«Бермудский Треугольник (СИ)»

Бермудский Треугольник (СИ) (fb2) - Бермудский Треугольник (СИ) 1387K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Геннадий Николаевич Казанцев

Казанцев Геннадий Николаевич Бермудский Треугольник

Квартирный вопрос

Над огромным мегаполисом нависло типично лондонское ненастье. Из подсвеченной городскими огнями серой каши небес спускались белёсые щупальца осенней мороси, которые, словно уколовшись о башни ещё не достроенных многоэтажек, медленно втягивались, уступая место неспешному хороводу крупных хлопьев липкого снега. У глухой кирпичной стены полуразрушенного дома лежало тело, облачённое в чёрный морской бушлат. Шапка-ушанка, кирзовый сапог и пара пустых бутылок хаотично валялись вокруг фигуры, в ногах которой, подняв воротники серых демисезонных пальто, стояли два советских разведчика. Из пустых оконных глазниц приговорённого к сносу здания прямо на них бил яркий свет прожекторов, отбрасывая длинные ломаные тени на панораму строительной площадки. Влажные от дождя головы молодых людей слегка парили, создавая вокруг их стриженых макушек мерцающий ореол. Они ёжились от сырости, готовясь принять непростое решение.

— Гера, что тут раздумывать, — простуженным голосом промолвил более высокий разведчик, сутулясь и пряча индюшачью шею в холодный шёлк однотонного кашне, — кончать его надо, пока никто не видит! Нож есть?

— Не взял… Да и мутит меня от него, — стуча зубами, ответил напарник.

— Тогда подай мне!

Герман, хлюпнув носом, покорно передал тёмно-зелёную бутыль «Портвейна» с перекошенной этикеткой. Сутулый тотчас впился зубами в полиэтиленовую крышку, перекрывающую её стеклянное устье. Раздался мерзкий скрипящий звук и затем легкий хлопок. Выплюнув искорёженный пластик, высокий разведчик закинул голову и, работая кадыком, сделал несколько затяжных глотков, после чего замер, переводя дух и разглядывая искрящийся нимб над головой товарища. Наконец, отдышавшись, он шумно выдохнул и молча вернул напарнику остатки вина.

— Не могу я эту дрянь пить!.. — превозмогая озноб и стуча зубами, вновь отказался приятель. Тем не менее он бережно, точно младенца, принял бутыль и прижал к себе посиневшими руками.

— Вот это ракурс! — расплылся в улыбке Вениамин, любуясь другом. — Вылитая Богородица с младенцем! — Сутулый радостно заржал, обнажив штакетник крупных зубов. — Всё, Николаич, панихида окончена, — пошли на заготовку!

— Как же так, Веник?! Я ему и задаток принёс, и «Портвейна»…, а он, — на тебе, — лежит свинья-свиньёй и…

— Не переживай, — перебил его друг, — снимешь другую квартиру. В Москве алкашей с избытком жилплощади на всю советскую разведку хватит!

Герман в последней надежде бросил взгляд на распластанное тело сторожа, обрамленного дощатым забором строительной площадки, которая напоминала погост, подвергшийся массовой эксгумации.

— Тьфу, пропасть! Прости меня Господи, — выругался расстроенный молодой человек и смачно плюнул в сторону «покойника», — тоже мне, пролетарий умственного труда!.. Куда только страна катится?!

— Известное дело — к светлому будущему! — жизнеутверждающе ответил сутулый.

Вдруг тело неожиданно пошевелилось и спустя мгновение нараспев прокомментировало оптимистическое заявление Вениамина.

— Светлое будущее, или в простонародии — Коммунизм — есть совокупность общественных отношений, основанных на отправлении естественных потребностей свободных граждан в условиях полового воздержания и непротивления злу насилием.

Разведчики в суеверном ужасе отпрянули от исходящего народной мудростью пьяного сторожа.

— Оригинальная трактовка! — приходя в себя, воскликнул высокий разведчик.

— А то! — гулко отозвалось тело и, не дожидаясь новых ориентиров для проявления своего интеллекта, принялось нараспев декламировать:

«Ди Вельт ист дум, ди Вельт ист блинт, Вирд тауклих абгешмахтер…»

Вениамин, сражённый эрудицией лежащего в грязи человека, принялся икать. Превозмогая спазмы, он с нескрываемым волнением обратился за разъяснениями к другу:

— Гера, это он про что?

— Почём мне знать! — ответил не менее обескураженный товарищ и, слегка наклонившись к человеку в морском бушлате, вежливо поинтересовался.

— Вы это о чём сейчас, Михал Никитич?..

— Не-е-е… Неметсц… Немецкая клас-с-сичская-а по-э-зи-я… — промычал отставной моряк, делая попытку преодолеть гравитацию, — «Мир глуп и слеп…» — уточнил он, опираясь на четыре конечности, — и, как вы сами можете убедиться, «с каждым днём становится пошлее»!

Пришедший в себя Герман, отставив бутылку и нежно воркуя, подхватил за рукав бушлата восстающего над грязью полиглота. «Ну как же вы, Никитич, так неосторожно?.. Нигде не болит?.. А я вам задаток принёс… за квартиру, как договаривались».

— Деньги?.. — глядя в лужу под собой, холодно произнёс матрос, — Деньги — это зло!.. Давай их сюда!

— Как же, Михал Никитич, как же зло? — угодливо суетился разведчик. — Честно заработанные — и душу греют, и карман не отягощают.

Герман, воодушевлённый возрождающейся перспективой снять жилплощадь, освободил рукав сторожа и полез за деньгами. Лишённый опоры арендодатель не замедлил вновь свалиться в грязь, но теперь уже на спину, так что на его чёрном бушлате уже не оставалось ни клочка чистого сукна.

— Су-у-уки! — взвыл отставной матрос, шевеля конечностями, как перевёрнутый на спину краб.

Вениамин, оправившись от культурологического шока, принял величественную позу и, оскалившись в верблюжьей улыбке, презрительно, процедил:

— Гордись, страна! Только твои алкаши, продрав глаза, разминаются Гётем…

— Гейнем! — уточнил поверженный.

— Кем-кем? — подался к лежащему сутулый, — а, впрочем, не важно… — и вдруг, словно желая уязвить сторожа-интеллектуала, спросил, — А не припомнишь ли, дружок, что-нибудь из английской классики?

— Да отстань уже, Веник! Не видишь — человеку плохо! — досадливо морщась, прервал друга Герман и протянул пострадавшему носовой платок.

Уцепившись за спасительный конец, трезвеющий матрос в три приёма принял вертикальное положение и начал с достоинством удовлетворять любопытство Вениамина:

— Извольте, сударь, — напыщенно произнёс он, после чего вдохновенно продекламировал: «Ай бриз э сонг инту зе эйр. Ит фелл ту ёз. Ай нью нот вере…»

— Довольно!.. — нервно прервал его Веник, но взяв себя в руки, раздражённо заметил, — за произношением следить надо!.. — И тут же спохватившись, завистливо поинтересовался, — а это откуда?..

— От верблюда! — огрызнулся Михаил, вытирая чужим платком наиболее уязвлённые места своей форменной одежды, — Лонгфелло читать надо, студент!

— Миша, — переходя на доверительный тон, начал Герман механическим голосом, — я тебе говорил, что мы не студенты! Мы приехали на химзавод устанавливать пневматическую систему авторегулирования реактора по синтезу триметилксантина аммония…

— Во-во! Его, проклятого… Хех, кхе-кхе… — давясь от смеха, поддержал друга оживший Веник. — Нам, без этого-самого… три… триметилсатина…

— …ксантина! — поправил Герман, — наша страна без триметилксантина аммония как без рук…

Михаил, трезвея и завершая чистку своего бушлата, вдруг насторожился.

— А зачем вы это всё мне рассказываете?

— Миша, да что ты, дорогой! Мы не это хотели сказать… Мы в Москве, как бы, проездом… за год поставим реактор и направляемся за следующим… Нас уже в Таганроге ждут. Так что, поживём в твоей квартире годик… с женой…

Восставший из грязи подозрительно покосился на его спутника, теребившего отвислую мочку мясистого уха.

— Да нет же! — в смущении воскликнул Герман, — Вениамин — это мой друг, к тому же мужчина… У него даже своя жена имеется… Красивая…

Владелец лишних квадратных метров презрительно осклабился, что обладателем красивой жены было воспринято как оскорбление. Сутулого вдруг прорвало.

— Довольно, Николаич, унижаться! Не по сану тебе суетиться перед каким-то сторожем!.. Короче, Мишаня, — обиженный разведчик перевёл взор на отставного матроса и, расправив свои хилые плечи, продолжил, — слушай сюда: либо ты заткнёшься и сдашь квартиру моему другу, либо я сейчас набью тебе морду!

В ответ «Мишаня», презрительно выпятил губы и с достоинством произнёс нечто, напоминающее «тпррру!». Затем, покачиваясь из стороны в сторону, стал в позу паралитика, демонстрируя готовность принять вызов.

— Ах вот ты как, тварь! Гера, пошли отсюда! Толку не будет. Плюнь на квартиру, другую снимешь. — И, склонив свою породистую голову к уху товарища, добавил, — Он или действительно алкаш, или… — Вениамин взял многозначительную паузу, после чего решительно выдохнул, — Или наш агент… Поверь, застучит нас матросик, как пить дать застучит!

С этими словами долговязый повернулся и сделал шаг в сторону уличных фонарей. Его приятель задёргался, готовый последовать за ним.

— «Энтшульдиген зи, либер камерад! Зи синд эйн тротте!» — прозвучала очередная загадочная фраза, заставившая разведчиков, вновь застыть в изумлении.

— Послушай, Николаич, всё это неспроста! — горячо зашептал в ухо товарищу взволнованный Вениамин, — Подставу чую! Поверь моему слову, Мишку наши из контрразведки подослали! Не в правилах у алкашей на заморских языках изъясняться.

— Нет, конечно! — согласился Герман, но, не удержавшись, добавил, — Однако ж, разит от него, как от настоящего пропойцы! — И, уже обращаясь к матросу, учтиво поинтересовался — Что ты, Никитич, этим хотел сказать?

— А эта-а!.. Эта-а, панимаишь… — обводя мутным взглядом визитёров, оживился полиглот. — Эта-а Гашек. Читали, надеюсь?.. Что в переводе означает: «Извините, дорогие товарищи, вы идиоты!» Так то! — Затем, вполне удовлетворённый реакцией обескураженных собеседников, не без рисовки добавил, — Куда страна катится?! Уже и классики в забвении! — Наконец, насладившись подавленным видом молодых людей, нехотя изрёк, — Ладно, давайте деньги и можете заселяться!

— Слава Создателю! — обрадовано воскликнул будущий квартирант, передавая четыре сиреневые банкноты в грязные руки просвещённого алкоголика.

— А как же банкет по случаю… так сказать… господа-товарищи?! — живо отреагировал Михаил.

— Никитич! — укоризненно глядя на благодетеля, ворковал будущий новосёл. — Тебе ещё всю ночь объект охранять! Сопрут же что-нибудь ненароком!

— Не сопрут! — уверенно заявил Михаил, — На стройке, кроме меня, иных ценностей не имеется, — и, поводив носом у горлышка поднятой им бутылки, добавил, — Так вы идёте в магазин, или глазки будете строить?

Молодые люди, воодушевлённые неожиданным успехом, поспешили к покосившимся дощатым воротам.

На грани провала

Герман и Вениамин были слушателями первого курса Института разведки, который, несмотря на уникальный статус, не располагал собственным жилым фондом. Ответственность за поиск наёмного жилья возлагалась на самих будущих разведчиков. В рабочие дни секретные студенты проживали на казарменном положении в уютных комнатах загородного общежития, а в выходные — возвращались в семьи. Герман Поскотин — ветеран-афганец — вот уже месяц, как получил майора, а его товарищ, Вениамин Мочалин, ещё не успел освоиться в звании старшего лейтенанта.

И сейчас, друзья, покинув строительную площадку, жарко обсуждали очевидное противоречие между строгими требованиями конспирации и неизбежностью их нарушения при поисках жилплощади.

По мере приближения к магазину Вениамина снова начали терзать сомнения.

— Гера, ты как с этим алкашом познакомился?

— По объявлению.

— Я так и думал! — воскликнул он. — Чистой воды подстава!

— Вряд ли, — неуверенно парировал его товарищ. — Мы с ним уже два раза водку пили…

— А ты считаешь, что все агенты — трезвенники?

— Веня, не в этом дело. У него и жена пьёт… Да и грязь у неё под ногтями…

Последнее обстоятельство почему-то немного успокоило недоверчивого компаньона. Герман же, предваряя новые вопросы, продолжил:

— Ты понимаешь, этот Миша, — он от природы способный. Рассказывал мне, якобы с детства всем интересовался. Ещё в школе латынь выучил. Говорит, увлекался энтомологией, а там всякая букашка своё латинское название имеет. Поступил в МГИМО. Вылетел с третьего курса. Три года служил на флоте. Потом — театральное училище… В училище жену нашёл. Там же, как и все театралы, пить начал. Сперва один, потом — с женой. Вылетели оба: он первым, она — через год. Работал на «Шарикоподшипнике». Отчислили за пьянство. Полгода сидел за угон мотоцикла и мордобой, вышел досрочно. Теперь — сторож.

— Да-а-а! К такой легенде не подкопаешься! — повеселел сутулый. — Его бы в разведку! А для начала — к нам в Институт. Что-то не припомню среди наших студентов подобных талантов…

— Что верно, то верно, Вениамин Вениаминович, мы по сравнению с ним — бездари!

— Да-а-а… уж! — с досадой подтвердил друг и поспешил сменить тему.

— Гер, а Гер, а что это за триметилсатин с аммонием, тот, которым ты Мишке мозги пудрил?

— Триметилксантин — научное название кофе, точнее — кофеина. Аммоний — так, для убедительности.

— А для портвейна научного названия не придумали?

— Не слышал.

Немного помолчав, Вениамин снова вспомнил отставного матроса.

— Гера, что ты перед алкашом бисер мечешь? Не велика шишка. К тому же из бывших «зэков». Ты же, как-никак, целый разведывательный майор!

— Посмотрим, дружок, как ты будешь своего хозяина квартиры задабривать, когда подходящее жильё найдёшь.

— Да я, как бы, и не спешу. И жена у меня в столицу не рвётся.

— Ты только начальству об этом ни слова. Сразу в чёрный список занесут. У нас разведчик без жены — что собака без блох!

Шутка компаньона привела Вениамина в самое хорошее расположение духа. С ним он и открыл двери магазина.

У прилавка друзья долго изучали витрину, которую загораживала дородная продавщица, надменно скрестив руки над опавшей грудью.

— Вы не могли бы слегка подвинуться влево, — вежливо попросил Герман. — Теперь — вправо… спасибо… ещё разочек влево… и — бочком, если не затруднит… ну, пожалуйста!

Продавщица взорвалась:

— Здесь вам не подиум, а гастроном! И я — не модель, а продавец! Направо, налево… может, мне ещё задом повернуться?!

— Ой, только не этим! — живо отреагировал покупатель.

Женщина, презрительно фыркнув, открыла дверь подсобки и боком нырнула в неё. Молодые люди, изучив выставленное на витрине, посовещались и стали ждать её возвращения. Через пять минут несостоявшаяся модель взошла за прилавок.

— Ну?!

— Бутылочку коньяка, «Медвежью кровь» за два-двадцать и четыре «Мишки на Севере».

— Мальчики, а вам четыре «Мишки» на литр горячительных напитков хватит?

— Хватит, хватит, тётенька! Нас ещё один «Мишка» на стройке дожидается.

— Да только застанем ли мы его в живых? — притворно тревожась, добавил Веничка, — Уходили — совсем плох был, всё по-немецки ругался…

— Лишь бы снова трупом не прикинулся, — озабоченно произнёс Герман.

Женщина, оскорблённая обращением «тётенька», при слове «труп» посуровела, пробежалась по клавишам кассового аппарата, после чего передала покупателям бутылки и маленький кулёк из вощёной бумаги. Проводив клиентов недобрым взглядом, она вновь скрылась в служебном помещении, из которого через минуту вышла в сопровождении сержанта милиции.

Приятели уже весело болтали, когда сзади раздался свисток. К оробевшим друзьям приближался страж порядка, на ходу застёгивая китель.

— Сержант Приходько! — представился он.

— Капитан Поскотин… — машинально отрекомендовался Герман, но тут же осёкся.

— Майор! — поправил оробевшего товарища Вениамин.

— А-а-а, значит вы, — страж порядка указал пальцем на Германа, — капитан, а вы, — его перст переместился на Вениамина, — стало быть, майор? Так-так!.. А сопли вы давно утирали, товарищи офицеры?

— Да нет же, товарищ милиционер, — продолжал пояснять бесстрашный Веничка, — он недавно был капитаном, а сейчас майор!.. Не привык ещё, так сказать. А я…

— Не слушайте его, товарищ сержант, мы пошутили! — перебил его майор Поскотин, внезапно осознавая допущенный промах. — Мы, товарищ сержант, инженеры… Специалисты по искусственному…

— Специалисты по искусственному… чему? — иронично переспросил сержант.

— Искусственному осеменению! — неожиданно брякнул припёртый к стенке разведчик.

Вениамину идея переквалифицироваться в ветеринара показалась оскорбительной.

— Вы, наверное, нас не так понимаете, товарищ старший сержант, — льстиво добавив лычку представителю власти, вклинился в диалог Веник.

— Как же вас прикажете понимать?

— А так! Мы занимаемся не осеменением, а освоением… Освоением искусственного синтеза триметилсатина, слыхали о таком?

Милиционер повеселел.

— А у товарищей специалистов по сатину документы имеются?

Сотрудники спецслужб разом полезли в карманы, после чего протянули паспорта. Сержант препроводил стушевавшихся разведчиков к ближайшему фонарю, где внимательно изучил документы.

— Та-а-ак, значит, улица Радиальная, дом 11, квартира 20? И оба прописаны в одной квартире?..

— Оба! — подтвердил Мочалин.

— Странно… На прошлой неделе троих подозрительных задержали и тоже из двадцатой квартиры! У вас там что, притон?!

— Нет, товарищ старшина. Общежитие квартирного типа, — собравшись с мыслями, ответил Герман.

— А причём тут немецкий труп, что на стройке вас дожидается? — не реагируя на повышение в звании, задал прямой вопрос сержант милиции.

Поскотин от неожиданности потерял дар речи. Вениамин, напротив, вспомнив диалог в магазине, поспешил на помощь.

— Никак нет, товарищ лейтенант, ваша подружка нас неправильно поняла!

— Евдокия Петровна не подружка, а должностное лицо!

— Извините! Ваше должностное лицо всё перепутало. Это не наш труп!

— Чей же? — милиционер сдвинул брови.

— Какого-то строительно-монтажного управления, где он работает сторожем.

— Кто, труп?

— Да нет же! — удивляясь бестолковости представителя власти, продолжил объяснения сутулый. — Наш приятель матрос…

— Чей труп вы нашли…

— Ну сколько можно об одном и том же! Объясняю: мы его не искали. Он сам нас по объявлению нашёл.

— Да, всё верно, сторож хотел сдать мне квартиру, — снова подключился к беседе Герман, — Мы пришли договариваться, а он лежит!

— Умер?

Молодые люди в отчаянии переглянулись.

— Разрешите всё с начала, товарищ лейтенант! — попросил Мочалин. — Моему другу надоело жить в общежитии, потому что…

— Довольно! — вскричал сержант милиции. — Впервые встречаю подобных бестолочей! Вы и в будни такие, или только по выходным?

— По праздникам! — поспешил с ответом Герман, чувствуя, что грозу проносит стороной.

Столь очевидное проявление коллективного кретинизма, по мнению милиционера, никак не соответствовало облику убийц или насильников. К тому же нарочитая покорность и неприкрытая лесть молодых людей, начинала ему импонировать. В том, что они не способны обидеть и мухи, сомнений не оставалось. Как раз в это время дождь закончился и вокруг служивых людей закружился плотный хоровод крупных снежинок. Взглянув на умиротворяющую картину начала зимы, сержант молча вернул документы и взял под козырёк.

— Вот что, ребята, по-первости прощаю, но слово даю, ещё раз Петровну обидите, — спуску не ждите! Понятно?

— Что тут непонятного, — радостно согласился пятящийся задом Вениамин, — мы очень даже понятливые! Да и как её обидишь без совковой лопаты…

— Заткнись! — прошипел Поскотин, увлекая болтливого друга за собой.

«Балбесы!» — резюмировал своё впечатление сержант, провожая взглядом растворяющиеся в пелене снегопада силуэты убегающих друзей.

Пошлость, грязь и романтика

Прибыв на стройку, молодые разведчики не сразу отыскали просвещённого матроса. Прежняя лёжка, уже запорошенная снегом, была пуста. Осмотр строительного вагончика завершился безрезультатно. Разочарованные молодые люди были готовы покинуть площадку, как вдруг заметили тусклые всполохи света в кабине огромного бульдозера. Оранжевый гусеничный гигант «Катерпиллер» стоял боком, скатившись в котлован. Его окна были забиты листами фанеры и лишь одно, покрытое паутиной трещин, озарялось отблеском вспыхивающей сигареты, застрявшей в губах впадающего в прострацию человека. Приятели аккуратно извлекли из кабины владельца излишков жилплощади и буквально на руках доставили в уютный вагончик, где тот немедленно потребовал продолжения банкета. Тосты следовали один за другим. Хозяин быстро хмелел. Тусклая лампа с жестяным абажуром, потревоженная головами тостующих, ритмично качалась из стороны в сторону, отсчитывая последние минуты его бодрствования. Михаил закатывал глаза, безуспешно пытался совместить стакан с ротовым отверстием, но вскоре, к радости друзей, рухнул на пол. Гости, переглянувшись, встали.

— Пора на «заготовку»! — прошептал старший лейтенант Мочалин, перешагивая через живой труп. Скрипнула дверь и свежий холодный воздух ворвался в каптёрку. Германа мутило. Ему хотелось в уютную казарму, а ещё больше — остаться в этом тёплом вагончике со старой тахтой и рваными телогрейками на ней.

— Веничка, мне бы домой… — начал скулить Поскотин, пробираясь вдоль котлована, — Или… Или ты иди на «заготовку», а я вернусь и подремлю с Мишей.

— Николаич! Ты же ветеран Афгана и гордость нашего курса! В конце концов, ты офицер или «где»?

— Я, Веня — «куда». Я устал от войны и от водки!

— Пить больше не дам. Покачаемся часок-другой под музыку и — домой, в казармы…

Вениамин тащил за рукав упиравшегося друга. Погода стояла божественная: ни ветерка. Всё видимое пространство было укрыто пушистой пеленой искрящегося в свете прожекторов снега. Большие белые мухи, будто устав от недавней безудержной пляски, вяло покачиваясь, опускались из тёмной выси. Ещё час назад зловещий пейзаж строительной площадки, как по мановению волшебной палочки, превратился в пасторальную картину альпийского высокогорья.

— Бог ты мой, красота-то какая!.. А мы тут водку пьянствуем, — не выдержал Герман.

— И я про то. Смотри, Герка, ночь какая! Будто Новый Год наступил. Одним словом — благодать!.. Нам бы к празднику парочку снегурочек себе подобрать, таких чтобы груди, как от мороза, под рукой скрипели. И будем мы с ними гулять до самого Рождества!

— Я женщин с крутым бюстом побаиваюсь. Мне бы такую, чтобы в ладошке вмещалось, или чтоб на два пальца за край! — мечтательно произнёс изголодавшийся по живой плоти приятель.

— Чудной вы, товарищ майор! Мой идеал — пара футбольных мячей за пазухой!

— Пошляк ты Веник! Я о святом…

— О чувствах, что ли?! Забудь, дружище! Женой обзавёлся — любовь свистнула и в форточку улетела! В нашей Конторе сторонние романы при наличии супруги оцениваются как измена родине.

Трезвеющие на свежем воздухе разведчики быстро покинули сказочное великолепие строительной площадки, переместившись в шахматное однообразие жёлто-оранжевых окон московской окраины. Где-то вдали, за искрящейся россыпью снежного полога, словно далёкий маяк, зелёными всполохами пробивалась яркая неоновая вывеска единственного в районе молодёжного кафе. По мере приближения к изумрудному маяку всё отчётливее доносились гулкие глухие басы танцевальной музыки. Веник ускорил шаг. Спутник, как мог, упирался в надежде, что друг сжалится и отпустит его, но сутулый поводырь был неумолим. Звуки становились всё более громкими, пока среди них не проявился голос Пугачёвой, выводившей, «Миллион алых роз…». Старший лейтенант перешёл на рысь. Майор ещё сопротивлялся, но вскоре тонизирующий аллюр ведущего взбодрил и его. Остатки пути они уже преодолевали галопом.

«Заготовка»

Герман окончательно смирился с неизбежностью участия в «заготовительной» кампании, когда друзья входили в кафе. На втором этаже грустная официантка усадила их за маленький столик в самом углу залы. Её настроение ещё более упало, когда скаредный Веник заказал два салата оливье, колбасную нарезку и двести грамм коньяка.

— Экономить надо, — пояснил свои действия сутулый напарник. — Если повезёт, придётся барышень на такси развозить.

Герману, которому тёплый гудящий муравейник молодёжного кафе начал ласково отключать мозговую деятельность, уставился на своё отражение в зеркальной стене. Опустив тяжёлые веки, он сделал попытку незаметно от провожатого погрузиться в сон. Веничка с нежностью смотрел на угасающего товарища и укоризненно качал головой. В зале приглушили звук магнитофона, и вслед за этим со стороны эстрады послышались робкие аккорды настраиваемых инструментов. «Быстрый танец! Танцуют все!» — закричал взобравшийся на подиум конферансье в велюровой жилетке. У потолка дёрнулся и всё убыстряясь закрутился зеркальный шар, а вокально-инструментальный ансамбль грянул старинный хит «Поющих гитар» «Синий иней». Всё пришло в движение.

«Не спать!» — возвысил голос Вениамин, будя, а затем и увлекая друга на середину танцевальной площадки. Там их ждал неприятный сюрприз. Среди немногочисленных девушек, вяло переступающих ногами у своих сумочек, выставленных на полу, самозабвенно скакали их однокурсники из «партнабора».

— Венька, уходим! — встрепенулся приятель, но было поздно.

— Эй, «залётчики», давай в круг! — весело приветствовал новеньких бывший комсомольский работник, мелко вибрирующий бёдрами на манер кота, метящего территорию.

Друзей, которым было категорически запрещено посещение злачных и увеселительных заведений, поглотило скопище разгорячённых тел. У Германа не проходила сонливость. Вяло покачиваясь в волнах музыки, он уныло сканировал лица посетителей кафе. Кроме коротко стриженых слушателей его Института, облачённых в строгие костюмы, на площадке веселились волосатые студенты в мятых варёных джинсах и старых кроссовках, инженеры в вязаных свитерах и кожаных пиджаках, представители творческой интеллигенции с бакенбардами и редкими бородками, а также два настоящих лейтенанта в форме с петлицами строительных войск. К завершению быстрого танца на площадку подтянулся косяк молодых женщин, до того приглядывавших из укромной темноты своих столиков за резвящимся стадом.

В перерыве оживлённый Вениамин стрелял по сторонам глазами, выбирая партнёршу, а его напарник, оценив ситуацию, вернулся к столу, где немедленно уснул, положив руки под голову. После пятиминутного блуждания в дебрях подсознания перед его внутренним взором замелькали драматические кадры первых дней пребывания в разведывательном институте.

Сон и начала «Бермудского треугольника»

Путь Германа в святая святых разведки был тернист и долог. Человек с невнятной биографией, лишённой отметок о работе на выборных должностях, зато состоявший в родстве с ранее репрессированными и даже осуждёнными по уголовным статьям, мало соответствовал образу советского шпиона. К тому же он закончил физико-технический факультет, который воспитал в нём отнюдь не лучшую привычку сомневаться всегда и во всём. Восстановиться в правах и обрести уверенность Герману помог случай. Его страна без видимых причин ввязалась в совершенно бестолковую войну, а бывший физик стал её добровольцем. Вернувшись из Афганистана в родное Новосибирское Управление КГБ, молодой ветеран некоторое время украшал своим бравым видом президиумы юбилейных собраний, после чего, звеня боевыми наградами, убыл в самый засекреченный институт Советского Союза. Пройдя тестирование и собеседование, бывший офицер разведки команды «Каскад» был принят на первый курс персидского отделения с безрадостной для него перспективой возвращения в Афганистан. Ветерану войны банально не повезло. В тот год в соответствии с закрытым постановлением ЦК КПСС в разведывательный институт был заброшен номенклатурный десант партийных и комсомольских работников, который, монополизировав престижные европейские языки, оттеснил кадровых работников на периферию многоязычия забытого всеми богами Востока.

В первые же дни будущие разведчики прошли обряд крещения, сменив имена, дарованные предками на учебные клички. Точнее, имена и отчества не претерпевали изменений, но от прежних фамилий оставались только заглавные буквы. Герман, носивший по жизни и без того невнятную фамилию Потскоптенко, отстояв очередь у кабинета начальника курса, был наречён Поскотиным. Прочтя три раза вслух своё новое имя и уловив в его звучании плебейские мотивы, он вознамерился вернуться за более благозвучным, но был вовремя остановлен слушателем Игорем Косорыловым, носившим в прошлой жизни звучную фамилию Калистратов. Игорь доходчиво объяснил товарищу, что легче сменить пол, чем кличку, занесённую в секретные списки, и утверждённую начальником Института генералом Зайцевым.

Смена имени ни для кого не проходит бесследно. Германа, лишившегося коренной украинской фамилии, будто подменили. Он, словно буддийский реинкарнант, отличавшийся в прежней жизни послушанием и умеренностью нрава, вдруг ощутил настоятельную потребность к «перпендикулярному» поведению. И первое, что он сделал, — сошёлся с двумя лоботрясами, склонность которых к разного рода авантюрам отчётливо проявлялась в топографии их лиц. За короткое время общения мужской «треугольник», миновав фазу распределения углов, обрёл окончательную геометрию и вскоре получил почётное звание «Бермудский» из уст куратора группы, полковника Геворкяна, который застукал троицу за распитием спиртного в мужском туалете. Несмотря на разницу в характерах, социальная ячейка оказалась на удивление устойчивой. Её величественный тупой угол венчал капитан Дятлов — высокий лысеющий брюнет с коротко стрижеными усами и выпуклыми влажными глазами. В его облике угадывались признаки великих реформаторов: бесовская натура Петра I-го, суровый аскетизм Гамаль Абдель Насера и сентиментальность де Голля. За отсутствием спроса на героев в условиях развитого социализма, Александру Дятлову ничего не оставалось, как, поборов гордыню, смириться с образом добродушного и невозмутимого великана, основательного в поступках и проявлениях мужской дружбы. Его друзья, старший лейтенант Мочалин и капитан Поскотин, от природы лишённые внутреннего равновесия, заняли свободные углы, где, движимые неуёмной энергией, стали растягивать конструкцию в противоположные стороны, тем самым придавая ей дополнительную устойчивость. Герман, в редкие минуты покоя напоминавший персонаж учебных плакатов по технике безопасности в быту, стоило ему ожить, удивлял окружающих непостижимым сочетанием черт героев первых пятилеток и плутовских романов. Облик Вениамина, отдаленно напоминавший истукана с острова Пасхи, напротив, был величественным и даже надменным. Однако, стоило задуть недобрым ветрам, его классические для Полинезии черты языческого бога — крупный нос и отвислые мясистые уши — увядали; «каменные» детали оплывали, а узкие от природы плечи, словно взывая к жалости, опадали.

Индусы, персы и душ с прослушкой

Все первокурсники режимного Института вне зависимости от прошлого военного опыта, званий и воинских заслуг были обязаны проходить двухнедельные сборы в учебном центре воздушно-десантной дивизии под Тулой. Для конспирации более полусотни курсантов вносились в списки так называемых «партизан» — офицеров-запасников ВДВ, проходящих плановую переподготовку в войсках. За несколько дней до сборов будущих разведчиков свели в усиленный взвод из четырёх отделений. Три из них были укомплектованы партнабором с редким вкраплением молодёжи из престижных языковых вузов. Самое большое отделение состояло из оперов, которые должны были изучать языки фарси и хинди. «Персы» готовились для службы в советническом аппарате Афганистана, а «индусы» — для работы с легальных позиций в представительствах СССР среди известного по многочисленным сказкам народа Индии. Герман с Шуриком были персами, а Веник — индусом. Незадолго до начала сборов к «Бермудскому треугольнику» примкнул ещё один молодой «индус» из Азербайджана. Звали его Али-заде Налимов. Свою настоящую фамилию Алик, как он представился друзьям, тщательно скрывал, по причине, как предполагали, её неблагозвучия. Налимов был единственным слушателем из объединённой группы «персо-индусов», кто пришёл с «гражданки». Молодой выпускник МГИМО, в отличие от матёрых оперов, до поступления в Институт в совершенстве овладел тремя языками. «Юнга», как его ласково прозвали старшие товарищи, быстро влился в офицерский коллектив и вскоре, недолго поколебавшись в выборе друзей, решительно примкнул к набирающему силу «Бермудскому треугольнику», заняв с подветренной его стороны место активного наблюдателя.

В группу персоязычных были включены двое из партнабора — туркмен Хайдар и таджик Дамир. Поначалу они держались особняком, сторонясь даже своих коллег из партийной элиты, но вскоре сошлись с однокурсниками и после некоторых колебаний вступили в доверительные отношения с членами «Треугольника». Наиболее сплочённое сообщество было представлено офицерами-пограничниками. «Зелёные фуражки», переведённые в Институт с южных и юго-восточных погранзастав были типичными строевыми офицерами с навыками ведения агентурной разведки в приграничной полосе. Они с изрядной долей иронии относились к однокашникам, проявлявшим чудовищную дремучесть во всём, что касалось военного дела.

Социальные процессы в формирующемся коллективе будущих разведчиков находились под пристальным контролем руководства Института, которое не оставляло надежд своим питомцам на сохранение тайн их личной жизни. Всё здание было нашпиговано аппаратурой наблюдения и слежения, поэтому слушатели могли доверять друг другу свои тайны либо во время увольнительных, либо на фоне природного ландшафта, ограниченного высоким забором секретного объекта.

Однажды, накануне выезда на сборы друзья стояли на парадных ступенях административного корпуса Института и наслаждались волшебными красками августовского заката. Справа и слева от главного входа серебрились верхушки голубых елей. В середине — кичливо пестрела осенним разноцветьем огромная клумба, а вокруг нависал лесной массив, возвышающийся стеной за двухметровым забором жёлтого кирпича.

— Даже не верится! — не выдержал наплыва чувств обычно спокойный капитан Дятлов. — Лес! Птички! Воздух — словно кисель на травах! И никаких тебе дежурств, дел оперативного учёта, обысков, командировок, партсобраний и литерных мероприятий!

— Да… Уж! — живо поддакнул сутулый Веничка, вглядываясь вдаль, где вечерний туман, светящийся под лучами угасающего солнца, медленно перекатывался за массивные ворота охраняемой зоны. — Вот оно, Шурик, счастье! Нам бы только продержаться, только не прогневить начальство и не вылететь из Института!

— Не птицы, — не вылетим! — оптимистично заверил своих друзей Герман, — надо лишь сдерживать друг друга, не совершать необдуманных поступков и не пить в рабочее время.

— Да! — с пафосом подхватил Веник. — Будем рука об руку…

— И нога в ногу… — почувствовав фальшь, передразнил его Дятлов, сплёвывая на гранитное крыльцо.

— Вот именно! — не замечая издёвки, продолжил Мочалин, — будем верны нашей дружбе как Мушкетёры! — и уже не в силах сдержать патетики, воскликнул, — Один за всех и все…

Он оглянулся на друзей в надежде услышать от них завершение известного девиза, но был не мало огорчён их кислым видом.

— Веник, заткнись! Не в театре, поди — недовольно проворчал Дятлов, — Для нас главное — не зарываться и «не стучать» друг на друга!

— Как можно?! — возмутился Поскотин, но был остановлен руководителем группы полковником Геворкяном, который стоял в отдалении и внимательно приглядывался к своим неспокойным подчинённым.

— Герман Николаевич, — позвал полковник, — можно вас на минуту!

Вазген Григорьевич Геворкян, бывший резидент в Афинах, пожилой, по-мужски красивый армянин, курил у парадного подъезда массивную трубку, выпуская ароматный дым сквозь седеющие с рыжими подпалинами усы. Он смотрел на шедшего к нему Германа из-под густых подстриженных бровей своим проницательным взглядом, будто намереваясь его загипнотизировать.

— Слушаю, товарищ полковник! — откликнулся капитан Поскотин, приблизившись к начальству.

Вынув трубку из капкана тронутых жёлтым налётом зубов, Вазген Григорьевич опустил голову и, выбивая из неё табак, исподлобья заговорил:

— Герман Николаевич, исходя из первых впечатлений, хотелось бы выразить вам определённую симпатию, которую вы у меня вызываете. Более того, я возлагаю на вас некоторые надежды, но… — матёрый разведчик продул трубку и неожиданно закончил, — Но считаю своим долгом вас предостеречь!.. — Геворкян вскинул брови, — Вы, надеюсь, понимаете что я имел в виду?..

Слушатель, ощущая тревогу, судорожно сглотнул слюну, мысленно прикидывая, что в словах командира перевешивало: «определённая симпатия» или многозначительное «но». Так и не доведя расчёты до конца, он поспешно выпалил: «Никак нет, товарищ полковник!»

— А я полагаю — понимаете, — досадливо морщась, продолжил бывший резидент, — считаю своим долгом предупредить вас от опрометчивых поступков, которые вы можете совершить, под влиянием своих новых товарищей… Вы меня слушаете?

— Так точно, никак нет!

— Что за ответ?! — вспылил полковник.

— Слушаю, но не понимаю, товарищ полковник! Мои друзья — настоящие патриоты, беспредельно преданные родной Коммунистической Партии, готовые…

Полковник умоляюще смотрел на подчинённого.

— Что не так? — сбился с мысли друг «беспредельно преданных».

— Всё! Всё не так! — набивая новую трубку, ответил полковник, — И откуда вы только набрались этих выражений?! Вы по-человечески способны изъясняться?

— Способен!

— Так извольте не трясти передо мной праздничными транспарантами!

Подчиненный молчал.

— Кто вчера в душевой комнате сказал, что старые маразматики из Политбюро довели нашу страну до ручки?!

Герман, авторство которого было подтверждено техническими средствами, безмолвствовал.

— А что вам ответил старший лейтенант Мочалин?

— Он… он опроверг моё высказывание, — только и смог промолвить припёртый к стенке капитан.

— Святые угодники! Чем он опроверг? — закатил глаза полковник. — Тем, что сделал заявление, будто в Политбюро не осталось ни одного члена с яйцами.

— Члена Политбюро, — вежливо уточнил вольнодумец.

— Герман Николаевич, ну полноте уже! Ведь все понимают…

— И вы?

— Что за бестактный вопрос?! Тем не менее, с какой стати вас приспичило обмениваться известными банальностями в душе? — Геворкян с раздражением щёлкнул зажигалкой и, наконец, затянулся сладковатым дымом, — Довольно, товарищ капитан, надеюсь, вы теперь меня понимаете?

— Да, Вазген Григорьевич!

— Полагаю, вы имеете намерение стать настоящим разведчиком?

— Так точно!

— Отлично! В таком случае перестаньте паясничать, и провоцировать руководство.

— Вазген Григорьевич, можно честно? — отбросив уставной тон, спросил Герман и, уловив кивок, продолжил, — Мы в Афганистане, худо-бедно военную лямку тянули, и пулям не кланялись, и чужие жизни не спросясь обрывали… Поэтому нам было мало дела до общепринятых условностей. Говорили то, что думали, и как дети радовались представленной свободе. Через три года мы снова окажемся на войне. Не в уютном посольстве, а на самой обычной войне. О какой разведке вы говорите? Я опять перекину через плечо автомат и буду с афганскими партнёрами строить то, что там построить невозможно. Вы меня понимаете, Вазген Григорьевич?

Полковник улыбнулся.

— Не седлай меня, капитан, я в конном строю уже четвёртый десяток… Принимай всё как есть и не высовывайся, да и друзей своих попридержи… Ну, что это за выражение: «Сталина на них не хватает!»

— А это кто?

— Твой друг Дятлов!

— Не помню, чтобы он такое говорил!

— Тебя в тот раз рядом не было… В автобусе кому-то из второкурсников заявил…

— Вслух?!

— А как же иначе! — полковник тяжело вздохнул, — Береги друзей, Герман. Видишь, что зарываются — осади. Не справляешься — мне скажи! Согласен?

— Так точно, товарищ полковник!

— Ладно уж, иди к своему «Треугольнику», а то в нём уже волнения начинаются. Вон они, глаз с ╢тебя не сводят. Да не говори своим о нашей беседе. Лишняя информация никому пользу не приносила.

Когда Поскотин вернулся, друзья встретили его напряжённым молчанием. Первым не выдержал Веник:

— О чём шептались?

— Да всё больше о мелочах. Сказал, что мы, дескать, такие же Мушкетёры, как наши жёны — балерины. И вообще в районе «Бермудского треугольника» воняет так, что руководство серьёзно озабочено нездоровой атмосферой в его акватории. В этой связи меня уполномочили докладывать о всяких природных анамалиях в этом районе! Всем понятно!?

— Я так и знал! — заломил руки Вениамин. — Стукач! И зачем я только с тобой связался! Шурик, пошли, обсудим судьбоносные решения майского Пленума ЦК КПСС по аграрному вопросу.

— Не забудь, когда будешь мыться в душе, упомянуть, что я их тоже разделяю…

— Какой кошмар! Что, Николаич, и там слова лишнего уже сказать нельзя?

— А то!

Капитан Дятлов, наблюдая за перепалкой, улыбнулся в усы и подвёл черту под дискуссией.

— Кончай перекур! С вашими языками не в разведке, а на эстраде работать, куплетисты вы, хреновы. Пошли вещи собирать. Завтра с утра — в Тулу.

«Партизаны»

Утром следующего дня разношёрстное воинство выстроилось на плацу. Слушая напутственные слова командиров, Герман всё более погружался в тоску. За его плечами была настоящая война, не малое количество военных сборов, на одном из которых он был полновластным командиром. Его хандра объяснялась ещё и тем, что все эти игры в солдатики не будут востребованы там, в Афганистане. Каждая новая война не похожа на прежнюю и тем более на ту, к которой готовятся.

Прозвучала команда «по машинам!». Поскотин поднял свой рюкзак и поплёлся к автобусам. Его обгоняли разгорячённые товарищи, спешившие «застолбить» удобные сидения. Войдя в салон, он увидел лишь одно свободное место. Его однокурсники и друзья, сгруппировавшись по интересам, беззаботно общались. Ветеран военных сборов уселся рядом с тучным слушателем, который из-за отсутствия шеи просматривал журнал, подняв его на уровень головы.

— Что читаем? — вежливо осведомился Герман.

— «Моделист-конструктор».

Поскотин удивлённо замолчал, устремив взгляд на толстяка. Насколько он успел заметить, слушатели интересовались преимущественно газетами и журналами на общественно-политическую тематику. «Партнабор» зачитывался «Проблемами мира и социализма», «Коммунистом», «Партийной жизнью» и «За рубежом». Оперсостав штудировал «Крокодил», «Юность», «Иностранную литературу» и «Новый мир». Свои пристрастия в периодике бывший «физтеховец» старался не афишировать. Он, словно революционер-подпольщик, украдкой читал журналы «Химия и жизнь», «Изобретатель и рационализатор», «Радио» и «Советское фото», а в редкие свободные минуты увлечённо решал задачи из молодёжного журнала «Квант». Вид партийного функционера, уткнувшегося в технический журнал его не мало озадачил.

— Пётр, — представился представитель номенклатуры, — А фамилию опять забыл! Ах да — Царёв! — он обернулся к соседу всем телом и обдал его терпким запахом дорогого мужского одеколона.

— Герман Поскотин.

Соседи обменялись рукопожатиями.

— Я думал, «ваши» таких журналов не читают, — с удивлением заметил выпускник физико-технического факультета.

— А какие журналы должны читать «наши»? — ухмыльнулся Царёв, обводя взглядом своих товарищей, углубившихся в чтение партийной прессы, — Эти, что ли?

— Ну, да…

— Грешен, и такие просматриваю, но больше — по конструированию летательных аппаратов. Люблю, признаться, воздухоплавание не меньше, чем родную партию.

Его попутчик заёрзал и несколько раз оглянулся по сторонам. Пётр с усмешкой посмотрел на соседа и продолжил.

— У нас недалеко от Каунаса есть центр планерного спорта. Аэродром Поцюнай. Слыхал о таком.

— Нет, а это где?

— Я же говорю, недалеко от Каунаса.

— Я не о том. Каунас где?.. В Литве, Латвии или Эстонии? Я их всё время путаю.

Редкие белёсые брови толстяка поползли вверх.

— И как только тебя в разведку занесло?

— За проявленные мужество и героизм! — с оттенком самоиронии ответил сосед.

Помимо прибалтийских, у Германа были проблемы и со среднеазиатскими республиками, из которых ему были хорошо известны лишь Узбекистан и Таджикистан. В географии автономных образований он вообще не ориентировался. А как-то раз на просьбу жены показать на карте, где находится столица Калмыкии Элиста, куда переехала бывшая одноклассница, её супруг едва не извёл себя, ползая с лупой по карте Монголии и северного Китая.

— Мда… — не сразу отреагировал Царёв. — Афганистан?

— Да.

— Я тоже просился. Либо в политотдел, либо в советники.

— Ну, и?

— Не взяли!.. В силу моей необъятности… — Пётр невесело усмехнулся, но вдруг оживился, — Однако ж, мои габариты не мешали мне брать призы на соревнованиях по планерному спорту, и я полагаю, не станут помехой в разведке.

— Логично! — согласился Поскотин и через пару минут новые друзья так бурно обсуждали доступные их пониманию вопросы воздухоплавания, что не заметили, как пролетело время и автобус с курсантами въехал в высокие арочные ворота воинской части.

Первый день в учебном центре ушёл на обустройство быта, подгонку формы, пришивание погон, петлиц и обследование прилегающей территории. Руководство института, не мудрствуя лукаво, аннулировало все предыдущие воинские звания курсантов и на время прохождения сборов присвоило им новые, в соответствии с временными должностями. Поскотин, ожидающий присвоения майора, был назначен командиром отделения в звании старшего лейтенанта. Дятлов был разжалован до лейтенанта, а Веничке Мочалину и «юнге» Налимову оставили по одной звездочке младших лейтенантов.

Не прошло и двух дней, как «партизаны» освоились на новом месте. Программа учебного курса была стандартной: строевая и огневая подготовки, изучение Устава и матчасти, политзанятия и основы рукопашного боя. Чтобы молодым разведчикам жизнь не казалась мёдом, их разместили в казарме, которая примыкала к испытательному полигону крупнокалиберных корабельных пулемётов производства Тульского оружейного завода.

График испытания пулемётов был скользящим, то есть смертоносные машины оживали в любое время суток, подчиняясь чьей-то извращённой прихоти. Пулемёты были современными шестиствольными, поэтому вместо классического «та-та-та-та» они издавали неистовый рёв, вернее даже вой, который был способен не только поразить противника, но и оживить покойников. Нередко испытательные стрельбы проводились по два-три раза за ночь, отчего на утреннем разводе озверевшие от недосыпания «партизаны» поносили почём зря отечественную оборонную промышленность. Но и в этих ночных стрельбах была своя «изюминка». Привыкшие к домашним разносолам офицеры, по ночам мучились от приступов метеоризма. Страдальцы, ещё не утратившие чувства собственного достоинства, дожидались начала испытаний, когда их невинные «холостые выстрелы» покроет мощь современного оружия. Началу огня на полигоне предшествовали клацающие звуки заряжаемых пулемётов, затем слышался приглушённый зуммер и через секунду под циклопический вой корабельных орудий «партизаны» дружно облегчались. Но бывали и осечки. Зуммер гудел, но корабельные пулемёты молчали. Зато грохотали «партизанские пушки», да так, что их могли слышать не лишённые юмора испытатели на притихшем полигоне. «Эй, засранцы, кончай стрельбу, — кричали за забором, — не ровен час — наши боеприпасы сдетонируют!»

Прыжки с парашютом

Главной составляющей военной подготовки были прыжки с парашютом. Посредине учебного центра, словно Эйфелева башня на Марсовом поле, располагалась вышка, на которой с утра до вечера тренировались десантники-первогодки. Эта железная конструкция каким-то мистическим образом влияла на одного из членов «Бермудского треугольника».

— Гер, а Гер! — принимался ныть сутулый Веник, когда друзья проходили под нею, — ты не знаешь, почему, когда я оказываюсь рядом с этой штуковиной, у меня начинает урчать живот и холодеют руки? У тебя таких симптомов не наблюдается?

— Нет, — беспечно отвечал приятель. — Меня её вид только бодрит и напоминает о первых прыжках. Для меня парашют не внове. Четырежды прыгал, — не без рисовки добавил бравый ветеран.

— Да ну!? И как?.. Ощущения какие?

— Известно какие: сначала — полные штаны страха, а когда парашют раскроется — те же штаны, но уже полные радости!

— А у меня, Гера, наверное, радость через верх капать будет!

Вениамин уныло потупился, сложив «домиком» свои подростковые плечи. Не встретив сочувствия, он пристал к Сашке Дятлову. Однако в качестве физиологических проявлений указал онемение конечностей и круги в глазах. Когда же он попытался воспроизвести полный список аномальных проявлений организма, друзья, наконец, смогли поставить ему диагноз. Вениамин банально трусил. Собрав консилиум, Поскотин и Дятлов в дополнение к описанным им симптомам отметили серость его лица и лёгкий тремор коленей. Наконец, Мочалин не выдержал:

— Гера, Шурик!..

— Ну?

— Мы же — одна семья?!

— Допустим…

— А семья своих в обиду не даёт! Правда?

— Смотря какая семья — начал догадываться Герман. — Если семья Аль Капоне, то, пожалуй что, да… Но мы же не мафиози, а будущие разведчики!..

— Какие разведчики?! — возопил расстроенный Веничка, — Где ты видел разведчика в обгаженных штанах?!

— То есть? — подключился к беседе недоумевающий Дятлов.

— Шурик, ты что, прикидываешься?! — зашёлся на грани истерики испуганный друг. — Мне же конец! Я умру от разрыва сердца или опозорюсь на всю оставшуюся жизнь!

— И что ты предлагаешь? — спросил прямолинейный Шурик.

— Может, за тебя с вышки прыгнуть? — с издёвкой предложил Поскотин.

— Верно, Николаич! — обрадовано завыла жертва высотобоязни. — Вы только с вышечки, а там как карта ляжет!

Два угла «треугольника» погрузились в раздумье. Вениамин мелко трясся в ожидании вердикта.

— А как же с самолёта? — очнулся Дятлов. — Там же за тебя никто не прыгнет!

— И не надо, — оживился оробевший друг. — До самолёта я что-нибудь придумаю!

— Ну, нет, так дело не пойдёт! — заупрямился Шурик.

— Хорошо-хорошо! Я не настаиваю… — обречённо промолвил поникший истукан и нетвёрдой походкой направился в казарму.

— Венька, постой! — окликнул его растроганный Герман, — Мы попытаемся, верно, Шурик?

— Ну, если как по Уставу «проставится»…

— Согласен! — обернувшись, закричал спасённый, — и сладкой водочкой «проставлюсь», и полынной наливочкой… — тараторил он, возвращаясь к друзьям.

— Только «Столичной»! — поставил точку капитан Дятлов и метнул недокуренную папиросу в сторону хранилища ГСМ.

Прыгая с вышки, Герман Поскотин изрядно волновался. Ему казалось странным, что прыгнуть с высоты в десять этажей сложнее, чем с трёх километров. В самолёте, как ни удивительно, реальная высота скрадывалась и возникало ощущение, будто прыгаешь на большую расстеленную внизу карту. А на тренажёре ощущение высоты было отчётливо конкретным. Внутри курсанта всё сжалось. Он перегнулся через край, зажмурился и полетел вниз. «А что, пожалуй, можно и за Веника прыгнуть» — подумал десантник, приземлившись в самом хорошем расположении духа. Отцепив трос, Поскотин снова стал карабкаться наверх.

— Следующий! — крикнул инструктор.

— Курсант Мочалин к прыжку готов!

Ветеран десантных войск, найдя нужную фамилию, сделал отметку и легко хлопнул исполняющего обязанности Мочалина по плечу.

Снова секундная слабость и — ощущение неописуемого блаженства. Герман, придя в себя, поспешил к Вениамину. Однако для того его появление стало полной неожиданностью.

— Ты почему не предупредил? — возмутился Вениамин.

— Тебе бы радоваться! — обиделся дублёр.

— Считай, что я уже ликую! Смотри — во-о-он Сашка за меня над землей парит!

Действительно, сверху спускался улыбающийся Дятлов, отчаянно семафоря друзьям своими длинными руками.

— Всё, конец! — упал духом Вениамин. — Теперь точно выгонят… Посмотрят в журнале, а там — два Мочалиных. Что ж ты, Гера, так меня подставил?! А ещё друг!

На вечернем разводе прикомандированный куратор от войск, гвардии капитан Гордеев вызвал оробевшего Мочалина и перед строем… похвалил его за инициативу и настойчивость, проявленные при выполнении сверхнормативного прыжка с тренажёра. Два дня Вениамин ходил героем, принимая поздравления и рассказывая всем желающим о побудительных мотивах, толкнувших его на отчаянный поступок. Уязвлённые друзья, чем могли, омрачали ему настроение, повторяя, словно рефрен, пожелание достичь не меньших успехов в прыжке с самолёта.

На борту «Ан-2» Мочалин был истерически весел, одаривал парашютистов каскадом плоских острот и постоянно заправлял в шлем свои непослушные уши. Наконец, машина набрала высоту. Первым у открытого люка стоял капитан Дятлов, положив руки на вытяжную скобу парашюта Д-5. Стоящему за ним Венику стало дурно. Он отчаянно трясся, и всё норовил завалиться на руки подпиравшего его Поскотина.

— Г-г-герррочка, ну ты понял, выпихни меня, даже е-е-если я буду сопротивляться или… — Веник сглотнул тягучую слюну, — или, не дай Бог, потеряю сознание.

— Не беспокойся, Вениамин Вениаминович, — пинок под зад — лучший стимул для настоящего десантника!

— Вот с-с-спасибочки! Т-т-ты н-н-настоящий друг!

Дятлов исчез в люке с языческим кличем «эх, ёж твою мать!». Инструктор железной рукой подвёл посеревшего истукана к гудящему отверстию и этой же рукой отстранил Германа от дальнейшего участия в судьбе друга. Веник с потухшим взором, сделал попытку рухнуть на колени, но матёрый десантник ухватил его за ворот и с криком «Пшёл!» выбросил за борт. «А-а-а!» — истошно заорал оживший идол, падая вниз. Мгновенно расцветший оранжевым цветом вытяжной парашют скрыл страдальца из виду и Герман, не дожидаясь команды, последовал за ним. Чуть поработав стропами, он пристроился с левой стороны от безвольно повисшего курсанта.

— Венька! ты жив? — гаркнул что есть силы Герман.

— Ты что орёшь? — спросил его Шурик, летевший в ста метрах ниже.

— Веник не отвечает, — снизив тон, произнес парашютист, в очередной раз удивляясь великолепной акустике на километровой высоте.

Он снова потянул за стропы и почти вплотную приблизился к Венику. Сгорбленный товарищ летел, безвольно опустив голову и свесив плети рук.

— Шури-и-ик! — вновь заорал Поскотин, — Веник потерял сознание!

— Не ори! — где-то далеко ответил товарищ, падающий со скоростью, исключающей оказание помощи, — подлети к нему поближе!

— Что там у вас случилось? — отозвался откуда-то сверху однокурсник Сергей Терентьев.

— Серёжа, спускайся! Веньке плохо! — взволнованно отозвался не на шутку струхнувший Герман.

Выстроившись по обе стороны от безжизненно тела, висящего на стропах, парашютисты что есть мочи стали скандировать: «Веник! Веник!». Не улавливая драматизма разворачивающегося воздушного спектакля, десантники из верхнего эшелона, воодушевлённые криками спасателей, грянули «Из-за острова на стрежень…» Старая казацкая песня, утроив мощь воздушной какофонии, наконец, разбудила несчастного.

— Ожил! Веник ожил! — донеслась победная реляция Терентьева.

— Ну, слава Богу! — отозвался Поскотин и, опустив голову вниз, вновь заорал. — Шурик, ты слышишь — Веник живой!

— Да пошёл он!.. Герой, хренов, — далеко внизу откликнулся Дятлов.

— Гера, это ты? — подал голос воскресший, и, не дожидаясь ответа, продолжил, — старина, ты не поверишь — в моих штанах радость у ремня плещется! Всё как ты и рассказывал! Даже не знаю, что теперь с ней делать!

— Заткнись сейчас же! Что ты орёшь?! Оставь «это» в штанах и не вздумай выбрасывать на лету! В начальство попадёшь — греха не оберёмся! — сдерживая смех, посоветовал приятель, — Да, ещё… Приземлишься — падай на бок, чтобы «счастье» в сапоги не стекло!

Земля стремительно приближалась. Поскотин вытянул вперёд ноги и сгруппировался. Он уже видел, как вдалеке гасит купол парашюта Сашка Дятлов. Лёгкий удар, кувырок, радостный выдох «оба-на!» и счастливый курсант на земле. Наматывая на локоть стропы, он выпрямляется, замечая в ста метрах слева от себя группу офицеров во главе с руководителем сборов подполковником Нелюбовым. Герман приглядывается и — о, ужас! — видит, как перед начальством по стойке смирно замер его друг, младший лейтенант Мочалин. По воле случая воскресший Веник сошёлся с землёй всего в десяти метрах от наблюдательного пункта, откуда руководство следило в бинокли за ходом учебного десантирования. Потрясённые его ювелирным приземлением, офицеры повскакали со стульев и бросились поздравлять бравого десантника. А тому ничего не оставалось делать, как, взяв под козырёк, доложить об успешном завершении тренировочного задания. Это был его очередной триумф. Пока с неба сыпались остальные курсанты, удачливый Мочалин сухой травой вчерне зачищал комбинезон от нечаянного «счастья».

Завершение дня десантника

С лётного поля в казармы друзья возвращались на УАЗике войскового куратора сборов капитана Гордеева. Впечатлённый мастерством Вениамина, он пригласил героя в свою машину и даже предложил подвезти его товарищей. Польщённый Мочалин, оправившись от испуга, вновь обрёл вид каменного истукана и вполоборота величественно восседал рядом с начальством. Гордеев без умолку болтал обо всём, что приходило в его военную голову. При этом словоохотливый водитель оборачивался за поддержкой к Вениамину, не сомневаясь, что его хваткий в десантных премудростях пассажир определённо располагал богатым военным опытом. Мочалин, сидевший в неудобной позе на одной ягодице и не смевший пошевелиться из-за сохраняющегося дискомфорта, вызванного недавней минутной слабостью, изо всех сил старался не разочаровывать руководство. Его веское «Да-а-а… уж!» неизменно завершало каждый эпизод военной биографии капитана, прошедшего суровую школу войны в Афганистане.

Приметив странную позу пассажира, капитан Гордеев участливо поинтересовался:

— Старую рану разбередил, товарищ?

— Да… как-то так… к непогоде обычно…

Капитан сочувственно покачал головой, намереваясь задать следующий вопрос, но Веник, опасаясь разоблачения, его опередил.

— Товарищ капитан, среди нас, как бы, ещё один ветеран присутствует… Тоже «афганец»!

— Кто такой? — удивился Гордеев, не предполагавший, что среди его ничем не приметных седоков затесался ещё один участник военной кампании.

— Да вот, старший лейтенант Поскотин, товарищ капитан.

Гордеев, не выпуская из рук баранку обернулся. Герман осклабился виноватой улыбкой.

— Где служил?

— В Джелалабаде, провинция Нангархар, — взяв под козырёк, начал рапортовать разоблачённый ветеран, — отдельная 66-я мотострелковая бригада. Офицер разведки.

Капитан обернулся. «Не похоже, курсант! Кто же честь отдаёт из положения полулёжа. С Уставом, надеюсь, знакомились?» «Ни единожды! — бодро отрапортовал подчинённый, — Да только про позы отдания чести в нём не прописано».

— Плохо изучали, старший лейтенант, — строго одёрнул его капитан. — Устав, как Библия, все стороны нашего бытия регламентирует. Вот к примеру…

— Разрешите, товарищ капитан, я один случай из своей практики доложу? — прервал его герой-афганец.

— Валяй!

— Случилось это, когда я проходил срочную. Присвоили мне после института лейтенанта и определили в командный пункт штаба ПВО Сибирского округа. Был тот командный пункт врыт в землю по самый люк, через который мы внутрь забирались. Вверху — лишь зелёный холмик, а под ним целые хоромы, напичканные аппаратурой. Промеж себя мы те хоромы «Ямой» называли. Так вот, в этом-то подземелье я в должности инженера по вычислительным устройствам отдавал свой воинский долг. А какие у нас были офицеры! Сплошь умницы! — Сделав ударение на «умницах», Поскотин выразительно посмотрел на капитана, после чего продолжил. — Повторюсь, таких умниц я даже в Академии наук не встречал: стихи сочиняли, в разных учёностях не хуже студентов разбирались. Языки знали. Один подполковник на дежурстве нам, молодым, раннего Бертольда Брехта в подлиннике читал, хоть и не понятно было, но дух захватывало. Короче, мне, прошедшему практику в лабораториях Академгородка, было просто и легко адаптироваться к военной службе: та же аппаратура, тот же научный поиск, только вместо белых халатов — военная форма. Но была одна проблема. Будучи сведущ в науках, я испытывал жуткую неприязнь к разного рода регламентирующим документам. Довольно скоро проявилась моя полная безграмотность в святая святых — Уставах вооружённых сил. Мой начальник, рыжий подполковник, единственный дуболом из просвещённых офицеров, принудил меня сесть за эти сакральные брошюры. Можете представить, какие душевные муки испытывал я, заучивая стих за стихом эпическую поэму основ армейской службы, а рядом, рассыпая перхоть, маячил треклятый подполковник с вечно влажными как у Арафата губами, да ещё периодически указывал, на какие моменты мне следует обратить особое внимание. Настал день, когда я мог декламировать Устав без запинки и даже попробовал себя в публичных выступлениях перед личным составом.

В первое моё военное лето состоялись грандиозные учения ПВО. В «Яму», как сельдей в бочку, набралось генералов, особистов и разной другой армейской плотвы, которая одним своим видом оскорбляла наши штабные чувства. К учению готовились заранее: для генералов отремонтировали баньку, запустили в небольшой пруд, что зеленел на окраине городка, целую цистерну карасей и карпов, украсили офицерскую столовую цветами и завезли в неё смазливых официанток. К тому времени я уже считал себя настоящим армейским офицером, что подтверждали прапорщики, которые долгое время наотрез отказывались отдавать мне честь. Чтобы ещё более возвыситься в глазах нижних чинов, я отрабатывал командный голос, разговаривая на служебные темы с унитазом.

Наладился и мой быт. Мы с одним выпускником КВИРТУ снимали большой гостиничный номер. В нём редко переводились бальзам «Абу-Симбел», кубинский ром и сухие вина. Нам нравилось слушать «Битлз» и листать старую подшивку «Пентхауза». Вскоре я обзавёлся велосипедом «Спутник» и погожими днями выезжал в город повидать своих однокурсников. Словом жили, как наши писатели, на дачах в Переделкино. По весне я разжился своей маленькой фермой, которую приобрёл совершенно случайно, катаясь по пыльным дорожкам ближайшего к военному городку села. Однажды мне на глаза попался ржавый эмалированный таз, что валялся на обочине, из которого выскочила встревоженная курица. Спешившись с велосипеда, я заглянул в него и обнаружил там кладку ещё тёплых яиц. Не долго думая, я перенёс этот таз в укромное место и начал регулярно присыпать вокруг колхозным зерном. Ежедневно ферма давала с десяток яиц, а навещавшие её курицы дополняли наше скудное меню диетическим мясом к юбилеям и праздникам.

Вот и в тот раз, воспользовавшись перерывом в учениях, я, как был, в сапогах и полевой форме, вскочил на велосипед и отправился к своему хозяйству. По пути заехал в сельпо, купил бутылку водки и свежего деревенского хлеба. Сняв кладку и загрузив провизию в авоську, отправился в обратный путь. На подъезде к КПП я обнаружил начальника Штаба генерала Коржова, бредущего с удочкой по направлению к литерному озеру. Разомлевший от жары воинский начальник был в майке и галифе с лампасами «на босу ногу». Вид, конечно, не строевой, но и он привёл меня в ужас. Генералов я боялся больше пожарных машин! Среди моих друзей ходило много историй про вампиров в золотом шитье, которые пили кровь у нижних чинов и эшелонами отсылали младших офицеров на Чукотку или Магадан. Приближаясь к генералу, я лихорадочно вспоминал, как трактует Устав отдание чести в случае движения военнослужащего верхом на велосипеде. Просканировав все закоулки памяти, я так и не нашёл ответа, а, между тем, генерал приближался как народное горе! Медлить было нельзя. Проклиная несовершенство основного армейского документа, я бросил руль, вытянулся в седле и опустил авоську с продуктами «по швам». Затем, не доезжая нескольких метров, лихо взял под козырёк и сделал равнение налево. Надо было видеть генерала! Он так оторопел, что приложил ладонь к непокрытой голове, перехватив удочку в другую руку. Потом переломился пополам и зашёлся раскатистым начальствующим смехом.

Уже на следующий день я узнал, что генералы отнюдь не вампиры, а напротив, испытывают к младшим офицерам самые нежные чувства. Я был вызван Коржовым, и целый час докладывал о своей личной жизни. На прямое предложение продолжить службу в рядах вооружённых сил, я со всей прямотой ответил согласием, хотя ни минуты не сомневался, что вернусь в свою любимую лабораторию в Академгородке. Но Бог не позволил мне нарушить офицерское слово. Проболтавшись на гражданке полтора года, я снова надел погоны. А в тот день, устным приказом начальника штаба нам с лейтенантом из КВИРТу была выделена однокомнатная квартира, в которую через несколько месяцев я привёл свою первую невесту.

Вот и весь рассказ, товарищ капитан. Выходит, пробелы в Уставе могут порой сыграть на пользу начинающим офицерам. «Мда… — промолвил капитан, — В нашей армейской действительности всякое может случиться», после чего логично перескочил на погоду, а под конец принялся нахваливать природу Тульской области. Окидывая восхищённым взглядом залитые осенними лучами луга и перелески с пасущимися на них тучными стадами, романтически настроенный куратор всё более распалялся.

— Вы только вдохните наш воздух, товарищи! — восторженно восклицал он. — Вы когда-нибудь нюхали настоящую осень?

Пассажиры дружно зашмыгали носами. Отчётливо пахло дерьмом. Веник, использующий лишь половину седалища, застыл в какой-то совершенно несуразной позе. Герман даже напрягся, пытаясь вспомнить, кого он ему напоминает. «Может, скульптура какая?.. „Раб“ Микеланджело или „Мыслитель“ Родена. Нет, те оба были без штанов», — подумал он и тут же забылся, внимая новому всплеску эмоций капитана-десантника.

— Прислушайтесь к себе, товарищи офицеры, что вы чувствуете? — не унимался Гордеев.

— Да вроде как, навозом попахивает, — ответил за всех Сашка Дятлов, стараясь отвести возможные подозрения от героического друга.

— Молодец, лейтенант! В точку! — обрадовался капитан, — Так пахнет исключительно тульский осенний навоз. Чувствуете, как он торкает и бодрит!

На заднем сиденье оживились, пытаясь натянутыми улыбками продемонстрировать прилив бодрости.

— Это всё озон! — не унимался капитан, — В начале осени в воздухе много озона, особенно в солнечные дни. Ну как, улавливаете?

— Не совсем, — проявил притворную заинтересованность в продолжении разговора Герман.

Капитана даже обидела неспособность его бестолковых пассажиров обнаружить живительный озон. Он обернулся к сидящим сзади и начал разглагольствовать, продолжая вертеть баранку.

— Докладываю! Озон взаимодействует с навозом, который, в свою очередь, насыщается азотистыми соединениями, а высвободившиеся ароматические углеводороды…

— Товарищ капитан! — не выдержал Поскотин, — впереди по курсу одиноко стоящая корова!

— Вижу! Не перебивайте! — недовольно одёрнул его капитан, возвращаясь к уставной позе и объезжая мясомолочное животное. — Навоз, товарищи, пропитанный осенним озоном, создаёт неповторимый аромат (Веник нервно заёрзал), который вы имеете честь обонять!

— Так точно! Навоз отменный! — рявкнул ветеран Афганистана в надежде вырулить из набившей оскомину темы.

— То-то и оно! — обрадовался поддержке капитан Гордеев, — а летний, товарищи офицеры — уже не то! Летний навоз не бодрит, скорее — расслабляет. А при избытке — вызывает крепкий сон! Вот представьте…

— Товарищ капитан, можно вопрос? — вмешался Сергей Терентьев.

— Да, конечно…

— А вы не пробовали его курить?

Гордеев снова обратился к галёрке. Его настороженный взгляд встретили три пары преданных глаз. Не видя ни тени подвоха, капитан расслабился и улыбнулся.

— Как же!.. В детстве ещё…

— Ординарный курили или в купаже? — продолжил Терентьев, доверительным тоном.

Герман с удивлением смотрел на однокурсника, серьёзное лицо которого очень напоминало известную фотографию поэта Сергея Есенина с трубкой во рту. «Неужели певец земли русской тоже курил навоз?» — молнией сверкнула шальная мысль и тут же исчезла, оставив ощущение нелепости происходящего.

Из дальнейшего диалога слушатели узнали о свойствах отдельных сортов этого замечательного продукта животноводства, его одорологических качествах, лечебных свойствах и особенностях применения в быту. Капитан и лейтенант, будто состязались в перечислении необыкновенных свойств коровьего навоза: лечит экзему, почесуху, чирьи. Незаменим для костра вблизи расположения неприятеля, при сбраживании с жомом и патокой даёт лёгкий пенистый напиток…

Поскотину стало дурно. Он вдруг подумал, как много наших военных вышло из простых крестьян, и как далеко шагнула страна, рождённая в лаптях и в них же покорившая Космос. Оставив в покое навоз, его сознание, очарованное величием Родины, воспарило над суетой, но тут же рухнуло, сражённое непрошенной мыслью: «Веник похож на памятник!» Герман, наконец, вспомнил, кого напоминал его друг, который, так и не избавившись до конца от засыхающего «счастья», сидел впереди него в неловкой позе. «Воровский! Вацлав Воровский!» — повторял он про себя имя первого советского дипломата. Именно бронзовый дипломат, украшающий открытый дворик у здания бывшего Наркоминдела на углу Большой Лубянки и Кузнецкого моста, едва ли не до деталей напоминал облик советского десантника, час назад наложившего в штаны. Более уродливой скульптуры, известной в народе как «Памятник радикулиту», нельзя было сыскать по всей Москве. Причудливый рисунок мысли засыпающего курсанта прервали радостные восклицания его товарищей, заприметивших на горизонте очертания родной воинской части. Вскоре взвизгнули тормоза, и машина торжественно миновала КПП.

Сразу по возвращении все пассажиры были приглашены в подсобку одного из гаражных ангаров Тульской дивизии ВДВ. Радушный хозяин, капитан Гордеев, испытывавший душевные муки при длительном воздержании, буквально расцвёл, разливая по «соточке» своим новым боевым товарищам. Вскоре, исчерпав запасы, он вскрыл две бутылки из заначки зампотеха, потом покусился на содержание тайника начпрода и уже был готов на все тяжкие, как в подсобку заглянул начмед с четвертью медицинского спирта, после чего вся компания вновь оживилась и с головой окунулась в пучину армейского загула.

Хмурое утро

Утро следующего дня было хмурым. Погода испортилась. Обитатели казармы, словно сурки по ранней весне, отказывались выходить на построение. На плацу стояло не больше дюжины офицеров, которые по неизвестным причинам не участвовали во вчерашних торжествах. Отдельно покосившимся обелиском стоял Сергей Терентьев, ревностно делая равнение в сторону обессилевшего от площадного мата подполковника Нелюбова. Пока руководитель сборов от Института сипел и размахивал руками перед прореженным алкоголем строем, между Сашкой Дятловым и Германом состоялся непродолжительный диалог.

— Николаич, сколько бутылок будем брать на вечер? — обыденно спросил Дятлов у завёрнутого с головой в солдатское одеяло товарища.

Его приятель, прикинувшись бройлером в мясном отделе, не подавал признаков жизни. Сашка легонько толкнул грязно-синий бугорок из казённого сукна и тут же получил в ответ пинок из-под одеяла. Обиженный неожиданной агрессией, волоокий Дятлов лёгким движением скинул обидчика на пол вместе с полосатым матрасом. Поскотин мгновенно вскочил и принял угрожающую позу.

— И совсем не страшно, — отреагировал сосед по койке, — ты свою рожу видел?

Поскотин вытащил из прикроватной тумбочки овальное зеркальце и уставился на своё отражение.

— Узнаёшь? — ухмыльнулся Сашка.

— С трудом…

На Германа смотрело опухшее, словно вылепленное из перебродившего теста лицо советского алкоголика.

— Где это я так?

— В гараже!

За дверями казармы послышался очередной призыв к построению. Страдающие похмельем разведчики зашевелились. Послышалась перекрёстная ругань и приглушённый смех оживающих офицеров. Жертве алкоголизма было не до смеха.

— Я там, в гараже, ничего такого не сделал?

— Да, вроде как, не успел, но наговорил много…

— Да ну? И что же?

— Рассказывал, как со своим агентом «Муравьём» ходил на разведку в глубокий тыл к душманам… То ли в Пешавар, то ли в Лахор…

— ?!

— Что смотришь?! Не веришь? Спроси у Терентьева, вон его на вчерашних дрожжах как мотает. Того и гляди — ветром по плацу размажет.

Герман посмотрел через распахнутую дверь. Действительно, Сергей Терентьев, обозначая их третье отделение, переступал с ноги на ногу, безуспешно пытаясь обрести устойчивое положение.

— Бедняга! — посочувствовал он. — Не надо было «сучок» пить!.. Да, Шурик, а я ничего больше не успел сказать?

— Как же! Ни на минуту не умолкал! Клялся, будто к «Герою» был представлен, да за старые грехи не дали… То ли ты кого изнасиловал, то ли — тебя!

— Меня?.. Не может быть! Бо-о-оже мой! Я вообще насилие не люблю. Только по согласию.

— А того тоже по согласию убил?

— Кого?!!

— Спроси у Терентьева… Ты ему первому рассказал, прежде чем начал рыдать и на всех кидаться. Гимнастёрку рвал: душегуб, дескать, и нет тебе прощения!

Убийца в ужасе закрыл голову солдатским одеялом и, причитая и скуля, принялся раскачиваться из стороны в сторону.

— Во-во! Я так и подумал… Кто ж такого опездола к «Герою» представит!

— Шурик, утешь!.. Это всё, что я успел натворить? — с надеждой спросил раскаявшийся душегуб, раздвинув одеяло на половину лица.

— Как же! Нет, конечно… Тебя весь вечер несло, словно ты пургеном отравился. А когда ты начал молоть про…

— Всё, Шурик, хватит! Не могу больше этого слушать!.. И что, я один такой был?..

— Да с чего же один! Веника тоже развезло после третьей. Хватал за грудки и божился, что в Пензе привлёк к секретному сотрудничеству консула Мавритании. Уверял, что завербовал на морально-патриотической основе с отбором подписки. А как выпил ещё двести, то обслюнявил Гордееву оба уха, нашёптывая по секрету, будто на следующий год его забросят на парашюте к берберам для развёртывания резидентуры.

Поскотин повеселел. В этот момент будущий резидент советской разведки в Мавритании, тяжело вздыхая, тщательно осматривал просохший за ночь комбинезон.

— Шурик, ты скажи, только честно, там, в гараже мы все такие были? — с надеждой спросил Поскотин, отбрасывая одеяло.

— Все, Гера, все! Даже Терентьев… Того трижды на гимн Советского Союза развозило. Орал, будто на тёщиных похоронах убивался! А когда капитана Гордеева домой провожали, решили сегодня после экскурсии снова собраться.

— Не-е, Шурик, я — пас!

— И не надейся даже! Залезь в свой карман. Ты у Гордеева под сегодняшнее торжество деньги взаймы взял.

— Какое ещё торжество?

— Ну как — какое! Твоей дочери сегодня пятнадцать лет исполняется, так что принимай поздравления!

— Кошмар! Шурик, у меня дочери отродясь не было! Единственному сыну в мае шесть исполнилось, а тут — дочь! Пятнадцать, говоришь ей?.. Это что, выходит я в четырнадцать лет… того… Поверь, Шурик, в четырнадцать я даже не знал, откуда дети берутся!

— Тебе виднее — откуда!.. — с ухмылкой завершил разговор Дятлов, равняя по ребру ладони пилотку.

Экскурсия

Экскурсия по тульским музеям была утомительна. Командование дивизии пребывало в уверенности, что приданный им «спецконтингент» непременно обязан ознакомиться со всеми достопримечательностями древнего города. Ещё не пришедшее в себя воинство, будто колхозное стадо, уныло кочевало от одной достопримечательности к другой. Исторический музей, картинная галерея, экспозиция тульских пряников, затем — музей тульских самоваров и, наконец, — знаменитый тульский оружейный музей при одноимённом заводе.

Не разделяя общего оживления от выставленного оружия, обессиленный Герман присел на обшарпанный стул. Напротив тёмным зрачком выходного отверстия на него уставился пулемёт «Максим», выпущенный, как гласила табличка, на заводе «Тульский арсенал» в 1910 году. «Что, друг, ты своё уже отстрелял? — вполголоса спросил уставший курсант у железного соседа. — А мне через три года снова воевать… — Растроганный офицер вытащил из ствола немого собеседника окурок и продолжил, — Много народа хоть положил?.. Понимаю, вопрос бестактный… Не кручинься! Я тоже грешен, — и он стал загибать пальцы, вспоминая, скольких афганских мятежников лишил жизни. Три пальца уже сложились, четвёртый — всё ещё колебался. Ему стало неловко за свою низкую результативность и, смущённо отведя взор от выходного ствольного отверстия, добавил, — и мне довелось человек двадцать-тридцать… к Аллаху отправить». — Для доверительности сентиментальный посетитель даже положил руку на железный кожух водяного охлаждения пулемёта.

— Опять заливаешь?! — послышалось у Германа над головой, — Со вчерашнего не уймёшься? Сначала нам мозги конопатил, теперь этому, железному…

Поскотин в испуге поднял глаза. Над ним нависали двое из «Бермуд».

— Трудно, говоришь, извилины распрямлять?! — добавил Вениамин, с укоризной глядя на друга, продолжавшего машинально гладить музейный экспонат.

— Николаич, очнись! Экскурсия заканчивается! — продолжил Дятлов, тормоша его за плечо.

Герман, наконец, пришёл в себя. Друзья участливо разглядывали его физиономию, пытаясь определиться с диагнозом. Вокруг в торжественном хороводе от экспоната к экспонату ходили «партизаны», зажав в руках солдатские пилотки. Сергей Терентьев, стоя напротив выставленного под стеклом палаша с витым эфесом, размахивал руками, наглядно демонстрируя азербайджанцу Налимову преимущество удара прямым клинком. Чуть поодаль грузный Петя Царёв, обтянутый, как подушка для иголок, тесным комбинезоном, задумчиво слушал старого экскурсовода, застывшего в позе русского пахаря, готовясь к штыковой атаке.

— Герка! Не прикидывайся шлангом, к тебе обращаюсь, — ещё раз напомнил о себе Дятлов, — если наговорился с «Максимом», пошли на заготовку. Тут магазин рядом. Наши сообразят — всё раскупят!

Друзья незаметно выскользнули из музея. В тульском магазине, в сравнении со столичными, ассортимент вино-водочной продукции был представлен весьма скудно. Вместо обычных для московских прилавков сухих вин, на витринах были развёрнуты раритетные экземпляры «Солнцедара», «Агдама», «Биле мицне» и «Розового вермута». А шеренгу креплёных вин возглавляла бутылка с витиеватым названием «Алабашлы». Крепкие напитки тоже не блистали разнообразием и ограничивались ординарной «Водкой», дорогой «Лимонной» и азербайджанским коньяком «Апшерон». Пока троица знакомилась с прейскурантом, к ней подошёл помятого вида интеллигент и предложил купить литр «Огуречного лосьона». Отпугнув самозваного продавца фразой «ты за кого нас принимаешь?», заготовители сложили в вещмешок шесть бутылок водки. Они были готовы покинуть помещение, когда в магазин ввалились Пётр Царёв и Терентьев с безвольно идущим следом «юнгой» Налимовым. Терентьев немедленно попросился в долю, в то время как Алик, освободившись от навязчивого провожатого, попытался слинять, но был возвращён волной галдящих офицеров, хлынувших в магазин по окончанию экскурсии. Стихийное офицерское собрание мгновенно выработало решение закупить спиртное оптом и нарочным отправить в расположение части. Через десять минут к чёрному входу подкатило такси, куда были загружены ящики с водкой и, плюхнувшийся на переднее сиденье Петя Царёв скомандовал «трогай!»

Почувствовав себя неуютно с пустыми руками, друзья, переглянувшись, вновь вернулись к прилавку. Ещё при первом его посещении их поразило не столько «обилие» продукции, сколько разнообразие её тары. Обычная водка была разлита в двухлитровую, литровую, пол-литровую, двухсотпятидесяти- и стограммовую тару. Заметив интерес покупателей к выставленным калибрам, пожилой продавец услужливо предложил гостям купить ещё литр-другой в дробной расфасовке. От пузатого штофа со стеклянной ручкой троица отказалась сразу. Недолго поспорив, отмела и опостылевшие поллитровки. Набив глубокие карманы комбинезонов водочной мелочью, друзья ещё пару минут беседовали с любезным продавцом о преимуществах и недостатках шкаликов, чекушек, мерзавчиков и набивших оскомину «чебурашек». Растроганный вниманием, ветеран прилавка ударился в исторический экскурс основ русского винокурения, после чего, вытащив из кармана лабораторную мензурку, предложил гостям самим проверить точность разлива на Тульском ликёро-водочном заводе. По завершении экспертизы, контрольный продукт был «съеден под рукав», а измерительный инструмент перекочевал в карман Веничке. Оставшаяся водочная мелочь весело звенела в карманах друзей, когда они спешили к ожидающим их автобусам.

Яблоневый сад и основы свободного рынка

На обратном пути командование подготовило утомлённому культурным досугом взводу небольшой сюрприз. Не доезжая до части, автобусы резко свернули и через пять минут остановились на главной площади совхоза-миллионера «Путь Ильича». Раздосадованные курсанты хмуро выстраивались в две шеренги напротив бетонного вождя пролетариата. Директор совхоза, крепкий русский мужик, произнёс зажигательную речь, в которой поблагодарил десантников за желание оказать помощь в уборке урожая. «Добровольцы» глухо роптали. Вслед за выступлением директора грянул сводный женский хор в сопровождении гармонистов и трёх балалаечников. Хористки были молоды и румяны. Приунывшие было «партизаны» воспрянули духом и, сопровождаемые хором и оркестром народных инструментов, выдвинулись на позиции. Когда умолкли женские голоса, курсанты уже сидели на яблонях, как стадо павианов на вечерней кормёжке.

Неразлучная «троица», выбрала наиболее тенистый участок сада, где немедленно «освежилась» чекушкой, закусывая фруктами нового урожая. Работа закипела. Первым, как и ожидалось, устал Веник. Отсекая от закатного света длинную горбатую тень, он спустился с деревьев и за пять минут сложил из дурно сколоченных ящиков нечто, напоминающее стол, поверх которого водрузил полувзвод мерзавчиков, искрящихся запутавшимися в водочном изобилии лучами августовского солнца.

— Налетай! — бодрым голосом позвал товарищей повеселевший Мочалин.

Пока друзья, спускались с ветвей, их напарник успел украсить стол вырезанными перочинным ножом розочками из спелых фруктов.

— Веник, тебе бы в ресторациях блистать, а не в разведке горбатиться! — не без зависти отозвался о способностях друга Герман.

— Поверь, старина, там, за границей эти навыки мне больше пригодятся, чем прыжки с парашютом, — парировал «бармен».

Освежившись, и закусив «розочками», Герман и Шурик, кряхтя, полезли на свои рабочие места. Веник же, картинно откинувшись на «барную стойку», по-кошачьи жмурился, подставив лицо уставшему за день светилу.

«Передовиков обслуживаешь?» Неожиданный вопрос вывел Веника из состояния дремотной неги. Напротив стоял Сергей Терентьев. Немного помявшись, работник общепита открыл флакон, но тут же прикрыл его ладонью.

— Ящик на бочку!

— Побойся Бога, Веня! — обиделся Терентьев.

Бармен, не обращая внимания на посетителя, обернулся к Герману, который в этот момент относил к дороге ящик с яблоками, и раздражённо закричал:

— Поскотин, куда поволок? А ну, неси сюда! За тобой должок!

Оторопевший сборщик фруктов поставил дощатую тару у ног друга и, начиная соображать, неуверенно улыбнулся.

— Веничка, не понужай! За второй шкалик минут через десять рассчитаюсь! — экспромтом отыграл роль второго плана его товарищ.

Вскоре к ногам Вениамина лёг и второй ящик с яблоками. Его принёс взмокший Шурик, одаривший оторопевшего Терентьева взглядом безнадёжного должника.

— Вот видишь, Серёга, у нас всё по-честному, — начал пояснять ситуацию обескураженному Терентьеву вошедший в роль Вениамин. — На, прими на грудь и ставь сверху свой ящик!

Поражённый Терентьев, отметился дважды и тут же принёс полный ящик в счёт оплаты.

— Следующий!

Подношения уставших курсантов раз за разом пополняли растущую пирамиду.

— Следующий!

Его друзья, забыв всё на свете, заворожено смотрели с деревьев на своего напарника.

— Следующий!.. А ты что не пьёшь?

— Вениамин Вениаминович, я воздержусь! — откликается вежливый Алик, венчая четвёртую стопку ящиков.

— Тогда зачем пришёл?!

— Да вот, изучаю основы оборота прибавочного продукта…

— Ладно, юнга, вникай, только под ногами не путайся!.. Следующий!.. Следующий, повторяю!..

Расторопный Веничка, в очередной раз пополнив ассортимент, поднимает голову. Напротив стоит подполковник Нелюбов. «Здравия желаю, товарищ подполковник!» Младший лейтенант стоит по стойке смирно, лихорадочно прокручивая в мозгу варианты выхода из неловкого положения.

— Это… Это что такое!?

— Поощрение, товарищ подполковник! Только для передовиков производства!.. Одобрено офицерским собранием.

Подполковник недоверчиво переводит взгляд на Алика.

— Так точно, товарищ подполковник! Исключительно для ударников коммунистического труда! — приходит на помощь хитрый азербайджанец.

— Молодец! — бурчит Нелюбов.

— Двенадцать ящиков! — доносится из-за плеча руководителя сборов бодрый голос лейтенанта Намёткина, — Вы не подвинетесь?

Подполковник оторопело делает шаг в сторону. Намёткин залпом выпивает «призовые» и, выполнив команду «кругом», строевым шагом покидает импровизированный шинок. Веник немедленно наполняет дарёную тульским виночерпием мензурку.

— За урожай, товарищ подполковник! — подносит пришедший в себя Мочалин поощрительные сто грамм своему начальнику. Нелюбов машинально берёт мензурку и тут же её опорожняет.

— Яблочком, яблочком закусите, товарищ подполковник!.. Ну как? Не хуже, чем под селёдочку, не правда ли!.. — вновь воркует вошедший в роль Веничка.

Подполковник, хрустя яблоком, осматривает штабеля, громоздящиеся у ног Мочалина.

— Твои?

— Так точно! И пяти минут не прошло, как с дерева слез. Надо ж и друзей поддержать!

— Молодец!..

— Младший лейтенант Мочалин! — напоминает своё имя расторопный бармен, принимая строевую стойку.

— Молодец, младший лейтенант Мочалин.

Сзади вырастает кряжистая фигура директора совхоза.

— Ну как дела, Василий Петрович? — дежурно интересуется директор.

— Да вот… — подполковник обводит рукой штабеля, — вроде как… неплохо!

— Ого! — отзывается директор. — Дневная женская норма! Герой!

— Пожалуй, что… — соглашается подполковник, ощущая живительное тепло алкоголя. — Директору-то нальёшь?

— Непременно, товарищ полковник! — звонким эхом откликается льстивый Веник.

— Тогда и мне…

— Есть, товарищ полковник!

— Ну и себе…

— А как же!

На мгновение у «барной стойки» воцаряется тишина. Два офицера и один гражданский, запрокинув головы, пьют.

Ошалевшие от увиденного, Герман и Шурик, спустившись с деревьев, стоят в неловких позах с пилотками в руках, напоминая крепостных с челобитной у барского подъезда. «Юнга» непринуждённо грызёт яблоко, вникая в нюансы взаимоотношений участников капиталистического рынка.

— Наталья! — обернувшись, кричит директор, — слышь, Наталья, а ну — мухой в правление! Заполни грамоту, да мигом — назад… Я же тебе русским языком говорю — мухой!.. Как за что? За достигнутые успехи… Битва за урожай… Короче — ударнику коммунистического труда! Беги уже.

У Алика изо рта вываливается яблоко. Сашка Дятлов, нервно покусывая усы, одной рукой судорожно срывает жестяную «кепочку» с мерзавчика и, не обращая внимания на начальство, тут же его опорожняет.

На обратном пути грамота ударника коммунистического труда на имя В.В. Мочалина переходит из рук в руки стонущих от смеха офицеров.

В гостях у капитана Гордеева

По возвращению в казарму к друзьям заглянул капитан Гордеев.

«Товарищи офицеры, прошу час на сборы — и ко мне! — буднично распорядился гвардейский десантник, — Да, и ещё, товарищи офицеры, — добавил, он, направляясь к выходу, — Я холостяк. Готовить не обучен, поэтому возьмите в столовой всё, что дадут, и принесите с собой, да так, чтобы никто не заметил». Уставшие от возлияний друзья робко пытались возразить, ссылаясь на поздний час, но бравый вояка был неумолим: «Человек в погонах не имеет права быть трезвым!» Подчиненные кислыми улыбками сопроводили армейскую максиму и приняли указание капитана к исполнению.

Через полчаса Поскотин и Мочалин уже тащили два цинковых ведра, аккуратно укрытые для конспирации дёрном. В вёдрах лежали десять порций котлет с макаронами. По дороге они молодецки отдавали честь старшим офицерам, делая равнение то направо, то налево.

Вечер задался с первых минут. Герман уже при входе попал под перекрёстный огонь поздравлений в связи с днём рождения дочери. Весёлую компанию украшала исполняющая обязанности хозяйки медсестра Лариса. И без того взведённые за день офицеры, глядя на Ларису, ещё более возбуждались, отчего несли полный вздор. Нить разговоров петляла, рвалась на части, путалась в деталях, пока не приобрела вид бахромы от старого абажура. Вениамин первым оседлал афганскую тему, оберегая её от возможных посягательств со стороны настоящего ветерана, который так и не сумев выбить друга с занимаемых позиций, некоторое время развивал тему «геронтологии во власти», но вскоре переключился на живопись, познаниями в которой привлёк внимание молодой женщины. Лариса кокетливо поделилась впечатлениями о единственном посещении «Третьяковки», воспоминания о которой были столь же свежи, как и в тот год, когда шестилетняя девочка вместе с мамой увидела первую в своей жизни картину. Бывший первый секретарь Каунасского горкома комсомола Петя Царёв, вопреки партийным установкам, ударился в мистику. Терентьев в зависимости от расстояния между ним и молодой медсестрой метался от проблем коневодства до особенностей спаривания волнистых попугайчиков, но после вторых ста грамм вдруг резко ушёл в сторону и затянул на одной ноте «Песню о друге» Высоцкого. Градус веселья нарастал. Мочалин, опрометчиво соскользнув с афганской темы, основательно завяз в деталях аргентино-британского конфликта на Фолклендах. Герман не замедлил занять вакансию. Однако вопреки первоначальному плану оттенить своё участие в боевых операциях, внезапно сник и монотонно заскулил, уверяя засыпающего капитана Гордеева в бесперспективности войны, смысл которой от него ускользал, по его словам, «как быстроходный клипер от старого фрегата». На минуту очнувшийся капитан, с трудом произнёс: «Ну и пра-иль-но! Клипер-триппер! Нечего было ротному в Кабуле спать с женой аборигена, — и, потеряв нить рассуждений, назидательно добавил, — Ибо… Ибо ещё Мичурин доказал, что триппер марганцовкой не лечится!»

В казарму возвращались далеко за полночь. Долго не могли найти дорогу. Спасибо патрулю, который после небольшого препирательства согласился показать заплутавшим «партизанам» путь к казённому дому. Обессиленные офицеры, не раздеваясь, рухнули на кровати.

Герман, успевший сбросить сапоги, лежал на спине и чувствовал, как с всё возрастающим ускорением падает вверх. Какая-то чудовищная воронка засасывала его во внезапно открывшуюся чёрную бездну. Он вцепился в холодный металл солдатской койки и вместе с нею полетел в эту бездну. «Чур, меня!» — закричал бедный курсант, испытывая нечеловеческие муки алкогольного опьянения. Собрав силы, ему с трудом удалось перевернуться на грудь. Бездна исчезла, но вдруг внизу разверзлась и завертелась далёкая земля. Квадратики полей и проплешины осеннего леса закрутились в какой-то немыслимой карусели. В лицо ударили тугие порывы ветра. Уже впадая в небытие, он попытался найти вытяжную скобу парашюта, как вдруг заметил летящих рядом с ним совхозных хористок верхом на балалайках. Закрутив вираж, потерявший чувство реальности Герман, погнался за самой смазливой, но был сбит поэтом Сергеем Есениным, который, совершив таран, принял облик лейтенанта Терентьева и в отсутствие конкуренции начал гонять по небосводу всю совхозную самодеятельность. Подбитый курсант задымил и рухнул на лужайку у памятника Владимиру Ильичу. Он уже чувствовал, как душа расстаётся с телом, как где-то вверху ударили колокола и ангельский хор затянул «Вы жертвою пали…» «Не-е-ет!» — что есть силы возопил падший, и, обратив взор к небу, где вместо хористок кружилось вороньё, отчаянно заорал, — Серёга, ты тварь последняя! Иуда! Подонок! Предатель!..

— Вы что хамите, лейтенант! Какой Иуда?! Кто предатель?! — гремят раскаты из разверзшихся небес.

— Всевышний! — догадывается Поскотин и судорожно пытается вспомнить «Отче наш…», начитанный ему в отрочестве бабушкой. Наконец, привстав, опускается на колено перед памятником Ленину и, уронив голову к молитвенно сложенным ладоням, читает, — «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое…»

— Встать! — орёт разгневанный Бог, — Я кому приказываю — немедленно встать!

Наконец, душа новопреставленного отрывается от плоти и воспаряет над солдатской кроватью. Герман просыпается. «Какого хрена?» — бурчит он, продирая глаза и взирая на изрыгающего проклятия подполковника Нелюбова. «Тише, пожалуйста, — вежливо просит Поскотин, — у меня от вас голова болит!» Нелюбов в бессильной ярости умолкает. В полутьме казармы трое участников «тайной вечери» уже обувают сапоги. Подполковник скрывается за дверями. «Ну и чёрт с вами со всеми!» — бормочет обессиленный курсант и снова валится на кровать. Вереница фантасмагорических снов, сорвавшись с насеста, врывается в его подсознание.

— Товарищ старший лейтенант, проснитесь! — трясёт Германа посыльный солдат. — Вас вызывает полковник Захаров!

— Брысь отсюда, боец! — шипит Поскотин, пытаясь повернуться на бок.

— Товарищ старший лейтенант, ваши уже все там! Поторопитесь, пожалуйста! Полковник злой, а подполковник орёт на всю ленинскую комнату. Как бы вам под горячую руку не попасть, — не унимается рядовой.

Герман с трудом встаёт и пытается накрутить на ногу портянку. Он взбешён! В прерванном солдатом сне ему только что вручали орден Боевого Красного Знамени. «Как они могут так бесцеремонно с ветераном!..» Ярость Поскотина нарастает. «Трусы! Мерзавцы! Крысы тыловые!» — повторяет он, в раздражении отбрасывая в сторону непослушную портянку. Посыльного не видно. Сон улетучился. Злость и раздражение стучат в висках. Офицер небрежно набрасывает вторую портянку на шею, завязывает её пионерским узлом и босиком отправляется в сторону ленинской комнаты. «Сопляки! Пороху не нюхали!» На полигоне за стенами казармы бешенным воем заходятся корабельные пулемёты. «Вот она, музыка войны! Вот она, правда жизни и смерти!» — рвёт душу дешёвой патетикой так и не пришедший в себя офицер. Острый гравий под босыми ногами вызывает в нём ни с чем несравнимое ощущение самопожертвования и даже ночная свежесть не в силах вывести его из состояния пафосной летаргии.

Из окон ленинской комнаты выплёскиваются волны надсадного ора. Герман смело открывает дверь и, слегка жмурясь, выходит на середину комнаты. Крики смолкают. Вошедший, слегка покачиваясь, беспечно осматривает помещение, отмечая среди находящихся в нём лицо знакомого полковника из Института. «Форму одел, бродяга!» — ухмыляется он. — «Ух ты! Два ордена Красного знамени! А у меня лишь один…» Но внезапно к нему приходит осознание того, что его награды лишь плод разыгравшегося во сне воображения, а всё, что сейчас его окружает — самая, что ни на есть, настоящая явь! «Чёрт бы меня подрал!» — шепчет про себя очнувшийся «герой».

— Это… Это что такое?! — взрывается вышедший из шокового состояния подполковник Нелюбов.

Поскотин молчит, кокетливо играя озябшими пальцами ног, и продолжает озираться по сторонам. Его друзья, не подымая головы, что-то царапают на чистых листах бумаги. «Рапорт» — внутренне холодея, читает он про себя заголовок на каракулях, выплывающих из-под пера Терентьева. «Но почему печатными буквами?» И словно в ответ — очередной взрыв негодования старшего офицера.

— Что, нажрались, скоты?!

— Как так можно? — вторит Нелюбову интеллигентный полковник Захаров, — Вы же коммунисты!

— Какие они коммунисты! — подхватывает подполковник. — Вы только посмотрите, Валерий Гиацинтович! Вам подобное когда-нибудь встречалось?! Вы видели босого офицера на докладе у руководства?

— Впервые.

— А вы видели, — не унимается Нелюбов, — портянку на шее у коммуниста.

— Только петлю, и то на картине в военном музее!

— А как вам такое: лейтенант Терентьев за день грамоте разучился! Посмотрите, товарищ полковник, офицер разведки, как деревенский дурачок, пишет рапорт печатными буквами.

— Кабыла сказано… — с трудом ворочая языком, силится найти оправдание «первопечатник» Терентьев.

— Что значит — кобылой сказано? Вы на что намекаете? — переспрашивает Нелюбов.

Терентьев собирается с духом и, стараясь контролировать артикуляцию, повторяет.

— Как была… Как было сказано… ввиду недоступности моих прописей для вашего понимания, решился на экскремент!

— Какой ещё экскремент?

— Экс-пе-ри-мент… — с трудом выговаривает измученный курсант. — Цель которого, научиться излагать свои мысли печатной писью.

— Вы видите этого грамотея, товарищ полковник! — в отчаянье восклицает руководитель сборов, — что с таким материалом прикажете делать?

Полковник Захаров хмурится, переводя взгляд на Терентьева, который даже сидя не в состоянии держать равновесия. Но вдруг его лицо начинает подёргиваться. Кажется, внутри ветерана мадридской резидентуры пускаются в пляс мелкие бесы. Захаров с трудом сдерживает утробные рыдания нарождающегося смеха. Он нарочито кашляет и спешит повернуться к стене, где за происходящим из опалённых паяльной лампой рамок наблюдает бородатый господин, напоминающий Карла Маркса. Реакция начальства ещё более распаляет Нелюбова.

— Клять их мать, эту молодёжь! Ну, сил моих нет, товарищ полковник! Вы слышали, что сказал лейтенант Дятлов?

— Нет, — утирая слёзы, признаётся полковник.

— Так вот, товарищ полковник, — срывая дыхание от возмущения, спешит доложить ретивый подчинённый. — Вы не поверите! Он утверждает, что вчера вечером имел сношения с местным населением… — Нелюбов заходится клёкотом площадной брани. — И откуда только этих слов понабрался: «имел сно-ше-ни-я!»… В процессе коих принял восемьсот!.. Вы можете поверить — восемьсот грамм водки! На одно подотчётное лицо! Такое в жизни бывает?

— Нет, конечно, — утешает не в меру разошедшегося руководителя сборов полковник с двумя орденами Красного знамени.

Дятлов, оторвавшись от написания рапорта, внимательно вслушивается и, дождавшись паузы, склоняется к уху Германа.

— Интересно, а что бы стало с Нелюбовым, если бы я сказал правду?

— Что?

— Его бы кондратий хватил! Я всё подсчитал: за день выпил не меньше полутора литров водки!

— Да-а-а?! Ты, Шурик, герой!

Беседующих офицеров перебивают.

— О чём вы там шепчетесь? — срывается в крик дознаватель. — Старший лейтенант Поскотин! Кто вам разрешил сесть? Товарищ полковник, ну вы только на это посмотрите!..

— Да, действительно… — пытается скрыть своё умное лицо за маской уставной суровости полковник Захаров. — Садитесь, Герман Николаевич. Пишите. Пишите рапорт на имя генерала Зайцева.

Поскотину становится плохо. «Значит, уже доложили начальнику Института». Его мысли прерывает пришедший в себя подполковник Нелюбов.

— Товарищи офицеры, а где вы, собственно, успели столько выпить, и кто ещё участвовал в вашей оргии?

Подполковник обводит глазами провинившихся. Все опускают головы. До Германа, наконец, доходит, что с ними нет Царёва из «партнабора». «Заложил!» — мелькает мысль, но остаётся не озвученной.

— Начальник патруля доложил, что вы сбились с дороги. Так это было? — вмешивается в разговор полковник Захаров, — Мне также доложили, что с вами был ещё пятый!.. Ну? Кто может прояснить ситуацию?.. Вот вы, Вениамин Вениаминович!

Мочалин порывисто встаёт, роняет рапорт, и начинает нести околесицу о заслуженной им грамоте передовика, а также о призовом фонде для ударников труда, после чего, теряя нить, вдруг вспоминает копну сена, где он, якобы, мирно отдыхал после завершения трудового дня.

Вызванный вторым, Дятлов невозмутимо повторяет версию о сношениях с местным населением, на ходу подтверждая алиби Мочалина, которого он якобы нашёл в копне, возвращаясь после упомянутых им «сношений».

— Да, вот ещё, — вдруг встрепенулся допрашиваемый, — под упомянутой ранее копной, мною, лейтенантом Дятловым, помимо младшего лейтенанта Мочалина, был обнаружен и старший лейтенант Поскотин, который… который лежал с закрытыми глазами на противоположной стороне означенной копны.

— Лейтенант Поскотин, поясните, что вы делали «с закрытыми глазами на противоположной стороне копны»? — пряча улыбку, спросил дотошный полковник Захаров.

Герман ошеломлён. Выстроенная им линия обороны должна была начинаться с библиотеки, а тут — копна!

— Что молчите, лейтенант?

— Да я и сам не помню, как после библиотеки в копне очутился…

Следователи не выдерживают. Полковник Захаров ломается пополам, за ним, задыхаясь беззвучным смехом, сгибается Нелюбов.

— Всё, на сегодня довольно! — вытирая слёзы, резюмирует Захаров. — Василий Петрович, проследите, чтобы рапорта были написаны и завтра к девяти — ко мне.

— Есть, товарищ полковник, — откликается подчинённый, провожая орденоносца к выходу. — Ну что, соколики, доигрались? — язвительно обращается он после минутного отсутствия. — Сам генерал Зайцев час назад по ваши души звонил! Смекаете, залётчики?!

Досрочное откомандирование

В Москву возвращались молча. На переднем сиденье чёрной «Волги» находился отрешённый от всего земного Терентьев, на заднем — пребывающий в штиле «Бермудский треугольник». После ночного допроса Сергей решительно порвал с прошлым и демонстративно дистанцировался от погрязших в грехе сослуживцев. Он сидел прямо, чуть облокотившись на спинке сиднья и через лобовое стекло, не мигая, смотрел вдаль, будто за рассечённой дорогой холмами силился узреть судьбу. Меланхоличный Дятлов дремал, уронив голову на грудь, зажатый с обеих сторон друзьями. Герман и посеревший от передряг Веничка вполголоса обсуждали возможные варианты развития сценария их дальнейшей службы.

Безвременно покидающих военные сборы провожали всем взводом. Наиболее совестливые курсанты утешали отъезжающих дежурными фразами, суть которых сводилась к банальной мысли, что «на месте провинившихся мог оказаться каждый». Петя Царёв, нервно теребя щёточку фельдфебельских усов, виновато оправдывался и деликатно зондировал вопрос относительно осведомлённости командиров о его участии в недавней вакханалии.

Подъезжая к Москве, Герман и Веник распалились как два скарабея, не поделившие дерьмо носорога. Мочалин громко шипел, доказывая, что Петьку Царёва надо было сдать ещё на допросе. «Чем он лучше нас?.. Срок бы скостили за чистосердечное признание!» Его оппонент стоял на своём. «Они и без нас всё знают… Выгонят — так хотя бы троих!.. Петька — мужик неплохой, к тому же — планерист, глядишь — и нас когда вспомнит!»

— Шурик! Что ты дрыхнешь?! — обратился рассерженный Мочалин к Дятлову, призывая его в арбитры. — Москва скоро, а мы не решили — будем сдавать Петьку или нет!

— Петьку надо сдавать, — безучастно промолвил пробуждающийся арбитр.

Теперь уже спор разгорелся по всей акватории «Бермудского треугольника». Веничке идея вызволять «партнаборовца» душу не грела. Германа напротив, охватила жалость ко всему человечеству. Дятлов, преисполненный чувством справедливости, требовал наказать представителя республиканской номенклатуры. На Московской кольцевой дороге спор уже перешёл на личности, когда в салоне «Волги» тихо и властно прозвучало: «Царёва сдавать нельзя!» Спорщики ошалело уставились на пассажира переднего сиденья. Терентьев по-прежнему сидел не шелохнувшись. Но вскоре их взгляды упёрлись в зеркало заднего вида. Через него на троицу смотрели хмурые глаза пожилого водителя.

— Руководству всё известно, — продолжил человек за баранкой. — Вас начали «пасти» ещё в столовой. В партком Института позвонили, когда вы собрались у капитана Гордеева.

— В партко-о-ом! — не выдержал Поскотин. — Тогда почему не тронули Царёва?

— Номенклатура ЦеКа!

— Теперь всем понятно, что Петьку надо сливать! — радостно отреагировал перегнувшийся через спинку кресла Веник.

— Отставить сливать! Когда я отвозил полковника Захарова, тот между делом сказал, дескать, ребята держались молодцом!

Внезапно на переднем сиденье оживился Терентьев. Он повернулся всем корпусом к водителю и хорошо поставленным баритоном сообщил:

— Я всегда считал офицеров разведки людьми в высшей степени справедливыми и порядочными!

Старый служака на секунду оторвался от дороги и уставился на доселе немого Сергея. Он смотрел на него, как некогда смотрел Иисус на погрязшую в грехе Марию-Магдалину, призывавшую бывших товарок по блуду к усмирению похоти.

— Настоящие коммунисты-руководители!.. — дополнил свою реплику Терентьев, сдвинув брови и устремив ясный взгляд на разделительную полосу пустого шоссе.

Пожав плечами, водитель вновь слился с машиной. Троицу на заднем сиденье передёрнуло. У Германа стало кисло во рту, словно он услышал, как в хорошо сыгранном оркестре кто-то крепко сфальшивил.

Остаток пути нарушители воинской дисциплины, как могли, втирались в доверие к молчаливому старику, которого ещё недавно считали всего лишь деталью интерьера служебной машины. Он же, польщённый вниманием, высказал ряд собственных соображений, которые пассажиры выслушали с большим почтением.

«Вся разведка держится на крепкой выпивке», — заметил он, реагируя на заверения Сергея Терентьева относительно его намерений в случае амнистии завязать пить и учиться только на «хорошо» и «отлично». — «Это до Хрущёва было модно записываться в агенты. В очередь на вербовку становились, сукины дети! Пол-Европы тогда перевербовали. А как Сталина схоронили — так только за деньги! Деньги и бабы! Однако для настоящей вербовки ничего лучше русской водки ещё не изобрели. Наиглавнейший инструмент в нашей работе. Вот и полковник Захаров, когда узнал, что один из вас литр выпил, так и сказал, мол, эти не подведут, любого западного секретоносителя с ног свалят!» У залётчиков отлегло от сердца. Веник даже пошутил, что основной предмет они сдали на «отлично». Но заслужить амнистию оказалось не так-то просто.

Допрос и очередное воинское звание

Композиционное построение первого акта служебного расследования в Институте мало чем уступало по художественной выразительности картине Иогансона «Допрос коммунистов». Четверо нарушителей выстроились в шеренгу напротив Т-образного стола секретаря объединённого парткома полковника Фикусова. По обе его стороны расположились руководители учебных отделений курса и начальник объекта «Рябинка», на котором должны были проходить занятия несостоявшихся разведчиков. Ближе к шеренге сидел их непосредственный руководитель полковник Геворкян и сосал свою неизменную трубку. Из четверых нарушителей двое — Поскотин и Мочалин — стояли, склонив головы. Вениамин был бледен. Терентьев, как овчарка, преданно смотрел на руководство, ловя каждое слово выступавших. Дятлов, напротив, держал себя спокойно и небрежно скользил своими выпуклыми чёрными глазами по деталям интерьера кабинета.

— Капитан Дятлов, прекратите вертеть головой! — возвысил голос секретарь парткома. — Спрашиваю в последний раз: кто ещё с вами был в ночь на двадцать восьмое августа?

— Это в пятницу или субботу? — уточнил невозмутимый Шурик, несколько воодушевлённый тем, что к нему наконец-то обращаются не по условному званию лейтенант.

— Именно так, в ночь с пятницы на субботу, — подтвердил его догадку полковник Фикусов.

— А с которого часа, товарищ полковник, начинать вспоминать?..

— Можно мне, товарищ полковник! — перебил Дятлова капитан Терентьев, сделав шаг вперёд.

— Докладывайте!

Исполненный внутреннего достоинства, Сергей начал излагать недавние события с подробностями и деталями, присущими разве что известному зануде Нестору-летописцу. Он чётко фиксировал каждую новую эволюцию офицерской попойки: когда и кем был поднят первый тост, когда — второй; когда был подан салат, а когда выставляли котлеты с макаронами. Летописец слегка путался в хронологии, сшивая эпизоды, разделённые по времени его приставаниями к медсестре, пением песен и обниманием унитаза.

— Ну, хорошо, — прервал Терентьева вклинившийся в допрос полковник Захаров, — Довольно деталей! Скажите, когда к вам присоединился курсант Царёв?

— Не могу знать, товарищ полковник! — глядя в глаза начальству, доложил Терентьев. — Я в это время сидел на кухне и читал Устав караульной службы.

С трудом превозмогая смех, Захаров уточнил вопрос: «Скажите, капитан Терентьев, а был ли вообще курсант Царёв вместе с вами?»

— Прошу прощения, товарищ полковник, меня так утомило чтение Устава, что когда его дочитал, то уснул и очнулся уже в казарме.

Еле сдерживаемые смешки и притворный кашель прокатились по кабинету. Не лучших результатов добилась комиссия, допрашивая остальных участников рассматриваемого инцидента. Наконец, последовало долгожданное: «Товарищи офицеры, все свободны!». Провинившиеся уже исполняли команду «кругом!», когда секретарь парткома попросил Германа остаться. После того как его друзья вышли, полковник Фикусов сообщил, что, несмотря на предпринятые попытки руководства Института отозвать его представление к присвоению звания «майор», Председатель КГБ СССР, товарищ Федорчук завизировал ранее направленные документы. «В этой связи, — с досадой в голосе промолвил секретарь парткома, — позвольте, Герман Николаевич… — Фикусов запнулся, — поздравить вас и пожелать… — он снова замер, уткнувшись в стол. — В общем, товарищ майор, ждите дальнейших распоряжений… Вы свободны!»

— Ну что? — набросились на него друзья, когда за ним закрылись двери приёмной.

— Что-что! Майора дали… за достигнутые успехи и примерное поведение!

— Врёшь, не может быть!

— Молчать! Как стоите перед старшим офицером! — притворно хмурясь, рявкнул новоиспечённый майор.

Терентьев побледнел и, ни слова не говоря, ушёл в темноту коридора, а за ним, чеканя шаг, проследовали «Бермуды» под командованием новоиспечённого майора.

Наконец, за день до возвращения первого курса с военных сборов, полковник Геворкян вызвал провинившихся в свой кабинет. «Вот что, товарищи офицеры, — начал он своё выступление, — после всестороннего рассмотрения вашего проступка было принято решение предоставить вам шанс искупить свою вину!» Залётчики ответили дружным сопением. «Это не всё!». Четверо замерли, обратившись в слух. «На парткоме было высказано единодушное мнение о целесообразности вашего исключения из Института, но… Спасло вас, не побоюсь этого слова, — чудо! На вашу защиту встал начальник Института, который в годы войны был одним из руководителей партизанского движения. Генерал назвал вас героями, у которых хватило мужества под угрозой неминуемого увольнения не выдать товарища. Вам всё ясно?» Прощёные, ещё не смея поверить в свою удачу, утвердительно замычали. «А теперь добавлю от себя, — полковник встал и сдвинул брови. — Вы не герои! Вы мелкие хулиганы! Дети улиц, так и не ставшие настоящими мужчинами. Вы своей беспечностью раскачиваете основы нашего общества…» Геворкян некоторое время поупражнялся в подборе и озвучивании эпитетов, после чего устало опустился в кресло и, начав с шёпота «Кровью и потом…», затем всё более распаляясь, громким и властным голосом закончил: «Кровью и потом искупите свой проступок! Вам понятно!? А теперь — вон отсюда!»

«Хорошо, что трубкой не запустил!» — бурчал про себя выходящий из кабинета Поскотин, передёргиваясь и отряхиваясь словно курица, вылезшая из-под петуха.

Первые занятия в Институте

Два месяца в акватории «Бермудского треугольника» царствовал полнейший штиль. Профессорско-преподавательский состав Института, словно соревнуясь в проявлении садизма, обрушил на отвыкшие от учёбы головы слушателей информационный шквал. Первокурсники постигали основы разведывательной деятельности, а также зубрили премудрости университетского курса по ускоренным программам МГИМО. Но ни одна дисциплина не шла ни в какое сравнение с изучением языков. Вскоре поток, в котором учились Герман и его друзья, превратился в настоящий Вавилон. Даже в столовой ошалевшие офицеры перемежали русскую речь словами из десятка современных языков.

Герман изучал персидский в подгруппе с капитаном Дятловым. К концу октября офицеры уже довольно сносно изъяснялись на фарси? в пределах языковых возможностей трёхлетнего ребёнка. Каждый день их занятие начиналось со слов «Сало?м але?йкум, огою?н! (здравствуйте, господа)», которыми приветствовал своих воспитанников молодой преподаватель, майор Иваницкий. «Салом алейкум, ого?йе донешьёр! (здравствуйте, господин учитель)» — хором откликались «огою?ны». Александр Васильевич — так звали «донешьёра», — поминутно теребя русую бородку, буквально пел на мелодичном персидском языке, рассказывая о последних новостях, погоде за окном, или результатах очередного совещании в Политбюро. Вот и на этот раз, по завершении языковой разминки, майор, излучая радостный свет своими выразительными голубыми глазами, спросил: «Ну как, что-нибудь понятно?» «Хич-чиз!» (ничего) — с обожанием глядя на учителя маслинами аспидных глаз, искренне ответил за всех капитан Дятлов. Офицеры души не чаяли в своём молодом менторе, который, судя по всему, отвечал им взаимностью. Александр Васильевич был военным разведчиком ГРУ, временно прикомандированным к Первому Главному Управлению КГБ СССР. Он проходил курс реабилитации после неудачного пикника в предгорьях Загроса, где сотрудник военного атташата советского посольства в Иране получил сквозное ранение в результате обстрела отдыхающих промарксистскими боевиками-федаинами. Выздоровление затянулась, и молодой офицер воспользовался им в полной мере, произведя на свет двух очаровательных сыновей. Но всеми своими помыслами он был там, в Иране. Его воспоминания об этой стране больше напоминали восточные сказки, а описания национальной кухни вызывали обильное слюноотделение его благодарных учеников. «Если бы вы только попробовали „сабзи? — полоу-йе махи?“, вы никогда уже не смогли питаться в нашей столовой» — вещал он своей пастве, отвечавшей дружным урчанием животов, заполненных омлетами, бутербродами и клюквенным киселём.

«Ну, что, начнём наш урок, — предложил майор, открывая учебник. — Однако ж давайте для более полного погружения в языковую среду, возьмём себе настоящие имена. Как можно учить язык, если я вынужден обращаться к вам: месье Дятлов, или господин Поскотин? Вот вы? — обратился Иваницкий к капитану Дятлову, — какое бы вы предпочли персидское имя?» «Шири?н!» — не задумываясь, ответил капитан. Александр Васильевич поморщился. «Сладкий, сладкая, сладкое… Нет, господин Дятлов, это не ваше имя и к тому же оно женское». Шурик расплылся в доверительной улыбке. Между ним и преподавателем персидского языка с первых дней возникла взаимная симпатия. Дятлов был прост и лишён сантиментов, а Иваницкий — напротив — романтичен и даже слегка застенчив. Их взгляды часто пересекались, и между темнотой выпуклых очей капитана и туманной синевой глаз майора вспыхивал невидимый лучик взаимного доверия.

— Насралла?! — порывисто воскликнул молодой наставник. — Только Насралла?! Это арабское заимствование как нельзя более подходит вам, уважаемый ого?йе Дятлов! Данный, возможно, субстантивный дериват глагола, изначально берущий корень…

Бедный Шурик, наречённый сомнительным дериватом, уже не слушал и растерянно хлопал длинными ресницами, пока его товарищи склоняли арабское заимствование на русский лад. Чувствуя нездоровое оживление, Иваницкий попытался объяснить свой выбор:

— Вы не понимаете! Это священное имя… состоит из двух частей: Наср, Насер, Назар — всё производные от древнееврейского «угодный богу». Вторая часть — «Алла» — сами понимаете — Аллах. «Назар», насколько вы помните, переводится как…

— А нельзя ли мне назваться Назаром? — прервал филологические экзерсисы преподавателя несколько обиженный Дятлов.

— Да, нет же, уважаемый господин Дятлов, в персидском нет имени Назар. Есть существительное. Означает «взгляд». Назар — это русское имя, но с древнееврейскими корнями.

— Тогда можно хотя бы «Насе?ром» называться, — попытался увильнуть от шикарного псевдонима Шурик.

— Ну что ж, Насе?р, так Насе?р, — согласился учитель.

Герман в свою очередь получил реликтовое имя Джаво?д, которое ему пришлось по душе своим значением — «великодушный».

После языковой подготовки «Бермудский треугольник» собрался в столовой. Обсуждали нарушение офицерской этики, допущенное майором Поскотиным.

— Гера, извини великодушно, но ты для меня не майор! — начал Вениамин, расправившись с украинским борщом, — Вступление в офицерское звание предусматривает церемонию посвящения, именуемую в народе «обмыванием». Пока не обмоем — быть тебе капитаном! Верно, Шурик?

— Насе?р он, — поправил ведущего Герман.

— На кого насе?р? — обиженно переспросил Веник.

— Ни на кого, — продолжил Поскотин. — Сегодня на персидском крещение было. И нарекли нашего Шурика Насе?ром, а меня — Джаво?дом.

— Тем более отметить надо. Не каждый день новые имена дают. Я вот тоже сподобился, Балиму?кхой стал.

— Кем? — не выдержал меланхолично жующий Дятлов.

— Балиму?кхой. На хинди — предводителем обезьян. — И Веничка скорчил гримасу, не оставляющую сомнения в его высоком статусе.

Позабыв о недавних событиях, едва не лишивших их перспектив учиться в Институте, друзья сговорились провести соответствующий обряд в первые же выходные.

Два майора

В субботу нарушители дисциплины собрались в пивном баре «Саяны», где с соблюдением всех правил конспирации была проведена церемония посвящения их товарища в старшие офицеры. Дождавшись, когда официант исполнит заказ, Герман полез в карман за звёздочкой, а Вениамин, оглядываясь по сторонам, плеснул в пивные кружки водки из охотничьей фляжки, потом, ещё раз оглянувшись, решил добавить, но молодой майор его остановил: «Хватит уже, или хочешь как в прошлый раз?» Друзья наконец-то заулыбались, цепляясь за любую причину вернуть себе утраченное душевное равновесие. «Бросай звезду!» — скомандовал капитан Дятлов.

«Здравия желаю!!!» — рявкнуло за их спинами. Рука у виновника торжества дрогнула и майорская звезда беззвучно скатилась на пол. Сзади стоял детина в парадной офицерской форме с двумя парашютами на петлицах.

— Что, без меня майора обмываем?! — снова громыхнул военный.

Веничка отчаянно икнул. Виновник торжества застыл в ожидании худшего. «Как он догадался?! Или опять застукали?!» — всплыли по очереди вопросы у приходящего в себя Поскотина. В поисках ответа он нагнулся и принялся искать закатившуюся звезду.

— А вы откуда узнали? — спросил он, вылезая из-под стола.

— Что тут думать, — присаживаясь, хохотнул военный, — сидят три тоскливые физиономии и не знают, за что пить?!

— Ну, и за что же нам прикажете пить? — с вызовом спросил Герман, вернувшийся в исходное положение.

— За настоящего майора, ребята! — расплылся в улыбке военный. — Принимайте в компанию! Майор Хрущ! Приказом командующего Воздушно-десантными войсками от вчерашнего дня присвоено очередное воинское звание майор!

— Поздравляем, товарищ майор! — начал успокаиваться Поскотин.

— Можно просто Вася.

— Герман… Саша… — представились двое друзей.

— А этот? — указал майор на Вениамина, у которого первоначальный испуг сменился отчаянным желанием напакостить.

— Намастэ?! — по-индийски приветствовал гостя оживший Мочалин. Для верности он сомкнул ладони, коснулся ими лба и протянул опешившему десантнику тыльную сторону ладони для поцелуя.

— Он что, больной?! — отшатнулся бравый майор от протянутой руки.

— Из Индии он, товарищ майор, магараджа тамошний, — начал импровизировать Герман, — так что не обижайте его, пожалуйста…

— Да как он смеет! Советскому офицеру!..

Веничка вдруг отнял руку, капризно оттопырил губу и быстро заговорил на хинди. Он уверенно воспроизводил вызубренный загодя диалог уличного торговца благовониями с заезжим туристом.

— Ну вот, обидел ты его, Вася! — со вздохом прокомментировал поведение друга капитан Дятлов, — теперь жди международных осложнений.

Майор оторопело переводил взор с Шурика на Германа, опасаясь ненароком пересечься взглядом с обидчивым магараджей.

— Шутите? — и Вася с надеждой уставился на Поскотина, верно определив в нём слабое звено компании.

— Что вы на меня смотрите, товарищ майор! Уважаемый Балимукха приходится племянником премьер-министру Индире Ганди. Вы думаете, зачем она приезжала к нам в сентябре? Договора подписывать? Не-е-ет, уважаемый, она родственничка в Университет дружбы народов устраивала. Слышали о таком?

— Слышал, — сглотнул слюну воин-десантник.

— Да вы не смущайтесь, скажите ему что-нибудь ободряющее, мол, рады знакомству…

— Инди-руси — пхай-пхай! — выпалил Вася.

Веник снисходительно улыбнулся и вновь коснулся ладонями своего лба.

— Намастэ?! Мэи Балимукха хуу! Кйаа аап Васья-а-а джии хэ? — высокомерно представился Веничка, заодно интересуясь — не Вася ли перед ним.

Майор вздрогнул.

— Откуда он узнал, что я — Вася?

— Вы сами представились.

— А он что-нибудь по-русски понимает?

— В пределах ясельной группы детского сада. Говорит, правда, ещё хуже.

Веник немедленно наморщил лоб, зажмурился и выпалил:

— Махага (дорогой) Васья, велкам кушай раша водка!

Дорогой Вася расплылся в улыбке.

— Водка! Водка! Я-я! Раша водка — гуд водка! — затараторил майор, — Давай, дорогой саиб, «дринкнем» по стопочке!.. и, откинувшись к пробегавшему официанту, скомандовал, — Эй, человек! Столичную!.. И — мухой! Одна нога здесь, другая — там!

Скоро за столом от былой настороженности не осталось и следа. Майор Хрущ оказался душевным и словоохотливым человеком. Глядя влюблёнными глазами на индийского гостя, он рассказал, что в Москве оказался проездом, до недавнего времени служил в Белоруссии, переведён командиром батальона в Афганистан. У него двое детей, сын собирает марки, дочь играет на виолончели, а жена весь день рисует пастелью. Сам он — мастер спорта по гирям и рукопашному бою. В ответ Поскотин и Дятлов подробно, до деталей поведали десантнику о непростой жизни аспирантов-филологов, вынужденных подрабатывать гидами у всяких там магараджей. Веник в это время уплетал баранину в горшочке, выставленную майором двум бедным аспирантам, а также их работодателю в качестве жеста доброй воли. Помимо горшочков жест доброй воли содержал две бутылки водки, сырную нарезку и трёхлитровый жбан пива. Сплотившаяся за полчаса компания периодически поднимала тост «за нашего майора», а оба старших офицера не без основания испытывали чувство искренней благодарности к тостующим. Веник продолжал чревовещать на диковинном языке, что придавало особый колорит офицерскому собранию. Вскоре майор Хрущ, преисполненный чувством интернациональной солидарности, полез целоваться с магараджей. Брезгливый Веник ещё как-то мог сносить мужские поцелуи, но когда Вася с третьей попытки облобызать упирающегося индуса схватил того за уши, его терпению пришёл конец.

— Отвянь, гнида! — завопила жертва советско-индийской дружбы.

Изумлённый майор впился ошалелым взглядом в предмет своей любви. Похолодевший Герман, понимая, что ещё секунда и плутовской роман перерастёт в полноценную драму с непременной гибелью главного героя, бросился на помощь.

— Заговорил! Наконец-то заговорил! — радостно воскликнул он, награждая свирепеющего Веничку очередным поцелуем. — А теперь скажите «ма-ма»… «Ма-ма мыла ра-му»!

— Да пошёл бы ты!..

— Действительно заговорил! — изумился майор, — и даже без акцента!

Поскотин, что есть силы, пнул под столом обиженного полиглота. Веник ойкнул и вслед за этим застонал, когда Шурик Дятлов так же увесисто пнул его по второй. Под нажимом болезненной критики он вынужден был повторить домашнее задание по языку, чем вернул к себе расположение уже было засомневавшегося десантника. Успокоенные аспиранты поспешили в туалет. Когда они вернулись их глазам предстала картина расправы русского витязя над злым янычаром. Майор Хрущ, нависая над бедным индусом, держал его за ворот, отведя огромный кулак для сокрушительного удара.

— Скажи «мы за мир»! Скажи «мы за мир», американская подстилка! — орал на весь зал взбешённый десантник. — У вас что там, в Индии, только подачки клянчить и материться могут?! Йог твою мать! А ну, скажи «Гитлер капут»!

«Предводитель обезьян», утирая разбитый нос, хрипел и лягался, пытаясь заехать нападавшему между ног. Вокруг собирался народ. Вскоре послышались свистки, а за ними топот бегущих по лестнице милиционеров. Русский витязь отпустил янычара, слегка, словно сдаваясь, приподнял руки и обернулся к служителям правопорядка. Пока шло разбирательство, нимало струхнувшие аспиранты и жертва рассвирепевшего майора покидали пивной ресторан.

— Что вы с ним не поделили? — задыхаясь от бега, спросил недавнего магараджу Герман.

Веник был ещё не в состоянии отвечать. Он тяжело дышал, утирая платком вспотевшее лицо и текущую из разбитого носа кровь. Скрывшись за подворотней, друзья перевели дух, а недавний магараджа наконец удовлетворил их любопытство.

— Понимаешь, этот Вася докопался до моей майки, — и Веничка обнажил розовую футболку с огромной лиловой надписью «I Love USA», — и давай допрашивать, как там у нас в Индии относятся к Америке. Ну, я ему начал по-английски растолковывать, что, мол, нам, индийцам совершенно «до звезды» с кем иметь дело. До позапрошлого года вы нам помогали, это факт, а потом бросили. Пришла помощь из Америки. Что нам теперь, кровью блевать, раз Советский Союз от жадности сохнуть начал. Не знаю, что уж он там понял, только давай меня за грудки хватать, типа ты за русских или за американцев. Я ему, твержу, да мне, индусу, совершенно «до фонаря», а он хвать за футболку и ну мне надписью в рожу тыкать. Я, естественно, не выдержал и обложил его трёхэтажным… А после этого и начались уроки русского языка…

— Да-а-а, — протянул Герман, — недаром полковник Геворкян говорил, что свой позор мы смоем лишь «кровью и потом». Вот ты за нас за всех и расстарался!

— А как же! — повеселел Веничка, — Кровью и потом, кровью и потом!..

Пробуждение в кафе и продолжение «заготовительной» кампании

«Кровью и потом! Кровью и потом!» — било в висках пробуждающегося Германа и тут же отдавалось в груди варварским припевом: «Поспели вишни в саду у дяди Вани…». «Созрели вишни…» — сливаясь с реальностью, прохрипел он, схватившись за грудь, словно пытаясь защититься от всепроникающего ритма пошлого шлягера. Вокруг в изумрудном полумраке всё гудело, тряслось и плясало. Пахло окурками в пиве, припудренными подмышками и закусками с майонезом. «Пора уходить», — подумал Поскотин, озираясь в поисках товарища, занятого «заготовкой».

Музыка стихла. Застучали каблуки возвращающихся к своим местам дам и горловое токование взмокших кавалеров. Из парно?й танцплощадки проклюнулась сутулая фигура Венички, ведущего под локоть существо женского пола.

— Надя, познакомься с моим другом Ге?рой, — подводя к столу свою партнёршу, представил товарища галантный Веник. — Надюша, ты не поверишь, мой друг — тоже испытатель!

Надя оказалась приятной молодой женщиной с нежными чертами лица и детской чёлкой над смешным прищуром подслеповатых глаз. Она доверчиво протянула мягкую руку и, встретив учтивое пожатие, радостно вспыхнула:

— Ой, какое интересное имя — Гера! — чуть окая, пропела она и, немного подумав, добавила — Вы, должно быть, грузин!

Веничка беззвучно затрясся, приводя в движение мясистые мочки своих породистых ушей.

— Да… местами… — согласился наречённый кавказец, подтверждая проницательность Надежды. — Мама — грузинка, а папа — караим из-под Самарканда.

— Прелестно! — обрадовалась доброжелательности своих новых знакомых девушка. — А я-то думала, что караимы — это порода овец!

Простодушное замечание девушки вызвало очередной приступ веселья у её кавалера. Надежда смутилась и тут же сменила тему.

— Как же вы перенесёте завтрашний полёт? Вы даже не успеете выспаться!

Веник, стоящий позади дамы, мгновенно изменился в лице, усилием воли погасил смех и, надсадно мигая левым глазом, пригнулся, откинув назад руки. Затем свернул губы трубочкой и завибрировал ими на манер поющего гиббона, пребывая в полной уверенности, что его поза напоминает реактивный самолёт на взлёте.

— Ага, — догадался Герман, — так мы успеем, Надюша. Вениамин Вениаминович билеты купил, а я даже выспался, пока вы танцевали.

Веничка в отчаянье закатил глаза. Поскотин попытался выправить неизвестный ему сценарий, вовремя вспомнив, что ещё час назад был готов признать себя специалистом по искусственному осеменению животных.

— Да, это мы того… Проведём испытания и тут же летим на конференцию животноводов.

Мочалин мгновенно превратился в соляной столп, символизирующий мировую скорбь по всем известным ему кретинам.

— Ну что опять не так? — не выдержал приятель, — испытаем новый поршневой осеменитель, и — срочно летим на конференцию.

— Мой приятель так шутит, Наденька, — вышел из ступора сутулый кавалер, для достоверности подхватив свою спутницу под локоток. — Не осеменитель, а — двигатель, и не поршневой, а — реактивный!

На этот раз настал черёд выпасть в осадок Герману. Его оцепенение длилось недолго. Проанализировав предыдущий диалог, он перешёл в наступление.

— Надя, вы уж простите моего друга, он всего лишь хотел поднять меня в ваших глазах. — Поскотин любяще посмотрел на сослуживца и продолжил, — Я ведь, Наденька никакой не герой, а обыкновенный ветеринар, инженер по искусственному осеменению, а вот этот, — и осеменитель направил перст в сторону товарища, — не просто лётчик-испытатель… — он выдержал паузу, подыскивая варианты продолжения. Потом, набрав воздуха, выпалил — Наш друг — лётчик-космонавт!

Веничка обомлел. Он прикусил губу и поднял свою породистую голову к зеркальному потолку, словно намереваясь завыть от бессилия. Герман же — напротив, сотворил самое серьёзное выражение лица и порадовал друга очередной порцией лести:

— В отряде космонавтов его знают как виртуоза затяжных прыжков. В конце августа во время ночного десантирования он раскрыл парашют в десяти метрах от земли!

— Да-а-а… Уж! — подтвердил достоверность сказанного приходящий в себя «космонавт».

Ой, какие вы смешные! — защебетала Надежда, — прямо как Маврикиевна и Никитична. Давайте я познакомлю вас со своими подругами?!

Столик, где сидели Надины подруги, располагался недалеко от эстрады, вокруг которой со стоном качалась в незатейливом танго возбуждённая молодёжь. За столом, неестественно выпрямив спины, сидели две девушки. Их серьёзные лица, и немигающий взгляд, направленный в сторону приближающихся молодых людей не сулил им ничего хорошего. Мочалин ловко отодвинул стул и усадил Надежду в круг подружек. Его манеры, судя по всему, произвели хорошее впечатление на компаньонок. Одна из них, шатенка с круглыми нагловатыми глазами, покрытая густой шапкой завитых перманентом волос, предложила молодым людям присесть. Пока Герман скрипел стулом, размещаясь в тесном пространстве между колонной и проходом, его друг успел заказать бутылку «Советского Шампанского». «Вот!» — зафиксировал он очередной приступ галантности перед тремя молодыми женщинами. В это время разгорячённый чаевыми оркестр грянул «Мясоедовскую». Время приближалось к закрытию. Публика неистово подхватила припев запрещённой к исполнению песни:

Улица, улица, улица родная Мясоедовская улица моя!..

Гвалт стоял невообразимый. «Вот!» — снова напомнил о себе Вениамин, театральным жестом указывая на подёрнутую влагой бутылку шампанского. Шатенка с круглыми глазами, пытаясь перекричать беснующийся зал, наклонилась к нему и что-то сказала.

— Не понял! — прокричал Веник.

— …не обижали?….прапорщик, она может…

— Что вы сказали?! Я не слышу?

Девушка, выразительно подняв выщипанные скобки бровей, продолжила.

— Я говорю… попробуйте только! Позвоним мужу… а вы женаты?

Веня прильнул к уху своей подруги и что есть мочи закричал:

— О чём это она?

Надежда беспечно пожала плечами и, в свою очередь, взяв его за ухо, крикнула:

— Это Ольга с вами знакомится!

Когда ещё звучал последний аккорд «Мясоедовской», Мочалин, расправив плечи, набрал в лёгкие воздуха и уже в полной тишине зала гаркнул: «Веньямин!!!»

— Куда-куда?! — разом выдохнули На?дины подружки.

— Звать меня так!

— Как-как?

— Ве-ни-а-мин!!!

Казалось, все посетители кафе обратились в слух. За соседним столиком раздражённо потребовали прекратить ругаться матом. Надежда сидела пунцовая от еле сдерживаемого смеха. Прикрыв ладонью рот, она отчаянно трясла носовым платочком, будто умоляя объявить антракт. Наконец все разом зашлись безудержным смехом. Когда приступ веселья пошёл на убыль, курчавая Ольга решительно и властно взяла в свои руки протокольную часть церемонии знакомства:

— Надюшу вы уже знаете. Я — Ольга, а это — она указала на соседку, молча наблюдавшую за происходившим — Вероника. С Вениамином мы уже познакомились, — девушка улыбнулась и перевела взгляд на Поскотина, — а вас как зовут?

Голос у Ольги был чуть хрипловат и слегка напоминал кряканье утки, собирающей выводок. Почти каждую новую фразу она начинала с лёгкого покашливания, словно желая привлечь внимание.

— Герман.

— Очень приятно, Герман. Вы женаты?

Поскотин отработанным движением одной руки мгновенно освободился от обручального кольца, но не удержал его. Кольцо с весёлым звоном упало на пол и покатилось по проходу в сторону эстрады.

— Браво! Очень даже мило! — весело отозвалась Ольга, и, пока он был занят поиском кольца, молодая женщина обратилась к Вениамину. — Надеюсь, хотя бы вы холостяк?!

— Вдовый я! — брякнул Мочалин, изобразив на своём лице маску скорбящего индуса.

После столь обнадёживающего признания Ольга разразилась монологом.

— Надюша — наш друг! Мы её любим. Кхе-х. Недавно она развелась с мужем. Мы, Вероника и я, хотим снова сделать её счастливой! — Ольга с любовью посмотрела на разведённую подругу, и, поймав её счастливый взгляд, откашлявшись, продолжила. — Нам нужен жених и не абы какой! — тут она перевела взгляд на Веничку, который не замедлил принять выражение застенчивого верблюда, — На нас с Вероникой не рассчитывайте! Мы обе замужем! — и Ольга, устрашающе играя скобками бровей, обратила свой взор на украдкой ковыряющего в носу Германа. — И хочу заметить, — счастливы в браке!

Поскотин, вытирая палец салфеткой, раскрыл рот и вежливо попытался уверить новых знакомых, что лично он ни на что не рассчитывает, но широкая ладонь Ольги резко выдвинулась вперёд, красноречиво говоря о том, что ему никто слова не давал.

— Вы, молодой человек, не умеете быть кавалером! — сделала она ему замечание и тут же продолжила. — Если вы обидите нашу Надю, будете иметь дело со мной и моей подругой — прапорщиком Вероникой! Её в милиции все знают!

— Прапорщиком запаса, — уточнила Вероника.

— Неважно, — перебила её Ольга, — зато у нас длинные руки!

— Ну, вот и познакомились! — унылым голосом подытожил Веник. — Шампанское пить будем?

Надежда, а за ней и её суровые товарки заулыбались. В это время музыканты из оркестра, уже было сложившие аппаратуру, вдруг встрепенулись и быстро встали в исходную позицию. «По заявкам наших гостей из солнечного Андижана прозвучит песня из нового альбома группы „Ялла“ „Учкудук — три колодца“!»

— Вениамин, быстро открывайте шампанское, поднимем бокалы за приятное знакомство и пойдёмте, наконец, танцевать! — неожиданно миролюбиво и даже радушно предложила Ольга.

— Да-а-а… Уж! — откликнулся обескураженный суровым приёмом ухажёр, ковыряясь с бутылкой.

— Веня, ты поосторожней! — озаботился сосед, наблюдая за манипуляциями друга.

Пробка от «Советского Шампанского» никак не хотела покидать горлышко бутылки. Мочалин перевернул зелёный «огнетушитель» и пару раз увесисто стукнул кулаком по его дну. Компания отшатнулась. Оркестр ударил по струнам. Вениамин нервничал. Он перехватил строптивое шампанское в другую руку и, навалившись всем корпусом, застыл в нечеловеческом напряжении.

— Идёт, идёт, Веничка… — перекрикивая оркестр, отозвался Герман на первые успехи друга. — Крути в обратную сторо…

Внезапно раздался оглушительный хлопок и рот Поскотина перекосило от мощной струи откупоренного шампанского. В доли секунды костюм Поскотина пропитался праздничным напитком.

— Пля! Венька, мать твою! — взревел пострадавший.

Девушки как по команде бросились вытирать его салфетками. Как насмешка, с эстрады зазвучала песня «Танец маленьких утят». Пока пострадавшего приводили к первоначальному виду, музыка стихла. Смущённый виночерпий разливал остатки шампанского по бокалам.

— Мальчики, быстро — за знакомство! И — танцевать! — прокрякала Ольга, поднимая бокал. — Вениамин — с Надюшей, а Гельман — с Вероникой!

— Я не Гельман! — обиделся Поскотин.

— Неважно! У меня соседка тоже еврейка.

Герман, дважды за четверть часа поменявший национальность, решил не тратить время на доказательство своего великорусского происхождения. Но тут вмешалась прапорщик запаса.

— Я с этим липким танцевать не пойду!

— Вероника?!

— И пусть даже не надеется! Муж унюхает — беды не оберусь!

Трезвеющему Поскотину весь этот балаган начинал надоедать. Не дожидаясь, когда музыканты снова начнут отрабатывать чаевые, он промокнул губы салфеткой, встал, намереваясь покинуть негостеприимную компанию. Опасаясь оставить о себе неприятные впечатления, расстроенный кавалер отвесил напоследок короткий чопорный поклон и молодцевато щёлкнул каблуками. «Честь имею!»

— Ой, да вы галантны, Герман! — хрипловато пропела Ольга. — Что ж, не могу отказать, так и быть — идёмте танцевать!

Поскотин оторопел, но отступать было поздно. Вибрирующие звуки гитар уже выводили незнакомую ему мелодию «Феличита». Танцуя с Ольгой, Герман испытывал противоречивые чувства. Его партнёрша могла одновременно выглядеть воинственно вульгарной, утончённо возвышенной и по-детски наивной. Её кремовая, ниже колен юбка, летящая ниспадающим веером в такт изящным поворотам тела, подчёркивала необычную пластичность её фигуры. Лицо, скорее смешное, чем женственное, напоминало черновую заготовку начинающего скульптора: крупный, слегка повёрнутый в сторону нос, непривычные для славянской внешности губы с длинным резко очерченным желобком и забавно поднятыми вверх уголками, словно бросали вызов всякому, кто осмелился остановить на ней свой взгляд. Её улыбка проявляла смешные ямочки на щеках и оттеняла мягкие очертания выступающих скул.

Следующий танец был последним. Музыканты, паковавшие инструменты, включили фонограмму «Серенаты» Тото Кутуньо. Ольга и Герман медленно качались под обволакивающую мелодию только набирающих популярность итальянцев. Рядом тяжёлым айсбергом проплывал монументальный Вениамин, на груди которого уютно разместилась головка доверчивой Надежды. Поскотин был в замешательстве. В его руках пульсировало необычайно подвижное создание. Казалось, оно следует не столько его перемещениям в пространстве, сколько ещё не проявленным намерениям. Удивлённый Герман попытался усложнить движение, в надежде сбить партнёршу, но она, будто предчувствуя смену стиля, легко меняла галс и проскакивала расставленные им подводные камни.

— Ольга, вы великолепно танцуете! — не выдержал он.

— Даже не надейтесь!..

Раздосадованный партнёр недовольно буркнул и погрузился в свои мысли. «Ну, её к чертям собачьим, эту „заготовку“! Мало что ли приключений я наловил на свою душу. Хватит! Пора взяться за ум. Если буду хорошо учиться, возможно, вместо Афганистана пошлют в Иран…»

— Я вас не слышу! — хрипло отозвалась Ольга.

— А я ничего и не говорил!

— Нет, не о том! Я не слышу ваших движений!

В очередной раз, поразившись её умению проникнуть в гармонию танца, Герман почему-то окончательно расстроился. На мгновенье ему привиделось, что в Иране рядом с ним не жена, а эта крякающая женщина! «Что за чёрт!»

— Герман, не хотела вам говорить, но вы определённо психопат! Хотя и умело это скрываете.

— Спасибо… Это из-за шампанского… Вот и липну ко всякой… Да, кстати, постарайтесь ко мне не приклеиться.

Ольга посмотрела на него своими круглыми глазами.

— За это можете не беспокоиться!

Барышень развозили на такси. Впятером с трудом разместились в салоне «Волги». Из-за обильного снегопада машину заносило из стороны в сторону. На переднем сиденье расположилась Вероника, которая после продолжительного молчания в кафе внезапно стала проявлять неумеренную агрессивность.

— Шеф, не гони! Не тёщу на погост везёшь! — сделала она замечание водителю. Потом, повернувшись лицом к притихшим на заднем сиденье пассажирам, жёлчно спросила, — Ну, и кто тут из вас космонавт?

— Он! — ответил Герман, указывая на притихшего Веничку.

— А вы, стало быть…

— Ветеринар!

— Вот как?!

— Именно! Инженер по искусственному осеменению животных!

Четверо пассажиров, прижавшихся друг к другу на заднем сидении, наблюдая за началом перепалки, заметно оживились.

— И кого же вы осеменяете, товарищ ветеринар?

— Крупный рогатый скот! По желанию клиентов могу и мелкий, а также…

Поскотин так и не смог вспомнить, кого он ещё способен осеменить, поэтому для закрепления легенды засучил рукава и на глазах у публики разыграл пантомиму введения шприца-катетера в утробу воображаемого животного.

— Фу, как гадко! — выдохнули женщины.

— А ну покажи руки! — потребовала Вероника. — Кому говорю, клади на спинку!

«Ветеринар» покорно положил ладони на переднее сидение.

— И ты, космонавт, давай сюда свои!

Мочалин неохотно подчинился.

— Глядите, девочки, что я вам говорила! Вы только посмотрите на их руки. Они ничего тяжелее авторучки не держали! Такими пальцами только детские пиписьки в штаны заправлять!

— Это уж слишком! — возмутился Веник. — Хорошо, мы не космонавты и не ветеринары. Мы младшие научные сотрудники. Синтезируем трисатин с метаном… Или, как его, беса?..

— Триметилксантинат аммония, — поправил выступавшего Герман.

— Да вы инженеры! Вы обыкновенные нищие инженеры! — победно воскликнула Вероника. — Как вас только в рестораны пускают?! — И, обернувшись к подругам, добавила, — целый вечер — коту под хвост! Надька, ты что, весь мой макияж на этого беспорточника извела?! Ну, подходил же к тебе грузин, или тот, что с камнем на перстне…

— Я их боюсь! — пискнула Надежда.

— А этих не боишься? Ты посмотри — это же дети! Поди, живут на зарплату родителей и пишут свои никому не нужные диссертации. Фу, стыдно смотреть!

— Ну ладно тебе, Ничка, — вступилась за скисших от полного провала офицеров Надежда, — я же замуж за них не собираюсь. Зато они смешные!

Веничку переклинило кривой саркастической гримасой, которую он так и не выправил до конца поездки. Наконец, «Волга», мягко пройдя юзом, коснулась лысой резиной бордюра тротуара у облезлого панельного дома.

— Девочки, я побежала! — крикнула Вероника, первой выскочив из машины, — меня дома муж — «уж замуж не в терпёж»! Боюсь, нарвусь на неприятности. — И, почти скрываясь в метельной темноте спального района, прокричала вышедшим пассажирам, отъезжающего такси, — А с ухажёрами не задерживайтесь! Дайте им по конфетке, и пусть катятся к своим пухлым жёнушкам и заботливым мамочкам!.. До следующих выходных!

Майору Поскотину, отошедшему в сторону, стало не по себе. Таких унижений Герман давно не испытывал. Он отрешённо смотрел в чьё-то окно, совершенно не замечая, как за его шторами разыгрывается театр теней с фигурами, машущими скалкой и сковородой. Вдруг он почувствовал лёгкое прикосновение.

— Гера, извините мою подругу, — тихо произнесла Ольга. — Она добрая.

— Я заметил, — уныло согласился Поскотин.

— Лучше посмотрите туда!

Чуть поодаль, соприкоснувшись губами, стояли Надежда и Веничка. Они целовались на манер голубков трогательно и нежно, будто и не было за их плечами опыта семейной жизни, тягот неустроенного быта и груза повседневных забот.

— Завидую, — тихо промолвил Герман.

— И я! — эхом отозвалась Ольга, но тут же поправилась, — совсем немножко.

— Так в чём же дело?

— Не надо… Ни к чему. Только вы не грустите. Вечер был приятный, и вы так хорошо танцевали.

— Вы тоже.

— Если хотите, запишите мой телефон…

— Зачем?

— Станет грустно — позвоните.

— А если будет весело?

— Тоже звоните… Услышите моего мужа, представьтесь студентом-сторожем нашего детского сада.

— Вы там работаете?

— Да, из-за дочери. Иначе ребёнка в садик не берут.

— Счастливая!

— Кто?

— Ваша дочь. Иметь такую… — Герман задумался. Ольгу нельзя было назвать красавицей, но что-то определённо в ней было. — Такую красивую маму.

Ольга улыбнулась.

— Вы не умеете лгать! Из вас никогда не получится разведчик.

Майор разведки вздрогнул и покосился на женщину.

— В смысле?

— В прямом! Не знаю даже, что из вас путного может получиться? Наверное, просто хороший человек и даже — семьянин. Полюбите сами себя. Станьте, наконец, мужчиной! Возьмите пример с моего супруга. Вот он знает, чего хочет. Уже четыре месяца, — как ведущий инженер на «МЭМРЗе». В следующем году обещают дать «главного» и трёхкомнатную квартиру.

— Зато моя жена — авиационный конструктор…

Молодые люди рассмеялись.

— Герман, так вы будете записывать мой телефон? Не знаю почему, но я этого хочу.

Поскотин нашёл в кармане ручку, а вместо листка бумаги достал трамвайный билет.

— Нет, билет вы определённо потеряете!

С этими словами Ольга открыла сумочку и достала из неё серую с золотым тиснением коробку духов. «Пани Валевска!» — с гордостью произнесла она название продукта польских парфюмеров. Затем, аккуратно оторвала клочок картона от упаковки и заполнила его крупными ровными цифрами.

Возвращаясь последним автобусом в Институт, Герман тупо смотрел в тёмное окно и печально перебирал в памяти события прошедшего дня. В просторном ЛАЗе с зашторенными окнами, кроме них с Веником было ещё семеро курсантов, мирно дремавших по пути в «Альма Матер». Яркий свет автобусных фар высвечивал причудливый рисунок вихрей летящего снега. За окнами проплывали зубчатые стены густого соснового леса и редкие огоньки спящих посёлков. Поскотин, не найдя достойных офицера деталей прошедшего дня, принялся терзать душу воспоминаниями о своей недолгой жизни, пытаясь выудить из неё эпизоды, которыми можно было гордиться. Пустота! Даже Афганская война, участием в которой он изредка козырял, вдруг показалась ему рядовым эпизодом. А он так мечтал о подвигах! Но вместо этого полгода лишь путался под ногами у своих командиров. Удручённый пассажир тяжело вздохнул.

— Не переживай! — нарушил его путешествие по лабиринтам памяти исполненный самодовольства Вениамин. — Не вышло сегодня — выйдет завтра! Надя сказала, чтобы ты на Ольгу не рассчитывал. Обещала подобрать тебе кого-нибудь из своих соседок.

— Не надо мне никаких соседок!

— Что так?

— Надоело! Дождусь приезда жены и…

— Жена — это после Нового Года, праздник с кем встречать будешь?

— Сам с собой…

— Ну-ну! Как же — как же! Обломилось с Ольгой — и весь белый свет стал не мил!

— Веник, отстань!

Поскотин попытался продолжить поиски следов добрых дел, но его подпорченное алкоголем подсознание услужливо подсовывало сюжеты лихих студенческих вечеринок, обиды брошенных женщин, провалы в вербовочной работе и прочие малоутешительные моменты его биографии. «Чёрт! — выругался он про себя. — Завтра же начну новую жизнь! Утром — на зарядку и следом — холодный душ!» Исполненный решимости, Герман даже вынул из кармана картонку с номером телефона и попытался его смять, но согретая в руках памятка из другого мира вдруг жалобно пахнула волнующим ароматом и молодой человек замер, воскрешая в памяти эпизоды прошедшего вечера.

— Послушай, старина! Вернёмся на место — по двадцать грамм примем? — прервал его душевные метания прилипчивый, как стадо обезьян, Веник.

Поскотин выразительно посмотрел на друга и промолчал.

— Понял! Значит — по соточке!

Расстроенный приятель хотел было продемонстрировать твёрдость характера, но взглянув на сияющего истукана, буркнул: «По пятьдесят!» Остаток пути, уткнувшись головой в холодное стекло автобуса, он безуспешно пытался представить детали будущей праведной жизни, но лёгкий запах «Пани Валевской» вновь и вновь возвращал его к сладостным воспоминаниям.

Новая жизнь

Утром следующего дня Герман начал с основательной зарядки: долго разминался, потом десять минут насиловал турник и сделал пять кругов вокруг объекта. Начало праведной жизни его воодушевило. Он даже вознамерился принять холодный душ, но выбросив ладони под ледяные струи, успел лишь жалобно ойкнуть и тут же включил горячую воду. После водных процедур и завтрака ему нестерпимо захотелось спать. Поэтому на первом занятии по марксистко-ленинской философии он дремал, будучи уверенным, что молодой майор-философ, восхищавшийся его умением забалтывать любую тему, будет к нему снисходителен.

В целом, профессорско-преподавательский состав Института, в котором учился Герман и его товарищи, был представлен в основном бывшими разведчиками, по тем или иным причинам вынужденным оставить оперативную работу. Среди них были и те, кто «сошёл с дистанции», и те, кому зарубежные спецслужбы позволили дослужиться до полной календарной выслуги. Как правило, это были седые «зубры», возраст которых зашкаливал за шестьдесят. Эти неугомонные старики, обладатели орденских иконостасов, отдали свои лучшие годы службе во внешней разведке и с тем же энтузиазмом, с каким вербовали интеллектуальную элиту Запада, они учили молодёжь азам древнейшей профессии. Отличительной чертой советских разведчиков было раннее поседение волос. Мало кто вдавался в причины этого феномена. Возможно, их седина была следствием колоссального напряжения во время работы за кордоном, когда приходилось помимо выуживания чужих секретов ещё и работать «за того парня», исполняя в полном объёме обязанности по ведомству прикрытия. Если раннюю седину приравнять к болезни, то следующим недугом, по частоте его проявления, были латентный алкоголизм и цирроз печени.

Особняком стояли молодые преподаватели, основное достоинство которых ограничивалось высокородным происхождением. Многочисленные дети, внуки, племянники, невестки, золовки, шурины, девери и даже байстрюки числились на преподавательских должностях, постепенно расползаясь как плесень по ещё недавно румяному разведывательному пирогу.

Уютную нишу в системе специального образования занимали работники вспомогательных служб: технари, медики, психологи и физкультурные работники. Санчасть была отстойником, в котором как опарыши на пахучем субстрате, копошились самые нерадивые выпускники медицинских вузов, восполняя отсутствие профессионализма многомудрыми беседами с пациентами. Ведомственные технари, будто тараканы за плинтусом, обитали в своих многочисленных коморках-лабораториях, обставленных диковинной техникой и современным импортным оборудованием, прячась за которые они без помех могли предаваться любимым занятиям, не имеющим ничего общего с учебным процессом.

Выспавшись на семинаре по философии, Поскотин в хорошем расположении духа отправился со своею группой на занятия по Научному Коммунизму, который вёл полковник Бекмамбетов, высокий узбек с огромной головой и тяжёлым взглядом. Он, как и большинство его коллег, был из числа «погорельцев» — «засвеченных» перед зарубежными спецслужбами разведчиков. Бекмамбетов, медленно вышагивал между столами, скрипя дубовым паркетом и сопровождая всепроникающие идеи Маркса и Ленина шумным дыханием тучного человека. Слушатели строчили в тетрадях, заполняя листы неоспоримыми аргументами превосходства рабочего класса над несознательной частью остального человечества. Со стен за учебным процессом наблюдали портреты классиков и затесавшийся между ними Юрий Андропов. Книжные полки, заполненные аскетическими шпалерами никогда не читанных полных собраний сочинений и справочной литературы, придавали просторному кабинету оттенок храмового величия и торжественности.

Герман, уже три с лишним часа продолжавший «праведную» жизнь, скрипел авторучкой, выделяя наиболее значимые моменты нетленного наследия цветным фломастером. Мочалин, сидевший рядом, с гримасой презрения наблюдал за другом, занося в свою тетрадь короткие строки, состоящие из понятных только ему сокращений. «Диктатура пролетариата не есть окончание классовой борьбы, — с лёгким восточным акцентом читал выдержку из ленинской работы полковник Бекмамбетов, — а есть продолжение её в новых формах». Оторвавшись от раскрытого синего тома, он поднял голову и оглядел класс. Герман строчил как пулемёт. Потом быстро поменял ручку на фломастер и подчеркнул словосочетание «есть продолжение», но немного подумав, выделил и всю последнюю фразу, после чего посмотрел в тетрадь друга. «Дик. пр. не е кл-бор, а пр. новоформ» — значилось сказанное полковником в интерпретации его друга.«…но не уничтоженной, не исчезнувшей, не переставшей оказывать сопротивление, против усилившей своё сопротивление буржуазии», — гудел Бекмамбетов.«…не у, не и, не пэ, не пер со-бур» — как в разбитом туалетном зеркале отражалось великое наследие в конспекте Вениамина. Герман не выдержал и, оторвавшись от своих каллиграфических штудий, уставился в тетрадь соседа. Мочалин, сменив презрительное выражение на лёгкую ухмылку, вывел новый перл: «Ди прол е фор союз ме пр и не пр типа бур и кр-ин». В это время полковник как раз завершал очередную ленинскую сентенцию. Его приятель не выдержал и залился тихим счастливым смехом.

— Майор Поскотин! — прервал его ликование Бекмамбетов, — вам ленинские слова кажутся смешными?

— Никак нет, Садруддин Сайфутдинович! Даже наоборот…

— Что значит — «наоборот»?

— Ну… типа, печальными, товарищ полковник!

— ?!

— Понимаете, Садруддин Сайфуддинович, наш пролетариат в отсутствии классовой борьбы совсем оскотинился. Ведёт себя как стадо бабуинов. Энгельс что говорил? «Труд сделал из обезьяны человека». Следовательно, если пролетарий перестаёт трудиться, он может снова превратиться в обезьяну. Этим вопросом всерьез озаботились наши противники, демонстрируя звериный оскал империализма.

— Товарищ Поскотин, — прервал его преподаватель, — не разводите демагогию, говорите по существу!

— Я стараюсь, товарищ полковник. Могу пример привести. Вот обратите внимание на кровавого диктатора Ли Куан Ю в Сингапуре. Этот мракобес…

— Герман Николаевич!

— Виноват… Этот диктатор безжалостно стерилизует всех пролетариев, с врожденными заболеваниями, преступными наклонностями и просто не желающих работать. А еще он бросает в тюрьмы всех, кто мочится в лифтах, пьянствует и плюётся в общественных местах…

— Товарищ майор, прекратите паясничать!

— Даже не думал, Садруддин Сайфуддинович! Я просто хочу оттенить гуманизм нашего общества. У нас таких берут на поруки и путем перевоспитания снова делают из обезьяны человека! К примеру, хозяин моей квартиры, — Герман краем глаза уловил радостное выражение лица своих друзей, — плоть от плоти рабочего класса! Но, как и большинство в нашей стране, не желает работать, строит из себя интеллигента и целыми днями гоняет «зелёного змия».

— Ваш сосед не типичный представитель, товарищ Поскотин! Отдельные деграданты не могут бросить тень на рабочий класс!

— С типичными, товарищ полковник, ещё хуже. Работают из рук вон плохо, а зарабатывают больше учёных с инженерами. Да и с каждым разом пролетариев всё меньше становится. На пороге сплошная автоматизация. Без высшего образования никуда, разве только снова по деревьям разбежаться. А получил высшее образование, — изволь покинуть ряды передового класса и записаться в гнилую интеллигенцию. Но, как ни раз говорил товарищ Ленин, интеллигенция — это, я извиняюсь, говно нации! И как нам с подобным дерьмом светлое будущее строить? Главное — как это противоречие разрешить?

— Хм… — в замешательстве произнёс преподаватель. — Всё, что вы сказали, конечно, бред, но некоторые нюансы всё же имеют место быть.

— А вот ещё, Сайруддин Сайфутдинович, — не давая опомниться полковнику, затараторил слушатель, — человек, который сидел в тюрьме, работал на «Шарикоподшипнике», знает три языка, по выходным играет в самодеятельном театре, а в будни работает сторожем на стройке. Он пролетарий или интеллигент?

— Он деклассированный элемент, товарищ майор!

— Никак нет, товарищ полковник! Согласно определению, пролетариат, это…

— Давайте всё же отталкиваться от классического определения, а не от ваших домыслов! — недовольно прервал дотошного слушателя полковник.

— Извольте! Вот, смотрим, страница… страница… — Герман судорожно листал словарь латинских терминов и выражений, услужливо подсунутый ему Вениамином, — А! Вот, нашёл! Читаем, пролетарий, с латинского — «пролетариус»… та-а-ак… «производящий потомство», не то!.. Дальше… отпрыск, дитя, опять не то!.. А, вот: мужской половой орган… яички… — съезжая на шёпот, закончил цитирование обескураженный Поскотин.

— Вы издеваетесь?!!

— Да нет же, смотрите сами!

Слушатели уже давились от смеха. Веничка дёргался в конвульсиях, перемежая судорожные гримасы детскими всхлипываниями. Наконец, не выдержал полковник Бекмамбетов. Он широко улыбнулся, откашлялся в кулак и, стараясь быть серьёзным, промолвил: «Если бы нечто подобное, товарищ майор, вы произнесли в Пекине или, на худой случай, в Урумчи, вас бы давно повесили за „пролетариус“ на Великой Китайской стене». Полковник Бекмамбетов в прошлой жизни был нелегалом и служил управляющим скотобазой в Кульдже Синьцзян-Уйгурского автономного района, в котором недавние братья по вере развёртывали свои первые баллистические ракеты «Дун-1» и «Дун-2». Дождавшись, когда новая волна веселья, вызванная его ремаркой, успокоится, полковник предложил Поскотину оформить свои мысли отдельным рефератом и защитить его в установленном порядке.

Самоподготовка

После обеда началась самоподготовка. В ожидании секретчиков в классной комнате дремали полтора десятка разморённых обедом офицеров. Старшина группы Олег Калошин в третий раз зычным голосом запрашивал желающих сходить в Большой театр на «Пиковую даму». Слушатели стыдливо прятали глаза, не желая обременять себя встречей с прекрасным. Калошин с надеждой посмотрел на Поскотина. Перехватив его умоляющий взгляд, Герман возмутился:

— Почему опять я?

— Ладно, не хочешь — не надо! Но ты подумай!.. — не теряя надежду, посоветовал старшина.

Капитан Калошин был образцовым советским офицером. Высокого роста, крепко сложенный атлет с открытым и приветливым русским лицом, он всем своим видом излучал уверенность, спокойствие и доброжелательность. Олег был капитаном курса по волейболу, полузащитником в футболе, а на борцовском ковре ему не было равных. Однако всякое соприкосновение с искусством вызывало в нём чувство растерянности. Он не понимал, зачем в балете сучат ногами и прыгают на манер африканских страусов, почему в опере надо смотреть на заплывших жиром тёток, вопящих громче его соседки-алкоголички. В не меньшее уныние его приводила живопись и симфоническая музыка. А однажды, листая журнал «Огонёк», он узрел в одной из женщин на репродукции Рубенса «Три грации» несомненное сходство со свой женой, которую тут же пригласил на опознание, после чего неделю спал на раскладушке в коридоре.

— Ну, Герочка, ты подумал?.. Может, всё-таки пойдёшь?! — сделал ещё одну попытку Калошин.

— Олег, сколько можно! На передвижников ходил, на концерт органной музыки ходил, даже на вечер поэзии, будь он неладен! Отдай билеты Намёткину, пусть супругу в свет выведет! Он её который день взаперти держит.

К разговору немедленно подключился обиженный староста группы капитан Намёткин. Сначала он минуту испытующе смотрел на Германа. Взгляд у старосты был тяжёлым. Его глаза были обрамлены мрачными тенями, какие раньше наводили артисты, исполняющие роли мерзавцев в дозвуковом кинематографе. Продолжая гипнотизировать, староста начал изливать на однокурсника потоки укоризны.

— Ты с головой дружишь? Моя жена в конце недели уезжает, а ты её в оперу пихаешь?! Да ей ещё кобылой по всей Москве скакать! Сервелат достать надо? Надо! Рыбу красную на Новый Год? А бананы? Ты хоть знаешь, что бананы только в Москве растут… вместе с киви и ананасами. А торт «Птичье молоко» урвать, а найти шампанское брют! За Уралом этого добра уж лет десять не сыскать! Если что и выкинут — вмиг такие очереди выстраиваются! Побольше, чем на митингах в поддержку Анджелы Дэвис. А ты — о-опера, о-опера! Возьми своего Веника, да идите вдвоём, раз вы такие утончённые!

Разгореться нарождающейся перепалке помешали секретчики, принёсшие два огромных облезлых чемодана с учебными пособиями и рабочими тетрадями. Герман встал в очередь. За пять минут секретные пособия под роспись в журнале учёта были выданы. Наконец, всё стихло. Будущие разведчики углубились в дебри «научной» контрразведки, готовясь к семинару по делу изменника Пеньковского.

Внимания к шпионской классике у Поскотина хватило минут на десять. В голову лезли непрошенные мысли. Привыкший к логическим построениям, он тяготился учёбой, в которой всё держалось на запоминании. Герман вышел в коридор покурить. «Как же было просто учиться на „физтехе“, — размышлял он, наслаждаясь болгарской сигаретой. — Вспомнить хотя бы комплексное исчисление или векторный анализ — это же песня! Логикой, словно крючком вяжешь, и одно за другим цепляется! А основы теории цепей?! Берём закон Кирхгофа, проходимся по узлам схемы, рассчитываем потенциалы, и всё! Напряжение, токи — всё на месте! И главное, запоминать ничего не надо. А тут Пеньковский! Где вербовали? Зачем вербовали? Как это можно запомнить?» А ещё, не забыть, — где он учился, любил ли женщин, что пил или не пил совсем? На последней мысли он споткнулся: «Интересно, а чем я лучше его?!» Поскотин снова пробежался по характеристике предателя и с ужасом отметил, что все, присущие ему пороки, в равной мере относятся и к нему! Следующая непрошенная мысль его буквально убила своей очевидностью: «С такими, как я, никакой Коммунизм не построишь!» Он лихорадочно перебирал в памяти имена людей, с кем эту стройку можно было бы завершить, но никого, кроме похожего на Сергея Есенина капитана Терентьева, припомнить не смог.

— Герман! — прозвучал над головой строгий голос.

Поскотин встрепенулся. Путешествуя по дебрям сумеречного сознания, он не заметил полковника Геворкяна, который стоял рядом и, кажется, не первый раз его окликал.

— Я, товарищ полковник!

— Ты о чём думаешь?

— О светлом будущем, Вазген Григорьевич!

— Святые угодники! И когда же ты перестанешь паясничать?! — всплеснул руками старый разведчик.

— Вазген Григорьевич, поверьте, я только о нём проклятом и думаю! — подчинённый изобразил скорбь. — Признаться, я так и не понял, товарищ полковник, как мы с вами сможем ужиться при нём?

— Герман!!!

— Нет, правда, Вазген Григорьевич, вы читали раннего Энгельса? Или, — стихи Маркса?

— Меня эти глупости не интересуют! — резко оборвал подчинённого полковник, не осознавая нелепость сказанного.

— А про Ленина читали, будто на заседании ВЦИК он признался, что, дескать, ему переспать с чужой женой — всё равно, что выпить стакан воды?!

— Прекрати! Немедленно прекрати! — оглядываясь по сторонам, зашипел полковник. — И не оскверняй святынь! Владимир Ильич был выше плотской любви. Это всё Клара Цеткин — старая калоша! Это она цековских баб мутила со своей теорией «стакана воды»!.. А теперь — марш в мой кабинет! Немедленно! Там тебе будет с кем обсудить проблемы научного Коммунизма.

Особенности марксизма

В кабинете Геворкяна Поскотин обнаружил секретаря объединённого парткома Института полковника Фикусова. Последняя встреча Германа и партийного руководителя состоялась в день, когда на него была наложена епитимья. Поскотину поручили наладить в парторганизации социалистическое соревнование. Год за годом на этом участке царили хаос и нескончаемые склоки. Любые попытки организовать работу натыкались на взаимные оскорбления секретарей партячеек и громкие выяснения отношений. Напуганный перспективой исключения, Поскотин в течение двух дней вывел простую арифметическую формулу учёта показателей работы парторганизации, после чего успешно защитил её на заседании бюро. Особенно жаркие споры на партийном форуме развернулись вокруг повышающих и понижающих коэффициентов. Дело дошло до прямых угроз автору, когда он пытался отстаивать необходимость сохранения понижающего коэффициента на привод в медицинский вытрезвитель. Однако большинством голосов перспективный коэффициент был отклонён. Но уже через неделю двое слушателей-китаистов умудрились загреметь в это учреждение. А через два — коэффициент был реабилитирован. После утверждения математической модели её автору оставалось стричь купоны. В конце месяца он принимал формализованные отчёты, подставлял значения переменных в формулу и на выходе имел научно обоснованные данные о ходе социалистического соревнования.

— Здравствуй, Герман, — величественно приветствовал его секретарь парткома, — ты ничего больше не успел натворить?

— Нет ещё… — почтительно ответил слушатель. Он стоял по стойке «смирно» у стола, на котором полковник Фикусов раскладывал нарды. За его спиной тихо гнусавил телевизор, убеждая повернувшихся к нему задом зрителей в отсутствии советских военнослужащих на территории Сирии.

— Играешь? — спросил секретарь парткома, поднося зажжённую спичку к сигарете.

— Нет, ещё не освоил.

— Учись! На Востоке — первейшая игра будет… поважней шахмат. Это всё лучше, чем в библиотеке водку пить.

Оба полковника рассмеялись. Вазген Григорьевич, успевший раскурить трубку, повернулся к Поскотину и хитро сощурился.

— Ну что, Герман Николаевич, не хотел бы ты побаловать своей трактовкой концепции «стакана воды» секретаря парткома, — ехидно спросил он подопечного.

— Это всё мелочь, товарищ полковник! Я тут недавно такое узнал!.. — и оборачиваясь к секретарю парткома, продолжил. — Владимир Палыч, вы не подскажете, за что Маркс и Энгельс ненавидели Россию?

Игральные кости ещё кувыркались, когда от былого благодушия на лице секретаря парткома не осталось и следа. Игроки замерли и, повернувшись, уставились на визитёра.

— Это в каком смысле? — пришёл в себя Геворкян.

— Да в прямом, Вазген Григорьевич. Ненавидели они и Россию, и русских, и славян вообще. А ещё пуще, писали, дескать, этих восточных варваров надо всех до единого истребить!

Полковники в гневе привстали.

— Где ты этих бредней наслушался?! Опять «голоса» по ночам ловишь?!

— Никак нет! Слушаю исключительно «Седо?йе Ирон» (Голос Ирана) и «Би-Би-Си» на персидском языке… Владимир Палыч, Вазген Григорьевич, да я вам сейчас книжку принесу!

— Какую книжку?! — взревел Фикусов. — Антисоветчины начитался?!

— Как можно, Владимир Павлович? Полное собрание сочинений, том…

— Во-о-он! — взревел секретарь парткома.

Через десять минут в кабинет полковника Геворкяна вежливо постучали. Хозяин кабинета быстро спрятал недопитую рюмку за бюст Ленина, а его гость — початую бутылку коньяка под стол.

— Войдите!

Из-за двери показалось учтивое лицо майора Поскотина.

— Герман, оставьте нас! — перейдя на «вы», воскликнул полковник Геворкян.

— Вазген Григорьевич, я не один, я с Маркса и Энгельсом пришёл.

— Пошли бы вы все трое!..

— А как же историческая правда? — с этим риторическим вопросом он протиснулся в дверь и водрузил три увесистых бордовых тома на стол, потеснив тарелку с колбасной нарезкой. — Разрешите зачитать, — вежливо спросил Герман.

— Давай, только быстро, — снова переходя на «ты», недовольно буркнул полковник Геворкян.

— Посмотрите сами, том шестнадцать, страница триста шестая, — начал слушатель, открыв закладку первого фолианта, — «…беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть со славянством, предающим революцию…» Это Энгельс, товарищ полковник. А вот ещё: «…ненависть к русским была и продолжает оставаться первой революционной страстью». Или… обратите внимание, «русским предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции».

— Покажи! — не выдержал секретарь парткома.

— Да вот же! Тут эти фразы какой-то мерзавец даже карандашом выделил!

Оба полковника склонились над раскрытыми страницами.

— Странно… — промычал Фикусов, — Вазген Григорьевич, надо подумать об изъятии этих томов, вы согласны?

— А может, вынесем вопрос на партком?.. Хотя, кто это всё сейчас читает! — попытался снять с себя ответственность Геворкян, но Поскотин уже спешил ему на выручку.

— В таком случае надо их обоих из библиотеки убрать! Там об этом — через два тома на третий! И всё «русские варвары»! То, дескать русские крестьяне обзаводятся гаремами, то революционного Наполеона загубили, то, мерзавцы, в Крымской войне сопротивлялись, а тут ещё Энгельс насчёт семьи и брака договорился, будто полигамия…

— Довольно! — вскочил Фикусов, — все знают, что Энгельс был недоучкой, пьяницей и бабником! Да и сам Маркс…

— Что Маркс? — полюбопытствовал Геворкян.

— А ты не знаешь?.. Обрюхатил домработницу и свалил на друга…

— Иди ты!..

Фикусов, словно отстраняясь от скверны, встал и вытер платком вспотевшие ладони.

— Сам иди… На похороны жены даже не появился…

— А я ещё слышал, будто… — завёлся Поскотин.

— Тебе, студент никто слова не давал! А ты, Вазген, разберись со своим умником, чтоб думать забыл о непотребных материях, а мне — пора!

Секретарь партком направился к двери, но у самого выхода обернулся и с досадой изрёк: «А с этими Марксом и Энгельсом я ещё разберусь!»

После его ухода, Геворкян плюхнулся в кресло и укоризненно уставился на Германа.

— Что? — не выдержал Поскотин.

— Да вот думаю, откуда ты на мою голову свалился и что мне теперь с тобой делать?

Слушатель, потупившись, промолчал, разглядывая под столом недопитую бутылку армянского коньяка.

— Майор, почему ты не можешь жить как все? Что тебя не устраивает? Ты хотя бы Родину свою любишь?

— Люблю!

— Честно?

— Чтоб мне провалиться!

В кабинете повисла пауза. Герман думал. Он вдруг осознал, что секунду назад слукавил. Поскотин не представлял себе, как надо любить свою Родину. Как любить женщину — знал, родителей — то же. А как любить всё то, что тебя окружает ежедневно: друзей, соседей, утренних алкашей, коробки панельных домов, или завод синтетического каучука, смрадным запахом которого было пропитано его детство, решительно не понимал. Но ему было чертовски уютно: в этой стране, в её городах, в окружении друзей и товарищей. Поверить трудно, ему нравились даже члены Политбюро, добрые старческие лики которых заполонили среду его обитания. Он их жалел, как жалел и даже скорбел по усопшему на прошлом месяце Брежневу. Ему было досадно, что с его уходом канут в Лету беззлобные анекдоты, оживлявшие дружеские посиделки советских людей.

Его думы прервал Геворкян, с интересом наблюдавший за еле заметными изменениями мимики на лице подчинённого.

— Герман, ты скажи, ну почему только к тебе бесы лезут в душу?!

Его подчиненный, переведя взгляд с коньяка на закуску, молча пожал плечами.

— Что молчишь?

— Думаю…

— Герман, тебе нельзя думать! — не выдержал полковник. — Ты можешь три года ни о чём не думать? Уймись, пока не окончишь Институт!

— Мне уже запрещали думать…

— Где?

— В Афганистане!

Уставший полковник молитвенно сложил руки.

— Тоже, наверное, добра желали?.. Побереги себя, постарайся! Стань на время таким как все! Начни с простого… — Геворкян на секунду задумался, — Сходи для начала в оперу! Глядишь, лишних мыслей поубавится. Классика, она в людях всякую фронду, словно дуст тараканов, губит.

С этими словами он вручил ему три билета, которые час назад получил из рук секретаря парткома с похожими рекомендациями.

— «Пиковую даму» ещё не слушал?

— Не довелось, — с грустью в глазах соврал Герман.

— Тогда держи. Своди свой «Бермудский треугольник» в оперу, а заодно проведёшь среди друзей воспитательную работу. Вы поняли, товарищ майор?!

— Угу…

— Что, угу? Выпишу увольнение на пятницу после обеда.

Поскотин кивнул головой и, раздумывая, как извлечь из предложенного пользу, покинул кабинет.

Опера, перхоть и «голубые»

Когда он вернулся в свою комнату, его сосед Саша Дятлов лежал с наушниками, подключёнными к огромному ламповому приёмнику, выкрашенному, как и всякое военное изделие, «молотковой» эмалью. В руках он держал журнал «Космополитен». Западные журналы и газеты выдавались в открытой библиотеке, где их было великое множество. Однако прежде, чем очередной образец зарубежной периодики попадал на библиотечную полку, строгая цензура его тщательно просматривала и, найдя крамолу, немедленно её вырезала. Надо отдать ей должное, своими полномочиями она не злоупотребляла, изредка оставляя задрапированных до пояса девиц или беззлобные карикатуры на советских лидеров. Таким образом, на некоторых страницах появлялись аккуратные прямоугольные окошки, через одно из которых в данный момент капитан Дятлов наблюдал за вошедшим другом.

— Ты что у Вазгена делал? — отложив журнал, обратился к нему Шурик.

— Беседовал с секретарем парткома и докладывал обстановку.

— Ну и как?

— Полковник Фикусов отметил наши усилия в борьбе с пороками и поблагодарил меня за проделанную работу…

— Какую?

— За правильное воспитание тебя и Веника… Просил продолжить… А полковник Геворкян даже наградил нас увольнительной на пятницу.

— Да ты что?! — воскликнул Дятлов, снимая наушники.

— Истину говорю! В пятницу идём на «Пиковую даму»!

Дятлов мгновенно сник.

— Я никуда не пойду!

— А кто заставляет нас идти в театр?

— Что? — переспросил Шурик, вновь снимая наушники.

— Я говорю, кто нам мешает распорядиться увольнительной более творчески.

— Как именно?

— Я приглашаю вас на торжества, посвящённые моему заселению в новую квартиру. А билеты в театр продадим или подарим её хозяевам. Они, хоть и алкоголики, но люди не лишённые творческих порывов!

Дятлов планом остался доволен и рекомендовал ознакомить с ним Веника. Зайдя к нему в комнату, Герман обнаружил приятеля стоящего перед зеркалом. Он тщательно укладывал свои густые рыжевато-пепельные волосы женской массажной щёткой. Не обращая на него внимания, Вениамин приблизился к зеркалу, откинул прядь волос и поскрёб длинным ногтем белую полоску пробора.

— Пля-а-а! Вся башка в перхоти!

— Это от переживаний, — участливо заметил его товарищ.

— Деревня ты всё же, Гематоген, не зря тебя «Живото?м» прозвали!

— Каким живото?м?

— Живот-Джавод, какая разница!.. Запомни, от переживаний бывают морщины, а перхоть — от воздержания!

Поскотину крылатая фраза понравилась. Он даже радостно заулыбался, предвкушая, как блеснёт ею в компании.

— Ты что смеёшься? Я серьёзно. В который раз замечаю, стоит мне две-три недели поспать одному, и тут же сыпется эта «штукатурка» на плечи, как снег на озимые!

— Так ты не один, ты с Аликом в комнате живёшь!

Вениамин оставил своё изображение в покое и повернулся к Поскотину. Его лицо было серьёзным.

— Ты больше так не шути! Я всяких извращенцев на дух не переношу! Ты мне про голубизну больше не намекай!

— Что так? Нормальные люди!

— Замолкни! Лучше послушай мою историю. Когда я работал в Управлении, завели мы «сигнал» на «голубых» из клуба любителей поэзии. К ним в то время как раз клеился второй секретарь английского посольства. Матёрый такой разведчик. Каждые выходные из Москвы приезжал. Для отвода глаз матрёшки в окру?ге скупал. Со всех полок смёл, уже к плюшевым мишкам стал присматриваться.

— А они-то чем ему приглянулись?!

— Не перебивай! Повадились наши поэты хаживать в старый дом, в котором то ли Мейерхольд, то ли Михоэлс жил. Подремонтировали его и давай в нём друг другу стишки читать. А дом тот — в старом районе. Тихо, никакого движения, не подступишься! Днём с трибун всё больше про Ленина, да про партию стихи читают, а к вечеру, как соберутся, — такие рифмы загибали! Вот и стал туда англичанин наведываться. По-русски через пень на колоду, однако, стоит им пару строк из Мандельштама прочесть, так он — в слёзы! Хитрющий был, бестия! А у нас в городе одних оборонных заводов — в десять раз больше, чем общественных уборных. Вот и дало нам начальство наказ — изловить шпиона и задокументировать его преступную деятельность.

— Ну, и?..

— Что, «ну, и»? Накрутили мы в том доме дырок под визиры с микрофонами. Благо дом ещё до революции построили, свёрла как в масло входили. А во флигеле, закрытом нами якобы на ремонт, устроили наблюдательный пункт. Короче, сидели там днём и ночью, как в курятнике. Вонь, окно не откроешь, вместо туалета — параша, ночью холодно, днём в трусах ходим.

— Да ладно, Веник! Что ты мыслью по древу растекаешься? Зачем мне твои шпионы? Давай про «это»!

— Не перебивай! — обиделся рассказчик. — Во-первых, не «мыслью», а «мысью». Мысью раньше белку называли. Она по дереву бежит, будто стелется, от того и выражение пошло. Сразу видно, что ты неотёсанный технарь… И перед кем я бисер мечу?!

— Продолжай, говорю, а то уйду!

— Ладно. Значит, было у нас два визира простых и один — с кинокамерой. Стоило нам технику подключить, как тут всё и началось…

— Что началось?..

— А ты будто не знаешь? Я даже об этой мерзости вспоминать не могу!

— Зачем тогда разговор завёл?

— Я же не закончил. Ты каждый раз меня перебиваешь.

— Хорошо, не буду.

— Был у нас в бригаде молодой опер. Только-только нашу школу в Горьком закончил. Такой, знаешь, весь из себя правильный. Как на дежурство заступит, так давай нам про свою невесту рассказывать. Мол, из хорошей семьи, на рояле играет, Флобером увлекается, а ещё на досуге эти, как его… полудромы сочиняет.

— Что-что сочиняет?

— Ну, полудрамы, какая разница! Помнишь, «А роза упала на лапу Азора».

— Палиндромы, тупица!

Мочалин обиженно замолчал и, подняв щётку, вновь обернулся к зеркалу.

— Да, ладно, не сердись, Вениамин Вениаминович, я же шутя…

— Хорошо, продолжу. Тебе первому об этом рассказываю. Так вот, тот парнишка, как он нам всем надоел! Пытались его водкой напоить — морду воротит! И всё одно и то же: как за ручки берёт, как цветы дарит. Мы ему напрямую — мол, что, даже за пазуху ни разу не слазил? А он — в драку!

— Веня, давай по делу! Что ты всё вокруг, да около!

— Не хочешь, не буду рассказывать!

— Хочу!

— Короче, только он это увидел, ему сразу худо стало. А мы — давай подначивать, рассказывай, сынок, что ты там видишь? Нам, мол, для отчёта надо. Бедняга в словах путается. Никак не может сообразить, в каких выражениях описать увиденную срамоту. Бежит к другому визиру, а там крупным планом волосатый зад и в нём — затычка. Тут его и вырвало. Мы орём — «в парашу, гад, в парашу!» Он метнулся, зажав руками рот, да споткнулся и снёс головой ту парашу к чертям собачьим!

Герман зашёлся смехом. Веничка, довольный произведённым впечатлением, заканчивает рассказ.

— В общем, мы — в дерьме! Даже с потолка капает. К аппаратуре не подберёшься. Так до утра и просидели во всём этом.

— А как же английский разведчик? — справляясь с весельем, спросил приятель.

— Упустили его…

— Жалко!

— Мне тоже. Его в ту ночь поэты скрутили и по очереди, понимаешь… Больше в наш город — ни ногой! Дом тот поэты спалили и подались во «Дворец пионеров». С тех пор я их всех ненавижу! Ты представь, из-за этой сволочи всю ночь в дерьме просидеть!

Веничка ещё долго кипятился, изрыгая проклятья в адрес криво ориентированных советских граждан, примеряя к ним десять «казней египетских» и дополняя собственными вариантами наказаний за мужеложство. Причём, классическое оскопление он отмёл сразу, как излишне гуманное, отдавая предпочтение старым методам, почерпнутым из ротапринтного издания «Молота ведьм». Герман, не любивший насилия, попытался направить друга в конструктивное русло.

— Веничка, ты бы на них не обижался. Они и так природою наказаны. Поверь, без них наша жизнь была бы унылой!

— Да ладно тебе! — с обидой парировал друг, прервав описание средневековой машины пыток.

— Серьёзно! Когда я в институте играл в оркестре, то он чуть ли не на треть состоял из «голубых», и, кстати сказать, — были они далеко не худшими музыкантами. Ты думаешь, чьи песни детишки распевают: «Прилетит к нам волшебник в голубом вертолёте», а вот это: «Голубой вагон бежит, качается…»

— Постой-постой! Выходит и мультфильм про голубого щенка тоже их?

— А ты думал!

— Надо же, а моему сыну он нравится…

— Моему — тоже. Так что, Веничка, вся современная музыкальная культура вытекает из прямой кишки.

— Фу, мерзость! А я, дурак, его в музыкальную школу отдал! Может, пока не поздно, перевести в театральную студию?

— В студию я бы не рекомендовал. Поверь, там ещё хуже! Жана Маре помнишь? Ну, того что в «Трёх мушкетёрах» баб портил…

— Не мо-о-ожет быть! — со стоном выдохнул опечаленный Веничка. — Слушай, Гера, а где их нет?

— Говорят, среди рабочего класса и колхозного крестьянства.

— Подумать только! — впадая в прострацию, произнёс идейный борец с сексуальными извращениями.

— Знаешь, был у меня учитель музыки, — внезапно задумчиво произнёс Герман. — Садист, иного слова не подобрать.

— Похоже, ты от него много перенял…

— Зачем же сразу оскорблять!.. Я тебе о потерянном детстве хотел рассказать, а это печаль навевает, как память о войне…

— Ладно, давай о грустном, — со вздохом согласился друг.

Человек-оркестр и «Пиковая дама»

— Словом был у меня учитель. Вильгельмом его звали, немец, естественно, но из наших, из Поволжских. Скрипачом был, как говорится, от Бога. Да только Бог тот по какому-то недоразумению повёл его дорогами Иова.

— А попроще нельзя? — перебил его Веник. — Хотя, ладно, продолжай, только в зеркало не смотрись. Любишь ты в третьи позиции вставать и словами учёными народ смущать.

Герман, поначалу был готов обидеться, но признав критику друга справедливой, продолжил. Словно пробуя голос, он начал сухими рубленными фразами, но вскоре вошёл в раж и речь его, наполняясь живительными соками детских воспоминаний, приобрела все качества, присущие мастерам разговорного жанра.

«…Этот немец-скрипач во время войны был интернирован. Попал в лагеря. Заболел чем-то, стал чахнуть, и однажды зимой его остывающее тело перенесли на мороз и положили между окоченевших трупов. Поутру кто-то заметил лёгкий парок, поднимавшийся над штабелями. Тела раздвинули, Вильгельма извлекли и отнесли в лазарет. Врачи на зоне оказались на редкость искусными. Вернули его к жизни, но вот пальцы скрипача спасти не смогли. Обмороженные, с множественными переломами, они не оставляли ему никаких надежд на продолжение музыкальной карьеры. К самой Победе его освободили. Музыкант выжил, раны затянулись, и он снова взял в скрюченные руки инструмент. Играл в Филармонии, брал учеников, а потом и вовсе стал работать преподавателем в музыкальной школе. В его в цепкие лапы я попал в семилетнем возрасте. К тому времени он уже считался лучшим за Уралом преподавателем по классу скрипки. Юные скрипачи, безумно любившие фанатичного ментора, тряслись от страха и впадали в оцепенение под его гипнотическим взглядом. Великий и ужасный Вильгельм буквально впивался слухом в каждый звук, издаваемый инструментом его ученика. К концу занятий он был мокрым от пота, словно весь день махал молотом. Из его кабинета неслись брань, звуки опрокидываемых пюпитров и всхлипывания учеников. Бледные дети, закончив урок, попадали в объятия своих мам и бабушек, обречённо дожидавшихся их у дверей пыточной. „Где твой слух, ослица иерихонская? — напутствовал Вильгельм худенькую еврейскую девочку, выходящую из кабинета со своей деревянной „четвертинкой“. — А вы, мамаша, — обращался он к дородной матроне с чисто выбритым подбородком, — проследите, чтобы Сонечка больше не спала с медведями. Все уши ей затоптали!“ Матрона, глотая слёзы, кивала, а что она могла возразить? Жаловаться было некому. Любой несогласный немедленно изгонялся. Попасть к Вильгельму в обучение считалось в музыкальном бомонде огромной удачей.

Действительно, Вильгельм слыл потрясающим мастером своего дела. Он был первым, кто показал мне, что значит одержимость в работе. К слову сказать, в те годы вся страна была одержима. Народ, будто с цепи сорвался. Все были готовы работать и днём и ночью.

Герман на мгновение замолк, давая возможность выстроиться в очередь своим воспоминаниям. Картины детства теснились одна за другой, а ему лишь оставалось находить выражения, чтобы передать сюжеты, которые он в данный момент видел.

Вот он, полутёмный коридор, в котором по выходным собирается на репетиции детский симфонический оркестр. Вперемешку с совсем юными музыкантами сидят исполнители весьма почтенного возраста. Это сотрудники Филармонии, подрабатывающие у Вильгельма на недостающих для полноценного симфонического оркестра инструментах. Женщин среди подставных игроков было мало, в основном — мужчины, к тому же все как один — поклонники Бахуса, с красными лицами и сухими венозными руками. Самым колоритным среди них был контрабасист. По комплекции он не уступал японским борцам сумо, однако его физиономия, выдававшая дурные наклонности, была настолько классически русской, словно он всю сознательную жизнь провёл на скотном дворе. Да и звали его не по-музыкальному — Парамоном. У Парамона на правой руке было три с половиной пальца, а на левой — четыре. Но в его могучих руках гриф старого контрабаса и огромный смычок, напоминавший самурайский меч, лежали как влитые. Парамон был молчалив и понятлив. Любые указания дирижёра, ловил с полуслова, подтверждая получение рекомендаций кивком могучей головы. В перерывах ветеран неспешно набивал козью ножку, раскуривал и блаженно щурился, испуская ароматы тлеющей осенней листвы. Временами он пропадал, иногда один, иногда с фаготом, редким для нашего оркестра, подставным игроком. Если они задерживались надолго, на поиски отправлялся Вильгельм. Не проходило и четверти часа, как он раскрасневшийся возвращался в сопровождении ветеранов Филармонии, и кисловатого запаха дешёвого портвейна.

— Ля-ля-а… ля-ль-ляль-а! — воодушевлённо напевал дирижёр, махая палочкой, — Первые скрипочки вступили…, Первые скрипки, я говорю! Что вы сопли жуёте, кастраты марокканские! Альты, альты пошли… крещендо! Всем крещендо!!!

Вдруг, резкий полукруг рукой, будто кривым стартёром заводит полуторку и почти шёпотом:

— Дольче, пьяно, пьяно… играем молча, первые скрипочки пошли, так, та-а-ак, альты… альты! Ослы! Прекратите выть! Парамоныч, штрихом, штрихом из-за такта!.. Первые — тему, тему ведём… Что за визг! Стоп! Стоп!.. Стадо свиней, кошки драные! — Вильгельм в бессилии кидает свой дирижёрский инструмент. Услужливые вторые скрипки бросаются его искать, но возбуждённый вином дирижёр, нарочито наступает на символ оркестровой власти и, швыряя пюпитры, устремляется к Мареку Берковичу. Первая скрипка Беркович в ступоре. Вильгельм неистовствует.

— Что творишь, мразь! — выхватывает он у ошалевшего подростка скрипку и начинает играть сам, но вдруг бросает инструмент. В кулаке угрожающе колышется смычек.

— Ты когда, Иуда, последний раз настраивал своё корыто! Я сейчас все прыщи на твоей физиономии смычком расковыряю! — это уже не пустая угроза. Расправы уже были, и не раз. В оркестре половина смычков склеено бледно-розовым зубопротезным составом. Вильгельм умеет ломать смычки о головы и плечи своих учеников. В оркестре полнейшая тишина. Парамон невозмутимо опускает „самурайский меч“, между делом вылавливая языком остатки закуски, застрявшие в зубах. Марек на грани обморока. Карающий меч занесён над его курчавой головой. Вильгельм страшен! Он шипит, брызгая слюной. Ещё несколько угрожающих пассов смычком над головой и дирижёр сдувается. Он швыряет его в проход между стульями и возвращается на командирское место. Долго стоит молча, потом медленно поднимает голову.

— Я отказываюсь с вами репетировать! Вы всё поняли, бездари! Марек, ты меня слышишь, мерзавец! Возьми свою скрипку и вон отсюда, пока не настроишь её раз и навсегда!

Марека словно ветром сдувает. Вильгельм достаёт носовой платок и несколько раз протирает дирижёрскую палочку. В это время из полуоткрытой двери класса доносятся завывания настраиваемого инструмента. Оркестранты расползаются в улыбках, отходя от стресса. Оттаявший Вильгельм присоединяется к оркестрантам.

— Ну, сброд!.. Стадо ослов, ей Богу! — ласково обращается он к музыкантам. — Парамон! иди, отдохни, я с этими отдельно порепетирую.

Парамон, подхватывает контрабас за талию и тащит его к гардеробу как дворник подвыпившую подружку. Из класса выскакивает пунцовый Марек и, ловко маневрируя, садится на своё место. Вильгельм в самом хорошем расположении духа просит оркестр повторить всё с начала. Аудитория шелестит страницами, досадуя, что инцидент рассосался, не дойдя до кульминации. Репетиция продолжается».

— К чему ты мне эту притчу рассказал? — гасит своим вопросом воспоминания бывшего скрипача. — Мы же об извращенцах говорили. Хочешь сказать, в вашем оркестре их было?

— Дурак, ты Венька! Из нашего детского оркестра никто по жизни в извращениях не был замечен. Правда, немногие и в музыке остались. Большинство ушли в инженеры и военные. Строгое воспитание — это как прививка на всю жизнь. А вот был у нас другой преподаватель, тоже скрипач…

— Хватит, утомил ты меня своими кривожопыми историями!..

— Ты погоди, в нём вся суть притчи и состояла…

— Что, тоже учеников смычком лупил?

— Напротив, Веник. Этот к детям с любовью, по головке гладил, конфетки дарил. Дети его расстроят, а он сядет за рояль и давай Аппассионату Бетховена наигрывать. По клавишам стучит, а сам плачет…

— Ну и что?

— Повесился!..

— Слушай, не могу взять в толк, в чём смысл?

— Тот, кто повесился, был «голубым»!

Вдруг Мочалин встрепенулся и сбоку, как породистый петух, уставился одним глазом на Германа.

— А ты откуда узнал?.. Сам, часом, не того?.. То-то я смотрю, ты меня всё торопил «расскажи про „это“, да про „то“ расскажи!»… Притчами бестолковыми полчаса мучил… Что смотришь?.. Даже не надейся!.. До парткома за минуту добегу.

Его товарища душил смех. Наконец он не выдержал и зашёлся в рыданиях. Успокоившись, но ещё продолжая всхлипывать, Поскотин продолжил пытку.

— Веник, а ты оперу «Пиковая дама» слушал?

— Это ту, на которую Калошин билеты распространял?.. Не довелось. Нет у меня призвания по операм ходить… Погоди-погоди! Ты хочешь сказать, что Пётр Ильич — тоже?..

— Ну, Венька, ну, ты и дремучий! Как тебя только в разведку взяли? Не зря тебя «Балимукхой» назвали! Кстати, Веничка, Вазген поощрил нас троих билетами в Большой театр на «Пиковую даму». Насе?ра с собой прихватим.

— Не пойду! Теперь никогда не пойду!

— Не упрямься!

— Лучше убей!

— Ладно, шучу. Мы с Шуриком тоже так решили: «Пиковая дама» никуда от нас не денется, а мы тем временем мою квартиру обмоем. Пойдём, обсудим этот вопрос.

— Гера, не могу, я у начальства отпросился. Еду в город. Время уже поджимает. Обсудим культурную программу по возвращению.

— Ты куда?

— К Наде! Только ты не проболтайся. Я Вазгену сказал, что поеду зубную коронку менять… Ну, ты понимаешь… И Надя давно уже ждёт! — Вениамин как-то криво ухмыльнулся и добавил, — может, что-нибудь от перхоти предложит…

— Ладно, лечись! Надюше кланяйся, скажи, мол, если какую соседскую зверушку осеменить приспичит, пускай приглашает.

Оставшийся вечер Герман зубрил премудрости дипломатии, международного права и марксистско-ленинской философии. Ближе к одиннадцати он вернулся в общежитие. В комнате сидели Шурик и Веник, которые, беззлобно переругиваясь, играли засаленными картами.

— Всем привет! — с порога воскликнул Поскотин и бросил учебники на свою кровать.

Игроки закивали головами, но карты из рук не выпустили.

— Веня, ну как свидание? Перхоть прошла?

Вениамин, не обращая внимания на вошедшего, хлёстко накрыл даму бубён козырным валетом, затем бросил на него мрачный взгляд и сухо ответил:

— Нет ещё. Вместо лечебных процедур сходили на «Пиковую даму»…

Лабораторная работа

Учебная неделя завершалась лабораторной работой по спецдисциплине. Поскотин сидел над устройством, похожим на утюг и сапожную лапу одновременно. Необычный аппарат исходил паром. Лабораторный класс, в котором пыхтело полдюжины секретных изделий, напоминал цех дореволюционной комвольно-суконной фабрики. В клубах испарений мельтешили подмастерья, поднося к механизмам почтовые конверты. Задача лабораторной работы заключалась в обучении слушателей навыкам перлюстрации почтовых отправлений.

Помимо банального вскрытия конвертов, которые легко поддавались паровым установкам, необходимо было добраться до содержимого пакетов, не повредив сургучные печати или защитные наклейки с подписью отправителя. Герман и Веник работали в паре. Первый колдовал над установкой, пока второй готовил смесь для снятия слепка сургучной печати. Наконец два конверта и бандероль были вскрыты. Предстояло составить протокол с описанием вложений и выявленных ухищрений отправителя, позволяющих обнаружить незаконное вмешательство в переписку. Мочалин бережно отнёс плоды совместного труда преподавателю, который покрутив конверт и бандероль перед своими подслеповатыми глазами, поставил два «крыжика» в журнале учёта. Друзья вернулись, выключили парилку и принялись изучать их содержимое. Герман пинцетом достал письмо, оглядел его со всех сторон и, обнаружив в свёрнутом листке чёрный скрученный волос, удовлетворённо произнёс «Ага!» Затем он переложил волос в чашку Петри и продолжил исследования. Мочалин, которому, по его же словам, кропотливая работа была противопоказана по медицинским соображениям, просто высыпал содержимое бандероли на стол и скучающим взглядом окинул более усидчивого товарища. Между тем, Поскотин в углу конверта среди привнесённого мусора заметил огрызок ногтя, после чего вторично торжествующе воскликнул «Ага!». Приобщив ноготь к материалам изъятия, он обернулся к приятелю и высокопарно заметил: «И что только не сделаешь ради безопасности Родины!» «Да-а-а, уж!» — откликнулся Веник, нетерпеливо дожидаясь, когда напарник перейдёт к его сокровищам. Но тот не спешил. Он осторожно обработал письмо парами йода, после чего осмотрел его под инфракрасной и ультрафиолетовой лампами. «Ага-а-а!» — в третий раз воскликнул начинающий криминалист, обнаружив под основным текстом проявившуюся запись. Мочалин уже изнывал. Он нервно теребил свои породистые уши, дважды проверил содержимое ноздрей и, наконец, вынув из кармана овальное зеркальце, принялся изучать своё лицо. Герман выводил первые строки отчёта по вскрытому письму: «В процессе изучения содержимого конверта были выявлены хитиновые надкрылья рыжего таракана (2 шт.), фрагменты ногтевой пластины (1 шт.) и лобковый волос чёрного цвета (1шт.). В письме, начинающимся со слов „Здравствуй милый зайка…“ из заканчивающимся словами „…трижды целую тебя в щёчки“, обнаружен тайнописный текст, начинающийся с фразы „Агенту „Скарабей“ принять к исполнению…“ и заканчивающийся словами „…результаты доложить шифрограммой. Штаб-квартира ЦРУ, Лэнгли ДК“» Удовлетворённый работой, Герман повернулся к уставшему от безделья Веничке. Напарник с надменным лицом смотрел в зеркало и расчёсывал свои густые волосы.

— Послушай, Балимукха, ты хотя бы протокол составил! — возмутился Герман.

— Николаич, ты же знаешь, у меня минус полтора, я без очков ничего не увижу, — оправдывался Мочалин, пряча зеркало и расчёску. — А демонстрировать на людях свои недостатки мне не с руки. И так еле комиссию по зрению прошёл.

Поскотин вздохнул и пересел ближе к его сокровищам. Повертев в руках брошюру «Проблемы мира и социализма», быстро обнаружил сторожевые метки, а в контровых лучах мощной лампы — микроточку. Произнеся сакраментальное «Ага!», он начал диктовать товарищу протокол осмотра. Затем слушатели привели учебные пособия к первоначальному виду. И только тут бдительный Герман заметил едва видимые следы перхоти на лабораторном столе.

— Венька, подлец, ты когда выведешь свою перхоть? Весь стол загадил! — возмутился он.

— Так сегодня и пойду… Хочешь, вместе прогуляемся, может, и тебе что подлечить надо!

— Иди ты со своим лечением! Не подхватил бы чего!

— Как скажешь! — равнодушно ответил товарищ, укладывая лабораторные реквизиты на край стола.

Вскоре оба слушателя сидели напротив преподавателя, который, наморщив лоб, читал их отчёты. Пробежавшись по первым строкам, он поднял голову и, глядя через мощную оптику своих очков, спросил:

— Кто вам сказал, что обнаруженный вами волос имеет лобковое происхождение?

— Ну как же, Сидор Нилович, я ж анатомию не на манекенах изучал? — с ухмылкой парировал Поскотин.

— Да вы не сомневайтесь, — поддакнул Мочалин, — Мой друг по вопросам лобкового оволосения любого академика за пояс заткнет!

— Стало быть, не по тем книгам анатомию изучали, товарищ академик, — с ухмылкой ответил преподаватель, — это волос от каракулевого воротника моей супруги… Но в целом — не плохо. Мог бы поставить «отлично», однако… однако, — и он посмотрел в свои записи, — один демаскирующий фактор вы не выявили.

— Как так? — воскликнули оба.

— А вот так! Послушайте, что записано в акте закладки лабораторных изделий, — И поправив свои циклопические очки, Сидор Нилович, начал читать. — …Помимо засушенного таракана, как вы справедливо отметили в отчёте, «Проблемы мира и социализма» была обильно присыпана перхотью… Ну, что, убедились?!

Герман с неприязнью посмотрел на товарища. Мочалин, придурковато улыбаясь, только развёл рукам:

— Ничего страшного! Сегодня же пойдём в гости и приступим к лечению!

— Никуда я с тобой не пойду! Лечись где хочешь! Хоть в Большом театре.

— Злой ты, Герка! Злой и нас, людей не любишь!

Однако, несмотря на скоротечную перепалку, уже через два часа оба слушателя тряслись в служебном автобусе, предвкушая новые романтические приключения предстоящего субботнего вечера.

Подарок

Надежда встретила друзей радушно. Герман вручил ей шампанское и роскошный торт «Прага», а Веничка, поцеловав руку, преподнёс три гвоздички в целлофане, повязанном шёлковой лентой.

— Ой, мальчики, какие вы молодцы! — защебетала Надя, приглашая их в гостиную.

— С наступающим! — хором пропели визитёры, после чего облачились в разношенные тапочки сорок пятого размера.

— Ого, Веничка, а супруг-то у неё бойцом был! — поделился своими впечатлениями Поскотин, зябко ёжась и косясь на вешалку, прибитую на уровне вытянутой руки.

— Да-а-а… уж! — неуверенно согласился товарищ.

В гостиной было светло и уютно. Большой восточный ковёр на стене находился в полной гармонии с небогатым мебельным гарнитуром напротив, однако несколько подавлял своим великолепием истёртый палас на полу. Заметив интерес гостей к символам домашнего уюта, Надежда поспешила с комментариями: «По весне урвала. Полдня в очереди стояла, спасибо, впереди какой-то старушке плохо стало. Так мне последний с витрины сняли. Ну как, нравится?» «Шикарный!» — в один голос отозвались молодые люди, после чего Мочалин поспешил за хозяйкой в кухню, а его друг продолжил изучение интерьера гостиной. Его взгляд упал на отдельно стоящий сервант, украшенный горкой столовой посуды под гжель и хрустальным набором вперемешку с деревянной россыпью под хохлому. Там же, рядом с наклеенным на картон Хемингуэем, покоился портрет сурового мужчины в массивной самодельной раме. Справа от него, гордо раскинув крылья, возвышался орёл из флуоресцентной пластмассы, а слева — пустой флакон из-под одеколона в форме «Олимпийского Мишки». Венчала экспозицию шеренга пустых алюминиевых банок «Кока-Колы», пива «Золотое кольцо» и ещё каких-то экзотических напитков. На створках серванта красовались переводная картинка с изображением «Супермена» в синем плаще и дюжина красных сердечек с надписями «I Love You!».

— Шикарно! — на всякий случай вновь произнёс гость, заметив возвращавшуюся хозяйку, и немного погодя более уверенно добавил, — Миленько тут у вас…

— Я так рада, что вам у нас нравится, — откликнулась счастливая Надежда, беря за руку смущённого Германа. — А это подарок от меня! — вдруг радостно пискнула она, лёгким усилием оборачивая его в сторону окна.

Поскотин вздрогнул. В глубине гостиной, небрежно облокотившись о подлокотник старого кресла, сидела женщина в ярко-оранжевых колготках, до предела короткой юбке и мохеровой розовой кофточке, которую украшал значок с изображением утёнка «Дональда Дака». Её поза напоминала дворовую кошку, греющуюся под солнцем на мусорном баке. Худыми обнажёнными по локоть руками она обнимала большого плюшевого мишку с оторванным глазом.

— Здрасьте! — испуганно поздоровался Герман со своим «подарком».

— Салют! — ответила худосочная дива, отбрасывая копну вьющихся волос.

— У вас красивые волосы, — брякнул гость первое, что пришло ему на ум.

— И это всё? — капризно вытянув губы, жеманно протянула незнакомка.

— Да нет… всё, как бы, нравится, — неуверенно ответил он, и, окончательно смутившись, представился, — Герман. Можно просто Гера.

— Натали? — ответила девушка, меняя местами скрещённые ноги, обутые в са?бо. Её кавалер сглотнул слюну и неуверенно попросился в туалет.

— Да Бога ради! — небрежно бросила Натали, освобождая из своих объятий искалеченного мишку.

Только тут растерявшийся Поскотин заметил, что у его «подарка», вроде как, отсутствует грудь. То есть, она, конечно, была, но эти еле заметные выпуклости могли с лёгкостью вместиться в ладонь первоклассника. Сделав это малообнадеживающее открытие, он неловко развернулся и, шлёпая тапками, вышел в коридор. Найдя дверь с латунным барельефом писающего мальчика, обладатель «подарка» поспешил за ней скрыться. Оглядывая стены туалета, гость обнаружил на них богатую экспозицию этикеток от вин и дорогих сигарет. Молодой человек долго стоял в протокольной позе, не смея осквернить торжественную тишину семейного вернисажа. Выждав положенное по регламенту время, он решительно вышел и нос к носу столкнулся с Мочалиным, несущим дымящееся блюдо в гостиную.

— Ну, как подарок? — подмигивая другу, поинтересовался Веничка.

— Да пошёл ты со своим подарком!..

— Что опять не так? Ольга с Надеждой специально для тебя подбирали. Всё, как просил. Даже грудь — по твоим стандартам. К тому же миниатюрная — в пупок дышать будет!

— Вот ты их за меня и благодари! — исполненный сарказма, сказал Герман и, не дожидаясь ответа, злобно зашипел, — Веня, гад, немедленно уноси подарок, пока я…

— Опять не угодил! — прервал его друг, притворно вздыхая, и, не дожидаясь новых обвинений, направился в комнату, где, водрузив блюдо на стол, по-хозяйски включил магнитофон с записями лучших песен уходящего года.

Оправившийся от шока Поскотин уже чувствовал себя вполне уверенно. Он сделал комплимент хозяйке, погладил большую пушистую кошку, лежащую на кресле с вышитой ажурной накидкой, после чего небрежно присел рядом со своим «подарком». Девушка, покачивая тонкими ножками, глядела в чёрно-белый телевизор, на экране которого скакали индийские актёры, тряся бёдрами и порывисто вскидывая вверх руки под льющуюся из магнитофона песню Софии Ротару.

— Нравится? — галантно поинтересовался ухажёр.

— Обожаю!

— Кого? Ротару?

— Нет, Митхуна Чакроборти!

— Я тоже! — соврал Герман, не желая прерывать светскую беседу.

— А вы смотрели его «Мелодию любви»?

— Как же, конечно! — радостно поддержал пустую болтовню «почитатель» Болливуда и для убедительности добавил, — Давайте включим звук, сейчас будет моя любимая сцена!

Старый телевизор захрипел, наливаясь звуком, и гофрированный голос главного героя зашёлся в страстном диалоге:

— Мама, сегодня у меня знаменательный день, благослови меня! — сообщил дребезжащий динамик, озвучивая чернявого субъекта, протягивающего руки к старухе, утопающей в индийском наряде.

— Пой, Джимми, пой, как учил тебя отец, — душой! — со слезами на глазах заломив руки прошипела старуха.

Герман тяжело, но искренне вздыхает. Натали с блестящими он слёз глазами поворачивается к нему, отчего её оранжевые колготы подёргиваются многочисленными складками. Её кавалера вот-вот стошнит. На помощь приходит суетящийся рядом друг.

— Говорят, Баббар Субхаш собирается снять вторую часть «Танцора диско».

— Не может быть! — в унисон взрывается парочка у телевизора.

— Да! А что вы хотели?! Весь прогрессивный мир ждёт продолжения. В новой картине героиня с шестью детьми уходит от Джимми к другому.

— Какой ужас! — кричит Натали, картинно вскидывая руки.

— Ребята, к столу-у-у! — зовёт гостей радушная хозяйка, прерывая общение знатоков индийского кинематографа.

Однако не успели гости встать с кресел, как в комнату влетела симпатичная черноволосая женщина, а за нею в проёме с букетом гвоздик появился неуклюжий бородатый блондин в очках.

— Ой, Альбиночка, какие вы умнички!.. О-о-о, и тортик! Я так люблю «Ленинградский»! Ерофеюшка, проходи… Ты с гитарой?.. А где Оля с Мишей?.. Уже идут?! Ой, я так рада, так рада!

Пользуясь замешательством, Поскотин усаживается в дальнем углу стола в надежде избавиться от девицы в сморщенных колготках.

— Герочка, что же ты стесняешься, садись с Наташенькой, она у нас не кусается! — пропела хозяйка, замечая его перемещение.

«Лучше бы укусила!» — подумал в сердцах расстроенный гость, возвращаясь к «подарку».

Перспективы карьерного роста

Вдруг — новый взрыв эмоций и в гостиную входят Ольга с высоким статным мужчиной. У Германа почему-то ёкает в груди и начинает тоскливо сосать под ложечкой. Его состояние не ускользает от внимания Наташи.

— Ништяк, да?!

— Что? — кривится Поскотин, не выносящий вульгарных слов.

— Не что, а кто! Ольга, говорю, клёвая женщина!

— М-м-м…

— Не прикидывайся! По ней все мужики сохнут!

— Ну, я, положим — «не все»… — пожимая плечами, отвечает Герман, — и по чём тут, собственно, сохнуть?

— У тебя что, сдвиг по фазе?! Да она у любой бабы мужика отвадит! И своего Мишку у прежней увела! А теперь, посмотри, какая пара!

— Достойная…

— Досто-о-ойная, — передразнивает Наталья. — Не то слово. Идеальная! Друг другу как ключик к замочку подходят.

— Да-а-а, с моей отмычкой там делать нечего…

— Я уж вся обзавидовалась! — продолжила Натали, не обращая внимания на ремарки кавалера. — И оба с гонором. Мишенька — тот, как кремень! А Ольга… Ольга — вулкан!

Словно подтверждая её слова «вулкан» взрывается.

— Ращупкина, сучка, ты что оделась как проститутка?!! — вскипает и хрипит Ольга. Женщина испепеляющим взглядом смотрит на «подарок».

— Я… я…

— Баранка от руля! Надька, дай этой дуре своё платье, а то ей трусы прикрыть нечем!

Герман — в трансе! Веник вежливо ржёт. Михаил разрезает ленточки торта «Птичье молоко» и вручает его хозяйке. Посрамлённая Натали скрывается в спальной. Вскоре она выходит в длинном не по росту сарафане и стираной кофточке. Пока любительница индийских фильмов переодевалась, Поскотин успел познакомиться с Альбиной, её мужем Ерофеем и Михаилом. Если Ерофей долго тряс его руку, изрекая из-под бороды дежурные вежливости, то статный Михаил протянул свою крепкую ладонь и лишь позволил за неё подержаться.

— Ну, вот и славненько! Все познакомились! — «крякнула» Ольга, усаживаясь на середину стола. — Миша, а ты что ко мне мостишься? Давно не виделись? Пусти на своё место Германа, а сам — иди к Ращупкиной, пока она всех гостей не распугала!

Величественный Михаил, скрипя рассохшимся стулом, присаживается по левую руку от Германа. Поскотин в жутком замешательстве с надеждой глядит на друга, который, сидя напротив, благодушно обсасывает маслину. Уловив его встревоженный взгляд, Мочалин ласково подмигивает и, первым поднимает бокал. Когда у «Предводителя обезьян» бывало хорошее настроение, он мог без умолку нести околесицу до первых признаков мозгового паралича у своих слушателей. В этот вечер его настроение было отменным. Пока он рассыпался в комплиментах хозяйке, гостям и всему этому дому, его друг, как породистый пёс — парное мясо — вдыхал исходящий от соседки аромат «Пани Валевской». Он украдкой наблюдал за её подвижной мимикой, уверенными движения за столом; вслушивался в шуршание её накрахмаленной плиссированной юбки и вообще чувствовал себя бродягой, случайно зашедшим на чужую свадьбу.

— Короче, Вениамин, за кого пьём? — прервала распалившегося тамаду Ольга. — И, не дожидаясь ответа, резко поднялась. — Надюша, милая, за тебя! Дай тебе Бог огромного счастья и покладистого мужа!

Красавец Михаил ритмичными движениями челюсти перемалывал тощую курицу, запивая дичь красным вином. «Да-а-а, — мысленно восхитился своим соседом опечаленный Герман, — породистый мужик, нечего сказать! Такого разве что кувалдой можно успокоить!» Внезапно Ольгин муж отставил птицу, вытер губы и взглянул на него.

— Ты с которой тут будешь?

— Не понял, — ошалело выкатив глаза, ответил Поскотин.

— Которая здесь твоя?

— Наверное, эта… Ращупкина, а что?

— Не повезло! Брось её, брось, говорю, пока до греха не довела. Хочешь, познакомлю тебя с Вероникой. Та, хотя и резковата, но если в душу пустит — твоя соловьями запоёт.

— Спасибо на добром слове. Только эта Вероника на прошлой неделе за один час всю мою душу на изнанку вывернула!

Михаил рассмеялся и, похлопав Германа по плечу, доверительно сообщил:

— Нравишься ты мне. Зря Ольга на тебя напраслину возводит, будто никчёмный ты, да и работа у тебя не из престижных.

Сосед горестно вздохнул, пытаясь увильнуть от содержательного разговора.

— Так где, говоришь, работаешь? — снова навис над ним породистый Михаил.

— Там! — неопределённо махнул рукой Поскотин.

— Ясно. В «ящике», значит. Ну, стало быть, при хорошем окладе.

Герман сокрушённо развёл руками.

— Что, и у вас не платят? Куда страна катится, если и на оборонку денег не хватает?.. А должность какая?

— Мэ-Нэ-Эс.

— Да как ты только выживаешь?! Сейчас любой дворник больше получает!.. Может, диссертацию пишешь, или сразу в руководство метишь?

— Пишу помаленьку…

— Э-э-эх! До чего народ непрактичный пошёл! А, может, к нам на завод пойдёшь? В механике что-нибудь понимаешь?

Герман, которому стало до слёз жалко себя, неопределённо покрутил головой.

— Милый ты мой, — совсем расчувствовался Михаил, — что же ты с собой делаешь?! Хоть усыновляй тебя! Пойми, для таких, как ты, и Ращупкина за королеву сойдёт… Нельзя, друг, расслабляться, честное слово! Возьми себя в руки, соберись с мыслями, выбери цель и вперёд!.. — Михаил выразительно вытер губы и продолжил, — Возьмём, к примеру, меня. В институте из троек не вылазил, а сейчас — ведущий инженер крупного завода!

Поскотин с искренней завистью посмотрел на него.

— И не надо… не надо мне завидовать, — словно прочтя его мысли, продолжил сосед. — Время ты, конечно, упустил, но ничего, пойдёшь к нам в ОРС. Начнёшь с учётчика, потом дорастешь до товароведа, а там, глядишь, и женщины к тебе потянутся! Пойми, друг, нынче им всякие там учёные ни к чему. Будешь при деньгах — любая замуж пойдёт. Да, кстати, сколько ты сейчас получаешь? Рублей сто двадцать?

— Больше. Сто тридцать пять и премиальные.

— Не густо… Даже для холостяка… Коммунист?

— Кто, я? Да нет, не берут таких…

— Верно, интеллигенции дорога в партию заказана. Но, пойми, без этого сегодня карьеру не сделать! Надо непременно вступать! В таком случае придётся начать с литейного цеха. Поработаешь годика полтора, а когда в кандидаты примут, можно и в ОРС переходить. Доступно?

— Угу.

— Тогда запиши мой телефон.

— Спасибо, не надо, я его знаю!

Герман до боли прикусил язык, ощущая кислый вкус провала, но его сосед даже ухом не повёл. Растроганный собственным благородством, Михаил ни мало не отреагировал на ошибку нового друга и даже снисходительно потряс его за плечо.

— Ну, всё, я должен идти, — решительно заявил он, встав из-за стола, — сегодня по «ящику» игра «Спартака» и «ЦСКА». Пропускать никак нельзя, да и пиво в холодильнике дожидается. Если хочешь, можешь составить компанию.

— Спасибо, я бы с удовольствием, да мне ещё в библиотеку.

— Брось, пустое это дело! Расслабься, книжки — не пиво, от времени не портятся. Да что я тебя уговариваю! Поступай, как хочешь. А пока посиди ещё часок с девочками!.. Эй, Ольга, пригляди тут за моим новым другом, обласкай, как можешь. Совсем человек потерялся.

Растроганный Герман пошёл провожать благодетеля, на ходу строя планы карьерного роста на заводе. И лишь закрыв за ним дверь, он позволил себе выйти из роли.

Возвращаясь к друзьям, он вдруг подумал, — какие адовы муки испытывают артисты, каждый день перевоплощаясь в разных героев. «Не всякий разведчик способен на это», — размышлял он, направляясь на кухню и доставая на ходу сигареты. Подобно артисту ему захотелось уйти на антракт и перевести дух. На кухне было темно. Ароматы окурков в соусе «Бешамель» забивали запах потравы для тараканов и, сливаясь с морозным воздухом, льющимся из открытой форточки, рождали ощущение домашнего уюта. На полу в окружении куриных костей пировал хозяйский кот, вспыхивая жёлтыми огоньками глаз, отражающих свет от мозаики окон соседнего дома. От первой затяжки болгарская сигарета с лёгким потрескиванием вспыхнула искрами, пахну?ла ароматом сорных трав, и через минуту принесла успокоение душе уставшего «артиста».

Слияние миров

Герман ощущал, что, если вовремя не остановить своё вторжение в чужой мир, это обернётся неизбежным слиянием с ним. «Пора уходить!» — подумал он, затягиваясь фильтром. На его надсадный кашель в кухню вошла Ольга. Представитель чужого мира выждала, пока он справится с дыханием и вытрет слёзы, после чего впилась в него глазами и неожиданно напала:

— Кто тебя просил лезть в мою семью?! Зачем ты втирался в доверие к мужу?!

Поскотин безмолвствовал, с интересом, будто впервые, разглядывая агрессивную женщину.

— Что молчишь?! Чего ты добиваешься?!

— Ничего, — спокойно ответил молодой человек, доставая вторую сигарету.

Ему, наконец, удалось обрести чувство безразличия ко всему, что в данный момент его окружало. Он с лёгкой улыбкой посмотрел на Ольгу, потом погладил кота, который, подняв хвост и трясясь всем телом, тёрся о его ногу.

— Герман!!!

— Да?

— Это ты?.. Я опять тебя не чувствую…

— Я…

Ольга вдруг сникла, опустила глаза, затем вновь их подняла и коснулась его руки.

— Не уходи… Слышишь?

Герман молчал. Новый мир, круша барьер напускного безразличия, уже вторгался в его собственный. Он судорожно ловил сладковатый аромат её волос, чуть терпкий, подправленный духами запах взволнованного тела и вдруг начал понимать, что отныне всё это может принадлежать ему!

— Хорошо, — с трудом отстраняясь от собственных мыслей, произнёс он, — я останусь… Пойдём дружить дальше… Хотя в дружбу мужчин и женщин я не верю. Это заразная болезнь, а не дружба.

— Согласна… Будем считать, что мы прихворнули. Пройдёт. Всё проходит… болезнь тоже!

Последние слова она произнесла, приблизив своё лицо к нему, так что молодой человек ощутил её дыхание, от которого его ещё недавно трезвый рассудок начал увядать. Ольга внезапно отстранилась, последний раз коснулась пальцами его руки и ушла в комнату, в которой Ерофей в окружении поклонниц настраивал гитару.

«Ботиночки дырявые, от сырости дрожу и пальцами корявыми узоры вывожу!» — зашёлся личный бард Альбины.

— Ой, Клячкин! — завопила забытая всеми Наталья, — я его обожаю!

Герман, опасаясь второго пришествия этого примитивного создания, поспешил присоединиться к клубу самодеятельной песни. Он никогда не любил бардов, ещё в институте сторонился массовых туристических слётов, на которых прыщавые очкарики со своими неряшливыми подружками, взявшись за руки, камлали у костра под дребезжание разбитых гитар. Многочисленные фанаты самодеятельной песни казались ему сектой неудачников, поклонявшихся какому-то плешивому богу тоски и уныния. Их объединяло отсутствие юмора и непоколебимая вера в торжество добродетели.

— Какая забавная песня, не правда ли? — обратилась к нему жена Ерофея.

— Я в бардах ничего не понимаю, — сознался Герман. — Я, если так можно выразиться, испорчен классической музыкой.

— Боже, как я вас понимаю! — воскликнула Альбина. — Вы себе не представляете, я, как дурочка, два года упражнялась на рояле!

— А я, целых десять — на скрипке.

— Что вы мне говорите?! Не может быть! Ерофеюшка, солнышко моё, а ну, быстро оставь гитарочку и послушай сюда! Ты не поверишь! Наш друг играет на скрипке! Надюша, голубушка, у нас не найдётся какой-нибудь скрипочки?!

— Не надо никакой самодеятельности! — решительно возразил Поскотин, опасаясь, что в доме воспитателя детского сада может отыскаться какая-нибудь «завалящая скрипочка». — Давайте лучше танцевать!

«Белый танец! Белый танец!» — развила его идею несчастная Натали? в последней надежде обрести благосклонность мужчин. Она даже побежала выключать верхний свет, но этот опрометчивый шаг стоил ей потери партнёра. В наступившей полутьме наперерез хрупкой девушке выдвинулась Альбина. Она по-хозяйски прильнула к Поскотину и, забросив ему на плечи свои тяжёлые руки, повела бёдрами. Вихляя ими с педантичностью метронома, женщина поволокла упирающегося майора в темноту комнаты. Проплывая мимо вяло переступающих на одном месте Ольги и Ерофея, Герман отчаянно строил гримасы, подавая сигналы бедствия. Встречные пары отвечали улыбками сочувствия, как это обычно делают прохожие, глядя на упирающегося ребёнка, которого мама пытается затащить в магазин готового платья. Альбина, угрожающе потея, быстро добилась от своего партнёра покорности. Он даже согласился на предложение встретить Новый Год в её квартире, куда расчётливая женщина уже позвала Ольгу.

Вежливый Поскотин по очереди танцевал со всеми дамами, и дважды — с готовой расплакаться Натали?. Наконец, он позволил себе пригласить Ольгу. Больше он её не отпускал. Молодые люди неожиданно для самих себя как-то по-детски потянулись друг к другу, будто одноклассники, впервые ощутившие зов пробуждающейся плоти. Они весело щебетали, легко и задорно танцевали, наперебой произносили тосты, шутили и от души смеялись. Вскоре парочка ощутила перемену в настроении своих друзей. Герман и Ольга, взявшись за руки и тяжело дыша после очередного быстрого танца, стояли напротив дивана, на котором сидели испуганные гости. Хозяйка, прижав ладони к губам, с ужасом смотрела на подругу.

— Ольга! Что с тобой? — не отнимая рук от лица, в полной тишине произнесла Надежда. — А как же Миша?

Радостное свечение, исходившее от молодых, погасло. Так случается у влюблённых подростков, которые, задержавшись на вечернем сеансе, встречают у дома перепуганных родителей. Руки разжались. Герман отступил в тень серванта, а Ольга устало опустилась на диван.

— Ничего не случилось, Надюша… Ничего. Просто вспомнила молодость… Всё нормально…

— Надеюсь, — с оттенком недоверия ответила подруга.

Неловкость длилась недолго. В комнату вошла средних лет женщина в верхней зимней одежде. «Надежда, почему дверь не заперта?» — спросила она, поздоровавшись с компанией. Хозяйка квартиры, бросившись к матери, быстро защебетала, помогая ей снять пальто и усаживая за стол. Немного поворчав, её мать присела к столу. Вскоре подали чай. Эмоции постепенно приходили в норму, и молодёжь стала откланиваться. Поскотин, договорившись с Мочалиным пересечься на остановке, вызвался проводить Ольгу.

Улица встретила их искрящимися сугробами и вечерними звуками московской окраины. Герман и Ольга бесцельно бродили по тропинкам, заглядывали в запорошенные снегом школьные дворы и, дурачась, толкали друг друга. Их поведение ничем не отличалось от любовных игр десятков других пар, гуляющих в эту зимнюю ночь по «намоленным» вечными чувствами тропинкам. Итогом их недолгого блуждания стал единственный поцелуй, который они подарили друг другу в надежде никогда его не повторять. Двое, мужчина и женщина, стояли совершенно ошарашенные собственным поступком, словно предчувствуя неминуемую расплату за разгорающийся на холодном ветру огонь запоздалой любви.

На остановке Поскотина ожидал околевающий от холода Вениамин, который не замедлил высказать ему свои претензии и за опоздание, и за адюльтер, и даже за несвоевременный приход Надиной мамы, которая, вовремя уловив в глазах оставшихся вдвоём молодых людей греховные помыслы, решила заночевать у своей дочери. Германа покоробило непривычное слово «адюльтер». Обмениваясь колкими «любезностями», друзья запрыгнули в подошедший троллейбус и, подъезжая к остановке со стоящим вдалеке служебным автобусом, разругались окончательно. Смешавшись с сослуживцами, они демонстративно зашли в салон через разные двери. Веник сел впереди со старостой группы Сашей Намёткиным и тут же принялся обсуждать с ним отмену военного положения в Польше, а его друг молча занял место на заднем сиденье рядом с Петей Царёвым. Бывший комсомольский вожак, оправившийся от страхов за свою карьеру после инцидента на сборах, читал статью закрытого ТАССовского сборника об испытаниях самого большого в мире самолёта «Руслан». Дочитав до середины, Царёв не выдержал и, тряся в руках брошюрой, обрушил на соседа бурю восторженных эмоций.

— Ты представляешь, старик, 170 тонн берёт на борт! Какая махина! — орал он на ухо соседу, пытаясь перекричать шум двигателя львовского автобуса. — Это же вес нашего стратегического бомбардировщика Ту-160! В него могут войти десять автобусов, битком набитых разведчиками, или… или три динозавра с детёнышами!

Герман, которому романтическое похмелье мешало вступать в полемику, решил отделаться вежливым уточнением, в котором он довел количество динозавров до четырёх.

— Ты так считаешь? — серьёзно переспросил Петя, повернувшись к нему всем корпусом и теребя фельдфебельские усы.

— Разве только без детёнышей, но тогда ещё пару птеродактилей влезет…

Пётр, наконец, осознал, что его сосед не расположен к общению и попытался развить его шутливое замечание.

— Кстати, птеродактили, как доказала наука, летать не могли!

— То есть как так?! — заглотил наживку собеседник. — Я в энциклопедии читал…

— Мало ли что и где напишут. Помнишь, лет двадцать назад писали, будто мы сейчас должны жить при Коммунизме… Улавливаешь? — Царёв сделал паузу, наблюдая, как его сослуживец расстаётся с тяготившими его мыслями. — У нас в Рижском институте гражданской авиации один доцент рассчитал подъёмную силу птеродактиля. Оказалось, что он такой же летун, как я — балерина!

Поскотин, взглянув на тучную фигуру соседа, рассмеялся, после чего с радостью отдался общению с товарищем. Они ещё веселились, когда двери автобуса с шипением открылись и будущие разведчики высыпали на площадку перед КПП. Подавая пропуск вооружённому охраннику, Герман ощутил, как лёгкая снежинка припала к его лицу и тут же растаяла, скатившись холодной каплей на губы. Он вдруг отчётливо ощутил вкус недавнего поцелуя. Ощущение, которое, словно широкая метла — осенние листья, смахнуло на обочину всю шелуху из древних рептилий, достижений отечественной авиации и даже карьеры. Он был влюблён. Влюблён безнадёжно и глупо, как это бывает только раз в жизни.

Основной инстинкт и карьера

Поскотин был в смятении. Нельзя сказать, что он был счастлив в браке, но и несчастным мужем себя не считал. Свалившаяся на него любовь с лёгкостью стенобитного орудия разбила тщательно отштукатуренный им фасад семейного гнезда.

Не без сладострастного трепета вступил в романтические отношения молодой инженер-лейтенант, когда однажды семь лет назад он познакомился с симпатичной стройной брюнеткой в гостях у сослуживца. Старший лейтенант Горностаев, сын генерала ГРУ легко и непринуждённо занял должность инженера по вычислительным устройствам штаба армии ПВО, на которой почти полгода служил Герман. С самого начала было понятно, что это «тёплое место» досталось молодому выпускнику института не по сану. Штаб нуждался во внештатном художнике, а бывший «физтеховец», легко владевший плакатным пером и кистью, как никто, подходил для штабной работы. Однако, стоило на горизонте появиться, столичному генеральскому сыну, и армейское руководство мгновенно отдало предпочтение отпрыску славной военной династии, предложив выпускнику «Физтеха» перевестись на запасной командный пункт того же штаба, расположенный в полусотне километров от города. В качестве утешения кадровики обещали офицеру-двухгодичнику вернуть его на место сразу после зачисления старшего лейтенанта Горностаева в разведакадемию Генштаба. Герман за должность не держался, поэтому, посчитав себя свободным от навязанной ему обязанности ответственного за наглядную агитацию, сначала с головой окунулся в будни армейской жизни, а чуть позже попытался эту жизнь разнообразить.

Вскоре, в снимаемом на двоих номере захолустной гостиницы была организована студия, где молодой лейтенант в свободное от работы время предавался художественному творчеству, штампуя под лёгкую музыку полотна на темы песен «Битлз» и зарубежных рок-опер. Буквально через месяц на огонёк к самодеятельному художнику потянулись офицеры командного пункта, после чего его комната превратилась в неофициальный офицерский клуб. В тумане табачного дыма стирались грани между младшими и старшими офицерами. Разнозвёздное воинство, расстегнув вороты форменных рубах, захлёбывалось в творческих порывах и крепком алкоголе. Гремели нестройные хоры, разгорячённые тела качались в такт советского музыкального андеграунда, повизгивали уязвлённые игривыми щипками женщины и суровело лицо замполита в тщетных поисках проявлений социалистического реализма.

Через месяц после открытия офицерский клуб посетил Сергей Горностаев, сопровождавший штабных офицеров с инспекционной поездкой на ЗКП. Генеральский сын по достоинству оценил творческую атмосферу офицерского собрания и, на прощание, вручив его устроителю журнал «Плейбой», пригласил к себе в гости. Герман, которого всегда интересовал вопрос — какая она, советская элита — дважды имел честь отобедать в семье генеральского отпрыска.

В целом состоянием элиты он остался доволен: Сергей и его жена Зинаида были яркими и образованными людьми. Зина, или Зыха, как называл её муж, владела секретами китайской кухни, содержала дом в чистоте, а мужа — в ухоженном виде. Оба легко поддерживали светскую беседу, извинялись перед гостями, когда начинали лёгкую перебранку на французском и при всяком удобном случае помогали одиноким визитёрам обрести пару.

В обществе четы Горностаевых молодой лейтенант чувствовал себя земским акушером, приглашённым к министру здравоохранения на именины. Порода и экстерьер хозяев принуждали провинциальных гостей поджимать хвосты и впитывать шарм посланцев столичной богемы. Он, как мог, сопротивлялся обаянию молодой четы и уже был готов расторгнуть приятельские отношения, как случилось непредвиденное. Герман пнул трамвай! Пнул так сильно, что повредил надкостницу и попал в госпиталь. Всё было банально просто и не предвещало ничего плохого. Он ждал на остановке трамвай. Стояла декабрьская оттепель и молодой офицер, облаченный в нарушении Устава в парадную шинель поверх полевой формы, семенил озябшими ногами, стянутыми юфтевыми сапогами. Полуармейский щёголь спешил в консерваторию, в которой он состоял членом нелегального студенческого кружка. Подпольщики изучали современную музыкальную культуру от Кшиштофа Пендерецкого и Альфреда Шнитке до Эндрю Ллойда Уэббера. Герман терпеть не мог Пендерецкого, а также был солидарен с цензурой, изгонявшей Шнитке со всех музыкальных подмостков. Однако сама среда музыкального андеграунда ему определённо нравилась, особенно женская её половина, которая с запозданием на десятилетие с головой окунулась в распадающееся движение хиппи. Девочки в консерватории мечтали о свободной любви и каждый вечер её находили, изредка — в объятиях коварного офицера, который эпатировал молоденьких муз своим молодцеватым видом, скрипучей портупеей и запахом мыла «Садко», которое источало его казённое нижнее бельё. Так вот Герман ждал трамвай и, когда он подошёл, лейтенант банально поскользнулся, выбросив правую ногу под платформу трамвая. Боль, кровь в сапоге, неотложка и, наконец, белоснежная палата. Надежды провести Новый Год на капустнике в консерватории рухнули. Выбор был невелик и травмированный лейтенант, прихрамывая и, неуклюже орудуя ортопедической тростью, прибыл в новогодний вечер в гостеприимный дом Горностаевых.

Пили много, было скучно. Говорили о сексе и Голливуде. Зинаида усадила на его колени свою подругу Таню. Гость ойкнул, возбудился, но виду не подал. Татьяна была хрупка, изящна и постоянно жаловалась на нездоровье. Так завязался лёгкий зимний роман. До Рождества новоиспечённая пара, побродив по выставкам и музеям, обменявшись адресами, тихо рассталась.

Герман, обретя уверенность в прямохождении, вернулся в свой заснеженный военный городок и до мартовских праздников окучивал заезжую студентку Театрального института, проходившую практику в доме культуры соседнего села. С первой капелью практикантка вернулась в город, а молодой повеса, лишённый женского внимания, ударился в поэзию, ежедневно выдавая на гора пару-тройку стихов в незамысловатых рифмах. Один из стишков он переписал в открытку и отправил предмету новогоднего увлечения. Через неделю по закрытому каналу связи ему позвонил Горностаев с предложением послушать последний альбом Дэвида Боуи «Даймонд догз» у него дома. Герман Боуи не любил, разве что единственную его песню «Жизнь на Марсе», но от предложения не отказался. Не отказался, хотя, не без основания подозревал, что коварная Зыха вновь задумала свести его с очередной незамужней подругой.

Как оказалось, подруга была та же. Под «Рябину на коньяке» и Дэвида Боуи молодой офицер совершенно расклеился и согласился провести выходной на даче у Татьяны, где всё случилось так, как должно было случиться в разгар весны. Через месяц Татьяна торжественно объявила о своей беременности, а через неделю, выйдя из запоя, Герман решительно ответил «Да!» После этого «Да» вся романтика схлынула, будто подхваченная потоком канализации серых будней. Сыграли свадьбу. Молодая семья жила дружно. Её сплочённость цементировалась массой бытовых проблем, которые непреодолимым частоколом вставали на жизненном пути у каждого, кто решил связать себя узами брака.

Появление первенца крайне озадачило молодого отца, который никак не мог постичь умом мимолётную связь на даче и появление розового беззащитного комочка. Тем не менее, он с присущей ему энергией принялся обустраивать семейное гнездо; сначала в коммуналке, принадлежавшей родителям Татьяны, потом — в двухкомнатной квартире, полученной по возвращению из Афганистана и, наконец, — в съёмном жилье на окраине Москвы.

Супруги вели праведный образ жизни: по утрам пили морковный сок, вечерами совершали моцион, толкая впереди себя коляску с первенцем. Незаметно отец привязался к сыну и чувствовал себя вполне счастливым. Татьяна окончила институт и распределилась на авиационный завод. В доме появился достаток. Друзья стали ему завидовать и реже приглашать в гости. По утрам Герман смотрел на одевающуюся Татьяну и с запозданием сожалел о том, что вчера вечером поленился воспользоваться её доступностью, а, вернувшись с работы, вновь ложился на диван с книгой или сканировал эфир транзисторным приёмником, прорываясь сквозь глушилки в поисках «вражьих голосов». Он чувствовал себя гинекологом, наблюдающим за молодым здоровым женским организмом. Их отношения были лишены страсти, однако исполнены той любви, что испытывают супруги, вышедшие на пенсию и живущие на шести сотках садово-огородного товарищества.

Поскотин невольно сравнивал свои чувства к Ольге с теми, что он испытывал к Татьяне. Любовь к эпатажной воспитательнице детского сада стучала в висках, упоительным дурманом растекалась по всему организму и вытесняла все остальные прелести жизни. Подобного взлёта души он не испытывал ни на концертах в Консерватории, ни в кафе на Новом Арбате, когда в трепетных предчувствиях сдувал пену с пивной кружки. «Любовь — это болезнь, — размышлял Герман, — и, как всякая болезнь, приходит и уходит, и нет разницы — сгораешь ли ты или тихо тлеешь. Конец один: омут быта, постель на двоих, детский горшок, утренний кофе и щемящая досада, когда тебе нечем ответить на улыбку проходящей мимо женщины».

Арктика с Антарктикой

Вечером следующего дня Герман, глядя в зеркало, торжественно поклялся вытравить из себя нечаянные чувства и оградить душу перед угрозой любовной заразы. Он хмуро смотрел на своё отражение, жмурился, пытаясь имитировать радость от скорого приезда жены, натужно улыбался и шёпотом повторял слова приветствия, которые произнесёт при встрече с ней на вокзале.

— Ты что там бормочешь? — прервал его аутотренинг сосед Дятлов.

— Повторяю узловые моменты правового положения Антарктики, — буркнул сосед.

— А зачем в зеркало смотришь?

— Хочу воочию убедиться в том, что я полный кретин, поскольку трачу время на эту бессмыслицу.

— Ты прав, дорогой Джаво?д: и мы идиоты, и начальство наше не лучше.

Герман покорно согласился, упал на кровать, зажёг стоящий рядом светильник и со вздохом открыл толстый том учебного пособия.

С приближением новогодних праздников слушатели Института заметно выдохлись. Интенсивность занятий превышала всё, с чем они сталкивались, обучаясь в гражданских вузах. Помимо гуманитарных предметов офицерам приходилось осваивать около десятка спецдисциплин, включая разведку, контрразведку и специальную технику. Больше всего физических и душевных сил уходило на изучение иностранных языков. До глубокой ночи во всём здании не гас свет. Постояльцы общежития в вечерние часы как тараканы разбредались по всем свободным аудиториям и возвращались в свои кельи зачастую далеко за полночь.

Поскотин лежал на кровати и в третий раз пытался осилить главу «Международно-правовой режим Антарктики» из учебника по международному праву. «Антарктика — район земного шара, расположенный вокруг Южного полюса, — бубнил он себе под нос. — Площадь Антарктики составляет примерно десять процентов площади планеты Земля». Прошелестела первая прочитанная страница. На прикроватном столике «пискнули» настольные часы «Сейко», купленные им перед отъездом из Афганистана. Полночь. Герман зажмурился и попытался вызвать воспоминания недавней войны. Тщетно. Всё, что было таким реальным какие-то полтора года назад, теперь казалось чьей-то чужой жизнью, к которой он не имел никакого отношения.

Одуревший от зубрёжки слушатель снова взял в руки учебник. «В связи с этим правительство СССР нотой от 24 января 1939 г. сообщило норвежскому правительству о непризнании законного характера этой акции…» «К чему бы это?» — тихо взвыл измождённый слушатель. Он в который раз ничего не мог вспомнить из ранее прочитанного. Начать сначала? «Антарктика — район земного шара, расположенный… Да пошла она к чёртовой матери!» — во весь голос завопил он, захлопывая учебник.

От его стенаний пробудился заснувший было Дятлов.

— Ты что разошёлся? — мрачно поинтересовался он.

— Я в Антарктике застрял!

— Плюнь на неё, Живот, давай, пока не уснули, повторим «Правовое регулирование международных воздушных сообщений».

— Шурик! — горячо зашептал вскочивший с кровати Герман, — Шурик, на кой чёрт нам в Афганистане сдался правовой режим Антарктики вместе с международными перелётами?!

— Ты Гера не горячись. Вот построят афганцы с нашей помощью социализм, установят дипломатические отношения с Антарктидой, а там, глядишь, и международные авиалинии откроют…

— С кем дипломатические отношения, — с пингвинами?! — взвыл взбешённый сосед, швыряя учебник на край кровати.

— Да зачем же… С правительством Антарктики.

Сосед затрясся в нервном припадке.

— Гера, ты бы поаккуратней?

— Что поаккуратней? — выходя из нервного смеха, спросил изнемогающий Герман.

— Поди, не слышал? У французов в группе один из молодых уже кукарекать начал. Второй день в изоляторе лежит.

— Шурик, я скоро лаять начну… Или кусаться! Я не в силах читать всю эту чушь. Впервые в жизни голову от учебников оторвать не могу, а в голове — пусто как в бочке!

— Понимаю. Терпи! Если невтерпёж — выпей!

— Ты не поверишь, как хочется выпить!

— Тогда чего ждать, пошли к пограничникам!

Офицеры-пограничники ещё не ложились. Виктор Скоблинцев и Николай Гранатов увлечённо играли в шахматы.

— Бог в помощь! — с порога приветствовал игроков Дятлов, — выпить найдётся?

— С «залётчиками» не пьём! — не отрывая взгляда от доски, ответил Скоблинцев.

Дятлов немного потоптался у порога и со словами «не в добрый час» повернулся к дверям.

— Постой, — смягчился Виктор, — Давай, «пиджаки», к столу, сыграем команда на команду.

— А нальёте?

Ответом стал звон стаканов и глухой стук расставляемых на доске шахматных фигур.

— Ты, Шурик, иди к Николаю, а твой Джаво?д пускай мне помогает! — распорядился Скоблинцев.

— Витя, я в шахматы не играю, — признался Герман. — Вот если Кубик Рубика сложить…

— Не надо нам никакого Рубика! Для войны стратегическое мышление развивать надо. Ты же будущий советник, играть не играешь, так хоть подсказывай!

Полуночники погрузились в игру. Через какие-то пять минут команда Дятлова-Гранатова наголову разгромила противников. Скоблинцев взорвался.

— «Живот», «чмо» ты болотное! Неужели не видел, — у меня проходной ферзь стоял на b2. Ещё ход и мы бы его короля в угол загнали! А ты не дал коню выйти с линии удара. Всё орал «слоном ходи, слоном ходи!» Где теперь твой слон? Ты что, не видел — где он ладью держал?!

— Я же тебе говорил, что в шахматы не играю!

— Все вы отличники такие! С виду умные, а как до дела дойдёт — дураки-дураками!.. Что ты на меня таращишься? У нас на курсе ты да Терентьев в «букварях» ходите. Что ни задают, — всё учите! Из-за таких, как вы, наша жизнь наперекосяк идёт. Ты только посмотри кругом! В стране бардак, работать никто не хочет! Всякая вещь в руках разваливается. Даже в Афгане — кому скажи — третий год воюем, а до победы — как до Луны!

— Ты закончил? — мрачно спросил Поскотин. — Причём тут я и Афганистан?

— А притом, что ты для военного дела человек бесполезный!

Герман молча проглотил обиду. В глубине души он и сам не понимал, что он там делал в Афганистане. Да, терпел лишения, да, убивал, не так много, как другие, но всё-таки… Между тем Скоблинцев всё больше распалялся.

— …давно надо было этих аборигенов напалмом залить, да так, чтобы все горы лысыми стали! А им, понимаешь, заводы строят, больницы, школы с буфетами. В сорок пятом мы всю Европу накрыли, как бык овцу, а сегодня с кучкой басмачей справиться не можем!

Поскотин побледнел и весь сжался. Возникла неловкая пауза, которую размочил пришедший в себя Дятлов.

— Витёк, не горячись, давай вернёмся к этому разговору, когда каждый своё отслужит. А то среди нас пока только Джаво?д порох успел понюхать…

— Ладно, погорячился, — признался Виктор. — Только и мы на заставах не по одному рожку в перестрелках с нарушителями выпустили.

— Нет не ладно! — вдруг вспыхнул Герман. — Говоришь, умники тебе мешают? Нет, дорогой, такая серость как ты, палки в колёса вставляют. Живёте одними штампами да уставами. Именно эта серость составляет программы обучения в Институте. Можно ли назвать умным человека, который заставляет нас, будущих афганских советников изучать тактику агентурного проникновения в Комитет военного планирования НАТО? Кому из нас пригодится знание функциональных обязанности генсека ООН? Почему в плане подготовки нет лекций по Исламу, восточной психологии, или культуре? Всё это от большого ума?

— Вот ты завтра и задай эти вопросы на лекции, — парировал Скоблинцев.

— А почему я?

— Потому что тебе больше всех надо. Потому, что для тебя учёба — ступень в карьере, а для нас — заслуженный отдых после скитаний между погранзаставами Памира, Земли Франца-Иосифа и острова Ратманова. А твой Афганистан для нас ничем не хуже родного Мургабского отряда!

— Это как сказать, Витя! Я даже не уверен, что нас готовят для Афганистана, — подозрительно миролюбиво ответил Герман. — Ты никогда не задумывался, зачем мы вместо языка дари? понятного любому афганцу, изучаем персидский язык, который отличается от него как русский от западноукраинского? Так что с нашим фарси? там поначалу делать будет нечего, да к тому же вся их военная лексика — вообще на пушту?!

Скоблинцев, не ожидая подвоха, уставился на ночного гостя, а того уже несло.

— Это всё, как я понимаю, дальний расчёт. Годик побьём баклуши в Кабуле, а потом на броне — в Тегеран! Ты же помнишь, как наши из «Зенита» чуть ли не год «балду гоняли», пока не пришёл приказ брать дворец Амина.

— Витёк, наш «Живот» тебе не всю правду рассказал, — вмешался Мочалин, незаметно вошедший в комнату. — «Живот» у нас — это голова! Ты думаешь, зачем я с парашютом прыгал, а теперь хинди учу? Не догадываешься? Я тебе так скажу. Пока вы с ним да Насе?ром Мешхед с Тебризом штурмовать будете, мы с Аликом Налимовым на броне уже будем в Дели входить! Афганистан нам и даром не нужен. Афганистан — это ворота в Индию, иных путей в эту страну для агрессора не существует.

— Мы не агрессоры! — парировал Скоблинцев.

— Пусть так, — невозмутимо ответил Веничка, — но Индия, как одинокая раскошная красавица, живущая в коммунальной квартире, всегда манила и манит своими прелестями всех изголодавшихся соседей-мужиков. И чтобы овладеть ею, соседям ничего не остаётся, как преодолеть этот загаженный коридор, который называют Афганистаном! Ведь ты не думаешь, что Политбюро, принимая решение о вводе войск, совершило ошибку?

— Не думаю!

— То-то и оно! Политбюро, как известно, у нас мудрое, а раз мудрое, значит конечная наша цель — Индия!

В комнате воцарилась тишина. Даже Герману, вознамерившемуся развести прямодушного пограничника, вдруг показалось, что в словах его друга кроется скрытая правда. Вениамин с чувством интеллектуального превосходства оглядел товарищей и, сделав театральную паузу, продолжил.

— А ещё говорят, что на будущий год якобы набирают группу для изучения иврита! Смекаете? Так что дело попахивает большой войной!

— Чума на оба ваших дома! Чтоб языки у обоих поотсыхали! — заволновался Виктор. — Мне твоя Индия с Бангладешем ни к чему, как бы!

— А ты о Родине подумал? — не унимался Веник, приняв величественную позу. — Ты своими военными мозгами только прикинь, если мы с Индией да Ираном не совладаем, то как прикажешь с Америкой тягаться?! И без советского Пакистана нам никуда! Тоже танками придётся раскатывать. Я даже украдкой подслушал, как наш Вазген полковнику Фикусову говорил, будто нам уже по два-три фальшивых паспорта выписали. Верно я говорю, Живот? Ты что молчишь?..

— Всё так, вроде…

— Да пошли вы оба! Балаболки дешёвые! А я совсем было уши развесил…

На этом слушатели, завершили дебаты на тему советской военной стратегии и разошлись по своим комнатам.

Судьбы разведчиков, Луна и крылатый символ

На утреннем семинаре по международным отношениям сонные участники ночного застолья сидели, нахохлившись, как снегири на морозе. С кафедры монотонно бубнил престарелый профессор, бывший разведчик-нелегал Владлен Меркурьевич Раздоров. Вся его богатая трудовая биография писалась в неприступных центрах разведывательных сообществ атлантического союза, где он провёл бурную молодость и был готов служить до последних седин, однако вмешался его величество случай. Владлен Меркурьевич на излёте карьеры увлёкся вдовствующей графиней Ч. Её женские чары вытравили из влюблённого полковника и законы конспирации, и даже чувство долга. Вдова уже готова была ответить взаимностью, как потерявший голову русский разведчик на одном из светских балов с криком «Ёж твою мать» набил физиономию теневому канцлеру казначейства, посмевшему встать на его пути. На следующий день, как писала газета «Монд», натовский штабист и одновременно — светские лев покончил жизнь самоубийством, бросившись в Темзу с моста Ватерлоо. Вскоре самоубийца был обнаружен в московском районе Ясенево, в штаб-квартире ПГУ КГБ СССР, где престарелый повеса был представлен к ордену Ленина, после чего откомандирован в разведывательный Институт.

На склоне лет полковник Раздоров стал педантом, завёл обширную картотеку, куда вносил всё, что казалось ему значительным и важным из прошлой или современной жизни. На занятия он неизменно приходил с типичным для акушера-надомника саквояжем, из которого во время лекции или семинара выуживал тонкие пожелтевшие картонки и зачитывал их содержимое перед благоговейно внимавшей ему публикой. Второй его страстью был поиск потаённого смысла в политических публикациях советских газет и журналов. Временами, отвлекаясь от темы, Раздоров как бы случайно акцентировал внимание слушателей на какой-либо незначительной смысловой детали из газетной публикации, которую путём манипулирования фактами и цифрами из своей картотеки возводил в ранг глобального явления мировой политики. Как правило, выводы из своего экспресс-анализа он излагал полушёпотом, высоко подняв указательный палец своей высохшей руки. В полной тишине поточной аудитории на волнах модуляции его старческого голоса всплывали такие факты, за публичное изложение которых любому советскому гражданину грозила, как минимум, семидесятая статья Уголовного кодекса. Однако бывшему натовскому офицеру, учитывая его энциклопедические знания, прошлые заслуги, а также несомненный авторитет у молодых офицеров, всё сходило с рук.

Поскотин, заинтригованный наглядной демонстрацией искусства профессионального анализа, пытался освоить метод чтения «между строк», но всякий раз зашифрованные в газетных публикациях послания от него ускользали. Последний раз он дважды с карандашом в руках прочёл доклад Андропова на торжественном заседании по случаю шестидесятилетия образования СССР, но ничего, заслуживающего внимания, не обнаружил. Это было тем более досадно, что вечером того же дня, прослушивая на коротких волнах «вражьи голоса», он с завистью внимал западным аналитикам, которые разложив доклад по косточкам, выудили из него немало потаённой информации. «Вот сволочи!» — с досадой думал Герман, зарекаясь впредь читать в газетах что-нибудь помимо заголовков.

Между тем Владлен Меркурьевич раскрыл свой потрёпанный саквояж, извлёк из него картотеку, несколько журналов и постучал костяной указкой по кафедре. Поскотин с трудом расцепил опухшие веки и уставился на профессора, который, сидя перед огромной картой мира, уже разминал свои рассохшиеся голосовые связки протяжным покашливанием. «Есть ли у товарищей офицеров вопросы по международно-правовому режиму Антарктики? — спросил старый полковник. — Если нет, переходим к новой теме. Пишите: „Международно-правовое положение Луны и других небесных тел“». Герман застонал. Сидящие по обе стороны Шурик и Виктор Скоблинцев нецензурно выругались. Рядом в тихом припадке забился Веничка.

Сопровождаемый вздохами и ехидными смешками слушателей, ветеран разведки дошёл до Соглашения о деятельности государств на планетах в пределах Солнечной системы. Когда же он, подробно прокомментировав все пункты соглашения, Герман помутился разумом и ехидно заржал. Владлен Меркурьевич остановился, одним пальцем поправил входящие в моду лекторские очки и уставился на смутьяна.

— Есть вопросы, молодой человек? — участливо спросил полковник.

Поскотин покорно встал и, со скорбным выражением лица уставился на профессора.

— Итак, я вас слушаю, товарищ…

— Поскотин… майор Поскотин. Разрешите вопрос?.. Когда я был в Афганистане, наши союзники между боями часто задавали мне один и тот же вопрос: когда, наконец, их страна сможет присоединиться к Соглашению по совместному использованию Луны и прочих планет?

В аудитории запахло скандалом.

— Гер, а Гер! — со всех сторон шипели доброжелатели, — ещё спроси, когда запустят афганского космонавта?.. Есть ли жизнь на Марсе?.. — неслось с другого конца, — Кто будет заниматься обустройством границ на Луне? — подначивали пограничники.

— Понимаю, товарищ майор… Изволите иронизировать?

— Да где уж, Владлен Меркурьевич! Мы, персоязычные, в этом Институте, как бы, подкидыши. И вся эта разведка, которой нас потчуют с утра до вечера и Антарктида вместе с Луной, также актуальны, как и вести из загробного мира. Вот если бы вы пояснили, каково было отношение Пророка Мухаммеда к освоению небесных светил?

— Самое непосредственное, молодой человек! — прервал его профессор. — Общеизвестно, что Пророк Мухаммед, да благословит его Аллах и да приветствует, первым использовал Луну в практических целях, для чего разломил сие небесное тело на две половины и продемонстрировал их сомневающимся курайшитам, дабы вовлечь их в веру в единого Бога, хвала Аллаху, Господу миров. Событие то именовано было «Шакку? — л-кама?р» и отмечено в священном Кур'ане, как вы, должно быть уже осведомлены…

Герман был повержен. От его критически-иронического тона не осталось и следа. Особенно его поразило безукоризненное арабское произношение и умение лектора изъясняться витиеватым восточным стилем. Посрамлённый резонёр медленно наливался краской и готов был провалиться сквозь землю.

— Знания лишними не бывают, не так ли, товарищ майор? — с лёгкой улыбкой спросил его бывалый разведчик.

— Так точно, товарищ полковник!

Владлен Меркурьевич недовольно поморщился. Он не любил, когда к нему обращались по званию.

— Полноте, товарищ Поскотин, надеюсь, у вас нет иных вопросов?

Слушатель-резонёр совсем стушевался, но постарался взять себя в руки и задал совсем уже нелепый вопрос:

— А наши когда на Луну полетят? А то американцы на своём «Ровере» чуть ли не половину её территории застолбили.

— Опасаетесь, что нашим космонавтам придётся путешествовать по ночному светилу с американскими визами?

— Что-то вроде того, Владлен Меркурьевич…

На удивление отступление от темы Раздоров встретил с заметным энтузиазмом. Он запустил свои длинные пальцы в картотеку, извлёк из неё две четвертушки листа, бегло просмотрел и сказал, обращаясь ко всем:

— Вопрос с приоритетом в освоении нашего естественного спутника, милостивые государи, остаётся открытым. Не всё так просто в этом подлунном мире. Постарайтесь перечитать всё, что относится к лунным экспедициям так, как я вас учил — между строк, сопоставляя все, ставшие вам известными факты. А в секретной библиотеке возьмите занятную книжку, — полковник опять скользнул взглядом по карточке и продолжил, — книжку под названием «We Never Went to the Moon», — произнёс он по-английски и тут же перевёл, — «Мы никогда не летали на Луну» Билла Кейзинга. Написана эта весьма интересная книга давно и, смею заметить, доставляет пытливому уму изрядное удовольствие…

— Так что, выходит… — воодушевился Герман, — выходит американцы?.. А что же наши учёные, правительство, ЦК, наконец?.. Могли бы решительно…

— Читайте, молодой человек! Читайте, и делайте собственные выводы… — перебил его ухмыляющийся профессор.

Поскотин садился на место почти героем. Друзья поощрительно подмигивали или закатывали глаза, демонстрируя своё одобрение виртуозно поставленным вопросам, а также дерзости, с которой их товарищ приоткрыл закулисье большой политики.

Последний учебный день завершал семинар по спецдисциплине. Тема семинара — «Разведка Министерства финансов США» — была тщательно разжёвана на прошлой лекции «сгоревшим» разведчиком подполковником Крыловым. Он был замечательным рассказчиком, толковым преподавателем и обаятельным человеком. Не менее интересной была и его биография. Крылов некоторое время назад служил под прикрытием журналиста при посольстве в Никарагуа. После года пребывания в стране, Крылова, по воле случая, занесло в соседний Гондурас, где он устроил охоту на агентов ЦРУ, наводнивших страну в период правления военной хунты. Достойный семьянин, спортсмен и заместитель парторга русской колонии, Крылов самозабвенно увлекался этнографией, что послужило причиной его сближения с вождём племени Толупан. Крылов даже начал изучать язык аборигенов хикаке. Польщённый вниманием вождь пообещал любознательному разведчику в качестве жеста доброй воли выдать за него свою дочь, красавицу Маноку. Получив санкцию Центра, разведчик согласился на фиктивный брак и сопутствующий обряд инициации, дабы стать «законным» супругом выпускницы Гарвардского университета, которая подозревалась в связях с американской разведкой. Во время мистического ритуала Крылов изрядно вкусил галлюциногенных грибов, приправленных маринованным кактусом пейотль. Когда же, сморённый трапезой и воскурением ароматических дымов, он, оторвавшись от плоти, отправился на экскурсию в мир древних индейских духов, родственники невесты нанесли на его обнажённое тело восхитительную татуировку, символизирующую несомненные мужские добродетели жениха. Только в гостинице пришедший в себя Крылов смог по достоинству оценить мастерство живописцев тату. На своей груди он обнаружил мрачного стилизованного грифона, на плечах — оскаленную морду росомахи в обрамлении орлиных перьев, а на спине — спаривающегося с подружкой бизона. И если всю эту живопись ещё можно было скрыть под одеждой, то задрапировать огромный фаллос на крыльях, украшающий его крепкую шею, не было никакой возможности. Прервав командировку, любитель-этнограф полгода выводил «наскальные рисунки», но до конца так и не смог от них избавиться. Стоило ему прийти в волнение или слегка выпить — а это увлечение у разведчика появилось после возвращения из Южной Америки — на багровеющей шее начинал проявляться зловещий символ мужского превосходства.

Сделав несколько замечаний по теме семинара, Крылов вызвал к доске старосту группы капитана Намёткина, который, уверенно раскрыв с марксистских позиций тему «Роль и место Федерального Резерва США в системе разведывательных сообществ», каким-то необъяснимым образом связал её с государственной монополией на вино-водочное производство в Советском Союзе. В ответ на попытку Крылова вернуть слушателя к обсуждаемой теме, Намёткин, который весь вчерашний вечер был занят проводами жены в родной Барнаул, сделал несколько решительных заявлений относительно превосходства отечественных крепких напитков над зарубежными аналогами. Подполковник Крылов, знавший толк в этих аналогах, уверенно «повёлся», встав на их защиту, и постепенно всё более и более увлекаясь, поведал слушателям об особенностях потребления продуктов возгонки тростниковых и кактусовых культур в Латинской Америке. Когда же он полностью овладел вниманием аудитории, и будущие разведчики узнали о сакральных значениях индейских напитков — «пульке» и «текилы», — на его багровеющей шее во всей красе расцвёл древний артефакт. Заворожённые слушатели наблюдали за появлением крылатого символа с суеверным ужасом африканских догонов, встречающих утренний восход Сириуса.

Мечтать не вредно

В пятницу, незадолго до обеда «Бермудский треугольник» выехал «в оперу». У касс Большого театра Вениамин, поторговавшись, сбыл билеты с рук за две цены. Немудрёный гешефт подви?г друзей взять такси, на котором они в приподнятом настроении отправились к Герману на снятую им квартиру.

«В Медведково!» — скомандовал Мочалин, пожилому водителю в кожаной восьмиклинке, вальяжно откидываясь на заднем сиденье. Звонко хрустнул обнуленный механический счетчик и машина тронулась. Путь был неблизким, а ветеран-шофёр бережно вёл свою «Волгу», строго придерживаясь правил дорожного движения. За окном хозяйничала редкая декабрьская оттепель. Низкое солнце с трудом прорывалось сквозь застывшие кляксы набухших от снежных зарядов облаков. Пассажиры в дремотной неге жмурились в его лучах, лениво перебрасываясь пустыми репликами. Веник, которого первым накрыло благодатным настроением, всё более увлекаясь, предался мечтам о светлом будущем.

— Приеду из командировки в отпуск — куплю видеомагнитофон! В следующем — музыкальный центр, а по возвращении — дачу!

Поскотин краем глаза уловил осуждающий взгляд, брошенный водителем через зеркало заднего вида, но Мочалина уже несло:

— Ещё кожаное пальто, себе и жене. Сыну — пуховик. Да, вот ещё: две дублёнки и… Что бы ещё придумать?

Водитель, наморщив лоб, нервно утопил прикуриватель и, дождавшись щелчка, припал к нему дешёвой «Примой». Веник, слегка утомлённый планированием, обернулся к друзьям, сидящим на заднем сиденье.

— А ты, Насе?р, как думаешь командировочные потратить?

Дятлов, глядя в окно, не сразу ответил:

— Да, вроде, всё то же: и пальто надо, и дублёнку, но сначала — лодку с мотором, польскую палатку и сруб для бани. Чуть не забыл — машину куплю… Тесть второй год в очереди стоит. Как с Афганистана вернусь, первыми на получение будем.

Водитель, пыхнув дымком, расслабил лоб и едва заметно кивнул. Наблюдательный пассажир, уловив предпочтения шофёра, решил продемонстрировать нарочитое презрение к стяжательству.

— А я куплю себе компьютер!

В глазах водителя мелькнуло недоумение.

— Ну, то есть, такой, типа «Зет-экс Спектрум»… О нём ещё в журналах писали.

В салоне «Волги» стало тихо. Пока Герман раздумывал, как исправить неловкость, словно побуждая его к продолжению, на приборной панели щёлкнул счётчик.

— А чем плохо? — начал оправдываться он.

— Ну, и что ты на нём собираешься подсчитывать? — с оттенком высокомерия спросил Веник. — Соотношение сданных в магазин молочных и винных бутылок в расчёте на одного члена семьи или корреляцию разбитой посуды с ростом критических дней у супруги в високосный год?

— Ничего ты, Веник, не понимаешь! — обиделся Германа. — Лет через пятьдесят в каждой семье будет по большому компьютеру, подключённому к цветному телевизору.

— Да я как бы не против, только объясни, зачем нужен компьютер в каждой семье, если в нашем Институте новейший вычислительный центр целыми днями стоит обесточенный?

Поборник информатизации не знал, что ответить. Он верил в прогресс, но зачем нужен компьютер в семье, — представить не мог.

— Если прикупить на барахолке «е-эсовский» принтер «Консул», можно даже письма распечатывать, — наконец, нашёлся он, но встретив недоумённые взгляды трёх мужчин, окончательно смутился и в раздражении добавил.

— Ладно, хватит пустых мечтаний! Сперва заработать надо, а потом думать, как эти деньги тратить.

— А что, у нас есть варианты? — хихикнул Веник. — Даже с нашей зарплатой на цветной телевизор три месяца копить надо!

Но Герман не сдавался.

— Если человек талантлив, даже в условиях развитого социализма можно относительно честно заработать.

— Вот именно: относительно!.. — не унимался Вениамин, но его друг уже спешил воспоминаниями о прошлом скрасить впечатление от неудачного проникновения в будущее.

— Когда я оканчивал институт, — начал он, — мы с друзьями как раз раскручивали одну экономическую схему…

— Так-так, продолжай! — заинтересовался его сутулый друг, — авось что на будущее пригодится.

— Не исключаю, — согласился Поскотин, — только надо бы одну книгу медицинскую найти.

— Какую?

— Веник, не спеши, дай всё расскажу…

— Валяй! — ободрил его Дятлов, который устал напрягать мозги планами на будущее. И рассказчик, всё более воодушевляясь, начал повествование о последних днях учёбы в институте.

Медицинский казус

Всё началось с танцев в общежитии мединститута, куда в поисках симпатичных подружек случайно забрёл старый приятель Германа Сергей Фисенко. Сергей был добрым ма?лым и охотно откликался на клички «Лысый» и «Плешка», хотя обладал великолепной шевелюрой. Курчавый, коротко стриженый шатен, всегда улыбчивый, охочий до шуток и розыгрышей. Он пил, курил, беспробудно играл в карты и виртуозно матерился, но при этом учился блестяще. Большинство экзаменов сдавал досрочно и только на «отлично». Герман ему завидовал.

Танцы были в разгаре, когда Сергея прихватило, да так, что ему пришлось надолго задержаться в туалете. Будучи любознательным от природы, он некоторое время увлечённо изучал надписи в своей кабинке, прислушиваясь к приглушённым аккордам группы «Лед Зеппелин». Вскоре его внимание привлёк объёмный медицинский фолиант, висевший на стене вместо обычных для подобных заведений четвертушек газетной бумаги. Вырвав наугад страницу, он приступил к чтению. Довольно скоро вынужденный затворник, забыв обо всём, углубился в дебри медицинской схоластики. В этих дебрях описывался реальный клинический случай, произошедший с неким молодым человеком, перенёсшим черепно-мозговую травму в теменной области. Семнадцатилетний подросток, вначале не придал значение пустячному, на его взгляд, случаю, но вскоре заметил, что на поражённом участке затылка начала развиваться опухоль, которая каким-то непостижимым образом трансформировалась в некое подобие пениса. Когда же пострадавший обратился к врачам, голову несчастного, словно одинокая пальма на безымянном острове, украшал средних размеров мужской половой орган.

Сергей снова и снова разглядывал фотографию юноши. Сомнений не оставалось — всё напечатанное в статье было научным фактом!

Через день на лекции по теоретической физике Фисенко излагал содержание статьи своим однокурсникам. Герман, которому его болтовня мешала сосредоточиться, недовольно ворчал.

— Дурак, ты Плешка! Пить надо было меньше! — пробурчал он, когда Сергей в очередной раз пытался доказать реальность загадочного феномена.

— Ей Богу, не вру, Гера, так и написано — хрен на затылке вырос!

Сверху зашипел Сашка Полищук, упёртый хохол с хрящеватым носом, узко посаженными глазами и щеголеватыми усами:

— Заткнитесь оба! На затылке не вырастет, только во лбу. Про это даже старый анекдот есть.

— Шурик, поверь! Чтоб тебе повезло, как тому парню!

— Эй, вы там, по центру, перестаньте шуметь! — прервал сцепившихся студентов доцент. — Что я вам говорил о следствиях соотношения Гейзенберга? Извольте повторить!

— Кто, я? — синхронно вырвалось у троих.

— Да, вы, товарищ Фисенко!

Лысый вскочил, и, не моргнув глазом, слово в слово повторил все соображения Гейзенберга.

— Ну, Плешка даёт! — восхищённо подумал Герман, стараясь записать в свой конспект слова товарища. — Как это ему удаётся! Сидит, болтает на лекции, а при этом успевает всё запомнить!

Герман, отложив ручку, восторженно окинул взглядом товарища. Сергей, неправильно истолковав внимание к себе, немедленно вернулся к волнующей его теме:

— А в конце ещё описано, как ему это безобразие под корень вырезали, даже пенька не осталось!

Герман вышел из себя.

— Ты заткнёшься со своим «многочленом»! Не бывает у природы излишков!

— Спорим?

— На бутылку!

— А я на две! — перегнувшись через скамью, предложил Сашка Полищук.

Уже вечером проигравшие доставали из портфеля три бутылки водки. Герман, всё ещё надеясь, что его просто надули, придирчиво изучал вырванный лист. Нет, всё на месте: фотографии с чёрным прямоугольником на глазах пациента, анамнез, диагноз. И номер страницы есть, и название в колонтитуле, и даже штамп библиотеки на семнадцатой странице. Не подкопаешься!

— Лысый, спору нет, ты прав, — выпив сто грамм и закусив салом, признал Полищук. — А как ты смотришь, если мы из этого факта пользу извлечём?

— Это как? — переспросил Сергей.

— Элементарно! Идём в «Рябинку» и разводим лохов из торгового института.

— Прямо сейчас?

— А к чему тянуть, не выпьем — так закусим, не заработаем — так повеселимся!

Собутыльники без долгих раздумий направились в кафе. Эффект был ошеломляющий. За один вечер экспериментаторы «нагрели» троих. Одного — с торгового и двух аспирантов из Железнодорожного института. На столе у физтеховцев стояли две бутылки армянского коньяка и три — покоились в старом кожаном портфеле у Германа. Плешку трясло и бросало в пот, словно он дважды за вечер отыграл Гамлета. Завершая первую трудовую вахту, он ликовал: «Какая жалость, что эту золотую жилу отрыли только к диплому. Годом раньше — катался бы уже на мотоцикле!»

В течение нескольких дней дело было поставлено на поток. В число участников творческого коллектива включили знакомую официантку Веру, в обязанность которой входила реализация призовых бутылок. Мошенники распределили роли и до деталей разработали возможные сценарии. Плешка был назначен режиссёром. Ему же досталась и главная роль. Официантка подсаживала к нему за стол солидных, на её взгляд, клиентов, занятые в массовке друзья вступали с ними в спор, клиенты заглатывали наживку, бились об заклад и через несколько минут с озадаченными лицами изучали предъявленный им документ. Самодеятельная труппа работала без осечек. Гонорары артистов росли по мере освоения вершин актёрского мастерства.

В тот памятный день Герман как обычно легко взбежал на второй этаж. Сегодня они с Сергеем работали в паре. Кафе только начинало принимать посетителей. Негромко играла музыка, одинокий режиссёр сидел недалеко от кухни, а напротив него вертел головой новый участник «труппы» — Толик Копытин по прозвищу «Шифер». «Шифер» не блистал талантами в шулерском ремесле, зато был кандидатом в мастера по шахматам. Его лицо напоминало лицо фламандского крестьянина конца XVII века: тонкий, с лёгкой горбинкой нос, вытянутый узкий подбородок, ниточка безгубого рта, и полное отсутствие бровей над бусинками глаз. Жидкие соломенного цвета волосы, торчащие вразнобой, лишь у лба спадали чёлкой, в которую он запускал свои подвижные пальцы, когда склонялся над шахматной доской. Всякую свободную минуту, он доставал миниатюрный клетчатый ларец и расставлял по дырочкам фигуры для очередного шахматного этюда. За пристрастие к древней игре Копытина вначале нарекли Фишером, в честь известного гроссмейстера, а после стройотряда, где будущие физики трудились на кровле коровников — Шифером, что и было закреплено в студенческих святцах. Перед началом работы оба шулера — мастер и подмастерье — сидели, склонившись над столом, и увлечённо переставляли фигуры.

Отец Шифера, директор оборонного завода, выхлопотал для сына и его друзей коттедж на берегу моря, где они должны были отдохнуть перед началом службы в войсках ПВО. В благодарность за предстоящий летний отдых гроссмейстера включили в основной состав команды молодых мошенников.

Герман стал пробираться к игрокам. Вдруг из глубины зала послышался зычный голос: «Товарищ лейтенант, ко мне!» Молодой человек остановился, озираясь по сторонам. Привычный гомон в кафе сошёл на нет. Одна из официанток надрывно пискнула: «Просим соблюдать тишину!» «Извините, — это меня!» — обходя её, бросился на знакомый голос Герман. Шахматисты уже стояли, готовые в любой момент покинуть сцену. Недавно произведённый в лейтенанты бывший студент «Физтеха» успокоил друзей и, шутливо переходя на строевой шаг, приблизился к своему куратору, подполковнику Коржову, сидевшему в компании спящего майора Мишина и незнакомого капитана.

— Здравия желаю, товарищ подполковник!

— Здорово, лейтенант, присаживайся… — убрав басы, приветствовал его Коржов.

— Простите, я тут с друзьями… Может, и вы к нам?

— Позже, лейтенант, сейчас только раненых эвакуирую и тотчас подсяду к вам. А пока выпей за его здоровье, — и подполковник указал на глупо улыбающегося капитана, смотрящего сквозь Германа на двух студенток за соседним столом. — Между нами, — сын командующего! Советую подружиться…

— Непременно!

И со словами «Мы вас ждём!» Герман осушил рюмку, после чего вернулся к своим товарищам.

— Это кто? — спросил Фисенко подошедшего компаньона.

— Подполковник Коржов, мой будущий начальник. Сегодня я ему на военной кафедре представлялся по случаю назначения на должность инженера по вычислительным устройствам штаба ПВО.

— Ого! За что ж такое счастье? — с ноткой зависти спросил Плешка.

— Художник им позарез был нужен, вот и оставили в городе. А вчера, кстати, и крещение прошёл: начальник кафедры заставил стакан залпом выпить. Чуть с душой не расстался, но осилил! — похвастался будущий военный художник.

— И за этот стакан тебя в городе оставляют? Да я бы по такому случаю — и литр бы высосал!

— Нет же, Серёга, не за стакан. За таланты! Им, кстати, для многотиражки ещё поэты нужны… Ты, часом, стихи не пишешь? А то я бы похлопотал.

— Бесталанный я! Спроси, может, им чечёточник нужен? Если нет, то по мне Чукотка уже плачет. Шифер, а тебя куда направили? — обернулся расстроенный режиссёр к гроссмейстеру.

— На Тикси!

— А что, папа? Помочь, что ли не может?

— Он у меня фронтовик и коммунист. Палец о палец для семьи не ударит! Вот только с летним отдыхом и подсобил.

Тем временем подполковник Коржов, лавируя между столов, вёл под руки майора Мишина и генеральского сына на выход.

К молодым людям подошла официантка Вера.

— Почему бездельничаем? Будем работать или сегодня у вас выходной?

— Верочка, какой может быть отдых в будний день! Веди уже кого-нибудь, — успокоил её Фисенко.

Вера пошла к выходу подбирать клиентуру. Сергей разлил минералку по фужерам. Герману ужасно хотелось есть.

— Приветствую доблестную советскую интеллигенцию! — чуть картавя и ломая букву «Л» на «В», пробасил чей-то голос сверху. — Берёте в компанию?

Герман и Сергей обернулись, Шифер отставил ларец с незавершённым шахматным этюдом. Над ними нависал крепкий лысеющий мужчина в очках, спортивной майке и новых джинсах «Леви Страус».

— Молодые люди, Вы не против, я к вам товарища подсажу, — фальшиво пропела Вера, выглядывая из-за клиента.

Мошенники живо вскочили, радушно приветствуя жертву.

— Э?вальд, — представился мужчина, усаживаясь рядом с Шифером.

— Чего? — не понял Лысый.

— Э?вальдом меня звать. Блюм Э?вальд!

Сергея клинило, — Это кличка такая, что ли?

Мужчина рассмеялся. — Отец с матерью нарекли. По?ляк я, — делая ударение на первом слоге, пояснил гость.

Друзья по очереди представились. Подошла официантка.

— Мальчики, что будем заказывать? — нагловатым голосом пропела она.

Спектакль начался. Молодые люди дружно заказали винегрет, двести грамм и мясную нарезку. Поляк долго перечислял, что он хочет съесть, а что — выпить. В итоге у него выходило раза в два больше, чем у будущих офицеров.

— Ну и горазд он пожрать! — восхищённо шепнул Герман Сергею, — и денег у него немерено!

— Масть пошла! — радостно потирая руки, обрадовался Лысый.

Шифер восхищённо смотрел снизу вверх на атлета, ковыряя в зубах миниатюрным ферзём.

— Шахматист? — добродушно спросил Блюм.

— Да.

— Не да, а кандидат в мастера спорта по шахматам! — вклинился режиссёр. Шифер скромно улыбнулся, растянув тонкую ниточку губ.

— Может, блиц пока Верочка нам всё приготовит.

— Толик, давай, обуй дядю в три хода! — распорядился Сергей Фисенко.

— Как знать, друзья, хотя я и любитель, но коня с ладьёй не спутаю… А может, что на кон бросим?

— Куда бросим? — заволновался Шифер.

— Имею ввиду — бутылочку коньяка разыграем, — пояснил Блюм.

Шифер сглотнул слюну и дважды кивнул головой. Вскоре он уже расставлял фигуры. Блюм протёр очки клетчатым платком и сделал классический выпад e2-e4.

— Дуэлянты и Сергей, в качестве арбитра, склонились над ларцом. Герман заскучал. Шахматы он не любил, равно как и карты, поэтому начал вертеть головой по сторонам.

— Шах, гроссмейстер! — пробасил Эвальд. Компания замерла. Шифер в возбуждении запустил свою руку в соломенную ботву.

— Всё, студент, сдавайся!

— Думай, Шифер, думай! — завыл Лысый.

— Мужики, а что тут думать? — спокойно продолжил Блюм, — гроссмейстер идёт сюда, — Эвальд вытащил ногтями фигуру ладьи, затем воткнул её в другую дырку, — а дальше мат!

— Гера, чем проигрыш будем оплачивать? У меня денег нет, — горячо зашептал Сергей в ухо напарнику.

— Да и у меня — только на грибной паштет… может, у Верки стрельнем?

Вскоре пришла официантка с заказом.

— Верочка, — игриво начал Блюм, — принеси нам ещё бутылочку коньяка и запиши её на счёт этих прекрасных молодых людей.

Официантка вскинула бровь. Герман невнятно пожал плечами и скатил глаза на подавленного Шифера. Разливая удручённым соседям коньяк, поляк, не переставая балагурить, провозгласил тост: «За студенческое братство!»

— Мы уже военные инженеры, — буркнул Лысый.

— И я — инженер… инженер человеческих душ, — делая большой глоток, добродушно откликнулся новый чемпион. — А не далее, как на прошлой неделе числился студентом.

— Каким ещё студентом, дядя? — парировал расстроенный Герман.

— Студентом Института советской кооперативной торговли. Вчера обмывали молодого инженера-экономиста, а до этого я уже был кандидатом медицинских наук с полусотней патентов и букетом восторженных отзывов от благодарных пациентов, — мягко, но с достоинством ответил Блюм.

— Эвальд, а вы по какой части доктором числитесь? — спросил недоверчивый Герман.

— Пластическая хирургия.

— А вы нашему гроссмейстеру можете корневой отросток на лоб пересадить.

— Зачем же так грубо?

— А что бы все видели, с кем за шахматной доской сидят.

Шифер доверчиво смотрел на хирурга, будто от предстоящей операции зависела его судьба.

— Не приживётся! — решительно сказал Блюм. — Это я вам ответственно, как практикующий хирург говорю.

— Однако науке известны факты, когда приживался!

— Бросьте ваши глупости, ребята, — отмахнулся хмелеющий Эвальд. — Вот когда вчера мы с ректором обмывали мой диплом…

— Погоди-погоди! — спасая сценарий, затараторил очнувшийся режиссёр. — А почему тогда у отдельных «индивиду?ев» этот самый орган преспокойно растёт на затылке?!

— Увольте! Я такого анекдота не слышал… Расскажите, а я посмеюсь.

— Это не анекдот, а реальная жизнь, Сергей верно говорит. Мы статью об этом читали, — начал входить в свою роль Герман.

— Не верьте всему, что пишут в «Правде»! — с менторскими нотками в голосе ответил оппонент.

— Да мы серьёзно! — с искренностью гайдаровских Чука и Гека, — воскликнули мошенники.

— И я где-то читал, — проблеял Шифер, пытаясь найти своё место в непростой сюжетной линии.

— Ну, да, — в журнале «Шахматы и шашки», — язвительно пресёк активность бестолкового актёра Плешка. — Я же об этом узнал из одного очень известного медицинского издания, — выруливал в тему главный герой.

— Там всё есть: и диагноз, и «амнамнез»…

— Браво, Сергей… Как по батюшке?

— Николаевич.

— Так вот, Сергей Николаевич, при наличии «амнамнеза» даже «Дон Кихот» становится научной книгой. И то верно, что по уровню цитирования произведение Сервантеса все научные издания переплюнет.

— При чём тут Сервантес?! — кипятился Лысый.

— О чём речь, товарищи офицеры! — зычно пальнуло за спинами входящих в роль актёров. Герман вскочил. Ещё раньше строевую стойку принял Шифер. Обернувшись, Герман уткнулся носом в россыпь значков и орденских планок на груди подполковника Коржова.

— Здравия желаю, товарищ подполковник! — очередью в пропахший табаком китель «выстрелил» лейтенант.

— Так о чём шумим?

— О достижениях советского здравоохранения! — отрапортовал Герман.

— Не понял. О чём тут спорить? Минздрав на высоте!

— Я Вам всё объясню, — откашливаясь, вмешался Эвальд. — Эти студенты уверяют, будто у одного мужика на затылке пенис вырос.

— У подростка! — уточнил Лысый.

— Не важно! И даже утверждают, что это медицинский факт.

— Брехня! — парировал Коржов, — член во лбу — это танк, а будучи перемещённым на затылок, становится подбитым танком! Га-га-га!

— Вот и я о том!

— Спорим! — разом подпрыгнули Чук и Гек.

— И мараться не буду, я бедных выпускников разорять не намерен, — буркнул Эвальд.

— Нет, спорим! — заводя невод, перешёл в наступление Плешка, — на две бутылки коньяка!

— Да хоть на три! — начал возбуждаться практикующий хирург.

— В таком случае я и пяти не пожалею, — выдвинул встречное предложение Коржов.

— Лысый, ты подполковника не втягивай! Не губи карьеру! — умоляюще забормотал Герман на ухо товарищу.

— Рискуете, товарищ подполковник! Я вам научный факт излагаю! — честно предупредил военного Плешка.

— Ставлю ещё две! — рубанул Блюм, — только чтоб с «амнамнезом»!

— Толик — мухой в общагу! Не забудь, страница — у меня в таблицах Брадиса.

— Всё, понял, я пошёл! — откликнулся Шифер, почувствовав себя в деле.

Вера приняла новый заказ и быстро обслужила «литерный» стол. Спорщики, забыв о пари, приступили к трапезе. Когда голод отпустил, за столом вспыхнули и разгорелись обычные для застолья разговоры на самые отвлечённые темы.

— …вот я и толкую, что в Греции «чёрные» полковники надолго…

— …и правильно решили Байкало-Амурскую ветку тянуть. Неровен час, Китай через границу попрёт. Их, желторылых, на длинном поводке держать надо…

— …о чём вы говорите? Наши фильмов снимать не умеют. Вы «Генералы песчаных карьеров» видели, я обрыдался пока смотрел…

— …когда под Ханоем нашу батарею накрыло «Шрайком», я полдня штаны отстирывал…

— …вы, товарищ подполковник, сначала заработайте три звезды Героя, а уж потом обзывайте Сахарова подкаблучником…

— …поцелуй, молодой человек, это всего лишь звонок с просьбой отворить дверь в парадное…

— …Владимир Ильич всю жизнь волочился за Арманд, а Крупская лишь состояла на должности его жены…

— Кто там про товарища Ленина? — эхом откликается офицер ПВО.

— Я, товарищ полковник… Студентам ликбез по научному Коммунизму провожу, — откликнулся Блюм.

И опять, с темы на тему, сдабривая городским фольклором и плоскими солдатскими шутками, полоскала текущий момент хмелеющая компания. Коржов уже норовил уронить голову соседу в тарелку. Лысый не без труда усадил старшего офицера между собой и Германом.

— …и навернётся вся Советская власть, если старых маразматиков молодёжью не заменят, — разошёлся кандидат медицинских наук.

— Кто там про Советскую власть? — с трудом ворочая языком, в очередной раз вклинился ветеран Вьетнама.

— Я, товарищ полковник, — отправляя ломтик буженины в рот, ласково отвечал Эвальд.

— Не позволю!.. Не затем свою кровь… чтобы… Советская власть крепка как… как… — Коржов, не находя слов, сдавил зелёный малосольный помидор в поднятом кулаке, — Во как! — и окатил компанию рассолом лопнувшего томата.

— Ну, всё, ракетчики — по коням! — стряхивая с майки незрелые семена томата, прокомментировал ситуацию Блюм. — Наслушаются до заворота мозгов разных кретинов на политзанятиях, потом несут околесицу с трёх рюмок.

— Он уже литр принял, не меньше, — вступился за будущего командира Герман. — После трёх рюмок он «Боинг» рогаткой собьёт!

— Вот именно! Нам бы только «Боинги» да «Фантомы» рогатками сбивать!

— Отставить!.. Прикажут — и Штаты к хренам снесём! — пригрозил Коржов.

— Рогаткой?

— …контр-р-ра, м-м-лядь! — и подполковник перегнулся через стол, норовя сбить очки с лица невозмутимого Эвальда.

— Я тут! — раздался звонкий голос Шифера, когда Чук и Гек водрузили старшего товарища на стул, — принёс доказательства!

— Су-у-ука очкастая!.. У-у-убью паразита! — взвыл ветеран. Гроссмейстер, побледнев, был готов брякнуться в обморок, принимая эмоциональный всплеск ветерана в свой адрес. Но подполковник, засыпая на ходу, уже валился на сторону. Герман, заботливо прислонил своего будущего начальника к стенке.

— Эвальд, возьми, прочти! — передавая листок, предложил Лысый.

Блюм принял бумажку, развернул, и, в очередной раз, протерев очки, начал изучать документ.

— А что, вырвать аккуратней нельзя было? — усмехнулся он, не поднимая головы.

— Забыл ножницы с собой в туалет захватить.

— В мединиституте… на танцах?

— Ага!

— Ваша взяла. Проигрываю со счётом 5:1! Листочек не подарите?

— Не могу, память о любимой.

— А за «четвертной»?

— Не продаётся!

— Ну и правильно! На нём до двух тысяч в месяц в Сочи и трёх — в Батуми… Надеюсь, я не первый?.. Да ладно, я же смышлёный.

— Ну, где-то в первой сотне будешь.

— Молодцы! В этом году меня ещё не разводили. Дай-ка название книги спишу… Веру-у-унчик! Принеси-ка четыре бутылочки коньячку, да ещё пять в сторонке отставь, полковник молодёжи подарок готовит.

Радостная Вера резво побежала в подсобку.

— С вами в доле?

— Кто?

— Вера!

— Не-а!!! — гаркнули аферисты.

— Понятно… Ну, мне пора. Спасибо за урок, — нехотя возвращая волшебную страницу, сказал Эвальд. Затем он вытащил из заднего кармана бумажник и стал дожидаться официантку.

— Плешка, мне тоже пора! — начал Герман.

— А дежурить кто будет? И подполковника пора выводить.

— Ладно, Лысый, останусь… Давай Коржова будить.

Чук и Гек начали тормошить спящего ветерана Пунических войн.

— Может, не надо? — словно предчувствуя недоброе, — попросил Эвальд. — Дайте расплатиться, пока Советская власть дремлет.

На фразе «Советская власть» ветеран вздрогнул и некоторое время лежал на столе, собирая в кучу остатки сознания, но вдруг, подобно освобождённому бойку, пружинисто выпрямился и, увлекая праздничный стол, с размаху запустил кулаком в ненавистную рожу поляка. Германа пробило током. В его зрительных рецепторах всё происходящее отражалось неестественно медленно: падающий стол с остатками пиршества, литой кулак подполковника, занесённый над Блюмом. Но вот, карающая длань вдруг уходит в сторону. Эвальд, чуть подавшись в бок и, вставая на ходу, ребром ладони отбивает кулак. Подполковник, теряя равновесие, заваливается на бок. Неумолимая кинетика его кулака обрушивается на безответного Шифера. «Накрылась поездка в Анапу!» — молнией пролетает в мозгу Германа. Шифер торжественно, вместе со стулом, валится назад и влево. Один глаз-пуговка по-прежнему излучает доброту и блаженство, а второй уже закрыт, и, видимо, надолго.

Шум, звон разбиваемой посуды, глухой звук удара головы гроссмейстера о пол, с небольшим разрывом — повтор. Это падает тело подполковника Коржова, перелетевшего верхом на блюде через стол. Лысый валится за компанию, а Герман вместе с Блюмом пытаются удержать встающую на дыбы мебель.

Всё! Два «трупа», пустой стол и груда разбитой посуды. Да, ещё Верка с подносом и четырьмя бутылками коньяка на нём. Прикормленная официантка нестерпимо визжит. Зал взрывается криками. Эвальд бросает на стол пару сотен и спешит к выходу. У гроссмейстера закрывается второй глаз.

— Бежим! — кричит встающий с колен Сергей. У Германа — ватные ноги и ощущение скорого мочеиспускания. Он оборачивается в след ушедшему Блюму и натыкается взглядом на двух милиционеров, которые поддерживая хирурга под локоть, принимают от него купюры. Герман, не дожидаясь развязки, устремляется за другом, который уже ныряет в проходную кухни, забыв о павших товарищах.

Польская ду?па и амазонка

Внезапно Поскотин прервал повествование. В салоне такси было тихо. Изредка щёлкал храповик счетчика. Машина стояла на обочине улицы. Три пары глаз были устремлены на рассказчика.

— Ну, и?.. — нарушил молчание Веник.

— Что — «ну, и»? — смутился Герман.

— Надеюсь, волшебную страницу сохранили?

В разговор, разминая папиросу, вклинился Дятлов.

— Что ж друзей-то оставили?! Струсили?

И этот вопрос остался без ответа. Следом за друзьями поспешил высказать замечание водитель такси.

— Это всё из-за поляка! — решительно промолвил он и, чиркнув спичкой, затянулся «Примой».

— Какого поляка? — не сразу понял Герман. — Ах, да, Блюма! Так он, вроде как, в пострадавших числится…

— Поляки пострадавшими не бывают! — заметил водитель, затянувшись сигаретой. — Спесивы без меры. Как его, поляка не целуй, — а всё к ду?пе приложишься.

— Да нет же. Эвальд из нас самым толковым оказался. Если бы он тогда милиции в лапу не сунул, сидеть бы Коржову на «губе», а Шиферу — в участке. А так всё полюбовно обошлось.

— Вам лучше знать, — проворчал водитель. — Жаль, подполковник промазал… Всё должно быть по справедливости.

Вениамин уже отсчитывал деньги.

— Бери, отец… Сдачи не надо.

Водитель принял оплату, открыл бардачок, отсчитал сорок копеек сдачи и передал их Дятлову, потом вышел со всеми из кабины и, не выдержав, спросил.

— Всё ж тоже хотел бы полюбопытствовать: листок тот не пропал?

— Нет, папаша, сберегли, — ответил Герман. — Мы тем летом в Анапе ещё три раза спектакль отыграли. На четвёртый — нас местные повязали, начистили физиономии, а заветный реквизит отобрали.

— Я ж говорил, — воскликнул обрадованный водитель, — справедливость всегда торжествует.

— Не скажите… — поправил его рассказчик. — Те, что нас обобрали, позже по всему Краснодарскому краю гастролировали. Мы их через неделю в пансионате Джанхот под Геленджиком встречали. И листок при них был. Ребята работали по-крупному, не то, что мы.

— А название той книги, из которой лист выдрали, запомнил? — перебил его Мочалин.

— Точно не помню: то ли «Крано-базальтная» хирургия, то ли «Базальтно-крановая».

— Веник, ты бы жену поспрашивал, — вмешался Дятлов, — она же у тебя врач, может, читала когда про эту хирургию?

— Шурик, я тебе уже говорил, если бы ты в белую горячку впал, или, не дай Бог, умишком тронулся, тогда бы моя жена сгодилась. Она же психотерапевтом работает…

— Типун тебе на язык!

Перекинувшись ещё парой фраз и попрощавшись с водителем, друзья отправились по адресу. Идти было недалеко. Однако троица, захваченная причудливой картиной декабрьской оттепели, не спешила. Всё вокруг казалось волшебным. Полы распахнутых пальто трепетали от редких порывов не по сезону тёплого ветра. Дятлов и Поскотин даже расстегнули воротники и ослабили надоевшие галстуки. Веник слегка придерживал одежду за лацканы, стараясь лишний раз не обнажать непатриотичную надпись на розовой футболке, которая как-то не гармонировала с неброской красотой спального района.

А между тем, уходящее за горизонт солнце, в очередной раз вырвавшись из объятий свинцовых туч, на несколько минут заполнило золотистым цветом всё пространство, окропив яркими пятнами серые одежды немногочисленных прохожих с выцветшими авоськами. На проплешинах парившего влагой асфальта принимали солнечные ванны пепельные с сиреневым отливом голуби. Введённые в заблуждение тёплом последнего погожего дня, они суетились возле своих потрёпанных подруг, тщетно предлагая им свои запоздалые услуги.

Поскотин, вертя головой, наслаждался каждой деталью этого необыкновенно прекрасного мира, живущего по своим законам, не имеющим ничего общего с проблемами государственной безопасности.

Веник и Шурик тоже шли молча, лузгая семечки и сплёвывая шелуху в грязную жижу растаявшего снега. За ними перебежками сновали воробьи, желая поживиться от бездельников, совершающих моцион в рабочее время. Наконец, оставив надежды на подачки, воробьи устремились за вышедшей из проулка крупной серой в яблоках лошади, на которой грациозно восседала молодая женщина с длинной русой косой.

— Полетели за горячим обедом, — прокомментировал Шурик, провожая взглядом пернатых, усаживающихся на кустах по сторонам от кентавра, повернувшего навстречу «Бермудскому треугольнику».

— Что? — рассеяно переспросил Герман, увлечённый редким для столицы видением.

— Где конь, — там и навоз, — буднично уточнил Дятлов, равнодушно взирая на приближающуюся амазонку, но вдруг неожиданно расхохотался. — Ты на Веника посмотри.

Герман обернулся. Их друг шёл, словно разводящий у Мавзолея: ни намёка на сутулость. Высоко поднятая голова, плечи гренадера и вызывающая лиловая по розовому надпись «I Love USA» на распахнутой груди. На губе у разводящего предательски белела подсолнечная шелуха.

Уже был слышен цокот копыт, когда Поскотин тоже не выдержал и принял строевую стойку. И лишь Шурик Дятлов, ограничился показным плевком в сторону и проверкой ребром ладони центровки козырька своей вязаной кепки.

— Хорррош битюг, — с видом профессионала изрёк первую, пришедшую на ум, банальность Вениамин, когда русоволосая амазонка на породистом скакуне нависла над «Бермудским треугольником».

— Папаша твой — битюг! — парировала всадница, грациозно откинув назад косу и выводя коня с линии соприкосновения марширующих разведчиков. — Ольденбургская каретная!.. Уловил, пришелец? А, если дружбу с кобылой задумал водить, — потрудись величать её Эва?льдой. Запомнил?

Не ожидавший отпора Мочалин мгновенно скис, утратил выправку, и вновь превратился в провинциального божка с острова Пасхи. Его инициативу в диалоге немедленно перехватил Герман.

— Подумать только, сударыня, какое звучное имя у вашей лошадки! — воскликнул он, — Полагаю, кобыла польских кровей будет? А её папу, часом не Блюмом звали?

Девушка искренне рассмеялась и лёгким движением поводьев остановила величественное животное, которое, играя мышцами ног начало теснить «Бермудский треугольник» на обочину.

— Бисквитом! Бисквит — отец Эвальды. Оба — из Свибловских конюшен, а сама порода не польская, а немецкая, — пояснила девушка и, слегка наклонившись к друзьям, задиристо спросила, — Мальчики, а вы, случайно не «лимитчики»? Понаехали из своих медвежьих углов… На кого же вас только учат, недорослей деревенских?!

— На разведчиков! — брякнул пришедший в себя Мочалин.

Неожиданно девушка залилась искренним смехом.

— Это там, где на картах пионерлагерь значится? Из жёлтого кирпича?

Разведчики обомлели. Дятлов предупреждающе ткнул локтем болтливого Веничку в бок. Лицо Германа мгновенно приняло туповатое выражение.

— Геологоразведчики мы! — поспешил пояснить он. — И учимся заочно в геологоразведочном. Вот наш Веник, — и Герман ткнул пальцем в сутулого друга, — старший геологоразведчик геологоразведочной экспедиции под Учкудуком. Геологоразведка — его стихия. Не правда ли, Вениамин?

— Да-а-а, уж! — откликнулся Мочалин, — Геологоразведчик я. Потомственный. Из геологоразведочной экспедиции под Кучкудуком!

Русоволосая амазонка снова залилась смехом, потом, слегка откинувшись назад, ударом ног по бокам лошади устремила её вперёд.

— До свиданья, мальчики, — крикнула она, обернувшись, — встретимся в геологоразведочном!..

— Трепло ты, Балимукха, вечно язык распускаешь… — начал было выговаривать другу Дятлов, но виновник его перебил.

— Насер, Живот, поверите другу, — это подстава! Сами прикиньте, — сдвинув брови, начал оправдываться Мочалин, — откуда в Москве лошади немецких пород, к тому же — каретных? И почему эта барышня повернула к нам, а не в сторону Свиблово? И в третьих…

— А в третьих, ты дурак, Веник и скажи Джаводу «спасибо», что выпутал нас из глупого положения.

Мочалин обиделся, зло шикнул на чирикающих воробьёв, пировавших на дымящихся конских яблоках, и, пристроившись в хвост «треугольнику», остаток пути прошёл молча. Поскотин, воспользовавшись штилем, погрузился в собственные мысли. «Какая женщина! — про себя восхищался он скрывшейся за поворотом всадницей. — „Валькирия“! Северная воительница! Не иначе Константин Васильев с неё писал свои картины»… Между тем друзья уже входили в подъезд кирпичного дома.

Приёмная комиссия

«Вам кого?» — выглянуло из обрамления дверного косяка пухлое женское лицо с копной начёса на голове. «А-а-а, квартирант объявился! — расплылось в улыбке лицо. — Мишенька, зайчик мой, к нам Герочка пришёл… С друзьями… Вынимай водочку из холодильника!» Отметившись тройным «здрасьте», друзья вошли в квартиру отставного матроса. Хозяйка вывалила из шкафа гору войлочных тапок. Слегка смущаясь, приёмная комиссия вышла из темноты прихожей в просторный холл.

— Герман! — радостно воскликнул Михаил, сменивший на церемонии встречи свою жену, — не стесняйся, проходи, дорогой! Сейчас у нас отобедаем — и немедленно приступаем к знакомству с квартирой.

От грубого матроса в грязном бушлате не осталось и следа. Ночной сторож был свеж и приветлив.

Из темноты коридора, шаркая разношенными тапочками, выплыл «Бермудский треугольник».

— Михаил… — представился хозяин квартиры, протягивая руку принявшему отстранённое выражение лица Вениамину.

— Знакомы уже… — напомнил гость, — вы на стройке целый час немецкой поэзией нас травили.

— Не припомню… Ах, да, что ж это я! Ну, конечно же — Всеволод!

— Ве-ни-а-мин!

— Да-да-да… Как же… теперь, наконец, улавливаю: вы с Германом в ресторане в одном оркестре играете.

— Типа того… На барабане я!

— Мишенька, ну что ты гостей конфузишь! — запричитала хозяйка, вернувшаяся с кухни. — Герман Николаевич в прошлый раз русским языком объяснил, что работает на химзаводе в Новогиреево…

— Ай-яй-яй! Как же это я! — откликнулся супруг, шлёпнув себя ладонью по лбу, — Склероз, что поделаешь… Теперь в памяти всё сложилось: триметилксантин аммония… Реактор на быстрых нейтронах… Верно?

— Абсолютно! — поставил точку Вениамин, раздражённый феноменальной памятью ночного сторожа.

— Да, кстати, Михаил Никитович, — обратился Поскотин к хозяину квартиры, — разрешите представить нашего бригадира по научной работе Александра Петровича, — и гость указал на Дятлова, уже косящего влажные навыкате глаза на волнующие округлости хозяйки дома.

Лида, супруга отставного матроса, была приятной белокурой особой, слегка полноватой, однако не утратившей обаяния, и взгляд Дятлова, презиравшего худосочных женщин, отдыхал на её телесных просторах, как отдыхает взгляд погрязшего в грехах поэта на панораме заливных лугов где-нибудь в среднем течении Волги.

Разогретая теплотой мужских взглядов, Лида величаво вошла на кухню, сопровождаемая эскортом разведчиков. На средину стола был подан широкий сотейник с дымящейся картошкой, приправленной луком и свиными шкварками. Каплями дождя по кровле застучали хрустальные стопки, спадающие на скатерть из пухлых рук хозяйки. Увертюру приготовления к обеду венчали глухие удары запотевшего Каширского «коленвала» в исполнении хозяина и бутылки коньяка, водружённой Дятловым.

— Как говорили древние, «Фруэре вита — дум вивис!» — Изрёк довольный Михаил, срывая за козырёк жестяную «кепочку», перекрывающую стеклянное устье водочной бутылки. — «Наслаждайся жизнью пока живёшь»!

— Латынь? — завистливо поинтересовался Вениамин, нервно покусывая губу.

— Она самая!.. праматерь языков!.. Так, друзья, если позволите, первый тост из Овидия…

— Нет! — чуть ли не взвизгнул Веничка, — нам бы что попроще…

«Извольте! — поперхнулся Михаил, — тогда шутливое от посткаролингских вагантов», — но мгновенно осёкся, встретив испепеляющий взгляд зеленеющего от злости разведчика, после чего в полной тишине разлил гостям водку.

Вениамину стало неловко, и он, приподняв запотевшую рюмку за хрустальную талию, вскинул глаза вверх, будто изучая картины в дешёвых рамках, которые были развешаны по стенам. Герман встал и прокашлялся.

— За гостеприимных хозяев и украшение их хлебосольного дома — несравненную Лидию Павловну! — провозгласил он.

«За хранительницу очага!» — выдохнул Вениамин, и, опрокинув рюмку, вновь упёрся взглядом в картины на стене. Когда алкогольные пары? вступили в контакт с душами присутствующих, ему, наконец, полегчало. Отдавая должное животворящему послевкусию ледяной водки, Веничка крякнул, по кроличьи надкусил солёный груздь, после чего обратился к хозяину с вопросом.

— Дадаизм?

— Отнюдь, любезнейший, — услужливо ответил Михаил, — поздний примитивизм.

— А это? — и Веник указал на миниатюру, изображающую зимний пейзаж, в центре которого на пне в окружение ядовито-зелёных ёлок сидела дородная нагая женщина. От её розовых телес спиралью вверх подымался пар. — Это кто — Пиросмани? — уточнил он свой вопрос.

— Я! — скромно потупилась Лида.

— Автор? — удивился Вениамин.

— Нет, модель…

— Картина моя, — вступился Михаил. — Своими руками творил! — крутил он перед гостями жилистыми ладонями, покрытыми с тыльной стороны тюремными наколками. — Хотел, как поздний Анри Руссо, а получился ранний Просвиркин.

— Просвиркин — это кто? — заинтересовался незнакомым именем Герман, увлекавшийся живописью.

— Я! — в свою очередь скромно потупился отставной матрос.

— Боже мой! — не выдержал справившийся с завистью Веничка, — До чего же наш русский народ талантлив! А если б ещё не пил!..

— Талант и трезвость — вещи несовместимые! — закончил за него Дятлов, приблизившись вплотную к творению раннего Просвиркина, чтобы насладиться перевёрнутым чёрным треугольником у основания полных ног красавицы.

— Целый час в ванне позировала, — призналась польщённая натурщица, — замёрзла как лебедь в полынье!

— Изверг, ваш Михаил Никитич, — язвительно добавил Поскотин, отстранённый от обсуждения картины. — Я бы и полчаса не выдержал!

— Да и меня разве что на десять минут хватило… — сообщил Шурик Дятлов и, вдруг сверкнув воловьими глазами, не в силах сдержать нахлынувших эмоций, предложил, — Позвольте мне произнести тост стихами, которым уже без малого тысячу лет?

Заинтригованные хозяева зааплодировали, а Герман попытался незаметно пнуть знатока древней поэзии, однако Шурик, подняв рюмку, вдруг буквально запел на персидском.

Чандон бэхорам шароб, ке ин буй-э шароб Ойад зэ туроб чун равам зир-э туроб

Дятлов, который ни разу после исполнения «Мойдодыра» в детском саду не осмеливался публично декламировать стихи, проникновенно читал рубаи Омара Хайяма, заученные накануне очередного урока персидского языка.

— Гар бар са?р-э хок ман… ман… — вдруг начал путаться тостующий, — ман раса?д….

— Раса?д махмури? — подсказал ему сосед, но тут же осёкся.

Дятлов растеряно развёл руками.

— Забыл, на самом интересном месте забыл!

Хозяева онемели, а из-за стола, шипя индийскими глаголами, уже вставал во весь рост величественный «Повелитель обезьян». Бдительный Поскотин со всей силы ударил каблуком по его ноге. Веничка ойкнул и перешёл на русский.

— Мы, эта, — начал оправдываться он, — как смонтируем свой химический реактор на быстрых нейтронах, тотчас отправляемся за границу для наладки других нейтронов. Поэтому приходится языки, так сказать, подтягивать.

— Поня-а-атна, — восхищённо пропел изрядно окосевший Михаил, но вдруг, спохватившись, добавил, — Что это мы? Пойдёмте смотреть апартаменты. Благо, они на одной с нами площадке. А когда вернёмся — продолжим.

Уютная двухкомнатная квартира на первом этаже с маленькой кухней и тесной прихожей по столичным меркам была верхом удачи для любого иногороднего. Герман придирчиво осмотрел дешёвую мебель на тонких ножках, зажёг газ, покрутил ручки горячей и холодной воды и даже послушал гудок телефона в антивандальном исполнении, который, по заверению хозяина, висел в спальне у советского посла Александры Коллонтай.

Вскоре компания разделилась. И пока Поскотин и Дятлов курили в пустой кухне, наслаждаясь видом помойки из замызганных окон первого этажа, в соседней комнате быстро крепла мужская дружба между разведчиком Вениамином и матросом-полиглотом Михаилом.

— Хотелось бы открыть ресторан, — доносился басовитый голос Мочалина.

— А мне — литературное кафе, с маленькой сценой и двумя туалетами в бронзовом декоре, — вторил ему Михаил.

Изредка содержательная беседа прерывалась звоном бокалов, после чего, спотыкаясь о поглощаемую закуску, возобновлялась.

— …по телевизору одни съезды и комсомольские стройки. С утра передали, мол, с космодрома Байконур осуществлён пуск ракеты-носителя «Союз-У», которая вывела на орбиту очередной спутник. Зачем мне этот космос, если я даже машину купить не могу? А секс?.. Я спрашиваю, а где наш секс?.. Ты хоть раз им занимался?

— Ни разу!

— То-то! Вот она наша советская действительность!

— … все бабы — дуры! Это доказано наукой! Я об этом в «Махабхаратах» читал…

Снова звон бокалов. Дятлов раскуривает вторую папиросу и пристаёт к Поскотину с расспросами по поводу его впечатлений об Афганистане. Герман сначала нехотя отвечает, потом увлекается и, наконец, бурно жестикулирует, с головой погружаясь в воспоминания. Постепенно пепельница наполняется окурками. В соседней комнате с пугающей регулярностью слышится звон бокалов. Наконец, доносится глухой удар. Через минуту Дятлов несёт на себе бездыханное тело хозяина квартиры, а её жилец с трудом выводит на лестничную клетку полуживого Мочалина. На пороге хозяйской квартиры высокую приёмную комиссию встречает Лида в сиреневых колготках и хитоне из полупрозрачного жоржета, прихваченного английскими булавками. От неожиданности Дятлов роняет тело. Лида ударяется в плач и скрывается на кухне.

Поздний вечер. «Бермудский треугольник» пьёт чай в квартире отставного матроса и слушает хозяйку, которая, всхлипывая и размазывая слёзы, корит судьбу, излагая перипетии своей жизни с талантливым, но непутёвым супругом. Дятлов участливо кивает, пытаясь разглядеть женское потаённое за греческим хитоном. Перехватывая его взгляд, Лида, шмыгая носом, повествует об их с Мишей задумке показать гостям сцены из трагедий Эсхила, которые они репетировали на втором курсе театрального училища. Исповедавшись, женщина снова рыдает, а возбуждённый Шурик, незаметно делая отмашку друзьям, гладит актрису по сиреневому колену, настаивая на немедленном открытии театрального сезона.

Во дворе трезвеющих Германа и Веника встречает метель с холодным пронизывающим ветром. Друзья зябко ёжатся и, пожав друг другу руки, расходятся. Веничка едет к Надежде, а Поскотин, возвращается в съёмную квартиру, где, не раздеваясь, падает на диван.

В начале первого ночи раздался звук корабельной сирены антивандального телефона. Заспанный жилец, поминая недобрым словом Александру Коллонтай и её аппарат правительственной связи, спешит в темноте на звук и поднимает массивную холодную трубку. Подёрнутый металлом женский голос интересуется: «Кто у телефона?»

— А вам кого надо? — раздражённо вопросом на вопрос отвечает Поскотин.

— Германа! — звучит на том конце линии.

Поскотин, точно ужаленный, отбрасывает эбонитовую трубку и в недоумении смотрит на неё. «Кто мог узнать номер моего телефона, если я его сам ещё не знаю?» — задаётся он резонным вопросом.

— Алло! Алло! — стреляя грозовыми разрядами, дребезжит мембрана старинного аппарата.

— Да, слушаю, — решается ответить молодой человек.

— Гера, это ты?

— С утра им был.

— Герочка, это я!

Наконец, абонент сквозь шелуху помех опознаёт до боли желанный голос.

— Ольга?

— Герка! — радостно захлёбыватся мембрана, скупо транслируя буйство женских эмоций. — Герочка, милый, я у Надюши. Веничка дал твой номер телефона.

При слове «милый» у Германа подкашиваются ноги и сладострастно урчит пупочная чакра.

— И Веничка здесь, — продолжает радовать Ольга. — Он уже спит с Надей!

— Подлец! — реагирует возбуждённый Поскотин.

— Ничуть! Он с Надюшей перебрал, и ему стало плохо. Мы его искупали в душе и теперь он спит, а Наденька его согревает.

Герман молчит. Разрывая на части разум, из непотревоженных глубин его сознания, всплывают древние инстинкты, вспенивая кровь и распугивая мысли.

— Гера, ты меня слышишь?

— Да!

— Я тоже хочу!

— Чтобы я к тебе пьяным пришёл?

— Нет! Чтобы я могла тебя согреть!.. Не молчи!

— Я не молчу. Я… мёрзну!

Поскотина трясёт озноб. Его дух, теснимый пожаром разгорающейся любви, готов покинуть тело и вырваться в темноту квартиры.

— Д-д-д-да! — стучит на том конце провода.

— Что «да»?

— Меня тоже знобит.

— Чёрт подери, Ольга! Что мы с тобою делаем?! У меня жена через две недели приезжает!

— Значит, у нас с тобой есть ровно две недели!

— Да, ты права… — сдаётся Герман.

— Приезжай!

— Не могу… Друга жду. Он ещё со спектакля не вернулся.

— Тогда на Новый Год! Альбина приглашает к себе… Придёшь?

— Постараюсь!

— Тогда, до встречи! Целую!

— Целую… — вторит влюбленный и, словно к небесной музыке, прислушивается к коротким дребезжащим гудкам отбоя, прорывающимся сквозь эбонит наркомовского телефона.

Наконец, молодой человек приходит в себя. Щёлкает выключатель. Комната озаряется тусклым светом дешёвой люстры. Герман всматривается в аппарат, который только что заставил его уверовать в бесконечную силу любви. Он бережно снимает его со стены и читает латунную бирку на его тыльной стороне: «Взрывозащищённое всепогодное устройство. Предназначено для организации связи на производствах, связанных с добычей и переработкой нефти, газа и угля». «Мда-а-а, — ворчит счастливый жилец, — вот тебе и Коллонтай, вот вам и правительственная связь!» Поскотин чиркает спичкой, затягивается сигаретой и выходит на кухню. Вскоре к нему присоединяется Дятлов, бесшумно вошедший в незапертую входную дверь.

— Как там Эсхил? — бросает первую фразу Герман.

— Ещё не проснулся.

— Я не о том… Как трагедия?

— А-а-а, ты об этом… Скорее — комедия, а в целом спектакль — как спектакль, в трёх действиях с двумя антрактами.

— А нимфа?

— Спит без задних ног…

— Да, настоящее искусство требует самоотдачи!

— И я о том… — нехотя отвечает Дятлов.

— Слушай, Шурик, я всё хотел спросить, почему ты предпочитаешь папиросы сигаретам? От них кроме вони никакого удовольствия.

— В Ленинграде пристрастился. Был в отпуске, жена повела в театр, а я курево забыл. Первый антракт мучился, а на второй вниз спустился, в курилку. Подумал, дай, стрельну, а там вместо людей одни бабы. И все как одна надменные, в шляпках с сеточкой до глаз.

— Что за сеточка?

— Типа плетёной вуали. Я в детстве такой плотву на речке ловил. Попросил у одной закурить, она из портсигара папиросу достаёт. А сигарет не найдётся, спрашиваю. Та плечами пожимает. Взял я ту папиросу, с тех пор другое уж не курю. Так представь, все питерские дамы, что о престиже пекутся, только папиросы и курят. Если надумаешь, бери Урицкого, «Юбилейные» или на худой конец «Беломор-канал».

— Ладно, попробую…

— Так я пошёл спать?

— Давай…

Герман ещё некоторое время посидел на кухне, блуждая в лабиринтах тайн человеческой натуры, и дивясь странностям женских повадок, из-за которых они готовы пойти на всё ради мимолётной прихоти, не говоря уже о большой любви.

Фотодело

До Нового Года оставались считанные часы. Последнее занятие проходило в подвальном помещении учебной фотолаборатории. Слушатели, расслабленные мыслями о предстоящих праздниках, увлечённо переснимали миниатюрным «Миноксом» эротические календари, копировали секретными устройствами «Ель» и «Кузнечик» запрещённые пособия по каратэ и рукопашному бою.

Герман сидел в стороне, обложившись реактивами и кюветами с подключёнными к ним электродами. Изредка он перемешивал раствор пластмассовой палочкой, после чего переключал внимание на разноцветные стёкла в металлических оправах, через которые рассматривал планшеты с цветными таблицами. В фотолаборатории ему была отведена роль помощника преподавателя, который мало что понимал в вопросах светописи. Молодой филолог, сын известных в узких кругах разведчиков за отсутствием востребованности в его профессиональных знаниях, был отправлен обучать будущих шпионов фотомастерству. В первом приближении, он знал терминологию, мог перечислить марки импортной и советской аппаратуры и даже научился заряжать плёнку в камеру, но дальше этого дело не пошло. Его постоянно мучил творческий зуд.

С грехом пополам проведя занятия, молодой преподаватель запирался в подсобке с реактивами и, глядя на красный фонарь, начинал вязать стихотворные строфы, скомпоновав которые, рассылал по толстым литературным журналам в надежде однажды увидеть своё имя среди корифеев советской поэзии. Фотограф поневоле каждый раз крайне возбуждался, завидев чистый лист бумаги и не задумываясь осквернял его набросками своих новых творений, которыми была забита его пожелтевшая архивная папка с реквизитами Управления НКВД по Ямало-Ненецкому автономному округу. Временами, пресытившись поэзией, он переходил на прозу, но всякий раз впадал в уныние на середине первой главы.

Однажды Герман случайно обнаружил заветную папку, опрометчиво оставленную на столе. Он сразу же повёлся на гриф «Совершенно секретно» и, предусмотрительно заперев дверь, взялся её изучать. «Ночь. Одинокая свеча. Бледный свет Луны сквозь решётку окон падает на стол, оставляя длинные тени на его истёртом сукне. Мои глаза воспалены. Сизый дым сигареты, поднимаясь вверх, рождает неземные образы, которые словно открывают врата Вселенной…» «Что за чушь!» — ворчит Герман, переворачивая первый лист. На втором листе он обнаруживает тот же сюжет, но вместо свечи на столе появляется подсвечник, от Луны остаётся ущербный месяц, а Вселенная превращается в Космос. Третья попытка писателя заканчивается заменой сигареты на трубку, врата превращаются в аркады, а воспалённые глаза начинают источать слёзы. «Всё понятно», — хмыкает читатель, скользя по лесенкам рифмованных строк следующей страницы, после чего совершенно секретная папка закрывается, а три пары тесёмок по бокам завязываются бантиком.

Преподаватель доказал свою несостоятельность уже на первом же занятии, когда Поскотин опроверг его утверждение, что длиннофокусные объективы якобы обладают максимальной светосилой. Потом он вежливо указал на то, что апертура не может принимать значение меньше единицы, а через день дотошный слушатель стал его ассистентом. Герман с готовностью согласился на предложение фотографа-графомана поучаствовать в подготовке его кандидатской диссертации по теме «Особенности применения специальных фотографических средств в оперативной практике». В благодарность за услугу ассистента допустили к конкурсу научных разработок МинВУЗа, для чего он в данный момент готовил реферат по закрытой тематике.

На последней в текущем году лабораторной работе Поскотин, изредка отрываясь от расставленных вокруг него реквизитов, давал короткие консультации или пояснял назначение той или иной кнопки секретных изделий. В середине занятий к нему подошёл взмокший Мочалин, который успел испортить три плёнки, так и не намотав их на спираль проявочного бачка.

— Ну что там у тебя? — недовольно спросил Герман приятеля.

— Николаич, плёнка, зараза не лезет!

Поскотин молча поместил проявочный бачок с кассетой в фоторукав и на ощупь начал быстро наматывать плёнку.

— Как же ты в темноте с женщинами справляешься? — съехидничал он.

— Так там ничего наматывать не надо, — парировал друг, доверительно наклонившись к нему.

— Всё, держи!

— Ай, кудесник, что бы мы с Шуриком без тебя делали?! Я всегда говорил, что Живот — это голова! — воскликнул подхалим Веник, заглядывая товарищу в глаза, затем, переведя взгляд на заставленный лабораторный стол, спросил: «А это зачем?»

— Осаждаю серебро на стёкла очков. Хочу превратить их в «очки заднего вида».

— Чего-чего?

— Говорю, делаю зеркальце для очков, чтобы на городских занятиях, не оборачиваясь, обнаруживать за собой наружное наблюдение.

— Ёма-ё! Да ты у нас ещё и Кулибин! — снова восхитился друг, — А мне такие сделаешь? Хочу нашего старосту подловить, когда он карты в колоде передёргивает.

Вскоре прозвенел звонок и сморённые в темноте лаборатории слушатели, щурясь от яркого света, рассыпались по комнатам. Через час Институт опустел.

Новый Год

В доме у Альбины крутился вихрь предновогодней суеты. Германа и Вениамина приветствовали снующие с блюдами женщины. Звонкие голоса детей, крутящихся у ног гостей заглушали звуки музыки, доносящиеся из гостиной. Пока хозяйка принимала у них верхнюю одежду, её благообразный муж пытался утихомирить визжащую ватагу, но тщетно. Дети, нарушая правила движения, стремглав бегали друг за дружкой, источая такой заряд радости и оптимизма, что, оробевшие поначалу визитёры, почувствовали себя совершенно счастливо. «Ерофеюшка, оставь уже детей и проводи гостей к столу», — распорядилась Альбина, уплывая на кухню.

В большой гостиной шла непримиримая битва за переключатель нового цветного телевизора «Рекорд». На двух его каналах одновременно шли новогодний «Голубой огонёк» и премьера фильма «Чародеи». Побеждала мужская сборная поклонников комедии, изредка позволяя женщинам убедиться в том, что вслед за набившим оскомину адажио из балета «Лебединое озеро» следует не менее протокольное ариозо Ленского из оперы «Евгений Онегин». Друзья, посетившие «зрительный зал», тактично поддержали женскую половину, о чём вскоре пожалели, с тоской ожидая завершения арии «Джудитты» из одноимённой оперетты.

Вскоре Надежда, радостно блеснув бусинками близоруких глаз, увела за руку впавшего в уныние Мочалина. Герман, оставшись один в незнакомой компании, присел на диван рядом с книжными полками, уставленными толстыми потрёпанными журналами. Взяв наугад затёртый номер «Иностранной литературы», он стал бессмысленно переворачивать страницы.

— Грустите? — участливо спросил его пожилой мужчина с сединами на густых крупной волны волосах.

— Да нет, привыкаю, — ответил молодой человек, испытывая невольную симпатию к подсевшему к нему ветерану с орденскими планками на груди. — На фронте, батя получил? — указал он на символы мужества и доблести.

— А где ж ещё?.. Гляжу, и ты пороху понюхал?

Поскотину, вконец запутавшемуся в своих амплуа по прикрытию, вдруг нестерпимо захотелось, признаться этому, несомненно, достойному человеку, но он сдержался.

— Не успел пока-мест…

— Странно, первый раз ошибаюсь. Ну, не бандит же ты! У всех, кто людей жизни лишал, на лице отметины остаются.

— И какие же?

— Разные… В глазах что-то… то ли морщинки книзу сбегают, то ли веки тяжелеют…

Притворщик, мгновенно расслабив глазные мышцы, вопросительно взглянул широко раскрытыми почти детскими глазами на ветерана.

— Тьфу, притворщик! Да перестань паясничать, коли врать не умеешь!

Поняв, что переиграл, начинающий разведчик добавил к своему выражению лёгкий налёт суровости, отчего стал похож на тронутого умом блаженного. От разоблачения его спасла Альбина, тащившая за руку упирающегося мальчугана.

— Па, посиди пять минут с внуком, пока он успокоится! Всех на кухне достал: то в крем рукой залезет, то салат на пол уронит!

Ветеран сгрёб в охапку извивающегося внука и тот час отвесил ему подзатыльник, который ничуть не испортил отроку хорошее настроение.

— Ну, Па! Опять ты со своей казарменной муштрой! Хоть бы раз внуку ласковое слово сказал.

— Я не Макаренко, но так разумею, что строгость из ребёнка человека лепит, а потворство — скотом делает, — огрызнулся дед.

— Папа! — в отчаяние крикнула Альбина, — Ты хотя бы в Новый Год не капал мне на мозги!

— Иди уже! — властно скомандовал отец, одною рукою направляя Сёму в загон своих длинных скрещенных ног.

Только сейчас Герман заметил, что вместо одной руки у ветерана — протез в чёрной перчатке. Перехватив его взгляд, старик коротко буркнул: «Под Вязьмой, вот так-то», затем, повернувшись к внуку скомандовал: «А ну-ка, Семён, встань смирно и прочти дяде отрывок из семейного устава!» Сёма, вытянувшись в струнку и чудовищно грассируя, принялся декламировать:

Меня учили многие — И добрые, и строгие, Я строгих не любил. Меня учили многие, Но выучили строгие. И вышло, что в итоге я Всех добрых позабыл.

Ветеран, довольно улыбаясь, повернулся за поддержкой к единственному зрителю. Герман состроил на лице умильно-восторженное выражение, между тем как юное дарование, качаясь на тонких ножках, продолжило:

И памятью представлены Лишь строгие наставники — Глаза холодноватые И резкие черты… Легко и прямо жившие, Сурово мне внушившие Законы Доброты.

— Ну, как? — поинтересовался ветеран по завершении выступления.

— Замечательно! — слукавил Герман, не уловивший смысла в весьма посредственных, на его взгляд, стихах.

— Друг мой, Марек Вейцман сочинил. Простой учитель физики из Черкасс, а какой талантище!

— Что ж в этих стихах выдающегося? — не выдержал собеседник, украдкой наблюдая, как внук ветерана, перешагивает через устроенный дедом загон и на цыпочках крадётся вон из комнаты.

— Эх, сопливое вы поколение, — вздохнул старик, выпрямляя ноги — не видите, отчего падаете и почему летать разучились!

— От чего же и почему? — насмешливо спросил представитель «сопливого поколения».

— Давай сначала познакомимся, молодой человек. Меня зовут Симон Столберг… Симон Аркадьевич, полковник запаса.

— Майор Поскотин, — выпалил и тут же зарумянился в очередной раз «проколовшийся» разведчик.

— Да ладно, не тушуйся, никому не скажу. Звать-то как?

— Германом.

— Послушай, служивый, — ветеран пытливо взглянул ему в глаза, — тебе не кажется, что мы вырыли себе яму, куда наша с тобой страна непременно свалится и расшибётся вдребезги!

— Ни в малейшей степени! — уверенно, но вместе с тем холодно ответил Герман, освобождаясь от привычного его поколению преклонению перед ветеранами войны. — Если уж вы Гитлеру шею сломали, то мы как-нибудь справимся с нашими пустячными проблемами.

— Эх, мил-человек, и я бы того хотел, только слишком далеко мы уже зашли!..

— Симон Аркадьевич, вы либо говорите, что вы имеете ввиду, либо давайте выпьем, наконец, за уходящий год, — отрезал всё более раздражающийся Поскотин. — Так в чём проблема, товарищ полковник?

— В ба?бах, молодой человек!

— Не могу не согласиться! — иронично поддержал его Герман.

— И даже не сомневайся, — продолжил старик, — бабы погубили Рим и нас погубят! Твоих детей и моих внуков уже испортили. Они ж ничего другого делать не умеют, как своих крови?нушек ограждать от всяческих напастей. Женщины, они, как сороки, всё в дом тащат, — чтоб им пусто было! Детям запрещают драться и лазать по деревьям! Мужиков на три метра от кровати не отпускают. Женщины отравят страну комфортом и сытостью, и нас превратят в опарышей, поверь мне!

Гостя уже стало раздражать пустое брюзжание ветерана. Давая понять, что разговор пора завершать, скептически настроенный собеседник, повернулся к экрану телевизора. Фильм близился к концу. Аристократично лысеющий артист Гафт сидел на крыше, а блистательный любовник всесоюзного масштаба Александр Абдулов лез к нему в белых штанах. «Какой бред!» — подумал невольный зритель, намереваясь встать и уйти на кухню, но его остановил детский плач. Ревел Сёма, которого за ухо вела Альбина.

— Папа! — воскликнула она в раздражении, — Тебе уже ничего нельзя поручить! Тот ещё дед, даже с внуком посидеть не может! Посмотри, что он наделал!

Семён уже бежал к деду, подставляя макушку для подзатыльника. Белая сорочка ребёнка была испачкана ярким кровавым пятном.

— Вишнёвый сок! Я вишню для торта давила, а он!.. У-у-у, дедов поцик!

— Уймись, Альбина, — попытался было остановить её отец, но дочь уже несло.

— Была б моя воля, всех мужиков истребила! — распалялась она, — Абсолютно бесполезные существа! Строят из себя повелителей, а на поверку — бестолочи и в хозяйстве — не многим полезнее холодильников.

— Ты своему мужу выговаривай, а не мне! — вскипел ветеран.

— А ты в ОВИР справку о ранении отнёс? А копию паспорта Ерофея? Или ещё год будем ждать отъезда? — распалялась его дочь, переодевая сына, зажатого в клещах его ног.

— Погоди, не всё сразу… В ОВИР сходить — это тебе не «Семь-сорок» сплясать!

Старик Столберг виновато посмотрел на Германа, который невольно был втянут в семейные дрязги.

— В Израиль? — холодно спросил он.

— Да.

— Почему?

— Ты молод, не поймёшь…

— Отчего же?..

Поскотин в упор смотрел на бывшего фронтовика, который ещё пять минут назад вызывал в нём чувство глубокого уважения, но вдруг встретил не менее твёрдый взгляд старого еврея.

— Там по-прежнему верят в идеалы и даже женщины способны защищать свою Родину. Здесь всё уже сгнило…

«Да ну?» — язвительно спросил наливающийся уверенностью разведчик, переходя в наступление, однако на полуслове был остановлен. В гостиную вошли Ольга и Михаил, держа за руки маленькую дочь с огромным алым бантом на белокурой головке. Альбина бросилась к гостям. Герман стушевался и опустил голову. Ветеран одной рукой подтолкнул внука к девочке, но она, чего-то испугавшись, протянула руки к отцу, который легко поднял её и усадил к себе на шею. Ольга и Альбина вышли, а Михаил опустился на диван рядом с Поскотиным.

— С Новым Годом, инженер! — шутливо поприветствовал он недавнего знакомого. Герман натужено-радушно ответил, после чего сделал «козу» его дочери, наблюдавшей за ним с родных высот отцовских плеч.

— На, подержи дочурку, пока я перекурю, — распорядился Михаил, снимая с плеч обладательницу огромного алого банта. — Леночка, это дядя Герман, — познакомил он свою дочь с новым местом для сидения.

— Дядя Ге-е-ельман, — пропело сокровище.

Михаил, легко поднялся и, разминая на ходу, сигарету «Союз-Аполлон», вышел в коридор.

— Дядя Ге-е-ельман, — ещё раз пропело нежное создание и вдруг с отрывистым детским «Ня!» резко вытащило из кармашка шоколадную конфету, сунув её почти к самому его носу.

— Спасибо Леночка, — воркуя, ответил Герман, принимая подарок.

Ещё чуть ли не с десяток раз прозвучало обворожительное «Ня», пока поплывший от приступа сентиментальности разведчик не обзавёлся кучкой детских радостей, включавших пупсика, колечко, заколку и маленького керамического поросёнка — знака наступающего года по входящему в моду восточному календарю.

— Хороший год будет, изобильный, — прокомментировал появление игрушечного поросёнка будущий эмигрант, пряча искалеченную руку за спину.

— Не сомневаюсь! — доброжелательно откликнулся молодой человек, наслаждаясь вознёй с ребёнком, — И что ж вы так рано отъезжать собрались, подождали бы ещё годик, глядишь — и передумали!

— За тучными годами худые стадами ходят…

— Да бросьте вы эту мистику, Симон Аркадьевич! Оставались бы на Родине, внука растили.

— Я там за ним послежу, пока Альбина с Ерофеем в Армии обороны Израиля служить будут.

Герман представил, как пышнотелая Альбина бегает по горам с автоматом и рассмеялся. Белокурая девочка, приняв веселье на свой адрес, решила ещё раз блеснуть щедростью, но кармашек был пуст. Тогда она со вздохом сорвала со своей головы алый бант и протянула его «дяде Гельману». «Ня!» — решительно сказала она, рассыпая по худеньким плечам нежный пух детских волос. И вдруг у Германа судорожно перехватило дыхание. Пушистая головка маленькой девочки пахла Ольгой. Нежный сладкий аромат, словно замешанный на тёплом молоке, вызвал череду воспоминаний того вечера, который подарил единственный поцелуй её матери. Растроганный, он ещё теребил бант, когда Леночка уже бежала к ней. Ольга словно пушинку взяла её на руки и холодно взглянула на Германа.

— Маленьких обижаешь?! Отдай сейчас же бант!

— Ольга, отстань от человека, — пробасил за её спиной Михаил, перехватывая дочь. — Это я его попросил посидеть, пока курил на лестничной клетке.

Поскотин был совершенно обескуражен. «Откуда эта холодность?» — размышлял он, ища поддержку в глазах Михаила.

— Не принимай близко к сердцу! — участливо отозвался Ольгин муж, — Она за свою семью любому лицо расцарапает.

Сбитый с толку Поскотин уже поверил его словам, когда уловил еле заметное волнение в её глазах. «Или это показалось?» — подумал он, когда взрыв голосов возвестил о начале новогоднего застолья. Растерявшийся влюблённый сел рядом с беспечной Надеждой напротив Ольги и её мужа. Мочалин, сидевший по другую сторону он неё, заговорщицки подмигнул. Герман скривился, пытаясь отреагировать на сигнал, чем немало рассмешил свою соседку.

— Гера, ты сегодня зажатый, как морской узел, расслабься! — посоветовала Надежда.

— Это я твоего майора испортил, — сознался фронтовик, примостившийся по левую руку от него.

— Какого майора? — насторожилась Надежда.

— Симон Аркадьевич! — взвыл Поскотин.

— А вы разве не распробовали? — спокойно продолжил старик. — Этого майорана, который в мясном салате…

— Что? — в один голос спросили Надежда и Герман.

— Майоран! Я сегодня в мясной салат майорана слишком много положил… Ну, как есть можно? Да вы не стесняйтесь, накладывайте. Доктора рекомендуют его при метеоризме.

— Браво! — воскликнул из-за спины Надежды восхищённый игрой слов Вениамин, — Я бы ещё в салат варёного языка добавил, который мой друг не по делу распускает.

Вскоре общаться за столом стало невозможно. Тосты следовали один за другим. С шумом взвивались к потолку пробки от шампанского, звенели бокалы. Захмелевший Ерофей и сгрудившиеся вокруг него друзья грянули «В лесу родилась ёлочка» на мелодию «Happy New Year!». Не сведя в гармонию русские слова и мотива распавшейся группы «Абба», компания зашлась весёлым смехом, оборвавшимся с появлением на экране телевизора заставки с изображением Кремлёвских башен. Женщины зашикали, а мужчины вновь принялись открывать шампанское и наполнять бокалы.

— Опять всесоюзные похороны намечаются, — обратился старый еврей к своему соседу.

— Какие ещё похороны? — недовольно отреагировал Поскотин, отодвигаясь от склонившегося к нему старику.

— А ты посмотри, видишь, Василь Васильевич поздравляет с Новым Годом. Заметь, не генсек Андропов, а первый зам. Председателя Верховного Совета.

— Ну и что?

— А то, что Кузнецову уже восемьдесят один год! Видано ли дело поздравлять страну со светлым будущим человеку, одной ногой стоящему в могиле?

Раздражённый Герман обернулся к экрану, где человек, похожий на сказочного Кощея, монотонно читал по бумажке текст.

— Зато без очков! — обратил он внимание надоедливого соседа на единственную деталь, внушающую оптимизм.

— С Новым Годом, дорогие товарищи! — прочёл заключительные строки Кощей и, оторвавшись от текста, от себя добавил, — С новым счастьем!

На экране появились часы Спасской башни. Под бой курантов стрелка дёрнулась и замерла на цифре двенадцать. «Ура!» — взорвалась счастливым криком гостиная, короткой очередью ударили взрывпакеты с конфетти, брызнули искрами бенгальские огни, и шумная компания продолжила своё весёлое плавание за исчезающими вдалеке порогами старого года.

Заблудшие

Разгорячённый Мочалин ударом ноги вышиб доску в заборе и галантно предложил пройти через образовавшуюся брешь Надежде с Вероникой, за которой последовали ещё две девушки. Завершал процессию захмелевший Поскотин, который не замедлил свалиться в сугроб, зацепив ногой за деревянный брус заграждения. «Водку побереги!» — запоздало крикнул Веник, подавая руку своему товарищу. Герман был счастлив. Одной рукой вытирая с лица тающий снег, он радостно смеялся, демонстрируя в другой холщёвую сумку, забитую спиртным и праздничной снедью. Весёлая компания направлялась к дому прапорщика Вероники, где планировалось провести остаток новогодней ночи. Чтобы сократить путь, молодые люди пошли напрямки через стройку, на которой неделю назад был залит фундамент Дома детского творчества. «Поторапливайся!» — крикнул Веник, забравший провизию, пока его друг чистил костюм от снега. Сзади за забором послышались переливы гармони и нестройный хор грянул «Ой, мороз, мороз…». Вслед за этим между досок забора появилась всклокоченная мужская голова. «Здесь до катка можно пройти?» — поинтересовалась голова, не забыв поздравить двух легко одетых вандалов с праздником. «Хоть до Сокольников!» — дурачась, ответил Поскотин. Приняв его слова за приглашение, от забора с треском отделилась ещё одна доска, и в образовавшийся широкий проём хлынул поток музыкально одарённых граждан.

«Как приду домой на закате дня, — вопил солист, растягивая меха, — Обниму жену, напою коня, — вторили ему хористы, — и даже лишённый слуха Веник, не удержавшись, поддержал коллектив, — Обниму жену, напою коня, — орал он на варварский мотив, ещё больше воодушевляя пьяную компанию». Где-то вдали послышалась трель милицейского свистка.

— Герка, давай, ноги-ноги! — пугливо озираясь, просипел Мочалин.

— Погоди, дай следы замету, — расстёгивая брюки, храбрился Поскотин.

— Что, до Вероники донести не можешь?

— Не могу! Я не резиновый!

— Тогда подвинься!

Вскоре в сугробах образовались две подёрнутые парком лунки, обрамлённые янтарно-жёлтой наледью.

— Мило, очень мило получилось, — критическим взглядом оценивая результаты художественного вмешательства в зимний пейзаж, произнес Герман, после чего захваченный ощущением внезапного счастья, задрал голову вверх и зашёлся исполнением первой, пришедшей на его ум песней. — «Есть только миг между прошлым и будущим…» — с минуту распалял он себя пока не почувствовал лёгкий толчёк под ребра.

— Замолкни, дай послушать! — прервал его выступление Веничка. — Тебе не кажется, что нас зовут?

Действительно, где-то вдалеке женские голоса нестройно скандировали их имена. Снова морозный воздух разорвала трель милицейского свистка.

— Пошли! — позвал друга Поскотин и первым направился в сторону затихших голосов.

— Может, откликнемся? — предложил Веник, плетясь сзади.

— Менты заметут!

Вскоре друзья упёрлись в забор, обшитый металлическими листами. Трезвеющие разведчики посчитали целесообразным вернуться в исходную точку и двигаться к выходу по следам своих подруг. В исходной точке их ждал сюрприз. Через пробитую ими брешь в заборе туда-сюда сновали разгорячённые песнями и алкоголем граждане. Вновь проторённые тропинки вели куда угодно, только не к спасительному теплу Вероникиной квартиры. Наконец, друзья вышли за территорию стройки. «На-дя! Верони-ка-а-а!» — взывали они осипшими голосами. «Мы здесь!» — откликнулось сразу с трёх сторон. Замерзающие друзья бросились на голоса, которые показались им знакомыми. Периодически обмениваясь звуковыми сигналами по принципу «свой-чужой», разведчики вышли в совершенно незнакомое место, где их ждала большая компания молодёжи. «Финита ля комедия — констатировал крушение сценария встречи Нового Года вконец окоченевший Мочалин. — Заблудиться в Москве — это надо постараться!.. Где мы?! — взвыл он дурным голосом».

Друзей не обманули. В новой компании были и Надежда, и Вероника, и даже Ольга, которые в сопровождении своих однокурсников из Строительного института отвели окоченевших разведчиков на квартиру, где тоже праздновали Новый Год. Подкидышей отогрели водкой и грогом с добавлением коньяка. Оттаявший Веник быстро захмелел и начал осваиваться, стреляя по сторонам глазами и подбирая под себя предмет для ухаживания. Его более ответственный друг, едва порозовев, немедленно потребовал срочного возвращения в привычную среду. Друзей отвели на кухню и указали на телефон, с которого Мочалин безуспешно пытался дозвониться до Надежды. Её домашний телефон не отвечал.

— Всё, Живот, придётся заночевать здесь, — без тени полагающегося в таких случаях отчаяния сообщил он своё мнение приятелю. — Дождёмся утра и тогда начнём поиски с начала. Мы не знаем ни адресов, ни телефонов Альбины или Вероники, а до твоей квартиры нам не добраться: транспорт уже не ходит. В крайнем случае, утренним автобусом выедем в Институт и скажем дежурному, что нас ограбили.

Столь длинную и связанную речь Вениамин произнёс не случайно. Из полуоткрытой двери на него смотрело премилое создание, уже дважды приглашавшее его на белый танец. Но Герман был неумолим. Всего лишь час назад ему был послан знак и он жаждал его понять.

Знак был дан ещё на квартире Альбины. Близилось завершение застолья, когда объявили танцы. Все охотно поддержали предложение, освобождая гостиную от излишков мебели и посуды. А Герман, словно зяблик по весне, радостно крутился, предвкушая предстоящее кружение в обнимку с предметом своих вожделений. Однако, когда зажгли ёлку и погасили свет, Ольга и Миша стали собираться домой. Расстроенный влюблённый из певчей птицы в одну минуту превратился в общипанного воробья. Он, роняя перья и припадая на крыло, крутился в прихожей, пытаясь заглянуть в глаза молодой женщины, одевающей свою крошку дочь, но всё было напрасно. Михаил, заметив его нервозную суету, истолковал её превратно, пообещав обязательно выпить с ним на «23 февраля». Когда за идеальной семьёй закрылась дверь, влюбленный был безутешен. Он нахлобучил свой каракулевый «пирожок» и уже повязывал шарф, когда его остановила Надежда. «Не дури, — сказала она, — Ольга просила передать, чтобы ты ждал её в доме Вероники. Через час отправляемся, а к утру мы должны вновь вернуться к Альбине».

Перспектива отдаться на волю бесшабашной студенческой компании, спасшей их с Веником от неминуемого обморожения, никак не воодушевляла Германа, который ещё надеялся увидеться с той, что смогла в угоду безудержной страсти погасить в его сознании остатки здравых мыслей. Взглянув на оппортуниста Веничку, Поскотин решительно залез во внутренний карман пиджака, выудил из него клочок от духов «Пани Валевска» с номером телефона и со словами «Звони!» сунул его под нос Венику.

— Не буду! — заупрямился Вениамин, — что я скажу Михаилу? Мол, заблудились и просим великодушно нас приютить?

— Спросишь телефон Вероники и всё! Представься её братом или деверем, что тебе ближе покажется.

«А деверь, — кто такой?» — поинтересовался Веник, всё ещё надеясь заболтать ситуацию, но Поскотин в эту ночь не был расположен объяснять причудливую структуру родственного древа, тем более его собственные познания в этом предмете не выходили за пределы понятий «тесть» и «тёща». Покачав укоризненно головой, он решительно набрал номер и передал трубку оробевшему другу.

— Алло! А я куда попал? — блеющим голосом спросил Веничка, когда в телефонной трубке послышался раздражённый бас Михаила. — Кто я? — в замешательстве переспросил он. — Я… я родственник… Как чей? — и закрывая трубку рукой, обернулся к Герману, — У Вероники как фамилия?

— Не знаю, — обескуражено развёл руками его товарищ, — я и Ольгину фамилию не знаю…

— Я деверь! Мне бы телефон прапорщика… Как нахрен?.. Что вы себе позволяете?.. Да пошёл ты… — взвизгнул Веник, уязвлённый неучтивым обращением с собой.

— Звони снова! — начал настаивать Поскотин.

— Отстань!.. Мне и здесь хорошо, — ответил обиженный Веничка и был готов присоединиться к шумящей за стеной компании.

Неожиданно на помощь пришла девушка, стоявшая в дверях и с трудом сдерживающая смех. Она вызвалась позвонить и через пять минут, проинструктированная Германом, мило беседовала с Михаилом, а затем и с Ольгой, после чего передала ему трубку. Поскотин быстро записал требуемый адрес, коротко извинился и нажал на рычаг телефона.

— Собирайся! — скомандовал он товарищу. — У Вероники дом ещё не телефонизирован, зато есть адрес, и этот адрес — у меня в кармане.

Студенты строительного института были столь великодушны, что не позволили своим нечаянным друзьям уйти в морозную ночь без дополнительного утепления. Где-то из недр кладовой молодые супруги — хозяева квартиры — извлекли старую одежду и вся компания, подняв прощальный тост в честь двух заблудших душ, сопроводила их до порога.

Когда друзья вышли в полумрак выстроенных в кладбищенском порядке бетонных многоэтажек, Мочалин не выдержал:

— Какая чудесная у нас молодёжь! — переполненный впечатлениями, воскликнул он, после чего зябко запахнулся в дырявую промасленную телогрейку без пуговиц и, поправил не менее старую парусиновую кепку.

— Я бы с такими в разведку пошёл! — согласился его друг.

— Да-а-а, уж! С нами только в разведку ходить! — добавил Веничка, пытаясь заправить свои породистые уши в дачную кепку. — В Америке с такой подготовкой нас бы даже в скауты не приняли!

Пройдя квартал, друзья остановились для рекогносцировки. Поскотин туже затянул пожарный ремень на старой солдатской шинели и стал шарить в ней по карманам.

— Спички куда-то дел! — посетовал он.

— Ты бы ещё в моей телогрейке поискал, — добродушно посоветовал Вениамин.

Он не спеша снял брезентовые рукавицы-верхонки и чиркнул спичкой, после чего поднёс огонь к номеру дома.

— Сорок третий!.. А нам какой надо?

Герман откинул полы шинели и вынул из кармана клочок бумаги.

— Тридцать седьмой — «Вэ»! Давай будем возвращаться.

— Да нет же! Достаточно перейти улицу и пойти по нечётной стороне.

— А где ты здесь видишь улицу?.. Опять заблудились! — констатировал Поскотин.

Поиски Вероникиного дома заняли немногим менее часа. Друзья, с трудом обнаружив россыпь тридцать седьмых домов, дважды их обошли, каждый раз делая перекур у парадного крыльца с номером «37-Г», пока, наконец, запоздалый негр с помятой валторной через плечо не указал им на одиноко стоявшую «свечку» в окружении недостроенных многоэтажек.

Разрушительная страсть

Лифт в новом доме не работал. Измученные путешественники решительно поднимались на одиннадцатый этаж, обходя уснувших на лестничных пролётах недавних новосёлов. На шестом этаже влюблённая парочка стыдливо метнулась в темноту тамбура, оставив после себя стойкий запах дешёвой косметики и шоколадных конфет, которые быстро растворялись в табачных запахах и миазмах кислотных луж недельной мочи.

— Логово пролетариата! — брезгливо процедил аристократичный Вениамин, обходя у мусоропровода очередную скрюченную жертву новогодней ночи.

— Печальное наследие капитализма! — добавил Герман идейного смысла в его реплику, после чего сморщился и прикрыл нос рукавицей.

Дверь квартиры открыла Ольга. Скрестив руки, она стояла, облокотившись о косяк.

— Боже праведный! — воскликнула женщина. — Надюша, Вероничка, идите сюда! Наши ухажёры пришли!

— Не наши, а ваши! — скорчив брезгливое выражение, ответила прапорщик Вероника. — Им ещё повезло, что мой Василий ушёл в ночную смену, а то бы сейчас зубами ступени считали.

— Ничка! Не будь злюкой! — закудахтала Надежда. — Ты посмотри, сколько тягот они перенесли!

В это время страстотерпцы бочком входили в квартиру. Герман открыл рот, чтобы начать оправдываться, но Ольга его перебила.

— Вы только посмотрите, на что он похож! Я, как дура, спешила отдать супружеский долг, чтобы только с ним увидеться, а это чучело!..

Поскотин, глубоко потрясённый словосочетанием «супружеский долг», молча снимал с себя архаичные одежды. Рядом, обнявшись с Надеждой стоял Мочалин, теребя её локоны. Их скорбные фигуры до мелочей напоминали дежурный эпизод сотен военных лент, в завершении которых герой-фронтовик попадает в объятия верной супруги.

— Девочки, я ухожу! — вдруг резко прокрякала Ольга, бросаясь к вешалке с одеждой.

— Нет, милая, не выйдет! — воспротивилась хозяйка квартиры. — А мне что прикажешь с этими делать? Заварила кашу — сама и расхлёбывай!

Мочалин, утробно воркуя, ещё удалялся в спальню, когда пришедший в себя Герман решительно направился в кухню, где исходящая негодованием Ольга прикуривала от сигареты прапорщика Вероники.

— Как твоя фамилия?! — с порога спросил он.

— Моя? — хором переспросили женщины.

— Той, что супружеский долг отдала!

— Ах, вот оно что! — взвилась уязвлённая Ольга. — А ты, выходит, свою жену только по театрам водишь?! Запомни, Соколова я! И муж у меня — Соколов! И что мы с ним вместе делаем — никого не касается!

— В таком случае, прощайте! — отрезал молодой человек и повернулся к выходу.

Следом за ним бросилась Вероника.

— Куда ты на ночь глядя?! Ты даже не знаешь нашего района.

— Не пропаду!

— Иди, сядь на кухне, а я с Ольгой переговорю.

Герман боком вошёл в дверь, пропуская разъяренную женщину, которую за руку выводила Вероника.

На кухне было тихо. На стене тикали ходики, собранные из детского конструктора, в соседней комнате однотонно гудели Ольга и её подруга. Изредка голоса прерываясь, и тогда были слышен нервный цокот Ольгиных туфель, после чего гудение возобновлялось. Поскотин уже дымил второй сигаретой, прикуривая их от детского набора по выжиганию, оставленного сыном хозяйки на столе. Рядом лежали законченные работы, любовно раскрашенные акварелью и покрытые лаком. Глядя на детские поделки, молодой человек вдруг некстати начал вспоминал читанные им прежде любовные книги, в которых романтические герои, презрев пошлую физиологию, порхали, словно бесплотные эльфы, над земляничными полями и лугами, не осквернённые потными телами ни одной влюблённой пары. «Какая же мерзость — эта любовь! — в отчаянии прошептал он. — А главное — обман! Гнусный обман, за который приходится расплачиваться всякому, кто поверит в него». Ему вдруг вспомнилась собственная кухня, надсадный вой соковыжималки, из которой волнами изливается оранжевый морковный сок. «Тьфу, пропасть! Аж тошнит!» — гася сигарету, вслух признался сам себе уставший от бессонной ночи Поскотин. Его уже начало клонить в сон, когда хлопнула входная дверь. Через минуту на кухне появилась Вероника.

— Всё, ушла, — бесстрастно сообщила она.

— Логично… — промямлил Герман, вновь закуривая.

— Дурак ты! — выдохнула женщина, выхватив из его рук сигарету и судорожно затягиваясь. — Дурак и счастье своё упускаешь.

— Это не счастье, а грязевой вулкан, — вспомнив эпитет несчастной Ращупкиной, предельно сухо ответил он.

— Свя?тый Боже! Ну почему ты наградил настоящей любовью двух идиотов, а не меня! Да я бы за один её миг душу Дьяволу продала!

— Правда?

— Беги, олух! Беги, догони её! Где ты ещё такую сыщешь?!

Подбадриваемый напутствиями и женской ненормативной лексикой, Герман уже был у двери, когда она внезапно распахнулась и на пороге возникла Ольга. Её лицо, изуродованное яростью, буквально горело. Мгновение, — и молодые люди вонзились друг в друга. Губы, сцепленные в судороге поцелуя, чудовищно деформировались, зубы, словно па?водковые льдины, стучали друг о друга. Охваченные страстью, влюблённые начали валиться набок, срывая телами одежды с вешалки в прихожей.

— Эпическая сила! — взревела Вероника, — Да вы со своей любовью мне весь дом к чёртовой матери разнесёте!

Вдруг Ольга очнулась, схватила Германа за рукав и поволокла в комнату.

— Выметайтесь! — крикнула она объятому ужасом Венику, который, как козлоногий Фавн из пасторальных картинок возлежал с Надеждой на двуспальной кровати. — Живо! Кому говорю!

Не успели степенные любовники, собрав разбросанный гардероб, покинуть опочивальню, как Ольга, увлекая обезумевшего Германа, рухнула на ещё тёплое лежбище. А в это время в прихожей Вероника, отчаянно стуча молотком по бетону, пыталась водрузить на место сорванную с петель вешалку.

Утренний рассвет компания встретила за столом. Мужчины неспешно пили кипяток, заправленный грузинским чаем с вкраплением опилок. Растерявшие в любовных утехах остатки сил, они тупо таращились на своих подруг, весело щебечущих напротив и только Вероника, как метроном вышагивала туда-сюда по кухне, поторапливая гостей скорее покинуть её квартиру.

— Ну, Живот, что ещё плохого мы не успели сделать за эти сутки? — спросил Мочалин, подсаживающий обессиленного друга на подножку служебного автобуса.

— Веник, оставь мой воспалённый мозг в покое, — ответил Герман, плюхаясь на сиденье.

Путешествие в будущее

В общежитии было пусто и тихо. Большинство слушателей ещё не вернулось. В комнате Германа сидели Дятлов с Аликом Налимовым. Постоялец и гость играли в нарды. Из наушников военного приёмника еле слышно доносилась мелодия греческого композитора Вангелиса из фильма «Огненная колесница». Полиглот Налимов, подняв над доской шашку, машинально подбирал к ней французские слова, а в минуты, когда фортепианные разливы забивались эфирными помехами, переключался на исполнение народной азербайджанской песни «Бях-бях». Дятлов с настойчивостью своего тёзки из птичьего мира, отрешённо повторял первые строки припева известного шлягера из кинофильма «Мимино». «Чито-грито, чито маргарито да-а-а… Чито-грито, чито маргарито да-а-а… У меня дубль! Чито-грито… Налим, что ты мух ловишь? Снимай свою шашку с бара!.. Чито маргарито да-а-а…».

Обернувшись на приветствия вошедших друзей, игроки молча уставились на них.

— Что не так? — не выдержал Веничка.

— У вас вид такой… — начал юный Налимов, но осёкся, переведя взгляд на Германа.

Алик Налимов был во всех отношениях добродетельным человеком. Он не сразу привык обращаться на «ты» со своими более опытными в жизни друзьями, поэтому в минуты возбуждения всякий раз переходил на почтительное «вы». Вот и на этот раз традиционно восточное благоговение перед старшими, усиленное остатками новогоднего алкоголя, украсило его речь учтивыми оборотами.

— У вас, я, конечно, извиняюсь, такой вид… — снова повторил он, подбирая выражение.

— Какой? — не выдержал Герман.

— Такой, будто над вами с уважаемым Вениамином Вениаминовичем жестоко надругались!

Поруганные офицеры поспешили к зеркалу. Из параллельного мира на них смотрели две серые тушки с признаками глубокого истощения.

— Где это вас так? — посочувствовал Шурик, незаметно перекладывая застрявшую «во дворе» шашку в «свой дом».

— Долго рассказывать, — устало ответил Поскотин, — спать хочу!

— Ой, и меня в сон клонит! — обрадовался «юнга», потянувшись смешать шашки на игровом поле.

— Сидеть! — рявкнул Дятлов, — пусть себе спит, мы ему мешать не будем.

— Оставь сироту, — вступился Веник. — Я за него доиграю. Что там у нас на кону?

Алик, пожелав матёрым опера?м спокойной ночи, выскользнул из комнаты. Герман, сняв одежды, юркнул под одеяло и отвернулся к стене. «Чито-грито, чито маргарито да-а-а…» — снова поплыл в тишине общежития речитатив грузинской песни.

— А мы с Налимом сегодня в «Прекрасное далёко» слетали, где я, так сказать, имел брудершафт с самим Брежневым.

— Тебя что, спьяну на «тот свет» занесло? — вежливо поинтересовался Веничка.

— Нет, дружок! На самом деле в гостях у посланцев светлого будущего побывали!

— До чего же доводят неокрепшие души семинары по «Научному Коммунизму»! — сочувственно отреагировал партнёр.

Герману, который уже погрузился в любовные грёзы и усилием воли пытался перевести их в романтические сновидения, слово «Коммунизм» мгновенно перекрыло подачу успокоительных гормонов. Измученный любовник застонал и перевернулся на другой бок. Веник долгим сочувственным взглядом окинул друга, после чего с тяжёлым вздохом сообщил: «Этот тоже со своей „гостьей из будущего“ встречался».

— Нет, я серьёзно! — перебил его Дятлов. — «Молодой» к своим друзьям водил. У них сегодня новогодний капустник был. Собралось, наверное, с пару десятков выпускников из МГУ и МГИМО. Гуляли у одного из них на квартире. Впечатление — будто в сказке про Шехерезадницу побывал!

— Про кого?

— Ну, ту, что из «Тысячи и одной ночи».

— Шехерезаду, грамотей!

— Пускай так… — ни сколько не обидевшись, продолжил Шурик. — У хозяина той квартиры, Ильясом его звать, невеста — богиня восточная!..

— Типа, наложница?

— Я же тебе сказал — невеста!.. Если бы ты видел её крутые бёдра, ты бы на свою жену без слёз смотреть бы не стал!.. Царица, одним словом!

— Тоже из будущего?

— А ты думал!..

— Шурик, вы сколько с Аликом выпили, что обоих в светлое будущее понесло?

— Не перебивай! Квартира у Ильяса — пять комнат и все под гарем расписаны!

— Да ну?! — изумился Веник. — Что, из-под каждого угла сиськи алебастровые свисают?

— Дурак, ты и пустозвон, Балимукха! Слушай дальше и не перебивай. Так вот, проёмы в том доме сводчатые, лепнина, орнамент…

Герман, который потерял надежду заснуть, некоторое время прислушивался и наконец не выдержал.

— Барыга!

— Сам ты барыга! — обиделся за Ильяса рассказчик. — Папа у него из «Це-Ка»! В Политбюро членом работает!

— Что, правда? — Герман с выражением напускного ужаса приподнял голову над подушкой. — А Налима нашего как туда занесло?

— Э-э-э… — протянул Дятлов, — наш Налим только с виду убогий, а там, за калиткой КПП орлом летает! Ты знаешь, кто его отец?! — и Шурик, опасливо оглядываясь по сторонам, шёпотом добавил, — Не-ле-гал!

— Да ну?! — не поверил Герман.

— Я тебе говорю! Мне Брежнев так и сказал, что Аликов отец — разведчик-нелегал, а мать у него…

— Нелегалиха! — с изрядной долей сарказма завершил фразу Вениамин, после чего укоризненно добавил, — Шурик, едри ж твою печень, ты хотя бы покойников не тревожил!

— Да чтоб мне здесь провалиться! — выпалил путешественник, возвратившийся из будущего, — Мне об этом внук самого Брежнева сказал!.. — и для достоверности добавил, — Мордатый такой и пьёт как слесарь…

— Ну и в компанию тебя занесло! — воскликнул потрясённый Герман, прячась под одеяло. — Там все такие были?

— Нет. Остальное — разная шелупонь, хотя и умная, врать не буду. Ко мне один такой всё лез целоваться… Чернявый, в очках, толстый и потливый. Митрофаном представился. Потом с другим сошёлся — вроде как, Баламутом звали. Тёзка мой. Вежливый такой адвокатик. Умница, вроде нашего Джаво?да. Курчавый… Из этих… из семитов, естественно… Таких много среди них было.

— А этот, «цековский» сын?

— Ильяс? Ильяс — наш мужик! Аспирант! Здоровый коняка, носатый… На меня похож! В зеркало смотрелись — не отличишь! Выпили с ним по двести… Он ко мне всей душой: «брат, брат… мамой, мол, клянусь, обижусь, если на свадьбу не приедешь!» Ильяс — человек начитанный, диссертацию пишет по внешней политике Великобритании. Так ты знаешь, что говорит?

— Что?

— Не поверишь, Аллахом клялся, будто в этой самой Англии тебе нечего делать в политике, если не изменяешь жене!

— Какая прелесть!

— И я о том. Вообрази, нам бы такое в разведке! Думаю, перебежчиков и предателей вдвое меньше стало. Ещё лучше, если бы у нас в Политбюро все любовницами обзавелись!

— Сомневаюсь… Не потянут уже.

— И то правда. Из наших только чучела для палеонтологических музеев набивать.

— Шурик, да уймись ты, таксидермист-самоучка! — скашивая глаза на стены комнаты, вмешался Веничка, — Мало мы с тобой ковёр в Парткоме протирали? Давай, лучше про будущее доскажи.

— А что там досказывать. В будущем пьют, как и в настоящем — серьёзно и основательно. И нам перепало в качестве подарка. Перед уходом загрузили меня с Аликом «по самое не могу». Еле вдвоём до общаги донесли. Да ты под стол загляни!

Герман, наконец, слез с кровати, подцепил картонную коробку и потянул на себя. «Ух, ты, тяжёлая, зараза!»

— Я же тебе говорил!.. А теперь раскрой!

Комната огласилась возгласами восхищения. Герман и Веник, не смея пошевелиться, заворожено смотрели на диковинные бутылки коньяка и виски, огромные жестяные медальоны паюсной икры и прочую никем не виданную снедь.

— Завтра же попрошусь с Аликом на экскурсию! — серьёзным голосом сообщил Мочалин, — Тоже хочу хоть одним глазком посмотреть на своё будущее.

— Выходит, не зря наши деды и отцы кровь проливали! — подытожил довольный произведённым впечатлением Дятлов. — Вот увидите, и десяти лет не пройдёт — все так жить будем! — закончил он речь с видимым торжеством непризнанного пророка.

Из последних сил

После праздников жизнь у Германа стремительно понеслась под откос. Он искал любую возможность, чтобы вырваться из уютных казематов разведывательного института. Встречи с Ольгой были чуть ли не ежедневными. Анонсированное к старому Новому Году воссоединение семьи откладывалось. Поскотин, собрав волю в кулак, раз в неделю звонил в Новосибирск и елейным голосом спрашивал супругу о сроках её приезда. Получив очередную отсрочку, мотивированную задержкой приёма государственной комиссией нового изделия авиационного завода, неверный муж театрально сокрушался и, стараясь скрыть ликование, прощался, затем аккуратно вешал трубку своего наркомовского телефона и пускался в пляс, потирая вспотевшие ладони. Между тем его нечаянный роман с каждым днём разгорался всё сильнее и сильнее. Влюблённые с неистовостью первокурсников изводили друг друга ласками на съёмной квартире, в темноте кинозалов, коротали часы в гостях у многочисленных Ольгиных друзей и дважды оскверняли реликтовыми стонами ауру ленинской комнаты в общежитии шарикоподшипникового завода. Поскотин находил сотни уважительных причин для внеочередного выезда в город. За период любовной горячки он сообщил руководству о безвременной кончине деда и двух бабок-фронтовичек. Чуть ли не на его руках почила сестра-инвалид, и дал дуба шурин — хронический алкоголик. Когда же наконец полковник Геворкян заподозрил неладное, Герман с упорством реставратора икон принялся подделывать увольнительные, но, будучи уличённым и в этом начинании, договорился с офицерами фельдъегерской службы, после чего выезжал за ворота, зарывшись в пакетах секретной корреспонденции.

Дожидаясь Ольгу, Поскотин зубрил язык или делал домашние задания, сидя на ступенях запасной пожарной лестницы. Он занимался в транспорте, на вокзалах, словом всюду, куда его заносил взбесившийся первородный инстинкт. От постоянного недосыпания его лицо подёрнулось цветами побежалости, раскрасив осунувшийся рельеф пастельными красками преждевременного увядания. На занятиях герой-любовник спал. Сначала тянул руку, чтобы первым ответить на вопрос, и, лишь засвидетельствовав свои знания в изучаемом предмете, считал возможным заснуть с открытыми глазами. Товарищи, не посвящённые в хитросплетения его двойной жизни, негодовали. Больше всех неистовал Виктор Скоблинцев. «Зубрила, щелкопёр, отличник долбанный, карьерист несчастный, — шипел он на лекциях, призывая в свидетели всех, кто сидел с ним рядом, — и это называется советский офицер! Ни компании не поддержит, ни в картишки не перекинется, ни анекдота не расскажет! Вот такие сволочи до власти и дорываются! Ну, он мне ещё шнурки гладить будет!» Единственным, кто приветствовал проявление лунатизма у измождённого слушателя, был преподаватель оперативной психологии, майор Левин, один из многих, кто так и не успел вкусить прелестей профессии разведчика.

Владимир Семёнович, благосклонно воспринимавший искажение слушателями своего имени, легко отзывался на имя «Владимир Ильич» и действительно был похож на вождя мирового пролетариата. Лысый, с пепельно-рыжей опушкой по обоим полушариям неровного черепа, с характерными бородкой и усами, он любил словесные изыски; на занятиях сорил архаизмами, перемежая свою речь словами «батенька», «сударь», «соизвольте», «благоволите встать». Его карьера не задалась в самом начале, когда он, ни мало не смущаясь, заявил в присутствии начальства, что ставит Будду превыше иных мыслителей, а своим кумиром считает Махатму Ганди. После негласного освидетельствования психиатрами, Владимир Семенович был переведён во вспомогательное подразделение, закончил аспирантуру, защитил диссертацию и был отправлен в Институт, где в перерывах между занятиями бегал за пивом, составлял для коллег гороскопы и периодически уходил в нирвану, каменея в позе лотоса на столе служебного кабинета. Каждое занятие он предварял десятиминутным расслаблением личного состава, в процессе которого слушатели, приняв позу «кучера», были обязаны войти в пограничное состояние и за четверть часа добиться полной релаксации. Через несколько секунд после медитативных команд «Ваше тело наливается тяжестью, ноги и руки расслаблены…» Герман уже выводил рулады, пуская слюну и всхрапывая как больная лошадь. «Обратите внимание на технику погружения в себя товарища Поскотина, милостивые государи», — удовлетворённо комментировал клон основателя советского государства, — «Не удивлюсь, если к концу семестра Герман Николаевич достигнет просветления и освоит нижние астральные сферы». «Не помер бы до следующего полугодия», — озабоченно ворчал сердобольный Венечка, сочувственно глядя на увядающего товарища.

Друзья по «Бермудскому треугольнику», как могли, пытались вернуть его к жизни, но тщетно. Мочалин, к которому тоже вот-вот должна была приехать жена, предлагал следовать своему примеру и не злоупотреблять горизонтальными процедурами. Капитан Дятлов, искренне полагавший, что любовь — есть разновидность инфекционного заболевания, не страшнее кори или свинки, предлагал начать здоровый образ жизни, руководствуясь собственными представлениями о ней. К тому времени он накоротке сошёлся с группой слушателей старших курсов, которые коротали выходные дни в обществе стюардесс столичного авиаотряда. Однажды приглашённый к ним «на огонёк», Шурик всецело отдался таинствам свободной любви и незамутнённых моралью межполовых отношений. «Ты думаешь, от меня убудет, если я два раза в месяц поправлю здоровье в обществе очаровательных стюардесс? — убеждал он падшего товарища, — Ты же сам говорил, что наши классики поначалу считали женщин общественным достоянием. Так что, когда я лежу в обнимку с двумя прекрасными феями, то ощущаю себя Марксом и Энгельсом в одном флаконе!» Герман согласно кивал, воздавал должное гению отцов всепобеждающего учения, но вытравить свои низменные чувства был уже не в состоянии.

Несмотря на чудовищную нагрузку, Поскотин сдал все экзамены на «отлично», чем вызвал к себе глубокую неприязнь со стороны большинства однокурсников. Виктор Скоблинцев на междусобойчике пограничников по случаю сдачи экзаменов, даже предлагал набить «этому выскочке» морду, но, не собрав кворума, снял предложение, согласившись с мнением коллектива «сделать тёмную» другому отличнику — Сергею Терентьеву.

После скандала на сборах Терентьев в корне пересмотрел свои жизненные принципы, силой воли нейтрализовал немногочисленные порочные наклонности, стал воинствующим абстинентом, первым привёз свою невзрачную жену в столицу и по выходным повышал с ней культурный уровень, посещая музеи Ленина, Октябрьской революции, мемориальные музеи-квартиры выдающихся революционеров и, в качестве разгрузки, — Третьяковскую галерею.

Вознёсшись к вершинам постижения разведывательной науки и смежных с ней дисциплин, Поскотин, словно нарушил балансировку «Бермудского треугольника», отчего его участники начали выпадать из учебного процесса. И, если Дятлов всё же умудрился зацепиться за борт опрокидывающейся конструкции, получив «удовлетворительно» по всем предметам, то Веничку смыло в «открытое море» первой же волной. Великолепно исполняя на публике роли магараджей, йогов и непризнанных индийских поэтов, Мочалин в первый же день экзаменационной сессии завалил хинди. Всему виною была «Камасутра», которую он получил в подарок от сослуживца, проходившего переподготовку в Москве. Переводная самиздатовская «Камасутра» представляла собой сброшюрованное неизвестным любителем ротапринтное издание машинописного текста с карандашными иллюстрациями. На примитивных рисунках был изображён носатый индус с лихо закрученными усами, исполняющий без штанов акробатические этюды с наивного вида подругой, похожей на Горьковскую Старуху Изергиль. Древнеиндийское пособие было изъято его бывшими сослуживцами в процессе обыска в секте «Детей Шамбалы», верховный учитель которой, слесарь-водопроводчик Тихон Чмырюк, специализировался в обольщении студенток и аспиранток провинциального Института культуры.

Веничка Мочалин, приняв подарок, в первый же выходной приступил к изучению наследия индийских мудрецов под восторженные стоны благодарной Надежды. Накануне сессии Великий Балимукха освоил на практике чуть ли не четверть описанных в книге упражнений и только одновременный вывих запястья и смещение ключицы воспрепятствовал его дальнейшему самосовершенствованию. Как в последствие оказалось, теоретические основы плотских утех не способствовали изучению языка просвещённых авторов «Камасутры».

Дядя Вадя

Вениамин завалил язык и ему была предложена переэкзаменовка, однако и вторая попытка осталась бесплодной. Расстроенного Веничку невозможно было утешить. Сама мысль возвращения к героическим будням провинциального управления вызывала в нём приступ стенокардии. Дятлов и Поскотин, как могли, поддерживали его, с ужасом представляя какой пресной станет их жизнь в отсутствие обаятельного, по уши погрязшего в пороках друга. Как известно, худшее имеет обыкновение сбываться. Старшего лейтенанта Мочалина представили к отчислению.

В субботу «Бермудский треугольник» перевозил его вещи из общежития в квартиру, снятую Поскотиным. Выйдя из служебного автобуса, немногочисленная скорбная процессия направилась к станции метро.

— Вот и всё! — грустно промолвил поникший Вениамин, перекладывая из рук в руки стянутый бечевой увесистый свёрток. — Даже жильё искать не пришлось. Как быстро проходит жизнь! — по-стариковски подытожил он.

Мочалин тяжело вздохнул, поставил у телефона-автомата поклажу и, вытащив из кармана сигареты, чиркнул спичкой.

— Не горюй! — попытался поддержать товарища Шурик Дятлов. — Вот скоро Герман станет генералом, вызовет тебя из Тмутаракани и мы снова будем вместе.

— Да-а-а, уж! — с горечью подхватил Венечка. — Может, Гера и станет генералом, да только сомневаюсь, что вспомнит он старого товарища.

— Вы что, в своём уме?! — взвился уязвлённый товарищ. — Мне бы до полковника дотянуть. Ни одного родственника не то что в генералах — среди военных нет! Виданное ли дело стать генералом без «лохматой руки».

Фраза «лохматая рука» вдруг словно обожгла Мочалина. «Как я мог забыть! — воскликнул он, гася сигарету, — Мне же Парамонычу позвонить надо! Только бы он спать не лёг… Две копейки есть?»

Взяв у Дятлова монету, Мочалин опустил её в щель телефона-автомата и, протерев трубку носовым платком, приложил к уху. Зажужжал диск номеронабирателя. «Только бы не спал, только бы не спал!» — повторял он, прислушиваясь к длинным гудкам.

— Да что ж твой Парамоныч, в ночную смену работает, что ли? — не выдержал Дятлов.

— Нет. У них сейчас одиннадцать ночи…

— У кого у них?

— У них, на Дальнем Востоке!

Дятлов и Поскотин недоумённо переглянулись.

— Как же ты в другой конец страны по городскому звонишь? — спросил Шурик.

— Спецномера. В каждом городе есть телефоны, на которые можно дозвониться, набирая московский номер.

Дальше Мочалин объяснять не стал. Две копейки провалились в утробу телефона-автомата, который внезапно заговорил густым басом, заставившим его друзей подтянуться и почтительно прислушаться к рвущемуся из трубки начальствующему рокоту.

— Да!.. Генерал Перфильев, слушаю…

— Вадим Парамонович, это я, ваш племянник Веник… Дядя Вадя, я возвращаюсь домой…

Друзья сиятельного племянника, сочтя бестактным вникать в суть разговоров двух родственников, вежливо отошли на расстояние, с которого был различим лишь голос их друга.

— …Дядя Вадя, решение окончательное… Готовится приказ к отчислению… Сделал всё, что мог… Согласен, — сопливая бестолочь!.. Я говорю, согласен, что я зелёный, ни на что не способный сопляк… Верно подметили: дерьмо и недоносок… В кого такой уродился? Наверное, в бабку, она… Хорошо, не буду молоть чепухи…

Герману и Шурику стало неловко, будто неизвестный генерал с Дальнего Востока полощет почём зря не своего племянника, а их, таких же как он «недоносков», посмевших вступить на стезю разведчиков-профессионалов, так и не избавившись от детской шкодливости и несерьёзного отношения к жизни.

— …Какую, говорите, оценку?… Ах, что это я… Огромное спасибо… Я этот чёртов язык и на тройку не знаю… Хорошо, в следующем семестре… Непременно на «отлично»… Моё слово — кремень!.. Зачем же сразу так — «засунь себе в задницу»?… Слушаюсь!.. Никак нет!.. Ещё не приехала… А как же, — тоскую!.. И вы Надежде Филипповне кланяйтесь… Да что вы! Какие женщины?!.. Так точно!.. Есть!.. Приложу все силы… И вам желаю здравия!

В трубке послышался отбой. Вениамин, стирая пот с лица, повернулся к застывшим в благоговении друзьям.

— Генерал-лейтенант? — полюбопытствовал пришедший в себя Поскотин… — Неужели генерал-полковник? Охренеть!.. Командующий, говоришь?.. М-м-м, Ну и дела! Мне бы такого Парамоныча!.. И что он тебе сказал?

— Да так… Полчаса назад в Институт звонил какой-то член Коллегии КГБ — малость похлопотал…

— Какой-то член… — передразнил его посуровевший Шурик Дятлов. — Каждому бы офицеру по такому члену!..

— Шурик, я не виноват, что у меня дядя работает командующим, — начал оправдываться Мочалин. — Родственников не выбирают… А ещё он передал, что мне «неуд» на «тройку» исправили, строго наказав к концу года стать отличником…

Два товарища смотрели на приятеля так, будто впервые его видели.

— Вы мне поможете вещи назад в Институт отвезти? — прервал их молчание генеральский племянник. — Давайте, поторопимся, пока автобус не отошёл.

Друзья подхватили багаж и бегом понесли к служебной машине, водитель которой уже разогревал мотор.

«Всё, Венечка, дальше ты сам, — решительно сказал Дятлов, когда они побросали весь скарб в салон автобуса. — Нам с тобой не по пути. С таким дядей, как у тебя, теперь каждый в Институте сочтёт за честь твоё барахло туда-сюда таскать. Да, кстати, когда станешь генералом, не забывай старых товарищей!»

Двери с шипением закрылись. Дятлов грязно выругался и предложил замыть неприятный осадок литром-другим пива в соседней с метро «стекляшке».

Целую неделю «Бермудский треугольник» был на грани распада, пока однажды Вениамин не заявился в Институт со следами побоев на лице. На вопрос «что случилось», коротко ответил — «Камасутра!». Оказалось, что, когда к Мочалину приехала жена, чтобы осмотреть снятую им квартиру, он, обуреваемый раскаянием, решил сделать супруге приятное, для чего продемонстрировал пару наиболее отработанных приёмов индийской любви, после чего был нещадно бит чугунной кокотницей с длинной ручкой. Сердобольные друзья немедленно прервали обструкцию и с присущим им великодушием позволили генеральскому племяннику войти в опустевшую акваторию.

Маршрутами барахольщика

Измученные схоластикой научной разведки, ломающие язык о рифы чужих наречий и доведённые каббалистическими штудиями до заворота мозгов, слушатели первого курса грезили послаблением. Привыкшие в прошлой жизни к стрессам оперативной или партийной работы, офицеры отчётливо ощущали истощение резервов своей психики, а иные уже бормотали ночами во сне или падали на занятиях в обморок. Часто их бесплотные тени пугали по утрам испуганных уборщиц в тёмных коридорах спящего Института. И долгожданный день настал. На первом курсе были объявлены городские занятия.

В отличие от обычной молодёжи, томимой несбыточными мечтами о романтических профессиях космонавта, разведчика или, на худой конец, директора крупного гастронома, слушатели Института уже через пару месяцев избавились от юношеских комплексов и воспринимали своё будущее со спокойствием ординатора-проктолога, отчётливо сознавая, что в «этом» им придётся ковыряться всю оставшуюся жизнь. Однако оставалась ещё одна не загашенная рутиной учёбы составляющая профессии шпиона, элементы которой даже невозможно озвучить без выброса адреналина. Слежка, погоня, наблюдение, уход, тайник и, наконец, провал!

Да, всякий разведчик, вынюхивающий секреты чужой страны, не может без этого обойтись. Проще — только разведчикам-нелегалам, которые успешно внедрившись, живут скучной жизнью незаметного обывателя, лишь изредка отправляя шифрованные донесения в Центр. Для сотрудников, маскирующихся под служащих дипломатических представительств, фирм или общественных организаций, всё гораздо сложнее. Через полгода после пересечения границы зарубежного государства они становятся полноправными участниками большой игры. Контрразведка страны пребывания быстро вычисляет недавнего выпускника разведывательного Института и начинает играть с ним в «кошки-мышки». Зеркальные игры велись и в Советском Союзе. Между враждующими разведывательными сообществами как бы устанавливалась негласная договорённость о правилах приличия в работе на чужой территории. Тем не менее разведка с легальных позиций всегда была результативной и главная задача её сотрудника заключалась в умении в нужный момент выйти из-под контроля своих коллег с противной стороны.

Всё это Герман и его друзья-первокурсники изучали в теории. Однако, настало время применить полученные знания на практике. В задачу слушателей входили поиск и отработка маршрутов передвижения по городу, позволявшие естественным образом выявлять за собой наружное наблюдение. Второй задачей после обнаружения слежки был отрыв от преследователей, и только после этого можно было переходить к исполнению последней задачи. Собственно в ней и заключалась суть конспиративной деятельности. Слушателям надлежало заложить или проверить тайник, встретиться с условным агентом, осуществить визуальную или техническую разведку режимного объекта и ещё многое, что только могло прийти на ум их наставникам. И всё это — за забором, на свежем воздухе, с отрывом от основной учёбы и без выматывающих домашних заданий.

Герман Поскотин в связи с началом городских занятий строил обширные планы. За предстоящий месяц он намеревался разобраться со своими чувствами, посетить немногочисленных московских родственников, на чём категорически настаивали его родители, и, наконец, понять что ему делать с женой, приезд которой он ждал с трепетом застарелого грешника, отсчитывающего последние минуты перед погружением в котёл с кипящей серой.

В выходные, ранним морозным утром, собрав заранее подготовленный реквизит, Герман вышел в город для поиска проверочного маршрута. Словно арктический первопроходец, он был облачён в толстый панцирь всевозможных одежд, включая два комплекта офицерских кальсон, байковую клетчатую рубаху, грубой вязки свитер и видавшее виды зимнее пальто с накладными карманами и мутоновым воротником. Его ноги утопали в старых отцовских унтах из собачьей кожи, а голову венчала шапка-пирожок из номенклатурного каракуля, в котором любили появляться на люди все члены Политбюро. «Пирожок» ему подарил сослуживец по Афганистану, выбрав из не прошедших ОТК изделий шапку с еле заметной проплешиной на сгибе. На плече Поскотина висела холщовая сумка с полинявшим от стирок изображением Винни-Пуха. Из вещей, необходимых для выполнения задания, он выбрал две карты Москвы, компас, курвиметр, сработанные его руками солнцезащитные очки с зеркалом заднего вида, фотоаппарат «Ломо-компакт», старенький театральный бинокль в черепаховом футляре — подарок соседки по даче и, наконец, трофейный карманный хронограф «Генри Мозер» с секундомером и боем, который его дед привёз с Первой империалистической. Всё это, по его мнению, как нельзя лучше подходило к образу советского разведчика, вступившего в схватку с невидимым противником.

Торить маршрут Поскотин решил из центра с тем расчётом, чтобы к вечеру поспеть в гости к двоюродной сестре Ирине. Проверочный маршрут, помимо разведывательной функции, был обязан нести смысловую нагрузку. Как правило, выбирались маршруты из серии «от магазина к магазину». Его друг, Мочалин, ещё не оправившийся от стресса, предпочёл торговым сетям аптеки, где с упорством маньяка выспрашивал входивший в моду феназепам, который принимала его супруга после вводного курса «Камасутры». Дятлов не стал заморачиваться с выбором и остановился на прокладке троп среди столичного изобилия книжных магазинов. Последнему из «Бермудов» смысловое содержание его будущего проверочного маршрута подсказал старый разведчик Владимир Баркасов, с которым он познакомился в кабинете у полковника Геворкяна. Баркасов, некогда отличившийся в краже атомных секретов у американцев, скандалил с полковником, когда Герман зашёл в кабинет куратора для визирования увольнительных.

— Нас сколько было?! — шумел заслуженный разведчик, — раз, два — и обчёлся! А сейчас?.. Штампуем разведчиков, как болты для гаек! Где индивидуальная работа? Где ситуационные игры? Да и что они вообще в этой жизни могут? — распалялся атомный воришка.

— Многое… — меланхолично ответил Вазген Григорьевич, аккуратно выводя свою подпись на клочках казённой бумаги.

— Мно-о-огое!.. — передразнил его Баркасов. — Мы универсалами были. Языками владели, профессиями: от дояра до слесаря, а нынешние?.. Вот ты!.. — разведчик указал пальцем на слушателя, — корову доить умеешь?

— Нет ещё…

— Небесный создатель! Да где ты таких подбираешь, Вазген?!.. Корову подоить не может, а туда же метит, в разведчики! Ты же моего друга знаешь, Вильку Фишмана?

— Знаю, — нехотя ответил полковник Геворкян.

— Так вот, Вилька был гением разведки! Всё умел делать: столяр-краснодеревщик, слесарь-лекальщик, фотограф-универсал, художник и поэт…

— А коров он доил? — улыбнувшись, перебил Баркасова хитрый армянин.

— Не спрашивал… Но, если бы партия сказала «надо», он бы всех коров…

— Понятно, — резюмировал Геворкян, подписывая последнюю увольнительную.

— Да что ты понимаешь в разведке! — снова взвился ветеран. — Мы другое поколение были. На что Вилька был начитан, а на улице мимо гвоздя пройти не мог. Настоящим барахольщиком был! Рассказывал, в Бруклине на свалки, как на вернисаж, хаживал. Всякую железяку домой волок. Его в Нью-Йорке все евреи-антиквары знали. Он им и светильник к меноре припаяет, и оклад старинной иконы выправит. Всё мог! А дома у него: и токарный станок и фрезерный… Жаль, рассеянный был, за что чуть не поплатился… Помнишь эту историю с пятицентовой монеткой?

— Помню… — устало ответил полковник, указывая посетителю рукой на дверь.

— За два вечера выточил из неё контейнер для микроплёнки, а на следующий день, снарядив его шифрованным донесением, им же расплатился на блошином рынке. В тот раз только чудо спасло его от рук ФБР.

— Герман Николаевич, что стоите? — обратился к посетителю недовольный куратор. — Вы свободны!

— Извините, товарищ полковник, — затараторил слушатель, — разрешите обратиться к товарищу…

— Полковнику Баркасову…

— Товарищ полковник, а кто такой Вилька Фишман?

— Рудольф Абель! — еле сдерживая гнев, ответил Баркасов, и, обернувшись к Геворкяну, добавил, — Я же говорил, что они у тебя пусты, как африканские барабаны!

С того памятного эпизода Рудольф Абель, обретя живительную плоть человеческих слабостей, стал для Поскотина кумиром. Прежде он тщетно пытался подогнать себя под образы легендарных героев, работавших за кордоном. Он перечитывал их биографии, воспоминания современников, дважды пересматривал «Семнадцать мгновений весны», но всякий раз с огорчением убеждался, что эти суровые рыцари «без страха и упрёка» столь же далеки от его пластилиновой натуры, сколь далеко счастливое будущее от уныло-серого настоящего. Теперь он, нисколько не стесняясь перед сослуживцами, подбирал на улицах побитые временем артефакты в надежде использовать их в своих будущих поделках, необходимых, как ему казалось, для предстоящей командировки в Афганистан.

Перво-наперво ему нужен был телескоп, а во вторую очередь — старинная карданная фотокамера с гофрированным мехом и кассетами для листовой плёнки. С помощью телескопа он намеревался изучать комету Галлея, которая через три года должна была появиться в афганском небе, а раритетный фотоаппарат — для детальной, недоступной обычным камерам, фиксации сказочных ландшафтов этой забытой Богом страны. Столь необходимые на войне предметы должны были стать логичным обоснованием его посещения столичных антикварных и комиссионных магазинов, а также блошиного рынка и развалов кочующих по московским неугодьям старьёвщиков.

Исходной точкой маршрута было здание бывшей «шарашки» на Яузе, в которой Туполев сконструировал фронтовой бомбардировщик «Ту-2». Во время городских занятий слушателю надлежало в урочный час потоптаться на площадке напротив полукруглого эркера этого здания, где его должны были скрытно опознать сотрудники наружного наблюдения и затем «вести» до места встречи с условным агентом или точки закладки тайника.

Насвистывая «Марш энтузиастов», Поскотин вышел со двора. Лёгкий морозец и яркий солнечный свет погожего дня придавали бодрости. Трудности начались уже при входе в метро, где молоденький сержант милиции долго выяснял откуда на голове у этого «пугала» взялся номенклатурный «пирожок». На выходе с «Бауманской» он предусмотрительно спрятал каракулевый головной убор в сумку и, лишь убедившись, что в дверях нет милиции, вновь натянул его на голову. Потоптавшись у точки опознания, нажал головку запуска таймера на своём раритетном хронометре и быстро пошёл в сторону горбатого моста через Яузу. Поиск проверочных мест оказался непростым занятием. Настоящий разведчик, ведя контрнаблюдение, не имел права оборачиваться, выглядывать из-за угла и вообще вести себя неестественно. Допускалось выявлять слежку при повороте на сто восемьдесят градусов при входе в подземный переход или метро. Не возбранялось обнаруживать «хвост», глядя в витрины или зеркала. Помня перечень инструкций, Герман нацепил пляжные солнцезащитные очки с самодельным зеркалом заднего вида и, обдавая себя морозными парами, вышел к Яузе.

«Мама, смотри, какой смешной иностранец!» — опознал слушателя, взбиравшегося на горбатый мост, жизнерадостный карапуз. «Вовочка, не кричи так громко, это неприлично! — одёрнула его мать и добавила, — Ты можешь его обидеть, а вдруг этот белый араб русский знает и потом всей Африке расскажет, какие в Советском Союзе невоспитанные дети». «А почему он белый?» — не унимался малыш. «Должно быть, отмылся, пока у нас учился, или без солнца чахнет…» Разведчик, знавший русский, был обескуражен. «До чего в этой стране мерзкие дети и тупые мамаши!» — подумал он и, спускаясь с моста, спрятал очки заднего вида в карман. Вскоре он отметил на карте несколько проверочных мест и, повертев в руках в общем-то бесполезный компас, продолжил путешествие по узким улочкам старой Москвы.

Поскотин бодрым шагом шёл по улице Кирова, изредка ныряя в подворотни в поисках мест для тайников или отрыва от наружного наблюдения. В облюбованных им местах доставал фотоаппарат и делал снимки пригодных для этого дела позиций. Он любил этот район. Академия живописи, «Чайный домик», Почтамт, «Дом фарфора». Герман поднимал голову и, прильнув к позолоченному окуляру театрального бинокля, любовался остатками лепнины, причудливыми узорами кованых оград и балконов, графикой фресок, проглядывающих через коммунальную побелку. Очередной раз нырнув в проходной двор рядом с магазином «Инструменты», он намётанным глазом обнаружил оперативную пару, — агента с оперработником, куривших под ажурной чугунной лестницей. Агент что-то говорил, а его куратор, зажав сигарету зубами, быстро записывал информацию в блокнот. Когда разведчик поравнялся со своим коллегой, сотрудник спрятал записи и, влюблено глядя на своего источника, нарочито громко произнёс: «Вчерашнюю „Комсомолку“ читали?.. Напрасно. Статейка интересная: „Карлсон вернулся“. В ней учёные наконец раскрыли тайны полстергейтса!» «Врут ваши ученые! — не удержавшись, съязвил проходивший разведчик, подмигивая опешившей паре. — А теперь — вольно! Продолжайте работать!» Он в очередной раз подивился стандартному виду советского чекиста: короткая стрижка, ухоженное лицо, однотонная одежда, светлая рубаха с галстуком, и до блеска вычищенные ботинки. Рядом с ним лохматый небритый агент в стираных джинсах, дутом пуховике и меховом картузе выглядел нелепым чучелом, но никто, кроме Германа, этого не замечал. Пройдя дворами к комплексу зданий КГБ на Лубянке, где, словно муравьи, сновали похожие друг на друга «рыцари плаща и кинжала», Поскотин прошёл к Кузнецкому мосту. Он долго бродил среди книжных развалов, где его изрядно испугал ушлый «чернокнижник», выскочивший из-под арки и предложивший «товарищу полярнику» купить подписку на «Альманах научной фантастики».

На Тишинском рынке Поскотина приняли как своего. Вместо искомых телескопа и карданных фотокамер разведчику предлагали побитые молью коверкотовые костюмы, джинсы, пошитые вьетнамцами в цехах «ЗиЛа», яркие наборы импортных открыток, залежи командирских часов и ржавые арифмометры. Проспиртованные и потёртые жизнью советские интеллигенты стряхивали перед ним пыль с древних инкунабул с житиями святых, шелестели пожелтевшими страницами сброшюрованных газет и журналов, пестревшими «ятями», мужчинами во фраках и пышногрудыми женщинами в корсетах. «Русское слово… Нива… Русская старина… Офицерская жизнь…», — шевеля губами, читал разведчик, подмечая боковым зрением возможные точки контрнаблюдения. «Та-а-ак, а это что у нас?» — дежурно спросил он у неопрятного лоточника, потянувшись к ветхой картонной коробке с оттиснутыми на ней изящными гравюрами и вензелями. «Ага-а-а! Значит, „Снежныя трубочки“ — прочёл он замысловатую надпись на крышке, — „Паровая фабрика Конфектъ и Шоколада… Товарищество Дэ Кромский, Харькив“, забавно…»

— Б-б-б-бердслей! — тряся подбородком, пояснил неопрятный заика, источая запах канализации из глубин ротового отверстия.

— Что-о-о, не понял?.. — протянул Герман, отстраняясь и кося глазом на дощатый общественный туалет, сквозь щели которого, вероятно, было бы удобно контролировать передвижение сотрудников наружки.

— Об-б-бри Бе-е-ердслей! — дохнул смрадом лоточник.

Покупатель уже разглядывал необычные рисунки. Его сразу же поразил сложный ритм размашистых лекальных линий и тончайших кружев. Вынимая один за другим вырванные из журналов иллюстрации и покрытые сепией времени листы ватмана, он всё более проникался симпатией к доселе неизвестному для него художнику.

— А кто он, твой Беслей?

— Бе-е-ердслей! — поправил заика.

— Понятно. Так кто же он?

— Ху-ху-ху… — зашёлся продавец, затем рывком вздохнул, намереваясь закончить слово, однако вновь, с упорством патефона с заезженной пластинкой, продолжил, — ху-ху-ху-ху…

— Довольно! Беру этого! — Герман указал пальцем на сравнительно чистый лист плотной бумаги с изображением толстого мужика в чалме и надписью наверху «Али-Баба».

— Оригинал! — внезапно справившись с дефектом речи, выпалил лоточник.

— Сам вижу, — с достоинством ответил покупатель, всецело полагаясь на свою интуицию в области изящных искусств.

— Т-т-т-тридцать! — выстрелил продавец.

— Трёшка! — отбил его выпад покупатель. — Видишь, у него пупок не прорисован!

— Авторская копия! Пу-у-упок сейчас дорисую…

— Себе нарисуй, любезнейший!

— Пя-а-а-атёрка!

— Заверни!

Выйдя с территории блошиного рынка, Герман почувствовал себя уставшим и голодным. Солнце скреблось о крыши домов. Быстро отметив на карте реперные точки маршрута и прокатившись по ней курвиметром, он отжал таймер на старинном хронометре. Пора было идти к сестре. Поскотин привычно полез за сигаретами, но его рука, легко войдя в накладной карман пальто также легко вышла в аккуратную длинную прорезь внизу. «Сволочи! — взвыл разведчик, — Деньги стырили! Хорошо ещё только червонец!» Он похлопал по внутренним карманам, прошёлся по брючным. «Дилетанты, шпана… — негодовал обворованный разведчик, направляясь к метро, — И после этого нам смеют говорить о моральном кодексе!»

Московский бомонд

Герман был редким гостем в доме своей двоюродной сестры Ирины, однако он испытывал к ней самые нежные чувства. Будучи на пять лет старше, сестра была защитницей его безмятежного детства. Она ревностно следила за развитием брата, регулярно снабжала книгами, которые нельзя было найти в обычных библиотеках. Наконец, она просто любила брата. За любовь прощают всё. И Герман прощал. Прощал дидактический тон, вечные придирки к его внешнему виду, нелестные эпитеты и это дурацкое прозвище «Малыш», которым она его величала с нежного возраста. К тому же она была властной, умной и, что немаловажно, красивой. Вдобавок ко всему Ирина была убеждённым коммунистом!

— Господи, это ты, Малыш! — воскликнула сестра, открывая ему дверь и отгоняя породистого мастифа, — Но на кого ты похож?!

— На члена Политбюро, — отшучивался брат, снимая «пирожок».

— Не обольщайся! Нынче они все в норковых ушанках щеголяют, — сестра перевела взгляд на собачьи унты, которые, уже нюхал хозяйский пёс, ощетинившись в загривке, — Господи! — вновь запричитала она, — да в таком виде даже в войну по Москве не ходили!

Герман, только улыбался, прислушиваясь к гомону за дверьми и улавливая ароматы, доносящиеся из кухни.

— Немедленно в ванну, от тебя псиной воняет! «Кальман», фу! Уйди от Малыша! — шумела Ирина, отгоняя слюнявое животное от младшего брата. — А это что?

— Бердслей, Али-баба!.. Оригинал, — пояснял гость, протягивая сестре рисунок, купленный на рынке. — В тридцать рублей обошёлся!.. Мне нравится.

— Мне тоже, однако ж, Малыш, Бердслея в Союзе не продают, классик, понимаешь, не нашего жанра…

— А я не в комиссионке, — краснея, оправдывался брат.

— Для советских людей Бердслея нет и не существует. Табу! Его нет и не может быть ни в комиссионках, ни у антикваров, ни у коллекционеров и стоит он тысячи долларов. Ты в курсе, что стиль «модерн» пошёл от него?

— Нет.

— Малыш, чему вас только в разведшколе учат! Это же гений! В двадцать лет его не стало, а дело его живёт.

— Как у Ленина?

— Прекрати ёрничать, марш в ванну!

Пристыженный Герман, включив воду и, снимая офицерские кальсоны, с прискорбием размышлял о том, что даже в свои тридцать лет не может вспомнить ничего, чем мог бы по-настоящему гордиться.

Приведя себя в порядок, Поскотин появился на кухне, где сестра разогревала ему ужин. «Перекусишь — пойдёшь к гостям! У нас сегодня вся элита Москвы собралась, — похвасталась хозяйка, — а пока, Малыш, прочти автореферат моей кандидатской». Герман принял тоненькую брошюру. «Гражданская война в Королевстве Камбоджа — как фактор обострения политической обстановки в государстве Монако» с благоговением прочёл он заголовок. На кухню вошёл Аркадий, муж Ирины.

— Ну-с, молодой человек, — прервал он осмотр научной статьи, — что читаем?

— Да вот, — гость доверчиво протянул ему реферат.

— Полноте, Герман Николаевич, это же диссертация. Их никто и никогда не читает… Да и что в этом княжестве может быть интересным? Лакированная скука в европейском напёрстке.

— Понятно, — радостно согласился гость, избавленный от необходимости вникать в бурную политическую жизнь Монако.

— Хотя, занятное, конечно, государство…, однако ж на любителя. А вот Княжество Лихтенштейн пофактурней будет, — мечтательно произнёс хозяин гостеприимной квартиры. — Бывал там однажды…

— Как это? — удивился Герман.

— Проездом… На пару деньков… С тамошними коммунистами общался.

— Ничего не понимаю, — обескуражено произнёс гость. — Какие коммунисты? А как же «Круглый стол»?

— «Круглый стол» был в Испании за год до этого…

— Да нет же — В Англии, куда наведывался славный рыцарь Лихтенштейн.

Настал черёд удивиться хозяину дома.

— Какой рыцарь? К кому он наведывался?

— Известно к кому — к королю Артуру, председателю «Круглого стола»! — блуждая в потёмках европейского исторического эпоса, неуверенно ответил Герман, — по нему ещё Вагнер «Тангейзера» сочинил!

Грянули раскаты смеха, под которые хозяйский мастиф, роняя слюну, стянул жареную курицу, разогретую для гостя. Герман испытал очередной конфуз, но быстро пришёл в себя. Аркадий легко закачал недостающую информацию в его голову, которая в тот момент была занята поглощением ужина.

Ирин муж, как и положено у позднесоветской интеллигенции, был у сестры третьим по счету. Первый, с которым она познакомилась, будучи студенткой Щукинского театрального училища, окончив его, стал озвучивать злодеев в передаче «Театр у микрофона», второй, — работал программистом в Центре управления космическими полётами в Подлипках. Последним и наиболее удачным её приобретением стал Аркадий — сын работников Коминтерна, бывший разведчик, а ныне — теоретик рабочего движения. Сама Ирина, так и не окончив «Щуку», где, по её словам вся интрига учебного процесса вертелась исключительно вокруг интимных мест студенток, поступила на «исторический» в МГУ. В МГУ же подготовила диссертацию, а на защите познакомилась с моложавым профессором Аркадием. Роман был пылким и драматичным. Забытый муж с космическим уклоном, едва справившись с болью утраты страной приоритета в освоении Луны, с потерей жены никак не хотел мириться. Подкараулив профессора у подъезда собственного дома, он замахнулся на него разводным ключом и уже вскоре ехал в карете скорой помощи с черепно-мозговой травмой. Аркадий был заядлым спортсменом, специалистом по рукопашному бою и необычайно романтичным человеком. Он свято верил в Коммунизм и несколько раз на пальцах объяснял Герману его неоспоримое преимущество перед капитализмом.

Чуть ли не каждый выходной в квартиру далеко не молодой четы слетался цвет столичной номенклатуры: генералы разведки, сыновья и дочери героев революции, редакторы политических изданий, а также известные представители богемы из числа творческой интеллигенции. Галдёж стоял невообразимый. Складывалось впечатление, что в этой трёхкомнатной квартире собрались легкомысленные заговорщики, или, в крайнем случае, матёрые диссиденты, а не элита советского общества. Наибольшая фронда исходила от женщин. Именно их услышал Поскотин, когда входил в гостиную.

«…милочка, Андропов — еврей! Это я вам говорю, не верите — спросите Адольфа Шаевича… Не знаете такого? Только Адольфа Гитлера?.. Помилуйте, вы же интеллигентная женщина!.. Какой смысл Андропову стрелять в Цвигуна?.. Из оптической винтовки? Но это же бред!.. А про Тарковского слышали? Ну вот, не угодно ли! Остаётся во Франции! Как не может быть? Закончит „Ностальгию“ и запросит политического убежища! Я вам говорю… И вы им верите?! Высоцкого убили агенты КГБ! Мой муж Чазова третьего дня за коньяком пытал. И вторую не допили, как тот раскололся, мол самолично насчитал у Володеньки семь ножевых ранений! Из них — три колотых!.. И не смешите меня вашей Вангой! Какая провидица? Та же шарлатанка, что был и наш Вольф Мессинг. Кстати, вы знаете, кто его убил? Так я вам скажу…»

Аркадий, обходя с бокалом кьянти распалившихся гостей, только тихо вздыхал и, отставив итальянское вино, присаживался к мужской компании единомышленников. В ней пили скотч-виски или кукурузный бурбон, но каждый раз заканчивали водкой.

Ирина, ведя за руку брата, быстро представила его гостям, после чего усадила за стол к мужчинам. По правую руку от него сидел главный редактор журнала «Ленинец» Ричард Костомаров, по левую — сын крупного партийного и советского лидера, Арсен Галустян, напротив — никогда не хмелеющий генерал разведки Николай Приоров. Сестра вручила брату широкий бокал, плеснула в него что-то, напоминающее самогон, настоянный на испитом чае, и доверху набросала кубиков льда. Германа передёрнуло. Некоторое время «избранные» косились на пришельца, но вскоре забыли о нём и вернулись к прерванному спору. «Пришелец» с наслаждением грыз лёд, стараясь не пропустить ни одного слова.

— … отец трижды звонил х-х-Хозяину, — заикаясь от волнения, рассказывал Галустян. — Уже бомбили Львов, Брест, Гродно, а Сталин словно растворился…

— Брешет твой папаша, — начинал хрипеть и кипятиться Ричард, — Они с Никитой первыми в штаны наложили, а Сталин все дни работал в кабинете. Почитай журнал приёмов, что вёл генерал Власик!

— Власик — мерзавец и пёс смердячий! — возмутился армянин. — Когда у Хозяина при входе сторожил, моего отца по часу мурыжил. Этого бульбаша слушать, — так покажется будто бы Грузин всю войну и выиграл! А он и армию развалил, и экономику чуть не загубил. Война на пороге, а этот недоучка чуть ли ни всех высших офицеров — под нож!

Теперь уже грыз лёд обиженный за кумира редактор журнала «Ленинец». Герман вертел головой, не зная кого поддержать. В разговор вступил генерал Приоров. Немного щурясь и, пряча за усмешкой свои эмоции, генерал с необычным для его сана птичьим голосом, вбросил неожиданный аргумент.

— Мало их, проходимцев, под нож пускал! Довоенные инспекции в приграничной полосе свидетельствовали о многочисленных фактах саботажа и даже диверсий! Немецкой агентурой были наводнены Западная Украина, Белоруссия.

— П-п-п-полноте! — вскипел Арсен, но захлебнулся в собственном клёкоте.

— Да уж, куда там «полноте», — и четверти не сказал, — перебил его генерал. — Скажите, как это мы умудрились сдать немцам крупнейшие военный склады под Львовом? А то, что рядом располагался штаб Власова, вам ни о чём не говорит?

Генерал тоже начал распаляться, взглядом призывая Ричарда Костомарова поддержать его точку зрения. Редактор никак не мог справиться с очками, которые только что лизнула хозяйская собака. Высокопоставленному разведчику поневоле пришлось противостоять доброму Арсену в одиночку. Арсен Галустян был действительно добрейшим и честнейшим человеком. Он мог излагать только то, что знал, читал или слышал и не терпел никакой отсебятины. Вся его огромная армянская семья был рождена и выпестована революцией. Его брат погиб на фронте. Второй испытывал новейшие самолёты, и лишь третий, презрев семейные традиции, предпочёл эстраду политике.

— Как Сталин мог загубить экономику, если в 1940-м году уровень производства превосходил…

Но закончить фразу генералу было не суждено. Из-за его спины огромным пасхальным яйцом возник «Весельчак У» из мультфильма «Тайна третьей планеты».

— Евлампий! — воскликнул главный редактор, — быстренько присаживайся и помоги своему шефу отбить набеги троцкистов!

Быстро сесть Евлампию мешал кокон из жира и атрофированных мышц, небрежно накинутый на скелет ископаемого гоминида. Герман таращил глаза на персонаж любимого мультфильма. «Весельчак У» грузно осаживался на поскрипывающий стул, отбиваясь от слюнявого Кальмана, норовящего облизнуть толстые сосиски его пухлых рук. Наконец, он сел и тут же улыбнулся, будто младенец, секундой назад отпавший от материнской гуди. «Вот это фактура!» — мысленно возликовал молодой человек. И вдруг все участники застолья в одно мгновенье превратились в действующих лиц экранизации повести Кира Булычёва. Аркадий — стал доктором Верховцевым, Арсен Галустян — бортмехаником Зелёным, редактор Ричард Костомаров — роботом с планеты Шелесяка, а генерал Приоров — капитаном Кимом. Молодой человек так увлёкся образными сравнениями, что пропустил начало второго этапа беседы и очнулся лишь, когда Аркадий назвал его имя.

— Герман!

— Я!

— Ты где витаешь?.. Николай Витальевич тебя второй раз спрашивает.

— Да я… Я всё про Сталина думаю.

— Ну, и?.. — подался вперёд генерал, так и не получив ответ на вопрос, кто читает Герману курс лекций по разведсообществу США, — Что вам в «Сто первой школе» рассказывают про Иосифа Виссарионовича?

— Тиран! — выпалил Герман, — Душегуб и коварный интриган!

Генерал в изнеможении откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Галустян немедленно наполнил оратору фужер. Поскотин осознал, что сказал нечто предельно глупое и тут же его осушил.

— И это будущий разведчик! — придя в себя, произнёс Приоров. — Наша смена!

— Думающий молодой человек, — оживился сын армянского народа, — совестливый и начитанный.

Герман благодарно посмотрел на спасителя, закусывая водку бутербродом с форшмаком. Спаситель, лучезарно улыбаясь, вновь освежал ему опустевший фужер. «Ч-ч-ч-чтоб н-н-не последний!».

Тем временем Аркадий завёл разговор о «новых левых» и еврокоммунистах с «Весельчаком У», который, блестя маленькими глазками, бегло перечислял американских сторонников передовых идей, пророча им большое будущее, вплоть до победы на выборах президента США. Ричард Костомаров влюблёнными глазами смотрел на витийствующего подчинённого.

— Как вам наша смена? — спросил он, наклонившись к Герману.

— Умё-о-о-он, — протянул молодой человек.

— Боец! — подтвердил редактор «Ленинца». — В корень пошёл Евлампий!

— Как это в корень?

— В отца и деда. Отец — адмирал, а дед — герой Гражданской войны и писатель!

— Неужели тот самый?

— Он, собственной персоной! Лучший экономист в нашем журнале! Широкая русская душа! Западным учёным спуску не даёт! Громит их монетаризмы с глобализмами. Они нам — макроэкономику, а он их Марксом! Марксом! Да так по сусалам отделает, что камня на камне не оставит от их теорий. Эмоциональное упоминание классика привлекло внимание Аркадия, оставившего беседу с сыном адмирала.

— Маркс послабее Ленина будет, уважаемый Ричард. Ленин несравненно глубже понимал революционные процессы! Маркс лишь заложил фундамент, а Владимир Ильич выстроил храм!

— Даже сарая не построил! — вместо Ричарда ответил профессору генерал.

— Коля, ну это уже слишком! — возмутился Аркадий. — Я понимаю, вы там, в разведке все циники, но не до такой же степени!

— Эх, Аркаша, святой ты человек! Вы, теоретики смотрите миру в лицо, а мы — в задницу, в которую ваш светлый ум никогда не заглядывал… Сталин построил дом. Крепкий, надёжный, а мы его сейчас по кирпичикам разбираем.

Бывшие коллеги немедленно сшиблись в очередном споре.

«…Сталин совершил предательство, разогнав Коминтерн… Эти пламенные интернационалисты готовы были кинуть Россию в топку мировой революции… Вся нынешняя разведка вышла из Коминтерна, наши агенты работали исключительно за идею!.. Как вы знаете, сейчас мы привлекаем к сотрудничеству, хорошенько покопавшись в грязном белье кандидата, и платим, представляете, платим!».

Незаметно подошла Ирина, неся изящный поднос с канапе и бутербродами. «Мальчики, мальчики, уймитесь! Победа мировой революции неизбежна, а ссориться по пустякам недостойно звания коммуниста» Высокий стиль её слов остудил спорщиков и вызвал ответный велеречивый спич недавних оппонентов — Арсена и Ричарда. Перебивая друг друга, они замешивали в революционной патоке несомненные женские добродетели просвещённой хозяйки, пересыпая и без того приторное блюдо пикантными остротами. Пока оба витийствовали, Евлампий, внук героя уснул, сидя за столом. Он, насколько ему позволяла короткая шея, склонил лысеющую голову пляжного дауна и мерно сопел. Рядом, положив плюшевую морду на стол, расползся в складках собачьей улыбки породистый пёс. Общая картина застолья никак не вязалась с марксистско-лениским пафосом, который не далее как четверть часа назад витал над полем словесной брани.

Вечер закончился. Советский бомонд был пьян. Генерал, слегка покачиваясь, уводил под уздцы редакцию «Ленинца» в свою служебную «Волгу». Женщины перебрались на кухню, где помогали хозяйке приводить в порядок посуду, а Герман с почтением внимал Арсену Галустяну, который приводил неопровержимые доказательства армянского происхождения прославленного мушкетёра Д'Аратаньяна. «Баргамян, Кароян, Шаумян, Акопян, Микоян, Погосян…» — бубнил он, загибая пальцы. «Кальян, Куприян, смутьян, Пхеньян…» — вторил ему засыпающий Поскотин, выуживая из памяти слова с армянскими окончаниями.

Встреча супруги

«Везёт же больным и уродам, — размышлял Герман, спешивший с охапкой хризантем на „Три Вокзала“, — тяготятся, наивные, холостяцкой жизнью, не представляя насколько обременительны могут быть узы брака». Оставалось ещё десять минут до прихода поезда и Поскотин, как мог, входил в образ добропорядочного семьянина. «Шампанского что ли купить? — с тоской гонял он свои куцые мысли, — или „Рислингом“ обойдёмся?» Не доходя Ярославского вокзала, молодой человек приобрёл в гастрономе бутылку «Алиготе» и немного успокоился. Выслушав многоголосый хор репродукторов, объявивший приход поезда, Герман с блуждающей улыбкой шёл вдоль перрона. Новенький состав торжественно, словно на похоронах, проплывал мимо него. Зашипели тормоза, потревоженные тоннами железа шпалы дохнули волнующим запахом креозота, дверь вагона распахнулась, выпуская спёртый купейный воздух, и молодой человек сжался, терзаемый дурными предчувствиями. Откинув металлическую площадку и протерев поручни, на перрон сошла проводница. «Таня!» — шёпотом крикнул молодой человек, увидев знакомое лицо, и отчаянно затряс букетом. Предчувствия не оправдались. Всё оказалось простым и будничным: дежурный поцелуй, лёгкие объятия и знакомый запах молодой женской кожи, разбавленный сладким ароматом советского парфюма. Внезапно ему почудилось, что сзади упали портьеры, отделяя отыгранный им акт от начала нового, участвовать в котором ему ещё только предстояло.

Дома их ждали. Хозяева квартиры, вызвавшиеся помочь на кухне, уже сидели за столом, на котором возвышался самовар, расписанный под хохлому. С появлением семейной пары Миша и Лида вскочили и принялись суетиться, курсируя с дымящимися блюдами между двумя распахнутыми на лестничной клетке дверьми. В завершение челночных перемещений бывший матрос перенёс в квартиру Поскотина старую радиолу «Беларусь». Недавний символ прогресса союзной радиоэлектронной промышленности, качаясь на длинных тоненьких ножках, занял почётное место рядом со старой тахтой у кадки с развесистым фикусом, подаренным Герману неделей ранее. «Подарок!» — не без удовольствия сообщил исходящий радушием сосед. Пока новая хозяйка принимала душ, пришли Дятлов и Мочалин с тортом и цветами. Появившаяся из ванны Татьяна сияла, принимая поздравления со счастливым воссоединением семьи. Все составные части «Бермудского треугольника» были обходительны и галантны. Дятлов «обходил» Лиду, а Веничка — Татьяну. «А она у тебя хороша!» — громко поделился он своим мнением с её супругом. «Не без этого…» — согласился супруг, поражаясь с какой непринуждённостью его друзья вписались в новые реалии его личной жизни. Да и сам он вдруг стал колебаться в предпочтениях к женщинам, играющим не последние роли в его многоактной пьесе. Искоса наблюдая, как буквально из ничего материализуется недавно утраченный семейный уют, он с каждым тостом всё больше расслаблялся, не без вожделения поглядывая на свою вторую половину. Благодушный Веничка, умильно наблюдая за первыми всполохами пламени пробуждающегося семейного очага, раз за разом исходил приторно-назидательными тостами, воспевающими семейные добродетели. Его застольные проповеди произвели благотворное действие на чувственную сферу другого участника праздничного ужина, который, неспешно сканируя собравшихся своими влажными глазами, наконец, остановил томный взгляд на соседской «нимфе». Лида вспыхнула и, сторонясь потоков флюид, исторгаемых любвеобильным Дятловым, прижалась к супругу, который, ошибочно истолковав её порыв, щедрой рукой наполнил бокал жены перцовой настойкой. «Горько!» — воскликнул Мочалин, растроганный лубочной картиной современного «Домостроя». Липкий взгляд разгорячённого Дятлова, остуженный ледяной свежестью «Посольской», начал угасать и вскоре окончательно увяз в «селёдке под шубой».

После чая гости откланялись. Уже пятясь задом к открытой двери, Мочалин не переставал отвешивать комплименты молодой хозяйке, чопорно осыпая поцелуями её пальцы и тут же, слегка подавшись к Герману, напомнил: «Так завтра ждём тебя у Надюши… Ольга просила быть непременно…» «Угу», — буркнул Поскотин, запутавшийся в лабиринтах своих страстей.

В тёмной комнате где-то в недрах старой радиолы нудно гудел трансформатор. Герман лежал с открытыми глазами и отрешённо наблюдал за игрой отблесков уличного освещения на потолке. Рядом, уткнувшись в его подмышку, спала Татьяна. В голове морским приливом накатывал шум обычного после застолья приступа гипертонии. Терзаемый бессонницей, Поскотин мягко отстранился от жены и, повернувшись на бок, прикрыл голову подушкой. Сон все не шёл, а вставать не было сил. Внезапно он осознал, что супружеский долг его нисколько не тяготил. Размышляя над превратностями своих отношений с женщинами, Герман окончательно похоронил надежду заснуть. Страдалец нехотя встал, подошёл к приёмнику и вытащил вилку из розетки. Стало тихо. Скрипя половицами, он на цыпочках побрёл в кухню. «Борис, ты куда?» — сонно спросила жена. «Спи-спи! Я покурю и вернусь», — ответил муж. Чиркнула спичка. Огонь уже обжигал пальцы, когда сигарета упала на пол. «Чёрт!» — выругался похолодевший от внезапного прозрения супруг, тряся уязвлённой огнём рукой. «Значит, Борис… А что ты хотел?.. — начал он внутренний монолог. — Сам же удивлялся, откуда берётся столько неверных женщин? Да всё оттуда, — от верных мужей! И от неверных тоже…» Последняя мысль его окончательно расстроила. «Разбудить и спросить?.. Купить билет и без объяснений отправить домой… Холодно, так, отрешённо, и, чтобы сталь в глазах!.. А, может, просто набить морду?! Пойду, набью!».

— Ты что? — в полудрёме осведомилась Татьяна.

— Молчи, а то… — лихорадочно запуская под одеяло руки и шумно дыша, ответил Герман, — И не вздумай возражать!

— И не собираюсь… — с лёгким стоном ответила она.

«А кто такой Борис?» — послышался в темноте вопрос, когда перестали вибрировать пружины старого дивана. «Какой Борис? — Тот, которого ты звала, — Когда звала? — Сегодня ночью… — Так я же с тобой была!.. — Вот и я о том…» Вскипающий супруг с трудом перевёл дыхание и начал снова: «Кто такой Борис?! — Какой Борис?..» Поскотин вскочил и в раздражении вышел на кухню. Затянувшись сигаретой, он наконец почувствовал, что ему смертельно хочется спать.

Надсадный вой соковыжималки отозвался испуганным звоном стеклянных подвесок «хрустальной» люстры. Спасаясь от звука пикирующего бомбардировщика, Поскотин зарылся в подушки. Раздался треск разрываемой в клочья моркови. «Тань!.. Слышишь Тань! Выруби ты этот трактор! Я спать хочу!» Герман заткнул уши пальцами, ощущая, как шум, доносящийся из кухни, сливается с пульсирующим ритмом, рождающимся в глубине измученного бессонницей мозга. «Зайка! Иди к столу!» — пропела Татьяна. «Как же я ненавижу этот морковный сок! И этих „заек“, чёрт бы их всех подрал!» — пробурчал супруг, поднимаясь с дивана. Сдувая чахоточную пену с целебного напитка, он, превозмогая тошноту, выпил морковный сок.

— Заяц, а почему у нас так мало денег? — пропела жена, с видимым удовольствием поглощая напиток. — На серванте — пятьдесят, сорок — в портфеле, трёшка — в кармане и сто двадцать — между Ремарком и «Королевой Марго».

— Ёма-ё! — горестно возопил про себя Герман, — Даже заначку нашла!

— Что молчишь?

— Думаю, куда же я эти чёртовы деньги дел? Ах, да… Венику взаймы дал… У Шурика юбилей был… Цветы, если помнишь… Опять же «Рислинг»… Не забудь, тебе ежемесячно отсылал.

— И это с трёхста семидесяти четырех рублей?

— Каких рублей?

— Вот, смотри!

Татьяна сунула ему под нос партийный билет с отметкой об окладе денежного содержания.

— Давай, будем вести учёт!

— Давай… — покорно ответил супруг, костеря на чём свет стоит свою бестолковость.

Аукцион в «Арагви»

Только после обеда Герман смог выйти на маршрут. От былого энтузиазма не осталось и следа. Он выложил из холщёвой сумки с Винни-Пухом компас, повертел в руках черепаховый футляр с биноклем, но, недолго подумав, вернул его на место. Потом, решительно избавился от фотоаппарата и курвиметра. Сегодня он решил проложить тропу между комиссионными и антикварными магазинами. Жена отсчитала ему четыре рубля и семьдесят пять копеек мелочью. «Проголодаешься, не ограничивай себя ни в чём!» — напутствовала она его, пряча в сумку бутерброды и термос с горячим кофе. «Хорошо, — буркнул супруг, — К вечеру не жди. После городских занятий поеду в Институт».

Природа, словно скорбела по его утраченной свободе. Позвякивая разведывательным реквизитом, Поскотин, подняв воротник, мрачно месил ногами талый снег. Поравнявшись с Тишинским рынком, он запустил трофейный хронограф, затем продолжил прерванный в прошлый раз маршрут. Однако уйти далеко ему было не суждено. На подходе к Белорусскому вокзалу, начинающий разведчик внезапно почувствовал голод и, не в силах его унять, зашёл в первую попавшуюся «Рюмочную». Отсчитав семь ступеней в полуподвальное помещение, он очутился в сумеречном мире, не имевшем никакой видимой связи с внешним. За стоячими круглыми столами праздные пролетарии пили сдобренный водкой «шмурдяк». В «красном» углу, сидя на стульях у приличного вида столов тройка МУРовцев, одетых в костюмы, вела задушевные беседы с приблатнёнными гражданами.

Неопрятного вида официантка недоверчиво покосилась на вошедшего, задержав взгляд на его номенклатурном «пирожке». Выслушав заказ, она небрежно плеснула в его стопку из общепитовской мензурки, после чего придвинула треснутое блюдце с двумя бутербродами. Организм Поскотина мгновенно откликнулся обильным слюноотделением. Не доходя до столика, он успел проглотить бутерброд с килькой и уже трепетал ноздрями, примеряясь к пахучей котлете на душистой корочке бородинского хлеба, когда его окликнули. Обернувшись на голос, он в полутьме питейного заведения увидел знакомые силуэты однокурсников, направляющихся к нему. «Гера, дорогой, а мы тебя из автобуса заметили», — сообщили приятели из солнечной Средней Азии. Таджик Дамир и туркмен Хайдар всем своим видом выражали радость от случайной встречи. «Поедем с нами, — предложили они. — Вахтанг просил, кого найдём, — везти в „Арагви“. Там наши из партнабора проводят совещание по распределению маршрутов». Поскотин двумя глотками опустошил содержимое стопки, на секунду прильнул носом к бутерброду с котлетой, после чего и торопливо запихал его в рот.

Толкая массивную входную дверь ресторана, Герман ощутил приятный тепловой удар проникающей в кровь казённой водки, который вкупе с чесночным послевкусием бутерброда с котлетой привёл его в состояние блаженства. Расставшись в гардеробе с верхней одеждой, холщёвой сумкой и номенклатурным «пирожком», Герман с друзьями окунулся в плюшевое великолепие московского ресторана. Одёрнув тяжёлую портьеру расположенного в глубине зала кабинета, трое опоздавших разведчиков могли лицезреть ожившую картину из учебника истории за седьмой класс. Словно повторяя рассадку персонажей полотна забытого художника под названием «Военный совет в Филях», в уютной полутьме вокруг стола, укрытым потёртой скатертью с гобеленом, шёлковыми кистями и бахромой, сидел будущий цвет разведывательного сообщества среднеазиатских и кавказских республик. Все участники «совета» изучали расстеленную на гобелене «Карту олимпийских объектов Москвы» и лишь грузин Вахтанг — меню, которое он, повернувшись вполоборота, самозабвенно озвучивал.

— Аджапсандали с мясом! — с вызовом произнёс бывший второй секретарь горкома Батуми, обозревая свой штаб поверх глянцевых страниц в переплёте из свиной кожи.

— …с картофельное пюре! — оторвавшись от карты, вставил слово первый секретать из Оша киргиз Жаркынбай.

— …и соусом из кураги и кизила — дополнил пожелания армянин Арсен.

Реплики друзей глубоко задели гордого грузина. В раздражении он бросил меню на стол.

— Дайкарге акедан! — заклокотал тамада скатываясь в колею между русским и грузинским языками, — Ви мала чачи вь жизни пиль!.. Какой пурэ?.. Какой кызыль?.. Пурэ в Грузии нэ растёт!

— А котлеты растут? — дерзнул вмешаться Герман.

Вахтанг обмяк и обессилено откинулся на спинку стула. Воцарилась пауза и члены «штаба», оторвавшись от олимпийской карты, с укоризной уставились на любителя котлет. На выручку Вахтангу поспешил азербайджанец Сабир, поправляя у ворота крахмальную салфетку.

— Не сердись, батано?! Сделай заказ сам, будешь у меня в облисполкоме в Баку — я закажу, в Ереване — Арсен! Верно, говорю, Арсен?!

Сухонький чернявый Арсен, напоминающий карликового пинчера с брезгливым оскалом и бегающими аспидными глазами коротко кивнул и вновь погрузился в изучение юго-востока столицы, разграничивая проверочные угодья с балкарцем Тахиром, который никак не хотел отдавать западную часть парка у метро Вернадского в обмен на два пруда в районе Конькова.

Пока Вахтанг со знанием дела оформлял заказ, доверительно похлопывая по плечу лысоватого официанта с характерным горбатым носом и чёрной заплаткой усов, Герман уже освоился в компании азиатов, изучавших окраины северо-запада Москвы.

Отослав земляка-официанта, тамада предложил организовать жеребьёвку-аукцион проверочных маршрутов, составленных безвестными выпускниками Института в предшествующие годы.

— Неглинная, от пересечения со Звонарским переулком, далее — через «Сандуны», с поворотом направо по улице Жданова до метро «Кузнецкий мост», — зачитывал первый лот тамада. — Общее расстояние — метров пятьсот-шестьсот. Шесть проверочных мест, два места для тайниковых операций, два — для отрыва… Кто берёт маршрут?

— Комиссионки есть? — задал вопрос Поскотин.

Вахтанг углубился в описание маршрута, но вскоре выпрямился. «Нет, дорогой, только ювелирный магазин».

— Роддом? — поинтересовался Дамир.

— Э-э-э, послушай, дорогой, зачем тебе роддом?

— Жена вот-вот родит!

— Вах, батано?! Причём тут жена?! Причём дети?!

— Я по легенде ищу пропавшую в ЦУМе беременную жену!

Раздающий оторопело смотрит на любящего таджикского супруга и сквозь зубы говорит что-то по-грузински. Это «что-то» весьма напоминает «билят нерусский», но Дамир не улавливает смысла и настойчиво повторяет вопрос.

— Нэту, дарагой! — резко отвечает тамада, но, слегка смягчившись, добавляет, — Для таких как ты, Дамир-джан, не роддома, а инкубаторы строить надо.

Первый лот достался хитроватому узбеку Фархаду из Ферганского обкома, второй, в районе улицы Богдана Хмельницкого и Армянского переулка ушёл Сабиру. Герман выторговал себе участок в Медведково всего с двумя проверочными местами, зато недалеко от дома.

Подали закуски. Перемежая содержательные тосты и названия лотов, представители братских республик быстро хмелели. Грузин Вахтанг, сдав полномочия аукциониста желчному Арсену, ввязался в спор с посланцем Баку Сабиром, утверждавшем, что настоящий разведчик курит исключительно сигареты «Кент» и никогда не позволит себе такую дешёвку, как «Мальборо». Вахтанг курил «дешёвку».

— Ты пробовал «Мальборо» с ментолом? — кипятился Вахтанг.

— Навоз с шалфеем! — невозмутимо отвечал Сабир, затягиваясь «Кентом».

— Ты это называешь навозом?

— …с шалфеем!

Вахтанг порывисто встал.

— Товарищи коммунисты, кто из вас курил настоящий навоз?

Поскотин, сыпавший искрами от болгарской «Стюардессы», мысленно пожалел, что в компании не было Сергея Терентьева, знавшего толк в данном вопросе. Между тем Вахтанг, не унимался. Он рывком вытащил из губ желчного Арсена сигарету «Кэмел» и в образовавшееся отверстие воткнул «Мальборо» с ментолом. «Это навоз?!». Арсен воинственно сверкнул глазами и, брезгливо отложив на скатерть подарок, вновь заткнул брешь недокуренным «Кэмелом». Вахтанг, встав с кресла, величественно пошёл по кругу и каждому штабисту вручал по американской сигарете. Герман, предусмотрительно, затушивший «Стюардессу», попросил две для надёжной дегустации. Посланцы среднеазиатских республик последовательно гасили кто «Приму», а кто казахстанский «Космос». И лишь киргиз Жаркынбай отказался принимать подарок, демонстративно закурив из голубой пачки с броским названием «Новость». «Что, у нас Брежнев дурак был, если он всем заморским предпочитал родную „Новость“?» — резонно заметил Жаркынбай, обдавая Поскотина едкими клубами генсековского табака. «Наверное, всё же, дурак, — подумал про себя Герман, затягиваясь ароматным с лёгкой кислинкой дымом. — И откуда у них только деньги берутся на импортные сигареты?»

Вскоре послышались восторженные отзывы. Солнцелюбивые азиаты подобострастно зацокали языками. Настала очередь вскочить Сабиру. Он раздавал на дегустацию сразу по две сигареты «Кент». «Кто скажет, что „Мальборо“ — навоз, получит ещё две!» — увещевал задетый за живое азербайджанец. «Навоз!» — благоразумно изрёк Герман, после чего засунул призовые экземпляры в пачку из-под болгарских сигарет. «У Ольги покурю», — мечтательно подумал он, кося глазом на желчного Арсена.

— Ты что смотришь? — не выдержал армянин, перегнувшись через стол.

— Да вот, читал, будто «Кэмел» по органолептическим показателям превосходит все известные марки сигарет! — добродушно ответил Поскотин.

— На, держи! — осклабился Арсен, подавая пачку американских сигарет с одногорбым верблюдом.

Вечер в «Арагви» близился к завершению. С разных мест доносились робкие пробы голоса. Партнаборовцы, не зная иного репертуара, пытались воспроизвести старые комсомольские песни, но память, потревоженная алкоголем и одурманенная заморским никотином, отказывала солистам заходить дальше первого куплета.

«Счёт!» — решительно возвестил окончание совещания разгорячённый Вахтанг, обнимая плешивого официанта и засовывая ему в карман хрустящий червонец. «Товарищи коммунисты, с вас по пятнадцать рублей, тридцать четыре копейки!» — подвёл итог тамада, раскрывая увесистый портмоне.

Герман оцепенел. Выуживая из кармана оставшиеся после рюмочной «три с полтиной», он представлял себя нищим среди принцев. Как оказалось, его соседи из среднеазиатской секции тоже не чувствовали себя высокородными отпрысками, хотя ни у кого не возникло проблем заплатить пятнадцать рублей, тридцать четыре копейки. Наблюдая за сменой масок на лице русского друга, проницательный Арсен, не говоря ни слова, протянул ему пятнадцать рублей и со словами «на следующей неделе…» встал из-за стола. «Голытьба беспорточная!» — мысленно обозвал себя уязвлённый офицер. И вдруг ему совершенно не к месту вспомнилось, как после девятого класса, отдыхая у родственников в Брянской области, своими глазами видел землянки, в которых ещё жили местные колхозники. «Ничего, всё переживём! — подумал он. — Когда-нибудь и Грузию догоним, и Армению…»

«Девушка с веслом»

На улице, распрощавшись с друзьями, Поскотин ощутил чувство лёгкого стыда и досады. На промозглом ветру настроение окончательно улетучилось. Ехать домой на вечерний морковный сок? Его даже передёрнуло от единственной праведной мысли. В общежитие? Сидеть у телевизора, играть в нарды, слушать бесконечные воспоминания пограничников? Продолжить торить маршрут? Но это же глупо, и… ночь на подходе. Да, Веник приглашал к Надежде… Обещал, будто Ольга придёт. Но где взять деньги? В гости без цветов и шампанского — такого даже лейтенанту не пожелаешь. Герман горестно вздохнул, снял «пирожок» и поскрёб упаренную ботву на своей макушке. Он сделал несколько безвольных шагов, давая волю бессознательному течению мыслей… Продать! Надо что-то непременно продать! Но где и что? Молодой человек порылся в холщёвой сумке. Термос… Не то! Бинокль позолочённый в черепаховом футляре… Возможно. Ах, да, «Генри Мозер» с боем и секундной стрелкой. «Надеюсь, дед-покойник не осудит. Не его же „Георгия“ несу на продажу, а трофей…»

В антикварном магазине у набережной Тараса Шевченко было сумрачно и тихо. Со стен в мозаичном беспорядке на посетителей через паутину кракелюра в упор смотрели скудоумные лики вельмож в мундирах и коротких расписных кафтанах, сдобные барышни с выщипанными бровями и глубокими складками на шее. К ним прижимались субтильные дети с гримасами арлекинов и пресыщенных ловеласов. «Бр-р-р!» — поёжился посетитель, продолжая осмотр антикварной живописи. Под стеклом пылились старинные гравюры с набором господ в смокингах и цилиндрах, на конях и без, с барышнями, похожими на перевёрнутые бокалы с зонтами и детишками в матросках. «Какой декаданс! — вползло в голову незнакомое слово, — то ли дело у нас в библиотеке плакат: „Папа, не пей!“… до слёз продирает!»

К Герману уже спешил продавец с буйной, как у физика Ландау шевелюрой и влажными губами.

— Интересуетесь?

— Вникаю…

— Что предпочитаете?.. Офорт, литографию, фототипию?.. Имеем оригинальные пластины от маэстро Даггера: Льеж, Версаль…

— Оригинальный Бердслей!.. Картон или ватман…

«Физик» от прилива счастья брызнул слюнкой и, колыхнув отвислым задом, скрылся в подсобке. Вскоре он вернулся, держа на вытянутых руках нечто, завёрнутое в пергамент.

— Али-Баба! Иллюстрация к обложке одноимённой книги… тушь, перо… 1897-й год. Единственный в Советском Союзе экземпляр! Авторская копия!

Из-под тонкого пергамента, откинутого пинцетом, на Германа смотрело то же довольное лицо прожигателя жизни, что и в коллекции смрадного заики с Тишинского рынка.

— В авторской у разбойника пупок прорисован, а здесь его нет! — с видом знатока высказал экспертное мнение молодой человек.

— Исправим, завтра же исправим! — затараторил антиквар. — Я вижу, вы тонкий ценитель графики.

— И не только!.. — с достоинством изрёк вошедший в роль разведчик.

— Русским авангардом интересуетесь? Малевич… суперматические наброски «Квадрата»; ранний Кандинский, зарисовки вятского периода.

— Я бы взглянул на пластические миниатюры…

— Двадцатых годов закончились… Не хотите взглянуть на послевоенные?

— Не откажусь…

Вскоре всклокоченная голова, завершив петлю в подсобку, вновь доверительно колыхалась у лица Поскотина.

— Извольте видеть Вадима Сидура… уменьшенная копия, так сказать, памятника погибшим от любви.

На Германа смотрело нечто чугунное, напоминающее дворового пса с раздавленной троллейбусом головой.

— Мда-а-а, — протянул обескураженный покупатель.

— Даже не беспокойтесь! — воскликнул вихрастый продавец, откидывая тряпицу со второй миниатюры, — любуйтесь: довоенная «Девушка с веслом». Иван Шадр. Бронза. Пробная отливка.

Герман застыл в изумлении: опершись на весло и откинув голову в сторону на прилавке стояла уменьшенная копия Ольги. Он сглотнул слюну и перевёл дыхание. Сомнений не оставалось. Перед ним, вызывающе демонстрируя всё то, чего ему в этот вечер не хватало, стояла его нагая возлюбленная. Молодой человек осторожно поднял бронзовую статуэтку на уровень глаз. Да, это она. Вот её характерная трапеция плеч, узкие подвижные бёдра, маленькая грудь и даже задорно выпирающие кудряшки женского лона…

— Это не Шадр… — тихо произнёс Герман, — это…

— Как вы догадались? — изумился продавец.

— Та… та была в трусах!

— А зохен вей! Что вы мне говорите! Настоящую женщину трусы оскорбляют! Эту только к самой войне успели одеть!

— Мерзавцы!

— И не говорите… Такая она, советская власть, готова лучшие части всякого мыслящего индивида сатином задрапировать!.. Так берёте или…

— Сегодня не могу… Издержался…

— Карты?

— Да… как бы…

— Преферанс, покер?

Герман, презиравший карточные игры, неопределённо кивнул, заворачивая бронзовую женщину в упаковочную тряпицу. Продавец заметно оживился.

— Не спешите… Есть возможность отыграться. Здесь недалеко есть квартирка, уголок, так сказать…

— Я уже там был.

— У Слонимов или у Дробышевских? — и, не дожидаясь ответа, продолжил антиквар, — Могу предложить кафе на «Трёх вокзалах». Лёгкая музыка, интим, интеллигентные барышни без комплексов. На раздаче мой шурин… Всё без обмана.

— А если на обмен? — и покупатель выразительно похлопал себя по карману.

Продавец оглянулся по сторонам и коротко кивнул, после чего долго рассматривал трофейный хронограф. Вооружившись лупой, он щёлкал головкой взвода, дважды просил продемонстрировать бой.

— Нет, не могу. Без эксперта не решаюсь… Вы не соблаговолите проехать пару остановок до гастронома, где трудится известный всей просвещённой Москве часовщик по имени дядя Изя?..

— Простите, нет времени. У меня свидание… А если сверху вот это?..

Посетитель вынул из холщёвой сумки бинокль в футляре и протянул его антиквару.

— Я, конечно, извиняюсь, — начал продавец, — им, часом, не орехи кололи?

— Нет, — ковали… Победу ковали! С ним мой сосед по даче в разведку под Краковом ходил.

— Убедили… Забирайте!

Герман замялся и, не выпуская из рук бронзовую Ольгу, невнятно забормотал.

— Сверху бы ещё… К даме, понимаете… Без шампанского и цветов нынче…

— Понимаю… — и продавец перевёл взгляд поверх его головы. — Понимаю, — ещё раз повторил он. — А вы не могли бы повернуться вправо?

Поскотин поспешно выполнил просьбу.

— Теперь другим боком…

Догадливый покупатель, принял исходное положение и, сняв «пирожок», передал её для досмотра антиквару.

— Афганский каракуль! Подарок боевого друга.

— Узбекский, в крайнем случае, таджикский… Каракульча?

— Что?

— Понятно… не каракульча… один залом…

— Что?

— Плешивость на сгибе… да и подкладка, сами понимаете…

— Сколько?

— «Палтус»!

— Чего?

— Полтинник, говорю.

Начинающий негоциант вышел к набережной Москвы-реки изрядно взмокшим. Подняв воротник и зябко поёживаясь, он отправился в гастроном, где работал просвещённый часовщик дядя Изя.

«Зайка»

Через полтора часа Поскотин уже шаркал подошвами собачьих унтов о половик в дверях Надиной квартиры. На звонок никто долго не откликался. Наконец, дважды проскрежетал внутренний замок и в дверях появилось заплаканное лицо прапорщика запаса Вероники. Гость почувствовал себя в замешательстве. «А Надя дома?» — только и смог промолвить он, пряча за спиной завёрнутую в ветошь Ольгу и две бутылки шампанского. «Входи!» — коротко ответила женщина, аккуратно смахнув дрожащую слезу тыльной стороной указательного пальца. «Иди, полюбуйся!» — продолжила она, пропуская Германа в гостиную. В комнате царил полумрак. На диване, уткнувшись в подушку, ничком лежала Надежда. По ушам била тишина. Только на кухне было слышно, как хозяйский кот грызёт куриный хрящик. «Кто-то умер?» — растерянно спросил гость. «Любовь!» — коротко и зло ответила Вероника и тут же поспешила к подруге, которая буквально зашлась в рыданиях. Поскотин не знал, что делать. Не раздеваясь, он отнёс подарки на кухню и, вернувшись, сел рядом с ними, дожидаясь, когда ситуация прояснится, но обе женщины продолжали исходить влагой. «А где же Вениамин? — не выдержал теряющийся в догадках гость, — Он хотя бы звонил?» Как по команде рыдания прекратились. «Звонила его жена!» — проскулила в подушку убитая горем Надежда. «Как жена?!» — словно поражённый током, воскликнул в мгновение прозревший Герман. Усмиряя открывшееся сердцебиение, молодой человек силился вспомнить, куда он засунул заветную картонку от духов «Пани Валевски» с Ольгиным номером телефона.

Как оказалось, полчаса назад, когда Надежда суетилась на кухне в ожидании Вениамина, раздался звонок. В трубке милый женский голос поинтересовался, не Надежда ли у телефона и, утвердившись в своих предположениях, обрушил на оторопевшую женщину поток отборной брани. «Она меня обзывала сукой подзаборной, — причитала пришедшая в себя хозяйка квартиры, — обещала выдрать мне волосы, расцарапать рожу и посадить в тюрьму, если я не оставлю в покое её мужа!» Поскотину каждое озвученное ею обещание отдавалось звоном в висках и противной кислинкой во рту. Он всё ещё не мог вспомнить, куда спрятал номер телефона своей любовницы. «Герочка, ты не представляешь, — продолжала убиваться Надя, — у жены Вениамина кто-то работает в КГБ! Она так и сказала — у нас длинные руки!» «Кто бы это мог быть?» — мерзко фальшивя, сокрушался недоучившийся разведчик, стараясь не глядеть в глаза в одночасье посуровевшему прапорщику Веронике. Было заметно, что в голове у бывшей военнослужащей зреют обоснованные предположения.

— Воскресла, падла! — сквозь зубы промолвила Надеждина подруга.

— Кто воскрес? — вздрогнул и следом искренне удивился Герман.

— Жена Веникова! — иронично ответила женщина. — А помнишь, — обратилась она к хозяйке, — он всё твердил нам, мол «вдовый я, вдовый»! Не успел, значит, схоронить, как она воскресла! А твоя как? — обернулась она к Поскотину, — жива ещё?.. Помирать не собирается?

— Нет пока… спасибо… в здравии, слава Богу… — только и смог промямлить примерный семьянин. — А где, кстати, Ольга?

В это время позвонили в дверь.

— Иди, открывай, любвеобильный ты наш, — напутствовала прапорщица, когда взопревший от домашнего тепла и траурной обстановки гость бросился в прихожую.

На пороге стоял улыбающийся «вдовец» с бутылкой шампанского и замёрзшим салютом из красных гвоздик. «Сюрпри-и-из!» — завопил он, расплываясь в верблюжьей улыбке. Поскотин приложил палец к губам и сдавленно прошипел «тс-с-с»!

— Что? — встревожился Вениамин, — Опять Надина мама пришла или в доме кто-то преставился?

— Хуже, Веничка… Похоже, к твоим похоронам готовимся!.. Да проходи, не стесняйся и до срока глаза не закатывай. Сейчас отпевать начнём. Твоя Эльвира Надежде звонила!..

— Шутишь!..

— Какие шутки! Не удивлюсь, если моя сегодня Ольге позвонит: не могу вспомнить, куда я запрятал её номер телефона.

Мочалин обречённо опустил глаза долу, после чего, наконец, начал снимать с себя верхнюю одежду. Шаркая тапочками, друзья откинули полог из ниспадающих нитей стекляруса и робко вошли в траурный зал. Надя привстала с дивана и с непередаваемым трагизмом впилась глазами в своего возлюбленного. Предмет её обожания стоял понурившись. И, если бы у него был хвост, то он непременно бы забил им по полу, как это делают все собаки, пойманные с поличным за отправлением естественных потребностей на половике. Вероника, не выносящая дешёвых мелодрам, вспорхнула из-за стола, подхватила Германа и увлекла его на кухню.

— Ну, что, наигрались в дочки-матери? — нервно закуривая сигарету, спросила она. — Осталось тебе Ольге судьбу поломать, и можно считать, что жизнь не зря прожита. Так что ли?

Молодой человек неопределённо пожал плечами. Ощущая сухость во рту, он промычал что-то невнятное, потом перехватил у женщины сигарету и глубоко затянулся. Ему нестерпимо хотелось выпить морковного сока. Словно, читая его мысли, Вероника достала из холодильника водку и разлила её по детским кружкам с изображениями Микки-Мауса. Выпили молча.

— Вероничка, я хочу объясниться, — несколько торжественно начал Поскотин, укладывая поленницей шпроты на куске белого хлеба, — Ты в деревне когда-нибудь жила?

Удовлетворённый её кивком, он продолжил.

— Курочек, кроликов видела? А бабочек с кузнечиками?.. Ну так, чтобы самец с самочкой…

Не дожидаясь завершения перечня деревенской фауны прапорщик запаса взорвалась.

— Я и козлов видела!

— Вероника, к чему твои оскорбительные аллюзии?! — поморщился исповедуемый. — Я о смысле жизни!..

— А я о тех, кто её губит!..

— Мне даровано её украшать! — в театральной запальчивости воскликнул Герман, после чего осушил вторую кружку с Микки-Маусом. — Я раздаю свою любовь!

— Как кролик?

— Допустим… Хотя это и не смешно… Я стараюсь жить в гармонии с природой!.. Да, во мне сидит и боров, и бычок. Да, я хочу того же, что хочет кузнечик от своей зелёной подружки…

Бывшая военнослужащая в ужасе отшатнулась от Германа, в котором любовник боролся с естествоиспытателем.

— …но, Вероничка, я не просто кролик. Я больной кролик… Любовь — это хворь, вызывающая муки высоких чувств! Животная похоть и духовный подъём неразделимы! И лишь в настоящей любви уместен эгоизм! Я чувствую в себе силы зверя и художника, и я готов сгореть в пламени любви к той единственной, кто также искренно одарит меня своей плотью и согреет душу!

Вероника вскочила: «Да ты с ума сошёл, ты просто маньяк!» «Как горько это слышать!» — разбавив сценический пафос изрядной долей сарказма, воскликнул романтически настроенный натуралист. Убедившись в серьёзности произведенного им эффекта, он торжественно водрузил на столешницу бронзовую «Девушку с веслом».

— Вот, полюбуйся!.. Ты когда-нибудь спала с тем, кто мог бы отлить тебя в бронзе?

— Ещё нет! — машинально ответила женщина, вглядываясь в знакомые черты статуэтки. — Ольга! — вдруг очнувшись, вскричала она, — Вылитая Ольга!.. Она тебе позировала?

— Нет, по памяти… — скромно потупившись, ответил «автор». — Нам было чем с ней заняться…

— Да-а-а, — протянула поражённая Вероника, — за такое я бы любому отдалась… кроме тебя, конечно!

— А я и не настаиваю…

Через мгновение она уже звонила подруге. Не прошло и четверти часа, как все участники любовных интрижек восторженно лицезрели бронзовую статуэтку. Ольга стояла пунцовая от восторга и смущения. Прощёный Веничка, по достоинству оценив мастерство художественного подлога, попеременно бросал завистливые взгляды на оригинал и миниатюру.

— И что, у тебя всё, как у этой бабы с веслом? — нарочито грубо осведомлялся он у молодой женщины, прильнувшей к Герману.

— До последней складочки! — счастливо откликалась модель.

— И это?..

Но получив подзатыльник от Надежды, Мочалин переключился на своего друга, настаивая слепить ему предмет его любви.

— И чтоб тоже «без ничему»… — добавил он, преданно смотря в глаза своей подруги.

— С удовольствием! — откликнулся друг, — но сперва мне надо досконально изучить натуру, чтобы не оставалось ни одного потаённого уголка…

Теперь уже Герман словил два подзатыльника и один пинок от преисполненной благодарности модели.

Странным образом этот невинный трёп возбудил компанию молодых людей. В просмолённом советским бытом воздухе отчётливо запахло мускусом феромонов. «Опять за своё… — проворчала Вероника, направляясь в прихожую, — пойду и я своего борова растолкаю…»

Через полчаса счастливые и уставшие Герман и Ольга вновь сидели на кухне. Так и не уняв сердцебиение, они с наслаждением пили шампанское. Их свободные кисти рук, словно продолжая любовные игры, переплетались пальцами, легко вздымались, прижавшись ладонями и снова опадали друг на друга.

— Ты знаешь…, - начал Герман, но вдруг осёкся. Ещё мгновение и могло произойти непоправимое. С его уст едва не вырвалось имя «Татьяна».

— Что? — ободрила его молодая женщина, вновь скрестив пальцы их рук.

— Понимаешь, Зайка, — продолжил он, не замечая, как её рука дёрнулась и высвободилась из его, — мы всё же совершили непоправимое!

— Не обольщайся, Кролик, никогда не поздно всё исправить! — вдруг со злостью ответила Ольга и, не переводя дыхания, выпалила, — ты с ней спал!

— С кем?

— С женой!

— Нет!.. Нет ещё…

— Врёшь!

— А что мне оставалось делать?.. Долг, понимаешь…

— Я всё понимаю! Долг, говоришь… — с искажённым лицом парировала разъярённая женщина, — Выходит, Зайка приехала и теперь с ней каждый день можно вступать в законные сношения?!

— Ну, почему же каждый день?..

— Фу, замолчи! Какая низость!.. Гадость! Гадость!.. — повторяла она, с каждой секундой впадая в ещё большее раздражение. — Меня мой тоже в прошлом году Зайкой назвал… когда со своей кадровичкой изменил…

Ольга в ярости вскочила. Герман попытался её удержать, но она резко вырвалась и выбежала из кухни. Обескураженный молодой человек вновь опустился на стул и достал сигарету. Из комнаты слышались голоса. Хрипловатый Ольгин тонул в монотонном бубнении второй пары. Вкус сигареты был отвратительным. Во рту отдавало кислятиной и драло горло. Поскотин в раздражении раздавил окурок в миске с кошачьим кормом. «Мальборо! — мелькнуло в голове. — Какую только гадость не курят на этом Западе!» Он вытащил из кармана дарёную пачку «Кэмел» и понюхал её. Должно быть, такая же! — и бросил её на стол.

Голоса за дверями усилились. Послышалось шарканье.

— …я этого не выдержу! Я брезгливая! — слышался высокий с хрипотцой голос оскорблённой женщины.

— Привыкать надо… — назидательно отвечал Вениамин, открывая дверь, — не ты первая, не ты последняя!

— Как он может после этого ко мне прикасаться?!

— Оленька, Оленька, послушай, — пыталась успокоить подругу Надежда, замыкавшая согласительную комиссию, — ты же с Мишей тоже не только телевизор смотришь.

Внезапно Ольга остановилась в дверях и закрыла лицо руками.

— Я больше так не могу! Не могу и не хочу!

— Кого? — полюбопытствовала Надежда.

— Мишу!.. Теперь я буду как бревно… Закрою глаза, словно меня это не касается…

Герману стало дурно. Как же д'Артаньян и Констанция Бонасье? Тоже под своим галантерейщиком бревном лежала? Почему Дюма о главном умолчал? Господи, а как же Анна Каренина, Лиля Брик?.. Выходит, все женщины лгут? Даже лучшие… даже Наташа Ростова? А мужики? На последний вопрос ему почему-то не захотелось искать ответа.

— Ты что стоишь, как немой укор?! — вывел его из задумчивости Вениамин, — Принимай свою любовь взад! — И вдруг, увидев пачку импортных сигарет, тут же забыл о своей посреднической роли. — «Кэ-э-эмел!» — пропел он, — Отборный табак, запах поцелуя и возбуждающее послевкусие…

— Забирай! — бросил Герман, приближаясь к Ольге, — Что будем делать? — спросил он её.

— Любить… — покорно ответила она, — Только ты постарайся хотя бы не каждый день. Ну, понимаешь… Раз в неделю — с вас достаточно!

Инструктаж

Близились первые «боевые» выходы в город под контролем сотрудников наружного наблюдения. Слушатели готовились к выезду на «Виллу» — так назывался секретный объект, где целую неделю жили на казарменном положении слушатели развединститута, проходившие городские занятия. Герман в который раз перекраивал маршруты, стараясь оптимизировать их для эффективного выявления слежки и отрыва от неё. Всем слушателям предстояло пройти пять маршрутов, заложить два тайника и встретиться с условным агентом. Роль агентов исполняли бывшие сотрудники разведки, вышедшие на пенсию. Учебные агенты по какой-то причине именовались на институтском сленге «приватами».

В последнюю неделю перед началом городских занятий куратор отделения, полковник Геворкян готовился принимать зачёты по закладкам и контейнерам, в которых должны были храниться шифры, тайнопись, микроплёнки и прочая шпионская мелочь, изучение которой уже успело набить оскомину первокурсникам.

«Место для тайника выбирается, исходя из следующих критериев, — с интонациями простуженного медиума излагал основы древнего ремесла бывший резидент в Афинах, вышагивая между рядами столов перед изнывающими от тоски слушателями, — доступность, скрытность и обыденность. Ваше появление в районе закладки тайника должно быть безупречно аргументировано и не вызывать подозрений. На короткое время вы обязаны выпасть из поля зрения любых возможных наблюдателей и при этом иметь как минимум два отработанных маршрута для отхода в случае выявления опасности. Перед тайниковой операцией необходимо убедиться в том, что за вами отсутствует наблюдение со стороны противника». Герман машинально конспектировал рекомендации бывалого разведчика, оставаясь погружённым в тончайших сферах, где полновластно хозяйничали пернатые амуры. «Контейнер не должен привлекать внимания, — продолжал Геворкян, — и не представлять интереса для окружающих. — Полковник на минуту остановился. — Хотелось бы привести конкретный пример ошибочного выбора предмета для изготовления контейнера. — Слушатели с облегчением отложили ручки и откинулись на спинки стульев. — Один из ваших нынешних преподавателей в годы разведывательной юности решил проводить тайниковые операции в сельской местности на востоке Франции, если не ошибаюсь — в Бургундии. В качестве легендированного места посещения он избрал винный погреб одного фермерского хозяйства, в который наведывался за покупкой „Божоле“ — молодого вина для нужд нашего посольства. При подъезде к ферме разведчик на машине нырял в ложбину, тем самым скрываясь от посторонних взглядов, проводил тайниковую операцию и, завершив её, вновь превращался в обычного советского дипломата. В качестве контейнера он избрал небольшой гранитный камень, вот посмотрите на его фотографию, товарищи… Итак, гранитный камень, который… который… Товарищ Терентьев, что вы там пишете?» «Я не пишу, товарищ полковник, я зарисовываю». «Кого?» «Камень, товарищ полковник!» Пожилой армянин несколько раз недовольно погонял верхней губой седую щетину своих усов, после чего, в раздражении повернулся спиной к художнику и продолжил: «Означенный камень уже несколько лет пылился на обочине дороги. Сотрудники оперативно-технического подразделения просверлили в нём полость и вслед за тем изготовили для него камуфлированное запорное устройство. После первой же закладки секретных материалов контейнер исчез. В резидентуре было объявлено чрезвычайное положение. Наш агент получил указание срочно покинуть Францию. Оперработник и приданные ему силы были брошены на поиск секретного изделия. Разведработа в стране была парализована. Камень нашли спустя семь месяцев. За это время посольство запаслось молодым вином на многие годы вперёд, а доход фермерского хозяйства утроился. И тогда мало кому могло прийти в голову, что весь этот тревожный период секретное изделие использовалось в качестве гнёта для изготовления козьего сыра». Полковник Геворкян добродушно поглядел на своих воспитанников, но, заметив Терентьева, тянувшего руку, насупился.

— Товарищ Терентьев, что-то хотите спросить?

— Так точно, товарищ полковник!

— Слушаю вас.

— Удалось ли силами резидентуры вернуть контейнер на место?

— Куда?

— На дорогу.

«Тьфу ты, деревня! — не выдержал сидевший „на галёрке“ пограничник Скоблинцев, — и откуда столько гниломудрости у наших отличников? И к бабке не ходи, закончит он свою никчёмную жизнь пулеизлиянием в мозг!» Свой эмоциональный заряд бескомпромиссный борец с успеваемостью, словно в воронку, выплеснул в ухо соседу с таким расчётом, чтобы брызги его словесного яда долетели и до Поскотина, который, нацепив маску прилежания, уже буквально сгорал в невидимых всполохах любовных фантазий.

Призвав к тишине и окинув взглядом класс, полковник Геворкян подвёл итог занятиям: «Надеюсь вы поняли, что изготовленный вами контейнер для тайниковой операции, как минимум должен вызывать омерзение у всякого, кто на него взглянет, и чтобы самый изощрённый ум не смог найти для него практического применения! Идея понятна?» Выслушав нестройное «понятно…» преподаватель всё же счёл возможным добавить: «Для уверенности в эффективности изготовленного вами контейнера, каждому рекомендую вложить в него месячный оклад и оставить его в тайнике хотя бы дня на три…»

Дятел и поруганный классик

Через несколько дней старый разведчик пожалел, что дал слушателям рекомендации, выходящие за рамки учебной программы. Вазген Григорьевич сидел в своём кабинете и принимал зачёты по контейнерам для тайников, изготовленным слушателями его отделения. У дверей собрались будущая элита спецслужб со своими специзделиями. Добрая их треть была закамуфлирована под разного рода экскременты. Наиболее правдоподобно выглядел контейнер у юного Алика Налимова. Он бережно держал в руках небольшую спиралью закрученную пирамидку, до мельчайших деталей напоминающую свежеприготовленную субстанцию, которой профессионально интересоваться могут разве что ассенизаторы.

— Какая мерзость! — не выдержал Веничка Мочалин, разглядывая коричневую кучку в руках молодого товарища.

— Мэйд ин Ю-Эс-Эй, Вениамин Вениаминович, — с гордостью отрапортовал лейтенант Налимов. — Используется для проведения народного праздника Хэллоуин. А вы попробуйте надавить!..

— Фу, Алик, она ж ещё воняет!

— А как же! Стопроцентная имитация. Зато никому не придёт в голову взять мой контейнер в руки. А у вас, Вениамин Вениаминович, что имеется.

— Что имеется — что имеется… Да то же…, только собачье! Ты бы лучше посмотрел, что приготовил Дамир Малофеев.

В это время рядом проходил капитан Терентьев, жонглируя тремя «яблоками» конского навоза.

— Где планируешь закладывать? — весело поинтересовался у него Мочалин.

— На Ленинском проспекте!

— Ну, Бог в помощь! Давненько я там лошадей не видывал!

Внезапно дружеский обмен мнениями прервался на полуслове. Дверь в кабинет с шумом распахнулась, и в коридор вылетел староста группы капитан Намёткин, сбив Терентьева с его незамысловатыми контейнерами.

— Ну, что, принял?! — бросились к нему остальные.

— Забраковал! — упавшим голосом произнёс он.

— Покажи, что не так!

Намёткин бережно развернул большой носовой платок, в котором лежала дохлая птица.

— Дятел! — в изумлении воскликнул подбежавший Герман, — а как в него документы прятать?

«Элементарно!» — парировал заваливший зачёт слушатель. Капитан с усилием свернул на бок голову птице, у которой вдруг разверзся непомерно большой для пернатых анус с торчащим из него мятым червонецем. «Я этот контейнер знакомому таксидермисту заказывал. Для проверки надёжности на три дня в „Ботсаду“ у моста через Лихоборку оставлял. Ни то что прохожие, даже коты носы воротили. А этот Вазген… Не функционально, не функционально! — передразнил он руководителя, — посмотрим, что полковник скажет Дамиру. У того вообще бомба!»

В этот момент Дамир Малофеев демонстрировал своё изделие полковнику Геворкяну.

— Это что? — в изумлении подняв брови, спросил Вазген Григорьевич чадолюбивого таджика, открывшего перед ним баночку из-под детской присыпки.

— Тампон… Женский гигиенический, со следами…

— Про следы не надо… не слепой…

— Это ещё не всё, — продолжил Дамир. С этими словами он ловко разделил тампон на две половины, в одной из которых находилась гильза от охотничьего патрона двенадцатого калибра. — Абсолютно герметично, товарищ полковник!

— Да, но где… где эту дрянь можно оставить?.. В каком районе вы проводите тайниковую операцию?

— У роддома. Моя жена скоро ложится туда на сохранение… Там у забора весь двор этим усыпан, — предупредительно улыбнулся Дамир. — Шестой у нас… Файзуллой назовём, в честь Дзержинского.

— Причём тут Джержинский?

— По-таджикски Феликс — Файзулла! Можно сказать, Феликс Дамирович Малофеев. Разведчиком будет, иншалла!

— Зачёт! — приходя в себя, обессилено пробормотал полковник. — Следующий!

Следующим был Поскотин с ржавой консервной банкой, заполненной засохшим столярным клеем. Герман ловко вывернул дно, демонстрируя рабочую полость, после чего молча выставил своё изделие на стол преподавателю!

— Великолепно! — порывисто воскликнул Геворкян. — Порадовал, честное слово, порадовал, а то меня уже наизнанку выворачивает от шпионских реквизитов твоих друзей. Ты знаешь, Герман Николаевич, что там на Западе уже давно приметили, как кто из посольства начнёт скупать бутафорское дерьмо, — можно брать! Без вариантов — сотрудник КГБ. Да, кстати, кто там ещё из твоих пришёл ну… без этого…, зови скорей, чтоб я до обеда аппетит не испортил!

Однако слушатель даже не успел забрать свой контейнер, как дверь без стука отворилась и в кабинет прошествовал секретарь парткома. Вместе с полковником Фикусовым в помещение ворвался свежий воздух леса, запутавшийся в полах его дорогого драпового пальто. «Вазген, бросай своих золотарей, едем обедать в ресторан. Мне орден Дружбы народов вручили. Задним числом, за операцию в Джакарте». «Поздравляю, Владимир Александрович! — живо откликнулся Геворкян, крепко обнимая новоиспечённого кавалера. — Чтоб не последняя! И — многие ле?та!»

Всё время, что ветераны душили друг друга в объятиях, Поскотин стоял навытяжку по стойке «смирно». Он с возрастающим вниманием вглядывался сзади в статную фигуру партийного руководителя, даже не столько в фигуру, сколько в каракулевую папаху, её венчавшую. «Не может быть! — с суеверным ужасом думал Герман, — Мой „пирожок“! Вот и залом, на два пальца выше отворота…» Не выдержав, он крадучись подошёл к полковнику и задрал голову.

— Герман Николаевич, перестаньте паясничать, что вы себе позволяете?! — воскликнул Геворкян, высвобождаясь из объятий секретаря парткома.

— Мех афганский! — отпрянув в сторону, ответил слушатель. — Такой у нас в провинции Джелалабад выделывали. Каракульча называется… Шьют на заказ для Политбюро.

— Верно говоришь, майор! — повернувшись к нему всем корпусом, подтвердил догадку полковник Фикусов. — Каракульча, настоящая афганская каракульча. Случайно в «Военторге» из-под прилавка за триста рублей приобрёл.

Герману стало дурно. «Какой же я болван! — думал он. — Да за свой „пирожок“ я мог бы три Ольги прикупить: две из бронзы и одну — из чугуна!» Однако его мысли перебил командирский голос секретаря парткома.

— Да, Вазген, ты слышал, что учудил мой «слуша?к» из партнабора?.. Тайник у Ленина устроил.

— В мавзолее?

— Нет же… засунул в него капсулу…

— В Ленина?

— О чём ты говоришь!..

— Мой тоже дятлу в задницу воткнул…

— Вазген, шутки у вас национальные…, ну, прямо скажем…

— Какие шутки, Володя! Рассверлил дятлу очко и…

— Прекрати! Ты меня послушай… Мой взял том полного собрания сочинения классика, измазал в грязи и вырезал внутри дырку. А страницы склеил. Так и принёс на зачёт. Всё равно, говорит, его никто у нас не читает, а в утильсырьё сдать побоятся.

— Мда-а-а, — протянул полковник Геворкян, — ничего святого не осталось. Догорает костёр революции… Чем дальше страну греть будем?..

Дом с белыми занавесками на окнах

Накануне выезда на «Виллу» Герман тепло попрощался с женой, гулко пробежал вниз по ступеням к двери подъезда, потом на цыпочках вернулся и позвонил в соседнюю дверь. Его уже ждали. Ольга бросилась ему на шею и запечатала поцелуем губы. Сзади стояли смущённые Миша и Лида. Они лишь недавно были посвящены в тайны любовных отношений соседа-инженера и воспитательницы детского сада. «Это стоит обмыть!» — неуверенно предложил хозяин квартиры и тут же пригласил всех к столу. Лида была менее радушна. Она косилась на Ольгу и, улучив момент, шёпотом высказала жильцу своё мнение: «А твоя натурально не хуже будет!»

Конспиративность свидания придала вечеру дополнительную интригу, которая быстро растворялась в алкоголе и дружном скандировании «Горько!» Любовники целовались, наперебой рассказывали историю своего знакомства, искренне аплодировали артистам домашнего театра, исполнявшим сценки из комедий Мольера и вскоре, радостные и утомлённые уединились в гостиной.

В четыре утра Поскотин проснулся на полу. Рядом, раскинув руки, ничком спала Ольга. «Боже мой! — в отчаянии вскричал герой-любовник, — Я проспал автобус на „Виллу“!» Ситуация усугублялась тем, что он не знал ни адреса, ни даже места, где расположена эта сверхсекретная «Вилла». Старшекурсники рассказывали, будто бы — где-то в районе «Речного вокзала». Поскотин был в отчаянии. «Давай спать, — пропела разбуженная Ольга, — утро вечера мудренее», но возбуждённый разведчик уже метался по комнате в поисках разбросанной по всем углам одежды.

Тихонько скрипнув дверью, он вышел на улицу. В отстоявшейся тишине ночи пахло весной. Ни души. Панельные стены одноликих многоэтажек надёжно скрадывали звуки, рождаемые их дремлющими обитателями. В уютных квартирах спального района скрипели панцирные кровати, дребезжали пружины старых диванов, сопели, храпели и стонали жители индустриальной столицы в то время как одинокий разведчик стоял в тишине посредине проезжей части дороги в надежде поймать запоздалое такси. Ни одной машины! Ни пешехода, ни даже дворового пса. Всё вымерло. Трудовой народ отдыхал и лишь где-то вдалеке ухал пресс оборонного завода и слышались гудки маневровых электровозов. Завывая, как истребитель на взлёте, промчался горбатый «Запорожец», далеко объезжая одинокого путника.

Через полчаса Поскотину удалось поймать такси, возвращавшееся со свадьбы.

— Шеф, помоги! — приветствовал водителя изрядно продрогший путник. — До Речного вокзала подбросишь?

— А там куда?

— Не знаю… — забравшийся в салон пассажир надсадно ворочал мозгами в надежде на спасительное озарение. — Здание должно быть… жёлтого кирпича… — начал выстраивать аналогии со своим Институтом одинокий разведчик.

— Адрес какой?

— Забыл!

— Этажей сколько?

— Не много… три-четыре… Да, ещё занавески…

— Какие?

— Белые, простые, как в медучреждениях… Но не больница…

Герман вдруг не к месту засмеялся. Он отчётливо осознал, что ВСЕ окна на объектах КГБ были завешены белой тканью, не шторами, а именно занавесками.

— Случаем, не морг? — перебил его мысль водитель, заводя мотор. — Там тоже шторки белые…

— Нет, туда ещё рано.

— Так, может, это то место, куда мужиков с дипломатами и в галстуках каждую неделю автобусами завозят?

Пассажир не знал, как ответить. Он неопределённо промычал, что должно было означать, дескать «вполне возможно».

— Из чекистов, что ли?

— Кто?

— Ну, не я же!

Молодой человек замер и оторопело уставился на улыбающегося шофёра.

— Что гляделки устроил? Я вашего брата через день развожу. Нажрутся до поросячьего визга, а потом не могут домашний адрес назвать. Боевой у вас народ! Да и ты, я смотрю, не промах. На, мускатный орех, пожуй, а то в салоне уже дышать нечем.

Пассажир покорно взял семя тропического плода и молча принялся его грызть. Вскоре машина остановилась у трёхэтажного здания жёлтого кирпича с зарешеченными окнами и белыми занавесками на них. Расплатившись, Поскотин позвонил в ворота. Лязгнула щеколда и в освещённом проёме появился зевающий по всей диагонали своего военного рта прапорщик в пограничной форме. Попрепиравшись минуту, запоздавший разведчик, наконец, проник на секретный объект.

Утром временные обитатели жёлтого дома потянулись в столовую. Завтрак на особо секретном объекте был по-монастырски скуден: яичница, кефир и чай с булочкой.

— Хорошо, что здесь хотя бы «рыбный день» не ввели, — приветствовал Герман Шурика Дятлова, который, склонившись к витрине, внимательно изучал выставленные перед ним тарелки с глазуньей.

— Так и загнуться недолго, — задумчиво произнёс товарищ, брезгливо ставя одну из них на поднос. — Питаемся, как Робинзон, одними яйцами. При таком ассортименте я бы и от холодного минтая не отказался.

— Бррр! — мгновенно отреагировал его друг. — Рыба минтай столь же безвкусна, сколь пресна наша с тобою жизнь.

— Не скажи! К нашей реальности только хорошего гарнира не хватает… Да, кстати, — продолжил он, усаживаясь за столом, — ты слышал, нашего Балимукху хотят госпитализировать? — продолжил он общение уже сидя за столом.

— Заболел? — осведомился Поскотин, густо посыпая оранжевые желтки молотым перцем и яростно зевая.

— Хуже… Многочисленные бытовые травмы…

— Упал?

— Нет. Трусы наизнанку одел.

— С кем не бывает…

— Да, но трусы были женскими!

— Отомстила…

— Кто?

— Надежда его жене отомстила — своего любовника домой в заказном конверте отправила!

— Дьявол бы побрал этих баб с их чёрным юмором! — давясь смехом, заметил Дятлов. — У меня б на такое ума не хватило.

Вскоре к друзьям присоединилась жертва чёрного юмора. Мочалин был угрюм и серьёзен. Своим тяжёлым взглядом он безжалостно гасил бесовские искры, вспыхивающие в глазах компаньонов по «Бермудам», готовых забросать его каверзными вопросами. Наконец Герман не выдержал.

— Ты что такой печальный, будто у Лыковых в тайге гостил? — невинно поинтересовался он.

— Будто не знаешь?

— Опять кокотницей?

— Нет, — ответил Вениамин. — Эту я пионерам на металлолом сдал. Ходят, бездельники, по квартирам: «Дяденька у вас лишних железок не найдётся?..»

— Чем же тебя в таком случае огрели?

— Вафельницей…

— Ты посмотри! — притворно всполошился Поскотин, — а я перед самым отъездом своей такую же подарил.

Посудачив за чаем о скверностях женского характера и, выразив сочувствие раненому разведчику, слушатели разбрелись по комнатам готовиться к первому выходу на «боевой маршрут». Герман с отвращением облачался в шпионскую амуницию. В замызганный брезентовый чехол он аккуратно вложил портативный проволочный магнитофон, закрепив секретное устройство потрёпанными резиновыми лямками, пропустил через небрежно пришитые штрипки на рукаве пиджака провод с манипулятором, и, наконец, со вздохом облегчения прикрепил микрофон к галстуку. «Раз-два-три… Проверка!» — дважды повторил он, наблюдая за световым индикатором, после чего стал укреплять под мышкой не менее ветхий «щекотунчик» — радиосканер с вибрационным индикатором для обнаружения радиообмена сотрудников наружного наблюдения. В завершении процедуры брючные карманы были заполнены огрызками карандашей и двумя стопками малоформатных картонных листов. «Попробуем», — протянул Поскотин, пытаясь, засунув руку в карман, на ощупь написать ошмётком карандаша простейшую фразу — «Веник — дурак!». «Не каллиграфично, но — читаемо» — удовлетворённо резюмировал он, разглядывая написанное вслепую. Это был старый «школьный» приём: слушатели, не надеясь на память, скрытно фиксировали приметы выявленных сотрудников наружного наблюдения для дальнейшего использования записей в своих отчётах.

На маршруте

Солнце, словно набираясь сил перед летними выступлениями, ещё разминалось за сталинскими высотками, когда Герман уже стоял напротив Туполевской шарашки. Нервно поглядывая на часы, он с нетерпением ждал конца восхождения минутной стрелки. «Пора!» — прозвучал мысленный сигнал и в ту же секунду под мышкой застрекотал «щекотунчик». Разведчик нервно захихикал. «След взяли, канальи!». Стараясь не спешить, он расхлябанной походкой направился в сторону горбатого моста. «Мама, смотри, — опять белый араб спускается!» — радостно завопил знакомый мальчуган, прижимаясь к матери, которая с некоторым испугом уступала место на мосту насупившемуся разведчику. «И чем я ему так приглянулся?» — мелькнула мысль, но в этот момент вновь заработал «щекотунчик». «Хи-хи-хи!» — мелким бесом зашёлся «белый араб», обходя мамашу с ребёнком. Уже приближаясь к первому проверочному месту, Герман услышал дробный топот перепуганной семьи. Делая предусмотренный маршрутом разворот на сто восемьдесят градусов, он уже никого не увидел. «Странно, где же слежка?» — недоумевал разведчик, продолжая движение. Радиосканер молчал. В очередной раз «щекотунчик» порадовал Поскотина у самого входа в «Тишинский рынок». Стоически превозмогая приступы щекотки, Герман проследовал к «блошиным» рядам. Обойдя линию филателистов и примкнувших к ним нумизматов, он сделал «проверочный» поворот на линию коллекционеров спичечных этикеток и старинных открыток. Есть! Вот они! Со стороны входа между рядами суетливо пробирались спортивного телосложения граждане с вызывающе поднятыми воротниками и чекистским оскалом на незапоминающихся лицах. Загнанный разведчик решительно схватился за огрызок карандаша и, не вынимая руку из кармана, начал лихорадочно записывать. «Первый — куртка серая, брюки серые, ботинки чёрные, грязные… Второй — пальто серое, брюки серые, „луноходы“ серые… Третий — куртка серая, батник серый… Едрёна вошь! Да что это за приметы! Какие-то серые мыши, а не оперативники! Ах, да, у третьего — лыжная шапочка… серая» Между тем сканер непрерывно возбуждал вибратор, отчего разведчик был готов в любую минуту впасть в истерику.

Делая очередной разворот, Герман с ужасом обнаружил чуть ли не два десятка сотрудников наружного наблюдения, одновременно перемещавшихся по всем рядам. «Что так много? Со всей Москвы что ли наскребали? Неужели захват? Но это не предусмотрено планом! Проверяют на реакцию в экстремальной ситуации? Вполне возможно». Испытывая нечто, похожее на гордость, загнанный в угол слушатель развединститута, постарался максимально расслабиться. Вихляя бёдрами и насвистывая Триумфальный марш из оперы «Аида», он углубился в развалы фотографического хлама. В воздухе пахло напряжением, замешанном на терпком запахе коллективного испуга. Среди продавцов было заметно оживление. Одни часто наклонялись, пряча товар, другие — напротив — массово выставляя нечто, имеющее отрицательную стоимость. «Какая грубая работа! — воскликнул про себя Герман, — И это сотрудники КГБ!» Между тем один из преследователей приближался к нему. Не имея желания конфузить коллегу, Поскотин нарочито беззаботно повернулся к прилавку, уставленному гармошками павильонных камер и объективов в латунной оправе. «А скажи-ка милейший, — обратился он к хозяину раритетного великолепия, — сколько ты просишь за этот чудный цейсовский астигмат?» «Милейший» молчал. Покупатель поднял глаза. Напротив через прилавок стояло нечто настолько жалкое и вызывающе беззащитное, что Герман осёкся. «Нечто», теребя в побитых артритом руках женскую меховую муфту, потело и с безумным ужасом смотрело через его плечо. Поскотин обернулся. На него сверху вниз взирал оперативник в серой куртке и серой вязаной шапочке. «Быть скандалу!» — мелькнуло в голове и рука машинально нажала манипулятор магнитофона. — «Если на „Вилле“ будут разборки — предъявлю в качестве доказательства».

— Грубо работаешь, коллега! — с достоинством начал диалог смелый разведчик.

— А ты кто такой? — опешил верзила.

— Майор Поскотин!

Верзила молчал, не зная как ему поступить.

— Какого хрена ваша группа нарушила план и замысел операции?! — не унимался майор. — Кто дал вам санкцию на контакт с объектом?!

— Никто…, - сглотнув слюну, ответил оперативник.

— То-то! — торжествующе подытожил «объект». — Немедленно дай команду своим покинуть место проведения операции и перестроиться для продолжения работы за объектом.

Терзаемый сомнениями, оперативник попытался прояснить ситуацию.

— Простите, а вы с какого отдела?

— Я подчиняюсь непосредственно генералу Зайцеву! — перешёл в наступление суровый майор, — И если вы немедленно не вернётесь на исходные позиции, я направлю рапорт по инстанции!

После столь воинственных заявлений верзила счёл за лучшее расстаться с приближённым руководства. Уходя, он прильнул к рации и что-то заговорил. У Германа синхронно ожил «щекотунчик». Перемещающиеся между рядов сотрудники внезапно замерли на месте, прильнув к своим радиостанциям и спустя минуту потянулись к выходу.

— Так-то лучше! — удовлетворённо резюмировал разведчик и вновь обернулся к продавцу. — Так сколько просишь за объектив, любезный?

Ещё не пришедший в себя лоточник услужливо протянул медное великолепие с бликующими стёклами.

— Двойной! — произнёс он своё первое слово.

— Что двойной?

— Двойной анастигмат!

— Поня-а-а-атна… — стараясь сохранить достоинство профессионала, протянул обескураженный покупатель, вертя в руках бесполезный для него предмет. — А складные карданные камеры есть?

Продавец молча достал из-под прилавка чёрную дерматиновую коробочку, нажал на верхнюю кнопку, после чего на свет, блестя анодированными деталями, словно паровоз из туннеля, выкатилась великолепно сохранившаяся фотокамера с гофрированным мехом.

— Ух, ты! — не выдержал прилива восторга Герман. — Работает?

— Как часы Генри Мозера!

У молодого человека, ещё недавно обменявшего семейную реликвию на голую женщину, ёкнуло в груди.

— Сколько?

— Подарок!

— ?

— Мой папа тоже был чекистом… Знал Дзержинского, Яшу Агранова… И не надо, молодой человек, изображать недоумение. У всех чекистов на челе присутствует лёгкий налёт поруганного интеллекта — с грустью произнёс продавец, сдобрив влагой миндалины своих больших на выкате глаз. — Думаю, папенька был бы рад, узнав в чьи руки я передаю его «Фотокор». Вы смелый и благородный юноша, — продолжил он, прикасаясь батистовым кружевным платком к уголкам глаз. — Только настоящий чекист мог пресечь беспредел легавой своры… Чуть ли не каждую неделю шмонают…

— Это не милиция… — начал было выгораживать своих коллег Поскотин, но, вовремя спохватившись, осёкся. Мало того, себя расшифровал перед всем базаром, так ещё… — Это хулиганы! — выпалил он первое, что ему пришло на ум.

— Хулиганы, хулиганы, — поддакнул сын чекиста, передавая камеру в руки благодетеля. — Просто беспредельщики! Только на вас, соколов Андропова, надежда и осталась!

Андроповский сокол и одновременно представитель «последней надежды» зарделся и скромно потупился.

— Иконки, камешки, металл интересуют? — не изменяя тональности, осведомился щедрый даритель. — Спешите, уважаемый! Не сегодня-завтра рынок прикроют.

Ошеломлённый Герман отпрянул и, машинально схватив камеру, поспешил к выходу, бросив на прощание «Передавайте привет папе!»

— Непременно!.. Как только встретимся! — услышал он за спиной скорбный голос, — Расстреляли папеньку… До войны ещё…

Удачливый покупатель ускорил шаг… На выходе он бросил озадаченный взгляд на толпу оперативников, что-то бурно обсуждавших недалеко от проезжей части. Завидев майора КГБ, все, как по команде, повернули к нему головы, а четверо сотрудников отделились от основной группы и последовали за разведчиком. «Дилетанты!» — в сердцах сплюнул разведчик, ускоряя движение. Наружное наблюдение выявлено, можно и в отрыв уходить! Он запрыгнул на подножку отправлявшегося троллейбуса и через три остановки сошёл с него. Миновав проходными дворами жилой квартал, разведчик влетел в распахнутые двери ЖЭКа и пройдя его заплесневелыми коридорами, вышел чёрным ходом во двор. Слежки не было.

Возвращаясь в метро до «Речного вокзала», уставший разведчик с опаской рассматривал старую советскую камеру, которой он намеревался запечатлеть сказочные красоты Афганистана. Его не отпускали мистические предчувствия, что однажды в её хромированных деталях он увидит отражение лица прежнего владельца, расстрелянного его коллегами.

Разбор «полётов»

Утром, ещё затемно полковник Геворкян просматривал отчёты слушателей и сличал их с рапортами сотрудников наружного наблюдения, присланных на?рочным поздним вечером. Углубившись в чтение документов, составленных майором Поскотиным, Вазген Григорьевич поначалу увлёкся содержанием, отдавая должное литературному стилю слушателя, но, дойдя до описания событий на Тишинском рынке, прервал чтение. Порывшись в донесениях, пришедших ночью, он выудил лист с отчётом по объекту ОВ-1233 и, уставившись на две короткие строчки, поднял трубку телефонного аппарата. Через минуту в кабинет влетел сияющий автор отчёта.

— Здравия желаю, товарищ полковник!

— Доброго тебе утра, Герман Николаевич… Вот тут ты сетуешь, будто наружное наблюдение работало из рук вон плохо?

— Так точно, товарищ полковник!

— Поясни.

Поскотин ударился в воспоминания вчерашнего дня, во всех подробностях живописуя динамику развернувшихся событий на блошином рынке. Упоминать о щедром подарке сына расстрелянного чекиста он посчитал излишним. Полковник Геворкян молча положил перед раскрасневшимся от нахлынувших эмоций офицером информацию сотрудников наружного наблюдения.«…Зафиксировав появление объекта ОВ-1233 у места опознания, оперативная бригада получила указание прекратить выполнение задания и выдвинуться к Лефортово для организации наблюдения за освобождаемыми из мест заключения членами запрещённой организации „Молодые социалисты“, а также за их связями», — шевеля губами прочёл бледнеющий Поскотин.

— Но как же так?! — воскликнул уязвлённый слушатель, — я же их своим глазами видел! С одним даже вступил в непреднамеренный контакт! Если бы я от них не оторвался…

Но полковник уже не слушал подчинённого и набирал номер на телефоне с золочёным гербом СССР. «Дежурный?.. Поищи, голубчик, вчерашние милицейские сводки о событиях в районе Большой Грузинской… Нашёл? Ну и что там?.. Дерзкий аферист?.. Сорвал операцию по валютчикам?! Всех „муровцев“, говоришь, построил?!.. Прикрывался генералом Зайцевым?!.. Непостижимо!.. Ушёл?! Но как так?.. Профессионал? Я тоже так думаю… Приметы есть?.. Среднего роста… Что? На Ленина похож?!!.. — полковник бросил взгляд на притихшего Поскотина, — А-а-а, понятно, на того, что на железном рубле…, но без бороды… Понятно, спасибо».

На несколько минут в кабинете воцарилась тягостная тишина. Герман скреб сколом спички под ногтями, а полковник Геворкян неспешно набивал трубку. Пустив первые клубы ароматного дыма, бывший резидент, сделал заявление: «Это первый случай в моей практике!.. Аферист-профессионал!.. — он, поглядев на подчинённого, саркастически усмехнулся. — А ну, повернись боком!.. Да, есть что-то… Не Ленин, конечно, но при хорошем гриме не отличишь». Последовавшей паузой воспользовался провинившийся слушатель: «Вазген Григорьевич, но откуда в милиции известно имя нашего генерала Зайцева?!» Немного поразмыслив, полковник удовлетворил любопытство подчинённого: «Запомните, Герман Николаевич, генералов Зайцевых во всех специальных и правоохранительных ведомствах Советского Союза на два порядка больше, чем Геворкянов и Поскотиных вместе взятых!.. А теперь — свободны! За афериста-профессионала — „отлично“, за работу на маршруте — „неуд“. Итого — „три с минусом“!»

Метка

На следующем занятии слушателям, помимо выявления наружного наблюдения, предлагалось заложить тайник и выставить метку для условного агента о произведённой закладке. На маршруте Герман был предельно собран. Он смог выявить не только участников слежки, но и записать номера обслуживающих их машин. В районе Ярославского вокзала обложенный со всех сторон преследуемый успешно оторвался от наружного наблюдения и, выскочив незамеченным на платформу, успел сесть в отходящую электричку. Сойдя на остановочной платформе «Лосиноостровская», разведчик украдкой заложил на заднем дворе Дома Культуры вблизи привокзальной площади контейнер с шифровкой, после чего на свободном от скабрезных изображений и надписей листе металлической ограды мелом поставил «крестик», дающий его «агенту» знак о готовности тайника. Удовлетворённый проделанной работой, Поскотин, свернув во двор жилого дома, сел на скамейку в ожидании завершения процедуры проверки его закладки. Выждав положенное время, он двинулся обратным маршрутом. Дойдя до забора, начинающий шпион застыл в изумлении: сакральные рисунки и всякого рода «вагинизмы» были на месте, а его «крестик» исчез. Не обращая внимания на прохожих, Герман бросился к забору. Секунда — и наспех возведённый крест вновь украсил железную поверхность.

«Ах ты мерзавец! — послышалось сзади. — Не успел я стереть, а он опять за своё! Только вчера забор отремонтировали, а ты — тут как тут! Ни стыда, ни совести! Что болит, о том на заборах и пишет!» Поскотин обернулся. Прямо на него, размахивая сучковатой палкой, вразвалку шёл старик со значком участника войны под распахнутой болоньевой курткой. «А ну, фашистская сволочь, сотри это слово! — зычно крикнул он, обращаясь к шпиону. — Повторять не буду, убрать эту мерзость, гомик хренов! — продолжил праведную агрессию ветеран».

— Это не мерзость, а крест! И я не гомик а… православный, — неуверенно парировал молодой человек.

— Издеваешься?! Я что, мало вас, недоносков, этой палкой отутюжил, или уже букву «Х» от креста отличить не могу!? — продолжал старик, припирая осквернителя заборов к его же шпионской метке.

Действительно, условный крест лежал на боку и скорее напоминал заглавную букву неприличного слова, нежели символ христианской веры.

Конец разгорающемуся скандалу поставил скрип тормозов подъехавшей «Волги». «Эй, дедуля, это какая улица?» — высунувшись из окна поинтересовался водитель. «Слава Богу, проверяющий приехал!» — мгновенно узнал служебную машину Поскотин и, воспользовавшись заминкой, поспешил прочь.

— Какой я тебе дедуля! — взревел ветеран, — сейчас фары-то повышибаю!

— Да будет уже, отец! — смягчился водитель, — я тебя про улицу спрашиваю.

— Комминтерна!

— А Дом культуры где?

— Вот он, за оградой!

— А что ж ты, старый весь забор хренами разрисовал?! — блеснул глазами молодой шофёр и, утопив педаль газа, рванул за поворот.

Вслед оперативной машине штурмовой гранатой полетела увесистая палка разъярённого фронтовика. В это время Герман уже направлялся к месту закладки контейнера, чтобы, стоя поодаль, посмотреть, как весёлый водитель завершит проверку тайниковой операции.

В этот и последующие дни Поскотин отрабатывал задания только на «отлично». Последний выход на маршрут должен был завершиться встречей и беседой с условным «агентом».

«Прива?т»

Проведя пять часов в движении, посетив семь магазинов и две выставки, сменив все виды городского транспорта, взмокший от напряжения Поскотин прибыл к входу в гостиницу «Байкал», где у него была запланирована встреча с агентом. В руках в качестве опознавательного реквизита он держал свёрнутый в трубочку журнал «The American Journal of Proctology», который он позаимствовал в секретной библиотеке среди прочих изданий, подготовленных к списанию. Со своей стороны его агент по предварительной договорённости обязан был обозначить себя журналом «Селекция и семеноводство».

Заняв место за пять минут до урочного времени, Герман спешно повторял сценарий и смысловое содержание беседы, а также задание, которое надлежало передать секретному помощнику. Периодически он вынимал шпаргалку и шёпотом проговаривал мудрёные названия корпораций военно-промышленного комплекса США, а также номенклатуру оборонных разработок, якобы интересующих советскую разведку. «Мартин Мариэтта, Нортроп Корпорэйшен, Роквелл Коллинз, Пратт энд Уитни», — бубнил про себя Поскотин, шмыгая носом. Время шло, но среди посетителей гостиницы лиц, интересующихся успехами советской селекции и семеноводства не отмечалось. По прошествии четверти часа, оперработник изрядно продрог. Опасаясь, что в толпе его не сможет узнать иностранный агент, Герман принялся вызывающе фланировать на виду каждого проходящего мужчины среднего и старшего возраста. Через полчаса, трясясь от холода, он уже стоял у входа в гостиницу с видом попрошайки у храма, который вместо иконы держал на груди американских журнал для специалистов-проктологов. На улице темнело. Из окон гостиничного ресторана грянули свингующие звуки местного джазового коллектива. «Не пришёл!» — стуча зубами в такт оркестровым синкопам, раздражённо произнёс разведчик, когда в полумраке апрельского вечера он заметил две слившиеся в долгом поцелуе одинокие фигуры. Интуиция подсказывала, что в их облике присутствовал какой-то неестественный драматизм. Действительно, при подходе к ним обе фигуры волшебным образом слились в одну и перед опешившим слушателем предстал обрюзгший пожилой гражданин с двумя всклокоченными половинками седой шевелюры, обрамляющими отполированную годами лысину. Внешне он напоминал располневшего Альберта Эйншнейна с тем же носом-баклажаном и мочалкой усов под ним. В руках гражданин держал авоську, сквозь которую проглядывал детский журнал «Мурзилка».

— Мистер Смит?! — не сомневаясь ни секунды в личности странного субъекта, прошелестел замёрзшими губами майор Поскотин, помахивая перед его лицом изданием общества американских проктологов.

— Оу, еа! — подтвердил догадку приват-агент, просемафориф в ответ журналом «Мурзилка».

— В газетах писали, будто бы вы финишировали вторым после Анри Ва?танена в ралли «Сафари» под Найроби, — произнёс ключевую фразу советский разведчик.

— О, да! Об этом на прошлой неделе писали даже в большевистской «Правде»! — продекламировал отзыв старый агент, озираясь по сторонам, словно озаботившись поиском инвалидной коляски. — Генри Уоткинс, если не ошибаюсь?

— Ес, ес, мистер Смит! — подтвердил свою личность майор КГБ, трубно сморкаясь в платок. — Но почему, товарищ Смит вы не воспользовались для опознания журналом «Селекция и семеноводство»?

— Жена последний коту в лоток нарезала.

— А-а-а… — скрывая смех, отреагировал Герман. — Но теперь позвольте пригласить вас в ресторан.

— Этот?

— Ну да…

— А вы какую оценку планируете получить?

— Не хочу показаться нескромным, товарищ Смит, но я, как бы отличник и к тому же член партбюро курса…

— Похвально, молодой человек, но выбранное вами место встречи тянет разве что на «удовлетворительно».

Разведчик опешил.

— Так, может, в гостиницу «Турист»? Она рядом.

— Три с минусом! — разочарованно произнёс клон Альберта Эйнштейна.

— Тогда — «Охотничий», ресторан на Вильгельма Пика! Пара минут — и мы на месте!

— Мне импонирует ваш утончённый вкус, мистер Уоткинс. Однако ж давайте продолжим беседу в терминах, приближённых к «Краткому курсу», пока во-о-он те граждане не вызвали карету скорой психиатрической помощи.

Действительно, церемониальные жесты и обрывки идейно-ущербных высказываний в стиле диалогов в Театре на Таганке уже привлекли внимание группы пролетариев, кучковавшихся напротив с небогатым набором пивных бутылок.

В ресторане «Охотничий» Герман ожил и вновь вернулся к роли советского разведчика. Его робкие попытки выяснить тактико-технические данные палубного истребителя «F-14 Tomcat» производства фирмы «Грумман» натолкнулись на пожелание мистера Смита, в миру — Ефима Моисеевича, отведать седло косули, запечённое в тесте. Поскотин приуныл и молча начал ковыряться в гусиных потрошках с брусникой. Его «приват», напротив, оживился и погрузился в череду спорадических монологов, относительно судеб мирового разведывательного сообщества.

— История — ложь! — безапелляционно заявил он, осушая вторую рюмку «Столичной», — без учёта сведений из разведархивов всякая попытка реконструкции прошлого несостоятельна. Казалось бы такая простая деталь — Московское метро. Когда бы его запустили, кабы наши не спёрли чертежи эскалатора?.. Вот то-то и оно! Про атомную бомбу я уже не говорю. А насколько бы потускнела мировая литература, не возвеличь её такие мастера тайных операций, как Бомарше, Дефо, Сомерсет Моэм, и Ян Флеминг. Да что там говорить, если Герберт Уэллс и Джон Голсуорси в узких кругах известны больше как разведчики, нежели писатели!

— А наши?.. — полюбопытствовал начинающий шпион, наполняя из запотевшего графина очередную стопку всё более воодушевляющемуся маэстро.

— Наши — все!

— Как все?!

— А вот так! Не чекист, так агент! У нас в Союзе вербуют всех, кто Богом отмечен, или… или Чёртом, Леший их всех подрал!.. Ты погляди вокруг себя. Видишь умные лица?

Герман честно принялся вертеть головой.

— Вижу.

— Клянусь всеми святыми — это агенты КГБ!

— Не может быть!

— Хорошо — две трети… И половина из них — инициативники! Наши интеллигенты, при всём их показном вольнолюбии, в потаённых глубинах своих испорченных душ, просто грезят сотрудничеством с органами. Только тупые, убогие и хилые духом не имеют права носить гордое звание советских агентов!.. И перестаньте, пожалуйста, таращить на меня глаза! То ж люди кругом! Гляди, как притихли.

Поскотин, словно уличённый в выковыривании изюма из булки в хлебном магазине, сноровисто опустил голову к тарелке и принялся мякишем вымазывать подливу.

— Боже праведный! Мистер Уоткинс! Кто вас учил этим отвратительным манерам?

— Ефим Моисеевич, кушать хочется, сил моих нет! Какие уж тут манеры!

— Этим своим чавканьем вы и хороните советскую разведку! Кому сказать, — правой рукой держит вилку!.. А ведь я, милейший мой, хорошим манерам, почитай, сызмальства обучен. Кто мог предположить, что Фима, худенький мальчонка, что у отца в шинке под Черниговым полы драил и посуду мыл, вскорости фокстроты с вальсами закрутит, щипчиками да вилочкой с крючочком омаров разделывать будет. Всему учили на курсах, да-с! За селёдку к аперитиву по рукам били! К примеру, чем бы вы изволили закусывать «Шато Мутон Ротшильд»?

— М-м-м…

— Вот именно — «М-м-м»!.. Вы Александра Орлова знаете?

— Это тот, что был режиссёром фильма «Женщина, которая поёт» про Пугачёву?

— Доннер веттер!.. Я о Лейбе Лазаревиче…

— Троцком?

Старик заломил руки, потом начал сдуваться, словно упавший на гору монгольфьер. Его чудные кудри на обоих полушариях поникли. Наконец он поднял глаза с отвисшими как у Дего Ривьеры нижними веками и устало спросил.

— У вас там все такие?

— Нет… Но я — из лучших!

— Заметно… Ты что-нибудь о «Кембриджской пятёрке» слышал? — переходя на «ты», спросил хмелеющий старик.

— Это которой Ким Филби руководил?

— Орлов ими руководил! Александр Орлов, один из лучших советских разведчиков. Он этих юношей там в университете и завербовал. Его настоящее имя Лейба Лазаревич Фельдбинг и не смей его путать со Львом Давидовичем Троцким!

— Я постараюсь…

— То-то же!.. Но я не об этом… Вот уж кто джентльменом был. Ему бы в Букингемском дворце придворным этикетом заведовать… Барин! Слуг держал, два раза на дню сорочки менял… И кто бы мог подумать, что этот аристократ духа родился в бедной семье раввина на окраине Бобруйска!

— Да-а-а, уж!.. А где ж он сейчас? Поди, в генерал-лейтенантах ходит?

— Не довелось. Сбежал!

— Как сбежал?! Выходит — предатель?!

— Выходит, когда не туда входит! — в приступе раздражения съязвил ветеран разведки. — В нашей профессии всё не так, как в привычной жизни. Мы, выражаясь образным языком, существа из параллельного мира, где даже честность и порядочность — явления относительные. Ты можешь представить перебежчика, который не сдал ни одного агента, не передал ни одного секрета противнику?.. Предал не предав! В этом и состоит парадокс профессиональной разведки!

Наступила пауза. Старик тяжело дышал, а Герман лихорадочно перебирал варианты выхода на темы, в которых он мог, не опасаясь проявить некомпетентность, озвучить тройку-другую логически связанных предложений.

— Ефим Моисеевич, а Орлов не мог стать жертвой сионистских козней? — сомкнув над переносицей брови, выбросил пробный шар слушатель, но, заметив устремлённые на себя глаза с отпавшими от склер веками, в очередной раз осёкся.

— О чём вы говорите, юноша?! — вновь начал оживать старик. — Начитались резолюций Антисионистского комитета, этого сброда, что собрал выживший из ума Драгунский? Уясните же, наконец, что до тридцать седьмого года в разведке ВЧК-НКВД работали одни евреи. О каких сионистских кознях может идти речь? Эти люди составляли элиту ленинской гвардии. Если бы не Сталин, они подняли бы на дыбы весь мир! Весь мир был бы нашим! И этим миром правил Коммунизм!

Герману, несмотря на возвышенный пафос его собеседника вдруг стало жутко. Он совершенно не возражал против светлого будущего, но в рамках собственной страны. Ему было в ней уютно и он не имел ничего против со временем понежиться в ожидаемом коммунистическом раю. Но как быть с Битлз? Или с тем же Фредди Меркьюри из «Квин»? Они бы и при социализме зачахли… А про Коммунизм и говорить не приходится. В нём бы не было места ни Сальвадору Дали, ни Майклу Джексону, ни диснеевской Белоснежке, ни его любимой «Аббе». Нет уж, пусть себе гниют потихоньку, лишь бы нас не трогали. Увлечённый своими мыслями, молодой человек пропустил начало очередного монолога странного «привата».

— …без них не было бы ни прогресса в науке, ни революций. Бунты, восстания черни — пожалуйста, но не революции. Только им доступны компромиссы между добром и злом. Их гениальность, попирая плебейскую мораль, даёт направление эволюционному развитию…

Герман, уже ничего не воспринимая, со страхом наблюдал за одержимым соседом. А того всё несло.

— …наш загнивающий мир спасёт новая революция! Революция под знаменем Маркса и Ленина! Революция, взлелеянная ядром нашей сознательной агентуры под знаменем свободы, равенства и братства! — исходил лозунгами окосевший старик, отбивая такт своим восклицаниям ударами кулака по столу. Вдруг он затих и снова уставился воспалённым взором в оробевшего напарника. — И запомните, молодой человек, революция неизбежна! К сожалению, не сейчас, и даже не скоро…

— А когда стоит ожидать, простите? — искренне полюбопытствовал оперработник.

— Когда у людей бороды отрастут!.. Особенно у студентов!.. Что вы на меня уставились? Студенты — те же дельфины. Кто рыбкой поманит, за тем и поплывут. Мозгов-то нет, одни гормоны. Так, что, батенька, всякая революция затевается обросшими интеллигентами и агентами спецслужб, как я уже упоминал. Пока народ бо?сым на лицо ходит, перемен не жди, а как патлы отпустит, тогда всё и завертится!..

Ефим Моисеевич все ещё бормотал, но уже заметно клевал носом. Его глаза стекленели и он всё больше походил на старую нахохлившуюся сову, спрятавшуюся в ветвях перед ночной охотой. Чтобы привести «привата» в чувства, Герман вежливо покашлял.

— У тебя любовница есть? — не поднимая головы, внезапно отозвался старик.

— Как?

— Любовница, спрашиваю, у тебя есть?

Застигнутый врасплох, Поскотин зарделся.

— Нет ещё…

— Плохо!

— Но я работаю над этим.

— А врать умеешь?

— Не без этого?! Приходится иногда…

— Значит не безнадёжен!

— В смысле?

— На агента-нелегала не потянешь, однако где-нибудь в Найроби третьим секретарём посольства работать сможешь.

Герман обиделся и даже отдёрнул руку, потянувшуюся к графину.

— Почему это нелегалом не могу?

— Гнильцы не хватает… Нелегал обязан овладеть всеми пороками, выработанными человечеством!

— Не много на одного будет?

— В самый раз. Фуршетились мы тут с одним руководителем нашей нелегальной разведки. Всё бы хорошо, да сцепились на принципах. Тот дурень, всё хвастал, мол, лучших из лучших в нелегалы подбираем: вожаков комсомольских, отличников, да ленинских стипендиатов. И чтоб в спорте — разрядник, и в музыке — лауреат. Баб, значит, чтоб не портил и классиков с полуоборота цитировал.

— Так и впрямь лучшие из лучших…

— Дерьмо это, а не кадровый подбор. Разведчик, как и святой, обретают силу, лишь познав в полной мере от добра и зла. Отличники и передовики производства спалят себя и агента на выполнении первого же задания. Да, кстати, а тебя на кого готовят?

— На советника.

— Советника посольства?.. Шутишь!

— Советника органов безопасности Афганистана.

— Тогда что я перед тобой бисер мечу?

— Вам лучше знать.

Старик откинулся и, накатывая полушариями седых волос на горизонт, бережно уронил голову на грудь. Герман подозвал официанта; добавив к казённым деньгам, выделенным на мероприятие, свои кровные, расплатился, после чего приготовился внимать очередным откровениям «привата», но тот уже спал.

Богословские штудии

После напряжённых и эмоционально насыщенных занятий в городе жизнь слушателей разведывательного института, утратив ярмарочную пестроту шпионских страстей, окрасилась в блёклые цвета зыбких будней, в которых редкие моменты оживления случались не чаще, чем парадный беж сторублёвой купюры в потёртом портмоне советского труженика. Рутина учёбы микшировала естественные человеческие страсти; занятия по спецдисциплинам, где бывшие матёрые разведчики приоткрывали пологи над сокровищницами тайн зарубежных разведок, были столь же скучны, как и школьные уроки биологии, где добрая учительница пыталась привлечь внимание класса к плакату с изображением дождевого червя в разрезе.

Общий гормональный фон первокурсников по мере воссоединения семей начал стабилизироваться. Покусы и лёгкие гематомы от необузданных страстей постепенно исчезли с кожных покров будущих рыцарей «плаща и кинжала». Веничка Мочалин наконец избавился от перхоти, а у флегматичного Дятлова пропал интерес к персоналу «Аэрофлота». Поскотин, который окончательно разочаровался в отечественных социально-гендерных стереотипах, укреплял свой дух чтением биографии пророка Муххамеда, пытаясь проникнуть в тайны его гармоничных супружеских отношений с многочисленными жёнами и наложницами. Этот прикладной интерес побудил будущего разведчика основательно взяться за изучение Корана. Он трижды прочёл вводную суру, но так и не проникнув в глубину её мудрости, взялся за вторую под странным названием «Корова». Третья вызвала приступ необъяснимого раздражения. Несостоявшийся физик с видимым отвращением пробирался среди нагромождения выспренних слов и запутанных предложений, смысл которых всякий раз от него ускользал. Он несколько присмирел, прочтя в её начале грозное: «Воистину, тем, кто не верует в знамения Аллаха, уготованы тяжкие мучения», но потом, найдя в тексте с десяток других предостережений, осмелел и вновь стал плеваться, давая язвительные комментарии к каждому новому пассажу священной книги.

Отдыхая между зубрёжкой персидских глаголов и разбором структуры разведывательного сообщества Великобритании, Герман, открыв страницу мусульманской святыни, монотонно декламировал: «Вот сказала жена Имрана: „Господи! Я обетовала Тебе то, что у меня в утробе, освобождённым…“» — Мать её ети?! О чём это она? И что она там «обетовала» в животе своём освобождённом? — «…И когда она сложила её, то сказала: „Господи! Вот, я сложила её — женского пола“». — Да что это за хрень такая, что она сложила и причём тут женский пол, о котором она печётся! — «А Аллах лучше знал, что она сложила, — ведь мужской пол не то, что женский». — Святая простота! Хотя бы в этом их Бог научился разбираться!

Оскорблённый Кораном, Поскотин швырнул книгу на стол. Его сосед, Саша Дятлов, оторвавшись от написания шпаргалки по французской разведке «Дежесе», с укоризной посмотрел на друга.

— К чему ты себя всякими глупостями изнуряешь? На войне тебе твой Коран не поможет.

— И я к тому же склоняюсь, — нехотя соглашаясь, ответил Герман, — но мне стало ясно другое…

— Что?

— Во-первых: пророк Муххамед всё-таки был настоящим мужиком. Его бабы не меньше моего интересовали, да и перепробовал он их на порядок больше, чем мы с тобой вместе взятые. Ты знаешь сколько было его младшей жене Айше?.. Двенадцать лет! Иные пишут — будто бы даже девять! Он её ещё шестилетней заприметил. Твоя старшенькая аккурат к следующему году могла бы в жены какому ни то пророку угодить.

— Типун тебе на язык, старый! Это же сексуальный маньяк, а не пророк. И как только его за развращение малолетних не привлекли?!

— Э-э-э, Шурик, Восток — дело тонкое. Читал где-то, египетские фараоны больше «пестонажным промыслом» занимались, нежели государственными делами. Народ их за правителей не принимал, если те пару сотен женщин не покроют. На Востоке, друг мой, всякая тварь вдвое быстрее расцветает. Вот помяни моё слово, приедешь в Афганистан, а через месяц, глядишь, положишь взгляд на какую-нибудь пятиклассницу.

— Заткнись, гнида, слушать противно!

— Ну-ну, посмотрим о чём ты запоёшь через пару месяцев пребывания на точке. Там, поди, ни одной стюардессы за сотню лет не встретишь, а к тридцати местные красотки в уродливых старух превращаются.

— Я тебе сказал, прекрати! Лучше скажи, что тебе ещё стало ясно.

— Да так, по мелочи… Понял вдруг, что нашему Иисусу с ихним Муххамадом бе?столку тягаться!

— Что так? — разбуженный любопытством, спросил сосед.

— Наш ни одной женщины не познал.

— А как же его жена Марина Мандалина?

— Блудницей твоя «Мандалина» была, а не женой. Может, и что и хотелось ей, да Иисусу не до плотских утех было. Семью потами исходил, пока весь день честной народ разными чудесами ублажал.

— И что из того? — парировал Дятлов, — выходит, наш порядочней их пророка был.

— Шурик, а вот тут ты не дотягиваешь! Кабы всё так просто было. Наука свидетельствует, что мужчина, потерявший интерес к женщине, становится балластом, а иногда и тормозом для общества.

— Не понял!

— Что тут понимать. Пророк Мухаммед побойчее нашего Иисуса будет, из чего вытекает, что изобретённая им религия будет нашу крыть как бык овцу.

— Нам-то до этого какое дело? При любом раскладе этим двум с нашим Марксизмом-Ленинизмом не совладать.

— Это точно! — завершил беседу Поскотин, открывая учебник по техническим средствам разведки.

Гномы

Вопреки своим ожиданиям недавний выпускник физико-технического факультета с первых дней невзлюбил занятия по спецтехнике. Унылый вид отечественных шпионских аксессуаров с грубо намалёванными инвентарными номерами вызывал у него неприязнь. Устройства фиксации видео- и аудиоинформации не отличались изяществом форм. Крашеные в блёклые тона всё той же «молотковой» эмалью, они представляли собой образцы снаряжения советских разведчиков десятилетней давности. Несколько лучше обстояло дело с фототехникой. Миниатюрные специзделия, снабжённые прецизионной оптикой, вставлялись в броши, булавки. Неплохо были представлены средства оперативной репрографии, позволявшие делать безукоризненные копии бумажных документов. Поскотин сознавал, что в реальной оперативной работе используются новейшие образцы, а имеющийся в Институте «антиквариат» предназначен лишь для первичного обучения слушателей навыкам владения техникой. Тем не менее, человеку, ещё недавно сидевшему за электронным микроскопом, всё это казалось сплошным анахронизмом.

Под стать шпионскому реквизиту были и преподаватели. В отличие от менторов из числа бывших разведчиков они казались не только постными и скучными, но и порой, элементарно безграмотными. Даже внешне они походили на сельских радиолюбителей, приехавших в Москву на слёт мастеров дальней коротковолновой связи. Тряся давно нестриженными головами, засаженными седым бурьяном, они монотонным голосом диктовали тактико-технические данные какого-нибудь устройства, после чего столь же нудно излагали наставления по его эксплуатации. Для Германа запомнить последовательность из полусотни пунктов, описывающих закладку подслушивающего устройства в машину условного противника, представлялось совершенно невозможным. Попытки вступить в полемику с этими замшелыми гномами заканчивались снижением текущих оценок и угрозами учесть его строптивость на предстоящих экзаменах.

Как и ожидалось, Поскотин, в свободное время консультировавший по спецтехнике слушателей своего курса, «поплыл» на экзаменах, перепутав последовательность врезки и установки визира для скрытного наблюдения за объектом в жилом помещении. И лишь вмешательство полковника Геворкяна позволило ему сохранить позиции в элитном списке отличников Института.

— Амбарные мыши! — брюзжал Вазген Григорьевич, принимая в своём кабинете разобиженного майора Поскотина, — Им бы диаконами служить, а не разведке обучать. Сколько, говоришь, пунктов в инструкции было?

— Семнадцать: от «вынуть изделие из чехла» до «зажмурить левый глаз при работе с визиром»…

— Начётники, счетоводы!..

— И я о том, Вазген Григорьевич. Такие, а не я «хоронят советскую разведку», — блеснул вольным цитированием фразы из беседы с недавним «приватом» благодарный Герман. — В разведки должны служить Остапы Бендеры, Бомарше и Герберты Уэлсы, а не Плюшкины и Берлаги!

— Откуда ты этой ахинеи набрался? — вскинул давно не стриженые брови полковник.

— «Приват» мой, Ефим Моисеевич мудростью на встрече делился.

— Ефи-и-им? — врастяжку повторил имя старика Геворкян, и вдруг зашёлся беззвучным смехом, — Этот научит!.. А ты его не спрашивал, как он вместе со своим другом Сашей Орловым и перебежчиком Вальтером Кривицким в Испании закупали старое кайзеровское оружие для интербригад по цене нового. Заметь, — у фашистской Германии! Это тебе ни о чём не говорит?

— Нет, конечно. Слаб я ещё в шпионских премудростях. Мне эти ваши с Ефимом Моисеевичем истории напоминают тайны Мадридского двора.

— Да, что верно — то верно! О его биографию сам Чёрт ногу сломит. Ефим даже пару лет сидел, когда Орлов с кассой резидентуры в бега подался. Тёмная история, ничего не скажешь. Тогда его причастность к измене Родине тех двоих не доказали, предоставили возможность трудиться дальше. После войны направили помогать налаживать работу разведки Израиля. Потом опять посадили…

— Что-то меня от этой романтики холодок по коже пробирает, — поёжился Герман. — Всё так запутано, как в моей личной жизни.

— А что у тебя там?.. В пьянках на сборах отметился, теперь, похоже, на чужих жён потянуло, так что ли?!

— Как можно, Вазген Григорьевич! — не на шутку встревожился Поскотин, — Я и без женщин в своей жизни никак не разберусь, всё в крайности бросает.

— Оно и видно! Нет в тебе внутреннего стержня, — вздохнул полковник. — Да, кстати, давно я в твоём «Бермудском треугольнике» не ковырялся. Как там у вас?

— Штиль по всей акватории, товарищ полковник.

Театральные страсти

Герман не лгал. После чреды передряг в «Бермудском треугольнике» установилось затишье. Капитан Дятлов, словно очистившийся от скверны грешник, весь обратился в семью, наладил быт, приобрёл жене стиральную машину и духовой шкаф, после чего стал быстро наливаться статью на домашней выпечке. Мочалин забросил Камасутру, взялся за ум, выправил хинди и, зачастил по театрам, подчиняясь железной воле супруги Эльвиры. «Я эту „Пиковую даму“ не видеть, ни слушать уже не могу! — играя желваками, делился своими впечатлениями о культурном досуге жертва Мельпомены. — Она мне напоминает другую „даму“, у которой мы с тобой, Гера, так беззаботно проводили время. А помнишь, вы с Ольгой нас выгнали…» «Помню-помню», — уходил от продолжения темы его друг, который в отличие от остальных «бермудов» всё более погружался в пучину запретных страстей.

Герман театры не жаловал. Его подводили особенности собственного зрительного восприятия. На балете он возбуждался и начинал громко сопеть, оперу старался смотреть с закрытыми глазами, а на драматических спектаклях никак не мог примириться с ветхостью и скудностью театральных реквизитов, не говоря уже о банальности страстных диалогов, смысл которых постоянно от него ускользал. Единственный спектакль, на который он ходил дважды был ленкомовский «Юнона и Авось». На нём впервые слились в экстазе все его органы чувств, породив гармонию ощущений, включая тактильные, когда он просидел недвижимый почти два часа, обмениваясь эмоциями через сцепленные пальцы рук с прижавшейся к нему Ольгой.

Культурная жизнь Москвы притягивала провинциалов на уровне безусловных рефлексов. Столичные снобы ворчливо уступали натиску понаехавших со всех концов соплеменников, штурмовавших спектакли и концерты, с тем чтобы вернувшись в свои индустриальные захолустья с видом знатоков обсуждать достоинства и недостатки областных театров и музыкальных коллективов. С началом лета мастера культуры мегаполиса снимались с насиженных мест и устремлялись на гастроли по городам и весям необъятной страны, уступая свои площадки творческим коллективам из Пензы, Магнитогорска или того же Омска.

Накануне начала экзаменов в Москву как раз нагрянули артисты оперы и балета из родного для Германа Новосибирска. Помимо двух балетов и трёх опер земляки привезли ему сына, которого он не видел со дня поступления в Институт. В балетной труппе оказался дальний родственник его жены, который, приняв на вокзале из рук безутешных стариков дёргающееся всеми конечностями шестилетнее тельце их первенца, перевёз его в столицу. Принимая сына, Поскотин торжественно поклялся присутствовать на премьере «Спартака», в котором заглавную роль исполнял родственник жены, но слово не сдержал, сославшись на зачёт по международному законодательству. Скрепя сердце, он всё же согласился на уговоры своей жены посетить балет «Ромео и Джульетта».

Сидели в партере. Неутомимый сын Пашка, занявший кресло между родителями беспрестанно болтал языком и ногами, успокоившись лишь когда выпросил у отца его недавно приобретённые «командирские» часы. «Спартак», примостившись рядом с Татьяной, склонив к ней голову, беспрестанно что-то комментировал. Вскоре сын, оставленный без присмотра, затих и, вытащив из кармана какие-то железки, всецело отдался техническому творчеству. Герману балет неожиданно понравился. Зачарованный красочным действом и музыкой Прокофьева, он не шелохнувшись просидел до антракта и, лишь когда закончились овации, обнаружил пропажу сына. Беглец вскоре объявился сам. Вынырнув из-под ног сидящей рядом пары, он с грустью и раскаянием во взоре передал отцу разобранные часы. «Собрать не успел, — печально заметил он, — колёсико с пружинкой куда-то закатились…». Отвесив сыну подзатыльник, раздражённый отец посчитал за лучшее откланяться и, забрав малолетнего Кулибина, оставил жену на попечение «Спартака».

Дома он немедленно бросился к своим сокровищам технической мысли — фотоаппаратам, транзисторным приёмникам, визирам для теодолита, шагомеру и прочим мужским безделушкам, призванным скрасить жизнь сильному полу в период ослабления основных инстинктов. На всех предметах чувствовалось присутствие сына, который с интересом наблюдал за своим отцом, стоя в проёме двери.

— Кто заляпал «Фотокор» шоколадом? — начал допрос разъярённый отец.

— Мама! — уверенно ответил шестилетний ребёнок. — Она спросила, что за херню принёс твой отец? Вот, я ей и доказывал, что это не «херня», а она в это время шоколад ела…

— А почему шагомер перестал шаги мерить?

— Я его под свои подстраивал… А что — нельзя?

Герман обессиленный упал на диван. Он смотрел на сына и как в кривом зеркале видел себя. На него глядело, искрясь всеми бесами, невинное лицо херувима с голубыми глазами и античными вихрами светло-русых волос.

— Иди сюда, — позвал он его.

— Бить будешь? — полюбопытствовал отрок, изготовившись бежать в туалет.

— Нет, почести воздавать, — улыбаясь ответил Поскотин.

Сын поверил и тут же оказался в объятиях отца, который, прильнув к нему, казалось, наслаждался этим прелестным созданием, разрушительная энергия которого его совсем не пугала.

— Папа, ты только не сердись, но твой маленький магнитофон больше не работает.

— Какой магнитофон?

— Тот, что ты за панелью радиолы спрятал. Из него какая-то проволока начала вылезать. Я так и не смог её обратно засунуть.

— Леший бы тебя подрал! — взревел Герман и бросился к тайнику. Действительно, там лежало разобранное секретное изделие, выданное под расписку в техническом отделе.

Вскоре появилась Татьяна, принеся с собой пряные запахи лета, шампанского и две растаявшие шоколадки. Только тут любящий отец уверовал в искренность сына.

Сон, слившийся с явью

Вскоре Институт накрыла лихорадка экзаменационной сессии. Осунувшиеся слушатели бесплотными тенями слонялись по бесконечным коридорам шпионского гнездовья, вполголоса спрягая заморские глаголы или перечисляя штаб-квартиры зарубежных разведывательных центров. Герман, сославшись на авральные работы накануне запуска очередного химического реактора, извинился перед Ольгой за своё отсутствие и всецело отдался подготовке к экзаменам. Его супругу тоже лихорадило. Совсем некстати она вдруг стала завзятой театралкой. Кочуя из одного рассадника культуры в другой, Татьяна просила присмотреть за сыном то супруга, то соседей, а то и просто оставляла его одного. Герман негодовал, не единожды призывал усмирить потребности в духовной пище, пока случай не подсказал ему более приемлемое решение.

Сдав экзамены по международному праву, обессиленный Поскотин вызвался провести выходной день вместе с сыном в ботаническом саду. Утомившись в многочисленных павильонах ВДНХ, посетив детские площадки и насладившись холодным пивом с тонизирующим «Байкалом», отец и сын, под скрип уключин десятка лодок с отдыхающими, обошли пруды и углубились в тенистые аллеи столичного природного оазиса. Они бесцельно гуляли по тропинкам, почти на равных обмениваясь впечатлениями о перипетиях текущей жизни, пока не набрели на поляну, где в обрамлении раскидистых дерев, отдыхали семейные пары с детьми. Отправив сына играть со сверстниками, его отец, закусив травинку, откинулся на тёплый дёрн под густой кроной ясеня. Вскоре он задремал. Поблуждав в дебрях тревожащих его впечатлений от ещё не закончившейся сессии, его подсознание сформировало образ Ольги, которая, легко протянув руку, словно вывела из тумана свою дочерь и, наконец, к ним присоединился его собственный сын. Вскоре набежавшая тень потревожила летний сон режимного студента, и он, всё ещё пытаясь вернуться в покидающий его призрачный мир, яростно жмурился, но тщетно. Чем яростнее он смыкал веки, тем настойчивей реальность вторгалась в его мысли. Вдруг, где-то рядом послышался звонкий детский голос: «Дядя Гельман!». Над ним, взявшись за руку стояли трое: Ольга в красном, в белый горошек платье, её дочь Лена с неизменным бантом и его ухмыляющийся отпрыск. Некоторое время все четверо таращили друг на друга глаза, пока совершенно счастливый Герман не произнёс: «Так не бывает!». Все дружно рассмеялись, а Пашка, подчиняясь интуиции, подхватил за руку свою новую маленькую подружку и они побежали на поляну.

Всё объяснялось просто. Ольга, смотрела за резвившейся на траве дочерью, когда заметила встревоженного мальчика, который в отчаянии крутил головой и был готов вот-вот разрыдаться. Она немедленно подошла к нему и, выяснив, что он потерялся, повела вместе с дочерью искать его папу. Узнав в нерадивом отце человека, разбудившего в ней чувства, она внезапно ощутила внутренний холодок и, проникаясь мистическим ощущением предопределённости, некоторое время сдерживала детей, пока не обрела душевное равновесие.

Когда дети вернулись, Герман держал Ольгу за руку, глупо улыбаясь. Пашка внимательно посмотрел на отца и, завершив немудрёный мыслительный процесс, вдруг рассмеялся. «Папа, ты светишься!» — с восторгом сообщил результаты своих наблюдений смышлёный отрок. «Ты тоже», — ответил отец и ему вдруг захотелось, чтобы этот день не кончался, чтобы так было всегда, чтобы все, кто его сейчас окружали, стали его новой семьёй. «Ты хочешь?» — рассказав о пришедших ему на ум мыслей, спросил он у Ольги. «Да!» — тихо, но твёрдо ответила подруга.

На обратном пути, расставшись с Ольгой и её дочерью, отец и сын долгое время шли молча. Что думал ребёнок, можно было лишь предполагать. Его отец думал о Боге. В случай он не верил, в бога, про которого он читал в Библии — тоже. Оставалось Нечто. Нечто, что двигает этими миллиардами фигурок на бесконечной шахматной доске, иногда играя с ними в поддавки, но чаще — безжалостно рубя ферзями, топча слонами, утюжа ладьями и добивая пешками. Поразмышляв на эту тему, он решительно отверг несостоятельную гипотезу и, за отсутствием вменяемого Бога мысленно обратился с благодарностью к членам Политбюро, которые в этот солнечный день казались добрыми, но постаревшими обитателями Олимпа, ласково окормляющими свою всё более и более неуправляемую паству. Конечно, теория вероятностей, которую он ещё недавно штудировал, допускала подобное нереальное стечение обстоятельств, но если бы патриархи Кремля не поддерживали бы томную негу, охватившую их расслабленных подданных, то и о любви можно было говорить лишь в сослагательном наклонении.

Уставший за день мальчишка наконец не выдержал.

— Папа, а мне говорить об этом маме?

— О чём?

— Ну, об этом…

— Почему бы нет. Случайно встретили жену моего старого приятеля.

— Ты маму так за руку никогда не держал.

— Так она жена. Что её попусту за руку держать!

— А Борис Борисович держал…

— Этот «Спартак» из театра?

— Ну, да… Только ты об этом маме не говори!

Герман, начинавший догадываться о содержании тёмных закоулков своей семейной жизни, лишь тяжело вздохнул. «Ладно, не буду… Пускай ему, — держит».

С этого дня они оба стали без опаски встречаться с Ольгой, а иногда, когда даже соседи не могли присмотреть за ребёнком, отец, по согласованию с женой, отводил сына в её детский сад, где под бдительным присмотром их сын играл с детьми из старшей группы. Растроганная вниманием к своему сыну, Татьяна купила в подарок доброй воспитательнице модную блузку из «жёваной марлёвки». «Подаришь как-нибудь ей к восьмому марта или на день рождения» — напутствовала супруга, передавая ему плоскую коробку с женской одеждой. «Носила бы сама, что семейные деньги переводить», — притворно ворчал супруг, предвкушая счастливые минуты вручения подарка.

Загул и расплата

Сдачу последнего экзамена отмечали всем курсом. Ресторан в гостинице «Космос» гудел от десятков лужёных глоток будущих разведчиков. В этот день респектабельные завсегдатаи заведения, разного рода цеховики, кидалы, цыганские бароны, а также авторитеты набирающих силу инородных диаспор, взревев моторами чёрных «Волг», словно тараканы от потравы, спешили покинуть оккупированную территорию. Стуча каменьями перстней и нервно перебирая чётки в полутьме салонов своих машин, они ещё долго строили догадки, кто эти наглые молодые люди, потеснившие их с привычных мест обитания. Офицерам же было не до мрази. Они гуляли основательно. Вскоре, наслышанные о небывалом скоплении крепкой мужской плоти в одном зале, со всех потаённых мест гостиницы «на огонёк» потянулись проститутки, но их услуги так и остались невостребованными. Будучи осведомлёнными в их сотрудничестве с органами КГБ, подвыпившие первокурсники решительно рвали силки, расставляемые профессионалками своего дела.

К ночи партнабор, в отличие от кадровых чекистов, отмеченный несомненными талантами, зашёлся в творческом экстазе. Посланцы партийной и советской номенклатуры, буквально измываясь над оркестром, заказывая то «Комаринскую», то украинский «Гопак», а то искромётную «Лезгинку». Их ноги, вставленные в номенклатурные тела, без устали месили танцевальную площадку. Изойдя потом, посланцы партийной элиты, стали исходить стихами. Лишённые лирических начал, самодеятельные поэты закручивали институтскую злободневность в невнятные рифмы, достойные украсить стены довоенных комитетов бедноты где-нибудь под Тамбовом.

В службе государевой, В сфере безопасности Не бывало дня, Чтоб не было опасностей

Проникновенно декламировал бывший секретарь горкома КПСС. Сорвав овации, он тут же схватил салфетку и, лизнув «Паркер», принялся карябать на ней очередную нетленку. Воспользовавшись паузой над бранным полем советского общепита взвился звонкий голос комсомольского вожака из Полтавы. Поскотин, не предполагавший у бывших партийных и комсомольских работников наличия трепетных чувства, не без удовольствия слушал солиста, который, поддержанный мужским хором, выводил украинскую песню «Дивлюсь я на небо та й думку гадаю: Чому я не сок╕л, чому не л╕таю…» Разомлевший Герман с удовольствием впрягал свой голос в могучий рёв своих товарищей, ощущая непередаваемую радость собственного бытия.

Возвращаясь в метро домой, Поскотин, изредка возвышая голос над перестуком вагонных колёс, замешивал непослушными губами врезавшиеся в его память слова из песни: «Чому мен╕, Боже, ти крилець не дав? Я б землю покинув ╕ в небо зл╕тав». Но ни взлететь в небо, тем более вернуться домой ему не было суждено. За две остановки до своей, он уснул.

Загулявший слушатель проснулся от тряски. Его голова болталась в разные стороны, а плечо тормошила чья-то когтистая лапа. «Не надо… больно!» — простонал он, открывая опухшие веки. На него смотрело строгое лицо мужчины в летах и в форменной фуражке. «Конечная! — видимо, не в первый раз произнёс это слово сотрудник метрополитена. — Вставай, алкаш, поезд отправляется в депо». Молодой человек повиновался и покорно направился к выходу, попутно размышляя, почему современная молодёжь слушает западную музыку, а на пьянках горланит народные песни. Машинально повернув направо, пассажир проследовал на автопилоте с десяток метров, пока не ступил на широкую лестницу. «Куда они дели эскалатор? — задал он себе резонный вопрос и, остановившись в раздумье, столь же логично на него ответил, — Снесли к чёртовой матери, канальи». «Осторожно, двери закрываются, — пропел механический женский голос, — следующая станция метро „Калужская“». Поскотин вновь спустился вниз и, наморщив лоб, проводил взглядом грохочущий состав с пустыми вагонами. «Одна-а-ако!..» — собирая в кучу расползшийся по мозговым извилинам остатки интеллекта, прокричал он в темноту туннеля. Словно услыхав его замечание, с противоположной стороны загрохотал встречный состав. «Станция метро „Беляево“, — вновь прозвучал механический голос, — Поезд дальше не идёт. Просьба освободить вагоны». «Та-а-ак… Выходит, это не „Бабушкинская“, — сделал первое открытие приходящий в себя пассажир. — И-и-ха! А куда делся мой пиджак?!» Это было его второе большое открытие. На всякий случай он оглянулся назад в надежде увидеть верхнюю часть костюма, но унылое шахматное однообразие мраморного пола не было потревожено ни одним посторонним предметом. Герман засунул руки в карманы брюк. Сигареты и спички на месте. Вот и мелочь даже оставили. Выходит, не совсем пропащий народ. «Ну как можно жить в этой стране! — в отчаянии воскликнула жертва ограбления. — В ней не ворует только ленивый». Смирившись с действительностью, он подошёл к краю платформы и стал ожидать поезда. «Похоже, обчистили ещё в депо, — вместе с чувством раскаяния, стали формироваться его первые здравые мысли. — Обобрали, и тем же поездом отправили в обратном направлении… Боже, но как болит голова!» «Молодой человек, покиньте помещение, станция закрывается!» — послышалось сзади. «Как же так? Я только что видел поезд, направлявшийся в центр». «Это последний, — равнодушно сообщила уборщица с огромной шваброй в руках, — Шёл бы по добру — по здорову, пока милицию не позвала».

Ночные приключения

На поверхности было прохладно и влажно. Пахло банными вениками, прелыми опилками и соляркой. Куда ни бросишь взгляд, — всюду стройка. Трактора и бульдозеры, будто подбитые танки, хаотично темнели у обнесённых забором новостроек и на брустверах вдоль котлована под новую линию метро. На газоне рядом с тротуаром виднелась бесформенная куча посечённых веток с поникшей, но всё ещё живой листвой. На некоторых из них сохранялись небольшие, с голубиное яйцо зелёные плоды. «Не пожалели даже яблоневого сада, — с грустью подумал выброшенный на столичную обочину молодой человек, — Отсюда и запах прелых веников».

Окончательно придя в сознание, он поспешил к автоматам с газированной водой. К его счастью в огромной пасти одного из них алмазной фиксой светился единственный гранёный стакан. «Алкашня!» — ругнулся Герман в адрес группы неопрятных теней, накрывавших невдалеке импровизированный стол на деревянной бухте из-под силового кабеля. Утолив жажду, он немедленно направился к телефонам. Дома никто не подымал трубку. «Спят, должно быть… Но пора уже подумать о возвращении». С транспортом проблем не было. Рядом с выходом из метро кокетливо мерцала зелёным глазом легковая машина. Разговор, начавшийся дружелюбным «Земляк, до Медведково добросишь?», завершился вполне ожидаемым «А не пойти бы тебе!.. Третий раз повторяю: ночной тариф — ночные правила! И деньги вперёд! А твоя беременная жена меня совершенно не интересует! Усёк?» Поскотину ничего не оставалось, как последовать совету бывалого таксиста.

Он шёл по обочине Профсоюзной, с интересом рассматривая размазанные ядовитым неоном силуэты домов незнакомого района. Перед беспечным прохожим неспешно разворачивалась ночная жизнь большого города. У режимного НИИ, согретые морковным светом циклопического плаката «Идеи Ленина живут и побеждают», смонтированного под самой крышей, гуляла молодёжь. Хрипели кассетные магнитофоны и бренчали гитары. Редкие зелёные островки небольших парков дышали томной негой от десятков разгорячённых тел, сплетённых страстью и сшитых несбыточными обещаниями. В самых темных арках величественных зданий сталинского ампира дежурили щипачи и гопники, изучавшие клиентуру, фланирующую в контролируемом ими секторе. Угольки их кошачьих глаз испуганно гасли при появлении патрульных милицейских машин, или щурились, провожая бестолковых дружинников, занятых брачными играми со своими подружками с красными повязками.

Герман вдруг преисполнился любовью к этому уютному ночному миру, который его окружал. Ему хотелось сделать что-нибудь стоящее и запоминающееся для его обитателей. Завидев, как из подворотни наперерез к впереди идущей парочке выскочил хлипкий субъект, с вызывающим фальцетом потребовавший у влюблённых закурить, он с решимостью христианского миротворца бросился вперёд. И когда разговор между представителями добра и зла перешёл на стандартное «а ты кто такой?», сунул в рот опешившему задире свою сигарету. Выплюнув подарок и осведомившись откуда этот козёл взялся, хулиган нанёс ювелирный удар миротворцу в пах. Поскотин охнул и согнулся, тут же получив двойной удар по лицу. С криком «наших бьют!» сорванец замахнулся снова, но был сбит отработанным приёмом бывшего инструктора по рукопашному бою. Поскотин, превозмогая боль, занимал привычную стойку. На помощь к шакалёнку спешила стая из трёх крепких ребят. Мгновенно перехватив летящую к его лицу ногу, Герман свалил первого нападающего головой на асфальт, второму, резко потянув его руку на себя, с хрустом провёл болевой приём. Третий, не дожидаясь своей очереди, метнулся в тень и пропал. Влюблённой парочки тоже не было видно. Зато поодаль, загораживая исполненный оптимизма плакат «Трезвость — норма жизни», стояли два интеллигентного вида милиционера, своими открытыми лицами сразу расположившие к себе победителя.

Поскотин встал и, широко улыбаясь, направился к ним. «Вот, порядочек навожу…» — не доходя до патруля, начал докладывать он. «Похвально… — одобрительно отозвался милиционер, как две капли похожий на главного героя фильма „Как закалялась сталь“, — сейчас ты поделишься с нами своими успехами!» — с этими обнадёживающими словами милиционер скрутил победителю руки и, сопровождаемый напарником, отконвоировал задержанного к жёлтому УАЗику. «Куда везём?» — равнодушно поинтересовался водитель. «В отделение на Воробьёвых горах» — также равнодушно ответил «киногерой» в звании старшины.

До МГУ ехали долго. Стражи порядка часто останавливались, проверяя дворы и места скопления отдыхающей молодёжи. В это время Герман без устали рассказывал пассажирам служебной машины трагические перипетии своего голодного детства, героические подробности службы на далёкой погранзаставе под Марами. Лёд отношений между задержанным и его конвоирами начал таять лишь когда отчаявшийся и запутавшийся в собственных фантазиях Поскотин коснулся своих взаимоотношений с тёщей. Отталкиваясь от светлого образа доброй и покладистой матери своей жены, арестант описал столь свирепого монстра, что седоки на УАЗике стали наперебой давать рекомендации, как извести со света столь мерзкое создание. После того как Герман, не надеясь на память, попросил ручку, чтобы записать самые эффективные способы, доверие между служителями Закона и их жертвой было окончательно установлено. «Ладно, — смиловался симпатичный старшина, — давайте отдадим его на поруки общественности, и, обращаясь к задержанному, строго предупредил, — А вы, молодой человек, впредь не применяйте приёмы каратэ на советских гражданах! Каратэ в Советском Союзе запрещено!»

Вскоре появилась и общественность. У главного корпуса Университета гуляла комсомольская свадьба. Скрипнув тормозами у толпы подвыпивших родственников молодых, патрульная машина исторгла из чрева не верящего в счастливое освобождение Поскотина. «Кто тут старший?!» — зычно крикнул в толпу сержант милиции. «Ну я!.. Если никто не против», — отозвался крепкий мужчина преклонных лет с вышитым полотенцем через плечо.

— Принимай, отец на поруки!

— Так у нас, чай не колония, а свадьба как-никак!

— Самое место перевоспитывать! Парень надёжный, проверенный, каратист. Если что — от хулиганов защитит.

Уже через пятнадцать минут, Герман был своим на студенческой свадьбе, а через час встречал рассвет на смотровой площадке. Вглядываясь в панораму пробуждающейся Москвы, он был преисполнен счастливыми предчувствиями и ощущениями своей вечной молодости. Когда утренние соловьиные трели сменило воронье карканье, ночной путешественник вышел к метро. Первым поездом он отправился домой.

Измена

По возвращению Германа ждал сюрприз. Дом был пуст. С первыми перебоями сердечного ритма пришло осознание, что он остался один. Квартира была прибрана. На столе лежал конверт, рядом — лист с детскими каракулями. «Папа я тебя люблю извени за паламатый…» Письмо не было дописано. Поодаль лежали цветные карандаши, которыми сын выводил печатные буквы, а сверху — «паламатый» будильник. С книжных полок исчезли семейные фотографии.

Пора было вскрывать конверт, но душевных сил оставалось разве что на пару сигарет, которые он молча выкурил на кухне. Обнаружив исчезновение соковыжималки, Поскотин впал в глубокое уныние. Репродуктор на стене, откашлявшись помехами на линии, рассказал о параметрах орбиты космического корабля «Союз Т-9», затем, несколько смягчив тон — о первых днях пребывания Саманты Смит в СССР. Справившись с подступившей тошнотой, брошенный муж — а в этом он уже не сомневался — вернулся в комнату.

В письме, оставленной женой, перечислялись его многочисленные достоинства и подробно описывались все муки, испытанные автором, вставшем перед непростым выбором. «Я не могу больше лгать, — писала Татьяна. — Моё сердце принадлежит другому и я, право, не знаю что ещё сказать». Благодарный читатель саркастически усмехнулся, пробегая глазами по тексту и мистическим образом угадывая содержание следующих строк. «Ты, конечно, волен меня презирать, но если в тебе осталась хоть капля жалости ко мне…» «Понятно!» — улыбнулся Герман, и вполголоса принялся декламировать: «Сначала я молчать хотела; Поверьте: моего стыда Вы не узнали б никогда…» Чем дальше он читал, тем яснее становилось, что послание жены содержит вольный пересказ письма Татьяны к Онегину Александра Сергеевича Пушкина. «Я бы очень желала хотя бы изредка видеть тебя, слышать твой голос, к которому я так привыкла за семь лет». «Ну, это уже отсебятина!» — воскликнул приходящий в себя рогоносец, — «В оригинале: „Когда б надежду я имела Хоть редко, хоть в неделю раз В деревне нашей видеть вас“. Вот в этом вся она! Лицемерка! А впрочем, это к лучшему!» — воскликнул обманутый муж, в полной уверенности, что после мажорного заявления к нему непременно вернётся хорошее настроение, но ему становилось только хуже.

Не зная, что делать, он бесцельно ходил из комнаты в кухню и обратно. «Что ты впал в хандру? — убеждал он себя, прихлёбывая кефир из широкого горлышка бутылки, — этого давно следовало ожидать. Теперь ты свободен. Теперь ты можешь открыться Ольге и даже предложить ей выйти за себя замуж…» Но услужливая память, вместо желанного лика возлюбленной, подсовывала ему греческий профиль Бориса Борисовича, его тело атлета, его красивые прыжки на сцене, его глубокий голос, очаровывающий несчастную Татьяну тонкостями художественного замысла либретто «Спартака». «Ненавижу! — взревел Герман. — Ненавижу этого балетного коня! Чтоб ему свалиться в оркестровую яму, чтоб он порвался на шпагате, чтоб ему набили морду поклонники, в конце концов!»

Пытаясь хоть как-то отвлечься и перевести дух, Поскотин позвонил Вениамину. «Это ты, сука?!» — услышал он на том конце провода злобный женский голос. Звонивший онемел. «Я тебе сказала, гнида, забудь этот телефон?!» — продолжала наступление Эльвира. «Элечка, это не сука, это я! — подал голос перепуганный абонент. — Эля, могу я услышать Вениамина?» Приняв устные извинения, несчастный рогоносец надолго замер у антивандального телефона. Через минуту на том конце послышался недовольный голос его друга.

— Да… У аппарата!

— Веничка, от меня жена ушла к «Спартаку»!

— Допрыгался!..

— Что делать?

— Что-что! Поезжай к Ольге, утешься… Ты же намекал, что у тебя с ней всё серьёзно.

— Да…

— Тогда радоваться надо, а не друзей в семь утра будить.

— Извини, Веник… Для меня это так неожиданно.

— А этот «Спартак» у тебя ночью жену увёл или поутру, пока ты спал?

— Не знаю… Я дома не ночевал.

— Японский городовой!.. Умеешь ты на ровном месте трудности создавать. Постарайся успокоиться, немного поспи, а мы с Шуриком скоро приедем.

Ещё не стихли последние фортепианные аккорды радиопередачи «Утренняя зарядка», а её ведущий ещё произносил сакраментальное«…занятия окончены, переходите к водным процедурам», как в дверь позвонили. Друзья молча входили, коротко пожимали руку безутешному супругу и также молча просачивались в комнату. Минуту не шелохнувшись сидели за обеденным столом, ожидая, когда докладчик справится с волнением. Последнее перед каникулами заседание «Бермудского треугольника» напоминало прощание членов Союза Писателей с угасающим коллегой по цеху. От пережитого у Поскотина поднялась температура. Он много курил, хандрил, капризничал, невпопад отвечал на вопросы и страдал навязчивой идеей набить морду разлучнику. «Ты определись, — увещевал его Сашка Дятлов, — кто тебе нужен?» Герман называл Ольгу, но чувство утраты пусть и нелюбимой, но законной супруги сводило на нет все попытки раскачать ещё недавно пылкие чувства к другой женщине. Веничка, которому игра на кухне в вопросы и ответы стала напоминать частные консультации его жены-психотерапевта, сделал предположение, что всему виной Эдипов комплекс, развившийся у его друга на почве разлада в интимной сфере.

— У тебя в детстве было сексуальное влечение к матушке? — начал он сеанс психоанализа.

— Веник, ты что, в морду захотел?! — возмутился пациент.

— А ты подумай… Зигмунд Фрейд говорит…

— Я и ему рыло начищу!

— А что тебе сегодня снилось? — не унимался психотерапевт-любитель.

— Я же вам с Шуриком рассказывал, что сегодня всю ночь шатался по Москве, дрался с хулиганами, катался в «канарейке» и гулял на комсомольской свадьбе.

— Хорошо-хорошо! Ты только не волнуйся. Лучше подумай, у тебя возникали мысли о кастрации?

— Кого кастрации?

— Себя, конечно!

Возмущённый Герман сорвал со стены кухонный топорик.

— Но-но! Полегче! — возмутился Вениамин, и, торжественно обернувшись к Дятлову, озвучил диагноз: — У пациента налицо все признаки тяжёлого душевного расстройства.

— Не слушай ты его, Герка! — вмешался Саша Дятлов, — Давай завтра с утра махнём на рыбалку! Электричкой до Пушкино, а там по лесопосадкам до Учинского водохранилища. Щуки не обещаю, но подлещиков на уху надёргаем.

Выслушав все рекомендации, Поскотин поблагодарил друзей и, распрощавшись, наконец уснул сном праведника.

Жестокая банальность старого анекдота

Вечером Поскотина разбудил авральный зуммер наркомовской связи. На проводе щебетала Надежда.

— Герочка, мы тут все за тебя переживаем… Какое коварство!.. Но ты не падай духом!..

Поражённый Герман поинтересовался откуда ей стало обо всём известно? Но Надежда, преисполненная глубоким чувством сопереживания, даже не сочла нужным ответить на столь пустячный на фоне трагических обстоятельств вопрос.

— Только не вздумай топить горе в вине!

— Да что ж я, на алкаша похож?! — возмутилась жертва обстоятельств. — И о каком горе идёт речь? Всё одно, рано или поздно этим должно было закончиться!

— Ты не волнуйся… Может, ещё вернётся. Всякое бывает. Было бы куда проще, если бы ушёл ты, но что поделать — опередила! Такой удар! Мы тебя понимаем. Даже Ольга вот тут рядом шепчет, что убьёт всякую, кто позарится на её Мишу.

Последние слова больно задели Германа, он даже хотел сказать что-нибудь едкое, но его опередила ревнивая любовница, перехватившая трубку.

— Герочка, не хандри. Приезжай сегодня ко мне, мы всё обсудим. Миша на выходные уехал с дочерью на дачу, а мне надо минеральной подкормки для помидоров и огурцов купить.

Поскотин, умиротворённый переходом на привычную с детства садово-огородную тематику, не долго думая, согласился, а Ольга уже развивала тему предстоящей встречи с присущей только женщине обстоятельностью.

— Зайдёшь к Вероничке, попросишь у неё взаймы «Мартини», ей Василий с круиза по Чёрному морю привёз. Купи баночку паштета из шпрот, немного сыра, но только с заветренной стороны, для еврейского салата, и, если увидишь, — конскую копчёную колбаску, грамм сто, не больше.

Герман неуверенно шагнул за порог Ольгиной квартиры. Хозяйка провела его на небольшую кухню и для того чтобы гость пришёл в себя, на несколько минут оставила одного. Поскотин вежливо вертел головой, останавливая взгляд на расставленные среди посуды спортивные кубки, грозди свисающих медалей на атласных лентах, вывешенные на стенах журнальные снимки советских футболистов с их автографами. Не будучи болельщиком, он даже не мог придумать, о чём можно было бы спросить, чтобы выйти на непринуждённый разговор.

— Это прошлогодние чемпионы из Минского «Динамо»? — наконец решился на вопрос всё ещё скованный гость, указывая на групповой снимок.

— Нет, это Мишина заводская команда, — с оттенком гордости, ответила вернувшаяся Ольга. — А это он! Видишь, в центре стоит. Капитан команды!

— А майоров у них не дают? — съязвил гость, с завистью рассматривая тренированные ноги своего соперника.

Ольга, за перезвоном посуды не уловившая суть вопроса, весело рассмеялась.

— Майоров — это бывший капитан команды СССР по хоккею. Вон посмотри — его автограф, там в углу слева.

Поскотин было дёрнулся к дарственной фотографии, но, вдруг спохватившись, скинул с себя личину вежливости и привлёк к себе женщину.

— Что будем делать?

— Жить, Герочка! Жить и любить!

— А тебе не страшно?!

— Чего бояться? Сегодня все, как в последний день жить стали. У каждой по любовнику, а то и по два, семьи трещат. Никто не хочет ждать счастливого будущего. Нам теперь подавай всё, сразу и сейчас!

— Я как-то об этом не размышлял.

— Ещё бы! Мужики вообще примитивный народ, думают, думают, лбы морщат, будто, и на самом деле умные. Только куда их логике до женской интуиции.

— И что твоя интуиция о нас думает?

— Боюсь её спрашивать… Только знаю, что лучше было твою любовь стороной обойти. Зыбко у тебя всё. Сам в облаках, а те кто рядом — того и гляди, вниз сорвутся.

Герман был обескуражен. Не зная, что ответить, он схватился за сигарету. Ольга ласково потрепала его за волосы и прижала к своему упругому животу.

— Слышишь?

— Неужели от меня?! — с нескрываемым ужасом воскликнул любовник.

— Да нет же, дурачина. Послушай как он урчит…

— Ребёнок?

— Живот мой урчит, — рассмеялась Ольга. — А ты пугливый… — Вволю повеселившись, она продолжила. — Я тебе о другом. Там, в женской утробе, да ещё в сердце все наши заботы. Мужчины другие. Но ты и меж ними не свой. У тебя, как у пугала, — одна голова на шесте, да и та опилками набита. Стоишь себе на пустом поле и под ветром качаешься… Конечно, весёлый ты и смышлёный. Скучно с тобой не бывает. Только что с того пользы? Вот и жена тебя раскусила. Просто так не уходят… Ты как французская комедия на фоне отечественного кинематографа… Даже твой Веничка понадёжней будет… Ну, ты что-нибудь понял, из того что я тут наговорила?

— Так… в общих чертах… Может мне домой пойти?!

— Какой же ты непутёвый! И за что только тебя женщины любят?

— Наверное, из жалости…

Наконец разговор обрёл ту степень непринуждённости, при которой обмен словами начинает играть второстепенную роль, когда значение имеют лишь взгляды, мимика, движение рук и модуляция дыхания. «Всё! — не выдержала Ольга, — Объявляю ужин при свечах! Бери поднос, пойдём в спальню». Молодые люди с вороньим усердием довольно долго обустраивали интимное гнёздышко, передвигая с места на место поднос и звеня бокалами. Наконец выключили свет. К торжественному ужину Герман остался в семейных трусах и спортивной майке общества «Динамо». Его подруга облачилась в короткий пеньюар, накинув на плечи прозрачную пелеринку. Трепетные блики свечей вели неспешный диалог с холодным мерцанием переносного телевизора, показывавшего Кремлёвский дворец, где шло награждение группы трудящихся женщин орденами «Материнская слава». Включили магнитофон, обменялись первыми тостами и поцелуями. Внезапно влюблённому почудилось, что сама судьба указывает ему дорогу к новому счастливому будущему. Сдавая позиции под натиском переполняемых его эмоций, Поскотин ощутил потребность открыться в чувствах.

— Оля, я тебя люблю…

— Герочка, не надо… Я тебя тоже люблю!

— Погоди, не перебивай, — взволнованно продолжил Герман, — Прежде, чем сказать главное, я хотел бы открыться… Я не инженер!

— Да кто бы в этом сомневался!

— Почему это?.. Я был инженером, и неплохим… Но сейчас я… Короче, Оленька, я — разведчик!

Женщина, наблюдая за его не к месту серьёзным лицом, долго сдерживала веселье и, наконец, не выдержала. Она откинулась на подушку и, болтая руками, словно пытаясь защититься, дала волю смеху.

— Разведчик среди чужих овечек!.. Ой, не могу!..

— Я серьёзно…

— Ой, не надо больше!.. Разведчик! — и вновь взрыв веселья. — Иди лучше ко мне!

Но Герману никуда идти не пришлось. В дверь постучали. «Анекдот!.. Кто бы это мог быть? — насторожилась Ольга. — Может, Надежда?». Ненасытному любовнику всё вдруг стало ясно. «Если это не Надежда и не Вероника, то мы с тобой влипли в самый настоящий анекдот, — шёпотом произнёс он, — Ты помнишь: „Возвращается муж с командировки…“ В замочной скважине заскрежетал ключ. „Миша вернулся! — сдавленно закричала женщина в пеньюаре. — Мы с тобой трупы! Одевайся!“ Повторять не пришлось. Под мощные удары в дверь любовники бросились облачаться в одежды. „Ольга, открывай, я всё знаю!“ — ревело из коридора. „Мишенька, я сейчас!“ — пищала неверная жена, срывая с себя пеньюар. „Гера, убирай с кровати поднос!“ Удары усилились. Наконец, снизу с треском полетели сломанные рейки и вслед за ними в образовавшееся отверстие влетела нога, одетая в футбольные бутсы. Поскотин пытался проскочить с подносом на кухню, но не успел. Дверь поддавшись мощному удару плеча, покачнулась и рухнула на стену в прихожей. Из-за двери появилось перекошенное лицо Михаила. „А-а-а, это ты, козёл вонючий?!“ „Вы меня с кем-то спутали!“ — с достоинством ответил Поскотин, держа в руках поднос с вином и закусками. „Ну, погоди, кривочлен горбатый! Жену мою решил матросить?! Дай только ногу вытащу!..“ — с этими словами, застрявший в капкане футболист, изловчившись, нанёс свободной ногой удар в область паха своему обидчику. Герман легко уклонился и вся мощь пенальти пришлась на поднос. Вечерний ужин взлетел к потолку, а капитан заводской команды по футболу рухнул в коридор. Воспользовавшись офсайдом, любовники вылетели на лестничную площадку. Романтический герой, прикрывавший отступление, был захвачен за ногу крепкой рукой спортсмена. „Миша, отпусти!“ — стараясь быть вежливым, попросил он, пытаясь расцепить железную хватку. „Ах ты сявка поносная!“ — взвыл лежащий и вдруг, освободив из капкана ногу, лягнул ею в грудь отступающему. Поскотин рухнул навзничь. „Ольга, беги!“ — крикнул поверженный любовник, кашляя и пытаясь встать, но над ним уже нависала источающая громы и молнии фигура Михаила. Из положения „в партере“ Герман нанёс мгновенный удар противнику по надкостнице над лодыжкой и пока тот, упав, корчился от боли, взмахнув согнутыми в коленях ногами, вскочил в бойцовскую стойку. „Вот ты какой скарабей кривоногий! — оценил ловкость обидчика лежащий на полу футболист, — А всё спринцовкой из НИИ прикидывался!“ В это время Поскотина грызла пробудившаяся совесть. Он чувствовал себя глубоко не правым и не знал как в таких случаях полагается поступить благородному человеку. Наконец, „кривоногий скарабей“ решился. Продолжавший лежать спортсмен с удивлением и даже с некоторым оттенком ужаса смотрел на открытую ладонь руки, которая приближалась к его лицу. „Миша, держи… Давай, помогу… Завтра всё обсудим“ — ворковал герой-любовник, с трудом поднимая с бетонного пола крепкое тело соперника. С минуту разгорячённые самцы, тяжело дыша, стояли друг против друга: Герман, подняв честное лицо, не моргая смотрел снизу вверх на роскошного блондина, который, покрываясь красными пятнами гипертоника, взирал с высоты своего роста на невнятное человеческое создание. „Как она посмела?.. — проскрипел обманутый муж. — Как она могла поменять меня на этого татаро-монгола?!“ „Миша, я тебя ни на кого не меняла, — пискнула этажом ниже его жена. — Просто Герочка к нам за утешеньем пришёл. От него жена сбежала!“ „А штаны вы по случаю траура поснимали?!“ — с сарказмом переспросил муж и, приблизившись к гостю, уверенно произнёс, — А теперь, гнида мохнорогая, готовься сдохнуть!» Но к счастью для Поскотина его час ещё не пробил. Соперники вновь сошлись в поединке. Природное чувство справедливости не позволяло погоревшему в любовных игрищах разведчику наносить удары невинной жертве своей разыгравшейся похоти. Он лишь делал блоки, ловко уходил от ударов, что в конце концов окончательно вымотало заводского футболиста. Пот лил с него градом. Разлучник, прижимая носовой платок к разбитой губе, медленно отступал. И когда он стал разворачиваться лицом к лестнице, Михаил решил провести финальный удар. Герман, ощутив болезненное ускорение ягодицы, приданное ей футбольной бутсой, подпрыгнул и, перехватив на лету разящую ногу, машинально дёрнул её вверх, отчего нападающий опустился копчиком на бетонный пол. Лестничную клетку огласил чудовищный рёв попавшего в западню бизона. Одновременно разом захлопнулись двери соседских квартир, из которых всё это время за поединком наблюдали благодарные зрители.

Ольга и Герман уже спустились на второй этаж, когда на первом послышался топот десятка ног. Через секунду перед ними появился усиленный милицейский наряд. «Где тут человека убивают?!» «На седьмом этаже» — честно признался молодой человек, прижимаясь к стене и сторонясь серой массы несущихся наверх сотрудников милиции.

К дому Надежды шли молча. Сзади всё ещё слышались тревожные трели милицейских свистков, но двум молодым людям уже не было дела до внешнего мира. «Да, кстати, — после долгой паузы промолвил поверженный любовник в надежде вернуть утраченное равновесие, — а я забыл тебе подарок привезти, блузку из жёваной марлёвки». Ольга молчала. Молодой человек, попытался взять её за руку, но женщина резко отстранилась и лишь плотнее запахнула ситцевый халат, спасаясь от ночной прохлады. Подходя к подъезду её подруги, Герману вдруг стало одиноко.

«Соколова, Боже праведный, ты вся дрожишь! — встретила их у порога добросердечная подруга. — Гера, отвернись, я её сейчас переодену». Поскотин молча прошёл на кухню, выбрал из помятой пачки единственную целую сигарету и неспешно её выкурил. «Всё! Конец карьере и любви…» — мысленно подвёл он итоги «трудового» дня. Ему хотелось попрощаться с Ольгой, но Надежда к ней не пустила. «Иди… Не хочет она никого видеть! Иди домой, завтра позвонишь». Молодой человек последовал её совету. Через час, выпив без малого бутылку водки он, не раздеваясь, рухнул на диван и, не прошло и минуты, уже спал, сжимая в руках гудящую трубку наркомовского телефона.

Ни на следующий, ни через день Герман не мог связаться с Ольгой. Всякий раз Надежда, отвечая на его звонок, сообщала, что её подруга ещё не готова к общению с ним. Давшую трещину семью сшивала Вероника, которая чуть ли не два раза на дню наведывалась со своим Василием к обманутому мужу. Михаил ушёл в запой. Ольга ждала его окончания, чтобы определиться со своей судьбой. Наконец, на пятый день она позвонила Поскотину сама. «Гера, извини! Давай всё забудем. Нам было хорошо, но этого для жизни мало. Я возвращаюсь. Летом буду на даче. Прошу тебя, не тревожь меня больше. Надеюсь, и ты вернёшься в свою семью. Пока… Пока!» Герман слушал, не перебивая и лишь успел произнести ответное «пока!», как в трубке послышался зуммер отбоя. «Вот и всё!». На душе было холодно и пусто. Через день он зашёл к Надежде и забрал бронзовую миниатюру «Девушка с веслом».

Тоскливое лето

Каникулы Поскотин провёл у родителей. Лето в тот год выдалось жарким, с частыми, но скоротечными грозами, с утренними туманами и ранними грибами. То ли от жары, то ли от пережитого он постоянно ощущал нехватку воздуха. Его грудь будто сжимало в тисках, отчего приходилось часто останавливаться и делать глубокий вдох, чтобы снять чувство внутренней тяжести. По согласованию с покинувшей его женой, вместе с ним отдыхал сын, который все дни проводил на даче в окружении оравы сверстников, больше похожих на американских индейцев, нежели на бледнолицых детей индустриального города. Весь день, палимые солнцем, они пропадали то на реке, то на озере или, перебравшись вброд на песчаные острова, ловили майками на отмели рыбью мелочь, которую их бабушки и дедушки перекручивали на котлеты.

Герман встречался со школьными друзьями, пил с ними водку и вспоминал чудесные дни, когда их беззаботное времяпрепровождение не регулировалось женщинами. Женщинами, которые были их жёнами, или, на худой конец, любовницами, и которые ещё совсем недавно казались такими вожделенными, а теперь гоняли их по магазинам, травили завистью к более удачливым семьям и бесконечно висели на телефонах, перемывая белые косточки попавших в их тенеты самцов. Поскотину друзья завидовали. Он имел полное право подмигивать незнакомым девушкам, мог, не оглядываясь на часы, сидеть в компании или, мгновенно собравшись, уехать на рыбалку. А Герман завидовал им. Ему не хватало стабильности и даже, в каком-то смысле, домашнего рабства. Все его друзья состоялись. Среди них уже были известные врачи, набирающие силу партийные функционеры, руководители оборонных НИИ и — кто бы мог подумать — заместитель директора мясокомбината. Свою профессию он любил, но считал её какой-то невнятной. Случись, его комиссуют, трудно было представить, чем он мог бы заняться. Ореол героя Афганской войны уже потускнел, хотя его отблески ещё могли возбудить интерес неокрепших девичьих душ. Об учёбе рассказывать друзьям было нельзя, о предстоящей командировке — не хотелось.

Более откровенными были встречи с ветеранами «Каскада», с которыми он служил в Афганистане. Содержание бесед измерялось литрами, а выход из них напоминал воскрешение из мёртвых. Германа поражали загадки собственной памяти, которая отказывалась даже намекать о том, как он попал на остывший полок деревенской бани, или по чьей прихоти лежит средь бела дня в полузатопленной лодке на берегу песчаной косы. Память, конечно, возвращалась, как и друзья, которые вновь её гасили до следующего воскрешения. Тем не менее, он стал замечать, определённый лечебный эффект от этих бесхитростных процедур. К нему постепенно возвращалось ощущение полноты жизни.

Дважды Поскотин встречался с женой, которая наведывалась к сыну. В первый раз он не знал о чём с ней говорить, а во второй — не знал что ответить. Накануне его возвращения в Москву Татьяна предложила ни много, ни мало восстановить семейные отношения. Рассказывала о каких-то ошибках, коварстве жён и любовниц известных артистов. Герман её слушал и не находил ни одной причины, почему бы не пойти ей навстречу. «Не ты одна… Все так живут… Кажется, мир вот-вот перевернётся», — утешал он её, не зная как прикоснуться к той, кто уже несколько месяцев ему не принадлежала. Сошлись на методе постепенного восстановления разрушенного. Для начала надо было устроить сына в столичную школу. В Москву семья вернулась в полном составе.

Экзамен в школу

Устроить ребёнка в столичную школу оказалось непростым делом. На первом же собеседовании у заведующей учебной части его сыну был поставлен диагноз «задержка в развитии». «Не помнит содержания „Колобка“, обозвал отца героини сказки „Морозко“ подкаблучником. Утверждал, что Ивана-царевича на самом деле звали Иванушка-дурачок, потому как только он мог взять в жёны лягушку. Своё утверждение аргументировал тем, что женщину, как и лягушку никогда не переделать. Но что самое ужасное, не смог вспомнить ни одного стихотворения про маму…» — перечисляла признаки отклонений от нормы женщина с ожерельем из янтаря, зажатым между двумя полушариями в оправе из угрожающих размеров бюстгальтера. «Как же так?! — пытался парировать его отец. — Стихи про маму, это конечно упущение, но отец, который по требованию жены гонит на мороз любимую дочь — хуже любого подкаблучника. Он просто мерзавец! Про лягушку… Ну я, право, не знаю… И я бы такую в жёны не взял. Ворожбой как цыганка промышляла, неопрятна в быту: что не доест — в рукава суёт». Завуч уставилась на молодого папашу. «Вы это серьёзно?!» «Наполовину… Мой сын уже давно Жюля Верна читает, по „Юному технику“ простенькие модели собирает… Вот вы скажите, может ли неразвитый ребёнок прочесть, а главное понять газету „Правда“? А мой может!» С этими словами, Герман наклонился к сыну и сунул ему в руки партийное издание, которое всё это время теребил в руках. «Читай! Только с выражением, а потом этой тётеньке расскажешь всё, что понял» «Вести с полей», — затараторил Пашка. «Я тебе сказал с выражением!» «Вести с полей!» — что есть силы гаркнул сын и, проглатывая от усердия слова, вновь затарахтел: «Механизаторы Северной Осетии собирают картофель, овёс и горох…» Мальчик перевёл дух. «Не спеши», — посоветовал отец. «Но главная страда впереди! Ведь одна из основных забот земледельцев братской республики — это сбор кукурузного зерна…» «Довольно! — воскликнула завуч. — Ну и что ты из этой трескотни понял?» «Отвечай тётеньке, не робей!» — подбодрил его отец. Сын ещё некоторое время пялился в газету и вдруг, подняв свои серо-голубые глаза, со знанием дела заговорил: «А то, папа, что успеха добьётся тот, кто сумеет соблюсти все тонкости индустриального метода выращивания этой культуры!» Встретив улыбку отца, он перевёл взгляд на завуча. «Павлик, а хитрить и заглядывать без разрешения старших в конец статьи не хорошо! — пропела обладательница инкрустированного янтарём бюста и, обращаясь к его отцу, вынесла вердикт, — Берём! Ваш сын зачислен в „первый-А“».

Возвращение «Валькирии»

Приступая к занятиям на втором курсе, Герман некоторое время никак не мог избавиться от прошлогодних романтических наваждений. Ему постоянно снилась Ольга. Она вторгалась в его разум на занятиях, путала мысли на семинарах и, временами казалось, сидела в пеньюаре рядом, когда уставший, он возвращался служебным автобусом домой. Надо было что-то решать, и заложник прошлого, не найдя ничего лучшего вновь дал обет начать новую жизнь. Не такую, как в прошлом году, когда его «длинной» воли хватало от силы на пару коротких дней, а ту, что без компромиссов и душевных метаний, ту, что охлаждает воспалённый разум и сводит от напряжения скулы. Для начала он попытался бросил курить, но, промучившись до первых ночных заморозков, решил перенести борьбу с вредными привычками на последующий этап, когда его дух окрепнет, а тело наберётся живительных соков праведной жизни. Он изнурял себя утренней зарядкой и вечерними пробежками, без обычных повизгиваний принимал ледяной душ и даже записался в группу боевого самбо.

Отдельные успехи наблюдались и в семейной жизни, которая своим пресным однообразием, казалось, восстанавливала его расшатавшиеся нервы. Чтобы подготовить себя к предстоящим годам жизни в условиях войны, Поскотин увлёкся пулевой стрельбой и быстро восстановил былую славу «Ворошиловского стрелка».

Однажды, выходя из библиотеки, он заметил, как в курилке возле окна его друзья Саша и Веник весело болтают с приятелями-пограничниками. И тут он внезапно осознал, что от былого «Бермудского братства» остались одни воспоминания. Недавний товарищ по акватории подошёл к компании, но однокурсники, загасив сигареты, лишь вежливо и коротко его поприветствовали, после чего дружной толпой потянулись в сторону буфета. Герману стало не по себе. «Неужели праведная жизнь достойна лишь одиночек?» Ему ещё предстояло обдумать этот удивительный парадокс, а пока он спешил в тир, чтобы поупражняться в стрельбе из личного оружия. В подвальном помещении, пропахшем сладковатым запахом пороховой гари, заканчивалась тренировка. Выбив девяносто очков из ста, «Ворошиловский стрелок» уже собирался вернуться в общежитие, когда перед его бесстрастным взором праведника возникла пульсирующая жизнью искусительница в образе «Валькирии», той самой «Валькирии», которую однажды «Бермудский треугольник» встретил в спальном районе. То был знак из его недавнего мира, когда он, раздираемый земными пороками, вращался в водовороте спонтанных эмоций и… был счастлив! Да, глядя на голубоглазую «Валькирию» с русой косой, сидевшей поодаль с небольшим чемоданчиком, отмеченным красным крестом, Герман отчётливо осознавал, что ещё немного и его «новая жизнь» под напором страстей полетит коту под хвост. Танцующей походкой деревенского петуха, распадающийся на молекулы праведник подкатывался к посланцу Валгаллы. Уставшая от бесцельного сидения девушка-врач его не узнала. Она открыла свой симпатичный чемоданчик, после чего, не обращая внимания на приближающегося слушателя, достала из него пудреницу и принялась поправлять макияж.

— Вы позволите? — расправив плечи, произнёс распираемый предчувствиями Поскотин.

— В смысле?

— Позвольте на минуту ваше зеркальце!

Девушка щёлкнула крышкой и равнодушно передала ему изящную плоскую коробочку. Герман с осанкой тетерева вернулся к огневому рубежу, снарядил обоймы и, повернувшись спиной к мишени, положил на плечо пистолет «Макарова». Другой рукой он держал зеркальце, через которое стал прицеливаться. Выстрел! У курсанта мгновенно заложило ухо. Второй! Звенело уже в обоих. После того, как восьмая гильза беззвучно упала на пол, оглушённый стрелок вместе с ошалевшим инструктором направились к мишеням. Вся мишень в пределах «десятки» был разодрана в клочья. Этим нестроевым приёмом Поскотин удивлял своих сослуживцев в Афганистане. «Отлично! — не выдержав, воскликнул инструктор. — Выбил „на мастера“. Жаль только, что твой цирковой номер не предусмотрен нормативами». Совершенно оглохший стрелок промолчал и, сдав оружие, пошёл относить пудреницу её хозяйке. Женщина что-то взволнованно говорила, вертя пальцем у виска. «Да-да! — отвечал оглохший курсант, — Мне тоже приятно… Меня зовут Герман. Гер-ман! Второй курс, персидское отделение!» «Дурак, вы товарищ Герман! Вы испортили себе барабанные перепонки! Завтра же зайдёте ко мне в кабинет!» — недовольно шумела дежурная врач. «Я тоже рад знакомству! Очень рад!..» — орал больной, чувствуя как к нему возвращается жизнь.

Глухота вскоре прошла, но звон в ушах держался долго. «А что, клин клином вышибают», — размышлял выходящий из затянувшейся аскезы молодой человек. Не прошло и трёх дней, как возродившийся из пепла «Бермудский треугольник» обсуждал чудоподобное явление небесной всадницы их погрязшему в добродетелях другу. «И что, она тебя даже не узнала?» — допытывался разомлевший от спиртного Вениамин, намазывая куриный паштет на румяный кусок плетёной ха?лы. «Ни разу!» — отвечал «блудный сын», освежая рюмки подельникам.

Герман ещё несколько раз приходил в тир на тренировку, но вместо «Валькирии» с чемоданчиком неизменно встречал преклонных лет женщину в белом халате, которая, хитровато щурясь, отказывалась назвать имя недавней сменщицы. «Не про вас она будет, молодой человек… — ворчала бабка, не выпуская из рук вязания. — Чина?ми не вышли…» «Старая мымра!» — сокрушался он про себя, возвращаясь на огневой рубеж.

Вскоре занятия по пулевой стрельбе пришлось забросить. Поскотин записался на курсы совершенствования английского языка, куда он ходил вместе с Веником. Из-за всё возрастающих нагрузок «новая жизнь» начала увядать, словно букет цветов, выставленных у раскалённой печи. Ему всё ещё удавалось выкраивать время на тренировки по самбо, но они были лишены прежнего налёта фанатизма и Герман, пребывая в состоянии созерцательности вместо надлежащего прилива боевого духа, через раз оказывался поверженным. Он уже готовил себя к решению распрощаться со спортом, но тут случились соревнования, увильнуть от которых было равносильно потере лица.

Нокаут

Первые два боя Поскотин провёл успешно, завалив двух первокурсников, одного чистым броском, а второго — болевым приёмом. В ожидании третьего он расслаблялся, легко прыгая по матам и поигрывая затёкшими мускулами, пока внезапно не замер. К судейскому столу, легко обходя зрителей приближалась девушка с русой косой и в белом халате. «Валькирия»! У Германа забилось сердце. Рядом с ней шёл одетый в борцовскую куртку невысокий блондин с редкими лоснящимися волосами. Передав ей знакомый Поскотину чемоданчик, блондин подвинул даме стул и на секунду задержал её руку в своей, после чего непринуждённо улыбнулся и… направился к Герману. Он двигался вразвалку, как утка, которой пришили ноги от цапли. Его левая рука покоилась на поясе, в то время как правая производила широкую отмашку. «Чучело! — подытожил впечатление о противнике его соперник, становясь в стойку. — Заломаю, как берёзоньку!» Протягивая руки для приветствия, он с неприязнью взглянул в его узко посаженные глаза, маленькие валики влажных губ, прилепленные чуть ли не к основанию длинного носа, и недоразвитый подбородок. «Ну держись, утконос!.. И что она в нём только нашла?!» Поскотин решительно пошёл в атаку с намерением хорошенько растрясти этот кожаный мешок с костями и… через мгновение, летел, подброшенный неизвестным ему приёмом. Приземлившись на обе ноги, он был вынужден отдать должное мастерству этого неказистого создания, которое, судя по всему, предоставляло ему возможность ещё некоторое время оставаться «на своих двоих». Таким образом недооценённый им хорёк отразил ещё пару его приёмов, после чего, совершив резкий разворот, вдруг раскрылся и нанёс чудовищный удар стопой в боковую часть головы. Мгновение — и весь мир померк. Поскотин падал державно, как памятник царю-освободителю. В довершении своих бед он крепко приложился затылком к деревянному полу всего лишь в десяти сантиметрах за пределами спасительных матов.

Потеря сознания была упоительна. Лишившись поддержки внешнего мира, разум молодого человека пустился во все тяжкие и принялся лепить фантомные сюжеты один причудливей другого. Во-первых, ему наконец-то подарили велосипед, о котором он мечтал всё своё загубленное прилежанием детство. Во-вторых, он проводил почти до дома незнакомку, которая его презирала на протяжении всего выпускного семестра, а в-третьих, встретил Ольгу, которая порадовала его известием о своём разводе с Михаилом. Калейдоскоп застрявших в подсознании комплексов мог бы ещё долго радовать их обладателя, если бы не резкий запах, который разогнал видения по углам. Герман судорожно глотал воздух, превозмогая тошноту и, лишь открыв глаза, был избавлен от необходимости нюхать ватку с нашатырным спиртом. Над ним нависали две испуганные физиономии. «Утконос и Валькирия!» — радостно озвучил он имена посланцев этого света. «Бредит!..» — поделилась своим наблюдением с молодым человеком девушка-врач. «Определённо — ответил „Утконос“, — Но жив будет. Так я пошёл, Людмила Владимировна?» «Да, Анатолий… Спасибо за помощь… Как вы себя чувствуете? — обратилась она к пациенту, когда её знакомый ушёл» В ответ Поскотин скорчил мину, которая свидетельствовала о том, что покидать этот кабинет по собственной воле он не намерен. «Пятна в глазах и двоится… — жалобно простонал он, — И гул… Точнее шум, будто падаю…» «Герман Николаевич! — воскликнула Валькирия, — Вы только не напрягайтесь… Я немедленно вызову неотложку. А сейчас дайте померить ваш пульс и давление». Холодная манжета обвила его руку, засипела, нагнетая воздух груша и вдруг больной отчётливо услышал знакомый бой трофейного хронографа.

— «Генри Мозер»?! — в горячечной экзальтации воскликнул пациент.

— Да… А как вы догадались?.. По звуку?

Поскотин молчал. Его потревоженная падением интуиция мгновенно обвязала ближайшую реальность паутиной причинно-следственных связей и столь же быстро подсказала линию дальнейшего поведения. «Покажите…» — тихо произнёс он. Врач протянула ему отмеченный патиной реликт начала века.

— Действительно, Генри Мозер! — прочёл он вслух полустёртую надпись на чёрном циферблате. — Это всё Валькирия!

— Какая Валькирия? — недоверчиво покосилась на него женщина с косой.

— Привиделось мне… сразу как головой ударился…

— Ну-у-у, это бывает, — заулыбалась врач.

— Женщина будто надо мной склонилась… Валькирия… Вся в латах, а на голове шлем с перьями…

— Не иначе, куриными?!

— Не перебивайте, лучше дайте вашу руку!

Женщина, потеряв бдительность, подчинилась. Её ладонь была на удивление крепкой и только размерами отличалась от мужской. Герман накрыл её своею рукой и зажмурился. Несколько секунд он беззвучно шевелил губами, пока, наконец, не произнёс: «Вижу лошадь… Крупная, серая в яблоках…» Женщина нервно отдёрнула руку, а пациент, вновь закатив глаза, продолжил «Свиблово… Свиблово… что это?.. Да, вы где-то рядом живёте… Но почему я вижу Германию?!» «Моя лошадка немецкой породы». «Дайте снова вашу руку! — потребовал пациент. — Валькирия мне что-то хочет сказать… Причём тут бисквит?!» Женщина сидела не шелохнувшись, объятая мистическим ужасом. «Отца так звали…» «Нет, Людмила Владимировна, ваш папа жив и он — военный!» Медиум снова зажмурился. «Полковник!.. Боже мой, ваш папа — секретарь парткома!» — вскричал притворщик. Молодая женщина была близка к потере сознания. «Как вы догадались?! Об этом знает лишь руководство!» «Это не я, — скромно ответил медиум, лихорадочно перебирая доступные варианты предсказаний. — Это Валькирия! Она дала мне власть над пространством и временем!» «Бред! Вы обманщик!» — вскричала жертва мошенника. «Не смею настаивать, — с достоинством ответил Поскотин, — но позвольте в последний раз… Богиня уже покидает меня… Вашу руку!» Ощутив горячую ладонь взволнованной женщины, обманщик взвыл дурным голосом: «Вашу лошадь звать Эва?льдой!» Рука жертвы дёрнулась и обмякла.

Вскоре парочка перешла на «ты». Пациент, исчерпав свои познания в мистике, скатился до банального мифотворчества на тему собственного участия в Афганской войне. К вечеру молодые люди уже были друзьями.

Десятый-«Б»

Вернувшись домой, Герман первым делом вскрыл заднюю панель радиолы и вынул из тайника жестяную баночку из-под зубного порошка. Со словами «Раз пошла такая пьянка…» изъял из неё тридцать рублей и, оглянувшись по сторонам, вложил их в дырку кармана пиджака. Проверив пополнение баланса за подкладкой, он уже было закрыл голубенькую крышку секретного контейнера, как его обоняние уловило давно забытый запах. «Пани Валевска»! Да, это был клочок картона с номером Ольгиного телефона. Любовный фетиш лежал на самом дне. Попав в его руки, он словно мотылёк, переживший зиму, ожил, источая увядающие запахи прошедшей весны. Поскотин не выдержал и поднёс его к носу. Лёгкое головокружение разбудило вереницу воспоминаний, вырвавшихся из заточения. «К чёрту! Всё к чёрту! — оборвал он искрящийся калейдоскоп. — Что было — то прошло!» С этими словами он поднёс зажжённую спичку к мотыльку, но тут же её отдёрнул: «О чём я буду вспоминать в Афганистане? О редких ритуальных страстях, разбуженных инстинктом? О вкусе морковного сока или вечерних посиделках у телевизора, когда два человека в замшевых тапочках и не первой свежести халатах лузгают семечки, наконец-то забывают друг о друге. Ах, да! Можно вспомнить, как вчера после лазарета он катался с Валькирией на её машине по вечерней Москве, как она обещала полетать с ним на самолёте… Когда она только всё успевает? Конюшня, Аэроклуб. В школе занималась балетом и, кажется, музицировала на рояле… Каждый год — походы с друзьями в горы… А ещё — Мединститут, ординатура, папа — без пяти минут генерал. Есть за что любить, но как на это сподобиться?.. Завтра суббота. Наверное, придётся целоваться… И никуда от этого не деться?..» Но, к счастью, целоваться ему не пришлось. В субботу Поскотин был приглашён к её друзьям в гости. Буркнув жене «До завтрашнего обеда не жди», он выскочил во двор и сел в поджидавшие его «Жигули». Людмила улыбнулась, выжала сцепление и молодые люди выехали по направлению к центру города. Герман смотрел на свою новую подругу и не узнавал.

— Ты куда дела ко?су? — растерянно спросил он.

— Я её носила, чтобы мужчин отпугивать, но ты оказался не из робких, и прилип ко мне, несмотря на обере?г. Теперь он мне без надобности. А чем тебя моя причёска не устраивает? Могу сделать как у Пугачёвой — «Взрыв на макаронной фабрике».

— Нет! Только не как у Пугачёвой! Мне эта очень нравится, — сказал и не соврал её спутник. — Однако позволь спросить. Кто был тот «Утконос», что нас познакомил? — поинтересовался Поскотин, не терпевший неопределённости в общении с женщинами.

— Который?.. Толик что ли? Мастер спорта, что тебя сбил с ног?

— Сбил? Мягко сказано, Люсенька…

— Гера, не переживай! Это не мой, это папин любимчик, секретарь партбюро третьего курса у «напильников». К тому же он недавно на стюардессе женился…

— Да Чёрт с ним, вместе с его стюардессой. Ты скажи, кто такие «напильники»?

— Те, что за забором учатся. Специализируются в научно-технической разведке.

— А мы тогда кто такие?

— Вы? Вы — «проститутки». Так всех зовут, кто занимается политической разведкой.

— Стало быть в прошлый раз «напильник» завалил под себя «проститутку»! Оригинально, право-слово! И что твой папа в нём нашёл?

— Перспективу нашёл. Толик — из Ленинграда. Он идейный и как может — куёт карьеру. Таким не до женщин. Они их интересуют разве что в прикладных аспектах…

— Да он законченный циник! Скрывать не буду, — я сторонник использования их по прямому назначению!

— Не прикидывайся пошляком! Ты, Герка, романтик. У тебя каждая юбка поперёк карьеры ложится.

— Могу и повдоль расстелить…

— Фу! Противный! Ты и карьера — вещи несовместимые!.. Да, чуть не забыла, у тебя сегодня получится Валькирию вызвать?

— Кого?

— Ну, ту женщину, что тебе всё обо мне рассказала.

— Ах, Валькирию!.. Эту — смогу, но зачем?

— Я своим одноклассникам обещала, что привезу настоящего экстрасенса. Они через тебя хотят с духами пообщаться.

— Не знаю даже… Разве только во второй раз меня на голову уронить…

— Нет проблем! Могу попросить.

— Нет уж, мерси… Как-нибудь и без посторонней помощи справлюсь.

Вскоре подъехали к сталинской высотке. Архитектура советского ампира на фоне безликости панельных многоэтажек напоминала покрой генеральской шинели, затесавшейся среди пожухлой зелени бушлатов в гардеробе Театра Советской Армии. Домофон, консьержка, мраморный пол, пыльная лепнина под высоким потолком, — всё это казалось руническими символами, призванными отпугивать рядовых строителей коммунизма от мест обитания прорабов, которые уже давно разуверились в перспективе завершения грандиозной стройки. Тяжёлые двери квартиры открыл высокий молодой человек, худощавый, но с явными признаками беременности на неотягощённом спортом выпуклом животе. Расправив свисавшие как у Тараса Бульбы усы, он чмокнул в щёчку Людмилу и протянул хрящеватую руку её спутнику. «Андриан!» — отрекомендовался хозяин квартиры. И пока стайка весело щебечущих женщин втягивала Людмилу в утробы номенклатурного жилища, Герман, разинув рот, выслушивал певучую речь мужчины, обратившемуся к нему на чистом персидском языке. «Фа?миди?» — спросил он гостя, когда лицо молодого человека, ошарашенного загадочной тирадой, приняло выражение законченного кретина. «Да!.. Что тут может быть непонятного! — с чувством лёгкой досады ответил Поскотин, закрывая входную дверь и ныряя вслед за хозяином в тёмный коридор. — Ёж твою мать! — вскричал он секундой позже, когда на него с шумом начали рушиться тяжёлые предметы. — Да что тут у вас?! — продолжал он орать, влетая в мрачную прихожую вместе с грохочущим ведром». «Я же тебя на фарси? предупреждал быть осторожным, — начал оправдываться хозяин. — У нас ремонт… Свет ещё не провели, а здесь у нас стеллаж…» «Мы тему ремонта не проходили. На следующем семестре разве только…» — пробурчал гость, потирая ушибленные места. «А мне Людмила сказала, что ты лучший на курсе по языку…» — смущённо добавил Андриан. Герман благоразумно промолчал. В огромной зале его приветствовали вставанием ещё трое гостей. «Дима… Илья… Сергей…» — по очереди представились они. «Мои одноклассники — пояснила „Валькирия“, одаривая друзей лёгкой улыбкой. — Цвет нашего десятого-„Б“. Школьная элита ответила весёлым блеском трёх пар очков. Вслед за мужчинами к процессу рукоположения присоединились их жёны. „А вы правда экстрасенс?“ — не выдержала хозяйка квартиры. „По настроению…“ — уклончиво ответил Герман, принимая бокал с красным вином. „Как вам кажется — Сколько осталось жить Андропову? — не унималась она. — Поговаривают, не встаёт уже… Мне золовка, что в четвёртом управлении минздрава работает, сообщила якобы генсек совсем плох! Как подстрелила его жена Щёлокова, так и не оправился. Жалость то какая… Только-только порядок наводить начал… Ни собраний, ни художественной самодеятельности в рабочее время! В газетах даже передовицы смысл обретать стали“. „Да уж… кому этот порядок нужен?!.. — вмешалась её подруга. — Ты на цены посмотри! На мебель — двойная, на телефон — на порядок взлетели!“

К счастью для экстрасенса разговор быстро перекинулся на злободневное. Сели к столу. Под частые хлопки открываемых бутылок компания молодых людей продолжала смаковать столичные сплетни. Долго полоскали слух о покушении жены бывшего главы МВД на Андропова, о самоубийстве первого секретаря ЦК Узбекистана. После смены блюд политический накал общения спал и, справившись с десертом, компания перешла на кухню. Многоголосие дебатов возобновилось. „У нас в МИДе — серость и пошлость! — пытался вставить слово бородач, косящий под Хемингуэя. — На юбилее одного начальника управления мат-перемат стоял. И это при женщинах… Как выпьют, так…“ Но ему не дали закончить. После трёх бесплодных попыток вклиниться в разговор, вниманием компании завладел чернявый и худосочный Илья. Морщась, как гиббон за минуту до спаривания, он вдруг сообщил, дескать третьего дня в Грузии обезврежена банда угонщиков самолёта. „Богом клянусь, чистая правда! — повторял он, затягиваясь сигаретой. — Народу положили — уйму! Их „Альфа“ брала, знаете такую?.. У нас сосед по даче в их штабе работает. Так он говорил, будто все террористы — дети высокопоставленных грузин: музыканты, врачи, художники… И это наша творческая элита! В газетах про такое не напишут, может, и правильно… В Москве не лучше. Слышали, наша „золотая молодёжь“ дни рождения Гитлера справляет? В прошлом году сто человек со свастиками на Пушкинскую вышли. А ещё мне рассказали, что наши чуть ядерную войну не учинили. Что-то на радаре засекли, поговаривают, — НЛО. С перепугу давай на кнопки жать, благо, — что-то заклинило. Так оказалось, что от третьей мировой войны нас спас какой-то подполковник. Говорят, единственный, кто успел опохмелиться. Он и нажал на „Отбой“. А так бы уже пару месяцев жили при Армаггедоне!“ На минуту воцарилась пауза. „Жутко как-то, — тихо сказала одна из женщин, — То американцы по осени „Шаттл“ с негром запустили, а наши в отместку „Боинг“ на Дальнем Востоке сбили, то „Першингами“ всю Западную Германию нашпиговали, нас „Империей зла“ обозвали, а тут ещё этот Афганистан… Герман, что там? Вы, говорят, были… Расскажите“. Поскотин попытался объяснить, что он скоро три года, как с войны, много забыл и свежей информацией не владеет, но ему на помощь поспешил хозяин квартиры. Как оказалось, Андриан был сыном разведчиков-нелегалов и во время учёбы в МГИМО тоже готовился к заброске за рубеж, но судьба оказалась к нему благосклонной и талантливый выпускник престижного ВУЗа был забракован, после чего направлен в Иран в ранге атташе по культуре. Вернувшись из командировки, был принят на службу в КГБ, аттестован и, пройдя краткосрочные курсы, обосновался в аналитическом управлении в качестве куратора по Афганской линии. Прерываемый частыми тостами, Андриан довольно эмоционально пересказал своими словами содержание поступающей к нему секретной корреспонденции, из чего Поскотин сделал вывод, что на его век войны хватит с избытком. Своими соображениями он тут же поделился с новыми друзьями, один из которых, чернявый Илья, уже спал, уронив голову на стол, а Сергей, косящий под Хемингуэя, выковыривал крошки, застрявшие в его седеющей бороде. „Конечно, хватит! — подбодрил его охмелевший докладчик. — Мы с тобой ещё вместе повоюем. Весной выезжаю в Кабул, а ты когда?“ „Через полтора года“, — ответил Герман, завершая политическую дискуссию. Из соседней комнаты доносились невнятные женские голоса. По отдельным репликам было понятно, что дамы ведут допрос Людмилы на предмет её отношений с новым кавалером. „Хорошо меня не спросили, — подумал молодой человек. — Я бы точно не знал что ответить“. Он тяжело вздохнул и залпом опрокинул очередную рюмку.

„А что нам доложит по текущему моменту засекреченный физик?! — обратился Андриан к последнему из друзей, который весь вечер молчал и в данный момент демонстрировал явные признаки готовности заснуть за столом. — Димо?н, я к тебе обращаюсь! — повторил хозяин“. Тихоня, уже прошедший половину пути в царство Морфея, с явным нежеланием начал возвращаться в реальный мир. Оживая, он втянул в рот макаронину, которая долгое время свисала с уголка его губ, затем освежил себя тем, что осталось в рюмке от прошлой жизни, после чего окончательно вынырнул на поверхность бытия.

— О чём вы тут?.. — поинтересовался воскресший, протирая салфеткой толстые стёкла своих массивных очков.

— О твоей роли в современной физике!».

— Ну, я как бы уже не физик… Скорее, — пограничник…

— Что, в погранвойска призвали? — поспешил войти в диалог Поскотин.

— Да нет же… меня интересуют пограничные области.

— Округа!

— Именно области! Из ядерной физики я перешёл в биологию. Изучаю высшую нервную деятельность моллюсков.

— Ну и как? Удалось наладить диалог цивилизаций?

— Не до конца… Но инструментарий для расширения контакта имеется. Вы погодите, я один из них сейчас принесу…

С этими словами Дмитрий направился в прихожую и вскоре вернулся, неся в руках нечто массивное, напоминающее бронзовую ступицу.

— Вот!.. Генератор! — обозвал он свою железяку.

— А куда батарейки вставлять? — поинтересовался Андриан.

— Не поверишь, Андрюша, тот же вопрос я задал нашему академику, а он только отмахнулся. Разберись, говорит, в этой чертовщине, а заодно проверь отчего наши украинские коллеги стали вымирать точно мухи по осени. Понастроили, понимаешь какие-то генераторы форм, и года не прошло, — один за другим в очередь на погост выстроились. Не может быть, — говорил академик, — чтобы эти пирамидки с бубликами кандидатов с докторами на манер эпидемии косили.

— Ну и что, развеял?

— Не совсем… — в задумчивости произнёс пограничный физик и вдруг, встрепенувшись, закричал, — Убери генератор от головы!

— Да я только попробовал, — начал оправдываться Герман. — Хотел узнать — шумит или не шумит, если к уху поднести.

— Ну и?.. — поинтересовался Андриан.

— Шумит… Шумит как морская раковина.

— Мне тоже поначалу приспичило к разным местам прикладывать… Интересные сны после этого снятся, доложу я вам… Про Царствие Божие, сад Гефсиманский, где мы с Иисусом и его друзьями-опездолами…

— Апостолами!

— Да какая разница!.. Так вот снилось, что в том саду мы отмечали первомайские праздники и так нажрались, что нас всех в их небесный вытрезвитель отправили…

— Вместе с Иисусом? — съехидничал Андриан.

— С Иисусом, конечно…

— Сон в руку!

Не перебивай, Андриан. Так вот, замели всех: и Петра с обоими Иаковами, и Андрея с Фаддеем… Иоанна Богослова, который лишнего хватил, на Иуду два раза наизнанку вывернуло… И все сны от генератора такие правдоподобные, точно в Голливуде сняты… А моллюски мрут!..

— То есть как мрут?! — воскликнул Герман, отодвигая от себя генератор и направляя его тёмное отверстие в сторону Андриана.

— Не все… Головоногие только хворать начинают, а панцирные и брюхоногие — сразу концы отдают. Сперва сморщатся, будто выпили, не закусив, потом дрыгаться начинают, а через минуту расслабляются и всё, конец!

— Что ж ты, убивец, эту хрень ко мне в дом принёс?! — вскричал Андриан, силясь унять открывшийся тик в правом глазу.

— Так я по пути к тебе на голубях его опробовал… У нас в НИЦ «Портал» подобных устройств на две мировые войны хватит!

— Живодёр! Убирай его с глаз долой!

Дмитрий вышел, а вслед за ним потянулась возбуждённая компания. В гостиной к ним присоединились жёны. Андриан включил видеомагнитофон «Панасоник». Смотрели «Эммануэль» и выборочно — «Греческую смоковницу». Под гнусавый голос озвучки Герман, почувствовав прилив сил, впервые обнял «Валькирию». Северная воительница не сопротивлялась, но решительно ограничивала передвижение его руки по своему телу. После просмотра все были утомлены и готовились к завершению вечера. «Постойте! — вдруг вскричала супруга Андриана, — А как же наш экстрасенс?! Пора бы ему продемонстрировать свои способности». Герман в замешательстве отдёрнул руку, освободив свою партнёршу от выбора открыть границы или сохранять очаговый суверенитет. На экстрасенсе скрещивался десяток с лишним любопытных глаз, из которых он выбрал наиболее замутнённые. «Для начала попытаюсь погрузить кого-нибудь из вас в летаргический сон! — провозгласил он. — Желающие есть?.. Желающих нет… Дмитрий! Вот ты… Подойди ко мне… Садись… Не волнуйся, это не твой генератор для моллюсков, это квинтэссенция отечественной магии… Внимание!» Герман возложил руку на голову засекреченного физика, который и без того блаженно улыбался, демонстрируя за толстыми стёклами очков спорадические восходы и закаты своих бесцветных зрачков. В гостиной воцарилась тишина. Прошла минута. Испытуемый отчаянно сопротивлялся выходу в астрал, но силы его покидали. Наконец, когда экстрасенс применил запрещённый в оккультной практике лёгкий массаж головы клиента, пограничный учёный сломался. Он опадал медленно, как поверженный герой из военных кинофильмов. Приглушённый звук встречи его головы со столешницей, был тотчас дополнен восторженными восклицаниями благодарных зрителей. «И сколько может длиться этот летаргический сон?» — робко поинтересовалась жена засекреченного физика, пытаясь вернуть к жизни своего благоверного. «В среднем три-четыре года, — равнодушно ответил экстрасенс, — Но, если вы настаиваете…» «Конечно! — воскликнула не на шутку встревоженная супруга, — и немедленно!» «Извольте!» С этими словами экстрасенс незаметно сжал болевую точку на ладони спящего человека, что тотчас вернуло его в чувства. «Браво!» — не выдержала одна из зрительниц. «Сударыня!.. Я к вашим услугам… — чопорно произнёс вошедший в роль Поскотин. — Не желаете узнать день и час вашей смерти?.. И совершенно напрасно!.. Кого из присутствующих данный вопрос интересует?!» Послышались неуверенные пожелания завершить «этот прекрасный вечер». Маэстро не возражал.

Когда машина, ведомая подругой экстрасенса, выехала на пустынную ленту шоссе, подёрнутого муаром первой позёмки, Людмила, до того долгое время молчавшая, в задумчивости произнесла: «А ты, оказывается, большой шельмец, Герман…» «Не без того…» — согласился впадающий в дрёму пассажир. Когда он очнулся, «Жигули» стояли у подъезда незнакомого дома. «Мы где?» — поинтересовался он. «У меня», — спокойно ответила Людмила, ослепляя оробевшего седока холодным взглядом северной богини. «Валькирия!» — словно зачарованный, произнёс Поскотин, отдавая себя во власть разбуженных им чувств.

Последний Новый Год

Приближались очередные новогодние праздники. Первокурсники, чтящие священные традиции Альма-матер, потянулись на «заготовки». Неугомонный Веничка, выступая в курилке перед членами «Бермудского треугольника», предлагал «тряхнуть стариной».

— Новый Год, — конечно, следует проводить в кругу семьи, — вещал он, — а дня за два — не грех и в чужой огород заглянуть.

— У меня с «этим» и без того перебор, — увиливал от мобилизации Поскотин.

— Я вообще «на? сторону» больше не ходок, — отрезал меланхоличный Дятлов. — На Октябрьские праздники дал слабину, согласился с третьим курсом навестить подружек из «Первого меда», так сразу же себя пенсионером почувствовал.

— Что, не смог?! — притворно озабоченно поинтересовался Мочалин.

— Смог, отчего же?!..

— Так в чём прикол?

— Да она меня всю ночь дядей Сашей звала!

— Из уважения, не иначе!

— Какое там… «Дядя Саша, вы мне то придавили, вы мне сё прищемили… Дядя Саша, не курите в постели… Дядя Саша, не храпите!..» Мне теперь разве что женщин бальзаковского возраста, да и то — по праздникам…

На минуту в курилке воцарилась тишина. Мочалин, который по причине повышения успеваемости вновь на досуге стал почитывать «Камасутру», обдумывал, как зажечь искру среди подверженных меланхолией друзей.

— Герочка, а у твоей «Валькирии» подружки есть?

— Только замужние…

— Это в наше время не проблема!

Поскотину вдруг захотелось исповедаться. Не обращая внимание на последнюю реплику товарища, он пустился в путаный пересказ хитросплетений своей непростой личной жизни. Друзья ему почтительно внимали, гася и вновь прикуривая сигареты.

— Может, тебе Людмила в искупление грехов послана? — с видом философа-теологоа заметил «Предводитель обезьян», когда основной докладчик утробно кашлял, затянувшись третьей к ряду сигаретой. — И тесть получается фактурный… Года через два возглавит Институт. Тебя — на кафедру… Если беременность жены на поток поставишь, — за два года четырёхкомнатную квартиру справишь. Мы к тебе с Шуриком на дачу будем ездить, отчитываться, так сказать, о проделанной работе. А там, глядишь, на закате службы весь «Бермудский треугольник» к себе подтянешь… Верно я говорю, Насе?р? — обернулся он к Дятлову. — Доктором разведывательных наук хочешь стать?

Волоокий друг некоторое время сидел прищурившись, будто пытаясь заглянуть за горизонты своей жизни, после чего, метким плевком загасив окурок, степенно ответил.

— Не бывать этому, Балимукха! Где стабильность, там нашему Животу жить заказано. Да и любовь его с «Валькирией» больше на хобби смахивает. С Ольгой — горел! А с Людкой — только воздух портит!

Герман за «воздух» обиделся, но спорить не стал. Он вдруг вспомнил, что его подруга уже пару раз прозрачно намекала на скорую перспективу знакомства с её родителями. Стало тоскливо. Глядя на догорающий окурок на заплёванном полу, герой-любовник осознал, как много общего в его чувствах с этим ничтожным огрызком бумаги и табака. «Прав Шурик! Только воздух порчу!.. Вот после Нового Года с ней встречусь и начну остужать разгул романтических чувств… Нет, лучше после Старого Нового Года. Люся обещала на каникулах покатать сына на лошадке. Да… Определённо после Старого Нового Года…» Завершив очередной абзац своих мыслей, Поскотин тяжело, будто переводя каретку, вздохнул, что и послужило сигналом к завершению совещания в «Бермудском треугольнике».

Тридцать первого декабря майора Поскотина вызвали к полковнику Геворкяну. Когда он подходил к начальствующему кабинету, послышались переборы гитар и тягучие голоса шестёрки «Песняров», исполняющие хиты тридцатых годов. «Кто-то смотрит повтор вчерашнего финала „Песня-83“ — подумал Герман, открывая дверь. Этими „кто-то“ были Вазген Григорьевич и Владимир Александрович, — его куратор и секретарь парткома. У вошедшего от плохих предчувствий ёкнуло в груди. „Не дай Бог прослышал, что я к нему в зятья набиваюсь! — мелькнула далеко не вздорная мысль. — Отпираться, или сразу бухнуться в колени?..“ Старшие офицеры, не обращая внимания ни на „Песняров“, ни на посетителя, о чём-то спорили, прижавшись друг к другу головами. „Я тебе говорю, напрасно мы нефть стали продавать!.. — доносились голоса спорщиков. — Ещё раз ОПЕК уронит цены — и стране конец!“ „Секретничают старики, — выстроил посетитель очередную догадку. — Знают, что все кабинеты на прослушке, вот и врубили телевизор“. „Кхм! — громким покашливанием заявил он о своём присутствии, — Вызывали, товарищ полковник?“ Первым из-за стола встал секретарь парткома. Он широко улыбался, в то время, как мрачный Геворкян усмирял регулятором громкости не в меру разошедшийся белорусский ансамбль. Полковник Фикусов шёл с распахнутыми для объятий руками, словно говоря „Добро пожаловать Герман Николаевич в семью!“ Молодой майор не на шутку встревожился. „Герман Николаевич, добро пожаловать… — начал партийный руководитель в то время, как офицер уже был готов дать „стрекача“. — Добро пожаловать в мир науки!“ Поскотин скосил голову, демонстрируя полное непонимание текущего момента. „Поздравляю вас с большой победой!“ „Иронизирует? — подумалось встревоженному гостю, — Неужели ему не доложили, как меня кинул головой о землю этот худосочный „напильник“?“. „Руководство МинВУЗа… — между тем продолжал полковник, — сочло возможным присудить вашему реферату по использованию светофильтров в оперативной деятельности первое место в номинации закрытых научных разработок!“ Слушатель, уняв сердцебиение, глубоко вздохнул и что есть мочи гаркнул: „Служу Советскому Союзу!“ „Молодец! — одобрил его показное рвение секретарь парткома. — Позволь я тебя по-отцовски обниму!“ Кандидат в зятья, в то время как его душил в объятиях наречённый тесть, смог лишь робко обхватить его за талию и украдкой бросить взгляд на куратора. Недовольное выражение лица старого разведчика, словно говорило „Терпи, паскуда, — сам заварил!“. „Но это ещё не всё!“ — воскликнул Фикусов, отстраняя он себя перспективного учёного. — Мы тут с Вазгеном Григорьевичем посовещались и решили выйти с ходатайством к руководству Института о зачислении вас в адъюнктуру!.. Возражений нет?» «Никак нет!» — промямлил майор и на всякий случай вновь добавил «Служу Советскому Союзу!» «Орлов растим! Не так ли, Вазген?!» — словно любуясь выбором своей дочери, добавил растроганный секретарь. «Будет уже… — прервал словесный поток друга полковник Геворкян, — испортишь будущего ираниста. А ты, — обратился он к подопечному, — ступай!.. Хотя нет, погоди…» С этими словами он встал и, грузно прошествовав по кабинету, вывел Германа в коридор. Потом, взяв его за ухо, прильнул к нему своими просмолёнными усами. «Прекрати болтать с друзьями в курилке!.. — и через секунду — а также в комнате, туалете и душе!.. Ты меня понимаешь?!» — свирепо зашипел он, обдавая внимавшего его Германа терпким запахом дорогого табака. «А теперь — вон отсюда!.. И с наступающим Новым Годом!»

«Неужели обнял?» — перегнувшись через спинку сиденья автобуса, продолжал допытываться у приятеля, исходящий завистью Вениамин. Его величественное чело лишь изредка выходило из створа голов его друзей, сидевших впереди. Уловив подтверждающий кивок, он в изнеможении откинулся назад. «Везёт же дуракам!» — растворился среди гула мотора приглушённый комментарий. Через минуту его мясистые уши вновь замаячила у основания «Бермудского треугольника». «Шурик, иди Серёге Терентьеву расскажи, кого начальство в адъюнктуре хочет оставить. Пускай удавится! Глядишь, на свете одним отличником меньше станет». Не дождавшись ответа, он снова прильнул к уху Поскотина.

— Меня в сваты? запишешь? А вдруг приглянусь, — тоже к ведомственной науке приставят… С будущей тёщей ещё не знакомился?

— Отвянь, балаболка! — не выдержал Герман. — Я голову ломаю, как мне этот роман на нет свести, чтоб никто в обиде не остался, а он меня тёщей пугает!

Породистое лицо истукана с острова Пасхи перекосило выражение безнадежности.

— Даже не помышляй! — в отчаянии вскричал он, привлекая внимание слушателей, дремавших в салоне автобуса. — На крайний случай передай её мне… Уж я что-нибудь придумаю как её с толком использовать.

— Что значит — передай?! Как это использовать?! — возмутился Поскотин, — Она ведь живая! И наконец, нравится она мне… по-своему.

— Зачем кипятишься?.. Мне тоже все женщины нравятся!.. Но тут случай особый… Не каждому дано «Золотую Рыбку» поймать! Жаль, — не в те сети попала…

Разговор прервал прежде молчавший Дятлов.

— Кончайте попусту трепаться! Герман прав, пора ему возвращаться в лоно семьи. Вот у меня, никаких ваших дурацких проблем. И Маша довольна, и дети!

— Ты посмотри, святой объявился?! — возмутился Вениамин. — А кто половину «Аэрофлота» перепортил? А кто тот «Дядя Саша», что храпел в коечке с несчастной медичкой? Чья бы мычала, дядя Саша!..

— Не путай Божий дар с яичницей! — взвился Шурик. — Для меня семья — это святое! А что налево хожу, так это, чтоб кровь не загустела. К тому же добрый я… Личный генофонд щедрой рукой, можно сказать, раздаю…

— Ну, если только рукой… — вставил слово уязвлённый Герман.

— И главное, — не обращая внимание на его реплику, продолжил хранитель семейный ценностей, — никто не в обиде! Никто! Запомнили?!.. Вы же своими сопливыми чувствами советским людям только жизнь портите!

Крыть было нечем и друзья умолкли, погрузившись каждый в свои мысли.

Новый Год Поскотин встречал в кругу семьи и соседей, которые пришли с маленькой племянницей, самоваром и полугодовалым щенком пуделя. Татьяна пребывала в предпраздничной суете, одетая в блузку из жёваной марлёвки, которую её муж так и не успел подарить своей бывшей любовнице. Сам он мрачно сидел у телевизора в облегающей чешской футболке со шнуровкой.

— Какие вы сегодня все элегантные! — восхитилась соседка Лида, зажигая новогодние свечи.

— Да, кривить не стану, — отреагировал хозяин, — одеты не хуже гостей «Новогоднего Огонька». Вон, посмотри на Петросяна! Нацепил костюм-тройку и несёт с экрана одну пошлость за другой! А эти кикиморы, что вокруг, сидят и хихикают. Срамота!

— Постой-постой! — перебил его Михаил. — Что он там про пуделя сказал?

— Что стрижка собаки нынче в червонец с лишним обходится, — ответила за мужа Татьяна.

— Кошмар, как растут цены! — заметила Лида.

— Во всём виноват ОПЕК! — глубокомысленно процедил Поскотин, продолжая пялиться в чёрно-белый экран, где Петросян вёл свой «Разговор по душам», временами замирая в глубокомысленных ужимках на своём хитроватом лице.

— Опе?к, — это не тот латыш, что партийным контролем в Политбюро заведует? — поинтересовалась соседка.

— Нет. Того Арвидом Пельше звали. Помер ещё в мае, — оторвался от экрана Герман. — ОПЕК — это арабское Политбюро. Они там проголосовали, чтобы цены на нефть обвалить… Если не подымут, то у нас скоро не то что собак, людей за червонец стричь будут, помяните моё слово!

— Умный, ты Герман Николаевич, как я посмотрю… для рядового-то инженера… — вставил слово Михаил, который пребывал в ожидании разлива шампанского.

Поскотин, не отвечая на реплику, встал и, придвинувшись к нему вплотную, прошептал: «Все умные уже давно пьяные, а у нас с тобой, Миша, ни в одном глазу! Не порядок это!» «Так в чём дело?! — воскликнул сосед, — Бегом ко мне!»

— Что он сказал? — встревожилась Лида.

— Петросян?.. — сделал озабоченное выражение Поскотин, — Петросян рассказал, что только дураки не умеют вертеться.

В это время всесоюзный комик уже раскланивался перед гостями «Голубого огонька».

— У нас народ забыл как работать, — подала реплику Татьяна, — зато все научились вертеться.

Мужчины горестно поддакнули, после чего крадучись направились в коридор. На выходе их ожидал сюрприз. Посредине лестничной площадки сын Германа обнимался с соседской племянницей. Девочка-подросток держала первоклассника за оттопыренные уши и, зажмурившись, наслаждалась поцелуем. Пашка, выпучив голубые глаза, всем своим видом демонстрировал, что просто не мог отказать в этой пустячной услуге своей новой знакомой. Вокруг парочки вертелся щенок, озвучивая пронзительным лаем немую сцену. «Марш домой!» — скомандовали оторопевшие взрослые и, убедившись, что малолетние грешники закрыли за собой дверь, проследовали в Мишину квартиру. «Рано они у нас…» — заметил сосед, морщась и отставляя пустую рюмку. «Может, какие-то нарушения в генах?» — предположил Поскотин, хрустя солёным огурцом.

В целом Новый Год удался. Из соседской квартиры Поскотин поздравил по телефону «Валькирию», потом, вернувшись к себе, плюхнулся за стол напротив телевизора. Ощетинившись бокалами, компания гадала, кто будет зачитывать новогоднее обращение. Герман поставил на Андропова, и… проиграл. Советский народ поздравил неизменный дублёр больных генсеков Игорь Кириллов — диктор центрального телевидения. «И впрямь, Юрию Владимировичу недолго осталось, — вспомнил он пророчество жены Андриана, — Дотянул бы, родимый, до летних каникул, чтобы мне не залететь в наряд или оцепление, как на брежневских похоронах». К часу ночи ушли соседи. В два, — супруги легли в накрахмаленную постель и мгновенно затихли, провалившись каждый в свой неповторимый сон. А в шесть утра Поскотин уже топтался у дверей в Надеждину квартиру. Ему опять приснилась Ольга. Сон был столь реалистичным и ярким, что, очнувшись и увидев рядом супругу, он испытал неподдельный шок. Собраться и выехать на такси в знакомый до боли спальный район было делом пары десятков минут.

Молодой человек нажал кнопку звонка. Дверь открыл заспанный великан. Он чесал свою заплывшую грудь и поправлял семейные трусы, наполовину скрытые складками живота. «Ну?!» — промолвил великан толстыми губами, обрамлёнными чёрным овалом жидкой растительности. «Простите, я, видимо, ошибся квартирой… Не подскажете, где живёт Надежда». «На-а-адь! — крикнул в темноту коридора мужчина, смешно, словно муха лапки, почёсывая одну могучую ногу о другую. — На-а-адь! — повторил он, — К тебе какой-то мудак пришёл!» На его зов выбежала Надежда, набрасывая халат на такой знакомый Герману пеньюар с прозрачной пелериной. «Витенька, это Герочка! — воскликнула женщина. — Помнишь, я тебе о нём рассказывала». «Ге-е-ерочка? — врастяжку повторил великан. — Ах, да! Это тот, кому Михаил битву при Маренго устроил, а потом из окна выбросил?!.. С Новым Годом, планерист!» Поскотин не стал уточнять исход своей давней потасовки с Ольгиным мужем и, буркнув приветствие, вошёл в квартиру.

За то время, что он в ней не был, Надеждино жилище сильно изменилось. Во всём чувствовалась хозяйская мужская рука. Коридор с прихожей обросли антресолями, гостиная подёрнулась багетом, обрамлявшим развешанные по стене иллюстрации из «Огонька». На кухне было тесно от обилия отреставрированной мебели и самодельных полок, на одной из которых весело сверкал стёклами новых глаз знакомый ему плюшевый мишка. «А вы рукодельник!» — искренне восхитился гость, обращаясь к Виктору. Великан вдруг как-то сразу обмяк и стал тем обаятельным добряком, каким обычно бывают сильные, с крупным телом русские мужики. «Ты, друг, погоди, я тебе свой токарный станок покажу…» — начал растворяться в гостеприимстве хозяин. «Витечка, уймись… — защебетала Надежда, — Попьём чайку, потом всё покажешь».

— Не трожь ты её, — тихо вела разговор добрая хозяйка, прихлёбывая горячий чай из огромной семейной кружки. — Не могут они в себя прийти. Ольга замкнулась, всё больше с дочерью гуляет. Миша бесится. То грозит, то прощения просит. Не подумали вы оба, когда любовь затевали. А у тебя как? Жена вернулась?

— Вернулась… Теперь всё как у людей, и жена, и подружка… Мне бы с Ольгой хоть парой слов перекинуться… Сегодня опять снилась. К другим — деды морозы со снегурочками по ночам приходят, а ко мне — она. А, кстати, откуда у тебя это чудесное бельё? — поинтересовался он, косясь на знакомые кружева, выбивающиеся из-под халата Надежды.

— Ольга подарила… Как раз после того случая… А-а-а, понима-а-ю… — вдруг просветлев лицом, запела хозяйка. — Ну, ладно тебе! Не обращай внимания на мелочи… Да и будет уже… Не рви душу! Забудь… Забудь, как я забыла.

— Угу… Ладно, Надюша, пошёл я… Не поминайте нас лихом!

Осмотрев токарный станок и станину будущего верстака домовитого хозяина, Поскотин обменялся с ним рукопожатиями и покинул некогда гостеприимный дом. «Всё! — грустно подумал он, — разбитое не склеишь, прошлого — не вернёшь».

Траур

Ровное течение студенческой жизни закрытого Института вновь споткнулось о всесоюзные похороны. Страна прощалась с Андроповым. Прощалась буднично, словно истратив скорбный кураж на пышные проводы предыдущего генсека. Как и год с небольшим назад личный состав был переведён на казарменное положение. Слушатели, формально включённые в группу усиления подразделений правопорядка, все выходные маялись от безделья, строя предположения, кто станет преемником усопшего вождя. И лишь в понедельник их любопытство было удовлетворено. Сообщение о назначении Черненко повергло будущих разведчиков в депрессию. Поскотин, пользуясь особым расположением куратора, счёл возможным посетить кабинет руководителя и высказать всё, что он думал о «старом пердуне». Его сообщение было выслушано с лёгкой улыбкой и прищуром умных глаз старого разведчика. Нарочито окинув взглядом помещение, полковник Геворкян строгим голосом изрёк: «Герман Николаевич, я категорически не согласен с вами в оценке нашего Генерального Секретаря», и, взяв в руки газету, нудным голосом начал зачитывать перечень несомненных добродетелей высокопоставленного сменщика.

— Ну, как, убедился? — оторвавшись от текста, весело спросил Вазген Григорьевич.

— Несомненно, — торжественно откликнулся мгновенно посуровевший майор. — Я в корне изменил свою точку зрения и готов её отстаивать перед трудящимися массами!

— То-то же! А ещё, как мне доподлинно известно, он, в отличие от некоторых, прекрасный семьянин и ни разу не волочился за дочерьми своих начальников.

— Помилуйте, товарищ полковник, я с вашими дочерьми даже не знаком!

— У меня сын.

— Тем более!

— Слушай, Герман, изы?ди с глаз моих! Выйди, не доводи до греха!

Вернувшись с аудиенции, Поскотин присоединился к друзьям, сидевшим в фойе спального корпуса вокруг единственного цветного телевизора. «Гляди, опять его показывают, — комментировал происходящее на экране пограничник Скоблинцев. — Мороз-то какой… Над мавзолеем пар стоит, будто на трибуны не Политбюро, а лошадей загнали… Ты посмотри, у нашего генсека вроде как сопля под носом повисла… Точно, смотри-смотри!.. За платком полез… А теперь к Устинову наклонился, мол, Дима, как ты смотришь, если я высморкаюсь?.. Всё, „добро“ получил… Сморкается… Чудны?е они у нас, и в цирк ходить не надо». Германа так и подмывало вклиниться со своим мнением по текущему моменту, но, немного поразмыслив, он ограничился нейтральным: «Жалко старика! Сгорит на работе! Через год опять на казарменном положении сидеть будем… Эх, не могли Горбачёва избрать! Вон он, как наливная антоновка среди конских яблок по трибуне катается…» «Дерьмо, твой Горбачёв, — парировал Скоблинцев, окидывая отличника презрительным взглядом. — Кореш мой из ставропольской „девятки“ мне про этого балабола и подкаблучника много что рассказывал». Поскотин не стал спорить, но про себя подумал: «Надо бы в учёбе поостыть… Не любит наш народ выскочек».

Секретные переговоры, аноним и печатная машинка

Вслед за весенней россыпью огненного золота первых одуванчиков на лужайках московских парков, пугая одиноких натуралистов с дегенеративными признаками на лицах, появились люди в костюмах и галстуках. Они озабоченно искали места для проведения тайниковых операций и выгула ослабевших за зиму стариков-«приватов». Разведывательная романтика, долгие месяцы гревшая неокрепшие души первокурсников, уступила место циничному расчёту заматеревшего второго курса. Без году выпускники уже не торили новые проверочные маршруты, ограничиваясь обменом имеющимися, или штопая карту Москвы стёжками проверенных на прежних занятиях троп. Будущие разведчики, в нарушение ведомственных нормативов, украдкой вступали в тайные сношения с работниками наружного наблюдения и, выложив перед ними карты, договаривались о взаимовыгодной тактике проведения шпионских игр. Члены «Бермудского треугольника», недолго покрасовавшись друг перед другом в девственном благородстве, поспешно присоединились к большинству. Неразлучная троица встретилась с посланцами враждебного лагеря в «автопоилке» на окраине Москвы.

Звеня пустыми двухлитровыми банками, бойцы «невидимого фронта» вошли в огромный ангар, пропитанный табаком, запахом кислого пива, варёных креветок и сдобренный ароматами отхожего места. В пивбаре стоял гул сотен голосов, звона посуды и глухого звука, издаваемого вяленой рыбой, которой завсегдатаи стучали о столешницы из дешёвого прессованного мрамора. Шурик Дятлов, разменяв трёшку на двадцатикопеечные монеты, встал в очередь к автоматам по разливу пива, в то время как Герман с Вениамином безуспешно пытались найти хотя бы пару пустующих столов. Наконец им повезло. Стайка студентов, пакуя в портфели логарифмические линейки, снялась с места, освободив два соседних стола, заваленных рыбьими костями, окурками и черновыми записями курсовой по гидравлике. Друзья привели под руку пьяную уборщицу, которая, непрерывно матерясь, наконец подготовила место для ведения переговоров. Вскоре к разведчикам подошли четверо людей невнятного вида. «У вас городские занятия?» — поинтересовался самый мелкий из них. «А вы от Николая Николаевича?» — словно отзыв на пароль, выдвинул встречный вопрос недоверчивый Мочалин. «Так точно!» Герман смотрел на вновь прибывших и в очередной раз удивлялся профессионализму ведомственных кадровиков, подбиравших в службу наружного наблюдения внешне неброских людей. Этих четверых с равным успехом можно было бы причислить и к работникам ЖЭКа, и к аспирантам Института Марксизма-Ленинизма и к передовикам сельского хозяйства. Усталые лица, слегка длинные по моде волосы, мешковатые одежды. «Ну что, по махонькой? — прервал его размышления Шурик Дятлов, — как говорится, за коллег и союзников!..» — провозгласил он тост, щедро разливая водку по наполненным пивом банкам. «Не пью!..» — отказался «мелкий», представившийся Вадимом, — «Язва!» «Понимаю… — сочувственно произнёс главный по „Бермудам“, — Ваша служба и опасна и трудна…» Посланцы «Николая Николаевича» заулыбались и начали выкладывать на стол приличествующую для подобного места снедь. Пока на мраморе общепита росла горка колбасной нарезки, рыбной мелочи и солёных орешков, Поскотин освежал свои впечатления о «пехоте шпионских войн».

Бригады наружного наблюдения, как правило, были сплочёнными командами, многие дружили семьями. Семьями же выезжали на пикники, на которых вели себя столь непринуждённо, что никто из соседей-отдыхающих не мог заподозрить этих милых людей в принадлежности к всесильному КГБ. Их служба была по-настоящему трудной: ненормированный рабочий день, редкие перекусы «чем Бог послал», засады, слежки, гонки на ревущих машинах, которые, имея под капотом мощь представительских лимузинов, легко обгоняли иномарки, оставаясь внешне теми же «копейками», «четвёрками», а чуть позже — «зубилами», на которых беззаботные советские труженики выезжали по пятницам к своим шести соткам.

«Андропова жалко…» — вдруг послышался тихий голос Вадима из «наружки». Герман оторвался от своих мыслей и вытащил нос из банки с пивом. Участники переговоров испустили тяжёлый вздох и, следуя протоколу, начали лёгкую разминку с освещения последних политических слухов и новостей.

— Кстати, наш институт его именем назвали, — поддержал гостя Дятлов. — Да, вот еще: а вы заметили, что при Андропове с лобовых стёкол машин поснимали портреты Сталина?

Поскотин с Мочалиным переглянулись — с каких пор их друг стал таким наблюдательным? К тому же по его ласковым взглядам, скользящим по четвёрке филёров, было заметно, что главный по «Бермудам» был не мало к ним расположен.

— Да… уж! — вежливо откликнулся Мочалин. — Теперь Сталиным не то что машины, — туалеты начнут обклеивать!

— А мне мой родственник сказал, что, может, это всё к лучшему… — в раздумье произнёс Герман.

— Что, всё? — переспросил Дятлов.

— Да слух прошёл, Шурик, будто Юрий Владимирович планировал национальные республики упразднить, а всю территорию поделить на штаты, как в Америке. То-то бы заваруха началась!..

— Передай своему родственнику пожелания скорейшего выздоровления! — мгновенно отреагировал Дятлов и, не дав другу времени обидеться, обернулся к гостям, после чего продолжил, — А я, братцы, из-за вас, однажды в вытрезвитель попал. — Выдержав театральную паузу, он продолжил, — Всё началось с анонима. Объявился он в нашем тихом сибирском раю как прыщ на носу. Все в нашем «номерном городке» грудью стояли за советскую власть. Мяса — хоть каждый день шашлыки жарь, фрукты и овощи — со всех республик, включая Болгарию. По осени — бананы из Алжира, к Новому Году — ананасы с апельсинами. Что ж такую власть не любить! Жили от одной демонстрации до другой. Только от Первомая отсохнешь, а уже Октябрьские праздники ждёшь. Кумачём все заборы увешаны. Лозунгом «Достойно встретим XXVII Съезд КПСС!» все общественные туалеты украсили, а тут — «Долой!» Долой, мол партию предателей-номенклатурщиков, «Свободу народу!», «Нет ГУЛАГу!» Всю нашу Управу на уши поставили. С вёдрами бегали, крамолу с заборов смывали. Так этот подлец стал подмётные письма в почтовые ящики бросать. Идёшь поутру за «Правдой», а там — «Долой!» Завтрак в горло не лез. Объявили общую мобилизацию. Опера? перешли на учащённый график встречи с агентурой. Наши из «наружки» домой по нескольку суток не заглядывали. А как забегут, «тормозок» в сумку бросят, и опять — на улицы! Только вскоре заметили, что есть у этого анонима определённая логика в его проявлениях. Поделил он город на шестьдесят четыре сектора, как на шахматной доске и стал по субботам объявляться в тех местах, куда как бы передвигались фигуры в неведомом шахматном этюде. Проник в эту шахматно-антисоветскую логику один наш молодой сотрудник, — его как раз готовили к увольнению за бестолковость. Так этот наш «мозгоправ» даже уточнил, что аноним, похоже, разыгрывает дебютную защиту Грюнфельда. Такие у нас самородки работали! Вот накануне Первомая и должен был этот горе-шахматист забросить письма в квадрат, куда чёрные на шестом ходу двигали ферзя. Управление забурлило как муравейник. Мне отрядили двух человек из «наружки» и посадили в песочницу напротив первого подъезда одного жилого дома. День поутру выдался на загляденье. Солнце, ни ветерка! Сидим мы в белых рубашечках и куличи из песка для детей лепим. А те — и рады! Кто лопатку подаст, кто — совок. Только к полудню ветер сменился. В Сибири это не редкость. Ещё вечером загорать можно, а к утру — метель разыграется. У нас без снега обошлось, однако похолодало не слабо. С сопок студёный воздух спустился, ветер тучи нагнал и стал дождик накрапывать. Дети разбежались, а нам всё «отбой» не дают. Сидим, зуб на зуб не попадает. Ну, представьте — в одних сорочках под холодной моросью. Смекнули, что, заприметив троих замёрзших идиотов, любой уважающий себя аноним может начхать на защиту Грюнфельда и разыграть какой-нибудь иной этюд. Хорошо ребята с «наружки» сметливыми были. Мигом позвонили и принесли нам каждому по телогрейке и сами в круг сели. Однако и в телогрейках торчать в одной песочнице — верная расшифровка. Требовался ещё один реквизит. Послали гонца за «поллитрой», из автоматов с газированной водой изъяли стаканы. Теперь алкаши на детской площадке уже ни у кого не могли вызвать подозрения. Как оказалось, рано мы радовались своей задумке. Забыли, что бабушки, которые обычно на скамейках у подъездов сидят, верные помощники родной милиции. Этих божьих одуванчиков всякая шпана боялась. Видимо кто-то из них сигнал дал. Уже через полчаса во двор приехал «воронок», а выскочившие из него милиционеры в два приёма запихали нас в машину, да так, что мы и «ксивы» не успели предъявить. А через пять минут, когда мы тряслись по дороге в вытрезвитель, к подъезду вышел тот самый аноним, которого у почтовых ящиков и скрутили наши коллеги, следившие за ним из чердака… Только мы об этом не знали и, спустив штаны, стояли в очереди на «помыв». Наши объяснения на милицию не подействовали. Грызлись наши ведомства в ту пору. Любой «мент» почитал за удачу скрутить подвыпившего чекиста. Но не об этом речь… Ждали мы разноса, а получили по благодарности. Помог аноним. Он, кстати, свой, городской был. Учился в аспирантуре в Москве. Начал идейно-ущербную литературу почитывать: «Мастера и Маргариту», «Остров Крым» Аксёнова… «Сказку о тройке» Стругацких наизусть выучил. Потом на Таганку в театр стал бегать, позже с бардами снюхался, а те его подпроверили, да с «отказниками» свели. Так он, аспирант этот, на допросе показал, что, если бы на его глазах милиция не сняла «алкашей» с песочницы, то он бы в подъезд не сунулся. Чуял, что где-то засада, но зримые плоды борьбы с алкоголизмом его успокоили. Вот так-то, друзья! С тех пор я коллег из «наружки» за личных друзей почитаю.

Рассказ Саши Дятлова благотворно подействовал на высокие договаривающиеся стороны и вскоре собравшиеся ударились в воспоминания о забавных случаях из оперативной практики. «Ну, дайте же слово! — пытался вклиниться со своей историей подхваченный общим творческим подъёмом Поскотин. — Меня же за антисоветскую пропаганду чуть не посадили!» Среди участников сходки воцарилась тишина. «Говори!» — разрешил «мелкий», осаживая очередников. Герман, сбитый с мысли неожиданным вниманием, не знал с чего начать. Его отвлекал обволакивающей гул питейного заведения, обрывки раскатистой матерщины, визги и смех распущенных женщин из числа постояльцев, даже чья-то подёрнутая синевой испитая физиономия, выпрашивающая у посетителей мелочь на опохмелку. «Фу, как здесь мерзко! — произнёс он вполголоса, собирая в кучу воспоминания… — Так вот, друзья, — начал Поскотин, обретая уверенность, — вызывают меня в субботу на службу, дескать, начальство требует и просят прихватить с собой мою пишущую машинку. Я, значит, насторожился. О той машинке лишь в семье осведомлены были. Купил я её за пару недель до того на барахолке. „Москва“ называется. Давно мечтал. Почерк у меня из рук вон, — не всякое начальство бралось расшифровывать. Обычно нос воротили. Иди, мол, перепиши, а то без слёз читать не можем. Просил я их выделить мне какой-нибудь завалящийся „Ундервуд“, да, как оказалось, не по чину было, — в молодых числился. Вот и приобрёл на „толкучке“ машинку на свои кровные у патлатого студента. Государство в ту пору не поощряло механизацию писательского труда, поэтому о широкой продаже пишущих машинок и говорить не приходилось. Принёс, значит, я эту „Москву“ домой, нарисовал от руки инвентарный номер, а жене доложился, будто нам, молодым эти устройства по списку выдавали для освоения машинописи. Ну, не говорить же, что из семейных накоплений отщипнул. С тех пор стал я дома вечерами по клавишам стучать. Тёще — рецепты для засолки. Сыну — стишки из детских песен. Жене часто помогал. То курсовые начисто переписывал, то рефераты… Вскоре забегали пальцы как у заправской машинистки. А чуть позже пристрастился секретные документы на дому готовить. Засиживаться в конторе лень было, так я до ночи дома на кухне печатал, и неплохо получалось, доложу. Руководство в пример начало ставить.

В субботу же, как я вначале говорил, вызывают „на ковёр“. Беру чемоданчик с машинкой и — на работу. Прихожу к начальнику отделения, там уже кворум — за столом сидит с десяток всяких руководителей. Рапортую. Они молчат, на стул указывают. Сажусь… И вдруг, как гром среди ясного неба: „Где вы были такого-то такого?“ Я зарделся… Такого-то такого был на капустнике в Консерватории, выпил изрядно и рукам волю дал, не в смысле подрался, а так… с их студентками в жмурки играл. Мне же, как коммунисту-чекисту, несанкционированные интимные контакты строго возбранялись. По той причине я и паузу перед начальством держал. „А это что?“ — показывают мне бумагу. Читаю вслух: „Воззвание ко всем честным гражданам великой страны…“ „Довольно! Мы это уже изучили! — обрывают, — Потрудитесь объяснить, что это такое?!“ „Дайте дочитать… — начал я, — Пока ничего определённого сказать не могу“. Дали. Читал про себя. И с каждой минутой волосы дыбом! Мало того, что продажную клику Брежнева предлагали свергнуть, так что главное, — от имени моей пишущей машинки. Я её по восклицательному знаку без точки и заглавной „Ц“ без хвоста определил. Не стал отпираться. Всё доложил: как у „патлатого“ „Москву“ купил, как по ночам справки секретные дома правил и даже про вертеп в Консерватории. Последнее было лишним. За Консерваторию выговор влепили, а машинку на учёт поставили. Нет, не забрали, конечно, но контрольный отпечаток с неё внесли в картотеку. В те дремучие времена на каждую пишущую машинку в Советском Союзе положено было оттиск шрифтов в наших учётах иметь. Напишет какой-нибудь чудак на машинке из бухгалтерии завода статью для „самиздата“, а его уже через день с „браслетами“ на руках из проходной того завода выводят. Всё тогда под контролем было: и типографии, и множительные аппараты. Недавно лишь послабление дали. В Москве на Пушкинской любую купить можно, хоть „гэдээровскую“ „Эрику“, хоть югославскую „Олимпию“, а уж если литературный зуд изводит, — можно и отечественную электрическую „Ятрань“ приобрести ценой в две среднемесячные зарплаты. И что удивительно, в Штатах в это же время детей обучали десятипальцевому методу. У нас же чуть ли не на каждого владельца пишущей машинки сигнал заводили».

«Что с тем волосатым случилось? — последовал вопрос от коллектива. — Нашли, или так и пропал?» «Нашли-нашли, — успокоил друзей Герман. — На следующей неделе взяли. Дал я словесное описание, показал, где он барахлом приторговывал. Допрашивали, да что с него взять: лаборант в институте, женщин сторонился, в кино только на утренние сеансы ходил… От тоски Солженицына читать начал, Буковского где-то достал, Галича на кухне слушал, там же „голоса“ ловил. Слушал „Би-Би-Си“ и „Свободу“ вместо того, чтобы на танцульках ровестниц обжимать. В конце концов выпустили его… Что ему казённый хлеб даром есть. Подписку о секретном сотрудничестве взяли и на другой день выпустили… Потом одним из лучших моих агентов стал. Жаль, через год от сотрудничества отказался. Посмотрел в очередной раз фильм „Семнадцать мгновений весны“ и отказался. Помните, там Штирлиц застрелил Клауса, своего осведомителя… Из-за этой картины мы многих агентов недосчитались. Если хотите, еще расскажу про…» «Хватит! — перебил его „мелкий“. — Об этом все знают. Дай мне наболевшим поделиться! А ты пока поостынь и дождись своей очереди… От себя же добавлю, что наши источники, они вообще ранимый народ. У моего друга агентесса отказалась работать, после выхода фильма „Гараж“. На последней встрече сказала, что, просмотрев картину, разуверилась в нашем будущем… Теперь относительно печатных машинок. Это всё — вчерашний день. Кто знает, что теперь можно без всякого контроля с заграницей общаться?» Народ в ужасе отпрянув от кружек с пивом, в изумлении загудел. «Да-да! Истину говорю! Мне в прошлом году поручили наблюдение за одним молодым доктором наук. Вредный был мужик! Целыми днями на работе пропадал, а я его через дорогу напротив в пельменной сторожил. Забыл как этот институт его называется. Какой-то всесоюзный… каких-то прикладных систем. То ли автоматических, то ли автоматизированных, но не в этом суть. Так в ориентировке было написано, что он, используя компьютер, вёл переписку с иностранными институтами. Представляете?! И первый отдел ничего с ним поделать не мог. Рассказывают, шибко талантливым был. Но подлец был конченый, это мне начальник того отдела жаловался. Нашим отставником был, потому всех этих умников терпеть не мог. Доктор-то всё пророчествовал, будто скоро каждый советский человек сможет бесконтрольно общаться хоть с Австралией, хоть с вшивой Кореей. Как вам такое? Это ж конец всему! И нам работы не будет!» «Ну ты, Виктор, перегнул! Мы без куска хлеба никогда не останемся. С компьютерами или с печатными машинками, а только без наружного наблюдения ни одно развитое государство обойтись не сможет. Без докторов — пожалуйста, а без нас — дудки!» «Хватит уже лясы точить, — перебил докладчика Шурик Дятлов. — Давайте, мужики, ближе к делу!»

Вслед за призывом друга Веничка Мочалин выудил из нового дипломата карту Москвы и водрузил её поверх пивного натюрморта. Разбор и согласование проверочных маршрутов продвигались с трудом. Четвёрка филёров знала столицу досконально. Офицеры наружного наблюдения аргументировано рушили дилетантские приёмы выявления слежки, давали дельные советы и долго спорили о способах отрыва, позволявших разведчикам выйти к тайникам и «приватам», а «топтунам» грамотно отчитаться о причинах потери «объектов». Совершенно неожиданно контрразведывательной «пехоте» не понравился маршрут Германа.

— Говоришь, отрываешься от нас на электричке, — задумчиво переспросил один из них.

— Да, вот здесь на станции «Отрадное» выхожу из автобуса и тут же пересаживаюсь на подходящий электропоезд. На остановочной платформе «Институт пути» снова выхожу и автобусом еду по Кольской…

— Постой-постой, но мы же тебя теряем!

— На то и рассчитано.

— Не подходит. Нам тоже баллы зарабатывать надо. Лучше так: ты доезжаешь троллейбусом до «Бескудниково» и следуешь по маршруту, а мы направляем машину в объезд и подсаживаемся к тебе в вагон у «Отрадного». Отрыв производишь ускоренным шагом через дворы. Там всё так запутанно, что сам Чёрт ногу сломит. Не можем мы тебе позволить уйти на перегоне через Яузу. Это наше слабое место. Два объекта уже теряли… Третьего начальство не простит. А отрабатывать эту ветку нам не с руки, через год-другой снесут её…

Герман, польщённый высокой оценкой профессионалов выбранного им района отрыва от наружного наблюдения, согласился на предложенный компромисс.

На боевом маршруте

В урочное время, измотав себя и бригаду филёров на московских улицах, потный разведчик, как и было заранее оговорено, неспешно прошествовал на платформу «Бескудниково», где сел за несколько секунд до отправления в электричку. Скрипя сочленениями, странная конструкция из четырёх вагонов, покачиваясь, словно прогулочный катер, устремилась вперёд вдоль ржавых металлических ферм промышленной зоны и новостроек московских окраин. Герман, куривший в тамбуре, наблюдал, как два раздолбанных «жигулёнка» со скоростью гоночного болида обогнали его состав. «По плану работают, — удовлетворённо отметил он. — Пора занимать место. На следующей станции будет подсадка». Он неспешно покинул тамбур и вошёл в салон, в котором кроме него находился всего лишь один пассажир. Заскрипели тормоза и вскоре в окне появилась знакомая фигура Вадима. Вот он, самый мелкий и незаметный. Стоит и лузгает семечки, будто на дачу собрался. Оглянувшись по сторонам, «мелкий» вошёл в вагон. «Пускай себе… Оборачиваться не буду, — решил разведчик. — Комедию отыграем до первого антракта». Но комедия была провалена задолго до окончания первого действия. Когда за окном брызнула солнечными бликами Яуза и загудели пролёты моста, со стороны тамбура послышались отчаянные крики. Поскотин от неожиданности вскочил и, недолго поколебавшись, поспешил на звуки разгорающейся потасовки. Влетев в тамбур, разведчик обомлел. В тесноте железной клети в яростной схватке сцепились знакомый филёр и… Ольга. Да, это была она, свирепая, раскрасневшаяся, со сбитой причёской и окровавленными костяшками кистей. «Герман, беги! — закричала она, завидев недавнего ухажёра. — Беги! Беги, пока тебя бандиты не пришили!..» Состав уже тормозил. Разведчик, попавший в нештатную ситуацию, не знал что делать. Двери открылись, а противники всё ещё метались по заплёванному шелухой и окурками тамбуру. «Осторожно, двери закрываются, следующая станция „Дзержинская“», — прохрипел в динамике голос машиниста поезда. «У-у-у, тварь!» — вдруг взвыла женщина и, вырвавшись из рук ничего не понимающего филёра, нанесла ему удар в лицо. Пехотинец рухнул. Ольга, подхватив упавшую сумку, вцепилась Герману в рукав. «Смываемся! Что ты столбом прикинулся!» Ошалевший разведчик повиновался. Влекомый своей «спасительницей», он тщетно пытался найти выход из щекотливого положения. А по плану ещё предстояли отрыв от «наружки» и закладка контейнера… За окном мелькали уютные домики железнодорожников, звенели зуммеры у опущенных шлагбаумов. Всё происходящее казалось ему сном. Между тем Ольга не переставала тараторить: «Я тебя у платформы заметила… К маме ехала в Монино… Потом этих увидела!.. Человек семь было… Все с рациями… Ты бы на их рожи взглянул!.. Сказали — будут брать у „Института пути“… Я в задний вагон села, а этот недомерок на „Отрадном“ подсел и своим знак дал, мол, кончать будем!» «Оленька, — вклинился в поток её слов Поскотин, — тебе всё привиделось… Никто за мной не гнался…» Женщина отпустила руку и уставилась на него. «Ты что, больной?.. Или меня за идиотку принимаешь?! Русским языком повторяю, — тебя хотели прикончить! Гляди, вон эта мразь, что наводчиком у них работает, опять к нам ползёт!.. Ну, я ему сейчас!» К счастью для них обоих двери уже открывались, но к несчастью выход им перегородил наряд милиции. «Граждане, прошу вернуться в вагон!» — грозно скомандовал милицейский старшина. Беглецы повиновались. Впритык к ним стоял Вадим из «наружки» с перекошенным судорожной улыбкой лицом.

— Что лыбишься?! — взвыла Ольга, проходя мимо него в салон вагона. — Ещё дёрнешься, — зубов не соберёшь! — и, обращаясь к стражам порядка, добавила, — Задержите его! Он бандит!

— Я сотрудник КГБ, — отрекомендовался приходящий в себя филёр, демонстрируя милиции своё удостоверение. — Простите нас за доставленные хлопоты. Мы с коллегой осуществляли задержание этой гражданки, — и Вадим указал на совершенно ошалевшую женщину, — Она подозревается в проведении незаконных валютных операций!

— Так точно, товарищи, — поддакнул Поскотин, — перед вами злостная фарцовщица и расхитительница социалистической собственности!

Женщина была ошеломлена. Она смотрела на любимого и в её душе закипала нешуточная ярость. «Подлец!» — воскликнула Ольга и влепила сокрушительную пощёчину своему бывшему любовнику. «Ну, вы, товарищи чекисты, сами тут разбирайтесь что к чему, а мы, наверное, пошли…» — улыбаясь, заметил сержант милиции, прикладывая руку к козырьку. «Станция „Лосиноостровская“, конечная», — прохрипел репродуктор. Двери с шипением распахнулись и участники инцидента вышли на перрон. Разведчик и его преследователь крепко держали за руку совершенно потерянную «фарцовщицу». Когда милиция скрылась за поворотом, Вадим, отпустив руку и приложив к ссадинам платок, дружелюбно обратился к задержаной.

— А вы, барышня, кем моему напарнику приходитесь?

— Какому напарнику? Этому? — и Ольга с ненавистью посмотрела на Поскотина. — Женой! Кем ещё?!

От неожиданности Герман впал в сладостный ступор. Он влюблено посмотрел в её пылающее ненавистью лицо.

— Ушам своим не верю!

— Позвольте уточнить, — вклинился в разговор удивлённый Вадим. — Выходит, супруга как бы не в курсе, что муж её работает в КГБ?

— Кто, этот? Да он неудачник! Жалкий «Мэ-Нэ-Эс» и клистирная трубка…

— Но-но! — заупрямился Герман, — Я же говорил, что служу в разведке!

— Так это что, правда? — и, обернувшись за помощью к Вадиму переспросила Ольга, — Он что, в самом деле не врёт?

— Истинная правда сударыня! — чопорно ответил филёр, — И к тому же ваша «клистирная трубка», как вы изволили выразиться, имеет высокое звание майор!

— Матерь божья! — в искреннем удивлении воскликнула «жена» майора. — А я-то, дура, всё тешила себя, что он просто потаскун!..

Вадим, начинавший о чём-то догадываться, хитро улыбнулся. «Полагаю, товарищ майор теперь сам всё расскажет, а пока позвольте, уважаемая, мы с вашим супругом подведём итог совместной операции».

Ольга безропотно отошла в сторону, и пока мужчины обсуждали, что из произошедшего за последние полчаса необходимо внести в отчёты, достав зеркальце, стала приводить себя в порядок.

Дежавю

Они сидели в старом запущенном парке. Высокие деревья, избежавшие садовых ножниц и пил, словно колонны Коринфского ордера поддерживали сплошной зелёный полог, не пропускавший полуденные лучи, но не чинивший препятствий вечернему светилу, которое, оставляя длинные тени, заглядывало в его самые укромные уголки. Вдоль аллеи на заросших кустарником и заштукатуренных ежегодными побелками тумбах покоились бренные останки довоенных скульптурных композиций. Из их бетонных ног, лап и рулек с копытами причудливо торчала ржавая арматура, похожая на некогда роскошный, но забытый за шкафом букет цветов. Когда мимо них, вспыхивая белыми пятнами фартуков, проплыла шумная компания старшеклассников, Ольга заговорила.

— Ты меня вспоминал?

— Каждый день.

— И я… Думала, пройдёт. Всё делала чтобы забыть. Однажды с Надеждой взялись подсчитывать твои недостатки… Много насчитали…

— Сколько же?

— Не помню… Только за её Виктором, что твоего Веничку сменил, их гораздо меньше числилось.

— Вот, казалось, и повод меня забыть.

— Не понимаешь ты, Герочка, женщин. Их крайности в мужиках привлекают. Кому суровых героев подавай, а кому — законченных разгильдяев, вроде тебя. Но, как оказалось, ошиблась я в тебе… Поди ж ты, майор, да ещё из КГБ! И что странно, в прежней ипостаси ты мне больше нравился. Хотя, лгать не буду, и такого люблю.

— Правда?

— Кривда! Скучно без тебя. Ничего не в радость. Всё вокруг одной большой кухней казаться стало… Ну, а у тебя как? Надя говорила и в семье хорошо, и подружку будто бы завёл…

— Да как бы всё так, да не совсем так… Скорее даже, совсем не так!

— Понятно… Про жену можешь не рассказывать. Жёны — это мебель, или что-то вроде тренажёра для ленивых, а вот про подружку хотелось бы поподробнее…

— Может, лучше потом. Сначала расстанусь с ней… скажу ей, мол, всё, а уж затем…

— Не сто?ит… Подумай сначала. Я хоть дура-дурой, что в тебя влюбилась, однако ж понимаю, что в жизни любовь — не последний аргумент… Подружка хоть умна?

— Кто? Ах да… Конечно же, да… То есть, даже очень… Спортивная, самолёт водит, скалолазка, папа в генералы метит.

Ольга надолго задумалась. Она теребила платок и Герману казалось, что из её глаз вот-вот брызнут слёзы.

— Ольга!

— Не надо!.. — женщина подняла лицо вверх, будто пытаясь спрятать накопившуюся влагу под своим веками. — Красивая?

— Других не завожу!

— Подлец!

С этими словами женщина обхватила Германа за шею и прильнула к нему.

— Подлец, подлец!.. — повторяла она, ища его губы, и, когда наконец нашла, разрыдалась. Отдышавшись, она достала платок и, вытирая слёзы, тихо промолвила, — Я развожусь… Больше не могу…

— Из-за меня?

— Наверное… Просто ты показал, какой радостной и весёлой может быть жизнь… Только не пугайся… Ответных шагов не жду… Поезжай в свой Афганистан, а там видно будет.

Добравшись до «виллы», Герман впал в уныние. Через силу подготовил отчёт, после чего вернулся в комнату. Шурик и Веник играли в шахматы. На стене трёхпрограммный приёмник подводил промежуточные итоги реализации Продовольственной программы. Заметив перемену в настроении друга, оторвавшиеся от игры «Бермуды» принялись выпытывать причины его дурного настроения. Поскотин артачился, но вскоре сдался и, поминутно теребя подбородок, рассказал о своём бедственном положении.

— Выходит, их у тебя теперь три?.. — задал уточняющий вопрос Мочалин.

— Выходит… — согласился Поскотин.

— И как теперь, очередь организуешь, или конвейер?

— Не знаю пока… С кем-то надо определённо расставаться…

— А, может, тебе ещё подкинуть? Для ровного счёта… — рассмеялся Шурик, — Могу стюардесс порекомендовать. Они любого утешат… Ты у нас теперь как правоверный мусульманин, а им, сарацинам, и четырёх иметь грехом не считается.

— Вот и я, Шурик, удивляюсь. Как можно разом четверых любить и почему их жёны друг другу глаза не выцарапывают. Может, на сей случай какой-нибудь закон природы имеется, только от нас его скрывают.

Вскоре разговор перешёл в плоскость теории, в процессе разработки которой неутомимый Мочалин довёл допустимое число одновременно используемых женщин до семнадцати.

— А почему не восемнадцать? — поинтересовался Дятлов.

— В именах буду путаться, — резонно ответил Веничка, после чего, пожелав всем доброй ночи, ушёл к себе.

— Вот так всегда, — пробурчал Шурик, выключая свет, — Раззадорит и бросит, а ты тут лежи с выпученными глазами и понижай, как можешь, свой гормональный статус…

Развязка

Накануне экзаменов Поскотин всё же решился на прополку. «Жену трогать — себе дороже, — разумно рассудил он, — За развод могут и отчислить, а вот с „Валькирией“ надо что-то делать… Извинюсь, — тут без вопросов… Поблагодарю, само собой… Только какими словами всё это сказать и за что, собственно, её благодарить?..» После самоподготовки запутавшийся в тенетах любви романтический герой, повторяя про себя заранее подготовленную речь, направился в медсанчасть. Потоптавшись перед дверью, он тяжело вздохнул и коротко постучал. «Войдите!» — послышался строгий мужской голос. Визитёр на секунду опешил, но отступать было поздно. Открыв дверь, Герман был неприятно удивлён. За столом сидела Людмила, а рядом стоял её отец, полковник Фикусов. «Здравия желаю! — вытянул руки по швам пациент. — Разрешите обратиться к Людмиле Владимировне!» «Разрешаю!» — улыбаясь ответил секретарь парткома, выходя ему навстречу. Слушатель и руководитель обменялись короткими рукопожатиями.

— С чем пришёл? — полюбопытствовал отец «Валькирии».

— С немощью, товарищ полковник, — выдавил из себя первое, что пришло на ум, пациент. — Вторые сутки не могу… — Поскотин запнулся, подбирая приличный для себя диагноз.

— Понимаю, — шутливо отреагировал Фикусов. — Даже у меня случается…

— Папа! — вспыхнула молодая врачиха.

— …руку не могу поднять, — продолжил пациент. — Вот смотрите… И боль такая, будто в плечо гвоздь вогнали.

— Ладно, это всё ты моей дочери расскажешь, а пока ответь: ты ещё не раздумал поступать к нам в адъюнктуру? Есть подходящая тема «Освободительное движение на Ближнем и Среднем Востоке в условиях усиления капиталистической интеграции». Защитишь кандидатскую — поедешь стажироваться в Иран, потом для докторской что-нибудь выберем.

— Разрешите подумать, товарищ полковник!

— Что тут думать? Через полгода — квартира, пяток лет в посольстве поотираешься, затем — кафедра, к пенсии — «папаха»!

— М-м-м…

— Что мычишь?.. Людочка, ты когда-нибудь видела, чтобы человек от блестящей карьеры отказывался?

— Видела…

— Кого?

— Тебя! Ты нас с мамой по всей Африке и Азии за собой таскал, хотя тебе дважды предлагали кафедру возглавить.

— Ну ты сравнила! Мы же другое поколение. Креме?нь! Одними лозунгами жили. Без портков светлое будущее возводили. Теперь уже можно и поостыть.

— А я, товарищ полковник, весь горю?!

— Температура что ли поднялась?

— Хуже! Родину защищать хочется!.. Так сказать, на передовых рубежах… Вчера, как поужинал, опять в Афганистан потянуло.

— Тьфу на тебя, балабол! Людочка, как уйду, поставь этому патриоту клизму, чтобы дурь из мозгов вымыло!.. Надо же, после ужина потянуло…

Чертыхаясь, полковник вышел из кабинета. Люда укоризненно взглянула на пациента.

— Что ты отца завёл? Он ведь шуток про Родину не понимает. Ему бы в гражданскую на коне скакать, а не штаны по кабинетам просиживать. Зря ты так!..

— Поверь, не по злобе? сказал… Только я и вправду на войну собрался. Там год за три засчитывается. Оклады чеками выдают. Опять же орден-другой на груди лишним не будет.

— Не коси под убогого. Не поверю, чтобы ты по доброй воле на вторую ходку решился. Что стряслось?.. Молчишь… Ну, да ладно, потом расскажешь. А пока же ответь — пойдёшь со мной в горы?

— Мне сына к родителям отвезти надо.

— Отвезёшь, и приезжай в Нальчик. Как встретимся, вертолётом вылетим в Безенги? потом — в горы. На пятитысячники не полезем, но какую-нибудь сопку точно оседлаем. Ну, решайся!

— Подумаю…

— Что-то ты стал много думать в последнее время. Настораживает…

Герману самому не нравилось всё, что с ним происходило. Он не понимал, почему его извращённая натура выбрала замужнюю Ольгу, а не эту волевую и умную женщину. Леший бы с ним, с её отцом… Она сама была личностью. Недавно сообщила, что со следующего года будет брать уроки каратэ… Казалось бы, куда ей больше?.. К тому же и друзья у неё ей подстать, не дедсадовские хохотушки, как у Ольги. Поскотин тяжело вздохнул.

— Да ты, как я посмотрю, и впрямь расхворался, — заметила Людмила. — Прими аспирин и ложись сегодня пораньше. Завтра надумаешь — заходи.

Расстроенный Поскотин промычал что-то невнятное, поблагодарил доктора и вышел из кабинета. «Ладно, после экзаменов попробую объясниться», — успокоил он себя, направляясь в жилой корпус. Но ничего объяснять не пришлось. Во время его экзаменов «Валькирия» неожиданно взяла отпуск и вылетела в Кабардино-Балкарию, а Герман, выжатый после сессии, как лимон, снова уехал отдыхать к родителям. Его каникулы прошли бездарно. Встречаясь по выходным с друзьями, он целыми днями ковырялся с отцом на огороде или выгуливал сына по аттракционам в городских парках. Вернувшись с гулянок смотрел с ним на ночь глядя «Спокойной ночи малыши» с новой пластилиновой заставкой. Татьяна пару недель крепилась, отражая покорностью мелочные придирки свекрови, но вскоре не выдержала и вернулась в Новосибирск, где вновь устроилась на авиационный завод. Накануне сентября она позвонила мужу с просьбой привезти сына, мотивируя тем, что пора обустраиваться и пускать корни, а не мотаться по съёмным квартирам, пока он будет доучиваться в Институте. Герман не возражал; собрал сына, закатил прощальную пирушку с друзьями, а уже через день был дома, где без раскачки затеял ремонт. Внешне всё было как и прежде: житейские хлопоты, привычные устоявшиеся отношения, лишённые испепеляющих чувств, но ещё не подёрнутые льдом неприязни. «Дорогая…, милый…, зайка…» — гулко неслось с потолка, где супруги ловко орудовали пеньковыми кистями, нанося свежую побелку. Также буднично они объяснились, когда муж, перебирая книжные полки, случайно обнаружил в семейном альбоме несколько контрамарок на предстоящие спектакли в театр оперы и балета. Оба были готовы к переменам и оба понимали, что их совместная жизнь близится к концу.

Инструктаж

Первого сентября Герман прилетел в Москву. «Ты хотя бы иногда сообщай, как у тебя дела, и Пашке позванивай. Он без тебя скучать будет… — напутствовала Татьяна, провожая мужа, — А там, как сложится. Не будем ничего загадывать». Влетев в московскую квартиру и разложив вещи, он немедленно позвонил Ольге. Телефон молчал. После двух бесплодных попыток набрал номер Надежды. Трубку поднял великан Виктор, который бесцеремонно пресёк поток его вежливых слов и коротко спросил: «Тебе Ольгу или Надежду?» «Ольгу…» — в растерянности произнёс Поскотин. «Сейчас, погоди…» Вскоре он услышал знакомый голос.«…развелась… на прошлой неделе… Живу у Надюши… Где Лена? — со мной, конечно… Да, Миша остался на той квартире… Что делает? — пьёт… Счастлива ли я?.. Не знаю, не думала ещё об этом?.. Семью привёз?.. Что? Один будешь жить. Так не бывает… Переезжай к своей „скалолазочке“… С чего это ты решил, что я дура?» «Не дура, а дурочка, — перебил её Герман, — за это я тебя и люблю!» На том конце провода повисла тишина. «Что молчишь?» «Приезжай!» — всхлипнула Ольга и повесила трубку.

Герман, расположившись на кухне в квартире Надежды, проводил инструктаж. Надеждин ухажёр только что уехал на завод. Обе женщины сидели напротив и как прилежные ученицы внимали изложению конспиративных основ семейной жизни советского разведчика.

— Никаких контактов с незнакомыми людьми! Только с моего разрешения, — вещал молодой майор. — Для всех я работаю… — и он повторил легенду, под которой почти два года выступал перед ними. — …Словом, обыкновенный инженер без каких-либо перспектив карьерного роста.

— Мне такое не подходит, — возразила Ольга, — Что скажут подруги? Поменяла, мол, спортсмена и красавца на неудачника и голодранца?

— Никакого бахвальства! Нынче ни за кого нельзя поручиться. Среди твоего окружения могут быть агенты зарубежных спецслужб!

— В детском саду, что ли?!

— Не исключено… Западная разведка живо интересуется любыми проявлениями жизнедеятельности подрастающего поколения!

— Это какими проявлениями? — переспросила перепуганная Надежда, знакомая с жизнедеятельностью подрастающего поколения в основном по содержимому детских ночных горшков.

Поскотин, поражаясь бестолковости молодых воспитательниц в вопросах обеспечения государственной безопасности, тем не менее продолжал.

— Ольга будет жить со мной. Перед теми, кого она знает, таиться не имеет смысла…

— Как же так?! — перебила докладчика его возлюбленная, — Рассказать Альбине? Да через год о тебе будут знать все её родственники в Тель-Авиве!

— Согласен. Альбину исключаем из числа доверенных лиц!

— И Наташке Ращупкиной тоже нельзя. Она худая, отчего дюже завистлива, а уж если какой секрет узнает…

Объяснить, почему нельзя доверять Ращупкиной, ей не удалось. Зазвонил телефон. Надежда подняла трубку и немного погодя передала её подруге. «Твоя мама», — пояснила она. Ольга минут пять общалась с матерью, периодически повторяя, «ты не беспокойся, у нас всё хорошо». Вскоре, судя по репликам, разговор зашёл о «разлучнике». «Он не виноват, — объясняла ситуацию дочь, — я сама так решила… Нет, не подлец… Ну что ты мама говоришь, какие интимные отношения?! Ты же меня знаешь!.. Познакомиться?.. Зачем?.. Хорошо, передаю ему трубку…» Герман от неожиданности онемел. «Что говорить?», — зажав микрофон рукой, прошептал он. «Для начала поздоровайся», — порекомендовала Ольга. Поскотин безропотно последовал совету. Говорили не долго. Ни намёка на задушевность. «Вы можете приехать к нам в гарнизон?» — спросила его Ольгина мать. «Когда?» «Немедленно!» Он кивнул головой, забыв сказать «да». «Буду ждать вас на платформе!» — коротко сообщила женщина на том конце и повесила трубку.

В квартире Надежды началась суматоха. «Моя мама терпеть не может неопрятных молодых людей!» — говорила Ольга, утюжа Поскотину брюки и рубаху. Он стоял рядом в одних трусах, готовый в этот ответственный момент во всём подчиняться воле своей новой хозяйки. «Что стоишь? Марш в ванну!» После душа его волосы укладывали хозяйским пылесосом «Буран». Эрзац-«жених» жмурился, уклоняясь от плотного потока воздуха и поминутно вздыхал, глядя на своё отражение в зеркале. С противоположной стороны на него смотрел некто, весьма напоминавший главного героя его любимой кинокартины «Женитьба Бальзаминова». «Как хотя бы твою маму звать?» — крикнул он, перед тем, закрыть дверь. «Наталья Кирилловна!» «Понял!» — и Герман побежал вниз по лестнице.

Смотрины

В переполненной электричке Поскотин, внешний вид которого стараниями женщин был доведён до безупречности пасхального яйца, непрерывно потел. Тонкий аромат его мужских духов, не успев оторваться от накрахмаленных одежд и гладко выбритого лица, безжалостно подавлялся запахами, исходящими от дачников в засаленных ветровках с эмблемами стройотрядов, сонных провинциалов со связками сырокопчёной колбасы и туалетной бумаги, а также военных, благоухающих разносолами вчерашней попойки.

На конечной станции, подхваченный потоком пассажиров, он был выплеснут на платформу, которая через пару минут опустела. Герман вертел головой в поисках женщины, запечатлённой на фотографии, которую держал в руке. Эта фотография, вручённая ему Ольгой для опознания мамы, его не мало удивила. И было отчего. В женском лице определённо угадывались черты польской актрисы Барбары Брыльской, такой, какой она могла стать к пятидесяти годам. Именно этой Барбары на платформе и не было. Одиноко стоял морской офицер в парадной форме — и никого! Где-то вдалеке бухал полковой барабан, слышался ритмичный шелест сотен сапог по асфальту, заглушаемый далёкими раскатами строевой песни. Но вот из-за железных ворот с огромной красной звездой стала выплывать зелёная змейка новобранцев, выкрикивающих на одной ноте: «Каждый воин, парень бравый, смотрит соколом в строю…» «Да уж, соколы! — скептически вполголоса произнёс майор, приглядываясь к растянувшейся колонне, — Одно слово — стадо! И ведь с каждым годом призывник всё хлипче становится…»

Между тем время шло и, кажется, пора было собираться в обратный путь. Молодой человек достал сигарету и стал хлопать себя по карману в поисках спичек. «Чёрт, опять забыл… Пойду, у этого „маремана“ прикурю» Герман расслабленной походкой направился к военному. «Ты только посмотри, да он при кортике! И ордена-а-а!.. — приблизившись к нему, мысленно восхитился Поскотин. — Зазнобу ждёт или начальство… — и уже приблизившись, почтительно обратился — Товарищ капитан первого ранга, разрешите прикурить!» «Не курю и вам не рекомендую!» — отрезал морской офицер. «Мда, осечка… а мужик-то серьёзный», — мелькнула последняя мысль перед тем как он увидел «Барбару». Да, вероятнее всего, это была Ольгина мать. Не звезда мирового экрана, — это однозначно, — но тоже не без шарма. Женщина шла быстрым упругим шагом и, казалось, искрилась в улыбке. Герман выпрямился, расплываясь в ответной доброжелательной гримасе. «Выглядит явно не хуже нашей Валентины Леонтьевой», — подумал он, припоминая телепередачу «От всей души», в которой её ведущая ма?стерски выжимала слёзы из глаз сентиментальных зрительниц.

«Вилен, да вот же он!» — крикнула женщина, обращаясь к полковнику и указывая рукой на Германа. Сблизившись, морской офицер взял Ольгину маму под руку и вместе они предстали перед «разлучником» своей дочери. «Так он еще и летчик!» — мелькнула догадка, когда Поскотин заметил на петлицах у «маремана» эмблему военно-воздушных сил. Не сломленные годами, стройные и подтянутые, родители Ольги представляли собой типаж героев полотен «Славянского эпоса» забытого чешского художника Альфонса Мухи, картины которого поразили его во время преддипломной практики в Праге. «Вот откуда в ней порода!» — мысленно воскликнул молодой человек, любуясь русской статью её родителей. «Наташа, ты же говорила, что приедет майор, а это кто?» — кивнул в сторону гражданского офицер морской авиации. «Я и есть майор, товарищ полковник, — представился гость, — но, так сказать, под прикрытием». «Из „Конторы“ что ли?» «Контор много, а я из КГБ!» Ответ полковнику явно не понравился. Герману нестерпимо хотелось курить. Разговор не клеился. Наталья Кирилловна, не зная как растопить взаимную настороженность, пустилась в пересказ «урока мужества» в своём подшефном девятом-«А», на который был приглашён и её супруг — бывший советник ВВС Вьетнама. «Так вот почему он одел парадную форму», — догадался Поскотин, после чего в ответной речи изложил свою военную биографию, чем, наконец, растопил лёд отчуждения.

— Говоришь, направляешься в долгосрочную командировку? — переспросил гостя полковник. — А по возвращении куда?.. Ещё не знаешь… Так-так… Может, к нам в Академию, на кафедру Научного Коммунизма?

— Вилен! — перебила его Наталья Кирилловна, — куда спешить! Ты не удосужился даже спросить, какие планы у Германа Николаевича относительно нашей дочери?

— По-моему, он своим приездом всё сказал.

— Так точно, товарищ полковник!.. Женюсь! Чтоб всё, как по Уставу… Но, к сожалению, с некоторой отсрочкой. Морально разложившихся офицеров за границу не пускают.

— Понимаю, — окончательно смягчился будущий тесть. — Так ты, братец, подумай. Есть очень интересная тема диссертации: «Освободительное движение в Юго-Восточной Азии…

— …в условиях усиления капиталистической интеграции» — закончил фразу без пяти минут зять, чем окончательно расположил к себе будущего родственника.

— А это от нас! — в завершении встречи вдруг встрепенулась Наталья Кирилловна, передавая «жениху» объёмный свёрток — Подарок от меня с Виленом! В Афганистане очень пригодится. Супруг его из Сирии привёз…

На обратном пути, «разложившийся офицер» со смешанным чувством недоверия и благодарности разглядывал подарок — колониальный пробковый шлем. — «Да-а-а… Этим головным убором только пуштунов дразнить!» — подтрунивал он сам над собой, постепенно сознавая, что его жизнь в очередной раз круто изменилась.

Будни, «Сесиль» и лабрадор

Разведывательная подготовка, словно горная река, сошедшая на равнину, всё ещё вертела слушателей в водовороте шпионских премудростей, но уже не могла сбить с ног или выбросить на заболоченный берег «гражданки». Герман, наконец познавший прелести семейной жизни в любви, охладел к учёбе и быстро скатился в разряд условно успевающих, чем не мало порадовал своего недоброжелателя — троечника Виктора Скоблинцева, который, исторгнув последние капли желчи, начал мироточить, приняв бывшего отличника в круг своих друзей. Несколько неожиданно для всех в знатоки шпионских наук выбился Мочалин. Как-то незаметно он подтянул язык. У Поскотина влажнели глаза, когда его товарищ в институтском кинозале баловал друзей синхронным переводом какой-нибудь индийской мелодрамы. С тем же успехом он выступал на семинарах, ровным глухим голосом докладывая о тактике работы спецслужб евроатлантического блока против СССР. «Когда ты только успеваешь готовиться?» — с оттенком зависти спрашивал его бывший отличник. «Вечерами… — отвечал Вениамин. — Моя супруга ни до телевизора, ни до кровати не допустит, пока я ей на ночь про ЦРУ не расскажу. Я, Герочка, в отличие от некоторых, жену не по экстерьеру выбирал, а по сумме полезных качеств. Она мне и курсовые пишет, и репетитора по хинди подыскала, и домашние задания по спецпредметам проверяет». Действительно, после воссоединения с семьёй, Венечка преобразился. Его и без того благородное лицо покрылось лёгким налётом молочной спелости, черты округлились, придавая к его монументальному образу респектабельность провинциального доцента. На его фоне исхудавший Герман выглядел дворовым псом, без надежды на успех кочующим с одной собачьей свадьбы на другую.

Меж тем семья Мочалиных переехала со съёмной квартиры в хоромы их благодетеля Вадима Парамоновича в Астраханском переулке, в дом, где располагался престижный магазин «Берёзка». Генерал-полковник, или Дядя Вадя, как величал его племянник, вернувшись на неделю с Дальнего Востока, снёс лишние вещи в одну комнату, а три остальных передал в распоряжение родственников. Вечерами чета Мочалиных в сопровождении сына и любимой болонки по кличке Сесиль совершала моцион, прогуливаясь по Грохольскому переулку до Ботанического сада МГУ, где сделав пару кругов, чинно возвращалась в свой милый дом. Вскоре Эльвира забеременела вторым ребёнком, отчего Вениамину изредка приходилось выгуливать собаку в одиночку. Его другу, который одновременно искрился от счастья и в то же время изнывал от невозможности открыто им наслаждаться, оставалось только завидовать. «Ты не поверишь, Гера, как замечательно гулять с семьёй по вечерней Москве! — терзал ему душу Вениамин, описывая свою семейную идиллию. — По правую руку — Эльвира, по левую — Дениска, а впереди Сесиль в комбинезончике трусит». «Да-а-а! — вздыхал Поскотин, — твоя правда. Вот вернусь из командировки, разведусь, переживу выговор с понижением в должности, а уж затем по твоему примеру начну наслаждаться семейной жизнью». «Про собаку не забудь! Поверь, стоит завести пса, жена гавкать перестаёт». «Непременно, Веничка!» — отвечал Поскотин.

После очередных зимних каникул третий курс пребывал в томлении от предчувствий скорого окончания Института. Слушатели персидского отделения с завистью смотрели, как в гости к их коллегам — будущим разведчикам — потянулись «покупатели». Они шерстили личные дела офицеров партнабора, проводили с ними собеседования, предлагая руководящие должности в разведке. О персах-афганцах, казалось, все забыли. За все два с небольшим года им не прочли ни единого вводного курса об оперативной обстановке в Афганистане. Они не услышали ни одной лекции по Исламу или истории этой страны. Зато тратили десятки, если не сотни часов на разработку учебных планов разведывательного проникновения в парламенты и правительства западных стран, изучали структуры международных организаций, зубрили уставы ООН или того хуже — Международного почтового союза.

Однажды Германа прорвало. Прорвало на лабораторной работе по микрофильмированию. Причиной послужила банальная простуда. На занятиях его лихорадило, носовой платок был мокрым, а лёгкие разрывал утробный кашель. Раньше всех подготовив на целлофане из-под сигарет микроточку с условным донесением в Центр, он был готов отдать её на оценку преподавателю. Оставалось аккуратно вырезать скальпелем проявленный квадратик размером с мушиный глаз, отбелить его, чтобы скрыть неразличимый для глаза текст, высушить и, наконец, вложить в специальный контейнер. Все операции, вплоть до сушки прошли безупречно. Миниатюрный квадратик целлофана уже был помещён в одну из половинок фрезерованной изнутри копеечной монеты, но закрыть её Герман не успел. Внезапно у него засвербело в носу, лицо перекосила гримаса и он чихнул! Когда он открыл глаза, контейнер был пуст. Расстроенный слушатель, вооружившись лупой, полез под стол. Вскоре к поискам потеряной микрограммы присоединились остальные члены «Бермудского треугольника». «Левее ищи! — свесив голову под стол, руководил поисковой операцией Шурик Дятлов. — Веник, подними ноги! А ты Гера осмотри его подошвы, вдруг к ним прилипла…» «Нашёл! — вдруг радостно воскликнул Поскотин. — В щель между паркетинами залетела». Выбравшись из-под стола, он водрузил находку на предметное стекло микроскопа, и прильнул к окуляру, чтобы оценить сохранность текста. Через минуту его озадаченная физиономия всплыла над оптическим прибором. «Чудеса, другого слова не подберу! — сдерживая кашель, прошептал слушатель, обращаясь к друзьям. — Я переснял июньский доклад Черненко „Актуальные вопросы идеологической и массово-политической работы партии“, а пока искал микрограмму, он превратился в речь Патриарха Пимена на заседании Советского комитета защиты мира». «Чудес не бывает! — возразил Веник, — Ты чужую микроточку нашёл. Похоже, ей лет пять уже. Ищи свою, а мне эту отдай, а то я со своими пальцами-сосисками уже вторую запорол». «И мне поищи, — попросил Дятлов, — из меня тоже ювелир никудышный!.. — и через мгновение в сердцах добавил, — Что они над нами издеваются? И года не пройдёт, как мы ничего миниатюрнее автомата Калашникова в руках держать не будем!» «Как же! — возразил Герман, — снова залезая под стол, — А ложку?!..»

Не прошло и пяти минут, как он выудил из расщелин рассохшегося паркета ещё три микрограммы. «Бермудский треугольник» ликовал. Распределив находки по контейнерам, друзья не стали спешить сдавать работы, а, спрятавшись за лабораторным оборудованием предались отвлечённой беседе «за жизнь». Тон задавал Герман.

— Я уже сыт по горло этой учёбой! — распалялся он. — Ничего, что мы здесь проходили, за исключением языка, в Афганистане нам не пригодится!.. Здесь такой же бардак, как и во всей стране! Тебе Веничка, повезло. Поедешь в Индию, будешь жить с Эльвирой и детьми где-нибудь в бунгало, по вечерней прохладе выгуливать Сесиль, вербовать аборигенов, а нам с Шуриком предстоит два года мыкаться по афганским клоповникам, мыться в эмалированном тазу и разводить глистов в своих утробах!

— Гера, я не виноват, — стал оправдываться Мочалин, — у меня карма такая.

— Карма! — саркастически отреагировал Поскотин. — Рука у тебя волосатая, а не карма!

— Ошибаешься! «Рука» — это вначале, а потом, извини, своим трудом, в поте лица добывал… Не еду я, Герочка, в Индию!

— Это как же?

— В Калифорнийскую резидентуру определили…

— Даже так? И за что это тебя в райские кущи направляют?

— Потребность в настоящих специалистах… Ты о Кремниевой долине что-нибудь слыхал?

— Нет.

— Это центр новейших американских технологий!

— А ты-то тут причём со своим хинди?

— Да, притом, что там каждый пятый индус!.. Это мы всё по старинке Индию за родину слонов и йогов принимаем, а там, между прочим, наука семимильными шагами развивается и все учёные прут в Штаты… Вот я их там и вербовать буду!

— Бог в помощь!.. Однако ж не думаю, что после убийства Индиры Ганди у них там всё так гладко будет. Ты видел, что в Индии сикхи творят?!

— Гера, не заедайся! — оборвал его Дятлов, — Ну, повезло Балимукхе, — радуйся! Это же твой друг.

— Я уже который год радуюсь!.. Ты посмотри, Шурик, что за окном творится! Ты телевизор смотришь? Видел, к нам король испанский приехал.

— Видел… Хуаном, кажется, назвался…

— Хуан Карлос!.. А ты смотрел, когда его с генсеком рядом усадили?.. То-то! Наш — вылитая мумия последнего Рамзеса, а их — элегантный, как рояль! Наш серенький и убогий, да ещё кашляет постоянно, как я сейчас.

— Это его астма доняла, — вступился за генсека человеколюбивый Шурик, — а по молодости орлом был! В бытность секретарём обкома в Пензе первым выпивохой и бабником значился.

— Саша, даже не говори мне о нём. Нами руководит ничтожество! Ты в курсе, что Андропов прикрыл охотничьи угодья в Завидово? Так Черненко их вновь расконсервировал. На ногах стоять не может, а туда же — ружьецо за плечо, водку по карманам, и айда на охоту! Ты его кортеж видел?! Брежнев такого не имел! Дальше рассказывать?.. Ты смотрел, как он голосовал на выборах. Дешевле было покойника нарядить, чем этого к урне подвести. Мне рассказывали, — его больничную палату в избирательный участок перестроили… Жуть берёт от подобных историй! Народ уже смеяться устал!

— Ну и что? Зато жить лучше стали. У всякого труженика по даче. Машины штампуют как пирожки, вот и кортеж генсековский разросся… У меня свояк в деревне под Ярославлем живёт, так уже вторым «Запорожцем» обзавёлся. Что в том плохого?

— А то… А то… — Герман в волнении потерял мысль… — А то, что вся надежда на Горбачёва! Помнишь, в Италии он был, так сзади тысячи «макаронников» орали «Вива Горбачёв!». Опять же под Новый год в Англию к Маргарет Тэтчер в гости ездил. Принимали как принца крови. Сама «Железная леди», поговаривают, чуть ли не голову потеряла от нашего генсека! Поверь, этот бы Советский Союз на ноги быстро поставил! Не даром его Андропов с собой привёл.

— Гера, да не распаляй ты себя! — стал успокаивать друга Мочалин. — Будет твой Горбачёв генсеком! Успокойся уже! Потерпи пару месяцев и нашего «Кучера» на лафете по Красной площади прокатят. Мы же теперь чуть ли не каждый месяц кого-нибудь из Политбюро хороним. Вспомни, ещё в декабре Министр обороны дуба дал, а год назад Луи де Фюнеса схоронили…

— Тот актёром был, а не членом Политбюро!

— Не важно. Главное — все они умели смешить людей!.. Кстати, аналогичный случай у меня приключился?

— Что, тоже кто-то умер?

— Нет, полковника Фикусова возле дома встретил.

— А почему этот случай аналогичный?

— Потому, что смешной. Сейчас расскажу, но сперва давай в сторонку отойдём. Почём нам знать — где тут начальство микрофоны понатыкало… А ты молотишь языком, будто к Сахарову в Горький в гости набиваешься. Уймись уже!.. Так вот, встречаю Фикусова, «здрасьте» говорю, а он не отвечает, меж тем как моя собачка лаем исходит.

— Что это она? Начальства не признала? — иронично переспросил Герман.

— Нет же… Её всё норовил покусать, как его…

— Фикусов?!!

— Да нет же! Лабрадор его! Здоровенный такой, и цвета лисьего…

— Ты бы второй раз поздоровкался…

— Хотел было, да лицо у него какое-то отрешённое было, будто грибы на минном поле искал.

— Что ж во всём этом смешного?

— А разве нет? Хорошо, — не смешно, зато — странно, как-то. Погулял туда-обратно по Грохольскому, сгрёб лабрадора, запихал в автобус и уехал.

— Ну и что тут странного: секретарь парткома прогулялся с собакой? — вмешался в диалог Дятлов.

— Я и сам не знаю… Но что-то здесь не так. Второй раз его встречаю. Выйдет с автобуса, прогуляется со своим кобелём и тем же номером назад уезжает.

— У всех свои причуды…, - начал было Герман.

— Согласен, — глубокомысленно ответил Мочалин, — но там посольство…

Собеседники замолчали, пытаясь вникнуть в загадку странного поведения партийного руководителя. Вскоре их позвали представить свои отчёты по лабораторным занятиям. «Может, он своего агента на связь вызывал? — сделал предположение Дятлов. — Посольство-то хоть чьё?» «Португальское», — ответил Веник, раскрывая контейнер с микроточкой перед преподавателем. «Мда-а-а, — продолжил Дятлов, — Однако, Португалия — член НАТО…» На этой фразе прения сторон в «Бермудском треугольнике» были прерваны замечанием заведующего лабораторией, оторвавшегося от микроскопа: «Вениамин Вениаминович, вы не могли бы пояснить, почему в качестве объекта для микроточки вы избрали титульный лист брошюры издательства „Москвошвея“ „Эволюция нижнего белья пролетариата в начальный период строительства социализма“?» Взрыв смеха избавил Мочалина от необходимости отвечать на вопрос.

Идолы советской культуры, превратности любви и продолжение падежа

Тайная семейная жизнь всё более увлекала Германа. Он чувствовал себя счастливым и с ужасом ожидал, что это необычное ощущение может вскоре исчезнуть. Его не пугали предстоящая командировка и разлука с Ольгой. Он ждал, когда начнётся привыкание, когда обеды, уборки, ремонты, штопки носков и стирки белья вытеснят это необыкновенно возвышенное ощущение подъёма, когда он пресытится видом раскинувшейся в крепком сне любимой женщины, когда начнутся неизбежные ссоры и размолвки. Время шло, но худшие его ожидания не оправдывались. Ольга, словно разбуженная любовью от многолетнего забытья принцесса, искрилась энергией, непрестанно вовлекая его в создание и разрушение новых волшебных миров, о существовании которых он не имел представления. Они не катались верхом, не летали на спортивных самолётах, не покоряли вершины, но они определённо были в восторге от своей жизни, наслаждаясь массой её мелких деталей и не утруждая себя знаковыми для молодёжи увлечениями. Его дом, наконец, ожил, зазвучали голоса друзей, из многочисленных ваз не пропадали цветы; они были открыты для приключений, розыгрышей и дружеских пирушек. Вот и в тот вечер, придя с занятий он застал компанию женщин, галдящих на кухне. На столе вокруг бронзовой «Девушки с веслом» стояли бутыли шампанского, а какофония возбуждённых женских голосов напоминала птичий базар где-нибудь на крайнем Севере. Подруги с опозданием на сутки праздновали Международный женский день 8 Марта. Вечер был в разгаре. «Девочки, девочки! — кричала раскрасневшаяся Ольга, — Вы не поверите до чего дошла наука!» «До чего?» — вторили ей товарки, прихлёбывая игристый напиток. «Картины и фотографии заменили голыми граммами!» «Голограммами!» — поправил её из коридора Герман. «Не важно!.. Главное — какой эффект! Мы с Геркой видели на ВДНХ такую грамму с живым Чебурашкой внутри. Как его не обходи, а он тебе в глаза пялится, а сам всё бочком норовит повернуться…» «Ольга, перестань молоть чепуху! — прервал её глава семьи, входя на кухню. — Никто живого Чебурашку туда не запихивал. Это иллюзия! На самом деле…» «На самом деле, — перехватила инициативу изрядно охмелевшая женщина, — учёные эту зверушку лучом Лазаря вырезали!» Герман пытался было отделить Лазаря от лазера, но быстро отступил, сознавая, что современной науке нечего противопоставить этой объединённой мощи женского бреда, перекраивающего окружающий мир по своим кривым лекалам. Он устало присел на край стола и, прислушиваясь к бессвязному разговору, принялся поедать праздничный ужин. Молодых женщин нельзя было остановить…

— Девчонки, вы не поверите, Веденеева, та, что из «Спокойной ночи малыши» выходит замуж за Леонтьева!

— Не говори глупостей! Он к Лайме Вайкуле сватается, а к Веденеевой Юрий Антонов не ровно дышит. Для неё даже песню сочинил «На крыше дома твоего».

— Ой, да куда ему! Такому что Баба-Яга, что Ротару в невесты — всё предел мечтаний. Только и делает, что косит под Маккартни. Я бы за такого не пошла.

— А за кого пошла?

— За Калныньша!

— Кто такой?

— Ивар Калныньш, что в «ТАСС уполномочен заявить» играет.

— Там же Тихонов с Соломиным в главных ролях!

— Эти двое чуть ли не во всех фильмах участвуют, потому, что настоящим талантам в советском кино ходу не дают. А на самом деле, у нас вся культура на Грузии да Прибалтике держится! Только там роскошные мужики табунами ходят! Вспомните «Мимино»!

— Но-но! Ты «Жестокий романс» не смотрела! Михалков — вот настоящий герой! Твои Кикабидзе с Калныньшем против него, что селёдки иваси против щуки! Да, кстати, в продовольственный давно не заглядывали? Заметили, как цены стали расти! И что удивительно, только на иваси — падают!

— На ковры упали, каракуль…

— Девчонки, ну что вы всё о грустном? Махнём завтра в ресторан, устроим охоту на мужичков, а заодно и попляшем. У меня мама рассказывала, что, такого веселья как сейчас, в Советском Союзе ещё не было. К работе, может, и поохладели, но танцевать все научились отменно!.. Да, Ольга, а ты с нами?

Герман, перехватив сдержанно-умоляющий взгляд любимой, нехотя кивнул. «Пускай её!.. — подумал он, — лёгкий флирт всякой женщине в радость. Распалится под чужими взглядами, а потом всю ночь меня согревать будет. Что ей тухнуть дома, да на работе». Осоловевший от ужина хозяин семьи поднялся и вышел на лестничную площадку. Его потянуло на обобщения. «Какой толк держать жён на привязи, только беду накличешь, — принялся он в уме обвязывать логикой свой небогатый опыт общения с противоположным полом. — Женщины — это другой мир, эгоистичный и вздорный. Они и влекут нас к себе исключительно из-за своих недостатков. Какой смысл заводить покладистую и домовитую жену? От подобных клуш все фантазии в заземление уйдут. Мужчинам надо осложнять жизнь, чтобы они не хирели духом». Подивившись причудливости собственных мыслей, Поскотин глубоко затянулся сигаретой и вновь откинулся в себя. «Их мир никогда не будет нашим. Они антиподы, но без них мы — ничто! И чем больше наши миры разнятся, тем сильнее стягивает их любовь, а следовательно…» Сытый философ даже задохнулся от глубины постижения сущности бытия. «Следовательно… Следовательно… Дьявол, к чему я это всё вёл?.. Ах да! „Валькирия“! Вот почему у меня с ней…» Но грубая действительность внезапно вторглась в его куцые мысли, стирая из памяти все откровения, которые не так часто посещают военные головы.

— Николаич! Константин Устинович при смерти! — кричал на весь подъезд неизвестно откуда появившийся «Предводитель обезьян». — Очнись, Герка, ты слышишь, о чём тебе говорю?

— Слышу-слышу, — недовольно ответил Поскотин, приходя в себя. — Ну, мрут они как мухи по осени. Я-то тут при чём? Не я же им потраву в корм подсыпаю…

— Да при том, что в Институте объявлено усиление, и меня послали за тобой.

— А по телефону нельзя было?

— Нельзя. Информация секретная.

— Тогда зачем ты на весь подъезд орёшь?

— Чтоб народ к празднику готовился!

— А что ты там делал в Институте, если нас по домам распустили?

— Учился обращаться с радиосканером.

— ?

— Собирайся, по пути всё объясню.

Подозрения и кончина «Кучера»

В автобусе было шумно. Офицеры на все лады обсуждали предстоящие скорбные события. По рядам волнами проплывали свежеиспеченые анекдоты, словно сквозняки распаляя угасающие очаги веселья, которые мгновенно вспыхивали оглушительным смехом — порождением цинизма молодых разведчиков. «Бермудский треугольник», оккупировав задние сиденья над ревущим двигателем, в противофазе общему веселью, был тих и сосредоточен.

— …едва поравнялся с третьим от входа окном, — приглушённым голосом докладывал Мочалин склонившимся к нему товарищам, — слышу «уи-и-к»!.. И снова «Голос Америки»…

— Ты уверен? — переспросил его Дятлов.

— Второй раз уже… Иду себе, никому не мешаю. Только Сесиль лапу на столб подняла, гляжу, а навстречу Фикусов со своим кабздохом. У меня за отворотом приёмник, в ушах — наушники, в приёмнике — «Голос Америки».

— Не повторяйся!

— А как иначе тебе вдолбить?! Я же говорю, только он с посольством поравнялся, у меня в ушах «уи-и-ик!», а потом опять про голодовку Сахарова…

— Уши мыл? — попытался свести всё к шутке Поскотин.

— Да пошёл бы ты! — огрызнулся Мочалин. — На, посмотри, я его даже сфотографировать успел. Жаль со спины, но узнать можно…

Герман недоверчиво взял фотографию. На размытом изображении он легко узнал каракулевый «пирожок» и ухо секретаря парткома. Ему стало не по себе…

— Веник, дай фотографию на время, — попросил Поскотин.

— Бери, — машинально ответил товарищ, и вновь зловеще зашептал. — Что-то здесь не так. Зачем через всю Москву везти здоровенного кобеля? Чтобы пару раз пройтись по переулку?.. Не знаешь?.. То-то, и я не знаю. А ещё это «уи-и-к»… Что молчите?.. Идеи есть?.. А у меня, в отличие от вас, балбесов, есть! Зря, что ли три года в Институте штаны протирал?! Наш Фикусов — агент иностранных спецслужб!

— Тс-с-с! — зашипел Герман, в ужасе отстраняясь от проницательного друга, — Не дай Бог услышат! Да за такое нас не то что с разведки выпрут, — небо в клеточку распишут!.. Может, он со своим источником в посольстве связывается?

— Ну знаешь, с ним можно и в ресторане встретиться…

— А если особо ценный?

— Из Португалии что ли? Да это ж большая деревня, кому нужны их секреты… Ладно, не будем спешить. Я всё перепроверю. Буду ходить на прогулку со сканером. Мне его Алик Налимов на время дал. Сегодня целый час с ним разбирался. Запишу этот «уик», а потом мы вместе подумаем, что дальше делать.

— Налиму-то зачем радиосканер?

— Говорит, папа подарил, чтобы на городских занятиях «наружку» выявлять… Да, Гера, а ты бы сходил к Вазгену, поинтересовался у него, может ли сотрудник института одновременно заниматься обучением и оперативной деятельностью?

— Хорошо… — без энтузиазма ответил товарищ, вставая с сиденья, — А пока идём на выход, «пинкертоны»!

Генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Устинович Черненко умер на следующий день. Запертые в институте слушатели, услышав по радио Шопена вместо заявленной в программе передачи «Опять двадцать пять», вздохнули с облегчением. Включив телевизоры, они в очередной раз гадали, кого посадят на царство. Большинство было за Горбачёва. Бескомпромиссный Скоблинцев обзывал всех баранами и призывал «болеть» за Романова, бывшего главу Ленинграда. Герман ехидно подкалывал недалёкого, как ему казалось, пограничника, обзывая его кумира ретроградом и держимордой. «Твой Романов — тупой аппаратчик и пары слов связать не может, — поучал он его, — А Михаил Горбачёв без бумажки может и час, и два выступать! Его уже во всём мире за лидера признали!» Виктор Скоблинцев в ответ только матерился и грозил расстрелять всех мерзавцев при первой же возможности. «Романов курирует экономику и науку, а ваш Горбачёв дальше сохи ничего не видит! Да уж лучше Громыко, чем этого колхозника! — кипятился он. — Если ничего не знаешь, поди к своему Вазгену, ты же у него в любимчиках, и спроси кто из них двоих лучше!» «Да, верно, — поддержал пограничника Мочалин, — слетай-ка к Геворкяну, заодно прокачай наш вопрос, — прильнув к его уху, добавил Веничка».

В кабинете куратора, казалось, ничего не менялось с последнего его посещения. Всё те же нарды, недопитый коньяк, колбасная нарезка и запах крепкого табака. Только вместо секретаря парткома за столом сидит седовласый полковник Захаров.

— Вазген Григорьевич, — обращается Поскотин к своему начальнику, — народ интересуется, кого у нас следующим генеральным секретарём назначат?

— Не по адресу, — ворчит старый разведчик. — А ты бы кого хотел?

— Горбачёва!

— Ну и зря! Правильно я говорю, Валерий Гиацинтович?

— Абсолютно, — отвечает седой полковник, отрывая взгляд от экрана телевизора, захлебнувшегося в меди траурного марша. — Романова бы поддержали, да, видно, не судьба! Прокатят его… Похоже, майор, твоему скипетр с державой носить.

— Всё? Вопросы исчерпаны? — завершая так и не начавшуюся беседу, спросил Геворкян у подчинённого. — Иди уже, нам с Валерьяном партию доиграть надо.

— Ещё один! — поспешил с вопросом неугомонный Герман, — Кому мне докладывать агентурные сообщения.

— Какие такие сообщения? — встрепенулся Вазген Григорьевич.

— Друзья-агенты приезжают, много чего интересного рассказывают.

— Друзья-агенты? Что за бред?

— И вовсе не бред. Это те, кого я перед отъездом сменщику передавал. Целый месяц с каждым по очереди отходную справлял. Вот и привечают меня до сих пор… А рассказывают порой презабавные вещи о ситуации в стране.

— Прекратить! Немедленно прекратить! Ты в разведке, а не в своём занюханном Управлении. Слушателям запрещено вести агентурно-оперативную работу.

— А сотрудникам Института!

— Тем более! Категорически, ты слышал, категорически запрещено заниматься самодеятельностью!

Через несколько минут Герман докладывал результаты зондажа своим друзьям.

— Что будем делать? — стоя на ветру у главного входа, спросил Мочалин. — Может, хрен с ним, с этим Фикусовым? Одним агентом больше, одним меньше, какая разница? В последнее время у нас что ни год, то парочку-другую предателей выявляют. Тенденция, однако…

— Что значит «хрен с ним»? — недовольно буркнул Дятлов. — Выявил, доводи до конца! Ты коммунист, или кто?

— Третий год как в партии…

— Тем более! Либо докажи, либо опровергни!

— Может, Вазгену расскажем? — стал выкручиваться Вениамин, а то у меня кошки на душе скребут.

— Нельзя! — вмешался Герман. — Во-первых, Вазген его друг, и во-вторых, если не подтвердится, нас в клеветники запишут, а тебя, Веник, в Америку не пустят!

— Не-е-ет, при таком раскладе я умываю руки!

Друзья на минуту замолчали. Было прохладно и ветер играл их лёгкими одеждами. Поскотин поднял воротник, потом погасил трясущимися руками окурок о подошву ботинок.

— Поздно отступать, Веничка, — подал голос Дятлов. — А вдруг он всё же работает на противника?!.. Ты же тогда определённо под слив пойдёшь?

— Как это так? — встрепенулся сгорбленный Мочалин.

— А так: едешь ты к себе в резидентуру, источников вербуешь, а тебя — цап! — И в кутузку! Да лет на тридцать, за шпионаж, если не на пожизненный… Тебя же Фикусов первого перед их контрразведкой заложит! Нам-то что… Мы с Джаводом на войну едем. Отстреляем своё, и назад, а тебе и после пенсии кандалами греметь. Так что думай!..

Вениамину стало плохо. Он попытался закурить очередную сигарету, но тут же смял её.

— Ладно, Веничка, попытайся ещё раз засечь этот «уик». Запишешь на магнитофон, а мы всё это проанализируем.

Последние сборы и завершение учёбы

До самых выпускных Мочалин больше не встречал секретаря парткома в своём районе. Постепенно история стала забываться и друзья с головой окунулись в экзаменационную лихорадку. В редкие дни отдыха Герман бегал по хозяйственным и спортивным магазинам, закупая предметы первой необходимости для предстоящего проживания в условиях средневековья. В углу его квартиры уже были аккуратно разложены спортивные и охотничьи снасти вперемежку с предметами крестьянского быта конца XIX века. Гордостью его коллекции был величественный керогаз с тремя асбестовыми фитилями и выносным баком. Рядом стояли две керосиновые лампы, алюминиевый казан, электрическая мухоловка, набор туристической посуды, топорик и угрожающего вида альпеншток. «Мало ли что случится, — размышлял хозяин домашней кунсткамеры, глядя на последний, явно лишний в быту предмет. — А ну опять по горам бегать заставят, да и голову кому проломить проблем не составит, — оправдывал он свою покупку». Ольга, украдкой бросая взгляды на растущую пирамиду экзотических предметов, тяжело вздыхала и украдкой вытирала слёзы. Изредка, в порядке инициативы, она покупала, полезные, как ей казалось вещи для предстоящей командировки своего любимого. Герман с лёгким раздражением смотрел на купленные ею замшевые перчатки, дорожный несессер с мужскими духами и пластмассовыми зубочистками, вышитую пуховую подушку и, наконец, надувной пляжный матрас.

— Оленька, ну к чему это всё, — укорял он её.

— Поверь, пригодится, — отвечала она, выкладывая на самый верх разбухшего колониального багажа махровое банное полотенце. — Всё лучше, чем твой фотоаппарат с гармошкой и никому не нужная позорная труба!

— Не позорная, а подзорная! И не труба, а телескоп, чтоб ты знала.

— Вот я и говорю, где ты читал, что на войне в него кто-то смотрелся?

— А Наполеон? Он в Египетскую кампанию всю свою Академию наук при себе держал. Телескопов у него было немерено!

— Кто ты, а кто Наполеон!

Астроному-любителю оставалось только разводить руками.

Последний экзамен выпускники встретили оглушительной пьянкой. Гуляли в «Праге», в очередной раз потеснив из злачного места набухающую, словно сдобная опара, армию аферистов, валютчиков и подпольных миллионеров. После девяти вечера в огромной зале не смолкал мужской хор дипломированных разведчиков. Гремели «Катюша», «По долинам и по взгорьям». К полуночи немногие из уцелевших хористов затянули певучие украинские песни. Поскотин, пребывавший в пограничном между явью и навью состоянии, как обычно силился найти ответ на вопрос, почему советские граждане обожают западную музыку, а как нажрутся — горланят исключительно народные песни. Вскоре вопрос рассосался сам собой, оставив перспективы для поиска ответа на него до следующего загула. Герман, исчерпав ресурсы мыслительной деятельности, присоединился к мужскому хору, пытаясь угасающим сознанием проникнуть в тайны этих незамысловатых напевов, расслабляющих и врачующих уставшие души. Он ворошил свою память в поисках украинских песен с призывами к борьбе или сопротивлению, но тщетно. А в это время тенор из партнабора уже отрешённо выводил: «Ой там на гор╕, ой там на крут╕й…» Растроганный Герман, вместе с немногими бодрствующими выпускниками, тотчас подхватывал: «…ой там сид╕ла пара голуб╕в». Его глаза влажнели, в груди рождались сладостные спазмы.

«Будет уже сопли распускать! — прервал его упоительное путешествие в нирвану Шурик Дятлов. — Дело есть! Веник сбор объявил». Поскотин, превозмогая качку, вслед за другом направился к выходу, цепляясь за спинки стульев. На улице их ждал Мочалин. Силуэт его сутулой фигуры с крупным носом и скошенным подбородком был совмещён с афишей фильма «Гостья из будущего», тем самым как бы выявляя в детской картине зловещий подтекст.

— Слушать будешь? — мрачно спросил подошедшего друга Мочалин.

— А что мне слушать…, я и спеть могу! — игриво откликнулся Поскотин, расплывшись в пьяной гримасе.

— Брось паясничать! На, послушай, два часа назад записал, пока вы тут с Шуриком резвились.

С этими словами суровый Веник поднёс к его уху кассетный магнитофон. «Блюм-блюм, уи-и-ик, блюм!» воспроизвёл динамик нечто, напоминающее звуки, падающей в унитаз мыши. Герман рассмеялся.

— Что скалишься?! Разве не понятно? Это Фикусов сбросил пакет информации в эфир, — оборвал его Мочалин. — Сигнал снят со сканера, а потом трижды переписан на пониженной скорости. Какие будут предложения?

Поскотин с беспомощным выражением обернулся к Дятлову. Тот движением головы показал, дескать, решай сам. После чудесного офицерского междусобойчика напрягаться не хотелось.

— Давайте, не будем строить из себя разных там Эркюлей Пуаро! — предложил Герман в надежде продлить эйфорию выпускного вечера. — На самом деле никто из нас не считает Владимира Павловича шпионом. Мы заигрались. Нам всё это привиделось! И не мудрено, как-никак закончили не какой-нибудь задрипаный «Нархоз имени Плеханова», а развединститут имени Андропова! Вот и мерещатся за каждым углом шпионы. Гляньте туда! — расслабленный выпускник махнул рукой в сторону неосвещенной части ресторана, выходящей на Новый Арбат, — Мужика видите? Того, что с поднятым воротником… Чем не шпион?! Во-во, глядите, нас увидел — и за угол спрятался… Опять смотрит!

— Что ты до него докопался, — прервал его разглагольствования капитан Дятлов, — Дай человеку нужду справить!.. И не увиливай от темы!

— И не собираюсь увиливать. Только я лучше вас обоих Фикусова знаю. Как-никак к дочке его чуть ли не сватался. Я вам такое скажу: Владимир Павлович — один из последних настоящих коммунистов! И дочь свою воспитал…

— Про неё ты нам уже все уши прожужжал! — недовольно отозвался Вениамин. — Думаешь, если дочь лапал, то и папашу знаешь?!

— Пошляк ты, Балимукха!

— Да уж не больше твоего!

— Будет уже! На ровном месте сцепились! — прервал друзей рассудительный Шурик. — Венька, дай Джаводу рассказать, что он думает!

Герман недовольно засопел и, сверля взглядом своего приятеля-индуса, продолжил.

— Вы нашему Вазгену верите?.. И я тоже… А полковник Геворкян — старый чекист, любого шпиона по запаху вычислит! Так вот наш Вазген с твоим, Веня, «шпионом» через день коньяк пьют и в нарды играют! Смекаешь?

— А что же это за сигнал, который я записал? — начал сомневаться бдительный Балимукха.

— Что-что!?.. Гетеродин в твоём приемнике барахлит. При внешнем воздействии переходит в режим импульсной генерации.

— Ты это специально сказал, чтобы меня оскорбить? — прервал его Венимин. — Поди не знаешь, что у меня по физике тройка была.

— Извини, Балимукха, я просто хотел сказать, что Фикусов — не шпион, а твой приёмник надо в ремонт сдать!

— Но последний сигнал я записал на Налимов сканер! Приёмника не было! А сканер у Налима импортный, ни чета нашим с «щекотунчиками».

Поскотин задумался. От напряжения в его голове соскочила какая-то пружинка и противно завибрировала в левом ухе.

— Ну, ты что, уснул? — прервал его размышления сутулый друг.

«Да… Что-то здесь не так, — отозвался Герман. — Надо проверять!..» Вдруг он ударил себя по лбу и воскликнул: «Эврика!» Друзья окружили трезвеющего Архимеда, а тот лишь коротко их известил: «Запускаем анонима!»

Анонимы и мандатная комиссия

На следующий день «Бермудский треугольник», выборочно страдающий похмельем и головной болью, собрался у Германа на квартире. Дятлов, обложившись ворохом газет, вырезал из них буквы, а Поскотин с Мочалиным наклеивали готовые литеры на выдранный из ученической тетради лист. Рядом лежал пустой почтовый конверт, заполненный неровным детским почерком на имя «Предсидателя КГБ СССР».

— Надо было слово «лично» дописать — сокрушался Веничка.

— Я и без того упрел, пока этот шалопай, сбежавший с занятий, конверт подписывал, — огрызнулся Шурик.

— А он тебя не сдаст?

— Куда там! Я ему так и сказал: или я проверю твою грамотность и куплю мороженое, или отведу к завучу в школу!

— Тогда поясни, как ты умудрился пропустить ошибку в слове «председатель»?

— Волновался… Хорошо, в обратном адресе вовремя заметил.

Наборщики, оторвавшись от работы, снова перевели взгляд на конверт, где в поле «обратный адрес» значился «Саветский поцриот» с исправлениями, внесёнными рукой Дятлова.

— Ладно, и так сойдёт, — успокоил анонимов Поскотин. — Классическая анонимка получается. Наши из «ПК» её ни за что своим вниманием не обойдут, мигом начальству доложат.

— Следов на бумаге не оставляйте! — в очередной раз предупредил друзей Мочалин. — И чтоб ни кашлять и не сморкаться. Даже дышите в сторону!

— Ну, вот и готово! — приклеивая последнюю букву к слову «доброжелатель», удовлетворённо подвёл итог работе Герман. — Перечитывать будем?

Трое вновь склонились над письмом и, шевеля губами, пробежались по лесенке его кривых строк.

«Исчерпывающе», — заметил хозяин квартиры, надевая замшевые перчатки и вкладывая в конверт результаты их коллективного труда. «Ленту магнитофонную не забудь вложить! — напомнил Вениамин. — Да, чуть не забыл, где снимок Фикусова, что я тебе в автобусе отдал? Надо бы тоже, так сказать, приобщить к делу!» Герман принялся искать фотографию. «Куда я её дел? — бормотал он, осматривая полки. — Может, Ольга выбросила?.. Не должна…, хотя интересовалась кто на ней… Помнится, я ещё сказал, что это Мишка-сосед… Есть! Нашёл!.. Не понимаю, как она среди поздравительных открыток оказалась». Вновь, облачившись в перчатки, аноним аккуратно вложил фотографию в конверт и уже был готов облизнуть его края, как услышал отчаянный вопль: «Убери язык, дурень! — и следом сдержанно-ворчливо, — хочешь, чтобы тебя по анализу слюны вычислили?»

Вброс письма в почтовый ящик поручили Дятлову, который осуществил его на противоположном конце Москвы. Друзьям оставалось ждать результатов и готовиться к мандатной комиссии.

— Может, мы зря это затеяли, — скулил Мочалин, ища поддержки у друзей. — Прав ты был, Живот. Заигрались мы в шпионов! А вдруг нас вычислят? А ну, как Фикусов не на противника работает, а так сказать, «подрабатывает на дому»?! Поддерживая связь со своими любимыми агентами?

— Всякое может быть, — успокаивал его рассудительный Шурик, — Возможно, и лучше было, если бы нас вычислили и засекли…

— Это почему же?..

— Тебя бы к ордену представили. Нас с Джаводом — к медали…

— А если мы человека оклеветали?

— Тогда под суд!

Минуло три дня, но никаких экстраординарных событий не происходило, если не считать мандатной комиссии, на которой Мочалина вопреки щедрым посулам распределили в Бангладеш, а не в Силиконовую долину, как того добивалась «лохматая рука». Подозреваемый друзьями в измене Родине полковник Фикусов сидел во главе комиссии и, как ни в чём ни бывало, вершил судьбы выпускников Института.

— Майор Поскотин, вам доверена высокая честь исполнить свой интернациональный долг в Афганистане в качестве советника органов безопасности ДРА! — торжественно провозгласил он решение комиссии безучастно стоящему посредине большого кабинета Герману. — Почему молчите?

— Служу Советскому Союзу!

— То-то же!.. Что вы там ещё бурчите?

— Я не бурчу, товарищ полковник, а гордостью наливаюсь…

— За дверями нальётесь… Позовите следующего!

«Должник» выполнил команду «кругом» и, отбивая шаг, вышел в коридор. «Давай, Шурик, твоя очередь!» — передал он эстафету своему другу и, посторонившись, с улыбкой наблюдал, как взволнованный выпускник, словно готовясь к параду, начал сучить ногами, маршируя из положения стоя у дверей.

«Капитан Дятлов, вам доверена честь выполнить свой интернациональный долг…» — доносилось из кабинета, когда прошедшие мандатную комиссию Мочалин и Поскотин делились своими мыслями по текущему моменту.

— Похоже, маху мы дали Гера, — излагал другу свои мысли расстроенный Веник. — Был бы шпионом — не сидел бы сейчас во главе комиссии. Одно настораживает, — за что меня в эту дыру послали? Ведь Бангладеш — тот же Афганистан, только погрязнее будет. А я-то, дурень, расслабился. Коньячок носил своим будущим кураторам. Может, о чём догадываются, вот и дали отлуп?

— Вполне может быть, но ты не переживай! Их столица даже побольше Москвы будет. Это, конечно, не Нью-Йорк и не Вашингтон, но работать можно. Говорят, тамошние бенгальцы легко на вербовку идут. Легче только обезьяны в зоопарке. Главное, чтобы водки хватило…

— Пошёл бы ты со своими шутками!.. Тут карьера рушится, а ты «хиханьки» разводишь!

— Погоди! Скоро на допрос вызовут, возможно к самому полковнику Фикусову! Дескать, объясните Вениамин Вениаминович за что вы оклеветали меня, заслуженного человека, коммуниста и орденоносца?!

— Типун тебе на язык, старый!

Завершив последние формальности, сдав казённое имущество и пропуска, друзья в последний раз выехали за ворота секретного объекта, чтобы никогда в него уже не возвращаться. До первых звёзд нестройные толпы бывших однокурсников перемещались из одного питейного заведения в другой, пока даже самые стойкие не оказывались у дверей своих квартир. Поскотин вернулся домой под утро. Ольга, устав ждать, пока он попадёт ключом в замочную скважину, сама открыла дверь. «Боже праведный, как же ты сегодня поедешь в аэропорт?!» — воскликнула она, принимая в объятия обмякшее тело. Но молодой организм уже к полудню был восстановлен, а ночью Герман улетел.

Арест и визит старого «грузина»

Три недели он провёл с родными; навёрстывал упущенные дни в играх с сыном, помогал Татьяне с ремонтом, наслаждался общением с друзьями и за считанные дни до начала командировки вернулся в Москву. Там его ждал сюрприз.

— Соседа посадили! — сообщила ему Ольга после того как рассказала, что на лето отправила дочь к бабушке.

— Опять мотоцикл угнал? — поинтересовался Герман, входя в дом.

— Куда как хуже!.. За измену Родине!

От неожиданности Поскотин оторопел.

— Быть не может! Алкаши не изменяют! Скорее, загулял с подружкой, а закосил под шпиона.

— Не знаю, Герочка… Только вчера опять к ним приходили. Лиду второй раз допрашивали… Хочешь, я её позову?.. Да, чуть не забыла, к тебе какой-то пожилой грузин приходил, просил чтобы я ему позвонила, как приедешь.

— Какой грузин? Дай сюда номер, — сам позвоню!

— Нет, он настаивал, чтобы я с ним связалась. Тебе звонить нельзя! Сказал, что вопрос якобы затрагивает нашу с тобой судьбу.

— Бред какой-то! Грузин… Судьба… Измена Родине… Что всё это значит?

Прояснить все вопросы помешала соседка. Лида позвонила в дверь, когда Герман вертел в руках бумажку с незнакомым ему номером телефона. «Отпустили! Отпустили!» — закричала она с порога. — «Сам сейчас звонил, сказал, что ещё раз побеседует со следователем, подпишет какие-то документы и вернётся домой!» Поскотин отправил будущую супругу на кухню приготовить чай, после чего усадил женщину и попросил рассказать ему всё по порядку.

«…Ещё в среду мы с Мишей справляли день рождения у его сменщика, а в четверг он не пришёл с работы… С утра начала обзванивать знакомых, потом — больницы, морги… Нет его, как в воду канул, а под вечер пришли… Вежливые такие, всё „извините“, да „простите“, а сами весь дом перерыли… И не зря!.. Мишкину заначку нашли, что он от меня утаил… Всё дивились, что, мол ему так мало „хозяева“ платили… Потом до самой ночи про нашу с ним жизнь расспрашивали… А между делом всё фотографией какого-то мужика в нос тыкали, дескать кто такой? Когда познакомились?… Я того и знать не знаю, да и как его по карточке опознать, если он спиной повёрнут!» Германа прошиб холодный пот. «Какой такой мужик на фотографии?» «Кто ж его знает! В папахе из каракуля… и ухо видно… Ты что, Гера!.. Ты же фильтром прикуриваешь?» Поскотин был бледен. Сломав испорченную сигарету, он затянулся новой. «Лидочка, как хорошо, что всё разрешилось… Я так рад за вас с Мишей… Бывают же ошибки…» — лепетал он на одной ноте, пытаясь размотать клубок ворвавшихся в его сознание мыслей. «Да, уж, представить жутко: посадили бы моего Мишеньку ни за что, ни про что, а при дурном раскладе и расстреляли бы как шпиона!» — словно сквозь сон слышал он голос соседки, в который раз пересказывающей свою грустную историю подошедшей с подносом Ольге.

Когда Герман захлопнул за ней дверь, в доме воцарилась напряжённая тишина. Он в очередной раз сделал попытку прикурить от фильтра, после чего молодая женщина, вынув из его дрожащих губ сигарету, не выдержала.

— Да что с тобой происходит?!

— Ничего… Ты все вещи сложила, что я тебя просил?

— Да, всё, как сказал, упаковала… Не знаю даже, как ты их донести сможешь.

— А фотографии наши положила?

— Конечно… Без них ты меня за месяц забудешь!..

— Оленька, о чём ты говоришь!.. Да, кстати, а помнишь, ты меня накануне отъезда спросила про Мишкину фотографию?

— Которую? Ту, что я хотела выкинуть? Накой она тебе? Или тоже в багаж положить?.. Теперь уж не знаю, где она… Да и ошибся ты. На ней не сосед был, а кто-то из твоих друзей, может Дятлов?.. Со спины — вылитый Шурик.

— Откуда ты знаешь, что не сосед?

— Я, когда фотографии перебирала, хотела ему отдать, а он пьяный в тот день был. Крутил-крутил её в руках, потом сказал «Может, я, но определённо — не я», после чего отрубился.

Поскотин, удовлетворённый её ответом, хмыкнул и готов был приступить к обеду, как в дверь снова позвонили. «Наверное, опять Лида, а, может, и Мишу привезли» — сказала Ольга, направляясь к двери. «Гера, это тебя!» — крикнула она из коридора. Герман поспешил на голос и лоб в лоб столкнулся с… полковником Геворкяном. «Так вот он какой грузин!» — мелькнуло в его голове перед тем как старый разведчик заговорил.

За неполный месяц, что Поскотин не видел начальника, тот, казалось, осунулся и даже постарел. Его некогда оттенённые сединой смоляные волосы, стали тусклыми, морщины будто забились копотью, а жёсткая щетина усов пропиталась ржавой табачной смолой. «Здравствуй, Герман, — пряча тревогу за будничностью слов, произнёс он. — Закрой поскорее дверь и веди меня на кухню… На кухню, говорю… Теперь включи воду и радио…» Поскотин, успев лишь вставить короткое «здрасьте», беспрекословно повиновался. Встревоженный неожиданным визитом, он делал всё, что, как ему казалось, способствовало быстрейшему раскрытию тайны, которой несомненно был обременён старый разведчик. Захваченный внезапной вспышкой параноидальной конспирации, хозяин вывернул на максимум регулятор сетевого трёхпрограммника, и, вернувшись в гостиную, включил телевизор. Под аккомпанемент музыкальных отрывков из телепередачи «В гостях у сказки» диктор всесоюзного радио начал зачитывать победные реляции о борьбе с пьянством и алкоголизмом.

— Идиоты… — кусая усы, промолвил Геворкян, доставая свою неизменную трубку.

— Не понял?..

— У нас в Армении под Иджеваном все виноградники под бульдозер пустили… Причём тут виноградники? Пять миллионов наших алкоголиков марочные вина пьют, так что ли? — он тяжело вздохнул, затягиваясь ароматным дымком. — Ты знаешь, что в наших вытрезвителях на должностях числится столько же человек, сколько сейчас воюют в Афганистане?

— Нет.

— А они на виноград ополчились!.. Четыреста лет без малого с алкоголизмом боремся. Когда Борис Годунов первым на Руси кампанию начинал, про виноград и слыхом не слыхивали!.. Ладно, забудем… Теперь о деле…

— Танюша! — слащавым тенором позвал Ольгу Герман, — Согрей-ка нам чайку!

— Полноте, Герман Николаевич! — поморщился гость, — Обойдёмся сегодня без привычной лжи. Побереги её для будущих партсобраний… — Он повернулся в сторону стоящей в дверях женщины. — Так вот вы какая, Ольга Виленовна! Ну, что ж, рад знакомству. Надеюсь, всё у вас с этим шалопаем срастётся! В конце концов, каждый из нас имеет право на счастье!

Поскотин был ошеломлён.

— Так вы знали?..

— Возможно, не с самого начала… Пожалуй, с того момента, как ты оставил Людмилу… — перешёл на «ты» полковник. — Что сконфузился?.. Не сто?ит!.. Сломал карьеру — выиграл жизнь… Кстати, и мне надломил… Жду отставки.

— Не может быть!

— Представь!.. А как ты хотел, если у меня в друзьях числится резидент американской разведки.

— Ре-зи-дент? — удивлённо протянул молодой человек. — Выходит, он вербовал агентов в нашем Институте?

— Выходит… На тебя, как оказалось, виды имел… Ты, поди, полагал, что Палыч тебя в свои зятья готовил?..

Несостоявшийся зять густо покраснел, скосив глаза на ошалевшую Ольгу. Геворкян, перехватив его взгляд, не без лукавства усмехнулся и, откашлявшись в кулак, продолжил.

— По моему разумению, готовил он тебя к вербовке, а ты, шельмец, взял и разоблачил секретаря парткома…

Полковник, не выдержав, засмеялся, но тут же надсадно закашлялся и отложил в сторону трубку.

— Угости своей, — попросил он.

— У меня только сигареты…

— Давай!..

Герман услужливо раскрыл гостю новую пачку «БT».

— Так вот, Герман Николаевич, — продолжил гость, — тебе надо немедленно покинуть страну!.. Не перебивай… Сейчас всё изложу… И вы, Ольга, утрите слёзы… Всё только начинается, — Геворкян затушил наполовину выкуренную сигарету и вновь взял в руки трубку. — Я сразу понял, кто разоблачил Фикусова, на первом же допросе, стоило им назвать адрес анонима… Одному мне было известно, кто живёт на одной лестничной клетке с подозреваемым. Как тебя угораздило оставить отпечатки пальцев соседа на фотографии?

— В спешке, товарищ Полковник! Мы уже было собирались…

— Мы?

— Ну, да…

— Выходит, работал «Бермудский треугольник» в полном составе?

— Так точно!.. Ещё Ольга…, - обращаясь к будущей супруге, — сообщил Поскотин. Она ему дала фотографию подержать… Кстати, первым заподозрил товарища Фикусова в измене старший лейтенант Мочалин… Засёк передачу на свой карманный приёмник. Потом радиосканером подтвердил.

— «Предводитель обезьян» разоблачает полковника Фикусова… — смакуя слова, с сарказмом произнёс полковник.

— Вы и клички наши знали?!!

— Герман Николаевич, о чем ты спрашиваешь!? Ну конечно же! Всё про вас знал, а друга своего не раскусил. Поверишь, никогда бы его заподозрить не мог. Это же только в книжках с картинками авторы уже с первой главы развешивают бестолковым читателям подсказки кто злодей, а кто герой! В жизни такого не бывает! Но как же у нас всё запутано!.. — Полковник сделал паузу и, утрамбовав тлеющий табак, глубоко затянулся. — А я, представь, планировал на следующий год на Кипр махнуть. Место торгпреда освобождалось. Не срослось… — Он поднял усталые глаза. — Кто бы мог подумать, что Фикусов позарится на смазливую журналистку?! Подставили! В Джакарте познакомился. И самое удивительное, он мне об этом сам рассказывал… Не понимаю!.. Интрижка, говорит, была. Так, ничего существенного. Я ему, старый дурак, еще позавидовал… Не искоренимо это чувство у мужчин, да кому я это все рассказываю?! — усмехнулся полковник.

Герман залился краской, но промолчал, ожидая продолжения монолога.

— Была б моя воля, всех бы разведчиков через оскопление проводил. Самое уязвимое у них это место, будь оно неладно! Только какой из скопца разведчик?! Ты меня понимаешь?

— Еще как!

— То-то же!.. — Геворкян разжег погасшую трубку и продолжил. — Однако ж и маховик вы закрутили изрядный! — продолжил он свои рассуждения. — Теперь главное — не попасть под него… Срочно уезжай в Афганистан, первым же рейсом… Я тебя вычислил — вычислят и другие, дай им только время… Дятлов и Мочалин — вне подозрений.

— Почему в таком случае Мочалина в Бангладеш распределили, а не в США? Мы, грешным делом, прикинули, что его в разработку взяли. Проверяют, дескать, но сомневаются. Доказать, не могут, но догадываются…

— Кто бы вас заподозрил? И мне не под силу было, если бы пальчики на фотографии не идентифицировали… В картотеке их нашли. Твой сосед сидел, если ты ещё не знаешь. А Мочалин не по своей вине в Дакку направлен. Благодетеля его с должности сняли… С загородным домом в Подмосковье намудрил: дворец стал строить в три этажа. Вот особисты с военными прокурорами на карандаш и взяли. Так, как-то… Тебе же по моему указанию уготована самая забытая Богом провинция в Афганистане. В ссылку едешь, имей в виду… Ты что же думал, о твоих амурных похождениях никто не узнает? Зайцеву доложили… Был поднят вопрос об откомандировании по месту прежней работы. Ничего не попишешь, — аморалка! Еле удалось переломить ситуацию!

— Вазген Григорьевич, но как же так! Весь мой грех от большой любви, так сказать, а другие — сколько не таскались — всё, как с гусей вода?

— У нас, братец ты мой, важна обёртка, а не содержание. Гулять с чужими женщинами — в расчёт не принимается, а развод, это уже по статье покушение на предательство проходит… Так что давай, поезжай, пока не поздно. Контрразведчики нынче злые, никому спуску не дают. Слыхал, наверное, на прошлой неделе очередной перебежчик в Англии скрылся?

— Нет ещё, я в отпуске был…

— Да, такие-то дела, вывезли англичане своего агента. Гордиевский его фамилия. Из наших, из разведчиков… Однако твой Фикусов поважнее птицей оказался. Все ваши служебные документы американцам переправил.

— Фикусов не мой, товарищ полковник, а ваш…

— Это я к слову… Как же я сам-то промахнулся? — вновь начал сокрушаться полковник, — Ведь и тени сомнений в нём не было. С другой стороны, глаза в глаза — души не увидишь! Знал, конечно, что любил он красиво пожить. Но кто ж нынче иначе мыслит. И я — грешен: недавно «Ауди» подержанную приобрёл, на даче из ворованного бруса баню построил…

Старый разведчик вновь замолчал. Герман начал ерзать, ища повод для возобновления разговора, но Геворкян внезапно прервал паузу.

— Ты знаешь, не верю, что Фикусов разуверился в наших идеалах. Внутренне он так и остался коммунистом. Но грехи надо замаливать. Он и замаливал, но не перед Родиной или Богом, а перед Мамоной. Так мне думается, хотя, может быть, я и не прав. Только вижу за этим нечто другое… Посыпалось у нас всё… Не к добру… Может, и ко времени вы мою отставку накликали… Не хочу своими глазами за развалом наблюдать. Вернусь в Армению, стану виноград выращивать…

— Рано вам в отставку!

— Вопрос решённый. Да и обветшал я для нашей работы. Нужны молодые, грамотные, вроде тебя. Поверить не могу: радиоконтрразведка не засекла, а какой-то недоучка старший лейтенант на карманный приёмник перехватил шифрованное донесение.

— Сначала на приёмник, а уж потом на импортный сканер.

— Мне всё едино, не дружит моё поколение с техникой. Ты хоть знаешь, где у Фикусова передатчик был?

— Где?

— В ошейнике у собаки. Стоило ему поравняться с радиоизлучателем в стене посольства, как срабатывал механизм, и шифровка буквально выстреливала в сторону приёмной антенны.

Для Германа всё становилось на место. Ещё продолжался неспешный разговор, а его мысли уже скатывались за горизонт, туда где, как ему казалось, растворяется в жарком мареве афганского забвения вся суетность этого мира.«…вчера Михаил Сергеевич Горбачёв открыл двенадцатый Всемирный фестиваль молодёжи и студентов…» — сообщила встающему из-за стола ветерану разведки коммунальная радиоточка. «Крибле, крабле, бумс!» — эхом отозвалось из комнаты, где мелькали финальные кадры детского спектакля. Рядом с телевизором плакала Ольга.

Вечером Германа и Ольгу пригласили в гости соседи. Стол ломился от спиртного и снеди. Михаил выглядел счастливым, будто выиграл в лотерею «Москвич». «Жаль, что в газетах об этом не напишут…, разве что лет через пятьдесят, — сокрушался он. — Кто бы мог подумать, что я разоблачу американского шпиона?!» «Не может быть!» — хором реагировали гости, выслушивая удивительную историю, на ходу сочинённую отставным матросом. «Только об этом никому! — прижимая палец к губам в очередной раз предупреждал возбуждённый рассказчик. — С меня подписку о неразглашении взяли! Вы меня понимаете… Предлагали в органах поработать, но как-то не решился… Планы имеются, книгу хочу обо всём этом написать… Как думаете, получится?.. Кстати, Герка, а что у тебя полкомнаты барахлом забито? Собрался куда-нибудь?» «В Таганрог в командировку! — поспешил с ответом благодушно настроенный Поскотин, — Реактор налаживать будем, ну, этот, про который я тебе в позапрошлом году рассказывал. Да, еще… не возражаешь, Ольга в моё отсутствие в этой квартире поживёт?» В этот счастливый для него день, Михаил уже не в силах был кому-нибудь отказать.

Бессонница

Герман проснулся в половине четвёртого утра. Бледное полотно окна, перечёркнутое чёрным крестом рамы, теплилось лимонадным светом предрассветного летнего утра. Через раскрытую форточку доносилось сварливое карканье ворон, занятых трапезой. На кухне прохудившийся кран задавал ритм нового дня, отправляя каплю за каплей на оставленную с вечера немытую посуду. Спать не хотелось. В голове всплывали обрывки воспоминаний о недавних событиях. «Книга… Мишка хочет написать книгу, — улыбнулся про себя Поскотин, — а что, вполне может случиться, что и напишет… Он талантливый. Бросит пить, — определённо напишет. Подберёт фабулу, придумает сюжет. Они же там в театральном институте всё проходили: и композиционное построение, и всякие там завязки с кульминациями. У нас народ любит книжки про шпионов. Где-то в самом начале подбросит читателям затравку, чтобы те были настороже, а за пару глав до конца даже самый тупой из них будет знать, кто тут злодей, а кто — герой. В конце, естественно, — триумф дедуктивного мышления и неотвратимость наказания! Но как это всё далеко от реальности! Живёшь себе, чинно-благородно, никому не мешаешь, встречаешь человека порядочного во всех отношениях, симпатичного, любящего отца, настоящего коммуниста с безупречной биографией и вдруг — „пи-и-ик, блюм“, Венька с болонкой, сканер от „Налима“ и „криндец!“ — разоблачили предателя!»

— Ты что шумишь? — сонно спросила Ольга, приподняв голову над подушкой, — что значит «криндец налиму»?

— Это я про себя, — успокоил её Герман, — вчерашний день вспоминаю.

— Вспоминай про себя… И давай уже спать! Нам сегодня все магазины предстоит обойти, а ещё мне бы с девчонками успеть в подол поплакать, иначе — не поймут.

Молодой человек покорно натянул на себя одеяло и закрыл глаза, прислушиваясь к возне своей второй половины, ищущей удобную позу для продолжения сна. Вскоре ровное дыхание женщины его успокоило и вернуло к почти угасшей игре мыслей. «Почему я тогда не рассказал особистам всю правду? — погрузился он в воспоминания военной молодости, — Ведь знал, что Горностаеву не место в военной разведке!» Герман стал раскручивать сюжет беседы с начальником особого отдела штаба армии ПВО десятилетней давности.

Двое сидели напротив друг друга. Со стороны казалось, что обаятельный моложавый подполковник травит анекдоты лейтенанту-первогодку, который лишь кисло улыбался его сальным шуткам. На самом деле это был первый в жизни Германа допрос. «Старший товарищ» был столь же учтив и приветлив, сколь колючими были его вопросы.

— И чем же этот заграничный «Ху» вам приглянулся?

— «Зэ Ху» («The Who»), товарищ подполковник!

— Мне без разницы, лейтенант. «Ху» — будь он хоть трижды «Зэ», так «Ху» и останется, как его не верти!

— Мы оперу искали, товарищ подполковник…

— На Гусинобродской барахолке? Оригинально!

— Так точно! В оригинальном исполнении! Искали рок-оперу «Томми» на импортном виниле.

— А советские оперы на отечественной пластмассе не пробовали слушать, товарищ лейтенант?

— Например?

Подполковник замешкался, силясь вспомнить хотя бы одно название советской оперы. Герман радостно поспешил ему на помощь.

— «Поднятая целина» Дзержинского!

— Не понял…

— Я говорю про Дзержинского, который написал оперу «Поднятая целина». Как мне в консерватории объясняли, в этом произведении музыкальный язык композитора органически сплетён с народной песенностью и драматической выразительностью сценического ряда.

Подполковник ошалело посмотрел на лейтенанта. В ответ он встретил неподдельно искренний взгляд офицера-двухгодичника, страстно влюблённого в отечественную музыкальную культуру. Особист встал, поправил китель и со словами «Ну-ну… Теперь, значит, и Феликса Эдмундовича в композиторы записали!» вышел из кабинета.

— Да нет же, товарищ подполковник, вы меня не так поняли!.. — встрепенулся Герман, но было поздно, офицер контрразведки захлопнул за собой дверь.

Пока он отсутствовал, лейтенант вчерне набросал незамысловатый сценарий-легенду совместного посещения тремя сослуживцами вещевого рынка. Через пять минут подполковник вернулся.

— Некогда было Феликсу Эдмундовичу оперы писать! — с порога заявил особист. — В музее Дзержинского на мой телефонный запрос ответили, что у него даже слуха не было!

— Извините, товарищ подполковник, и я об этом же хотел сказать. Но речь шла о другом Дзержинском, — Иване Ивановиче, известном советском композиторе, того, что орденом Ленина наградили за оперу «Волочаевские дни», а ещё он написал…

— Довольно!

Лицо контрразведчика начало кривиться и вскоре он зашёлся безудержным смехом «Кому рассказать — не поверят! Дзержинский — композитор! Надо будет генералу твой анекдот поведать!» Не в силах сдержать эмоций, офицер вновь выскочил в коридор. Вскоре к его смеху присоединились два или три голоса. Когда веселье за стеной смолкло, подполковник появился в дверях.

— Давно меня допросы так не забавляли, — сообщил он вставшему по стойке смирно лейтенанту. — Вольно, Герман Николаевич, давайте перейдём к делу…

Дальнейшая беседа прошла без эксцессов. Лейтенант подробно рассказал, как он со старшим лейтенантом Горностаевым и лейтенантом Назаровым якобы обменяли три довоенные пластинки с записями Лемешева и Утёсова на один диск с рок-оперой. «В этом произведении, — пояснил допрашиваемый, — рассказывается о трагической судьбе слепоглухонемого мальчика, так и не смогшего адаптироваться к безжалостным реалиям капиталистического мира». Это заявление вызвало очередную волну веселья у подполковника, который никак не мог вывести лейтенанта на тропу чистосердечного признания. Герман упорно объезжал эпизоды, в которых он и его товарищи распродавали запасы порнографических журналов из коллекции Горностаева, умалчивал факты коллективного стяжательства при обмене двух пар старых джинсов на одни новые и даже ни словом не обмолвился о том, как весело они гуляли в ресторане после успешных торговых сделок, совершённых на городской барахолке. «Ну, хорошо! — подвёл итог беседы уставший от смеха подполковник, — Ты хотя бы скажи, но только без утайки, достоин ли Горностаев к зачислению слушателем в военно-дипломатическую академию?.. Папаша его хлопочет, да и командование меня торопит с решением». Герман долго молчал, но вскоре выдавил вымученное «Да!» «Ты хорошо подумал, лейтенант?» — переспросил его особист. «Так точно!»

Теперь, лёжа в кровати, майор советской разведки мучился угрызениями совести. Тогда, без малого десять лет назад его «да» прозвучало как «нет» и начальник особого отдела всё понял. Недавно, совершенно случайно Поскотин узнал, что Горностаев служит на Дальнем Севере, а третий из подельников загремел в пески туркменских Каракумов. «Мог ли Горностаев стать предателем? — размышлял засыпающий Герман, — Нет, не похоже. Если бы и задумал измену, то непременно затаился и, уж конечно, не стал бы заниматься фарцовкой. Да и кто из нас, тогдашних лейтенантов был не без греха?.. Интересно, а Фикусов в молодости приторговывал шмотками?» В поисках ответа на последний вопрос, он, наконец, заснул, вдыхая запахи рассыпавшихся на подушке волос любимой женщины.

Прощание с прошлым

Неделя ушла в хлопотах. Почти каждый день Герман, как на работу ездил в Ясенево, где оформлял документы, общался со своим новым руководством и получал денежное довольствие. Спецрейсы на Кабул летали ежедневно, поэтому оформить свой вылет на ближайший рейс не составило труда. За два дня до отлёта ему удалось встретиться со своими друзьями.

В «Бермудском треугольнике» впервые за три года не штормило. Бывшие однокурсники сидели в ресторане гостиницы «Свиблово». Был понедельник и в зале лениво перемещались официанты, обслуживая немногочисленных посетителей. Разговор вертелся вокруг последних событий. Вениамин был безутешен.

— Завтра же пойду сдаваться! — в третий раз поднимал он одну и ту же тему. — Разоблачил шпиона — и строю из себя скромного героя. Что я, мать Тереза? И почему мне нельзя доложить руководству всё, как есть?

— Потому, что тебе не поверят, это — раз! — начал загибать пальцы меланхоличный Дятлов, — Потому, что нас с Геркой не выпустят в командировку, это — два! Потому, что его затаскают по парткомам и судам чести за развод, это — три! Ну, и в-четвёртых, — не видать тебе Бангладеш, как своих ушей! Мы, если ты помнишь, — залётчики и анонимы, а в органах с нашим братом разговор короткий! Поезжай себе спокойно в командировку и получай свои ордена и медали. Нынче с этим просто.

— Как это просто? — возмутился Вениамин. — Какая может быть разведка в стране, утопающей по уши в грязи? О каких наградах ты говоришь?

— Юбилейных. С некоторых пор у нас все награды стали юбилейными. Ты не поленись, поинтересуйся, кто у нас на высших партийных должностях участвовал хотя бы на одной войне?

— Откуда мне знать?

— Я тебе говорю, — ни одного, а звёзды героев получают регулярно. Кто — к 60-летию, а кто и к 80-летию. Каждый секретарь обкома имеет хотя бы по одной звёздочке. И тебе, как минимум, «Орден дружбы народов» дадут, помяни моё слово!

— И на том спасибо!

— Шурик, брось тоску нагонять! — прервал пикировку Поскотин. — Теперь всё в прошлом! Не будет юбилейных наград! Не будет номенклатуры! Ты же видишь, как Горбачёв весь этот старый хлам из Политбюро выметает! Никогда после войны престиж страны не был так высок, как сейчас. Он второй после Ленина, кому народ поверил! Сейчас любое его газетное выступление с прилавков сметают. Это вам не «Малая земля» с «Возрождением»! А сколько смелых и умных журналистов появилось! И писать они начали без оглядки на Кремль! Что ни день, то резче и честнее. Читали в февральских «Известиях» репортаж о наших «бичах»? Такой материал прежде бы не пропустили. Вы хоть понимаете, что страна обретает второе дыхание?

Судя по лицам друзей, они не понимали. Более того, Дятлов и Мочалин смотрели на своего друга с оттенком нескрываемого сожаления.

— Что не так? — обиженно спросил он.

— Тебя как пьяного матроса из стороны в сторону болтает! — ответил Дятлов. — Уймись! Ты что в любви, что в политике из крайности в крайность бросаешься. Не ровён час, с резьбы сорвёт! Не замечаешь разве, народ роптать начал. Дальше пустых речей — ни шагу! России узда нужна, а не язык без костей!

Лишь к концу вечера политические страсти оставили «Бермудский треугольник». Друзья внезапно осознали, что теперь не скоро увидят друг друга. «Детство уходит! — горестно воскликнул багровеющий Веничка, разливая по бокалам остатки шампанского. — А теперь, за удачу! И чтоб всем!..» Дятлов, за один глоток справившись с напитком, пошёл к оркестру заказывать «Прощание славянки!»

— Дочку жалко, — вдруг тихо произнёс Мочалин.

— Какую дочку? У тебя же два сына. Одного в прошлом месяце родил — удивлённо спросил его приятель, поглядя в сторону оркестра, где их друг тряс перед музыкантами красным червонцем.

— Не мою, а его…

Поскотин перевёл взгляд на товарища. Напротив оплывшей кучей сидел сказочный тролль, исполненный любви и сострадания к окружающему миру.

— Кого, его?

— Фикусова дочь, «Валькирию»! Или за геройскими речами о нечаянной любви запамятовал?

Герман осёкся. За чредой бурных событий он совсем забыл о существовании Людмилы. На его лбу выступила испарина, а щёки порозовели.

— Вот-вот, — продолжил его друг. — Ты нам так красиво будущее расписывал, а ей уже никогда не вырваться из прошлого!

— Погоди, что ты этим хочешь сказать? — чувствуя учащённое сердцебиение, растерянно спросил Поскотин.

— А то, «животинушка» ты моя, что, хотя и прёт из тебя праведность и человеколюбие, да только наносное это всё! Чурбан ты бесчувственный!

Уязвлённый товарищ, не зная что ответить, машинально опрокинул в себя стопку водки и тупо уставился в остатки салата, не смея поднять глаз и безуспешно пытаясь понять мотивы прежде циничного Мочалина. «Повзрослел что ли?» — вспыхнула догадка и тут же погасла под натиском винных паров, вырывавшихся наружу.

— Давай, за неё и выпьем! — предложил Веничка.

Герман молча налил себе. Грянуло «Прощание славянки». Подошедший Шурик спросил «За что пьём?» и, получив ответ, присоединился к друзьям. Поскотину стало плохо. Он попытался увильнуть от очередного тоста, но, как и всякий раз, смалодушничал. У него кружилась голова и в такт бравурного марша болезненно било в висках. Мочалин и Дятлов переглянулись. «Поезжал бы ты домой, многоженец! — предложил Веник, — А мы тут с Шуриком ещё часик другой „пожурчим“. Доберёшься?» «Да, конечно», — пробормотал их друг, вставая. Он вышел из ресторана и попытался унять головокружение. Солнце ещё только садилось и улицы наполнились народом, возвращавшимся с работы. Майор с трудом поймал такси, назвал адрес, а через минуту уже спал на заднем сидении.

«Гера, просыпайся!.. Пора!» Поскотин повернулся на бок и с головой закутался в махровую простыню. «Ну, как знаешь…» Терзаемый сухостью во рту он ещё несколько минут пытался поймать ускользающий сон, но больной организм настоятельно требовал профилактики. «Пить!» — еле слышно попросил Герман. В ответ на кухне загремели посудой. Где-то за стеной оркестр Гостелерадио завершал исполнение гимна и, когда его сменили утренние новости, молодой человек открыл глаза. Некоторое время он оторопело смотрел по сторонам. Шкура леопарда, тростниковое панно, кофейного цвета оскалившиеся маски, задавленные багетом портреты диковинных лошадей с осмысленными мордами и тоскливыми глазами. «Где я?!..» Когда его взгляд переместился к нереально огромному телевизору «Панасоник» и музыкальному центру, Поскотин всё понял. «Валькирия!.. Но как…» Сформулировать вопрос до конца ему не дали. Дверь в комнату открылась и следом появилась улыбающаяся Людмила. «Очнулся?» Герман с отчаянием пытался примириться с реальностью. «С тобой всё хорошо?» «Да», произнёс он неуверенно и приподнялся с дивана. Женщина рассмеялась.

— Не поверишь, впервые, как это случилось, улыбаюсь… Ты, должно быть, ничего не помнишь?..

— Похоже на то, — признался гость. — Где моя одежда?

К Герману, словно спохватившись, тесня друг друга, стали врываться воспоминания. Звонок… шампанское, цветы, слёзы… её руки, опять слёзы… ах, да — коса! У неё была коса!

— Люся, где твоя коса? — задал он первый осмысленный вопрос.

— Ты же сам её расплетал!

— Да-а-а?!

— Ну, ты вчера хорош был!

— А мы, что, случайно не того?..

— С кем «того»? С тобой?.. Тебе тогда совсем не до «того» было. Весь вечер меня утешал, пока за столом не уснул.

— Как же я на диван попал?.. И без штанов.

— Кто же в штанах спит?.. Сняла я их с тебя, а до того волоком волокла… Что молчишь?.. А, впрочем, лучше молчи. С твоим приходом мне снова жить захотелось… И не делай страшные глаза! Я всё понимаю… У меня тоже был жених. Я ведь тогда всё поняла. Ты ничего не говорил, но в твоей физиономии, как на прощальной открытке, приговор себе прочла… Рада, что ты, наконец, счастлив!

— Правда?

— Правда… Не сразу, конечно… Долго на тебя обижалась. Потом появился Сергей. Тоже из разведки… Я, кажется, была влюблена, да и он тоже…

— Кажется?

— Поди сейчас разбери! Нет его. За два дня, как отца взяли, пропал…

На глазах Людмилы показались слёзы. Герман смущённо кашлянул и стал натягивать брюки. Хозяйка достала с полки пластинку и поставила в проигрыватель.

— Люсенька, не надо Вагнера! — попросил гость, — Лучше что-нибудь бодрящее. Гляди, как солнце в шторах играет, а ты — «Реквием по мечте».

— А я только с ним да с Ибсеном вечера коротаю. Как приду с допросов, так и включаю… Впрочем, ты, наверное, прав, но не ко времени сейчас мне веселиться. Может, Стива Вандера послушаем? Или вот, пожалуй, лучше… До недавнего времени моей любимой была…

Людмила быстро перебрала кассеты и в комнате зазвучали голоса известных музыкантов, исполнявших «We Are The World». Взяв магнитофон, молодые люди переместились на кухню. Когда в очередной раз перетасовав музыкальные записи, они остановились на Крисе де Бурге, разговор вновь вернулся к основной теме.

— Моему папе это нравилось.

— А-а-а, гимн шпионов, — подхватил Герман, прислушиваясь к словам своей любимой песни «Moonlight And Vodka».

Женщина вскочила. Реальность, о которой невольно напомнил ей гость, словно звук хлыста тигрицу, выбил её из равновесия. Опешивший Поскотин принялся извиняться.

— Не надо… Пора уже привыкать, — ответила она. — И не тебе себя винить. Другие мой дом стороной обходят. А ты, хоть и пьяный в стельку, да заглянул. Есть в тебе что-то не от мира сего… Ладно уж, будем прощаться. Если отпустят, уеду в Красноярск, там мамины старики живут. Постараюсь всё забыть, хотя, как это сделать?! — женщина обхватила голову руками. — Мама на развод подала… Ей про папину любовницу рассказали, про ту, что в Индонезии к нему подвели… Боже мой, до чего же все мужики слабые! Я уже давно догадывалась, Герочка, что в нашем мире любовь давно умерла, осталась только похоть!..

— Зря ты так.

— Посмотри на себя. Ты, думаешь, устоял бы?

— Об этом ещё не думал… Я всё больше сам под себя подбираю…

Молодые люди ещё некоторое время общались, но вскоре Герман решительно встал и со словами «Ну, всё, пора, Люсенька» направился к выходу. «Будь внимательным, — напутствовала его Людмила. — За домом круглосуточное наблюдение, сам понимаешь… И не звони больше!» «Мне теперь всё равно! — ответил гость, прощаясь с ней в прихожей. — Завтра улетаю, а там — ищи-свищи!..» Дверь захлопнулась. Спустившись вниз, Поскотин, стоило ему выйти во двор, намётанным глазом заметил сидевшего поодаль субъекта с газетой в руках. Увидев его, субъект отвернулся и стал закуривать. Столь же поспешно женщина в фартуке, что стояла на проезжей части, стала энергично работать метлой по чистому асфальту. Поскотин улыбнулся — «Коллеги!» — после чего решительным шагом направился к остановке. Покатав некоторое время за собой «наружку», он легко от неё оторвался, нырнув в знакомые дворы в районе депо метрополитена.

Между двумя мирами

Дома его ждала взволнованная Ольга.

— Слава Богу, пришёл, а я пять минут назад звонила Венику. Уверял, что ты ещё спишь!..

— Веничка меня прикрывает… Не был я у него.

— Где же тебя носило?

— У Валькирии!

Ольга мгновенно потухла. Она уже было повернулась уйти, как Герман взял её за руку.

— Ты мне веришь?.. Тогда слушай!.. У человека трагедия… Я бы об этом не вспомнил, если бы не друзья. Валькирия ни в чём не виновата, но её жизни не позавидуешь. Вот и скажи — а ты меня знаешь — мог бы я поступить по-другому?

— Мог! Мог предупредить! Я бы всё поняла… Пойми, мне иногда страшно за наше с тобой будущее. Тебе претит спокойная жизнь, ты будто ищешь вулканы и стучишь, и колотишь в них, пока они не извергнутся. Сам же никогда не задумаешься, что один из них может тебя похоронить?!.. Молчишь?.. Считай меня слабой женщиной, но мне хочется покоя. Дай мне слово, что это твоя последняя война!

— Клянусь!

— Тогда пойдём упаковывать вещи.

Аэропорт гудел в стороне. Ольга и Герман сидели в тени берёз у выставленного на постаменте четырёхмоторного «Ту-114». Её руки, словно руки слепой беспрестанно скользили по его плечам, спине, ненадолго задерживались на талии и вновь начинали свои лихорадочные блуждания.

— Пиши!

— Обязательно!

— Ты пирожки в рюкзак положил?

— Да.

— А мою фотографию?

— Вот она, в портмоне.

— А…

— Оленька, не надо. Всё взял, даже тебя в бронзе и с веслом. Не волнуйся, всё будет хорошо.

— Я боюсь…

Они вновь сидели обнявшись. Потом, словно испугавшись, начинали без удержу болтать, снова умолкали, давая себе время, чтобы погасить эмоции. «Пора!» — наконец вымолвил Герман, хотя до урочного времени оставалось не менее четверти часа. Ему хотелось быть с ней, но расставание было столь тягостным, что истерзанные чувства буквально взывали к прекращению мучений. Держась за руки, они пошли к служебному терминалу.

Группа молодых людей в камуфляже и по гражданке ждала рейса, расположившись на траве за покосившимся шлагбаумом. Поодаль, за границей отчуждения стояла большая группа провожающих. Изредка долетали напутственные слова, смысл которых был столь же банален, сколь необычная миссия была уготована отъезжающим. Военные были нарочито веселы. По сложной траектории из рук в руки летали бутылки со спиртным и, словно обессилев, падали пустыми на обочину. Прибыли автобусы. Под напором родственников и друзей жалобно скрипнула железная ограда. Герман в последний раз поднял в прощальном приветствии руку и, увидев взметнувшуюся в ответ Ольгину, направился к машине.

Салон гражданского «Ан-12» был наполовину пуст. После набора высоты, недолго поблуждав между рядами, пассажиры наконец расселись в квадратно-гнездовом порядке. Поскотин, словно сорняк, уединился в хвосте самолёта. Он отхлебнул из фляжки, недолго побродил по закоулкам памяти и заснул с недожёванным во рту пирожком. Его причудливый сон был наполнен светом ярких воспоминаний, в которых все действующие лица последних лет сплетались в немыслимых для реальной жизни сюжетах, сочась елеем взаимной любви и всепрощения. Когда на крыльях дремотной фантазии он влетел в пахнущий горячей выпечкой литейный цех завода, на который по знакомству его устроил бывший Ольгин муж, лайнер начал снижение. Цепляясь за сладостные миражи, спящий пассажир некоторое время рефлекторно доедал пирожок, пытаясь нормализовать давление в ушах, но тщетно. В самый разгар раздачи первой зарплаты любимым женщинам, облепившим его эфирное тело, скрипнули колёса шасси и самолёт плюхнулся на бетонку Ташкентского аэропорта. Герман проснулся. За иллюминаторами в горячем мареве южного города бежала панорама аэропорта, утопающего в зелени дерев и кумаче транспарантов.

Во время дозаправки пассажиры сонными мухами слонялись по транзитному терминалу, посещая немногочисленные киоски с приторно-сладкими фруктовыми водами, талым мороженым и россыпью восточных сладостей. Герман нашёл небольшую кабинку междугороднего телефона и позвонил в Новосибирск. Трубку поднял сын. «Паша!» В ответ раздалось радостное щебетание. Отец севшим от нахлынувших чувств голосом спрашивал о самых простых вещах, перечень которых можно было бы найти разве что в школьном «Букваре». Когда возникала пауза, его первенец под звуки хлюпающего носа своего отца начал рассказывать о кошке, которая «ощенилась», о соседе, который умеет шевелить ушами, о двоюродной сестре, с которой он отдыхал на даче у дедушки. Герман напряжённо вслушивался в родной голос, всё ещё связывающий его с этим миром. Прервавшийся на середине разговор, привёл его в состояние полной опустошённости.

Вернувшись в самолёт, пассажиры уже заканчивали рассаживаться по насиженным местам, как по трапу загрохотали десятки ног и вскоре салон наполнился потными телами афганских военных. Поскотин и с закрытыми глазами мог бы определить наличие на борту союзников. В воздухе стояло терпкое, ни с чем не сравнимое амбре, знакомое ему по прошлой командировке. Именно в этот момент он вдруг осознал, что дверь в его привычный мир вновь надолго захлопнулась. Рядом с ним в кресло присел статный афганец-таджик в звании капитана и после кратких взаимных приветствий начал на беглом русском языке делиться впечатлениями о своей учёбе в советском центре переподготовки. Перечислив где, когда и почему он удостаивался приводов в милицию, бравый капитан перешёл к описанию волшебных особенностей ташкентских женщин, отчего его голос задрожал и расцвёл горловым клёкотом, перемежаемым тяжёлыми вздохами. Его сосед машинально кивал головой, выбирая момент, когда было бы уместно блеснуть знанием родного для афганца наречия. Таджик с придыханием перечислял ставшие для него божественными имена: Нина, Марина, Камилла, Горилла… «Бас (стоп)! — перебил его Герман, — откуда в Ташкенте взялись обезьяны? — неуверенно сложил он свою первую фразу, как ему показалось, на чистом фарси?». Союзник оторопело уставился на доселе молчавшего слушателя. Придя в себя, он вежливо поинтересовался, где его друг столь успешно овладел монгольским? Поскотин был обескуражен. Стоило ли потеть три года в сверхсекретном институте, чтобы осрамиться при первом же контакте с носителем языка? Придя в себя, он повторил вопрос на русском, после чего выяснил, что Гориллой звали толстую повариху учебной части, которая щедро дарила свою любовь ненасытным «забугорным» курсантам. После того, как выяснилось, что его попутчик овладел разговорным русским за неполный год, Герман окончательно разуверился в своих способностях и методике преподавания языков в его родном Институте.

Самолёт в очередной раз пошёл на снижение. Закручивая нисходящую спираль над Кабулом, машина вдруг начала изрыгать из себя фейерверки тепловых ракет, что стало первым открытием для возвращавшегося в Афганистан майора. В первую ходку подобных средств противозенитной обороны, как ему припоминалось, ещё не было. Выглянув в иллюминатор, он не обнаружил знакомой тёмной кляксы в горах от разбившегося в 80-м году «Ан-12». Природа и время стёрли следы катастрофы. Герман откинулся в кресле и, подмигнув попутчику, приготовился к посадке.

Разрежёный горячий воздух опалил его изнеженное летним московским благолепием лицо. Спускаясь по трапу, майор вдруг ощутил, как новый мир принимает его в свои цепкие объятия. Всё, на чём останавливался его взгляд, внезапно стало казаться бесконечно знакомым, словно он через много лет вернулся в родные места, а прошлое, теряя очертания, отодвигалось далеко за горизонт и тихо растворялось в тёмной синеве чужого неба. Где-то вдали гулко тявкнули гаубицы, кузнечиком застрекотал пулемёт, завыли на форсаже двигатели военного борта и снова сонная тишина повисла над бетонным полем. Герман не спеша докуривал сигарету, чувствуя, как медленно раскручивается новый виток его жизни…

Примечания

Die Welt ist dumm, die Welt ist blind, Wird taglich abgeschmackter…

(Г. Гейне «Книга песен», 1827. Из цикла «Лирическое интермеццо»).

Мир глуп, мир слеп, Становится с каждым днём безвкусней… I breathed a song into the air, It fell to earth, I knew not where…

(Г. Лонгфелло «Стрела и песня», 1845).

На ветер песню бросил я…

(Перевод Д. Михайловского).

Entschuldigen Sie, lieber Kamerad, Sie sind ein Trottel!

Извините, дорогой товарищ, вы болван! (нем.).

Ярослав Гашек «Похождения бравого солдата Швейка».

Сиреневые банкноты — банкноты достоинством в 25 рублей.

«Зэк» — заключённый.

«Медвежья кровь» — название болгарского красного полусухого вина.

«Катерпиллер» (Caterpillar) — марка тяжёлой землеройно-транспортной техники и название американской корпорация, производящей её. Поставки данной техники в СССР осуществлялись, начиная с 1973 года.

«Синий иней» — русская версия известной песни «One Way Ticket» группы «Eruption».

«Партнабор» — бывшие руководящие партийные и комсомольские работники, призванные в КГБ СССР для укрепления его рядов.

Ясир Арафат — в описываемое время — лидер движения палестинского сопротивления в изгнании.

КВИРТУ — Киевское высшее инженерное радиотехническое училище ПВО имени Маршала авиации А. И. Покрышкина.

Одорология — наука о запахах.

«Сучок» — народное название низкосортной водки из гидролизного спирта («водка из опилок»).

Народное название бутылки, в которую в разливался одноимённый лимонад (Чебурашка — герой советского мультсериала 70-х гг.)

Загрос — крупнейшая горная система современного Ирана.

Сабзи? — полоу-йе махи? — плов с зеленью и рыбой.

Вероника Маврикиевна и Авдотья Никитична — эстрадный дуэт актёров-комиков В. Тонкова и Б. Владимирова, полюбившийся советским зрителям за пародийные образы простоватых женщин.

«Felicita» — песня, ставшая гимном всех влюблённых восьмидесятых годов, исполненная на фестивале в Сан-Ремо в 1982 году Аль Бано и Роминой Пауэр.

МЭМРЗ — Московский электромеханический ремонтный завод.

Анджела Ивонна Дэвис — американская правозащитница, деятельница коммунистического движения. В советское время была символом движения за права заключённых. В 1980 г. встречалась с Л.И.Брежневым.

Полное собрание сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса, том 16, стр. 306.

Полное собрание сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса, том 32 стр. 385.

Дуст — ядовитый порошок для уничтожения вредных насекомых.

Молотковая эмаль (краска) — специальное красящее покрытие, стойкое к атмосферному воздействию и агрессивным средам.

«Четвертинка» — скрипка, размером в одну четверть от стандартной.

Сабо — женские босоножки на высокой толстой платформе, чаще деревяной или пробковой.

Болливуд — (Bollywood) — символ киноиндустрии индийского города Мумбаи (бывш. Бомбей), названный по аналогии с американским Голливудом (Hollywood). Название произошло от слияния слов Бомбей и Голливуд.

«Ящик» — широкоупотребимое название закрытых оборонных предприятий и институтов.

МНС — младший научный сотрудник.

ОРС — отдел рабочего снабжения.

ЗКП — запасной командный пункт.

Юфтевые кожи — толстые, мягкие и водостойкие кожи с высоким содержанием жира.

«Даймонд догз» («Diamond Dogs») — альбом Дэвида Боуи (David Bowie), выпущенный в 1974 г., в котором автор отразил собственное видение пост-апокалиптического мира.

«Жизнь на марсе» («Life On Mars») — пародия на песню Фрэнка Синатры «My Way».

«Пиджак» — насмешливая кличка гражданских специалистов, призванных в армию в качестве офицеров.

«Чмо» — безвольный, ни к чему не приспособленный человек. Термин, пришедший из мест заключения. То же, что придурок в значении заключённого, сотрудничающего с лагерной администрацией.

«Зенит» — отряд специального назначения КГБ СССР.

Статья 70. — Антисоветская агитация и пропаганда (Уголовный кодекс РСФСР от 27 октября 1960 г.).

Курайши?ты (курейшиты) — правящее племя древней Мекки; из купцов этого племени происходит пророк Мухаммад.

Толупан — небольшое племя (около 300 человек), проживающее в Ла-Монтанья-дель-Флор в Гондурасе.

Хикаке — собирательное название различных индейских племён на севере Центральной Америки.

Советские компьютеры серии ЕС ЭВМ комплектовались матричными принтерами марки «Consul» совместного производства ГДР и ЧССР.

Led Zeppelin — британская рок-группа.

«Шрайк» — американская ракета для подавления радиоизлучающих целей (радаров).

Дупа — польское слово, означающее зад, задницу.

Правильное название: «Кранио-базальная хирургия».

Константин Алексеевич Васильев — советский художник, известный своими работами на былинно-мифологические темы.

«Коленвал» — водка, стоимостью 3 руб. 62 коп., у которой буквы в слове «Водка» на этикетке расположены на разной высоте, как шатуны на коленчатом валу.

Ваганты — бродячие европейские поэты XI–XIV вв., пишущие и исполняющие свои стихи преимущественно на латинском языке.

Нико? Пиросма?ни — известный грузинский художник XX века, самоучка, представитель примитивизма.

Анри Руссо — французский живописец-самоучка, один из самых известных представителей т. н. наивного искусства.

Четверостишия Омара Хайяма. Дословно: «Столько выпью вина, что этот запах вина Будет идти из земли когда уйду под землю».

Апертура — один из главных параметров объективов, определяемый размерами линз и степенью открытия диафрагмы.

Марк Вейцман — преподаватель физики в школе, поэт, член Союза писателей СССР.

«Есть только миг» — песня из кинофильма «Земля Санникова» (композитор А.Зацепин, стихи Л.Дербенёва.

Вангелис — известный греческий композитор, один из первых исполнителей электронной музыки, автор саундтреков ко многим известным фильмам.

Абстинент — сторонник воздержания от чего-либо, чаще всего от употребления спиртных напитков.

Отдел технического контроля (ОТК).

Феназепам — высокоактивный транквилизатор. Разработка советских ученых-фармацевтов. По силе транквилизирующего и анксиолитического действия превосходит многие другие транквилизаторы.

«Тайна третьей планеты» — полнометражный мультипликационный фильм Р.Качанова по мотивам повести Кира Булычёва «Путешествие Алисы» («Алиса и три капитана»).

Старое название Разведывательного института.

Суррогатный спиртной напиток: дешёвое (как правило, креплёное) низкокачественное плодово-ягодное вино, приготовленное из дешёвого виноматериала, сахара, этилового спирта, воды и красителей.

«Военный совет в Филях» А.Д. Кившенко (1880).

Иди к чёрту! (груз.)

Трещины красочного слоя или лака в произведении живописи.

Лев Давидович Ландау — выдающийся советский физик-теоретик, академик АН СССР.

«Аз ох ун вей!» Еврейское восклицание. Дословный перевод «Когда ох и боль!» («Такая боль!») Имеет смысл, близкий к аналогичному русскому эмоциональному «Боже ж мой!»

Каракульча — мех, выделываемый из шкурок недоношенных ягнят каракульской породы.

Лыковы — семья староверов, прожившая свыше 40 лет отшельниками в горах Абаканского хребта Западного Саяна (Хакасия).

Дутые импортные зимние сапоги из синтетических материалов.

Муфта — аксессуар преимущественно женской одежды из меха или тёплой ткани, в котором в холод согревают руки, вставляя их в его боковые отверстия.

«Фотокор» — советский пластиночный складной фотоаппарат 1930-1940-х гг. Универсальная камера формата 9в12 см с откидной передней стенкой и двойным растяжением меха.

Батист — тонкая, полупрозрачная льняная или хлопчатобумажная ткань.

Свинг — чисто джазовый приём исполнение мелодии, когда мелодия инструмента или всего оркестра как бы слегка выбивается из ритма.

Синкопа в музыке — смещение ритмической опоры с сильной или относительно сильной доли такта на слабую.

Краткий курс истории ВКП(б) (1938) под редакцией И.В.Сталина.

Чёрт побери! (нем.)

Диего Ривьера — мексиканский живописец, художник-монументалист и график.

Кембриджская пятёрка — ядро сети советских агентов в Великобритании, завербованных в 30-х годах XX века в Кембриджском университете.

Антисионистский Комитет Советской Общественности (АКСО) — общественная организация в СССР, состоявшая из известных в СССР евреев, призванная противостоять теории и практике сионизма.

Редкая и самая крупная купюра в 100 рублей имела преимущественно жёлто-бежевые пастельные оттенки.

DGSE (Direction Generale de la Securite Exterieure) — Генеральная дирекция внешней безопасности — главная военная разведка Франции.

Искажение имени Марии Магдалины — христианской святой-мироносицы, которой Иисус Христос изгонял семерых бесов.

Вальтер Германович Кривицкий (настоящее имя — Гинзберг Самуил Гершевич) — высокопоставленный сотрудник Иностранного отдела НКВД. В 1937 г. бежал на Запад.

«Юнона» и «Авось» — рок-опера композитора Алексея Рыбникова на стихи поэта Андрея Вознесенского.

Строки из стихов одного из действующих генералов СВР.

«Дивлюсь я на небо» — украинская народная песня в варианте поэтического изложения Михаила Петренко.

Мары — город на юге Туркмении.

Саманта Смит — американская школьница, посетившая СССР по приглашению Ю.В.Андропова в самый разгар т. н. «холодной войны».

«Канарейка» — милицейская машина, выкрашенная в ярко-жёлтый цвет.

Ха?ла — витой, заплетённый «в косичку» традиционный еврейский праздничный хлеб. Был очень популярен в Советском Союзе. Продавался во всех магазинах.

Патина — плёнка сложного химического состава, образующаяся на поверхности изделий из цветных металлов и их сплавов под воздействием воздуха и влаги.

Понятно? (перс.)

Золовка — сестра мужа.

Четвёртое главное управление Министерства здравоохранения СССР — подразделение министерства, обеспечивающее медицинские услуги высокопоставленным советским чиновникам.

26 сентября 1983 г. — подполковник Станислав Евграфович Петров предотвратил потенциальную ядерную войну, когда из-за сбоя в системе предупреждения о ракетном нападении поступило ложное сообщение об атаке со стороны США.

«Першинг-2» — американская баллистическая ракета средней дальности мобильного базирования.

«Первый мед» — 1-й Московский медицинский институт им. И. М. Сеченова.

Битва при Маренго — одно из крупных сражений между Австрией и Францией, в котором победу одержали войска, возглавляемые Наполеоном.

«Девятка» — 9-е Управление КГБ СССР. Ведало вопросами охраны руководителей партии и правительства.

Николай Николаевич — принятое в советских и российских спецслужбах условное наименование наружного наблюдения (по совпадению первых букв).

Шутливые названия автомобилей: «Копейка» — ВАЗ 2101, «Четвёрка» — ВАЗ-2104, «Зубило» — название автомобилей семейства Лада Самара (ВАЗ-2108, ВАЗ-2109, ВАЗ-21099).

«Номерной город» — закрытый город, в котором, как правило, было развёрнуто производство оборонной продукции или проводились секретные научные изыскания.

«Отказники» — граждане, которым было отказано в выезде за рубеж.

«Толкучка» — стихийный вещевой рынок.

«Топтуны» — второе устоявшееся сленговое название сотрудников наружного наблюдения.

Коринфский ордер — один из классических ордеров (тип архитектурной композиции) античной архитектуры наряду с дорическим, ионическим и композитным.

«Папаха» — условное обозначение звания полковник. В СССР в зимнюю форму полковников помимо шапки-ушанки входила и каракулевая папаха.

Чеки — Имеется в виду чеки «Внешпосылторга», на которые продавались импортные вещи в валютных магазинах «Берёзка».

Пластилиновая заставка — пластилиновая мультипликация, предваряющая передачу «Спокойной ночи малыши», разработанная художником Татарским.

Контрамарка — пропуск, который выдаётся администратором театра отдельным лицам на право бесплатного посещения представления.

«Мареман» — опытный моряк, «морской волк» (морской жаргон).

«От всей души» — одна из наиболее сентиментальных и популярных телепередач советского периода.

Виле?н — советский новояз. Сокращение от имени Владимир Ильич Ленин.

Альфо?нс Мари?а Му?ха — чешский живописец, слваянофил и националист, вместе с тем один из наиболее известных представителей стиля «модерн», основоположник стиля «ар-нуво».

«Берёзка» — сеть магазинов, где торговали товарами повышенного спроса на т. н. чеки «Внешпосылторга».

«Кучер» — прозвище Константина Устиновича Черненко, образованное от его инициалов.

Украинская народная песня.

Гетеродин — маломощный генератор электрических колебаний, применяемый для преобразования частот сигнала в радиоприёмниках.

«ПК» (пэ-ка) — условное наименование службы перлюстрации почтовой корреспонденции.

«BT» — сорт болгарских сигарет. Сокращённое название от «Болгар табак».

The Who — британская рок-группа. Пользовалась большим успехом в 60-х и 70-х годах, не в последнюю очередь за исполнение первой рок-оперы «Tommy».

Вещевой рынок Гусинобродский («гусинка») на окраине Новосибирска.

«Поднятая целина» — опера Ивана Дзержинского 1937 года по сюжету одноимённого романа М. Шолохова (либретто Леонида Дзержинского).

«Бич» — жарг. Опустившийся человек, бродяга (Из английского морского жаргона: tо bеасh — быть в отставке, на берегу). В одной из советских интерпретаций — бывший интелигентный человек.

Оглавление

Квартирный вопрос

На грани провала

Пошлость, грязь и романтика

«Заготовка»

Сон и начала «Бермудского треугольника»

Индусы, персы и душ с прослушкой

«Партизаны»

Прыжки с парашютом

Завершение дня десантника

Хмурое утро

Экскурсия

Яблоневый сад и основы свободного рынка

В гостях у капитана Гордеева

Досрочное откомандирование

Допрос и очередное воинское звание

Первые занятия в Институте

Два майора

Пробуждение в кафе и продолжение «заготовительной» кампании

Новая жизнь

Самоподготовка

Особенности марксизма

Опера, перхоть и «голубые»

Человек-оркестр и «Пиковая дама»

Лабораторная работа

Подарок

Перспективы карьерного роста

Слияние миров

Основной инстинкт и карьера

Арктика с Антарктикой

Судьбы разведчиков, Луна и крылатый символ

Мечтать не вредно

Медицинский казус

Польская ду?па и амазонка

Приёмная комиссия

Фотодело

Новый Год

Заблудшие

Разрушительная страсть

Путешествие в будущее

Из последних сил

Дядя Вадя

Маршрутами барахольщика

Московский бомонд

Встреча супруги

Аукцион в «Арагви»

«Девушка с веслом»

«Зайка»

Инструктаж

Дятел и поруганный классик

Дом с белыми занавесками на окнах

На маршруте

Разбор «полётов»

Метка

«Прива?т»

Богословские штудии

Гномы

Театральные страсти

Сон, слившийся с явью

Загул и расплата

Ночные приключения

Измена

Жестокая банальность старого анекдота

Тоскливое лето

Экзамен в школу

Возвращение «Валькирии»

Нокаут

Десятый-«Б»

Последний Новый Год

Траур

Секретные переговоры, аноним и печатная машинка

На боевом маршруте

Дежавю

Развязка

Инструктаж

Смотрины

Будни, «Сесиль» и лабрадор

Идолы советской культуры, превратности любви и продолжение падежа

Подозрения и кончина «Кучера»

Последние сборы и завершение учёбы

Анонимы и мандатная комиссия

Арест и визит старого «грузина»

Бессонница

Прощание с прошлым

Между двумя мирами

Примечания Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg