«Удивительные приключения дядюшки Антифера. Тайна Вильгельма Шторица: Романы»

Удивительные приключения дядюшки Антифера. Тайна Вильгельма Шторица: Романы (fb2) - Удивительные приключения дядюшки Антифера. Тайна Вильгельма Шторица: Романы (пер. В. Л. Брюгген,Э. П. Леонидова) (Неизвестный Жюль Верн в 29 томах fb2 - 21) 6529K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жюль Верн

ЖЮЛЬ ВЕРН Удивительные приключения дядюшки Антифера • Тайна Вильгельма Шторица

Удивительные приключения дядюшки Антифера

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая, в которой неизвестный корабль с неизвестным капитаном бороздит неизвестное море в поисках неизвестного острова

Капитан вышел из своей каюты и поднялся на мостик в шесть часов утра, 9 сентября 1831 года. На востоке занималась заря, солнце находилось еще за линией горизонта. Его отблески освещали подернутую рябью поверхность моря, тихо плескавшегося под утренним бризом[1].

После спокойной ночи можно ожидать отличной погоды, одного из тех сентябрьских дней, которыми балует нас иногда на исходе жаркого лета климат умеренного пояса.

Капитан поднял подзорную трубу и направил объектив туда, где небо сливается с морем.

Опустив трубу, он подошел к рулевому — старику с нечесаной бородой и проницательными, не по возрасту живыми глазами:

— Когда ты стал на вахту?

— В четыре, капитан.

Моряки говорили на таком странном наречии, что ни один европеец, будь то англичанин, француз, немец или кто-либо другой, если только он не посещал торговые порты Леванта[2], не понял бы ни слова. По-видимому, это какая-то смесь местного турецкого диалекта[3] с сирийско-арабским[4].

— Ничего нового?

— Ничего, капитан.

— Ни одного судна на горизонте с самого утра?

— Одно… большое трехмачтовое. Шло под ветром прямо на нас. Я круто повернул, чтобы уйти от него подальше.

— И правильно сделал. А теперь…— Капитан внимательно обвел взглядом горизонт и вдруг скомандовал: — Приготовиться к повороту!

Вахтенные вскочили. Румпель[5] был повернут, шкоты[6] вытравлены, судно сделало поворот и пошло на северо-запад левым галсом[7].

Эта шхуна-бриг[8] — торговый корабль водоизмещением[9] четыреста тонн — после некоторых переделок превратилась в быстроходную яхту. Под начальством капитана находились пятнадцать матросов и один боцман[10] — экипаж, вполне достаточный, чтобы управлять парусами. Это были сильные, мужественные люди. Своей одеждой — короткая шерстяная куртка, берет, широкие брюки и сапоги — они напоминали моряков Восточной Европы.

Ни на корме, ни на носу шхуны-брига не видно никакого названия. Нет и флага. Более того: как только вахтенный докладывал о появлении на горизонте паруса, шхуна быстро меняла курс, чтобы избежать необходимости салютовать встречным кораблям или отвечать на их приветствия.

Похоже, это пиратский корабль, опасающийся преследования? Такие еще встречались тогда в этих водах. Однако на борту нет оружия; да и вряд ли с таким малочисленным экипажем можно отважиться на подобные дела!

Быть может, это контрабандист, тайно снабжающий города побережья беспошлинными товарами или перевозящий их с острова на остров? И это не так. Если бы трюм осмотрел даже самый опытный таможенный чиновник, передвинул бы грузы, переворошил тюки, обыскал все ящики, он не нашел бы ничего подозрительного. Да, по правде говоря, на этом судне и не было груза, если не считать запасов провизии, бочек с вином и водкой в глубине трюма, да еще — под мостиком — трех дубовых бочонков, опоясанных железными обручами…

А не находился ли в этих трех бочонках порох или какое-нибудь иное взрывчатое вещество?… Тоже нет, потому что в кладовую под мостиком моряки входили без всякой предосторожности.

Но, так или иначе, ни один матрос не мог бы дать каких-либо сведений о назначении шхуны, равно как и о причинах, заставлявших судно внезапно переходить на другой галс, лишь только вдали покажется парус. Матросы не знали, зачем их корабль беспорядочно крейсирует[11] взад и вперед в продолжение пятнадцатимесячного плавания, какие воды он бороздит в разное время, то подымая паруса, то ложась в дрейф[12], то пересекая внутреннее море, то вырываясь на простор океана. Если во время этих непонятных переходов где-то появлялся высокий берег, капитан удалялся от него как можно быстрее. Когда внимание вахтенного привлекал какой-нибудь остров, капитан быстрым поворотом руля отводил от него шхуну.

Странные изменения курса, не оправданные ни погодой, ни внезапными переменами ветра, подтверждали и записи в судовом журнале[13]. Это являлось тайной двух человек: уже знакомого нам капитана и представительного мужчины, только что поднявшегося на палубу.

— Ничего? — спросил незнакомец.

— Ничего, ваша светлость[14],— ответил капитан.

Собеседник капитана был явно недоволен содержанием разговора, состоявшего всего из трех слов. Человек, к которому так почтительно обратился капитан, спустился по трапу[15] и вернулся в свою каюту. Растянувшись на диване, он, казалось, впал в глубокое оцепенение, похожее на сон. Но это не был сон — человек просто находился во власти одной всепоглощающей мысли.

На вид ему лет пятьдесят. Высокий рост, крупная голова, густые с проседью волосы, широкая борода, спускающаяся на грудь, живые черные глаза, гордое и вместе с тем печальное, вернее, с печатью разочарования выражение лица, благородство осанки — все говорило о его знатном происхождении. Об этом же свидетельствовал его весьма оригинальный костюм: широкий коричневый бурнус[16], отороченный разноцветными блестками, с рукавами, расшитыми тесьмой. Голову прикрывала зеленоватая феска[17] с черной кисточкой.

Через два часа слуга поставил перед ним завтрак на специальный, наглухо привинченный снизу столик. Пол каюты покрывал толстый ковер с вытканными на нем пестрыми цветами. Человек в бурнусе, едва прикоснувшись к изысканным блюдам, выпил горячий ароматный кофе, поданный в двух маленьких серебряных чашечках тончайшей филигранной[18] работы. Затем ему принесли благоухающий кальян[19]. Окутанный облаками душистого дыма, с янтарной трубкой в ослепительно белых зубах, незнакомец опять погрузился в бесконечное раздумье.

Так прошло больше половины дня. Шхуна, покачиваясь на волнах, продолжала свой загадочный путь по морским просторам.

Наконец странный человек поднялся, сделал несколько шагов по каюте, остановился перед открытым иллюминатором, обвел взглядом горизонт, затем подошел к люку, закрытому ковром. Едва он коснулся ногой какой-то пружины к углу люка, как открылся вход в кладовую, расположенную под полом каюты.

Там лежали три окованных обручами бочонка, о них уже упоминалось выше. Несколько мгновений незнакомец, наклонившись над люком, стоял неподвижно, словно вид этих бочонков гипнотизировал его, потом, выпрямившись, прошептал:

— Нет… довольно колебаний! Если мне не удастся найти необитаемый островок, чтобы закопать эти бочки, я лучше выброшу их в море!

Он вновь прикрыл люк ковром и поднялся по трапу на мостик.

Было пять часов дня. Погода нисколько не изменилась. Небо окутано легкими облаками. Слегка накренившись под слабым бризом, шхуна, идя левым галсом, оставляла позади себя тонкую кружевную струю.

Человек в бурнусе обвел медленным взглядом линию горизонта, четко обозначенную на светлой лазури неба. С высоты мостика, где он стоял, любая средняя возвышенность берега могла быть видимой на расстоянии четырнадцати или пятнадцати миль.

Но ничто не нарушало ровной линии, отделяющей небо от воды.

Капитан, приблизившийся к незнакомцу, был встречен неизменным вопросом:

— Ничего?…

Последовал тот же неизменный ответ:

— Ничего, ваша светлость…

В течение нескольких минут человек в бурнусе молчал. Потом присел на скамью, а капитан стал шагать взад и вперед по мостику, направляя подзорную трубу в разные стороны горизонта.

— Капитан!…— вновь обратился к нему восточный путешественник, отведя взгляд от горизонта.

— Что угодно вашей светлости?

— Точно знать, где мы находимся.

Капитан развернул морскую карту на широком планшире[20].

— Вот здесь, — сказал он, указывая карандашом точку в пересечении меридиана и параллели.

— На каком расстоянии от острова… на востоке?

— В двадцати двух милях[21].

— А от этой земли?

— Приблизительно в двадцати шести.

— На шхуне кто-нибудь знает, где мы сейчас идем?

— Никто, ваша светлость, кроме вас и меня.

— И даже какое море пересекаем?…

— За время нашего плавания судно столько раз меняло курс, что даже очень опытный моряк вряд ли сможет это определить.

— Так почему же судьба мешает мне найти остров, не замеченный мореплавателями? Если не остров, то хотя бы маленький островок или заброшенную скалу, о существовании которой знал бы один только я! Там бы я и зарыл свои сокровища… И было бы достаточно нескольких дней, чтобы забрать их, оттуда, когда придет время, если оно только наступит!…

Сказав это, незнакомец снова погрузился в задумчивость.

Склонившись над абордажной сеткой[22], он долго смотрел в воду, такую прозрачную, что взгляд проникал на глубину более восьмидесяти футов[23]. Затем, порывисто обернувшись, он воскликнул:

— Вот… вот эта бездна!… В нее я и брошу мои богатства!…

— Ваша светлость! Она никогда их вам не вернет!

— Уж лучше потерять сокровища, чем отдать их врагам или негодяям!

— Как будет угодно вашей светлости.

— Если сегодня до наступления темноты мы не встретим и этих водах неизвестный остров, все три бочонка будут выброшены в море.

— Слушаюсь! — ответил капитан и приказал держать против ветра.

Незнакомец вернулся на мостик и, облокотившись на планшир, снова вернулся к обычному для него состоянию задумчивости.

Солнце быстро садилось. В этот день, 9 сентября, за две недели до равноденствия[24], солнечный диск скрылся на том месте горизонта, которое привлекло внимание капитана. Не может ли быть в том направлении какой-нибудь высокий мыс, соединенный с прибрежной полосой континента или с островом? Предположение маловероятное, ведь в этих водах, часто посещаемых торговыми кораблями и, следовательно, хорошо знакомых мореплавателям, на карте нет никакой земли на пятнадцать — двадцать миль в окружности.

А вдруг все же найдется одинокий утес или подводный камень, вздымающийся на несколько туазов[25] над поверхностью волн, и станет тем местом хранения сокровищ, которое так долго и тщетно ищет этот удивительный человек?

Но ничего похожего не значилось на морских картах, дающих весьма точное представление об этой части моря. Даже самый маленький островок, окруженный полосой бурунов[26] — этими искрящимися снопами водяной пыли,— не ускользнул бы от пытливых взоров исследователей. Они непременно нанесли бы на карты его точное географическое положение. Вот и сейчас, сверяясь со своей картой, капитан готов был с полной уверенностью утверждать, что на всем обширном пространстве, обозримом его глазу, нет даже и подводного камня.

«Мираж!»[27] — подумал он, вторично направляя трубу на привлекший его внимание участок. Действительно, в объективе не появилось сколько-нибудь ясных очертаний.

Именно в этот момент, а было шесть часов с минутами, горизонт начал словно поглощать солнечный диск. И если верить тому, что некогда утверждали иберийцы[28], он погружается в море со стоном.

При заходе, как и при восходе солнца, преломление лучей оставляет светило еще видимым в то время, когда оно уже исчезло за горизонтом. Его косые лучи сейчас вытянулись на поверхности волн длинными полосами с запада на восток. Последняя рябь, похожая на огненные точки, дрожала под дуновением слабеющего ветра.

Это мерцание тотчас угасло, как только верхний край диска, коснувшись линии воды, отбросил зеленый луч[29]. Корпус шхуны сразу потемнел, а высокие паруса окрасились в пурпурный цвет.

И, когда над морем опустилась завеса мрака, с фок-мачты[30] раздался вдруг голос:

— Оэ-э!

— Что такое? — спросил капитан.

— Впереди справа по борту земля!

Да, земля, и именно в том направлении, где несколько минут назад капитану почудились смутные очертания! Значит, он не ошибся!

Услышав сообщение с наблюдательного поста, вахтенные бросились к борту и стали смотреть на запад. Капитан с подвешенной на шее подзорной трубой, перекинутой через плечо, схватился за ванты[31] грот-мачты[32], ловко вскарабкался, сел верхом на рею и, приставив к глазам окуляр[33], принялся осматривать горизонт в указанном направлении.

Марсовой[34] не ошибся. На расстоянии примерно в шесть-семь миль возвышался над водой островок; его темные контуры явственно вырисовывались на алеющем горизонте.

Этот островок походил скорее на обыкновенный риф[35] средней высоты с верхушкой, окутанной туманными парами. А случись это на полвека позже, ни один моряк не усомнился бы, что видит перед собой просто клубы дыма из труб океанского парохода. Но в 1831 году предвидеть, что когда-нибудь появятся гигантские машины, способные бороздить океанские воды во всех направлениях, не считаясь с погодой, было просто невозможно.

Впрочем, капитан успел только увидеть — размышлять сейчас некогда. Замеченный марсовым островок почти уже скрылся в вечернем тумане. Но это теперь не имело значения: главное, его увидели, и увидели вполне отчетливо. И не оставалось никаких сомнений, что он существует.

Капитан спустился на палубу. Незнакомец, выведенный этим происшествием из дремоты, тут же подозвал капитана:

— Так, значит…

— Да, ваша светлость.

— Показалась земля?

— По крайней мере — островок.

— На каком расстоянии?

— Приблизительно в шести милях к западу.

— И карта ничего на этом участке не показывает?

— Ничего.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Значит, это неизвестный остров?

— По-видимому, так.

— Неужели такое возможно?

— Да, ваша светлость, если островок недавнего происхождения.

— Недавнего?

— Да, такое вполне вероятно. Мне показалось, что остров окутан серными парами. Вулканические силы в этих местах довольно активны и нередко проявляются в виде подводных толчков, изменяющих рельеф морского дна.

— Ах, капитан, если бы действительно было так! Мне именно это и нужно, чтобы какая-нибудь скала внезапно поднялась из моря!… Значит, этот остров не принадлежит никому?

— Принадлежать он будет, ваша светлость, тому, кто первый его займет.

— Тогда первым буду я.

— Да-да, именно вы.

— Прикажи держать прямо на остров.

— Прямо… но осторожно! — ответил капитан.— Наша шхуна может разбиться о подводные камни. Советую подождать и причалить к острову утром…

— Хорошо, капитан, подождем, но немного приблизимся…

— Как прикажете!

Капитан поступил, как опытный моряк. Кораблю не следует подходить к незнакомому берегу в темноте. Приближаясь к новой земле, нужно делать промеры лотом[36] и остерегаться ночного мрака.

Пассажир вернулся в свою каюту. Он задремал, но юнге не пришлось будить его на рассвете — он был на палубе еще до восхода солнца.

Капитан решил не передавать боцману ночной вахты. Он не покинул мостик.

Медленно опускалась ночь. Линия горизонта становилась расплывчатой. В зените угасали последние, еще пронизанные рассеянным светом облака. Ветер стихал. На шхуне оставили только паруса, чтобы мог действовать руль, удерживая направление дрейфа.

На небесном своде зажглись первые звезды. Полярная звезда смотрела на севере тусклым, неподвижным оком, на сгибе Большой Медведицы блистал Арктур[37]. В противоположной от Полярной звезды стороне ярко сияла Кассиопея[38]. Под ними появилась Капелла[39] — точно на том месте, где изошла накануне и взойдет завтра, чтобы начать, как обычно, свой звездный день.

На заснувшей поверхности моря царило то привычное оцепенение, которое неизбежно сопутствует наступлению ночи.

Капитан, облокотившись о борт шхуны, неподвижно застыл возле брашпиля[40]. Все его мысли были об одном: о темной точке, замеченной в мглистых сумерках. Теперь его начали одолевать сомнения, а ночная тьма делала их просто мучительными. Не обмануло ли его зрение? В самом ли деле на этом месте выступил на поверхность новый островок? Он хорошо знал эти воды, ведь бывал здесь сотни раз… Моряк полагал, что островок находится на расстоянии какой-нибудь мили от судна и отделяют его от ближайшей земли не более восьмидесяти лье[41]. Но если он не обманывается, если островок действительно появился из глубин моря, то не успел ли его кто-либо занять?… А вдруг какой-нибудь мореход водрузил уже на нем свой флаг?… Не поспешили ли эти океанские крохоборы англичане подобрать попавшийся им на пути жалкий островок и бросить его в свою переполненную корзину? Не загорится ли во тьме огонек, говорящий о том, что остров уже занят?… Эта группа скал, возможно, поднялась на поверхность несколько недель или даже месяцев назад и в таком случае вряд ли могла ускользнуть от взгляда моряков, от секстанта[42] гидрографа[43].

Капитан нетерпеливо ждал рассвета, в смятении от тревожных мыслей. Теперь ничто не указывало на местоположение острова — ведь не было видно окутывающих его испарений. Воздух и вода во мраке сливались.

Время шло. Полярные созвездия описали по небосводу уже четверть круга. К четырем часам на востоке-северо-востоке забрезжила первая полоса света. В предутреннем сумраке стали различимы облака в зените. Еще несколько минут — и солнце озарит горизонт. Но моряку не нужно столько света, чтобы разглядеть открытый накануне островок, если он вообще существует.

На мостик, где находился капитан, поднялся незнакомец.

— Итак?… Где же остров? — спросил он.

— Вот он, ваша светлость.— Капитан показал на группу скал, явственно видневшихся примерно в двух милях от шхуны.

— Причалим?

— Слушаюсь, ваша светлость!…

Глава вторая, в которой даются некоторые необходимые пояснения

Пусть читателя не удивляет, что в этой главе на сцену неожиданно выходит паша Мухаммед-Али[44]. Как бы значительна ни была роль знаменитого паши[45] в истории Леванта, в нашем рассказе он фигурирует только потому, что знатный незнакомец, путешествующий на шхуне, находился во вражде с основателем нового Египта.

В ту пору Мухаммед-Али еще не пытался с помощью армии своего сына, Ибрагима-паши, завоевать Палестину[46] и Сирию[47], принадлежавшие султану Махмуду[48], повелителю обеих Турций: азиатской и европейской. Напротив, султана и пашу связывала дружба, так как последний оказал деятельную поддержку султану при покорении Морей, решительно подавив попытки восстановления независимости маленького греческого королевства.

На протяжении нескольких лет Мухаммед-Али и Ибрагим-паша спокойно жили в своем пашалыке[49]. Но, несомненно, эта зависимость, ставящая их в положение подданных Порты[50], задевала их самолюбие, и они только и ждали повода, чтобы сбросить с себя веками тяготившие их оковы.

В те времена жил в Египте один человек, получивший по наследству накопленное несколькими поколениями предков состояние, считавшееся одним из самых значительных в стране. Богач проживал в Каире[51], и звали его Камильк-паша. Его-то капитан таинственной шхуны и титуловал «ваша светлость».

Этот весьма образованный человек имел особую склонность к математическим наукам, интересовавшим его не только в смысле практического применения, но и в плане теоретическом. Египтянин по рождению, душою турок, Камильк-паша был человеком Востока.

Понимая, что султан Махмуд решительнее, нежели Мухаммед-Али, сопротивляется попыткам Западной Европы покорить народы Леванта, Камильк-паша с головой окунулся в борьбу, став на сторону Махмуда. Родившийся в 1780 году в военной семье, Камильк-паша, не достигнув еще и двадцати лет, вступил добровольцем в армию Джаззара[52] и благодаря своей отваге вскоре получил почетный титул паши. В 1799 году он сотни раз рисковал жизнью, свободой и состоянием в войне с французами[53], которую возглавляли с той стороны генерал Наполеон Бонапарт и генералы Жан-Батист Клебер, Ренье, Жан Ланн, Бон и Иоахим Мюрат[54]. В битве при Эль-Арише он попал вместе с турками в плен. Ему предложили свободу в обмен на клятву никогда не сражаться против Франции. Но упорный как в своих действиях, так и во взглядах, полагаясь на судьбу, он решил бороться до конца и потому отверг сделку. Вскоре Камильк-паше удалось бежать, и он отдался борьбе с еще большим рвением.

После сдачи Яффы[55], шестого марта, Камильк-паша окапался в числе немногих, кому после капитуляции удалось спасти жизнь. Когда четыре тысячи пленников, в большинстве албанцы или арнауты, предстали перед Бонапартом, тот почувствовал опасение, как бы эти храбрые солдаты не пополнили гарнизон паши в сирийском порту Акка. Вот почему император отдал приказ расстрелять всех, тем самым подтвердив, что он из тех завоевателей, которые не останавливаются ни перед чем.

На этот раз пленным, как в Эль-Арише, не предлагали свободу при условии, что они поклянутся оставить военную службу. Нет! Всех приговорили к смерти. Расстрелянные падали на песчаный берег, а те, кого пуля миновала и кто думал, что его помиловали, все равно должны найти смерть на этом скалистом берегу.

Но Камильк-паше не суждено было погибнуть.

Некоторым французам — надо отдать им должное — эта бойня показалась отвратительной. Смельчакам удалось спасти нескольких пленников. Один из спасателей, моряк с торгового корабля, подобрался ночью к рифам, где и нашел тяжелораненого Камильк-пашу. Он перенес его в надежное место и выходил его. Мог ли Камильк-паша забыть такую услугу? Конечно же нет. О том, как и при каких обстоятельствах он отблагодарил своего спасителя, и будет рассказано в этой удивительной истории…

Итак, три месяца спустя Камильк-паша был уже на ногах.

Сражение у Акки Бонапарт проиграл. Турецкая армия под начальством дамасского[56] паши Абдаллы четвертого апреля перешла Иордан[57], а английская эскадра сэра Вильяма Сиднея крейсировала в водах Сирии.

Несмотря на то, что Бонапарт послал дивизии Клебера и Жюно[58] и даже прибыл на место битвы сам, разбив турок в сражении при горе Табор, поправить положение было уже поздно. Когда Наполеон вновь начал угрожать Акке, туда уже прибыло двенадцать тысяч человек подкрепления. К тому же вспыхнула чума. И двадцатого мая Бонапарт вынужден был снять осаду.

После этих событий Камильк-паша решил уехать в Сирию. Возвращаться в Египет в такое тревожное время было бы величайшей неосторожностью. Следовало выждать, и Камильк-паша дожидался в течение пяти лет. Благодаря своему богатству он мог жить на широкую ногу в различных провинциях, где удавалось уберечься от алчности египетского правительства.

Как раз в эти годы центральной фигурой в Египте оказался сын одного аги[59]. Его необычайную храбрость отметили еще в 1799 году, в битве при Абукире[60].

Речь идет о Мухаммеде-Али, который пользовался уже таким влиянием, что сумел поднять мамелюков[61] против султана Хозрев-паши, заставил их свергнуть Куршида, преемника Хозрева и, наконец, в 1806 году объявил себя вице-королем Египта с согласия правительства Блистательной Порты.

За два года до этого события умер Джаззар, покровитель Камильк-паши. Почувствовав себя в этой стране одиноким, Камильк-паша решил, что теперь может без риска вернуться в Каир.

Ему исполнилось двадцать семь лет. Недавно полученное наследство сделало его одним из самых богатых людей Египта. Не чувствуя склонности к женитьбе, будучи человеком малообщительным, предпочитающим одиночество, он сохранил живой интерес лишь к военному искусству и ожидал только благоприятного случая применить свои способности на деле. Энергия, свойственная его возрасту, била через край, искала выход и нашла его в продолжительных путешествиях.

Камильк-паша не имел прямых наследников, и поэтому его занимал вопрос, кому же со временем перейдет его несметное богатство. Кто из наследников по боковой линии может со временем этим богатством воспользоваться?

У Камильк-паши был двоюродный брат, моложе его шестью годами, некий Мурад, родившийся в 1786 году. Братья придерживались разных политических взглядов, поэтому не встречались, хотя жили оба в Каире. Камильк-паша был предан интересам Оттоманской империи и преданность свою, как мы знаем, сумел доказать. Мурад же и на словах, и на деле боролся против турецкого влияния. Он стал приверженцем Мухаммеда-Али, когда тот начал плести интриги против турецкого султана Махмуда.

И вот этот самый Мурад, столь же бедный, насколько богат был Камильк-паша, мог в качестве единственного родственника рассчитывать на состояние двоюродного брата, но в том только случае, если между ними произойдет примирение. Однако примирение оказалось невозможно. Напротив, озлобление и взаимная ненависть со всеми ее последствиями все время углубляли пропасть между этими двумя последними представителями рода.

В течение восемнадцати лет — с 1806 по 1824 год — правлению Мухаммеда-Али не мешали никакие внешние войны. Вместе с тем правителю приходилось бороться против возрастающего влияния и угрожающего поведения мамелюков, его бывших сообщников, а ведь именно им он был обязан своим высоким положением. Массовая резня, учиненная по всему Египту в 1811 году, избавила Мухаммеда-Али от внутренней опасности. Для вице-короля наступили спокойные годы. Его отношения с Диваном[62] казались превосходными, по крайней мере внешне. На самом же деле султан Махмуд не доверял своему вассалу[63] Мухаммеду-Али — и не без основания.

Камильк-паша служил мишенью для злых нападок Мурада. Пользуясь расположением Мухаммеда-Али, Мурад не переставал подстрекать вице-короля против богатого египтянина. Он то и дело напоминал своему господину, что Камильк-паша — сторонник Махмуда, друг турок, что за них он проливал кровь. Мурад уверял, что Камильк-паша — человек опасный… может быть, даже шпион… Огромное богатство, сосредоточенное в его руках, представляет угрозу… Мурад говорил все то, что должно пробудить жадность и подозрение у честолюбивого властителя.

Но Камильк-пашу это ничуть не тревожило. Он жил в Каире настолько уединенно, что расставить ему сети и запутать его в них было бы нелегко. Если он покидал Египет, то лишь для продолжительных путешествий на собственной шхуне с капитаном Зо, человеком на пять лет моложе его и беспредельно ему преданным… Совершая поездки по морям Азии, Африки и Европы, он влачил бесцельное существование, высокомерно безразличный ко всему человечеству.

Читатель может спросить, а не забыл ли Камильк-паша моряка-француза, спасшего ему жизнь. Забыл?… Нет, ни в коем случае. Такие услуги не забываются. Но был ли этот моряк вознагражден? Как будто бы нет. Быть может, Камильк-паша собирался отблагодарить его позже и ждал только случая, который привел бы его во время очередной морской прогулки во французские воды? Кто бы мог ответить на этот вопрос?…

В 1812 году Камильк-паше стало ясно, что в Каире он находится под неусыпным наблюдением. Несколько раз вице-король не давал разрешения на задуманные им путешествия. Над свободой Камильк-паши нависла угроза из-за беспрерывного наушничества его двоюродного брата.

В 1823 году Мурад, в возрасте тридцати семи лет, женился, но брак не упрочил его благосостояния. Его женой стала молодая феллашка[64], почти невольница. Поэтому нет ничего удивительного, что он, используя свое влияние на Мухаммеда-Али и его сына Ибрагима, делал все возможное, чтобы восстановить их против Камильк-паши.

Между тем в Египте начиналась военная подготовка, снова должно было обнажиться оружие. В 1824 году Греция восстала против султана Махмуда[65], и тот призвал своего вассала на помощь. Ибрагим-паша во главе флота в сто двадцать судов направился в Морею[66] и высадился там со своим войском.

Это событие вернуло Камильк-паше интерес к жизни. Он после двадцатилетнего перерыва порывался уже броситься в новые опасные экспедиции, тем более что речь шла о поддержке прав Порты, нарушенных восстанием Пелопоннеса[67]. Он хотел стать в ряды армии Ибрагима, но получил отказ; хотел служить в качестве офицера в войсках султана — снова отказ. Не было ли это следствием рокового вмешательства известного нам лица, заинтересованного в том, чтобы не терять из виду родственника-миллионера?

Борьба греков за независимость завершилась победой этого героического народа. После трехлетней жестокой осады Греции войсками Ибрагима-паши, в 1827 году в битве при Наварине[68], соединенные силы французского, английского и русского флота уничтожили турецкую эскадру и заставили вице-короля отозвать уцелевшие суда и армию в Египет. Ибрагим-паша возвратился в Каир в сопровождении Мурада, проделавшего вместе с ним пелопоннесскую кампанию.

С этого времени положение Камильк-паши ухудшилось. Ненависть к нему двоюродного брата возросла, когда в начале 1829 года молодая феллашка родила Мураду сына. Увеличилась семья, но не состояние. Мурад решил завладеть богатством Камильк-паши во что бы то ни стало. Он надеялся, что вице-король безусловно не откажет ему в содействии. Дела такого рода не новость в Египте. Впрочем, подобное происходит не только в восточных странах…

Пусть читатель запомнит, что сына Мурада звали Сауком.

Обдумав создавшееся положение, Камильк-паша понял, что у него есть лишь один выход: собрать все свое богатство, большую часть которого составляли алмазы и драгоценные камни, и вывезти из Египта. Это было проделано чрезвычайно осторожно с помощью нескольких иностранцев, живших в Александрии[69] и пользовавшихся полным доверием богатого египтянина. Соблюдение строжайшей тайны способствовало успеху операции. Кто эти иностранцы? К какой национальности принадлежали? Об этом знал один Камильк-паша.

Трех небольших бочонков с двойными стенками, окованных железными обручами, точно таких, в которых хранят испанские вина, как раз хватило, чтобы наполнить их сокровищами Камильк-паши. Бочонки с величайшими предосторожностями погрузили на неаполитанский[70] корабль; вслед за тем на борту этого корабля вместе с капитаном Зо занял место и их владелец, чудом избежавший опасности быть узнанным: шпионы следовали за ним по пятам из Каира до Александрии и следили за каждым его шагом, пока он там находился.

Пять дней спустя неаполитанский корабль остановился в Ладикии, а оттуда Камильк-паша направился в Алеппо[71] — город, где решил обосноваться. Теперь, когда он в Сирии, под покровительством своего бывшего начальника генерала Абдаллы, ставшего к тому времени пашой Акки, следовало ли ему опасаться козней Мурада? Разве мог Мухаммед-Али, как бы он ни был могуществен, разыскать египтянина в далекой провинции, подвластной Блистательной Порте?

Однако это оказалось возможным.

В том самом 1830 году Мухаммед-Али порвал отношения с султаном. Расторгнуть узы вассальной зависимости от Махмуда, присоединить Сирию к своим владениям в Египте, стать властителем Оттоманской империи — такие далеко идущие планы не казались слишком смелыми честолюбивому вице-королю. Найти для этого предлог совсем нетрудно.

Феллахи, притесняемые агентами Мухаммеда-Али, стали искать убежища в Сирии под покровительством Абдаллы. Вице-король потребовал выдачи беглецов. Паша Акки отказал. Тогда Мухаммед-Али стал настойчиво добиваться у султана разрешения усмирить Абдаллу с помощью оружия. Сначала Махмуд ответил, что феллахи — турецкие подданные и потому он не желает выдавать их вице-королю Египта. Но спустя некоторое время, после восстания скутарийского[72] паши, Махмуд, чтобы заручиться если не помощью, то хотя бы нейтралитетом Мухаммеда-Али, пошел ему навстречу.

Различные обстоятельства, в том числе эпидемия холеры на пристанях Леванты, задержали выступление Ибрагима-паши, ставшего во главе двадцати двух военных судов и армии в тридцать две тысячи человек. Таким образом, Камильк-паша имел достаточно времени, чтобы задуматься об опасности в случае высадки египтян в Сирии.

Камильк-паше шел тогда пятьдесят второй год, но он прожил такую беспокойную жизнь, что выглядел намного старше своих лет. Разочарованный, уставший, доведенный почти до отчаяния, он хотел только одного — покоя. Богатый египтянин надеялся обрести его в тихом Алеппо, но события опять повернулись против него.

Благоразумно ли оставаться в Алеппо в то время, когда Ибрагим готовится вторгнуться в Сирию? Разумеется, его гнев направлен только против паши, управляющего городом и провинцией Акка. Но, покончив с владычеством Абдаллы, остановит ли вице-король свою победоносную армию? Удовлетворится ли его честолюбие наказанием непокорного паши? Не воспользуется ли он случаем, чтобы окончательно покорить Сирию — постоянный предмет его вожделений? И не будут ли солдаты Ибрагима после взятия Акки угрожать Дамаску, Сидону[73], Алеппо? Все это внушало серьезную тревогу.

На этот раз Камильк-паша принял окончательное решение. Было очевидно, что Мурад охотится не за ним лично, а за его состоянием, решил во что бы то ни стало завладеть его богатством, если даже ему и придется поступиться львиной долей в пользу вице-короля. Значит, сокровища должны исчезнуть. Необходимо спрятать их понадежнее в таком укромном месте, чтобы никто не нашел. А дальше все будет зависеть от хода событий. Если Камильк-паша решит навсегда покинуть Восток, несмотря на свою привязанность к нему, или если в Сирии обстановка изменится к лучшему и он сможет снова там поселиться, тогда он извлечет свои сокровища из известного ему одному тайника…

Капитан Зо одобрил план Камильк-паши и придумал способ осуществить его таким образом, чтобы тайна не раскрылась. Купили бригантину, подобрали экипаж из людей разных национальностей. Матросы прежде не знали друг друга и не имели между собой ничего общего. Среди прочих припасов погрузили на борт три бочонка. Разумеется, никому и в голову не могло прийти, что они наполнены драгоценностями. Тринадцатого апреля Камильк-паша сел в Ладикии на шхуну и вышел в море.

Мы уже знаем, что Камильк-паша твердо решил найти остров, местонахождение которого было бы известно лишь ему и капитану. Поэтому прежде всего требовалось сбить с толку экипаж, чтобы ни один матрос не мог определить направление и маршрут шхуны. На протяжении пятнадцатимесячного плавания капитан Зо непрерывно менял курс. Покинула ли шхуна Средиземное море или снова вернулась в его воды? Заходила ли в другие моря, омывающие страны Старого Света? В европейских ли водах обнаружили новый островок?…

Экипажу известно только одно: шхуна последовательно попадала в разные широты и в разные климатические пояса, так что даже лучший моряк не определил бы, где находится судно в любой данный момент. Снабженная продовольствием на два-три года, шхуна приставала к берегу только в тех случаях, когда требовалось запастись водой, затем опять удалялась в открытое море. И лишь капитану Зо было известно, где именно набирали воду.

Мы уже знаем, как долго находился в плавании Камильк-паша, прежде чем увидел неизвестный остров, показавшийся именно тогда, когда он собирался уже бросить свои сокровища в море.

Таковы события, связанные с историей Египта и Сирии, об этом нам следовало упомянуть. В дальнейшем возвращаться к этому не придется. Повествование наше окажется более фантастическим, чем можно предполагать по такому серьезному началу. Но рассказ должен строиться на прочной основе, что автор и сделал или, по крайней мере, пытался сделать.

Глава третья, в которой неизвестный остров превращается в несгораемый сейф

Капитан Зо приказал уменьшить парусность и отдал распоряжение рулевому. С северо-востока дул слабый утренний бриз. Шхуна шла к острову только под фоком[74], марселем[75] и контра-бизанью[76], убрав остальные паруса.

В то время как Камильк-паша, облокотившись на перила мостика, смотрел вдаль, капитан стоял впереди и со свойственной опытному моряку осторожностью вел шхуну к острову, не нанесенному ни на какие географические карты.

Здесь в самом деле могла таиться опасность. Разглядеть коварные рифы под спокойной гладью моря очень трудно. А каких-либо указаний на фарватер здесь не было и быть не могло. Казалось, к острову можно подойти совершенно свободно — рифов не видно. Боцман, бросавший лот, не обнаружил пока ничего, что внушало бы опасения.

Вот какое зрелище открылось морякам на расстоянии одной мили от островка в ранний утренний час, когда солнце, высвободившись из густого предрассветного тумана, осветило скалы косыми лучами.

Островок оказался и в самом деле маленьким, таким маленьким, что на него не позарилось бы ни одно государство, ну разве что жадная захватчица Англия! А подтверждением того, что эти скалы еще неизвестны морякам и гидрографам и не нанесены на новейшие карты, как раз и служил тот факт, что Великобритания не успела превратить его во второй Гибралтар[77], чтобы установить контроль над окружающими водами. Скорее всего островок появился из воды совсем недавно и, к счастью, лежал в стороне от обычных судоходных путей.

По внешнему виду он представлял собой обычную плоскую возвышенность, периметром около трехсот туазов и имел форму неправильного овала в сто пятьдесят туазов длины и от шестидесяти до восьмидесяти ширины. Однако это не беспорядочное скопление скал, причудливо нагроможденных одна на другую и как бы не признающих законов равновесия. Похоже, островок возник на поверхности моря вследствие спокойного постепенного поднятия земной коры, ее медленного поднятия из морских глубин, а не как результат внезапных подземных толчков. Вокруг его берегов не было ни глубоких бухт, ни мелких заливчиков. Он совсем не походил на одну из тех морских раковин, на создание которых природа расточает тысячи фантазий и причуд. Он напоминал скорее либо верхнюю створку устрицы, либо — и это, пожалуй, более точное сравнение — панцирь черепахи. Панцирь этот округлялся, становясь выше к центру, его высшая точка поднималась на сто пятьдесят футов над уровнем моря.

Росли ли на острове деревья? Ни одного. Признаки растительности? Никаких. Следы человеческого пребывания? Нигде. Островок не был и не мог быть обитаем — сомневаться в этом не приходилось. И уж если Камильк-паша решил укрыть свои сокровища в земных недрах, то лучшего места, более укромного, более безопасного, чем этот островок с бесплодной каменистой почвой, найти невозможно.

«Островок будто создан для этого нарочно!» — подумал капитан Зо.

Шхуна двигалась все медленнее, постепенно убирая паруса. Когда до острова осталось не более одного кабельтова[78], капитан приказал отдать якорь. И тотчас, отделившись от крамбола[79], увлекая цепь через клюз[80], якорь забрал глубину в двадцать восемь саженей.

Скалистые уступы острова — во всяком случае, с этой стороны — были очень крутыми. И судно могло подойти еще ближе, даже пристать к берегу, не рискуя сесть на мель. И все же решили держаться от него на некотором расстоянии.

Когда шхуна стала на якорь, а боцман приказал убрать последние паруса, капитан Зо снова поднялся на мостик.

— Прикажете спустить большую шлюпку, ваша светлость? — спросил он.

— Нет… ялик[81]. Мы высадимся только вдвоем.

— Как вам будет угодно.

Через минуту капитан с двумя легкими веслами в руках сидел на носу ялика, а Камильк-паша устроился на корме. Еще несколько мгновений — и маленькая лодка причалила к месту, которое показалось капитану наиболее удобным для высадки. В расщелине скалы закрепили четырехрогий якорек, и Камильк-паша высадился на остров.

В честь этого события не взвился флаг и не прогремел пушечный выстрел. Во владение островом вступало не государство, а частное лицо, появившееся на этой земле с намерением покинуть ее через три-четыре часа.

Камильк-паша и капитан Зо сразу заметили, что боковые склоны острова не возвышались над песчаным основанием, а выступали прямо из моря под углом от пятидесяти до шестидесяти градусов. Следовательно, своим возникновением островок и в самом деле обязан поднятию морского дна.

Приступив к обследованию острова, они пошли по кругу, растаптывая нечто вроде кристаллического кварца. Его еще не касалась нога человека — на девственной почве, вернее, породе не было никаких следов. Не заметили и разрушений, производимых обычно морскими волнами благодаря содержащимся в них кислотам. Не видно неприхотливых растений вроде лишайника, морского мха или морского укропа, семена которых обычно заносятся ветром в расщелины скал. И никаких ракушек, ни живых, ни мертвых!

На сухой кристаллической поверхности виднелись только лужицы, сохранившиеся во впадинах от последних дождей, и кое-где птичий помет морских чаек, единственных представителей животного мира в этих краях.

Обойдя островок, Камильк-паша и капитан направились к центру округлой возвышенности. Нигде ни малейших признаков давнишнего или недавнего пребывания человека на этих скалах. Повсюду удивительная, если можно так выразиться, кристальная чистота: ни царапины, ни единого пятнышка…

Когда пришельцы поднялись на центральный выступ, то очутились на площадке примерно в полтораста футов над уровнем океана.

Усевшись рядом, они принялись внимательно разглядывать открывшийся их взорам горизонт.

На безбрежном водном пространстве отражались солнечные лучи, и не видно ни кусочка суши. Значит, этот остров не принадлежал к числу атоллов[82], группирующихся обычно в большем или меньшем количестве один подле другого. Капитан Зо, глядя в подзорную трубу, пытался разглядеть какой-нибудь парус. Но море было совершенно пустынно, и шхуна не подвергалась риску быть кем-либо замеченной в течение нескольких часов, которые должна провести на якоре в полукабельтове от берега.

— Ты хорошо знаешь наше местоположение? — спросил Камильк-паша.

— Разумеется, ваша светлость,— ответил капитан Зо.— Впрочем, для большей точности я проверю координаты[83].

— Да, это очень важно… Но все же не могу понять, почему этот островок не нанесен на карту.

— Мне кажется, потому, что он недавнего происхождения. Во всяком случае, для вас это лучше. И мы можем быть уверены, что найдем его на том же месте в любой день, когда вы захотите сюда вернуться.

— Да, капитан, когда пройдут эти смутные времена! И пусть мои сокровища на долгие годы будут погребены под этими скалами! Разве здесь они не в большей безопасности, чем в моем доме в Алеппо? Сюда-то уж не явятся, чтобы меня ограбить, ни вице-король, ни его сын Ибрагим, ни этот негодяй Мурад!… Отдать драгоценности Мураду! Да я лучше брошу их в морскую пучину!

— Это была бы весьма печальная необходимость! — ответил капитан.— Ведь море не возвращает того, что ему доверено… Все же нам посчастливилось открыть этот островок. Он, конечно, сохранит ваши богатства и честно их вернет.

— Пойдем,— сказал Камильк-паша, поднимаясь.— Надо сделать все как можно быстрее, пока шхуну никто не заметил…

— Слушаюсь!

— Ты уверен, что на борту никто не знает, где мы сейчас находимся?

— Уверен, ваша светлость.

— И даже — в каком море?

— Больше того — в каком полушарии, в Старом или в Новом Свете. Мы бороздим моря и океаны уже пятнадцать месяцев, а за это время корабль может покрыть громадные расстояния между континентами.

Камильк-паша и капитан Зо спустились к ялику.

Садясь в лодку, капитан спросил:

— Ваша светлость! Закончив дело, мы повернем в Сирию?

— Нет. В Алеппо я возвращусь не раньше, чем солдаты Ибрагима будут выведены из провинции и страна под властью Махмуда вновь обретет спокойствие.

— А не думаете ли вы, что провинцию могут навсегда присоединить к владениям вице-короля?

— Нет! Клянусь пророком, нет! — вскричал Камильк-паша, выведенный этим предположением из свойственной ему невозмутимости.— Сирия будет владением Мухаммеда-Али только на какое-то время,— думаю, что недолгое. Пути Аллаха[84] неисповедимы! Но чтобы она не вернулась под власть султана!… Аллах этого не допустит!

— Где же, ваша светлость, вы найдете теперь убежище?

— Нигде… нигде! Раз мои сокровища среди этих скал в безопасности, пусть они здесь и остаются! А мы, капитан, продолжим плавание…

— К вашим услугам.

Камильк-паша и его спутник вернулись на борт шхуны.

Около девяти часов капитан произвел первое наблюдение за солнцем, чтобы определить долготу; в полдень, в момент, когда небесное светило пересечет меридиан, предстояло сделать второе наблюдение. И тогда будут известны координаты — долгота и широта. Он приказал принести секстант и, как и обещал Камильк-паше, измерил долготу тщательно и быстро. Записав результат, капитан спустился в каюту, чтобы определить географическое положение острова пока предварительно. Окончательные данные будут получены после измерения широты.

Но прежде чем начать работу, капитан распорядился снарядить шлюпку: погрузить в нее три бочонка, инструменты, кирки, топоры, цемент — все необходимое для того, чтобы привести в исполнение замысел Камильк-паши.

К десяти часам все было готово. Шесть матросов во главе с боцманом спустились в шлюпку. Они не подозревали, чем заполнены бочонки и почему их собираются зарыть на уединенном острове. Это их не касалось и совсем не интересовало. Моряки, приученные к беспрекословному подчинению, действовали согласно приказу.

Камильк-паша и капитан Зо заняли места на корме. Несколько ударов весел, и шлюпка пристала к острову.

Прежде всего следовало выбрать подходящее для тайника место: не слишком близко к берегу, затопляемому во время равноденственных бурь, и не слишком высоко, чтобы ему не угрожали обвалы. Такое место наконец нашлось у подножия остроконечной скалы на юго-восточной стороне острова.

По приказу капитана Зо матросы выгрузили бочонки и инструменты и начали выдалбливать яму.

Работа была тяжелой: кристаллический кварц — очень твердая порода. Разлетавшиеся от ударов кирки осколки кварца тщательно собирались, чтобы засыпать яму после того, как в нее опустят бочонки. Понадобилось не менее двух часов, прежде чем удалось выдолбить впадину глубиною в пять — шесть футов и такою же шириной — настоящую могилу, в которой сон мертвеца никогда бы не потревожили даже самые грозные бури.

Камильк-паша держался в отдалении, как всегда задумчивый, мучимый неотвязными мыслями. Он спрашивал себя: не лучше ли ему лечь рядом со своими сокровищами и уснуть вечным сном?… И в самом деле, где бы он нашел более надежное убежище от человеческой несправедливости и коварства?

Бочонки опустили в глубину ямы, и Камильк-паша взглянул на них в последний раз. В эту минуту вид его показался капитану до того странным, что тот не удивился бы, если бы Камильк-паша отменил сейчас свой приказ, отказался от плана, вынашиваемого так долго, и снова ушел бы со своими сокровищами в море.

Но нет, он жестом повелел продолжать работу. Капитан приказал установить бочонки плотнее — один подле другого,— засыпать осколками кварца и скрепить цементом. Вскоре образовалась сплошная масса, не менее твердая, чем скалы самого острова. Сверху наложили еще груду камней, сцементированных между собой таким образом, что свободное пространство заполнилось до самой поверхности и составило одно целое с каменистой почвой. Пройдет немного времени — дожди и шквалы отполируют поверхность, и будет невозможно найти место, где погребен клад.

А потому необходимо оставить какой-нибудь знак, который позволил бы в нужный момент отыскать сокровенное место. И боцман на вертикальной стене скалы, позади ямы, с помощью резца высек монограмму[85], в точности воспроизводившую обычную подпись Камильк-паши — два К — первая и последняя буквы его имени:

Больше на острове делать нечего. Сокровища замурованы в глубине ямы. Кто найдет их теперь, кто сможет извлечь из тайника?… Здесь они в полной безопасности. И если бы Камильк-паша и капитан Зо унесли эту тайну с собой в могилу, то никто бы о ней ничего не узнал до скончания мира.

Боцман дал команду матросам, и шлюпка отчалила. Через несколько минут, обогнув остров, она подошла за Камильк-пашой и капитаном Зо и доставила их на шхуну, неподвижно стоявшую на якоре.

Было без четверти двенадцать. Погода стояла превосходная. На небе ни облачка. Через четверть часа солнце достигнет меридиана. Капитан взял секстант, чтобы сделать второе измерение. Он рассчитал широту, долгота уже известна по наблюдению, сделанному в девять часов утра. Таким образом, моряк определил координаты острова с точностью до полумили.

Закончив эту работу, капитан хотел подняться на палубу, но в его каюту вошел Камильк-паша.

— Координаты установлены? — спросил он.

— Да, ваша светлость.

— Покажи!

Капитан протянул листок бумаги со своими вычислениями. Камильк-паша читал их медленно, внимательно, как бы навсегда запечатлевая в памяти местонахождение острова.

— Спрячь этот листок и сохрани! — сказал он капитану.— Что же касается судового журнала, где ты пятнадцать месяцев записывал наш курс…

— Ваша светлость, его никто никогда не увидит…

— Для полной уверенности сейчас же его уничтожь…

— Слушаюсь.

Капитан Зо взял журнал, разорвал на клочки и сжег на огне фонаря. После этого Камильк-паша и капитан поднялись на палубу. Остальную часть дня шхуна оставалась на якоре возле острова.

К пяти часам вечера в западной части горизонта появились хмурые тучи. Заходящее солнце отбрасывало сквозь узкие просветы между облаками снопы лучей, покрывая море золотистыми блестками.

Капитан Зо испытывал беспокойство — опытному моряку не нравилась погода.

— Ваша светлость,— сказал он,— эти низкие тучи предвещают сильный ветер… Может быть, даже бурю к ночи!… Островок — для нас плохая защита. До наступления темноты мы успели бы отойти от него миль на десять…

— Нас больше ничто здесь не удерживает,— ответил Камильк-паша.

— В таком случае поднимем якорь?

— А не следует ли еще раз проверить координаты?

— Нет, ваша светлость, в точности вычислений я уверен так же твердо, как в том, что я сын моей матери!

— Тогда снимайся с якоря!

Приготовления проделали быстро. Подняли якорь, поставили под ветер паруса и взяли курс на северо-запад.

Стоя у гакаборта[86], Камильк-паша смотрел на неизвестный остров, пока в неясном вечернем свете еще вырисовывались его очертания. Постепенно скалы исчезли в тумане. Но богатый египтянин знал, что найдет этот островок, как только захочет… а вместе с ним и зарытые сокровища на сто миллионов франков[87] в золоте, алмазах и драгоценных камнях.

Глава четвертая, в которой читателю представляются два совершенно несхожих между собою друга — дядюшка Антифер и бывший судовладелец Жильдас Трегомен

Каждую субботу, часов около восьми вечера, дядюшка Антифер, попыхивая любимой короткой трубкой, переживал чувство сильнейшего гнева. А примерно через час, все еще багровый, но уже изливший злость на своего соседа и друга Жильдаса Трегомена, снова успокаивался. Что было причиной такой ярости? А то, что в своем старом атласе на одной из планисферных[88] карт, вычерченных по проекции Меркатора[89], он никак не мог найти то, что ему нужно.

— Проклятая широта! — восклицал он.— Чертова широта! Но даже если бы она проходила через пекло Вельзевула[90], я все равно должен проехать по ней из конца в конец!

В ожидании, когда сможет привести свой замысел в исполнение, дядюшка Антифер проводил ногтем по упомянутой широте. И вообще, вся карта, о которой идет речь, была истыкана карандашом и продырявлена циркулем, словно кофейное ситечко.

Широта, вызывавшая у дядюшки Антифера такое раздражение, была обозначена следующим образом на кусочке пергамента[91], своей желтизной напоминавшем выцветший испанский флаг:

«Двадцать четыре градуса пятьдесят девять минут (с. ш.[92])».

Под этой строчкой в углу пергамента красными чернилами написано:

«Настоятельно советую моему мальчику никогда этого не забывать».

И дядюшка Антифер неизменно повторял:

— Будь спокоен, дорогой отец, я не забыл и никогда не забуду эту широту!… Но разрази меня Господь, если я понимаю, для чего это нужно!

И сегодня, двадцать третьего февраля 1862 года, как всегда под вечер, на дядюшку Антифера нашел его обычный стих. Обуреваемый злостью, он выкрикивал проклятия, будто матрос, у которого выскользнул из рук канат, скрежетал зубами, разжигал раз двадцать свою потухавшую трубку, ломая при этом спичку за спичкой. Потом швырнул атлас в угол, стул — в противоположную сторону и в ярости бросил на пол большую морскую раковину, украшавшую камин. После этого он стал топать с такой силой, что задрожали потолочные балки, и голосом, привыкшим перекрывать грохот морского шквала, завопил в рупор из свернутого в трубку картона:

— Нанон!… Эногат!…

Эногат и Нанон, занятые одна — вязанием, другая — глажением возле кухонной плиты, поняли, что пора появиться и положить конец домашней буре.

Дядюшка Антифер был владельцем одного из лучших старинных домов в Сен-Мало[93]. Дом, построенный из гранита, выходил фасадом на улицу От-Салль. В каждом из трех этажей имелось по две комнаты, а крыша верхнего этажа приходилась вровень с крепостной стеной.

Взгляните на этот дом, с его крепкими гранитными стенами — их не пробили бы метательные снаряды прежних времен,— на узкие окна, перехваченные железными решетками, на массивную дубовую дверь, украшенную металлическими узорами и окованную железом. Стук висячего у двери молотка доносится до Сен-Сервана, когда дядюшка Антифер принимается в нее колотить. А из слуховых окошек под черепичной крышей то и дело высовывается подзорная труба отставного моряка.

Из этого строения, наполовину крепости, наполовину сельского домика, прилегающего к крепостной стене, которая опоясывает весь город, открывается великолепный вид: направо — Гран-бей, уголок Сезамбра, Пуант дю Деколле и мыс Фреэль, налево — плотина и мол, устье реки Ране, пляж Приёре близ Динара и даже дымчато-серый собор в Сен-Серване.

Сен-Мало был когда-то островом, и, может быть, дядюшка Антифер сожалел, что не родился в то время, когда мог бы считать себя островитянином. Впрочем, каждый имеет право гордиться, если родился на этом берегу Армора[94], давшего Франции столько великих людей. Среди них — Дюге-Труэн[95], перед его статуей наш достойный моряк всегда почтительно склонял голову, проходя через сквер; Ламенне[96] (дядюшка, правда, совершенно не интересовался этим писателем); Шатобриан[97], вместо произведений которого дядюшка Антифер знал только скромное, но величественное надгробье знаменитого писателя на острове Гран-Бей.

Дядюшке Антиферу Пьеру-Сервану-Мало было сорок шесть лет. Прошло полтора года, как он вышел в отставку, имея кое-какой достаток, что вполне хватало ему и его близким. Несколько тысяч франков годового дохода являлись результатом его плаваний на двух или трех судах, приписанных к порту Сен-Мало. Эти корабли, принадлежавшие торговому дому Ле-Вайиф и К°, совершали каботажные[98] рейсы вдоль берегов Ла-Манша, по Северному, Балтийскому и даже Средиземному морям. Еще до того, как дядюшка Антифер занял высокое положение капитана, он немало постранствовал по свету. Этот опытный моряк, смелый, предприимчивый, требовательный к себе и к другим, спокойно ставил свою жизнь на карту, не останавливался ни перед какими препятствиями и был упрям, как истинный бретонец! Тосковал ли он по морю, оставив его еще молодым?… Быть может, на его решение повлияло ухудшение здоровья? Никоим образом. Он казался высеченным из глыбы безупречного гранита с армориканских[99] морских берегов.

Чтобы в этом убедиться, стоит только на него взглянуть, услышать его зычный голос, почувствовать крепкое рукопожатие,— на это он не скупился! Представьте себе человека среднего роста, коренастого, широкоплечего. Его особые приметы таковы: большая голова кельта[100]; жесткие, как щетина, волосы; лицо обветренное и загорелое, сожженное солнцем южных широт; густая с проседью борода, обрамляющая лицо, словно мох на скале; глаза живые, черные, сверкающие из-под густых бровей, как кошачьи зрачки в темноте; крупный, длинный нос, суженный у переносицы и расширяющийся книзу; крепкие здоровые зубы, вечно держащие трубку; большие волосатые уши с отвислыми мочками; на правом ухе — медное кольцо с впаянным в него якорем; наконец, худощавое тело и крепкие ноги — надежная опора при любой качке.

Во всем облике дядюшки Антифера видна физическая и нравственная сила. Это человек железного здоровья, умеющий вкусно поесть и в свое удовольствие выпить, человек, которому по праву предстоит долгая здоровая жизнь.

Но какую раздражительность, какую нервозность, какую горячность таит в себе этот союз духа и плоти, сорок шесть лет назад занесенный в книгу церковного прихода под именем Пьера-Сервана-Мало Антифера!

И в тот вечер он опять бесновался, опять неистовствовал так, что крепкий дом содрогался; можно было подумать, что это к самому фундаменту подступил один из тех приливов, которые при равноденствии достигают пятидесяти футов высоты и покрывают морской пеной половину города.

Нанон Ле Гоа, вдова сорока восьми лет, приходилась нашему вспыльчивому моряку сестрой. Ее муж, простой крестьянин, служивший счетоводом в торговом доме Ле Байиф, умер молодым, оставив ей дочь Эногат. Дядюшка Антифер взялся воспитывать ее и добросовестно исполнял обязанности опекуна. Добрая Нанон преданно любила своего брата и трепетала перед ним, особенно когда на него находили очередные припадки ярости.

Эногат, очаровательная белокурая девушка с голубыми глазами и прекрасным цветом лица, умная, грациозная, более решительная, чем ее мать, давала иногда своему грозному опекуну отпор.

Дядюшка, впрочем, обожал свою племянницу, считал ее самой красивой девушкой в Сен-Мало и мечтал, чтобы она стала также и самой счастливой. Но, по-видимому, его понимание счастья не совпадало с тем, что думает по этому поводу прелестная Эногат.

Обе женщины появились на пороге комнаты: одна — с длинными вязальными спицами, другая — с раскаленным утюгом.

— О Боже, что случилось? — спросила Нанон.

— Моя широта!… Эта дьявольская широта!…— вскричал дядюшка Антифер и так хватил себя кулаком по голове, что этого не выдержал бы никакой другой череп, за исключением того, которым природа, к счастью, наградила нашего бравого моряка.

— Дядюшка,— сказала Эногат,— стоит ли так горячиться из-за этой широты и устраивать в комнате беспорядок!…

Она подняла с полу атлас, в то время как Нанон подбирала один за другим осколки разбитой вдребезги раковины, словно взорванной пороховым зарядом.

— Это ты ее разбил, дядюшка?

— Я, малютка… Если бы это сделал другой, ему бы не поздоровилось!

— Но зачем же было бросать ее на пол?

— У меня чесались руки!

— Эту раковину подарил нам брат,— сказала Нанон,— и ты не должен был…

— Ну, а что дальше?… Можешь твердить хоть до самого утра, что я не должен был…— все равно ее теперь не починить!

— Что скажет мой кузен[101] Жюэль? — воскликнула Эногат.

— Он ничего не скажет и хорошо сделает, если промолчит! — быстро возразил дядюшка Антифер, сожалея, что перед ним только женщины, на которых он не может сорвать свой гнев.— А в самом деле,— добавил он,— где Жюэль?

— Ты же знаешь, дядюшка, что он уехал в Нант[102],— ответила молодая девушка.

— Нант? Еще что! И что он собирается делать в Нанте?

— Дядюшка, ты же сам его послал… ты все знаешь… сдавать экзамен на звание капитана дальнего плавания.

— Капитан дальнего плавания!… Капитан дальнего плавания! — ворчал дядюшка Антифер.— Ему уже мало быть, как я, капитаном каботажного судна?

— Но, брат,— робко заметила Нанон,— ведь это по твоему же совету… ты сам хотел…

— Ну да, потому что я хотел… Нечего сказать, хорошее объяснение!… А если бы я этого не хотел, то он, по-вашему, не поехал бы… в этот… Нант?… Впрочем, все равно он на экзамене провалится…

— Нет, дядя.

— Да, племянница!… И, если он провалится, уж я устрою ему встречу… с северным ветром!

Как уже понятно, разговаривать с таким человеком не было никакой возможности! С одной стороны, дядюшка Антифер не хотел, чтобы Жюэль держал экзамен на звание капитана дальнего плавания,— с другой же, если бы тот провалился, то получил бы хорошую взбучку, но при этом попало бы также и «ослам экзаменаторам, этим торговцам гидрографией».

Но Эногат, конечно, не сомневалась, что молодой человек не провалится. Прежде всего потому, что он был ее двоюродным братом, потому еще, что юноша был умен и прилежен, наконец, потому, что он любил ее, а она любила его и они хотели пожениться. Попробуйте-ка придумать три довода лучших, чем эти!

Следует прибавить, что Жюэль как племянник дядюшки Антифера находился под его опекой[103] до совершеннолетия. Он осиротел в раннем детстве. Появление Жюэля на свет стоило жизни его матери, а через несколько лет мальчик лишился и отца, лейтенанта флота. Вот почему опекуном Жюэля стал его дядюшка. Поэтому не приходится удивляться, что стать моряком ему предназначено самой судьбой, и Эногат имела все основания думать, что он выдержит экзамен на капитана дальнего плавания. Дядюшка тоже в этом не сомневался, но у него сейчас было слишком плохое настроение, чтобы с чем-либо согласиться.

Для юной малуинки[104] это было особенно важно, ведь свадьба, давно уже решенная между двоюродным братом и ею, должна состояться сразу после получения Жюэлем этого звания. Молодые люди любили друг друга той искренней и чистой любовью, какая только и может дать настоящее счастье в жизни. Нанон с радостью ожидала дня, когда будет торжественно отпразднован этот желанный для всей семьи союз. Да и что могло этому помешать, если всемогущий глава семейства, дядя и опекун одновременно, дал свое согласие на брак… или, по крайней мере, обещал дать, когда жених станет капитаном?

Само собой разумеется, Жюэль прошел полный курс ученичества сначала юнгой[105] на борту кораблей торгового дома Ле Байиф, затем матросом на государственной службе и, наконец, в течение трех лет лейтенантом торгового флота. Таким образом, он познал свое ремесло и в теории, и на практике. Дядюшка Антифер в душе гордился племянником, но, возможно, мечтал о более выгодной партии для такого достойного юноши, точно так же как желал для своей племянницы жениха побогаче, ибо во всей округе не было девушки красивее, чем она. «И даже во всем департаменте[106] Иль и Вилен!» — уверенно повторял он про себя, готовый распространить это утверждение на всю Бретань.

А при мысли, что в один прекрасный день ему в руки могут свалиться миллионы — хотя он был вполне доволен своими пятью тысячами годового дохода,— он терял голову и начинал неистово, безрассудно горячиться.

Тем временем Эногат и Нанон навели порядок в комнате этого ужасного человека. К сожалению, только в комнате, но не в его голове. А между тем ее-то и следовало привести в порядок прежде всего — проветрить, протереть, прочистить… чтобы освободить от всяких химер[107].

Отставной моряк шагал взад и вперед по комнате, и глаза его метали искры. Это означало, что буря еще не улеглась и с минуты на минуту может разразиться с новой силой. А когда он поглядывал на барометр[108], висевший на стене, то гнев его усиливался, потому что добросовестный и точный прибор показывал все время «ясно».

— Жюэль еще не вернулся? — спросил он, обращаясь к Эногат.

— Нет, дядюшка.

— А уже десять часов!

— Нет еще, дядюшка.

— Вот увидишь, он опоздает на поезд!

— Нет, дядюшка.

— Ах, вот как! Перестань мне прекословить!

— Нет, дядюшка.

Юная бретонка, несмотря на отчаянные знаки Нанон, твердо решила защищать своего жениха от несправедливых обвинений невоздержанного на язык дядюшки Антифера.

Чувствовалось, что вот-вот разразится гроза. Но не было ли громоотвода, способного разрядить скопившееся в дядюшке электричество?

По-видимому, был. Вот почему Нанон и ее дочь поспешили повиноваться, когда он закричал громовым голосом:

— Найдите мне Трегомена!

Женщины быстро выбежали на улицу.

— Господи! Только бы застать его дома! — восклицали они на ходу.

К счастью, тот оказался у себя и уже через пять минут был у дядюшки Антифера.

Жильдасу Трегомену шел пятьдесят второй год. Сходство его с соседом заключалось в следующем: он холостяк, как и дядюшка Антифер; также много лет провел в плавании и тоже вышел в отставку; и, наконец, и тот и другой были малуинцами. На этом сходство кончалось. И если Жильдас Трегомен — человек тихий и спокойный, то дядюшка Антифер — шумный и горячий. Насколько первый был покладист, настолько же неуживчив — второй; Жильдас Трегомен обладал философским складом ума, дядюшка Антифер совсем не походил на философа.

Все это касается характеров. Столь же резко отличались они один от другого и по внешности, тем не менее были большими друзьями. Но если дружеские чувства дядюшки Антифера к Жильдасу Трегомену вполне понятны, то расположение Трегомена к дядюшке Антиферу поддается объяснению с трудом. Ведь каждому понятно, что дружить с таким человеком — дело нелегкое.

Мы только что сказали, что Жильдас Трегомен бывал в плавании; но моряк моряку рознь. Если дядюшка Антифер, будучи моряком торгового флота, побывал во многих морях земного шара, прежде чем стать капитаном каботажных кораблей, то в жизни его соседа ничего подобного не случалось. Жильдас Трегомен, освобожденный от воинской службы как сын вдовы, не служил на флоте и никогда не выходил в море.

Нет! Никогда! Он видел Ла-Манш только с высоты Канкаля[109], даже с мыса Фреэль, но не более того. Он родился в каюте речного грузового судна, и на этом же судне прошла вся его жизнь. Сначала судовщик[110], потом владелец «Прекрасной Амелии», он поднимался и спускался по реке Ране от Динара к Динану, от Динана — к Плюмога с грузом леса, вина, угля, в соответствии с заказами. Вряд ли он знал другие реки департаментов Иль, Вилен и Кот-дю-Нор. Жильдас Трегомен был скромнейшим пресноводным судовщиком, тогда как дядюшка Антифер — настоящим моряком самых что ни на есть соленых вод. Жильдас Трегомен как моряк не шел ни в какое сравнение с этим мастером каботажного плавания! Поэтому Трегомен пасовал перед своим соседом и другом, который постоянно давал ему понять, какая между ними разница.

Жильдас Трегомен жил в красивом, уютном домике в конце Тулузской улицы, вблизи крепостной стены, в ста шагах от дядюшки Антифера. С одной стороны дома виднелось устье реки Ране, с другой — открытое море. Хозяин дома, человек сильный, широкоплечий, пяти футов и шести дюймов роста, неизменно облачал верхнюю часть туловища, похожую на сундук, в широкий жилет с двумя рядами костяных пуговиц и в темную шерстяную матросскую блузу, всегда очень чистую, с большими складками на спине и в проймах рукавов. Эти могучие плечи служили основанием для рук, таких массивных, что напоминали скорее ляжки обыкновенных размеров человека; руки заканчивались огромными кистями, сравнить их можно разве что со ступнями гренадера[111] старой гвардии. С такими могучими конечностями и такой необыкновенной мускулатурой Жильдас Трегомен обладал исполинской силой. Но это был добрый Геркулес[112]. Он никогда не злоупотреблял своей силой и, здороваясь или прощаясь, пожимал протянутую ему руку только большим и указательным пальцами, боясь ее раздавить. Могучая сила в нем как бы дремала. Она никогда не проявлялась неожиданно для других, а если и обнаруживалась, то без малейших с его стороны усилий.

Если бы мы сравнили Жильдаса Трегомена с машиной, то это был бы не вертикальный молот, сплющивающий железо одним страшным ударом, а скорее один из тех гидравлических[113] прессов, которые постепенно сгибают самый крепкий железный прокат[114]. Видимо, такое качество являлось следствием его спокойного, здорового кровообращения.

На широких плечах возвышалась увенчанная высокой широкополой шляпой крупная голова с гладкими волосами, небольшими бакенбардами, горбатым носом, придающим характерность профилю, улыбчивым ртом, втянутой верхней и выдающейся нижней губой, со складками на подбородке, прекрасными белыми зубами (отсутствовал только один верхний резец), не знавшими табачного дыма; с глазами ясными и добрыми под густыми рыжими бровями; с кирпичным цветом лица, загоревшего на ветру реки Ране, но никогда не ведавшего неистовых порывов океанских бурь.

Таков Жильдас Трегомен, один из тех предупредительно-вежливых людей, кого можно попросить: «Приходите в полдень… Приходите в два часа»— и они приходят вовремя, всегда готовые оказать вам услугу! Об его непоколебимую, как скала, твердость, ярость дядюшки Антифера быстро разбивалась. И когда дядюшка пребывал в дурном настроении и начинал бушевать, посылали за Жильдасом Трегоменом. Он являлся к своему разъяренному соседу и выдерживал любой шквал.

Бывшего владельца «Прекрасной Амелии» в доме все обожали: Нанон видела в нем защитника, Жюэль питал к нему сыновнюю любовь, Эногат часто целовала его щеки и гладкий лоб без единой морщинки. Последнее является, по утверждению физиономистов[115], неоспоримым доказательством спокойного и мирного характера.

В тот вечер, в половине пятого, Жильдас Трегомен поднялся по деревянной лестнице в комнату второго этажа.

Под его тяжелыми шагами ступеньки трещали.

Он толкнул дверь и оказался лицом к лицу с дядюшкой Антифером.

Глава пятая, в которой Жильдас Трегомен с трудом удерживается, чтобы не противоречить дядюшке Антиферу

— Пришел наконец-то, лодочник!

— Я побежал сразу, как только ты меня позвал, старина…

— Долго же ты, однако, бежал!

— Ровно столько, сколько понадобилось на дорогу.

— В самом деле?… Можно подумать, что ты плыл на «Прекрасной Амелии»!

Жильдас Трегомен сделал вид, будто не понял намека по поводу черепашьего хода его габары[116] по сравнению с быстротой морских судов. Он нисколько не удивился, застав соседа в дурном расположении духа, и приготовился, как всегда, терпеливо сносить все его выходки.

Дядюшка Антифер протянул Трегомену палец, и тот осторожно пожал его большим и указательным пальцами своей ручищи.

— Ой!… Черт возьми! Жми, но не так сильно!

— Прости… я не нарочно…

— Только этого недоставало!

Дядюшка Антифер жестом пригласил Жильдаса Трегомена занять место у стола посередине комнаты.

Трегомен послушно уселся на стуле, расставив колесом ноги в просторных башмаках без каблуков. Он разложил на коленях большой носовой платок с голубенькими и красненькими цветочками, украшенный по углам якорями.

При виде этих якорей дядюшка Антифер неизменно пожимал плечами. Якорь у владельца грузового судна!… Это все равно что водрузить на габару фок-мачту, грот-мачту или бизань-мачту!

— Выпьешь коньяку, лодочник? — спросил он, доставая две рюмки и графин.

— Ты же знаешь, старина, я никогда не пью.

Это не помешало хозяину дома наполнить обе рюмки. По обычаю десятилетней давности дядюшка Антифер, выпив свой коньяк, выпивал затем и порцию, налитую соседу.

— А теперь поговорим.

— О чем? — спросил Жильдас, отлично знавший, для какой цели его позвали.

— О чем?… О чем же еще мы можем говорить, как не о…

— Ах да!… Так нашел ты наконец ту самую точку на этой пресловутой широте?

— Нашел? Каким образом, ты думаешь, я мог ее найти? Слушая этих двух болтушек, которые трещат здесь без умолку?

— Ты так называешь добрую Нанон и прелестную Эногат?

— Ты всегда становишься на их сторону, против меня!… Но не в этом дело. Вот уже восемь лет, как умер мой отец Томас, целых восемь лет! А вопрос не продвинулся ни на шаг… Пора уже положить проклятой точке конец!

— Что касается меня,— сказал Жильдас Трегомен посмеиваясь,— я бы положил конец… бросив заниматься этим навсегда.

— Так, так!… А завещание отца на смертном одре? Что бы ты с ним сделал?… Для меня это священный долг!

— Как жаль,— ответил Жильдас Трегомен,— что твой почтенный отец ничего больше не сказал…

— Да что он мог сказать, если сам ничего больше не знал!… Тысяча чертей! Неужели я тоже до последнего своего дня так ничего и не выясню?

Жильдас Трегомен чуть было не ответил, что это вполне возможно… и даже желательно, но вовремя спохватился, боясь вызвать сильное раздражение у своего и без того вспыльчивого собеседника.

А теперь пора рассказать, что произошло за несколько дней до смерти Томаса Антифера, в 1854 году, который старому моряку не суждено было пережить. Почувствовав себя очень плохо, Томас Антифер решил поведать своему сыну тайну, мучившую его долгое время.

Вот что случилось с ним в 1799 году, за пятьдесят пять лет до того, как он рассказал об этом сыну. Заходя на торговом судне в порты Леванта, Томас Антифер оказался близ берегов Палестины в тот самый день, когда Бонапарт приказал расстрелять пленников Яффы. Один из этих несчастных, укрывшийся на скале, где его ждала верная смерть, был подобран ночью французским моряком. Тот переправил раненого на свое судно и стал его лечить. После двух месяцев заботливого ухода и лечения несчастный вернулся к жизни.

Пленник рассказал своему спасителю, что родом он из Египта и зовут его Камильк-паша. Покидая корабль, он заверил самоотверженного малуинца, что никогда не забудет его и при первой возможности отблагодарит.

Расставшись с египтянином, Томас Антифер возобновил свое плавание. Иногда он вспоминал об обещании египтянина, но постепенно перестал о нем думать, решив, что оно не может осуществиться.

Выйдя в отставку по возрасту, старый моряк возвратился в Сен-Мало и занялся воспитанием своего сына Пьера. Томасу Антиферу было уже шестьдесят семь лет, когда в июне 1842 года он получил странное письмо.

Откуда пришло письмо, написанное по-французски? Судя по почтовым маркам — из Египта. Вот каково его содержание.

Капитана Томаса Антифера просят отметить в записной книжке 24°59’ северной широты. Впоследствии он дополнительно получит сообщение о градусах долготы. Капитану следует запомнить это и хранить в тайне. Речь идет о вознаграждении. Огромная сумма в золоте, алмазах и драгоценных камнях станет его собственностью после того, как он узнает вслед за широтой градусы долготы. Богатство явится справедливым вознаграждением за услуги, оказанные некогда пленнику в Яффе.

На месте подписи была нарисована монограмма в виде двойного «К».

Можно себе представить, как воспламенилось воображение старого моряка!

Значит, Камильк-паша все-таки вспомнил о нем через сорок три года! Много же времени для этого понадобилось! Но, без сомнения, Камильк-пашу задерживали в Сирии какие-то непреодолимые препятствия. Политическое положение страны окончательно определилось только в 1840 году лондонским договором, подписанным пятнадцатого июля в пользу султана.

Итак, Томас Антифер стал обладателем широты, пересекающей некую точку на земном шаре, где Камильк-паша зарыл свое состояние. Но какое состояние?… Томас Антифер был уверен, что это миллионы… Во всяком случае, ему предписано хранить все в строжайшей тайне и ждать появления вестника, который когда-нибудь сообщит ему обещанную долготу. И старый моряк действительно никому ничего не говорил, даже собственному сыну.

Он ждал. Ждал двенадцать лет, и никто не проник в тайну. И все же допустимо ли уносить ее с собой в могилу, если его жизнь закончится раньше, чем он получит от паши второе послание?… Нет! Этого случиться не должно, и он твердо решил доверить тайну тому, кто сможет воспользоваться ею после его кончины, то есть сыну, Пьеру-Сервану-Мало. Вот почему в 1854 году старый моряк на восемьдесят втором году жизни, чувствуя, что дни его сочтены, рассказал сыну и единственному наследнику о письме Камильк-паши. Старик заставил Пьера поклясться так же, как этого потребовали в свое время от него самого, что его наследник никогда не забудет цифр этой широты, сохранит письмо, подписанное двойным «К», и, запасшись терпением, дождется появления вестника.

Вскоре после этого почтенный старик умер, был оплакан родными, друзьями и родственниками и похоронен в фамильном[117] склепе[118].

Зная дядюшку Антифера, легко себе представить, с какой силой это открытие подействовало на его пламенное воображение! Какие страсти разыгрались в его душе! Он мысленно удесятерял миллионы, на которые возлагал надежды его отец. Камильк-паша казался ему набобом[119] из «Тысячи и одной ночи»[120]. Моряк мечтал о золоте и драгоценных камнях, скрытых в глубине пещеры Али-Бабы!…[121] Но, будучи от природы человеком нетерпеливым и порывистым, он не обладал выдержкой, свойственной его отцу. Прожить двенадцать лет, не обмолвившись ни словом, не доверившись никому, не попытавшись узнать, что сталось с человеком, подписавшим письмо двойным «К»,— на такое был способен отец, но никак не сын!… В 1855 году Пьер остановился в Александрии, во время одного из своих плаваний по Средиземному морю, и со всей возможной для него осторожностью навел справки о Камильк-паше.

Существовал ли таковой в действительности? В этом не приходилось сомневаться, поскольку сохранилось подписанное им письмо. Жив ли он еще? Вот этот вопрос и интересовал дядюшку Антифера. Сведения оказались неутешительными. Камильк-паша исчез из виду лет двадцать назад, и никто не мог сказать, что с ним.

Какое ужасное крушение надежд! Однако дядюшка Антифер не пал духом. Ведь если не удалось ничего узнать о Камильк-паше в 1855 году, то все же письмо доказывало, что он был жив в 1842-м. По-видимому, покинуть страну его вынудили какие-то особые причины. И долгожданный день наступит — появится вестник Камильк-паши с вожделенной долготой, и если нет уже на свете отца, то ее получит сын…

Вернувшись в Сен-Мало, капитан Антифер не сказал никому ни слова, хотя это стоило ему немалых усилий. Он продолжал плавать до 1857 года, потом вышел в отставку и зажил в кругу своей семьи.

Но как угнетало его такое существование! Не занятый привычной работой, он поневоле отдавал все время навязчивой идее! Эти 24^0^, эти 59’, как надоедливые мухи, все время вились перед его глазами! И наконец он не выдержал!… У него так чесался язык, что он выболтал тайну своей сестре, потом племяннице, потом племяннику и Жильдасу Трегомену. Вскоре тайна дядюшки Антифера вышла наружу, распространилась по всему городу и еще дальше — до самого Сен-Сервана и Динара. Всем стало известно, что громадное, неправдоподобное, не доступное человеческому воображению богатство должно свалиться в один прекрасный день в руки дядюшки Антифера. Рано или поздно это непременно случится… И при каждом стуке в дверь дядюшка Антифер думал, что услышит сейчас сакраментальные[122] слова:

«Вот долгота, которую вы ждете».

Прошло несколько лет. Вестник Камильк-паши не подавал признаков жизни. Ни один иностранец не переступил порога дома. Это и приводило дядюшку Антифера в состояние постоянной повышенной раздражительности. Кончилось тем, что его родные перестали верить в баснословное богатство и письмо стало казаться им простой мистификацией[123]. Жильдас Трегомен, разумеется, не выказывая внешне своего отношения, стал считать Антифера форменным чудаком, наводящим тень на всю почтенную корпорацию[124] моряков каботажного плавания. Но Пьер-Серван-Мало упорно стоял на своем и не терпел никаких возражений. Ничто не могло поколебать его уверенность. Ему казалось, что он почти держит в руках обещанное ему сказочное богатство.

И в этот вечер Трегомен, сидя в доме дядюшки Антифера за столом, на котором позвякивали две рюмки с коньяком, твердо решил не допустить взрыва порохового погреба, иными словами — не раздражать своего соседа.

— Послушай,— сказал дядюшка Антифер, глядя ему в глаза,— отвечай без всяких уверток, потому что у тебя такой вид, будто ты ничего не смыслишь! Хотя, конечно, отнюдь не хозяину «Прекрасной Амелии» придется определять на своем пути долготу и широту и не у берегов Ранса, этой жалкой речушки, предстоит измерять высоту, наблюдать за солнцем, луной и звездами…

Перечислив практические приемы гидрографии, дядюшка Антифер несомненно хотел показать своему собеседнику, сколь велико расстояние, отделяющее капитана каботажного плавания от хозяина габары.

Славный Трегомен добродушно улыбался, разглядывая пестрые цветочки развернутого на коленях платка.

— Ты меня слушаешь, лодочник?

— Конечно, старина.

— В таком случае скажи, знаешь ли ты точно, что такое широта?

— Приблизительно.

— Что это окружность, параллельная экватору, и что она делится на триста шестьдесят градусов или на двадцать одну тысячу шестьсот шестьдесят минут по дуге. И это составляет один миллион двести девяносто шесть секунд?

— Как же мне этого не знать? — с доброй улыбкой ответил Трегомен.

— А знаешь ли ты, что дуга в пятнадцать градусов соответствует часу времени, дуга в пятнадцать минут — одной минуте, а дуга в пятнадцать секунд — одной секунде времени?

— Ты хочешь, чтобы я все повторил наизусть?

— Нет! Это бесполезно… Итак, я знаю широту — двадцать четыре градуса пятьдесят девять минут к северу от экватора. Но на этой параллели, состоящей из трехсот шестидесяти градусов — трехсот шестидесяти, ты слышишь? — есть триста пятьдесят девять градусов, до которых мне столько же дела, сколько до сломанного якоря. Но есть один-единственный градус, пока мне неизвестный, я узнаю его лишь после того, как мне укажут пересекающую его долготу… и здесь… в этом самом месте — миллионы… Не улыбайся!…

— Да я и не улыбаюсь, старина.

— Да, миллионы! Они принадлежат мне, и только я один имею право выкопать их, когда узнаю, где они зарыты.

— Вот и прекрасно,— миролюбиво ответил Трегомен.— Значит, ты должен терпеливо ждать того, кто принесет тебе это замечательное известие…

— «Терпеливо, терпеливо»!… Да что течет у тебя в жилах?

— Надо полагать, сироп,— ответил Трегомен,— не более чем сироп.

— А у меня ртуть… В моей крови растворился порох! Я не могу больше ждать спокойно! Я себя грызу… Я себя терзаю…

— Надо успокоиться…

— Успокоиться? Ты забываешь, что теперь тысяча восемьсот шестьдесят второй год, что отец умер в тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году, что он владел тайной с тысяча восемьсот сорок второго года, и вот скоро двадцать лет, как мы ждем одного лишь слова, чтобы разгадать дьявольскую шараду![125]

— Двадцать лет! — пробормотал Жильдас Трегомен.— Как бежит время! Двадцать лет назад я управлял еще «Прекрасной Амелией»…

— При чем тут твоя «Прекрасная Амелия»? — закричал дядюшка Антифер.— О чем идет речь — о «Прекрасной Амелии» или о широте, указанной в этом письме?

И он стал размахивать перед глазами испуганно моргающего Трегомена пожелтевшим от времени письмом с монограммой Камильк-паши.

— Это письмо… это проклятое письмо! — завелся он снова.— Иногда я готов разорвать его в клочки, сжечь, обратить в пепел!

— Это было бы, пожалуй, умнее всего…— осмелился вставить Трегомен.

— Довольно… господин Трегомен! — грозно оборвал его дядюшка Антифер.— Я требую, чтобы вы никогда больше не произносили в моем присутствии ничего подобного!

— Хорошо, не буду.

— И если в минуту безумия я захочу уничтожить письмо, дающее мне возможность разбогатеть, если я окажусь настолько глуп, что, пренебрегая долгом перед родными и самим собой… словом, если вы мне не помешаете…

— Я помешаю тебе, старина, я помешаю тебе,— поспешил заверить его Жильдас Трегомен.

Дядюшка Антифер, донельзя возбужденный, схватил свою рюмку с коньяком и провозгласил, чокнувшись с рюмкой Трегомена:

— За твое здоровье, лодочник!

— За твое! — ответил Жильдас Трегомен, подняв рюмку на высоту глаз и снова поставив ее на стол.

Пьер-Серван-Мало задумался. Лихорадочно ероша волосы, он бормотал какие-то проклятия, вздыхал и яростно грыз мундштук любимой трубки. Потом, скрестив руки и глядя на своего друга, сказал:

— Знаешь ли ты, по крайней мере, где проходит эта проклятая параллель… двадцать четыре градуса пятьдесят девять минут северной широты?

— Как же мне не знать? — ответил Трегомен, уже раз сто подвергавшийся этому экзамену по географии.

— Ничего, лодочник! Есть вещи, которые полезно повторять!

И, открыв старый атлас с картой обоих полушарий, сказал тоном, не допускающим возражений:

— Смотри!

Жильдас Трегомен посмотрел.

— Ты хорошо видишь Сен-Мало, не правда ли?…

— Да, и вот Ранс…

— Да не о Рансе идет речь! Черт побери этот твой Ранс!… Вот найди парижский меридиан и спустись до двадцать четвертой параллели.

— Спускаюсь.

— Пересеки Францию, Испанию…Вступи в Африку… Минуй Алжир… Пройди до тропика Рака…[126] туда… над Тимбукту…[127]

— Я уже там.

— Хорошо. Итак, мы на этой пресловутой широте…

— Да, мы именно там.

— Теперь последуем на восток… Переберемся через Африку… Перешагнем Красное море… Быстро пройдем Аравию над Меккой… Поклонимся имаму[128] Маската[129], перепрыгнем Индию, оставив по штирборту[130] Бомбей и Калькутту… Коснемся нижней части Китая, минуем остров Формозу[131], Тихий океан, Сандвичевы острова…[132] Ты следуешь за мной?

— Да-да, я следую за тобой! — подтвердил Жильдас Трегомен, вытирая лоб своим огромным платком.

— Ну хорошо. Вот ты и в Америке, в Мексике… Потом в Мексиканском заливе… Потом у Гаваны… Проходишь через Флоридский пролив… Попадаешь в Атлантический океан… Плывешь вдоль Канарских островов… Добираешься до Африки… Поднимаешься по парижскому меридиану… И возвращаешься в Сен-Мало, проделав кругосветное путешествие по двадцать четвертой параллели.

— Уф! — с облегчением вздохнул Трегомен.

— А теперь,— продолжал дядюшка Антифер,— когда мы пересекли оба континента, Атлантический, Тихий и Индийский океаны, тысячи островов и островков, можешь ли ты указать мне место, где спрятаны миллионы?

— Вот уж этого я не знаю!

— Но мы должны это узнать!

— Да… узнаем, когда вестник…

Дядюшка Антифер выпил вторую рюмку коньяку, ту, что так и не была выпита хозяином «Прекрасной Амелии».

— Твое здоровье! — сказал он.

— Твое! — ответил Жильдас Трегомен, чокаясь пустой рюмкой.

Пробило десять часов. И в это время сильный удар молотка потряс входную дверь.

— А что, если это посланец египтянина? — вскричал возбужденный малуинец.

— Э-э! — промямлил Трегомен, не в силах подавить в себе чувство сомнения.

— А почему бы и нет? — ухватился за эту мысль дядюшка Антифер, и его щеки побагровели.

— В самом деле!… Почему бы и нет?— поспешно согласился Трегомен. В голове у него даже замелькали слова приветствия для доброго вестника.

Внизу послышались радостные восклицания Нанон и Эногат, что никак не могло относиться к посланцу Камильк-паши.

— Это он!… Это он! — повторяли обе женщины.

— Он?… Он?…— заинтересовался дядюшка Антифер и направился к лестнице.

Но дверь комнаты отворилась.

— Добрый вечер, дядя, добрый вечер!

Голос был веселый и довольный. Но в связи с предыдущим разговором эти слова крайне раздражили дядюшку.

«Он» оказался Жюэлем. Он приехал! Он не опоздал на поезд из Нанта! Он не провалился на экзамене! Поэтому он радостно повторял:

— Получил, дядюшка, получил!

— Получил! — повторяли за ним пожилая женщина и молодая девушка.

— Получил?… Что?…— не сразу понял дядюшка Антифер.

— Звание капитана дальнего плавания!

И так как дядя не раскрыл ему объятий, то он попал в объятия Жильдаса Трегомена, который так прижал его к груди, что у молодого человека перехватило дыхание.

— Вы его задушите, Жильдас! — вступилась Нанон.

— Да я его только слегка обнял! — улыбаясь, ответил бывший хозяин «Прекрасной Амелии».

Между тем Жюэль, едва придя в себя после богатырских объятий, обратился к дядюшке Антиферу, нервно шагавшему по комнате:

— Когда же свадьба, дядя?

— Какая еще свадьба?

— Моя свадьба с дорогой Эногат,— ответил Жюэль.— Разве это не решено?

— Да, решено,— подтвердила Нанон.

— Если только Эногат не раздумала, с тех пор как я стал капитаном дальнего плавания…

— О, Жюэль! — ответила девушка, протянув ему руку, в которой, как уверяет добряк Трегомен, лежало ее сердце.

Дядюшка Антифер не ответил: он как будто все еще старался определить направление ветра.

— Итак, дядя?— настаивал молодой человек.

Он стоял перед дядюшкой, высокий, красивый, с сияющими от счастья глазами.

— Дядя,— продолжал он,— ведь вы мне сами сказали: свадьбу назначим, когда ты выдержишь экзамен и вернешься.

— Да, мне тоже кажется, старина, что ты сказал именно так,— осмелился подать свой голос Трегомен.

— И вот… я выдержал экзамен,— повторил Жюэль,— и вернулся, и, если вы, дядя, ничего не имеете против, устроим свадьбу в первых числах апреля.

Пьер-Сервен-Мало подхватил:

— Через восемь недель?… Почему не через восемь дней… восемь часов, восемь минут?

— О! Если бы это было возможно!

— Но нельзя же так скоро,— возразила Нанон,— нужно подготовиться, многое купить…

— А еще я должен заказать новый костюм,— сказал будущий посаженый отец, Жильдас Трегомен.

— Итак… пятого апреля?— уточнил Жюэль.

— Ну что ж… пожалуй…— сказал дядюшка Антифер, чувствуя себя сбитым со всех позиций.

— Ах, дядюшка, ах, милый! — восклицала молодая девушка, повиснув у него на шее.

— Дорогой дядя! — вторил ей молодой человек.

И так как он обнимал дядю с одной стороны, а Эногат — с другой, то их лица столкнулись…

— Решено,— отрубил дядя,— пятого апреля… но только с одним условием…

— Никаких условий!

— Условие? — Жильдас Трегомен испугался, что его друг выдумал какую-нибудь новую хитрость.

— Да, условие…

— Какое, дядя? — спросил Жюэль, нахмурившись.

— Если я не получу до тех пор моей долготы… Все вздохнули с облегчением.

— Да!… Да!…— закричали они разом. Действительно, было бы жестоко отказать в этом дядюшке Антиферу.

И разве возможно даже предположить, что посланец Камильк-паши, ожидаемый в течение двадцати лет, появится именно накануне свадьбы Жюэля и Эногат?

Глава шестая, в которой Восток потерпел неудачу при первой же схватке с Западом

Прошла неделя. Вестник по-прежнему не давал о себе знать. Жильдас Трегомен уверял, что его меньше бы удивило появление с небес Ильи-пророка. Но в присутствии дядюшки Антифера он воздерживался высказывать это свое мнение.

Что касается Эногат и Жюэля, то молодые люди вовсе не думали о мифическом[133] посланце Камильк-паши. И раз ничто другое не могло расстроить или задержать предстоящую свадьбу, они занимались приготовлениями к отплытию в ту чудесную страну, куда собирались попасть без всякой географической карты. Никто не сомневался, что это событие произойдет в назначенный день — пятого апреля.

Ну, а дядюшка Антифер? Он стал еще угрюмее, еще нелюдимее, чем прежде. Каждый новый день приближал дату брачной церемонии на двадцать четыре часа! Еще несколько недель — и жених с невестой свяжут себя нерасторжимыми узами. Хорош результат, нечего сказать! Ведь в глубине души дядюшка мечтал совсем о другом — о блестящих партиях[134] для племянника и племянницы, после того как он разбогатеет. И если он придавал такое большое значение этим недосягаемым, но бесспорно принадлежащим ему миллионам, то вовсе не для того, чтобы воспользоваться ими самому: купаться в роскоши, жить во дворцах, ездить в каретах, есть на золотых блюдах, носить бриллиантовые запонки в накрахмаленной манишке… О Господи, конечно же нет! Он просто хотел женить Жюэля на принцессе, а Эногат выдать замуж за принца. И ничего тут не поделаешь! Это была его заветная мечта!

Сокровенные надежды Антифера могли теперь развеяться как дым, если посланец Камильк-паши вовремя не сообщит необходимые цифры в дополнение к тем, что уже известны. Тайник богатого египтянина в конце концов должен открыться, и зарытые в нем сокровища попадут когда-нибудь в денежный мешок дядюшки Антифера, но — увы! — будет слишком поздно!

Старый моряк пребывал в страшной ярости. Ему не сиделось дома. Правда, близким было куда легче в его отсутствие. Он показывался на глаза только в часы трапез, молча поглощая двойные порции. Добряк Трегомен при всяком удобном случае давал дядюшке Антиферу возможность сорвать на нем накопившееся раздражение, надеясь, что его друг хоть как-то облегчит этим душу. Но тот неизменно посылал добряка ко всем чертям. Родные стали беспокоиться, как бы дядюшка не заболел.

Его каждодневным занятием стало теперь хождение на вокзал к прибытию поездов и на набережную Силлон — встречать пассажирские пароходы. Он вышагивал взад и вперед то по платформе, то по пристани, высматривая в толпе приезжих какую-нибудь экзотическую[135] фигуру, какого-нибудь чужеземца, могущего сойти за посланца Камильк-паши. Вернее всего, это будет египтянин, может быть, армянин… Но так или иначе — человек восточного типа, выделяющийся необычной внешностью, костюмом или акцентом[136]; он обратится к комиссионеру[137], спросит у него адрес Пьера-Сервана-Мало Антифера…

Нет! Не видно никого! Никого, кто хотя бы отдаленно походил на такого человека… Бретонцев, нормандцев, даже англичан и норвежцев хоть отбавляй, но путешественника с Ближнего Востока, мальтийца или левантийца, не было и в помине.

Девятого февраля после завтрака, за которым открывал рот только для еды и питья, дядюшка Антифер отправился в свой обычный поход, напоминая Диогена[138], в поисках человека. И если у дядюшки, в отличие от древнего философа, не было с собой зажженного, несмотря на ясный день, фонаря, зато он обладал парой зорких глаз, способных издали распознать человека, ожидаемого с таким нетерпением!

Антифер миновал узкие городские кварталы, вымощенные булыжником, застроенные высокими гранитными домами; спустился по улице Бей к скверу Дюге-Труэн, проверил время по часам на башне супрефектуры, повернул к площади Шатобриана, обогнул беседку, образуемую ветвями безлистного платана, и, пройдя через отверстие, выдолбленное в каменной ограде, очутился на набережной Силлон.

Тут дядюшка Антифер остановился, взглянул направо, потом налево, посмотрел вперед, потом назад, не выпуская изо рта дымящейся трубки и делая глубокие затяжки. Встречные приветствовали его, так как в Сен-Мало он известный человек и пользовался уважением. Но моряк был так поглощен своей навязчивой идеей и вследствие этого до того рассеян, что едва отвечал на поклоны.

В порту скопилось много судов — парусных и паровых, бригов, шхун, люгеров[139], рыбачьих лодок и баркасов[140].

Настало время отлива, и пришлось бы ждать не меньше двух или трех часов, пока, по знаку морского семафора, суда войдут в гавань.

Дядюшка Антифер решил, что разумнее всего пойти к вокзалу и дожидаться прибытия экспресса. А вдруг сегодня ему наконец повезет?…

Как часто человек выбирает ложный путь! Дядюшка Антифер, внимательно разглядывая прохожих, не заметил, что вот уже минут двадцать за ним по пятам идет какой-то человек, и на него следовало бы обратить внимание.

Это был иноземец в ярко-красной феске с черной кистью, в длинном глухом сюртуке, застегнутом на все пуговицы до самого подбородка, в широких шароварах, доходивших до самых туфель — свободных остроносых шлепанцев. Этот субъект казался далеко не молодым — лет шестидесяти, шестидесяти пяти. Он шел, слегка сгорбившись, скрестив на груди длинные, худые руки. Неизвестно, тот ли он долгожданный левантиец, но, без сомнения, явился из стран, омываемых восточной частью Средиземного моря,— либо из Египта, либо из Сирии, либо из Турции…

Словом, иноземец неизменно следовал за дядюшкой Антифером, но с каким-то нерешительным видом: то он, казалось, готов был остановить моряка, то останавливался сам, словно боясь совершить оплошность.

Наконец на углу набережной он ускорил шаги, обогнал дядюшку Антифера и так быстро повернулся, что оба столкнулись носом к носу.

— Черт бы вас побрал… ротозей этакий!…— вспылил дядюшка Антифер, едва не сбитый с ног.

Но тут же протер глаза и, защитив их рукою от солнца, оглядел незнакомца с головы до ног. Слова посыпались из него, как пули из револьвера:

— Позвольте!… Ах!… Да неужели!… Ну конечно!… Вестник двойного «К»!…

Если это и в самом деле был посланец паши, то, надо признаться, выглядел он не слишком привлекательно. Его бритое лицо, морщинистые щеки, горбатый нос, оттопыренные уши, тонкие губы, острый подбородок, бегающие глаза, лицо цвета перезрелого лимона и вся его тщедушная фигура, казалось, дышали коварством и не внушали доверия.

— Не имею ли я честь говорить с господином Антифером, как мне только что сказал один любезный матрос? — произнес он на ужасающем французском языке, настолько неправильном, что воспроизводить его нет никакой возможности. Впрочем, речь его была понятна даже бретонцу.

— Антифер Пьер-Серван-Мало! — последовал ответ.— А кто вы?

— Бен-Омар.

— Египтянин?…

— Нотариус из Александрии. Остановился в гостинице «Унион» на улице Пуассоннери.

Нотариус в красной феске! Выходит, в восточных странах нотариусы не нуждаются в белом галстуке, черном костюме и золотых очках, без чего не может обойтись даже обыкновенный письмоводитель во французской нотариальной конторе! Впрочем, удивляться следовало уже тому, что среди подданных Египта вообще встречаются нотариусы!

Дядюшка Антифер не сомневался, что перед ним действительно предстал, как мессия[141], таинственный вестник с долгожданной долготой, неизбежный приход которого был обещан двадцать лет назад в письме Камильк-паши!

Но вместо того чтобы закусить удила и понестись во всю прыть (чего можно от него ожидать), вместо того чтобы засыпать Бен-Омара вопросами, дядюшка Антифер, быстро овладев собой, предоставил иноземцу возможность высказаться первому — печать коварства на лице этой живой мумии[142] настраивала его на осторожность.

Жильдас Трегомен никогда бы не поверил, что его вспыльчивый друг способен на такое благоразумие.

— Итак, чем могу быть полезен, господин Бен-Омар? — спросил дядюшка Антифер, внимательно оглядывая нерешительно топтавшегося перед ним египтянина.

— Я хотел бы с вами побеседовать, господин Антифер.

— Не пожелаете ли разговаривать у меня дома?

— Нет… предпочтительнее в таком месте, где нас никто не услышит.

— Значит, это тайна?

— И да и нет… Скорее, коммерческая сделка.

Дядюшка Антифер вздрогнул. Все ясно: если этот человек должен сообщить ему долготу, то не хочет отдать ее даром. А между тем в письме, подписанном двойным «К», не говорилось ни о каком торге.

«Внимание! — сказал себе моряк.— Держись за руль и не дрейфуй![143]»

Затем обратившись к собеседнику, указал ему на пустынный уголок гавани:

— Идемте туда. Там мы сможем поговорить с глазу на глаз о самых секретных вещах. Но только скорей, потому что ветер так и хлещет лицо!

Нужно было пройти не больше двадцати шагов. На судах, ошвартовавшихся[144] у набережной, ни души. И только таможенный надсмотрщик прохаживался на расстоянии полукабельтова от дядюшки Антифера и нотариуса из Александрии.

Не прошло и минуты, как двое дошли до пустынного уголка и уселись на толстом бревне.

— Это место подходит, господин Бен-Омар? — спросил Антифер.

— О да… вполне!

— Тогда говорите, но только ясно и точно, не так, как ваши сфинксы, загадывающие бедным смертным[145] разные загадки.

— Не будет никаких недомолвок, господин Антифер, я собираюсь говорить открыто, — ответил Бен-Омар тоном далеко не искренним. Затем, два-три раза кашлянув, он спросил: — У вас был отец?

— Да… такое в нашей стране принято. Дальше?

— До меня дошли слухи о его смерти…

— Он умер восемь лет назад. Дальше?

— Он плавал?

— Разумеется, раз был моряком. Дальше?

— По каким морям?

— По всем. Дальше?

— Так… Значит, ему случалось бывать и на Востоке?…

— И на Востоке, и на Западе. Дальше?

— Во время своих плаваний,— снова заговорил нотариус, которому эти отрывистые ответы мешали овладеть нитью разговора,— во время своих путешествий не довелось ли ему лет шестьдесят назад побывать у берегов Сирии?…

— Может быть, да… может быть, нет. Дальше?

Эти «дальше» действовали на Бен-Омара, словно удары кулаком в бок, на его лице всякий раз появлялось выражение замешательства.

«Лавируй, милейший,— думал про себя дядюшка Антифер,— лавируй, пока не надоест. Только не надейся, что я буду твоим лоцманом!»

Нотариус понял, что нужно наконец поставить вопрос прямо.

— Известно ли вам,— сказал он,— что вашему отцу случилось оказать услугу… огромную услугу одному лицу… как раз на берегах Сирии?

— Нет. Дальше?…

— Как! — Бен-Омар был поражен таким ответом.— И вы не знаете, что он получил письмо от некоего Камильк-паши?

— Паши?

— Да.

— Со сколькими бунчуками?[146]

— Это не имеет значения, господин Антифер. Важно знать, получил ли ваш отец письмо, содержавшее очень ценные сведения.

— Не знаю. Дальше?

— А вы не искали в его бумагах? Ведь не могло же это письмо пропасть! Повторяю, в нем содержалось указание необычайной важности…

— Для вас, господин Бен-Омар?

— И для вас тоже, господин Антифер, потому что… Одним словом, это то самое письмо, которое я хочу приобрести… Мне это поручено… оно может стать предметом выгодной для вас сделки…

В ту же минуту Пьеру-Сервану-Мало все стало ясно: Бен-Омар уполномочен теми, кто владеет секретом долготы, недостающей ему, Антиферу, чтобы узнать, где спрятаны сокровища.

«Мошенники!— понял он.— Они хотят выудить мою тайну, купить письмо… и потом присвоить себе мои миллионы!»

Пожалуй, он был прав.

В это время послышались шаги — какой-то человек, обогнув угол набережной, направлялся к пристани. Собеседники умолкли, во всяком случае, нотариус оборвал начатую фразу. Могло даже показаться, что, бросив косой взгляд на прохожего, он сделал еле заметный знак отрицания и что это рассердило прохожего. Махнув с досадой рукой, тот ускорил шаги и скрылся.

Этому чужеземцу было года тридцать три, судя по одежде — он египтянин, и внешность у него необычная; темная кожа, горящие черные глаза, рост выше среднего, сильное сложение, вид решительный, физиономия малопривлекательная, пожалуй, даже свирепая. Знаком ли он с нотариусом? Вполне возможно. Старались ли они сделать вид, будто не знают друг друга? Несомненно.

Как бы то ни было, дядюшка Антифер не стал обращать внимания на эти маневры[147] — какой-то взгляд, какой-то жест — и возобновил разговор.

— Теперь, господин Бен-Омар,— сказал он,— не объясните ли вы, почему вам так нужно иметь это письмо, знать его содержание и даже купить его в том случае, если оно у меня есть?

— Господин Антифер,— замялся нотариус,— среди моих клиентов был некий Камильк-паша. Я обязан блюсти его интересы.

— Вы говорите — был?

— Да… И как уполномоченный его наследников…

— Его наследников? — отреагировал дядюшка Антифер с неподдельным изумлением, не ускользнувшим от нотариуса.— Значит, он умер?

— Умер.

«Внимание! — сказал себе Пьер-Серван-Мало, с остервенением грызя мундштук.— Камильк-паша умер… Это надо иметь в виду… и не проморгать…»

— Итак, господин Антифер,— повторил свой вопрос Бен— Омар, отводя глаза,— у вас этого письма нет?…

— Нет.

— Очень жаль, потому что наследники Камильк-паши стараются собрать все, что может им напомнить о любимом родственнике…

— Ах так! Это на память?… Какие благородные сердца!…

— Да, господин Антифер, и эти благородные сердца, как вы правильно их назвали, не задумались бы предложить вам приличную сумму за это письмо…

— А сколько бы они мне дали?

— Не все ли вам равно… раз письма нет…

— Все же скажите.

— О! Несколько сот франков!…

— Да ну-у!…— удивился дядюшка Антифер.

— Может быть, даже… несколько тысяч!…

— Ах, вот как! — вскричал моряк и, окончательно потеряв терпение, схватил Бен-Омара за шиворот, привлек к себе и зашептал ему на ухо, еле удерживаясь от дикого желания его укусить.— Так знайте же: это письмо у меня!

— У вас?

— Да, подписанное двойным «К»!

— Да… Двойное «К»!… Именно так подписывался мой клиент.

— Оно у меня!… Я его читал и перечитывал сотни раз!… И я догадываюсь, больше того — знаю, почему вы так хотите его получить!

— Господин Анти…

— Вы его не получите!

— Вы отказываетесь?

— Да, старый краб, отказываюсь! Разве что вы у меня его купите!…

— Сколько?…— спросил нотариус и сунул было руку в карман, чтобы вытащить кошелек.

— Сколько!… Пятьдесят миллионов франков!

Бен-Омар даже подпрыгнул от неожиданности. А дядюшка Антифер, сделав свирепое лицо и оскалив зубы, смотрел на старого нотариуса с таким отвращением, с каким вряд ли кто-нибудь когда-нибудь на него смотрел. Затем коротко, будто отдавая морскую команду, добавил:

— Теперь решайте — одно из двух.

— Пятьдесят миллионов? — оторопело повторил нотариус.

— Не торгуйтесь, господин Бен-Омар… Я не уступлю и пятидесяти сантимов!

— Но пятьдесят миллионов?!

— Да-да… и притом наличными… золотом или ассигнациями…[148] или чеком во Французский банк.

Ошеломленный нотариус постепенно пришел в себя. Ему стало ясно, что проклятый моряк прекрасно знает, как важно наследникам Камильк-паши завладеть письмом. И в самом деле, разве оно не является единственным источником необходимых сведений для поисков клада? Ухищрения нотариуса пропали даром. Голыми руками письма не возьмешь! Малуинец на удочку не попался. Ничего не оставалось, как согласиться с его условиями, иными словами — купить сведения о широте, что в соединении с долготой, известной Бен-Омару, откроет местонахождение сокровищ.

Но, спросит читатель, откуда Бен-Омар знал, что письмо находится у дядюшки Антифера? И является ли нотариус богатого египтянина тем самым долгожданным посланником, которому поручено выполнить последнюю волю Камильк-паши и сообщить обещанную долготу?… Это мы скоро узнаем.

Во всяком случае, по чьему бы поручению ни действовал нотариус — направили ли его наследники паши или нет,— Бен-Омар теперь отлично понимал, что письмо может быть получено только ценою золота. Но — пятьдесят миллионов?!

И он заговорил елейным голосом:

— Господин Антифер, вы, кажется, сказали: пятьдесят миллионов?

— Да, я так сказал.

— Но это самое забавное заявление из всех, что я слышал за всю мою жизнь!

— Господин Бен-Омар, а не хотите ли вы услышать нечто еще более забавное?…

— Охотно!

— Ну так слушайте: вы старый мошенник! Старый египетский плут! Старый нильский крокодил!…

— Господин Анти…

— Довольно! Я кончил!… Вы, я вижу, мастер ловить рыбку в мутной воде, потому и пытались выведать мой секрет, вместо того чтобы открыть мне тайну, которую обязаны сообщить!

— Вы так думаете?

— И думаю и знаю!

— Однако то, что угодно было вам вообразить…

— Довольно, мерзкий мошенник!

— Господин Ан… Ан…

— Хорошо, буду снисходительным. Слово «мерзкий» беру назад! Хотите, я вам скажу, что вас больше всего интересует в письме?

Неужели нотариус мог поверить, что Пьер-Серван-Мало проболтается?… Тем не менее его маленькие глазки загорелись.

Но нет! Хотя малуинец и был вне себя от гнева и весь побагровел, он все же не потерял выдержки.

— Вот что я вам скажу, старый омар, которого никто не захочет есть[149], даже если его приготовить по-американски,— я скажу, что в этом письме вас волнуют не те фразы, в которых говорится об услуге, оказанной моим отцом двойному «К»… Нет! Вам нужны четыре цифры! Вы слышите меня — четыре цифры!

— Четыре цифры?…— заволновался Бен-Омар.

— Да, четыре цифры! И я продам их вам только по двенадцати с половиной миллионов за штуку! Теперь все! Прощайте!…

И, заложив руки в карманы, дядюшка Антифер пошел прочь, насвистывая свою любимую арию. А что это за ария, не знал никто и меньше всего сам дядюшка,— она более напоминала вой заблудившегося пса, чем мелодию Обера[150].

Бен-Омар окаменел! Превратился в соляной столб![151] Застыл, как истукан! Прирос к месту! А он-то надеялся обвести этого матроса вокруг пальца, как простого феллаха! Одному Магомету известно, как он надувал несчастных крестьян, которых судьба приводила в его нотариальную контору, считавшуюся одной из лучших в Александрии!…

Бен-Омар растерянно глядел вслед малуинцу, удалявшемуся вразвалку тяжелой походкой моряка. Дядюшка Антифер шел, поднимая то одно плечо, то другое, жестикулируя, словно рядом находился его друг Трегомен, получавший очередную взбучку.

Вдруг дядюшка Антифер остановился как вкопанный. Он встретил какое-нибудь препятствие? Вот именно!… То была мысль, неожиданно возникшая у него в голове. Он кое-что упустил, но упущение еще не поздно исправить…

Он подошел к нотариусу, не менее неподвижному, чем прелестная Дафна, превратившаяся в лавр, к горькому разочарованию Аполлона[152].

— Господин Бен-Омар…— начал дядюшка.

— Что вам угодно?

— Есть одна вещь, которую я забыл шепнуть вам на ухо.

— Что именно?…

— Это номер…

— Номер?! — встрепенулся Бен-Омар.

— Да, номер моего дома… Улица От-Салль, три… Вам следует знать мой адрес. Когда вы придете, вас примут хорошо…

— Вы меня приглашаете?

— С пятьюдесятью миллионами в кармане!…

На этот раз дядюшка Антифер удалился окончательно, а нотариус в изнеможении опять сел на бревно, взывая к Аллаху и его пророку Магомету[153].

Глава седьмая, в которой Бен-Омару насильно навязывается в качестве главного клерка некий Назим, человек с несносным характером

Ночью девятого февраля спящие глубоким сном постояльцы гостиницы «Унион», у которых окна выходили на площадь Жак-Кёр, могли бы проснуться от громких криков, если бы дверь номера семнадцать не была плотно закрыта и завешена звуконепроницаемой портьерой.

Дело в том, что между двумя постояльцами, занимающими этот номер, произошла ссора, и один из них пришел в такой неистовый гнев, что, не сдерживаясь, выкрикивал во весь голос обвинения и угрозы. Второй старался, правда, его успокоить, но все его попытки терпели неудачу, так как уговаривал он не слишком уверенно и явно чего-то боялся.

Впрочем, никто ничего бы не понял из этого бурного разговора, так как он происходил на турецком языке, малознакомом уроженцам Запада. Время от времени появлялись и французские выражения, свидетельствующие, что собеседники при желании могли бы объясниться и на этом благородном языке.

В камине полыхал огонь, и лампа, стоявшая на круглом столике, освещала бумаги, наполовину прикрытые старым, порыжевшим от времени портфелем.

Один из ссорящихся был Бен-Омар. Совершенно уничтоженный, подавленный, он не отводил полузакрытых глаз от огня, страшась взглянуть своему собеседнику в глаза, сверкавшие от ярости ярче, чем пламя в камине.

Это и был тот самый иноземец со свирепой физиономией, которому нотариус подал незаметный знак во время разговора с дядюшкой Антифером на набережной.

И он уже в двадцатый раз повторял:

— Значит, ты ничего не добился?

— Да, ваша милость, и Аллах тому свидетель…

— Какой мне прок от свидетельства Аллаха? Я говорю о деле!… Значит, ты ничего не добился?

— К величайшему сожалению.

— Чтоб его черти взяли, проклятого малуинца! (Эти слова прозвучали по-французски.) Так он отказался отдать тебе письмо?

— Отказался!

— А продать?

— Продать? Согласился.

— И ты, болван, не купил его? Ты не взял его? Посмел явиться сюда без письма?…

— А знаете ли вы, ваша милость, сколько он за него запросил?

— Какое это имеет значение?

— Пятьдесят миллионов франков!

— Пятьдесят миллионов?

Проклятия посыпались из уст египтянина, как ядра с фрегата[154], открывшего огонь одновременно с левого и с правого борта. И, как бы перезарядив свои пушки вновь, он продолжал пальбу:

— Теперь тебе ясно, болван, что моряк прекрасно знает, как важно это дело?…

— По-видимому, он догадывается.

— Чтоб его задушил Магомет!… И тебя вместе с ним! — кричал египтянин в диком раздражении, меряя комнату нервными шагами,— А еще лучше, я сделаю это сам, прежде всего в отношении тебя; ты ответишь за все трудности, которые еще предстоят…

— Но ведь это не моя вина, ваша милость… Я не посвящен в тайны Камильк-паши…

— Ты должен их знать! Ты должен был вырвать их у него еще при жизни!… Ведь ты был его нотариусом!…

И снова посыпались проклятия, как пушечные ядра с обоих бортов фрегата.

Этот ужасный человек был не кто иной, как Саук, сын Мурада, двоюродного брата Камильк-паши. Ему исполнилось тридцать три года. После смерти отца он остался единственным наследником своего богатого родственника и мог бы получить огромное состояние, если бы оно не оказалось увезено и спрятано от его алчности — читатель уже знает, по какой причине и при каких обстоятельствах.

Сейчас мы расскажем вкратце о событиях, случившихся после того, как Камильк-паша покинул Алеппо и увез свои сокровища, чтобы укрыть их в недрах никому не известного острова.

В октябре 1831 года Ибрагим-паша во главе флотилии из двадцати двух кораблей, с тридцатью тысячами человек, взял Газу, Яффу и Хайфу, а двадцать седьмого марта 1832 года и крепость Акку.

Казалось, что эти территории Палестины и Сирии будут окончательно отторгнуты от Блистательной Порты, но вмешательство европейских держав остановило сына Мухаммеда— Али на пути завоеваний. В 1833 году обоим противникам — султану и вице-королю — навязали соглашение в Кютахье, и все осталось по-старому[155].

В это смутное время Камильк-паша, к счастью для него, скрыв свои богатства в безопасном месте, помеченном двойным «К», продолжал путешествия. Где скитался он на шхуне под командой капитана Зо? В какие воды, в какие моря — близкие или далекие,— в какие части света заходило судно? Заплывала ли шхуна в далекие воды Азии или огибала Европу?… Кроме капитана Зо и самого Камильк-паши, ни один человек не ответил бы на эти вопросы, ибо, как мы знаем, никто из экипажа не попадал на берег и ни одному матросу не было известно, в какие страны Запада или Востока, Юга или Севера их заносила фантазия хозяина.

Но после бесконечных скитаний Камильк-паша имел неосторожность вернуться к портам Леванта. Соглашение в Кютахье положило предел честолюбивым мечтам Ибрагима, и северная часть Сирии снова подчинилась султану. Поэтому Камильк-паша надеялся, что его возвращение в Алеппо не грозит ему опасностью.

К несчастью, в середине 1834 года буря загнала его судно к берегам Акки. У побережья крейсировал флот Ибрагима, всегда готовый к наступлению, а на борту одного из фрегатов находился не кто иной, как Мурад, которого Мухаммед-Али облек официальной властью.

На шхуне развевался оттоманский флаг. Знал ли Мурад, что судно принадлежит Камильк-паше?… Неизвестно. Так или иначе, шхуну начали преследовать, догнали, взяли на абордаж[156] и, несмотря на мужественное сопротивление, перебили всех матросов, захватили в плен владельца и капитана, а корабль уничтожили.

Мурад сразу опознал Камильк-пашу, и это означало потерю для него свободы навсегда. Спустя несколько недель Камильк-пашу и капитана Зо тайно увезли в Каир и заключили в крепость.

Впрочем, если бы египтянин снова поселился в своем доме в Алеппо, он не чувствовал бы себя там в безопасности. Сирия, подвластная египетскому правительству, находилась под ужасным гнетом. Так продолжалось до 1839 года; жестокость и насилия, чинимые приспешниками Ибрагима, заставили султана взять обратно все свои обещания и уступки, на которые ранее он вынужден был поневоле согласиться. Этим объясняется новый поход Мухаммеда-Али, одержавшего победу у Низиба в северной Сирии. Отсюда же страх Махмуда перед угрозой нападения на столицу Европейской Турции и отсюда, наконец, вмешательство — с согласия Блистательной Порты — Англии, Австрии и Пруссии в ближневосточные дела. Победитель остановился. Ему было гарантировано наследственное владение Египтом, пожизненное правление Сирией, от Красного моря до северной части Тивериадского озера и от Средиземного моря до Иордана, иначе говоря — всей Палестиной по эту сторону реки.

Но вице-король, опьяненный военными успехами, убежденный в непобедимости своих солдат, а может быть, подстрекаемый французской дипломатией, находившейся под влиянием Тьера[157], отказался от предложения союзных держав. Тогда союзный флот открыл военные действия. Знаменитый командор[158] Непир[159] овладел в сентябре 1840 года Бейрутом, несмотря на мужественную оборону полковника Сельва, получившего впоследствии титул Солеймана-паши. Сидон сдался двадцать пятого числа того же месяца. Акка тоже капитулировала после бомбардировки и сильнейшего взрыва расположенных на ее территории пороховых погребов. Мухаммед-Али должен был сложить оружие. Он приказал своему сыну Ибрагиму вернуться в Египет, и Сирия снова возвратилась под власть султана Махмуда.

Как видно, Камильк-паша поторопился в любимую страну, где надеялся спокойно провести остаток своей тревожной жизни. Он рассчитывал доставить туда и свои сокровища, выделив из них часть для уплаты долгов людям, которым был обязан и которые, наверное, успели забыть об услугах, оказанных когда-то египетскому богачу… И вот вместо Алеппо он попал в Каир и оказался в тюрьме, во власти беспощадных врагов!

Камильк-паша понял, что погиб. Мысль о возможности получить свободу ценою своих сокровищ, по-видимому, не приходила ему в голову; или, что вероятнее, он обладал такой нечеловеческой выдержкой, такой силой воли, что, твердо решив ничего не уступать из своего богатства ни вице-королю, ни Мураду, упорно молчал, как может молчать только турок-фаталист[160].

Понятно, как нелегко дались ему эти годы, проведенные в каирской тюрьме: заточенный в одиночную камеру, он был разлучен даже с капитаном Зо, но в молчании его ни на минуту не усомнился. Только через восемь лет, а именно в 1842 году, благодаря услужливости тюремного сторожа ему удалось послать несколько писем разным лицам, должником которых он себя считал, и одно из них — Томасу Антиферу в Сен-Мало. Таким же путем попал в руки Бен-Омара, нотариуса в Александрии, и пакет с духовным завещанием его бывшего клиента.

Спустя еще три года капитан Зо умер, и Камильк-паша остался единственным человеком, кому известно местоположение острова сокровищ. Здоровье его заметно ухудшалось. В суровых тюремных условиях он медленно угасал, запертый в четырех стенах каземата. В конце концов Камильк-паша умер в 1852 году, семидесяти двух лет от роду, всеми забытый, после восемнадцатилетнего заключения, не выдав своей тайны, несмотря ни на какие угрозы и муки.

В следующем году за ним в могилу последовал его бесчестный двоюродный брат. Тому так и не удалось насладиться огромным богатством, а ведь ради этих сокровищ он не остановился бы в своей алчности ни перед каким преступлением.

Мурад оставил сына, Саука, унаследовавшего дурные наклонности своего отца. В то время ему было не больше двадцати трех лет, но он уже вел дикую и беспутную жизнь, являясь своим человеком в кругу политических проходимцев и бандитов. Единственный наследник Камильк-паши, он мог бы неслыханно разбогатеть, если бы сокровища от него не ускользнули. Можно себе представить безумную ярость Саука, когда со смертью Камильк-паши исчез единственный, как он думал, человек, хранивший тайну громадного состояния.

Прошло десять лет. Саук уже свыкся с мыслью, что никогда не узнает местонахождения клада. Поэтому нетрудно догадаться, как оглушила его свалившаяся словно с неба новость, которая вторглась в его беспорядочную жизнь и повлекла за собой множество приключений!

В первых числах января 1862 года Саук получил письмо, приглашавшее его немедленно явиться в контору нотариуса Бен-Омара по весьма важному делу.

Саук знал этого нотариуса, жалкого труса, трепетавшего перед проявлениями крутого и деспотического характера нового клиента. Саук отправился в Александрию и грубо спросил Бен-Омара, на каком основании тот осмелился побеспокоить его, вызвав в контору.

Бен-Омар принял свирепого Саука с рабской почтительностью, зная, что тот способен на все и не остановится даже перед убийством. Он извинился, что потревожил такого занятого человека, и вкрадчиво сказал:

— Я имею честь разговаривать с единственным наследником Камильк-паши?

— Ну, конечно, с единственным! — ответил Саук.— Ведь я сын Мурада, отец приходился ему двоюродным братом.

— А уверены ли вы, что нет другого родственника, обладающего такими же правами?

— Уверен! У Камильк-паши нет никакого наследника, кроме меня. Только где же наследство?

— Вот оно… в распоряжении вашей милости!

Саук схватил запечатанный конверт, поданный ему нотариусом.

— Что в конверте? — спросил он.

— Завещание Камильк-паши.

— А как оно попало в твои руки?

— Он прислал мне его из Каира через несколько лет после того, как был заточен в крепости.

— Когда пришло письмо?

— Двадцать лет назад.

— Двадцать лет! — воскликнул Саук.— Ведь прошло уже десять лет, как он умер… И ты все ждал…

— Прочтите, ваша милость…

Саук прочел надпись на конверте. Она гласила, что завещание может быть вскрыто только спустя десять лет после смерти завещателя.

— Камильк-паша умер в тысяча восемьсот пятьдесят втором году,— сказал нотариус,— сейчас тысяча восемьсот шестьдесят второй год, вот почему я и осмелился пригласить вашу милость…

— Проклятый законник! — вспыхнул Саук.— Уже десять лет, как я должен вступить во владение…

— Если вы то лицо, которое Камильк-паша назначил своим наследником,— добавил нотариус.

— Если я то лицо?… Какие могут быть сомнения?

И он хотел сорвать печать на конверте, но Бен-Омар остановил его:

— Ваша милость, погодите! В ваших же интересах сделать все по закону и в присутствии свидетелей…

Открыв дверь, Бен-Омар представил Сауку двух живших по соседству негоциантов[161], он заблаговременно попросил их присутствовать при этой церемонии.

Почтенные сограждане засвидетельствовали, что конверт не тронут, после чего его вскрыли.

Завещание, написанное по-французски, заключало тридцать строк следующего содержания:

Назначаю моим душеприказчиком Бен-Омара, нотариуса из Александрии. Завещаю в его пользу один процент от моего состояния в золоте, алмазах и драгоценных камнях, общая сумма которого оценивается в сто миллионов франков. В сентябре 1831 года три бочонка с этими сокровищами были зарыты в яме на южной оконечности одного островка.

Местоположение островка легко установить, присоединив к 54°57’ долготы к востоку от парижского меридиана широту, обозначенную в письме, тайно посланном в 1842 году Томасу Антиферу из Сен-Мало во Франции. Бен-Омар должен лично сообщить долготу вышеназванному Томасу Антиферу, а в случае смерти последнего его ближайшему наследнику. Кроме того, Бен-Омару вменяется в обязанность сопровождать упомянутого наследника во время поисков клада, зарытого у подножия скалы, помеченной двойным «К»,— первой и последней буквами моего имени.

Исключив из завещания моего недостойного двоюродного брата Myрада и столь же недостойного сына его Саука, пусть Бен-Омар потрудится вступить в деловые отношения с Томасом Антифером или его прямым наследником и действует в дальнейшем, исходя из указаний, которые получит в результате произведенных розысков.

Такова моя воля, и я требую, чтобы она была исполнена неукоснительно.

Написано собственноручно 9 февраля 1842 года в Каире, в тюрьме.

Камильк-паша.

Бесполезно описывать впечатление, произведенное на Саука таким завещанием, а также приятное удивление Бен-Омаpa по поводу комиссионных в один процент, иначе говоря, целого миллиона, который должен достаться ему после нахождения клада. Но сокровища нужно найти, а для этого необходимо определить местоположение острова, сопоставив долготу, указанную в завещании, с широтой, известной только Томасу Антиферу!

У Саука тотчас созрел план действий, а Бен-Омару, под страшными угрозами, пришлось сделаться его сообщником. Нотариусу удалось узнать, что Томас Антифер умер в 1854 году, оставив единственного сына. Теперь следовало отправиться к этому сыну, Пьеру-Сервану-Мало, выманить у него секрет географической широты, сообщенной его отцу, и завладеть огромным состоянием, после чего отдать Бен-Омару назначенный ему один процент.

Саук и нотариус не теряли ни дня. Выехав пароходом из Александрии и сойдя на берег в Марселе[162], пересев в парижский экспресс, а затем на поезд, они быстро попали в Сен-Мало.

Ни Саук, ни Бен-Омар не сомневались, что выманят у малуинца письмо, истинная ценность которого ему, скорее всего, неизвестна. В крайнем случае они купят у него этот документ!

Читатель уже знает, что эта попытка потерпела неудачу.

Поэтому нечего удивляться раздраженному состоянию Саука и тому, что, осыпая Бен-Омара градом резких и несправедливых упреков, он стремился свалить на него всю вину.

Отсюда и бурная, но никем не услышанная сцена в номере отеля,— несчастный нотариус уже не надеялся выйти из этой комнаты живым.

— Да,— повторял Саук,— виною всему твоя глупость! Ты не умеешь делать дела!… Ты дал себя провести простому матросу! Он обошел тебя, нотариуса!… Но помни, что я сказал: горе тебе, если миллионы Камильк-паши ускользнут от меня!

— Клянусь, ваша милость!…

— А я клянусь, что, если не достигну поставленной цели, ты поплатишься за это своей шкурой!

Бен-Омар хорошо понимал, что клятва Саука — не пустая угроза.

— Может быть, вы думаете, ваша милость,— постарался он смягчить гнев Саука,— что этот матрос простофиля и глупец, вроде тех феллахов, кого так легко напугать и обвести вокруг пальца?

— Мне это безразлично!

— Нет, это человек сильный, страшный… Он знать ничего не хочет!

Нотариус мог бы добавить: «человек вроде вас», но, по понятным соображениям, не решился высказать это вслух.

— Я думаю,— продолжал он,— что придется покориться обстоятельствам…— Он не осмеливался закончить свою мысль.

— Покориться! — вскипел Саук и так сильно хватил по столу кулаком, что лампа подскочила и стеклянный колпак разбился.— Покориться! Отказаться от ста миллионов?!

— Нет… нет… ваша светлость! — поспешил ответить Бен— Омар.— Покориться… и сообщить бретонцу долготу, как сказано в завещании.

— Чтобы он ею воспользовался, болван? Чтобы он вырыл миллионы?!

Ярость — плохой советчик. И Саук наконец осознал это, так как природа не обделила его ни умом, ни изворотливостью. Негодяй успокоился насколько мог и стал обдумывать предложение Бен-Омара, отнюдь не лишенное здравого смысла.

Составив представление о характере малуинца, Саук понял, что хитростью ничего от него не добьешься, что действовать надо более искусно.

А потому с помощью Бен-Омара, который не мог уже отказаться от роли сообщника, он выработал новый план действий: пойти на следующий день к Антиферу, открыть ему долготу острова, как того требовало завещание, и, в свою очередь, узнать широту. Выяснив координаты, Саук сделает все, чтобы опередить законного наследника и завладеть состоянием. В случае неудачи он найдет способ сопровождать Антифера во время поисков клада и попытается присвоить сокровища. Если островок, что более чем вероятно, лежит в стороне от морских путей, то у этого плана есть шансы на успех и дело кончится в пользу Саука.

Приняв окончательное решение, Саук предупредил нотариуса:

— Я рассчитываю на тебя, Бен-Омар, и советую со мной не хитрить, иначе…

— Ваша милость, вы можете быть уверены… Но вы обещаете мне, что я получу законный процент?…

— Да, ты должен его получить по завещанию… но при условии, что ни на минуту не оставишь Антифера во время его путешествия!

— Конечно, не оставлю!

— И я тоже… я буду тебя сопровождать…

— В качестве кого?… Под каким именем?

— В качестве главного клерка[163] нотариуса Бен-Омара, под именем Назима.

— Вы?!

И в этом «вы», произнесенном с таким отчаянием, выразился весь ужас перед предстоящими событиями, о чем несчастный Бен-Омар не мог подумать без содрогания.

Глава восьмая, в которой разыгрывается квартет без музыки с участием Жильдаса Трегомена

Вернувшись домой, дядюшка Антифер вошел в столовую, сел у камина и протянул озябшие ноги к огню, не вымолвив при этом ни слова.

Эногат и Жюэль беседовали у окна — он даже не заметил их присутствия.

Нанон готовила на кухне ужин — он не спросил ее, как обычно, раз десять: «Когда же можно садиться за стол?»

Пьер-Серван-Мало углубился в размышления. Он решил, что не стоит рассказывать сестре, племяннику и племяннице о том, что произошло при встрече с Бен-Омаром, нотариусом Камильк-паши…

За ужином дядюшка Антифер, всегда такой разговорчивый, был нем как рыба. Он не повторял по обыкновению каждое блюдо и только за десертом машинально проглотил несколько дюжин устриц, извлекая их из зеленоватой раковины длинной булавкой с медной головкой.

Несколько раз Жюэль обращался к нему с вопросами, но не получал ответа.

Эногат пыталась узнать, что случилось: он как будто ее не слышал.

— Что с тобой, братец?…— спросила Нанон, когда, встав из-за стола, он направился в свою комнату.

— Должно быть, у меня прорезывается зуб мудрости! — ответил моряк.

И каждый про себя подумал, что мудрость никому не вредит, хоть бы и на старости лет…

Затем, не закурив даже любимой трубки, что всегда проделывал по утрам и вечерам с особым удовольствием, Антифер поднялся по лестнице к себе, не пожелав никому «доброй ночи».

— Дядюшка чем-то встревожен! — заметила Эногат.

«Нет ли у него каких-нибудь новостей?» — думала Нанон, убирая со стола.

— Может быть, позвать Трегомена? — предложил Жюэль.

Действительно, с той поры, как дядюшка Антифер стал с особым нетерпением ожидать известия от Камильк-паши, он ни разу не испытывал такого мучительного беспокойства — оно буквально терзало, пожирало его. А что, если он провел разговор с Бен-Омаром не так, как нужно для дела? Не напрасно ли держал себя с ним так сурово? И стоило ли давать ему столь решительный отпор? Не умнее ли было проявить больше уступчивости, поговорить по существу дела обстоятельно и в конце концов прийти к какому-то соглашению? Благоразумно ли называть нотариуса мошенником, негодяем, крокодилом и другими обидными словами? Наверное, следовало, скрыв свою заинтересованность, вступить с ним в переговоры, по возможности затянуть их, сделать вид, что согласен продать письмо, притвориться, будто не знаешь его ценности, и уж, во всяком случае, не требовать за него в порыве гнева пятидесяти миллионов! Конечно, оно стоит этих денег! Но действовать надо хитрее, осторожнее. А что, если нотариус после такого нелюбезного обхождения не захочет, чтобы подобное повторилось? Вдруг он сложит чемоданы, покинет Сен-Мало и возвратится в Александрию, оставив вопрос нерешенным? Что будет делать тогда дядюшка Антифер? Побежит за своей долготой в Египет?…

Прежде чем улечься спать, дядюшка дал себе несколько хороших тумаков. Всю ночь он не сомкнул глаз, а к утру принял твердое решение «перейти на другой галс» — отыскать Бен-Омара, постараться загладить впечатление от грубостей, которые наговорил сгоряча накануне, вступить с нотариусом в переговоры и даже пойти на некоторые уступки.

Около восьми утра, когда Антифер, одеваясь, продолжал обдумывать создавшееся положение, Жильдас Трегомен тихонько постучал к нему в дверь.

За ним послала Нанон, и этот замечательный человек сразу прибежал, как всегда, готовый принять на себя гнев сварливого соседа.

— Что принесло тебя, лодочник?

— Прилив, старина,— ответил Жильдас Трегомен, надеясь, что это морское словечко заставит собеседника улыбнуться.

— Прилив?…— сурово переспросил дядюшка Антифер.— Ну, а меня унесет отсюда отлив, и очень скоро!

— Ты уходишь?

— Да, с твоего разрешения или без него.

— Куда идешь?

— Куда нужно.

— Каждый идет, куда ему нужно. И ты мне не скажешь, что собираешься делать?…

— Попробую исправить одну глупость…

— Или ее усугубить?

Это замечание, хотя и выраженное в неопределенной форме, встревожило дядюшку Антифера не на шутку, и он решил ввести своего друга в курс дела. Продолжая одеваться, он рассказал о своей встрече с Бен-Омаром, о попытках нотариуса выманить у него широту и о своем предложении, безусловно фантастическом — он это сам понимает! — продать письмо Камильк-паши за пятьдесят миллионов.

— Он должен был с тобой поторговаться,— заметил Жильдас Трегомен.

— Он не успел, потому что я сразу ушел, и, конечно, поступил опрометчиво!

— И я так думаю. Значит, нотариус появился в Сен-Мало лишь затем, чтобы выманить у тебя письмо?

— Только для этого! Вместо того, чтобы передать мне то, что ему поручено! Ведь Бен-Омар и есть тот самый посланец Камильк-паши, которого я дожидаюсь уже двадцать лет…

— Вот как! Значит, дело очень серьезное! — вырвалось у Жильдаса Трегомена.

В ответ на это замечание Пьер-Серван-Мало бросил на приятеля такой страшный взгляд, отпустил в его адрес такое презрительное слово, что Жильдас Трегомен в смущении опустил голову, сложил руки на огромном животе и начал крутить большими пальцами.

Через минуту дядюшка Антифер закончил одевание и взялся уже за шляпу, как дверь его комнаты снова открылась.

Вошла Нанон.

— Что еще? — спросил недовольно брат.

— Там внизу какой-то иностранец… Он желает с тобой поговорить.

— Кто это?

— Вот посмотри…

И Нанон подала визитную карточку, где значилось: «Бен-Омар, нотариус. Александрия».

— Это он! — закричал дядюшка Антифер.

— Кто?…— не понял Жильдас Трегомен.

— Омар, я тебе о нем говорил! Вот так-то лучше! Это добрый знак!… Он вернулся!… Нанон, пригласи господина подняться ко мне!

— Но он не один!…

— Не один?…— воскликнул дядюшка Антифер.— Кто же с ним?…

— Другой человек, помоложе… как видно, тоже иностранец.

— Ага! Значит, они вдвоем?… Хорошо, и нас будет двое!… Оставайся здесь, лодочник!

— Как… ты хочешь…

Дядюшка Антифер повелительным жестом пригвоздил к месту своего почтенного соседа, а другим жестом приказал Нанон ввести посетителей.

Не прошло и минуты, как гости вошли в комнату, и дядюшка плотно прикрыл за ними дверь. Если тайна этого разговора могла вырваться наружу, то не иначе как через замочную скважину.

— Ах, это вы, господин Бен-Омар? — произнес Антифер таким развязным и высокомерным тоном, каким он, конечно, не рискнул бы заговорить, если бы сделал первый шаг сам, явившись к нотариусу в гостиницу «Унион».

— Это я, господин Антифер.

— А ваш спутник?…

— Он мой главный клерк.

Дядюшка Антифер и Саук, представленный ему под именем Назима, равнодушно оглядели друг друга.

— Ваш клерк посвящен в дело? — спросил малуинец.

— Посвящен, и его присутствие мне необходимо.

— Хорошо. Итак, разрешите поинтересоваться, господин Бен-Омар, что заставило вас оказать мне такую честь?

— Желание побеседовать с вами еще раз, господин Антифер… конфиденциально,— добавил он, бросив косой взгляд на Жильдаса Трегомена, большие пальцы которого продолжали непроизвольно крутиться на толстом животе.

— Жильдас Трегомен мой друг — бывший владелец грузового судна «Прекрасная Амелия». Он тоже в курсе дела, и его присутствие необходимо не менее, чем присутствие вашего клерка Назима…

Трегомен был противопоставлен Сауку. Бен-Омар ничего не мог возразить.

Все четверо уселись вокруг стола, нотариус положил перед собой портфель. Воцарилось напряженное молчание. Все ждали, кто первый его прервет. Нарушил тишину дядюшка Антифер.

— Надеюсь, ваш клерк говорит по-французски? — обратился он к Бен-Омару.

— Нет,— ответил нотариус.

— По крайней мере, кое-что понимает?…

— Ни слова.

Так было условлено между Сауком и Бен-Омаром. Они надеялись, что малуинец, думая, что мнимый Назим не понимает его, не будет слишком осторожен и может проговориться.

— Тогда перейдем к делу, господин Бен-Омар,— небрежно сказал дядюшка Антифер.— Не угодно ли вам вернуться к вопросу, на котором вчера мы прервали нашу беседу?

— Разумеется.

— Значит, вы принесли мне пятьдесят миллионов?

— Давайте говорить серьезно, господин…

— Да, только серьезно, господин Бен-Омар! Мой друг Трегомен не из тех людей, кто станет терять время на бесполезные слова. Не так ли, Жильдас?

Никогда еще Жильдас Трегомен не выглядел таким важным и серьезным! А прикрыв нос складками своего флага — мы говорим о его носовом платке,— никогда еще он не извлекал оттуда раскатов более величественных.

— Господин Бен-Омар,— продолжал дядюшка, стараясь говорить медленно и надменно, что совершенно не соответствовало его темпераменту[164], — боюсь, что между нами существует какое-то недоразумение… Необходимо его рассеять, иначе мы никогда не договоримся… Вы знаете, кто я, я знаю, кто вы.

— Нотариус…

— Да, нотариус и в то же время посланец покойного Камильк-паши, посланец, которого семья моя ждет уже двадцать лет.

— Извините, господин Антифер, но, даже если допустить, что это так, я не имел права появиться здесь раньше.

— Почему?

— Потому что я узнал, при каких обстоятельствах ваш отец получил письмо только две недели назад, когда было вскрыто завещание.

— А! Письмо, подписанное двойным «К»?… Мы еще к этому вернемся, господин Бен-Омар.

— Конечно. И тогда я отправился в Сен-Мало с единственной целью узнать о наличии письма…

— В этом только и заключалась цель вашего путешествия?

— Только в этом.

Пока собеседники обменивались вопросами и ответами, Саук молчал с невозмутимым видом, как человек, не понимающий ни слова из того, о чем идет речь. Он так естественно играл свою роль, что Жильдас Трегомен, исподтишка за ним наблюдавший, не заподозрил никакой фальши.

— Так вот, господин Бен-Омар,— сказал Пьер-Серван-Мало,— я испытываю к вам глубокое уважение и, как вы уже поняли, не позволю себе сказать по вашему адресу ни одного оскорбительного слова…

Дядюшка Антифер, который накануне обозвал нотариуса мошенником, негодяем, мумией и крокодилом, произнес последнюю фразу с поразительным апломбом[165].

— И все же,— добавил он,— не могу не сказать, что вы лжете…

— Господин!…

— Да, лжете, как судовой буфетчик, когда утверждаете, что приехали с одной лишь целью: узнать о существовании письма!

— Клянусь вам! — воздел руки нотариус.

— Уберите клешни, старый омар! — закричал дядюшка Антифер, вспылив, несмотря на свои благие намерения.

Я отлично знаю, зачем вы явились!

— Поверьте…

— И знаю, кто вас прислал.

— Никто, уверяю вас.

— Вы приехали по поручению покойного Камильк-паши…

— Он умер десять лет назад!

— Не важно! Вы сидите сегодня здесь, у Пьера-Сервана-Мало, сына Томаса Антифера, только потому, что такова последняя воля Камильк-паши! Вам поручено сообщить сыну Томаса Антифера некоторые цифры, а вовсе не расспрашивать о письме! Вы слышите — цифры!

— Цифры?…

— Да… долготу, в дополнение к широте, присланной Камильк-пашой двадцать лет назад моему отцу!

— Хорошо сказано! — одобрительно произнес Жильдас Трегомен, взмахнув своим платком, словно сигнализируя с моря береговым семафорам.

Мнимый клерк между тем сохранял прежнюю невозмутимость, хотя уже не оставалось сомнений, что дядюшка Антифер отлично разбирается в том, что происходит.

— А вы, господин Бен-Омар,— загремел неистовый малуинец, — вы хотели поменяться со мной ролями — хотели украсть у меня мою широту!…

— Украсть?

— Да! Украсть! И присвоить себе то, что принадлежит только мне!

— Господин Антифер,— возразил Бен-Омар, приведенный столь энергичным натиском в полное замешательство,— поверьте… как только я получил бы от вас письмо… я сразу же сообщил бы вам цифры…

— Ага! Значит, вы признаете тем самым, что они у вас?…

Нотариус оказался приперт к стене. Как ни был он изобретателен по части разных уверток и уловок, сейчас он чувствовал себя зажатым в тиски. Он понимал, что пора сдаваться, ибо уже наступил момент, когда не остается ничего иного. Такую возможность они с Сауком накануне предусмотрели. А потому, когда дядюшка Антифер твердо заявил нотариусу: «Довольно! Играйте в открытую, господин Бен-Омар! Хватит вилять и лавировать, пора пришвартовываться!» — Бен-Омар произнес: — «Хорошо!»

И, открыв портфель, вытащил пергамент, испещренный, крупными буквами.

Это было завещание Камильк-паши, написанное, как мы уже знаем, по-французски.

Дядюшка Антифер впился в документ глазами.

Прочитав завещание громким голосом от начала и до конца, чтобы Жильдас Трегомен слышал каждое слово, дядюшка Антифер вынул из кармана записную книжку и записал долготу острова — те самые четыре цифры, за каждую из которых он отдал бы, не задумываясь, по пальцу правой руки. Потом, словно почувствовав себя опять капитаном, определяющим широту местности, он закричал:

— Внимание, лодочник!

— Есть внимание! — откликнулся Жильдас Трегомен, вынимая записную книжку из недр своей широчайшей куртки.

— Бери на прикол!

Нечего и говорить, что драгоценная долгота— 54°57’ к востоку от парижского меридиана — была «приколота» с исключительной добросовестностью.

Пергамент возвратился к нотариусу; тот снова спрятал его в портфель и передал мнимому клерку Назиму.

Разговор дошел до самой решительной стадии; теперь уже дело касалось непосредственных интересов Бен-Омара и Саука. Дядюшке Антиферу, знающему теперь и меридиан и параллель острова, оставалось только скрестить эти две линии на карте и определить таким образом положение острова на точке их пересечения. Именно этим он и хотел заняться без промедления. Что ж! Желание вполне законное! Моряк поднялся и, слегка поклонившись, сделал совершенно недвусмысленный жест, указывающий гостям на выход. Бен-Омару и Сауку дали, без сомнения, понять, что их присутствие больше нежелательно.

Трегомен, улыбаясь, следил за этой немой сценой, разыгранной его другом превосходно. Тем не менее ни нотариус, ни Назим и не думали подниматься с места. Хозяин дома распрощался с ними, но они или не поняли этого, или сделали вид, что не понимают. Растерявшийся нотариус прочел в суровом взгляде Саука приказ задать Антиферу еще один вопрос.

Не смея ослушаться, Бен-Омар заговорил:

— Теперь, когда я выполнил поручение, возложенное на меня завещанием Камильк-паши…

— …нам остается только вежливо проститься друг с другом,— закончил его фразу Пьер-Серван-Мало,— и, так как первый поезд отходит в десять тридцать семь…

— В десять двадцать три со вчерашнего дня,— поправил Жильдас Трегомен.

— Ты прав, в десять часов двадцать три минуты, и я не хотел бы, дорогой господин Бен-Омар, подвергать вас, равно как и вашего почтенного клерка Назима, опасности пропустить курьерский поезд…

Саук нетерпеливо отбивал такт ногой и посматривал на свои часы. Как будто он действительно боится опоздать на поезд.

— Если вам нужно еще сдать багаж,— продолжал дядюшка Антифер,— на это тоже уйдет порядочно времени.

— К тому же,— добавил Жильдас Трегомен,— на вокзале такая толчея…

К Бен-Омару наконец вернулся дар речи. Слегка замявшись, он произнес:

— Простите, но мне кажется, мы еще не обо всем договорились…

— Напротив, господин Бен-Омар, напротив! Мне, например, больше не о чем вас спрашивать.

— Нет, остался еще один вопрос, и я должен предложить его вам, господин Антифер.

— Меня это удивляет, господин Бен-Омар, но, в конце концов… раз вы так хотите… прошу вас…

— Я сообщил вам долготу, указанную в завещании Камильк-паши…

— Точно так! И мой друг Трегомен, и я — мы оба занесли ее в наши книжки.

— Теперь вам остается сообщить мне широту, которая указана в письме…

— В письме, адресованном моему отцу?…

— Именно в нем.

— Простите, господин Бен-Омар! — нахмурив брови, возразил дядюшка Антифер.— Вам было поручено доставить мне долготу?…

— Да, и поручение я выполнил…

— Так же охотно, как и усердно, могу это подтвердить. Что же касается меня, то ни в завещании, ни в письме меня не уполномочили показывать кому бы то ни было цифры широты, сообщенные моему отцу!

— Однако…

— Однако, если у вас есть какое-нибудь указание по этому поводу, давайте его обсудим…

— Мне кажется,— возразил нотариус,— между людьми, уважающими друг друга…

— Вам напрасно это кажется, господин Бен-Омар. Ни о каком уважении между нами не может быть и речи.

Судя по всему, нервное возбуждение, охватившее дядюшку Антифера, неминуемо должно перейти в гнев. Во избежание бури Жильдас Трегомен поспешил открыть дверь, дабы облегчить положение посетителей. Но Саук словно прирос к стулу. Впрочем, ему, как подчиненному и иноземцу, не понимающему по-французски, и не следовало двигаться с места, по крайней мере, пока не прикажет ему мнимый хозяин.

Бен-Омар встал, потер себе лоб, поправил очки и тоном человека, покорившегося обстоятельствам, произнес:

— Простите, господин Антифер, я вижу, вы решили не сообщать мне…

— Да, решил, господин Бен-Омар, и тем более твердо, что в своем письме Камильк-паша наказывал моему отцу хранить тайну, а отец, в свою очередь, то же самое завещал и мне.

— Ну что ж, господин Антифер,— ответил на это Бен— Омар,— разрешите тогда дать вам добрый совет…

— Интересно, какой?

— Не пускать это дело в ход.

— Почему?

— Потому что вы можете встретить на вашем пути человека, который заставит вас раскаяться.

— Кто же он?

— Саук, родной сын двоюродного брата Камильк-паши, лишенный из-за вас наследства! А он не такой человек, чтобы…

— А вы знаете этого родного сына двоюродного брата, господин Бен-Омар?

— Нет,— замялся нотариус,— но я знаю, что это очень опасный противник…

— Так вот, если вы когда-нибудь его встретите, этого Саука, передайте ему от моего имени, что я плюю и на него, и на всех Сауков в Египте!

Назим даже не поморщился. А Пьер-Серван-Мало, выйдя на лестничную площадку, зарычал:

— Нанон!

Нотариус направился к двери. Саук, следуя за ним, как бы нечаянно опрокинул стул — в нем клокотала злоба, он испытывал безумное желание дать Бен-Омару в спину, чтобы тот пересчитал ступеньки лестницы.

Но на пороге Бен-Омар вдруг остановился и, не глядя на дядюшку Антифера, сказал:

— А не кажется ли вам, что вы не приняли во внимание один из параграфов завещания Камильк-паши?…

— Какой?

— Где мне вменяется в обязанность сопровождать вас вплоть до момента, когда вы вступите во владение наследством, то есть находиться с вами все время, пока не будут открыты бочонки с драгоценностями.

— Ну что ж, вы можете меня сопровождать, господин Бен-Омар.

— Так нужно же мне знать, куда вы поедете!…

— Узнаете, когда прибудем на место.

— А если это место на краю света?

— Значит, на краю света.

— Пусть так… Но знайте, что я не могу обойтись без моего главного клерка…

— Как вам угодно. Путешествовать в его обществе доставит мне не меньше удовольствия, чем в вашем.

Потом, перегнувшись через лестничные перила, он опять закричал:

— Нанон!…

По голосу было понятно, что терпение дядюшки Антифера истощилось.

— Нанон!

Сестра появилась.

— Посвети этим господам! — приказал дядюшка Антифер.

— Посветить? Среди бела дня?…— удивилась Нанон.

— Говорю тебе — посвети!

После такого недвусмысленно выраженного требования освободить хозяина от своего присутствия Сауку и Бен-Омару ничего больше не оставалось, как покинуть негостеприимный дом, двери которого с треском за ними захлопнулись.

Вот теперь дядюшку Антифера охватила неистовая радость, такая радость, какую вряд ли ему приходилось когда-нибудь испытывать в своей жизни! И уж если он не порадовался бы в этот день, то когда еще мог представиться подобный случай?

Наконец-то пресловутая долгота у него в руках! Долгота, которую он ждал с таким нетерпением! Все, о чем прежде он мог только мечтать, скоро превратится в действительность. Обладание несметным богатством зависит сейчас только от него самого, от той поспешности, с какой он отправится на поиски острова.

— Сто миллионов… сто миллионов! — повторял он.

— Это то же самое, что тысяча раз по сто тысяч франков,— глубокомысленно заметил Жильдас Трегомен.

В эту минуту дядюшка Антифер, не в силах более сдерживаться, подпрыгнул сначала на одной ноге, потом на другой, затем присел, снова поднялся и, завертевшись волчком, стал откалывать такой залихватский танец, какой трудно найти даже в необъятном репертуаре матросских плясок, отличающихся весьма оригинальной выразительностью.

В этот стремительный ритм дядюшка вовлек и своего громадного друга, заставив его поворачиваться с такой головокружительной быстротой, что весь дом сотрясало до самого основания.

При этом дядюшка Антифер орал так неистово, что дрожали стекла:

У меня есть дол, дол, дол! У меня есть го, го, го! У меня есть та, та, та! Долгота! Долгота! Долгота!

Глава девятая, в которой одна точка в географическом атласе дядюшки Антифера подчеркнута красным карандашом

В то время как Пьер-Серван-Мало Антифер в паре со своим другом Жильдасом Трегоменом отплясывал бешеную фарандолу[166], Эногат и Жюэль находились на пути в мэрию и оттуда в церковь. Старый толстый чиновник мэрии из отдела регистрации гражданских актов, специалист по брачным делам и медовым месяцам, показал им образец составленного по всей форме оглашения помолвки. В кафедральном соборе[167] викарий[168] обещал мессу[169] с хорошими певчими, проповедью, органом и колокольным звоном — все великолепие, предусмотренное свадебным церемониалом.

Молодые люди были счастливы, получив разрешение монсеньора[170] на вступление в брак двоюродных брата и сестры! С каким нетерпением,— Жюэль, в отличие от Эногат, даже не старался этого скрыть,— ждали они пятого апреля — даты, вырванной у дядюшки в минуту его нерешительности.

С каким удовольствием занимались они приготовлениями к свадьбе, приданым невесты и ее нарядами, обдумывали меблировку и убранство уютной комнаты в первом этаже, куда щедрый Трегомен каждый раз приносил безделушки, приобретенные им некогда у прибрежных жителей Ранса!… Среди этих вещиц была и маленькая фигурка Богоматери, украшавшая в свое время каюту «Прекрасной Амелии». Трегомен без малейших колебаний решил подарить ее новобрачным. Разве не был он их наперсником, и могли ли они найти лучшего, более верного хранителя своих надежд, своих планов на будущее? Этот добряк раз двадцать на день по любому поводу повторял:

— Дорого бы я дал, чтобы свадьба была уже позади, чтобы вы покончили со всеми формальностями и у мэра, и у кюре![171]

— Но почему, милый Трегомен?…— тревожно спрашивала девушка.

— Он стал таким чудаком, этот старина Антифер,— как оседлает своего конька, так и поскачет за миллионами!…

Жюэль понимал сомнения Трегомена. Когда целиком зависишь от дядюшки — человека превосходного, но все же… слегка тронутого,— поручиться ни за что нельзя, пока окончательное «да» не будет произнесено в присутствии мэра.

Ведь у моряков жизнь складывается не так, как у других людей. Время у них не терпит! Либо ты остаешься холостяком вроде капитана каботажного плавания и хозяина габары, либо женишься немедленно, если позволяют обстоятельства и есть на то разрешение. А Жюэль должен уйти в плавание в качестве помощника капитана на трехмачтовой шхуне торгового дома Ле Байиф. И тогда — подумать только — сколько месяцев, сколько лет он проведет в морях и океанах в тысячах лье от родного дома, оторванный от жены и от детей, если Бог благословит их союз! Семьи моряков обычно многодетны. Разумеется, Эногат, как дочь моряка, давно свыклась с мыслью, что длительные плавания Жюэля будут надолго разлучать ее с мужем, и она вообще не представляла себе, что может быть иначе. Тем больше оснований не терять ни дня, раз предстоят неизбежные и долгие разлуки!…

Вот об этом-то и беседовали на обратном пути молодой капитан и его невеста, покончив в то утро с деловыми визитами. И как же они удивились, когда увидели двух возбужденно жестикулирующих и явно чем-то встревоженных иностранцев, выходящих из знакомого нам дома на улице От-Салль! Что понадобилось этим людям от дядюшки Антифера? У Жюэля мелькнуло подозрение, что произошло нечто из ряда вон выходящее.

Подозрение скоро сменилось уверенностью: с верхнего этажа доносились шум и пение какой-то импровизированной[172] песни, припев ее был слышен даже на другом конце крепостной стены.

Неужели дядюшка окончательно рехнулся? Неужели его до этого довела одержимость злополучной долготой? И произошли мозговые сдвиги?… И если у него не мания[173] величия, то по меньшей мере мания богатства?…

— Что здесь происходит, тетя? — спросил Жюэль.

— Ваш дядя танцует, дети.

— Но не может же от этого так сотрясаться дом?

— Но там еще Трегомен…

— Как! Трегомен тоже танцует?!

— Должно быть, он боится перечить дядюшке,— решила Эногат.

Все трое поднялись наверх. Тут уж всем стало ясно, что Антифер действительно помешался, когда они увидели его в бешеной пляске и услышали, как он орет во весь голос:

У меня есть дол, дол, дол! У меня есть го, го, го! У меня есть та, та, та!

С ним вместе пел красный, пылающий, близкий к апоплексическому удару[174] добряк Трегомен:

Да, да, да! Есть у него долгота! Да, да, да! Есть у него долгота!

И тогда Жюэля осенило: так вот почему выходили из дома те два иностранца! Значит, посланец Камильк-паши все-таки появился… При этой мысли молодой человек побледнел и остановил Антифера, не дав ему закончить очередной пируэт:

— Дядя, вы получили…

— Да, племянничек, получил!

— Он получил,— подтвердил Жильдас Трегомен и в изнеможении плюхнулся на стул, сразу сломавшийся под такой тяжестью.

Спустя несколько минут, когда Антифер немного отдышался, Эногат и Жюэль узнали обо всем, что произошло со вчерашнего дня: о приходе Бен-Омара со своим клерком, об их попытке вымогательства письма Камильк-паши, о содержании завещания, о том, что теперь известна долгота и можно установить координаты острова, где в недрах зарыты сокровища… Дядюшке Антиферу остается только наклониться, чтобы их забрать!

— Но, дядя, если уже известно, где находится это самое гнездышко, им ничего не стоит опустошить его раньше вас!

— Позволь, племянничек, позволь! — воскликнул дядюшка Антифер.— Неужели ты считаешь меня дурачком, способным отдать ключ от сейфа с драгоценностями?

Жильдас Трегомен, со своей стороны, подкрепил это заявление выразительным жестом отрицания:

— От сейфа, где хранятся сто миллионов!

Пресловутые «сто миллионов» так раздули щеки Пьера-Сервана-Мало, что, казалось, он вот-вот задохнется.

По-видимому, дядюшка надеялся, что эта новость будет встречена криками восторга, но его постигло жестокое разочарование. Как! Золотой дождь, которому могла бы позавидовать Даная[175], ливень из алмазов и драгоценных камней падал на этот жалкий домишко на улице От-Салль, а они и руки навстречу ему не протянули, и не ломали крышу, чтобы не потерять ни капли!

Да, это истинная правда! Торжественное заявление о ста миллионах было встречено молчанием.

— Ах, так! — вознегодовал дядюшка Антифер, поочередно обводя взглядом сестру, племянника, племянницу и своего друга.— Почему у вас такие постные лица? Разве задул встречный ветер?

Несмотря на грозный окрик, физиономии присутствующих нисколько не повеселели.

— Как! — продолжал дядюшка Антифер.— Я сообщаю вам, что теперь я богат, как Крез[176], что я вернулся из Эльдорадо[177] на корабле, доверху нагруженном сокровищами, что ни у какого набоба не наберется столько золота, а вам даже в голову не приходит меня поздравить?…

Молчание. Потупленные взоры. Нахмуренные лица.

— А ты что скажешь, Нанон?…

— Да, братец, это хорошие деньги…

— «Хорошие деньги»!… Стоит лишь захотеть — и в течение целого года вы можете тратить каждый день по триста тысяч франков только на еду!… А ты, Эногат, ты тоже считаешь, что это хорошие деньги?

— Боже мой, дядя! — ответила молодая девушка.— К чему такое богатство?…

— О, я знаю. Я хорошо знаю этот мотив: «Не в деньгах счастье!» Вы такого же мнения, господин капитан дальнего плавания, вы тоже так думаете?— в упор спросил племянника дядюшка Антифер.

— По-моему,— ответил Жюэль,— ваш египтянин должен был оставить вам в наследство заодно и титул паши, а то ведь столько денег — и никакого титула…

— Хе-хе… Антифер-паша…— произнес, улыбаясь, Трегомен.

— Помалкивай, лодочник! — прикрикнул на него Антифер таким тоном, словно приказывал брать рифы[178] на парусах.— Не вздумаешь ли ты еще меня высмеивать, бывший капитан «Прекрасной Амелии»?

— Я — тебя? Моего достойного друга? Упаси меня Боже! — ответил Трегомен. — И, если тебя так радуют твои сто миллионов франков, я приношу тебе сто миллионов поздравлений…

А в самом деле, почему вся семья так холодно отнеслась к событию, вызвавшему у хозяина дома ликование? Может быть, он уже не мечтает о блестящих партиях для племянницы и племянника?… Может, он отказался теперь от мысли запретить или отсрочить свадьбу Жюэля и Эногат, хотя и получил ожидаемую долготу раньше пятого апреля? По правде говоря, эти соображения тревожили Эногат и Жюэля, Нанон и Жильдаса Трегомена.

Трегомен решил вызвать друга на откровенность. Лучше всего сразу узнать, каковы его намерения. По крайней мере, можно же поспорить с этим ужасным человеком и заставить его прислушаться к здравому смыслу. Нельзя позволить ему вариться в собственном соку!

— Послушай, старина,— мягко сказал Трегомен,— предположим, эти миллионы уже у тебя…

— Предположим?… А зачем мне предполагать?…

— Хорошо, будем считать, что они уже у тебя… И вот ты, такой простой человек, привыкший к скромной жизни, скажи, пожалуйста, что ты намерен с ними делать?

— Все, что мне заблагорассудится,— самодовольно ответил дядюшка Антифер.

— Надеюсь, ты не собираешься купить Сен-Мало?…

— И Сен-Мало, и Сен-Серван, и Динар! А если захочу, то в придачу еще и этот дурацкий ручей Ранс, куда вода заходит только во время прилива!

Дядюшка Антифер отлично знал, что, отозвавшись так пренебрежительно о Рансе, он задевает за живое человека, в продолжение двадцати лет поднимавшегося и спускавшегося по этой прекрасной реке.

— Пусть так! — стиснул зубы Трегомен.— Но ведь ты при всем желании не сможешь съесть лишний кусок или выпить лишнюю рюмку. Разве что купишь себе второй желудок…

— Я куплю все, что мне вздумается, запомни это, пресноводник! И если мне противоречат, если я встречаю непонимание даже в моей семье…— Это он сказал в сторону обрученных.— То я проем мои сто миллионов, промотаю их, обращу в дым, в пыль!… И Жюэль и Эногат не получат ни франка из пятидесяти миллионов, которые я хотел завещать каждому из них…

— Проще сказать — сто миллионов обоим.

— Почему?

— Потому что они собираются стать мужем и женой!…

Жгучий вопрос всплыл наконец на поверхность.

— Эй ты, лодочник! — зычным голосом прикрикнул дядюшка Антифер.— Взберись-ка лучше на бом-брамсель[179] и погляди на горизонт!

Таким образом дядюшка Антифер обычно отправлял Трегомена «проветриваться». Он выражался, конечно, фигурально, потому что водрузить такую громадину на верхнюю площадку какой-либо мачты без помощи судового ворота[180] невозможно.

Ни Нанон, ни Жюэль, ни Эногат не посмели вмешаться в разговор. По лицу молодого капитана можно было заметить, что он с трудом сдерживает гнев.

Но Жильдас Трегомен не такой человек, чтобы покинуть своих друзей в открытом море на произвол судьбы. Поэтому, вместо того чтобы удалиться, он подступил к дядюшке Антиферу еще ближе.

— Но ты дал слово…

— Какое еще слово?

— Разрешить им обвенчаться.

— Да, если я не получу долготы. А так как долгота получена…

— …то тем больше у тебя оснований обеспечить им счастливую жизнь.

— Превосходно, лодочник, превосходно! Вот потому-то Эногат и выйдет замуж за принца…

— Если таковой найдется!

— А Жюэль женится на принцессе…

— Свободных давно уже нет! — возразил Жильдас Трегомен, исчерпав все свои доводы.

— Всегда найдутся, если дашь в приданое пятьдесят миллионов!

— Ищи, ищи…

— И поищу. И найду… хотя бы в Готонском альманахе!

Он хотел сказать — в «Готском альманахе»[181], этот твердолобый упрямец, одержимый вздорной мыслью смешать кровь Антиферов с кровью властительных особ.

И потому, не желая продолжать разговор, который мог кончиться не в его пользу, и решив не сдавать своих позиций в вопросе о браке, он намекнул — разумеется, более чем прозрачно! — что хочет остаться в своей комнате один и запрещает тревожить его до обеда.

Жильдас Трегомен благоразумно рассудил, что сейчас не время ему возражать, и все спустились вниз.

Сказать по правде, они были опечалены. Из прекрасных глаз молодой девушки градом лились слезы, и это привело в полное отчаяние Жильдаса Трегомена.

— Малышка, я совершенно не выношу, когда плачут,— сказал он,— право же… даже от горя!

— Но, дорогой друг,— сказала Эногат,— ведь все потеряно! Дядюшка не уступит! Это сумасшедшее богатство совсем сбило его с толку.

— Да, да,— поддержала ее Нанон,— уж если моему брату взбредет что-нибудь в голову…

Жюэль молча ходил взад и вперед по комнате, скрестив на груди руки и сжав кулаки.

— В конце концов,— воскликнул он,— дядя мне не хозяин! Я могу жениться и без его разрешения… Я совершеннолетний!

— Но Эногат не совершеннолетняя,— напомнил Жильдас Трегомен.— И как опекун он может ей запретить.

— Да… и все мы от него зависим!— прибавила Нанон, опустив голову.

— Вот мое мнение,— сказал Жильдас Трегомен,— лучше всего ему не противоречить. Не исключена возможность, что эта мания пройдет у него сама по себе, особенно если мы сделаем вид, что готовы ему во всем потакать.

— Кажется, вы правы, господин Трегомен,— сказала Эногат.— Я тоже думаю, что мы добьемся мягкостью большего, нежели сопротивлением.

— И самое главное,— добавил Жильдас Трегомен,— пока что у Антифера их нет, этих ста миллионов!…

— Да,— согласился Жюэль.— Правда, дядюшке уже известно, на какой они находятся широте и долготе, но получить их не так-то легко. Понадобится много времени.

— Много времени…— прошептала молодая девушка.

— Увы! Это так, дорогая моя Эногат. И это задержит нашу свадьбу… Какой все-таки несносный у нас дядя!

— А проклятые бестии… от проклятого паши,— ворчала Нанон.— Мне бы сразу их отсюда метлой…

— Все равно они договорятся! — сказал Жюэль.— Уж он-то не отстанет, этот Бен-Омар,— ведь ему причитаются комиссионные!

— Значит, дядя скоро уедет? — спросила Эногат.

— Вероятнее всего, да,— ответил Жильдас Трегомен,— потому что теперь ему известны координаты острова!

— Я поеду с ним,— решительно заявил Жюэль.

— Жюэль?…— испугалась молодая девушка.

— Да. Это необходимо. Я хочу быть с ним, чтобы помешать ему сделать какую-нибудь глупость… Наконец, чтобы поторопить его, если он задержится в дальних краях.

— Ты прав, ты прав, мой мальчик,— одобрил Трегомен.

— Кто знает, куда его занесет в погоне за этими сокровищами и какие опасности ждут его на пути!

Эногат хотя и опечалилась, но в то же время понимала, что Жюэль принял разумное решение. И может быть, благодаря ее жениху путешествие дядюшки будет менее длительным?

Молодой капитан всячески старался успокоить девушку. Он будет часто ей писать… держать в курсе всех дел… С ней остаются Нанон и Трегомен, тот будет ежедневно ее навещать… необходимо покориться судьбе, научиться терпеть…

— Рассчитывай на меня, девочка,— сказал растроганный Трегомен.— Я буду тебя развлекать! Ведь ты еще не знаешь, как я плавал на «Прекрасной Амелии»?

Нет, Эногат этого не знала, потому что Трегомен никогда не решался рассказывать о своих рейсах, опасаясь насмешек дядюшки Антифера.

— Ну вот, я все тебе расскажу… Это очень интересно… Время пробежит незаметно… И в один прекрасный день мы увидим нашего дядюшку с миллионами под мышкой… или с пустым мешком… и нашего дорогого Жюэля… тогда уж ему ничто не помешает одним прыжком очутиться в соборе Сен-Мало… Во всяком случае, уж я-то вас не задержу… Если хочешь, я закажу себе тем временем свадебный костюм и буду надевать его каждое утро…

— Эй… лодочник!…

Этот хорошо знакомый голос заставил всех встрепенуться.

— Слышите, он меня зовет,— сказал Жильдас Трегомен.

— Что ему от вас нужно? — спросила Нанон.

— Когда он сердится, у него совсем другой голос,— заметила Эногат.

— Да,— подтвердил Жюэль,— в его голосе скорее нетерпение, чем злость.

— Трегомен… ты идешь?

— Иду!…— закричал Жильдас.

И лестница заскрипела под его тяжелыми шагами.

Дядюшка Антифер втолкнул его к себе в комнату и старательно запер дверь. Потом усадил за стол, где была разложена карта обоих полушарий, сунул ему циркуль и сказал:

— Бери!

— Этот циркуль?…

— Да! Этот остров… остров с миллионами…— Дядюшка Антифер говорил отрывисто.— Я хотел узнать его местоположение на карте.

— И его там нет?…— вскричал Жильдас Трегомен, при этом его интонация выражала скорее удовольствие, чем удивление.

— Кто тебе это сказал? — возразил дядюшка Антифер.— И почему бы этому острову не быть, лодочник ты этакий!

— И все же… он существует?…

— Существует, поверь мне, существует. Но я так взволнован… рука дрожит… циркуль жжет мне пальцы… я не могу водить им по карте…

— Ты хочешь, чтобы водил я? Так, старина?

— Если ты на это способен…

— О! — только и сказал Жильдас Трегомен.

— Конечно, такая работа тебе непривычна, ведь ты плавал только по Рансу… Но все же попробуй. Посмотрим, что получится… Держи хорошенько циркуль и води острием по пятьдесят четвертому меридиану, вернее даже, по пятьдесят пятому, ведь долгота острова — пятьдесят четыре градуса и пятьдесят семь минут…

От всех этих цифр у бедняги Трегомена закружилась голова.

— Пятьдесят семь градусов и пятьдесят четыре минуты…— бормотал он, вытаращив глаза.

— Нет… скотина ты этакая! — рассердился Антифер.— Как раз наоборот! Ну же… Да ну же!

Жильдас Трегомен повел острие циркуля в сторону запада.

— Нет!…— зарычал его друг.— Не на запад!… На восток от парижского меридиана… Слышишь ты, разиня! К востоку, к востоку!…

Жильдас Трегомен отупел от брани и упреков. Его глаза будто закрыла мутная пелена, на лбу выступили капли пота, циркуль между пальцами дрожал, как вибратор электрического звонка.

— Да поймай же наконец пятьдесят пятый меридиан! — вне себя вопил дядюшка Антифер.— Начинай сверху… и спускайся до точки, где увидишь двадцать четвертую параллель!

— Двадцать четвертую параллель…— пробормотал Жильдас Трегомен.

— Ну да!… Он погубит меня раньше срока, этот болван!… Да… да!… И точка, где они пересекутся, покажет положение острова…

— Положение…

— Ну же… ты спускаешься?…

— Спускаюсь.

— О, негодяй!… Он поднимается!

И в самом деле, Трегомен уже не замечал, поднимается он или спускается, и еще меньше, чем Антифер, был способен выполнить поставленную задачу. Оба страшно разволновались, нервы у них плясали, как струны контрабаса[182] в финале увертюры[183].

Дядюшке Антиферу показалось, что он сходит с ума. И тогда он принял единственно верное решение.

— Жюэль!!! — закричал он с такой силой, что голос его прогремел, как из корабельного рупора.

Молодой капитан тотчас же явился на зов:

— Что вам угодно, дядя?

— Жюэль… где находится остров Камильк-паши?

— На точке пересечения долготы и широты…

— Хорошо. Ищи и…

Казалось, что дядюшка Антифер прибавит сейчас общеупотребительное в обращении с собаками слово: «Апорт»[184].

Жюэлю не потребовалось никаких разъяснений. По тревожному состоянию дяди он догадался, что тут происходило. Взяв циркуль недрогнувшей рукой, юноша сразу нашел на карте точку, где начинается на севере пятьдесят пятый меридиан, и начал медленно спускаться.

— Говори, где проходит меридиан! — приказал дядюшка Антифер.

— Хорошо, дядя,— ответил Жюэль.

И он стал пояснять:

— Земля Франца-Иосифа в Арктическом море.

— Хорошо.

— Баренцево море.

— Хорошо.

— Новая Земля.

— Дальше.

— Карское море.

— Потом?…

— Север России, в Азии.

— Какие проходишь города?

— Екатеринбург.

— Затем?

— Аральское море.

— Дальше.

— Хиву в Туркестане[185].

— Мы приблизились?

— Почти! Герат в Персии.

— Мы уже пришли?

— Да! Маскат! На юго-востоке Аравии.

— Маскат? — склонившись над картой, задумался дядюшка Антифер.

Действительно, пересечение пятьдесят пятого меридиана и двадцать четвертой параллели приходилось на территорию Маскатского имамата[186], в той части Оманского залива[187], которая составляет продолжение Персидского залива, отделяющего Аравию от Персии.

— Маскат…— повторил дядюшка Антифер.

— Маскот? — переспросил, недослышав, Жильдас Трегомен.

— Маскат, а не Маскот, лодочник! — проворчал его друг, вздернув плечи чуть не до ушей.

В сущности, сейчас у них только приблизительные координаты, так как положение определили в градусах, но еще не в минутах.

— Неужели это в Маскате, Жюэль?!

— Да, дядя… с точностью до ста километров.

— Но нельзя ли определить точнее?

— Можно, дядя.

— Ну же, Жюэль… ну же! Поторапливайся, пока я не взорвался от нетерпения!…

И действительно, если бы котел нагрелся до такой же степени, неминуемо последовал бы взрыв.

Жюэль взял циркуль снова. Отсчитав минуты долготы и широты, он определил положение острова с точностью до нескольких километров.

— Ну?…— спросил дядюшка Антифер.

— Так вот,— сказал Жюэль,— остров находится не на территории Маската. Он лежит немного восточнее, в Оманском заливе.

— Черт возьми!…

— Почему — черт возьми?— поинтересовался Жильдас Трегомен.

— Потому что речь идет об острове, а он не может находиться на континенте, бывший владелец шаланды[188] «Прекрасная Амелия»!

Антифер сказал это тоном, не допускающим возражений, и, конечно, был к своему другу несправедлив, так как, в конце концов, габара — не какая-нибудь шаланда.

— Завтра,— добавил дядюшка Антифер,— мы начнем готовиться к отъезду.

— Вот и прекрасно,— сказал Жюэль, твердо решив ни в чем не противоречить дяде.

— Надо узнать, нет ли сейчас в Сен-Мало судна, отходящего в Порт-Саид[189].

— Это лучший вид передвижения — лишний день для нас не так уж важен…

— Конечно, не украдут же у меня мой остров!

— Разве что попадется какой-нибудь отъявленный мошенник! — заметил Трегомен, и эта неуместная реплика заставила дядюшку Антифера снова пожать плечами.

— Жюэль, ты поедешь со мной,— сказал Антифер.

— Хорошо, дядя.— Молодой капитан не отступал от принятого решения ни в чем не перечить дядюшке.

— И ты тоже, лодочник…

— Я?! — удивился Трегомен.

— Да, ты!…

Эти два слова прозвучали так повелительно, что добряк Трегомен невольно опустил голову в знак согласия.

А он-то надеялся, что в отсутствие Пьера-Сервана-Мало будет развлекать бедняжку Эногат рассказами о своих путешествиях на «Прекрасной Амелии» по тихим водам Ранса!

Глава десятая, в которой содержится беглое описание поездки на пароходе «Стирсмен»[190] из Сен-Мало в Порт-Саид

Двадцать первого февраля с утренним приливом из Сен-Мало ушел английский пароход «Стирсмен», приписанный к порту Кардифф[191], угольщик водоизмещением в девятьсот тонн, специально предназначенный для перевозки каменного угля из Ньюкасла[192] в Порт-Саид. Пароход обычно не делал остановок в промежуточных портах. Но на этот раз легкая авария — небольшая течь в конденсаторах[193] — заставила его остановиться для ремонта. Однако, вместо того чтобы идти в Шербур[194], капитан сделал крюк в сторону Сен-Мало, решив повидаться с одним старым другом. Через сорок восемь часов пароход опять вышел в море, оставив позади, в тридцати милях к северо-востоку, мыс Фреэль. И теперь мы обращаем внимание читателей на этот английский пароход.

Почему нас интересует именно «Стирсмен», а не какое— либо другое судно, ведь по Ла-Маншу курсируют сотни угольщиков, развозя по всем частям света добычу из каменноугольных недр Соединенного Королевства?[195]

Почему? Да потому, что на борту «Стирсмена» находился дядюшка Антифер, а с ним — его племянник Жюэль и верный друг Жильдас Трегомен.

Какая причина побудила их занять место на угольщике, вместо того чтобы с комфортом расположиться в вагоне железнодорожной компании?

Ведь, черт возьми, когда дело идет о путешествии ради ста миллионов, кому придет в голову считаться с дорожными расходами? Просто смешно не воспользоваться всеми удобствами, думая о том, сколько это стоит!

Дядюшка Антифер, наследник богатейшего Камильк-паши, конечно, так бы и поступил, если бы ему не представился случай проделать путешествие в исключительно приятной обстановке.

Капитан Сип, командовавший «Стирсменом», был давно знаком с дядюшкой Антифером. Поэтому во время стоянки в Сен-Мало англичанин не упустил случая навестить малуинца и, само собой разумеется, в доме на улице От-Салль встретил радушный прием. Узнав, что Антифер собирается в Порт-Саид, капитан Сип предложил ему за умеренную плату совершить переезд на борту «Стирсмена». Это было хорошее судно, делавшее одиннадцать узлов[196] в тихую погоду; ему требовалось не более тринадцати или четырнадцати дней, чтобы покрыть расстояние в пять тысяч пятьсот миль, отделяющее Великобританию от юго-восточного берега Средиземного моря. Правда, «Стирсмен» не приспособлен для обслуживания пассажиров. Но моряки — люди неприхотливые; можно совсем неплохо устроиться в какой-нибудь каюте, а главное преимущество — не надо пересаживаться с одного корабля на другой.

Понятно, почему дядюшку Антифера соблазнило предложение капитана Сипа. Запереться на долгое время в душном вагоне — нет, это не в его вкусе! Разве не лучше провести две недели на хорошем корабле, наслаждаясь свежим морским ветром, чем в продолжение шести дней задыхаться от дыма и пыли в ящике на колесах?

Такого же мнения был и Жюэль, иного взгляда придерживался только Трегомен, ведь ему до сих пор приходилось плавать только вдоль берегов Ранса. Зная о железных дорогах Западной и Восточной Европы, он надеялся большую часть пути провести в поезде. Но друг его решил иначе: днем раньше, днем позже достигнут они цели — не имеет значения; приедут ли через месяц или через два — остров всегда будет там, где он есть. Кроме дядюшки Антифера, Жюэля и Жильдаса Трегомена, ни один человек не знает, где он находится. Сокровищам, вот уже тридцать один год покоящимся в тайнике, помеченном двойным «К», ничего не сделается, если они полежат в том же месте еще несколько недель…

Вот почему Пьер-Серван-Мало, как он ни торопился, ответил на предложение капитана Сипа согласием — не только от своего имени, но и от имени своих спутников,— вследствие чего мы и обращаем внимание читателей на угольщик «Стирсмен».

И вот дядюшка Антифер, его племянник Жюэль и друг Трегомен поднялись на борт угольщика, захватив с собой солидную сумму, зашитую в широком поясе бывшего хозяина «Прекрасной Амелии», великолепный хронометр[197], секстант[198] искусной работы, старинную книгу «Таблицы исчисления времени»[199], то есть все, что может понадобиться для будущих наблюдений, и, наконец, кирку и заступ, чтобы вырыть клад на «острове сокровищ».

Теперь мы можем сказать, что этим отличным пароходом управлял опытный командир, а экипаж состоял из двух механиков, четырех кочегаров и двенадцати матросов. Жильдасу Трегомену, привыкшему созерцать обольстительные улыбки речных нимф[200], пришлось совершить над собой усилие, прежде чем он отважился пуститься в открытое море, бросив вызов Нептуну[201]. Но приказание дядюшки Антифера быстро собраться в дорогу и сдать чемоданы на борт «Стирсмена» Трегомен выполнил без всяких возражений.

Уезжающие и провожающие обменялись последними трогательными словами. Жюэль нежно обнял Эногат, чувства Нанон разрывались между племянником и братом, Жильдаса Трегомена мучило опасение — как бы не обнять слишком крепко дорогих ему людей, у которых хватит мужества броситься в его объятия… Наконец последовали обещания, что разлука будет недолгой, что не пройдет и шести недель, как вся семья снова соберется в доме на улице От-Салль… И тогда-то уж они сумеют заставить дядюшку Антифера — вернется он с миллионами или без них — отпраздновать так некстати отложенную свадьбу…

Корабль взял курс на запад. Молодая девушка провожала его взглядом до тех пор, пока мачты не скрылись за горизонтом…

Но позвольте! Почему в числе пассажиров на «Стирсмене» не оказалось двух лиц, отнюдь не посторонних, ведь они должны сопровождать наследника Камильк-паши?

В самом деле, ни нотариуса Бен-Омара, ни Саука (выдававшего себя за Назима) на борту парохода не видно. Неужели они забыли о дне отъезда?…

Нет! Дело в том, что от египетского нотариуса невозможно было добиться согласия сесть на пароход. Во время своего путешествия из Александрии в Марсель он слишком сильно страдал от морской болезни. Поэтому сейчас, когда злая судьба заставляла его ехать в Суэц, а оттуда — неизвестно куда, он дал себе торжественную клятву пользоваться только сухопутным транспортом, если будет хоть малейшая возможность избежать морских путей. Впрочем, Саук против этого не возражал, а дядюшка Антифер отнюдь не жаждал общества Бен-Омара. Он лишь назначил нотариусу в конце месяца свидание в Суэце, не сообщив, однако, что из Суэца они двинутся дальше в Маскат… Вот когда бедняге придется испытать на себе гнев и коварство морской стихии!

Условившись с ним о встрече, дядюшка Антифер добавил:

— Так как ваш клиент уполномочил вас присутствовать в качестве душеприказчика[202] при извлечении клада — присутствуйте. Но если обстоятельства заставят нас быть в пути вместе, давайте держаться друг от друга в стороне, ибо я не испытываю ни малейшего желания завязывать более близкое знакомство ни с вами, ни с вашим клерком!

Столь любезно сформулированное заявление как нельзя лучше характеризует нашего неисправимого малуинца.

После этого разговора Саук и Бен-Омар покинули Сен-Мало еще до ухода «Стирсмена». Вот почему их не оказалось среди пассажиров капитана Сипа, что, впрочем, ни у кого не вызвало чувства сожаления. Можно не сомневаться, что нотариус, движимый страхом потерять свой процент, если он не будет присутствовать при вскрытии клада, с одной стороны, и полностью подчиненный неумолимой воле Саука — с другой, постарается прибыть на свидание с дядюшкой Антифером вовремя!

Между тем «Стирсмен» на всех парах шел вдоль французских берегов, защищавших его от порывов южного ветра. Благодаря этому не было сильной качки, и Жильдасу Трегомену оставалось только поздравить себя с такой удачей. Он решил использовать путешествие для изучения нравов и обычаев различных стран, где по воле судьбы ему придется побывать. Но так как он очутился в открытом море впервые в жизни, то больше всего боялся стать жертвой морской болезни. Поэтому он с робостью и любопытством поглядывал на линию горизонта, где вода сливается с небом. Этот достойный человек не пытался разыгрывать из себя бывалого моряка и не решался ходить по палубе во время бортовой или килевой качки[203]. Что и говорить, его ноги, привыкшие к неподвижному настилу габары, быстро потеряли бы точку опоры. Он сидел на юте[204], уцепившись за бортовую сетку, с видом человека, покорившегося неизбежности, вызывая на себя этим самым оскорбительные шутки безжалостного Пьера-Сервана-Мало.

— Как здоровье, лодочник?

— Пока не жалуюсь…

— Э! Э!… Это пока спокойная вода, пока мы идем вдоль берега и ты можешь воображать, будто плывешь на своей «Прекрасной Амелии», среди узких берегов Ранса! А вот как задует норд[205], как море начнет вытряхивать своих блох, вряд ли у тебя появится охота взяться за собственных.

— У меня нет никаких блох, старина.

— Да это так говорится!… Я представляю себе, каков ты будешь в океане, когда мы покинем Ла-Манш!…[206]

— Ты думаешь, меня укачает?…

— Могу дать расписку!…

Как видно, у дядюшки Антифера была своеобразная манера успокаивать людей. А потому Жюэль, чтобы исправить впечатление от такого прогноза, сказал:

— Дядя все преувеличивает, господин Трегомен, вы будете чувствовать себя не хуже, чем…

— Чем дельфин?… Это все, чего я желаю,— ответил Жильдас Трегомен, указывая на морских акробатов, резвившихся за кормой «Стирсмена».

К вечеру пароход обогнул крайние выступы побережья Бретани. Когда он вошел в пролив Фур, защищенный возвышенностями Уэссана, на море волнения не было, хотя и дул встречный ветер. Между восемью и девятью часами пассажиры ушли спать; пароход должен миновать за ночь мыс Сен-Матьё, Брест, бухту Дуарнене, каменную гряду Сен и повернуть на юго-запад на траверзе[207] Ируаз.

Трегомену приснилось, что он болен, что он умирает… К счастью, это был только сон.

Наступило утро. Хотя корабль и качался с борта на борт, переваливался с носа на корму, то погружаясь в глубокие волны, то вздымаясь на гребень валов, чтобы снова низвергнуться в бездну, Трегомен, не колеблясь, поднялся на палубу. Так как прихотливый случай заставил речного капитана закончить карьеру морским путешествием, он хотел, по крайней мере, запечатлеть в своей памяти все, что может встретиться на пути.

Он поднялся по ступенькам лестницы, ведущей из люка, потом высунулся оттуда наполовину. И кого же он увидел распростертым на решетчатом настиле? Несчастного, обессилевшего, издающего странные звуки, похожие на бульканье опоражнивающейся бочки, дядюшку Антифера собственной персоной! Самого Антифера Пьера-Сервана-Мало, измученного до такой степени, насколько может страдать от морской болезни хрупкая леди в дурную погоду при переправе через Па-де-Кале[208] из Булони[209] в Фолкстон![210] А какие слова срывались с его уст — и морские и сухопутные! Какие проклятия изрыгал он в промежутках между спазмами, глядя на спокойное, румяное лицо своего друга, судя по всему не испытывающего ни малейших признаков морской болезни!

— Тысяча чертей! — кричал дядюшка Антифер.— Кто бы мог подумать?… Из-за того, что моя нога десять лет не ступала на палубу корабля… я… капитан каботажного плавания… переношу качку тяжелее, чем хозяин какой-то габары!…

— Но… я не чувствую качки вовсе,— осмелился произнести Жильдас Трегомен, как всегда добродушно и робко улыбаясь.

— Тебя совсем не укачало?… Но почему же, почему?!

— Сам удивляюсь, старина.

— А между тем море с его собачьим юго-западным ветром хоть сколько-нибудь напоминает твой Ранс?

— Не напоминает, нисколько…

— И вид у тебя такой спокойный…

— Я сам об этом жалею,— начал оправдываться Жильдас Трегомен,— ведь ты можешь подумать, что я нарочно тебя злю…

Попробуйте-ка найти еще одного такого замечательного, такого душевного человека в нашем подлунном мире!

Поспешим добавить, что болезнь у дядюшки Антифера оказалась непродолжительной. Прежде чем «Стирсмен» запеленговал[211] мыс Ортегаль на северо-западной оконечности Испании и пока судно еще продвигалось по водам Бискайского залива, которые смешиваются с яростными волнами Атлантического океана, малуинец, если можно так выразиться, вновь обрел ноги и желудок моряка. С ним случилось то, что случается со многими, даже самыми опытными, мореплавателями, когда они долго не бывают в море. Однако самолюбие дядюшки страдало совсем по другой причине. Он не мог примириться с тем, что с хозяином «Прекрасной Амелии», командиром какого-то речного корыта, не случилось никакого конфуза, в то время как у него, старого морского волка, едва не вывернулись наизнанку внутренности!

Немало трудностей пришлось испытать ночью, когда тяжело нагруженный каменным углем «Стирсмен» проходил на траверзе Ла-Коруньи и Эль-Ферроля. У капитана Сипа мелькнула даже мысль, не укрыться ли от непогоды в промежуточном порту. Возможно, он так бы и поступил, если бы не воспротивился дядюшка Антифер. Задержки в пути внушали ему беспокойство, так как пакетбот[212], на который он стремился попасть в Суэце, заходит в Персидский залив только раз в месяц. А в период равноденствия всегда можно опасаться сильных бурь. Поэтому лучше не делать остановок, пока нет серьезной опасности.

«Стирсмен» держался от подводных рифов испанского побережья на большом расстоянии. По левому борту остались бухта Виго с тремя конусообразными вершинами, похожими на сахарные головы, они указывают вход в бухту, потом живописные берега Португалии. На следующий день по правому борту запеленговали группу Берлэнгских островов, как бы нарочно созданных для того, чтобы установленный в этом месте маяк указывал судам, идущим с моря, на близость континента.

Нетрудно догадаться, что во время долгого плавания пассажиры досыта наговорились о деталях предстоящего дела и его с нетерпением ожидаемых результатах. К дядюшке Антиферу вместе с телесным здоровьем вернулась и его обычная самоуверенность. Широко расставив ноги, оглядывая зорким взглядом горизонт, он твердо шагал по палубе и, говоря по правде, мечтал увидеть на спокойном лице своего друга хоть какой-нибудь признак упорно не появлявшейся морской болезни. Не заметив ничего подобного, он начал злиться:

— Ну, каков океан?…

— Очень много воды, старина.

— Да… чуть больше, чем в твоем Рансе!…

— Несомненно. Но у реки тоже есть своя прелесть… не стоит ею пренебрегать…

— Я и не пренебрегаю, лодочник… я ее презираю…

— По-моему, дядя,— вмешался Жюэль,— ничто не заслуживает презрения, свою ценность имеет и река…

— Так же, как и остров,— добавил Жильдас Трегомен.

При этих словах дядюшка Антифер насторожился — было затронуто его самое чувствительное место.

— Конечно,— закричал он,— есть острова, которые смело можно назвать важнейшими!… Мой, например!

Это местоимение указывало на работу, происходившую в мозгу бретонца; ему уже казалось, что остров в Оманском заливе принадлежал ему всегда, а не перешел в его собственность по наследству.

— Кстати, по поводу моего острова,— продолжал он,— ты не забываешь, Жюэль, ежедневно проверять хронометр?…

— Конечно, дядя. Мне редко приходилось встречать такой превосходный механизм!

— А секстант?…

— Будьте спокойны, он не хуже хронометра.

— Что и говорить, за них немало уплачено!

— Если они помогут найти сто миллионов,— ловко вставил рассудительный Трегомен,— стоит ли обращать внимание на такие пустяки?…

— Это ты хорошо сказал, лодочник!

С ценою в самом деле не считались. Хронометр был выполнен в мастерских Брегета[213], и нужно ли говорить, что это превосходный инструмент! Что касается секстанта, то он не уступал хронометру и при умелом обращении мог показывать угол с точностью до одной секунды. А уж по части обращения с инструментами можно всецело положиться на молодого капитана. Хронометр и секстант помогут ему определить положение острова с абсолютной точностью.

Но если дядюшка Антифер и его спутники имели все основания доверять этим точным инструментам, то, наоборот, к душеприказчику Камильк-паши, Бен-Омару, они испытывали вполне понятное недоверие. Они часто об этом рассуждали, и однажды дядя сказал племяннику:

— Не нравится мне этот Омар. Надо за ним внимательно понаблюдать!

— Кто знает, увидим ли мы его в Суэце?…— засомневался Трегомен.

— Ну вот еще! — вскричал дядюшка Антифер.— Если потребуется, он будет ждать нас там недели и месяцы!… Разве этот мошенник не явился в Сен-Мало с единственной целью украсть мою широту?

— Мне кажется, дядя, вы правы, что не доверяете нотариусу из Египта,— сказал Жюэль.— По-моему, он немногого стоит, а его клерк Назим и того меньше!

— Вполне с тобой согласен, Жюэль,— прибавил Трегомен.— Этот Назим гак же похож на клерка, как я…

— …на героя-любовника в театре![214] — сказал Пьер-Серван-Мало, грызя мундштук своей трубки.— Нет, этот так называемый клерк совсем не похож на человека, умеющего составлять документы. После этого я не удивлюсь, если в Египте обыкновенные переписчики бумаг напоминают беев[215] со шпорами и усами. Плохо, что он не говорит по-французски. Можно было бы заставить его проболтаться.

— Заставить его проболтаться? Поверьте, дядя, если уж вы не смогли ничего выжать из нотариуса, то от его клерка вы и подавно ничего не добьетесь! Я считаю, что гораздо важнее заняться Сауком.

— Каким еще Сауком?

— Сыном Мурада, двоюродного брата Камильк-паши, лишенного из-за вас наследства.

— Пусть только попробует стать мне поперек дороги, я вытяну его во всю длину!… Разве в завещании не все сказано? Так чего же он может хотеть от нас, этот потомок пашей! Я обрублю все его хвосты!…

— Однако, дядя…

— Э! Я о нем беспокоюсь не больше, чем о Бен-Омаре, и если этот фабрикант контрактов сделает что-нибудь не так…

— Берегись, старина! — сказал Жильдас Трегомен.— Ты не можешь устранить нотариуса. У него есть право и даже обязанность сопровождать тебя в твоих поисках… ехать с тобой на остров…

— На мой остров, лодочник!…

— Да, на твой остров. В завещании об этом сказано определенно, и так как ему полагается один процент комиссионных, то есть миллион франков…

— Миллион ударов ногой в зад! — перебил его вспыльчивый малуинец.

Мысль об огромной сумме, которая должна достаться Бен-Омару, усиливала обычную раздражительность дядюшки Антифера.

Разговор прервал оглушительный свисток «Стирсмена» проходившего в это время между оконечностью мыса Сан-Винсенти и возвышавшейся неподалеку прибрежной скалой.

Капитан Сип никогда не забывал послать приветствие монастырю, расположенному на самом верху скалы. На приветствие настоятель монастыря, как всегда, поспешил ответить отеческим благословением: несколько старых монахов показались на плоской возвышенности. Сопровождаемый добрыми напутствиями, пароход обогнул мыс и направился на юго-восток.

Ночью, продолжая следовать вдоль побережья, путешественники увидели огни Кадиса, затем миновали бухту у мыса Трафальгар. Запеленговав рано утром на юге маяк мыса Спартель, оставив на одинаковом расстоянии по штирборту великолепные холмы Танжера, украшенные мелькающими среди листвы белыми виллами, а по бакборту, позади Тарифы,— цепь холмов, один выше другого, «Стирсмен» вошел в Гибралтарский пролив.

А дальше, используя средиземноморское течение, капитан Сип быстро повел пароход к марокканскому побережью. Промелькнула Сеута, взгромоздившаяся на скалу; на юго-востоке остался еще один мыс, и через двадцать четыре часа был уже позади остров Альборан.

Взорам пассажиров открылось неизъяснимое очарование африканского побережья. Нет ничего более живописного, более разнообразного, чем эта движущаяся панорама: на заднем плане — горная гряда с бесчисленными излучинами у берегов, на переднем — приморские города, неожиданно возникающие меж высоких утесов, в рамке вечной зелени, не знающей зимы в этом мягком морском климате.

Оценил ли Трегомен красоты здешней природы но достоинству и сравнивал ли он их с видами, которыми ранее не уставал восхищаться, курсируя вверх и вниз между Динаром и Динаном, по своему любимому Рансу? Что почувствовал он, увидев Оран с его конусообразной вершиной, где как бы повисла в воздухе небольшая крепость; спускающийся амфитеатром Алжир, Стору, затерявшуюся среди величественных скал, Бужи, Филиппвиль, Бон — наполовину современный, наполовину античный город, в глубине залива? Словом, какие чувства наполняли душу Жильдаса Трегомена при виде великолепного побережья, открывавшегося его взорам? В его жизни это были поистине исторические минуты, нигде, правда, не зафиксированные.

Почти на траверзе Ла-Каль, удаляясь от тунисского берега, «Стирсмен» взял направление к мысу Бон. Вечером пятого марта на фоне ослепительно белого неба, в момент, когда солнце пряталось в густом тумане, на минуту показались возвышенности Карфагена. А ночью, обогнув мыс Бон, пароход вступил в воды восточной части Средиземного моря, где начинались уже левантийские области.

Погода благоприятствовала плаванию. Иногда налетали внезапные порывы ветра, но за ними скоро наступало прояснение, и горизонт снова становился чистым. В один из таких моментов показался игольчатый пик Пантеллерия. Этот старый потухший вулкан в один прекрасный день может снова проснуться. Вообще же морское дно в тех местах, начиная от мыса Бон и до греческого архипелага,— вулканического происхождения. Появившиеся здесь острова — Санторин и множество других— быть может, со временем образуют новый архипелаг.

Поэтому Жюэль имел все основания сказать своему дяде:

— Какое счастье, что Камильк-паша не выбрал в качестве кладовой для своих сокровищ один из этих островов.

— Да, это счастье… большое счастье!— согласился дядюшка Антифер.

Он даже побледнел при мысли, что его остров мог подняться с морского дна, беспрестанно меняющего свой рельеф под влиянием вулканических сил. К счастью, Оманский залив от подобных случайностей застрахован. Там не бывает подземных толчков, и остров должен оказаться именно в том месте, какое указывают его географические координаты.

Миновав острова Гоццо и Мальту, «Стирсмен» стал приближаться к египетским берегам.

Капитан Сип увидел Александрию издали. Обогнув дельту Нила, веерообразно развернувшуюся сетью каналов и протоков между Розеттой и Дамиеттой, утром седьмого марта угольщик дал сигнал прибытия в Порт-Саид.

В то время шло строительство Суэцкого канала[216]. Открыт для навигации он был только в 1869 году. Поэтому пароход остановился в Порт-Саиде. Город отличался европейскими домами, дачами, увенчанными остроконечными крышами, фантастическими виллами, возникшими под французским влиянием вдоль узкой песчаной отмели, зажатой между морем, каналом и озером Манзала. Землю, полученную при рытье канала, частично употребили на засыпку болот, частично — на возведение облицованной камнем насыпи.

В Порт-Саиде есть все: церковь, госпиталь, верфь. Живописные постройки выходят фасадом на Средиземное море, а озеро усеяно зеленеющими островками, между которыми снуют рыбачьи лодки. Небольшой рейд[217] в двести тридцать гектаров защищен двумя плотинами; одна из них — западная, с маяком,— достигает трех тысяч пятисот метров; другая — восточная — значительно короче. Длина ее семьсот метров.

Дядюшка Антифер и его спутники расстались с капитаном Сипом, сердечно его поблагодарив. На следующий день все трое сели в поезд железной дороги, связывающей Порт-Саид и Суэц.

Какая досада, что канал еще не закончен! Жюэлю было бы интересно достичь Суэца водным путем, а Жильдас Трегомен мог бы вообразить, что находится между берегами Ранса, хотя вид у озер Амера и Исмаилы менее бретонский, чем у Динана, и более восточный, чем у Динара.

Ну, а дядюшка Антифер?… Какое впечатление произвели все эти чудеса на него? По совести говоря, они его нисколько не интересовали — ни созданные природой, ни обязанные своим происхождением человеческому гению. Для него в целом мире существовала только одна точка — островок в Оманском заливе, он, словно блестящий металлический предмет, притягивал его, как магнит…

Моряк не захотел знакомиться с Суэцем — городом, занимающим ныне такое важное место в географической номенклатуре. Но зато сразу же заметил, выходя из вокзала, двоих. Один из них был утонченно вежлив, тогда как другой держался с чисто восточным достоинством.

Это были Бен-Омар и Назим.

Глава одиннадцатая, в которой Жильдас Трегомен заявляет, что его друг Антифер близок к помешательству

Итак, душеприказчик Камильк-паши нотариус Бен-Омар и его клерк явились на условленное свидание. Они ни за что бы его не пропустили! Ведь прошло уже несколько дней, как эти двое приехали в Суэц, и легко себе представить, с каким нетерпением ждали они встречи с малуинцем!

По знаку дядюшки Антифера, Жюэль и Жильдас Трегомен замерли на месте. Все трое ловко притворились, будто так увлечены разговором, что ничто другое их не интересует.

Бен-Омар приблизился, приняв свою обычную угодливо-подобострастную позу.

Никто даже виду не подал, что замечает его присутствие.

— Итак, господин…— осмелился произнести нотариус таким елейным голосом, на какой только был способен.

Дядюшка Антифер повернул голову и окинул его равнодушным взглядом, словно видел впервые.

— Господин… это я… это я…— повторял нотариус, отвешивая поклоны.

— Кто… вы такой?

Понять это можно было только так: на кой черт ты мне сдалась, египетская мумия, вылезшая из своего ящика?

— Но… это же я… я… Бен-Омар.,, нотариус из Александрии… неужели вы меня не узнаете?…

— Разве мы знакомы с этим господином? — спросил Пьер-Серван-Мало, подмигнув своим спутникам.

— Мне кажется,— ответил Жильдас Трегомен, который пожалел растерявшегося нотариуса,— это господин Бен-Омар, с которым мы уже имели удовольствие встречаться…

— В самом деле… в самом деле…— Дядюшка Антифер словно старался воскресить в памяти что-то очень далекое, давно минувшее.— Да, да, кажется, вспоминаю… Бон-Омар… или Бен-Омар…

— С вашего разрешения — Бен-Омар…

— И… что вы здесь делаете?

— Как… что я здесь делаю? Я жду вас, господин Антифер.

— Вы ждете меня?…

— Ну конечно!… Разве вы забыли?… Свидание, назначенное в Суэце…

— Свидание? А зачем? — ответил малуинец, так превосходно разыграв сцену удивления, что сумел провести даже многоопытного нотариуса.

— Как — зачем?… А завещание Камильк-паши… Этот остров… и миллионы…

— Мне кажется, вы могли бы сказать, что это мой остров.

— Да… ваш остров… Я вижу, память к вам возвращается… и, так как завещание вменяет мне в обязанность…

— Так и будет, господин Бен-Омар… Доброе утро? Доброе утро!

И, не сказав «до свидания», он движением плеч дал понять Жюэлю и Трегомену, чтобы те следовали за ним.

Они уже удалились от вокзала, когда нотариус снова их догнал.

— Где вы думаете остановиться в Суэце? — спросил он.

— В какой-нибудь гостинице,— ответил дядюшка Антифер.

— Не подойдет ли вам гостиница, где остановился я с моим клерком Назимом?

— Та или другая, совершенно безразлично… Для тех сорока восьми часов, что мы здесь проведем…

— Сорока восьми часов? — переспросил Бен-Омар с нескрываемым беспокойством.— Разве вы еще не достигли конечной цели своего путешествия?…

— Ни в коем случае,— ответил дядюшка Антифер,— нам предстоит еще плавание…

— Плавание?! — воскликнул нотариус и так изменился в лице, будто палуба корабля уже качалась у него под ногами.

— Да, плавание на борту пакетбота «Оксус», отходящего в Бомбей…

— В Бомбей!…

— …который послезавтра уходит из Суэца. Я приглашаю вас принять участие в поездке, так как ваше общество нам навязано…

— Где же этот остров?…— с отчаянием спросил нотариус.

— На своем месте, господин Бен-Омар.

И дядюшка Антифер, сопровождаемый Жюэлем и Трегоменом, направился в ближайшую гостиницу, куда вскоре был доставлен и их легкий багаж.

А Бен-Омар вернулся к Назиму. Наблюдательный человек мог бы заметить, как непочтительно встретил нотариуса так называемый клерк. Ах! Если бы не этот причитающийся ему с миллионов процент, если бы не страх, внушаемый Сауком, с какой бы радостью послал он к черту и наследника, и это завещание Камильк-паши, и этот неведомый остров, в поисках которого нужно преодолевать моря и континенты!…

Если бы нашему малуинцу сказали, что арабы Суэц некогда называли Суейс, а египтяне — Клеопатрис, он бы, не задумываясь, ответил:

«Для моих дел совершенно безразлично, как его называли раньше!»

Этому нетерпеливому человеку даже в голову не приходило осмотреть, скажем, мечети — старинные здания, не отличающиеся, впрочем, особым своеобразием, две или три площади, из коих самая любопытная — хлебный базар; дом, обращенный фасадом к морю, служивший резиденцией генералу Бонапарту.

Но Жюэль, в отличие от дядюшки Антифера, решил употребить свободное время на осмотр этого малопривлекательного, невзрачного и грязного города, насчитывающего пятнадцать тысяч жителей.

Молодой капитан вместе с Жильдасом Трегоменом успел обойти за два дня все улицы и закоулки и обследовать Суэцкий рейд, где не менее пятисот кораблей могли бы найти удобную якорную стоянку, не рискуя сесть на мель. Глубина рейда достигает здесь шестнадцати — двадцати метров, и это надежное укрытие от преобладающих в здешних местах в любое время года северо-западных ветров.

Благодаря железной дороге, соединяющей Каир и Александрию, Суэц вел морскую торговлю еще до того, как решили построить канал. По своему положению в глубине одноименного залива, который вдается на сто восемьдесят шесть километров в материк между египетским побережьем и Синайским полуостровом, Суэц господствует на Красном море[218] и пусть медленными шагами, но уверенно идет к расцвету.

Но, скажем еще раз, все это ни в малейшей степени не интересовало дядюшку Антифера. В то время как оба его спутника бродили по городу, он почти не покидал великолепного пляжа, бывшего одновременно местом для прогулок. Правда, дядюшка Антифер чувствовал, что за ним неотступно следят то Назим, то Бен-Омар. Они не приближались к нему, но и не спускали с него глаз. Впрочем, малуинец делал вид, будто ничего не замечает. Погруженный в свои неотвязные мысли, Антифер сидел на скамье, сверля взглядом горизонт Красного моря и как бы стараясь увидеть то, что недоступно постороннему взору. Иногда его воображение настолько подчинялось навязчивой идее, что ему начинало казаться: он видит остров… его остров… возникающий в туманной дали… там, на юге… Это было похоже на мираж, какой часто появляется у этих песчаных берегов,— чудесный феномен, обманывающий зрение.

Утром одиннадцатого марта пакетбот «Оксус» закончил наконец приготовления к отплытию и погрузил уголь, необходимый для перехода через Индийский океан, включавший обычные стоянки в промежуточных портах.

Не следует удивляться, что дядюшка Антифер, Жильдас Трегомен и Жюэль прибыли на пакетбот уже на рассвете, опередив Бен-Омара и Саука.

Этот большой пакетбот, предназначенный в основном для коммерческих грузов, приспособлен и для перевозки пассажиров, следовавших в Бомбей; лишь немногие должны высадиться в Адене и Маскате.

К одиннадцати часам утра «Оксус» снялся с якоря и вышел на длинный фарватер Суэца. Поднялся довольно свежий северо-западный ветер, имевший тенденцию перейти в западный. Так как из-за частых остановок путешествие продлится не меньше двух недель, Жюэль заказал каюту с тремя выдвижными койками — для послеобеденного и ночного сна.

Само собой разумеется, что Саук и Бен-Омар заняли другую каюту. Нотариус выходил из нее весьма редко и очень ненадолго. Дядюшка Антифер, твердо решив свести до минимума общение между обеими сторонами, объявил об этом нотариусу со свойственной ему деликатностью медведя:

— Господин Бен-Омар, мы путешествуем вместе, это решено, но каждый идет своей дорогой. Я пойду по моей, вы — по вашей… Достаточно того, что вы засвидетельствуете мое вступление во владение наследством, и баста! А затем, я надеюсь, мы будем иметь удовольствие никогда больше не встречаться ни на этом, ни на том свете!…

Пока «Оксус» спускался вдоль залива, защищенного возвышенностями перешейка, плавание было так же спокойно, как по озеру. Но когда он вышел в Красное море, ветры, налетающие из аравийских пустынь, встретили его довольно сурово. Началась такая сильная бортовая качка, что заболели большинство пассажиров. Назима, по-видимому, качка беспокоила не больше, чем дядюшку Антифера и Жюэля, и не больше, чем Жильдаса Трегомена, реабилитировавшего в своем лице корпорацию моряков-пресноводников. Что же касается нотариуса, то никаким пером не описать то жалкое состояние, до которого он дошел. Он ни разу не показался ни на палубе, ни в салоне, ни в столовой. За все время плавания его вообще никто не видел, слышали только его жалобные стоны, доносящиеся из-за двери каюты. Действительно, для него было бы лучше превратиться на время путешествия в настоящую мумию… Славный Трегомен, сострадающий несчастному, навещал его, что никого не удивляло, потому что все знали доброту и отзывчивость этого человека. Дядюшка же Антифер, не простивший Бен-Омару попытки похитить его широту, только пожимал плечами, когда Жильдас пробовал разжалобить его и вызвать сочувствие к несчастному больному.

— Ну что, лодочник,— говорил он Трегомену, грызя свой чубук[219] и перекатывая его из стороны в сторону,— вывернуло твоего Омара наизнанку?…

— Да, это так…

— С чем тебя и поздравляю!

— Старина, неужели ты не навестишь его… хоть один разок?…

— Конечно, лодочник, конечно!… Я непременно навещу его… когда от Омара останется одна скорлупа!

Ну можно ли серьезно говорить с человеком, который так отвечает, да еще заливается при этом смехом!

Но если нотариус во время плавания никому не докучал своим присутствием, то его клерк Назим часто вызывал в дядюшке Антифере вполне законное раздражение. Нельзя сказать, что Назим навязывал ему свое присутствие… Нет! Да и зачем ему это делать, раз они не могли беседовать: ведь считалось, что Назим не знает французского языка… Но мнимый клерк всегда оказывался рядом; он подглядывал исподтишка за малуинцем, словно выполняя поручение своего патрона. С каким бы наслаждением дядюшка Антифер швырнул его за борт!… Если, конечно, допустить, что египтянин потерпит подобное с собой обращение.

Переход по Красному морю был труден, хотя еще и не наступила невыносимая жара. В такое время, как известно, работу у паровых котлов могут выдержать одни арабы — только они способны переносить жару, при которой яйцо сваривается в несколько минут.

Пятнадцатого марта «Оксус» достиг наиболее узкого места Баб-эль-Мандебского пролива. Оставив по левому борту английский остров Перим, три француза приветствовали флаг своей родины, развевающийся над крепостью Обок на африканском берегу[220]. Затем пароход вышел на морской простор Аденского залива и направился к порту, носящему то же название. Здесь должны высадиться несколько пассажиров.

Аден — еще один ключ в связке ключей Красного моря, висящей на поясе Великобритании, этой хлопотливой, вечно озабоченной хозяйки! Благодаря острову Перим, превращенному ею во второй Гибралтар, она держит в своих руках вход в этот коридор длиною в шестьсот лье, ведущий в Индийский океан. Хотя гавань Адена понемногу заносит песком, она располагает, однако, обширной и удобной якорной стоянкой на восточной стороне, а на западной — таким хорошим доком, что в нем может укрыться целый флот. Англичане обосновались в Адене с 1823 года. Этот город, процветавший еще в XI и XII веках, как бы самой судьбой предназначен стать огромным складом, куда стекались товары из далеких восточных стран.

К тридцати тысячам жителей Адена в тот вечер прибавились еще три человека, три француза. В течение двадцати четырех часов Франция была представлена здесь тремя отважными малуинцами.

Дядюшке Антиферу и в голову не приходило сойти с пакетбота. Он коротал время, бранясь из-за случайной стоянки, которая, к его величайшему негодованию, сделала возможным появление на палубе «Оксуса» нотариуса Бен-Омара. Но в каком виде! О Боже! У него едва хватило сил дотащиться до юта.

— Неужели это вы, господин Бен-Омар? — произнес Пьер-Серван-Мало с напускным удивлением.— Ба! А ведь я вас не узнал!… Так вы вряд ли дотянете до конца путешествия!… На вашем месте… я остался бы в Адене…

— Я бы и сам этого хотел! — пролепетал несчастный, и голос его был тих, как легкое дуновение ветерка.— Несколько дней отдыха могли бы поставить меня на ноги… и если бы вы согласились подождать следующего пакетбота…

— Очень жаль, господин Бен-Омар, но я тороплюсь вручить вам кругленькую сумму, которая вам причитается, и, к величайшему моему огорчению, задерживаться в пути не могу!

— А еще далеко?

— Больше чем далеко! — ответил дядюшка Антифер, описав рукой дугу совершенно немыслимого диаметра.

После этого Бен-Омар, тащась, как лангуста[221], добрался до своей каюты, надо полагать, не очень ободренный состоявшимся разговором.

Жюэль и Трегомен вернулись на пакетбот к обеду и, конечно, не стали делиться с Антифером своими впечатлениями от посещения Адена — все равно он не стал бы их слушать.

На следующий день, после полудня, «Оксус», выйдя в море, не мог, к сожалению, похвастаться приемом индийской Амфитриты[222]. Жильдас Трегомен произносил: «Амфитрюиты». Богиня была своенравна, капризна, раздражительна, и это дало себя знать на борту парохода. Лучше и не думать о том, что происходило в каюте Бен-Омара! Если бы его вынесли на палубу завернутым в одеяло и захотели бросить с ядром на ногах в объятия упомянутой богини, вряд ли у него хватило бы сил воспротивиться преждевременной погребальной церемонии.

Погода улучшилась только на третий день, когда потянул северо-восточный ветер, что дало возможность пакетботу укрыться у Хадрамаутского берега[223].

Нетрудно догадаться, что если Саук переносил все превратности плавания безболезненно и не чувствовал физических страданий, то совсем иным было его моральное состояние. Зависеть от какого-то проклятого француза, быть вынужденным следовать за ним до… до тех пор, пока он не остановится!… Случится ли это в одном из портов, лежащих на пути «Оксуса» — в Маскате, Сурате или Бомбее?… Не поплывет ли малуинец дальше, через Ормузский пролив, если намерен высадиться в Маскате?… А вдруг целью путешествия окажется один их бесчисленных островков Персидского залива, где Камильк-паша мог зарыть свои сокровища?…

Из-за этого неведения, этой неопределенности Саук все время находился в состоянии крайнего раздражения. Он с радостью вырвал бы эту тайну из самого нутра Антифера! Сколько раз он старался уловить хотя бы несколько слов из разговоров, которые вели между собой французы! Они-то ведь считали, что он не понимает языка, и могли бы не остерегаться в его присутствии!… Но все его ухищрения оказывались тщетными… Как раз этот мнимый клерк и вызывал у малуинцев особое недоверие. В его внешности было что-то отталкивающее, внушающее отвращение. Это бессознательное инстинктивное чувство испытывали в равной мере и дядюшка Антифер, и его спутники. При виде Саука они сразу удалялись, и это еще больше его злило.

Утром девятнадцатого марта «Оксус» остановился на двенадцать часов у арабского берега в Марбате. Затем направился своим курсом вдоль берегов Омана, поднимаясь к Маскату. Через два дня он обогнет мыс Рас-эль-Хад. Пройдет еще двадцать четыре часа, и «Оксус» бросит якорь в порту столицы имамата, а дядюшка Антифер почти достигнет цели своего путешествия.

Да и пора бы уже прибыть к месту назначения! По мере приближения Маската малуинец становился все более замкнутым. Всем своим существом он стремился к желанному острову, к этому источнику золота и алмазов, перешедшему в его безраздельную собственность. Мысленному взору Антифера открывалась пещера Али-Бабы, переданная ему во владение завещанием Камильк-паши, вздумавшего повторить феерию из «Тысячи и одной ночи».

— Знаете,— сказал он в тот день своим спутникам,— если богатство этого доброго малого, этого египтянина…— он говорил с такой фамильярностью, как племянник о своем американском дядюшке, оставившем ему наследство,-…если это богатство состоит из золотых слитков, я могу попасть в затруднительное положение, когда придется увозить его в Сен-Мало.

— Я вам сочувствую, дядя,— ответил Жюэль.

— Мне думается, мы найдем выход,— осмелился вставить свое замечание Жильдас Трегомен,— если наполним золотом наши чемоданы, карманы и даже шляпы.

— Ты рассуждаешь, как лодочник! — пригвоздил его дядюшка Антифер. Не воображаешь ли ты, что миллион золотом можно захватить под мышку!

— Я думал, старина, что…

— Разве тебе приходилось видеть когда-нибудь целый миллион, да еще золотом?

— Никогда… даже во сне!

— И ты не знаешь, сколько он весит?…

— Понятия не имею.

— Ну, а я знаю, лодочник, потому что я не поленился подсчитать.

— Так скажи.

— Слиток золота стоимостью в миллион весит приблизительно триста двадцать два килограмма…

— Не больше? — наивно спросил Жильдас Трегомен.

Дядюшка Антифер искоса взглянул на него. Удостоверившись, что это замечание сделано без всякой иронии, он почувствовал себя обезоруженным.

— Но,— продолжал он,— если один миллион весит триста двадцать два килограмма, то сто миллионов весят тридцать две тысячи двести…

— Ой! Ой!…— произнес Трегомен.— Уж ты скажешь!

— А знаешь ли ты, сколько понадобится человек, чтобы перенести эти сто миллионов, если каждый возьмет по сто килограммов?

— Ну, говори же, говори, старина…

— Триста двадцать два человека! А так как нас только трое, можешь себе вообразить, какие затруднения возникнут на моем острове! К счастью, мои сокровища состоят главным образом из алмазов и драгоценных камней.

— А ведь дядя и в самом деле прав,— подтвердил Жюэль.

— И я скажу,— добавил Трегомен,— что этот милейший Камильк-паша неплохо все устроил.

— О да! — воскликнул дядюшка Антифер.— Алмазы легко сбыть с рук ювелирам Парижа или Лондона… Какая продажа, друзья мои, какая продажа!… Но, разумеется, я продам не все… нет, не все!

— Ты продашь только часть?

— Да, лодочник, да! — ответил дядюшка Антифер, причем лицо его судорожно подергивалось, а глаза метали молнии.— Да!… Прежде всего, один я оставлю себе… один алмаз в миллион франков… буду носить его на рубашке.

— На рубашке! — повторил Жильдас Трегомен.— Ты будешь просто ослепителен! На тебя невозможно будет глядеть…

— Второй — для Эногат,— продолжал дядюшка Антифер.— От такого камешка она еще больше похорошеет…

— Вряд ли, дядя. Разве можно быть красивее, чем она сейчас? — поспешил прервать его Жюэль.

— Ладно, племянничек, ладно… Ну, а третий алмаз будет для моей сестры!

— Для нашей славной Нанон! — воскликнул Жильдас Трегомен.— Она станет украшена, как Пречистая Дева[224], что на улице Поркон де ла Барбине!… Послушай, ты, наверное, хочешь, чтобы кто-нибудь к ней снова посватался?

Пожав плечами, дядюшка Антифер продолжал:

— Четвертый алмаз предназначен для тебя, Жюэль. Хороший камень. Ты будешь носить его на груди в виде булавки…

— Спасибо, дядя.

— И пятый тебе, лодочник!

— Мне? Разве что приколоть его к форштевню[225] «Прекрасной Амелии»…

— Нет, лодочник… ты наденешь его на палец… Он будет в кольце… в широком перстне…

— Алмаз на моей толстой красной лапе!… Это мне подойдет, как носки францисканцу[226],— усомнился Трегомен, показывая свою огромную ручищу, пригодную скорее смолить перлинь[227], чем выставлять напоказ кольца.

— Ничего не значит, лодочник! Не исключена возможность, что ты еще встретишь женщину, которая захочет…

— Кого ты имеешь в виду, старина?… Есть, правда, одна красивая вдова, бакалейщица из Сен-Сервана…

— Бакалейщица!… Бакалейщица!…— закричал на него дядюшка Антифер.— Представляешь ли ты себе, с каким видом она войдет, твоя бакалейщица, в наш семейный круг, после того как Эногат выйдет замуж за принца, а Жюэль женится на принцессе!…

На этом разговор оборвался. Молодой капитан только вздохнул при мысли, что его дядя все еще носится со своими вздорными мечтами… Как внушить ему здравые мысли, если, к несчастью — да, именно к несчастью,— он станет обладателем миллионов!

— Положительно, он сойдет с ума, и очень скоро, если так будет продолжаться,— сказал Жильдас Трегомен Жюэлю, когда они остались вдвоем.

— И я этого опасаюсь! — ответил Жюэль, глядя на своего дядю, бормочущего что-то себе под нос.

Двумя днями позднее, двадцать второго марта, «Оксус» прибыл в порт Маскат. Трое матросов вынесли Бен-Омара из каюты. На кого он был похож!… Это был скелет… или, вернее, мумия, потому что кожа еще держалась на костях многострадального нотариуса!

Глава двенадцатая, в которой Саук решает пожертвовать одной половиной сокровищ Камильк-паши, чтобы обеспечить себе вторую

Когда Жюэль, по просьбе Жильдаса Трегомена, показал ему на карте точку, где находится Маскат, тот просто не поверил своим глазам. Бывший владелец «Прекрасной Амелии», плававший, как мы знаем, только по Рансу, попал в такую даль… в такую немыслимую даль… к берегам Азиатского континента!

— Итак, Жюэль, мы на самом краю Аравии? — спросил Трегомен, укрепляя очки на носу.

— Да, господин Трегомен, на юго-восточной оконечности Аравийского полуострова.

— А этот залив, похожий на воронку…

— Это Оманский залив.

— А другой, похожий на баранью ногу?

— Это Персидский залив.

— А пролив, что их соединяет?

— Ормузский пролив.

— А где же островок нашего друга?

— Он должен быть где-то в Оманском заливе.

— Если он вообще существует! — заметил Трегомен, удостоверившись предварительно, что дядюшка Антифер не может его услышать.

Маскатский имамат, расположенный между пятьдесят третьим и пятьдесят седьмым меридианами и между двадцать второй и двадцать седьмой параллелями, простирается на пятьсот сорок километров в длину и на двести восемьдесят — в ширину. Сюда следует прибавить еще полосу персидского берега от Ааристана до Могистана, часть побережья Ормуза и Кистрима; кроме того, ту часть Африки, которая тянется от экватора до мыса Дельгаду с Занзибаром, Малинди, Софалой. Если все соединить вместе, то окажется, что владения имама занимают пятьсот тысяч квадратных километров — без малого это площадь Франции. Десять миллионов жителей по национальному признаку делятся на арабов, персов, индийцев, евреев и негров, последних здесь большинство. Из всего сказанного следует, что имам является властителем, заслуживающим внимания.

Поднимаясь по Оманскому заливу в направлении Маската, «Оксус» шел мимо бесплодного пустынного побережья, окаймленного высокими отвесными скалами, напоминающими развалины феодальных замков. Немного позади возвышалось несколько округлых холмов, достигающих пятисот метров высоты; это были первые отроги горной цепи Джебель-Ахбар, которая возносится на три тысячи футов над уровнем моря. Нет ничего удивительного в том, что эта страна так бесплодна,— ведь она не орошается ни одной сколько-нибудь полноводной рекой. И все же шестьдесят тысяч жителей обеспечены продуктами питания благодаря окрестностям столицы. Вокруг Маската в изобилии произрастают виноград, манго[228], персики, фиги[229], гранаты, арбузы, лимоны, кислые и сладкие, и особенно финики! Финиковая пальма — самое ценное дерево арабских земель. По количеству финиковых пальм здесь судят о доходах поместья и обычно говорят: «Имение в три или четыре тысячи финиковых пальм», точно так же, как говорят во Франции: «Участок в двести или триста гектаров».

Имамат — прежде всего торговое государство, потому что имам не только верховный властитель и мусульманский первосвященник, но и главный купец своей страны. В его государстве насчитывается не менее двух тысяч судов водоизмещением тридцать семь тысяч тонн. Военный флот состоит из ста кораблей, вооруженных несколькими сотнями пушек. В армии числится двадцать пять тысяч человек. Что касается доходов имама, то они достигают двадцати трех миллионов франков. Владея пятью кораблями, он пользуется еще правом реквизировать корабли своих подданных для личных нужд, и это позволяет ему вести торговые дела с большим размахом.

В конечном счете имам — неограниченный властитель государства, завоеванного в 1507 году д'Албукерки, а затем сбросившего с себя португальское иго[230]. Вернув сто лет назад свою независимость, Маскат нашел поддержку у англичан[231], которые, несомненно, надеются после Испанского Гибралтара, Аденского Гибралтара, Перимского Гибралтара создать еще и Гибралтар в Персидском заливе[232]. Эти упорные англосаксы[233] намерены, как видно, «гибралтаризовать» все проливы, имеющиеся на земном шаре.

Интересно, собрали ли дядюшка Антифер и его спутники, прежде чем покинуть Францию, какие-нибудь сведения о Маскате, о его политической, промышленной и торговой жизни?

И не подумали даже!

Могла ли их интересовать эта страна?

Никоим образом, их внимание приковано только к одному из островков в заливе.

Но не воспользуются ли они случаем познакомиться хотя бы в общих чертах с современным положением этого государства?

Да, но лишь поскольку решили связаться с официальным представителем Франции в этом уголке Аравии.

Разве в Маскате есть французский резидент?[234]

Есть после договора, заключенного в 1841 году между имамом и французским правительством.

А для чего нужен здесь официальный представитель Франции?

Для того, чтобы давать необходимые справки своим соотечественникам, когда они попадают по воле случая на побережье Индийского океана.

Пьер-Серван-Мало почел за благо нанести визит французскому резиденту. И в самом деле, местной полиции, прекрасно организованной и вследствие этого весьма подозрительной, показалось бы по меньшей мере странным прибытие в Маскат трех французов, если бы последние не смогли убедительно объяснить цель своего путешествия. Само собой разумеется, они вовсе не собирались раскрывать свои карты.

После сорокавосьмичасовой стоянки в Маскате «Оксус» должен направиться дальше — в Бомбей. Дядюшка Антифер, Трегомен и Жюэль немедленно сошли на берег. На Бен-Омара и Назима они, конечно, не обращали никакого внимания. Нотариусу и его клерку предоставлялась полная возможность следовать по пятам французов. Присоединиться к ним они могли не раньше, чем начнутся поиски острова в Оманском заливе.

Дядюшка Антифер во главе шествия, Жюэль посередине, Жильдас Трегомен, поспешая в арьергарде[235], устремились к английскому отелю через площади и улицы современного Вавилона[236].

Багаж трех спутников следовал за ними. Как заботились они о купленных в Сен-Мало секстанте и хронометре, особенно о хронометре! Даже Святые дары[237] под балдахином[238] не могли быть несомы с большим благоговением или, лучше сказать, усердием, какое проявлял дядюшка Антифер, пожелавший нести хронометр лично. Подумать только: этот инструмент поможет определить долготу драгоценного острова! С какой пунктуальностью заводили его каждый день! Как только не уберегали от толчков, могущих отразиться на точности хода. Ни один муж не стал бы так заботиться о любимой жене, как заботился наш малуинец об инструменте, который должен сохранять парижское время.

Высадившись в Маскате, Трегомен, видя себя здесь, удивился не меньше, чем мог бы удивиться генуэзский дож[239], если бы внезапно очутился при дворе Людовика XIV[240].

Выбрав комнаты в отеле, наши путешественники сразу отправились к французскому резиденту. Тот был приятно удивлен, увидев на пороге своего дома трех соотечественников.

Этот провансалец лет пятидесяти, по имени Жозеф Бард, торговал хлопком, мануфактурой, индийскими шалями, китайскими шелками, тканями, шитыми золотом и серебром,— словом, товарами, пользующимися большим спросом у богатых людей Востока.

Когда француз приходит к французу, а тот к тому же еще уроженец Прованса[241], знакомство завязывается сразу и добрые отношения устанавливаются быстро.

Обменявшись с гостями рукопожатиями и предложив им прохладительные напитки, хозяин спросил, какова цель их путешествия.

— Мне редко представляется возможность принимать соотечественников,— сказал он.— Я рад видеть вас у себя, господа, и я весь в вашем распоряжении.

— Мы очень вам благодарны,— ответил дядюшка Антифер,— потому что вы можете оказать нам большую услугу, сообщив некоторые сведения об этой стране.

— Вы путешествуете ради развлечения?…

— И да и нет, господин Бард. Мы все трое — моряки. Мой племянник Жюэль — капитан дальнего плавания, Жильдас Трегомен — бывший командир «Прекрасной Амелии».

На этот раз, к великому удовольствию Трегомена, названного командиром, дядюшка Антифер говорил о габаре, словно речь шла о фрегате или военном корабле.

— А я капитан каботажного плавания,— с достоинством добавил Антифер.— Некая солидная фирма в Сен-Мало дала нам полномочия основать отделение либо в Маскате, либо в одном из портов Оманского или Персидского залива.

Жозефу Барду показалась привлекательной мысль войти в дело, могущее принести выгоду.

— Капитан,— сказал он,— мне остается только приветствовать ваши намерения и предложить свои услуги, чтобы довести ваши планы до благополучного конца.

— В таком случае,— сказал Жюэль,— дайте нам совет, где лучше учредить торговую контору — в самом Маскате или в другом городе побережья?

— Предпочтительнее, конечно, в Маскате,— ответил резидент.— Значение этого порта возрастает с каждым днем благодаря его торговым связям с Персией, Индией, островами Маврикий и Реюньон[242], с Занзибаром[243] и африканским побережьем.

— А какие товары экспортируются? — поинтересовался Жильдас Трегомен.

— Финики, изюм, сера, рыба, копал[244], камедь[245], щитки черепахи, рога носорога, растительное масло, кокосовые орехи, рис, маис, кофе, местные сладости…

— Сладости? — переспросил Трегомен облизнувшись.

— Да, ответил Жозеф Бард,— сладости, называемые халвой. Ее варят из меда, сахара, муки и миндаля.

— Хотел бы я попробовать эту халву, друзья мои…

— Сколько твоей душе угодно!… Но,— продолжал дядюшка Антифер,— вернемся к делу. Мы приехали в Маскат не для того, чтобы лакомиться халвой. Господин Бард любезно согласился назвать нам главные предметы вывоза…

— К этому нужно добавить еще жемчуг,— заметил консул,— его ловля в Персидском заливе ежегодно приносит до восьми миллионов франков дохода…

Надо было видеть, какую презрительную мину скорчил дядюшка Антифер! Восемь миллионов франков в год — пустяковая сумма в глазах человека, у которого одних драгоценных камней миллионов на сто!

— Правда,— продолжал Жозеф Бард,— торговля жемчугом находится в руках индийских купцов, не допускающих конкуренции.

— Даже за пределами Маската? — поинтересовался Жюэль.

— Даже за пределами Маската, где — должен признаться — торговцы смотрят на приезжих иностранцев косо…

Жюэль воспользовался его ответом, чтобы перевести разговор на другую тему.

Столица имамата расположена между 50°20’ восточной долготы и 23°38’ северной широты. Если принять во внимание координаты разыскиваемого острова, он должен быть где-то здесь. Теперь встала задача покинуть Маскат под предлогом поисков подходящего места для малуинской торговой конторы. Поэтому Жюэль сказал, что имело бы смысл, прежде чем обосноваться в Маскате, посетить и другие места, и спросил, кстати, какие еще близлежащие прибрежные города входят в имамат.

— Оман,— ответил Жозеф Бард.

— Севернее Маската?

— Нет, юго-восточнее.

— А на севере или на северо-западе?

— Наиболее значительный город — Ростак.

— На заливе?

— Нет, внутри страны.

— А на побережье?

— Сохор.

— Как далеко он отсюда?

— Приблизительно в двухстах километрах.

Жюэль незаметно подмигнул дяде, дав понять важность этого ответа.

— А Сохор… торговый город?

— Да, торговый. Иногда там проводит время имам… когда его высочеству приходит в голову такая фантазия.

— Его высочеству? — повторил Жильдас Трегомен.

По-видимому, этот титул турецкого султана произвел на Трегомена соответствующее впечатление. Жозеф Бард считал признаком хорошего тона величать так имама.

— Сейчас его высочество в Маскате,— добавил он,— и вам, господа, когда вы изберете город для вашей конторы, нужно обратиться к нему за разрешением.

— Надеюсь, его высочество в этом не откажет? — спросил малуинец.

— Напротив,— ответил резидент,— его высочество с радостью даст согласие по денежным соображениям.

Дядюшка Антифер широким жестом дал понять, что он готов расплатиться по-королевски.

— Каким способом лучше всего добраться до Сохора? — спросил Жюэль.

— Караваном.

— Караваном?…— встревожился Трегомен.

— Да,— продолжал Жозеф Бард,— в имамате нет еще не только железных дорог, но даже дилижансов[246]. Здесь ездят на двуколках или верхом на мулах[247], если не предпочитают идти пешком…

— Эти караваны отправляются, должно быть, не очень часто? — спросил Жюэль.

— Напротив,— ответил резидент,— между Маскатом и Сохором ведется весьма оживленная торговля, и как раз завтра…

— Завтра? — перебил дядюшка Антифер. — Вот и превосходно! Значит, завтра мы «откараванимся»!

Перспектива «откараваниться», как остроумно выразился Антифер, не очень-то улыбалась Жильдасу Трегомену. На его добром лице появилась растерянность. Но ведь он прибыл в Маскат не затем, чтобы перечить другу, и волей-неволей должен согласиться на путешествие в малоприятных для него условиях.

Все же Трегомен выразил желание поделиться некоторыми соображениями по поводу предстоящего переезда из Маската в Сохор.

— Ну что ж, говори,— разрешил дядюшка Антифер.

— Так вот,— сказал Жильдас,— мы все трое — моряки, не так ли?

— Да, все трое,— согласился дядюшка Антифер и, не удержавшись, лукаво подмигнул бывшему хозяину «Прекрасной Амелии».

— А почему бы нам,— продолжал Трегомен,— не отправиться в Сохор морем. Двести километров… на хорошем судне…

— Почему бы и нет! — подтвердил дядюшка Антифер.— Жильдас прав. Мы только выиграем время…

— Я первый посоветовал бы вам отправиться морем, — ответил Жозеф Бард,— если бы это не представляло некоторой опасности…

— Какой?— спросил Жюэль.

— Видите ли, господа, Оманский залив небезопасен. Может быть, на большом торговом судне, с многочисленным экипажем, и нечего бояться…

— Бояться? — вскричал дядюшка Антифер.— Бояться бури? Бояться шквалов?…

— Нет, пиратов, с которыми можно встретиться в Ормузском проливе…

— О черт! — вырвалось у малуинца.

Справедливости ради надо сказать: он испугался возможности встретить пиратов только на обратном пути, когда при нем будет драгоценный груз.

Предупрежденные резидентом, наши путешественники приняли мудрое решение: раз они не смогут вернуться морем, то пускаться в путь по воде нет смысла. Выехать с попутным караваном, вернуться с другим — такая комбинация кажется безопасной. Поэтому Жильдас Трегомен согласился примкнуть к каравану, но на душе у него было тревожно — он не понимал, каким способом передвижения придется воспользоваться.

На этом разговор закончился.

Три француза остались довольны беседой с соотечественником. На обратном пути они непременно его посетят… будут держать в курсе своих дел и следовать только его советам… Этот хитрец Антифер даже дал понять, что учреждаемая им контора займется крупными операциями, возможно, выгодными и для резидентской кассы.

Прощаясь с гостями, Жозеф Бард снова посоветовал им представиться его высочеству и предложил лично исхлопотать аудиенцию[248] для уважаемых иностранцев. После чего вышеупомянутые уважаемые иностранцы вернулись в гостиницу.

Тем временем в одном из номеров той же гостиницы происходило совещание Бен-Омара и Назима. Разговор этот, как легко догадаться, сопровождался бесчисленными резкостями и грубыми выходками Саука.

Мнимый клерк и нотариус в Маскат прибыли. Прекрасно. Но ведь они не знают, является ли Маскат конечной целью путешествия. Не отправятся ли трое французов дальше? И именно он, этот глупый Омар, должен узнать обо всем у Антифера, потому что нотариус, в конце концов, имеет право на такой вопрос в отличие от клерка!

— Вот к чему приводит, когда человек, как последняя скотина, изнемогает в пути! Неужели ты не понимаешь, как важно быть сейчас здоровым?

Нотариус прекрасно это понимал. Конечно, нужно поговорить с хитрым французом, выведать у него тайну, разузнать, где зарыты сокровища.

— Успокойтесь, ваша светлость,— сказал он,— я сегодня же повидаюсь с Антифером. Только бы не пришлось снова сесть на пароход!…

Желание знать, в каком месте наследник Камильк-паши собирается искать сокровища, это уж, во всяком случае, не должно служить камнем преткновения. Ведь самим завещанием предусмотрено присутствие при этом душеприказчика. А раз таковым является Бен-Омар, то дядюшка Антифер не должен уклоняться от прямого ответа. Но, после того как три драгоценных бочонка будут извлечены на поверхность, каким образом Саук думает отнять их у владельца? На этот вопрос, неоднократно всплывавший в разговорах с нотариусом, Саук никогда не давал ответа по той причине, что и сам не знал, что сказать. Одно несомненно: Саук не остановится ни перед чем, чтобы завладеть богатством, которое он считал своим и которое несправедливо хочет отнять у него какой-то иностранец. Вот это больше всего и пугало тихого робкого нотариуса, предпочитавшего делать дела без насилия. Уж кто-кто, а он-то прекрасно знает, что его светлость Саук дорожит человеческой жизнью не больше, чем старой засохшей фигой!… Но так или иначе, необходимо шаг за шагом следовать за тремя малуинцами, не терять их во время поисков из виду, непременно присутствовать при извлечении клада. А затем, когда он будет в их руках, действовать смотря по обстоятельствам.

Приняв такое решение, Саук запугал Бен-Омара тысячами угроз и возложил на него всю ответственность за ход дальнейших событий. Затем удалился, строго наказав несчастному нотариусу не пропустить момента возвращения в гостиницу дядюшки Антифера.

Малуинец вернулся поздно вечером. Жильдас Трегомен и Жюэль с наслаждением побродили по улицам Маската, тогда как дядюшка Антифер, правда лишь в своем воображении, прогуливался в нескольких десятках километров отсюда, к востоку от Сохора, где притаился его остров. Бесполезно было бы спрашивать, какое впечатление произвела на него столица имамата: оживлены ли улицы, много ли в лавках покупателей, в чем своеобразие местного национального типа — арабов, индийцев, персов? Он ничего этого не видел. Зато Жюэль и Трегомен осмотрели город, сохранивший свой восточный колорит[249], с интересом. Они останавливались перед лавками, где грудами навалены всевозможные товары — тюрбаны[250], пояса, шерстяные плащи, хлопчатобумажные ткани, большие глиняные кувшины, так называемые «мертабан», пестро раскрашенные и покрытые сверкающей глазурью. При виде всех этих ярких вещей Жюэль думал о том, как обрадовалась бы им Эногат! Какое удовольствие доставили бы ей изящные безделушки, выполненные с редким мастерством! Разве не осчастливили бы ее такие скромные подарки больше, чем дядюшкины алмазы?

Жильдас Трегомен думал о том же. Как бы уловив мысли молодого друга, он сказал:

— Давай купим это ожерелье, а когда вернемся, ты подаришь его малютке.

— Когда вернемся! — вздохнул Жюэль.

— И это кольцо. Посмотри, какое красивое!… Да что я говорю — кольцо? Десять колец! По одному на каждый ее пальчик…

— О чем она сейчас думает, бедняжка Эногат? — прошептал Жюэль.

— Конечно, о тебе, мой мальчик! Только о тебе!

— А нас разделяют сотни и сотни лье!…

— Вот что! — прервал его Трегомен.— Не забыть бы еще купить ей горшочек с этим замечательным лакомством, которое господин Жозеф Бард так нам расхваливал!…

— Но,— возразил Жюэль,— не лучше ли сначала попробовать его самим, а уж потом покупать…

— Нет, мой мальчик, нет! — возразил Жильдас Трегомен.— Я хочу, чтобы Эногат отведала это лакомство первая…

— А если оно ей не понравится?

— Оно придется ей по вкусу, потому что его привезешь ты, да еще из такой дали!

Как хорошо знал этот замечательный человек сердца молодых девушек, а ведь ни у одной из них — ни в Сен-Мало, ни в Сен-Серване, ни в Динаре — даже и в мыслях не было сделаться госпожой Трегомен!…

Словом, французы нисколько не жалели о своей прогулке по столице имамата. Ее чистоте и порядку могли бы позавидовать многие европейские города, за исключением, конечно, их родного Сен-Мало, он, по мнению дядюшки Антифера, был лучшим городом в мире.

Жюэль успел еще заметить, что по улицам шныряли множество хорошо вышколенных полицейских, проявлявших исключительную бдительность.

Полицейские агенты тщательно следили за иностранцами, высадившимися в Маскате и не объяснившими причин своего прибытия. Но, в противоположность придирчивой полиции некоторых европейских государств, требующей предъявления паспортов и устраивающей неуместные допросы, здешняя полиция ограничивалась только тем, что просто следила за тремя малуинцами, как бы далеко они ни удалялись. По местному обычаю, ступив на землю имамата, они действительно не могут выехать отсюда, не посвятив имама в свои планы.

К счастью, дядюшка Антифер об этом не подозревал, иначе он с полным основанием опасался бы за исход своего предприятия. Ведь его высочество, так ревностно заботящийся о личной выгоде, вряд ли позволит вывезти сто миллионов с острова, лежащего в Оманском заливе. Если европейское государство взимает только половинную долю от найденного клада, то азиатский властелин, который, собственно, и есть государство, не колеблясь, берет себе все целиком.

И вот, как только дядюшка Антифер вернулся в гостиницу, Бен-Омар рискнул задать ему достаточно нескромный вопрос. Приоткрыв осторожно дверь, он сказал вкрадчивым голосом:

— Разрешите узнать…

— Что?

— Узнать у вас, господин Антифер, куда мы отправимся дальше?

— По первой улице направо, по второй — налево, а потом — прямо…

С этими словами дядюшка Антифер с треском захлопнул дверь.

Глава тринадцатая, в которой Жильдас Трегомен довольно удачно плывет на «корабле пустыни»

На следующий день, двадцать третьего марта, с первыми проблесками зари караван выступил из столицы имамата и направился вдоль побережья. Настоящий караван! Ничего подобного Трегомену не приходилось видеть на равнинах департамента Иль и Вилен. Он простодушно признался в этом Жюэлю, и тот не выразил ни малейшего удивления. В караване насчитывалось около сотни арабов и индийцев и примерно столько же вьючных животных. При такой многолюдности возможность внезапного нападения сухопутных пиратов маловероятна, впрочем, они не столь опасны, как пираты морские.

Среди туземцев выделялись несколько богатых купцов, о них говорил нашим путешественникам французский резидент. Местные негоцианты, по-видимому озабоченные своими делами, призывавшими их в Сохор, ехали без всякой пышности.

Что касается иностранцев, то они были представлены тремя французами — дядюшкой Антифером, Жюэлем, Жильдасом Трегоменом и двумя египтянами — Назимом и Бен-Омаром.

Последние, конечно, не замедлили присоединиться к каравану. Поскольку дядюшка Антифер не скрыл от них своего намерения возобновить на следующий день путешествие, они тоже успели собраться в дорогу. Само собой разумеется, малуинец нисколько не заботился о Бен-Омаре и его клерке. Если египтянам угодно, пусть следуют за ним — ему до них нет никакого дела.

Антифер твердо решил не подавать виду, что знает этих людей. Увидев в караване Назима и Бен-Омара, он даже не счел нужным с ними поздороваться, и Трегомен под его грозным взглядом не осмелился повернуть голову в их сторону.

Животные, служившие для перевозки пассажиров и товаров, оказались трех видов: верблюды, мулы и ослы. Нечего было и думать о возможности приспособить какой-нибудь экипаж или хотя бы простую тележку. Да и какие колеса могли бы двигаться по бездорожью, по этой пересеченной, частично заболоченной местности! Поэтому каждый устроился как мог.

Дядя и племянник выбрали себе пару сильных и резвых, но не очень крупных мулов. Приученные ходить в караванах, мулы были доставлены за хорошую цену маскатскими евреями, промышляющими сдачей внаем вьючных животных. Но что значила для дядюшки Антифера лишняя сотня пистолей![251] Сотней больше, сотней меньше — стал бы он с этим считаться? Конечно нет! Однако ни за какие деньги нельзя найти мула, выносливость которого соответствовала бы весу Жильдаса Трегомена. Выдержать на своем хребте такую тушу и пронести ее пятьдесят лье не в силах ни один представитель этой достойной породы. Для бывшего хозяина «Прекрасной Амелии» необходимо более сильное животное.

— Знаешь, лодочник, с тобой слишком много хлопот! — со свойственной ему деликатностью заметил дядюшка Антифер, после того как мулов, приведенных для Трегомена, пришлось забраковать.

— Ничего не поделаешь, старина! Напрасно ты заставил меня ехать сюда… Оставь меня в Маскате… Я подожду тебя здесь…

— Ни за что!

— Но нельзя же перевозить меня по частям!

— Господин Трегомен,— вмешался Жюэль,— а не сесть ли вам на верблюда?… Это животное вам не внушает отвращения?

— Никакого, мой мальчик! Лишь бы я не внушал отвращения верблюду и он согласился бы меня взять!

— Прекрасная идея! — обрадовался дядюшка Антифер.— На верблюде ты будешь выглядеть великолепно!…

— Недаром же его называют «кораблем пустыни»,— добавил Жюэль.

— Идет! Пусть будет корабль пустыни! — согласился сговорчивый Трегомен.

Вот почему он важно восседал в то утро между двумя горбами одного из колоссальных представителей породы жвачных. Трегомену это даже нравилось. Другой на его месте, может быть, даже возгордился бы. Но если Трегомен и испытывал это вполне законное чувство, то внешне оно не проявлялось, потому что все мысли речного капитана были лишь о том, как лучше управлять своим кораблем, как предохранять себя от толчков и не сбиться с верного курса. В самом деле, когда караван убыстрял ход, движения животного утрачивали плавность. Но мясистые части Трегомена, весьма массивные, смягчали килевую качку.

Саук, предпочитавший держаться позади каравана, сидел на горячем муле, как опытный наездник. Рядом с ним или, лучше сказать, напрягая все силы, чтобы не отстать от него, тащился на маленьком ослике Бен-Омар. Он почти доставал ногами землю, что должно уберечь его от случайных падений. Сесть верхом на мула?… Падать с такой высоты? На это нотариус никогда бы не отважился без крайней нужды! К тому же арабские мулы так норовисты и горячи, что держать их в узде может только уверенная и крепкая рука.

Караван делал переходы по двенадцать лье в день с двухчасовым привалом в полдень. Через четыре дня, если не случится непредвиденной задержки, караван достигнет Сохора.

Четыре дня!… Антиферу они казались целой вечностью, так неудержимо стремился он к своему острову! Он уже предвкушал конец рискованного путешествия. Еще несколько переходов — и он у цели… Но почему же по мере приближения решительной минуты Антифер становился все более раздражительным, все более беспокойным? Его спутники не могли вытянуть из него ни слова. Волей-неволей они стали беседовать только вдвоем.

С высоты своего жвачного животного, покачиваясь между двумя горбами, Трегомен обратился к Жюэлю с очередным вопросом:

— Скажи, мой мальчик, с глазу на глаз, ты веришь в сокровища Камильк-паши?

— Гм!…— отозвался Жюэль.— Мне все кажется какой-то фантасмагорией!

— Жюэль, а если острова вообще не существует?…

— Допустим, что он существует, господин Трегомен, но там может не оказаться никаких сокровищ, и тогда дяде придется последовать примеру одного марсельского капитана, который отправился искать остров Бурбон и, не найдя его, вернулся в Марсель.

— Это было бы для него страшным ударом, Жюэль, и я не уверен, что он выдержит…

Читатель, конечно, догадывается, что Трегомен и его молодой друг остерегались строить подобные гипотезы в присутствии дядюшки Антифера. Да и к чему? Ничто не могло бы поколебать уверенность этого упрямца. Дядюшке и в голову не приходило усомниться в том, что алмазы и другие драгоценности находятся именно там, где они зарыты, на том самом острове, точные координаты которого ему известны. Нет, единственно, что тревожило Антифера,— это осложнения, могущие возникнуть после того, как найдется остров, когда останется только довести предприятие до благополучного конца.

Само же путешествие было довольно легким. И есть все основания думать, что и кончится оно удачно. Поскорее бы только попасть в Сохор! Там они найдут какое-нибудь судно, отправятся на поиски острова, откопают три бочонка. Пока ничто не внушало опасений нашему решительному малуинцу. Чего же проще — двигаться с караваном, да еще в обществе Трегомена и Жюэля, потом переправить сокровища с острова до Сохора. Все это пустяки. Но дальше будет труднее. Доставить в Маскат три бочонка, полных золота и драгоценных камней… Тут не обойдешься без верблюдов и без каравана, развозящего товары по ормузскому побережью. А как потом погрузить такую тяжесть, не возбудив подозрений у таможенных чиновников?… Ведь они могут потребовать огромную пошлину за право вывоза. И как знать, не попытается ли имам захватить сокровища и не объявит ли он себя их законным владельцем, раз драгоценности найдены на территории его государства?

Хотя дядюшка Антифер и любил говорить «мой остров», но в действительности-то остров принадлежал не ему!… Камильк-паша, если бы и захотел, не мог бы оставить по завещанию остров, расположенный во владениях маскатского имама!…

Все эти помехи, не говоря уж о неизбежных трудностях на обратном пути, когда придется пересаживаться на пакетбот, идущий в Суэц, заставляли дядюшку Антифера серьезно призадуматься. Как бессмысленна и неуместна затея богатого египтянина, доверившего богатства острову в Оманском заливе!… Разве не существовало сотен, даже тысяч других островков, разбросанных хотя бы среди бесчисленных архипелагов Тихого океана, ускользающих от всякого наблюдения и никому не принадлежащих?… Неужели завещатель не мог спрятать сокровища, не возбудив ничьих подозрений, в более надежном месте?…

Но что сделано, то сделано. Теперь уж ничего не изменишь. Остров занимает свое место в Оманском заливе с начала геологического образования земли и останется там до светопреставления[252]. Какая жалость, что его нельзя взять на буксир и доставить в Сен-Мало! Как бы это упростило дело!

Вот почему дядюшка Антифер так озабочен и почему так трудно ему сдерживать припадки бешенства. Да, это был плохой попутчик! Он непрерывно что-то бормотал себе под нос, на вопросы не отвечал, уединялся от спутников, награждал своего мула незаслуженными ударами дубинки… И если бы терпеливое животное сбросило наконец резким движением своего несносного всадника, мула за это, по совести говоря, никто бы не упрекнул.

Жюэль, конечно, замечал, как встревожен его дядя, но не смел обратиться к нему с расспросами. Жильдас Трегомен тоже догадывался, что происходит в душе друга. Но, зная дядюшку Антифера, они не пытались его образумить, а лишь обменивались многозначительными взглядами.

Первый день пути нисколько не утомил наших героев, хотя температура на этой широте достаточно высока. Климат Южной Аравии, особенно у тропика Рака, жаркий, он вреден для европейцев. Со стороны гор налетают волны раскаленного воздуха, и даже морской ветер не в силах их перебороть. Ночи в разгаре жаркого лета до того душные, что невозможно заснуть.

Тем не менее на первых двух переходах наши малуинцы не страдали от зноя, так как караван тянулся по лесистым прибрежным равнинам. Окрестности Маската — отнюдь не бесплодная пустыня. Растительность там разнообразна и обильна. На сухой почве поля засеяны маисом, а в болотистых низинах, где разветвляются тысячи ручейков, хороший урожай приносит рис. Достаточно тени и в баньяновых[253] лесах, и под сенью аравийских акаций, выделяющих камедь, вывоз ее достигает больших размеров и составляет одну из главных статей дохода страны!

Вечером караван расположился лагерем на берегу маленькой речки, которая берет начало в горах на западе и тихо впадает в залив. Расседлали мулов и пустили их свободно пастись, даже не стреножив,— эти животные привыкли к регулярным привалам.

Но вернемся к нашим героям. Дядя и племянник отвели своих мулов на общее пастбище; то же сделал и Саук. Верблюд Трегомена опустился на колени, как правоверный мусульманин в час вечерней молитвы, и путешественник, спешившись, доброжелательно потрепал его по морде. Что же касается осла, несшего на себе Бен-Омара, тот внезапно остановился и, так как всадник замешкался, скинул его наземь резким броском. Нотариус растянулся во всю длину, лицом к Мекке[254], в позе мусульманина, творящего намаз[255]. Вряд ли он в ту минуту посылал хвалы Аллаху и его пророку!

Ночь в этом лагере, раскинутом в сорока километрах от Маската, в обычном месте стоянки караванов, прошла спокойно.

На следующий день с первыми утренними лучами караван снялся с места и двинулся дальше, по направлению к Сохору.

Местность стала более открытой. До самого горизонта простирались обширные равнины, где песок заметно вытеснял траву. Это уже напоминало Сахару со всеми ее неприятными особенностями — недостатком влаги, отсутствием тени, трудностями передвижения. Для арабов, привыкших к таким караванным переходам, все было в порядке вещей. Им ничего не стоило проделывать длинные путешествия при палящем зное. Но каково европейцам выдержать такое испытание!…

Поспешим заметить, все обошлось. Не пострадал даже толстяк Трегомен, который, случись это путешествие несколькими неделями позже, расплавился бы под тропическим солнцем. Укачиваемый плавными движениями своего верблюда, он блаженно дремал между горбами, усевшись так прочно, что составлял с животным как бы одно целое. Ему-то уж, во всяком случае, падение не угрожало! Быстро сообразив, что «корабль пустыни» лучше него разбирается в неровностях дороги, Трегомен не пытался им управлять. Даже «Прекрасная Амелия» не держалась так уверенно, когда ее тянули на бечеве вдоль берегов Ранса.

А как чувствовал себя Жюэль во время путешествия по владениям имама, от Маската до Сохора? Юный и сильный, он уносился мыслями в милый его сердцу бретонский город, на улицу От-Салль, в дом, где ждала его Эногат… О знаменитой принцессе, на ком дядя мечтал его женить, он ничуть не беспокоился! Никогда и никто не будет его женой, кроме прелестной кузины! Разве существует на свете герцогиня[256], которую можно сравнить с Эногат, пусть в той и течет королевская кровь? Нет! И миллионы Камильк-паши ничего тут не изменят, если даже допустить, что его наследство — не сказка из «Тысячи и одной ночи». Нечего и говорить, что по прибытии в Маскат он сразу же написал своей невесте. Но когда еще дойдет до нее письмо!

Дядюшка Антифер был мрачнее тучи, и имелись основания опасаться, что его настроение может еще ухудшиться. Как он перевезет три бочонка? Вот проблема, внушавшая ему сильнейшую тревогу, и, скажем прямо, тревогу оправданную.

А какие страшные предчувствия появились бы у него, если бы он только знал, что за ним установлено наблюдение! Да… в караване был один туземец, лет сорока, с очень хитрой физиономией, специально приставленный к Антиферу, чтобы следить за каждым его шагом, не вызывая подозрений…

Стоит заметить, что ни один рейс пакетбота из Суэца в Маскат не обходится без полицейских агентов имама. Помимо материальной заинтересованности — с каждого иностранца, ступившего на землю имамата, взимается значительный побор,— властитель испытывает чисто восточное любопытство по отношению к приезжающим европейцам. Что может быть естественнее желания узнать, с какой целью и на какой срок прибывает в его страну каждый чужеземец? Поэтому, когда три француза высадились на набережной и заняли номера в английском отеле, начальник полиции не замедлил принять их под свою мудрую опеку.

Итак, как замечено выше, полиция Маската, великолепно натренированная по части поддержания порядка на улицах, столь же искусно ведет наблюдение за иностранцами, прибывающими морем или сухопутным путем. Она не считает нужным требовать у них надлежаще оформленные документы — у мошенников бумаги всегда в порядке — и не подвергает допросам, на которые у тех уже заготовлены ответы. Но зато полиция не теряет иностранцев из виду, бдительно надзирает за ними, следит исподтишка, осторожно, тактично, что, конечно, делает честь людям Востока.

С дядюшки Антифера не спускал глаз полицейский агент, получивший задание следовать за французом всюду, куда бы он ни направился. Ни о чем не спрашивая Антифера, сыщик в конце концов узнает, с какой целью европейцы появились в Маскате. Если у тех появятся трудности из-за незнания местного языка, он с отменной любезностью предложит им свои услуги. Потом, узнав об их намерениях все, имам позволит им спокойно уехать, если по какой-либо причине ему не будет выгоднее их задержать.

Разумеется, подобный надзор мог сильно помешать успешному завершению великого предприятия дядюшки Антифера. Извлечь на поверхность клад баснословной ценности, переправить его в Маскат, погрузить на пакетбот, отходящий в Суэц,— это сама по себе уже нелегкая задача. А когда его высочество примет решение, как ему в данном случае поступить, вряд ли задуманное дело удастся довести до конца.

К счастью — повторяем, к счастью,— Пьер-Серван-Мало не догадывался, что ко всем возможным осложнениям прибавится еще и такое препятствие. И без того забот у него хватало! Ему было невдомек, что он путешествует в сопровождении инквизиторского[257] ока одного из агентов имама. Ни он сам, ни его спутники не обратили внимания на сдержанного, молчаливого араба, который следил за ними неотступно, избегая вступать в какие-либо отношения.

Однако если малуинцы и не заметили маневров араба, то нельзя этого сказать о Сауке. Владея арабским языком, мнимый клерк Бен-Омара заводил разговор то с тем, то с другим купцом, ехавшим в Сохор. Конечно, этим людям полицейский агент был хорошо известен, и они не делали тайны из его профессии. Саук сразу заподозрил, что сыщик приставлен к Антиферу, и это, естественно, его встревожило. Если он не хотел, чтобы наследство Камильк-паши попало в руки какого-то француза, то тем более не мог допустить, чтобы сокровищами завладел имам. Заметим при этом, что двое египтян вовсе не показались подозрительными полицейскому агенту. Да и как он мог подумать, что они преследуют с европейцами одну цель? Египтяне бывают в Маскате нередко, и если Бен-Омар и Саук не привлекли внимания сыщика, то это служит только лишним доказательством, что на свете нет совершенной полиции, даже у его высочества имама.

После утомительного дня, с обычным полуденным привалом, караван перед заходом солнца расположился на ночлег возле небольшого полувысохшего пруда, у громадного дерева — любопытного явления здешней природы. Под его кроной свободно мог укрыться и найти надежную защиту от полуденного зноя целый караван. Солнечные лучи не проникали сквозь огромный купол листвы, этот колоссальный тент на высоте пятнадцати футов.

— В жизни не приходилось видеть подобное дерево! — вскричал Жюэль, когда его мул остановился под этим навесом.

— И я наверняка такого больше не увижу! — заметил Трегомен, сходя с верблюда, ставшего на колени.

— А вы что скажете, дядя? — спросил Жюэль.

Дядя ничего не ответил. Он просто не обратил внимания на то, что вызвало такой интерес у его друга и племянника.

— Мне вспоминается,— сказал Жильдас Трегомен,— феноменальный[258] виноградник в Сен-Поль-де-Леон, в одном очаровательном местечке нашей Бретани, который знаменит…

— Вы правы, господин Трегомен, но он не выдерживает никакого сравнения с этим деревом!

В самом деле, как бы ни был необыкновенен виноградник в Сен-Поль-де-Леон, он бы выглядел простым кустарником рядом с этим гигантом растительного царства.

То был баньян — разновидность фикуса — со стволом немыслимой толщины, по меньшей мере футов сто в обхвате. От ствола, похожего на башню, отходило огромное разветвление, а из него, в свою очередь, тянулись многочисленные отростки; ветки переплетались, скрещивались, расползались в разные стороны, покрывая своей тенью поверхность в полгектара. Огромный зонт служил защитой и от солнечных лучей, и от ливней; он непроницаем ни для небесных лучей, ни для небесных потоков.

Если бы у Трегомена хватило времени — терпения у него было достаточно! — он не отказал бы себе в удовольствии сосчитать ветви этого дерева. Сколько же их? Любопытство не давало ему покоя. Вскоре оно было удовлетворено. И вот при каких обстоятельствах.

В то время как он разглядывал нижние ветви баньяна, поворачиваясь во все стороны, вытянув руку и растопырив пальцы, позади него кто-то произнес по-английски с сильным восточным акцентом:

— Ten thousand![259]

Трегомен не понял этих двух слов, ибо не знал английского языка. Но зато английским языком владел Жюэль, и, перекинувшись несколькими словами с туземцем[260], он сказал своему другу:

— Здесь десять тысяч ветвей.

— Десять тысяч?

— По крайней мере, так утверждает этот араб.

Араб был не кто иной, как полицейский агент, приставленный к иностранцам на время их пребывания в имамате. Теперь он воспользовался удобным случаем, чтобы с ними познакомиться.

После того как Жюэль задал еще несколько вопросов на языке англосаксов и получил от араба столько же ответов, последний отрекомендовался переводчиком британской миссии в Маскате и любезно предоставил себя в распоряжение трех европейцев.

Жюэль поблагодарил туземца и рассказал дяде об этом счастливом, по его мнению, обстоятельстве, полезном для их дальнейших шагов в Сохоре.

— Хорошо, хорошо! — согласился Антифер.— Договорись с этим человеком получше, скажи, что ему щедро заплатят…

— При условии, если будет чем платить! — пробормотал недоверчивый Трегомен.

Но если Жюэль поздравлял себя с удачей, то Саук, напротив, был недоволен. Увидев, что сыщик затеял разговор с малуинцами, он встревожился и решил не спускать с туземца глаз. Если бы Бен-Омару удалось узнать, куда направляются французы!… Подходит ли путешествие к концу или последует продолжение? Где расположен остров: в водах Оманского залива, или в Ормузском проливе, или в Персидском заливе? Придется ли его искать вдоль берегов Аравии или у побережья Персии, где владения шаха[261] примыкают к владениям султана?[262] Как будут развертываться дальнейшие события, и долго ли это продлится? Не собирается ли Антифер сесть в Сохоре на корабль? Раз он не сделал этого в Маскате, то нельзя ли заключить, что остров находится где-то за Ормузским проливом? Не может ли это путешествие продлиться до Шарджи, или до Эль-Катифа, или даже до Эль-Кувейта в глубине Персидского залива?

Мучительная неизвестность и тревожные предчувствия довели Саука до такой ярости, что это не могло не отразиться на бедном нотариусе.

— Да разве я виноват,— повторял тот,— что Антифер обращается со мной как с иностранцем?

Как с иностранцем? Нет, гораздо хуже — как с назойливым гостем, присутствие которого навязано ему завещателем!… Ах, если бы не этот процент! Каких он стоит мучений! Когда же они кончатся?…

На следующий день караван тянулся по бесконечным равнинам, похожим на пустыни, лишенные оазисов[263]. Нестерпимая жара и в этот, и в следующие два дня делала переходы особенно утомительными. Трегомену казалось, что он тает, как ледяная глыба, плывущая из северных морей к низким широтам[264]. Хорошо, если он потерял не более десятой части своего нормального веса, что, конечно, не могло не радовать двугорбого, изнемогавшего под живым грузом.

Последние переходы не сопровождались никакими достойными упоминания событиями. Следует только отметить, что араб — его звали Селик — ближе, чем с другими малуинцами, познакомился с Жюэлем благодаря тому, что и тот и другой владели английским. Но — какие могут быть сомнения! — молодой капитан сохранит свою обычную сдержанность и не выдаст тайны дядюшки Антифера. Басня, сочиненная для французского резидента в Маскате — о поисках на побережье места для торговой конторы,— пригодилась и на этот раз для мнимого переводчика.

Поверил ли он? Жюэлю казалось, что да. В действительности же хитрец прикинулся простаком, чтобы продолжать наблюдения.

Наконец, после четырех с половиной дней пути, в полдень, двадцать седьмого марта, караван вступил в Сохор.

Глава четырнадцатая, в которой дядюшка Антифер, Жильдас Трегомен и Жюэль проводят очень скучный день в Сохоре

Как хорошо, что наши французы прибыли в Сохор не для развлечения, а по делу! В городе нет ничего, что заслуживало бы внимания туристов: улицы хоть и чистые, но площади — на самом солнцепеке; одного источника воды едва хватает на несколько тысяч жителей, постоянно мучимых жаждой от нестерпимого зноя; дома разбросаны в беспорядке; окна, как принято на Востоке, выходят на внутренний двор. Выделяется лишь одно более приметное здание, впрочем без всякого стиля и лишенное причудливых арабских узоров. Оно вполне удовлетворяет имама, когда тот приезжает на две-три недели в северную часть своих владений, чтобы пожить деревенской жизнью.

Но как ни малозначителен Сохор, он все же существует на побережье Оманского залива, и лучшим доказательством этого служат его географические координаты: 54°29’ восточной долготы и 24°37’ северной широты.

Следовательно, принимая во внимание указания Камильк-паши, остров нужно искать на 28’ по дуге к востоку от Сохора и на 22’ к северу, то есть на расстоянии примерно сорока — пятидесяти километров от побережья.

Гостиниц в Сохоре мало. Да и трудно назвать гостиницей какое-то подобие караван-сарая[265] с несколькими комнатами, вернее, клетушками, меблированными более чем скромно — одной оттоманкой.

Именно туда услужливый переводчик Селик и привел Антифера, его племянника и друга.

— Как нам повезло,— повторял Жильдас Трегомен,— что мы встретили этого любезного араба! Жаль только, что он не говорит по-французски или хотя бы по-бретонски[266].

Однако Жюэль и Селик достаточно хорошо понимали друг друга, чтобы сговориться.

Измученные путешествием, Жюэль и Трегомен — и это вполне естественно — не могли в тот день мечтать ни о чем другом, кроме хорошего ужина и двенадцатичасового сна. Но не так-то просто было заставить Пьера-Сервана-Мало согласиться с этим благоразумным предложением. Его нервное нетерпение все возрастало по мере приближения к острову, и он не соглашался ждать. Ему хотелось лишь одного — немедленно нанять судно и отчалить, что называется, hie et nunc!…[267] Можно ли отдыхать, когда остается сделать последний шаг, один только шаг в двенадцать лье, отделяющий его от того уголка на земном шаре, где зарыты вожделенные бочонки!…

Словом, произошла неистовая сцена, показавшая, до какой степени нетерпения, нервозности и даже болезненного возбуждения дошел дядюшка Антифер. В конце концов Жюэлю удалось его успокоить. Надо же принять какие-то меры предосторожности… Сохорской полиции такая поспешность может показаться подозрительной… Да и сокровища никуда не исчезнут за эти двадцать четыре часа…

«Если только они там! — сказал про себя Жильдас Трегомен.— Мой бедный друг сойдет с ума, если там их не было… или если их там уже нет!»

Не исключено, что опасения добряка Трегомена в какой-то степени небезосновательны.

Если Антиферу и в самом деле суждено обмануться в своих надеждах, он может кончить помешательством. На Саука подобное разочарование подействовало бы, вероятно, не так сильно, но последствия его были бы не менее страшными. Мнимый Назим впал бы в такое бешенство, от которого не поздоровилось бы Бен-Омару. Лихорадка нетерпения трепала его ничуть не меньше, чем малуинца, и можно смело утверждать: в ту ночь в караван-сарае не смыкали глаз, по крайней мере, два путешественника. Не стремились ли они к одной и той же цели, только разными путями? Если один не мог дождаться утра, чтобы поскорее нанять судно, то другой думал только о том, как бы завербовать десятка два отчаянных головорезов, соблазнив их большим вознаграждением, и попытаться завладеть сокровищами на обратном пути в Со— хор.

Наконец забрезжила заря, и первые солнечные лучи возвестили рождение памятного дня — двадцать восьмое марта.

Друзья решили прибегнуть к услугам Селика. Жюэль взял на себя переговоры с арабом, чтобы привести в исполнение намеченный план. Селику же французы казались все более и более подозрительными.

Жюэль, правда, испытывал некоторое смущение, думая о том, как обратиться за помощью к Селику. В самом деле, три иностранца, три европейца, прибывшие накануне в Сохор, торопятся нанять судно… ну конечно, для прогулки по Оманскому заливу — какой еще можно найти предлог? — для прогулки, которая продлится не менее сорока восьми часов… Не покажется ли это странным и даже более чем странным? Но, быть может, Жюэль напрасно тревожился, что переводчика удивит такая просьба?

Так или иначе, дело не терпело отлагательства. Встретив Селика, Жюэль попросил его достать какое-нибудь суденышко, способное продержаться в море двое суток.

— Вы собираетесь переехать залив и высадиться на Персидском берегу? — спросил Селик.

У Жюэля мелькнула мысль обойти этот вопрос и ответить как можно более непринужденно, чтобы усыпить всякие подозрения, которые могли бы возникнуть даже у сохорских властей.

— Нет… это просто географическое исследование,— ответил он.— Мы хотим определить положение наиболее значительных островов залива… или… разве их нет у берегов Сохора?

— Есть несколько островов,— сказал Селик,— но ни одного сколько-нибудь значительного.

— Безразлично,— промолвил Жюэль.— Мы хотели бы осмотреть залив, прежде чем обосноваться на берегу.

— Как вам будет угодно!

Селик не стал допытываться, хотя ответ молодого капитана показался ему подозрительным. И в самом деле, полицейский агент, знавший об их проекте, сообщенном французскому резиденту, то есть о намерении учредить торговую контору в одном из прибрежных городов имамата, прекрасно понимал, что исследование Оманского залива не имеет никакого отношения к учреждению конторы.

Последствия этого разговора не замедлили сказаться. За малуинцем и его спутниками стали наблюдать еще пристальнее.

Досадное осложнение, грозившее успеху задуманной операции! Как только сокровища будут найдены, полиция его высочества, несомненно, сразу же об этом узнает. А его высочество, сколь всесильное, столь же и беззастенчивое, во избежание излишних осложнений отправит наследника Камильк-паши на тот свет.

Селик взялся найти судно для исследования залива и обещал также подобрать надежный экипаж. Запасов продовольствия решили взять на три-четыре дня. В период равноденствия, когда погода так непостоянна, следует предвидеть возможность задержки в пути.

Жюэль поблагодарил переводчика, заверив, что его услуги будут щедро оплачены. Это обещание, казалось, произвело впечатление на Селика. Подумав немного, он добавил:

— А не отправиться ли мне вместе с вами в экспедицию? Ведь незнание арабского языка может затруднить ваши отношения с хозяином судна и матросами…

— Вы правы,— согласился Жюэль.— Оставайтесь при нас все время, пока мы в Сохоре. Повторяю, вы об этом не пожалеете.

Расставшись с переводчиком, Жюэль поспешил найти дядю, прогуливавшегося по песчаному пляжу вместе с Трегоменом, и рассказал, как обстоят дела. Трегомен пришел в восторг, узнав, что гидом и переводчиком останется с ними этот молодой араб, лицо которого кажется удивительно умным.

Пьер-Серван-Мало кивком головы одобрил действия племянника. Затем, заменив изгрызенный мундштук трубки другим, он спросил:

— А лодка?…

— Вот как раз, дядя, наш переводчик и занимается сейчас тем, что достает ее и снабжает необходимыми припасами.

— Мне кажется, любое судно в этом порту можно оснастить за час или за два… Черт возьми, ведь не о кругосветном же путешествии идет речь!

— Но, друг мой,— заметил Трегомен,— нужно какое-то время, чтобы найти судно и людей!… Не будь же таким нетерпеливым, очень тебя прошу!

— А если я хочу быть таким! — полез в бутылку дядюшка Антифер, метнув на Жильдаса Трегомена негодующий взгляд.

— Ну и будь себе на здоровье! — ответил добряк, отвесив Антиферу почтительный поклон.

Между тем солнце начало склоняться к западу, а Селик все не давал о себе знать. Легко догадаться, до какого накала дошло раздражение французского капитана. Он говорил уже, что нужно отправить на дно залива этого араба, который просто посмеялся над его племянником. Попытка молодого человека заступиться за Селика была встречена в штыки, а Жильдасу Трегомену, когда тот попробовал заикнуться о достоинствах переводчика, велели заткнуть рот.

— Мошенник ваш переводчик! — кричал Антифер.— Негодяй, разбойник! Он не внушает мне ни малейшего доверия! Он только и думает, как бы выманить у нас деньги!

— Я ничего ему пока не дал, дядя.

— Вот на этом ты как раз и промахнулся! Если бы ты дал ему хороший задаток…

— Но вы же сами говорите, он хочет нас ограбить!

— Это не важно!

Жильдас Трегомен и Жюэль даже не пытались внести ясность в столь противоречивые суждения. Главное, надо сдержать нетерпение малуинца, помешать ему совершить какую-нибудь глупость или, по крайней мере, неосторожность, уговорить его вести себя благоразумнее, не давать повода к подозрениям. Но чего можно добиться от человека, который не хочет вас слушать? Разве в гавани[268] мало ошвартованных рыбачьих баркасов?… Разве не достаточно нанять один из них… сговориться с экипажем… погрузиться… поднять паруса… повернуть к северо-востоку?…

— А как мы с этими людьми сговоримся,— возразил Жюэль,— если ни слова не знаем по-арабски?…

— А они не знают ни слова по-французски,— поддержал его Трегомен.

— Но почему же они не знают?! — в ярости закричал дядюшка Антифер.

— Это ошибка с их стороны… непростительная ошибка!…— ответил Жильдас Трегомен, пытаясь умиротворить друга своей уступчивостью.

— Это все по твоей вине, Жюэль!

— Вы не правы, дядя! Я старался сделать все как можно лучше! Наш переводчик, конечно, появится… Впрочем, если он вам не внушает доверия, обратитесь к Бен-Омару и его клерку — они говорят по-арабски… Да вот они как раз идут по набережной…

— Обратиться к ним? Никогда! Довольно… Хватит с меня и того, что они тащатся за нами на буксире!

— Бен-Омар, кажется, собирается сюда причалить,— заметил Жильдас Трегомен.

— Хорошо, лодочник, пусть только попробует! Я встречу его таким залпом, что он отправится на дно!

Действительно, Саук и нотариус крейсировали в водах малуинца. Когда Антифер вышел из караван-сарая, они поспешили вслед за ним. Их обязанностью было — не терять его из виду; их правом — присутствовать при развязке невиданной операции, грозившей, впрочем, превратиться в драму.

Саук настаивал, чтобы Бен-Омар поговорил с этим ужасным Пьером-Серваном-Мало. Но, видя ярость малуинца, нотариус не мог заставить себя пойти навстречу неизбежным оскорблениям. Саук с наслаждением уложил бы на месте трусливого крючкотвора[269] нотариуса и, должно быть, уже раскаивался в том, что притворился не знающим французский язык, ведь это лишало его возможности вступить с французами в непосредственные переговоры.

Жюэль, в свою очередь, хорошо понимал, что недопустимое обращение его дяди с Бен-Омаром может только осложнить дело. Он снова попытался ему это внушить, заметив, что нотариус все не решается подойти к дядюшке Антиферу.

— Вот что, дядя,— сказал Жюэль,— вы должны меня выслушать. Можете сердиться сколько угодно… но обсудим положение вещей серьезно, у нас на это должно хватить разума…

— Надо еще разобраться, Жюэль, не считаешь ли ты разумным то, что я считаю глупым!… Итак, чего ты хочешь?

— Я хочу спросить вас, будете ли вы в то время, когда мы уже близки к цели, продолжать упорно поворачиваться к Бен-Омару спиной.

— Да, буду! Упорно поворачиваться! Этот негодяй хотел украсть у меня мой секрет, тогда как его обязанностью было открыть мне свой… Это мошенник! Караиб!…[270]

— Я знаю, дядя, и не стараюсь его оправдать. Но так или иначе, по одному из параграфов завещания Камильк-паши его присутствие ведь обязательно?

— Да.

— И он должен присутствовать там, на острове, когда вы станете выкапывать из земли три бочонка?

— Да.

— И он имеет право на определение их стоимости — уже по одному тому, что ему завещан один процент от этого богатства?

— Да.

— Так вот, если он должен присутствовать при этой операции, то, как вам кажется,— имеет он право знать, где и когда все будет происходить?

— Да.

— И если по вашей вине или даже по какому-нибудь другому обстоятельству он не сможет присутствовать в качестве душеприказчика, не будет ли оснований оспорить наследование и не будет ли повода к процессу, который вы, несомненно, проиграете?…

— Да.

— Но это значит, дядя, что вы обязаны согласиться на общество Бен-Омара во время экскурсии по заливу!

— Да.

— И теперь вы, конечно, скажете ему, чтобы он готовился вместе с нами в путь?

— Нет! — отрезал дядюшка Антифер.

И это «нет» он произнес таким страшным голосом, будто пустил пулю прямо в грудь нотариусу.

— Послушай,— вступил в разговор Жильдас Трегомен,— ты не хочешь внять голосу рассудка, и ты неправ. Почему ты упрямо идешь против течения? Умнее всего послушаться Жюэля и последовать его совету. Конечно, Бен-Омар внушает мне такую же неприязнь, как и тебе, но раз уж его присутствие неизбежно, не лучше ли покориться судьбе…

Жильдас Трегомен редко позволял себе такие длинные монологи, и еще реже его друг позволял ему их закончить. И как сжимались у Антифера кулаки, как скрипели челюсти, какими гримасами подергивалось его лицо, пока Трегомен выкладывал свои аргументы… Можно даже подумать, что этот добряк, весьма довольный собственным красноречием, вообразил, будто ему удалось убедить неукротимого бретонца.

— Ты все сказал, лодочник? — надменно спросил Антифер.

— Да,— ответил Жильдас Трегомен, бросив торжествующий взгляд на Жюэля.

— И ты тоже, Жюэль?

— Да, дядя.

— Отлично! В таком случае убирайтесь оба к черту! Если вам угодно совещаться с этим клерком, пожалуйста, я вас не неволю. Что же до меня, то я могу называть его только негодяем и мошенником! А затем — добрый день или добрый вечер, выбирайте сами!

И Пьер-Серван-Мало изрек такое проклятие, в котором, по-флотски, соединились вместе все громы небесные; чубук вылетел у него изо рта, как горошина из стручка; и, даже не подобрав трубки, он исчез, словно его ветром сдуло.

И все-таки Жюэль отчасти добился своего. Дядюшка Антифер, сознавая, что это его прямой долг, не запретил племяннику посвятить нотариуса в их планы. И, когда Бен-Омар, понукаемый Сауком, приблизился к Жюэлю (в отсутствие капитана он становился смелее), между ними сразу завязался разговор.

— Господин,— произнес нотариус, низко поклонившись, чтобы смиренной позой смягчить смелость своего обращения, — господин, простите, если я себе позволю…

— Приступайте прямо к делу!— сказал Жюэль,— Что вам угодно?

— Знать, достигли ли мы конца нашего путешествия.

— Почти.

— Где находится место, которое мы ищем?

— В открытом море, в двенадцати лье от Сохора.

— Как! — испугался Бен-Омар.— Опять идти морем?

— Вероятно.

— Да, вам это будет тяжело! — заметил Трегомен, посочувствовав бедняге, который, казалось, теряет сознание, словно у него останавливается сердце.

Саук глядел на них с полным безразличием, как и подобало человеку, не понимающему ни слова из того, что говорят в его присутствии на незнакомом языке.

— Ну же… возьмите себя в руки,— сказал Жильдас Трегомен.— Два или три дня плавания пройдут незаметно. Я думаю, в конце концов у вас вырастут ноги моряка… вы привыкнете! Когда зовешься Омаром…

Нотариус отрицательно покачал головой и вытер лоб, с него катились капли холодного пота. После этого он спросил жалобным голосом, обращаясь к Жюэлю:

— Где вы собираетесь сесть на судно?

— Здесь.

— Когда?

— Как только оно будет готово отчалить.

— И это произойдет?…

— Либо сегодня вечером, либо, скорее всего, завтра утром. Будьте же наготове, вы и ваш клерк Назим, если он так вам необходим.

— Я буду… я буду…— заверил Бен-Омар.

— И да поможет вам Аллах! — прибавил Трегомен, в отсутствие Антифера он мог не скрывать свою природную доброту.

Бен-Омару и Сауку больше нечего было узнавать, разве что географическое положение пресловутого острова. Но так как молодой капитан не счел нужным это сказать, они удалились.

Не поторопился ли Жюэль, заявив, что судно отчалит вечером или не позднее завтрашнего утра? Жильдас Трегомен сразу сказал ему об этом. В самом деле, уже три часа дня, а переводчик все не появляется. Это беспокоило обоих. Если придется отказаться от услуг Селика, то договориться самим с рыбаками Сохора, пользуясь только языком жестов, очень нелегко! Как условиться с ними о найме корабля, о характере поисков, о направлении, которого нужно придерживаться в глубине залива?… Как они выйдут из такого положения? Правда, по-арабски умеют говорить Бен-Омар и Назим, но обращаться к ним…

К счастью, Селик исполнил свое обещание, да и как было его не исполнить? Около пяти часов пополудни, когда Трегомен и Жюэль направлялись в караван-сарай, арабский переводчик остановил их у эстакады[271] порта.

— Наконец-то! — воскликнул Жюэль.

Селик извинился за опоздание. Он нашел судно с большим трудом, и ему пришлось обещать за него высокую плату.

— Не имеет значения!— сказал Жюэль.— Можем мы выйти в море сегодня вечером?

— Нет,— ответил Селик.— Экипаж соберется поздно.

— Когда же отправимся?

— На заре.

— Решено!

— Я приду за вами в караван-сарай, — добавил Селик, — и мы выйдем в море с отливом.

— При попутном ветре у нас будет отличное плавание,— сказал Жильдас Трегомен.

И в самом деле, плавание обещало быть отличным, так как ветер дул с запада, а дядюшка Антифер должен искать свой остров на востоке.

Глава пятнадцатая, в которой Жюэль по поручению дядюшки Антифера измеряет высоту солнца, воспользовавшись чудесной погодой

На следующее утро, прежде чем первые солнечные лучи бросили золотой отсвет на поверхность залива, Селик постучал в дверь комнаты караван-сарая. Антифер, которому в ту ночь не удалось даже вздремнуть, собрался в одну минуту. Жюэль поспешил за дядей.

— Судно готово,— объявил Селик.

— Мы следуем за вами,— ответил Жюэль.

— А лодочник? — закричал Антифер.— Он, конечно, спит, как дельфин в своей родной стихии! Сейчас я его хорошенько потрясу!

И он направился в каморку этого дельфина, храпевшего на весь караван-сарай. Здоровенный толчок заставил Трегомена открыть глаза.

Жюэль между тем, как условились накануне, пошел предупредить нотариуса и его клерка. Те были уже готовы. Назим с трудом скрывал нетерпение, а Бен-Омар, бледный как полотно, еле стоял на ногах.

Селик, увидев двух египтян, не мог сдержать жеста удивления, и это не ускользнуло от внимания молодого капитана.

И было чему удивляться! Каким образом завязалось знакомство у этих людей разной национальности и что побуждало их отправиться исследовать залив на одном судне? Этого вполне достаточно, чтобы внушить полицейскому агенту подозрение.

— Эти два иностранца поедут с вами? — спросил он Жюэля.

— Да,— ответил тот не без смущения,— они наши попутчики. Мы ехали с ними вместе на одном пакетботе из Суэца в Маскат…

— Они ваши знакомые?

— Конечно. Но они держатся от нас в стороне… потому что у моего дяди дурное настроение…

Жюэль явно путался в своих объяснениях. Но, в конце концов, не обязан же он отчитываться перед Селиком! Египтяне пришли, потому что так захотелось французам, вот и все!

Селик прекратил расспросы, хотя такое стечение обстоятельств показалось ему более чем странным, и он решил следить за египтянами так же пристально, как и за тремя французами.

В эту минуту появился Антифер, таща на буксире Трегомена,— буксирный пароход вел за собой большое торговое судно. Если продолжить сравнения, можно добавить, что упомянутое судно казалось не очень-то готово к отплытию: Трегомен еще не успел проснуться, глаза его слипались.

Нечего и говорить, что Пьер-Серван-Мало не желал замечать присутствия Бен-Омара и Назима. Он возглавил шествие, рядом с ним шагал Селик, остальные следовали по их стопам в направлении порта.

У маленького мола была ошвартована двухмачтовая яхта. Оставалось только распустить большой парус, уже взятый на гитовы[272], поставить кливер[273], парус на корме и выйти в море.

На этой яхте, под названием «Бербера», насчитывалось человек двадцать матросов — гораздо больше, чем требовалось для обслуживания маленького суденышка водоизмещением в пятьдесят тонн. Жюэлю это бросилось в глаза, но он ни с кем не поделился своим наблюдением. Впрочем, вскоре он сделал еще одно открытие: из двадцати человек экипажа, по крайней мере, половина явно не моряки. На самом деле это были полицейские агенты из Сохора, севшие на судно по распоряжению Селика.

Ни один здравомыслящий человек, взвесив обстановку, не дал бы в этих обстоятельствах и десяти пистолей за сто миллионов наследника Камильк-паши… если, повторяем, они вообще находились на острове.

Пассажиры вскочили на борт «Берберы» с ловкостью моряков, привыкших проделывать подобные упражнения. Ради истины стоит заметить, что под тяжестью Трегомена легкое суденышко дало чувствительный крен на бакборт. Погрузить нотариуса, у которого уже останавливалось сердце, явилось бы делом нелегким, если бы Назим не сгреб его в охапку и не швырнул на палубу. Так как боковая качка не замедлила оказать на Бен-Омара свое ужасное действие, он поспешил забиться в кормовой отсек, откуда немедленно послышались протяжные жалобные стоны. Что касается инструментов, то переноску их обставили тысячью предосторожностей. Хронометр нес Жильдас Трегомен — в носовом платке, крепко держа платок за все четыре конца.

Хозяин судна, старый араб с суровым лицом, приказал выбрать якорную цепь, поднять паруса и, по указанию Жюэля, переданному через Селика, взял курс на северо-восток.

Итак, судно направилось к острову. При западном ветре добраться до него можно за двадцать четыре часа. Но строптивая природа всегда что-нибудь да придумает во вред людям. Если ветер был благоприятный, то небо сплошь обложило тучами. А нужно не только держаться восточного направления, но и прибыть в строго назначенное место. Для этого требовалось сделать двойное наблюдение долготы и широты, первое — до и после полудня, второе — в момент, когда солнце будет переходить меридиан. Пока небесное светило не сочтет нужным осчастливить моряков своим появлением, Жюэль не сможет определить высоту. А в этот день капризное светило упорно не показывалось.

Вот почему Антифер, расхаживая взад и вперед по палубе «Берберы», с лихорадочным беспокойством глядел больше на небо, чем на море. Не остров высматривал он сейчас в туманной дали, а солнце!

Трегомен, усевшись у гакаборта[274], огорченно покачивал головой. На лице Жюэля — он стоял тут же, на корме — сквозило выражение досады. Задержка… опять задержка… Неужели путешествию не будет конца? И он переносился мыслью за сотни, сотни лье, в Сен-Мало, в маленький дом, к своей дорогой Эногат, терпеливо ожидавшей письма, которое никак не могло до нее дойти.

— А если оно так и не выглянет, это самое солнце? — спросил Трегомен.

— Тогда я не смогу произвести наблюдения,— ответил Жюэль.

— Но, когда нет солнца, разве нельзя сделать расчеты по луне или по звездам?

— Разумеется, можно, но сейчас ведь новолуние, а что касается звезд, то я боюсь, что и ночью будет так же облачно, как днем. Да и наблюдения сами по себе очень сложные, их трудно вести на борту такого неустойчивого судна, как эта яхта.

И в самом деле, ветер свежел. На западе клубились густые тучи, словно извергнутые гигантским кратером[275].

Трегомену было скучно. Он держал на коленях доверенный его заботам ящик с хронометром, а Жюэль с секстантом в руке тщетно ожидал случая пустить инструмент в дело.

Внезапно тишину нарушили ужасные проклятия и бессвязные выкрики дядюшки Антифера. Он грозил кулаком солнцу, которое, как рассказывает Библия, послушалось когда-то Иисуса Навина[276], а сейчас не хочет выполнить куда более скромное желание нашего малуинца.

Оно словно смеялось над ним, посылая время от времени свои лучи в разрывах между тучами. Разрывы эти быстро затягивались, словно там, в вышине, какой-то злой дух мгновенно зашивал прорехи одним взмахом иглы. Не было никакой возможности уловить момент появления светила, чтобы определить высоту. Несколько раз Жюэль пытался это сделать, но попытки оказались безуспешны.

Так как эти морские инструменты арабам почти неизвестны, они не понимали, чего добивается молодой капитан. Даже Селик, более образованный, чем другие, не знал, как важно для Жюэля наблюдение за солнцем. Однако все понимали, что путешественники чем-то раздосадованы. Глядя же, как малуинец бегает взад и вперед по палубе, бранится, посылает проклятия, беснуется, словом, ведет себя как одержимый, арабы думали, не имеют ли они дело с сумасшедшим. Нет, конечно, он еще не потерял рассудок, но и не так уж далек был от сумасшествия, чего больше всего опасались Жюэль и Трегомен.

Антифер послал их обоих ко всем чертям, когда они пригласили его разделить с ними завтрак. Утолив голод куском хлеба, он растянулся на палубе у грот-мачты и запретил обращаться к нему с разговорами.

Погода не изменилась и после полудня. Небо все еще было покрыто густыми облаками. Море, довольно неспокойное, «предчувствовало что-то», как любят говорить моряки. И действительно, оно предчувствовало бурю, один из тех опустошительных юго-западных шквалов, которые часто проносятся над водами Оманского залива. Иногда эти ужасающие хамсины[277], налетающие на Египет из пустыни, внезапно отклоняются от своего пути и, уже ослабевшие, разбиваются у аравийского побережья о волны Индийского океана.

«Берберу» страшно качало. Благодаря парусам с очень малыми рифами[278] и плоскому обводу[279] корпуса она не могла лечь в дрейф, иначе говоря — противостоять хлещущим через борт громадным волнам, грозившим ей гибелью. Оставалось только одно средство — идти на северо-восток. Жюэль это понял так же хорошо, как сумел бы понять и Антифер, если бы был способен обратить внимание на маневры, очень осторожно и ловко выполняемые управлявшим судном арабом. Вообще экипаж проявлял хладнокровие и мужество, присущие истинным морякам.

Этим храбрым людям не впервые приходилось бороться с бурей в Оманском заливе. Но если часть экипажа довольно легко переносила ужасный шторм, то остальные матросы, растянувшись на палубе, страдали от качки. Без сомнения, этим людям раньше не приходилось плавать. Вот тут-то Жюэля и осенило: ну конечно, это переодетые полицейские агенты… и Селик, быть может… Действительно, для наследника Камильк-паши дело оборачивалось скверно!

Саук тоже выходил из себя из-за дурной погоды. Если буря продлится несколько дней и не позволит сделать наблюдения, то как определить положение острова? Видя, что оставаться на палубе совершенно бесполезно, он решил укрыться в кормовом отсеке, где Бен-Омара перекатывало с борта на борт, как сорвавшуюся с креплений бочку.

Жюэль и Трегомен попытались уговорить Антифера спуститься вниз, но он наотрез отказался. Тогда они решили оставить его у мачты под прикрытием просмоленного брезента с загнутыми краями, а сами растянулись на скамейках в кубрике[280].

— Нашей экспедиции, кажется, грозит плохой конец,— пробормотал Жильдас Трегомен.

— И я этого опасаюсь,— откликнулся Жюэль.

— Не надо терять надежды, мой мальчик. Погода может улучшиться, и тогда ты определишь высоту…

— Будем надеяться, господин Трегомен!

Молодой капитан так и не сказал, что его тревожило вовсе не состояние атмосферы (солнце в конце концов покажется над водами Оманского залива… И остров найдется, если, конечно, таковой существует!…), а присутствие на борту «Берберы» подозрительных личностей.

Ночь, темная и туманная, грозила маленькому суденышку серьезной опасностью. Опасность эта объяснялась не легкостью яхты (благодаря своей легкости она ускользала от грозных валов, подымаясь на гребни волн), а страшными порывами шквального ветра, от чего она уже много раз могла перевернуться, если бы не опытность старого моряка-хозяина.

После полуночи пошел дождь, и ветер стал ослабевать. Предвещало ли это перемену погоды? Нет, с наступлением утра буря, правда, утихла и тучи уже не сулили грозы, но небо по-прежнему оставалось облачным и атмосфера туманной. После ночного ливня из низких туч зарядил мелкий частый дождь — водяная пыль не успевала сгуститься в крупные капли.

Жюэль поднялся на палубу и досадливо поморщился: при таком небе невозможны никакие наблюдения. Где сейчас находится судно, как оно изменило курс? Как далеко и в каком направлении угнала его буря минувшей ночью? Несмотря на хорошее знание Оманского залива, хозяин яхты не мог ответить на эти вопросы. В поле зрения ни малейшего клочка земли. Не остался ли остров позади? Вполне вероятно, так как под напором западного ветра «Бербера» могла уклониться к востоку больше, чем следовало. Впрочем, пока не сделаны наблюдения, трудно что-либо утверждать.

Пьер-Серван-Мало вылез из-под брезента и стоял на носу яхты. И снова бешеные вопли и яростные жесты вырывались у него при виде горизонта. Но своему племяннику он не сказал ни слова и, увидев его, неподвижно замер на месте.

Жюэль не осмелился прервать упорное молчание дяди, зато ему пришлось выдержать натиск Селика, засыпавшего его вопросами. Он отвечал весьма уклончиво.

Переводчик заговорил с ним:

— Какая досада — и этот день начался неудачно!

— Очень неудачно.

— И вам опять не придется воспользоваться вашими инструментами, чтобы посмотреть на солнце?

— Боюсь, что так.

— Что же вы будете делать?

— Ждать.

— Напоминаю вам, что судно запаслось провиантом только на три дня, и если погода не улучшится, мы должны вернуться в Сохор.

— Вероятно.

— В таком случае вы откажетесь от намерения исследовать Оманский залив?

— Возможно… или, по крайней мере, отложим экспедицию до лучшего времени года.

— Ждать будете в Сохоре?

— В Сохоре или в Маскате, безразлично.

Молодой капитан был крайне сдержан с Селиком, тот все больше внушал ему сильное недоверие. Поэтому переводчику выпытать ничего не удалось.

Трегомен появился на палубе почти одновременно с Сауком. На лице одного было разочарование, другой не мог скрыть досады при виде тумана, затянувшего горизонт уже в двух-трех кабельтовых от «Берберы».

— Плохо наше дело? — спросил Жильдас Трегомен, пожимая руку молодому капитану.

— Плохо! — подтвердил Жюэль.

— А наш друг?

— Там… впереди…

— Только бы он не расшиб себе голову о борт…— сокрушался Трегомен.

Он все время боялся, как бы малуинец в приступе отчаяния не покончил с собой.

Утро прошло в ожидании. Секстант лежал на дне ящичка и был так же бесполезен, как ожерелье, спрятанное в шкатулке для драгоценностей. Ни один солнечный луч не пробивался сквозь непроницаемую завесу тумана. В полдень Жильдас Трегомен для очистки совести вынес на палубу хронометр, но он не мог служить для определения долготы вследствие разницы времени между Парижем и той точкой Оманского залива, где находилась «Бербера». Погода не улучшилась и после полудня. Местонахождение судна по-прежнему оставалось неясным.

Именно об этом и говорил Селику старый араб, предупредив его, что, если погода на следующий день не переменится, он вынужден будет повернуть на запад, чтобы добраться до ближайшей земли. Где они встретят ее? На широте Сохора, Маската или дальше к северу, у входа в Ормузский пролив, или к югу, у берегов Индийского океана, на широте мыса Рас-эль-Хад?

Селик счел своим долгом сообщить Жюэлю о намерениях хозяина «Берберы».

— Пусть будет так,— ответил молодой капитан.

До ночи ничего нового не произошло. Даже когда солнце садилось, оно не послало ни одного луча и не попыталось пробиться сквозь густой туман. Между тем дождь почти прекратился и был незаметен, как легкие брызги волн. Не предвещало ли это изменений в состоянии атмосферы? Да и ветер успокоился; только изредка чувствовались его легкие дуновения.

Трегомен, окунув руку в воду и подняв над головой, ощутил слабый ветерок с востока.

«Ах! Если бы я был на «Прекрасной Амелии»,— думал он,— среди живописных берегов Ранса, я знал бы, что делать!»

Но прошло уже много времени с тех пор, как «Прекрасная Амелия» была продана на дрова, а «Бербера» плыла не вдоль берегов Ранса…

Жюэль, со своей стороны, сделал такое же наблюдение, как и Жильдас Трегомен. Но ему показалось, что в тот момент, когда солнце скрывалось за линией горизонта, оно выглянуло на миг в прореху туч, словно любопытный, подсматривающий в дверную щелочку.

Несомненно, этот мимолетный луч перехватил и Пьер-Серван-Мало, потому что глаза его сверкнули в ответ вспышкой ярости.

Наступил вечер. Так как провизии осталось едва на сутки, все поужинали очень скромно. Необходимо добраться до земли на следующий же день, если только «Бербера» не слишком далеко от берега.

Ночь прошла спокойно. Волнение быстро улеглось, как это часто бывает в узких заливах. Ветер, дувший с востока, мало-помалу заставил перейти на правый галс; хозяин, не зная положения судна, выполнил совет Жюэля, переданный через Селика, и яхта легла в дрейф в ожидании дня.

К трем часам утра небо полностью очистилось от густого тумана, и в предрассветной мгле засверкали последние созвездия. Все предвещало возможность удачного наблюдения.

В самом деле, с наступлением зари солнечный диск появился на горизонте во всем своем великолепии. Увеличенный от преломления света, пунцовый в низких слоях воздуха, он рассеивал по всей поверхности воды ослепительные лучи.

Жильдас Трегомен приветствовал солнце, почтительно сняв свою лощеную[281] шляпу. Ни один парс, ни один гебр[282] не встретил бы дневное светило с большим благоговением.

Легко себе представить, какой переворот произошел в умах. С каким нетерпением пассажиры и моряки ждали момента» наблюдения! Арабы знают, что европейцы умеют точно определять местоположение корабля даже вдали от берегов. Естественно, их очень интересовало, находилась ли «Бербера» еще в заливе или была отброшена к мысу Рас-эль-Хад.

Между тем солнце поднималось все выше. На ослепительно чистом небе не было ни облачка, и молодой капитан решил, что теперь-то он определит широту.

Перед полуднем Жюэль начал приготовления.

Антифер стоял подле, стиснув зубы, не говоря ни слова. Жильдас Трегомен, покачивая своей большой головой, держался справа, Саук — немного позади, Селик — по левую сторону. Все приготовились следить за предстоящей операцией, за малейшими ее деталями.

Жюэль, упершись ногами в палубу и взяв секстант в левую руку, уверенным движением направил трубу на горизонт.

Судно слегка покачивалось на едва заметных волнах.

Высота была определена.

— Готово,— сказал Жюэль.

Затем, сверившись с показаниями на дугообразной шкале, он спустился в каюту, чтобы сделать вычисления.

Через двадцать минут он поднялся на палубу и сообщил результаты наблюдения.

«Бербера» находилась под 25°2’ северной широты.

Следовательно, судно находилось в трех минутах к северу от широты разыскиваемого острова.

В завершение операции оставалось измерить часовой угол. Нет, никогда еще время не тянулось так медленно для дядюшки Антифера, Жюэля, Трегомена и Саука! Им казалось, что желанный момент никогда не наступит!

Но он наступил, в то время как «Бербера» в соответствии с указаниями Жюэля подалась немного к югу.

В половине третьего молодой моряк сделал несколько определений высоты, а Трегомен отмечал время по хронометру. Произведя необходимые вычисления, Жюэль нашел долготу: 54°58’. Следовательно, судно находится на одну минуту к востоку от острова.

Раздался крик. Один из арабов указывал на чернеющую вдали бесформенную возвышенность, приблизительно в двух милях к западу.

— Мой остров! — закричал дядюшка Антифер.

Да, это мог быть только его остров, потому что никакой другой земли вокруг не видно.

От возбуждения малуинец стал бегать по палубе, жестикулировать, метаться, словно в припадке виттовой пляски[283]. Жильдасу Трегомену ничего другого не оставалось, как попробовать успокоить его в своих могучих объятиях.

Судно повернуло к скалам. Благодаря легкому восточному ветерку, надувавшему паруса, достаточно и получаса, чтобы добраться до острова. И действительно, судно достигло цели ровно через тридцать минут. Жюэль убедился, что положение острова в точности соответствует координатам, указанным Камильк-пашой; остров лежал на той самой широте, которую завещал Томас Антифер своему сыну — 24°25’ к северу от экватора,— и на той самой долготе, привезенной в Сен-Мало Бен-Омаром,— 54°57’ к востоку от парижского меридиана.

А во все стороны горизонта, насколько хватало глаз, расстилался только безграничный простор Оманского залива.

Глава шестнадцатая, в которой неопровержимо доказывается, что Камильк-паша, скитаясь по морям, действительно побывал в водах Оманского залива

Итак, он существовал, этот остров, который дядюшка Антифер оценивал по меньшей мере в сто миллионов! Нет! Он ни за что не уступил бы, если бы, скажем, братья Ротшильды[284] захотели немедленно откупить остров «в том виде, в каком он есть», выражаясь юридическим языком.

С виду это голый массив, непривлекательный, бесплодный, лишенный растительности, попросту — нагромождение скал овальной формы, от двух до двух с половиной тысяч метров в окружности. Берега причудливо изрезаны острыми выступами и неглубокими бухточками. В одной из таких бухточек, на западной стороне, «Бербера» нашла убежище и укрылась от ветра. Вода оказалась там настолько прозрачной, что можно разглядеть песчаное дно, поросшее водорослями, на глубине двадцати футов. Яхту ошвартовали. Лишь слабый прибой заставлял ее слегка покачиваться с борта на борт.

Но и этого было вполне достаточно, чтобы нотариус ни одной лишней минуты не захотел оставаться на борту «Берберы». Дотащившись кое-как до трапа, он вскарабкался на палубу и хотел уже ступить на сходни, как был грубо остановлен дядюшкой Антифером, схватившим его за плечо.

— Ни шагу дальше, господин Бен-Омар!…— предупредил он грозно.— Первым сойду я, понятно?

И нотариус, понятно ему это было или нет, подождал пока упрямый малуинец не примет во владение свой остров, что тот и сделал, первым отпечатав на песке тяжелый след своих морских сапог.

Только тогда Бен-Омар смог к нему присоединиться с глубоким вздохом облегчения, снова почувствовав под ногами твердую почву! Высадились и остальные — Трегомен, Жюэль и Саук.

А Селик тем временем разглядывал остров и никак не мог взять в толк, что собираются делать здесь эти иностранцы… К чему такое длинное путешествие, такие расходы, такие трудности?… Чтобы нанести на карту эти скалы, определить их положение в море — кто поверит такому объяснению!… Все выглядело настолько нелепо, что более всего походило на затею безумцев! Но если у дядюшки Антифера и наблюдались некоторые признаки помешательства, то этого никак нельзя сказать о Жюэле и Трегомене: они-то уж, во всяком случае, в здравом уме!… И тем не менее принимают деятельное участие в этих весьма странных исследованиях! И какое два египтянина имеют отношение к этой авантюре…

Поведение иностранцев еще больше подогрело любопытство Селика, и он приготовился высадиться на остров и следовать за ними по пятам… Но Пьер-Серван-Мало жестом дал понять Жюэлю, что это нежелательно, и тот сказал Селику:

— Вам незачем нас сопровождать. Переводчик не понадобится… Бен-Омар говорит по-французски, как прирожденный француз…

— Ну что ж…— вынужден был ответить Селик.

Как ни разбирала полицейского агента досада, он не хотел осложнений по такому поводу. Он нанят строптивым французом и должен до поры до времени исполнять все его приказания. Вот почему Селик уступил, сохранив за собой право вмешаться в дело вместе со своими людьми, если, вернувшись из разведки, иностранцы принесут на борт «Берберы» какие-нибудь предметы.

Еще только около четырех часов дня и вполне можно успеть вырыть бочонки, если они находятся в указанном месте, а в этом малуинец не сомневался.

Условились, что «Бербера» будет ждать в бухте. С помощью Селика хозяин яхты предупредил Жюэля, что простоит на якоре только до шести часов. Запасы провизии почти иссякли. Необходимо воспользоваться попутным восточным ветром, чтобы вернуться в Сохор к рассвету. Дядюшка Антифер не возразил ни слова. Он полагал, что ему хватит времени для благополучного завершения операции.

Да и что могло его задержать? Ведь не понадобится разрыть весь остров метр за метром. В письме ясно сказано, что клад на южной оконечности, у подножия скалы, распознать которую легко по начертанной на ней монограмме — двойному «К». С помощью кирки вырыть три бочонка нетрудно, так же как и несложно докатить их до судна. Понятно, малуинец предпочел бы действовать без свидетелей за исключением Бен-Омара, присутствие которого предписано завещанием. Поскольку экипаж «Берберы» вряд ли станет интересоваться содержимым бочонков, трудности возникнут только при возвращении каравана в Маскат. Но об этом будет еще время позаботиться…

Дядюшка Антифер, Жильдас Трегомен и Жюэль, с одной стороны, Бен-Омар и Назим — с другой, начали подниматься по склонам острова, средняя высота которого над уровнем моря не превышала ста пятидесяти футов.

Синьги[285] стаями разлетались при их приближении, выражая пронзительными криками негодование из-за вторжения незнакомцев в обжитое ими место. Кто знает, быть может, после короткого пребывания Камильк-паши человеческая нога не ступала больше на эту землю.

Малуинец нес на плече кирку, он никому не мог ее доверить. Трегомен вооружился заступом, Жюэль вел всех по компасу, держа его перед собой.

Нотариусу стоило больших усилий придерживать Саука, пытавшегося вырываться вперед. Ноги у Бен-Омара все еще дрожали, хотя палуба под ним уже не качалась. Но читатель не удивится, если мы скажем, что он вполне овладел собой, обрел свой прежний ум, забыл о тяготах путешествия и даже не думал о предстоящих испытаниях на обратном пути. Ведь именно на этом острове находился тайник, представлявший для Бен-Омара величайший соблазн. И он, конечно, думал, что если Саук сумеет захватить сокровища, то не откажется выдать завещанный процент, хотя бы для того, чтобы купить молчание нотариуса.

Почва была каменистой. Идти нелегко. Чтобы добраться до центральной части острова, приходилось огибать труднопроходимые возвышенности. Достигнув самой высокой точки, путешественники увидели «Берберу» с развевающимся по ветру флагом.

Отсюда открывались очертания всего острова. Кругом торчали высокие скалы, и среди них есть одна с погребенными у ее подножия миллионами! Ошибки быть не должно — завещание ясно указывало, что скала расположена на конце южного склона.

С помощью компаса Жюэль очень скоро отыскал это место.

Острый мыс, похожий на длинный язык, окаймляла белая пена прибоя.

И молодой капитан снова подумал с болью в сердце, что богатство, зарытое под этими скалами, воздвигнет непреодолимую преграду между ним и его невестой! Никогда ему не сломить упрямство дяди!… И его охватило желание, дикое желание, которое он подавил с трудом — повести своих спутников по ложному следу…

Трегомена тоже раздирали противоположные чувства: боязнь, что Жюэль и Эногат не смогут пожениться, и опасение, что его друг Антифер сойдет с ума, если не получит наследства Камильк-паши. И он в ярости с такой силой ударил заступом по гранитной почве, что вокруг так и брызнули осколки.

— Эй, ты… лодочник, какая муха тебя укусила? — закричал Антифер.

— Никакая… никакая! — поспешил ответить Жильдас Трегомен.

— Сделай милость, побереги такие удары для настоящего дела!

— Поберегу, старина.

Маленькая группа, следуя вдоль южного склона, приблизилась к мысу, до него теперь не более шестисот шагов.

Впереди держались дядюшка Антифер, Бен-Омар и Саук. Они ускорили шаг, словно притягиваемые к скале золотым магнитом, который, как известно, властвует над людьми. Они задыхались. Они будто чувствовали запах сокровищ, втягивали его в себя, дышали им; казалось, они уже пропитаны воздухом миллионов и упадут, задохнувшись, если это наваждение исчезнет!

Через десять минут путешественники достигли мыса, вдававшегося вытянутым концом в море. Именно здесь надо искать скалу, помеченную двойным «К».

И тут возбуждение дядюшки Антифера достигло такой крайней степени, что он потерял сознание. Если бы Жильдас Трегомен не подхватил его вовремя на руки, он упал бы как подкошенный. Только судорожные подергивания показывали, что он еще жив.

— Дядя… дядя! — закричал Жюэль.

— Мой друг!…— простонал Трегомен.

Выражение лица Саука никого не могло бы ввести в заблуждение. Оно говорило более чем ясно:

«Чтоб он сдох, этот христианский пес! Я стал бы тогда единственным наследником Камильк-паши!»

Справедливости ради следует сказать, что физиономия Бен-Омара говорила совсем о другом: «Если этот человек умрет — а он единственный, кто знает, где зарыты сокровища,— пропал тогда мой миллион».

Происшествие, однако, обошлось без печальных последствий. Благодаря энергичному массажу, а Трегомен не пожалел на это сил, дядюшка Антифер быстро пришел в себя и поднял выпавшую из рук кирку. Теперь в южной части острова начались поиски.

Вскоре заметили узкую полоску, приподнятую над водой настолько, что даже бушующее море при юго-западном ветре не могло бы ее затопить. Лучшего места для сохранения клада найти было нельзя! Отыскать здесь скалу, наверное, нетрудно, если только шквальные ветры, господствующие в Оманском заливе, не стерли за прошедшие десятилетия монограмму.

Хорошо же! Если понадобится, Пьер-Серван-Мало перероет вокруг все! Он взорвет одну за другой все скалы, хотя бы для этого пришлось провести здесь недели, даже месяцы! Он пошлет судно за съестными припасами в Сохор!… Нет! Он не уйдет с острова, пока не вырвет у него свои сокровища, принадлежащие только ему, только законному наследнику, и никому больше!

Точно так же рассуждал и Саук, и душевное состояние обоих было похожим, что, конечно, не делает чести человеческому роду.

Итак, все принялись за работу: разрывали путаницу водорослей, заглядывали в расщелины, заросшие скользким мхом. Дядюшка Антифер ощупывал киркой отвалившиеся от скал камни. Трегомен разгребал их заступом, Бен-Омар ползал среди валунов на четвереньках, как краб. Жюэль и Саук тоже занялись делом. Никто не произносил ни слова. Работали в полном молчании. На похоронах не бывает большей тишины.

И в самом деле, разве не кладбищем являлся этот островок, затерянный в глубине залива, и разве не могилу искали одержимые гробокопатели — могилу, из которой хотели выкопать миллионы египетского паши?…

После получасовых поисков ничего не обнаружили. Но никто не отчаивался и не сомневался, что находится именно на острове Камильк-паши и что бочонки зарыты где-то здесь, на южной оконечности.

Солнце обжигало людей своими губительными лучами. Пот градом катился по лицам. Но никто не чувствовал усталости. Работали с усердием муравьев, строящих муравейник,— все, даже Трегомен, им вдруг тоже овладел демон[286] алчности. Только у одного Жюэля иногда появлялась на губах ироническая усмешка.

И вдруг раздался крик радости, более похожий на рев хищного зверя. Это ликовал дядюшка Антифер. В одной руке он держал шляпу, другой указывал на скалу, прямую, как надгробный памятник.

— Там… там…— повторял он.

И, если бы он перед этим памятником распростерся ниц, как какой-нибудь транстеверинец[287] перед статуей Мадонны[288], ни один из его спутников не выразил бы удивления. Скорее, в общем порыве они присоединились бы к нему.

Жюэль и Трегомен, Саук и Бен-Омар подбежали к дядюшке Антиферу, преклонившему колени… Они тоже опустились на колени рядом с ним.

Что же было на этой скале?…

Там было то, что они могли увидеть своими глазами и ощупать своими руками. Та самая знаменитая монограмма Камильк-паши — двойное «К», наполовину стершаяся, но все же различимая.

— Там… там…— продолжал твердить дядюшка Антифер.

И показывал на место у основания скалы, где нужно рыть, место, где сокровища, укрытые тридцать два года назад, спали в каменном сундуке.

Кирка француза ударила о скалу так, что посыпались искры. Заступ Жильдаса Трегомена отбросил осколки в сторону…

Отверстие расширялось и углублялось. Присутствующим некогда было перевести дух; сердца их бились так сильно, что, казалось, могли разорваться в ожидании последнего удара, когда недра земли исторгнут из себя стомиллионный поток…

Рыли и рыли, а бочонков все не видно. Но это лишь доказывало, что Камильк-паша счел нужным закопать их очень глубоко. В конце концов он поступил осмотрительно и если придется потратить очень много времени и усилий, чтобы извлечь клад на поверхность, то разве игра не стоит свеч?

Внезапно послышался звон металла, значит, кирка задела металлический предмет.

Дядюшка Антифер наклонился, его голова исчезла в яме, руки жадно шарили в земле…

Он поднялся с налившимися кровью глазами…

У него в руках был маленький металлический ящик, не больше дециметра во всех измерениях.

Присутствующие глядели на находку с явным разочарованием. А Жильдас Трегомен выразил общую мысль такими словами:

— Пусть меня черти возьмут, если тут сто миллионов!…

— Замолчи! — огрызнулся дядюшка Антифер.

И снова начал рыться в яме, выбрасывая оттуда осколки гранита.

Бесполезный труд… Ничего там больше не было — ничего… кроме железного ящичка, на крышке которого выгравировано двойное «К» египтянина!

Неужели дядюшка Антифер и его спутники напрасно перенесли столько лишений? Неужели проделали такой далекий путь лишь затем, чтобы быть свидетелями шутки мистификатора?

По правде говоря, Жюэль готов был рассмеяться, если бы его не ужаснуло лицо дяди — безумные глаза, сведенный судорогой рот, нечленораздельные звуки, вырывавшиеся из горла…

Впоследствии Жильдас Трегомен рассказывал, что в ту минуту он опасался, что его друг скончается на месте.

Но внезапно дядюшка Антифер схватил свою кирку, размахнулся и в неистовом бешенстве страшным ударом разбил ящик… Оттуда выпала бумага — пожелтевший от времени кусок пергамента, где легко можно было разобрать несколько строк, написанных по-французски.

Дядюшка Антифер схватил бумагу и, совсем забыв про то, что его слушают Бен-Омар и Саук, что он выдает им, быть может, тайну, которую следовало бы хранить про себя, начал читать спотыкающимся голосом:

— «Этот документ содержит сведения о долготе второго острова, их Томас Антифер или, в случае смерти последнего, его прямой наследник должен довести до сведения банкира Замбуко, живущего в…»

Дядюшка Антифер остановился и заткнул кулаком свой неосторожный, болтливый рот.

Саук неплохо владел собой, чтобы ничем не выдать разочарования. Еще несколько слов — и он бы узнал долготу этого второго острова, широта же известна только упомянутому Замбуко. И, кроме того, малуинец не успел проболтаться, в какой стране живет этот банкир.

Нотариус, обманутый в своих надеждах не менее Саука, застыл на месте с открытым ртом и высунутым языком, как умирающая от жажды собачонка, у которой вытащили из-под носа миску с водой.

И все же вслед за тем, как чтение письма было прервано ударом кулака, о чем говорилось выше, Бен-Омар, имевший право знать намерения Камильк-паши, спросил в упор:

— Ну так вот… этот банкир Замбуко… где он живет?

— У себя! — отрезал дядюшка Антифер.

И, сложив бумагу, спрятал ее в карман, предоставив Бен-Омару в отчаянии воздевать руки к небесам.

Итак, сокровищ на этом острове в Оманском заливе не оказалось! Единственный результат путешествия — предложение дядюшке Антиферу вступить в переговоры с новым лицом, банкиром Замбуко!

Может быть, этот человек — еще один наследник Камильк-паши и его египтянин тоже хочет вознаградить за оказанные некогда услуги?… И тогда малуинцу придется разделить с ним сокровища, завещанные, как он думал, ему одному? Все это вполне возможно. По этой логике следует, что в карман дядюшки Антифера вместо ста миллионов попадет только пятьдесят!…

Жюэль опустил голову, думая о том, что и эта сумма слишком велика, чтобы дядя позволил ему обвенчаться с любимой Эногат.

А Жильдас Трегомен только улыбался, как бы желая сказать: «Пятьдесят миллионов тоже хороший подарок, когда они окажутся в ваших руках».

Надо сказать, что Жюэль совершенно точно угадал мысли дядюшки Антифера, который, обдумав положение вещей, принял такое решение:

«Ну что ж… меняется только то, что Эногат выйдет замуж не за принца, а за герцога и Жюэль женится не на принцессе, а на герцогине!…»

Конец первой части

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая, содержащая письмо Жюэля к Эногат с рассказом о приключениях, герой которых дядюшка Антифер

Как уныло выглядел дом на улице От-Салль в Сен-Мало, каким вымершим казался он с тех пор, как его покинул дядюшка Антифер! В какой тревоге проходили дни и ночи у обеих женщин — матери и дочери! Опустевшая комната Жюэля как бы осиротила весь дом; по крайней мере, такое ощущение было у Эногат. К тому же нет дядюшки и не приходит в гости Трегомен!

Наступило двадцать девятое апреля. Два месяца, уже два месяца прошло с того дня, как «Стирсмен» ушел в море, увозя трех малуинцев, пустившихся в авантюрный[289] поход — на завоевание сокровищ. Как проходит путешествие? Где они теперь? Удалось ли достигнуть цели?

— Мама… мама, они не вернутся! — твердила молодая девушка.

— Надейся, дитя мое… верь… они вернутся! — неизменно отвечала бретонка.— Конечно, лучше бы им не уезжать…

— Да,— соглашалась Эногат,— особенно в то время, когда я должна была стать женой Жюэля!

Заметим кстати, что отъезд дядюшки Антифера произвел в городе огромное впечатление. Все привыкли видеть его ежедневно разгуливающим с трубкой в зубах по улицам, вдоль набережной Силлон, по крепостному валу. А за ним — Жильдаса Трегомена, всегда в помятом сюртуке, всегда с выгнутыми колесом ногами, все с тем же орлиным носом и с тем же добрым, милым, невозмутимо-спокойным лицом!

И Жюэля, молодого капитана дальнего плавания, его родной город любил не меньше, чем любила Эногат, или, лучше сказать, как мать любит своего сына. Он тоже уехал незадолго до того, как его должны были назначить помощником капитана на прекрасное трехмачтовое судно торгового дома «Байиф и К°».

Где теперь они, эти трое? Никто об этом не имел ни малейшего понятия. Известно лишь то, что «Стирсмен» доставил их в Порт-Саид. Только Эногат и Нанон знали, что путешественники должны спуститься по Красному морю и дойти почти до северных границ Индийского океана. Дядюшка Антифер поступил вполне благоразумно, не выдав своей тайны никому, поскольку не хотел, чтобы Бен-Омар хоть что-нибудь выведал относительно расположения знаменитого острова.

Тем не менее если никто не знал маршрута, то всем были известны планы дядюшки Антифера, слишком хвастливого, слишком болтливого, слишком общительного, чтобы умолчать об этом. И в Сен-Мало, и в Сен-Серване, и в Динаре — всюду повторяли историю Камильк-паши, рассказывали о письме, полученном Томасом Антифером, о прибытии обещанного в этом письме вестника, об установлении долготы и широты острова и о баснословных ста миллионах — даже ста миллиардах, как утверждали наиболее осведомленные. С каким нетерпением поэтому весь город ожидал новостей и возвращения капитана каботажного плавания, внезапно превратившегося в набоба, обладателя несметного количества алмазов и драгоценных камней!

Эногат не мечтала ни о каких сокровищах. Только бы они вернулись, ее жених, ее дядя и ее друг,— пусть даже с пустыми карманами! Она будет счастлива, она возблагодарит Бога, и ее глубокая печаль сменится безграничной радостью!

Разумеется, молодая девушка получала вести от Жюэля. В первом письме, из Суэца, он подробно рассказывал, как протекало их путешествие, писал о душевном состоянии дяди, о его возрастающей раздражительности, о приеме, оказанном дядюшкой Бен-Омару и его клерку.

Во втором письме, из Маската, описывались перипетии[290] плавания по Индийскому океану до столицы имамата, говорилось, до какой крайней степени возбуждения, близкого к помешательству, дошел дядюшка Антифер, а также сообщалось о предстоящей поездке в Сохор.

Легко себе представить, с какой жадностью Эногат проглатывала письма Жюэля. Молодой человек не ограничивался рассказами о путешествии и о душевном состоянии дяди, он изливал девушке свою печаль жениха, разлученного с невестой накануне свадьбы; но, несмотря на то, что их разделяло такое громадное расстояние, он надеялся скоро увидеть ее и вырвать согласие у дяди даже в том случае, если тот вернется миллионером! Эногат и Нанон читали и перечитывали письма, на которые не могли ответить, так как были лишены и такого утешения. Поэтому они строили разные предположения, рождавшиеся у них под влиянием рассказов Жюэля, отсчитывали по пальцам дни, которые путешественники, по их мнению, должны еще провести в далеких морях, зачеркивали число за числом в настенном календаре и, наконец, получив последнее письмо, загорелись надеждой, что скоро начнется вторая половина путешествия — возвращение домой.

Третье письмо пришло двадцать девятого апреля, два месяца спустя после отъезда Жюэля. Сердце Эногат забилось от радости, когда она увидела на конверте штемпель Тунисского регентства[291]. Значит, путешественники покинули Маскат… они уже в европейских водах… они возвращаются во Францию… Сколько понадобится им времени, чтобы доехать до Марселя? Не более трех дней! А оттуда экспрессом до Сен-Мало, не более двадцати шести часов!

Мать с дочерью сидели в одной из комнат нижнего этажа, заперев дверь после ухода почтальона. Никто им теперь не помешает отдаться своим чувствам.

Вытерев мокрые от слез глаза, Эногат вскрыла конверт, вынула письмо и стала его читать громко, отчеканивая каждую фразу:

«ТУНИССКОЕ РЕГЕНТСТВО. ЛА-ГУЛЕТТ

22 апреля 1862 года

Моя дорогая Эногат!

Шлю поцелуй — прежде всего твоей матери, затем тебе. Но как далеко еще мы находимся друг от друга, и когда же кончится это бесконечное путешествие?!

Я писал тебе уже два раза, и ты, наверное, получила мои письма. Это письмо — третье, наиболее важное, так как ты узнаешь из него, что дело о наследстве обернулось самым неожиданным образом, к величайшему огорчению моего дяди…»

Эногат радостно захлопала в ладоши:

— Мама, они ничего не нашли, и мне не придется выходить замуж за принца!…

— Продолжай, девочка,— сказала Нанон.

Эногат стала читать дальше:

«…и вот с большой грустью должен тебе сообщить, что мы вынуждены продолжать наши поиски далеко… очень далеко…»

Письмо в руках Эногат задрожало.

— Продолжать поиски… очень далеко!— повторила она.— Теперь-то уж они, мама, не вернутся… они не вернутся!…

— Мужайся, моя девочка, читай дальше.

Эногат с полными слез глазами стала читать снова. В общих чертах Жюэль рассказал о том, что произошло на острове в Оманском заливе, как вместо сокровищ в указанном месте обнаружили только документ и в этом документе сообщалась новая долгота. Далее Жюэль писал:

«Вообрази, моя дорогая Эногат, отчаяние дяди, гнев, который его охватил, а также мое разочарование — не потому что мы не нашли сокровищ, а потому, что наш отъезд в Сен-Мало, мое возвращение к тебе откладывается! Я думал, что мое сердце разорвется…»

У Эногат при этом известии тоже забилось сердце, она понимала страдания Жюэля.

— Бедный Жюэль! — прошептала девушка.

— И ты, моя бедняжка! — сказала мать.— Продолжай, дочь моя!

Прерывающимся от волнения голосом Эногат продолжала:

«Камильк-паша предписал сообщить об этой новой проклятой долготе некоему Замбуко, банкиру из Туниса, которому, в свою очередь, известна широта, вторая широта. Очевидно, сокровища зарыты на другом острове. По-видимому, наш паша в долгу перед этим человеком, и тот когда-то, так же как и наш дедушка Антифер, оказал ему большую услугу. Поэтому египтянину пришлось разделить свои сокровища между двумя наследниками, что, конечно, уменьшает долю каждого наполовину. Отсюда невероятный гнев — чей, ты знаешь сама! Всего лишь пятьдесят миллионов вместо ста!… О, я бы предпочел, чтобы этот великодушный египтянин оставил только сто тысяч, и тогда дядюшка, унаследовав сравнительно скромное состояние, перестал бы чинить препятствия нашему браку!»

И Эногат произнесла:

— Разве деньги так уж важны, когда двое любят друг друга!

— Нет, они даже мешают! — убежденно ответила Нанон.— Продолжай, дорогая!

Эногат повиновалась.

«…Когда наш дядя начал читать этот документ, он был так ошеломлен, что чуть не произнес вслух цифры новой долготы и адрес того, с кем должен встретиться, чтобы окончательно установить положение острова. К счастью, он вовремя удержался.

Наш друг Трегомен, с которым мы часто о тебе говорим, моя дорогая Эногат, скорчил ужасную гримасу, узнав, что речь идет о поисках другого острова. «Скажи, мой мальчик,— сказал он мне,— он смеется над нами, что ли, этот паши-пашон-паша? Не собирается ли он отправить нас на край света?»

А вдруг и в самом деле это будет где-нибудь на краю света? Вот чего мы не знаем даже и сейчас, когда я пишу тебе это письмо.

Дело в том, что дядя не доверяет Бен-Омару и потому держит в секрете содержащиеся в документе сведения. С тех пор как этот плут нотариус пытался вытянуть из него в Сен-Мало его тайну, дядюшка подозревает его во всяких кознях. Возможно, что он не ошибается, и, говоря откровенно, клерк Назим кажется мне не менее подозрительным, чем его шеф. Ни мне, ни Трегомену не нравится этот Назим с его свирепой физиономией и мрачным взглядом!

Уверяю тебя, что наш нотариус господин Каллош с улицы Бея ни за что не взял бы такого к себе в контору. Я убежден, что, если бы Бен-Омар и Назим знали адрес этого Замбуко, они постарались бы нас опередить… Но дядюшка не проронил и словечка об этом даже нам. Бен-Омар и Назим не подозревают, что мы направляемся в Тунис. И вот теперь, покидая Маскат, мы спрашиваем себя, куда еще заведет нас фантазия паши».

Эногат немного помолчала.

— Не нравятся мне все эти интриги[292], — заметила Нанон.

Затем Жюэль последовательно описал все, что происходило на обратном пути,— отъезд с острова и явное разочарование переводчика Селика при виде иностранцев, вернувшихся с пустыми руками (теперь ему пришлось поверить, что это просто прогулка), мучительное возвращение с караваном, прибытие в Маскат и двухдневное ожидание пакетбота из Бомбея.

«Я не писал тебе больше из Маската,— прибавлял Жюэль,— потому что надеялся узнать и сообщить что-нибудь новое. Но ничего нового пока нет, и я знаю только одно: мы возвращаемся в Суэц, а оттуда отправимся в Тунис».

Эногат прервала чтение и взглянула на мать, а та неодобрительно покачала головой:

— Только бы они не поехали на край света! От неверных[293] всего можно ожидать!

Эта славная женщина говорила о восточных народах примерно так же, как было принято во времена крестовых походов. Более того, набожной бретонке, при ее щепетильной честности, миллионы, получаемые из такого ненадежного источника, казались «дурными». Попробовала бы она об этом заявить в присутствии дядюшки Антифера!

Далее Жюэль описывал путешествие из Маската в Суэц, переход через Индийский океан и Красное море, невероятные мучения Бен-Омара из-за морской болезни.

— Так ему и надо! — сказала Нанон.

И наконец, мрачное настроение Пьера-Сервана-Мало, из которого за все время путешествия нельзя было вытянуть ни слова!

«Уж не знаю, дорогая Эногат, что случится с нашим дядей, если он обманется в своих надеждах,— скорее всего, он сойдет с ума. И кто бы мог ожидать подобных крайностей от такого благоразумного и такого скромного в потребностях человека! Перспектива стать миллионером?… На кого после этого можно надеяться?… Кто устоит от соблазна?… Но мы-то с тобой уж, во всяком случае, устоим, потому что главное для нас — это наша любовь!

Из Суэца мы поехали в Порт-Саид, где ждали отправления торгового судна в Тунис. Там-то и живет банкир Замбуко, которому дядя должен вручить этот дьявольский документ.

Но когда долгота, известная дяде, и широта, находящаяся у Замбуко, позволят определить местонахождение нового острова,— где нам придется его искать? Вот в чем вопрос, и вопрос немаловажный, ведь от него зависит наше возвращение во Францию… мое возвращение к тебе…»

Эногат уронила письмо, Нанон подняла его.

Девушка так ясно представила себе, что дорогие ей люди уедут за тысячи лье, в чужие страны, подвергнутся там страшным опасностям и, быть может, никогда не вернутся… Невольно у нее вырвались слова отчаяния:

— О дядя… дядя, какое горе вы приносите тем, кто вас так любит!

— Не будем осуждать его, дочь моя,— сказала Нанон,— и да сохранит его Бог!

Несколько минут прошло в молчании — обе женщины молились об одном и том же.

Затем Эногат стала читать далее:

«16 апреля мы покинули Порт-Саид. До Туниса нам не нужно заходить в гавань. Первые дни мы не теряли из виду египетского побережья, и, когда Бен-Омар увидел порт Александрию, он бросил на него такой отчаянный взгляд!… Я думал, он сбежит с судна, не побоится даже потерять свой процент… Но тут появился клерк, и они начали о чем-то оживленно говорить на своем языке. И хотя мы не поняли ни слова, было ясно, что клерк заставил патрона образумиться. Однако мне показалось, обращался он с нотариусом довольно грубо. Вообще чувствуется, что Бен-Омар боится Назима, и я прихожу к заключению, что этот египтянин совсем не тот, за кого себя выдает. Уж очень сильно смахивает он на мошенника! Но кто бы он ни был, я решил за ним наблюдать.

Пройдя Александрию, мы взяли курс на мыс Бон, оставив на юге заливы Триполи и Габес. Наконец на горизонте показались тунисские горы довольно дикого вида, с несколькими покинутыми фортами[294] на вершинах и двумя-тремя марабутами[295], утопающими в зелени. Затем, вечером 21 апреля, добрались до тунисского рейда, и на следующий день наш пакетбот бросил якорь у мола Ла-Гулетт.

Моя дорогая Эногат, хотя в Тунисе я ближе к тебе, чем на острове в Оманском заливе, но все же как ты от меня далеко! И кто знает, что будет в дальнейшем. По правде говоря, одинаково грустно находиться друг от друга и в пяти лье, и в пяти тысячах! Но не отчаивайся и помни: каков бы ни был исход путешествия, долго оно не продлится.

Пишу это письмо в каюте, чтобы сдать на почту, как только высадимся в Ла-Гулетте. Ты получишь его через несколько дней. Конечно, оно не разъяснит самого главного — в каких странах суждено еще нам побывать. Но дядя и сам этого не знает и узнает не раньше, чем обменяется сведениями с банкиром, которого наше появление в Тунисе должно, наверное, сильно поразить. Когда на голову Замбуко свалится половина огромного наследства, он, разумеется, не откажется от своей доли и присоединится к нам, чтобы принять участие в дальнейших розысках. Возможно, он станет таким же одержимым, как наш дядюшка…

Во всяком случае, когда я узнаю координаты второго острова,— а я непременно их узнаю, потому что должен буду определить его географическое положение,— я не замедлю тебе об этом сообщить. Возможно, что четвертое письмо очень быстро последует за третьим.

Как и все предыдущие, оно принесет твой матушке и тебе, дорогая Эногат, сердечный привет от нашего друга Трегомена, от меня и от дядюшки, хотя, сказать по правде, глядя на него, можно подумать, что он забыл все на свете — и Сен-Мало, и свой старый дом, и родных людей, живущих в этом доме.

Что же касается меня, моя дорогая невеста,— я посылаю тебе мою преданную любовь! Надеюсь, и ты ответила бы тем же, если бы могла мне написать.

Твой верный до гроба и горячо любящий

Жюэль Антифер ».

Глава вторая, в которой читателю предоставляется возможность познакомиться с сонаследником дядюшки Антифера

Когда вы прибываете на тунисский рейд, вы еще не в Тунисе. Вам предстоит сперва сесть в туземную лодку и переправиться на берег в Ла-Гулетт.

В сущности, эту гавань нельзя даже назвать гаванью, потому что корабли не только большого, но и среднего тоннажа не могут подойти к набережной, где пришвартовываются только мелкие каботажные суда и рыбачьи баркасы. Парусные корабли и пакетботы бросают якорь в открытом море; и если горы прикрывают их от восточного ветра, то они совершенно беззащитны перед ужасными штормами и шквалами, налетающими с запада или с севера. Давно уже пора создать настоящий порт, чтобы в него могли заходить любые суда, даже военные, либо расширив порт Бизерты на северном побережье регентства, либо, наконец, прорыв десятикилометровый канал, прорубив косу, отделяющую озеро Баира от моря.

Следует добавить, что, добравшись до Ла-Гулетта, дядюшка Антифер и его спутники все еще не попали в Тунис. Им нужно еще пересесть в вагон поезда маленькой железнодорожной ветки Рубаттино, построенной итальянской компанией. Эта дорога, огибая озеро Баира, проходит у подножия Карфагенского холма, где высится французская часовня Святого Людовика[296].

Когда наши путешественники миновали набережную, они очутились на единственной широкой улице Ла-Гулетта. Вилла губернатора, католическая церковь, кафе, частные дома — все это вместе взятое напоминало уголок современного европейского города. Чтобы обнаружить признаки восточного колорита, следует отправиться на побережье к дворцу бея, где он проводит иногда сезон морских купаний.

Но Пьер-Серван-Мало меньше всего интересовался восточным колоритом или легендами о Регуле, Сципионе, Цезаре, Катоне, Марии и Ганнибале[297]. Знал ли он вообще имена этих великих людей? Если и знал, то только понаслышке, как и добряк Трегомен, самолюбие которого полностью удовлетворяла слава его родного города. Историческим воспоминаниям мог бы предаться один Жюэль, если бы не был так погружен в заботы сегодняшнего дня. О нем можно сейчас сказать то, что говорят обычно в Леванте о рассеянном человеке: «Он ищет своего сына, которого несет на плечах». Жюэль же «искал» свою невесту и грустил, что уезжает от нее еще дальше.

Пройдя с легкими чемоданами в руках через весь город, дядюшка Антифер, Жильдас Трегомен и Жюэль (они рассчитывали обзавестись в Тунисе новыми вещами) прибыли на вокзал и стали ожидать первого поезда. Бен-Омар и Назим неизменно следовали за ними на некотором расстоянии. Дядюшка Антифер, конечно, и не подумал им сказать, где живет банкир Замбуко, хотя всех теперь соединял с ним каприз Камильк-паши. Естественно, это создавало новые трудности, если не для нотариуса, с его претензией на законный процент при разделе богатства, то, по крайней мере, для Саука. Сейчас мнимому клерку придется вести борьбу уже не с одним, а с двумя наследниками. А каков еще будет этот новый наследник?…

После получасового ожидания наши путешественники заняли места в поезде. По дороге в течение нескольких минут они видели очертания Карфагенского холма и монастырь «Белых отцов», известный своим археологическим[298] музеем. Поезд прибыл в Тунис через сорок минут, и малуинцы, пройдя аллею Морского Флота, остановились в гостинице «Франция» — в центре европейского квартала. В их распоряжение предоставили три комнаты с очень высокими потолками, почти без мебели; кровати занавешивались от москитов[299] кисейными пологами. В комфортабельном большом ресторане на нижнем этаже в любое время можно получить завтрак и обед. Словом, гостиница «Франция» в Тунисе почти не отличалась от хорошего отеля в Париже или в другом большом городе. Впрочем, для наших путешественников это не имело значения, ведь они не собирались здесь задерживаться.

Дядюшка Антифер даже не стал подниматься по широкой лестнице в свою комнату.

— Мы встретимся здесь потом,— сказал он своим спутникам.

— Иди, иди, старина,— ответил Жильдас Трегомен.— Иди прямо на абордаж!

То, что нужно идти «прямо на абордаж», признаться, беспокоило дядюшку Антифера. В его намерения, конечно, не входило хитрить со своим сонаследником, как хитрил с ним самим Бен-Омар. Честный и, несмотря на причуды, очень прямой человек, малуинец решил действовать без всяких уловок. Он придет к банкиру и скажет ему: «Вот что я вам принес… А ну-ка, посмотрим, что вы можете предложить мне взамен?» А теперь в путь!

Впрочем, судя по документу, найденному на островке, упомянутый Замбуко должен получить предупреждение о том, что некий француз, по имени Антифер, в один прекрасный день явится к нему с долготой, без которой невозможно определить местоположение того самого острова, где хранятся сокровища. Следовательно, банкира это посещение не удивит.

Дядюшка Антифер боялся только одного: а вдруг случится так, что его сонаследник не говорит по-французски? Если Замбуко понимает хотя бы по-английски, то можно выйти из положения с помощью молодого капитана. Ну, а если банкир не знает ни того, ни другого языка? Тогда поневоле будешь зависеть от переводчика. И тогда тайну ста миллионов будет знать третий…

Не сообщив своим спутникам, куда он идет, дядюшка Антифер вышел из гостиницы и подозвал проводника. Оба скрылись за углом, повернув на улицу, примыкавшую к площади Морского Флота.

— Ну, если мы ему не нужны…— сказал Жильдас Трегомен после ухода дядюшки.

— …то пойдем гулять и начнем с того, что сдадим мое письмо на почту,— закончил Жюэль.

Побывав сначала в почтовом бюро рядом с гостиницей, Жюэль и Трегомен направились затем к Баб-эль-Бахару — Воротам Моря и обошли с наружной стороны зубчатую ограду, опоясывающую Белый Тунис. Ограда эта тянется на два добрых французских лье.

Отойдя от гостиницы шагов на сто, дядюшка Антифер спросил своего гида-переводчика:

— Вы знаете банкира Замбуко?

— Его здесь знают все.

— А где он живет?

— В нижнем городе, в мальтийском квартале[300].

— Проводите меня туда!

— К вашим услугам, ваше сиятельство.

В этих восточных странах «ваше сиятельство» произносят так же часто, как во Франции — «месье»[301].

И дядюшка Антифер направился к нижнему городу. Поверьте, он не обратил ни малейшего внимания на достопримечательности, встречавшиеся на каждом шагу,— будь то многочисленные мечети с красивыми высокими минаретами[302], древние руины[303] римского или сарацинского[304] происхождения, живописная площадь под тенью пальм и фиговых деревьев или узкие улицы с домами, как бы глядящими в глаза друг другу. Улицы поднимались вверх, улицы спускались вниз, окаймленные по сторонам лавками со всевозможными товарами. Чего здесь только не было: съестные припасы, материи, безделушки, смотря по тому, какой квартал — французский, итальянский, европейский или мальтийский — обслуживают торговцы. Но Пьер-Серван-Мало думал только о визите к Замбуко, о приеме, какой он встретит. Ну вот что! Больше никаких сомнений!… Если кому-либо приносишь пятьдесят миллионов, можно быть уверенным, что тебя встретят радушно…

Минут через тридцать они дошли до мальтийского квартала. Это не самая лучшая часть Туниса, города с полуторастатысячным населением, не отличающегося чистотой, особенно в старых кварталах. Впрочем, в ту пору Тунис еще не находился под протекторатом[305] Франции и на его цитадели не развевался французский флаг.

В конце улицы, вернее маленькой улочки, этого коммерческого квартала проводник остановился перед одним из самых неказистых домов. Как и все тунисские жилища, он представлял собой квадратный монолит с террасой, без окон и, как принято в арабских странах, с внутренним двориком — патио, куда выходят окна всех комнат.

Увидев такой дом, дядюшка Антифер сделал заключение, что его владелец вряд ли купается в золоте, и подумал, что это может только способствовать успеху дела.

— Банкир Замбуко действительно живет здесь?…— спросил он проводника.

— Именно здесь, ваше сиятельство.

— Это банк?

— Да.

— Может быть, у банкира есть другие дома?

— Нет, ваше сиятельство.

— И что же, он слывет богатым?

— Он миллионер!

— Черт возьми! — произнес дядюшка Антифер.

— Но так же скуп, как и богат! — добавил проводник.

— Тысяча чертей! — воскликнул дядюшка Антифер.

С этими словами он отпустил проводника, величавшего его «вашим сиятельством».

Само собой разумеется, что Саук, стараясь оставаться незамеченным, следовал за дядюшкой Антифером. Итак, адрес Замбуко он узнал. Но сможет ли, встретившись с банкиром, повернуть дело в свою пользу? Представится ли случай сговориться с Замбуко таким образом, чтобы совершенно вытеснить дядюшку Антифера? А если между двумя сонаследниками Камильк-паши возникнут разногласия, можно ли будет на этом сыграть? Как ему, в самом деле, не повезло, когда дядюшка Антифер вдруг спохватился и не произнес тогда после имени Замбуко цифры новой долготы! Если бы Сауку стали известны эти цифры, он успел бы прибыть в Тунис первым, привлек бы на свою сторону банкира, пообещав ему значительную премию… И возможно, ему удалось бы даже вырвать у того тайну, не развязывая кошелька…

Но тут же он вспомнил, что в документе упомянут именно Антифер, и никто другой!… Тем хуже для француза! Саук свои планы менять не станет, он доведет их так или иначе до конца. Как только мальтиец и малуинец овладеют наследством, он ограбит обоих.

Пьер-Серван-Мало вошел в дом банкира, а Саук остался ждать на улице.

Налево за поворотом находилась пристройка, служившая конторой. Во внутреннем дворике не было ни души. Как будто именно сегодня утром банк закрылся из-за прекращения платежей.

Но знайте — Замбуко банкротом никогда не был!

Представьте себе этого тунисского банкира: человек лет шестидесяти, среднего роста, худощавый, нервный, сутулый, с быстрым холодным взглядом, безбородым лицом, пергаментным цветом кожи, седыми, свалявшимися, как войлок, волосами, напоминающими ермолку, надетую на череп, с морщинистыми руками и длинными, кривыми пальцами. У него сохранились все зубы — зубы, привыкшие кусать, что сразу бросалось в глаза, когда он разжимал тонкие губы.

Даже такой ненаблюдательный человек, как дядюшка Антифер, сразу почувствовал, что личность этого Замбуко малосимпатична и отношения с таким субъектом не могут доставить удовольствия.

Банкир был, в сущности, просто ростовщиком мальтийского происхождения, ссужавшим деньги под залог,— таких в Тунисе насчитывалось от пяти до шести тысяч.

Говорили, что Замбуко нажил громадное состояние довольно сомнительными банковскими операциями. Он действительно был очень богат и кичился этим. Но, по его мнению, человек никогда не может быть богат настолько, чтобы не желать разбогатеть еще больше. Его справедливо считали мультимиллионером[306], несмотря на убогую обстановку, в которой он жил, и невзрачного вида дом, введший в заблуждение дядюшку Антифера. Но это доказывало только страшную скупость Замбуко во всем, что касалось житейских потребностей. И были ли они у банкира вообще? Если и были, то очень ограниченные, он не позволял им разрастаться, подчиняя все свои желания инстинкту[307] накопления. Нагромождать один мешок с деньгами на другой, извлекать отовсюду золото, прибирать к рукам все, что представляет какую-нибудь ценность, не гнушаясь махинациями и темными делишками,— этому он посвятил всю жизнь. В результате — несколько миллионов, запрятанных в сундуках, и ни малейшего желания пустить капитал в оборот.

Было бы, конечно, странно, если бы такой человек не остался на всю жизнь холостяком. Не сама ли судьба определяет людям подобного типа удел безбрачия? У Замбуко никогда и мысли не возникало о женитьбе — «к счастью для его жены», как острили обычно шутники мальтийского квартала.

У него не было ни родных, ни двоюродных братьев и вообще никаких родственников, кроме единственной сестры. Он олицетворял собой весь род Замбуко. Банкир жил одиноко в своем доме, вернее, в своей конторе, или еще точнее — в своем денежном сундуке, имея для услуг только старую туниску, жалованье и еда которой обходились ему недорого. Все, что попадало в этот сундук, уже не выходило обратно. Теперь понятно, с кем предстояло встретиться дядюшке Антиферу, и позволительно спросить, какого же рода услугу эта малосимпатичная личность могла когда-то оказать Камильк-паше, заслужив его признательность.

И тем не менее услуга была оказана. Мы в нескольких словах объясним все читателю.

Двадцатисемилетний Замбуко, сирота без отца и матери — да и зачем ему родители, о которых он все равно бы не заботился? — жил в Александрии. С удивительной проницательностью и неутомимой настойчивостью он изучал различные виды маклерства. Он научился получать мзду и прикарманивать куши и от покупающего, и от продающего; сначала был посредником, затем торговцем и, наконец, менялой[308] и ростовщиком, то есть занялся самым прибыльным ремеслом из всех, какие имеются в распоряжении человеческой изобретательности.

В 1829 году (мы не забыли этого) Камильк-паша, встревоженный тем, что его двоюродный брат Мурад и подстрекаемый Мурадом властолюбивый Мухаммед-Али алчут[309] его богатств, решил переправить свои деньги в Сирию, где, как он полагал, они будут в большей безопасности, чем в любом городе Египта.

Для такой непростой операции необходимы умелые агенты. Но паша хотел иметь дело только с иностранцами, внушавшими ему доверие. Поддерживая богатого египтянина в ущерб вице-королю, они рисковали многим, самое меньшее — свободой. В числе агентов был молодой Замбуко. Если он и вкладывал в дело немало усердия, то оно щедро оплачивалось; он много раз ездил в Алеппо; наконец принял самое деятельное участие в реализации состояния своего клиента и перенесении сокровищ в надежное место.

Такие операции без трудностей и опасностей не проходят; после отъезда Камильк-паши некоторые из агентов, которым он давал поручения, и среди них Замбуко, заподозренные полицией Мухаммеда-Али, оказались в тюрьме. Правда, за недостатком улик их выпустили. Но все же они пострадали за свою преданность египтянину.

И вот, подобно тому как отец дядюшки Антифера в 1799 году оказал бесценную услугу Камильк-паше, подобрав его полумертвого на яффских скалах, точно так же и Замбуко тридцать лет спустя приобрел право на признательность богатого паши.

Теперь понятно, почему в 1842 году Томас Антифер в Сен-Мало и банкир Замбуко в Тунисе получили письма, извещавшие их, что настанет день, когда они смогут получить свою часть из стомиллионного наследства, обращенного в сокровища и хранящегося на острове, широта которого дана обоим, а долгота будет сообщена и тому и другому в свое время.

Мы уже говорили о том, какое впечатление произвело это письмо на Томаса Антифера, а впоследствии и на его сына; нетрудно догадаться, как могло подобное сообщение подействовать на такого человека, как банкир Замбуко. Само собой разумеется, он не проронил никому ни слова об этом письме. Он запер цифры широты в один из ящиков сейфа с тройным секретным замком, и с тех пор не проходило в его жизни и минуты, чтобы он не ждал появления Антифера, о котором говорилось в письме Камильк-паши. Тщетно старался он навести справки о дальнейшей судьбе египтянина. Никто не знал ни о его аресте на борту шхуны-брига в 1834 году, ни о том, что его перевезли в Каир, ни о его восемнадцатилетнем заточении в крепости, ни, наконец, о его смерти, последовавшей в 1852 году.

Итак, шел 1862 год. Двадцать лет прошло после получения письма, а малуинец все не появлялся, и ожидаемая долгота не могла присоединиться к имеющейся широте. Положение острова оставалось неизвестным… Однако Замбуко не терял надежды. В том, что обещание Камильк-паша рано или поздно выполнит, он нисколько не сомневался. Вышеупомянутый Антифер должен появиться на горизонте мальтийской улицы столь же неизбежно, как появляется в небесах комета, предсказанная обсерваториями Старого и Нового Света. Единственно, о чем он сожалел (и это вполне естественно для такого человека),— что надлежит поделить сокровища с другим наследником. Поэтому мысленно он не раз посылал его ко всем чертям. Однако изменить что-нибудь в распоряжениях, сделанных благодарным египтянином, невозможно. И все же дележ ста миллионов казался ему ужасным… Вот почему он уже много лет думал и передумывал, перебирал тысячи комбинаций, и все они сводились к одному: как все устроить, чтобы наследство целиком попало в его руки… Можно сказать так: он хорошо подготовился к встрече с Антифером, кем бы ни был человек, который принесет ему обещанную долготу.

Добавим, что банкир Замбуко, мало сведущий в вопросах, связанных с навигацией[310], долго не мог понять, каким образом посредством долготы и широты, то есть на пересечении двух воображаемых линий, определяют географическое положение любой точки на земном шаре. Но если это ему так и не удалось уяснить, зато он хорошо понял, что объединение сонаследников неизбежно и что он ничего не сможет сделать без Антифера, так же как Антифер ничего не сможет сделать без него.

Глава третья, в которой дядюшка Антифер получает до такой степени странное предложение, что вместо ответа обращается в бегство

— Могу я видеть банкира Замбуко?

— Да, если вы пришли по делу.

— По делу.

— Ваше имя?

— Скажите — иностранец, этого достаточно.

Разговор происходил между дядюшкой Антифером и старым, неприветливым туземцем, говорившим на неправильном французском языке. Старик сидел за столом в глубине узкой комнаты, разделенной на две части перегородкой с задвижным окошком.

Малуинец не захотел назвать себя, ему не терпелось увидеть, какое впечатление произведет на банкира его имя, когда он скажет ему в упор:

«Я Антифер, сын Томаса Антифера из Сен-Мало!…»

Через минуту его ввели в кабинет — комнату без обоев, выбеленную известкой, с черным от копоти потолком. Всю меблировку ее составляли массивный несгораемый шкаф в одном углу, высокая конторка — в другом, стол да еще два табурета.

За столом сидел банкир. Оба наследника Камильк-паши встретились лицом к лицу.

Замбуко, поправив большим и средним пальцами круглые широкие очки на носу, похожем на клюв попугая, слегка приподнял голову и, не вставая, спросил:

— С кем имею честь?…

Он говорил по-французски с акцентом, свойственным уроженцам Лангедока[311] или Прованса.

— С капитаном каботажного плавания Антифером,— ответил малуинец в полной уверенности, что, услышав эти пять слов, Замбуко вскрикнет, вскочит с кресла и радостно произнесет: «Вы!… Наконец-то!…»

Банкир с кресла не вскочил. Не вырвалось и крика из его сжатого рта. Ожидаемых слов тоже не последовало. Но внимательный наблюдатель заметил бы, что за стеклами очков словно блеснула молния, которую мгновенно погасили опустившиеся веки.

— Повторяю, что я капитан Антифер…

— Я слышал.

— Антифер Пьер-Серван-Мало, сын Томаса Антифера из Сен-Мало… Иль и Вилен… Бретань… Франция…

— У вас аккредитив[312] на мой банк? — спросил банкир, причем в голосе его не было заметно никакого волнения.

— Аккредитив… да! — произнес дядюшка Антифер, совершенно сбитый с толку холодным приемом.— Да, аккредитив на сто миллионов!…

— Дайте сюда!…— спокойно сказал Замбуко, будто речь шла о нескольких пиастрах[313].

Одним ударом малуинец был выбит из седла. Как! Этот флегматичный банкир, двадцать лет назад предупрежденный, что получит сказочное богатство, что в один прекрасный день к нему явится некий Антифер и поднесет, так сказать, на блюдечке его долю… он даже бровью не повел, увидев посланца Камильк-паши, не удивился, не обрадовался?… Уж не ввел ли всех в заблуждение документ, найденный на первом острове? Может быть, следовало обратиться к кому-то другому, а не к этому тунисскому мальтийцу?… Может быть, банкир Замбуко и понятия не имеет ни о какой широте, без которой невозможно найти второй остров?…

Сонаследника, так жестоко обманутого в своих надеждах, стало знобить. Ноги у него подкашивались, сердце бешено колотилось; он едва успел опуститься на табурет.

Банкир даже не пошевелился, чтобы оказать ему помощь. Он разглядывал пришельца сквозь очки — уголки его губ приподнялись, зубы чуть-чуть оскалились. Если бы он не должен был владеть собой, то не удержался бы от восклицания: «Однако этот моряк слабоват!», что на самом деле означало бы: «Ну, с этим нетрудно будет справиться!»

Между тем дядюшка Антифер мало-помалу пришел в себя. Вытерев лицо платком и перекатывая свою трубку слева направо, он встал.

— Вы действительно банкир Замбуко?…— спросил он, ударив кулаком по столу.

— Да… в Тунисе только я один ношу эту фамилию.

— И вы не ждали меня?…

— Нет.

— Вас не предупреждали о моем приезде?

— О вашем приезде? Каким же образом?

— Письмом некоего паши…

— Паши?…— спокойно переспросил банкир.— Письмо паши?… Да я их получаю сотнями…

— Камильк-паши… из Каира?…

— Не помню.

Эту игру Замбуко вел с той целью, чтобы дядюшка Антифер высказался до конца и показал свой товар, то есть долготу острова, не дожидаясь, пока банкир покажет ему письмо с цифрами широты.

Однако, когда был упомянут Камильк-паша, Замбуко не стал делать вид, что слышит это имя впервые. Казалось, он напрягает свою память…

— Подождите…— сказал он, поправляя очки.— Камильк-паша из Каира?…

— Ну да, ну да…— подхватил дядюшка Антифер.— Этакий египетский Ротшильд… У него было огромное состояние в золоте, алмазах, драгоценных камнях…

— Припоминаю… в самом деле…

— Он должен был вас предупредить, что в свое время половина этого состояния перейдет к вам.

— Вы правы, господин Антифер, у меня где-то есть это письмо…

— Как — где-то! Вы не знаете, где оно?

— О! У меня ничего не пропадает. Я его найду.

Услышав такой ответ, дядюшка Антифер принял угрожающую позу, и пальцы его сжались в кулаки… Совершенно ясно, что, если письмо не найдется, он свернет банкиру шею. Конечно, Антиферу было нелегко держать себя в руках.

— Ну, знаете, господин Замбуко,— продолжил малуинец после некоторой паузы,— ваше спокойствие поразительно! Вы говорите об этом с таким равнодушием…

— Пф-ф! — произнес банкир.

— Как… как «пф-ф»?! Речь идет о ста миллионах франков!…

На губах Замбуко показалась презрительная усмешка. Положительно этому человеку миллионы нужны не более, чем лимонная или апельсиновая корка.

«Ах, негодяй!… У него и без того, наверное, сто миллионов в кармане!» — подумал дядюшка Антифер.

Но в эту минуту банкир перевел разговор на другие рельсы. Ему хотелось выяснить некоторые подробности: прежде всего, с какой целью явился к нему малуинец?

— Послушайте, неужели вы серьезно верите в историю с сокровищами? — спросил он, протирая очки кончиком платка, и в его тоне сквозило сомнение.

— Верю ли я? Так же, как в Святую троицу!

Дядюшка Антифер произнес эти слова с такой убежденностью, с такой верой, на какую способен только истинный бретонец.

Затем он рассказал обо всем, что произошло; при каких обстоятельствах в 1799 году его отец спас жизнь паши; как в 1842 году в Сен-Мало прибыло таинственное письмо, извещавшее о сокровищах, зарытых на неизвестном острове; как он, Антифер, узнал эту тайну от умирающего отца; как в течение двадцати лет ждал посланца с другой цифрой гидрографической формулы, необходимой для определения положения острова; как нотариус из Александрии Бен-Омар, душеприказчик Камильк-паши, привез ему завещание, содержащее желаемую долготу; как эта долгота дала возможность определить на карте координаты острова в Оманском заливе на широте Маската; как Антифер в сопровождении своего племянника Жюэля, друга Трегомена и Бен-Омара с клерком Назимом совершили путешествие из Сен-Мало в Маскат, как нашли островок в водах залива, неподалеку от Сохора; как, наконец, в определенном месте, отмеченном двойным «К», обнаружили вместо сокровищ железную шкатулку с документом, содержащим указание долготы второго острова, долготы, которую он, капитан Антифер, должен сообщить банкиру Замбуко из Туниса, владеющему широтой, нужной для определения географического положения нового острова…

При всем старании казаться равнодушным, банкир слушал рассказ Антифера с величайшим вниманием. Легкое дрожание его длинных крючковатых пальцев выдавало сильное волнение. Когда малуинец, с которого пот катился градом, закончил свое сообщение, Замбуко процедил сквозь зубы:

— Да, в самом деле… существование сокровищ, по-видимому, не внушает сомнений… Но зачем понадобилось Камильк-паше поступать таким образом?

Действительно, это было непонятно.

— Зачем понадобилось?…— повторил дядюшка Антифер.— Думаю, что… Но прежде всего, господин Замбуко, приходилось ли вам когда-либо, при каких-либо обстоятельствах быть причастным к жизни Камильк-паши?… Ну, скажем, оказать ему услугу?…

— Разумеется… и даже очень большую.

— Когда и по какому поводу?

— Когда он, живя в Каире, решил реализовать свое состояние. В это время и я жил в Каире…

— Так… Это понятно… Он хотел, чтобы при вскрытии сокровищ встретились те два человека, кого он хотел отблагодарить… вы… и я, поскольку мой отец умер…

— А почему вы полагаете, что не может быть еще и других? — задал ему провокационный вопрос банкир.

— Не говорите мне этого! — вскричал дядюшка Антифер и с такой силой хватил кулаком по столу, что тот зашатался.— Довольно!… Довольно и того, что нас двое!…

— Вы правы,— подтвердил Замбуко.— Но объясните, пожалуйста, почему вас сопровождает во время поисков этот нотариус из Александрии?

— По одной из статей завещания ему полагается вознаграждение с непременным условием, что он будет присутствовать при разделе наследства — после того, как сокровища выкопают из земли.

— Какое же вознаграждение?

— Один процент.

— Один из ста!… Ах, мошенник!

— Мошенник! Именно мошенник! — воскликнул дядюшка Антифер.— И поверьте — я ему это уже сказал!

На этой оценке Бен-Омара оба сонаследника полностью сошлись во взглядах, и каким бы равнодушным ни прикидывался Замбуко, он не сумел сдержать крик сердца.

— Теперь,— сказал малуинец,— вы в курсе дела, и, я думаю, будет всего разумнее, если мы не станем прибегать ни к каким уловкам.

На лице банкира ничего не отразилось.

— У меня есть цифры новой долготы, обнаруженной на острове номер один,— продолжал дядюшка Антифер,— а вам известна широта острова номер два.

— Да,— неохотно признался Замбуко.

— Так почему же, когда я пришел к вам и назвал свое имя, вы притворились, будто ничего не знаете об этой истории?

— Очень просто: не могу же я откровенничать с первым встречным… А вдруг вы самозванец — извините меня, господин Антифер! Я хотел сперва убедиться… Но раз у вас есть документ, который предписывает вам вступить со мной в переговоры…

— Ну конечно.

— Покажите.

— Погодите, господин Замбуко! Даром ничего не дают!… У вас есть письмо Камильк-паши?

— Есть.

— Очень хорошо. Письмо — за документ… Обмен должен быть честным и взаимным.

— Согласен! — ответил банкир.

И, направившись к несгораемому шкафу, он начал отпирать его секретные замки, но так медленно, что дядюшка Антифер едва сдерживал свою ярость.

Чем объяснить такое поведение банкира? Не надеялся ли он выманить у малуинца его секрет хитростью, как это пытался уже однажды сделать Бен-Омар?

Нет, никоим образом! Такое невозможно, когда имеешь дело с человеком, твердо решившим продать свой товар за наличные деньги. У банкира был свой план, который он давно уже тщательно обдумал со всех сторон. В случае удачи миллионы Камильк-паши останутся в семье Замбуко, иначе говоря — в руках у самого банкира. Для выполнения этого плана требовалось только одно условие: чтобы сонаследник оказался вдовцом или холостяком.

И вот, когда оставалось открыть последний замок, банкир обернулся и спросил слегка дрожащим голосом:

— Вы женаты?

— Нет, господин Замбуко, не женат, с чем и поздравляю себя каждое утро и каждый вечер.

Последняя часть ответа заставила банкира нахмуриться, тем не менее он вновь принялся за прерванное дело.

Разве у Замбуко была семья? Да, и в Тунисе никто об этом не подозревал. Правда, семья его, как мы уже говорили, состояла из одной сестры. Мадемуазель Талисма Замбуко жила в Мальте на скромную пенсию, какую посылал ей брат. И вот что необходимо добавить — она жила там уже сорок семь лет, без малого полвека! Ей никогда не представлялся случай выйти замуж, во-первых, потому, что она оставляла желать много лучшего в отношении красоты, ума, характера и состояния, и, во-вторых, потому, что брат не позаботился найти ей мужа, а женихи, как видно, сами не появлялись.

И все же Замбуко твердо рассчитывал: когда-нибудь его сестра выйдет замуж. За кого, о Боже?… Ну, хотя бы за этого Антифера, появления которого он ждал уже двадцать лет и который в случае, если он вдов или холост, осуществит желание старой девы выйти замуж. Если брак состоится, миллионы останутся в семье, и мадемуазель Талисма Замбуко недаром прождала столько времени. Само собой разумеется, она находится в полной зависимости от брата и с закрытыми глазами выйдет за любого человека, по его выбору.

Но согласится ли закрыть глаза малуинец и жениться на этой мальтийской древности? Банкир в этом не сомневался, так как считал себя хозяином положения: он предложит сонаследнику те условия, которые устраивают его, Замбуко. К тому же моряки не имеют обыкновения быть разборчивыми,— так, по крайней мере, думал банкир.

Несчастный Пьер-Серван-Мало, на какую галеру[314] ты попал!…[315] Уж лучше бы тебе прогуляться по Рансу на борту «Прекрасной Амелии», габаре твоего друга Трегомена, когда она еще существовала!

Теперь становится понятным, почему банкир вел такую игру. Нельзя придумать ничего проще и вместе с тем остроумнее. Он отдаст сведения о широте только в обмен на жизнь дядюшки Антифера, мы хотим сказать — на жизнь, скованную нерасторжимыми цепями брака с мадемуазель Талисмой Замбуко.

И поэтому вместо того, чтобы сделать последний поворот ключом и вынуть письмо Камильк-паши из несгораемого шкафа, банкир внезапно передумал и снова сел за стол.

Глаза дядюшки Антифера метали двойные молнии — такие явления случаются в природе, когда окружающее пространство перенасыщено электричеством.

— Чего вы ждете? — спросил он.

— Я размышляю об одной вещи,— ответил банкир.

— О какой, позвольте спросить?

— Как по-вашему, наши права в этом деле абсолютно равны?

— Конечно, равны!

— Я… я этого не думаю.

— Почему?

— Потому что услугу паше оказал ваш отец, а не вы, тогда как я… я оказал лично…

Дядюшка Антифер прервал его, и удар грома, возвещенный двойной молнией, наконец разразился.

— Ах, так! Вы что же, господин Замбуко, издеваетесь над капитаном каботажного плавания? Разве права моего отца не являются моими правами, если я — его единственный наследник?… Я вас спрашиваю: вы желаете подчиниться воле завещателя? Да или нет?

— Я поступаю так, как мне угодно! — сухо ответил банкир.

Дядюшка Антифер отшвырнул ногой табуретку и, чтобы не наброситься на банкира, ухватился за стол.

— Вы прекрасно знаете, что ничего не можете без меня! — заявил мальтиец.

— Так же, как и вы без меня! — быстро нанес ответный удар малуинец.

Атмосфера накалилась. Один из противников покраснел от ярости, другой же был, правда, бледнее, чем обычно, но по-прежнему сохранял полное самообладание.

— Дадите вы мне наконец вашу широту? — закричал дядюшка Антифер в порыве негодования.

— Сначала дайте мне вашу долготу,— ответил банкир.

— Никогда!

— Хорошо, пусть будет так.

— Вот мой документ,— прорычал Антифер, вынимая из кармана бумажник.

— Держите его при себе… мне он не нужен!

— Вам он не нужен? Вы забываете, что речь идет о ста миллионах…

— О ста миллионах!…

— …которые будут потеряны, если мы не узнаем, на каком острове они зарыты!…

— Пф-ф! — в изнеможении произнес банкир.

И так пренебрежительно скривил рот, что его собеседник, уже не владевший собой, нагнулся, чтобы вцепиться ему в горло… этому негодяю, осмелившемуся отказаться от ста миллионов без всякой пользы для кого бы то ни было!

Никогда еще, за всю долгую карьеру ростовщика, задушившего, фигурально выражаясь, столько бедных людей, Замбуко не был так близок к тому, чтобы быть задушенным в буквальном физическом смысле. И он, без сомнения, это понял, потому что сразу постарался смягчить положение:

— Я думаю, мы найдем способ договориться.

Француз спрятал руки в карманы, чтобы не поддаться соблазну пустить в ход кулаки.

— Господин Антифер,— вновь заговорил банкир,— я богат, а вкусы у меня простые, и ни пятьдесят миллионов, ни даже сто не изменят моего образа жизни. Но у меня есть одна страсть — собирать мешки с золотом. И должен сказать, сокровища Камильк-паши очень украсят мои сундуки… И потому, как только я узнал о существовании этих сокровищ, меня преследует мысль — овладеть ими целиком.

— А это вы видели, господин Замбуко?…

— Погодите!

— А моя часть?

— Ваша часть?… Нельзя ли сделать так, чтобы вы ее получили и в то же время она осталась бы в моей семье?

— Тогда она не будет в моей…

— Хотите — соглашайтесь, не хотите — не надо.

— Ну, хватит неясностей, господин Замбуко, довольно лавировать, объяснитесь начистоту!

— У меня есть сестра, мадемуазель Талисма…

— Поздравляю!

— Она живет на острове Мальта.

— Тем лучше для нее, если климат ей подходит.

— Ей сорок семь лет, и она прекрасно выглядит для своего возраста.

— В этом нет ничего удивительного, если она похожа на вас!

— Итак, поскольку вы человек холостой… не хотите ли жениться на моей сестре?

— Жениться… на вашей сестре?…— закричал Пьер-Серван-Мало, и его лицо покрылось багровыми пятнами.

— Да, жениться,— сказал банкир тоном, не допускающим возражений.— Благодаря этому браку ваши пятьдесят миллионов, с одной стороны, и мои пятьдесят миллионов — с другой, останутся в моей семье.

— Господин Замбуко,— ответил дядюшка Антифер, перекатывая во рту свой чубук с такой силой, с какой прибой перекатывает гальку на песчаном берегу,— господин Замбуко…

— Господин Антифер…

— Это серьезно… ваше предложение?…

— Серьезнее не может быть, и, если вы отказываетесь жениться на моей сестре, клянусь, между нами все кончено, и вы можете отправляться к себе во Францию.

Ответом был звук, напоминающий рычание. Дядюшка Антифер задыхался. Он сорвал с себя галстук, схватил шляпу, распахнул дверь кабинета и опрометью бросился через двор на улицу. Он был похож на сумасшедшего из-за порывистого неуправляемого поведения.

Карауливший его Саук пустился вслед за ним. Он даже встревожился, увидев малуинца в таком необычайном волнении.

Добежав до гостиницы, дядюшка Антифер влетел в вестибюль. Увидев своего друга и племянника, он закричал:

— Ну и мерзавец!… Знаете, чего он хочет?

— Убить тебя? — догадался Жильдас Трегомен.

— Хуже! Он хочет, чтобы я женился на его сестре!

Глава четвертая, в которой яростный поединок между Западом и Востоком заканчивается победой Востока

Можно сказать с полной уверенностью, что ни Жильдасу Трегомену, ни Жюэлю, привыкшим за последнее время к самым невероятным жизненным осложнениям, никогда и в голову не могло прийти, что они столкнутся с подобным фактом!

Дядюшку Антифера, этого закоренелого холостяка, прижали к стене! И как прижали! И к какой стене!… К стене брака! И если он хочет эту стену перескочить, то лишится своей доли неслыханного наследства!

Жюэль попросил дядю подробно рассказать о том, что произошло. И моряк рассказал, сопровождая слова залпами таких отборных проклятий, что они взрывались, подобно снарядам, к несчастью безвредным для Замбуко, защищенного стенами своего дома в мальтийском квартале.

Попробуйте только представить себе этого старого холостяка в несвойственной ему роли: дожив до сорока шести лет, получить в жены сорокасемилетнюю деву и превратиться в восточного человека, в этакого Антифера-пашу!

Жильдас Трегомен и Жюэль молча растерянно переглядывались; одна и та же мысль пришла им в голову.

«Пропали миллионы!» — огорчился Жильдас Трегомен.

«Теперь я могу жениться на моей дорогой Эногат!» — обрадовался Жюэль.

В самом деле, разве можно допустить, что дядюшка Антифер пойдет навстречу требованиям Замбуко и согласится стать его шурином![316] Никогда! Он ни за что не подчинится фантазиям банкира, даже если речь будет идти о миллиарде!…

Между тем малуинец шагал взад-вперед по гостиной из угла в угол. Потом он остановился, сел, вскочил, подошел к Жюэлю и Трегомену, заглянул им в лицо, но тут же отвел взгляд.

На него жалко было смотреть, и если Жильдас Трегомен и прежде утверждал, что его друг близок к помешательству, то сейчас он был, пожалуй, уж точно недалек от истины. Поэтому Жюэль и Трегомен, по молчаливому уговору, решили ни в чем дядюшке Антиферу не противоречить. Пройдет немного времени, он соберется с мыслями и сможет здраво оценить создавшееся положение.

И вот он снова заговорил, но как! Отрывисто, разрубая с какой-то яростью каждую фразу:

— Сто миллионов… потерянных из-за причуд этого негодяя. Разве его не следует гильотинировать?[317] Повесить!… Расстрелять!… Проткнуть кинжалом!… Отравить!… Посадить на кол!! Он отказывается дать мне свою широту, если я не женюсь… Жениться на этой мальтийской уродине, которую не взяла бы ни одна сенегальская обезьяна!… Как, по-вашему, я могу жениться на этой мадемуазель Талисме?!

Конечно нет! Его друзья не могли этого даже вообразить!… Одно предположение, что такую невестку и тетку можно ввести в лоно уважаемой семьи Антифера, казалось просто чудовищным!

— Ну, говори же, лодочник!

— Что сказать, старина?

— Разве кто-нибудь имеет право оставить в глубине ямы сто миллионов, когда достаточно сделать только шаг, чтобы их взять?

— Я не могу сразу ответить на такой вопрос! — уклонился от ответа добряк Трегомен.

— А! Не можешь! — закричал дядюшка Антифер, метнув шляпу в угол гостиной.— Хорошо. Тогда, может быть, ты ответишь на другой вопрос?

— На какой?

— Если, допустим, какой-нибудь дурак нагрузит судно… скажем, габару… ту же «Прекрасную Амелию»…

Жильдас Трегомен понял, что «Прекрасной Амелии» придется несладко.

— …Если он нагрузит это старое корыто ста миллионами золота и объявит при этом всенародно, что хочет прорубить в трюме дыру и потопить миллионы в открытом море… как ты думаешь, правительство разрешит ему это сделать?… Ну! Говори же!…

— Не думаю, старина.

— А это чудовище, этот Замбуко вбил себе в голову именно это! Ему стоит сказать лишь слово — и его миллионы и мои миллионы будут найдены! А он уперся, и ни с места!

— В жизни не видел более мерзкого мошенника! — воскликнул Жильдас Трегомен, стараясь придать своему голосу гневные интонации.

— А ты, Жюэль?

— Что, дядя?

— Если мы заявим об этом властям?

— Конечно, это крайнее средство…

— Да… потому что власти могут сделать то, что запрещено частному лицу. Власти могут подвергнуть его пытке… терзать его грудь калеными клещами… жечь ему ноги на медленном огне… и для него не будет другого выхода, как только покориться.

— Мысль неплохая, дядюшка.

— Превосходная мысль, Жюэль, и, чтобы взять верх над этим гнусным торгашом, я готов пожертвовать моей долей сокровищ и отдать ее в общественное пользование…

— Вот это прекрасно, благородно, великодушно! — воскликнул Жильдас Трегомен.— Вот это достойно француза, малуинца… настоящего Антифера.

Высказывая это предположение, дядюшка, несомненно, зашел слишком далеко, гораздо дальше, чем хотел, потому что бросил такой бешеный взгляд на Жильдаса Трегомена, что достойный человек сразу прекратил восторженные излияния.

— Сто миллионов!… Сто миллионов! — повторял дядюшка Антифер.— Я его убью, этого проклятого Замбуко…

— Дядя!

— Друг мой!

Действительно, следовало опасаться, что малуинец в состоянии крайнего возбуждения может решиться на такое страшное дело, за которое, впрочем, ему не придется отвечать, так как преступление будет совершено в припадке психического расстройства.

Жильдас Трегомен и Жюэль попытались его успокоить, но он резко их оттолкнул, обвиняя в том, что они в сговоре с его врагами, что они — на стороне банкира и отказываются помочь ему раздавить Замбуко, как таракана, заползшего в камбуз![318]

— Оставьте меня!… Оставьте! — закричал он, топая ногами.

Подобрав на полу свою шляпу, он выбежал из гостиной, с треском захлопнув дверь.

Жюэль и Трегомен, испугавшись, что дядюшка Антифер помчался убивать Замбуко, бросились вслед за ним, дабы предотвратить несчастье. Но тут же облегченно вздохнули, увидев, что он поднялся к себе в номер и запер дверь двойным поворотом ключа.

— Это лучшее, что он мог сейчас сделать! — заключил Жильдас Трегомен, огорченно покачав головой.

— Да… бедный дядя! — вздохнул Жюэль.

Ясно, что после такой сцены они потеряли всякий аппетит и поели кое-как.

Закончив обед, друзья отправились подышать свежим воздухом на берег озера Баира. Выходя из отеля, они столкнулись с Бен-Омаром и Назимом. Следует ли сообщить нотариусу о случившемся? Ну конечно. И тот не замедлил высказать свое мнение, когда узнал об условиях, предложенных банкиром дядюшке Антиферу:

— Он обязан жениться на мадемуазель Замбуко! Он не имеет права отказываться! Не имеет права!

Такого же мнения держался и Саук, который, не задумываясь, женился бы на ком угодно, если бы получил подобное приданое.

Жильдас Трегомен и Жюэль повернулись к ним спиной и, глубоко задумавшись, пошли дальше по площади Морского Флота.

Был чудесный вечер. Легкий морской ветерок, принося прохладу, приглашал людей на прогулку.

Молодой капитан и Жильдас Трегомен вышли за ворота городской стены к порту и очутились на берегу озера. Заняв столик в первом попавшемся кафе, они заказали бутылку вина и стали на свободе обсуждать последние события. Им казалось, что теперь все складывается просто. Дядюшка Антифер никогда не согласится уступить требованию банкира Замбуко. Следовательно, он откажется от поисков клада. Значит, они покинут Тунис на первом же пакетботе. И — какое счастье! — быстро окажутся во Франции!

Это сейчас единственно возможный выход из положения. Только к лучшему, что они вернутся в Сен-Мало без денег, завещанных Камильк-пашой. И зачем только этот паша придумал столько ухищрений!…

К девяти часам Жильдас Трегомен и Жюэль вернулись в гостиницу. Они поднялись в свои комнаты, задержавшись на минуту перед дверью дядюшки Антифера. Тот не только не спал, но даже не прилег. Быстро шагая по комнате, он разговаривал сам с собой, беспрестанно повторяя задыхающимся голосом:

— Миллионы… миллионы… миллионы!…

Жильдас Трегомен постучал себя по лбу, давая этим понять, что Антифер окончательно свихнулся. Затем, пожелав друг другу доброй ночи, они расстались в большой тревоге.

На следующий день Жильдас Трегомен и Жюэль поднялись очень рано. Они хотели увидеться с дядюшкой Антифером, еще раз обсудить с ним положение, создавшееся в результате поведения Замбуко, и заставить дядюшку незамедлительно принять окончательное решение. А решение может быть только одно: сложить чемоданы и — чем быстрее, тем лучше — уехать из Туниса. По справкам, наведенным молодым капитаном, пакетбот, стоявший в Ла-Гулетте, должен в тот же вечер отправиться в Марсель. Чего бы не отдал Жюэль за то, чтобы его дядя оказался на борту пакетбота, в своей каюте, в доброй сотне миль от африканского побережья!…

Французы прошли по коридору и постучали в дверь комнаты дядюшки Антифера.

Никакого ответа. Жюэль постучал сильнее.

Опять молчание.

Неужели дядюшка все еще спит, спит крепчайшим сном моряка, которого не может разбудить даже грохот двадцатичетырехдюймовой пушки?[319] Или… может быть… в минуту отчаяния, в припадке нервной горячки… с ним случилось самое ужасное?…

Жюэль сбежал вниз, перепрыгивая сразу через четыре ступеньки, и через несколько секунд был рядом со швейцаром. Между тем Жильдас Трегомен, чувствуя, что у него подгибаются колени, держался за перила.

— Где господин Антифер?

— Он вышел на рассвете,— ответил швейцар на вопрос молодого капитана.

— И не сказал, куда ушел?

— Не сказал.

— Неужели он опять побежал к этому негодяю Замбуко? — воскликнул Жюэль, увлекая за собой Жильдаса Трегомена на площадь Морского Флота.

— Но, если он там… значит, он согласился…— пробормотал Жильдас Трегомен.

— Это невозможно! — ужаснулся Жюэль.

— Нет, это возможно! И представь себе, Жюэль: он возвращается в Сен-Мало, в свой дом на улице От-Салль, а рядом с ним — мадемуазель Талисма Замбуко! Привезти нашей маленькой Эногат этакую мальтийскую тетку? Он же сам назвал ее обезьяной!

В страшной тревоге сидели они за столиком в кафе напротив гостиницы «Франция». Отсюда можно увидеть возвращение дядюшки Антифера.

Говорят, утро вечера мудренее, но, как видно, эта поговорка не всегда оправдывается. Мы знаем только одно: на рассвете наш малуинец пошел в сторону мальтийского квартала и за несколько минут, будто за ним по пятам гналась свора спущенных с цепи собак, достиг дома банкира.

Замбуко взял себе за правило вставать и ложиться с солнцем. И банкир и лучезарное светило совершали свой дневной путь вместе. Поэтому, когда дядюшка Антифер вошел к банкиру, тот сидел уже за письменным столом, словно охраняя несгораемый шкаф, находившийся за его спиной.

— Здравствуйте,— сказал Замбуко, поправляя очки, чтобы лучше рассмотреть лицо посетителя.

— Это было ваше последнее слово? — немедленно приступил к делу дядюшка Антифер.

— Последнее.

— И если я не женюсь на вашей сестре, вы не дадите мне письма Камильк-паши?

— Не дам.

— Тогда я женюсь!

— Я это знал! Женщина приносит вам в приданое пятьдесят миллионов!… Стать супругом Талисмы был бы счастлив даже сын Ротшильда!…

— Ну что ж!… Значит, и я буду счастлив,— ответил дядюшка Антифер с кислой миной, которую даже не пытался скрыть.

— В таком случае пойдемте, шурин!…

Замбуко вышел из-за стола, намереваясь подняться по лестнице на верхний этаж.

— Она здесь? — испугался дядюшке Антифер.

И лицо его приняло такое выражение, какое бывает у осужденного на смерть в ту самую минуту, когда тюремный сторож будит его со словами: «Ну, идите же… мужайтесь!… Да, это произойдет сегодня».

— Умерьте ваш пыл! Потерпите, влюбленный юноша! — сказал банкир.— Разве вы забыли, что Талисма на Мальте?…

— Так куда же мы идем? — облегченно вздохнул дядюшка Антифер.

— На телеграф.

— Сообщить ей приятную новость?…

— Да. И пригласить приехать сюда…

— Вы можете ей сообщить эту новость, господин Замбуко, но я предупреждаю… что не намерен ждать… мою будущую… в Тунисе.

— Почему?

— Потому что ни вы, ни я не можем терять время!… Как только выяснится географическое положение острова, мы тут же отправимся на поиски. Дело не терпит отлагательств.

— Э-э, шурин, неделей позже, неделей раньше, не все ли равно!

— Нет, вовсе не все равно! Вы, так же как и я, должны поторопиться вступить во владение наследством Камильк-паши!

Да, этот жадный и хищный банкир торопился нисколько не меньше, чем дядюшка Антифер. Хоть Замбуко и старался скрыть нетерпение под маской равнодушия, он сгорал от желания поскорее упрятать в сейф причитающуюся ему долю миллионов. Поэтому не стал возражать своему собеседнику.

— Хорошо, я согласен,— сказал он.— Я приглашу сестру после того, как мы вернемся… Но должен предупредить ее о счастье, которое ее ожидает.

— Да… которое ее ожидает! — ответил Пьер-Серван-Мало, не уточняя, какого рода счастье свалится на девицу, столько лет мечтавшую о муже.

— Но прежде всего вы должны дать мне обязательство по всей форме,— заявил Замбуко.

— Составьте его, я подпишу.

— С неустойкой?[320]

— Согласен. Сколько… неустойки?…

— Скажем, пятьдесят миллионов… то, что причитается на вашу долю…

— Пусть так… и покончим с этим! — ответил дядюшка Антифер, покорившийся необходимости стать мужем мадемуазель Талисмы, раз уж он не нашел возможности избежать этого счастья.

Банкир взял лист чистой бумаги и крупным почерком написал долговое обязательство, основательно взвесив все его пункты. Было оговорено, что часть богатства, полученного капитаном Антифером в качестве наследника Камильк-паши, целиком перейдет мадемуазель Талисме Замбуко, в случае если ее жених, капитан Антифер, через пятнадцать дней после находки сокровищ откажется вступить с ней в законный брак!

Яростным росчерком пера Пьер-Серван-Мало подписал обязательство, и банкир спрятал бумагу в секретный ящик сейфа.

Одновременно он вынул оттуда очень старый документ. Это было письмо Камильк-паши, полученное банкиром двадцать лет назад.

Со своей стороны, дядюшка Антифер извлек из кармана бумажник и достал не менее пожелтевшую от времени бумагу… документ, найденный на первом острове.

Взгляните, вот они, два наследника: они пристально следят друг за другом, как дуэлянты[321], скрестившие шпаги[322]; их руки постепенно протягиваются, их пальцы дрожат от соприкосновения с документом, с которым жалко расстаться… Какая сцена для наблюдателя! Сто миллионов! Еще одно движение — и они сосредоточатся в одной семье!

— Ваше письмо? — сказал Антифер.

— Ваш документ? — повторил банкир.

Обмен состоялся. И вовремя! Сердца обоих бились с такой силой, что могли разорваться!

На документе, гласившем, что он должен быть передан неким Антифером из Сен-Мало некоему Замбуко из Туниса, была указана следующая долгота: 7°23’ к востоку от парижского меридиана.

В письме, сообщавшем, что к вышеупомянутому Замбуко, из Туниса явится в свое время некий Антифер из Сен-Мало, отмечена южная широта: 3°17’.

Теперь оставалось только скрестить эти две линии на карте, чтобы определить положение второго острова.

— У вас есть атлас? — спросил банкир.

— Атлас и племянник,— ответил Антифер.

— Племянник?

— Да. Молодой капитан дальнего плавания, он и произведет операцию.

— Где же ваш племянник?

— В гостинице «Франция».

— Идемте туда, шурин,— решительно сказал банкир, надевая старую шляпу с широкими полями.

— Да, конечно! — согласился дядюшка Антифер.

Оба направились к площади Морского Флота. Когда они поравнялись с почтовым бюро, Замбуко предложил отправить телеграмму на Мальту.

Дядюшка Антифер не возражал. Таким образом, мадемуазель Талисму Замбуко предупредили, что ее руки домогается «офицер французского флота», получивший уже от брата согласие, так как состояние и происхождение жениха вполне приемлемы.

Телеграмму оплатили и зарегистрировали, после чего сонаследники оказались на площади. Жильдас Трегомен и Жюэль бросились им навстречу.

Как только дядюшка Антифер увидел их, его первым движением было отвернуться, но он устоял против этой непростительной слабости и высокомерным тоном представил компаньона:

— Банкир Замбуко.

Банкир бросил исподлобья недружелюбный взгляд на спутников своего будущего шурина.

Затем дядюшка Антифер прибавил, обращаясь к Замбуко:

— Мой племянник Жюэль… Жильдас Трегомен, мой друг.

По знаку дядюшки все направились к отелю; по пути им встретились Бен-Омар и Назим, но малуинцы сделали вид, что незнакомы с ними.

Все четверо поднялись по лестнице и вошли в комнату дядюшки Антифера, тщательно запершего за собой дверь.

Он вынул из чемодана атлас, привезенный из Сен-Мало, открыл планисферную карту земных полушарий и произнес, обращаясь к Жюэлю:

— Семь градусов двадцать три минуты восточной долготы и три градуса семнадцать минут южной широты.

Жюэль не мог скрыть отчаяния. Южная широта?… Значит, Камильк-паша посылает их по ту сторону экватора?… Бедная маленькая Эногат!… Жильдасу Трегомену было просто страшно на него смотреть.

— Ну, чего же ты ждешь? — спросил дядюшка таким тоном, что молодому капитану оставалось только повиноваться.

Он взял циркуль, приложил острие к седьмому меридиану и, добавив еще двадцать три минуты, спустился до линии экватора.

Затем, найдя 3°17’ южной широты, он прошел по параллели до точки пересечения с меридианом.

— Ну?— снова спросил дядюшка Антифер.— Где мы находимся?

— В Гвинейском заливе.

— А точнее?

— На широте государства Лоанго[323].

— Еще точнее?

— В водах бухты Маюмба…[324]

— Завтра утром,— сказал дядюшка Антифер,— мы сядем в дилижанс, направляющийся в Бон[325], а оттуда поедем по железной дороге в Оран[326].

Это было сказано таким непререкаемым тоном, что напоминало команду капитана «Все наверх!» при появлении неприятеля.

Затем, обращаясь к банкиру, дядюшка Антифер спросил:

— Вы, конечно, будете нас сопровождать?

— Вне всякого сомнения.

— До Гвинейского залива?

— Хоть на край света, если нужно!

— Хорошо. Будьте готовы к отъезду.

— Буду, шурин.

У Жильдаса Трегомена невольно вырвалось: «Ой!» Это непривычное для слуха обращение «шурин» настолько его ошеломило, что он даже не ответил уходившему банкиру на иронический поклон, которым тот его удостоил.

Когда трое малуинцев остались одни в комнате, Жильдас Трегомен спросил:

— Значит… ты согласился?

— Да, лодочник! Дальше?

Дальше? Упрекать его было бессмысленно. Поэтому Жильдас Трегомен и Жюэль нашли более уместным промолчать.

Два часа спустя банкир получил телеграмму с острова Мальта.

Мадемуазель Талисма Замбуко считала себя самой счастливой из девушек в ожидании, когда станет самой счастливой из женщин!

Глава пятая, в которой Бен-Омар получает возможность сравнить два способа передвижения — сухопутный и морской

В то время тунисской железнодорожной сети, ныне присоединенной к алжирской, еще не существовало. Наши путешественники рассчитывали воспользоваться в Боне железной дорогой, связывавшей провинции Константину, Алжир и Оран.

На рассвете дядюшка Антифер и его спутники покинули столицу регентства. Нечего и говорить, что банкир Замбуко был вместе с ними и что Бен-Омар и Назим также не опоздали на дилижанс.

Настоящий караван из шести человек! И эти люди точно знали, куда влечет их непреодолимая страсть к миллионам! Не было никакого смысла скрывать от Бен-Омара и Саука, что для поисков второго острова экспедиция направляется в широкий Гвинейский залив, в воды, омывающие область Лоанго.

— Однако это длинный переход,— сказал Жюэль Бен-Омару,— не лучше ли вам отказаться от него, если вы боитесь трудностей нового путешествия!

И в самом деле, сколько сотен миль предстоит пройти морем от Алжира до Лоанго!

Но Бен-Омар и не думал колебаться, да и Саук не позволил бы ему долго раздумывать. А главное — волшебный миллион так заманчиво блестел перед глазами нотариуса…

Итак, двадцать четвертого апреля дядюшка Антифер, увлекая за собой Жильдаса Трегомена и Жюэля; Саук, увлекая за собой Бен-Омара, а Замбуко — самого себя, заняли места в дилижансе, курсировавшем между Тунисом и Боном. Вполне возможно, что в дороге они не обменяются ни словом, но тем не менее будут путешествовать вместе!

Накануне Жюэль послал еще одно письмо Эногат. Через несколько дней молодая девушка и ее мать узнают, к какой точке земного шара устремился теперь дядюшка Антифер в погоне за своим наследством, уменьшившимся ровно наполовину. Эта вторая часть путешествия займет в лучшем случае около месяца, так что обрученным нечего надеяться на встречу раньше середины мая. Как будет разочарована Эногат, получив письмо! Если бы еще она могла рассчитывать, что по возвращении Жюэля все препятствия наконец устранятся и свадьба состоится без новых помех! Увы!… Очень трудно строить планы, имея такого дядюшку!

Относительно Жильдаса Трегомена ограничимся только одним замечанием: ему, бывшему владельцу габары, речному судовщику, судьба предначертала пересечь экватор и совершить плавание по водам Южного полушария! Ничего не поделаешь! Жизнь преподносит иногда самые невероятные сюрпризы. И добряк Трегомен решил больше ничему не удивляться. Теперь он не удивился бы, даже если бы в указанном месте на острове номер два действительно нашлись три пресловутых бочонка Камильк-паши.

Впрочем, эти соображения не мешали ему с любопытством разглядывать местность, где проезжал дилижанс,— совершенно не похожую на бретонские равнины. Но, кажется, он был единственным из шести пассажиров, кому хотелось запечатлеть в памяти тунисские ландшафты[327].

Дилижанс был лишен всяких удобств, к тому же двигался медленно. Три лошади проходили рысью путь от одной подставы[328] до другой с трудом. Неровная, извилистая дорога с неожиданными поворотами и крутыми обрывами по краям оказалась особенно сложной в долине Меджерда, которую орошают стремительные горные ручьи. Когда дилижанс переправлялся через эти потоки вброд, вода почти покрывала колеса.

Погода же была прекрасная, а небо ослепительно синее или, пожалуй, точнее, раскаленно-синее — такой палящий жар исходил от солнца.

Бардо, дворец бея, промелькнувший с левой стороны дилижанса, сверкал белизной; смотреть на него можно только сквозь дымчатые стекла, так же как и на другие дворцы, обсаженные фикусами[329] и перечными деревьями[330], похожими на плакучие ивы,— их ветви тоже сгибаются до земли. То здесь, то там виднелись полосатые, как зебры, палатки, откуда выглядывали строгие лица арабских женщин и почти черные от загара рожицы детей, не менее серьезные, чем лица их матерей. Вдали на полях, на склонах, в горных лощинах паслись стада баранов и прыгали по скалам черные, как вороны, козы.

Птицы, пугаясь щелканья бича, стаями взлетали при приближении дилижанса. Особенно выделялись своим ярким оперением мелкие попугаи. Их было много, целые тысячи; и если природа научила их петь, то, к счастью, они не научились еще говорить. Поэтому наши путешественники слушали птичий концерт, а не болтовню.

Остановки были частые. Жильдас Трегомен и Жюэль не пропускали случая выйти из дилижанса, чтобы размять ноги. Банкир Замбуко следовал иногда их примеру, но не вступал со своими попутчиками в разговоры.

— Этот симпатичный старичок,— заметил Трегомен,— жаждет миллионов Камильк-паши, кажется, нисколько не меньше, чем наш друг Антифер!

— Вы правы, господин Трегомен, сонаследники стоят один другого!

Саук, выходя на остановках, всегда старался уловить хоть несколько слов из их разговоров, по-прежнему делая вид, что не понимает по-французски. Нотариус же неподвижно сидел в углу дилижанса, заранее переживая тяготы предстоящего плавания. Ему становилось дурно при одной только мысли, что после легких волн Средиземного моря придется испытать на себе чудовищную силу огромных волн Атлантического океана!

Пьер-Серван-Мало тоже не трогался с места; его мысли были прикованы к новому острову, к скалам, затерянным среди африканских вод.

В тот день, перед заходом солнца, впереди показалась группа мечетей и марабутов с белыми куполами и остроконечными минаретами, это было небольшое, окруженное зеленью селение Табарка, сохранившее в полной неприкосновенности своеобразный колорит тунисского городка.

Дилижанс остановился в Табарке на несколько часов. Пассажиры нашли гостиницу, вернее постоялый двор, где их довольно прилично накормили. Об осмотре городка никто и не помышлял. Только одному Трегомену и, может быть, Жюэлю, если бы он уступил просьбам своего друга, могло прийти это в голову. Впрочем, дядюшка Антифер строго-настрого запретил им отходить от дилижанса, чтобы избежать каких бы то ни было промедлений, и они не стали противоречить.

В девять часов вечера путешествие возобновилось. Несмотря на то, что светили звезды, путь для дилижанса, рискнувшего пересечь пустынную равнину между закатом и восходом солнца, был далеко не безопасен. Отвратительное состояние дорог, возможность нападения разбойников, особенно крумиров[331], или хищных зверей — все это заставляло путешественников быть все время начеку. Порою среди тишины и мрака у опушки густого леса, вдоль которого ехал дилижанс, ясно слышалось рычание львов и вой пантер[332]. Лошади тогда начинали храпеть, и требовалась исключительная ловкость возницы, чтобы их успокоить. Но зато никого не тревожил вой гиен[333], этих трусливых кошек.

Около четырех часов стало светать. Ночная темнота постепенно сменилась предутренним рассеянным светом, достаточным, чтобы рассмотреть окрестности.

На горизонте серели волнистые складки холмов, будто наброшенные на землю арабские плащи. У подножия холмов расстилалась долина Меджерда со своей желтой рекой, то тихой, то бурной, среди олеандровых[334] рощ и цветущих эвкалиптов[335].

Эта часть регентства, прилегающая к землям крумиров, отличается особенно причудливым рельефом. Если бы Трегомен путешествовал когда-нибудь по Тиролю[336], ему показалось бы сейчас, что он видит перед собой один из самых диких альпийских уголков. Но он не бывал в Тироле и с каждым днем все больше удалялся от Европы. Стоило ему только об этом подумать, как уголки его рта опускались, лицо становилось задумчивым, густые брови хмурились — и это означало, что на душе у него тревожно.

Иногда молодой капитан и Трегомен обменивались многозначительными взглядами: они понимали друг друга без слов.

В это утро дядюшка Антифер спросил своего племянника:

— Куда мы успеем до ночи?

— В Гардимау, дядя.

— А когда будем в Боне?

— Завтра вечером.

Мрачный малуинец снова впал в обычную молчаливость. Он непрерывно возвращался к одной и той же мечте, переносившей его из вод Оманского залива в воды Гвинейского. Далее мысль его задерживалась на единственной точке земного шара, которая только и была ему интересна. Тогда он напоминал себе, что и внутренний взор банкира Замбуко устремлен на ту же самую точку. Действительно, два человека, столь разные по происхождению, привычкам и наклонностям и так неожиданно встретившиеся в этом мире, составляют сейчас, казалось, одно существо, они прикованы друг к другу, как каторжники, одной цепью, с тем только отличием, что цепь у них золотая.

Между тем фикусовые леса становились все более густыми. То тут, то там арабские деревушки, на значительном расстоянии одна от другой, появлялись среди листвы того серо-зеленого оттенка, в какой клещевина[337] окрашивает цветы и листву. Здесь попадались шалаши, там паслись стада на берегу какого-нибудь потока, в русло которого стекают прибрежные воды. Потом возникала очередная подстава — чаще всего жалкая конюшня, где помещались вперемежку люди и животные.

Вечером остановились в Гардимау, вернее — в деревянной лачуге, окруженной еще несколькими такими же домишками. Через двадцать лет все это превратится в одну из железнодорожных станций на пути между Боном и Тунисом. После двухчасовой остановки (слишком уж продолжительной для незатейливого обеда на постоялом дворе) дилижанс снова тронулся в путь. Дорога вилась по излучинам долины, по краям Меджерды, пересекала речки (при этом вода проникала в кузов дилижанса, заливая ноги сидящих); дилижанс взбирался на такие кручи, что, казалось, не выдержит упряжь, потом быстро спускался под откос, и лошади мчались, закусив удила, так, что сдержать их было невозможно.

Местность, особенно в окрестностях Мухтара, великолепна, хотя трудно что-либо разглядеть темной ночью. Темнота казалась гуще из-за низких туманов. К тому же нашим путешественникам непреодолимо хотелось спать после сорока трех часов дорожной тряски.

Начало светать, когда дядюшка Антифер и его спутники прибыли в Сук-Ахрас[338] после бесконечных поворотов дороги, связывавшей за холмом этот торговый город с плодородными долинами.

В комфортабельной гостинице «Тагаст», неподалеку от площади того же названия, до полусмерти уставшие пассажиры встретили хороший прием. На сей раз трехчасовой отдых не показался слишком долгим, и, наверное, этих трех часов не хватило бы, если бы они захотели осмотреть живописный Сук-Ахрас. Нечего и говорить, что дядюшка Антифер и банкир Замбуко не могли примириться с потерей времени из-за длительной остановки. Тем не менее дилижанс отправился дальше только в шесть часов.

— Успокойся,— говорил Жильдас Трегомен своему вспыльчивому спутнику,— мы будем в Боне как раз вовремя, чтобы поспеть на утренний поезд.

— А почему бы нам не поторопиться и не уехать сегодня вечерним поездом? — настаивал дядюшка Антифер.

— Сегодня нет поезда, дядя,— заметил Жюэль.

— Ну и что же? Неужели мы должны лежать в дрейфе в этой дыре?…

— Посмотри, старина, какую я подобрал тебе трубку… От твоей почти ничего уже не осталось, ведь ты всю ее изгрыз!

И Жильдас Трегомен преподнес своему другу прекрасный чубук из Меджерда величиной со стручок зеленого гороха. Антифер тут же сунул его в рот и стал грызть.

Трегомен предложил дядюшке пройтись с ним и с Жюэлем до большой площади, но тот наотрез отказался; вытащив из чемодана атлас, он открыл карту Африки и погрузился в воды Гвинейского залива, рискуя утопить в них остатки своего разума.

Жильдас Трегомен и Жюэль пошли гулять по площади Тагаст. Это большой четырехугольник, обсаженный деревьями и окаймленный домами в ярко выраженном восточном стиле. Несмотря на ранний час, уже открылись кофейни, заполненные местными жителями.

При первых лучах солнца туман рассеялся. Все предвещало ясный день.

Трегомен весь обратился в зрение и слух. Он прислушивался к разговорам туземцев, хотя не понимал их языка; ему хотелось видеть все, что происходит внутри кофеен, в глубине лавок, хотя он не собирался ничего покупать. Но раз уж капризная судьба забросила его в это невероятное путешествие, пусть, по крайней мере, у него останется побольше воспоминаний. Думая об этом, он сказал:

— Нет, Жюэль, так путешествовать просто непозволительно! Нигде не останавливаться!… Три часа в Сук-Ахрасе… Одна ночь в Боне… Потом два дня по железной дороге с короткими остановками на станциях!… Что я мог увидеть в Тунисе? И что увижу в Алжерре?[339]

— Согласен с вами, господин Трегомен. Конечно, это лишено здравого смысла, но попробуйте сказать об этом дяде, и сами знаете, что он вам ответит: «Это не развлекательное путешествие, а деловая поездка!» И кто знает, чем она еще кончится!

— Боюсь, как бы она не кончилась мистификацией! — ответил Трегомен.

— Да,— согласился Жюэль,— не исключено, что и на втором острове мы найдем документ, отсылающий нас на третий остров!

— И на четвертый, и на пятый, и на все острова всех частей света,— сказал Трегомен, сокрушенно покачивая большой, доброй головой.

— И вы, конечно, всюду будете сопровождать моего дядю, господин Трегомен?

— Я?

— Да. Вы… вы же ни в чем не сможете ему отказать!

— Это правда. Бедняга очень меня огорчает, и я опасаюсь, как бы он совсем не свихнулся.

— Ну, так вот… А я, господин Трегомен, твердо решил ограничиться вторым островом. Разве Эногат мечтает о принце, а я — о принцессе?

— Конечно нет! Впрочем, теперь, когда богатства делятся пополам с этим крокодилом Замбуко, речь может идти только о герцоге для нее и герцогине для тебя…

— Не надо так шутить, господин Трегомен!

— Прости меня, мой мальчик, во всем этом нет ничего веселого, и если придется продолжать поиски…

— Продолжать?— вскричал Жюэль.— Ну уж нет! Мы отправляемся в залив Лоанго, согласен! Но дальше — ни за что! Я заставлю дядю вернуться в Сен-Мало!

— А если этот упрямец откажется?

— Если откажется? Пусть тогда путешествует без меня. Я вернусь к Эногат. Через несколько месяцев она станет совершеннолетней, и я женюсь на ней наперекор всем препятствиям!

— Послушай, мой мальчик, не сердись, наберись терпения! Все образуется, поверь мне. Ты женишься на малютке Эногат, и я спляшу ригодон[340] на вашей свадьбе!… А сейчас мы должны вернуться в гостиницу, чтобы не опоздать на дилижанс. Очень хочется приехать в Бон до наступления ночи, чтобы увидеть хоть кусочек этого города! Ведь другие города, и Константину и Филиппвиль, мы увидим только из окна поезда! А что увидишь из окна?… Если же нам не удастся осмотреть Бон, я наверстаю свое хотя бы в Алжерре… Я полагаю, мы остановимся там на несколько дней.

— Конечно,— ответил Жюэль,— едва ли найдется пароход, который немедленно отправится к западному берегу Африки, и мы волей-неволей должны будем подождать.

— Подождем, подождем! — повторял Трегомен, радуясь, что увидит чудеса алжирской столицы.— Ты знаешь Алжерр, Жюэль?

— Да, господин Трегомен.

— Мне рассказывали моряки, что это очень красивый город, расположенный амфитеатром[341]. Мы посмотрим его набережные, площади, арсенал[342], мечети, дворцы… особенно дворец Мустафы.

— Алжир — превосходный город, господин Трегомен,— ответил Жюэль.— Но я знаю место еще более красивое… Это Сен-Мало…

— …и дом на улице От-Салль… и уютную комнатку в первом этаже… и очаровательную девушку, которая в ней живет! Конечно, я согласен с тобой, мой мальчик! Но раз уж мы здесь, позволь мне надеяться, что я смогу осмотреть хотя бы Алжерр!…

Лелея эту мечту, Трегомен вместе со своим молодым другом направился в гостиницу «Тагаст». Да и пора уже, потому что запрягали лошадей. Дядюшка Антифер ходил взад-вперед большими шагами, ругая запоздавших, хотя те вовсе не опоздали. Трегомен опустил голову, встретив его испепеляющий взгляд. Через несколько минут все разместились, и дилижанс покатил по ухабистому спуску Сук-Ахрас.

Жаль, право, что Трегомену не разрешили осмотреть эти тунисские земли. Ничего более живописного нельзя себе представить: холмы, похожие, скорей, на горы, лесистые овраги, заставившие будущих строителей железной дороги делать бесчисленные повороты и объезды; крепкие утесы среди могучей растительности. Повсюду разбросаны поселки, где копошится туземное население; ночью перед хижинами горят костры для защиты от диких зверей.

Жильдас Трегомен охотно делился со своими спутниками всем, что ему удавалось узнать от возницы, а разговаривал он с ним при каждом удобном случае.

За год в этих зарослях убивают не меньше сорока львов, несколько сотен пантер, не говоря уже о бесчисленных стаях воющих шакалов. Саук, как и подобает человеку, не знающему французского языка, оставался равнодушным к этим потрясающим рассказам; дядюшку Антифера тоже нисколько не заботили тунисские пантеры и львы. Если бы их было по миллиону голов на острове, к которому он стремился, то и тогда он бы не отступил ни на шаг.

Но банкир, с одной стороны, нотариус — с другой, слушали истории Жильдаса Трегомена внимательно. Замбуко иногда хмурил брови и бросал косые взгляды через дверцу дилижанса, Бен-Омар, напротив, отводил глаза от этой дверцы, сжавшись в своем углу в комок, дрожа и бледнея, когда в густой придорожной чаще раздавался хриплый вой.

— Честное слово,— рассказывал Трегомен,— я узнал от кучера, что в прошлый раз на дилижанс напали звери. Пассажиры открыли стрельбу, чтобы испугать хищников. А вчера ночью пришлось даже поджечь дилижанс, чтобы отогнать огнем стаю пантер.

— А что случилось с путешественниками? — спросил Бен— Омар.

— Путешественникам пришлось идти до подставы пешком,— ответил Жильдас Трегомен.

— Пешком! — дрожащим голосом воскликнул нотариус.— Я… я никогда бы не смог!…

— Ну что ж, вы остались бы позади, господин Омар! Поверьте, мы не стали бы вас ждать!

Легко догадаться, что этот не слишком милосердный и не очень утешительный ответ исходил от дядюшки Антифера. Иначе он не вступил бы в разговор. А Бен-Омар теперь окончательно убедился, что он не приспособлен к путешествиям ни на суше, ни на море.

Однако день кончался, а хищники давали знать о себе только доносившимся издалека воем.

К своему огорчению, Жильдас Трегомен убедился, что дилижанс доберется до Бона только к ночи.

В самом деле, было уже семь часов вечера, когда в трех или четырех километрах от Бона они миновали Хиппо, старинный нумидийский город, ставший знаменитым из-за могилы Блаженного Августина[343]. Этот городок интересен и своими глубокими водоемами, в них старые арабские женщины занимались колдовством. Каких-нибудь двадцать лет спустя путешественники увидели бы на этом месте стены базилики[344] и госпиталя, появившиеся словно из-под земли благодаря могуществу кардинала Лавижери[345].

Между тем глубокая темнота уже окутывала Бон, прибрежную аллею вдоль крепостного вала, продолговатый мол[346], заканчивающийся на западе песчаным клином, могучие деревья, осеняющие набережную, новую часть города с его обширной площадью, где возвышается теперь статуя Тьера в бронзовом сюртуке, и, наконец, Касбу[347], которая произвела бы на Трегомена более сильное впечатление, чем Касба в Алжире.

Следует признать, что неудача преследовала этого превосходного человека, и он утешал себя только мыслью взять реванш в столице Второй Франции[348].

Путешественники выбрали гостиницу, расположенную на площади, поужинали и легли спать в десять часов, чтобы вовремя проснуться к утреннему поезду. В эту ночь, утомленные шестидесятичасовым путешествием в дилижансе, все спали глубоким сном, даже этот ужасный дядюшка Антифер.

Глава шестая, повествующая о наиболее значительных событиях во время плавания из Бона в Алжир и из Алжира в Дакар

Дядюшка Антифер был уверен, что между Боном и Алжиром проложена железная дорога, но он поторопился на двадцать лет. Поэтому на следующий день ответ хозяина гостиницы поставил его в тупик.

— Как! Из Бона в Алжир нет железной дороги? — вне себя закричал дядюшка Антифер.

— Нет, но будет через несколько лет… и если вам угодно подождать!…— сказал веселый хозяин.

Можно себе представить, как обрадовался Бен-Омар,— ведь приходилось опять ехать морем.

Тогда Пьер-Серван-Мало Антифер повелительным тоном спросил:

— Есть пакетбот, готовый к отходу?

— Да, отчалит сегодня утром.

— Мы отправляемся на нем!

Вот почему в шесть часов утра дядюшка Антифер отбыл из Бона на пакетботе вместе с пятью спутниками, из них двое — Жильдас Трегомен и Жюэль — были выбраны им самим, а остальные трое — Замбуко, Бен-Омар и Назим — стали его спутниками по необходимости.

Не стоит рассказывать об этом переходе в несколько сот километров.

Конечно, Жильдас Трегомен предпочел бы плаванию путешествие в поезде, что позволило бы хоть мельком увидеть из окна вагона те самые земли, где через несколько лет будет железнодорожная колея. Но он рассчитывал вознаградить себя в Алжире. Если дядюшка Антифер воображает, что в Алжире сразу же к его услугам окажется корабль, готовый к отплытию на западный берег Африки, то он жестоко ошибается, и, хочет он этого или нет, ему придется запастись терпением! А какие тем временем прелестные загородные прогулки можно предпринять, например к ручью Обезьян!…

Конечно, Жильдас Трегомен ничего не выиграет в любом случае. Если найдутся сокровища Камильк-паши, ну и пусть! Зато у него останется богатая коллекция воспоминаний о путешествии в алжирскую столицу.

Было восемь часов вечера, когда пакетбот, шедший на всех парах, бросил якорь в Алжирском порту.

В конце марта под этой широтой даже звездные ночи очень темны. На севере чернела неясная громада города с Касбой на переднем плане, той самой долгожданной Касбой, которую так хотелось увидеть Жильдасу Трегомену. Сойдя с пристани, он поднялся вместе со всеми по широкой лестнице, потом прошел сквозь массивную аркаду[349], она вывела их на набережную. По левую руку остался сверкающий огнями сквер, где Трегомен охотно бы задержался. Но мешкать нельзя, и вот он уже перед ансамблем высоких домов, в одном из них гостиница «Европа».

Дядюшку Антифера и его спутников приняли в этой гостинице радушно. Заняв номера, путешественники оставили там чемоданы и спустились в столовую. Ужин продолжался до девяти часов, и, так как на ожидание пакетбота уйдет немало времени, право же, разумнее всего хорошенько выспаться, чтобы наутро встать свежими, бодрыми и приступить к осмотру города.

Тем не менее, прежде чем позволить себе отдых, хотя и вполне заслуженный после долгой и утомительной дороги, Жюэль решил написать письмо невесте, не дожидаясь наступления жаркого алжирского дня. Письмо уйдет завтра, и уже через три дня Эногат узнает все новости. Впрочем, ничего особенно интересного для нее в письме не содержалось. Разве что Эногат прочтет о том, что Жюэль не находит себе места и любит ее все сильнее. Но это, как известно, не было для нее новостью.

Кстати, надо заметить, что если Бен-Омар и Саук, с одной стороны, и Жильдас Трегомен и Жюэль — с другой, разошлись по своим комнатам, то дядюшка Антифер и Замбуко, два шурина — разве нельзя применительно к ним употреблять это слово, определяющее степень семейного родства, по всем, правилам скрепленного договором? — исчезли после обеда, не сказав ни слова, по какому делу уходят из гостиницы. Это, конечно, удивило Трегомена и молодого капитана и, несомненно, встревожило Саука и Бен-Омара. Но малуинец все равно не счел бы нужным ответить, если бы его об этом спросили.

Так куда же они ушли, эти два наследника? Может, у них появилось желание пробежаться по живописным кварталам Алжира? Или это любопытство путешественников, вздумавших побродить по улице Баб-Азум, по другим улицам, пройтись вдоль набережной, все еще заполненной гуляющими? Нет, подобное предположение невероятно, его просто невозможно допустить.

— Тогда что же? — недоумевал Трегомен.

Молодой капитан и остальные пассажиры дилижанса заметили еще в пути, что дядюшка Антифер несколько раз нарушал свое добровольное молчание и о чем-то вполголоса беседовал с банкиром. И Замбуко, казалось, соглашался с тем, что ему предлагал собеседник.

О чем же они совещались? Не был ли их внезапный уход заранее обусловлен? Нет ли у них каких-нибудь особых планов? Ведь от этих двух несносных будущих родственников можно ожидать самых неожиданных комбинаций…

Пожелав Жюэлю спокойной ночи, Трегомен ушел в свою комнату. Прежде чем раздеться, он широко распахнул окно, чтобы подышать свежим алжирским воздухом. При бледном свете звезд ему открылось огромное пространство: весь рейд до мыса Матифу, где светились сигнальные огни кораблей, стоявших на якоре или приблизившихся к берегу с вечерним ветерком. Зажгли свои факелы и рыбаки; а еще ближе в порту разводили пары мрачные пакетботы; из широких труб валил дым и сыпались искры.

За мысом Матифу расстилалось уже открытое море, упиравшееся в горизонт, а над ним сверкали, словно огни фейерверка, великолепные созвездия.

Прекрасная ночь сулила не менее прекрасный день. Пройдет еще несколько часов, и лучезарное светило погасит последние утренние звезды.

«С каким удовольствием,— думал Жильдас Трегомен,— я поброжу по этому благородному городу Алжерру и, перед тем как начнутся новые странствия до острова, воспользуюсь несколькими днями передышки после проклятого путешествия в Маскат… Мне говорили о ресторане Моисея на Пескаде. Почему бы нам не пообедать у Моисея?…»

Часы пробили десять, и в этот момент раздался стук в дверь.

— Ты, Жюэль? — спросил Жильдас Трегомен.

— Нет, это я, Антифер.

— Сейчас открою, старина.

— Не надо. Одевайся и упакуй чемодан!

— Чемодан?

— Мы отправляемся через сорок минут!

— Через сорок минут?

— И не мешкай. Пакетботы не имеют привычки ждать! Я предупрежу Жюэля…

Ошеломленный Трегомен спрашивал себя, не во сне ли это. Нет! Он услышал стук в соседнюю дверь и голос дяди, приказывающий Жюэлю подняться. Затем ступеньки лестницы заскрипели под его тяжелыми шагами.

Жюэль, все еще сидевший за письмом к Эногат, успел все же приписать, что они покидают Алжир в этот же вечер. Так вот зачем уходили Замбуко и дядюшка Антифер!… Они хотели узнать, нет ли корабля, готового немедленно отправиться к африканскому берегу… Да, по счастливому стечению обстоятельств им удалось найти пакетбот, уже собиравшийся поднять якорь. Они поспешили заручиться местами на его борту, и тогда дядюшка Антифер, не церемонясь со своими спутниками, вернулся в гостиницу предупредить Трегомена и Жюэля, а банкир тем временем сообщил об отъезде Бен-Омару и Назиму.

Трегомен, укладывая чемодан, испытывал горькое разочарование. Но спорить бесполезно. Командир приказал — надо повиноваться.

В комнате Трегомена появился Жюэль.

— Вы этого не ожидали? — спросил он.

— Нет, мой мальчик,— ответил Жильдас Трегомен,— хотя от твоего дядюшки ожидать можно всего!… А я-то надеялся погулять дня два по Алжерру!… Какой порт! А ботанический сад! А Касба!

— Ничего не поделаешь, господин Трегомен. Действительно, нам не повезло. Как некстати дядя нашел пакетбот, готовый к отправке.

— Да! Но я могу в конце концов взбунтоваться! — вскричал Жильдас Трегомен, поддавшись чувству негодования.

— Увы, господин Трегомен, вы не взбунтуетесь… А если вы и рискнете, то достаточно дяде сердито на вас посмотреть, ворочая чубуком, как…

— Ты прав, Жюэль,— опустил голову Трегомен,— я послушаюсь его. Ты хорошо меня знаешь!… И все же грустно… А этот изысканный обед у Моисея на Пескаде, как я его предвкушал!…

Напрасные сожаления! Бедняга, тяжело вздохнув, закончил сборы. Через десять минут оба спустились в вестибюль и застали там дядюшку Антифера, банкира Замбуко, Бен-Омара и Назима.

Если по прибытии их встретили любезно, то провожали весьма холодно, хотя заплатили они за полные сутки. Жюэль опустил письмо в почтовый ящик. Затем все проследовали на набережную и спустились по лестнице, ведущей в порт. А Жильдас Трегомен в последний раз окинул сожалеющим взглядом освещенную Губернаторскую площадь.

В полукабельтове от берега стоял на якоре пакетбот, и слышался рев котла под давлением пара. Черный дым заволакивал звездное небо. Резкие свистки возвещали, что пакетбот скоро снимается с якоря.

У пристани покачивалась лодка в ожидании пассажиров. Дядюшка Антифер и его спутники заняли места. Несколько ударов весел, и лодка подошла к пакетботу.

Жильдас Трегомен не успел опомниться, как очутился вместе с Жюэлем в одной каюте. Другую каюту заняли дядюшка Антифер и Замбуко, а нотариус и Саук — третью.

Пакетбот «Каталан» принадлежал марсельской судоходной компании по перевозке грузов и пассажиров. Предназначенный для регулярных рейсов вдоль западного берега Африки до Сен-Луи[350] и Дакара[351], он заходил по мере надобности в промежуточные порты, чтобы взять на борт или спустить на берег пассажиров, встать на погрузку или разгрузить товары. Довольно хорошо оборудованный, он делал от десяти до одиннадцати узлов — весьма неплохо для таких рейсов.

Через четверть часа после прибытия дядюшки Антифера и его спутников раздался последний оглушительный свисток. Подняли якорную цепь, «Каталан» вздрогнул всем корпусом и подался вперед, неистово заработали, взбивая белую пену, лопасти винта. Обойдя корабли, стоявшие на рейде, «Каталан» поравнялся с большими средиземноморскими пакетботами, казалось, заснувшими на месте, прошел по фарватеру между цейхгаузом[352] и молом, выбрался в открытое море и взял курс на запад.

Перед взором Трегомена возник, как в тумане, силуэт какого-то здания. Это была Касба, которую ему так и не удалось повидать вблизи. Потом на побережье показался мыс Пескада. Там находился знаменитый ресторан Моисея, где готовят вкуснейший буйябес!…[353]

И это все, что Жильдас Трегомен вынес из своего пребывания в «Алжерре»…

Само собой разумеется, что по выходе из порта Бен-Омар, свалившись в каюте на кушетку, заново испытал все прелести морской болезни. Ему становилось еще хуже при мысли, что придется проделать и обратный путь!… Хорошо, что это его последнее плавание!… На втором острове он наверняка получит вожделенный процент!… Конечно, ему было бы легче бороться с болезнью, если бы нашелся товарищ по несчастью. Но нет! Не тошнило ни одного из его спутников. Никто не хотел разделить с ним его мучений. Ему не дано утешиться зрелищем чужого страдания, такого же, как его собственное…

Пассажирами на «Каталане» большей частью были моряки, возвращавшиеся в прибрежные порты, несколько сенегальцев и солдат морской пехоты, привыкших к случайностям морского плавания. Все направлялись в Дакар, где пароход должен выгрузить товары. Поэтому остановок в пути не предвиделось. И дядюшка Антифер мысленно хвалил себя за то, что удалось попасть на борт «Каталана».

— Правда, прибыть в Дакар — еще не значит достигнуть цели,— заметил Замбуко.

— Да,— согласился малуинец,— но я и не рассчитывал найти пакетбот, идущий из Алжира прямо в Лоанго. А когда приедем в Дакар, что-нибудь придумаем.

Несомненно, последняя часть путешествия вызовет немало трудностей, и это тревожило будущих шуринов.

В течение ночи «Каталан» продолжал идти на расстоянии двух-трех миль от берега. Показались огни Тенеса, потом смутные очертания Эль-Марса. На следующее утро прошли мимо возвышенностей Орана, и часом позже пакетбот обогнул высокий мыс, по ту сторону которого находится рейд Мерс-эль-Кебир.

Затем взорам открылся марокканский берег с далеким профилем гор, возвышающихся над богатой дичью провинцией Риф. Через некоторое время на горизонте показался освещенный солнечными лучами Тетуан; дальше, в нескольких милях к западу, на скале между двумя бухточками — Сеута, испанская крепость. Она держит под контролем, так же как английская крепость на противоположном берегу[354], одну из створок двустворчатой двери, открывающей проход в Средиземное море. А еще дальше широкий пролив сливается с водами необозримого Атлантического океана.

Обозначились лесистые гребни гор марокканского побережья. По ту сторону Танжера, спрятанного за изгибом залива, белели среди зеленых деревьев виллы и мечети. На море царило оживление: множество парусных судов ожидало попутного ветра, чтобы войти в Гибралтарский пролив.

Но «Каталану» нечего бояться вынужденной остановки. Ни ветер, ни течение — оно дает о себе знать особым волнением при входе в Средиземное море — не могли одолеть могучий винт пакетбота. И к девяти часам вечера он уже бороздил тремя своими лопастями воды Атлантического океана.

Трегомен и Жюэль, прежде чем отправиться наконец спать, вышли на палубу и завели между собой беседу. Совершенно естественно, что, когда «Каталан», обогнув мыс на юго-западе, оказался у крайней точки Африканского материка, обоим пришла в голову одна и та же невеселая мысль.

— Да, мой мальчик,— произнес Жильдас Трегомен,— лучше бы при выходе из пролива нам повернуть не налево, а направо. По крайней мере, мы не показывали бы пятки Франции…

— Для того чтобы идти… куда? — спросил Жюэль.

— Боюсь, что к дьяволу! — ответил Трегомен.— Ничего не поделаешь, Жюэль, приходится терпеть! Люди отовсюду возвращаются, им и дьявол не страшен!… Через несколько дней мы будем в Дакаре, а из Дакара пойдем в самую глубину Гвинейского залива.

— Еще неизвестно, покинем ли мы Дакар сразу. В тех местах нет регулярных рейсов. Вполне может статься, что мы там задержимся на несколько недель, и если мой дядя воображает…

— Не сомневайся — воображает!…

— …что добраться до второго островка очень просто, то он ошибается!… Знаете, о чем я думаю, господин Трегомен?

— Нет, мой мальчик, но если ты скажешь…

— Так вот, я думаю, что мой дедушка Томас Антифер сделал бы доброе дело, если бы оставил этого проклятого Камилька на скалах Яффы…

— О Жюэль! Этот несчастный человек…

— Если бы дедушка его там оставил, этот египтянин не завещал бы миллионы своему спасителю, и если бы он их не завещал, то дядя не гонялся бы за ними, и Эногат была бы моей женой!

— Все это так,— ответил Трегомен.— Но, если бы ты, Жюэль, там был сам, ты точно так же спас бы жизнь несчастному паше, как и твой дедушка… Посмотри,— прибавил он, указывая на блестящую точку по бакборту,— что это за огонь?

— Это огни мыса Спартель[355], — ответил молодой капитан.

И в самом деле, это был тот самый маяк, расположенный на крайней западной точке Африканского континента, который содержится на средства нескольких европейских государств; это первый из цепи маяков, освещающих своими огнями африканские воды.

Подробный рассказ о рейсе «Каталана» занял бы слишком много места. Погода чрезвычайно благоприятствовала плаванию. Ветер дул с материка, так что можно держаться на небольшом расстоянии от берега. При спокойном море, подернутом легкой зыбью, нужно быть действительно самым чувствительным из всех омаров, чтобы страдать от морской болезни, несмотря на такую превосходную погоду!…

Берег не исчезал из поля зрения. Отчетливо проступали возвышенности Мекнеса, Могадора, гора Тезат, высотой тысяча метров над уровнем моря, Тарудант и мыс Джуби, замыкающий марокканскую границу.

Жильдасу Трегомену не удалось увидеть Канарские острова, так как «Каталан» прошел в пятидесяти милях от Фуэртевентуры, ближайшего из этой группы островов. Но зато, перед тем как пересечь тропик Рака, француз поприветствовал мыс Бохадор.

Второго мая после полудня показался мыс Блан. На следующее утро, с первыми лучами зари, промелькнул Портендик, и наконец взорам путешественников открылись сенегальские берега.

Как известно, пассажиры держали путь в Дакар, поэтому «Каталану» не пришлось останавливаться в Сен-Луи, столице французской колонии.

Впрочем, Дакар более значительный морской порт, чем Сен-Луи. Большинство трансатлантических пароходов, обслуживающих Рио-де-Жанейро в Бразилии и Буэнос-Айрес в Аргентинской республике, останавливаются здесь, перед тем как пуститься в плавание через океан. В Дакаре дядюшке Антиферу, конечно, будет легче найти судно, чтобы добраться до Лоанго!

Наконец пятого мая около четырех часов утра «Каталан» обогнул знаменитый Зеленый мыс[356], находящийся на той же широте, что и одноименные острова. Обойдя затем треугольный полуостров, напоминающий по форме приспущенный флаг, пакетбот достиг самой крайней точки Африканского континента в Атлантическом океане. Вслед за тем в правом углу полуострова показался Дакар. Таким образом, считая от «Алжерра», в котором так и не пришлось погулять Жильдасу Трегомену, пакетбот покрыл расстояние в восемьсот лье.

Поскольку Сенегал принадлежит Франции, Дакар можно назвать французской землей. Но как далека от него Франция!

Глава седьмая, в которой речь идет о разных событиях с момента прибытия в Дакар и до высадки в Лоанго

Жильдас Трегомен никогда бы не поверил, что в один прекрасный день будет разгуливать с Жюэлем по набережной Дакара. А между тем не кто иной, как он, осматривал порт, защищенный двойным молом из гранитных глыб, в то время как дядюшка Антифер и банкир Замбуко, столь же неразлучные, как Бен-Омар и Саук, направлялись к французскому пароходному агентству.

Вполне достаточно и одного дня, чтобы ознакомиться с этим городом, не представляющим ничего особенно примечательного. Здесь довольно красивый городской сад, крепость, служащая казармой для гарнизона, больница Бель-Эр на высоком холме, куда администрация помещает заболевших желтой лихорадкой. Если бы нашим путешественникам пришлось задержаться в Дакаре подольше, эти дни показались бы им бесконечностью.

«Никогда не надо жаловаться на судьбу»,— утешали друг друга Жильдас Трегомен и Жюэль. Французы прохаживались по набережной, бродили по залитым солнцем кварталам. Улицы содержались в чистоте благодаря заключенным, работавшим под присмотром надзирателей.

Но больше всего наших путешественников, конечно, интересовали суда, курсировавшие между Бордо и Рио-де-Жанейро; в 1862 году эти пакетботы принадлежали так называемой Имперской экспедиции по перевозке пассажиров и грузов. Дакар еще не был в те годы значительным перевалочным пунктом, каким стал впоследствии, хотя и тогда уже торговые обороты Сенегала исчислялись в двадцать пять миллионов франков, причем большую часть из них пускали в оборот французские колонисты. Жителей в городе не больше девяти тысяч, но со временем население возросло благодаря работам, предпринятым для улучшения порта.

Трегомену, никогда не видавшему сенегальских негров, довелось познакомиться с ними на улицах Дакара. Крепкое телосложение и густые курчавые волосы, шапкой лежащие на плотном черепе, позволяют туземцам безболезненно переносить палящее сенегальского солнце.

Не в пример местным жителям Жильдас Трегомен изнемогал от зноя. Он закрыл голову большим клетчатым платком, который кое-как заменял ему зонтик.

— Господи, какая жара! — восклицал он.— Нет, я не создан для жизни под тропиками!

— Это еще что, господин Трегомен,— отвечал Жюэль,— вот когда мы попадем в Гвинейский залив, на несколько градусов южнее экватора…

— Там я наверняка расплавлюсь,— сказал толстяк,— и привезу домой только кожу да кости!… Впрочем,— добавил он с доброй улыбкой, отирая лившийся ручьями пот,— меньше привезти уж никак невозможно, не так ли?

— О! Вы уже похудели, господин Трегомен,— заметил молодой капитан.

— Ты находишь?… Но превратиться в скелет мне будет не так-то просто! По-моему, быть худым даже лучше, когда забираешься в такие страны, где люди питаются человеческим мясом… Как ты думаешь, есть еще людоеды на берегу Гвинейского залива?

— Теперь их не так много… по крайней мере, я надеюсь! — ответил Жюэль.

— Хорошо, мой мальчик, постараемся не искушать туземцев нашей полнотой! А после — кто знает, не придется ли вслед за вторым островком искать третий… в таких странах, где поедают друг друга даже родственники…

— Как в Австралии или на островах Тихого океана, господин Трегомен!

— Да! Говорят, там туземцы — людоеды!

Достойный Трегомен был отчасти прав, в этих странах действительно распространен ужасный обычай людоедства[357].

Но думать о том, что дядюшка Антифер дойдет до такого безумия, что отправится искать свои миллионы в страны, населенные людоедами, было преждевременно. Да и Жюэль и Трегомен помешали бы ему предпринять подобную экспедицию, даже если бы его пришлось для этого упрятать в сумасшедший дом.

Трегомен и Жюэль вернулись в гостиницу, где застали дядюшку Антифера и банкира.

Французский резидент очень любезно принял своего соотечественника. Тем не менее на вопрос последнего, нет ли в Дакаре какого-нибудь судна, уходящего в Лоанго, ответ последовал неутешительный. Рейсы таких пакетботов совершаются нерегулярно, во всяком случае, не чаще одного раза в месяц. Правда, есть пакетбот на линии Сьерра-Леоне — Гран-Бассам; рейс его продолжается неделю, но оттуда до Лоанго еще далеко. Так или иначе, первый пакетбот ожидается в Дакаре не раньше чем через семь-восемь дней. Какая досада! Проторчать в этой дыре, грызя удила[358], целую неделю. Да и удила должны быть не иначе как из вороненой стали, чтобы противостоять зубам Пьера-Сервана-Мало, который изводил теперь ежедневно по чубуку.

По правде сказать, неделя в Дакаре — это долго… более чем долго. Прогулки в порт, поездки до реки, вернее, до ее рукава, омывающего восточную часть города,— этих развлечений туристам хватает на один день. Нашим путешественникам поэтому волей-неволей следовало запастись терпением; но это не так-то просто, если не обладаешь философским спокойствием. А за исключением Жильдаса Трегомена, человека замечательно одаренного в этом отношении, никто ни терпением, ни тем более философским взглядом на вещи не обладал. И если дядюшка Антифер и Замбуко благословляли Камильк-пашу за то, что он избрал их своими наследниками, то они же и проклинали его за дикую фантазию зарыть наследство так далеко. Мало ему было Оманского залива, теперь он посылает их еще и в Гвинейский! Неужели этот египтянин не мог превратить в несгораемую кассу какой-нибудь более подходящий и не менее укромный островок в европейских морях, скажем — в Средиземном море, в Балтийском, в Черном, в Северном или, на худой конец, в прибрежных водах Атлантического океана? Право же, паша обставил все чрезмерными предосторожностями. Но что сделано, то сделано, изменить ничего нельзя, разве что отказаться от богатства… Отказаться? Попробуйте сделать такое предложение дядюшке Антиферу, или банкиру Замбуко, ила даже нотариусу, из которого Саук просто веревки вьет!

Эти люди постепенно все больше отдалялись друг от друга. Образовались три группы: Антифер — Замбуко, Омар — Саук, Жюэль — Трегомен. Жили они раздельно, виделись только в часы еды, избегали друг друга во время прогулок и при встречах старались не говорить о главном деле. Дуэты, казалось, никогда не перейдут в финальный секстет[359]. Впрочем, тогда получилась бы невыносимая какофония[360].

У первой пары, Жюэль — Трегомен, обычный предмет разговоров всегда один и тот же: бесконечно затянувшееся путешествие; разлука жениха и невесты, отсрочка свадьбы; опасения, что все поиски и труды приведут к мистификации; душевное состояние дяди и друга, его чрезмерная раздражительность, увеличивающаяся с каждым днем и грозившая ему безумием. Все это огорчало Трегомена и молодого капитана, твердо решивших как можно меньше нервировать дядюшку Антифера и ни в коем случае не покидать его.

Вторая группа — Антифер — Замбуко. Какой любопытный материал для изучения дали бы знатоку нравов эти два будущих шурина! Один — человек простой, живший до сих пор спокойной жизнью в тихом провинциальном городе, рассудительно относившийся к жизни, как и подобает моряку в отставке,— теперь потерял голову от ослепившего его золотого миража! Другой, уже давно составивший себе громадное состояние, но не познавший никаких других радостей, как только умножать и умножать свои богатства, готов подвергаться любым лишениям, даже опасностям, лишь бы его груда денег стала еще больше.

— Плесневеть в этой дыре целую неделю! — выходил из себя дядюшка Антифер. — И кто знает, не опоздает ли этот проклятый пакетбот?…

— А кроме того,— вторил ему банкир,— еще неизвестно, захочет ли он высадить нас в Лоанго. А ведь оттуда нужно пройти пятьдесят лье до бухты Маюмба!

— Э! Буду я еще думать о конце пути! — вспылил малуинец.

— Рано или поздно об этом подумать придется,— заметил Замбуко.

— Хорошо… позднее, черт возьми! Не бросают же якорь в глубину, пока не придут на место стоянки. Доберемся сначала до Лоанго, а там видно будет!

— Может быть, мы уговорим капитана пакетбота зайти в порт Маюмба?… Ведь эта остановка не очень отклонит его от курса?

— Сомневаюсь, что он согласится по той простой причине, что не имеет на это права.

— А мы предложим ему приличное вознаграждение… за это отклонение,— настаивал банкир.

— Увидим, Замбуко… Вы всегда заботитесь о том, что меня совершенно не тревожит! Главное сейчас — попасть в Лоанго, а оттуда добраться до Маюмбы мы сумеем. Тысяча чертей! У нас есть ноги, и, если нужно, если не будет другого способа уйти из Дакара, я, не колеблясь, пойду по берегу.

— Пешком?

— Пешком.

Легко сказать, Пьер-Серван-Мало! А опасности, препятствия, трудности такого перехода! Восемьсот лье по землям Либерии, Берега Слоновой Кости, Ашанти[361], Дагомеи[362], Гран-Басама![363]

Ну, конечно, лучше всего сделать этот переход на борту пакетбота и таким образом избежать опасностей пешего путешествия! Из подобной экспедиции, если бы нашлись желающие принять в ней участие, пожалуй, никто бы не вернулся! И мадемуазель Талисме Замбуко пришлось бы напрасно ожидать в своем доме на Мальте возвращения слишком смелого жениха!…

Итак, придется ждать пакетбот, прибывающий только через неделю. Но как долго тянется время в Дакаре!

Третий дуэт, Саук — Омар, вел совсем иные беседы. Не потому, что сын Мурада стремился попасть на остров и завладеть сокровищами Камильк-паши с меньшим нетерпением — нет! К великому ужасу Бен-Омара, он думал и говорил только об одном: каким способом лучше всего ограбить обоих сонаследников. Если раньше он предполагал завербовать шайку головорезов и совершить нападение на пути из Сохора в Маскат, то сейчас решил сделать то же самое на пути из Маюмбы в Лоанго. На этот раз шансов на успех больше. Среди туземцев или контрабандистов с ближайших факторий[364] он сможет найти людей, способных на все, даже на убийство, людей, за хорошее вознаграждение согласных на любую преступную операцию.

Именно эти планы Саука и пугали малодушного Бен-Омара, если не из благородных побуждений, то, по крайней мере, из боязни быть замешанным в скверную историю. Чувство страха не покидало его ни на минуту.

Он решался даже робко возражать Сауку. Нотариус утверждал, что дядюшка Антифер и его спутники дорого продадут свою жизнь. Он уверял, что сколько бы Саук ни заплатил наемным негодяям, все равно положиться на них нельзя. Рано или поздно они все разболтают, слух о преступлении разнесется по всей стране, и в конце концов правда выплывет наружу. Никогда нельзя быть уверенным в сохранении тайны, даже в этих диких краях, поскольку дело будет касаться исследователей, убитых в наиболее отсталых областях Африки… Таким образом, в своих доводах нотариус руководствовался отнюдь не соображениями преступности предполагаемого действия, а прежде всего чувством страха: так или иначе, преступление откроется. Бен-Омар полагал, что это единственный довод, который может подействовать на такого человека, как Саук.

В действительности же это нисколько не трогало негодяя. То ли он видел на своем веку, то ли еще совершал! И, бросив на нотариуса один из взглядов, заставлявших того цепенеть до мозга костей, Саук ответил:

— Я знаю лишь одного дурака, способного меня предать!

— Кто же это, ваша светлость?

— Ты, Бен-Омар.

— Я?

— Да. И берегись! У меня есть верное средство заставить тебя молчать!

Бен-Омар, задрожав всем телом, опустил голову. Он слишком хорошо понимал, что лишний труп на дороге между Маюмбой и Лоанго для Саука сущий пустяк.

Ожидаемый пакетбот стал на якорь в Дакаре утром двенадцатого мая.

Это португальское судно «Цинтра», служило для перевозок пассажиров и товаров в Сен-Поль-де-Ауандо — главный порт лузитанской колонии в тропической Африке[365]. Пакетбот всегда делал остановку в Лоанго и отправлялся на рассвете следующего дня. Поэтому наши путешественники поспешили занять места. Переход должен продолжаться неделю, со средней скоростью от девяти до десяти миль. Бен-Омар заранее приготовился ко всем ужасам морской болезни.

Высадив в Дакаре нескольких пассажиров, на следующий день, в прекрасную погоду, при слабом береговом ветре, «Цинтра» вышла из порта.

Дядюшка Антифер и банкир испустили такой глубокий вздох облегчения, словно их легкие не дышали всю неделю. Это последний переход. Недалек час, когда они ступят на землю второго острова и заберут сокровища, которые остров верно хранит в своих недрах.

Сила притяжения этого острова все возрастала по мере приближения к нему, в соответствии с законами природы. И при каждом повороте винта «Цинтры» это расстояние уменьшалось… уменьшалось…

Увы! Для Жюэля оно, наоборот, увеличивалось. Он все больше удалялся от Франции, от Бретани, где его ждала печальная Эногат. Он написал ей по прибытии в Дакар, потом — накануне отъезда, и бедная девушка скоро узнает, что жених уехал от нее еще дальше. И он не может назвать даже примерную дату своего возвращения!

Саук первым делом постарался узнать, нет ли на «Цинтре» пассажиров, отправляющихся в Лоанго. Не найдется ли авантюристов, с совестью, не подверженной ни сомнениям, ни укорам, среди людей, едущих за удачей в эти отдаленные области? Таких, кто, зная страну, согласится стать его сообщниками? Но его светлость потерпел неудачу. В таком случае он будет искать мошенников в самом Лоанго! К несчастью, ни он, ни Бен-Омар не говорили по-португальски. А это довольно затруднительное обстоятельство, когда надо вести переговоры о щекотливых делах и объясняться с полной ясностью. Впрочем, дядюшка Антифер, Замбуко, Жильдас Трегомен и Жюэль тоже разговаривали лишь друг с другом, так как на борту никто другой не знал французского языка.

Но был на «Цинтре» один человек, чье удивление равнялось его радости,— это нотариус Бен-Омар. Сказать, что в течение всего перехода он чувствовал себя превосходно, было бы, конечно, преувеличением. Но невыносимые страдания, мучившие его раньше, теперь не повторялись. Благодаря легкому ветерку с материка плавание проходило великолепно. Море было спокойно, и «Цинтра», шедшая на расстоянии двух или трех миль от берега, почти не испытывала качки.

Так продолжалось все время, даже когда пакетбот, вступив в воды Гвинейского залива, обогнул мыс Пальмас.

Действительно, как это часто бывает, ветерок, не прекращаясь, шел по береговой линии, и залив был так же благоприятен для плавания, как и океан. Взяв между тем курс на Лоанго, «Цинтра» потеряла из виду возвышенности континента. Не видно уже ни земель Ашанти, ни Дагомеи, ни даже вершины горы Камерун, возносящейся на три тысячи девятьсот шестьдесят метров над уровнем моря[366].

Девятнадцатого мая после полудня Жильдас Трегомен испытал легкое волнение. Жюэль сообщил ему, что они пересекают экватор. Итак, в первый раз — и, несомненно, в последний — бывший хозяин «Прекрасной Амелии» попадает в Южное полушарие! Какое романтическое приключение для него, моряка Ранса! Поэтому он без всякого сожаления передал матросам «Цинтры», по примеру других пассажиров, свой пиастр в честь перехода линии экватора.

На следующее утро при восходе солнца «Цинтра» находилась уже на широте бухты Маюмба, приблизительно в ста милях от нее. Если бы капитан согласился остановиться в этой гавани, входящей в состав государства Лоанго, от каких лишений, от каких, быть может, опасностей он избавил бы дядюшку Антифера и его спутников! Они освободились бы от очень трудного путешествия вдоль побережья.

Жюэль, по настоянию дядюшки, попытался выведать у капитана «Цинтры», что он думает по этому поводу. Португалец знал несколько английских слов, а какому моряку не доступен хоть немножко английский морской жаргон? Ну, а Жюэль, как известно, говорил на этом языке довольно бегло и пользовался им в переговорах с мнимым переводчиком из Маската и в других случаях. Он передал капитану предложение сделать остановку в Маюмбе. Этот небольшой крюк удлинит переход на каких-нибудь сорок восемь часов… Конечно, за непредвиденную задержку, за лишний расход угля и продуктов для экипажа будет щедро заплачено, не говоря уж о возмещении убытков судовладельцам.

Понял ли капитан предложение Жюэля? Да, в этом можно не сомневаться, тем более что оно было подкреплено показом этой гавани на географической карте. Моряки понимают друг друга с полуслова. И в самом деле, что может быть проще — отклониться немного к востоку и высадить в Маюмбе полдюжины пассажиров за приличное вознаграждение? Но капитан отказал. Раб корабельного устава! Раз пароход зафрахтован[367] в Лоанго — он пойдет в Лоанго. Из Лоанго он должен идти в Сен-Поль-де-Луандо — и пойдет в Сен-Поль-де-Луандо. И никуда, ни в какое другое место, даже если захотят купить его корабль на вес золота!

Его слова Жюэль понял точно и перевел их дяде.

Антифер пришел в ярость и запустил в адрес капитана целый залп отборнейшей ругани. Но это, конечно, на капитана не подействовало. И если б не вмешательство Жюэля и Трегомена, дядюшку в его буйном состоянии, наверное, заперли бы на остаток пути в трюм.

Двумя днями позже, вечером двадцать первого мая, «Цинтра» остановилась перед длинной песчаной косой, окаймляющей берег Лоанго, высадила нетерпеливых пассажиров и через несколько часов отправилась дальше, в столицу португальской колонии Сен-Поль-де-Луандо.

Глава восьмая, из которой видно, что иных пассажиров не следовало бы брать на борт африканского судна

На следующий день два человека, стоя в тени баобаба[368], охранявшего их от жгучих солнечных лучей, вели оживленную беседу. Они встретились совершенно случайно на главной улице Лоанго и, увидев друг друга, страшно удивились.

— Ты? Здесь? — воскликнул один.

— Да… как видишь, это я! — ответил другой.

Первый был не кто иной, как Саук; он сделал знак второму, португальцу, по имени Баррозо, и оба отправились за пределы города.

Если Саук не говорил на языке Баррозо, то Баррозо, прожив долгое время в Египте, говорил на языке его светлости. Можно было сразу заметить, что они старые знакомые. Баррозо примыкал к шайке авантюристов, существовавшей на средства Саука во времена, когда тот занимался всякого рода вымогательствами и грабежами. Полиция вице-короля, осведомленная о том, что Саук — сын влиятельного Мурада, не беспокоила Саука своим вниманием. Однако после нескольких громких дел, которые не могли пройти безнаказанно, шайка разбежалась. Баррозо исчез. Он вернулся, в Португалию, но там его прирожденные способности не могли найти применения. Поэтому он покинул Лиссабон и уехал на работу в одну из факторий Лоанго. В то время торговля в колонии была сведена почти на нет вследствие запрета вывоза ряда товаров; торговля ограничивалась экспортом слоновой кости, пальмового масла, земляного ореха[369] и красного дерева[370].

Этот португалец, лет пятидесяти, командовал сейчас судном большого тоннажа, называвшегося «Порталегри»[371]. Оно несло береговую службу и подчинялось местным негоциантам.

Баррозо с его прошлым, абсолютно лишенный укоров совести и в то же время смелый, как все профессиональные бандиты, был именно тем человеком, в ком нуждался Саук, чтобы осуществить свои преступные замыслы.

Остановившись у подножия баобаба, а его ствол не охватили бы, взявшись за руки, даже двадцать человек — какое может быть сравнение со знаменитым баньяном в Маскате! — они, не боясь быть услышанными, могли говорить о делах, угрожавших безопасности дядюшки Антифера и его спутников.

Оба рассказали друг другу о своей жизни с той поры, как португалец покинул Египет, и его светлость без обиняков приступил к делу. Из предосторожности Саук скрыл от собеседника настоящую ценность сокровищ, которые собирался присвоить, но постарался соблазнить корыстолюбивого Баррозо возможностью заработать значительную сумму.

— Итак,— сказал он,— мне нужна помощь человека решительного, храброго…

— Вы меня знаете, ваша светлость,— ответил португалец,— вам известно, что я не отступаю ни перед чем…

— Если ты не изменился, Баррозо!

— Я остался тем же.

— Знай: четыре человека должны исчезнуть… может быть, и пять, если я найду нужным освободиться от некоего Бен-Омара. Под именем Назима я считаюсь его клерком.

— Одним больше, одним меньше — не имеет значения,— ответил Баррозо.

— Тем более что на этого нотариуса достаточно дунуть, и от него останется одно приятное воспоминание.

— И вы решили…

— Мой план таков,— начал Саук, проверив, что никто не может их услышать.— Люди, о которых я говорил,— три француза: малуинец Антифер, его друг и его племянник, и еще тунисский банкир Замбуко,— приехали в Лоанго. Отсюда они отправятся дальше с целью завладеть сокровищами, зарытыми на одном из островков Гвинейского залива…

— В каких водах? — живо спросил Баррозо.

— В водах бухты Маюмба,— ответил египтянин.— Они хотят добраться до этого маленького селения сушей, и я подумал, что нужно напасть на них, когда они будут возвращаться со своими сокровищами в Лоанго. Они станут ждать в Лоанго пакетбот из Сен-Поль-де-Луандо, чтобы уехать на нем в Дакар.

— Нет ничего легче, ваша светлость! — поддержал его Баррозо.— Я ручаюсь, что найду дюжину честных авантюристов, всегда готовых на хорошее дело. Они с удовольствием окажут вам помощь, конечно, за соответствующую плату…

— Я никогда в этом не сомневался, Баррозо, и я верю в удачу: в этих пустынных местах нападение пройдет незамеченным.

— Несомненно, ваша светлость. Но я могу вам предложить более выгодную комбинацию.

— Ну, говори же!

— Я командую каботажным судном «Порталегри» в сто пятьдесят тонн. Оно перевозит товары по этому побережью из одного порта в другой. Так вот, судно должно отправиться через два дня в Барака-дю-Габон, немного севернее Маюмбы.

— А-а! — закричал Саук.— Этим случаем надо воспользоваться! Антифер, несомненно, согласится сесть на борт твоего судна, чтобы избежать тягот и опасностей путешествия пешком. Ты высадишь нас в Маюмбе, доставишь свои товары в Габон и вернешься за нами. А на обратном пути в Лоанго…

— Понял, ваша светлость.

— Сколько у тебя людей на борту?

— Двенадцать.

— Ты в них уверен?

— Как в себе самом.

— А что ты перевозишь в Габон?

— Груз земляного ореха и, кроме того, шесть слонов; их купил торговый дом в Барака и должен переправить в Голландию, в цирк.

— Ты говоришь по-французски, Баррозо?

— Нет, ваша светлость.

— Не забывай, что для других я тоже не говорю и не понимаю по-французски… Я поручу вести все дела с тобой Бен-Омару, и малуинец, конечно, ухватится за это предложение.

Да, теперь трудно сомневаться в том, что оба сонаследника, обобранные и разоренные, погибнут со своими спутниками на обратном пути из Гвинейского залива.

И кто может помешать преступлению? Кто мог бы разоблачить преступников?

Лоанго, в отличие от Анголы и Бенгелы[372], не находится под португальским владычеством. Это одно из независимых королевств Конго, расположенное между рекой Габон на севере и рекой Заир на юге, вскоре оно отойдет к Франции. Но в те годы туземные царьки от мыса Лопес до Заира еще признавали владычество Лоанго и платили ему дань, главным образом рабами. Таковы Кассанж, Томба-Либоло и некоторые другие вассалы, царившие на маленьких, разрозненных территориях. Общественный строй у негров таков: выше всех — царек и его семья, затем «принцы крови», то есть отпрыски «принцессы»,— она одна может передавать высокое происхождение. Затем мужья принцессы, далее жрецы, идолы, или янга; их предводитель Шитома — священная особа. И наконец, комиссионеры, купцы, клиенты, иными словами — народ.

Что касается рабов, то их много, их слишком много. Правда, негров больше за границу не продают, и запрещение работорговли является следствием европейского вмешательства. Что вызвало эту отмену — быть может, забота о достоинстве, о свободе человека? Нет! Жильдас Трегомен так не считал, он безусловно показал себя отличным знатоком и людей и жизни, когда сказал Жюэлю:

— Если бы не изобрели свекольного сахара, а продолжали класть в кофе тростниковый, торговля неграми продолжалась бы до сих пор и, возможно, продолжалась бы вечно!

Но хотя король Лоанго является королем независимой страны, из этого еще не следует, что дороги в государстве охраняются достаточно бдительно, а путешественники защищены от любой опасности. Напротив, и на суше, и на море трудно найти место, более пригодное для совершения преступлений. Именно эта мысль волновала Жюэля, по крайней мере в отношении суши. Если его дядя, потеряв всякую способность соображать, мало об этом беспокоился, то молодой капитан без чувства страха не мог думать о переходе в двести километров по побережью до бухты Маюмба. Он счел своим долгом поговорить об этом с Жильдасом Трегоменом.

— Что ж ты хочешь, мой мальчик?— ответил ему тот.— Вино уже налито, остается только его выпить!

— Я думаю о том,— продолжал Жюэль,— что путь, проделанный от Маската до Сохора, по сравнению с тем, что нам предстоит, был просто приятной прогулкой, и, кроме того, мы находились в хорошей компании!

— Послушай, Жюэль, нельзя ли нанять в Лоанго караван из туземцев?…

— Я доверяю здешним неграм не больше, чем их гиенам, пантерам, леопардам[373] и львам!

— А-а… эти животные здесь водятся?

— В изобилии, не считая пресмыкающихся — ядовитых гадюк, кобр[374], плюющих свою ядовитую пену прямо в лицо, и десятиметровых удавов-боа[375].

— Прелестное местечко, мой мальчик! Право же, его светлость паша мог бы выбрать что-нибудь поприличнее! Так ты говоришь, что эти туземцы…

— …очень мало развиты, как и вообще все жители Конго, но достаточно сообразительны для того, чтобы убивать и грабить безумцев, рискнувших забраться в эту ужасную страну…

Конец диалога дает понятие о тревоге, которую испытывал Жюэль и вполне разделял Жильдас Трегомен. Поэтому оба почувствовали большое облегчение, когда Саук с помощью Бен-Омара, взявшего на себя роль переводчика, представил дядюшке Антиферу и тунисскому банкиру португальца Баррозо. Значит, не будет длинных переходов через опасные местности, не будет безумной усталости после длительного пути, да еще в таком невыносимом климате! Поскольку Саук ничего не сказал о своем прежнем знакомстве с Баррозо и так как Жюэль не мог подозревать, что эти два негодяя встречались раньше, молодой француз не испытывал никакого недоверия. Его радовало, что переход до бухты Маюмба они проделают морем. Погода прекрасная… Они доедут за сорок восемь часов. Судно высадит их в порту, потом пойдет в Барака, а на обратном пути погрузит их вместе с сокровищами… Они доберутся до Лоанго, а оттуда ближайший пакетбот доставит их в Марсель… Нет! Никогда еще фортуна не была так благосклонна к Пьеру-Сервану-Мало! Конечно, за переезд на судне придется заплатить, и заплатить хорошо! Но разве это имеет значение!…

В Лоанго[376] приходилось пробыть еще два дня, пока вывезенные из глубины страны шесть слонов не окажутся на борту «Порталегри». Поэтому Жильдас Трегомен, как всегда жадный до новых впечатлений, и молодой капитан с интересом осматривали этот маленький городок — «банза» на языке жителей Конго.

Лоанго, или Буала, старый город в четыре тысячи пятьсот метров окружностью, выстроен среди пальмового леса. Он состоит из множества факторий, окруженных ширюбеками — хижинами, сооруженными из стеблей рафии[377] и покрытых листьями папируса[378]. Здесь находятся торговые конторы португальцев, испанцев, французов, англичан, голландцев, немцев. Как видите, мешанина порядочная. Но как все это ново для Трегомена! Бретонцы с берегов Ранса, понятно, не похожи на этих туземцев, наполовину голых, вооруженных луками, деревянными саблями и закругленными топорами. А короля Лоанго, наряженного в смешной поношенный мундир, можно принять за префекта[379] Иль и Вилен разве что издали. В портовых городках между Сен-Мало и Динаном нет таких затененных гигантскими кокосовыми пальмами хижин. Наконец, малуинцы не многоженцы, как эти лентяи из Конго, которые перекладывают всю трудную работу на своих жен и преспокойно спят, когда те надрываются. Вот только земля Бретани не стоит земли Лоанго! Здесь достаточно поковырять немного почву, чтобы получить превосходный урожай. Это такие растения, как просо, чей колос весит иногда целый килограмм; holcus, злак, не требующий никакого ухода; luco, из которого пекут хлеб; маис, приносящий по три урожая в год; рис, картофель, маниок[380]; пастернак[381]; чечевица; табак, сахарный тростник в болотистых местах; виноград, привезенный с Канарских островов и Мадейры и созревающий вблизи Заира; фиги, бананы, апельсины, лимоны, гранаты, cudes, плоды, напоминающие еловую шишку, содержащие питательное вещество, мучнистое и сочное; особый сорт орехов — они очень нравятся неграм; ананасы, растущие сами по себе на пустынных землях.

А какие огромные деревья — мангровые[382], сандаловые[383], кедры, тамаринды[384], пальмы и большое количество баобабов. Из баобабов извлекают растительное мыло и выжимки плодов, что очень ценят негры!

И великое множество разнообразнейших животных, птиц и насекомых: свиньи, кабаны, зебры, буйволы, дикие козы, газели[385], стада антилоп[386], слоны, куницы, соболя, шакалы, ягуары[387], дикобразы, летающие белки, дикие кошки, не говоря уже о бесчисленном разнообразии обезьян, шимпанзе и мартышек, с длинным хвостом и голубоватой мордочкой, страусов, павлинов, дроздов, красных и серых куропаток, съедобной саранчи, пчел, москитов и неистребимых полчищ комаров — этого всего более чем достаточно!

Поразительная страна! Из какого неиссякаемого источника мог бы черпать Жильдас Трегомен, если бы у него было время для изучения естественных наук!

Можно быть уверенным, что ни дядюшка Антифер, ни банкир Замбуко не могли бы сказать, состоит ли население Лоанго из белых или из черных. Нет! Их глаза были устремлены в другое место — они искали вдали, ближе к северу, одну почти незаметную, единственную в мире точку, что-то вроде огромного ослепительного алмаза, который весит много каратов[388] и стоит миллионы франков! Ах, как не терпелось им вступить на остров, составляющий конечную цель этого необычайного путешествия!

Двадцать второго мая с восходом солнца судно приготовилось к отплытию. Доставленных накануне слонов погрузили на борт со всеми необходимыми в отношении громадных животных предосторожностями. Эти великолепные представители африканской фауны[389] не испортили бы любой программы в цирке Сэм-Локарта!

По-видимому, взяв на корабль водоизмещением всего лишь в сто пятьдесят тонн таких колоссов, поступили опрометчиво. Ведь подобный груз мог привести к нарушению равновесия! Жюэль тут же поделился этим соображением с Трегоменом. Правда, бимсы[390] у судна достаточно широкие, и оно вытесняло немного воды, что облегчало ход на малой глубине. Обе мачты с четырехугольными парусами расставлены далеко одна от другой, потому что судно такого рода ходит хорошо только при кормовом ветре; если оно и не отличается быстрым ходом, то, по крайней мере, построено таким образом, чтобы для безопасности держаться под защитой берегов.

К тому же и погода стояла благоприятная. В Лоанго, как и на всей территории, прилегающей к Гвинейскому заливу, сезон дождей начинается в сентябре и заканчивается в мае под влиянием ветров с северо-запада. Зато, когда от мая до сентября дожди прекращаются, какая настает невыносимая жара, не помогает даже обильная ночная роса! Со дня высадки в Лоанго наши путешественники худели на глазах, буквально расплавлялись. Ведь больше тридцати четырех градусов в тени! В этих странах, как утверждают некоторые исследователи, не внушающие, впрочем, большого доверия (надо полагать, они уроженцы Буш-дю-Рон или Гаскони[391], собаки не могут стоять на месте, они должны все время прыгать, чтобы не сжечь свои лапы на раскаленной почве, а кабанов в их логовищах находят сваренными!… Жильдас Трегомен был недалек от того, чтобы поверить всем этим россказням.

«Порталегри» поднял паруса около восьми часов утра. Все пассажиры в сборе — и люди и слоны. И опять путешественники, как и прежде, стали держаться группами. Дядюшка Антифер и Замбуко, более чем когда-либо, были загипнотизированы мыслью о втором острове (какая тяжесть спадет у них с сердца, когда марсовой увидит его на горизонте!). Жильдас Трегомен держался рядом с Жюэлем. Первый, поглощенный одной заботой — хоть сколько-нибудь освежиться,— жадно вдыхал свежий морской ветерок, второй, забыв обо всех африканских морях, погрузился в воспоминания о бретонском Ла-Манше[392] и порте Сен-Мало. Саук и Баррозо не отходили друг от друга, что, впрочем, никого не удивляло, так как они говорили на одном языке, да и, кроме того, ведь только благодаря их встрече судно предоставлено в распоряжение дядюшки Антифера.

Экипаж «Порталегри» состоял из двенадцати молодчиков довольно отталкивающего вида, в большинстве португальцев. Если дядя, погруженный в свои мысли, ничего не замечал, то племянник, пристально наблюдавший за ними, сообщил о своем впечатлении Трегомену. Последний ответил, что при такой температуре трудно судить о людях по их внешнему виду. И, в конце концов, к экипажу африканского судна нельзя предъявлять особых требований.

При господствующих попутных ветрах переход вдоль побережья обещал быть восхитительным. «Portentosa Africa!»[393] — воскликнул бы Жильдас Трегомен, будь ему известен пышный эпитет, которым римляне наградили этот континент. И в самом деле, если бы дядюшка Антифер и его спутники не были так поглощены своими мыслями, они пришли бы в восторг, проходя мимо фактории Шиллю, ибо красотой этого берега нельзя не восхищаться. Один только Жильдас Трегомен не пропускал ничего, стараясь вынести о своем путешествии побольше воспоминаний. И можно ли представить себе зрелище более величественное, чем эти вечнозеленые леса, нескончаемой чередой вздымающиеся уступами по первобытным изгибам почвы и громоздящиеся по склонам прекрасных гор, окутанных горячим туманом! Песчаный берег в разных местах размывается горными потоками, бегущими из густых лесов и не просыхающими даже от тропической жары. Правда, не все эти воды уходят в море; кое-что перепадает и бесчисленным пернатым.

Павлины, страусы, пеликаны[394], нырки[395] оживляют эти чудесные пейзажи. Здесь мелькают стада грациозных антилоп. Там купаются огромные млекопитающие, которым так же легко проглотить бочку этой прозрачной воды, как Трегомену выпить стакан. Это — гиппопотамы[396], похожие издали на розовых свиней; туземцы, кажется, не пренебрегают их мясом.

Но когда Жильдас Трегомен сказал дядюшке Антиферу, стоявшему на носу судна: «Скажи, старина, а не съел ли бы ты копченую ножку гиппопотама?», Пьер-Серван-Мало только пожал плечами, устремив на своего друга тупой, отсутствующий взгляд.

— Он ничего не понимает! — пробормотал Трегомен, обмахиваясь, как веером, платком.

На опушке леса резвилась стая обезьян, с криками и кривляньями прыгавших с дерева на дерево, в то время как «Порталегри» приближался к песчаному берегу.

Заметим, что ни пернатые, ни гиппопотамы, ни обезьяны не испугали бы наших путешественников, если бы они и в самом деле вздумали идти пешком из Лоанго в Маюмбу. Но что представляло бы действительную опасность — так это пантеры и львы, ловкие и быстрые хищники, встреча с ними была бы не слишком приятна. С наступлением темноты торжественную тишину нарушили хриплый рев и заунывный лай. Этот концерт доносился до судна, словно завывание бури. Встревоженные и возбужденные слоны фыркали, храпели в глубине трюма и так сильно топали, что корпус «Порталегри» трещал. По правде говоря, этот живой груз вызывал у пассажиров беспокойство.

Прошло четыре дня. Ничто не нарушало однообразного течения жизни на судне. Все время держалась превосходная погода. Море было таким спокойным, что даже Бен-Омар не чувствовал симптомов[397] морской болезни. Не ощущалось ни килевой, ни боковой качки, и «Порталегри» с тяжело нагруженным трюмом оставался совершенно нечувствительным к волнам, тихо замиравшим на песчаном побережье.

Жильдас Трегомен никогда не думал, что плавание по морю может проходить так спокойно.

— Можно подумать, что находишься на борту «Прекрасной Амелии», у берегов Ранса,— сказал он своему молодому другу.

— Да,— согласился Жюэль,— но с той лишь разницей, что на «Прекрасной Амелии» не было такого капитана, как Баррозо, и такого пассажира, как Назим! Их тесная дружба кажется мне все более и более подозрительной.

— Ну что они могут замышлять против нас, мой мальчик, когда мы уже близки к цели?

Действительно, двадцать седьмого мая, обогнув с восходом солнца мыс Банда, судно очутилось в двадцати милях от Маюмбы. Жюэль узнал об этом от Бен-Омара, тот, в свою очередь,— от Саука, а Саук — от Баррозо.

Значит, вечером они уже будут в этом маленьком порту области Лоанго.

Вскоре позади мыса Матути показалась широкая бухта, в глубине ее прятался городок. Если второй остров действительно существовал, если он находился именно в том месте, какое указано в последнем документе, то искать его следовало только в этой бухте.

Поэтому дядюшка Антифер и Замбуко не отрываясь смотрели в подзорную трубу, то и дело протирая стекла.

К несчастью, ветер утих, почти замер. Судно шло медленно, делая в среднем два узла.

Около часу дня обогнули мыс Матути. Вдруг раздался радостный крик. Будущие шурины одновременно заметили в глубине бухты группу островков. Среди этих островков безусловно находился и тот, который они ищут! Но какой из них? Это можно определить только на следующий день по солнцу.

В пяти или шести милях к востоку, между морем и заболоченной речкой, виднелась лежащая как бы на песчаной стреле Маюмба с ее факториями и сверкающими среди деревьев белыми домиками. У самого берега сновали рыбачьи лодки, похожие на больших белых птиц.

Какое спокойствие царило в бухте! Шлюпка на поверхности озера не держалась бы спокойнее… даже не озера, а пруда и даже не пруда, а огромной чаши с маслом! Снопы солнечных лучей, отвесно падавших на эти воды, раскалили воздух. Жильдас Трегомен истекал потом, он был похож на каскад[398] в королевском парке в день, когда открываются все фонтаны.

И все же благодаря небольшому ветерку, порывами налетавшему с запада, «Порталегри» подвигался вперед. Вот островки в бухте обозначились уже отчетливо. Можно насчитать их шесть-семь, похожих на корзины с зеленью.

В шесть часов вечера судно поравнялось с архипелагом. Дядюшка Антифер и Замбуко стояли впереди всех на носу. Саук, немного забывшись, не мог сдержать нетерпение, и это подкрепило подозрения Жюэля. Оба сонаследника и Саук буквально пожирали глазами первый из островков. Не надеялись ли они, что из его склонов, как из золотого кратера, брызнет сноп миллионов?

А ведь если бы они узнали, что островок, в недрах которого Камильк-паша зарыл сокровища, состоит только из бесплодных скал, голых камней, что на нем нет ни единого деревца, ни одного кустика, они закричали бы в отчаянии:

«Нет, остров не тот! Опять не тот!»

Правда, с 1831 года, то есть за тридцать один год, природа могла покрыть островок густой зеленью.

Между тем «Порталегри» тихо подходил к острову, чтобы обогнуть его с северной стороны; вечерний ветерок слабо надувал паруса. Если ветер упадет совсем, придется бросить якорь и ждать рассвета.

Возле Трегомена, облокотившегося на правый борт, раздался жалобный стон.

Жильдас Трегомен обернулся.

Рядом с ним корчился Бен-Омар.

Нотариус бледен, он свинцового цвета… у него морская болезнь…

Как! В такую тихую погоду, в будто заснувшей бухте, без единой бороздки на зеркале воды?

Все это так, но не приходится удивляться, что бедняга почувствовал себя так скверно!

На судне и в самом деле началась нелепая, необъяснимая, боковая качка. Оно последовательно кренилось то с бакборта на штирборт, то со штирборта на бакборт.

Экипаж бросало то вперед, то назад. Прибежал капитан Баррозо.

— Что это такое? — недоумевал Жюэль.

— Что случилось? — не мог понять Трегомен.

Может быть, извержение подводного вулкана грозит «Порталегри» гибелью?

Впрочем, ни дядюшка Антифер, ни Замбуко, ни Саук по-прежнему ничего не замечали.

— Да это слоны! — догадался Жюэль.

Да! Качку устроили слоны! По какому-то необъяснимому капризу им вздумалось опускаться всем одновременно то на задние, то на передние ноги. На судне началась страшная качка, а это слонам очень нравится, как нравится белке вертеться в колесе. Хороши же эти огромные толстокожие белки!

Качка становилась все сильнее, абордажные сетки уже касались воды, судно рискует наполниться водой с бакборта или со штирборта…

Баррозо и несколько матросов побежали в трюм. Они пытались успокоить расходившихся животных. Но ничто на них не действовало: ни крики, ни удары. Слоны потрясали хоботами, выпрямляли уши, размахивали хвостами, возбуждались все больше и больше. «Порталегри» вращался, вращался, вращался… а вода хлестала через борт.

Это продолжалось недолго. В считанные секунды море наводнило трюм. Судно пошло ко дну, а из морской бездны еще слышался рев неосторожных животных.

Глава девятая, в которой дядюшка Антифер и банкир Замбуко заявляют, что не уйдут с острова, послужившего им убежищем, прежде чем не осмотрят его

«Наконец-то я потерпел кораблекрушение!» — мог бы сказать бывший хозяин «Прекрасной Амелии».

Действительно, накануне вечером судно погрузилось на глубину от тридцати до сорока метров, и один из островков в бухте Маюмба послужил убежищем для потерпевших кораблекрушение. Никто не погиб в этой невероятной катастрофе. При перекличке все оказались налицо — и пассажиры, и экипаж судна. Помогая друг другу — дядюшка Антифер поддерживал банкира Замбуко, Саук — Бен-Омара,— они достигли скал острова, для этого им пришлось сделать всего несколько взмахов руками. Слоны же, не созданные для водной стихии, исчезли в пучине. Они сами виноваты в том, что утонули. Нельзя же обращать судно в качели!

Не успел дядюшка Антифер выбраться на остров, как закричал:

— А наши инструменты? Наши карты?…

К несчастью — это была непоправимая потеря,— французы не успели спасти ни секстанта, ни хронометра, ни атласа, ни книги «Таблицы исчисления времени». Бедствие свершилось в несколько секунд. Повезло только в одном: банкир и нотариус, равно как и Трегомен, хранили деньги каждый в своем поясе, так что потерпевшие кораблекрушение хотя бы с этой стороны не должны в дальнейшем испытывать затруднений.

Заметим кстати, что Жильдасу Трегомену было очень легко держаться на поверхности: вес вытесняемой им воды едва ли не превышал вес его тела, и потому, спокойно подчинившись движению волн, он тихо выплыл на песчаный желтый берег, словно кит, очутившийся на мели.

Прежде всего следовало высушить одежду. На жарком солнце она высохла за полчаса.

Предстояло провести неуютную ночь под защитой деревьев, каждому — наедине со своими невеселыми мыслями. Не было сомнений, что спасшиеся люди попали именно в те места, где должен находиться второй остров — последний документ давал на этот счет точные указания.

Но как установить место, где пересекаются южная параллель под 3°17’ и восточный меридиан под 7°23’ (первая цифра — из документа с острова в Оманском заливе, вторая — из письма, хранившегося в сундуке тунисского банкира), как теперь определить эту точку, когда Жюэль без секстанта, и хронометра на сможет узнать высоту?

Поэтому каждый, сообразно своему характеру и наклонностям, думал про себя.

Замбуко:

«Потерпеть крушение у самой гавани!»

Дядюшка Антифер:

«Не уйду отсюда, пока не перерою все островки в бухте Маюмба, даже если придется посвятить этому десять лет жизни!»

Саук:

«Нападение так хорошо подготовлено, и все пропало из-за этой дурацкой катастрофы!»

Баррозо:

«А мои слоны, они даже не застрахованы!»

Бен-Омар:

«Аллах милостив, Аллах милостив, но эта премия могла бы дорого мне обойтись… если я вообще когда-нибудь ее получу!»

Жюэль:

«Теперь ничто не помешает мне вернуться в Европу к моей Эногат!»

Жильдас Трегомен:

«Нет, никогда не следует садиться на судно, нагруженное веселыми слонами!»

В эту ночь не удалось заснуть никому. Если потерпевшие крушение пока не страдали от голода, то что они скажут завтра, когда желудок предъявит свои требования? Разве что на острове найдутся кокосовые пальмы. За неимением лучшего придется довольствоваться их плодами, пока не подвернется случай переправиться в Маюмбу. Но как попасть в это селение в глубине бухты, в пяти или шести милях отсюда? Подавать сигналы? А будут ли они замечены? Пуститься вплавь? Но найдется ли среди экипажа «Порталегри» хоть один человек, способный проплыть такое расстояние? Впрочем, утро вечера мудренее.

Все свидетельствовало о том, что островок необитаем,— речь идет, разумеется, о людях. Других живых существ, шумных, беспокойных, несносных, может быть даже опасных благодаря многочисленности, было сколько угодно. Жильдас Трегомен невольно подумал, что обезьяны всего мира назначили здесь друг другу свидание. Положительно, люди очутились в обезьяньем царстве, в столице Обезьянии!…

Вот почему, хотя стояла тихая погода и прибой был едва слышен, жертвы кораблекрушения не могли и часа провести спокойно на этом островке. Тишина все время нарушалась — о сне не приходилось и думать.

И в самом деле, в лесистой чаще все время происходила какая-то странная возня; доносились звуки, похожие на грохот барабанов целого отряда конголезцев[399]. Меж стволами, среди ветвей беспрестанно кто-то суетился, сновал взад-вперед, сопровождая быстрые движения гортанными хриплыми криками. Ночной мрак не давал ничего разглядеть.

Только с наступлением дня стало ясно, что островок служит убежищем целому племени четвероруких, тех громадных шимпанзе, о смелости и хитрости которых рассказывал охотившийся на них во внутренних областях Гвинеи француз Шайю.

И, право же, хоть обезьяны и не дали заснуть, Жильдас Трегомен не мог не восхищаться великолепными образцами антропоидов[400]. Это были те самые шимпанзе, описанные Бюффоном[401], обезьяны, способные выполнять работы, предназначенные скорее для человеческого ума и человеческих рук,— большие, сильные, с незначительно выдвинутой вперед челюстью, с почти нормальной выпуклостью надбровных дуг. Раздувая грудную клетку и сильно колотя по ней кулаками, они-то и создавали шум, напоминавший грохот барабанов.

Но почему стая обезьян — а было их не меньше пятидесяти — выбрала себе пристанищем этот островок? Как они перебрались сюда с материка, каким образом находили здесь в достаточном количестве пищу,— предоставим судить об этом другим. Впрочем, как сумел довольно быстро определить Жюэль, островок длиной в две мили и в одну милю шириной густо порос деревьями самых разных видов, обычных для тропических широт. Без сомнения, здесь должны произрастать съедобные плоды, обеспечивающие пропитание четвероруким. А плоды, коренья и овощи, поедаемые обезьянами, могут служить пищей и людям. Жюэль, Трегомен и матросы с «Порталегри» прежде всего захотели в этом удостовериться. После кораблекрушения и бессонной ночи позволительно испытывать чувство голода и по мере возможности стараться его утолить.

Догадка подтвердилась. На островке произрастало множество диких плодов и кореньев. В сыром виде есть их невозможно, если не обладаешь желудком обезьяны. Но ведь можно испечь! А как добыть огонь?

Ничего нет легче, когда под руками спички. К счастью, у Назима они оказались (он запасся ими в Лоанго) и нисколько не отсырели, так как хранились в медном коробке. Благодаря такой удаче с первыми лучами утренней зари под деревьями уже пылал костер.

Потерпевшие кораблекрушение собрались вокруг огня. Дядюшка Антифер и Замбуко еще не остыли от гнева. По-видимому, гнев питателен, ибо они отказались разделить вместе со всеми более чем скромный завтрак; к плодам и кореньям добавили несколько горстей орехов, которыми любят лакомиться жители Гвинеи. Но орехи охотно поедают и шимпанзе, и, вероятно, потому они так недружелюбно смотрели на незваных гостей,— ведь те не только заняли остров, но и уничтожали их запасы. Вскоре обезьяны со всех сторон окружили дядюшку Антифера и его спутников. Некоторые сидели неподвижно, другие прыгали, но ни на минуту не прекращали кривляться и гримасничать.

— Берегитесь, дядя,— заметил Жюэль,— шимпанзе очень сильные, их в десять раз больше, чем нас, а мы безоружны…

Но малуинцу до обезьян не было никакого дела.

— А знаешь, ты прав, мой мальчик,— сказал Трегомен.— По-моему, эти господа не знают законов гостеприимства… и их угрожающие позы…

— Разве есть какая-нибудь опасность? — спросил Бен-Омар.

— Опасность быть изувеченными, только и всего,— серьезно ответил Жюэль.

Услышав это, нотариус почувствовал сильное желание немедленно исчезнуть. Но, увы, это невозможно!

Баррозо между тем расставил своих людей таким образом, чтобы те в любую минуту могли отбить нападение; а затем он и Саук отошли в сторону и стали совещаться. Жюэль внимательно за ними следил.

Тему их разговора угадать было легко. Саук с трудом скрывал раздражение из-за того, что неожиданное кораблекрушение провалило задуманный план. Значит, надо изобрести другой. Сейчас они находятся неподалеку от разыскиваемого острова. Сокровища Камильк-паши должны быть зарыты на одном из островков бухты Маюмба — на этом самом или на другом. Саук по-прежнему надеялся, что с помощью Баррозо и его людей он сумеет освободиться от француза и его спутников. Только сделает это не сейчас, а позднее… Хотя у молодого капитана и нет больше инструментов, но все же, зная координаты, он сможет найти островок скорее, чем Саук, если бы тот взялся за поиски.

Все это оба негодяя, понимавшие друг друга с полуслова, обсудили подробно. Само собой разумеется, Баррозо получит щедрое вознаграждение и, кроме того, полное возмещение убытков — стоимость погибшего судна, всего груза, слонов…

Главное сейчас — добраться поскорее до Маюмбы. С острова было видно, как несколько рыбачьих лодок отделились от берега. Самая близкая находилась примерно в трех милях. При таком слабом ветре она приблизится к лагерю не раньше чем через три-четыре часа; ей подадут сигналы, и в тот же день потерпевшие крушение на «Порталегри» попадут в Маюмбу и найдут пристанище в какой-нибудь фактории, где, без сомнения, встретят радушный прием.

— Жюэль!… Жюэль!…

Эти неожиданные возгласы прервали беседу Саука и португальца.

Дядюшка Антифер закричал снова:

— Жильдас!

Молодой капитан и Трегомен, следившие с берега за рыбачьими лодками, поспешили на зов дядюшки Антифера.

Рядом с ним стоял банкир Замбуко; по знаку дядюшки приблизился и Бен-Омар.

Саук, расставшись с Баррозо, не замедлил подойти поближе, чтобы подслушать разговор. А так как считалось, что по-французски он не понимает, его присутствие никого не тревожило.

— Жюэль,— сказал дядюшка Антифер,— слушай внимательно, наступило время принимать решение.

Он говорил отрывисто, как человек, дошедший до крайней степени возбуждения.

— В последнем документе сказано, что второй островок расположен в бухте Маюмба, и вот… мы находимся в бухте Маюмба… Это бесспорно?

— Совершенно бесспорно, дядя.

— Но у нас больше нет ни секстанта, ни хронометра… потому что этот ротозей Трегомен, которому я имел глупость их доверить, умудрился их потерять…

— Но, друг мой…— запротестовал Трегомен.

— Я бы скорей утонул, чем потерял их! — резко прервал его Пьер-Серван-Мало.

— Я тоже! — добавил банкир Замбуко.

— Вы уверены в этом, господин Замбуко? — с негодованием спросил Трегомен.

— Одним словом… они потеряны,— продолжал дядюшка Антифер,— и без этих инструментов ты не сможешь, Жюэль, определить точное положение островка…

— Не смогу, дядя. По-моему, самое разумное решение — переправиться на одной из этих лодок в Маюмбу, вернуться оттуда в Лоанго сухим путем и сесть на первый же пакетбот, который сделает остановку…

— Никогда! — воскликнул дядюшка Антифер.

И банкир Замбуко, как эхо, повторил:

— Никогда!

Бен-Омар переводил взгляд с одного на другого, тряся головой с самым идиотским видом, а Саук жадно ловил каждое слово, притворяясь, будто ничего не понимает.

— Да, Жюэль, мы переправимся в Маюмбу… Но в Лоанго нам делать нечего… В Маюмбе мы пробудем столько времени, сколько понадобится… Ты хорошо меня слышишь?… Чтобы осмотреть все островки бухты. Да, все!…

— Что, дядя?!

— Их немного… пять или шесть… Но, будь их сотня, будь их тысяча, я все равно осмотрел бы их один за другим!

— Дядя! Это неразумно!…

— Вполне разумно, Жюэль! На одном из них находятся сокровища… Документ указывает даже место, где Камильк-паша зарыл…

— Чтоб его черти взяли! — пробормотал Жильдас Трегомен.

— При желании и терпении,— продолжал дядюшка Антифер,— мы найдем место, помеченное двойным «К»…

— А если мы этого места не найдем? — спросил Жюэль.

— Не говори так, Жюэль! — закричал дядюшка Антифер.— Ради Бога, не говори!

В припадке ярости дядюшка начал грызть кремневый чубук, перекатывая его в зубах. Никогда еще он не был так близок к апоплексическому удару.

Жюэль понимал, что сопротивляться такому упрямству нет смысла. На поиски, а они, по его мнению, все равно бесполезны, потребуется не более пятнадцати дней. Когда дядюшка убедится, что надеяться больше не на что, он поневоле вернется в Европу. Поэтому Жюэль ответил:

— В таком случае, надо сесть на рыбачью лодку, когда она подойдет к берегу…

— Но не раньше чем хорошенько осмотрим островок,— ответил дядюшка Антифер,— потому что… в конце концов… а может быть, это и есть тот самый остров?

Соображение вполне логичное. Кто знает, а вдруг кладоискатели и в самом деле уже достигли цели и очутились по воле случая там, куда намеревались попасть с помощью секстанта и хронометра? Нам могут возразить на это, что такая удача невозможна. Пожалуй! Но почему бы фортуне не повернуться лицом к своим упорным поклонникам после стольких препятствий, лишений и невзгод на их пути?

Жюэль не решался возражать дядюшке, да и вообще не стоило терять времени. Надо осмотреть островок, прежде чем подойдет рыбачья лодка. Когда она будет уже около скал, матросы, конечно, захотят отчалить немедленно, чтобы поскорее попасть в Маюмбу в какую-нибудь факторию, где смогут досыта поесть и отдохнуть. Разве заставишь их задержаться без объяснения причин? А с другой стороны, нельзя же открыть им тайну Камильк-паши и рассказать о существовании сокровищ!

И еще одно соображение. Когда дядюшка Антифер и Замбуко вместе с Жюэлем и Жильдасом Трегоменом, нотариусом и Назимом внезапно покинут лагерь, как отнесется к этому Баррозо и что подумают его люди? Не возникнет ли у них желание последить за шестеркой пассажиров?

Это серьезное препятствие. Неизвестно еще, как поведет себя экипаж, если сокровища найдут и у всех на глазах извлекут из тайника три бочонка с золотом, алмазами и другими драгоценными камнями. Не последуют ли за этим грабеж и насилие? Слишком велик соблазн для авантюристов, не стоящих даже веревки, на которой их когда-нибудь повесят! Матросов вдвое больше, они быстро справятся с малуинцем и его спутниками, изобьют их, зарежут! Капитан Баррозо, конечно, и не подумает удерживать их. Скорее всего, он, наоборот, будет их подстрекать, а при дележе заберет себе львиную долю…

Но не так-то просто внушить дядюшке Антиферу, что действовать надо крайне осмотрительно; невозможно убедить его, что для пользы дела лучше потерять несколько дней, добраться с экипажем «Порталегри» до Маюмбы, устроиться на ночлег, отделаться от этих людей и уже на следующий день нанять, что называется ad hoc[402], лодку и вернуться на остров…

Однако дядюшка Антифер не считался ни с какими аргументами. На него не действовали доводы. Пока остров не будет осмотрен, он его не покинет, и уговоры тут не помогут…

Само собой разумеется, Трегомена самым деликатным образом послали к черту, когда тот попытался изложить все эти соображения своему упрямому другу. Антифер ограничился одним словом:

— В путь!

— Прошу тебя…

— Оставайся, если хочешь. Обойдусь и без тебя!

— Ну будь же благоразумен…

— Идем, Жюэль!

Ничего не оставалось, как подчиниться.

Дядюшка Антифер и Замбуко двинулись вперед. Жильдас Трегомен и Жюэль последовали за ними. Матросы же, по-видимому, не собирались идти по их следам. Даже Баррозо не поинтересовался, по какой причине его пассажирам вздумалось покинуть лагерь.

Чем объяснить такое непонятное поведение?

Тем, что Саук, подслушавший разговор французов и не желавший задерживать поиски или мешать им, шепнул об этом португальскому капитану.

Баррозо вернулся к своему экипажу и дал приказ ожидать прибытия рыбачьих лодок и никуда от лагеря не удаляться.

Бен-Омар по знаку Саука поспешил присоединиться к дядюшке Антиферу, а того появление нотариуса вместе с клерком Назимом нисколько не удивило.

Глава десятая, в которой дядюшка Антифер и банкир Замбуко остаются с длинным носом

Было около восьми часов утра. Мы говорим «около», потому что судить о времени наши путешественники могли только по высоте солнца — после кораблекрушения часы у всех остановились.

Как уже сказано, матросы капитана Баррозо не последовали за группой пассажиров, но иначе повели себя обезьяны.

От стаи отделилось не менее десятка шимпанзе с явным намерением конвоировать пришельцев, осмелившихся хозяйничать на острове и осматривать чужие владения.

Большая часть стаи осталась возле лагеря.

Жильдас Трегомен бросал на свирепых телохранителей косые взгляды, а те отвечали ему отвратительными гримасами, угрожающими жестами, глухим урчанием.

«Несомненно,— думал он,— эти животные как-то между собой объясняются… Жаль, что я их не понимаю… Интересно бы с ними побеседовать на их языке!»

В самом деле, превосходный случай для лингвистических[403] наблюдений и проверки рассказов американского натуралиста Гарнера[404], прожившего несколько месяцев в гвинейских лесах и утверждавшего, будто обезьяны выражают разные понятия определенными гортанными звуками. Например, звукосочетание «whouw» обозначает пищу, «cheny» — питье, «iegk» — предостережение от опасности. Если гласные «а» и «о» в обезьяньем языке отсутствуют, звук «и» очень редок, так же как «е» и «ё», то зато очень употребительны «у» и «ю».

Читатели, конечно, помнят, что в документе, найденном на островке в Оманском заливе, даны координаты островка в бухте Маюмба и указания, где именно следует искать знак, двойное «К», обозначающий местонахождение клада.

В первом случае раскопки производились в южной части острова, согласно указанию, содержавшемуся в письме Камильк-паши к отцу дядюшки Антифера.

Относительно второго островка в документе говорилось, что скала с монограммой — на северной стороне.

Так как потерпевшие кораблекрушение высадились в южной части островка, им предстояло пройти приблизительно две мили к северу.

И вся компания двинулась в этом направлении: дядюшка Антифер и Замбуко — во главе шествия, Бен-Омар и Назим — в середине, Жильдас Трегомен и Жюэль — в арьергарде.

Никого не удивляло, что группу возглавляют оба сонаследника. Они стремительно продвигались к цели, не обмениваясь ни словом, и никому не разрешили бы себя опередить.

Время от времени нотариус бросал на Саука беспокойные взгляды. Он был уверен, что тот вместе с португальским капитаном замышляет недоброе. Тревожила его еще и такая мысль: не потеряет ли он свою премию, свой процент, если сокровища ускользнут от малуинца? Он пытался что-нибудь выведать у Саука, более мрачного и свирепого, чем обычно, но тот ему не отвечал, чувствуя, должно быть, что за ним следит Жюэль.

Действительно, недоверие Жюэля все возрастало, когда он наблюдал обращение Назима с Бен-Омаром. Вряд ли допустимо, даже в нотариальных конторах Александрии, чтобы командовал клерк, а подчинялся нотариус; между тем не оставалось сомнений, что взаимоотношения этих двух личностей складываются именно таким образом.

Трегомена интересовали сейчас только обезьяны. Иногда его доброе лицо копировало ужимки четвероруких — он прищуривал глаз, вздергивал нос, выпячивал губы. Если бы Нанон и Эногат увидели, как он гримасничает, подражая обезьянам, они бы его не узнали.

Эногат!… Бедное дитя! Конечно, она и в эту минуту думала о своем женихе, потому что думала о нем всегда! Но то, что Жюэль потерпел кораблекрушение и, счастливо избежав гибели, тут же попал под конвой шимпанзе, такого она никогда не могла бы даже вообразить!

«Этим весельчакам, как видно, совсем не жарко. Глядя на них, поневоле захочешь стать обезьяной»,— рассуждал про себя Трегомен, наблюдая, как беснуются четверорукие на обоих флангах маленькой экспедиции.

А может, путешественникам лучше идти в тени деревьев, где можно укрыться от потока солнечных лучей? Нет, эти гиганты с густыми ветвями, начинавшимися у самой земли, стояли сплошной стеной. Если бы человек мог превратиться, как того пожелал Трегомен, в обезьяну, то и тогда проложить себе путь сквозь эти заросли ему было бы нелегко. Поэтому дядюшка Антифер и его спутники шли вдоль берега, старательно обходя маленькие бухточки и высокие скалы, торчавшие повсюду, как каменные столбы. Когда идти по песчаному, заливаемому приливом берегу было невозможно, они пробирались, спотыкаясь, среди невероятного нагромождения камней. Не правда ли, дорога, ведущая к богатству,— уж очень тяжела!… Спутники напрягали силы до кровавого пота, и надо согласиться, если каждый шаг, приближающий их к цели, будет оплачен по тысяче франков, это не покажется слишком дорогой ценой!

За час спутники прошли только милю, иначе говоря — половину пути. С этого места уже видны северные пределы острова и силуэты трех или четырех утесов. Но который приведет к заветной цели? Разве что исключительный случай поможет быстро напасть на след и избавит от мучительных поисков под жгучими лучами тропического солнца!

Жильдас Трегомен выбился из сил.

— Отдохнем хоть минугку! — взмолился он.

— Ни одной секунды! — отрезал дядюшка Антифер.

— Дядя,— вступился Жюэль,— но господин Трегомен может расплавиться…

— Ну что ж, пусть плавится!

— Спасибо, друг мой.

И Жильдас Трегомен зашагал дальше, боясь отстать от других. Но если он даже и доберется до конечного пункта, то, скорее всего, в виде потока, струящегося к отдаленным скалам.

Еще через полчаса дошли до места, где четко виднелись четыре утеса. Дорога становилась все труднее, и могли еще встретиться непреодолимые препятствия. Какой кругом невообразимый хаос громадных валунов, булыжников с заостренными гранями! Стоит только упасть — и серьезные травмы неизбежны! Да, Камильк-паше посчастливилось найти хорошее местечко для сокровищ, которым позавидовали бы властители Басры[405], Багдада[406] и Самарканда![407]

Но вот лесистая часть островка кончилась. И тут стало ясно, что господа шимпанзе не собираются идти дальше. Эти животные неохотно покидают лесные убежища — завывание бури и грохот волн их не привлекают. Надо полагать, что американскому натуралисту Гарнеру не так-то легко было бы найти в их непонятном для нас языке звук, обозначающий слово «поэзия».

Когда конвой обезьян остановился на границе леса, они стали обнаруживать далеко не мирные, скорее, даже враждебные намерения по отношению к этим чужеземцам, стремившимся дойти в своих исследованиях до крайних выступов островка. Какое свирепое рычание издавали обезьяны! С каким остервенением скребли себе грудь! Одна из них схватила камень и бросила его сильной рукой. А поскольку пример заразителен, особенно когда имеешь дело с обезьянами, то дядюшка Антифер и его спутники рисковали быть забитыми насмерть. Если бы они неосторожно ответили встречными ударами, то это непременно бы произошло, так как ни силой, ни числом люди не могли равняться с нападающей стороной.

— Не бросайте… не бросайте! — закричал Жюэль, видя, что Жильдас Трегомен и Саук начали подбирать камни.

— Однако…— произнес Трегомен, с которого уже сбили шляпу.

— Не надо, господин Трегомен, уйдем отсюда поскорее, и будем тогда в безопасности! Обезьяны дальше не пойдут.

Это было самое умное решение. Шагов через пятьдесят камни перестали их достигать.

Уже около половины одиннадцатого. Как много времени отнял двухмильный переход вдоль побережья! На северной оконечности островка скалы вдаются в море на сто пятьдесят — двести метров. Дядюшка Антифер и Замбуко выбрали самую длинную скалу, устремленную на северо-запад, и решили осмотреть ее в первую очередь.

Какое унылое, какое безотрадное зрелище являли собой эти нагроможденные друг на друга каменные глыбы! Некоторые прочно вросли основанием в песчаную почву, другие повалены и разбросаны в разные стороны неистовыми ударами волн во время бурь. Никакого следа растительности, даже лишайников, покрывающих обычно влажные скалы бархатистым ковром. Никаких водорослей, которыми изобилуют морские берега умеренного пояса. А потому нет оснований опасаться за сохранность монограммы Камильк-паши. Вырезанная тридцать один год назад на какой-то скале северной оконечности острова, она должна сохраниться в неприкосновенности.

И вот наши исследователи вновь принялись за поиски, подобные тем, какие вели уже в Оманском заливе. Кажется невероятным, но оба наследника, в своем безумном нетерпении, совершенно не страдали ни от усталости после трудного пути, ни от палящего зноя. И Саук в интересах своего патрона[408] — кто бы мог подумать иначе? — тоже работал с неутомимым рвением.

Нотариус, усевшись среди скал, не шевелился и не произносил ни слова. Если сокровища найдут, он всегда успеет вовремя потребовать свой процент, причитающийся ему как душеприказчику, раз он присутствовал при вскрытии клада. И Аллах свидетель, это не такое уж большое вознаграждение, если принять во внимание перенесенные им мучения в течение трех долгих месяцев и опасности, из которых удавалось выпутываться с таким трудом!

Само собой разумеется, что, по приказанию Пьера-Сервана-Мало, Жюэль начал методически обследовать скалы.

«Маловероятно,— думал он,— что миллионы найдутся здесь, а не в ином месте. Во-первых, они должны быть зарыты именно на этом, а не на каком-нибудь другом островке бухты; во-вторых, именно на этой оконечности островка; в-третьих, среди нагромождения скал нужно отыскать одну-единственную, помеченную двойным «К»… Но, в конце концов, если все условия счастливо совпадут, если это не злая шутка мерзкого паши и если монограмму найду я, а не кто-нибудь другой, не умнее ли всего промолчать?… Тогда дядя поневоле откажется от вздорной идеи женить меня на герцогине, а мою дорогую Эногат выдать замуж за герцога… Но нет, такого удара дядя не переживет! Он сойдет с ума… У меня на совести будет преступление… И надо идти до конца!»

В то время как Жюэль предавался таким размышлениям, Трегомен, примостившись на обломке скалы, беспомощно свесив руки и вытянув ноги, тяжело дышал, как тюлень, отдыхающий после длительного плавания под водой… Пот с него так и катился ручьями.

Поиски между тем продолжались, но без успеха. Дядюшка Антифер, Замбуко, Жюэль и Саук осматривали и ощупывали глыбы, расположение которых казалось им наиболее подходящим для драгоценной монограммы. Потратили впустую два мучительных часа. Обшарили все скалы, вплоть до самого крайнего выступа, и все напрасно. Ничего! Ничего! И в самом деле, разве мог Камильк-паша выбрать место, со всех сторон открытое ярости волн, натиску прибоя? Конечно нет!… А после того как кончится обследование последнего мыса, неужели поиски возобновятся? Без сомнения! Завтра же… Если дядюшку Антифера постигнет здесь неудача, он примется за другой остров и, поверьте, не пожалеет сил, нет, не пожалеет! Он может поклясться святым, имя которого получил при крещении!

Так и не найдя монограммы, кладоискатели внимательно осмотрели и обломки скал, разбросанные повсюду на песке. Нигде ничего!

Оставалось только вернуться и сесть в лодку, она уже подошла, наверное, к лагерю, добраться до Маюмбы, а затем приступить к поискам на других островках.

Когда дядюшка Антифер, банкир Замбуко, Жюэль и Саук вернулись к основанию мыса, они увидели Трегомена и нотариуса на прежнем месте.

Дядюшка Антифер и Замбуко молча направились к опушке леса, где шимпанзе только и ожидали момента, чтобы возобновить враждебные действия.

Жюэль подошел к Трегомену.

— Ну что? — спросил тот.

— Ни малейшего следа, ни двойного, ни простого «К»!

— Значит, придется начинать сначала в другом месте?

— Да, господин Трегомен. Поднимайтесь, мы идем к лагерю.

— Хорошо, попробую!… Будь добр, помоги мне, мой мальчик!

Жюэль протянул ему руку и помог измученному толстяку подняться на ноги.

Бен-Омар уже стоял рядом с Сауком.

Дядюшка Антифер и Замбуко опередили остальных шагов на двадцать. Тем временем обезьяны от угрожающих криков и жестов перешли к действиям. В сторону людей опять полетели камни. Следовало соблюдать осторожность.

Неужели эти проклятые обезьяны намерены помешать дядюшке Антиферу и его спутникам вернуться к Баррозо и матросам, оставшимся в лагере?

И вдруг раздался крик. Кричал Бен-Омар. Уж не ударило ли его камнем по какому-нибудь чувствительному месту?… Но нет! То не был крик боли… скорее крик удивления, даже радости!

Все остановились. Нотариус с безумным видом показывал рукой на Жильдаса Трегомена.

— Там… там! — повторял он.

— Что это значит? — спросил Жюэль.— Вы сошли с ума, господин Бен-Омар?

— Нет… там… «К», двойное «К»! — твердил нотариус, задыхаясь от волнения.

При этих словах дядюшка Антифер и Замбуко мгновенно обернулись.

— «К»… двойное «К»?…— вскричали они в один голос.

— Да! Да!

— Где?

И сонаследники стали искать взглядом скалу, где Бен— Омар мог увидеть монограмму Камильк-паши. Но ничего… Они не видели ничего!

— Да где же монограмма, осел вы этакий? — спросил малуинец в тревоге и гневе.

— Там! — опять повторил нотариус.

Он указывал на Трегомена, стоящего к нему вполоборота и пожимающего плечами.

— Да смотрите же!… На его спине! — кричал Бен-Омар.

Действительно, на куртке Жильдаса Трегомена ясно отпечаталось двойное «К». Значит, монограмма выгравирована на скале, к которой он прислонился, и очертания ее запечатлелись на спине почтенного лодочника.

Дядюшка Антифер схватил его за руку и заставил вернуться туда, где он сидел.

Все последовали за ними и через минуту стояли уже перед скалой с отчетливо проступавшей у ее основания столь желанной монограммой.

Жильдас Трегомен не только прислонился к скале, помеченной двойным «К», но, оказывается, еще и сидел как раз на том месте, где зарыты сокровища.

Никто не произнес ни слова. Все немедленно принялись за дело. Работа предстояла тяжелая, ведь не было ни заступа, ни мотыги. Помогут ли простые ножи, если придется иметь дело со скалистой породой? Да, потому что, когда ломают ногти и не жалеют рук,— помогают и ножи!…

К счастью, выветрившиеся от времени камни поддавались. Какой-нибудь час работы — и все увидят бочонки. Останется только перенести их в лагерь, потом переправить в Маюмбу. Конечно, транспортировка не обойдется без трудностей. И главное здесь — не возбудить подозрений.

Но сейчас не до этих проблем. Прежде всего следует поскорее откопать сокровища! Вырыть из могилы, где они покоятся уже добрую треть века, а там будет видно…

Дядюшка Антифер работал окровавленными руками. Он никому не уступил бы радости коснуться первому обручей на этих драгоценных бочонках!

— Наконец-то! — обрадовался он, когда его нож ударился о металлическую поверхность.

Но как вслед за тем он закричал! Боже всемогущий! Это не был крик радости; изумление, оцепенение, ужас отразились на его побледневшем лице.

В яме вместо указанных в завещании Камильк-паши бочонков оказалась всего лишь железная шкатулка, подобная той, какую нашли на первом острове.

— Опять! — не удержался от возгласа Жюэль.

— Это просто мистификация, и ничего больше! — пробормотал Жильдас Трегомен.

Шкатулку извлекли из ямы, и дядюшка Антифер с яростью ее открыл…

Там хранился документ — очень старый пергамент; Антифер громко прочел начертанные на нем строки:

— «Третий остров — на пятнадцати градусах одиннадцати минутах восточной долготы. Сонаследники Антифер и Замбуко в присутствии нотариуса Бен-Омара должны сообщить долготу эсквайру[409] Тиркомелю в Эдинбурге[410], в Шотландии[411], а ему известна широта третьего острова».

Значит, ни на одном из островков в бухте Маюмба сокровища не зарыты!… Значит, их надо искать в другой точке земного шара, совместив эту новую долготу с широтой, хранящейся у вышеназванного Тиркомеля из Эдинбурга!. Значит, уже не двое, а трое будут делить наследство Камильк-паши!

— Кто знает,— воскликнул Жюэль,— не пошлют ли нас с этого третьего островка еще на двадцать других… на сто других?… Ах, дядя, неужели вы такой упрямец… такой… простак, что собираетесь объехать весь свет?…

— Не говоря уж о том,— добавил Жильдас Трегомен,— что если у Камильк-паши подобных наследников целые сотни, то стоит ли его наследство таких мытарств?

Антифер исподлобья взглянул на друга и племянника, стиснул зубы с такой силой, что сломался чубук, и произнес:

— Молчать!… Это еще не конец!

И стал читать последние строки документа:

— «А теперь в награду за труды и в возмещение убытков каждый сонаследник возьмет себе по алмазу, находящемуся в этом ящике; стоимость этих двух камней ничтожна по сравнению с драгоценностями, которые найдутся впоследствии».

Замбуко вырвал шкатулку из рук дядюшки Антифера.

— Алмазы! — закричал он.

И действительно, там лежали два великолепных кабошона[412], и каждый из них стоил — а банкир понимал в этом толк — не меньше ста тысяч франков.

— Хоть что-нибудь! — сказал банкир, забирая один алмаз и оставляя другой сонаследнику.

— Капля в море! — заявил дядюшка Антифер, засовывая камень в жилетный карман, а документ — в карман своей куртки.

— Э!… Э!…— заметил Трегомен.— Это серьезнее, чем я думал!… Посмотрим, посмотрим!…

Жюэль только пожал плечами. А Саук? Тот кусал себе кулаки при мысли, что больше ему такой благоприятный случай не представится!

Что же касается Бен-Омара, не получившего даже крохотного бриллиантика, хотя письмо опять возлагало на него посредничество, то он застыл с вытянутым лицом, с опущенными руками, негнущимися коленями, напоминая наполовину пустой мешок, готовый вот-вот повалиться набок.

Однако Саук и нотариус находились теперь в лучших условиях, чем раньше: во-первых, покидая Сен-Мало, они не знали, что едут в Маскат; во-вторых, покидая Маскат, они не знали, что направляются в Лоанго. Но на этот раз дядюшка Антифер в порыве сильного волнения нечаянно выдал тайну, которую должен был свято хранить. Все слышали новые координаты: пятнадцать градусов одиннадцать минут восточной долготы… И слышали также имя эсквайра Тиркомеля, живущего в Эдинбурге, в Шотландии…

Можно не сомневаться, что Саук, не полагаясь на Бен-Омара, хорошенько запомнил и цифры и адрес, чтобы при первой же возможности записать их. Так что дядюшке Антиферу и банкиру теперь нельзя терять из виду ни нотариуса, ни его усатого клерка; а то как бы они не опередили сонаследников во второй столице Великобритании!

Разумеется, можно допустить, что Саук, не зная французского, ничего не понял. Но если и так, то Бен-Омар все равно откроет ему тайну.

Впрочем, Жюэль успел заметить, что Назим даже не постарался скрыть радости, когда цифры долготы и имя Тиркомеля сорвались так неосторожно с уст дядюшки Антифера.

Но, в конце концов, не все ли равно! Не подчиняться же в третий раз посмертным фантазиям Камильк-паши?… По мнению Жюэля, это по меньшей мере бессмысленно. Теперь нужно вернуться в Лоанго и воспользоваться первым же судном, чтобы поскорее попасть в славный город Сен-Мало.

Такое разумное и логичное предложение Жюэль и сделал своему дяде.

— Никогда!— ответил Антифер.— Паша посылает нас в Шотландию — поедем в Шотландию! И если я должен посвятить остаток дней своих поискам…

— Моя сестра Талисма так горячо вас любит, что согласится ждать… хоть десять лет! — добавил банкир.

«Черт возьми! — подумал Жильдас Трегомен.— К тому времени барышне будет под шестьдесят!»

Но дядюшка Антифер не терпел беспредметных разговоров. Решение он уже принял. Он не прекратит погони за сокровищами. А между тем наследство богатого египтянина, из-за появления господина Тиркомеля, делится теперь не на две, а на три части… На долю каждого сонаследника придется только по одной трети…

Ну что ж, Эногат выйдет замуж за графа, а Жюэль жениться на графине!

Глава одиннадцатая, в которой дядюшка Антифер и его спутники слушают проповедь преподобного Тиркомеля без всякого удовольствия

— Да, братья мои, да, сестры мои, обладание богатством неизбежно ведет к бедствиям и преступлениям! Богатство — это главная, если не сказать единственная, причина всех зол в нашем бренном мире! Жажда золота влечет за собой потерю душевного равновесия! Представьте только себе общество, где нет ни богатых, ни бедных!… От скольких несчастий, страданий, неурядиц, треволнений, болезней, скорбей, печалей, мучений, разорений, опустошений, крушений, забот, тревог, невзгод, катастроф и всяческих пагуб будет избавлено человечество!

Красноречивый пастор достиг предела красноречия, нагромождая один синоним[413] на другой, но ему все же не хватало слов, чтобы дать исчерпывающее представление обо всех земных горестях. Он мог бы добавить еще немало и других синонимов в бурный словесный поток, низвергающийся с высоты кафедры на головы слушателей. И надо отдать ему должное — он был не в силах ограничить свою потребность говорить много и долго.

Это происходило вечером двадцать пятого июня в церкви Престола Господня. Позже храм частично разрушили, чтобы расширить перекресток на Гай-стрит. Преподобный[414] Тиркомель, представитель Свободной шотландской церкви, произносил свою проповедь перед аудиторией, находящейся под сильным впечатлением от этих тяжеловесных нагнетений слов. Можно было подумать, что после такой проповеди все верующие тут же кинутся к своим несгораемым шкафам и бросят все содержащиеся в них ценности в воды залива Фёрт-оф-Форт, омывающего северные берега Мидлотиана. Того самого знаменитого графства, столицей которого выпала честь быть городу Эдинбургу, по праву называемому Северными Афинами[415].

Вот уже битый час почтенный пастырь неутомимо наставлял паству своего прихода[416]. Казалось, он не устанет говорить и его не устанут слушать. Благодаря этому проповеди не предвиделось конца.

— Братья и сестры,— продолжал преподобный Тиркомель,— Евангелие гласит: «Блаженны нищие духом». Вот глубокая истина! Смысл ее некоторые насмешники, столь же неверующие, сколь и невежественные, всячески стараются извратить. Но нет! Здесь говорится не о тех, кто «беден умом», то есть не о глупцах, а о тех, кто презирает мерзкие богатства — главный источник всех бед в современном обществе. Поэтому Евангелие призывает вас относиться к богатству с презрением, и если, к несчастью, вы обременены благами мира сего, если в ваших сундуках скопились деньги, если к вам пригоршнями прибывает золото, сестры мои…

Столь образная проповедь заставила женскую половину этой внимательной аудитории задрожать под своими мантильями.

— …если бриллианты, драгоценные камни прилипают к вашим шеям, к вашим рукам и пальцам, как зловредная сыпь, если вы из тех, кого называют счастливицами, то я вам говорю: вы несчастны — и добавляю: вашу болезнь надо лечить самыми сильными средствами, вплоть до огня и железа!

Слушатели трепетали; некоторым уже мерещилось, что проповедник вонзает хирургический нож в их отверстые раны.

Единственный оригинальный способ лечения, который преподобный Тиркомель рекомендовал несчастным людям, обремененным состоянием, заключался в том, чтобы избавиться от него физически, то есть уничтожить. Он не говорил: «Раздайте ваше богатство бедным! Уступите его тем, у кого ничего нет!» Напротив! Он хотел начисто истребить золото, алмазы, деньги, акции промышленных и торговых предприятий. Он требовал полного уничтожения предметов роскоши, даже если для этого их нужно сжечь или выбросить в море.

Чтобы понять непримиримость подобной доктрины[417], надо знать, к какой религиозной секте принадлежит неистовый эсквайр Тиркомель.

Шотландия, разделенная на тысячу приходов, объединяется в административном и религиозном отношении церковными сессиями, Синодом[418] и Верховным судом. Как и во всем Соединенном Королевстве, в Шотландии существует веротерпимость. Кроме внушительного количества приходов, здесь насчитывается еще полторы тысячи церквей, принадлежащих диссидентам[419] каково бы ни было их название: католики, баптисты, методисты и прочие. Из этих полутора тысяч церквей больше половины принадлежит Свободной шотландской церкви, которая двадцать лет назад[420] открыто порвала с Пресвитерианской церковью[421] Великобритании. По какой причине? Единственно потому, что находила ее недостаточно насыщенной истинно кальвинистским[422] духом, иначе говоря — недостаточно пуританской[423].

И вот преподобный Тиркомель как раз и проповедовал от имени самой суровой из этих сект, не допускавшей никаких компромиссов в отношении моральных устоев. Он считал, что Бог, доверив ему свои громы небесные, послал его на землю, дабы разить всех богачей или, по крайней мере, их богатства! И преподобный старался преуспеть на этом поприще.

Человек одержимый, одинаково суровый и к себе, и к другим, лет пятидесяти, высокий, худощавый, с изможденным лицом, лишенным всякой растительности, пламенным взглядом, с обликом апостола[424] и проникновенным голосом брата проповедника — таков был эсквайр Тиркомель. Окружающие считали его подвижником, действующим по наитию свыше. Однако если верующие и приходили на его проповеди, если они и слушали его с волнением, все же нет никаких свидетельств в пользу того, что ему удалось убедить хотя бы небольшое число прозелитов[425] применить его доктрины на практике путем полного отречения от земных благ.

А потому преподобный Тиркомель удваивал свое усердие, собирая над головами слушателей полные электричества тучи, разряжавшиеся молниями его красноречия.

Проповедник продолжал говорить. Тропы, метафоры, антонимы, эпифонемы[426], создаваемые его пылким воображением, сыпались как из рога изобилия и нагромождались друг на друга с беспримерной смелостью. Но если головы и склонялись, то карманы, судя по всему, не испытывали никакого желания освободиться от своего содержимого и утопить его в водах залива Фёрт-оф-Форт.

Прихожане, наполнившие церковь Престола Господня, не пропустили ни слова из проповеди воинствующего фанатика, и если они не спешили сообразовать свои поступки с его доктриной, то происходило это не по причине их непонятливости. Из числа слушателей следует, однако, исключить пятерых людей, не понимавших по-английски. Они остались бы в полном неведении относительно содержания проповеди, если бы шестой человек из их группы не перевел им чуть позже на прекрасный французский язык ужасные истины, низвергавшиеся в виде евангелического ливня с высоты кафедры.

Вряд ли нужно объяснять, что это были дядюшка Антифер и банкир Замбуко, нотариус Бен-Омар и Саук, Жильдас Трегомен и молодой капитан Жюэль.

Мы оставили их двадцать восьмого мая на островке в бухте Маюмба и встретили снова двадцать пятого июня в Эдинбурге.

Что же произошло между этими двумя датами?

В общих чертах вот что.

После того как нашли новый документ, оставалось только покинуть обезьяний островок и воспользоваться шлюпкой. Она причалила к берегу, привлеченная сигналами матросов. Тем временем дядюшка Антифер и его спутники подошли к лагерю под конвоем стаи шимпанзе, проявлявших враждебное отношение к чужеземцам всеми доступными им средствами: воем, ревом, угрожающими жестами, метанием камней.

Все же до лагеря добрались благополучно. Саук в двух словах дал понять Баррозо, что дело сорвалось. Нельзя украсть у людей сокровища, которых у них нет.

В шлюпке, причалившей в глубине маленькой бухточки, поместились все потерпевшие кораблекрушение, правда, как сельди в бочке. Но поскольку преодолеть нужно всего каких-нибудь шесть миль, на это не стоило обращать внимание. Через два часа шлюпка подошла к косе, вдоль которой раскинулось маленькое селение Маюмба. Все путешественники, независимо от их национальности, были гостеприимно встречены во французской фактории. Тотчас же занялись поисками транспорта, чтобы помочь гостям переправиться в Лоанго. Выяснилось, что туда возвращается группа европейцев, и те охотно приняли потерпевших в свою компанию. Теперь можно не опасаться нападения хищников или дикарей. Но какой мучительный климат, какая несносная жара! Будучи уже в Лоанго, Трегомен уверял всех, будто он превратился в скелет. Согласимся с тем, что добрейший человек все же несколько преувеличил.

По счастливой случайности,— а судьба не очень-то баловала дядюшку Антифера,— ни ему, ни его спутникам не пришлось долго засиживаться в Лоанго. Уже через два дня там остановился испанский пароход, следовавший из Сен-Поль-де-Луандо в Марсель. Стоянка, вызванная необходимостью небольшого ремонта машины, продолжалась не более суток. Благодаря тому, что деньги при кораблекрушении удалось спасти, сразу же купили билеты. Короче говоря, пятнадцатого июня дядюшка Антифер и его спутники покинули наконец воды Западной Африки, где они нашли вместе с двумя ценнейшими алмазами новый документ и где их постигло новое разочарование. Что же касается капитана Баррозо, то Саук обещал вознаградить его впоследствии, когда приберет к рукам миллионы паши. И португалец вынужден был довольствоваться этим обещанием.

Жюэль даже и не пытался отвлечь дядюшку от его навязчивой идеи, хотя имел основания думать, что вся история кончится какой-нибудь мистификацией. Но вот Трегомен придерживался сейчас иного мнения. Два алмаза стоимостью в сто тысяч франков каждый, найденные в шкатулке на втором островке, заставили его призадуматься.

«Если паша,— думал Трегомен,— подарил нам два таких драгоценных камня, почему бы не найтись и остальным на новом острове, теперь уже третьем».

Но, когда он заводил об этом разговор, Жюэль только пожимал плечами.

— Увидим… Увидим! — повторял молодой капитан.

А Пьер-Серван-Мало рассуждал таким образом. Раз третий сонаследник, обладатель широты третьего острова, живет в Эдинбурге, надо ехать в Эдинбург и ни в коем случае не дать опередить себя Замбуко или Бен-Омару. Ведь им известна восточная долгота, которую следует сообщить господину Тиркомелю, эсквайру! Следовательно, разлучаться с ними нельзя. Все вместе, и чем быстрее, тем лучше, они доедут до столицы Шотландии и в полном составе предстанут перед Тиркомелем.

Разумеется, такое решение не устраивало Саука. Теперь, когда секрет перестал быть для него секретом, он предпочел бы действовать самостоятельно, то есть опередить соперников, встретиться с глазу на глаз с человеком, упомянутым в документе, определить местоположение нового острова, отправиться туда и вырыть сокровища Камильк-паши. Но уехать одному, не возбуждая ни в ком подозрений, весьма сложно, а он чувствовал, что Жюэль внимательно за ним следит. Да и переезд до Марселя невозможно совершить иначе, как со всеми. А так как дядюшка Антифер на последнем отрезке пути решил воспользоваться железными дорогами Франции и Англии, что значительно экономило время, то у Саука не было надежды приехать раньше него. Ничего не оставалось, как покориться обстоятельствам. Рассчитывать теперь он мог только на встречу с Тиркомелем: план, потерпевший неудачу в Маскате и Лоанго, быть может, удастся осуществить в Эдинбурге!

Переход до Марселя прошел быстро, так как португальское судно не останавливалось ни в одном промежуточном порту. Само собой разумеется, Бен-Омар, верный своим привычкам, из каждых двадцати четырех часов проболел все двадцать четыре и был выгружен на набережной Жолиэт в бессознательном состоянии как какой-нибудь тюк хлопка.

Жюэль написал Эногат длинное письмо. Сообщив обо всех происшествиях в Лоанго, он поставил ее в известность, что беспримерное упрямство дядюшки заставило всех предпринять новое путешествие. И пока неизвестно, какая над ними нависла новая угроза, то есть куда теперь занесет их фантазия паши… Он добавил еще, что дядюшка Антифер, вроде Вечного Жида[427], намерен, по-видимому, скитаться по всему свету и что скитания его, похоже, прекратятся не раньше, чем он окончательно сойдет с ума. А все идет теперь к этому, так как нервное возбуждение, прогрессирующее у него из-за бесконечных неудач, приняло угрожающий характер.

Все пока очень печально. И свадьба, отложенная на неопределенное время… и их счастье… и их любовь…

Жюэль поторопился закончить свое невеселое послание, чтобы успеть сдать его на почту. Все устремились на скорый поезд из Марселя в Париж, потом — в экспресс из Парижа в Кале[428], потом — на пароход из Кале в Дувр[429], на поезд из Дувра в Лондон, из Лондона молниеносно в Эдинбург — все шестеро, будто связанные одной веревкой. А вечером двадцать пятого июня, едва успев занять комнаты в «Королевском отеле», они отправились на поиски господина Тиркомеля! И — большая неожиданность! Тиркомель оказался пастором[430]. Поэтому, побывав у него на квартире в доме 17, Норс-Бридж-стрит,— адрес узнали легко, ведь пламенный отрицатель земных благ был в Эдинбурге довольно популярной личностью,— они явились в церковь Престола Господня в то время, когда голос проповедника гремел с высоты кафедры.

Они решили, что подойдут к пастору по окончании проповеди, проводят его домой, введут в курс дела, сообщат о документе… Черт возьми!… Если человеку предлагают внушительное количество миллионов, не станет же он сетовать, что его некстати потревожили!

Однако в этом деле было что-то странное. Какие отношения могли существовать между Камильк-пашой и шотландским пастором? Отец Антифера спас египтянину жизнь… понятно. Банкир Замбуко помог ему спасти богатства… тоже понятно. В благодарность Камильк-паша сделал обоих своими наследниками. И это понятно. Но неужели и преподобный Тиркомель обладает такими же правами на признательность Камильк-паши, как и они? Да, это факт. И тем не менее сама мысль, что Камильк-паша был чем-то обязан Тиркомелю, казалась невероятной. Однако иначе не могло и быть, раз пастор являлся владельцем широты, необходимой для определения третьего островка.

— На этот раз… последнего! — неизменно повторял дядюшка Антифер, надежды которого, а быть может, иллюзии, стал разделять теперь и Трегомен.

Но когда наши кладоискатели увидели на кафедре человека не старше пятидесяти лет, им пришлось придумать другое объяснение. В самом деле, Тиркомелю не могло быть больше двадцати пяти лет, когда Камильк-пашу по приказу Мухаммеда-Али заключили в каирскую тюрьму. Предположение, что Тиркомель мог в то время оказать паше услугу, казалось сомнительным. Может быть, египтянин обязан чем-то отцу, дедушке, наконец, дяде этого Тиркомеля?…

Впрочем, все это не важно. Важно лишь то, что Тиркомель владеет драгоценной широтой — это засвидетельствовано в документе, найденном в бухте Маюмба,— и сегодня выяснится дальнейший план действий.

Итак, спутники находились в церкви, возле кафедры. Антифер, Замбуко и Саук пожирали глазами страстного проповедника, не понимая ни слова, а Жюэль слушал, не веря своим ушам.

Проповедь все продолжалась — на ту же тему, с тем же исступленным красноречием. Призыв к королям, чтобы бросили в море свои цивильные листы[431], призыв к королевам, чтобы вышвырнули бриллианты, украшающие их диадемы, призыв к богачам, чтобы уничтожили свое богатство! Согласитесь, нельзя произносить без конца такие неумные речи, желая при этом завоевать новообращенных!

Изумленный Жюэль раздумывал: «Вот это действительно осложнение! Решительно моему дядюшке не везет!… И зачем понадобилось чертову паше посылать нас к такому фанатику!… Можно ли у полоумного пастора искать содействия? У человека, который, не раздумывая, уничтожит сокровища, лишь только они попадут ему в руки!… Да, такого препятствия никак уж не ожидали, и на этот раз препятствия непреодолимого! Тут-то и кончатся наши приключения. Ясное дело, мы натолкнемся на решительный отказ, на окончательный отказ, и он создаст преподобному Тиркомелю громадную популярность! Это погубит дядю, он не выдержит потрясения! Замбуко с дядюшкой, да, наверное, и этот Назим пойдут на все, чтобы вырвать у Тиркомеля тайну… Они способны подвергнуть его пытке… даже, может быть… Нет, лучше поскорее уехать!… Пусть преподобный хранит свою тайну про себя! Не знаю, все ли несчастья происходят от миллионов, как он уверяет, зато я знаю другое: гоняясь вместе с дядюшкой за сокровищами египтянина, я все дальше и дальше откладываю свое собственное счастье… И так как Тиркомель никогда не согласится скрестить свою широту с долготой, доставшейся всем ценою таких мытарств, то нам останется только спокойно вернуться во Францию и…»

— Нужно повиноваться воле Божьей! — изрекал в эту минуту проповедник.

«И я так считаю,— подумал Жюэль,— дядя должен смириться перед неизбежностью».

Но проповедь все не кончалась, и не похоже, что запас красноречия у пастора когда-нибудь иссякнет. Дядюшка Антифер и банкир были в нетерпении. Саук кусал свои усы. Нотариуса, после того как он сошел с палубы, ничто уже не волновало. Жильдас Трегомен, склонив голову набок, навострив уши и открыв рот, старался уловить хоть несколько знакомых слов. И все обращали вопросительные взгляды на молодого капитана, как бы спрашивая:

«О чем может так долго и с таким пылом разглагольствовать этот проклятый пастор?»,^г^,

В ту минуту, когда им показалось, что проповедь подходит к концу, все началось сначала.

— Это просто невозможно! О чем он говорит, Жюэль? — возмутился дядюшка Антифер, вызвав дружное шиканье слушателей.

— Я скажу вам потом, дядя.

— Если бы этот невыносимый болтун только подозревал, какие я принес ему новости, он бы живо сошел с кафедры, чтобы с нами побеседовать!

— Гм!… Гм!…— произнес Жюэль таким странным тоном, что дядюшка Антифер грозно нахмурился.

Однако все на свете кончается, даже проповедь пастора Свободной шотландской церкви. Преподобный Тиркомель дошел до заключительной части своей вдохновенной речи. Его дыхание стало прерывистым, жесты — беспорядочными, метафоры — более смелыми, предостережения — более грозными. И наконец, как удар дубины, обрушился на аудиторию его последний сокрушительный выпад против обладателей презренного металла, сопровождавшийся категорическим повелением — бросить золото в раскаленную печь, дабы не угодить самим в адское пекло на том свете! Затем в порыве крайнего возбуждения, сделав намек на название церкви, под сводами которой гулко перекатывались его речи, он воскликнул:

— И подобно тому как в прежние времена на этом месте было судилище, где пробивали гвоздями уши лукавым нотариусам и другим нечестивцам, так и в день последнего суда вас будут судить без всякого милосердия, и под тяжестью вашего золота чаша весов опустится в бездны ада!…

Закончив проповедь такой страшной угрозой, преподобный Тиркомель сделал прощальный и одновременно благословляющий жест, после чего мгновенно исчез.

Дядюшка Антифер, Замбуко и Саук решили ждать его у выхода из церкви, перехватить на ходу и получить нужные сведения тут же, на месте. Да и могли ли они выдержать до утра, прождать еще семь или восемь часов?… Вынести муки любопытства, которые терзали бы их в продолжение всей ночи? Нет, они бросились к центральному выходу на паперть[432], бесцеремонно расталкивая верующих, возмущенных грубостью, особенно неприличной в подобном месте!

Жильдас Трегомен, Жюэль и нотариус следовали за ними спокойно и чинно. Но, видно, преподобный Тиркомель, желая ускользнуть от неизбежной овации — единственного, впрочем, результата его проповеди о презрении к земным богатствам,— вышел из бокового придела церкви Престола Господня.

Тщетно Пьер-Серван-Мало и его спутники ждали Тиркомеля на паперти, искали в толпе прихожан, спрашивали о нем то того, то другого… Проповедник оставил в толпе не больший след, чем рыба в воде или птица — в воздухе.

Все были раздражены и раздосадованы: казалось, какой-то злой дух вырвал у них внезапно желанную добычу!

— Ну что ж!… Семнадцать, Норс-Бридж-стрит! — решил дядюшка Антифер.

— Но, дядя…

— И прежде чем он ляжет спать, мы сумеем вырвать у него…— добавил банкир.

— Но, господин Замбуко…

— Без возражений, Жюэль!

— Хорошо. Одно только замечание, дядя!

— По поводу чего? — повысил голос дядюшка Антифер, задыхаясь от гнева.

— По поводу проповеди этого Тиркомеля.

— А какое нам до нее дело?

— Очень большое, дядя.

— Ты что, смеешься, Жюэль?

— Напротив, дядя, это очень серьезно и, добавлю даже, очень неприятно для вас!

— Для меня?

— Да… Так слушайте!

И Жюэль обрисовал в нескольких словах позицию преподобного Тиркомеля, объяснил, какая мысль проходила через всю его бесконечную проповедь, и, наконец, высказал убеждение, что все миллиарды мира покоились бы уже давно на дне океана, если бы только это зависело от Тиркомеля!

Банкир был сражен, Саук — тоже, хотя ему и приходилось притворяться, что ничего не понимает. Даже Жильдас Трегомен скорчил кислую гримасу. Да, надо сознаться, здоровый кирпич свалился им на голову!

Но дядюшка Антифер не обнаружил никакой растерянности. Он ответил Жюэлю довольно ехидно:

— Глупец… глупец… глупец!… Кто проповедует такие вещи, у того нет в кармане ни одного су!… Покажи ему только тридцать миллионов — его долю, и ты увидишь, захочет ли он их утопить!

Безусловно, этот ответ свидетельствовал о глубоком знании человеческой души!…

Но как бы то ни было, решили отказаться от намерения посетить преподобного Тиркомеля в этот вечер в его доме на Норс-Бридж-стрит.

Шестеро в обычном порядке проследовали в «Королевский отель».

Глава двенадцатая, из которой видно, что нелегко заставить пастора говорить, если он решил молчать

Дом преподобного Тиркомеля расположен в квартале Кенонгет, на самой известной улице старого города, «Старой коптилки», как называют его в старинных рукописях. Здание примыкало к дому Джона Нокса[433], а окна в доме Нокса в середине XVI века частенько открывались, когда знаменитый шотландский реформатор обращался с воззваниями к толпе. Это близкое соседство очень нравилось преподобному Тиркомелю. Он тоже стремился проводить в жизнь свои реформы. Правда, он произносил проповеди не из окна, но на то была особая причина.

Дело в том, что окно его комнаты не выходило на улицу. Оно выходило на северную сторону, на овраг, ныне изборожденный рельсами и превращенный в общественный сад. С фасада окно находилось бы на уровне третьего этажа, а со стороны оврага из-за понижения рельефа — на уровне восьмого. А можно ли проповедовать с такой высоты?

В общем, дом был мрачный и неуютный, окруженный узкими, грязными переулками, где даже воздух заражен миазмами[434]. С давних пор эта часть города именуется «Ловушка». Такие кварталы прилегают к исторической центральной магистрали Кенонгет, которая тянется под разными названиями от замка Холируд до Эдинбургского замка, одной из четырех крепостей Шотландии, обязанных, по союзному договору[435], всегда сохранять готовность к обороне.

И вот на следующее утро, то есть двадцать шестого июня, как раз в момент, когда на соседней церкви раздался последний, восьмой удар колокола, перед дверью упомянутого дома остановились дядюшка Антифер, банкир Замбуко и сопровождавший их Жюэль. Бен-Омар не получил приглашения присоединиться — его присутствие при первом свидании не считалось необходимым, а следовательно, и Саук, к большой его досаде, тоже не попал в число визитеров. Если пастор откроет французу тайну широты, а Саук не будет ее знать, то он не сможет опередить малуинца в поисках сокровищ.

Трегомен тоже остался в отеле. Дожидаясь своих спутников, он развлекался созерцанием красот улицы Принца и вычурного великолепия памятника Вальтеру Скотту[436].

Жюэль, конечно, не мог отказаться сопровождать своего дядю, хотя бы потому, что был нужен ему в качестве переводчика. Да, кроме того, ему и самому не терпелось узнать, где находится новый островок и не заставит ли их на этот раз фантазия Камильк-паши прогуляться по морям Нового Света.

А Саук, узнав, что визит к Тиркомелю состоится без него, впал в сильнейший гнев и, как обычно, обрушил свою ярость на Бен-Омара. После ухода сонаследников он осыпал несчастного нотариуса грубыми ругательствами и страшными угрозами.

— Это ты виноват! — кричал Саук, опрокидывая стулья.— У меня так и чешутся руки дать тебе палкой по голове за твою глупость…

— Ваша светлость, я сделал все, что мог…

— Нет, не сделал! Ты должен был заявить этому проклятому матросу, должен был внушить, что твое присутствие необходимо, неизбежно, обязательно… Тогда они взяли бы хоть тебя одного, и ты узнал бы и сообщил мне широту… И может быть, мне удалось бы добраться до него раньше других!… Чтоб тебя Аллах наказал! Первый раз мои планы рухнули в Маскате, второй раз — в Маюмбе, и подумать только, они могут лопнуть и в третий раз! И все потому, что ты засел на одном месте, как чучело старого ибиса…[437]

— Прошу вас, ваша светлость…

— А я клянусь тебе, что, если я потерплю неудачу, ты поплатишься своей шкурой!

Сцена приняла под конец столь бурный характер, что Трегомен услышал крики и подошел к двери их комнаты. И счастье для Саука, что он изливал гнев на египетском языке. Если бы он ругал Бен-Омара по-французски, Трегомен узнал бы о его гнусных замыслах, узнал бы, что за личность скрывается под именем Назима, и эта личность получила бы по заслугам.

И все же, хотя Трегомен и не понял, о чем идет речь, его поразило грубое обращение клерка с Бен-Омаром. Подозрения молодого капитана подтверждались.

Дядюшка Антифер, Замбуко и Жюэль, переступив порог пасторского дома, стали подниматься по деревянной лестнице, держась за засаленную веревку, висевшую на стене. Трегомен, хоть и сильно похудевший за это время, ни за что не взобрался бы по такой узкой и темной винтовой лестнице.

Посетители дошли до площадки третьего этажа, последнего на этой стороне дома. Маленькая дверь в глубине, на ней — дощечка с именем преподобного Тиркомеля.

Дядюшка Антифер испустил глубокий вздох облегчения: «Уф!» Затем постучал в дверь. Никакого ответа. Неужели пастора нет дома? Как же так, позвольте вас спросить? Человеку приносят миллионы…

Антифер постучал опять, немного сильнее.

На этот раз изнутри послышался легкий шум. Дверь, правда, осталась на запоре, но под дощечкой с именем преподобного Тиркомеля приоткрылось задвижное окошечко.

В окошечке показалась уже знакомая голова пастора.

— Что вам угодно? — спросил Тиркомель тоном человека, которому не нравится, когда его тревожат.

— Нам хотелось бы с вами поговорить… очень недолго,— ответил по-английски Жюэль.

— О чем?

— По очень важному делу.

— У меня нет никаких дел, ни важных, ни неважных.

— Да откроет он наконец, этот преподобный? — возмутился Антифер, ему надоели церемонии.

Услышав это, пастор спросил на чистейшем французском языке, он владел им в совершенстве:

— Вы французы?

— Французы,— ответил Жюэль. И, считая, что это облегчит им доступ к Тиркомелю, добавил: — Французы, которые присутствовали вчера на вашей проповеди в церкви Престола Господня…

— …и у которых есть желание принять мои доктрины? — живо спросил проповедник.

— Может быть, ваше преподобие.

— Скорее, он примет наши,— пробурчал дядюшка Антифер.— Впрочем, если он предпочитает уступить нам свою долю…

Дверь открылась, и мнимые неофиты[438] очутились перед преподобным Тиркомелем.

Они вошли в комнату, освещенную единственным окном, выходившим на северный овраг. В одном углу стояла железная кровать с соломенным тюфяком и одеялом, в другом — стол с туалетными принадлежностями. Вместо стула — табурет. Вместо мебели — один запертый шкаф, где, по-видимому, хранилась одежда. Несколько книг на полке, среди них — традиционная Библия в переплете с истрепанными углами, бумага, перья, чернильница. Никаких занавесок. Голые стены, побеленные известью. На ночном столике — лампа с низко опущенным абажуром. Это, видимо, и спальня, и рабочий кабинет одновременно — пастор ограничивался лишь самым необходимым. Обедал он в соседнем кабачке, и, конечно, это был отнюдь не модный ресторан.

Преподобный Тиркомель, весь в черном, затянутый в длинный сюртук, из-под воротничка виднелась лишь узкая белая лента галстука, при появлении иностранцев снял цилиндр и если не пригласил их сесть, то исключительно потому, что мог предложить только один табурет.

По правде говоря, миллионы нигде так не пригодились бы, как в этой монашеской келье[439], все содержимое которой едва ли можно оценить в тридцать шиллингов…[440]

Дядюшка Антифер и банкир Замбуко переглянулись. Пора уже открыть огонь. Раз их сонаследник говорит по-французски, они больше не нуждались в посредничестве Жюэля, и молодой капитан становился простым зрителем. Такой оборот дела вполне устраивал молодого человека, и он не без любопытства готовился присутствовать при этой баталии. Кто будет победителем? Вряд ли он отважился бы держать пари за дядюшку…

Вначале Антифер так смутился, что сам бы этому не поверил. Когда ему стали известны взгляды непримиримого проповедника на земные блага, он решил действовать хитро и осторожно и, предварительно позондировав[441] почву, незаметно подготовить преподобного Тиркомеля к тому, чтобы тот показал имеющееся у него письмо Камильк-паши, где, без сомнения, указаны цифры новой и, надо надеяться, последней широты.

Такого же мнения придерживался и Замбуко, не устававший поучать будущего шурина, как ему нужно действовать. Но сможет ли этот бешеный малуинец сдержать свою ярость, если его нервы все время во взвинченном состоянии, не вспылит ли он при первом же возражении и не начнет ли бить стекла?

Между тем первым заговорил не Антифер. Пока три визитера[442] переминались с ноги на ногу, преподобный Тиркомель стал перед ними в позу проповедника. Уверенный, что люди явились к нему, горя желанием последовать его доктрине, он думал только о том, как бы красноречивее изложить им свои принципы.

— Братья мои,— начал он, складывая руки в порыве признательности,— я благодарю Всевышнего, он даровал мне силу убеждения, возможность вселить в ваши души презрение к богатству и отречение от земных благ…

Стоило только взглянуть при этом вступлении на лица сонаследников!

— Братья мои,— продолжал проповедник,— уничтожая сокровища, которыми вы владеете…

«Которыми мы еще не владеем!» — хотелось крикнуть дядюшке Антиферу.

— …вы подадите достойный пример, и ему последуют все, кто способен возвысить свой дух над материальными благами жизни…

Дядюшка Антифер резким движением челюсти передвинул чубук с одной стороны на другую, в то время как Замбуко прошептал ему на ухо:

— Не объясните ли вы наконец этому болтуну цель нашего посещения?

Утвердительно кивнув головой, малуинец подумал про себя:

«Нет уж, я не допущу, чтобы он нагнал на меня своей проповедью такую же скуку, как вчера!…»

Преподобный Тиркомель, открыв свои объятия как бы для того, чтобы принять в них раскаявшихся грешников, сказал умильным голосом:

— Ваши имена, братья мои, чтобы…

— Наши имена, господин Тиркомель,— прервал его дядюшка Антифер,— вот наши имена и звания: я, Антифер Пьер-Серван-Мало, капитан каботажного плавания в отставке. Жюэль Антифер, мой племянник, капитан дальнего плавания, господин Замбуко, банкир из Туниса…

Тиркомель подошел к столу, чтобы записать имена.

— И конечно,— сказал он,— вместе с отречением от земных благ вы принесли ваши тлетворные[443] богатства… может быть, миллионы?

— Совершенно верно, господин Тиркомель, речь идет о миллионах, и, когда вы получите свою долю, вы вольны ее уничтожить… Но что касается нас, то мы сами придумаем, как нам поступить…

Дядюшка Антифер допустил большую оплошность. Жюэль и Замбуко сразу это поняли по изменившемуся выражению лица Тиркомеля. Лоб его покрылся морщинами, глаза почти закрылись, руки, раскрытые для объятия, захлопнулись на груди, как захлопывается дверь несгораемого шкафа.

— В чем дело, господа? — спросил он, отступая на шаг.

— В чем дело? — повторил дядюшка Антифер.— Послушай, Жюэль, выложи ему все по порядку, потому что я не отвечаю за себя!

И Жюэль «выложил» без всяких недомолвок. Он рассказал все, что было известно о Камильк-паше, об услуге, оказанной ему Томасом Антифером и банкиром Замбуко, о приезде в Сен-Мало душеприказчика Бен-Омара, нотариуса из Александрии, о путешествии в Оманский залив на поиски первого острова, о дальнейшей поездке в бухту Маюмба, где находился второй остров, о содержании нового документа, отсылавшего двух наследников к третьему сонаследнику, которым является не кто иной, как преподобный Тиркомель, эсквайр из Эдинбурга, и т. д.

Пока Жюэль говорил, проповедник даже не шелохнулся; глаза его ни разу не оживились, ни один мускул лица не дрогнул. Мраморная или бронзовая статуя и та не была бы более неподвижной. И когда молодой капитан, окончив рассказ, спросил Тиркомеля, имел ли он когда-нибудь какое— либо отношение к Камильк-паше, пастор ответил:

— Нет.

— А ваш отец?

— Может быть.

— Может быть — не ответ,— заметил Жюэль, стараясь успокоить своего дядю, а тот вертелся на одном месте, словно его ужалил тарантул[444].

— Это единственный допустимый для меня ответ,— сухо возразил Тиркомель.

— Настаивайте, господин Жюэль, настаивайте…— прошептал банкир.

— По мере возможности, господин Замбуко,— ответил Жюэль.

И, обращаясь к Тиркомелю, который всем своим видом показывал, что будет держаться с предельной замкнутостью, Жюэль спросил опять:

— Разрешите задать вам еще один вопрос?…

— Да, хотя я могу на него и не ответить.

— Вам известно, бывал ли когда-нибудь ваш отец в Египте?

— Нет.

— Но если не в Египте, то, по крайней мере, в Сирии или, еще точнее, в Алеппо?

Не надо забывать, что в этом городе Камильк-паша провел несколько лет до своего возвращения в Каир.

После некоторого колебания преподобный Тиркомель признался, что его отец действительно жил в Алеппо и был связан с Камильк-пашой. Значит, не оставалось сомнений, Камильк-паша был обязан благодарностью отцу Тиркомеля так же, как Томасу Антиферу и банкиру Замбуко.

— В таком случае, я спрошу вас еще,— продолжал Жюэль,— не получал ли ваш отец письма от Камильк-паши?

— Да.

— Письма, где говорилось о местоположении островка с зарытыми сокровищами?

— Да.

— А не была ли в том письме указана широта этого островка?

— Да.

— А не говорилось ли там, что в один прекрасный день некий Антифер и некий Замбуко придут по этому поводу к вашему отцу?

— Да.

Эти «да» Тиркомеля падали точно удары молота, все с большей и большей силой.

— Ну что ж,— сказал Жюэль,— капитан Антифер и банкир Замбуко перед вами, и, если вы захотите показать письмо паши, им останется только отправиться в путь, чтобы выполнить волю завещателя, по которой вы и они являетесь тремя наследниками.

По мере того как Жюэль задавал вопросы, Антифер, сдерживая себя с величайшим трудом, багровел, когда кровь бросалась ему в голову, бледнел, когда она отливала к сердцу.

Тиркомель помолчал некоторое время, потом сказал недовольно:

— А когда вы отправитесь в то место, где находятся сокровища, что вы намерены делать?…

— Конечно, вырыть их! — закричал дядюшка Антифер.

— А когда вы их выроете?

— Разделить на три части!

— А как вы собираетесь поступить с вашими частями?

— Как нам заблагорассудится, ваше преподобие!

Еще одна неудачная выходка малуинца, давшая возможность Тиркомелю сесть на своего конька.

— Так. Прекрасно, господа! — воскликнул он, и в глазах его вспыхнуло пламя.— Вы намерены использовать эти богатства для удовлетворения ваших низких инстинктов, ваших аппетитов, ваших страстей, другими словами — умножать несправедливость на этом свете…

— Позвольте…— прервал его Замбуко.

— Нет, не позволю! Я требую от вас ответа на следующий вопрос: если сокровища попадут вам в руки, вы даете слово их уничтожить?

— Каждый может распорядиться своей частью наследства так, как ему удобнее,— уклончиво ответил банкир.

Пьер-Серван-Мало взорвался.

— Дело совсем не в этом! — закричал он.— Догадываетесь ли вы, ваше преподобие, какова стоимость этих сокровищ?

— Не все ли мне равно!

— Сто миллионов франков!… Сто миллионов!… И третья часть — тридцать три миллиона — принадлежит вам…

Тиркомель пожал плечами.

— Знаете ли вы, ваше преподобие,— продолжал дядюшка Антифер,— что завещание обязывает вас сообщить сведения, которыми вы располагаете?

— Неужели?

— Знаете ли вы, что вы не имеете права оставлять сто миллионов без движения, точно так же как не имеете права их украсть?

— Я с этим не согласен.

— Знаете ли вы, что, если вы будете настаивать на вашем отказе,— зарычал дядюшка Антифер, доведенный до последней степени ярости,— мы не остановимся перед тем, чтобы обратиться к правосудию… возбудить против вас дело… объявить вас преступником!…

— Преступником!… — гневно, но не теряя самообладания, повторил Тиркомель.— Поистине ваша смелость, господа, равна вашей глупости! Неужели вы думаете, что я соглашусь разбросать эти сто миллионов по всей земле и дам возможность людям совершить грехов на сто миллионов больше? Вы полагаете, я изменю своему учению и дам основание верующим Свободной шотландской церкви, людям строгой нравственности, непоколебимой честности, бросить эти сто миллионов мне в лицо?

Надо сказать, его преподобие был просто великолепен, просто велик в своем взрыве красноречия. Жюэль не мог не восхищаться этим неистовым фанатиком, между тем как Антифер, одержимый приступом бешенства, готов был его задушить.

— Да или нет? — закричал он, сжав кулак.— Да или нет? Вы покажете письмо паши?

— Нет!

Малуинец дошел до исступления.

— Нет? — повторил он с пеной у рта.

— Нет!

— Ах ты, мошенник!… Я вырву у тебя это письмо!

Жюэль стал между ними, чтобы помешать дяде перейти от слов к действию, но тот резко его оттолкнул. Антифер хотел задушить проповедника, стоявшего перед ним так же бесстрастно, как и раньше. Малуинца разрывало желание обыскать эту комнату, этот шкаф, перерыть бумаги (надо сказать, что обыск был бы недолгим). Его остановили слова преподобного Тиркомеля, произнесенные кротко, но тоном, не допускающим возражений:

— Письмо искать бесполезно…

— Почему? — спросил банкир Замбуко.

— Потому что у меня его больше нет.

— Что же вы с ним сделали?

— Я его сжег.

— В огонь?… Он бросил его в огонь! — завопил дядюшка Антифер.— Негодяй!… Письмо, где тайна ста миллионов… тайна, которую нельзя теперь узнать!…

И это была истинная правда. Чтобы уберечься от соблазна и ни при каких обстоятельствах не воспользоваться сокровищами, что противоречило бы его убеждениям, преподобный Тиркомель действительно сжег письмо много лет назад.

— А теперь уходите,— сказал он, указывая посетителям на дверь.

Дядюшка был совершенно убит. Документ уничтожен… Никогда, никогда уже не определить местоположение острова!… Потрясен до глубины души был и банкир Замбуко. Он плакал, как ребенок, у которого отняли игрушку!…

Жюэль вытолкнул обоих сонаследников сперва на лестницу, затем — на улицу, и все трое отправились в «Королевский отель».

После их ухода преподобный Тиркомель воздел руки к небу и возблагодарил Бога за то, что Господь помог ему остановить лавину грехов, обрушившуюся на мир из-за этих ста миллионов!

Глава тринадцатая, в которой исчезает второстепенное действующее лицо, иначе говоря — «злодей» этой трагикомической истории

Дядюшка Антифер не смог перенести все тревоги, мытарства, потрясения, бесконечную смену разочарований и надежд. Даже у капитана большого каботажа физические и моральные силы имеют предел, который не следует переступать. Как только Антифер добрался до гостиницы, он тут же слег. Его мучила лихорадка, нервная лихорадка с горячечным бредом, грозившая самыми тяжелыми последствиями. В его воспаленном мозгу проносились вереницы обманчивых видений: картины злополучного путешествия, прерванного у самой цели; несметные сокровища, погребенные в неизвестном месте; третий островок, затерянный в каких-то неведомых водах; письмо, брошенное в огонь ужасным проповедником; заветные цифры, которые пастор не выдаст даже под страхом смерти… Да! Были все основания опасаться, что потрясенный рассудок малуинца не выдержит такого удара. Врач, спешно вызванный к больному, подтвердил, что пациент близок к помешательству.

Разумеется, дядюшке обеспечили самый лучший уход. Жильдас Трегомен и Жюэль не покидали его ни на минуту, и если он выздоровел, то только благодаря их заботам.

Возвратившись в гостиницу, Жюэль посвятил в курс дела Бен-Омара, тот, в свою очередь, рассказал Сауку о решительном отказе преподобного Тиркомеля сообщить широту третьего острова. Легко вообразить, как рассвирепел мнимый Назим! Но на этот раз он не сделал несчастного нотариуса козлом отпущения и внешне никак не проявил своей ярости. Саук замкнулся в себе, обдумывая, по-видимому, каким способом выведать тайну, ускользнувшую от Антифера, и использовать ее для себя одного. Надо полагать, он решил направить все свои усилия для достижения этой цели. Во всяком случае, ни в этот, ни в следующие дни в гостинице он не показывался.

Трегомен, узнав от Жюэля, как вел себя проповедник, ограничился таким замечанием:

— Я думаю, теперь на этом деле надо поставить крест… А ты как считаешь, мой мальчик?

— И мне так кажется, господин Трегомен. Переубедить такого упрямца невозможно…

— Какой же все-таки чудак этот проповедник! Ему приносят миллионы, а он от них отказывается!

— Приносят миллионы! — сказал молодой капитан с сомнением в голосе.

— Ты не веришь в них, Жюэль?… А не ошибаешься ли ты?…

— Как вы изменились, господин Трегомен!

— Еще бы! После того, как были найдены алмазы!… Разумеется, нельзя утверждать, что миллионы находятся именно на третьем острове, но, в конце концов, они могут там быть… К несчастью, мы никогда уже не узнаем, где находится остров, потому что этот проповедник ни о чем не хочет слышать.

— И все-таки, господин Трегомен, даже те два алмаза из Маюмбы не разуверили меня в том, что паша задумал сыграть с нами злую шутку…

— Как бы то ни было, это может дорого обойтись твоему бедному дяде, Жюэль. Самое важное сейчас — поставить его поскорее на ноги. Только бы выдержала его голова! Будем выхаживать беднягу, как сестры милосердия, и, когда он встанет с постели и у него хватит сил добраться до вагона, я думаю, он сам захочет вернуться во Францию… Опять зажить спокойно, как бывало…

— Ах, господин Трегомен, почему он уже не на улице От-Салль!

— А ты — возле нашей маленькой Эногат, мой мальчик!… Кстати, ты собираешься ей написать?…

— Сегодня же напишу и на этот раз думаю известить ее о нашем возвращении!

Прошло несколько дней. Состояние больного не ухудшилось. Лихорадка, вначале сильная, стала ослабевать. Но доктор по-прежнему опасался за рассудок больного. Положительно, дядюшка был не в своем уме. Правда, он узнавал Трегомена, племянника Жюэля, будущего шурина… Шурина?… Между нами, если некая представительница прекрасного пола и рисковала остаться навсегда в девушках, то это была, конечно, пятидесятилетняя мадемуазель Талисма Замбуко, нетерпеливо ожидавшая обещанного супруга в своей девичьей комнате на Мальте! Увы, нет сокровищ, нет и мужа, так как одно являлось дополнением к другому!

Ни Трегомен, ни Жюэль из гостиницы не выходили. Больной все время звал их, требовал, чтобы они день и ночь сидели в его комнате, выслушивая бесконечные жалобы, обвинения и угрозы по адресу гнусного проповедника. Дядюшка намеревался подать на Тиркомеля в суд, пожаловаться на него мировому судье[445] или шерифу[446], довести дело до Верховного уголовного суда, даже до министерства юстиции! Судьи быстро заставят его говорить. Тут уж не позволят молчать, если достаточно одного слова, чтобы бросить в обращение сто миллионов франков… Должны же существовать наказания за такие преступления! И если виселица не предназначена для подобных преступников, то кто же тогда заслуживает виселицы?! И так далее…

Антифер не умолкал с утра до вечера. Жильдас Трегомен и Жюэль по очереди дежурили у его ложа, если какой-нибудь особенно бурный приступ гнева не требовал присутствия обоих. В такие моменты больной порывался встать с кровати, выскочить из комнаты, бежать к преподобному Тиркомелю, прострелить ему голову… И только сильная рука Трегомена приковывала его к месту.

А потому, как ни хотелось Трегомену осмотреть прекрасный, построенный из камня и мрамора Эдинбург, он вынужден был от этого отказаться. Позднее, когда его друг будет на пути к выздоровлению и немножко успокоится, он наверстает упущенное. Он осмотрит прежде всего дворец Холируд, древнюю резиденцию правителей Шотландии, королевские апартаменты, спальню Марии Стюарт[447], сохранившуюся в том виде, в каком она была при жизни несчастной королевы… Он поднимется по Кенонгет до Кэстля, гордо возвышающегося на базальтовой скале: там еще сохранилась маленькая комната, где появился на свет ребенок — будущий Иаков VI Шотландский и Иаков I Английский[448]. Трегомен поднялся бы и на «Трон Артура», похожий на спящего льва, если смотреть на него с западной стороны. Оттуда, с высоты двухсот сорока семи метров над уровнем моря, можно охватить глазом весь город, холмистый, как древняя часть города цезарей[449], до Лита[450], являющегося портом Эдинбурга в заливе Фёрт-оф-Форт, до берега графства Файф, до вершин Бен-Ломонд, Бен-Леди, Ламмермур-Хиллс, до безграничного морского простора…

Сколько красот природы, сколько чудес, созданных руками человека! Трегомен, все еще сожалея о сокровищах, потерянных из-за упрямства проповедника, сгорал, однако, от желания насладиться окружающим его великолепием. Но чувство долга заставляло его сидеть у изголовья деспотичного друга.

Поэтому добряку ничего не оставалось, как смотреть из открытого окна гостиницы на знаменитый памятник Вальтеру Скотту, готические пилястры[451] которого вздымаются ввысь почти на двести футов в ожидании, пока все ниши не будут заполнены фигурами пятидесяти шести героев, созданных воображением великого шотландского романиста.

Затем Жильдас Трегомен переводил взгляд на длинную перспективу улицы Принца, тянущуюся к Колтон-Хиллу, и за несколько минут до полудня начинал следить за большим золотым шаром на мачте обсерватории. Его падение в точности совпадало с моментом прохождения солнца через меридиан столицы.

Между тем в квартале Кенонгет, а затем и по всему городу стали носиться слухи, способствовавшие увеличению и без того немалой популярности преподобного Тиркомеля. Рассказывали, что знаменитый проповедник, как подобает человеку, у кого слово не расходится с делом, отказался от совершенно немыслимого, почти баснословного наследства. Говорили о нескольких миллионах, даже о нескольких сотнях миллионов, которые он захотел скрыть от человеческой жадности. Может быть, пастор и сам содействовал распространению выгодных для него слухов, так как ему не было никакого смысла делать из этого тайну. Газеты подхватили слухи, печатали и перепечатывали сведения о сокровищах Камильк-паши, зарытых под скалами какого-то таинственного островка. Что же касается его местоположения, то, если верить газетам — а проповедник и не думал давать опровержение, — оно якобы известно преподобному Тиркомелю, и только он один может дать по этому поводу точные указания. Хотя в действительности при этом нельзя обойтись без участия двух других сонаследников. Впрочем, подробностей дела никто не знал, и имя Антифера ни разу не упоминалось. Само собой разумеется, что одни газеты одобряли доблестное поведение лучшего из пастырей[452] свободной шотландской церкви, а другие порицали его, так как эти миллионы, вместо того чтобы без всякой пользы лежать в какой-то яме, могли бы облегчить жизнь многих несчастных бедняков Эдинбурга, если бы были розданы им. Но преподобный Тиркомель не придавал никакого значения ни порицаниям, ни похвалам — и то и другое было ему одинаково безразлично.

Легко вообразить, какой успех имела его проповедь в церкви Престола Господня на следующий день после сенсационных публикаций. Вечером тридцатого июня верующие буквально осаждали церковь. Толпы людей, не поместившихся внутри храма, запрудили близлежащие улицы и перекрестки. Появление на кафедре проповедника встретили громом аплодисментов. Можно было подумать, что находишься в театре, когда публика устраивает овацию любимому актеру, выходящему на вызовы под восторженные крики «браво». Сто миллионов, двести миллионов, триста миллионов — нет, целый миллиард! — вот что предлагали этому феноменальному Тиркомелю, и вот чем он пренебрег! И преподобный начал свою обычную проповедь фразой, произведшей на всех поистине потрясающее впечатление:

— Есть человек, который одним своим словом может исторгнуть из недр сотни миллионов, но этого слова он не произнесет!

На этот раз дядюшки Антифера и его спутников не было среди присутствующих. Но за одной из колонн притвора[453] притаился странный слушатель-чужеземец, не известный никому из прихожан, лет тридцати — тридцати пяти, смуглый, чернобородый, с грубыми чертами лица и отталкивающей внешностью. Был ли ему знаком язык, на котором говорил преподобный Тиркомель? Мы этого не знаем. Но как бы то ни было, он стоял в полумраке, не сводя с проповедника пылающих глаз.

Так, не меняя положения, незнакомец дождался конца проповеди, а когда заключительные слова вызвали новый взрыв аплодисментов, он стал пробираться сквозь толпу поближе к проповеднику. Может быть, он хотел идти следом за ним на улицу Кенонгет? По-видимому, да, так как незнакомец очень энергично расталкивал локтями толпу на ступеньках паперти.

Преподобный Тиркомель возвращался домой не один. Тысячи людей составили триумфальное[454] шествие. Странный чужеземец держался позади, не присоединяя своего голоса к крикам восторженной толпы.

Дойдя до дома, популярный оратор поднялся на верхнюю ступеньку крыльца и обратился к своим почитателям с несколькими словами, вызвавшими новые взрывы восторженных возгласов. Потом он вошел в темные сени, не заметив, что за ним следует посторонний человек.

Толпа медленно расходилась, наполняя улицу шумом.

Преподобный Тиркомель поднимался по узкой лестнице на третий этаж. Незнакомец неслышно шел за ним следом, так тихо, как даже кошка не смогла бы касаться ступенек.

Проповедник вошел в комнату и запер дверь.

Неизвестный остановился на площадке, притаившись в темном углу, и стал ждать…

Что же было дальше?…

На следующий день жильцы дома удивились, что проповедник, выходивший всегда в один и тот же час рано утром, не появился. Не видели его и днем. Несколько человек, пришедших его навестить, тщетно стучались в дверь.

Отсутствие пастора показалось настолько подозрительным, что после полудня соседи заявили об этом в полицейский участок. Констебль[455] и его помощники поднялись по лестнице, постучали в дверь и, не получив ответа, проникли в комнату, высадив дверь плечом,— особым приемом, известным только полисменам.

Какое зрелище! Очевидно, кто-то взломал запор… проник в комнату… перерыл ее сверху донизу… Шкаф был открыт, одежда валялась на полу… Стол опрокинут… Лампа брошена в угол… Книги и бумаги раскиданы по полу… А возле сломанной, переворошенной кровати лежал преподобный Тиркомель, крепко-накрепко связанный, с кляпом[456] во рту…

Ему поспешили оказать помощь. Проповедник был без сознания и едва дышал… Когда произошло нападение?… Сколько времени провел он в таком состоянии?… Только он один сможет рассказать, если к нему вернется сознание…

Пастора принялись энергично приводить в чувство, не раздевая, потому что он и так лежал почти голый: рубашка на нем была разорвана, плечи и грудь обнажены.

И когда один из полисменов стал по всем правилам растирать его, у констебля вырвался возглас изумления. На левом плече преподобного Тиркомеля он увидел буквы и цифры!

В самом деле, на белой коже проповедника отчетливо проступала коричневая татуировка,— какая-то запись… И вот как она выглядела:

77°1 9’N

Легко догадаться, что это и была искомая широта!… Очевидно, отец пастора выжег клеймо на плече своего маленького сына (подобно тому как записал бы в памятную книжку), чтобы лучше сохранить драгоценные сведения. Может затеряться записная книжка, но не плечо! Вот почему Тиркомель, хотя он действительно сжег письмо Камильк-паши, адресованное его отцу, тем не менее остался хранителем столь необычной записи, которую, впрочем, даже не полюбопытствовал прочесть с помощью зеркала.

Но злоумышленник, проникший в комнату во время сна проповедника, несомненно ее прочитал!… Он захватил врасплох несчастного пастора, обшарил шкаф, рылся в бумагах… Напрасно Тиркомель сопротивлялся… Негодяй связал его, заткнул ему рот и скрылся…

Таковы подробности, сообщенные самим Тиркомелем после того, как врач привел его в чувство. По мнению пастора, это нападение совершено с единственной целью — вырвать у него тайну, которую он отказался открыть,— тайну острова, где зарыты миллионы.

Преступника он, конечно, хорошо разглядел, так как вынужден был с ним бороться. Он сумел точно сообщить его приметы. Не преминул рассказать и о визите двух французов и одного мальтийца, прибывших в Эдинбург, чтобы расспросить его в связи с завещанием Камильк-паши.

Это послужило для констебля основанием немедленно начать следствие: через два часа полиция уже знала, что разыскиваемые иностранцы остановились несколько дней назад в «Королевском отеле».

И, к счастью, Антифер, банкир Замбуко, Жильдас Трегомен, Жюэль и Бен-Омар неопровержимо доказали свое алиби[457]. Больной малуинец не покидал постели, молодой капитан и Трегомен не выходили из его комнаты, банкир Замбуко и нотариус ни на минуту не выходили из гостиницы. К тому же ни один из них не соответствовал приметам, сообщенным проповедником.

Итак, наши кладоискатели избежали ареста, а известно, что тюрьмы Соединенного Королевства неохотно выпускают своих гостей, предоставляя им даровой кров и пищу!

Но был ведь еще Саук…

Да, преступление совершил не кто иной, как Саук. Это он совершил налет, чтобы вырвать тайну у преподобного Тиркомеля. И теперь, зная цифры — а он мог прочесть их на плече проповедника,— он стал хозяином положения. Ведь ему известна долгота, указанная в документе, найденном на островке в бухте Маюмба, следовательно, остается только заглянуть в географический атлас, чтобы установить местоположение островка.

Несчастный Антифер! Тебе не хватало только этого удара!

Действительно, по описанию примет преступника, помещенному в газетах, дядюшке Антиферу, Замбуко, Жильдасу Трегомену и Жюэлю сразу стало ясно, что преподобный Тиркомель имел дело с Назимом, клерком Бен-Омара. И как только они узнали о его исчезновении из гостиницы, то сразу заключили, что, во-первых, он прочитал цифры на плече Тиркомеля и, во-вторых, отправился на остров, чтобы завладеть несметными сокровищами.

Меньше всех удивился Жюэль, давно уже подозревавший Назима, а также Жильдас Трегомен, с которым молодой капитан делился своими подозрениями. Что касается Антифера и Замбуко, впавших в неописуемую ярость, то, к счастью для обоих, они смогли сорвать ее на злополучном нотариусе.

Само собой разумеется, Бен-Омар, больше чем кто-либо другой, был уверен в виновности Саука. Да и мог ли нотариус сомневаться, зная его черные замыслы, зная, что этот человек не остановится ни перед чем, даже перед преступлением?

Что пришлось выдержать нотариусу! А на его долю и без того уже выпало немало неприятных сцен… По приказанию Антифера Жюэль привел Бен-Омара в комнату больного. Больного?! Разве он имеет право сейчас болеть? Разве можно быть больным при таких обстоятельствах? К тому же если Антифер страдал желчной лихорадкой (таков диагноз врача), то теперь ему предоставился прекрасный случай излить накопившуюся желчь и избавиться от недуга.

Мы не в состоянии дать читателю сколько-нибудь полное представление о том, какой прием оказан был бедному Бен-Омару! Прежде всего ему сообщили, что покушение на проповедника и кража… да, да, презренный Омар!… и кража — дело рук Назима… Вот каких клерков выбирает нотариус для своей конторы! Вот какого человека он взял себе в помощники, чтобы тот присутствовал при передаче сокровищ законным наследникам!… Вот какого негодяя, проходимца, мошенника, каналью он посмел навязать Антиферу и его спутникам!… А теперь этот мерзкий разбойник… да! разбойник!… сбежал… Зная местоположение третьего островка, он завладеет миллионами Камильк-паши… и попробуйте теперь его поймать… Погоняйтесь-ка за этим египетским бандитом! Ему ведь ничего не стоит вышвырнуть бешеные деньги, чтобы обеспечить себе безопасность и безнаказанность!…

— Ах! Саук!… Саук!… — невольно вырвалось у ошеломленного нотариуса.

Подозрения Жюэля подтвердились… Назим не был Назимом… Это Саук, сын Мурада, того самого, кого Камильк-паша лишил наследства в пользу сонаследников.

— Так это Саук? — вскричал Жюэль.

Нотариус стал было отнекиваться, уверять, что это имя вырвалось у него случайно. Но его пришибленный вид и выражение ужаса на лице подтверждали, что Жюэль не ошибся.

— Саук! — повторил Антифер и одним прыжком вскочил с кровати.

Он с такой яростью выплюнул это презренное имя, что его кремневая трубка пулей вылетела изо рта и попала нотариусу в грудь.

И если не этот метательный снаряд поверг наземь Бен-Омара, то уж наверняка здоровый пинок пониже поясницы, такой пинок, какого никогда еще, должно быть, не получал ни один нотариус ни в Египте, ни в какой-либо другой стране! Бен-Омар распластался на полу ничком, не смея поднять головы!

Итак, это не Назим, а Саук, тот самый Саук, который поклялся во что бы то ни стало завладеть сокровищами и преступного вмешательства которого должен был больше всего бояться дядюшка Антифер!…

После того как выплеснулся поток всевозможных морских ругательств, имеющихся в репертуаре капитана большого каботажа, Антифер почувствовал истинное облегчение, и, когда вслед за этим Бен-Омар, опустив плечи и поджав живот, потихоньку ретировался, чтобы запереться в своей комнате, Антифер чувствовал себя уже значительно лучше. Поспешим добавить, окончательно поставила его на ноги новость, принесенная несколько дней спустя одной эдинбургской газетой.

Известно, на что способны репортеры и интервьюеры! Скажем прямо — на все! В ту эпоху они начали вмешиваться в общественные и частные дела с таким рвением, с такой проницательностью и с такой дерзостью, что сделались как бы агентами новой исполнительной власти.

И вот один из репортеров, проявив необычайную ловкость, не только получил сведения о татуировке, которой отец Тиркомеля украсил много лет назад левое плечо будущего проповедника, но и воспроизвел ее точное факсимиле[458] в ежедневном листке, при этом тираж листка поднялся в тот же день с десяти до ста тысяч.

Вслед за тем вся Шотландия, потом Великобритания, потом Соединенное Королевство, потом Европа и, наконец, весь мир узнали знаменитую широту третьего острова: семьдесят семь градусов девятнадцать минут к северу от экватора.

В сущности, эти цифры не могли удовлетворить любопытных, так как их было недостаточно для решения так называемой «проблемы сокровищ» (это выражение успело войти в обиход). Из двух необходимых элементов недоставало… только одного — долготы…

Но Антиферу-то долгота ведь была известна! (Впрочем, она известна также и Сауку.) И когда Жюэль принес дяде газету и тот увидел факсимиле, он сбросил одеяло, вскочил с постели и… выздоровел… выздоровел, как не выздоравливал ни один больной, прошедший курс лечения у лучших медиков Эдинбургского университета.

Банкир Замбуко, Жильдас Трегомен и молодой капитан тщетно старались удержать дядюшку Антифера. Говорят, религиозный пыл иногда способствует исцелению… Ну что ж, почему бы и вере в золотого тельца[459] не сотворить подобное чудо?…

— Жюэль! Ты купил атлас?

— Да, дядя.

— Если не ошибаюсь, третий остров, как сказано в последнем документе, находится на пятнадцати градусах одиннадцати минутах восточной долготы?

— Да, дядя.

— А татуировка на плече проповедника — семьдесят семь градусов девятнадцать минут северной широты?

— Да, дядя.

— Ну, так… ищи третий островок!

Жюэль взял атлас, развернул карту северных морей, определил циркулем точку пересечения обеих координат и ответил:

— Шпицберген, южная оконечность большого острова.

Шпицберген?… Значит, Камильк-паша зарыл алмазы, драгоценные камни и золото в этих северных водах! Но последний ли это островок?…

— В путь! — закричал дядюшка Антифер.— И сегодня же! Если мы сможем найти пароход, готовый к отплытию!

— Дядя! — запротестовал Жюэль.

— Нельзя давать этому негодяю Сауку выигрыш во времени!

— Ты прав, старина,— согласился Трегомен.

— В путь! — повелительно скомандовал Пьер-Серван-Мало. И прибавил: — Надо предупредить этого идиота нотариуса, раз Камильк-паша требует его присутствия при откапывании сокровищ.

Оставалось только подчиниться неукротимой воле дядюшки Антифера, поддержанного к тому же банкиром Замбуко.

— Нам еще повезло,— сказал молодой капитан,— что этот шутник паша не послал нас к антиподам![460]

Глава четырнадцатая, в которой дядюшка Антифер находит еще один документ с монограммой Камильк-паши

Дядюшке Антиферу и его четырем спутникам, считая и Бен-Омара, пришлось отправиться в Берген, один из главных портов западной Норвегии.

Решение приняли мгновенно и тут же привели в исполнение. Поскольку Назим, он же Саук, опередил их на четыре или пять дней, нельзя терять ни одного часа. Не успел еще упасть полуденный шар Эдинбургской обсерватории, как трамвай[461] доставил наших пятерых путешественников в Лит, где они надеялись найти пароход, отбывающий в Берген,— это первый этап маршрута до Шпицбергена.

Расстояние от Эдинбурга до норвежского порта Берген не превышает четырехсот миль. Отсюда можно легко и быстро добраться до самого северного порта Норвегии — Гаммерфеста. В теплое время года пароход, обслуживающий эту линию, возит туристов до мыса Нордкап[462].

От Бергена до Гаммерфеста не более восьмисот миль и около шестисот — из Гаммерфеста до южной оконечности Шпицбергена, точки, которую удалось определить благодаря татуировке на плече преподобного Тиркомеля. На последнем этапе придется нанять судно, способное выдержать любую погоду. Правда, пока стояло лето, а летом над водами Северного Ледовитого океана не бывает опустошительных бурь.

Следовало подумать и о деньгах. Это третье путешествие обойдется, конечно, очень дорого, ведь последний отрезок пути — от Гаммерфеста до Шпицбергена — можно преодолеть только на специально зафрахтованном судне. Кошелек Жильдаса Трегомена со времени отъезда из Сен-Мало заметно истощился. К счастью, подпись банкира Замбуко ценилась на золото. Есть же на свете такие баловни судьбы — они могут запускать свои руки во все без исключения кассы Европы! Замбуко принадлежал к их числу. Он предоставил свой кредит в распоряжение сонаследника. Они сочтутся потом, эти два шурина, когда найдут свои сокровища. А пока что разве недостаточно такой гарантии, как алмаз дядюшки Антифера? Драгоценный камень поможет ему, на худой конец, расплатиться за все взятое вперед!

Поэтому перед отъездом из Эдинбурга банкир заглянул на несколько минут в Шотландский банк, где встретил наилучший прием. Снабженные дополнительным денежным балластом[463], наши путешественники могли теперь отправиться хоть на край света, а кто знает, как еще повернутся события, куда еще закинет их судьба!

В Лите, расположенном на берегу залива Фёрт-оф-Форт, всегда много кораблей. Не найдется ли среди них одного, готового отплыть к норвежским берегам?

Такой нашелся. На этот раз судьба казалась благосклонной к Пьеру-Сервану-Мало.

Правда, упомянутое судно отправлялось не в этот же день, а через день. Это был обычный торговый пароход «Викен». За хорошую цену капитан согласился доставить пассажиров в Берген. Предстояло ждать тридцать шесть часов. Дядюшка Антифер грыз свои «удила», пока не раздробил их зубами. Он даже не позволил Жильдасу Трегомену и Жюэлю побродить по Эдинбургу. Это огорчило нашего Трегомена, хотя у него тоже появился вкус к миллионам паши.

Наконец утром седьмого июля «Викен» покинул рейд, захватив Антифера и его спутников. Один из них свалился при первом же повороте руля — все, конечно, догадываются, кто именно…

После двухдневного довольно легкого перехода на горизонте показались крутые норвежские берега, и уже в три часа пополудни пароход отдал якорь в порту Бергена.

Само собой разумеется, что перед отъездом из Эдинбурга Жюэль позаботился приобрести секстант, хронометр и «Таблицы исчисления времени» взамен книги и инструментов, утонувших во время кораблекрушения «Порталегри» в бухте Маюмба.

Конечно, если бы удалось зафрахтовать судно на Шпицберген в Лите, получился бы значительный выигрыш во времени, но такого случая не представилось.

Впрочем, терпение дядюшки Антифера, перед глазами которого неотступно стояла тень Саука, не подверглось слишком тяжелому испытанию. Пакетбот, совершавший рейсы на Нордкап, должен отойти не позже чем через день. Конечно, малуинцу, так же как и банкиру Замбуко, эти новые тридцать шесть часов ожидания показались ужасно долгими! Ни тот, ни другой не захотели покинуть номера в гостинице «Скандинавия». К тому же лил дождь, а дождь здесь бывает, кажется, ежедневно. Берген лежит на дне широкой котловины, окруженной горами, и не мудрено, что над ним всегда собираются тучи.

Однако дождь не помешал Трегомену и Жюэлю использовать свободное время для прогулок по городу. Дядюшка Антифер, окончательно излечившийся от своей лихорадки, не удерживал их возле себя. Да и к чему? Проклинать негодяя Саука, перебежавшего им дорогу, сонаследники могли и вдвоем.

Согласитесь, что если вам не удалось познакомиться с великолепием Эдинбурга, то это никак не компенсируется прогулкой по улицам Бергена, хотя он один из значительных городов Ганзейского союза[464]. Этот город представляет не больший интерес, чем любой, даже очень большой, рыбный рынок. Правда, Жильдасу Трегомену никогда еще не приходилось видеть столько бочек сельди, такой массы трески, выловленной у Лофотенских островов, такой груды лососины, потребляемой в Норвегии в огромном количестве. Какой при этом характерный запах не только вблизи набережной, где стоят на причале сотни рыбачьих шлюпок, не только рядом с высокими домами на близлежащих улицах, где под белыми навесами происходит внушающая отвращение обработка рыбы, но и в богатых антикварных лавках[465], торгующих старинными коврами, шкурами белых и черных медведей. Даже внутри музея, даже в виллах, разбросанных вдоль обоих рукавов фиорда, отделенного узкой косой от большого пресного озера с живописными домиками на берегу!

Словом, Жильдас Трегомен и Жюэль успели вдоволь набегаться по городу и его окрестностям, когда наконец одиннадцатого июля «Викен» взял на борт туристов, желавших полюбоваться полночным солнцем на горизонте Нордкапа.

К этому прекрасному явлению природы дядюшка Антифер и банкир Замбуко отнеслись с полным равнодушием, не говоря уже о Бен-Омаре. Несчастный нотариус распластался на койке наподобие выпотрошенной трески.

Какой восхитительный переход совершили наши путешественники вдоль норвежских берегов, изрезанных глубокими фиордами[466], покрытых сверкающими ледниками, которые сползают иногда до самого моря, мимо величественных гор, чьи вершины теряются в дымке северных туманов!

Больше всего злили дядюшку Антифера частые остановки пакетбота в местах, рекомендованных путеводителем для удовлетворения любопытства туристов. Мысль, что Саук опередил его на несколько дней, приводила Антифера в страшное раздражение, невыносимое для всех окружающих. Укоры Жильдаса Трегомена и Жюэля он оставлял без всякого внимания; усмирила его только угроза капитана высадить его в первом порту, если он не прекратит своих резких высказываний по поводу каждой стоянки и не перестанет нарушать покой пассажиров.

А потому он вынужден был принять как неизбежное и остановку в Тронхейме, старинном городе Святого Олафа[467], менее значительном, чем Берген, но, может быть, более интересном.

Никого не удивило, что оба сонаследника отказались сойти на берег. Но Жильдас Трегомен и Жюэль не пропустили возможности познакомиться с новым городом.

Если вид Тронхейма в общем приятен глазу туристов, то ноги их сильно страдают от острых, как бутылочное стекло, камней, вымостивших улицы города.

— Сапожники в этой стране должны быстро богатеть,— резонно заметил Трегомен, напрасно стараясь уберечь свои подметки от грозной опасности.

Оба друга почувствовали себя на ровном месте только под сводами кафедрального собора, где шведские короли после коронования в Стокгольме принимают норвежскую корону[468]. Жюэль заметил, что хотя памятник романо-готической архитектуры[469] и нуждается в серьезном ремонте, это нисколько не умаляет его исторической ценности.

Добросовестно осмотрев собор, затем большое кладбище вокруг его стен, Трегомен и Жюэль прошлись по берегам широкого Нида. Воды его то прибывают, то убывают, в зависимости от прилива и отлива, и, орошая город, проходят между длинными деревянными эстакадами, заменяющими набережные. Вдоволь надышавшись едкими солеными испарениями рыбного рынка, впрочем не уступающего бергенскому, побродив по зеленным рядам (овощи доставляются сюда преимущественно из Англии), наконец, добравшись до предместья на другом берегу Нида, где возвышается старинная крепость, они вернулись на пароход в полном изнеможении. В тот же вечер почта получила письмо в Сен-Мало, адресованное Эногат, с милой припиской Трегомена, сделанной крупным, размашистым почерком огромной ручищи.

На следующий день, на рассвете, «Викен», захватив несколько новых пассажиров, снялся с якоря и направил свой путь к высоким широтам. Бесконечные стоянки и заходы в промежуточные порты доводили дядюшку Антифера до исступления. При пересечении Полярного круга он, вопреки морскому обычаю, отказался перепрыгнуть через веревку, протянутую на палубе (символизирующую Полярный круг!), между тем как Жильдас Трегомен с готовностью принес себя в жертву этой традиции[470].

Поднимаясь к северу, пароход отклонился от знаменитого Мальстрима[471], ревущие воды которого кипели в гигантском водовороте. Наконец на западе показались Лофотенские острова — архипелаг, часто посещаемый норвежскими рыбаками, и семнадцатого июля «Викен» бросил якорь в порту Тромсё.

Сказать, что во время перехода дождь шел из двадцати четырех часов шестнадцать, будет справедливо только в количественном отношении. Слова «идет дождь» недостаточно выразительны, чтобы дать представление о настоящем потопе. Тем не менее нашим пассажирам нравилась дождливая погода. Ведь она свидетельствовала, что температура пока довольно высокая. А люди, стремящиеся к семьдесят седьмой параллели, больше всего боятся арктических холодов, они могут сильно затруднить и даже сделать невозможным приближение к Шпицбергену. В это время года, то есть в июле, уже поздно начинать плавание к высоким широтам. От внезапной перемены ветра море может быстро замерзнуть. И если дядюшка Антифер задержится в Гаммерфесте до того момента, когда двинутся к югу первые ледяные глыбы, вряд ли будет благоразумно идти на рыбачьем судне навстречу льду.

Это и тревожило молодого капитана.

— А если море сразу замерзнет? — спросил его как-то Жильдас Трегомен.

— Если море замерзнет, дядюшке Антиферу придется зимовать на Нордкапе в ожидании весны!

— Но, мой мальчик, нельзя же бросить миллионы! — возразил Трегомен.

Да, и он не устоял, этот лодочник с берегов Ранса! Что поделаешь! Алмазы, найденные в бухте Маюмба, не выходили у него из головы!

И все же перспектива[472] не слишком приятная — испытав на себе палящий зной Лоанго, коченеть от стужи в ледниках северной Норвегии. Чтоб черти взяли этого окаянного пашу!… Зачем ему вздумалось прятать сокровища в таких невозможных местах?

В Тромсё «Викен» остановился лишь на несколько часов; здесь пассажиры впервые увидели лапландцев[473]. Утром двадцать первого июля пароход вошел в узкий фиорд Гаммерфеста.

И тут наши пассажиры наконец высадились — дядюшка Антифер и банкир Замбуко, Жильдас Трегомен и Жюэль, а также Бен-Омар, напоминавший теперь сушеную рыбу. На следующий день «Викен» повезет туристов к Нордкапу, крайнему мысу северной Норвегии. Но Пьер-Серван-Мало интересовался Нордкапом меньше всего. Разве может этот обыкновенный валун, каким бы его ни считали знаменитым, соперничать с одним островом в шпицбергенских водах!

В Гаммерфесте оказалась гостиница «Норд-Полен-отель», где и остановился малуинец со своей свитой.

И вот они в городе, на границе обитаемых стран. Около двух тысяч жителей ютятся здесь в деревянных домиках: десятка три католиков, остальные — протестанты. Норвежцы — красивый народ, особенно моряки и рыбаки, но, к несчастью, склонные к пьянству. Что же до лапландцев, коренного населения здешних мест, то они небольшого роста, очень трудолюбивы и предприимчивы.

Устроившись в гостинице и решив не терять ни часа, дядюшка Антифер и его спутники отправились в порт на поиски судна, которое доставило бы их на Шпицберген.

Гавань, с вливающимися в нее чистыми водами прекрасной реки, перегороженная эстакадами, где возвышаются дома и магазины, вся пропахла запахом соседних сушилен.

Гаммерфест — по преимуществу город рыбы и всех добываемых рыбной ловлей продуктов. Рыбу едят собаки, ест рогатый скот, рыбу едят бараны и козы, и сотни судов, работающих в этих удивительных краях, вывозят гораздо больше того, что требуется покупателям.

В общем, очень своеобразный город этот Гаммерфест, с его вечными дождями, долгими светлыми летними днями, долгими темными зимними ночами,— город, где часто можно любоваться неповторимым по своему великолепию северным сиянием.

При входе в гавань дядюшка Антифер и его спутники остановились у подножия гранитной колонны с бронзовой капителью[474], увенчанной гербом Норвегии и изображением глобуса. Эта колонна воздвигнута в царствование Оскара I[475] в память о проделанных работах по измерению дуги меридиана между устьем Дуная и Гаммерфестом. Отсюда наши путешественники направились к эстакадам, где ошвартовываются суда всевозможной оснастки и водоизмещения, занимающиеся как большой, так и мелкой рыбной ловлей в водах полярных морей.

Но, спросит читатель, на каком языке собирались объясняться наши французы? Разве кто-нибудь из них знал норвежский? Нет, но Жюэль знал английский, а так как этот язык понятен всем морякам, то на него возлагали надежду и в скандинавских странах.

И действительно, день еще не кончился, как они зафрахтовали,— разумеется, за очень дорогую плату, но кто обращал на это внимание! — рыбачье судно «Кроон» водоизмещением в сто тонн под начальством капитана Олафа, с экипажем из одиннадцати человек. Судно должно переправить пассажиров на Шпицберген, подождать их там, пока они будут производить поиски, взять их потом на борт вместе с грузом и вернуться обратно в Гаммерфест.

Дядюшка Антифер не мог нарадоваться такому счастливому стечению обстоятельств. Ему казалось, что теперь у него все козыри в руках. Жюэль между тем навел справки, не видели ли за последние дни в Гаммерфесте какого-нибудь иностранца и не отправлялся ли кто-нибудь на Шпицберген. На оба вопроса отвечали отрицательно. Итак, было маловероятно, чтобы Саук — ну что за негодяй этот Омар — сумел опередить сонаследников Камильк-паши, если только он не отправился на Шпицберген другим путем… Но вряд ли такое могло случиться — ведь Антифер выбрал самый прямой и краткий путь!

Остаток дня прошел в прогулках. Дядюшка Антифер и банкир Замбуко были уверены, что на этот раз они достигнут цели.

Когда, около одиннадцати вечера, легли спать, было еще светло как днем; а наступившие сумерки быстро сменились лучами утренней зари.

В восемь часов утра «Кроон», подгоняемый легким юго-восточным ветром, вышел под парусами из гавани и взял курс на север.

При хорошей погоде требуется не более пяти дней, чтобы преодолеть эти шестьсот миль, не опасаясь столкновения с несущимися на юг льдинами или возможности образования вокруг Шпицбергена ледяных полей. Температура держалась умеренная, и при господствующих ветрах внезапное замерзание моря было почти невероятным. Небо, затянутое не снежными, а дождевыми облаками, тоже не предвещало ничего тревожного. Иногда в просветы между тучами прорывались яркие солнечные лучи, и Жюэль мог надеяться, что в нужную минуту тоже появится солнце и с секстантом удастся определить положение разыскиваемого островка.

Решительно начиналась полоса везения, и ничто не заставляло опасаться, что Камильк-паша, приведя своих наследников на крайнюю точку Европы, вздумает в четвертый раз отослать их на несколько тысяч миль от Шпицбергена.

«Кроон», надув паруса, быстро подвигался вперед; капитан Олаф уверял, что никогда ему не приходилось совершать такого легкого перехода. И вот около четырех часов утра двадцать шестого июля на северном горизонте совершенно свободного ото льда моря показались какие-то возвышенности.

Это первые подступы к Шпицбергену, хорошо известные Олафу, часто занимающемуся рыболовством в здешних водах.

Еще каких-нибудь двадцать лет назад этот уголок земного шара почти не интересовал туристов, а теперь мало-помалу он начал привлекать их внимание. Несомненно, уже не за горами время, когда на посещение этой части норвежских владений будут выдавать пассажирские билеты, как выдают сейчас билеты на мыс Нордкап. А в дальнейшем можно будет проехаться тем же порядком и на Северный полюс.

Известно, что Шпицберген представляет собой архипелаг, доходящий до восьмидесятой параллели. Он состоит из трех островов: Западного Шпицбергена, острова Эдж и Северо-Восточной Земли. Какой части света принадлежит этот архипелаг — Европе или Америке? Вопрос чисто научного характера, мы не беремся его решить. Можно только с уверенностью сказать, что китобойным промыслом и охотой на ластоногих[476] занимаются в этих водах в основном англичане, датчане и русские. Впрочем, наследникам Камильк-паши совершенно безразлично, какая страна имеет больше прав претендовать на этот архипелаг; им важно только, чтобы он отдал миллионы, которые они заслужили своим мужеством и упорством.

Шпицберген в переводе значит «Остроконечные горы». Само название говорит о том, что горы это крутые и труднодоступные. Хотя архипелаг был открыт в 1553 году англичанином Уиллоуби[477], но название ему присвоили голландцы Баренц и Корнелисзон[478]. Кроме трех главных островов, в этот архипелаг входят и окружающие их многочисленные мелкие островки.

Найдя на карте точку пересечения 15°11’ восточной долготы и 77°19’ северной широты, Жюэль приказал капитану Олафу идти на южную оконечность Западного Шпицбергена.

«Кроон» быстро продвигался вперед. Ветер был попутный, что позволило судну нестись на всех парусах. Четыре или пять миль, отделявших его от земли, «Кроон» прошел меньше чем за час и стал на якорь в двух кабельтовых от крутого утеса на южной оконечности островка, примыкающего к Западному Шпицбергену.

Уже четверть первого. Дядюшка Антифер, Замбуко, Бен-Омар, Жильдас Трегомен и Жюэль сели в шлюпку, спущенную с «Кроона», и направились к мысу.

При их появлении поднялись с оглушительными криками громадные стаи чаек, кайр[479] и других полярных птиц.

Обратились в бегство целые стада тюленей, торопясь уступить место пришельцам и протестуя против них жалобными криками, похожими на плач младенца.

Ничего не скажешь, сокровища охранялись неплохо!

Очутившись на выбранном Камильк-пашой островке, дядюшка Антифер за неимением пушки и флага сильным ударом ноги об землю возвестил о своем вступлении во владение набитой миллионами территорией.

Какая невероятная удача после стольких разочарований! Даже не пришлось блуждать среди несметного множества скалистых островков!

Кладоискатели сразу же высадились на той точке земного шара, где богатый египтянин зарыл свои богатства!

Само собой разумеется, островок был необитаем. Ни одного человеческого существа… Ни одного эскимоса[480], которые превосходно приспособились к жизни в полярных странах… Ни одного корабля в поле видимости… Ничего, кроме необъятных просторов арктического моря!

Дядюшка Антифер и банкир Замбуко не могли справиться с волнением. Даже в потухших, как у отварного судака, глазах Бен-Омара зажегся огонек. Даже Жильдас Трегомен изменился в лице и выказывал признаки нетерпения. В конце концов, почему бы ему не порадоваться счастью своего друга?

Радость наследников увеличивалась еще и оттого, что на острове они не заметили никаких человеческих следов. Если бы здесь кто-нибудь недавно высаживался, земля, размягченная дождями, прекрасно сохранила бы следы. Итак, можно не сомневаться: этому негодяю Сауку не удалось опередить законных наследников! Либо он был арестован в пути, либо что-то его задержало. Так или иначе, если он и появится здесь после дядюшки Антифера, его постигнет горькое разочарование.

В документе указывалось, что поиски следует вести на южной оконечности острова. Поэтому наши путешественники направились к группе скал, которые дальше других вдавались в море. Эти четко выделявшиеся выступы не покрыты ни мхом, ни снегом, что в значительной мере облегчало поиски.

Если уж фортуна взяла вас за руку, нужно только послушно следовать за ней. Именно этим можно объяснить, что она сразу же привела Пьера-Сервана-Мало к скале, похожей на памятный столб. Такие оставляют на своем пути арктические мореплаватели.

— Здесь! Здесь! — закричал он, задыхаясь от волнения.

Все сбежались и стали смотреть.

На наружной стороне отвесной скалы виднелась монограмма Камильк-паши, его двойное «К», так глубоко врезанное в камень, что даже вредоносный полярный климат не сгладил букв.

Все замерли в молчании, и все пятеро — нужно в этом сознаться — обнажили головы, словно стояли перед могилой героя.

Да и в самом деле, пусть это простая яма, но ведь в ней покоятся сто миллионов. Впрочем, не будем на этом настаивать — во имя чести человеческого рода!

Дело быстро пошло на лад. От сильных ударов заступа и кирки осколки так и сыпались в стороны. При каждом ударе казалось, что железо вот-вот натолкнется на металлические обручи или разобьет деревянные днища бочонков…

Действительно, острие кирки дядюшки Антифера вскоре наткнулось на какое-то препятствие.

— Наконец-то! — заорал он, вытащив из ямы последний камень, закрывавший доступ к сокровищам.

Но за радостным возгласом последовал безумный вопль — его можно было услышать за километр.

Это отчаянно закричал главный герой нашего рассказа, бросив на землю кирку.

В яме была только шкатулка, металлическая шкатулка с монограммой Камильк-паши, точно такая, как и две другие, найденные в Оманском заливе и в бухте Маюмба!

— Опять! — простонал Трегомен, воздевая руки к небу.

Это слово как нельзя лучше определяло ситуацию. Да!

Опять! Опять придется ехать на поиски… теперь уже четвертого острова…

Дядюшка Антифер в припадке бешенства поднял кирку и с такой силой хватил ею по шкатулке, что она разбилась…

Оттуда выскользнул пергамент, пожелтевший, запятнанный, в таком состоянии, будто внутрь шкатулки проникали дождь и снег.

На этот раз в шкатулке не оказалось бриллианта для преподобного Тиркомеля, впрочем, у того не было расходов, не то что у его сонаследников! Но это и к лучшему: бриллиант — такому фанатику! Да он бы его обратил в пар!

Но вернемся к пергаменту. Жюэль, единственный, кто сохранил самообладание, поднял его и бережно развернул, боясь, чтобы ветхая бумага не разорвалась.

Дядюшка Антифер — грозя небу кулаком, Замбуко — понурив голову, Бен-Омар — согнувшись под бременем горя, Жильдас Трегомен — весь обратясь в зрение и слух, хранили глубокое молчание.

Текст уместился на одном листе пергамента, верхняя половина которого не была тронута сыростью. Несколько строк, написанных, как и в прежних документах, по-французски, сохранились довольно хорошо.

Жюэль прочел, почти не запинаясь:

— «Три человека оказали мне большую услугу, и я хочу засвидетельствовать им мою признательность. Если я поместил три документа на трех разных островах, то сделал это с той целью, чтобы эти три человека за время совместного путешествия поближе познакомились друг с другом и соединились нерасторжимыми узами дружбы…»

(Да, да, ему это вполне удалось… он просто великолепен, этот паша!)

— «Впрочем, если им суждено испытать некоторые лишения и трудности, прежде чем они вступят во владение богатством, их испытания все же не могут сравниться с теми, которым подвергался я, стараясь сохранить для них сокровища!

Эти три человека: француз Антифер, мальтиец Замбуко, шотландец Тиркомель. В случае смерти их наследники будут пользоваться теми же правами на мое наследство. Итак, открыв шкатулку и ознакомившись с содержанием этого последнего документа в присутствии нотариуса Бен-Омара, которого я назначаю своим душеприказчиком, сонаследники могут теперь отправиться на четвертый островок, где мною лично зарыты три бочонка с золотом, алмазами и драгоценными камнями».

Несмотря на огорчение, которое всем принесла мысль о неизбежности нового путешествия, и дядюшка Антифер, и его спутники вздохнули с облегчением. Ведь этот четвертый островок будет последним! Оставалось только узнать его географическое положение.

— «Чтобы найти этот островок,— продолжал Жюэль,— достаточно провести…»

К несчастью, нижняя часть пергамента оказалась испорчена. Фразы неразборчивы… Многих слов недоставало…

Молодой капитан тщетно старался их разобрать:

— «Островок… расположен… закон… геометрический…»

— Ну же… читай! — вскричал дядюшка Антифер.

Но Жюэль не мог продолжать чтение. На нижней половине пергамента сохранились лишь отдельные слова, которые он тщетно пытался связать. Что же касается цифр широты и долготы, то от них и вовсе не осталось следа.

Жюэль все повторял начало фразы:

— Расположен… закон… геометрический…

Наконец ему удалось разобрать последнее слово — «полюс»…

— Полюс?…— воскликнул он.— Как!… Он посылает нас на Северный полюс?

— Хорошо еще, что не на Южный! — пробормотал обескураженный Трегомен.

Очевидно, это была мистификация! Они же предчувствовали, что именно так кончится дело! Полюс! Им не хватало только полюса! Да разве ступала на полюс человеческая нога?…

Дядюшка Антифер подскочил к племяннику, вырвал у него документ, попробовал, в свою очередь, прочесть его, но с трудом разобрал еще несколько полустертых слов.

Ничего… ничего, что дало бы возможность установить координаты четвертого островка… Не осталось никакой надежды его когда-нибудь найти!

И когда дядюшка Антифер убедился, что игра проиграна окончательно, он упал, словно сраженный молнией.

Глава пятнадцатая, в которой рассказывается, как Эногат провела пальчиком на глобусе окружность и каковы последствия этого невинного развлечения

Двенадцатого августа в Сен-Мало, в доме на улице От-Салль, царило торжество. Около десяти часов утра из дому вышли жених и невеста в свадебных нарядах, в сопровождении многочисленных друзей и знакомых.

Сперва свадебный кортеж направился в мэрию, где его встретили очень торжественно, потом в церковь. В мэрии к новобрачным обратился с проникновенными словами помощник мэра, в церкви они выслушали задушевную проповедь на одну из тех вечных тем, которых преподобный Тиркомель предпочитал не касаться вовсе. Затем все проводили жениха и невесту до дому. Они стали мужем и женой как бы дважды; благодаря двум церемониям — гражданской и церковной.

А чтобы у читателя не осталось сомнений — вы, конечно, помните, какие невероятные трудности предшествовали свадебной церемонии! — скажем сразу, что супругами стали Эногат и Жюэль.

Итак, Жюэль не женился ни на принцессе, ни на герцогине, ни на баронессе! Эногат не вышла замуж ни за принца, ни за герцога, ни за барона! За неимением миллионов дядюшкина мечта не сбылась. Но есть основания думать, что молодые чувствовали себя от этого не менее счастливыми.

Не считая двух главных лиц этого события, были еще два человека, чьи глаза светились неподдельной радостью: с одной стороны, Нанон, довольная счастьем своей дочери, с другой — Жильдас Трегомен, превосходный сюртук, нарядные брюки, шелковый цилиндр и белые перчатки которого уже сами по себе свидетельствовали, что он является шафером[481] жениха.

Все прекрасно!… А Пьер-Серван-Мало Антифер? Почему же мы не говорим о нем?

Поговорим и о нем, и обо всех остальных, кто принимал участие в утомительных и несчастливых поисках неуловимых сокровищ.

Уже через час после того, как на третьем островке был найден документ, вызвавший у всех чувство глубочайшего разочарования, пассажиры вернулись на борт «Кроона». Дядюшку Антифера несли на руках специально приглашенные по этому случаю матросы.

Естественнее всего предположить, что рассудок дядюшки не вынес последней катастрофы. Трудно подумать иначе. И все же это несчастье миновало Антифера, хотя ему казалось сейчас, что самый лучший для него исход — навсегда покончить счеты с жизнью. Во всяком случае, он был так подавлен, так безмерно угнетен, что ни Трегомен, ни Жюэль не могли вытянуть из него ни слова.

Обратный путь проделали с наиболее возможной скоростью — морем и сушей. «Кроон» доставил пассажиров в Гаммерфест, потом пакетбот, возвращавшийся с Нордкапа, высадил их в Бергене. Железная дорога между Тронхеймом и Христианией[482] тогда еще не функционировала, поэтому в столицу Норвегии пришлось ехать в экипаже. Затем пароход довез их до Копенгагена, и, наконец, железные дороги Дании, Германии, Голландии, Бельгии и Франции помогли нашим героям попасть сначала в Париж, а оттуда в Сен-Мало.

Именно в Париже и расстались дядюшка Антифер и банкир Замбуко, весьма недовольные друг другом. Мадемуазель Талисма Замбуко, по-видимому, навсегда останется старой девой. Нет, не суждено Пьеру-Сервану-Мало освободить ее от тягостного положения, которое она терпела столько лет! Нечего и говорить, что все путевые расходы, приходившиеся на долю дядюшки Антифера, он полностью возместил банкиру Замбуко, финансировавшему последнее путешествие. А это составило кругленькую сумму! Однако продажа бриллианта дала Антиферу возможность не только расплатиться с бывшим сонаследником, но и положить еще в карман довольно солидную сумму. Так что в этом отношении жаловаться ему было нечего.

Что касается Бен-Омара, то он мечтал только об одном — поскорее убраться восвояси.

— А теперь убирайтесь к черту! — сказал ему на прощанье дядюшка Антифер.

— И постарайтесь жить с ним в добром согласии! — прибавил в утешение Жильдас Трегомен.

И Бен-Омар кратчайшим путем помчался в Александрию, клянясь Аллахом, что никто и никогда больше не уговорит его гоняться за сокровищами!

На следующий день дядюшка Антифер, Жильдас Трегомен и Жюэль были уже в Сен-Мало. Как встретили их соотечественники? Встретили довольно хорошо, хотя некоторые злые языки подняли на смех незадачливых кладоискателей, которые, подобно дурню Жану[483], с чем ушли, с тем и вернулись.

Зато Нанон и Эногат всячески утешали своих близких: брата, дядю, кузена и друга. Встретились нежно и чуть не задушили друг друга в объятиях… И дом на улице От-Салль снова зажил своей привычной жизнью.

Так как дядюшка Антифер не мог выделить ни племяннику, ни племяннице миллионного приданого, ему ничего не оставалось, как согласиться на их брак. Согласие выражалось, правда, в такой изысканной форме:

— Ради Бога, делайте что хотите, только оставьте меня в покое!

Пришлось довольствоваться и этим, и начались приготовления к свадьбе. Дядюшка Антифер не принимал во всем никакого участия. Не выпуская изо рта чубука, весь во власти мрачных мыслей и глухого гнева, могущего прорваться каждую минуту по любому поводу, он почти не выходил из комнаты.

Его не смогли уговорить присутствовать на свадебной церемонии. Не подействовали на него и мольбы Жильдаса Трегомена, осмелившегося даже сказать:

— Ты неправ, старина!

— Ну и пусть!

— Ты мучаешь детей… Я прошу тебя…

— А я прошу тебя, лодочник, оставить меня в покое!

Наконец Эногат и Жюэль стали мужем и женой и поселились в одной из комнат в доме на улице От-Салль. Они покидали дом только затем, чтобы вместе с Нанон провести несколько приятных часов в гостях у лучшего из людей — их общего друга Трегомена.

Больше всего говорили, конечно, о дядюшке Антифере, ведь он доставлял всем столько огорчений своей раздражительностью и подавленным состоянием. Он перестал выходить из дому, ни с кем не встречался. Прекратились его ежедневные прогулки по крепостному валу или по набережной с неизменной трубкой в зубах. Все считали, что после такого громкого поражения ему стыдно показываться на людях, и, в сущности, так оно и было.

— Боюсь, что его здоровье ухудшается,— говорила Эногат. Ее прекрасные глаза становились печальными, когда она заводила речь о дядюшке.

— Я тоже этого боюсь, девочка,— вторила ей Нанон,— и каждый день молю Бога, чтобы он вернул Пьеру душевное спокойствие!

— Проклятый паша! — восклицал Жюэль.— Нужно же было ему влезть в нашу жизнь со своими миллионами!…

— Да еще с миллионами, которых мы не нашли! — подхватывал Жильдас Трегомен.— И все же… ведь они есть… они где-то там… Если бы дочитать последний документ до конца!…

Однажды он сказал Жюэлю:

— Знаешь ли, о чем я думаю, мой мальчик?

— О чем, господин Трегомен?

— Пожалуй, твой дядя был бы не так угнетен, если бы знал, где зарыты сокровища, даже если бы и не мог их никогда достать.

— Может, вы и правы, господин Трегомен. Дядюшку доводит до бешенства одно только сознание, что у него на руках документ с координатами главного острова, а прочесть его до конца невозможно.

— Да, эти поиски должны были быть окончательными! — ответил Трегомен.— В документе об этом сказано ясно…

— Дядя с ним не расстается, все время держит его перед глазами, читает его и перечитывает…

— Пустая трата времени, мой мальчик… Сокровища Камильк-паши никогда не будут найдены, никогда!…

Трегомен был, конечно, прав.

Кстати сказать, через несколько дней после свадьбы стало известно, что произошло с подлым Сауком… Этому негодяю не удалось побывать на Шпицбергене раньше дядюшки Антифера и его спутников, так как его схватили в Глазго[484] в ту самую минуту, когда он садился на судно, направлявшееся в арктические воды. Читатель помнит, сколько шуму наделало преступное нападение на преподобного Тиркомеля, едва не стоившее жизни проповеднику, и при каких обстоятельствах обнаружили на его плече татуировку с цифрами широты. Немудрено, что эдинбургская полиция, поставленная на ноги, сделала все возможное для поимки бандита — ведь преподобный Тиркомель сообщил его точные приметы.

Совершив покушение, Саук, не заходя в «Королевский отель», сел в поезд на Глазго. Там он рассчитывал найти корабль, идущий в Берген или Тронхейм. Вместо того чтобы отправиться с восточного берега Шотландии, как это сделал дядюшка Антифер, он хотел двинуться в путь с западной стороны. Расстояние с того и другого берега почти одинаково, и он надеялся достичь цели раньше законных наследников Камильк-паши.

Но, на его беду, в Глазго ему пришлось целую неделю дожидаться попутного парохода. И, к счастью для человеческого правосудия, его опознали в ту минуту, когда он садился на судно. Его тотчас арестовали и приговорили к нескольким годам тюрьмы, так что ему не пришлось тратиться на путешествие. Впрочем, поездка на Шпицберген в любом случае не принесла бы ему никакой выгоды.

Вся цепь событий, от первых исследований в Оманском заливе до последних поисков в Северном Ледовитом океане, приводила к простому заключению: сокровища до скончания века будут покоиться на неизвестном островке, которому Камильк-паша так опрометчиво решил их доверить. Один человек, правда, не только не пожалел бы об этом, но даже поблагодарил бы небо, радуясь такому стечению обстоятельств. Мы говорим о преподобном Тиркомеле. Сколько миллионов грехов прибавилось бы на этом свете, если бы богатства паши стали достоянием малодушного человечества!

Дни проходили за днями. Жюэль и Эногат были бы вполне счастливы, если бы их не тревожило плачевное состояние дядюшки. Кроме того, молодой капитан не мог без грусти думать о приближении часа разлуки с любимой женой, семьей и друзьями. Строительство трехмачтового судна для торгового дома «Байиф и К^0^» быстро продвигалось вперед, а читатель знает, что место помощника капитана на этом корабле предоставлено Жюэлю. Прекрасная карьера в его возрасте! Еще каких-нибудь шесть месяцев — и он отправится в Индию.

Жюэль часто беседовал об этом с Эногат. Молодая женщина чувствовала себя несчастной, сознавая, что ей скоро придется расстаться с мужем. Но таков уж удел жены моряка, а в семьях моряков иначе и не бывает! Эногат не хотела сознаваться в подлинной причине своей печали и уверяла, что ее мучает мысль о дядюшке Антифере… И Жюэль боялся покинуть дядюшку в таком состоянии… Кто знает, застанет ли молодой капитан его в живых?

Между тем Жюэль постоянно возвращался мысленно к не прочитанному до конца документу, к последним неразборчивым строкам пергамента. Строки безусловно были началом какой-то фразы, и она не давала ему покоя.

Фраза начиналась так: «Достаточно провести…»

Провести… Что провести?

Затем слова: «островок… расположен… закон… геометрический… полюс…»

О каком геометрическом законе могла идти речь?… Не существует ли какой-то определенной связи между островками? Разве паша выбирал их с особым умыслом, а не по воле случая? Неужели не только чистая фантазия увлекала его последовательно то в Оманский залив, то в бухту Маюмба, то на Шпицберген? А что, если богатый египтянин, обладавший, как известно, математическим складом ума, поставил перед ними какую-то математическую задачу?

И следует ли думать, что под словом «полюс» он имел в виду географический полюс земли? Нет, сто раз нет!… Но что же тогда хотел он сказать?

Как ни бился Жюэль над решением загадки, все было напрасно.

«Полюс… полюс… вот где таится разгадка…» — повторял он про себя.

Он часто заговаривал об этом с Трегоменом, и тот весьма одобрительно относился к попыткам решить китайскую головоломку, поскольку у него теперь не было ни малейших сомнений в существовании миллионов.

— Однако, мой мальчик,— говорил он,— не стоит так мучиться из-за этого ребуса…[485]

— Ах, господин Трегомен, ведь я не для себя стараюсь. Вы же знаете мое отношение к этим сокровищам, для меня они ничто! Только для дяди…

— Да, для твоего дяди, Жюэль! Я понимаю, как ему тяжело… держать в руках… видеть… этот документ… и не быть в состоянии… Ну и как, ты не напал еще на след?

— Нет, господин Трегомен. Но там есть слово «геометрический», и, конечно, не зря говорится о существовании какой— то геометрической связи… И потом: «достаточно провести…» Что провести?

— Вот именно… что?…— задумывался Трегомен.

— А особенно слово «полюс» — я никак не могу понять, в каком смысле оно тут употребляется.

— Как жаль, мой мальчик, что я ничего в этом не понимаю!… А то бы я направил тебя на верный путь!

Прошло два месяца. Угнетенное состояние дядюшки Антифера нисколько не изменилось. Не подвинулось ни на шаг и решение задачи.

Однажды, пятнадцатого октября, Эногат и Жюэль в ожидании завтрака сидели в своей комнате. Было прохладно; в камине пылал огонь.

Держась за руки, они молча смотрели друг на друга.

Чувствуя, что Жюэль чем-то озабочен, молодая женщина решила отвлечь его от мыслей.

— Жюэль,— сказала она,— я часто получала твои письма и без конца их перечитывала… Сколько мучений принесло нам это злополучное путешествие!… Я бережно храню все твои письма.

— Они напоминают о грустных днях, моя дорогая.

— Да… И все же я буду хранить их всегда!… Но там мало подробностей о путешествиях, а мне так хочется побольше обо всем узнать! Расскажи мне, Жюэль, расскажи сегодня же, как все происходило?

— Тебе так хочется?

— Это доставит мне удовольствие! Мне будет казаться, что я вместе с тобой на пароходе, на железной дороге, в караване!…

— Милая, для этого нужна карта. Тогда я смогу показать тебе наш маршрут шаг за шагом.

— Постой! Вот глобус. Разве этого недостаточно?…

— Вполне достаточно.

Эногат сняла со стола Жюэля глобус на металлической ножке и поставила его на столик перед камином.

Жюэль, понимая, какое это доставит удовольствие Эногат, сел подле нее и, найдя на глобусе Сен-Мало, сказал:

— Итак, в дорогу!

Их склоненные головы касались друг друга, и нет ничего удивительного, если, следя за маршрутом, молодожены иногда обменивались поцелуем.

Жюэль одним махом перескочил из Франции в Египет и задержался в Суэце, где останавливался со своими спутниками дядюшка Антифер. Потом он провел пальцем вдоль Красного моря, Аравийского моря, вошел в Оманский залив и остановился в Маскате.

— Итак, Маскат,— сказала Эногат,— первый островок находится где-то поблизости?

— Да. Чуть подальше от берега, в заливе.

Потом, повернув глобус, Жюэль дошел до Туниса, где дядюшка Антифер встретился с банкиром Замбуко, прошел по Средиземному морю, остановился в Дакаре, пересек экватор, спустился по африканскому берегу и достиг бухты Маюмба.

— Здесь второй островок? — спросила Эногат.

— Да, дорогая.

Отсюда нужно подняться вдоль Африки, пересечь Европу, остановиться в Эдинбурге, где произошла встреча с преподобным Тиркомелем. Потом молодые супруги направились к северу, и наконец их пальцы опустились на пустынные скалы Шпицбергена.

— Мы нашли третий островок?

— Да, Эногат, третий островок, где нас ожидала самая большая неудача… И вообще все оказалось глупейшей авантюрой!

Эногат молча смотрела на глобус.

— Но почему Камильк-паша выбрал именно эти три островка… один за другим? — спросила она.

— Вот чего мы не знаем и, видно, не узнаем никогда!

— Никогда?…

— И тем не менее три островка должны быть связаны между собой каким-то геометрическим соотношением. Это ясно из последнего документа… И, кроме того, там есть еще слово «полюс», которое не дает мне покоя…

Как бы отвечая самому себе на вопросы, не выходившие у него из головы, Жюэль опять задумался… Казалось, в эту минуту он собирает всю силу своего ума, чтобы решить наконец труднейшую из задач.

Эногат между тем, придвинув к себе глобус, водила пальчиком по маршруту, показанному ей Жюэлем. Сначала ее указательный палец остановился на Маскате, потом, описав кривую, задержался в бухте Маюмба, потом, еще раз описав кривую, поднялся к Шпицбергену и затем, сделав полный круг, вернулся к исходной точке.

— Послушай,— удивилась Эногат,— получается круг… Вы путешествовали по кругу.

— По кругу?

— Да, милый, по окружности.

— По окружности! — воскликнул Жюэль.

Он вскочил, сделал несколько шагов по комнате, повторяя это слово:

— Окружность… окружность!…

Потом повернулся к столу, взял глобус и, в свою очередь описав пальцем круговую линию маршрута, вдруг закричал как безумный.

Эногат смотрела на него в ужасе. Он сошел с ума!… Он тоже… как и дядюшка!… Она задрожала, слезы брызнули у нее из глаз.

А Жюэль продолжал кричать:

— Я нашел… я нашел!…

— Что?!

— Четвертый островок!

Ну вот, и молодой капитан, как видно, тоже сошел с ума… Четвертый островок?… Это невероятно!

— Господин Трегомен… господин Трегомен!— заорал Жюэль своему соседу, открыв окно…

Потом он повернулся к глобусу, как бы задавая ему какой— то вопрос. Можно было подумать, что он разговаривает с этим картонным шаром.

Жильдас Трегомен был в комнате уже через минуту. Молодой капитан бросился ему на шею:

— Нашел!…

— Что нашел, мой мальчик?

— Нашел геометрическое соотношение… Я понял, как связаны между собой три островка, и знаю, где должен находиться четвертый!…

— Что ты говоришь?! — испугался Жильдас Трегомен.

Жюэль казался таким взволнованным, у него был такой блуждающий взгляд, что Трегомен невольно подумал так же, как и Эногат,— уж не помешался ли молодой капитан?…

— Нет, нет,— сказал Жюэль, почувствовав, что думает о нем Трегомен,— нет, я в своем уме! Так слушайте!…

— Слушаю!

— Наши три островка расположены на линии окружности. Так вот, представим себе, что они находятся на плоскости; соединим их попарно прямой линией — линией, которую «достаточно провести», как сказано в документе,— и проведем перпендикуляр к центру каждой из этих двух линий… Два перпендикуляра встретятся, и на этой центральной точке, на этом «полюсе», так как речь идет о сферической[486] поверхности шара, и должен находиться четвертый островок!

Простейшая геометрическая задача, как видит читатель. И ее Камильк-паша, с помощью капитана Зо, применил на практике!… И если это решение не пришло в голову Жюэлю раньше, то только потому, что он не обратил внимания на то, что три островка — это три точки на одной окружности.

Для решения задачи понадобился всего лишь хорошенький маленький пальчик Эногат, случайно описавший эту трижды благословенную окружность…

— Невозможно! — все еще не верил своим глазам Жильдас Трегомен.

— И тем не менее это так, господин Трегомен! Посмотрите сами и убедитесь!

Поставив глобус перед Трегоменом, Жюэль провел окружность сквозь три островка. Окружность проходила через следующие точки, дававшие Камильк-паше большие возможности для выбора: Маскат, Баб-эль-Мандебский пролив, экватор, Маюмба, острова Зеленого Мыса, тропик Рака, мыс Фарвель в Гренландии, остров Западный Шпицберген, острова Адмиралтейства, Карское море, Тобольск в Сибири, Герат в Персии. Итак, если Жюэль прав, то четвертый островок должен находиться в центре окружности, проведенной через три островка, в той точке сферического отрезка шара, полюс которого совпадает с центром.

Жильдас Трегомен не мог прийти в себя от изумления. Молодой капитан, совершенно не владея собой, ходил взад и вперед по комнате, то прижимая к груди глобус, то целуя свежие щечки Эногат, куда более приятные, чем этот грубо раскрашенный картонаж, и повторял:

— Это она нашла, господин Трегомен… Без нее мне никогда бы и в голову не пришла такая мысль!

Глядя на взволнованного Жюэля, Трегомен пришел в неистовый восторг. Он подпрыгнул раз, другой… Потом стал покачиваться на месте, округлив руки с грацией сильфиды[487] весом в двести килограммов. Потом стал раскачиваться все сильней и сильней, со штирборта на бакборт, как никогда не приходилось качаться «Прекрасной Амелии» на Рансе, а как раскачивался «Порталегри» с грузом веселых слонов. И наконец ужасным голосом завопил песню Пьера-Сервана-Мало:

У меня есть дол, дол, дол! У меня есть го, го, го! У меня есть та, та, та! Долгота! Долгота! Долгота!

Наконец друзья угомонились.

— Надо предупредить дядю! — сказала Эногат.

— Предупредить дядю? — переспросил Трегомен, несколько смущенный этим предложением.— А не разумнее ли пока помолчать?

— Надо подумать,— согласился Жюэль.

Позвали Нанон и в нескольких словах все ей объяснили. На вопрос Жюэля, как поступить в отношении ее брата, старая бретонка ответила:

— Мы ничего не должны от него скрывать.

— А если его опять постигнет разочарование,— заметила Эногат,— перенесет ли его наш бедный дядя?

— Разочарование? — воскликнул Трегомен.— Нет, на этот раз — нет!…

— В последнем документе сказано определенно, что сокровища зарыты именно на четвертом островке,— добавил Жюэль,— а четвертый островок расположен в центре круга, который мы описали, и на этот раз я твердо убежден…

— Тогда я позову брата! — объявила Нанон.

Через минуту в комнате Жюэля появился дядюшка Антифер, нисколько не изменившийся, по-прежнему озабоченный, все с тем же отрешенным взглядом и сумрачным выражением лица.

— Что случилось?

За его грозным тоном скрывалась растерянность, но было видно, что он с трудом сдерживает неукротимую ярость.

Жюэль рассказал ему, что произошло, каким образом открылась геометрическая связь между тремя островками и почему четвертый островок должен непременно находиться в центре этой окружности.

К крайнему удивлению присутствующих, дядюшка Антифер выслушал известие очень спокойно. Он даже не насупился. Можно подумать, он ждал эту новость, что она не явилась для него неожиданностью, что она казалась ему чем-то совершенно естественным. Дядюшка только спросил у Жюэля:

— Где эта центральная точка?

Действительно, вопрос вполне резонный.

Жюэль поставил глобус посередине стола. С рейсфедером и гибкой линейкой в руке, словно имел дело с плоской поверхностью, он соединил одной линией Маскат и Маюмбу, другой линией — Маюмбу и Шпицберген. От середин этих двух линий он провел два перпендикуляра, точка пересечения которых оказалась в центре круга.

Центр этот находился в Средиземном море, между Сицилией и мысом Бон, неподалеку от острова Пантеллерия.

— Тут, дядя… тут! — сказал Жюэль.

И, тщательно измерив меридиан и параллель, он уверенно произнес:

— Тридцать семь градусов двадцать шесть минут северной широты и десять градусов тридцать три минуты восточной долготы от парижского меридиана.

— Но есть ли там островок? — спросил Жильдас Трегомен.

— Должен быть! — ответил Жюэль.

— Есть ли там островок?… Нечего сомневаться, лодочник,— урезонил его дядюшка Антифер,— нечего сомневаться, он есть!… Ах! Тысяча миллионов, миллиардов, несметное число несчастий, только этого еще недоставало!

И, испустив это проклятие таким страшным голосом, что задребезжали стекла, он выбежал из комнаты Эногат, заперся у себя, и в этот день его больше не видели.

Глава шестнадцатая, обращенная к нашим потомкам, которые будут жить через несколько столетий после нас

Если бывший капитан большого каботажа не сошел с ума окончательно, то чем же тогда объяснить его более чем странное поведение в ту минуту, когда наконец определили истинное положение четвертого островка, где хранились в недрах сокровища Камильк-паши?

В последующие дни стала заметна полная и совершенно непонятная метаморфоза[488]: Пьер-Серван-Мало вернулся к своим прежним привычкам, к своим прогулкам — с неизменной трубкой в зубах — по крепостному валу и по набережной. Но это был уже не тот Антифер. Загадочная улыбка не сходила с его губ. Он не позволял себе даже намека на сокровища Камильк-паши, никогда не вспоминал о своих путешествиях и не заговаривал о новой экспедиции, которая сделала бы его обладателем миллионов!

Жильдас Трегомен, Нанон, Эногат и Жюэль были окончательно сбиты с толку. Каждую минуту они ждали возгласа дядюшки Антифера: «В путь!» — но он, как видно, и не думал готовиться к новой поездке.

— Что с ним случилось? — задавала себе вопрос Нанон.

— Его словно подменили! — недоумевал Жюэль.

— Может быть, его страшит мысль о женитьбе на мадемуазель Талисме Замбуко?— предполагал Трегомен.— Но не все ли ему равно!… Нельзя же, в самом деле, допустить, чтобы миллионы пропали!

Как резко изменились взгляды того и другого! Можно подумать, что дядюшка Антифер и Жильдас Трегомен поменялись ролями. Не Антифера, а Трегомена разбирала теперь жажда золота! Впрочем, последний рассуждал вполне логично. Как же так: когда не было никакой уверенности, что удастся найти островок,— помчались на поиски, а теперь, когда его положение установлено точно, даже речи нет о том, чтобы отправиться в путь!…

Трегомен все время заговаривал об этом с Жюэлем.

— Зачем это нам? — отвечал молодой капитан.

Тогда Трегомен обращался к Нанон.

— Да ну их!… Пусть себе там лежат!

Потом он обращался к Эногат:

— Послушай, малютка, у тебя звенели бы в кармане тридцать три миллиона!…

— А не хотите ли, господин Трегомен, тридцать три поцелуя?…

Наконец — после той знаменательной сцены прошло уже пятнадцать дней — он решился заговорить об этом с самим дядюшкой Антифером.

— А как же будет… с этим… с островком?…

— С каким островком, лодочник?

— Островком в Средиземном море!… Ведь, пожалуй, он существует?

— Существует ли он, лодочник? В его существовании я уверен больше, чем в твоем или в моем!

— Так почему бы нам туда не отправиться?

— Отправиться туда, пресноводник?… Подождем, пока у нас вырастут плавники!

Что хотел он этим сказать? Жильдас Трегомен долго ломал голову, но так и не мог найти подходящее объяснение. Однако он не успокоился. В конце концов, эти тридцать три миллиона нужны не ему, а детям… И если влюбленные не думают о своем будущем, кто же тогда позаботится о них, как не он!

Словом, он так ко всем приставал, что однажды дядюшка Антифер сказал ему:

— Значит, теперь ты настаиваешь на поездке?

— Да, старина.

— По-твоему, нужно ехать?

— Нужно… и чем скорей, тем лучше!

— Хорошо. Мы поедем!

Но каким тоном произнес он эти последние слова!

Перед отъездом следовало принять решение относительно банкира Замбуко и нотариуса Бен-Омара. Как сонаследника и душеприказчика, их следовало, во-первых, известить об открытии четвертого островка и, во-вторых, пригласить в известный день на известный островок,— одного— за получением своей доли наследства, другого — за получением своего процента.

Дядюшка Антифер, пожалуй, даже больше, чем Трегомен, настаивал на том, чтобы соблюсти все условия… В Тунис и в Александрию в адрес обоих заинтересованных лиц отправили две телеграммы. Свидание назначили на двадцать третье октября в Сицилии, в городе Агридженто, откуда предстояло отправиться за сокровищами на главный островок.

Что касается преподобного Тиркомеля, то его часть будет ему своевременно отослана, и он может при желании утопить свои миллионы в заливе Фёрт-оф-Форт, если они будут жечь ему руки!

О Сауке, конечно, не шло и речи — ему ничего не причиталось. И, кроме того, он по заслугам приговорен к нескольким годам заключения в одиночной камере эдинбургской тюрьмы.

Никого не удивило, что на этот раз Жильдас Трегомен непременно хотел участвовать в экспедиции. И было бы еще удивительнее, если бы Жюэль не взял с собой Эногат. Через два месяца после свадьбы едва ли он расстался бы со своей женой и вряд ли она захотела бы остаться дома…

Как долго продлится новое путешествие? Ну, разумеется, оно займет не так уж много времени. Они только доедут до места и сразу вернутся домой. Ведь пятого документа искать не придется. Несомненно, Камильк-паша не прибавил ни одного нового звена к этой и без того уже длинной цепи островов! В последней записи сказано определенно, что сокровища погребены под одной из скал четвертого островка, а положение островка — между побережьем Сицилии и островом Пантеллерия — определено с математической точностью.

— По-видимому, это очень незначительный островок, потому что не обозначен на карте,— заметил Жюэль.

— Возможно! — ответил дядюшка Антифер с мефистофельской усмешкой[489].

Трудно было понять, что означает эта усмешка.

Прежде всего решили воспользоваться самым быстрым способом передвижения, то есть железной дорогой. Непрерывная колея тянулась от Сен-Мало через всю Францию и Италию до Неаполя. С путевыми расходами не считались, раз дело шло о приобретении тридцати миллионов!

Утром шестнадцатого октября Нанон проводила своих путешественников, взявших билеты на первый отходящий поезд. Не задерживаясь в Париже, они пересели в экспресс Париж — Лион, затем пересекли франко-итальянскую границу и, не удостоив вниманием ни Милан, ни Флоренцию, ни Рим, вечером двадцатого октября прибыли в Неаполь. Жильдас Трегомен был настолько же уверен в благополучном исходе нового путешествия, насколько измучен непрерывной тряской в железнодорожном вагоне, продолжавшейся не менее ста часов.

Покинув на следующий день гостиницу «Виктория», дядюшка Антифер, Жильдас Трегомен, Жюэль и Эногат сели на пароход, отправлявшийся в Палермо, и после восхитительного однодневного перехода высадились в столице Сицилии. Только не подумайте, что они собирались осматривать палермские чудеса! Даже у Жильдаса Трегомена не было намерения вывезти из этого путешествия хотя бы беглые воспоминания о достопримечательностях. Он не порывался даже послушать знаменитую Сицилийскую вечерню[490], о которой все так много говорили! Нет! В его глазах Палермо[491] был не прославленным городом, последовательно переходившим из рук в руки — к норманнам, французам, испанцам, англичанам… Для него это была просто станция отправления почтовых карет и дилижансов, следующих два раза в неделю в Корлеоне в девять часов утра, а затем в двенадцать часов из Корлеоне — в Агридженто.

Агридженто больше всего интересовал наших путешественников, потому что в этом старинном городе, расположенном на южной стороне Сицилии, должно состояться свидание с банкиром Замбуко и нотариусом Бен-Омаром.

Не сопряжен ли этот способ передвижения со всякими неприятными происшествиями или опасными случайностями? Ведь почтовые дороги отнюдь не безопасны, а в Сицилии есть еще грабители и будут, похоже, всегда. Они пустили там глубокие корни, подобно оливковым деревьям или алоэ.

Как бы то ни было, на следующий день дилижанс отправился в дорогу, и путешествие прошло благополучно. В Агридженто приехали вечером двадцать четвертого октября, и если пассажиры еще не достигли цели, то, по крайней мере, приблизились к ней…

Банкир и нотариус, один — из Александрии, другой — из Туниса, не опоздали на назначенное свидание. На что только не толкает людей неутолимая жажда золота!

При встрече оба сонаследника обменялись лишь следующими словами:

— На этот раз вы уверены?

— Уверен.

Но каким издевательским тоном произнес это дядюшка Антифер и какой иронический взгляд бросил на банкира!

Найти в Агридженто парусник — самое легкое дело. В этом порту нет недостатка ни в рыбачьих, ни в каботажных судах — баланчеллы, тартаны, фелуки[492], сперонары и другие виды судов средиземноморского флота представлены там в изобилии.

Впрочем, речь идет всего лишь о небольшой морской экскурсии, прогулке за сорок миль от берега, по направлению к западу. Отплыв вечером при попутном ветре, можно к полудню следующего дня добраться до места назначения.

Судно наняли. Называлось оно «Провиденца». Это фелука примерно тонн в тридцать, управляемая старым морским волком, который добрых полвека плавал в этих водах. Он мог с закрытыми глазами править судном от Сицилии до Мальты, от Мальты до тунисского побережья!

— Нет никакой надобности посвящать его в наши дела, Жюэль.

Жюэль счел совет Трегомена благоразумным.

Хозяина фелуки звали Джакопо Граппа, и, так как счастье решительно стало на сторону наследников Камильк-паши, этот Джакопо Граппа говорил хоть и на неправильном, но достаточно понятном французском языке.

И кроме того, еще одна удача, большая удача! Стоял октябрь, то есть начинался неблагоприятный сезон с плохой обычно погодой — бурным морем, обложенным тучами небом… Так вот — ничего этого сейчас не было. Холод, правда, уже наступил, но воздух был сухой, ветерок тянул с материка, и, когда «Провиденца» вышла в широкое море, великолепная луна залила своим светом высокие горы Сицилии.

У Джакопо Граппа было всего пять матросов — экипаж, вполне приспособленный к работе на фелуке. Легкое суденышко быстро скользило по гладкой водной поверхности, такой спокойной, что даже Бен-Омар не испытывал ни малейших признаков морской болезни. Никогда еще судьба не была к нему на море так благосклонна!

Ночь прошла без происшествий, утренняя заря предвещала наступление прекрасного дня.

Удивительный человек этот Пьер-Серван-Мало! С видом полнейшего безразличия, засунув руки в карманы, с трубкой во рту, он спокойно прогуливался по палубе. Глядя на него, Жильдас Трегомен, находившийся в состоянии сильнейшего возбуждения, просто не верил своим глазам. Он устроился на носу. Рядом сидели неразлучные Эногат и Жюэль. Молодая женщина наслаждалась очарованием этой поездки. Ах, почему она не может следовать за своим мужем всюду, куда его закинут случайности дальнего плавания!

Время от времени Жюэль подходил к рулевому проверить курс, то есть лишний раз удостовериться, повернут ли нос «Провиденцы» на запад. Рассчитав скорость, он надеялся, что к одиннадцати часам фелука подойдет к долгожданному острову. Затем он возвращался к Эногат и каждый раз выслушивал наставление Жильдаса Трегомена:

— Не занимайся только своей женой, Жюэль, а побольше нашим делом!

Трегомен теперь говорил «наше дело»! О, как изменился этот добрейший человек! Но ведь он заботился о них, о детях!

В десять часов не было еще никаких признаков земли. Действительно, в этой части Средиземного моря, между Сицилией и мысом Бон, есть только один значительный остров — Пантеллерия. Впрочем, наши путешественники искали не остров, а крошечный островок; но и такого нигде не видно…

Когда банкир и нотариус устремляли на дядюшку Антифера вопрошающий взгляд, им с трудом удавалось различить сквозь голубоватое облако табачного дыма только его задумчивые глаза и растянутый в насмешливую улыбку рот.

Джакопо Граппа не мог понять, почему фелука должна следовать в таком направлении. Неужели его пассажиры хотят подойти к тунисскому побережью? А вообще-то его это не касается. Ему платят, и платят хорошо, за то, чтобы он шел именно на запад, и он пойдет, пока ему не прикажут переменить курс.

— Сначит,— сказал он Жюэлю,— всо время следоват дорога к запад?

— Да.

— Va bene![493]

И он пошел bene[494]. В четверть одиннадцатого Жюэль с секстантом в руке сделал первое наблюдение. Оказалось, что фелука находится под 37°30’ северной широты и 10°33’ восточной долготы.

В то время как он выполнял эту работу, дядюшка Антифер искоса поглядывал на него и подначивал:

— Ну что, Жюэль?…

— Дядя, мы находимся точно на нужной долготе, и нам следует только спуститься на несколько миль к югу!

— Спускайся, племянничек, спускайся!… Мне кажется, мы можем спускаться до бесконечности!…

Попробуйте понять хоть слово из того, что говорит этот самый загадочный из всех малуинцев — прошлого, настоящего и будущего!

Фелука повернулась левым бортом, чтобы подойти ближе к Пантеллерии.

Старик хозяин, прищурив глаза, сжав губы, стоял, ничего не понимая. И так как Жильдас Трегомен был рядом, итальянец тихо спросил его, что они ищут в этих водах.

— Носовой платок, который мы здесь потеряли! — ответил Трегомен.

Так отвечает обычно человек, когда его, как бы ни был он хорош по натуре, начинает охватывать злость.

— Va bene, синьор!

Без четверти двенадцать. Никакого признака земли! А между тем «Провиденца» достигла уже того места, где должен находиться четвертый островок.

Но, кроме бесконечного моря, ничего не открывалось глазу…

По ванте штирборта Жюэль поднялся на верхушку мачты. Оттуда линия горизонта простиралась на двенадцать — пятнадцать миль в окружности.

Ничего… По-прежнему ничего!

Когда он спустился на палубу, Замбуко подошел к нему вместе с нотариусом и спросил с тревогой в голосе:

— Четвертый островок?…

— Его не видно!

— А ты уверен в своих вычислениях? — прибавил дядюшка Антифер насмешливым тоном.

— Уверен, дядя!

— В таком случае, племянник, по-видимому, ты разучился делать наблюдения…

Молодой капитан, задетый за живое этим замечанием, вспыхнул, но Эногат успокоила его умоляющим жестом.

Тут вмешался Жильдас Трегомен. Он обратился к хозяину фелуки:

— Граппа!…

— К вашим услугам.

— Мы ищем островок…

— Так, синьор.

— Есть в этих водах островок?…

— Островок?

— Да.

— Вы говорите — один островок?…

— Ну да, островок… Мы спрашиваем тебя про островок!— повторил дядюшка Антифер.— Ты слышишь… такой малюсенький, такой хорошенький, такой миленький островочек!… Ты что, не понимаешь?

— Извините, синьор! Вы ищете один островок?

— Да…— сказал Жильдас Трегомен.— Есть тут такой?

— Нет, синьор.

— Нет?

— Нет! Но был один… я его видел и сам на него высаживался.

— Высаживался? — повторил Трегомен.

— Но он исчез…

— Исчез? — ужаснулся Жюэль.

— Да, синьор, уже тридцать один год, как исчез… Клянусь святой Лючией!

— А что это был за островок? — закричал Жильдас Трегомен, умоляюще сложив руки.

— А! Тысяча габар, лодочник! — не выдержал дядюшка Антифер.— Этот островок или, вернее, остров — Джулия!

Остров Джулия!… Жюэль все мгновенно вспомнил!…

Да! Действительно, остров Джулия, или Фердинанда, или Отам, или Грейам, или Нерита — как хотите, так и называйте,— появился на этом месте двадцать восьмого июня 1831 года. Разве можно усомниться в том, что он существовал? Неаполитанский капитан Коррао лично наблюдал тот момент, когда произошло подводное извержение. Князь Пиньятелли видел своими глазами в центре новорожденного острова пылающий столб, заканчивающийся огненным снопом, подобным фейерверку. Капитан Иртон и доктор Джон Дэви тоже были свидетелями феноменального явления. В течение двух месяцев остров, покрытый вулканическими извержениями и горячим песком, оставался доступен для посетителей. Это был кусок морского дна, поднятый на поверхность вод внезапным действием плутонических сил[495].

Затем в декабре 1831 года скалистый массив стал опускаться, и островок исчез, не оставив на морской поверхности ни малейших следов.

Так вот, именно в тот короткий промежуток времени злая судьба и привела Камильк-пашу и капитана Зо в эту часть Средиземного моря. Они искали неизвестный островок, и надо же было такому случиться, что напали на тот, который появился в июне и снова исчез в декабре! И вместе с островком драгоценные сокровища опустились на глубину в сотни метров, на самое дно бездны — те самые миллионы, какие преподобный Тиркомель так хотел бросить в пучину!… Сама природа взяла на себя выполнение этого поистине поучительного акта, и теперь ему можно не опасаться, что сокровища когда-нибудь вернутся на землю…

Считаем своим долгом сказать, что дядюшке Антиферу все это было известно! Когда Жюэль за три недели до сегодняшнего дня сообщил ему местоположение последнего островка — между Сицилией и Пантеллерией,— дядюшка сразу сообразил, что речь идет об острове Джулия. Еще будучи новичком на флоте, он часто заходил в эти воды и хорошо знал о феномене, появившемся в 1831 году, о рождении и исчезновении недолговечного островка, ушедшего на триста футов в глубину моря!…

Точно выяснив и проверив это, дядюшка Антифер перенес самое страшное за всю свою жизнь потрясение. Потом успокоился и решил отказаться от мысли унаследовать сокровища Камильк-паши навсегда. Вот почему он никогда больше не заговаривал о возобновлении поисков и не собирался предпринимать последнюю экспедицию. И если он подчинился настойчивому желанию Трегомена и все же поехал, если согласился пойти на новые издержки, то единственно только из самолюбия, потому что не желал быть одураченным более других в этом деле… И если он назначил свидание в Агридженто банкиру Замбуко и нотариусу Бен-Омару, то только затем, чтобы дать им урок, который они из-за своего коварства вполне заслужили.

Обратившись к мальтийскому банкиру и египетскому нотариусу, он начал кричать:

— Да! Вот они — миллионы, здесь! Под нами! И если вы хотите взять вашу часть, стоит только нырнуть!… Ну же, в воду, Замбуко!… В воду, Бен-Омар!…

И если когда-нибудь эти люди — Замбуко и Бен-Омар — и проклинали себя за то, что попались на удочку, то это было именно в тот момент, когда неукротимый малуинец осыпал их своими сарказмами[496], забыв, что сам проявлял в погоне за сокровищами такую же алчность, как мальтиец и египтянин.

— А теперь держи на восток,— скомандовал Пьер-Серван-Мало,— и домой!

— Где мы будем так счастливы…— сказал Жюэль.

— Даже без миллионов паши,— прибавила Эногат.

— Ну конечно!… Раз они утонули! — смешно разведя руками, сказал Жильдас Трегомен.

Но молодому капитану из чистого любопытства захотелось бросить в этом месте лот…

Джакопо Граппа, с сомнением покачав головой, подчинился, и, когда веревка размоталась на глубину от трехсот до трехсот пятидесяти футов, свинцовая гиря ударилась о крепкий пласт…

Это был остров Джулия… Островок номер четыре, затерявшийся в морской глубине!

По приказу Жюэля фелука повернула в обратный путь.

Ветер был встречный, всю ночь пришлось лавировать, пока не достигли гавани. Несчастному Бен-Омару этот последний переход стоил восемнадцатичасового мучительного приступа морской болезни.

На рассвете «Провиденца», проделав бесплодную экспедицию, стала на якорь у набережной Агридженто.

Когда пассажиры прощались с хозяином фелуки, старый моряк обратился к дядюшке Антиферу:

— Синьор?…

— Что ты хочешь сказать?…

— Хочу говорить вам одна вещь…

— Говори… мой друг… говори…

— Синьор, надежда вышел не весь… не весь потерян!

Пьер-Серван-Мало мгновенно выпрямился, и взгляд его будто зажгла молния.

— Не все потеряно? — повторил он.

— Да… Синьор! Остров Джулия исчез на конце один тысяч восемь сотен и еще тридцать один год, но…

— Но…

— Он опять поднимался выше с один тысяч восемь сот и еще пятьдесят…

— Как мой барометр, когда он должен стать на «ясно»,— громко расхохотался дядюшка Антифер.— К несчастью, когда остров Джулия появится со своими миллионами снова… нашими миллионами!.. нас давно уже не будет на свете и тебя тоже, лодочник, если ты даже проживешь хоть триста лет!..

— Вполне возможно! — не стал с ним спорить бывший хозяин «Прекрасной Амелии».

Старый моряк говорил правду: остров Джулия действительно понемногу поднимается к поверхности Средиземного моря…

Пройдет еще несколько веков, и — кто знает? — может быть, удивительные приключения дядюшки Антифера получат продолжение и совсем другую развязку!

Конец

Тайна Вильгельма Шторица

Глава I

«…И приезжай как можно скорее, дорогой Анри. Жду тебя с нетерпением. Страна просто восхитительна, а район Южной Венгрии[497] для инженера представляет несомненный интерес. Приезжай, не пожалеешь.

Твой Марк Видаль».

Так заканчивалось письмо, которое я получил от младшего брата 4 апреля 1757 года.

Письмо как письмо. Обыкновеннейшим образом дошло оно до адресата: от почтальона к портье[498], от портье — к слуге, слуга же со своей привычной невозмутимостью подал мне его на подносе.

Да и сам я с полнейшим спокойствием распечатал и прочел письмо до самого конца, до последних строчек, в которых уже содержался зародыш невероятных событий, разразившихся немного спустя.

Все-таки как люди слепы! Вне их воли и разумения складывается причудливая сказка судьбы.

Марк оказался прав. Я ничуть не сожалею о совершенном путешествии. Уж не знаю, не сочтете ли вы меня за безумца и фантазера, прочитав далее столь странную историю.

В ту пору Марку было двадцать восемь лет, а мне — тридцать шесть. Некоторым образом я заменил брату отца — наше раннее сиротство побудило меня заботиться о младшем, опекать и любить его как собственное дитя. Поскольку мальчик выказывал замечательные способности к живописи, я не жалел денег на учителей, полагая, что как художник он многого добьется. И не ошибся.

Сейчас Марк был в Рагзе[499], довольно крупном городе Южной Венгрии. До этого несколько недель он прожил в Будапеште[500]. Его портреты там вызывали восхищение даже у самой искушенной публики. От заказов не было отбоя. Закончив работу, Марк по Дунаю[501] добрался до Рагза, увезя с собою кругленькую сумму и благодарные воспоминания о столице, оказавшей ему радушный прием.

Среди тамошней знати особенно выделялись Родерихи. Имея большое родовое поместье, глава этого семейства, известный врач, приумножил свое состояние успешной медицинской практикой. Не отказывая в милосердии ни богатым, ни бедным, он снискал всеобщее уважение.

Родерих имел двоих детей: сына — капитана Харалана, и красавицу дочь Миру. Марк пленился очаровательной девушкой и надолго застрял в Рагзе, надеясь добиться взаимности юной особы. Рослый, голубоглазый, с копной темно-русых волос над сияющим счастьем и молодостью лицом, брат был на редкость хорош собой. Высокий чистый лоб свидетельствовал о благородстве мыслей юноши. Нежная душа его сочеталась со страстным темпераментом художника, истинного ценителя прекрасного.

О Мире я знал только со слов страстно влюбленного, и мне не терпелось увидеть воочию предмет его обожания. Невеста так же хотела познакомиться с будущим деверем[502], чтобы составить представление о семье, с которой собиралась породниться. Словом, в качестве любимого родственника и желанного гостя инженер Видаль должен был отложить все дела и прибыть в Рагз.

К тому же последнее письмо сулило бездну удовольствия и пользы от посещения Южной Венгрии. Прошлое страны богато историческими событиями, яростным сопротивлением германским завоевателям. В истории Центральной Европы Венгрия занимает заметное место.

Ну что ж, придется оставить Францию месяца на три ради столь соблазнительного путешествия.

Первую половину пути я, пожалуй, преодолею на почтовых, а в Вене пересяду на речной транспорт. Крюк в семьсот лье — расстояние не маленькое, зато можно увидеть самую интересную часть Дуная: и Австрию[503] и Венгрию до самой сербской границы[504].

Мира Родерих, надеюсь, проявит терпение и простит путнику небольшую задержку. Весь следующий месяц я проведу с молодыми.

Увы, мне не хватит времени посетить старинные крепости Видин, Никопол, Русе, Силистра, Браила, Галац[505] — по берегам могучей реки[506], отделяющей Валахию[507] и Молдавию от Турции, несущей полные воды к Черному морю.

Раздобыв документы, затребованные Марком, я начал сборы в дорогу. Это не заняло много времени. Небольшой чемодан с праздничным костюмом для свадебной церемонии — вот, в сущности, почти весь мой багаж.

Еще во время путешествия по северным провинциям[508] я довольно прилично изучил немецкий, поэтому проблема языка передо мной не стояла. К тому же французский в ходу среди дружески настроенных к нам венгров, по крайней мере в светском обществе.

Я уведомил брата о своих намерениях и попросил известить мадемуазель Миру Родерих, что будущий ее деверь сгорает от нетерпения поцеловать ручку будущей невестке.

«Прошу не бранить меня, если не с каждого этапа пути я смогу сообщать о себе. Но все же постараюсь писать регулярно, чтобы дорогая сестричка (мадемуазель Мира позволит так себя называть?) могла прикинуть количество лье, отделяющих одного французского путешественника от ее родного Рагза. Обещаю предупредить о своем прибытии — не только о дне, но даже и о часе, а может статься, и о минутах», — так заканчивалось мое письмо.

Накануне отъезда, тринадцатого апреля, я отправился к начальнику полиции, своему приятелю, чтобы попрощаться и забрать паспорт.

— Должен сказать, Родерихи — достойнейшие люди, — неожиданно сказал он, узнав о цели моей поездки.

— Вы слышали о них? — удивился я.

— И не далее как вчера, на вечере в австрийском посольстве.

— И от кого же?

— От офицера будапештского гарнизона, который познакомился с вашим братом в венгерской столице. Он на все лады расхваливает Марка.

— А о семействе Родерих этот офицер отзывается так же хорошо?

— О да! В общем, Марк сделал превосходный выбор, тем более говорят, что мадемуазель Мира обворожительна. Не забудьте поздравить молодых от меня и пожелать счастливого брака. Правда, — мой собеседник замялся, — не знаю, простите ли вы мою бестактность?…

— Бестактность?… — изумился я. — Вы о чем?

— Да… Мадемуазель Мира Родерих… Впрочем, дорогой Видаль, вполне возможно, что ваш брат ничего не знал…

— Объясните же толком, куда вы клоните?

— Ладно! Так вот, руки мадемуазель Миры уже настойчиво домогались. По крайней мере, так мне изложил дело тот офицер из посольства. И претензии этого субъекта наделали много шуму в Рагзе.

— У Марка есть соперник?

— Не думаю. Доктор Родерих решительно отказал назойливому господину. Да и было это давно, за полгода до приезда вашего брата.

— Стоит ли волноваться, старина, — успокоил я скорее себя, чем приятеля, — раз Марк ничего не пишет, вряд ли это серьезно. Но все-таки хорошо, что вы предупредили меня.

Уже прощаясь, я спросил:

— Не знаете ли, кто этот неудачник?

— Вильгельм Шториц.

— Вильгельм Шториц?! — Моему удивлению не было предела. — Сын Отто Шторица, немецкого химика, точнее алхимика?

— Да.

— Вот это сюрприз! Имя очень известное… Кажется, отец уже умер?

— Несколько лет тому назад, но сын жив, и, говорят, человек очень скользкий…

— Скользкий? Что вы под этим подразумеваете?

— Не знаю, как объяснить, — затруднился с ответом начальник полиции. — По слухам, Вильгельм Шториц — человек необычный…

Я расхохотался:

— Веселенькое дельце! Быть может, у нашего героя-любовника три ноги? Или четыре руки?

— Думаю, с ногами-руками у него полный порядок! — рассмеялся и мой собеседник. — Полагаю, речь идет скорее о моральных качествах Вильгельма Шторица, которого, как я понял, следует остерегаться…

— Поостережемся, старина! До момента, пока мадемуазель Родерих не превратится в мадам Видаль!

С легким сердцем я покинул участок и отправился домой.

Глава II

Четырнадцатого апреля в семь утра я отправился в путь в дорожной карете.

Ничего особенного в первые дни путешествия не произошло. Страны, через которые мне пришлось проезжать, описывать не буду — они слишком хорошо известны.

Первой длительной остановкой был Страсбург[509]. Выезжая из города, я долго не мог оторваться от окошка кареты, любуясь знаменитым Мюнстером[510]. Величавая стрела кафедрального собора сияла золотом в солнечных лучах.

Много ночей провел я в карете, убаюканный скрипом колес по дорожному гравию. Однообразный шум усыпляет лучше, чем тишина. Позади остались Оффенбург[511], Баден[512], Карлсруэ[513], Ульм[514] и Вюртемберг[515], баварские Аугсбург[516] и Мюнхен[517].

На австрийской границе, в Зальцбурге[518], пришлось задержаться подольше. Но вот наконец, двадцать пятого апреля в шесть часов тридцать пять минут пополудни, взмыленные лошади вкатили карету во двор лучшей венской[519] гостиницы.

Через тридцать шесть часов предстояло продолжить путешествие — если учесть, что на эти часы пришлись две ночи, станет ясно — времени для знакомства с прекрасной столицей почти не было. Утешало, что на обратном пути здесь можно задержаться подольше.

Накануне я заказал билет на габару «Доротея»[520]. Пристань находилась на расстоянии лье от гостиницы. Пришлось воспользоваться каретой еще раз.

На корме судна скопилось много народу: немцы, австрийцы, венгры, русские, англичане… Переднюю же часть завалили ящиками и тюками до такой степени, что протиснуться туда не представлялось возможным. Трудно было отыскать местечко для ночлега в общей каюте, хотя бы какой-нибудь диванчик. Чемодан пришлось оставить под открытым небом возле скамьи, на которой я рассчитывал подолгу сидеть днем.

Попутный ветер и течение весело несли габару вниз по Дунаю. Воды красавицы реки не голубые, как утверждает молва, а скорее охристые, пенились по бокам судна. По водной глади сновали многочисленные суда с тугими парусами, груженные разноцветными овощами и фруктами. Часто встречались цепочки огромных плотов — целые плавучие деревни, похожие на амазонские плоты в Бразилии[521].

На Дунае много островов. Рассеянные по всему фарватеру[522] совсем маленькие клочки суши порой едва возвышаются над водой, иногда лишь на несколько дюймов, и ласкают взор свежей зеленью, купами плакучих ив, осин, тополей, пестрым разнотравьем.

Дома в прибрежных селениях сооружаются на сваях, и кильватерные струи[523], кажется, вот-вот унесут хижины вниз по течению. Не раз мы проходили под канатом, натянутым поперек реки, едва не задевая его мачтой. Канаты служили для перетягивания парома и держались на высоких шестах, увенчанных национальными флагами.

Остались позади Фишаменд, Ригельсбурн[524]. К вечеру «Доротея» достигла устья пограничной реки Моравы[525], левого притока Дуная, где мы и переночевали, а с рассветом двадцать восьмого апреля продолжили путь через земли, на которых в шестнадцатом веке ожесточенно сражались венгры и турки[526]. После недолгих стоянок в Петронелле, Альтенбурге и Хайнбурге[527], после теснины Порты открылся понтонный мост, и габара пришвартовалась к набережной Прессбурга[528].

Целый день экипаж выгружал товар, а я побродил по городу. Прессбург стоит на высоком мысу. Никого бы не удивило, если бы вместо спокойных дунайских вод у его подножия бурлило море. За живописными набережными угадывались силуэты величественных зданий.

Я любовался позолоченным куполом кафедрального собора, отелями и дворцами венгерской знати. На холме прилепился средневековый замок в феодальном духе с башнями по углам. Разорение и запустение царили там, и можно было бы пожалеть о нелегком подъеме, но с высоты открылся чудный вид на виноградники и прекрасно возделанную долину с переливчатой лентой Дуная.

Утром тридцатого апреля «Доротея» углубилась в пушту — что-то среднее между русской степью и американской прерией[529]. Пушта занимает всю центральную Венгрию. По бескрайним пастбищам с бешеной скоростью носятся табуны лошадей, в высокой траве вольготно пасутся стада буйволов и быков.

Здесь начинает петлять венгерский Дунай. Раздавшийся вширь, вобравший в себя крупные притоки с Малых Карпат[530] и Штирийских Альп[531], из скромной реки он превращается в могучую водную артерию.

В своем воображении я поднимался вверх по Дунаю до самых истоков почти у французской границы на восточном склоне Шварцвальда[532], и меня согревала мысль: это дожди моей родины дали ему жизнь.

Прибывши к вечеру в Рааб, по-мадьярски Дьёр, габара пришвартовалась у причала, чтобы остаться здесь на две ночи и день. Двенадцати часов мне вполне хватило для посещения города, более похожего на крепость.

Ниже по течению я увидел знаменитую цитадель Коморн[533], сооруженную в пятнадцатом веке Матиашем Корвином[534], где разыгрался последний акт восстания.

Как прекрасно отдаться на волю дунайских волн! Прихотливые излучины, внезапные повороты разнообразят пейзаж; над низкими полузатопленными островами взлетают аисты и журавли. Это пушта, то в виде роскошных прерий, то — мягких холмов, до самого горизонта. Здесь раскинулись изумительные виноградники, гордость и слава Венгрии. Ее годовая продукция составляет более миллиона бочек, в основном заполненных знаменитым токаем[535]. Не скрою, я поддался соблазну и распил несколько бутылочек в прибрежных харчевнях. Доза, кстати, ничтожная для мадьярских глоток!

Сельское хозяйство пушты совершенствуется, но еще многое предстоит сделать; стоит создать широкую сеть ирригационных каналов для обеспечения стабильно высоких урожаев, высадить лесозащитные полосы — преграду для холодных ветров. Тогда урожаи удвоятся и даже утроятся.

К сожалению, законы о собственности на землю недостаточно разработаны в Венгрии. Много заброшенных земельных участков. Одно владение, площадью в двадцать пять тысяч квадратных миль[536], не под силу обработать собственнику, а в мелкой аренде едва ли четверть плодороднейшей земли. Такое положение крайне невыгодно для государства. Венгерский крестьянин отнюдь не противостоит прогрессу. Возможно, он излишне самодоволен, но не в той степени, как немец, который если не полагает, что способен всему научиться, то убежден, что все знает.

В районе Грана[537], на правом берегу, я заметил изменения в рельефе местности. На смену равнинам пушты пришли длинные лесистые холмы, предгорья Карпат. Они стискивают реку и заставляют ее прорываться сквозь узкие ущелья.

В Гране — резиденция венгерского примаса, главы католической церкви. И это едва ли не желаннейшая епархия[538] для церковных иерархов[539], если блага мира имеют для них хоть какую-то привлекательность. Глава резиденции получает доход, превышающий миллион ливров[540].

Ниже по течению от Грана вновь появляется пушта. Природа изобретательна и артистична! Какие, однако, контрасты! После яркого разнообразия между Прессбургом и Граном ей вздумалось представить пейзаж грустный, унылый, монотонный…

В этом месте «Доротее» предстояло выбрать один из рукавов, огибающих остров Сентендре[541]. Габара вошла в левый, что позволило мне обозреть город Вайтзен[542] с полудюжиной колоколен. Одна из церквей стояла на самом берегу среди пышной зелени, отражаясь в воде.

Окрестные пейзажи вновь изменились. В долине стали появляться огородные плантации, по речной глади заскользили многочисленные лодки. Оживление пришло на смену спокойствию и тишине. Очевидно, мы приближаемся к столице. И что же это за столица! Двойная звезда! Пусть не первой величины, но все равно она ярко сияет в венгерском созвездии.

Судно обогнуло последний лесистый остров. Сначала появляется Буда, затем Пешт, неразделимые, как сиамские близнецы[543]. Здесь мне предстоит отдыхать с третьего по шестое мая — времени вполне достаточно для осмотра достопримечательностей.

Между Будой и Пештом, между турецким и мадьярским городами — флотилии лодок, снующих вверх и вниз по течению, какие-то подобия галиотов[544] с мачтами и вымпелами, мощными рулями, с далеко выступающими брусьями. Оба берега превращены в набережные, за ними роскошные здания, высокие шпили и церковные купола.

Буда, турецкий город, расположен на правом берегу; Пешт — на левом; и Дунай, сплошь усеянный зелеными островками, опоясывает Пешт — местность равнинную, где городу вольготно разрастаться. Правый берег крутой, увенчанный крепостью.

Сохраняя турецкие истоки, Буда стремится приобрести венгерский облик и даже, если внимательно приглядеться, — австрийский. В городе больше военных, нежели коммерсантов, ему явно недостает торгового оживления. Трава пробивается даже на тротуарах. Во многих местах шелковые национальные знамена полощутся на ветру. Можно подумать, что население обитает в осажденном городе. Тем разительнее контраст с оживленным Пештом. Кажется, что Дунай делит прошлое и будущее.

В Буде хватает казарм и военной амуниции; но все затмевают величественные дворцы. Сильное впечатление производят старинные церкви. Перед кафедральным собором, превращенным в мечеть[545] во время оттоманского владычества[546], я надолго задержался.

Дома, расположенные террасами, как на Востоке, окружены решетками. Я прошел по залам городской ратуши[547], отгороженной пятнистым желто-черным шлагбаумом, к усыпальнице Гюль-Баба, месту паломничества[548] турок.

Но большую часть времени у меня отнял Пешт. И, смею полагать, не напрасно. Двух дней оказалось недостаточно для знакомства с благородным университетским городом.

Следует взобраться на холм, расположенный в южной части Буды, в конце предместья Кёбанья, чтобы обозреть картину двух городов. Отсюда видны набережные Пешта и его площади, окруженные дворцами и отелями строгих архитектурных форм. Соборы с позолоченными нервюрами[549] гордо вздымают свои шпили к небу. Панорама Пешта грандиозна, и не без причин этот город иногда предпочитают Вене.

Внизу — прекрасная долина Ракоша, где в давние времена венгерские рыцари собирались на шумные сеймы[550].

В Пеште — великолепный музей с живописными полотнами и скульптурами, залами естественной истории и античного[551] мира, с ценнейшими древними рукописями, монетами, этнографическими[552] коллекциями. Нельзя обойти вниманием остров Маргит с лугами, рощами, купальнями на природных минеральных источниках, а также городской парк Штадтвальдхен, омываемый маленькой речкой, пригодной для легких лодочек… Чудесные тенистые уголки, беседки, игровые аттракционы, галантная толпа замечательно красивых мужчин и женщин радуют взгляд.

Накануне отъезда я зашел в один из центральных городских ресторанов. Любимый напиток мадьяр — белое вино с добавлением железистой воды — приятно освежил меня. Вдруг мне на глаза попалась развернутая газета. Крупные готические буквы[553] заголовка привлекли мое внимание.

Вот что я прочел:

«Двадцать пятого мая в Шпремберге[554] будут отмечать день рождения Отто Шторица, выдающегося ученого.

Этот необычный человек прославил Германию удивительными открытиями и изобретениями. Среди людей, склонных к мистике, Отто Шториц прослыл в некотором роде колдуном. Лет сто или двести назад его бы публично сожгли на площади как еретика. Ныне возросло число людей, убежденных в сверхъестественных способностях Отто Шторица и его тайном дьявольском могуществе. К счастью, свои секреты он унес в могилу».

Публикация завершалась прогнозом:

«Есть основания полагать, что на кладбище соберется большая толпа, как и в предыдущие годы. Кажется, суеверные жители Шпремберга ждут какого-то чуда и жаждут стать его очевидцами.

Городские сплетни расписывают самые невероятные события, происходящие на этом кладбище. Легковерные надеются — могильный камень отверзнется и фантастический ученый воскреснет во всем блеске своей славы.

Досужий вымысел уверяет: Отто Шториц вообще не умирал — его похороны были ложными. Стоит ли опровергать подобный вздор? Однако предрассудки и суеверия очень устойчивы. Понадобится много времени, чтобы здравый смысл восторжествовал».

Мне стало тревожно. Суеверным глупостям я, конечно, не верил. Смерть Отто Шторица бесспорна. Но сын его жив и весьма активен, этот Вильгельм Шториц, отвергнутый семейством Родерихов. Не причинит ли он вреда Марку?

«Хорошо, — размышлял я, отбросив газету. — Вильгельм Шториц просил руки Миры — ему отказали… Ну и что? Стоит ли преувеличивать опасность, тем более Марк ни разу не упомянул этого имени. Пожалуй, для тревоги нет причин».

Я попросил принести мне бумагу, перо, чернила и написал брату, что утром покидаю Пешт и появлюсь у него после полудня одиннадцатого мая, поскольку до Рагза остается не более семидесяти пяти лье.

В Пеште, как и на предыдущих стоянках, «Доротея» взяла на борт новых пассажиров.

Мужчина лет тридцати пяти, крупный, белокурый, с суровым лицом и властным взглядом, весьма несимпатичный, привлек мое внимание. Сухим неприятным голосом, высокомерно и презрительно обращался он к членам экипажа. Заметно было, что пассажир ни с кем не желает общаться. Впрочем, это еще ни о чем не говорило. Я и сам старался держаться подальше от дорожных спутников. Только к капитану «Доротеи» я иногда обращался с вопросами.

Мне подумалось, что странный субъект, вероятно, немец, а скорее даже пруссак. Его невозможно спутать со славными венграми.

Габара двигалась медленно, едва ли превышая скорость течения. Ветерок веял совсем слабенький. Приятно было любоваться окрестностями. «Доротея» приблизилась к острову Чепель[555], который делит Дунай на два рукава, и вошла в левый проток.

Возможно, читателя удивит — если, конечно, у меня когда-нибудь появится читатель! — обыкновенность, даже банальность этого путешествия. Наберись терпения, дорогой друг, в скором времени странностей будет хоть отбавляй!

Именно в тот момент, когда «Доротея» огибала остров Чепель, произошел первый инцидент. Не знаю, право, можно ли назвать инцидентом такой пустяк.

Я стоял на борту судна возле своего чемоданчика. На крышке его белел листок с указанием моего имени, адреса и звания. Я рассеянно глядел на воду с пенистыми барашками волн и не думал решительно ни о чем. Вдруг мне почудился пристальный взгляд. Я явственно ощутил его затылком.

С каждым, наверное, такое случалось. Природа этого явления, к сожалению, еще плохо изучена.

Я обернулся. Никого!

Однако ощущение было столь отчетливым и столь неприятным, что я застыл с открытым ртом, убедившись в полном одиночестве. Не менее десяти туазов отделяли меня от ближайших пассажиров.

Браня себя за нервозность, я снова стал смотреть на воду и наверняка забыл бы и думать о ничтожном эпизоде, если бы последующие события не заставили меня воскресить его в памяти.

Во всяком случае, я переключил внимание на живописную пушту с похожими на мираж эффектами, на обширные низины, ярко-зеленые пастбища, буйство садов и огородов… По реке тянулась цепочка низких островов, которые щетинились плакучими ивами, купающими русые пряди в светлых дунайских водах.

В течение этого дня, седьмого мая, «Доротея» осилила около двадцати лье, следуя по многочисленным извивам реки под дождливым небом. К ночи мы остановились у пустынного берега в местечке между Дунапентеле и Дунафёльдваром. Следующий день, как две капли дождя, был похож на предыдущий, и габара не дотянула десяти лье до Батты.

Девятого мая погода прояснилась. Появилась надежда к вечеру добраться до города Мохач.

Около девяти часов, входя в капитанскую рубку, я столкнулся с несимпатичным пассажиром и поразился ненавидящему взгляду, обращенному ко мне. Эти стальные глаза так и стоят передо мной.

Чего хотел этот тип? Ненавидел ли он меня за то, что я француз? Или ему не пришлось по вкусу имя, написанное на наклейке, что украшала мой чемодан? Странно!

Бог с ним!

«Доротея» пришвартовалась в Мохаче, но очень поздно. Город уже погрузился во тьму. Видны были только два острых церковных шпиля. Тем не менее я заставил себя сойти на берег, около часа проблуждал по темным улицам и вернулся на корабль. На рассвете девятого мая баржа снялась с якоря.

В течение всего дня противный немец постоянно попадался мне на палубе — его мерзкие глаза сверлили меня насквозь. Терпеть не могу, когда на меня пялятся столь наглым и бесцеремонным образом.

Я справился у хозяина габары, знает ли он этого пассажира.

— Первый раз вижу, — ответил он.

— Как вы думаете, это немец? — допытывался я.

— Вне всякого сомнения, месье Видаль! Боюсь, что он — дважды немец, поскольку, должно быть, пруссак.

— О! Только этого недоставало! — воскликнул я в сердцах.

Слова мои прозвучали не очень прилично для культурного человека, однако они польстили капитану, венгру по национальности.

После полудня корабль проходил мимо Сомбора, удаленного от левого берега реки и недоступного для обозрения. Это большой город, расположенный, как и Шегедин, на обширном полуострове при слиянии Дуная с Тисой[556].

На следующий день, петляя по многочисленным излучинам Дуная, «Доротея» направилась к Вуковару, что на правом берегу. Мы шли вдоль той части границы со Славонией, где река, доселе бежавшая с севера на юг, поворачивает к востоку, к территории Военных Границ[557]. На определенном расстоянии друг от друга в глубине берега стояли многочисленные пограничные отряды с дозорными, занимавшими сторожевые деревянные будки или же сплетенные из лозы шалаши.

Этой территорией управляет военная администрация. Все местные жители, так называемые грензеры, — солдаты. Провинции, округа, приходы уступают место полкам и ротам особой армии. Военные Границы занимают пространство от берегов Адриатического моря до Трансильванских гор — площадь в шестьсот десять тысяч квадратных миль. Население, численностью более одного миллиона ста тысяч человек, подчинено строжайшей дисциплине. Такой порядок заведен здесь еще до начала нынешнего правления Марии-Терезии[558]. Армия необходима не только для обороны против турок, но и как санитарный кордон из-за вспышек эпидемии чумы. Одна напасть горше другой.

После Вуковара я больше не видел загадочного попутчика. Вероятно, он сошел в этом городе. Слава Богу! Другие мысли одолевали меня. Через несколько часов мы прибудем в Рагз. Какая радость — встретиться с братом после годичной разлуки, обнять его, наговориться всласть!

К пяти часам пополудни на левом берегу в просветах между ивами и тополями появились церкви — одни под куполами, другие — увенчанные шпилями. Они четко вырисовывались на фоне небесной синевы с легкими облачками.

То были силуэты большого города, то был Рагз! За последним поворотом реки он возник целиком, живописно раскинувшийся у подножия высоких холмов. На одном из них красовался старинный феодальный замок, традиционный акрополь древних венгерских городов.

Габара пришвартовалась к дебаркадеру. В этот момент произошел второй инцидент.

Я стоял возле бортовых сеточных ограждений, созерцая набережную. Большинство пассажиров толпились у выхода. На пристани собрались встречающие. Марк, конечно, был среди них. Я пытался его разглядеть в пестрой толпе. Вдруг совсем рядом услышал знакомый неприятный голос:

— Если Марк Видаль женится на Мире Родерих, несчастье обрушится на обоих!

Я оглянулся. Никого! Но кто-то же произнес эти слова? Кто же?

Однако, повторяю, никого поблизости не было. Я решил, что это галлюцинация[559], что же еще? В каком же плачевном состоянии должна находиться моя нервная система, чтобы разыгрывать со мною такие штучки! Расстроенный, я снова огляделся. Ни души! В недоумении я сошел на берег, с трудом пробираясь среди нарядной оживленной толпы, заполонившей пристань.

Глава III

Марк встретил меня на дебаркадере.

— Анри!.. Дорогой Анри!.. — повторял он срывающимся голосом, со слезами счастья.

Я, растроганный, крепко обнял его.

— Пойдем скорее к тебе, милый братик!

— Да! Тут недалеко, минут десять ходьбы. На улице князя Милоша отель «Темешвар»…[560] Но позволь сначала представить тебя будущему шурину.

За спиной Марка я увидел стройного молодого человека в пехотной форме офицера Военных Границ. Выглядел он не старше брата. Темно-русые бородка и усики, отличная выправка подчеркивали гордый аристократический вид мадьяра. Но глаза у него добрые и улыбка приветливая — в общем славный парень.

— Капитан Харалан Родерих.

Я пожал протянутую мне дружескую руку.

— Месье Видаль, счастлив вас видеть! — улыбался Харалан. — Мы вас так ждали!

— И мадемуазель Мира? — пошутил я, с любовью глядя на обожаемого брата.

— Конечно! — горячо заверил меня Марк.

Замечу, что капитан Харалан, как я и предполагал, безупречно говорил по-французски.

Поскольку встреча с семьей Родерихов была назначена на завтра, к моему глубокому сожалению (мне не терпелось познакомиться поскорее с почтенным семейством и, главное, увидеть невесту брата), то я устроился в отеле «Темешвар» в уютных апартаментах рядом с номером Марка. Мы не могли наговориться после разлуки, показавшейся обоим вечностью.

— Анри, как я соскучился! Только присутствие очаровательной Миры скрашивало разлуку. Слава Богу, ты здесь, мой любимый старший брат…

— Твой лучший друг, Марк… — перебил я его.

— Конечно, дорогой! Моя женитьба немыслима без тебя. Разве я не должен попросить у тебя благословения, как попросил бы у нашего отца, будь он жив? Уверен, ты мне не откажешь, когда познакомишься с моей ненаглядной Мирой. — Глаза у него сияли.

— Я вижу, что ты счастлив, дорогой мой мальчик!

— Очень! Ты полюбишь ее! Это лучшая из сестер, которую я могу тебе подарить!

— И которую я принимаю с радостью, милый Марк, зная заранее, что твой выбор хорош — иного ты сделать не мог. Но почему нам не повидаться с Родерихами сегодня же?

— Завтра, Анри, потерпи до завтра! Видишь ли, тебя ждали только вечером. Мы с Хараланом совершенно случайно пришли на пристань и поспели к высадке пассажиров. Ах! Если бы Мира знала! Как она будет жалеть, что не встретила тебя! Но на сегодняшний вечер у мадам Родерих и ее дочери другие планы.

Марк рассказал мне о своих успехах:

— Я просто не успевал выполнять заказы, дорогой Анри, — не хватало рук! Самые лестные предложения сыпались со всех сторон. Один прессбургский буржуа пустил в ход выражение: «У Марка Видаля портреты натуральнее самой натуры!» Так что, — добавил брат смеясь, — не удивляйся, если меня в один прекрасный день похитят, чтобы я запечатлел на полотне весь венский двор![561]

— Поберегись, Марк! Если не хочешь неприятностей, тебе не следует покидать Рагз ради венского двора!

— Не беспокойся! Я любезно отклонил приглашение. Больше никаких портретов! Тем более только что я закончил последний.

— Конечно же ее?…

— Ее… клянусь Богом, это не худшее из того, что я создал.

— Как знать, — усомнился я, — когда художник влюблен в модель…

— Посмотришь! — перебил меня Марк. — Когда прелестная девушка мне позировала, я глаз от нее не мог оторвать. Но Мира держалась чересчур строго. Она во мне видела не жениха, а художника, и вела себя соответственно. Сколько страсти я вложил в этот портрет! Порой мне казалось, что изображение оживает. Моя Мира как Галатея…

— Успокойся, Пигмалион![562] Расскажи-ка мне лучше, как ты познакомился с семейством Родерихов.

— В Рагзе передо мной открылись двери многих гостиных, — начал Марк, — аристократические круги охотно принимали меня. Я с головой окунулся в светские удовольствия. Там мы вновь повстречались с капитаном Хараланом.

— Ты его знал раньше?…

— Да, мы пересекались с ним в Пеште. Он достойный офицер с прекрасным будущим. И человек обаятельный и любезный… В былые времена он, пожалуй, мог стать героем в отрядах Матиаша Корвина. Мы виделись почти ежедневно, и наши отношения незаметно переросли в тесную дружбу. Он пожелал представить меня своей семье, и я согласился тем более охотно, что уже видел Миру на нескольких приемах и…

— И, — подхватил я, — поскольку сестричка оказалась не менее очаровательной, чем ее брат, твои визиты в гостиную доктора Родериха участились…

— Ты прав, милый Анри, вот уже три месяца, как все вечера я провожу у них. Как же я ее люблю!

— Оно и видно. Я доволен, что ты породнишься с этой почтенной семьей…

— Самой почтенной в Рагзе, — добавил Марк. — Доктор Родерих очень хороший врач. Его здесь все уважают. Он такой славный! Вполне достойный быть отцом…

— Своей дочери, — подтрунивал я, — как и мадам Родерих, безусловно, не менее достойна быть ее матерью.

— О! Это чудная женщина! — воскликнул Марк. — Ее обожают все домашние, она истинная христианка, добрая, отзывчивая, деликатная…

— Само совершенство, что и говорить! И она станет лучшей тещей во всей Франции, не правда ли, Марк?

— Смейся, смейся… Но между прочим, Анри, в Венгрии сохранились довольно строгие нравы, семья еще патриархальна…[563]

— Ну, будущий патриарх[564],— я продолжал подшучивать, — отважный соперник Мафусаила, Ноя, Авраама, Исаака, Иакова![565] В твоей истории, братишка, нет ничего необычного. Благодаря капитану Харалану ты стал своим в этой семье, тебе оказали наилучший прием, что нисколько меня не удивляет… Общаясь с мадемуазель Мирой, ты не мог не плениться ее красотой и нравственными достоинствами…

— Ты как в воду глядишь, братец!..

— И они никогда не изгладятся ни в твоем сердце, ни в твоей живописи, — продолжал я.

— Слегка напыщенно, но справедливо, дорогой Анри!

— Согласен. В заключение добавлю, что как Марка Видаля не могла не тронуть грация мадемуазель Миры Родерих, так и мадемуазель Миру Родерих не могло не тронуть…

— Я не говорил этого, Анри! — запротестовал влюбленный юноша.

— Это я говорю из любви к точности. Когда месье и мадам Родерихи заметили, что произошло, то не слишком огорчились. Капитану Харалану тайна Марка пришлась по сердцу. Он поговорил с родителями, те потолковали с дочерью. Итак, Марк Видаль сделал официальное предложение, оно было принято. И роман этот завершится точно так же, как и множество других в подобном роде…

— Ошибаешься, — обиделся Марк, — это лишь начало…

— Не сердись, милый! Я шучу, — утешил я его. — Когда же свадьба?

— Ждали тебя. Я полагаю, ты скажешь доктору, что времени у инженера в обрез и оно крайне драгоценно. Твоя задержка в Рагзе грозит нарушением в работе Солнечной системы, не подчиненной более твоим научным расчетам.

— Ты хочешь сказать, что я несу ответственность за все землетрясения, наводнения, морские приливы и прочие катаклизмы? А посему нельзя откладывать дело в долгий ящик? Хорошо, Марк, именно так я и скажу! А поскольку мои научные расчеты отнюдь не так необходимы для поддержки мирового порядка, то я смогу провести целый месяц с вами.

— Вот здорово! — как мальчишка, завопил жених.

— Каковы же твои планы? Не собираетесь ли вы в свадебное путешествие?

— Пока не знаю, — ответил Марк, — на сегодня, кроме свадьбы, для меня ничего не существует.

— Прошлого уже нет, — воскликнул я, — будущего еще нет, есть только настоящее! Ты помнишь итальянскую песенку на эту тему? Ее распевают все влюбленные под звездным небом.

Так мы балагурили до обеда. Потом закурили по толстой сигаре и пошли прогуляться по набережной Дуная. Во время недолгой прогулки я слышал от Марка только: «Мира! Мира! Мира!»

Уж не помню, какое словечко воскресило во мне смутную тревогу. Ничто даже не намекало на препятствие в романе брата. Либо Марк не опасался соперника, либо не знал о нем. Но соперник-то существовал! Сын Отто Шторица сватался к Мире Родерих. Неудивительно: девушка — красавица, да еще с богатым приданым.

Вспоминалась угроза, прозвучавшая в моих ушах на борту «Доротеи». Я понимал, что стал жертвой галлюцинации. Но если допустить, что эту фразу произнес человек, какой вывод следовало извлечь из этого факта? Голос явно принадлежал отвратительному немцу. Но это абсурд[566] — ведь наглец покинул корабль в Вуковаре!

Я счел нужным передать брату слова парижского начальника полиции о Вильгельме Шторице. Марк небрежно отмахнулся.

— Да, Харалан упоминал о каком-то типе. Кажется, это сын Отто Шторица, у которого в Германии репутация колдуна, впрочем незаслуженная, так как в действительности он настоящий ученый, автор серьезных открытий в области химии и физики. Но предложение не было принято.

— Еще до того, как они дали согласие на твое?…

— Месяца за четыре-пять, если я не ошибаюсь, — ответил брат.

— Оба факта никак не связаны между собой?

— Абсолютно никакой связи.

— А мадемуазель Мира знала о том, что Вильгельм Шториц претендовал на честь стать ее женихом, как поется в одной песенке?

— Право, не знаю!

— А впоследствии он не предпринимал демарша?[567]

— Никогда! Ведь шансы его равны нулю.

— Почему же? Из-за дурной репутации?

— Нет. Вильгельм Шториц большой оригинал, его существование окутано тайной, он ведет уединенный образ жизни…

— Он живет в Рагзе?

— Да, в особняке на бульваре Текей. Его считают чудаком, вот и все. Кроме того, он немец, и этого достаточно для отказа, потому что венгры не любят эту породу.

— Ты видел его? — допытывался я.

— Однажды в музее Харалан показал его издали. Тот, по-видимому, нас не заметил.

— А сейчас он где?

— Не могу точно сказать, Анри, знаю только, что недели две-три его не видели.

— Лучше бы он совсем уехал из Рагза! — в сердцах сказал я.

— Оставь! — с досадой бросил Марк. — Если когда-нибудь и появится мадам Шториц, то это наверняка будет не Мира Родерих, потому что…

— Потому что она станет мадам Видаль!

Мы прошли по набережной до корабельного моста, соединявшего венгерский берег с сербским. Я намеренно продлил нашу прогулку. У меня возникло ощущение, что за нами кто-то следит. И я решил удостовериться в своем предположении.

Мы задержались на мосту, любуясь великой рекой, отражавшей ясную ночь с мириадами[568] звезд, похожих на рыбок с золотыми плавниками и блестящей чешуей. Я незаметно внимательно оглядел набережную, откуда мы только что свернули на мост. Невдалеке темнел силуэт немолодого мужчины среднего роста.

Впрочем, скоро я перестал думать о нем. Марк продолжал тормошить меня. Пришлось представить ему отчет о своих делах, об общих друзьях, о новинках в художественном мире Франции. Мы увлеченно беседовали о Париже, где Марк собирался бросить якорь после женитьбы. Мира, по его словам, мечтала приехать туда с любимым человеком.

Разговор неизменно возвращался к звезде первой величины, ослепительной Мире, словно намагниченная стрелка компаса — к Северному полюсу. А я с удовольствием слушал. Ведь ему так хотелось выговориться. Однако следовало проявить благоразумие, иначе наша прогулка продлится до рассвета.

Мы тронулись в обратный путь. Около гостиницы я еще раз оглянулся. Набережная была пустынной, незнакомец бесследно исчез.

В половине одиннадцатого я с наслаждением забрался в постель и заснул мертвым сном.

Вдруг я вскочил, словно от удара. Сна как не бывало. Сквозь дрему до меня отчетливо донеслась зловещая угроза Марку и Мире Родерих, произнесенная знакомым скрипучим голосом. Что это? Бред? Кошмар? Наваждение?…

Глава IV

Наступило долгожданное завтра — я нанес официальный визит семье Родерихов.

Особняк доктора в конце набережной Баттиани на углу бульвара Текей — это современный дом, богато и изысканно обставленный.

Через ворота с боковым служебным входом попадаешь вовнутрь. Мощеный двор переходит в обширный сад, опоясанный вязами, акациями, буками и каштанами. Вершины их возносятся над каменной стеной ограды. Прямо против входных дверей находятся службы, увитые кирказоном[569] и диким виноградом; они соединяются с главной частью особняка проходом с цветными витражами[570], который ведет к основанию круглой башни, высотой не менее шестидесяти футов. Внутри башни — витая лестница.

В передней части особняка — застекленная галерея, куда выходят задрапированные старинными коврами двери комнат — кабинета доктора Родериха, столовой и гостиных. Шесть фасадных окон этих помещений глядят на набережную Баттиани и на бульвар Текей.

Расположение комнат на втором этаже такое же, как и на первом. Над большой гостиной и столовой — спальни месье и мадам Родерихов; над второй гостиной — комната капитана Харалана; над кабинетом доктора — спальня и ванная мадемуазель Миры.

Я уже знал устройство особняка — Марк в разговоре со мной не упустил ни одной подробности. Он описал мне помещение за помещением, оригинальную лестницу, увенчанную бельведером и круговой террасой, откуда открывается чудесный вид на город и на Дунай. Я даже знал любимые места мадемуазель Миры за столом и в большой гостиной, скамью под каштаном, где она так часто сидела.

К часу пополудни нас с братом приняли в просторной застекленной галерее, сооруженной перед главным корпусом особняка. В центре ее — медная жардиньерка[571] тонкой работы с букетами благоухающих весенних цветов. По углам — тропические деревца: пальмы, драцены, араукарии. На стенах — картины венгерской и голландской живописных школ. Я невольно залюбовался портретом мадемуазель Миры, великолепной работой кисти моего дорогого мальчика.

Доктору Родериху было под пятьдесят. Высокий, стройный, крепкого сложения, с густой седеющей шевелюрой, он оказался цветущим и выглядел значительно моложе своих лет. В этом господине воплотился подлинный мадьярский тип — пламенный взор, благородство облика, гордый вид, несколько смягченный доброй приветливой улыбкой… Его теплая рука сжала мою, и я сразу почувствовал, что передо мной прекрасный человек.

Сорокапятилетняя мадам Родерих оказалась удивительно привлекательной женщиной, стройной, с выразительными темно-голубыми глазами. Ее роскошные волосы чуть тронула седина. В улыбке обнажались сахарные зубы, совершенно молодые.

Марк нарисовал верный портрет. Мадам Родерих действительно производила впечатление замечательной женщины, наделенной добродетелями, счастливой жены и любящей матери. Ее искренность и глубокое добросердечие тронули меня.

А что же мадемуазель Мира? Грациозная девушка подбежала ко мне, сияя улыбкой, распахнув для объятия руки… Мы обнялись безо всяких церемоний, как родные. Марк в эту минуту, похоже, мне позавидовал.

— А мне такого еще не позволялось!

— Потому что вы не мой брат, — шутливо пояснила моя будущая невестка.

Мира оказалась точно такой, какой описал ее брат, какой она предстала на полотне, только что ласкавшем мой взор. Очень молоденькая девушка с очаровательной головкой в ореоле[572] светло-русых тонких волос, приветливая, жизнерадостная, с темно-карими, почти черными глазами — в них сияла душа. Нежно-смуглое лицо светилось, как китайский фарфор. Рот ее был похож на розовый бутон, а белозубая улыбка ослепляла.

Воистину, если о портретах Марка говорили, что в них больше жизненной правды, чем в самих моделях, точно так же можно было сказать, что мадемуазель Мира естественнее самой природы.

Как и ее мать, Мира была в национальном наряде: застегнутая до шеи богато вышитая блузка с длинными рукавами, обшитый сутажом[573] корсаж[574] с металлическими пуговицами, перетянутый узким пояском, сплетенным из золотого шнура, юбка в широкую складку до лодыжек, высокие шнурованные ботиночки из золоченой кожи — наряд, который пришелся бы по вкусу и французской моднице.

Капитан Харалан, разительно похожий на сестру, приветственно протянул мне руку. Он, как и Мира, обращался со мной по-родственному. И, хотя мы познакомились только вчера, я чувствовал к нему дружеское расположение.

Итак, теперь я знал всех членов этого весьма приятного семейства.

Наша дружеская беседа протекала бурно. Перескакивая с одной темы на другую, мы говорили о моем путешествии; о плавании по Дунаю на борту «Доротеи»; о моих делах во Франции; об очаровательном городе Рагзе, с которым я непременно должен ознакомиться во всех подробностях; о великой реке (по ней я просто обязан спуститься хотя бы до Железных Ворот), об этом великолепном Дунае, чьи воды будто вобрали в себя солнечные лучи и сами сияют как солнце; обо всей пленительной Венгрии, такой богатой славным историческим прошлым; о знаменитой пуште, привлекательной для всех любознательных людей в мире, и так далее…

— Мы счастливы видеть вас, месье Видаль, — повторяла Мира Родерих, — ваше путешествие затянулось. Мы начали беспокоиться…

— Виноват, мадемуазель Мира, — соглашался я, — я давно был бы в Рагзе, если бы из Вены уехал на почтовых[575], но вы же первая не простили бы мне пренебрежение к Дунаю…

— Хорошо, мы прощаем вас исключительно ради красавца Дуная, месье Видаль, — улыбнулась мадам Родерих. — В конце концов мы вместе, и нет причин откладывать счастье этих двух милых детей.

Мадам Родерих с материнской нежностью поглядела на влюбленных, не сводивших друг с друга сияющих глаз. Месье Родерих прятал довольную улыбку в пышных усах. Я сам был растроган и счастлив в кругу дружной семьи.

Доктор откланялся. Больные и страждущие не знали выходных и, как всегда, ожидали приема. В обществе дам я осмотрел особняк, любуясь прекрасными вещами, картинами, изысканными безделушками, поставцами[576] с серебряной посудой, старыми коваными сундуками, витражами галереи…

— А башня?! — воскликнула Мира. — Неужели месье Видаль полагает, что его визит может обойтись без восхождения на башню?

— Да ни в коем случае, мадемуазель! — рассмеялся я. — Марк описывал эту башню в самых восторженных выражениях! По правде говоря, я и приехал-то в Рагз только ради того, чтобы на нее подняться!

— Ну это без меня, — запротестовала мадам Родерих. — Слишком высоко…

— Мамочка! Ну что ты? Всего-навсего сто шестьдесят ступенек! — настаивала Мира.

Капитан Харалан поцеловал матери руку.

— Оставайся, дорогая мама, мы присоединимся к тебе в саду.

— Вперед, на небо! — скомандовала Мира.

Мы с трудом поспевали за ней. В считанные минуты она добралась до бельведера[577], а затем и до террасы, откуда открывалась величественная панорама.

Я замер, восхищенный.

На западе возвышался холм Вольканг со старинным замком, на башне которого развевался венгерский флаг. У подножия холма расположился прекрасный город и его окрестности. На юге — зеркальная гладь Дуная, ширина его в этом месте достигает ста семидесяти туазов. По сверкающей воде во всех направлениях движутся баркасы, баржи и лодки. В заречной дали виднеются горные отроги сербской провинции. На севере — пушта с участками густого леса, с долинами, пастбищами, садами и огородами, подступающими к деревенским домикам и фермам на окраине, узнаваемым по остроконечным голубятням.

Изумительная картина! Под сверкающими лучами солнца она просматривалась до самого горизонта.

Мой очаровательный гид давал пояснения нежным девичьим голоском:

— Вон там аристократический квартал, дворцы и особняки, площади и памятники… Немного ниже — торговый, там рынки, магазины… Посмотрите на Дунай! Как он играет, как оживлен! А вон остров Швендор с лугами и рощами, весь в цвету! Харалан обязательно покажет вам этот остров, месье Видаль!

— Не волнуйся, сестричка, — заверил капитан Харалан. — Месье Видаль узнает наш Рагз как свои пять пальцев!

— А церкви! — восхищалась мадемуазель Мира. — Видите наши церкви с высоченными колокольнями? В воскресенье вы услышите колокольные звоны. Вон площадь для торжеств и ратуша с островерхой крышей и огромными окнами. А на каланче башенные часы. Они бьют каждый час!

— Завтра же пойду туда! — сказал я.

— Эй, месье, — окликнула Марка мадемуазель Мира, — куда вы смотрите?

— На кафедральный собор, дорогая. Посмотри, Анри, как он массивен, как красивы фасадные башни, а центральный шпиль устремлен к небу, будто хочет донести до Бога молитву. Но больше всего я люблю монументальную лестницу.

— Но почему?

— Потому что она ведет к одному укромному местечку на хорах, где… — Марк выразительно посмотрел на невесту, и та вдруг зарделась.

— Где… — прошептала девушка.

— Где я услышу из ваших уст прекрасное слово, хотя и очень коротенькое, в нем только один слог…

В этот день я обедал у Родерихов. Вечер мы тоже провели вместе. Несколько раз мадемуазель Мира усаживалась за клавесин[578] и, сама себе аккомпанируя, проникновенным голосом пела народные песни, оды[579], элегии[580], баллады…[581] Восхищение мое росло.

Когда мы вернулись в гостиницу «Темешвар», Марк зашел ко мне в комнату.

— Ну скажи, я здорово преувеличил?… Есть ли на свете другая девушка…

— Другая?! — гневно перебил я его. — Нет! Твоя невеста просто нереально прекрасна!

— Ах, Анри! Как я люблю ее, если бы ты только знал!

— Черт побери! Это меня совсем не удивляет, дорогой братец! Я отрекся бы от тебя, если бы дело обстояло иначе!

Ни одно облачко не омрачило этот счастливый майский день.

Глава V

Наутро в обществе капитана Харалана я приступил к знакомству с Рагзом. Свадьбу назначили на первое июня, то есть через двадцать дней, и Марк был весь в хлопотах. Мой спутник оказался превосходным гидом, эрудированным, истинным патриотом родного города.

Я не говорил с Хараланом о Вильгельме Шторице, хотя не забывал о странном сопернике Марка ни на секунду. И сам капитан не проронил ни словечка по этому поводу.

Как и большинство венгерских городов, Рагз мог предъявить метрики[582] на четырех или пяти языках — латинском, немецком, славянском, мадьярском… И названия эти столь же сложны, как и имена князей, великих герцогов[583] и эрцгерцогов[584].

— Конечно, наш город не столица, — объяснял капитан Харалан, — однако здесь живет более сорока тысяч человек, и благодаря своей промышленности и торговле Рагз занимает почетное место в королевстве Венгрия.

— Это город чисто мадьярский, — заметил я.

— Совершенно верно. И нравы, и обычаи, и одежда — чисто национальны. Конечно, среди торговцев вы можете встретить немцев, но здесь их ничтожное меньшинство.

— Я знал об этом, а также и о том, что в Рагзе очень гордятся национальной однородностью населения.

— Должен сказать, что мадьяры — не надо путать их с гуннами[585], как иногда бывает, — добавил капитан, — представляют сильный политический блок, и с этой точки зрения Венгрия превосходит Австрию.

— А славяне? — поинтересовался я.

— Славян намного меньше, чем мадьяр, но все же больше, чем немцев…

— А как здесь относятся к последним?

— Очень скверно! Особенно их не любят венгры. Национальная рознь между немцами и мадьярами существует с давних времен. Антипатия приобрела тысячи разных форм и оттенков, вплоть до пословиц, иногда весьма грубых: «Еb a nemet kutya nelkiil» — говорится в одной из них, что означает на хорошем французском: «Там, где немец, там и пес».

Соль пословиц — в метафорическом[586] преувеличении, и приведенная выше говорит: нет согласия между двумя народами.

Для застройки верхних кварталов Рагза характерна почти геометрическая планировка.

На набережной и по улице Иштвана Первого[587] капитан Харалан провел меня к рынку Коломан в самое оживленное для торговли время. На рынке, заваленном разнообразнейшими товарами, я увидел отдыхающего крестьянина в национальном костюме. В этом человеке ярко воплотились характерные народные черты: крупная голова, чуть курносый нос, округлые глаза, обвислые усы. Из-под широкополой шляпы торчат две косички. Куртка и жилет с костяными пуговицами шьются из овечьей шкуры, штаны — из грубого домотканого полотна, как и в наших северных деревнях; широкий узорчатый пояс туго стягивает талию. На ногах тяжелые сапоги, иногда со шпорами.

Женщины мне показались живее мужчин — красивые, яркие, подвижные, в коротких разноцветных юбках, с вышитыми корсажами, в шляпах с перьями и заломленными полями на пышных прическах…

В районе рынка толпами бродили цыгане. Несмотря на самобытность, эти горемыки выглядят убого и вызывают сочувствие. В их жалких лохмотьях, сдается, намного больше прорех, чем заплат.

Потом мой добровольный гид провел меня через лабиринт узких улочек со множеством мелких магазинчиков и лавочек, украшенных затейливыми вывесками. Ближе к площади Курш, одной из самых больших в городе, квартал расширился.

В центре бил фонтан. Роскошный — из бронзы и мрамора. Здесь же находился памятник Матиашу Корвину, герою пятнадцатого века, ставшему королем в подростковом возрасте. Матиаш Корвин сумел отразить нападения австрийцев, богемцев, поляков и спас христианскую Европу от варваров Оттоманской империи.

Площадь воистину великолепна. С одной ее стороны возвышается дворец губернатора с флюгерами на острых крышах, сохраняющих черты старинных построек Ренессанса[588]. К главному корпусу ведет лестница с металлическими перилами, и галерея с мраморными статуями разнообразит конструкцию первого этажа. По всему фасаду — окна с каменными поперечинами, забранные старинными витражами. В центре дворца — высокая башня, ее венчает купол со слуховыми оконцами, над которым полощется на ветру венгерский национальный стяг. С противоположной стороны два крыла здания образуют фасадный выступ; они соединяются решеткой с воротами, сквозь которые виден просторный двор, украшенный по углам зелеными газонами.

Здесь мы задержались на некоторое время.

— В этом дворце, — сообщил капитан Харалан, — через двадцать дней Марк и Мира предстанут перед губернатором, чтобы просить о его согласии на брак, перед тем как отправиться в кафедральный собор на церемонию венчания.

— Просить о согласии губернатора? — Недоумению моему не было предела.

— Да, это старинный местный обычай. Не положено жениться, не получив одобрения высоких городских властей. Кстати, это очень укрепляет союз между помолвленными. В случае несостоявшегося брака они не имеют права искать других брачных уз.

Капитан вел меня по улице Ладислас до кафедрального собора Сент-Михай, памятника тринадцатого века. В архитектуре смешаны черты романского и готического стилей, что лишает сооружение художественной цельности. И все-таки собор прекрасен! Фасад с двумя башнями по бокам, главный шпиль[589] на поперечном нефе[590], достигающий в высоту трехсот пятнадцати футов, центральный сводчатый портал[591], лепной орнамент[592] из цветущих роз… Лучи солнца заливают светом большой неф и округлую абсиду[593] среди многочисленных контрфорсов[594], подпорных арок.

— У нас еще будет время, и мы получше осмотрим интерьер[595] собора, — заметил капитан Харалан, — а пока поднимемся к замку, прогуляемся по бульварному кольцу и вернемся домой к обеду.

В Рагзе несколько лютеранских[596] и греческих храмов, не имеющих архитектурной ценности. Подавляющее число здешних жителей — католики.

Венгрия тяготеет преимущественно к религии апостольской[597] и римской[598], хотя в столице ее проживает наибольшее после Кракова количество евреев. Основной капитал, как и везде, сосредоточен в их руках.

Пересекая довольно людное местечко, мы оказались в центре странного происшествия, вызвавшего непонятную панику среди народа.

Несколько женщин, бросив прилавки, окружили крестьянина, внезапно рухнувшего наземь и безуспешно пытавшегося подняться. Мужик был страшно разозлен.

— Да говорю же вам, что меня ударили… Меня толкнули так, что я сразу свалился!

— Кто же тебя ударил? — уперев руки в бока, вопрошала торговка. — Ведь ты шел совсем один, никого, кроме тебя, здесь не было!

— Меня ударили, — упорствовал пострадавший, — сильно ударили, прямо в грудь, черт побери!

Расспросив крестьянина, капитан Харалан получил следующее объяснение: тот мирно шел, когда вдруг ни с того ни с сего получил сокрушительный толчок в грудь. Он не видел нападавшего, но, судя по силе удара, это был настоящий богатырь. Но кто же он, непонятно! Очнувшись от толчка, крестьянин никого около себя не обнаружил.

Странно! Правду ли говорит мужик? Какой смысл ему лгать? Странно! Может быть, это был порыв ветра? Но в воздухе царило полнейшее спокойствие. Итак, человек упал от удара, грубого удара — ситуация необъяснимая.

В толпе предположили, что мужик в стельку пьян, потому и на ногах не держится. Но крестьянин отчаянно защищался, со слезой в голосе уверяя, что ничего не пил. Тем не менее конный жандарм арестовал потерпевшего.

Таким образом, инцидент оказался исчерпанным. Мы отправились дальше по одной из ведущих в гору улиц, держа курс к восточной части города, и попали в запутанное переплетение улочек и переулков, в настоящий лабиринт, из которого чужеземцу не так просто выбраться.

Наконец мы приблизились к замку на одной из вершин горы Вольканг.

Это была настоящая крепость, типичная для венгерских городов, — акрополь[599], «вар» — по-мадьярски. Неприступная феодальная[600] цитадель[601], грозная для внешних врагов, гуннов и турок, да и для подданных сеньора[602] тоже. Вдоль зубчатых стен протянулась галерея с навесными бойницами[603]. По углам могучие башни, самая высокая из них доминирует[604] над округой.

Подъемный мост, переброшенный через ров, поросший колючими кустами, привел нас к потайной двери между двух музейных ржавых мортир[605]. Над нами вытянулись жерла[606] старинных пушек.

Несколько солдат, несших караульную службу, оказали капитану Харалану подобающий его званию прием. Харалан предложил подняться на самую высокую башню. Я охотно согласился.

Не менее двухсот сорока ступеней винтовой лестницы вели к верхней площадке. Оттуда открывалось гораздо большее пространство, чем с башни семейства Родерихов. Дунай был виден в пределах не менее семи лье до поворота к востоку, в направлении Нёйзаца[607].

— Вот теперь, дорогой Видаль, весь город у наших ног! — закончил экскурсию мой симпатичный гид.

Я искренне поблагодарил будущего родственника за полезную и приятную прогулку:

— То, что я сегодня увидел, показалось мне чрезвычайно интересным, даже после Будапешта и Прессбурга.

— Счастлив слышать ваши слова! — отвечал Харалан. — Когда вы поближе познакомитесь с Рагзом и его жителями, у вас сохранятся самые лучшие воспоминания. Венгры — истинные патриоты. Мы любим родину сыновней любовью: и богатые и бедные! У нас ведь полное согласие между разными сословиями. Число бедняков ежегодно сокращается благодаря общественному милосердию. Не совру, если скажу, что здесь мало нищих. Впавшим в беду людям у нас тотчас оказывают поддержку.

— Я знаю, дорогой капитан. И доктор Родерих не щадит себя, чтобы помочь бедным… И мадам Родерих с вашей сестрой возглавляют многие благотворительные начинания…

— Мои мать и сестра делают только то, что обязаны делать люди их общественного положения и взглядов. Я полагаю, милосердие — самая настоятельная изо всех потребностей…

— И наверняка самая благородная, — подхватил я.

— Вообще-то Рагз спокойный город, — продолжал Харалан, — политические страсти его не потрясают. Но мы чрезвычайно ревниво относимся к сохранению своих прав и привилегий и всегда готовы защитить их. У моих земляков только один грех…

— Какой же?

— Склонность к мистике[608]. Легенды о призраках и привидениях, заклинания и всяческая чертовщина нравятся им больше всего. Они придают суевериям незаслуженно серьезное значение.

— Исключим из их числа доктора Родериха. Он врач и должен обладать трезвым рассудком. Но неужели ваши мать и сестра тоже подвержены этой слабости?

— Увы! Как и все остальные! Против невежества, а это именно невежество, я совершенно бессилен. Быть может, Марк меня поддержит…

— Если только не поддастся чарам мадемуазель Миры и не обратится в ее веру!

— Не исключено… А сейчас, месье Видаль, посмотрите-ка на юго-восток, туда, на окраину города… Видите террасу с бельведером?

— Да, конечно… И мне сдается, что это башня особняка Родерихов.

— Вы не ошиблись. Итак, в этом особняке есть столовая, а в этой столовой в данный момент идут приготовления к обеду. Поскольку вы являетесь одним из приглашенных…

— Я в вашем распоряжении, дорогой капитан!

— Итак, спускаемся! Оставим феодальную тишину[609] Вара, которую мы нарушили, и вернемся к дому по бульварам, через северную часть города.

По ту сторону красивого района, который тянется до городской черты, расположены бульвары. Их названия меняются при каждом пересечении с крупными улицами. На участке шириной более одного лье бульвары описывают кривую в три четверти окружности, замкнутую течением реки. Они засажены в четыре ряда огромными каштанами, липами, буками. С одной стороны тянется неглубокий ров с насыпью, за рвом — поле. По другую сторону — богатые особняки с палисадниками, пышными клумбами, фруктовыми садами, с бьющими из земли ключами.

В это время дня на проезжей части бульваров уже появлялись роскошные экипажи, на дорожках между деревьями гарцевали элегантные всадники и амазонки.

На последнем перекрестке мы свернули влево, спустились к бульвару Текей в направлении набережной Баттиани. Мое внимание привлек заброшенный дом, стоявший в глубине сада. Он выделялся из общего ряда особняков угрюмой отчужденностью. Окна дома закрыты ставнями, которые, судя по всему, не часто открывались. Замшелый цоколь[610] и маленький двор густо заросли чертополохом. Два дряхлых вяза с глубокими продольными трещинами на стволах покосились от старости. Фасадная дверь выцвела от непогоды, зимних ветров и снега. Три ветхих ступеньки крыльца, казалось, не выдержат человеческого веса.

Кроме нижнего цокольного этажа в доме был еще один, крытый грубыми горизонтальными брусьями, и квадратная башенка с узкими окнами, закрытыми плотными занавесками.

Дом производил впечатление нежилого.

— Чей это особняк? — поинтересовался я. — Он портит весь вид. Городу надлежало бы выкупить его и снести.

— Тем более, милый Видаль, в этом случае владелец покинул бы Рагз и убрался ко всем чертям собачьим, то бишь к ближайшим родственникам.

— Вот те на! Кто же хозяин?

— Один немец.

— Немец?

— Ну да, пруссак.

Неожиданно дверь дома отворилась. Вышли двое. Старший, лет шестидесяти на вид, остался на крыльце, а младший пересек двор и вышел на улицу.

— Вот это новость! — пробормотал Харалан. — Так он здесь? А я полагал, что он в отъезде…

Мужчина обернулся и заметил нас. Знал ли он Капитана? Не сомневаюсь! Они обменялись ненавидящими взглядами.

И я узнал этого человека. Едва он удалился на несколько шагов, я не смог сдержать своего изумления:

— Конечно же это он!

— Так вы уже встречались с этим типом? — Капитан Харалан был явно озадачен.

— Я плыл с ним на «Доротее» от Будапешта до Вуковара. Вот уж не думал встретить его в Рагзе! Неприятный сюрприз, должен признаться!

— Чтоб ему пусто было! — в сердцах сплюнул Харалан.

— Судя по всему, — заметил я, — вам не очень нравится этот немец!

— У меня есть серьезная причина для неприязни. Сей господин имел дерзость просить руки моей сестры!

— Как! — перебил я его. — Это Вильгельм Шториц?!

— Да, дорогой Видаль, это Вильгельм Шториц собственной персоной, сын Отто Шторица, знаменитого химика из Шпремберга. Значит, вы уже знали об этой истории?

Глава VI

Прошло два дня. Все свободное время я бродил по городу, подолгу стоял на мосту, соединяющем берега Дуная с островом Швендор, и не уставал любоваться полноводной рекой.

Имя Вильгельма Шторица против моей воли часто всплывало в памяти. Как я вскоре выяснил, он постоянно проживал в Рагзе вместе с единственным слугой по имени Герман, человеком не более симпатичным, чем сам. Фигура и походка этого Германа напомнили мне соглядатая, который следовал по пятам за мною и Марком по набережной Баттиани в день моего приезда.

Я решил ничего не говорить Марку о том, что Вильгельм Шториц возвратился в Рагз, чтобы понапрасну его не тревожить. Конечно, жаль, что отвергнутый соперник брата здесь, в городе, пока еще не заключен брачный союз Марка и Миры.

Утром шестнадцатого мая я собирался пойти погулять в окрестностях города, но ко мне заглянул брат.

— Дорогой Анри, прости меня, я так занят! — извинился он. — Ты не обидишься, если я не составлю тебе компанию на сегодня?

— Ради Бога, милый Марк! Занимайся своими делами, не беспокойся обо мне!

— Ну, смотри! Возвращайся к обеду, к семи часам!

— У доктора слишком вкусно кормят, чтобы я мог об этом забыть!

— Обжора! А ты помнишь о званом вечере, который состоится послезавтра? Будет весь высший свет!

— Это помолвка, Марк?

— Скорее, заключение брачного контракта[611]. Мы с Мирой давно уже помолвлены… Порою кажется, что мы всегда были обручены…

— Ну да, от рождения! — рассмеялся я.

— Вполне возможно!

— Итак, до встречи, счастливейший из счастливых!

— Не торопись, пока еще Мира не стала моей женой!

Марк распрощался. Уже на выходе я столкнулся с капитаном Хараланом.

— Вы? — удивился я. Мы договорились не встречаться сегодня. — Приятный сюрприз!

Мне показалось, что капитан весьма озабочен.

— Дорогой Видаль, мой отец желает поговорить с вами.

— Располагайте мною! — Я тотчас изменил свои планы, встревоженный неприятным предчувствием.

По дороге к дому Харалан не проронил ни слова. Что же случилось? О чем собирался говорить со мной доктор? Касалось ли это женитьбы Марка?

Доктор Родерих принял меня в своем кабинете. Он был так же озабочен, как и сын.

«Что же стряслось?» — недоумевал я.

Глава семейства предложил мне кресло напротив себя, а капитан остался стоять, облокотившись о каминную доску. Со все возраставшей тревогой я ждал первых слов.

— Месье Видаль, — начал доктор, — благодарю вас за то, что пришли сюда.

— Я в вашем распоряжении, месье Родерих, — отвечал я.

— Мне хотелось поговорить с вами в присутствии Харалана.

— Речь пойдет о свадьбе?

— Да.

— Вы собираетесь сказать мне нечто серьезное?

— И да и нет, — медленно проговорил доктор. — Ни жена, ни дочь, ни ваш брат не в курсе этого дела. И пусть они ничего не будут знать. Впрочем, судите сами, прав я или нет.

— Вчера после полудня, — продолжал доктор, — когда я вел прием, слуга доложил мне о посетителе, которого я вовсе не хотел принимать. Этим визитером был Вильгельм Шториц… Говорит ли вам что-нибудь это имя?

— Да, я в курсе.

— Значит, вам известно, что около полугода назад Вильгельм Шториц просил руки моей дочери. Мы ему отказали. Но он продолжал настаивать. Мне пришлось жестко и категорично поговорить с нахалом, чтобы у него не оставалось ни малейшей надежды…

Харалан нервно расхаживал взад и вперед по комнате, останавливаясь иногда у окна, чтобы бросить взгляд на бульвар Текей.

— Месье Родерих, — остановил я доктора, — мне известно об этом предложении, а также о том, что оно было сделано задолго до предложения моего брата. Таким образом, Вильгельму Шторицу отказали не потому, что мадемуазель Мира дала слово Марку. Просто вас, как я понимаю, не устраивала личность претендента.

— Вы правы. Никогда бы мы не согласились на этот союз, которому и дочь решительно воспротивилась.

— Хотел бы знать, вам претило общественное положение Шторица или не нравился его характер?

— Положение его, думаю, недурное, — отвечал доктор Родерих. — Отец наверняка оставил ему изрядное состояние… Что же касается личности…

— Догадываюсь, месье Родерих, можете не продолжать…

— Вы знакомы с ним? — Доктор с нескрываемым удивлением посмотрел на меня.

Я рассказал ему, при каких обстоятельствах судьба свела меня со Шторицем. Четыре дня этот немец был моим попутчиком на борту «Доротеи» от Будапешта до Вуковара. Видимо, он сошел там, потому что до Рагза я его не видел.

— И вот совсем недавно, — добавил я, — мы с капитаном Хараланом, прогуливаясь, случайно оказались возле дома Шторица, и я узнал вышедшего оттуда хозяина.

— Ходили слухи, что он покинул город несколько недель тому назад, — заметил доктор Родерих.

— Он действительно отсутствовал, раз месье Анри видел его в Будапеште, — вмешался капитан Харалан. В голосе его чувствовалось еле сдерживаемое раздражение.

Доктор продолжил:

— Что же касается образа жизни Вильгельма Шторица, то кто может похвалиться, что знает его? Это таинственный человек…

— Вы не преувеличиваете?

— Да нет, вряд ли, — вздохнул доктор, — отец его, Отто Шториц, давал поводы для самых странных легенд…

— Которые пережили самого Отто Шторица, насколько можно судить по информации в одной из будапештских газет. Если верить ей, время их не развеяло. Ходят слухи, что он был настоящий колдун, владевший дьявольскими тайнами и наделенный сверхъестественной силой. Люди каждый год ждут чего-то необычного у его могилы…

— Вот видите, месье Видаль, — заключил доктор Родерих, — значит, вас не удивляет, что в Рагзе у Отто Шторица темная репутация. Таков и отпрыск[612], который вчера дерзнул возобновить свои домогательства.

— Как? Вчера?! — вскричал я.

— Да, вчера, во время своего неожиданного визита.

В разговор вступил Харалан:

— Он, кроме всего прочего, еще и пруссак. Одного этого достаточно, чтобы отвергнуть его притязания!

— Когда мне доложили о Вильгельме Шторице, я, признаюсь, заколебался — принять его или не принять…

— Не надо было впускать его, папа! — горячился Харалан. — Этот человек должен зарубить себе на носу, что вход ему в этот дом раз и навсегда воспрещен!

— Ты прав, сынок. — Голос у доктора был как бы потухший. — Но я боялся довести его до белого каления, чтобы он чего-нибудь не вытворил.

— Я бы показал этому негодяю! — Рука Харалана сжала рукоять сабли.

— Именно поэтому, — доктор мягко тронул руку сына, — я и предпочел действовать осторожно. Положение Миры стало бы невыносимым, если бы Вильгельм Шториц затеял скандал и ее имя появилось на страницах газет.

Хотя я знал Харалана недолго, но уже понял его живую и импульсивную[613] натуру, особенно чувствительную ко всему, что касается семейных дел. Сказать по правде, и мне не нравилось появление в городе соперника Марка, а его новое посягательство на невесту брата возмущало меня.

Доктор в деталях описал этот визит. Вильгельм Шториц был груб и упорен. Он никак не хотел признать себя побежденным и гневно настаивал на своих претензиях, кричал, что любит молодую девушку и если она за него не пойдет, то не достанется никому.

— Мерзавец! — горячился капитан. — Как он посмел разговаривать в таком тоне! Я бы вышвырнул его вон! Негодяй!

Наблюдая за взбешенным Хараланом, я оценил благоразумие доктора, не допустившего скандала.

— Я поднялся и дал понять незваному гостю, что больше не желаю его слушать, — продолжал повествование месье Родерих. — Свадьба Миры назначена и состоится через несколько дней…

«Ни через несколько дней, ни позже!» — взвился Шториц. «Месье, извольте покинуть мой дом!» — указал я наглецу на дверь. Любой другой понял бы, что визит более не может продолжаться. Куда там! Немец только сбавил тон, надеясь мягкостью выиграть то, что проиграл грубостью. Он унижался и умолял хотя бы отсрочить свадьбу. Я взялся за колокольчик, чтобы вызвать слугу. Гнев снова обуял его. Не помня себя от ярости, он орал так, что слышно было на улице. К счастью, ни жены, ни дочери не было дома. Наконец, изрыгая безумные угрозы, Вильгельм Шториц соизволил удалиться. Смысл его странных угроз заключался в следующем: Мира не выйдет замуж за Марка. Никогда! Он прибегнет к таким средствам, перед которыми бессилен человеческий разум. В галерее Шторица поджидали какие-то люди… Я же остался, встревоженный этими загадочными словами.

Доктор не решился беспокоить ни жену, ни дочь, ни Марка. Последний был так же горяч и вспыльчив, как и Харалан. Бог весть что могли натворить в гневе двое молодых гордых мужчин.

Капитан неожиданно согласился с доводами отца.

— Ладно, — сдался он, — я не стану наказывать этого нахала. А если он явится ко мне? Или прицепится к Марку?… Если начнет нас шантажировать?…

Доктор Родерих не нашелся с ответом.

Оставалось ждать. Инцидент можно сохранить в тайне, если Вильгельм Шториц не начнет действовать. Мало ли что можно наговорить в отчаянии и гневе!

Я ломал голову, как он может помешать свадьбе. Вызовет Марка на дуэль или предпримет что-нибудь неприличное, скандальное, в соответствии со своим злобным характером? Наверняка месье Родерих в случае необходимости предупредит городские власти, и те сумеют справиться с зарвавшимся немцем.

А пока доктор взял у сына обещание не трогать Шторица, и Харалан скрепя сердце уступил отцу.

Вернулись с прогулки оживленные, ничего не подозревающие мадам Родерих, Мира и Марк. Я остался завтракать.

Пришлось выдумать предлог, чтобы объяснить свое столь раннее присутствие в кабинете доктора. Марк ничего не заподозрил. Завтрак прошел весело и непринужденно.

Когда встали из-за стола, мадемуазель Мира обратилась ко мне:

— Месье Анри, уж коль вы доставили нам такое удовольствие утренним визитом, может быть, побудете с нами весь день?

— А моя прогулка, мадемуазель?

— Совершим ее вместе.

— Я рассчитывал сегодня отправиться подальше…

— Вместе отправимся подальше…

— Пешком?!

— Пешком… Но стоит ли забираться слишком далеко? Я уверена, что вы еще не видели во всей красе остров Швендор.

— Я собирался туда завтра.

— Так пойдем сегодня! — радостно предложила Мира, не желая слушать возражений.

Конечно, я сдался на милость очаровательной победительницы.

В обществе милых дам и Марка я отправился на остров, преобразованный в городской парк, с маленькими рощицами, швейцарскими домиками, всевозможными аттракционами и развлечениями.

Однако приятная прогулка меня мало занимала. Я находился под впечатлением от утреннего разговора с доктором. Марк обратил внимание на мою рассеянность. Пришлось отделаться уклончивым ответом, сослаться на головную боль.

Боялся ли я встретить Вильгельма Шторица по дороге? Пожалуй, нет. Я размышлял над его угрозой. Что же он имел в виду, говоря: «Шторицы располагают средствами, перед которыми бессилен человеческий разум!»? Что означают эти странные слова? Стоит ли принимать их всерьез?… Не хочет ли он просто напугать Родерихов, чтобы добиться своего?…

Миновал день, за ним второй. Все было тихо. Я начал понемногу успокаиваться. Проходя мимо дома на бульваре Текей, я несколько раз видел слугу Шторица — Германа. А однажды и сам хозяин появился в одном из окон бельведера. Никаких действий Шториц не предпринимал.

Но в ночь с семнадцатого на восемнадцатое мая случилось непредвиденное.

Врата кафедрального собора запирались на мощный засов. Никто не мог пробраться туда незамеченным. Тем не менее объявление о бракосочетании Марка Видаля и Миры Родерих ночью было сорвано с доски, разорвано на клочки и яростно втоптано в землю. Объявление написали заново и повесили на прежнее место, тщательно заперев на засов врата. Но не более чем через час и его постигла участь первого. И заметьте, — при ясном свете дня! И так повторилось трижды на протяжении восемнадцатого мая. Ни поймать, ни даже выследить злоумышленника не удалось. Решили доску объявлений защитить крепкой решеткой.

Случай этот дал пищу для злых языков, но ненадолго. Потом о нем как будто забыли.

Но только не мы. Месье Родерих, Харалан и я придали этой злонамеренной выходке серьезное значение. У нас не было сомнения — это лишь начало военных действий, объявленных нам несостоявшимся женихом.

Глава VII

Да и кто другой мог совершить этот бессмысленный акт вандализма[614], как не проклятый пруссак!

Представьте себе возмущение капитана Харалана.

— Это все проделки подлого негодяя! — гремел он, потрясая сжатыми кулаками. — Как он умудрился выйти сухим изводы? Не сомневаюсь, на этом он не остановится! Я не допущу новых выходок!

— Больше хладнокровия, дорогой капитан! — уговаривал я. — Ради Бога, не сделайте опрометчивого шага! Это только осложнит ситуацию.

— Месье Видаль, если бы отец предоставил мне свободу действий, мы бы уже избавились от этого мерзавца!

— Я считаю, дорогой Харалан, с таким противником надо быть поосторожней!

— Поосторожней?… И вы туда же, месье Видаль! Что же, пусть он продолжает безобразничать? Вы этого хотите?

— Надо обратиться в полицию. Не забывайте о своей матери и сестре. Будьте благоразумней!

— Да разве они не узнают, что произошло?

— Никто им ничего не скажет, да и Марку тоже. А после свадьбы решим, как следует поступить.

— После свадьбы?… — задумчиво произнес капитан. — А если окажется слишком поздно?

Родерихи были заняты подготовкой к званому вечеру, который они назначили на сегодня. Они желали не ударить лицом в грязь и задать пир на весь мир. У доктора было много друзей в высшем свете, так что приглашений разослали изрядное количество. В особняке Родерихов, как на нейтральной территории, мадьярской аристократии предстояло встретиться с военными, судейскими чинами, городскими чиновниками… Сам губернатор Рагза принял приглашение доктора, с которым его соединяли узы давней дружбы.

В залах особняка свободно разместятся ожидаемые полторы сотни гостей. Богатый ужин сервируют в галерее к концу вечера.

Мира, как истинная мадьярка, ревностно относилась к нарядам. Неудивительно, что в столь значительный для себя день девушку более всего занимал ее туалет. Сказанное мною по поводу Миры Родерих справедливо и для всех прочих дам и мужчин, собиравшихся на званый вечер. Так что событие обещало быть просто блестящим.

Весь день я провел у доктора в ожидании. В какой-то момент я облокотился на подоконник, рассеянно глядя на набережную Баттиани, и вдруг, к большой досаде, заметил Вильгельма Шторица, медленно бредущего вдоль набережной с уныло опущенной головой. Поравнявшись с особняком Родерихов, он неожиданно выпрямился и какой же взгляд метнул в сторону окон, если бы вы видели! Так он прошелся несколько раз, продолжая метать молнии. Даже мадам Родерих обратила на это внимание мужа, но тот поспешил отвлечь ее.

Когда мы с Марком вышли из дому и направились к отелю «Темешвар», этот Шториц снова попался нам. Заметив моего спутника, он остановился как вкопанный, сильно побледнев и растопырив руки, как в каталептическом[615] припадке. Боже, не брякнется ли он оземь? В глазах его сверкала лютая ненависть. Лишь пройдя несколько шагов, брат спросил меня:

— Ты обратил внимание на этого человека?

— Конечно!

— Это Вильгельм Шториц, помнишь, я тебе о нем говорил?

— Я знаю.

— Откуда?

— Капитан Харалан показал мне его как-то при случайной встрече.

— А я полагал, что его нет в Рагзе, — задумчиво проговорил Марк, — хотя, впрочем, какое это имеет значение!

— Ни малейшего, — солгал я.

К девяти часам вечера к особняку Родерихов стали съезжаться гости. Доктор, его жена и дочь любезно встречали их при входе в галерею, залитую ярким светом зажженных люстр. Наконец появился и губернатор Рагза. Его превосходительство тепло и сердечно поздравил все семейство. Жениха и невесту, которую знал еще ребенком, он осыпал комплиментами и добрыми пожеланиями. Поздравления сыпались со всех сторон.

Между девятью и десятью часами появились представители городских властей, офицеры, товарищи Харалана, который хотя и показался мне озабоченным, но держался превосходно, радушно привечая гостей. Туалеты приглашенных дам выделялись великолепной роскошью и вкусом среди военных мундиров и парадных мужских костюмов. Гости, оживленно переговариваясь, прогуливались по залам и галерее, любовались богатыми подарками, выставленными в докторском кабинете. Особым изяществом отличались подарки жениха.

На столике в большой гостиной лежал брачный контракт, который надлежало подписать в ходе вечера. На другом столике с гнутыми ножками и инкрустированной[616] столешницей[617] стоял прекрасный букет белых роз и флердоранжа[618] — непременный спутник обрученных. Согласно мадьярскому обычаю, рядом с букетом на бархатной подушечке лежал свадебный венок, который наденет невеста в день венчания, отправляясь в кафедральный собор.

Вечер планировался в трех частях: концерт, торжественное подписание брачного контракта, бал. Танцы начнутся не ранее полуночи. О столь позднем времени жалели, вероятно, все приглашенные, ибо, повторяю, нет другого развлечения, которому венгры и венгерки предавались бы с большим наслаждением и страстью.

Играл замечательный цыганский оркестр. Очень популярный в Венгрии, он впервые выступал в Рагзе, где о нем были наслышаны.

Известно, что венгры — большие поклонники музыки. Однако, по наблюдениям, между ними и немцами есть существенное различие в манере наслаждаться музыкой. Мадьяр — не исполнитель. Он не поет, а если поет, то совсем немного. Он жадно внимает звукам. А если речь идет о народной музыке, то слушание для него одновременно и серьезное дело, и огромное удовольствие.

Оркестр состоял из двенадцати исполнителей и дирижера. В программе концерта — эффектные музыкальные пьесы, венгерские мелодии — боевые песни, военные марши. Именно их венгры, люди гордые и темпераментные, предпочитают романтической и мечтательной немецкой музыке.

Удивительно, что для нынешнего вечера, вечера подписания брачного контракта, не выбрали более подходящую, «свадебную», музыку. Но подобной традиции не сложилось, а Венгрия — страна традиций. И хранит верность народным мелодиям, как Сербия — балладам, Валахия — дойнам…[619] Венгры обожают захватывающие мелодии, ритмические марши, воскрешающие воспоминания о военных баталиях, славящие незабываемые исторические подвиги.

Цыгане нарядились в пестрые национальные костюмы. Я невольно залюбовался их живописным видом — смуглыми лицами, жгучими очами, ослепительной белизной улыбок, шапками черных жестких кудрей.

Аудитория благоговейно внимала музыке, затем разразилась исступленными аплодисментами. Цыгане исполняли самые популярные в Венгрии произведения так лихо, громко и торжественно, что эхо от концерта раскатывалось, наверное, по всей пуште.

Я испытывал самое живое наслаждение от пребывания в изысканном мадьярском обществе, особенно в те минуты музыкальных пауз, когда до меня долетал далекий рокот великого Дуная.

Не стану уверять, что Марк полностью отдался этой странной музыке. Другая, более нежная и задушевная, пьянила его. Сидя возле Миры Родерих, он не сводил с нее глаз. Влюбленные взгляды красноречивей музыки для соединившихся сердец.

Когда утихла буря аплодисментов, доктор Родерих и капитан Харалан поблагодарили музыкантов в самых лестных выражениях, и оркестр удалился.

Наступил торжественный момент подписания брачного контракта. Это было исполнено с надлежащей торжественностью, после чего гости разбрелись по залам и ярко освещенному саду. Лакеи обносили всех желающих прохладительными напитками.

Ничто не нарушало праздника. Не было оснований предполагать, что, начавшись так удачно, он и не завершится столь же успешно, ко всеобщему удовольствию. Если какие-то опасения и роились в моей голове, то теперь я должен был обрести полную уверенность в благополучном исходе вечера.

С легким сердцем и французской галантностью я любезничал с хозяйкой дома.

— Месье Видаль, — отвечала мне мадам Родерих, — мне очень приятно, что не только вы, но и мои гости, кажется, довольны сегодняшним событием. Но более всего я рада счастью наших милых детей…

— Которым они обязаны вам. — Я благоговейно поцеловал руку матери невесты. — Разве самое великое благо, о котором только могут мечтать родители, не есть ли счастье их детей?!

По странной ассоциации[620] эта фраза, достаточно банальная[621], напомнила мне о Вильгельме Шторице.

Зато капитан Харалан, казалось, совершенно забыл о неприятеле. Он переходил от одной группки к другой, балагурил, развлекал и смешил, оживляя праздник искрометной молодой радостью… Не одна юная особа поглядывала на юношу с нескрываемым восхищением. Капитан явно был в ударе и наслаждался тем расположением, которое, можно сказать, весь город стремился засвидетельствовать его семье.

— Дорогой Харалан. — Я взял его под руку. — Если конец вечера будет достоин его начала…

— Не сомневайтесь! — горячо подхватил он. — Музыка — это прекрасно, но танцы — еще лучше!

— Черт побери! — подхватил я в таком же веселом тоне. — Клянусь, в этом деле француз не уступит мадьяру! Знайте же, что ваша сестра пригласила меня на второй вальс!

— Почему не на первый?

— Ха-ра-лан! — укоризненно протянул я. — Первый вальс принадлежит Марку. Вы забыли о традиции? Уж не хотите ли вы, чтобы мы с ним поссорились?

— Ох, и правда, месье Анри! Ведь жениху и невесте принадлежит честь открытия бала!

Снова появился цыганский оркестр, музыканты расположились в глубине галереи. В кабинете доктора расставили столы, чтобы солидные господа, пренебрегающие вальсами и мазурками, могли отдаться удовольствию карточной игры.

Итак, оркестр был готов взяться за смычки и трубы, ожидая знака Харалана. Вдруг со стороны галереи, дверь которой выходила в сад, донесся сильный и грубый голос. То была странная песня, с прыгающим ритмом, лишенная определенной тональности, без мелодической связи.

Занявшие позиции для вальса пары остановились. Быть может, это какой-то сюрприз, подготовленный хозяевами?…

Капитан Харалан подошел ко мне и спросил шепотом:

— Что это, как вы думаете?

— Не знаю, — отвечал я растерянно.

— Откуда доносится песня? С улицы?

— По-моему, нет…

Действительно, тот, чей голос поразил нас, должен был находиться в саду, на пути в галерею. Возможно, он уже переступал ее порог.

Капитан схватил меня за руку и потянул за собою к двери, распахнутой в сад.

На галерее мы насчитали с десяток людей, помимо оркестрантов, сидящих за пюпитрами. Другие приглашенные группировались в салонах и в зале. Те, кто прогуливался на свежем воздухе, возвращались обратно. Естественно, никто из них не мог производить столь странные звуки.

Капитан Харалан остановился на крыльце. Я встал рядом, и наши взгляды тщательно исследовали сад, залитый ярким светом до самых укромных уголков.

В этот момент месье и мадам Родерихи присоединились к нам. Доктор сказал сыну несколько слов, на которые тот ответил отрицательным жестом.

Тем временем голос продолжал звучать, приближаясь.

Взяв Миру за руку, Марк вышел с нею на крыльцо. Мадам Родерих окружили дамы и засыпали ее вопросами, на которые она, увы, не могла ответить.

— Я сейчас все выясню! — крикнул капитан, спускаясь с крыльца.

Доктор Родерих, несколько слуг и я последовали за ним.

Неведомый певец, казалось, был в нескольких шагах от галереи.

И вдруг его голос умолк.

Обошли сад, обыскали все заросли. Иллюминация не оставила темных мест. Обследовали буквально каждый дюйм, но никого не нашли.

Быть может, это распевал какой-нибудь запоздалый прохожий-забулдыга, бредя по бульвару Текей?

Допущение маловероятное, к тому же скоро установили, что бульвар оставался абсолютно пустынным в этот поздний час.

Единственный огонек мерцал в пятистах шагах с левой стороны, он был едва заметен и пробивался из бельведера Вильгельма Шторица.

Мы вернулись на галерею. На расспросы гостей, увы, нечего было ответить. Харалан дал знак музыкантам. Пары построились вновь.

— Ну что, вы уже выбрали себе партнершу? — весело окликнула меня мадемуазель Мира.

— Моя партнерша — это вы, мадемуазель, но только на второй тур вальса…

— Ну, дорогой Анри, — улыбнулся Марк, — мы не заставим тебя долго ждать.

Марк ошибся. Мне пришлось ожидать обещанного Мирой вальса гораздо дольше. По правде говоря, я жду его до сих пор.

Оркестр завершил прелюдию[622], когда внезапно голос певца раздался вновь, и на этот раз — в самом центре зала…

К смятению гостей добавилось чувство негодования. Голос распевал во всю глотку «Песню ненависти» Фредерика Марграда — немецкий гимн, скандально знаменитый духом свирепости и насилия. Это уже была откровенная провокация, вызов венгерскому патриотизму, прямое и наглое оскорбление.

Певца никто не видел. Однако он был здесь, в центре зала, полного людей. Паника охватила гостей, особенно женщин.

Капитан Харалан пересекал зал с горящим взором, сжатыми кулаками, готовый немедленно схватить неведомое существо.

Громогласно пропев последний рефрен «Песни ненависти», певец замолк.

И вот тогда я увидел… Да! И сотня людей, как и я, увидела то, во что невозможно поверить…

Букет, стоявший на столике с гнутыми витыми ножками, вдруг сорвался с места и в мгновение ока, разодранный в клочья, усеял пол нежными лепестками. На глазах у изумленной публики невидимые руки на мелкие кусочки разорвали брачный контракт, и бумажные обрывки смешались с розовыми лепестками.

Присутствующих охватил ужас. Каждому захотелось поскорее покинуть дом, где происходит такая чертовщина. Началось столпотворение. Я спрашивал себя: «Уж не сошел ли я с ума?»

Капитан Харалан схватил меня за плечи в бессильном гневе.

— Это все Вильгельм Шториц!

Вильгельм Шториц? Да уж не спятил ли капитан?! Я ущипнул себя, чтобы убедиться, не дурной ли сон это! В этот момент я отчетливо увидел собственными глазами, как брачный венок, лежавший на бархатной подушечке, поднялся в воздух, проплыл через салон, а потом через галерею и исчез в садовых зарослях. Клянусь, ничья рука не коснулась его. Венок двигался сам собою!

— С меня довольно! — прямо-таки зарычал Харалан и пулей выскочил из гостиной. Словно смерч, пролетел через галерею и бросился бежать по бульвару Текей.

Я последовал за ним.

Мы добежали до особняка Вильгельма Шторица. Наверху башенки слабо светилось окно. Капитан ухватился пятерней за калитку и потряс ее с бешеной силой. Я присоединился к нему. Но прочная дверь лишь слегка содрогалась от наших ударов и толчков. Несколько минут мы тарабанили в исступлении. Ярость лишила нас здравого рассудка.

Внезапно дверь тихо отворилась. Вильгельм Шториц как ни в чем не бывало собственной персоной стоял на пороге своего дома.

Глава VIII

Надо ли говорить, что вечер был безнадежно испорчен и закончился вместе с описанной сценой. Молодые были близки к отчаянию. Испоганенный свадебный букет, разорванный в клочья брачный контракт, похищенный у всех на виду венок невесты! И это накануне венчания! Какое дурное предзнаменование!

Слухи о чудесах в особняке Родерихов быстро распространились по всему городу. Как я и предполагал, публика не желала допустить, что эти невероятные события имеют реальную, естественную природу. Предстояло найти ключик к этой загадке.

Целый день зеваки толпились под окнами особняка доктора Родериха. Простой люд, в основном женщины, стекались на набережную Баттиани из самых отдаленных уголков взбудораженного города. Одни передавали друг другу невероятные небылицы, приправляя их собственной фантазией, другие в суеверном страхе, но с кошачьим любопытством просто пялились на загадочный особняк.

Ни мадам Родерих, ни ее дочь не выходили на обычную утреннюю прогулку. Мира оставалась возле матери, потрясенной ночным кошмаром и слегшей в постель.

В восемь утра Марк появился у меня. С ним были доктор и капитан Харалан.

— Анри, — начал Марк, — я приказал никого к нам не пускать. Тут нас не подслушают… Мы здесь одни…

Боже, как переменился за одну ночь мой милый брат! Еще накануне сиявшее счастьем лицо его осунулось и побледнело. Он показался мне гораздо более удрученным, чем того требовали обстоятельства.

Доктор Родерих держал себя в руках и выглядел спокойным, в отличие от Харалана, который нервничал и не мог скрыть своего возбуждения. Стиснутые зубы и беспокойный взгляд говорили о крайнем напряжении и страдании молодого человека.

Я решил сохранять хладнокровие и поначалу поинтересовался самочувствием мадам Родерих и Миры.

— Обе чрезвычайно тяжело перенесли вчерашний инцидент, — отвечал доктор, — потребуется несколько дней, чтобы они оправились от шока. Однако Мира уже собрала всю свою волю и старается успокоить мать, захворавшую после пережитого. Надеюсь, вчерашнее потрясение в скором времени забудется, лишь бы эти достойные сожаления сцены не повторились…

— Не повторились? — переспросил я. — Этого не следует опасаться, доктор! Обстоятельства, при которых произведены эти фокусы, — могу ли я называть как-нибудь иначе то, что произошло? — больше не представятся.

— Как знать? — помедлил с ответом доктор. — Как знать?! Я хотел бы как можно скорее завершить дело со свадьбой, боюсь, что угрозы Шторица…

Доктор вовремя остановился, взглянув на Марка. Ведь тот ничего не знал о недавнем демарше соперника. К счастью, брат не обратил внимания на последние слова месье Родериха.

Харалан хранил полное молчание, очевидно ожидая, пока я выскажусь о событиях вчерашнего вечера.

— Месье Видаль, — продолжил доктор, — а что вы думаете обо всем этом?…

— Я скептик[623] и не могу принимать всерьез чудеса, свидетелями которых мы стали. Как ученый, предпочитаю не видеть в них ничего сверхъестественного, при кажущейся необъяснимости.

— Месье Родерих, — успокоил я доктора, — «все это», использую ваше выражение, не стоит того, чтобы долго ломать над ним голову. Я полагаю, мы стали жертвами дурной шутки. Мистификатор[624] затесался среди ваших гостей и решил дополнить развлекательную программу званого вечера сеансом чревовещания, имевшим столь прискорбный эффект. Уверяю вас, в наше время подобные опыты исполняются с удивительным искусством.

Капитан Харалан буквально пожирал меня глазами. В них явственно читались ирония и недоверие. Он как бы говорил: «Мы здесь не для того, чтобы выслушивать подобные разглагольствования!»

Доктор очень вежливо прервал меня:

— Вы мне позволите, месье Видаль, не принимать на веру того, что мы стали жертвами какого-то ловкого фокусника…

— Месье, — возразил я, — ничего иного я не могу сказать по этому поводу. Я решительно отвергаю вмешательство сверхъестественной силы…

— Естественной, — вступил в разговор капитан, — естественной, только использующей приемы и методы, секрет которых нам неизвестен.

— Однако же, — настаивал я, — в том, что касается услышанного вчера голоса — а это, несомненно, был человеческий голос, не правда ли? — почему не предположить, что мы имеем дело с эффектом чревовещания?

Доктор отрицательно покачал головой, всем своим видом выражая несогласие с моей точкой зрения.

— Если я приму ваши объяснения, месье Видаль, будто некий мистификатор или, точнее, оскорбитель сумел пробраться в особняк и все мы, простофили, попались на удочку чревовещателя[625] — во что я не верю, — то что вы скажете об изничтоженных на наших глазах букете и брачном контракте? О похищенном невидимой рукой венке?…

В самом деле, приписывать оба инцидента одному фокуснику, сколь бы ловок и изобретателен он ни был, разум отказывался. И все-таки есть поразительно искусные чародеи!

Капитан Харалан поддержал отца:

— Ну скажите, милый Видаль, разве так всемогущ ваш чревовещатель? Неужели это он, цветок за цветком, оборвал и растоптал весь букет, растерзал на клочки подписанный контракт, уволок в кусты свадебный венок?…

Я промолчал.

— Не станете ли вы утверждать, — продолжил, все более оживляясь, Харалан, — что мы стали жертвами галлюцинации?

— Разумеется, нет. О галлюцинации речи быть не может! Добрая сотня человек созерцала происходящее.

После затянувшейся паузы, которую я и не пытался прервать, доктор подытожил:

— Давайте примем вещи как они есть и не будем понапрасну изводить себя. Мы стоим перед лицом фактов, которые как будто не поддаются естественному объяснению, а вместе с тем эти факты неоспоримы. Не выходя за границы реального, прикинем, есть ли кто-нибудь, не глупый шутник, а настоящий враг, который хотел бы из мести испортить вечер?

Слова доктора ставили проблему на реальную почву.

— Враг?! — изумился Марк. — Враг вашей семьи или моей? Вы знаете такого?!

— Да! — вздохнул капитан Харалан. — Это тот, кто еще до вас, Марк, просил руки моей сестры.

— Вильгельм Шториц?

— Вильгельм Шториц.

И Марка посвятили в события, о которых он доселе не ведал. Доктор рассказал о новой попытке, которую Вильгельм Шториц предпринял несколько дней тому назад. Мой брат узнал о категорическом отказе доктора и об угрозах Шторица. Угрозы эти были такого свойства, что давали основание предполагать участие Шторица в разыгравшемся спектакле.

— И вы молчали! — Марк был не на шутку обижен. — Только сегодня, когда Мире грозит опасность, вы соизволили предупредить меня! Ну, Шториц, я до тебя доберусь!

— Не горячитесь, Марк, — подал голос Харалан. — Предоставьте мне эти заботы!..

— Он оскорбил мою невесту! — Марк был вне себя.

Гнев ослепил обоих.

Конечно, Вильгельм Шториц угрожал отомстить семье Родерихов — это так. Однако невозможно доказать, что он замешан во вчерашнем происшествии. На одном предположении не строится обвинение. Нельзя сказать: «Это вы оскорбили присутствующих, распевая «Песню ненависти». Это вы разорвали букет и брачный контракт. Это вы украли венок». Ведь свидетелей нет! Никто не видел Вильгельма Шторица на месте преступления!

А потом, разве мы не нашли его в собственном доме? Разве не он открыл нам дверь? Конечно, пришлось прождать порядочное время, вполне достаточное, чтобы успеть вернуться из особняка Родерихов, если он там был. И еще, как он мог проникнуть к себе в дом незамеченным, если мы с Хараланом ни на миг не отходили от дверей?…

Все это я втолковывал двум горячим головушкам — Марку и Харалану. Логику моих рассуждений доктор Родерих признал первым. Но молодые люди были чересчур возбуждены, не хотели меня слушать и рвались немедленно двинуться к дому на бульваре Текей.

Наконец после долгих споров пришли к единственно верному решению: пойти в городскую ратушу, уведомить начальника полиции, рассказать об угрозах, которыми Шториц стращает Марка и его невесту. Не забыть упомянуть, что шантажист[626], по его словам, располагает тайными средствами, превосходящими человеческие возможности — пустое тщеславие, конечно, — но все-таки… И дело начальника полиции решить, надо ли принимать меры против этого негодяя и какие. Полиция способна действовать эффективнее, чем частное лицо.

Да и кто мог гарантировать, что в доме Шторица открыли бы дверь двум разгневанным молодым людям, если бы Марк с капитаном все-таки пошли туда? Что, им следовало ломиться в чужое жилище силой? По какому праву? У полиции же такое право есть.

Сойдясь на принятом решении, Марк вернулся в особняк Родерихов, а мы с доктором и Хараланом отправились в городскую ратушу.

Часы показывали половину одиннадцатого.

Начальник полиции принял нас немедленно.

Это был невысокий мужчина с энергичной физиономией и пытливым взглядом, тактичный и обходительный. Месье Штепарк обладал практичным умом и превосходным профессиональным нюхом. Поговаривали, он проявлял удивительную сноровку в самых сложных делах. С нами говорила сама любезность. Начальник полиции уверил нас, что сделает все возможное и невозможное для прояснения этой темной истории, но сомневается, удастся ли успешно расследовать столь необычные обстоятельства.

Он исподволь приступил к допросу:

— Месье Родерих, есть ли у вас недруг, который из чувства ненависти или мести мог бы действовать против вашей семьи, особенно в связи с предстоящей свадьбой мадемуазель Миры Родерих и Марка Видаля?

— Думаю, что да, — ответил доктор.

— Кто же он?

— Некто Вильгельм Шториц, — опередил отца нетерпеливый капитан.

Месье Штепарк не выказал удивления.

Доктор рассказал ему все: и что Вильгельм Шториц просил руки Миры, получил отказ, снова пытался добиться своего, а после повторного отказа грозился расстроить свадьбу одному ему известными средствами, перед которыми бессильно могущество человека.

— Да, — подтвердил месье Штепарк, — он начал с уничтожения брачного объявления, да так ловко, что не удалось схватить его за руку.

Мы были того же мнения.

Однако полное наше единодушие ничуть не прояснило суть самого феномена[627]. Ведь полиция действует исключительно в области реального. Она может иметь дело лишь с преступником из плоти и крови. Что касается фантомов[628] и призраков — это вне ее компетенции. Истребитель афиш, разрушитель букета, похититель венка должен быть конкретным человеком. Тогда он будет схвачен и арестован.

Месье Штепарк признал, что наши подозрения относительно Вильгельма Шторица небеспочвенны.

— Этот тип, — заявил он, — всегда казался мне подозрительным, хотя на него и никогда не жаловались. Он очень скрытен. Никто не знает, на какие средства он живет, почему покинул Шпремберг, свой родной город. Почему он, пруссак, прибыл на жительство в страну, враждебную к его соотечественникам?… Почему он уединился со старым слугой в доме на бульваре Текей, куда никому нет доступа? Все это весьма подозрительно… Весьма!

— Что вы собираетесь предпринять, месье Штепарк? — поинтересовался капитан Харалан.

— Прежде всего необходимо провести обыск в этом доме, — ответил начальник полиции, — быть может, мы найдем какие-нибудь документы… Какую-то улику…

— Но для обыска потребуется разрешение губернатора, — заметил доктор.

— Не беспокойтесь, месье Родерих! Речь идет об иностранце, к тому же этот иностранец угрожал вашей семье. Его превосходительство даст согласие на обыск, можете не сомневаться!

— Между прочим, губернатор вчера посетил наш праздник, — вставил я словечко.

— Я знаю, месье Видаль. Он меня уже вызывал по этому поводу и сообщил о фактах, свидетелем которых довелось ему стать.

— Он как-то объяснил их? — заинтересовался доктор.

— Нет! Он не нашел никакого вразумительного объяснения случившемуся.

— Однако, — вклинился я в разговор, — когда он узнает, что в деле замешан Вильгельм Шториц…

— Ему только еще сильнее захочется во всем разобраться, — подхватил месье Штепарк. — Будьте любезны подождать, господа! Я отправляюсь прямо во дворец и через полчаса принесу разрешение на обыск в доме по бульвару Текей!

— Вы нам позволите пойти туда вместе с вами? — спросил Харалан.

— Как вам будет угодно, капитан! И вам тоже, месье Видаль! — пригласил нас начальник полиции.

— Идите с месье Штепарком и его агентами, — обратился к нам доктор Родерих, — а я хочу побыстрее вернуться домой. Когда обыск закончится, приходите к нам вместе с Хараланом, месье Видаль!

— Преступник будет арестован, если подозрения подтвердятся, — решительно добавил месье Штепарк.

Начальник полиции отправился во дворец, следом за ним ушел и доктор. Мы с Хараланом остались вдвоем в кабинете ждать. Говорить было не о чем. Меня беспокоило нервное состояние капитана. Сможет ли он держать себя в руках, очутившись лицом к лицу со своим врагом? Не навредит ли расследованию излишняя горячность и несдержанность оскорбленного юноши?

Месье Штепарк вернулся ровно через полчаса с разрешением на обыск. Еще он принес мандат, дававший право предпринимать любые действия по своему усмотрению, в зависимости от обстоятельств.

— А теперь, господа, — приказал он, — попрошу вас выйти из полицейского управления первыми… Я пойду в одну сторону, мои агенты — в другую… А через двадцать минут встретимся возле дома Шторица. Таковы правила конспирации. Договорились?

— Договорились! — по-военному отчеканил капитан Харалан.

Выйдя вдвоем из городской ратуши, мы спустились к набережной Баттиани.

Глава IX

Месье Штепарк направился к месту назначения через северную часть города, а две группы агентов пересекали центральные кварталы. Мы с капитаном дошли до конца улицы Иштвана Первого, а затем двинулись по набережной вдоль Дуная.

Было пасмурно. Плотные серые облака стремительно неслись с востока. Под сильным ветром кренились парусные лодки, почти чиркая тугими парусами по желтым водам Дуная. Пары аистов и журавлей, выставляя головы против ветра, пронзительно кричали. Тучи грозили тропическим ливнем.

Прохожие на улице попадались редко. Исключение составлял торговый квартал. В этот час здесь было оживленно. Если бы начальник полиции и агенты пошли вместе с нами, то мы бы неизбежно привлекли всеобщее внимание.

Капитан Харалан хранил упорное молчание. Я опасался, что он не совладает с собой, встретившись со Шторицем. Ненависть в нем так и кипела! Я уже почти жалел, что мы напросились сопровождать полицейских.

За четверть часа мы дошли до конца набережной Баттиани, где на углу стоял особняк Родерихов. Все окна нижнего этажа закрывали жалюзи. Какой контраст с праздничной оживленностью накануне!

Харалан обвел взглядом закрытые окна. Глубокий вздох вырвался из его груди, рука угрожающе взметнулась вверх, но он не произнес ни слова.

Завернув за угол, мы поднялись по бульвару Текей и вскоре оказались у дома Шторица.

Какой-то человек с небрежным видом прогуливался перед дверью, не вынимая рук из карманов. Это был начальник полиции. Мы с капитаном, как было условлено, приблизились к нему.

Почти сразу же появились и шестеро агентов в цивильной одежде. По знаку месье Штепарка они заняли позиции вдоль изгороди. С ними пришел и слесарь, его услуги могли потребоваться в случае, если дверь не откроют на стук.

Как обычно, окна в доме Шторица были закрыты плотными ставнями, непроницаемы были и стекла башенки бельведера.

— Наверняка никого нет дома! — обратился я к полицейскому.

— Вряд ли! — ответил он. — Видите дымок из трубы с левой стороны крыши?

Действительно, слабая струйка дыма дрожала над трубой. Как я ее сразу не заметил?!

— Если хозяина нет, — добавил месье Штепарк, — может быть, слуга на месте, а нам все равно, кто нам откроет.

Учитывая нервозность капитана Харалана, я предпочел бы, чтобы Вильгельма Шторица не оказалось дома и даже чтобы он вообще покинул город.

Начальник полиции постучал молотком, висевшим на раме решетки[629]. Мы ожидали, что кто-нибудь появится в окне или отопрет дверь изнутри.

Прошла минута. Никого. Второй удар молотка… Обернувшись к слесарю, месье Штепарк распорядился:

— Действуйте!

Тот выбрал подходящий инструмент в своей связке. Едва он вставил в замочную скважину пружинную защелку, ручку в виде утиного клюва, дверь без труда поддалась.

В сопровождении четырех агентов мы зашли во двор. Двое агентов остались за воротами.

Входная дверь в доме также оказалась закрытой.

Месье Штепарк дважды постучал своей тростью. Никто не ответил. Стояла гробовая тишина.

Слесарь поднялся на крыльцо и вставил отмычку в замочную скважину. Замок неожиданно мягко клацнул. Дверь отворилась.

Свет в коридор попадал из зарешеченной фрамуги над дверью и с другого конца, через витраж второй двери, ведущей в сад.

Начальник полиции сделал несколько шагов по коридору и зычно крикнул:

— Эй! Кто-нибудь есть в доме?!

Ответом было молчание. И после повторного окрика в доме царила такая же гнетущая тишина. Разве что, напрягшись и сконцентрировав все свое внимание, можно было уловить какой-то тихий шорох в одной из боковых комнат… Но скорее всего, нам это показалось. Шорох больше не повторялся.

Месье Штепарк прошел в конец коридора. Мы с капитаном Хараланом следовали за ним.

Один из агентов занял наблюдательный пост на крыльце.

Через открытую дверь был виден заброшенный сад площадью от двух до трех тысяч квадратных туазов с давно не кошеной лужайкой в центре. Лужайку огибала извилистая аллея, заросшая густым кустарником. За высокими деревьями угадывалась стена.

Заброшенность и запустение царили повсюду.

В саду агенты не нашли никого, обнаружили только свежие следы на траве.

Все окна дома были закрыты ставнями, кроме последнего на первом этаже, освещавшего лестницу.

Похоже, что обитатели странного дома ненадолго вышли и скоро вернутся. Ведь дверь не заперта на ключ, просто ее захлопнули… Впрочем, может быть, они пронюхали о намерениях полиции и вовремя удрали?

— Откуда они могли узнать об обыске? Вряд ли! — усомнился я. — Думаю, они вот-вот вернутся.

Месье Штепарк покачал головой, всем своим видом выражая крайнюю степень сомнения.

— А дым?… — настаивал я на своем. — Он вьется над трубой, значит, где-то горит огонь…

— Ну хорошо, попробуем поискать хозяина! — согласился начальник полиции.

Убедившись в том, что в саду и во дворе никто не прячется, месье Штепарк предложил обследовать дом. Коридорная дверь захлопнулась за нами.

В коридор выходило четыре комнаты. В одной из них, со стороны сада, оказалась кухня. С нее и начался обыск. Сквозь закрытые ставни проникала узкая полоска света. Один из агентов распахнул створки. Стала видна чугунная печь, труба, уходившая под козырек широкой вытяжки. По обе стороны печи — по шкафу, в середине убогого помещения — стол, два плетеных стула и две табуретки. По стенам развешана небогатая кухонная утварь. В углу тикают настенные ходики-«кукушка». Положение гирь указывало, что их подтягивали накануне. В печи тлели угли.

— Кухня есть, — заметил я, — но где же повар?…

— И его хозяин? — добавил капитан Харалан.

— Продолжим поиски, — упрямо сдвинул брови месье Штепарк.

Две другие комнаты цокольного этажа, выходившие во двор, были осмотрены одна за другой. Гостиную украшала штофная[630] мебель старинной немецкой работы. Обивка местами сильно протерлась и залоснилась. На каминной полке с металлическими подставками для дров стояли часы в затейливой оправе из камешков и ракушек, довольно дурного вкуса. Неподвижные стрелки и густая пыль на циферблате свидетельствовали о том, что их давненько не заводили. На стене напротив окна висел портрет в овальной раме, снабженный табличкой с именем «Отто Шториц».

Уверенный рисунок и мрачноватые тона говорили о высоком качестве произведения, хотя поставленное в уголке имя художника ничего не сказало нам.

Капитан Харалан впился глазами в полотно.

На меня лицо Отто Шторица тоже произвело сильное впечатление. Сказалось ли настроение? Или же таковым было влияние окружающей обстановки? Но здесь, в этой старинной, давно необитаемой гостиной, ученый показался мне фантастическим существом.

Мощная голова, кустистая шевелюра, огромный лоб, пылающие словно угли глаза… Взгляд его следовал за тобой повсюду и даже губы как будто чуть-чуть подрагивали… От этого портрет казался живым… Еще немного, и Отто Шториц выйдет из рамы и зарычит:

«Вы кто такие? Что вам здесь надо? Как вы смели нарушить мой покой?»

Окно в гостиной, хотя и закрытое ставнями, пропускало свет. Не было необходимости открывать его. В полумраке портрет приобретал еще большую загадочность.

Начальника полиции поразило сходство отца и сына Шторицев:

— Боже мой! Это же одно лицо! Те же глаза, лоб, такая же посадка головы на широких плечах… И это дьявольское выражение! Так и хочется расколдовать их обоих, изгнать злого духа из одного и другого!..

— Да, — согласился я, — сходство поразительное!..

Капитан Харалан застыл перед портретом, будто живой

Отто Шториц приковал его к месту.

— Пойдемте же, капитан! — Я потянул его за рукав.

Мы прошли из гостиной в соседнюю комнату, по другую сторону коридора. Это оказался рабочий кабинет, в большом беспорядке. Полки из светлого дерева забиты массой книг, в большинстве своем непереплетенных — труды по математике, физике, химии… В углу разнообразные предметы: инструменты, аппараты, машины, колбы, портативная печь, несколько реторт[631] и дистиллятор[632], образцы металлов, причем некоторые из них я, инженер по образованию, затруднился бы определить.

В центре комнаты на заваленном бумагами столе — три или четыре тома полного собрания сочинений самого Отто Шторица. И рукопись. Полистав ее, я установил, что подписанная знаменитым именем работа посвящена изучению природы света.

Все бумаги, книги и рукопись полиция забрала с собой и опечатала.

Обыск в кабинете не дал желанных результатов, способных пролить свет на недавние события. Мы уже собирались выйти, когда месье Штепарк увидел синий флакон странной формы на каминной полке. Он протянул руку, чтобы взять его и получше разглядеть. Но пузырек, стоявший на самом краю, неожиданно упал и разбился в тот самый миг, когда полицейский дотронулся до него.

Оттуда вылилась желтоватая, быстро испаряющаяся жидкость с необычным запахом, правда весьма слабым, едва уловимым.

— Черт возьми! — осерчал месье Штепарк. — До чего некстати разбился этот пузырек!

— В нем наверняка была какая-то смесь, придуманная Отто Шторицем, — предположил я.

— Его сын должен знать химическую формулу этого вещества и при желании сможет его восстановить, — убежденно заявил начальник полиции. И, направляясь к двери, скомандовал: — А теперь на первый этаж!

Двум агентам приказано было оставаться в коридоре.

В глубине, напротив кухни, располагалась лестничная клетка с деревянными перилами. Старые ступеньки скрипели под ногами.

На площадку первого этажа выходили две смежные комнаты, двери их не были заперты на ключ. Достаточным оказалось повернуть медные рукоятки, и двери открылись.

Первая комната, расположенная над гостиной, служила спальней Вильгельму Шторицу. Нехитрую меблировку составляли железная кровать, ночной столик, дубовый комод, умывальник на медных ножках, кушетка, обитое плотным бархатом кресло и пара стульев… Ни занавесок на окнах, ни покрывала на постели — самая что ни на есть спартанская обстановка. Никаких бумаг — ни на каминной полке, ни на круглом столике в углу. Постель в этот утренний час была еще не заправлена, но трудно было с уверенностью сказать, спал ли кто-нибудь на кровати нынешней ночью.

Подойдя к умывальнику, месье Штепарк обратил наше внимание на мыльные пузырьки, плававшие на поверхности воды в тазу.

— Если предположить, что после умывания прошло более двадцати четырех часов, то пузырьки должны были бы уже раствориться. Отсюда я заключаю, что наш герой совершал свой туалет сегодня утром, перед тем как выйти из дому, — поставил диагноз детектив.

— Так что, возможно, он скоро вернется, — повторил я свое предположение, — если только не заметит ваших агентов у входа в дом.

— Если он заметит агентов, то и они увидят его. Правда, я сомневаюсь, чтобы он легко дался в руки.

Вдруг явственно послышался скрип половиц. Показалось, кто-то тяжело ходит в соседней комнате, как раз над рабочим кабинетом Шторица.

Капитан Харалан опередил начальника полиции, молниеносно рванул дверь подозрительной комнаты. Увы! Нас ждало разочарование: комната была пуста. Возможно, кто-то ходил по чердаку. Нам не удалось это проверить.

Меблировка второй комнаты выглядела еще более скудно: полотняная подвесная койка[633]; плоский, свалявшийся от старости матрас; грубые серые простыни; шерстяное одеяло; два разнокалиберных стула; кувшин для воды и керамическая миска на камине; кое-какая одежонка, висевшая на плечиках; ларь, точнее дубовый сундук, служивший одновременно комодом и шкафом; в нем месье Штепарк обнаружил изрядное количество белья. В очаге не было ни крупицы золы.

По-видимому, в этой комнате жил старый слуга Герман. По донесению филеров, начальнику полиции было известно, что если окно первой спальни иногда открывалось для проветривания, то во второй, также выходившей во двор, оно всегда оставалось закрытым. Вещественным подтверждением этому служили оконные шпингалеты, едва проворачивавшиеся в своих гнездах и изъеденные ржавчиной оковки ставен.

И вторая комната пустовала. Мало надежды оставалось на чердак, бельведер и погреб, расположенный под кухней. Скорее всего, обитатели покинули свою берлогу, чтобы больше сюда не возвращаться.

— Не допускаете ли вы, — спросил я детектива, — что Вильгельм Шториц мог быть извещен о предстоящем обыске?

— Ни в коем случае, месье Видаль! Если только он не прятался в моем кабинете или в резиденции его превосходительства! А это совершенно исключено.

— Быть может, они заметили нас, когда мы шли по бульвару Текей?

— Допустим! Но как им удалось незамеченными выбраться из дому? 1

— С задней стороны, через поля…

— Они не успели бы перелезть через садовую ограду, ведь она очень высока, а с другой стороны — фортификационный[634] ров, его так просто не преодолеть.

Мнение сыщика сводилось к тому, что Вильгельм Шториц и Герман покинули дом до нашего прихода.

Мы вышли из второй комнаты через дверь, ведущую на площадку. Едва начали подниматься наверх, как на лестничном марше, соединявшем первый этаж с цокольным, раздался звук, как если бы кто-то поднимался или спускался по лестнице быстрым шагом, не заботясь об осторожности. И почти сразу услышали стук падения, сопровождаемый криком.

Наклонившись над перилами, мы увидели, что один из шпиков, оставленных на посту в коридоре, поднимался с полу, растирая поясницу и охая.

— Что стряслось, Людвиг? — крикнул ему месье Штепарк.

Тот объяснил, что стоял на второй ступеньке лестницы, когда его внимание привлек шум, который и нас заинтриговал. Обернувшись, чтобы выяснить причину шума, он внезапно опрокинулся на спину, серьезно повредив поясницу, как если бы кто-то потянул его за ноги. Он божился, уверяя, что ему помогли упасть. Верить в это не хотелось, поскольку агент на цокольном этаже был один-одинешенек — его коллега нес вахту у главного выхода во двор. Но, с другой стороны, мы уже видели слишком много невероятного!

Через минуту мы уже осматривали чердак, который освещался через узкие верхние оконца. И легко убедились, что он был совершенно пуст.

В центре чердака крутая приставная лестница вела к бельведеру. Туда можно было попасть через люк, его крышка откидывалась с помощью противовеса.

— Между прочим, люк открыт, — шепнул я месье Штепарку, поставившему ногу на первую перекладину лестницы.

— Действительно, месье Видаль! И оттуда сильно дует. Вот откуда шум, который мы слышали. Сегодня очень ветрено, и флюгер скрипит на крыше.

— Однако мне кажется, это были все-таки шаги…

— Но здесь никого нет…

— А наверху?

— В этой поднебесной собачьей конуре?

Капитан Харалан в разговор не вступал. Он ограничился кратким: «Пошли!» — и указал на бельведер.

Детектив первым преодолел крутой подъем, придерживаясь за толстую веревку, свисавшую до самого пола, некое подобие перил.

Капитан Харалан, а затем и я поднялись следом. Помещение бельведера напоминало квадратную клетку, примерно восемь на восемь футов и высотой около двенадцати.

Здесь было сумрачно, невзирая на окна между опорными стойками, врезанными в балки двускатной крыши. Плотные занавески задерживали дневной свет. Стоило их поднять, — потоки солнца хлынули через стекла.

С четырех сторон бельведера взгляд охватывал весь город. Обзор был более широкий, чем с террасы особняка Родерихов, но все же меньший, чем с высоты собора Сент-Михай или башни крепости.

Вдали за бульваром я снова увидел Дунай. Город простирался к югу. Его панорамный[635] силуэт[636] определяли самые высокие точки — шпиль кафедрального собора, каланча городской ратуши, башня на холме Вольканг… А вокруг — необозримые просторы пушты с цепочкой далеких гор на горизонте.

Как вы догадались, и в бельведере никого не оказалось, как и во всем доме. Обыск не дал никаких результатов. Тайна дома Шторица так и осталась нераскрытой.

Поначалу я думал, что бельведер служил хозяину для астрономических наблюдений и здесь должны находиться приборы для изучения неба. Но я ошибся. Кроме стола и кресла, в клетушке ничего не было.

На столе лежали несколько листков бумаги и тот самый номер газеты, из которой я узнал о грядущей годовщине смерти Отто Шторица.

Несомненно, именно здесь отдыхал Шториц-сын, выходя из рабочего кабинета, а точнее — из лаборатории. В любом случае он прочел газетную публикацию, отмеченную, по-видимому, собственноручно жирным красным крестом.

Внезапно раздался крик Харалана, в нем слились воедино удивление и ярость.

На полке, прикрепленной к одной из стоек, капитан заметил картонную коробку и поспешил открыть ее.

Что же он там обнаружил?

Свадебный венок сестры, похищенный накануне!

Это уже была улика.

Глава X

Да, в нашем распоряжении было вещественное доказательство. На совести Вильгельма Шторица эта странная кража. Что двигало вором? Романтическое чувство? Никакого разумного объяснения этой кражи не было.

— Теперь вы больше не сомневаетесь, дорогой Видаль, что все это дело рук проклятого пруссака?! — Голос Харалана дрожал от гнева.

Месье Штепарк молча размышлял. В этом необычном деле слишком много неясностей. Вина Вильгельма Шторица несомненна, но неизвестны побудительные мотивы его действий, и не было ни малейшей уверенности когда-нибудь об этом узнать.

Я тоже промолчал.

— Этот мерзавец незваным явился на вечер, чтобы оскорбить нас, — продолжал капитан, — он бросил нам в лицо «Песню ненависти»! Да, мы не видели его, но зато слышали! Он был там! Я не желаю, чтобы от оскверненного его поганой рукой венка остался хотя бы лепесток!

Месье Штепарк с трудом отобрал венок у молодого человека, грозившего уничтожить единственную улику, добытую при обыске.

— Не забывайте, это вещественное доказательство, и оно нам понадобится при дальнейшем расследовании, так как, я полагаю, на этом дело не кончится.

Мы спустились по лестнице, в последний раз безрезультатно заглянув во все комнаты.

Выходящую на крыльцо дверь и калитку заперли на ключ и опечатали. Дом остался таким же заброшенным и пустынным, каким и был. На всякий случай по приказу начальника полиции двое шпиков остались возле дома для наблюдения.

Распрощавшись с месье Штепарком, который попросил держать в секрете результаты обыска, мы с капитаном Хараланом вернулись в особняк Родерихов.

Мой спутник никак не мог успокоиться. Он отчаянно жестикулировал и в разговоре употреблял крепкие выражения. Напрасно я старался умерить его пыл. Я надеялся, что Вильгельм Шториц, узнав об обыске, навсегда уедет из города и на этом неприятная история закончится, а потом и забудется.

— Дорогой Харалан, ваше состояние извинительно. Нельзя оставлять безнаказанными оскорбления. Однако не забывайте, что месье Штепарк просил хранить тайну. Одно ваше неосторожное слово или действие может все погубить! — внушал я разгневанному юноше.

— А отец? А Марк? — вопрошал он. — Ведь они захотят узнать о результатах обыска!..

— Конечно, но мы скажем, что не нашли Вильгельма Шторица и его, должно быть, уже нет в городе… Кстати, мне это представляется вполне вероятным.

— И вы не сообщите о найденном венке?!

— Нужно, чтобы они узнали об этом, но вот вашей матери и сестре ничего говорить не стоит. К чему их волновать?! Можно сказать, что венок вы нашли в саду, и отдать его Мире.

Капитан Харалан неохотно согласился с моими доводами. На том и порешили. Думаю, месье Штепарк не откажется отдать нам венок.

Мне не терпелось увидеть брата, чтобы поговорить с ним. Но еще более не терпелось скорее сыграть свадьбу и покончить со Шторицем и его дьявольщиной.

Слуга провел нас прямо к доктору. Месье Родерих и Марк кинулись с расспросами.

Представь себе, дорогой читатель, негодование, с которым они выслушали рассказ об обыске дома на бульваре Текей. Брат вышел из себя! Как и Харалану, ему хотелось немедленно расправиться с ненавистным Вильгельмом Шторицем. Напрасно я пытался убедить Марка, что оскорбитель наверняка покинул Рагз.

— Так я найду его в Шпремберге! — продолжал горячиться юноша.

С большим трудом мне удалось успокоить взволнованного брата. Спасибо доктору, он вмешался в разговор:

— Дорогой мой мальчик! Послушайтесь вашего брата. Подождите, пока уляжется эта история, столь тягостная для всех нас.

Больно было глядеть на расстроенного юношу, обхватившего руками поникшую голову. Это было само страдание! Ах, скорее бы пролетели эти несколько дней до свадьбы! Пусть Мира Родерих станет наконец Мирой Видаль, и пусть закончится этот кошмар!

Доктор решил повидаться с губернатором Рагза. Вильгельм Шториц — иностранец. И его превосходительство охотно примет решение о его высылке. Необходимо помешать повторению подобных фактов, поскольку невозможно дать им удовлетворительное объяснение. Нельзя же, действительно, допустить, что Вильгельм Шториц и в самом деле обладает сверхъестественной силой! Но лучше пусть он будет подальше от Рагза!

Я предупредил мужчин, что ни мадам Родерих, ни Мира не должны знать ни об обыске, ни о других действиях полиции для их же душевного спокойствия.

А венок Марк якобы случайно нашел в саду Родерихов. Это означало, что кража — чья-то дурная шутка, и если виновника найдут, то воздадут ему по заслугам.

В тот же день я посетил городскую ратушу и попросил венок у месье Штепарка. Он отдал его мне без лишних слов.

Вечером мы все собрались в гостиной. Марк отлучился ненадолго и вернулся со словами:

— Мира! Любимая моя! Поглядите, что я вам принес!

— Мой венок! — обрадовалась девушка, бросившись к жениху на шею.

— Да, милая, — рассказывал Марк, — там… в саду… Я нашел его в кустах…

— Как! Каким образом он там очутился? — допытывалась мадам Родерих.

— Как? — переспросил доктор. — Злой шутник затесался среди гостей. Не будем больше думать об этой глупой истории!

— Спасибо, спасибо, милый Марк! — со слезами на глазах твердила Мира, прижимая венок к губам.

В последующие дни ничего не произошло. Город возвращался к привычному спокойствию. Тайный обыск в доме на бульваре Текей не стал добычей сплетен. Следовало терпеливо или нетерпеливо, кому как угодно, ждать дня, когда состоится венчание Марка и Миры.

Все свободное время я бродил в окрестностях Рагза. Иногда в сопровождении капитана Харалана. Ноги несли нас на бульвар Текей. Таинственный дом притягивал к себе. И всякий раз мы убеждались, что он пуст. Двое шпиков торчали на своем посту. Если бы Вильгельм Шториц появился, его бы тут же немедленно арестовали.

Двадцать девятого мая меня пригласил месье Штепарк и сообщил, что годовщину смерти Отто Шторица отметили в Шпремберге двадцать пятого мая. Церемония привлекла массу народа, и не только жителей Шпремберга, но и тысячи любопытных из соседних городов, даже из Берлина. Кладбище не могло вместить всех желающих. Возникла давка. Несколько человек пострадали и на следующий день нашли вечный покой на кладбище, куда так стремились накануне.

Отто Шториц и после смерти оставался живой легендой. Суеверные зеваки ожидали чуда. Фантастические события должны были совершиться именно в эту годовщину. Как минимум, ученого пруссака жаждали узреть восставшим из могилы, как библейского Лазаря[637]. Никто бы не удивился, если бы ход мирового порядка каким-нибудь странным образом нарушился: Земля стала бы вращаться с востока на запад, реки бы потекли вспять, солнце бы светило ночью, а луна — днем, и прочее и прочее…

Слухи будоражили толпу. Тем не менее ничего не произошло. Надгробный камень остался лежать на прежнем месте. Мертвец не вышел из могилы. Земля продолжала вертеться по законам, установленным от сотворения мира.

Сын Отто Шторица присутствовал на торжественной церемонии.

Значит, его действительно не было в Рагзе. И я надеялся, что он не вернется.

Я поторопился сообщить эту новость Марку и Харалану.

Однако губернатор, несмотря на то, что шум от минувших событий заметно поутих, не переставал интересоваться этим делом. Хотя взбудоражившие город чудеса, не имея сколь-нибудь убедительного объяснения, и могли быть проделками ловкого фокусника, но они внесли смятение в умы горожан, и следовало бы пресечь попытки их повторения.

Живая и непосредственная реакция его превосходительства на известие, полученное от начальника полиции, неудивительна. Он прекрасно относился к семейству Родерихов, и его, конечно, возмутили угрозы и действия Вильгельма Шторица в отношении почтенной фамилии.

Губернатор решил строго наказать чужака. Ведь ко всему прочему имела место и кража, то ли совершенная самим Шторицем, то ли с участием еще одного злоумышленника. Немца следовало арестовать! Место негодяя — в тюремных стенах!

Тридцатого мая состоялась следующая беседа его превосходительства с месье Штепарком:

— Так вы не узнали ничего нового, что могло пролить свет на эту темную историю?

— Ничего, господин губернатор!

— Есть основания полагать, что Вильгельм Шториц намерен вернуться в Рагз?

— Никаких, ваше превосходительство.

— Ведется ли наблюдение за домом Шторица?

— Днем и ночью.

— Я счел необходимым написать в Будапешт по поводу этого дела, — продолжал губернатор, — поскольку оно получило резонанс[638], быть может, более значительный, чем того заслуживает, и мне предложили принять меры, чтобы положить этому конец.

— Поскольку появление Шторица в Рагзе не предполагается, — отвечал начальник полиции, — то нечего опасаться его, тем более из достоверного источника известно, что двадцать пятого мая он находился в Шпремберге.

— Хорошо, месье Штепарк, но он может попытаться снова приехать в наш город. И такую попытку следует предотвратить.

— Это несложно, господин губернатор![639] Достаточно постановления о его высылке как нежелательного иностранца…

— Постановления, — прервал губернатор, — которое запретит ему пребывание не только в Рагзе, но и во всей Австро-Венгрии…

— Как только оно будет у меня на руках, господин губернатор, я немедленно ознакомлю с ним все наши пограничные посты.

Постановление тут же было написано. Въезд на территорию королевства Вильгельму Шторицу был запрещен.

Эти меры успокоили всех нас. Но тайна этого дела осталась непроницаемой, из-за этого немыслимо трудно было вообразить все сложности, которые оно в себе заключало.

Глава XI

Приближался день свадьбы. Я констатировал с живым удовольствием, что Мира, при всей своей впечатлительности, будто забыла о происшествии, наделавшем столько переполоху. Правда, имя Вильгельма Шторица при ней не поминали ни разу.

Она избрала меня своим поверенным. Строила в моем присутствии планы на будущее. Хочет ли она с Марком жить во Франции? Конечно же! Но, наверное, не сразу после свадьбы. Слишком большим горем станет для нее разлука с родными.

— Но никакого сомнения нет, — щебетала она, — что мы съездим в Париж на несколько недель уже сейчас. Это будет наше свадебное путешествие. Не откажетесь ли вы, месье Анри, нас сопровождать?

— Конечно, не откажусь! Только при условии, что не помешаю вам.

— Да что вы! Боюсь, что молодожены — самое скучное общество в дороге! Не так ли?

— Постараюсь выдержать! — шутливо парировал я.

Доктор одобрял идею поездки. Расстаться с Рагзом на месяц-другой полезно со всех точек зрения. А там, глядишь, все утрясется. Мадам Родерих, конечно, расстроится из-за разлуки с дочерью, но ей хватит здравого смысла смириться с необходимостью.

Марк тоже, проводя подле невесты долгие часы, забывал о происшедшем, вернее, старался забыть. Но, оказываясь наедине со мной, высказывал дурные предчувствия. Я напрасно старался развеять его страхи.

Он неизменно интересовался:

— Ты не слыхал ничего нового, Анри?

— Ничего, милый Марк, — с той же неизменностью отвечал я. И это была сущая правда.

— Пожалуйста, не скрывай от меня ничего… Я очень на тебя рассержусь!

— Будь спокоен, братец! Я не собираюсь ничего от тебя утаивать. Уверяю, в городе все нормально. Одни работают, другие развлекаются, рыночные цены удерживаются на высоком уровне…

— Ты шутишь, Анри!..

— Чтобы доказать тебе, что более не испытываю никаких опасений…

— И все же, — нахмурился Марк, — если этот человек…

— Полно, — перебил я брата, — он не настолько глуп! Ему прекрасно известно, что, как только он ступит на австро-венгерскую землю, будет тотчас арестован! В Германии столько ярмарок, где он с успехом может проявить таланты балаганного фокусника…

— Но то средство, о котором он говорил?…

— Чепуха! Сказочка для детей!

— Ты ему не веришь?

— Так же, как и ты! В общем, дорогой Марк, займись-ка лучше подсчетом часов и минут, которые отделяют тебя от великого дня… Не заводить же снова ту песню, которая уже закончилась…

— Ах, Анри!.. — печально воскликнул Марк.

— Ты ведешь себя неразумно! У Миры больше здравого смысла, чем у тебя…

— Это потому, что она не знает того, что знаю я!

— Да что ты знаешь? — не на шутку сердился я. — Черт побери! Этого субъекта нет в Рагзе, и он не посмеет сюда вернуться. Никогда! Заруби себе на носу! Успокойся, наконец!

— Анри, у меня нехорошее предчувствие… Мне кажется…

— Бедный Марк! Ну что ты, в самом деле! Возьми себя в руки! Пойди к Мире, она заставит тебя веселее смотреть на жизнь!

— Да, ты, пожалуй, прав. Я не должен расставаться с ней ни на миг!

На брата тяжко было смотреть. Тяжко слушать. Его страхи росли по мере приближения заветного дня. Да и сам я с ожившей тревогой ждал дня свадьбы.

Если на Марка могла благотворно влиять невеста, то что делать с Хараланом, я просто не знал. С огромным трудом мне удалось отговорить его от поездки в Шпремберг, где, по непроверенным сведениям, находился Вильгельм Шториц. Это в каких-нибудь двухстах лье от Рагза. В четырех днях пути. Все-таки благодаря моим доводам и вмешательству доктора мы удержали Харалана от бессмысленной поездки.

— Забыть, лучше всего забыть этот кошмар, — твердил месье Родерих сыну.

Но однажды утром упрямец пришел ко мне. По его виду я понял, что он намерен все-таки ехать.

— Не делайте этого, мой дорогой, — убеждал я его как больного ребенка, — послушайте! Ваша встреча с этим пруссаком просто немыслима. Умоляю, не покидайте Рагз!

— Нет, месье Видаль, — настаивал капитан, — негодяй должен быть наказан.

— Он будет наказан рано или поздно, не сомневайтесь! — воскликнул я. — Доверимся полиции!

Капитан Харалан, хотя и чувствовал мою правоту, стоял на своем:

— У нас разные взгляды на случившееся. Оскорблена моя семья. И я отомщу!

— Это сделает правосудие.

— А если проклятый немец не вернется? Ведь губернатор подписал постановление о высылке. И возвращение Шторица теперь невозможно. Значит, мне нужно поехать туда, где он находится или находился, то есть в Шпремберг.

— Пусть будет по-вашему, только хотя бы дождитесь свадьбы сестры. — Я смирился, все мои аргументы были исчерпаны. — Потерпите немного, я первый поеду с вами в Шпремберг.

В конце концов гордый юноша пообещал скрепиться и пока остаться при условии, что после венчания я не стану противоречить и соглашусь сопровождать его в Шпремберг.

Время остановилось.

Полагая своим долгом успокаивать других, я не находил себе места от дурных предчувствий, не зная, откуда следует ждать неприятностей. Дом на бульваре Текей притягивал магнитом, и я частенько, помимо своей воли, оказывался рядом с ним.

После полицейского обыска там все оставалось без изменений: двери и окна закрыты, двор и сад пустынны. По бульвару фланируют[640] агенты, которые ведут наблюдение в этом районе — до бруствера[641] старинных укреплений и на прилегающих участках поля. Ни хозяин, ни его слуга не предприняли попытки вернуться в дом. И однако же, хотя это и походило на наваждение, вопреки тому что я твердил Марку и Харалану, вопреки тому, в чем убеждал себя самого, я нисколько бы не удивился, если бы из трубы над крышей показался дымок и бледное лицо мелькнуло за стеклами бельведера.

Жители Рагза не вспоминали о странной истории, но нас — доктора Родериха, моего брата, капитана Харалана и меня самого — продолжал тревожить призрак Вильгельма Шторица.

В тот день, тридцатого мая, в послеполуденное время я отправился к мосту на остров Швендор, чтобы перейти на правый берег Дуная. У дебаркадера[642] я оказался в тот момент, когда происходила высадка пассажиров с габары, прибывшей с верховьев реки. Вспомнились эпизоды моего путешествия, встреча со Шторицем, чувство резкой антипатии, внушенное им с первого взгляда, а затем — слова, произнесенные в то время, когда ему надлежало быть в Вуковаре. Несомненно, именно он произнес те угрожающие слова. Я узнал этот голос и в гостиной Родерихов. Тот же акцент, та же резкость, та же тевтонская[643] грубость…

Разглядывая пассажиров, прибывших в Рагз, я невольно искал среди них бледное лицо, странный взгляд, дьявольскую физиономию этого типа… Но, как говорится, наш сон только нам и снится…

В шесть часов, по заведенному обычаю, я уже сидел за семейным столом. Мадам Родерих показалась мне бодрее, чем накануне, почти преодолевшей свою депрессию. Марк был вполне счастлив возле невесты. Даже Харалан притих, может быть, был чуть-чуть мрачноват.

Я решил сделать невозможное, расшевелить этот маленький кружок, заставить позабыть неприятности, рассеять последнее облачко тягостного воспоминания. Мне помогла Мира, сиявшая в этот вечер теплом и радостью. Она уселась за клавесин и запела старинные венгерские песни, как бы желая стереть из памяти отвратительную «Песню ненависти», прозвучавшую в этой гостиной.

Расставаясь, она ласково улыбнулась мне:

— Так не забудьте же, месье Анри, завтра…

— А что будет завтра, мадемуазель? — прикинулся я непонимающим, целуя ручку юной чаровнице.

— Завтра — аудиенция у губернатора, получение «высокого соизволения», если употребить специальный термин…

— Ах, правда! Я совсем забыл! Это уже завтра?…

— И не забудьте, что вы — свидетель со стороны своего брата!

— Вы очень кстати напомнили мне, мадемуазель! Свидетель моего брата!.. Надо же!

— Я уже замечала не раз, вы бываете иногда весьма рассеянным…

— Каюсь, каюсь! Но завтра я таким не буду, голову даю на отсечение. Лишь бы только Марк не забыл!

— За него я спокойна! Итак, завтра в четыре…

— В четыре, мадемуазель Мира? А я-то думал, что в половине шестого… Хорошо, я буду без десяти четыре!

— Доброй ночи, месье Анри!

— Доброй ночи, мадемуазель Мира, доброй ночи!

Наутро жениху предстояли приятные хлопоты. Он казался спокойным, и я отпустил его одного. Ну а сам направился в городскую ратушу.

Меня немедленно провели к месье Штепарку, и я справился у него, нет ли какой-нибудь новой информации.

— Все по-старому, месье Видаль! — ответил он. — Можете быть уверены, наш герой не появился в Рагзе.

— Он все еще в Шпремберге?

— Я могу утверждать только то, что он был там четыре дня назад.

— Вы получили достоверное сообщение?

— Да, через служебную почту немецкой полиции, она подтверждает этот факт.

— Это меня успокаивает.

— А меня — нет, месье Видаль. Этот оборотень — вот уж сущий оборотень! — вряд ли решится когда-нибудь пересечь границу…

— Тем лучше, месье Штепарк!

— Тем лучше для вас, но я как полицейский предпочел бы схватить его за шиворот и засадить в тюрьму! Быть может, это удастся попозже…

— О, лучше попозже! После свадьбы! Тогда ловите его сколько вашей душе угодно!

Я откланялся, благодаря детектива.

К четырем часам пополудни все собрались в гостиной особняка Родерихов. Две кареты стояли на бульваре Текей — одна для Миры, ее родителей и для друга семьи, судьи Неймана; другая для Марка, капитана Харалана, лейтенанта Армгарда, одного из его приятелей, и для меня. Месье Нейман и капитан Харалан были свидетелями у невесты, лейтенант Армгард и я — у жениха.

Как объяснил мне капитан, сегодня не будет венчания, только церемония, в некотором роде подготовительная. После получения губернаторского разрешения завтра может состояться церемония бракосочетания в кафедральном соборе. Жених и невеста, получившие губернаторское разрешение и еще не обвенчанные, уже крепко связаны друг с другом и в случае непредвиденных обстоятельств, помешавших заключению церковного брака, остаются верными обету безбрачия.

В истории феодальной Франции легко отыскать следы похожего обычая, имевшего в своей основе нечто патерналистское[644], ибо вождь или сюзерен выступает в роли отца граждан. В Рагзе подобная традиция сохранилась до наших дней.

Юная невеста в свадебном наряде была очаровательна! Мадам Родерих выбрала туалет элегантный и скромный, но очень дорогой. Доктор и судья, как и мы с братом, оделись подобающим для светских приемов образом, а двое офицеров были в полной парадной форме.

На бульваре толпились любопытные, в основном женщины и девушки из простонародья, ожидавшие нашего выхода к экипажам. Свадьба всегда привлекает всеобщее внимание. Завтра в кафедральном соборе толпа, вероятно, будет значительно гуще, горожане продемонстрируют свое уважение семейству доктора Родериха.

Кареты одна за другой выехали из ворот особняка, завернули за угол бульвара, проследовали по набережной Баттиани, затем по улицам Князя Милоша и Ладислас и остановились у решетчатой ограды губернаторского дворца.

И здесь, на площади и во внутреннем дворе, толклись зеваки.

Через несколько минут мадемуазель Мира об руку с отцом, мадам Родерих об руку с месье Нейманом, следом за ними Марк, капитан Харалан, лейтенант Армгард и я заняли места в парадном зале, стены которого были обшиты дорогими деревянными панелями с тонкой резьбой. Свет проникал через огромные разноцветные витражи. В центре зала на большом столе красовались две роскошные корзины с цветами.

По праву родителей месье и мадам Родерих уселись по обе стороны от кресел, предназначенных для жениха и невесты. Позади них расположились четверо свидетелей — месье Нейман и Харалан слева, лейтенант Армгард и я — справа.

Церемониймейстер[645] объявил о выходе губернатора. Все присутствующие поднялись при его появлении.

Губернатор уселся на трон, затем спросил у родителей, согласны ли они на брак своей дочери с месье Марком Видалем. Получив утвердительный ответ, он обратился к жениху и невесте с традиционными вопросами:

— Марк Видаль, согласны ли вы взять в жены мадемуазель Миру Родерих?

— Согласен!

— Мира Родерих, согласны ли вы назвать своим мужем месье Марка Видаля?

— Согласна! — ответила девушка.

— Я, губернатор Рагза, — торжественно произнес его превосходительство, — на основании полномочий, предоставленных нам королевой-императрицей, и в соответствии с вековыми традициями Рагза, даем разрешение на брак Марка Видаля и Миры Родерих. Желаем и приказываем, чтобы означенный союз был торжественно освящен завтра, по всем установленным правилам, в кафедральном соборе нашего города.

Вся церемония не заняла много времени, но ее лаконичность не уменьшила торжественности события.

Все свершилось просто, естественно, даже прозаично. Ничто сногсшибательное не смутило и не потрясло собравшееся общество.

Невольное ожидание чего-то ужасного угнетало меня, но, слава Богу, все обошлось: не были вырваны перья из рук жениха и невесты, без помех скрепили акт своими подписями свидетели, ни один волосок не упал с головы невесты…

Значит, Вильгельма Шторица не было в Рагзе, ибо, будь он поблизости, то не преминул бы воспользоваться своей тайной силой.

А теперь, хотел бы этот негодяй или не хотел, но Мира Родерих станет женой Марка Видаля. Или не станет ничьей!

Глава XII

Наступил долгожданный день — первое июня. Через несколько часов в кафедральном соборе Рагза состоится торжественное венчание. Мои опасения после аудиенции у губернатора немножко утихли.

Я поднялся очень рано, но Марк меня опередил. Я еще не окончил свой туалет, когда он позвонил, уже одетый с иголочки. Счастливый жених в свадебном фраке сиял, как летнее солнышко. Даже легкое облачко не омрачало его улыбающейся физиономии. Я крепко прижал к сердцу своего милого мальчика и расцеловал.

— Мира просила зайти за тобой, — сказал он.

— Очень предусмотрительно! — рассмеялся я. — Ну ладно, скажи ей, что если я не опоздал на аудиенцию к губернатору, то уж не опоздаю и в кафедральный собор! Вчера я сверил свои часы с городскими на ратушной башне. Но и ты, мой милый, не заставляй себя долго ждать! Как ты догадываешься, твое присутствие тоже необходимо, без тебя ведь не начнут!

Марк ушел, а я поспешил закончить свой туалет, хотя было только девять утра.

Все мы собрались в особняке. Чтобы подтвердить свою точность, я пришел значительно раньше назначенного времени — невеста мне мило улыбнулась! — и устроился в уголке гостиной.

Один за другим появлялись нарядные гости, которые накануне присутствовали на церемонии во дворце губернатора. Двое офицеров надели награды — кресты и медали, дополнившие великолепие парадной формы полка Военных Границ.

Мира Родерих — почему бы не назвать ее Мирой Видаль, ведь жениха и невесту уже соединил указ губернатора, — Мира в белоснежном муаровом платье с флердоранжем, с длинным шлейфом была ослепительна. На русой головке приколот свадебный венок, от него длинными складками ниспадала фата из прозрачного тюля. Венок был тот самый. Мира не пожелала другого.

Войдя в гостиную вместе с матерью, она направилась ко мне, протягивая руки. Темные глаза ее искрились радостью:

— О Анри, милый мой брат, как же я счастлива!

Скверные дни миновали, от печальных испытаний не осталось, кажется, ни следа. Лишь капитан Харалан, пожимая мою руку, сказал вполголоса:

— Не будем больше думать о мерзавце!

Программа праздничного дня была такова: без четверти десять — отъезд в кафедральный собор, где губернатор Рагза, представители властей и местной знати соберутся к прибытию молодых; презентация и поздравления; затем месс[646] с подписанием актов в ризнице[647] Сент-Михай; потом — завтрак на полсотни персон; а вечером — званый ужин и грандиозный бал. По городу разослали около двухсот пригласительных билетов.

В кареты садились в том же порядке, что и накануне. Первую заняли новобрачная, ее родители и месье Нейман. Вторую — Марк со своими свидетелями. В других экипажах поехали почетные гости.

В девять сорок пять свадебный кортеж[648] тронулся по набережной Баттиани. Достигнув Мадьярской площади, пересек ее и поднялся к аристократическому кварталу по крутой улице Князя Милоша.

Погода стояла великолепная, в чистом небе сияло солнце. Множество людей стекалось к собору. С восхищением и симпатией любопытные разглядывали красавицу невесту. И мой брат получил свою долю одобрения. Повсюду в окнах виднелись улыбающиеся лица, со всех сторон звучали приветствия.

— Ей-богу, я сохраню об этом городе самые приятные воспоминания!

Расслышав сказанные мною вполголоса слова, лейтенант Армгард торжественно воскликнул:

— В вашем лице, месье Видаль, венгры чтят Францию, которую очень любят! И радуются союзу, соединяющему француза с почтенным семейством Родерих!

С башен собора весело разливался колокольный перезвон. В десять часов куранты дозорной башни присоединили к нему свою мелодию.

В пять минут одиннадцатого наши кареты остановились у подножия широких ступеней перед центральным порталом. Доктор первым ступил на землю и предложил руку дочери. Месье Нейман галантно поддерживал мадам Родерих. Мы спрыгнули на землю и следом за Марком прошли через плотные ряды зрителей, выстроившихся вдоль паперти.

В этот момент зазвучал большой орган[649] собора, и под его величавые аккорды[650] мы вступили в церковь.

Марк и Мира направились к двум креслам, поставленным рядышком перед алтарем. За спинами жениха и невесты заняли предназначенные им места родители и свидетели.

Церковь оказалась уже битком набитой разнаряженными людьми. Это цвет Рагза — сам губернатор, чиновники магистрата, гарнизонные офицеры, бальи[651] и синдики[652], руководители администрации, друзья дома, крупные деятели промышленности и торговли… Дамы сверкали драгоценностями. Для них резервировали специальные места на скамьях, и там не оставалось ни одного свободного.

За кованой решеткой хоров, подлинным шедевром кузнечного ремесла тринадцатого века, толпилось множество любопытных. А те, кому не удалось пробраться поближе, устроились в большом нефе, где тоже не хватило стульев для всех.

В боковых и поперечных нефах также теснился народ, и даже на ступенях паперти стояли люди, для которых в церкви уже не было места.

Могло ли прийти на ум, что в кафедральном соборе, святом месте, разыграется дьявольский спектакль в духе нам известного, памятного вечера в особняке Родерихов? Конечно нет!

Толпа расступилась и дала дорогу священнику, дьякону, причетнику, церковным сторожам, детям из хоровой капеллы.

Священник остановился перед ступенями алтаря[653], поклонился и произнес первые фразы «Introit»[654], певчие затянули нараспев строфы «Confiteor».

Мира стояла на коленях на маленькой молельной подушечке, опустив голову в религиозном экстазе[655]. Марк не сводил с нее глаз.

Месса была отслужена со всей торжественностью, с какою католическая церковь окружала брачную церемонию. Человеческие голоса чередовались с мощными аккордами органа и церковным пением «Kyrie» и строф «Gloria in Excelsis», гулко звучавшими под высокими сводами.

Иногда возникал легкий шум: скрипнет сдвинутый стул, кто-то хлопнет нечаянно откидным сиденьем, мерно прошагают служки, следящие за тем, чтобы проход в центральном нефе оставался свободным во всю длину.

Обычно залы собора погружены в полумрак, чтобы душа верующего могла отрешиться от мирской суеты, ревностней отдаться религиозным мыслям и ощущениям. Через цветные витражи, изображающие библейские фигуры, через узкие стрельчатые окна в средневековом стиле и сквозь боковые витражи проникал рассеянный приглушенный дневной свет. Когда пасмурно, абсида, центральный и боковые нефы погружаются во мрак, и эту мистическую темноту золотят лишь мерцающие огоньки тонких восковых свечек в алтаре.

Сегодня же в первый летний день обращенные к востоку окна и розетка поперечного нефа пылали от ослепительного солнца. Снопы лучей сквозь оконные проемы абсиды падали на кафедру, укрепленную на одной из колонн нефа. От этого в церкви было светло и празднично, под стать совершавшемуся событию.

Прозвенел колокольчик. Присутствующие поднялись. Установилась полная тишина. Капеллан монотонным голосом начал читать Евангелие от Матфея[656].

Затем священник обратился с кратким словом к молодым. Седовласый старец проникновенно говорил о самых простых вещах, без которых невозможна достойная жизнь, невозможно семейное благополучие. Он воздал хвалу добродетельным традициям Родерихов, всегда готовых помочь страждущим. Говорил о великом даре милосердия… Он освятил брак и призвал небесное благословение для молодоженов.

С последними словами дьякон и причетник встали по обе стороны от священника, а тот повернулся к алтарю для молитвы дароприношения.

Я так подробно описываю ход свадебной мессы лишь потому, что все ее детали глубоко врезались в мою душу и никогда не сотрутся из памяти.

Потом с хоров раздался красивый мужской голос в сопровождении струнного квартета. Знаменитый венгерский тенор пел приветственный гимн.

Жених и невеста поднялись со своих кресел и встали перед алтарем. Причетник получил от них богатое пожертвование. Брачующиеся приложились губами к обрядовой круговой чаше. Затем рука об руку они вернулись на свои места. Мира в белоснежном наряде сияла дивной красотой; казалось, нимб окружал прелестную головку девственницы.

Сборщицы пожертвований в пользу бедных и больных с помощью церковных сторожей пробирались сквозь толпу. Стало шумно. Отодвигались стулья, шуршали платья, раздавались приглушенные голоса, звякали монеты, падая в кружки, которые носили по залу молодые нарядные девушки.

Наконец святой отец в сопровождении двух помощников направился к жениху и невесте. Шум прекратился.

— Марк Видаль, — произнес он слабым надтреснутым голосом, однако все его хорошо расслышали в наступившей тишине, — согласны ли вы взять в жены Миру Родерих?

— Согласен, — ответил мой брат.

— Мира Родерих, согласны ли вы взять в мужья Марка Видаля?

— Согласна, — промолвила девушка.

Священник освятил обручальные кольца, которые ему подал Марк. Только он собрался надеть одно из них на пальчик невесты, как неожиданно раздался нечеловеческий вопль, леденящий душу. В нем смешались ужас, ярость, звериная тоска…

Дьякон и причетник, шатаясь словно пьяные, стали валиться в разные стороны, как будто их растаскивала грубая неведомая сила. Святой отец с дрожащими губами, с искаженным лицом и совершенно безумным взглядом схватился с кем-то невидимым и, в конце концов обессилев, рухнул на колени. Марк и Мира как подкошенные упали навзничь на церковные плиты… обручальные кольца сорвались со своего места и полетели через весь неф, причем одно из них пребольно садануло меня по лицу.

Сотни людей, как и я, услышали резкий угрожающий голос, внушавший страх и отвращение, хорошо знакомый мне голос, который мог принадлежать только одному человеку — Вильгельму Шторицу:

— Горе жениху и невесте! Горе!

Проклятье, исходящее, казалось, из заоблачных сфер, повергло в ужас толпу. Под куполом собора раздались вопли и душераздирающие крики. Мира, уже поднимающаяся на ноги, вновь упала без чувств на руки перепуганного жениха.

Глава XIII

Необычайные явления, которые мы наблюдали в кафедральном соборе, а еще раньше в особняке Родерихов, преследовали одну и ту же цель, имели одно и то же происхождение. Вильгельм Шториц, только он, их виновник. Не была ли это ловкая мистификация?… Я вынужден отрицательно ответить на этот вопрос. Ни скандал в церкви, ни прилюдное похищение свадебного венка невозможно приписать проделкам умелого фокусника. Я начал серьезно предполагать, что этот чертов немец получил от своего отца какой-то научный секрет, дававший ему возможность становиться невидимкой. Почему нет? Разве некоторые формы световых излучений не обладают способностью проникать сквозь плотные тела, как если бы те были прозрачными?…

И все же это невероятно! Далеко могла завести меня фантазия! Нет, все это вздор, ерунда, нелепость!.. У меня не хватило духу сказать кому-нибудь о своих предположениях.

Мы привезли домой так и не пришедшую в сознание Миру, уложили в постель, но, несмотря на все старания, усилия врачей ни к чему не привели: она оставалась бесчувственной и недвижимой. Тем не менее девушка дышала, организм боролся за жизнь. Как она выдержала такие испытания, ведь они вполне могли ее убить!

Созвали консилиум. Доктора окружили постель бедной больной, распростертой без движения, с закрытыми глазами. Восковое лицо, дыхание еле ощутимо и вот-вот готово угаснуть.

Марк держал ее руки в своих и рыдал:

— Мира! Любимая! Ненаглядная! Мира!..

Плакала мадам Родерих, повторяя безрезультатно:

— Доченька!.. Милая… Я здесь…

Девушка не открывала глаз и, по всей видимости, ничего не слышала.

Медики прибегли к самым энергичным средствам. Почудилось, что больная приходит в себя. Губы вздрогнули и пролепетали что-то невнятное, пальцы шевельнулись в руках Марка, приподнялись длинные ресницы… Но какой мутный неосмысленный взгляд!

Ужасная мысль пронзила несчастного новобрачного. Он отпрянул с громким криком:

— Она безумна!

Мы с капитаном Хараланом пытались удержать и успокоить его. Боже! Неужели и Марк лишился рассудка!

Врачи занялись безутешным молодым супругом, пытаясь помочь ему преодолеть нервный кризис[657].

Каковой же будет развязка драмы? Вернется ли Мира к жизни? Будет ли прежней умницей, красавицей? Преодолеет ли помрачение рассудка?

Оставшись со мной наедине, Харалан сказал:

— С этим пора кончать.

Мы уже не сомневались, что Вильгельм Шториц возвратился в Рагз. Именно он был зачинщиком и главным исполнителем публичного надругательства. Где же найти его? Как поймать за руку?

А как быть со свидетелями этого ужаса под церковными сводами? Согласятся ли они воспринять естественное объяснение этих чудовищных фактов? Ведь мы не во Франции, где подобные чудеса обратили бы в шутку и высмеивали в песенках. В Венгрии все обстоит иначе. Суеверия и предрассудки среди простонародья, да и не только среди простонародья, неистребимы. Образованные люди исследовали бы факты, опираясь на естественные науки… Но умы непросвещенные склонны все непонятное приписывать нечистой силе. Вильгельм Шториц для таких — живое воплощение дьявола.

Невозможно более скрывать участие в этом безобразии пруссака, которого губернатор Рагза приговорил к высылке. Имя негодяя после скандала в соборе Сент-Михай не могло более оставаться в тени.

На следующее утро весь город бурлил. События в кафедральном соборе немедленно связали с происшествием в особняке Родерихов. Наступившее было в городе затишье сменилось тревогами и смятением. Имя Вильгельма Шторица передавалось из уст в уста, об этом человеке говорили повсюду, причем реальные впечатления о нем были довольно смутными. Не много сведений о своей личности дал странный замкнутый человек, обитавший уединенно в четырех стенах, за глухим забором и закрытыми ставнями дома на бульваре Текей.

Толпа осаждала этот особняк. Пришли в действие те же пружины, что собрали людей на кладбище в Шпремберге. Однако если там почитатели большого ученого надеялись увидеть чудо, то здесь все обстояло иначе: ненависть и жажда мести собирали горожан у загадочного дома.

Не следует забывать и о том ужасе, который внушил местным жителям скандал, разыгравшийся в святых стенах кафедрального собора.

Губернатор Рагза счел своей обязанностью позаботиться о поддержании порядка в городе и дал указание начальнику полиции принять необходимые меры. Следовало учитывать нарастающую панику, которая могла иметь непредсказуемые последствия. Возникла необходимость защитить дом на бульваре Текей от разъяренной толпы, готовой разнести дьявольское гнездо по кирпичикам.

Я готов был к серьезному обсуждению гипотезы[658], которую сначала категорически отверг. Догадка моя не лишена оснований: если человек обладал способностью становиться невидимым, то общественное спокойствие оказывалось под страшной угрозой. Поскольку Вильгельм Шториц находится в Рагзе и невидим, никто не может препятствовать его дальнейшим преступным действиям.

Важно выяснить, знает ли кто-нибудь еще, кроме немца, тайну открытия, которое, по-видимому, оставил ему в наследство отец? Пользуется ли слуга Герман плодами этого открытия наряду с хозяином? Нет ли у наших злодеев сообщников, владеющих страшным секретом? Если это так, ничто не может помешать негодяям проникать в чужие дома, когда им заблагорассудится, вмешиваться в жизнь обывателей, держать в страхе целый город… Под угрозой безопасность семейного очага. Очень неприятно, запершись у себя дома, подозревать постоянное присутствие соглядатаев.

И на улице не легче! Чувствовать, что кто-то невидимый преследует тебя и способен сотворить с тобой все что угодно. Какой изумительный способ совершать нападения и грабежи, творить насилие! Так просто! И нет никакой защиты у честных граждан. Все это, в конце концов, способно разрушить общественную жизнь.

Припомни, любезный читатель, эпизод на рыночной площади Коломан. Крестьянин уверял, что кто-то невидимый напал на него и сшиб на землю. Ему не поверили. А ведь бедняга говорил правду. Несомненно, он стал жертвой Вильгельма Шторица или, может быть, Германа. Теперь никто не гарантирован от подобной неприятности.

Вспомните и другие странные факты: сорванные с доски афиши в кафедральном соборе; шаги в комнатах во время обыска на бульваре Текей; неожиданно упавший и разбившийся синий флакон с неизвестной жидкостью… Наверняка и Вильгельм Шториц, и его слуга находились в доме во время обыска. После злополучного вечера в особняке Родерихов они не покинули город, как мы предполагали. Этим объясняются и мыльные пузырьки в рукомойнике, и горячие угли в кухонной печи… Это невидимки толкнули агента, дежурившего у лестницы. Свадебный венок, единственную найденную нами улику, Шториц не успел перепрятать, застигнутый врасплох нашим приходом.

Стали понятными и происшествия со мною на борту «Доротеи». Неприятный пассажир не сошел в Вуковаре. По одному ему известным причинам он невидимым плыл на габаре до Рагза.

Значит, заключил я свои соображения, он способен становиться невидимкой в одно мгновенье, появляться и исчезать, как сказочный чародей. Но если ему удается сделать невидимой и одежду, то предметы, до которых касаются его руки, не принимают этого свойства. Свидетели прекрасно видели клочки разорванного брачного контракта, летящий по воздуху свадебный венок, уносимые невидимкой обручальные кольца…

Во всяком случае, тут нет никакой магии[659], гипноза[660], заговоров, колдовства, словом, мистики… Очевидно, Вильгельм Шториц обладает веществом, которое, будучи проглоченным, оказывает необходимое действие… Не сомневаюсь, именно оно содержалось в разбитом флаконе. Состав этой смеси, ее формулу — вот что следовало узнать! И что скорее всего невозможно.

Я думаю, материальное тело Вильгельма Шторица, становясь невидимым, не теряет своей плотности. Значит, его можно осязать! Ведь он же не призрак! И если случай позволит, схватив за руку, за ногу, да за что угодно, его можно будет задержать. И удивительная способность не спасет мерзавца от тюрьмы.

Ситуация в городе оставалась тревожной, общественное спокойствие — нарушенным. Жизнь превратилась в ад. Люди не чувствовали себя в безопасности ни дома, ни на улице, ни ночью, ни днем… Малейший шум в комнате, скрип половицы, шевельнувшаяся от ветра оконная занавеска, писк комара над ухом — все пугало.

За обедом или ужином, за будничными хлопотами смущала мысль — а вдруг Вильгельм Шториц или некто из его банды находится рядом, подсматривает, подслушивает…

Как знать, может, немец после очередной гнусной проделки покинул Рагз и находится в Шпремберге? Но с другой стороны — и таково было мнение доктора, Харалана, а также губернатора и начальника полиции, — трудно было допустить, что Вильгельм Шториц покончил со своими достойными сожаления атаками. Свадьбу он сорвал, но, если Мира выздоровеет, оставит ли он ее в покое? Очень сомневаюсь!

Итак, точка в этом деле не поставлена. Основания для опасений не исчезли, стоит лишь реально представить возможности, которыми располагает негодяй. Хотя особняк Родерихов охраняется денно и нощно, но разве не сумеет он туда пробраться? И вытворять все что вздумается?

Честно говоря, я не видел выхода из создавшегося положения. Отъезд молодоженов ничего бы не изменил. Вильгельму Шторицу ничего не стоило стать третьим лишним в их карете. Да и самочувствие Миры не позволяло путешествовать.

Где же мог находиться наш незримый враг в данный момент? Нельзя ответить с уверенностью. Цепочка последовавших одно за другим событий свидетельствовала о том, что Вильгельм Шториц присутствовал среди горожан, с упорством маньяка терроризируя их.

Прошли два дня после ужасных событий в кафедральном соборе, а состояние бедняжки оставалось без изменений, она не поднималась с постели, пребывая между жизнью и смертью. Самое страшное заключалось в том, что она так и не пришла в себя, рассудок ее помутился. Надолго ли?

Четвертого июня все семейство, включая и нас с братом, собралось в галерее обсудить дальнейшую линию поведения. Сатанинский хохот нарушил нашу беседу. Капитан Харалан и Марк, охваченные яростью, мгновенно бросились к месту, откуда исходил звук. Но, не успев сделать и нескольких шагов, мой брат покачнулся и упал, сраженный внезапно блеснувшей молнией стального клинка. Харалан подхватил раненого на руки. Я бросился на помощь. И в этот самый момент зловещий голос — о, теперь этот голос был всем нам хорошо знаком! — с выражением несокрушимой воли произнес:

— Никогда Мира Родерих не станет женой Марка Видаля! Никогда!

Сильный порыв ветра качнул люстру, дверь в сад быстро отворилась и с грохотом захлопнулась. Наш безжалостный противник снова ускользнул от нас.

Марка уложили на диван. Рана, к счастью, оказалась не слишком серьезной. Лезвие кинжала скользнуло по левой лопатке сверху вниз; все обошлось крупным порезом и большой кровью. На сей раз убийца промахнулся.

Доктор сделал перевязку, и Марка отвезли в гостиницу «Темешвар». Ухаживая за раненым братом, я непрестанно думал о проблеме, которую предстояло разрешить любой ценой, чтобы не подвергать угрозе смерти людей, ставших мне родными.

Не успел я ничего еще придумать, последовали другие события, правда не столь драматичные, скорее странные, даже бессмысленные, и дали новую пищу для размышлений. В тот же вечер с площади Куршт и на рынке Коломан жители увидели необычайно яркий свет в окошке каланчи. Горящий факел опускался, поднимался, метался из стороны в сторону, как будто невидимка решил поджечь все сооружение.

Полицейские бросились к башне. Огонь погас. Однако, как и предполагал месье Штепарк, на месте никого не нашли. Дымящийся факел валялся на полу, распространяя вонь, искры летели на крышу, но поджигатель исчез: либо успел скрыться, либо, спрятавшись в невидимую личину, затаился.

Собравшаяся на площади толпа требовала кары негодяю.

Наутро новая выходка накалила страсти горожан, охваченных смятением.

Башенные часы только-только собрались отбить половину одиннадцатого, но вместо этого раздался траурный колокольный звон, нечто вроде похоронного набата.

Один человек явно бы не управился со сложной колокольной системой собора. Очевидно, Вильгельму Шторицу помогали соучастники, по крайней мере один — слуга Герман.

Охваченные паникой, обыватели толпами повалили на площадь Сент-Михай. Люди шли из самых отдаленных кварталов. И снова месье Штепарк и полицейские бросились к лестнице, ведущей на Северную башню, буквально взлетели по крутым ступеням, ворвались на колокольню, пронизанную светом. Онемевшие колокола еще слегка раскачивались, звонари уже испарились.

Глава XIV

Итак, мои самые худшие опасения подтвердились. Вильгельм Шториц не покинул, да и не собирался покидать Рагз.

Необходимо было разработать план действий, который обезопасил бы нас от дальнейших покушений негодяя.

Прежде всего я решил собрать вместе всех тех, кто подвергался хоть какой-нибудь опасности, и организовать надежную систему защиты. Я тщательно изучил средства для достижения этой цели и, уяснив их для себя, немедленно приступил к делу.

Через пару дней после покушения, утром шестого июня, Марка перевезли к Родерихам и устроили в соседней с Мирой комнате. Я изложил свой план доктору, который полностью одобрил его и предоставил мне свободу действий, объявив, что отныне рассматривает меня в качестве командира осажденного гарнизона.

Оставив одного слугу стеречь Марка и Миру, — нельзя было рисковать! — я начал дотошный осмотр особняка с помощью всех его обитателей, включая капитана Харалана и мадам Родерих.

Начали с кровли. Держась за руки, цепочкой, мы прошли ее от края до края. Затем исследовали все комнаты, каждый сантиметр дома. Следили, чтобы в цепочке не было интервалов, сквозь которые мог проскользнуть невидимый противник. Мы приподнимали все портьеры, передвигали стулья, кресла, заглядывали под кровати и на шкафы. И в каждой комнате после обследования дверь запирали, а ключи я клал в карман.

Вся работа длилась более двух часов. В конце концов мы ее завершили и подошли к входной двери, на сто процентов уверенные, что в особняке нет посторонних. Входную дверь закрыли на засов, ключ от нее я тоже забрал с собой. Теперь никто не мог войти в дом без моего ведома. Ни один незваный гость, будь он тысячу раз невидимкой, не проникнет на территорию особняка.

С этого момента только я отзываюсь на стук входного молотка. Для выполнения обязанности портье я брал на помощь капитана Харалана, а в случае его отсутствия — надежного слугу. Сначала я чуть-чуть приоткрывал дверь и протискивался в щель, заслоняя ее всем телом снаружи, а мой партнер закрывал собою вход изнутри. Опознав визитера, мы, сомкнув плечи, отступали втроем шаг за шагом, закрывая дверь. Таким образом мы надеялись сохранить безопасность нашей добровольной крепости.

Я, любезный читатель, в этом месте слышу вполне резонное возражение — нашему дому скорее пристало называться тюрьмой! Ну что ж! Доля правды в таком возражении есть. Но заключение терпимо, когда оно временно и тебе известен его срок. Не станет ли наше чересчур долгим?

Я продолжал размышлять о нашем странном положении. Не раскрыв секрета Вильгельма Шторица, я не мог бы найти ключ к разгадке. Некоторые пояснения, хотя бы самые скупые, кажутся мне необходимыми.

Когда на призму падает пучок солнечных лучей, то они распадаются на семь цветов: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Это и есть солнечный спектр. Названные цвета — лишь видимая часть спектра. Наверняка есть и другие, невидимые глазу.

Почему бы им не обладать свойствами, отличными от видимых лучей? Если последние могут проходить через ограниченное количество твердых тел, например через стекло, то почему первым не проникать с той же легкостью через любые плотные вещества, делая их невидимыми.

Остается предположить, что Отто Шториц открыл лучи, обладающие такой способностью, и изобрел вещество, которое, будучи введенное в организм, выполняет двойную функцию — распространяется по его периферии[661] и видоизменяет природу лучей, содержащихся в солнечном спектре.

Такое допущение все объясняло. Свет, достигая поверхности плотного тела, поглощающего это вещество, разлагается, и составляющие его лучи, все без исключения, преобразуются в эманацию[662], существование которой я предполагал. Это излучение свободно проникает в тело, а затем, в момент выхода из него, претерпевает обратную трансформацию[663], восстанавливая первоначальную форму и создавая для наших глаз впечатление, что этого плотного тела как бы и вовсе не было.

Конечно, многое оставалось неясным. Почему, например, становилась невидимой одежда Вильгельма Шторица, а предметы, которых он касался, были прекрасно видны?…

С другой стороны, что это за чудодейственное вещество, способное вызвать столь невероятный эффект? Этого я не знал, к глубокому сожалению, ибо в противном случае мог бы воспользоваться оружием противника. Передо мною стояла дилемма: действие загадочного вещества временно или постоянно? В первом случае Вильгельм Шториц вынужден принимать новые дозы через определенные промежутки времени. Во втором — действие волшебного снадобья он должен прекращать с помощью другого, не менее волшебного. В некоторых обстоятельствах невидимость превращается в неудобство и делает ее обладателя беззащитным.

В том и другом случаях Шториц должен иметь в резерве необходимый запас вещества и только в ограниченном количестве.

Я пытался понять, какое значение для него имели все эти колокольные звоны, огненный факел, грозящий поджечь каланчу, неожиданные напоминания о своем присутствии… Ясно одно: пьяный от ненависти и своего могущества, Вильгельм Шториц безумен. Другого объяснения я не находил. И это безумие делало непредсказуемым его дальнейшее поведение.

Поглощенный невеселыми мыслями, я навестил месье Штепарка. Он согласился с моими соображениями и решил, что кордон из полицейских и солдат будет охранять дом на бульваре Текей с таким расчетом, чтобы пресечь владельцу доступ к лаборатории и запасу секретного вещества, если таковое существует. Обстоятельства рано или поздно заставят Шторица принять человеческий облик либо же навсегда остаться невидимым, что может обернуться для него большим несчастьем.

Если предположение о безумии пруссака обоснованно, то оно только обострится от воздвигнутых препятствий. Он обязательно выдаст себя.

Месье Штепарк также, хотя и по другим причинам, подумывал об изоляции дома Шторица. Эту меру он считал необходимой для наведения порядка в Рагзе, чье прежнее спокойствие вызывало зависть у других мадьярских городов.

Как не бояться таинственного Вильгельма Шторица, если он со злорадным постоянством напоминает о своем присутствии!

В особняке Родерихов положение было еще более серьезным, ведь именно это семейство вызвало такую лютую ненависть у безумного маньяка.

Бедная Мира так и не пришла в себя. С уст ее срывались невразумительные слова, смысл которых был темен, взор блуждал, ни на ком не останавливаясь. Она не узнавала ни мать, ни брата, ни жениха, который, едва оправившись от ранения, вместе с мадам Родерих дежурил у постели больной. Слабость ее была чрезвычайной, жизненные силы истощились. Распростертая на своей девичьей кровати, неподвижная, Мира изредка слегка шевелила пальцами, как бы что-то отгоняя от себя. Не пыталась ли она разорвать завесу беспамятства? Безутешный Марк наклонялся над любимой, ласково заговаривал с нею, пытаясь уловить ответ по дрогнувшим ресницам, по губам… Но тщетно! Глаза бессильно закрывались, пальцы замирали…

Мадам Родерих едва держалась на ногах от горя. Стоило ей прилечь отдохнуть, кошмары терзали ее. Чудились чьи-то шаги, совсем рядом, в комнате… Она бредила, что невидимый враг подкрадывается к ее дочери… В ужасе вскакивала и успокаивалась, только увидев доктора или Марка, дежуривших возле Миры. Долго переносить такое положение, согласитесь, невозможно.

Коллеги доктора Родериха ежедневно приходили для консультации. Они подолгу осматривали девушку и беспомощно разводили руками. Больная была абсолютно безразлична к окружающему. Искусство медицины пасовало[664].

Я почти не отлучался из дому, лишь иногда заходил в ратушу к месье Штепарку. Тот держал меня в курсе всех событий. От него я знал, что чудовищный страх держит в плену городское население. В народном представлении целая банда невидимок под предводительством Шторица терроризирует Рагз.

Капитан Харалан, напротив, часто покидал нашу крепость. Охваченный навязчивой идеей, он непрерывно прочесывал улицы в надежде встретиться с ненавистным противником. Я не собирался его удерживать, даже готов был оказывать посильную помощь, чтобы любым способом скорее избавиться от злодея.

Вечером одиннадцатого июня у меня произошел долгий разговор с братом. Он выглядел совсем плохо, гораздо удрученней, чем обычно. Уж не болен ли он? Хотелось увезти его подальше, вернуться домой во Францию, успокоиться и забыть об испытаниях, выпавших на нашу долю. Но ведь он ни за что не расстанется с Мирой! Может, есть смысл Родерихам покинуть родное гнездо на некоторое время? Я решил посоветоваться с доктором.

Марку я сказал:

— Вижу, ты теряешь всякую надежду, братец! Не отчаивайся! Крепись! Врачи считают, что жизнь Миры вне опасности. Бог милостив, рассудок обязательно к ней вернется. Поверь, все будет хорошо!

— Как не отчаяться? — Брат еле сдерживал слезы. — Даже если моя бедная Мира придет в себя, не останется ли она навсегда в лапах этого чудовища? Неужели ты полагаешь, что он удовлетворил свою ненависть? Анри, пойми, он может все. Мы перед ним беззащитны!

— Нет, Марк! С ним можно бороться!

— Но как? — Юноша слегка оживился, легкий румянец окрасил бледное лицо, поярчели грустные глаза. — Анри, ты не хитришь? Увы, — опять сник он, — мы во власти этого мерзавца. Относительно безопасно лишь в нашей тюрьме… Да и то… Боюсь, этот негодяй способен проникнуть сюда, несмотря на все наши старания…

Его возбуждение мешало продолжать беседу. Он слышал только себя.

— Почему ты решил, что мы с тобой сейчас одни? — бормотал он. — Я перехожу из комнаты в комнату, иду в гостиную или галерею и чувствую, что он крадется по пятам, обходит, отступает, когда я иду вперед… Ускользает, когда я готов его схватить…

Голос брата дрожал, он боязливо озирался по сторонам. Я не знал, как его успокоить.

— Кто может поручиться, — продолжал Марк, — что он не слышал нашего разговора? Может, он сейчас здесь. За дверью… Я слышу шаги… Хватай его! Скорее! Убей! Нет, это чудовище бессмертно…

Боже мой! Неужели и Марка ждет безумие, как Миру! Зачем только Отто Шториц сделал проклятое открытие?! Зачем передал секрет наследнику, не отличающемуся добродетелями?!

С того дня, когда Вильгельм Шториц буянил на каланче, страх парализовал население и не отпускал. Все разговоры сводились к одному предмету. Нелепо было бы искать спасение от невидимок в церкви после происшествия в кафедральном соборе, когда и святые стены не защитили от дьявола. Против страха власти не находили средств.

Приведу один из примеров растерянности и смятения среди обывателей.

Двенадцатого утром я шел к начальнику полиции за очередной порцией новостей. Пройдя сотни две шагов по улице Князя Милоша в направлении собора Сент-Михай, я наткнулся на капитана Харалана. Мы поздоровались.

— Я иду к месье Штепарку. Не составите ли мне компанию, капитан?…

Молча он присоединился ко мне. У площади Куршт наше внимание привлекли громкие крики.

Шарабан без кучера, влекомый двумя лошадьми, мчался по улице на бешеной скорости. Прохожие разбегались врассыпную. Предоставленные самим себе животные неслись вскачь. У страха глаза велики! Обезумевшим прохожим почудилось, что сам Вильгельм Шториц, оборотень-невидимка, сидит на облучке. Отчаянные вопли неслись отовсюду:

— Это он! Дьявол! Держите его!

Капитан Харалан рванулся навстречу шарабану с явным намерением остановить его и поквитаться с невидимым возницей.

Народу было много. В упряжку полетели камни. Из магазина на углу улицы Князя Милоша раздались мушкетные[665] выстрелы.

Одна из лошадей упала, пораженная пулей в бедро.

Тут же на нее навалилась толпа, люди хватались за колеса, упряжь, оглобли, сотни рук тянулись, чтобы схватить и растерзать Вильгельма Шторица. Они ловили пустоту. По-видимому, незримый возница успел спрыгнуть с шарабана и раствориться в толпе еще до того, как экипаж опрокинулся.

Однако тревога оказалась напрасной. Вскоре появился хозяин лошадей, крестьянин, приехавший в город из пушты и остановившийся на рынке Коломан. Он зашел в трактир пропустить рюмочку, другую… Беспризорные лошади умчались. Крестьянин был в отчаянии, увидев раненое животное. Но рассвирепевшая толпа ничего не желала слушать. Бедняге пришел бы конец — его растерзали бы, но мы с Хараланом защитили его.

Мы продолжили свой путь.

Месье Штепарк уже знал о происшествии на улице Князя Милоша.

— Город совершенно очумел, — произнес он с грустью. — То ли еще будет!

Я задал обычный вопрос:

— Нет ли чего новенького?…

— Есть, — сообщил детектив. — Вильгельм Шториц сейчас в Шпремберге.

— В Шпремберге! — закричал капитан Харалан, обратившись ко мне. — Едем! Вы мне обещали!

Я растерялся, ибо ни секунды не сомневался в бесполезности поездки.

— Погодите, капитан, — вмешался месье Штепарк, — я с минуты на минуту жду подтверждения этой информации из Шпремберга.

Через полчаса дневальный подал начальнику полиции пакет, доставленный гонцом. Увы, новость не подтвердилась. Мало того, в Шпремберге полагали, что Шториц Рагза не покидал.

Прошло еще два дня. Мира по-прежнему лежала без памяти. Брат казался спокойнее. Я ждал случая поговорить с месье Родерихом об отъезде.

Четырнадцатое июня оказалось более тревожным, чем предыдущие дни. На сей раз власти ощутили неспособность удерживать толпу, распаленную до предела.

Около одиннадцати часов я прогуливался по набережной Баттиани. До моих ушей долетели выкрики:

— Он вернулся!.. Он вернулся!..

Кто он, было ясно. Двое-трое прохожих охотно откликнулись на мои расспросы.

— Только что видели дым над его крышей! — сообщил один.

— Его физиономия мелькнула в окнах бельведера, — заявил другой…

Желая проверить сказанное, я поспешил к бульвару Текей, сомневаясь, что Вильгельм Шториц позволил обнаружить себя.

Новость произвела эффект разорвавшейся бомбы. Тысячи людей плотным кольцом оцепили ненавистный дом, теснились на прилегающих улицах. Полицейские кордоны напрасно пытались сдержать напор прибывающей толпы. Мужчины и женщины требовали смерти негодяю.

Как могла полиция сладить с таким скоплением возмущенного народа, осаждавшего дом столь плотно, что, находись Шториц там, ему не удалось бы незаметно выбраться. Впрочем, если Вильгельма Шторица вправду заметили в окнах бельведера, значит, он был в своей материальной оболочке. Прежде чем он превратится в невидимку, его схватят, и на этот раз ему не уйти от возмездия.

Несмотря на противодействие полиции, толпа ворвалась в дом, круша все на своем пути. Двери и окна повыбивали, разломали и расшвыряли мебель по саду и по двору, разбили вдребезги лабораторную аппаратуру. В цокольном этаже заплясал огонь. Веселое пламя добралось до следующего, столбом взвилось над крышей, рассыпая вокруг золотые искры… Бельведер рухнул в пекло.

Но Вильгельма Шторица не удалось обнаружить.

Пожар вспыхнул в нескольких местах и методично пожирал то, что осталось от дома. Через час на месте усадьбы Шторица дымилось пепелище.

Может, оно и к лучшему, что граждане разорили особняк. Хоть это успокоит народ, и в Рагзе поверят, что преступник, хотя и невидимый, погиб в огне…

Глава XV

После разрушения дома Шторица в городе действительно стало спокойнее. Жизнь входила в привычную колею. Как я и предполагал, большинство склонялось к мысли, что проклятый колдун сгорел. Но, обыскивая руины[666] и разгребая золу, мы не нашли ничего, подтверждающего, что Вильгельм Шториц мертв. Боюсь, что он схоронился в таком месте, где огонь его не достал.

К несчастью, в доме Родерихов все оставалось без изменений. Бедная больная не поправилась. Лишенная сознания, безучастная к заботам, Мира никого не узнавала. И врачи не давали никакой надежды.

Между тем физическое состояние девушки, в отличие от психического, было не столь дурным. Опасность для жизни миновала. Распластавшись на постели, Мира почти не двигалась. Прекрасное лицо поражало мертвенной бледностью. Когда ее пытались приподнять, из груди вырывались рыдания, в глазах светился ужас, пальцы судорожно сжимались, с губ слетали бессвязные неразборчивые слова. Быть может, в затемненном сознании возникали ужасные сцены венчания, и в ушах ее вновь звучали угрозы? Если это так, то можно надеяться на просветление ее рассудка.

Понятно, дорогой читатель, состояние несчастного семейства. Мой брат все время проводил возле Миры вместе с доктором и тещей, собственноручно кормил больную, жадно ловил каждый проблеск сознания в ее глазах. Увы, тщетно!

После полудня шестнадцатого мая мне вздумалось прогуляться по правому берегу Дуная. Я давно замышлял такую экскурсию, но обстоятельства препятствовали этому, да и настроение для прогулок было неподходящим. Я направился к мосту, пересек остров Швендор и ступил на сербский берег.

Прогулка затянулась. Время летело незаметно. Башенные часы пробили половину восьмого. Пообедав в сербском кабачке, я вернулся к мосту. Не знаю, какая муха меня укусила, но, вместо того чтобы идти домой, я свернул на центральную аллею острова Швендор. Едва я сделал десяток шагов, как наткнулся на месье Штепарка. Он присоединился ко мне. Естественно, тут же завязался разговор на тему, занимавшую обоих. Минут за двадцать мы оказались на северной окраине острова. Темнело. Лавочки и аттракционы закрылись. Пора было возвращаться в город. Парк совершенно опустел. Неожиданно до нас донеслись обрывки разговора. Голос одного из говорящих показался мне знакомым. Я застыл на месте, схватив за рукав спутника. Тот с недоумением посмотрел на меня. Я тихо прошептал ему на ухо:

— Тсс! Вы слышите?… Разговор… И этот голос… Клянусь, это Вильгельм Шториц!

— Вильгельм Шториц? — изумленно повторил начальник полиции тоже шепотом.

— Да!

— Кажется, он не заметил нас?…

— Нет… Ночь уравнивает шансы и делает нас тоже невидимыми.

Голос, вернее, голоса, не очень разборчивые, продолжали долетать до нас.

— Он не один, — шепнул месье Штепарк.

— Вероятно, с ним слуга…

Детектив потянул меня под крону дерева. Согнувшись в три погибели, крадучись, мы бесшумно пробирались сквозь древесные заросли. Благодаря спасительной темноте нам удалось максимально приблизиться к говорящим. Мы притаились в десяти шагах от того места, где, по нашим предположениям, должен был находиться Вильгельм Шториц. Естественно, мы никого не увидели, но это нас не разочаровало.

Еще ни разу не представлялся такой случай! Сейчас мы узнаем, где обитает наш недруг после пожара, какие строит планы… Мы при желании даже могли схватить его.

Он и не подозревал о нашем присутствии. Затаив дыхание, с невыразимым волнением мы вслушивались в разговор, который то приближался, то отдалялся, поскольку хозяин и слуга прогуливались по аллее, впрочем, не отходя далеко.

Вот первая фраза Вильгельма Шторица, которую мы отчетливо разобрали:

— Мы сможем там обосноваться завтра?…

— Завтра, — ответил невидимый участник беседы, скорее всего слуга Герман, — и никто не узнает, кто мы такие…

— Когда ты вернулся в Рагз?

— Нынче утром.

— Хорошо. А этот дом снят?

— На вымышленную фамилию.

— Ты уверен, что нас не опознают в…

Название города, произнесенное Вильгельмом Шторицем, к великому огорчению, не удалось разобрать. Но из подслушанного разговора следовало, что противник примет материальный облик в скором времени. Почему он так неосторожен? Я предположил, что поддерживать невидимость сверх какого-то срока, может быть, вредно для здоровья. Мне не представилось случая проверить эту гипотезу.

Голоса приблизились вновь. Герман завершал какую-то мысль следующей фразой:

— Полиция Рагза никогда не найдет нас под этими именами…

Полиция Рагза?… Значит, они собирались еще жить здесь?…

Потом звук шагов затих. Это позволило месье Штепарку сказать мне:

— Какой город? Какие имена?… Вот что надо будет узнать.

Я не успел ответить, как собеседники вернулись и остановились в нескольких шагах от нас. Спрашивал Герман:

— Эта поездка в Шпремберг была так необходима?

— Да, там находятся мои запасы. Да к тому же здесь мне нельзя появиться в своем обличье… А там…

— Собираетесь ли вы показаться во плоти?…

— Ну как этого избежать? Никто не станет платить, не видя берущего…

Так вот в чем дело! Шториц попал в ситуацию[667], когда невидимость переставала быть преимуществом. Ему нужны деньги, и, чтобы их раздобыть, он должен стать обыкновенным человеком.

Тем временем Шториц продолжал:

— Я не знаю, как поступить. Эти дурни разрушили мою лабораторию. У меня не осталось ни одного флакона номер два. К счастью, они не нашли тайника в саду, но он завален обломками. Помоги его расчистить.

— Рассчитывайте на меня, — с готовностью отозвался Герман.

— Приходи послезавтра к десяти утра.

— Почему не завтра?

— Завтра у меня другие дела. Я задумал одну штуку, от которой кое-кому не поздоровится! Я не уеду из Рагза, — в голосе Вильгельма Шторица звучали злоба и ярость, — пока сполна не отомщу этой семейке, пока Мира и этот французишка…

Из груди его вырвалось рычание. В этот момент он проходил совсем близко от нас. Достаточно было протянуть руку, чтобы схватить негодяя. Но наше внимание привлекли слова Германа:

— В Рагзе теперь знают о вашей способности превращаться в невидимку, только не знают, как вы это делаете.

— И никогда не узнают! — жестко произнес Вильгельм Шториц. — Нет, Рагзу рано прощаться со мной! Если эти идиоты сожгли мой дом, то неужели полагают, что в огне сгорели и мои секреты?… Дураки! Ну нет! Я еще отомщу. Я не оставлю камня на камне от проклятого города!

Едва прозвучала эта фраза, месье Штепарк, раздвигая с треском ветви, ринулся в направлении голосов. Через мгновение раздался его торжествующий крик:

— Месье Видаль, я поймал одного! Держите другого!

Однако его тут же отшвырнули, и, если бы я не поддержал его, он непременно бы упал на землю.

Я сообразил, что нас могут атаковать в очень невыгодных для нас условиях, ведь мы не видели нападающих. Но ничего не произошло. Иронический смех раздался с левой стороны, и мы услышали звук удаляющихся шагов.

— Эх, — досадовал месье Штепарк, — сорвалось! Но теперь мы знаем, что и невидимки дрожат за свою шкуру!

Негодяи ускользнули от нас, но детектив был даже доволен.

— Мы их непременно арестуем, — разлагольствовал он по пути. — Теперь-то нам известна ахиллесова пята[668] противника. Послезавтра Шториц явится на развалины своего дома. Мы не упустим шанс расправиться с ним.

Распрощавшись с месье Штепарком, я возвратился в особняк и, пока мадам Родерих и Марк не отходили от больной, уединился с доктором. Необходимо было сообщить ему обо всем, что произошло на острове Швендор нынешним вечером.

Я не упустил ни одной детали, включая оптимистические прогнозы начальника полиции. Правда, я не разделял его оптимизма.

Доктор пришел к заключению, что перед лицом новых угроз Вильгельма Шторица необходимость отъезда очевидна. Следовало тайно покинуть город, и чем скорее, тем лучше.

— Я предвижу единственное препятствие: сможет ли ваша дочь перенести дорожные тяготы?… Не слишком ли она слаба?

— Здоровье Миры не изменилось к худшему. Физическое состояние ее вполне удовлетворительно. Поражен только ее рассудок.

— Не переживайте так, он непременно вернется к ней со временем в другой стране, где ей нечего будет бояться, — убежденно заявил я несчастному отцу.

— Дай Бог, — вздохнул доктор. — Не отправится ли наш палач за нами? Вот что не дает мне покоя.

— Думаю, нет, если мы сохраним в секрете наш план.

— Секрет… — безнадежно пробормотал месье Родерих.

Удастся ли, в самом деле, сохранить тайну отъезда от Вильгельма Шторица. Кто мог поручиться, что в этот самый момент он не находится в кабинете и не подслушивает?

Вопрос с отъездом был окончательно решен. Мадам Родерих не возражала. И Марк одобрил этот план. Я не решился рассказать ему о приключении на острове Швендор, мне показалось это излишним. Но капитана Харалана я посвятил в происшедшее. Он также не возражал против замысла путешествия, только спросил:

— Вы, конечно, будете сопровождать брата?

— Могу ли я поступить иначе, ведь он нуждается в моей помощи, как, впрочем, ваша сестра нуждается в вашей…

— Я никуда не поеду, — безапелляционно заявил он.

— Как не поедете?…

— Я должен остаться в Рагзе, пока Шториц здесь. У меня предчувствие, что я прав.

Я не стал спорить:

— Пусть будет по-вашему, капитан!

— Дорогой Видаль, я рассчитываю на вас. Вы замените меня в семье, которая уже стала и вашей. Не так ли?

— Положитесь на меня, — ответил я упрямцу.

Без промедления я занялся подготовкой к отъезду. Первым делом раздобыл две весьма комфортабельные дорожные кареты. Затем посвятил в наши планы месье Штепарка, рассчитывая на его одобрение. И не ошибся.

— Сожалею, что весь город не может последовать вашему примеру, — озабоченно сказал он.

В особняк Родерихов я вернулся к семи вечера и удостоверился, что все готово к отъезду.

В восемь прибыли кареты. Одна для доктора и мадам Родерих с дочерью, другая — для нас с братом. Кареты поедут порознь, чтобы не привлекать особого внимания.

Первая стояла у главного входа. Вторая — перед калиткой в конце сада.

Месье Родерих и Марк поднялись в комнату Миры, чтобы перенести больную в приготовленную для нее постель.

Кровать Миры была пуста. Девушка бесследно исчезла!

Глава XVI

«Мира исчезла!..»

Когда в доме раздался этот крик, то в первую минуту смысл его не дошел до сознания. Исчезла?… Да это просто невероятно!

За какие-нибудь полчаса до того мадам Родерих и Марк были еще в комнате. Мира лежала на постели, переодетая в дорожный костюм. Дыхание ее было спокойным и ровным, она казалась спящей. Марк ее покормил, после чего сам спустился к столу. После трапезы вместе с доктором он поднялся к больной, чтобы перенести ее в карету.

Тогда их и поразил громом жестокий факт — комната пуста, доселе неподвижная обессиленная девушка — исчезла!

Обезумевший Марк пытается распахнуть окно. Увы! Оно плотно закрыто. Похищение, если это похищение, произошло иным образом. Но как?

Прибежавшие на крики мадам Родерих и Харалан отчаянно зовут пропавшую. Их растерянные горестные возгласы разносятся по всему дому.

То, что Мира не отзывается, это понятно, какого ответа ждать от нее?! Но почему ее нет в комнате? Трудно поверить, чтобы она самостоятельно встала, прошла через материнскую комнату и незамеченной спустилась по лестнице.

Я укладывал мелкий багаж, когда началась вся эта суматоха. Доктор и Марк, сорвав голоса, кричали дорогое имя, метались как угорелые.

Мадам Родерих, потерявшую сознание, пришлось уложить в постель. Капитан Харалан с перекошенным от ярости и бессилия лицом подбежал ко мне и буквально прошипел:

— Это он! Опять он!

Я попытался рассуждать логически: с учетом предпринятых нами мер осторожности трудно предположить, что Вильгельм Шториц проник в особняк. Конечно, ему хватило бы дерзости воспользоваться беспорядком, неизбежным при отъезде, но для этого следовало быть постоянно настороже и действовать с молниеносной быстротой. Но как он мог незаметно похитить девушку? Я ни на миг не отходил от двери галереи, перед которой стояла карета. И Мира не могла незаметно для меня пересечь порог, чтобы выйти к садовой калитке. Ладно, Вильгельм Шториц — невидимка! Но Мира?!

Я снова вошел в галерею и позвал слугу. Мы вдвоем проверили садовую калитку, выходившую на бульвар Текей. Она была заперта на два оборота! А ключ от нее лежал у меня в кармане! Затем я тщательнейшим образом обследовал все закоулки дома, от погреба до крыши, все пристройки, весь сад, не оставив без внимания ни одного уголка. Тщетно!

Я вернулся к Марку. Мой бедный браг плакал горючими слезами, буквально захлебываясь от рыданий. Чем я мог ему помочь?…

Надо было известить начальника полиции. Я предложил Харалану поехать в городскую ратушу вместе.

Карета была наготове. Лошади пустились вскачь, и через несколько минут мы очутились на площади Куршт.

Несмотря на поздний час, месье Штепарк находился еще в своем кабинете. Я рассказал ему о свежих событиях. Обычно невозмутимый, на этот раз он не сумел скрыть изумления и некоторого страха.

— Как, мадемуазель Родерих исчезла?!

— Да, — подтвердил я. — Это невероятно, но факт! Убежала она, или ее похитили, не знаю… Только там ее больше нет!

— Ну, это дело рук Шторица, — растерянно пробормотал детектив. — Несомненно, это его коронный номер![669]

Месье Штепарк был прав. Ведь негодяй, в некотором смысле, сам предупредил нас там, в саду на острове Швендор, что затевает какую-то гнусность. А мы — ослы! — не позаботились об усиленной защите.

— Господа! — предложил детектив. — Не желаете ли вы проследовать со мною в особняк?

Он вызвал младшего сержанта и приказал немедленно отправить к Родерихам наряд полиции для круглосуточного дежурства. Затем вполголоса долго советовался со своим заместителем, после чего наша карета доставила всех троих в особняк.

Повторный обыск не дал результатов. Только в комнате Миры месье Штепарк, принюхавшись, спросил:

— Месье Видаль, не чувствуете ли вы странный запах? Он кажется мне знакомым…

Я потянул носом. Действительно, в воздухе витал легчайший, едва уловимый, очень специфический аромат. Меня осенило:

— Так это же запах жидкости из разбитого синего флакона! Помните, месье Штепарк, во время обыска в лаборатории вы даже не успели дотронуться до пузырька, как он разлетелся вдребезги?

— Вот именно, месье Видаль! О чем это говорит? Если эта жидкость, как я предполагаю, делает человека невидимым, то, возможно, Вильгельм Шториц заставил Миру выпить несколько глотков, а затем легко вынес девушку из дома, ведь она стала невидимкой! Поэтому вы ничего и не заметили.

Безусловно, сыщик прав. Только теперь до меня дошло, что во время обыска Вильгельм Шториц находился в лаборатории и сам разбил флакон, к которому потянулась рука полицейского, чтобы дьявольское вещество не попало к нам. Никакого сомнения: в комнате Миры остался тот же, ни с чем не сравнимый, характерный запах. Все ясно! Воспользовавшись предотъездной суетой, мерзавец пробрался в комнату больной и похитил девушку.

Мы провели тяжкую ночь. Доктор Родерих не отходил от безутешной жены, я дежурил возле обессилевшего от слез дорогого брата. С нетерпением мы ожидали рассвета, как будто новый день принесет избавление от мук неизвестности. Но что солнечный свет для нашего мучителя? Он-то всегда умел окружить себя непроницаемой ночью.

Месье Штепарк оставил нас лишь на рассвете. Перед уходом он отвел меня в сторонку и произнес загадочные слова, особенно загадочные ввиду сложившихся обстоятельств:

— Не теряйте мужества, месье Видаль! Или я очень сильно ошибаюсь, или ваши злоключения скоро закончатся!

Я не понял, что сыщик имеет в виду, и тупо уставился на него. Я был подавлен, силы мои были на исходе, и я больше ни на что не годился…

К восьми часам приехал губернатор и заверил почтенного доктора Родериха, что сделает все возможное для розыска его дочери. Мы лишь горько улыбнулись. Что мог сделать губернатор в сложившихся обстоятельствах?

Новость о похищении уже обежала весь город и вызвала взрыв возмущения.

Около девяти утра в особняк явился лейтенант Армгард и предложил свои услуги. Что толку в его услугах, Господи! Помочь нам не могли ни Бог, ни черт!

Но капитан Харалан, по-видимому, не счел лишней эту дружескую жертву. Он коротко поблагодарил товарища. Облачившись в военный мундир и затягивая пояс с подвешенной саблей, он почти приказал:

— Идем!

У меня возникло неодолимое желание последовать за двумя офицерами, которые направились к двери. Я предложил брату присоединиться ко мне. Он, казалось, даже не понял, во всяком случае, не ответил.

Когда я вышел из дому, офицеры были уже на набережной. Редкие прохожие поглядывали на особняк со смешанным чувством любопытства и страха. Я догнал лейтенанта Армгарда и капитана Харалана, последний взглянул на меня без удивления, как бы не придавая никакого значения моему присутствию.

— Вы пойдете с нами, месье Видаль? — поинтересовался лейтенант.

— Да. Куда вы идете?

Армгард неопределенно махнул рукой. Не была ли случайность для нас лучшим поводырем?

Через несколько шагов Харалан внезапно остановился, спросил отрывисто:

— Который час?

— Четверть десятого, — ответил его товарищ, взглянув на часы.

Мы молча, неверными шагами продолжили путь. Пересекли Мадьярскую площадь, поднялись по улице Князя Милоша, обошли площадь Сент-Михай. Иногда капитан Харалан резко останавливался как вкопанный и снова осведомлялся о времени. «Девять двадцать пять», «половина десятого», «без двадцати десять», — последовательно сообщал его приятель. Свернув влево, мы миновали заднюю часть алтарного нефа кафедрального собора. После некоторого колебания Харалан углубился в улицу Бихар.

Этот аристократический квартал Рагза словно вымер. Попадались лишь редкие торопливые прохожие. У большинства особняков окна были закрыты, как в день траура.

В конце улицы начинался бульвар Текей, пустынный, точнее, опустошенный… После пожара в доме Шторица люди старались обходить бульвар стороной.

Куда же свернет капитан Харалан? К верхней части города, в сторону замка? Или на набережную Баттиани, к Дунаю?

И снова он замер на месте:

— Который час, Армгард?

— Без десяти десять.

— В самый раз, — кивнул Харалан и быстрым шагом стал подниматься по бульвару.

Мы спешно прошли перед оградой дома Шторица. Капитан, не сбавляя скорости, обогнул участок и остановился, лишь выйдя на кольцевую дорогу, от которой сад был отделен глухой стеной в два с половиной метра высотой.

— Помогите мне, — попросил он, указывая на гребень стены. Я понял цель несчастного молодого человека.

Именно на десять часов назначал Вильгельм Шториц встречу с Германом на пепелище. Разве не сам я рассказал Харалану о подслушанной на острове Швендор беседе невидимых наших врагов? Да, в этот самый миг они находятся там, расчищая вход в тайник, где спрятаны запасы дьявольской жидкости. Грех не воспользоваться уникальной[670] возможностью застать негодяев за работой!

Помогая друг другу, мы за несколько минут перелезли через стену и спрыгнули на узкую аллейку в густую зелень. Ни Шториц, ни кто другой не могли заметить нас.

— Оставайтесь тут, — скомандовал капитан. Крадучись вдоль ограды по направлению к развалинам, он вскоре скрылся из виду.

Какое-то время мы с Армгардом сидели, но потом, движимые нестерпимым любопытством, согнувшись в три погибели, неслышно стали пробираться к дому. Продираясь сквозь заросли, выбрались на опушку. Распластавшись по земле, затаив дыхание, мы жадно озирались вокруг. Открытое пространство шириною метров в двадцать отделяло нас от разрушенного дома. От него остались только обгоревшие стены, у подножия которых громоздились кучи битого кирпича, обугленных кусков дерева, покореженных металлических конструкций, горы золы, жалкие останки мебели…

Мы созерцали эту свалку, следы безжалостного пожара и погрома. Ах! Почему этот проклятый немец не сгорел заодно с тайной ужасного изобретения!

Вдруг в тридцати шагах мы заметили Харалана. В том месте, которое выбрал наш друг, зеленый массив близко подходил к углу разоренного дома. Юноша окаменел, низко склоненный, с напряженными мускулами, готовый к прыжку, он походил на хищника в засаде.

Мы проследили за его взглядом и сразу поняли, что привлекло его внимание. На наших глазах творилось нечто удивительное: обломки совершали странное перемещение в пространстве, переплывали по воздуху камни, железные и деревянные детали, одна куча хлама таяла, другая — росла.

Охваченные мистическим ужасом, мы не отрывали глаз от невиданной картины. Согласитесь, зрелище не для слабонервных! Вильгельм Шториц, несомненно, был среди невидимых работников. Внутри у меня все замерло.

Вдруг раздался пронзительный воинственный вопль! Харалан гигантским прыжком перемахнул через шестиметровую дорожку и приземлился около мусорной кучи, натолкнувшись, как показалось, на какое-то препятствие. Он бросился вперед, отступил на шаг назад, развел руки в стороны и свел их вместе, как бы желая кого-то схватить, потом наклонился, выпрямился, вступив в жаркую схватку с невидимым силачом.

— Ко мне! — закричал капитан. — Я его поймал!

Мы с Армгардом бросились на помощь.

Внезапно меня оттолкнула чья-то рука, кто-то невидимый горячо задышал в лицо.

Завязался настоящий рукопашный бой. Кто бы ни была эта невидимая тварь, она уже в наших руках. Мы заставим сказать, где Мира!

Месье Штепарк оказался прав, когда утверждал: если негодяй обладает способностью уничтожать свой зрительный образ, то его материальная сущность сохраняется и обладает физическими параметрами[671] реального тела.

Наконец нам удается крепко схватить мерзавца. Я зажал его руку, лейтенант Армгард — другую. Харалан неистово трясет невидимку за плечи и, как в лихорадке, возбужденно повторяет:

— Где Мира?… Где Мира?… Где Мира?…

Проклятый пруссак отчаянно сопротивляется. Он очень силен. В яростном исступлении он пытается высвободиться.

— Ты скажешь, где Мира?… — рычит капитан, выламывая руки невидимке.

Тот пыхтит, сопит… Наконец мы слышим:

— Никогда! Ни за что!

Судя по хриплому прерывистому голосу, по знакомому тембру, мы не ошиблись: в наших руках действительно Вильгельм Шториц, собственной персоной, правда невидимый!

Каким бы могучим ни был наш враг, но нас трое против одного. Сопротивление бесполезно! Вдруг лейтенанта Армгарда невидимая сила отбрасывает, и он падает на траву. Я чувствую, как меня хватают за ногу, и лечу кувырком, выпустив невидимую руку пленника. Капитан Харалан получает сокрушительный удар в лицо, пошатывается и в ответ ожесточенно лупит по воздуху.

Похоже, Герман пришел на помощь своему хозяину. Я вскакиваю на ноги. Оглушенный лейтенант распростерт на земле, я бросаюсь на помощь капитану. Напрасный труд! Мы держим в своих объятиях друг друга… Шториц удрал!

На опушке зеленого массива появляются люди. Одни проходят через ворота, другие штурмуют стены, третьи возникают из руин дома. Их сотни. Они идут плечо к плечу, тремя рядами. Первый ряд в форме рагзийской полиции, два других — в пехотной форме Военных Границ… В одно мгновенье образуется широкое плотное кольцо из человеческих тел, которое непрерывно сужается.

Теперь мне становятся понятными оптимистические слова месье Штепарка. Осведомленный о планах Шторица, он предпринял соответствующие меры, и виртуозность[672] исполнения вызывает восхищение. Ведь, пробираясь в сад, мы не заметили ни единого человека из многочисленного отряда!

Живое кольцо, в центре которого мы оказались, продолжает сжиматься. Теперь Шторицу не уйти! Он обречен! Его обязательно схватят.

Злодей прекрасно понимает сложившуюся ситуацию — рядом с нами раздается нечеловеческий рев. Когда окончательно пришедший в себя лейтенант Армгард пытается подняться, его саблю внезапно выхватывают из ножен. Невидимая рука угрожающе потрясает ею. Это рука Вильгельма Шторица. Он обезумел от гнева. Раз он не может улизнуть, так он убьет капитана Харалана!

По примеру своего ненавистника капитан тоже хватается за саблю. Начинается дуэль. Сабли многократно скрещиваются, высекая искры. Одну держит офицерская рука, другая сама собой летает в воздухе. Все происходит так быстро, что мы не успеваем вмешаться в молниеносную дуэль.

Вильгельм Шториц отлично умеет обращаться с холодным оружием. Капитан Харалан — не хуже. Он, не переходя в оборону, яростно атакует. И все же, парируя[673] выпад противника, получает легкое ранение в плечо. И стремительно наносит ответный удар. Трава на лужайке внезапно прилегает к земле. Раздается стон.

Совершенно очевидно, что не ветер примял траву, а невидимое человеческое тело, тело Вильгельма Шторица, насквозь пронзенное саблей. Брызнула ярко-красная кровь. И по мере того как уходила жизнь из невидимого тела, оно обретало реальные очертания и при последних смертельных конвульсиях[674] стало видимо целиком в мельчайших деталях. Капитан Харалан бросился к Вильгельму Шторицу:

— Мира? Где Мира, негодяй? Куда ты ее спрятал? Напрасно он кричал и теребил бездыханное тело своего лютого врага. На забрызганной кровью траве лежал труп с искаженным судорогой лицом, широко открытыми ненавидящими глазами, угрожающе сжатыми кулаками — труп зловещей персоны, носившей имя Вильгельма Шторица.

Глава XVII

Увы! Смерть взяла его слишком не вовремя — она убила всякую надежду отыскать Миру.

Капитан Харалан мрачно взирал на поверженного противника. Ужасаясь содеянному, он уныло махнул рукой и поплелся домой, чтобы сообщить родным о печальном обороте событий.

Мы с лейтенантом Армгардом остались в обществе неожиданно возникшего месье Штепарка. Стояла звенящая тишина, хотя сотни зевак теснились вокруг, пораженные случившимся.

Мертвое тело притягивало взгляды. Слегка повернутый на правый бок, в окровавленной одежде, с восковым лицом и полусогнутой левой рукой, все еще удерживая саблю лейтенанта в правой, Вильгельм Шториц был готов для могилы. И никакая нечистая сила не могла бы его спасти.

— Да, это он! — пробурчал детектив, пристально вглядевшись в мертвеца.

Агенты приблизились не без опаски. Они также опознали тело и констатировали смерть преступника.

Начальник полиции отдал приказ, и агенты бросились разгребать развалины в том самом месте, где перед гибелью Шторица камни и прочий мусор сами собой перемещались в пространстве.

Месье Штепарк объяснил:

— Из подслушанного разговора ясно, что здесь должен находиться тайник, в котором негодяй прячет заветное зелье. Я не успокоюсь, пока не обнаружу этот тайник и не уничтожу его содержимое, чтобы никому не повадно было. Пускай меня проклянет наука, но я хочу навеки похоронить дьявольское изобретение. Кроме зла, оно ничего не принесет людям.

В глубине души я одобрял намерения детектива. Я не мог не понимать, но великое открытие Отто Шторица представляет несомненный научный интерес. Хотя и не мог признать за ним никакой практической пользы и сознавал, что оно будет способствовать лишь развитию самых дурных человеческих наклонностей и страстей.

На месте раскопок вскоре обнаружилась небольшая металлическая плита. Под нею открылась узкая лестница, ведущая в тесный колодец.

Только я собрался спуститься, как вдруг меня кто-то схватил за руку и послышался жалобный голос:

— Пощадите! Пощадите!..

Оглянувшись, я никого не увидел. Плаксивый голос продолжал причитать.

Агенты прервали работу и вопросительно смотрели на меня. Встревоженный, я свободной рукой провел по воздуху вокруг себя и на уровне пояса нащупал жесткую шевелюру, а чуть ниже — мокрое от слез лицо. Похоже, на коленях стоял невидимый человек.

— Кто вы?… — В горле пересохло от волнения.

— Герман.

Невидимый слуга Вильгельма Шторица стал умолять, чтобы начальник полиции позволил ему выпить содержимое одного из флаконов и вновь обрести человеческую внешность.

Месье Штепарк пообещал удовлетворить эту просьбу, перед тем как уничтожить тайник. Но на всякий случай принял некоторые меры предосторожности, поскольку Герману надлежало выяснить свои отношения с правосудием. Детектив приказал четырем рослым помощникам стеречь невидимку. Те плотным кольцом окружили пленника, а мы вдвоем с месье Штепарком спустились по лестнице в погреб, который слабо освещался через открытый люк. На узкой полочке мы нашли ряд пузырьков с этикетками под номерами один и два.

Герман нетерпеливо потребовал флакончик под вторым номером, и начальник полиции подал ему такой. Мы стали изумленными свидетелями зрелища, к которому вроде бы уже должны были привыкнуть: флакон описал в воздухе дугу, затем опрокинулся, как если бы кто-то поднес его ко рту. Произошло чудо! По мере того как пузырек пустел, Герман возникал из небытия. Сперва появилась туманность, затем она стала на глазах уплотняться, и наконец полностью проявился облик того самого типа, который следовал за мной по пятам в день приезда в Рагз.

По указанию месье Штепарка остальные флаконы были немедленно уничтожены, пролившаяся из них влага быстро испарилась.

— Что теперь, месье Штепарк? — поинтересовался лейтенант Армгард.

— Я доставлю труп в ратушу, — заявил тот.

— У всех на виду? — удивился я.

— У всех на виду, — подтвердил детектив, — надо, чтобы весь город знал: с негодяем покончено!

— А потом его похоронят, — добавил Армгард.

— Лучше сжечь труп, а прах развеять по ветру. Так поступали с колдунами в средние века.

И месье Штепарк послал за носилками, а сам с большим отрядом полицейских выступил в поход, уводя с собою пленника, который при дневном свете оказался самым обыкновенным старикашкой.

Мы с лейтенантом Армгардом вернулись в особняк Родерихов.

Капитан Харалан пришел раньше нас и уже обо всем рассказал отцу. Мадам Родерих, ввиду ее крайней слабости, решили поберечь и ничего ей не говорить. Ведь гибель Вильгельма Шторица сводила к нулю шансы вернуть дочь.

Марк тоже еще ничего не знал. Его следовало подготовить к трагическому известию.

Услышав новость, брат разразился рыданиями, с уст его сорвались слова, полные укоризны и отчаяния:

— Зачем вы его убили?! Он умер! Он умер, так и не заговорив! Мира!.. Бедняжка моя!.. Я никогда тебя больше не увижу!..

Чем можно было утешить несчастного?

Я все-таки попытался:

— Надежда есть! Слуга Шторица, Герман, арестован и обязательно заговорит! Ему можно предложить денежное вознаграждение, а если это не поможет, у полиции есть особые меры воздействия на непокорных… Пытки развяжут язык… И Мира будет возвращена в семью, к мужу… Она обязательно выздоровеет!

Марк ничего не желал слушать, только твердил, что единственный человек, способный внести ясность в это дело, мертв. Нельзя было убивать Шторица, не вырвав у него тайну.

Я не знал, как успокоить брата. Внезапно нашу беседу прервал сильный шум с улицы. Мы подошли к окну, выходящему на угол бульвара и набережную Баттиани.

Что там еще? Уже ничто не могло нас удивить, даже если бы Вильгельм Шториц воскрес из мертвых!

Оказалось, четверо дюжих полицейских в сопровождении многочисленного эскорта[675] тащили на носилках мертвое тело. Итак, весь Рагз имел возможность воочию убедиться, что Вильгельм Шториц отдал Богу душу и, значит, мрачному периоду тревоги и страха настал конец.

Месье Штепарк захотел продемонстрировать мертвого преступника всему городу. Проследовав по набережной Баттиани, кортеж направился к рынку Коломан, затем — в наиболее оживленные кварталы, а уж после этого двинулся к ратуше.

«Все-таки не стоило проносить труп мимо особняка Родерихов», — с досадой подумал я.

Марк, подойдя к окошку, горестно застонал, увидев окровавленное тело, которому предпочел бы вернуть жизнь, даже ценой собственной.

Толпа неистовствовала! Живого Шторица, попадись он ей, она бы четвертовала. Мертвеца пощадила. Но, как и предполагал начальник полиции, народ возражал против того, чтобы умершего похоронили, как прочих смертных. Люди требовали публичного сожжения трупа, или утопить его в Дунае, который унес бы жалкие останки грозного злодея в бездну Черного моря.

Добрую четверть часа эти вопли и проклятия были слышны в особняке, потом все стихло.

Капитан Харалан заявил, что отправляется в городскую ратушу. Ему хотелось, чтобы Германа допросили немедленно. К нему присоединился лейтенант Армгард.

Я остался с братом. Боже мой! Как тяжко! Бедный юноша, еще совсем недавно счастливый жених, талантливый художник, любимец судьбы, был на грани помешательства. Возбуждение его нарастало. Одна-единственная идея обуяла беднягу: немедленно кинуться на розыски возлюбленной.

— Будешь сопровождать меня, Анри! — умолял он.

Я с трудом уговорил Марка дождаться возвращения капитана Харалана. Тот со своим приятелем появился только к четырем часам. Принесенные новости были неутешительны, хуже и представить трудно.

Допрос Германа не дал никаких результатов. Ему угрожали, просили его, умоляли, сулили золотые горы — все напрасно! Герман стоял на своем — хозяин не посвящал его в свои планы; о похищении слуга ничего не знал и помочь следствию не может, хоть режь на кусочки.

После трех часов интенсивного[676] допроса пришлось признать очевидное: Герман не врал! Мы теряли всякую надежду когда-либо увидеть Миру.

Каким печальным оказался для нас финал этого дня! Подавленные горем, мы сидели молча по углам гостиной. Смеркалось. Слуга принес зажженные лампы. Настенные часы принялись отбивать восемь ударов.

В этот момент распахнулась дверь в галерею. Наверное, ее открыл порыв налетевшего ветра из сада, потому что на пороге никого не было. Поразительно, что дверь сама же и закрылась…

И тогда — о нет, мне никогда не забыть этой сцены! — послышался голос… Не грубый и мерзкий — Шторица, а тихий и нежный, пронизанный радостью, голос нашей любимой потерянной девочки, голос дорогой Миры:

— Марк, и вы, месье Анри, и ты, Харалан, что вы здесь делаете?… Уже пора обедать, я просто умираю от голода!

Да, несомненно это была Мира. Она выздоровела… Девушка спустилась из своей комнаты, как раньше бывало. Но увы! То была невидимая Мира!

Никогда еще простые слова не производили столь ошеломляющего эффекта. Потрясенные, мы не смели пошевелиться, не решаясь заговорить, сделать шаг в ту сторону, откуда прозвучал голос.

Откуда она взялась? Ведь все двери оставались крепко запертыми, никто их не отворял…

Скорее всего — и объяснение загадки не заставило себя ждать — Мира все-таки спустилась из своей комнаты. Значит, в то время как мы считали ее похищенной Шторицем, она даже не поднималась с постели. Целые сутки пролежала в беспамятстве, невидимая. Никому и в голову не пришло искать ее там. Да почему же, в самом деле, никого не осенила такая простая мысль?!

Безусловно, Вильгельм Шториц не мог выкрасть девушку сразу. Он обязательно осуществил бы свой план, если бы сабельный удар капитана Харалана не лишил его навсегда такой возможности.

И вот Мира, к которой вернулся разум, вероятно под воздействием жидкости, которую злодей заставил ее проглотить, Мира, не ведающая о событиях, происшедших после ужасной сцены в кафедральном соборе, — эта Мира была с нами, не подозревающая, какой страшный сюрприз преподнесла ей жестокая судьба.

Марк наконец поднялся с места, разведя руки, намереваясь обнять любимую.

Девушка щебетала, как весенняя пташка:

— Да что с вами! Почему вы мне не отвечаете?… Вы не ожидали меня увидеть? Что здесь, в конце концов, происходит? Где мама? Она не заболела?…

Дверь снова отворилась, и на пороге появился доктор Родерих. Мира бросилась к нему.

— Папа, что случилось? Почему у моего мужа и брата такой странный вид?…

Доктор остолбенел. Он все понял.

Мира обнимала его и все время повторяла:

— Что стряслось?… Маме плохо? Где мама?

— Мама в порядке, дитя мое! — с усилием проговорил доктор. — Она сейчас спустится. Успокойся, детка, успокойся!..

В этот момент Марк нащупал руку девушки и потянул Миру за собой потихоньку, как слепую. Однако не она была слепой, а все мы, которые не могли ее видеть. Брат усадил ее рядышком, гладя по невидимым волосам, целуя невидимые руки.

Теперь она замолкла, испуганная впечатлением, которое произвела, еще не догадываясь о страшном. Марк дрожащим голосом повторял странные для нее слова:

— О Мира, моя дорогая Мира!.. Конечно же это ты… Я чувствую тебя рядом с собою!.. Умоляю тебя, моя любимая, не покидай меня больше!

— Милый Марк! Что с тобой? Ты пугаешь меня! И вы все пугаете меня!.. Папа, ответь в конце концов, что происходит? Какое несчастье случилось?

Марк ощутил, что девушка порывается встать, и мягко удержал ее.

— Нет, нет, дорогая! — успокоил он. — Ничего страшного не случилось. Говори же, говори, не умолкай надолго, радость моя! Я хочу слышать твой голос… Чувствовать, что это ты… моя жена… любимая, ненаглядная и восхитительная Мира…

Мы наблюдали эту сцену как завороженные, затаив дыхание.

Что делать? Единственный человек, который мог бы расколдовать Миру, мертв, и тайна его умерла вместе с ним.

Глава XVIII

Будет ли счастливый конец у этой истории, Бог весть!

Случилось непоправимое: дорогое существо навеки вычеркнуто из реального мира. Хорошо еще, что девушка нашлась. Но к огромной радости примешивалась острая боль.

Легко представить, дорогой читатель, во что превратится жизнь семейства Родерих при таком несчастье.

Мира скоро осознала свое положение. Заглянув в каминное зеркало и не увидев своего отражения, она закричала от ужаса и отчаяния, сообразив, что не видит ни своего тела, ни тени от него.

Пришлось ей все рассказать. Рыдания душили ее. Встав на колени перед креслом, в котором Мира сидела, Марк напрасно старался утешить ее, говорил ей ласковые слова, клялся в вечной любви и верности… Сердце разрывалось на части.

Доктор, совладав с собою, твердым голосом попросил дочь подняться в комнату матери. Очень важно, чтобы мадам Родерих ощутила присутствие дочери, услышала родной голос.

Прошло несколько дней. Время сделало свое дело: девушка смирилась с очевидностью. Она проявила неожиданную при ее молодости и хрупкости силу духа, нам даже почудилось, что жизнь вошла в нормальную колею. Мира всегда предупреждала о своем появлении. До сих пор мне слышится ее нежный голосок:

— Друзья мои, я здесь… Вам что-нибудь нужно? Я принесу… Милый Анри, что вы ищете? Книгу? Вот она, на столе… Вашу газету? Возьмите! Вы ее уронили на пол. Папа, настала минута, когда я, по обыкновению, должна вас поцеловать! Харалан, почему ты так печален? Уверяю тебя, что я улыбаюсь! Милый муженек! Вот тебе обе моих руки! Не желаешь ли прогуляться в саду?

Доброе и милое создание заботилось о том, чтобы не ощущалось никаких изменений в жизни семьи. Долгие часы они с Марком проводили наедине, она ободряла его, утешала, нашептывала сокровенные словечки, так хорошо знакомые всем влюбленным под луной. И еще уверяла молодого мужа, что в один прекрасный день ее несчастье кончится. Была ли и вправду у нее такая надежда?…

Чтобы не причинять боли близким, Мира больше не садилась со всеми за обеденный стол. Но после трапезы она непременно спускалась в гостиную и весело говорила:

— А вот и я, друзья мои!

И больше не расставалась с нами до позднего вечера, когда уходила в свою комнату, пожелав всем спокойной ночи.

Что и говорить, исчезновение Миры произвело в городе сенсацию, но ее появление (в моем словаре нет другого слова) наделало еще больше шуму. Со всех сторон поступали выражения самой искренней симпатии, и визиты в особняк участились.

Мира теперь отказывалась от пеших прогулок по улицам Рагза, избегая недоразумений, сопряженных с ее необычным состоянием. Она выезжала в закрытом экипаже в сопровождении кого-нибудь из домашних. Но чаще сидела в саду в окружении родных, которым была предана всей душой.

Все это время месье Штепарк и губернатор, при моем участии, допрашивали старого Германа. Но ничего полезного для перемены печальных обстоятельств извлечь из него не удалось.

Его уже не спрашивали о похищении мадемуазель Родерих. Допытывались, не знает ли он секрет покойного хозяина — формулу таинственного вещества из пузырька номер два.

Ах, как упрекали мы себя, что действовали неосмотрительно, обнаружив тайник Вильгельма Шторица! Не будь этой прискорбной спешки, мы бы с Мирой повторили то, что сделали для невидимого Германа. Один флакончик загадочной жидкости — и все наши тревоги закончились бы, как кошмарный сон.

Увы, невольное преступление месье Штепарка, которому я способствовал, не делало нам чести!

Словно во искупление вины, мы — каждый со своей стороны — ожесточенно вытрясали из Германа секрет, которым он, безусловно, не обладал. Да в самом деле, был ли хоть один шанс, чтобы малограмотному слуге доверили величайшее открытие сложной химической науки? Да и что невежа мог уразуметь, даже если бы и слышал что-нибудь?

Поскольку против Германа не было выдвинуто обвинений, подлежащих судебному разбирательству, высшие городские власти приняли решение освободить его.

Но судьбе угодно было распорядиться, чтобы бедняга не воспользовался запоздалым милосердием. Утром охранник нашел заключенного в камере мертвым. Экспертиза[677] установила причину смерти: закупорка сосудов.

Испарилась последняя, хотя и очень слабая надежда. Мы поняли, что тайна Вильгельма Шторица навсегда останется тайной.

В бумагах, захваченных во время обыска на бульваре Текей и хранившихся в городской ратуше, не было ничего, кроме туманных формул и рассуждений из области физики и химии, разобраться в которых было решительно невозможно. Вся эта ученая мишура[678] не поможет нам воссоздать дьявольский эликсир[679] Шторица.

Палач Миры вернул себе человеческий облик, лишь истекая кровью от смертельного ранения саблей Харалана. Наверное, и несчастную девушку мы сможем увидеть не раньше, чем на смертном одре.

Утром двадцать четвертого июня мой брат пришел ко мне. Выглядел он гораздо спокойнее, чем обычно.

— Дорогой Анри, я принял твердое решение. Надеюсь, ты его одобришь.

— Не сомневайся, — заверил я, — будь со мною откровенным. Я знаю, что ты разумный порядочный человек.

— Не только разумный, но и любящий, — вздохнул Марк. — Ты знаешь, Анри, Мира пока лишь наполовину моя жена. Для завершения нашей свадьбы не хватает религиозного освящения, ведь церемонию прервали до произнесения необходимых ритуальных[680] слов. Это создает ложную ситуацию, с которой я хочу покончить ради Миры, ради ее семьи. Мы должны обвенчаться.

Я крепко обнял своего брата:

— Понимаю, родной, и не вижу препятствий…

— Если священник и не увидит Миру, — передернул плечами Марк, — то, по крайней мере, услышит от нее, что она согласна назвать меня своим мужем. Не думаю, что это вызовет затруднение для церковных властей.

— Да нет же, милый, — поддержал я юношу, — я убежден, что не вызовет, и беру на себя все хлопоты.

Сначала я обратился к приходскому священнику, настоятелю кафедрального собора, который выполнял обряд венчания, так кощунственно прерванный хулиганом-невидимкой. Почтенный старец ответил, что ситуация уже предварительно изучалась, и архиепископ Рагза вынес благоприятное решение. Хотя невеста и невидима, но жива и здорова, следовательно, способна принять таинства брака. Можно назначать церемонию на ближайшие дни.

Выбрали второе июля.

Накануне Мира повторила мне то, что однажды уже говорила:

— Не забудьте, Анри, это состоится завтра!

Продолжение свадьбы, как и ее начало, проходило в кафедральном соборе Сент-Михай при тех же обстоятельствах, при тех же свидетелях, тех же друзьях и гостях, при том же стечении народа. Допускаю, что острое любопытство подогревало всеобщий интерес к этому необычному венчанию. Безусловно, призраки страха давали о себе знать, ведь прошло еще слишком немного времени… Вильгельм Шториц мертв. Его слуги Германа тоже нет на белом свете. Однако многие горожане беспокоились, не будет ли и эта церемония прервана каким-либо чародейством…

И вот снова жених и невеста перед алтарем. Присутствующие лишены возможности полюбоваться божественной красотой девушки — место невесты кажется пустым.

Но Марк держит невидимую руку Миры на весу и обращен к ней счастливым взволнованным лицом.

Позади молодых разместились прежние свидетели: судья Нейман, капитан Харалан, лейтенант Армгард и я; здесь же месье и мадам Родерихи. Коленопреклоненная бедная мать молит Всевышнего о чуде для своей дочери. Знатные люди города, друзья заполнили большой неф, по бокам несметное множество народу.

Раздается торжественный колокольный звон. На хорах стихают. Появляется настоятель и его свита. Начинается брачная церемония. Хрустальные голоса детской капеллы[681], как ангельское пение, звучат под куполом собора.

Во время процедуры дароприношения присутствующие видят Марка, бережно подводящего невидимую невесту к первой ступени алтаря и так же бережно отводящего ее на место после того, как пожертвование упало в копилку церковного служителя.

Завершив мессу, старый священник спрашивает:

— Мира Родерих, вы здесь?

— Да, я здесь, — звучит звонкий и чистый голос.

Затем обращается к Марку:

— Марк Видаль, согласны ли вы взять в жены присутствующую здесь Миру Родерих?

— Согласен, — отвечает Марк.

— Мира Родерих, согласны ли вы взять в мужья присутствующего здесь Марка Видаля?

— Согласна, — отвечает невеста, и голос ее хорошо слышен всем.

— Марк Видаль и Мира Родерих, — провозглашает святой отец, — объявляю вас соединенными таинствами брака!

После церемонии толпы любопытных спешат занять места по обочинам дороги, по которой проследуют молодожены. Не слышно обычного в таких случаях галдежа, все вытягивают шеи в надежде увидеть хоть что-нибудь. Никто не уступает своего места поближе к дороге, но и в первом ряду быть никому не хочется. С одной стороны, зевак подталкивает неуемное любопытство, с другой — сдерживает суеверный страх.

Молодожены, свидетели и ближайшие друзья, проходя как сквозь строй, между молчаливыми любопытными, направляются в ризницу. Там в книге записей молодые оставляют свои автографы.

Рука, отчетливо выводящая на бумаге имя Миры Видаль никому не видна, и никто никогда ее не увидит. Чуда не произошло!

Глава XIX

Такою печальной и радостной, конечно, была развязка истории, которую я решился рассказать, любезный читатель! Понимаю, она кажется невероятной, но в этом не моя вина. История эта подлинна, хотя совершенно уникальна; как среди событий прошлого, так, надеюсь, и в будущем она останется неповторимой и единственной в своем роде.

Разумеется, молодые отказались от идеи свадебного путешествия, и во Францию я вернусь один. Оправдались мои опасения, что любимый брат редко сможет навещать меня и окончательно осядет в Рагзе. Это огорчало меня, но пришлось смириться.

Конечно, молодоженам необходимо жить у родителей Миры. Ситуация с недостатком, если так можно выразиться о невидимости, молодой женщины, как вы понимаете, неординарна и требовала внимания, заботы не только мужа, но и любящих родителей, а также привычного окружения.

Время залечивает раны. Марк потихоньку привыкал к такому образу жизни. Мира изобретательно создавала иллюзию[682] своего присутствия. Она была душой дома и такой же необходимой и невидимой, как душа.

Впрочем, остался ее великолепный портрет, написанный Марком в период сватовства. Мира любила посидеть возле этого полотна, и голос ее в такие минуты звучал успокоительно:

— Дорогие мои, я здесь! И вы меня видите, как я сама вижу себя!

После свадьбы я провел еще несколько недель в Рагзе, живя в доме Родерихов в тесной и трогательной дружбе с семейством, перенесшим столько испытаний. Я не без грусти думал о приближающемся дне разлуки, которая обещала быть долгой. И день этот с неизбежностью рока[683] настал.

Я возвратился в Париж и с головой погрузился в свои профессиональные дела, более захватывающие, чем может показаться кому-нибудь. Но события, в которых волею судеб довелось мне участвовать, хотя мне и была отведена второстепенная роль, были слишком необычны, чтобы мои занятия могли полностью вытеснить их из памяти. Не проходило дня, чтобы я мысленно не переносился в Рагз к брату и невестке, таким далеким и близким одновременно.

В сотый раз в своем воображении я прокручивал ужасную сцену смерти Шторица. И меня вдруг осенила идея, настолько простая и очевидная, что удивительно, как она не пришла раньше. Вероятно, пережитое потрясение лишило меня способности логически мыслить, потому что ни разу я не подумал сопоставить некоторые обстоятельства этой драмы.

А в тот день меня осенило: если тело нашего поверженного врага материализовалось, то единственной причиной этому послужило обильное кровотечение, вызванное ударом сабли. Нет никакого сомнения, что загадочное вещество содержалось в крови и вышло из организма вместе с кровью.

То, что сотворила сабля Харалана, мог повторить хирургический нож! Эту несложную и безопасную операцию можно провести в несколько этапов, постепенно заменив кровь донорской, свежей, без проклятого зелья, лишившего Марка радости видеть любимую жену.

Я тотчас взялся за перо. Письмо брату уже было готово к отправке, как мне принесли весточку из Рагза. Я решил задержать свое послание. Брат сообщил мне новость, которая делала мои прожекты[684] бесполезными, по крайней мере на ближайшее время. Мира ждала ребенка, и в таком положении нельзя было терять ни капли крови. У нее и так не слишком много сил, чтобы выдержать роды.

Событие ожидалось в последних числах мая, и я бросил все и поторопился в Рагз. Пятнадцатого мая я вновь очутился среди дорогих мне людей, участников трагических прошлогодних событий, и стал поджидать знаменательного часа с не меньшим нетерпением и тревогой, чем будущий отец.

Никогда не забуду двадцать седьмое мая, изумительный весенний день, когда произошло чудо. Что за чудо, вы наверняка угадали. Мудрая природа оказала помощь, за которой я собирался обратиться к врачебному искусству.

Ошеломленный, потрясенный, опьяневший от счастья, Марк видел, как на его глазах возникает из небытия тень любимой женщины, постепенно наполняясь красками, обретая живую плоть. Ошалевший Марк — дважды отец! — созерцал одновременное рождение сына и жены, которая показалась ему еще краше после столь долгой разлуки.

С тех пор судьба моего брата, Миры и моя собственная неразделимы. Пока я ломаю голову над тем, чтобы добиться математически идеального совершенства, — впрочем, неразрешимого, ибо математика, как и вселенная, беспредельна! — Марк продолжает успешную карьеру знаменитого художника. Он живет в Париже, в двух шагах от меня, в роскошном особняке, где ежегодно месье и мадам Родерих проводят два месяца вместе с сыном, капитаном Хараланом, который дослужился до полковника.

И каждый год молодые супруги Видаль с ответным визитом приезжают в Рагз. И тогда я скучаю без милого лепета маленького племянника, которого балую с нежностью дяди и дедушки одновременно. Марк и Мира счастливы и живут в полном согласии.

Пускай же небо продлит это счастье на долгие годы. И пусть никого не постигнут беды, которые нам пришлось пережить. И последнее: пусть никогда не воскреснет зловещая тайна Вильгельма Шторица!

Послесловие

В ПОГОНЕ ЗА НЕВЕДОМЫМ

Герои многих произведений Жюля Верна пускаются в погоню за не до конца ясной мечтой, ставят себе не вполне осознанную цель. Но, пожалуй, редко когда направление их поиска столь неопределенно, как в романах, составивших этот том собрания сочинений писателя.

«Удивительные приключения дядюшки Антифера» начинаются как традиционный пиратский или, скорее, морской роман, столь популярный у читающей публики в конце прошлого века. Автор рассказывает нам историю политического эмигранта, вынужденного покинуть родной дом и отправиться на поиски неизвестного острова, где можно было бы надежно спрятать несметные сокровища. Но экзотический пролог скоро кончается, и действие, перепрыгнув через три десятка лет, переносится во Францию, в Бретань. Тема клада, правда, остается, и Ж. Верн приоткрывает завесу с тайны местоположения неведомого острова сокровищ. Прибегнув к приему, прежде использованному в «Детях капитана Гранта», писатель сообщает географическую широту затерянного в океане клочка суши, но отправить героев еще раз в кругосветку по столь неопределенному адресу уже не решается. Естественно, автор помнит об огромной популярности своего раннего романа, но ведь копия никогда не бывает лучше оригинала, а всякое повторение утомительно — не только для читающего, но и для пишущего. К тому же, работая над книгой, заметно постаревший мэтр пребывал в хорошем настроении (почему— мы объясним чуть позже), вновь, как в молодые годы, в нем пробудился задорный галльский юмор, в голову приходят интересные мысли. Для развития сюжета мастер находит оригинальное решение, позволяющее как сохранить напряженную атмосферу поиска сокровищ, перемежая удачи и огорчения главных действующих лиц, так и ввести в повествование — почти на правах видного персонажа — географическую среду; последнее вообще является характерным элементом верновского литературного стиля. Попутно даются и кое-какие исторические сведения, полезные для лучшего понимания завязки романа. Географические описания, правда, не столь обстоятельны, как в недавно написанных «Миссис Бреникен» (1891) и «Клодиусе Бомбарнаке» (1893), но общий настрой произведений и не требует длинных отступлений, задерживающих развитие сюжета. Роман и так слишком растянут, как считает внук писателя Жан Жюль-Верн, и от динамичности он только бы выиграл[685].

«Поисковая группа» постоянно стремится к неведомому: преодолевая один рубеж, она натыкается на новую загадку. Этот перманентный поиск так и не увенчивается успехом. Тайна остается нераскрытой, хотя указываются точные географические координаты острова Джулия: 37°3° северной широты и 10°33' восточной долготы. Островок, расположенный между Сицилией и северо-восточным побережьем Туниса, поднялся над поверхностью моря в результате подводного извержения летом 1831 года, а шесть месяцев спустя снова погрузился в средиземноморские пучины. Именно за это время на нем и были, по воле автора, запрятаны сокровища. Увы! Ни во время действия романа (1862), ни во время его написания (тридцать лет спустя) техника подводных работ не позволяла добраться до сокровищ, поэтому-то Ж. Верн и заканчивает роман обращением к правнукам, которым, возможно, удастся отыскать клад. Но прогноз романиста не полностью соответствует реальности. Разумеется, появление мелких островков в результате тектонических подвижек — научный факт. Каких-нибудь полтора десятка лет назад, в 1970-х годах, мир был свидетелем рождения острова в самой середине Северной Атлантики, на подводном хребте Рейкьянес, что к югу от Исландии. Подобные образования недолговечны и, как правило, снова погружаются под воду. Однако при опускании вздыбленные сейсмической активностью блоки вовсе не обязаны вести себя как компактное твердое тело. Скорости погружения отдельных участков этих географических объектов могут различаться, возможен и разрыв единых скальных блоков на более мелкие, приходится считаться и с возникновением тектонических трещин, так что спрятанный клад в предложенной автором ситуации скорее всего навсегда исчезнет от людей в пучинах океана.

Работа над «Антифером» началась еще в 1892 году, но основной объем ее приходится на следующий год. В начале того лета в доме Верна-отца гостил его единственный сын Мишель со своей семьей. Казалось бы, простая, всем знакомая ситуация. Но для романиста она оказалась очень сложной. Дело в том, что со сводным братом не пожелала видеться Сюзанна Лефевр, ребенок Онорины Верн от первого брака, удочеренная Жюлем. Знаменитый писатель относился к приемным детям как к своим собственным, но рождение Мишеля, естественно, отодвинуло девочек на второй план, и они запомнили это навсегда. Писательский сын рос непутевым, трудным ребенком, что дало Сюзанне повод уверовать в собственное превосходство над ним и требовать от окружающих соответствующего к себе отношения. Всякое проявление Верном отцовских чувств к сыну вызывало негодование самолюбивой женщины, накаляло атмосферу в доме. На этот раз семейство Лефевр объявило Мишелю настоящий бойкот; дурному примеру последовали почти все амьенские знакомые писателя— «неверные друзья», как горько жалуется Жюль в письме брату. Не отсюда ли появились в романе привычные для позднего Верна колкие замечания относительно брака? Например, капитан Антифер на вопрос, женат ли он, гордо отвечает: «Нет, за что каждое утро и каждый вечер благодарю небо!» В упомянутом письме к Полю писатель объясняет ситуацию: «Мы никому не навязывали молодую чету... Но если Лефевры и все прочие полагают, что выполнили свой до\г, мы уверены, что не забыли выполнить свой. У них болел ребенок, нужно было переменить обстановку, его привезли сюда, те, у кого есть ум и доброе сердце, не могли этого не понять, а дураков — к черту!»[686]

В августе 1893 года измученный отец уезжает в деревушку Фурбери, где семья Мишеля сняла уединенный домик, окруженный обширным садом. К дому примыкал флигелек для приезжих. Именно в этом флигеле писатель устроил рабочий кабинет. Сельский покой, приятная для души обстановка, дружеские отношения с сыном и его женой — все способствовало хорошему настроению Верна-старшего, и работа (а писатель приехал с рукописью «Антифера») пошла. Намереваясь погостить у сына с десяток дней, Жюль в итоге прожил в Фурбери более месяца. За это время был полностью закончен первый том и написана значительная часть второго.

С января 1894 года публикацию «Антифера» начал эт-целевский «Магазэн д’эдюкасьон...», а в августе и ноябре у Ж. Этцеля-младшего вышли отдельные издания романа.

Еще загадочнее сюжет «Тайны Вильгельма Шторица», где ведется настоящая охота за невидимым противником. Вообще говоря, роман этот заметно отклоняется от магистральной линии верновского творчества: быть предельно реалистичным даже в выдумке. Любое техническое новшество, любое открытие или изобретение находят у мастера приключенческой литературы как научное, так и конструктивное объяснение. И вдруг такой «реалистический фантаст» берется за откровенно сказочный сюжет, к тому же разработанный уже другим знаменитым сочинителем,— естественно, литературоведы обратили внимание на то, что за четыре года до Верна (а «Тайна Вильгельма Шторица» написана в 1901 году) появился «Человек-невидимка» англичанина Г. Дж. Уэллса. Влияние этого произведения на французского литератора бесспорно. Правда, и Уэллс не был оригинален. Попытку дать научное объяснение невидимости использовал в рассказе «Кем оно было?» американский писатель-романтик Фиц-Джеймс О’Брайан еще в 1859 году. Но вряд ли Жюль Верн слышал об этом произведении. Иное дело — роман Уэллса. Его-то автор «Вильгельма Шторица», безусловно, знал, и притом — близко к тексту, в чем легко убедиться даже при беглом сравнении обоих сочинений. Многое в них совпадает: от сюжета до отдельных деталей (скажем, место действия — несуществующий городок; попытка поймать невидимку, окружив его со всех сторон; убийство главного .героя; «проявление» невидимого тела после смерти и т. д.). Не будучи знатоком ни биологии, ни оптики (а именно с позиций этих наук излагал свою концепцию невидимости Уэллс), Жюль Верн просто-напросто соглашается в общих чертах с идеей своего предшественника. Правда, перенос действия «Тайны Вильгельма Шторица» в восемнадцатый век потребовал некоторой коррекции в процедуре обретения невидимости, но это — мелочь, притом что читатель в любом случае не посвящается в тайны биофизических процессов. Так, уэллсовский Гриффин объясняет: «Существенной частью моего опыта являлось помещение прозрачного предмета между двумя лучеиспускающими центрами, производящими нечто вроде вибрации в эфире... Нет, это не рентгеновские лучи. Я не знаю, давал ли кто описание тех лучей, о которых я говорю, но, во всяком случае, их существование не подлежит сомнению». И только потом следуют «вещество для обесцвечивания крови» и «некоторые процедуры». У Верна Шториц «обладает веществом, которое, будучи проглоченным, оказывает необходимое действие»... «Попытки обоих авторов объяснить каким-то образом это явление (невидимость.— А. М.) ни к чему не приводят. Мы остаемся в области чудес, и если несовершенство системы Гриффина забавно, безупречность системы Шторица вполне допустима, тем более что романист благоразумно отнес время действия к 1757 году, то есть к той эпохе, когда теории Месмера заставили поколебаться многие умы и сверхъестественные явления никого не удивляли»[687]. Общим для обоих авторов был и скепсис в отношении благоприятных свойств невидимости. Не случайно, что Гриффин и Шториц изображены совершающими действия, антигуманные в принципе. Не случаен и трагический конец обоих антигероев.

Существенное различие двух фантастических произведений в другом. Уэллс, как единодушно признает критика, использовал сказочный сюжет для разговора о реальных социальных проблемах. Француз не был охоч до подобной проблематики. Его привлекало другое: «Жюль Верн усмотрел в этом повод для географического исследования, позволившего излить поэтические чувства, которые он питал к Венгрии... Обстановка сумеречного XVIII века, внимавшего то таинственным легендам средневековья, то первым достижениям естественных наук, а также атмосфера Венгрии исподволь заставляют поверить в правдивость этой истории...»[688]. Жан Жюль-Верн характеризует «Тайну Вильгельма Шторица» в целом как «роман настроений».

Необходимо отметить еще и следующее: в по-британски сдержанном «Человеке-невидимке» не найти каких-либо личных мотивов, тогда как на страницах французского романа они отчетливо проявляются; кроме отмеченной уже привязанности автора к милой его сердцу Венгрии, это — и нежнейшая дружба двух братьев, и описание одного из собственных жилищ Ж. Верна под видом дома Родерихов, и антинемецкие (антипрусские) выпады и убийственная антикатолическая ирония...

Кстати, последнее, по мнению многих исследователей, объясняет, почему оконченный в 1901 году роман был напечатан только после смерти автора в 1910 году, причем сначала газетой «Журналь» (с 15 июня по 13 июля), а только потом, в октябре и ноябре — у Этцеля. Верновский издатель просто-напросто не пропустил роман в первоначальном варианте. Он потребовал существенных переделок. В частности, время действия было перенесено в XVIII столетие — редкий для Ж. Верна случай; обычно его герои обживают самое недалекое прошлое. Сохранилось письмо Мишеля Верна издателю, датированное 1913 годом, где в числе прочего можно прочесть: «Для Шторица вы пожелали такой значительной вещи, как изменение времени действия романа. К такой задаче я не питал никогда особого пристрастия, да и сейчас еще не вижу в этом особого смысла»[689]. Следовательно, требуемый временной перенос осуществлен не самим автором, а его сыном! Последний внес в текст и другие изменения. «Мишелю казалось, что преимущества, которые давала Шторицу его невидимость, весьма банальны, концепция Уэллса, утверждавшего в Человеке-невидимке, что такая способность таит в себе скорее неудобства, нравилась ему больше. Он был настроен весьма критически»[690]. Сын, зная творческие приемы отца, великолепно умел подделываться «под Жюля Верна». Он не раз хвастался этим перед Этцелем: «Не только ни один критик не усомнился в подлинности этих посмертных произведений, но даже написана очень хвалебная статья... автор которой... специалист по творчеству моего отца, особенно превозносит ту часть романа, которой и следа не было... в подлинной рукописи»[691]. Последнее, правда, сказано о другом произведении — «Охота за метеором», но вполне может относиться и к «Тайне Вильгельма Шторица».

Самой важной переделкой стало изменение финала. Мишель приписал (по требованию издателя?) счастливую концовку, в которой Мира Родерих снова становится видимой после рождения ребенка. В подлинном тексте Жюля Верна этого не было. Там Мира навсегда оставалась невидимой, вечно пребывая под пагубным воздействием препарата Шторица.

Подлинный машинописный текст Жюля Верна обнаружился относительно недавно, в середине 70-х годов нашего века, когда итальянский историк литературы Пьеро Гондоло делла Рива получил у семьи Этцель копии «посмертных романов» великого фантаста. Открытие первоначального текста побудило исследователей пересмотреть свои суждения о «Тайне Вильгельма Шторица»: «Фантастический шедевр, некогда непонятый и даже игнорируемый, возрожден к жизни»[692]. Большинство исследователей верновского творчества, в том числе такие крупные, как делла Рива, Оливье Дюма, Филипп Лантони, признали, что Мишель серьезно изменил самый смысл отцовского произведения. Оригинальная версия напечатана в 1985 году Обществом Жюля Верна. Это стало новым утверждением «типичной верновской фантазии. Для него женщина не может одновременно и существовать, и быть видимой. В Замке в Карпатах она видима, но не существует, в Тайне Вильгельма Шторица она существует, но невидима»[693].

В настоящем собрании сочинений помещен традиционно известный вариант романа, измененный Мишелем Верном. Остается пожелать, чтобы до русского читателя дошла когда-нибудь и первоначальная, авторская версия, которая позволит с большим основанием судить о направлениях творческих исканий позднего Жюля Верна, о его погоне за неведомым, о его стараниях проникнуть в область непознанного.

А. МОСКВИН

Примечания

1

Бриз — ветер, днем дующий с моря на сушу, ночью — с суши на море; возникает от неодинакового нагревания суши и моря.

(обратно)

2

Левант — общее название стран Ближнего Востока (Сирия, Ливан, Египет, Турция, Греция, Кипр, Палестина), прилегающих к восточной части Средиземного моря; в узком смысле — Сирия и Ливан.

(обратно)

3

Диалект — разновидность данного языка, употребляемая более или менее ограниченной группой людей, связанных территориальной, профессиональной или социальной общностью.

(обратно)

4

Сирийцы говорят на сирийско-палестинском наречии арабского языка.

(обратно)

5

Румпель — рычаг для поворачивания (управления) руля.

(обратно)

6

Шкоты — снасти, служащие для управления парусами.

(обратно)

7

Галс — курс судна относительно ветра.

(обратно)

8

Шхуна-бриг, или бригантина,— двухмачтовое парусное судно со смешанными прямыми и косыми парусами.

(обратно)

9

Водоизмещение — количество воды, вытесняемое плавающим судном; характеристика размеров судна.

(обратно)

10

Боцман — лицо младшего командного состава (старшина); в его обязанность входит: содержание корабля в чистоте, руководство общекорабельными работами, обучение команды морскому делу.

(обратно)

11

Крейсировать — плавать с целью разведки, охраны берегов и т. п. в определенном районе.

(обратно)

12

Дрейф — снос движущегося судна с линии его курса под влиянием ветра; лечь в дрейф — расположить паруса так, чтобы судно оставалось почти неподвижным.

(обратно)

13

Судовой журнал — ведет вахтенный офицер, последовательно записывая все, что произошло (случилось) на судне.

(обратно)

14

Ваша светлость — обращение к лицу, имеющему высокий чин или положение.

(обратно)

15

Трап — лестница. На кораблях все лестницы, где бы они ни находились и какой бы ни были конструкции, называются трапами.

(обратно)

16

Бурнус — арабский плащ из плотной шерстяной ткани, обычно с капюшоном.

(обратно)

17

Феска — головной убор в виде усеченного конуса (обычно красного цвета) с кисточкой; принадлежность национального костюма в странах Ближнего Востока, Турции и др.

(обратно)

18

Филигранный — здесь: отличающийся мельчайшей отделкой, тонко сработанный.

(обратно)

19

Кальян — курительный прибор — металлическая чашка с табаком, сосуд, наполненный водой, трубка, через которую втягивают дым, пропущенный через воду.

(обратно)

20

Планшир — брус, проходящий по верхнему краю бортов шлюпки или поверх фальшборта (ограждение палубы, поднимающееся над бортом) у больших судов.

(обратно)

21

Миля морская — мера длины, принятая во всех странах, равна 1852 метрам.

(обратно)

22

Абордажная сетка устанавливалась вдоль бортов, чтобы помешать противнику проникнуть на палубу, когда вражеские корабли во время абордажного боя сходились вплотную для рукопашной схватки.

(обратно)

23

Фут — английская мера длины, принятая также у моряков многих стран, равен 12 дюймам, или 30,479 см.

(обратно)

24

Равноденствие — равенство дня и ночи; с начала XX века, в связи с календарными особенностями, днями равноденствия являются 22 марта и 22 сентября.

(обратно)

25

Туаз — старинная французская мера длины; равен 1,95 метра.

(обратно)

26

Бурун — сильное волнение над подводными камнями; опасен для судов.

(обратно)

27

Мираж — обманчивое видение, нечто кажущееся, призрачное.

(обратно)

28

Иберийцы — древнее население юго-западной Европы, точнее — Испании и Грузии.

(обратно)

29

Редкое оптическое явление зеленого луча подробно описано Жюлем Верном в романе «Зеленый луч» (1882).

(обратно)

30

Фок-мачта — первая от носа мачта на судне.

(обратно)

31

Ванты — канаты, тросы, которыми крепят мачты.

(обратно)

32

Грот-мачта — вторая от носа, обычно самая высокая мачта на двух— и трехмачтовых судах.

(обратно)

33

Окуляр — в оптическом приборе линза (увеличивающее стекло), обращенная к глазу наблюдателя.

(обратно)

34

Марсовой — матрос, несущий службу на марсе (площадка на верху мачты, служащая для наблюдения за горизонтом и работ по управлению парусами).

(обратно)

35

Риф — ряд подводных или мало выдающихся над уровнем моря скал, препятствующих судоходству.

(обратно)

36

Лот — здесь: прибор для измерения глубины моря; в простейшем виде, применявшемся в ту пору,— веревка с гирей на конце (лот-линь).

(обратно)

37

Арктур — самая яркая звезда в Северном полушарии, находится в созвездии Волопаса.

(обратно)

38

Кассиопея — созвездие в Северном полушарии; 5 самых ярких звезд образуют фигуру, похожую на букву W.

(обратно)

39

Капелла — звезда в созвездии Возничего, одна из самых ярких в Северном полушарии.

(обратно)

40

Брашпиль — лебедка для спуска и выбирания якоря.

(обратно)

41

Лье — устаревшая французская мера длины; сухопутное лье равно 4,444 км, морское — 5,556 км.

(обратно)

42

Секстант — морской угломерный инструмент; употребляется для определения местонахождения корабля.

(обратно)

43

Гидрограф — специалист по гидрографии (раздел науки, посвященный изучению и описанию вод земной поверхности).

(обратно)

44

Мухаммед-Али (1769-1849) — правитель Египта, вошедшего в состав Османской империи в 1517 году, в 1805-1849 годах. Желая освободиться от вассальной зависимости от Турции, с помощью своего сына Ибрагима (1789-1848) разгромил турецкие войска в войнах 1831-1833 годов и 1839-1840 годов. Однако под давлением европейских держав, главным образом Англии, вынужден был вновь подчиниться турецкому султану. Ибрагим-паша в 1816-1818 годах вел захватнические войны в Аравии. В 1824-1828 годах участвовал в борьбе против греческого освободительного антитурецкого восстания.

(обратно)

45

Паша — почетный титул высшего должностного лица в Оттоманской империи.

(обратно)

46

Палестина — историческая область в Западной Азии, завоевывалась и заселялась различными государствами и народами. В 1516-1917 годах в составе Оттоманской империи. Ныне на части этой территории — государство Израиль.

(обратно)

47

Сирия — государство на Восточном побережье Средиземного моря. В 1516-1918 годах — в составе Оттоманской империи, затем под управлением Франции, с 1943 года независима. Населена в основном арабами-мусульманами.

(обратно)

48

Махмуд II (1785-1839) — турецкий султан (правитель страны), при котором феодально-абсолютистская Оттоманская (Османская) империя, сложившаяся в XVI веке в результате турецких завоеваний, пришла в упадок.

(обратно)

49

Пашалык — в султанской Турции провинция или область, находящаяся под управлением паши.

(обратно)

50

Порта, Оттоманская Порта, Высокая Порта, Блистательная Порта — правительство Оттоманской империи.

(обратно)

51

Каир — столица Египта, основан в 969 году. В начале XVI века захвачен турками, в 1882 году — англичанами.

(обратно)

52

Джаззар (по-арабски — палач, мясник) — наместник Порты в Сирии и Ливане. Беспощадно расправлялся с участниками восстания против Порты, подвергая их изощренным пыткам, за что и получил свое прозвище. Настоящее имя — Ахмед-паша (1735-1804).

(обратно)

53

Египетская экспедиция 1798-1801 годов — поход французской армии генерала Наполеона Бонапарта с целью завоевания Египта и нарушения английских коммуникаций (сообщений, связи) с Индией. Вначале Наполеон захватил территорию Египта, но после поражения своего флота Франция капитулировала.

(обратно)

54

Здесь перечислены известные французские военачальники и сподвижники Наполеона Бонапарта, сопровождавшие его во время египетского и последующих завоевательных походов.

(обратно)

55

Яффа — город, порт и крепость на восточном берегу Средиземного моря, принадлежавший Турции (ныне государству Израиль).

(обратно)

56

Дамаск — город в Сирии. Возник в первом тысячелетии до н. э. С 1516 до 1917 года в составе Османской империи. Ныне столица Сирии.

(обратно)

57

Иордан — река в Восточном Средиземноморье. Длина 252 км. Впадает в Мертвое море.

(обратно)

58

Жюно — герцог д'Абрантес (1771-1813), французский генерал. Находился при Бонапарте во время походов в Италию и Египет.

(обратно)

59

Ага — старшина, начальник в областях, подчиненных Турции.

(обратно)

60

Абукир — один из населенных пунктов (как и указанные на предшествующих страницах Эль-Ариш, Акко, Яффа), возле которых происходили сражения между французами и турками во время египетской экспедиции 1798-1801 годов.

(обратно)

61

Мамелюки, мамлюки — личная гвардия египетских султанов, пользовавшаяся большим влиянием в стране и неоднократно устраивавшая дворцовые перевороты. В 1811 году мамелюки были истреблены правителем Египта Мухаммедом-Али.

(обратно)

62

Диван — государственный совет в Турции.

(обратно)

63

Вассал — здесь: подчиненное, зависимое государство или лицо.

(обратно)

64

Феллахи — крестьяне в Египте, Аравии, Сирии, Палестине.

(обратно)

65

Греция находилась под властью Турции с XV века. В ходе Греческой национально-освободительной войны 1821-1829 годов была провозглашена независимость страны.

(обратно)

66

Морея — средневековое название полуострова Пелопоннес на юге Греции, 21,5 тыс. кв. км.

(обратно)

67

Пелопоннесское восстание против османского ига происходило в 1768-1774 годах при поддержке русских моряков, воевавших с Турцией. Восстание было жестоко подавлено.

(обратно)

68

Наварин (Наваринская бухта) — в Южной Греции. Сражение 8 (20) октября 1827 года способствовало победе революции в стране.

(обратно)

69

Александрия (Аль-Искандария) — город и порт в Египте, на Средиземном море. Основан в 332-331 годах до н. э.

(обратно)

70

Неаполь — город и порт в Южной Италии, у подножия вулкана Везувий, на берегу Неаполитанского залива Тирренского моря.

(обратно)

71

Алеппо (ныне Халеб) — город в Сирии, торгово-промышленный и административный центр.

(обратно)

72

Скутари — турецкий вилайет (провинция, управляемая пашою) на Балканском полуострове.

(обратно)

73

Сидон (Сайда) — город в Сирии.

(обратно)

74

Фок — нижний прямой парус на передней мачте судна.

(обратно)

75

Марсель — второй снизу парус трапециевидной формы на судах с прямым парусным вооружением.

(обратно)

76

Контра-бизань — самый задний к корме парус.

(обратно)

77

Гибралтар — британское (с начала XVIII века) владение на юге Пиренейского полуострова, на Гибралтарском проливе, соединяющем Атлантический океан и Средиземное море, длина 65 км, ширина 14-44 км, глубина на фарватере (месте прохода судов) 338 метров.

(обратно)

78

Кабельтов — морская мера длины; равен 185,2 метра.

(обратно)

79

Крамбол — приспособление для подъема якорей на судно.

(обратно)

80

Клюз — отверстие в борту судна для выпуска за борт якорной цепи.

(обратно)

81

Ялик — маленькая, узкая, легкая на ходу лодка.

(обратно)

82

Атолл — кольцеобразный коралловый остров с внутренним водоемом (лагуной), соединяющимся узким каналом с открытым морем.

(обратно)

83

Координаты — величины, определяющие положение точки на плоскости или в пространстве.

(обратно)

84

Аллах — название Бога у мусульман (магометан).

(обратно)

85

Монограмма — сплетение начальных букв имени и фамилии; здесь употреблено неточно — обозначены (и не сплетены) первая и последняя буквы имени.

(обратно)

86

Гакаборт — верхняя часть борта у оконечности кормы.

(обратно)

87

Франк — французская монета; по дореволюционному денежному курсу составлял приблизительно третью часть золотого рубля: делится на 100 сантимов (в разговорной речи — су).

(обратно)

88

Планисферная карта — изображение глобуса на плоскости в виде полушарий.

(обратно)

89

Меркатор Герард (1512—1594) — фламандский картограф и математик. Предложенные Меркатором картографические проекции до сих пор используются при составлении навигационных морских карт.

(обратно)

90

Вельзевул — в христианской религиозной литературе название злого духа, властителя ада.

(обратно)

91

Пергамент — кожа животного, особым образом обработанная; употреблялась в старину для письма вместо бумаги, в том числе и после изобретения последней ввиду особой прочности и способности надежнее сохранить написанный текст.

(обратно)

92

С. ш.— северной широты.

(обратно)

93

Сен-Мало — город и порт во Франции, у берегов одноименного залива, куда впадает река Ране, между полуостровами Бретань и Котантен. Длина залива 110 км, ширина у входа около 125 км, глубина до 51 метра.

(обратно)

94

Армор (буквально «морская страна») — кельтское название Бретани, области во Франции.

(обратно)

95

Дюге-Труэн (1673-1736) — французский моряк. Начал флотскую службу волонтером, в конце жизни — генерал-лейтенант военно-морских сил Франции.

(обратно)

96

Ламенне Фелисите-Роберт (1782-1854) — аббат, французский публицист и политический деятель.

(обратно)

97

Шатобриан Франсуа Рене (1768-1848) — французский писатель и политический деятель. Согласно его желанию, погребен на одинокой, морской скале вблизи Сен-Мало.

(обратно)

98

Каботажное плавание — судоходство близ берегов одной или нескольких соседних стран.

(обратно)

99

Армориканская возвышенность — на северо-западе Франции, в Нормандии и на полуострове Бретань. Высота до 417 м.

(обратно)

100

Кельты (галлы) — древние индоевропейские племена, обитавшие во 2-й половине 1-го тысячелетия до н. э. на территории современных Франции, Бельгии, Швейцарии, юго-западной части Германии, Австрии, Северной Италии, Северной и Западной Испании, Британских островов, Чехии, частично Венгрии и Болгарии. К середине I века до н. э. покорены римлянами.

(обратно)

101

Кузен, кузина — двоюродные брат, сестра.

(обратно)

102

Нант — город и порт во Франции, в устье реки Луара.

(обратно)

103

Опека — охрана личных и имущественных прав недееспособных граждан: несовершеннолетних сирот, душевнобольных, слабоумных, слепоглухонемых и других. Осуществляющий опеку называется опекуном, а вверенный его заботам — подопечным, опекаемым.

(обратно)

104

Малуинцами называют жителей Сен-Мало.

(обратно)

105

Юнга — подросток на судне, изучающий морское дело, готовящийся стать матросом; молодой матрос.

(обратно)

106

Департамент — административно-территориальная единица во Франции.

(обратно)

107

Химера — здесь: мечта, фантазия.

(обратно)

108

Барометр — прибор для измерения атмосферного давления; применяется для определения высоты места над уровнем моря, предстоящих изменений погоды и др.

(обратно)

109

Канкаль — портовый городок в четырнадцати километрах от Сен-Мало, находящийся на возвышенности, так же как и мыс Фреэль.

(обратно)

110

Судовщик — судоводитель, капитан или штурман.

(обратно)

111

Гренадер — солдат, офицер отборных частей пехоты во многих армиях.

(обратно)

112

Геркулес (он же Геракл) — в древнегреческой мифологии герой, отличавшийся необыкновенной силой. Имя применяется в переносном смысле и к человеку-силачу.

(обратно)

113

Гидравлический — действующий давлением или движением жидкости.

(обратно)

114

Прокат — продукция прокатного (на специальных станках) производства — балки, рельсы, трубы, листы, полосы, ленты и т. п.

(обратно)

115

Физиономист — обладающий способностью узнавать характер человека по его наружности.

(обратно)

116

Габара — вышедшее из применения грузовое плоскодонное судно.

(обратно)

117

Фамильный — семейный.

(обратно)

118

Склеп — специальное (обычно подземное) помещение, где сохраняются гробы с телами умерших.

(обратно)

119

Набоб — титул индийской знати; богач, жизнь которого отличается восточной пышностью.

(обратно)

120

«Тысяча и одна ночь» — сборник арабских сказок, сложившийся в основном к XV в. Переведен на многие языки, в том числе русский.

(обратно)

121

Али-Баба — персонаж из указанного выше сборника арабских сказок.

(обратно)

122

Сакраментальный — священный.

(обратно)

123

Мистификация — обман, намеренное введение в заблуждение.

(обратно)

124

Корпорация — объединение, общество, союз (особенно на почве профессионально-производственных интересов).

(обратно)

125

Шарада — один из видов игр-загадок.

(обратно)

126

Тропик Рака — параллель с широтой 23°27’. В день летнего солнцестояния (21-22 июня) солнце в полдень находится здесь в зените (высшей точке), день — самый длинный в году.

(обратно)

127

Тимбукту — город в тогдашней колонии Франции в Африке — Сенегале, ныне независимой республике.

(обратно)

128

Имам — здесь: мусульманский владыка, соединяющий в своем лице светскую и духовную (гражданскую, военную и церковную) власть.

(обратно)

129

Маскат — столица имамата (государства) Омана на берегу Оманского залива на северо-западе Аравийского моря.

(обратно)

130

Штирборт — правый борт, правая сторона судна от смотрящего с кормы на нос.

(обратно)

131

Формоза — прежнее название острова Тайвань у юго-восточного побережья Азии.

(обратно)

132

Сандвичевы острова — прежнее название Гавайских островов в Тихом океане.

(обратно)

133

Мифический — нереальный, сказочный.

(обратно)

134

Партия — здесь: вступление в брак.

(обратно)

135

Экзотический — здесь: далекий, чужеземный, диковинный.

(обратно)

136

Акцент — особенности речи говорящего не на родном ему языке.

(обратно)

137

Комиссионер — человек, занимающийся исполнением деловых (например, торговых) поручений за условленную плату.

(обратно)

138

Диоген — древнегреческий философ (404-323 до н.э.). Здесь имеется в виду легенда, в которой говорится, что Диоген в поисках «настоящего человека» среди бела дня ходил по улице с зажженным фонарем.

(обратно)

139

Люгер — небольшое двух— или трехмачтовое парусное судно, отличающееся формой и расположением парусов.

(обратно)

140

Баркас — здесь: самоходное небольшое судно для обслуживания портовых нужд, буксировки мелких судов и т. п.

(обратно)

141

Мессия — в религиозных представлениях разных народов ниспосланный Богом Спаситель, долженствующий навечно установить свое царство.

(обратно)

142

Мумия — предохраненный от разложения различными веществами, совершенно высохший труп человека или животного.

(обратно)

143

Дрейфовать — произвольно перемещаться по ветру или течению без помощи какого-либо двигателя («по воле волн»).

(обратно)

144

Швартоваться — причаливать к пристани, другому судну, берегу.

(обратно)

145

Намек на греческий миф о царе Эдипе, который отгадал три загадки чудовища Сфинкса; неразгадавшего Сфинкс немедленно умерщвлял.

(обратно)

146

Бунчук — древко, украшенное пучками волос из конского хвоста; в Турции был знаком сана и власти у пашей.

(обратно)

147

Маневры — здесь: ловкие действия, приемы.

(обратно)

148

Ассигнации — бумажно-денежные знаки.

(обратно)

149

Игра слов: имя Бен-Омар — и омар, морской рак, похожий на речного, но значительно крупнее, до 35 см длины; очень вкусен.

(обратно)

150

Обер Даниэль Франсуа Эспри (1782-1871) — известный французский композитор, автор опер.

(обратно)

151

Библейский сюжет: жена некоего Лота, проявившая излишнее любопытство, была обращена в соляной столб.

(обратно)

152

В одном из греческих мифов рассказывается о любви бога Аполлона к нимфе Дафне, отец которой, речной бог Пеней, превратил ее, чтобы спасти от преследования Аполлона, в лавровое дерево.

(обратно)

153

Магомет (Магомед, Мохаммед; современное правильное написание — Мухаммед (около 570-632) — основатель ислама (мусульманской, магометанской религии) почитается как Пророк (человек, одаренный божественным даром возвещать будущее; проповедник).

(обратно)

154

Фрегат — трехмачтовое военное судно (XVIII-XIX вв.), обладавшее большой скоростью хода.

(обратно)

155

Соглашение, заключенное в мае 1833 года в городе Кютахья, предусматривало, что Мухаммед-Али сохранит в своем управлении Египет, Сирию с Палестиной и Киликию. За это Мухаммед-Али обязался вывести войска из Анатолии и формально признать свою зависимость от султана.

(обратно)

156

Абордаж — сцепка судов бортами для рукопашного боя на палубах.

(обратно)

157

Тьер Адольф (1797-1877) — французский государственный деятель, проводивший реакционную политику; историк.

(обратно)

158

Командор — здесь: командующий эскадрой, не имеющий адмиральского чина.

(обратно)

159

Непир Чарлз Джеймс (1786-1860) — британский морской военачальник, участвовал в войнах против Наполеона.

(обратно)

160

Фаталист — человек, верящий в предопределение, рок, судьбу.

(обратно)

161

Негоциант — оптовый торговец, ведущий крупные торговые дела, главным образом с чужими странами.

(обратно)

162

Марсель — город и порт во Франции, на Средиземном море, близ устья реки Роны.

(обратно)

163

Клерк — здесь: письмоводитель, стажер при нотариусе и т. п. во Франции, Бельгии, Голландии.

(обратно)

164

Темперамент — совокупность психологических и физиологических свойств данной личности, определяющая как тон его внутренней жизни, так и реакции на раздражения внешнего мира. Различаются четыре основных вида темпераментов у людей.

(обратно)

165

Апломб — излишняя самоуверенное» в обращении, в, разговоре.

(обратно)

166

Фарандола — провансальский хороводный народный танец.

(обратно)

167

Кафедральный собор — храм, в котором по праздничным дням и особым случаям творит службу высшее церковное лицо данного региона.

(обратно)

168

Викарий — заместитель или помощник епископа.

(обратно)

169

Месса — католическая церковная служба (обедня).

(обратно)

170

Монсеньор — почтительное обращение к представителю высшего католического духовенства во Франции.

(обратно)

171

Кюре — приходский священник католической церкви во Франции, Бельгии и других странах.

(обратно)

172

Импровизация — сочинение стихов, музыки, речи в момент исполнения, без предварительной подготовки.

(обратно)

173

Мания — болезненно-повышенное, возбужденное состояние, неудержимое влечение к чему-либо.

(обратно)

174

Апоплексический удар (инсульт) — внезапный паралич тела или части его вследствие нарушения кровообращения головного мозга.

(обратно)

175

Даная — в греческом мифе царевна, которую полюбил верховный бог Зевс, проникший к ней в виде золотого дождя.

(обратно)

176

Крез — легендарный царь Лидии, древнего государства в Малой Азии, обладатель несметных богатств.

(обратно)

177

Эльдорадо — сказочная страна золота и драгоценных камней.

(обратно)

178

Брать рифы — уменьшать парусность при сильном ветре (с помощью поперечных завязок, продетых сквозь паруса).

(обратно)

179

Бом-брамсель — четвертый снизу парус, у основания которого расположена площадка для наблюдения.

(обратно)

180

Судовой ворот — механизм для подъема и перемещения тяжестей на судне.

(обратно)

181

«Готский альманах» выпускался с 1763 года в немецком городе Гота. Здесь публиковались подробнейшие сведения о родственных связях (генеалогии) аристократических семейств, перечень всех членов царствующих домов, глав дипломатических миссий, мировые статистические сведения. Выходил ежегодно.

(обратно)

182

Контрабас — самый большой и низкий по звуку смычковый музыкальный инструмент, входящий в состав оркестра.

(обратно)

183

Увертюра — музыкальное вступление к опере, в котором сжато налагается основная мысль произведения.

(обратно)

184

Принеси (от фр. apporter — приносить).

(обратно)

185

Туркестан — генерал-губернаторство царской России, занимавшее огромное пространство, простиравшееся на восток от Каспийского моря до Алтая и китайской границы. Хива — город и ханство, входившие в состав Туркестана.

(обратно)

186

Имамат — области, подчиненные имаму, одновременно духовному и светскому властителю на мусульманском Востоке.

(обратно)

187

Оманский залив — на северо-западе Аравийского моря, соединяется Ормузским проливом с Персидским заливом. Длина около 450 км, ширина до 330 км, глубина до 3694 м. Порт — Маскат.

(обратно)

188

Шаланда — небольшое мелкосидящее несамоходное судно (баржа).

(обратно)

189

Порт-Саид — город и порт в Египте, на Средиземном море, у входа в Суэцкий канал.

(обратно)

190

«Стирсмен» (англ. steersman) — рулевой.

(обратно)

191

Кардифф — порт в Англии.

(обратно)

192

Ньюкасл — город в Англии; крупная добыча каменного угля и торговля им.

(обратно)

193

Конденсатор — здесь: прибор для сгущения паров.

(обратно)

194

Шербур — город и порт во Франции, на полуострове Котантен, у пролива Ла-Манш. Между почти перпендикулярными друг другу Котантеном и полуостровом Бретань располагается остров Сен-Мало.

(обратно)

195

Соединенное Королевство — официальное название Великобритании.

(обратно)

196

Узел — единица скорости корабля, соответствующая одной морской миле, или 1852 м в час.

(обратно)

197

Хронометр — особо точные переносные часы; применяются, в частности, в кораблевождении.

(обратно)

198

Секстант — инструмент для определения местоположения судна по наблюдениям за небесными светилами.

(обратно)

199

Таблицы, показывающие время на разных долготах, применительно к определенному (в данном случае парижскому) меридиану. Такими таблицами пользовались при установлении координат местности.

(обратно)

200

Нимфы — в греческой мифологии женские божества природы, жившие в горах, лесах, морях, источниках. Здесь автор подшучивает над своим персонажем, «речным моряком», плававшим только по рекам. Как в нашей довоенной песенке: «Я моряк, бывал повсюду, видел сотни разных рек».

(обратно)

201

Нептун — у древних римлян бог моря.

(обратно)

202

Душеприказчик — лицо, назначенное завещателем для исполнения своей последней воли после смерти.

(обратно)

203

Бортовая (не боковая!) и килевая качка — колебание судна под влиянием волн и ветра: с боку на бок и с носа на корму и обратно.

(обратно)

204

Ют — кормовая часть верхней палубы судна.

(обратно)

205

Норд — север; здесь — северный ветер.

(обратно)

206

Ла-Манш — пролив между побережьем Франции и островом Великобритания. Вместе с Па-де-Кале соединяет Северное море с Атлантическим океаном. Длина около 520 км, ширина на западе около 180 км, на востоке 32 км. Глубина на фарватере до 35 м.

(обратно)

207

Траверз — направление, перпендикулярное ходу (курсу) судна.

(обратно)

208

Па-де-Кале — пролив между островом Великобритания и материковой частью Европы. Длина 56 км, наименьшая ширина 29 км, глубина до 64 м.

(обратно)

209

Булонь — порт на западе Франции, у пролива Па-де-Кале.

(обратно)

210

Фолкстон — порт в Великобритании.

(обратно)

211

Пеленговать — определять при помощи компаса направление на какой-либо предмет.

(обратно)

212

Пакетбот — старинный почтово-пассажирский пароход.

(обратно)

213

Брегет Луи (1747-1823) — известный французский часовщик. Часы, хронометры и различные физические и астрономические инструменты, выходившие из его мастерской, отличались большой точностью. Изобрел барометр, названный его именем.

(обратно)

214

Имеется в виду традиционная роль героя-любовника в театральных пьесах.

(обратно)

215

Бей — титул высших офицеров и чиновников в странах Ближнего и Среднего Востока.

(обратно)

216

Суэцкий канал — проложен через Суэцкий перешеек, соединяющий Африку и Азию; канал является путем из Средиземного моря в Красное (и обратно). Прорыт в 1859-1869 годах по проекту и под руководством французского инженера Фердинанда Лессепса (1805-1894). Регулярное движение судов началось в 1869 году. Канал вдвое сократил путь из Европы в Азию, на восточное побережье Африки, в Индию. Длина 161 км, ширина 15-46 км, глубина до 80 м.

(обратно)

217

Рейд — место якорной стоянки судов недалеко от входа в порт.

(обратно)

218

Красное море Индийского океана, между Африкой и Аравийским полуостровом. Соединяется на юге Баб-эль-Мандебским проливом с Аденским заливом и Аравийским морем, на севере — Суэцким каналом (с 1869 г.) со Средиземным морем. Длина 1932 км, ширина до 305 км. Одно из самых теплых (32°) морей.

(обратно)

219

Чубук — трубочка, через которую тянут дым в курительной трубке (сейчас называется мундштук, а чубуком именуют ту часть трубки, куда закладывается табак).

(обратно)

220

Имеется в виду берег Французского Сомали, тогдашней колонии на востоке Африки, омываемой с севера Аденским заливом.

(обратно)

221

Лангуста — большой морской рак с твердым панцирем, без клешней; водится в Средиземном море и Атлантическом океане.

(обратно)

222

Амфитрита — в греческой мифологии нимфа, супруга бога моря Посейдона.

(обратно)

223

Хадрамаут — историческая область в британском протекторате Аден.

(обратно)

224

Пречистая Дева — одно из названий Девы Марии, Богородицы.

(обратно)

225

Форштевень — носовая оконечность судна.

(обратно)

226

Францисканцы — католические монахи, члены нищенствующего ордена (религиозного объединения), основанного в 1207-1209 годах в Италии.

(обратно)

227

Перлинь — корабельный пеньковый канат толщиной в 10-15 сантиметров по окружности.

(обратно)

228

Манго — сладкие, ароматные плоды мангового дерева, растущего в тропических странах. Плоды манго желто-оранжевого цвета, величиной с яблоко.

(обратно)

229

Фиги — деревья семейства тутовых, иначе — смоковницы. Плоды этого дерева обычно называют инжиром, а в сушеном виде — винными ягодами.

(обратно)

230

Аффонсу д'Албукерки (1453-1515) — португальский завоеватель, положивший начало недолговечной колониальной империи португальцев в Индии. Маскат освободился от португальского ига в 1650 году.

(обратно)

231

С 1800 года Маскат стал резиденцией английского политического агента. С того времени власть в Омане фактически перешла в руки англичан. Ныне Маскат является главным городом султаната Оман на юго-востоке Аравийского полуострова.

(обратно)

232

Слово «Гибралтар» здесь употреблено для обозначения проливов, которые могли бы выполнять те же торгово-стратегические функции, что и Гибралтар в Европе,— поставить под контроль владельцев проход из одного моря в другое.

(обратно)

233

Англосаксы — общее название германских народов, наводнивших Великобританию в VI веке; ныне так иногда именуют уроженцев и жителей Британских островов в отличие от других англоязычных людей.

(обратно)

234

Резидент — гражданин какой-либо страны, постоянно проживающий в иностранном государстве и выполняющий дипломатические поручения.

(обратно)

235

Арьергард — часть сил, выдвинутая в сторону противника для охраны войск при их движении от фронта в тыл.

(обратно)

236

Вавилон — название древнего города, жители которого, по библейскому преданию, хотели соорудить башню до небес, но Бог смешал языки строителей, и чудо не осуществилось. Слово «Вавилон» употребляется в переносном смысле: многолюдный город с разноязычным населением.

(обратно)

237

Несение Святых даров — одна из церемоний, предписанных христианским вероучением.

(обратно)

238

Балдахин — нарядный навес, неподвижный или переносной, над сиденьем знатного лица, ценными предметами (особенно церковными), гробом и проч.

(обратно)

239

Генуя — город в Италии. В X-XVIII веках был республикой, президент которой именовался — дож. Генуя одно время отличалась богатством.

(обратно)

240

Людовик XIV (1638-1715)— французский король с 1643 года. Жил в роскоши, на которую намекает автор, говоря об удивлении отнюдь не отличавшегося скромностью жизни любого генуэзского дожа.

(обратно)

241

Прованс — историческая область на юге Франции; жители ее именуются провансальцами, говорят на особом наречии, отличаются в массе своей живостью натуры, некоторым легкомыслием.

(обратно)

242

Маврикий и Реюньон — острова в Индийском океане, из группы Маскаренских, включающих также остров Родригес.

(обратно)

243

Занзибар — остров в Индийском океане, у восточного побережья Африки. Входил в состав Португалии, Омана и других колониальных государств. Ныне здесь независимое государство Танзания.

(обратно)

244

Копал — ископаемая смола растительного происхождения; идет на изготовление высокосортных лаков.

(обратно)

245

Камедь (или гуммиарабик) — густой сок, вытекающий из стволов аравийских и африканских акаций; применяется как клей.

(обратно)

246

Дилижанс — многоместный крытый экипаж, запряженный лошадьми, для перевозки почты, пассажиров и их багажа.

(обратно)

247

Мул — помесь осла и кобылы, больше похож на лошадь. Помесь жеребца и ослицы называется лошак.

(обратно)

248

Аудиенция — официальный прием у высокопоставленного лица.

(обратно)

249

Колорит — здесь: характерная особенность местности.

(обратно)

250

Тюрбан — головной убор на Востоке: феска, обмотанная легкой тканью; другое название — чалма.

(обратно)

251

Пистоль — старинная золотая монета, вышедшая из употребления в конце XVIII века. В данном контексте «сотня пистолей» приобретает иронический смысл.

(обратно)

252

Светопреставление — согласно Евангелию, предстоящий рано или поздно конец света, Страшный Божий суд над каждым живущим на земле.

(обратно)

253

Баньян — дерево, родственное фикусу. Из одного семени быстро образуется целая роща, так как многочисленные воздушные корни врастают в землю, превращаясь в толстые стволы.

(обратно)

254

Мекка — город в Саудовской Аравии. С давних пор является священным городом мусульман, как родина Магомета (Мухаммеда).

(обратно)

255

Намаз — мусульманская молитва, совершаемая пять раз в день.

(обратно)

256

Герцогиня, герцог — во Франции титул ниже принца и выше всех остальных.

(обратно)

257

Инквизиция — духовное (церковное) судилище, учрежденное папами римскими в XII веке для преследования еретиков (отступников от католической веры). Окончательно уничтожена в 1809 году. Отличалась жестокостью казней, вела постоянную слежку за подозреваемыми в инакомыслии.

(обратно)

258

Феноменальный — исключительный, редкостный, необычайный.

(обратно)

259

Десять тысяч (англ.).

(обратно)

260

Туземец — коренной житель данной местности (главным образом название применяется к отсталым странам со стороны приезжих, носит оттенок пренебрежительности).

(обратно)

261

Шах — правитель Персии (Ирана) до провозглашения республики в 1979 году.

(обратно)

262

Султан — титул монархов в некоторых мусульманских странах, в данном случае — Турции.

(обратно)

263

Оазис — в пустыне — место, где есть растительность и вода.

(обратно)

264

Низкие широты — близкие к экватору.

(обратно)

265

Караван-сарай (перс.) — на Ближнем Востоке место стоянки караванов с гостиницей и складскими помещениями.

(обратно)

266

Бретонский язык распространен преимущественно среди сельского населения полуострова Бретань во Франции. Относится к группе кельтских языков.

(обратно)

267

Немедленно, тотчас; «здесь и в настоящее время» (лат.) — правовая формулировка, обозначающая фактическое на данный момент положение вещей.

(обратно)

268

Гавань — место стоянки судов близ берега, закрытое от ветров и волн, оборудованное для погрузки, выгрузки, мелкого ремонта.

(обратно)

269

Крючкотвор — пренебрежительное обозначение чиновников, канцеляристов и т. п.

(обратно)

270

Караибы (карибы) — группа племен южноамериканских индейцев. Здесь слово употреблено как бранное, что выражает презрительное отношение части европейцев к «низшим народам».

(обратно)

271

Эстакада — здесь: помост на сваях для причала судов, которые не могут подойти к берегу вследствие мелководья.

(обратно)

272

Гитовы — снасти для подтягивания парусов к мачтам или реям.

(обратно)

273

Кливер — косой треугольный парус.

(обратно)

274

Гакаборт — верхняя часть кормовой оконечности судна.

(обратно)

275

Кратер — чашеобразное углубление на вершине или склонах вулкана; на дне его располагается жерло (отверстие), через которое во время извержения происходит излияние расплавленной массы (магмы, лавы).

(обратно)

276

В одном из библейских сказаний легендарный вождь израильтян Иисус Навин просит Бога остановить движение солнца, чтобы не дать вражескому войску уйти от преследования под покровом ночной тьмы.

(обратно)

277

Хамсин — южный ветер, горячий и сухой, дующий над Египтом в течение пятидесяти дней во время разлива Нила.

(обратно)

278

Риф — здесь: ряд продетых сквозь парус завязок, при помощи которых можно уменьшить площадь паруса, подбирая и завязывая его нижнюю часть.

(обратно)

279

Обвод — внешнее очертание корпуса судна.

(обратно)

280

Кубрик — жилое помещение для судовой команды.

(обратно)

281

В XIX веке было модно лощить шляпы и цилиндры, то есть покрывать их для блеска особым лаком или воском.

(обратно)

282

Парс — последователь парсизма, религии древних персов, основателем которой считается мифический пророк Зороастра (Заратустра). Парсы поклоняются огню и солнцу. Парсизм имеет своих сторонников в Иране и Индии. Парсы, живущие в Иране, называются гебрами.

(обратно)

283

Виттова пляска (или пляска святого Витта) — нервное заболевание, выражающееся в судорожных подергиваниях головы и конечностей.

(обратно)

284

Ротшильды — богатейшие банкиры во Франции, Австрии, Италии, Англии и Германии. Основатель фирмы — Ротшильд Майер-Ансельм (1743-1812), из еврейской купеческой семьи во Франкфурте-на-Майне (Германия). Имя Ротшильдов стало нарицательным для обозначения богатейшего предпринимателя, банкира.

(обратно)

285

Синьга — черная утка.

(обратно)

286

Демон — в христианских верованиях сатана, бес, дьявол.

(обратно)

287

Транстеверинцы — жители Транстевере, части Рима, расположенной на правом берегу реки Тибр.

(обратно)

288

Мадонна — итальянское название Богородицы, а также ее живописного или скульптурного изображения.

(обратно)

289

Авантюрный — рискованный, обреченный на провал, неудачу.

(обратно)

290

Перипетии — внезапные перемены в жизни, неожиданные осложнения, сложные обстоятельства.

(обратно)

291

С 1574 года Тунис был вассальным государством Оттоманской империи, и тунисский бей (наследственный правитель страны) подчинялся турецкому султану. Отсюда название страны — регентство Тунис. С 1881 года Тунис — протекторат Франции. В 1956 году был подписан протокол о предоставлении Тунису национальной независимости.

(обратно)

292

Интрига — здесь: происки, скрытые действия, направленные к достижению каких-либо предосудительных целей.

(обратно)

293

Неверные — у религиозных людей обозначение приверженцев иных, нетрадиционных верований.

(обратно)

294

Форт — сравнительно крупное укрепление долговременного или временного характера, предназначенное для обороны.

(обратно)

295

Марабут — маленькая мечеть.

(обратно)

296

Имеется в виду французский король Людовик IX, предпринявший крестовый поход против Туниса и умерший в 1270 году у стен осажденного города. Христианская церковь создала Людовику IX ореол мученичества и причислила к лику святых.

(обратно)

297

Здесь перечислены знаменитые полководцы и государственные деятели, имена которых связаны с историей Древнего Рима и Карфагена, находившегося на территории Туниса.

(обратно)

298

Археология — наука, изучающая прошлое человеческого общества по вещественным памятникам (орудия труда, утварь, оружие, жилища, места погребений и т. п.).

(обратно)

299

Москиты — мелкие насекомые-кровососы.

(обратно)

300

Мальтийский квартал — заселенный выходцами с острова Мальта в Средиземном море.

(обратно)

301

Месье (monsieur) — по-французски «господин».

(обратно)

302

Минарет — высокая башня при мечети, с которой муэдзин (священнослужитель) созывает мусульман на молитву.

(обратно)

303

Руины — остатки развалившихся или разрушенных старинных зданий.

(обратно)

304

Сарацинского происхождения — то есть арабского. В эпоху раннего средневековья европейцы называли арабов сарацинами.

(обратно)

305

Протекторат — покровительство (а зачастую подчинение) более сильного государства по отношению к более слабому; также обозначение формы устройства этого слабого государства.

(обратно)

306

Мультимиллионер — обладатель многомиллионного состояния.

(обратно)

307

Инстинкт — здесь: безотчетное побуждение к чему-либо.

(обратно)

308

Меняла — человек, обменивающий с определенной прибылью иностранную валюту на местные деньги и занимающийся всевозможными финансовыми спекуляциями.

(обратно)

309

Алкать — жаждать, нестерпимо желать чего-либо.

(обратно)

310

Навигация — мореплавание и судоходство в общем, широком их значении; способы безопасного и точного вождения судна.

(обратно)

311

Лангедок — историческая область на юге Франции.

(обратно)

312

Аккредитив — денежный документ, содержащий распоряжение об уплате определенной суммы какому-либо лицу кредитным учреждением (банком, сберкассой).

(обратно)

313

Пиастр — мелкая монета в странах Ближнего Востока.

(обратно)

314

Галера — в древности и в средние века военное гребное судно. Гребцы были прикованы к сиденью и набирались из рабов, пленных и преступников. Ссылка на галеру считалась одним из самых тяжких наказаний во Франции и Испании.

(обратно)

315

Здесь автор перефразирует знаменитое восклицание Жеронта, героя комедии Мольера «Проделки Скапена»: «Какой черт его занес на эту галеру?», то есть: «Зачем он ввязался в это дело?» Мольер (настоящее имя и фамилия Жан Батист Поклен, 1622-1673) — французский драматург и актер.

(обратно)

316

Шурин — брат жены.

(обратно)

317

Гильотинировать — казнить отсечением головы на специальной машине, впервые примененной во время Великой французской революции в 1792 году. Машина (гильотина) названа по имени французского врача, изобретателя ее — Гильотена.

(обратно)

318

Камбуз — кухня на судне.

(обратно)

319

Дюйм — единица длины, равная 2,54 см. В дюймах, в частности, измерялся калибр (внутренний диаметр ствола) стрелкового и артиллерийского оружия.

(обратно)

320

Неустойка — надбавка, приплюсованная к сумме долга (стоимости договора) в случае задержки или иного нарушения исполнения обязательств.

(обратно)

321

Дуэлянт — участник дуэли.

(обратно)

322

Шпага — колющее оружие, состоящее из клинка и эфеса (рукоятки).

(обратно)

323

Лоанго — область Лоанго находится в Среднем Конго, в Экваториальной Африке.

(обратно)

324

Маюмба — город в бухте на западном побережье Африки, в тогдашней колонии Конго.

(обратно)

325

Бон — город в Алжире (к западу от Туниса).

(обратно)

326

Оран — город на западе Алжира (государство в северо-западной Африке).

(обратно)

327

Ландшафт — общий вид местности.

(обратно)

328

Подстава — место, где стоят сменные лошади.

(обратно)

329

Фикус — род растений семейства тутовых; около тысячи видов; известно как комнатное растение.

(обратно)

330

Перечное дерево (перец) — род лазящих кустарников (лиан), реже деревьев и трав. Зрелые высушенные плоды дают черный перец — известную приправу.

(обратно)

331

Крумиры — арабское племя, живущее в пограничных местностях между Алжиром и Тунисом.

(обратно)

332

Пантера (барс) — хищник семейства кошачьих. Длина тела до 160 см, хвоста 110 см. Окраска обычно желтая с темными пятнами; бывает черная.

(обратно)

333

Гиена — хищник семейства млекопитающих, длина тела около метра, хвоста около 30 см. Питается в основном трупами диких копытных животных.

(обратно)

334

Олеандр — род вечнозеленых кустарников с красивыми цветами. Препараты из листьев используются в медицине.

(обратно)

335

Эвкалипт — род вечнозеленых деревьев, высота до 100 метров. Древесину используют в вагоно- и кораблестроении, кора содержит дубильные вещества, листья и молодые побеги — масло.

(обратно)

336

Тироль — горная область на западе Австрии, в Альпах.

(обратно)

337

Клещевина — многолетнее древовидное растение. Из семян добывают касторовое масло (48-55% содержимого семени).

(обратно)

338

Сук-Ахрас — город в Алжире к востоку от Константины. Прежнее название — Тагаст.

(обратно)

339

Трегомен неправильно произносит слово «Алжир».

(обратно)

340

Ригодон — старинный провансальский танец.

(обратно)

341

Амфитеатр — здесь: город, где здания расположены уступами на склонах холмов.

(обратно)

342

Арсенал — предприятие для изготовления, ремонта, хранения оружия и предметов военного снаряжения.

(обратно)

343

Августин Аврелий, прозванный Блаженным (354-430) — один из основоположников католической церкви; был епископом (духовный чин) в городе Хиппо; оставил несколько богословских трактатов.

(обратно)

344

Базилика — церковь вытянутой прямоугольной формы, с колоннадой, построенная по образцу древнеримских общественных зданий.

(обратно)

345

Лавижери Шарль (1825-1892) — кардинал, архиепископ (духовные чины) тунисский, один из видных церковных деятелей Франции, содействовавших колониальной политике.

(обратно)

346

Мол — сооружение в гавани в виде прочной стены, примыкающей одним концом к берегу; служит для причала судов, защиты порта от волн со стороны открытого моря.

(обратно)

347

Касба — дворец-крепость в мавританском стиле.

(обратно)

348

Так называли во французской печати Алжир, французскую колонию в северной Африке.

(обратно)

349

Аркада — ряд арок, криволинейных проемов в стене (окон, дверей, ворот) или пролетов между двумя опорами (колоннами, устоями мостов и т. п.).

(обратно)

350

Сен-Луи — главный город французской колонии Сенегал в северо-западной Африке.

(обратно)

351

Дакар — порт в Сенегале.

(обратно)

352

Цейхгауз — военный вещевой склад.

(обратно)

353

Буйябес — рыбная похлебка с чесноком и пряностями; национальное блюдо на юге Франции.

(обратно)

354

Имеется в виду Гибралтар.

(обратно)

355

Спартель — мыс на Марокканском побережье, неподалеку от Танжера.

(обратно)

356

Зеленый мыс — на одноименном полуострове западной Африки. Получил название и прославился из-за обильной растительности, резко отличающей его от близлежащих голых песков пустыни Сахара.

(обратно)

357

Этот обычай, имевший главным образом ритуальное происхождение, давно уже искоренен.

(обратно)

358

Французское выражение «грызть удила» (ronger son frein) употребляется в переносном смысле: с трудом сдерживать нетерпение.

(обратно)

359

Секстет — произведение для шести голосов или инструментов.

(обратно)

360

Какофония — беспорядочный набор звуков, неблагозвучие.

(обратно)

361

Ашанти — воинственное негритянское государство в Западной Африке, в 1896 году подчинено англичанами.

(обратно)

362

Дагомея — прежнее (до 1975) название государства Бенин, бывшей французской колонии в Западной Африке.

(обратно)

363

Гран-Басам — город в государстве Берег Слоновой Кости (Западная Африка).

(обратно)

364

Фактория — торговая контора и поселение, организуемые европейскими предпринимателями в колониальных странах.

(обратно)

365

Лузитания — старинное название Португалии. Речь идет о португальской колонии Ангола.

(обратно)

366

Речь идет о вулкане Камерун. По современным уточненным данным, его высота составляет 4070 метров.

(обратно)

367

Фрахтовать — нанимать судно на определенное время, или для следования в конкретное место, или для перевозки именно того или иного груза (возможно сочетание двух любых или всех условий).

(обратно)

368

Баобаб — дерево, растущее только в Африке. Ствол в окружности до 25 м (иногда до 40 м). Живет до 5 тысяч лет. Плоды съедобны. Из волокон коры изготовляют веревки и грубые ткани.

(обратно)

369

Земляной орех (арахис) — род трав семейства бобовых, в плодах (орехах) 42% пищевого масла и до 22% белка.

(обратно)

370

Красное дерево — красная и коричневая древесина ряда тропических деревьев. Очень прочная, хорошо полируется. Используется для изготовления дорогой и красивой мебели, отделки роскошных помещений.

(обратно)

371

Порталегри — название города в Португалии.

(обратно)

372

Бенгела — провинция на территории португальской колонии Ангола.

(обратно)

373

Леопард — то же, что и пантера

(обратно)

374

Кобра — род очень ядовитых змей, самые крупные достигают длины в 5,5 метра.

(обратно)

375

Боа (удав обыкновенный) — змея с красивым узором на коже. Не ядовита. Достигает длины в 4 (а не 10) метра. Один из других видов удавов — питон сетчатый — действительно бывает 11-метровой длины.

(обратно)

376

Теперь через Лоанго направляются в Браззавиль по реке Конго. (Примеч. автора.)

(обратно)

377

Рафия — африканская пальма с перистыми листьями, из которых вырабатывают волокно.

(обратно)

378

Папирус — многолетнее водное растение семейства осоковых. В древности и раннем средневековье из его стеблей изготавливали писчий материал, носивший то же название, как и рукопись на нем.

(обратно)

379

Префект — во Франции высший правительственный чиновник департамента.

(обратно)

380

Маниок (или маниока) — тропическое кустарниковое растение, клубневидный мучнистый корень которого употребляется в пищу.

(обратно)

381

Пастернак — различные роды трав и овощных растений (последние дают из корнеплодов сахар и витамин С).

(обратно)

382

Мангровые деревья и кустарники произрастают на болотистой почве тропических стран, образуя непроходимые заросли.

(обратно)

383

Сандаловые деревья содержат растительный краситель сандал и эфирные масла; обладают твердой, тяжелой и пахучей древесиной.

(обратно)

384

Тамаринды — тропические вечнозеленые деревья из семейства бобовых.

(обратно)

385

Газель — небольшое грациозное животное с лирообразными рогами (от слова лира, музыкальный инструмент в виде дуги).

(обратно)

386

Антилопа — животное, схожее с газелью, из того же семейства полорогих.

(обратно)

387

Ягуар — хищник, напоминающий леопарда. Ошибка автора: ягуар обитает только в лесах тропической и субтропической Америки, но не в Африке.

(обратно)

388

Карат — единица веса драгоценных камней, равен 0,2 грамма.

(обратно)

389

Фауна — совокупность животного мира определенной местности, геологической эпохи.

(обратно)

390

Бимсы — металлические или деревянные крепления, придающие судну поперечную прочность.

(обратно)

391

Буш-дю-Рон — департамент на юге Франции. Гасконь — прежнее название области. Гасконцы часто изображаются во французской литературе как люди, любящие солгать и прихвастнуть.]

(обратно)

392

Имеется в виду залив Сен-Мало.

(обратно)

393

Чудесная Африка ( лат. ).

(обратно)

394

Пеликан — большая водоплавающая птица с огромным клювом; питается исключительно живой рыбой.

(обратно)

395

Нырок — птица семейства утиных. Особенно многочисленны в Арктике. В южных широтах не водятся. Съедобны.

(обратно)

396

Гиппопотам (бегемот) — парнокопытное животное, млекопитающее, длина тела 4,5 м, вес 3-4,5 тонны. Мясо употребляется в пищу местными жителями Африки.

(обратно)

397

Симптом — признак какого-либо явления.

(обратно)

398

Каскад — небольшой водопад, естественный или искусственный, низвергающийся уступами.

(обратно)

399

Конголезцы — жители Конго.

(обратно)

400

Антропоиды — человекообразные обезьяны.

(обратно)

401

Бюффон Жорж-Луи-Леклерк (1707— 1788) — знаменитый французский ботаник и зоолог, автор тридцатишеститомного труда о жизни животных.

(обратно)

402

Для данного случая, для данной цели ( лат. ).

(обратно)

403

Лингвистический — относящийся к лингвистике, науке о языке.

(обратно)

404

Гарнер — американский естествоиспытатель; он отправился изучать на месте обезьяний язык и в течение нескольких месяцев жил в лесах Гвинеи вместе с обезьянами. (Примеч. автора.)

(обратно)

405

Басра — город в Ираке, основанный в 630-х годах.

(обратно)

406

Багдад — столица Ирака, существует с 762 года.

(обратно)

407

Самарканд — один из древнейших городов Средней Азии (известен с 329 года до н. э.), в XIV-XV веках был столицей могущественной империи монгольских ханов. Ныне крупнейший город Узбекистана (бывшей республики СССР).

(обратно)

408

Патрон — здесь: защитник, покровитель, начальник, шеф.

(обратно)

409

Эсквайр — почетный титул в Великобритании; иногда слово употребляется в смысле «джентльмен».

(обратно)

410

Эдинбург — главный город Шотландии. Основан в X-XI веках. Ввиду его промышленного и культурного значения, древности, автор называет Эдинбург «второй столицей Великобритании».

(обратно)

411

Шотландия — административно-политическая часть Великобритании, занимает северную часть острова Великобритания и прилегающие острова. Имеет некоторые автономные права. Насильственно присоединена к Англии в 1651-1652 годах.

(обратно)

412

Кабошон — драгоценный камень, не граненный, а выпукло отшлифованный с одной или двух сторон.

(обратно)

413

Синонимы — слова, разные по звуковой форме, но равнозначные или очень близкие по значению.

(обратно)

414

Преподобный (преподобие) — титул и обращение к священнослужителям католических церквей.

(обратно)

415

Афины — город в Древней Греции, основанный предположительно за 1500 лет до н. э., прославившийся высоким развитием наук, искусств и ремесел. Эдинбург, культурный центр Шотландии, называли Северными Афинами.

(обратно)

416

Приход — определенный участок, обслуживаемый церковью. Посещающие ее именуются прихожанами.

(обратно)

417

Доктрина — учение; научная или философская теория, политическая система, религиозные принципы.

(обратно)

418

Синод — государственное учреждение, ведающее церковными делами.

(обратно)

419

Диссиденты — несогласные, инакомыслящие. В Англии так называют сторонников различных вероучений, отступающих от догматов господствующей церкви.

(обратно)

420

То есть в 70-х годах XIX века.

(обратно)

421

Пресвитерианская церковь (иначе — Протестантская) возникла в Англии в XVI веке и заняла господствующее положение. Пресвитериане отвергают власть епископа и признают исключительно пресвитера (священника) как служителя культа.

(обратно)

422

Кальвинистский — от слова «кальвинизм», обозначающего одно из протестантских вероучений, основателем которого был Жан Кальвин (1509-1564).

(обратно)

423

Пуритане — последователи одной из сект английской протестантской церкви. Пуритане выступали против роскоши в быту, запрещали театральные зрелища, призывали к строжайшему соблюдению религиозных обрядов и т. п. Так как вероучение пуритан всегда расходилось с их истинным поведением, пуританами обычно называют людей, отличающихся строгой, но главным образом показной нравственностью.

(обратно)

424

Апостолы — двенадцать первых учеников Христа.

(обратно)

425

Прозелиты — новые приверженцы какого-нибудь учения.

(обратно)

426

Термины, принятые в поэтике; тропы — всякие образные выражения; метафоры — образные слова или выражения, употребляемые в переносном смысле; антонимы — противопоставления, слова, противоположные по значению; эпифонемы — обращения, имеющие назидательный смысл.

(обратно)

427

Вечный Жид (или Агасфер) — персонаж средневековой легенды; был проклят Богом за прегрешения и обречен на вечные скитания. Легенда об Агасфере положена в основу многих произведений мировой литературы.

(обратно)

428

Кале — город во Франции, порт у пролива Па-де-Кале.

(обратно)

429

Дувр — город в Великобритании, порт напротив Кале.

(обратно)

430

Пастор — протестантский священник.

(обратно)

431

Цивильный лист — определенная сумма, ежегодно отпускаемая монарху в его личное пользование и на содержание двора из бюджета государства.

(обратно)

432

Паперть — площадка перед входом в церковь.

(обратно)

433

Нокс Джон (1505-1572) — шотландский реформатор, основатель пресвитерианской церкви.

(обратно)

434

Миазмы — устарелое понятие, обозначавшее заразные начала, попадавшие в человеческий организм из окружающей среды.

(обратно)

435

Союзный договор — между Англией и Шотландией.

(обратно)

436

Скотт Вальтер (1771-1832)— великий шотландский писатель, автор знаменитых исторических романов.

(обратно)

437

Ибисы — птицы породы шагающих, с мягким, кроме конца, клювом и слабыми плавательными перепонками.

(обратно)

438

Неофит — новообращенный в какую-либо веру.

(обратно)

439

Келья — в монастырях комната монаха или монахини; здесь: схожее с ней бедное, скудно обставленное жилище.

(обратно)

440

Шиллинг — медная и серебряная монета в Великобритании, равная 1/20 основной денежной единицы — фунта стерлингов.

(обратно)

441

Зондировать — здесь: разведывать, предварительно выяснять, «нащупывать».

(обратно)

442

Визитер — посетитель.

(обратно)

443

Тлетворный — губительный, пагубный, несущий смерть и разрушение.

(обратно)

444

Тарантул — крупный паук; паутины не строит, живет в щелях между камнями, в норах и проч. Укус болезнен.

(обратно)

445

Мировой судья — назначенный или выбранный дворянами данного небольшого административно-территориального района для рассмотрения мелких дел.

(обратно)

446

Шериф — здесь: высшее (должностное и судебное) лицо на определенной территории в ряде государств.

(обратно)

447

Мария Стюарт (1542-1587) — шотландская королева; поддерживала реакционную католическую партию английских баронов; провела в заточении 18 лет, а затем была казнена по приказанию английской королевы Елизаветы (1533— 1603).

(обратно)

448

Иаков I, он же Иаков VI Шотландский (1566-1625) — английский король, сын Марии Стюарт; его притязания на абсолютную власть вызвали резкую оппозицию со стороны буржуазии и парламента.

(обратно)

449

Имеется в виду Рим.

(обратно)

450

Лит — портовый город, в непосредственной близости от Эдинбурга, на берегу залива Фёрт-оф-Форт.

(обратно)

451

Пилястр — четырехугольная колонна, одной стороной плотно примыкающая к стене.

(обратно)

452

Пастырь — буквально: пастух; неофициальное уважительное название священнослужителя, наставляющего и направляющего верующих (паству) на путь праведный.

(обратно)

453

Притвор — западная часть храма, где совершается лития — краткое богослужение в большие праздники.

(обратно)

454

Триумфальный — торжественный, победный, ликующий.

(обратно)

455

Констебль — полицейский чин в Англии и США.

(обратно)

456

Кляп — тряпка, кусок дерева, всунутые в рот жертвы насилия, чтобы она не имела возможности кричать, кусаться.

(обратно)

457

Алиби — доказательство невиновности, основанное на утверждении, что обвиняемый не мог участвовать в приписываемом ему преступном деянии, так как в момент совершения преступления он находился в другом месте.

(обратно)

458

Факсимиле — точное воспроизведение чьего-либо почерка или подписи.

(обратно)

459

Золотой телец — здесь: богатство, которому безудержно поклоняются (выражение берет начало из Библии).

(обратно)

460

Антиподы — обитатели двух взаимно противоположных пунктов земного шара.

(обратно)

461

До появления электроходного трамвая в Англии так называлась конная железная дорога (конка).

(обратно)

462

Нордкап — мыс на крайнем севере Европы, в Норвегии. Скала около трехсот метров высоты. Название в переводе — Северный мыс.

(обратно)

463

Балласт — здесь в шутливом смысле: груз, укрепляющий устойчивость, уверенность.

(обратно)

464

Ганзейский союз — в XIII-XVII веках объединение купцов северогерманских городов для защиты интересов торговой буржуазии. Ганзейский союз контролировал значительную часть торговых оборотов не только в Германии, но и в других странах Западной Европы. Отделения Ганзейского союза имелись и в Норвегии, в частности в Бергене.

(обратно)

465

Антикварная лавка — торгующая старинными предметами, картинами, книгами и т. п.

(обратно)

466

Фиорд — узкий и сильно вытянутый (на десятки километров) в длину, глубокий, часто разветвленный морской залив с крутыми и высокими (до 1000-1200 м) берегами; характерны для Скандинавского полуострова, особенно Норвегии.

(обратно)

467

Олаф Святой (XI век) — норвежский король, при жизни прозванный Толстым; преследовал язычество, насильственно насаждая христианскую веру. После смерти был назван Святым. Погребен в Тронхейме.

(обратно)

468

Норвегия до 1905 года находилась в зависимости от Швеции.

(обратно)

469

Романо-готическая архитектура — романский (римский) стиль, вошедший в употребление в X веке, отличался тяжеловесностью и обилием круглых арок; с XII века в него проникают элементы германской готики — устремленные ввысь стрельчатые башенки, стрельчатые окна, обилие декоративной скульптуры, легкие остроконечные своды. Этот стиль процветал до XIV века.

(обратно)

470

Традиция — здесь: обычай, переходящий из поколения в поколение, давний.

(обратно)

471

Мальстрим — чрезвычайно опасный для судоходства водоворот в районе Лофотенских островов. В переводе значит: «Дурное течение». Описание Мальстрима можно найти в романе Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой».

(обратно)

472

Перспектива — здесь: виды на будущее.

(обратно)

473

Имеются в виду саами (лопари) — народ в северных районах Норвегии, Швеции, Финляндии, Карелии (Россия).

(обратно)

474

Капитель — верхняя часть колонны.

(обратно)

475

Оскар I (1797-1859) — король Швеции и Норвегии.

(обратно)

476

Ластоногие — водные млекопитающие животные, живущие на берегах северных морей — моржи, нерпы, тюлени, имеющие слабые волокущиеся ноги — ласты; живут стадами, прекрасно плавают и ныряют, питаются рыбой; по суше передвигаются с большим трудом. Весят до 1,5 тонн. Объект промысла.

(обратно)

477

Уиллоуби Хью (умер в 1554)— английский мореплаватель; возглавил в 1553 году экспедицию из трех кораблей, отправившуюся на поиски Северо-Восточного морского пути; был затерт льдами и погиб вместе с экипажем. Спутник Уиллоуби, капитан Ченслер (умер в 1556), достиг Архангельска, в Москве заключил с Иваном Грозным торговый договор.

(обратно)

478

Баренц Виллем (1550-1597) — голландский мореплаватель. В поисках Северо-Восточного прохода достиг Новой Земли, где зазимовал вместе со своим экипажем; погиб на обратном пути. Спутник Баренца, Корнелисзон Рейп, командовавший другим кораблем, повернул обратно в районе Шпицбергена. Плавания Уиллоуби и Баренца Жюль Верн подробно описывает в книге «Открытие Земли».

(обратно)

479

Кайры — птицы, живущие на морских побережьях Севера; летают плохо или совсем не летают, но хорошо плавают и ныряют. Объект промысла.

(обратно)

480

Эскимосы — народ, живущий на Аляске, севере Канады, острове Гренландия, в России. Основное занятие — рыболовство, охота на морского зверя.

(обратно)

481

Шафер — один из участников свадебного обряда, представитель и своего рода порученец жениха.

(обратно)

482

Христиания — прежнее (до 1924 г.) название столицы Норвегии города Осло.

(обратно)

483

Жан — персонаж французских народных сказок, неудачник, который все делает невпопад.

(обратно)

484

Глазго — город и порт в Шотландии, в устье реки Клайд (западная часть региона).

(обратно)

485

Ребус — загадка, в которой вместо слов поставлены знаки, фигуры и целые изображения, угадав которые находят зашифрованное выражение.

(обратно)

486

Сферический — шаровидный, шарообразный.

(обратно)

487

Сильфиды — в средние века так называли мифических духов воздуха, легкие воздушные существа мужского и женского рода.

(обратно)

488

Метаморфоза — здесь: превращение, изменение внешнего вида, поведения.

(обратно)

489

Мефистофель — злой дух, дух отрицания, образ создан германским поэтом Гете Иоганном Вольфгангом (1749-1832) в философской трагедии «Фауст» (1808-1832). Имя Мефистофеля стало нарицательным, как и название дерзко-насмешливой его улыбки-усмешки.

(обратно)

490

Сицилийская вечерня — народное восстание против французского владычества, вспыхнувшее в Палермо в 1282 году во время одного из вечерних богослужений и охватившее весь остров Сицилия. В результате восстания остров отпал от Сицилийского королевства, которое развалилось.

(обратно)

491

Палермо — главный город и порт острова Сицилия в Италии.

(обратно)

492

Фелука (фелюга) — легкое, быстроходное судно с тремя косыми парусами.

(обратно)

493

Все в порядке! (ит.)

(обратно)

494

Хорошо (ит.).

(обратно)

495

Плутонические силы — подземные силы, вызванные процессами, происходящими внутри Земли (от имени Плутона — бога земных недр в древнегреческой мифологии).

(обратно)

496

Сарказм — злобная, едкая, язвительная насмешка.

(обратно)

497

Венгрия — государство в Центральной Европе. Основное население — венгры, именующие себя мадьярами. Верующие — преимущественно католики, то есть исповедующие католицизм, одно из трех направлений в христианской религии наряду с православием и протестантизмом. С 1000 года Венгрия — королевство. В 1536 году значительная часть ее подпала под турецкое (османское) владычество. В результате австро-турецкой войны 1683–1699 годов и подавления национально-освободительного движения страна полностью оказалась под властью Габсбургов — династии, правившей в 1282–1918 годах в ряде государств Европы. Венгерская буржуазная революция 1848–1849 годов потерпела поражение. С 1867 года Венгрия стала одной из частей двуединой монархии — Австро-Венгрии, включив в себя ряд соседних территорий. Империя распалась в результате первой мировой войны в 1918 году.Что касается времени, в течение которого происходит действие романа — 1757 год, — вероятно, оно выбрано автором чисто случайно: никаких значительных общественно-политических событий в этот год в Венгрии не происходило, книга имеет сугубо фантастически-бытовой характер, герои ее живут как бы вне времени и даже пространства.

(обратно)

498

Портье — служащий гостиницы, ведающий размещением прибывших гостей по жилым номерам, хранением ключей от комнат, приемом и вручением почты; ему подчиняется персонал, работающий в вестибюле: швейцары, «мальчики» для поручений, лифтеры, уборщики.

(обратно)

499

Рагз — город этот явно вымышлен автором. Внимательно проследив по тексту маршрут одного из главных персонажей, можно предположить, что придуманный Рагз «находится» на юге Венгрии, возле таких значительных городов, как Мохач, Сомбор (в тексте перевода неправильно — Зомбор), — ныне бывшая Югославия, Вуковар — теперь в Хорватии; все они расположены на реке Дунай.

(обратно)

500

Будапешт — впервые упоминается в 1148 году. Долгое время состоял из двух самостоятельных городов — Буды и Пешта. Пешт (на левом берегу Дуная) с начала XVII века был заселен в основном турками и сохранял восточный облик; Буда, еще в 1242 году ставшая столицей венгерских королей, строилась на европейский образец. В 1872 году оба города объединены. В настоящее время Будапешт — столица независимой Венгрии.

(обратно)

501

Дунай — вторая по длине и обилию воды река в Европе после Волги (соответственно 2850 и 3530 км). Берет начало от слияния трех ручьев ниже города Донауеншингена в Баварии (Германия), судоходен почти с самых верховьев, пересекает нынешние Австрию, Словакию, Венгрию, бывшую Югославию, Болгарию, Румынию; впадает тремя рукавами в Черное море на границе между Румынией и Молдовой. Имеет большое хозяйственное значение для перечисленных государств.

(обратно)

502

Деверь — брат мужа.

(обратно)

503

Австрия — государство в центральной части Европы. Большинство населения — австрийцы, государственный язык — немецкий, основная религия — католическая. С 1282 года здесь утвердилась власть Габсбургов. В 1804 году образовалась Австро-Венгерская империя, захватившая ряд соседних стран или части их. В 1867 году преобразовалась в единую монархию, рухнувшую в 1918 году.

(обратно)

504

Сербия — государство в Европе, населенное славянами. Возникла в VI–VII веках, в 1217 году провозглашена королевством. В 1389 году захвачена турками. Получила полную независимость благодаря активной военной поддержке Россией в 1878 году. В 1915–1918 годах находилась под оккупацией Австро-Венгерской монархии, с распадом ее объединилась в королевство сербов, хорватов и словенцев (с 1929 г. — Югославия).

(обратно)

505

Перечислены придунайские города-порты: Видин, Никопол, Русе, Силистра (все ныне в Болгарии), Браиле — точнее: Браилов — и Галац (сейчас в Румынии). Все они — старинные, с богатой историей поселения.

(обратно)

506

Имеется в виду Дунай.

(обратно)

507

Валахия — придунайское княжество, входившее в состав Румынского королевства.

(обратно)

508

Для части населения севера и особенно северо-востока Франции является родным немецкий язык, другие здесь хорошо владеют им.

(обратно)

509

Страсбург — город в исторической области Эльзас-Лотарингия, близ реки Рейн. Как город существует с VI века. С 925 года принадлежал германцам, в 1681–1871 годах — Франции, в 1871-1918-м — снова Германии и, наконец, Франции, видоизменив название на Страсбур. Знаменит многими архитектурными сооружениями XI–XV веков.

(обратно)

510

Мюнстер — известнейший собор в Страсбурге, произведение средневекового зодчества. Длина 110 м, ширина 41 м, высшая точка внутри помещения 30 м, башня 142 м. Строился в 1277–1439 годах.

(обратно)

511

Оффенбург — город в Оосбахской долине, близ Страсбурга.

(обратно)

512

Баден (более известен под названием Баден-Баден) — один из популярнейших европейских курортов (находится в Германии) с лечебными источниками.

(обратно)

513

Карлсруэ — немецкий город на реке Рейн. Памятники архитектуры, музеи и прочие достопримечательности.

(обратно)

514

Ульм — германский город на Дунае. Сыграл значительную роль в наполеоновских войнах (сражение в октябре 1805 г.). Родина великого физика Альберта Эйнштейна (1879–1955).

(обратно)

515

Вюртемберг — историческая немецкая область, с 1871 года — часть Германской империи. Главный город — Штутгарт.

(обратно)

516

Аугсбург — старинный город на юге Германии, в XV–XVI веках — один из главных торговых и финансовых центров Европы.

(обратно)

517

Мюнхен — главный город Баварии. Крупный промышленный и торговый центр. Один из старейших городов Европы (основан в 1158 г).

(обратно)

518

Зальцбург — город в Австрии, крепость XI–XVI веков, собор. Родина великого композитора Вольфганга Амадея Моцарта (1756–1791).

(обратно)

519

Вена — город, с середины XII века резиденция (место официального пребывания) австрийских герцогов (правителей). С 1282 года под властью Габсбургов. В 1867–1918 годах — столица Австро-Венгерской империи, затем — Австрии. Множество музеев, всемирно известная опера.

(обратно)

520

Доротея — по-гречески «Богом данная»; имя двух святых и двух супруг немецких властителей в XVI–XVII веках. Трудно сказать, в честь кого именно из них названо судно.

(обратно)

521

Амазонка — река, величайшая в мире по водоносности, площади бассейна (7180 тыс. кв. км), длине (свыше 7 тыс. км.). Большая часть бассейна ее расположена в государстве Бразилия, занимающем значительную территорию центральной зоны Южной Америки.

(обратно)

522

Фарватер — путь для безопасного прохода судов по реке, как правило огражденный сигнальными знаками.

(обратно)

523

Кильватерная струя — след, остающийся на воде позади идущего судна.

(обратно)

524

Фишаменд, Ригельсбурн — последние австрийские пристани на Дунае.

(обратно)

525

Морава — служила границей между Австрией и Венгрией.

(обратно)

526

Речь идет о нападении турецкого султана Сулеймана на Венгрию в 1526 году, в результате которого армия обороняющихся была разгромлена в битве при городе Мохач, единое государство пало.

(обратно)

527

Перечислены венгерские речные порты на Дунае.

(обратно)

528

Прессбург (ныне Братислава, столица Словакии) — с 907 года под именем Пожонь — в составе Венгерского королевства. В XIII веке — под немецкой колонизацией, названа Прессбургом. С 1541 года — столица Венгрии. Братиславой город стал в XIX веке.

(обратно)

529

Прерии — равнинные степные пространства в Северной Америке.

(обратно)

530

Малые Карпаты — часть Карпат, горного хребта в Центральной Европе, идущая от Прессбурга (Братиславы) на северо-восток.

(обратно)

531

Штирийские Альпы — восточная часть Альп, самой обширной горной системы Европы, занимающей площадь в 300 тыс. кв. км.

(обратно)

532

Шварцвальд — горный массив на юго-западе Германии. Длина около 160 км, высота до 1493 м.

(обратно)

533

Коморн — венгерский Комаром, возникший на месте римского поселения; свободный город королевства Венгрия; городские права — с XII века.

(обратно)

534

Корвин (Хуньяди) Матиаш (1443–1490) — сын известного полководца. В 1458 году в возрасте пятнадцати лет избран венгерским королем, отвоевал Венгрию, а также Моравию, Силезию, победив поляков и турок, покорил часть Австрии с Веной.

(обратно)

535

Токай — десертное вино особого приготовления; первоначально производилось только в Венгрии.

(обратно)

536

Миля — единица длины; сухопутная международная миля равна 1,609 км.

(обратно)

537

Гран — немецкое название города Эстергома, в 34 км севернее Будапешта; здесь, в одном из старейших городов Венгрии, находится резиденция венгерского кардинала-архиепископа.

(обратно)

538

Епархия — церковно-административная территориальная единица в каком-либо государстве, управляемая епископом.

(обратно)

539

Иерарх — здесь: духовное лицо, занимающее определенное место в системе церковных званий, чинов.

(обратно)

540

Ливр — здесь: старинная французская монета, соответствовал 4,505 граммам серебра.

(обратно)

541

Сентендре (правильнее — Сент-Андраш) — остров на Дунае между городами Вайтзеном (точнее — Вайценом) и Будой.

(обратно)

542

Вайтзен — венгерский город-порт на Дунае.

(обратно)

543

Сиамские близнецы (иначе — ксипофаги) — близнецы, сросшиеся друг с другом до рождения в области груди (или в области крестца, тогда они именуются пигопагами).

(обратно)

544

Галиот — здесь: небольшое парусное судно, предназначенное для прибрежного плавания.

(обратно)

545

Мечеть — мусульманский храм.

(обратно)

546

Оттоманская (по-турецки — Османская) империя — название Турции в период правления султанов. Сложилась в результате завоеваний в XV–XVI веках. К середине XVI века охватывала огромную территорию, в частности, владела (в 1526–1699 гг.) Венгрией. Как и Германская, Австро-Венгерская империя распалась в результате поражений в первой мировой войне 1914–1918 годов.

(обратно)

547

Ратуша — здание городского самоуправления в ряде европейских стран Средневековья.

(обратно)

548

Паломничество — путешествие верующих разных религий к святым местам.

(обратно)

549

Нервюра — здесь: выступающее и профилированное (имеющее определенную форму на разрезе) ребро свода архитектурного сооружения.

(обратно)

550

Сейм — сословно-представительное учреждение, подобие парламента в некоторых сословных монархиях.

(обратно)

551

Античный — относящийся к Древней Греции или к Древнему Риму.

(обратно)

552

Этнография — отрасль науки, изучающая состав, происхождение, расселение народов мира, их культуру, особенности быта.

(обратно)

553

Готические буквы — угловатый почерк (затем и типографский шрифт) латинского письма эпохи Средневековья (XII–XV вв.) в Европе; впоследствии имел (и в особых случаях имеет сейчас) ограниченное применение.

(обратно)

554

Шпремберг (правильнее — Штемберг) — город на востоке Германии, на реке Шпрее, ныне в округе Котбус. Известен с XIV века.

(обратно)

555

Чепель — находится ниже острова Сент-Андраш по течению реки.

(обратно)

556

Тиса (Тисса) — самый большой (левый) приток Дуная, длина 966 км, площадь бассейна свыше 157 тыс. кв. км.

(обратно)

557

Военная Граница — область, расположенная по южному рубежу Венгрии, население которой (кметы) в 1630 году получило в руки оружие для защиты государственных рубежей и собственных земельных наделов от турок.

(обратно)

558

Мария-Терезия (1717–1780) — австрийская государыня, правила империей с 1740 года.

(обратно)

559

Галлюцинация — непроизвольно возникающее ложное (мнимое) восприятие (зрительное, вкусовое, слуховое, обонятельное, осязательное) несуществующих объектов, которые для больного носят характер действительно существующих, реальных.

(обратно)

560

Темешвар — в описанное время название венгерского города. Ныне принадлежит Румынии и называется Тимишоара.

(обратно)

561

Двор — здесь: монарх, его семья и приближенные к ним лица.

(обратно)

562

Пигмалион — в греческой мифологии скульптор, царь Кипра, влюбившийся в созданную им статую Галатеи. Боги оживили ее, и она стала женой Пигмалиона. В переносном смысле Пигмалионом называют человека, влюбленного в свое творение. См., например, пьесу английского драматурга Джорджа Бернарда Шоу (1856–1950) «Пигмалион» (1913).

(обратно)

563

Патриархальный — здесь: верный старым, отжившим традициям, обычаям, чуждый новому.

(обратно)

564

Патриарх — здесь (шутливо): глава семейства.

(обратно)

565

Мафусаил и другие далее — персонажи Священного писания (Библии), мудрые и благородные старцы (патриархи).

(обратно)

566

Абсурд — бессмыслица, нелепость.

(обратно)

567

Демарш — ответное заявление или действие.

(обратно)

568

Мириады — великое, неисчислимое множество.

(обратно)

569

Кирказон — декоративный кустарник с цветами причудливой формы.

(обратно)

570

Витраж — цветные стекла в окнах, дверях; картина или узорная композиция, выполненная из стекла.

(обратно)

571

Жардиньерка — подставка, этажерка, ящик, корзинка для растений, выращиваемых в комнатах, на балконах, галереях и т. п.

(обратно)

572

Ореол — здесь: светлое сияние вокруг чего-либо.

(обратно)

573

Сутаж — тонкий, обычно цветной шнур для отделки платья, для плетения.

(обратно)

574

Корсаж — здесь: часть женского платья, охватывающая верхнюю половину туловища.

(обратно)

575

Почтовые — наемные конные упряжки для перевозки корреспонденции, которые сменяли друг друга на почтовых станциях при дороге.

(обратно)

576

Поставец — невысокий шкаф.

(обратно)

577

Бельведер — башенка на здании как архитектурное украшение; павильон, беседка, построенные на возвышенном месте.

(обратно)

578

Клавесин — старинный музыкальный клавишный инструмент, напоминающий пианино.

(обратно)

579

Ода — торжественное стихотворение, восхваляющее кого-либо или какое-либо событие.

(обратно)

580

Элегия — стихотворение или музыкальная пьеса задумчивого, грустного характера.

(обратно)

581

Баллада — стихотворное или музыкальное произведение на историческую или героическую тему.

(обратно)

582

Метрика — здесь: справка об основании и истории данного города.

(обратно)

583

Герцог — здесь: один из высших дворянских титулов в Западной Европе.

(обратно)

584

Эрцгерцог — титул австрийских принцев (членов царствующего дома) в 1453–1918 годах.

(обратно)

585

Гунны — древние тюркские племена, вторгшиеся огромной массой в Европу в IV–V веках.

(обратно)

586

Метафорический оборот речи — употребление слов и выражений в переносном смысле, на основе сходства или сравнения.

(обратно)

587

Иштван I Святой (ок. 970(975)-1038), с 1001 года — первый король Венгрии.

(обратно)

588

Ренессанс (Возрождение) — период в культурном и идейном развитии стран Западной и Центральной Европы (XIV–XVI в.в.), переходный от средневековой культуры к культуре Нового времени.

(обратно)

589

Шпиль — остроконечный конус, которым заканчивается верхушка здания.

(обратно)

590

Неф — вытянутое помещение, ограниченное с одной или с двух противоположных длинных сторон рядами столбов, колонн.

(обратно)

591

Портал — архитектурно украшенный вход в здание.

(обратно)

592

Орнамент — узор из сочетания геометрических, животных или растительных элементов.

(обратно)

593

Абсида — выступ здания, полукруглый, граненый или прямоугольный в плане покрытый полукуполом или полусводом.

(обратно)

594

Контрфорс — устой, выступ, укрепляющий наружную стену здания, вплотную примыкая к ней.

(обратно)

595

Интерьер — внутреннее пространство здания, помещения, а также его устройство, убранство.

(обратно)

596

Лютеранство — одно из христианских вероучений, противостоящее римско-католической церкви, возникло в Германии в XVI веке.

(обратно)

597

Апостольская религия — по церковным убеждениям, насажденная непосредственно ангелами, посланцами Бога.

(обратно)

598

Римская религия (точнее — Церковь) — католическая, направляемая и управляемая Папой Римским.

(обратно)

599

Акрополь — укрепленная часть древнегреческого города, обычно на холме.

(обратно)

600

Феодальный — относящийся к феодализму, общественно-социальному строю, основанному на наследственном земельном владении, пожалованном сеньором своему вассалу при условии несения им службы, преимущественно военной; крестьяне вели при этом индивидуальное хозяйство, формально владели землей, предоставленной феодалом, и служили ему.

(обратно)

601

Цитадель — в старинных городах — крепость или замок, господствующие над городом.

(обратно)

602

Сеньор — крупный феодальный землевладелец или сюзерен (господин) по отношению к подчиненным вассалам.

(обратно)

603

Навесная бойница — отверстие в стене для стрельбы, прикрытое сверху защитным щитком.

(обратно)

604

Доминировать — господствовать, главенствовать, преобладать.

(обратно)

605

Мортира — артиллерийское орудие с коротким стволом большого калибра, стреляющее снарядами, летящими по круто изогнутой линии.

(обратно)

606

Жерло — выходное отверстие канала ствола артиллерийского орудия.

(обратно)

607

Нёйзац — немецкое название города Нови-Сад.

(обратно)

608

Мистика — здесь: вера в божественное, в таинственный, сверхъестественный мир и в возможность непосредственного общения с ним.

(обратно)

609

Феодальная тишина — здесь: покой, присущий средневековому поселению.

(обратно)

610

Цоколь — здесь: основание стены или столба.

(обратно)

611

Брачный контракт — в большинстве цивилизованных стран договор, подписываемый женихом и невестой и определяющий их имущественные права и обязанности в семье, при разводе, в других случаях прекращения брака и прочих обстоятельствах.

(обратно)

612

Отпрыск — иронически: дитя, чадо.

(обратно)

613

Импульсивный — здесь: легко поддающийся случайным воздействиям извне, собственным побуждениям.

(обратно)

614

Вандализм — бессмысленно жестокое действие, разрушение; варварство.

(обратно)

615

Каталепсия — оцепенение, застывание всего тела или его конечностей в каком-либо положении; проявляется при некоторых психических заболеваниях, гипнозе, нервных потрясениях.

(обратно)

616

Инкрустированный — украшенный изображением или орнаментом из пластинок различного материала, которые врезываются в поверхность вгладь.

(обратно)

617

Столешница — крышка, верхняя доска стола.

(обратно)

618

Флёрдоранж — белые цветы померанцевого дерева или такие же искусственные; в ряде стран — часть убора невесты как символ ее чистоты, непорочности.

(обратно)

619

Дойна — лирическая народная песня у румын и молдаван.

(обратно)

620

Ассоциация — здесь: связь между отдельными понятиями, представлениями, когда одно из них вызывает другое, схожее.

(обратно)

621

Банальный — лишенный оригинальности, всем давно известный.

(обратно)

622

Прелюдия — здесь: музыкальное произведение, служащее вступлением к другому музыкальному произведению.

(обратно)

623

Скептик — человек, который ко всему относится критически, недоверчиво.

(обратно)

624

Мистификатор — тот, кто занимается сознательным обманом, вводит в заблуждение (ради шутки или с другой целью).

(обратно)

625

Чревовещатель — человек, способный говорить не шевеля губами, создавая впечатление, что звуки исходят изнутри, из живота (чрева).

(обратно)

626

Шантажист — человек, угрожающий разглашением позорящих, компрометирующих сведений с неблаговидной целью.

(обратно)

627

Феномен — здесь: исключительное, редкостное явление, предмет.

(обратно)

628

Фантом — причудливое явление, призрак.

(обратно)

629

До изобретения дверного (сперва механического, затем электрического) звонка в дом стучались специальным молотком (деревянным), постоянно висевшим снаружи у входа в дом или у входных ворот. По традиции, кое-где этот обычай сохраняется и сейчас.

(обратно)

630

Штофная — обитая штофом, плотной одноцветной тканью с крупным узором.

(обратно)

631

Реторта — грушевидный лабораторный сосуд с длинным изогнутым горлом, употребляется главным образом для перегонки.

(обратно)

632

Дистиллятор — прибор для перегонки жидкостей ради очистки их от посторонних примесей.

(обратно)

633

Подвесная койка — продолговатый кусок прочного полотна (иногда с продольными деревянными распорками на концах), с веревками, которыми полотнище в растянутом виде привязывается на определенной высоте к столбам, противоположным стенам, деревьям; применяется на кораблях, дачах, в походах.

(обратно)

634

Фортификационный — оборонительный.

(обратно)

635

Панорамный — здесь: вид, открывающийся с высоты, с открытого места.

(обратно)

636

Силуэт — очертание.

(обратно)

637

Лазарь — по Библии святой, друг Иисуса Христа, воскрешенный им из мертвых.

(обратно)

638

Резонанс — здесь: отзыв, отклик.

(обратно)

639

Ошибка автора, В действительности в Венгрии никогда не было губерний, а следовательно, и губернаторов.

(обратно)

640

Фланировать — бродить по улице без определенной (или видимой) цели.

(обратно)

641

Бруствер — земляная насыпь на наружной стороне окопа, траншеи.

(обратно)

642

Дебаркадер — здесь: плавучая пристань.

(обратно)

643

Тевтоны — древние германские племена. Иногда впоследствии так называли немцев вообще.

(обратно)

644

Патернализм — здесь: покровительство, внешне отеческое (от латинского слова «патер», отец), на деле же прикрывающее корыстные цели.

(обратно)

645

Церемониймейстер — устроитель и распорядитель церемоний (торжественных обрядов).

(обратно)

646

Месса — обедня (дневной молебен) в католических храмах.

(обратно)

647

Ризница — помещение в храме для хранения богослужебных одежд священнослужителей, церковной утвари.

(обратно)

648

Кортеж — торжественное шествие, процессия, выезд.

(обратно)

649

Орган — большой и сложный по устройству клавишный духовой инструмент, воспроизводящий звучание целого оркестра.

(обратно)

650

Аккорд — сочетание нескольких музыкальных звуков различной высоты, воспринимаемых как звуковое единство.

(обратно)

651

Бальи — в средневековой Франции (но не Венгрии, по отношению к которой это слово употреблено автором ошибочно) — королевский чиновник, осуществляющий административную и судебную власть в крупной области.

(обратно)

652

Синдик — в средние века в ряде стран Западной Европы — старшина гильдии (объединения ремесленников или купцов), цеха.

(обратно)

653

Алтарь — возвышенная восточная часть (у католиков западная) христианского храма.

(обратно)

654

Здесь и далее — начальные слова католических молитв.

(обратно)

655

Экстаз — состояние крайней степени восторга, доходящего до исступления.

(обратно)

656

Евангелие от Матфея — первая из книг Нового Завета, входящего в состав Библии. В Евангелии от Матфея излагается вся жизнь Христа от рождения до казни, суть его учения.

(обратно)

657

Нервный кризис — здесь правильнее было бы говорить о нервном приступе, срыве, ибо кризис в медицинском понимании этого слова означает резкий, крутой перелом в течении болезни (в лучшую или худшую стороны).

(обратно)

658

Гипотеза — научное предположение, требующее проверки на опыте и теоретического доказательства.

(обратно)

659

Магия — совокупность считающихся чудодейственными обрядов и заклинаний, призванных воздействовать на природу, людей, животных и богов.

(обратно)

660

Гипноз — состояние, похожее на сон или полусон, вызываемое внушением и сопровождающееся подчинением воли спящего воле усыпляющего.

(обратно)

661

Периферия — здесь: внешняя часть чего-либо в отличие от центральной его части.

(обратно)

662

Эманация — в религиозных представлениях Древнего Рима — истечение таинственной творческой энергии божества, претворяющееся в реальности мира.

(обратно)

663

Трансформация — здесь: преобразование, превращение.

(обратно)

664

Пасовать — здесь: признать себя (или показать) бессильным, неспособным на результативное действие.

(обратно)

665

Мушкет — фитильное крупнокалиберное ружье, изобретенное в XVI веке, из которого стреляли с подставки.

(обратно)

666

Руины — развалины.

(обратно)

667

Ситуация — совокупность обстоятельств, положение, обстановка.

(обратно)

668

Ахиллесова пята — уязвимое место (от имени древнегреческого героя Ахилла, или Ахиллеса, которого можно было убить, лишь поразив в пятку).

(обратно)

669

Коронный номер — здесь: дело, которое лучше всего удается данному человеку.

(обратно)

670

Уникальный — единственный в своем роде, неповторимый.

(обратно)

671

Параметр — показатель.

(обратно)

672

Виртуозный — технически совершенный.

(обратно)

673

Парировать — здесь: отражать удар противника.

(обратно)

674

Конвульсии — судороги, резкие и непроизвольные, обычно болезненные сокращения мышц.

(обратно)

675

Эскорт — охрана, обычно военная, сопровождающая кого-либо.

(обратно)

676

Интенсивный — здесь: усиленный, напряженный.

(обратно)

677

Экспертиза — рассмотрение какого-нибудь вопроса специалистами для вынесения заключения.

(обратно)

678

Мишура — здесь: внешняя броскость, нарочитое приукрашивание, придание солидности.

(обратно)

679

Эликсир — здесь: фантастический напиток, обладающий чудодейственными свойствами.

(обратно)

680

Ритуальный — здесь: следующий заранее установленным порядкам и правилам.

(обратно)

681

Капелла — здесь: хор, поющий без музыкального сопровождения.

(обратно)

682

Иллюзия — здесь: обман чувств, нечто кажущееся.

(обратно)

683

Рок — несчастливая судьба.

(обратно)

684

Прожект — план на будущее, то же, что и проект (иногда говорится с ироническим оттенком, с сомнением в осуществимости задуманного).

(обратно)

685

Жюль-Верн Ж. Жюль Верн. М , 1978, с. 344.

(обратно)

686

Жюль-Верн Ж. Цит. соч., с. 340.

(обратно)

687

Жюль-Верн Ж. Цит. соч., с. 409.

(обратно)

688

Жюль-Верн Ж. Цит. соч., с. 408—409.

(обратно)

689

Dumas O. Jules Verne. Lyon, 1988, p. 185.

(обратно)

690

Жюль-Верн Ж. Цит. соч., с. 408.

(обратно)

691

Dumas О., op. cit, р. 189.

(обратно)

692

Там же.

(обратно)

693

Soriano М. Jules Verne. Paris, 1978, р. 294.

(обратно)

Оглавление

Удивительные приключения дядюшки Антифера

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    Глава первая, в которой неизвестный корабль с неизвестным капитаном бороздит неизвестное море в поисках неизвестного острова

    Глава вторая, в которой даются некоторые необходимые пояснения

    Глава третья, в которой неизвестный остров превращается в несгораемый сейф

    Глава четвертая, в которой читателю представляются два совершенно несхожих между собою друга — дядюшка Антифер и бывший судовладелец Жильдас Трегомен

    Глава пятая, в которой Жильдас Трегомен с трудом удерживается, чтобы не противоречить дядюшке Антиферу

    Глава шестая, в которой Восток потерпел неудачу при первой же схватке с Западом

    Глава седьмая, в которой Бен-Омару насильно навязывается в качестве главного клерка некий Назим, человек с несносным характером

    Глава восьмая, в которой разыгрывается квартет без музыки с участием Жильдаса Трегомена

    Глава девятая, в которой одна точка в географическом атласе дядюшки Антифера подчеркнута красным карандашом

    Глава десятая, в которой содержится беглое описание поездки на пароходе «Стирсмен»[190] из Сен-Мало в Порт-Саид

    Глава одиннадцатая, в которой Жильдас Трегомен заявляет, что его друг Антифер близок к помешательству

    Глава двенадцатая, в которой Саук решает пожертвовать одной половиной сокровищ Камильк-паши, чтобы обеспечить себе вторую

    Глава тринадцатая, в которой Жильдас Трегомен довольно удачно плывет на «корабле пустыни»

    Глава четырнадцатая, в которой дядюшка Антифер, Жильдас Трегомен и Жюэль проводят очень скучный день в Сохоре

    Глава пятнадцатая, в которой Жюэль по поручению дядюшки Антифера измеряет высоту солнца, воспользовавшись чудесной погодой

    Глава шестнадцатая, в которой неопровержимо доказывается, что Камильк-паша, скитаясь по морям, действительно побывал в водах Оманского залива

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    Глава первая, содержащая письмо Жюэля к Эногат с рассказом о приключениях, герой которых дядюшка Антифер

    Глава вторая, в которой читателю предоставляется возможность познакомиться с сонаследником дядюшки Антифера

    Глава третья, в которой дядюшка Антифер получает до такой степени странное предложение, что вместо ответа обращается в бегство

    Глава четвертая, в которой яростный поединок между Западом и Востоком заканчивается победой Востока

    Глава пятая, в которой Бен-Омар получает возможность сравнить два способа передвижения — сухопутный и морской

    Глава шестая, повествующая о наиболее значительных событиях во время плавания из Бона в Алжир и из Алжира в Дакар

    Глава седьмая, в которой речь идет о разных событиях с момента прибытия в Дакар и до высадки в Лоанго

    Глава восьмая, из которой видно, что иных пассажиров не следовало бы брать на борт африканского судна

    Глава девятая, в которой дядюшка Антифер и банкир Замбуко заявляют, что не уйдут с острова, послужившего им убежищем, прежде чем не осмотрят его

    Глава десятая, в которой дядюшка Антифер и банкир Замбуко остаются с длинным носом

    Глава одиннадцатая, в которой дядюшка Антифер и его спутники слушают проповедь преподобного Тиркомеля без всякого удовольствия

    Глава двенадцатая, из которой видно, что нелегко заставить пастора говорить, если он решил молчать

    Глава тринадцатая, в которой исчезает второстепенное действующее лицо, иначе говоря — «злодей» этой трагикомической истории

    Глава четырнадцатая, в которой дядюшка Антифер находит еще один документ с монограммой Камильк-паши

    Глава пятнадцатая, в которой рассказывается, как Эногат провела пальчиком на глобусе окружность и каковы последствия этого невинного развлечения

    Глава шестнадцатая, обращенная к нашим потомкам, которые будут жить через несколько столетий после нас

Тайна Вильгельма Шторица

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

  Глава XVI

  Глава XVII

  Глава XVIII

  Глава XIX

Послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg