«Тревожное лето»

Тревожное лето (fb2) - Тревожное лето 1646K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Алексеевич Дудко

Виктор Дудко. Тревожное лето

Назовите пароль первой

Посвящается

Дмитрию Георгиевичу Федичкину

Владивосток, 1921 год...

От Светланской к Орлиной сопке идет Полтавская улица. Небольшая, мощенная булыжником. Здесь, в двухэтажном каменном доме, расположилась меркуловская контрразведка. Теперь, после переворота, день и ночь в этом здании с зарешеченными окнами ведутся допросы. Сотни людей прошли через кабинеты и подвалы дома на Полтавской. Белогвардейская контрразведка лихорадочно ищет тех, кто еще не успел уйти в тайгу, в партизанские отряды, кто, несмотря на белый террор, вел подпольную работу, печатал и расклеивал листовки.

— Дальше, дальше, — торопил Дзасохов. — Ну! Что, язык проглотил?

Перед ним стоял, едва держась на ногах, давно небритый мужчина лет сорока в изорванной рубахе с засохшими пятнами крови.

— Пить, ради бога! — хрипел он, облизывая спекшиеся губы. — Мне уже двое суток ничего не дают. Морскую воду только... Водички, бога ради...

Дзасохов поднялся, налил из графина полный стакан и поставил его на угол стола.

— Получишь, когда расскажешь.

— Да я уже все рассказал, крест святой, господин ротмистр.

— Ишь ты, бога вспомнил. Вы ж, большевики, бога вспоминаете только с его матерью.

— Да какой я большевик? Я к этим идейным сбоку припека. Все я сказал... Все. Водички дайте! — Он смотрел горящим взглядом на стакан с водой. Казалось, сходил с ума на глазах.

— Кто еще, кроме тебя, состоит членом ревкома?

— Уже говорил. Не знаю никого. Меня только-только ввели в состав от фракции эсеров. Могу сказать одно: ревком откуда-то получает подробные сведения о белых... ну, о вас. Самые секретные! Клянусь детьми своими. Только не возвращайте в камеру, иначе больше мне не жить. Они уже про меня все знают! — и заплакал.

В кабинет вошел плотный, довольно молодой мужчина. Наголо бритый, широколицый.

— Тебе чего, Щеков?

— Я просто так, Игорь Николаевич. Слышу, вы тут... Может, что понадобится?

— Это правда, что Сапего в камере бьют?

— Вообще-то да. Совсем запугали мужика. — Он потер толстой ладонью макушку.

Дзасохов протянул руку к стакану с водой и с видимым удовольствием отхлебнул.

— Послушай, Сапего... Кстати, как тебя лучше называть: Сапего, Сапего-Лимборский или просто Лимборский?

— Сапего, Сапего моя фамилия. Не надо мне этих кличек!

— Ладно, ладно. Мне вот что интересно. Ты тут болтаешь много. Только, жалко, знаешь мало. А то бы всех выдал. Так? Объясни-ка, почему никто из них не выдал тебя? У нас, как видишь, не церемонятся. Но — молчат. Вон Щеков подтвердит. А вот ты продал своих. Не выдержал. Они что, меньше тебя хотят жить?

— Жить всем хочется, чего там...

— Тогда почему же?..

— Потому что идея — главное для них, — горячо воскликнул Сапего. — Они за свою веру хоть на костер!

— А ты?

— А я — нет, получается.

— Не убежденный, что ли, не идейный?

— Эх, господин ротмистр! Когда человек убежден, в нем необыкновенная сила духа...

— Говоришь ты красиво, ведешь себя только не ахти.

Дзасохов в задумчивости походил по комнате. В коридоре затопали, он выглянул:

— Флягин! Иди-ка сюда!

Вошел агент контрразведки Флягин. Приятное открытое лицо, подтянутая фигура. Правое ухо несколько оттопырено: создается впечатление, будто он постоянно к чему-то прислушивается.

— Ты посиди тут, Флягин. Послушай, может, пригодится когда-нибудь.

Флягин не любил, когда к нему обращались на «ты». В дознании и сыске он считал себя большим специалистом, не слабее Дзасохова.

— Если вам угодно, пожалуйста. — Флягин стал у окна, скрестив на груди сильные руки.

— Мы тут про убеждения говорим. Что кем движет. Та-ак. Ну, а почему же ты не из убежденных?

— Почему? — Сапего переступил с ноги на ногу. — Я от жизни свое хочу взять. Теперь пожить хочу хорошо, а не через десять или двадцать лет. Пожить, а не на смерть идти. Не для потомков ее создавать, эту хорошую жизнь, а самому маленько ухватить. Вот мои какие убеждения.

Дзасохов внимательно слушал Сапего. Он искал оправдания его предательству. И находил. Да, жить... Что значат теперь для него самого, ротмистра Дзасохова, высокие идеи? Пустой звук. Сейчас за все идеи белого движения не получишь и ломаного гроша. И само движение доживает последние деньки. Прав Сапего. Жить — главное. А люди, которые под пытками, на допросах молчали, как камни, вызывали у Дзасохова невольное уважение. И ненависть. Значит, есть нечто, ради чего они идут на смерть. Нечто, слишком возвышенное для Дзасохова, недоступное ему? Это оскорбляло.

— Флягин, — обратился Дзасохов к агенту. — А ты пошел бы на костер, как великие люди?

— Это еще зачем? — не на шутку испугался Флягин.

— Не дрожи. Есть ли что-нибудь, ради чего ты принял бы смерть?

Флягин задумался. Поднял глаза к потолку, заморгал:

— За царя, что ли? — неуверенно спросил он.

— На другое у тебя мозги не срабатывают. Ну, пусть за царя, — сказал Дзасохов и потянул из тумбочки стола бутылку.

Флягин следил за его рукой.

— Теперь — никак нет, господин ротмистр.

Дзасохов поставил бутылку на место.

— Иди, Флягин, отсюда. Воронье... — Перевел взгляд на Щекова: — Ну, а ты?

Щеков не выдержал взгляда ротмистра — отяжелевшего, страшного. Когда он так глядит — лучше не раздумывать, а сразу — руки по швам.

— Так точно, ваше благородие. За царя! — подскочил он.

— Во, — поднял палец Дзасохов, посмотрев на примолкшего Сапего. — Во! — Он налил водки и подал Щекову.

Маленькими глоточками тот выпил водку, выпятил толстые губы, выдохнул длинно и блаженно.

— Дать ему раза? Этому Сапеге...

Дзасохов ничего не сказал. Вот агент его, Щеков, бывший налетчик, ныне основа правительственного сыска. Какие, к черту, идеи!

Щеков, казалось, совсем легонько толкнул Сапего, а тот, отлетев в угол, ударился затылком и засучил ногами. Дзасохов налил себе водки ровно половину рюмки, посмотрел на свет и выпил.

— Убери его быстрее,

Сапего выволокли в коридор и потащили. Каблуки подбитых, с еще не сношенными подковками, ботинок гулко застучали по полу.

Сегодня она не имела права звонить ему. Но все же позвонила, и слышно было, как женский голос с сильным акцентом спросил:

— Господин Лоренс, вы есть или вас еще не будет?

В ответ отдаленно прозвучал мужской голос. Он говорил по-немецки, но Таня смогла понять:

— Меня кто спрашивает?

— Еще одна молодая дама и даже очень симпатичная, если судить по голосу.

Таня догадывалась, что секретарша Гая Лоренса влюблена в него и ревнует ко всем женщинам, даже к тем, что всего лишь звонят ему, а ревность высказывает по-своему: якобы равнодушна к шашням Лоренса до ироничности. Эта дама ей представлялась костлявой и высокой, в пенсне на длинном унылом носу и с жиденьким пучком неопределенного цвета волос на затылке.

— Вас внимательно слушают. — Это был уже его голос, его фраза, которой он отвечал на все звонки. Потом сказал чуть глуше: наверно, прикрыл мембрану пальцем: — Можно подумать, мне только дамы и звонят, фрау Эльза. Это даже не смешно. — И громче: — Итак, я вас слушаю.

— Гай Генрихович, нам надо обязательно поговорить. Я от тети Марты. У нее уже совсем нет денег. — Таня всхлипнула.

Лоренс крикнул:

— Фрау Эльза, перестаньте подслушивать. Это становится совсем неприличным... Плакать не надо. — Это уже Тане. Долгое молчание, и потом: — Хорошо, моя милая. Мы увидимся с вами. Жду. — Он положил трубку.

Таня звонила из аптеки Боргеста на углу Алеутской и Светланской. Она щелкнула ридикюлем, промокнула глаза платочком. Пожилой провизор покачал головой, глядя ей вслед. Ох уж и время наступило.

В окошке, выходящем в глухой двор, залитый помоями, сквозь шторы пробивался слабый свет.

— Что случилось? — спросил Лоренс, не скрывая тревоги. Принял от Тани пыльник, зонт и повесил их на рог бронзовой головы лося. — Вы меня пугаете, Танечка. Проходите, проходите в гостиную.

Таня посмотрела в зеркало, висевшее в прихожей возле вешалки. Провела пальцами под глазами.

Лоренсу за пятьдесят. Он высок, некрасив. Удлиненное лицо с острым подбородком, глаза глубокие и внимательные. Всегда аккуратен, учтив и доброжелателен. Постоянной корректности его научила служба в торговой фирме, принадлежащей датской компании, осуществляющей контроль за переправой грузов через Эгершельдский порт. Говорил он с заметным латышским акцентом.

— За мной никого нет. Я очень проверялась.

— Я не за себя волнуюсь, за вас.

— Спасибо, Гай Генрихович, знаю.

В кресле за низеньким японским столиком курил какой-то мужчина. Он поднялся.

— Это Татьяна Федоровна, — сказал Лоренс.

— Вот она какая, — удивился гость, пожимая ее пальцы осторожно и нежно.

— Горяев. Можно называть Николаем Иванычем.

Небольшая бородка и реденькие усы совсем не шли ему, его бледному лицу с длинным носом. Горяев то и дело встряхивал головой, отбрасывая прядь, падающую на глаза.

— Я вас где-то видела.

— Может быть, может быть, — согласился он, усмехнувшись. — Меня всегда путают со швейцаром Пётрой из Народного собрания.

Таня тоже улыбнулась:

— Я не хотела вас обидеть, извините, — и посмотрела на Лоренса, не зная, как вести себя дальше и как начать разговор.

— Николай Иванович мой самый близкий помощник. Он в курсе всех наших дел. Так что не стесняйтесь, Говорите. Я его специально пригласил, потому что догадываюсь уже, какую задачу вы хотите задать мне сегодня.

— Я не могу больше, Гай Генрихович. У меня уже нервы не выдерживают. — Она всхлипнула, но сдержалась. — Вот последнее: что успела — записала, а остальное по памяти.

Лоренс развернул листок разлинованной в клеточку бумаги, бегло просмотрел ровные строчки. Оторвавшись, глянул на Таню:

— Вы представляете, что это такое? Вы представляете? — Он нервно потер ладони. — Этому цены нет. А вам тем более. Как было бы хорошо, если бы вы еще поработали, Танечка...

Таня опустилась на диван.

— Я все понимаю, — произнесла она тусклым голосом. — Убеждать меня не надо. Но быть там — свыше моих сил. — Она едва сдерживала слезы.

— Я обещаю вам, Таня, — Лоренс присел рядом, — мы что-нибудь придумаем. Вам теперь будет помогать Николай Иванович. Станет немного легче. Не плачьте, ради бога... И потом, возможно... — Лоренс замолчал, подыскивая подходящие слова. Пауза затягивалась. — Простите, в последнее время что-то дурные мысли одолевают. — Он сделал рукой резкое движение, будто отмахивался. — Возможно, придется на встречу с представителем НРА идти вам. Мало ли что может случиться со мной... В харчевне Сухарева, что в Содомском переулке, найдете человека с часами-луковицей на столике или в руках...

— Мужчина, женщина?

Лоренс улыбнулся:

— Не знаю, Танечка. Может, мужчина, а может, а женщина.

Таня задумалась.

— Женщина не положит часы, да еще луковицу, перед собой. Это, должно быть, мужчина.

— Пожалуй, вы правы, — быстро согласился Лоренс, с интересом изучая ее лицо.

— Вы что, Гай Генрихович? — смутилась Таня. — Я что-то не так сказала?

— О нет. Все верно. Я вот о чем подумал: освободим Владивосток — нашей власти понадобятся преданные и умные люди. Если вы откажетесь работать с ними рука об руку, то в вас пропадет талантливый чекист. Поверьте мне.

— Пусть пропадет, — сопротивлялась Таня. — Я хочу основательно заняться музыкой. Да и чекисты ваши уже не так нужны будут.

— Как сказать, Танечка, как сказать... Ну да ладно, жизнь покажет, как вам поступить. Тому человеку назовете пароль первой и поступите в его распоряжение. Правда, это будет не очень скоро. И ради бога, будьте осмотрительны.

— Я постараюсь, Гай Генрихович. Но уж лучше пусть с вами ничего не случается.

Тане действительно было трудно.

Этой ночью к ней заявился бывший муж — Дзасохов. Как обычно пьяный. Он все еще считал Таню наиболее близким человеком, которому можно излить душу. В таком состоянии ему всегда хотелось показать ей, какой он умный, дальновидный. Рассказывая о своих делах, Дзасохов надеялся, что снова добьется ее расположения, наступит примирение. Ее уход он считал чисто женской блажью, которая со временем все-таки пройдет.

Таня с безразличным видом слушала его похвальбу и когда поняла, что больше ничего стоящего внимания не услышит, твердо проговорила:

— Уходи, Игорь. Ты посмотри, четвертый час утра.

Ночник слабо освещал стоящие в углу часы с большим циферблатом и громадным латунным маятником, лениво отмахивающим мгновения. Таня сидела в постели, прижав к груди скомканную простыню, бретелька ночной шелковой рубашки сползла с плеча.

— Мне омерзительно смотреть на тебя. Уходи...

Ротмистр Дзасохов в расстегнутом френче грузно сидел на стуле рядом с кроватью. Длинно, через нос, тянул в себя воздух. Так он делал, когда старался подавить быстро подымающуюся злобу.

— К-красивая ты, Танька... Оч-ч-чень красивая. Как я был счастлив, заполучив такую жену... Ну ладно, не белей. Ты когда бесишься, у тебя верхняя губа становится совсем белой. И я тогда начинаю побаиваться тебя. Ну... — Он потянулся к ней, но Таня быстрым движением выхватила из-под подушки маленький бельгийский браунинг.

— Только прикоснись... Только...

Браунинг она держала двумя руками, и коротенький его ствол не дрожал. Это остановило Дзасохова. Рука у нее была хоть и маленькой, но твердой. А браунинг он подарил ей в позапрошлом году на день рождения и научил из него неплохо стрелять. «Так будет безопаснее тебе. В городе черт знает что творится, а я не всегда смогу прийти к тебе на помощь». И вот из этого пистолета она могла убить его. Могла.

Со ствола браунинга он перевел взгляд на обнажившуюся грудь, белую и нежную. Облизал сухие губы, с трудом поднялся:

— Ну, погоди, Танька...

Она так и просидела до рассвета, прижавшись спиной к колкому ворсу ковра.

Все это Таня рассказала Лоренсу и Горяеву. Лоренс неожиданно сказал:

— Будь я молод, Танечка, да ситуация будь другая, увез бы вас куда-нибудь.

— В партизанский отряд, — подсказал Горяев.

— Да? — обрадовалась Таня.

— А почему бы и нет? — оживился Лоренс. — Хотя бы на время. — Но тут же в голосе послышалось сожаление. — Понимаете, Танечка, ваши сведения бесценны, они многим нашим жизнь сохранят. Вам действительно надо отдохнуть. Но потерпите еще немного. Сейчас это очень важно. Прошу вас...

Таня сидела потупившись.

— Ладно. Постараюсь, — потухшим голосом согласилась она. — Только не знаю, долго ли выдержу. Он мне омерзителен. Ведь я такое слышу от него... Застрелить хочется! — уже тверже закончила она.

— Потерпите. Совсем чуточку, — повторил Лоренс. — Обещаю, скоро переправим вас к партизанам. И постарайтесь поберечь себя. Николай Иванович немного проводит вас.

— Не надо. Вы лучше сами поберегитесь. Что я еще не сказала... Пожалуй, главное. Дзасохов намекал, что вышел на ревком. Какой-то Сапего к нему попал, предает всех.

Лоренс и Горяев тревожно переглянулись.

— Тогда до свидания, Танечка, — протянул ей руку Лоренс. И, не дожидаясь пока Таня уйдет, буквально скомандовал Горяеву:

— Немедленно предупреди товарищей. Кого успеешь...

В сумрачном просторном зале в здании Морского штаба шло заседание Военного совета. Присутствовал даже адмирал Старк, державшийся нагло при любой власти в Приморье.

— Меркулов долго не продержится, — сказал редактору газеты Возжинскому недавно назначенный начальник контрразведки полковник Бордухаров. — Слишком много говорит о себе. Я — то, я — се.

Возжинский, перестав ковырять спичкой в зубе, буркнул, не поворачиваясь:

— А что ж ему говорить, «мы»? Так он еще не Николай Второй.

Бордухаров недовольно задвигался, засопел:

— Ну, вы, извините, тоже нашли, с чем сравнить.

— Не с чем, а с кем. И потом, бросьте, в конце концов, эти свои монархические иллюзии. Колесо истории в обратную сторону не вращается. Это исключено. — Сморщившись, он поцыкал зубом, бросил под ноги спичку. — И что вы за люди?

Полковник, наклонившись к Возжинскому, зашипел в ответ:

— Так ведь чего-то святого, мать вашу перемать, прошу пардону, должно остаться у русского человека? Это вам, эсерам...

— Успокойтесь, Вадим Сергеевич...

Глава правительства Меркулов говорил:

— Надо воспользоваться разногласием в лагере красных. В этом я совершенно согласен с уважаемым полковником Токинори, присутствующим здесь.

Возжинский достал свежий номер газеты «Владиво-Ниппо»:

— Учитесь работать у союзников, Вадим Сергеевич. Пока вы чухаетесь, они уже имеют свежайшую информацию из Читы. Красными готовится решение об активизации партизан в Приморье.

Бордухаров взял газету, прочитал заметку. Он ревниво относился к действиям осведомительного бюро японского штаба. Ничего не скажешь, их разведка умеет работать. На днях Меркулов, выслушав очередной доклад по материалам разведдонесений, раздраженно бросил: «Ваши информаторы отстают даже от такой несерьезной газеты, как «Владиво-Ниппо». Займитесь делом, милый мой, а то вы больше времени проводите в номерах Нихамкина, чем в своем рабочем кабинете».

«Давно ли ты-то перестал туда бегать? — подумал тогда Бордухаров. — Это тебе сейчас все на тарелочке да в постель».

Честно говоря, Меркулова как политического деятеля Бордухаров ни во что не ставил. И знал, что сегодняшние, сказанные на Военном совете, горячие слова о необходимости начать бои с красными, принадлежали японскому штабу. Японцы намеревались сорвать мирные переговоры с большевиками и подталкивали нерешительного премьера, который еще недавно заявлял, что готов договориться с красными о взаимном существовании без стрельбы. Некоторые генералы уже поняли, что ставили не на ту лошадку...

Бордухаров в который раз возвращался мысленно к тайному совещанию на квартире Вержбицкого, управляющего военным ведомством. На место Меркулова предполагались две кандидатуры. Первая — генерал Дитерихс, бывший начальник штаба у адмирала Колчака, ныне, казалось, отошедший от всех ратных дел и безвыездно сидевший в Харбине над книгой о династии Романовых. Вторым был атаман Семенов. Большая часть присутствующих стояла за Дитерихса. Бордухаров-то был склонен видеть у власти Семенова, но он являлся всего лишь информатором у генералитета и решающего голоса не имел. Но все это в будущем, в далеком или нет, но будущем. А пока орать на Бордухарова позволяет себе именно Меркулов.

В невеселых мыслях Бордухаров начал слушать то, о чем говорил командующий вторым корпусом генерал-майор Молчанов.

— ...на вооружении НРА 30000 бойцов, 35000 винтовок, 519 пулеметов, 88 орудий, девять бронепоездов, шесть танков, 115 автомобилей, пять аэропланов — из них исправных два. Все это пойдет против Унгерна, и дорога на Хабаровск будет открыта. Противостоять нам будут не более полутора тысяч штыков, трех сотен сабель и двух бронепоездов.

— А что имеет Унгерн?

— 10663 сабли, 35 пулеметов, двести штыков, четырнадцать орудий! — воскликнул Молчанов. — Главный удар будет нанесен на троицкосавско-селенгинском направлении...

Погас свет. В зале засуетились, задвигали стульями. Чиркали спичками, недовольно ворчали. Зажглись свечи, запахло горячим воском.

— Пошли отсюда, — предложил Бордухаров. Настроение слегка поднялось: Молчанов пользовался его информацией о вооружении НРА. «Может, Спиридон смягчится?» — Хочешь выпить?

Возжинский поцарапал в лохматой седеющей голове, подумал и отказался.

— Мне пока хватит. Роман надо закончить, а то так и умрешь в неизвестности, и мир не узнает, что тут делалось в двадцать первом году. — Говорил он не шутя, даже мрачно.

— Твое дело. Я, пожалуй, тоже не буду пить. Чего-то горяченького хочется.

Который день Хабаровск мок под дождем...

По ту сторону окна на влажном кирпичном выступе нахохлившись сидел воробей. Столько в нем было желания согреться, что Серегину даже почудился запах его сырых перышек.

— ...Ты сюда слушай, — сказал Карпухин, начальник разведотдела Народно-революционной армии. На нем неловко, как в спешке надетая, форма. Сразу видно сугубо штатского человека, хотя держаться он старался по-военному. — Тебе и вживаться-то особенно не надо будет, все-таки привычная среда.

— Да-да, — согласился быстро Серегин. — Я слушаю вас внимательно. Извините, что отвлекся. Вы знаете, перед воробьями у меня давнишняя вина. — Он сконфуженно улыбнулся. — Когда-то в детстве я мечтал о пружинном ружье, и на день рождения мы с папой выбрали его на Светланской, у Кунста и Альберса, в отделе игрушек. Как я был счастлив!.. Вместе с ружьем взяли и колчан со стрелами. Знаете, с такими резиновыми пятачками на конце? Однажды мальчишки подбили воробышка. И Игорь Дзасохов, он старше всех нас был года на три, сказал: убей. Все равно помрет. И я выстрелил в воробья. А он только сжимался и жмурил глазки... Я ушел тогда... До сих пор помню. — Серегин вздохнул: — Вот так, Иван Савельевич.

Карпухин с насмешливой укоризной покачал головой:

— Ай-я-яй! А я их, серых, из рогатки бил. Теперь не могу спокойно смотреть на пацанов с рогатками, а тогда не доходило до меня, что ли? Мальчишки — жестокий народ. — Он подошел к окошку. Постоял. — Однако поехали дальше. Так вот. В Приморье установился режим буржуазной диктатуры. Разогнано Народное собрание, разгромлены организации рабочего класса, запрещена коммунистическая печать, начались повальные аресты. Большевики вынуждены уйти в подполье. Меркуловцы объявили белый террор. Многие товарищи арестованы. Положение очень сложное. Приморье превратилось в плацдарм для продолжения интервенции и гражданской войны на Дальнем Востоке, а это, как ты понимаешь, представляет серьезную опасность не только для ДВР, но и в целом для Советской России. Меркуловская контрразведка действует в самом тесном контакте с японским осведомительным бюро и международной полицией. И в этой обстановке тебе, Олег Владиславович, предстоит работать: нам нужна информация. Это самое главное. Нужны от тебя пока только факты и ничего больше. И не спеши. — Карпухин подошел к карте, прикнопленной в простенке между буфетом и сейфом, ткнул в нее мундштуком. — Все хотят подмять под себя Дальний Восток, и в особенности Приморье. Глянь сюда. Перекрой горло у Хабаровска или на КВЖД — и легкие лопнут без воздуха. Чего и хотел Унгерн. Не получилось. Но... сил у наших врагов еще много. Потому нам ко всему надо быть готовыми.

Для тебя что важно? Сослуживцы, небось, повстречаются. Тут дело такое... как говорится, знать бы, где упадешь, так соломки бы подстелил. Потому придется работать под своим именем. Надо прямо сказать, товарищ Серегин, идешь ты в самое пекло. Владивосток набит всякой нечистью под завязку. Страсти кипят необыкновенные, все там скручено, сверчено, спрессовано, воспалено и кровоточит. Демократическое правительство во главе с Антоновым свергнуто семеновцами и каппелевцами. Конечно, японцы помогли. Теперь у власти Спиридон и Николай Меркуловы. Сколько тебе придется работать — не скажу. — Он пристально, широко расставленными глазами, всмотрелся в Серегина. Помолчал. — Не знаю. И никто тебе не скажет, даже новый главком Блюхер. Вот-вот состоятся переговоры в Дайрене, если ничего не помешает. Не думаю, что японцы скоро согласятся уйти из Приморья. Им это не выгодно. На сегодняшний день мы более или менее знаем, что там у них делается. Но сейчас не это главное, а то, что они задумывают...

Стремительно вошел ординарец командующего военным округом Мельникова, позвал Карпухина.

— Ты подожди, я быстро, — пообещал он Серегину. — Почитай вот тут, — выдернул из вороха бумаг на столе газету, — о Меркуловых пишут.

Серегин развернул газету. Она была уже потерта на сгибах, и типографский текст не проглядывался. На третьей странице в красный карандаш была взята статья, набранная жирным шрифтом. «Это правительство лабазников, которое должно было стать трапом для атамана Семенова, держится уже второй месяц. Садясь на детский стульчик владивостокской государственности, Меркулов знал, чего он хочет. Под терпеливым национальным флагом, давно вывалянным в японской грязи канав белой эмиграции, сметливые мужики порешили поймать момент за хвост и поцарствовать...»

«Ну, дело тут не только в личности Меркулова, — подумал Серегин. — А вообще-то лихо...» — Он продолжал читать: «Перед самой ликвидацией власти Калмыкова атаманская контрразведка арестовала в Хабаровске С. Д. Меркулова за то, что Меркулов якобы способствовал побегу из калмыковского застенка одного комиссара».

«Это Меркулов-то способствовал? — хмыкнул Серегин. — Ну-ка, что там еще: «Месяца два Спиридон просидел в тюрьме. Тринадцатого февраля, когда японцы предложили калмыковцам в полсуток убраться в тайгу, в числе полутора сотен из тюрьмы был выпущен и Спиридон. Это произошло благодаря японцам, которые у ворот тюрьмы выставили свои караулы. Его брат Н. Д. Меркулов — типичный капитан-горлопан. Беспринципный, умеющий брать мертвой хваткой за горло ради своих интересов. Он быстро привык к шикарному «кадиллаку» и фетровой шляпе из Шанхая, к восторгу националистических психопаток. Он то налетает на вагон с семеновской челядью, отправляющийся в Харбин, то отшвартовывается у «Киодо-мару», то дефилирует по Светланской в длинном плавном полированном автомобиле с адъютантом и почтительным чиновником для особых поручений, то маячит под носом у красных на Уссури в броневике...»

Вернулся Карпухин, с ходу продолжил:

— Признаюсь, есть у нас на тебя и дальнейшие виды. Японцы все-таки уйдут, хотя им этого ох как не хочется. Белых мы сокрушим. Но, сам понимаешь, осядут они в Китае. Это рядом. Не скоро они примирятся с поражением, ой как не скоро... Да и японцы не дадут забыться. Классовые враги — самые злобные. И нам надо будет знать, что они замышляют против нас. Понимаешь? Очень надо. — Карпухин чуть помолчал, подошел к Серегину и, пристально вглядываясь в него, тихо продолжал: — Приказать не могу, сам должен решить. Ответа сейчас не жду. Еще неизвестно, как ты там внедришься, какое займешь положение. А будешь ты как на острие кожа... Если сочтешь невозможным оказаться среди удирающих за кордон белогвардейцев, тебя никто не осудит. Вот так, дорогой товарищ.

Серегин с готовностью согласился ехать во Владивосток, город детства и юности. Ах, как ему хотелось побывать на Орлиной сопке, откуда был виден весь город, подсиненный морем!

Владивосток. Ярко освещенные, вечно шумные улицы, переполненные кафе и рестораны, которых было так много и которых все же не хватало ночью... Здесь кутили купцы, грузчики, пропивали дневную выручку рыбаки, безобразничали блатные и налетчики. Функционировали клубы всевозможных обществ, дома свиданий, опиекурильни, игровые дома. Круглосуточно пульсировал Семеновский базар: здесь жались друг к другу мастерские, лавки денежных менял, ночлежки. Здесь дрались, воровали и опивались заморскими винами; контрабандисты предлагали экзотические ковры, чернокожих женщин и девочек-мулаток. Здесь играли в рулетку и банковку, кололись морфием и лечились уколами серебряных иголок.

Были и театры. «Золотой Рог», Народный дом, Клуб железнодорожников. В подвальчиках «Золотого Рога», так называемых «Балаганчиках», собиралась владивостокская богема: писатели, актеры, художники.

Но Олегу Серегину в годы юности был ближе другой Владивосток. Узенькие, извилистые мощенные булыжником улочки, почти отвесно падающие по склонам сопок. Соленые от прибоя скалы над зеленым терпко пахнущим морем. Торжественное покачивание разнообразных мачт, толстых пароходных труб в горящей от солнца бухте Золотой Рог... Та, прошлая, жизнь во Владивостоке казалась ему такой же солнечной, как эта бухта. Их дом стоял на углу Комаровской и Суйфунской, в самом центре города. Как часто снился ему этот город там, в окопах под Гомелем, в поездах, переполненных ранеными, на госпитальной койке. Серегин мечтал о Владивостоке, когда, молодым капитаном с Георгиевским крестом, пробирался с заданием ВЧК к Анненкову. Позже работал при штабе генерала Каппеля, Унгерна. Он думал: все, хватит двойной жизни. Не тут-то было... Но теперь его ждал Владивосток.

А еще у него там была любовь...

Она жила напротив, ходила в школу второй ступени, потом — в гимназию. А он учился в Восточном институте и практиковался в японском языке на таможне. Родители ее были состоятельны, держали мукомольню и картонную фабрику на Первой Речке. Он посвящал Тане стихи, и она благосклонно принимала их. Но кого предпочитала: его или Игоря Дзасохова, сына судовладельца, — трудно было сказать.

Где она сейчас, Татьяна Снежко, его первая любовь? Может, во Владивостоке, а может, в Шанхае, куда многих занесла метель гражданской войны...

21 августа в Дайрен на переговоры должна была отправиться японская делегация во главе с дипломатическим представителем Японии во Владивостоке Мацусимой. Японцы полностью расписали порядок переговоров. Первое. Они сразу же берут инициативу в руки, навязывают представителям ДВР свои требования, которые ставят тех в безвыходное и унизительное положение. Второе. Надо всеми силами затягивать переговоры, ни от чего не отказываясь и ничего не обещая конкретно.

На исходе ночи японский посол в Пекине явился к представителю РСФСР Иоффе и предложил начать переговоры об установлении нормальных отношений между обеими сторонами. Иоффе дал согласие. Состоявшуюся встречу посол просил держать в тайне. Со стороны ДВР уже отправилась из Читы делегация во главе с Ф. Н. Петровым. Из Приморья вот-вот готова была выехать японская делегация во главе с Мацусимой.

О предстоящих переговорах японцы проинформировали Меркулова не сразу, а только после коротких, но бурных дебатов в Токио.

Меркулов разгневался. Назвал японцев предателями, которым наплевать на свои же интересы. Сказал, что они держат за спиной кинжал, и так далее. Мацусима с трудом успокоил его.

— Это будет хорошо отрепетированный спектакль, — уверял он. — Не больше.

Семнадцать пунктов (и три секретных), которые собрались предъявить японцы, были вынесены на обсуждение членов меркуловского правительства.

Говорили откровенно. Даже выражений особых не выбирали.

— Чем отличается бардак от борделя? — ёрничал глава правительства.

Мацусима сказал откровенно:

— Мы не видим разницы.

— Бордель — это заведение с известными вам функциями. А бардак — система. Социально-политическая, Так вот, в настоящее время у нас такая система, и она останется в силе до тех пор, пока мы не будем уверены в полной вашей поддержке. Вы ведь уже не раз заявляли о выводе своих войск из Приморья. И каждый раз после этого начиналась паника, хаос. И вот снова банки опустошаются. Промышленники, наша надежда, наша основа, бегут, оставляя фабрики, вывозя оборудование и станки. Мы обнищали и превратились в пролетариат, которому, как известно по Марксу, терять нечего, кроме своих цепей. Так дальше нельзя. Потому давайте уговоримся. Вы, — он сделал резкое движение, как опытный биллиардист воображаемым кием, — должны загнать Советы в угол, схватить их там за глотку и держать. А как начнут задыхаться да вываливать языки — выставлять свои требования. Все наши семнадцать пунктов. Одно. Второе. Третье... Выгорит — Япония получит все что пожелает и в водах и в недрах. Без ограничений. Это я вам заявляю твердо. Я тут прочитал весь ультиматум — будем его так называть. Считаю, что надо уточнить пунктик в отношении военно-морского флота ДВР. Он должен звучать жестче: «ДВР никогда впредь не держать в водах Тихого океана своего военного флота». А еще добавить: «...и уничтожить ныне существующий». Вы думаете, они пойдут на это? Ни-ко-гда. Они скорее сделают себе харакири!

Японцы кивали и шептались.

— Мало того, — продолжал Меркулов, жестикулируя, — мы посоветовались, — он окинул своих приближенных взглядом, — и считаем необходимым добавить еще один пункт: предоставить Японии право собственности на русскую землю. А? Каково?! — Меркулов настроен был воинственно и старался показать это японцам.

Управляющий военно-морским ведомством генерал-лейтенант Вержбицкий долго тер замшевым лоскутком стеклышки пенсне, прежде чем вставить свое:

— Вы вписали, господин Меркулов: «Срыть или взорвать все крепости по всему морскому побережью и на границе с Кореей». Это недальновидно, господа! Как вы понимаете, я ничего не имею против вечной дружбы с Японией, но кроме нее существуют и другие государства, с которыми могут возникнуть конфликтные ситуации.

Председатель ведомства юстиции Старковский посмеялся:

— Чего вы волнуетесь? Не понимаю. Мы заранее знаем, что ДВР не примет ультиматум, так что успокойтесь, ради бога.

Вержбицкому сама мысль оголить русское побережье казалась кощунственной. Но это больше никого не интересовало. Все было решено окончательно и бесповоротно.

Утром «Тайхоку-мару» ушел. На пирсе остались Меркулов и начальник штаба японских войск генерал Токинори.

Поздно вечером, вне расписания, пришел пассажирский поезд из Харбина. К классным вагонам были прицеплены грузовые платформы с зачехленными орудиями.

Железнодорожный вокзал к ночи не становился менее оживленным, а наоборот, будто просыпался: с темнотой появлялось больше любителей легкой наживы, воров всех мастей, бездомных, мелких торговцев всевозможными закусками из рыбы, спекулянтов контрабандным товаром, торговцев кокаином. Было много солдат, ожидавших теплушек. Шатались, задираясь, пьяные казаки — их обходили стороной. Фонари были побиты, привокзальная площадь и перрон освещались плохо.

После нескольких суток, проведенных в переполненном вагоне, Серегин выглядел помятым, зарос и мечтал о бане.

— Куда, вашбродь? — спросил извозчик, заталкивая под сидение возка его немудреный багаж.

Военный мундир Серегин держал в мешке, но прозорливости пожилого возницы не удивился. Тут, как он понимал, всех именовали «вашим благородием» и «вашим превосходительством»: военных больше, чем гражданских. Город был перенаселен настолько, что под жилье приспосабливали амбары, чердаки, сараи; все дачи в окрестностях, вплоть до станции Угольная, были забиты беженцами.

Серегин ответил нетерпеливо:

— В какую-нибудь гостиницу, где можно отоспаться, помыться и привести себя в порядок.

Извозчик впал в задумчивость, царапая кудлатую бороду.

— Нигде нет, вашбродь. У нас тут целая содома а гоморой. Не сыщем мы такого, чтобы помыться да побриться. — Он с сожалением почмокал. — Совсем плохо стало с жильем. Вона сколько народу мается кругом, а все потому, что некуда голову приклонить. Эх-ма!..

— На вокзале прикажешь ночевать? — раздраженно спросил Серегин. — Ты хозяин, давай устраивай гостя. Не обижу. Не может быть, чтоб в этом городе не нашлось одного местечка. Пшел! — Он удобно устроился на сиденье. — Только прежде повози по улицам. Давненько не был здесь.

— Разве что в «Ориенталь»? Я давеча возил туда одного. Сговорились. Авось примут и вас.

Серегин немного повеселел:

— Ты меня, голубчик, не прямо туда доставь, а все же чуток покрутись по городу.

Пролетку трясло по мостовой, плохо уложенный вещмешок толкался в ногах, как живой, но эти мелочи не могли омрачить радостной встречи с городом детства. Конечно, он изменился... Тому, кто знавал его раньше, бросалось в глаза одно: улицы были буквально запружены народом, как говорится, ни пройти, ни проехать. Возница привычно посвистывал и покрикивал: «Поберегись! Задавлю! Дорогу!», но это мало помогало. Еще не наступил тот час, когда железными шторами задвигались зеркальные витрины, сверкающие поддельными драгоценностями и хрусталем. Пока что у витрин прохаживались, сунув руки в карманы, молодчики в котелках. Все здесь было знакомо. Вот китайская кофейня. Кабаре «Не рыдай», редакция вечерней газеты, в окошках которой видны наборщики, склонившиеся над кассами с верстатками в руках. А вот здесь, напротив художественного театра, в кабаке «Медвежья берлога», известный в городе куплетист Лева Ленский под веселую музыку когда-то пел: «Китайская, угол Семеновской, семь, — зайти я советую гражданам всем: там кольца найдете, цепочки и духи для милой жены и для шлюхи...»

Серегин узнавал и не узнавал Владивосток.

Тротуары забиты прохожими, действительно много военных. Правая сторона Светланской, так называемая Копеечная, по которой ходило простолюдье и где постоянно держалась тень из-за высоких домов, теперь так же была запружена народом, как и левая, Рублевая. Ресторан «Кефалония», норвежское пароходство «Рында» с экспортом в Сингапур, лучшее производство обуви «Рэномэ» А. И. Зозули и Ц. Танабэ. Бакалея и гастрономия Жихарева, Англо-русская торговая компания, здание Латвийского консульства, духовная семинария. Ресторан «Эхо» по Алеутской (кабинеты, музыка). Управление угольных копей «Тавричанка», какая-то датская фирма на Светланской, в ее витрине выставлена напоказ прекрасная модель клиппера. А вот и кирпичное здание мужской гимназии по Светланской, угол Ключевой. Фасадом оно выходило на Пушкинскую и соединялось со зданием Восточного института.

Все тут с детства дорого Серегину. Но в то же время он будто впервые встретился с городом, выстроенным на сопках, как на застывших морских волнах. Трамвай, сошедший с рельсов, копошащиеся вокруг пассажиры... И раньше, он помнил, пассажиры, поднатужившись, ставили в таком случае трамвай на рельсы и ехали себе дальше. А вот и новое: у Морского штаба отряд матросов с винтовками.

«Ориенталь» не принял. Не помогли ни посулы, ни уговоры. Мест нет. Впрочем, как выяснилось, и другие гостиницы, отели и постоялые дворы переполнены. Настроение Серегина упало, праздничность встречи потускнела. Долго еще колесили по улицам и переулкам, пока возница, остановившись напротив бань «Амарандос», что в начале Тигровой, не выдохнул:

— Усё! Набегались мы с тобой, вашбродь, пора и расчетик. — Он принялся хлопать себя по карманам в поисках спичек.

Серегин поднес ему портсигар.

— Придумай что-нибудь, милок. Куда ж мне деваться, на Набережной ночевать? Посоображай-ка еще.

— Раньше заплати! — упорствовал извозчик.

Серегин заплатил, чтобы успокоить его. Накинул полтинник — задобрить. Извозчик нахохлился на козлах — думал.

Серегин выпрыгнул из пролетки — размять ноги. Позванивала удилами плохо подкованная усталая коняга. Был виден Семеновский базар, расцвеченный огнями бумажных фонариков. В Семеновском ковше колыхались на волне баркасы, джонки, лодчонки. Оттуда шел запах свежей рыбы и мокрой парусины.

— Ладно. — Возница затянулся папироской. — Есть тут у меня одно местечко, держал на всякий случай, Забирайся. Доволен будешь.

Серегину показалось, что он подмигнул.

Днем улицы города не казались такими праздничными. Озабоченные лица, нервозность, недоверчивые взгляды. То и дело видны были группы людей, которые что-то оживленно разглядывали: новое правительство разрешило азартные игры, в том числе банковку, и на улицах появились низенькие круглые столики: поставишь рубль — возьмешь два. Поставишь два — получишь шиш. Играли в основном китайская и русская голь да шулеры.

В порту стояли японские суда с иероглифами по обе стороны носовой части. Американские матросы в белых шапочках торговали жвачкой и сигаретами, французы предлагали противозачаточные таблетки и флакончики с розовым маслом. Шаталась пьяная английская матросня, приставая к женщинам.

Серегин попал в облаву. Он в поисках комендатуры проходил мимо городского сада, когда появились конные казаки с желтыми лампасами на шароварах, принялись теснить в сад быстро сгустившуюся толпу. Кому-то удалось проскочить под конской мордой, кто-то лез через чугунную ограду, спасаясь от плетей, большую же часть задержанных гнали к воротам. Серегина втянуло туда вместе со всеми. Понимая, что представляться пьяным или что-то доказывать бесполезно, он просто ждал.

За полчаса толпу рассортировали, подъехали грузовики — и всех мужчин призывного возраста увезли, оставив испуганных женщин, детей и стариков.

Японские солдаты у киоска пили морс и смеялись.

Задержанных привезли на Эгершельд, в Шефнеровские казармы, где принялись переписывать и обыскивать. Бесцеремонно выворачивали карманы, ощупывали, рылись в портфелях, чемоданах и сумках, не слушая возмущенного ропота. Перед Серегиным стоял с баулом под мышкой какой-то толстяк. Он возбужденно вертелся, пунцового цвета щеки его тряслись:

— Мне в японскую пришлось поползать по сопкам на брюхе. В германскую вшей кормил — и снова под ружье? Нет, господа, извольте подвинуться. Навоевались, прости меня, господи, пусть эти мурластые в окопах сидят, а не баб щупают.

Кто посмелее, поддакивал ему. Унтер вырвал из рук толстяка баул и расстегнул его. На пол вывалился березовый веник, местами уже оголенный, простыня, белье и шкалик смирновской со складной рюмочкой. Унтер упрятал водку в карман широченных штанов и вытолкал возмущенного ветерана японской и германской войн за ворота.

Дошла очередь и до Серегина.

— Это ваше? — с радостным изумлением спросил унтер-офицер, запуская руки в вещмешок. — И вещички ваши? — Он вытряхнул все, что там было, потряс перед собой френчем с капитанскими погонами. — Ого! — обрадовался. — Это улов! Хляскин! Давай сюда. Гляди, какую я рыбеху выловил. Вишь, и форму имеет. — Он вылупил на Серегина похмельные глаза.

— Документы е? — подошел коротконогий, с забинтованной шеей Хляскин.

— Есть, есть! — с насмешкой ответил унтер.

— Мабудь, хвальшивые? — предположил Хляскин лениво. — Який ж вин охвицер? — Рассвирепел вдруг: — А ну, сука, сымай спинжак! — И вцепился в рукав.

Сильный удар отбросил его в сторону. Хляскин, будто нехотя, завалился к стене. Бросившийся на выручку унтер, встреченный кулаком, крутанулся на месте и мешком осел у ног Серегина. Задержанные притихли: что будет дальше? Прибежал офицер без фуражки, расстегивая на ходу кобуру револьвера...

Уже вечерело, когда Серегина, после предварительного допроса в казарме, привезли в городскую комендатуру на Базарной. В грязном коридоре несколько офицеров ожидали вызова к коменданту, полковнику Размазнину. Кто дремал, кто курил. Здесь в гражданском был один Серегин, и на него смотрели с неприязнью. Чувствовал он себя совершенно спокойно, был в себе уверен и готов к любым неожиданностям. Слишком свежи были в памяти недавние дни у Унгерна. Все привычно, знакомо. «Словно и не уезжал, — мелькнуло в голове. — Вряд ли строго накажут: офицер, едва избежавший гибели, пробирается вновь в действующую армию. Хотя мундирчик все же был в вещмешке...» Он всматривался в лица офицеров, и его не покидало ощущение, что обязательно встретит кого-нибудь из бывших своих сослуживцев или знакомых.

Так и случилось. Первым, кого он увидел в кабинете коменданта, был Игорь Дзасохов. Он сидел в углу у окна, перед ним вместо столика была табуретка с бумагами и пепельницей из морской раковины, плотно начиненной окурками. Из юноши, узкоплечего и быстрого в движениях, он превратился в солидного мужчину. Лицо одутловатое, под глазами припухлость. «Пьет, — определил Серегин. — И пьет сильно»

Они неузнавающе глянули друг на друга. «Ну что ж, — подумал Серегин, — ротмистр Дзасохов, ближайший помощник Бордухарова, и должен быть железным человеком, лишенным всяческих сантиментов».

Размазнин, маленький, коренастый, похожий на циркового борца, внимательно всмотрелся в Серегина. Пожевал губами.

— Значит, служить не желаете, так вас надо понимать? Мундир, понимаете, в мешок и пошли фланировать по городу?..

— Прошу вас, господин полковник, распорядиться вернуть мне оружие, все изъятые вещи, а также документы. Вам, должно быть, уже известно, каким образом я оказался во Владивостоке. Мое объяснение, думаю, снимет с меня обвинение в дезертирстве. Не хотелось бы начинать службу на новом месте с неприятностей. Однако то гостеприимство, которое продемонстрировали ваши солдаты сегодня в городском парке...

Дзасохов из своего угла рассматривал Серегина. «Кто мог подумать, что вот так повернется судьба... Вот и встретились. Когда-то ведь должны были встретиться. Поглядим, что ты за гусь... Да, изменился Олег, — думал он. — В своем далеко не новом костюме он похож на карточного шулера. А ведь помнится, когда-то стишки писал. Я завидовал. А Татьяна все же досталась мне...»

Дзасохову страстно хотелось, чтоб Серегин узнал его. Но тот только скользнул по нему взглядом. «Заносчив, брат, заносчив... Спесив. Каким был, таким и остался. И чего так лезть на рожон? Ну, воевал, чуть было красным не попался. Так ведь все мы одному богу молимся. Ладно, посмотрим, как ты запоешь на Полтавской. Я не Размазнин, со мной таким тоном не поговоришь...»

Комендант тем временем урезонивал Серегина, в его голосе уже чувствовалось раздражение:

— Ладно, ладно, будет вам... Ишь, какой горячий. У нас тут и не такие смирными становились. Больше я вас не задерживаю. Но выход из помещения комендатуры запрещаю. — Метнул взгляд в Дзасохова. — Соизвольте ждать особого на то позволения.

Неудачное начало... Правильно сказал Карпухин: знать бы, где упадешь, так соломки бы подстелил. Но что сделано, того не изменишь. Пришел сюда скорее, чем рассчитывал... И назад ходу нет. Он мерил шагами длинный коридор, курил и терзался той неопределенностью, которая его ожидала. «Чего они еще хотят? Будут проверять? А Игорь... Даже виду не подал, что знакомы...»

— Это вот все его бумаги. — Дзасохов положил перед Бордухаровым тоненькую папку. — Ничего такого, чтоб... Мы, можно сказать, из одной с ним подворотня. Правда, строптив бывал чрезмерно. Вот и у полковника Размазнина...

— Строптивость не порок, ротмистр. Пусть себе со своей строптивостью... — Бордухаров бормотал под нос и внимательно, через увеличительную линзу, разглядывал групповой снимок офицеров, которые стояли обнявшись на фоне какого-то храма. В центре — сам генерал Унгерн. А вот и Серегин. Рядом полковник Хрулев — когда-то во Владивостоке унтер-офицерскими курсами командовал. Потом ушел к Колчаку, оказался у Унгерна.

— A это читинская газета. Полюбопытствуйте вот.

Бордухаров принялся читать вслух:

— «Начался разгром Черного барона! Под ударами экспедиционного корпуса Красной Армии в районе Троицкосавска были разбиты и рассеяны главные силы Унгерна. На подступах к Урге частями Сухэ-Батора перехвачен и наголову разбит летучий азиатский полк под командованием полковника Хрулева, который спешил из ставки Цеценхана к попавшему в бедственное положение Унгерну. Большинство белобандитов убиты и захвачены в плен, и только незначительной части удалось бежать. В числе их подполковник Дорогин П. А., наблюдатель атамана Семенова, его приметы... Так-так-та-ак... — забормотал Бордухаров. — Капитан Кайтанов С. К., порученец Хрулева. Та-а-к... Капитан Серегин О. В., драгоман Хрулева, его приметы... Та-а-к... Поручик Рыбаков Г. Н., его приметы... Все перечисленные белобандиты подлежат суду революционного трибунала. Если кому что известно о местонахождении разыскиваемых лиц, просим немедленно сообщить в органы ГПО... — Бордухаров вернул вырезку Дзасохову. — Все это хорошо, голубчик. Но все же подумайте, как его проверить. Посоображайте. Одного вашего поручительства недостаточно, вы не обижайтесь. Мало что могло за это время случиться...

— Понимаю, Вадим Сергеевич.

Только поздно вечером появился прапорщик в длинной кавалерийской шинели и портупее. Вид у него был такой, будто он только что вылез из окопа, и это как-то не вязалось с его юным и румяным лицом.

— Кто здесь капитан Серегин? — спросил сипло.

— Я, — быстро отозвался Серегин.

— Прапорщик Кавкайкин. Имею честь. Следуйте за мной.

— Мне приказано ждать на то особого распоряжения.

— Вот и особое распоряжение, — устало произнес Кавкайкин. — У вас есть курево?

Серегин дал ему папиросу. Зажег спичку.

— Пойдемте, — сказал прапорщик, затягиваясь с жадностью. — Весь день закурить не было времени. Собачья жизнь, — ругнулся. — Пошли.

— Куда меня? — поинтересовался Серегин.

Прапорщик не ответил.

Было еще светло. Серебряными бликами искрился Амурский залив.

— Новолуние, — произнес Серегин.

Он остановился на крыльце и поглядел в яркое ночное небо, стараясь отвлечься. Осмотрелся. Во дворе, у горы ящиков из-под патронов и оружия, топталась охрана. У подъезда мелко трясся на холостом ходу, отравляя воздух ядовитым дымом, широкий приземистый «ситроен» без верха. «Значит, куда-то повезут, — подумал Серегин. — Серьезно, однако, взялись за меня».

В автомобиле, кроме шофера, никого не было. Но вот появился Дзасохов. Постоял рядом, ничего не сказал. Серегин про себя усмехнулся. «Интересно, что ты тут делаешь, хлюст? Ротмистр... Значит, в полиции служил. А теперь? Выходит, в контрразведке?» Серегин не знал, лучше это для него или хуже.

Дзасохов уселся на переднее сиденье автомобиля, с силой хлопнув дверцей. Кавкайкин подтолкнул Серегина, и они устроились сзади. Машина с трудом развернулась в тесном дворе. Выехали на Светланскую, чиркнув крылом об угол подворотни. Город словно и не собирался успокаиваться на ночь. Шофер, сбавив скорость, то и дело нажимал на клаксон.

— Давай-ка на Комаровскую, — приказал Дзасохов.

— Куда мы едем все-таки? — спросил Серегин у прапорщика. Тот как будто не слышал, и Серегин повторил: — Я вас спрашиваю, извольте отвечать, не то вам придется остановить автомобиль.

— Помолчите, капитан, или кто вы там в самом деле, — громко отозвался Кавкайкин. — Чего вы раньше времени паникуете?

— Вас бы на мое место... — Серегин полез в карман за папиросами, но почувствовал на запястье сильные пальцы.

— Сидите спокойно.

Они свернули с главной улицы и теперь пробирались по плохо освещенной булыжной мостовой. Чиркнул спичкой Дзасохов и, хороня огонек в ладонях, прикурил. Улица ползла вверх, и, когда до перекрестка оставалось всего ничего, из-за облупленной рекламной тумбы появились две тени. Сверкнули один за другим огоньки выстрелов. Шофер круто вывернул руль, раздался скрежет. Перед самым радиатором нападающие отскочили, с ветрового стекла посыпалось стеклянное крошево, обнажив слюду.

Автомобиль по инерции вылетел на середину перекрестка и замер. Дзасохов стрелял, картинно вскидывая руку с револьвером. Уже по одному этому можно было определить в нем тылового офицера. Прапорщик не торопился расстегивать кобуру: став коленом на сиденье, вжав голову в плечи, он озирался, словно выискивая цель.

— Да стреляйте же! — крикнул ему Серегин. — Черт вас побери! Заводи! — ткнул кулаком в спину шофера, который сидел, обхватив затылок руками. — Заснул, что ли?

Шофер неуклюже вывалился из кабины и принялся крутить заводную рукоятку.

— Бей большевиков! — вскрикивал Дзасохов. — Так их, гадов! Прапорщик, шевелись!

Пули вжикали высоко над головой. Наконец запустили мотор, автомобиль рванулся. Прапорщик искал под ногами, среди звенящих стреляных гильз, фуражку.

— Во, чуть не влипли, — сипло произнес наконец Кавкайкин и вытер лицо рукавом. — Вас не задело, Игорь Николаевич? — обратился он к Дзасохову. Тот одной рукой прятал револьвер, а другой прижимал к лицу платок.

— Как там наш пассажир? — весело спросил Дзасохов, обернувшись. — Жив, не помер со страху?

— Ничего, геройски держался, — похвалил Кавкайкин, посмеиваясь.

Серегин промолчал. Все это: нападение, стрельба, вскрики Дзасохова, его демонстративное геройство, — заставляло несколько по-иному взглянуть на происшествие. Спектакль? Пожалуй...

— Куда теперь? — шофер поглядел на офицеров.

— Давай прямо на Полтавскую, — нетерпеливо махнул рукой Дзасохов.

...Осматривая ротмистра, врач успокаивающе бормотал:

— Жить будете, дорогой, сто лет проживете, если не ухлопают из-за угла.

— Юмор у вас, однако... — кривился Дзасохов. Ранка действительно была пустяковая и не от пули, а от осколков разбитого стекла.

— Да не скрипите вы зубами. Пустячок-с. Наклеим пластырь — и бегайте себе на здоровье.

Серегин провел ладонью по шее — пальцы оказались в крови. Доктор сказал:

— Молодой человек, снимите пиджак, сейчас займусь и вами. Тоже мне, вояки... Не имею чести знать вас, мой юный герой. С Игорь Николаевичем мы старые друзья. Общей болью повязаны. Он делает больно, и я тоже. Коллеги, так сказать.

— Капитан Серегин. — Он щелкнул каблуками штатских ботинок. — А это, — кивнул на Дзасохова, — мой старый приятель, но почему-то не признается.

— О! — сконфузился доктор, — Прошу извинения, капитан.

— Ну, здравствуй, что ли? — Дзасохов, нарочито хмурясь, протянул руку. Они неловко обнялись. — Я ведь и вправду узнал тебя не сразу. Извини. Ты очень изменился, Олег.

— Я тоже не сразу сообразил, что этот суровый ротмистр — ты, Игорь, — слукавил Серегин. — Тебя совсем не узнать! И смелости ты стал отчаянной. От такой банды, можно сказать, один отбился.

Дзасохов не уловил насмешки и остался серьезен. Его вид говорил, что все это семечки по сравнению с тем, что приходилось испытывать.

— Прошу, господа, — пригласил доктор, подавая мензурки со спиртом. — Кому желательно воды — вон, в графинчике. Легко вы все же отделались, а могло быть...

— Легко, легко.. — бормотал Дзасохов, затягивая ремень и испытующе поглядывая в сторону Серегина: догадался, что нападение было инсценировкой, или нет? Кажется, не догадался...

А Серегин в это время с иронией думал о Дзасохове и его людях, которые даже не сумели как следует обставить проверку. «Грубо тут у вас работают, как я погляжу... Конечно, торопитесь: времени вам совсем чуть-чуть осталось». В первую минуту «нападение» он принял за чистую монету, но когда Дзасохов крикнул; «Бей красных!» и этак артистично принялся стрелять, Серегин усомнился: «Они рассчитывают, что я побегу, воспользовавшись суматохой. А я не побежал, хотя мог. Но не это мне нынче надобно...»

— Что это ты там притих? — снисходительно спросил Дзасохов. — Испугался, что ли?

Серегин усмехнулся. Выпитый спирт сушил горло, а в голове становилось ясней.

— Брось, Игорь. Не всем же быть такими отважными, как ты. Я свое отгеройствовал на германской. Да и потом досталось. Так что в трусости ты меня не упрекнешь. Нету у тебя такого основания, дружище. — И опять слегка усмехнулся, еле сдерживаясь, чтоб не рассмеяться вслух.

Дзасохов подозрительно прищурился:

— Ты чего?

— Да так. Прошел огни и воды, а тут, в родном городе, чуть не ухлопали. Спасибо, ты спас.

— Не иронизируй, — Игорь отвернулся, покрутил шеей, застегивая на воротничке пуговицу. — Запросто могли в твоей голове дырку сделать.

— А в твоей?

— Ладно, хватит. Где моя мензурка?

Прошло несколько дней после их первой встречи. Они сидели в уютной комнате заведения Нихамкина, обставленной мягкой мебелью. Здесь было удобно. Имелся даже телефон. Дзасохов чувствовал себя тут свободно, хотя нет-нет, да замирал на полуслове.

— Ты боишься чего-то? — спросил Серегин.

— Да нет, привычка. Тут у меня место для... встреч. — Помявшись, уточнил: — Для деловых встреч.

«С агентурой, что ли?» — предположил Серегин, но вслух спросил:

— И только?

— И только, — подтвердил Игорь. — Блюдем себя, хотя среди... деловых людей, разумеется, есть и женщины. И даже весьма хорошенькие. — Подергал за медный блестящий шарик шнурка, уходящего куда-то в стену. — Это я хозяина требую, — пояснил он и продолжил: — Так ты от Унгерна и без капитала? Смешно. Извини, Олег, но это действительно смешно, если не сказать глупо. — Он вздернул плечи, выражая крайнюю степень непонимания. — Все, кого я знаю, нахапали там — будь здоров и вовремя дали тягу, как только припекло. У нас что главное? Вовремя смыться. — Он захохотал. — И живут теперь, гады! Мой папаша так не жил, хотя, как ты знаешь, имел два парохода и службу в городской управе. Тут не разгибаешься, ни дня тебе, ни ночи, а на водку и то не всегда наскребешь.

Серегин помрачнел:

— Там не до капитала было. Еле вырвался, а ты — живут, живут. Лучше жить без капитала, чем не жить с капиталом.

Дзасохов хлопнул его по плечу и расхохотался:

— Это ты здорово...

— В Харбине вот кое-что продал, купил хоть одежонку. Там все очень дорого.

— Ничего, что-нибудь придумаем. Некоторые возможности у меня есть. К примеру, в военном ведомстве местечко. Устроит? Учти, так просто туда не попасть. — У Дзасохова было приподнятое настроение: он чувствовал себя хозяином положения и покровителем. Приятно знать, что этот не растерявший высокомерия бывший приятель зависит от него. — До окопов пока еще далеко, активных действий с ДВР, вроде, не предвидится. Правда, иногда партизаны хулиганят, но мы их скоро проучим. В вечность нынешнего положения, откровенно говоря, я не верю: рано или поздно нас отсюда вытурят. Ну да еще поживем... Дайренские переговоры ничего не дадут. Японцы подготовили такие требования, которые Советы и буфер не примут. Уполномоченный Японии Мацусима встретился с Меркуловым, и тот внес свои поправки к требованиям. После этого возможность соглашения начисто исключена. Да и быть по-иному не должно, иначе нам хана. Только благодаря япошкам мы еще копошимся тут. Откажутся — и от нас только мокрое место останется. Все это понимают.

— А как же обещание уйти из Приморья?

— Они давали его одиннадцать раз, если быть точным. Ну и что? В двенадцатый пообещают. Им очень не хочется выкатываться обратно на свои острова.

На звон колокольчика явился сам Нихамкин, толстый бритый еврей. Глаза выпуклые, хитрющие.

— Игорь Николаич, вы давеча жаловались на нервность. Могу предложить джендзю, серебряные иголочки. После трех сеансов как рукой снимает... Не желаете? Может, ваш друг...

Дзасохов подмигнул Серегину:

— Иголки? Серебряные? Так мы сами это неплохо умеем. Под ноготки! — Он расхохотался.

Нихамкин побледнел.

— Не пожелаете ли ароматную ванночку с хвоей?

— Ты нам девок сюда, голубчик. Помоложе, да чтоб при том — при сем, и чтоб чистенькие. Чтоб гвоздичным мылом от них пахло.

— Черненьких или как всегда, Игорь Николаич?

— Светленьких, голубчик. — И к Серегину: — Не люблю брюнеток. Злые они и все норовят укусить. А ты каких предпочитаешь?

— На твой вкус! — небрежно ответил Серегин и почему-то вдруг вспомнил Таню. У нее были темные косы...

Нихамкин приложил маленькую волосатую руку к манишке:

— Будет исполнено самым лучшим образом, не извольте беспокоиться! — И почтительно удалился, плотно притянув за собой дверь.

Дзасохов сказал: .

— Жулик, каких свет не видывал. Не я — давно бы на свинцовых рудниках гремел колодками. Спасаю как могу. Добром платит. Это они умеют, ничего не скажешь. Ну, так как? Не нравится, что ли, моя вакансия?

— Хотелось бы заняться чем-нибудь более прозаическим. К примеру, на таможне.

— Чудак, там в затылок друг другу дышит сотня простых смертных. Да и навару никакого. Импорт — экспорт скис. Это тебе не при царе-батюшке. Ты еще не прочувствовал нынешнего Владивостока, дорогой мой. Если хотел развернуться, надо было оставаться в Харбине. Хотя и там нынче не слаще. А здесь вообще болото.

После короткого раздумья Серегин согласился:

— Пожалуй, ты прав.

...Через несколько дней Серегин встретил ее в трамвае, причем совершенно случайно. Стоял, держась за ременную петлю, трамвай резко затормозил, и Серегин невольно задел женщину, стоявшую впереди. Она обернулась и от удивления и нескрываемой радости широко раскрыла глаза. Сперва он даже не узнал ее: короткая стрижка — тех темных кос уже нет, и похудела, на лице усталость.

— Олег, — Таня прошептала его имя настолько тихо, что он только по движению губ понял, что она сказала. Нежно, счастьем и радостью залучились ее глаза. У Серегина ком подкатил к горлу. Она зажмурилась и снова распахнула ресницы. Нет, рядом с ней стоял действительно Серегин. — Это ты?..

— Я, Таня... — Он поддержал ее за локоть, не рискуя бросить ременную петлю, чтобы удержаться на йогах при очередном толчке. — Ты не веришь, что это я?

— ...Первое время все было хорошо, — рассказывала она, — жили как все. Родила девочку...

Они бродили вдали от центра, по тихим зеленым улицам. И все же встретили поручика Халахарина и Славика Суворова. Оба были нетрезвыми. Славик, хорошо знающий восточные языки, умница, но безвольный, спивался рядом с пройдохой Халахариным. Увидев Серегина, Славик козырнул, Халахарин ухмыльнулся.

— Знакомые? — спросила Татьяна.

— Сослуживцы.

— Это плохо, что они видели нас вместе.

— Почему?

— Я не хочу этого.

«Боится Игоря», — подумал Серегин и предложил:

— Зайдем в кафе, мороженого захотелось.

...— Ты что-то сказала про ребенка, — напомнил он, когда они уселись за столик.

— А что тут говорить! — Лицо ее напряглось, у рта появились заметные морщинки. Ей можно было дать гораздо больше лет, чем на самом деле... Она с трудом произнесла жестко: — Дочка умерла восьми месяцев. От скарлатины.

Как непохожа она была на Таню, которую он помнил... Как непохожа...

Потом она вскинула на Серегина глаза:

— Мы ведь разошлись с Игорем, ты знаешь?

Он кивнул.

— Так просто не расскажешь и не объяснишь. Это его постоянное пьянство, какая-то странная служба, круг его знакомств... И вообще, мы разные люди, Олег. К сожалению, поздно поняла это. А ты, — она прикусила верхнюю губу, которая была вздернута, как у ребенка, — а ты служишь? Воюешь все?

— Служу. Но, кажется, отвоевался.

— Ты так думаешь?

— Хочется думать.

— Если это не военная тайна, кто ты?

— Это не тайна. Переводчик. У Унгерна тоже драгоманом был.

— Говорят, скоро начнутся военные действия.

— А кто с кем собирается воевать?

— Какой ты скрытный! Переговоры с японцами в Дайрене провалились. Это тебе известно?

Серегин ответил с неохотой:

— Известно.

— Они действительно дурацкие требования предъявили?

— Кто кому?

— Японцы большевикам.

— Как тебе сказать... В определенной степени — да. Но если посмотреть на это с позиции...

Таня перебила его:

— Об этом сейчас все русские говорят. Ну, не все, конечно, — поправилась она, — а многие. Патриоты,

— Ты к кому причисляешь себя? — спросил Серегин как будто без особого интереса.

— Причисляю себя к ним.

— К патриотам?

— Удивлен? Ну, а ты?

Тема становилась щекотливой. Но вопрос задан, надо отвечать.

— Я тоже патриот. Это тебя устраивает?

— А точнее?

— Куда еще точнее!

— В настоящее время это довольно обще. Кругом патриоты, а войне нет конца. Скажи, а в красных ты стрелял?

— Ты задаешь какие-то странные вопросы. Почему это тебя интересует?

— Стрелял или не стрелял? — твердила Таня.

— Стрелял.

— Прямо вот так? — Она наставила в него лопаточку, которой ела мороженое, смотрела в глаза. — Бах — и все, да?

— Да. Прямо вот так. Бах — и все. Я солдат. Потому стреляю. Не я, так в меня.

— Ты жесток.

— А ты каким хотела бы меня видеть? Добреньким, когда вокруг столько крови? Человек, Таня, не однозначен, к сожалению. — Подумал. — А может, и к счастью, не знаю.

— Как это понять?

— Корова однозначна. Это животное. Ее предназначение — приносить людям пользу, давать молоко и мясо. А человек? Он сеет смерть, он рождает новую жизнь. Он созидает и в то же время разрушает.

— Значит, по-твоему...

— Это не по-моему, это так и есть.

— Ну, пусть ты многозначен. Так?

— И ты, — он тоже посмотрел ей в глаза. Секунду-другую они не отводили взглядов. Серегин насупился. Таня машинально поправила волосы.

— Тогда скажи мне, каково предназначение человека? Для чего он есть?

— Этого никто не знает...

— Что-то не хочется мороженого, — произнесла она и принялась рыться в сумочке, ища мелочь.

— Я рассчитаюсь, что ты...

— Нет-нет, я предпочитаю платить сама. Так проще жить. Мне пора. Я ведь тоже служу. Уроки музыки даю.

Таня чем-то была расстроена. Вероятно, он разочаровал ее этим разговором.

— Ты меня, пожалуйста, не провожай. Тут недалеко, и потом, могут увидеть. Я не хочу, чтоб твои сослуживцы попадались нам на глаза. Извини, я пошла.

Серегин остался в кафе. Выпил, как воду, розовое талое мороженое. Долгих шесть лет он не видел Таню. Было непросто говорить с ней теперь, непросто понять, какой она стала. Конечно, он патриот. Но он у черта в зубах, и об этом не всем знать обязательно. Даже Тане.

А тем временем Таня тоже думала о Серегине. Они о многом говорили, ей хотелось знать: кто он? Безропотный исполнитель чужой воли или ищущий, мечущийся человек? Он отвечал уклончиво, разговор не клеился, но Таня чувствовала: Олег не так прост. Стал очень сдержанным, даже когда они встретились в трамвае, был спокоен. Или холоден? Уже потом она поняла: он просто был не очень рад встрече. Может, стал равнодушен к ней? Война приглушает чувства... Это она знает по себе.

После этой встречи Татьяна сообщила Лоренсу: «В военном ведомстве появился офицер, через которого в будущем, думаю, можно будет получать сведения, интересующие нас».

Вовремя завершить реорганизацию НРА не дало вторжение банд Унгерна в Забайкалье. В Приморье и Маньчжурии было сосредоточено до 20 тысяч белогвардейцев и пять японских дивизий, численностью 70 тысяч человек.

Политбюро ЦК РКП(б) на специальном заседании, посвященном дальневосточной проблеме, обсудило вопрос об оказании помощи ДВР. В. И. Ленин потребовал от Реввоенсовета принять самые срочные меры, направленные на укрепление армии буферной республики. По решению политбюро ЦК РКП(б) в июне этого года главкомом и военным министром был назначен В. К. Блюхер. Совет Труда и Обороны по личному распоряжению В. И. Ленина выделил для ДВР 2300 тысяч золотых рублей.

26 августа в Дайрене начались переговоры. Делегация Дальневосточной республики потребовала немедленной эвакуации японских войск. Японская делегация во главе с Мацусимой, видя, что инициативу не удалось взять в свои руки, применила тактику затягивания переговоров, вовлекая представителен ДВР в длительные споры по всяким поводам.

А время стремительно шло.

В октябре японцы выставили ультиматум. Они требовали срыть укрепления по тихоокеанскому побережью; никогда впредь не держать в водах Тихого океана военно-морского флота и уничтожить имеющийся; сохранить принцип частной собственности в отношении японских подданных, приравняв в этом отношении их к гражданам ДВР; не допустить в республике установления коммунистического режима. Пятнадцатый пункт требовал передать Японии на восемьдесят лет в аренду весь Северный Сахалин.

Кроме того, эвакуацию своих войск из Приморья Япония предполагала производить по собственному усмотрению, в удобные для нее сроки.

Делегация ДВР отказалась принимать к обсуждению эти наглые требования. Стороны разошлись, не придя к единому решению; представители Дальневосточной республики покинули Дайрен. Японцы добились своего: «по вине» делегации ДВР переговоры были сорваны.

Части белогвардейской армии начали военные действия против республики.

Краткая хроника дальнейших событий: 22 декабря Народно-революционная армия оставила Хабаровск.

27 декабря Дальбюро ЦК РКП(б) обсудило вопрос о событиях в Приморской и Амурской областях. Вся полнота власти была передана Временному Нарревкому. Восточный фронт возглавил С. М. Серышев.

28 декабря под станцией Ин белым дали серьезный бой и наступление их было приостановлено.

12 февраля 1922 года части Народно-революционной армии и партизаны взяли Волочаевку. Был освобожден Хабаровск. Белые откатились на юг, к Уссури.

В начале сентября 1922 года должны были состояться новые переговоры с Японией в Чанчуне (Маньчжурия).

В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

Как и следовало ожидать, японцы полностью разуверились в способностях С. Д. Меркулова к решительным действиям (слишком уж открыто братья занимаются собой, откровенно личным обогащением). Престиж правительства падает. Меркулов объявил Народное собрание распущенным. Председатель нарсоба Андрушкевич и ген. Болдырев объявили, что у М. проявились диктаторские наклонности и в связи с этим он низложен. Управляющим военным ведомством стал известный семеновец, генерал Молчанов. Третьего июля адмирал Старк вернулся из Ольгинского уезда и имел с Молчановым встречу, где заявил, что новую власть он не признает, и в ультимативной форме предложил восстановить Меркулова. Командующий войсками ген. Тачибана предостерег Старка от бессмысленности применения военной силы. Старк собрал на канонерке «Маньчжур» совещание с Молчановым. Тот отказался вести какие-либо переговоры до прибытия во Владивосток из Харбина ген. Дитерихса, которого японцы намерены протащить в правители.

Молчанов издал приказ об аресте Меркулова. Японцам нужен более энергичный человек во главе белой власти, который бы сумел вдохнуть жизнь в умирающее белоповстанческое движение на Дальнем Востоке.

На железнодорожном вокзале в Харбине, в сутолоке и суете, негромко и быстро переговаривались два неприметно одетых штатских господина:

— Который из них Иоффе? Толстый, с сигарой и в стоптанных ботинках?

— Это как раз секретарь консульства ДВР Таборов. А твой Иоффе — аршин с кепкой. Вернее, со шляпой. Интересно, почему все малорослые любят ходить в шляпах с большими полями? Отчего бы это?

— Кстати, до семнадцатого он носил фамилию Крымский.

— А вон тот, в сером макинтоше, с зонтиком, кто? Что-то знакомая личность.

— Озорнин. Особоуполномоченный буфера.

— Ишь ты!

— Иоффе возвращается из Пекина. Там он встречался с послом Японии. Беседа шла о необходимости новых переговоров. Теперь едет обратно. А Озорнин, представитель буфера, собирается здесь вручить ноту японскому послу в Маньчжурии Яманоути. Речь в ней идет предположительно опять же о встрече, но исходя, так сказать, из духа Генуэзской конференции. Буфер снова потянет за собой на переговоры красную Россию, и японцы опять уйдут от конкретики.

— Ты думаешь?

— Предполагаю. Буфер потребует увода японских войск из Приморья, чтоб затем вышибить нас. А Россия настаивает на выводе японцев с Сахалина. Из Приморья они, конечно, уйдут, а вот Сахалин... Тут есть основания сопротивляться до последнего. Остров нужен и нам для создания маленькой русской республики. Пусть даже под протекторатом Японии, но нашей. А там посмотрим еще...

— Слушай, так это и есть тот самый Озорнин, которого весной потрясли китайцы?

— Было такое дело. В конце февраля жандармерия всю его контору перевернула вверх дном. Оружие искали. И, конечно, ничего не нашли. В ответ на это буфер им нотой по мордасам. Надумали, где искать, идиоты.

— Это что у них в сумках?

— В баулах, что ли? Секретная переписка. Что же они повезут еще с собой?

— Хм... А ты не допускаешь, что там могут быть драгоценности: камешки, золотые слиточки, а? Погляди, как рука у него напряглась. Тяжело, небось. И едут, как набобы, весь вагон заняли.

— Допускаю, почему не допустить? Драгоценности сейчас им очень нужны.

— А кому они не нужны?

— Та дама, с животом, — это супруга их шифровальщика Левашова. А длинный, с трубкой, состоит при Иоффе. Романюк. Вот этого что-то не знаю...

— Это дипломатический курьер Васин.

Шли последние минуты посадки на экспресс. Бестолково суетились пассажиры. Сотрудники консульства, выезжавшие в Россию, и полпред РСФСР Иоффе только что прибыли на двух автомобилях. Их сразу же окружили переодетые агенты из политической полиции.

Иоффе долго тряс руки провожающим и вошел в вагон, когда поезд уже тронулся. На перроне остался Левашов. Его жена была уже в купе. Он шел, убыстряя шаг, рядом с вагоном, стараясь коснуться ладонью хотя бы стекла, и все смотрел, не отрываясь, на жену, а она что-то неслышное говорила ему, шевеля припухлыми губами, и промокала глаза зажатым в кулак беленьким кружевным платочком.

— Прощайтесь, прощайтесь... Теперь вряд ли встретитесь. Ишь, прилип. Небось чувствует. Как ты думаешь, чувствуют они это или нет?

— У тебя явно садистские наклонности, дорогой.

— А я и не скрываю: врага для меня уничтожить — удовольствие. Моя профессия к этому обязывает. И долг мой. И, кстати, твой тоже. Мы им устроим такую конференцию, что больше не захотят.

— Ладно тебе...

— Чего ладно? Уж скоро пять лет как ладно. Только не у нас, а у них.

— Успокойся, а то на нас уже поглядывают. И утрись.

— Жара, что в бане. Ну, прощай, пора мне, попутчики вон машут.

— Ни пуха...

— К черту!

Пассажир лет тридцати пяти, в светлом костюме спортивного покроя, без галстука, легко вскочил на подножку второго вагона.

Консульские автомашины, черный и длинный «кадиллак» и широкий «паккард», принадлежащий торговому представительству ДВР, развернулись один за другим и через жандармский кордон медленно поползли к вокзальной площади. Автомашины были далеко не новы, и пущенный кем-то камень, попав в одну из них, мало повредил ее виду.

Человек в штатском проводил взглядом последний вагон, бросил погасшую папиросу мимо урны и взмахом руки подозвал рикшу.

Серегин возвращался из Харбина, куда выезжал с пакетом для Гондатти от генерала Вержбицкого. На харбинском вокзале неожиданно встретил Дзасохова и прапорщика Кавкайкина. Ротмистр обрадовался ему, рассказал, что были они в Дайрене, а теперь едут в Никольск-Уссурийский, куда Дзасохова перевели начальником отдела контрразведки.

Паровоз привычно тянул цепочку голубых вагонов, бежал через пахучее разнотравье залитых солнцем низин, кружил меж сопок в густой голубоватой хвое, нырял в узкие распадки. Трепыхались на ветру шелковые занавески. Утро начиналось теплое и чистое.

— Который час? — спросил Серегин у Дзасохова.

— Двадцать десятого. По харбинским вокзальным ставил.

— Нашел с чем сверяться!

— Можно подумать, ты свои проверяешь по кремлевским.

— Будет ершиться, ты чем-то взволнован?

— Это тебе просто кажется, — усмехнулся Дзасохов, направляясь к двери.

С верхней полки свесил голову прапорщик Кавкайкин, поморгал припухшими ото сна глазами.

— Все еще едем?

— Едем, Юра, едем, — подтвердил Серегин. — Скоро приедем. Что это с Игорь Николаевичем, неприятность какая, что ли?

Кавкайкин только дернул плечом.

— Секреты контрразведки. Понятно. Вопросов больше не имею. Где контрразведка, там все мрак и тайна.

Вернулся Дзасохов, в купе сразу запахло спиртным. Кавкайкин торопливо одевался.

Неожиданно поезд резко сбавил скорость. Тревожно и часто закричал паровоз, с полок посыпались вещи, раздались звон битого стекла, сдавленные крики, топот в коридоре, панические голоса: «Хунхузы напали! Хунхузы...»

На этом участке железной дороги нападения бандитствующих китайцев было не таким уж редким явлением: охранялся он плохо, а последнее время и совсем не охранялся, почему хунхузы и чувствовали себя хозяевами положения. Изредка, когда уж совсем становилось невмоготу, военное ведомство направляло сюда два-три летучих отряда — погонять бандитов, но те были хорошо осведомлены и почти всегда уходили безнаказанными.

Поезд остановился перед завалом из сосен, уложенных на рельсы поперек пути. И тут же ударили выстрелы, сперва залпами, а потом вразнобой, и среди это-го разнокалиберного треска внятно выделялся клекот ручного пулемета.

Серегин глянул на попутчиков. Дзасохов сохранял спокойствие, а молодой прапорщик был бледен.

— Юра, — обратился к нему ротмистр, — будь добр, подбери вещи и уложи на место.

Кавкайкин с готовностью вскочил с дивана:

— Я сейчас, Игорь Николаевич... Я быстренько...

Подождав, когда он наведет порядок в купе, Дзасохов попросил:

— А теперь сходи и посмотри, что там такое.

Вскоре Кавкайкин вернулся:

— Поедем немного погодя. Там столько бревен поперек пути навалили! Четвертый вагон, в котором ехали большевистские комиссары, буквально изрешечен! И что самое удивительное: ни одной жертвы! Вы представляете? Никто даже не ранен, черт возьми!

Дзасохов и Серегин переглянулись.

— Такого не бывает, — сказал ротмистр, с трудом отрывая взгляд от Серегина, — чтоб вагон изрешетили, и никого не задело.

Прапорщик закончил зло:

— А они в другом вагоне в это время оказались. Повезло этим...

— Хочешь вина? — спросил ротмистр Кавкайкина, выбираясь из-за стола. — Пей. Ликер. Ты любишь сладкое.

— Спасибо, Игорь Николаевич. Обожаю ликеры, особенно с лимоном.

Ротмистр вышел из купе, миновал тамбур, спрыгнул на землю и зашагал вдоль состава.

Небольшой вагон, который был отдан комиссарам, представлял из себя железное сито. Можно было подумать, что какая-то диковинная птица исклевала его стальным клювом. Дзасохов осмотрелся: среди высыпавших из поезда пассажиров комиссаров не было. Он прошел вдоль вагона, прислушиваясь к разговорам.

— Весьма странно, — говорил толстый пожилой господин в костюме из белого твида, — весьма странно. Это засада, да-с.

— Только азиаты на это способны, — соглашался собеседник.

Дзасохов со вниманием посмотрел на него, на всякий случай запоминая лицо. Спросил у пробегавшего мимо железнодорожника:

— Что тут случилось, вы можете сказать?

Железнодорожник остановился на мгновение, еще не придя в себя после происшедшего:

— Вы что, не видите? Засаду устроили.

— Кто?

— Кто же на такое способен, люди, что ли?

— Пострадал кто?

— Слава богу, никто. — Он еще раз смерил взглядом Дзасохова и побежал дальше.

Раздалась трель свистка и команда:

— По вагонам! По вагонам!

Дзасохов вскочил на подножку. Закурил, уперев плечо в стекло окна. Вышел Серегин, посмотрел налево-направо, плотно прикрыл за собой дверь.

— Что узнал?

Дзасохов зло усмехнулся, дернув головой:

— Повезло, как выразился Кавкайкин, ничего не скажешь. Потратить столько времени и попасть пальцем в небо. У-ди-ви-тельно!

— Ты о чем, Игорь?

— Я говорю о большевиках. Стреляли ведь в них. А их в это время в вагоне не оказалось. Как ты на это смотришь? Почему не оказалось?

— Ну не дураки же они!

— Ты так считаешь? — продолжал зло усмехаться Дзасохов. — Или их предупредили!

Серегин неуверенно пожал плечами:

— Да?

Поезд набирал скорость, вагоны замотало из стороны в сторону, и на поворотах уже виден был не черный дым от паровоза, а чудовищный хвост искр: машинист нагонял упущенное время.

Вытянувшись, они посторонились, пропуская худощавого мужчину в пижаме. Кожа лица его отдавала желтизной, глаза были в красных прожилках, и вообще выглядел он довольно болезненно. Серегин уже знал, что это представитель барона Врангеля, полковник Челобов. Сейчас он возвращался из Шанхая, куда выезжал по распоряжению Дитерихса.

В мае Челобов прибыл из Парижа, где находился в близком окружении барона Врангеля. Полковник был тепло встречен Меркуловым и сразу же назначен военным советником. Зная о готовящемся перевороте, Челобов не вмешивался в него, потому что, проанализировав положение дел, изучив обстановку, понял: ни Меркуловым, ни Дитерихсу, ни еще кому-нибудь в Приморье не удержаться. Противопоставлять свою военную силу войскам ДВР бессмысленно. Только что в результате боев с частями Народно-революционной армии белоповстанческие войска Дитерихса оказались отброшенными к Иману. Наступившая передышка преимущества не дала, тем более, что японцы вынуждены покинуть Приморье. Так что все прожекты и вся суета с переворотом казались ему бессмысленными. Но первый пароход с легионерами Врангеля уже прибыл в Шанхай, и полковник отправился встречать его.

— Однако шумновато у вас тут, — сказал Челобов. — Я уж было спать улегся.

— Хунхузы, господин полковник, — пожал плечами Серегин. — Совсем обнаглели.

На бледных губах Челобова появилась скептическая улыбка.

— Хунхузы, как я понимаю, грабители, а то, что здесь произошло, недостойный акт, господа. Испокон веков дипломаты пользовались неприкосновенностью...

Серегин и Дзасохов вернулись в купе. Кавкайкин уже спал на верхней полке, отвернувшись к стене.

— Недостойно, — бурчал Дзасохов. — С таким противником все достойно...

Он еще долго бубнил что-то себе под нос, мешая Серегину уснуть.

Держа, как гранаты, две бутылки вина, из дорожного ресторана вернулся Дзасохов. Серегин просматривал газеты. Игорь, напевая под нос услышанный в одном из маньчжурских шантанов немудреный мотивчик, звенел серебряными рюмочками из походного прибора. В купе протиснулся аккуратно причесанный на прямой пробор, розовый, с полотенцем через плечо, с припухшим от здорового сна лицом, прапорщик.

— Господа, господа... Вы только поглядите... — Он причмокнул и закатил глаза. — Прелесть! В жизни такой не видел. Господа, это что-то божественное.

Дзасохов подмигнул Серегину и небрежно бросил:

— Ты имеешь в виду эту раскосенькую мадаму, что стоит у окошка?

Кавкайкин обрадовался:

— Да, да, Игорь Николаевич, именно ее. А вам что, не понравилась?

— Да нет, ничего.

— Послушайте, — перебил их Серегин, — что пишет «Джапан Адвертайзер» об атамане Семенове. Первая жена атамана заявила, что он двоеженец.

— Ого! — удивился Кавкайкин.

— «Это подтвердил полковник Магомаев, проживающий в Токио. Семенов, уезжая в Америку, обратился к священнику Старкову, находящемуся в Харбине, с просьбой, чтобы тот подтвердил законность брака с Еленой Викторовной Терсицкой, заключенного 16 августа старого стиля 1920 года постановлением китайской консистории и законность расторгнутого брака с Зинаидой Дмитриевной Семеновой, урожденной Манштейн. Развод атамана с первой женой наступил оттого, что она вопреки его воле уехала в Крым за сыном и два года не появлялась. Священник выслал необходимые документы. В настоящее время Зинаида Манштейн со своим сыном Вячеславом и гувернанткой Ниной Чуриной проживает в Токио». Вот так, — заключил Серегин, сворачивая газету и берясь за другую. — Даже атаман оказался двоеженцем. А нам и сам бог велел любить женщин, так, прапорщик Кавкайкин?

— Так точно, господин капитан.

— А вот что говорит сам атаман Семенов, — продолжал Серегин: — «Перед своей смертью адмирал Колчак подписал указ от 4 января 1920 года в Нижнеудинске, по которому я назначался главнокомандующим восточной территорией. В то время я находился в Порт-Артуре, когда ко мне прибыла делегация из Владивостока, где были размещены войска. Но г. Меркулов помешал мне исполнить план, и я вынужден был отправиться в Гродеково. Мои подрядчики не смогли обеспечить мою армию продуктами, а японцы — оружием и амуницией. Таким образом, Меркулов нарушил данное мне обещание, и мои войска вынуждены были уйти за кордон».

Дзасохов откупорил бутылку, наполнил рюмочки.

— Господа, предлагаю выпить за атамана Семенова. Оч-чень жаль, что он не наш правитель. Был бы он — был бы порядок. Это я вам точно говорю, господа. Сто лет ему жить.

Серегин откинул газету.

— Тебе не к лицу так говорить, Игорь Николаевич. У нас есть законное правительство, возглавляемое Дитерихсом, и не следует забываться.

— Будет тебе, — отмахнулся Дзасохов. — Все мы истосковались по сильной личности. Это даже Юре понятно. Так или нет, Юра?

— Так точно, — ответил Кавкайкин, присаживаясь к столику. — Сильная личность очень нужна.

— Однако пить за него я не буду, — отказался Серегин. — Я выпью за то, чтоб нам повезло и мы дожили до конца этой заварухи. Как ты, прапорщик?

— Так точно, — согласился Кавкайкин и с ним.

— Как хотите, — вздохнув, произнес Дзасохов и выпил. Вино было кислым.

— Ладно, не будем про политику, — предложил Серегин. — Кого ты, Юра, увидел там, в коридоре?

— Господа, — спохватился Кавкайкин, и глаза его опять заблестели. — Господа...

— Супругу военного атташе полковника Сугино увидел он, — сказал Дзасохов. — У прапорщика губа не дура. Дама действительно очень хороша. Едет к мужу. Жаль, в Никольске нам сходить, а то бы мы с Юрой непременно приударили за ней. — Дзасохов подмигнул Кавкайкину, и тот заулыбался. — Придется это удовольствие уступить Олегу Владиславовичу. Как вы, а?

— Может случиться международный скандал, — серьезно ответил Серегин, поднимаясь и глядя в окно, за которым, разворачиваясь, боком уходило в сторону зеленое хлебное поле...

В 1916 году особенно начали богатеть предприимчивые дельцы. Они появлялись, как грибы после дождя, удесятеряя свое состояние на поставках каустической соды, лекарств от диабета и гепатита, английской соли и хвойной смолы. Хотелось «красивой жизни», ресторанов, шантанов и кокоток. Вчерашний сморкач сегодня заказывал музыку.

В это время и прибыл во Владивосток Вилим Били. До него все новоявленные богатеи мало внимания обращали на свои костюмы. Носили визитки с торчащими наружу клетчатыми платками. Визитки заказывали у портных-китайцев. А те не знали, что такое мода или фасон. И вдруг в кофейнях и ресторанах стал появляться невероятно шикарный и элегантный мужчина.

— Удивительные эти русские, — говаривал он, — даже богатые и влиятельные господа не умеют одеваться как следует.

— Где уж нам... — отвечал какой-нибудь бывший сморкач. — Вы шьете за границей, а мы...

— Что вы, — говорил шикарный мужчина, — я шью у Вилим Били, знаменитого английского портного, который проживает в вашем прекрасном, экзотическом городе. Но он дорого берет, предупреждаю.

— Наплевать, — решительно обрывал задетый за живое сморкач.

Теперь около мастерской нового портного постоянно ожидали автомобили...

Однако через два года Вилим Били внезапно исчез. И появился вновь уже с оккупировавшими Приморье японскими войсками. И был он теперь не английским портным, а военным атташе Японии полковником Сугино. А нового хозяина мастерской по-прежнему называли Вилим Били.

Госпожа Кумико-сан, жена Сугино, возвращалась восточным экспрессом из непродолжительного пребывания в Токио.

— Конечно, она мила, — сказал в ответ на любезное приглашение Дзасохова Серегин, — но...

— Вот и приударь, — не унимался тот. — Ты не обременен семейными узами. Я как-то пробовал, да ничего не получилось. Этот толстяк Сугино ни на шаг не отпускает ее от себя. Да и с языком у меня туго.

За окном побежали домишки, лужайки с пасущимся стадом коров. Прогремел под колесами мост. Поезд приближался к станции. Едва вагон замер, как появились русские и китайские таможенники.

— Проверка документов, господа! Просим предъявить документы.

По перрону бегали носильщики, тут же крутились рикши. Серегин опустил стекло. Многоголосый шум ворвался в вагон.

— Ка-аму манза, ка-аму манза, — вдоль состава шел китаец, колотя палочками по кастрюле.

— Сколько тут стоим?

— Подолгу держат, — сказал Серегин, — можно по бродить по городу. Не желаете?

— С удовольствием. А Юра пусть посидит и поскучает. Один — или с Кумико, — сказал Дзасохов и рассмеялся.

— Увы, я опоздал, — произнес Кавкайкин, показывая на перрон, где полковник Челобов прохаживался с Кумико-сан. Укрывшись от палящего солнца шелковым китайским зонтиком, они о чем-то весело разговаривали.

— Вот так надо работать, господа, — объявил Дзасохов. — Чувствуется парижская выучка. А наш Юра остался с носом.

Дребезжала в пустом стакане ложечка, звук ее становился назойлив. Васин убрал ее. Теперь дребезжал стакан в серебряном подстаканнике. Васин взял стакан и зажал его в ладонях, задумавшись. На нижней полке дремала беременная жена шифровальщика Левашова. Не спал дипкурьер Васин, поставив в ногах баул с почтой. Не спал Романюк, с тревогой поглядывая на дверь, за которой время от времени раздавался тяжелый топот. На коленях его лежал револьвер.

Иоффе, прижавшись спиной к вибрирующей стене, сидел с закрытыми глазами и прислушивался к тому, как замирало и вновь оживало сердце, словно его подбрасывали, ловили и вновь бросали в какой-то дурной и жестокой игре. Он сдерживал дыхание, насколько хватало воздуху. Но стоило вздохнуть, как все начиналось сначала.

Васин достал из кармана коробочку с таблетками, ожидая, когда Иоффе о ней вспомнит.

— Вам плохо? — тронул того за руку Романюк. — Возьмите-ка таблетку.

Иоффе с усилием открыл глаза, не сразу сообразив, чего от него хотят.

— Спасибо, мне уже лучше.

— Берите, — потребовал Васин.

Иоффе взял таблетку, положил ее под язык.

— Вам бы прилечь, — сказал Романюк.

— Не надо, — сказал Иоффе. — Я вообще в дороге плохо сплю. Возраст, наверное, — произнес он тихо.

30 июня генеральному консулу Советской России в Харбине была вручена нота японского генерального консула, в которой говорилось: «На основании полученных от министра иностранных дел инструкций имею честь просить Вас срочно передать министру иностранных дел Дальневосточной республики нижеследующее: императорское японское правительство заявляет, что оно готово возобновить переговоры с правительством ДВР. Императорское японское правительство решило произвести полную эвакуацию войск из Приморской области не позднее 1 ноября сего года, о чем уже опубликована декларация внутри и вне страны».

Иоффе в это время находился в Мукдене, где ждал встречи с Чжан-Цзолином. Надо было предостеречь воинственного маньчжурского правителя, на которого Дитерихс делал особую ставку, от необдуманного шага.

Встреча состоялась, и, кажется, маньчжурский правитель уразумел, что ссориться с Советской Россией ему не имеет смысла.

Как только правительство Японии передало свою декларацию, вся реакционная пресса потребовала немедленного возвращения ноты, вредной как для Японии, так и для Временного правительства, бросаемого Японией на произвол судьбы.

В такой неспокойной обстановке Иоффе направился с декларацией в Читу. Надо было готовить вторую встречу с японцами. Первая, дайренская, ни к чему не привела. То же самое могло получиться и теперь. Военное министерство Японии не было склонно уводить свои войска из Приморья, могло сделать все возможное, чтобы затянуть эту операцию. Стало известно имя главы японской делегации; называли директора европейско-американского департамента графа Мацудайро.

Командующий оккупационными войсками генерал Тачибана получил из военного министерства инструкцию, которая предписывала ему создать во Владивостоке коалиционное правительство, чтобы оно могло и после увода войск проводить прояпонскую политику, Кроме того, предлагалось тайно и в сжатые сроки вооружить остатки семеновских и каппелевских частей, чтобы в нужный момент двинуть их против войск ДВР, стоящих по другую сторону Уссури, в районе станции Шмаковка. Все это должно было заставить русскую делегацию быть уступчивее.

Этого Иоффе пока не знал, как не знал о готовящемся покушении. Вчера в купе подбросили листок, вырванный из блокнотика, на котором было торопливо написано: «Минут через двадцать после Чимбао покиньте вагон. Передайте комдиву Эйхе — часы его идут исправно». Иоффе без колебаний принял предупреждение.

Ровно через двадцать минут поезд был остановлен, и вагон, из которого они ушли, начали прицельно расстреливать.

И когда спало напряжение и нервы немного успокоились, когда приутихла дьявольская игра с сердцем, Иоффе с благодарностью подумал о человеке, который, возможно, рискуя собой, спас их жизнь.

Бешеный перестук колес, за окном сплошная темень, и кажется, что поезд не мчится, а стоит на месте, раскачиваясь и приплясывая...

В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

Из источников, близких к генштабу вооруженных сил Японии, стало известно, что на конференции, которая пройдет в Чанчуне по вопросу урегулирования русско-японских отношений, касающихся вывода японовойск, договаривающиеся стороны не смогут прийти к общему соглашению: японская делегация будет выставлять условия, заведомо неприемлемые для совместной делегации РСФСР и ДВР. В частности, она опять будет требовать свободы предпринимательства на ДВ, статуса открытого города для Владивостока, не будет соглашаться на вывод своих войск с Сахалина.

Вместе с тем констатируется, что быстрый рост влияния на международной арене Советской России все же заставит японское правительство убрать свои войска сперва из Приморья, а потом и с Сахалина.

Затягивая переговоры, японцы дают время белому режиму собраться с силами и ударить в направлении Хабаровска. Для всех здравомыслящих из окружения Дитерихса ясно, что это авантюра. Но Дитерихс уверовал, что Россию спасет Михаил и спаситель этот — он. Многих из военных, политиков и промышленников он сумел заразить своим фанатизмом. Этого и хотели японцы. Они хорошо изучили Д., потому и выдвинули его в правительство. Сейчас здесь во всем царит психоз реванша: срочно собирается пополнение армии (здесь ее называют земской ратью). Но энтузиазма, по всему видать, хватит ненадолго.

В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

Реорганизация армии в земскую рать закончена. Дитерихс объявил поход против Дальневосточной республики под лозунгом: «За веру, царя Михаила и Святую Русь». В настоящее время насчитывается в боевой готовности 6228 штыков, 1684 сабли, 81 пулемет, 24 орудия, четыре бронепоезда. Во Владивостоке находится: триста орудий, три миллиона снарядов, двести миллионов патронов, 120 тысяч ружей и триста тысяч единиц другого военного снаряжения.

С 26 августа японцы начнут отвод своих войск на юг, сдавая укрепления и вооружение войскам земской рати.

Авангард белых составляет Поволжская группа, в составе которой 1885 штыков, 740 сабель, 26 пулеметов, четыре орудия, два бронепоезда.

Начало наступления Дитерихс наметил на 1 сентября в районе Шмаковки взятием моста через реку Уссури.

На время военных действий он перенес свой штаб в Никольск-Уссурийский.

В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

Дитерихс, став у власти, первой задачей объявил примирение враждующих военных группировок. Согласно последним приказам, командирам отдельных частей предписывается в самом срочном порядке выяснить настроение нижних чинов и командного состава, а также, путем перевода в другие части или просто изоляции отдельных лиц, пресечь в корне пропаганду неподчинения существующему строю. Особое внимание обращено на состав 1-го казачьего сводного корпуса, в котором, по данным штаба главнокомандующего, ведется усиленная агитация против верховного правителя. Создавшееся политическое положение тормозит работу верховного правителя по реконструкции армии. Дитерихсу необходимо для полного уничтожения существующего антагонизма влить в части элемент разнородных политических тенденций и создать армию единой борьбы с большевиками. Затяжная работа Земсобора и продолжающийся саботаж даже среди высших чинов, обманутых в своих блестящих надеждах, бессознательно играют на руку разложению армии. В штаб войск продолжают поступать сведения о воинских беспорядках, переходящих часто в открытые выступления. За последние семь — десять дней штабом армии зарегистрировано 39 человек, арестованных до особого распоряжения. Единственной возможностью водворения порядка в частях является интенсивная деятельность военного контроля. Но штаб армии сознает, что это мероприятие при систематическом применении может дать самые гибельные результаты.

На просьбу верховного правителя к японскому командованию выдать дополнительное оружие в связи с усиливающимся партизанским движением в области выделено оружие лишь для лиц, несущих охрану полотна железной дороги совместно с японцами, а также правитель извещен, что вопрос о передаче оружия будет решен в самое короткое время.

В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

Группа генерала Смолина насчитывает 2400 человек.

Белогвардейская армия реорганизована, корпуса переименованы в рати: рать первая — генерала Молчанова, вторая — генерала Смолина, третья — конный корпус генерала Бородина, четвертая — конная казачья группа генерала Глебова. Каждая рать делится на три полка (по четыре дружины).

В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

Сегодня в Токио отправлен генерал Андогский, ныне председатель городской думы. В Японии он обязан добиться аудиенции премьер-министра Като и упросить отложить эвакуацию японовойск до Нового года. В этом заинтересованы и деловые круги Токио, которые не успевают вывозить из Владивостока награбленные ценности, промышленное оборудование. О результате встречи из Токио будет передано по радио генералу Тачибана.

Японцы усиленно возводят вокруг города блиндажи, укрепляют форты. Из Майдзуру пришли четыре миноноски, и крейсер «Касуга». Каждый день от пирсов Золотого Рога уходят осевшие от перегруза суда.

Стремясь пополнить свою армию, Дитерихс отдал приказ о всеобщей мобилизации мужского населения. Мобилизация идет насильственно, вплоть до того, что к концу сеансов в иллюзионах и цирках перекрываются входы и выходы, молодежь и мужчин отбирают, строят и под конвоем уводят в казармы.

В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

Во второй половине сентября японцы приступили к частичному выводу своих войск с территории Приморья. Грузятся на пароходы части 9-й дивизии. На 12 сентября намечена эвакуация 8-й дивизии. 21 сентября отправился восвояси японский Красный крест. Продолжается спешная погрузка на суда железнодорожных рельсов, стрелок, машин, аэропланов, автомобильных колес. Дитерихс за валюту продал китайцам миноносец «Инженер-механик Анастасов» и узкоколейную железную дорогу с вагонетками, снятую с территории порта.

— Пардон, мадам. Извините. — Коренастый мужчина с тростью, повисшей на локте, разворачивая газету, задел даму в красной шляпке. — Вы только послушайте, что делается. Это какой-то кошмар. На Семеновском базаре хозяин опознал свою пропавшую корову. Вы представляете его радость? В наше время корова — это ого-го! А продавал ее солдат за тридцать рублей. Представляете? Хозяин коровы, естественно, потребовал вернуть ее, а вор, простите, кукиш ему. На шум собрался народец, принялись стыдить этого бандита, а он возьми да швырни гранату. Вы представляете, какой кошмар? — Он снизу вверх смотрел на усталую женщину. — Граната, естественно, взорвалась.

Женщина не сразу поняла, о чем речь.

— Дикость какая, — произнесла она, беспокойно оглядывая зал.

— Вот и я говорю... — продолжал мужчина, но тут же прикусил язык, поймав на себе взгляд невзрачной личности в теплой кепке с застегнутыми на затылке наушниками. — Наши доблестные ратники живота своего не жалеют, — уже громче обратился он к даме, — а большевики коров воруют. Да-с. Это какой-то кошмар.

Все пассажирские поезда, идущие на север через Никольск-Уссурийский, были отменены. Шли только воинские эшелоны с теплушками, из которых торчали унылые конские морды да слышались похабные песни перепившейся земской рати. Прогремят вагоны, подняв за собой завинченный штопором пыльный хвост, — и снова недолгая тишина. На вокзале скопилась масса пассажиров. Измученные долгими ожиданиями, неудобствами, пассажиры нервничали, ссорились. На ночь вокзал превращался в заурядную ночлежку — ступить негде. Люди спали даже в пристанционном скверике, еще зеленом, не потерявшем своей привлекательности. Тут же жгли костры, варили и жарили, умывались и караулили свои узлы.

Ночами по вокзалу, переступая через спящих, бродили раненые офицеры и солдаты: присматриваясь, толкались бесцветные личности в котелках и кепи, казалось, они кого-то упорно разыскивают. Иногда они требовали документы и уводили с собой. Пассажир больше не появлялся, а личности продолжали шнырять.

У дверей дежурного по вокзалу и возле окошечка билетной кассы стояла, волнуясь, плотная толпа. Раздавались глухие удары, дверь трещала, но вокзальное начальство не соизволяло появиться. Пронесся слух, что из Раздольного вышел пассажирский поезд и что вагоны почти пусты. В зале набилось до отказа, а народ все прибывал, и шуму становилось больше. Наконец показалась красная фуражка дежурного по вокзалу, и сразу же вокруг него закрутилась человеческая метель.

— Граждане! — надрывался дежурный, размахивая фуражкой. — Никаких поездов на север не будет. Успокойтесь и расходитесь! Это я вам заявляю ответственно! Все поезда мобилизованы правительством для воинских нужд.

К дежурному рвались с кулаками, толпа теснила его к стене, угрожающе наливалась гневом, пока оттуда, где мелькала приметная фуражка, не раздалось:

— Рятуйте! Убивают!

Двое милиционеров бросились на помощь, но их отшвырнули, тогда они принялись стрелять в потолок. Толпа медленно рассосалась.

— Это ж надо, — возмущалась женщина средних лет в плюшевом жакете, — дочка замуж выходит, а я тут пропадаю. Слыханное ли дело: свадьба без родителей!

Ей вторил старичок в черном драповом дорогом пальто:

— Это еще можно пережить. Вы красных попробуйте остановить. Все остальные беды, и ваша в том числе, по сравнению с этой — суета сует. — И отвернулся, сложив бледные, в рыжих веснушках, руки на набалдашник палки.

— Поглядите на него, люди добрые, — возмутилась женщина, хлопнув себя по бокам. — А зачем же вас несет в ту сторону? — спросила с сердцем.

— Меня в обратную сторону несет, — ответил старичок, не меняя позы. — Меня несет на пароход, вот куда!

Тучная бабка, прижимавшая к животу котомку, проворчала, будто про себя, но так, чтобы старик услышал:

— Ишь ты, свадьба для него суета. Подыхать пора, а он туда же, гляди-к, прости меня господи.

Молодая уставшая женщина в теплой кофте, невыспавшаяся, с темными кругами под глазами, баюкала надрывающегося в крике грудного ребенка. Ей советовала другая:

— Ты, милая, покорми его. Он у тебя от голода заходится. Покорми, голубушка.

— Молока нету, — чуть не плача ответила та. — Пропало молоко — вот и мучаюся с ним.

В буфете, в конце зала, торговали бутербродами а подсохшей красной икрой. Тут было относительно спокойно: пассажиры уничтожали в основном свои припасы.

— Гляди вон на ту даму, — сказал ротмистр Дзасохов прапорщику Кавкайкину. Они стояли у столика с толстой, серого камня, крышкой, помешивая ложечками круто заваренный горячий чай, лениво жевали. — Нет, нет, не туда. Она рядом с господином, который с газетой и тростью на локте.

— М-да, — неопределенно произнес прапорщик Кавкайкин, чмокнув пухлыми детскими губами. — Ничего. Она что, вам нравится, Игорь Николаевич?

— Не о том думаешь, Юра, — укоризненно произнес Дзасохов, прожевывая. — Как ты думаешь, кто она?

Прапорщик сделал гримасу — мол, кто ее знает?

— Нет, ты присмотрись к ней повнимательнее, — настаивал ротмистр.

— Н-не знаю. Может, учительница старших классов. А может, пишбарышня. Скорее всего, последнее. И лет ей за сорок. Старуха уже.

— Да? — переспросил Дзасохов, промокнув усы платочком. — Лихо ты ее причислил к старухам, с высоты своих девятнадцати лет. Ей не более тридцати. Могу спорить.

— Я не против, — легко согласился Кавкайкин.

— Но главное не это, Юра. По-моему, она не тот человек, которым старается казаться.

— А кем же она старается?

— Обыкновенным пассажиром. Как все.

— Вы, Игорь Николаевич, как всегда, оригинальны. Простите великодушно, в вас больше от курса философского факультета, чем от офицерской школы на Русском острове.

— Хороший офицер всегда обязан на вещи и события смотреть философски. Вот возьмите Иммануила Канта...

— Не надо, Игорь Николаевич, чур меня, — испугался Кавкайкин. — Давайте лучше о ней. — Кавкайкин откусил бутерброд; круглое, упитанное лицо прапорщика стало умиротворенным, спокойным.

— Кстати, икра сухая, ты обратил внимание?

— Буфетчика давно бы надо забрать. У него полная мошна, и он ждет красных, а нас травит сухой икрой, подлец.

— Ты подожди про буфетчика.

— Ну-ну...

— Так вот, — жуя, говорил Дзасохов, и усы его при этом топорщились и шевелились. — Ты приглядись, как ведут себя пассажиры. В их лица всмотрись. На них что? На них одно ожидание. Терпеливое, если хочешь, мученическое, как у Христа.

— Ради бога, Игорь Николаевич, не приплетайте к Канту еще и Христа.

— Ладно, не пугайся. Христа не приплетешь к Канту уже потому, что Иисус жил и помер гораздо раньше Иммануила. Ладно, слушай дальше. Все они свыклись, стерпелись со своим положением. Одним словом, ждут, как говорят, у моря погоды. Для них красные так красные, белые так белые. Им как будто все одно, кому молиться, хотя на самом деле, конечно, это не так. Они просто устали в этом нашем бардаке. Хуже всего в такое время на месте сидеть. Брось кто — красный, белый, зеленый — клич: «За мной!», и они пойдут безоговорочно, не спрашивая, куда и зачем. И милая дамочка с темными кругами под глазами и ребенком на руках, и старичок, делающий вид, что дремлет, и господин с газетой, изображающий из себя умника. Все. Лишь бы снова быть в движении. Двигаться, Юра, это жить. В твоей полковой школе этому не учили и никогда учить не будут. А жизнь — это не только существование белковых тел, но и движение. Без оного белки просто-напросто протухнут.

— Игорь Николаевич, — взмолился прапорщик, морщась и делая страдальческое лицо. — Вы иногда становитесь несносны. Можно подумать, вы не только философ, но и марксист-подпольщик. Не дай бог, до полковника Бордухарова дойдет, как вы меня это... пропагандируете, — вдруг округлил глаза.

Ротмистр Дзасохов чуть не подавился от смеха. Вытер слезы.

— Фу ты, Юра, уморил. Кстати, о подпольщиках. Я действительно ходил в марксистский кружок, слушал большевистских агитаторов, конспектировал их речи и, если хочешь, расклеивал листовки на Светланской и Алеутской. Что, опять напугался? Не дрейфь, прапорщик Кавкайкин, я сам боюсь! — засмеялся. — Полковник Бордухаров знает об этой исторической странице моей биографии. Тем более, что тогда я действовал по его заданию. Так-то...

— У-уу! — выдохнул Кавкайкин уважительно.

— Слушай дальше. На чем это мы... Ага. Так вот, — Дзасохов надкусил новый бутерброд. — А что выражает лицо этой мадам? Натура она неуравновешенная, то есть чувства, эмоции и здравый рассудок у нее спорят и поладить не могут. Превалирует, в основном, первое. Иначе зачем бы она напялила эту красную шляпу с зеленым перышком? Волосы черные, распущенные. И все-таки она себя старается держать в руках. Приглядись — она вся в напряжении. Она не находит себе места, притом внешне это почти незаметно, но обрати внимание, как она водит взглядом по залу, а только натыкается на военного, буквально цепенеет.

Шагах в десяти от них, прислонившись к стене, с маленьким кожаным баульчиком в руках, стояла женщина — чуть выше среднего роста, лет тридцати. На ней было серое легкое пальто, на шее голубой вязаный шарфик. По плечам рассыпались прямые черные волосы. Это была Вероника Вальковская, связная владивостокского подполья и разведотдела штаба партизанских отрядов.

— Вы правы, — согласился Кавкайкин. — В ней что-то есть эдакое. Но не хотите же вы сказать, что она агент красных, — засмеялся он.

— Именно, Юра. Тут ты оказался на высоте. Угадал.

Кавкайкин приосанился, солидно покашлял в кулак.

— Вы думаете, я совсем дурак непробиваемый,

— Что ты, Юра, ты ничего. Главное, понял меня. Именно так я и думаю. Она агент красных, и ей срочно надо на север. Она умирает от желания как можно скорее попасть на север, навстречу красным. Вот так, друг мой. А теперь, — Дзасохов вытер аккуратно бумажной салфеткой губы, — можно подойти и проверить у нее документы и все такое прочее.

— Так прямо подойти и проверить?

— А как ты предлагаешь?

— Ну, что-нибудь придумать. Повод...

Кончики ушей ротмистра Дзасохова загорелись. У него всегда горели уши, когда он начинал злиться. Стоял, покачиваясь с каблука на носок, такой тщательно выбритый, наодеколоненный, профиль — хоть на медаль, с темными чуть выпуклыми глазами, — медленно наливался яростью и азартом охотника, почуявшего добычу.

— Мы не на приеме у супруги полковника Бордухарова Анастасии Васильевны. Это там нужно церемониться. Мы же, Юра, на службе. Так сказать, при исполнении обязанностей. И задача у нас не выделывать на паркете па, даже при виде смазливых барышень, а брать их за жабры. Вот так, прапорщик Кавкайкин.

Кавкайкин вытянулся, щелкнул каблуками начищенных сапог.

— Слушаюсь, господин ротмистр.

Дзасохов забывчиво продолжал помешивать ложечкой в остывшем чае, глядел вслед прапорщику. «А задники не начистил, дурак, — заметил он. — Надо научить смотреть за собой». Отодвинул стакан и направился за Кавкайкиным. Тот уже держал какие-то бумаги в руках.

— ...к мужу. Он ранен и находится где-то в госпитале, в Спасске. Я прямо-таки с ума схожу. — Она вынула из-за обшлага рукава платочек, поднесла к глазам.

Кавкайкин обернулся к подошедшему ротмистру.

— Вальковская Вероника Арнольдовна. Добирается к мужу, подполковнику Вальковскому, в Спасск. Муж ранен и находится в каком-то госпитале. — Он передал бумаги. — Это телеграмма из Спасска. — И с усмешкой глянул на Дзасохова: дескать, все ваши философствования не что иное, как гадание на кофейной гуще.

— Помогите, господа, — взмолилась Вальковская. — Я тут обезумею. Третьи сутки вот так, на ногах... Это ужасно. В городе никого не знаю.

— Искренне сочувствую.

Дзасохов перелистывал бумаги, тщательно изучал каждую строчку, ощупывая листочки, как слепой.

— К Спасску подходят красные. Город на осадном положении. Пассажирские поезда отменены. В ту сторону идут эшелоны только с воинским грузом, — возвращая документы, сказал он.

— Я согласна в теплушке ехать. Лишь бы не сидеть в этой грязи. — Она брезгливо скривила тонкие губы. — Сидеть и ждать невесть чего... это свыше моих сил. Сейчас упаду и заплачу. Телеграмма получена три дня назад. Может быть, уже поздно...

— Успокойтесь, все образуется, — неумело утешал ее Кавкайкин, — Господин ротмистр, надо бы как-то помочь даме. Такое дело,..

— Что-нибудь придумаем. Сперва вам надо немного отдохнуть. Тут неподалеку номера Шокальского. Можем посодействовать.

— Да-да, — обрадовался Кавкайкин. — Отдохнете, приведете себя в порядок, а мы тем временем попробуем устроить вас. Кстати, на запасных путях формируется воинский эшелон.

Господин с газетой шумно перевернул страницу. Дзасохов глянул в его сторону, поморщился. «Да, — подумал он, — Юру решительно надо проучить, чтоб в другой раз, прежде чем ляпнуть, думал».

Вальковская оживилась, заулыбалась:

— Право, господа, я вам очень признательна. Я обязательно расскажу мужу о вашей чуткости, господа...

Дзасохов сказал Кавкайкину:

— Возьмите с собой госпожу Вальковскую и отправляйтесь в номера. Господину Шокальскому скажите, что я прошу его. — Он улыбнулся Вальковской, поднес руку к фуражке, прищелкнул каблуками. — Честь имею.

Через полчаса прапорщик вернулся, веселый и оживленный.

— Вы молодец, Игорь Николаевич. Устроили ее чин по чину. А вообще-то она баба ничего. Какие яркие глаза, а фигура! Вы не видели ее фигуры. — Кавкайкин не заметил, что ротмистр настроен далеко не так весело. Был он сосредоточен, углублен в свои мысли и как бы совсем не замечал его болтливости. — Пойдемте, Игорь Николаевич, к буфету, хватит нам толкаться тут. Возьмем водки — и к себе, а?

— Чьего разлива? — насупившись, грозно спросил он угодливо склонившегося толстого буфетчика.

— Чуринского-с, господа. Чуринского. Из чистейшей пшенички рассейской, незамутненная. — Он встряхнул квадратную бутылку синего стекла, через которое ничего невозможно было разглядеть.

— Ну, — пригрозил прапорщик, — ежели окажется слаба, спущу шкуру. Понятно? То-то!

С другой стороны вокзального здания, за дверью с табличкой «Комендатура» находилось помещение дежурного контрразведки. Здесь они сняли шинели. Дзасохов подвигал ящиками закапанного чернилами стола, разыскивая оставшуюся закуску: хлеб, начатую банку сардин, головку лука. Кавкайкин сбегал ополоснуть под бачком граненые стаканы, не протирая, поставил их со стуком на стол, накинул на двери крючок и упал на продавленный до пружин диван.

— Вот не люблю коньяк. Луком его не закусишь. А водочку с головкой лучка... м-м...

— И когда ты успел так приохотиться к ней?

Прапорщик вздохнул. Он совсем к ней не приохотился и даже испытывал отвращение что к водке, что к коньяку, но ничего не поделаешь: ему очень хотелось казаться эдаким забубенным выпивохой и делать вид, что с женщинами, которых он называл бабами, у него все как положено. Мамаша говаривала, что и отец у него был такой же вот, с ветерком в головушке.

— Жизнь, Игорь Николаевич, всему обучит. Это такая школа, которая, как вы давеча правильно соизволили заметить, не чета полковой. — Он снова глубоко вздохнул. — А буфетчик все же шпион. Вы не лейте полные. По половинке сперва, а то шарахнет сразу по мозгам. Надо, чтоб понемножечку. Шпион все-таки буфетчик. Его-то обязательно надо взять. Посудите сами. Кого он ждет? Не сегодня-завтра красные будут здесь.

— Юра... — предостерег Дзасохов, откупоривая бутылку.

— А, чего там! Как будто это военная тайна. Все нормальные люди бегут. Удирают, а этот стоит за стойкой. И по морде его видно: не уйдет. Красный он, Игорь Николаевич.

— Пей, — приказал Дзасохов, — и заткнись. Буфетчик — мой старый осведомитель. Еще не было тебя на свете, а он уже зарабатывал на хлеб с маслом в политическом сыске.

Кавкайкин открыл рот.

Ему не дано было знать, что первым заинтересовался дамой в красной шляпе с пером именно старый осведомитель контрразведки, буфетчик Адам Рубинчик. Пост для наблюдения у него был удобный: весь зал перед глазами. Адам и обратил на нее внимание Дзасохова.

Ротмистр выпил залпом водку, крякнул, хлебом занюхал, налил еще.

— Ты никогда не станешь хорошим контрразведчиком, — сказал он Кавкайкину. — Почему? Сейчас скажу. Ты чувствителен, как гимназистка. Тобой в первую очередь движет чувство, а не разум. Все это по молодости — со временем пройдет. Но за это время ты потеряешь годы. Самые лучшие для карьеры. Если хочешь знать, твоя Вальковская, или как ее там, все лжет. Она агент красных. И ты мог бы это сам определить, если бы не растаял перед ее слезами. Но я тебя постараюсь научить работать, — пообещал Дзасохов.

Прапорщик совсем сник, ожидая, что еще скажет ротмистр.

— Ты не обратил внимания на телеграмму. Там все есть, что надо в таких случаях. Что телеграмма с почты — нет сомнения. Значит, у них на почте свой человек. Но они одного не учли: с первого, именно с первого октября телеграммы для гражданских лиц не принимаются. Это приказ генерала Молчанова. Вот чего они не учли! Если бы телеграмма была направлена для Вальковской в адрес военного ведомства, тогда дело другое. Ты что-нибудь понял? Ладно, поймешь потом. А сейчас, Юра, пока я тут приберу, беги-ка в аппаратную и вызови на провод капитана Бабича из военного контроля. Я сейчас.

Дзасохов налил себе еще, вытер рот тыльной стороной ладони, убрал пустую банку из-под сардин, на ключ закрыл комнату.

Телеграфист уже вызвал Спасск.

— У аппарата ротмистр Дзасохов. Здравствуйте, Борис Владимирович.

— У аппарата капитан Бабич. Здравствуй, Игорь Николаевич.

— Как у вас там?

— Спасибо. Молимся богу. Это я так — вот-вот затеем бузу. Погода плохая, настроение бодрое. Как всегда. Дел по горло.

— Завидую вам.

— Не надо, Игорь. Ты свое возьмешь сполна. Для тебя хватит. И скоро.

— Спасибо, Боря.

— Не за что. За такое надо к черту посылать, а ты благодаришь. Что там у тебя?

— Да ничего особенного. Надо проверить одну даму, Вальковскую Веронику Арнольдовну. Мыкается тут третьи сутки на вокзале, говорит, что ее муж, подполковник Вальковский Геннадий Григорьевич, тяжело ранен и где-то там на излечении. Телеграмму получила первого октября. Есть штамп.

Аппарат отстукивал вхолостую, лента, шипя, проходила меж пальцев Дзасохова и свивалась у его ног кольцами. Кавкайкин смотрел на Дзасохова. Телеграфист сидел, безучастно глядя перед собой, держа пальцы на ключе. Дзасохов оттопырил губы, по углам маленького рта образовались две резкие складки, причмокнул: дескать, вот так, даже сам Бабич задумался.

Вновь застучал аппарат.

— Как к ней могла попасть телеграмма?

— Вот видишь? — сказал Дзасохов прапорщику и ответил, продиктовав телеграфисту: — Через почтамт. Все есть: и штемпель, и роспись — все как надо.

— С первого октября запрещено строжайше брать телеграммы от гражданских лиц. Только ведомства имеют право отправлять и принимать. Ты это должен знать.

— Мне это известно, ей неизвестно.

— Понятно.

— А все же существует подполковник Вальковский или это выдумка?

— Будьте у аппарата через тридцать минут. Дам ответ. Конец связи.

Дзасохов стоял с концом оборванной ленты, бормоча: «Конец связи, конец связи...»

— Вот так, прапорщик Кавкайкин.

— Господи ты боже мой, — чуть не плакала от счастья Вальковская, быстро расстегивая пуговицы и сбрасывая с себя платье, — наконец-то можно отдохнуть. Собрала густые волосы, скрутила слабым узлом. — Боже мой...

Она стояла на холодном кафеле, перебирала босыми ногами от нетерпения и крутила кран с горячей водой, с удовольствием вдыхая пар, подымающийся из ванны. Испугавшись чего-то вдруг, кое-как прикрывшись рубашкой, сбегала, в прихожую, проверила, заперта ли дверь, присела перед замочной скважиной, зажмурив один глаз. В коридоре было пусто. Перед дверью никого. На цыпочках, как девочка, она пробежала обратно, открыла холодный кран, занесла ногу в ванну, поболтала, пробуя, и осторожно погрузилась в воду, сразу же вся покрывшись прозрачными пузырьками. Ванны в номерах Шокальского были хороши тем, что давали их с газом. Зажмурившись, Вальковская придерживалась за края ванны и тихо постанывала от наслаждения.

Она еще долго лежала, не двигаясь, привыкая к воде, размягченно пошевеливая пальцами. Слава богу, думала она лениво, встретила хороших людей. Если они еще помогут устроиться на воинский эшелон, то будет совсем хорошо. А как она перетрусила, когда подошли эти двое молодых офицеров! Но и среди них есть люди, оказывается. Не все звери. Только бы добраться до Спасска, а там проще...

Как она стремилась быстрее оказаться на месте, снять с себя этот груз постоянного страха, ежесекундной настороженности, боязни своей тени, соседа, взгляда, скрипа, стука! О господи...

Нервы у Вероники действительно были натянуты до предела. Натура эмоциональная, она всегда и все делала с излишней горячностью, торопливостью, советы порой воспринимала вполуха, надеясь на свою интуицию. Напутствуя ее, Лоренс говорил:

«Вам необходимо чрезвычайно остро проникнуться ответственностью. Слишком сложна обстановка, чтобы можно позволить себе расслабиться».

Вероника была неравнодушна к Лоренсу. Встречались-то всего раза три, а сердце так сладко замирает при одной мысли о нем...

«Штабу партотряда Вольского наша информация крайне нужна, — продолжал Лоренс. — Что в тылу Дитерихса? Его военный потенциал? Чем заняты японцы? Отношение деловых кругов и дипломатического корпуса к новой авантюре. Вот-вот возможны боевые действия. Надо успеть».

Почему Лоренс послал именно ее? Ну, во-первых, во-вторых и в-третьих, женщина. Ей легче, чем мужчине, который обязан быть или в земской рати, или на печи сидеть. Потом, Вероника еще ни одного поручения не провалила. Она рьяно бралась за каждое дело. При такой поспешности могли быть и просчеты. Поэтому Лоренс напутствовал: «Максимум осмотрительности, бдительности». Вероника спросила у него, подняв черные брови: «И только?» Лоренс улыбнулся, но взгляд оставался строгим: «Берегите себя, Вероника. Вы нам очень нужны, вот такой энергичной и устремленной. — Со значением добавил: — И милой».

«Почему он так сказал?» — думала Вальковская теперь.

Отдохнув в горячей воде, она поднялась, окатила себя из ковшика. Подошла к зеркалу, покрытому туманом, протерла в нем оконце, покрутила головой, подумала: вроде ничего. Недаром ведь к ней подошли офицеры. Надавила кончиками пальцев на припухлости под глазами, покусала неяркие губы, возвращая им свежесть. Тряхнула головой, и собранное на голове сооружение рассыпалось. Ее прямые и жесткие волосы плохо держали прическу.

Вдруг, вспомнив, рассмеялась. Прапорщик привел ее в номер, болтая о какой-то чепухе, галантно помог снять пальто и взялся было за пуговицу ее кофточки. После прямого взгляда Вальковской он не сконфузился, а, обхватив ее за талию, крепко прижал к себе, потянулся к губам. Она расхохоталась, а он все смотрел на нее, хлопая длинными белесыми ресницами, как годовалый бычок.

— Милый юноша, — как можно сердечнее произнесла она, — для вас я старуха. У вас должна быть хорошенькая, румяная, как и вы, девушка. Если еще нету, обязательно разыщите!

Как он сконфузился! Мальчик! А ротмистр ничего. Симпатичный мужчина.

Выйдя из ванной, Вальковская принялась одеваться, страдая от того, что не может сменить белье. Хотела уже лечь в постель, когда в дверь постучали. Сердце екнуло в дурном предчувствии. Отомкнула — и обрадовалась:

— Ах, это вы, господа!

— Мы не помешаем? — спросил прапорщик Кавкайкин, проходя в комнату.

— Как, уже можно ехать?

Ротмистр подтвердил:

— Да, можно ехать. Автомобиль подан.

— Зачем нам автомобиль, здесь же совсем рядом!

— Ничего, — успокоил он,  — лучше доехать. Темно, да и небезопасно ночами здесь.

У подъезда действительно стоял автомобиль с крытым верхом. Прапорщик помог Вальковской сесть сзади, устроился сам, ротмистр — впереди, возле шофера, Когда Вальковская сообразила, что ее везут не к вокзалу, а куда-то в город, забеспокоилась:

— Куда это мы, господа?

Кавкайкин успокоил ее:

— На минутку в одно местечко заглянем. Не волнуйтесь.

Ехали они долго. Наконец остановились у трехэтажного кирпичного здания с часовым у подъезда. Напротив, в сквере, расположилась сотня казаков. Там жгли костры, ржали кони, раздавались громкие пьяные голоса, пиликала гармошка.

— Прошу вас, — открыл дверцу прапорщик.

При виде окон, забранных в решетку, ощетинившуюся острыми металлическими заусеницами, Вальковская поняла, куда ее привезли, и почувствовала, как стали плохо слушаться ноги, губы непроизвольно задрожали. «Неужели все? Неужели?.. — больно билось в висках. — Привезли сюда обманом. Устроили в гостиницу. Зачем? Чтоб не сбежала. Пока я плескалась, как утка, они успели проверить легенду. Но документы сработаны добротно. Идею с телеграммой предложила я сама и уверена в надежности».

В кабинет она вошла почти спокойно.

Дзасохов бросил фуражку на подоконник, снял шинель, пригладил волосы, устроился за столом и только тогда пригласил Вальковскую сесть.

— Что это значит? — спросила она у ротмистра. — Я в чем-то провинилась перед вами?

— Курите, — предложил Дзасохов коробку с папиросами.

— Нет, благодарю вас.

— Тогда, если позволите, я закурю.

— Да, да, пожалуйста.

— Спасибо. Итак, Вероника, или как вас там еще, куда вы пробираетесь и с какой целью? Прошу отвечать четко, коротко и по сути.

— Пробираюсь. Это вы очень метко подметили. К своему мужу, Вальковскому Геннадию Григорьевичу, в Спасск. О его ранении я получила телеграмму четыре дня назад. Вот и все. Больше мне сказать вам нечего, господа. Право же...

Ротмистр нетерпеливым движением руки стряхнул пепел в блюдце с отколотым краем.

— Я ведь просил вас говорить правду!

— А я говорю правду, — с вызовом ответила Вальковская и даже привстала возмущенно.

— Вы находитесь в контрразведке. Прошу вас правдиво отвечать на мои вопросы.

— Какая корысть мне обманывать вас, вводить в заблуждение? Мне нечего скрывать. Документы высмотрели. Это какое-то недоразумение.

— Кстати, дайте-ка сюда документы, — потребовал Дзасохов.

Вальковская порылась в бауле и протянула ему свои бумаги.

Дзасохов бросил на нее взгляд исподлобья и начал раскладывать документы на столе в определенном порядке, понятном только ему.

— Чтобы не играть с вами в кошки-мышки, заявляю: телеграмма ваша фальшивая. Не надо возражать, вы только раздражаете меня своим глупым упрямством. Чем дольше будете лгать, тем больше будете запутываться, и потом вам труднее придется искать путь к откровенному признанию. Поверьте мне. Я тут не первый день и перевидал всякого народу. Все они в конце концов признавались. Телеграмму не могли отправить из Спасска в ваш адрес по той причине, что с первого октября телеграф работает только с ведомства и на ведомство. Для того, чтобы вы получили телеграмму из Спасска, ее должны были передать в Спасске через штаб армии генерала Молчанова, а во Владивостоке — принять военным ведомством генерала Вержбицкого. Видите, как все просто. — Он помолчал, давая Вальковской время осмыслить услышанное. — Я связался со Спасском, и мне сказали, что действительно подполковник Геннадий Григорьевич Вальковский имелся. Но, к несчастью, убит третьего сентября. Вот так-то. И как это вы допустили такую оплошность? Ну что, будем говорить?

Вальковская с трудом сглотнула слюну, почувствовала, как взмокли ладони, а во рту стало сухо: «Все правильно. Тут он притиснул меня к стене. Остается только молчать. Молчать». А мысль металась, ища выхода, как попавший в ловушку зверек. «Ну, конечно, ведь телеграмма сработана заранее, кто знал, что будет такой запрет? Во Владивостоке действительно жила супруга погибшего подполковника... Значит, провал». Но она еще не хотела верить этому, слишком долго ей везло.

Дзасохов между тем задумчиво оглядывал прапорщика.

— Юра... — сказал он нерешительно. — Как насчет того, чтобы... А впрочем, нет. Не то. — Он оглянулся на окно, за которым пьяно горланили казаки. — Юра, давай-ка кликни-ка сюда молодца хорунжего. Вон того, который плеточкой играет... Ну, чего стал? Быстренько!

Прапорщик сорвался с места. Дзасохов встал, открыл форточку, выкинул за окно папиросу. Стоял молча, заложив руки за спину, перебирая пальцами. Вальковская увидела эти шевелящиеся пальцы, и ей стало страшно.

В коридоре послышался топот, и вместе с прапорщиком ввалился здоровый краснолицый казак. В кабинете сразу стало тесно и нечем дышать от запаха ханшина.

— Хорунжий... Возьмите ее к себе. Через... — Дзасохов посмотрел на часы, — тридцать минут вернете. Хватит? Но иметь в виду, мне с ней еще работать.

Хорунжий крякнул, его усы дернулись и поползли кончиками вверх.

— Так точно, вашбродь, не беспокойтесь! Все будет в ажуре.

Вальковская не поняла, для чего появился этот здоровенный казак, куда ее хотят вести и что делать. А когда до ее сознания дошло, она забормотала потрясенно:

— Вы этого не сделаете. Вы... не посмеете, господа!

— Игорь Николаевич! — дернулся прапорщик.

— Ну? — отрывисто бросил Дзасохов. — Что? Ты сам, что ли, возьмешься?

— Нет, нет... — пискнул Кавкайкин и отвернулся.

Хорунжий хмыкнул.

— Забирай, — приказал Дзасохов. — Ну, быстро!

Кавкайкин закрыл за ними дверь, на которой остались царапины — следы ногтей Вальковской. Помолчал, успокаиваясь. Потом спросил:

— Скажите, Игорь Николаевич, а без этого нельзя?

Дзасохов повернулся к нему. Произнес с расстановкой:

— Нет. И нет времени тянуть со светскими разговорами. Эта дама на них рассчитывала. Нет! С такими — только так. Но надо вести дело таким образом, чтобы твои руки были чистыми. А они, — кивнул на окно, — они скоты. Быдло. — Ноздри его прямого, красивого носа раздулись, глаза сузились. — Им все спишется. А нам нет. Мы защитники справедливости, попранной большевистскими бандитами. Нам этого делать нельзя. Нам не простится. А они — трудящийся класс. Они умеют прощать друг другу.

— Ваша фамилия?

— Рейс...

— Имя. Отвечайте быстрее.

— Анна Леонидовна.

— К кому пробирались на север?

— В Спасске я должна была дождаться частей НРА и явиться в штаб партизанских отрядов Вольского.

— С чем? Что должны были передать?

— Ничего. Устный доклад о положении во Владивостоке. Больше ничего.

— Говорите громче!

— У меня нет сил говорить громче.

— Кто послал вас?

— Владивостокское подполье.

— Кто лично? Громче!

— Я не знаю этого человека.

— Юра, кликни-ка хорунжего!

Кавкайкин, уже ничего не соображая, загремел табуреткой.

Вальковская замотала головой:

— Я все скажу, только не надо больше этого... Прошу вас. Зачем вы так со мной? Не надо...

Дзасохов налил в стакан воды, поднес ей. Она взяла стакан трясущимися руками, выпила,

— Спасибо.

Дзасохов со стаканом в руке стоял перед ней. Еще полчаса назад здесь сидела самоуверенная, не лишенная приятности женщина, вызывавшая в нем чисто мужскую симпатию. А теперь это была старуха в изорванной одежде, дрожащая в крупном ознобе, с потухшими неживыми глазами, прикрытыми полуопущенными сизыми веками. Он сжал челюсти, длинно и глубоко втянул через нос воздух и так же длинно выдохнул. Отвернулся, поставил стакан на место.

— Вы враг. С вами я обязан поступать как с врагом. И для меня все равно, кто здесь: мужчина или женщина. Вы все одинаково опасны.

Вальковская что-то зашептала. Дзасохов нагнулся над ней.

— Громче, черт возьми!

— Гай Лоренс. Служащий бельгийского торгово-промышленного представительства.

Что передумала Вальковская, прежде чем решилась Назвать имя человека, которого почти любила... Но она назвала его, и тем самым обрекла себя на дальнейшую муку.

— Что должны были передать в штаб Вольского?

— Ничего. Только устно...

— Юра!

— Не надо! Прошу вас... Шелковка... в лифчике зашита.

— Сними с нее лифчик.

У нее не было сил даже рыдать. Рыдали ее сухие глаза, полные закаменевшего ужаса. Она с трудом ворочала распухшими, искусанными губами.

Прапорщик, с совершенно исчезнувшим румянцем, с бегающим взглядом, стал у нее за спиной.

— На ней нет ничего... под платьем, господин ротмистр.

— Сбегай, отыщи быстро. — И к Вальковской: — Вы сами виноваты. С нами не шутят, и вы должны были об этом знать. Или думали, проваливаются другие, а вас минует это?

Она молчала. Она действительно думала когда-то именно так.

Зашумели, засуетились казаки. Появился Кавкайкин.

— Все перерыл. Не нашел. — Перевел дух. — Какой-то гад упрятал. Ну что за народ!

Дзасохов стиснул зубы.

— Зови хорунжего! Быстро!

Влетел хорунжий.

— Построй своих бандитов, — приказал Дзасохов. — Быстро!

— Есть. С конями или без коней?

Дзасохов уперся своим недвижным взглядом ему в лоб:

— А коням для чего бабий лифчик?

Через минуту он прохаживался вдоль шеренги чубатых ражих мужиков, пропахших ханшином, лошадиным потом, крепкошеих, меднолицых.

— Довольны?

— Премного благодарны, вашбродь!

Остановился перед мальчишкой-казачком,

— А ты что здесь делаешь?

Казачок молчал, опустив голову.

— Тебе сколько лет?

— Двенадцать уже.

— Кто из вас взял этот... лифчик? Ну! — обвел взглядом строй, покачался на носках. — Шаг вперед!

Строй не шелохнулся. Дзасохов обернулся к хорунжему.

— Даю пять минут. Если через пять минут, — произнес он раздельно, не повышая голоса, но так, что его было слышно всем, — этот самый э... не будет у меня, каждый второй из сотни будет расстрелян по закону военного времени за пособничество красным.

Четко развернувшись, ротмистр направился назад. В это время в сквер влетел на вороном коне есаул.

— Что тут происходит?

Конь под есаулом гарцевал. Хорунжий доложил:

— Так что, господин есаул, нас- тут их благородие построить пожелали, чтоб через одного за бабу. Так что...

— Отставить! — заорал есаул, и к Дзасохову: — Ты кто такой? Ах, контрразведка?! В гробу я видел тебя и твою разведку.

Побледневший Дзасохов схватился за кобуру, но хорунжий сзади крепко стиснул его локти.

— Вы ответите, есаул... Вас самого под суд... — рванулся ротмистр.

Но есаул не слушал его:

— Стройся в походную колонну! Хорунжий, оставь его! Шагом!..

Дзасохов вернулся и приказал увести Вальковскую.

— Сволочи. Быдло! Навоз конский, — шептал он яростно, — ну, погодите...

Кавкайкин собрал исписанные листки бумаги, подравнял их, постучав о крышку стола. Не поднимая головы, сказал:

— Игорь Николаевич, я проиграл пари, вы правы.

Дзасохов притворился, что не понимает, о чем говорит прапорщик, отмахнулся:

— Будет тебе.

— Это почему же? Нет-нет.

— Давай сюда бумаги. С твоим выигрышем и моим проигрышем разберемся потом. А сейчас закажи Владивосток, канцелярию полковника Бордухарова и собирайся, повезешь все это дело и Вальковскую. То есть, Рейс. — Он помолчал. — Через полтора часа будет идти товарный. Дальнейшее пусть сами там раскручивают. Каштаны из огня таскаем мы, а пожирать их будут другие. Все, Юра. Собирайся.

Во Владивостоке бывать приходилось редко, и Дзасохов сейчас сожалел, что едет туда Кавкайкин, а не он.

— О, кого я вижу! Юра!.. Какими судьбами, как там мой друг Игорь Николаевич?

Серегин в коридоре министерства увидел идущего ему навстречу прапорщика Кавкайкина.

— А я зайти хотел к вам, господин капитан, — обрадовался Кавкайкин. — Я тут по делам. Игорь Николаевич наказывал проведать вас. Я хотел назад вернуться, а меня не пускают.

От прапорщика попахивало вином. «Наука Дзасохова», — отметил Серегин.

— Что там у вас интересного?

— Да вообще-то ничего. Агента красных поймали, — оживился Кавкайкин. — Все Игорь Николаевич. Прямо на вокзале.

Серегин насторожился. Как мог спокойно сказал:

— Неужели? Вот молодцы.

— Правда. Женщина. Связная владивостокского подполья. Красивая. — Он смешался. Покашлял в кулак. — Я ее сюда доставил, к полковнику Бордухарову.

— Интересно, — произнес Серегин. — И как она?

— Раскололась. У Игоря Николаевича и не такие разговорчивыми становились.

— Ну что ж, Юра. Это необходимо отметить. Зайдем ко мне.

— Вообще-то я свободен, — заколебался Кавкайкин, — а вдруг понадоблюсь?

— Понадобишься — найдут, — улыбнулся Серегин. — Идем, идем...

В комнатушке у Серегина никого не было. Кавкайкин повеселел. Все-таки хорошо, что он встретил Олега Владиславовича.

— Располагайся, Юра. А что у тебя там? — кивнул на серенькую папку в его руках.

— Запись допроса. Говорят, сам Михаил Константинович пожелал ознакомиться. Такая удача!

— Да, уж если Дитерихс пожелал — дело серьезное. Вот за удачу и выпьем. — Серегин на широком подоконнике изобразил импровизированный стол. — Ох, Юра, не в службу, а в дружбу, сходи ополосни! — протянул Кавкайкину два граненых стаканчика.

— Это мы мигом, Олег Владиславович! — Кавкайкин подхватил стаканы и выскочил за дверь.

Быстро, стараясь запомнить, Серегин просматривал страницу за страницей. Адреса. Имена. Клички. Опять адреса... Нет, не успеть. Захлопнул папку.

Кавкайкин ногой распахнул дверь. Улыбнулся:

— Небось, заждались?

— Ты вчера только приехал, Юра?

— Так точно, Олег Владиславович. Меня в вашей гостинице устроили. — Прапорщику нравился этот капитан, и он держался непринужденно.

Серегин предложил ему ароматную дорогую папиросу из красивой коробки:

— Внеочередные звания дадут вам с ротмистром. Заслужили!

Кавкайкин заулыбался: есть бог на свете!

Флягин явился, как всегда, выбритый до глянца, отутюженный, со свежим запахом коньяка и одеколона «Ночной Париж». Выпуклые светлые глаза его поблескивали.

В кабинете Бордухарова сидела Вальковская.

— Простите, Вероника Арнольдовна, позвольте и в дальнейшем так вас называть. Служба-с. У нас теперь нет секретов от вас, голубушка. Теперь мы благодаря вашей помощи сумеем нейтрализовать противозаконные действия подполья. — И к Флягину: — С такой милой помощницей вы должны... нет, вы обязаны всех функционеров держать вот где, — сжал руку в кулак так, что побелели суставы.

— Постараемся, господин полковник!

— Да... Так вот, мы тут беседовали с госпожой Вальковской о жизни, и, представляете, оказывается, во многом наши идеалы совпадают. Не так ли?

Вальковская сидела, вцепившись в жесткие подлокотники кресла, взгляд ее был неподвижен, казалось, она что-то пытается рассмотреть в глубине кабинета и не может.

— Да, — произнесла она.

— Госпожа Вальковская, оказывается, из состоятельной семьи, бес попутал ее с большевиками. Слава богу, теперь все это позади. Дальнейший путь только с нами, не правда ли?

— Да.

— Ну-ка, давайте порассуждаем... Связная не явилась. Что делается у красных? Они вынуждены направить сюда своего человека для выяснения обстановки. Самый быстрый путь не на конях ведь, так?

— Железной дорогой.

— Правильно, Флягин.

— Отсюда что следует? Вероника Арнольдовна берет с собой господина Флягина и едет на вокзал. Будете встречать все поезда.

— Меня могут опознать, — произнесла Вальковская отрешенно. Она терла пальцем пятнышко на обтянувшей колени юбке.

— Подгримируетесь. Измените внешность. Не мне вас учить, как это делается. Вы же конспиратор. Успокойтесь и смотрите на все трезво.

«Прости меня, Гай. Я оказалась действительно слабой. Дай бог тебе силы. Прости, Гай Лоренс, я уже просто не могла...» Она наверняка знала, что Лоренса пытают. Держится ли он, а может, сломали и его?

Бордухаров словно подслушал ее мысли, презрительно произнес:

— Этот «железный» Лоренс оказался слабее женщины. Так что не терзайте себя раскаянием. Слаб человек против человека.

Лгал Бордухаров. Лоренс умер молча.

...Тренькнул звонок. Лоренс брился в ванной. Быстро накинул на себя тяжелый тканый халат, прошел в прихожую, прислушался. Опять позвонили.

— Вам кого? — спросил через дверь, вытирая лицо полотенцем.

— Господину Гаю Лоренсу телеграмма.

Лоренс снял цепочку, повернул замок и впустил в квартиру высокого молодого мужчину в шляпе, с тяжелой тростью. За ним протиснулся плотный, широкоплечий в кепке.

— Военный контроль, — сказал первый, показал удостоверение и хотел обратно опустить в нагрудный кармашек, но Лоренс протянул руку.

— Дайте.

Сверил фотографию с оригиналом, несколько раз глянул на высокого мужчину, не пропустил ли какую деталь.

— А вы кто? — спросил у второго.

— Он со мной.

— Слушаю вас, прапорщик Кавкайкин. Чем обязан столь уважаемой организации?

Кавкайкин снисходительно усмехнулся, повесил свою шляпу на крючок, пригладил волосы. Потеснив плечом хозяина, прошел в залу, огляделся.

— Вы один?

— В настоящее время один, а какое дело вам до того, один я в собственной квартире или не один? — уже раздражаясь, спросил в свою очередь Лоренс.

Кавкайкин, подняв бровь, как это делал Дзасохов, посмотрел на него, словно только что увидел, усмехнулся, не открывая рта. Совсем как ротмистр.

— Да вот есть, есть дело, господин Лоренс. Мы уполномочены сделать у вас обыск. По этой причине И имеем честь предстать перед вами.

— Да? — И Лоренс усмехнулся.

— Да, — в тон ему ответил контрразведчик и оглядел хорошо обставленную квартиру. — Нам придется тут основательно потрудиться. Щеков, — он прищелкнул пальцем вскинутой руки, как это делают завсегдатаи ресторанов. — Приступай. Да поживее.

— Я не позволю, — решительно заявил Лоренс, заступая дорогу Щекову.

— Попробуйте, — пригрозил Кавкайкин. — На нашей стороне закон и, — он сделал многозначительную паузу, — сила.

Лоренс раздумывал, переводя взгляд с одного на другого.

— Вы ворвались ко мне, даже не дав времени привести себя в порядок. Значит, говорите, сила. Ну ладно. — Он прошел в ванную комнату, вынес оттуда прибор с мыльной водой и прошел в туалет. — Обыск будете делать только после того, как я извещу своего консула, — громко сказал, запирая дверь.

Тут же зажурчала вода. Кавкайкин одним прыжком подскочил к туалету и рванул на себя дверь.

— Успел... — в радостной злобе выговорил он, скаля острые зубы, как молодая овчарка. Быстро наклонился, подхватив с кафеля маленький клочок бумаги, на котором уместились всего две отпечатанные буквы «У» и «К».

— Вам дурно? — поинтересовался участливо Лоренс, уступая ему туалет.

— Однако шустрый вы, господин коммерсант. Это мы учтем. Щеков! — громко позвал Кавкайкин, не спуская глаз с Лоренса. — Поди-ка сюда. Обыщи его. А консулу вашему будет сообщено тогда, когда мы посчитаем нужным.

Щеков подбежал, готовый выполнить приказание, но Лоренс быстро прошел к столу в соседнюю комнату, Поднял телефонную трубку, но не успел ответить телефонистке, как Щеков рванул провод.

— Не подходи, рыло немытое. Голову проломлю, И не забывайтесь, что вы ворвались в квартиру бельгийского подданного. Я бельгиец, и вам придется отвечать. Вы понимаете...

Щеков подобрался как перед дракой.

— Что вы изорвали и бросили в унитаз? Какой документ? — прервал его Кавкайкин.

— Я ничего туда не бросал и не рвал. А если бы и бросил, то вас это не касается. — Лоренс понял, что положение обостряется и просто так вот, этаким разговором, дело не закончится. Он действительно успел уничтожить некий документ...

— Я верю, что вы бельгиец, хоть и говорите с другим акцентом. У русских не бывает таких белых зубов. А мы их можем вам выбить. Очень жаль, да?.. Искренне жаль, — повторил он и позвал:

— Щеков...

Щеков схватил Лоренса за плечо, но тут же, как по волшебству, вдруг вылетел из кабинета и оказался в прихожей, привалившись к двери в неловкой позе, разбросав короткие ноги в американских ботинках.

Кавкайкин подошел к Щекову, опустился на одно колено, похлопал рукой в перчатке по щеке.

— Нокаут. Глубокий. Вы хорошо боксируете. У кого брали уроки, не у Брендала Кокса в спортивном клубе на Фонтанной? — выпрямляясь спросил он, стараясь скрыть, что оробел.

Лоренс вышел из кабинета, потирая костяшки пальцев, с которых сходила белизна.

— Нет, я брал уроки у господина Семеняко на Суйфунской. Он хорошо знает свое дело и берет совсем недорого.

— Жаль, но что поделаешь? Вас надо наказать, голубчик. — Он опять глянул на Щекова, не подававшего признаков жизни. — Глубочайший нокаут. Очень редко такое бывает с господином Щековым. Теперь вы его самый страшный враг на всю жизнь. Очень обидчив и злопамятен. Такого поражения он никогда не простит, особенно вам. Имейте в виду.

— А мне плевать на него, — сказал Лоренс. — Прошу вас удалиться, и не забудьте этот мешок с костями, не то я его в ящик с нечистотами, что во дворе, скину.

Кавкайкин развел руками, давая понять, что с господином Лоренсом, действительно, шутить таким образом нельзя, в таких ситуациях господину Лоренсу надо уступить.

— Трубку подымите, не то скоро здесь появится уголовный розыск. Мне бы не хотелось предстать перед ними в таком виде. Знаете ли, честь мундира.

Лоренс с сердитым видом нагнулся за трубкой и тут же-получил сильный удар по затылку.

...Сколько времени прошло, пока он очнулся, Лоренс понять не мог. Увидел склонившегося над ним Кавкайкина, с озабоченным видом спрашивающего:

— Ну как, не очень больно? Вот и прекрасно. Встать сможете? А чтобы вы больше не баловались, я браслетики надену. Вот так. Щеков! Ты жив там?

В ответ послышался стон и возня. Щеков пытался подняться на непослушные ноги. Мотал головой, вытряхивая из нее туман.

— Поди в ванную, дурак, намочи голову.

Лоренс тихо стонал. Щеков одной рукой поднял его на ноги и, не размахиваясь, ткнул кулаком в губы. Лоренс вытолкнул языком осколки зубов из окровавленного рта.

Его долго били. Потом Кавкайкин позвонил на Полтавскую, попросил чего-нибудь для перевозки арестованного в следственную камеру.

Мутность во взгляде у Щекова не проходила, он то и дело дергал головой. Когда к подъезду подкатила пролетка, он взял обмякшее тело Гая Лоренса под мышки и поволок. Прежде чем бросить его в возок, снял с запястья золотые часы с браслеткой и перстень с фальшивым бриллиантом.

Это была первая серьезная операция Кавкайкина по аресту подпольщика, и прапорщик считал, что справился с ней блестяще. Он действовал так, как учил его Дзасохов.

В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

В районе Спасска белые имеют около 9000 штыков и сабель, четыре бронепоезда, 24 орудия, 72 пулемета.

Спасский укрепрайон обороняет Поволжская группа в составе трех пехотных полков (1644 штыка, 640 сабель, 25 пулеметов, девять орудий).

У приморского села Комаровка, где разместился штаб Народно-революционной армии, кавалерийский эскадрон схватился с казачьей полусотней генерала Глебова, только что прибывшей из Никольск-Уссурийского. Бой был яростный.

В избу к Карпухину — тут обосновался разведотдел — ввалился еще не остывший после боя комэск Нелюта. Пропотевшая гимнастерка с расстегнутым воротом, растрепанный чуб из-под фуражки, державшейся на ремешке. Тяжело дыша, он тащил за собой парнишку в полной казацкой форме.

— Ты только послухай его! — выдохнул он и, увидев в углу ведерко с колодезной водой, зачерпнул полный ковш и принялся жадно глотать, расплескивая себе на грудь и косясь на казачка.

Карпухин с интересом разглядывал необычного пленника. Таких вояк ему еще не приходилось видеть: мальчишка лет тринадцати, простоволосый, с обгоревшим на солнце носом, на щеках следы слез. Морщась, он баюкал руку, перевязанную свежим бинтом, уже успевшим насквозь пропитаться кровью. Грязные шаровары с желтыми лампасами заправлены в юфтевые сапоги со шпорами. Ножны без клинка.

— От гады... — меж крупными глотками пытался что-то рассказать Нелюта. — Ах, сволочи!.. — Осушив ковш, крякнул, передохнул. Зачерпнул еще, выпил, утер мокрое лицо рукавом, упал на табуретку, упер кулаки в колени, набычился, уперев взгляд в казачонка.

— Ну, говори. Ты его не бойся, — кивнул в сторону Карпухина. — Все, как было, говори. Давай.

— Чего он весь в крови? — спросил Карпухин.

— Так в атаке ж! — подскочил Нелюта. — Я что? Как секанул хорунжего — здоровенный такой бугай, он в сарае под охраной, уже очухался, — гляжу, что за чудо такое? Пригляделся, а это пацан на лошади. Ведь чуть голову ему не снес. Счастлив его бог, елки-палки! Крутится с клинком, глаза вот-вот выскочат. Я к нему: думаю, зарубят в горячке. Швырнул его с седла! Это он потом поранился, — пояснил успокаивающе. И уже не так громко: — Вот гады, а? Мальца в такую рубку втянуть, живоглоты проклятые! — Еще раз утер рукавом лицо. — Давай, говори, малец.

Казачок прикусил губу, не давая себе расплакаться, уголки рта задрожали.

— Чего говорить-то? — сипло произнес.

— Как чего? — опешил Нелюта. — Что нам рассказывал. Вот то и ему говори. Давай-давай, ничего не будет. Это тебе не в казаках гарцевать.

Мальчишка переступил с ноги на ногу, глубоко вздохнул:

— Ну... это самое... Когда сотня стояла в Никольске...

Карпухин, нахмурясь, перебил:

— Когда это было?

— Что? — не понял казачок.

— Когда сотня стояла в Никольске?

— Да вчера и стояла. Ну вот... — Он опустил голову, опять переступил с ноги на ногу, потом поглядел в окно, за которым таял конец жаркого лета.

— Ну вот что, — не выдержал Нелюта, — хватит тянуть кота за хвост. Такое дело, товарищ Карпухин. — Он снял фуражку, вправил ремешок и снова надел. — Поставили они сотню в сквер. Ну, нажрались, как полагается, ханжи. То-се, значит. А наискосок кирпичное здание, я его знаю. Там раньше булочная была. Так вот, в этом здании беляцкая контрразведка. Чуешь? Слухай сюда. И вот прибегает прапорщик и зовет с собой того хорунжего. Как его фамилия? — обратился к казачонку.

— Овсюг.

— Вот-вот. И скоро Овсюг, гад такой, тащит бабу. Представляешь, товарищ Карпухин! Она орет, вырывается, а он, скотина, ржет, — Нелюта перевел дыхание. — Кричит: «Подпольщицу отдали нам на полчаса! Кто, говорит, со мной?»

Мальчишка не поднимал головы и только губы кривил да нянчил руку.

— Вот так. Слухай сюда дальше, товарищ Карпухин. В общем, через полчаса ее вернули туда, где допрашивали. Но, видать, девка твердая оказалась. Опять бежит этот хлыщ: мол, забирайте снова. Но вернулся Овсюг один. Говорит, сала больше не будет, заговорила баба. Ну, ладно. Потом прибегает ротмистр. Построили сотню и начали допытываться, у кого этот, как его, — сделал ковшиками ладони и приложил к груди. — Ну, амуниция бабья. Кто-то из казаков позарился на бабские тряпки. Ладно. Ротмистр принялся угрожать, мол, ежели сию минуту эту штуку не вернут, то по закону военного времени каждый второй будет расстрелян за пособничество Красной Армии. Тут прибежал есаул, чуть не подрался с ротмистром. Сотню по тревоге — и аллюр три креста. Ну, мы их тут и посекли, почитай, всех. Вот такое дело. Уразумел?

Казачок молча кивал.

Карпухин внимательно слушал Нелюту:

— Понял. — Спросил у мальчишки: — Кто позарился на это самое?

Мальчик молчал.

— Ясно. — Карпухин поднялся, отодвинул в сторону бумаги. — Где этот Овсюг?

— Так где ж, там! Где ему быть? — ответил Нелюта.

Карпухин накинул портупею поверх кожаной куртки, затягивая на ходу ремень, приказал:

— Пошли. Будем говорить с Овсюгом. Ежели еще не издох. Где, ты говоришь, этот Овсюг? В сарае? А сарай где? Понял. Пошли.

Щелястый сарай с легкомысленно сдвинутой набекрень соломенной крышей, из которой торчали голые стропила, охранял боец эскадрона с шашкой наголо.

Хорунжий Овсюг сидел, привалившись к стене. Голова его была перевязана. Щурясь, он секунду-другую рассматривал вошедших. И как будто обрадовался, увидев казачка.

— А, и ты тут... Живехонек-радехонек, значит... — Внутри у него что-то хрипело и булькало. — А меня вот... Ну, живи, живи... — Он откинулся к стене.

Карпухин огляделся, поднял пустое проржавевшее ведро, сел на него.

— Овсюг, — сказал Карпухин. — Кто из ваших припрятал предмет женского туалета в скверике возле контрразведки, в Никольске?

Хорунжий повел белыми от боли глазами по лицам, еще не понимая, чего от него хотят. Карпухин повторил. Усмешка появилась и исчезла с лица хорунжего:

— Ищите. Найдете — ваше будет. Только зачем оно вам? Другое дело их благородие. Они нас чуть не перестреляли за него.

— Ты вот что! — вспылил Нелюта. — У тебя спрашивают, отвечай. Треп нам твой ни к чему. Кто припрятал эту хреновину?

— Ладно, ты спокойнее, — предупредил Карпухин.

Нелюта обиделся, пошел из сарая. Скоро появился и Карпухин.

— Ты Мясина опознаешь? — спросил у казачка.

— Дядьку Трифона, что ль? Кто ж его не опознает?

— Ну, тогда пошли на гумно. Будем искать.

— Сказал, что ли? — обрадовался Нелюта.

— А куда он денется?

Было жарко. Нещадно палило солнце. Ближний лес дрожал в мареве, казалось, что мимо него струится воздушная река. Высоко в небе кружил ястреб. Трава кругом была вытоптана, взрыхлена, покрыта бурыми пятнами.

— Ну-ка, малец, показывай дядьку Мясина.

Они прошли к раненым, кучкой сидевшим и лежавшим на земле. Кто стонал, кто просил пить, а кто поминал господа бога и его архангелов.

— Его тут нету, — сказал казачок.

— Ладно, нету так нету, — согласился Карпухин. — Идем к убитым.

— Вот он, — сразу узнал казачок, указав пальцем на мирно лежащего казака, пожилого, со сложенными на животе руками, в залитой кровью рубахе.

— Где его сума? — спросил Нелюта пробегавшего санитара.

— Все там, в куче, — махнул тот в сторону.

Суму нашли быстро. Карпухин вытряхнул из нее содержимое: моток дратвы, кусок мыла, пару нательного белья, сверток байковых портянок... Того, что искали, не было.

— Нету, — разочарованно произнес Нелюта.

— Постой, постой, — сказал Карпухин, разворачивая портянки. — А вот и пропажа! Теперь пошли назад, будем разбираться.

Вернувшись в избу, Карпухин принялся разглядывать найденную вещь.

— Ты отведи паренька-то, — сказал Нелюте. — Пусть твои хлопцы присмотрят за ним, потом что-нибудь придумаем.

Казачок вдруг заплакал:

— Дяденька... а не расстреляют?..

Карпухин нахмурился, полез за кисетом:

— Красная Армия не воюет с детьми. Все. Иди! Где твои родители?

— У меня нету родителей. Их беляки постреляли в Полтавке.

— Ну вот, — расстроился Карпухин, — А ты сам-то с кем был? Эх! Как тебя зовут?

— Тит.

— Ты не реви, Тит. Это плохо, что у тебя родителей нет. А тетки или дядья?

— Не пойду я к ним, к мироедам.

— А ты, значитца, пролетарий! — обрадовался Нелюта. — Ну, тогда другое дело. Вот возьмем Спасск, учиться будешь. Понял?

Карпухин вздохнул, раскурил трубку:

— Найди там ему что-нибудь из одежонки. Срамота глядеть. А ты, Тит, утри слезы. Теперь нос.

...Шелковку Карпухин обнаружил сразу. Глаза его заблестели. Собрав все со стола в полевую сумку, он пошел к комдиву Покусу, который находился в штабе главкома.

Потные телефонисты с катушками за плечами раскручивали провод. У штаба уже была сооружена коновязь, топтались кони, мотая хмельно головами, отгоняя оводов. Тут же стояла тачанка с задранным в небо рыльцем пулемета. На сиденье похрапывал связной штаба.

Новый, сменивший В. К. Блюхера, главком Уборевич захлопнул папку, передал ее Покусу.

— Яков Захарович, а кто такой Улан, если не секрет?

Покус, завязывая тесемочки, улыбнулся:

— Для вас — нет, Иероним Петрович. Это Серегин Олег Владиславович. Служит в военном ведомстве. Воевал с германцем в чине капитана, имеет боевые награды. Вступил в партию большевиков. Работал у Унгерна, был направлен в читинскую ЧК. Оттуда послали в Хабаровск. Знает японский и китайский. Сам из Владивостока.

— Мужественный товарищ.

— Да, — подтвердил Покус, — человек он прекрасный.

— Передайте при возможности мою благодарность ему.

— Есть, Иероним Петрович. Обязательно передадим, Денег бы ему надо. Очень они ему сейчас пригодятся.

— Сделайте вклад в Харбинское отделение «Спеши Бэнк». Думаю, там они пригодятся ему больше. Можно это сделать в самое ближайшее время?

— Можно, товарищ главком. Такого добра у нас хоть мешок, — обрадовался Покус.

Уборевич напомнил:

— И пусть банк оповестит его об этом. Чтоб знал. Деньги действительно потребуются ему не здесь, а там... И очень скоро.

...Остро отточенным красным карандашом Уборевич решительно водил по карте, вокруг которой сгрудились командиры и политработники. В комнате было накурено и тесно. Исчерченная разноцветными стрелами карта-двухверстка занимала весь длинный стол, а северный ее конец, уже глубокий тыл, у станции Шмаковка надламывался и свисал над носками сапог главкома. Все были возбуждены, но внимательно слушали, делая пометки в своих планшетах. Уборевич, как всегда, подтянут, энергичен, стекла пенсне поблескивали, на гимнастерке, выше кармашка, на малиновых розетках привинчены два ордена Красного Знамени.

— Таким образом, наша главная задача — не допустить Поволжскую группу белых к Спасску. А для этого требуется разбить ее под станцией Свиягино. Командиру головной группы товарищу Покусу необходимо выделить для этого две ударные группы по два полка...

Уборевич вопрошающе посмотрел на Покуса.

— Пятый и шестой стрелковые в первую группу, товарищ главком.

Пятый и шестой Хабаровские полки отличились в боях под Шмаковкой, когда 6 сентября Поволжская группа белых, которой командовал генерал Молчанов, в количестве 1885 штыков, 740 сабель, 26 пулеметов, четырех орудий, при поддержке двух бронепоездов, ожесточенно ударила по частям НРА, ставя себе целью захватить мост через Уссури и развить наступление на Хабаровск. Белые потеснили части НРА, взяли станцию Шмаковка и село Успенка. Народоармейцы вынуждены были отойти в район Глазовки, но на другой день вернули и Шмаковку, и Успенку. Теперь части Поволжской группы отошли к станции Свиягино и укрепились там.

НРА готовилась к решительному наступлению, сосредоточивая свои войска в направлении главного удара. В момент оперативного совещания штаба прибыла и Вторая Забайкальская стрелковая дивизия.

— Командующим первой ударной группы назначается товарищ Вострецов, — сказал Уборевич.

Все задвигались, зашумели.

— Что, есть возражения?

— Никак нет, товарищ главком, — ответил Вострецов. — Но я попрошу дать мне еще один артдивизион и хотя бы один эскадрон.

Покус тут же возразил:

— Решено отдать их во вторую ударную, товарищу Кондратьеву.

Уборевич усмехнулся и глянул на начальника политуправления Смирнова. Тот молча развел руками, мол, ничего не поделаешь.

— Берите, — согласился Уборевич. — Правильно, Степан Сергеевич, вам начинать.

— Нелюту дайте, — осмелел Вострецов.

— Это который сегодня побил глебовцев? — спросил Уборевич.

— Так точно, он, — подтвердил Смирнов. — Кстати, товарищ Карпухин в связи с этим что-то хочет доложить вам.

Уборевич поискал глазами начальника разведотдела. Тот кивнул.

— Дадим ему Нелюту? — спросил у Покуса.

Покус ответил:

— Жалко, но раз дело требует...

Было решено, что командиром второй ударной группы должен быть Покус. Он отличился при штурме Волочаевки, где белыми командовал сам генерал Молчанов.

Противники знали друг друга, и потому Уборевич согласился с кандидатурой Покуса.

— Вторая Забайкальская двинется следом за ударной группой Вострецова. Вопросы есть? — Уборевич снял пенсне, потер складку на переносье. — Будьте начеку, товарищи.

— Что скажет разведка? — спросил Уборевич Карпухина.

— По нашим данным, товарищ главком, только в Спасске 2800 солдат и офицеров, 660 сабель, 34 пулемета, восемнадцать орудий и один бронепоезд. И еще... Молчанов дал приказ по всему городу вырубить деревья.

— Это зачем? — заинтересовался Вострецов.

Покус лукаво ответил:

— Пуганая ворона куста боится. Чтоб врасплох не застали, а то выскочим из-за кустов и сразу: руки вверх!

Все рассмеялись. Уборевич улыбнулся.

— Да, — подтвердил Карпухин, заглядывая к себе в блокнот. — Вот выдержка из приказа генерала Молчанова: «Ввиду непрекращающихся нападений на военнослужащих в Спасске и его окрестностях приказываю: силами населения уничтожить кусты, воспретить вечерами хождение вне домов, военнослужащим воспретить хождение вне казармы. Патрулям: не исполняющих приказ арестовывать, а пытающихся уклоняться — расстреливать на месте».

— Понятно, — сдержанно произнес Уборевич. — А как у них с подкреплением?

— Они Спасск очередным Верденом считают и уверены в его неприступности, — продолжал Карпухин. — И, надо сказать, утверждение это имеет серьезные обоснования. Семь фортов вокруг города. Это не шутка! Все они соединены окопами с блиндажами, обнесены в пять рядов колючей проволокой. Далее. Японцы стягивают свои войска во Владивосток. Сейчас там девятая дивизия генерала Мацууры вместе с приданной ей отдельной кавалерийской бригадой. Численность ее 10200 человек. Вторая пехотная дивизия генерала Сиракавы — это которая ушла из Спасского укрепрайона — насчитывает 9000 штыков и еще отдельная пехотная бригада в количестве 8100 солдат и офицеров. Это все, что касается японцев. Земская рать Дитерихса насчитывает 9000 человек. У них штыков 6228, сабель 1684, 81 пулемет, 24 орудия и четыре бронепоезда.

— Спасибо за информацию, товарищ Карпухин. Нам нужно активизировать работу разведки, товарищи. Мы должны знать все, что предпринимает противник. Иначе будем действовать вслепую. А с завязанными глазами много не навоюешь. И связь! Связь между частями — это уже половина победы. Будет бесперебойная связь — значит, будет четкое взаимодействие и управление...

Готовясь к наступлению на спасские укрепления, Уборевич детально изучил действия командования Народно-революционной армии под Волочаевкой. Удар белым был нанесен серьезный, но, тем не менее, значительная часть их сил сумела уйти от разгрома. И причиной этому, считал Уборевич, была малоэффективная работа разведки и отсутствие четкой связи между частями НРА и штабом главного командования.

— Товарищи, все говорит за то, что наступление надо начинать не откладывая. Пусть генерал Молчанов свои укрепления снова считает Верденом, пребывает а приятном заблуждении. Спасск мы возьмем. Даже если Молчанов получит пополнение, то все равно Спасск будет наш. На случай, если с юга им подойдет подкрепление, товарищ Вольский не даст ему ходу. На партизанские отряды возлагается другая очень серьезная задача: дезорганизовать тылы противника, в первую очередь нарушить движение на железной дороге.

Послышался стрекот аэропланного мотора, совсем низко пролетевшего над селом. Под окном у коновязи заволновались кони. Смирнов вышел на крыльцо и скоро вернулся:

— Это наш пролетел, с прокламациями. Будет разбрасывать над позициями белых.

Одна из листовок лежала на столе: главком сам знакомился с текстом и сделал несколько поправок.

Уборевичу было ясно, что в создавшейся обстановке японцы постараются затягивать эвакуацию, чтобы дать возможность Дитерихсу еще более укрепиться, а в случае поражения увести за кордон уцелевшие войска. Японцы могут пойти даже на вооруженную провокацию, если не дать понять им, что Дальневосточная республика в этом случае предпримет самые решительные шаги, но все-таки заставит их очистить Приморье.

После совещания Уборевич задержал начальника разведки Карпухина и командующего партизанскими отрядами Вольского. Карпухин доложил, как попала к нему шифровка из Владивостока. Уборевич хмуро выслушал и сказал, обращаясь к Вольскому:

— Надо предупредить подполье о возможных арестах. Как у вас со связью? Следует послать расторопного товарища, не теряя времени.

— Боюсь, не успеем, Иероним Петрович. Тем более, одного человека мы уже, наверное, потеряли. Во всяком случае, все сроки возвращения прошли.

— Надо попытаться еще раз. Подумайте с товарищем Карпухиным, как это осуществить.

Вольский предложил:

— Пошли ко мне, там посоображаем.

В избе, где размещался штаб Вольского, было относительно тихо. Если к штабу главкома со всех сторон тянулись телефонные провода, а в маленькой комнате сидели телефонистки и торопливо отстукивали «бодо», держа на приеме Хабаровск, то здесь действительно можно было посоображать.

В одной из комнат молодой чубатый парень с маузером на ремне одним пальцем стучал по клавишам старенького «Ундервуда», группа партизан в кубанках с красными лентами толпилась возле большой, во всю стену, самодельной карты Приморья. Вытянулись, увидев командиров, но лица остались разгоряченными.

— Что у вас тут? — спросил Вольский.

— А почему мы должны им в зубы глядеть? — возмущенно спросил коренастый парень в меховой безрукавке. — Это не двадцатый год, когда чихнуть запрещалось.

— Ты что шумишь, Лыков?

— А то, что пришло время бить япошек, пустить им юшку, как они нам это делали. А мы тут, — он повертел пальцами, — антимонии всякие разводим. Это, как его, дипломатничаем. Вот мы и говорим: врезать, чтоб искры из глаз и дым из ноздрей. А то едут, гады, вагоны настежь, и песни орут. Жизни рады. У меня нервы не проволочные. Вот. Они с нами пятого апреля обнимались? Вот оно, их уважение к дипломатии! — Он выдернул гимнастерку из брюк, обнажив впалый живот с большим, уже посиневшим крестообразным шрамом.

Вольский обвел всех присутствующих взглядом, больше выражавшем удивление, чем огорчение:

— И все так считают?

— Все, товарищ командующий. Чего там!

— Мы на своей земле, а они кто? Одним словом, захватчики.

— А вот как думаете: хотят японцы домой? — спросил Вольский.

— Ежели б хотели, давно б ушли.

— Правильно. Но если мы начнем военные действия, и они в них вступят — все! Из-за этой заварушки японцы отсюда еще полгода не уберутся. А так, согласно решению их правительства, они уйдут в конце октября.

— Да, товарищ командующий, обидно уж очень! Сидим в засаде, под рельсами фугас. Идет состав. Ну, думаем, сейчас мы вас угостим, а Федякин грит, не сметь! Запрещено, грит. Обидно! Да к тому уж, промежду имя и теплушки с беляками. Вот тут побудь спокойным, попробуй. А они едут с песнями.

— Нельзя, товарищи, никак нельзя нам вызывать их на провокацию. Это решение командования, а мы с вами — солдаты.

Под окошком в кабинете Вольского стояла железная узкая кровать, застланная суконным одеялом, в углу колченогий стол с двумя тумбочками и железный несгораемый ящик. Вольский вызвал начальника разведки Лукьянчука.

— Где Костя Веселкин? — спросил Вольский.

Лукьянчук покрякал сконфуженно, поправил пушистые усы.

— Он тута у бабки Матрены того... гм, дрова колет.

— Видал? — обратился Вольский к Карпухину. — Ежели б у бабки Матрены была не внучка, а внук, наш боевой разведчик Костя Веселкин колол бы дрова у другой бабки. Быстренько готовь его во Владивосток. — Полистал свою записную книжку, подумал. — Когда он последний раз там был? — И сам себе ответил: — В августе, кажись. Так?

— Так, — согласился Лукьянчук.

— Подумай, кто бы его побыстрее переправил туда...

— ...Этот вон, в шляпе, с чемоданчиком, может, он? А может, вон тот, с узелком? — Флягин лениво курил, но глаза его стремительно бегали по платформе.

Они стояли на балконе владивостокского вокзала. Вальковская уже пришла в себя от потрясения. Время на это было. И теперь смотрела на происходящее без подсказки Бордухарова. Трезво и зло. Она поняла, что начинает ненавидеть весь этот мир, который, как казалось, сплетен из подлости и ненависти. Да, она не выдержала. А кто бы выдержал? Она уже ненавидела и тех, кто сломал ее, и тех, кто будет проклинать ее. «Чем я хуже этих зверей? — думала она, глядя на Флягина. — Они будут жить, а я нет?!» Достала из сумочки папиросы. Флягин, не глядя, протянул свою, дымящуюся, она прикурила.

Внимание Вальковской привлекли два молодых человека в рабочей одежде. Один, с маленьким фанерным чемоданом в руках держится уверенно; кепка на затылке, светлый чуб. Другой — темнолицый, крепкого сложения, повыше ростом, медлительный. Этот ей никого не напоминал, а вот тот, светленький... его она, кажется, встречала в Анучино. Да. Это парень оттуда. Она вспомнила. Весной видела его в разведотделе. Симпатичный парень. Она поймала его взгляд, смешливый и любопытный. «Как тебя звать?» — спросил он тогда. Она ответила: «Много будешь знать — скоро состаришься». — «Узнаю, — сказал он, — все равно узнаю». И она покраснела.

Сердце забилось часто. Наверное, что-то изменилось в ее лице, потому что Флягин спросил:

— Засекли кого?

Она ничего не ответила, еще не решив про себя, как быть.

— Кто? — спросил Флягин и больно стиснул руку.

И тут опять колыхнулась в ней ненависть. Слепая ненависть ко всем, кто будет жить, когда ее... И она, почти не разжимая губ, сдавленно произнесла:

— Вон, двое уходят. Первый, что ниже ростом.

Флягин метнулся в вокзал, где дежурили филеры. Вальковская затянулась, медленно выпустила дым. Вернулся Флягин:

— Не уйдет! От нас не так-то просто уйти.

Она ненавидяще поглядела на него, отбросила папиросу. И вдруг горячая волна ударила в голову. «Боже мой, что я делаю!»

— Я обозналась, — быстро, задыхаясь сказала она Флягину. — Верните своих людей... Верните!..

Он, не понимая, смотрел на нее:

— Что с вами?

— Верните! Я... обозналась! Это не он!

— Да бросьте вы! — разозлился Флягин. — Идемте.

«Бом-бин-блин-н... Бом-бин-блин-н... — плыл над городом перезвон колоколов собора. — «Бом-бин-блин-н...» Остановились старушки, истово перекрестились на поблескивающие вдалеке купола. Все куда-то спешили.

Костя Веселкин, связной от Вольского, обратил внимание на молодого человека в японской, зеленого сукна, пилотке с козырьком. Его ощупывающий взгляд задержался на Веселкине, а может, это только показалось? Костя, вылупив глаза, вздернув подбородок, осенил себя крестом.

— Ты чего? — спросил Серафим Комков, паренек из паровозной бригады. Ему надо было на Семеновском базаре купить к зиме теплые сапоги. Во Владивостоке обувка, особенно мужская, стала значительно дешевле.

— Тише, — сказал Костя. — Иди себе, шагай.

И вдруг на площадь выскочили конники. Тот, в зеленой фуражке, бросился к нему сквозь толпу. Костя оглянулся — куда бежать? Увидел застывших в страхе прохожих, конские озверевшие морды, бегущих навстречу солдат. Он метнулся в первый попавшийся проулок, но вдруг почувствовал тупой удар в спину, ноги сразу стали чужими и непослушными. Он упал на колени, хотел обернуться, но не смог.

К нему подбежал сыщик, с трудом переводя дыхание, вытирая ладонью мокрое от пота лицо. Постоял, носком сапога перевернул его на спину. Костя прерывисто дышал, глазницы его сразу обметало синью.

— Эй, извозчик! Быстро сюда! — Флягин подобрал револьвер, найденный у Веселкина, положил его в карман и подхватил под мышки раненого. — Ну-ка, подмогай.

На Полтавской Вальковская твердила:

— Я ошиблась. Это не он... Простите меня, бога ради, этот человек ни при чем. Ой, что я наделала... — Она до крови кусала бледные губы. Ей действительно казалось, что она ошиблась. Тот синеглазый паренек из партизанского штаба совсем не был похож на этого — с ввалившимися щеками, серым лицом...

Бордухаров взял ее за плечо, насильно подвел к раненому:

— Узнаете? Ну-ну, напрягите память. Ну, не там, так, может, здесь его встречали, а может, все-таки там?

Вальковская долго смотрела на лежащего навзничь Веселкина. Его дыхание было почти неощутимым, незаметным.

— Я не могу так, — хрустнула пальцами. — У него закрыты глаза.

— Доктор, сделайте ему что-нибудь. И кровь уберите. Возьмите бинт.

— Он уже нечувствителен к боли, — сказал доктор.

— Придумайте что-нибудь.

— У него пульс пропадает.

— Да делайте же что-нибудь, черт вас побери!

Костя застонал, дрогнули веки, и в глазницах стала копиться влага. Вальковская снова пригнулась к нему, вглядываясь в лицо, карауля то мгновение, когда вспыхнет сознанием зрачок. Какие у него глаза: карие, серые или все-таки синие? Ей сейчас нестерпимо хотелось увидеть цвет его глаз, и она дрожащими кончиками пальцев погладила его по лицу, отвела светлую прядь.

— Ну-ну, голубчик, — шептала она, — еще... ну! Нет, я не могу так. Не знаю я его, господа, и не встречала. Он совсем еще юноша. Где же я могла его видеть?

— Это очень важно, — сказал Бордухаров, тяжело подымаясь с топчана, на котором сидел. — От того, где вы его встречали, можно определить откуда он: от Уборевича или от Вольского. Тогда мы и хозяина явки сможем классифицировать... — Он подошел к умывальнику, сполоснул руки.

Доктор выдернул шприц из вены Веселкина, поднял веко.

— У него уже ноги посинели, — сказал все время молчавший Флягин. — Кажется, все.

— Увы, медицина в таких случаях бессильна, — с сожалением констатировал доктор и принялся собирать в баул звякающие инструменты.

— Уберите, — распорядился Бордухаров. — Ну, так как, Вероника Арнольдовна? — Он подошел к ней. — Отчего вас так трясет? Закурите и успокойтесь. А может, рюмочку?

Вальковская передернула плечами:

— Да, пожалуй. Спасибо.

Он налил ей водки.

— Вот так. Теперь легче будет. Самое лучшее лекарство от действительности. — Пожаловался: — Вот работенка, и врагу не пожелаешь. А что прикажете делать? Как, легче стало?

— Да, благодарю вас.

— Работать сможете?

— Да.

— Вот и замечательно. Кстати, это он. Вы не обознались. Приметы совпали. Мои люди умеют работать не только здесь, но и там.

— Да, да... может быть... — бормотала Вальковская.

Бордухаров с сожалением поглядел на нее: «Можно ли что-нибудь еще из нее выжать? Или все, отработала свое? Если так... какой смысл с ней возиться?»

— ...Дальше. Это из утренних газет известно, полковник. Иногда мне кажется, что ваши подчиненные забросили свои непосредственные обязанности и кинулись сотрудничать в газетах. Может быть, мы недостаточно оплачиваем их труд? — Дитерихс, как всегда, сперва высказывал предположение, но тут же облекал его в форму факта, не позволяя Бордухарову рта открыть в свое оправдание.

Бордухаров держал перед собой раскрытую папку из твердого картона, оклеенного красным шевро, с массивными медными уже истертыми застежками. У него возникло желание с размаху хлопнуть этой папкой по столу. Язвительность правителя выводила его из равновесия.

— Другие службы вовсе не получают жалованья по скудности казны, но служат идее верой и правдой, а контрразведка у нас на особом положении. Им платим! И тем не менее, все новости я узнаю из газет. Там что, еще больше платят?

— Никак нет, ваше высокопревосходительство. Мои люди на газеты не работают.

— Ладно, давайте дальше, — махнул маленькой рукой Дитерихс, отвинчивая пробочку флакона с каплями от головной боли.

— ...По решению ЦК РКП(б) Блюхер переведен командиром-комиссаром 1-го армейского корпуса, дислоцирующегося в Петрограде. Должность главнокомандующего НРА исполнял К. А. Авксентьевский, но теперь этот пост занял И. П. Уборевич, направленный в Сибирь РВС РСФСР. НРА включена в состав советских войск Сибири, которые делятся на Западно- и Восточно-Сибирский военные округа. РВС РСФСР отдал приказ командующему войсками Сибири объединить управление пятой армией с управлениями НРА.

Бордухарову казалось, что Дитерихс слушает невнимательно. Он ходил по кабинету из угла в угол, забросив руки за спину, останавливался, глядел в потолок, поворачивался и опять мерил короткими шажками кабинет. Услышав о Блюхере, насторожился.

— Блюхер? Знаю. Авксентьевский? — пожал плечами. — Это, кажется, из тех генералов, которые продались за похлебку красным? Нет? А кто такой Уборевич? — остановился у стола, аккуратно вытер промокашкой перо и поставил в карандашницу.

— Был командующим четырнадцатой, девятой и тринадцатой армиями красных. Участвовал в боях с армией Деникина, Врангеля, в Северной Таврии и Донбассе, на Украине и Белоруссии. Награжден двумя орденами Красного Знамени. Последнее время находился при Генеральном штабе РВС. Нам стало известно, что Уборевич выехал в район Шмаковки.

— Он что, тоже из прапорщиков?

Бордухаров возразил:

— Никак нет, этот из поручиков, ваше высокопревосходительство.

Дитерихс остановился в задумчивости, глядя себе под ноги. Постоял.

— Однако мы в свое время недооценили роли прапорщиков и поручиков. Это интересная тема для исследования. Большевики учли нашу оплошность и сделали из них комкоров и комдивов. И что удивительно: они бьют наших прославленных генералов! Эдак, я бы сказал, беспардонно бьют.

Вошел адъютант Дитерихса, подполковник Бексултанов. Обычно во время докладов Бордухарова входить в кабинет никто не имел права. Он подошел к Дитерихсу и что-то прошептал ему на ухо. Дитерихс взял с рычажка телефонного аппарата трубку, подул в нее.

— Я слушаю вас, господин генерал. Да, да. Уборевич? — Дитерихс посмотрел на Бордухарова, все так же стоявшего с раскрытой папкой. — Кажется, из поручиков. Вы правы, генерал. — Он положил трубку. — Тачибана уже интересуется Уборевичем. Вот так. Обскакали вас, полковник. Да... — Он раздражался. — Вот и Тачибана говорит, что русская военная школа умеет готовить младших офицеров. Может, нам перенять опыт у большевиков и заменить полковников да генералов прапорщиками, а? — Он зло, в нос, рассмеялся.

Та реорганизация, что происходила в НРА, говорила Дитерихсу: правительство РСФСР готовит наступление на белоповстанческую армию. Надо было упредить его и первым нанести удар. К наступлению готовились. В районе Шмаковки уже были сосредоточены ударные войска, которым первыми предстояло начинать новый поход против Дальневосточной республики и большевистской России.

Бордухаров продолжал:

— Нам только что стало известно, ваше высокопревосходительство: генерал Тачибана получил секретное предписание военного министерства оставаться на зимних квартирах. Вот копия.

Он положил перед Дитерихсом листок с крупным машинописным текстом. Дитерихс жадно пробежал по нему глазами. Потом еще раз.

— Спасибо, голубчик! — Верховного правителя обуяла радость, которой он не в силах был скрыть. — Если японцы откладывают эвакуацию, то это меняет всю стратегию до конца года!

Выпроводив Бордухарова, он потребовал немедленной связи с Тачибаной. Они договорились встретиться на прогулочном катере «Меркурий».

Как всегда не постучав, вошел, прапорщик Кавкайкин. С порога заявил с истеричной веселостью:

— Олег Владиславович, нам пора собирать манатки.

— Да, Юра. Я этим и занят. Ты же видишь, я тороплюсь. Но почему ты опять подшафе с самого утра, когда через час мы должны быть на причале?

Кавкайкин никак не мог согнать улыбку с лица:

— Я говорю, Олег Владиславович, может, надо срочно собирать манатки и удирать?

— Куда удирать?

— Туда, — махнул не глядя Кавкайкин, у него это получилось в сторону буфета. — Партизаны под Анучино надавали по ж..., простите, по попке генералу Соболеву, отобрали у него последний броневик и успешно продвигаются к Никольск-Уссурийскому.

— Да ну? — огорчился Серегин.

— Так точно. Я только что самолично читал в аппаратной ленту. Вот по причине этого события мало-мало пришлось тяпнуть.

— Непатриотично это, Юра. Придется дать тебе нагоняй за это, голубчик.

— Ну, скажем по-другому: выпил я по причине печали, вызванной вестью, что нас побили. Такое горе, Олег Владиславович, такое...

— Юра, гляди, доиграешься. Нынче даже плоские шуточки даром не проходят, а ты...

— Так побили же, — в искреннем отчаянии произнес Кавкайкин. — А я держал пари с князем Халахариным. Естественно, князь проиграл, а я оказался непатриотом. Зато в выигрыше. А князю выигрывать нельзя. Его могут обвинить в неуважении к своей армии. А поскольку его маман урожденная Энгельгардт, то, чего доброго, и в шпионаже. — Он огляделся, будто что-то искал. — Олег Владиславович, давайте сегодня выпьем немножко. Вечером в «Медвежьей берлоге». Кстати, почему вы не пьете?

— Не хочу. Не желаю. Партизаны — это еще не регулярные части, — бормотал Серегин, натягивая перед зеркалом пиджак. — А пить и тем более сегодня... Я сегодня драгоман самого Дитерихса. И, конечно, нас ждут великие дела: Тачибана и Дитерихс не скуки ради решили устроить встречу в море...

— Все пьют и всегда.

— Ну и пусть пьют. А я не хочу как все, не хочу подчиняться стадности и быть похожим на всех, как обкатанный волнами голыш на берегу моря.

«...Приглашен председатель городской думы генерал Андогский, японский консул, военный атташе, генерал Вержбицкий, генерал Петров, назначенный начальником штаба армии. Уж не военный ли совет решили держать достопочтенные господа?»

— А это подозрительно. Все пьют, а вы нет. Значит, у вас что-то не так, — приставал Кавкайкин, держа перед собой начатую бутылку вина. — Значит, вы боитесь опьянения.

— Боюсь, — согласился Серегин. — Тебе бы при нашем штабе послужить, голубчик, — понял бы. К тому же, пьяный человек омерзителен, если уж откровенно.

Кавкайкин обиделся:

— И я?

— Нет, ты просто глуп.

«...Не связано ли это с военными действиями, к которым так активно ведет подготовку новое правительство? Вполне может быть. А может, причина тому — переговоры в Чанчуне? Сейчас для Дитерихса самое основное — как можно надежнее укрепиться на Уссури, в районе Шмаковки, а потом ударить по НРА».

— Олег Владиславович, — укоризненно покачал головой Кавкайкин, — можно подумать, вы спокойны. Я-то уж знаю вас. Изучил. Вы прекрасно владеете собой. Но в душе... в душе вашей — вулкан. Глаза выдают. Научитесь владеть глазами, и вам цены не будет.

— Я, Юра, в другом ведомстве служу, мне это ни к чему. Так о чем ты?

— Я про глаза и душу.

— А, вот ты о чем! Ладно, потом договорим. Собирайся, и побежали.

— Один момент. Зачем я приперся, Олег Владиславович? — Кавкайкин снова сел. — Вы оказались правы: меня представили к очередному званию. Не знаю, успею получить или нет в связи с нашими очередными «победами», но ходатайство полковника Бордухарова уже в канцелярии.

— Поздравляю!

Кавкайкин сейчас как никогда мешал, Серегин готов был выкинуть его за порог. Чем-то он уже напоминал самого Дзасохова. Манеру держаться, даже жесты успел перенять у ротмистра. Стал развязен, хитроват и нагл.

— Спасибо, Олег Владиславович. Я к чему это? Приглашаю вас в «Медвежью берлогу»: там столик заказан. Будете?

— Буду, если ты перестанешь болтать. А теперь — на адмиральскую пристань.

— Я готов, как штык.

Кавкайкин был определен в охрану Дитерихса.

По дороге к пристани Серегин вдруг иначе воспринял болтовню Кавкайкина. «Как говорят, устами младенца глаголет истина. В чем-то он, вероятно, прав, Если просто, от нечего делать, задумался о глазах и душе, то контрразведке пришла пора приглядеться ко мне». От этих мыслей стало не по себе.

Яхта «Меркурий» терлась бортом о кранцы на легкой зыби. У рекламной будки ошивался американский корреспондент Джон Холл, он громко читал без всякого выражения, не вникая в содержание:

— Пассажирский пароход «Агнесса Долар» идет в Шанхай. — И добавлял понравившееся русское слово «так». — Почтово-пассажирские «Тели» и «Ропан-мару» — в Осаку. Так...

Он был в высоких шнурованных ботинках с фотоаппаратом на шее, выше среднего роста, рыжий, постоянно жующий. Увидев Серегина, Холл помахал ему рукой.

— Олег, что у вас тут намечается, стоит ли свеч? — Предложил пакетик жвачки. Серегин отказался. — Вы, русские, удивительно любите играть в секреты. Вы все засекретили. В городе невозможно отыскать туалет. Кого ни спроси — молчат или делают вид, что не знают. Странный вы народ! Нам с вами воевать нельзя, вы сразу выиграете.

— Что здесь будет, Холл, я вам сказать не могу, потому что сам не знаю. Спросите вон у того офицера, — указал Серегин на Бордухарова, беседовавшего с пожилой дамой.

— Он кто?

— Это человек, который все знает, или, по крайней мере, обязан знать.

Джон Холл, специальный корреспондент «Ассошиэйтед пресс», прибыл недавно из Иокогамы на экскурсионном пароходе «Хозан-мару». Держался он независимо. Даже не побывав на «Сакраменто», встретился с командующим оккупационными войсками генералом Тачибана и быстро получил такой же пропуск, какой имели репортеры японской газеты «Владиво-Ниппо». При всеобщей суматохе, царившей во всех правительственных и военных учреждениях, ему оказывалось подчеркнутое внимание. Генерал Сибаяма даже провез его вдоль полосы укреплений, выстроенных в районе Седанки. После этого Холл опубликовал репортаж о том, что надо бы любыми путями задержать эвакуацию японовойск до декабря. В декабре соберется парламент и тогда-де военное министерство потребует отмены июльского решения парламента о выводе войск из России. Дитерихс подарил ему свою книгу с автографом, Холл не расставался с ней и всем показывал затейливую надпись на обложке: «Дж. Холлу, искреннему доброжелателю. М. Дитерихс. 1922 г. Владивосток».

Джон поселился в гостинице «Националь», где за отдельный номер приходилось платить бешеные деньги, но он, как определил Серегин, привык жить на широкую ногу. Свои корреспонденции телеграфному агентству в Вашингтоне Холл передавал через американскую радиостанцию, расположенную на Русском острове, это у него получалось быстро и вызывало уважение не только в среде репортеров, но и у воинского начальства.

— Я всего две недели буду проживать в России, — показал Холл пару растопыренных пальцев, — а потом — домой.

У трапа Серегина встретил офицер военного ведомства Халахарин, тоже в штатском.

— Пройдемтесь, Олег Владиславович. Без нас все равно не отправятся, — сказал он.

Они прошли вдоль причальной стенки к «Манчжуру», на котором адмирал Старк держал свой штаб. Канонерская лодка пользовалась дурной славой у населения. Ходили слухи, что на ней контрразведка Старка пытает людей, а потом сжигает их в топках. Из труб «Манчжура» поднимался тонкими струйками сиреневый дымок.

— Что случилось? — спросил Серегин.

Халахарин подозвал китайца, торговавшего папиросами, взял коробку харбинских «Лопато». Сказал грустно:

— Воевать будем, Олег. Опять воевать.

— Ах, вот как! — не очень удивился Серегин.

— Тачибана будет предлагать нашему великому воеводе начать немедленное наступление. Вернее, до официального окончания переговоров в Чанчуне — чтоб Советы были сговорчивее.

Они стояли у воды. Кричали чайки. Играла в радужных пятнах зыбь. С «Манчжура» доносилась музыка. Недалеко от берега стоял крейсер «Сакраменто», вокруг которого крутились шампуньки со всяким мелким товаром и спиртом в карманных фляжках. «Меркурий» зататакал мотором. Со Светланской один за другим спустились два автомобиля: сперва прибыл Дитерихс, за ним почти сразу Тачибана — как всегда, под охраной вооруженных конников. Халахарин даже не посмотрел в их сторону.

«Если Халахарин говорит правду, — думал Серегин, — то предположение мое подтверждается. Несмотря на то, что японцы еще в июне заявили, что уйдут из Приморья до первого ноября, они не торопятся. И сделают еще одну попытку заставить нас принять их условия. Этого в общем-то следовало ожидать. Наши не согласятся, несмотря на начатые военные действия, и, таким образом, японцы сорвут и эти переговоры, свалив вину с больной головы на здоровую».

Катер заклокотал в воде выхлопными патрубками, отчалил. Тачибана и Дитерихс сразу же спустились в уютную каюту с большими круглыми иллюминаторами. Перед диванами привинчены столики. Солнечные блики от волн играли светлой рябью по салону.

Серегин поискал глазами Кавкайкина и тоже спустился в салон. Там уже находился начальник штаба оккупационной армии генерал Сибаяма, переводчик майор Судзуки, японец стенографист, начальник штаба белоповстанческой армии генерал Петров и начальник личной канцелярии Дитерихса полковник Челобов.

Прогулка длилась долго. Прошли по бухте Золотой Рог, вышли к Русскому острову, обогнули полуостров Эгершельд и выскочили на простор Амурского залива.

Тачибана дотошно расспрашивал о наличии войск, вооружении, о проходящей мобилизации, как будто ему ничего об этом известно не было. В основном отвечал генерал Петров. Все на память, без бумажек. Потом Тачибана сказал, что есть распоряжение генерального штаба остаться здесь на зиму. Но правительство пока это распоряжение никак не комментирует. Переговоры в Чанчуне затягиваются. Чтобы делегация Советов стала сговорчивее, надо немедленно начинать боевые действия. Если войска Дитерихса возьмут хотя бы Хабаровск и укрепятся там, то японское правительство, можно быть уверенными, поддержит генеральный штаб.

После взаимных препирательств обе стороны пришли к соглашению: боевые действия начать четвертого октября.

Дитерихс под конец переговоров стал возбужден и нервно крутил шеей, словно ему был тесен воротник мундира.

Выйдя на палубу, Серегин стал с подветренной стороны, закурил. К нему подошел Кавкайкин. Он был бледен, на лице, гримаса.

— Что с тобой? — поинтересовался Серегин.

— Мутит, — сказал Кавкайкин. — Не переношу моря. Это у меня наследственное. — И тут же тихо спросил: — Это правда, что четвертого начнется, Олег Владиславович?

Серегин глядел на. приближающийся берег.

— Кто тебе сказал?

— Я сам слышал.

— Подслушивать нехорошо, прапорщик.

— Простите, — вытянулся Кавкайкин, моргая светлыми ресницами.

Репортеры терпеливо ждали на причале. Как только катер уперся в стенку пирса, был брошен трап. Охрана образовала живой коридор к автомобилям.

...Надо передать информацию. Что же сделать?.. Автомобили с генералами удалились. К Серегину подошли Холл и Халахарин.

— Пойдемте поужинаем. Прапорщик приглашает нас в кабак.

Серегин, подумав, согласился.

После трех рюмок, торопливо выпитых за успех молодого офицера, все захмелели. Халахарин стал мрачен. Вино его никогда не веселило, вызывало скептическое настроение. Холл заметил это, а Халахарин буркнул жуя:

— Нет повода для веселья. Отвеселились. Это всегда так: кто много хохочет, тот потом сильно рыдает. Так? — посмотрел на Серегина, будто ища его поддержки.

Тот уклончиво пожал плечами. Зато Кавкайкин живо согласился:

— Верно. Это еще мама говорила: не смейтесь, говорила, так громко, не то беду накличете. — Он развалясь сидел на стуле, неумело курил толстую ароматную сигару, предложенную Холлом, и снисходительно оглядывал зал, привыкая к роли завсегдатая кабачного веселья. — Скоро мы тоже будем плакать. Очень даже скоро. — Стряхнул пепел в тарелку. — Поручик Уборевич уже на Уссури, господа. Только что получили сообщение из Спасска...

— Юра, — укоризненно произнес Серегин.

Халахарин с ухмылкой на забуревшем лице посмотрел на того и другого, потом взглянул на Холла, поощрил прапорщика:

— Шпарь дальше, Кавкайкин.

Холл, посмеиваясь, спросил:

— Это тоже военная тайна?

— Какие там нынче, к дьяволу, тайны, — отмахнулся Халахарин. — Тайны надо было раньше хранить,

Серегин подначил:

— Юра у нас и не такое знает... Вот выпьет еще рюмочку. Выпьешь, Юра?

— А что? — завелся Кавкайкин, одним глотком опорожнив пододвинутый Серегиным стакан. — И знаю!

— Ну-ну...

Холл прищуренным взглядом уперся в него, перестав жевать.

— А что? Вот сегодня на «Меркурии» секретничали. Так? Приказ Тачибана получил. По зимним квартирам. Так? Михаил Константинович обрадовался. Так? А о чем они говорили с Тачибаной?

Серегин уже не слушал, что болтал захмелевший прапорщик, а искоса наблюдал за реакцией Холла, который стал похож на охотничью борзую, сделавшую стойку перед дичью. Кавкайкина понесло. Серегин огляделся. Он давно заметил полковника, который откровенно тискал даму, сидевшую у него на коленях. «А это тебе на десерт, — подумал он об американце. — И эту информацию передашь, никуда не денешься».

— Ладно, Юра. Хватит, уже все тайны выболтал. Раз ты у нас такой осведомленный, скажи, кто тот полковник?

Кавкайкин проследил взглядом:

— С блондинкой который? О! — Вновь оживился, польщенный вниманием: — Да вы его знаете. Это полковник Ловцевич. Сегодня его срочно направляют на Уссури. Лично Михаил Константинович дал задание уничтожить штаб Уборевича. Да, да... — горячо подтвердил, видя недоверчивую усмешку Халахарина. — Ей-богу! Не верите? Я сейчас...

Он порывисто вскочил, но Серегин усадил его на место.

— Хватит, Юра. С ума сошел? Ты действительно стал болтлив. Что о нас подумает наш друг Джон?

Холл дурашливо замахал руками:

— О, я ничего не понимаю в русский тактика. Я хорошо понимаю в русски водка. Я совсем не это... военная.

— А не пора ли нам, братцы, девок щупать, а? — мрачно и решительно поднялся Халахарин. — Вон тех, мулаток... Один момент...

Холл поддержал с энтузиазмом:

— Русски девки — очень харашо!

— Дурак, — сказал Халахарин. — Это ваши. Когда поздно ночью они усаживались в пролетку,

Халахарин едва держался на ногах. Кавкайкин потерял фуражку и все бормотал:

— Иг-грь Ник-лаич... где? Я ж-желаю обнять его. Где Иг-грь Ник-лаич?.. Иг-грь...

Прощаясь, Холл подмигивал:

— Однако, вы оч-чень хорошие, как это... ребята. Так? Следующий пьянка за мной, так?..

Серегин утихомиривал Юру Кавкайкина, который вдруг страшно забеспокоился, не потерял ли он в ресторане револьвер, и пытался обезоружить мрачного Халахарина, а сам думал, что, наверное, что-то случилось: связного от Карпухина все нет, а время запасной встречи с представителем подполья еще не наступило. Обстановка меняется, сведения устаревают. А главное — он так и не смог никого предупредить о предательстве Вальковской. Сколько людей уже сложили свои головы из-за того, что у него, Улана, вовремя не было связи? Но если удастся этот номер с Холлом и его газетой...

— Давай, давай, Джонни, а то опоздаешь на катер, — весело заторопил он Холла. — В другой раз пить будем за твой счет. Не забудь. А туалет, скажу по секрету, вон в том дворе. За углом. Запомни!

Джон оценил юмор и захохотал:

— Это вы мне болтать как это... военная тайна, так? — И снова залился радостным смехом.

— Вы что, с ума посходили? — громче чем следовало говорил управляющий ведомством внутренних дел Вершинин. — Совсем потеряли чувство реальности и витаете бог знает где. Спуститесь на землю, господа! Думать надо, — он исступленно, с исказившимся от злости одутловатым лицом, стукнул себя по лбу костяшками пальцев, — думать надо, прежде чем что-то печатать. Вы понимаете, что вы наделали? — Вершинин потряс еще пачкающимся краской номером газеты перед самым носом бледного, как стенка, редактора.

Впрочем, бледен был Возжинский не со страху, а после очередной попойки. И так тошно, а тут еще подняли ни свет ни заря, и кричат к тому же... Сперва у него загорелись кончики ушей, потом нормальный цвет приобрела кожа лица. Он окинул ироническим взглядом сухопарую фигуру Вершинина и начал что-то искать по карманам. Поймал за уголок носовой платок и долго тянул его, как фокусник. Настолько долго, что Вершинин замолчал и уставился на карман.

— Что у вас там? — не выдержал.

— Бомба! — отрезал Возжинский и громко высморкался. Потом аккуратно сложил платок и засунул опять в карман.

Его, едва одетого, привезли сюда под охраной. Он уж бог знает что подумал, пока ехал, а тут, оказывается, напечатали что-то неугодное их светлости Тачибана. Эка невидаль...

— Вы поняли или не поняли? — наступал Вершинин. — Я вас спрашиваю?

— А что? — как ни в чем не бывало спросил Возжинский.

Вершинин замер с открытым ртом, набитым золотыми зубами. «Эх, сколько драгоценного металла! — отметил проигравшийся в пух и прах Возжинский. — Ишь, пасть разверз».

— Послушайте, Возжинский, а не продались ли вы большевикам? Тут, — кивком головы указал на сидевшего в углу начальника прессбюро Синегубова, — есть такие подозрения.

Возжинский шумно вздохнул:

— Сообщите об этом полковнику Бордухарову. Пусть он меня на дыбу возьмет. Все скажу!

— И возьмет, несмотря на вашу дружбу. Его обяжут это сделать!

Синегубов, закинув ногу на ногу, сцепив на коленях пальцы, покачивал носком кремового штиблета. Он оставался невозмутимым и, казалось, совсем не интересовался, о чем шел разговор.

— То, это вы изволили сказать, — бред сивой кобылы, — решительно отозвался Возжинский и тут же извинился: — Прошу прощения за сравнение.

— Да? — удивился Вершинин и взглядом обратился за сочувствием к Синегубову. Тот перестал покачивать ногой. — Вы поглядите на него...

Возжинский взял со стола свою газету, решив все-таки узнать, какого они там дали маху, и сразу отключился, как это всегда у него получалось, когда приступал к чтению гранок. Заметка была совсем небольшая, с заголовком «На зимние квартиры».

— Читайте! — сказал Синегубов.

Возжинский быстро взглянул на него, хотел что-то сказать, но передумал.

— Читайте, — потребовал Вершинин.

— «Общеевропейское положение, победы советских войск на польском фронте, возрастающая мощь России, ощутимая антипатия к японцам со стороны Китая, шаги, предпринятые Америкой в вопросе о Сахалине, общая подготовка к войне в Соединенных Штатах заставляют японцев не проводить полностью в жизнь свои политические проекты в Сибири. Пожелание Соединенных Штатов о немедленной эвакуации их войск из Сибири требует от правительства Японии большой осторожности в решении этого вопроса. В китайском вопросе японцы вынуждены быть уступчивее. Наступило время, когда от них требуется очень осторожная и серьезная политика. Военное министерство, к примеру, считает, что войска, находящиеся в Приморской области, эту зиму должны оставаться на своих местах. Командиры обязаны приготовить зимние квартиры, объясняя это тем, что интересы Японии требуют тесного контакта с владивостокским временным правительством и потому будут делать все для его укрепления.

Военное министерство Японии требует от генерала Тачибана проявлять постоянную осмотрительность относительно коммунистов, которые больше всего чинят препятствия их планам, и приказывает решение это довести до сведения всех командующих дивизиями, — отбарабанил глухим голосом Возжинский. И менее бодро: — Во Владивостоке состоялось секретное совещание командования японской оккупационной армии и правительства Приамурской области, на котором обе стороны пришли к соглашению начать боевые действия против красного буфера четвертого октября...»

Далее шла еще одна заметка, в которой сообщалось, что полковнику Ловцевичу дано задание уничтожить штаб НРА вместе с главкомом Уборевичем. Внизу значилось: «Информационное агентство Ассошиэйтед пресс».

— И что? — сказал Возжинский. — Почему вы так, позвольте спросить, переполошились?

— Однако вы действительно нахал, — с чувством произнес Вершинин.

— Попрошу вас выбирать выражения, господин управляющий, — вспылил Возжинский. — У нас не большевистский режим, а, слава богу, демократия и свобода печати.

— Что вы говорите? — с неискренней радостью удивился Вершинин.

— Факт констатирую.

— Ну что мне с вами сделать? — размышлял вслух сам с собой Вершинин. — Закрыть вашу поганую газетенку?

— Вы не посмеете этого сделать. Вам не простит общественность.

— Плевал я на вашу общественность!

— Ого! Вот это государственный деятель. Да вы в своем уме или...

— Чтоб вас не волновал этот вопрос, я доложу его превосходительству лично о вашем поведении, — Вершинин поднял палец. — А теперь можете идти, — Он взял Возжинского под локоть и повел к двери с улыбкой, словно дорогого гостя...

— Все-таки как могли эти секреты попасть в американское телеграфное агентство? — раздумывал вслух, успокаиваясь, Вершинин.

— Это не моего ума дело, — ответил Синегубов устало. — Пусть этим занимается Бордухаров. Это его хлеб.

— Возжинского надо проучить, чтоб знал, как себя вести, — сказал Вершинин.

Синегубов махнул рукой:

— Бросьте вы! В тюрьму за это никто не посадит. Вина его довольно косвенна. Вы еще будете извиняться перед ним.

— Ха-ха!

— Тут, увы, прав он. Ваше решение этот стреляный воробей со связями опротестует, сумеет выкрутиться, а вы наживете себе головную боль. Весь его курятник не стоит того, да и сам он ничего не стоит. И между прочим, они действительно друзья с Бордухаровым. Это тоже имейте в виду. Он и с Челобовым в приятелях.

Синегубову Возжинский был симпатичен. Эдакий здоровенный дядька, вся морда заросла густым волосом. Хитер и умен, имел, несмотря на свои пятьдесят пять, любовниц, на прихоти которых не жалел денег. Не раз Синегубову случалось сталкиваться с ним нос к носу в полуосвещенных коридорах заведения Семена Нихамкина; пробегали, ёрнически кивая друг другу.

— Совсем вы запугали меня. Кстати, как же все-таки это понимать? Есть официальное заявление японского правительства об эвакуации до первого ноября. И что же теперь?

Синегубов развел руками:

— Вот это для меня пока и загадка.

У Бордухарова Возжинский негодовал:

— При чем тут я, если в наших ведомствах не держатся тайны! Что, прикажешь закрыть газеты? Нас и так уже никто не читает. Подписка упала, еле сводим концы с концами, черт побери. А этот идиот еще и грозится. Извини. — Уже успокаиваясь, Возжинский принялся сморкаться: — Газету грозится закрыть, а?!

Бордухаров не слушал редактора. Он тоже был расстроен. О случившемся, естественно, стало известно Дитерихсу, и тот приказал найти причину утечки секретной информации. Поломав голову, Бордухаров решил поручить расследование только что отозванному из Никольск-Уссурийского ротмистру Дзасохову.

— Не надо так горячиться, — сказал Бордухаров, — Вершинину и Синегубову тоже влетело. Цензор будет снят со службы. А твоим следовало бы, прежде чем отдавать что-то в набор, смотреть, кому это на пользу: нам или нашему противнику. Кстати, сам-то читал перед тем, как твои балбесы принялись набирать?

Возжинский вздохнул:

— Не помню. Разве все упомнишь? Обычно то, что получаем от телеграфных агентств, идет сразу к наборщику.

— Между прочим, здесь твоя закорючка.

— Да? — искренне удивился Возжинский.

— Вот, пожалуйста, — Бордухаров взял листок бумаги.

И правда, под текстом стоял знак, который означал, что материал просмотрен редактором.

— Надеюсь, — натянуто усмехаясь, произнес Возжинский, — ты не считаешь меня большевистским шпионом? — Он немного струсил.

Помолчали. Бордухаров нервно барабанил пальцами по столу.

— Не шпион, так дурак. — И быстро, в упор, поглядел на него: — А знаешь, что говорят? Поскольку я твой приятель, — продолжал он, — то посчитали, что редактор знал, что делал. Понял?

Возжинский опять вздохнул, и вздох этот звучал как раскаяние:

— Прости, Вадим Сергеич.

— Вот так. Дружба дружбой, а... Я тут кое-кого из твоих борзописцев уже потряс немного. Все не то. Меня сейчас больше интересует, как попало это в телеграфное агентство американцев.

— Ну, Вадим Сергеич, это твой хлеб. Авось найдешь.

— Найду, — пообещал Бордухаров.

В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

Планом военных действий предусмотрены наступления 3-х основных групп войск. 1-я — молчановская группа — наступает по железной дороге, имея цель выйти к Бикину. 2-я — корпус Бородина — пойдет по правую сторону железной дороги, нанося удары по партизанским базам в районе Анучино. 3-я группа — войска под командованием ген. Смолина — движется слева от железной дороги в район Ханкайской долины, чтобы подавить возможность партизан выступить в помощь НРА. Конечная цель всех 3-х групп — объединиться в районе Шмаковки и взять Бикин как плацдарм для дальнейшего наступления.

Кони потянулись к воде. Уборевич опустил поводья, сдвинул кожаную фуражку, открыл незагорелый, без единой морщины лоб. Студеный ручей выбегал из густых зарослей лозняка, ударялся в невысокий обрыв, как в стену, и, круто повернув и уже потеряв стремительную силу, легко перебегал каменистый перекат-бормотун. Вода была до того прозрачной и свежей, что Уборевич не сдержался, соскочил с коня и зачерпнул пригоршню. Напившись, ополоснул лицо.

Солнце припекало, как в разгар лета, день стоял безветренный, но зелень уже усохла, горячими островками пламенел клен, и только кедр да сосна выделялись своей стойкой зеленью.

Несколько верховых из охраны главкома топтались на взгорке. Уборевич весело приказал:

— Напоить коней, умыться, подтянуть ремни!

Дальше двигались живее. Показалась околица деревни Шмаковки, в которой расположился штаб кавполка. У колодца с журавлем плескались бойцы, возле плетней молодые конники уже заговаривали зубы девчатам в платочках, повязанных по самые брови.

Штаб определили по коновязи. Прибежал взмокший комполка, на ходу расправляя под ремнем складки гимнастерки.

— Так что, товарищ главком, полк готовится к боевым действиям, приводим себя в порядок! — У него были чуть раскосые хитрющие глаза.

— Вольно, Гаврюшин. Время обеда, а вы, по всему видать, не кормили людей.

Мимо на рысях пронеслась полевая кухня, разбрасывая в стороны синий дым из трубы. Кашевар плотно сидел на котле и растягивал меха гармони.

— Вот она, язви ее! — обрадовался комполка. — Я уж думал, беляки перехватили.

По одному подходили командиры — молодые, загорелые, перепоясанные крест-накрест ремнями. С каждым, из них Уборевич здоровался за руку. Его откровенно и с почтением рассматривали, еще не веря, что к ним прибыл сам главком. Угостив всех папиросами, он спросил:

— Есть у вас необстрелянные?

— Все, товарищ главком, под Волочаевкой нюхнули пороху, — ответил коренастый совсем юный командир. — И еще б не прочь.

— Сколько вам?

— Уже двадцать.

Все заулыбались. Гаврюшин сказал:

— Это комвзвода Федоров. Сил нет, как рвется в бой.

Уборевич улыбнулся, подмигнул закрасневшемуся Федорову:

— Возраст, конечно, серьезный. В самый раз подвиги совершать. А что до боев, то недолго ждать.

— Это правда, что вы из офицеров?

— Правда... — сказал главком. — Поручик. Командовал гаубичной батареей. А у вас много бывших офицеров?

— Много. В первом батальоне, кроме Федорова, все. Я вот капитан.

— А я подпоручик.

— Служил прапорщиком. Воевал с немцами.

— Я имел звание поручика.

— А главное, все мы трудового сословия, товарищ главком.

— Отличные ребята, — похвалил Гаврюшин. — Под Волочаевкой хорошо стояли.

— Учиться вам надо, товарищи. Вот кончим воевать, пойдете в военную академию. Нам ой как нужны будут грамотные командиры!

— Спасск прежде надо взять.

— С таким народом да не взять Спасск?! Быть такого не может, — с убеждением сказал Уборевич. — А теперь, Гаврюшин, ведите в свой штаб.

Вдоль улицы, мимо плетней, в тени которых копошились куры, мимо хат, покрытых соломой, боец с винтовкой наперевес конвоировал пленного офицера в изорванном и запачканном кровью мундире с одним погоном. Кое-как забинтованная рука висела в петле из поясного ремня.

— Полковника взяли, — сказал Гаврюшин. — Того самого. Ловцевича. Что с ним делать, товарищ главком?

— Как взяли?

— Только начали в тылу у нас шебуршать — мы их и накрыли. Все офицеры. С полсотни было. Бились до последнего, стервецы, в плен не сдавались. А этот... Федоров оглушил его...

— Допрашивали? — спросил Смирнов.

— А то как же!

— И что?

— Не желает признаваться. Я, мол, присягу давал. Кому присягал, тому, мол, и отвечать буду, а вы для меня пустой звук, говорит.

— Кто ж его разбил да в плен взял?

— Вот и я ему то же самое. Мол, пустой звук или не пустой, но ты передо мной, а не я перед тобой. А это, говорит он, дело случая.

Увидев командиров, пленный придержал шаг, но конвойный прикрикнул, клацнул затвором, и он, понурив голову, тяжело пошагал дальше.

Едва Гаврюшин расстелил свою трофейную двухверстку, как Уборевичу доложили, что пленный настаивает на встрече с главкомом.

Несмотря на растерзанный вид, держался полковник с достоинством. Худощавый, седоватый, лет сорока. Запах одеколона еще не успел выветриться, виднелся чистый подворотничок, из чего Уборевич сделал вывод, что побитая полусотня недавно делала привал после длительного броска, приводя себя в порядок.

— Полковник Ловцевич, — представился пленный.

Опершись о стол сжатыми кулаками, не поднимая головы, главком исподлобья некоторое время еще продолжал рассматривать того, кому Дитерихс дал задание уничтожить штаб и его самого, Уборевича, потом выпрямился, бросил на карту карандаш.

— Слушаю вас, — произнес сухо.

Заметив на столе коробку с папиросами, Ловцевич шевельнул сухими губами:

— Позвольте?

Уборевич сделал знак адъютанту:

— Дайте полковнику папиросу.

— Благодарю вас.

Полковник затянулся. По выражению его лица можно было догадаться, что он разочарован. Кажется, не таким представлял он себе главкома — по крайней мере, не таким молодым.

— Вот вы какой, — не скрыл он своего удивления. — О вас много говорят, и мне, признаться, очень хотелось вас увидеть.

— Это все? — резко бросил Уборевич, вновь склоняясь над картой.

— Нет, нет, господин главком, — испугался полковник. — Позвольте несколько слов. Для меня это очень важно. Вот вопрос, которым задаются многие мои коллеги и на который никто не может убедительно ответить. — Глубоко вздохнув, Ловцевич продолжал: — Почему нас, кадровых офицеров русской армии, имеющих боевой опыт японской и германской кампаний, получивших необходимые знания в военных училищах, бьют, простите, прапорщики и унтер-офицеры, и даже сугубо штатские, поставленные во главе ваших воинских формирований? А ведь против вас сражается цвет и гордость русского офицерства! Вы не сможете обвинить в трусости наших солдат. Когда необходимо, они бросаются в атаку в полный рост, презирая смерть, и с честью умирают... — Полковник умолк, покусывая губы и не сводя горячечно блестевших глаз с главкома,

— А разве только атака в полный рост есть героизм? — спросил Уборевич и сам же ответил: — Думаю, вы плохой командир. Учили вас в академии многим наукам, а вот беречь солдата не научили. Но о стратегии и тактике не будем говорить. Вы тому специально учены, а нам это еще предстоит. Ответьте мне, что защищаете вы, за что сражаетесь?

Полковник побледнел. Лицо его стало твердым, все черты обострились. Вопрос главкома, видимо, задел его за живое.

— За Россию... — произнес он сдавленным шепотом, сделав судорожный глоток. Уборевич отмахнулся в досаде:

— Не надо...

— ...за ее государственность... За те устои, кои она блюла испокон веков. Кои блюли мои деды и прадеды и коих я сам придерживаюсь... За свободу, наконец, данную народу государем, за многострадальную нашу Родину, господин главком...

— Вот видите, не Россию вы защищаете, а государственность. И какую? Вы воюете за интересы царя, Меркуловых, Дитерихсов. За ваши личные интересы, за свою собственность. Вот за что. А говорите — Россия... Вы, полковник, вернее, ваш класс несет ответственность за пролитое море крови, за то, что русские люди насмерть бьются друг с другом. Стоят ли ваши интересы таких жертв? Мы сражаемся за мир, равноправие, за счастье трудового народа, всего человечества. За мировую революцию мы стоим... А вы за что? За грабителей-царедворцев? Вы же образованные люди, цвет и краса империи, как говорилось. Вы сами видели, не могли не видеть, что царский строй отжил свое. Это вчерашний день истории. А вы не поняли, не захотели понять, что это конец. Потому понятия о геройстве и чести у нас с вами разные, полковник. Вы и на войне слуги и господа. Вы своих солдат за ваши идеи посылаете на смерть, а мы и здесь все равны. Народ и Россия, полковник, для нас едины. Вы, как изволили тут выразиться, за Россию, а мы еще и за народ. Ради этого не страшно и умереть. В полный рост идти в атаку — это еще не смелость. Это у вас скорее от отчаяния...

Ловцевич слушал, глядя в пол, забыв о дымящейся в пальцах папиросе. О чем он думал? Может, о том, что жизнь поставила его на сторону неправого дела? Или жалел, что не сумел выполнить приказ Дитерихса?

Уборевич продолжал:

— И потом, вы ведь всего-навсего повстанцы. А у нас регулярная армия. Вы недооценили силу Красной Армии. В пылу ненависти забыли, что воюете не только с народом, но и с государством рабочих и крестьян. И мы побеждаем не только потому, что эти кровавые годы научили нас драться, а потому, что нам есть что защищать и за что умирать. Как вы не хотите смириться с тем, что за вами неизбежно придем мы! И никто не в силах помешать этому. И потому, чем яростнее будет ваше сопротивление, тем жестче мы расправимся с вами...

В избе стало тихо. Издалека доносились команды, ржание коней, петушиный крик. Гаврюшин сосредоточенно курил. Ловцевич, твердо глядя в глаза Уборевичу, произнес:

— Благодарю вас, господин главком. — Он нервно покусывал губы. — Вы были искренни. Это для меня главное.

Задержавшись у двери, обернулся. Уборевич предупредил:

— Вас не расстреляют, не волнуйтесь. С пленными мы не воюем.

Полковник кивнул. И сказал — словно через силу и в то же время свысока:

— Осмелюсь предупредить: Спасск очень крепким орешком будет.

Уборевич усмехнулся:

— Сколько мы таких орешков раскусили за эти годы, полковник... Спасск, каким бы Верденом вы не называли его, мы возьмем. Это точно. Но хотелось бы без лишних жертв...

— ...Что с вами, Юра? — спросил Серегин.

Вид у прапорщика был необычный. Он расстроен, всегдашний румянец исчез с его лица. То ли бурную ночь провел, то ли взволнован.

— Знаете... — Кавкайкин замялся. — Холл... как бы это сказать... на подозрении.

— У кого?

— Им заинтересовались наши. — Нехотя добавил, помолчав: — И японцы. От меня почему-то Игорь Николаевич скрывает это. Случайно узнал...

Серегин вспомнил, что Холла последний раз он видел в здании штаба Сибирской флотилии, на Светланской. Был он, как всегда, задирист и весел. В тот день японцы конфисковали тираж газеты «Вечернее слово».

«— Хэлло, Олег! — Джон обрадовался, увидев Серегина. — Одну из ваших газет, как это... арестовали, вы знаете». — «Знаю, — сказал тогда Серегин. — Такое у нас иногда случается, вы не пугайтесь». — «Я не из... как это... трусиков, каптэн, — Холл подмигнул Серегину. — Я помню о своем обещании и приглашай вас». — «Утром не пью, Джон. А почему только я удостоен вашего внимания, а не Кавкайкин или Халахарин?» Холл посмеялся, задрав тяжелый подбородок и качнувшись на каблуках: «Вы очень хитрый человек, — произнес он. — Зайду сегодня вечерком к вам в отель». Он покровительственно похлопал Серегина но плечу.

Серегин постоял, глядя ему вслед. «Холл о чем-то догадывается, иначе бы так не вел себя», — подумал он.

Корреспондент из Вашингтона не так прост, как считали его приятели. Японскому осведомительному бюро было известно, что Холл на самом деле — офицер разведки военно-морского флота Соединенных Штатов Америки.

— Есть подозрение, — говорил между тем Кавкайкин, — Холл — разведчик красных.

— Чепуха это, — охладил его Серегин, — успокойся.

— Может, и чепуха, — охотно согласился Кавкайкин. — Дай-то бог.

— Тебя что-то очень тревожит, Юра?

— Да нет, ничего. Хотя, знаете, чувствую, началось это после заметки в газете. Мне никаких поручений не дают. Ротмистр со мной сух и официален. Не знаю...

Серегин как мог успокоил его. Но самого охватила тревога. Значит, все же взялись за Холла...

Джона Холла буквально выволокли из бара. Он едва переставлял ноги, голова безжизненно моталась, будто у тряпичной куклы...

В этот день за репортером, как привязанные, ходили два молодых китайца, похожие друг на друга, точно близнецы. Под легкими бумажными куртками чувствовались тренированные мышцы. Двое шлялись за американцем, выбирая момент, чтоб увезти его, и когда он забрел в кабак, занервничали: там можно сидеть вечно. Холл пил и, как всегда, не хмелел. И тогда они решили ускорить события. Один из китайцев подошел к сидевшему перед стойкой бара американцу сзади и на секунду словно прилип к нему. Холл попытался встать, пошатнулся, но не упал; подхваченный под руки.

— Пьет как лошадь, — сказал один китаец.

Другой поддакнул:

— Американцы все пьют как лошади. Мы бы с тобой от одной его порции уже валялись под столом.

— Это уж точно.

Пролетка с Холлом и китайцами понеслась в сторону Миллионки. Свернула с Алеутской и затерялась в темноте.

Холла втащили в фанзу. После нашатырного спирта он пришел в себя, огляделся.

— Ты кто? — спросил у толстого китайца в халате, сидевшего на корточках и разглядывающего его.

Китаец улыбнулся открыто и дружелюбно.

— Обращайтесь ко мне на «вы», — попросил он вежливо на неплохом английском языке. — Скажите мне, — китаец показал газету с обведенной красным карандашом заметкой: — Это вы писали?

Холл, борясь с еще не ушедшей из глаз мутью, прочитал первый абзац. Конечно, он писал, но для чего это знать вежливому китайцу?

— Где я? — вместо ответа спросил Холл и хотел встать.

Китаец мягко придержал его за колено:

— Сидите, сидите. И отвечайте на мой вопрос.

Холл сплюнул, облизал губы:

— Не помню, может быть, и я. Здесь я очень много писал. На радиостанции даже забастовали — пришлось раскошелиться.

— Все же вы или не вы? — Китаец сидел на корточках и улыбался.

— Не помню, говорю же тебе, — сказал Холл, озираясь и не обращая внимания на хозяина. Он искал двери, но в фанзе с круглыми стенами найти их было не так просто.

— Надо вспомнить, очень надо, — сказал китаец, поднялся и отошел. В тот же миг Холл почувствовал, что кто-то стиснул ему кисти рук и вцепился в волосы, запрокидывая голову. От боли перехватило дыхание. После первого ослепляющего удара ему показалось, что он попал меж двух вращающихся колес. После второго сообразил, что его заметка успела кому-то очень не понравиться и что эти азиаты будут бить его до тех пор, пока он не сознается или не умрет.

Третьего удара ждать не стал, а нанес его сам. Ногами. Для Холла важно было высвободить руки. У него были руки профессионального боксера, и ему ничего не стоило научить этих китайцев вежливости. Он добрался и до толстяка, но тут его оторвали от хозяина и набросили сеть — в мгновение ока скрутили, как это делается при ловле орангутанга.

А толстяку все-таки досталось: сидел с разбитым лицом и мокрым полотенцем промокал кровь.

— Кто вам дал сведения для газеты? — все таким же ровным голосом спросил китаец.

И Джон Холл понял, что теперь просто так ему не выбраться — дело серьезнее, чем ему показалось. И сказал:

— Мне их никто не давал.

— Вы неискренни, — сказал толстый китаец. — Вы не хотите сказать правду.

— Мне жизнь дорога.

— Это верно, — согласился китаец. — Кто это? — Он показал снимок моментального фото, на котором был запечатлен офицер, отдаленно похожий на прапорщика, с которым они тогда пили и который ужасно много болтал. Но Холл сейчас не мог вспомнить его фамилию.

— Вы знакомы с ним?

— Да. Развяжите меня. Я больше не буду драться, — сказал он примирительно. — Если вы меня будете избивать, я через все газеты мира расскажу об этом.

Китаец улыбнулся еще шире и снова спросил:

— Так кто это?

— Я не помню, как его зовут. Забыл!

— А этот?

Холл в плохо исполненном снимке все же узнал Серегина. Сняли его, вероятно, за столом, потому что он смотрел вниз.

— Это капитан... тоже забыл фамилию, черт вас побери.

— Кто из них дал вам сведения для газеты? Правдивый ответ спасет вам жизнь. Они же ваши приятели.

— Никто из них не давал. Я ведь говорил уже об этом.

Отчего Холл так упорно сопротивлялся? Жаль было болтливых русских парней, которых можно будет потом использовать в работе на американскую разведку? А может, просто не хотелось опуститься до признания этим желтомазым? Трудно сказать... Скорее всего, и то, и другое, а может, и третье.

— Хорошо, пусть будет по-вашему, — все так же любезно улыбнулся китаец. — Кто с «Меркурия» в тот вечер был с вами в «Медвежьей берлоге»?

— Думаю, многие.

— Халахарин, так?

— Это кто такой?

— Не притворяйтесь.

Холл кивнул, скривившись от боли в голове.

— Прапорщик Кавкайкин, так?

Холл снова сделал движение головой.

— Ну, вот и хорошо. Нам ведь известно, что вы являетесь офицером разведки американского военно-морского флота. Еще кто?..

Планируя наступление, штаб Уборевича направил в помощь партизанам отряд особого назначения под командованием Гюльцгофа. Задание было: не обнаруживая себя пройти по тылам белых и во что бы то ни стало оседлать железную дорогу у станции Мучная, этим не дать возможность белогвардейцам подвести к Спасску подкрепление. Но у деревни Андреевки в долине Даубихе отряд встретили передовые части белогвардейского корпуса Бородина, и он, втянутый в бой, уже не мог оторваться от противника и выполнить поставленную задачу. Только отдельные команды подрывников сумели просочиться к Мучной.

Тем не менее, положение Молчанова ухудшалось. Он потребовал от Дитерихса немедленной помощи. 8 октября Дитерихс направил в Спасск эшелон с подкреплением из Никольск-Уссурийского. Но на сто десятой версте он был пущен под откос. Следом сформировали второй эшелон, который простоял под парами более пяти часов, пока ремонтировали взорванные пути. Когда, наконец, он тронулся, то навстречу ему, из Спасска, пошли поезда, битком набитые ранеными. Саботаж железнодорожников по существу сорвал операцию. Образовалась пробка, и подкрепление Дитерихса не смогло облегчить положение Поволжской группы.

Удар НРА под станцией Свиягино был настолько силен, что авангард молчановской группы в районе Духовского рассыпался.

Утром шестого октября Молчанов бросил в бон резервы, но это не спасло положения. После упорных боев Хабаровский и Троицкосавский полки НРА заняли Свиягино.

Во встречном бою шестой Хабаровский полк захватил у белых на разъезде Краевском бронепоезд, два орудия и двенадцать пулеметов. Противник потерял двести человек убитыми и ранеными. Это был ощутимый урон для земской рати.

Подойдя к Спасску, Уборевич получил подтверждение от разведки, что белые еще не сумели подтянуть главные резервы. Это было на руку народоармейцам, и главком дал приказ начинать штурм.

Рано утром пятый Хабаровский полк неожиданным ударом выбил белых из Хвалынки, шестой устремился к западной окраине города по дороге на Гайворон. В десять утра кавалеристы стремительной атакой вышвырнули противника из Славянки и Калиновки. Как только Молчанов ввел в бой свой последний резерв, Уборевич дал команду Троицкосавскому кавполку. Кавалеристы подошли к военному городку, но были встречены губительным огнем пулеметов. Неся потери, полк отступил на другой берег реки.

В это время батальоны шестого полка, продвигаясь вдоль железнодорожного полотна, заняли окраину Спасска и после сильной артподготовки из двенадцати орудий ворвались в форт № 3. «Держаться во что бы то ни стало!» — был приказ главкома.

...В ночь на девятое октября никто в штабе фронта не сомкнул глаз. Силы противника были учтены, операция разработана. Части НРА готовились к штурму спасских укреплений.

Утро началось с артподготовки. Артиллерия НРА била по спасским укреплениям. Наконец перешли в наступление.

Особенно сильным, кинжальным огнем встретили атакующих на правом фланге. Бойцы штурмовой группы залегли. Атака захлебывалась. Уборевич со штабом расположились в отбитой у противника траншее, К блиндажу, изрытому снарядами, уже протянули телефонный провод. Вокруг пригнувшись бегали бойцы санитарной команды, подбирая раненых, путаясь в колючей проволоке. В воздухе лопались снаряды.

— Шрапнелью бьют, — сказал Уборевич. Он снял пенсне и надел очки с круглыми стеклами в металлической оправе. Взял бинокль у адъютанта. — Где наша артиллерия? Почему молчит? Товарищ Покус, я вас спрашиваю.

Перед бруствером вырос ветвистый куст взрыва. Все пригнулись. Главком придерживал фуражку, чтобы ее не сорвало горячей волной воздуха, несущего кислый запах пироксилина. По брустверу забарабанили комья земли.

— Ну-ка, Яков Захарович, передайте координаты: бить правее вон той мельницы — там у них спрятана пушчонка, что шрапнелью жарит. А вон еще одна. Присмотритесь, — он передал бинокль Покусу.

Пристрелявшись, противник бил прямой наводкой по залегшим целям. Если сию минуту бойцов не поднять, все погибнут на этом клочке земли. Что-то неслышно кричал, привстав на колено, взводный, размахивая наганом. Взвод лежал.

— Товарищ главком! Вас третий вызывает.

Взяв трубку, Уборевич сказал спокойно:

— Форт должен быть взят. Вы меня поняли? Дайте волю артиллерии! Все. — Он вынул наган из кобуры, для удобства передвинутой к пряжке ремня, и одним легким движением выпрыгнул за бруствер.

— Иероним Петрович! — успел крикнуть Смирнов, и сам метнулся из траншеи.

Уборевич пробежал первые десятки метров, не пригибаясь, молча, не слыша свиста пуль. Поравнялся о первой залегшей цепью, крикнул, вскидывая револьвер:

— Вперед, орлы! Вперед!

Голос главкома поднял бойцов. Покатилось громкое «ура», и тут же ударила долгожданная артиллерия...

В семь часов утра девятого октября штурмом взяли форт № 1. К трем часам дня Спасск был полностью очищен от белых.

В этих боях противник потерял свыше тысячи убитыми и ранеными, 284 пленными; был взят и штаб Молчанова вместе со знаменами трех полков.

Боясь попасть в окружение, противник, взрывая мосты и железнодорожное полотно, спешно уходил на юг.

Остатки Поволжской группы земской рати вместе с сибирскими казаками генерала Бородина сделали попытку закрепиться в районе Алтыновки и Дмитриевки, но, продержавшись всего один день, откатились за Халкидон.

14 октября началось наступление войск НРА сразу на двух направлениях: Отдельная Дальневосточная кавбригада и 1-я Забайкальская стрелковая дивизия наступали на Лучки и Вознесенское справа, а слева шла в направлении Монастырище — Ляличи стрелковая дивизия.

Ее наступление белые попытались упредить. Остатки Поволжской группы вместе с сибирскими казаками начали наступление первыми, пытаясь зайти в тыл забайкальцам. Но курсанты школы 2-й Приамурской дивизии задержали наступающих и разбили их В этом бою белые потеряли только убитыми 620 человек.

Разгромив земскую рать под Вознесенском и Монастырищем, НРА погнала остатки ее в сторону Владивостока и Гродеково. И 15 октября 2-я Приамурская дивизия заняла Никольск-Уссурийский, а 1-я Забайкальская 16 октября — Гродеково.

До Владивостока со станции Океанской оставался какой-нибудь час конного перехода. Высланная с Угольной разведка шла, не обнаруживая неприятеля. Кроме комэска Нелюты в эскадроне находился комполка Гаврюшин, направленный Покусом на случай, если понадобится вести переговоры с японцами. «В бой не вступать, — наказывал комдив. — Вести себя достойно, как подобает хозяевам положения, и немедленно сообщать о всякого рода неожиданностях».

В это время консульский корпус интервентов все еще заседал на «Сакраменто», вырабатывая свою позицию и по отношению к НРА, подступавшей к городу, и избирая парламентеров для переговоров с Уборевичем.

К рассвету кавалерийский отряд Народно-революционной армии подошел к станции Океанская, где неожиданно был обстрелян японским военным патрулем, специально высланным еще шестнадцатого октября. Спешившись, кавалеристы не мешкая открыли ответный огонь. После короткой перестрелки японцы отступили к линии своих укреплений, которые были заняты загодя подведенными войсками.

Как только посветлело, со стороны кавотряда к японским траншеям направился Гаврюшин. Низко стлался туман, и парламентер шел по колено в белой мути. Был он в буденовке, с шашкой на боку. Из-за сопок показалось солнце, на пряжке командирской портупеи вспыхнули блики.

Не доходя двадцати шагов до траншеи, он остановился. Ему навстречу из окопа выбирался старший офицер. За ним следом, отряхиваясь от налипшей глины и песка, шел поручик.

Рослый Гаврюшин некоторое время сверху вниз рассматривал японцев. Подняв ладонь к козырьку, представился:

— Командир отдельного кавполка Народно-революционной армии Гаврюшин.

Старший офицер отдал честь и что-то быстро сказал поручику.

— Господин полковник Токинори, — перевел поручик на хорошем русском языке, — приветствует от лица военного командования японской императорской армии Народно-революционную армию.

Гаврюшин видел, как зашевелились в траншеях японские солдаты, вытягивали шеи, чтобы услышать, о чем идет разговор.

— Народно-революционная армия, — произнес громко Гаврюшин, — идет для расквартирования в своем, русском городе Владивостоке. Ваши солдаты открыли огонь, чем мешают продвижению наших войск. Просьба не препятствовать нам.

Поручик, запинаясь, переводил. Токинори бесстрастно слушал и не отрывал взгляда от пряжки со звездой.

— Э... полковник Токинори благодарит э... за приятную встречу, желает господину командиру здоровья. Но японская императорская армия не имеет указания пропускать в город Народно-революционную армию. — И переводчик добавил с поклоном: — К сожалению.

Полковник сделал утвердительный знак головой, довольный переводом, из чего Гаврюшин понял, что Токинори не хуже переводчика знает русский, и стал говорить, обращаясь уже не к переводчику, а к нему самому!

— От имени командования я требую немедленно связаться с вашим командованием и доложить, что Народно-революционная армия просит не препятствовать ее маршруту во Владивосток.

— Я все передам так, как вы сказали, господин командир, — пообещал на ломаном русском языке Токинори и отдал честь.

Гаврюшин ответил тем же и, повернувшись, неторопливо направился к эскадрону, который рассредоточился за деревьями. Японцы еще какое-то время не двигались, глядя в спину удаляющемуся парламентеру, и Гаврюшин затылком чувствовал их взгляды.

...Придерживая шашку, Гаврюшин устало опустился на подвернувшуюся валежину, усыпанную золотистой листвой манчжурского ореха. Снял буденовку, расстегнул верхнюю пуговицу гимнастерки:

— Дайте закурить, братцы.

Ему протянули кисеты, коробки с папиросами. Он взял папиросу, размял усохший табак. Кто-то чиркнул спичкой.

— Как вы тут без меня?

— Нормально, — сказал Нелюта, присаживаясь рядом и утирая потный лоб. — Вот только взмокли, пока ты шагал туда и обратно. — Крепкое широкоскулое лицо его, почерневшее под солнцем, было сосредоточенным.

— Они поджидали нас, — Гаврюшин оглядел обступивших его полукругом бойцов. — Они нас давно поджидали. Значит, если логически рассуждать, были уверены, что мы, несмотря на их подлость, дойдем до Владивостока. — Он затянулся, прищурил глаз от дыма. — Укрепления построены на совесть. Не спасские, но серьезные. Блиндажи накрыты бетонными плитами, от таких бомбы отскакивают, как мячики. — Помолчал, вспоминая, как шел туда, каждое мгновение ожидая пули.

Вдалеке послышался сигнал трубы. Это шли походным маршем колонны НРА. Гаврюшин встал, оправил под ремнем гимнастерку.

— Э-эскадрон! — скомандовал Нелюта.

Уборевич в окружении командиров находился у своего вагона. Тут были Покус, Смирнов, секретарь приморского обкома Пшеницын, член правительства ДВР Слинкин.

Привели японца, репортера «Владиво-Ниппо».

— Он с вами, товарищ главком, желает побеседовать. Говорит, только для этого и пробирался к нам.

Уборевич молча рассматривал японца, а тот стоял, вытянув руки по швам, и робкая, заискивающая улыбка не сходила с его лица.

— Еще не приходилось давать интервью прессе противника. Любопытно.

Он окинул взглядом своих, собравшихся послушать. Пшеницын с усмешкой теребил бородку. Смирнов, держа руки за спиной, с интересом поглядывал то на Уборевича, то на японца. Покус спокойно раскуривал трубку, его вроде это не касалось. Слинкин же прохаживался перед вагоном.

Смирнов сказал:

— Это даже интересно, товарищ главком.

— Скажешь одно, а в газете напишут черт знает что, — проговорил Пшеницын насмешливо. — Кто не знает эту «Владиво-Ниппо»?

— Переведите ему, я согласен, — сказал Уборевич.

— Где удобно вести беседу?

— А здесь вот и будем беседовать. Пусть задает вопросы. Скажите ему, у меня очень мало времени.

Репортер низко поклонился. Из бокового кармана куртки достал потрепанный блокнот и карандаш с наконечником.

— Переводить не надо. Я говорю по-русски, — произнес он почти без акцента. — Господин командующий, первый вопрос: гарантируете ли вы, вступая в город, безопасность резидентов иностранных держав? — Он приготовился записывать.

Уборевич, однако, спросил сам:

— Что вас привело к нам?

— Задание моей газеты. Я только исполнитель. — Японец поклонился.

— Ну и как вы считаете, для чего газете понадобилась моя беседа с вами? — Глаза Уборевича прищурены.

— В городе очень много иностранцев, предпринимателей, представителей торговых фирм, служащих консульского корпуса. Естественно, они волнуются за свое благополучие и здоровье. Газета могла бы их успокоить. В городе паническое настроение. Многие ваши соотечественники также с опасением ждут прихода НРА.

— Понятно. Встреча с такими соотечественниками, как и встреча с японской армией, не доставляет нам радости. Думаю, вы понимаете, почему. К тем русским, которые не причинили зла народу, мы будем относиться лояльно.

Репортер кивал и быстро записывал.

— Да, да, я понимаю ваши чувства, господин главком. Они справедливы. Война есть война. Это мое личное мнение. Возможно, оно расходится с мнением моей газеты, но это так, можете мне поверить.

Взгляд Уборевича несколько смягчился, и он сказал:

— Ну, тогда другое дело, раз мы так быстро пришли к взаимопониманию. Мы воюем только с врагами Советской власти. Представители мирных профессий могут не опасаться.

Слинкин не удержался:

— Это как сказать, мирная профессия! Вот пресса. Порой статейка в газете по своей силе равна полку.

— Что касается вашего вопроса, — продолжал Уборевич, — то Советская власть гарантирует безопасность иностранным подданным. Их опасения не имеют оснований. Меня тревожит другое: во Владивостоке идет открытый грабеж народного достояния. Именно грабеж — так и пишите. Население не имеет защиты от белогвардейских мародеров. Я обратился с меморандумом к японскому командованию, британскому и американскому консулам о том, чтобы, в целях восстановления в городе порядка, туда вошли части НРА в качестве народной милиции. Пора прекратить грабежи и насилия, предотвратить напрасные жертвы.

Население Владивостока и бойцы Народно-революционной армии заинтересованы в мирном вступлении наших частей в город. Для создания необходимой атмосферы взаимопонимания и взаимного спокойствия при переговорах войскам отдан приказ отойти на станцию Угольная.

— Спасибо, господин главком. Будьте любезны ответить еще на один вопрос. Когда ваши войска войдут во Владивосток?

Уборевич и Покус переглянулись. Слинкин крякнул и покрутил головой, усмехнувшись.

— А как вы считаете? — спросил Уборевич. — Уж ваша-то газета должна знать дату эвакуации.

Репортер заморгал. Поправил сползшие .на кончик носа круглые очки. Он был явно сконфужен.

Весть, что Уборевич дает интервью японскому корреспонденту, мигом облетела бойцов, и те, кто был свободен, собрались к штабному вагону. Охрана теснила их, негромко уговаривая отойти.

Встретив смеющийся взгляд Уборевича, репортер тоже улыбнулся, но глаза его оставались настороженными, они как бы жили сами по себе. Он понял, что красный главком загнал его в угол, чувствовал, как смешно выглядит со стороны, в глазах всех.

— К сожалению, я не располагаю официальными данными, — сказал репортер. — Но от себя могу сказать: по-видимому, это произойдет не позднее двадцать девятого октября. Простите, если я не угодил вашему желанию. — Он поклонился. Легкий ропот прошел по толпе бойцов.

— Видите ли, — произнес Уборевич, улыбнувшись, — у нас на этот счет свои планы. Мы будем в городе гораздо раньше. Так я говорю, товарищи? А посему японскому командованию необходимо поторопиться.

— Так точно, товарищ главком, — подтвердил Покус. — Нам долго ждать никак нельзя. Выгоды нет. До двадцать девятого и булыжную мостовую со Светланской растащат!

Репортер прижал руку с блокнотом к груди, поклонился:

— Я понял ваш ответ. Благодарю. Позвольте задать еще. вопрос. Как вы поступите с белыми войсками и противниками ДВР?

— Мы не будем предпринимать никаких репрессивных мер в отношении белогвардейских солдат и офицеров... — Уборевич сделал паузу и закончил с нажимом: — При условии, что они не окажут сопротивления нашим войскам. Наша власть гуманна. Мы не хотим бессмысленных жертв. Война закончена. Так и напишите в своей газете.

Слинкин бросил реплику:

— Они напишут, Иероним Петрович, как же!

Японец метнул быстрый взгляд в его сторону.

— Я постараюсь передать ваши слова в точности, господин главнокомандующий. И последний вопрос. Какая форма правления будет во Владивостоке? Народное собрание или...

— Как только наши войска войдут в город, будет немедленно организован Ревком, который восстановит порядок и наладит работу учреждений и правительственных органов. Приморье, как автономная единица, будет подчиняться читинскому правительству, Советам, Частная собственность будет ликвидирована не сразу. Экономика губернии находится в самом плачевном состоянии. Всевозможные правители-грабители сделали все, чтобы разрушить хозяйство, торговлю и промышленность. Народному правительству предстоит громадная и ответственная работа.

Карпухин подозвал стоявшего неподалеку особиста Губанова:

— Проводи этого японца до наших постов. Понял? Чтоб в целости и сохранности!..

Репортер долго раскланивался и пятился. Видимо, он очень волновался: под мышками на куртке выступили широкие влажные полукружья.

— Давай! — пригласил Губанов.

Они поднялись на платформу и под взглядами сотен глаз спустились к дороге, ведущей в город. Под елью стоял автомобиль. Шофер в кожаной фуражке и очках, поднятых на околыш, копался в моторе, что-то насвистывая.

— Заводи свою механику, — сказал Губанов, — поедем на передовую.

Шофер недовольно заворчал, невнятно забубнил, из чего Губанов разобрал, что япошка мог бы и своими ногами дотопать. А тут жги бензин...

— Ты много не разговаривай. Заводи. Давай сюда, — предложил он репортеру. — Знай наших!

Тане было известно, что Дзасохов вернулся из Никольск-Уссурийского. Однажды, придя домой, она обнаружила записку: «Позволь зайти, нам надо серьезно поговорить». И когда он пришел, в ответ на его: «Здравствуй, Танюшка», она сказала сухо:

— Ну, что тебе?

— Если я тебе все так же неприятен, могу уйти. — Тут он заметил коробку папирос на столе, пепельницу. — Ты курить начала, или?..

— Или, Дзасохов, или. — Она отодвинулась, прислонившись плечом к стене. Это были ее папиросы: недавно она начала курить. Солгала потому, что бесцеремонность бывшего мужа бесила.

Дзасохов устроился в кресле, положив фуражку на стол, закинул ногу на ногу.

— Признаться, я не ожидал этого «или». Позволь спросить, кто он, твой избранник? Хотя не надо. Грош мне была цена, если бы я не узнал этого сам. Что ж, поздравляю. Ты счастлива?

— Какая тебе разница, — досадливо произнесла она. — Я ведь не спрашиваю, счастлив ли ты и кто твои избранницы. Даже не интересуюсь той, с которой ты раскатываешь по городу в авто.

— Ревнуешь?

— Я сказала, мне это не интересно, — с нажимом произнесла Таня.

— К сожалению, эта мадам всего лишь мой верный идейный помощник. Недавно она погибла... несчастная случайность...

— Вот как?

— Да, так.

Дзасохов прошелся по комнате, постоял у окна.

— Вот зачем я пришел: пора выбираться отсюда. Не сегодня-завтра начнется столпотворение. Пока еще есть возможность, устрою тебя на пароход. Уедешь в Дайрен, а оттуда в Харбин. Или ты остаешься? — Он испытующе поглядел на Таню, а та думала сейчас только об одном: скорей бы убирался. Она уже боялась его. Один вид, эти блестящие, как от кокаина, глаза чего стоят... Едва сдерживая себя, чтоб не вытолкать Дзасохова, сказала:

— Конечно, я еду. Только не решила когда.

— Решай. Как говорится, финита ля комедиа. В твоем распоряжении не более двух дней. Я приеду послезавтра в это время, если не убьют из-за угла. — Он натянуто улыбнулся. — С собой возьми только самое необходимое. Здесь оставаться нельзя. Все же хоть и бывшая, а жена контрразведчика...

Таня посмотрела на часы. Дзасохов перехватил ее взгляд.

— Ты кого-то ждешь?

— Мне надо идти, извини. Я ведь уроки музыки даю.

— А я думал, ждешь. И знаешь, хочу предупредить: не надейся, что кто-то другой тебе поможет. Поэтому подумай о моем предложении.

Она ничего не ответила. Прошла в прихожую и принялась одеваться.

— На улице одной не опасно?

— Я привыкла, Игорь.

Он долго смотрел, как она собирается. Встал, взял фуражку.

— Может, проводить?

— Нет, не надо.

У порога сказал жестко:

— Если сама не пожелаешь, насильно заберу. Ты это запомни. А Серегину скоро будет не до тебя. Он у меня вот здесь, — и показал ей согнутый крючком палец.

На улице, садясь в авто с крытым верхом, сказал Флягину, ожидавшему его:

— Останьтесь-ка тут...

Таня долго не могла разыскать Серегина по телефону, номер которого он ей дал на всякий случай. Ждала и нервничала. И когда, наконец, услыхала его спокойный голос, сказала, от волнения касаясь губами трубки:

— Тебе не хочется увидеть меня?

Он слышал ее дыхание и не стал расспрашивать, а помолчал, видимо, прикидывая время:

— Хочется. — Опять помолчал. — Через двадцать минут в кафе Саса. Тебя это устроит?

— Лучше в «Жаровне», что против китайской кумирни. Там удобнее.

— Хорошо, — быстро отозвался Серегин. — Закажи там чего-нибудь и жди. Я постараюсь не задерживаться.

Таня волновалась. Дзасохов был трезвый и злой. Она давно не видала его таким. Обратила внимание на его худобу: щеки втянуло, всегда выпуклые глаза запали и стали похожими на птичьи. Что он имел в виду, говоря о Серегине?.. Она и сама чувствовала, что пора собираться, только не в Харбин и не в Дайрен. Навстречу своим! Дни белой армии были сочтены. В городе творилось невообразимое.

Исчез начальник городской милиции Мерцалов. Накануне он и казначей получили в «Иокогама Спеши Бэнк» 12000 иен для выплаты служащим. Начальник бюро выдачи заграничных паспортов Зауэр унес с собой в портфеле всю дневную выручку, по примерным подсчетам равную 8700 рублям золотом. На днях ограблен ювелирный магазин Авдановича на Эгершельде. Генерал Пучков получил сто тысяч рублей для выдачи семьям офицеров земской рати и, погрузившись тайно на кавасаки, ушел в открытое море. На железнодорожных путях в вагонах с японским обмундированием оказались ящики со слитками золота. Вагон разбит, а ящики исчезли. При этом убиты два охранника и ранен один, который сообщил, что преступники были в форме высшего офицерского чина. Исчез вместе со своей любовницей известный содержатель увеселительного заведения для привилегированных Нихамкин. А несколькими днями раньше он снял все свои вклады, опорожнил тайники. Грабежами и мародерством увлекались бывшие защитники «белой идеи».

Но Николай Иванович Горяев пока не позволял Тане уходить. Она еще нужна была здесь. И существовала еще одна причина, отчего Таня не хотела покидать город. Серегин. Ее не оставляла надежда уговорить Олега остаться во Владивостоке. Как это сделать, как убедить его? Пообещать свою помощь — значит, открыться. На это она не имела права. И потом, кого она возьмет под свою защиту, за кого будет ходатайствовать перед командованием? За офицера, который бился насмерть с красными, а теперь, когда припекло, — под защиту бабы? Было от чего голове пойти кругом. А тут еще Дзасохов чем-то ему угрожает...

Здание военного ведомства своим монументальным парадным фронтоном, украшенным колоннами, выходило сразу на Светланскую и Трудовую, недавно переименованную в улицу Петра Великого. Захлопнув дверь подъезда, Серегин пересек оживленную Светланскую, спустился в Адмиральский садик, постоял у давно не бившего фонтана с позеленевшей водой на дне бассейна.

Рядом в деревянном павильоне открылся «Русский кегельбан» — его содержал китаец, не побоявшийся погореть в дни всеобщей суматохи, неуверенности и длинных очередей за билетами на пароходы. Олег зашел в тир, где в последнее время собирались пьяные казаки атамана Глебова. Они скандалили и расстреливали мишени боевыми патронами. Следом нырнули два типа одинакового сложения и даже с одинаковым выражением лиц — на них запечатлелось подневольное усердие. Прошлый раз Серегин обвел филеров вокруг пальца именно здесь. Он оглядел пьяную толпу и вышел. Шпики покорно потащились следом.

Спустившись к пирсу, где плотно, один к другому, стояли извозчики, ожидая рейсовый пароход из Чифу, Серегин выбрал крытый экипаж, неторопливо взобрался в него, сунул извозчику купюру, приказав: «Пшел. Рысью!», — и тут же перескочил в соседний. Он видел, как шпики вскочили в пролетку и погнались за оставленным им экипажем.

— На Бульварную, — сказал Серегин. — Только давай через Фонтанную.

На Семеновской, у ночлежки, соскочил и прошел на Алеутскую. Теперь до кафе оставалось рукой подать.

По всему было видно, Дзасохов взялся за дело основательно. Его люди не давали проходу. Слежка была установлена и за Кавкайкиным.

В последние дни Дзасохов стал избегать встреч. Но как-то им довелось столкнуться, и Серегин в упор задал ему вопрос:

— Скажи, Игорь, я чем-то провинился перед твоей службой?

Дзасохов сделал вид, что не понимает, о чем это он, и похлопал по плечу успокоительно:

— Не обращай внимания. За мной тоже ходят по пятам.

Его наигранная беззаботность еще больше настораживала.

Слух об аресте японцами тиража «Вечерней газеты» распространился очень быстро. Но Серегин не думал, что служба Бордухарова все-таки займется этим делом в то время, когда все причалы забиты беженцами и в ходу был лозунг: «Спасайся, кто как может». Да, контрразведка несла службу исправно до последнего своего дня во Владивостоке.

Недавно Халахарин жаловался, что кто-то его преследует и даже рылись в вещах, возмущался грубой работой контрразведки, сказал, что пойдет к самому Бордухарову. Серегин сообразил: Дзасохов, выйдя на группу офицеров, ужинавших в «Медвежьей берлоге», растерялся. Успеет он вычислить Серегина за оставшиеся дни или не успеет? Может не успеть. Во всяком случае, надо тянуть время. А может, Дзасохов махнет на это дело рукой? Но чутье подсказывало: с часу на час что-то должно произойти. С кого же начнут, кто будет первой жертвой? Халахарин? Он сам? Серегин вспомнил, что давно не видел Холла. Невеселые думы сопровождали его до самого кафе.

Татьяну он увидел через стекло. На столике стояла бутылка сельтерской и стакан. Присаживаясь рядом, спросил:

— Что-то случилось?

Вид у нее был неважный. С левой стороны волосы ее были собраны заколкой, открывалось маленькое ухо, розовое на солнце.

— Скажи, как у тебя с Дзасоховым? — спросила она.

Серегин удивленно посмотрел на нее, неуверенно пожал плечами, сделал движение губами — не сразу поймешь, что это улыбка.

— Да ничего вроде, а что тебя волнует?

— Никаких неприятностей? — настаивала Таня.

— Я не понимаю тебя.

Она поправила волосы, тряхнув при этом головой, с деланной непринужденностью окинула взглядом зальчик.

— Ты или притворяешься, или не хочешь меня понять.

— Глупости какие-то, — пробормотал Серегин, наливая в стакан пузырящуюся воду.

— Ну, гляди сам, Олег. Я хотела предупредить тебя. Только что у меня был Дзасохов и сказал, что ты у него вот где. — Она сделала палец крючком. — Не знаю ваших отношений, но Игорь готовит тебе какую-то гадость. Он был такой... — Таня поискала сравнение, но не нашла. — Я почему-то испугалась. Ты мне веришь?

Серегин смотрел в окно, а не на Татьяну. А она ожидающе и нетерпеливо искала его взгляд.

— Вижу, настроение у тебя...

— Сиди спокойно. За нами наблюдают.

— Да? За нами? Или за кем-то одним? — тихо спросила она.

— В коричневой вельветовой куртке и очках. Запоминай на всякий случай. — Серегин исподтишка разглядывал посетителей. Где-то здесь должен быть и второй. Дзасохов как-то обмолвился, что людей не хватает, так как шпикам работать приходится парами по причине возросшей опасности. — Ага, вон и второй. — Еще один. С газетой, в зеленом армейском плаще.

— Может, ты ошибся? — спросила с надеждой Татьяна тихо, подавляя жгучее желание обернуться.

— Ты их привела, — сказал он так же тихо.

Таня почувствовала, как заколотилось сердце. Первой ее мыслью было: провал.

Серегин сразу понял ход Дзасохова: «Ему хотелось, чтоб Таня предупредила меня. Она это сделала. Дальше как я должен вести себя? Я не дурак, потому вынужден тоже что-то предпринять. Вероятно, бежать. Вот тут-то Дзасохов и схватит меня за жабры».

— Ты чего так побледнела? — сказал Серегин. — Успокойся и приди в себя. Тебе-то чего опасаться?

— Я очень боюсь, Олег... — она искала оправдания. — Дзасохов пригрозил отправить меня в Шанхай. Ты знаешь, слов на ветер он не бросает...

«Теперь они будут таскаться за мной, как привязанные. Поторопилась Таня ко мне. — Он и благодарен был ей, и в то же время брала досада, — А может, это и к лучшему?»

— Что же мне делать, Олег? — Она принялась рыться в ридикюле, взялась подкрашивать губы, прицелившись одним глазом в маленькое круглое зеркальце. Долго и тщательно пудрила и без того бледное лицо.

— Ну что, Таня, как видно, пришла пора удирать и нам.

Она посмотрела ему в лицо, и зрачки ее глаз показались ему бездонно глубокими, и ему стало до боли жаль ее, от нежности перехватило дыхание.

— Тебе надо остаться, Олег. Тебя... помилуют. Вот посмотришь, — решилась она. — Не ты один, многие останутся. Бегут те, у кого руки по локоть в крови, и дураки. Победители великодушны, Олег.

Он иронически усмехнулся, дотронулся ласково до ее пальцев, она вздрогнула, словно от ожога.

— Ты что, заместитель главкома Уборевича? А сама-то как?

Она опустила глаза, боясь поднять их и... выдать себя.

— Ты-то решилась?

Не сразу ответила Таня, и ответ ее прозвучал неуверенно:

— Не знаю... Я всего боюсь. И оставаться, и уезжать.

Таня ушла. Ему показалось, что она куда-то спешила. Шпики переглянулись, остались на месте. Серегин вздохнул облегченно. Пусть Таня уйдет спокойно, а он уж как-нибудь отвяжется от этих типов. Дело привычное. Но почему так разволновалась Таня?..

Сегодня Серегину предстояла встреча со связным подполья. Оставалось не так уж много времени. Словно окаменев, он сидел минуту-другую, глядя перед собой. Ему не хотелось ни думать, ни шевелиться. Он боролся сам с собой яростно и, бескомпромиссно. Огромным усилием воли он давил в себе желание немедленно скрыться, отсидеться и встретить своих. И никто бы его не осудил за это, потому что сделал он все, что мог, что было в его силах. Как велико было это желание... Но он одержал победу над самим собой, и она была совсем не легче тех, которые он одерживал над врагом в его тылу.

Серегин посмотрел на часы, налил в стакан воды. Жадно выпил. Надел фуражку, застегнул шинель. До встречи еще сорок три минуты. Этого было достаточно, чтоб освободиться от слежки, найти харчевню Сухарева, осмотреться, отдохнуть за рюмкой вина, освобождаясь от того внутреннего напряжения, которое за последнее время стало появляться у него все чаще и чаще.

Погода портилась. Из Гнилого угла вытянулся грязный язык рыхлых тяжелых облаков, порывы ветра трепали матерчатые навесы над витринами магазинов, по мостовой крутило мусор, гладь Золотого Рога покрылась мелкой рябью. Мрачными осколками рассыпавшейся скалы казались теснившиеся на рейде военные корабли интервентов. Стволы своих орудий они скосили на город.

От слежки удалось уйти с трудом. Серегин потерял больше времени, чем рассчитывал.

Харчевня Сухарева в Содомском переулке занимала подвальное помещение, плохо проветриваемое и потому всегда чадное. По осклизлым каменным ступенькам спускаться приходилось осторожно, придерживаясь за стену. Когда-то здесь размещалась китайская прачечная. Предприимчивый Сухарев переделал ее по-своему, настроил тайных ходов, и скоро здесь прочно обосновался особый мир: главари многочисленных шаек, шулеры, сутенеры и особы женского пола определенных занятий. Бывала тут и «чистая» публика, так называемые любители острых ощущений. В минуты опасности подвальчик пустел в считанные секунды... Сухарев знал дело — сам недавно промышлял разбоем. Своих клиентов он берег.

Серегин протиснулся за угловой столик под фикусом, сдвинул одним движением в сторону грязную посуду, потеснив двух подвыпивших соседей, подозвал полового, заказал графинчик сакэ и жареного мяса, приправленного соевым соусом. Но теплую японскую водку пить не хотелось. В зале общий гвалт, в котором только тренированное ухо могло разобрать китайскую речь и английскую, японскую и французскую, блатной жаргон и матерную брань, изысканные выражения опустившихся интеллектуалов и короткое рявканье бывшего жандарма. Как угорелые носились половые, стараясь угодить каждому, успеть обсчитать, выкроить время, чтобы смоченным в уксусе полотенцем утереть потное лицо, с особым почтением заглянуть в крохотные кабины в глубине зала, с плюшевыми, давно утратившими свой первоначальный цвет занавесками вместо дверей.

Напротив Серегина, растопырив локти, уминал свежезасоленную кету, жадно захлебывая ее пивом, меднолицый кряжистый боцман. Не переставая работать челюстями, он жаловался на что-то или кого-то очень худому человеку в видавшей виды фланелевой тройке, похожему на проворовавшегося бухгалтера. Взгляд у того был тоскливый, голодный. Серегин налил человеку водки.

— Премного благодарен. Мерси. — Он принялся пить, как пьют горячий чай, шумно втягивая, будто боясь обжечься.

Серегин посмотрел на часы, которые лежали на липком столе. Стрелки сошлись на условленном времени, и Серегин налил себе сакэ. Если связному ничего не помешало, он должен быть здесь. Но попробуй определи его в этой суете, где очень просто затеряться и агенту Бордухарова, и сотруднику японского информационного отдела. Местечко не из лучших. Оглядев посетителей, Серегин решил: встреча, по-видимому, не состоится. У него был достаточный опыт, чтобы в этой разношерстной публике определить своего человека. Надо было срочно искать выход, что-то предпринимать, время шло, Возвращаться с бумагами, которые он держал в папиросной коробке, было равносильно саморазоблачению.

К своему изумлению, Серегин вдруг увидел Таню. Она сидела за одним столиком с солидным мужчиной и пухлогубой девицей. Вот Таня повернулась, и Серегину стал хорошо виден ее профиль. Она курила длинную папиросу, время от времени заправляла за ухо всегда падающую прядь. Он подумал, что Таня, возможно, давно его заметила, но нарочно не подходит — просто не хочет встречаться. «Вот так Таня! — подивился он. — Мило проводит время!..» Ее пребывание здесь показалось Серегину не только неуместным, но и оскорбительным. Он уткнулся в тарелку.

Прошло условленное и добавочное время. Да, никто не пришел. Задача... Серегин сделал знак пробегавшему половому, щелкнул пальцем. Таня вскинула голову, они встретились взглядами. Серегин демонстративно отвернулся. Он не видел, но чувствовал, что Таня поднялась и идет к нему.

— И ты здесь? — произнесла она с искренним удивлением.

— И я, — согласился он. отсчитывая иены и бросая их на стол. — А что?

— Можно, я посижу с тобой?

— Пожалуйста. Но я ухожу.

Она подвинула табуретку, села, как всегда, подставив ладонь под подбородок.

— Тебе весело здесь? — спросил он. — Ты, оказывается, куришь, а я не знал.

Ей было неловко, это Серегин видел.

— Ты еще многого не знаешь, Олег.

— Ну и слава богу, — совсем обиделся он. Еще раз наполнил стакан пьяненького бухгалтера. — Ты будешь?..

— Нет, спасибо. Я не терплю спиртное, ты же знаешь.

Серегин иронически хмыкнул, не глядя на нее:

— Я, как ты изволила заметить, многого еще не знаю.

— Ты что, сердишься?

— Боже сохрани. Кто твои друзья?

— Да так... Не друзья, просто... Он навострился увезти в Шанхай эту молоденькую дурочку, а мне ее жаль. Бросит. Кому она там нужна будет?.. Я от кафе не сразу ушла. Спряталась в подъезде. Видела, как те двое за тобой устремились. Значит, их послал Игорь... И они с меня «переключились» на тебя. Извини... Тебе трудно пришлось?

— Нет, не очень.

— Спасибо тебе, Олег. — Она потупилась. — Ты даже не знаешь, как я благодарна тебе за это...

— Пустяки. — Отодвинув тарелку, он взял часы, покрутил головку. — Извини, мне пора. Тебя не проводить?

Таня вдруг сделала движение, словно испугавшись чего-то. Она изменилась в лице, неуверенно спросила, потянувшись к часам:

— Который час?

— Семнадцать двадцать.

— Позволь, — вспыхнула Таня, — они ведь у тебя неправильно показывают.

— Этого не может быть, — сухо возразил Серегин, пряча часы.

Он заметил растерянность и то, как заблестели ее глаза, но не мог понять, почему она так заволновалась. Часы эти подарил Серегину в прошлом году комдив Эйхе. Из рук в руки, отщелкнув крышку, передал серебряную луковицу, сказав при этом: «Ничего я тут, как это принято, не нацарапал, потому что знаю, придется тебе бывать еще не раз у черта на рогах, а там визитные карточки с собой не носят». Как в воду глядел комдив...

Губы у Тани сжались, голос дрогнул:

— Олег, — сказала она тихо, но так, что Серегин насторожился, — посмотри внимательнее, ведь часы отстают...

И Серегин, подчиняясь ей, глянул на циферблат, с трудом сообразив, что Таня произносила первую фразу пароля.

— Да, — сказал Серегин, — часы отстают на семь минут в сутки.

В глазах Тани появились слезы:

— Как я тебя ждала...

Выбирались из ковша. Скрипели уключины. Старый Хай Куфа сидел у руля на кормовой банке, а его внук Ван греб.

Когда, наконец, выбрались из скопища лодок, Ван бросил весла и сноровисто поставил парус. Старик одобрительно следил за его действиями.

Шлепала о борт волна: ветер дул боковой; брызги залетали под парусину. Тане казалось, что лодчонка болтается на одном месте. Татьяна не раз бывала в море на прогулочных яхтах, но ночью, да еще на такой убогой посудине, — никогда; ей стало дурно, мутило, во рту копилась горькая слюна. Она только сейчас поняла, что путешествие будет для нее нелегким и бог знает, чем еще оно закончится.

Хай Куфа все так же сидел на банке и управлял парусом; он был уже весь мокрый. Ван сжался под накинутой мешковиной, что-то напевал.

Море по-прежнему зыбило. Тане стало совсем плохо.

Костров с Песчаного не было видно, но ветер доносил их дым. По этому запаху можно было определить, что берег совсем рядом. Но не белогвардейцы ли там еще? Лучше быть осторожнее. И Таня крикнула:

— На Песчаный не пойдем. Держи к Угольной!

Китаец как будто не понял и продолжал держать парус, полный ветра. Таня жестом показала, что надо поворачивать вправо. Ван посмотрел на нее с любопытством, одновременно прислушиваясь к тому, что ему говорил старик.

— Он сказал, не пойдет на Угольную. Туда не договаривались идти, — объяснил он. — Там белый и красный капитана стреляй, нам попадать будет.

— Передай ему, пусть поворачивает. Я передумала, мне надо на Угольную.

Таня подняла куцый воротничок пальто, защищаясь от ветра. Сейчас ей хотелось одного: упасть на лежак, забросанный толстым слоем рисовой соломы и застланный каким-то тряпьем, и ни о чем не думать. Но, пересиливая себя, она потребовала:

— Поворачивай, тебе говорят! На Песчаный идти нельзя!

Куфа упорствовал, будто не слыша, что говорила ему Таня. Она погрозила ему кулаком.

— Ты понимаешь, о чем я говорю?

Куфа ответил быстро:

— Моя твоя не понимай.

— Ван, скажи своему деду, если он не повернет на Угольную, то ему будет плохо.

Ван что-то сказал, но Куфа только рассмеялся и покачал головой. У его ног лежала металлическая острога, и он ничего не боялся.

— Он говорит, — пересказывал мальчишка, — что нисколько не боится женщин. Это русские мужчины боятся своих женщин, а китайцы их совсем не боятся.

— А еще что сказал?

— Русская женщина красивая, но глупая... — Ван втянул голову в плечи и так быстро забормотал, что Таня ничего не поняла.

Она с трудом, непослушными пальцами высвободила из кармана пальто браунинг.

— Куфа, — произнесла она, — поворачивай, или я застрелю тебя!

Мальчишка упал на дно лодки, прикрывая руками затылок. Куфа потянулся к остроге, но Таня опередила его:

— Н-ну!

— Твоя мадама не надо сытырилять. — Он утер лицо, подержал под мышками ладони. — Моя будет ходи Угольная. Русски баба шибко отчаянный баба, шанго баба...

Совершив большую дугу по Амурскому заливу, шампунька наконец уперлась в песчаный берег. Таня от брызг совершенно вымокла — зуб на зуб не попадал. Непослушными пальцами развернула размокший пакет с деньгами.

— Возьми, Куфа!

Китаец вытер ладонью нос, глаза. Возразил все еще боязливо:

— Моя не могу деньги бери. Я шибко плохой.

— Бери, ты заработал их.

Было еще темно. Таня перенесла ноги через борт и охнула: здесь оказалось глубоко. С трудом выбравшись на берег, махнула рукой лодочнику. Совсем близко, на берегу, светились огоньки...

Ее бил озноб. Мокрое пальто валялось на полу, накинутая шинель не согревала. Казалось, вся она превратилась в глыбу льда и теперь, несмотря на тепло, не могла оттаять.

— Потерпите чуток, — волновался Карпухин. — Выпейте, ничего, это немного спирту. Согрейтесь, а то заболеете еще. Или вот чай. Чайку хоть попейте.

— Спасибо. Мне уже лучше.

— Пейте, пейте, ничего! Сейчас придет товарищ Покус. Да вот и он сам.

— Здравствуйте, — поздоровался Покус, щурясь от яркого света лампы. Подвинул себе табуретку, сел.

Татьяна настороженно оглядела его лицо.

— Да, пожалуй, это вы. Похожи.

— На кого я похож? — поинтересовался он.

— На себя. Мне вас обрисовал один товарищ.

— А, ну-ну... Кто же это?

— Серегин Олег Владиславович. Я ведь от него.

Покус и Карпухин переглянулись.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Покус. — Как он там?

Таня прижала руки к груди.

— Очень ему тяжко, товарищи. Я всего не знаю, но мне известно, что за ним охотится контрразведка. Я ведь совсем ничего не знала о нем. Думала, белогвардеец, вела себя так... — Она прикусила губу и замолчала. Ей стало трудно говорить.

— Ладно, придете в себя — и мы еще о нем побеседуем, — сказал Покус.

Но Таня, справившись с собой, продолжала:

— Если бы не он... не знаю.. За мной ведь тоже следили, а Олег... а он... слежку взял на себя. Увел от меня, понимаете... Я должна была встретиться с нашим разведчиком... а потом оказалось, это он и есть...

Карпухин обрадовался:

— Постойте, постойте... Вы — Таня?.. Снежко Татьяна, так?

— Да, Снежко.

— Это о вас он мне говорил в Хабаровске. Так вот вы какая, Таня... — Он улыбался радостно. Покусу пояснил: — Они еще с детства дружили. Вот это Олег Владиславович... ну и ну... Своя своих не узнала... Чего не бывает!

— Я уговаривала его остаться, не уходить с белыми... — Таня волновалась и умоляюще смотрела то на Карпухина, то на Покуса. — Ему опасно идти с ними, товарищи...

Покус нахмурился.

— Ему виднее. Давайте не будем об этом.

Они долго молчали, каждый углубился в свои мысли. Наконец Таня произнесла потерянно:

— Вот, он передал для вас. Есть что сказать и устно.

Покус молча разглядывал женщину, вымокшую до того, что ее колотила дрожь, зубы стучали о кружку.

— Утрите слезы, не надо плакать.

— Я не плачу. — Она вытерла глаза. — Это просто так...

— Вам надо переодеться в сухое, отогреться, а потом мы побеседуем еще. А я тем временем познакомлюсь с этим конвертом. Как вас зовут?

— Татьяна Федоровна.

— Вас отведут отдохнуть. К сожалению, женского платья мы сейчас не найдем, а утром что-нибудь придумаем.

Карпухин проводил Таню. Уходя, запер дверь на ключ с обратной стороны: «Это чтоб вас не украли».

Она быстро сняла с себя все, растерла до сухого тепла тело, надела байковую рубаху с завязочками вместо пуговиц. Рубаха оказалась ниже колен. Поверх натянула гимнастерку, выбеленную на плечах и спине, и, поколебавшись, новые защитного цвета шаровары. Потом укрылась одеялом.

Заснула мгновенно.

Часа через два Карпухин разбудил ее, провел к Покусу. Тот у окна еще раз перечитывал письмо Серегина. Глянул на нее приветливо:

— Вас желает видеть главком.

Татьяна испугалась:

— Что вы, в таком виде?

— Ничего, ничего. Мы не на бал идем.

Уборевич листок с донесением Улана передал Карпухину.

— А это план города, — пояснила Таня. — Крестиками отмечены объекты, которые будут взорваны. Поскольку взрывы планируются одновременно, значит, подвод электропроводов к фугасам будет идти от городской сети. Поэтому надо вывести из строя городскую электростанцию в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое.

— Спасибо вам, Татьяна Федоровна. Отдыхайте.

Уборевич долго прохаживался по вагону. Наконец сказал Покусу:

— Надо немедленно и решительно потребовать ввода в город хотя бы роты в качестве милиции. Она смогла бы взять под охрану эти объекты.

— И заявить японцам, что нам известно о плане взрыва складов с огнезапасом, о разрушении города и о том, что поручено это сделать белогвардейцам. Так прямо и заявить, — добавил Покус.

Утром телеграфист со станции Седанка передал:

— Японцы хотели бы знать, сможет ли сегодня в десять часов утра товарищ главком принять начальника штаба японовойск генерал-майора Сибаяму?

Уборевич дал согласие.

— Сообщите: у демаркационной линии на Седанке генерала встретит конвой.

За минуту до назначенного срока Сибаяма был возле штабного вагона. Здесь его ждал Покус. Они обменялись воинскими приветствиями. Гремя палашом по ступенькам, Сибаяма поднялся в вагон. Он привез с собой переводчика и адъютанта.

Уборевич и японский генерал обменялись приветствиями.

— Мы внимательно изучили ваши предложения, господин главком, И пришли к выводу, что во многом наши взгляды сходятся. Мы единодушны в стремлении как можно скорее пропустить ваши войска в город, восстановить нарушенный порядок, обезопасить жителей от преступного элемента. И мы, и вы хотим мира. Высказанное вами ранее пожелание по поводу миноносок в Амурском заливе учтено. Миноноски возвращены на прежние места стоянки, в Семеновский ковш. Дано указание прекратить полеты разведывательных аэропланов в районе станций Угольная и Океанская...

Уборевич думал о том, что японцы, соглашаясь в малом, в главном продолжают упорствовать: срок ввода войск НРА во Владивосток оттягивают. Все остальное — разговоры. Сегодня он сообщил правительству ДВР, что своими противодействиями японцы спасают остатки разбитой армии Дитерихса от разоружения и дают им возможность эвакуироваться.

— Господин генерал-майор, — сказал Уборевич, — армия ДВР должна войти во Владивосток не позднее двадцать пятого октября. На иной срок мы не согласимся. До этого дня, имея достаточное количество плавсредств, вы успеете вывезти свои войска вместе с боевой техникой. Не так ли?

Сибаяма заулыбался:

— Господин главком, я уполномочен передать от имени командующего японским экспедиционным корпусом генерала Тачибаны, что наши войска будут выведены из Владивостока 25 октября до шестнадцати ноль-ноль.

Они раскланялись, и Покус проводил Сибаяму к автомобилю.

В плохо освещенной комнате стоял густой запах горелой бумаги, дверца печной топки распахнута. Дзасохов, кашляя, остервенело пихал в огонь охапки бумаг. Дым ел ему глаза, по лицу метались розовые блики пламени, сверкали на новенькой звездочке на погонах.

...Вчера, перед самым отходом, Дитерихс, вспомнив, отдал указ о присвоении очередного звания полковнику Бордухарову. Торопливо сунул ему полевые генеральские погоны без позолоты, потянулся с объятиями, так что высокому полковнику пришлось согнуться. «Поздравляю. Это все, что я еще мог сделать для вас, голубчик. И, ради бога, — бормотал он невнятно, — не вините меня. Господь все видит, все... — Он указал куда-то вверх пальцем: — Все видит...» — Глаза правителя были красными, и Бордухарову показалось, что его превосходительство немного не в себе.

Выскочив от Дитерихса, он хотел было бросить погоны в урну, но передумал. Засунул их в карман: «На память... А может, чего доброго, пригодятся еще». Усмехнулся ядовито самому себе и так, с застывшей, ничего доброго не предвещающей гримасой, вернулся на Полтавскую.

В свою очередь Бордухаров сунул Дзасохову пару звездочек (погонов не нашел, да и времени на это не было).

— А с Кавкайкиным вы уж сами смотрите там. — Он торопился. — Идите, голубчик, — непроизвольно повторил он слова Дитерихса, видя, что Дзасохов стоит, понуро опустив голову, сжимая звездочки в кулаке. — Вы что, голубчик? Идите, идите с богом...

Привели Серегина. Был он в расстегнутой шинели, без ремня, весь какой-то мятый, с отросшей за ночь щетиной. Его арестовали вчера, но всю ночь он пробыл в камере один: Дзасохов допрашивал Халахарина и Кавкайкина.

— Что это значит, Игорь? — спросил Серегин, остановившись у двери.

Дзасохов продолжал заталкивать в печь очередной ворох бумаг.

— Ты что, оглох?

Дзасохов покосился на него, но не двинулся с места. Нехотя, с хрипотцой произнес:

— Следы заметаем, не видишь, что ли?

— Я не о том.

— Драться будем? — негромко спросил Дзасохов, нехотя подымаясь. — Так ты против меня не устоишь. Больно жидок. — Прозвучало это со скрытой угрозой. — Подошел вплотную к Серегину, воткнув в него немигающий бешеный взгляд. — Ну, что тебе не ясно?

Серегин, накаляясь, с трудом сдержал нахлынувшее раздражение. Бессонная ночь давала себя знать, нервы были на пределе.

— Ты чего на всех бросаешься?

— А ты не сообразил?

— Но при чем тут я?

— Все при чем. И с тобой надо было разобраться. Дожили, не знаешь, где свой, где чужой...

— Свой — чужой... Слова. А словам ты и сам не веришь.

— Тогда переходим к фактам. — Дзасохов прикрыл топку, отряхнулся. — Холл узнал о переговорах на «Меркурии» вечером в «Медвежьей берлоге». Вы там вместе пили.

— А, вон что! — Серегин устроился в кресле, вытянул ноги в потерявших лоск сапогах.

— Что, ни сном, ни духом?

— Ты говорил: факты...

— Сначала несколько вопросов. Вы весь вечер были вместе?

— Вот и спроси у Холла. Кстати, ты тоже мог быть с нами.

— Но не был. Был ты.

— Не я один.

— Остальные сказали все, что знали.

— Кто? Халахарин?

— И Халахарин.

— И Кавкайкин?

— И Кавкайкин.

— Думаю, мне добавлять нечего.

Дзасохов засмеялся закрытым ртом:

— Холл показал обратное.

— Бедный Холл. Наверное, его здорово били.

— Не паясничай, — Дзасохов ногой приоткрыл печь, присел.

— И все-таки, где факты?

— А факты таковы: как показал Холл, некая секретная информация получена им от тебя. Вот фотография. — Дзасохов бросил на стол снимок, который показывал американскому корреспонденту вежливый китаец.

Снято словно бы из-за угла, при плохом освещении. «Ну, мой портрет. Ну и что?»

Серегин повертел фото:

— И где тут обозначено, что это момент выдачи тайн? Просто твой приятель Олег Серегин, пьяный до положения риз.

Дзасохов скривился, пытаясь улыбнуться:

— Странно... Никогда не видел тебя пьяным.

— Ну и что дальше?

— А вот что. Ни у кого из бывших в «Берлоге» нет ни гроша. Кроме одного... У тебя с недавних пор в Харбинском банке появился капитал. Откуда это?

— Ну что, ты и вправду все знаешь!

Дзасохов самодовольно хмыкнул.

— В чем сознался наш юный друг? — настаивал Серегин.

— Во всем. Тайну продавали трое, а деньги одному. Так?

— Деньги правят миром, дорогой!

Дзасохов поморщился, погремел коробком, чиркнул спичкой. Она нехотя, бледно загорелась.

— Вот тут вы у меня, — он стиснул кулак и подержал его перед собой, — ваши шашни с американцами. Все хватают, гады, пока ты тут в крови пачкаешься. Все продали... Россию с молотка пустили, царя, мундир, лишь бы себе в карман. Свои так не делают.

— Подожди, ну в чем ты меня обвиняешь? Что не поделился с тобой, да? — морщась, спросил Серегин.

Дзасохов, не слушая его, продолжал:

— Кто помог тебе, когда ты появился здесь без штанов? Дядя? Я! — ткнул себя в грудь. — Устроил, пригрел. А теперь морду воротишь? А не задумался ни разу, почему тебе никто еще даже в морду не дал, не то чтобы допросить по всем правилам?

Этот поворот Серегина устраивал. Деньги и только они интересуют Дзасохова. Сейчас все, кроме денег, для него прах, тлен. И Россия, и царь, и мундир. Деньги — это жизнь, благополучие там, за морями-океанами. На остальное наплевать.

— ...не считай меня за дурака...

— Ты умный, — сказал Серегин, — это я дурак. Ладно, — согласился он. — Ловко ты меня... Государственная тайна, дорогой Игорь Николаевич, стоит многих денег. Если я тебя правильно понял, нас было трое. Сейчас будет четверо. Не многовато ли?

— Двое, — категорически поправил Дзасохов. — Двое, — повторил он. — С Халахариным мы, кажется, перестарались. Кавкайкин не в счет. Я ведь знаю, американцы неплохо платят, — заулыбался он.

— Значит, двое. Ну что ж... Пусть так.

— Вернешься в камеру, приведешь себя в порядок. Я буду ждать. Амуницию тебе туда принесут.

В камере уже сидел Кавкайкин. Он бросился к Серегину. Разбитые губы его кровоточили, и весь он походил на дворняжку, которую только что палкой учили быть злой.

— Он меня бил... За что?

Серегин торопливо надевал принесенную конвойным портупею, потом поискал фуражку, стряхнул с нее пыль.

— За что? — переспросил. — За то, что болтал лишнее.

Кавкайкин заплакал. Серегину нисколько не было жаль его.

Небо висело низкое и сырое, начинал моросить мелкий дождь. Во Владивосток со стороны Первой Речки колоннами входили войска Народно-революционной армии и партизаны. Красными флагами, ликованием и песнями встречал их город. Бойцов в буденовках и партизан с красными лентами на шапках забрасывали цветами, обнимала, расстраивая ряды. Многих из бойцов покидала выдержка: выбегали из колонн, к ним кидались родные и друзья.

Парнишка лет десяти, в большой, не по голове, кепке, босой, бежал рядом с конниками и кричал:

— Тятька!.. Тятька!.. Ты меня не узнаешь, тятька?! Это ж я, сынка твой! — Плакал, размазывая слезы, спотыкался и снова бежал: — Тятька-а-а...

Следом семенила худая женщина в вязаном сером платке, вглядывалась в лица бойцов и все заправляла под платок седую падающую прядь.

— Хлопчики, не видали моего Гришку? Хлопчики...

— Тятька-а!..

Бойцы переглядывались: где ж тот тятька, которого так кличет мальчишка? Может, и жив он, а может, сложил голову где-то под Волочаевкой или Спасском? И не выдержал один, подхватил мальца, усадил с собой. А тот, прижавшись к нему, все всхлипывал и повторял:

— Ты не узнаешь меня, тятька? Это я, сынка твой...

Боец трудно сглотнул, притиснул его к себе:

— Узнаю, сынка... Узнаю...

На железнодорожной станции отдувался паровоз: только что прибыло командование. Собирался митинг. Главкома Уборевича качали. Он высоко взлетал, придерживая одной рукой фуражку. Раздавалось громкоголосое «ура».

Таня Снежко и Карпухин поднялись на балкон, откуда весь Золотой Рог был как на ладони.

— Вот они, — запыхавшись, воскликнул Карпухин, указывая на выходящий из бухты последний пароход с белыми.

Его трубы исходили густым черным дымом. И Таня подумала, что, может, именно на этом пароходе уходил далеко от Родины Олег Серегин...

— Удачи тебе... Удачи тебе и сил... Удачи...

— Что вы сказали, Таня? — спросил Карпухин, оборачиваясь к ней.

— Ничего, это я так...

Он глубоко и облегченно вздохнул, как будто взобрался наконец на крутую гору, снял фуражку, несмотря на морось.

— Вот и закончился наш поход. Ишь, как коптит последний кусок нечисти...

Серегин, подняв воротник шинели, стоял на корме, прижатый к леерам молчаливой толпой, и лихорадочно водил тяжелым морским биноклем по улицам города, запруженным толпами народа, где пылали флаги и транспаранты. И он мог быть там, среди своих, на этом ликующем празднике. На какое-то мгновение, как ему показалось, он нашел Таню. Плотнее прижал к глазам окуляры, но шлейф копоти, тянувшийся за пароходом, уже заволакивал город.

— На, — он протянул бинокль Дзасохову. Горло перехватило, и стало трудно дышать.

Дзасохов отвернулся, но Серегин заметил, что тот плачет. А может, это были первые капли дождя...

Операция «Консул»

Владивосток. 12 февраля 1924 г.

Бандиты появились в тот момент, когда служащие банка готовились выдать заработную плату трудящимся города. В схватке был убит старший кассир Ляпунов, тяжело ранены охранник Никитин и уполномоченный ГПУ Соловьев, совсем еще молодой чекист, направленный в Госполитуправление горкомом комсомола. Набив мешки деньгами, забрав из сейфов золото и драгоценности, бандиты уселись в фаэтон, стоящий наготове у подъезда. В это время пришел в сознание Соловьев и успел дважды выстрелить из нагана. Пули настигли налетчиков, о чем говорили пятна крови на снегу.

О случившемся тут же стало известно секретарю губкома партии Пшеницыну. Он вызвал начальника ГПУ Карпухина и сказал, постукивая пальцем о край стола:

— Три дня сроку. Не найдешь — пеняй на себя. Найдешь — от имени всех трудящихся скажу спасибо. — И добавил с чувством: — Раззявы.

Пшеницына трудно было вывести из равновесия, характером он обладал спокойным, но твердым, был справедлив, что особенно ценили в нем, и добр по-хорошему. Но тут беспредельное негодование охватило его. Он понимал: невыдача зарплаты вызовет голод во многих и многих семьях.

— Лучших чекистов брось на розыск, — продолжал Пшеницын, — и передай Хомутову, что губком партии надеется на него.

Тимофей Хомутов возглавлял КРО (контрразведывательный отдел), и Пшеницын знал его еще по подпольной работе, в так называемом техническом отделе подпольного обкома партии. Карпухин созвал экстренное совещание, на котором решено было розыск поручить опытным чекистам Андрею Губанову и Артему Кержакову, выделив им в помощь бригаду в количестве семи человек. Исполнявший обязанности старшего оперуполномоченного Кержаков отказался от помощников и попросил в случае необходимости дать ему одного-двух человек.

Карпухин поддержал:

— Правильно. Не числом надо брать, а уменьем. — И добавил решительно: — Через трое суток народная собственность должна быть вот тут, — и почему-то ткнул пальцем в угол, где сидел заместитель начальника ЭКО (экономического отдела) Паперный. — Не сыщете — пеняйте на себя. Это я вам говорю очень серьезно.

Когда остались одни, Хомутов засомневался:

— Может, мы зря навалились на ребят? Они только расхлебались с Шамотиным, а тут еще одно дело повесим. Отдохнуть им надо.

Карпухин сказал убежденно:

— Крепкие они. Мне такие ребята очень даже нравятся. Как тот кремень: чем дольше сечешь искру, тем больше нагревается. Так сказать, горячее становится: к тому же, это наши сильнейшие.

Без зарплаты остались не только рабочие и служащие, но и чекисты, о чем Карпухин не преминул сообщить. После, уже на совещании в отделе, Губанов отреагировал: «Злее будем на голодный желудок». Андрею проще было: он не имел семьи, — одному, известное дело, прокормиться легче. А вот Кержаков задумался: у него трое мальчишек, и старший, которому исполнилось шесть лет, еще не ходит. Врачи признали у него туберкулез и прописали усиленное питание. Да разве одному Кержакову было тяжело?..

Хомутов хмуро задумался. За трое суток найти банду... Срок очень мал. Но приказ есть приказ, и надо его выполнять не за страх, а за совесть.

— Бандитам нанесены огнестрельные ранения, — сказал он, — это факт. — У него, когда начинал волноваться, дергалась щека, и потому казалось, что он подмигивает. — Это значит, бандиты обратятся за помощью к частным врачам или в аптеки. Начинать поиск надо именно с этого.

Все согласились с ним.

В качестве аванса каждому из розыскной группы выдали по четверти фунта махорки, по полпуда соевой муки и по пять фунтов мослов со скотобойни, что на Первой Речке. Кто-то уже пустил слух, что если операция пройдет успешно, то всем участникам вручат новенькие яловые сапоги и бриджи кавалерийские с кожаными леями сзади и на коленях. Такие бриджи, оставшиеся со времен гражданской войны, носил только начальник экономического отдела Борцов. Они являлись предметом всеобщей зависти: крепкие, прочные, их носить можно сто лет, не снимая, так что слуха никто не опровергал.

Хомутов недаром напомнил о банде Шамотина. Шамотин — казачий полковник, семеновец, отменный знаток уссурийской тайги, охотник, время от времени переходил границу и совершал набеги на приграничные села. Ликвидировать банду поручили Андрею Губанову и Артему Кержакову. Собственно, операцию разрабатывал Хомутов вместе с Губановым. По сообщению закордонной разведки, 18 октября один из отрядов банды во главе с полковником Филипповым должен был перейти границу. Шамотинцев пропустили, а потом взяли в кольцо. Сорок семь человек попали в плен, сам Филиппов пытался застрелиться, но Кержаков, игравший роль адъютанта, в последнюю секунду выбил пистолет из его рук.

На длительных допросах, которые скорее походили на беседы, Филиппов полностью раскрылся. До германской войны учитель, он происходил из интеллигентной семьи. В 1914 году ему присвоили звание прапорщика, а в 1917 году он уже имел чин подполковника — благодаря уму и своей беспредельной храбрости. Вместе с семеновцами бежал в Маньчжурию, мыкался там, хотя семья находилась на советской территории.

После многодневных бесед Филиппов дал согласие, а если точнее — сам предложил создать легендированную группу из чекистов и ликвидировать банду Шамотина.

Провожая Филиппова, Хомутов говорил:

— Много горя простым людям принес Шамотин. Да что там говорить, вы и сами знаете. Ведь знакомы друг с другом.

Начальником штаба у Филиппова был Губанов. Беседы с сотрудниками ГПУ и работниками городского комитета партии сильно повлияли на Филиппова. Как он сам признался после, «с глаз как пелена спала». И он оправдал доверие. «Банда» полковника Филиппова слилась с бандой Шамотина, обезоружила ее и пленила. Двое чекистов погибли и четверо оказались ранеными.

Губанов и Кержаков несколько месяцев находились в предельном напряжении, естественно, очень устали, а тут вместо отдыха — новое задание. И притом — такое. Вообще-то, этим делом должен был заняться экономический отдел, но поручили КРО...

Владивосток. 13 февраля 1924 г.

Чекисты взяли под наблюдение аптеки на мысе Чуркина, в районе Мальцевского базара, на углу Светланской и Алеутской и установили наблюдение за врачами, имевшими частную практику.

В тот же день, часов в пять вечера, в аптеке на Светланской некая гражданка, закупила большое количество бинтов, ваты, йода. Дежуривший там Кержаков сразу обратил на нее внимание. Дама взяла извозчика и укатила на Голубинку. Кержаков, соблюдая меры предосторожности, последовал за ней. У мальчишек, крутившихся возле дома, выведал, что даму зовут Вандой и фамилия ее Гринблат. Вернувшись в отдел, Артем доложил обо всем Хомутову, предложив немедленно произвести у Гринблат обыск. Хомутов возразил и посоветовал не торопиться с обыском. «А вдруг кроме медикаментов мы ничего не обнаружим, что тогда? — спрашивал он. — На хвост соли ей насыпешь, что ли? Надо крепко подумать, и, главное, не спугнуть, если она действительно связана с бандой».

— Что она представляет из себя? — спросил Губанов у Кержакова.

Тот прикусил верхнюю губу — так он всегда делал при глубоком раздумье:

— Да ничего вроде баба. Я бы сказал, очень даже ничего.

Губанов отмахнулся:

— Да я не про то. Гляжу, как побывал за кордоном, так совсем развратился. Скажу вот твоей хозяйке при случае — будешь знать «очень даже ничего». Мне интересно, чем она занимается, какие и с кем связи.

— Вот чего не знаю, не ведаю пока, брат Губанов, Что баба очень даже симпатичная, это без всяких сомнений. Сам убедишься. Замашки аристократки, лайковые перчатки, сумочка из кожи, как его... крокодила. Пока все.

Наблюдение за Гринблат продолжалось, с нее буквально глаз не спускали. Оказалось, что она нигде не работает, часто бывает в ресторанах. Губанов взялся за изучение архива городской комендатуры, и тут выяснилось, что на нее давно заведено уголовное дело. Ванда торговала контрабандным товаром, содержала опиекурильню. Когда на очередной оперативке перечислялись «заслуги» Гринблат, Борцов вспомнил, что ее имя упоминалось в деле некоего Ефима Рубинова, контрабандиста, проживавшего в приграничном маньчжурском городе Хулинсяне и не раз поставлявшего наркотики Ванде. Борцов сам вел дело Рубинова. Он принес папку, зачитал показания арестованного. Тут же решено было под видом ходока из Хулинсяна направить к Гринблат одного из сотрудников. Остановились на Губанове. Хомутов, придерживая щеку, говорил:

— Она баба красивая. И ты парень видный. Только не дай окрутить себя.

Губанов покраснел.

— Ей небось за тридцать, а Андрею двадцать пять, — заступился Кержаков.

— Тридцать два ей, — уточнил Борцов, шелестя страницами, — но это к делу не относится.

Хомутов подвел итог:

— На связи у тебя будет Лукин. Чуть что, действуй через него. Ежели раненые или раненый у Гринблат, то будем брать ее. Ежели нет, то... будем искать дальше. Думаю, вопрос решится в течение двух суток,

Губанов попросил доставить из тюрьмы Рубинова и долго говорил с ним.

Японский консул Ахата Сигеру позвонил председателю губисполкома Вольскову и сказал, что сегодня во Владивосток приезжает представитель фирмы «Мицубиси» Табахаси Сиба и Ахата хотел бы, чтобы Вольсков принял Табахаси. Вольсков спросил, с какой целью приезжает Табахаси. Ахата ответил, что фирма послала его начать переговоры о закупке цветного металлолома. Вольсков согласился принять представителя и назначил время.

Ахата жил во Владивостоке четыре года, хорошо знал город. Сын его учился в русской школе, кроме того, Ахата нанимал для себя репетиторов — из бывших офицеров. Сам он всегда был со всеми приветлив. Часто устраивал в особняке консульства пирушки, но лица своего не терял.

В одиннадцать утра на железнодорожном вокзале Табахаси встречали Ахата и помощник Вольскова Анатолий Линьков. Вместе с Табахаси прибыл в качестве переводчика житель Харбина Артур Артурович Ростов, человек лет шестидесяти, седой и чопорный, из бывших офицеров, если судить по безукоризненной выправке. После короткой церемонии приветствия Табахаси сел в черный «паккард», а Ростова повез Линьков. Автомобили вырулили на Алеутскую и направились к консульству. Когда выехали на Светланскую, Ростов, ощущая неприязненный взгляд Линькова, сказал:

— Я не белогвардеец. Я зубной врач.

— Ну и что?

— Это просто для информации.

— Благодарю вас.

Ростов разглядывал через стекло кабины город.

— Давно я не бывал, во Владивостоке, — вздохнул. — А ведь супругу тут похоронил...

Линьков сидел с каменным лицом. Для него все, кто жили в Харбине, были если не врагами, то и не друзьями.

— А с японцем связался, — продолжал Ростов, — потому что очень уж хотелось побывать на родине. Табахаси, когда я жил в Токио, брал у меня уроки французского. Поэтому и предложил мне поездку. Как было отказаться! Кто на моем месте устоял бы?

Линьков молча слушал, шофер сигналил пешеходам.

В столовой консульства уже готов был стол с закуской. Ахата произнес маленькую речь о дружбе между русским и японским народами, крикнул «банзай» и опрокинул рюмку водки. Линьков постарался быстрее удалиться, чтобы японцы не заметили голодный блеск его глаз.

Потом он докладывал председателю губисполкома:

— Сто тонн стреляных гильз хотят купить у нас, Ахата говорит, мол, за этот лом они поставят нам пять кавасак. Вот здорово! Целый флот рыбный.

Вольсков в накинутом на плечи полушубке курил самокрутку, слушал Линькова и глядел на дверцу печки, в которой потрескивали дрова. В кабинете стоял лютый холод, паровое отопление не работало, а тут еще последнее время Вольскова мучила стенокардия. Надо бы отлежаться, да все дела не отпускали, а их с каждым днем становилось все больше. Не за горами сев. Каждый день из волостей возвращались уполномоченные: картина на селе безрадостная. К тому же не давали покоя, особенно в приграничных районах, белогвардейские банды и шайки хунхузов.

— Значит, говоришь, здорово?

— Еще как!

— Ну-ну... Пригласите-ка товарища Токарева и Шерера.

Пришел начальник арсенала Токарев, высокий сухой старик с короткими седыми усами в старой до пят шинели. В двадцать втором году Токарев как военспец, имевший опыт штабной работы, служил начальником штаба одной из дивизий Красной Армии. Закончилась гражданская, и он попросился по состоянию здоровья на службу попроще.

Следом явился Шерер, невысокий и неразговорчивый, как всегда углубленный в какие-то размышления, управляющий Торгсином.

— Сколько у нас стреляных гильз, Михаил Сергеевич?

— Надо посмотреть по документам. А зачем они вам, гильзы?

— Японцы хотят купить.

— Кавасаки обещают, — сказал Линьков. — За гильзы и другой металлолом. Но им больше хочется иметь именно гильзы.

— Я подготовлю справку, — пообещал Токарев и подышал зябко на руки.

— Подготовьте, — согласился Вольской. — А впредь всегда имейте при себе отчетность.

Токарев ушел, и Вольскову доложили о прибытии японца.

Шерер бубнил в ухо Вольскову:

— Валюта сама идет в руки. Это ведь хлеб.

Вольсков вертел в руках карандаш. Он не хотел отдавать японцам гильзы.

— У нас есть черный металлолом, — говорил он устало и щурил близорукие глаза.

— Нас интересуют в основном гильзы от снарядов, — упорствовал Табахаси. — Не пожелаете рыболовецкие суда, заплатим валютой.

Ростов переводил, напряженно следя за выражением лица Вольскова. И чем больше председатель гyбисполкома упорствовал, тем спокойнее становился Ростов. Он как бы одобрял действия Вольскова.

Во время перерыва Вольсков говорил Шереру:

— Ну, загоним гильзы, получим кавасаки. Ты дашь гарантию, что этими же гильзами потом они не шарахнут и по кавасакам, и по нашим головам? То-то. Тут, если пораскинуть мозгами, что получается? Поставка боеприпасов. Заменят капсюли, начинят порохом — и заряжай. Что, не так?

Шерер с неохотой согласился:

— Оно, конечно, так... Но опять же...

Вольсков позвонил Пшеницыну.

— Ты гляди в перспективу, — посоветовал секретарь. — Действуй, как подсказывает революционная совесть.

— Ну, а все же?

— Предложи им лес. Вот мой совет. А латунь нам самим еще пригодится для обороны.

Вольсков так и поступил. Японец ушел недовольный.

В это время Пшеницын позвонил Карпухину, поинтересовался, как идет розыск похищенных денег, и предупредил:

— Ты знаешь, что японцы катаются по городу и всюду суют свой нос? Смотри за ними. Не нравится мне их любопытство. И вся их затея с гильзами тоже не нравится.

В кабинет к Карпухину вошел его заместитель Жилис.

— А тебе известно, кто к нам пожаловал? — спросил он, сдерживая усмешку. — Полюбуйся. — Жилис положил на стол фотографии, на которых был изображен Табахаси. — Вот это он в гражданскую, — указал на один из снимков, — а это — в нынешнее посещение Владивостока. В восемнадцатом Табахаси, он же Ясутаки Кансло, руководил подотделом контрразведки. Теперь он полковник разведки японского генштаба. Вот тебе и фирма «Мицубиси».

Карпухин с интересом разглядывал круглое лицо японского разведчика. Потом взял увеличительное стекло и принялся сличать фотографии.

— Действительно, это один и тот же человек.

— Мы уже провели экспертизу, Иван Савельевич. Полное тождество. А сообщил нам о японце бывший подпольщик Полукаров: увидал его на улице — и сразу к нам. Что будем делать?

Карпухин сложил фотоснимки, перетасовал их, как игральные карты.

— Продолжайте наблюдать; если будет лезть куда не следует, предупредите.

Когда Карпухину доложили, что Губанова под видом контрабандиста решено послать к Гринблат, он недовольно спросил у Хомутова:

— А для чего, собственно?

Карпухин считал, что наблюдение может дать больше, чем непосредственное вмешательство.

— Срок-то три дня, — сказал Хомутов.

— Это приказ. Но не знаю, может, я и ошибаюсь, только вы, ребята, торопитесь там, где не надо. — Он взял со стола листок синего цвета, поднес близко к глазам, сильно щурясь: — Знаешь, что это? Ребята из отдела Борцова фаэтон нашли в Гнилом углу в лесочке. Мало того, он уже здесь и осмотрен.

Он быстро пробежал глазами акт: «...кровь на ступице колеса появиться могла от попадания пули в тело бандита рикошетом. Поскольку выстрела было сделано два, то места попадания обеих пуль определены...»

— Хорошая зацепка?

— Да, зацепка существенная. Но...

— Что? — быстро спросил Карпухин.

— Мне кажется, бандиты видели и кровь, и дырку в тенте. Мало того, они сами оставили фаэтон, мол, нате, нам не жалко. Это, можно сказать, своеобразный вызов нам. Попробуйте найдите, даже с такими серьезными вещественными доказательствами.

— А может, неопытные действовали. Не отпетые грабители, а боевики антисоветского подполья.

— Это одно и то же, — отмахнулся Хомутов.

— Я не в том смысле, что и те и другие враги...

Хомутов согласился:

— Я понял вас, Иван Савельевич. Возможно, это действительно не уголовное дело, а политическое.

— Вот именно.

— Мы говорили с вами о Губанове в качестве ходока с той стороны. Я все же намерен добро дать. Вы, конечно, можете запретить, однако в данной ситуации при тщательной подготовке это не помешает.

— Только при тщательной, — согласился Карпухин. — Именно при тщательной. А у нас времени нет тщательно готовиться, голубчик. Нету, — развел руками, — этого времени. И в ближайшем обозримом не будет. А спугнуть можем. Меня все-таки интересует, почему ты упорствуешь? — пытливо заглянул в глаза.

И Хомутов чистосердечно признался:

— Уходит она, Иван Савельевич. Дважды упускали. Нырнет в толпу на Семеновском базаре — и как в воду.

— Ну, дожили... — сдерживая себя, покрутил головой Карпухин. — Ну, спасибо... Баба обводит вокруг пальца. Не говори больше никому, не то куры засмеют. — Карпухин злился, хотя знал, что уйти от слежки на Семеновском базаре проще пареной репы. Там круглые сутки толпа. — Ладно, действуй по своему усмотрению, — согласился Карпухин.

Обиженный, Хомутов ушел, вспоминая, как не раз Кержаков сконфуженно жаловался:

— Не баба, а ведьма какая-то. Идешь — чуть не за юбку держишься, понимаешь. И вдруг р-раз — и нету ее.

Владивосток. 14 февраля 1924 г.

Андрей с помощью Хомутова раздобыл целый фунт кокаина и поздним вечером явился к Гринблат. Он не ждал распростертых объятий, и потому та настороженность, с которой его встретила Ванда, не оказалась неожиданностью. Ванда действительно была красива: черные бесовские глаза, овальное смуглое лицо, большой и яркий рот, стройная. Ну ни за что не подумаешь, что перед тобой преступница.

Ванда успокоилась, когда Губанов назвал пароль: «Продаю калиновое варенье». За ужином она усердно спаивала гостя и все расспрашивала о житье-бытье в Маньчжурии, выведывала фамилии компаньонов. Губанов с непривычки захмелел, но держался. Передал привет от Рубинова, сказал, что в другой раз придет он сам. Кокаин Ванда приняла, и поскольку деньги стоил он большие, попросила Губанова подождать до завтра. Губанов с неохотой согласился.

В двенадцатом часу ночи Гринблат ушла, удостоверившись сперва, что гость в глубоком сне. Но как только затихли ее осторожные шаги, Губанов поднялся и с карманным фонариком принялся обследовать все три комнаты. В печной золе обнаружил металлические пуговицы. Из помойного ведра выудил окровавленные бинты. В ножках кухонного стола нашел больше сотни золотых монет и свернутые в трубочку червонцы. Обыск мог бы дать больше, но Андрей торопился. Однако даже и то, что он обнаружил, много значило

Уже лежа на диване в гостиной, Губанов вдруг подумал, что может остаться в дураках. Ванда окажется связанной с какой-нибудь «черной кошкой» или «пиковым тузом» и отбрешется от соучастия в ограблении банка, и тогда все старания насмарку. Торопясь, снова принялся отвинчивать ножки стола и переписывать серии с купюр.

Деньги Ванда не принесла, о чем и сказала утром Губанову.

Он сделал вид, что почувствовал неладное:

— Когда деньги будут?

— Потерпите немного, — успокаивала Ванда. — Возможно, сегодня к концу дня.

Губанов посмотрел ей в глаза:

— Если вы задумали финтить, то имейте в виду, не на того напали. И чтоб сегодня я имел полный расчет. Не будет — пеняйте на себя, — добавил с угрозой.

Для него в самом деле оставалось загадкой, почему Гринблат не рассчитывается. Какой-то подвох крылся в этом. И еще Губанова интересовало, сумели ли ребята выследить ее ночной маршрут.

— А может, вы уже на ГПУ работаете? — спросил он.

Ванда усмехнулась:

— В таком случае вас бы еще ночью взяли, когда вы, как сурок, дрыхли, извиняюсь.

— Где можно приобрести паспорт?

— На Семеновском, — не задумываясь ответила Ванда. — А зачем он вам?

— Надо, — коротко ответил Губанов, собираясь.

Во дворе он огляделся. Оперативник Лукин в фартуке швырял совковой лопатой снег. Увидев Андрея, он выпрямился, воткнул лопату в сугроб и принялся свертывать папиросу. Андрею надо было передать через Лукина записку для Хомутова с коротким докладом и номерами ассигнаций, только и всего. Лукин вдруг крикнул:

— Погодка-то какая! Благодать! Весна скоро! (Это означало: «Что тебе надо?)

Андрей передумал подходить к Лукину. Ванда наверняка наблюдала за ним из окна, а у Лукина сообразиловки не хватило отойти за угол. Разозлившись на стажера, Губанов молча повернулся и, засунув руки в карманы короткого пальто, зашагал прочь. Лукин обескураженно взялся за свою лопату.

На этот раз вместе с Табахаси в кабинет председателя явился и помощник консула Хаяма. У Вольскова шло заседание исполкома. Оно несколько затянулось, и Вольсков передал, чтобы гости подождали. Ростов мерил шагами узкий и длинный коридор.

Вскоре двери кабинета распахнулись и повалил крепкий махорочный дым. Вольсков открыл форточку. Пригласил японцев. Хаяма и Табахаси уселись друг против друга за приставным столом. Ростов — в торце его, Вольсков вытряхнул в корзину целое блюдце окурков.

— Ну что, господа, о чем мы,сегодня договоримся?

Табахаси показал в вежливой улыбке зубы и что-то сказал Артуру Артуровичу.

— Он говорит, что надеется на разумное решение комиссара...

Табахаси и Хаяма закивали. Хаяма знал русский язык, но настолько плохо, что в переводчики не годился.

— ...и что глупо держать дорогой металл, не имея ему применения, — продолжал переводить Ростов. — В Советском Союзе заводы стоят без оборудования.

Вольсков поправил пенсне.

— Скажите господам, что заводы — не их дело, а наше, и пусть у нас об этом голова болит. Сами разберемся как-нибудь. Если и стоят некоторые, то временно.

— Табахаси говорит, — переводил Ростов, — что о вашей стороны неразумно отказываться от такой выгодной сделки.

Вольсков рассмеялся:

— Где это видано, чтобы капиталисты заботились о благе Советского государства? Уди-ви-тельная заботливость. Переведите им — торговать боеприпасами мы не будем. Есть желание — пусть берут черный металлолом. Если согласны, будем продолжать переговоры.

Вошел Линьков и сел в сторонке.

— А латунь мы не дадим. Она нам самим нужна, черт возьми.

Ростов перевел и споткнулся на «черт возьми».

— У них такого выражения — «черт возьми» — нет.

— Ну, как хотите. Была бы ясна суть. Верно, Анатолий Аркадьевич? — повернулся Вольсков к Линькову.

— Верно, — согласился Линьков.

Японцы говорили между собой. Вольсков скрутил самокрутку.

— А вообще-то, зря у них нет такого выражения, — посмотрел повеселевшими глазами на Ростова.

Тот ответно улыбнулся.

— Они спрашивают, сколько у вас черного металлолома.

— Сколько? — спросил Вольсков у Линькова.

Линьков пожал плечами, но быстро нашелся:

— Очень много.

— Как много? — настаивали японцы.

— А сколько им надо?

— Им надо тоже очень много.

Табахаси сказал, что ему необходимо подумать, прежде чем дать ответ. И если председатель не возражает, то встречу следует назначить на завтра.

Вольсков глубоко затянулся, так что затрещала махорка, выпустил в сторону густую струю дыма и посмотрел на обуглившийся кончик папиросы.

— Хорошо. Давайте встретимся еще и завтра.

Он проводил японцев до двери. Линьков повел их дальше к выходу, вскоре вернулся.

— И чего им надо? Тянут резину.

Вольсков стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу.

Табахаси нервничал. Ему не терпелось скорее закончить заведомо пустопорожние переговоры.

— ГПУ по нашим следам ходит, — сказал он Ахата. — Русские боятся, как бы мы пол-России не увезли.

— А вы и так увезете. Ну, не пол-России, а толику ее, но увезете. И потом, не надо считать их дураками. Глубоко убежден, что ваша личность им известна. Подлинное ваше лицо. О, вы еще не знаете, что такое ГПУ и на что оно способно. Первоклассная контрразведка. Спросите господина Хаяма, он подтвердит.

Хаяма с достоинством кивнул.

— Завтра я отбываю, — сказал Табахаси. — Мне что-то не по себе в этом городе.

Табахаси не сказал, что в восемнадцатом ему было тоже не по себе. Тогда он руководил подотделом контрразведки. В подпольной большевистской газете стали появляться совершенно секретные штабные документы. Командование всполошилось и приказало Табахаси найти причину утечки информации. Табахаси приложил максимум сил, но ничего найти не мог. В отделе работали и русские офицеры, но они были вне подозрений. Заместителем же Табахаси по русским вопросам являлся штабс-капитан Галановский. Доведенный до отчаяния Табахаси арестовал Галановского. Безо всяких улик.

Капитана жестоко пытали, но он твердил: «Это ошибка». Табахаси в ярости отсек ему голову.

Секретные документы перестали появляться в газетах и прокламациях. Табахаси понял, что интуиция его не подвела, и под клинком погиб советский разведчик...

— А как же переговоры?

— Хватит, наигрались;

— Ну, смотрите, — согласился Ахата. — Я сделал все, что в моих силах. Внутреннее чутье подсказывает, что скоро и мне придется покинуть Владивосток.

Ахата не хотелось возвращаться в Японию. Здесь он был сам себе хозяин и жил на широкую ногу.

Уже на Фонтанной Губанов обнаружил за собой «хвост». Постарался отвязаться, но двое здоровых парней как прилипли. «Ладно, пусть топают, — подумал Губанов, — отвяжусь на базаре».

Губанов зашел в булочную и через стекло разглядел шпиков. Теперь он не сомневался, что Ванда навела на него своих приятелей и те проверяют. И что Лукин мух ловит?

В гомонящей базарной толпе Губанов почувствовал себя вольнее. Тут действительно можно было оторваться от самого первоклассного преследователя.

Андрей, сдерживая дыхание, остановился у ларька и попросил стакан воды. Он только приложился, как рядом снова оказались те двое. У Губанова мелькнула мысль взять их. И он бы справился. Но тогда вся операция могла бы лопнуть, как мыльный пузырь. От расстройства Андрей выпил еще стакан воды, крякнул, надвинул на глаза шапку и направился в харчевню, что стояла напротив в торговых рядах. Не задерживаясь, прошел дымный и чадный зал, выскочил во дворик, перемахнул через забор и мысленно показал «хвосту» кукиш.

Взмокший так, что с него пар валил, Губанов явился к Хомутову.

— Замотали, гады, — сказал он, утираясь. — Привязались двое. От самой Голубинки тащил. Рожи — что Квазимодо. — Довольный сравнением, хрипло посмеялся. — Гринблат устроила. — Положил перед Хомутовым листок с номерами ассигнаций: — Проверить надо. Если сойдутся, то она. Нет — тогда пусть ею занимаются другие. А с меня хватит.

— Это мы можем мигом проверить. — Хомутов вышел и скоро вернулся.

— Ну что? — спросил Губанов.

— Подожди еще немного и охолонь.

— Век мне жить у этой дамы, что ли! — ворчал Андрей.

— Сегодня решим. Успокойся. — Хомутов подвигал на столе бумаги. — Тут такая хреновина непонятная, Хозяйка твоя навела все же. Как ты сунул ей банку с кокаином, так она и побежала. Насилу проследили. В самое яблочко получилось. И знаешь, к кому она привела Кержакова? К начальнику арсенала Токареву.

— Может, ошибка?

— Выясняем.

— Не нравится все это мне, промежду прочим.

— Промежду прочим, и мне тоже.

— Значит, я правильно тех мордоворотов не взял, — сказал Губанов.

— Каких?

— «Хвост». — Он обрисовал их.

— Это ребята из угрозыска, — успокоил Хомутов. — Имеешь, понимаешь, почти высшее «университетское:» образование, а своих не признаешь, — расхохотался Хомутов.

Губанов долго не мигая глядел на Хомутова, потом махнул рукой, встал и поплелся в свою комнату. Едва закрылась дверь, как явились «хвосты».

— Ушел, — выдавил старший.

— Губанов, что ли? И правильно сделал. Прилипли как банный лист. — Видя, как они расстроились, успокоил: — Он и не от таких уходил. Это ведь Губанов.

«И чего они ему не понравились?» — запоздало удивился Хомутов, разглядывая симпатичные лица ребят.

Карпухин доложил в губкоме, что Табахаси вовсе не Табахаси, и его можно выдворить с позором.

Пшеницын настроен был иначе: стоит ли подымать шум?

— Не спускайте с них глаз и не давайте шнырять по-за углам, — посоветовал он. — Если станет настырничать, то выдворим.

Дальше Карпухин доложил, к чему привело расследование дела по ограблению.

— Ошибка исключена?

— Могу точно сказать только после допроса Гринблат, а потом и самого Токарева.

— Ну что ж. Дело серьезное. И если окажется, что Токарев — враг, то вина наша с тобой. Мы проморгали. И с нас спрос.

— Ты не переживай, — успокаивал Губанова Хомутов. — Они же тебя и охраняли.

— Можно было предупредить.

— Рисковать тобой лишний раз не хотелось. Давай, брат Губанов, — Хомутов придавил дергающуюся щеку, — вот что сделаем...

Вечером Губанов снова направился к Гринблат. Ванда принимала белье от прачки, считала наволочки, простыни, полотенца. При появлении Андрея сунула деньги прачке и подтолкнула ее к выходу.

— Ну и как? — спросила.

Губанов прошелся по гостиной из угла в угол. Сел.

— Чего как?

— Паспорт приобрели?

— Да. Знаете что, пойдемте в ресторан? Только за ваш счет: надеюсь, тогда вы быстрее выплатите долг, потому как сегодня под утро я должен покинуть вас.

— Не волнуйтесь, Андрей Кириллович, Ванда еще ни одного порядочного человека не подвела.

— Так идем?

— Эк вас потянуло. — Ванда бросила взгляд на свое отражение в зеркале. — Пойдемте. — Подошла к нему и, глядя черными цыганскими глазами снизу вверх, произнесла нараспев: — Чего-то взгляд у вас блудит... — и взяла его под руку.

— Ну-ну, только без этого... — смутился Андрей.

Ванда рассмеялась, Андрей видел, что смеяться ей не хотелось и глаза ее оставались настороженными.

— Какой-то вы из себя не такой.

— Это как прикажете понять?

— Вы из идейных или «жигло»?

Губанов не знал, что такое «жигло», и поэтому сказал:

— Из идейных.

— То-то и видно. Все вы такие, идейные.

Ванда переодевалась в спальне. Андрей сидел на табурете. Очень хотелось спать. Она вышла в вечернем платье с жемчужным ожерельем на длинной точеной шее.

Ванда поправила короткую прическу.

— Ну как?

— Шанго[1], — сказал Губанов и подумал: «И чего ей надо, жила бы, растила детей. А то тряпки, деньги, бандиты...» Появилась какая-то вкрадчивая жалость, но тут же вспомнил, что выписанные цифры сошлись с номерами украденных из банка купюр.

В темноте они спустились с Голубинки. Губанов придерживал спутницу под руку. Она скользила в резиновых ботиках. Кружилась голова то ли от запаха духов, то ли от усталости. Когда Ванда еще раз поскользнулась, Андрей чуть не сказал вслух: «Как корова на льду».

У старого кладбища он подозвал извозчика и что-то шепнул ему.

— Что вы там шушукаетесь? — спросила Ванда, усаживаясь и расправляя юбки.

— Да так. — Его почему-то начало знобить.

Шарабан покатил вдоль трамвайной линии. Ванда вцепилась в руку Губанова. У продуктового рынка повернули налево. Кучер натянул вожжи.

— Приехали, господа-товарищи. Вот тут и есть энто самое ГПУ.

Ванда как будто перестала соображать. Она последовала за Губановым и, только когда он рванул на себя взвизгнувшую промерзшими пружинами дверь, закричала дурным голосом, рванулась назад, но Губанов подхватил ее на руки.

...Гринблат допрашивал Кержаков.

Растрепанная, она сидела напротив Артема, смотрела сухими блестящими глазами прямо перед собой и молчала. Молчал и Кержаков. Ванда была словно в шоковом состоянии. Когда Кержаков сказал: «Давайте поговорим, гражданка Гринблат. И вам и нам будет легче», — глянула недоумевающе:

— Простите, вы что-то сказали?

— И вам и нам сразу станет легче.

— Легче?

— Вот именно. — Кержаков разложил бумаги. — Токарева знали? Только честно. Нам ведь известно очень много. Знали или нет? Мне не хотелось бы от вас слышать ложь, поэтому сразу скажу: мы наблюдали за вами. Так как?

— Допустим.

— Эдак не пойдет. Знали или нет?

— Знаю. Он что, убит? Почему вы о нем говорите, как будто его уже нет?

— Жив он, жив, успокойтесь. Кто совершил ограбление Госбанка? Учтите, ваши показания нам нужны до десяти вечера. Сейчас пятнадцать с половиной минут девятого. После девяти Токарев расскажет все сам. Ну что же? Для кого вы покупали медикаменты и относили к Токареву?

Тут Ванда не выдержала и всхлипнула, потом разразилась рыданиями. Кержаков налил в стакан воды:

— Выпейте. И не надо волноваться. Вашей темной жизни пришел конец. Очиститесь от грехов — и будете жить спокойно, как все советские люди.

Глаза Ванды опухли, она стала некрасивой. Кержаков говорил спокойно и даже задушевно:

— Вы верующая?

— Да.

— Представьте, что перед вами поп и вы исповедуетесь ему в своих грехах. — Он улыбнулся.

— Попросил Токарев, вот я и принесла ему.

— А для чего? Ведь вы по профессии медицинская сестра. Как нам известно, вместе с мужем служили у колчаковцев. Так?

— Не говорите мне о муже. Это негодяй.

— Не буду. Я тоже считаю его негодяем.

Ванда поняла, что сидевшему напротив добродушному человеку многое известно, и поэтому ничего не стала скрывать.

С Токаревым она была знакома еще по Петербургу, когда тот преподавал в военном училище, где служил ее муж, в то время поручик, Миловидов. Встретились в Иркутске в девятнадцатом. Потом их свела судьба во Владивостоке. Миловидов бросил жену и бежал за кордон. Ванда бедствовала, и только Токарев спас ее от панели, втянув в махинации с наркотиками... Ванда завязла крепко и уже не представляла себе жизни без черного рынка. В тот день, когда был ограблен Госбанк, некий Мордвинов, которого она встречала у Токарева, привез к ней молодого человека с простреленным плечом. Она как могла перебинтовала его, но медикаментов под рукой не было, пришлось бежать в аптеку. Куда делись деньги и золото с драгоценностями, она не знала. Ночью их куда-то отвезли, а куда, не ее забота. Только незначительную часть она получила и спрятала.

Кержаков запротоколировал показания, дал ей прочесть. Ванда поставила подпись.

— Скажите, Андрей Кириллович — тоже чекист?

— Да. Хотите его видеть?

Ванда тряхнула головой.

— Нет. Это правда, что вы пытаете?

— Вранье, — оскорбился Кержаков, — мы не белогвардейская контрразведка, в которой служил ваш муж.

Губанову открыла кухарка Токарева, и тут же за ее спиной ослепительно полыхнуло пламя. Губанов успел оттолкнуть в сторону Кержакова, и пуля вырвала клок ваты из рукава его пальто. Выстрелив в ответ, Губанов проскочил темную прихожую и оказался в маленькой комнате с зашторенными окнами. На деревянном топчане лежал полуголый человек в бинтах. Увидев Андрея, он попытался подняться, но тут же повалился на спину. Бинт сразу намок. Андрей пошарил под подушкой и, не найдя оружия, осмотрел комнату. Вверху хлопнул выстрел.

Губанов бросился туда по крутой лестнице.

Кержаков, расставив длинные ноги, стоял посреди комнаты. В камине потрескивали дрова, а на ковре лежал в неловкой позе Токарев.

На нем был халат и шлепанцы. В согнутой руке крепко зажат револьвер.

Кержаков посмотрел на Губанова.

— Застрелился, — сказал он. Поискал глазами, куда бы сесть. — Нехорошо получилось у нас, брат Губанов. Пришли к финишу — и вот те на.

Лукин допрашивал раненого...

— Надо ехать в Куперовскую падь. Вот адрес. Там еще двое, — сказал Губанов.

Этой же ночью были арестованы остальные участники налета.

Карпухин убежденно говорил:

— Не верю, чтоб Токарев организовал ограбление ради наживы. За этой акцией кроется политическая подкладка.

Никто не мог сказать, куда исчезло награбленное: ни Ванда, ни кухарка, ни трое захваченных. Твердили одно: Таратута (так они звали Токарева) с каким-то человеком увезли мешки в город, а куда — неизвестно.

Владивосток. 15 февраля 1924 г.

— Простите, это ГПУ? Мне надо поговорить с вашим ответственным работником.

Губанов оглянулся. Только что здесь был Кержаков и куда-то исчез.

— А что, собственно, вам надо? — спросил он, придерживая трубку плечом и продолжая писать.

— Дело в том...

— С кем я говорю?

— Ростов. Переводчик. Я с Табахаси приехал.

— А, ну понятно. Что вас интересует?

— Мне надо сообщить вашему начальнику нечто важное.

— Зайдите к нам.

— Что вы!

— Тогда подождите. — Губанов выскочил, в коридоре налетел на Лукина. — Мигом разыщи Кержакова, скажи, мол, к телефону требуют,

А сам вернулся, остановился перед телефоном и смотрел на него, гадал, что бы мог сообщить Ростов. Конечно, он имел право и сам его выслушать, но тот просил начальника. А поскольку Кержаков являлся старшим оперуполномоченным, ему и карты в руки.

Вбежал Кержаков. Губанов показал на трубку. Кержаков долго слушал, взял из рук Губанова папиросу, знаком попросил дать огня и, затянувшись, ответил:

— Да, да, понятно. Ну хорошо. — Легонько хлопнул по столу, что означало: вопрос решен. — С вами встретится товарищ. Он представится. — Положил трубку.

— Пойдешь на встречу с Ростовым. Дело серьезное. Кажется, будем знать, у кого бабушкина пропажа. Возьмешь с собой Лукина.

— Кто мне его даст?

— Скажу Хомутову — и даст.

— Ну спасибо. Я спать хочу, — проворчал Губанов, зевая во весь рот. — А зачем мне Лукин?

— Пригодится, может, провокация какая. Ростов откуда явился? Из Харбина. Понимать надо. Говорит, боится японцев, если им станет известно о его звонке, то ему худо придется.

— Сперва доложи Хомутову.

Кержаков ушел к начальнику КРО. Хомутов согласился послать Губанова и разрешил взять Лукина.

Губанов проинструктировал стажера и поглядел на часы.

— Идем через двадцать минут. От тебя требуется только смотреть по сторонам и помалкивать. В случае чего, дашь сигнал. Понял?

— Оружие брать или как?

— Возьми.

После случая на Голубинке Губанов сказал Лукину: «Такой связной мне не нужен. Поступишь в распоряжение коменданта. Будешь снег чистить». Лукин чуть не заплакал. Губанов на первый раз простил ему и доложил об этом Кержакову. «У тебя, как у коровы, мягкое и большое сердце. Всех жалко. Ну гляди, тебе еще придется с ним работать», — сказал тот.

— Главное, соображай, — посоветовал Губанов Лукину. — Только недолго. Усек? Ну, лады.

...Хомутов написал обстоятельную докладную о ликвидации банды, и Карпухин, вооружившись очками, изучил ее. Трое суток прошло, банда ликвидирована, но легче не стало: денег-то не нашли!

— Ну что? — Карпухин снял очки. — Что дальше будем делать?

— Не знаю, — признался Хомутов.

— И я не знаю. Может, Борцов знает?

Борцов сосредоточенно курил. Сотрудника его отдела Чухнова шарахнули чем-то тяжелым по голове, и Чухнов лежал в больнице. Отрабатывая параллельную версию, Борцов подал мысль покрутиться на найденном фаэтоне возле ресторанов. Может, кто опознает транспорт? Чухнов усердно крутился; часов в двенадцать ночи возле «Националя» его наняли двое подвыпивших, Чухнов повез их на Матросскую и там получил по голове. Исчез фаэтон и, главное, кобыла, которую Борцов зафрахтовал у гужевиков. Теперь надо было рассчитываться за нее, а Карпухин сказал, что весь расчет будет производить лично Борцов, потому как кобылу взял без его санкции. Борцов принялся искать кобылу, а КРО тем временем банду ликвидировал, Борцов предполагал, что Чухнова оглушили те, кто опознал фаэтон, и предлагал искать его. Карпухин возражал:

— Ну, если тебе нечего делать, то ищи свою кобылу.

Борцов сидел и курил. Карпухин сказал:

— Считаю, это не просто хулиганская выходка. В ту ночь ни на одного извозчика не напали, а вот на Чухнова напали.

Резон в его предположении был, но банду ликвидировали. Стоила ли овчинка выделки?

— Ладно, — согласился Карпухин, — вот Хомутов сообщил, что Ростов напрашивается на встречу. Поглядим, что получится, и будем решать с твоей кобылой.

Ростов, в длинном пальто с шалевым воротником, прохаживался в сквере Невельского. Под голыми деревьями, при входе в сад, стоял Лукин и по армейской привычке курил в рукав. Голову втянул в плечи, воротник пальто был поднят. Казалось, Лукин выбирает момент, чтобы кого-нибудь ограбить. Играли в чижика дети, учительница водила стайку школьников, в дальнем углу сквера двое распивали бутылку ханшина.

Губанов подошел к Ростову, представился.

— Это что, ваш товарищ? — указал Ростов на Лукина.

Губанов обернулся в сторону Лукина:

— Нет, не мой.

Они помолчали.

— Знаете, на этом месте я когда-то познакомился со своей будущей женой. Я был страстным любителем кататься с гор, а тут зимой всегда насыпали такие чудесные горки. Господи, как это давно было... Извините, что оторвал вас от дела, может, то, что сообщу, покажется пустяком, но совесть не позволяет умолчать. Понимаю вас: мол, что может сказать человек, который обитает где-то в Китае? Но мне, поверьте, интересы России не безразличны. Так вот в чем дело. Японцы домогаются цветного металлолома. А точнее, якобы хотят купить стреляные гильзы. Они знают, что гильзы вы не продадите им. И Табахаси прибыл не за этим: он с помощью Ахата собирается вывезти советские дензнаки и драгоценности на финансирование армии Семенова. Недавно у вас ограбили Госбанк...

Губанов внимательно слушал Ростова, и сердце его колотилось. Они медленно шли по тропинке. Неужели такая удача? Значит, Токарев передал японцам, а те...

— Спасибо, Артур Артурович. Мы примем к сведению вашу информацию. Действительно, ГПУ озадачило это ограбление, и мы заинтересованы в розыске похищенного.

— Постарайтесь убедить ваше руководство, прошу вас. Я ничего не сделал для новой России, пусть хоть это станет моим вкладом. Ради бога, убедите. Мне нет веры, я понимаю. — Он волновался.

— Я постараюсь. А если вы нам еще понадобитесь? Можем рассчитывать на вас?

— Готов служить, но учтите, сегодня мы должны уехать.

Лукин подавал какие-то знаки. Губанов распрощался. Первым ушел Ростов. Губанов остановился у киоска с бумажными цветами. Рядом стоял Лукин.

— Ты чего там сигналил? — спросил Губанов.

— Ничего не сигналил, — возразил Лукин.

— Что, я не видел, что ли?

— А я замерз, как цуцик, вот и подвигал руками.

Губанов сплюнул от досады и, круто повернувшись, быстро зашагал. Лукин с виноватым видом последовал за ним.

— А что дальше будем делать, Андрей?

Губанов не отвечал.

— Андрей, а Андрей...

Губанов молчал.

— Что теперь будет?

— Ну чего привязался?

— Так я ж спортил тебе всю операцию.

— Ничего не спортил, — разозлился Андрей, — держи дистанцию, чекист, черт побери.

— Правда? Ну, спасибо, а то я подумал, теперь выгонишь.

Чем ближе подходило время отъезда, тем беспокойнее становился Артур Артурович. Бродил по городу в свободное время, узнавал улицы, где в юности бегал с ровесниками, ходил в порт, где когда-то рыбачили. Зашел в свой дом, в котором располагалась какая-то контора. Дом Ростовых, вернее, бывший их дом, находился на улице Петра Первого, содержался в чистоте, и это понравилось Артуру Артуровичу. В бывшей гостиной на косяке нащупал замазанные краской зарубки, погладил их пальцами. Вспомнил, как отмечал рост сынишки, и на глазах выступили слезы.

В 1906 году умерла жена. Ростов помыкался один с сыном, хотел было жениться, но передумал. Подождал, когда сын закончит гимназию, отправил его в Петербург в медицинский институт, а сам уехал в Харбин. Сын с первого курса ушел из института- и поступил в военное училище, чем несказанно огорчил отца. Затем Ростов перебрался в Токио, несколько лет прожил там и вернулся снова в Харбин. Владимир служил в Сибири, но к отцу наезжал не так уж часто. А потом разразилась революция, и они потеряли друг друга из виду. И только в двадцать первом Владимир после ранения навестил отца, но отец не узнал его. Из симпатичного и прилежного подростка он превратился в мужчину, повидавшего и пережившего многое. Ростов настаивал, чтоб сын занялся каким-нибудь ремеслом, но Владимир наотрез отказался:

— Папа, я военный, меня учили воевать. Что я и делаю.

— Но ведь ты убиваешь людей. И они тебя могут убить!

— Я убиваю не людей, папа, а большевиков!

— А что они плохого тебе сделали?

— Не мне, так моим товарищам... ах, что там говорить!

Ростов настаивал на своем, и тогда Владимир в один день собрался и, не попрощавшись, уехал. А куда — не сказал. И Ростов понял, что сын для него потерян навсегда. «Погиб смертью героя в борьбе с большевиками за отечество», — так сказано о нем в официальной бумаге, которая пришла через полгода. Артур Артурович плакал, закрывшись у себя в кабинете. Смерть Владимира переживала и Маша, ассистентка Артура Артуровича. Когда он увидал ее заплаканное лицо, то обратил внимание, что Машенька, стройненькая и худенькая девушка, пополнела, а на лице ее появились желтые пятна. Что-то теплое ударило под сердце Артуру Артуровичу, он взял ее ладони в свои и заглянул в глаза.

— Что это значит, Машенька? — спросил он.

— У меня будет ребенок, — призналась она и зарыдала.

— И отец...

— Да, да, ваш сын!

И хотя он ожидал нечто подобное, новость ошеломила его. Ошеломила счастьем.

— Но это прекрасно, Машенька... У нас будет ребеночек. Ты не беспокойся, мы с тобой его воспитаем,

...Ах, как он радовался внучке, когда она появилась на свет! Ее назвали Наденькой...

— Вам что здесь? — перед ним остановилась женщина с кипой бумаг в руках. Артур Артурович очнулся.

Он вышел на улицу, огляделся и медленно пошел вниз по Светланке. Незаметно дошел до Мальцевской переправы. Появилось желание побывать на мысе Чуркина, там, где когда-то он со своей будущей женой собирал грибы и ягоды. И уже когда у них появился сын, они частенько выбирались на ту сторону бухты Золотой Рог. «Какая была чудесная пора», — с грустью думал Артур Артурович, скалывая тростью ледок с бордюра. Он подошел к трамвайной остановке, где собралась уже порядочная толпа. Мороз пощипывал уши, над толпой поднимался пар. Артур Артурович рассматривал людей, которым до него не было никакого дела. Они еще не знали, что им уготовил завтрашний день. А ведь завтрашний день для них мог обернуться голодом. Но голода не будет, потому что Ростов еще не потерял совесть и честь.

Он остановил рассеянный взгляд на молодом мужчине в бобровой шапке с коротким козырьком и вздрогнул. Приближаясь, зазвенел трамвай, Артур Артурович начал торопливо пробираться к молодому человеку, но тот подвинулся вперед, и тогда Артур Артурович, боясь потерять его, крикнул, напрягая горло:

— Володя!.. Володенька... — Ему казалось, что он крикнул громко, а на самом деле едва слышно. — Володенька!

Молодой человек как-то нервно оглянулся. Артур Артурович почувствовал, что сердце стало горячим и большим...

Очнулся, когда милиционер на руках нес его к пролетке.

— Ослобоните дорогу, граждане... — повторял он. — Человеку плохо стало. Ничего тут интересного. Это не цирк, граждане...

Сердце отпустило, но Артур Артурович лежал в постели, еще совсем слабый, как после тяжелой и длинной болезни. Он уже начал верить, что ошибся: молодой человек в бобровой шапке с козырьком — не его сын Володенька, а совершенно чужой человек. Разве сын не узнал бы его?

Все получалось логично. Будь это Володенька, он бы не оставил его в таком состоянии. И все же логика логикой, а сердце сердцем. Логике оно не подчинялось.

После ухода врача в номере остался запах валерианы. Артур Артурович осторожно приподнялся, посидел, прислушиваясь к себе, потом встал, сгорбившись прошел к окну, приоткрыл чуть-чуть форточку. В образовавшуюся щель хлынул чистый холодный морской воздух.

В дверь постучали осторожно и деликатно. Вошла молоденькая горничная в белом переднике, чем-то похожая на Машеньку. Она поставила на стол чай, блюдце с печеньем и мелко наколотыми синеватыми кусочками рафинада, улыбнулась Артуру Артуровичу:

— Чай горячий и совсем не крепкий. А вот подыматься вам еще рано. Если что понадобится, позвоните в колокольчик. Я мигом.

Губанов чуть ли не бегом вернулся на Полтавскую, 3. Застал Коржакова и пересказал весь разговор с Ростовым. Тот стиснул его в объятиях.

— Да ты знаешь, что это такое, брат Губанов? Я, понимаешь, сразу учуял, что именно здесь и зарыта эта самая собака. — Его распирало от радости.

Хомутов разделил их восторг, но тут же задумался: а не провокация ли? Выразил свое подозрение вслух.

— Да какой он провокатор? — возмутился Губанов. — Видел бы ты его. — Повернулся к Коржакову, ища поддержки: — Ни за что не поверю. Какая там к черту провокация! Если он оказался в Харбине, то обязательно враг, что ли?

Кержаков поддакнул, однако радужное настроение улетучилось. Карпухин трезво, даже сухо оценил сообщение, потребовал от Хомутова письменного отчета и спросил:

— Ты представляешь, что получится, если информация окажется ложной?

— Знаю. Будут неприятности, — согласился Хомутов.

— Скандал будет. Международный.

Карпухин посоветовался с губкомом партии. Пшеницын сказал ему: «Действовать только наверняка».

Карпухин собрал совещание. Пригласили Губанова и Кержакова. Когда они вошли, там уже находились Хомутов, Жилис, Борцов, начальник секретного отдела Кактусов.

— Мы внимательно познакомились с сообщением КРО, — говорил Карпухин, — и мнения товарищей разделились. Я совсем не исключаю, что Ростов руководствуется добрыми чувствами и желанием помочь нам. Однако знаю и коварство японской разведки. К сожалению, фактов, подтвердивших бы ваше сообщение, мы не имеем. Улик не имеем. — Карпухин развел руки. — А значит, и обыск делать не имеем права. Может, я ошибаюсь? — Он оглядел всех. Жилис колотил трубкой о подоконник. Кактусов согласно кивал. — К тому же Табахаси сегодня уезжает. Через час с небольшим, — сказал он.

— И тем не менее, что-то надо предпринять, — сказал Хомутов. — Хотя бы помешать их отъезду, пока не примем окончательного решения.

— Это, пожалуй, можно. — Карпухин нагнулся к Жилису и что-то сказал, Жилис быстро вышел.

— А я сомневаюсь в Ростове, — поднялся Кактусов. — Не верю ему. С чего бы это белогвардеец вдруг решился нам помочь? Ну с чего?

Губанов не вытерпел:

— Да не белогвардеец он вовсе!

— А на вашем месте я бы помолчал. — Кактусов сощурил глаза. — Думать надо.

Губанов вспылил:

— Сомневаюсь в ваших способностях думать, товарищ Кактусов.

Карпухин постучал по графину,

— Не поверим Ростову — станем невольными пособниками преступления, — защищал Губанова Кержаков. — Потом локти будем кусать. Это уж точно. У товарища Кактусова семеро по лавкам не плачут, и ему все равно, найдем мы эти проклятые деньги или нет. А мне и многим другим не все равно.

Жена Кержакова работала прачкой у нэпмана, Кержаковы были вынуждены за кусок хлеба распродать все, что можно.

Вернулся Жилис, и все посмотрели на него. Жилис кивнул Карпухину, мол, сделано. Карпухин сообщил:

— Ну что ж. Задержим их на сутки. А дальше что предпримем?

— Подумать надо, — подал голос Хомутов, — так просто мы ничего не предложим. Вот если кобылу Борцова найдем...

Некоторое время все веселились. Борцов отбивался:

— Вам смешно. А между тем ничего смешного.

Карпухин унял веселье, и сам погасил улыбку.

— И все же мы не должны допустить конфликта, — твердил Кактусов.

Карпухин свернул совещание, сказав напоследок:

— Не получим подтверждения сообщению Ростова — все! Ставим точку на этом деле.

Все разошлись по отделам. Губанов и Кержаков явились к Хомутову.

— Чего вы?

— Надо что-то придумать, — сказал Губанов.

— Думай. Впереди сутки.

— Надо вместе.

— Сомневаюсь, ребята, чтобы мы что-то придумали. И как бы вы ни петушились, хоть сто раз окажись прав ваш Ростов, санкцию на обыск никто не даст. Вот если... — он наморщил лоб, — сам Ростов в присутствии Ахата заявил бы, тогда другое дело. Он, можно сказать, их сотрудник, и это меняет дело.

Губанов переглянулся с Кержаковым. Это мысль. Но согласится ли Ростов?

Губанов с Кержаковым вернулись к себе. Кержаков пнул попавшийся под ноги стул.

— Чего психуешь?

— Тут с ума сойдешь с вами, — огрызнулся Кержаков. — Из-под носа увозят ценности, а мы церемонимся.

— Я, что ли, увожу их?

— Не хватало еще тебя. Давай-ка по холодку к Ростову. Постарайся убедить старика. Если он действительно патриот, то на все пойдет. Если откажется, значит, подсовывает дезу.

Табахаси не пришел в назначенное время к Вольскову, и Линьков созвонился с Ахата. Тот сказал, что Табахаси уезжает сегодня, и он не имеет права задерживать его, так как пришла телеграмма из Токио, требующая немедленного возвращения. Линьков доложил Вольскову.

— Не хотят — не надо. Скоро сами обратятся к нам.

Вольсков оказался прав. Позвонил Ахата и сказал, что билетов на поезд нет, и попросил помочь с отправкой Табахаси. Вольсков обещал помочь.

Сотрудники консульства не пользовались пароходами, считали удобнее железную дорогу, и поэтому брали билеты на поезд до станции Пограничной, оттуда в Харбин, потом в Порт-Артур.

Через полчаса Ахата снова напомнил о себе, и Вольсков сказал, что, к сожалению, сможет помочь с билетами только на завтра, потому что один вагон экспресса в ремонте, и по этой причине возникла трудность. Притом вагон купейный, а в простом господин Табахаси, вероятно, не поедет. Ахата согласился.

Губанов вернулся от Ростова.

— Ну как? — с нетерпением спросил Кержаков.

— Отказался старик. Говорит, если он сделает открытое заявление, то ему нельзя будет вернуться в Харбин. А там у него внучка. Вот так.

Кержаков холодно усмехнулся:

— Значит, прав оказался Кактусов!

— Ты не кипятись, — остановил его Губанов. — Старик действительно в безвыходном положении. Ну представь себя на его месте. Что бы ты делал, если ребенок там остался? Ростов вот что предложил...

Владивосток. 16 февраля 1924 г.

В 14 часов от консульства, круто развернувшись, отошел «паккард» с японским флажком на радиаторе. Сыпал мелкий и сухой снег. В кабине автомобиля сидели на заднем сиденье консул Ахата Сигеру и Табахаси. Хаяма расположился на переднем. На вокзале их встретил Линьков, вручил билеты и откланялся. Табахаси и Хаяма сами принялись переносить мешки из машины с дипломатической почтой, на каждом из которых болтались на шнурках сургучные печати. А шофер подавал все новые и новые мешки. Наблюдавший со стороны за погрузкой Губанов дождался последнего мешка и позвонил Коржакову.

— Девятнадцать мешков, слышь? Девятнадцать. И все, как я понял, тяжеленные. На каждом печати. Так-то. Неприкосновенность обеспечена.

— Ну это мы еще посмотрим.

— Да, самое главное, они почему-то не привезли с собой Ростова. Что бы это значило?

— Не волнуйся, не оставят.

Губанов смотрел за автомобилем через окно.

— Ага, поехали обратно. Кто-то один из них сел в машину. Ахата, наверное. А вообще, они здорово суетятся. Ты не задерживайся там. Все.

Подняв воротник пальто, Губанов вышел из здания вокзала и смешался с толпой на перроне.

Через несколько минут «паккард» вернулся и привез Артура Артуровича. Он вылез из автомобиля с одним саквояжем, постоял возле вагона, Губанову показалось, будто он искал кого-то. Кержаков запрыгнул в вагон на ходу. Испереживавшийся Губанов только и сказал:

— Ну ты даешь...

— Хомутов задержал, — произнес Кержаков и перевел дух.

— Может, догадался?

— Не думаю.

Они стояли в тамбуре. Дробно стучали на стыках колеса, поезд набирал скорость.

— Ладно, — сказал Кержаков, — пошли в купе.

Граница. 17 февраля 1924 г.

Через девятнадцать часов пассажирский состав прибыл на конечную станцию. Началась обычная проверена документов и багажа. Вскоре пограничники с сотрудниками таможенной службы появились в вагоне, где ехали японцы. Только начиналось серенькое зимнее утро. Губанов и Кержаков вышли из соседнего купе и закурили у окна. Всю ночь они не сомкнули глаз, и поэтому чувствовали себя неважно. Они видели через открытую дверь, как Табахаси жестикулировал перед старшим наряда.

— Сейчас начнется цирк, — тихо произнес Кержаков.

Старший наряда стянул с полки первый попавшийся мешок, и японцы обомлели.

Табахаси принялся стягивать один мешок за другим, и ни на одном не было печатей — только хвостики шнурков торчали. Дипломатическая почта потеряла статус неприкосновенности.

Табахаси зло сверкал глазами, но когда в кожаных мешках были обнаружены сотни пачек советских дензнаков, драгоценные украшения, золотые слитки и монеты, притих.

Два часа шла опись.

Губанов нашел Артура Артуровича на пристанционном рынке — тот пил горячее молоко с желтой, поджаристой пенкой. Увидел Губанова.

— Ну как там?

— Спасибо, Артур Артурович. Признаться, мы за вас...

Ростов вытер платком усы.

— Да будет вам. Хотите молока?

Губанов взял кружку, подул в нее, сделал глоток, крякнул от удовольствия.

— Нравится?

— Очень. Я в детстве всегда с пенкой любил. Может, все же останетесь, Артур Артурович? Ведь вам опасно сейчас возвращаться.

Они отошли на несколько шагов. Губанов оглянулся на поезд.

— Они ж могут заподозрить вас. Ростов допил молоко, вернул кружку.

— У меня там внучка. Наденька. Это единственная моя радость на старости лет. — Он задумался, хотел сказать о сыне, но не сказал. — Как же я без нее? Мать-то ее умерла... Ей еще и двух годков нету. У вас есть дети? Нет? — Лицо его посветлело. — Будут. Вот тогда и узнаете, какая это радость — маленькое существо. — Он засунул руки в карманы, зябко поежился. — А то, что начнут подозревать... Пусть подозревают. Не надо было выбегать из купе, когда кто-то на полном ходу поезда сорвал стоп-кран.

— А какие-то типы носились по вагону и кричали; «Бандиты напали, спасайся кто может!» Так?

— Точно так, — усмехнулся Артур Артурович.

Возле вагона топтался Кержаков, курил, втянув голову в плечи. Ростов поглядел на часы, покачал головой:

— Однако уже пора... Ну, будьте здоровы, товарищ чекист. Печати я выбросил где-то там, — он махнул рукой в сторону сопок, где змеилось железнодорожное полотно.

Владивосток. 18 февраля 1924 г.

Кержаков сердито двигал ящиками стола, собирал какие-то бумаги, одни бросал в печку, другие засовывал в портфель. Бубнил что-то себе под нос. Нашел какой-то блокнот, с интересом полистал и тоже бросил в огонь.

— Следы заметаешь? — Губанов сидел на подоконнике и болтал ногой. — Сдрейфил?

— Чего? Ты говори, да не заговаривайся. — Звонко щелкнул дверцей тумбочки. Дверца распахнулась снова.

Губанов рассмеялся.

— Смейся, смейся. Погляжу, как хохотать будешь у Карпухина.

— А что, ты старший, тебе и отвечать в первую очередь. Кому же еще? Хомутов в стороне. Мы проявили под твоим чутким руководством самоволие. Так что кому-кому, а тебе достанется.

Окна кабинета выходили во двор, где чахоточно кашлял дряхлый автомобиль, который притащили откуда-то еще осенью прошлого года.

И Губанов, и Кержаков прекрасно понимали, что за самоволие их никто не пощадит и скорее всего выгонят или предложат уволиться, несмотря на то, что деньги и ценности возвращены государству. Самоволие еще никому не прощалось. И тому и другому предстояло искать работу, но очень уж не хотелось уходить от товарищей, с которыми породнились кровью

Кержаков сидел, подперев голову кулаком, и катал по столу карандаш. Они ждали Хомутова, который находился у Карпухина, где решалась их судьба. Вчера Губанов с Кержаковым внесли в кабинет Карпухина «дипломатический багаж», торжественно и чинно поставили, с позволения начальника, в тот угол, в который Карпухин когда-то ткнул пальцем. Кержаков доложил, что операция прошла успешно и государственные ценности возвращаются их законному владельцу, то есть банку.

— Это какая такая операция? — не понял Карпухин, а когда сообразил, остолбенел. Чекисты, видя нехорошее состояние начальства, быстренько улизнули. И вот теперь...

Явился Хомутов.

— Ну что, соловьи-разбойники, грустите? Нашкодили, а теперь приуныли? Хотя бы меня предупредили, босяки.

Губанов сполз с подоконника.

— Что там? — с надеждой спросил Кержаков.

— Худо ваше дело, ребята. Так разоряется Кактусов! Крови жаждет. В общем, двинули. Карпухин требует.

В «предбаннике», так называли между собой приемную начальника ГПУ, Хомутов поднял палец вверх, призывая к вниманию, а сам исчез за массивной дверью. Кержаков перевел дух.,

— Чего-то меня, брат Губанов, ноги не держат, — сказал он и опустился на диван. Диван запел всеми пружинами, и Кержакову показалось, что он сел на рояль. В другое время Губанов обязательно бросил бы что-нибудь усмешливо-язвительное, но тут только лоб наморщил.

Не успели они закурить, как вышел Хомутов. Увидев кислые физиономии своих подчиненных, протянул недовольно:

— Ну... братцы, так не пойдет. Вы что — украли? Бодрее держитесь. Государству, понимаешь, вернули миллионы. Да люди в ноги вам упадут, коли узнают, какие вы герои!

— Не узнают, — сказал Губанов.

— Сейчас не узнают, так потом узнают. Пошли. И дышите глубже.

За маленьким круглым столиком сидел Кактусов и курил трубку. Карпухин стоя разговаривал по телефону. Кержаков с Губановым остались у порога, а Хомутов отошел к окну, где рядком стояли стулья с гнутыми спинками. Он волновался, и Губанов видел это по тому, как Хомутов, сцепив за спиной руки, до хруста тискал пальцы.

— ...Сейчас они у меня, — сказал Карпухин. — Вот тут стоят, напротив. Понял. Спасибо. Так и сделаю, товарищ Пшеницын, — Он медленно, с раздумчивостью на лице положил трубку на рычаг, дал отбой и еще некоторое время не снимал с нее руки.

Длинно и тягостно вздохнув, произнес тихо и устало:

— Подойдите ближе, чего вы там топчетесь.

Кактусов перекинул ногу в блестящем сапоге на другое колено.

— Они стесняются, видите ли.

— Ты погоди, — поморщился Карпухин.

— А чего годить? Чего? — завелся Кактусов. — Судить их надо!

Хомутов быстро обернулся и посмотрел на Кактусова с осуждением. Губанов крепко стиснул зубы, так что скулы закаменели. Кержаков глядел в сторону.

Карпухин прошелся по ковровой дорожке мимо них, круто повернулся от стены с зашторенной картой.

— Оставь-ка нас, — попросил он Кактусова. И тот стремительно, скрипя сапогами, покинул кабинет. — А ты сядь, — произнес негромко для Хомутова.

Тот по-стариковски опустился на стул, уперев ладони в колени.

Только что звонил секретарь губкома партии Пшеницын, горячо поблагодарил чекистов за удачно завершенный розыск похищенных денег и ценностей: «Ты их отменно поблагодари и подумай, чем наградить. Может, именным оружием? Такое дело провернули хлопцы... молодцы...» Карпухин сказал, борясь с собой: «Их наказывать надо, Константин Федорович. С японской диппочтой они ссамовольничали. Простить этого нельзя». — «Ну накажи, раз надо. Пусть прочувствуют, И награди. Герои ведь! А вообще, победителей не судят. Слыхал такое? То-то. И пусть вся эта история тебе хорошим уроком послужит на будущее».

Карпухин ходил по кабинету и размышлял над тем, что сказал секретарь. Наградить, конечно, надо. Но и наказать надо, чтоб не повадно было другим.

Он остановился перед Кержаковым и Губановым, глядя в их закаменевшие лица.

— Ну чего стали, как памятники? Садитесь-ка, говорить будем.

...У подъезда японского консульства остановился автомобиль, из которого молодцевато выпрыгнул в отутюженной форме Хомутов, поправил портупею.

Секретарь доложил консулу о прибытии нежданного гостя. Ахата настороженно встретил Хомутова. Ничего хорошего этот визит не обещал ему.

— Господин консул, — обратился Хомутов к Ахата, — я уполномочен предложить вам в течение трех суток оставить пределы Советской России.

Ахата Сигеру долго молчал, устремив взгляд в окно, из которого как на ладони был виден весь порт.

— Хорошо. Я воспользуюсь вашим предложением.

Тень двуглавого орла

Молодая Советская республика прилагала все силы для того, чтобы залечить раны, нанесенные гражданской войной и интервенцией. Прошло десять лет после пролетарской революции, а капиталистический мир никак не мог смириться с существованием государства, которым правили коммунисты. Предположение, что Советы прекратят свое существование в результате голода и разрухи, не подтвердилось.

1927 год для нашей страны оказался особенно тяжелым. В укреплении могущества СССР империалистические державы видели угрозу для капиталистической системы и готовились развязать новую мировую войну.

28 февраля в Нанкине чанкайшисты захватили пароход Совторгфлота «Память Ленина». 6 апреля отряд вооруженных китайских солдат и полицейских с ведома и согласия глав дипломатических представительств империалистических держав ворвался на территорию советского полпредства в Пекине и устроил разгром, арестовав при этом 15 советских граждан. В этот же день подобные провокационные налеты были совершены в Шанхае и Тяньцзине.

12 мая в Лондоне произошло нападение на помещение Всероссийского кооперативного акционерного общества «Аркос» и торгпредство. Вскоре Англия порвала дипломатические отношения с СССР.

Правящая верхушка Франции не допускала заключения с Советским Союзом договора о ненападении. Германский посол в Токио Шуберт многозначительно заявил японским журналистам, что в случае необходимости Германия пропустит через свою территорию французские войска.

7 июля в Варшаве английский агент белогвардеец Коверда смертельно ранил советского полпреда П. Л. Войкова.

В сентябре белогвардеец Тройкович проник в здание советского полпредства в Польше и пытался убить поверенного в делах, другой террорист совершил покушение на торгового представителя.

13 декабря в Кантоне были арестованы сотрудники советского консульства Хассис, Макаров, Уколов, Иванов, Попов. На другой день их водили по городу со связанными колючей проволокой руками и, подвергнув зверским пыткам, убили на центральной площади.

15 декабря белокитайцы совершили налет на советское консульство в Ханькоу.

Посланник Великобритании в Китае подстрекал милитариста генерала Чжан Цзо-лина на расправу с советскими представителями, обещая всяческую поддержку в случае войны. Генерал старался оправдать доверие.

17 декабря Советское правительство было вынуждено порвать дипломатические отношения с нанкинским правительством.

Не собиралась отказаться от своих агрессивных намерений и Япония. Новый ее премьер-министр барон Танака Гиити заявил в секретном меморандуме, направленном на утверждение императору: «...под предлогом того, что красная Россия готовится к продвижению на юг, мы прежде всего должны усилить наше постепенное продвижение в районы северной Маньчжурии, захватить таким путем богатейшие ресурсы этого района страны... В программу нашего национального развития входит, по-видимому, необходимость вновь скрестить мечи с Россией на полях южной Маньчжурии для овладения богатствами северной Маньчжурии...»

Серьезную ставку в своей милитаристской политике агрессивные круги капиталистических стран делали на антисоветское подполье и белогвардейщину, выброшенную за пределы СССР. Английская разведка готовила террористические акты против руководителей Красной Армии. Летом в Москве была арестована группа бывших колчаковских офицеров, которой руководил английский дипломат Уэйт. В их задачу входила организация взрыва в Кремле в момент торжественного собрания. 7 июня в Ленинграде был взорван партийный клуб. 30 человек ранено.

К этому времени начал сколачивать антисоветский блок притихший было атаман Семенов. В мае состоялась встреча Семенова с Танака. Премьер Японии заявил:

— Пока вожди русской эмиграции соперничают и хвалятся друг перед другом своими лозунгами, от них будет мало пользы в борьбе с СССР. Объедините все антисоветские организации в единый центр. Возглавьте его. Когда ваш блок станет реальной угрозой красной России, мы активнее поможем вам не только деньгами, но и оружием. Если ваши войска вдруг окажутся в Никольске-Уссурийском, наши будут рядом...

Оживилось антисоветское подполье на территории Дальнего Востока. Шпионско-диверсионные центры, финансируемые империалистами, готовили мятежи, стремясь создать благоприятную почву для вторжения на советскую землю белогвардейских военных формирований, а с ними и иностранных. Китай стал местом сплетения интересов империалистических держав и удобным плацдармом для нападения на советский Дальний Восток.

В условиях обострившейся классовой борьбы Советское правительство предпринимало все, чтобы сохранить мир.

Владивосток. Июнь 1927 г.

По пирсу, заложив руки за спину, прохаживался франтоватый шкипер с «Дамира» Мальков. Чисто выбритое лицо его приняло озабоченное выражение. В двух кабельтовых от берега чадил густым дымом японский сухогруз «Кюсю-мару». Мальков посматривал то в его сторону, то в сторону проулка, где под тенистым тополем стоял милиционер.

Кричали голодными голосами чайки, крутились белоснежной метелью над водой. После вчерашнего шторма шла тяжелая зыбь. Вязкая, мазутной черноты волна лениво, без пены и брызг, чмокала, шипела, почти касаясь ног немногочисленных рыбаков, расположившихся с удочками вдоль причальной стенки. «Дамир» вздымался над пирсом, терся о стенку с такой силой, что плаксиво пищали кранцы. Из камбуза шел запах подгорелого оливкового масла и жареной картошки.

Кок Васюк, воровато озираясь, высыпал за борт очистки. Мальков сразу засек его и погрозил кулаком.

...Возле английского консульства молчаливо стояла толпа: дамы с зонтиками от солнца, рабочие парни, старики и дети, два красноармейца, матрос с греческого судна, группа моряков-индусов. Все они с любопытством глазели на англичан. Молодой милиционер в шлеме и белых перчатках пытался отогнать любопытных:

— Гражданы! Поимейте совесть. Невжель не видали, як уходют иностранцы? Расходысь, расходысь... А ну-ка!..

Толпа чуточку подавалась назад, но расходиться не думала. Из двухэтажного особняка несли чемоданы, ящики, баулы, ковры, настольные лампы, этажерки, матрацы, стулья, кровати, связки книг, диваны... Погрузкой занимались сотрудники консульства, не обращая ни малейшего внимания на толпу.

Кто-то крикнул:

— Долой Чемберлена!

Милиционер забегал глазами, но в другой стороне поддержали:

— Буржуи! Вон из Владивостока!

— Товарищи! — закричал в ответ милиционер, приложив руки к груди. — Да не трогайте вы их. Хай уезжають! Вы их дразните, что ли? Вы меня дразните, А ну, осади назад!

В одной из верхних комнат неторопливо беседовали консул Пайтон и представитель Наркоминдела Песчанский. Пайтон держал пузатый портфель из свиной кожи на двух замках и уныло повторял, уперев взгляд под ноги:

— Они все с ума посходили там... Это все твердолобые, уверяю вас. Господин Чемберлен пошел на поводу. Он еще одумается. — Пайтон что-то еще бормотал так же тихо и виновато, но Песчанский не слушал его. Он смотрел в окно на растущую толпу, боясь, как бы кто чего не выкинул. В циркуляре из Наркоминдела говорилось предельно лаконично и откровенно, что персонал консульства должен быть эвакуирован в доброжелательной обстановке, так сказать, в духе взаимного уважения. Обращалось внимание на возможность провокационных действий со стороны антисоветски настроенных элементов или происков белогвардейской и других иностранных разведок.

Неожиданно и резко зазвонил телефон на подоконнике. Пайтон протянул было руку, но Песчанский перехватил трубку: он имел право сделать это, ибо помещение уже не пользовалось правом экстерриториальности.

— Извините, — любезно произнес Песчанский.

Пайтон сконфузился и отступил.

— Простите...

Сквозь шорох и треск откуда-то издалека донеслось: «Сэр Пайтон? Аллоу... Аллоу...» Песчанский искал, что ответить. Пайтон, вытянув шею, вслушивался с тревожным выражением на лице. Песчанский взглянул на него и сразу решился:

— Who is speaking?

— It’s Aleksandr! Listen to me! Apprehend the subversive activity. Do you hear me well? I don’t hear you well.

— Well, well. Go on speaking. I listen to you very carefully.

— There’s going to be the attempt at your life[2]...

Голос в трубке угас и совсем исчез. Остался шум и треск. Песчанский на всякий случай произнес еще раз «аллоу» и положил трубку на аппарат.

— Это, кажется, из ресторана спрашивали, заказывать вам обед как всегда или иначе? — не моргнув выкрутился он, прямо глядя в глаза консулу и лихорадочно соображая, что предпринять. — О! — спохватился он. — Надо предупредить супругу, сегодня я наконец-то буду обедать дома. Чуть не забыл... — с улыбкой произнес Песчанский, чувствуя, как от напряжения начинает бледнеть. Загородив собой телефон, он назвал номер Карпухина и, услышав его, сказал, придав своему голосу елею: — Дорогая, мне кажется, у нас готовится жаркое. Да, да. Чую запах. Ты знаешь, мой нос никогда не ошибается. — Карпухин недоуменно спросил, кто это дурачится, и Песчанский сказал, хихикая: — Это твой муженек. Песчанский.

До Карпухина дошло, и он с тревогой спросил:

— Ты откуда?

— Я сейчас в кабинете у господина Пайтона. Не волнуйся, милая, здесь нет женщин. Мы мирно беседуем.

— Я тебя правильно понял: готовится что-то?

— Ну не кричи так. Вот именно. — Песчанский обернулся и плутовато подмигнул Пайтону, мол, ну что возьмешь с этих женщин. Везде им мерещатся соперницы.

— Понял тебя, Сергей Иванович. Все. Привет.

Песчанский вытер вспотевший лоб и почувствовал, как наступило облегчение. Облегчение, вероятно, почувствовал и консул. Он тоже вытер лицо платком и, вымученно улыбаясь, сказал, подыскивая слова:

— Господин Песчанский, вы... как это... — он пощелкал пальцами, — очшень предупредительный, да-да, — обрадовался удачно подобранному слову, — очшень предупредительный человек.

Песчанский расхохотался. Глядя на него, не сдержался и консул. Это была нервная разрядка.

— Мне очшень жалко уехать из Советская Россия, — со вздохом произнес Пайтон. — Русский народ очшень кароший народ. Я за то, чтобы наши государства дружили. Я думаю, происходит большой недоразумение, и когда наши правительства... это... — он опять пощелкал пальцами, подыскивая подходящее слово, — поймут друг друга, мы с вами будем... э-э... много хохотать.

Песчанский слушал консула с застывшей полуулыбкой, нагнув голову, как бы давая понять, что он — весь внимание.

— Вы правы, господин Пайтон. Нам надо дружить, а не разжигать ненависть друг к другу. Делить нам нечего, так ведь? А насчет того, чтоб нам похохотать, у нас есть пословица: «Смеется тот, кто смеется последним».

— О! — воскликнул Пайтон. — Вы сказал совершенно удачно!

Положив трубку, Карпухин быстро вызвал Хомутова. Через минуту в кабинете начальника ОГПУ находилась группа в количестве четырех человек, собранных со всех отделов.

— Товарищи, — обратился к ним Карпухин, — как вам известно, сейчас идет эвакуация британского консульства. На долгие разговоры времени абсолютно не имеем. Только что стало известно о готовящемся покушении на консула или его сотрудников. Вы понимаете, это рука врага. — Карпухин посмотрел строго. — И представляете, какой будет резонанс в капиталистическом мире, если террористический акт во Владивостоке все же будет совершен. Во что бы то ни стало мы обязаны предотвратить это гнусное дело. Диверсантов надо найти. Сейчас двое наших товарищей, Губанов и Кержаков, ведут негласную охрану консульства. Но этого мало. У меня все. — Карпухин посмотрел на Хомутова.

Последние вещи были брошены на подводу. Из помещения вышли Пайтон и Песчанский. Песчанский поискал глазами милиционера, поманил его пальцем и, когда тот подбежал, придерживая на ходу шашку, негромко сказал:

— Немедленно уберите толпу.

Произнесено это было таким тоном, что милиционер мигом бросился выполнять приказ. Сам Песчанский шел впереди Пайтона, стараясь прикрыть его собой. До автомобиля оставались считанные шаги. Милиционер теснил толпу. Вот Пайтон остановился перед открытой дверцей черного «кадиллака» и принялся что-то говорить. Песчанский не слушал его, а, сжатый, как пружина, ждал выстрела или гранаты. Нервное напряжение достигло предела, сердце гулко бухало на всю улицу.

В затылок Губанову кто-то тяжело задышал. Он обернулся, увидел незнакомого мужчину, спросил:

— Закурить найдется?

Мужчина с неохотой, не отрывая взгляда от англичан, повесил на локоть авоську, достал пачку папирос «Ира».

— Бери. Губанов закурил.

— Бегут буржуи видал как? Вон сколь барахла накопили.

Мужчина ничего не ответил, толкнул в спину, мол, гляди сам и другим дай. В это время передние надавили на задних, толпа колыхнулась, и Губанова и человека с авоськой оттиснули в проулок.

Губанов увидел, что кроме него и Кержакова здесь уже находились Синеоков, Чубис, Клюквин, Грищенко, Гусляров. «С чего бы это?» — подивился он.

Подошел Клюквин, стал рядом.

— Чего вас сюда понабежало? — спросил Губанов, не глядя на Клюквина.

Клюквин также не глядя, тихо, чтоб никто не слышал, сказал:

— В этой толпе террорист. Ты прикрой на всякий случай, а я поговорю вон с тем дядькой. Суетится что-то много.

— Какой?

— Не оборачивайся. Он только что давал тебе папироску.

Губанов видел, как Клюквин подошел к человеку о авоськой, взял его за локоть и что-то сказал на ухо.

Автомобиль с консулом бесшумно покатился вниз по улице, едва его сняли с тормозов. Следом пошли телеги и грузовик. Губанов на несколько секунд отвлекся. Весь караван скрылся за углом, и тут раздался выстрел. Это скорее было похоже на хлопок ладонями. Человек с сеткой навалился на Клюквина, тот придерживал его, не давая упасть, и крутил головой, не понимая еще, что произошло.

У Хомутова в кабинете сидели все из группы охраны, утирали потные лица руками, кепками.

— Давай по порядку. Начинай, Клюквин.

Клюквин вытер мокрый лоб ладошкой, посмотрел на нее, промокнул о колено.

— Да что тут говорить. Подошел. Говорю, отойдем, мол, в сторонку, дело есть. Он не захотел. Я, это... ну... взял его за локоть и осторожненько повел в стороночку, чтоб никто не заметил. Андрей вон, — Клюквин кивнул в сторону Губанова, — смотрел за нами. Ну, отошли мы подальше, он и спрашивает, а сам прямо-таки дергается весь: чего, мол, тебе надо? Я говорю, ничего. Ну и, это, потребовал документы и что, говорю, в сетке. Вижу, он побелел аж. Я за сетку — и тут кто-то выстрелил. Я, собственно, это, даже не слыхал выстрела. Дядька посунулся на меня, я думаю, чего это он? Держу сетку и его, чтоб не упал. Ну, а потом...

Хомутов перебил...

— Грищенко, продолжай.

— Слышу, сухой такой щелчок, — быстро заговорил Грищенко, с нетерпением дожидавшийся своей очереди. — Как-то сразу в голове мелькнуло: выстрел. Из дамского. У меня был такой. Отобрал в прошлом году на базаре у одного урки. Гляжу, Клюквин чего-то там растопырился с каким-то мужиком. Я сразу сообразил, в чем дело...

— Ты ж у нас самый сообразительный, — похвалил Чубис.

Хомутов постучал карандашом по столу и укоризненно произнес:

— Ну-ну...

Востренькое личико Грищенко покраснело так, что белые брови стали четкими и длинными. Он захлопал ресницами, сконфузился своей бойкости и посмотрел на Хомутова. Тот кивнул:

— Продолжай, не обращай внимания.

Грищенко вздохнул, начал спокойно, но снова зачастил как пулемет:

— Хлопок почудился мне слева. Я круть на месте, а перед моим носом — окно книжного магазина. Значит, стреляли оттуда. Я бегом. А он выскочил через черный ход. Я туда-сюда... Продавцы один туда показывает, другой в обратную сторону. Обежал кругом. Как провалился, паразит.

Некоторое время все молчали, поглядывая на Хомутова. Кержаков лез в карман за кисетом.

— Чего тут растарабаривать. Ухайдокали они своего, чтоб не проболтался. Увидели, что дело табак, и хлопнули. Как только Клюквина пожалели еще.

Все посмотрели на Клюквина.

— Пожалел волк кобылу, — усмехнулся Клюквин. — Просто времени не хватило. Стреляли из дамского браунинга, а им, сами знаете, как надо прицеливаться. Жаль, упустили.

— Зато трофей: фунт динамиту и граната, — сказал Губанов.

Японский пароход дал протяжный утробный гудок, винты его заработали, вспенив за кормой воду. И в это время из каюты выскочил с чемоданом в руке шкипер Мальков.

— А, черт побери этих англичан! — кричал он. — Чемодан забыли.

На японце заметили суету, столпились на корме, и кто-то догадливый сбросил трап. Мальков долго хватал воздух руками, пытаясь уцепиться за деревянную подножку. «Дамир» шел впритирку к борту сухогруза. Наконец Мальков ухватился и быстро, по-обезьяньи взобрался на палубу, перевалился через леера и исчез. Корма опустела. «Дамир» все еще шел рядышком. Кто-то закричал, задрав голову:

— Эй там! Мальков! Валяй назад!

Двое стояли, облокотившись о леера, курили душистые папиросы и плевали в воду, в пенный след парохода. Один из них помахал рукой.

— Где там Мальков, эй!

Суденышко стало отставать, а «Кюсю-мару» наддал и быстро уходил.

— Он убежал, — сказал сиплым голосом кок. — вот сволочь, а?

— Как это он мог убежать? — возразил ему моторист.

— А вот так, — зло произнес матрос. — Сука он, а не Мальков. Ежели он действительно убег, значит, заодно с ними.

— И чемодан его, — вспомнил боцман. — Точно, его. Уголок в краске еще.

Его передразнил кок:

— Уголок... Раззявы, мать вашу перемать. Сколь плавали с контрой, а не раскусили.

Все уставились на моториста, единственного партийца на «Дамире». Моторист сидел на кнехте, потрясенный случившимся, молчал, словно онемел; его лысую макушку припекало солнце.

— Чище воздух будет, — сказал кто-то.

Все согласились.

— Оно, конечно, так, да уж больно обидно получается.

Сухогруз уже бойко выходил в горловину Золотого Рога, разматывая за собой блестящую и зыбкую слюдяную дорожку.

Хомутов побывал у Карпухина, доложил о беседе в отделе.

— Надо искать.

— Будем искать, Иван Савельевич.

— Ищите. — Он выбил из трубки пепел в урну. — Главное, предотвратили политическое преступление. А террористов надо искать. Нет никакого сомнения в том, что теракт готовился заранее. Клюквину объявите благодарность.

Хомутов помялся.

— Иван Савельевич, шкипер сбежал с буксира «Дамир». Англичан доставляли к японскому сухогрузу, он воспользовался этим, за чемоданчик — и был таков.

Карпухин вынул трубку изо рта.

— Что он представлял из себя?

— Да так, пустой человек. Занимался мелкой спекуляцией. Все ему тут не нравилось, всем он был недоволен и вот улучил момент. В Харбине у него якобы двоюродный или троюродный брат.

— Ну и черт с ним. Не переживай.

— Я не переживаю. Дурак, чего с него возьмешь. Потом будет кусать локти, да поздно будет. Я что хотел еще... — Губанов нахмурился. — О Клюквине я хотел попросить. Благодарность, конечно, хорошо... Он заслужил ее...

— Яснее говори, чего ты вокруг да около.

— У него отец парализованный. Может, мы чем-нибудь из продуктов поможем?

Карпухин быстро написал что-то в блокноте, вырвал листок и передал Хомутову:

— Пусть сходит на склад. Там пшено завезли, чумизу и еще что-то.

На другой день на вокзальной площади состоялся митинг. Выступал секретарь горкома партии Мартынов. Он стоял на невысокой трибуне, сколоченной из неструганых досок, — длинный, худой, порывистый в движениях. Начинался дождь, но никто не побежал в укрытие. Голос Мартынова стал жестче:

— ...Они не запугают нас провокациями! Мы пуганые. С семнадцатого года нас пугают, а мы строим новую радостную жизнь. Английское правительство порвало с нами дипломатические отношения, товарищи. Но это не значит, что у нас порвались отношения с английским рабочим классом. Рабочий человек понимает истинную причину провокационного шага буржуазии. Империалисты хотят экономической блокадой задушить свободу. Но это им не удастся. Нас не сломать! — Площадь ответила ему гулом одобрения. — Вчера некоторые из вас, вероятно, были свидетелями того, как английское консульство покидало Владивосток. Скатертью дорожка, как говорится, но пусть знают, мы никому не навязываем своей дружбы силой. В наших товарищей за рубежом стреляют из-за угла, предательски, в спину! А мы не боимся! Мы еще теснее сплачиваем свои ряды в монолит. Да здравствует интернационализм! Над площадью прокатилось мощное «ура». Мартынов говорил о том, что империализм готовит новую мировую войну, использует Китай как плацдарм для нападения на советский Дальний Восток, и что в Китае окопались тысячи белобандитов. Белокитайское правительство содержит их в своих войсках, а контрреволюционные центры из них же готовят диверсионные отряды...

Весь аппарат ГПУ присутствовал на митинге. Дождь лил вовсю, но никто не расходился. После Мартынова выступали рабочие и служащие.

Губанов и Кержаков стояли рядом, плечом к плечу, и жадно слушали ораторов, говоривших порой нескладно, но от всего сердца.

Шанхай. Июнь 1927 г.

Плотные, низко нависшие облака всю неделю исходили дождем. Всегда спокойная Хуан-Пу вздулась, смыла окрестные деревни, затопила посевы. Крестьяне на берегу шептали молитвы и били поклоны, прося реку успокоиться. Вода в канале Су Чжау небывало поднялась и грозила затопить улицы. Город утонул в промозглой сырости, исчезли краски, все стало серым и безликим.

Андрэ Лескюр и Полынников встретились на конспиративной квартире, которую Лескюр снимал в Чапэе, одном из районов Шанхая. Полынников передал ему письмо от жены, заставив тут же прочитать. Потом забрал его и, извинившись, бросил в камин. Лескюр смотрел на листок бумаги, который корежило, как живое существо. Листок желтел, набирался черноты, сопротивляясь огню, наконец вспыхнул и тут же превратился в прах.

Полынников тронул плечо Лескюра.

— Ладно, — грубовато произнес. — Что я хотел сказать?.. — Он потер висок, припоминая. — Да. Есть решение о выделении тебе квартиры. С удобствами.

Лескюр молчал, не отрывая сосредоточенного взгляда от камина. Сухое большелобое лицо его в отсветах пламени казалось выточенным из меди.

— Ты что, не рад?

Лескюр думал о том, сколько милых строк, полных грусти и нежности, вот так же, как и эти, сожрало пламя, а сколько еще сожрет... Он не расслышал Полынникова и посмотрел на него вопрошающе.

— Я говорю, квартиру выделили тебе со всеми удобствами. На четвертом этаже, с видом на Амур.

— А... ну спасибо.

— Елена уже знает. Довольна.

— Это хорошо... — тихо произнес Лескюр. — Квартира — это хорошо, — повторил он и опять посмотрел на малиновые угли, источавшие коротенькие язычки пламени.

Сегодня ему исполнилось тридцать пять, и почти десять из них он провел за кордоном, вдалеке от Родины. С семьей встречался редко. Он давно отвык от домашнего уюта, свыкся с гостиницами, с постельным бельем, пахнущим хлоркой, и поэтому никак не отреагировал на сообщение Полынникова об удобствах. Просто-напросто не понял его.

Полынников с озабоченным видом стоял у окна, стряхивая пепел в японскую вазочку, смотрел, как неуклюжий буксир прилагал отчаянные усилия вытянуть на середину канала баржу с орудийными установками на палубе.

— Ну и погодка, — пробормотал со вздохом Полынников, — как перед потопом. — Помолчав, добавил: — Им бы дамбу строить, а они поклоны бьют.

— Знаешь, Сергей Константинович, — Лескюр смежил веки, — порой кажется, я никогда отсюда не вырвусь. В детстве мне часто виделся один и тот же сон: плыву в какой-то пещере на лодке, а пещера все уже и уже, свод опускается, а я все равно гребу вперед, почему-то зная, что назад нет ходу. Меня охватывала такая жуть, что я просыпался и бежал к маме под одеяло. Мама говорила, это у меня от малокровия. — Лескюр замолчал, взял щипцы, поворошил угли, смешав с ними то, что осталось от письма. Поставил щипцы на место. — И вот снова сон этот преследует. Опять какая-то сила толкает меня в каменный мешок. От непонятного страха я начинаю кричать. В детстве я не кричал.

— Нервы все. Мамы нет рядом.

— Да. А ты не язви.

— Не обижайся. Это я просто так. Продержись еще с полгодика. Пришлем замену. Обещаю. — Полынников говорил короткими фразами — манера человека, привыкшего отдавать команды. После каждой фразы он поджимал губы. — Потерпи, Андрей Васильевич. Прошу тебя. — Он сел напротив.

— Не надо уговаривать. В восемнадцатом меня уговорили на Лубянке. А теперь чего меня уговаривать?

— Как дела с Заборовым?

— Пока не имею сведений. Бойчев молчит. Если он молчит, значит, нет ясности.

— Надо форсировать. Прошел месяц, а результата нет.

— Это дома можно накрутить хвоста за неоперативность, — возразил Лескюр. — А тут, увы, — он развел руками, — не только от меня зависит...

Заборов... Заборов... До окончания гражданской войны Леонтий Михайлович Заборов занимал должность помощника генерала Подтягина, военного атташе в Японии. Фактически же являлся резидентом разведки царской армии. В 1922 году оказался в Шанхае, где через пару лет его подобрал Семенов и направил в Харбин, в самое гнездо антисоветской эмиграции, исполнять роль своего политического наблюдателя и советника. Центр ориентировал Лескюра на привлечение Заборова к работе на советскую разведку. Этим занялась харбинская группа во главе с известным скульптором и художником Ванчо Бойчевым. Вскоре Бойчев сообщил, что непосредственным исполнителем задания является Артур Артурович Ростов, который знает Заборова еще по Токио. Лескюр не возражал. Ростов был популярен в Харбине как опытный дантист, имел свою небольшую частную клинику и, хотя разменял уже седьмой десяток, оставался энергичным и деятельным.

С Ростовым получилось очень удачно...

Лескюр подошел к окну. Все так же моросил дождь. Наискосок от окна, по другую сторону улицы, стоял серый «бьюик», в котором сидел Ежи Хшановский, незаменимый помощник Лескюра. Красный язычок сигнала поворота над кабиной находился в вертикальном положении. Значит, все нормально.

— И тем не менее, надо поторопиться, Андрей. Время не ждет. Не получится с ним, будем другой путь искать к гадючнику. Но мне кажется, он согласится. Ведь не дурак же. Соображать должен, что к чему. — Полынников поджал губы. — Если хочешь знать, я его понимаю. Многие годы оторван от народа. Кто там воюет и за что — для него темный лес. Вот и оказался в белогвардейском лагере. Возможно, я в чем-то и не прав, но задание это считай первостепенной важности, потому что от него будет зависеть следующее. Как тебе известно, БРП[3] развило бурную деятельность, направленную на объединение в единый блок всех антисоветских организаций, действующих в Маньчжурии и Китае. — Полынников сжал кулак, показал его Лескюру и начал разжимать пальцы: — Русский общевоинский союз, Союз мушкетеров, Русская фашистская партия, Семеновский союз казаков и прочие. Пока у них шла драчка за седло на белом коне, мы в основном наблюдали и принимали к сведению. Теперь же положение меняется. И главное, глава БРП Косьмин и атаман Семенов по требованию японцев нашли общий язык. Хотя Семенов и надеется на казачество, авторитет его уже не тот. Японцам понравилось БРП, несущее в себе идею объединения. В апреле Семенов и Косьмин имели беседу с Танака. Проект создания белой армии находится в военном министерстве. И наша задача: ни в коем случае не дать им претворить свой план в жизнь. Ни в коем. Вот почему нам нужен Заборов. Он в курсе всех дел. И если нам удастся привлечь его, то... сам понимаешь. И потом, Косьмин в то же время просит у Франции ассигнований на вооружение. Имей это в виду. А Семенов пока ничего об этом не знает.

В 1922 году Семенов, помотавшись по Китаю, обратился к Пуанкаре с просьбой разрешить въезд во Францию. Пуанкаре с готовностью отозвался. Семенов выбрал путь через Канаду. В Ванкувере получил приглашение от вашингтонских властей посетить Соединенные Штаты Америки. В Нью-Йорке ему инкриминировали разбой по отношению к американским предпринимателям в Сибири и на Дальнем Востоке. Свидетелем обвинения выступил генерал Гревс, тот самый, что во время интервенции командовал экспедиционным корпусом. Гревс, не стесняясь в выражениях, поведал суду о тех злодеяниях, которые творились по распоряжению Семенова. Он называл бывшего главкома живодером и вешателем, требовал для него самого строгого наказания. Несмотря на выступление Гревса, всем было понятно, что дело вовсе не в зверстве семеновцев и не за это Семенов попал на скамью американского правосудия. Просто американские дельцы, в гражданскую войну рыскавшие в поисках добычи и ограбленные семеновцами, решили свести счеты за нанесенные им обиды. Одним словом, грабители судили грабителя.

Истратившись на адвокатов и подкуп судей, Семенов вышел сухим из воды и уехал. В Париже, посчитал он, без денег делать ему нечего. Но в Японии ему сойти на берег не разрешили. И только по причине сердечного приступа его сняли в Иокогаме и поместили в госпиталь, расположенный в портовом районе города. Отсюда Семенов обратился за помощью к проживавшему в Токио генералу Подтягину. Тот написал доверенность на имя Заборова, и Заборов снял со счета «Токио Спеши Бэнк» триста тысяч иен золотом из тех денег, которые Семенов в 1918 году вывез из Сибири и депонировал на имя Подтягина. Заборов вручил деньги Семенову, и тот вынужден был вернуться в Китай. И снова заметался. Ему везде мерещились агенты ГПУ, Наконец он осел в Дайрене, приобрел особняк, окружил себя телохранителями.

17 апреля 1927 года, то есть всего три месяца назад, премьер-министр Японии Вакацуки вместе со своим кабинетом подал в отставку. Одним из претендентов на высочайший пост оказался генерал Гиити Танака, старый партнер Семенова по интервенции в России. Но конкурирующая группировка раскопала такой факт из деятельности Танака, который не только явился шлагбаумом перед креслом премьера, но и грозил тюремным заключением. Танака обвиняли в том, что он, будучи военным министром, присвоил два миллиона иен, выделенных на вооружение белогвардейской армии. Чтобы обвинение низвести, требовался авторитетный свидетель, подтвердивший бы честность Танака. И Танака обратился к Семенову. Того доставляют в Токио, и после тайного свидания с Танака Семенов под присягой дает суду показания в пользу будущего премьера. 20 апреля Танака уже формирует новый кабинет. Поэтому не удивительно, что у Семенова с новым премьером сложились довольно теплые отношения...

— Пора приступать к активным действиям, — продолжал между тем Полынников, — смотри, что в мире делается. На нас прут со всех сторон. Хватит стесняться. Пора от обороны переходить в наступление. К чему я тут перед тобой митингую? — остановился Полынников. — Придется отправиться в Харбин тебе самому.

— Понятно, Сергей Константинович. Сделаю все, что в моих силах.

Полынников тепло улыбнулся:

— И чуточку больше. Мы ведь двужильные. Подумай, какую можно найти зацепку для выезда в Харбин. Может, помогут твои «друзья» из французского консульства?

— Думаю, помогут, — ответил Лескюр. — Гастона тоже интересует Братство русской правды.

— Ну, тогда лады. — Полынников вдруг засобирался, посмотрел на часы. — Пиши домой свои приветы.

Что передать, что написать после стольких лет разлуки? Разве можно через кого-то передать все, что чувствуешь и чем живешь? И все же Лескюр вырвал из блокнота листок и торопливо написал: «Милая, родная! Люблю тебя. Обними и поцелуй за меня детей». Подумал и приписал: «Скоро встретимся».

— Не снимешь шапку, обрежу ноги, — кричал Нортон.

— Я лучше себе харакири сделаю, нежели позволю издеваться, — хрипел Менаски. Он стоял спиной к макетам газеты, приколотым кнопками к стене, раскинув руки и задрав черную с проседью бороду, в позе распятого Иисуса.

— Ты пойми, дурья твоя башка, — уговаривал Солтисик, — полоса ведь не резиновая. Куда он поставит объявление?

— Не дамся, — упорствовал Менаски. — Вы меня, негодяи, в штопор вгоняете! — В голосе его слышались слезы. Менаски когда-то служил в авиации, откуда его выгнали за увлечение спиртным.

— Пусть стоит! — махнул Солтисик. — Рисуй новый макет.

— Отчего шум? — поинтересовался Лескюр.

— А вон, уперся как баран, — мотнул головой Нортон, — полсотни строк не дает выкинуть из своего шедевра. Тоже мне титан нашелся. Я резал самого Джека Лондона и только спасибо слышал.

— Врешь ты, — нехотя отозвался Менаски, раскуривая трубку, однако не двигаясь с места.

Солтисик промолчал. Посмотрел в угол комнаты, где на маленькой плитке дребезжал крышкой кофейник.

— Кофе проворонили, раззявы, — проворчал он.

— Крис у себя?

— Где ж ему быть, — отозвался Нортон. — Вчера припер ящик виски. Пока не выдует, не вытащишь.

— Хэллоу, Крис! — приветствовал Лескюр Уолтона, входя в, его кабинет. — Ты, говорят, ящик виски получил?

— Кто тебе наболтал? Бандиты эти? — Уолтон ткнул пальцем в сторону двери. Он сидел на стуле, ноги его в оранжевых туфлях покоились на столе, заваленном гранками.

— Твои ребята скандалят.

— А, пошли они все... — И Уолтон добавил крепкое словцо.

— Что будешь пить? — Крис разгреб бумаги, включил вентилятор и выудил из-под стола бутылку виски,

— Ты же знаешь, на ночь я не пью крепкого.

Уолтон поставил бутылку бургундского:

— Сойдет?

— Сойдет.

— Тогда поехали.

От выпитого медно-красное лицо Криса побурело, он направил вентилятор на себя и вцепился зубами в сигару. Лескюр передал ему записку Гастона.

— На север? Ну что ж, валяй в порт. Там стоит «Леди Гамильтон». Сухогруз. Найди Сидли Грэя, это старший помощник, скажи, мол... Нет, я лучше черкну пару слов. — Уолтон быстро что-то нацарапал на клочке бумаги.

— Только этим индейцам ни слова, не то хай подымут.

— Будь спокоен.

Владивосток. Июль 1927 г.

— Отпусти меня, Христом богом прошу...

— Не верю я тебе. Не в порту, так на станции люди могут погибнуть из-за тебя. Ты хоть это понимаешь, али не понимаешь?

— Не буду я...

— Будешь.

— Не буду, — канючил подросток прокуренным голосом, вытирая кулаками глаза.

Сердюк снимал с сушеной корюшки тонкую прозрачную кожицу, отламывал от хребтинки желтое от жира просоленное волокно и с удовольствием жевал. На столе перед ним лежало колесико с детскую ладошку величиной, предмет долгого разговора уполномоченного ОГПУ Сердюка с рано познавшим жизнь мальцом. В последнее время в порту одна за одной пошли аварии. То вдруг кран ломается, то трос лебедки лопается там, где ему еще сто лет бы служить, то вагон сойдет с рельсов. Создавалось впечатление, что поломки — не дело случая, а результат планомерных диверсий. Стране нужна была валюта, на которую за рубежом закупались станки, тракторы. А валюту давал лес. Из-за аварии простаивали бригады грузчиков, иностранные торговые компании писали жалобы в облисполком, грозили разорвать контракты, сыпали штрафами.

В связи с создавшимся положением работали многочисленные общественные комиссии, однако число аварий не уменьшалось.

— Тебе сколько лет? — спрашивал Сердюк, грызя редкими зубами рыбу.

— Двенадцать на пасху стукнуло. Отпусти, дядя... Добром не отпустишь, хуже будет.

— А что будет? — полюбопытствовал Сердюк.

— Потом увидишь, — пообещал подросток, глядя на корюшку и глотая слюну.

— Ах ты щенок, — подскочил Сердюк. — Я в твои годы своим горбом на хлеб зарабатывал. Вагонетки на шахте катал, а ты диверсии устраиваешь? Вредишь, как последняя гадина, родному Советскому государству. — Сердюк быстро взял себя в руки. — Ты мне лучше скажи, кто тебя надоумил на это подлое дело? Только не бреши. Меня все одно не проведешь.

— Я сам! Сам я! — закричал подросток истерично, брякнулся на грязный пол и засучил ногами.

— Хватит! — строго прикрикнул Сердюк, стукнув кулаком. У него своих было трое таких же босяков, и он знал, как с ними вести себя. Намеренно звеня пряжкой, вытягивал узкий брючный ремень. — Дурь буду из тебя вышибать, — предупредил. — Ишь, насобачился... Да меня не проведешь!

Мальчишка притих и всхлипнул:

— Сам жрешь, а у меня со вчерашнего дня в брюхе пусто. На хлеб меняю колесы! Пацаны самокаты делают из них.

— Понятно, — остыл Сердюк, вправляя ремешок обратно.

— Отец есть? — взялся за карандаш. — Мать?

— Нету батьки. Убили беляки... А матка умерла. У тетки живу.

Сердюк задумался, как быть с мальчишкой. То ли отпустить, то ли в детдом?

— Рябухин! — крикнул он и стукнул в дощатую перегородку.

Мальчишка навострил уши. Вошел милиционер Рябухин, а следом за ним охранник Матвей Васьковский с каким-то длинным рыжим парнем.

— Михаил Иваныч, вот привел... — начал было докладывать Васьковский, но Сердюк перебил:

— Возьми мальца. Оформи в детприемник. Да гляди чтоб не убег. — Завернул пяток корюшек в газету. — Покорми его. Чего у тебя? — Он посмотрел на Банковского и перевел взгляд на рыжего парня.

— Так что, Михаил Иваныч, дело тут такое, — замялся Васьковский, — американец это или немец, черт его поймет. В общем, вот. — Он поставил перед Сердюком маленький чемоданчик, в который могла войти пара буханок хлеба. Чемоданчик оказался не по размеру тяжелым, — С парохода он. Который вчера пришел из Японии. Как это... «Жорж Вашингтон». Да вы поглядите, что в нем. Садись, — указал Васьковский рыжему на стул, — в ногах правды нету. Сейчас разберутся с тобой по закону.

Сердюк осторожно открыл чемоданчик и вылупил глаза: чемодан был наполнен пачками червонцев, крест-накрест скрепленными полосками бумаги.

— Ни хрена себе... — только и смог вымолвить Сердюк.

Рыжий забеспокоился, вскочил, что-то залопотал, налегая на «р». Васьковский бесцеремонно потянул его за полу куртки.

— Не шебаршись. Сказано, разберутся, так разберутся, что ты из себя за гусь.

— И где ты его изловил?

— А я его не ловил, — заулыбался щербатым ртом Васьковский, — он сам поймался. Стою это я у проходной, как и полагается. Приглядываюсь к тому-сему. А сам, это самое... Приспичило, вытерпу нету, гляжу, куда пристроиться, а народ идет и идет. Пост же.

— Ты короче, — нетерпеливо перебил Сердюк, удивляясь про себя: «Вот тебе и Васьковский! Все считают его за дурачка, а он вон что отчибучил...»

— Ну, идут люди. А потом вот этот, — он доброжелательно поглядел на рыжего, — топает, значит, помахивает чемоданчиком. А я чо-то прилип глазом к нему. Будто нутро чуяло. А он вдруг подскользнулся — и хрясь! Чемоданчик в сторону. А из него как брызнет вот энто добро... Ну, я его за ж... извиняюсь, за шкирку — и к тебе. Вот он, красавец, полюбуйся. — Васьковский опять щербато и добро улыбнулся.

Такого с Сердюком еще не случалось, чтобы вот так сразу — и целая гора денег. И он малость подрастерялся. Рыжий воспользовался паузой, прижав ладони к груди, залопотал:

— Их бин... как это... русськи... мат-ряк.

— Матрос, что ль? — переспросил Сердюк Банковского.

— Наверное, моряк.

— О, есть да! — обрадовался рыжий. — Майн нэйм Ханс Ранке. Их лив Хамбург унд Шанхай. Рот фронт! — неожиданно вскинул кулак.

— Чего это он? — забеспокоился Сердюк. — Ты сбегай поищи, кто балакает по-ихнему. К таможенникам забеги.

Васьковский едва выскочил за дверь, тут же вернулся. Привел переводчика таможни Воротникова.

— Ты спроси у него, кто он и чего ему надо у нас и почему он с такой деньгой.

Воротников увидел гору дензнаков, как-то съежился, побледнел и перевел взгляд на рыжего.

— Ты чего, товарищ Воротников? — обеспокоился его видом Сердюк. — Голова кругом пошла? Вот и у меня тоже.

Инспектор облизал сухие губы.

— Тут закружится. Столько денег.

— Давай спроси, кто он и все прочее.

Воротников спросил.

— Говорит, он немец, матрос с «Джорджа Вашингтона», который зафрахтовали китайцы. Живет в Гамбурге. А откуда деньги? — Повернулся к рыжему. — Говорит, в Дайрене один русский за вознаграждение попросил передать этот чемоданчик для бедного родственника во Владивостоке. Вот и все. Да, говорит, что в чемоданчик не заглядывал и потому не знал, что в нем.

— А кто тот русский?

— Говорит, не знает.

Васьковский слушал с открытым ртом.

— Во дает, а? А еще рот фронт! Контра он международная, вот кто. По морде вижу. Интервент проклятый.

— Переведи ему, Воротников. Да не бойся его. Чего ты дрожишь? Переведи, значитца, так... Мол, он, — указал пальцем на рыжего, — находится в данное время, — Сердюк построжал взглядом, — у уполномоченного ОГПУ. Переводи, переводи. У нас принято говорить только откровенно. Перевел? Дальше. По закону я вынужден задержать его и передать по инстанции. Васьковский, бери бумагу. Составляй протокол.

Рыжий вскочил, быстро начал что-то говорить, обращаясь то к Воротникову, то к Сердюку, беспокойно бегая глазами.

— Пиши, Васьковский, и не слухай его.

— Он говорит, что семья рабочая, бедная. Он очень уважает русскую революцию и не хочет русским зла. Он готов искупить вину, если виноват в чем-то, но не надо его арестовывать. Тогда он лишится работы, и семья помрет с голоду.

— На чувствительность бьет, зараза, — прокомментировал Васьковский, — так и запишем. Вон ряшку какую отъел. Ежели мои голодуют, дак я четвертую дырку в ремне провертел. А не ворую и не вожу деньги за кордон.

Воротников как загипнотизированный смотрел на чемоданчик и утирал пальцем с верхней губы пот. Затем с трудом оторвался от уложенных рядами пачек, метнул взгляд на немца:

— Вы действительно не знаете того человека, кому должны передать деньги?

— Клянусь матерью. Я не знал, что все так обернется. Поверьте мне.

С улицы послышался галдеж. Сердюк выглянул. Возле таможни собралась порядочная толпа матросов с «Вашингтона», все рослые, как на подбор. Они что-то кричали, размахивали кулаками. Кто-то их не пускал в помещение.

— Васьковский, ты позвони Хомутову по два тринадцать. Скажи, мол, так и так, пусть выручают. Тут целая банда собралась.

Сердюк выскочил на крыльцо.

— Чего гвалт подняли? — гаркнул он и поднял руки, призывая к вниманию. — Ранке задержан с контрабандой! Понимай? Контрабанда. Валюта! — разъяснял Сердюк, ломая язык, думая, что так он станет понятнее. — Как разберемся, так и отпустим. Ферштейн? Р-разойдись!

Матросы опять загалдели. Особенно старался коренастый с закатанными по локоть рукавами.

Сердюк, выведенный из себя, крикнул Рябухину:

— Возьми-ка того лупоглазого, — и указал пальцем. Коренастый исчез в толпе, и тут, сигналя клаксоном, подкатил автомобиль, из которого на ходу выскочил Хомутов. Сердюк приложил ладонь к козырьку кепки, коротко изложил суть дела: — Орут, требуют освободить. А рази ж можно?

Хомутов сдвинул на затылок фуражку.

— Ахтунг! Ахтунг! — начал он на немецком. — Ваш товарищ задержан за то, что хотел передать крупную сумму советских денег государственным преступникам. Задержан Ранке по советскому закону. Прошу очистить территорию.

— Интересное дело, — докладывал Хомутов начальнику ОГПУ Карпухину, — того, кому он должен передать чемоданчик, не знает. Вчера утром бросил открытку «до востребования» на имя Петрова. По памяти нарисовал, что на открытке. Вот. — Хомутов положил на стол квадрат ватмана, на котором в сочных тонах изображены пальмы и обезьяны.

— Неплохой художник, а?

— Сегодня в шестнадцать двадцать Ранке должен был стоять у ресторана «Аквариум» и ждать гражданина, который предложит часы с боем. Вот и все.

— Не густо, — подосадовал Карпухин.

— Да ничего вроде. Полмиллиона в казну тоже что-то значит. Думаю, Ранке действительно попался на желании подзаработать. Не знаю, как у него там с происхождением, но на допросе ведет себя, на мой взгляд, чистосердечно. И плачет.

— Все они плачут, как попадутся.

— Консулу сообщать, или подождем?

— Вот что. Пошли кого-нибудь на почтамт, может, на выдаче вспомнят, кто получил открытку. Ранке дай пустой чемоданчик, и пусть топает к «Аквариуму».

— А если попадутся его дружки — скандалисты с «Джорджа»?

Карпухин задумался.

— Не должны. «Аквариум» далеко. Иностранцы там не бывают. На всякий случай возьмите автомобиль и людей, вон Борцов поможет. Если что — ходу назад. А я переговорю с милицией, чтоб подстраховать вас. Поздновато, конечно, но чем черт не шутит. Упускать такую возможность...

— Ничего из этой затеи не выйдет, — усомнился начальник экономического отдела Борцов. — В порту только и разговоров об этом инциденте.

— Получится не получится, — раздраженно перебил Карпухин, — выполняйте. Все использовать надо, У них тоже не семь пядей во лбу.

Главпочтамтом занялся Грищенко. Он выяснил, что открытку с текстом: «Милый Серж, 12 июля я уезжаю. Верни Луковицу. Взамен на старом месте получишь долг. Передаст его «Джордж». Навеки твоя Анна» — получил гражданин Петров по профсоюзному билету. Его приметы: лет сорока, в кепке с клапанами, в зеленом френче и темных очках. Вот и все, что удалось узнать Грищенко.

Немец простоял у «Аквариума» до половины десятого. К нему никто не подошел.

— Ищи теперь ветра в поле, — сказал Клюквин, который был с Ранке. — Петровых в городе пруд пруди. И все члены профсоюза.

Как Карпухин и ожидал, первым позвонил Песчанский. Он сказал, что к нему обратился германский консул фон Рейнлих и требует освободить какого-то Ранке.

Карпухин изложил ему суть дела.

— Передай, как разберемся, так и освободим. Сколько понадобится времени? Не знаю. Не могу сказать.

Второй звонок был из губкома партии. Там тоже уже знали о случае в порту и требовали ясности.

— Рейнлих шум подымает? Ну и пусть подымает. Дайте мне разобраться, в конце концов! Пусть у себя порядок наводит. Читал, что в газетах пишут? Фашисты в Германии пустили под откос экспресс «Берлин — Гамбург». Вот пусть там и наводит порядок, а в наши дела не суется.

Весь следующий день группа во главе с Клюквиным занималась мартышкиным трудом, как выразился самый молодой из оперативных работников. Петровых нашли восемьдесят семь человек, и все они оказались вне подозрений. На этом круг замкнулся, и Карпухин дал команду сообщить фон Рейнлиху о задержании его соотечественника.

На встречу с дипломатом пригласили Карпухина. Рейнлих явился в сопровождении собственного переводчика, когда все уже собрались в кабинете Песчанского. Холодно кивнув напомаженной головой, он начал с того, что заявил протест против произвола ОГПУ по отношению к германскому матросу Ранке,

— Я вынужден поставить свое правительство в известность об этом вопиющем случае. Наши государства дружественны, и случай с господином Ранке ложится черным пятном на наши отношения... Должен напомнить, другие в подобных ситуациях поступают с вами жестче.

Все молча выслушали консула. Из присутствующих Рейнлих знал только Песчанского и потому через монокль смотрел на него. Песчанский взял со стола лист бумаги с собственноручными показаниями Ханса Ранке.

— Господин консул, факт с подданным Германии матросом Ранке очень неприятен не только вам, но и нам. Мы, как вы заявили, являемся дружественными державами и делаем все, чтобы не омрачать наши отношения. Но в данном случае органы ОГПУ поступили в соответствии с советскими законами. Ханс Ранке пытался выполнить поручение антисоветского белогвардейского центра, находящегося в Китае. Ему поручили передать крупную сумму денег в советской валюте некоему гражданину. Это бона фиде[4] подтверждает письменно и сам Ранке. Факт прискорбный, но факт. Можете ознакомиться с его показаниями. — С этими словами Песчанский передал Рейнлиху листок.

Консул долго вчитывался в него.

— Я надеюсь, — обратился он к Песчанскому, — что к господину Ранке не применялись физические меры воздействия.

Песчанский посмотрел на Карпухина, который при этих словах от шеи начал заливаться краской.

— Здесь находится начальник Приморского губернского отдела объединенного Государственного политического управления товарищ Карпухин.

— Мы не мараем свою пролетарскую совесть и честь подлыми приемами, которыми пользуется контрразведка капиталистических стран, — чеканил каждое слово Карпухин, уперев сжатые кулаки в стол. — И ваш вопрос я и мои коллеги считаем бестактным.

Рейнлих смешался.

— Прошу извинить, если я не так выразился.

Ему никто не ответил.

— Я могу встретиться с господином Ранке?

— Такая возможность вам будет предоставлена немедленно, — ответил Карпухин. — Ранке мы больше не задерживаем.

Песчанский и Карпухин стояли у окна и смотрели, как немцы усаживаются в автомобиль. Проводив их взглядом, Песчанский сказал:

— Никуда и никакому правительству он не будет сообщать. Не тот случай. В отчет для МИДа, конечно, вставит. А тебе бы следовало сразу же поставить меня в известность.

Карпухин дрожащими пальцами набивал трубку.

— Не мог я этого сделать. Если начну по каждому случаю трезвонить и перелагать свои обязанности на других, тогда гнать меня надо отсюда.

— Ну ладно, ладно... — сдался Песчанский. — В твои обязанности не вмешиваюсь. Это я к тому, что Рейнлих мог и не поднимать тарарам, если бы знал что к чему.

— Ты слышал, на что он намекал? Мол, другие государства...

— Это он имел в виду разрыв с Англией.

— Да хоть с чертом! Спекулирует, каналья.

Впереди у Карпухина предстояли не менее веселые встречи с консулами Японии и Китая. Сейчас КРО занимался их верноподданными. Одного прихватили в районе военного аэродрома на Второй Речке. Он оказался офицером разведки генштаба. Китаец на фоне военных судов фотографировал военморов. И тоже оказался ни много ни мало — майором. Карпухин хотел было сказать об этом Песчанскому просто так, мол, немцы не первые и не последние, но передумал.

Пятьсот тысяч сдали в Государственный банк. А через сорок минут позвонил заведующий банком и сообщил, что все пятьсот тысяч... фальшивые. Карпухин не поверил и послал в банк Борцова. Вернулся тот скоро и принес с собой одну из злополучных пачек.

— Это на память дали. Говорят, чтоб учились отличать фальшивые от настоящих.

Карпухин долго разглядывал червонцы на свет и через лупу. Потом каким-то бесцветным голосом произнес:

— И не отличишь ведь. Только герб не научились подделывать. Что ж, впредь наука... А я уже Хабаровску сообщил, мол, вернули казне полмиллиона. Ну ладно. — Он собрал купюры и запер в сейф. — Ты думаешь, для чего они?

— Ясное дело, подорвать цену настоящему советскому рублю.

— Вот именно.

Харбин. Июль 1927 г.

— «Из Шанхая ожидайте прибытия резидента советской разведки. Соболь». — Зачитав сообщение, начальник разведки БРП Бордухаров перевел взгляд блекло-холодных глаз на стену, где висела скверно написанная маслом картина, изображавшая Николая II среди генералов на русско-германском фронте. Взгляд Бордухарова потяжелел. Он осторожно положил перед собой листок бумаги с машинописным текстом, снял очки и полез в карман за кусочком фланели. Дзасохов ждал, пока генерал протрет стекла, надеясь что-то еще услышать от него. Но Бордухаров молчал, близоруко щуря налившиеся влагой глаза.

— А дальше? — напомнил Дзасохов, быстро моргая и по своей всегдашней неряшливости сбивая ногтем пепел на пол.

— Все. К сожалению, все. — Бордухаров потрогал большой белой рукой бронзового орла на чернильнице.

— Не густо, — разочарованно произнес Дзасохов и опять стряхнул на ковер пепел. — Из Шанхая каждый день народ пачками прибывает. — Щуря от дыма и без того узкие, калмыцкие глаза, он продолжал скептически:— Конечно, Соболю за такую информацию надо посередь Харбина сварганить часовню, но... как же мы будем искать этого резидента? Кто он? Его портрет... Не знаю, не знаю, Вадим Сергеевич... Я, конечно, далек от мысли, что Соболь работает под диктовку своих коллег чекистов, но мог бы чуточку подробнее информировать. А так... Хватать всех подряд и делать свирепые глаза: «Ты р-резидент ЧК?» Увольте, Вадим Сергеевич. Я так не могу, — скрестил на груди руки. — Зацепиться не за что. Да и не в России мы.

Бордухаров досадливо покрутил головой.

— Допустим, из Шанхая прибывает очень мало. Железнодорожной связи нет? Нет. Значит, остается море. А морем Дайрен не миновать. Правильно я мыслю? Значит, в первую очередь свяжитесь с Дайреном. Пусть возьмут под контроль всех новоприбывших и прибывающих пассажиров с юга.

Дзасохов мысленно согласился с ним.

— Может, Бульдога послать?

Бордухаров скорчил гримасу:

— Какого Бульдога?

— Это у Щекова кличка такая.

— Не надо, — категорически отказался Бордухаров. — Опять в какую-нибудь историю попадет. Хватит с меня его самодеятельности. Да и время потеряем. Пока то-се...

— Ну как хотите, Вадим Сергеевич. Щеков как раз пригодился бы там.

— Используйте здесь. Только не приведи бог, чтоб пронюхали японцы или китайцы. Перебегут дорогу. Поняли меня?

— Понял, как не понять, — вздохнул Дзасохов и стряхнул пепел на пол.

— Вы всегда придете вот так, нагадите, — уже раздраженно произнес Бордухаров и поднялся из-за стола, Дзасохов подобрал ноги.

Оба знали, что Щеков не работает ни на японцев, ни на китайцев, а вот не кто иной, как сам Дзасохов, является давним японским агентом. Говоря о Щекове, Бордухаров имел в виду именно Дзасохова. И тот понял намек, но постарался скрыть это.

— Он не дурак, — сказал Дзасохов. — Он знает, когда надо молчать. А представляете, если возьмем советского резидента? Ли Бо лопнет от зависти.

С начальником китайской жандармерии генералом Ли Бо у Бордухарова давно не ладилось. Они тихо ненавидели друг друга и по возможности делали один другому пакости.

— Господь с ним, — отмахнулся Бордухаров и косолапя заходил по комнате. — В мелочах мы грыземся, а в главном едины. Как-никак, а китайцы нам помогают. Что уж тут говорить...

— Да, да, — согласился Дзасохов.

Дайрен. Июль 1927 г.

Хшановский уехал утренним поездом. Лескюр взял билет на вечерний. У билетных касс железнодорожного вокзала ему показалось, что за ним наблюдают. За многие годы, проведенные во враждебном лагере, он так и не смог привыкнуть к слежке и постоянно, днем и ночью, где бы ни находился, почти физически — затылком, спиной — ощущал на себе чужой взгляд. И даже когда был уверен, что никто за ним не наблюдает. Ему казалось, что взгляд этот навсегда прилип, ни смыть его, ни отодрать невозможно.

В центре Лескюр сел в трамвай. Потом взял рикшу. Возле здания китайской судоходной компании, занятого под японскую военную миссию, отпустил рикшу и смешался с толпой. И тут окончательно убедился, что его тщательно опекают двое: пожилой китаец в грязной соломенной шляпе и европеец с черными, словно приклеенными усиками.

Лескюр был не столько обеспокоен, сколько озадачен. Он старался найти причины интереса контрразведки к своей персоне. Искал их и не мог найти. Шанхай? Не должно. Может, что с Полынниковым? Но Хшановский проторчал на пристани до отхода судна. Если все же Шанхай, то почему позволили его покинуть, а не взяли там же? Для того, чтобы выявить связи? Тогда почему прицепились в Дайрене, а не ждут в Харбине? И потом, чем объяснить, что слежка началась через несколько часов после прибытия парохода? Хшановский уехал спокойно.

Нет, тут что-то не то. А что, если это кемпетай? У японцев своя тактика в наблюдении. Если они цепляются, то мертвой хваткой, ни на шаг не отпуская жертву. Ходят за ней по пятам, в открытую, давят на психику, гонят, как зайца по кругу. Человек со слабыми нервами начинает метаться, допускает просчеты и в результате окончательно попадается или не выдерживает и является сам.

«Если японцы, — холодно и спокойно соображал Лескюр, — это, конечно, плохо. Они черт-те что могут инкриминировать. Найдут тысячи причин для задержания. Их власть... Если китайцы, тут еще можно повоевать. В крайнем случае обратиться за помощью к тем же японцам. А если белогвардейская контрразведка, то... хуже не придумаешь. Эти могут пойти на всякую пакость». Он мысленно обшарил свои карманы, портфель, в котором, кроме деловых бумаг, ничего не было, выбрался из толпы, поманил рикшу, сел не торопясь. Европеец с усиками тоже взял рикшу. Китаец бежал за Лескюром по проезжей части вдоль тротуара.

В одном Лескюр был уверен: ведут его не китайцы. В Дайрене они не имеют политической полиции. Значит, или японцы, или белогвардейцы. Как узнать? В начале своей работы в разведке, окажись он в аналогичной ситуации, пожалуй, не нашел бы выхода.

В девять вечера начальник военной миссии генерал-лейтенант Тацуэ Камагава выезжал на автомобиле из своей резиденции во дворце Ниншоугун, уменьшенной копии пекинского дворца, и в сопровождении охраны направлялся в парк Судзусий, где стоял памятник японским солдатам, погибшим в войне с китайцами. Там он совершал церемонию памяти и возвращался обратно. Лескюр рассчитывал проскочить цепь пехотинцев, державших в кольце весь путь следования Камагава, и если его преследователи осмелятся увязаться за ним, значит, это японская контрразведка. Если нет, — белогвардейская. Расчет был прост.

Как и предполагал Лескюр, солдаты уже стояли, растянувшись цепочкой, саженей в тридцати друг от друга. Рикша замедлил бег, но Лескюр ткнул его меж лопаток бамбуком, и китаец, зажмурив от страха глаза, ринулся в просвет между охраной. Солдаты растерялись. Лескюр оглянулся. Его преследователи остановились на приличном расстоянии, не решаясь приблизиться к цепи. Следом, придерживая шашку и что-то крича, бежал унтер-офицер. Лескюр сделал знак рикше поворачивать обратно. Теперь он не сомневался, что преследуют его белогвардейцы. Оставалось выяснить: это дело случая или результат какой-то его ошибки?

Лескюр не торопил рикшу. Поза у Лескюра такая, будто он не знает, как убить оставшееся до отъезда время. В славянских рядах торгового центра он велел рикше ждать, хотя вокруг немало жаждущих подзаработать. Лескюру понравился быстроногий, понятливый китаец.

В баре «Кассандра» гремела музыка. Полуголые китаянки, совсем еще девочки, исполняли какой-то ритуальный, с плавными телодвижениями, танец в масках. Проходя через зал, в углу, возле музыкального ящика, Лескюр сразу увидел Арияма Буцуэ, одного из своих японских помощников. Буцуэ держал дымящуюся сигарету и помешивал в стакане коктейль. Свободное место оказалось рядом с пожилым японцем, увлеченным созерцанием танца. Лескюр заказал сладкого вина и закурил. Агент топтался у входа, Лескюр видел его через стеклянную стену. Попытался поймать взгляд Буцуэ, но тот не поднимал головы, и он переключился на китаянок. Их танец напоминал японский культовый харагакари, который Лескюру довелось видеть в одном из храмов префектуры Сидзуока, неподалеку от Токио. Только там его исполняли японки в красочных кимоно и с красными палками в руках.

Наконец взгляды разведчиков скрестились. Глаза Буцуэ вспыхнули, но Лескюр взял из стаканчика бумажную салфетку и трижды промокнул губы. Арияма некоторое время сидел неподвижно, потом поднялся и пошел к выходу. Он задел столик, за которым сидел Лескюр, ваза с цветами упала. Сосед Лескюра зашипел: «Куссэмоно...»[5] В этот же момент Лескюр обнаружил у себя на коленях комочек бумаги и положил на него ладонь. Еще три-четыре минуты наблюдал за кривляющимися танцовщицами, допил вино и вышел. К нему кинулись зазывалы пассажиров, но он, не обращая на них внимания, направился к своему китайцу. Тот бросил горделивый взгляд на неудачливых коллег и с поклоном подал бамбуковый хлыст.

В вагоне Лескюр встретился с английским журналистом Джоном Кимберли, который совершил путешествие из Шанхая и которого Лескюр немного знал по клубу автомобильных гонщиков. Джон подвел его к окну:

— Видите тех джентльменов, что стоят на перроне, уткнув носы в газеты? Они только делают вид, что читают. — Он брезгливо сморщился: — Весь день бегали за мной как собаки.

Лескюр рассмеялся.

— Мы с вами стали жертвами тотальной слежки,

— Боюсь, не только мы с вами, — уточнил Кимберли.

В туалетной комнате Лескюр, с трудом разбирая почерк Буцуэ, прочитал: «24 июля в Токио состоится закрытая конференция дипломатов и генштабистов, на которой будет принят совершенно секретный меморандум: план готовящейся агрессии на страны Азии, СССР, и США. После этого премьер Танака представит меморандум на утверждение императору».

Несмотря на ценную информацию, Лескюр не мор без досады вспоминать сцену в баре. Буцуэ принял сигнал опасности и все же пошел на риск. Такого с ним еще не бывало.

Прочел дальше: «БРП стало известно, что из Шанхая в Харбин прибывает резидент советской разведки». Так вот почему Арияма спешил...

Ой тщательно, на мелкие кусочки, порвал бумагу, растер ее и бросил в унитаз. Для верности смыл водой.

В Дайрене Буцуэ представлял солидную компанию «Хитати коки», производящую оружие, был вхож в кабинеты японских министерств. Информации его можно верить.

Харбин. Июль 1927 г.

Хшановский встретил Лескюра на вокзале и повез в отель «Модерн», в котором тот всегда останавливался, когда бывал в Харбине. По дороге Ежи хвалился приобретенным пятиместным автомобилем немецкого производства. Несмотря на неказистый вид, лимузин имел новый фордовский мотор, хорошо брал с места, работал почти бесшумно и развивал неплохую скорость.

— В Дайрене белогвардейцы с ума посходили. Ищут резидента советской разведки, — сказал Лескюр, глядя на знакомые улицы города. Хшановский затормозил на перекрестке, давая дорогу похоронной процессии. — Кого хоронят?

— Парнишку. Сына хозяев нашей гостиницы. Приехал из Парижа, учился там музыке. Как-то ушел и не вернулся домой. А потом отцу прислали письмо: если не даст выкуп в миллион долларов, то убьют сына, Тот заявил в полицию. Искали. Не нашли. В отместку прислали ухо парнишки. В общем, нашла коса на камень. Отец отказался давать выкуп, ну и нашел труп сына. — Хшановский надвинул козырек кепки на глаза, наблюдал за процессией. — Жуткая история. Ну и как, нашли резидента? — напомнил он, включая сцепление.

— Ищут. Они взяли под наблюдение всех, кто прибыл из Шанхая. Думаю, и здесь не оставят в покое. Так что имейте в виду.

В тот же день Лескюр у себя в отеле встретился с председателем БРП Косьминым. Генерал коротко обрисовал положение дел в БРП и сразу завел разговор о деньгах.

— Простите, Александр Иванович, — перебил его Лескюр. — Ваша организация монархическая, как же вы с эсерами ладите? Ярые сторонники монархии — и социал-революционеры... Может, я чего-то не понимаю в русской революции, но чувствую какую-то кашу.

Косьмин снисходительно усмехнулся, тронул согнутым пальцем коротенькую щеточку усов.

— А вам и не понять. Куда уж вам, французам, понять нас, русских. Вы вот до сих пор не разобрались, кто победил в двенадцатом году Наполеона, мороз или стратегия Кутузова? Конечно, нас понять нелегко, особенно когда мы сами себя понимаем с трудом. — Он протяжно вздохнул, как человек, уставший от полуосторожных разговоров. — А тут понимать надо просто. У большевиков лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», вот и у нас такой же лозунг. Только без пролетариев. Хотя, если смотреть правде в глаза, мы сами уже превратились в пролетариев. Вот так-с, мсье Лескюр. Только объединив всех противников большевизма, мы станем действительно силой. А для этого нужны деньги. Голыми словами в наше время никого не убедишь. Вот потому-то я и вынужден был обратиться к вашей стране.

— А японцы?

— Что японцы? Они и без приглашения при желании отхватят от России кусок. А вы красной России боитесь. Вам надо приглашение. Вы народ деликатный. — Косьмин говорил с легкой иронией, зло усмехаясь. — Я понимаю, — продолжал он, — вам хочется иметь гарантии. Скользкое это дело — возвращать власть монарху. Куда проще колонизировать Китай. Тут совсем просто: натравил одного генерала на другого, поставил у берега корабли с пушками — и греби добро лопатой. А сунется кто — по морде, по морде... Гарантий дать не могу, — сказал он вдруг жестко и резко. — И никто вам не даст их, когда вопрос будет касаться России. Возьмем власть — тогда пожалуйста. Будут вам и концессии, будут вам и монополии или еще чего там.

— Понятно. Хотя не совсем. Ну, а в настоящее время на что вы опираетесь?

— На штыки, — коротко ответил Косьмин и сквозь дым посмотрел на собеседника. — На штыки, — повторил. — Хотите, покажу? Как у, нас говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Неподалеку от границы дислоцируется один из наших отрядов, готовый по первому сигналу начать боевые действия. Это я к тому, чтоб вы где надо могли доложить.

Лескюр согласился:

— Если вы нашли общий язык с эсерами, то с генералом Семеновым, как говорится, сам бог велел.

— Видите ли... Семенов — диктатор. Россию он видит во власти военной диктатуры. Это, как вы понимаете, несколько вразрез идет с нашей программой. Он по старинке считает, что удержит власть на казацкой нагайке. А мы говорим: и на монархии. Тут, если подумать, есть некоторая разница.

— Значит, наполовину ваши интересы совпадают. Семенов сейчас на виду у японцев, и этим, надо думать, вы воспользуетесь.

— Относительно японцев я уже говорил, а что касается Григория Михайловича, то с ним у нас, можно сказать, уже налажены добрые отношения, несмотря на разницу в программах. После неудачного путешествия в Париж он начал соображать. Не во всем, правда, но сдвиг уже есть. Не обошлось, конечно, без помощи из-за океана. Японцы давно поняли: пока мы тут будем делить престол, толку не будет. Залог нашего успеха — объединение. Не хотелось бы зависеть от японцев, но коли вы не поможете нам, то придется их брать в партнеры. Я заметил, как вас передернуло, когда я сказал о штыках. Что делать, господин Лескюр... И монархия, и республика, включая вашу, тоже не чураются штыков.

— А метод убеждения?

— Ха-ха...

— В таком случае, как же большевикам удалось поднять против монархии народ?

Косьмин вдавил сигаретку в пепельницу, пробежал пальцами по пуговицам:

— Большевики пошли на величайшую ложь. Она заворожила остальные умы всеобщим благосостоянием в будущем. Так сказать, дали иллюзию счастья. — Косьмин резко подался к Лескюру, крахмальный воротничок белой сорочки врезался в шею, лицо его при этом покраснело. — Вам когда-нибудь приходилось бывать в харбинских опиекурильнях? Зрелище, сказать вам, жуткое. Туда идут за клубком ядовитого, но приносящего иллюзорное счастье дыма. Такое же счастье несет с собой и большевизм. — Он откинулся на спинку дивана. — Величайший обман.

Лескюру расхотелось говорить. Вскоре они распрощались, договорившись о новой встрече, чтобы побывать в приграничном городке Линьсяне, а точнее, на хуторе казака Мамонтова: там формировались белые отряды. Уже у двери Косьмин задержался:

— Внутренне вы критически относитесь к нашей программе. Это оттого, что республиканские идеи впитаны вами, как и всеми французами, с молоком матери. Надеюсь, в другой раз лучше будем понимать друг друга.

Оставшись один, Лескюр мысленно восстановил весь разговор с Косьминым и признался сам себе, что прошел он впустую. Попытки заставить Косьмина сказать что-то конкретное о связи с японцами ни к чему не привели. Косьмин уходил от прямого ответа, выскальзывал из расставленных ловушек с опытностью старой лисы.

Разгоняя саднящую боль в голове, постукивая ребром ладони по затылку, он думал, что в плутнях белогвардейской эмиграции не так-то просто будет разобраться и найти те слабые звенья, по которым надо ударить, чтоб вся цепь рассыпалась. И, конечно, прав Полынников, считая вопрос с Заборовым первостепенным делом. Не исключено, что именно от него и придется плясать.

— Они нас обошли со всех сторон, — пожаловался Хшановский. — С Бойчевым встретиться не удалось.

— Ну, спасибо.

Хшановский обиделся.

Лескюр считал, что если он на пару дней уедет с Косьминым, то за собой потянет и какие-то силы бордухаровской наружки. Значит, Хшановскому станет легче. Ежи на это пожал плечами:

— Если они меня ни во что не ставят. — И с чувством добавил: — Пся крев, Дитерихс приезжает.

— Зачем? — рассеянно спросил Лескюр.

— Вероятно, на случку с местной верхушкой. Газеты пишут.

Он сунул Лескюру экземпляр «Харбинского времени». Почти четверть первой страницы, потеснив рекламы и объявления, занимал портрет Дитерихса десятилетней давности при всех орденах. Лескюр мельком взглянул на него и бросил газету.

Черт с ним, с этим Дитерихсом. Нужна встреча с Бойчевым, чтоб определиться относительно Заборова.

— Попытайся после моего отъезда еще разок. Если что заметишь за собой, то прекрати до возвращения. Потом придумаем что-нибудь.

— Думаю, с вашим отъездом они успокоятся немного. По крайней мере, за мной будет бегать только половина своры.

Хутор Мамонтова. Июль 1927 г.

Отряд Лошакова располагался в четырнадцати верстах от провинциального городка Линьсян — на хуторе казака Мамонтова. Со всех сторон — густой лес, рядом — речка с русским именем Просвирка, которую, если хорошо разбежаться, можно перепрыгнуть. Речушка брала начало где-то в долине Сунгари и впадала в Уссури. В осенние дожди она заливала луга, потому Мамонтов расположил свое поместье со всеми дворовыми постройками на бугре у кромки леса, на самом солнцепеке. Казак разводил на продажу овец и занимался контрабандой. Держал трех батраков: Корнея Чухру, Изота Нюхова и китайца Ли Фу.

Корней Чухра, обрусевший татарин, преданный как собака, готов был за хозяина горло любому перегрызть. Изот Нюхов — конокрад и нехристь. Мало кто знал, что он промышлял контрабандой. Изоту уже давно перевалило за пятьдесят, но он не растерял природную силу и резвость. Как-то Мамонтов защитил от хунхузов посевы мака, которые Ли Фу скрывал от чужих глаз в тайге. С тех пор китаец отрабатывал долг. Фанза его находилась за Просвиркой, и каждое утро он шел к Мамонтову вброд, закатав по колено широкие полотняные в заплатах штаны.

Герасим Мамонтов большую часть времени проводил в Линьсяне, где держал магазин, лавку и любовницу Серафиму. В большом доме, крытом цинком, оставалась дочь Мамонтова, глухонемая Нюрка, девица лет двадцати пяти, здоровая, краснощекая, по силе не уступавшая Корнею Чухре. Нюрка свободно закидывала на плечи шестипудового барана, сама свежевала овец и умудрялась, несмотря на убогость слуха и речи, командовать всем парадом на хуторе. Работники побаивались девку, а волонтеры Лошакова дали ей кличку Конь.

Свой лагерь Лошаков поначалу разбил неподалеку от кошар, но голодные овцы всю ночь перед забоем кричали детскими голосами, и капитан Миловидов, начальник штаба и заместитель Лошакова, распорядился перенести лагерь ниже по Просвирке версты на полторы, где речушка делала крутой изгиб к Уссури. Отсюда до границы оставался один дневной переход. Просвирка звенела на камнях и по утрам источала молочный туман, растекавшийся по всей долине.

Лошаков остался в Линьсяне, намереваясь там встречать председателя БРП генерала Косьмина, и всем в лагере заправлял Миловидов. При нем в качестве денщика находился калмыковец Тишка, с нежным девичьим лицом и удивительно голубыми глазами. Тишка целыми днями сидел на скамеечке у палатки Миловидова, вырезая из дерева всякие причудливые фигуры, или собирал цветы и ставил их у изголовья офицерской постели.

Лошаков основательно засел в Линьсяне, и Миловидов терял терпение. Отряд с неохотой обретал воинскую строгость. Были случаи, когда, взяв у Мамонтова коней, волонтеры на ночь убегали в Линьсян и возвращались мертвецки пьяными.

На хуторе Косьмина и Лескюра встретили Миловидов и прибывший заранее Бордухаров, который должен был организовать парадную встречу. На лице Косьмина блуждала гримаса неудовольствия. Лескюр заметил ее.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

Бордухаров мотнул головой, так что Лескюр не понял, случилось или не случилось.

За речкой стояли темные, еще не просохшие от ночного дождя палатки с провисшими боками и скопившимися лужицами воды. Бродили нерасседланные кони.

Автомобиль по броду пересек речушку и остановился возле столба, на котором висел флаг с двуглавым орлом. Широкая тень от него трепыхалась и ползала по земле, как что-то живое, будто вырывалась из чьих-то рук. И пока Косьмин и двое красномордых молодцов из бордухаровской контрразведки вылезали из машины, Лескюр смотрел на тень с таким чувством гадливости и омерзения, что тошнотворный комок подкатил к горлу. Пересилив себя, он отвел взгляд, закурил и посмотрел на Бордухарова с Миловидовым.

— Нажрались, что ли? — спрашивал негромко Косьмин, вытирая потный затылок платком.

— Так точно, — громко отвечал Миловидов. — Вторые сутки пьют. На подъеме отцепили от советского эшелона вагон, а там оказался форменным образом спирт. Вот и жрут.

Косьмин в ответ что-то раздраженно забубнил. Миловидов черенком плетки указал в сторону палаток. Весь какой-то угловатый, с беспокойными злыми глазами, в новой щегольской форме, он то и дело бросал на Лескюра неприязненный взгляд. Бордухаров стоял заложив руки за спину и играл густыми черными бровями.

Лескюр выбрался из автомобиля.

— Господа, — сказал Косьмин, — познакомьтесь о главой коммерческой фирмы «Фрэнсис корпорейшен» господином Андрэ Лескюром. Это, — сделал жест рукой в сторону Миловидова, — начальник штаба отряда Арнольд Филиппович Миловидов. А это... — он замолк на мгновение, — моя правая рука по всем военным вопросам.

И Миловидов, и Бордухаров сделали поклоны и щелкнули каблуками.

Бордухарова Лескюру приходилось видеть и раньше. Внешне он был привлекательным: чуть выше среднего роста, осанист, прям, гордо держал крупную с густой сединой голову. Взгляд бледно-голубых глаз тяжеловат, как у всех тех, кто привык повелевать людьми.

Кроме двоих молодцов, все снова сели в автомобиль и подкатили к мамонтовской усадьбе, где уже их ждали, Нюрка с каменным выражением румяно-круглого лица держала на вытянутых руках рушник с хлебным караваем и солонкой. А сам Мамонтов — поднос с рюмками и бутылкой.

После обеда Косьмин пригласил Лескюра в угловую комнату с окнами в сад. Комната была обставлена в городском стиле. Косьмин пояснил:

— Я тут останавливаюсь, когда на охоте бываю. Утка тут хорошая. Озера неподалеку. — Развязал галстук, снял туфли, пиджак. — Прелесть какая. Слышите запах яблонь? Вот о чем мечтаю. Вернуть себе усадьбу, я из-под Саратова, а там — хоть трава не расти. Ружьишко за плечо. Охота — и больше ничего на свете. Вы какую собаку уважаете?

— Сенбернар, — не задумываясь, ответил Лескюр, Он стоял у окна и разминал сигарету.

— А по мне, лучше пойнтера не сыскать. Великолепен под ружьем. И никаких тебе гончих. Другие целые псарни держали, а я пару пойнтеров. Псарня — шуму много, а я люблю тишину.

— Сенбернар не охотничья собака. Она розыскная, скорее, и пастух.

— Я вот все хочу спросить у вас, где вы обучились русскому?

— В России. Мой отец имел винный завод в Крыму.

— А... — с шутовским злорадством протянул Косьмин. — И вас русская революция пощекотала? Понятно.

— Не очень. Отец в тринадцатом распродал акции, и мы вернулись на родину.

Косьмин разлил по бокалам вино.

— Ваше. Бургундское. Солнцем пахнет. Я обещал вам показать свое воинство. Это чтоб вы убедились, что все у нас по-серьезному, мы не в бабки собрались играть. — Желтоватая кожа Косьмина порозовела, он потер острый подбородок в задумчивости. — Вот привез я вас сюда, а самому горько. Как вы думаете, почему мне горько?

— Почему?

— Гордость мучает. Вот почему. Гордые мы, русские. Англичане, например, от своего богатства гордые. А мы... мы от бедности своей. А тут приходится просить, кланяться. Вот так и пускаешь на распыл свое изначальное качество. А потом спохватишься, да поздно. По уши увяз. И назад ходу нету. Вы пейте. Как я — на природу, так тянет пофилософствовать. Когда учился в Петербургском университете, прочили блестящее будущее. Может, и получился бы Ибн-Руста или еще кто. А я в военное училище.

— Ибн-Руста не философ. Географ.

Косьмин, смеясь, отмахнулся:

— А, все равно!

Лескюр вполуха слушал болтовню Косьмина, а сам думал, как повернуть разговор в нужное русло. Председатель БРП не намерен был откровенничать, тем более выкладывать свои планы перед коммерсантом, от которого хотел одного: денег. Воинство Лескюра не интересовало. Воспользовавшись паузой, спросил:

— Получите пятьсот тысяч, и что?

— Миллион.

— Допустим. И дальше? На что вы их употребите?

— Да уж не пропьем. Не на бутылку ханжи просим.

— А мы должны быть уверены в этом. В противном случае нам и говорить не о чем, господин Косьмин. В конце концов, не мы обращаемся к вам, а вы к нам.

— На оружие пойдут деньги.

Лескюр щелчком выбросил окурок в окно и отошел. В это время в саду под чьими-то шагами затрещали сухие ветки.

— Кто там? — спросил Лескюр.

Он вернулся к окошку, выглянул. Бордухаров ходил между деревьев в нижней рубахе и делал энергичные движения руками и корпусом.

— Ваш помощник. — Лескюр посмотрел на Косьмина. — Чего это он?

Косьмин тоже поглядел в окно.

— Гимнастикой занимается. Три раза в день занимается гимнастикой. В Омске, когда у Колчака служил, получил ранение в позвоночник. С тех пор вот и мучается. Вадим Сергеевич! — окликнул Косьмин. Бордухаров повернулся с разведенными руками, готовый присесть. — Зайдите. Дело тут у нас.

Бордухаров сделал с десяток приседаний, постоял на одной ноге, вытянув другую, и после этого подошел к Косьмину, утирая платком взмокшее лицо.

— Что случилось?

— Зайдите. Мы тут с господином Лескюром, как говорят у вас в Одессе, за жизнь говорим.

— Я не из Одессы. Я воронежский.

— Ну, все равно. Это Белоногов из Одессы. Простите великодушно.

— И Белоногов не из Одессы, — возразил Бордухаров, аккуратно складывая платок и пряча его в карман. — Вы, Александр Иванович, все перепутали.

Явился Бордухаров уже одетым, посвежевшим. Увидев бутылку с вином, предупредил, глядя на Лескюра:

— Чур не я. Не употребляю.

— Да будет вам, — проворчал Косьмин, разливая по стаканам. — Это мы так, для бодрости. Сами небось спирт хлещете. — Бордухаров обидчиво подобрал губы. — Мы тут вот о чем говорим. Господин Лескюр спрашивает, что будем делать с деньгами, которые они дадут нам? Я говорю, на оружие.

— На оснащение армии, — поправил Бордухаров, все-таки взяв стакан.

— Какой армии? — не понял Лескюр, сразу уцепившись за реплику. — Что-то не знаю никакой армии.

— Вы еще много чего не знаете, господин Лескюр. Армия существует. — Он поставил стакан, сложил на животе руки. — Есть армия, да. И она нуждается в оружии.

— Если она не вооружена, то это еще не армия, — сказал Лескюр, закуривая новую сигарету. Косьмин шире открыл окно. — Или я чего-то не понимаю.

— В принципе вы правы. Армия без оружия — это не армия. Это было бы понятно в условиях России. А здесь мы не дома. Здесь на нас не работают патронные заводы.

— Понятно. В таком случае у кого вы собираетесь закупать оружие?

— Конечно, не у китайцев. У них самих один наган на роту. А какое это имеет значение?

Лескюр дернул плечом, мол, странный вопрос.

— Значит, какое-то значение есть. Можете, конечно, не отвечать. Я не настаиваю и прошу извинить, если допустил бестактность.

Он не видел, как Косьмин осуждающе покачал головой, глядя на Бордухарова, и тот понял его:

— Допустим, у японцев.

— Если деньги на приобретение оружия даст наша фирма, то с условием: приобретать его вы будете опять же только через нас. Мы коммерсанты, господа...

Бордухаров перебил:

— Практически получается, денег ваших мы не видим, но оружие имеем?

— Вы правильно мыслите...

— Нам бы хотелось, — на этот раз перебил Косьмин, и Лескюр отметил, что им, когда речь идет о деньгах, изменяет выдержка, — чтоб этими деньгами мы сами распорядились.

Лескюр положил в футлярчик пилочку, вытянув перед собой руку, полюбовался ногтями.

— Нам это невыгодно, — мягко улыбнулся. — Вы делаете политику, мы делаем бизнес. Я еще не все сказал. Итак, мы даем вам заем, оформляем сделку, а вы обязуетесь дать нашей фирме самые широкие полномочия на территории России. Так?

— Да, — подтвердил Косьмин.

— Да, — твердо произнес Бордухаров.

— Будем считать, что договорились. Юридически сделку оформим в Харбине.

— Когда будет поставка?

— Назначьте срок.

— Пятнадцатое августа, — сказал Бордухаров.

— Вы мне дайте максимально предельное время, чтоб я мог ориентироваться. К середине августа не получится. Мало времени.

— Тогда к первому сентября.

— А если позже?

— Нет, — вмешался Косьмин. — Первое сентября — предел.

— Предел так предел.

Лескюр понял, что оружие предназначается для мятежников. И мятеж должен начаться в октябре, не раньше. Это уже что-то значило.

Утром Лескюр и Бордухаров собрались на охоту, Мамонтов дал куцехвостого ротвейлера Валета. Вместе с ними увязался Чухра — то ли хозяин послал, то ли Бордухаров взял. Чухра хорошо знал тайгу и был опытным проводником. Веки у него были неестественно опущены, и он все время держал голову откинутой.

Шли к Теплому озеру через болото. Лескюр набрал полные сапоги и сразу натер ногу. Когда выбрались на бережок, опустился на траву, снял сапоги, огляделся.

— Красота-то какая...

Над озером стлался туман, утро стояло тихое, плескалась рыба. Едва слышно шелестел камыш, на водную гладь с шумом плюхались утки. Чухра под раскидистым дубом, на вытоптанном до корней пятачке, разводил костер.

Бордухаров смотрел, как переобувается Лескюр,

С усмешкой заметил:

— Сразу видно, что вы не служили в армии. На умеете наматывать портянки, оттого и натерли ноги.

— Вы наблюдательны.

Бордухаров промолчал, следя за низко летящей утиной стаей. О его ноги терся Валет.

Пока Лескюр сушил над бездымным костром портянки, Бордухаров вычерпывал из плоскодонки тинистую воду. Чухра устроился с удочками у заводи. Закончив с лодкой, Бордухаров зажал две спички:

— Чтоб не обидно. Лодка одна. Кому с головкой, тот и берет лодку.

Лодка досталась Бордухарову, и он тут же, работая шестом, направил ее в камыши.

— Валет вам остается! — крикнул Бордухаров. Валет тявкнул, кинулся к воде, подняв торчком обрубок хвоста. Постоял и понуро вернулся. Лег у ног Лескюра, положив морду на вытянутые лапы. Лескюр подбросил в костер сушняка и сел рядом с Чухрой. В бадейке били хвостами с пяток язей.

— Ого, — удивился Лескюр. — На уху уже есть. — Предложил Чухре сигарету и сам закурил.

— Ничего, берет. Тут, ета, и карпы водятся. На овечий сыр идут, дурачки.

Повело леску второй удочки, и Чухра, открыв рот, выхватил фунтов на пятнадцать карпа.

— Жареха будет, — пробормотал он.

Вверху на косогоре послышались голоса, и Лескюр увидел двоих: высокого сутуловатого мужчину и коренастого бородатого деда. В первом узнал работника Мамонтова. У обоих в руках были карабины.

Валет радостно заурчал. Лескюр взял его за ошейник.

— Кто это?

— С бородой — Нюхов. Конюх. А другой из города.

— Охотятся, что ли?

Чухра хмыкнул, перекосив рот:

— Охотнички, ета. В Расею-матушку ищут тропку.

— А чего они там потеряли? — поинтересовался как бы между прочим Лескюр.

Чухра неторопливо осмотрел его, будто убеждался, тот ли человек перед ним.

— Поскоку вы с Вадим Сергеевичем и Ксандро Иванычем в товарищах, то скажу. Момент стерегут, чтоб перебежать во Владивосток. Ох и заваруха будет... — Ахнул и эхом пронесся выстрел. — Хорошо бьет Вадим Сергеич. Никогда пустым не вертается.

— Кто тебе сказал про заваруху?

— Сам знаю. — Чухра будто испугался, подхватил улов и направился к костру.

Лескюр ждал разговора с Бордухаровым. Недаром ведь Косьмин послал его на охоту. Значит, разговор должен состояться, но о чем? Ясно было одно: Косьмин чего-то хотел.

Лескюр побрел вдоль берега и скоро подстрелил двух селезней.

Бордухаров набил дичью полный ягдташ. Бросил на дно шест, сел. И снова, как утром, начал злиться. Косьмину не давала покоя идея беспроигрышных лотерейных билетов, которые он намеревался распространить во Франции, Германии, Англии, Америке. Каждый билет будет стоить не менее пяти тысяч американских долларов, а всего их должно быть десять тысяч. За каждым билетом выигрыш — земельные участки от Урала до Владивостока. Если билеты реализовать, то в кармане БРП осядет по крайней мере пятьдесят миллионов долларов. И, кроме того, десять тысяч состоятельных лиц окажутся заинтересованными в отторжении Сибири и Дальнего Востока от Советской России. Десять тысяч... Это уже сила. Но для реализации идеи необходим человек, который бы взялся финансировать ее. Лескюр, по мнению Косьмина, подходил для этой затеи. Когда Косьмин выложил свои мысли Бордухарову, тот сказал:

— Ваш коммерсант в списке лиц, среди которых мы ищем резидента ГПУ.

— Вы рехнулись, — взбесился Косьмин. — Лескюр прибыл сюда по моему ходатайству перед правительством Франции. Можете подозревать кого хотите, но к нему не вяжитесь. Иначе вы мне все испортите. Лескюр представляет влиятельную фирму. Гепеу... — передразнил. — Вам это гепеу мерещится за каждым углом. Так нельзя, дорогой Вадим Сергеевич. И не путайте мне карты, прошу вас.

Бордухаров предлагал связаться с графом Вонсяцким, который занимался изготовлением фальшивых советских дензнаков. Вонсяцкий проживал в Германии, был женат на вдове знаменитого владельца вагоностроительных заводов Пульмана. Первая партия фальшивок была отправлена во Владивосток, и операция, кажется, прошла успешно. Но Косьмин не хотел делиться своей идеей с Вонсяцким, которого считал прохвостом, к тому же незаконно присвоившим графский титул. Сперва поделишься идеей, считал Косьмин, а потом придется делить деньги и власть.

По правде сказать, идея с лотерейными билетами принадлежала не Косьмину, а самому премьер-министру Японии Танака. Высказал он ее, когда Косьмин и Семенов находились по его приглашению в конце мая в Токио. Несмотря на заслуги перед ним Семенова, премьер предложил осуществить свою мысль не Семенову, а Косьмину.

Для того чтобы будущие держатели билетов поверили в БРП, надо было во весь голос заявить о себе как о силе, способной подорвать советский строй на Дальнем Востоке. И подтверждением этой силы в первую очередь должен стать мятеж в Приморье. А для мятежа надо иметь оружие. Японцы со дня на день обещали на двух баржах прислать несколько сот карабинов «арисаки», боеприпасы и пулеметы. Но для широко задуманной операции этого было мало. На советы японцы были мастаки, а рисковать деньгами не хотели, не убедившись в боеспособности БРП.

В ближайшие дни из Мукдена должен был прибыть представитель Семенова, и к его приезду Косьмин хотел иметь договоренность с Лескюром, потому он и торопился.

Бордухаров услышал два выстрела дуплетом и повернул лодку к берегу.

Косьмин сидел на крылечке. Опустив ноги в таз с водой, потирал оголенные колени, морщился.

— Ваша цель — встретиться с Полубесовым. А он уже организует переправку в район Тернового. Лялин, конечно, боевой командир, хотя далеко не стратег. Казак. Что с него возьмешь? Но... — Косьмин сделал многозначительную паузу, — он ближе к массам. Его понимают. За ним пойдут. У вас, как у начальника штаба, задача посложнее будет...

На территорию советского Приморья БРП отправляло опытного агента Поленова, бывшего офицера, которому надо было разыскать отряд Лялина, базировавшийся где-то в Черемшанской волости. Поленов должен стать начальником штаба первого повстанческого отряда.

Поленов чертил прутиком в пыли, слушал молча. Задачу свою он знал и без Косьмина. Уже десятки раз о ней переговорено с Бордухаровым. Сейчас для него было главным благополучно перейти границу. Уже которые сутки они с Нюховым ищут безопасную тропинку, но везде натыкаются на секреты советских пограничников.

— ...Ваша задача как начальника штаба претворить в жизнь намеченный план восстания.

— Я знаю, — вяло произнес Поленов.

— К первому октября вы должны быть в боевой готовности. Сигнал к выступлению получите от Полубесова. Мы вас поддержим наступлением с фронта. С оружием и боеприпасами вопрос решен.

— Вот это замечательно.

Косьмин задумался.

Откуда-то выскочил Валет:

— Вадим Сергеевич возвращается с французом.

Косьмин вынул ноги из таза и выплеснул воду.

Владивосток. Июль 1927 г.

Носов и Бержецкий чуть не подрались. Из-за сапог.

В начале месяца шли дожди. Дороги развезло до жидкого киселя, и Карпухин распорядился: всем, кто принимает участие в операциях, связанных с выездом за пределы города, выделить яловые сапоги. В свое время целый вагон с обувью обнаружили в одном из железнодорожных тупиков. Сапоги поделили между воинскими подразделениями, немного досталось и аппарату ГПУ, а точнее, Карпухин выпросил их у коменданта. Сапоги были отличными: гладкая кожа, голенища с наколенниками до паха, теплые, — не сапоги, а мечта. Вот из-за них-то и случился скандал между Бержецким и бойцом комендантского взвода Носовым, на время прикомандированным к опергруппе, действовавшей против банды Гайдамаченко.

Бержецкий по записке Карпухина выдал Носову сапоги, а через несколько дней тот вернул вдрызг разбитые обноски без каблуков, словно специально искал их на свалке.

— Эт-то что? — спросил Эдик у Носова, сверля его единственным глазом. — Эт-то ты зачем принес?

Носов сделал удивленную мину и нахально глядел в его пустую глазницу:

— А тебе не все равно, какие принимать?

Изуродованная часть лица Бержецкого будто налилась свекольным соком.

— Чего? — прикидывался дурачком Носов. — Плохие сапоги? Отдашь в ремонт — и за милую душу сойдут.

— Ну и отдай.

— Так я ж тебе принес, — упирался Носов. — Ты и отдай сам.

В это время в каптерку зачем-то заглянул заместитель начальника ЭКО Паперный и сразу оценил обстановку.

— Вы что это, петухи? Сапоги не поделили, что ли?

Носов презрительно скривился:

— Да ну его. Жмот.

— А ты не шкурничай, — отозвался Бержецкий напряженным голосом. — Принес какое-то дерьмо и хочет всучить.

— Тебе какое дело? — закричал Носов. — Сидишь как собака на сене. Сам не гам и людям не дам!

Бержецкий побледнел от обиды. Разве это прихоть его — выдавать и получать по распискам одежду и обувь? Разве киснул бы он в этой проклятой каптерке, если бы не инвалидность? Он остро завидовал своим товарищам, физически здоровым и сильным, и так же остро и болезненно воспринимал свою инвалидность. А тут Носов не преминул уколоть, мол, он только что с переднего края, а ты тряпками распоряжаешься. Эдик двинулся на Носова, вытянув вперед здоровую руку с растопыренными пальцами, но Паперный живо заступил дорогу.

— Вы что, сдурели? Успокойся, Эдик! — Повернулся к Носову: — А ты не хапужничай. Положено сдать, так сымай без разговоров. Ты что, красивее других? — Перевел взгляд на опорки, которые Носов держал в руках, подумал, что сапоги эти Носов подобрал где-то на помойке, и сам разозлился. — Постыдился бы.

— А! — взвизгнул Носов и шмякнул сапогами об пол. — Подавитесь вы ими! — Закрутился на одной ноге, пытаясь стянуть туго сидевший офицерский сапог. — Подавитесь! — Швырнул один, второй, сунул ноги в старые и выскочил в коридор.

Бержецкий трясущейся рукой вытирал вспотевший лоб. Краска медленно сходила с лица, уступая место белым пятнам.

Паперному показалось, что он вот-вот заплачет.

— Ладно тебе, — успокаивающе произнес, — будешь из-за всякого там нервы мотать. Хватит.

Бержецкий сделал глубокий вдох через нос и судорожно выдохнул. Сел на топчан. Паперный сунул ему в рот папиросу, дал огня.

— Ну, все? Отошел?

Бержецкий криво улыбнулся. Раньше у него была красивая, белозубая улыбка, а сейчас, когда он улыбался, лицо искажала пугающая гримаса.

— Шкура, — сказал Эдик. — Надо ж додуматься! Все до себя, как курица. Не нравится он мне. Надо было выгнать его в тот раз.

Говоря это, Бержецкий имел в виду случай, происшедший с Носовым в декабре прошлого года. Тогда Носов еще числился в экономическом отделе. Опергруппа устроила в Корейской слободе засаду на контрабандистов. Их взяли без особого труда, а потом произвели обыск. Были изъяты на большую сумму драгоценности, золото, а также иностранная валюта, в том числе много японских денег. На все это составили акт и передали куда надо. А в конце дня Носов сдал взятый напрокат рабочий костюм, и Бержецкий обнаружил в пистончике бумажку достоинством в десять долларов. Сообщил Карпухину. Носов сознался, что доллары умышленно утаил, чтобы на черном рынке купить детям сестры, которая жила где-то под Рязанью, одежонку. Его чуть не выгнали из ОГПУ. В последний момент Карпухин передумал и перевел Носова в комендантский взвод, бойцы которого сопровождали арестованных на допрос и с допроса. Носов все-таки являлся специалистом по пушнине, знал все ее сорта, мог безошибочно определить цену, а это было важно для ЭКО, так как в функции отдела входила и борьба со спекуляцией.

Пригласили Носова в ГПУ на некоторое время в двадцать пятом году из Торгсина, где он работал экспертом. Его услугами пользовались и раньше. К Носову привыкли, так он и остался при отделе.

Паперный мысленно согласился с Бержецким, хотя считал его, конечно, человеком крайностей. Тому, кто нравился, готов отдать последнее, лезть за него в огонь и воду. Если нет — и пальцем не пошевельнет. Пока получишь обойму патронов, изведет. И не придерешься, все по инструкции. А инструкций этих на каждый шаг у материально-ответственного лица — хоть пруд пруди. Придет такой нелюбимый — «Где заявка?» Принесет. «Где разрешение?» Побежит принесет. «Где подпись начальника отдела?» Бежит за подписью. Подпишут. А тут обед или еще что. В общем, Эдик тоже хорошая штучка, считал Паперный. Но и жалел его. Когда-то Бержецкий был не таким.

Прибыл Бержецкий во Владивосток в двадцать втором, сразу после освобождения Владивостока, в составе группы чекистов из Читы, которые должны были стать ядром будущего Приморского губотдела ГПУ. Попали они, надо сказать, в чрезвычайно трудное положение. Город кишмя кишел контрреволюционными и уголовными элементами, помощи ждать неоткуда, все находилось в стадии организации, поэтому надежда оставалась только на свою сообразительность и собственные ноги. Это уже потом появились добровольные помощники, и наконец губком партии выделил людей, а тогда спали через двое суток. В общем, время было тяжелейшее!

В двадцать четвертом Бержецкий, бывший офицер царской армии, опытный и сильный чекист, направляется в тайгу с заданием внедриться в неуловимую банду монархиста поручика Ковалева. И когда операция по ликвидации банды подходила к концу, один из вновь влившихся в нее, которого Бержецкий когда-то допрашивал в Чите, опознал чекиста. Бержецкого долго пытали, потом за ноги привязали к быку и пустили того вскачь.

Эдика удалось спасти. Ковалева и его головорезов судили. Судебный процесс над монархистами ежедневно освещался в газетах и наделал переполоху в лагере белогвардейцев. А Эдик остался инвалидом на всю жизнь. Его и по сей день называли Эдиком. После госпиталя его как подменили. Многие из первых чекистов уже работали в других областях народного хозяйства, старых товарищей почти не осталось. Неразговорчив стал Бержецкий, угрюм, с новыми людьми сходился трудно. Не мог оправиться от несчастья, не мог смириться со своим увечьем и все надеялся, что еще понадобится для серьезных дел.

Паперный топтался, забыв, зачем зашел в каптерку.

— Ты знаешь, он написал рапорт с просьбой разрешить вернуться в отдел.

— К чему это ты? — непримиримо спросил Бержецкий.

— Да ни к чему. Рапорт у Хомутова. Теперь все зависит от него.

— Ты ведь член партбюро?

— Носов не коммунист.

— И что? Если не коммунист, так и прощать хапугу?

— Да какой он хапуга? Дурак он! Несерьезный человек, вот и все.

— Ну знаешь... В сорок лет о серьезности уже не говорят. Это должно само собой разуметься. А нет — гнать в шею, и весь разговор.

— Я потолкую с ним, ты не шуми. Не совсем пропащий он. И как специалист, к тому же... Нужен нам специалист. Узнает Карпухин о скандале и выгонит. Как пить дать устроит гон. И бегай потом ищи такого. А посторонних в наше дело пускать — сам знаешь, чем может обернуться. А этот у нас весь на ладони. Со всеми недостатками.

Бержецкий с треском затянулся самокруткой.

— Ладно, не уговаривай. Но попомнишь мое слово! Носов еще покажет себя.

Харбин. Июль 1927 г.

— Я искал свободы. Справедливости, черт возьми, искал. Вы черствые люди!

Редактор газеты «Харбинское время» Ивакин, привыкший ко всему, не удивлялся напору беженца. У редактора умные глаза, и Мальков читал в них сочувствие.

— Можно подумать, вы с крыши свалились, а не прибежали из советской России. К таким несчастным, как вы, тут давно привыкли. И сострадания уже не вызвать. Вот так-с, господин Мальков. Искать справедливости? Ее не ищут, а завоевывают. Это известно еще со времен Пугачева и Стеньки Разина. Что, не так? — Ивакин говорил медленно и нехотя, поглядывая в окно.

— Простите, господин редактор, но мне совсем не хочется дискутировать, — сказал Мальков тусклым голосом. — И не за этим я осмелился постучать к вам.

Ивакин не обратил внимания на его слова:

— Вот вы говорите, нет справедливости. — Ивакин уже ходил по кабинету, возбужденно жестикулируя. — И глубоко ошибаетесь. И я вам докажу. Во-первых, что вы считаете справедливостью?

Мальков промолчал.

— Можете не отвечать, ваше дело. Ну ладно. Объявление о розыске вашего родственника не взяли без оплаты, и вы уже кричите: нет справедливости. Вы голодны, вы не ухожены, вы давно не принимали ванны.

При упоминании о ванне по телу пошел зуд, и Малькову нестерпимо захотелось почесаться.

— ...И вы пришли к выводу, что с вами поступили несправедливо. Вы бежали от большевиков за справедливостью, вы ожидали объятий, как великомученик. Так? — Ивакин, держа руки в карманах брюк, согнулся перед Мальковым, изображая всем своим видом вопрос. — И ошиблись. — Он резко выпрямился. — Справедливость есть не только в Харбине, но и в большевистской России. Чего? Вот именно, в большевистской России. Вы не ослышались. И более того! Она есть и в племени людоедов. — Мальков хмыкнул, Ивакин энергично выставил перед собой ладонь, призывая не возражать, а слушать дальше. Мальков нахмурился. Он бы давно уже хлопнул дверью, но кресло было мягким и удобным, пахло ванильными пряниками и неостывшим чаем. — Я к чему это? А к тому, что справедливость существует в любом обществе: будь то первобытное, рабовладельческое, феодальное, капиталистическое или совдепы.

Мальков вынужденно вслушивался в монолог редактора, явно соскучившегося по аудитории.

— Простите, но вы несете ахинею. — Он с трудом и неохотой стал подыматься, но Ивакин неожиданно сильно надавил на плечо:

— Как таковой справедливости, которая бы ублаготворила вас, меня, тех, которые избивали вас в тюрьме, или тех, от кого вы бежали сюда, — такой всеобщей справедливости нет. И не бывает. Вот так. Не су-ще-ству-ет! — с крика перешел на свистящий шепот, жилы на его шее набухли. — Такая справедливость существует только в богадельне. И то не в каждой. Так что же тогда справедливость? — спросил себя Ивакин, приседая перед гостем, и сам же ответил: — Закон! Вот что такое справедливость. Действовать по закону — значит, по справедливости. Писаный он или неписаный, как у людоедов, — это неважно. В Маньчжурии какое общество? Капиталистическое. В таком случае по закону этого общества предопределена частная собственность. Я владелец газеты и не желаю принимать бесплатно объявления. Даже в долг. — Видя, что Мальков пытается возразить: — Разве мое желание незаконно? Законно. Вы на меня можете подать в суд? Нет?

— Нет, — согласился Мальков.

— Ну вот вам и справедливость. Я действую по закону.

— Значит, и у большевиков справедливость?

— А как же. Все чин чином.

— Но там ведь не частная собственность. Нету ее там. Отменили.

— Отменили ведь законом. Землю роздали голодранцам тоже законом.

— Декретом, — поправил Мальков.

— А, все равно. Декрет, закон, закон, декрет. Плюнул в морду — получил пару лет принудработ. Сказал против Советской власти что-нибудь нехорошее — к стенке. Кх! — и нет тебя. Незаконно? Но-но. Все по справедливости. Закон несправедливым не бывает.

— По-вашему, получается, как взял власть в руки, так скорее делать законы, так?

— Непременно! Сразу все надо узаконить. Свое правительство. Себя. Не то быстро голову отвинтят. Вот Ленин взял власть и р-раз! — закон о мире. Два! — закон о земле. Вот как надо.

Ивакин надолго замолчал, предавшись раздумьям. Мальков тоже молчал. Потом произнес неуверенно:

— Значит, закон всегда обязан быть справедливым.

Ивакин тряхнул длинными волосами, недовольно произнес:

— Ну, вот-вот... начинай все сначала... Законы принимаются такие, какие нужны правящему классу. Любой бред может стать законом. Вот в Англии в 1523 году принят закон, по которому нельзя на четвереньках пересекать улицу. — Мальков изобразил на лице недоумение. — А китайцы за пустяк секут головы. Вот так-то, искатель справедливости. Вот мне нужен репортаж или, на худой конец, статья беженца о действительности в России. Вы сможете сделать? — Ивакин остановил пытливый взгляд на собеседнике и тут же быстро добавил: — Естественно, не безвозмездно.

Мальков неуверенно произнес:

— Н-не знаю... Никогда не приходилось...

— Ну, это поправимо. Меня тоже не рожали редактором. — Он позвонил в колокольчик и бросил появившемуся старику в офицерской фуражке: — Сарафанова. Вот вам двадцать гоби, — вытащил из ящика стола четыре желтоватые бумажки, — это аванс. На пару дней, если растянуть, хватит. Берите, берите. Не даром даю. А вот и господин Сарафанов, журналист и писатель.

В комнату вошел высокий человек с унылым носом; длинные, по плечи, как и у Ивакина, волосы отливали чистой медью. Из-под распахнутого пиджака выпирало сытенькое брюшко.

— Господин э... Мальков с той стороны. Желает нашей газете оказать услугу. Так что будьте добры...

Мальков потерянно брел за Сарафановым. Тот остановился в коридоре и, глядя близоруко в его лицо, принялся протирать очки.

— Давайте встретимся завтра часа в два на Офицерской набережной Там есть небольшое летнее кафе. Не возражаете?

Виль Сарафанов находился в состоянии очередного творческого запоя. Он долго и отчаянно бился над романом «Агония», выкручивая из себя в редкие минуты вдохновения все до капли. Роман продвигался медленно потому, считал Сарафанов, что сам он никогда не был участником битв с полчищами большевистских армий.

Ивакин поучал: «Читайте классиков, обогащайтесь их мудростью, их словом». Но Виль за всю свою сознательную жизнь, кроме «Муму» Тургенева, не прочитал ни одной книжки и этим гордился, объясняя, что боится влияния на свое творчество других писателей, что иначе они будут висеть над ним как дамоклов меч. У Сарафанова нашлись последователи из молодой творческой интеллигенции, а газета «Наш путь» обозвала это движение «сарафанизмом».

Весь день Мальков провел в одиночестве на усеянном галькой берегу и все размышлял о том, что говорил ему Ивакин.

И уже засыпая, впадая в то блаженное состояние, когда мозг охотно освобождается от впечатлений нерадостного дня, Мальков расслабленно думал: не справедливость должна идти от закона, а закон от справедливости. Он облегченно вздохнул и словно сбросил с плеч непосильную ношу, морщины на истонченной коже лица разгладились, оно приняло выражение умиротворенности. Быстро остывающая вода Сунгари бормотала сонно и ласково.

Мальков спал под четырехвесельной лодкой спортивного клуба «Викинг» и видел себя на мостике парохода, который катал пассажиров вокруг Русского острова.

Свое неудовольствие по поводу вмешательства Ивакина в судьбу Малькова выразил начальник разведки БРП полковник Бордухаров.

— Благодетелем хотите выглядеть? — спросил он, — Вы нам всю партитуру испортили.

Ивакин хмыкнул:

— Будет вам. Ничего мы не испортили. Куда нам до ваших молодцов. По сравнению с вами мы побирушки. Берем то, что вы выбрасываете.

— Никто его не выбрасывал, — досадливо произнес Бордухаров, — это тактический ход.

— А... вон оно что... Ну тогда надо было предупредить. А то получилось, что ваша тактика перехлестнулась с нашей стратегией. — Ивакин язвил. Он давно уже просил Бордухарова информировать о некоторых сторонах своей работы, чтобы информация шла из первоисточника.

— Это все Дзасохов, черт бы его побрал, — проворчал Бордухаров. — Так чего вы хотите от перебежчика?

— Немногого. Статью или интервью.

— Кто с ним будет работать из ваших?

— Сарафанов.

Через двадцать минут начальник контрразведки Дзасохов встретил Сарафанова у кафе «Три медведя», Виль сделал вид, что не заметил его, но тот заступил ему дорогу.

— Как ваш роман? — спросил Дзасохов, посасывая пустую трубку.

— Чего вам от меня надо? — нехотя спросил Виль, давая понять, что не намерен разговаривать.

— Вы меня боитесь, Виль, — сказал Дзасохов с усмешкой. — Набедокурили, не так ли?

Сарафанов с выражением дикой тоски огляделся по сторонам, будто собирался совершить преступление, но вместо этого толкнул контрразведчика на тротуар с проезжей части дороги. Мимо на мягких шинах пронесся фаэтон.

— Я вам жизнью обязан, мой юный друг, — полусерьезно поблагодарил Дзасохов.

— Как вы надоели мне, господин Дзасохов. Если бы я чувствовал за собой какой грех, то не стал бы спасать вашу голову от оглобли рысака.

— И пошутить с вами уж нельзя, Вильямин, — притворно вздохнул Дзасохов.

— Шутки у вас какие-то, как у висельника.

— Ну ладно. Больше не буду. Вы мне нужны. Ивакин сказал, что вам предстоит беседа с беженцем.

— Допустим. И что из того?

— Да ничего. Хотел попросить об одном одолжении. — Дзасохов поддел носком ботинка камешек и снизу вверх посмотрел на долговязого Сарафанова. — Пустяк. Я знаю, вы не болтун и умеете держать язык за зубами. Вам известен Заборов Леонтий Михайлович?

— Это тот, который от Семенова тут?

— Ну.

— И что? — Сарафанов остановился, закурил и опять быстро оглянулся. Он не хотел, чтобы их видели вместе.

— Не имею желания пугать, но дело чрезвычайно важное и щекотливое, хотя от вас требуется минимум участия...

Мальков и Сарафанов сидели в летнем ресторанчике на набережной. Столик напротив заняли пожилой лысый китаец с пораженными трахомой глазами и яркая блондинка лет сорока.

— Что это за обезьяна? — тихо спросил Мальков.

Сарафанов хмыкнул:

— Такой обезьяной и я согласился бы стать. Это господин Фу. Владелец угольных копей в Маньчжурии. Миллионер.

— А это его жена?

— Содержанка. Гертруда Шлиппенбах. То ли немка, то ли австриячка. Пристроилась что надо. Себе бы чего-нибудь такое найти, — Сарафанов усмехнулся, прикрыв рот ладонью.

— Вы его знаете?

— А кто не знает, — глянул в их сторону и тут же поймал взгляд Гертруды. — Ничего бабехен. — Так же тихо спросил: — Вери гуд мадам? То-то.

Они помолчали. Сарафанов думал, как приступить к выполнению просьбы Дзасохова, а Мальков — кто будет платить за розовое шампанское.

— Простите великодушно, но я никак не могу понять мотивы вашего, если можно так выразиться, побега. Ну что вы приобрели, оказавшись в Харбине? Рисковали жизнью. Ведь в вас стреляли при переходе границы?

— Нет. Я пароходом удирал.

— Ну вот, не стреляли, так в тюрьме держали, и даже били, а теперь вы бездомный. Бродяга. Горькая, но правда. Так стоило ли рисковать в ваши-то годы? В России вы имели неплохую работу. Авторитет. Жилье. Семью.

— Семьи нет, — хмуро перебил Мальков.

— Ну ладно. А остались вы у разбитого корыта.

— Возможно. Я, конечно, не ожидал встречи с оркестром. У меня тут двоюродный брат жил...

— Брат ваш выехал из Харбина еще в 1923 году неизвестно куда.

Мальков некоторое время сидел опустив плечи, уперев взгляд перед собой. Наконец через силу произнес:

— Благодарю вас.

Мальков находился в таком состоянии, как будто из-под ног выбили землю и он потерял чувство пространства. В голове ни единой мысли, пустота, и в этой пустоте тонкий, как комариный писк, звон.

— Да... положение аховое. Может, стоит вам вступить в боевой отряд? Это, пожалуй, единственный выход. Работу получить без серьезной протекции, даже билетером устроиться, тут невозможно. — Сарафанов задумался. — Потом будто вспомнил: — А какие мотивы вынудили вас покинуть родину?

— Мотивы? Мотивов никаких. Хотели арестовать за спекуляцию. Добрые люди предупредили. Вот, если хотите, какие мотивы. А в основном глупость, как вам уже стало понятно. Вот так.

Сарафанов увидел Дзасохова и еще двоих незнакомых в соломенных шляпах. Они взяли крайний столик,

— Вы считаете, я должен вступить в банду?

— Да нет. Как вам угодно. Слушайте. Вам ни о чем не говорит такое имя: Заборов Леонтий Михайлович?

Мальков наморщил лоб, но ничего не вспомнил.

— А в чем дело?

— Да так. — Сарафанов положил перед ним стопку бумаги с машинописным текстом. — Поставьте свою подпись. Это интервью с вами. Для газеты. И возьмите эти деньги. У нас тут за услуги платят. — Он положил в его карман сверток.

Мальков взял протянутую авторучку и, не читая, подписал.

По водной глади Сунгари носились легкие моторные катера, в парке оркестр ветеранов-колчаковцев исполнял старинный вальс. Полуденная жара спала, от реки потянуло прохладой, стало легче дышать. Низко кружились стрижи.

— К дождю, — сказал Сарафанов. — Когда стрижи так летают, непременно соберется дождь.

Мальков, щурясь, посмотрел в небо: оно медленно заплывало серыми растрепанными облаками, тянувшимися с юга по всему горизонту.

— Люблю дождь. Только чтоб крупный. И чтоб пузыри по воде. У нас в Сибири дожди всегда с громом, с молнией. Прелесть. Налетит гроза, нашумит, набедокурит — и нет ее. Только ручейки бормочут, и солнце такое мягкое, умытое, а воздух чистый... — Сарафанов вздохнул, покатал в пальцах папиросу. — Россия...

Харбин. Июль 1927 г.

В Харбин Лескюр вернулся вместе с Косьминым.

— А вы знаете, — похохатывая, говорил Косьмин в поезде, — Вадим Сергеевич подозревал в вас резидента советской разведки.

— Вероятно, я что-то сделал не так?

— Ничего. Это с ним бывает.

— А теперь как он? Разуверился?

— Представьте себе. Оказывается, вы не умеете наматывать портянки и плохо стреляете.

Лескюр долго смеялся.

— Ничего смешного, — посерьезнел Косьмин. — ОГПУ, как это ни горько признавать, работает великолепно. Я готов шляпу перед ними снять.

Они расстались на привокзальной площади.

Хшановский явился под утро, зашел к Лескюру. На нем был новый китайский халат и шлепанцы на босу ногу.

— Где вас черт носил, Ежи? — проворчал сонно Лескюр. Иногда он был с Ежи на ты, иногда выкал. Это зависело от настроения.

Хшановский уселся в кресло, закинув ногу на ногу. Спросил позволения курить.

— Курите, — разрешил Лескюр. — Только окно распахните.

Хшановский открыл окно и снова сел с мечтательной улыбкой.

— Может, кофе заказать? — предложил он.

— Заказывайте. — Лескюр накинул халат, сходил в ванную, прополоскал рот. — Так где вы плутали? — спросил Лескюр, растирая перед зеркалом набухшую под глазами кожу.

На вызов явилась молоденькая горничная.

— Пару кофе с сахаром, — сказал Хшановский.

Когда горничная принесла подносик с дымящимся в чашках кофе, Лескюр спросил ее:

— Как вас зовут?

— Катя, — ответила девушка.

— Спасибо, Катя.

Горничная ушла, Лескюр отхлебнул глоток и спросил:

— Что у вас случилось? И где вы надрызгались?

Хшановский подобрал длинные ноги.

— Это я чуть-чуть. Вы знаете, Андрэ, в варьете на Офицерской набережной познакомился с землячкой. Зося Шепетовская. Поет там. Скажу вам, такой девушки я еще не видел.

— А что вы там потеряли?

— Я там ничего не потерял. Мне там Бойчев встречу назначил. Ну, немножко выпили. А Зося... Андрэ, вы должны увидеть ее. Вы знаете, как она поет? С ума можно сойти. И все плачут. Жалкие люди. — Ежи по-молчал, помешивая ложечкой сахар. — Потом я проводил ее... Девчонкой влюбилась в юнкера. Убежала из дому. Под Иркутском его убили. И вот в Харбине оказалась.

— Ну-ну...

— Домой хочет. Что ей делать здесь? Одна. Крутится вокруг нее всякая сволочь. Бывшие офицеры. Авантюристы, денежные старички.

Лескюр смотрел на смущенного Хшановского. Таким он видел его впервые.

— Мы говорили с ней как брат и сестра. Знаете, как она обрадовалась? Звала к себе. Я постеснялся. Потом как-нибудь. У меня ведь в Варшаве сестренка. Такая же. И похожа очень. — Он судорожно вздохнул, потер ладонями лицо. — А что касается встречи с Бойчевым, то все прошло как надо. Ванчо говорит: Ростов имеет полный контакт с Заборовым. Он весь как на ладони у доктора. Ванчо просит с вами встречи. Говорит, надо посоветоваться. Там у них какая-то загвоздка. Он не сказал какая.

— Ну а вы?

— Я сказал, что передам.

— Где встреча?

— На острове. Лодку взять — и туда. Там и встретитесь. А я постерегу.

Ванчо Бойчев работал с Лескюром два года и возглавлял харбинскую группу, имея самостоятельный выход на Владивосток. В Харбине уже лет семь. В Маньчжурию пришел вместе с белыми, через Читу и Ургу. Болгарин по национальности, Бойчев всем сердцем был предан делу революции. Лескюр восхищался его хладнокровием и терпением. Центр ценил Бойчева и полностью доверял ему.

— За собой ничего не заметили?

— Как вы уехали, «хвост» сразу исчез.

— А может...

— Нет, все нормально, Андрэ. Тут я проявил максимум предосторожности. Я для них никто. Это, конечно, обидно, — усмехнулся Ежи. — Но я не гордый.

С утра по Сунгари плыл туман, молочно-белый и густой. Часам к одиннадцати его разогнало, и открылся остров, плоский и весь в зелени. С солнцем на ту сторону ринулись сотни джонок и катеров. Лескюр, переодевшись в полотняный костюм, взял «юли-юли»[6] и переправился на остров. Вскоре за ним последовал Хшановский. Бойчева Лескюр нашел в маленькой рощице. Ванчо сидел на брезентовом стульчике перед этюдником, подставив спину солнцу.

— Здравствуйте, Ванчо, — сказал Лескюр.

Бойчев неторопливо положил кисть, обернулся.

— Андрэ? А я уж заждался вас. — Он вытер руку и крепко стиснул ладонь Лескюра. — Рад вас видеть, Андрэ. — Круглое лицо Бойчева выражало искреннюю радость. — Удобнее места не найдешь. Так что извините. — Он посмотрел через плечо Лескюра на берег.

— Там Хшановский. Если что, даст сигнал.

— Он влюбился в Зосю.

— Я уже знаю.

— Ничего дама. Полячка. Всем дает от ворот поворот.

— Как бы он не влип с этой Зосей, — выразил опасение Лескюр.

— Да нет, она ничего.

Лескюр снял дымчатые очки. Разделся, чтоб не выделяться. Бойчев перетащил этюдник под густой клен, но так, чтобы все пространство вокруг просматривалось. Хшановский валялся на берегу у самой воды.

Бойчев доложил обстановку коротко и сжато. Лескюр слушал и кивал в знак согласия.

— Передайте в Центр, на хуторе Мамонтова готовится переброска некоего Поленова. Вероятно, во Владивосток на связь с подпольем, — сказал Лескюр.

— Я уже знаю.

— От кого?

— Там работает наш человек. Ветеринар Арнаутов. Хутор этот является перевалочной базой. Там и отправляют и принимают. Любопытное место.

— А что представляет из себя этот Арнаутов?

— Наш. Владивостокский товарищ. Мы его недавно внедрили к Мамонтову.

— Молодцы, — похвалил Лескюр.

Бойчев доложил, что в отношении работы с Заборовым появились осложнения. Вызваны они публикацией, в «Харбинском времени» статьи бывшего шкипера из Владивостока Малькова. Он утверждает, что явился свидетелем того, как летом 1924 года семьдесят две семьи офицеров, бежавших за рубеж, вывезли на барже за Русский остров и там утопили вместе с баржой. Среди семидесяти двух и семья Заборова.

— Он поверил?

— Поверил или нет, но пить начал.

— А в действительности где его семья?

Бойчев пожал плечами:

— Была во Владивостоке. Это он так говорит. А сейчас где, неизвестно.

— Это шантаж. Но статья наделала переполоху.

— Его хотят озлобить.

— Есть сведения, что японцы домогаются выкупить список его агентурной сети. Немцы тоже предлагали большие деньги.

— Тогда понятно.

— Мы тут ломали голову, как его убедить в этом. Принялись искать Малькова.

— Его может и не быть вовсе.

— Как будто есть. Ростов ищет.

— А для чего?

— Свести их и уличить во лжи.

— Зачем? Надо запросить Владивосток. Если там нет, то объявить розыск по стране. Передайте доктору, пусть не тратит время попусту.

— Я его только завтра смогу увидеть.

— Ну а сам Ростов как?

— Да ничего. У него ведь внучка шести лет.

— Надо бы домой отправить его. Хватит уж ему. Возраст... Значит, не мы одни интересуемся Заборовым?

— Выходит, так.

Лескюр вынул металлический карандаш:

— Тут информация для Центра. Вам известно, что в Приморье готовится мятеж?

— Известно. На днях по Уссури придут баржи с оружием. Японцы презентовали. Я уже сообщил о них во Владивосток. Пусть перехватят.

— Косьмин, как я понял, из шкуры лезет, хочет доказать, что его БРП является серьезной угрозой для советского Дальнего Востока. И мятеж ему нужен во что бы то ни стало. Иначе он не получит денег. Денег никто ему не даст. Хочет наделать лотерейных билетов. На корню распродает Россию. Мне предложил участвовать в этой авантюре.

— А вы?

— Согласился. Пусть лучше я, чем какой-нибудь фон Митерлинх. А там посмотрим. Бордухаров ищет советского резидента. Ко мне привязались еще в Дайрене.

Со стороны пристани появился моторный катер. Лескюр поднялся.

— Пора уходить. Вы тоже перемените место. В Харбине останусь, пока не решим с Заборовым. Будьте, ради бога, осторожны. А Малькова не надо искать. Это мартышкин труд. Заборова хотят озлобить, только и всего. Он, видно, не очень с ними в ладу. Ну, пока.

Владивосток. Июль 1927 г.

В три часа утра Поленов пересек границу и углубился на советскую территорию. Решено было его не трогать. До станции Поленова вели Кержаков и Клюквин. На Владивостокском вокзале их должны были сменить Афонин и Лазебный. Так хорошо начатая операция провалилась из-за пустяка. В седьмом часу утра в вагоне началась проверка документов.

Нервы Поленова не выдержали, и он стал пробираться к выходу. После окрика старшего погранотряда бросился бежать. Задержание произошло так быстро, что ни Кержаков, ни Клюквин не успели сообразить, как помешать пограничникам. Не доезжая Никольск-Уссурийского, чекисты предъявили свои права на арестованного и откровенно высказали свое неудовольствие. Старшина потребовал расписку. Кержаков написал ее и попросил старшину созвониться с Владивостоком, чтобы прислали автомобиль на Вторую Речку. Первые минуты на допросе Поленов молчал как глухонемой и только заметно вздрагивал при каждом движении Хомутова. Обыск, можно сказать, тоже прошел безрезультатно. Никаких шифровок или мандатов. Полторы тысячи совдензнаками, сто сорок китайских долларов, перочинный нож, компас и всякая другая мелочь, не представляющая никакой ценности для КРО. Из всего, что нашли при обыске у задержанного, внимание привлекли наручные часы. Хомутов долго вертел их. Что-то в этих часах ему не понравилось, а что, понять не мог. Обыкновенные часы фирмы «Каэдэ». Плоские, в хромированном корпусе, водозащитные. Хомутов примерил их и тогда понял, что заводная головка их находится не как у всех часов с правой стороны по ходу стрелки, а с левой. Он тут же вызвал Кержакова, и тот подтвердил, что они сняты с правой руки Поленова.

— А какой он ложку держит? — спросил Хомутов.

— Правой, — сказал Кержаков. — Только что своими глазами наблюдал.

— И зачем ему этот кандибобер? — сам себя спросил Хомутов и задумался. — Что бы это значило?

— Может, пароль? — неуверенно произнес Кержаков. — Удивительно редкая вещь. Я таких еще не видел. Для левшей, что ли, их делают?

— Может, пароль, а может, просто опознавательный знак, — согласился Хомутов.

На последующем допросе Поленов вел себя несколько оживленнее. Он снисходительно ухмылялся стараниям Хомутова вызвать его на откровенное признание и твердил одно и то же: убежал из Маньчжурии, дескать, жить стало невмоготу, работы нет, истосковался породной земле.

Хомутов засмеялся, завел часы, приложил их к уху.

— Идут, — произнес удовлетворенно. Поленов подобрался. — Кому вы их должны показать?

— Никому, — быстро ответил Поленов.

— Вы левша?

— А что?

— Не прикидывайтесь. Я ведь и не таких видал. Все равно скажете, к кому шли.

Поленов усмехнулся неуверенно.

— Что, бить будете? Часы-то верните. Или себе в карман?

— У нас и без этого говорят чистую правду. — Хомутов еле сдержался, чтоб не ответить грубо, подержал часы в руке, подбросил на ладони. — Возьмите.

Поленов вздохнул обиженно, взял часы, застегнул ремешок.

— Не верите. Я к вам по-хорошему, а вы...

— Да перестаньте валять ваньку. Ну поставьте себя на мое место. С чего бы мы морочили голову вам и себе? Мы ведь ждали именно вас на тропе. — Хомутов подходил к главному. — Меня интересует, о чем вы беседовали с Косьминым на хуторе Мамонтова. Все эти басни про тоску по родине да безработицу своей теще расскажите, а не мне. Вы там думаете, что тут дурачки работают и раз плюнуть — обвести их вокруг пальца.

У Поленова сразу ухнуло куда-то вниз сердце. Ему стало понятно, что с ним работают не вслепую, им многое известно. Он даже зажмурился.

С Хомутовым Поленов был уже знаком по тем материалам, которые хранились у Бордухарова в тайном сейфе. И чего только не вычитал он в них... Пронзительный взгляд, оловянные глаза и тяжелые кулаки. А напротив сидит вполне интеллигентный человек. Говорит легко и как будто нехотя, но каждой фразой словно раздевает, и некуда деться и нечем прикрыть наготу свою. И только здесь он понял, что метод работы ОГПУ ни с чьим не сравним. Они действуют наверняка, фактами. Вся их сила в фактах, а фактов этих они имеют предостаточно.

И все же Поленов не хотел так просто сдаться. Ему надо было время, чтоб обдумать свое положение, что сказать, а что утаить. И он согласился дать показания письменно. В камере.

В десятом часу вечера Воротников сошел с пригородного поезда на четырнадцатой версте. Прикрываясь от ветра, прикурил, дождался, пока за поворотом не скрылся последний вагон, и, воровато осмотревшись, спрыгнул с деревянного перрона. Минут десять шел по шпалам в противоположную сторону, потом свернул на еле приметную тропинку, ведущую в глубь леса, застроенного дачными домиками. Хлестал не по-летнему холодный дождь с ветром. Воротников останавливался, прислушиваясь к чему-то, и снова, втянув голову в плечи, шел в гору. Продрогший, он приблизился к даче Полубесова. Во дворе громыхнула цепью собака. Почуяв постороннего, она глухо зарычала и, едва Воротников скрипнул калиткой, бросилась, хрипя и задыхаясь в ошейнике.

— Мальва, с-сука... — зашипел Воротников, боком пробираясь к крыльцу. В летней кухне вспыхнул огонек.

— Кто там?

— Игнат! — звонко закричал Воротников. — Забери эту стерву, не то я башку ей проломлю!

— Это вы, вашбродь?

— Я! Кто же еще в такую погоду припрется к вам? У, зараза... — замахнулся Воротников на собаку.

— Ну чего ты, дурочка?.. — Игнат взял Мальву за ошейник, потянул на себя. — Свои это. Перестань. И чего это она так невзлюбила вас?

— А того, — огрызнулся Воротников, рысью добегая к крыльцу.

Воротникова все собаки не любили, и потому он их панически боялся.

В стеклах веранды появилась какая-то тень. Воротников догадался, что это высматривает Полубесов, и сказал негромко, но так, чтоб было слышно ему:

— Это я, Анатолий Петрович!

Загремели запоры. Полубесов впустил гостя, запер дверь. Воротников вошел в тепло.

— Прошу, Юрий Мокиевич. Может, чайку погреть?

Воротникову хотелось не чайку, а чего-нибудь покрепче, но просить он постеснялся и потому сказал дипломатично, надеясь, что хозяин сам поймет:

— На ваше усмотрение, Анатолий Петрович, на ваше...

Полубесов, будто не понял намека, споро раскачал примус, взгромоздил на него чайник.

— Что это вас в такую непогодь принесло? — спросил он, протирая чайную чашку. — Случилось что?

На Полубесове, как на вешалке, висел японский халат, худые тонкие ноги — в мягких пуховых шлепанцах, выглядел он по-домашнему уютно и мирно. Воротников завидовал устроенности своего шефа, его обеспеченности, завидовал тому, чего сам не имел.

— Нашего замели чекисты.

Полубесов медленно повернулся в его сторону:

— Кто вам сказал?

— Соболь. Сам видел. Говорит, в коридоре встретил под конвоем...

— Откуда ему известно, что это наш?

— Ему все известно. Надо что-то предпринимать. Выдаст этот нас с потрохами.

Полубесов сел. Длительное время молчал, и Воротников подумал, что он выбирает решение. Но Полубесов, как всегда в острых ситуациях, долго не мог собраться с мыслями, ему мешал сосредоточиться страх. Стыли ноги, мутилось сознание.

Задребезжала крышка на чайнике. Воротников сам снял его с огня, подул на пальцы.

— Так что делать-то?

— Делать? — переспросил Полубесов и потер кулаком выпуклый с глубокими залысинами лоб. — Делать... Кто он такой?

— Поленов.

Полубесов поставил чашку, налил кипятку. Воротников плеснул заварки, положил кусочек сахару из вазочки, воровато глянул на задумчивого Полубесова и взял еще три. Полубесов хотел налить и себе, но чашка выскользнула из его рук. Воротников подпрыгнул от испуга.

— Как говорят, посуда бьется к счастью, — сказал он.

— Да-да... Вы заметили, Юрий Мокиевич, такую закономерность: чем тяжелее жизнь человека, тем суеверней он становится? — неестественно оживился Полубесов. — И эта вот примета не от хорошей жизни. А как Поленов? Держится?

— Держится, — усмехнулся Воротников. — Пока всего один допрос был. Что он на втором запоет?

— Поленову надо помочь, Юрий Мокиевич. Надо немедленно уговорить Соболя, пусть сделает все, что в его силах.

«Вот гад, — подумал раздраженно Воротников, — ему-то что, у Поленова мой адрес». Вслух сказал:

— А что он может сделать? Выпустить, что ли? Так это не в его власти.

— Пусть придумает что-нибудь, — настаивал Полубесов. — Нам нужен Поленов. Очень нужен.

Неудачи следовали одна за другой. Провалилась операция с фальшивыми дензнаками. Воротников сильно перенервничал. Но больше его испугал Полубесов. Все эти дни проходили в постоянном страхе. Не единожды появлялась мысль бросить все и скрыться. Но что-то удерживало. Скорее всего железное русское «авось пронесет». Не успели оправиться от одного удара, как шарахнул второй. От первого спасла хорошо продуманная конспирация и выдержка Воротникова, но у него, кажется, уже сдают нервы. И все же Поленова надо спасти. Надо рискнуть. Пойти на отчаянный шаг, может, даже чем-то пожертвовать. За последнее время ассигнования из Харбина упали до минимума. А деньги нужны. После настойчивых просьб Бордухаров решил убить двух зайцев сразу: поправить финансовое положение подполья и совершить экономическую диверсию. Но акция эта лопнула.

— Вот что, — решительно произнес Полубесов, — сделаем так...

Харбин. Июль 1927 г.

— И никого-то ты, Леонтий Михайлович, не боишься, — ворчал Дзасохов, стягивая мокрый плащ, — и все тебе нипочем.

— А кого мне бояться? Тебя, что ли? — с намеком спросил Заборов.

— А хотя бы, — вызывающе весело ответил Дзасохов. — Все-таки как-никак, а в моих руках вся контрразведка...

— Допустим, не в твоих, а у Бордухарова.

— Это одно и то же. Закордонная у него, а контрразведка у меня.

— На что намекаешь? — уязвленно спросил Заборов.

— Это я просто так, не волнуйся. При таком бандитизме в Харбине ты дверь не запираешь. Входи кто хочет. А меня действительно бояться нечего. Пусть чекисты трепещут, а тебе ничего плохого не сделаю, потому как ты в моих старых товарищах. Ты уж извини, гляжу, свет в окне, дай, думаю, забегу. Дождь как из ведра, черт бы его побрал. Сыро, мерзко. — Дзасохов провел по лысине, потер зябко ладони. Потянул носом. — Кофеек. М-м... Угостишь?

— Проходи, чего уж там.

— А у тебя найдется?.. — щелкнул Дзасохов по горлу. — Понимаешь, дрянная погода — дрянное настроение. Ноги, понимаешь, ломит. Как дождь, так ногам вытерпу нет. Чего ты такой скучный?

— Нездоровится.

— Во-во, оба мы с тобой «здоровяки». Годы идут, да и климат...

Заборов налил водки. Дзасохов выпил, крякнул, от закуски отмахнулся. Глаза его сразу заблестели:

— Слушай, ты знаком с Лескюром?

— С кем, с кем?

— Ну с которым флиртует Косьмин.

— А, наслышан. Интересуешься?

— Есть немного. Сегодня приходит Щеков, так, мол, и так, не нравится он ему.

— Кто кому?

— Лескюр Щекову. Щеков сидит у него на хвосте.

— Мало ли кто кому не нравится. Да и кто такой твой Щеков? Он и мать родную продаст. И тебя, подойдет время, продаст.

Дзасохов насупился:

— Это ты брось. Он еще ни разу не подводил, и нюх у него как у гончей. Заявил, мол, этот Лескюр вероятный резидент советской разведки.

— Вот что, Игорь. Не впутывай ты меня в это дело. Тут я тебе не помощник. Во-первых, Лескюр гражданин Франции. Он с послом в приятельских отношениях. И если захочет, ты только захрустишь у него на зубах. Во-вторых, как тебе известно, французское посольство неравнодушно к нам. И потому Лескюр здесь. Косьмин узнает — выволочку получишь.

— Возможно.

— Так зачем лезешь на стену?

— Я не лезу, это Щеков лезет. Все хочет выслужиться, — согласился Дзасохов. — Ладно, черт с ним, с этим Лескюром. А что ты думаешь о Ростове?

— Что, и у Ростова Щеков на хвосте?

Заборов вспомнил, что не так давно Ростов спрашивал, почему он не бросит все и не уедет в Россию. Мол, грехов особых за ним нет, так чего бояться? Заборов сказал, что большевики уничтожили его семью. Вывезли на плашкоуте в море и утопили. И свидетели есть. Некто Мальков, бывший шкипер, бежавший из Советского Союза. «Бред, — сказал Ростов. — Вы хоть видели сами этого шкипера? Нет?»

Заборов хотел найти его, но боялся. Пока же оставалась малюсенькая надежда, что Верушка и Зиночка с Колей живы и что какой-то Мальков по злобе своей, а может, по недоразумению какому, клеветал.

— Ростов — сверхпорядочный человек. Его весь город знает. И я с ним встречаюсь. Так что из того? Гляжу, вы там свихнулись от безделья. Ваш Щеков подонок, каких свет мало видел. Думаешь, для меня тайна, как он сколачивает состояние?

— Как? — быстро спросил Дзасохов.

— А вот как! — почти кричал Заборов. — Детей ворует, а потом требует выкупа. Он и его банда. Давить надо такую мразь, а ты: Щеков да Щеков!

— Что Ростов бывает в советском консульстве, не один Щеков подтверждает. Кроме того, не так давно он был во Владивостоке.

— И что? Во Владивосток его пригласил, если тебе память не изменила, Табахаси. А он Артура Артуровича знает давно как хорошего переводчика. Лучше не Тронь Ростова. У него ведь сына убили красные. Эх, Дзасохов...

Дзасохов боялся Заборова: как-никак, Леонтий Михайлович являлся глазами и ушами Семенова. Поэтому он пожалел, что вообще затеял этот разговор.

— Ну, спасибо. — Дзасохов поднялся. Заборов не провожал его.

За окном забормотал автомобиль. Одному оставаться было невмоготу, и Заборов направился в ближайший трактир.

Только со стороны могло показаться, что Заборов и Дзасохов друзья. До революции Дзасохов от фирмы «Чурин и К°» проходил стажировку в Токио и был частым гостем семьи Заборова. В одну из вечеринок Вера, изменившись в лице, шепнула мужу, что Игорь роется в столе. Заборов вспыхнул. Он хотел в ту же минуту вышвырнуть «друга семьи», но передумал. Подозрения, что Дзасохов работает на японскую разведку, подтвердились. Японцы очень интересовались агентурной сетью русской разведки. И вот Дзасохов ищет этот список. В двадцать третьем Заборов вынужден был выехать из Токио в Шанхай, потом в Харбин. Дзасохов уже был здесь.

Подняв воротник демисезонного пальто, Ростов в нетерпении прохаживался по тротуару напротив дома Заборова. Время позднее, а он ждал появления Леонтия Михайловича, досадуя на него. Сильные порывы ветра раскачивали висевший на столбе фонарь, и от этого казалось, что все вокруг кружится. В этом проулке даже днем не наблюдалось особого движения, а с наступлением сумерек все замирало.

«И не боится же шляться», — подумал Ростов, мечтая сейчас оказаться перед камином и с чашкой крепко заваренного чая.

За голыми ветками показалась фигура человека.

— Леонтий Михалыч! — осипшим от долгого молчания голосом крикнул Ростов. — Я уж заждался. Целый час торчу тут как проклятый. — Он отвернул рукав, повернулся к фонарю. — Час и семнадцать минут жду.

— Пойдемте ко мне, погреетесь, чашечку кофе выпьете. — Заборов взял под руку Ростова, но тот освободился.

— Дело вот какое. Нашел я того самого Малькова. Если на то будет ваша воля, то, перекрестясь, двинем в Мадягоу.

— Малькова?.. Это... того самого? Вы не ошиблись?

На многолюдной Китайской они быстро нашли извозчика, но тот отказался ехать в Мадягоу. Пришлось сесть в трамвай. Полупустой вагон медленно тащился, поминутно останавливаясь. Под колесами загремел виадук. Внизу перекликались паровозы. Так же бесконечно долго пересекали Новый город, потом поднимались по Вокзальному проспекту к собору. Заборов спросил:

— Как вам удалось его найти?

— Это секрет фирмы, — усмехнулся Ростов.

Они изрядно поблуждали по темным и грязным улочкам. Вышли к обшарпанному низкому помещению, похожему на старую, давно вымершую солдатскую казарму или на забытую конюшню. Прошли по длинному коридору. Впереди двигался Ростов, зажигая спички. Стояла непривычная тишина, и Заборов уже стал сомневаться, туда ли они попали. Ростов чиркнул спичкой еще раз, осветил номер комнаты и, с облегчением вздохнув, постучал.

На стук никто не ответил. Толкнув дверь плечом, Ростов ступил за порог и разочарованно произнес:

— Пусто. Вот дьявольщина.

— Там кто-то есть, — возразил Заборов и зажег спичку. — Вон, на полу, за кроватью.

Они подошли ближе, присели на корточки возле лежащего человека с неестественно повернутой головой.

— Кажется, мы имеем шансы попасть в неприятную историю, — сказал Ростов.

— Похоже, — согласился Заборов, подымаясь.

Ростов присмотрелся к луже крови, потянул носом:

— Только что зарезали. Перед самым нашим приходом. Идемте, Леонтий Михайлович, пока не нарвались на неприятность.

...Ночь стояла беззвездная и тихая. Они быстро зашагали прочь, поминутно оглядываясь.

Настроение у Заборова было такое, словно его переехал грузовик. Всю дорогу он как воды в рот набрал. Ростов смотрел в окно и нервно тряс коленкой. Некоторое время вагон шел рядом с японским автомобилем, в кузове которого на скамейках сидели русские солдаты в китайской форме и пьяно горланили песни.

— Нечаевцы, — кивнул в их сторону Заборов. Помолчал. — Тоскливо что-то мне, Артур Артурович, ей-богу, прямо хоть в петлю лезь.

Ростов присмотрелся к нему:

— Вы нездоровы. Вид у вас... Советую, как врач, калошами не пренебрегать.

— Калоши? Опротивело все. Глаза бы не глядели на белый свет, прости меня, господи. — Высоко над городом в просветах между черными облаками мелькала луна. — Вот гляжу на это светило, и выть хочется. Аж скулы сводит. Вы были сегодня в советском консульстве?

Ростов молчал, как будто решал, признаться или не признаться.

— Вам это интересно? — наконец спросил он.

Заборов смешался. Легонько провел подушечками пальцев по искусной резьбе на набалдашнике трости.

— Извините, это я так. Ко мне сегодня Дзасохов заходил. От него узнал. За вами ведется, наблюдение,

— Меня это не страшит. Пусть себе наблюдают. Они за всеми наблюдают. Надо ведь хлеб оправдывать.

— Они считают вас, — Заборов наклонился к Ростову, — агентом ГПУ.

— Спасибо за откровенность.

— Пустяки, — отмахнулся Заборов.

— Я действительно бываю в советском консульстве. Врачую Павла Константиновича. Это всем известно.

— И все же я бы на вашем месте поостерегся. Шутки с ними плохи.

— У меня нюх. Подождите, я его еще возьму за жабры. — Щеков большеголовый, лысый, белесые, как у теленка, брови и ресницы, челюсть квадратная с оттопыренной нижней губой, короткая шея и узкие плечи. Смотрит не моргая, потому его и прозвали Бульдогом. — Вот однажды, — Щеков сложил на животе руки и поднял взгляд в потолок, — служил один ферт, с тремя звездочками на погонах, в любимцах барона Энгельгардта ходил. Уж кто-кто, а барон понимал толк в людях. Происхождение этого ферта благородное, голубой крови. Вот, значит, промеж них и завязалось уважение друг к другу. И ведь, гад, не раз бывал у красных и сведения добывал такой важности, что другому и не снилось. А потом, как до дела, попадаем впросак. Деникин рвет и мечет. И ведь, стервец, подстроит так, что не он виноват, а генералы. Стал я к нему присматриваться.

Был у барона заместитель, полковник Волосатов, царствие ему небесное, вздернули большевички в Иркутске, доложил я ему свои соображения. Начали наблюдать за фертиком. И что вы думаете? Вывели на чистую воду. Привели к барону. Он и спрашивает: «Чего это ты, братец, подло так поступил со мной?» Спокойненько спрашивает, а сам белее стены. А тот отвечает: «Это не я, а все вы, подлецы, против народа идете». Барон говорит опять же спокойненько: «Мужественный вы человек. А таких людей я очень уважаю, потому дайте ему наган с одним патроном, отведите в пустую комнату».

Я его хотел своими руками придушить, да разве с бароном поспоришь? Отвели его куда надо, дали наган с патроном, — Щеков вперил взгляд в Дзасохова, — так что он, подлец, сделал?

— Что он сделал? — заинтересовался Дзасохов, черкая карандашом квадратики и прямоугольники.

— Выбил окно, застрелил начальника караула Салпанова — и дай бог ноги. Вот что он сделал, подлец.

— Убежал? — удивился Дзасохов.

Щеков подобрал губу, стряхнул пепел под ноги.

— От меня еще никто не бегал. Хотел я его, кроме того, вздернуть на осину, да тут красные нажали. Это я к чему? Меня не проведешь на мякине. Я — стреляный воробей.

— Как фамилия того ферта?

— А черт его знает. Что, он под настоящей работал? Был Русин, а на самом деле не знаю.

«Бульдожья действительно хватка. Авось выйдем на резидента. Чем черт не шутит», подумал Дзасохов.

— Ты вот что, веди его сам. Понял?

— Понял, Игорь Николаевич. Как не понять.

— И чтоб комар носа не подточил. Тут особо внимательным надо быть. Кто Ростов? Доктор. А доктора везде бывают. Возьмем мы его. И что? Задаем вопросик: «Ходишь к консулу?» Скажет: «Хожу. И что? Я врач. В консульстве тоже люди, и они болеют. А своего врача у них нет». И как мы? Вот то-то и оно.

Щеков считал, что к начальству, конечно, надо прислушиваться, на то оно и начальство, чтоб всякие там умные речи говорить. А что до исполнения, тут надо покумекать... А для этого должна иметься своя голова на плечах — не начальническая. Распоряжение Дзасохова он понял по-своему.

Лескюр собрал о Заборове все, что мог, и теперь четко представлял себе человека недюжинного ума и способностей, запутавшегося в жизненных противоречиях, что, в общем-то, в его положении могло произойти очень просто.

Бойчев сообщил в Центр о непредвиденном обстоятельстве и предложил начать розыск. Ответ пришел быстро, неутешительный: Заборова Вера Игнатьевна, 1893 года рождения, не значится проживающей на территории СССР.

— Тут что-то не то, — не сдавался Лескюр при новой встрече с Бойчевым. — Или она выехала за границу, или... А вы знаете, что мне пришло в голову? — живо спросил Лескюр. — Она ведь могла выйти замуж и изменить фамилию. — Он хлопнул себя по лбу. — Ведь, потеряв связь с мужем, не зная, что с ним, она хотя бы ради детей могла пойти на это.

В тот же день Ростов вновь встретился с Заборовым, и после разговора о том о сем спросил о жене. Заборов изменился в лице:

— Ерунда какая. Я вам могу показать ее письма, если хотите. — Он порылся в секретере и положил пачку писем перед Ростовым. Тот замахал руками, однако взглядом уцепился за адрес на конверте: от Сенегиной В. И. Его даже жаром взяло.

— Простите, а почему от Сенегиной?

— Видите ли, Вера урожденная Сенегина. И, выйдя замуж за меня, она не пожелала изменить фамилию, отчасти потому, что была единственным ребенком в семье, и кому-то надо было оставаться продолжателем рода, а отчасти потому, что фамилия моя ей не понравилась. Говорила, что это: Заборова, Подзаборова? Шутя, конечно. И дети, мол, Заборовы да Подзаборовы. Вот какая штуковина. Я, конечно, не сопротивлялся.

В Центр пошла шифровка с просьбой начать розыск Сенегиной Веры Игнатьевны.

Лескюр с нетерпением ждал, что ответит Владивосток. Если Сенегина в Приморье, то найти ее не составит труда. Только бы нашли...

Владивосток. Июль 1927 г.

Губанов снимал комнату на Морской, 12, у одноногого пьянчужки Митрохина. Ему давно пора было перейти в общежитие, благо предлагали, но он не мог бросить несчастного Митрохина с пятью пацанами. Привык к ним, как к родным, да и детвора полюбила Губанова. «Пропадут ведь без меня, — порой размышлял Андрей, — а им учиться надо». Ксанке пошел уже семнадцатый, а она совсем как ребенок, худенькая, большеглазая, застенчивая. В прошлом году Андрей отвел ее в медицинскую школу; Мишка ходил в третий класс, Гришка пошел в первый, и только Костя да меньшой Пашка еще пускали пузыри.

— Чегой-то ты седни рано явился, — поинтересовался Митрохин. Он был как всегда под хмельком, возился с чужим валенком: прошивал толстую подошву из резины моченой дратвой.

— Дети где?

— А на улице.

— Уроки хоть поделали?

— А какжеть? — хвастливо произнес Митрохин. — У меня все поделают. Я им...

Ксанка принесла горячие щи и села напротив. Губанов хлебал, заедая гречневой кашей: такая у него была причуда — щи есть с кашей. Ксанка смотрела на него, подперев ладошкой подбородок.

— Молодец, Ксанка, — хвалил Андрей. — Мировецкие щи.

Ксанка заалела, потупилась:

— Да ну вас, Андрей Кириллыч... щи как щи.

— Не скажи, — мычал Андрей с полным ртом. — Никто таких не умеет готовить.

— Слышь, Андрей? — привязывался Митрохин. — Чтой-то ты седни так рано?

— Да отвяжитесь, тятя, — умоляюще попросила Ксанка, — дайте ему поесть.

— А вы почему дома сегодня?

— У меня божье воскресенье. Мы пролетарьят. Имеем право на отдых али как?

— Имеете.

— Эх вы, чакисты... — зудил Митрохин. — Людей побили, в порту все погорело, а вам хоть бы хны.

В прошлом месяце в порту почти дотла сгорел склад зерна, купленного в Америке. Пароход «Нью-Арк» еще не отошел от пирса, когда заполыхало зерно. Поджигателей не нашли.

Ксанка осуждающе поглядела на отца.

— Кушайте, Андрей Кириллыч. И не слухайте его. Это он оттого так, что не напился.

— На базаре народ только и судачит о бандах. Скоро по нужде не выйдешь. Чакисты, мать вашу... Посадить бы вас на мой паек, живо забегали бы.

— Пить надо меньше, — огрызнулся Губанов. — Дети вон босиком. Подумал бы о них. Жить стало легче, а поглядишь на вас, так тошно. Словно при старом режиме. И все из-за водки. И чего она так люба вам, не понимаю.

— Поживешь с мое — поймешь, — пообещал Митрохин. — Молод ишшо укорять. — Шла обычная вялая перепалка, и Губанову до чертиков надоело слушать болтовню вечно недовольного Митрохина.

Андрей отодвинул пустые тарелки.

— Спасибо, Ксанка. — Вынул из кармана коробочку монпансье. — Это тебе за труды. За заботу. А это, — выудил из другого кармана кулек, — детям отдашь.

Ксанка опустила глаза:

— Разве можно так тратиться, Андрей Кириллыч? Вы и так на нас все свои деньги перевели. Спасибо вам. Я лучше детям, а мне на што, мне они — одно баловство.

— А еще это тебе, — Губанов достал маленький сверточек и положил перед Ксанкой.

Девушка испуганно поглядела на него:

— Что это?

— А ты погляди, погляди...

В сверточке оказалась маленькая коробочка. Она неуверенно открыла ее и ахнула: зеленым огнем загорелись камешки маленьких сережек.

— Разве можно так тратиться? — жалобно произнесла Ксанка, но в ее глазах Губанов увидел такую радость, что в груди защемило от острой нежности к ней.

Андрей прокашлялся.

— Это тебе на день ангела. Ты ведь сегодня именинница у нас.

— Ой, спасибочки вам. — Ксанка закрыла узенькими ладошками запылавшее лицо и бросилась вон из кухни.

Митрохин проводил ее взглядом.

— Действительно, Андрей, зазря ты их балуешь. — Вздохнул. — Уся в мать. Та тоже все за других болела, все чтоб лучше было кому-то. И энта вся в нее. А сама что та синица. Одни гляделки. — Быстро заморгал. Митрохин был, как и все алкоголики, слезлив и привязчив. Действительно, если бы не Андрей, что бы он делал о детворой? Если бы Митрохин еще не пропивал зачастую всю свою зарплату, то можно было бы жить. — Эх, чакист... Хорошая у тебя душа.

— Ты, дядь Вань, лучше бы детям на ноги пошил чего. Вон лето на дворе, мокроть какая, а они в лапотках дырявых ходят. Прошлый раз давал деньги на сапожки Ксанке. Где сапожки? — требовательно спросил Губанов, пристукнув кулаком по столу. — Я тебя спрашиваю!

Митрохин засопел, угнул голову.

— Ну что, язык проглотил? Дураков больше нету. Теперь ни копейки не получишь. И как тебе не совестно, а еще красный партизан.

Митрохин швырнул валенок об пол, так что пыль из него брызнула.

— Эх, Андрей Кириллыч... Душа у меня не на месте. Горить душа... — схватил себя Митрохин за грудки и затрясся, выпучив глаза.

— Хватит комедию ломать, дядя Ваня, — решительно рубанул ладонью Губанов. — Все. Доверие ты у меня потерял. — Он поднялся, одернул сатиновую косоворотку. — Побываешь на рынке и купишь хорошие заготовки для Ксанки. А денег не дам. Все.

— И не надо денег, — истово согласился Митрохин. — Так мне и надо, старому дураку. — Он скривился: — Была б жива Клавдия, может, и не пил бы...

Губанов прошел в горенку и застал Ксанку перед зеркалом.

— У Веры Игнатьевны точь-в-точь такие. Она их только по праздникам носит. Память, говорит. А разве если память, то только по праздникам носить?

Губанов не знал, когда носят сережки.

— Это кому какая память досталась. Одних вспоминают только в праздники, других и в будни не забывают. — Веру Игнатьевну он знал. Жила она с двумя детьми неподалеку, у колодца. Андрей частенько брал у нее книги. Книг у нее было множество, аж в глазах рябило от золотых и серебряных корешков. В благодарность Андрей иногда колол ей дрова или носил воду.

— Она ведь хорошая. Жизнь вот только плохая досталась, — говорила задумчиво Ксанка. — Муж у нее знаете кто?

— Кто? — спросил Губанов.

— Офицер.

— У них у всех такая жизнь. Против Советской власти навоюются, а потом плачут, — резко сказал Андрей, собираясь уходить.

— Сенегина не такая. Она... как бы вам сказать...

— Сенегина? — Андрей наморщил лоб, переспросил: — Ты говоришь, Сенегина?..

Через несколько минут Губанов и Ксанка у Веры Игнатьевны Сенегиной пили чай и разглядывали фотографии.

— А это мы в Токио возле храма. Забыла, как он называется. Леонтий Михайлович вообще-то всегда форму носил, а тут вот как американец. А это мы во Владивостоке на даче у папы. Николеньке только три годика исполнилось, а Зиночке два.

Губанов слушал и думал, как ей сказать, что ее разыскивают десятки людей, что на ноги поднят весь аппарат ГПУ, а она тихо-мирно тут с этими фотографиями...

Он не стал ничего говорить. Позже он сказал Ксанке:

— Если б не ты... Если б не ты... — Не находил слов и гладил легонькую Ксанкину ладошку в своей руке.

Веру Игнатьевну пригласили в ГПУ. Ее не просто пригласили, а приехали за ней на автомобиле, извинились даже. Она успокоила детей, и скоро Карпухин принял ее у себя в кабинете. В беседе участвовал и начальник ИНО[7] Виктор Павлович Банурко. Оба они были веселы, улыбались.

Серегина не понимала, для чего ее привезли и почему держатся с ней так предупредительно вежливо. Где-то в подсознании шевелилась мысль, что все это связано с Леонтием... может, он объявился... Сердце ее учащенно колотилось, и дыхания не хватало.

— Прямо-таки со дна морского достали, — радовался Карпухин, усаживая женщину напротив себя за маленьким столиком в углу кабинета. — Заборов Леонтий Михайлович кем доводится вам?

«Значит, Леонтий», — мелькнуло в голове, и Вера Игнатьевна, едва не теряя сознание, прошептала белыми губами:

— Муж.

Карпухин и Банурко переглянулись.

— Где он в настоящее время, вам известно?

Сенегина всхлипнула. Она не в силах была произвести хоть слово.

— Да успокойтесь вы, — улыбнулся ей Карпухин.

Банурко подал воды:

— Выпейте и расскажите о себе.

— А что рассказывать-то? — Она перевела взгляд о одного на другого.

— Биографию, — опять улыбнулся ей Карпухин.

Вера Игнатьевна щелкнула ридикюлем, вынула платочек, вытерла сухие губы.

— Господи, какая тут биография. Родилась во Владивостоке на Тигровой, где и по сей день живу. Папа имел книжный магазин. Жили небогато. Окончила гимназию, на балу в Городском собрании познакомилась с молодым офицером. Поженились. Потом его направили в Японию. В семнадцатом я с детьми вернулась домой. Дочь болела сильно. А потом... — в ее голосе послышались слезы, — закружилось, завертелось. Кругом стреляют, я ничего не понимаю. Одна. Папа умер. Ой, что тут говорить. Намучились. От Леонтия ни слова. Где он, что с ним...

— Значит, ничего не знаете?.. — задумчиво произнес Банурко. — Ну ладно. Жив ваш муж и очень хочет увидеть свою семью. Вот так. Сейчас он в Харбине. Надеемся, что скоро встретитесь. Так, Иван Савельевич?

Карпухин добродушно улыбнулся. Он все время наблюдал за женщиной и, когда Банурко обратился к нему, уточнил:

— Если ничего не помешает.

Домой ее везли опять же на автомобиле, а она, закрыв глаза, все повторяла про себя: «Господи боже ты мой, мать небесная пресвятая богородица, спаси и помилуй...» Кругом бурлила жизнь. По брусчатке, печатая шаг, шла колонна комсомольцев, звучала песня, свежая и бодрая: «Мы кузнецы...» Ей хотелось одиночества, чтоб прочувствовать радость, чтоб поверить в нее.

Автомобиль стал. Шофер облокотился на руль, на лице его блуждала улыбка:

— Смена наша растет. Орлы...

Харбин. Июль 1927 г.

Из Благовещенска перелетел военный авиамеханик Прозоров. Умея мало-мальски управлять аэропланом, Прозоров в удобный момент поднял машину в воздух и на бреющем пересек государственную границу. Аэроплан плюхнулся под Цицикаром, поломав шасси и винт. Это был старый, времен гражданской «фарман». Механиком и летательным аппаратом занялась китайская контрразведка. После долгих размышлений китайцы решились устроить пресс-конференцию в кинотеатре «Глобус».

Пропускали по специальным билетам, в зале находилось больше шпиков, чем газетчиков, и тем не менее перед сценой плотной стеной, неведомо от кого защищая, стояла шеренга жандармов, держа руки на маузерах. Прозоров сидел на сцене за столом, несмело улыбаясь, втягивал маленькую голову в плечи, суетливо бегал взглядом по залу, как будто кого искал. От любопытствующих взглядов даже слой пудры не мог скрыть кровоподтеков на его лице. Растягивая слова и немного заикаясь, он отвечал на заранее подготовленные вопросы. С отчаянием обреченного, которому нечего терять, поливал грязью свою бывшую родину. Мимоходом упоминал: происхождением он не какой-то лапотник, а из купцов, что в свое время скрыл от начальства. Многие из приглашенных откровенно улыбались, слушая перебежчика. Кто-то задал незапланированный вопрос, почему, мол, не пригнал новый самолет. Прозоров замялся, сидевший по правую руку русский что-то буркнул, и он сказал, что новые аэропланы хорошо охраняются, чем вызвал оживление в зале.

Лескюр еле дождался конца этого спектакля и сразу ушел в гостиницу. «Ну, теперь попало на язык», — думал он, возвращаясь к себе в номер с вечерней газетой в кармане.

После дождя было душно и влажно. Открыв дверь, он нетерпеливо снял пиджак, стянул прилипшие к телу брюки и стал под душ. Блаженствуя под прохладными водяными струями, услышал звонок. Промокнув себя полотенцем, накинул халат и открыл дверь. Перед ним стояла мрачная личность в потертом костюме цвета хаки и сандалиях на босу ногу. Напоровшись на острый взгляд из глубоких глазниц, Лескюр, сдерживая раздражение, спросил:

— Что вам угодно?

— Найдите для меня десять минут, — попросил гость без тени заискивания.

— Кто вы и что вам надо?

— Десять минут, — упрямо настаивал человек в хаки.

Лескюр стоял насупясь.

— Позвольте войти?

Лескюр пропустил его и захлопнул дверь.

— Мой вид вас не шокирует?

— Нисколько.

— Позвольте сесть?

— Прошу.

— Спасибо. — Он сел в кресло и, как после долгой ходьбы, вытянул ноги. — Меня зовут Гамлет...

«Все понятно, сумасшедший», — успокоился Лескюр. Гамлет что-то прочитал на его лице, косо улыбнулся:

— Гамлет Аскольдович. Дети себе имен не выбирают. У меня еще есть брат. Того зовут Мефистофелем. Моя мать была неплохой актрисой МХАТа и хотела из нас сделать актеров. Оба мы стали актерами. Но не в шекспировской трагедии. У вас курят?

— Пожалуйста. Пепельница перед вами. А где же ваш брат?

— Он за дверью.

— Ах вот как...

— Представьте себе.

Гамлет затянулся скверной сигаретой. Лескюр изучал его. Ему можно было дать лет тридцать, если бы не густая со свинцовым отливом седина.

— Явился я не деньги просить. Вижу, вы обеспокоены именно этим. Минуточку терпения. Вероятно, вам известно, что в Токио состоялась Восточная конференция? — Не получив ответа, Гамлет продолжал: — В ней участвовали дипломаты и весь генштаб. — Пытался проверить, какое произвел впечатление. Лескюр отмолчался. — Документ совершенно секретный. — Гамлет прикурил погасшую сигарету, дунул на спичку. — Между прочим, в нем шла речь об Америке, Советском Союзе и других странах.

— Я не интересуюсь политикой, господин Гамлет Аскольдович. Мы зря тратим время.

— Позвольте вам не поверить. Это русские купцы, кроме мошны, не желали ничего видеть, а французы...

— Допустим, — пробормотал Лескюр, закуривая.

— Я служу доверенным лицом в одной солидной фирме. Нет, не в Харбине. Здесь я проездом. Имею доступ к совершенно секретным документам. У меня фотокопии этого документа с грифом «Гокухи», Вы знаете, что это такое? Это значит «Совершенно секретно». И если простой смертный узнает его содержание, то... секир башка. Приобретя его, вы заработаете колоссальное состояние.

— А говорите, не из той породы.

— Я продаю, а не выпрашиваю.

— А почему вы пришли ко мне?

Гамлет улыбнулся:

— Симпатизирую французам.

— Продайте свое сокровище китайской разведке. На худой случай американцам или русским.

Гамлет усмехнулся:

— Не пойдет. Меня сразу засекут. Достойных американцев в Харбине нет. Русские не поверят. Уж я-то знаю.

— Что-то вы слишком много знаете, — заметил в короткую паузу Лескюр.

— Вы хотите понять, почему я это делаю? Мы с Мефистофелем решили выйти из спектакля. Свои роли в России сыграли блестяще. Довольно аплодисментов. На «бис» не хотим. Короче, чтобы нас на авансцену не выпнули насильно, нужны деньги. Не будет их — не сможем выбраться из этой вонючей ямы.

Похоже, что Гамлет Аскольдович искренен. Хотя черт его знает, может, и удалось маменьке сделать из своего сына незаурядного актера. Конечно, в истории разведок не мало случаев, когда, как говорят, на ловца и зверь бежит. Но Лескюр придерживался железного правила: не пользоваться той информацией, которая сама пришла в руки. И на этот раз он не отступил. Восемьдесят из ста — Гамлет провокатор.

— К сожалению, документ, предлагаемый вами, — говорил Лескюр, рассматривая ногти, — для меня никакой ценности не представляет.

— Значит, не желаете спасти человечество?

— Чем больше желающих спасти человечество, тем хуже человечеству.

— Понял. Вы не Жанна д’Арк. Согласен на пятьдесят тысяч долларов.

— Напрасно время теряем.

— Согласен на тридцать. Двадцать, — упорствовал Гамлет.

Лескюр подошел к телефону, взял трубку. Гамлет поджал ноги. Лескюр набрал первую цифру. Гамлет поднялся.

— Еще движение — и я продырявлю ваш халат, — предупредил он, наставив на Лескюра пистолет. — Положите трубку. Так. А теперь отойдите вон к той стенке. Умница. — Гамлет подошел к столику и с силой рванул телефонный шнур. Смотал его на пальцы и сунул в карман. — Бонжур, мсье. Если соизволите в течение тридцати минут покинуть комнату, жизнь не гарантирую...

В ванной шумела вода, Лескюр поднялся, выключил и заходил по мягкому ковру.

Через тридцать минут вызвал горничную и, кивнув на телефон, сказал:

— Пригласите мастера. Да побыстрее. И бутылку перно со льдом.

Потом Лескюр постучал в стену.

— Вы чем-то удручены? — спросил Ежи, располагаясь с бокалом перно.

Лескюр пересказал событие, минувшее полчаса назад.

— Он или авантюрист, или ни во что нас не ставит. Хамло, пся крев!

Лескюр сморщился.

— Перестаньте грубить.

— Извините, — буркнул Ежи, остывая. Чтоб чего еще не ляпнуть, набрал в рот вина.

Лескюр положил перед Хшановским конверт:

— Передайте Бойчеву.

— Понятно. Что сказать?

— Ничего. Он сам знает. Будьте внимательны, У Ванчо какие-то связи с Ли Бо?

— Он с него скульптуру лепит.

— Все. Идите. — Лескюр посмотрел на часы. — Если что с конвертом случится... а впрочем, идите.

Хшановский с готовностью поднялся.

— Есть, патрон.

Владивосток. Июль 1927 г.

Настенные часы в приемной пробили одиннадцать .вечера. Били они долго, с отдыхом, как молотобоец, потерявший силу. Паперный проверил по ним свои. В это время прибежал боец комендантского взвода Синяков и доложил, что Носову плохо. Комната взвода находилась в конце коридора.

Носов сидел на кушетке, подтянув колени к плечам, и мычал, раскачиваясь, Паперный присел рядом, участливо положил руку на его плечо:

— Ты чего, Носов?

Носов не отвечал, все раскачивался, и Паперный видел только реденькую макушку его.

— Давно он так?

Синяков пожал плечами:

— Да нет вроде. Я тут немного вздремнул, слышу, кто-то вроде стонет, подскочил, а он вот так. И молчит, главное.

— Да... — растерянно произнес Паперный. Остановил озабоченный взгляд на Синякове: — Через полчаса арестованного на допрос, а у вас тут...

— Да я знаю. Только вот он чего-то...

Паперный снова сел.

— Слышь, Носов... Ну чего ты? Болит, что ли, где? Чего молчишь? Ежели болит, так скажи, врача вызовем.

Носов только громче замычал.

— Все понятно. Ну что, езжай один. Гляди там внимательней. Наручники чтоб надел. Понял?

Через десять минут приехала карета «скорой помощи», и Носова под руки увели вниз. Паперный записал происшествие в журнал.

А еще через двадцать минут в районе Куперовской пади раздались выстрелы. Паперный посчитал, что это уголовный розыск снова устраивает облаву. На всякий случай позвонил дежурному по горотделу. «А я думал, это вы тарарам подняли», — ответил тот. Паперный забеспокоился. Дорога на Первую Речку возле кладбища была перерыта, и приходилось ездить в объезд, через Куперовскую падь. А выстрелы слышались как раз оттуда. Он тут же связался с дежурным по тюрьме. Синяков с арестованным уже выехал.

Паперный разбудил тревожную группу — Клюквина и Гринько, поднял в конторке Бержецкого для подмоги и всех троих направил выяснить причину перестрелки.

Еще через полчаса вернулся Клюквин и сообщил, что совершено нападение на конвой. Шофер Телицын и боец Синяков убиты, а арестованный Поленов исчез.

О происшествии сообщили Карпухину, тот распорядился к месту происшествия никого не допускать и взять в милиции проводника с розыскной собакой, эксперта. Скоро и сам явился.

— Ну вот, достукались, — сказал он расстроенному Паперному. — Для полного счастья только этого нам не хватало.

В семь сорок утра слушали доклад первого этапа расследования.

Докладывал эксперт Мешков. На автомобиль было совершено нападение в момент, когда Телицын, съезжая с горки, притормозил, чтоб убрать с дороги невесть откуда появившееся бревно. Его убили первым же выстрелом. Синяков, по всей вероятности поняв, что попал в засаду, залег под машиной, но успел сделать всего пару выстрелов. Револьвер валялся рядом с ним.

Карпухин слушал и ходил по кабинету, как будто искал, где сесть. Он был бледен, сутулился больше обычного и все протирал очки платком,

— Почему послали одного конвоира? — задал он вопрос ни на кого не глядя.

Все повернули головы в сторону Паперного. Тот встал и коротко доложил:

— В двадцать три девятнадцать Носова забрала карета «скорой помощи».

— В каком состоянии он сейчас?

— Не знаю. Вероятно, лежит.

— Где?

— В больнице.

— Выясните.

Паперный пошел звонить в приемный покой больницы.

Через пару минут вернулся в растерянности.

— Носова в больнице нет. Врач говорит, что дали ему порошок. Стало легче, и он ушел.

— Куда?

— Врач не знает.

— А вы? — жестко спросил Карпухин и за все время впервые поднял глаза. — Вы знаете?

— Не знаю.

— Разыщите Носова.

Разыскивать Носова не входило в функции Паперного, но поскольку командир комендантского взвода Хоружий отсутствовал, а ЧП произошло в дежурство Паперного, то доводить дело до конца приходилось ему.

— Вы зачем его ко мне привели? — суетясь, шипел Полубесов. — Вы что, угробить меня хотите? — Он оглядывался в сторону двери, за которой находился Поленов, и трусливо втягивал голову.

Воротников, обмякнув всем телом, развалился в кожаном кресле, все еще переживая то, что произошло час назад. Он еще находился там, на неосвещенной улице, скользкой от недавнего дождя. Перед его глазами все еще стоял автомобиль с задранным в темное небо кузовом, он видел брызги стекла после каждого выстрела, слышал звук вспарываемого горячим металлическим дождем железа, ощущал холодный липкий пот от сдерживаемого страха, и острое чувство опасности. Все это осталось где-то в стороне, и теперь Воротников, расслабясь, наслаждался минутой покоя. Горячечная суета Полубесова казалась ему не страшной, а даже забавной.

— А куда мне его, к себе, что ли? — Воротников повел глазами за Полубесовым. — На мне и так висит дай боже.

— Ну ладно, ладно... — Полубесов подрыгал коленкой, сел на диван. — Хорошо, если за собой не приведете чекистов, а если...

Воротников медленно и устало подтянул ноги а грязных ботинках, одной стороной лица выдавил улыбку:

— Боитесь, Анатолий Петрович? Понимаю. А мне что прикажете, геройствовать?

Полубесов потер глаза кулаками, помассировал бледные щеки.

— Располагайтесь у меня и простите. Располагайтесь, мне надо поговорить с ним. Спасибо, что сделали, и простите меня, ради бога. Располагайтесь на диване.

Воротников, как только ушел Полубесов, стянул пиджак и, не снимая обуви, растянулся на диване, блаженно потягиваясь. Потом встал, выключил свет и снова лег.

Полубесов сел напротив Поленова.

— Слава богу, все обошлось благополучно. А то я уж думал... Вас били там?

— Где? — не понял Поленов.

— В ГПУ.

— А, нет. Там меня не били. Удивительно интеллигентные люди. Я, признаться, сам ожидал побоев. — Он трудно сглотнул. — Думал, бить будут. — Преданно и благодарно глядя на Полубесова, сказал: — Не ожидал, что у вас тут такие связи. Даже в ГПУ свой человек. Скажи кому — не поверят.

Утробно завыла Мальва.

— Полнолуние, вот и воет. Что будем делать? Переждете или прямиком в волость?

Поленов хрустел пальцами. Ему очень хотелось где-нибудь переждать несколько дней, пока не уляжется суматоха. До Тернового путь долгий и нелегкий. Пароходом добираться — этот вариант отпадает. Придется поездом, а потом ноги в руки — и через тайгу.

Так он и сказал Полубесову.

— Эдак вы заблудитесь или еще хуже. Лучше будет добраться к Христоне, а он уж проводит. Там вас уже давно ждут.

Харбин. Июль 1927 г.

Лескюр связался по телефону с жандармерией и попросил срочно прислать представителя. Минут через десять явился полицейский.

— Я из сыскного, — сказал он, показав жетон.

— Вы русский?

— Да.

— Тут ко мне приходил некий Гамлет. Предлагал совершенно секретный документ. Сказал, фотокопия какого-то меморандума, и требовал за него деньги. Вас такие личности интересуют?

— О да, — ответил сыщик и, не спросясь, вытянул из пачки сигарету. — Его приметы?

Лескюр описал. Сыщик посмотрел на бутылку с вином. Лескюр налил в стакан. Сыщик медленно выпил, поблагодарил.

— Это опасный преступник, мы его давно ищем.

Он снова посмотрел на бутылку. Лескюр налил еще. Сыщик выпил, вытер ладонью губы и удалился.

...Хшановский вышел из подъезда, аккуратно надел соломенную шляпу, сдвинув ее чуть-чуть на правую бровь, помахал шоферу легкового автомобиля, стоящего на противоположной стороне улицы. Автомобиль тотчас подкатил. Усаживаясь удобнее на нагретое солнцем сиденье, Ежи беспечно предупредил шофера:

— За вами, кажется, наблюдают. Вон те двое.

Шофер обернулся, поглядел на молодцов в белых полотняных кепках, нажал на педаль, буркнув что-то.

— Вы что-то сказали? — не понял Хшановский.

— Я говорю, не за мной следят, а за вами.

— Матка боска! Это почему же, позвольте вас спросить?

— Потому что я сам слежу. Куда вас прикажете везти?

— К лодочной станции. За кем же вы следите?

— За вами.

— Не воткнитесь в зад тому раззяве, — сказал Хшановский, имея в виду красный «паккард». — Ну и следите себе на здоровье.

— Я не шучу, — отозвался шофер. Ежи картинно повернул в его сторону голову и несколько секунд высокомерно и презрительно изучал далеко не медальный профиль сыщика.

— И я не шучу.

Шофер посмотрел на него.

— Вы вперед глядите, а не на меня. Я не доверяю шоферам, которые разглядывают пассажиров.

— Мне вы можете доверять.

Хшановский повернулся к нему всем корпусом, сдвинул шляпу на затылок и уже с нескрываемым интересом принялся разглядывать шофера. Он понял, что сел в машину контрразведки, ловко подставленную специально для него.

— Кто вы такой? И что бы это значило, милейший? Я ведь без извинений могу тут же в целях самозащиты проломить вам череп.

— Щеков.

— Это кто такой?

— Да не притворяйтесь, пан Хшановский, — сдержанно посмеялся Щеков. — Знаете вы меня. Меня все знают. Особенно те, у кого рыльце, извините, в пушку.

— Ну и что? Делайте поворот под виадук. А дальше?

— Нам надо поговорить.

— У нас есть общие интересы или друзья? — издевался Хшановский. — Тормозите плавнее, не то я воспользуюсь услугами другого такси.

— Вы зря язвите, пан. У нас есть о чем поговорить.

— Так все-таки, с кем имею честь беседовать?

— Могу повторить. Щеков. Из контрразведки.

— Китайской, что ли?

— Какая разница?

— Допустим, и что из этого следует?

— Как что? Вы у меня в руках.

— А, пся крев! Только не рвите так сцепление. Может случиться авария. И тогда одного из нас не будет.

— Это намек?

— Предостережение.

— Понял вас. Но зачем нам авария? Думаете, мои люди не знают, кого я повез? Вам в первую очередь не поздоровится. Угробили Щекова. Что за меня полагается? Решетка. А кому за нее хочется? Никому. — Щеков улыбнулся. — А вам тем более. — Щеков поглядел круглыми глазами на Хшановского. — Я к чему это? Предлагаю содружество.

— Вот те на! — удивился Ежи, щелкнул зажигалкой. — Вербовка, что ли?

— Да нет.

— Предположим, дал согласие. Что я должен делать?

— Нас интересует ваш патрон,

— Мсье Лескюр, что ли?

Щеков утвердительно кивнул.

— И чем же он заинтересовал вас?

— Об этом разговор особый.

— А если не соглашусь?

— Тогда у вас будут большие неприятности. Знаете, как говорят у нас в России, закон — тайга, медведь — хозяин.

Слева у тротуара собралась большая толпа прохожих. Щеков притормозил, через его плечо Хшановский увидел лежавшего в луже крови человека в сандалиях на босу ногу.

— Вот, — сказал Щеков, — один уже отпрыгался. Артист. Гамлет. Знаете?

— Это который из Шекспира, что ли?

— Почти.

— Это вы его?

Щеков хмыкнул и ничего не сказал.

— Поехали, господин сыщик.

За перекрестком Хшановский положил ему тяжелую ладонь на плечо:

— Стоп, здесь. — Вынул бумажник, отсчитал пять монет. Добавил еще: — Это вам за развлечение. В другой раз, голубчик, не попадайтесь. Ноги повыдергиваю.

Щеков показал широкие зубы.

— Ну глядите. Как бы потом не жалеть.

— Давай, давай, кати.

«Значит, зря Андрэ отшил этого Гамлета, — размышлял Ежи. — А впрочем, за ним следили...» Он пожалел неудавшегося артиста, обладавшего каким-то совершенно секретным документом.

Казалось, весь Харбин вышел на набережную. Сновали разносчики воды со льдом и подогретой рисовой водки, русские девушки продавали цветы, под легкими тентами горели малиновые угли, жаровни распространяли запах чеснока, рыбы, земляного ореха. Ежи спустился на лодочную станцию, чтобы проверить, нет ли слежки. Длинная лестница была удобным местом для этого.

Ростова пытали в каком-то подвале с осклизлыми от плесени стенами. Здесь все было подготовлено, как у инквизиторов: жаровня, угли, щипцы, крестообразная лавка с веревками, железная бочка с дурно пахнущей водой. На табуретке сидел Щеков, теребил четки и домашним голосом спрашивал:

— Говорить-то будешь или как? — Посмотрел на Ростова с сочувствием: — Больно ведь. Я бы не выдержал такого, ей-богу. Хочешь поглядеть на себя? — Он достал из карманчика френча круглое зеркальце, подышал на него, потер о колено. — Глянь, какого красавца мы из тебя сделали. Весь кровью изошел.

— Да че с ним цацкаться, вашбродь. Дайте я еще ему раза, — сказал Гришка, здоровенный детина с тупой физиономией.

— Не тронь. Видишь, человеку плохо. Тебя бы так разделать, небось отца с матерью продал бы... Ты ему раза, а он — дуба. А у него внучка есть. Есть внучка? Ну вот. А у тебя, Григорий, есть детки? Нет у тебя деток. И у меня нет. И жены нет.

— А Зинаида?

— Разве ж то жена? То шлюха. Такие не рожают. А как ты думаешь, почему у нас с тобой нет деток? Или у нас рожи из глины слеплены, или еще чего не так, как у людей?

Гришка гыгыкнул, переступил с ноги на ногу. и вздохнул, как больная лошадь.

— Дык, вашскородие, обратно ж, сифилис...

— Дурак ты Григорий. Учи тебя, учи интеллигентности, все горохом от стены, — оскорбился Щеков. — Ты спроси его, он все знает. Спроси, спроси. Большевики все знают на сто лет вперед. Потому как они очень вумные, на сто лет распределили, кому как надо жить, а кому как не надо.

Гришка нагнулся над Ростовым, стиснул ему железными пальцами скулы:

— Хватит придуриваться, отвечай их благородию, почему у нас с ним нет детей?

— Григорий, мозги твои куриные, — скривился Щеков, — у нас с тобой никак не могут быть дети. Ну, чего там?

— Да он уж посинел, — испугался Гришка.

— Плесни водички, отойдет.

Гришка с готовностью зачерпнул в бочке воды, выплеснул на Ростова половину ведра.

— Помер, кажись... — испуганно распрямился и осенил себя крестом, со страхом не сводя выпуклых глаз с лица Ростова. Медленно вытер руки о штаны.

Щеков нагнулся, поднес зеркальце к губам. Оно сразу же запотело.

— Дышит старик, чего ему сделается. Гляди, какой крепкий. Это потому, что в нем одни жилы. Он еще и нас переживет. Посади и развяжи. Вот так. Продолжай.

— Про че? — не понял Гришка.

Щеков поиграл желваками. Гришка насупился. На его одутловатой физиономии появилась растерянность. Щеков пригладил на затылке слабый пушок.

— Ростов! Мать твою так и перетак! Будешь говорить али задавить тебя тут? — Щеков пружинно поднялся, стал над Ростовым, заложив руки в карманы галифе.

— Что... говорить? — разлепил спекшиеся губы старый доктор и неслышно заплакал,

— Ну вот, еще слез не хватало... Я спрашиваю, для чего тебе понадобился Мальков! Вот и все.

— Нелюди вы... И как вас таких земля носит? — тихо, как про себя, произнес Ростов. Чтобы не упасть, он уперся руками, перевитыми синими венами, в скамейку, голова его тряслась.

— Григорий, дай ему... Да нет, воды дай.

— Счас, вашскородие.

Ростов жадно и гулко глотал тухлую воду, все дальше вытягивая тонкую шею, а Гришка тянул вверх кружку и щерил зубы. Остаток воды выплеснул ему на бороду.

Щеков, опершись о косяк, посасывал тонкую сигаретку.

— Ну чего молчишь, спрашиваю? Понравилось, что ли? И отчего вы такие зануды? Все люди как люди. Две руки, две ноги, голова. Одна. Все как у Гришки. А вот душа не принимает вас. Вот не принимает, и все. — Щеков выпрямился, морщась, потер поясницу. — А отчего это? Оттого, что все вы сволочи. Думаешь, я не хочу жить по-людски? Иметь свой дом, детей, жену. А вы отняли у меня все. Всю жизнь поломали.

Гришка подобрал выплюнутую сигарету, затянулся.

— Может, девчонку привести, а? Пусть поглядит.

— Погоди. Мы и так договоримся. Ведь не хочешь, чтобы внучку твою Григорий прямо на твоих глазах придавил, а? Она ведь тут. За этой стенкой. А какая девочка... Ей бы жить да нарожать кучу детишек, а тебе правнуков нянчить. Ну?

«Неужели и Наденька здесь? — с ужасом подумал Ростов. — Девочка моя... Как же так?..» Он что-то хотел сказать, но мутилось сознание...

В половине пятого она ушла с няней, но прошел час, два, а они не возвращались. Он заметался, собрался идти искать, но явилась какая-то женщина и сказала, что Наденьку сбил автомобиль и надо оказать ей помощь. Ростов взял чемоданчик и поспешил за женщиной. В волнении он не обратил внимания, куда его ведут.

Очнулся в какой-то квартире, где ему скрутили руки... Заткнули рот, толкнули в автомобиль, потом завязали глаза и долго куда-то везли.

Ростов пытался вытолкнуть кляп. Носом пошла кровь, и он чуть не захлебнулся. И вот он в каком-то подвале.

— Господа... Господа... Что это значит? Отдайте мне мою девочку... Что же вы, господа?..

Хшановский нажимает кнопку звонка, перед ним сразу открывается дверь. Пожилая служанка вводит в большую, просторную, почти пустую комнату. Дальше Хшановский идет сам.

Ванчо сидит на высоком вращающемся стуле, руки его в глине, и рукава закатаны. На нем фартук из чертовой кожи.

— А, Ежи! — Ванчо сползает со стула, вытирает руки ветошью и крепко стискивает ладонь Хшановского. — Что случилось? — Он плотнее закрывает дверь и ведет его в глубь мастерской, где стоит широкий диван. Рядом с китайским столиком — маленький бар и ночник. — Хочешь шотландского виски? Или шерри?

— Ничего особенного... Давай шерри, если не жаль.

Ванчо наливает в рюмки вино. Ежи глядит сквозь рюмку на свет, чмокает, будто пробует букет, хотя ему все вина на один вкус. Знает об этом и Ванчо, но спрашивает:

— Ну как?

Ежи показывает большой палец.

Мастерская завалена мокрой глиной, алебастром, мотками проволоки. Просторная комната с широким окном в потоке солнечного света. С третьего этажа открывается прекрасный вид на Сунгари. Хшановский с Интересом рассматривает скульптурные портреты. И хотя он разбирается в ваянии так же, как и в вине, ему кажется, что Ванчо напрасно транжирит свой талант.

Бойчев самолюбиво следит за выражением его лица.

Ежи с рюмкой в руке обходит великолепно вылепленную фигуру женщины, похлопывает ее по слишком округлым ягодицам. Глина еще не просохла, и он вытирает ладонь о влажное покрывало.

— Ничего баба, — говорит.

— Это не баба, а девушка.

— Ты что, с натуры лепишь?

— А то как же.

Ежи еще раз обошел вокруг, отступил, снизу вверх прошелся оценивающим взглядом.

— Н-да... Она что, голая перед тобой?

— Всяко бывает, — уже с неохотой ответил Ванчо.

— Странные вы люди, художники.

— Почему же?

— Вам все сходит с рук. Возьмись я рассматривать голую девицу, посчитают безнравственным. Так?

— Может быть, — соглашается Ванчо.

Хшановский останавливается перед незавершенной работой, щурит глаз.

— Ну как? — спрашивает Ванчо и становится рядом. Тоже щурится. Перед ними глыба глины, из которой торчит по плечи человеческая фигура в генеральских погонах.

— Ноза нет, одно лисо, — бормочет Хшановский.

— Что? — не расслышал Бойчев.

— Да это я так, — говорит Ежи. — Ишь какой важный.

— Они все тут важные.

— Кто это? — как будто не догадывается Ежи.

Бойчев обиженно поджимает губы, садится в плетеное кресло, предварительно сметая с него какой-то мусор:

— Ли Бо. Начальник городской жандармерии.

— Извини, не признал. Для меня все они на одно лицо. А мой портрет слепишь?

— А почему бы и нет? — смеется Ванчо.

— Сколько возьмешь?

— Пять тысяч иен, или тысячу долларов.

— Дороговато, друг мой.

— Нет, — не соглашается Бойчев. — Пять тысяч я готов сам заплатить тебе, чтоб увековечить тебя же. И поставить в Варшаве на самой большой площади.

Ежи растроганно улыбается.

— Этого никогда не будет. Нас не лепят.

— А зря.

— Не знаю. Может, и зря. Вот конверт тебе.

Бойчев прячет конверт.

— Ростова взяли. Передай патрону. И Наденьку его.

— Когда?

— Час назад. Сам видел. — Бойчев садится на подоконник, свесив кисти рук меж колен.

— Кто?

— Щеков.

Хшановский прикидывает в уме: «Если час, то, пока я петлял, Щеков не терял времени даром. Первый шаг уже сделан. Всерьез взялся».

— Они из него жилы вытянут. И девочку жаль, — сказал Бойчев.

— Старик выдержит, — сам себя успокаивает Хшановский.

— Все равно они будут жилы из него тянуть.

— Он выдержит, — повторяет Хшановский. Он вспоминает, как однажды спросил Ростова, привык ли тот к риску и не страшится ли. «Вы знаете, первое время я вздрагивал от каждого паровозного гудка. А теперь ничего». — «Это потому, что вы находитесь в постоянном напряжении и каждое мгновение готовы воспринимать неожиданности», — сказал тогда Ежи. «Выдержит ли?»

— Когда Ли Бо придет позировать? — кивает Хшановский на глиняного идола, уставившегося незрячими глазами в угол.

Бойчев поглядел на часы.

— Через восемнадцать минут.

— Скажи ему, что Ростов исчез, и намекни, что это дело рук Дзасохова. Он знает все их притоны. Они на ножах с Бордухаровым.

— Я сделаю все, Ежи. И ты поберегись.

Хшановский рассказал Ванчо о «милой» беседе со Щековым.

— Вот видишь, они стращают тебя, — волнуется Ванчо. — Начали издалека. Подбираются, чтоб наверняка взять за горло. Но за горло брать не придется. У меня на Щекова есть компроматы. Он работает на японскую разведку. Это точно.

— Тогда другое дело. Тогда мы его возьмем за жабры, — пообещал Хшановский. — А сегодня надо найти и освободить Ростова. Ты лечился у него, Ли Бо — тоже.

— Понял, Ежи, все понял.

Заборов заскочил в трамвай, идущий на вокзал. Через четверть часа он уже жарился на солнце в толпе встречающих. Здесь же присутствовали Косьмин и Бордухаров в сапогах и дымчатых очках. Председатель РФП[8] Покровский стоял в стороне, засунув за борт кителя ладонь, рассматривал носки своих туфель. Вот он поднял голову и встретился взглядом с Заборовым.

— Леонтий Михайлович, что же вы мимо нас-то? — произнес с укоризной, подходя.

Наконец надтреснутый звон станционного колокола известил о приближении экспресса. Вся толпа придвинулась к краю платформы, и только там, где должен был остановиться третий вагон, оказалось свободное место. В это время, запыхавшись, подбежал священник Пономарев. Бордухаров встретил его неодобрительным взглядом. От взмокшего и пыхтящего Пономарева несло жаром.

Он с виноватым видом встал рядом с Заборовым, осенил себя крестным знамением и зачем-то снял шляпу.

Косьмин приготовил помпезную встречу престарелому Дитерихсу не потому, что тот имел какой-то вес в политических кругах, а как бывшему правителю Приморья. Так сказать, дань уважения. И потом, Дитерихс по договоренности должен был на общем сборе выступить за объединение партий и союзов под крылом БРП. К мнению Дитерихса прислушивались.

Пономарев огляделся.

— Чевой-то мало нас тут, — сказал он. — Надо б поболе.

— Это не вашего ума дело, — ответил Бордухаров не оборачиваясь. Он стоял заложив руки за спину и покачиваясь на носках. Косьмин уже стягивал с правой руки перчатку.

Из вагона вышли два широкоплечих молодца и взглядами профессионалов быстро ощупали перрон. Не вынимая рук из карманов, встали по обе стороны выхода.

Показался Дитерихс. Он боязливо нащупал ступеньку, другую. Молодцы поддержали его под руки. Тут же подошел и Косьмин, щелкнув каблуками, открыл рот, готовясь произнести речь, но Дитерихс с какой-то радостью схватил его за руку, бумажка с речью выскочила из пальцев Косьмина, и ветер ее зашвырнул куда-то под вагон. Дитерихс полез целоваться. Косьмин сконфузился.

— Рад вас видеть, голубчик. Очень рад, — тонким голосом чему-то радовался генерал. Покровский стоял в стороне, и Косьмин осторожно потянул Дитерихса:

— Господин Покровский.

— Наслышан о вас, господин Покровский, наслышан, — Шагнул к Матковскому, занимавшему пост чего-то вроде министра иностранных дел у Покровского, и чмокнул в лоб. Вытер губы платочком, посмотрел на Косьмина.

— Отец Евгений... — Косьмин оглянулся, но Пономарев как сквозь землю провалился. Не растерявшись, он взял Дитерихса под руку, намереваясь увести. В стороне волновалась в верноподданнических чувствах группа офицеров. Косьмин был вынужден подвести гостя к ним.

— Здравствуйте, братцы!

— Здравжлаввашприство! — недружно ответили офицеры, окружив плотной стеной генерала.

Заборов шел позади всех. У автомобилей их нагнал Пономарев.

— Где вас черти носят, батюшка? — просипел Бордухаров.

— Где был, тама нету, — огрызнулся Пономарев, энергично пробиваясь к Дитерихсу. По не совсем заправленной рясе отца можно было понять, что только острая нужда заставила его исчезнуть в самый неподходящий момент.

Покровский пригласил в такси, но Леонтий Михайлович поблагодарил и отказался.

Вечером в клубе на Диагональной состоялась встреча Дитерихса с представителями всех партий и союзов.

— Только общими усилиями мы сможем нанести мощный удар по совдепам, — говорил Дитерихс. — Только объединившись мы станем сильны как никогда. И потому наш девиз: «Братство! Братство русских партий, братство единомышленников!»

Кто-то крикнул «ура».

Ванчо задолго до назначенного времени пришел к бару «Морозко», дождался, когда явится Заборов, выждал еще четверть часа, проверяя, не привел ли тот кого за собой, и только после этого сам вошел. Заборов сидел под пальмой в дальнем углу зала. Ванчо сел рядом с ним.

— Извините, задержался, — сказал он.

Заборов хмыкнул. Перед ним стояли две кружка пива.

— Пейте. Это я вам.

— Спасибо. А нельзя перебраться в кабинку?

— Здесь, по крайней мере, хоть не подслушивают.

— Как хотите. Вот вам от Ростова. — Ванчо передал конверт. — Сам он не может прийти.

— С ним случилось что?

— Болен.

Заборов накрыл ладонью конверт.

— Что в нем и почему такая конспирация?

— Вскройте. — Ванчо закурил и огляделся. Небольшой зал заполнен наполовину. Мокрый от пота официант, роняя пену, разносил кружки, вареных раков. Заборов вскрыл конверт. Ванчо поднялся и пересел за стойку, спиной к Заборову, но так, чтобы в поле зрения находился выход. Выбрал бургундское. Он уже выкурил пару сигарет. Обернулся. Заборов сидел встиснув лицо в ладони. Ванчо деликатно кашлянул.

— Простите... — пробормотал Заборов.

— Вам плохо?

— Мне никогда не было так хорошо. Спасибо вам,

— Это не меня — Ростова благодарите.

— Не знаю, как я обязан вам...

— Пустяки. Если что-нибудь захотите сказать, приходите по адресу... — И он назвал свой адрес.

— Да-да...

Ванчо откланялся, видя, что Заборов еще не пришел в себя.

Владивосток. Июль 1927 г.

Выстрелы в Куперовской пади застали Носова голым по пояс на больничной кушетке. Доктор давил ему на живот, спрашивал, больно или нет. Он отвечал «больно», а сам думал о том, что наконец-то дошел до такой точки, когда или голову в петлю, или бежать за кордон. Другого не дано. При обсуждении с Воротниковым плана освобождения Поленова все казалось ясным и не вызывало особого сомнения. Внезапная боль в животе, больница. Кто заподозрит Носова в симуляции? А теперь он понял, что возвратиться в отдел не сможет. Если полтора года он играл как на сцене, то сейчас о первого шага выдаст себя. Тем более, что внезапная болезнь и нападение на конвой могут показаться странным совпадением, как ни играй.

Ему дали порошок, он сказал, что чувствует себя лучше, и быстро ушел.

Шагая по ночным улицам, Носов решал, куда идти: домой или к Воротникову?

Он пришел к себе, сжег бумаги, которые могли показаться подозрительными, и свалился на постель...

В пять часов утра поднялся с дикой головной болью, так и не сомкнув глаз. Кобуру от револьвера засунул глубоко в печь, а оружие положил в карман.

В 1924 году Носов работал в Торгсине экспертом по пушнине. В феврале ему довелось побывать в Шанхае на аукционе. Вот там-то он и не совладал с собой. Поначалу все шло как должно. Меха продали выгодно, сделку обмыли в ресторане «Аделаида». Носову в знак признательности вручили втайне от его коллег тысячу долларов. Как с неба свалившиеся деньги вскружили ему голову. Но скоро наступило отрезвление.

Шли последние сутки его пребывания в Шанхае. В гостиницу он вернулся с княгиней Верой Ивановной Моршанцевой. Она снимала номер по соседству. Утром, прихватив смердящие носки, Носов потихоньку перебрался от нее в свою комнату. Проснулся оттого, что кто-то настойчиво и грубо тряс его. Перед ним стояли двое. Один русский с наглой красной мордой, второй — китаец. Носов долго не мог понять, кто они и чего им надо. А когда дошло, упал духом.

— Ничего я не крал, и отвяжитесь от меня, — защищался он.

Полицейские, не церемонясь, стянули его с постели, обшарили одежду, заглянули под матрац.

— Ваши документы.

Но и документов не оказалось. Вот тогда Носов порядком испугался. Его привели в комнату Веры Ивановны. Княгиня сидела с ногами на постели, полураздетая, в одном чулке, горько плакала, сморкалась в простыню, размазывая краску по щекам.

— Это он, негодяй! — звонко закричала она, вытянув острый палец в сторону Носова. — Это он украл все мои деньги и золотое колье. Негодяй! — И принялась стыдить и требовать вернуть ей деньги и драгоценности.

От ее натиска Носов вконец растерялся.

— Какие деньги, какие драгоценности? Вы чего-то путаете, Вера Ивановна, — пытался он вразумить княгиню. — Ничего я не брал у вас. Побойтесь бога! Меня самого обокрали.

Носова и княгиню посадили в машину и отвезли в жандармское управление.

Его допрашивали, записывали что-то. Он требовал свидания со своими коллегами, с которыми должен был уезжать, но ему отказали. Отказали и во встрече с советским консулом.

— Да кто ты такой? — спрашивали у него. — Документов нет. Совершил ограбление. Ты советский человек? Не ври. Видали мы таких. Да и как ты объяснишь консулу свое поведение? А куда дел документы? Продал?

«А и правда, — ужаснулся Носов, — как объяснить?»

— Ну ладно, встречу организуем, — сдались в полиций. — Но потом будешь локти кусать. Выгонят с работы, да еще и посадят.

Носов призадумался: действительно ведь турнут. Ему дали листок бумаги.

— Подпишись.

Носов прочитал и отказался. Но, увидев на краю стола свои документы, пачку денег, билет на пароход, потянулся к ним. Его легонько ударили по руке.

— Подпиши. И все будет шито-крыто. Мы даем тебе деньги на билет, но за это следует дать расписку. Для отчета. Мы не такие, как нас рисуют в Советском Союзе. Мы хорошие.

— Не буду, — сопротивлялся Носов, — хоть стреляйте. Чего бы я себе петлю на шею надевал?

Тогда его отвели в подвал и показали приемы пыток на китайце. У Носова волосы дыбом встали, и он подписал бумагу, втайне надеясь, что Владивосток от Шанхая далеко, а между ними охраняемая граница.

Через пять месяцев во Владивостоке появился человек и попросил Носова назвать цену, на которую во время торгов пушниной только в крайнем случае может согласиться Торгсин. Носов оскорбился, но ему напомнили о расписке и показали фотокопию. Носов сдался, В последний раз. А потом не выдержал в другой, в третий, получая при этом солидную плату в советских дензнаках и долларах. Когда основательно завяз, ему сказали: «Пора переходить в ГПУ. Там вы нужнее нам». Подвернулся удобный случай, и Носов стал штатным экспертом экономического отдела. Раньше ЭКО не раз пользовался его услугами как специалиста, потому и переход прошел без особых трудностей. Уверовав в свою неуязвимость, Носов потерял осторожность и потому влип с десятидолларовой бумажкой. Ему простили «забывчивость», но перевели в комендантский взвод. Соболь продолжал работать на белогвардейскую разведку.

Увидев Носова, Воротников побледнел. И Носов со злорадством отметил это. На вопрос: «Что случилось?» — Носов, не отвечая, расстегнул гимнастерку, прошел на кухню, включил кран, провел мокрыми ладонями по лицу, постоял в раздумье, упершись в раковину руками. Воротников стоял рядом.

— Уходить надо. И чем быстрее, тем лучше, — сказал он тихо и отрешенно. — Меня подозревают. Пока я был в больнице, пока плелся оттуда, обыск был на квартире.

— Может, не так черт страшен... — начал было Воротников, но Носов закричал приглушенно:

— Страшен! Страшен черт!.. — Выпучив глаза и сжав кулаки, пошел на Воротникова. — Это вы все... сволочи! Запутали, наобещали три короба. А где ваше восстание? Где? — хрипел он в лицо. — Где, я вас спрашиваю?! Два года хожу по краю пропасти! — Воротников пятился, пока не наткнулся на стул, сел. — Если не хотите попасть им в руки, то сматывайте удочки — и ходу отсюда. Ходу!

Носов преднамеренно сгустил краски. Если не напугать Воротникова, то уйти за кордон он не сможет. А Воротников знает «окна», у него есть люди, которые смогут провести через границу.

— Вы не орите! — таким же приглушенным криком прервал его Воротников. — Паникер... Давайте все по порядку.

Носов рассказал придуманную легенду с обыском.

— И вообще, сдается, за мной давно ведется слежка. Все! Хватит.

Воротников долго сидел в распахнутом халате, поджав босые ноги. Потом достал початую бутылку водки, пошарил в глубине стола, извлек сухой кусок хлеба и колбасу.

— Надеюсь, «павлином» вас еще не сделали?

— Не считайте меня за идиота, — огрызнулся Носов. — «Хвост» не привел. Четыре часа колесил.

— Хоть за это спасибо, — с иронией произнес Воротников, разливая водку. Рука его дрожала.

— А вам что, мало? — вновь завелся Носов. — Я не железный.

— Ну будет. Пейте, и, как вы выразились, сматываем удочки. Хотя, признаться, очень жаль, но ничего не поделаешь, придется уходить.

Носов с отвращением выпил. Занюхал хлебом, похрустел луковицей. Воротников одевался.

— Куда мы?

— А куда бы вам хотелось? — спросил Воротников, завязывая галстук перед зеркалом.

— Чем дальше, тем лучше.

— Вот туда и двинем. Харбин устроит?

— Вместе?

— Куда же вы без меня?

Носов наблюдал за торопливыми сборами Воротникова.

— И последнее, — сказал он. — Хомутов, кажется, вышел на человека, которому предназначались фальшивые деньги.

Носов не знал, кому в действительности они предназначались, но ударил наугад и, кажется, попал в точку. Воротников растянул только что тщательно завязанный галстук и медленно обернулся. Носов выдержал его взгляд.

— Сегодня на дежурстве узнал.

— Так, так...

До отхода первого утреннего поезда оставалось сорок две минуты. Воротников поглядел на часы.

В 8.27 дежурный Васильченко принял телефонограмму со станции Угольной: «В пять часов сорок две минуты путевым обходчиком на железнодорожных путях найден труп мужчины. При нем обнаружено удостоверение сотрудника ОГПУ, выписанное 25 мая 1925 года на имя Носова Юрия Павловича.

Передал уполномоченный линейного отдела милиции Черепанов».

Харбин. Июль 1927 г.

Щекова и Гришку китайцы поместили в клоповник. Ли Бо при каждом удобном случае давал Бордухарову понять, что тот находится не у себя дома, а значит, подчиняется местной власти. Неприязнь началась еще тогда, когда Ли Бо служил во Владивостоке санитарным инспектором, а Бордухаров являлся начальником военной контрразведки. Китаец был у него одним из многочисленных агентов, и Бордухаров оплачивал его услуги не всегда честно, а иногда санитарного инспектора на Полтавской награждали зуботычинами. Бордухаров не знал, что услужливый агент в то время имел равный с ним воинский чин и руководил шпионской сетью.

— Вы опять сталкиваете нас лбами с Ли Бо? — метался Бордухаров перед невозмутимым Дзасоховым. — Чего вы хотите? — Он согнулся, уперев кулаки в колени, заглядывая в глаза. — Ну, что молчите? Ну помолчите, помолчите. А я больше не пойду выручать этого ублюдка. Да и вас тоже! — выбросил палец пистолетом в Дзасохова.

— Вы на меня не кричите, — огрызнулся Дзасохов. — Я тут не привязан, и в любое время, как говорится, горшок об горшок — и дружба врозь.

— А вы меня не шантажируйте и не спекулируйте на моем добром к вам отношении! И поймите наконец, мы не у себя, где могли все, и революции, и контрреволюции. Это азиаты! От них можно ждать всякой пакости, а вы необдуманно лезете, черт возьми, на рога.

— А я их не боюсь.

— Зато мне ваши выходки могут боком выйти. Я не о себе, — поправился Бордухаров, — а о нашем общем деле.

— Ну, допустим, в данном случае Ли Бо руководствовался не только своим самолюбием, — намекнул Дзасохов.

Бордухаров внимательно посмотрел на него. Он очень жалел, что не может поставить на место этого зазнавшегося капитанишку. БРП зависело не только от китайцев, но и от японцев. А Дзасохов, как известно было Бордухарову, являлся их старым агентом.

— Это не я поднял тарарам, а Щеков, — сказал Дзасохов.

Бордухарову была известна паскудная черта Дзасохова: никогда не признаваться в своих ошибках. Все виноваты, но только не он.

— Щеков ваш подчиненный.

— Не могу же я ему свои мозги вставить. Хоть и недорого вы их цените.

Бордухаров пропустил мимо ушей упрек.

— Вставлять не надо, а вправить следовало бы.

— Вот и пусть вправят китайцы. Должен сказать, Ростов — личность прелюбопытная, и Бульдог недаром заинтересовался им. И меня в данное время волнует не то, что думают о нас китайские жандармы, а кто их навел на Щекова. Кто-то воспользовался неприязнью Ли Бо к вам. И я узнаю кто.

— Дай бог. Дай бог...

Поздно вечером Бордухаров поехал к редактору «Харбинского времени». Ивакин чувствовал себя независимо потому, что Ли Бо являлся неофициальным пайщиком газеты. Благодаря Ли Бо Ивакин получал от китайцев рекламу, чем и жил.

Редакция находилась в полуподвальном помещении, занимала три небольшие комнаты, в одной из которых разместился Ивакин. Он сидел боком за столом и говорил с кем-то по телефону. Увидев Бордухарова, кивнул на стул. Бордухаров понял, что помешал, потому что Ивакин перешел на «да» и «нет». Он завидовал Ивакину, его всегда довольному виду и какому-то спокойному, умиротворенному взгляду. Ивакин неторопливо положил трубку, озабоченно помассировал кончиками пальцев седеющие виски.

— Карахан снова заявил протест Чан Кай-ши по «Памяти Ленина» и его экипажу.

— И это вас беспокоит?

— А ведь пароход-то ваши затопили еще 22 марта при отступлении чжанцзучановцев из Нанкина.

— Пора бы уже говорить не ваши, а наши, Яков Семенович, — упрекнул Бордухаров. — Как-никак, а знамя-то у нас одно. В нынешнее время что эсеры, что монархисты — все мы озабочены одним. Но я не спорить пришел в столь поздний час. Выручи, Ли Бо моих людей посадил в клоповник.

— И чего вас мир не берет? — недовольно проворчал Ивакин. — А Щекова удавить мало. Сын Байкалова — его ведь работа? Какая мерзость. — У Ивакина гадливо опустились уголки губ.

— Это не доказано, — возразил Бордухаров.

Ивакин постучал ладонью по столу:

— Вот тут, милый мой Вадим Сергеевич, все доказательства. Только из-за дружбы с тобой держу, а то бы давно обнародовал, и от твоего Щекова мокрое место осталось бы. Люди бы растерзали его. И не проси, пусть хотя бы помутузят его как следует.

— Спасибо и на этом. — Бордухаров поднялся, пробежал пальцами по пуговицам френча. — Извини тогда. Мне, конечно, наплевать на Щекова, если бы не Дзасохов. Он ведь невесть что наплетет Заборову, а тот Семенову. Семенов японцам пожалуется. В общем, дело примет принципиальный оборот.

Бордухаров знал, на чем играть. Если японская верхушка в Маньчжурии захочет, то Ли Бо слетит со своего поста. А этого Ивакину не хотелось. И он скрепя сердце пообещал. Принесли оттиски полос завтрашнего номера газеты. На первой полосе фотоснимок церемонии встречи Дитерихса и его статья под заголовком «Даешь конфликт на КВЖД!»

— Вы знаете, что советское консульство заявило протест Чжун Юю[9]? Требуют немедленного выдворения Дитерихса из Маньчжурии за пропаганду войны.

— Не знаем, — признался Бордухаров.

— Разогнать вашу шарагу надо, если этого не знаете. Тоже мне, разведка, — зубоскалил Ивакин, явно издеваясь. — Вытурят его. Ли Бо уже получил указания. Они боятся большевиков.

— Дитерихс уехал в Цицикар.

— Вернут. А поскольку у тебя с Ли Бо отношения натянутые, то он постарается использовать свою власть. Так что учти.

— Учту.

Бордухарову было совершенно все равно, выгонят Дитерихса или не выгонят. От престарелого генерала пользы ни на грош. Только и всего, что несколько месяцев посидел на троне дальневосточного монарха. Если выгонят, то даже лучше. Не надо будет заботиться о его охране.

— Черт с ним. Пусть гонят, — сказал Бордухаров.

Ивакин удивился:

— Не поймешь вас, монархистов. То кричите объединяйся, то бежите в кусты.

Бордухаров отмахнулся:

— На это есть Косьмин. Вот пусть у него и болит голова за Дитерихса.

— И Косьмина выпрут.

— Это еще посмотрим.

— Правда, что большевики захватили ваши баржи с оружием?

— Правда.

Бордухарову не хотелось признаваться, но Ивакин в так знал.

— Значит, те денежки, что выделили японцы, песику под хвостик? Ловко гепеу работает. Пока Щеков крадет детей состоятельных родителей, чекисты не дремлют.

— К твоему сведению, Щеков вышел на советского агента, который, по имеющимся у нас сведениям, как раз и сообщил об этих баржах.

— Кто он?

— Только не для печати. Дай слово,

— Можешь быть спокоен.

— Ростов.

Ивакин даже карандаш выронил.

— Ростов? Ростов — чекист? — Какое-то время он смотрел на Бордухарова, потом прикрыл ладонью глаза и весь затрясся от смеха. — Ро-стов — чекист... Да безобиднее его днем с огнем не сыщешь во всей Маньчжурии.

— Зря смеешься, — обиделся Бордухаров. — Китайцы взяли Щекова, а Ростов тут же исчез.

Владивосток. Июль 1927 г.

Уполномоченный ОГПУ Чертанов еще спал на деревянном диване, когда к нему с шумом ввалились трое: милиционер Лапшин, младший оперработник Яхно и третий, которого из-за спины Лапшина Чертанов не мог разглядеть. Все они были мокрые и грязные, тяжело дышали. Лапшин вытирал лицо рукавом гимнастерки.

— Во, поймали... — торопливо заговорил он, отступая в сторону. — Ну и зверюка, скажу тебе... Давай его сюда, Яхно.

Яхно подтолкнул связанного по рукам мужчину.

— Не смей! — закричал тот, оскалив острые зубы, пытаясь освободить руки. Лапшин поймал его за воротник и крепко тряхнул.

— Замолкни, зараза. А то как врежу, неделю будут отскребать от стенки. Вон какой фингал Мишке поставил. Покажи, Миша!

Чертанов сбросил ватную телогрейку, минуту смотрел на задержанного, пытаясь вспомнить, где он его видел. Неторопливо намотал портянки, всунул ноги в сапоги, притопнул. Увидел на лице Яхно заплывший глаз и разбитые губы.

— Усадите его.

— Садись и не ерепенься, — приказал злым голосом Лапшин.

Черта нов обошел стол и тоже сел. Глаза его были красными и припухшими. Яхно выложил перед ним всякую мелочь, изъятую при обыске, пистолет системы «Беретта».

— Поленов! — ахнул Чертанов.

— Он самый, — подтвердил Яхно. — В лесу взяли. А потом вздумал удрать.

— По-нят-но... — Чертанов глубоко и облегченно вздохнул. — Вот и попался... А мы тут сбились с ног.

Через минуту Чертанов связался с Владивостоком!

— Поленов у меня! — кричал он в трубку. — Да-да! Вот тут рядом.

Поленов сидел, шевеля посиневшими кистями, пытаясь избавиться от сыромятного ремешка из брюк Яхно, и плакал. Даже после первого ареста он не чувствовал такую безысходность, какую ощущал сейчас. Тогда он был почему-то уверен, что удастся выйти из воды сухим, и интуиция его не подвела. А сейчас понял: это конец. Теперь не выкрутиться. Вспомнился Изот Нюхов, который сопровождал его до «конца», а потом страдальчески-жалостливо смотрел ему в глаза, как будто прощался навек. Тогда, обеспокоенный этим взглядом, Поленов наигранно-бодро спросил: «Ты чего пялишься, как провожаешь на тот свет?» Нюхов ничего не ответил, пожав искривленным плечом. Он не сказал Поленову, что не одного уже ходока переправил на ту сторону, да редко кого приходилось встречать.

А Чертанов смотрел на него радостными, в красных прожилках, глазами и думал, что теперь-то уж можно будет помыться в бане и хорошенько выспаться — не урывками на деревянном диване, а на чистой постели.

Лапшин, склонив голову набок, неторопливо писал огрызком химического карандаша, пристроившись на уголке стола и поглядывал на Поленова, еще не веря, что его удалось изловить.

Яхно, поджав под себя сырые сапоги и привалившись к стене, боролся со сном.

Весь путь до Владивостока Поленов провел в полузабытьи. Помимо воли, как в кинематографе, передним прокручивались ленты прожитой жизни, в которой никак не мог разобраться, где сено, где солома. Кадетский корпус в Екатеринбурге, куда с трудом устроили его небогатые родители. Досрочное, в связи с германской, производство в младший офицерский чин. Сразу же передовая и орден за храбрость, а следом внеочередное звание. Госпиталь. Снова окопы. Его любили солдаты и шли за ним в огонь и воду. Еще один орден, и снова внеочередное звание. Контузия. Но остался в строю. Доверили батальон. В Февральскую стал на сторону революции и сражался до восемнадцатого в Красной гвардии. Попал в плен к колчаковцам, ему простили службу у красных и доверили взвод пулеметчиков. После разгрома Колчака оказался у атамана Семенова и докатился до Харбина, куда стеклась сопротивляющаяся золотопогонная Россия. Что двигало им в дальнейшей яростной борьбе против Советов? Вот тут-то у него получалось то самое сено-солома. Если у Колчака стал служить из желания выжить, а потом уж боялся мести красных, то в Маньчжурии было достаточно времени, чтобы одуматься, во имя чего продолжать драться. Но дальше завтрашнего дня думать страшился, а к мирной жизни не был приучен и ничего не умел делать, и он пошел туда, куда шли тысячи ему подобных и где не надо было думать, где думали за него другие и притом платили кое-какие деньги.

Сообщение, что пойман Поленов, вмиг облетело губотдел. Хомутов укоризненно качал головой:

— Чего ж это вы, Болеслав Ефремович, бегать вздумали от нас? Переполошили всех. Задали, скажу я вам, работенку. Поводили вы нас вокруг пальца...

Поленов язвительно заметил:

— Вам не привыкать.

— Не понял, — признался Хомутов.

— А что тут понимать? Вас столько водили за нос.

— Кто? Ну, милый мой, мы вашей организации не отказываем в изобретательности. Противник серьезный, иначе чего бы столько лет мы с вами валандались. Так ведь?

— Пожалуй, — согласился Поленов.

— Как вам удалось убежать?

— Вы много от меня хотите.

— Мы от вас ничего не хотим. Это вы должны хотеть. Будете финтить — передадим дело в трибунал. А чтобы расстрелять, у нас достаточно оснований. Как вы уже знаете, плетьми у нас не вышибают признаний. Все на добровольных началах.

— Дайте собраться с мыслями.

— Ну что ж, соберитесь. — Хомутов вызвал конвой.

Поленов вдруг вспомнил своего сослуживца у Колчака Лешку Серебрякова, с которым встретился нос к носу на Луговой у ипподрома после скачек, всего два дня назад. Лешка окликнул его. Поленов вздрогнул и, не оборачиваясь, ускорил шаг. А потом, таясь, шел следом за ним, ехал в трамвае до бывшей Зеленой гимназии, взбирался на сопку. А вечером явился к нему. Лешка открыл дверь, щуря со света выпуклые и спокойные глаза, некоторое время смотрел в лицо Поленову, не узнавая или притворяясь. Поленов держал руки в карманах прорезиненного японского плаща и ждал.

— Не узнаешь, что ли? — озлясь, спросил Поленов.

Лешка засуетился, провел его не в комнату, а в кухню, крикнув жене, чтоб не мешала и что к нему пришел товарищ по службе. Налил крепкого чаю. Поленов, продрогнув на дожде, жадно пил и неторопливо озирался.

— А я, понимаешь, гляжу, вроде бы ты, дай, думаю, окликну. Не обернулся. Ну, думаю, ошибся. Ты ведь, говорили, подался к семеновцами в Харбин или еще куда, не знаю. Думаю, чего он здесь делает, если это так? В-вот те на... — Серебряков никогда не страдал многословием, а тут вдруг разговорился, будто прорвало. — Так ты где все-таки? Врут небось? — понизил он голос.

— Врут, — усмехаясь, согласился Поленов. — Ты-то где трудишься, и как тебя ГПУ до сих пор миловало. Или служишь у них?

— Ты все такой же... Служу военруком в школе. Женился. Дети... Двое. Девочка и мальчик. — Большое лицо Серебрякова посветлело. — А что до ГПУ, так я отвоевался. Хватит. Как говорится, повинную голову и меч не сечет. Что было, то быльем поросло. — Между разговором Лешка разлил по стаканам водку: — Давай хряснем за встречу, черт побери. Сколько лет...

Выпили, закусили солеными с укропом огурцами. Лешка намеревался налить еще, но Поленов прикрыл ладонью рюмку.

— Значит, как и я? Я тоже не любитель. Так. Иногда.

— Говоришь, не трогают?.. — раздумчиво произнес согревшийся Поленов, закуривая.

— Так ведь если око за око, то пол-России надо в тюрьмы пересажать и перестрелять. — И вдруг округлил глаза: — Слушай, Славик, а ты, случаем, не...

Поленов снисходительно и жестко усмехнулся:

— А если да, что, побежишь туда?

Серебряков замялся:

— Если это так, то лучше сам иди. — Он как-то сразу поскучнел и принялся зевать. Из глубины комнат доносился детский визг. — Может, переночуешь, или у тебя есть где?

— Спасибо. Есть где. — Поленов встал и только сейчас обнаружил, что сидел в плаще.

— Ты, это... если что, заходи.

В коридоре слышно было, как детский голос монотонно повторял: «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам... Как ныне взбирается...»

Как он завидовал тогда Серебрякову... И сейчас, валяясь на тюремных нарах, думал, что надо было послушаться совета Лешки и явиться с повинной. Но тогда он верил еще в свою звезду или хотел верить в то, что скоро закончится эта собачья неопределенность, и он наконец прибьется к своему берегу. Зачем ему этот призрачный берег?

Нестерпимо болела голова, словно ее наполнили раскаленным свинцом. Морщась и сдерживая вот-вот готовый сорваться стон, Поленов сполз с нар, придерживая одной рукой брюки, из которых выдернули ремень, подошел к двери и принялся колотить пяткой. Никто не подходил, и он, упершись лбом в нее, замолотил кулаком:

— Откройте! Да откройте же!

На этот раз допрос Поленова шел в кабинете Карпухина. Присутствовал Хомутов, а за столик, с которого убрали графин с водой, села стенографистка в белой кофточке.

Был задан первый вопрос:

— Как произошел побег?

— Я все изложил на бумаге.

— Я вас спрашиваю.

— Даю вам честное благородное. Все это для меня было неожиданно. Вывели на допрос. Посадили в машину...

— В наручниках?

— Да, в наручниках.

— Опишите того человека, который приезжал за вами.

Поленов с готовностью свел к переносью брови, припоминая.

— Может, в каких-то деталях ошибусь, потому что не приглядывался. Сами понимаете, в моем положении не до этого. — Он помолчал. — Роста невысокого, скорее, среднего. В форме. Все торопил меня. Лицо узкое. И ходит как-то подавшись вперед...

«Синяков, — подумал про себя Хомутов. — Точно подметил, паразит».

— ...Вот, пожалуй, и все.

Карпухин взволнованно ходил по кабинету, много курил. Хомутов встал, открыл форточку, и дым сразу устремился на улицу. В кабинете посвежело.

— Как произошел сам побег? — По всему было видно, что Карпухин недоволен ответом.

— Очень просто. Когда ехали вниз, к базару, что-то на дороге оказалось. Я присмотрелся: бревно. Шофер говорит: «Вот гады, ведь не было же...» Вылез из машины и пошел к бревну. А тот, что сидел со мной рядом, говорит ему: «Ты поживее там». Ну, тут начали стрелять. Я понял, что это значит, и вывалился из машины. Побежал. Меня подхватили, толкнули в фаэтон с поднятым верхом — и за город. Ехали очень долго. Приехали к Анатолию Петровичу Полубесову. Перед этим я был у него. В фаэтоне со мной сидел еще один человек, но он все время молчал. Только у Полубесова я узнал Юрия Мокиевича Воротникова.

— Это кто?

— Наш человек. У меня к нему адрес был. Он на Луговой проживает, где ипподром. Если надо, я покажу.

— Чем он вообще занимается?

— В таможне работает. Переводчиком. А утром я ушел. Надо было пробираться к Лялину...

— Уже что-то есть, — удовлетворенно говорил потом Хомутов Андрею Губанову. — В первую очередь займемся Воротниковым, потом Полубесовым.

— А может, разом?

Хомутов подумал и не согласился.

— Нужна последовательность. Возьмем Воротникова, побеседуем с ним, еще кое-что выяснится, а там и до Полубесова дойдем, но глаз с него не спускать. Мы их потом всех разом будем брать. Всю паутину. Главное, не спугнуть, чтоб не разбежались, как тараканы.

Хомутов никак не мог успокоиться, ему не давал покоя вопрос: кто мог предупредить налетчиков о времени выезда автомобиля? Ведь им стало известно и то, с кем выехал, автомобиль. Воротников действовал наверняка. Кто сообщил ему?

То же самое высказал и Губанов.

— Вот видишь... — задумчиво произнес Хомутов. — Карпухин уверен, что информация пошла от человека, работающего у нас. Только так. И он прав. Страшно даже подумать, что среди нас враг, но это, по всей видимости, так. В общем, давай бери людей и действуй. — Вид у Хомутова был болезненный, он часто прихватывал зубами нижнюю губу и морщился. Губанов знал, что у Хомутова открылась язва желудка. Врач сказал, что это на нервной почве и что надо меньше нервничать. «Попробуй тут не понервничать», — подумал он, выходя от Хомутова.

В квартире Воротникова побывали, но по всему было видно, что хозяин ее уже несколько дней отсутствует. На всякий случай оставили засаду. На службе Воротников тоже не появлялся.

Губанов высказал догадку:

— А не имеет ли Воротников отношение к смерти Носова? Если так, то дело табак. Серьезное дело. Может, Носов и являлся их агентом? Он и предупредил?..

— Давай пока версию эту будем держать, беритесь за Полубесова. Очень осторожно, — сказал Хомутов.

Харбин. Июль 1927 г.

«Милый, родной, что случилось, почему ты не возвращаешься? Боже, как мы ждем тебя! Да где же ты там запропал? Коленька уже в десятый класс перешел, а Зиночка закончила четвертый. Мы каждый день тебя ждем. Семь лет прошло, как мы расстались, я уже и лицо твое стала забывать, только глаза помню. Как все мы обрадовались, когда узнали, что ты жив и здоров! Я места себе не нахожу. Возвращайся скорее. Обнимаем и целуем тебя, твоя Вера.

P. S. Высылаем фотографию. Снимались наспех, потому и получились такие потешные. 19.7.27».

Заборов много раз перечитывал письмо жены, подолгу рассматривал фотографию. Ему не верилось, что этот юноша со сведенными к переносице бровями — его сын. А дочка... Ух ты какая... Тоже серьезная. В глазах жены Заборов читал и радость, и тревогу. Она совсем не изменилась. Та же прическа, как у учительницы из гимназии, только морщинки появились в уголках губ и глаз.

...Когда немного поуспокоился, со всей остротой встал вопрос: как быть и что делать? И вместе с тем у него словно пелена спала с глаз. Ему стало понятно, почему и кто распустил слух о гибели семьи и что стало причиной смерти Малькова. Хотелось посоветоваться с кем-нибудь, но с кем? Не с Дзасоховым же или Бордухаровым. Ростов? А что, собственно, с ним случилось? Ведь семья нашлась благодаря его стараниям. И Заборову захотелось увидеться с тем человеком, который передал письмо.

Бойчев встретил его радушной улыбкой.

— Скажите, как отблагодарить вас за ту радость, что вы принесли мне? — начал Заборов еще в прихожей.

— К сожалению, как уже говорил вам, я в этом деле, можно сказать, постороннее лицо. — Бойчев развел руками. — Если благодарить, то Ростова. А я всего лишь выполнил его просьбу.

От внимания Заборова не укрылось, как Бойчев через окно осмотрел улицу.

— Простите за вопрос в лоб. Вы нелегал?

Бойчев вскинул брови.

Заборов покрутил головой.

— Я не жду, что вы ответите утвердительно. Для меня важна ваша реакция.

— Я болгарин. И живу здесь совершенно легально. — Ванчо рассмеялся. — А что, я похож на шпиона?

Заборов отхлебнул глоток ароматного чая. Поставил чашку на блюдце. Он вспомнил, как в 1913 году в Праге ему задали такой же вопрос. Заборов тогда работал на связи с полковником Альфредом Редлем, начальником штаба восьмого корпуса австро-венгерской армии. Редль много лет возглавлял австро-венгерскую разведку, считался отменным специалистом в этой области. В мае полковник почувствовал за собой слежку и застрелился. Заборов ждал инструкций из генштаба, каждую минуту опасаясь ареста. В такое вот время к нему зашел знакомый офицер австрийской контрразведки и за бокалом перно вдруг спросил: «Вы нелегал?» Заборов, в то время еще начинающий разведчик, не понял и наивно спросил: «А что это?» Много позднее он узнал, что незнание терминологии спасло ему жизнь.

— Здесь все похожи на шпионов. Я почему пришел к вам, — продолжал Заборов, — у меня нет слов, чтобы выразить признательность за участие ко мне, но давайте внесем ясность в наши отношения. Чем я могу быть вам полезен?

Ванчо сел на подлокотник кресла, сложил на коленях руки. Лескюр предупреждал его не ускорять события: «Он не дурак, и сам поймет что к чему. И придет к вам. Только не торопитесь. Я наблюдал, с какой брезгливостью он водится со всей этой шантрапой. Его можно спасти, но чтоб первый шаг сделал сам».

— Леонтий Михайлович, простите за откровенность, но я не могу поверить, что вы сознательно стоите на антисоветской позиции. Мне кажется, вы даже не делали попытки рулить, а так, плывете куда вынесет. Вы до сих пор находились в состоянии депрессии. Я не ошибся?

— Вы правы. Я потерялся в самом себе. Но в таком же состоянии находятся и сотни тысяч эмигрантов. И я понимаю их...

— Но не тех, которые потеряли имения и счета в банках.

— Веками формировался уклад русского обывателя, и вдруг разом все как ветром сдуло. Тут озвереешь. Представьте, ваши конюх и кухарка захотели вышвырнуть вас из вашего же дома. По какому праву?

— Не могу представить. Может, потому, что у меня никогда не было ни конюха, ни кухарки. Значит, вы оправдываете гражданскую войну, антисоветское движение? Так я вас понял?

Заборов закурил, пустил струю дыма в пол.

— Я не оправдываю. Но сочувствую.

— Меркулову, что ли, или Семенову с Дитерихсом?

— Ну зачем вы так... Кто-то, ну не Семенов, так другой, станет во главе движения. И не о них речь, воинствующих эмигрантах, а о тех, кто вроде меня, как цыганки говорят, остались при собственном интересе.

— А кто же виноват в этом?

— Вы.

— Мы?

— Да, вы. Большевики. Надо было объяснять им пагубность капиталистического строя...

— И тогда бы они поняли и отдали конюхам и кухаркам свои дворцы? Вы много лет, Леонтий Михайлович, провели за рубежом и практически оторваны от народа. В этом и кроется причина вашего непонимания социалистической революции. Романовы и им подобные никогда бы добровольно не отдали власти. Это противоречит сути капитализма, где превыше всего частная собственность. Меня, например, заботит больше не Семенов и компания, а молодежь, которой легко заморочить голову.

— Вероятно, вы правы. Во всем этом мне надо разобраться. Что с Ростовым?

— Его пытали молодчики Дзасохова. Сперва выкрали внучку, а потом самого. Он в плохом состоянии, и мы вынуждены были его спрятать. Видите, я от вас ничего не скрываю. Надеюсь на вашу порядочность.

Оба помолчали, потом Заборов спросил:

— Я могу вернуться домой?

— А почему бы и нет? Оформите документы и через неделю выедете.

— Они мне не дадут выехать.

— Кто?

— И потом, там ведь меня посадят.

— Какой прок Советской власти держать вас в тюрьме? Лес валить ума не надо, а на свободе вы больше принесете государству пользы.

Заборов свернул за угол парфюмерного магазина, принадлежащего фирме Чурина. Прошел на Новоторговую. Слева показался кирпичный трехэтажный особняк, окруженный металлической изгородью. В нем размещалось советское консульство. Металлические прутья местами погнуты и выломаны, у ворот валялась кукла в красноармейском шлеме. Из ее распоротого брюха высыпались опилки, и сотни ног разнесли их по мостовой.

Вчера сотрудник второго отдела БРП Миловидов предложил Заборову побывать на Новоторговой и посмотреть, как будут потрошить советское консульство,

В одиннадцать утра он и Миловидов стояли на высоком крыльце закрытого гастронома. Миловидов, кривя тонкие губы, цедил:

— Сегодня им пустим юшку... Так пустим... — и в волнении хрустел пальцами.

Глядя на рабочих, тройной стеной застывших перед консульством, Заборов восхищался их спокойствием. Ему импонировали эти парни, пришедшие защищать представительство Советской страны, несмотря на то, что завтра против них начнутся репрессии. Вдоль плотных шеренг уже сновали шпики, китайских же блюстителей порядка не было видно.

Вскоре рысью прибежала колонна студентов в черных гимнастерках с широкими поясами. С четверть часа гремели барабаны, нагнетая атмосферу тревоги. Ставни помещения консульства были наглухо закрыты, а створки ворот стянуты цепью. Особняк, казалось, вымер. Но вот барабанная дробь смолкла, и сразу же раздались дикие вопли, свист, улюлюканье и ругань. Уже пылала набитая опилками кукла. Заборов с первого взгляда мог определить бывших офицеров и солдат, менее суетливых, действовавших продуманно и расчетливо. Шеренги рабочих сжались в тугую пружину, готовые защищаться всерьез и отчаянно. И снова грянули барабаны. Миловидов вцепился в плечо Заборова]

— Т-так их, с-сукиных детей. Бейте красных, братцы!

Заборов оторвал его руку от своей и отступил. Миловидова никто не мог услышать в сплошном гуле ярости, и тогда он, вынув из кармана кастет и как-то скособочившись, выбрасывая в сторону длинные ноги, кинулся в самую гущу. Через несколько минут бушующая толпа выплюнула его уже изрядно помятым, с разбитым лицом. Миловидов упал на тротуар, бормоча: «Я свой! Я свой!» Хотел было резво вскочить, но усатый детина с физиономией унтера не мог проскочить мимо, чтобы не поддать поверженного пинком. Издав утробный звук, Миловидов снова упал на четвереньки. «Дурак», — подумал Заборов. Миловидов всхлипывал:

— Они меня, негодяи, приняли за красного. Я им... позвольте, позвольте, Леонтий Михайлович. Я этого не оставлю!

Заборов ушел один, не досмотрев, чем кончится бой.

...На мостовой до сих пор темнели засохшие пятна крови. Газеты сообщили об инциденте скупо, но можно было догадаться, что белогвардейцы потерпели поражение. Если вчера Заборов смотрел на схватку с досадой, то сегодня его не покидала мысль о тех, кто тройной шеренгой встал на защиту советского консульства.

Город утонул в сырости, тянувшей с Сунгари.

Ноги сами принесли его к бару «Морозко». Вечерами здесь за стаканом водки собирались писатели, поэты, окололитературная публика. Здесь спорили, гадали о будущем, плакались в жилетку и скандалили.

— Осталось немного. Это, господа, почище Октября будет. У-у-у... Бриан так и сказал Чичерину, мол...

— ...Такие, как Борис Каверда, являются движителями истории. Да, да! И не спорьте! Войков не последний. Мы здесь ублюдничаем, а там действуют.

— А кто вам мешает? Гранату в карман — и снова на Новоторговую. Глядишь, и в историю войдешь.

— А вы не ёрничайте! Я только вчера там работал.

— Легче стало?

— А идите вы...

— ...Золя, Золя! Да он и Чехова за пояс заткнет. Осталось дописать одну главу. Так и назвал: «Белые и красные». Талантище! Сто тысяч франков получит!

— ...Кровь стынет в жилах, когда доходишь до этих строк: «И словно к сердцу прикоснулось холодное тело гадюки...»

К Заборову неслышно подошел официант:

— Что закажем?

— Нет, ничего. — Он поднялся и направился к выходу. Захотелось побыть одному, поразмышлять.

Шоссе «Харбин — Цицикар», 25-я верста. Июль 1927 г.

У верстового столба по дороге в Чанчунь Лескюр увидел нахохлившуюся фигуру в плаще, с поднятым воротником. Лескюр затормозил и дал задний ход.

— Леонтий Михайлович? — спросил он, вытаскивая губами сигарету из пачки.

Заборов секунду-другую изучал Лескюра, потом решительно обошел автомобиль спереди и сел рядом.

— Господин Бойчев передал, что вы пожелали встретиться со мной. Как вы сюда добрались?

— На поезде.

— Ах да. Тут ведь неподалеку станция.

— Куда мы сейчас?

— Куда хотите.

— Так, значит, вы и есть тот, кого ищет Бордухаров?

— Я не знаю, кого он ищет.

— Резидента советской разведки.

За лесом виднелось полотно железной дороги, круто уходящей на юг. Над железнодорожным составом, медленно ползущим, сверкая остеклением кабины, кружился аэроплан.

— Германского производства техника, — сказал Заборов. — У них тут неподалеку аэродром, где аэропланы собирают. Инструкторы немцы, а летчики китайцы.

Лескюр мельком взглянул в сторону железной дороги.

— Вы действительно француз?

— А разве это меняет дело?

— Вы правы.

Лескюр пытался завести мотор, но безуспешно.

— Правая свеча заплывает.

— Вы что, механик?

— Нет. Просто эта машина моя. Ее купил у меня через Ростова недели две назад молодой поляк.

Лескюр весело рассмеялся. Глядя на него, рассмеялся и Заборов. Он вылез и сам прочистил свечу.

— За лесом военный пост, — предупредил он.

— А мы туда не поедем. Мы свернем в лесок.

Автомобиль запрыгал по неровностям дороги. Остановились на небольшой полянке, густо поросшей ярко-красными лилиями.

— Скажите, вы действительно верите в эту авантюру с лотерейными билетами?

— Вы с первого раза слишком много хотите от меня. Я и так перед вами как на ладони.

— Извините.

— Гамлет — чья работа?

— Это подставка Бордухарова. После этого он отвязался от вас.

— Тогда зачем его убрали?

— Чтоб придать достоверность этой провокации.

— А его брат Мефистофель?

— У него действительно был брат. Но погиб еще в восемнадцатом.

Лескюр снял с баранки руки, стянул перчатки.

— Давайте пройдемся.

Из-за туч выглянуло солнце. Заборов снял плащ и бросил его на сиденье.

— На все идут, негодяи. Вот вам метод их работы. Если вы думаете, как мне сказал Бойчев, что в розыске вашей семьи мы приняли участие для того, чтобы заполучить вашу агентурную сеть в Японии, то ошибаетесь. Мы обратили на вас внимание только потому, что вы близки к антисоветскому центру белой эмиграции. Прежде чем предложить работу на советскую разведку, вас изучали и пришли к выводу, что внутренне вы далеки от Семенова и иже с ним. И продолжаете жить по инерции. Вы тяготитесь своими обязанностями. Разве я не прав?

Заборов нагнулся, сорвал цветок. На вопрос не ответил.

— Немаловажную роль сыграло и то, что вы кадровый разведчик. О вашей трагедии в семье узнали совсем недавно. Мы поняли сразу, кто стоит за этой фальшивкой. Они купили ее у Малькова. Ростов нашел его, и он сознался в лжесвидетельстве. О посещении Ростовым Малькова кому-то стало известно. Сами понимаете кому. Малькова убрали. — Лескюр выдержал паузу. — А затем они взялись за Ростова, боясь, что он, докопавшись до первопричины, предаст гласности всю эту гадкую и омерзительную историю. — Лескюр помолчал, закусив губу. — Вам известно, что Артур Артурович имел сына?

— Да, я знаю.

— И что он погиб?

— Да.

— А ведь сын его служил у Калмыкова, известного палача. Двадцать лет с небольшим парнишке... А отец патриот. Верен остался России. Отец и сын по разные стороны баррикады...

Они долго молчали.

— Я знаю, вы давно знакомы с Артуром Артуровичем.

— Да, — согласился Заборов. — Какое-то время он проживал в Токио. Там и сблизились. Он посольство наше обслуживал и в то же время имел большие связи с японскими военными. Русские дантисты до сих пор в Японии пользуются большой популярностью. Вообще, он прекрасный человек. — Заборов раскурил погасшую папиросу. — После возвращения из Владивостока, это три года назад, его взяли под наблюдение. Вероятно, знаете историю, как японцы пытались вывезти из Владивостока советские дензнаки и драгоценности, полученные при ограблении Госбанка. Им это не удалось. При японской делегации Ростов состоял переводчиком. В общем, мне пришлось приложить определенное усилие, чтоб его не трогали.

Лескюр знал об участии Ростова в операции ГПУ зимой 1924 года, но о том, что Заборов не дал его в обиду, ему известно не было. Он улыбнулся.

— Спасибо вам, Леонтий Михайлович. — Лескюр проводил взглядом появившийся из-за леса аэроплан. — Сами видите, Маньчжурия превращается в плацдарм для развязывания новой мировой войны. Мы не хотим ее. Народ устал от крови, особенно наш. Отбиться от стран Антанты, знаете ли...

— Понимаю... Может, я еще не прочувствовал, но умом понимаю...

— ...Так что если вам, Леонтий Михайлович, не чужды интересы Родины, помогите предотвратить международную бойню.

Заборов согласно склонил голову:

— Если вы пошли на то, чтобы расконспирироваться передо мной, а я понимаю, чем вы рискуете, значит, вы уверены в моем согласии. И вы не ошиблись, господин Лескюр. Я буду служить моей родине и моему народу. Хотя многого я еще не понимаю. Надеюсь, ваши... помогут разобраться. Мне хотелось бы знать, в чем конкретно будет заключаться моя работа.

— Косьмин и его компания создают под крышей БРП кулак из антисоветских организаций, партий и союзов. Пока шла драчка за власть, толку от БРП было мало. Но с созданием блока положение меняется, Это будет для нас уже серьезный противник. На его финансирование пойдут все кому не лень, кто пожелает получить концессии, урвать от России кусок. И в этом плане нам отводится задача не дать слиться им. Пусть дерутся, грызутся, лишь бы не произошло полного и эффективного объединения.

— Понял вас, господин Лескюр.

— Вот, пожалуй, основная ваша задача.

Они долго молча ходили по лесу, каждый думая о своем. Лескюр думал о том, что, согласившись на встречу с Заборовым, поступил правильно, хотя Бойчев и возражал. Заборов волновался. События последних дней потрясли его, и тем не менее он наконец обрел то душевное равновесие, какого не хватало ему все эти долгие и тяжелые годы. Он ощутил жажду жить. Непередаваемое чувство благодарности охватило его к этим людям, которых он считал заклятыми врагами. Горячий комок подкатил к горлу и мешал говорить. Как он заблуждался... Справившись с собой, он сказал, что Бордухаров предлагает ему возглавить отряд и рейдом пройти в район Тернового, где находятся основные силы готовящегося мятежа.

— Соглашайтесь, — посоветовал Лескюр.

Заборов с удивлением и недоверием посмотрел на него.

— Я серьезно. Соглашайтесь. — И пояснил свою мысль: — После перехода границы мы предоставим вам возможность встретиться с семьей. Жена и дети очень ждут вас, Леонтий Михайлович.

Харбин. Июль 1927 г.

— Они сядут в Чанчуне или в Чимбао. А может быть, в Ляофу.

— Вы уверены?

— Пожалуй, — согласился Дзасохов и пустил дым в сторону от некурящего Бордухарова. — Если эти дебилы снова не выкинут какой-нибудь финт.

— Вы кого имеете в виду?

— Вестимо кого. Щекова да его дурачка Гришку.

— Ваша выучка.

— Вы необъективны.

— В наше время единственный человек, дающий объективную оценку, — это врач. Ну ладно, что дальше?

— Щеков с этим придурком сядет в Чимбао. Купе забронировано.

— Почему в Чимбао, а не в Харбине?

Дзасохов дольше, чем приличествовало, задержал взгляд на Бордухарове.

— Потому что ОГПУ — есть Объединенное Государственное Политическое Управление. Политическое. А не царская охранка с мякинными головами. Они приучены думать.

— Ну бог с вами. — Бордухаров поморщился. — Валяйте дальше.

— А дальше все. До Пограничной дело будет в шляпе.

— Почему не после Пограничной?

— Почему, почему... — Дзасохов бросил карандаш, которым чертил на салфетке. — Потому что на Пограничной к Ростову, вероятно, подсядут курьеры из тамошнего консульства.

— А если его будут сопровождать до Пограничной? — не сдавался Бордухаров.

Дзасохов, соображая, захрустел пальцами. Бордухаров посмотрел на его белые пальцы и свои, смуглые, покрытые жесткими рыжими волосами.

— Они могут приставить охрану.

— Бульдог сразу поймет.

— Если попадется, пусть сам выкручивается. Я больше не буду за него унижаться. Надо было поручить Миловидову,

— Он же у Лошакова.

— Ну и что?

Дзасохов покрутил завод наручных часов. По его расчету и если верить расписанию, которого китайские железнодорожники не хотели понимать, то поезд подходил к Ляофу, где предположительно должен сесть Ростов.

Экспресс «Харбин — Пограничная». Июль 1927 г.

Хшановский завел «остин» с выключенными фарами в гостиный двор, заглушил мягко работающий мотор. Не снимая ладоней с баранки, посмотрел на часы.

— Вот и приехали, — сказал он. — Сто сорок миль накрутили. Еще один бросок — и вы дома. — Он глубоко вздохнул и повернулся к Ростову. — Никого не выпускайте, закройтесь сразу, и ни гугу. В случае чего — стукнете. — Поискал по карманам спички, прикурил. — На Пограничной к вам подсядут наши.

— А как же вы?

— За меня не беспокойтесь. Я буду вашим соседом до Пограничной.

Ростов погладил спящую Наденьку.

— Главное, не волнуйтесь.

Гостиный двор находился в стороне от центра. Звенели цикады, и наперебой горланили лягушки, воздух густой, насыщенный запахом полыни.

Ежи потрогал приклеенные усы и бородку, взял с сиденья шляпу, повертел ее в руке и шутовски нахлобучил на голову. Сходил куда-то минут на пять, вернулся.

— Это я насчет машины. Хозяин спрячет. Идемте. Наденьку я сам понесу. Ишь уморилась как. — Девочка, не просыпаясь, зачмокала губами и задышала Хшановскому в шею. Хшановский прижал ее к себе.

Они вошли в тень слабо освещенной керосиновым фонарем платформы. Фонарь раскачивался под мягкими порывами ветра. Вдалеке показался белый глаз поезда, и через минуту, тяжело отдуваясь, он остановился у перрона. Хшановский передал девочку Ростову, подождал, пока паровоз окутается паром, и вскочил в вагон уже на ходу.

Проводник провел Ростова до купе, толкнул дверь ногой.

— Вот тут и располагайтесь. Чайку не желаете?

Ростов вспомнил предостережение Хшановского и отказался, хотя очень хотел горячего чаю, потому что его тряс мелкий озноб. Закрывшись на защелку, он постоял, прислушиваясь, у двери, затем укрыл байковым, пахнущим хлоркой, одеялом Наденьку. Сел, сложив на коленях руки, прикрыл глаза... «Домой... домой... — билась единственная мысль. — Неужели домой?! Домой... домой...» Он не думал, что будет делать во Владивостоке и как его примут Только бы пересечь границу. Спать не хотелось. Неожиданно проснулась Наденька, позвала:

— Дед!

— Ты чего? Спи.

— Дед, где это мы?

— В поезде.

— А куда мы едем? — Она терла кулачками глаза, зевала.

— Домой едем. — Ростов подсел к ней, легонько надавил на плечи: — Спи. Ночь еще.

— А я уже выспалась. — Посмотрела на Ростова круглыми от темноты глазами: — Включи свет, а то страшно.

— Нельзя включать. В вагонах ночью не включают.

— Я писять хочу...

— О господи, потерпи немножко, — зашептал Ростов. — Хочешь, я тебе про Берендея расскажу?

— Расскажи, — согласилась Наденька.

Ростов пожевал губами:

— Значит, так... Жил-был Берендей...

— У него какие глаза, узкие или как у нас?

— Узкие. Ты лучше зажмурься и спи, а я буду рассказывать.

— Нет, пусть как у нас.

— Ну пусть. Значит, жил-был...

— Дед, я все равно писять хочу...

— И что мне с тобой делать? Ну потерпи. Нельзя нам выходить, Надюш.

— Да, я описяюсь, а ты потом сам накажешь меня за это, я знаю!

— Не накажу.

— Так не бывает.

Ростов осторожно открыл дверь, прислушался и, взяв девочку за руку, неслышными шагами повел ее в конец коридора.

В коридоре стоял запах общественного туалета. Вдруг сзади что-то стукнуло. Он обернулся, но ничего не заметил.

Щеков почти не выходил из купе. Отлежал бока на полке. Остаток дня он проспал, а ночь бодрствовал. Только раз сходил в туалет и снова упал на постель. Гриша стонал во сне, пытался плакать, Щеков, не подымаясь, пнул его. Гриша повернулся на бок и тонко засвистел крупным носом. Щеков остро завидовал Грише, его тупости и бычьему здоровью. Здоровье всегда от тупости, считал он. Тупой живет сегодняшним днем, ему бы пожрать, потом бабу, потом спать. А тут думать до боли в мозгах о будущем. И не столько о себе, сколько о других. То о их жизни, то о их смерти. Грише что, свистит в две дырки, а мозгами шевели дядя.

С Гришей Щеков чувствовал себя спокойнее и увереннее: чего ему не хватало, тот дополнял. И побои Гришка переносил легче. Кожа у него такая дубленая, что ли? Из заднего кармана брюк Гриши под задравшимся пиджаком торчала рукоятка пистолета. Щеков отвернулся. Поезд затормозил на каком-то полустанке. В предутреннем небе растворились потерявшие свой полуночный блеск звезды.

Щеков свесил с полки ноги в дурно пахнущих носках, пошевелил влажными пальцами. Чем ближе подходило время, намеченное для акции, тем больше волновался. Закурил, почувствовал горечь во рту, немного успокоился. Глухо стучали колеса, каждым ударом отсчитывая секунды, минуты. Докурив папиросу так, что запахло горелой бумагой, Щеков зашнуровал ботинки. Уперев горячий лоб в мелко дрожавшее стекло, постоял. Потом растолкал Гришу.

— Что? — подскочил Гриша, хватаясь за пистолет.

— Ничего. Скоро Ляофу.

— А?

— Бэ!

Щеков поднял форточку. В купе ворвался теплый и влажный ветер. Высунув голову, встал на носки. Вдали светился фонарь. Платформа пустовала. Только от паровоза отошел человек с жезлом. «Значит, не здесь, — отметил Щеков. — Неужели в Чимбао?»

Гриша почесывался, сипло зевал.

«Вот нервы... — завидовал Щеков. — Ему убивать, а он рот раздирает».

— Иди поброди немного. Может, чего узнаешь.

Гриша ушел. Щеков вынул из подвесной кобуры пистолет, взвел курок и снова сунул в кобуру. Закурил. Гриша вернулся, тяжело дыша:

— Тута они!

Щеков поднялся.

— В третьем купе. Своими глазами видел. С ним еще эта... Как ее... Ну...

— Девочка, что ли?

— Во-во! Она.

«Значит, в Чимбао сели».

— Пошли, — решительно сказал Щеков, одергивая просторный сюртук.

Хшановский приоткрыл дверь. Мимо промелькнуло платьице Наденьки и тут же раздался полный ужаса ее крик:

— Де-е-еда!.. А-а-а...

Распахнув дверь, Ежи увидел, как с другого конца вагона с девочкой на руках бежит Ростов. Тут же хлопнул выстрел, Ростов запетлял, привалился к стене и медленно опустился. Хшановский отпрянул от нового выстрела. Гришка подхватил Наденьку и, зажав ей рот, пятился.

— Отпусти ребенка, пся крев! — закричал Ежи и не узнал своего голоса. На какое-то мгновение в поле его зрения попало бледное лицо Щекова, и он понял, что не сможет выстрелить в Гришку. Он упал на спину под глухими ударами кольтов, почувствовал острую боль в правом боку. В то же мгновение подбежал Гришка, его оттолкнул Щеков и склонился над Ежи, намереваясь выдернуть пистолет из его руки. Этого Хшановский ожидал: ударом спружиненных ног отшвырнул Гришку и, поймав руку Щекова на излом, повалил его на пол.

Запаленно дыша, Хшановский поднялся.

— Лежать, пся крев... Ну...

Щеков пытался что-то сказать:

— Пан... Пан Хша...

— Лежать!

Из оперативной сводки.

«...Раненый гр. Ростов в бессознательном состоянии и с ним девочка помещены в больницу. В третьем вагоне в купе № 5 обнаружены двое связанных бандитов с кляпами. Проводник Рыжков заявил, что неизвестный гражданин наказал ему, мол, сдай этих гадов пограничникам в России. Один из них Щеков, бандит, другой Гришка, его подручный. Оба они переправлены во Владивосток».

Граница. Июль 1927 г.

Гонимый страхом, Воротников на шестые сутки добрался до заимки Христони Корявого — свата Изота Нюхова. Заимка находилась в таежной глухомани, в двадцати немеренных верстах от границы. Шли дожди, и Воротников простуженно бухал, всякий раз закрывая рот ладонью. Он боялся разводить костер, чтоб обогреться и просушить одежду. Восемь лет назад в этих местах ему доводилось гулять с особым офицерским отрядом, выискивать базы партизан, и потому тайга не казалась ему чужой. Отощавший и обросший до неузнаваемости, он, оглохнув от одиночества и тоскливых мыслей, жил единым и острым желанием отоспаться и поесть. Когда увидел избу с банькой в конце огорода, из щелей которой струился дым и низко стлался по земле, в горле вдруг вздулся горячий комок, и Воротников, прижавшись к обросшему мхом старому дубу, не сдержался, заплакал.

Изот неделю бражничал у свата, опух от медовухи и уже собрался возвращаться к Мамонтову, пожелав перед трудным переходом выпарить из себя всю сырость, чтоб в дороге через сопки не потеть. В этот раз он притащил Христоне две штуки китайского шелка с дивными росписями, и потому Христоня предупреждал все желания свата.

Через минуту Воротников, забросив под лавку рюкзак, в кальсонах и нижней рубахе, стоял, прижавшись лопатками к горячей печи, ощущая, как через нагретые камни в него входит тепло; блаженно зажмурив глаза, шептал:

— Господи, благодать-то какая... Благодать-то... Думал, не доберусь. — И тихо, счастливо засмеялся.

Изот молча изучал гостя, а Христоня суетился, собирая угощение.

— Было не признал вас, вашбродь. Гляжу, извиняюсь, рожа как у лешака. Только и признал по голосу. Сколь воды утекло, — тараторил Христоня, присвистывая еще в молодости выбитым зубом... — Велика Расея, ан дорожек-стежек, видать, мало у нас, что люди-то и встречаются. И когда карусель энта кончится, чтоб все как у людей? Чтоб добрых гостей не встречать ружьем. — Христоня чуть не застрелил Воротникова, приняв его через зелень за медведя. — Мы вот со сватом тут маракуем, за что русскому мужику такая планида получилась?

— И за что же? — с интересом спросил Воротников.

Христоня нес к столу жбан медовухи, остановился.

— Дак с нашим умом рази разобраться? На что Дитерихс голова, и тот отступился. Тут мозги из золота нужны, чтоб весь мир поделить так, чтоб каждому не в обиде остаться.

— Оно так, — степенно кивал Изот, не вмешиваясь в болтовню Христони, который еще по молодости в деревне всех удивлял своей ученостью. Приобрел ее Христоня в первом классе церковноприходской школы, из которой «убег» с вислым ухом (поп накрутил за вертлявость), потому и прозвали в деревне Христоню Собачьим Ухом.

— Никогда не будет этого, чтоб всех довольством наделить. А если б случилось такое, то процесс развития человечества замер бы. Пока потребность будет опережать возможность, общество будет двигаться вперед. Таков закон природы. И в этом правда жизни, и за все надо драться.

— Дитерихс тожеть так думал, как ты?

— Дитерихс, конечно, думал. Только не тем местом.

Христоня молчаливо не согласился, так как Дитерихс для него оставался пределом человеческого ума. Весною двадцать первого Христоня оказался во Владивостоке и видел коронацию генерала. Сверкая парчой, в доспехах, «принадлежащих Ермаку», Дитерихс клялся на верность России и, ползая на четвереньках, целовал неровно разбросанную вокруг цирка землю, якобы еще не топтанную интервентами и привезенную откуда-то из-под Никольска-Уссурийского. С того времени генерал покорил воображение Христони.

Отправляясь в баньку, Воротников захватил с собой и рюкзак, а вернувшись, снова задвинул его под лавку.

Уже стемнело, когда Изот и Воротников ушли в сторону границы. Изот шел легко, привычно. Воротников еле поспевал и через час так вымотался, что запросил отдыха. Изот неохотно согласился на привал, умело, без дыма, развел маленький костерок — подсушить онучи. Воротников разулся, протянул к огню мокрые ноги.

— Много еще топать?

Изот косился на рюкзак, который Воротников не выпускал из рук. По опыту он знал, что из России просто так не бегут, а прихватывают на черный день золотишка.

— Не терпится?

— Устал я здесь, — с чувством произнес Воротников. — Волю хочется почувствовать. Чтоб не вздрагивать от тележного скрипа. — Его нет-нет да грызла совесть, что удрал, не предупредив об опасности Полубесова. Но тут же успокаивал себя, мол, побежал бы к Полубесову, а там цап за холку — и в конверт. Раз ГПУ напало на след, тут уж спасайся кто как может. По-настоящему ему надо было уходить еще раньше, после той истории с рыжим немцем и фальшивыми банкнотами. А ведь чуть не влип. Если бы не задержался у проходной с Васьковским, то уже не тут сушил бы портянки. Повезло.

Затоптав костер, Нюхов протянул руку к рюкзаку}

— Давай помогу, задохнешься ишшо.

— Нет-нет. Я сам, — не дал Воротников. — А если напоремся на погранохрану?

— Много будешь трепаться — напоремся. — Изот вскинул на плечо берданку. — Ну, ходи. Отлежался, теперя ноги в руки — и айда.

Воротников потерял счет времени и пройденным верстам. Ему казалось, что крутятся они на одном месте. Перевалили две сопки, спустились в долину, миновали болото. Нюхов каким-то чутьем находил одному ему известную тропинку. Воротников то отставал от него, то, напрягаясь, догонял, обливаясь соленым потом и тяжело дыша. Изот не оборачивался, ступал мягко, как лесная кошка, и Воротников завидовал его выносливости. Время от времени Изот останавливался, как слепой ощупывал кору дерева, смотрел в черное, без единой звездочки небо и опять уверенно шагал. Один раз он с усмешкой бросил:

— Не издох ишшо?

Воротников промолчал. У него просто не хватало дыхания ответить. Под ногами снова зачавкало. Они шли значительно медленнее, уже с трудом вытягивая из трясины ноги. Воротников измотал остатки сил и готов был тут же упасть, лишь бы не двигаться, лишь бы хоть на минуту замереть. И когда Воротников, стиснув зубы, потерял чувство реальности, выдернул ногу из сапога, оставшегося в болоте, ушедший далеко вперед Нюхов ступил на твердую землю и выдохнул:

— Шабаш. Перекур.

От усталости ломило тело, комары слепили глаза. Нюхов сопел, вытирая шею сухим полотенцем.

— Сушиться надо, — кряхтел он, — болотная хворь привяжется. Тут зверье дохнет, не то что людишки.

Воротникову не хотелось ни костра, ни вообще ничего, хотелось вытянуть уставшее тело и замереть хотя бы на четверть часа.

Удивительная тишина стояла вокруг, ни шороха, ни ветерка, только сопение Нюхова. Можно было подумать, что действительно эта болотистая местность убила все живое в округе. Воротников снял рюкзак, положил под голову и мгновенно как в колодец провалился. Нюхов развел маленький костер, высушил портянки и долго сидел, поглядывая на спящего. Потом решительно и мягко встал на колени, потянул за лямки рюкзак. Воротников с трудом поднял тяжелую, как булыжник, голову, увидел в отсверках костра недобрый взгляд проводника и скорее почувствовал, нежели понял, какую опасность представляет для него Изот.

— Ты что... Чего ты так... — А сам, упираясь руками, отодвигался от него и не мог оторвать глаз от перекошенного в бессмысленной улыбке лица Изота.

Воротников опередил взмах берданой и двумя ногами, как когда-то его учили в военной школе, нанес упреждающий удар в низ живота.

...Теперь по-настоящему он чувствовал в себе что-то звериное, и поступь его стала мягче и осторожнее. Он не знал, куда идти, где, в какой стороне заимка Мамонтова, и потому шел на запад, надеясь выйти к людям.

Он вышел к китайской деревне, грязный, заросший. Не доходя окраинных фанз, опустился со сладостным стоном на красноватую вытоптанную землю и понял, что идти больше не сможет.

«Командиру погранзаставы тов. Горячеву, 24 июля сего года в трехстах саженях от линии государственной границы мною и красноармейцем Гвоздухиным обнаружен труп неизвестного. При нем найден вещевой мешок без содержимого. При тщательном осмотре было определено, что человек убит ножом в спину. Предположительно убитый являлся известным контрабандистом Нюховым.

Старший погранотряда  Х о м ч е н о к».

Китайские пограничники взяли Воротникова в тот момент, когда он, вконец обессиленный, устраивался под корнем вывороченного тайфуном дуба. От напряжения тряслись ноги, а рот наполнялся горечью. Хотелось курить, но от папирос осталась грязная кашица.

Двое солдат обыскали его. Пока один из них лазил по карманам и ощупывал одежду, Воротников стоял с поднятыми руками и несмело улыбался. Он не боялся этих солдат, обутых в большие, растоптанные ботинки с обмотками вокруг тощих икр, с неимоверно большими для их роста винтовками с плоскими штыками. Они были похожи друг на друга как близнецы, и это почему-то особенно понравилось ему.

— Чандан? — спросил солдат, отступив на два шага.

Воротников помотал головой.

— Нет-нет... Я белый офицер. Я бежал от чандан. Твоя моя понимай? — Он перевел взгляд с одного на другого. — Мне надо ваш командир. Ваша капитана моя ходи.

Солдаты побормотали о чем-то между собой, и один из них жестом велел опустить руки до уровня плеч, а другой аккуратно застегнул на нем все пуговицы сюртука и ловко просунул длинную палку с одного рукава в другой.

— Вы что это... Вы что... — забеспокоился Воротников, — господа китайцы... Я не большевик. Я офицер! — Он стоял растерянный, похожий на пугало, которое ставят в огородах, и чуть не плакал от обиды.

Потом его посадили на арбу и привезли в какую-то деревушку. Воротников вымученно улыбался. Его окружили китайцы. Чумазая и сопливая детвора пихала его длинными острыми палками.

— Рюська?

— Капитана твоя?

Воротников пытался объяснить:

— Русский я. Офицер. Мне надо Харбин ходи.

— Твоя хунхуз, — желтым пальцем показал на него старик.

Воротников отрицательно покачал головой.

— Твоя хунхуз, — настаивал старик, и все смотрели на него и согласно кивали:

— Твоя пук-пук.

Воротников хотел было подняться, но ему не дали. Солдаты подхватили под руки и потащили к крайней фанзе.

У него отобрали все: пачки советских дензнаков, доллары, фунты, коробочку из-под чая с золотыми монетами. Воротников бил себя в грудь и сиплым голосом уговаривал:

— Свой я. Бежал из красной России, от большевиков...

Пришел старый китаец, худой, с тонкими кривыми ногами, сел на циновку, некоторое время изучал пленника. Унтер сказал что-то, и старик спросил, прижав ладони к груди:

— Э... твая кыто?

— Я бывший офицер! — уже кричал Воротников чуть не плача. — Служил у Колчака в чине поручика. Теперь вот убежал...

Старик кивнул в знак того, что все понял.

— Тывая куда ходи?

— Харбин.

— Тебе кыто еси там?

— Отец там. Ростов Артур Артурович. Он дантист.

Пока старик задавал свои дурацкие вопросы, унтер, слюнявя пальцы, считал реквизированную валюту. Воротников готов был отдать все, лишь бы его отпустили. Унтер сгреб деньги в стол, поднялся и на чистом русском произнес:

— Подойдите сюда. Ну-ну... — поторопил растерявшегося пленника. — Если вы офицер, а не хунхуз или красный лазутчик, то разбираетесь в топографии. Покажите, где перешли границу?

Воротников долго водил пальцем по глянцевой бумаге, густо испещренной иероглифами.

— Тут все надписи на вашем языке, я не понимаю.

Унтер достал другую карту. Карта оказалась старая, истертая, много раз меченная карандашом и склеенная на уголках. Китайцам она попала, видать, в качестве трофея несколько лет назад. Разобрать что-либо на ней, кроме крупных городов, не представлялось возможным, и Воротников, кисло улыбаясь, постучал по ней грязным ногтем:

— Она настолько обветшала, что ничего не прочитаешь.

— Понятно, — сказал унтер, закурил тоненькую папироску и кивнул двум конвоирам у входа. Те вытолкали Воротникова из помещения и повели ко рву, выкопанному у леса для сброса нечистот.

«Тут, кажется, и наступил ему конец, — подумал о себе, как о постороннем, и тут же возразил: — Не бывать этому».

Чем ближе подходили ко рву, тем больше отставали от Воротникова конвоиры. Он тоже замедлил шаг. Солдаты что-то угрожающе закричали. По обе стороны появились стволы карабинов. Воротников ухватился за них и дернул что было силы. Один карабин оказался у него в руках, а другого солдат не выпустил из рук а от неожиданного рывка упал на колени. Ударом приклада Воротников размозжил ему голову. Безоружный солдат, пригнувшись, убегал в деревню, Воротников выстрелом навскидку свалил и его.

...Из лесу он вышел к железной дороге, лег на поросший полынью откос и стал ждать. Когда появился товарный состав, пропустил все вагоны и запрыгнул в последний. По запаху и грязной соломе догадался, что в вагоне возили скот. В темном углу сидел вооруженный до зубов пьяный китаец. Перед ним с пустым звоном катались бутылки темного стекла.

— Рюська? — спросил он. Поднялся и принялся мочиться в щель, болезненно морщась. Сел рядом. От него несло ханшином и потом.

— Базар бурсой, кукуруза много, рюська барысня идет, сыре дай дорога. Рюська баба шанго, китайська баба сапсем плехой. Тута ните нету, тута тозе ните нету. А руськи баба, — он зажмурил узкие глаза, — тута во! Тута тозе во! Осень хоросий рюська баба, — и прищелкнул языком.

Воротников вытянул из-за пояса у пьяного китайца кольт и, не доезжая Харбина, уже в сумерках, спрыгнул на ходу.

Дорога на Харбин. Август 1927 г.

До Харбина осталось совсем немного. Хшановский подъезжал к Чипхэ, здесь всегда стоял патруль полевой жандармерии. Сказывалась ночь, проведенная без сна, движения были не так уверенны, как всегда, и глаза как будто ветром надуло. Чтоб не искушать судьбу, он повел автомобиль в объезд по скверной старой дороге, которую на середине пути пересекала речка и которая когда-то, в давние времена вела к угольному карьеру. Уголь давно выбрали, и о дороге знали только те, кому она была нужна. Предстояло сделать большой крюк, зато без лишней тревоги.

Автомобиль жестоко трясло на ухабах. Когда Хшановскому показалось, что еще немного — и он просто физически не выдержит такой пытки, выехал к реке. Раздевшись, поправил мокрую от крови повязку, отыскал брод. Затем на полном газу форсировал реку.

Он благополучно выбрался на трассу в том месте, где к ней прижималось железнодорожное полотно.

Смеркалось. Мимо прогромыхал, зияя дырами в вагонах, товарный поезд. Впереди начинался подъем, мотор завыл на высокой ноте, но тут неожиданно перед самым капотом выросла человеческая фигура. «Матка боска!..» Хшановский едва успел нажать на тормоз, вывернул руль влево и чуть не налетел на верстовой столб.

Несколько мгновений сидел, закрыв глаза. Человек неслышно подошел к машине, заглянул в кабину.

— Пся крев... вам что, жить надоело?

— Довезете? — неуверенно спросил человек.

Разглядеть Хшановский его не мог и потому сказал:

— Садитесь. Нет, не туда, а на переднее сиденье. — Он это сделал, чтоб обезопасить на всякий случай свой затылок.

Мотор забормотал, Ежи прислушался к нему и, выбрав момент, включил скорость.

«В правом кармане оружие, — отметил он, — ишь как перекосило, видать, тяжелое. Не иначе кольт. Бандиты любят иметь нечто маленькое, типа браунинга, которое можно носить при себе совсем незаметно. А может, он полицейский или из русских волонтеров в чжанцзолиновской армии? Тогда почему такой вид, как будто его неделю волочили по кустам, а потом вытерли ноги об него да так и бросили? Будь он жандармом, пистолет носил бы в подвеске. Скорее всего, оружие или где-то подобрал, или отнял».

— Вам куда? — спросил Хшановский, не поворачивая головы.

Пассажир, принеся кучу извинений, попросил закурить. Ежи подал ему пачку папирос.

— Скажите, из города вы давно?

— А вам для чего знать, когда я из города? — На всякий случай Хшановский прижал локтем маленькую кобуру подмышкой. Так было спокойнее.

— На мосту кто стоят, русские или китайцы?

— Охраняют, что ли?

— Да-да. Я хотел знать, кто охраняет мост через Сунгари?

«Значит, нашкодил что-то с китайцами», — подумал Ежи.

— Китайцы стоят. Русских там нет.

— Спасибо. Я очень вам благодарен. — Пассажир докурил папироску и выбросил ее в окно. — Тогда мне остановите вот тут.

Невдалеке горели костры по берегу Сунгари, город уже сверкал вечерними огнями. Хшановский высадил пассажира, а сам, проехав еще немного, свернул с откоса на грунтовую дорогу, которая вела к паромной переправе верстах в двенадцати отсюда. Переправой этой пользовались в основном крестьяне.

Харбин. Август 1927 г.

Утром его еле разбудил Лескюр. Хшановский отрыл дверь, раздирая рот в зевоте. Выглядел он не самым лучшим образом.

— Прошу извинить, патрон. Проспал. Я больше не буду.

Лескюр, ничего не говоря, посмотрел на часы и постучал ногтем по циферблату.

Через пятнадцать минут с небольшим Ежи уже стоял перед ним отдохнувший и даже пахнущий одеколоном. Лескюр включил радиоприемник. Хшановский в двух словах доложил о командировке. Потом защелкнул на замок дверь, разделся по пояс и подставил Лескюру плохо забинтованную спину.

— Задел все-таки, гад, — морщась, сказал он.

Лескюр сноровисто обрабатывал рану.

— Лишь бы ребра были целы, а мясо нарастет. Тебе надо бы показаться врачу.

— Ни в коем случае, патрон. Рана пустяковая...

— Ну, смотри, Ежи, как бы потом хуже не стало.

— Не будет. Пластыря побольше наложите.

Ежи надел сорочку, прицепил бабочку и застегивал запонки, Лескюр сказал:

— Мне нужна машина, Ежи. Надеюсь, ты не очень сильно ее побил? А то неприлично будет на ней ездить по городу.

— В лучшем виде, патрон. Даже помыл и духами побрызгал, — посмеялся Хшановский, резко повернулся и ойкнул: — Пся крев.

Они, раскланиваясь со знакомыми, прошли в ресторан, заказали легкий завтрак по-европейски.

...Моросил нудный, мелкий дождь. Сарафанов стоял на виадуке, опершись локтями. Тягостно и тоскливо было на душе. Ивакин начисто забраковал роман. «Выдумка, — сказал он мягко, как больному. — Все у вас выдумано, как говорится, высосано из пальца, коллега. Где вы встречали комиссара с «челюстью гориллы»? «Налитые кровью глаза командира полка Дронова сжигали в пепел пленного князя Нарымского». Вы знаете, Виль, — Ивакин оттопырил губу, — я долго размышлял, сказать вам правду или не сказать, а потом решил сказать. Человек вы крепкий, выдержите. — Он задумался, приставил палец к виску. — Все плохо у вас. Комиссаров вы никогда не видели и плетете эдакое, чтоб пострашней. Лет пять-шесть назад народ еще верил, что у большевиков, как у коровы, растут рога. Сейчас этим не купишь. Вы описываете жуткую сцену, в которой партизаны бросают в огонь людей. Было такое? Я прошел путь от Питера до Харбина. В каких только переплетах не бывал, а вот такого варварства ни сам не видал и ни от кого не слышал. — Он длинно и горько вздохнул. — Вы не думайте, я не тайный большевик и даже не сочувствующий им. Просто наступило время пересмотреть методы нашей пропаганды. Она у нас до сих пор в стиле газеты «Заря», все бабаем пугаем. А чем берут большевики? — оживился Ивакин. — Они правду режут. Они и свои ошибки не скрывают. И нас считают за людей. Только идейно ущербных. А мы, видите ли, преподносим их оборотнями. И мой вам совет, пишите, голубчик, то, что хорошо знаете, что видели своими глазами, пощупали своими руками. А ежели описываете жестокость большевиков, то пишите так, чтоб читатель верил вашему слову... Литература — это величайшее из величайших достижений человеческой мысли и дьявольское орудие обработки человеческого сознания, милый мой Вильямин. Вот природа идет у вас хорошо. Понравилось. — Он улыбчиво посмотрел в лицо увядшему Сарафанову. — «От схваченных врасплох заморозком еще зеленых листьев исходил слабый и жалостный звон ледяных сосулек». Хорошо сказано. Понимаете, настроение дает».

Внизу под виадуком маленький черный паровоз тащил состав изрядно побитых вагонов с углем. «Вуп-вуп!» — кричал он тонко и надсадно. Сарафанов поднял воротник плаща. «Странно, — подумал он вдруг, — мне всегда казалось, что паровоз кричит «ту-ту», а почему сейчас «вуп-вуп»? — Он проводил глазами уходящий состав. — Видно, мы с детства привыкли, чтоб автомобили, пароходы, паровозы кричали «ту-ту», как нам внушали тетки и няньки».

Простой случай с гудком паровоза натолкнул Сарафанова на мысль, что воспроизвести увиденное дано не каждому литератору, и поэтому жизнь в творениях большинства писателей выглядит бесплотной тенью. И велик будет тот, кому удастся показать ее такой, какой она есть на самом деле. От этой мысли Сарафанов оторопел. Все, что говорил Ивакин, воспринималось поначалу как через кирпичную стену. А тут вот... «вуп-вуп»... «Ах ты господи боже мой, — ужаснулся Сарафанов, — да это ж открытие... Писать так, как в жизни. И если она «вуп-вуп», то никак не «ту-ту». На жизнь надо смотреть не чужими глазами, а своими».

В пятом часу утра позвонил Дзасохов со свойственным ему балагурством:

— Вы еще почиваете, Виль?

У Сарафанова появилось желание бросить трубку. С самого раннего утра Дзасохов — это было свыше его сил. Он зевнул так, что заслезились глаза,

— Чего молчите? — напомнил о себе Дзасохов.

— А что вам сказать? Вот однажды один арестант собрался бежать из тюрьмы. Ночью.

Дзасохов перебил:

— Кто ж днем бегает? Понятно, что ночью.

— Вы не перебивайте, коль разбудили ни свет ни заря. Так вот, вздумал он ночью бежать. У порога похрапывает стражник. Он и спрашивает у стражника: «Ты спишь?» — «Спу», — отвечает тот.

Дзасохов посмеялся:

— А зачем он спрашивал, дурак этот?

Сарафанов вздохнул.

— Ну ладно, чего вы хотели от меня?

— Слушайте сюда. Через одиннадцать минут спускайтесь вниз, если хотите сенсацию, а я подъеду на авто. Идет? Это чтоб не дулись на нас, а то Ивакин как-то недовольство высказывал, мол, засекретились, так вас перетак, что информацию и ту получаешь через третьи руки и только через месяц. Ну, привет.

Сарафанов спустился вниз, закурил, морщась от первой порции табачного дыма, прошелся туда-сюда, хотел было вернуться в постель, но послышался автомобильный треск. Дзасохов распахнул дверцу восьмиместного старенького, сильно побитого линкольна.

— Куда вы меня повезете?

— Тут неподалеку. Вам придется только наблюдать.

— Может, скажете, что за сенсация меня ожидает?

Дзасохов сидел рядом с шофером, обернулся.

— Так и быть. Только по секрету. Дантист Ростов — большевистский агент. Мы считали, что он уже пробирается к границе в поезде «Харбин — Пограничная». Щеков кинулся следом, а я установил возле ростовского особняка пост. И вот получаю сообщение: Ростов, оказывается, у себя. — Дзасохов тихо и нехорошо выругался. — Теперь уж мы его, морду, не упустим.

Сарафанов немного знал Артура Артуровича и когда-то учился в гимназии с его сыном Владимиром. В двадцать первом они случайно встретились в публичном доме. Владимир показался тогда Сарафанову озлобленным и вроде бы даже немного не в себе.

Сарафанову сразу расхотелось ехать на сенсацию, он хотел было уже остановить автомобиль, но мысль, что все надо видеть самому, чтоб писать, заставила его оставаться на месте. И в то же время он подумал: «Чепуха какая-то. Ростов, у которого красные убили сына, — агент ГПУ? Чепуха». Он не заметил, как произнес это вслух, и Дзасохов спросил:

— Что?

— Ничего. Это я так.

Сидевшая слева от Сарафанова молчаливая личность заерзала.

Вилю вовсе не хотелось быть свидетелем, как Дзасохов будет брать Ростова.

— Ему дали войти в мышеловку, а потом — хлоп, и ваши не пляшут, — хвалился Дзасохов.

Воротников ходил по пустому особняку, не веря,что он дома, ходит, тихо ступая, боясь потревожить тишину. На столе в столовой стакан с недопитым чаем, коробка с печеньем, на диване — тряпочная кукла с растрепанным бантом. Кому принадлежит эта кукла, и куда ушел отец? Воротников помнил, отца часто подымали среди ночи и он уходил, а возвращался, когда в доме уже просыпались.

Он бродил по комнатам, дотрагивался до полузабытых вещей, и ему хотелось плакать. Столько лет его носило по белу свету... Почему он так поздно вернулся в этот дом? Чего ему не хватало?

Его мучила мысль, что он испугался встречи с отцом тогда, зимой двадцать четвертого во Владивостоке. Испугался потому, что в этот момент особенно остро почувствовал себя чужим не только в этом городе, в этой толпе, но и чужим отцу. И это чувство не смог в себе побороть...

Воротникову казалось, будто кто-то ходит внизу, он замирал, ожидая увидеть отца, потом снова брел из комнаты в комнату. В библиотеке, где знакомо было все до мелочей, он увидел портрет девочки. Портрет величиной с ладонь. Он взял его, напрягая взгляд, задумался. Эта девочка кого-то напоминала ему... Подержав его в вытянутой руке, поставил на место, под абажур настольной лампы.

Уходя из кабинета, еще раз оглянулся.

«Не может быть... — Он замер. — Господи боже мой...» — Как-то робко вернулся к столу, взял снимок, и на лице его заблуждала растерянная и в то же время какая-то болезненная улыбка.

Внизу послышался топот. Воротников вышел и, глянув вниз через перильца в неосвещенную гостиную, увидел двух незнакомых людей. Они стояли и озирались.

— Вам кого? — спросил Воротников.

Они разом подняли головы.

— Спускайтесь вниз, — сказал один. — И побыстрее.

Воротников почувствовал недоброе, сделал шаг назад, вытянул из кармана тяжеленный кольт. Он хорошо был виден им, свет из кабинета бил в спину.

Один остался внизу, другой неуверенно поднимался по ступенькам. Воротников предупредил:

— Стоять на месте!

— Я те стану, морда, — сказал тот, что стоял внизу и, задрав голову, смотрел на Воротникова.

Воротников еще немного отступил, не оглядываясь нашел на стене выключатель и щелкнул им. Стало темно.

Тот, что поднимался по лестнице, крикнул:

— Выходи, не то будем стрелять. И учти, дом окружен.

— Ведь все равно не уйдешь, морда! — добавил другой.

«Ну, все, — подумал Воротников, — теперь мне отсюда действительно не выйти. Быстренько они меня... Хотя чего там быстренько... — Вспомнил, что на допросе назвал себя и даже адрес дал. — С перепугу, ну идиот!.. Конечно, жилы они из меня за своих повыматывают, это уж точно. И, как Калмыкову, башку отрубят и на кол повесят. Не-ет, так вы меня не возьмете».

— Ведь убью, — твердо произнес он в темноту.

И услышал напряженное:

— Только попробуй, только попробуй...

Тот, который стоял внизу, повторил зло и с угрозой:

— Только попробуй, морда!

Воротников ровным голосом сказал:

— А ты заткнись там. Хайло свое заткни.

Он увидел в гостиной вспышку выстрела. Пальцы Воротникова сработали автоматически, и его кольт в ответ выдал две сильные вспышки. За спиной зазвенело стекло, и он почувствовал, будто кто-то дернул его за волосы. В затылке стало нестерпимо горячо.

— Свет дайте кто-нибудь, — раздраженно потребовал Дзасохов. Сарафанов стоял рядом с ним, ему казалось, вот-вот еще что-то должно произойти. Но ничего не произошло.

— Вот морда... — выругался Дзасохов. — Червяков, ты кого убил? — Он перевернул ногой труп на спину.

Сарафанов с отвращением и любопытством вглядывался в неживое, заросшее черной, с густой проседью, щетиной лицо.

— Кого, кого... кого надо, того и убил, — ответил мордастый Червяков, озираясь и засовывая в карман замызганного пиджака тонкоствольный восьмизарядный револьвер.

— Обыщи.

Червяков обыскал труп, ничего не нашел, поднял тяжелый кольт, подбросил его на руке.

— Это не Ростов, — категорично заявил Дзасохов. — Ты хоть раз Ростова видел?

— Видел, — равнодушно ответил Червяков. — Старик. Борода лопаткой... Чего ж не видать? Сколь протопал сапогов за ним.

— А этот?

Червяков пожал плечом.

Сарафанов перевел взгляд с трупа на Червякова, спросил:

— А зачем же вы его убили?

Дзасохов посмотрел на него неприязненно.

— Вот что, господа, надо уходить... Тут нам делать нечего...

В машине он пожаловался, потирая левую сторону груди:

— Сердце что-то... У тебя как, Червяков?

Червяков промычал нечленораздельно. Автомобиль трясся и дребезжал, потом выскочил под яркие фонари и зашипел колесами по увлажненному асфальту.

Все молчали. Подъехали к дому Сарафанова. Вильямин неловко вылез.

Дзасохов схватил его за рукав.

— Слушайте, никакой информации не надо для газеты. Агента упустили. — Он длинно и яростно вздохнул через ноздри. — Но все равно поймаем. Никуда он от нас не удерет.

Сарафанов ушел в подъезд. Дзасохов посмотрел вслед, потом перед собой.

— М-мор-рда... — Вытащил мятую пачку папирос, закурил.

Снова появился Сарафанов:

— Вы знаете, кого убили? Владимира Ростова. Сына Артура Артуровича. Вот кого.

— Да ну?!

Владивосток. Август 1927 г.

Начальник особого отдела армии Урюпин и начальник ГПУ обговаривали принципиальную схему операции.

— Они ударят сюда, — Карпухин поднял указку и ее острым концом обвел на карте пронумерованный участок границы и поглядел на Урюпина. — Мы сделаем вид, что застигнуты врасплох, и отступим. Чуть-чуть. Только чтоб втянуть их в «чулок». Так?

Урюпин согласился.

— По зеленой ракете ты заворачиваешь правое и левое крыло, — он растопырил, руки, словно собирался кого-то обнять, — а потом — в лоб! Вот и вся тактика и стратегия, — заключил он.

Урюпин раскурил трубку. Хомутов почтительно стоял в стороне, не вмешиваясь в разговор. Карпухин продолжал:

— Из Харбина пришло сообщение, что банда, возглавляемая полковником Лошаковым, скрытно вышла к границе. Цель: соединиться с бандой Лялина в таежных массивах в районе Тернового. Лялин не раз делал попытку прорваться к границе, но всегда получал хорошую трепку. Тем временем, в двенадцати верстах ниже по течению реки, на участке Селиванова банда Лошакова форсирует по мелководью речку и с ходу штурмует заставу. Тот пропускает ее без серьезного сопротивления, а кавэскадрон Нелюты начинает преследование. Маршрут банды нам известен.

— Его могут изменить.

— Вполне. Я бы на их месте сделал именно так. Для страховки. Дальше твои ребята будут следовать по флангам на почтительном расстоянии, не вступая в бой. В данном случае для нас важно, чтобы банда как можно дальше ушла от границы.

— Две сотни верст устроит? — спросил Урюпин.

— Устроит. Только чтоб они чего не натворили, — подал голос Хомутов. — Их надо все время держать в пустом коридоре.

— Понятно.

— А вот тут, — Карпухин очертил зеленое пятнышко с синей жилкой, — мы и уготовим им, как говорит Хомутов, баньку. Тут что важно, — он зажег от спички погасшую трубку, дал огня Урюпину, затянулся пару раз, — тут мы должны блокировать их со всех сторон, раздробить и взять в плен. Вот такая вводная, — закончил Карпухин. — Над деталями операции пусть поработает КРО с твоими ребятами. Согласен?

Урюпин, сведя к переносью брови, смотрел на карту.

— А почему не разгромить ее сразу же после перехода границы? — Поднял глаза на Карпухина.

— Разгромим, — согласился Карпухин, — так сказать, продемонстрируем свою боеготовность. А они другую пошлют, и туда, где мы не ждем их. Нет уж... — он глянул в сторону Хомутова. — И вообще...

Урюпин перехватил взгляд.

— Загадки все. Ну-ну...

— Ты постой, не разбухай. Никаких тут загадок, — отмахнулся Карпухин. — Ждем человека с той стороны. Появиться должен вместе с бандой.

Операция будет детально разработана, но не все пройдет так гладко и бескровно, как планировалось.

Пригород Дайрена. Дача полковника Исида. Август 1927 г.

Корпус Нечаева стоял в одиннадцати верстах от станции Пограничной, казачья дивизия семеновцев разбила лагерь в тридцати верстах севернее озера Ханка, особый «отряд смерти», набранный из гимназистов и студентов вперемешку с уголовниками, выпущенными из китайских тюрем в честь дня рождения генерала Чжана, формировался в Гирине.

И в это время шанхайская газета «Норт Чайна Дейли ньюс» в статье «Кто сядет на белого коня?» засомневалась в полководческих талантах полковника Жадвойна, коему штаб объединенных наступательных сил доверил возглавить прорыв через границу на помощь восставшим. Неизвестный автор в пух и в прах раскритиковал все воинство, собранное с величайшим трудом руководством БРП. Он писал, что, по сути дела, это не войска, а деклассированные элементы и т. д. и т. п. «Для успешного осуществления боевых действий, — говорилось дальше, — необходим талант полководца, такого человека, как генерал-лейтенант Семенов. Ему и вожжи в руки в столь правом и историческом деле. Только Союз казаков во главе с испытанным полководцем атаманом Семеновым сможет до конца и с достоинством выполнить эту миссию». Статья оказалась началом дискуссии, в которую включились газеты Нанкина, Пекина, Мукдена, Дайрена. «Харбинское время» выступило со статьей «Кому это выгодно?», где пыталось разобраться, для чьей пользы этот гвалт, но не удержалось и само ввязалось в полемику. «Вопрос о лидерстве решился само собой. Самой историей предназначено все силы антисоветского движения возглавить БРП. Это единственная организация, способная целеустремленно и последовательно осуществить то, чего не смогли ни Союз казаков, ни Российский общевоинский союз, ни другие партии и союзы».

«Харбинское время» только подлило масла в огонь. Разлад накануне подготовленного мятежа на территории Приморья наносил серьезный и непоправимый ущерб чуть было не завершившемуся объединению.

Раньше назначенного времени на станцию Тянь-цзинь пришли вагоны, на которых мелом по-русски и китайски было написано: «Назн. ст. Тяньцзинь. Отпр. ст. Шанхай. Груз бананы». Вагоны стояли в тупике под охраной. Эксперты из БРП облазили их, взламывали ящики, смотрели на свет стволы винтовок.

Второго сентября снялась дивизия семеновцев и маршевым порядком направилась в Муданьцзян. Вечером того же дня снялся корпус Нечаева, не получавший длительное время денежного довольствия.

Сто двадцать тысяч долларов БРП перечислило в шанхайский банк на счет № 02181138, сто семьдесят тысяч должен был внести Союз казаков из тех средств, которые выделялись Семенову из доходов ЮМЖД. Но Семенов не сделал перевода, и французская фирма отказалась дослать к винтовкам затворы, к гранатам детонаторы, а к пулеметам замки. Косьмин телеграммой обратился к Семенову, но тот молчал.

На чрезвычайном заседании объединенного штаба наступательных сил было принято решение послать Косьмина на переговоры к Семенову. Председатель РОВС Мелетин отказался ставить свою подпись под протоколом и заявил, что его союз сомневается в целесообразности объединения во главе с БРП. Отказался и председатель Союза мушкетеров Гантимуров.

Косьмин вспылил:

— Вы отдаете себе отчет, господа, в том, что делаете? Так поступить, как вы, могут только специально засланные в наши ряды агенты коммунистов.

Представители РОВС закусили удила. Мелетин размахивал парижской газетой «Фигаро», в которой была опубликована статья председателя Российского общевоинского союза генерала Кутепова. Кутепов писал: «Мы сильны единством своего союза, единством мысли и действий, единством духа русского. Только РОВС, насчитывающий в своих рядах более полумиллиона человек, является реальной угрозой Советскому Союзу. С этой силой нельзя не считаться. Это железный кулак, способный пробить брешь в любой броне, которой прикрываются большевики».

Издерганный Косьмин собрался в Дайрен к Семенову. Накануне отъезда у него состоялся разговор с Бордухаровым:

— Нич-чего не понимаю, — в отчаянии Косьмин хлопнул себя по бокам, — какая оса укусила этих кретинов? Восстание вспыхнет, а поддержать будет некому. А наши так называемые единомышленники! Ну, выступил Кутепов. С такой же статьей он выступал в прошлом, позапрошлом году, а что изменилось? Болтуны так и остались болтунами. Ах ты боже мой. На самом решающем этапе поставить такую подножку... Идиоты... Дураки...

Бордухаров молча соглашался, потом сказал:

— Признаться, я никогда не верил в наше единство. Кое-чего мы достигли. Но это оказалось на поверке шито белыми нитками. Каждый тянул в свою сторону. Нас погубит вождизм. Коли Мелетин метит в фюреры, то какое там наступление...

Косьмин крепко стискивал зубы и тряс головой.

— Вы тоже хороши. Не верили... Потому и разваливаемся, что каждый в душе не верил. А верить надо. Без веры в свои силы мы ничего не сделаем. Тут нам следует поучиться у большевиков. Да-да. Не глядите на меня так. Именно у большевиков. Не побоюсь так сказать принародно.

Ночным поездом, с головной болью, Косьмин выехал в Дайрен на встречу с Семеновым. Он надеялся еще спасти положение и вооружить разбежавшихся волонтеров, выпускников юнкерских училищ и школ в Ханьдаохэцзы и в Харбине.

Лежа на полке под байковым одеялом, пахнувшим лекарством, Косьмин продолжал возмущаться и слать проклятия на головы отступников. «Ну Мелетин — ладно. Союз у них серьезный, а Гантимуров... Гантимуров... Он-то чего... со своими сопливыми мушкетерами... Ему-то чего надо? Уж сопел бы в тряпочку, коль приняли как равного... Ах ты боже мой...»

Проводник разносил горячий крепкий чай и ментоловые сигареты.

За Сунгари-2 поезд остановился, послышались невдалеке выстрелы, топот но крыше вагонов. Через четверть часа Косьмин выглянул в коридор. Увидел проводника.

— Что случилось?

— Хунхузы, — ответил тот.

Косьмин выехал к Семенову, который гостил в полусотне верст от Дайрена на даче, принадлежащей начальнику войск гарнизона полковнику Исида. Несколько раз их автомобиль останавливали секретные посты, проверяли документы, сличали лица с фотографиями, задавали разные, на первый взгляд безобидные, вопросы. Адъютант полковника Исида, молодой офицер в штатском, всю дорогу молчал, автомобиль вел осторожно.

13 сентября Семенову исполнилось тридцать семь лет, но выглядел он значительно старше: под глазами отеки, лицо нездорового цвета, и весь он какой-то сонный, оплывший, как будто только что встал с постели и не успел даже ополоснуться. Он шел навстречу Косьмину, сильнее чем обычно припадая на левую ногу, в руке увесистый сучок, отполированный ладонями до блеска. Хромота у Семенова осталась от ранения у польского городка Новое Място. В том бою эскадрон его пленил четыре сотни германских драгун. Семенова за этот бой командование представило к ордену Георгия Победоносца четвертой степени и к георгиевскому оружию.

Они пололи друг другу руки. Озабоченный Косьмин огляделся.

— Прекрасное местечко. Небось и озерко рядышком?

Семенов кивнул:

— Тут неподалечку. Дикое озерцо, и рыбы тьма. — Он тоже огляделся. — Японцы умеют устроить себе быт. Это не мы: костер да палатка.

Косьмин посторонился, пропустил адъютанта с емким портфелем. Когда тот скрылся в особняке, произнес, едва сдерживая раздражение:

— Вам известно, зачем я пожаловал?

— Нет, — ответил Семенов.

Косьмин только крякнул в досаде.

День заканчивался, легли длинные тени. Солнце из белого стало цвета яичного желтка.

Ужинал Косьмин один. За столом прислуживала Катя, давнишняя экономка Семенова, еще молодая уссурийская казачка. Она же сказала, что Григорию Михайловичу нездоровится и ежели к утру почувствует себя лучше, то на зорьке пойдут рыбалить.

В постели Косьмин размышлял о себе, о Семенове, с которым немало пройдено нелегких дорог и перенесено испытаний. «Надо ж, — думал он, — не кому-то, а Гришке Семенову повезло возглавить все белое движение на Дальнем Востоке и Сибири. Потому что пройдоха, проныра и хам. Что он, собственно, представляет из себя?» После окончания оренбургского военного училища в 1911 году вместе со званием хорунжего Семенов получает направление в Ургу и там командует взводом. Но вскоре за самоуправство и лихоимство оборотистого казака в сорок восемь часов выдворяют за пределы Монголии. Сам Семенов на имя командования писал: «...Администрации Дайцзинского банка стало известно о готовящемся китайцами ограблении, и она обратилась ко мне с нижайшей просьбой оградить от бандитов. За это предложила 5000 лан, четыре пуда чаю и десять быков. Отказаться не смел, дабы соблюсти местный обычай...»

В германскую воевал в Польше. Кроме Георгия 4-й степени получил Орден святого великомученика. Как-то в Шанхае Косьмин встретился с Оглоблиным. Разговор зашел о Семенове. «Ему всю жизнь везло, Но он плохо кончит, поверьте моему слову. Мания величия в сочетании с хамством и живодерством еще никому не приносила пользы, — говорил Оглоблин. — Это утверждаю я, бывший командир полка, в котором служил Семенов».

Потом Кишинев, где Семенов временно исполнял обязанности командира полка. Там и застала его революция. Из Кишинева переведен в Уссурийскую дивизию. Отозван в распоряжение генштаба в Петроград. На Мойке, 20, близко сошелся с председателем Всероссийской революционной комиссии по формированию добровольческих армий полковником Муравьевым. За товарищеским ужином Муравьев прощупывал молодого офицера, а тот горячился:

— Надо немедля арестовать фракцию большевиков. Для этого достаточно всего одного училища, и дворец Ксешинской будет наш со всем его содержимым. Совдеп в Тавричанском дворце? И его взять. Всех расстрелять, а Брусилова просить принять власть военного диктатора.

Муравьев соглашался. Офицер ему импонировал, на такого можно было положиться.

— Подождем, пока большевики задушат Керенского, а потом мы их перевешаем.

Муравьев предлагает Семенову отправиться в Сибирь и приступить к формированию частей из иноверцев.

С мандатом военного комиссара Временного правительства есаул Семенов формирует части, вооружает их и подчиняет себе. В Чите ему захотелось уничтожить весь совдеп и провозгласить себя военным диктатором Сибири и Монголии. О заговоре стало известно, и по этому поводу состоялось специальное заседание совдепа. Семенова решено было арестовать и предать революционному трибуналу. Семенов спешно покинул Читу. На станции Маньчжурия разоружил вместе с Унгерном гарнизон в полторы тысячи штыков. Унгерна назначил комендантом Хайлара, выделил ему отряд, а сам отправился в Харбин за оружием. Но командующий войсками на КВЖД генерал Хорват отказал ему. Семенов силой забрал оружие, патроны и вернулся на станцию Маньчжурия.

Мандат Временного правительства действовал безотказно, он быстро собрал внушительный отряд, сам себя назначил атаманом сибирских казаков. Читинское правительство, состоящее из эсеров и меньшевиков, уже не могло с ним не считаться. После назначения Колчака верховным правителем в Омске у Семенова с ним начался разлад. Колчак дал приказ арестовать самозваного атамана и послал в Читу генерала Волкова во главе кавалерийского полка. До кровопролития не дошло. После переговоров с Волковым по телефону Семенов решил помириться с Колчаком. Колчак простил есаула, произвел его в генерал-майоры и назначил командующим Читинским военным округом. В октябре 1919 Семенов уже военный губернатор Забайкальской области и помощник командующего вооруженными силами Иркутского округа генерала Розанова, который имел штаб-квартиру во Владивостоке.

7 февраля 1920 года, как раз в Христов день, был расстрелян Колчак, а незадолго до этого, 4 января, он передал всю власть Семенову, как это утверждал сам Семенов. Против нового верховного начали кампанию генералы Дитерихс, Сукин, Пучков, Сахаров. По настоянию командующего армией генерала Вержбицкого Семенов выехал в Читу, в надежде уладить скандал. Но по дороге узнал, что его хотят арестовать и выдать красным. Путь назад оказался отрезанным. Семенову пришлось высадиться, и он спешно, на неисправном аэроплане, отбыл в Даурию.

К 20 ноября 1920 года, части Красной Армии выгнали Семенова с территории Забайкалья в Маньчжурию.

5 декабря под охраной японцев он прибыл во Владивосток. В тот же день ему нанес визит начальник штаба экспедиционных войск генерал Такаянаги, который сообщил, что на станции Маньчжурия взбунтовались генералы и отказались подчиняться Семенову. Впоследствии Семенов жаловался: «Так моими генералами был сорван план образования национальной государственности. Я ушел в Порт-Артур, чтобы продолжать борьбу против большевизма». Возвращаясь назад, Семенов оставил братьям Меркуловым большие деньги для организация переворота.

...За окном под тяжелыми ботинками поскрипывала щебенка — это бодрствовала охрана. Косьмин поднялся, накинул шелковый, прохладный халат, долго закуривал.

Утром Семенов сам разбудил его. Наскоро перекусив, они направились к озеру. Шли недолго. От Семенова разило водочным перегаром. Он много курил, сплевывая густую мокроту под ноги, и тяжело дышал.

От глади озера, как из кастрюли, поднимался пар, берега его поросли камышом и осокой. Гандошкин уже развел костер, на рогульках висел внушительных размеров казанок с закопченными боками.

— Григорий Михайлович, какую ушицу сварганим? — спрашивал Гандошкин, защищая короткопалой рукой от огня бороду. Семенов выходил из кустов, застегивая штаны.

— Сибирскую, какую же еще?

На раскинутой скатерке стояла закуска, водка. Утренняя стынь отступала. Гандошкин бегал от удочки к удочке, дергал, радовался улову. Придавленный сырым с ночи воздухом, низко стлался синей спиралью дымок. Кипела уха.

— Вот так, значит, и живем, — произнес с какой-то досадой Косьмин, вызывая Семенова на разговор.

Тот облизал с толстых пальцев селедочный жир, вытер руки полотенцем, скомкал его и швырнул от себя.

— Вы зачем приехали?

— Как говорят, расставить точки над «и».

— Ну и расставляйте.

— И расставлю. — Косьмин посопел, как перед дракой. — Почему вы не перечислили деньги на оружие?

— Все?

— Нет. Не все. По чьему распоряжению ушли казаки?

— Не знаю.

— А корпус Нечаева?

— Это его дело. Он состоит на службе у китайцев. Они его, наверно, и отозвали.

— А деньги? Вагоны стоят с винтовками без затворов, с гранатами без запалов. Мы задолжали с жалованьем волонтерам. Они превращаются в грабителей.

— Нет у меня денег, — отрезал Семенов.

— Как же нет, когда есть, — возмутился Косьмин. — Григорий Михайлович, побойтесь бога. Да на вас креста нет сказать такое. Это... Это... — Косьмин в раздражении смял салфетку, — это безобразие. Я вынужден буду жаловаться. Вы нарушаете уговор с господином Танака. Он выделяет деньги на объединенное войско, а не вам лично.

Семенов поднял тяжелый взгляд на Косьмина, взгляд пустой, безжизненный.

— Вы что, думаете, я пропиваю их с бабами в ресторанах, сорю ими направо и налево? Спросите у него, — кивнул в сторону Гандошкина, сидевшего одиноко на берегу. — Он подтвердил. Ботинки не на что купить.

Семенов грешил против истины. Деньги на его имя в банке имелись немалые. Недавно получил от потомка цинских императоров Пу И солидный узелок с драгоценностями. Потомка изгнали из Пекина, и он находился под присмотром французов в Тяньцзине. Семенов сумел убедить его в необходимости собрать армию из сторонников цинской монархии и восстановить Пу И на законно принадлежащем ему троне. Время от времени гонец Семенова возвращался со щедрыми пожертвованиями.

— ...Мы ухлопали столько сил и энергии на создание объединенных сил, и теперь все идет прахом. Так нельзя. Вы посмотрите, что делается в мире. Все страны отворачиваются от Советов. Наступило самое благоприятное время. Если мы упустим его, то нам потомки не простят. Они осудят нас за мелкособственнические интересы. Они плевать будут на нас.

— Не будут, — отрезал Семенов. — Уже потому не будут, что мы не доживем до того времени.

— ...Упускаем возможность заявить о своей силе всему миру, — продолжал Косьмин, пропустив фразу Семенова мимо ушей, — над нами потешались все кому не лень, пока мы не начали работу по объединению. Тьфу ты господи боже мой... Не простит нам этого история, Григорий Михайлович. Не простит... — Лицо его скривилось в плаксивой гримасе.

Семенов отвернулся и глядел, как по воде кругами ходил поплавок, нырял, снова появлялся. Гандошкин то приседал, упирая руки в колени, то поднимался, вытянув морщинистую шею. Потом быстро разделся, полез в воду.

— Тяни за леску, чего рот раззявил, заячья твоя губа! — вскочил Семенов. — Хватай ее за жабры. С хвоста начинай и легонечко к голове...

Гандошкин в чем мать родила стоял по пуп в воде, синий от холода, и шарил руками под корягой.

— Ну чего ты там?

— Кусается, Григорь Михалыч... — хрипел Гандошкин. — Б-о-оль-шущая, стерва...

— За жабры ее, слышь!

— Не могу, прямо тигра какая-то.

Семенов снял сапоги, бриджи. Оставшись в трусах по колено, поежился. Прихрамывая, обежал ярок и, задом наперед, на четвереньках, сполз по глинистому откосу. Расставив руки и вспенивая воду, побрел к Гандошкину.

— Где она тут?

— Во, во она... Ай! — Гандошкин выдернул руку и обхватил губами кровоточащий палец.

— Мать твою так... — Семенов, пыхтя, задрал подбородок и запустил под корягу обе руки. Потом крякнул и рывком выхватил рыбину из воды. Изогнувшись колесом, она сверкнула чешуей и, шлепнувшись на примятую и жухлую осоку, заскакала, изгибаясь жестким и сильным телом.

Гандошкин одевался.

— Налим что... Он суетной зимой, на холоду, под ледком, а летом он спячий. Заберется под корягу, ляжет на дно и пучит глаза. А тут ему наживка...

Косьмин подождал, пока Семенов, отвернувшись, выжимал трусы, а потом развесил перед костром на колышки.

— Халат не взял... — ворчал он. — Сколько говорить тебе, раз идем к воде, так бери халат. Как я теперь буду? Помощнички, едри вашу мать, с чашки ложкой. Все самому надо. Кругом все самому, — распалялся Семенов. Гандошкин, чтоб не слушать в свой адрес матерщину, подался в кусты за хворостом. — Вот всегда так, — жаловался Семенов, — как что, так в кусты. Паразит.

Налим не поместился в казанок, и морда его с разинутой пастью страшно торчала из бурлящего кипятка.

— Так что делать, Григорий Михайлович? Решение ваше каково будет?

Семенов опять надолго замолчал, глядел в костер, нахмурив лоб и прищурив глаза. Гандошкин принес охапку сухого хвороста, подложил в огонь, попробовал уху и принялся разливать ее по глубоким японским чашкам. Уха парила, аппетитно пахло лавровым листом.

— Ладно, — негромко произнес Семенов, разжег в костре прутик, прикурил погасшую папиросу, — как говорится, напрасные хлопоты и никчемный разговор. Несерьезно все это. Не в бирюльки ведь собрались играть, а подчинить себе весь Дальний Восток. Не с того начали...

Косьмин встал, одернул на себе хорошо отутюженный сюртук.

— Хотите начистоту? Откровенно и без всяких там фиглей-миглей?

— Давайте, — согласился Семенов.

Прокашлявшись, Косьмин начал:

— Вас не устраивает вторая роль. Это всем понятно и ясно. И не пытайтесь возражать. Чего там! Но это ведь не наша воля. Хотите командовать парадом — милости прошу. Хоть сию минуту сниму с себя руководящую сбрую и вручу ее вам. Садитесь вы на белого коня. Я не так тщеславен, как это кажется кому-то. Мне, в конце концов, плевать на эту власть. У меня люди рискуют жизнью в тылу красных. Восстание только сигнала ждет, а мы тут все не можем поделить трон. Стыдно подумать даже об этом, а не то что говорить. — Он сломал прутик. — Вы извините, что так откровенно. Но что делать...

— Вы, как пишут в газетах, уже и землей торгуете. По доллару за гектар. — Семенов вытащил из-под себя газету: — Почитайте.

Косьмин сделал независимое лицо, читать не стал.

— А что тут такого? Выпустим облигации. Это ведь сотни миллионов в наш карман. Разве плохо?

Связываться с БРП Семенову не хотелось. Затрут. Оставят на последних ролях. Поделят между собой посты. Нет уж, пусть обходятся без него.

Косьмин выпил три-четыре рюмки. Семенов опорожнил бутылку водки, но сколько ни пил — только бурел лицом. Косьмин прижал ладони к печени, скривился. Ему нельзя было пить, но он пил.

— Заиграла, — произнес он со всхлипом.

— К погоде, — сказал Семенов, глядя на озеро.

— Да я о печени. Режет, стерва, спасу нет.

— А... пить надо меньше.

— С вами запьешь...

— Испокон веков в России желудок правил разумом да немцы. Вот и доправились — дальше некуда. Горлопанить все научились, а как до дела, так хвост поджат. — Семенов стиснул зубы так, что в глазах замельтешило.

— Что с вами, Григорий Михайлович? — испугался Косьмин, видя, как у Семенова от ключиц к ушам побежала бледность.

— А ничего, — огрызнулся Семенов, сорвал травинку и принялся жевать. — Сволочи все. — Семенов злился на всех: на большевиков — за то, что предсказания не сбылись, и красная Россия назло всем живет и не думает гореть в геенне огненной. Упустили время, когда можно было одним жимком удавить, а теперь кусай локти, поди возьми ее. Злился на харбинских воевод, одуревших от безделья и склок. Особенно злился на Дитерихса. Заборов сообщил, что Дитерихс, вместо того чтоб объединять, смуту посеял, перечница старая. — Зря вы сюда приехали...

— Это я уже понял. Прикажите доставить меня в город.

Двенадцатого августа вагоны сгорели. Пропали полторы тысячи винтовок, полмиллиона патронов к ним, двенадцать пулеметов системы «Люис», десять пулеметов системы «Гочкис», тридцать ящиков с гранатами. Пожар начался ночью, тушить было некому, вагоны успели оттащить подальше от станции, и они там горели и рвались, как им хотелось.

Косьмин впал в отчаяние. Харбинская полиция начала вести следствие, выясняя, в чей адрес поступили вагоны, кто является их отправителем. Агенты начальника жандармерии проявили удивительную, не свойственную им расторопность и быстро все это выяснили.

Бордухарову и Косьмину доложили об этом.

«Будет скандал, — констатировал Косьмин, — будет серьезный скандал, если о пожаре станет известно прессе, а значит, и рядовым членам БРП, чьи взносы пошли на уплату за оружие».

Совсем неожиданно Ли Бо был приглашен на ужин к генеральному консулу Франции в Харбине де Бизаню. О чем состоялся разговор, никто не знал, но следствие по делу «бананы» прекратилось. То, что осталось от вагонов и оружия, солдаты Чжан Цзо-лина собрали и увезли куда-то. В левую прессу не просочилось ни строчки. Руководители БРП перевели дух. Но мятеж, намеченный в Приморье на первое октября, был сорван. Отряды Лошакова и Лялина оказались в глубоком тылу на территории СССР, и их надо было спасать. Оставить их на зиму в тайге — значит обречь на голод и смерть. Так долго и тщательно готовившаяся акция сорвалась. Косьмину временами хотелось застрелиться, но удержала мысль: похоронят как пропащую собаку. И не вспомнят даже.

Граница. Август 1927 г.

Накануне нападения на соседнюю заставу боец Махоткин привел пожилого китайца, увешанного цинковыми флягами со спиртом. Китайца звали Хо, шел он в Поповку, к кому шел, предстояло еще узнать. Китаец, с трудом подыскивая слова, рассказал, что в верстах семи ниже по течению Матицы сосредоточился большой отряд белогвардейцев и что ночью они собираются напасть на пограничников. Допрашивал китайца командир летучего кавэскадрона ГПУ Николай Нелюта. Селиванову, начальнику заставы, он сказал:

— Не врет. А вот кто возглавляет банду, не говорит.

— Может, не знает?

Оставив Хо с Селивановым, Нелюта вышел на крыльцо, вдохнул глубоко, постоял, широко расставив крепкие ноги в блестящих хромовых сапогах.

У коновязи, отгоняя назойливых слепней, вздрагивала потной, блестящей кожей лошадь начальника комендатуры. Молоденький дневальный, с брезгливым выражением собирал в совок навоз.

Нелюта сел на ступеньку и пригласил рядом с собой дневального.

— Перекурим, что ли?

— Боец Махоткин, — представился пограничник и щелкнул каблуками.

— Садись, Махоткин. Значит, ты поймал китайца?

— А чего его ловить? — быстро отозвался Махоткин. — Обнаружил след и пошел. Потом гляжу: через версту сидит у костра и варит похлебку. Я ему говорю «руки вверх», а он кланяется. Взял и привел сюда.

Пальцы у Махоткина узкие и длинные, над губой желтый пушок. «Музыкант», — подумал Нелюта и спросил:

— На гражданке где работал?

— Закройщиком. Портной я. — И смутился.

— А по дороге он ничего не смог выбросить?

— Не, я за ним очень даже строго следил. — Подумал немного и более уверенно произнес: — Не, ничего не выбросил.

Из комендатуры вышел Селиванов. Постоял, поморщился от солнца.

— Товарищ Нелюта, старик что-то опять забормотал.

Селиванов потел в наглухо застегнутой гимнастерке, под мышками — темные полукружья с белыми обводами соли, лицо распаренное, красное. Китаец ему порядком надоел, и он не скрывал желания поскорее избавиться от него.

Увидев Нелюту, Хо быстро заговорил:

— Моя, господина капита... чиво тибе говори... э... его рука... э... — он показал на свою руку, а потом ткнул себя в морщинистое лицо, — его рука — моя... э... вот, — шлепнул ладонью по щеке. — Понимай?

Нелюта посмотрел на Селиванова, тот пожал плечами, мол, черт его разберет.

— Чего твоя говори — моя не понимай, — сознался Нелюта.

Селиванов улыбнулся.

— Говори яснее, чего надо? — Нелюта тоже устал от допроса.

Под окном стоял Махоткин с совком и голиком и прислушивался. Наконец не выдержал:

— Старик хочет сказать, что у того человека кожа на руках такая же сморщенная, как у него лицо.

— Так? — переспросил Лихачев у старика. И тот радостно закивал.

— Махоткин, — приказал Селиванов, — а ну отведи его в погреб. Да не запирай, а то задохнется. — Селиванов снял фуражку, протер платочком клеенчатый подклад, снова надел и спросил: — Чего теперь мы с ним будем делать?

— Да ничего. Хай живэ. Ты к ночи пост убери. Он должен убежать. Это ж агент их. Послали пронюхать, как мы тут — приготовились к их встрече или нет.

...Всю ночь бойцы прислушивались к шорохам на той стороне. Рядом с Нелютой в секрете находился Махоткин, а чуть поодаль — командир отделения Супряга. От Нелюты к Супряге тянулась тонкая сигнальная бечевка. Темнота стояла кромешная, хоть глаз коли. Махоткин завозился, и Нелюта ткнул его локтем в бок. Перевалило за полночь, наступило то время, когда тяжелеют веки, будто наливаются свинцом, и до смерти хочется ослабить сведенные постоянным напряжением мышцы и хотя бы на пару минут забыться. Где-то над самой головой долбил мягкую кору кедра страдающий бессонницей дятел. Махоткин размеренно сопел, Нелюта подумал, что тот спит, и снова толкнул его.

— Извини, я нечаянно.

— А, — сказал Махоткин и опять ровно засопел.

Нелюте снова показалось, что боец заснул, и это стало его беспокоить. Но тут Супряга дернул бечевку. Махоткин задышал учащеннее. Ничего подозрительного Нелюта не уловил в подумал, что отделенный проверяет их боеготовность. Вверху пронесся порыв ветра, и опять принялся стучать дятел-полуночник.

Перед наступлением утра лесные запахи обостряются. Среди наплыва сладкого, горьковатого, дурманящего великолепия неожиданно почувствовался запах папиросного дыма. Он ощущался еле-еле. Нелюта дернул намотанную на кулак бечевку и почувствовал два ответных рывка, означавших, что Супряга тоже насторожился. Еще не известно было, кто выдал себя: то ли один-два человека, то ли целый отряд.

Нелюта вынул из кобуры револьвер. Махоткин удобнее приладился к винтовке.

Наконец смолк дятел, и на той стороне подала голос выпь, будто только этого и дожидалась.

Махоткин задышал в ухо:

— Тут на все десять верст в округе нету болот.

Нелюта ничего не ответил, целиком превратившись в слух. Через несколько минут его внимание привлек еле различимый шорох, который с каждой минутой становился все отчетливее. Супряга дернул бечевку четыре раза и начал ее сматывать, боясь, как бы нарушители не потянули ее за собой.

Они проползли один за другим настолько близко от Нелюты, что тот почуял запах чеснока.

Прошло еще не менее часа, когда они вернулись той же тропой.

К секрету Нелюты неслышно подобрался Селиванов. Его лицо смутно белело в темени.

— Китаец удрал. Теперь убедились, что твой эскадрон тут. Скоро начнут у Зудова.

Нелюта пожал локоть Селиванову: мол, понял.

Нелюта вышел к коновязи. Часовой тихо окликнул:

— Ну как вы тут?

— Та ничого, товарищ командир. Балакают ребята.

Нелюта отошел в сторону, закурил, пряча папиросу в рукав. Из-за кустов слышалось негромкое «балакание»:

— Как это земля не шар? Вы мне голову не морочьте. Даже попы согласились, а ты «не шар». Даешь! Как это...

— А вот так.

Последовала длинная пауза.

— Чудно́... этого, как его... Бруно Джордано сожгли на костре? Сожгли. А Галилея?

— Его не сжигали.

— Ну пусть не сжигали, — быстро согласился тот, который все не верил, что земля не шар. — А Коперника?

— Того спалили.

— Во! А ты — не шар!

— Балда. Чего с тобой говорить. Я против того, что земля шар? Она не совсем шар, чего тут не понять? Она только в принципе считается круглой, как арбуз, а на самом деле она во, как кулак мой. Видал?

— Во дает, а?

— Да пошел ты...

Нелюта затоптал окурок, подозвал часового:

— Командиров ко мне. Быстро.

И в это мгновение послышались пулеметные очереди, приглушенные расстоянием.

Как Лошаков ни напрягал слух, кругом стояла, если не считать невнятного говорка на перекате, плотная, осязаемая тишина. В любой миг она могла расколоться на тысячи острых и звонких осколков и каждый из них мог впиться в его спружиненное тело. Он лежал на бруствере замаскированного окопа, из которого только что ушли китайские солдаты, оставив после себя запах чеснока, и чувствовал огромную усталость. А впереди предстоял нелегкий бросок, за которым откроется кусочек синей предрассветной России, и Лошакову казалось, ступи он в эту хрусткую синеву, и ему станет легче дышать и мозг начнет работать четче и яснее, и с этим придет способность принимать то единственно правильное решение, которое обеспечит успех всей операции. Никто не рассчитывал на легкий успех, рейд обещал быть необычайно трудным уже потому, что предстояло пройти по тылам полтысячи верст. «Бог простит, — думал Лошаков, сжимаясь от накатывающейся тоски, — не для себя я, а для нашего общего дела».

Рядом зашуршало. Подошел Миловидов.

— Китайцы ханжи просят, — сказал он ворчливо.

От новых его ремней исходил запах скипидара и кожи, он удобно устроился на брезенте, напрягая глаза, всмотрелся в темноту, ничего не увидел и спросил:

— Дать, что ли?

— Как хотите, — отозвался Лошаков, занятый своими мыслями.

— Была б моя воля, я б дал им и выпить и прикурить, — бурчал Миловидов, сползая в окоп.

В блиндаже горела керосиновая лампа, на порожке сидел китаец и курил. Миловидов обошел его, выудил из вещмешка бутылку ханшина.

— На, черт раскосый, и мотай отсюда.

Китаец радостно закивал и тут же исчез. Миловидов посмотрел на Сарафанова, на Заборова.

— Выпить, что ли?

Сарафанов спрятал блокнотик. Заборов оторвался от карты.

— Как вы, Леонтий Михайлович? Может, тяпнем по маленькой для сугрева, а? По махонькой. Чем поят лошадей. — И сам рассмеялся.

— Лаврен Назаровичу может не понравиться, — сказал Сарафанов.

Миловидов сжал губы в тонкую линию, подержал их так и произнес со злобой, четко, но спокойно:

— Чихать я на него хотел.

Однако пить он не стал. Заборов сложил карту, сунул ее в планшетку и вышел. Миловидов посмотрел ему вслед.

Он завидовал Заборову и боялся его. Всегда подтянутый, немногословный, удивительно сдержанный Леонтий Михайлович в горячее время действовал на него отрезвляюще. Его взгляд, движение плечом, поворот головы вводили Миловидова в гипнотическое состояние. Потому Миловидов выходил из себя. Сарафанов знал об этом и молчал, щадя его самолюбие.

— Видал фрукта? — спросил Миловидов.

— Зря вы на него так. Мне Заборов нравится. В нем что-то есть. — Сарафанов вел дневник. Первое время так увлекся им, что исписал все страницы блокнота. Он фиксировал все, что видел, что чувствовал. Он давал характеристики окружающим его людям, делал выводы, рассуждал, обобщал. Особое место в своих записях отводил Заборову. «Кажется, он знает то, чего не только мы не знаем, но и уму нашему недоступно. Он не высокомерен. С нами он общается мало, потому что мы для него не интересны». Так гласила одна из первых записей. Другая: «Он вступил в отряд, дыша гневом против большевиков и Советов, которые уничтожили его семью. Интересно, что бы он сделал со мной, если бы узнал, что в гневе его виноват и я. Боюсь даже представить. Все в отряде трагедию Заборова принимают за чистую монету и сочувствуют ему. И тем не менее, для меня Л. М. загадочная личность»...

— Может, зря, — согласился Миловидов, запихнул ногой мешок под лавку и вышел вслед за Заборовым.

Леонтий Михайлович прошел к Лошакову. Тот сполз с бруствера, отряхнул прилипшую землю, посмотрел на часы, постучал ногтем по стеклышку:

— Однако пора бы... Ежели сигнала не поступит, то уходим в тыл. Придется еще немного выждать. — Помолчал. — Как мучительно все это. Распорядитесь выдать по фляжке водки.

Наискось через все небо капелькой крови покатилась звезда. Заборов хотел загадать, но не успел, она исчезла, ярко вспыхнув над горизонтом. Лошаков вздохнул.

— Успели загадать?

— Нет.

— Я тоже не успел. Вот так и жизнь, — произнес он горько, — вот так чиркнет — и нет ее. Даже следа не останется. Самое большое мое желание — остаться живым. Чтоб не уподобиться вот этой звезде.

Заборов усмехнулся:

— Яркости не хватит. Чтоб так сгореть, нужен сильный огонь.

Лошаков его понял, но переспросил:

— Какой?

— Вестимо — внутренний.

— А я подумал, костер. — Он невесело вздохнул: — О-хо-хо... Надо готовиться к худшему, тогда и свист пули в радость: значит, не в тебя, значит, мимо.

Подошел Сарафанов. Постоял, переминаясь. Решившись, тихо и извинительно спросил:

— Господа, прошу простить за вопрос, возможно, он покажется вам неуместным, но моя профессия обязывает. Что вы сейчас ощущаете перед боем, о чем думаете?

Заборов и Лошаков молчали.

— Мы только что говорили об этом, — сказал Лошаков. — Не хочется повторяться.

— А мне позвольте не отвечать, — оказал Заборов, сделал кивок и протиснулся между Сарафановым и стенкой траншеи. Он думал сейчас о предстоящей встрече с семьей. Радость росла в нем с каждой минутой и жгла своей невероятностью.

Вернулись лазутчики и подтвердили наличие на сопредельной стороне кавалерийской части. Численность ее состава определить не удалось, но коней много. Допрашивал их Миловидов. Потом он подошел к Лошакову:

— Как мы и предполагали, кавчасть на той стороне. Стоит лагерем верстах в трех от реки.

Лошаков посмотрел на часы, поднеся их близко к лицу. И тут же прислушался. Далеко севернее разгорался бой, доносились приглушенные расстоянием выстрелы.

— Хо еще нет, — напомнил Миловидов. — Будем ждать?

Вскоре привели китайца, мокрого и дрожащего от холода.

— Твоя мозина туда ходи. Рюська тама сапсем нету. Все туда бежал, — махнул он по течению реки. — Конь туда бежал.

В сырой балке собрался весь отряд. Лошаков приглушенно и со сдерживаемым волнением говорил не нужные никому слова, и только Сарафанов внимательно его слушал.

— Отныне забудьте, что вы изгои. Вы регулярная красноармейская часть. Все товарищи, а не господа. За нарушение дисциплины — расстрел. По коням. С богом, братцы...

Сарафанов держался Заборова, с ним он чувствовал себя увереннее и защищеннее. Карман его кожаной куртки обвис под тяжестью нагана с восемью похожими на крупные бобы пулями. «Главное, все увидеть своими глазами и прочувствовать», — успокаивал он себя, стараясь заглушить липучий, как смола, страх.

Начальнику Губотдела ОГПУ т. Карпухину

По имеющимся данным, одиннадцатого августа с. г. со стороны маньчжурской границы, что напротив погранзнака 123, готовился переход через границу белогвардейской банды в количестве 150 человек под руководством бывшего полковника Лошакова. Придерживаясь строго разработанного плана, банда в количестве 121 человека была пропущена нами через границу на нашу территорию, при этом два белобандита были убиты.

Как и предполагалось, бандиты изменили свой первоначальный маршрут и вышли на Яблоневку, которую прошли спешным маршем. В Ясеневке банда остановилась на постой, был созван деревенский сход, и Лошаков выступил от имени повстанческого комитета. Он сказал, что во Владивостоке власть большевиков свергнута, в Москве всех коммунистов перестреляли и что пришла новая власть, подлинно народная, которая отменит совдепы, даст крестьянам землю и угодья. Вторя ему, то же самое говорили Семен Маслов, Ерофей Хоробрых, Левадий Симак, Феоктист Рябошапка, все они известные богатеи и в период гражданской войны — первые пособники белогвардейцев. А у Хоробрых двое сыновей убиты в боях с красными партизанами. Все они призывали вступить в ополчение и идти на волость в Терновый, свергнуть там Советскую власть, а коммунистов, комсомольцев и сочувствующих им перевешать. Но Лошаков перебил и сказал, что никаких кровавых расправ с идейным врагом не будет. Будут честные бои с противником. А расправы он не допустит. Все это, конечно, было враньем. Это он только для прикрытия так говорил.

Бандиты пошли по деревне, лазили по сундукам, воровали, глумились над красным флагом, что на сельсовете. Народ, в основном беднейшее крестьянство, возмущался, стыдил их, веря, что перед ними действительно красноармейцы. Некоторые, в том числе партийцы, быстро скрылись в лес, прихватив с собой охотничье оружие. Они сообразили, что это за «красноармейцы» явились в их деревню.

15 августа, преследуя скрытным способом банду, мы подготовили засаду в лощинке Сладкого ключа. Приказ был первыми не стрелять, потому как и среди бандитов были заблудшие, одурманенные буржуазной пропагандой, и смерть их была бы бессмысленной и даже обидной. На рассвете, когда основная часть бандитов уже не спала, им был предъявлен ультиматум: сдаться на милость победителя. Так они не пожелали сдаваться. В ответ на наше гуманное предложение они принялись кричать нецензурные слова и палить.

Бой длился всего семнадцать минут. Это я точно заметил. В результате убито бандитов двадцать семь штук, в плен взято аж восемьдесят девять штук, остальные разбежались. К горькому нашему сожалению, главарь банды полковник Лошаков успел пустить пулю в рот. Помощники главаря успели удрать. С нашей стороны убит один боец, ранены семеро.

Кроме вышеуказанного мной хочу отметить умелые действия группы из особого отдела армии. Бандитов мы смогли победить только потому, что операцию проводили вместе, тесно взаимодействовали на ее протяжении.

Командир отряда особого назначения  Н е л ю т а.

Тайга, Сладкий ключ. Август 1927 г.

Прислонившись к дереву, Миловидов загнанно дышал и одной рукой растирал грудь. Другая безвольно висела с наганом. Вокруг него сидели и лежали несколько таких же до предела усталых и мокрых от пота людей.

— Ах так... — шептал пересохшими губами Миловидов, — погодите у меня, — грозил он, устремив неподвижный взгляд в глубину леса, — ну, погодите... гады... Тишка! — истерично выкрикнул он. — Дай чего-нибудь выпить. — Не дождавшись Тишки, он опустился, съехав спиной по шершавой рубчатой коре, сел на голые мосластые корни.

Тишка без ремня и босиком понуро стал перед Миловидовым, поминутно сгибом рукава вытирая мокрое лицо.

— Ну, ничего. Слава богу, удрали. А там поглядим. Мы еще себя покажем. Ну, чего ты?..

Тишка трудно и сухо сглотнул.

— Там все осталось...

Миловидов выругался, сплюнул тягучей слюной, провел по рту ладонью.

— Ну-ка собери этих зас...цев. Всех до одного и тут, передо мной построй. Живо...

Миловидов стоял посреди щебечущего, поющего, пахнущего разнотравьем леса. Вдалеке бухали редкие выстрелы. «Ничего себе, — подумал он с удивлением, — драпанули!»

Бандиты строились с неохотой. Тишка, не стесняясь, пинал особо упрямых, негромко крыл их матом, щипал, таскал за воротники.

Скоро перед Миловидовым выстроились четырнадцать человек. Тишка стал на правом фланге. Миловидов смотрел на них из-под низко опущенного козырька фуражки. «Ну и воинство... Один без штанов совсем, другой босиком, третий без гимнастерки и оружия, четвертый в одном сапоге. И это с ними я собрался воевать. Ах вы, заячьи ваши души...» Он поднялся, морщась. Прошел перед неровным строем припадая на стертую ногу. Остановился напротив высокого с бычьей шеей мужика. Тот стоял босиком, но в обеих руках держал сапоги. На отвисшем ремне висела фляжка без пробки.

«Пустая, — подумал Миловидов, — или вылакал, или выплескал».

— Ты что, сучья твоя морда, удрал? Почему не оборонялся?..

Мужик втянул шею в могучие плечи:

— Так уси ж биглы, вашбродь... Тут стреляють, там стреляють. Уси бегуть, ну и я за имя...

Кто-то передразнил зло:

— «За имя...»! Попереди бёг, как олень! — И еще раз передразнил зло и с обидой: — «За имя...»

— Сапоги чьи? Свои небось там оставил, гад?

Мужик молчал, глядел тупо и безразлично в одну точку, редко моргая сивыми и коротенькими ресницами.

Длинно и угрожающе втянув через зубы воздух, Миловидов подошел к безусому востроносому парню.

— А ты?..

— Что я? — быстро переспросил тот, глядя прямо ему в глаза.

— Ты зачем шел сюда, щ-щенок? Ты чего тут потерял? Тоже бежал впереди?

Вмешался Тишка:

— Вашбродь, он двоих чекистов свалил. Сам видал своими глазами.

— Вот как?

— Так точно! — вытянулся тот.

Еще возле одного остановился Миловидов. Это был коренастый лет пятидесяти мужик в располосованной надвое гимнастерке и в намотанных на босу ногу портянках.

— Ты почему убежал?

— А вы, вашбродь, не рычите. Я окромя вас знаешь сколь перевидел таких? Со звездами на погонах и о лампасами на ж...е. Так что не дери горло-то. Сам чего убежал? Жить хоцца? Мене тоже.

— Колчаковец?

— Пепеляевец.

— Медаль имеешь за ледовый поход?

— Так точно!

— Не ори, не глухой.

Он уже прошел строй и увидел на трухлявом пеньке Сарафанова. Тот сидел уперев голову в кулаки и то ли спал, то ли отрешенно думал о чем-то.

— А этот чего ждет? — спросил у Тишки.

— Они не желают-с. Они интеллигентные-с.

— Вильямин!

Сарафанов поднял взгляд.

— Чего вам?

— И ты жив? — как будто обрадовался Миловидов,

— Как видите.

— Р-разойдись. Приготовиться к походу. Выставить боевое охранение. Пересчитать оружие.

Он подсел к Сарафанову.

— Ну что, вояка?

— Я не вояка. Я репортер.

— Да... Лихо они нас бросили. И стратегия, и тактика, и конспирация — все накрылось. Христово воинство... — Покрутил головой, приглашая поудивляться: — Лошакова видели?

— Убит он. — Сарафанов, как в ознобе, передернул плечами. — Сдаваться не хотели. Ведь предлагали ж как людям. Зачем надо было стрелять? — задал он то ли себе, то ли Миловидову вопрос.

— Как я гляжу, вы того... с бзиком, — Миловидов повертел пальцем у виска. — Сдаваться... Ишь ты... Ну ничего... Я им устрою Варфоломеевскую ночь. Надолго запомнят... А Заборов где?

Сарафанов пожал плечами. Миловидов начал вспоминать: на ночевку они забрались в один шалаш. Когда раздались выстрелы, Миловидов быстро выполз. А Заборов?.. Ага, кажется, и он следом. А вот потом куда делся? Он потер виски, поморщился.

— Может, тоже убили... Как ты думаешь?

Сарафанов снова пожал плечами.

— А жаль. С такого отряда остались рожки да ножки. Всех коней побросали. Эх... — Миловидов через голову снял полевую сумку, расстелил на коленях карту.

Весь день и часть ночи они куда-то брели в затылок один другому, переругивались. Впереди шел Миловидов, иногда он, прячась, с зажженной спичкой склонялся над картой, что-то бубнил. Миловидов шел к деревне упрямо, со злобой.

Привал сделали в полночь. Всего на пару часов.

Отряд переходил вброд речушку.

— Вот вам, — бормотал Миловидов, бредя по колено в воде и оглядываясь на полыхающий хутор, — вот вам...

Раздавались душераздирающие крики. Это заживо горели люди. Рядом с Сарафановым запаленно дышал Тишка, за ним — Миловидов. Следом громко топали еще девять человек. Вспомнил, как целый день сидели в засаде и наблюдали за хутором. Семь изб, колодец с журавлем. Белоголовые дети на лужке гоняются за теленком. Ветряк с широкими и дырявыми лопастями, старики и старухи на завалинках.

И все это горело, трещало, кричало... Сарафанов на ходу зачерпнул двумя ладонями воду, плеснул в лицо, набрал в рот, прополоскал, выплюнул.

— Зачем это... Зачем... Господи, зачем?

И опять они, тяжело дыша, валились на траву, раскрыв широко рты. Валились, закрывая глаза. Ходили остро кадыки под заросшей шерстью кожей. Миловидов хрипел:

— Вот так... Я говорил... Вот так им... в бога и креста святителя...

Их нагнали и окружили крестьяне, вооруженные чем попало. Они рубили бандитов косами, гвоздили к земле вилами-тройчатками, они рубили их топорами — и все молча, как привыкли работать в поле.

Миловидов, изрезанный, живучий, как гадюка, уполз в темень, истекая кровью. Сарафанов стоял на коленях, протянув руки:

— Не надо... Я не убивал. Я не жег ваших детей... Господи! Простите христа ради... Господи...

...Утром Сарафанова на телеге увозили в волость. Он стоял на коленях со связанными руками, похожий на старика, и пел. Он пел без слов, что-то непонятное и тоскливое.

Подъехали к волисполкому. На крыльцо вышел Нелюта. На ремне в потертой кобуре наган, шашка сбоку.

— Ты кого привез, дед?

Крестьянин сел, утер рукавом глаза, принялся сморкаться, а потом прижал ладони к лицу, и плечи его затряслись.

Сарафанов поднялся с колен.

— Ту-ту, — прогудел он, вытянув сухие, потрескавшиеся губы трубочкой. Тихо засмеялся: — Надо «ту-ту», а я «вуп-вуп»...

Возле волисполкома стали собираться любопытные.

Никольск-Уссурийский — Владивосток. Август 1927 г.

Ввели следующего пленного. На нем была форма командира Красной Армии, но без портупеи, хотя на плече осталась потертость от ремня.

Губанов поднес ствол нагана к носу, длинно потянул ноздрями, но не ощутил характерный запах тухлого яйца, остающийся после сгоревшего пороха.

— Ваше оружие?

— Мое.

— Вы что, не стреляли из него?

— Нет, не стрелял.

— А почему? — продолжал допрашивать Губанов, выдавливая из обоймы желтые намасленные патроны. Он ставил их перед собой донышками на край стола. Выдавил последний, посчитал пальцем: — Раз, два, три.., восемь. Значит, не стреляли?

— Не стрелял. Не желал стрелять, — сказал пленный.

— Офицер?

— Молодой человек, прошу вас сообщить обо мне вашему вышестоящему начальству.

— Кому-кому?

— Товарищу Хомутову. Я Леонтий Михайлович Заборов.

Губанов заулыбался, сгреб патроны в карман, пистолет положил в другой, энергично поднялся, одним махом надел кепку.

— А я уж заждался вас, товарищ Заборов. Уж докладывать собрался, что нет вас среди пленных. Идемте.

Через несколько минут легковой автомобиль уносил их во Владивосток. Губанов сидел впереди, а Заборов с молодым чекистом Грищенко — на заднем сиденье.

— Вы куда меня сейчас? — спросил он, нагнувшись к Губанову.

Тот ответил ободряюще:

— В одно место, неподалеку от города. Там супруга вас ждет. А потом, — он махнул куда-то в сторону, — сами решите.

Заборов почувствовал, как учащенно забилось сердце, сглотнул, с усилием прогоняя тугой комок в. горле, и севшим голосом попросил:

— Дайте закурить, пожалуйста.

Грищенко щедро насыпал в клочок бумаги махорки.

— Знаете, я не робкого десятка, а тут ничего не могу с собой поделать... Вроде как во сне все.

Губанов повернулся, похлопал Заборова по колену:

— Успокойтесь, все будет хорошо.

— Спасибо. Ростова вы, случаем, не знаете?

— Артур Артуровича? Ну как же...

— Что с ним?

— Да ничего. Правда, в госпитале полежал немного. На границе бандиты напали.

— Ранен, что ли?

— Да.

— А внучка где?

— С ним. Куда ж он без нее.

— И я смогу встретиться с ним?

— А почему бы нет? — Губанов пожал плечами. — Чувствует он себя хорошо. Живет в центре города. Можете хоть завтра встретиться.

Заборов надолго умолк. Смотрел в окно машины, думал о чем-то своем. Когда проехали поворот на Артем, спросил:

— Скажите, мои все здоровы? — И напрягшись, ждал ответа.

— Да успокойтесь, Леонтий Михайлович. Все ваши живы и здоровы. Сами увидите через полчаса. Уж немного осталось. Поднажми-ка, браток, — попросил он шофера.

Не доезжая до города, свернули вправо на малонаезженную дорогу, ведущую куда-то через густой лес. Скоро машина въехала во двор двухэтажного деревянного особняка с балкончиками, увитыми плющом и диким виноградом.

— Приехали, — произнес протяжно и весело Губанов.

На втором этаже он предупредительно открыл перед Заборовым дверь большой светлой комнаты.

— Тут они.

Заборов судорожно вздохнул всей грудью и сделал шаг через порог. Несколько мгновений он стоял никого и ничего не видя.

— Леонтий... — услыхал перехваченный волнением громкий шепот. — Леонтий... это ты?.. Господи...

Из тысячи он узнал бы этот голос.

Шанхай. Август 1927 г.

Ночью город был похож на огромную пещеру, разукрашенную цветными фонариками. Лескюр вел легкий на ходу и верткий «пежо» но набережной Ванг-Пу, когда обратил внимание, что за ним неотрывно идет мощный «паккард» с заляпанным грязью номером. Такие машины имелись на вооружении политической полиции чанкайшистов, осуществлявшей слежку за иностранцами и лицами, нелояльно относящимися к режиму. Он попробовал оторваться, но «паккард» мгновенно нарастил скорость, и Лескюр отказался от попытки уйти, чтоб не действовать им на нервы.

На скорости двадцать пять миль проскочили мост через Сучжауский канал. По левую сторону Ванг-Пу, самой оживленной улицы даже ночью, высилось серое четырехэтажное здание старинной архитектуры с высокой угловой башней. В этом здании пятого декабря 1924 года было открыто советское консульство. В тот день красный флаг с серпом и молотом развевался на фронтоне здания, оркестр исполнял «Марсельезу» и улицу запрудили тысячи зевак, среди которых было и немало русских... Через два года, после бесчинства китайцев, аппарат советского консульства вынужден был покинуть Шанхай, и здесь под вывеской «Ин корпюре» разместилась белогвардейская организация, занимавшаяся изготовлением брошюр антисоветского содержания.

Лескюр прижался к бордюру напротив фешенебельного отеля «Астор хауз», залитого ярким электрическим светом, втиснул автомобиль между элегантным «ситроеном» и тупорылым японским «хондой». Маневр этот Лескюр проделал так быстро, что «паккард» заюлил, прошел по влажному асфальту юзом, воя тормозами, проскочил метров пятнадцать и замер, недовольно урча. Лескюр неторопливо вылез, взял корзину с бутылками вина и фруктами, запер дверцу на ключ и вошел в подъезд рядом стоявшего заведения мадам Митгофф. Подарив швейцару пачку американских сигарет, через минуту вышел черным ходом на Чапуроуд, сел в «плимут» под номером 22-19 и на большой скорости пошел вдоль обратной стороны «Астор хауз», свернул под прямым углом, выехал снова на Ванг-Пу, прошел мимо «паккарда» с двумя пассажирами на заднем сиденье. Он торопился и посматривал на часы. До встречи оставалось немногим больше четырех минут. Еще раз проверив, нет ли «хвоста», Лескюр сбавил скорость и свернул на улицу Сикхи, освещенную редкими огнями. Возле универсального магазина, принадлежавшего компании «Мак энд Глори», притормозил. В тот же миг хлопнула дверца, заскрипели пружины сиденья под тяжестью тела. Лескюр крутнул баранку, уводя автомобиль в темный проулок.

— Здравствуй, Андрей Васильевич, — послышалось из-за спины. — Я уж думал, что случилось. Испереживался весь.

— Здравствуй, Петр Авксентьевич. Извини, пришлось немного покрутиться.

— «Хвост»?

— Да что-то похожее. Привязались, насилу удрал.

Ты уж извини.

— Ничего, я привык. Тебе привет от Полынникова. А вот от жены, — он подал конверт, и Лескюр, не оборачиваясь, через плечо взял его.

— Спасибо.

— Что для Центра?

— Вот это, — Лескюр передал пакет. — Там сведения о всем, что здесь творится, и мои размышления по поводу переговоров Чан Кай-ши с Японией и США. Думаю, вскоре японцы с позволения супердержав бросятся на Маньчжурию. Наступит великий дележ

Впереди на перекрестке замигал стопсигнал грузовика.

— Ты его не обгоняй. Мне пора. Вот тут притормози. Спасибо. До встречи.

— До встречи. Корзину на всякий случай захвати. Мне она уже не понадобится.

От Лескюра исходил аромат мужских духов, и весь он был сплошная элегантность. Проходя к своему кабинету, он положил секретарше на стол ромашку, получил в ответ обворожительную улыбку. В приемной комнате сидел Хшановский, утонув в мягком кресле.

— Ежи, вы слишком заняты? — спросил Лескюр, отпирая секретным ключом замок.

Ежи убрал ноги со стоящего перед ним стула.

— Патрон, этого человека я видел в Харбине. — Он протянул харбинскую, месячной давности, газету. Лескюр увидел снимок трупа и рядом фотографию этого же человека, но живого.

— Где вы его видели?

— В Харбине. Точнее, на подъезде к Харбину. Я его немного подбросил. До Старой пристани. У него был в кармане по меньшей мере кольт. И весь он такой, словно убежал из тюрьмы. Я тогда так и подумал. А вот теперь оказывается, дзасоховская банда убила своего. Они, патрон, приняли этого человека за Артура Артуровича. А потом это дело раскопали левые китайские газеты. Это оказался сын Артура Артуровича. Откуда он появился, никто не знает, но предполагают, что или с той стороны, или удрал из тюрьмы.

Лескюр припоминал биографию Артура Артуровича. Сын... Хм... По сведениям Бойчева, сын Ростова был офицером и погиб где-то под Владивостоком. Если это так, то получается, что он воскрес и для чего-то явился в Харбин. Откуда? «Надо поручить Бойчеву выяснить и связаться с Владивостоком. Странно», — подумал Лескюр.

Лескюр посмотрел фотоснимки и молча вернул.

— А тут вот ищут Щекова, — Хшановский показал другую полосу. — Они его потеряли. Как все равно зонтик или болонку. Я думаю, они его не найдут.

— Я тоже так думаю, Ежи. Пошли ко мне. Надо о делах поговорить.

Граница. Сентябрь 1927 г.

В каменистом ложе мирно бормотала речушка. Солнце перевалило зенит, зелень стала ярче, клены пламенели кострами по сопкам да синими свечами стояли кедры. Заборов опустился на колени, чтобы напиться, но вдруг показалось, будто кто-то смотрит ему в спину. Он оглянулся.

— Эй ты... — послышался хриплый и слабый голос. — Не туда глядишь.

Заборов присмотрелся и увидел за камнями человеческую фигуру.

— Что, не узнаешь? Подойди ближе... Вот так. А теперь стой и не двигайся.

Обросший, изможденный до неузнаваемости, оборванный сидел с наганом в руке Миловидов.

— И все-таки ты не ушел от меня, сволочь. — Говорил он мирно и почти ласково. — Я ведь тебя веду с того места, где ты с чекистами прощался, гад ты такой... Ну чего, язык отнялся? Убью ведь, возьму грех на душу. А не верил. Думал, врут все. Вот ты какой... — Миловидов облизал пересохшие губы. — Все-таки есть бог на свете.

Заборов опустился на валун, подставив правое плечо под наган, вытянул гудящие ноги.

— Вы что плетете, Миловидов? Какие чекисты? Я третью неделю скитаюсь по тайге...

— Да ну? Завел в ловушку — и бежать. За сколько ж ты продался, Заборов? Сколько тебе дали большевики? — Снова облизал сухие, потрескавшиеся губы. Помолчал, часто и неглубоко дыша. — Убью я тебя тут. — Он глядел исподлобья. — Мне не дойти. И тебя убью. Все грехи простятся, как убью тебя.

Рука его с наганом удобно лежала вытянутой в сторону Заборова, ствол мелко дрожал.

— А за что, собственно, вы собираетесь убить меня? Вы ранены? Давайте я перевяжу.

— Стой! Перевязывать меня не надо. Мне тут все равно подыхать. Ты вот скажи мне, почему предал нас? Я все думал, чем они купили тебя?

— Вы меня все равно не поймете, — с горечью произнес Заборов.

— Ну куда нам? Нам не дано вас понимать. — Миловидов передохнул, поерзал за камнями, удобнее устраиваясь, подышал на руку — чувствовал, как наливается холодом тело, спрятал ее под мышку, отогревая.

— Вы слышали, что большевики уничтожили мою семью?

— Вот именно! Детишек под корень, а он...

— Вранье все это. Провокация Бордухарова с семеновской бандой. Никто ее не уничтожал. Живет она во Владивостоке. Вот так-то.

Миловидов надолго замолчал. Заборов полез было в карман, но услыхал:

— Не шевелись. Укокошу. — И столько уверенности было в его голосе, что Заборов понял: укокошит.

Погибать после того, как нашлись дети? Ну нет. Теперь жизнь для него стала не просто существованием, а борьбой. С такими, как Миловидов, Семенов, Бордухаров...

— Врешь ты все, — со слезой в голосе выкрикнул Миловидов. — Врешь, зараза. Врешь!

Заборов не успел отшатнуться — узенький снопик пламени вырвался в его сторону из ствола нагана, и он почувствовал, будто кто-то невидимый и сильный поднял его и швырнул на спину. Второго выстрела он не слышал. На какое-то время отключилось сознание. Он с трудом поднялся, зажимая ладонью рану в плече, поискал взглядом Миловидова. Тот лежал на спине, откинув правую руку, под головой натекла и уже застыла темно-красная лужа.

«Вот и поговорили», — Подумал Леонтий Михайлович, вглядываясь в искаженное гримасой лицо Миловидова. Вспомнился шабаш, устроенный в апреле у здания советского консульства, и Миловидов с железным прутом в руке.

Постояв с закрытыми глазами, Заборов повернулся и, не отнимая руки от раны, побрел к речке, но сил не было, чтоб нагнуться и ополоснуть охваченный пламенем рот. Он перешел речушку уже не таясь, усилием воли заставляя себя идти. Слева на сопке стояла сторожевая вышка — значит, граница рядом...

Он перейдет границу. Он найдет в себе силы преодолеть рубеж света и тени и в полубеспамятстве долго еще будет идти на запад и упадет в четырех верстах от мамонтовского хутора. Там на него и наткнется Чурха. А потом многие дни Заборов проведет в больнице.

Из всей банды Лошакова в Маньчжурию вернутся всего несколько человек и среди них Заборов. День и ночь у его койки будут дежурить агенты атамана Семенова и Бордухарова.

Будучи во Владивостоке, Леонтий Михайлович не предполагал, что многие годы ему придется работать в стане врага и что ждут его такие испытания, которые не каждый из его товарищей по борьбе сможет выдержать. Он знал, на что шел. Он верил в новую жизнь России, и эта вера придавала ему силы, когда становилось особенно тяжело.

Тревожное лето

Приморье. Июль 1927 г.

Телеграмма

Владивосток Нач. Прим. ОГПУ

По данным Анучинского ВИКа, банда примерно из ста человек, напав на Петропавловку, ушла в горы. Выслан истребительный отряд № 3.

А г а ф о н о в

Оперсводка штабрига ДВОК. Вне времени

Карта 10 дюймов

Высланный разъезд из Сысоевки на север имел стычку с бандой численностью до 30 штыков на пасеке Мартычева, что в пяти верстах севернее Кукина. В результате боя убито с нашей стороны пятеро. Банда разделилась на две части.

Из Сысоевки выслан на преследование взвод кавалерии.

Нач. оперчасти  С о к о л о в с к и й

Переговор по телефонному аппарату

— У аппарата начштаба Михеев. Что нового?

— У аппарата предВИКа Телегин. Ничего. Шершавов уехал в волость с целью разведки. Если обнаружит банду, то поедет в Петровку для связи с красноармейцами. Если нет, то будет вертаться.

Михеев: Наш отряд в Чуваевке. Вероятно, банда пойдет к вам. Как встретите?

Телегин: Есть четырнадцать коммунистов, пятнадцать винтовок, не более ста патронов.

Михеев: Действуйте. Держите связь,

Телегин: Есть.

Нач-ку погранотделения ГПУ № 3

Доношу, что в 12 часов дня с чоновцем Малиновским ездил на разведку в сторону Сысоевки. Удалось выяснить, что ночью отряд бандитов вышел из тайги в районе между Новой Сысоевкой и Семеновкой. Численность его 34 человека. Вооружены винтовками, У каждого по 3— 4 патронташа. Все на конях. Из отряда выделились 10 человек, которые направились в Мухачино. Граждане этой деревни Хамчук и его брат (имеют паровую мельницу), Калузин Иван и Пролов Кирилл добровольно дали 20 пудов муки и 5 пудов мяса.

Ш е р ш а в о в

Начальнику особого отдела армии Урюпину

Доношу, что среди мещанства г. Никольск-Уссурийска ходят слухи о том, что в районе Черемшан находится банда, которая вела бой с подразделением Красной Армии и в двух боях разбила его. Также ходят слухи, что на границе стоит около 20 000 белых, которые скоро двинутся сюда.

Уполномоченный  П р о к о ф ь е в

Срочно. Хомутову

Сегодня утром в 10 верстах от Черемшан бандиты задержали нашего фельдшера Запорожского. В него стреляли, но он убежал.

Т е л е г и н

Нач-ку погранотделения

По сведениям, банда Лялина имеет связь с монастырем.

Сегодня же мною дано задание выслать разведку.

Ш е р ш а в о в

Владивосток. Август 1927 г.

Карпухину передали записанный разговор с волостным уполномоченным ГПУ Шершавовым. Начальник КРО Хомутов расшифровал свою скоропись, которую не мог понять Карпухин.

— Это чего тут? — спрашивал Карпухин.

Хомутов склонялся над листками бумаги, шевелил губами и, когда Карпухин начинал терять терпение, радостно догадывался:

— Это он ругается. Слово тут непотребное. Говорит, надавали ему пацанов — и воюй тут с бандами.

Карпухин продолжал:

— А тут что нацарапано? — и принялся ковырять спичкой в трубке, ожидая, когда Хомутов переведет. Тот снова беззвучно шевелил губами.

— Опять про Лялина, — сообщил он и вдруг вскипел: — Вот где он у меня, — потер ребром ладони шею. — И Шершавов тут. Как будто у меня только и забот, чтоб ловить его Лялина, провались он пропадом.

Карпухин продолжал читать. Шершавов жаловался на начальника ЧОНа, к которому обращался с просьбой дать одного опытного человека, а тот показал ему дулю. «Мочи нет, — говорил Шершавов, — скоро хлеб будем возить, мост заканчиваем строить, один раз бандиты уже спалили его, спалят и в этот раз. Не знаю, за что хвататься, то ли стеречь мост, то ли отряжать людей на банду. Не поможете — уйду к чертовой матери. Хватит с меня. А не то до Совнаркома дойду!» Карпухин запнулся, поводил пальцем по ответной фразе.

— А это как понимать тут? — оглянулся через плечо на стоявшего за спиной Хомутова.

Хомутов с готовностью согнулся над столом и покраснел.

— Тут... это... ну, значит, я его...

— Понятно... — произнес Карпухин, посопел трубкой. — Значит, ты его, а он тебя. — Откинулся на спинку стула. — Ничего себе... — Забарабанил пальцами по столу. — Тебе подчинена вся контрразведка губернии, а ты матюкаешься с Шершавовым, старым рабочим, бывшим подпольщиком. Стыдоба да и только.

Своего начальника КРО Карпухин ценил. За короткое время тот сумел раскрыть подпольную организацию во главе с бывшим генералом Полубесовым. Карпухин вздохнул, подошел к окну, отдернул штору.

— Так что будем делать с Черемшанами?

— Если говорить откровенно, — уже рассудительно размышлял Хомутов, — конечно, надо послать туда нашего товарища. Но я, ей-богу, не знаю, кого посылать. У меня люди по трое суток не спят. С Полубесовым надо довести до конца.

Карпухин уставился пристально на Хомутова. Морща лоб, он пытался поймать ускользающую мысль:

— Слушай, не использовать ли нам Полубесова?

— Его ж, гада, к стенке ставить надо без всяких разговоров. Он ведь восстание готовил и все банды в губернии держал в руках!

— Во-во, — поднял палец Карпухин. — Это нам как раз на руку. Мы его заставим работать на нас. Так?

— Так, — согласился Хомутов и потер ладони. — В таком случае мы затеем такую игру, что всем чертям будет тошно.

— И все же надо будет подобрать кандидатуру в Черемшаны, Ты не суетись, а подумай хорошенько. Горком, к твоему сведению, дает нам двоих ребят, бывших красногвардейцев. И комсомол одного. Думаю всех их отдать в твой отдел.

— Вот за это спасибо, — обрадовался Хомутов.

— Ладно уж, — отмахнулся Карпухин. — В общем, продумай все, до деталей. Разработку представь сегодня же, — поглядел на часы, — к шестнадцати ноль-ноль. Чтоб все было разыграно как по нотам. И не думай,что ты один болеешь за дело и имеешь нервы. Вот я бы нагрубил тебе так, как ты Шершавову, и что? Польза какая? Разобиделся бы и подумал, что Карпухин, мол, дурак. А вот даю троих, и ты сразу другой. Так или не так?

— Так.

— Вот видишь. А перед Шершавовым извинись.

— Так он же сам первый!.. — начал было Хомутов, но Карпухин выставил ладонь:

— Не забывай, кто ты и кто Шершавов. И потом, у тебя, как-никак, почти высшее образование, а у Шершавова один класс церковноприходской школы. Понимать надо, голова. Человек он прямой, честный и преданный делу революции. Жалуется на своих ребят? Убеди, пусть доверяет им больше. Пусть кует кадры. Так?

— Так, — сдался Хомутов.

— А коли так, то действуй.

— Алло! Алло! Владивосток! Черт возьми, куда он делся? Владивосток!

— Слушаю. Владивосток слушает.

— С кем я говорю, алло?

— У аппарата Хомутов. Не кричите, я не глухой. Что случилось?

— Товарищ Хомутов, сегодня на Черемшаны совершен бандитский налет. Уже сожгли кооператив.

— А вы куда смотрели, товарищ Шершавов? Я спрашиваю, как вы смогли допустить банду?

— Я навязал ей бой.

— Жертвы были?

— Жертв не было! Алло! Опять пропал. Алло! Владивосток? Жертв, говорю, не было. У бандитов, по нашим предположениям, убито четверо и двое ранены. Организовал преследование.

— Держите меня в курсе. Докладывайте через каждые восемь часов. Откуда вы звоните?

— Из Ивановки звоню. Я от вас помощи жду, товарищ Хомутов. Помощи, говорю! Банда все того же Лялина. Без вашей помощи я ничего не смогу сделать.

— Хорошо, товарищ Шершавов, будет вам помощь. Только не теряйте из виду банду.

— Подошлите эскадрон Нелюты, он знает эти места. Все равно находится в сотне верст отсюда. Очень прошу. Уборка идет вовсю. Народ боится выходить в поле...

— Я сказал, помощь окажем, но и вы там ушами не хлопайте.

— Спасибо вам, товарищ Хомутов!

Хомутов положил трубку, минуту стоял в раздумье, уперев взгляд в одну точку. Потом тяжело вздохнул, прошелся по кабинету, остановился у окна. Окно выходило на улицу, по которой на откормленных рысаках проносились коляски с подгулявшими нэпманами.

По недавно полученным сведениям, Лялин служил сотником у Семенова, хорошо знал тайгу.

Хомутов поднял трубку внутреннего телефона, набрал номер.

— Губанов? Давай-ка подходи ко мне. Дело есть. Да, сейчас.

Через пару минут в кабинет вошел старший оперуполномоченный Андрей Губанов.

— Присядь. — Хомутов набил трубку крупно порезанным самосадом, разжег. — Понимаешь, какая хреновина получается: Лялин и не думал уходить.

— То есть как? — приподнялся со стула Губанов.

— А вот так. Сегодня совершил налет на Черемшаны, спалил чего-то там. Это Шершавов докладывал. Думаю, придется посылать кого-то из отдела. У него там полная неосведомленность. Где, что и как — Шершавов не знает. Смешно было бы ожидать, чтобы Лялин построил свою базу где-то рядышком с Черемшанами. Совершил налет, а теперь отлеживается, пережидает, когда мы ноги в кровь собьем, искаючи его, а потом, выбрав момент, снова сделает пакость. Кто у тебя более или менее свободен?

— Все заняты. Не могу никого опять. Только-только нащупали японского резидента. Клюквин после ранения. Каждый день ходит на перевязку. Чубис направлен на учебу. Грищенко заканчивает дело по подпольному центру БРП. В общем, не знаю, кого и предложить. Может, мне самому? — Губанов посмотрел на Хомутова с выжиданием. Встретил его взгляд.

— Может, действительно, тебе, — согласился Хомутов. — Давай-ка так и сделаем. За тебя останется Гусляров. Как у тебя дома?

Губанов вынул папироску из коробки, размял ее.

— Ничего, терпимо.

— А Пашка как?

— Пашка? С Пашкой плохо. — Пашка был младшим в семье Митрохиных, ему было шесть годиков, и Губанов души в нем не чаял. Совсем недавно Пашка перенес желтуху. — Почки отказывают у Пашки. Так что с Пашкой не все хорошо. Малышка, та оклемалась, живучая, а он вот совсем захирел.

— А врачи что?

— А что врачи, диету, говорят, надо соблюдать, я где ее возьмешь, эту диету?

— Н-ндааа... — Хомутов отошел от окна, придвинул стул к Губанову. — Ну тогда не надо. Оставайся здесь, Я что-нибудь придумаю.

— Да что там! Я отправляюсь. А с Пашкой... Не могу я в его глаза смотреть. Тоскливые, как у взрослого... Понимаешь, не могу... Ксанка, та как-то притерпелась, она в своей больнице как насмотрится всей этой муки, так ей проще перенести, а я не могу. Тает малец.

— Она на практике сейчас? Губанов кивнул.

— Дети, дети... — Хомутов опустил голову. — Я вон троих поднял на ноги, а сколь пришлось перетерпеть. Наталья второго родила. Гришка только женился. Василий уже женихается. Застукал его: целуется в подъезде. Вместе в школе рабочей молодежи учатся. Вроде ничего девчонка. Говорит, до армии женюсь. И женится, подлец. Я в семнадцать женился, и этот весь в меня... Надо переговорить сперва с Карпухиным.

Карпухин предложил выбрать одного из двоих: Губанова или Гуслярова. Губанов обладал неоценимыми качествами для разведчика: неторопливостью и крестьянской расчетливостью. Гусляров — интеллектом и обостренным чутьем. Они знали немного Маньчжурию и Китай. Губанов когда-то служил в Порт-Артуре, в двадцатом году не раз по заданию подполья выезжал в Харбин. Гусляров еще в детстве, когда отец его служил в русском консульстве, жил в Шанхае и Харбине.

— Гусляров — рафинированный интеллигент, — говорил Хомутов Карпухину. — А тут нужен грубоватый, недаром же Бордухаров выбрал казака Лялина, а не дворянина. Губанов как раз то, что надо. Лялин с недоверием относится к шибко грамотным.

Карпухин согласился.

— Нам бы сплав Гуслярова с Губановым, — сказал он.

И снова в кабинете Хомутова Поленов. На этот раз Хомутова и Губанова больше интересовали детали. Под конец Хомутов сказал с заметной угрозой:

— Ну глядите, Поленов. Если хоть на столько, — показал кончик мизинца, — вы наврали, то очень плохо вам будет. Подумайте еще раз, пока не поздно.

— Да что там, — отозвался Поленов. — Знаю ведь, куда попал. Как на духу, ничего не утаил.

— Тебе все понятно? — спросил Карпухин Губанова. — Главное — не пороть горячку. И помни, основная твоя задача — выведать расположение банды. Вторая: сдержать ее от налетов. Скоро уборка урожая, и они обязательно кинутся жечь зерно. Это уж точно. Время. Для нас важно выиграть время. Пока ты будешь сдерживать их, мы создадим блокаду, а потом даванем. Ты убеди, что они окружены. И в таком положении их подпольный центр даст команду, куда идти и как. Вот какая твоя задача. А мы тут не будем терять время.

Губанов не представлял, как он сдержит банду.

— Понятно. Вопрос есть. Как со связью?

Карпухин посмотрел на Хомутова, и тот сказал:

— «Чилим» до Тернового ходит раз в неделю. Оперативности, конечно, никакой. Да она, думается, и не нужна будет. Тебе, главное, надо контачить с Шершавовым, а ему — с частями пограничников, которые будут осуществлять блокаду со стороны границы. Что срочно — пусть связывается через Ивановку.

Карпухин согласно кивал. Подождав, когда Хомутов закончит, подошел к карте, отдернул занавеску.

— В ходе операции могут быть изменения. Если банда поймет, что прорыв в сторону границы невозможен, а ты должен убедить ее в этом, то им остается один путь: идти в Терновый, где будут ждать рыбацкие шаланды и кавасаки — команды их будут «куплены» Харбином. Вариант этот может быть принят по ходу действия, чтобы исключить возможность их прорыва. Понадобится он или нет, дашь знать через Шершавова, Если понадобится, то в банду придет наш товарищ. Приказ об уходе морем будет исходить от Полубесова. Кого пошлем, пока сказать не могу. Надо подумать. — Карпухин провел ногтем по карте от поселка Черемшаны к бухте Подкова. — Вот здесь будут стоять суда.

У себя в кабинете Хомутов вел допрос Поленова. Присутствовал Губанов.

— На консула теракт готовили тоже вы? — спросил Хомутов.

— Да.

— Ну, все понятно. Еще что?

— Все. Больше ничего.

— А если подумать?

Поленов с готовностью свел к переносью жиденькие брови, отчего лицо его приняло выражение ненатуральной сосредоточенности.

— Все рассказал. Боже ж мой, какой резон в моем положении говорить неправду! Я ведь понимаю, как говорится, выше головы не прыгнешь.

— Все так все, — со вздохом произнес Хомутов, — а часики-то зачем разбили? — Он вынул из стола знакомые часы в хромированном корпусе в форме шестиугольника. От часов, можно сказать, осталось одно воспоминание. Хомутов подержал их на ладони, потряс перед ухом. — Зря я в тот раз вернул их вам.

Поленов пожал острыми плечами:

— Не бил я их. Когда руки крутили, ремешок лопнул, они и хрясь. Может, и не я раздавил, а ваши. Разве в тот момент до часов было?

— Эт-то вы верно подметили. Момент был особый. Исторический. В вашей судьбе. Чья фирма?

— Японская. Эта, как ее... «Хёбе». «Стрела» значит по-ихнему. Там, гляньте, — Поленов вытянул шею, — с оборотной стороны стрела выгравирована.

Хомутов присмотрелся. Действительно, то ли стрела, то ли копье. Часы, конечно, любопытные, тем более носить их полагалось на правой руке: заводная головка располагалась с обратной стороны.

— Герметичные, что ли?

— Так точно, герметичные. Ни вода, ни воздух внутрь не проходят.

— Вы левша?

— Да нет вроде. А вообще-то я обеими руками действую одинаково. — Для убедительности Поленов поработал кистями.

— Знаю, знаю, — кивнул Хомутов. — Действуете вы довольно профессионально. Так вы их на правой носили?

— Ага.

— Неудобно же. — Хомутов приложил часы на запястье.

— Да ничего. Привык вроде. Закурить можно? Спасибо.

— А откуда они у вас?

— В Харбине на толкучке купил. Смотрю, ничего, красивые. И решеточка поверх стекла. Чтоб не билось. К тому же стрелки светятся. Дай, думаю, возьму. Хоть неудобные, да красивые. А деньги что? Вода. Вот и взял.

Хомутов спрятал часы в стол.

— Ну ладно. Значит, вас направили к Полубесову. Бывшему генералу. Так? Дальше.

— Да я рассказывал вам.

— Ничего. Повторите еще раз.

Поленов вздохнул, и на его удлиненном небритом лице Хомутов прочитал: «Ну как хотите. Воля ваша».

— Значит, так. Являюсь к Полубесову. А от него в Мухачино. К Лялину.

Присутствовавший при допросе Губанов перебил:

— Прямо так и к Лялину?

— Нет, почему же. Сперва в Черемшаны, а оттуда в монастырь. Там и должны встретиться с Лялиным.

— Дальше.

— Да вы ж знаете.

— Ничего, ничего. Валяйте дальше. Кстати, как Лялин опознает вас?

— Пароль, что ли?

— Ну-ну...

— «Дедушка Афанасий завещание написал. Вот, велел испросить, на чье имя наследство отписать». Отзыв: «На имя Серафимы. Племянницы моей». Вот и все.

— Сегодня будем брать только одного Полубесова. Тихонечко. Без шума. А всю его компанию не трогаем. Сперва с ним поговорим, — сказал Хомутов Губанову. — Кто раздавил вот эти часы?

Губанов дернул плечом:

— А что?

— Да ничего. Из наших кто или Поленов сам?

— Разберись теперь. Да там такая свалка была. Он ведь из борцов. Яхно так припечатал, что тот до сих пор икает.

— Ну ладно, черт с ними. Полубесова все же берем тихонечко.

— А чего его брать? — возразил Губанов. — Он и так в наших руках. Дача под наблюдением. Руки до горы, и все.

— Ты бы вот что... тельняшку снял, что ли.

Губанов застегнул ворот гимнастерки.

— Память с «Вразумительного».

— Вот и спрячь ее в рундук. Раз память, беречь надо.

Губанов промолчал. «И чего они привязались к тельняшке? То Гусляров подначивает, а теперь Хомутов привязался».

— Я вот что думаю, — раздумчиво проговорил Хомутов, — в прошлый раз, когда арестовали Поленова, у него были часы.

— Были.

— Эти или нет?

— Не помню.

— Хорошенько не присмотрелся я к ним в тот раз, потому и прошли мимо нашего внимания. Вернули их ему. А не надо было. Эх, растяпа. — Помолчал. — Мне думается, что-то тут не то.

— То или не то, теперь уже поздно.

Хомутов насупил брови:

— Ладно, как говорится, на ошибках учимся.

— Это уж точно.

— Я все о тебе пекусь. Что прошлепаю, тебе потом достанется.

С Полубесова не спускали глаз. Выйдя после рабочего дня из губземотдела, он зашел в магазин на Алеутской, сделал кое-какие покупки, потом сел в пригородный поезд и прибыл к себе на дачу. Вели его Кержаков и Гусляров. Когда подъехали Губанов с Хомутовым, было уже темно.

— Там у него собака. Мальва.

— Кусается? — поинтересовался Губанов.

— Не знаю.

— Ну пошли, — сказал Хомутов.

Мальва завиляла хвостом и тихонько заскулила. Полубесов как будто ждал их. Внешне он не удивился и не очень напугался.

— Вы за мной? — спросил он.

— Да, да... — подтвердил Хомутов,

— Я готов.

— Тогда пойдемте. Вы ужинали?

— Нет, спасибо, я сыт.

В одиннадцать десять вечера Полубесова привезли в отдел, и допрос начался.

Исполнив формальности, Хомутов задал основной вопрос:

— Вы Поленова знали?

— Да, — решительно ответил Полубесов.

— С какой целью он прибыл к вам?

— Возглавить штаб лялинского отряда.

— Вы ведь являетесь чем-то вроде начальника штаба повстанческих сил. Я не ошибаюсь?

— Все верно...

— Банда, возглавляемая полковником Лошаковым, ликвидирована, — сказал Губанов. — Это вам для сведения. О задачах этой банды вам известно?

— Да, известно. Она должна была соединиться с отрядом, простите...

— Ничего-ничего...

— ...с бандой Лялина. Черемшанскую волость намечали сделать центром мятежа. Туда по особому сигналу должны были двинуться все боевые ячейки.

— Вы сожалеете о провале мятежа? — спросил Хомутов.

Полубесов опустил голову. Долго молчал.

— Можете мне верить, можете не верить, но я очень устал от всего этого. От конспирации, от ожиданий, от боязни наследить, от самого себя, в конце концов. И даже рад, что все так кончилось. Да-да. Именно рад. Сколько можно? Десять лет Советской власти. Если сразу не смогли ее свергнуть, то теперь, увы... Марксистская диалектика.

— Вы читали Маркса?

— Противников своих надо знать и уважать.

— У меня такой вопрос к вам, — обратился Губанов. — Три года назад было совершено ограбление Государственного банка. Вы какое-то отношение к этому имели?

— Да, имел, — сознался Полубесов. — Сейчас мне от вас скрывать нечего. Все равно рано или поздно дознаетесь. Да. Имел к этому ограблению отношение. Его совершили люди, которые подчинялись Токареву, бывшему военспецу, а позднее начальнику арсенала. А Токарев состоял в нашей организации. Мне было поручено подготовить экспроприацию, а совдензнаки и ценности переправить за кордон через японское консульство. Экс удался, а вывозка сорвалась.

— Кто давал команду на ограбление?

— Генерал-лейтенант Семенов Григорий Михайлович. Надо было с чего-то начать, вот и начали.

Хомутов порылся в папке, выудил фотографию, положил ее перед Полубесовым.

— Вам знакома эта личность?

Полубесов, не колеблясь, ответил:

— Да, знакома. Это Воротников Юрий Мокиевнч. На самом деле у него другая фамилия, какая, не знаю.

— А вот это лицо знакомо? — Хомутов протянул через стол фотоснимок Носова.

— Этого не знаю.

— Хорошо. Где в настоящее время Воротников?

— Это мне неизвестно. Дома или на службе.

— Его нет ни дома, ни на службе уже продолжительное время. Куда бы он мог деться?

Полубесов потер пенсне мягкой тряпочкой, водрузил на переносье.

— Затрудняюсь дать категорический ответ. Вообще-то он любитель спиртного...

— Кто такой Соболь?

Анатолий Петрович заметно изменился в лице.

— Кто такой Соболь? — повторил Хомутов.

— Это наш агент... работал в вашем аппарате... Раньше служил в Торгсине как оценщик и знаток пушнины. Завербован в Шанхае. Ни разу не приходилось встречаться с ним. Прямую связь он держал с Воротниковым.

— Спасибо, Анатолий Петрович. На сегодня хватит. Да, чуть не забыл. Вы давали часы Поленову?

— Что за часы?

— Наручные. Японской марки.

— Нет, не давал.

— Вот так... — промолвил Хомутов, когда Полубесова увели. — Замкнулась цепочка. Все-таки мы оказались правы. Воротников чего-то испугался, толкнул под колеса поезда Носова, а сам скрылся. Это я так думаю.

— Что-то их спугнуло, — согласился Губанов. — Воротников, или как его там, давно уже за кордоном. А Носов? Как мы проморгали эту сволочь... Помнишь, Бержецкий все говорил о нем плохо. Эдик как в воду глядел.

За ночь Полубесов исписал семьдесят девять страниц и в конце сделал приписку: «...искренне каюсь в содеянном. Мне уже 61 год. Основное прожито. Готов понести любое наказание. Но если Советская власть предоставит возможность как-то искупить вину перед Россией, перед народом, я с благодарностью приму ее. Поскольку вся антисоветская сеть находится практически у меня в руках и только я один знаю, в каких точках Приморья готово вспыхнуть восстание, то, думаю, смогу помочь органам...»

Через два дня Полубесова отпустили.

— Никуда он не убежит от нас, — сказал Карпухин. — Но глаз не спускать.

Черемшаны. Август 1927 г.

Пятистенный дом купца Бумагина стоял в самом центре Новых Черемшан. Дом как дом, рядом сельпо, неподалеку базар. Резное крыльцо, окна чистого с сизоватым отливом стекла. Хвалился Бумагин, будто стекло то из Германии. Стекло и впрямь было необычным: сколько ни гляди в него с улицы, но что в доме делается, не увидишь, как зеркало вроде. А изнутри все видишь, что делается на улице. Когда Евсей Бумагин привез его, то и Новые и Старые Черемшаны всю зиму торчали под окнами и дивились заморской выдумке. Старые Черемшаны зачастую ходили с кулаками на Новые, побоища начинались на базарном дворе, и потому Бумагину приходилось вынимать рамы с германским стеклом и вставлять с обыкновенным, чтоб не дай бог не поколотили. Осенью двадцатого Бумагин со всеми домочадцами удрал в Маньчжурию, оставив все свое добро и хозяйство, даже стекла заморские. Надеялся вскоре вернуться. Пятистенку Бумагина занял волостной отдел ГПУ. Пустых изб было немало, но Шершавову понравилась именно бумагинская.

Вернулись с войны крестьяне, а тревога в Черемшанах не исчезла. Сожгла банда мост через Черемшанку, соединявший обе половины села. Строили его с охотой и песнями в первый год Советской власти и выстроили на славу. А ведь почти четверть века черемшане пользовались неудобным и неуклюжим паромом, четверть века Старые и Новые Черемшаны не могли договориться, кому строить мост и за какую плату. Оттого и вражда меж обеими половинами села затянулась на много лет. А тут взялись и за две недели отгрохали такой мостище, что любо-дорого... Еще раз принялись строить черемшане, но уже без энтузиазма, на нервах председателя волисполкома, всеми уважаемого Тараса Телегина.

Черемшанский уезд когда-то славился ложками из сухой пахучей липы. Ложки эти, со всевозможными фигурками вместо ручек, ценились не только на ярмарках в губернии — их вывозили за границу как сувениры большими партиями. Ложки приносили приличный доход перекупщикам, но не тем, кто их делал, потому что скупались они за бесценок, а строгали их долгими студеными вечерами при свете лучины.. Черемшанский уезд считался глубинным, сюда не так просто было добраться. Кругом на много верст вокруг раскинулась синяя тайга, сморщенная складками сопок, да и граница с Маньчжурией не так уж далеко. С той стороны нередко наведывались хунхузы. Пройдясь как гребешком по селам, хуторам и заимкам, обобрав крестьян, они снова уходили в Маньчжурию, чтоб через какое-то время снова совершить налет. Не раз случались жестокие схватки крестьян с хитрым и нахальным врагом, не раз били его сами и сами же были биты, и только установление Советской власти несколько поубавило пыл китайских бандитов. Начальство заезжало в Черемшаны редко, твердо надеясь на опыт и революционное чутье своих представителей.

Шершавов, ссутулившись и заложив за спину длинные, словно промытые корни дуба, руки, ходил по комнате и диктовал:

— ...Исай Семижен прислуживал белым. Стлался перед ними, гад, как последняя сволочь...

Теткин, младший оперуполномоченный волотдела ГПУ, торопясь и путаясь, стучал одним пальцем на машинке. Через плечо его висел наган в затертой до вощаного блеска кобуре. Было душно, и остроносое лицо Теткина выражало крайнее усердие и сосредоточенность.

— Г-грубо это как-то, Егор Иванович, — сказал утомленно Теткин.

Шершавов остановился, как будто наткнулся на что-то, медленно повернулся, поднял на Леньку утомленные глаза и раздельно произнес:

— Ты давай печатай.

— Мне что, я напечатаю. Да вот логики у вас нету. То говорите, что Исай совсем белый, а то чуть ли не красный. Где логика?

— Шкура твой Исай, — гаркнул Шершавов и сел напротив Теткина. — Шкура и вошь на пролетарском теле революции.

— Ч-что, так и печатать?

— Так и печатай, — разрешил Шершавов и полез в карман за кисетом.

Теткин принялся стучать. Стучал он долго и утомительно, Шершавова это раздражало. Ленька сопел, долго целился, находил нужный знак и с силой, так что вздрагивал стол, бил по клавише «Ундервуда». Шершавов завидовал Леньке Теткину потому, что Ленька «шибко владел грамотой» и умел читать разные книги. Шершавов же имел всего один класс церковноприходской школы и свою неграмотность очень скрывал от Леньки. «Логики нету, — оскорбленно думал он, — я тебе дам логику. Кто за пуд жита выдал Костю Лепеху? Курва! Так разве они после этого не гады все и не паразиты? Перелицевались. Сейчас, например, краснее Левона Голякова во всей волости не найти. Крутит хвостом этот Левон, хитрит, а сам как волк на тайгу зыркает». Есть подозрения, что Исай Семижен повязан крепко с бандой Лялина, но не может этого доказать начальник волостного ГПУ Егор Иванович Шершавов, Не может.

Нету фактов, чтобы можно было взять Исая за задницу, и потому злится Шершавов!

А банда кружит вокруг да около. Ограблен кооператив в Рябушихе, зверски замучены комсомольцы Семен Колотилин и Илья Вощенко, посланные бюро комсомола в соседние села агитаторами. Дотла сожжен хутор Васильки, в котором все крестьяне вступили в коммуну. Убит ее председатель, зарублены активисты. Эх, да и не перечислить всего, чего натворили бандиты. Смутно на душе у Шершавова, неспокойно. Два рапорта направил во Владивосток на имя самого начальника губернского ОГПУ товарища Карпухина, а ответ один: не рыпаться, а то плохо будет. Уж и так хуже некуда, думал Шершавов. Оторвали от любимой работы в часовой мастерской. Чего уж хуже придумать? Хуже не придумаешь. А тут еще Теткин изводит своей грамотностью и этой самой логикой. А что такое логика, поди пойми ее. И прислали же его на голову Егора Ивановича. Откопали где-то. Присматривается Шершавов к Теткину. Гимназия, понимаешь... Шершавов смотрит на взъерошенные Ленькины русые вихры, сосет трубку, так что плоские щеки его проваливаются и четко выступают ряды зубов. Хочется иногда вдруг Шершавову пригладить эти вихры, приласкать Леньку, да бдительность революционная не позволяет. Вот Костя Федорчук, тот был самый настоящий пролетарьят. Или взять Василия Васюка, бывшего краснофлотца. На этих парней можно было положиться как на самого себя. Погибли ребята. А этот? Дите, и все. Шестнадцать годков. С хвостиком.

— Что д-дальше? — спрашивает Ленька и вытирает рукавом линялой гимнастерки потный лоб.

— Чо? — переспрашивает Шершавов.

— Дальше что печатать?

Шершавов крякает, подбирается внутренне.

— Значитца, так... пиши... — Он задумывается, морщит лоб, щурит от едкого махорочного дыма глаз. — Значитца, так... — повторяет, и вдруг у него как-то сразу пропадает охота диктовать. «Логики нет», — с обидой вспоминает Шершавов. Он тяжело подымается с табуретки, долго кашляет, сгибаясь и держась рукой за грудь. Бледно-серое лицо его наливается кровью, под глазами сразу набухают мешки. Ленька смотрит на его спину и бежит в сени за водой. Шершавов пьет крупными глотками, задрав острый подбородок. Вода тонкой струйкой стекает с уголка рта за воротник, и сатиновая рубашка на груди темнеет. — Все. Точка, — хрипло бормочет Шершавов, зачем-то смотрит в кружку и возвращает ее Теткину. Вытирает ладонь платком. — Ты извини, — говорит конфузливо и не глядит на Леньку.

— Чего там. — Ленька ставит кружку на стол, мнется. Поправляет ремни, трогает кобуру, на месте ли. Он чувствует, что начальник обижен на него, но не может понять, почему, и от этого на душе беспокойно.

Теткин выходит на крыльцо. Дежурный, он же посыльный, Кешка Лепетюха сидит на завалинке и что-то строгает перочинным ножиком. Кешка мастак вырезать из дерева разных зверюшек, и такие они получаются у него потешные.

Картуз на большой Кешкиной голове почти новый, но лаковый козырек обломан и укорочен, отчего картуз кажется игрушечным. Кешка строгает и чему-то своему мирно улыбается. В кармане широченных штанов у Кешки маленький бельгийский браунинг второго номера, почти бесполезная игрушка в серьезном. деле. Но Лепетюха гордится оружием и не расстается с ним ни на минуту.

— Ну, как Егор? — спрашивает Кешка.

— Кашляет, — отвечает с неохотой Теткин.

По улице на прутьях скачут пацаны, подымая столб пыли. Коза просунула лукавую морду в плетень и быстро-быстро срывает губами листочки невесть зачем выросшего во дворе хлипкого подсолнуха. Через улицу, прямо напротив — волисполком. Там громко хлопают дверями, слышны возбужденные голоса. На бревнах сидят прибывшие за разными справками мужики, пьют из бутылок жирное, желтого цвета, топленое молоко, курят самосад.

— К-куда! — кричит Ленька на козу грозно.

Утро солнечное и тихое. Высоко в безоблачном небе делает плавные круги коршун. В бумагинском саду поют птицы.

Слышится скрип половиц и голос Шершавова:

— Товарищ Теткин!

Ленька мигом возвращается в помещение. Шершавов уже сидит за столом, листает какие-то бумаги, выражение лица озабоченное. Он не смотрит на Леньку и говорит тихо, но внушительно:

— Вот какое дело, товарищ Теткин. Хватит тут сидеть и портки протирать.

— А я н-не сижу и н-не протираю штаны, — сказал срывающимся голосом Теткин и посмотрел сперва на свои почти новые японские ботинки, выданные еще во Владивостоке, потом в окно. Шкодливая коза обирала остатки листьев с подсолнуха. — Если вы мне почему-то не доверяете, то так и скажите. А про штаны не-ечего. — Штаны у Теткина действительно были протерты. Но их такими выдали ему. Потому Леньке Теткину и обидно стало до слез, потому он не сдержался на этот раз и потому с тоской в голосе заявил: — У-уйду я от вас, Егор Иванович. Н-надоело на побегушках. Т-теткин туда, Т-теткин сюда, принеси, отнеси, перепечатай. — Уши у Леньки пылали. — Опостылело мне тут. — Он вынул из накладного кармана гимнастерки вчетверо сложенный клочок бумаги и положил на стол перед Шершавовым: — Вот. — И с грустью посмотрел снова в окно.

Громко тикали ходики, и рисованные кошачьи глаза бегали туда-сюда в такт маятнику. Шершавов прикрыл Ленькино заявление широкой ладонью. Заявление Теткина озадачило его, но он и виду не подал.

— Значитца, так. — Шершавов прихлопнул ладонью по столу и свел к переносью брови. — Поедешь в Мухачино. Побывай в монастыре, встреться с игуменьей, пусть помогут с уборкой хлеба. Уродилось вона сколько, а убирать не успеваем. Монашки жиры нагуливают.

Всего Ленька ожидал, но только не этого. Ехать в Мухачино, к монашкам? Ни за что! Если б на какое особое задание, искать банду, например, то дело другое. На то он и чекист. Ведь недаром ему пожимал руку сам товарищ Карпухин и даже наградил именным наганом. Ну добро бы к рыбакам в артель в Прибрежное, а то в Мухачино...

Шершавов смотрел на Теткина:

— Поедешь в Мухачино.

— Н-не поеду.

— Поедешь.

— Н-не поеду, — упрямился Теткин. — Какой из меня а-агитатор? Не поеду я, Егор Иванович. Н-не поеду, — уперся Теткин.

Шершавов поднялся, обнял Леньку за плечи:

— Слушай, знаешь там сколько девок. Одна красивше другой. Ну?..

Теткин заливается краской и упрямо мотает головой.

— Ну и черт с тобой, — злится Шершавов и пинает табуретку. — Не подчиняешься дисциплине? Пойдешь сейчас к Телегину или к Барсуку и объяснишь все. Может, из комсомола вышибут. — Поощрительно и в то же время с угрозой добавил: — Давай-давай.

Теткин, демонстративно отвернувшись от Шершавова, тоскливо смотрит в окно. Он судорожно вздыхает, зачем-то снимает фуражку, приглаживает русый вихор на макушке и думает, что Шершавов, конечно, не заступится, если будут выгонять из комсомола, а уходить из комсомола ему страсть как не хочется. Не затем он вступал, чтобы выгнали. И к секретарю комсомольской ячейки Барсукову идти очень даже нежелательно, начнет мораль читать. Как ни хотел Теткин отвертеться, а все же придется отправляться в это распроклятое Мухачино к монашкам. Он опять прерывисто вздыхает, смотрит на Шершавова, надевает фуражку.

— К-коня дадите или пешедралом сорок верст топать?

Шершавов берет в щепоть губы, задумывается. Он всегда так делает, когда надо что-то решать серьезное.

— Коня, говоришь? — медленно произносит Шершавов. — Где ж я тебе возьму коня? На полях лошади. Да и мост строят. Телегин сегодня вон какой хай поднял из-за лошадей у Соломахи. Схватились чуть не за грудки. Так что...

— Дадите коня — поеду, — Ленька решил стоять насмерть, — не д-дадите — не поеду.

По улице скрипела телега с бочкой. Шершавов подошел к окну, ударом ладони распахнул створки, оперся обеими руками о подоконник. Водовоз Гаврила Горобец сидел на бочке верхом, ситцевая когда-то синяя рубаха выгорела на плечах до белизны. На кудлатой голове Горобца соломенная шляпа такой формы, будто он сидел на ней целый день. Ноги в новеньких лаптях из свежего лыка, Горобец гордился ими... Телега скрипела на всю улицу, кобыла Хроська перебирала разбитыми копытами, помахивала хвостом в репьях. Шершавов некоторое время смотрел на сонного Горобца.

— Эй, Гаврила! — крикнул он. Гаврила закрутил головой. Увидев Шершавова, заваливаясь на спину, натянул вожжи, как будто осаживал разгоряченного скакуна.

— Тпру... проклятый! Чего тебе, Егор Иваныч?

— Ты вот что, Гаврила, куда везешь воду-то? — спросил Шершавов, как будто сам не знал, что Горобец везет воду для бани.

— Завтра жа воскресенье Христово, — отозвался Гаврила охотно, вытирая подолом рубашки взмокшее лицо. — Приходи, Егор Иваныч, попариться. Веничек березовый приготовлю, кваску поставлю.

Шершавов любил париться. Вздохнув, сказал строго;

— Сольешь воду — и прямиком сюда. Понял?

— А для чего? — попытался разузнать Гаврила и даже от любопытства вытянул шею.

— Потом узнаешь, — оборвал его Егор Иванович и отошел от окна. Теткин совсем пал духом. Он догадался, зачем Гаврила понадобится Шершавову.

— Да она ведь кляча водовозная, — чуть не плача сказал он, — куда я на ней? Что я, дурачок, что ли?

Шершавов насупился и с укоризной глянул на Леньку.

— Ну, брат, орловских рысаков у нас нету! — развел длинные руки и хлопнул по ляжкам. — Может, тебе еще тачанку? Да с пулеметом? — И, выведенный из себя бессмысленным упрямством подчиненного, крикнул: — Выбирай одно из двух: или — или! Все. Точка. Понял? — И закашлялся. Ленька сноровисто набежал в сени за водой, зачерпнул кружку, но Шершавов, продолжая захлебываться кашлем так, его спина ходила ходуном, отвел Ленькину руку, к Ленька понял, что Егор Иванович сильно обиделся на него за упрямство. Ему всегда становилось очень жалко Шершавова, когда он вот так, сиротски сгорбившись и отвернувшись, утробно разрывался кашлем, наливаясь при этом синевой, а жилы на худой а пупырышках шее грозно набухали. В этот момент Ленька забывал обиды и готов был сделать все, что Шершавов прикажет. Ленька вспомнил отца, сучанского шахтера. Отец вот так же кашлял, когда возвращался со смены, и если это случалось ночью, то Ленька просыпался и вот так же проворно бежал в сенцы за водой.

Отец ушел с партизанами в гражданскую, а Леньку заставил учиться. Иногда он являлся тайком один или с товарищами и снова надолго исчезал. Когда отца захватили белые, а потом вели босого и окровавленного по улице, Ленька бежал следом и кричал. Отца повесили у него на глазах. Вскоре умерли от голода мать и сестренка. На воспитание Леньку взяла тетка. Позже, как подрос немного, Ленька ушел от тетки и попал в партизанский отряд.

— Л-ладно, — соглашается Ленька. — Давайте хоть эту клячу, — произнес так, как будто саморучно надевал на себя петлю. Вытащил из громадной кобуры наган, повертел и вышел. Шершавов в другой комнате сосредоточенно о чем-то думал, склонившись над столом.

Лепетюха сидел на завалинке, строгал и мурлыкал. Увидев Теткина, оглядел его прищуренными хитрыми глазами.

— Куда это тебя?

Ленька постоял на крылечке, жмурясь от солнца, заложив руки в карманы.

— На з-задание, куда ж еще, — сказал с безразличным видом, будто ему ее в первый раз выполнять опасные задания. — С-слушай, Кешка, махнемся? — хлопнул .по карману.

Кешка скосил глаз.

— Насовсем, что ли? — недоверчиво переспросил.

— Ишь т-ты, он же п-подаренный мне. 3-завтра верну. Неудобно столько ж-железа в кармане. Видно. А твой маленький. Ну как? — посмотрел в добрые Кешкины глаза. Кешка снова принялся строгать.

— Д-да перестань. Дело говорю. Вон Егор даже коня дает.

— Ври больше, — не поверил Кешка. — Даст он тебе коня, как же, держи карман шире. — Однако, заинтригованный, перестал строгать.

— А вот у-увидишь, — пообещал Ленька. Со стороны бани показалась Хроська с бочкой, и на ней Гаврила. Ленька поднялся. — Н-ну как хочешь. — Кешка понял, что Ленька не шутит, и торопливо вытянул из глубоких штанов маленький браунинг и сунул его Теткину. Ленька так же молча передал ему наган. — 3-запасная обойма есть?

— Там всего два патрона.

— Н-ну спасибо. Ты меня выручил.

Гаврила сполз на животе с мокрой бочки. В это время вышел Шершавов и распорядился:

— Р-распрягай.

— Это как же? — опешил Гаврила. — Это как же «распрягай»?

— А вот так. Распрягай, и все тут. Точка. На то есть приказ Телегина.

Горобец поддернул локтями штаны и полез было обратно, но Шершавов спрыгнул с крыльца.

— Распрягай, тебе говорю! — угрожающе произнес он. — Ты что, не подчиняться?

Ленька смотрел на безучастную морду уставшей кобылы и невесело думал о том, как будет трусить на ней без седла сорок верст. Кешка, с интересом наблюдавший сценку конфискации, хмыкнул. Теткин сердито оглянулся на него, и Кешка тотчас сделал серьезное лицо.

— Ничего жеребец, — сказал он, чтоб успокоить товарища, — Ежели к морде привязать пучок овса, хоть на край света на нем можно.

Между тем Горобец с Шершавовым начали распрягать. Горобец вполголоса матерился и, припадая на короткую ногу, бегал вокруг кобылы, больше мешая, чем помогая.

— Ладно, — махнул Шершавов Горобцу, — действуй. — И сделал Леньке знак, мол, поговорить надо.

— Ты вот что, — сказал Шершавов, садясь за стол и принимая официальный вид, — гляди там. Сам знаешь, сколь бандитов развелось. Держи ухо востро, понял? В случае чего — удирай, чтобы пятки сверкали, не то они тебя раздерут на две половинки,

— Понял, — сказал Теткин.

— Ну тогда ладно. — Егор Иванович вылез из промежутка между столом и стеной, подошел к Леньке, подержал на его плечах тяжелые ладони, притянул к себе: — Про то, что монашек агитировать, это я так. Проверял тебя. Главное, присмотрись к монастырю. Что там такое. Вроде бандиты туда наведываются. Это Голяков сообщает. А как забраться в монастырь? Вот тут-то и задумаешься про пропаганду. Это для отвода глаз их. Понял?

— Понял, дядя Егор! — выпалил Ленька.

— То-то.

В это время вбежал посыльный волисполкома, по прозвищу Репей, лопоухий малец лет десяти. Шумно дыша, звонко крикнул:

— Дядь Егор, Теткина требоваит Барсук к себе. Грит, чтоб одна нога тут, другая там. — Утер рукавом мокроту под носом и убежал.

Барсук — это была уличная кличка секретаря комсомольской ячейки Лешки Барсукова. Даже заняв такой солидный пост, Лешка остался для всех Барсуком.

— Ишь ты, одна нога, другая нога, — проворчал Шершавов. — Тоже мне начальник. Ну ладно, иди. Я ему говорил про тебя.

Оставшись один, Шершавов заходил по тесному кабинету. Ему ох как не хотелось отправлять Теткина одного в этакую глухомань. Мало ли что может случиться с ним и по дороге, и в этом распроклятом Мухачино. Шершавов имел пока еще неточные сведения, что в Мухачино есть дворы, которые кормят банду Лялина. Но кого-то надо отправлять. Не Лепетюху же. Тот и двух слов не свяжет. Сам бы отправился, да тут дел много. Вдруг банда налетит, пожжет урожай. На полевые работы крестьяне брали с собой ружья для самозащиты, но что сделает неорганизованная толпа, да к тому же разбросанная по делянкам и заимкам, против хорошо обученной и вооруженной банды.

Барсук долго и крепко тряс обеими руками руку Теткина, как будто и не виделся с ним сегодня утром.

— Ты вот что, товарищ Теткин, главное — не теряй пролетарской бдительности. Ты их р-раз — и за жабры, — торопливо наставлял Барсук, — за горло бери, на сознательность дави. Знаю я этих монашек, их только пулеметом можно прошибить. Настоятельница у них ведьма! Все бабы ее боятся, а то бы давно разбежались. Ты им сразу о задачах Совецкай власти, мол, глядите, вон весь мировой пролетарьят подымается против буржуев да попов, а религия — опий для народа и дурман. Ты им скажи, мол, скоро р-раз — и мировая революция. Как бы не проспали они ее в Мухачино. Небось потом сами прибегут к нам, а мы их решительно не примем. Так и скажи, мол, решительно! А мировая революция — это тебе не обедню служить. — Барсук рубил ладонью перед собой, глаза его горели. — Тут, брат, голова нужна. А то, что белые скоро возвернутся, так то брехня. Вот у нас где Совецка власть, — ударил себя кулаком в грудь Барсук, — и пусть себе намотают на ус. — Доверительно произнес: — Ты с ними не очень-то церемонься. Решительно, р-раз... Ежели поесть или переночевать надо будет, то иди к Хамчуку или к Левону Голякову. Он там активист и наш мужик. Ячейку бы там создать, да не пойдут, зараза! А представляешь, что было бы? Представляешь?! — Но Ленька не Представлял, а переспросить постеснялся и только кивал. — Вернешься, доложишь. Усек?

Ушел от Барсука Теткин с распухшей головой и смутным представлением о том, что ему делать в Мухачино. Понятным оставался приказ Шершавова. Вот и все. Теткин успокоился.

Кобылу, стесняясь, вывел задами. Кешка залез на хлипкую изгородь бабки Колобихи и долго махал буденовкой вслед Теткину, пока тот не исчез за поскотиной в рощице.

Ленька вышел на тракт, который вел к парому на Старые Черемшаны, отделенные от Новых Черемшан рекой Черемшанкой. Дорога к парому, начавшему ходить после того, как бандиты сожгли мост, была размята и растерта колесами подвод в пыль, и идти по ней было приятно и мягко. От реки слышался перестук топоров и голоса. С той стороны боком, борясь с течением, шел паром с пестрой и разноголосой толпой черемшан и телегами с сеном. Ленька потянул за узду тяжелую на подъем кобылу, и та, почуяв воду, засеменила мохнатыми ногами.

Отправив Теткина в Мухачино, Шершавов вышел на крыльцо, постоял, заложив за спину руки. Кешка продолжал что-то строгать. Шершавов понаблюдал за ним и заворчал:

— Занимаешься, понимаешь, финтифлюшками какими-то, а не видишь, что Колобихина корова опять в потраву лезет.

Кешка огрызнулся:

— А я не нанимался гонять ее.

— Ишь ты, грамотный какой стал. От Теткина небось ума набрался? Гляди у меня, не то дурь вытряхну. Немедленно отгони скотину.

Колобихина корова, сивой масти, с одним кривым рогом и изнавоженными боками, была такой же строптивой, как и ее хозяйка, лезла во все дыры.

— Я кому говорю! — повысил голос Шершавов.

Кешка поднялся, из дырявого кармана шаровар вывалился наган. Кешка не заметил потери, наган остался на завалинке, а он, схватив хворостину и глядя в сторону, медленно подкрадывался к корове, стремясь ввести ее в заблуждение относительно своего намерения. Но животина, кося на него фиолетовым глазом, успела с корнем вырвать кукурузный стебель и потрусила прочь. Кешка было погнался, но передумал.

Шершавов держал в руке наган и глядел на Лепетюху. Кешка шлепнул себя по карманам и быстро-быстро заморгал длинными ресницами.

— Чей это? — ничего хорошего не предвещавшим голосом задал вопрос Шершавов.

— Ленькин, — выдохнул Кешка и потер одной ногой другую.

— Как он у тебя оказался? — продолжал допрос

Шершавов.

— Махнулись, как, как...

— Па-анят-на... — зловеще произнес Шершавов и выбил на ладонь четыре патрона. Заглянул на свет в ствол. Там торчал еще один. Выбил и тот.

Кешку надо было наказать за самоуправство. Да и Теткина заодно. Это наверняка его штучки. В браунинге Кешки, Шершавов помнил, имелось всего два патрона, и с этими патронами. Теткин пошел в Мухачино. Шершавов долго размышлял, какое наказание применить к нарушителю дисциплины, и ничего не мог придумать. Покашлял. Лепетюха стоял и что-то разглядывал, задрав вверх голову.

— Вот что, товарищ Лепетюха, — начал Шершавов торжественно, — наган этот, то есть боевое оружие, данной мне властью изымаю у тебя. Понял? Вернется Теткин, разберемся, и тогда оба вы получите по заслугам. А сейчас охраняй помещение.

— Чем же я буду охранять? — спросил Кешка, глядя на своего начальника невинными глазами.

— А чем хошь, тем и охраняй, — уклонился Шершавов от прямого ответа. — Возьми вон дрючок и охраняй. А оружие не получишь.

— Ладно, — согласился Кешка. Поднял дрючок и снова сел на завалинку.

— И прекрати свое строгание. Ты на посту, а не где-нибудь. Насорил тут, понимаешь.

Кешка молчал.

— Выпру я тебя, наверно, — раздумчиво произнес Шершавов и вздохнул. — И чего мне с вами делать, ума не приложу.

Колобихина корова снова как бы между прочим подбиралась к лазейке в огород. Шершавову надо было побывать на совещании в волисполкоме, потом решить вопрос с оружием для чоновцев, которых раз-два — и обчелся. Молодежь надо было собрать в клубе, но это уже вечером, когда вернутся с полей. И следовало незамедлительно наладить охрану моста. Договориться с председателем артели Соломахой насчет коней, если понадобятся. Много накопилось больших и малых вопросов, которые надо было решить.

По пути в волисполком Шершавов увидел Колобиху, стоящую у ворот, и пригрозил:

— Ты, Авдотья, прибери свою скотину, предупреждаю. Еще раз будет путаться тут, заарестую.

У Авдотьи длинный и облупленный нос, злое и хитрое лицо, покрытое, как паутиной, мелкими морщинами.

— Не имеешь таких правов! — быстро нашлась Колобиха.

— Права имею. Гляди, как бы потом не бегала за мной, — говорил мимоходом, не задерживаясь, Шершавов, стараясь быстрее проскользнуть мимо зловредной старухи. Она могла еще и не то отчебучить, задрать подолы своих задрипанных юбок и похлопать себя то тощему заду, приговаривая на всю улицу: «Шибко большой начальник?! Вот тебе, вот тебе!»

Возле волисполкома стояла одноколка, из нее, отряхиваясь от приставшего сена, вылезал Тарас Телегин.

— Ты думаешь охранять мост? — набросился Телегин. — Еще раз бандиты спалят — ни мне, ни тебе несдобровать.

Шершавов резанул ладонью по горлу:

— Во как сыт угрозами. Помочь надо, а не трепать нервы. ЧОН надо сызнова создавать...

Телегин перебил:

— Ладно, пошли поговорим.

Зашли в кабинет.

— Ну, давай толкуй.

— Какая помощь нужна?

— Собрать народ. У меня на это власти нету.

— Так. Еще?

Шершавов наморщил лоб, негромко покашлял, держась за грудь. А что еще? Для него главное — собрать людей.

— Больше ничего.

Телегин собрался записывать длинные просьбы и отложил карандаш.

— Народ соберем сегодня. Выступать сам будешь?

— Сам, а кто ж?

— Ну, если позволишь, я тоже скажу пару слов.

— Коней надо, — сказал Шершавов. — Подвижной отряд создавать надо. А то что получается? Пехом далеко не помаршируешь.

Телегин поцарапал макушку:

— Вот с этим туго. Весь скот в поле, сам понимаешь. Каждая животина на учете. Вот как управимся с уборкой, тогда и создадим кавалерию, а?

— Не пойдет, — не согласился Шершавов. — Надо именно сейчас создавать, а потом будет поздно. Кулаки имеют лошадей? Имеют. Вот и пусть, когда потребуется, выделяют. У коммунаров брать не будем, а кулацкие возьмем.

— Правильно мыслишь, — согласился Телегин.

— Вот только оружие нам...

— Оружие будет. Соломаха знает, где оно есть.

Телегин большую часть времени пропадал на Черемшанке, крутился то на одном берегу, то на другом, мотался то в Старые Черемшаны, то в Новые, кого-то подгонял, требовал, ругался, до гусиного сипа срывал голос. Уже убирали урожай, а мост все еще не готов. Не хватало гвоздей, скоб, леса. Сегодня схватился с председателем коммуны из-за лошадей. Соломаха с раннего утра успел рассовать своих артельщиков и тягло, предоставив Телегину выкручиваться самому. Телегин взвинтился, бил себя кулаком в грудь, кричал:

— Мне он нужен, этот мост, да? Он тебе нужен! Артели! Давай тягло, так-перетак, не то душу выну!

Соломаха, медлительный и спокойный, только хлопал белыми ресницами, он понимал: если не соберут урожай, то и мост не поможет.

Тягло общими усилиями нашли, а плотников все же не хватало. Мобилизовали стариков, которые мытарили душу непоседливому Телегину.

И Захар Соломаха, и Тарас Телегин росла в одной деревне на одной улице, влюбились в одну девку, Матрену Ведрову, первую певунью. Совсем было завоевал Тарас сердце Матрены, да началась сперва германская, потом гражданская. Оба воевали с немцами, получили по Георгию, а потом истово дрались бойцами партизанских отрядов с белогвардейцами. Захару осколком снаряда срезало полступни, а Тарасу в кавалерийской атаке беляки отхватили левую руку. Вернулись в родные Черемшаны, только Захар немножко раньше, потому, может, и досталась ему Матрена. И не одна, а с приданым, дитем, прижитым невесть от кого. Никто не ведал о том, кто одарил Матрену горластым и сопливым пацаном, которому на масленицу исполнилось семь годков. Маленький приемыш Филька души не чаял в неродном отце, рос вольным и самостоятельным. Захар по-своему жалел его и баловал. Больше детей они не завели, потому и радовались Фильке, не очень похожему на Матрену.

Телегин горько переживал, но злобы против Соло-махи не таил и жил бобылем. Отец его имел двенадцать детей, вечно голодных и босых. Даже лаптей не мог напастись на такую ораву, и зимой они бегали босиком, грея ноги в конском навозе. Отец и мать как могли растили свое большое семейство. Трое ушли в германскую. Вернулся один — Тарас. Потом гражданская забрала сразу четверых. Никифор остался где-то в центральной России и стал большим военным командиром, Матвей умер от чахотки, как вернулся с войны. Самый младший — Христофор подался к белым, да и пропал, ни слуху ни духу о нем. Сестра Палага укатила на Аляску с американцем, осталась в Черемшанах Васена, в двадцать с небольшим лет успевшая нарожать шестерых. Кое-кто болтал, что Тарасу отхватил руку в бою не кто иной, как родной братень, но сам Тарас никогда не говорил об этом, потому никто не знал, правда то, а может, и брехня, мало ли чего можно наплести по злобе на бывшего партизанского командира. Бабы изводили его намеками разными, мол, не пора ли Тарасу податься в монастырь, не подозревая, что били по самому больному месту. Матрена... Ею жил Тарас.

Ночевал он в сельсовете, в малой комнате, за окнами — большой грушевый сад. Стояла там железная койка, стол о трех ногах да лавка во всю стену.

Черемшане первыми создали сельхозкоммуну, не бог весть какую, но первую в губернии. Назло единоличникам без передыху засеяли гектаров полсотни, а то и больше, целины просом, житом да гречихой. И удался урожай всем на зависть. Середняки чесали затылки, кулаки криво и злобно усмехались. Первым всегда нелегко, а тут ко всему — мост...

Солнце слепило глаза. Телегин, держа ладонь козырьком, высматривал на том берегу Захара Соломаху, отвечающего за строительство на правобережье. Но Соломаха как в воду канул. На крутояре, поснимав с себя все, что можно снять, загорали от безделья мужики из бригады плотников. На левом берегу звонко и укоризненно стучали топоры, а на правом, значит, придуривались. Это никуда не годилось, и душа Телегина такой непорядок не принимала. Приседая, он кричал:

— Эгей! Архаровцы! Куда подевался Соломаха?!

— На лесопильне! — неслось в ответ. — Лес грузит!

— А вы чего пузы свои повыставляли? Давайте сей момент кругляк к воде! Так-перетак! Чтоб вам лопнуть!

Мужики принялись натягивать кальсоны.

Тут и Соломаха появился. Верхом на коне, а за ним телега с бочками.

— Где тебя черти носят, товарищ Соломаха? — закричал обрадованный Телегин.

— Что?! — не понял Соломаха, тронул пятками коня и спустился к воде.

— Где тебя черт носит, говорю! — озлился Телегин и тоже подбежал к воде. — Почему до сих пор не завезен лес?! Немедленно организуй доставку!

Кобыла потянулась к воде, Соломаха дернул вожжи, набрал полную грудь воздуху.

— Лесопилка стала! Движок издох! — Белая полотняная рубаха его пузырилась от ветра, Захар подождал, что выпалит в ответ Телегин, и добавил: — Карасину нету!

— Чего-чего?!

— Карасину-у-у!

Телегин сплюнул в сердцах. Лавка с керосином находилась в Новых Черемшанах. Надо было кого-то послать в лавку, потом на лодке переправить керосин Соломахе, а тот уж отвезет на лесопильню.

Возле плотников крутились дети. Телегин подозвал Фильку Соломахина.

— Вот тебе записка в лавку, — говорил он, царапая на клочке бумаги химическим карандашом, — отдашь Лукичу. Он даст бидон с керосином. Подбери хлопцев, и волоките его сюда. Да живо.

— Будет тебе керосин! — Телегин махнул Соломахе. — Ты гляди, куда мои вымахали! Видишь? Отстанешь — возьмем на буксир! Слышь, Соломаха?

— Слышу! — откликнулся с неохотой Захар и сполз с коня.

Саженях в трехстах косо шел перегруженный паром, и все, кто хотел в Новые Черемшаны, от девок до стариков, тянули пеньковый, в руку толщиной, канат. Паром был тесно заставлен телегами с овощами и свежим сеном, визжали поросята, мычала скотина.

Соломаха уже плескался в теплой воде Черемшанки. Мост, за который надрывался Телегин, нужен ему, похоже было, как зайцу онучи. Телегин позавидовал Захару: с его характером сто лет проживешь. Изводил Соломаха друга боевого своей непробиваемостью. Давно бы Тарас поставил вопрос ребром о Захаре, да имел тот одно неоценимое качество для хлебороба: знал и любил землицу и брал от нее сколько желал. Сплюнул истово Тарас, шмякнул оземь картуз и сам сел. Расстегнул рубаху до пупа, снял сапоги, размотал портянки, от которых сразу потянуло тяжелым застарелым духом, да так, что сам Тарас поворотил нос в сторону. И увидел Леньку Теткина — вел тот кобылу под уздцы. Телегин сразу узнал его и, не дожидаясь, когда Теткин подойдет ближе, крикнул:

— Здорово, чекист!

Теткин махнул рукой в знак приветствия, отпустил кобылу и присел рядом.

— Куда тебя леший несет? — поинтересовался Тарас. Он у всех спрашивал, куда кто идет, что несет и как живет. На то он и председатель, чтоб знать, кто чем жив и чем дышит.

Ленька натряс из табакерки махры в бумажку, свернул козью ножку, не забыл и Телегина. Телегин взял самокрутку, поблагодарил, затянулся со смаком, пустил в обе ноздри по столбу сизого дыма и покосился на Леньку.

— К коновалу веду, — ответил Ленька.

Черемшане имели на всю округу одного коновала Потапова, всю гражданскую прослужившего у белых. Не сносить бы ему головы за свое легкомыслие и недальновидность в области политики, да золотые руки имел старый Потапов, потому черемшане и не выдавали его властям и власти его не трогали, понимая, что без коновала крестьянам зарез.

Кобыла мотала грязным хвостом, вздрагивала бугристой кожей, прогоняя слепней.

— Чего у нее?

— Вишь, пузо какое, — сказал Теткин, глядя на нее через плечо. — Чуть по земле не волочит.

— Можа, жеребая?

Теткин хмыкнул:

— Идет, а в пузе у нее кабудто кто живой бормочет. Ей-богу!

Телегин хлопнул рукой по острому колену.

— Ох и уморил, паразит... — хохотал Тарас, широко открывая рот, так что были видны острые, мелкие, как у белки, зубы. — Ох-хо-хо!

— Чо смеесся? — обиделся Теткин. В громадном брюхе кобылы Хроськи действительно будто сидел опившийся самогонки мужик и что-то бурчал. Ленька поднялся, отряхнул штаны:

— Я п-пошел, дядь Тарас.

— Иди, иди, а я потом проверю, как этот беляк отконовалит твою Хроську, — пообещал Телегин, дав понять, что разгадал хитрость Теткина.

Ленька удалялся к парому, а Тарас качал головой: надо ж, на такое серьезное дело набрали пацанов. Им бы в бабки играть.

Телегин наступил пяткой на окурок, с трудом натянул сапоги и направился к плотникам. Завидев председателя, старики резвее застучали топорами. Только дед Бедуля, которому на успенье стукнуло не то девяносто, не то все сто годиков, воткнул топор в бревно. Бедуля многое повидал на своем долгом и корявом веку. Его ничем нельзя было удивить или напугать, может, потому он и числился ночным сторожем в волисполкоме. Дед давно потерял сон и бодрствовал днем и ночью. Оставался, как в молодые годы, востер на язык. Телегин сразу учуял в нем желание пособачиться, и потому, опережая, чтоб сбить его с панталыку, сурово спросил:

— Заморился, Бедуля? Ну отдохни маленько.

Бедуля отвернулся к реке, помочился, поддернул штаны на иссохших бедрах, неторопливо высморкался.

— Вот ты, Тарас, самый что ни на есть большой начальник в Черемшанах, — начал Бедуля скрипучим голосом, — так вот ответь нам, темным, игде ж это видано, чтоб...

Тарас увидел, как лодка, на которой везли бидон с керосином, крутнулась и под визг мальцов, черпнув раз-другой низкими бортами, перевернулась. Тарас подбежал к воде и заорал что было мочи:

— Детей лови! Керасин плывет!

Бидон с керосином несло течением вдоль берега, дети барахтались в воде, и к ним уже спешили на помощь. Соломахин Филька уцепился за коряжину, а Гришка Весенин отчаянно молотил руками.

— Керасин ловите! Мать вашу так! — орал Телегин, труся вдоль берега. Плотники вылавливали детей, а Захар хромал за бидоном так, что за спиной парусила рубаха.

...Некоторое время Соломаха сидел на отмели, тяжело дыша и закрыв глаза. Он глотал воздух широко открытым ртом, опершись на руки и откинув голову назад. Бидон с десятью четвертями керосина стоял у него между ног.

Телегин, успокоившись, брел в обратную сторону и грозил кому-то кулаком.

Отдышавшись, Соломаха вспомнил о Фильке. Дети уже прыгали на берегу, и Соломаха тихо засмеялся от радости, что Филька не утонул и что бидон с керосином не унесла коварная Черемшанка.

На том берегу плотники уже принялись за работу, и только Телегин яростно жестикулировал. «И чего его распирает? — подумал Соломаха, сплевывая в воду. — Чего орать?»

Захар терпеть не мог в старом товарище непоседливость а суету. Там, где Телегин, обязательно все носятся как угорелые. Тарас сам винтом ходит и других заставляет бегать. Если говорить точно, то он, конечно, не заставляет, а заражает своей энергией других. Но работать с ним тяжело. Еще в молодости Тарас отличался этим, может, потому и верховодил среди сверстников. Из всех Телегиных он один удался таким заполошным. И гармонист был лихой, ни одни посиделки без Тараса не обходились, и девки вились возле него как пчелы. Растянет меха гармоники, тряхнет чубом, пробежит пальцами по ладам — ноги сами пускаются в пляс. А после гражданской что-то надломилось в Тарасе, и хотя по-прежнему все кипело вокруг него, но это уже не тот был Тарас Телегин, и Соломаха сочувствовал ему и понимал: не очень-то повеселишься без-одной руки, да и Мотря досталась не ему, а Захару. По-прежнему они дружат, но нет промеж них уже той дружбы, что была в молодости, той фронтовой и партизанской, когда прикрывали друг друга от белогвардейских и германских пуль...

Глядя на Фильку, Захар с запоздалым страхом подумал, что Филька действительно мог утонуть. А он, Захар, променял его жизнь на бидон проклятого керосина! И хоть керосина практически невозможно было достать нигде, все же не стоил он Фильки.

Филька бежал к нему, мокрый, придерживая одной рукой штанишки, другой на ходу утирая нос. Подбежал:

— Тять, а я чуть не утоп.

Захар всмотрелся в курносое лицо его, густо усыпанное веснушками. Пожалуй, Матрениного в Фильке всего-то и были только глаза, выразительные и синющие, а чье все остальное, для Захара оставалось загадкой — Матрена молчала, да и сам он не спрашивал. Сперва думал, что она без его просьб расскажет, а потом как-то сама собой отпала надобность знать, от кого она прижила ребенка. И только нет-нет да где-то в самой глубине души начинала ворочаться ревность к прошлому Матрены. В селе болтали, что путалась Матрена с каким-то чубатым казаком. Может, и дите того казака.

Он придвинулся к Фильке, погладил мокрые вихры, прижал к себе.

— Чего ты, тять? — поднял Филька на него глаза.

Захар смутился.

— Да ничего. Вот утонул бы, тогда мать нам дала бы...

— Я ж не утонул.

— Ну и слава богу.

Черемшаны. Август 1927 г.

Из-за двугорбой сопки, прозванной Верблюдом, потянулась грязная облачная рвань, которая сползала живым клубком в долину и укутывала ее сыростью и запахом гниющих морских водорослей. За Верблюдом распласталось море, и погода в долине Черемшанки зависела от него. Если перевалить седловину, потом пройти верст двадцать тайгой, то в аккурат выйдешь к морю, на берегу которого раскинулся поселок рыбаков. Этот поселок и рыбацкая артель были у черемшанских властей бельмом на глазу. Народ, особенно мужская молодь, стремился в поселок на легкие заработки, хотя артель не очень-то баловала гостеприимством, потому как рыбацкая профессия в семье передавалась из поколения в поколение. Но деревенская молодежь оставалась в поселке на разных подсобных работах, и редко кто возвращался в Черемшаны. Четыре раза в месяц, а случалось и чаще, в Терновый приходил из Владивостока маленький пароход «Чилим», привозил соль и другую рыбацкую надобность, забирал соленую и копченую рыбу — иваси, кету, горбушу — и уходил, погруженный в воду чуть ли не по самые леера. «Чилимом» пользовались и крестьяне Черемшанской волости, возили в город на продажу хлеб, если имелся избыток. Но торговлей в основном занимались кулаки, которых еще хватало и с которыми Соломаха вел яростную войну.

Захар направлялся на дальние делянки. Едва углубился в дубовую рощу, как Воронок вскинул голову и сдержанно заржал. Соломаха натянул поводья, и жеребец перешел на шаг. Из-за поворота вынырнула телега, на охапке свежескошвнной травы полулежал Исай Семижен. Захар сразу узнал его по рубахе из малинового поплина. Такой рубахи ни у кого в Черемшанах не было, словно бабье платье. Захар давно имел на Семижена зуб, но Исай как угорь ускользал, он умел выкручиваться в самых критических ситуациях и из воды выходить сухим. Имея более трех гектаров пахоты, Семижен первым признал Советскую власть, никогда не отказывался от налогов, обязательных и дополнительных, помогал коммуне то лобогрейкой, то собственной мельницей, то живым тяглом, при этом не артачился и делал все с видимым доброжелательством. Но Захар нутром чуял, что Семижен является не чем иным, как скрытой гидрой мировой контрреволюции. Гидра эта — полтора вершка от горшка, соплей перешибешь, ноги кривые, руки длинные, как канаты из туго сплетенной пеньки. А в молодости Исай славился тем, что на спор мог на горбу поднять воз с сеном. На четвереньках влезал под телегу, как краб растопыривал кривые ноги, упирался руками в землю и, взбухнув, жилами, наливаясь черной кровью, подымал на три вершка воз. Ноги его, обутые в мягкие ичиги, при этом по щиколотку входили в высушенную зноем землю. Девки Исая не любили и боялись. Женился он на Параске Козулиной, рябой и грудастой девке, о которой сложили сами же девчата частушку: «Цыцки по пуду, работать не буду, пойду к старосте просить: тяжело цыцки носить». Параска оказалась ленивой, и Исай бил ее смертным боем. Но Параска нарожала ему пятерых парней, похожих на Исая, рукастых и кривоногих. В гражданскую все пятеро хлопцев где-то колобродили и вернулись целыми и невредимыми, да еще верхами. После межвластия Исай голодно вцепился в землю, нанял батраков и в один сезон из середняка выбился в крепкого хозяина.

Увидев Соломаху, Исай остановил коня, слез с телеги и, сняв картуз с лысой головы, поклонился:

— Доброго здоровья, Захар Ульянович. Далеко?

— Здорово, Исай Исаевич. В поле путь держу, — ответил Соломаха, поравнявшись с Семиженом. — А ты небось с заимки? — Захар соскочил с коня, присел раз, другой, разминая затекшие ноги. Исай скручивал цигарку, приглашая перекурить и Соломаху.

— Кабаны всю кукурузу потравили, — пожаловался Семижен. — Да и на жнивье мало радости, Чтой-то хлеба нынче пустые. Вродь как зерна полные, а жиманешь — пшик. Одна полова. — Высушенное солнцем лицо Исая сморщилось, а глубоко посаженные и сведенные к переносью глаза совсем спрятались. — Не приведи господи, еще Лялин налетит коршуном, тогда совсем пиши пропало.

В прошлом году банда Лялина отобрала у Исая сто двадцать пудов ржи да почти столько же овса. Прямо с тока забрала. Исай потом рыдал как ребенок, но даже и такой побор не обеднил его. Была у Соломахи тайная думка, что зерно Лялин забрал с позволения Исая и не за просто так.

Может, Исай рыдал не от горя, а от радости, что так выгодно сбыл товар, не тратясь на перевозку в город, да и государству меньше отдал? И чего, спрашивается, такой жмот оставил на току мешки с зерном на ночь глядя? Кроме Шершавова, Соломаха никому не говорил о своих подозрениях. И Шершавов наказал молчать пока.

— Чего ж хныкать, вступай в коммуну, — взялся за старое Соломаха. — В одной упряжке да всем скопом легче будет...

Семижен поцарапал ногтем лысину:

— Оно, конево дело, так, дык опять же, не сам хозяин...

— От попало на язык: не сам, не сам! Жрать-то будешь сам, а не кто-то.

— Погожу маленько, Захар Ульяныч. Боязно чтой-то. Вот дай насладиться хозяйством, а потом и поглядим.

— Гляди, да не прогляди. Как бы не опоздал.

— Оно, конево дело, можно и опоздать, — согласился Исай.

— А как с лобогрейкой? Удружишь, не забыл?

— Дам, как не дать, раз уговор был. Мое слово — железо. Вот управлюсь, и получите механику.

Соломаха затоптал окурок, вспрыгнул на коня.

— Ну будь, Исай Исаич. Поспеть надо седни на все поля.

Солнце уже стояло в зените, зудели слепни. Стояла та пора лета, когда вся зелень, насытившись теплом и солнцем, щедро источала дурманящие запахи, от которых кружилась голова и хмельно становилось на душе. Охровой желтизной бралась тайга, жаркими кострами вспыхивал в подлеске клен, рдела рябина. Отяжелевшие зернами шишки до времени срывались с кедра и шлепались в густую прошлогоднюю хвою, Верещали сойки, высоко в небе кружил орел, высматривая добычу. Соломаха, истекая потом, спустился в низину, свернул к мочажине, запрятавшейся в осоке, напоил коня, смочил голову и грудь, огляделся. Вправо уходила тропка в густой ельник, по которой шли двое с карабинами наперевес и вещмешками за спинами. Соломаха даже присел от неожиданности и потянул за узду Воронка, прячась от греха подальше. Двое не оглядывались, а если бы оглянулись, то успели бы заметить председателя. Что они не черемшанские, Захар был уверен, да к тому же сельчане не ходили по тайге с карабинами, значит, чужаки. А чужаки — это люди Лялина, с которыми встречаться было опасно. Не раз Шершавов предлагал ему наган, но Захар все отнекивался, мол, коммуна и так вооружена, а ему на кой ляд оружие. И сейчас Захар поразмыслил, что иметь наган все же надо бы, да только носить его в открытую не хотелось, а куда ни спрячь под одежку, все равно видно. Оттянув Воронка в заросли таволожника, Захар сел на подвернувшийся кряж. «А может, то не бандиты, а кто из Тернового в гости?» Но в гости из Тернового обычно являлись, когда урожай о полей собран и отпадала надобность помогать. Гости знали, когда наведываться. В том месте, куда скрылись люди, крутилось и каркало воронье.

Коммунары, изнывая от жары, прятались под кронами деревьев в начале поля. Дотлевал костер, из шалаша торчали обутые в ичиги ноги, длинные и тонкие, по которым Захар узнал бригадира Силантия Кирсанова. Над шалашом висел лист бумаги с каким-то рисунком. Захар подошел. Кто-то ловко изобразил Кирсанова с дубиной в руке, а вокруг прыгали фазаны. И стихи крупно: «Есть у нас бригадир товарищ Кирсанов. Хорошо работу знает только на фазанов». У бригадира свирепое и комичное выражение лица. Соломаха засмеялся. К нему подошли Лаврентий Шкода и Игнат Самохатка. Первый — лучший косарь, парень лет двадцати пяти, а второй — тоже косарь, но сгорбленный и худой, с вытянутым лицом.

— Это его так Гараська Пузаков, — пояснил Самохатка.

Шкода поддержал:

— И правильно. Так ему и надо!

Кирсанов протяжно храпел. Захар спросил:

— Сколь убрали?

Самохатка потер ладонью живот, морщась.

— Гектара два, почитай, выскребли.

— Больше. — Лаврентий выудил замусоленную тетрадку, пошептал. — Ежели с клином у ключа, то будет в аккурат еще двадцать четыре десятины.

— А где Матрена?

— По ягоду подалась. Говорит, пока пекло, соберу, да чой-то запозднилась.

Захар сел на лавку. Завидев председателя, коммунары потянулись к нему. В кустах отбивались от слепней лошади.

«И чего ее нечистый понес за ягодами. Дома нету их, что ли?» Захару хотелось повидать жену.

— С кем пошла? — поинтересовался он.

— Одна, кажись, — ответил Терентий Дубовец.

Захар нахмурился.

— Раз и навсегда предупреждаю. Сколь говорено, по одному в лес не ходить. Попугай я вам, что ли?

— А можа, надо! — подала голос Дунька Мартасихина, разбитная и некрасивая девка. — Чо ж, я Самохатку с собой потяну?

Мужики заржали. Самохатка, морщась, потер ладонью живот.

— Постыдилась бы, дура.

— А можа, Шкоду? — не унималась Дунька, вызывающе выпячивая грудь. — Я вдругорядь обязательно, как приспичит, двух возьму.

Самохатка истово сплюнул и покачал головой.

— Во глупа баба.

Захар, стараясь скрыть свое беспокойство, сердито потребовал растолкать Кирсанова. Тот нехотя поднялся и принялся зевать,

— Вон какая хмара течет, — указал Захар на сопку. — Седни не управимся с валками, завтра будем локти кусать.

Дорога на Мухачино. Август 1927 г.

Один раз Теткин уже побывал в Мухачино, это было ранней весной, и еле выбрался оттуда. Верстах в десяти от деревни раскинулась болотистая долина, с которой крестьяне снимали густые и сочные травы на зимний корм скоту, если не мешал разлив Черемшанки. А река в этом месте делала крутой изгиб и уносила свои буйные по весне и осени воды на юг, в межгорье, и через десятки верст вливалась в море. В период дождей Черемшанка взбухала, мутнела и заливала низины, подымая на своей могучей спине копны и стога сена, те, что не успели вывезти. Прошлой весной до Мухачино Теткин, Телегин и еще двое бойцов из ЧОНа добрались без особого труда. Назад возвращались с хлебным обозом. Нельзя сказать, чтоб с охотой, но и без особого энтузиазма в Мухачино загрузили подводы. Телегин все торопил, зная нрав Черемшанки, и не ошибся. Обоз попал под проливной дождь и застрял посреди долины, утонув по самые ступицы. А вода прибывала. И чтобы не пропал хлеб, пришлось возвращаться Телегину в Мухачино и мобилизовать крестьян на спасение обоза. Ленька с нервным ознобом вспоминал, как выступал перед мухачинцами, взывая к их совести, и как над ним в открытую смеялись. Телегин кричал в ответ о мировой революции, а в него летели конские ковяхи, и он плакал на виду у всех, но слезы его смешивались с водой, потому никого они не трогали.

Если бы не Голяков, пропал бы хлеб. Он первым вызвался оказать помощь продотрядовцам, следом за ним потянулись и другие. С грехом пополам обоз вытащили на сухомень, и всю неделю продотряду пришлось ждать спада воды.

Да лучше бы обоз и не спасали. На седьмые сутки ожидания по нему ударила банда. Вода к этому времени спала, и наутро продотряд собирался форсировать полуметровый слой ила, чтобы выбраться из западни. Бандиты очередью из ручного пулемета прошили обоз от хвоста к голове, убили чоновца Симаху и легко ранили Телегина. Вынудив продотрядовцев отступить в тайгу, они распороли мешки с пшеницей и житом и высыпали зерно в грязь, затоптав его...

Телегин скрипел зубами, обещая вывести на чистую воду куркулей. Через неделю по прибытии в Черемшаны явился Левон Голяков и положил перед Шершавовым список пятерых мухачинцев, по его мнению участвовавших в нападении на обоз. Не верить Голякову Шершавов не мог, потому как Голяков являлся одним из активнейших партизан. Этих пятерых взяли, разбирался с ними Шершавов лично и признал всех пятерых невиновными и отпустил домой, а на Голякова заимел подозрение как на яростного врага Советской власти. Был ли и вправду Голяков врагом, или же Шершавов не до конца разобрался в этой истории, трудно сказать, но с тех пор Голяков вышел у него из доверия, и когда составлял для ГПУ сводку происшествий, вписал в нее Голякова и все то, что о нем думал.

...За Новыми Черемшанами Теткин влез на выгнутую дугой мосластую спину Хроськи и, подгоняя ее пятками, затрусил по мягкой, заросшей подорожником дороге. В полдень Ленька сделал привал, сполз с уставшей Хроськи и чуть не упал. Ноги не держали, а ягодицы горели, как будто Леньку сняли со сковородки. Кое-как размявшись, он почувствовал голод и вспомнил, что ничего с собой не взял. Со стоном вытянулся под разлапистым дубом, предварительно наглотавшись до боли в горле воды из звонкого ключа, и снял с кобылы уздечку. Гудели пчелы, кружась над медуницей, пахло, прошлогодним сопревшим листом и грибами ильмаками. Солнечные лучи с трудом продирались сквозь густые кроны таежных великанов и вонзались острыми шпагами в мягкий как перина наст. Ленька блаженствовал, раскинув по-богатырски ноги. Кешкин браунинг засунул под рубаху, за брючный ремень, — для удобства.

Тайга жила своей особой жизнью: где-то в сопках одиноко куковала кукушка, звенел ручей, истекали янтарной смолой кедры, увешанные шишками, как сережками, стучал деловито дятел. Незаметно Ленька уснул, и приснился ему сон, будто Карпухин говорил: «Спасибо тебе, товарищ Леонид Ефимович Теткин, за верную службу в рядах советских отважных чекистов. Вот тебе билет до самой нашей дорогой столицы — Москвы. Придешь — и прямо к Климу Ворошилову. Так, мол, и так, послал меня Карпухин на кремлевские курсы красных командиров...» И вдруг откуда-то появился Шершавов. «Плохой он чекист, — сказал Шершавов, — в Мухачино отказался идти, да еще и Хроську потерял, подлец. Знатная была кобыла. Строевой конь, резвый и боевой». — «Так вот ты какой, — страшными пустыми глазами Карпухин заглянул в глаза Леньке, — строевого коня загубил...» От обиды и страха Теткин проснулся с сильно бьющимся сердцем и долго приходил в себя, озираясь. До слуха его донесся невнятный говор:

— Вот это, скажу тебе, конь был. Не конь, а змей-горыныч. Когда его свалили красные под Хатуничами, плакал я. Горькими слезьми умывался... — Теткин замер, боясь шелохнуться. Шагах в пяти, у самого ручья, сидели двое мужиков, жевали и неторопливо вели разговор. Остро пахло домашней колбасой и чесноком. У Теткина забурчало в животе, рот наполнился слюной. Он судорожно и громко сглотнул. Из-за густых кустов боярышника были видны две широкие спины: одна в пиджаке, другая в ситцевой горошками рубахе.

— Знамо дело, конь в бою первейший товарищ. Слышь, Никола, а может, то совсем и не проняхинская кобыла?

— Проняхинская. Я весь табун его знаю. Такая вислобрюхая только у него. Жеребая она. И кой черт сюда занесло?

— Може, волки загнали?

— Може, и волки.

Теткин, не дыша, вслушивался в неторопливый разговор. Осторожно вытянул из-под рубахи браунинг, перевернулся на живот и медленно подполз к кусту боярышника, усыпанному яркими красными ягодами. Минуту-другую слышалось мерное чавканье, потом потянуло едким самосадом.

— Ну ничего, придет скоро и наше времечко.

— Охо-хо... Когда оно еще придет. Пока дождемся, роса глаза выест.

— Скоро уже. Больше ждали. Их песенка, почитай, спета. Накомандовались, накомиссарились. Надо и честь знать. Пусть строят мост, пусть стараются, а мы его потом вжик — и петушиным хвостом пойдет энтот мост. Вот так-то...

Сердце колотилось так, что готово было выскочить. Встать и крикнуть: «Руки вверх! Ни с места!» — и отвести их к Шершавову?

Может, Теткин именно так и поступил бы. Слишком соблазнительна была мысль привести в Черемшаны бандитов. Проконвоировать их по главной улице, пусть глядят люди, что и Теткин не лыком шит. Кешка небось разинет рот. Леньку бы не остановило, что в магазине его пистолета имелось всего два патрона. Он уж приподнялся на четвереньки, но в это время со стороны дороги послышались шаги и чей-то молодой голос:

— За версту угнал. Теперя не потеряется, а с Проняхина магарыч сдерем, цельную четверть. Поехали. Не то мошка заесть.

Ленька снова лег и вытянул вперед правую руку с намертво зажатым в кулаке браунингом.

Спелый как помидор диск солнца укололся об острую пику могучего кедра и застрял на ней. Зудела мошка, лезла в рот и нос. Все мышцы Теткина занемели, и если бы ему вдруг сейчас потребовалось подняться, то он не смог бы.

Еще некоторое время он лежал, пока до сознания не дошло, что опасность миновала и можно наконец встать или, на худой конец, сесть. Подтянул ноги, сел, вяло провел ладонью по лицу, давя мошку, посмотрел на окровавленную ладонь и вытер о штанину. Куда шли эти люди и откуда, оставалось неизвестным. Но что Хроська уже где-то на пути в Мухачино — это уж точно. Ленька задрал подол рубахи, засунул браунинг за пояс. Ощутив кожей холодок металла, почувствовал себя спокойнее.

По следам на малоезженой дороге он определил, что двое направились в лес, вдоль Тещиного ручья, один ушел в сторону Черемшан. После минутного раздумья Теткин вернулся к тому месту, где полдничали двое, и принялся разглядывать притоптанную траву. Но сколько он ни приглядывался, не нашел ни единого доказательства тому, что четверть часа назад здесь кто-то был: ни клочка бумаги и даже ощурка колбасы с чесночным запахом.

Версты три прошагал Теткин, прежде чем увидел на обочине дороги Хроську, и чуть не заплакал от радости. Хроська мотала своим безобразным хвостом, раздвигая мордой пахучее таежное разнотравье. Почуяв шаги, она вскинула голову, как боевой конь, запрядала ушами. Видно, не всегда Хроська была такой вислобрюхой водовозной клячей, помнила и она лучшие времена, когда ходила под седлом красногвардейца. Хроська враждебно скосила фиолетовый с голубыми искорками глаз, но узнала Леньку и потянулась к нему мягкими отвисшими губами, ткнулась в его плечо. Ленька погладил кобылу по жилистой шее, похлопал легонько, что-то бормоча трогательное и неловкое. Накинул уздечку и повел Хроську на поводу.

До Мухачино осталось осилить ее более десяти верст. Сущие пустяки по сравнению с тем, что пройдено. Длинные лохматые тени легли поперек дороги, Ленька неслышно ступал по мягкой влажной земле, и только Хроська, старчески приволакивая вопи и приседая крупом, нарушала ритмичной поступью хрупкую тишину.

Гадючья поляна. Август 1927 г.

Матрена перешла ручей, оглянулась. Никто не смотрел ей вслед. Прошла еще немного и, когда вступила в лес, подобрала юбку и что есть духу бросилась по еле заметной тропинке, которая вела на Гадючью поляну. Поляна та славилась в ягодную пору крупной и душистой малиной. Но мало кто зарился на эту поляну из-за обилия гадюк, и были здесь они особенно ядовиты. Поляну еще называли Сонькиной, по имени дочки Прасковьи Говязиной, умершей от укуса гадюки лет пятнадцать назад.

С той поры поляну обходили стороной.

Четверть часа прошло, Матрена все бежала, задыхаясь, и белая в горошек косынка трепетала на ее шее. Когда показался горелый дуб, она убавила бег, потом перешла на шаг, утирая потное лицо косынкой. Миновала маленькую пологую балочку, еле двигая ногами, а потом и совсем остановилась, прижавшись спиной к кривобокой березке. Матрена стояла тяжело дыша, озираясь и покусывая пунцовые, цвета подмороженной калины, губы. Кругом стоял молчаливо густой лес. Тюкал дятел, как будто чего-то боясь. Треснул сучок. Матрена вскрикнула и отшатнулась, закрыв лицо локтем, как от удара. Перед ней на расстоянии двух шагов стоял Семен Лялин с котомкой за плечами и карабином в руке. Минуту-другую они изучающе глядели друг на друга. Дубленое лицо Лялина сморщилось в усмешке, но серые чуть навыкате глаза оставались холодными и безучастными.

— Зачем звал?

— Пришла все же? — сказал он. — А я-то думал, не видать мне тебя. Это хорошо, что пришла. — Он подходил к Матрене медленно, крадучись, неслышно ступая по густой траве, а она пятилась, готовая закричать на всю тайгу.

— Не подходи... Богом прошу, не подходи, — шептала она чуть слышно.

— Ну чего ты... Съем я тебя, что ли? — так же тихо шептал Лялин, придвигаясь к ней. — Не боись, тебе говорю...

Матрена чуть не упала через поваленную лесину, ноги ее уже не держали, и она села. Лялин стоял перед ней, глядя сверху вниз, и лицо его все так же морщинилось в улыбке.

— Да не трясись ты. Ужель такой страхолюдный стал? — Сбросил котомку, опустил карабин.

— Чего тебе надоть от меня, чего ты меня преследуешь, чего я тебе плохого исделала, паразит ты, ирод безрогий?.. — Она зарыдала в ладони.

Лялин быстро осмотрелся, сел рядом.

— Хватит слезу пускать! — Желваки заиграли на его коричневых сухих скулах. — Хватит, говорю. Перестань. — Пошарил по карманам, извлек разукрашенный затейливой вышивкой кисет, насыпал махорки в бумажную скрутку, задымил, упершись локтями в колени и сгорбив неширокую спину. Некоторое время сидел молча, курил, глубоко втягивая дым, и глядел перед собой, Матрена всхлипывала, утирая пальцами глаза.

Лялин искоса поглядел на нее.

— Утихомирилась? Вот так-то.

— Мучитель ты... — судорожно вздыхая, произнесла она с болью и ненавистью. — Ненавижу я тебя. Неужели не видишь?

— Может, и вижу, — быстро согласился Лялин, — да негоже бабе над мущиной держать верх.

— Так тебе хочется, чтоб сломилась я, да? Не ломучая я, Лялин. Гнучая, да не ломучая!

— Не ори, тебе говорят. Не в коммуне. В тайге сидишь, и к тому же с бандитом.

— Да не боюсь я тебя, ирод, — в тихом отчаяния сказала Матрена, — не боюсь... — и кинула отяжелевшие кисти рук на колени. — Убил бы, что ли...

— Убить — это и дурак сумеет.

— Вот ты и есть дурак. Был бы умнее, давно бы ушел за кордон да не издевался над людьми. Чего они плохого тебе исделали, ну скажи, чего?

Лялин отбросил щелчком самокрутку.

— А я уже был, может, за тем кордоном. — И истово повторил: — Был. Да житья нету мне там без тебя. Нету мне житья! Вот и возвернулся. Невмоготу мне одному. А что касаемо людей... Я не трогаю самостоятельного мужика. За что его трогать? Самостоятельный мужик — он опора престола. А всех прочих давил и буду давить. Коммунистов там всяких, большевиков, сельсоветчиков. Всех под корень сничтожу, — скрипнул зубами.

Матрена подняла на него глаза, и столько в них было неподдельного удивления, что Лялин, встретившись с ее взглядом, тут же опустил голову и надвинул на брови козырек фуражки.

— Семен... за что же ты так ненавидишь людей?

— А за что их навидеть? Все они виноваты, что я вот так, как зверь, хоронюсь в тайге. Это они закрутили революцию, поотбирали землю у справного мужика, постреляли как бешеных собак нашего брата. Я присягу давал государю, и никто ее с меня не сымал.

— Все равно тебя застрелят, как волка. Один ты, И чего прешь на рожон? Жить-то простому крестьянину действительно стало легче. Землю дали, зерном помогли.

— А у кого зерно это отобрали, неужто не знаешь?

— Так ведь то излишки. Куда одному столь?

— Дура ты и есть дура. Живешь своим бабьим умом: волос длинный, а ум короток, правду говорят. А я не хочу, чтоб как все. Не желаю так жить. Я хочу, чтоб у меня был полон баз скотины и полны амбары зерна да чтоб кони, каких на всю волость не сыскать. А моего батю коммунисты зарубили, всю семью пустили по миру, так что никого не найти теперя. Поперек дороги моей стали такие, как твой Соломаха. У-ух... — сжал кулаки Лялин и стукнул ими.

Матрена слушала и не слушала его. Не в первый раз Лялин плел ей такие речи, и невмоготу они были ей. Она смотрела на бурундука. Маленький в полосатой шубке зверек стоял на задних лапках, свесив перед собой передние, обнюхивал ветку маньчжурского ореха и радостно посвистывал.

Она проклинала тот день и час, когда судьба свела их с Лялиным. Как она ждала Тараса Телегина... Ночами он виделся ей. Молитвы творила за его спасение, аккуратно церковь посещала и до изнеможения била поклоны. Все верила. Все надеялась и ждала. Уж и подруги стали смеяться над ней, нелюдимкой. А вокруг шла война. Откуда-то из глубин тайги, гонимый красными партизанами, появился казачий эскадрон. Всего месяц казаки стояли в деревне, нагуливали жирок на крестьянских харчах. Боялись их в Черемшанах. И закружил возле Матрены сотник Лялин. Подарки дарил богатые матери ее и ей самой, да не в радость им были подарки. Стыдилась их Матрена и десятой дорогой обегала чубатого сотника в широченных шароварах с красными лампасами. А он стерег ее повсюду и не давал проходу, подстерегал. Уже и старая Ниловна начала просить дочь смилостивиться над пригожим казаком. Но Матрена упрямилась.

Подкараулил ее Лялин, когда поздно вечером она возвращалась с посиделок, со своим вестовым скрутил девку... Хотела Матрена наложить руки на себя, но духу не хватило. А дитя свое в утробе, когда оно зашевелилось, травила всякими травами и ядами. Парилась в бане до обморока, прыгала с сеновала, а оно все шевелилось и жило. Высохла Матрена, остался один живот да глаза. Тут снова объявился Лялин. Встретила его Матрена — кипятком. Оставила на скуле метку на всю его поганую жизнь. И все равно не отвязался сотник от нее, а еще больше стал домогаться женитьбы. И уж таять начало женское сердце под натиском упорного казака, уж подумывать стала: а не судьба ли ее — этот казак? И если бы красный командир Захар Соломаха чуть запоздал со своим партизанским отрядом, то, может, и стала бы Матрена женой сотника Лялина. А позже пришла весть, что убит Тарас Телегин в бою с беляками, где-то у деревни Полтавки...

— Не жить мне без тебя, Матрена, — услыхала она словно издалека голос Лялина, съежилась. — Филька — мой сын. Кровинка моя... Не согласишься, пеняй на себя, — продолжал устало Лялин и ковырял прикладом землю у ног женщины. Убью твово Телегина и Соломаху тоже убью.

— Меня попервах убей.

— Тебя тоже убью, — тем же ровным и тоскливым голосом пообещал Лялин. — А сынка свово заберу и выращу из него настоящего казака, и опосля вместе будем изничтожать красную заразу.

«А ведь убьет, — ужаснулась Матрена, — всех изничтожит, а Фильку уведет к маньчжурам или хунхузам и сделает из него зверя...»

— Вот так и знай, Матрена, на все пойду, а свово добьюсь. Ты знаешь меня. Я такой. А пойдешь со мной, заживем мы как баре. У меня припрятано кое-что, на всю жизнь хватит, еще и останется детям и внукам нашим. Любить тебя буду всю жисть, ноги мыть твои буду и воду ту пить. Никаких забот знать не будешь. Все будут делать китайцы. На руках носить буду. — Лялин взял ее похолодевшие и неживые пальцы, сжал их в своих горячих ладонях, сполз с валежины и стал на колени, заглядывая в ее глаза. — Только согласись, и на руках унесу тебя... — Лялин уткнулся ей в подол лицом и всхлипнул.

— Руки-то твои в крови, Семен Авдеич... Как же мы так жить будем с тобой? Руки-то твои... — шептала она неслышно чужими губами.

— А руки твоего Захара не в кровушке?! С ним-то как ты живешь?! Пор-решу... — задыхаясь, сипел он. — Порр-решу всех. Под корешок изничтожу. Не тебе и не мне в таком разе...

Матрена двинула плечами, высвобождаясь из цепких рук:

— П-пусти... Пусти, тебе говорю!

Лялин, тяжело дыша, отошел, забегал трясущимися пальцами по карманам. Губы его дрожали, а глаза стали белыми и бессмысленными. Рассыпая табак, он крутил папироску и не мог скрутить. С диким криком: «А-а-а-а...» — шмякнул кисетом о землю, подхватил карабин, отскочил от женщины, клацнул затвором. Матрена спокойно смотрела в его глаза, даже не шевельнувшись.

— Раз так! То не мне и не Соломахе!

Она поднялась, опустив вдоль тела руки.

— Стреляй, паразит. Ослобони меня от мук моих!

Черемшаны. Август 1927 г.

Народ на собрание созвали быстро. Первым говорил Шершавов, он призывал наиболее сознательных вступить в часть особого назначения. Затем Телегин обрисовал международное положение, поставил задачи. Особенно понравилась всем зажигательная речь секретаря комсомольской ячейки Барсукова. «Если мы сейчас не возьмем в руки оружие, то революция может погибнуть! А сплотившись в ряду чоновцев, мы р-расс — и навсегда покончим с гидрой бандитизма!» Ему долго хлопали, и в ЧОН сразу же записались тридцать семь мужиков и восемь девчат. Шершавов сказал, что пригодится и женский пол, например в качестве медицинских сестер, Тут же назначили время сбора.

Шершавов, Барсуков и Лепетюха вместе возвращались с собрания возбужденные и довольные, когда шагах в пятнадцати из-за старой вербы, что возле бани, хлестко ударил выстрел. Шершавов, шедший посередине, ойкнул и прижал ладонь к левой руке. Человеческая тень метнулась за баню, и Барсук с Лепетюхой бросились вдогонку.

Во второй половине дня Губанов сошел с «Чилима», потолкался по Терновому, пожевал на базаре копченого лосося с хлебом, запил квасом и взял путь на Черемшаны. По одежке он ничем не отличался от крестьянина, да и обличьем тоже: выгоревшие брови, давно не стриженные волосы, на ногах мягкие ичиги. В городе с махоркой туго, поэтому он запасся в Терновом куревом. Его внимание привлекла группа крестьян, по виду коробейников, которые, отдохнув, тоже взяли направление на Черемшаны. Губанов пошел следом, не теряя их из виду, и к вечеру уже ждал паром через реку. Переправился на другой берег и вместе с мычащим стадом вошел в село. В первую очередь надо было найти Шершавова, Спрашивать, а тем самым привлекать к себе внимание — не входило в планы Губанова.

Вечерело. Он бродил по улицам и переулкам, заросшим лебедой и полынью. Уже слышались голоса гармоник и песни девчат. Перебрехивались собаки, курились печные трубы и пахло дымом. Он вышел к церкви, сложенной из дикого камня, прошел мимо закрытого сельмага, ларьков. Село как село, таких много разбросано по всему Приморью, но вот сколько ни бродил Губанов, а почти никого из селян не встретил и сделал вывод, что люди настороженны, боятся лишний раз выйти из дому. Губанов любил деревню, особенно вот такую, как Черемшаны, чтоб непременно в глуши таежной... Втайне мечтал: как только все образуется и последняя банда будет уничтожена, так на стол Карпухина положит рапорт: так, мол, и так, прошу отпустить из ГПУ, потому что есть большое желание работать в деревне.

Неожиданно ударил выстрел, словно пастух стебанул кнутом. Губанов замер, прислушиваясь, не послышатся ли ответные. Но кругом стояла тишина, даже собаки перестали лаять. По звуку он определил, что выстрел произведен из кольта калибра семь и шесть десятых миллиметра, пуля у него в никелированной оболочке и имеет большую убойную силу. Если зацепит, то хорошего мало.

Он пошел на выстрел и на всякий случай переложил свой пистолет в карман пиджака. В переулке послышался топот, он шарахнулся в сторону, прижался к плетню. Мимо проскочил человек, тяжело бухая сапогами и хрипло дыша. Не успел Губанов что-либо предпринять, как на него неожиданно навалились и после короткой борьбы скрутили руки.

— Попался, гад, — цедил сквозь зубы один.

— Ты легче его, не то помрет, — предостерег другой. По голосам Губанов понял, что скрутили его двое парней, и еще понял, что вся продуманная до мелочей операция дала первую трещину.

— Вы что, сдурели? — пробовал он сопротивляться. — А ну распутайте.

— Я тя распутаю, рыло, — потряс перед ним кулаком парень невысокого роста. — Я тя распутаю так, что икать будешь. Тяни его, чего тут рассусоливать. — В короткой схватке Губанов зацепил его немного по носу, и парень утирался рукавом.

— Давай-давай и не ерепенься, не то так огрею...

— Карманы проверил? А, раззява!

В следующее мгновение Губанова обезоружили.

— Гля, что у него! — ахнул высокий.

«Вот это влип... — подумал Андрей, морщась от боли в заломленных за спину руках. — Вот это влип...»

— Вы кто такие будете? — спросил он.

— Потом узнаешь, кто мы такие, — пообещали сзади. — Иди спокойно. Драпанешь — получишь пулю в затылок.

— Скажите, хоть куда ведете? — не унимался Губанов. — Товарищи, это ведь не я стрелял. Ну честное слово не я. — Он остановился, но получил ощутимый толчок в спину.

— Слышь, Кеха, это, говорит, не он стрелял. А пистоль его?

— Ладно тебе. Разберемся.

Губанов стиснул зубы. Конечно, удрать от них он смог бы, сиганул в кукурузу — и был таков, но ведь подымут стрельбу, наверняка соберется народ или подмога какая, да и чем закончится стрельба, кто знает. Действительно, пустят пулю в спину — и привет. И Губанов решил: будь что будет...

Подталкиваемый собственным пистолетом, он оказался в кабинете Шершавова. Тот, бледный, сидел за столом, рука в предплечье была кое-как перевязана обрывком нижней рубахи. В подвешенной к потолку банке металось жирное пламя керосиновой лампы.

— Вот, Егор Иваныч, — начал с порога Барсуков, — взяли бандюгу. Упирался, правда. — Барсуков сиял. — Но ничего, мы с ним быстро, р-расс — и скрутили.

Лепетюха скромно сел у двери на лавку, держа наготове губановский пистолет. Он втайне надеялся, что Шершавов изумится, когда узнает, как они вдвоем, можно сказать безоружные, захватили вооруженного бандита.

— Здорово зацепило, Егор Иваныч? — сочувственно спросил Барсуков, усаживаясь рядом с Шершавовым, как равный по должности.

Шершавов снова поморщился.

— Обойдется. Так, царапина. — А сам во все глаза рассматривал задержанного. Тот радостно улыбнулся Шершавову и попросил:

— Пусть развяжут руки.

— Я те развяжу, — пригрозил Барсуков. — Ты давай выкладывай все про свою банду.

По улыбке Губанова Шершавов сразу понял, что тут что-то не то. Настоящий бандит не стоял бы так и не улыбался.

— Кто ты? — спросил Егор Иванович и взглядом потребовал от Барсукова, чтоб тот не мешал.

— Да развяжите руки, — попросил Губанов, — никуда и от вас не убегу.

— Развяжи, — приказал Шершавов.

Лепетюха нехотя повиновался.

— А теперь, — все с той же радостно-снисходительной улыбкой произнес Губанов, разминая кисти рук, — пусть они выйдут. Иначе я не скажу ни слова.

Барсуков заволновался. Лепетюха даже рот разинул. Только Шершавов оставался спокоен.

— Выйдите, хлопцы.

Хлопцы, кипя негодованием, пошли к двери. Барсуков обернулся у порога:

— Я это так не оставлю... Мы, понимаешь, рисковали своими жизнями, понимаешь, а вы тут антимонию разводите.

Шершавов сделал знак здоровой рукой, мол, закрой с той стороны дверь.

— Ну и что дальше? — спросил он у Губанова.

Тот опустился на табурет, на котором только что сидел Барсуков.

— Давайте познакомимся. Губанов Андрей Кириллович, старший уполномоченный губотдела ГПУ. Направлен к вам товарищем Хомутовым. Шершавов минуту-другую моргал, позабыв про пекучую боль в руке. Потом переломился вдвое и, уронив голову на стол, захохотал. Смеялся и Губанов. Шершавов шлепал ладонью по столешнице и не мог уняться. Потом, рассматривая шелковку с печатью за подписью Карпухина, утирая слезы, он, еще не успокоившись, с придыханием повторял:

— Поймали, а? Б-бандита, а? Ну и ст-тервецы, кого поймали! Н-ну и орлы! Ж-жизнью рисковали, а?! Ну ты извини, товарищ Губанов, что получилось нехорошо. Значит, бандита упустили, а чекиста взяли?

— Ну ничего, бывает, — согласился Губанов, свертывая папироску.

Они долго говорили, потом Шершавов вышел на улицу и привел с собой героев дня.

— Вот что, хлопцы. Этот товарищ из губотдела ГПУ, прибыл к нам на помощь. Никому ни слова о нем. Поняли? Вы его не видели никогда в жизни и не знаете. Как будто ничего меж вами и не было. Действовали вы решительно и смело, но настоящего бандита все же упустили.

Хлопцы стояли понурясь, не смея поднять глаза.

— ...Оружие вернуть.

Кешка положил на угол стола браунинг. Губанов поднялся.

— Ладно вам. Бывает и не такое. — Подал руку Лепетюхе: — Давай знакомиться.

Кешка сконфузился, но ответил крепким пожатием:

— Кешка. А это наш секретарь комсомольской ячейки Барсук Лешка.

Барсуков недовольно толкнул его в бок, мол, лезешь по туда, куда надо.

— Алексей Антонович Барсуков, — четко представился он. — Секретарь комсомольской ячейки. А здорово вы меня шарахнули, — потрогал опухший нос. — Вы уж, нас извините, товарищ, — просительно произнес. — Кто ж знал...

— Ладно извиняться, — заворчал Шершавов. — Свои люди — сочтемся. А теперь давайте по домам.

Ребята, дружно вздохнув, вышли.

Губанов сообщил Шершавову о своем задании.

— Значит, дошли до бога мои молитвы? — обрадовался Егор Иванович, баюкая руку.

— Дошли, — согласился Губанов. — Только не до бога, а до Карпухина.

— Это я так, к слову, — поправился Шершавов. — Ну что ж. Думаю, и мы вам пригодимся. Видал, какие орлы?

— А что, хорошие ребята. Главное, хватка есть.

— Вот как связь нам держать, не придумаю.

— Думайте, думайте, Егор Иванович. Без связи мне там нечего делать. — Шершавов встал, плотнее задернул занавески. Убавил фитиль лампы. В комнате стало совсем темно. Неожиданно яркая вспышка осветила голубовато-мертвенным светом неудобный кабинет Шершавова, широкую, как полати, печку без конфорок, сундук в углу и самого Шершавова, съежившегося у окна. На какое-то мгновение ослепнув, Губанов внутренним зрением продолжал видеть Егора Ивановича, его землисто-серое лицо, испуганный поворот головы с ладонью, прижатой к глазам. Следом за молнией ударил гром и побежал куда-то, дребезжа.

— Фу ты, зараза, напугал, — тряхнул головой Шершавов. Губанов и сам напугался.

— Ума не приложу. Верил в Голякова... Партизанил. Вроде и ничего мужик. Бедняк был, а сейчас двух лошадей держит, овец, коров. В общем, не нравится он мне. Подозреваю, на врага работает, а доказать не могу. Больше всех орет за Советскую власть, а сам хвостом вертит.

— Ну тогда не надо.

Они еще долго перебирали кандидатуры, но так ни на одной и не остановились. Договорились, что поскольку Губанов свалился как снег на голову, то вот так, с маху, вопрос этот, чрезвычайно важный, не решить.

По жестяной крыше как горохом сыпанули. Пошел крупный дождь.

— Вот не ко времени, — подосадовал Шершавов, прислушиваясь к нарастающему шуму. —Должон пройти скоро. Уборка же. Урожай удался на славу.

Губанов сидел, курил, погруженный в свои думы. Невесело у него было на душе. Если он с первых шагов в Черемшанах чуть не влип, то что его ожидает там, в логове банды?

— Давайте так, Егор Иванович. Подыщете потом человека, а сейчас условимся о месте встречи с ним, времени и пароле.

Определили старую часовню, которая находилась в полуверсте за монастырем, на небольшом взгорье, защищенном со всех сторон густым кедровником. Шершавов хорошо помнил это место еще по партизанским временам и в деталях обрисовал его. Встречи или на крайний случай письменные сообщения должны быть раз в три дня.

— А теперь пора и на отдых. Кстати, куда же вас определить? Ко мне не очень удобно. Сам на постое. Ах ты, как все получилось неловко...

— Я к Исаю Семижену, — сказал Губанов.

Шершавов выразил удивление:

— Это почему же?

Губанов замялся. Ему не хотелось, по правде, раньше времени сообщать Шершавову, что Семижен являлся связным банды. Боялся, как бы по своей горячности не натворил чего. Но коли так уж пришлось, сказал!

— Доверенное лицо Лялина.

Шершавов грохнул кулаком по столу:

— Чуяло мое сердце этого змея! Ах ты... перевертыш!

Губанов поспешил предупредить:

— Только ни в коем случае не трогать. Никаких наблюдений, разговоров там каких или еще чего. Иначе все испортим.

Шершавов успокоился.

— Ладно. Будь по-твоему. Только ради общего нашего дела. Не то я ему показал бы, где зимуют раки и как зовут у Кузьки мать... Змея этого нет дома. В поле он. А без него тебе не резон в его доме появляться. Баба есть баба. Пока сам вернется, она ж растрезвонит по всему свету. Идем к Телегину. Свой в доску. Красный командир. Предсельсовета. У него и переночуешь, а после наведаешься к... этому паразиту. Раз уж доверился нам, то мы за тебя и в ответе. Пошли.

Телегина дома не оказалось. Они постояли под навесом, покурили в рукав, прислушиваясь к шуму дождя.

— И где его черти носят? — выразил недовольство Шершавов, у него разболелась рука. — Может, к Соломахе? Идем. Это предартели. Мужик надежный. Из наших.

Соломаха недолго находился на стане и, обеспокоенный исчезновением Матрены, никому ничего не сказав, направился на ее розыски. «Какие там ягоды?» — недоумевал он, все больше тревожась.

Жену он встретил у того места, где поил коня и видел двоих вооруженных. Матрена сидела, опустив ступни ног в воду, согнувшись и не шевелясь. Она даже не слышала, как Захар спрыгнул с коня и подошел к ней.

— Матрена, — тихо позвал он. Матрена встрепенулась, мгновение ее испуганные большие глаза застывше глядели на мужа, потом ожили. Лицо ее осветилось нежностью.

— Захарушка! — быстро вскочила и повисла у него на шее.

— Ты чего сюда забралась? — спросил он с тревогой. — Я всю тайгу исполосовал, искаючи. — Он гладил ее по спине, а она все теснее к нему прижималась, и Захар ощущал запах мяты, исходивший от ее густых волос.

— Ты чего, плачешь, что ли? — удивился. — Что случилось?

— Да ничего не случилось, — успокоила его Матрена, вытирая косынкой глаза. — Тоскливо чегой-то, Захар. Сосет вот тут, — показала на грудь. — Не к добру это.

— Ну, понесла... — Он опустился у ее ног, сорвал травинку и принялся надкусывать. Матрена присела рядом. Воронко похрустывал невесть как занесенным сюда овсюгом.

— Ягоды-то где?

— А! — она отмахнулась. — Какие там ягоды. Захотелось побыть одной, вот и все ягоды.

Захар косо глянул на нее. «И с чего бы взяла ее тоска?» Что-то в поведении жены ему не понравилось. Чтобы отвлечься от нехороших дум, сказал:

— Филька чуть не утоп. — И рассказал, как было дело.

— О господи! — Матрена прижала руки к груди. — Не одно горе, так другое.

И опять Захар подумал, что жена что-то скрывает. Ему хотелось узнать, что у нее на душе, но он успокаивал себя: просто баба мучается дурью. Это у них бывает, и стоит ли обращать внимание. Матрена заметила прореху у него на рубашке, и, вытащив иглу из воротника кофтенки, приказала:

— Сымай.

Захар снял рубаху и сразу принялся отбиваться от комаров. Матрена вдруг сказала:

— Давай уедем из Черемшан, Захарушка? — Перекусила нитку и глянула на него исподлобья.

— Чего-чего? — Он даже отодвинулся. — Как это так «уедем»?

— Уезжают же люди, а мы нешто хуже?

— Люди?! — взъярился Соломаха. — То нелюди! То лодыри бросают землю! А ты — люди. Ха! Ну и сказанула...

Она бросила рубашку ему на колени. Захар быстро натянул ее, затолкал подол в штаны.

— Куда нам ехать, ты подумала? Я вырос тут. Тут родился и крестился. Родители мои лежат в этой земле, все деды. Если нам уезжать, то кому же оставаться? Семижену? Пауку этому? Да? Пусть сосет из народа трудового кровь? — Захар не заметил, как перешел на крик. — Никуда я отседа ни ногой. Умру, в лепешку расшибусь, а не двинусь из Черемшан.

Матрена испугалась, такого Захара она ни разу не видала и потому принялась успокаивать.

— Да не ори ты, как глухой. Ну не поедем, так не поедем. Жили и будем жить. — А у самой сжалось сердце. Лялин дал два дня сроку на раздумье, а потом, говорит, пеняй на себя... Ей вдруг так жалко стало Захара, что жесткий ком подкатил к горлу и перекрыл дыхание, а глаза застлало туманом. «Ничего-то ты не знаешь... — причитала она мысленно, — ничегошеньки не понимаешь, родной мой... А мне-то жить как?! Как мне жить?» Не раз уже находила мысль наложить на себя руки. Сколь же можно так мучиться? Уж два лета измывается над ней Семен Лялин, и эти два лета показались ей двумя веками. И седина появилась за эти два лета. А годов-то ей два десятка еще с половиной, и то не полных. Захар же словно и не видел ее седину.

Домой Соломаха вернулся поздно. Долго сидел на крылечке, курил, спасаясь от комаров. Филька крутился возле него, терся щекой о Захарову колкую скулу, заглядывал в глаза. Ничего не хотелось делать и не хотелось ни о чем думать. Он вымотался за день, но, главное, не давал покоя разговор с Матреной.

Часов в десять Матрена и Филька улеглись спать, а Захар взял с этажерки старую газету, зажег свечу и примостился за столом. Но, одолев столбец, ничего не понял, уперся взглядом в стену, подперев скулы кулаками.

Матрена позвала тихо, чтобы не разбудить сына:

— Захар, а Захар...

Захар не отозвался. Не захотел или не слышал? Матрена сомкнула веки и беззвучно заплакала.

Забормотал во сне Филька, и в это время кто-то легонько стукнул в окошко.

— Ктось стучит, — сказала Матрена и задрожала от страха. Она хотела крикнуть, вскочить, но ноги вдруг отказали. Только расширенными от ужаса глазами она смотрела, как Захар идет в сени. Он долго не возвращался, и Матрена, стиснув зубы, в одной рубашке сползла с кровати.

Она слышала, как Захар ввел кого-то и потом забубнили голоса.

— Как не заглянуть, когда окно светится, — в шутливом тоне говорил Шершавов, стряхивая воду с фуражки. — Познакомься. Товарищ наш. Пошли к Тарасу, а у него пусто. И куда черти унесли? А Матрена где?

— Где ей быть? Спит. — Соломаха полез в шкафчик за наливкой. Шершавов заотнекивался. — Да будет тебе. Служба кончилась, можно и послабление себе сделать.

Егор Иванович сдался. Губанов тоже взял стакан.

— В общем, переночевать надо человеку.

— О чем разговор. Места хватит. Боковушка пустая. Чего с рукой у тебя?

— Пустяки. Поцарапал.

Захар прищурил глаз:

— Не в тебя ли жахнули вот-вот?

— В меня.

— Понятно.

Губанов не ввязывался в разговор, маленькими глотками отпивал хмельную настойку. Почти целый день он не ел, и с первого же глотка зашумело в голове. Соломаха посматривал на него с любопытством. Потом сообразил, нарезал хлеб, достал чугунок с остывшими щами.

— Ешь, товарищ, а то сыт голодного не разумеет. — Губанов с удовольствием принялся за еду. И в это время вышла Матрена в ситцевом выгоревшем платье, с платком на плечах.

— А вот и супруга моя, — с неудовольствием произнес Захар. — Чего ты поднялась?

Матрена быстрым взглядом окинула гостей, поздоровалась:

— Слышу: бу-бу, бу-бу... Дай, думаю, погляжу, кто там.

— Вот бабы. Все им надо знать, — замотал головой Соломаха. — Я уж без твоей помощи управился. Коль поднялась, то постели товарищу.

Матрена еще раз с интересом посмотрела на Губанова, тот поймал ее взгляд и подумал, что Соломахе, вероятно, повезло с женой: красивая.

— Кстати, видал Семижена? — спросил Шершавов, подымаясь.

— Чего это тебя потянуло к пауку?

— Значит, надо. Соскучился, — слукавил Егор Иванович, подмигнув Губанову. — Так видал?

— Как не видать, видал. Тигра, а не человек. С ума сошел. День батраки горб гнули, а он чегой-то копны раскидывает. Одно слово— паук. Увидел меня, глаза белые, слепые. Кричит: передай женке, пусть браги заведет, не то патлы повыдираю! Зубы, говорит, болят.

Соломаха проводил Шершавова до ворот, и там Егор Иванович напомнил:

— Матрене все ж накажи, чтоб язык держала за зубами. От Фильки побереги гостя. Прознает — разнесет.

— Чо ли я не понимаю? — оскорбился Соломаха. «Раз Матрена сохраняет тайну рождения Фильки, значит, и эту сохранит», — подумал он и сказал вслух и с грустью: — Матрена — баба железная. Будь спокоен.

Уже засыпая, Губанов слышал женский, приглушенный тонкой перегородкой, голос: «Чегой-то я не видала раньше его тут». И мужской: «Не видала, значит, так и надо. И на этот раз ты его не видала».

Все не так получалось, как рассчитывал Хомутов и сам Губанов. Непредвиденный выстрел в Шершавова, встреча, знакомство с Барсуковым и Лепетюхой и, наконец, ночевка у Соломахи... И это в начале операции, а что будет дальше?

Мухачино. Август 1927 г.

Вечерело. Малиновый куст солнца взобрался на макушку сопки Лысихи и уселся. Ленька еще не решил, к кому идти, то ли к Левону Голякову, то ли к Титу Хамчуку. Навстречу ему шла девушка с пустыми ведрами. Ленька снял кепку, поздоровался. Девушка ответила и закраснелась, а потом оглянулась вслед Леньке. И Ленька оглянулся. Поймав на себе ее взгляд, сконфузился, дернул за повод Хроську, лениво перебиравшую ногами. Кричали заливисто петухи, пахло парным молоком и дымом. У керосинового ларька, широко расставив дрожащие тонкие ноги, стоял в луже теленок с белой метиной на лбу и смотрел на свое отражение. На сверкавшем позолотой церковном кресте сидели вороны.

Ленька отсчитал седьмую по счету избу, постучал в тесовые ворота. В ответ послышалось недовольное ворчание пса. Ленька подождал и еще постучал. Пес обрадованно залаял, загремел запор, и в калитку выглянула взлохмаченная голова. Она уставилась на гостя сонными, припухшими глазами.

— Кто таков? — сипло спросила голова и заморгала.

— Мне Хамчука Тита Савельевича.

— А зачем он тебе?

Ленька подошел ближе.

— Я от товарища Т-Телегина.

Голова испуганно забегала глазами по сторонам, остановила взгляд на Теткине.

— Заходь, коли от самого товарища Телегина.

Ленька ввел за собой Хроську и тут же устало опустился на бревна, аккуратно ошкуренные и сложенные у забора.

— Значит, вы Тит Савельевич? П-правильно, значит, я попал?

Хроська сразу потянулась к вязанке кукурузных стеблей, и Ленька отпустил повод.

— Значит, я Тит Савельич, — согласился хозяин. Он был коренаст, босиком, в просторных полотняных шароварах, в такой же рубахе навыпуск. Присел рядом с Теткиным.

— Из Черемшан, значитца... Так, так... И чего это тебя сюда принесло семь верст киселя хлебать?

В тоне Хамчука Ленька уловил какое-то беспокойство и недоброжелательность. «И чего я к нему приперся? — подумал он. — Надо было идти к Голякову». Но отступать было поздно, и он сказал:

— Дело тут у меня. Вот и хлебал киселя.

— Дело, значитца... Ну-ну... — Хамчук прятал глаза под густыми бровями, почесывал искусанные комарами ноги. — И какое ж дело, ежели не военная тайна?

Леньке было известно: в Мухачино не очень-то любили принимать гостей, но чтоб встречали вот так...

— Какая т-там т-тайна, — с неохотой ответил он, еле сдерживая зевоту, — никакой т-тайны. В монастырь послали. Баб н-надо сагитировать на у-уборку.

Хамчук сразу обрадовался.

— Значитца, в монастырь? А я попервах подумал, с заданием каким явился, раз от самого товарища Телегина. Так у нас все тихо и мирно. Это, конечно, другое дело. — Он увидел, как Хроська с удивительной прожорливостью и хрустом уничтожает кукурузу, проворно вскочил и потянул ее в сторону. Но Хроську не так-то просто было заставить оторваться от лакомства, и тогда Хамчук выхватил из-под ее морды сноп и зашвырнул в огород. Вытирая взмокший лоб, он вернулся к Теткину.

— Тогда другое дело... Только ничего у тебя, паря, с монашками не выйдет. Не пойдут они в Черемшаны, Чего им там делать?

Ленька, уже не скрывая неприязни, поднялся.

— Г-говорю ж, убирать хлеб. Чего-чего! Урожай удался. А рук н-не хватает. А они тут... — Поднял повод и решительно потянул Хроську за собой.

— Так куда ж ты? Постой, — засуетился Хамчук. — Ты, паря, погодь. Я ить завсегда, ежели Советской власти что помочь... Ты погодь... — Но Ленька пнул ногой ворота, и те сразу рассыпались на две половинки. — Ну, гляди сам. Я всей душой, а ты... — Краем глаза Ленька увидел, как на крыльце появилась молодая женщина в черном. «Гад... — бормотал он, вытягивая Хроську. — Шкура... Ну погоди...» Хамчук что-то еще говорил, Ленька увидел девушку с ведрами, полными прозрачной колодезной воды, натянул на глаза кепку, Девушка поравнялась с ним, и они пошли плечо к плечу. Ленька не подымал головы.

— Вы к кому? — наконец спросила она.

— К-к Голякову.

— Значит, воротами ошиблись. А я гляжу, думаю, чего это гости к Тушканчику?

— К кому? — не понял Ленька.

— К Тушканчику. Это так кличут Хамчука. Прозвище у него такое.

Ленька посмотрел с любопытством на свою спутницу. Она улыбнулась, показав удивительно белые и ровные зубы. На румяных щеках ее заиграли ямочки.

— А я дочь Левона Прокоповича. Зовут меня Варварой.

— А меня Леонидом.

Хроська потянулась к ведру, и Ленька легонько шлепнул ее по морде.

— Дома отец-то?

— Пока дома. На покос собирается с Мишкой. У нас кто-то сжег целую скирду сена. Теперь вот снова косим.

— Это на ночь глядя? И кто сжег?

— А разве узнаешь? Вот мы и пришли. Тять, — крикнула Варя, — гости к тебе!

Голяков Теткина встретил иначе. Ленька рассказал про Хамчука, Левон в сердцах махнул рукой.

— Раньше Тит не такой был. А вот как Ганка в монашки постриглась, так не узнать. Дочка его, — пояснил Голяков. — С моей Варькой дружила.

— А чего эт-то она в монашки? — спросил Ленька. — Сдурела, что ли?

— Чужая душа — потемки. Говорят, хотел Тит отдать Ганку за вдовца Пантелея Лупана. Пантелею ж шестой десяток, а девке семнадцать годков нету.

Ленька вспомнил щуплую фигурку в черном на крыльце у Хамчука.

— А бандиты бывают у вас?

Голяков собрал бороду в кулак, с неохотой ответил!

— Бывают, как не бывать? Если монастырь их поит и кормит. А энти монашки, прости господи... У них что... У них хозяйство почище вашей коммуны. За Лысихой гектаров тридцать жита да гречихи, овса, да пасека.

Левон усмехнулся, налил Леньке молока.

— Ты пей. — И позвал дочь:— Варь! Постели-ка гостю на сеновале. Ты отдохни, пока мы с Минькой смотаемся на сенокос. Поглядим, чего там. — И продолжил свою мысль: — Управились бы они сами, если б не отец Еремей.

— П-поп, что ли?

— Поп. Как начнет проповедь кажное воскресенье, так не захочешь, а пойдешь хрип гнуть.

Ленька, отяжелевший от еды, поднялся из-за стола.

— Ну д-даете вы тут... Где Советская власть? У вас тут что, партизан мало? — Ленька расстроился. Варька прошла мимо. Ленька проводил ее взглядом.

— Учиться просится. А куда мы без нее? Говоришь, партизаны. Есть партизаны. Дак не гражданская война. Там все было понятно: вот враг, а вот товарищ. А тут поди разберись. Взять хотя бы Хамчука. Партизан. А попробуй свари с ним кашу? Дорвались до земли, а кругом хоть трава не расти. Партизаны... — уже спокойнее промолвил Голяков. — Тут, брат ты мой, почище, чем в партизанах. Башку проломлют — и не узнаешь кто.

Ленька взобрался на сеновал. Где-то заполошно кудахтала курица.

— А насчет того, чтобы кобыл монастырских впрячь в коммуну... — Левон посмеялся, — придумано ловко, а ничего не выйдет.

— Как это не выйдет? — возмутился Теткин. — Они ч-что, при царе живут? Народное д-добро потребляют? Потребляют. Земля чья? Наша з-земля.

— Церква отделена от государства, — возразил Голяков. — Попробуй заставь их, возьми голыми руками. Тут, брат, политика... Что дармоеды, это да. И тут их надо брать за жабры.

У Леньки слипались глаза, мысли путались. И все же задание надо выполнять.

Минька с выгоревшими добела волосами сидел на лавке, и, открыв рот, слушал, о чем говорят. Он с восхищением смотрел на уполномоченного, решительного и смелого, не такого, как отец, и проникался симпатией к Теткину.

— Сколько их там?

— Кто же считал? Гляди сам. Ты представитель власти, тебе виднее.

Левон продолжал сидеть на лавке, курил и смотрел на гостя. Варька села у печки на табурет и подперла кулаком круглый подбородок. Ленька смотрел на нее и улыбался. Она тоже улыбалась. Симпатичная эта Варька, глаза большие и удивленные, брови, как угольком нарисованные, и коса черная ниже пояса. Варьке страсть как хотелось послушать, о чем будет рассказывать Ленька. Но Левон прогнал девчонку:

— Ну чего расселась? Поди дай корм свиньям.

Она ушла.

— Как там жисть в Черемшанах? — спросил Левон. — Давненько не приходилось бывать. Порядок?

— П-порядок, — Ленька вытер ладонью рот. — Живем п-помаленьку. Пусть только попробуют — о-отказать. Мы их к ногтю в таком случае.

— Оно, конечно, так, но все равно правов таких нету, — настаивал Левон, и Ленька сразу определил, что Голяков на стороне монастыря. Левон как будто подслушивал его мысли и сказал извиняюще: — Ты не думай, что я за церкву. Она мне вот где сидит, — похлопал ладонью ниже затылка. — Зерно им дай. Фураж дай. Подводы дай. Все им дай.

— Т-так не давайте. Голяков хмыкнул:

— Попробуй не дай, так старики съедят. Да и потом... — Он замялся. — В обчем, зряшное энто дело затеяли вы.

Ленька забросил на сеновал овчину с одеялом, зашел в стойло, похлопал Хроську по крупу. Потом вышел за ворота. На лавочке сидела Варька. Она обрадовалась ему, подвинулась, приглашая сесть рядом с ней.

— А ты надолго к нам?

— К-как управлюсь, — степенно ответил Ленька и примостился на краешке лавочки.

— Семок хочешь?

Ленька подставил горсть, и Варька насыпала ему подсолнечных семечек. Зудели комары, и она отбивалась от них веткой полыни. Небо было чистое, без единой тучки, и месяц лежал на спине, задрав вверх рожки.

— Видишь звездочку? Возле месяца, — спросил он Варьку.

— Неа, — ответила Варька, отмахиваясь от комаров и успевая грызть семечки.

— Значит, ты не годишься в воины. Древние греки так войско набирали себе. Кто не видит звезду, тот не годен.

— А ты годен? — наивно спросила Варька.

— А то к-как же.

Варьке было всего четырнадцать лет, и Теткину казалось, что она еще ничего не понимает в жизни. Варька расправляла на коленях платье.

— А папаня сказал, что в монастырь бандиты ездиют, — и с интересом посмотрела на Леньку.

— Не ври.

— Ей-богу, — она истово перекрестилась, — пусть у меня язык отсохнет, если вру.

— А чего б они ездили к монашкам, чо у них там, медом намазано?

— Вот чего не знаю, того не скажу. А врать не буду.

— А ты видела, как они ездят?

— Видела. Если хочешь, и ты погляди. Только чтоб совсем темно было. Они приходят, когда совсем темно.

У Леньки захолонуло сердце. Вот оно...

— Только гляди, если папанька узнает, то побьет меня.

— Не узнает, — успокоил Ленька и перешел на шепот: — Ты вот что, Варька, ты мне покажи, где бандиты ходят... Для меня это очень даже интересно. А теперь марш спать. Как услышишь фазана, так тихонько сюда. Поняла?

— Поняла. — Глаза ее заблестели. — Ты на сеновале? — на всякий случай спросила, хотя видела, как Теткин забрасывал туда какую-то лохманину.

Рано засыпало крестьянское село. Где-то в сопках с передышкой ухал филин. Сонно верещали кузнечики. Синеватыми искрами вспыхивали светлячки. Верховой ветер шумел в соснах. Испуганно взлаивали, будто им наступали на хвосты, дворняжки. Завтрашний день Ленька представлял смутно.

Ленька бессовестно проспал назначенное Варьке время, и она сама полезла его будить. Раскинув натруженные ноги, Ленька тихо похрапывал и почесывался, его донимали блохи. Варька постояла перед ним на коленях и решительно потянула за ногу, В дверной проем глядел округлившийся месяц, выхватывая из темноты побледневшее Ленькино лицо с бисером пота вокруг губ. Ему снился жуткий сон, как будто монашки все в черном со свирепыми лицами, похожие на ведьм, привязывали его к кресту, а Голяков разводил под ним костер, и сухие прутья щекотали пятки.

Ленька проснулся и, тяжело дыша, уставился невидящими глазами на Варьку, а когда определил веред собой человеческую фигуру, то быстро схватился за браунинг.

— Это я, — сказала оробевшая Варька, подавшись назад.

Ленька потер глаза кулаком и выдохнул судорожно:

— Ф-фу...

— Ты что, забыл? — зашептала Варька скороговоркой, — а еще говорил, пойдем бандитов смотреть.

— Ничего не забыл. Идем.

Здоровенный пес, гремя цепью, бродил по двору, обнюхивал углы и ворчал. Варька потрепала его по загривку. Хоронясь, они добежали до кузницы. Переводя дыхание, Варька сказала:

— Со стороны леса у них лаз. Вот из тех кустов все видать. Бежим.

И Ленька, пригнувшись, снова припустил за легконогой Варькой. Они плюхнулись в траву и на четвереньках поползли в заросли. Отсюда действительно был хороший обзор: вся северная часть монастырской стены отчетливо просматривалась. До нее не более полусотни шагов, но Ленька, как ни вглядывался, никакого лаза не видел. Варька мелко дрожала, и он спросил:

— Ты чего трясешься?

— Боюсь я, — простодушно ответила она и плечом прижалась к его плечу.

— Где твои бандиты?

— Не знаю...

Глухо шумела тайга. Монастырь черной таинственной глыбой высился в усыпанном яркими звездами небе. Ленька невольно сжался.

Ухнул филин. Варька вздрогнула. «И где эти бандиты, — думал Теткин, — может, Варька все выдумала?»

— Лень, а Лень... — позвала Варька, — а ты и правда воевал с беляками?

— А ты д-думала...

— У нас тоже воевали. Только я в подполье с мамой и Минькой пряталась. Стреляли, стреляли, а потом и не помню. Бомба попала в нашу хату. А у меня вот, — она взяла Ленькину руку, и он нащупал продолговатый рубец на ее голове.

— Тебя ранило?

— Ага, — просто ответила Варька. — А маму и братишку убили, — совсем тихо закончила Варька, и Теткин вдруг преисполнился нежностью к этой губастой большеглазой девчонке и погладил ее по голове.

— Ты что? — отодвинулась Варька и ойкнула: — Гляди, там кто-то.

Ленька чуть приподнялся на руках. Вдоль стены со стороны балки двигался всадник. Ленька старался рассмотреть, кто же сидел на коне. Да разве рассмотришь в темноте? Всадник спешился, набросил вожжи на ветку вяза, подвязал торбу с овсом к морде коня, подошел к стене и как растворился.

— Ну что, правду я говорила? — спросила Варька. — Видел бандита?

Ленька озадаченно молчал. Конечно, кто, хоронясь, в такую темь появится в монастыре? Бандиты. Вот тебе и монастырь с монашками... Значит, Варька права. Хорошие люди не будут прятаться...

Леньку долго вели по узким и темным коридорам, где каждый шаг отдавался десятикратным эхом. Темные и серые переходы чередовались с ярким солнечным светом. Кое-где чадили оплывшие свечи. Наконец, изрядно перетрусив, Ленька оказался в просторной полутемной комнате, посреди которой стоял грубо сработанный стол, вокруг него такие же стулья с высокими спинками, в простенке, между двумя узкими и высокими окнами, — распятие в рост человека.

Не успел он оглядеться, как появилась женщина в черном, и только белоснежные манжеты на рукавах сверкали какой-то трагической белизной.

— Я вас слушаю, молодой человек, — сказала она приятным голосом, усмешливо глядя на Теткина и перебирая тонкими пальцами янтарные горошины четок.

Солидно покашляв в кулак, как это делал Шершавов, Ленька баском произнес:

— Дело у меня тут н-неотложное к вам. Коммунарам помощь необходима. Хлеб надо убирать, а р-рук не хватает. Шибко уж удался у-урожай. Вот и послали меня к вам, чтоб помогли. Вот так.

Игуменья Анастасия внимательно с едва заметной улыбкой на полных губах слушала Теткина, который все сильнее краснел, а оттого злился.

— Я вас правильно поняла, молодой человек, что нам предлагается разделить труд коммунаров, которые без сторонней помощи не смогут убрать урожай?

Ленька переступил с ноги на ногу и сказал:

— Ага. Именно т-так. Ну так к-какое ваше решение будет?

— Хотите, я вас чаем напою с земляничным вареньем?

Ленька не успел отказаться, как игуменья позвонила в колокольчик, и сразу же появилась монашенка с чайным набором. Ленька узнал в ней ту женщину в черном, которую видел на крыльце Хамчука. Она сноровисто расставила посуду не поднимая глаз и только уходя зыркнула на Леньку.

Игуменья блестящей ложечкой положила себе на блюдце варенье. Ленька тоже положил. Чашечки величиной с наперсток, тонюсенькие, прозрачные, с золотыми вензелями по бокам и на донышке. Игуменья помешивала ложечкой, тонко позванивал фарфор. Помешивал и Ленька...

— Вам понравилось варенье?

— Очень, — искренне ответил он и подхватил ложечкой вкусные ягоды.

— А вы с чаем.

Ленька сконфузился.

— Спасибо.

Анастасия отхлебывала понемногу чай, едва касаясь чашки губами, и открыто рассматривала Леньку. Он поймал ее взгляд и застеснялся.

— Какой же вы неухоженный. Вам сколько лет?

— Ш-шестнадцать с половиной.

— Родители где? — продолжала интересоваться игуменья.

— Нету у меня никого. Батьку беляки повесили. Матка умерла от чахотки, сестренка с голоду. Я вот только и остался со всего нашего роду-племени.

У монахини появилось в глазах сострадание.

— Все. Спасибочки за чай. — Ленька поднялся, посмотрел на распятие. — Ну так как, договорились или н-нет?

— О чем? — спросила Анастасия, разглаживая на столе салфетку.

— Как о чем? О помощи коммунарам. Что церковь отделена от государства, это м-мы все знаем, да на земле-то на русской церковь-то! В волости одной проживаем. Так что надо п-помочь народу. Вас вон сколько сбежалось сюда.

— Сколько? — подняла бровь Анастасия.

Ленька уклонился от ответа:

— Много.

Анастасия поднялась из-за стола.

— Помогать мы коммуне не будем. Так и передайте тому там, кто вас посылал.

— Так и передать? — переспросил Ленька.

— Так и передайте.

— Ну ладно, — с угрозой произнес Ленька, набрасывая на голову картуз. — Так и доложу товарищу Т-телегину. Так, мол, и так, монастырь совершенно отказывается п-помочь рабоче-крестьянскому государству. Это будет расценено как саботаж. Ну, бывайте здоровы и не кашляйте.

Ленька с достоинством покинул гостеприимную комнату, вышел в коридор и забыл, в какую сторону идти. Тут его кто-то взял за плечо и повернул.

— Прямо идите. Там выход.

И он шел прямо, не оглядываясь, боясь показать, что трусит. И когда только вышел на просторный монастырский двор, поросший кустами рябины и можжевельника, оглянулся. Монашка, провожавшая его, стояла на крыльце и осеняла его крестом.

У Леньки имелась уйма времени, надо было подумать, как его убить. Он бродил по вымершей деревне: все взрослое население находилось в поле. На завалинках сидели деды да старухи, на лужайках бегали малые дети. За огородами в кустарнике звякали боталом коровы. Солнце пекло отчаянно, гудели пчелы. Ленька несколько раз обошел вокруг монастыря — все пытался разглядеть калитку в перевитой плющом стене, но так и не смог. Под густым вязом трава была вытоптана до голой земли, и Ленька определил, что коней тут оставляли часто и надолго.

Варька, управившись по хозяйству, следовала за ним тенью.

— Ты за мной н-не ходи, — попросил Ленька.

Варька отстала, но вскоре снова догнала.

— Лень, а Лень... Тебя вот Гошка требоваит.

Ленька посмотрел, куда указывала Варька. На бревнах возле церкви сидел парень в фуражке с синим цветком над козырьком, в новых калошах на красной байке и теплых вязаных носках.

— А чего ему н-надо? — спросил Ленька, разглядывая парня.

— Не знаю. Грит, позови, и все.

Ленька подошел. Парень курил, сощурив глаза, смотрел на приближающегося Леньку и поплевывал в сторону.

— Чего тебе? — Ленька стал на почтительном расстоянии.

— Ты не дрейфь. Ходи сюда. Потолковать надо.

Варька стояла в стороне, заложив руки за спину,

— Слухай, ты кто?

— А тебе к-какое дело? — ответил на вопрос вопросом Ленька.

— Мне, допустим, есть дело. А вот чего ты тут ходишь и все вынюхиваешь?.. Ты чо, подослан к нам, да? — Он быстрыми затяжками, как будто куда-то торопился, докуривал пожелтевший от огня бычок, все так. же сощурив недобро глаза. — Ты вот что, проваливай отседова, да побыстрее, понял?

— Нет, н-не понял, — признался Ленька, сворачивая папироску.

— А если не понял, то поймешь, когда будет поздно.

— Так я тебя и и-напугался. Гля, колени т-трясутся.

Парень длинно сплюнул.

— Ну, гляди. Мое дело предупредить. Не уйдешь подобру-поздорову, плохо будет, понял?

— А что ты мне сделаешь, поймаешь да поколотишь, или как? — раззадоривал его Ленька. Он почему-то совсем не боялся этого парня с рыжими косицами на засаленном воротнике старого унтер-офицерского мундира.

Парень поднялся, лениво потянулся, расставив длинные и сильные руки.

— Зачем бить? И другое умеем. Чик — и нету.

— П-понятно. Значит, ты бандит. Так?

— Потом узнаешь, кто я. — Он вразвалочку удалился, засунув руки в карманы отвисших галифе.

Подошла Варька, села рядом.

— Кто э-тот?

— Это Гошка Терехин. Такой дурачок. Его все боятся. Он конюхом в монастыре.

Гошка повернул за угол хамчуковского дома не оглянувшись.

Левон вернулся с поля изможденный, злой. Повесил косу на забор, сел на чурбан, потянулся за кисетом.

— Сагитировал монашек? — спросил он у Теткина,

— Их сагитируешь. — Ленька рассказал, как было дело, и объявил, что собрался назад, в Черемшаны.

Голяков возражал:

— Чего ты на ночь глядя? Переночуешь — и утречком в путь-дорогу. Не, парень, не отпущу тебя, не дай господь чего случится, скажут: Голяков виновен, не уговорил парня. Так что уж не обижайся, не пущу.

Когда перевалило за полночь, Ленька поднялся, взял приготовленный Варварой с вечера узелок с едой и вывел Хроську.

Деревня спала. И Леньке хотелось спать, но не терпелось доложить Шершавову о том, что видел.

Он вывел Хроську к околице.

Хроська стала, навострив уши, и тихо призывно заржала. Ленька потянул ее за повод, но кобыла, отказываясь повиноваться, присела на задние ноги.

— Ты что, ты что?.. — Теткин накрутил сыромятный ремешок на руку, не давая Хроське воли. Но она не подчинялась, упрямилась, выказывая норов. Она снова подала было голос, но Ленька вовремя зажал ей храп, Хроська зафыркала, мотая головой.

— Тиха, Хроська... Тиха... — уговаривал ее Ленька. — Тиха, д-дура.

У монастырской станы под громадным вязом он увидел причину Хроськиного беспокойства: жеребца с овсяной торбой на морде. Кое-как затянув кобылу в кусты, Теткин долго стоял, прислушиваясь к чему-то. Жутко кричала где-то на болоте выпь, сонно перебрехивались собаки, гудели комары. И опять монастырь, мрачный и таинственный, в предрассветном сумраке высился перед ним. В низинах зарождался жиденький туман. «Бандитский конь никак», — подумал Ленька. Хоронясь, он подобрался к вязу. Почуяв чужого, жеребец всхрапнул и подставил гладкий круп, готовясь к обороне. Из орешника послышалось жалобное ржание Хроськи. Жеребец вскинул маленькую сухую голову, беспокойно запрядал ушами. «Вот зараза», — подумал Ленька о неугомонной кобыле. Ему хотелось уйти от этого зловещего места, но просто так уйти он уже не мог. «Чекист должон все видеть, все знать» — так говорил Шершавов. А Ленька считал себя в душе настоящим чекистом. Поразмыслив, он полез на дерево, спрятался в листве. Он сидел не шевелясь, страдая от гнуса и неудобного положения.

Незаметно для себя Ленька задремал и, вероятно, свалился бы, если бы не разбудил его какой-то металлический звук, словно кто-то точил железо. Сжавшись в комок и напрягая зрение, он вдруг увидел, как замшелые камни стены, увитые плющом, задвигались, отошли, и из темного лаза показался человек. Следом за ним — еще одна фигура.

— Ох, господин Лялин, доведете вы нас до греха... Разузнают в Черемшанах — быть беде.

— Ничего, волков бояться — в лес не ходить. А у нас тут тайга. Тут мы хозяева. Пусть они боятся. — Помолчал, распутывая повод. — Хватит об этом. Ты не забудь, про что я говорил. Очень жду представителя из Владивостока. Опознавательный знак — часы на правой руке. Точь-в-точь как у меня...

В этот момент подала голос Хроська. Лялин занес носок сапога в стремя и застыл, прислушиваясь.

— Ну, мать Анастасия, покедова. Живы будем — не помрем.

Жеребец, почувствовав властную руку седока, крутнулся и с места взял в галоп. Анастасия постояла, скрестив на груди руки, и медленно направилась к лазу. Снова послышался железный скрежет, и камни стали на свое место.

Ленька перевел дух. Тело занемело, и он чуть не кубарем скатился с вяза, а потом еще долго не мог прийти в себя. И тут до его сознания дошло, что видел он самого главаря банды Лялина. От обиды и злости на свою несообразительность он даже застонал сквозь стиснутые зубы. Упустить, когда бандит, можно сказать, в руках у него был.

На развилке дорог, где одна, прямая, шла на Черемшаны, а другая, поуже, на крестьянские угодья, Леньке почудилось, будто кусты у подножия кедра шевельнулись. Он остановился, но разглядеть ничего не смог и когда сообразил, что за кустами, прижавшись боком к стволу дерева, стоит человек, было поздно. Жахнул выстрел. Он был громким до боли в ушах. Такой звук получается, когда стреляют из обреза. Свинцовый заряд просвистел у самого уха, обдав теплом. Ленька пригнулся, Хроська, не дожидаясь команды, с места взяла в галоп. Она так резво бежала, что любой скакун мог бы ей позавидовать.

С трудом высвободив из-под ремня брюк браунинг, Ленька обернулся и навскидку послал в темную шевельнувшуюся тень пулю.

Черемшаны, Август 1927 г.

Утром, задами приусадебных огородов, так, чтоб никто не видел, пришла Матрена к бумагинскому дому. Шершавов встретил ее удивленным взглядом. Матрена стянула с головы косынку и села на табурет.

— Вот и пришла я... — судорожно перевела дыхание. — Давно надо было, да все боялась. — Посмотрела прямо в глаза ничего не понимавшему Шершавову.

— Ты чего это, девка? — Он захлопнул папку с бумагами, бросил ее в стол. Поднялся. — Захворала, что ль?

Матрена прижала к глазам косынку и зарыдала. Шершавов совсем растерялся. Сбегал за водой, но Матрена отвела его руку.

— Говори, что случилось? Да утрись. Вот так.

— Случилось. — Она вытирала глаза, все еще всхлипывая. — Как теперь жить, не знаю. Вот и пришла к тебе.

Шершавов выслушал Матренину исповедь не проронив ни слова, боясь, что испугает ее и она передумает и уйдет. И после того как она замолчала, долго не решался нарушить наступившую тишину. Волей судьбы он стал свидетелем горя женщины, узнал самое потаенное, что даже матери родной не всегда говорят. «Ах дура-баба, — думал Шершавов, — как запуталась... Что бы ей стоило пораньше исповедаться...»

— Значит, сказал, мол, если проболтаешься, то и Захара уничтожит, и сына твоего заберет?

Матрена кивнула. Шершавов смотрел на ее руки в синих венах, теребившие мокрую косынку.

— Ну что ж... спасибо, что доверилась, — произнес он негромко. — Прямо скажу, завязала ты узелок... Захар ничего не знает?

Матрена помотала головой.

— Может, и догадывается, да молчит все.

— Когда у тебя с ним встреча?

— Через два дня, сказал. Там же...

— Ты вот что... Никому больше не говори. Даже Захару. А я тем временем что-нибудь придумаю.

От Черемшан жидкой кисеей крался туман, растекаясь по переулкам и задворкам, накапливаясь и густея в ложбинках. Кричали осипшими голосами петухи. С реки слышался звон цепей, это одноногий дед Галота готовил паром. С той стороны Черемшанки доносился одинокий голос: «Эй во по-о-о-ле казаки йдуть... Эй во по-о-о-ле...»

Ленька перевел Хроську на шаг, подтянул вожжи, сдвинул на затылок кепку и радостно засмеялся. Огляделся. У него было такое чувство, будто он целый год не был в Черемшанах. Навстречу попался Исай Семижен. Ленька обрадовался живой душе.

— Здорово, дядька Исай! — крикнул он. Семижен только на мгновение поднял кудлатую голову, поклонился и, когда Теткин удалился, посмотрел ему вслед.

Сдерживая волнение, Ленька направил коня к бумагинскому дому.

Кешка сидел на своем любимом месте — на завалинке. Из ворот подгоняемая хворостиной бодро выскочила Колобихина корова и прямиком направилась к злополучному подсолнуху с обглоданным стеблем. Кешка, прячась за плетнем, побежал ей навстречу. Корова уже тянула морду к подсолнуху, трещал и сыпался плетень, когда Кешка торжественно выпрямился с занесенным над головой сучком. В этот момент Теткин произнес голосом Шершавова:

— Отставить!

— Часы, говоришь? Так-так. — Губанов задумался. — А ну-ка постарайся детально вспомнить, что он говорил про часы.

Ленька напряг память, чтоб вернуть картину прощания Лялина с Анастасией.

— Ну, з-значит, так... он говорит: «А про то не з-забудь. Очень я его жду. Да гляди, если часов на руке не будет... — Н-нет-нет... Я не так. — Если, говорит, часов на правой руке не будет, значит, не наш человек».

— На правой? — переспросил Шершавов.

— На правой.

— А если на левой?

— Не знаю. Об этом они ничего н-не говорили.

— В общем, понятно, часы должны быть на правой руке. И вся недолга. А дальше?

— «Все одно, г-говорит, дай знать немедля, если не наш. Мы поговорим с ним. А часы точь-в-точь такие, как у меня...»

Шершавов перебил:

— Значит, она знает, какие часы он носит.

— Естественно, — поддакнул Губанов. — Что же это за часы, глянуть бы на них. — Он с горечью подумал, что операция не удалась из-за того, что Поленов утаил такую значительную деталь пароля, как часы. Губанов вспомнил, как Хомутов все допытывался у Поленова, что это за такие часы у него, да еще на правой руке. Он хлопнул себя по лбу. — Все! Понял. Видел я их. У их курьера были такие, да мы, когда брали его, раздавили. Может, он сам их раздавил. Еще стрела или лук на них выбит. И форма у них шестиугольная. Эх ты черт возьми, — сокрушался Губанов, ероша шевелюру и быстро расхаживая по комнате, — знать бы...

Шершавов напряженно думал о чем-то.

— Леня, — обратился он к Теткину, — ты выдь-ка. Нам надо поговорить.

Теткин обиделся, но вышел.

— Я вот что думаю, Андрей. Если мы не будем иметь часов, значит, дело табак, так?

Губанов согласился.

— Значит, если это так, то нам во что бы то ни стало заиметь часы надо. Так?

Губанов согласился, не понимая, куда гнет Шершавов,

— Где их заиметь-то — вот задача.

— Где заиметь, я могу сказать. И притом точь-в-точь такие, какие надо.

— Вы, Егор Иванович, не говорите загадками.

Шершавов подвинулся к нему и перешел на шепот:

— Надо Матрену заговорить. Она сама натерпелась, все сделает что надо... — И Егор Иванович поведал невеселую Матренину историю.

Выслушав ее, Губанов в удивлении покачал головой.

— Тут у вас, как я погляжу, страсти кипят.

— А ты думал. Подмоги я просил не зря. Тут, брат, такое дело.

— А что, Егор Иванович, может, действительно поговорить с Матреной? Давайте-ка порешим так...

По воде пошла легкая рябь, зашумели кусты, и опять все стихло. Матрена оглянулась.

— Ты чего? — спросил Лялин и тоже оглянулся. — Привела, может, кого? — Он придвинулся к ней, взял ее лицо в свои ладони. Она выдержала его взгляд. — Учти, никого не пожалеют мои ребята. И тебя, если со мной что произойдет. Вот так-то.

Стояла такая духота, что дышать было тяжело и больно. Матрена отодвинулась от Лялина, расстегнула пуговицу кофточки, подержала руку в теплой, как парное молоко, воде и провела по лицу.

— Дай еще время подумать, Семен. Тебе решиться просто, а я так не могу. Я сон потеряла... не знаю, что делать...

— Зато я знаю. — Лялин с трудом стянул сапоги, разложил волглые портянки.

Матрена сказала, жалеючи:

— Давай хоть простирну. Сымай рубахи. Не бойся, скоро высохнут.

Лялин улыбнулся. Быстро разделся, остался в кальсонах.

— Иди вон за иву, искупнись. Парит-то как...

Он потрогал ногой воду.

— Боишься, что ли? — Матрена подобрала юбку и зашла по колени в воду.

Лялин снял часы, положил их на камешек и с тихим плеском окунулся. Посидел по шею в воде и, резко оттолкнувшись ногами от вязкого илистого дна, перевернулся на спину и поплыл. Невдалеке от берега уже чувствовалось течение, и он повернул назад. Услыхал, как ойкнула Матрена.

— Что там у тебя?

Матрена, нагнувшись, что-то ловила в воде.

— Часы твои упустила, — сказала она с испугом.

— Ну вот... — Лялин неслышно матюкался. — Как же ты так... это ж особые часы. — Он принялся шарить в том месте, куда указала Матрена. Провозившись довольно долго и поранив руку о корягу, произнес раздраженно: — Все. Были часы и нету. Эх ты... кулема...

— Да ладно тебе... пожалел. Я нарочно утопила их, что ли? Сам положил тут, у самой воды. А я и не заметила, как смахнула. Только слышу: бульк.

— Бульк, бульк... глаза надо разуть, — злился Лялин, все еще топчась в воде и слизывая с ладони кровь, — дернул же тебя черт... — Он грубо выругался. Матрена стояла на берегу с подоткнутым мокрым подолом, держа в руке скрученную в жгут исподнюю рубаху.

— Все кажется, размахнешься и ударишь ни за что ни про что. Нехорошо мне с тобой, Семен. — Матрена смотрела в одну точку перед собой и не видела, как Лялин торопливо одевался. Легкий посвист дружков предупредил об опасности.

— Вот что, Матрена, — говорил он скороговоркой. — Ты мне брось крутить хвостом и вить из меня веревки. Не получится. Не я у тебя, а ты — вот где, — быстро показал сжатый кулак. — Терпение у меня не железное. Чуть похолодает, уйдем отселя. Я тебя не пужаю, но и под землей найду, ежли чего. Так и быть, даю еще время. — Связал ушками сапоги, перекинул через плечо, готовый бежать в тайгу.

«Как волк... и взаправду как волк...», — подумала Матрена.

Лялин подошел, взял ее за плечи, потискал жесткими пальцами, поиграл желваками, стараясь поймать ее взгляд.

— Смотри, Матрена... Не наделай глупостев. И рука не дрогнет. — Он хотел притянуть ее к себе, прижать, но Матрена с силой оттолкнула.

— Иди. Вон свистят твои соловьи. Чтоб вам пусто было.

Шершавов легонько тряс часы перед ухом, прислушивался, закатывал глаза и опять тряс. Все глядели на него, ожидая чуда. Наконец он произнес:

— Все. Спортились.

— Так то вода ж... — подал голос Кешка. — Просушить их, а потом собрать.

Теткин поглядел на него.

— Инструмент нужен. А где он, инструмент? Так, Егор Иванович?

— Оно конечно так, — согласился Шершавов. — Инструмент тут самое первейшее дело. Без него хоть караул кричи.

Он еще раз осмотрел часы, покрутил их и так и эдак.

— Знатные часики.

— Это Кешка их обнаружил, — сказал Ленька.

— Что молодцы, то не отберешь от вас. Ладно, ребята, часы ходить будут. Это уже моего ума дело.

— Егор Иванович, а может, Лялина просто убить или арестовать, а? Чего тут цацкаться с этим гадом?

— Ишь ты какой шустрый. Ну, убьем или арестуем Лялина. На его место другой сядет. Банда будет действовать. Вот так, думать надо.

Мухачино. Август 1927 г.

Едва успели убрать хлеб, как пошел дождь. Черемшанка разом взбухла, помутнела. Вода поднималась, угрожая снести мост. Люди кинулись к реке. Дед Бедуля суетился и переживал больше всех.

— Ить лярва, насекомая козявка, подобралась под самый под дых. Эх, чуток выше ба надоть нам...

Но вода больше не прибывала, и народ успокоился. Наряд самообороны круглосуточно охранял мост от бандитов. Так было надежнее. И сам Телегин дежурил у моста с наганом.

На полпути к Мухачино Губанова застал ливень. До монастыря еле добрался, на сапоги налипло по пуду грязи. Он долго дергал у ворот за веревочку звонка, пока не появилась привратница.

— Где-то ты никак заблудилась там, — обрадовался Губанов. — Мать Анастасия на месте или нет?

Привратница пыталась разглядеть в темноте его лицо, даже тянулась на носках, но Губанов на всякий случай воротил голову в сторону.

— Веди уж, веди...

Старуха что-то бормотала, вцепившись в Губанова трясущимися руками.

— Кого тебе? — расслышал он.

— Игуменью, игуменью, веди куда отдохнуть. С дороги я длинной...

Потом она вела его, свободно ориентируясь в темноте, и Губанов не мог понять, куда они идут: то карабкались вверх по ступеням, словно на колокольню, то спускались, будто в подвал.

Наконец вошли в какое-то помещение. Он сел на узкую деревянную кровать, жесткую и высокую. «Все предусмотрено, — подумал, усмехаясь, — вдвоем не уместишься». По обе стороны деревянного распятия горели желтым пламенем свечи. Губанову помогли снять намокшую одежду. Сухую, вплоть до исподнего, принесла молодая монашенка: не поднимая глаз, положила стопку белья на табурет и тут же вышла. Потом он пил горячий чай с горьковатой и приятной на вкус ягодой. «А они тут ничего, — подумал он. — Ишь вымуштрованы как».

Заснул — точно провалился в глубокую пропасть и летел в нее, держа руку под подушкой с зажатым в ней пистолетом.

Проснулся, как будто кто толкнул его. Посидел, припоминая: или во сне привиделось ему, что привязывал один конец простыни к деревянной ручке, а другой к ноге, или это было на самом деле? Но сапоги стояли в углу, смазанные дегтем, одежда высушена и аккуратно сложена. Тут же — таз с водой, обмылок, полотенце. Лялинские часы показывали двадцать минут двенадцатого. «Ого! — подивился. — Вот это поспал...»

Молодая монашенка, та, что ночью стягивала с него мокрую одежду, все так же не поднимая глаз, привела его в уютную комнату с мягкими стульями, диваном, на окнах цвела герань. В глубоком кресле сидела женщина в черном, лица ее Губанов в первые минуты не смог разглядеть. А потом...

Замешательство длилось мгновение.

— Здравствуйте, Ванда, — как можно спокойнее произнес Губанов, подходя к настоятельнице и прикладываясь к безвольно повисшей руке. — Как видите, гора с горой не сходится, а человек с человеком...

У Ванды отнялся язык, она хотела что-то сказать, но не могла и смотрела на Губанова широко раскрытыми глазами.

— Ну успокойтесь... Что же вы так... Ну встретились старые знакомые по Владивостоку. Хотел предупредить, да побоялся, вдруг выкинете еще чего-нибудь.

Ванда через силу улыбнулась, звякнула в колокольчик и приказала послушнице:

— Ко мне никого не впускайте.

Губанов сел напротив, приходя в себя от неожиданной встречи.

— Это ужасно, — произнесла она тихо и с болью, — это ужасно жестоко, — повторила она еще раз и зажмурилась, надеясь, что все это дурной сон и стоит открыть глаза, как все станет на свои места и никакого Губанова перед ней не будет.

Но Губанов сидел напротив, серьезный и озабоченный.

— Нас могут подслушать тут? — спросил он, обводя взглядом просторную комнату. — Может, благоразумнее будет уйти отсюда?

Ванда закрутила головой:

— Нет-нет, как раз здесь нас никто не услышит.

Губанов мгновенно вспомнил самые неприятные моменты из той операции по розыску похищенных из Владивостокского банка валюты и ценностей, как он ночевал в ее квартире и она утром спросила: «Вы «жигло» или идейный?» И как он нес ее, отбивающуюся, к дверям, скрипучим от мороза, на Полтавскую, 3, сцепив зубы, будя в себе ненависть к ней за погибших товарищей.

Ванда металась по комнате в изумлении и растерянности.

— Простите, но это так неожиданно... Так неожиданно... Я никак не могу сообразить. Я давно покончила с прошлым, а тут такое напоминание. Это, извините, выше моих сил. Надеюсь, вы понимаете меня. Это просто невероятно...

— Да ладно вам, Ванда...

— Что ладно, что ладно... Я так надеялась, что с прошлым покончено. Ан нет. Вот вы...

— Перестаньте. Насколько я помню, вы женщина выдержанная, а тут разволновались, как будто я пришел арестовывать вас. Ну, с прошлым покончено, это мне известно. Наказание вы получили, очень незначительное, учитывая ваше чистосердечное раскаяние, А сейчас вот связались с бандой и создали из монастыря притон.

— Вам было известно, что я здесь? — спросила Ванда, останавливаясь перед Губановым.

— Конечно, — спокойно слукавил он. — Потому вот так запросто и пришел, надеясь по старой памяти на вашу помощь. Я очень рад, что вы совсем не изменились за эти годы. Вы все так же красивы, как и три года назад.

— Тогда вы этого не говорили мне.

— То тогда. Время идет, все меняется, ко прекрасное остается прекрасным...

Она устало опустилась в кресло.

— А я-то думала, уж в этой тайге меня никто не сыщет. Так что вам надо от меня?

Губанов зашарил по карманам в поисках табака. Ванда положила перед ним коробку душистых папирос «Александрия», взяла одну сама. Он поднес ей зажженную спичку. Папироса дрожала в ее пальцах, и Губанову почему-то стало тоскливо оттого, что Ванда так его боится. И ненавидит, наверное.

— Я не за вами. Тут мне предстоит встретиться с Лялиным. Ведите себя как можно проще. И только. Ни одного намека, ни одного движения, которое меня может выдать. Надеюсь, поняли, что не нужно шутить с Советской властью?

Она зло усмехнулась:

— В этом я уже убедилась.

— Вот и хорошо. Когда придет Лялин?

— Поздно вечером. Днем он не бывает здесь. Боится.

Губанов погасил папироску в пепельнице, сказал виновато:

— А я есть хочу.

...Они стояли и молча изучали друг друга.

— Сколько мы молчим? — произнес Губанов.

Лялин по привычке вскинул руку, но тут же опустил:

— Вам виднее.

— Возможно, но мне желательно, чтобы ответили вы.

Сзади кто-то услужливо подсказал:

— Семь минут, господа, длится ваш молчаливый, на темпераментный разговор.

— Пусть выйдет этот человек, — попросил Губанов не оборачиваясь.

Лялин помолчал, но все же сделал выразительное движение головой.

Дверь за спиной скрипнула.

— А теперь пусть удалится вон тот, который скрывается за портьерой. — Губанов глядел прямо в маленькие, близко поставленные глаза Лялина.

— Вы много на себя берете, — отрывисто произнес Лялин.

На что Губанов ответил:

— Кто много на себя берет, с того и много спрашивается. Так что попрошу выполнить мое желание.

— Выйди, Айбоженко, — сказал Лялин.

Из-за портьеры боком вылез здоровенный детина и, демонстративно, не пряча оружия, прошел мимо Губанова.

— Все, или еще где есть?

— Все.

— Я у вас спросил время. Вы мне не ответили. Потрудитесь и это мое желание выполнить, — ровным голосом продолжал Губанов, чувствуя, как от напряжения вспотели ладони.

— Ладно... — отмахнулся Лялин, сразу обмякнув и сдаваясь, — давайте без энтого... Чего там в завещании дедушка Афанасий собирался написать?

Лялин уходил от предъявления опознавательного знака, и Губанов не уступал. «Подожди ж, гад ты такой, — подумал он, — тут-то я устрою тебе трепку».

Он отпрянул в сторону, прижался к стене, и в руке его оказался пистолет.

— Малейшее движение, и я всажу первую пулю в вас, а вторую в того, кто сюда всунется. Быстро опознавательный знак, если вы тот самый Лялин!

Лялин не ожидал такого оборота дела и растерялся.

— Вы вот что... это... Вы погодите с часами, — забормотал он. — Тут вот какое дело... Да уберите пистолет! Тут, понимаешь, такое непредвиденное обстоятельство получилось. Утопил я энти проклятые часы. Там копье еще, а стекло за решеточкой и завод с обратной стороны. — Лялин облизал пересохшие губы. — А дедушка Афанасий велел испросить, на чье имя наследство отписать. Так? Ну вот, а вы сразу за оружие. — Он натянуто улыбнулся. — На имя племянницы моей Серафимы. Вот.

— Мы считали вас серьезнее, господин Лялин, — разочарованно произнес Губанов, усаживаясь на кушетку. — Садитесь. — Он отстегнул ремешок с часами. — Посмотрите хоть, конспираторы, — произнес с иронией. — Такие часы должны быть и у вас.

— Точно, — согласился Лялин, возвращая. — Чего ж поделаешь, если такой конфуз случился.

— ...Отряду полковника Лошакова не удалось осуществить даже первого этапа операции, — говорил Губанов, расхаживая по комнате заложив руки за спину. — Вопреки указаниям повстанческого центра и лично Анатолия Петровича полковник Лошаков перешел о отрядом границу раньше уговоренного времени на целых восемнадцать суток и притом совершенно не там, где намечалось. Естественно, рейд был обречен на провал. Вот так! — Губанов зло посмотрел на Лялина. Некоторое время он молчал, давая ему возможность переварить информацию и прочувствовать ее. Потом продолжал:— Вот к чему приводит самонадеянность и игнорирование приказов и рекомендаций Центра. Погибли люди. Раскрыт перед противником замысел. Сейчас предполагаемое место дислокации вашего отряда блокируется со всех сторон. В этом если еще не убедились, то можете убедиться, выслав разведку.

Лялин молча слушал, временами на его лице появлялось выражение строптивости, но он сдерживал себя, не возражал. Когда Губанов сделал паузу, спросил:

— Так что прикажете нам делать?

— Чтоб сберечь силы для следующего решающего удара, надо уходить за кордон. Лист в тайге ляжет, и от вас мокрое место останется... Это приказ, Лялин.

Лялин долго молчал, курил. Он думал.

— Как же уходить нам, если мы окружены, позвольте спросить вас? Не на воздушном же шаре.

— Это другой разговор. Как вам помочь, Центр разрабатывает план. Но по секрету, — он оглянулся и перешел на шепот, наклонившись к Лялину, — могу сообщить. Вероятнее всего, уходить придется морем. Пока это менее опасный путь. Главная задача — найти шхуны. Но, думаю, с контрабандистами сговориться можно. Когда вопрос будет решен, вам дадут знать. Эксы прекратить.

— И когда станет известно?

— Скоро. — Губанов закинул ногу на ногу, пустил колечком дым. — Очень скоро. Когда все будет готово, придет курьер. Вот так. Миссию свою считаю выполненной, — сделал полупоклон в сторону Лялина. — Если вы с чем не согласны, — сделал широкий жест рукой, — можете обжаловать. Но не думаю, чтоб Анатолий Петрович пошел вам навстречу.

— Вы неподражаемы, — позднее говорила Ванда. — В своем профессиональном мастерстве вы достигли удивительного совершенства. Извините, до сих пор не знаю, как вас зовут. Такое перевоплощение... Такой темперамент. Убежденность. Я подслушивала и думала: а может, и вправду он совсем не тот человек, за которого себя выдает? — Она вздохнула глубоко и прерывисто. — Но, увы... чудес не бывает. Они бывают только в сказках. И то время, когда мы верили им, безвозвратно ушло... Выросли, постарели... И мужья нас теперь бросают.

— Вы так и не встретились?

— Где там... Он с полковником Лошаковым должен был идти сюда. Могла бы состояться встреча.

— Гринблат с полковником Лошаковым? — поднял бровь Губанов. — Я многих знаю из его отряда, но...

— Мой муж Миловидов. Арнольд. А по батюшке Филиппович... Могу вам сообщить неприятную новость, коль мы с вами так откровенны. Лялин послал во Владивосток своего человека на встречу с каким-то генералом, которому все они подчиняются. Так что берегитесь.

— Спасибо, Ванда. Надеюсь, и впредь будете информировать меня.

— Скажите, а что со мной сделают, когда ликвидируют банду?

Губанов не сразу ответил.

— Не берусь быть пророком, потому что не знаю, как глубоко вы втянуты в антисоветскую деятельность.

— ...После лагеря ушла, чтоб душой отдохнуть, отрешиться от всей этой грязи, что вокруг была. Постриглась. Усердно молилась богу. Заметили. Стала вот игуменьей. Не получилось покоя. Появился лялинский отряд. Вот оружие его храним в подвалах. Награбленные драгоценности храним. Пытаются шашни заводить с сестрами господними. И молю бога, чтоб весь этот кошмар скорее кончился. Так что вот я, вся как на ладони. Вы когда хотите назад?

— Думаю, дня через два-три.

— Лялин не выпустит. И не пытайтесь даже. Пока из Владивостока не вернется Животов. Это бывший поручик, пепеляевец, первейший помощник Лялина.

Заимка Хамчука. Август 1927 г.

Лагерь поражал продуманной планировкой, тут чувствовалось, что поработал специалист. Секторы обстрела перед пулеметными точками были тщательно вырублены, землянки скорее были похожи на блиндажи, «Если брать, малой кровью не обойтись», — подумал Губанов, разминая затекшие после верховой езды ноги и осматриваясь.

— Нравится? — спросил Лялин.

— Основательно устроились. Похвально, ничего не скажешь.

Пошли по землянкам. Кто умывался, кто разводил костер, кто бил вшей. Губанов прикинул: в банде более семидесяти человек, и все среднего возраста, а то и старше.

— Хамчук удружил. Его заимка была тут, а мы приспособили под лагерь. Баньку вот сварганили. Седни как раз вошебойня.

По лагерю вяло и сонно двигались обросшие, как попало одетые люди: кто в кепке с наушниками, кто в меховой шапке, кто в берете. Они с немым любопытством смотрели на Губанова, провожали его взглядами, переговаривались тихо и сиплыми от водки голосами.

В землянке Лялина Губанов сказал:

— Давайте сбор членам штаба. Решение повстанческого центра требуется довести до всех.

Лялин неопределенно хмыкнул.

— Не хочется мне этого делать.

— Чего? — не понял Губанов.

— А собирать всех. До меня доведено, и хватит. А зачем будоражить народ? Тут им и так не мёдно, а вы со своими приказами... Не надо.

Губанов решительно отрубил:

— Это не моя прихоть, а приказ, которому обязаны подчиняться все повстанческие отряды!

— Ну, тут командир я, и не позволю баламутить. Приказ... Мало ли было приказов от Центра. Если бы я все их выполнял, то ни меня, ни отряда давно уже не было бы на свете. Приказ... Люди хотят драться. Если я им ноздри не намажу кровью, то какие ж из них будут вояки? Да и потом у каждого свой интерес есть в том. Не, в этой части приказ выполнять не буду, тут вы мне не указ. — Он смотрел на Губанова выпуклыми карими глазами, наглыми и беспощадными. И Губанов понял — не отступится.

Банда поделилась на две половины: одна имела задачу напасть на Старые Черемшаны, ограбить сельмаг, пострелять, отвлечь от моста оборону и тут же скрыться. Другая — сжечь мост.

Во главе с Лялиным бандиты ворвались в Старые Черемшаны, когда село затихло и у чугунков да кринок остались старухи да дети еще сладко чмокали во сне. Заслышав приближающуюся стрельбу, сторож Панкрат, по прозвищу Етавот, удрал в огород и там сидел, зажав под мышкой берданку. У сельмага вооруженные всадники посыпались с коней и тут же раздался треск выдираемых ставень, звон разбитого стекла. В окно с грохотом выбросили железную коробку, в которой хранились деньги.

Ее быстро и ловко распотрошили гвоздодером. Грабеж длился считанные минуты. Бандиты тащили штуки цветастого ситца, фляги с керосином, ящики с махоркой, конфетами.

Первыми на пожар прибежали старики, а за ними детвора. Сухие бревна трещали и сыпались, поднимая столбом искры. Подступиться к огню не было никакой возможности. Рухнула крыша.

В пламени начало что-то звонко лопаться, и кто-то закричал:

— Патроны!

Толпа подалась назад. Панкрат вылез из кукурузы и пальнул в воздух. На него напустились, мол, не уберег государственное добро.

— Ета-вот... — пытался объяснить что-то дед, но его никто не слушал.

Налет на мост сорвался: на берегу банда была встречена дружным залпом из разных видов оружия. Было много треску. Мост заволокло густой дымовой завесой. Ржали раненые кони, исходили в предсмертном крике бандиты.

Телегин стоял на бугре перед мостом, будто защищая его грудью, и сорванным голосом кричал, взмахивая рукой:

— Батарея, огонь!

И следовал залп.

— Батарея, по врагу нашей прекрасной Советской власти огонь!

И снова следовал залп.

— А, не нравится?! Получайте!!

Банда, подобрав раненых и убитых, откатилась. Телегин сидел на камне и пытался свернуть одной рукой цигарку. Соломаха сунул ему в губы папироску, дал огня.

— Вот так-то, председатель.

Прискакал Шершавов, увидел, что все живы и здоровы, а мост невредим, слез с коня.

— А мы уж думали...

Шершавов с чоновцами находился в засаде, на тот случай, если банда прорвется через мост.

— Чего вы думали? — весело спросил Соломаха. — Вы думали, а мы их в это время в хвост и в гриву. Вишь, ажно пыль столбом. Во как!

Раздался смех, шутки, все были довольны, что все так хорошо обошлось. И в это время из Старых Черемшан прискакал нарочный, с сообщением о разграбленном сельмаге. Все примолкли, и только Черемшанка о плеском билась о сваи моста.

Начальнику КРО тов. Хомутову

Нахожусь в банде. Удержать ее от налета на Старые Черемшаны не представилось возможности; к счастью, налет обошелся без жертв со стороны крестьян. Распоряжения подпольного повстанческого центра для Лялина, можно сказать, ничего не значат. Чувствует он себя здесь полновластным хозяином положения. Только за последний месяц им расстреляны два человека, которые хотели прийти с повинной. Основной костяк банды составляют кулаки и деклассированный элемент. Все мои требования о прекращении налетов на населенные пункты встречаются в штыки со стороны Лялина, его ближайших помощников — Айбоженко, бывшего поручика, и Трухина, из уголовников. За счет грабежей бандиты обогащаются, а на все остальное, как например быть мятежу или не быть, им просто-напросто наплевать. Все они понимают, что через границу им не прорваться никоим образом, и потому настроение упадническое. Про шхуну я дал знать, по секрету. Думает.

Лялин послал Животова во Владивосток к Полубесову, так что имейте в виду. Его приметы: похож на грузина, носит усы, на правой руке не имеет указательного пальца. Поленов утаил значение часов как пароля. Выкрутился сам.

А. Г.

Станция 14-я верста. Август 1927 г.

Вместо четырнадцати двадцати «Чилим» прибился к причалу в девятнадцать пятьдесят пять. Скрипели подводы, зазывно кричали возчики. Пахло арбузами и дынями, вяленой кетой и подопревшими яблоками. Человек в длиннополом сюртуке, кожаной кепке и с вещевым мешком за плечами молча выбрался из толпы и поднялся по откосу к центральной улице. В это же время в кабинете Хомутова затрезвонил телефон.

— Он уже здесь, — послышался приглушенный ладошкой голос Коржакова. — На железнодорожный вокзал взял курс.

— Понял тебя. Пригородный уходит в двадцать сорок. Ты держи его там, а я сейчас выезжаю. Все.

Хомутов вызвал к подъезду автомобиль, взял с собой Гуслярова. По дороге инструктировал:

— Держись так, чтоб этот бандюга запомнил тебя и при встрече мог узнать. — Помолчал, глядя в сторону. — Все-таки проверить решили Губанова. Ну что ж, пусть проверяют. Предоставим такую возможность. Так?

— Предоставим, — усмехнулся Гусляров. Худое лицо его порозовело от волнения, но внешне он держался спокойно и даже равнодушно.

Остановили машину на трассе, спустились с дороги в лес. Уже стемнело, и идти приходилось на ощупь. За последнее время Хомутов не раз бывал здесь.

Дача Полубесова находилась в глубине леса, и неосведомленному человеку найти ее было трудно.

В одном окне дачи горел свет. Мальва, увидев Хомутова, завиляла хвостом.

— Пошла, пошла... — замахал на нее Гусляров. Он не любил собак.

Полубесов встретил их без радости, как будто находился у себя на службе в облземотделе и принимал посетителей, которые надоели, но от которых никуда не денешься.

— Прошу вас, товарищи. Прошу. Проходите, в коридоре лампочка перегорела, не ударьтесь.

В гостиной он усадил непрошеных гостей, принес самовар. Гусляров отказался, а Хомутов даже руки потер от предстоящего удовольствия.

— Так, чем я могу услужить, Тимофей Сидорович?

Хомутов отхлебнул чаю с вареньем, причмокнул.

— Такого вареньица я у вас, Анатолий Петрович, еще не пробовал. Прелесть.

— Это из голубицы.

— Сами собирали?

Полубесов смутился:

— Да нет, привозили.

Хомутов допил чай, поколебавшись, еще налил стакан.

— Мы что к вам, Анатолий Петрович... — Он поглядел на часы, оттянув обшлаг рукава. — Где-то часов в десять, к вам должен явиться курьер от Лялина. Некий Животов. Вы его знаете? Встречаться приходилось?

Полубесов внимательно слушал.

— Похож на кавказца. Нос с горбинкой и на правой руке указательного пальца нет... Так, кажется? — Хомутов поглядел на Гуслярова.

Тот кивнул.

— С такими приметами бывал у вас кто?

— Бывал. Припоминаю.

— Вот этот гражданин и заявится к вам. Предполагаемая цель вашего посещения... — Хомутов пожевал губами. — Будем откровенны с вами. В банде Лялина в настоящее время находится наш товарищ. Вы его помните, такой русоволосый, молодой, в тельняшке — присутствовал на ваших допросах.

— Да-да, помню. Его зовут Андрей Кириллович, кажется.

— Совершенно верно. В банде его знают как Федора Андреевича Мигунова, вашего представителя, или, если хотите, уполномоченного повстанческого центра... — Хомутов коротко пересказал задачу, с которой был послан в банду Губанов, Полубесов слушал внимательно и кивал в знак согласия. — И вот, как мы догадываемся, Животов послан Лялиным для проверки. Хотят убедиться, что Мигунов не чекист и выполняет поручение подпольного центра. От вас требуется подтвердить так, чтоб сомнения у них совершенно исчезли. Вот и все

Полубесов подумал немного, хлопнул себя по коленям.

— Постараюсь. Раз уж назвался грибом, так полезай в кузовок.

Три дня Полубесова продержали в камере предварительного заключения, а потом выпустили, отобрали подписку о невыезде за пределы Владивостока, принимая во внимание чистосердечное его раскаяние.

— Владимир Владимирович Гусляров останется здесь как представитель, допустим, организации из Романовки или еще откуда. Это вы уж сами подумайте. А я буду на улице. И держитесь естественней. Ну как?

Часы пробили половину десятого вечера. Завыла Мальва, ей откликнулись другие собаки.

— Ну что ж, я пошел, — поднялся Хомутов. — Время еще есть немного, об остальном вы договоритесь с Владимиром Владимировичем.

Хомутов дождался лялинского курьера. Мальва грызла цепь, давилась в ошейнике, урчала, задыхалась. Кусочек хлеба, прихваченный со стола Полубесова, успокоил ее. Хомутов покинул сад и вскоре выбрался на трассу. Автомобиль нашел на обочине. Шофер спал. Хомутов постоял у автомобиля, к чему-то прислушиваясь. Закурил, разбудил шофера:

— Поехали в город.

Черемшаны. Август 1927 г.

И еще состоялась одна встреча Лялина с Матреной.

— Что же ты... Невжель тебе в радость играть на моем горе? Ты вглядись, Мотря, на кого я стал похож. И все из-за тебя. Я ж предупреждал, не пойдешь со мной, порешу вас, вот этими руками порешу, — проговорил он вздрагивающим голосом и вытянул перед собой жилистые руки с черными каемками давно не стриженных ногтей. — Сердца в тебе нет, ни капелечки жалости ко мне нету. — Губы его дрожали, и казалось, вот-вот Лялин захлебнется слезами.

— А тебе было жалко меня, ты меня тогда жалел, когда насильничал? Нет, не было у тебя никакой любови ко мне. Может, что сейчас появилось? Нет же. Ты меня не любишь. Ты не можешь без боли расстаться с той порой, когда тут ваша власть была и вы чего желали, то и делали. А комсомольцев, мальчишек, ты жалел, когда резал их по живому, а потом палил на костре? — Она помолчала и так же тихо, как словно говорила сама с собой, продолжала: — Ты угадал, нету у меня сердца, Семен. Выел ты его. Ямка там, где оно было, сердце это. Выгрыз ты его, как волк.

Кровавым полымем горел закат, такие закаты говорят к ветру и холодам, а Матрене казалось, что это море бедняцкой крови, которое пролил бандитский главарь Семен Лялин.

— Значит, это твое последнее слово?

— Нету у меня слов к тебе, ни первых, ни последних, — устало произнесла Матрена. — Можешь убить меня, зарезать али на костре изничтожить. Вот знаю, какой ты зверь, а прихожу к тебе, не боюся.

— Это потому, что ты знаешь, не трону тебя. — Он тяжело задышал: — Легкой смерти захотела? Не будет тебе легкой смерти. Живи хоть сто лет. Живи. Но всю жизнь, Матрена, будешь помнить меня. Подыматься будешь утром, вспомнишь, спать будешь ложиться, вспомнишь. Во сне будешь видеть меня. Не дам я тебе покою, Матрена. Может и права ты: привязался я к тебе потому, что для меня ты последний осколок старого и нету моготы с ним расстаться. Может, и правда, не знаю. Я не умею копаться в себе. Это коммунисты умеют, а мы не умеем.

Он легко вскочил в седло, и конь загарцевал под ним. В последний момент Лялин нагнулся, произнес с угрозой:

— Обреку я тебя на адовы муки, Матрена.

В этот вечер, когда все собрались, Матрена долго ласкала Фильку, гладила его выгоревшие на солнце вихры, целовала иссушенными губами.

— Ты что, мам? — спрашивал Филька обеспокоенно, а в горле Матрены застрял горячий комок и мешал дышать. Шесть с небольшим годков Фильке, а много ли она уделяла ему внимания и так ли любила его, как если был бы он от законного и желанного мужа?

Захару Матрена говорила:

— Ты бы поосторожней носился. Мотаешься, хоть бы ружье с собой брал. Не ровен час...

Соломаха угрюмо поинтересовался:

— Чего это ты, мать, пугаешь меня?

Матрена вздохнула.

— Тебя не напугай, так не подумаешь уберечься. Филька вон круглый день без присмотра. Один. Боюсь я, Захар. Ой как боюсь чегой-то. И сон видала, будто мама моя покойница взяла за руки тебя и Фильку и повела куда-то. Я кричу, а вы вдруг оторвались от земли и полетели. Боюсь я...

Захар прижал к себе Матрену, погладил по острому плечу, по худым лопаткам.

— Будет тебе, мать. Ничего с нами не случится.

Кешке Шершавов сказал:

— Ты вот что, Кешка. Возьми-ка под свое шефство Фильку соломахинского. Мальчонка еще несмышленый, попадет куда, потом беды не оберешься.

Кешка хмыкнул, перестал строгать.

— В няньки, что ли?

— А може, и в няньки, так что тут худого? Вон как вырезаешь. Вот и его учи.

— А Матрена, а дядька Захар чего будут делать?

Шершавов вздохнул.

— Эх, Кешка, Кешка, тебя самого учить надо. Большой уже, а простой истины понять не можешь. Когда ж Матрене и Захару заниматься с ним, если они с утра до позднего вечера в поле?

— Ладно, чего уж там... — недовольно произнес Кешка. Он был очень обижен на Егора Ивановича. Ленька вон исполняет какие-то секретные задания...

Когда Шершавов объявил о своем решении Захару, тот даже обиделся:

— Эка ты... Он что же, не сын мне? Как-нибудь управлюсь и без твоей помощи. Вас с Матреной не пойми-разберешь. Та тоже все боится.

— А все ж будь осторожен, Захар.

— Да уж постараемся, — самолюбиво ответил Соломаха, поглаживая по льняной головке Фильку. — Он теперя от меня никуда.

Как-то уж очень сразу оборвалось затянувшееся лето, и наступала осень. Уже куда-то реденькими клинышками неслись журавли, и их грустное курлыканье, похожее на отдаленный и обессиленный детский плач, щипало душу. Мост черемшанцы выстроили. Не мост, а загляденье, да и только. Хотелось сделать все как следует, соблюсти народный обряд, да кругом распить чарочку, чтоб стоять этому мосту, сто лет, но отметили окончание строительства каждый в своей семье стаканом-другим самогонки под квашеную с брусникой да со смородиновым листом капусту.

Уже провезли по мосту новый урожай ржи, пшеницы, гречихи. Коммунары ликовали. Красный обоз с хлебом и флагом на передней подводе встречало все село. Тарас Телегин произнес речь, говорил немного, но от души, и все ему искренне хлопали в ладоши.

А под самое утро, когда продирали глотки первые петухи, в стороне Черемшанки, там, где перекинул свой костлявый позвоночник новенький, еще не утративший первозданной желтизны мост, бухнули выстрелы. Село переполошилось. Чоновцы доложили, что стрелял кто-то из лесу и вреда не причинил.

Матрена металась по Черемшанам и всех спрашивала, не видали ли Захара с Филькой? Захара с Филькой видали и утром на конюшне, и потом на ржаном поле, где подбирали осыпавшиеся колоски, а где они теперь, никто не знал.

Матрена бегала из двора во двор и расспрашивала всех. Ее утешали кто как мог: да куда ж твой Захар денется, где-нибудь загулял небось у однополчан-партизан или в сельсовете. Но ни в сельсовете, ни у Шершавова Захара и Фильки не было.

Шершавов обеспокоился не на шутку. Подняли несколько мужиков и парней из ЧОНа, и, вооружившись, выехали верхами в поля.

До полночи мотались в темени, кричали, звали, но никто не откликнулся.

А утром деревню всполошил нечеловеческий крик. У ворот Матрениной избы стояла бричка, в которой лежали мертвые Захар и Филька, а рядом оземь билась Матрена.

Захара Матрена признала только по косоворотке, первый раз надеванной, вышитой по воротнику зеленым крестом.

Филька, как будто спал, прижавшись к Соломахе бочком, и рот у него был открыт. Синие, еще подернутые влагой глаза его были широко распахнуты, в них застыли боль и удивление.

Люди стояли обнажив головы, потрясенные случившимся. Негромко скулила Колобиха.

Тарас шагнул к Матрене. Она обвела собравшихся безумным взглядом, запрокинула голову, смежила распухшие веки. Так стояла она долго, и все подумали, глядя на нее, что Матрена не жилец теперь на белом свете. Но она вдруг затрясла головой так, словно хотела отогнать дурное и страшное виденье, и поползла к бричке на коленях. Цепляясь за покрытые засохшей грязью спицы, с трудом поднялась.

Бережно, как, может, никогда в жизни, словно боясь разбудить, взяла Фильку на руки. Голова его свесилась, и отросшие, не знавшие ножниц светлые и мягкие волосенки обвисли. Матрена поправила голову, села на крыльцо и, едва касаясь жесткой ладонью, принялась нежно гладить и целовать уже опавшее личико. И казалось, что Филька, набегавшись, прикорнул в мамкином подоле. А Матрена баюкала его и что-то напевала ласковое и теплое.

Кешка дергал Шершавова за рукав и все повторял, всхлипывая:

— За что они его... дядь Егор, за что они его...

Шершавов не слышал.

Заимка Хамчука. Август 1927 г.

Лялину доложили, что у Медвежьего перевала блуждающий секрет напоролся на разъезд красноармейцев в количестве четырех человек.

— Вот вам подтверждение, — махнул рукой в сторону предполагаемого перевала Губанов. — Они нащупывают нас. Сужают кольцо.

Лялин распорядился в бой не вступать. А Губанов задумался: откуда на перевале красноармейцы, они никак не должны быть там.

К вечеру получено сообщение, что другой пост чуть ли не нос к носу столкнулся еще с одним разъездом, вооруженным карабинами и ручным пулеметом.

Лялин был напуган, а Губанов терялся в догадках, что бы это значило?

Вернулся курьер. Вместе с Лялиным они о чем-то совещались, потом Лялин позвал Губанова, Айбоженко. В землянке стоял густой запах сивухи, лука и квашеной капусты.

— Уже приложились... — проворчал недовольно Айбоженко, усаживаясь на чурбан перед столом.

Животов подмигнул ему, мол, и тебе осталось. Лялин заметил:

— Кончайте перемигиваться. Дело серьезное. Вот что, друзья командиры. Как видите, вернулся из Владивостока Животов. Встречался с генералом Полубесовым. Обстановка для нас действительно складывается никудышне, прямо надо сказать. Хреновая складывается обстановка. — Лялин говорил уперевшись скулой в кулак. — Как я гляжу, повстанческий центр сам не знает, чего хочет, но восстания нонешней осенью, как было намечено, не получилось. — Он горько и сожалеюще вздохнул. — На то, видать, есть свои причины, а нам от них не легче. Вон пусть Животов доложит нам обо всем...

— Чего тут докладывать? — начал неторопливо Животов. — Все и так ясно как божий день. Надо уходить. А вот как — тут особый разговор...

Лялин перебил:

— Ты говори, как было с генералом.

— А, ну тут такое дело. Встретил он меня все как полагается. Проживает на даче под Владивостоком, в лесу. Там его если даже кто и захочет найти, не сыщет. Ну, обрадовался он, конечное дело. Спрашивает, как здоровье Семена Авдеича, то есть нашего командира. — Лялин при этом слегка приосанился. — Спросил, как, мол, там себя чувствует господин поручик Мигунов. Я говорю, мол, чувствует, слава богу, хорошо. Он смеется, говорит, хвалю за осторожность, но, тем не менее, придется поступать так, как велят обстоятельства. Французы и японцы обещали дать оружие. Армии простояли ожидаючи на границе, а оружие ведь так и не дали.

— С-суки... — процедил Айбоженко и поглядел на Губанова. Тот молча кивнул.

— Доподлинно известно, — продолжал Животов, — нашу базу блокируют войсками со стороны границы. Его превосходительство сказал, что к холодам, едва опадет листва, мы будем как на ладони, кольцо сожмется и... в общем, сами знаете, что может тогда случиться. — Животов опустил голову.

Айбоженко недовольно поцокал языком.

— Ну, разрыдался. Наказали козе смерть, дак она ходит да и...

Лялин отмахнулся:

— Не перебивай. Пусть доскажет.

— Его превосходительство, — встрепенулся Животов, — так и приказали: сидеть смирно, не рыпаться, не то разоблачим свое местонахождение. Сами видели сёдни, целый день кружил ираплан. А как разоблачат, то дело худо. Даванут — и кишки выскочат.

Айбоженко не выдержал:

— Во, послали дурака богу молиться, так он лоб разбил. Говорил же, не посылай его, нет, не послушал. Пойми тут, чего он бормочет. Все пугает, пугает. Что нам дальше делать? Гнить тут или куда идти? Вот что скажи. Мне неинтересно, с кем и как ты там чаи распивал. Ты нам суть скажи и катись к едрени фени.

Губанов понял, что настало время сказать слово и ему.

— Животов, в общем, господа, сказал почти все, что просил передать генерал Полубесов. Может, сказал он не теми словами, но суть одна. Прекратить всякие налеты и эксы. Раз! Об этом я уже говорил господину Лялину, как явился сюда. У нас с ним был длинный и откровенный разговор. Так или не так? — повернулся Губанов к Лялину.

— Был, — подтвердил Лялин. — И что? '

— А то, что я передал вам приказ Центра, а вы игнорировали его и поступили по-своему, тем самым рискуя жизнью вверенных вам людей. Конспирация, конспирация и еще раз конспирация на данном этапе нашей борьбы, — ради сохранения сил. Как вы не можете понять, Лялин? То, что вы сожжете или разорите еще с пяток хуторов, будет не в нашу пользу, а против. Чего добились налетом на Старые Черемшаны? Взяли кассу, в которой всего-то было пятнадцать рублей серебрушками. Налет на мост окончился трагически для четверых отрядовцев, и трое ранены. А мост как стоял, так и стоит. И черт с ним. Пусть себе стоит. Нам от этого ни жарко ни холодно. — Губанов видел, что его внимательно слушают, и продолжал: — Людям надо отдохнуть от тайги, болезней, вшей. В другой раз они не пойдут за нами. Правильно я говорю или нет?

Животов выкинул палец вверх:

— Во! Генерал то же самое говорил.

— Так как мы уходить будем отсюда? — спросил Айбоженко мрачно. — Обрыдло все.

— План разрабатывают, — решительно заявил Животов. — Вот! Генерал так и сказал: передайте своим боевым друзьям: в беде мы вас не оставим.

— Ну что ж, поглядим, сказал слепой. Подождем. Да потом на свой страх-риск что-нибудь и придумаем, — сдался наконец Лялин.

Губанов выбрался из землянки, на свежем воздухе сразу же закружилась голова.

Следом вышел Лялин. Потянулся до хруста в костях.

— Обиделся? — спросил он, щурясь на неяркий круг солнца, затянутого осенней дымкой. — Я ведь проверял тебя. Думаешь, из-за строптивости своей упрямлюсь? Не-ет. Я хитрый...

— Да ну? — деланно подивился Губанов. — А я считал тебя дураком.

Лялин надулся. Стоял отвернувшись.

— Месть, понимаешь, тут меня еще держит, — признался он. — Ничего не могу поделать с собой. Так вот.

— А как игуменья к тебе?

— Анастасия, что ли?

— Да.

— Анастасия баба, конечно, ничего. Красивая баба, и все при ней, но не для нашего мужика. Ей надо их благородие. Мы что, мы черная кость. — Он искоса поглядел на Губанова. — Знавал когда-то ее муженька.

— Лошаков, что ли?

— Ну, Лошаков... Миловидов. Капитан Миловидов. Говорят, застрелился где-то на границе. Дурак. Он вообще-то из психов. Пепеляевец. Они все после ледового похода чокнутые стали. Мозги поотморозили, что ли.

Со стороны Черемшан послышался едва различимый стрекот. Лялин прислушался, навострив по-собачьи ухо. Лагерь насторожился.

— Опять летит, — сказал Лялин тихо. — И какого ему дьявола надо тут?

Гул приближался, и вот на высоте птичьего полета среди верхушек деревьев замелькал аэроплан. Он пронесся так быстро, что Губанов ничего не успел разглядеть: наш это или черт занес с той стороны.

— Нас ищет, паразит. Уж который раз является. Да ничего не увидит. Вишь, как замаскировались? Дай бог выбраться отсюда.

Из землянки выползли Айбоженко и Трухин. Они пошли из лагеря.

— Уже к бабам поперлись, — кивнул в их сторону Лялин.

По дороге к ним присоединился Сокорь, недавно прибившийся кулак из Васильковки.

— Не пускай.

— Попробуй удержи.

Губанов затоптал цигарку.

— Мне пора возвращаться. Не наделайте глупостей. Ждите проводника из Центра. Пока.

Лялин подал ему руку.

— Дал бы провожатого, да...

— Ладно, обойдусь.

У коновязи все трое о чем-то принялись спорить, Губанов вспомнил, что сегодня Теткин должен прийти к тайнику, и ему стало беспокойно.

Дорога на Мухачино. Август 1927 г.

Трое на конях возникли внезапно, как из-под земли. Коренастый в кубанке, поигрывая плетью, спросил:

— Ты чей будешь?

Сокорь растянул рот в радостной улыбке, пихнул Трухина в бок локтем, подмигнул Леньке:

— А я знаю, чей он. Ей-богу знаю. Я его видал в Мухачино, все вынюхивал чего-то там. Чакист он, братцы. Ей-богу чакист. И Гошка говорил, чакист он.

— Ты что, действительно чекист, или он врет? — спросил дружелюбно Трухин, перепоясанный пулеметными лентами. — Ты не бойся, говори.

Ленька понял, что перед ним бандиты и вряд ли он сможет выкрутиться. Он не успел дойти до тайника. Если бы они узнали о тайнике...

— А вам какое д-дело? — дерзко сказал он. Чуя жеребцов, внизу, в лощине у копешки, подала голос Хроська. И тут же тот, кто был в кубанке, ожег Леньку плеткой. Его принялись стегать, приговаривая:

— А... чакист... Попался...

Губанов перевел коня на аллюр, — торопился затемно побывать в монастыре: надо было повидаться с Вандой, потом отправиться в Терновый к приходу «Чилима». А еще он надеялся побывать в Черемшанах, чтоб встретиться с Шершавовым.

Ванда металась по келье. Увидев Губанова, бросилась к нему:

— Там мальчишку из Черемшан пытают... Совсем ребенок еще. Они убьют его... Это Айбоженко.

— Где? — спросил Губанов, чувствуя, как ослабели и стали чужими ноги.

— Это как на заимку Хамчука, так вправо, за болотцем. Они же звери...

Губанов не стал выяснять, как там оказалась Ванда. Он круто повернулся и побежал к потайному выходу.

— Ладно, бес с ним, — сплюнул Айбоженко, — он уже изошел юшкой. — Пнул Теткина и попросил махорки на закрутку у Сокоря. Тот с неохотой подал тугой расшитый стеклярусом кисет. Трухин мочился на Теткина и приговаривал:

— Шшенок сопливый... По-хорошему ить предупреждал, ну, теперя вот тебе.

Айбоженко поморщился, глядя на Трухина:

— И чего ты такой? Все б с вывертом, чтоб не как у людей. Еще б и нагадил.

Трухин заржал:

— А чо? Энто мы могем!

— Ладно тебе, — остановил его Сокорь. Он внимательно посмотрел на неподвижное тело Теткина. Глаза того были полуоткрыты и неподвижны. По веку деловито бежал муравей.

— Он, кажись, помер уже.

— Сам ты помер. — Сокорь нагнулся, посидел на корточках. — Живой, чего ему исделается? Чакисты все такие. Им пока голову не отсекешь, будут шевелиться. — Поднялся, скривился. — Чтой-то мутит меня.

— Это от крови, — сказал Трухин. — Это всегда так попервах. А может, жалко?

— Никого не жалко. Они мого братана кокнули.

Гаврилу Сокоря чекисты застрелили во время облавы в Гнилом углу во Владивостоке, и Иннокентий не мог простить Советской власти смерти брата, возглавлявшего банду налетчиков.

Теткин застонал. Трухин кивнул на него:

— Может, скажет, зачем он тут?

— Держи карман шире. Они, жилы вытяни, будут молчать. Хватит, намаялись. Надо кончать. Главное нам известно, Чакист, и все тут. А хочешь, неси его на своем горбу.

— Нема дураков, — не согласился Трухин.

Сокорь стянул с Теткина брюки быстро и умело, оставив на нем давно нестиранные кальсоны на одной большой пуговице. Втроем они подняли Теткина, прислонили его к дереву и крепко обмотали тонкой пеньковой веревкой.

— Ну, теперь все. — Айбоженко утерся ладошкой. — Пусть тут его муравьи едят. Тут ему жаба цици даст.

Не успели они напиться из мочажины, как с тропы послышался быстрый перестук копыт. Айбоженко сбросил движением плеча карабин. Сокорь шмыгнул носом, выругался, увидев Губанова.

— И чего ему тута надо?

— Их благородие... — Сокорь сцепил зубы. — Вдарить его, что ли?

— Не дури. Он те вдарит, век будешь заглядывать, — сказал Айбоженко.

Губанов резко осадил коня возле них. Крикнул, тараща глаза:

— Где пленный?

Таким его еще никто не видал, и Айбоженко даже попятился:

— Вы не очень-то...

— Куда пленного дел, с-сука! — Губанов замахнулся плеткой. — Гад, куда дел?

Трухин первым догадался, что добром наскок этот не кончится, и потому поспешил разрядить обстановку.

— Да туточки он, вашбродь. Мы его мало-мало того... — он пошевелил пальцами, — пошшекотали.

— Жив?

— А чего ему исделается? Чекисты, они живучие как кошки, — вмешался Сокорь. — Вон за тем ровчачком. Мы его к дубку привязали.

Айбоженко прыгал пальцами по пуговицам, как будто играл ими, и не спускал глаз с Губанова.

Андрей тяжело дышал, он боялся не застать Леньку в живых. Огрел коня плеткой, и тот мигом вынес его на поляну и Андрей увидел Теткина. В первое мгновение не понял, что серая человекоподобная фигура, повисшая на веревках, это и есть Ленька Теткин. Он спрыгнул с коня и попал в муравейник. Поняв, в чем дело, перерезал веревку, стер с окровавленного, обезображенного тела Леньки серую массу. Платок моментально намок от крови. Еще не зная, жив он или нет, Губанов перекинул бесчувственное тело товарища на коня, вскочил в седло...

...Когда Губанов свернул к Мухачино, а не хамчуковскому хутору, все трое переглянулись. Трухин рукоятью плетки сдвинул на затылок картуз:

— Энто куда ж он?

— Поди спроси, — отозвался Сокорь, отдирая от губы недогоревший окурок. Жеребец под Айбоженко чего-то загарцевал, и он кивнул Сокорю:

— А ну, давай за ним. А мы по-тихому следом.

Сокорь крутнулся на месте и тут же исчез за густым ельником. Айбоженко и Трухин немного постояли и, когда топот затих, не спеша выбрались на тропу и свернули влево. Не успели пройти и полверсты, как послышались глухие хлопки выстрелов. Айбоженко сбросил карабин, приподнялся в стременах. То же самое проделал и Трухин.

— Никак стреляют?

— Стреляют. Вот только кто и в кого?

Дав коням ходу, они, вертя головами, настороженно держась в седле, последовали дальше. Айбоженко принял свою излюбленную позу, которая частенько выручала его при неожиданных обстрелах: он сидел чуть развернув корпус влево и назад. Это позволяло в случае необходимости мигом скатиться кубарем. Гимнастерка на лопатках и в обрезе воротничка пропотела до соляной коросты, давно нестриженные волосы курчавились на затылке. Трухин в одной руке держал карабин, в другой повод и японского образца кольт. Ехал он чуть правее Айбоженко, чтоб видеть, что впереди.

Перегородив тропу, стояла лошадь Сокоря. Сам он закостеневшими пальцами держал повод, уткнувшись лицом в траву.

Айбоженко слез, постоял над трупом, перевернул ногой, взял карабин.

— Все. Каюк.

— Это ж кто его так?

Айбоженко зло сощурил глаза:

— Ты действительно дурак или только придуриваешься?

— А чего?

— А того. Ну-ка по коням!

Они настигали Губанова. Тот уже слышал погоню, спешился, осторожно снял Леньку, оттащил в густой в рост человека папоротник, увел с тропы коня и стал за стволом липкого от смолы кедра.

Первым выскочил Айбоженко. Он пригнулся к луке, держа карабин, как будто только что поймал его на лету.

Губанов сиял его одним выстрелом. Трухин налетел на поднявшегося на дыбы коня Айбоженко, свалился со своего.

— А ну встань, сволочь... — негромко произнес Губанов, наставив наган на бандита.

Тот быстро перевернулся на живот, хотел выстрелить, но не успел.

Мухачино. Август 1927 г.

— Креста на них нет, иродах... Господи! Мальчонка ведь совсем. Говорит, урожай большой, помочь надо, а сам заикается. Я его чаем с вареньем напоила...

Губанов вытирал потное лицо и все к чему-то прислушивался. Ему чудились сторожкие шаги не то над головой, не то за дверью.

— ...Никуда, говорю, не пойдем мы, так и передай. Он еще переспросил, так и передать товарищу Телегину? Я говорю, так и передай. — Ванда сноровисто обтирала намоченной в спирте тряпкой распухшее Ленькино тело. На груди, голове, руках его из-под бинтов проступали темные пятна и тут же от жара брались корочкой... — Боже мой... Совсем зверями стали.

— Они и были звери, — хрипло сказал Губанов. У него как перехватило горло, когда он увидал облепленного муравьями Леньку, так и не отпускало. — Айбоженко со своими дружками.

— Айбоженко — этот живодер.

— Еще с ним, как его... Ну, морда еще огурцом. Сокорь, кажется... Дышит? — Губанов снова вытер мокрое лицо, нагнулся над Теткиным. — Дышит. Вы тут глядите за ним, и чтоб ни одна живая душа...

Спирт в чашке стал густо-красным и уже не смывал кровь, а размазывал.

— Одна я не смогу, надо кому-то довериться, — сказала тихо Ванда. — Это ж не за собакой глядеть, а за ребенком.

Ленька тяжело задышал, задвигался, хотел подняться, но Губанов успел легонько удержать его.

— Тихо, Ленька... спокойно. Мы всем этим гадам назло выживем. До самой мировой революции жить будем!

Теткин разлепил опухшие веки, пошевелил губами, хотел что-то сказать и не смог. Подобие слабой улыбки пробежало по его лицу. Губанов облегченно вздохнул.

Черемшаны. Август, 1927 г.

— Зря ты его в том гадюшнике оставил, — сокрушался Шершавов, — ой, зря... Надо было в какое-то другое место.

— К Голякову, что ли? — с раздражением спросил Губанов, прекрасно понимая, что к Голякову никак нельзя. Вся деревня мигом узнает.

За Теткина он был спокоен. Не выдаст его Ванда, не в ее это интересах, а вот как обернется с убийством лялинских головорезов? Ведь подозрение может пасть на него. Каким бы доверием он ни пользовался, но заподозрить могут, ведь почти в одно время ушли из лагеря. Вот что мучило Губанова. Он сидел за столом устало ссутулившись и положив перед собой сцепленные руки. Точно в такой же позе сидел напротив и Шершавов. Ставни бумагинского дома были закрыты и завинчены па болты. Пламя жировика коптило. Шершавов снял пальцами крючок черного нагара.

— Ты вот что скажи, Егор Иванович, — оживился Губанов, вспомнив сообщения лялинских постов о появлении разъездов красноармейцев, — что это за патрули бродят по лесу-тайге? На Медвежьем перевале видали их...

Шершавов закивал: мол, понял.

— Это из лошаковской банды. Они ж в нашу форму обмундированы. Блукали, блукали, искали, кому сдаться. Вчера я их отправил во Владивосток.

Губанов смотрел поверх головы Шершавова, мысль его напряженно работала.

— Егор Иванович... вот что. Лялин может предположить, что произошел бой Айбоженко и его людей о разъездом красноармейцев, а? Не с настоящими красноармейцами, а с этими, лошаковцами, часть которых все еще бродит по тайге. Я думаю, может... Вот на них и будет списана гибель этих гадов.

Шершавов согласился.

— Вот еще бы свидетеля. Тогда бы вне подозрения совершенно.

— Будет свидетель. Для этого надо вернуться в Мухачино. Сейчас же, — заволновался Губанов. — Подтвердит игуменья. Ничего с ней не сделается, подтвердит. Придумает как.

Предстояла бешеная гонка среди ночи.

Заимка Хамчука. Август 1927 г.

Весь лагерь пришел в движение. Привели задержанного. Его разглядывали как диковинку какую. Это был среднего роста человек, лет тридцати с небольшим, а может, меньше. Коротенькая рыжеватая бородка не давала возможности точно определить его возраст.

— Да развяжите же руки, вояки, — уже давно требовал задержанный. Кисти его рук посинели и набухли. — Где ваш командир?

— Ишь ты какой скорый!

— Можа, и не понадобится он тебе.

К нему пробирался Животов. Он узнал того человека, с которым во Владивостоке встречался у Полубесова.

— А ну разойдись! — крикнул Животов. — Тоже мне цирк нашли.

Он одним движением перерезал веревки.

— А може, энто он пострелял Айбоженко и Сокоря?

— Заткнись, не то я постреляю. Идемте, Владимир Владимирович. Лялин вон в той землянке.

Гусляров растирал руки, морщился. Вошли в землянку.

— Вот он! — с порога закричал Животов.

В землянке находилось несколько человек. Лялин дал знак им выйти.

— Это и есть Владимир Владимирович!

— А мы вас уже заждались. Помяли, вижу, мои ребята? Ну ничего, это иногда бывает полезно.

Лялин выглядел как с длительного перепоя: под глазами мешки, и руки мелко трясутся. На столе пустые бутылки, хлеб, вяленая рыба, рыжие головки лука. Он разлил из бутылки по стаканам.

— За встречу, что ли?

Они выпили за встречу, потом за благополучный переход.

— А у меня тут беда, — жаловался Лялин, — убили гады лучших боевиков. Зажимают нас. Вот такие дела...

Гусляров, несмотря на выпитый самогон, не мог расслабиться и держался угловато. Он знал: еще немного, чуть пообвыкнет — и это пройдет у него, а пока разглядывал главаря банды, который через несколько дней должен предстать перед судом народа за все злодеяния, которые он принес людям.

— Скажите, пусть вернут мне браунинг, — попросил он Животова. Тот выскочил и скоро вернулся с оружием. — Уходить будем на судах. Зафрахтованы две шхуны. Послезавтра они будут стоять в бухте Подкова. Если к вечеру не прибудем, то потеряем и эту возможность. Тогда отсюда не выбраться — и всем конец. Я тоже ухожу вместе с вами, — добавил Гусляров. — В Харбин с отчетом.

Лялин сидел схватившись за голову.

— Мы не успеем за это время подготовиться, — сказал он, будто просыпаясь. — Хозяйство видите какое. А коней куда девать? Все наше добро.

— Организуйте тайники. Пригодятся на следующий год. Все оружие забирать не следует.

— До Подковы существует прямой путь, но никто из нас не знает его, — сказал Животов. — Есть один дед, да он в Черемшанах. Исай Семижен.

— Свой человек?

— Мы ему доверяем.

— Раз так, берите его в проводники. Время дорого.

Бухта Подкова. Август 1927 г.

Ступая след в след, боевики Лялина шли через сопки к бухте Подкова. Прямой путь до бухты Семижен знал хорошо, и вел он торопко, без поклажи, с сучковатой палкой да обрезом под полой армяка. «Кто б вас провел, — хвалился он, — никто не знает туда дороги». У Семижена было хорошее настроение оттого, что он знал лялинские схороны, куда было попрятано много вещей, нужных в хозяйстве. Ему не терпелось быстрее избавиться от Лялина и вернуться.

Все, что невозможно было унести с собой, Лялин приказал зарыть в тайники. С собой взяли три пулемета «люис» и два «шоша», нагрузились под завязку патронами, гранатами, продуктами.

Лялин нервничал, ему жаль было оставлять коней, и он то и дело наказывал Семижену:

— Разведи их по дворам, чтоб комар носу не подточил. Вернусь на другой год, если что, голову отвинчу.

А как мог Семижен развести по дворам почти три десятка строевых коней, да чтоб еще и комар носу не подточил? Тут надо покумекать. Ежели связаться с ивановскими конокрадами, то хороший барыш будет. Одно только омрачало Семижена: как бы не дознались сельчане про то, что участвовал в лютой казни над Соломахой и его Филькой. «Вот горечко-то какое, — бормотал и вздыхал Исай, — вот горечко. Дак ежели подумать, то чему быть, того не миновать. А по Соломахе давно петля качалась, прости господи».

В тот вечер, когда Матрена наотрез отказалась уходить с ним за кордон, Лялин с Айбоженко и Животовым навестили Семижена. Тот перепугался, засуетился, не зная, куда посадить непрошеных гостей. За самогонкой Лялин попросил:

— Наведи меня на Соломаху, Исай. — И, тяжело задышав, ударил себя в грудь: — Горит тут. Просто так из Черемшан я не уйду. Зарок такой дал.

Думал-думал Семижен, как навести Лялина на Соломаху, и вспомнил, что утром Захар хотел смотреть озимый клин за речкой Крестьянкой. А располагался он верстах в семнадцати от Черемшан. Когда-то на том поле держал Семижен свою пасеку, потому и знал то место хорошо.

Лялин со своими дружками выбрался из Черемшан под утро, а следом за ними выехал и Исай. Во дворе Соломахи стояла бричка, полная свежего сена, а Матрена доила корову, и слышно было, как молочные струи бились в стенки жестяного подойника. Исай снял фуражку, поздоровался с Соломахой.

— Куда так рано? — спросил он лишь бы не молчать. На что Соломаха ответил:

— Кто рано встает, тому бог дает.

— От это правильные твои слова, — согласился Исай, попридерживая своего рысистого в серых яблоках. Но Захар не настроен был разговаривать, и Семижен, подергав вожжами, покатил дальше. А про себя подумал: «Ничего, даст бог, седни ишшо встретимся на узкой дорожке, там с тобой и поговорим».

Соломаха нагнал Исая у маленькой серебристой речонки. Исай поил коня. Соломаха спрыгнул с брички, наказал Фильке никуда не отлучаться, а сам пошел к Исаю. Дальше они поехали на Исаевой телеге. Передние копыта соломахинского коня были разбиты, потому он не стал переходить реку, чтоб о скользкие камни вконец не обезножить животину.

— Это вить мой клин, — сказал Исай.

— Чтой-то не припомню, — усмехнулся Соломаха.

— Дак как же не припомнишь? А когда на германскую уходили, кто его засевал?

Захар рассмеялся:

— Ну, вспомнил. Так то ж при царе было.

Они подъехали к зимовью, срубленному когда-то из смолистых бревен, уже затрухлявевших и заросших лишаями. Вошли в него, и тут на Захара обрушился удар по голове. Обеспамятевшего, его били рукоятками наганов, Семижен топтался по нему и приговаривал: «Вот тебе земля... Вот тебе клин...»

И теперь Исаю вспомнилось все это, и по спине загуляли морозные иголки. «Ой не приведи господи... Спаси и помилуй...»

Двое бандитов из Васильевки сговорились не уходить с родных краев и незаметно отстали. Лялин послал вдогонку. Бандитов привели. Это были двоюродные братья лет по сорок каждому. Лялин спрашивал то у одного, то у другого, тыкая в зубы наганом:

— Вы што задумали, шкуры? Продать меня? Да я вас в порошок сотру.

Их поставили на колени и каждому выстрелили в затылок.

С седловины сопки Алатырка, если взобраться на дерево, открывался вид на бухту. Она и впрямь была похожа на подкову, вдавалась пластом свинца в отвесный берег, задавленный скалами какого-то рыжего цвета. Солнце клонилось к закату, и все, что находилось внизу, хорошо просматривалось. Но шхун не было видно. На высокой сосне наблюдателем сидел сам Лялин, чуть ниже — испачканный в смоле Гусляров. И тот и другой обозревали бухту в бинокль. Пусто. Ничего не видно.

— Надо послать разведку, — сказал снизу Гусляров, — если увидят шхуны, то пусть вон там слева, с подветренной стороны скалы, зажгут дымокур.

Правая сторона Подковы просматривалась плохо, мешали скалы — за ними-то и могли скрываться суда. Лялин одобрил предложение. Спустились на землю. Собрали на скорую руку совет. В разведку вызвались идти трое охотников. Гусляров не сомневался, что шхуны стоят именно там.

Семижен переживал больше всех: а ну как на базу придется вертаться? Все добро пропало. На распыл пустят.

Часа через полтора из-под скалы пополз низом, потом круто вверх сивый дымок. Все обрадовались.

— Ну слава богу, — перекрестился Семижен.

Лялин уже успел глотнуть сивухи, оттого стал еще более озлобленным, погрозил кому-то кулаком:

— Я ишшо приду сюда, так вас перетак. Ишшо поглядим, кто кого, христопродавцы!

Шхуны стояли в кабельтове от берега. Как условились, Лялин сделал два выстрела из нагана. В ответ послышались четыре, и тут же с одной из шхун спустили шлюпку. Когда она подошла ближе, Гусляров сказал весело:

— А вот и мой хороший знакомый.

На носу шлюпки сидел Кержаков, он приветственно помахал рукой, и как только шлюпка ткнулась в камни, выпрыгнул и стал осматриваться.

Лялин и Гусляров подошли к нему.

— Все нормально? — спросил Гусляров.

— Да как будто бы, — ответил Кержаков, а в глазах его оставалась настороженность. — Где люди?

— Тут все, в березнячке сидят, — ответил Лялин.

— Сколько человек?

— Семьдесят один. Четверо сбежали по дороге.

— Хрен с ними, сбежали так сбежали. — С языка чуть не сорвалось: «Найдем». — В шлюпку по восемь рыл. Больше не возьмет. — Он снял кепку и посигналил. На палубе шхуны засуетились, и тут же на воду была спущена вторая шлюпка. — Итого по шестнадцать в одну сторону. В общем, шесть-семь раз придется возвращаться. Всем облегчиться до предела. Ну что, начнем? Скоро совсем стемнеет.

— Кто это? — спросил Лялин, глазами указывая на Кержакова.

— Кто? А, этот... Я ж говорю, наш человек. Больше ничего сказать не могу.

— А, ну понятно... — Лялин отошел.

Гусляров курил, выплевывал горькие табачинки, щурился. Он был удивительно спокоен и уверен в себе. На берегу собиралась толпа. Лялин постучал себя в грудь, пожаловался:

— Чего-то муторно тут.

— Первые шестнадцать садись в шлюпки! — подал команду Гусляров. — Без толкотни. Так-так...

В последнюю шлюпку впрыгнули Лялин, Гусляров и Кержаков.

Всю ночь «Сирена» и «Тайфун» шли, работая то моторами, то парусами.

К утру поднялась сильная зыбь, и вся банда легла вповалку в трюмах. Изредка у кого-то еще хватало сил выползти на палубу, чтобы, перевесившись через леера, вывернуть себя наизнанку и снова уползти в трюм.

Владивосток. Сентябрь 1927 г.

В пять пятнадцать шхуны вошли в бухту Золотой Рог. Из трюма первым вывели буквально под руки Лялина. Он никак не мог понять, что же произошло.

— Этот, что ли, Лялин? — спросил Хомутов.

— Он, — сказал Кержаков. — Ноги вон не держат. А какой был геройский мужик...

Из трюмов вытаскивали бандитов, обезоруживали и строили на берегу в затылок один другому. Некоторые, сообразив, что попали в ловушку, хватались за оружие, бросались врукопашную, кричали. В трюме «Тайфуна» глухо бухнули выстрелы. Трое бандитов оказали яростное сопротивление. Они забились в дальний угол, забаррикадировались чем попало и громко выкрикивали бранные слова.

На автомобиле подъехал Губанов.

— Не хотят вылезать?

— Вылезут, — усмехнулся Хомутов. — Нам некуда торопиться. Мы подождем.

Губанов подошел к разоруженным бандитам, вокруг которых плотной стеной стояли красноармейцы, поискал глазами Лялина. Тот, увидев его, стиснул зубы так, что кожа на скулах побелела, и тут же отвел налитые ненавистью глаза.

Губанов постоял заложив руки за спину, хмыкнул и вернулся к Хомутову.

Просыпался город, зазвенел первый трамвай.

Черемшаны. Октябрь 1927 г.

Уже наступили холода. Осыпался лист, тайга почернела, утратила свою красоту. В волости стало спокойно, никаких тебе банд или еще чего такого. Шершавов, Телегин и Кешка приехали в Мухачино. Остановились у Голякова.

— Ну как Теткин? — был первый вопрос.

— Ничего Теткин. Силов набирается. Тут где-тось с Варькой крутился. Крепкий парень, другой бы на его месте сразу бы окочурился.

Теткин нашелся, он готовил баню. Обнялись.

— Н-ну как вы т-там? — спросил Ленька, обращаясь сразу ко всем.

Телегин развел руками:

— Без тебя, брат, дело не идет, Барсук говорит, везите его быстрее. Они чего-то там затевают.

Перед ужином сходили в баньку, что стояла на краю огорода. Парились все до изнеможения и особенно Шершавов. Хлестались дубовыми вениками от души. И все же Телегин всех выжил с верхней полки. Шершавов и Ленька тяжело дышали внизу.

В предбаннике, надевая чистое, пахнущее ветром белье, Шершавов увидел на груди у Леньки большую пятиконечную звезду, вырезанную бандитской рукой. Рана затянулась нежной, розовой кожицей. Поймав взгляд Шершавова, Ленька отвернулся, стесняясь невесть чего, а тот трудно втянул в себя вдруг ставший густым воздух и опустил глаза.

На другой день все четверо отправлялись в Черемшаны, Все разместились на телеге, и только Тарас шел сбоку, потряхивая вожжами:

— Н-но, милай... н-но...

Варька стояла у ворот и махала рукой.

— Влюбился небось? — толкнул Шершавов Леньку.

Тот закраснелся:

— Да ну вас, Егор И-иваныч. Скажете тоже.

Бричка пошла под уклон, и Тарас Телегин запрыгнул в нее на ходу.

Свернули на центральную улицу, что вела к сельсовету, и Шершавов с досады аж сплюнул.

— Ну, теперь будет денек... — Навстречу в замызганном зипуне торопилась Колобиха. — И надо ж такое... — сокрушался Шершавов, — весь день теперя пойдет наперекосяк.

Бричка поравнялась с Колобихой, та остановилась, смиренно сложив на зипуне жилистые руки, и отвесила глубокий поклон:

— Здравствуйте вам.

— Чего это с ней седни? — озадаченно спросил Телегин. — Мабуть, тигра в тайге сдохла?

Ленька с радостным волнением крутил головой на истончавшей шее, узнавал и не узнавал главную улицу села. Вот и сельсовет. Бумагинский дом, зияющий пустыми глазницами окон. Ленька посмотрел на Шершавова, мол, что это значит. Егор Иванович крякнул в кулак, отвернулся. Ему неловко было признаваться, что поколотил цейсовские стекла, когда узнал, каким мукам белобандиты подвергли Леньку.

Бил он их тогда от души подвернувшимся под руку коромыслом.

— Больно уж глаза мне застило это кулацкое стекло, — сказал Шершавов.

Телегин натянул вожжи:

— Приехали.

Шершавов направился в сторону села. Все трое подошли к могиле с остроконечным памятником и жестяной красной звездой на верхушке. Сняли кепки... Прибитая дождем и подсохшая земля на холмике была усыпана поздними цветами.

— А энти, — указал Телегин на крупные желтые, — Матренины. Золотой шар называется. Скоро поставим тут большой памятник, чтоб виден был с любого конца Черемшан. — Он вздохнул тяжко и со всхлипом, придержал от порыва ветра волосы, провел пальцем по глазам. — Чтоб люди помнили Захара Соломаху, первого председателя коммуны, и сынка его Фильку.

Поднимался сильный ветер, рвал с деревьев желтую листву, кружил ее и свистел в голых рамах бумагинского дома торжествующе и весело.

Наступала осень.

1

Хорошо (китайск.)

(обратно)

2

— Кто это говорит?

— Это Александер! Слушайте меня! Опасайтесь диверсионного акта. Вы хорошо слышите меня? Я вас очень плохо слышу.

— Да-да. Говорите. Я вас внимательно слушаю.

— На вас готовится покушение... (англ.).

(обратно)

3

Братство русской правды.

(обратно)

4

По доброй воле (лат.).

(обратно)

5

Негодяй (японск.).

(обратно)

6

Лодка с кормовым веслом (китайск.)

(обратно)

7

Иностранный отдел, ведавший закордонной разведкой.

(обратно)

8

Русская фашистская партия.

(обратно)

9

Дипломатический комиссар чжанцзонлиновского правительства в Харбине,

(обратно)

Оглавление

Назовите пароль первой

Операция «Консул»

  Владивосток. 12 февраля 1924 г.

  Владивосток. 13 февраля 1924 г.

  Владивосток. 14 февраля 1924 г.

  Владивосток. 15 февраля 1924 г.

  Владивосток. 16 февраля 1924 г.

  Граница. 17 февраля 1924 г.

  Владивосток. 18 февраля 1924 г.

Тень двуглавого орла

  Владивосток. Июнь 1927 г.

  Шанхай. Июнь 1927 г.

  Владивосток. Июль 1927 г.

  Харбин. Июль 1927 г.

  Дайрен. Июль 1927 г.

  Харбин. Июль 1927 г.

  Хутор Мамонтова. Июль 1927 г.

  Владивосток. Июль 1927 г.

  Харбин. Июль 1927 г.

  Харбин. Июль 1927 г.

  Владивосток. Июль 1927 г.

  Харбин. Июль 1927 г.

  Владивосток. Июль 1927 г.

  Харбин. Июль 1927 г.

  Владивосток. Июль 1927 г.

  Харбин. Июль 1927 г.

  Владивосток. Июль 1927 г.

  Харбин. Июль 1927 г.

  Владивосток. Июль 1927 г.

  Харбин. Июль 1927 г.

  Шоссе «Харбин — Цицикар», 25-я верста. Июль 1927 г.

  Харбин. Июль 1927 г.

  Экспресс «Харбин — Пограничная». Июль 1927 г.

  Граница. Июль 1927 г.

  Дорога на Харбин. Август 1927 г.

  Харбин. Август 1927 г.

  Владивосток. Август 1927 г.

  Пригород Дайрена. Дача полковника Исида. Август 1927 г.

  Граница. Август 1927 г.

  Тайга, Сладкий ключ. Август 1927 г.

  Никольск-Уссурийский — Владивосток. Август 1927 г.

  Шанхай. Август 1927 г.

  Граница. Сентябрь 1927 г.

Тревожное лето

  Приморье. Июль 1927 г.

  Владивосток. Август 1927 г.

  Черемшаны. Август 1927 г.

  Черемшаны. Август 1927 г.

  Дорога на Мухачино. Август 1927 г.

  Гадючья поляна. Август 1927 г.

  Черемшаны. Август 1927 г.

  Мухачино. Август 1927 г.

  Черемшаны, Август 1927 г.

  Мухачино. Август 1927 г.

  Заимка Хамчука. Август 1927 г.

  Станция 14-я верста. Август 1927 г.

  Черемшаны. Август 1927 г.

  Заимка Хамчука. Август 1927 г.

  Дорога на Мухачино. Август 1927 г.

  Мухачино. Август 1927 г.

  Черемшаны. Август, 1927 г.

  Заимка Хамчука. Август 1927 г.

  Бухта Подкова. Август 1927 г.

  Владивосток. Сентябрь 1927 г.

  Черемшаны. Октябрь 1927 г. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg