«Отцовский штурвал»

Отцовский штурвал (fb2) - Отцовский штурвал [сборник] 2507K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Николаевич Хайрюзов

Валерий Хайрюзов Отцовский штурвал

© Хайрюзов В. Н., 2017

© ООО «Издательство «Вече», 2017

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017

ОТЦОВСКИЙ ШТУРВАЛ

ПОСАДКА В ТАЙГЕ

Они упали в тайгу, возвращаясь в Иркутск с севера. В тот день, под вечер, они сели в Бодайбо, забрали там золото, двух пассажиров и после взлета, в двухстах километрах от Киренска, напоролись на грозу. Еще на земле командир летающей лодки Василий Сушков узнал: метеостанция вдоль Лены дала штормовое предупреждение, но он надеялся до непогоды проскочить до Грузновки, а это почти дома, до города всего два часа лету.

Сначала гроза не показалась ему опасной. Серый козырек облаков, с виду безобидный, тонкий, незаметно закрыл небо, самолет нырнул под него, как в невод, и через несколько минут уперся в темную стену, которая время от времени озарялась мертвящим лиловым светом.

– Черти сварочным аппаратом балуются, – невесело пошутил Сушков.

Бортмеханик Никифор Сапрыкин, поморщившись, мельком поглядел на командира. Летал он давно, верил в разные приметы: не позволял свистеть в самолете, возил в чемодане подкову.

– Надо обходить, – приподнявшись на своем сиденье, сказал он. Сапрыкин знал: Сушков торопился в Иркутск – и поэтому не стал уговаривать командира вернуться в Бодайбо.

Сушков развернул самолет, ушел с трассы влево, в той стороне небо было посветлее. Но уже через несколько минут и там стали попадаться облака, по лобовому стеклу ударил дождь.

Сушков беспокойно поерзал на месте, возвращаться не хотелось, он еще повернул влево, самолет выскочил в свободный от облаков длинный ломаный коридор, который шел вдоль грозы. «Будто специально для нас оставила, – подумал Сушков, – проскочим». Он еще не знал, что эта мотня – западня. Через пару километров они увидели сине-черное нутро грозы… Теперь уже полыхало со всех сторон. Время от времени в разрывах облаков мелькали серые шишкастые, точно остриженные наголо, макушки гольдов. Самолет корежило, бросало. Оглянувшись на крыло, Сушков увидел, что оно раскачивается, точно фанерный лист.

Короткий, как удар, блеск молнии высветил лопасть винта, он ясно разглядел ее всю до мелких царапин. В это мгновенно ему показалось, что винт остановился, он закрыл глаза, не веря тому, что увидел, затем вновь торопливо глянул на винт. Теперь все сошлось, мотор работал, как и положено, перед глазами стоял матовый вращающийся диск, он озарялся багряным цветом, и тогда Сушкову почудилось: внутри самолета что-то горит. Ему стало страшно. Летал он не первый год, но в такой переплет попал впервые. Стараясь успокоиться, он посмотрел в пассажирскую кабину, увидел пристывшее сиреневое лицо сопровождающего груз Лохова, рядом с ним вспотевшего начальника изыскательской партии Изотова. Тот приник к боковому иллюминатору и изо всех сил тянул набрякшую, перехваченную тугим воротом рубашки шею.

«Тебе-то что там смотреть? Уж сидел бы на месте», – подумал Сушков.

Изотов будто услышал его мысли, отвернулся от окошка и, поймав взгляд летчика, испуганно втянул голову в плечи.

«Нужно что-то делать, – тукалось, билось в голове у Сушкова. – Но что? Возвращаться поздно. На что решиться? Сам влез, сам выкручивайся. Тут уж никто тебе не поможет. Нет, вперед – только вперед».

Бортмеханик поелозил на своем сиденье, мельком глянул на командира и, приподнявшись, задернул шторки на лобовом стекле.

– Чтоб гроза на психику не давила, – объяснил он. – Тут уж пан или пропал. Нам бы на Киренгу выскочить, там можно сесть.

Он достал полетную карту, стал водить по ней заскорузлым пальцем. Сзади к нему пристроился Изотов, выцветшими глазами уставился в карту. Сушков заметил: щека пассажира дергалась от нервного тика, но казалось, что он подмигивает карте.

«Испугался, бедняга», – подумал Сушков. Слабость другого подействовала на него отрезвляюще, он успокоился, забыл про грозу, остальной мир перестал существовать, сузился до размеров кабины. Он видел перед собой только приборную доску да серое, угрюмое лицо бортмеханика, которое для него было сейчас самым надежным прибором.

Через некоторое время бортмеханик тронул его за плечо:

– Вроде бы проскочили, болтать меньше стало.

Он сдернул шторку, заглянул на землю, но чувствовалось, что это уже для успокоения. Ничего разглядеть там было невозможно, по стеклу сплошным потоком лилась вода. Минут десять они летели спокойно. Казалось, гроза отпустила их, но в то же время Сушков заметил: с самолетом что-то случилось. Он определил это по лицу бортмеханика.

Так и есть. Сапрыкин впился взглядом в счетчик оборотов двигателя, потом медленно пошевелил сектором газа.

– Обороты упали, – виноватым голосом пробормотал он.

– Тянет пока, может, выкарабкается, – с надеждой посмотрел на него Сушков.

Но самолет продолжал падать, мотор с каждой секундой терял свой голос, бормотал глуше и невнятней.

– Выбрасывай груз! – крикнул бортмеханику Сушков. – Иначе упадем.

Бортмеханик согласно кивнул головой, отстегнул привязной ремень и, скособочившись, бросился в пассажирскую кабину. И неожиданно отпрянул назад. Прямо на него смотрел темный глазок пистолета.

– Только притронься – застрелю! – сдавленным голосом крикнул Лохов. Он стоял над грузом, согнувшись, в глазах – сумасшедший огонек.

– Да ты что, очумел?! – опешил Сапрыкин. Он обернулся к пилотской кабине. – Командир, скажи ты ему, убьемся ведь, если не выбросим грузы. Видишь, мотор не тянет.

– Выбрасывай, мать твою за ногу! – заорал из кабины Сушков. – Кому говорят!

Бортмеханик сделал шаг к Лохову, тот снова поднял пистолет.

– Вот так, ребята, – сухо, как о давно решенном, сказал он. – У меня выбора нет. Выбросите груз – меня расстреляют, убьемся – один конец. Сделаете хоть шаг – буду стрелять.

– Слушай, ты почему только о себе думаешь, ты о нас подумай! – крикнул Изотов. – Может, тебе жизнь не дорога, а у нас дети. Боже мой, боже мой, ведь не хотел я лететь, не хотел!

Изотов обхватил голову руками, зашатался, как помешанный.

– Сделаете шаг – застрелю, – как заведенный, повторил Лохов.

– Знал бы, в жизнь не взял тебя, – обреченно и зло сказал Сушков. Он готов был своими руками выбросить сопровождающего вместе с этим проклятым грузом.

– Командир, крен! Убери крен! – вдруг крикнул Сапрыкин.

Сушков увидел впереди серую блестящую полосу, поначалу подумал, что это свободное от облаков небо. Но такого неба он еще не видел, увеличиваясь на глазах, к ним неслось выгнутое серое полотно реки.

– Вода! Это вода! – заорал Сапрыкин, тыкая пальцем в стекло.

Им повезло. Самолет вошел в узкую, проложенную рекой просеку. Сушков выправил крен, по инерции отвернул от несущихся навстречу деревьев.

– Давай правее, видишь, рябь, это мель, – в последний момент подсказал Сапрыкин.

Подняв волну, они плюхнулись в воду. Самолет круто завернул нос, выскочил на мель под свисающие деревья. Внизу под полом глухо захрустела обшивка, приборная доска стремительно пошла навстречу. Сушков выбросил вперед руки, предохраняя голову от удара.

Сапрыкин выключил двигатель, быстро открыл аварийный люк, выбрался наружу. Сушков молча проводил его взглядом, у него не было сил подняться с кресла, в нем жило только сердце, оно бухало где-то около горла, по всему телу мелкой дрожью расползалась вяжущая слабость. Ему хотелось поскорее выбраться из самолета, но он не мог ничего поделать с собой, тело стало чужим.

Самолет постепенно заполнялся водой, при посадке они пробили дно. Нос задрался вверх, лобовое стекло уставилось на макушки мокрых сосен, сквозь них проглядывало вечернее небо, которое все еще раздирали молнии, но здесь, на земле, они не казались страшными.

Мимо Сушкова пролез Изотов, он тащил за собой портфель с документами, лицо у него было серое, мокрое.

– Брось ты его, – вяло сказал Сушков.

Изотов осоловело посмотрел на летчика, молча протолкнул портфель в отверстие, вылез следом. Снаружи всплеснула вода.

«Неглубоко, – определил Сушков, – наверное, по колено. Недаром говорят: “Кому быть повешенному – тот не утонет”».

– Вася, вылазь, а то утонешь! – закричал снаружи бортмеханик.

Сушков отстегнул ремни, поднялся с кресла, но прежде чем вылезти наружу, заглянул в грузовую кабину. Вода заполнила хвост самолета, промочила брезентовый чехол, который лежал в конце кабины, подступила к ногам Лохова. Он сидел на ящиках, крутил в руках пистолет.

– Чего расселся, – хмуро сказал ему Сушков. – Выбирайся давай.

Через несколько минут они вытащили из самолета все, что могло пригодиться: бортовую сумку с документами, ракетницу, подушки из-под сиденья, груз. Из чехла соорудили палатку. С Лоховым не разговаривали. Он, постояв на берегу, вновь перетаскал золото в пилотскую кабину и остался ночевать там. Сушков, некоторое время наблюдавший, как Сапрыкин осматривает самолет, вяло пошутил:

– Почти что цел, можешь сдавать дежурному медведю. Вместе с охранником.

Они забрались под чехол, легли на землю, приткнувшись плотнее друг к другу. Было прохладно и сыро, пахло мхом и бензином. От реки шел густой шум, который, казалось, существовал сам по себе; ни тайге, ни реке, ни падающему с неба дождю не было до людей никакого дела: они проглотили и растворили их в себе.

Сушкова разбудила вода. Она вернула его из полудремотного состояния, в котором он ненадолго спрятался от жгучего сознания случившейся с ними беды. Он сделал слабую попытку вернуть или хотя бы задержать сон, но сердце тоже проснулось, забухало глухо и зло.

Сушков услышал шум дождя, дыхание спящего рядом Сапрыкина, ощутил мокрую, прилипшую к телу одежду и тотчас разом от начала до конца восстановил в памяти вчерашний полет, затем подробней, уже с каким-то другим, оправдывающим себя чувством, вспомнил посадку.

«Эх, если бы не груз, тогда бы выцарапались!» – с раздражением подумал он. Лежать было неудобно, Сушков поднял брезент, выполз наружу. По пути ему попались самолетные формуляры, он вытащил бортовой журнал, раскрыл его, стал читать записи. Ему хотелось отыскать ответ на мучивший его вопрос. Может быть, где-то в предыдущих полетах уже случались отклонения в работе двигателя, но в бортжурнале все было в порядке.

«Нужно продолжать записи, – подумал он, – начнут разбираться, будет хоть на что сослаться».

Он достал химический карандаш и аккуратно вывел:

13 июня 1941 года.

12 июня вечером при возвращении из Бодайбо попали в грозу и сели на вынужденную. Причина: падение мощности двигателя.

Капли дождя, залетая под карандаш, раскрасили буквы в яркий фиолетовый цвет.

– Подумают, что плакал, – усмехнулся Сушков. Он послюнил карандаш и добавил:

Спали плохо, всю ночь шел дождь.

Он захлопнул бортжурнал, запихал его обратно в сумку и, придерживаясь за кусты, стал спускаться к реке.

– Стой, кто идет? – донесся от самолета голос Лохова.

ГИДРОСАМОЛЕТ НЕ ВЗЛЕТЕЛ

В жаркий июньский день сорок первого года работники гидроаэропорта высыпали на берег Ангары провожать Павла Михайловича Жигунова. Командование управления гражданской авиации срочно отозвало Жигунова из отпуска, дало ему вместе с семьей день на сборы. Все знали: Жигунова переводят работать в Якутск, но не догадывались, что такая спешка вызвана тем, что несколько дней назад в районе Бодайбо пропал самолет Василия Сушкова.

Поначалу в гидроотряде не поверили, что Сушков потерялся, не такой это был человек. Если бы кто другой, но чтоб Сушков! К ному прочно прилипло слово «счастливчик». Там, где другие сломали бы себе шею, Сушков выходил сухим из воды. За примером далеко ходить не надо. Совсем недавно на пути между Леной и Ангарой отказал у него двигатель. Так он ухитрился примоститься на крохотное озерко. Пролетая над ним, летчики качали головой. Десять метров недолет, пять метров перелет – конец самолету. Счастливчик Сушков!

Павел Михайлович приехал в гидроаэропорт вместе с женой и сыном. Он оставил их на причале, а сам зашел к командиру отряда Константину Буркову. В кабинете одно узкое полукруглое окно, оно что тоннель в толстой стене, в конце его, за пыльным стеклом стоит рыжее утреннее солнце.

Увидев Жигунова, он кивнул на свободный стул, развернул перед Павлом Михайловичем полетную карту.

– Придется тебе Сушкова искать, – хмуро сказал Бурков. – Для розысков уже выделены два самолета. Его по Лене ищут да по Витиму. А он наверняка где-нибудь на маленькой реке сидит. Не мог же он от воды далеко уйти.

Бурков посмотрел на Жигунова, погладил ладонью голову.

– Сегодня же добирайся до Киренска. Там тебя встретят. Руководит поисками Афанасьев – секретарь райкома. Дело, я тебе скажу, заварилось нешуточное: привлечена милиция, работники НКВД. В тайгу ушли поисковые отряды. Но пока что, увы, – Бурков развел руками. – Семью разрешаю взять с собой. Найдешь Сушкова, двигай дальше к новому месту службы.

Бурков замолчал. В комнату вошла его жена Тамара. Она потерянно остановилась около дверей, невидящими глазами скользнула по лицу мужа, остановилась на Жигунове. Павлу Михайловичу стало не по себе от ее взгляда.

Год назад привез Константин Бурков из отпуска красавицу москвичку. И сразу же по устоявшейся, закрытой от посторонних глаз жизни гидроотряда будто прошелся вихрь.

Тамара устроилась работать медсестрой. И сразу же к ней образовалась очередь. У одного насморк, другому нужны таблетки, третьи заходили просто так, поболтать. Чаще других на медпункте околачивался Сушков.

– Как бы тебе Бурков не выписал касторки, – смеялись летчики.

Сушков отмалчивался. Ласково и весело смотрел он на Тамару. И таяла, терялась под его взглядом молоденькая медсестра. Потом неожиданно Василий написал заявление о переводе в отряд изыскателей, который базировался тут же рядом, около стен монастыря. Одни говорили, что Васька позарился на большие деньги, другие многозначительно щурили глаза.

Бурков сгреб со стола какие-то бумаги, торопливо сунул Жигунову руку:

– Долетишь до Якутска, напиши, как устроился, – и, сутулясь, вышел из кабинета.

– Павел Михайлович, ты Васю обязательно разыщи, – прикрыв лицо руками, сказала Буркова. – Одна надежда на тебя.

Она опустила руки, набежавший было румянец съела пепельная бледность.

– Павел Михайлович, ну скоро ты там? – донесся с улицы басистый голос бортмеханика Дмитрия Глухарева. – Давай побыстрей, а то без тебя отчалим.

– Сейчас иду, – отозвался Жигунов.

Он молча глядел на Буркову, зная, что не может ей ничего обещать. С Василием Сушковым они были закадычные друзья, вместе заканчивали летное училище, после приезда в Иркутск некоторое время жили на одной квартире. Поэтому все, что касалось Сушкова, он принимал близко к сердцу. Так и не отыскав нужных слов, Жигунов вышел из комнаты. Вслед за ним плеснул тихий женский плач.

На причале обычная в таких случаях суета: толпились провожающие, пиликала гармошка. Играл на ней Николай Погодин – слесарь аэропорта. Глаза у него полузакрыты, на губе прилипла погасшая папироса. Ходили ходуном доски на причале, выгибаясь, плясала Анна, жена Погодина, вокруг нее вприсядку винтом ходил моторист Колька Опарин. Чуть в стороне, с ребенком на руках, стояла Валентина – жена Жигунова. Теплый ветер трепал на ней платье, забрасывал на лицо завитки волос.

– Павел Михайлович идет! – высунувшись из форточки, громко крикнул второй пилот Михаил Худоревский.

Погодин бросил играть, сунул кому-то гармошку, с пьяно расплывшимся лицом, растопырив руки, бросился к Жигунову.

– Павел Михайлович, родной! Как же мы здесь без тебя?!

Жигунов смущенно похлопал Николая, ему и самому было жаль расставаться с Погодиным.

Два года назад сел Жигунов в Грузновке, где жил Николай, на вынужденную посадку. Работал в то время Погодин в деревенской кузнице подручным у своего деда. За одну ночь выковали они для самолета швартовочные якоря взамен тем, что летчики утопили при посадке, выправили вмятины на самолете. Павел Михайлович долго рассматривал работу деревенских мастеров, стучал пальцем по обшивке. Он помнил, как маялись на авиаремонтном заводе, придавая кольчугалюминию нужную форму, нагревали, купали в селитровой ванне, как после неосторожного удара коварный металл давал трещины. Вечером он пошел к Погодиным и уговорил парня лететь в Иркутск. В городе отвез его на завод. Недолго пробыл там Николай, потянуло его в аэропорт к Жигунову. Он забрал в отделе кадров документы, спустился с горки на речку Ушаковку и по берегу дотопал до стен бывшего женского монастыря, где размещался аэропорт.

Но и там поначалу маялся, не находил себе места Николай. В Грузновке осталась у него зазноба, Аня Журавлева, которая никак не хотела ехать за ним в город. Он написал письмо девушке и решил отправить его с Павлом Михайловичем. Через несколько дней Жигунов прилетел обратно, подозвал к себе Погодина:

– Вот что, Коля, – улыбаясь, сказал он, – завтра лечу в Бодайбо. Садись с нами, сам поговоришь с ней.

– Неудобно как-то, – замялся Николай. – Денег на билет нет.

– Ты слушай, что тебе старшие говорят, – поддержал Жигунова Василий Сушков. – О каких деньгах речь! Мы сватать пойдем, будь спокоен – не устоит!

И верно. Не устояла Аня перед натиском летчиков, дала согласие. В пригороде подыскали молодые дом, Жигунов помог купить его.

От воды несет свежестью, на тросах, будто рыбы на кукане, поблескивая ребристыми боками, плескались самолеты. По речной глади скользила приземистая тень монастыря. Налетел слепой дождь, поднял фонтанчиками пыль на откосе, погрыз деревянный причал, побарабанил на тугих боках самолета, потом взялся за монастырь. Серебристые стрелы неслись мимо тлеющего на солнце креста, жалили кровельную жесть купола.

– Плохая примета, – сказал кто-то из провожающих. – Дождь при солнце.

Проверив загрузку самолета, Жигунов подозвал к себе Худоревского.

– Опять ты, Михаил, за свое. Что на сей раз везешь?

– Так на Север летим, Павел Михайлович, – заюлил Худоревский. – Кто его знает, когда обратно сюда попадем. Вдруг цинга начнется, а у нас все свое: захотел лучку, чесночку – пожалуйста, ешь сколько хочешь. Да и заказывали мне.

Михаил приехал в гидроаэропорт раньше всех, сгрузил с телеги три мешка с чесноком, сунул извозчику «красненькую» и по-быстрому, пока не приехало начальство, перетаскал свой груз в самолет.

– Знаю я твой Север, – усмехнулся Жигунов. – Здесь чесноку на весь район.

– У нашего Миши размах как у настоящего коммерсанта, – заглянул в кабину Глухарев. – Будь его воля, он бы весь самолет мешками загрузил.

Худоревский расстегнул тугие крючки кителя, набычившись, повернулся к Глухареву:

– Ты, Дима, рассуждаешь как враг народа. Я, можно сказать, государственное дело делаю. Мне люди за это только спасибо говорят.

– Чтоб это, Михаил, было в последний раз, – вздохнув, примирительно сказал Жигунов. – Перегрузил самолет.

Подошедший катер утянул самолет вверх по течению к новому ангарскому мосту. В сторону города пополз синий шлейф дыма, и самолет пошел на взлет. Обычно самолеты отрывались у первого поворота напротив польского костела. Но на этот раз он почему-то не отрывался, подняв водные усы, мчался дальше. Поравнявшись с монастырем, самолет вдруг подпрыгнул, встал на дыбы, черкнул крылом воду. Рыкнул напоследок двигатель – все смолкло.

На берегу засуетились, столкнули на воду лодки. К месту происшествия поспешил катер. Успели спасти только троих: Худоревского, Глухарева и Сережу, сына Жигуновых. Спас их бакенщик Косачев, первым подоспевший на лодке от острова. Глухарев, почти захлебываясь, держал на руках Сережу. Валентину поймали в тот же день, чуть ниже поселка Жилкино за нефтебазой, а вот Жигунова вытащили вместе с самолетом, у него была разбита голова. Самолет налетел на полузатонувшее бревно, которое вынесло из Иркута. Оно пробило днище, застряло в кабине. Самолет подняли со дна, отбуксировали на остров и, так как восстановить его было невозможно, оттащили на свалку в песчаный карьер.

На похоронах народу было немного, уже второй день шла война. Собрались самые близкие: летчики, техники, жители соседних улиц. День выдался пасмурный, шел дождь. Со стен монастыря хмуро смотрели лики святых, пахло краской, пихтой, полевыми цветами.

– И надо же так, сразу оба, отец и мать, – шелестел в толпе разговор. – Ребенок сиротой остался.

– Что верно, то верно. А у Сапрыкина сразу двое сирот, и сама, говорят, больна.

– Про Сапрыкина помолчи, – обрезала Анна Погодина. – Может, еще найдутся. В тридцать седьмом вот так же летчики потерялись. Через два месяца нашли. Ничего, живы, только исхудали сильно. Дай бог, и этих найдут.

– Да мы ничего, мы только говорим, что сейчас не до них, – вздохнул кто-то. – Вот какая беда навалилась. Немцы-то, говорят, бомбят и бомбят. Сколько еще сирот останется. Ох, горюшко-то какое. Что с нами будет!

…16 июня. Дождь не перестает. Река прибывает, вода холодная, видимо, недалеко горы. После обеда держали совет. Я предложил соорудить плот и, пока держится большая вода, сплавляться по реке. Изотов поддержал меня. Никифор против. Говорит: нельзя нам уходить от самолета. Подумав, я согласился с ним. Есть в авиации такой закон – сидеть на месте, пока тебя не найдут. Прежде всего будут искать самолет, человека в тайге искать – что иголку в стоге сена. Никифор нарезал бересту и соорудил балаган, чем-то похожий на эвенкийский чум, сверху прицепил подкову, которую возил с собой на счастье. Смеется, что только благодаря ей мы уцелели.

Жить можно. Нас уже, наверное, ищут. Ходил на хребет, хотелось узнать, где мы сели. Кругом горы, видны заснеженные гольцы. Тайга сорная, не продерешься. Устал как черт, промок. Лохов сидит в кабине. Подсчитали наличие продуктов. В самолете был ящик с неприкосновенным запасом: консервы, сгущенка, галеты. Кое-что оказалось у Изотова. Пожалуй, на неделю хватит. Слушаем небо – не пролетит ли самолет. На всякий случай собрали хворост. Никифор держит его под брезентом, сушит. Чуть что – запалим костер.

НАВОДНЕНИЕ В ТАЙГЕ

Ночью Сушкову приснилась Тамара. Она стояла на берегу Ангары и смотрела на воду.

– Я тебе больше не верю, – не поднимая головы, тихо сказала она. – Ради тебя я пошла на все, а ты оставил меня одну на суд людям, а сам спрятался в тайге. Разве можно так, Вася? Чем так жить, уж лучше в воду. – И она сделала шаг к реке.

Сушков хотел подбежать, удержать ее, но берег с Тамарой вдруг повалился в воду, и он почувствовал, как кто-то тормошит его за плечо.

– Вася, вставай. Да проснись ты, наконец! – кричал Сапрыкин. – Самолет уносит.

Сушков вскочил и, путаясь в поддерживающих брезент веревках, выкарабкался на воздух. Сапрыкин схватил его за рукав и потащил куда-то в темноту.

– Берег подмыло, и сосна, за которую мы привязали самолет, повалилась в реку, – на ходу возбужденно говорил Сапрыкин. – Изотов побежал уже туда, а я за тобой.

– Мужики, давайте сюда! – раздался из темноты голос Изотова. – Я его держу. Здесь вроде бы течение послабее.

Сушков, не разбирая дороги, бросился на голос, ветки больно хлестнули по лицу. Уже рядом с рекой ноги потеряли опору, и он кубарем скатился в низину, прямо на стоявшего в воде Изотова.

– Осторожнее, медведь, – чертыхнулся тот. – Держи конец, уносит. Не могу больше.

Сушков схватился за трос и тут же почувствовал, как ожгло ладони, самолет тащило по течению.

– Упрись, упрись, дальше обрыв! – предостерегающе крикнул Изотов.

Сушков выставил вперед ноги, выгнулся дугой, трос перестал скользить. Наступило шаткое равновесие.

– Ребятки, потерпите минутку, – молил сзади Сапрыкин. – Я сейчас сплаваю, привяжу другой конец.

Он сбросил куртку, сапоги и, держа в руке веревку, поплыл к самолету. Не вылезая из воды, привязал ее к подкосу и вернулся на берег. Через несколько секунд трос в руках Сушкова ослаб, Сапрыкин утянул самолет с русла. У берега течение было слабое.

– Холодная, сволочь, – выругался Сапрыкин. – Как у нас в Ангаре.

– Ты давай подтягивай, сил нет, – буркнул Сушков.

– Мы его, голубчика, сейчас в низинку подтянем, – весело ответил бортмеханик. – Там он никуда не денется. Ишь ты, самостоятельность проявил. Я тебе покажу, как от меня бегать.

– Иди помоги Никифору, – сказал Сушков Изотову. – Я здесь один подержу.

Изотов отпустил трос, бросился к Сапрыкину. Вдвоем они подтянули самолет к берегу и привязали веревку к дереву.

Сушков бросил трос на землю. Присев на поваленную сосну, снял сапоги, вылил из них воду. Тяжело дыша, к нему подошли Сапрыкин и Изотов. Втроем зацепили трос еще на одном дереве.

– Сейчас бы стаканчик пропустить, – заикаясь, сказал бортмеханик. – Продрог, спасу нет.

– Ну, так в чем дело, сбегай в магазин. У меня нету, – улыбнулся Сушков.

– У меня есть, – неожиданно проговорил Изотов. – Бутылка армянского коньяку.

– Вот как! – Сушков с интересом посмотрел на него. – Ну что ж, накрывай на стол. Я переобуюсь и подойду. А где Лохов?

– В кабине сидит, где же ему быть, – ответил Сапрыкин. – Когда понесло – благим матом орал. Спасите! Я грешным делом подумал, медведь в самолет залез и в кабине его там прижучил. Ну а когда увидел, что держим самолет, – приутих. Все над златом чахнет. Да хоть бы над своим.

– Ладно. Не трогайте его, – миролюбиво протянул Сушков. – У каждого свой устав. Груз пропадет – нас тоже по головке не погладят.

Бортмеханик с Изотовым ушли, Сушков остался один. Глухо шумела река, рассвет погасил звезды, отчетливей стали видны очертания самолета.

«Далеко ли отсюда Лена?» – в который раз мысленно спросил себя Сушков. Может, лучше все-таки не сидеть на месте? Пока большая вода, собрать плот и сплавиться вниз по течению. Конечно, если были бы продукты, если бы его не ждали в Иркутске, можно бы и сидеть. А так – он уже почувствовал, когда держал трос, – силы стали не те. «Пока совсем не ослабли, нужно выбираться отсюда», – решил он.

С неспокойным сердцем улетал он в эту командировку. Перед вылетом Тамара призналась ему, что беременна.

– Ну, так в чем же дело? – сказал ей Сушков. – Теперь обратного хода нет, мы должны быть вместе.

Тамара расплакалась.

– Не могу я вот так просто уйти. Жалко мне его. Ты знаешь, мне кажется, он обо всем догадывается, но молчит. Ни слова, ни упрека. Только дома реже стал бывать, все на работе и на работе…

– Тем более пора решать, – сказал ей Сушков, – прилечу из командировки, поговорим.

Вот и решили. Как она там теперь? Ждет…

На самолете хлопнула форточка, наружу высунулась взлохмаченная голова Лохова.

– Эй, парень, – негромко окликнул его Сушков. – Выпить хочешь?

– Нет, не хочу, – подумав немного, буркнул Лохов.

– Послушай, Лохов, ты женат?

– Чего это?

– Ну, я тебя спрашиваю, жена, дети у тебя есть?

– Нет, нету.

– А-а-а. Тогда все понятно, – протянул Сушков.

20 июня. Вот уже почти неделю сидим в тайге. Наконец-то распогодилось, но настроение неважное. До сих пор не знаем, где находимся. Организовали круглосуточное наблюдение за воздухом. Пока там пусто. Светит солнце, подсохло. Изотов похож на дачника. Все время трещит о своих ребятишках. Лучший ему собеседник на эту тему, конечно, мой бортмеханик. Никифор рассказывал про свою жизнь, про то, как он попал в авиацию, про свою жену, про сына Федьку. Жаль, что я не мог поддержать их разговор. У меня все по-другому, все шиворот-навыворот. Но ничего, будет и на нашей улице праздник, лишь бы выбраться отсюда.

Я вот сейчас пишу и думаю: где-нибудь в сорока-пятидесяти километрах от нас стоит поселок или деревня. Там есть рация или телефон, можно говорить хоть с Москвой. Когда летаешь, то почему-то это не приходит на ум. Что такое пятьдесят километров? Десять минут лету, даже анекдот толком рассказать не успеешь.

После обеда ходил смотреть речку на тот случай – вдруг прилетит самолет. Сесть практически негде, река узкая, мешают деревья, они будто заборы вдоль берега. Сейчас я и сам удивляюсь, как мы сели. Метр вправо или влево – и оборвали бы крылья. Может, и правда я счастливый?

Продукты расходуются быстро. Осталось три банки тушенки и банка сгущенного молока. Тушенку отложили на черный день. Собираем черемшу. Сапрыкин говорит – это сибирский чеснок, есть в ней все витамины.

Ночью к реке приходил медведь. Просили у Лохова пистолет поохотиться. Не дал. По-прежнему живет в кабине самолета. Наверное, думает, что мы нарочно сели в тайге, чтоб ограбить его.

ПОСЫЛКА

– Командир, я так дальше не могу! – поднимаясь от реки и продираясь сквозь кусты, кричал Сапрыкин. – Или я его ухлопаю, или он меня. Пошел в самолет за посылкой, а он не пускает.

– За какой посылкой? – не понял Сушков.

– Совсем из памяти вышибло, – постучав себя по голове, ответил Сапрыкин. – В Бодайбо перед самым вылетом подошла ко мне бабенка. Спросила, когда Мишка Худоревский прилетит, мол, мне надо с ним в Иркутск посылку отправить. Ну, я ей говорю, давай, я передам Михаилу. Она обрадовалась: «Да вас там встретят, обязательно встретят». Я взял посылку и засунул ее к себе под сидение. И забыл. А сегодня утром вспомнил, вернее, живот напомнил. Вдруг там что-нибудь съестное есть? А этот озверел, не пускает. Чокнутый, точно, чокнутый.

Сушков посмотрел на расстроенного бортмеханика, спустился к реке. Следом, бормоча себе под нос, плелся Сапрыкин.

– Лохов! – громко крикнул Сушков. – Там у механика под сиденьем посылка. Дай ее сюда.

Через минуту открылась форточка, и Лохов подал Сушкову обшитый брезентом квадратный ящичек. Посылка оказалась тяжелой, килограммов восемь-десять. Сушков повертел ее в руках и передал бортмеханику.

– Семь бед – один ответ. Вскрой, посмотрим, что в ней.

Сапрыкин достал нож, аккуратно вспорол шов на брезенте и вытащил из мешка фанерный ящик. Лезвием ножа поднял крышку. Внутри оказалась еще одна упаковка, на этот раз из газетной бумаги. Сапрыкин сорвал бумагу. Плотно, один к другому в ящичке лежали коричневатые куски хозяйственного мыла.

– Только и всего, – разочарованно протянул Сапрыкин.

– А чего ты хотел, – улыбнулся Сушков. – Чтоб тебе тушенку сюда положили! Сколько я помню, из Бодайбо одно мыло посылают. Пожалуй, я кусочек возьму, рубашку постираю, а то вся потом провоняла.

– Послушай, Изотов, давай заодно и твой портфель ковырнем, – хитровато прищурился Сапрыкин. – Может, там еще одна бутылка завалялась. Что-то ты его все время за собой таскаешь. Спать – и то под голову кладешь. А может, как и этот, – Сапрыкин кивнул в сторону реки, – золото там хранишь?

– Этот портфель, ребята, подороже десятка ваших самолетов будет, – улыбаясь, сказал Изотов, – даже если их всех загрузить золотом. В нем, – Изотов хлопнул ладонью по портфелю, – будущая железная дорога. Она уже строится. Скоро здесь начнутся работы. Если, конечно, не помешают.

– Кто это помешает?

– Могут. – Изотов потеребил подбородок, некоторое время молча смотрел на реку, затем повернулся к Сушкову. – Германская армия где сейчас стоит? Вдоль нашей западной границы. Думаю, неспроста они там расположились.

– У нас с ними договор о ненападении, – заметил Сушков.

– Договор есть. Правильно, – согласился Изотов. – Только вот что я хочу вам рассказать. Перед командировкой заезжал я к брату в Читу. Он в Забайкалье служит, командиром бригады. Думаю, погощу у него дня два. А его среди ночи вызвали, в эшелон – и на запад. К чему бы такая спешка, а? Кумекаете? Мне ведь пришлось повоевать с ними.

Изотов задрал рубаху, показал сизый шрам на ребре.

– В шестнадцатом в Галиции получил.

– Да если полезут, мы им покажем кузькину мать, – махнул перед носом кулаком Сапрыкин.

– Этим сейчас, брат, много не навоюешь, – усмехнулся Изотов. – Я думаю, хватит нам сидеть. Нужно рубить плот и сплавляться по реке. Здесь можно сидеть до морковкиного заговенья.

– А золото, как с ним быть?

– Золото возьмем с собой, – сказал Сушков. – Оставлять его в тайге нельзя.

– Я вот приглядываюсь к тебе, – положив руку на плечо Изотову, проговорил Сапрыкин, – вроде бы ты мужик нетрусливый. А пошто там, в самолете, в грозу испугался? Чего бояться-то? Все равно двух жизней не бывает. Чему быть – того не миновать.

– Да я разве за себя испугался? Когда одни и нет никого за тобой, то и умирать легче, ну, не легче, спокойнее, что ли. А у меня дети. Младшему еще только три года.

– Верно говоришь, – подумав, согласился Сапрыкин. – Ради них живем.

– С собой туда ничего не захватишь, – раздумчиво сказал Изотов. – Все останется им, нашим ребятишкам.

– Эй, мужики, хватит философствовать, – остановил их Сушков. – Деревья на плот валить надо. И Лохова зовите. Хватит ему там штаны просиживать. Пусть разомнется малость.

21 июня. Случилась беда, утонул Изотов. Я до сих пор не могу опомниться. Все произошло нелепо.

Утром мы погрузили на плот все свое имущество. Лохов потребовал, чтобы он со своим грузом был на одной стороне плота, мы – на другой. Я пробовал его убедить, что груз надо разместить в центре плота, но он уперся как бык. Кое-как погрузились и отплыли. Минут через сорок показался nopог. От первого камня мы отвернули, потом плот стало заносить, и Никифор с шестом бросился на другой конец, к Лохову. Тот, как и в самолете, заорал: «Не подходи!» Никифор не сдержался, замахнулся на него шестом, Лохов – за пистолет. В это время плот налетел на камень. Изотов не умел плавать… Утонуло все золото. Никифор успел вытащить кошелку с продуктами. У меня разбита нога, кажется, вывих. Кое-как доплелись обратно до самолета.

ПРОБИТОЕ КРЫЛО

Сушкова искали до осени, в основном охотники-промысловики. Выделить для этого самолет не представлялось возможным – шла война, на учете был каждый литр бензина. А к зиме, когда выпал снег, поиски были прекращены. Вскоре самолеты передали в распоряжение Государственного Комитета Обороны, и летчиков гидроотряда перевели в Забайкалье, на станцию Бичура.

Место не ахти какое, голая степь да небо. Есть еще заросшее травой, похожее на заржавевшую тарелку озерко, да на железнодорожной станции хорошо видимый с воздуха ориентир – прокопченная паровозным дымом водокачка.

Круглые сутки гудят на станции рельсы, идут на запад эшелоны, пиликают гармошки. Ситцевой волной выплескивают к вагонам бабы, ребятишки из окрестных деревень – ищут среди солдат родных, знакомых.

На аэродроме свои заботы: едва высунется солнце, раздается сухой кашель остывших за ночь моторов, заходит ходуном устоявшийся над степью воздух и один за другим поднимутся самолеты, улетят на рудники. За день летчики делают по шесть-семь рейсов. Ночью работа техникам – при свете шахтерских ламп снуют они вокруг самолетов: делают профилактику двигателям, клеят заплатки на плоскости, меняют колеса.

Прошел год, и о пропавшем самолете стали забывать. Но тут произошло неожиданное: на Кодарском перевале, почти рядом с аэродромом, с земли был обстрелян самолет Михаила Худоревского. Летал он в Бодайбо с особым заданием – возил с приисков золото. На него в Америке покупали самолеты, которые, как слышали летчики, скоро начнут перегонять на фронт через Аляску. По всей трассе до самой Чукотки началось строительство взлетных полос, аэропортов. Михаил мечтал попасть на эту линию, а пока почти каждую неделю через горные ущелья и перевалы добирался до Бодайбо, получал несколько необыкновенно тяжелых деревянных ящичков, упакованных в брезентовые мешки, грузил в самолете и брал курс обратно. В Бичуре он сдавал груз представителям банка, те на специальной машине увозили золото на станцию.

Все шло у него как по маслу, вплоть до того дня, когда после посадки техник Коля Опарин обнаружил в плоскости крохотную дырку. Сверху на выходе было рваное отверстие величиной с кулак.

– Какой-то шалопай сдуру пальнул в белый свет и попал в самолет, – предположили летчики, разглядывая пробоину.

Но командование группой рассудило иначе. Через день на аэродром нагрянули из особого отдела. Они дотошно расспросили летчика о полете, интересовались, не подходили ли к нему на аэродромах посторонние люди, где и как он сдает груз под охрану в случае вынужденной задержки по трассе. Дальше – больше. Из Иркутска прилетели военные с собаками, а с ними майор Ченцов, который когда-то занимался делом Сушкова.

– Диверсанты в нашем районе орудуют, – шепотом говорил всезнающий Опарин. – Крупное дело затевается. Облава. Ченцов, этот зря не приедет.

И верно, сразу же после прилета Ченцов зашел к командиру авиагруппы Буркову, попросил списки личного состава.

– Кто это Немых? – спросил он, сделав пометку на листе бумаги.

– Так это Гриша-тунгус, – торопливо ответил Бурков. – Помните, Сушкова искали, он проводником ходил.

– A-а, припоминаю, – нахмурился Ченцов. – Он же никакого отношения к вам не имеет. Зачем держите?

– Жалко парня, – вздохнул Бурков. – Куда ему деться? Один как перст, да и рука у него покалечена. На охоте… Рысь напала, собаку его стала рвать. Стрелять не захотел, боялся собаку поранить. Бросился на рысь, ну она ему руку и покалечила. Мы его у себя оставили, в охране работает. Службу несет не за страх, а за совесть. Тут мы курсы парашютистов открыли. Готовим попутно кадры для фронта. Так он первым записался. Уже сделал пять прыжков.

– Вот как! – скрипнул сапогами Ченцов. – Кстати, как у вас обстоит дело с огневой подготовкой личного состава?

– В конце июля стреляли, – заморгал глазами Бурков. – У нас книга есть, где все отмечено.

Он порылся у себя в столе, затем встал, постучал в стенку.

– Худоревский! – крикнул он. – Принеси майору книгу, ту, что в столе лежит.

– Э, так дело не пойдет, – вновь нахмурился Ченцов. – Распорядитесь установить щиты, а летному составу приготовиться к стрельбам. И охранникам тоже.

Стреляли по силуэтам из винтовок с расстояния сто метров. Бурков стрелял неважно, из пяти патронов – всего одно попадание. Отличился Гриша, все пять пуль легли одна к одной рядом с десяткой.

– Вот вам и инвалид, – усмехнулся Ченцов. – Парашютист и стрелок отменный. На фронт его давно пора.

Вечером состоялся разбор полетов, который проходил в жарко натопленной избе, переоборудованной в штурманскую комнату. Посреди комнаты вокруг длинного, грубо сколоченного стола расположились летчики. Тихо переговариваясь, поглядывали на Буркова. После того как от него ушла жена, постарел Бурков, осунулся, лицо стало будто вылинявшим.

Первому дали слово Худоревскому. Он коротко доложил о случившемся.

– Ты скажи, может, заметил на земле машину, людей? – спросил его Ченцов.

– А кто их знает, товарищ майор, – ответил Худоревеский. – Я в полете на землю не шибко заглядываю. Что там смотреть. Я как раз снижаться стал, обороты прибрал. Вдруг слышу – хлопок, ну точно кто за спиной бутылку шампанского открыл. И самолет дернулся. Грешным делом подумал, воздушный баллон лопнул. На приборы посмотрел – все в порядке. Ну, а остальное вы сами видели.

– Кто, кроме вас, мог знать, что вы везете? Когда вы прилетаете, кто подходит к самолету?

– Нас всегда первыми техники встречают, ну, естественно, охрана рядом. Им по долгу службы положено, – охотно объяснил Худоревский.

– Кстати, в тот день Немых был на аэродроме?

– Нет, – ответил Худоревский, – он на озере уток промышлял.

– Я иногда разрешаю им поохотиться, – поднялся Бурков. – С продуктами у нас плоховато.

– Ясно, – вздохнул Ченцов. Он поднялся, поправил гимнастерку, поглядел поверх голов на стену, где висела карта района полетов. – Товарищи! – громко сказал он, – вы сами видите, какая сейчас в стране сложная обстановка. Немцы подошли к Волге. Тяжело, я вам скажу, там. Здесь у нас под боком японцы. На границе неспокойно. Можно всего ожидать. Поэтому именно сейчас мы должны быть особенно бдительны. Нельзя расхолаживаться.

– Почему нас на фронт не отпускают? – загудели, зашевелились летчики.

– Я думаю, этот вопрос лишний. Вы сами знаете, почему нас здесь держат.

Руки у Ченцова потянулись к груди, пальцы отыскали пуговицу на гимнастерке, крутанули ее несколько раз.

– А вы не можете сказать, что слышно о Сушкове? – подал голос Худоревский. – Говорят, будто он с золотишком не в Иркутск полетел, а в Маньчжурию подался.

По комнате волнами прошелся гул множества голосов, все впились глазами в Ченцова – что на это ответит чекист?

– Откуда у вас такие сведения? – быстро спросил летчика Ченцов.

– Да так, говорят, – замялся Худоревский. – Лично я этому не верю. Не мог он туда сам улететь. Могли заставить. Вроде бы как один из пассажиров – бывший офицер.

– Бросьте молоть чепуху, – оборвал его Ченцов. – Сопровождающий грузы Лохов – человек проверенный. Сушкова, я думаю, представлять не нужно. Изотов, да, служил в царской армии, но по складу своего характера не мог пойти на такую авантюру.

– Кто его знает, – сказал кто-то из угла. – Недаром говорят, в тихом омуте черти водятся. А тут еще накануне войны. Все могло быть.

– Мы слышали, будто нашли кого-то в летной форме, – вставил слово Бурков.

– Да, прошлой осенью на Лене подняли утопленника, но опознать было невозможно – слишком долго пробыл в воде. А про форму придумали.

Следом за Ченцовым выступил Бурков:

– Правильно сказал майор, бдительность терять нельзя. Нам государство доверяет перевозить вещи, о ценности которых мы порой и не подозреваем. Вот вы здесь говорили: золото, золото. Конечно, и оно имеет ценность, но я должен вам сообщить, что вместе с самолетом пропали важные документы, которые вез Изотов. Топографическая съемка местности, описание будущей железнодорожной магистрали. Несколько лет работы, поисков, маршрутов. Посмотрите сюда, – Бурков подошел к карте, провел пальцем севернее Байкала. – Как известно, Транссибирская магистраль была проложена в начале нашего века. Сразу же после Русско-японской войны. Встал вопрос о создании новой дороги, которая прошла бы севернее прежней. Перед Первой мировой войной провели изыскания. Было несколько вариантов дороги. Они уточнялись, дополнялись, а в последние годы изыскатели получили мощное средство – самолет. Была проведена детальная съемка местности. Сушков после ухода от нас именно этим и занимался.

– Не только этим, – подпустил кто-то из летчиков шпильку.

Бурков покраснел, дрогнули, замерли на полуслове губы, но он все же пересилил себя, все тем же ровным голосом продолжал:

– Сушковым была проведена аэрофотосъемка, уточнены некоторые детали дороги. Сейчас вопрос с повестки снят, но, я думаю, после войны к строительству дороги все равно вернутся.

На этом разбор был закончен. Летчики высыпали на крыльцо, задымили махоркой. Со стороны железнодорожной станции шел гул вечернего эшелона, и, будто поднятый этим гулом, с озера взлетел косяк диких гусей.

Вечером того же дня был арестован Гриша-тунгус. Его увезли в город на самолете. Вместе с ним улетел Ченцов.

22 июня. Целый день Никифор с Лоховым искали Изотова. Не нашли. Нужно что-то делать. Но что? Меня постоянно преследует мысль: виноват во всем я. Если бы не полез в грозу, если бы вернулся. Как говорил Павел: «Знал бы, где упасть, соломки бы постелил».

НАВОДНЕНИЕ В ГОРОДЕ

В середине января Михаил Худоревский прилетел на замену двигателя в Иркутск. Он сдал самолет техникам, поехал в город к Погодиным. Константин Бурков передал с ним посылку – несколько банок тушенки.

– Если Погодиных нет в городе, разыщи Тамару, отдай ей, – смущенно сказал он.

Город был в тумане. Дома острыми боками резали серый и вязкий, как студень, воздух. Казалось, где-то сломались подпорки, и небо всей тяжестью навалилось на землю, прогнуло провода, крыши домов, ветки деревьев. Чтобы не потеряться в сырой мгле, деревянные дома сцепились заборами и, держась друг друга, как в хороводе, шли к реке. Холодно и безлюдно на улицах. Лишь в стороне предместья, куда шел Худоревский, сквозь туман видно какое-то движение. С соседней улицы бежали ребятишки. Вдруг качнулся воздух, ударил спрессованным звуком, с проводов посыпался на землю снег.

– Что это? – встревоженно спросил Худоревский у ребятишек.

– Заторы взрывают. На Ангаре наводнение. Обмороженных на машинах в госпиталь возят, – бойко выпалил один из мальчишек.

В сорокаградусный мороз выпер наружу донный лед, чуть ниже города забил протоки, река вспухла, разливаясь, зацепила нижние дома. Худоревский видел, как дымящаяся вода расползалась по огородам, съедала снег, бились о завалинки оплавленные льдины. На крышах домов копошились люди. В конце улицы на пригорке стояла санитарная машина, от домов к ней подплывали лодки, ссаживали на твердую землю людей.

Спасательными работами руководила молодая женщина в черном дубленом полушубке. Помогал ей высокого роста санитар. Он выуживал из лодок скрюченных ребятишек, кутал в суконные одеяла и относил их в машину. Женщина сидела на фанерном ящике; спрашивала у санитара фамилии пострадавших и, согревая дыханием пальцы, записывала в блокнот. Худоревский направился к ней, намереваясь попросить лодку, чтобы сплавать к дому Погодиных. Женщина мельком посмотрела на него и, вздрогнув, медленно опустила руки.

– Михаил, откуда ты взялся? – растерянно проговорила она.

– Тамара? Вот не ожидал! – воскликнул Худоревский. – Я в командировке, самолет в рембазу пригнал. Константин Петрович просил к Погодиным заскочить.

– Погодиных в Иркутске нет, – ответила Буркова. – Анна с ребятишками в деревне, Николай – на фронте. В их доме эвакуированные живут. – Тамара заправила волосы под платок, торопливо добавила: – Анна Сережку из детдома к себе забрала и в деревню уехала.

К Бурковой подошел санитар, глянул исподлобья:

– Там парнишку привезли. Совсем плохой, лицо шибко померзло. Говорит, живет с бабушкой. Она вчера куда-то за хлебом уехала, а он один в холодном доме сидел.

– Ты подожди, я быстро, – сказала Тамара Худоревскому. Она открыла брезентовую сумку, достала бутылочку со спиртом, подошла к лодке, стала осторожно протирать распухшее лицо ребенка.

На мальчишке была серая фуфайка, на шее болтался табачного цвета шарф, на голове солдатская шапка. Из припухших щек на Буркову смотрели темные голодные глаза.

– Ну вот, кажется, все, – осмотрев его, сказала Буркова. – Только не реветь! Сейчас отвезут в больницу, там накормят.

Санитар поднял мальчишку на руки и, тяжело ступая по мокрому снегу подшитыми резиной валенками, направился к машине. Буркова остановила санитара.

– Как фамилия мальчика?

– Сапрыкин Федя, – тихо ответил мальчишка.

Буркова хотела что-то еще спросить, но передумала.

Нахмурившись, сказала:

– Вот тоже напасть. У людей и так есть нечего, а тут все подполья затопило, а в них картошка. Чем жить будут…

Вновь колыхнулся воздух, качнулась под ногами земля.

– Лед взрывают. – Тамара скосила глаза в сторону Ангары. – После обеда, если туман разойдется, будут бомбить с самолета. Живем прямо как на войне.

Она замолчала, вытерла рукой заиндевевшие ресницы. Худоревский с любопытством смотрел на нее. Она совсем не изменилась, стала даже еще красивее.

Поколебавшись немного, он снял со спины вещмешок, развязал тесемку и достал несколько банок тушенки.

– Погодиным вез, возьми, пригодятся. Техники мне за нее шерстяной отрез на костюм предлагали и бутылку спирта в придачу.

Она мельком взглянула на тушенку, кивнула головой в сторону машины:

– Ты ее лучше ребятишкам отдай. Голодные они. Некоторые по двое суток ничего не ели.

– Не пропадут, – махнул рукой Худоревский. – О них власти побеспокоятся, накормят.

– Тебе в город? – спросила Буркова.

– Если пригласишь, то могу к тебе заехать. У меня два выходных.

Она быстро, снизу вверх, посмотрела на него и, будто извиняясь за свою недавнюю растерянность, сказала:

– Я, когда тебя увидела, чуть в обморок не упала. Похож ты на Васю, особенно в этой форме, и ростом одинаковы. Ходил он так же размашисто, руки туда-сюда. Ничего не слышно о нем?

– Нет, Тамара, ничего. Недавно банду ликвидировали. Орудовали неподалеку от нашего аэродрома. Среди трофеев нашли ракетницу и авиационные часы. Такие у Сушкова в самолете были. Может, и он с ними был.

– Ну, это ты брось! – вспыхнула Тамара.

– За что купил, за то и продаю. Был среди наших такой разговор.

Худоревский забрался в переполненный детьми кузов, присел возле заднего борта. Впереди взревел мотор, клацнули у машины борта, глухо побрякивая банками, запрыгал в ногах летчика вещмешок. Холодный воздух обмел лицо и загулял, заметался по кузову, высеивая серую, точно пепел, снежную труху.

23 июня 1941 г. Утром ушел Лохов. Даже как-то легче стало. Я никогда не пойму таких людей. Неужели ради золота можно не пожалеть жизни, пойти на все? Я уверен, он бы стал стрелять тогда в самолете, если бы мы притронулись к ящикам. Мы дали ему его долю продуктов, банку с тушенкой. Я сказал: «Выйдешь к людям – сообщи, что и как».

Почему я раньше не завел семью? Жил какой-то бездумной жизнью: день прошел – хорошо, о завтрашнем не думал. Казалось, впереди будет еще столько времени – все успею. Когда мы падали в тайгу, Изотов не за себя испугался, а за детей. Этот страх сильнее собственного. С кем они останутся, если он погибнет? К ним он летел.

24 июня. После обеда осмотрели самолет. Никифор покопался в двигателе, потом запустил его. Работает, даже не верится. У меня мелькнула мысль – залатать днище брезентом и взлететь. Но на взлетном режиме двигатель трясет. А так у лодки повреждения небольшие. При наличии инструмента можно отремонтироваться за полдня.

25 июня. Наша одежда оказалась неприспособленной к таким перегрузкам, поистрепалась вся. Хорошо, что у Никифора есть иголка с нитками. Как мог привел себя в божеский вид. Ботинки Никифор чинит контровочной проволокой. Вообще, мне повезло с бортмехаником. Я не знаю, что бы делал без него.

Никифор каждое утро уходит вниз, за порог, и собирает там новый плот. Я лежу около самолета. Если бы не моя нога, можно было бы идти пешком. На нее смотреть страшно. Видно, началось заражение. Ночью совсем не сплю.

Топор мы утопили. Никифор находит поваленные деревья и костром режет деревья на части. Светлая головушка! Я вот смотрю на него и думаю: будь у него высшее образование, большим человеком мог стать. Ученым или инженером. Я как-то сказал ему об этом, он засмеялся: «А кто, – говорит, – работать тогда будет?» Потом погрустнел и добавил: «Вот Федьку выучу – без образования сейчас никак нельзя. Век моторов». А мы здесь как в каменном. Что там, на Большой Земле?

26 июня. Я убежден, профессия выбирает людей. Бывает и наоборот. Лишь бы человек был на своем месте, любил свое дело. Дело – вот что объединяет нас. Страшно, когда человек живет не свою – чужую жизнь. Михаил Худоревский, например. В торговле ему бы равных не было. Вот бы кому попасть сюда, в тайгу. Жратвы бы хватало на год. Запасливый, черт. Но он не летчик. В данном случае произошло какое-то недоразумение. А жаль. Я бы хотел, чтоб мой сын был таким, как Павел Жигунов.

27 июня. Никифор связал плот. Говорит, завтра отчалим. Скорее бы. Кормит меня из ложечки, а сам дошел – кожа да кости. Продукты кончились. Едим черемшу. Никифор ухитряется ловить рыбу. Я спрашиваю: как тебе это удается? Он смеется: говорит, на это не надо иметь высшего образования, хватит среднего соображения. Из прутьев сделал морду. Попадается разная мелочь.

Через месяц мне будет двадцать шесть. Вроде бы еще вчера пацаном был. Если бы человеку было дано знать, что с ним будет, скажем, через день или год, как бы он, интересно, себя вел? Я не жалею, что попал в авиацию. Самолет дал мне все: любимую работу, друзей. Такие слова, как «Иркутск», «Бодайбо», для меня не пустой звук. И еще я видел свою страну сверху. Разве этого мало?

28 июня. Что такое авиация? Какая она на сегодняшний день? Фактически мы со своими самолетами еще учимся ходить – авиация только что народилась. Морской флот силен традициями, а у нас они еще только складываются. Кабина самолета определяет все; тут все видно, все на глазах, какой ты и чего стоишь. Самолет проверит и оценит. Бортмеханик и летчик – это одно целое, одна семья. И этим мы сильны.

Лежу один. Никифор ушел вниз по реке на разведку. Кругом море зелени – лето. Небо отсюда – крохотный клочок – такое непривычное и далекое. Засосала нас тайга в самое нутро. В чем мы провинились перед ней? И выпустит ли она нас?

Порой мне кажется, что мир начался с меня, с моего рождения, что до этого ничего не было. А вот посмотрю на свой самолет и начинаю понимать, сколько веков прошло, сколько усилий было затрачено, прежде чем появился этот аппарат. Пройдет еще несколько десятков лет, и уже другие самолеты будут, и другие люди поведут их. Но все равно, наш опыт, наши аварии помогут им летать лучше и выше.

29 июня. Неужели все в жизни спланировано заранее? Так почему мне никто не объяснил, зачем я появился на свет и зачем сижу здесь?

Все надо вытерпеть и выбраться отсюда. Я еще нужен. Особенно сейчас, когда в воздухе пахнет порохом. Эта мысль сохраняет мне силы. Интересно, кем будут мои дети? Ведь я почти не помню своих родителей. Отец погиб в Гражданскую, мать умерла от тифа. Вот детдом хорошо помню. От отчаяния до надежды один шаг, даже меньше. Я балансирую как раз на этой призрачной полоске. Ничего, выкарабкаюсь. Где наша не пропадала.

30 июня. Сегодня вдруг вспомнил, как я попал в летное училище. Мы с Павлом тогда в кавалерии служили. Приехало как-то начальство, нас построили. Кто, говорят, желает в авиацию, два шага вперед. Видимо, считали, что между конем и самолетом большой разницы нет. Мы с Павлом переглянулись и вышли. Все просто, всего два шага. Был кавалеристом, стал летчиком, а вот теперь еще робинзоном. Никудышным, правда. Для бывалого человека тайга, говорят, мать родная. Для нас – мачеха. Сил уже почти нет.

1 июля. У меня, кажется, гангрена. Я боюсь в этом сознаться самому себе. Отнимут ногу, я уже не летчик. А это все.

СЕРГЕЙ ЖИГУНОВ В СЕМЬЕ ПОГОДИНЫХ

Прошло одиннадцать лет. У Погодиных четверо детей, и все они уже школьники. Сережка идет в пятый класс, в новую школу. Для Анны новые заботы. Шутка ли сказать, отправить сразу такую ораву! Всех одеть, обуть надо.

Сберегла она для такого случая немного денег. Самой в город ехать некогда, послала за покупками мужа. Погодин охотно согласился, ему как раз нужно было на барахолку: задумал он баян собрать. Где-то достал полуразбитый корпус, выточил клавиши, склеил прохудившиеся меха. Оставалось дело за планками. Алюминиевые, собранные из отдельных пластин, он забраковал сразу. Ему нужны цельные, латунные, весь секрет в них, тогда голос у баяна выходил особенно звонкий – на всю улицу.

Встав пораньше, Погодин принялся было искать палочку, чтобы измерить Сережкину ступню, но потом, поразмыслив, махнул на свою затею рукой:

– Мать, – громко сказал он, – лучше я его с собой возьму, а то опять не тот размер куплю.

Сережка, делавший вид, что спит, соскочил с кровати, торопливо натянул штаны.

Анна заставила его выпить кружку молока, достала деньги, засунула их Сережке в карман.

– Смотри не потеряй, – застегивая карман булавкой, сказала она. Оглянувшись на мужа, хмуро добавила: – Так вернее, ты у меня из доверия вышел: увидишь какую-нибудь железяку – про все забудешь.

Погодин помалкивал, нетерпеливо посматривал на часы, боялся опоздать на автобус. И, как это часто бывает, им не хватило одной минуты. Едва они вышли на улицу, за магазином, там, где была остановка, заполняя тихие улицы, разнесся шум мотора, над заборами в сторону города поползла серая полукруглая крыша автобуса. Следующий должен быть через час, и, чтобы не терять времени, Погодин с Сережкой свернули в ближайший переулок и пошли пешком на железнодорожный вокзал.

За поселком тропинка, словно боясь замочить ноги, посуху обежала озерко и, поплутав среди кочек, нырнула в кусты боярышника. Небо пропало за листвой, сделалось сумрачно. Утреннее солнце стригло лишь самые макушки. Сережка, хлопая отсыревшими гачами, носился от одного куста к другому, рвал боярку. В низинах ноги у него провалились в мягкую, как тесто, землю, и она, вьюном проскальзывая меж пальцев, пачкала штаны. Он травой очищал ноги и, поблескивая сизыми пятками, догонял отца.

Часам к девяти они добрались до железнодорожного вокзала, сели в переполненный трамвай. Вобрав в себя людей, трамвай перемахнул через мост, заскользил меж каменных многоэтажных домов, изредка притормаживая на перекрестках. Где-то уже в пригороде, среди деревянных улиц, он остановился, выметал из себя людей, затем развернулся и устало заскользил обратно под гору.

Топая за отцом, Сережка крутил головой, разглядывая незнакомые, по окна вросшие в землю дома, и казалось ему, будто они смотрят на всех исподлобья. Шли они по деревянному тротуару, под ногами покачивались гладкие теплые доски, идти по ним – одно удовольствие.

Барахолку Сережка увидел не сразу. Вначале, заслоняя небо, показалась красная кирпичная церковь, затем он услышал приглушенные голоса, крики. Около ворот продавали пиво. Вдоль забора стояла длинная очередь. В конце ее бабочкой-капустницей порхала в окошке накрашенная продавщица.

Погодин прошел было мимо, по потом не выдержал, приостановился, облизнул пересохшие губы, снял фуражку, вытер рукавом вспотевший лоб, посмотрел на Сережку, на солнце и пристроился в очередь.

Неподалеку от пивного ларька сидели калеки. На земле лежали фуражки, внутри которых Сережка разглядел мелочь, смятые рубли. Толпа сквозила мимо, калеки цепляли языком женщин, несли похабщину. Поскрипывая новой кожаной курткой, прошел летчик, скользнул взглядом вдоль забора, еще куда-то в толпу.

– Эй, летун, отбомбись! – крикнул сидящий с краю инвалид. – Если денег нет – рядом садись.

Летчик достал из кармана мелочь, не глядя, сыпанул в шапку. Из очереди, со смятым в улыбке лицом, выскочил Погодин.

– Мишка, Худоревский! Мать твою за ногу. Какими судьбами?

– Алексей, ты что здесь делаешь? – удивленно воскликнул летчик.

– Понимаешь, ищу латунные планки. Который раз приезжаю – и все впустую.

– Все на гармошке играешь. А почему не в аэропорту?

Погодин забегал глазами, смущенно пробормотал:

– Тут, знаешь, такое дело: ездить далеко, а квартиры нет. Да и хозяйство у меня – корова, поросенок, куры.

– Вот оно что, – протянул Худоревский. – Тебя я, считай, с самого начала войны не видел.

– Ага, точно, – радостно зачастил Погодин. – Вас тогда в Забайкалье перевели, а меня на фронт взяли. Тебе, я слышал, не пришлось повоевать.

– Мы тоже зря хлеб не ели, – заметил Худоревский. – Хлебнули мурцовки. Меня, может, слышал, на Кодарском перевале чуть не сбили. – Он достал пачку папирос, вышелушил одну. Погодин торопливо вытащил зажигалку, высек огонь.

– Трофейная, – похвалился он.

Летчик взял зажигалку, с интересом оглядел.

– У меня тоже есть, японская. В Харбине, в сорок пятом, я у китайцев выменял. Мы туда летали. Так что ты ищешь?

– Планки. Планки латунные.

– Могу подсобить. Есть тут у меня один знакомый мастер.

– Да чего мы тут стоим, – радостно воскликнул Погодин. – Пойдем пивка выпьем! У меня как раз очередь подходит.

Сережка зашел за угол пивного ларька, присел у забора на фанерный ящик. От нечего делать стал смотреть на снующих мимо людей, на ржавый, побитый камнями купол церкви, на темные, залитые голубиным пометом окна. На карнизах росла трава, чуть выше из трещины, вкось расхлестнувшей кирпичную стену, свесилась крохотная березка. По крыше бродили голуби, время от времени падали в гущу людей, что-то хватали там и взмывали обратно.

Неподалеку качнулась доска, отошла в сторону. На территорию барахолки пролез толстый мальчишка. Засунув руки в карманы драного пиджака, он равнодушно посмотрел на сидящего в задумчивости Сережку. Черные плутоватые глазки, будто из рогатки, стрельнули в сторону калек и тут же спрятались, скрылись в заплывших щеках.

Не по себе стало Сережке от такого соседства, нутром почувствовал надвигающуюся опасность. Он хотел, пока не поздно, улизнуть за угол пивного ларька, но откуда-то сверху, с забора, горохом сыпанули ребятишки, обступили его. Возле бока змеей скользнула чья-то рука, сухо щелкнула булавка. Резко обернувшись, он поймал за рубаху тощего, одни кости, огольца. Тот головой боднул Сережку в лицо, хотел взять, как говорили ребятишки, на калган. Сережка успел увернуться, голова мальчишки скользнула по щеке. Увидев, что пацан вытащил деньги, он повалил его на землю.

– Отдай! – безнадежно заорал он.

– Федька, наших бьют! – взвыл пацан, пряча под живот руки.

Тут налетели остальные, замолотили кулаками по Сережкиной спине. Где-то рядом закричали люди. Шпану как рукой сняло, затрещали доски в заборе. Подняв себя воем, Сережка бросился за мальчишками, но они были уже далеко. Серый косяк летел по пустырю, пузырились на ветру рубашки, мелькали грязные босые пятки.

Все произошло быстро и грубо. Ограбили средь бела дня, на виду у целого мира. Наметанный глаз увидел булавку – значит, там что-то спрятано, зря застегивать карман не будут. А теперь, когда дело сделано, ищи ветра в поле.

Размазывая по щекам слезы, Сережка вернулся на барахолку. Неожиданно он натолкнулся на Ваську Косачева – сына бакенщика. Жили они недалеко от Погодиных, на берегу Ангары. Васька стоял за прилавком, размахивая цветастым ситцевым мешочком:

– Покупайте табак «Самсон»! – громко кричал он. – Табак «Самсон», как курнешь, так заснешь, как вскочишь, так еще захочешь!

Он заметил Сережку, замолк на полуслове, рука с мешочком крутанулась в воздухе и исчезла за спиной.

– Серега, ты чего здесь делаешь? Чего ревешь?

– Деньги отобрали, – всхлипывая, признался Сережка. – Скопом кинулись, поодиночке я бы им всем навтыкал.

Косачев шмыгнул носом, что означало: не разевай, мол, рот, но все же не утерпел, поинтересовался:

– Много денег?

– Мать на ботинки положила, пятьдесят семь рублей.

– О-о, дело серьезное, – протянул Васька. – Кто такие?

– А, толстый такой пацан. Морда кирпича просит.

– Федька Сапрыкин, его работа, – уверенно заявил Васька.

– Ты че, его знаешь?

– Да он из нашего предместья. С бабкой живет. В последнее время больше в городе промышляет.

Васька на секунду задумался, затем предложил:

– Вот что, пошли со мной, я знаю, где они собираются. Заберем деньги.

Последние слова Косачев произнес неуверенно.

– Так они и отдадут тебе, – буркнул Сережка.

– А куда он денется!

– Я с отцом. Потеряет он меня.

– А так выдерет.

Протискиваясь сквозь толпу, они двинулись в сторону церкви. От старого тряпья, кучками разложенного по земле, несло затхлостью, нафталином; торговки настороженно следили за ними, не стащили бы чего.

– На барахолке два дурака – один продает, другой покупает, – на ходу говорил Васька. – Сейчас мыло в цене, иголки. Эх, если бы кремней для зажигалок достать – озолотиться можно.

Возле церкви он быстро оглянулся по сторонам, затем легко и привычно бросил свое худое тело в окно. Над головой просвистели напуганные голуби. Пахло сыростью, известкой, битым кирпичом. Васька цепко схватил его за руку, повел куда-то в темноту. Через несколько секунд они очутились в маленькой, чем-то напоминающей чулан комнате. Возле стены стояли две кровати, на чурочках лежали доски. Косачев пошарил по углам глазами, выглянул на улицу.

– Смылись, – разочарованно протянул он. – Но ничего, деньги он сам принесет. Вот увидишь.

Они вернулись к ларьку, но Погодина там уже не было.

– Ничего, одни доедем, – уверенно сказал Васька. – На трамвае до вокзала, а там на попутной.

Сказано – сделано. Побродив еще немного по барахолке, они сели в трамвай, на этот раз он был почти пустой. Вот наконец-то Сережка увидел город. С домов на дорогу смотрели каменные львиные морды, каменные люди держали балконы.

– Ты в торгсине был? – неожиданно спросил Васька. – Классный магазин! Все можно купить. Только на золото.

– Нет, не был, – ответил Сережка. – А где это?

– Там, – махнул в сторону домов Васька. – Если хочешь, можем сходить.

– Нет, мне домой надо.

– Приходи с ночевкой, – сказал, прощаясь, Васька. – Сходим на рыбалку.

Сережка уже спал, когда приехал отец. Сквозь сон слышал, как он заглянул в комнату, о чем-то шепотом спросил мать.

– Напился, бросил ребенка, – принялась она ругать мужа. – Беззаботная твоя головушка. Только о себе думаешь. Когда ты будешь жить как все люди? Мужики-то на производстве работают. Один ты как неприкаянный с места на место летаешь. Мне людям в глаза стыдно смотреть.

Скукой наливается лицо Погодина. Каждое лето на этой почве у них с Анной скандалы. Ни к чему не лежит у Николая душа, мотается он с одного предприятия на другое, в трудовой книжке уже нет свободного места. Это лето просидел на чердаке: там у него оборудована мастерская, где он делает совки для сбора ягод, гнет из фанеры легкие, как пушинка, горбовики, вытачивает охотничьи ножи. Да хоть бы с этого был доход, а то придут к нему мужики, покажет им Николай свою работу, те начнут охать да ахать, а он растает и отдаст им все за так. Хорошо, если кто догадается бутылку поставить, но через нее еще больше скандал. Тут баян надумал собрать, деньги нужны, а где их взять? Семья большая, весь доход – зарплата Анны да Сережкина пенсия.

– Не могу я, Аня, без самолетов, – признается Погодин. – Вот увидел сегодня Мишку Худоревского. Посидели, поговорили. И ты знаешь, захлестнуло сердце, будто кипятком окатило. Так к ребятам потянуло! Давай, может, в аэропорт переедем?

– А жить где будем? Ты об этом подумал? – остановила Анна мужа. – Видите ли, окатило его! Водка тебя окатила, – снова распалилась она. – Ты хоть знаешь, парнишку хулиганы избили и деньги вытащили. Приехал – живого места нет. В чем ребятишек в школу отправлять будем?

– Не шуми, мать, – вяло отбрехивался Погодин. – Я ведь его по всему городу искал. Ничего, как-нибудь выкрутимся.

Анна с усталой и уже беззлобной усмешкой посмотрела на мужа. Уж кто-кто, а она-то знает: выкручиваться опять придется ей.

На другой день сняла с себя Анна золотые сережки, завернула в тряпочку и поехала в город. К вечеру привезла ребятишкам ботинки, портфель, тетради – все, что положено иметь школьнику.

ИЗ ЖИЗНИ ФЕДЬКИ САПРЫКИНА

Через несколько дней Федька Сапрыкин, как и обещал Васька, вернул деньги. Сделал это не сам, а передал через Косачева. И с того дня прилип он к ребятам. Едва появится солнышко, он уже сидит на бревне и стучит по нему камнем, дает условный знак.

Интересным парнем оказался Федька. Жил самостоятельно, ходил куда вздумается, ночевал где придется. Любил путешествовать на товарняках. Даже в Москву пробовал укатить. Жаль, дорога длинная – шансов попасться много. Но и так забрался далеко, сняли за Красноярском. Рассказывал, например, что отец у него был летчиком, потерялся где-то на Севере. Ребята слушали, открыв рты, недоверчиво хмыкали.

– Можете у моей бабки спросить, – обиженно говорил он. – Я вот денег подкоплю, искать поеду.

На чердаке бабкиного дома, где жил Федька, была целая библиотека. Каких только книг здесь не было! Затертые до дыр, без переплета, валялись они в углу, в пыли. Отдельно на подоконнике лежали старинные книги в кожаных переплетах.

– Эти не трогайте, – предупреждал Федька, – они на продажу.

– А про летчиков есть? – спрашивал Сережка.

– Про летчиков на толевой фабрике, – щупал друзей взглядом Федька. – Если желаете, то можно слазить.

Толевая фабрика находилась рядом с предместьем. Черную длинную трубу, говорили, можно увидеть из самого города. На территории фабрики за забором находился склад утильсырья, который состоял из двух частей: бумажного и тряпичного. Этот склад для поселковских ребятишек будто медом намазали. В бумажном отделе хранились списанные из библиотек старые книги, подшивки журналов, газет. Если покопаться, то можно было найти шитые золотом офицерские погоны, царские бумажные деньги, кругляши телеграфных лент, пачки неиспользованных железнодорожных билетов.

Мальчишки забирались на склад, таскали телеграфные ленты, бросали их через провода, цепляли на рубашки погоны, но больше всего притягивали, конечно, книги.

Сторожила склад Федькина бабка, толстая и неповоротливая. При ней ребятишки лазили без опаски, она не могла подойти, подкрасться незамеченной, кричала загодя. Побросав книги, они прыгали через забор, скрывались в ближайшем кочкарнике. Заколачивая дыры, бабка громко ругалась, ее голос далеко разносился над болотом. Этим обычно все и заканчивалось. Очень часто бабка ложилась в больницу, и тогда склад сторожил Гриша-тунгус. При нем ребятишки не лазили на фабрику, боялись его хуже домового. Но с Федькой, конечно, действовать можно смело, на фабрике он, считай, свой человек.

– Только договоримся так: мне лазить нельзя, бабка узнает – убьет. Я буду караулить. Чуть что – дам сигнал. Себе можете брать что хотите, – разрешил Федька, – мне – книги в кожаных переплетах.

На другой день ребята собрались за поселком напротив толевой фабрики. Сидели в боярышнике, поглядывая на длинную фабричную трубу, ждали, когда она перестанет дымить и уйдут рабочие, тогда они на плоту переплывут через озеро.

– Не бойтесь, – успокаивал их Федька. – Сегодня бабка дежурит, ушла с утра, сам видел.

Ребята благополучно пробрались на склад, стали развязывать тюки с макулатурой. Где-то рядом под тюками бегали, шебаршили мыши. А когда по крыше склада забарабанил редкий дождь, ребята осмелели: кому в непогоду вздумается проверять, что делается на складе? И просчитались. Неожиданно открылась дверь, нарисовался Гриша-тунгус. Черное, прокопченное, как шайба, лицо сияло охотничьей улыбкой:

– Попался, голубчик!

Внутри у Сережки все оборвалось, он бросил взгляд на спасительную дыру – до нее было далеко. Васька, застывший за тюком макулатуры, умоляюще смотрел на него. И тогда Сережка пошел к сторожу. У Гриши от удивления вытянулось лицо, обычно шпана бросалась кто куда, а тут попался сознательный. Он положил руки на Сережкино плечо и повел его к проходной.

Сыпал дождь. Черная труба фабрики, будто штык, вспарывала низкие облака, и оттуда, не переставая, лилось на землю. Где-то сзади брякнула доска в заборе, и Сережка завистливо вздохнул: Васька был на свободе.

«Чтоб ему сгореть на том свете, морде бандитской. Чуть что – я свистну», – мысленно костерил он Федьку. На душе было гадко и тоскливо, а боялся он одного: как бы Гриша не повел его в школу, Тогда, считай, труба дело, как пить дать, вытурят.

Возле проходной Гриша замедлил шаг, снял руки с плеча, достал из кармана пачку папирос, сунул одну в зубы, вытащил коробок, прижал его к груди, чиркнул. Сережка стрельнул по сторонам глазами. Проходная рядом: несколько прыжков – и на улице, но он знал, еще никто не уходил от тунгуса. Крепок, как лось, Гриша на ноги, бросишься убегать – только усугубишь дело.

Затянувшись, Гриша снова посмотрел на Сережку.

– Ты чей будешь? – строго спросил он.

– Погодиных…

– Это Николая Погодина, что ли?

Сережка молча кивнул головой.

– Что хотел-то? – помолчав немного, уже мягче спросил Гриша.

– Книгу про летчиков, – выдавил из себя Сережка.

Деревянно переставляя ноги, он плелся за Гришей, все еще слабо надеясь, что там, куда ведет его тунгус, сидит Федькина бабка, авось она пожалеет его и отпустит с миром.

В сторожке было на удивление чисто. В углу комнаты стоял покрытый газетой столик. На нем электрическая плитка, чайник. На подоконнике в поллитровой банке вилки, ложки. Но самое главное, что отпечаталось в голове, – шарниры и шпингалеты… Окно было не глухое. За ним мокла полынь, а чуть дальше, качаясь, горбился под дождем тальник. Вот там-то уж Грише не угнаться за ним.

Сторож присел на корточки, начал вытаскивать из-под топчана книги. Все они были с того склада, откуда только что привели его самого.

– Вот здесь про самолеты, – протянул он книгу Сергею. – Только на склад не лазь. Узнают в школе – ругать крепко будут.

«Не скажешь, так не узнают», – подумал Сережка. Он понял, ничего плохого Гриша ему не сделает. И верно, подержав еще несколько минут, сторож отпустил его. Друзья мокли под дождем, поджидая в боярышнике. Федька выглядел сконфуженным. Оттопырив губы, оправдывался:

– Сам видел, как она пошла на работу. Ей-богу, не вру. Век свободы не видать. Я ей покажу, чтоб не обманывала.

Не знал еще Федька, что с бабкой произошла беда. Сразу же после обеда ей стало плохо, ее увезли в больницу. Совсем осиротел Федька Сапрыкин. Несколько дней он ночевал у Косачевых, потом его забрали в детдом.

ВАСЬКИНА ТАЙНА

С вечера друзья собрались на рыбалку, накопали червей, приготовили снасти. Чтобы не опоздать на утренний клев, решили спать на чердаке у Косачевых. Там на соломе лежал матрац, поверх него ватное одеяло. Вместо подушек – старые фуфайки. Подсвечивая фонариком, ребята забрались под одеяло, поелозили по матрацу, отыскивая телом место поудобней, и притихли.

Темнота пришла не сразу, она стала укладываться на ночь по частям: сначала в чулане, потом устроилась в собачьей конуре, потом перебралась и на чердак, выждав свой час. Где-то рядом сонно заворковали голуби, сквозь узкую щель на крыше глянул желтый, как самородок, кусок луны.

– Вась, что бы ты сделал, если бы нашел клад? – неожиданно спросил Сережка.

– Я бы конфет купил, шоколадных, – помедлив, сказал Васька. – Килограммов пять, и наелся бы до отвала.

– А я бы матери кольцо купил и сережки, а отцу баян с латунными планками. Только где его, клад, найдешь… Наверное, золота на луне много. Вон как блестит. Вот Федька Сапрыкин находил. В прошлом году возле церкви площадку ровняли. А там раньше кладбище было. Федька крест нашел золотой. Только у него отобрали. Он мне сам рассказывал.

– Федька соврет, так недорого возьмет, – зевнул Васька. – Ты че, его не знаешь?

Он поелозил по матрацу, вдруг отбросил одеяло в сторону, встал на колени.

– Дай слово, что никому не скажешь!

– А что такое?

– Ну поклянись, поклянись!

– Что я, брехло? – обиделся Сережка. – Не хочешь, так не говори.

Косачев почесал голову, коротко вздохнул, поднялся и, согнувшись, пошел в глубь чердака. Тихо скрипнула доска, брякнула жестянка. Сережка, притихнув, ждал. Васька притащил небольшой узелок, быстро засунул его под одеяло.

– Давай фонарь, – шепотом приказал он. – И только не ахать.

В узелке оказалось четыре исковерканных куска хозяйственного мыла и тронутая ржавчиной жестяная коробка из-под чая.

– Ну и что? – разочарованно протянул Сережка.

Васька молча посмотрел на него, открыл коробку. Она была наполовину засыпана желтым, жирноватым на взгляд песком. Такого разнокалиберного странного песка Сережка раньше не видел.

– Что это?

– Золото. – Васька сглотнул слюну. – Самое настоящее. На, подержи. Видишь, какое тяжелое.

– Где взял? – ошеломленно спросил Сережка.

– Где взял, там уже нет, – тихо засмеялся Косачев. Он забрал у Сережки банку и закрыл крышкой.

– Ты только никому! Понял?

– Да ты что, могила!

– В церкви я его нашел, в той, где Федьку искали. Табак я не захотел вечером везти домой и стал искать, где бы его спрятать. И нашел это. Думал, здесь одно мыло. Притащил домой, решил на куски разрезать, а в мыле камушки желтые. Тут я и догадался – чья-то передача.

– Ну, так ты бы в милицию отнес.

– Я поначалу так и хотел сделать, а потом страшно стало. Спросят, откуда взял.

– Может, отцу сказать?

– Ага, ему скажи! Голову оторвет. – Васька тяжело вздохнул. – Ну ладно, наговорились, а то еще проспим.

И проспали бы, если б не голуби. Какой-то шалопай свалился с шестка, захлопал крыльями, уселся неподалеку от ребят. Сережка открыл глаза. Через чердачную дверку глядело розовое утро, острыми прямыми зубами солнце бесшумно прокусило крышу и завязло в поднятой голубем пыли.

– Проспали! – охнул из-под одеяла Васька.

Они быстро оделись, спустились во двор. Из будки высунулась собака, увидев Ваську, радостно заблестела глазами. Забрав удочки, припасы, они через огород спустились к Ангаре. От воды несло сыростью, илом. На широкой, без единой морщинки глади, точно сонные мухи на стекле, уже торчали лодки; лишь изредка шевельнется тонкая ножка удилища, солнечным зайчиком сверкнет хариус, и снова все замирает.

Засучив гачи, ребята побрели через протоку на остров. Под ногами скользили обросшие тиной холодные камни, поднятые течением песчинки забивались меж пальцев, покалывали кожу.

Место, где собирались рыбачить, было уже занято. За широким и густым кустом тальника на обжитом вытоптанном уступчике расположился Гриша-тунгус. В черном пиджаке и такой же черной фуражке сидел он у воды, как обгорелый пень, не шелохнувшись. Ребята некоторое время смотрели на Гришу. Рыбачить рядом с ним – одно расстройство. Тунгус знал какое-то слово, рыба к нему сама шла. Вот и сейчас Гриша замер; спина выгнулась дугой, рука напряженно застыла на удилище.

У Васьки от злости свело лицо, он нащупал под ногами булыжник и в самый последний момент, когда поплавок у Гриши пустился в плясовую, швырнул в воду камень.

– А теперь – ходу, – выдохнул он.

Они юркнули за кусты, легли на траву. Гриша выскочил на пригорок, повертел головой, что-то пробурчал под нос и вернулся на берег.

– Это ему не на толевой, – тихо рассмеялся Косачев, – будет знать, как занимать чужое место.

– Зря ты, он вроде бы мужик ничего.

Васька приподнялся, выглянул из-за куста, затем повернулся к Сережке лицом.

– Я тебе забыл рассказать. Тунгус, – он кивнул в сторону берега, – страшно боится одного летчика. Не веришь? Чтоб мне сдохнуть на этом месте! Сам на барахолке видел. Встретились они около пивнушки. Летчик уже хорошенький был. Гриша увидел его, хотел уйти. А летчик схватил его за рубаху и как закричит: «Ты чего, – говорит, – морда узкоглазая, от меня бегаешь? Думаешь, я забыл, как ты мне дырку сделал? Мы тебя, змею подколодную, пригрели, а ты за это пулю!» Тунгус ему что-то ответил, и летчик отпустил его. А зря. – Васька зло прищурил глаза.

ПИЛОТ ХУДОРЕВСКИЙ

К ноябрьским праздникам к Погодиным на своей машине прикатил в гости Худоревский.

– Мишка! – всплеснула руками Анна. – Как это ты к нам надумал?

– Так вы же не приедете сами, сильно гордые!

– Вот и хорошо, что приехал, кстати, – улыбнулась Анна. – Мужики там кабанчика разделывают. Снимай свою парадную форму, иди помогай.

Михаил поверх куртки натянул фуфайку, пошел во двор. В стайке утробно гудела паяльная лампа, густо несло паленой шерстью, дело подходило к концу.

К вечеру у Погодиных собрались на жаренину. Ребятишки тоже рады гулянке. Чтоб взрослые не вытурили их на улицу, они сбились в углу возле патефона. Но скоро патефон был уже не в силах пробиться сквозь вязкую сеть застольного шума.

Откуда-то появился баян. Погодин ожил, положив голову на корпус, перебрал клавиши, морщился – инструмент расстроен, но деваться некуда, надо играть, гости требуют. Свесив поседевшие редкие волосы, заиграл плясовую.

Худоревский выскочил из-за стола, потянул за собой Анну.

– Где уж мне, – рассмеялась Анна. – Отплясалась.

Из угла выскочила Валька Зябликова, соседская девчонка, покружилась, помахала платком. Худоревский достал из кармана пятерку, сунул девчонке.

– Ай да Валька, молодец! – хвалили за столом гости. – Придет время – Уланову перещеголяет.

– А ну, Сережка, выйди, утри нос девчонке! – крикнул Худоревский.

Сережка сначала отвернулся, потом неохотно шагнул на середину комнаты. Но, взглянув на отца, он подбоченился и пошел вприсядку, выбрасывая худые ноги, а взрослые в такт начинали прихлопывать. Снова выскочила Валька, замахала платком. Сережка тут же перестал плясать и пошел на свое место к патефону.

– Э, да ты че, брат, девки сдрейфил? – закричал Худоревский. – А ну, еще сбацай!

– Не хочу, – буркнул Сережка.

Худоревский развел руками, показывая, что уважает чужое мнение. Он вытащил из кармана бумажник, протянул Сережке десятку. Сережка посмотрел на деньги, на Худоревского, швыркнул носом и, пригнув голову, убежал в соседнюю комнату.

– Ты что это, Михаил, придумал? – накинулась на летчика Анна. – Деньгами ребятишек баловать!

– Ничего. Пусть привыкают. Заслужил – получи свое.

– Скажи, Михаил, а сколько летчики зарабатывают? – подал голос молчавший до сих пор бакенщик Никита Косачев. – Ну, я говорю, сколько выходит?

За столом притихли, все ждали, что ответит Худоревский.

– Когда как. У нас ведь от налета зависит. Ну, а в общем, не обижают, – уклончиво ответил Михаил.

Вскоре разговор за столом распался, расползся по углам, каждый отыскал себе собеседника. Худоревский с Погодиным вышли покурить на кухню.

– Вот так и живем, – посматривая в окно, говорил Погодин. – Тайга да подсобное хозяйство выручают. В этом году без орехов остались, кедровка спустила, а с ягодами – ничего, брусники пятнадцать ведер заготовил, десять продали, а пять в бочку на зиму засыпали.

Худоревский молчал и, как показалось Николаю, равнодушно слушал.

Погодин снизу вверх коротко взглянул на летчика:

– Ты не слыхал, Михаил, у нас поговаривают, будто коров в черте города скоро запретят держать!

Худоревский пожал плечами. Погодин тяжело вздохнул:

– Я бы и сам ее сдал. С этим сеном маета одна. Как говорят, ни сена, ни корма – одна кутерьма. Косить не дают, а в продаже нет. Каждый год одно и то же, правдами и неправдами добываем. Если б не ребятишки, давно бы сдал. Да только на одну-то зарплату не проживешь. Получишь ее – и не знаешь, куда деть. А здесь – что на столе, все свое. Да и привыкли мы, Анна без хозяйства, без коровы жизни не мыслит. Мы здесь вроде бы и в городе, и в деревне. А у ребят каждый день свежее молоко.

– Надо уметь устраивать свою жизнь, – сказал Худоревский. – Ты держись за меня. Мужик ты надежный, и руки у тебя золотые. Одним словом, специалист.

– Правильно. Специалист по горбовикам, – сказала вошедшая на кухню Анна.

– Ну, ты это зря, Анна, – загудел Худоревский. – Я вот помню, вмятины на самолете он выправлял, просто загляденье.

– Я и сейчас правлю, только на машинах, – засмеялся Погодин. – Если тебе нужно, то давай.

– Собственно, за этим я и приехал, – вырвалось у Худоревского. – В прошлое воскресенье помял левое крыло и дверку.

– Сделаю, будет как новая, – пообещал Погодин.

– Беда, Михаил, у нас, – оглядываясь на дверь, тихо проговорила Анна. – Отыскалась Сережкина родня, хотят забрать его к себе. Что делать, что делать, прямо не знаю. Может, ты что посоветуешь?

Худоревский достал из кармана пачку «Казбека», вытащил зажигалку, подаренную Погодиным, прикурил. Затянувшись, он оглядел Анну с головы до ног.

– Сколько у тебя ребятишек? Четверо? Так это и к лучшему, что родня отыскалась. Одним меньше будет. А вырастишь его, он тебе, может, и спасибо не скажет.

– Ой, не говори так, – всхлипнула Анна. – Вот лягу спать и вспомню про письмо, будь оно неладно, вся душа изноется.

– У них все права. Я жигуновскую породу знаю. Что захотят – обязательно сделают.

– Чего ты, мать, этот разговор затеяла? – перебил жену Погодин. – Пошли за стол, гости заждались.

Выпили еще по одной, затянули военные песни. Получалось ладно, громко – до жил на шее. Мужики стали вспоминать, кто где воевал.

– Слушай, Михаил, – подал голос Косачев, ты там поближе к верхам, может, слышал про тех ребят, летчиков, что перед войной потерялись? Сдается мне, все же кто-то из них уцелел, спасся. Не могли они все пропасть.

– Почему ты так думаешь? – поднял брови Худоревский.

– Да не слушай ты его, – махнул рукой Погодин. – Это у него с перепугу. Этим летом Васька, сын его, в церковной нише четыре куска мыла нашел, а в нем золото оказалось.

– Как, золото? – встрепенулся Худоревский.

– Сто пятьдесят семь граммов, – ответил Косачев. – Так мне в милиции сказали.

– Что, неужели отнес? Ну и дурак. Мог бы промолчать. Это же целое состояние.

– Через него он у нас героем сделался, – засмеялся кто-то из мужиков. – Два месяца в милицию таскали.

– А что смеетесь, – обиделся Косачев. – Мне чужого не надо. А здесь дело темное, уголовщиной попахивает. Меня сам Ченцов допрашивал. Вот я и думаю: кто-то остался в живых. Вот и любопытствую: может, у вас что известно.

– Я думаю так, – помедлив, сказал Худоревский, – Сушков не хотел лететь в Иркутск, не в его это было интересах.

– Это почему же? – спросил Погодин.

– Ты, Николай, будто не знаешь, – коротко глянул на Погодина летчик. – Бурков бы ему за Тамару не простил.

– Съел бы он его, что ли? – нахмурившись, сказал Погодин. – Жену-то он простил, опять сошелся с ней.

– А кому, кроме него, она нужна! – блеснул глазами Худоревский. – Погуляла вволю и обратно пришла.

– Зря ты так, – сказал Погодин. – Ребята рассказывали, когда Василий потерялся, она улетела в Бодайбо. Решила сама искать его. В тайгу ее, конечно, не пустили, в положении она была. Так она до зимы в Бодайбо жила. Дошла до точки. Потом, когда время рожать подошло, за ней родня прилетела, увезли ее в Иркутск. Дочка у нее растет, я как-то встретил их вместе – вылитый Васька. У нее с Василием настоящая любовь была.

– Может, и была, – согласился Худоревский. – Я-то откуда знаю. Пусть живут, расходятся, сходятся… Мне-то до этого какое дело. Чего зря болтать. Нет человека – и не вернешь. Сколько хороших ребят за это время ушло.

Мужики подняли стаканы, потянулись через стол к Худоревскому.

– Опасная у вас профессия, – гудел Никита Косачев. – Сто рублей мне давай – не полечу.

– Ну, а если тысячу?

– За тысячу я бы еще подумал, – почесав затылок, засмеялся Косачев.

ЯГОДНИКИ

Почти во всех дворах, распугивая отяжелевших за лето кур, снуют мужики, достают горбовики, пропахшие дымом фуфайки, свитера, закопченные котелки. Бабы бегают по магазинам, закупают крупу, хлеб, сгущенку. Лето пошло под уклон, над крышами домов висит вялое солнце, с огородов прело пахнет картофельной ботвой, укропом, вода в бочке для поливки огородов позеленела.

По традиции ягодники собираются у Погодиных, он человек бывалый, с ним не пропадешь. Пришла Марья Косачева с Васькой, женщины с соседней улицы, последним – Гриша-тунгус. Садятся на завалинку, шелушат подсолнухи.

Наконец все в сборе, Погодин дает знак трогаться. Идет он впереди, за ним Гриша-тунгус, потом бабы и позади всех Сережка с Васькой Косачевым. Так гуськом, не спеша, идут до вокзала. Там составляют горбовики в круг, ждут поезд. Погодин зашел в вокзал купить билеты. Вскоре показался поезд, но Николая все нет. Гриша беспокойно завертел головой, но Сережка, опережая его, побежал к двери. Отца он заметил возле буфета. Рядом с ним, что-то шепча на ухо, стоял невысокий плотный мужичок. На нем был суконный поношенный китель и замасленная авиационная фуфайка.

– Папка, поезд подходит! – крикнул Сережка.

– А, сейчас иду, – очнулся Погодин.

Он облапал на прощанье мужика и заторопился к выходу.

– Приятеля встретил, Кольку Опарина, – объяснил он Грише.

Поезд трогается. Дорога идет вдоль реки, слева вода, справа горы. Река не отпускает дорогу далеко, держит ее под боком, так ей, видно, веселее. Вскоре дорога круто сворачивает, слева уже не река, а огромное озеро. Где-то на середине крохотной щепкой пристыл кораблик, за ним пунктиром вытянулись красноватые сигары леса. Неожиданно вагон ныряет в узкий, грохочущий темнотой тоннель. Все почему-то отворачиваются от окон, смотреть там нечего.

По ушам ударяет спрессованный воздух, в открытые форточки наносит запахом жженого железа. В нишах тускло мигают лампочки. Через минуту вагоны вылетают из подземелья, звук лопается, пропадает где-то сзади, дорога бежит по склону горы, мимо проносится полосатая будка охраны. Тоннели идут один за другим, ребята было пробовали считать их, но потом махнули на свою затею рукой.

Остановка в Култуке короткая, всего одну минуту. С высоких вагонных ступенек ягодники прыгают на землю, помогают друг другу надеть горбовики и затем спускаются вниз, к автобусной остановке. Погодин уходит к чайной, там останавливаются перекурить шоферы, отправляющиеся к монгольской границе. Минут через десять он прибегает обратно.

– Договорился, поедем на грузовой.

Перевалив через железнодорожный переезд, дорога сворачивала в ущелье; рядом с дорогой, прыгая через камни, бежала речушка. Ребята смотрят вверх на обросшие лишаями утесы. Через час машина останавливается, и Погодин по одной ему известной примете находит тропинку в лес.

Больше часа они тащились вниз по ключу, прыгали с кочки на кочку. На спину летели листья, опавшая хвоя. Место, куда обычно ездил Погодин, было занято. По брусничнику бродили люди, дымились костры, гремели ведра. Бабы громко ругали Погодина, будто он один был виноват в том, что тайга пуста, что прибывшие раньше успели выбрать ягоду.

Гриша отозвал Погодина в сторону, достал нож, что-то нацарапал на земле. Погодин долго смотрел на рисунок, потом покачал головой. Оглянувшись, долго, испытующе смотрел на ягодников. Сережка тем временем развел костер, Васька сбегал к ключу, принес котелок воды. Погодин подошел к огню, достал горящую ветку, прикрыв ее ладошкой, прикурил папиросу.

– Тут делов нема, – сказал он. – Пойдем к Иркуту. Гриша место знает. Сами видите, вымерзла нынче ягода, может, там что будет.

Перекусив, ягодники двинулись дальше. Теперь их вел уже Гриша-тунгус. Вскоре ключ вырос до небольшой речушки, распадок перешел в глубокое ущелье. По берегу рос папоротник, в некоторых местах он был в рост человека. Слева и справа чернели камни, до самого неба лез ввысь узкий лесной коридор.

– И куда мы идем за этим тунгусом, – ворчала Мария Косачева, – заведет к лешему и бросит.

Гриша останавливался, смотрел на всех темными глазами, улыбался, махал рукой.

Наконец снизу потянул ветерок, донесся глухой шум большой воды, тропинка пошла положе. Вскоре сквозь кусты блеснула вода – они вышли к реке. На другом берегу стоял темный, чем-то напоминающий огромного быка утес. Берег был угрюмый, каменистый. Сверху в ущелье смотрело лесное небо, желтыми смоляными свечками стекали по склону сосны. Бабы испуганно оглядывались по сторонам. Погодин по кашкернику полез вверх проверять ягодник. Ребята залезли купаться в Иркут, вода оказалась теплой. Они окунулись несколько раз около берега, потом уселись на нагретый дневным солнцем камень.

Погодин вернулся скоро. Он скатился с горки прямо к горбовикам. В руках у него был полный совок брусники.

– Ягоды – море, – радостно сообщил он.

Бабы и ребята разобрали ведра, полезли вверх. Ягоды действительно было много, будто ее специально рассыпали по склону. Сережка быстро набрал ведро. Он начал спускаться вниз и неожиданно наткнулся на Погодина. Тот сидел на поваленной сосне, рядом с ним примостился Гриша. Оба смотрели куда-то вниз. Сережка проследил за их взглядом. За распадком по склону, растопырив худые сморщенные сучья, стояли голые, попорченные пожаром черные деревья. Под скалой виднелось темное, в рост человека отверстие. Там была пещера. Неподалеку от входа возле крупного и плоского, как стол, камня угли старого костра, полусгнившие жерди балагана.

– Что это? – спросил Сережка.

– Здесь дезертиры скрывались, – нехотя сказал Гриша-тунгус. – Место удобное, глухое, отсидеться можно, река рядом. У бурят скот воровали, иногда на тракт выходили. А потом мы оцепили это место, троих поймали, одного в ключе застрелили – отбивался до последнего патрона.

Гриша посмотрел на Погодина.

– В сорок втором на Кодарском перевале Мишку Худоревского обстреляли. Меня арестовали тогда. А через несколько дней на станции кто-то ограбил машину с продуктами. След потянулся в тайгу. Меня освободили – взяли проводником, тайгу я эту хорошо знал. Полгода гонялись мы за бандитами. В самый последний момент из-под носа уползали, тайгу они тоже хорошо знали. Вот здесь, в этом распадке, мы их и накрыли.

А Мишка, Худоревский до сих пор думает, что это я в него стрелял.

Погодин вспомнил встречу с Опариным на вокзале. Получив расчет в аэропорту, тот уезжал из Иркутска.

– Влип я тут в одну историю, – поблескивая глазами, шептал Опарин. – Через Мишку Худоревского, чтоб ему ни дна ни покрышки, влип. Хотя он и сам не виноват. Он посылки с Севера возил. В аэропорту его обычно встречали, ну а если нет, то он посылку у меня оставлял. А потом в одной из них золото оказалось. Ну, а мы ведь ничего не знали. Таскали нас, таскали, спасибо Буркову, поручился за нас. Так бы, как пить дать, срок схлопотали.

Смутная догадка мелькнула у Погодина: знал ведь Худоревский, что возит, знал!

Ночью приснился Сережке сон, будто сидит он в кресле летающей лодки. Вокруг летчики с планшетами, в шлемофонах с очками. В пассажирской кабине, которая почему-то похожа на кабину автобуса, сидят ягодники, Гриша-тунгус, Погодин. Сережка начинает взлет, но самолет не слушается его и несется прямо на берег. Сережка хочет отвернуть в сторону, но самолет неуправляем, раздается треск сучьев, плеск воды. Сережка открыл глаза. Вокруг костра, скрючившись, лежали ягодники. За костром у самой воды он увидел Гришу-тунгуса, рядом с ним стоял отец. Переговариваясь вполголоса, они смотрели в темноту. Откуда-то сверху донесся треск, и снова все стихло.

– Сохатый приходил, – сказал Гриша. – Вечером чуть ниже, за ключом, я видел тропку. Зверь здесь еще непуганый.

– Хорошее место, – согласился Погодин, – ягодное. Только выходить далеко. Пацанов жалко. Обратно в гору с полными горбовиками. Вот если бы самолет, ну, лодку, на которых раньше летали. И чтоб мотор современный, мощнее. А то на тех мало брали двух-трех человек. Слабенькой техника была. Чуть мотор забарахлит – уже груз надо было выбрасывать.

Гриша-тунгус подошел ближе к костру, стал что-то искать на земле. По его лицу запрыгали, заплясали тени, и Сережке показалось, что это не Гриша, а шаман, который сейчас возьмет бубен и начнет носиться вокруг огня. Наконец Гриша отыскал брезентовую куртку, накинул ее на Сережку и отошел обратно к костру.

– Димка Глухарев ко мне в сорок восьмом заезжал, – вновь услышал Сережка голос отца. – Они Сушкова и после войны искали. А началось с того, что во время войны охотники наткнулись на убитого. Скелет один остался. Рядом заржавевший пистолет. По номеру узнали – Лохова пистолет. Вроде бы как он покончил с собой. Выходит, летчики не разбились, а сели на вынужденную. А что дальше с ними было – одному Богу известно.

Погодин подошел к костру, достал горящую ветку, прикурил.

– Шестнадцать лет прошло, а не могу забыть Павла, Ваську Сушкова, – горестно продолжал он. – Хорошие были ребята. Васька-то с Худоревским друзья… Говорят, из одного детдома. Да только Мишке – куда до Сушкова! Тот орел был, а этот против него жидковат. Мишка ведь за Тамарой тоже ухлестывал, когда она с Бурковым расходилась. Говорят, сватал. От ворот поворот дала.

– Сейчас в аэропорту многое изменилось, – заметил Гриша. – Меня в лесавиабазу приглашают инструктором-парашютистом.

– Пожалуй, и мне обратно в авиацию подаваться надо, – сказал Погодин. – На разных работах был, а душа там, где самолеты. Вот приедем домой, съезжу в аэропорт.

СЕРГЕЙ ЖИГУНОВ

Несколько лет длилась переписка с родственниками Жигунова. Анна оттягивала разлуку с Сережкой, ссылаясь сначала на то, что мальчик болеет и ехать ему опасно, потом на школу: грех – парня отрывать от учебы, пусть закончит десятилетку. Но в конце концов все-таки решилась Анна поговорить с Сергеем. Долго не могла начать, но тут подвернулся случай: младшая дочь забралась в комод и вывалила на пол альбом с фотографиями.

– Мам, а этот летчик – наша родня? – поднял с пола фотографию отца Сергей.

Анна испуганно поглядела на него, ни с того ни с сего накинулась, накричала на Ольгу, та уползла за кровать, забилась в угол.

Никогда раньше Анна не показывала ему этих фотографий, хотя, когда Сергей пошел в школу, она объясняла ему, почему у него другая фамилия. Но она не говорила, что его отец был летчиком, и Сергей больше к разговору о своих родителях не возвращался.

– Это твой отец, – тихо сказала Анна.

Сергей недоуменно посмотрел на нее.

– Помнишь, Сережа, я тебе рассказывала… Я тебе не родная мать. Твоя мама умерла давно. Тебе тогда несколько месяцев было. Потом вы должны были лететь в Якутск, отца туда переводили. А тут один летчик потерялся. Твой отец ему на выручку полетел, но не спас и сам голову сложил. Здесь, на Ангаре, они утонули.

Сергей вдруг вспомнил, как однажды они с Косачевым бродили по острову и наткнулись на занесенный илом самолет. Внутри еще можно было различить приборную доску. Пустыми заржавевшими дырками она смотрела на них, и было отчего-то неприятно, словно на острове лежал забытый всеми человек. Они тогда натаскали под самолет щепок и подожгли его. Горел он недолго, минут пять, не больше. Оплавленные металлические части они побросали в Ангару. Так вот это был чей самолет!

– На той стороне раньше аэропорт был, – показывал в сторону церкви Васька. – Батя говорит, этот самолет разбился перед войной. Народу утонуло – страсть! Сейчас такие не летают.

Разглядывая фотографии, Сергей хотел представить, как отец разговаривал, как ходил, как смеялся, но там был какой-то застывший, ничего не выражающий миг. Он понимал: с этого дня что-то изменится в его жизни, но ему не хотелось перемен, не хотел он быть чужим в том доме, который он привык считать своим.

– Сережа, сынок, – дрогнувшим голосом позвала Анна. – Вот телеграмма. Они завтра приезжают. Поезд в три часа приходит, надо бы встретить.

– Что-то долго они ехали ко мне, – насупившись, сказал Сережка. – Могли бы и пораньше собраться.

– Так война была, разве тогда до тебя было. А потом они же не знали, где ты.

– Мама, – голос у Сергея дрогнул. – Я ведь их совсем не знаю, встреть их сама.

После обеда из города приехал Погодин. Не раздеваясь, прошел на кухню, где Анна готовила обед, снял кепку и со всего маху хлопнул ею о табурет. Анна мельком взглянула на мужа, покачала головой и, собрав посуду со стола, отвернулась.

– Перестанешь ты наконец греметь своими горшками? – рявкнул Погодин. – Если хочешь знать, трезвый я, могу дыхнуть. Слышь, Анна, – уже миролюбиво протянул он, – у Буркова был я, он предлагает нам в Рысево ехать. Там новый аэропорт открывают.

Погодин сделал паузу, жена на него ноль внимания, продолжала вытирать тарелки. Николай видел, как она насторожилась: на платье, вдоль лопаток, вопросительно выгнулась складка. И тогда он выложил свой главный козырь:

– Не кем-нибудь, а начальником аэропорта. Чтоб мне провалиться на этом месте! – Погодин не мог больше сдерживать ликования. – Так и сказал: начальником! Говорит, пошлю на курсы, подучишься. Во как!

– А школа, школа там есть? – обернулась Анна. – Сережке на будущий год школу заканчивать. А тут Жигуновы письмо прислали, и телеграмма от них пришла. Приезжают.

– С Сергеем говорила? – спросил Погодин.

– Он и слушать не хочет. Переживает. Уж лучше бы я молчала…

Погодина ничто не могло расстроить.

– Подумаешь, телеграмма! – небрежно махнул он рукой. – Чего ты испугалась? Он нам не чужой, значит, и мы ему не чужие. – И снова про свое: – Ну как, едем, или будешь здесь век доживать? Условия вроде бы подходящие. Бурков подъемные обещал, можете, говорит, там корову купить.

Этим доводом он окончательно сломил Анну. Она загоношилась, собирая на стол, время от времени глаза ее в задумчивости останавливались, и она рассеяно бралась совсем не за то.

– Я из города не поеду, – сказал Сергей, узнав, что они едут жить в деревню.

– Как это «не поеду»? – кинула на него взгляд Анна.

– Вы езжайте, а я останусь. Десятилетку в вечерней закончу. Нормально будет.

– Как это нормально? – всполошилась Анна. – Что же ты здесь один делать будешь? Отец, ты только послушай, что он говорит!

Но Погодин промолчал, понимая, что сейчас он мало чем может ей помочь. В последний год сильно вытянулся Сережка, на него не крикнешь, как бывало. С маленькими проще, там слово – закон, а здесь брякнешь невпопад – и самому стыдно станет. Отсюда и невероятное совсем пошло: при Сергее он старался не ссориться с Анной, неудобно как-то стало.

– Ты, мама, не беспокойся, – улыбнулся Сергей. – Я уже не маленький. Скоро на планерах летать буду.

– Как это летать? – не поняла Анна.

– Летчик у нас появился, – разъяснил жене Погодин. – Будет нас с тобой под старость в Москву возить.

Зимой Сергей с Васькой Косачевым записались в планерный кружок, уже закончили изучать теорию, сдали, скоро должны были начаться полеты, но он скрывал, не зная, как к его затее отнесутся дома.

Погодин поддержал его, а вот мать побледнела и медленно опустилась на табуретку.

– Сережа, зачем тебе это? – наконец выдохнула она. – Разве мало других специальностей? Вон ребята на инженеров учатся, геологов.

– Ну, завела, мать! – вставил свое слово Погодин. – Верный курс парень взял, чего еще выбирать-то.

– Так по земле они ходят, по твердой. А тут ни днем, ни ночью покоя не будет. Сколько уже людей эти самолеты сгубили.

– Не бойся, мама, – улыбнулся Сергей. – Мы пока и не летаем, а только знакомимся с материальной частью. А там еще видно будет. Нужно школу закончить.

– Верно говорит, – вновь поддержал его Погодин. – Пусть занимается. От этого только польза.

Сергей благодарно посмотрел на отца.

– Батя, можно я твои туфли надену? Мне в город съездить надо.

– Ну, возьми. Мать, достань мои выходные.

– Занятия на сегодня отменяются, – сообщил Васька Косачев, когда он приехал в планерный кружок, – инструктор заболел. Давай сходим на танцы, наши ребята уже там.

Он сидел на лавочке около входа в подвал, смолил папиросу, по привычке пряча ее в кулак.

За деревянной стеной слышался шум, смех, глухо и невнятно тянула труба, постукивал барабан. Косачев оглядел Сергея с ног до головы.

– Ты это че, отца разул?

Сергей промолчал. Ему было неприятно, что Васька сразу же разгадал, чьи на нем туфли, хотя чего тут хитрого: каждый из них знал одежду другого, как свою собственную.

– Светка здесь?

– А куда ей деться, конечно, здесь, – пустил кольцо дыма Косачев. – Пошли, чего ждем. Он поплевал на окурок, бросил его на землю, поправил на голове вельветовую фуражку.

Сергей посмотрел на принаряженного друга, прищурил глаза:

– Если хочешь, иди. Я тебя здесь подожду.

– Денег нет? – догадался Васька. – А я тоже не взял, думал, у тебя есть. Вот дела. Может, через забор?

– Поймают, – засмеялся Сергей, – сраму не оберешься. Давай-ка лучше на дерево!

Они подошли к тополю, Сергей, подпрыгнув, ухватился за нижний сук, подтянулся и уселся на развилке. Отсюда все как на ладони. Чуть выше он увидел грязные подошвы – верхние этажи тополя были заняты шпаной. Противно ему стало от такого соседства, да что поделаешь.

Оркестранты наконец-то настроили инструменты, заиграли «Мишку». Вышли несколько девчонок, потоптались немного и, не встретив поддержки, повернули обратно. Народ на танцы все прибывал. Неожиданно толпа колыхнулась, пропуская сквозь себя крупного, высокого парня в кожаной куртке.

– Летчик, летчик, – зашептали ребятишки.

– Откуда ты знаешь? – возразил кто-то.

– В гости приехал, сам видел, – уверенно ответил тот же голос.

Музыканты будто ждали его появления, заиграли вальс. Летчик расстегнул молнию на куртке, прошел через весь круг и пригласил Светку.

– Губа не дура, – присвистнул Косачев. – А она-то лыбится, будто пряником угостил.

Освещенное пятно танцплощадки напоминало уличный фонарь, в середине которого на свету порхают мотыльки. Пел под танцующими деревянный пол, по ушам била тугая медь, казалось, мощные насосы гонят по кругу порожние металлические бочки.

Настроение у Сергея испортилось окончательно, захотелось спрыгнуть с дерева, уйти, но он продолжал смотреть.

Со Светкой они познакомились прошлой осенью, когда несли в подвал крыло от планера. Крыло было огромное, длинное, тугая с пружиной дверь подвала зажала его посередине. Светка, бежавшая из школы, посмотрела на взмокших парней, поставила на пол портфель и придержала дверь. Ребята спустились вниз по лестнице, но дальше была точно такая же дверь. Пришлось ей сопровождать их до кладовой, где хранился планер.

– Когда в следующий раз заносить будете, можете позвать меня, – улыбнувшись, сказала она. – Я живу в пятой квартире. А то сломаете что-нибудь, и не полетит ваша конструкция.

– Как-нибудь обойдемся, – буркнул Сергей.

Через несколько дней она встретила их на улице.

– Ребята, я приглашаю вас к нам в школу. У нас завтра вечер.

Друзья переглянулись, Васька сорвал с головы кепку и шутливо раскланялся.

– Мерси, мадам, но нам некогда. Завтра у нас зачеты по аэродинамике. Вы знаете, что такое аэродинамика? По глазам вижу – нет. Так вот, это наука о движении летательных аппаратов тяжелее воздуха.

– Да у нас дома этих книг по аэродинамике целые полки, – крутанула портфелем Светка. – Я когда-то летчицей мечтала стать. С парашютной вышки прыгала. Так что понятие имею.

Ребята молча переглянулись.

– Слушай, принеси, а? – попросил Сергей. – Мы тебе отдадим, обязательно отдадим!

– Подождите немного, я сейчас.

Через минуту она вынесла им толстую книгу, на обложке которой был нарисован самолет.

– Даю с условием, – улыбнулась она, – что обязательно придете на вечер…

– Ты смотри, вцепился, как клещ, – пыхтел Косачев. – Серега, давай отрегулируем. Пусть не цапает наших девчонок.

– Здоров бугай. Он так отрегулирует! Давай какие есть деньги.

– У меня только на автобус.

– Дойдешь пешком. Давай.

Сергей спрыгнул с дерева, вразвалку подошел к кассе, купил билет. Затем пробрался сквозь толщу танцующих, подошел к летчику.

– Пойдем, поговорим.

Летчик обернулся, смерил его с головы до ног. Помедлил с ответом, соображая, для чего вызывают.

– Пойдем, – наконец-то снисходительно согласился он.

Светка, заметив Сергея, испуганно захлопала глазами.

– Ой, Сережа! И ты здесь, – растерянно проговорила она. – Я не знала, что ты тоже на танцы ходишь.

Он не ответил ей. К выходу они прошли по узкому коридору. Парни дали дорогу. Уж у кого, у кого, а у них был нюх на драку. Самые любопытные гурьбой вывалили следом.

– Так что ты хотел? – спросил у него летчик, когда они вышли на улицу.

– Хотел узнать, где в летные школы принимают.

– A-а, вон в чем дело, – парень с интересом оглядел Сергея. – Десять классов закончил?

– Пока нет.

– Ну вот, когда закончишь, съезди в управление гражданской авиации, там каждое лето приемная комиссия работает.

Парень улыбнулся, протянул руку Сергею.

– Раз в летчики решил идти, давай знакомиться. Андрей.

– Кто это тебе сказал, что я в летчики собрался? – поглядев исподлобья на парня, сказал Сергей. – Что это, летчики всегда на танцы в форме ходят?

– А ты, оказывается, заноза, – рассмеялся летчик. – Я, наверное, на твой интерес наступил. Извини, не знал. Ну, ладно, не сердись. – И он, хлопнув Сергея по плечу, пошел на танцплощадку.

Сергей понял: летчик не принял его всерьез, обошелся с ним, как с ребенком, который мало чего смыслит в жизни.

– Что это ты, сдрейфил? – подскочил к нему Васька Косачев. – Я там Федьку Сапрыкина встретил. Справились бы.

– Федьку? – обрадованно проговорил Сергей. – Где он? Я его тыщу лет не видел.

– Сейчас подойдет.

– Вась, давай в летное училище, а?

– Чтоб девчонки на шею вешались? – ехидно поинтересовался Косачев. – Тогда все понятно.

Из дверей танцплощадки вывалился Федька. Увидев парней, улыбнулся своим широким лицом, поспешил навстречу.

– Ну что, пацаны, как у вас дела? – спросил он. – Чего не танцуете?

– Мои уезжать собрались, – ответил Сергей. – Отцу предложили работать начальником аэропорта.

– Растет, значит, – хмыкнул Сапрыкин.

– А я не поеду, – нахмурился Сергей. – Буду десятый в вечерней заканчивать. Тут родня отыскалась, к себе на Урал звали, только зачем мне Урал. Надо где-то здесь работу искать.

– Вот чудак-человек, приходи к нам! – воскликнул Сапрыкин. – Я сейчас в аэропорту работаю. Бригадиром – микитишь? Взлетную полосу делаем, большие самолеты к нам летать будут. Говорят, до Москвы за пять часов добраться можно будет.

– А не обманываешь? Тебе обмануть – пара пустяков.

– Кто старое вспомнит, тому глаз вон. Приходи, устрою. Правда, я в летное училище поступаю. Уже сдал анализы, осталось математику.

– Вот как! – ахнул Сергей. – Ну, Федька, ну молодец! Вот не ожидал!

– И чего хорошего нашли вы в этой авиации… – буркнул Васька. – Да туда конкурс двадцать человек на место.

ОТЪЕЗД

Как ни готовил себя к отъезду Погодин, а все равно произошло это неожиданно. Пришла машина за вещами, посигналила под окном. Он растерянно заметался по дому, не зная, с какого конца приняться. На удивление, вещей оказалось немного, даже осталось место для людей. Погодин присел на крыльцо, глядя в гулкую пустую избу. Он еще не знал, радоваться ему или печалиться. В голове, как в кузове машины, все перевернуто, свалено в одну кучу, попробуй разберись, где что. Если бы сейчас спросили, сколько лет он прожил в этом доме, не ответил бы. Помнил хорошо, как впервые с Павлом Жигуновым пришли сюда; помнил возвращение с фронта, а потом все проскочило как один день. От того дома, который он покупал с Павлом Михайловичем, сохранились разве что стены. Все остальное он переделал, перекрыл по-своему так, как в деревне привык: с навесами, стайкой, пряслами. Только все это ненужным оказалось.

На завалинке рядком сидят девчонки, смотрят, как парни грузят вещи. Вот здесь опростоволосился он, не смог смастерить ни одного парня. Хорошо, что есть Сергей.

Вытащил Николай из футляра баян, но сыграть напоследок не смог. Шершавой рукой погладил корпус, вздохнул и снова спрятал его – до лучших времен. Провожать их вышла почти вся улица. Бабы окружили Анну, что-то наперебой говорили ей, советовали. Она потерянно и бестолково улыбалась, изредка поглядывая на машину.

На другой день после отъезда родителей Сергей приехал в аэропорт. Все оказалось просто: он получил брезентовую куртку, рукавицы, лопату и направление в бригаду Сапрыкина. Федька по старой дружбе хотел дать ему работу полегче – поливать водой свежеуложенный бетон, но Сергей воспротивился:

– Что я, маленький? Давай работу, как всем.

– Ну хорошо, – усмехнулся Федька. – Бери лопату, хватай больше, кидай дальше.

К вечеру Сергей не мог поднять руки. Федька увез его в общежитие, устроил на койке соседа, который был в отпуске. Заваривая чай, он одним глазом поглядывал в учебник по алгебре, который лежал тут же на столе.

– С завтрашнего дня экзамены, – сыпал он скороговоркой, – мне еще полкниги пролистать надо. Одного дня не хватило.

Но математику Федя Сапрыкин не одолел. На все вопросы тяжело отшучивался:

– Температуру кипения с прямым углом спутал, отправили на второй круг.

Только одному Сергею пожаловался:

– Я десятилетку в вечерней школе заканчивал. А там, сам знаешь, как учатся. День пришел, два прогулял. То соревнования, то еще что-нибудь. Много пропустил, а это дыра в голове. Вчера взял билет и чувствую – не знаю. Хоть караул кричи. Ничего, теперь это им не пройдет, – неизвестно кому погрозил он. – Теперь я ученый.

Сапрыкин замолчал на некоторое время, потом уже спокойно продолжил:

– Ты что, думаешь, мне здесь плохо? Зарабатываю как следует. Только хочется чего-то такого… Полетать, мир посмотреть. Я на товарняках с этой целью ездил. Поезд прет куда-то, а ты сидишь в тамбуре, и вокруг тебя все новое и новое.

Когда полоса была уже готова и они работали на рулежной дорожке, прилетел новый реактивный самолет. Вынырнул он внезапно, прогрохотал над городом, затем отвернул направо, ушел далеко за Ангару.

– Наверное, не сядет. Может, полоса не понравилась, – сказал Васька Косачев. Он каким-то образом узнал, что должен прилететь новый самолет, и на велосипеде прикатил на аэродром.

– Сядет, можешь не беспокоиться, – прогудел Федька Сапрыкин.

Самолет опять показался из-за леса, нацелился длинным носом в конец полосы, стал снижаться.

Сразу же после приземления из хвоста вылетел белый ком, за самолетом распустилась, надулась белая юбка-парашют. Все, кто был на аэродроме, бросились к полосе. Самолет показался огромным, просто даже не верилось, что такая махина может держаться в воздухе. Местное начальство во главе с Бурковым поднялось в пассажирский салон.

В толпе встречающих ребята заметили Михаила Худоревского.

– Вон тот летчик, в которого Гриша-тунгус стрелял. Помнишь, я тебе говорил? Живет, – Васька закатил глаза, – как кум королю. Все есть. Недавно ЗИМ купил. Ни у кого в городе такой нету.

Худоревский услышал шепот за спиной, обернулся.

– А, да здесь все знакомые! – воскликнул он. – Самолет встречать прибежали?

– Нет, мы здесь работаем, – ответил Сергей. – Вот полосу делали.

– Решил, значит, в строители податься? – глянул на него Худоревский. – Я слышал, отец в Рысево уехал? Чего же ты не с ними?

– Мы в летное решили поступать. Все вместе.

– Вон оно что, – протянул летчик. – Ну-ну, давайте, если кишка не тонка.

ВТОРОЙ ПРЫЖОК

Перед полетами планеристов вывезли в Усть-Орду. Нужно было сделать два обязательных прыжка с парашютом.

Инструктор, невысокий, похожий на цыгана крепыш, сразу же после приезда разделил людей, часть из них послал за водой, других – наводить порядок в палатках. Сергея с Васькой Косачевым оставил разгружать машину, нужно было снять и уложить парашюты.

После обеда прикатил еще один автобус. Из него высыпали парни и девчонки из парашютного кружка, которые должны были прыгать вместе с планеристами.

Жарко. Солнце забралось на самую макушку, и тени почти нет.

Косачев покрутил по сторонам головой, облизнул пересохшие губы, глянул на Сергея.

– Ты не надсажайся, отдохни, – сказал он, – а я схожу посмотрю, кто там приехал. Может быть, Федька прикатил. Так я его сюда притащу. Вместе-то мы мигом закончим.

– Ладно, вали, – согласился Сергей. Он подошел к фляге с водой, прополоскал солоноватой водой горло, потом заглянул в кузов. Разгружать осталось еще полмашины.

Косачев вернулся минут через двадцать.

– Вот он, герой-стахановец, – тыкая пальцем, громко крикнул он, – смотрите, даже не присел, работает, как слон!

Из-за палатки вышел Федька Сапрыкин, а за ним Светка. От неожиданности Сергей выронил на землю парашют.

– А ты как здесь очутилась? – удивленно спросил он.

– Да разве я сама, меня автобус привез, – улыбалась Светка. – Феде спасибо, что взял меня с собой. Ты бы ни за что не взял. Да? Вот Федя – это человек. Настоящий товарищ.

– Я ни при чем, – немедля открестился Федька. – Сама все разузнала и записалась. Мы с ней в автобусе встретились.

– А то как же! Вы разве додумаетесь? Сами прыгать, а мне сидеть, – парировала Светка. – Не выйдет!

Она на секунду замолчала, затем, показав Сергею язык, крутанулась на каблуке.

– Сережка, смотри, смотри, знакомый, – неожиданно прошептал Косачев.

Сергей оглянулся. Прямо к ним, через поле, размахивая руками, быстро шел летчик, с которым он познакомился на танцплощадке. Из-под форменной фуражки лихо торчал чуб.

– Привет, десантники. – Андрей приподнял руку к фуражке. Скосив глаза на Сергея, улыбнулся: – Ну вот, теперь-то посмотрим, на что вы способны. Я вас бросать буду.

– Нас бросать не надо. Мы сами прыгнем, – сказал Сергей.

– Ну, это кто как, – покусывая травинку, сказал летчик. – Иногда приходится и под зад давать. В прошлом году один вот такой же петушился, петушился и не прыгнул. В самолете, когда подошла его очередь, ухватился за скобу, трактором не оторвешь. В следующий полет посадили с одними девчонками. Думали, мужское самолюбие взыграет. Не прыгнул. Собрал вещички и укатил. Вот так бывает.

– Посмотрим, – сказал Сергей. – Не для того сюда ехали.

– Андрей Петрович, а вы сами, случаем, не боитесь? – спросила Светка. – Отец мне говорил: летать – одно, а прыгать – другое. Я, признаюсь честно, боюсь.

– Надо будет – прыгну. – Андрей нахмурился и вразвалку, походкой бывалого человека пошел к самолету.

Все молча посмотрели ему вслед. Подождав, когда летчик отойдет подальше, Косачев тихо проговорил:

– Ребята, убей меня бог, но мне показалось: ему не понравилось, что наша Светлана по отчеству его назвала.

– Правильно сделала, – улыбнулся Сапрыкин, – начальство уважать требуется.

Косачев поправил воображаемую фуражку, выпятил грудь.

– Бросать вас буду, – передразнил он летчика. – Как там у вас с запасным бельем?

– Перестань, Васька, кривляться, – одернула Косачева Светка. – Андрей парень неплохой, отец его хвалит. Но порисоваться любит – хлебом не корми. Не нравятся мне такие…

И Сергей почувствовал: последние слова она сказала только для него, мол, не думай зря, не ради него я сюда приехала.

– Ну что рты разинули, – улыбнулся Сергей. – Помогайте. Здесь как раз каждому по парашюту осталось.

Вечером они вновь собрались все вместе. Жара наконец-то спала, воздух посвежел. Очнувшись от сонной дневной одури, застрекотали кузнечики. Между палаток, осмелев, носились воробьи.

– Если бы я не была девчонкой, то я бы обязательно пошла в летчики, – говорила Светка.

– Летчики мало живут. Чуть отказал мотор, и все – крышка, – заявил Васька Косачев. – Парашютов-то им не дают.

– Послушайте, а почему, правда, не дают? – простодушно спросила Света. – Я бы всем выдавала: и летчикам, и пассажирам.

– Тогда нужны были бы и грудные парашюты, – ответил Федька. – Вон, слышала, здоровые парни – и то не все решаются. А ты бы хотела, чтоб старики и дети прыгали.

– Правда, – согласилась Светка. – Уж что случись, так лучше вместе и до конца. Я вот сейчас о чем подумала: когда парашют один, а спасаться надо многим, то, наверное, погибают самые совестливые…

– Ну, Светка, ты даешь! – прогудел Сапрыкин. – Знаете, ребята, такая у меня мысль. – Федька помолчал немного, поглядывая на друзей. – Я отца хочу разыскать. Надоело мне выслушивать разную ерунду. Мол, твой родитель чуть ли не за границу улетел. Я недавно с Глухаревым разговаривал. Он на гидросамолетах летал и моего отца хорошо знал. Говорит, надо искать между гольцом и Леной. Где-то там они упали. Честно говоря, я и в авиацию из-за отца решил пойти. – Федька неожиданно замолк, затем хлопнул Сергея по спине. – Пошли спать, завтра рано подниматься.

Разбудили их в пять утра. Построили и повели в квадрат – обозначенное флажками место, где лежали уложенные парашюты.

Тихо на аэродроме. Застывший сонный купол неба да не растревоженный воздух. И ровная, как стол, зеленая гладь аэродрома.

Покачиваясь под тяжестью парашюта, Сергей зашел в самолет. Сзади, отрезая путь, захлопнулась дверь. Загрохотал мотор, и самолет покатил к взлетной полосе.

Минут через пять после взлета загудела сирена, инструктор открыл дверь.

Сапрыкин стоял впереди, Сергей следом за ним, тыкаясь лбом в ранец Федькиного парашюта. Под ногами, покачиваясь, гудел пол.

– Пошел! – крикнул инструктор, и Сапрыкин шагнул вперед. Перед Сергеем во весь рост встал пустой проем самолетной двери. Не отдавая себе отчета в том, что он делает, а только помня, что так надо, Сергей, согнувшись, бросился в бездну. Его рвануло и потащило куда-то вбок, мелькнул и тут же пропал хвост самолета. Вцепившись руками в запасной парашют, кувыркаясь и не понимая, что же ему делать дальше, Сергей летел к земле. Но уже в следующую секунду его дернуло, он услышал над собой мягкий хлопок. Поглядев вверх, увидел рассеченный пополам купол парашюта.

«Перехлест, – пронеслось у него в голове, – этого еще не хватало, нужно сдернуть стропу».

Он попытался подтянуть лямку и тут же с ужасом увидел, что догоняет другой парашют, который висел прямо под ним. В следующее мгновение ноги коснулись и утонули в пружинистой ткани. И тогда понимая, что сейчас он погасит купол товарища, Сергей побежал к краю купола. Ноги скользили, проваливались в мягкую ткань. Купол его собственного парашюта гас, но он не видел этого. Наконец добрался до края и скользнул в бездну.

«Запасной нужно выпускать, запасной», – шаря по груди, думал Сергей. Но тут его снова тряхнуло, и он почувствовал, что падение замедлилось. Подняв голову, увидел: Федька держит стропы его парашюта, который обмяк и свисал как обыкновенная тряпка.

– Серега, держись! – крикнул Федька. – Дойдем на одном.

Так и долетели, приземлились на пашню. К ним бежали: впереди всех инструктор, а за ним Косачев, Светка.

Обгоняя всех и сигналя, летела машина «скорой помощи».

Вечером Косачев отозвал Сергея за палатку.

– Ну как, будешь еще прыгать, или домой поедем? – спросил он.

– Ничего, прыгнем еще раз. Первый блин комом, второй должен получиться.

– И охота тебе жизнь тряпке доверять? – с любопытством взглянул на него Косачев. – Все равно ведь на самолете парашютов не дают. Может, уедем, а?

– Да ты что, сдрейфил? – возмутился Сергей. – Светка – и та прыгнула. А мы обратно. Нет, ты что-то не то говоришь. Прыгнем еще раз, – уже мягче добавил он.

МЕДИЦИНСКАЯ КОМИССИЯ

Комиссию проходили в аэропортовской поликлинике. Приехали с утра, сдали анализы, потом стали ходить по кабинетам. Раздетые по пояс, весело оглядывая друг друга, сидели в коридоре на стульях. Первым обычно шел Сапрыкин, за ним Сережка с Косачевым. Особенно боялись кабинет «Ухо-горло-нос», где крутили на кресле. Немало парней выходили оттуда бледными, невидящими глазами смотрели поверх голов и уходили в регистратуру забирать документы.

Но все обошлось. Сергея посадили на стул, нагнули голову почти до самых коленей, покрутили немного, потом попросили пройти и сесть на другой стул. Ничего страшного. Сергея это даже позабавило. На качелях они выделывали не такое. Он так и сказал Косачеву, когда вышел из кабинета.

– Не дрейфь, забава для ребятишек.

Осталось пройти терапевта. Им сказали, чтоб пришли завтра, когда будут готовы анализы, к Бурковой.

На другой день врач измерила у Сергея давление, полистала медкарту, потом наморщила лоб, пытаясь что-то вспомнить, посмотрела на него внимательно.

– Это ты Жигунов Сергей?

– Я.

– Боже ты мой! – выдохнула она. – Похож, ой как похож!

Сергей приподнял голову. Пусть охает, ахает, признает в нем кого угодно, лишь бы пропустила, подписала медицинскую карту.

– А ну, подойди. Я тебя посмотрю.

Она уложила его на кушетку, стала внимательно слушать.

– Ты посиди здесь, – сказала она Сергею. – Я сейчас на минуту выйду.

Она взяла Сережкины документы, вышла из кабинета. Сергей стал разглядывать комнату. Вдруг хлопнула дверь, и в комнату впорхнула Светка.

– Мария Прокопьевна, а где мама?

– Сейчас придет, она вышла.

Светка кивнула головой удивленному Сергею, выглянула в окно, помахала кому-то рукой. Он привстал со стула, увидел на скамейке Сапрыкина – он уже прошел комиссию и ждал его. Вскоре вошла Тамара Михайловна и подала ему карту.

– Все в порядке. Можешь идти на заключение.

Сергей чуть не пустился в пляс, в голову ударила горячая волна, ему захотелось обнять Тамару Михайловну.

– Света, познакомься, это сын Павла Жигунова, я тебе рассказывала, – обернулась к дочери Тамара Михайловна.

– Мы уже знакомы, – улыбнулась Светка. – Я у них в планерном кружке вахтером работаю, двери открываю.

– Вот как! – удивилась Тамара Михайловна. – Что же ты мне раньше не сказала? Тогда приглашай в гости.

– Я его приглашала, он стесняется.

Сергей не помнил, как очутился в коридоре. Подскочили друзья, они уже догадались – у него все в порядке. На заключение к главному врачу попали сорок человек, в училище поехали лишь двенадцать, и среди них Сергей с Федькой Сапрыкиным. А вот Васька Косачев забрал документы и укатил домой, не попрощавшись с друзьями.

В УЧИЛИЩЕ

В училище они приехали ночью. Дежурный наморщил лоб, размышляя, куда бы их определить. Затем повел в казарму, нашел там свободную, без матрацев, двухъярусную кровать, тихо, почти шепотом, сказал:

– Располагайтесь пока здесь. До подъема два часа. Утром зайдите в отдел кадров, сдайте документы.

Парни сняли пиджаки, разулись. Чего ни говори, а спать-то хотелось. Последнюю ночь в поезде они не ложились, боясь, что проедут мимо.

Сергей расположился внизу. Федя забрался на второй ярус. Под ним, будто жалуясь, выгнулась, загудела сетка. Они подождали, когда стихнут шаги дежурного, и тут же, почти мгновенно уснули.

– Подъем! – прокричал совсем рядом мальчишеский голос.

Сергей вскочил, врезался головой в провисшую стальную сеть. В проход мешком свалился Сапрыкин, сонно захлопал глазами, недоуменно огляделся. По коридору неслись курсанты, на ходу надевая на себя белые нательные рубашки. Они быстро выстроились вдоль стенки, все тот же мальчишеский голос скомандовал; строй качнулся, разом грохнули сотни ботинок. Прямо на них вылупился ряд шишкастых, остриженных наголо затылков.

– Вот так новость, – охнул Сергей. – Настоящая армия.

Когда они ехали сюда, то не представляли, что это за летное училище: размягчало слово «гражданское», от него попахивало чем-то мирным, не строгим.

Через час в местной парикмахерской их подстригли «под нуль», завхоз выдал форму, старшина построил и повел в баню. В бане все начали меняться одеждой, завхоз не очень-то пекся о размерах, прикидывал на глазок; главное – выдать, а там сами разберутся.

И началась веселая, суматошная, то и дело прерываемая окриками старшин жизнь. Все стали похожи друг на друга, растворились среди фуражек, кителей, и даже лица, как и форму, будто выпустили с одной фабрики.

Поначалу на построении Сергей никак не мог отыскать свое отделение, все время приставал к чужим, но потом нашел-таки выход из положения. Федя Сапрыкин был покрупнее других, его круглая, кирпичного цвета голова заметно выделялась среди молочно-серых голов курсантов и действовала на Сергея, как на шофера стоп-сигнал. Он отыскивал ее взглядом, пробирался среди курсантов и пристраивался к Феде в затылок, зная, что Федя в общем-то человек опытный и с ориентировкой у него в порядке.

Если здесь дело как-то наладилось, то утром Сергей никак не успевал и вставал в строй самым последним. Тогда он стал просыпаться за несколько минут до подъема и, одевшись, снова ложился в постель, но его быстро раскусили. Поймал старшина и дал три наряда вне очереди. Федя Сапрыкин попытался заступиться за друга и тут же получил точно такое же наказание.

– Бог создал отбой и тишину, а черт – подъем и старшину. – Федя быстро усвоил курсантские остроты.

На другое утро провинившихся отправили в колхоз на уборку кукурузы. Стояли теплые дни, в воздухе летала паутина, пряно пахло кукурузой, палой листвой. Машина неслась по дороге, вокруг, сколько хватал глаз, шли поля, разлинованные лесопосадками. Вскоре они приехали в деревню, там им выдали по мешку и направили на кукурузное поле. Початки были длинные, тяжелые, как артиллерийские снаряды. Дело шло споро, они едва успевали таскать мешки на дорогу в машину. Поле быстро закончилось, они вышли к аэродрому.

Неподалеку был разбит старт. Самолеты, поурчав немного, поднимались в воздух, делали круг и вновь заходили на посадку. Чуть подальше, над плоской горой, делая маленькие круги, летал еще один самолет.

– Вот это да! – завертел головой Сергей. – Мы вкалываем, а там летают.

– Ничего, через год другие будут кукурузу убирать, а мы летать, – кивнул в сторону аэродрома Сапрыкин. Но именно здесь он просчитался. На занятиях у него скрутило живот, и он потерял сознание. Федьке сделали операцию. Больше месяца пролежал он в городской больнице. В начале зимы приехал в училище худой, осунувшийся.

– Списали, – горько махнул он рукой. – Поеду домой, видно, не судьба.

– Езжай в Москву, – советовали курсанты. – Там работает центральная врачебная комиссия.

– Да они говорят, слава богу, живой остался.

Курсанты сбросились по десятке Феде на дорогу, он собрал нехитрые свои пожитки в чемоданчик. Сергей проводил его до вокзала. Постояли, поджидая поезд.

– Может, и правда в Москву съездишь? – спросил Жигунов.

– На какие шиши? – прищурил глаза Федька.

– Вот тебе раз! – воскликнул Сергей. – Да мы бы собрали.

– Удивляюсь я на тебя, Серега, – положил ему на плечо руку Сапрыкин. – Прежде всего будут смотреть на документы, которые я им покажу. Там мне такое понаписали! Перестраховщики.

Федька уехал и замолчал почти на целый год. Письмо от него пришло летом, когда Сергей собирался сделать первый самостоятельный полет.

«Устроился я, Сережа, в лесавиабазу парашютистом, – писал он. – Комиссию прошел нормально. Ну, в общем, сам понимаешь, требования не те, что в училище. О том, что со мной было, я им, естественно, не сказал. И я летаю, хоть не так, как мечтал, но летаю, прыгаю на лесные пожары. Жаль, конечно, что не довелось мне с вами учиться. В бригаду не пошел, стыдно было отчего-то, да и не осталось там никого, разъехались… Тушим пожары по всей матушке-Сибири. Кстати, могу сообщить: Гриша-тунгус у нас инструктором. Он, оказывается, во время войны десантником был, в тыл к немцам прыгал. Вот уж не ожидал! Видел Светку, учится в медицинском. Говорит, ты пишешь редко. Ты что же это, брат, ленишься? Ты ей пиши, а то уведут, она девка видная, парни за ней гуртом ходят. Шучу, конечно. Недавно была командировка в Рысево. Тушили там небольшой пожар. Отец твой там распоряжается. Развернул он авиационное хозяйство, на все управление гремит. Лучший аэропорт местных воздушных линий! В тайгу нас сбрасывал Худоревский. Он летает на маленьких, говорит: хочу спокойно дотянуть до пенсии. Ребята говорят, они с Бурковым злейшие враги. Худоревский хотел переучиться на реактивный самолет, а Бурков проверил у него технику пилотирования и поставил тройку. Сам знаешь, в школе переведут в другой класс, а в авиации – шиш. Так что, не получай троек. Видел Ваську Косачева. Он на Сахалин подался, деньгу заколачивать. Утру, говорит, вам нос. Давай приезжай скорее, может, с тобой придется полетать».

Он тут же решил написать письмо другу. Многое хотелось сказать ему. И о том, как впервые он слетал в ознакомительный полет. Все было как во сне. Сергей забрался на плоскость, перелез через борт и уселся в кабину. Хлопнул, закрылся фонарь над головой, взревел двигатель, навстречу побежало поле, быстро надвинулись лесопосадки. Но в следующее мгновение его легонько вдавило в кресло, капот уставился в небо. Самолет стал двигаться медленнее, земля удалялась.

– Как себя чувствуешь? – крикнул инструктор.

– Нормально, – ответил Сергей.

– Смотри, сейчас я тебе покажу переворот, потом боевой разворот.

Самолет повалился набок, капот вычертил на небе огромную запятую, острым концом она пробила тонкую нить горизонта, лобовое стекло уперлось вертикально в землю, земля расползлась во все стороны, стремительно помчалась навстречу. В следующее мгновение голова отяжелела, Сергей хотел поднять руку, но не смог, не хватило сил оторвать ее от колена. Юлой крутанулась вокруг него земля, и только два цвета, синий и зеленый, запомнил он, уже не понимая, где верх, где низ.

Рядом через наушники слышался голос инструктора, он о чем-то спрашивал его, но Сергей не мог ответить, что его стошнило, а приборная доска поплыла перед глазами.

– Сережа, что с тобой? – закричал инструктор.

– Нормально, товарищ инструктор, – пробормотал Жигунов, – только давайте поскорее на землю.

Инструктор перевел самолет на снижение. На стоянке он выключил мотор. Подбежавшие курсанты помогли Сергею выбраться из кабины.

– Завтраком похвастался, – выдавил из себя Сергей и жалобно, растерянно заморгал глазами.

– Ничего, это не страшно, – постарался успокоить его инструктор. – Ты не переживай. Это поначалу почти у всех, потом проходит.

В середине июля Сергей вылетел самостоятельно. Инструктор сделал с ним два контрольных полета по кругу, затем зарулили на стоянку.

– Давай мешок! – крикнул он курсанту.

Курсанты мигом приволокли «дядю Ваню», так они называли мешок с песком, положили в заднюю кабину.

Сергей вырулил на исполнительный старт, поднял руку. Стартер разрешил взлет.

Самолет плавно тронулся, колыхнулось, поползло навстречу зеленое ноле. Над лесопосадкой он убрал шасси, выполнил первый разворот, потом второй и тут вдруг заволновался: ему захотелось оглянуться, посмотреть на пустую кабину.

Неужели это он сам в воздухе? И никто не смотрит, не следит за его полетом!

На последней прямой он подвел капот самолета под белые пятна аэродромных знаков. Все это он сделал автоматически, как его учили. Десятки раз он уже проделывал это с инструктором. И казалось ему, будто и сейчас инструктор держит за невидимую нить, затягивает его в узкую, как протока, посадочную полосу. Слабину этой привязки он выбирал сам, не давая самолету просаживаться, уходить с посадочного курса.

Где-то с высоты десяти метров Сергей отчетливо разглядел головки одуванчиков на краю аэродрома и только тогда потянул ручку управления на себя. Земля послушно выгнулась и побежала рядом, подставляя под колеса свой ровный бок.

Перед приземлением он ощутил, как сиденье стало уходить из-под него, самолет решил еще раз проверить летчика. Сергей мгновенно добрал ручку, не дав машине опуститься на переднее колесо. С мягким шепотом легла под колеса аэродромная трава.

После полета Сергей сходил в буфет, купил папирос и шоколадных конфет. Папиросами угостил инструкторов, конфетами – друзей. Так было заведено среди курсантов.

НЕБО ДЕТСТВА

По распределению Сергей попал в Восточную Сибирь. Вместе с ним из училища в Иркутск приехали еще пять человек. Молодых летчиков принял командир авиаотряда Константин Петрович Бурков.

– Вот и нам смена подросла, – сказал он, ощупывая каждого глазами. – Можно теперь и на пенсию.

Бурков познакомил летчиков с условиями работы, затем достал их личные дела. Он вслух зачитывал характеристику на каждого и спрашивал, кто где желал бы работать.

Почти все хотели остаться в Иркутске. Дошла очередь и до Сергея.

– Если вы не возражаете, то я бы хотел поехать в Киренск, – сказал он, не дожидаясь вопроса Буркова. – Интересно поработать на северных трассах, понюхать, что это такое, – улыбнувшись, добавил он. – А вы не скажете, нашлись те пилоты, которые до войны потерялись?

– Нет, не нашлись, – помедлив немного, ответил Бурков. – Ты что, собираешься их разыскивать?

– Если сказать честно, это моя мечта, – ответил Сергей. – Еще пацаном так решил.

Бурков поднялся из-за стола, походил по кабинету, затем подошел к стене, где под шторкой висела полетная карта, сдвинул шторку в сторону.

– Они вылетели двенадцатого июня сорок первого года из Бодайбо на Иркутск. В тот день погода была неустойчивая, по маршруту ожидалась фронтальная гроза. Она смещалась на юго-восток, в сторону байкальских гор. Они могли обойти ее севернее Лены. – Бурков провел пальцем в сторону Ербогачена. – Другой, более вероятный, путь вдоль байкальских гор, но этот путь был возможен в том случае, если гроза еще не подошла к гольцам. Могли они еще выскочить на Байкал и совершить посадку на озеро. Мы раньше так делали, прижмет нас облачность или гроза – мы на реку или озеро. Причалим к берегу, погоду пересидим, а потом дальше полетели. А если туман, так и не ждем, шуруем по реке, как глиссер. Час, два – растянет туман, взлетаем.

– Я думаю, они сели где-то здесь. – Бурков провел пальцем севернее Байкала. – А что сели – это точно. Одного из экипажа – сопровождающего – нашли, вернее, то, что от него осталось. Сколько он прошел, одному Богу известно. Бывалые люди рассказывают – мог и двести и триста километров пройти. Вот все, что я знаю об этом деле. Да, чуть не забыл, тут в прошлом году старушка ко мне заходила. Изотова, начальника изыскательской партии жена. Она пролетом в Иркутске была. Зашла ко мне в кабинет и вот так же, как и ты, про тех летчиков спросила. Дети у них выросли, выучились, взрослыми стали. Думала, что мы хоть что-то знаем. Но что я ей мог ответить? Ушла, а я даже адрес забыл взять. Где-то в Москве живет, у сына.

В приемной Сергей нос к носу столкнулся с Федькой Сапрыкиным. Того было не узнать – форменный пиджак, выгоревшая форменная фуражка, но глаза все те же – черные, плутоватые.

– О-о, ты уже здесь! Когда прилетел? – воскликнул он, хлопнув Сергея по плечу. – Молоток! Ты меня подожди, я сейчас у Буркова требование подпишу. Батя твой попросил. Я здесь на лесавиабазе парашюты новые получаю. Ты когда в Рысево?

– Да вот, оформлюсь и полечу.

– Давай с нами. Завтра туда лесопатрульный самолет идет. А Светки-то нет в Иркутске, на практику в Бодайбо улетела, до конца лета. Ты подожди, я сейчас.

Федька исчез за дверью.

Через минуту он выскочил обратно и сразу предложил свою программу на вечер:

– Ну что, теперь в ресторан, обмоем твои шевроны?

Сергей улыбнулся:

– На месте обмоем, в Киренске. Съездим-ка лучше к Косачевым. Узнаем, как там Васька, да и дом посмотреть хочется.

Автобус медленно полз через город. Сергей смотрел на улицы, и было у него такое ощущение, будто возвращается он в свое детство. Из писем он знал, что барахолку, где он впервые столкнулся с Сапрыкиным, закрыли, церковь снесли. Но из автобуса вид был прежний: деревянные улочки, зеленые заборы. Распустившиеся тополя сгладили острые углы старых зданий, закрыли дыры проходных дворов. Сергей смотрел на город, на идущих по тротуарам людей и вдруг поймал себя на том, что ищет среди них себя – того босоногого мальчишку, впервые попавшего в город. Много бы он дал, чтобы показаться ему в форме!

Никита Косачев смолил лодку.

Во дворе под закопченным котлом горели дрова, черный жирный дым стлался над оградой и, просочившись через забор, скользил остывать в протоку.

– Хозяину привет, – громко сказал Сапрыкин. – Принимай гостей.

Косачев глянул на парней, подложил в костер поленьев, вытер о фартук руки и лишь после этого подошел здороваться.

– Молодцы, молодцы, любо поглядеть, – похвалил он, оглядев парней. – Давайте в дом.

У Косачевых было все по-прежнему. На тех же местах стояли кровати, посреди комнаты круглый стол, у окна шкаф, прямо у стены комод, а на нем старые авиационные часы.

– Васьки нету, – сказал Косачев. – Рыбачит. Вот бы встретились… и мать к нему улетела.

Косачев слазил в погреб, достал соленой рыбы, нарезал хлеб.

– Спасибо, что зашли, не забыли старика. Мой-то обормот за три года так ни разу и не приехал. Звали, звали – куда там. Будто и нет для него родительского дома, – приговаривал он, накрывая на стол.

– А как там наш дом, стоит? – спросил Сергей. – Мы вот с Федей хотели зайти, посмотреть.

– Сгорел ваш дом, бичи сожгли, – коротко, глянув на Сергея, ответил Косачев. – У Николая золотые руки были – дом как игрушка. А эти загадили, запустили, весной пьяные напились и подпалили. Сами едва уцелели. Мы хотели отцу твоему написать, да не стали, зачем расстраивать. Как он там?

– Я еще не был, – ответил Сергей. – Три дня назад из училища. Завтра с Федей в Рысево полетим.

– Садитесь к столу, ребята, – пригласил Косачев. – Рыбку вон попробуйте. Своя, ангарская, на прошлой неделе поймал.

За столом Косачев все подкладывал парням рыбу, потом сбегал в огород, принес огурцов.

– Ешьте, ребятки, ешьте. Покойный-то Павел Жигунов – отец твой, Сережа, любил у меня бывать. Всем экипажем после полетов собирались ко мне на рыбалку. Значит, так, – приостановился Косачев, вспоминая, – командиром Павел, помощником у него Васька Сушков, а механиком у них Никифор Сапрыкин. Дружные были ребята. Частенько ко мне наезжали. Я ведь на свадьбе у Павла с Валентиной гулял. – Косачев вздохнул, разлил водку по стаканам. – И дом ваш, который сгорел, Павлу подсказал. Монашки там раньше жили. А вон, видишь, часы стоят. Как-то раз принесли и подарили. С тех пор идут, ничего им не делается. А ребят нет…

Сергей смотрел на морщинистое лицо Косачева, слушал его рассказ и чувствовал, что больно сжимается сердце и хочется плакать. Он встал, подошел к окну. Внизу, метрах в двадцати от дома, отдаляясь, текла Ангара, как пружинки часов, закручивались на холодной глади воронки. С противоположного берега так же, как и много лет назад, смотрел в воду женский монастырь, а чуть выше, подрезая тонким лезвием выхлопных газов острый шпиль, в густую синеву неба уходил самолет.

ЛЕСНЫЕ ПОЖАРЫ

Лето шестьдесят четвертого выдалось на редкость засушливым. Трава на аэродроме пожелтела, с хрустом мялась под ногами, полосатый матерчатый конус безвольно повис вдоль столба – не шелохнется. Вторую неделю вокруг Рысева горит тайга. Все затянуто дымом, и не сразу поймешь, где кончается небо, а где начинается земля.

Нехорошо, неспокойно на душе у начальника аэропорта Николая Погодина. У парашютистов, которые работают на пожаре в тайге, кончились продукты. Послал к ним Погодин лесопатрульный самолет Михаила Худоревского, но тот вернулся ни с чем, из-за дыма на обратном пути едва отыскал собственный аэродром. Его зеленая «Аннушка», точно ослепшая, долго кружила над Рысевом, не зная, куда садиться.

Погодин расставил вдоль аэродрома людей, по его команде они стали стрелять из ракетниц, показывая направление посадки. И только тогда самолет после крутого виража, прошив насквозь ватную мглу, приземлился чуть ли не на середине полосы.

После посадки самолет, повизгивая тормозами, свернул не на стоянку, а дунул прямиком к аэровокзалу. Возле пятачка он закрутился на одном колесе; открылась форточка, оттуда высунулось потное, закопченное лицо Худоревского.

– Пусть медведь летает! – заорал он Погодину. – А я больше не полечу. Хватит, чуть не сгорели.

– Чего кричишь, – осадил его Погодин. – Иди отдыхай. К ним Воронков на вертолете полетит.

Кроме патрульного самолета в Рысеве находился вертолет, на котором Воронков вывозил из тайги парашютистов.

Воронков улетел под вечер и не вернулся. Всю ночь на аэродроме жгли костры, вслушивались в небо. Но оно молчало. Лишь в стороне поселка слабым туканьем тревожил слух поселковый дизель, да жутко, как по покойнику, выла чья-то собака.

Утром Погодин пришел в пилотскую, разбудил Худоревского.

– Собирайся, Миша, – тихо сказал он. – Придется тебе еще раз слетать. Такие, брат, пироги.

– Не полечу, – приоткрыл глаза летчик. – Что мне, жизнь надоела? Не соображаешь, куда посылаешь, бегаешь, людям спать не даешь.

Бешеный огонек промелькнул в глазах Погодина, но он сдержался, качнул головой и пошел к выходу. На пороге оглянулся:

– Из города Глухарев прилетел. Он просил тебя зайти к нему.

Большим человеком стал Дмитрий Глухарев – старшим инженером управления. Не хотелось Михаилу портить отношения с начальством, он торопливо соскочил с кровати.

В кабинете у начальника с утра полно народу: одни сидели вдоль стены на стульях, другие толпились в коридоре, дымили папиросами.

Глухарев расстелил на столе карту, с другой стороны над ней склонился Сергей Жигунов.

– По прямой отсюда пятьдесят три километра, от ближайшего лесничества до них сорок, – говорит он. – Лагерь пожарников на этой речушке. Площадка под вертолет в километре вверх по течению.

Пришел Худоревский, просквозил мимо курильщиков, с порога оглядел, будто переписал всех. Руку подавать не стал, молча кивнул головой, хватит, мол, вам и этого. Глухарев сразу же взял его в оборот:

– Слетаешь на пожар, выбросишь продукты, а заодно посмотришь, где вертолет.

– Не полечу, – отрезал Худоревский. – Я уже Погодину сказал. А если он в этом деле не соображает, то пусть не суется и других не баламутит. Пусть лучше на баяне играет, это у него здорово получается.

Тихо стало в кабинете, слышно, как о стекло бьется залетевшая в комнату муха.

– Давайте я слетаю, – подал голос Сергей Жигунов. – Только пусть нам продлят санитарную норму.

Вот уже год, как Сергей летал командиром самолета на патрулирование лесов в паре с Худоревским: полмесяца – один экипаж, полмесяца – другой. К пятнадцатому числу Сергей отлетал свою норму и остался погостить у отца.

– Сходи, дай радиограмму Буркову, – подумав, сказал Глухарев Погодину. – Если разрешит, то пусть вылетает.

– Я сейчас, мигом, – встрепенулся Погодин.

– Что вы делаете? – свистящим шепотом сказал Худоревский. – Вы там были? Нет. А пацана в огонь суете. Там головешки на тысячу метров подлетают. Попадет одна в самолет – и конец.

– Что ты предлагаешь? – повернулся к нему Глухарев.

– Пусть туда идет наземная партия. На самолете там делать нечего.

– Ну а если вертолет потерпел аварию и пилот в тяжелом состоянии, тогда что?

– Посылать Воронкова не надо было, вот что. Посылать вы все мастера, а вот только кто отвечать будет.

– Я отвечу, ты не беспокойся, – рубанул рукой Погодин. – Без тебя найдется кому слетать. Если бы куда рейс подлиннее да подороже, ты бы хвост трубой. А здесь опасно. Как бы чего не вышло. Так что помолчи.

– А что мне молчать? – заорал Худоревский. – Бурков, конечно, разрешит. Одного сгубил, можно и другого. По-свойски. За Сушкова.

– Замолчи! – грохнул по столу кулаком Глухарев. – Хватит! Не Бурков, а ты сгубил Павла, ты. Смалодушничал я тогда, думал: нет людей и уж ничем не поможешь. А зря. Тебя надо было тогда кончить, прямо в воде. Я тебе того чеснока в жизни не прощу.

– Так вместе воду хлебали, – обмякшим, посеревшим голосом пробормотал Худоревский и замолчал.

– Дмитрий Иванович, – поднялся со стула Сергей. – Я пойду готовиться к вылету.

– Да, да, иди готовься. Я полечу с тобой.

В кабине самолета душно, пахнет бензином, краской. Разогретые тумблеры обжигают пальцы. Самолет бежит долго, жара расплавила воздух, крылья не сразу находят в нем опору. После взлета Сергей сразу же потерял из виду землю, привычную линию горизонта съел дым, желторудная мгла всосала в себя самолетик. Они долго набирали высоту, по полметра царапались вверх. Вскоре откуда-то сбоку, как лампочка в парной, проглянуло далекое и тусклое солнце, и почти в одно время стали видны пожары. Они огромными черными волдырями смотрели в небо, обожженные их края, казалось, налились кровью.

Сергей сделал круг над пожаром. Лагерь парашютистов находился в распадке, на берегу речушки. Но вертолета там не оказалось. Не было его и на площадке.

– Где же он может быть? – заглянул в кабину Глухарев.

– Кто его знает, разве в таком дыму разберешь, – ответил Сергей. Он посмотрел на горящий лес и добавил:

– Надо сбросить продукты. Мы сейчас развернемся, снизимся и пойдем к ним по распадку. Как только дам сигнал, бросайте.

Закручивая спираль, они потеряли высоту. Самолет вошел в затянутый дымом распадок. Винт наматывал на себя стальную ленту узкой речушки, справа и слева от летчиков дымящей шубой выворачивалась наизнанку тайга.

– Следи за склоном! – крикнул Сергей летчику-наблюдателю. – Будет приближаться, кричи!

Серые, выгоревшие на солнце палатки пожарников, будто курицы, выскочили из-за кустов на дорогу. Сергей не успел открыть рот, чтобы подать команду, как они нырнули под капот.

– Эх, черт, – выругался он. – Придется новый заход делать.

Глухо взревел двигатель, самолет набрал высоту, они вышли из дыма.

– Может, хватит? – опасливо поглядывая на пожар, сказал летчик-наблюдатель. – Пошлем наземную партию.

– Сделаем еще заход, – сквозь зубы сказал Сергей. – Перед палатками метров за сто через реку три поваленных сосны. Как только проскочим их, бросай груз – и все будет в ажуре.

Следующий заход они выполнили так, как и рассчитали: груз упал точно на поляну.

После посадки к ним подошел Погодин, его взгляд скользнул по лицам пилотов и замер тревожно.

– Дым там, ничего не видно, – точно оправдываясь, сказал Сергей. – Продукты сбросили.

Погодин некоторое время смотрел на него, затем повернулся и, сгорбившись, зашагал к аэровокзалу. Его догнал Глухарев, стал что-то объяснять, тыкая в небо.

Сергей присел на теплое самолетное колесо. Ему было жалко отца, хотелось догнать его, успокоить. Ночью Погодин не спал. Не спал и Сергей.

– Брошу все и уеду, надоело, – шепотом говорил Погодин Анне. – Устроюсь где-нибудь в городе, буду машины править. Сейчас машин много развелось, работы хватит.

– Перестань, Николай, – вяло говорила Анна. – Здесь ты человеком наконец-то стал, уважают тебя.

«Ты, как всегда, права, мать, – подумал Сергей. – Что бы мы без тебя делали?»

Вспомнилось детство, как однажды он с Васькой Косачевым залез в дом к Грише-тунгусу. Васька почему-то решил, что у Гриши спрятан пистолет. Оружия он не нашел, но на обратом пути прихватил с собой охотничий нож. Дома прятать побоялся, оставил нож у Сережки. Анна случайно наткнулась на него. Ох и выдрала же она тогда Сережку! А потом сидела вместе с ним и плакала: «Ты что, хочешь, чтоб тебя, как и Косачева, в милицию таскали? Сначала нож спрятал, потом еще что-нибудь».

К утру наконец-то пошел дождь. Он подкрался тихо, словно кошка, поцарапался в окно, стих на некоторое время, а когда погас в окнах свет, забарабанил, уже не стесняясь.

Как только рассвело, из тайги вышел Гриша-тунгус. Он прямиком прошел через летное поле, постучался в окно к Погодиным.

– Нужен врач, – поблескивая черными запавшими глазами, сказал он. – Летчика лесиной придавило. Пошел смотреть место для взлета – и тут тебе раз, повалилась. Нести нельзя. А вертолет мы укрыли брезентом и водой поливали, чтоб не сгорел.

– Сейчас запросим город, – ответил Погодин. – Пусть врача посылают.

После обеда на санитарном самолете прилетела Светлана.

Погодин натянул на голову фуражку, побежал к самолету.

– Ох ты, старый, – неожиданно остановил он себя. – Надо бы предупредить Сергея.

Но Светлана уже шла к нему навстречу.

– Что это у вас случилось? – улыбнулась она.

– Тут вот какое дело, – замялся Погодин. – Парня в тайге деревом придавило. Решили мы туда врача на парашюте выбросить. Сергей вас повезет. Вместе с вами будут прыгать двое опытных парашютистов. Гриша-тунгус и Федор Сапрыкин.

Собрались быстро. Сергей подал Светлане защитный, приспособленный для прыжков на лес костюм и, скрывая беспокойство, пошутил:

– Ты только не болтай ногами. Крепче их держи. Ребята к твоему приземлению мху натаскают. Сядешь, как в перину.

– Сережа, ты как маленький. Учишь, а у самого всего два прыжка, а у меня-то одиннадцать. Так что яйца курицу не учат.

И вновь самолет в воздухе. Лобовое стекло поклевывал дождь. Черные глазницы пожаров они увидели издали, от них тонкой газовой косынкой к реке сползал дымок. Сергей Жигунов набрал высоту, самолет стал цеплять облака.

– Восемьсот метров, пожалуй, хватит, – сказал летчик-наблюдатель и стал искать годную для выброски парашютистов площадку.

Неподалеку от лагеря пожарников, у самой реки, Сергей заметил покрытую мелким кустарником полянку.

Они прошли над поляной, выбросили вымпел, падал он вертикально, ветра почти не было.

Сергей оглянулся. Светлана напряженно улыбнулась, помахала рукой, мол, все в порядке. Летнаб открыл дверь, она, согнувшись, пошла к ней. Набежавший поток вырвал из-под шлема кончики волос. Она сделала еще шаг и неловко, боком, вывалилась наружу. Следом за ней прыгнул Федор Сапрыкин.

Парашют раскрылся почти сразу, едва над головой промелькнуло хвостовое оперение самолета. Мимо нее пролетел какой-то мешок, из него выскочил крохотный парашют, а вслед за ним вырос основной.

Ее стало относить в сторону, она пробовала подтягивать стропы, управлять парашютом, но он почему-то плохо слушался. Земля приближалась быстро. Она уже хорошо разглядела ветки и деревья. Они были так близко, что захотелось потрогать их ногой. Она упала на ветки кедра, хотела схватиться за них, но не успела, заскользила вниз. Но до земли не долетела. Купол парашюта зацепился за макушку кедра, и она повисла на нем, как елочная игрушка. До земли было метров десять.

Светлана начала раскачиваться, чтобы ухватиться за ствол, но макушка кедра затрещала, и Светлана притихла, боясь, как бы она не обломилась.

Чуть погодя она нашла выход из положения. Выпустила запасной парашют, отстегнула на груди карабин, выбралась из подвесной системы и по стропам, как по канату, спустилась на землю.

Идти было тяжело, мох проваливался, брюки быстро намокли, прилипли к ногам. Вода была всюду: сверху сеял дождь, но Светлана его уже не замечала, стараясь не шевелить маленькие деревца, с которых сыпались крупные капли. Пахло сыростью, прелой корой, пихтой и кошкарником. Возле сосен на тугих моховых подушках глянцево поблескивал брусничник, прикрывшись листьями, словно зонтиками, выглядывали ягоды. Она сорвала горсть ягод, они оказались белобокими, но она все же съела их. Вскоре Светлана вышла к густо заросшему распадку. Идти дальше не было смысла, она присела на поваленное дерево. Неожиданно рядом на другой стороне распадка услышала треск. Светлана вытащила из кармана ракетницу, достала патрон. Треск повторился. Она увидела кабаргу, которая выскочила на пригорок, повела ушами и пропала за кустом.

На том месте, где исчезла кабарга, она увидела темное пятно и поначалу подумала, что это старый заброшенный балаган. Такие балаганы устраивают ягодники, заезжающие в тайгу на несколько дней, но, приглядевшись внимательно, определила, что это лодка с каким-то странным, похожим на гимнастического коня, мотором.

Сдерживая дыхание, Светлана подошла ближе и чуть не вскрикнула от неожиданности. На противоположной стороне распадка лежал самолет, вернее, летающая лодка или то, что осталось от нее. Лежала на боку. Сквозь деревянный скелет крыла росли березки. Некоторые из них были толще руки.

Светлана поискала место, где можно было бы подойти к самолету, но распадок круто обрывался вниз. По дну расщелины бежал ключ, вода выбивалась откуда-то из-под камня.

Чуть ниже самолета, поперек расщелины, точно мостик, лежала огромная сосна. Светлана спустилась вниз и начала перебираться по сосне на другую сторону. Оставалось совсем немного, когда она поскользнулась и, ломая ветки, полетела вниз. Снова спас сук, за который зацепилась куртка. Тотчас сдавило грудь, воротник врезался в шею, стало трудно дышать. Светлана подергала ногами, кое-как развернулась, ухватилась рукой за ствол, попробовала подтянуться. Но кора неожиданно отделилась от ствола, в глаза полетела труха. Она отпустила руки, закрыла глаза и тут же почувствовала, что летит вниз. В последний момент увидела, что падает на елку. Ветки мокро и мягко хлестанули по лицу. Земля ударила ее со спины, она хватанула руками воздух и потеряла сознание.

Очнулась почти сразу, сверху прямо на нее длинно летел дождь, где-то рядом, под мхом, глухо журчала вода. Она пошевелилась, мох был мягкий, глубокий. Под ней, где-то в глубине, захрустели камни. Тогда она решила не двигаться. Полежав немного, Светлана дослала ракетницу, взвела курок. Выстрел прозвучал негромко, звук растворился, пропал между деревьями. Она полежала еще немного, прислушалась. По ее подсчетам, до реки было с полкилометра, она знала, выстрел в тайге слышен далеко. Достала из ракетницы пахнущий сероводородом патрон, зарядила и стала ждать. Минут через двадцать внизу послышались крики, она подняла ракетницу, выстрелила вновь.

– Вот она! – крикнул сверху Федя Сапрыкин.

Светлана приподнялась, увидела встревоженное лицо Сапрыкина, который смотрел на нее. Чуть ниже, вытирая рукавом лицо, подходил Гриша-тунгус. Сапрыкин, напружинившись, стоял рядом с корнем упавшей сосны, смотрел на самолет. Лицо у него было бледное, он молча шевелил губами. Гриша спустился в расщелину, следом за ним, подминая ветки, сполз Сапрыкин.

– Ну вот, не было печали. Зачем полезла? – ворчал он. – Елочка тебя спасла, не то хуже было бы.

Он помог Светлане подняться, и они подошли к летающей лодке. Гриша обошел вокруг, заглянул в кабину. На дне кабины росла трава. Сапрыкин с другой стороны хотел залезть в самолет, ухватился за стойку крепления двигателя, но тот неожиданно зашатался и, ломая обшивку, упал на землю.

– Давно лежит, – заметил Федор, – сгнил уже весь. Чей бы это мог быть?

Гриша просунул руку внутрь кабины, достал из-за приборной доски какой-то пакет, который тут же под руками распался на мелкие кусочки. Под тканью оказалась перкаль, но Гриша не стал разворачивать, он заметил на борту еле заметные цифры, отошел немного в сторону, чтобы лучше рассмотреть.

– Не может быть, – прошептал он. – Это же Сушков!

Вскоре из лагеря пришли другие парашютисты, они помогли Светлане добраться до больного. Вечером поисковая партия вернулась в Рысево.

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО СУШКОВА

Через располагающуюся перкаль виднелась дерматиновая сумка. Она была застегнута на ремешок. Глухарев потянул за него, дерматин расползся. Сквозь сетку прогнившей ткани глянули желтые, похожие на спекшийся пирог самолетные формуляры. В сумке оказалась еще одна, вздутая изнутри, кожаная папка. Глухарев отложил ее в сторону, вытащил бортовой журнал. Перелистывая страницы, отыскал записи, сделанные в промежуточных аэропортах, потом нашел последнюю. Дальше, через перегнутый пополам чистый лист, шли дневниковые записи.

Глухарев остановился на последней. Даты не было. Эго было письмо Павлу Михайловичу Жигунову.

«Павел, я никогда не писал тебе и не думал, что придется. Сегодня мы уходим вниз по реке. Пишу это в надежде, что самолет обнаружат раньше нас. Паша, я улетел, не повидав тебя, ты был как раз в отпуске. А мне так нужно было поговорить с тобой. Я думаю, ты поймешь, ты всегда понимал меня. Паша, мне стыдно перед Бурковым, стыдно перед тобой, перед всем светом. Но что я мог поделать с собой, если это сильнее меня. Я люблю ее и, возможно, за это расплачиваюсь.

P. S. Павел Михайлович, держись подальше от Худоревского. Когда мы вылетали из Бодайбо, к бортмеханику подошла женщина и попросила передать Худоревскому посылку. Мы случайно вспомнили про нее, решили открыть, думали, что в ней есть съестное. А там оказалось золото. Кругом золото, а жрать нечего. Будь оно проклято!

Сейчас потихоньку трогаемся. Ждать больше нельзя. Пока есть силы, надо идти. Никифор смастерил мне костыли. Река спала. Самолет наш оказался в распадке под кустом, далеко от воды. Лежит на боку, под ним камни, галька, рядом течет ключ.

Формуляры и папку Изотова оставляю в самолете. Все, что осталось от человека. Вспомнились слова Изотова, оброненные им накануне. Вроде того, что мы ничего не принесли в этот мир и ничего не унесем с собой. Насчет первого я сильно сомневаюсь. Ведь что-то мы делали на этой земле. Строили, искали, летали. А насчет второго верно – ничего с собой не возьмешь. Все остается детям…»

– И это все? – спросил Жигунов. – Куда же они делись?

– Я, кажется, догадываюсь, – посматривая в окно, сказал Гриша. – Они сплавляться решили, а чуть ниже порог. О нем они не знали. Плот в щепки – они под воду. А Лохов застрелился. Во время войны неподалеку от этого места натолкнулись на него. Рядом лежал заржавевший пистолет. Думали, что дезертир.

– Они даже не знали, что уже началась война, – ошеломленно сказал Сапрыкин.

– Да, не знали, – подтвердил Глухарев. Он взял кожаную папку, положил к себе в портфель. – Эти документы надо показать изыскателям, они тут трассу под железную дорогу ищут. Авось пригодится.

– Маме надо позвонить, – размазывая по щекам слезы, сказала Светлана. – Столько лет прошло. Столько лет!

Глухарев быстро глянул на сидевшего в углу Буркова, тот согласно кивнул головой.

– Надо, конечно. И Ченцова вызвать. У него это дело, надо думать, самое долгое.

Бурков поднялся и, тяжело ступая, пошел к Погодину. Было слышно, как тонко, словно жалуясь, скрипят под ним доски.

ОПЕКУН

В середине января, возвращаясь спецрейсом из Жиганска, мы сели на ночевку в Витиме. Я только разобрал постель, как пришел мой командир Алексей Добрецов и подал радиограмму: «Второму пилоту Осинцеву срочно вылететь на базу…» Я не поверил тому, что там было написано, начал читать снова, но неожиданно буквы пустились вскачь, до сознания дошло – умерла мать.

Некоторое время я смотрел на примолкшего Добрецова и, чувствуя, как покатились по щекам слезы, быстро вышел на улицу.

Ночью я не спал, сидел около окна, ждал утра. Сквозь обмерзшее, точно полынья, стекло виднелось серое бревенчатое здание аэропорта; дальше, на пригорке, желтым пятном проступал самолет. Видимость была плохая, метров двести – не больше.

Трое суток просидели мы в Витиме, аэропорты не работали. На четвертые долетели только до Усть-Орды, Иркутск нас не принял. Пришлось добираться на попутной машине. В город приехали под вечер. Шофер – добрая душа, ему было не по пути, но он сделал крюк, подвез меня до железнодорожного вокзала. До отхода пригородного поезда оставалось немного времени, я купил билет, присел на скамейку, посмотрел на снующих мимо людей и неожиданно поймал себя на мысли, что среди пожилых женщин невольно ищу знакомое лицо. Тогда я закрыл глаза и попытался представить, что радиограмма не мне, а кому-нибудь другому с такой же фамилией. Совсем недавно, перед рейсом, я получил от матери письмо: она писала, что немного прихворнула, и мне казалось, все обойдется, как это было уже не однажды. А вот сейчас не обошлось, и я почувствовал, как разошлась по телу заглушенная дорогой боль.

Почему все несчастья валятся на нашу семью, в чем мы виноваты? Сначала не стало отца, за месяц до рождения младшей, Наташки, задавило деревом на лесозаготовках. А вот теперь нет матери, а дома трое ребятишек, старшая из них, Вера, учится только в четвертом классе.

Вскоре захлопали двери, началась посадка в пригородный поезд. Натыкаясь на рюкзаки, перешагивая через ведра, корзины, я залез в вагон. Поезд тут же тронулся.

Через полчаса я сошел на станции Детдом. Я не стал ждать попутной машины, прямо от станции свернул на тропинку и через поле, кое-где поросшее кустарником, пошел в поселок. В сторону вокзала летели вороны. Темнело. Небо было серое, близкое, вдалеке оно густело, сливалось с землей. Под ногами сухо поскрипывал снег.

Тропинка свернула в сторону, и я, не желая терять времени, двинулся прямо по целине на огоньки. Подо мной, грузно оседая, начал проваливаться наст, и тогда я невольно прибавил шагу, а затем и вовсе побежал. Из снега торчали серые головки тысячелистника, они клонились в сторону домов, будто тоже бежали вперед к заборам, туда, где жили люди, а тут их присыпало снегом, засушило, заморозило.

И вдруг сдавило грудь и не хватило воздуха. Вот я и дома. Еще несколько шагов. Но я чувствовал: мне не хочется идти туда, внутри все застекленело от страха, будто я провинился непонятно в чем. Почему-то вспомнилось, как однажды зимой приехал в отпуск, прождал на вокзале автобус, а потом, замерзший, прибежал домой. Мать тут же переодела во все теплое и посадила к печке, поближе к духовке. Теперь уже не встретит. Здесь, вблизи дома, эта мысль показалась мне чудовищной, ведь внешне ничего не изменилось, и поселок и дома стоят на прежнем месте. А ее нет. В последний раз я видел мать осенью, когда улетал на Север. Она отпросилась с работы, прибежала провожать. Я заметил, что пуховый платок у матери выносился, раньше она аккуратно подворачивала его, и было совсем незаметно, а здесь поторопилась, не посмотрела. На нас тянулась, а себе ничего купить не могла.

Едва добрался до крайнего дома и вышел на твердую дорогу, как во дворе у старухи Чернихи взвилась собака, ей тотчас ответила другая. Я видел, как Черниха выглянула в окно, и мне стало не по себе. С детства у ребятишек было поверье, что старуха может сглазить, наслать дурную болезнь, и поэтому, может быть, к ней единственной мы не лазили в огород.

На улице я никого не встретил. Зачехленные снегом бревенчатые дома – как близнецы. Почти у каждого забора пузатые сосновые чурки, узкие тропинки от калиток. Возле палисадников горы снега. Сквозь щели в ставнях на дорогу падали желтые полоски света.

Поднявшись на пригорок, увидел я свой дом, в наступивших сумерках похожий на старуху, повязанную белым платком. Слепо, будто заклеенные пластырем, глянули заледенелые окна. У ворот привычно, как делал это тысячу раз, просунул руку за доску и открыл заложку. Во дворе остановился. В глаза бросились дыры в заборе, точно выломанные зубья у расчески. «На растопку рубили», – вскользь подумал я. Надо было приехать и дров привезти. И от колодца снег отдолбить, вон как наросло. Мать всегда ругалась, если снег нарастал вровень со срубом. «Того и гляди в колодец сорвешься», – говорила она.

Я помедлил, не решаясь заходить в дом. В ограде снег был убран, вытоптан, видимо, кто-то из родни постарался. В сенях на ощупь нашел дверную ручку и потянул ее. Дверь обмороженно заскрипела, бесшумно, точно собачий клубок, покатился по полу холодный воздух. Пахнуло знакомым с детства домашним теплом.

– Степан приехал, – сказал кто-то облегченно.

Меня будто ударили. Это говорила тетя Надя, мамина сестра. Они очень походили друг на друга лицом, и голос был похож.

– Где мама? – спросил я.

– Вчера похоронили, – ответила тетя Надя и платком вытерла глаза. Она что-то еще говорила, у нее шевелились губы, но я уже не слышал ее.

– Как же так! – шептал я. – Ведь я приехал.

Увидев меня, заплакала Вера, тотчас же присоединился и Костя. Глядя на них, заревела и Наташка. Тоненько, широко открыв рот и захлебываясь.

– Телеграмму от тебя получили, да поздно, – виновато сказала тетя Надя. – Ты уж не сердись.

У меня зажгло в горле, но слез не вышло, в последнюю секунду я успел перехватить, зажать их в себе, молча, как во сне, разделся, взял на руки Наташку. Она перестала плакать, незнакомо посмотрела на меня, на золотистые шевроны на рукавах, и чудился мне немой укор в ее глазах. Я гладил ее волосы, чтоб ребятишки не видели мое лицо, склонил голову. Первой перестала плакать Вера. Она вытерла слезы, принялась успокаивать Колю.

Вера – вылитая мама в детстве. Наташка, говорят, похожа на меня, а оба мы ближе к отцу, черные, как грачи.

– Родня-то была? – спросил я через некоторое время.

– Была. Наши все были, – быстро ответила тетя Надя. – Ты их, случаем, не встретил, они на автобус пошли? Ефим Михайлович с Фросей провожают.

– Нет, я со станции.

– На передаче, значит, приехал!

Раньше, когда плохо ходили автобусы, из поселка в город ездили на пригородном поезде, его почему-то все называли передачей.

– Ну и хорошо, ну и ладно, – засуетилась тетя Надя. – Ты сейчас с дороги, иди поужинай. А вы, ребятишки, за уроки, завтра в школу.

Она бросилась на кухню, загремела посудой. Я пошел следом, присел на стул. Тетя Надя поставила на стол суп, блины, грибы, достала бутылку «Московской».

– Выпей, помяни. Царство ей небесное.

Она протянула стакан. Я выпил – и не почувствовал запаха.

– Вот возьми грибочков, а вон козлятина, еще теплая, недавно разогревала.

Я смотрел на стол, за которым когда-то собиралась вся наша семья, смотрел на тарелки, которые еще несколько дней назад мыла мать, и не мог поверить, что мы никогда больше не соберемся вместе, что всему этому пришел конец.

– Тетя Галя приезжала, а вот Владимир не приехал, – продолжала тетя Надя. – Дал телеграмму, заболел. А так все были. Все, как надо, сделали. Соседи, те как родные. Комбикормовый завод все на себя взял. Директор Кутин – хороший человек. Мама-то в почете была. Памятник, оградку железную, машину выделил. Сам был. И школа помогла. Ирина Васильевна, твоя учительница, приходила.

Тетя Надя на секунду смолкла, смахнула набежавшую слезу.

– Мама, когда болела, все тебя ждала. Стукнут ворота – она вздрогнет, на дверь смотрит. Увидит, что не ты, замолчит и лежит так. В последнее время, видно, чувствовать стала, посадит ребятишек вокруг себя, попросит Костю дневник показать. У него с математикой плохо. Костя, он из школы раньше приходил, наварит картошки, натолчет и горячую к ногам прикладывает. Ноги у нее в последнее время мерзли. Тобой она гордилась. Бывало, приеду я, у нее письма твои под подушкой лежат.

Я стиснул зубы, заглатывая слезы. Прорвалось что-то во мне, до этого будто нес стакан с кипятком, терпел, а как поставил, все закричало от боли.

– А ты поплачь, легче станет, – посоветовала тетя Надя. Она смотрела на меня, по щекам катились крупные слезы.

– Ефим Михайлович был? – спросил я.

– Был. Он вроде как у вас жить собирается, у них там комнатенка маленькая, а здесь ребятишки одни.

Тетя Надя замолчала, увидев в дверях Костю. Он боком подошел ко мне, потрогал пуговицу на пиджаке и молча забрался на колени. Я провел рукой по волосам и заметил на шее белые рубчики. Однажды мать оставила меня нянчиться с Костей. Ему тогда было около года, я утащил его на улицу, посадил у забора, а сам с ребятишками гонял мяч. В это время на Костю налетел петух. Костя, закрыв голову руками, уткнулся лицом в траву, орал на всю улицу, а петух долбил его в шею.

– Я деньги привез, – сказал я тете Наде. – Вы, наверное, поистратились тут.

– Да что ты! Ребятишкам что-нибудь купи. Сгодятся еще.

Через полчаса пришел мой дядька Ефим Михайлович. У порога снял шапку, обмел веником снег с валенок. Я встал, пошел навстречу. Он торопливо поправил капроновый галстук, кинулся ко мне, обхватил за плечи.

– Вот ты какой стал, – пробормотал Ефим Михайлович, тыкаясь в шею шершавым, как наждак, подбородком. За годы, что я не видел его, он мало изменился, располнел только и как будто убавился ростом.

– Надолго отпустили? – спросил он, отстраняясь от меня.

Я не успел ответить. Прямо от порога, увидев меня, закричала, запричитала жена Ефима Михайловича, Фрося. Когда она вошла, я не заметил.

– Замолчи, дура-баба! – прикрикнул на нее Ефим Михайлович.

Она, сморкаясь в платок, прошла в комнату, присела на стул рядом с тетей Надей.

– Вот такие, брат, дела, – сказал Ефим Михайлович. – Ушла твоя мамка от нас. Плохо, конечно, что не успел, но что поделаешь. У нас тут без тебя мысли нараскоряку. Телеграмму я прямо начальнику аэропорта дал.

– Уж как я ее любила, как любила… – завыла Фрося. – Говорила, береги себя, у тебя же дети. Куда им теперь, горемычным, деваться!

– Перестань, Фрося, – оборвала ее тетя Надя. – Парень с дороги, лица на нем нет, а ты крик подняла.

Фрося прикусила язык, побаивалась она тетю Надю.

– Долго пробудешь? – спросил Ефим Михайлович.

– Отпуск мне дали на десять дней. Пока летел – осталось шесть.

– Да что мы так разговариваем-то? Давайте за стол, – сказала тетя Надя.

– И то верно, – подхватил Ефим Михайлович.

Тетя Надя поставила на стол еще два стакана. Ефим Михайлович разлил водку. Себе и мне по стакану – женщинам по половинке.

– Хорошая у тебя была мамка, добрая, – как и положено в таких случаях, начал он, но где-то на полпути голос у дядьки обмяк, худой кадык завис посреди горла. – Помянем, Степа, – уже тише закончил он.

Выпили разом, закусили, потом выпили еще по одной. Ефим Михайлович откашлялся, стал рассказывать, как провожали родню.

– С ребятишками решать надо, – остановила его Фрося.

– Да, да, – заторопился Ефим Михайлович. – Тут Кутины приходили, говорят, может, отдадите Наташку. Детей-то им, сам знаешь, Бог не дал. А дом без ребенка – сирота. Хотели из детдома взять, да там чужие, а Наташка у них на глазах выросла.

Фрося помалкивала, но взглядом, точно кошка мышь, сторожила меня. Тетя Надя, которая после рюмки, похоже, обмякла, подняла голову. На груди натянулось платье.

– Вот что я вам скажу, люди добрые, что, у них собственной родни нет? – Она пристукнула кулаком по столу, со стола упал нож.

– Кто-то еще придет, – почему-то испуганно сказала Фрося.

– Должно быть, мужик, – деловито заявил Ефим Михайлович. Он поднял нож, вытер лезвие о рукав, положил обратно на стол.

– Неужто мы оставим их? Наш корень – наша кровь, – повела бровью тетя Надя. – Люди-то потом что про нас скажут?

– Я и говорю, решать надо, – поддержал Ефим Михайлович. – Кабы у нас с Фросей квартира побольше была, я и разговор вести не стал, забрал бы ребятишек к себе.

– Правда, Ефим, правда, – поддакнула Фрося.

– С Анной мы душа в душу жили, – поглядывая на тетю Надю, продолжил Ефим Михайлович. – Я ей то угля привезу, то дров, в прошлом году пять рулонов толи достал.

Вот так и раньше. Привезет нам известь, мама побелит себе и ему. Потом оправдывалась передо мной: «Ефим, он ничего, он хороший. Фрося, та из него веревки вьет. Ей ведь какого мужика надо? Чтоб не ел, не пил и на голове ходил. У самой руки от задницы выросли». Жили они на железнодорожной станции в переполненном бараке. Нескладная, неладная была у них семья, Фрося часто болела. Ефим Михайлович летал с одного предприятия на другое, искал длинные рубли. Хозяйства у них не было, если не считать маленького огородика, в котором ничего не росло. У соседей водились и морковь, и огурцы, и капуста. У Ефима Михайловича ничего. «Место, место гнилое, – частенько жаловался он матери, – вот если мне ваш огород, озолотился бы».

– Я сейчас кладовщиком работаю, – доносился до меня голос Ефима Михайловича, – работа ответственная, подотчетная. Люди-то сейчас какие? Быстро под монастырь подведут, и окажешься за Ушаковкой.

Почувствовав, как во мне растет неприязнь к Ефиму Михайловичу, я поднялся из-за стола и вышел на улицу. Морозный, пахнущий сыростью воздух выбил на глазах слезу. Огороженный крышами домов кусок звездного неба напоминал приборную доску самолета. Из трубы соседнего дома, протаптывая размытую дорожку, куда-то ввысь тянулся сморенный дымок. Из-за сеней бесшумно вынырнула собака, завертелась около ног, затем бросилась на грудь, пытаясь лизнуть меня в лицо.

– Полкан, дружище, как нам теперь?

Полкан, пригнув уши, смотрел на меня, глаза у него радостно поблескивали.

Скрипнула дверь, вышел Ефим Михайлович.

– Ты чего выскочил? – дыхнул он сзади. – Один захотел побыть?

Полкан поднял уши, угрожающе заворчал. Ефим Михайлович на всякий случай отступил за меня.

– Я вчера с директором школы разговаривал, – зевнул он. – Бумаги в детдом пошлет на ребятишек. Тебе только заявление написать.

И тут у меня будто сорвалась пружина, я схватил дядьку за рубашку, рванул к себе.

– А меня ты спросил?

– Ты что, сдурел? – отшатнулся Ефим Михайлович и в следующее мгновение взвизгнул: – Убери собаку, убери, а то порешу!

Полкан вцепился дядьке в штанину. Ефим Михайлович начал отбиваться от него свободной ногой.

– Полкан! – крикнул я. – Пошел вон!

Собака тотчас же отскочила в сторону.

– Вы почему маму без меня похоронили? А-а? Пять рулонов толи достал! Благодетель!

Ефим Михайлович хрипло дышал. Согнувшись, он прикрывал голову рукой. Я отпустил его. Открылась дверь, высунулась Фрося. В сенях на полу легла полоска света.

– Вы чего это там? Давайте в избу, а то простынете.

– Закройся, – махнул на нее Ефим Михайлович. – Разговор тут серьезный.

Фрося скрылась, вновь стало темно.

– Узнаю, в отца. Такой же заполошный был, – отдышавшись, сказал дядька. – Ты пойми меня правильно, к себе их взять не могу, у самого двое ребятишек, и Фрося – какой из нее работник? Всю жизнь по больницам. Того и гляди вслед за твоей матерью отправится. Жизнь, она короткая, а жить хочется. Ты тут меня укорил. А знаешь ли, как они без тебя жили? На улице дождь, а в комнате тазы, кастрюли стоят – крыша протекает. Толем бы крышу покрыть, да нет его нигде. Нет, понимаешь! И в магазине не купишь.

Горячая волна неизвестной доселе жалости и стыда накрыла меня.

– Прости, Ефим Михайлович, – пробормотал я.

– Да что там, это горе в тебе бродит, выхода ищет.

Я нащупал дверную ручку, вошел в дом. Снова сели за стол. Все молча смотрели на меня. Галстук Ефима Михайловича сиротливо висел на боку, из-под воротника рубашки высунулась засаленная, в узлах резинка.

Мне стало противно и стыдно за себя. Они были рядом с матерью, плохо ли, хорошо ли, но что-то делали для нее и последний долг отдали, и вот сейчас не уехали, как другие, а сидят рядом со мной, хотят чем-то помочь. Спасибо и на том.

– Что молчишь, Степа? – спросил Ефим Михайлович. – Ты старший, как скажешь, так и будет.

– Ребятишки останутся со мной, – сказал я.

– Зачем тебе, молодому, такая обуза? – коротко вздохнула Фрося. – Ты сейчас герой, все можешь! А потом что запоешь? От родных детей отцы бегают, алименты платят, а ты сам в петлю лезешь.

– Помолчи, Фрося, – остановил ее Ефим Михайлович. – Еще раз узнаю в тебе отца, царство ему небесное. Но подумай хорошенько. Улетишь в рейс, кто за ребятишками смотреть будет? Может быть, их в этот… как это сейчас называется? – Ефим Михайлович с опаской посмотрел на меня, не решаясь сказать.

– Интернат, – подсказала Фрося.

– Вот, вот. Обуты будут, одеты, накормлены…

– Нет, я уже все решил. В городе у меня есть комната. Поживу пока у Зинаиды Мироновны, а там видно будет, может, аэропорт квартиру даст.

– Костя у вас крученый, ох и крученый! Трудно тебе с ним будет, – сказала Фрося, тыкая вилкой в блин.

– Вот что, Степа, – вдруг заговорила тетя Надя. – Мы тебя не принуждаем. Добра тебе все хотят. Давай так: Наташку я себе заберу. Куда ты с ней денешься, мала еще? Пусть у меня пока поживет. Где пятеро, там и для шестой место найдется. Сейчас не война, жить можно. Захочешь взять обратно – воля твоя. Федор у меня неплохо зарабатывает – три сотни выходит.

– А Вера с нами жить будет, чего уж там, потеснимся как-нибудь, – решилась Фрося.

«Чтоб она тебе полы мыла», – подумал я.

Ефим Михайлович тяжко вздохнул, покрутил головой, оглядел потолок, стены, постучал ногой по половице. Деловито нахмурился.

– С домом как порешишь?

– Продам, зачем он мне.

– Старенький дом, за участок могут две сотни дать, а дом на дрова.

– Отремонтировать, жить можно, – возразил я.

– Конечно, все можно, – подтвердил Ефим Михайлович, – только деньги на все нужны. Сейчас в город все уезжают, заколачивают дома и уезжают. Помнишь, как вам этот дом достался?

Я молча кивнул головой, вспомнив все сразу.

Рядом с нашим домом был старенький бревенчатый сарай, в котором соседи хранили сено для своих коз. Возле сарая росла густая крапива. Провинившись, я скрывался там от матери. Возле стены всегда было тепло и сухо. Между бревен серыми усами высовывалось сено, а внизу бегали мыши. Там я мастерил игрушки, делал сабли, пистолеты и тут же пробовал их. Как-то смастерил пугач и, чтоб не напугать спящих ребятишек, пошел испытывать его за сарай. Набил трубку головками от спичек, забил отверстие ватой и выстрелил в стену. Горящая вата попала в щель, и сено тотчас вспыхнуло.

Я некоторое время ошалело смотрел на синий дымок, потом схватил палку и принялся сбивать крохотный огонь, но сено разгоралось сильнее. Я заскочил в дом, схватил кружку с водой и выбежал обратно. Поздно. Сарай окутался дымом, огонь точно посмеивался надо мной, показывал красные языки пламени. Через минуту пожар перекинулся на наш дом.

Я вспомнил, что в кроватке спит Вера, бросился обратно, разбудил Веру и выбежал на улицу. Сарай превратился в огромный костер. Горела и крыша нашего дома. По улице, с криками забегали люди. Меня с Верой оттащили в сторону, начали спрашивать, где Костя. Я молчал, испуганно смотрел на огонь, который сухо потрескивал, точно внутри что-то жарились на сковородке.

Прибежала мать. Она, как безумная, лезла в огонь, но держали, кто-то из соседей, облив себя водой, бросился в дом. В это время принесли Костю. Он, как только я ушел стрелять из пугача, уполз в огород и уснул между грядок.

День был жаркий, дул ветер. Тогда сгорел бы весь поселок: пожарные машины застряли в болоте, но выручили проезжавшие мимо солдаты. Они прибежали в поселок и быстро растащили остатки дома, затушили огонь.

Бревна на склад привезли с Ангары. Когда проходили большие дожди, по реке плыло немало леса. Мужики, жившие ниже по течению, только и ждали этого момента. Добрая половина домов в поселке была из бревен с лесозавода.

Соседи организовали помощь, за два дня сколотили стены, настелили пол. Остальное отец доделал вместе Ефимом Михайловичем, но вскоре дом стал тесен, отец решил построить новый, бревенчатый. Работал он как раз на лесозаготовках, привез машину бревен, а в другой раз привезли самого…

– Здесь вот мост строить начали. Мне предлагают работу завскладом. А со станции ездить далеко. Может, поживем пока у вас? – сказал Ефим Михайлович.

– Конечно, живите.

– Вот и договорились, – обрадовалась Фрося. – Дом мы подладим, отремонтируем. Ты в гости приезжать будешь. Все память о родителях.

– А Веру мы все-таки заберем, – добавил Ефим Михайлович.

– Ну ладно, посидели, мне ехать надо, – сказала тетя Надя. – Я бы еще побыла, да дома скотина осталась. Я телеграмму получила, все бросила, ребятишек по соседям распихала. Федор в командировке, из Тулюшки до перевала зимник пробивают.

Обхватив Костю с Верой, тетя Надя прослезилась. Ребятишки, привыкшие к ней, начали было снова реветь, но она тут же их успокоила:

– Летом ко мне приедете. Молока попьете вдоволь. Только учитесь хорошо и не обижайте друг друга.

– Ну, ты и характерный, весь в отца, – ластилась ко мне Фрося. – Поначалу я и не знала, как с тобой разговаривать. А в поселке что только про тебя не говорят! «Мать выучила, а он похоронить даже не приехал». Завтра всем скажу, чтоб не болтали зря.

– Ехать надо, – вздохнув, сказала тетя Надя.

– Я вас провожу, – сказал я и подошел к вешалке.

Собрали Наташку, она обрадовалась, что придется куда-то ехать, посидели на дорогу и пошли к автобусу.

Я посадил сестру к себе на плечи, она была легкой, болтала ногами, что-то пыталась говорить, но тетя Надя завязала ей рот платком, чтоб не простыла. Вместе с ними уехали Ефим Михайлович и Фрося.

* * *

Я лежал у стенки, рядом со мной причмокивал губами Костя. От стенки несло холодом, видимо, опять появились щели. В кухне на стене, подрагивая, плясали красноватые тени. «Дрова прогорят, надо трубу закрыть, – подумал я, – а то к утру все тепло вынесет».

Последний раз дом ремонтировали четыре года назад, перед моим отъездом в летное училище. Мать сходила на лесозавод, выписала машину досок. Ефим Михайлович привез опилок.

Подремывая, я вспоминал, как заменял старые полусгнившие доски новыми, покрыл крышу толем. Потом решил утеплить стены. Я забрался на сени, мама с Верой насыпали в мешок опилки и подавали мне. Даже Полкан, до того гонявший кур, зубами хватал веревку и помогал тянуть мешок. Возле сеней сидела Наташка, она занималась стиркой, снимала с куклы одежонку и бросала и таз с водой. Я видел, как в тазу колышется синий кусочек неба. Наташка шлепала по воде ручонкой, небо расплескивалось на мелкие серебристые капельки. Неподалеку от нее стоял петух, он побаивался Полкана, выжидая момент, вертел головой. Неожиданно почудилось, что мать сказала: «Степан, возьми Наташку к себе, ведь заклюет петух».

Я вздрогнул и проснулся. На сердце пустота, будто и нет там ничего. В доме пристыла тишина. Лишь монотонно постукивали ходики. Печь прогорела, тени исчезли. Я встал. Ступая босыми ногами по холодному полу, прошел в кухню, прикрыл трубу. В кровати заворочалась Вера. Я подошел, поправил одеяло, затем присел рядом. Она быстро поднялась и обвила меня ручонками.

– Ты что не спишь?

– Я стук услышала. Думала, ты куда-то пошел.

– Трубу прикрывал, – объяснил я.

– Ты нас не оставляй, Степа, ладно? Я все могу. И постирать, и сварить. Когда мама болела, я все делала.

Вновь саднящим клубком вошла в меня боль. Чтоб не выплеснуть ее, я торопливо хватанул ртом воздух, заталкивая, удерживая ее внутри.

– Да ты что, Вера, успокойся! Будем все вместе.

Вера вздохнула и, как бы оправдываясь, сказала:

– Я восьмилетку кончу и пойду в педучилище.

– А что, десять классов не хочешь?

– В педучилище, тетя Фрося говорила, стипендию дают тем, кто хорошо учится. Выучусь, Костю воспитывать буду.

– Он к тому времени уже вырастет, – засмеялся я.

– Ну, тогда Наташу, – продолжала Вера. – Она еще ничего не понимает, говорит, мама за хлебом в магазин ушла, скоро опять вернется. Здесь без тебя что было! Меня тетя Фрося жить к себе звала. Не хочу я к ней. Придет к нам, а сама от порога уже оправдываться начинает: «Хотела конфет купить, да магазин закрыт». Будто нам ее конфеты нужны!..

– Может, и правда закрыт был, – неуверенно возразил я.

– Магазин закрыт, а райисполком открыт? Она сегодня бегала туда узнавать, отдадут нас в детдом или нет.

– Откуда ты это узнала?

– Бабка Черниха сказала, она там уборщицей работает.

– Спи, Вера. Я сейчас документы разыщу. Пойду завтра в исполком. Спи.

Я подошел к комоду, выдвинул ящик. Там у нас лежали документы, бумаги, старые письма. Сверху лежал альбом с фотографиями. На первом листе альбома приклеена большая фотография – вся наша семья. Во всем новом, торжественном смотрим в одну точку. Дальше стопка старых, пожелтевших фотографий. Мать с отцом в молодости, она с короткой стрижкой, с такими сейчас ходят девчонки, отец – в косоворотке. В отдельном конверте фотографии с фронта. Отец возле «студебеккера». На нем темный ватник, забрызганные грязью сапоги. Через сутки, раненный в ногу у озера Балатон, он уже будет в медсанбате. А вот еще одна, послевоенная. Возле дома сидит отец, у стенки видны костыли, а на коленях у него я. На голове у меня пилотка. Отец тогда только что вернулся из госпиталя. Он зашел во двор на костылях. Рядом, придерживая его, шла медсестра. Возле крыльца отец заторопился, костыли разъехались по грязи, и он, неловко хватаясь рукой за воздух, повалился на бок. Медсестра запричитала, бросилась поднимать, но он оттолкнул ее и на руках вполз на крыльцо. Здесь выбежала, заголосила мать.

– Ну, будет. Перестань, мать, слава богу, живой, – успокоил отец.

И следующую минуту он шершавыми пальцами гладил меня и, улыбаясь и плача одновременно, совал гостинец – горсть слипшихся шоколадных конфет.

В мирное время отец работал сапожником, ремонтировал туфли, подбивал каблуки, весь дом пропитался запахом вара. Постепенно здоровье пошло на поправку, он стал ходить, и с того дня потянуло его в гараж, не мог он без машин. В избе появились болты, гайки, запахло бензином, часто приходили друзья, с которыми он воевал, они приносили водку, украдкой от матери выпивали. Ночью отцу опять становилось плохо, он кричал, дико таращил глаза, командовал. Я забивался куда-то в угол, испуганно смотрел на отца. Через некоторое время ушел из гаража в леспромхоз, возил из тайги на станцию бревна. Уже потом, когда я стал постарше, брал меня с собой. У нас в семье считали, что я пойду по стопам отца, стану шофером, но все случилось иначе.

Сейчас мне казалось, что смотрю я в свое детство из самолета, и очень многое видится отчетливо, точно все это находится где-то рядом, будто поднялся я невысоко, всего на несколько метров. Я хочу заглянуть подальше, в самое начало, но мое детство затянуло облаками, и я уже вспоминаю только то, что рассказывала мать.

Рос я слабым, болезненным, едва оклемаюсь от одной болезни, уже другая караулит, в общем, как говорят, не понос, так золотуха. У матери руки опускались, но она все-таки выходила. Ушла куда-то хворь, вырос я здоровым и крепким, но, видимо, ничего не проходит даром. Мать, отдавая себя нам, сама не береглась.

А вот на фотографии Вера. Вспоминая ее маленькой, я с удивлением заметил, что не помню, как она выросла. Забьется куда-нибудь под кровать и играет там себе целый день с куклами. С ней было хорошо водиться: отгородишь скамейками, стульями, чтоб не уползла, и айда с ребятишками на реку. Прибежишь обратно, она спит в углу. Росла тихо, незаметно, ничего с ней не случалось, разве что однажды объелась белены. Вот Костю, этого запомнил сразу, едва принесли из роддома. Орал по ночам, не переставал орать и днем, прерывался только, когда ел. «Вместо радио можно слушать», – смеялся отец. Едва научился говорить, как сразу же стал командовать. Ляжет в кроватку, прищурит свои разбойничьи глаза и требует: «Качай!» В пять лет уже вовсю катался на соседской козе; петуху, который поклевал его, он все-таки свернул шею. Отец любил его и баловал. «Весь в меня, сорванец», – частенько слышали от него.

Если для многих детство уходило медленно, у меня оно оборвалось как-то враз, хотя мать постаралась, чтобы жизнь шла тем же порядком. В тот год Вера пошла в первый класс, а тут родилась Наташка. Небольшой пенсии, которую мы получали за отца, не хватало, и мать нанялась после работы мыть полы в конторе. Узнав об этом, я решил бросить школу.

– Чего я, здоровый, буду сидеть на твоей шее, – сказал я. – Пойду работать, а десятый класс в вечерней школе закончу.

– Хватит нам денег, – ответила мать. – Живы будем, не помрем! А ты учись, Степа. Сил у тебя много, а ума на копейку. Успеешь еще наработаться…

Утром меня разбудила печь. Я приподнял голову. Рядом, свернувшись калачиком, спал Костя, Верина кровать была уже прибрана, с кухни несло запахом жареной картошки, дружно потрескивали дрова. Я тихонько, чтобы не разбудить брата, поднялся, натянул брюки.

В комнату заглянула Вера. Увидев, что я проснулся, она принесла рубашку.

– С порошком постирала. Сырую гладить пришлось, – сказала она. Мне стало неудобно перед сестрой, рубашку я не менял уже несколько дней.

– Буди его, – показала она глазами на Костю. – В школу собираться пора.

Я тронул брата за плечо, он засопел, сморщил лицо и вдруг резко натянул на голову одеяло.

– Вот всегда так, – вздохнула Вера. – Все нервы повытягивает.

– Скажешь тоже, – высунулся из-под одеяла Костя. – Я это всегда нарочно, чтоб тебя позлить. Если хочешь – с сегодняшнего дня буду вставать раньше.

Поели быстро. Вера убрала со стола, принесла на кухню портфели. Костя снял с гвоздя пальто, поискал что-то в рукавах и потом, натыкаясь на стулья, принялся лазить по комнате, заглядывая во все углы. Вера не стала дожидаться, когда он найдет шарфик, достала из шкафа свой старый платок, обмотала им шею брата. Тот вяло сопротивлялся, не желая надевать бабский платок, она шепотом ругала его.

На улицу вышли вместе. Хлопали ворота, на дорогу торопливо выходили люди и, вытягиваясь гуськом, шли в центр поселка. Некоторые тащили за собой санки, на них темными свертками, согнувшись, сидели ребятишки. Было холодно. Где-то рядом за поселком ошалело вскрикивали электровозы, ребятишки, не поворачивая головы, стригли по сторонам глазами. По этой дороге раньше мать провожала меня до школы, а потом шла вниз по улице к Ангаре, на комбикормовый завод.

– К маме когда пойдем? – повернулась ко мне Вера.

– Я сейчас в райисполком, а вот как рассветет, пойду на кладбище. Потом вместе сходим.

Вера с Костей пошли в школу, а я еще немного постоял у ворот и пошел в райисполком. В приемной у председателя увидел Галину Степановну Серикову – мать моего школьного приятеля. Она работала секретаршей. Через нее, как я знал по разговорам, шли документы.

– Осинцев, проходи, – приветливо улыбнулась она. – С чем пожаловал?

– Я насчет опекунства. Хочу взять ребятишек с собой.

Она закашлялась, худое тело задергалось резко и безостановочно. Наконец Галина Степановна справилась с собой, достала из кармана платок, вытерла покрасневшие глаза.

– Жалко Анну, молодая совсем, – отдышавшись, сказала она. – Сколько ей? Еще сорока не было?

– Осенью было бы сорок.

– Кто бы мог подумать, с виду вроде здоровая была. – Серикова сочувственно посмотрела на меня. – Тут вот какое дело. Документы уже в детдоме. Я сама только что видела путевку.

– Что это так поторопились? – вырвалось у меня.

– На заседание исполкома родня приходила, Ефим Михайлович с женой. Они не возражали.

– Еще бы! Кому нужны чужие дети, легче всего запихать в детдом, государство воспитает!

– Вот что, Степан. Я тебя прекрасно понимаю. Конечно, они поторопились, но тебя-то в поселке не было, а ребятишки одни. Кроме того, было ходатайство школы и решение районо.

– Ну, так я приехал, в чем же дело?

– Здесь речь не о тебе, о детях. Ты молодой, возможно, и не разрешат опекунство.

Я не хотел и думать, что мне могут отказать, не дать на воспитание ребятишек. Сгоряча показалось: Серикова имеет что-то против меня. Раньше я часто бывал у них, когда учился в школе, вместе с ее сыном поступали в летное училище. Не моя вина, что Алька не сдал экзамена. Галину Степановну тогда это очень огорчило, некоторое время она ходила сама не своя, даже перестала здороваться.

– Галина Степановна, вы-то сами как считаете, могу и взять на воспитание брата и сестру?

– Конечно, можешь, – печально улыбнулась Серикова, – но пойми, если бы ты приехал сразу, все было бы проще, а сейчас спросят тебя: почему сначала согласились отдать в детдом, а теперь берете обратно, или, например, сможешь ли ты воспитывать ребятишек?

– Если бы я сомневался в этом, то не пришел бы сюда. Мне двадцать лет. По всем законам я имею на это право.

– Вот что я тебе посоветую. Нужна характеристика с места работы. Хорошо, если бы ваше начальство поддержало твою просьбу. Потом самому легче будет. На той неделе вновь состоится заседание. Не теряй времени, собирай документы, а я уже, со своей стороны, чем могу, постараюсь помочь тебе.

«Нет, она тут ни при чем, – успокаиваясь, подумал я. – Свои дров наломали, теперь расхлебывай».

– Жениться не надумал? – Галина Степановна вопросительно посмотрела на меня. Спрашивала она всерьез, в голосе не было обычной для такого случая смешинки, значит, в ее глазах я уже не пацан, а взрослый парень, жених, тем самым она подтверждала, что я могу быть опекуном.

– Не на ком, – отшутился я.

– Ну не скажи. В городе девушек много, уж, наверное, присмотрел какую-нибудь?

– Нет.

Я говорил правду, у меня действительно никого не было.

– Мой недавно заявил: женюсь, говорит, хватит одному болтаться. Хочется ему отдельно от матери пожить, но ведь специальность надо сначала получить, а потом все остальное.

Галина Степановна оценивающе посмотрела на меня.

– Вот тебе уже можно. Раз решил опекуном стать. В таком деле без женщины не обойтись. Здесь недавно шофер с двумя детьми остался. Жена умерла, так он помыкался с ними, потом снова женился, она им сейчас как мать родная.

Галину Степановну позвали, она торопливо собрала какие-то бумаги, мельком взглянув в зеркальце, исчезла в соседней комнате.

Я отправился в детдом.

Светало. На побледневшем небе проступали серые крыши домов. Тихо и бесшумно вниз по улице отползала к воде темнота. Заросшая лесом гора на противоположном берегу напоминала зеленую шерстяную шапку, снизу обвязанную серым шарфиком ангарского тумана.

Сразу же за поселком вышел к протоке, через которую был переброшен мостик, даже не мостик, а так себе, несколько досок, приколоченных к полусгнившим сваям. Зимой по нему никто не ходил, дорога шла напрямик по льду. Дорога была узенькой, мне она чем-то напоминала парашютную лямку, брошенную на серый шелк снега, который устилал землю и вдалеке обрывался у здания детдома.

Мальчишками мы почти не ходили туда. В нашем понятии он был чем-то средним между милицией и тюрьмой. После войны детдомовцы нередко убегали, их ловили на станции, отправляли обратно. Немудрено, что он был пугалом; чуть кто провинится, тут же следовала угроза сдать в детдом, и, надо сказать, это действовало. С детдомовцами мы обычно играли в баскетбол, и, хотя я не любил эту игру, все равно ходил на площадку, потому что у них в команде играла Таня Гребеножко. Худенькая, угловатая, она, как чертенок, носилась по площадке, лезла в самую гущу, нам от нее доставалось больше всего. Забросит мяч в корзину, оттопырит нижнюю губу и резко, одним выдохом сдует волосы со лба.

Капитаном у нас был Алька Сериков. Схватившись за голову, он кричал на нас:

– Ребята, кому проигрываем! Степка, держи эту ведьму. – Алька играл лучше всех и для нас он был авторитетом. Я, получив персональное задание, уже не обращал внимания на мяч, следил только за Таней, и, когда она пулей проносилась мимо, мне ничего не оставалось делать, как хватать ее за косы. Она все равно умудрялась забросить мяч.

– Каши мало ел, поселковский, – презрительно щурила она зеленые, как у кошки, глаза.

Алька шипел на меня, я отмахивался:

– Попробуй сам удержи!

Потом Таня неожиданно исчезла. Детдомовские ребята сказали, что у нее нашелся отец и она уехала в Измаил. Я перестал ходить на баскетбольную площадку, без Тани игра потеряла всякий интерес. Вернулась она через полгода: то ли не ужилась с отцом, то ли не могла жить без детдома.

У директора Таня была любимицей, и он, хотя уже не было мест, взял ее обратно. Она вновь, как это бывало и раньше, приходила с подругами на площадку, но уже не играла, только смотрела. Все они были в одинаковых платьях, но я сразу же отличал ее от других. Она сильно изменилась, обрезала косы и уже не казалась угловатой, как раньше.

У детдомовцев был свой клуб, но в кино они чаще ходили к нам. Обратно мы шли всей гурьбой. Почему-то всегда получалось, что мы провожали Таню вдвоем с Алькой.

Я попытался представить, какой она стала сейчас, но ничего не получилось – прошло-то уже больше трех лет. Увидев покрашенные, как и прежде, синей краской ворота детдома, а за ним серое приземистое здание жилого корпуса, я вспомнил нашу последнюю встречу.

Дня за два до отъезда в летное училище мы договорились с Таней, что я зайду к ней попрощаться.

По дороге в детдом я встретил Альку Серикова, он затащил меня к себе домой. Там уже сидели другие ребята. Напрасно я пытался объяснить, что мне нужно идти к Тане.

– Ничего, подождет, – тараторил Алька. – С друзьями проститься – святое дело.

Вечером всей артелью они пошли провожать меня, но в детдом нас не пустили, было уже поздно. Однако это нас не остановило, мы перелезли через забор, стали барабанить в двери корпуса, где жила Таня. Из окон выглянули любопытные, подняв крик, от ворот бежала сторожиха.

– Жених к Таньке пришел, – высунувшись из форточки, объяснял кому-то большеголовый мальчишка. Вышел директор, молча выслушал меня, позвал Таню.

Не знаю, что творилось у нее на душе, ей было стыдно, она с какой-то растерянностью и болью смотрела на меня. Я что-то пытался объяснить, не помню что наконец она тихо сказала:

– Уходи. Тебе с ними лучше. И не надо мне писать.

– Ну как знаешь, – неестественно рассмеялся я и пошел прочь.

– Жених и невеста поехали по тесто, тесто упало, невеста пропала! – заорал мне вслед мальчишка.

Кто-то из парней схватил палку, запустил ее в мальчишку. Зазвенели разбитые стекла. Что тут началось! Из всех дверей высыпали детдомовские парни, началась потасовка. Нас выгнали за ворота.

На другой день мы с Алькой раздобыли стекло, принесли в детдом. Стекло взяли, но нас туда не пустили. Лопнула последняя надежда увидеться, объясниться с Таней.

Я так и не написал ей письмо. Поначалу мешал стыд, потом уже было неловко, думал: приеду в отпуск, встречу, объясню все. Но через полгода я приехал домой, мне сказали, что Тани уже нет в детдоме, она уехала куда-то учиться…

Детдом был обсажен тополями, на них белый, точно белая шерстяная пряжа, куржак, казалось, деревья вычесали ее из облаков. Посредине деревянное двухэтажное здание. Рядом, точно воробьи вокруг скворечника, примостились небольшие домики. Парадное крыльцо у здания присыпано снегом. Я обошел вокруг, нашел еще одну дверь, к ней вела узенькая подметенная дорожка. В помещении было тепло, утробно гудела печь. Рядом с печкой на корточках сидел истопник и сметал угольные крошки в совок. На стенках в коридоре висели портреты воспитанников; их было так много, казалось, они собрались погреться из всех комнат.

– Где директор? – спросил я.

– Нет его, контора закрыта, – простуженно сказал истопник, разгибая спину. – Вы, наверное, выступать приехали, так именины вечером будут.

Из соседней комнаты выглянул конопатый мальчишка, покрутил головой:

– Ребята, к нам летчик пришел! – закричал он, и тотчас из комнаты, точно цыплята из курятника, высыпали ребятишки, окружили меня. Мальчишка поначалу тоже бросился за ними, но неожиданно испуганно попятился и скрылся в комнате. «Что это он?» – недоуменно подумал я.

И тут, совсем неожиданно, следом за ребятишками вышла Таня Гребеножко, почти не изменившаяся, все с той же короткой стрижкой. Она растерянно посмотрела на меня, но уже в следующую секунду улыбнулась, отдала кому-то из девчонок мяч, быстро провела рукой по волосам.

Мне стало жарко, точно истопник разом открыл у печек все дверцы.

– Команде детдома наш привет, – шутливо поднял я руку.

Она поморщила лоб, удивленно подняла брови:

– Как ты здесь очутился? Сюда ведь не пускают.

– На этот раз пустили. – Я покосился на истопника, он как ни в чем не бывало поднял ведро и пошел к другой печи.

– Значит, ты здесь работаешь? – не зная, с чего начать разговор, спросил я.

– Уже полгода. Окончила педучилище и попросилась сюда.

– А я думал, больше не увижу тебя.

Таня засмеялась и отошла к окну. К ней подбежала маленькая, лет восьми, девочка, ухватилась за руку:

– А мой папка на Севере, – сообщила она, поглядывая на меня острыми глазенками. – Он тоже на самолете летает, только я его никогда не видела. – Она совсем не по-детски вздохнула.

– Ребята, давайте в группу, – сказала Таня.

Ребятишки потянулись обратно в комнату. Самые любопытные еще долго выглядывали, хлопали дверью. Из-за белых тополей выползло солнце. Резко и ярко упал в коридорчик свет. Посветлел и будто бы улыбнулся с портрета Макаренко.

– Таня, где найти мне директора?

– Павел Григорьевич уехал к шефам, – быстро, точно ожидала этого вопроса, ответила она. – Завтра у нас именины. Мы их устраиваем четыре раза в год. – Таня повернулась ко мне, посмотрела пристально: – Что, не хочешь ребятишек у нас оставлять?

– Откуда ты знаешь про ребятишек? – невольно вырвалось у меня.

– Знаю. Я со школьным хором занимаюсь, туда ходила ваша Вера.

Таня стояла спиной к окну, мочки ушей были красные, солнце пробивало их насквозь, волосы светились, точно плавились. Казалось, вот-вот она вспыхнет и сгорит бесследно.

– Ты почему на меня так смотришь? – засмеялась она. – Не веришь, сам у нее спроси.

– Верю, но она мне почему-то об этом не говорила.

– Знаешь, приходи к нам на именины, – предложила Таня. – Будет интересно. И с Павлом Григорьевичем встретишься. Сегодня он по магазинам ходит, ребятишкам подарки покупает.

– Хорошо, приду, – пообещал я.

– Я встречу. Ровно в шесть. А сейчас надо идти, меня ждут.

По пути из детдома я вспоминал, где же видел того конопатого мальчишку. И почему он так испугался, увидев меня? Перебрал в памяти всех поселковых, всех знакомых мне мальчишек, но так и не вспомнил.

Воздух потеплел, снег под ногами мягко, податливо похрустывал. Не доходя до поселка, я вышел на широкую дорогу. Слева от нее в гору поднималась еще одна, которая вела к поселковому кладбищу. Отсюда, с дороги, оно напоминало кусок подтаявшего льда. Сверху заснеженные деревья, снизу голубенькая полоска оградок. Кладбище было хорошо видно из поселка, но оно как-то примелькалось, ребятишками мы туда не ходили, вокруг него была пахота, делать там было нечего, о нем вспоминали только в родительские дни, да вот по таким горьким случаям. Едва заметив голубую полоску, я точно получил тайный приказ, не задумываясь, быстро зашагал в гору. Наверху дорога расползлась, разбежалась узенькими тропинками, они метались вокруг деревьев, оградок, обрываясь то в одном, то в другом месте. Ослепительно сверкал снег, в воздухе искрилась голубоватая ледяная пыль. Как я себя ни готовил, но, увидев свою фамилию на памятнике, вздрогнул и остановился. Не было сил идти дальше. До последней секунды во мне оставалась слабая, сумасшедшая надежда, которая наперекор всему живет, наверное, в каждом человеке. Теперь она пропала. Я дернул железную дверку оградки, она резко скрипнула, с тонким металлическим шепотом вздрогнули венки, с них посыпался иней.

Мать смотрела на меня, слегка улыбаясь. Такую фотографию, только маленькую, я видел у нее на пропуске. Вокруг было истоптано, желтыми пятнами проступала свежая глина, куски мерзлой глины. У самого заборчика каким-то чудом уцелел кусочек нетронутого снега. Я присел на корточки, зачерпнул в горсть снег, он был такой же, как и везде, – липкий. Я как-то враз погрузился в странную пустоту, вновь вошла в меня боль, будто засунул руку не в снег, а за дверь и мне по нечаянности защемили пальцы, и некому пожаловаться. В ушах стояли гул и звон, и мне было невдомек, что это звенит тишина, лишь ощущал, как туго, у самого горла стучит сердце.

Молча постоял еще немного, потом вышел из оградки, поглядел на поселок. Сверху он напоминал бабочку-капустницу: коротенькие серые тельца домов, сбоку маленькие крылья огородов. Время было обеденное, улицы оживились, по ним двигались машины. Дальше, насколько хватал глаз, лежал снег, а над ним светило солнце.

Не утерпел, оглянулся еще раз. Мать следила за мной, казалось, она не хотела отпускать, умоляла побыть еще немного с ней.

Костя не торопился домой. Во дворе школы деревянная горка, ребятишки, подстелив под себя портфели, катались с нее, а самые храбрые съезжали на ногах. Поначалу я не узнал брата; пальто у него было в снегу, мех на шапке намок, на щеках темные полосы. Он тоже пробовал съезжать на ногах, но каждый раз где-то на середине неловко валился на бок и дальше катился лежа. Я окликнул его, он подбежал ко мне, схватил за руку:

– Степ, давай вдвоем, у меня не получается.

Мы забрались на горку. Костя посмотрел вниз на ребятишек, они обступили ледяной желоб, подсказывая брагу, как лучше всего удержаться на ногах.

– Эй, вы там, внизу! – крикнул брат. – Не мешайте!

Я взял Костю за плечи, и мы съехали на землю. Ребятишки тут же гурьбой помчались к горке.

– Осинцев, Степан! – окликнул меня знакомый голос.

Я оглянулся. В дверях школы стояла Ирина Васильевна – моя классная руководительница. Была она все такая же полная, высокая, только волосы белые-белые. В поселке она жила давно, было ей за пятьдесят, и если в какой-то семье заходил разговор о школе, то прежде всего вспоминали Ирину Васильевну. Все учились у нее.

– Вот ты какой стал! – ласково оглядела она меня. – Ты ко мне пришел?

– Нет, – я замялся, оглянулся на горку, – за братом. Нас сегодня в детдом пригласили.

– Думаешь все-таки туда определить ребятишек?

– Нет, я их в город возьму. Вот документы только оформить не могу. В райисполкоме был. Серикова говорит: характеристику надо, а мне за ней не ближний свет ехать!

– Вот что, Степа. Если есть время, пошли со мной, я напишу характеристику.

– Так я уже четыре года как не учусь в школе!

– Ты у меня на глазах вырос, мне ли тебя не знать. Пошли, без разговоров.

Она привела меня в учительскую, в которую по своей воле мы не заходили. Обычно сюда приводили провинившихся учеников. Чаще других сюда попадал Сериков, с ним вечно приключались разные истории: то разобьет окно, то подерется с кем-нибудь. Но все сходило ему с рук, выручала мать.

Ирина Васильевна написала характеристику. Поискала что-то на столе, затем принялась выдвигать ящики, вытаскивать оттуда бумаги, тетради.

– Где-то здесь печать была, без нее никак нельзя, – сказала она.

Печать наконец-то нашлась, учительница еще раз прочитала написанное, затем протянула листок мне.

– Бери. Нелегкий путь ты избрал, может, в детдоме им было бы лучше, но родной человек детям нужен. Чужой человек что холодный ветер. И помни: ребятишки не пропадут, вырастут, только какими они будут – это зависит теперь от тебя.

Костя все еще был на горке, я поманил его, но он сделал вид, что не замечает меня, спрятался за мальчишек. Я подошел, взял его за рукав.

– Куда? Я еще хочу, – заныл брат.

– Пошли, пошли!

Таня встретила нас у ворот детдома, выскочила из проходной, улыбаясь, поспешила навстречу.

– Ты поздоровайся с ней. – Я подтолкнул Костю, но он не понял меня, буркнул что-то и пошел уже не рядом, а чуть в стороне.

– Ой, я вас жду, жду, думала, не придете, – быстро проговорила Таня. – Замерзли, наверное.

– Автобус долго ждали, – сказал я.

– Нового ничего придумать не мог? – Она, как это бывало в детстве, прищурила глаза. Костя исподлобья смотрел на нее.

– Ну что, сердитый мужчина, – сказала Таня, – пойдем в столовую имениннику уши драть, пироги есть.

Она обхватила Костю за плечи, и он, к моему удивлению, быстро согласился. В столовой она раздела его, разделась сама. На ней была вязаная кофточка, короткая юбка. Я оглядел свой костюм, унты, поправил галстук. Хорошо, что сегодня утром Вера выстирала рубашку. Таня потянула в меня в столовую, я отказался.

– Тогда подожди нас в клубе, – сказала она.

Столовая и клуб находились в одном здании. После ужина, не выходя на улицу, можно было пройти в зрительный зал. Дверь была открыта. Я видел: ребятишки что-то сооружают на сцене. Зал небольшой, теплый, уютный. Я сел на скамейку; заметив мое появление, ребятишки прекратили работу и начали шептаться.

Среди них был и тот конопатый, который почему-то испугался меня утром. Сейчас он улыбнулся мне как старому знакомому. Я взглянул на его руки, покрытые розовыми пятнами. И тут же все вспомнил.

В конце ноября мы прилетели в маленькую таежную деревеньку Бакалей. Нас там уже ждали. Над крышами домов вились тихие дымки. По улице, оставляя рваный ломаный снег, проваливаясь по самое брюхо, к самолету рывками двигалась запряженная в сани лошадь. Я выпрыгнул из самолета, подошел к саням. Там сидел мальчишка. Поверх тулупа лежали забинтованные руки. Возле саней стояла пожилая женщина, по всей вероятности, фельдшер, чуть поодаль – деревенские ребятишки.

– Надо бы носилки, – сказала женщина. – У него руки и грудь обожжены.

Я раскрыл тулуп, взял мальчишку на руки и понес в самолет. Лешка Добрецов открыл пошире дверь, принял его и положил на чехол, головой к пилотской кабине. Вслед за мальчишкой в самолет запрыгнула собака и легла рядом.

– Это еще что за пассажирка? – сердито крикнул Лешка. – А ну, пошла на улицу!

Мальчишка испуганно посмотрел на Добрецова, забинтованной культей погладил собаку.

– Она его из огня вытащила, – сказала фельдшерица. – Мать у него пила сильно, он без присмотра находился. Вечером придет из школы, чтобы не страшно в дом заходить, собаку брал. Сам растопит печку, сварит картошки, поест – и спать. А здесь дрова сырые попались, решил бензином облить. – Женщина вздохнула, принялась соскребать снег с валенок. – Мать будем лишать материнства, совесть совсем потеряла, а ребенок, можно сказать, талантливый. Вы бы послушали, как он на аккордеоне играет. Его бы кому-то показать надо. Выздоровеет, в детдом оформлять будем.

Неожиданно сзади послышался тягучий, с придыхом крик. Оттолкнув меня в сторону, в самолет проскочила растрепанная женщина. Собака приподняла голову, виновато замахала хвостом.

– Не отдам, – закричала женщина, – люди добрые, что это делается на свете?

– Раньше надо было думать, – грубо ответила фельдшерица. – Стыда у тебя нет. Уж не позорься перед людьми-то…

«Так вот ты куда попал, погорелец, – ласково подумал я. – Вот и свиделись».

Мальчишка, по всей вероятности, именинник, на нем была белая рубашка, сзади она вылезла из брюк, но он не замечал, увлекшись работой. Я ждал, наблюдал за ребятишками и мысленно пытался представить среди них Веру с Костей и находил, что, пожалуй, они бы освоились здесь. Но тут же вспомнил о побегах детей из детдома. Почему они сбегали? Что их толкало? Вскоре пришла Таня, закружилась передо мной на каблучках, дурашливо взъерошила мне волосы.

– Сидит здесь бука букой, а твой младший брат слава Богу молодец, уже познакомился с ребятами.

– Точно. У него живот вперед головы думает.

– Ничего-то ты не понимаешь, он же ребенок.

К нам подбежал конопатый мальчишка, почесал затылок, быстро стрельнул в меня глазенками.

– Татьяна Васильевна, скоро начало. Батя вас зовет.

– Я сегодня буду петь для ребят, а это у нас Саня – главный музыкант.

Тяня заправила ему рубашку, застегнула верхнюю пуговицу. Мальчишка улыбнулся, шмыгнул носом:

– Хорошего инструмента нет, а то бы я показал!

Сзади ко мне пробрался Костя, молча устроился на соседний стул. Лицо у него довольное, на щеках крошки пирожного, карманы пиджака предательски оттопырились, он прикрыл их руками.

– Она что, твоя невеста? – посматривая куда-то на сцену, спросил он.

– Откуда ты взял? Она воспитательница.

– Воспитатели такие не бывают, у нее юбка короткая, как у нашей Верки.

– А ты бы хотел, чтоб она носила такую, как у бабки Чернихи?

Костя впервые за последние дни тоненько рассмеялся.

– Ничего, подойдет для жизни. Добрая, – сказал он, ощупывая полный карман.

– В кого ты у нас такой уродился, – не сдержался я и щелкнул его по носу.

– Ты не дерись, а то возьму и уйду отсюда.

Сначала выступали шефы – комсомольцы с комбикормового завода. Они приехали сразу после работы, успели только переодеться. Ребятишки их знали, обращались со всеми просто, называя каждого по имени. Потом выступали воспитанники. Аккомпанировал на аккордеоне Санька. Он старался вовсю, только инструмент был расстроенный, как мне сказала Таня, его взяли специально для этого случая напрокат. Я ждал, когда будет петь Таня. Она вышла в расшитом сарафане, спела несколько детских песен. Голос у нее несильный, но в зале было тихо – муха пролетит, услышишь. Откуда-то сверху самодельными разноцветными прожекторами ребята освещали сцену. В конце вечера именинникам раздавали подарки. Дети есть дети. Санька свои конфеты отдал Косте, тот поглядел на меня и, отвернувшись в сторону, разделил конфеты пополам.

Стали собираться домой. Таня проводила меня к директору. В коридоре всего одна лампочка, светила она неярко. По стене, обгоняя нас, ползали тени, сначала порознь, затем, вытянувшись, сошлись вместе. Краем глаза я заметил, что Таня, неясно улыбаясь, следит за тенями. Я будто невзначай обнял ее, она сняла руку с плеча и погрозила пальцем.

Директор выслушал меня молча, выдвинул ящик письменного стола, подал документы.

– Сюда попасть трудно, но, если вы желаете сами воспитывать детей, мы не возражаем. Таков наш принцип, – сказал он.

Лицо у него было в морщинах, глаза тусклые, усталые.

На улице хлопьями падал снег. Снежинки появлялись из темноты, ночными мотыльками кружили по свету, а ребятишки бегали вокруг столбов, растопырив руки, прыгали вверх, стараясь поймать самую крупную снежинку.

Рядом с ними, повизгивая, скакала собака.

– Санькина, – кивнула головой на собаку Таня, – их вместе приняли. Трудно он здесь приживался. Забьется в угол, зверьком на всех поглядывает, что ни спрошу – молчит. Поначалу у меня жил, потом привык, сам к ребятам попросился.

Санька украдкой поглядывал на нас. Едва мы отошли в сторону, он перестал гоняться за снежинками, встревоженно топтался около столба.

«Да он ревнует ее», – догадался я.

– Ты приходи ко мне, – подошел к нему Костя. – Твой кабыздох ничего, но мой Полкан побольше будет.

– «Посмотрим», сказал слепой, – буркнул Санька.

* * *

В последующие дни я открывал для себя все то, что писалось раньше только для взрослых и меня интересовало постольку-поскольку. Нужно было срочно оформить пенсии, опекунство, переписать дом на Ефима Михайловича. Пришлось просить справки, писать заявления, рыться и архивах, ходить к нотариусу. Словом, проворачивать кучу дел, о которых я раньше и не подозревал. Помогла Ирина Васильевна. Она несколько раз звонила в районо, там ее хорошо знали, обещали помочь.

Перед тем как зайти к председателю, я заглянул в зеркало, провел рукой по щеке. В эту минуту мне хотелось выглядеть постарше, посолиднее. В комнате было много народу, некоторых я знал еще с детства, других видел недавно, когда оформлял пенсию. Тут же была Ирина Васильевна, меня это обрадовало – чуть что, она не даст в обиду.

Председатель, лысый мужчина, которого за высокий рост и худобу в поселке называли жердью, глухим голосом прочитал мое заявление, отложил его в сторону, посмотрел на Ирину Васильевну. Молодая женщина, сидевшая рядом с ней, спросила:

– Как вы собираетесь воспитывать детей, если ваша работа не позволяет… – Она помахала рукой над столом, приготовленные слова пропали, женщина повернулась к председателю и, точно ища у него поддержки, сбивчиво продолжала: – Летчики постоянно находятся в командировках… К тому же, я помню, по этому вопросу было уже решение – направить детей в детдом.

За столом заспорили, говорили враз, не слушая друг друга.

– Он договорится с начальством, – поднялась Ирина Васильевна. – Давайте напишем письмо. Я знаю, у многих, сидящих здесь, есть дети, вы их любите и не собираетесь отдавать на воспитание, потому что понимаете: детдом – это не благо, это горькая необходимость. Государство доверило ему самолет, перевозить людей. Я за него ручаюсь.

Все примолкли: на миг они вновь стали теми учениками, которых она учила в школе.

– Вы же педагог, Ирина Васильевна, дети не машина, – несмело возразил кто-то.

Председатель постучал карандашом по столу, глянул на меня.

– Давайте послушаем Степана. Не нам жить с ребятишками – ему!

Когда я шел в райисполком, я знал: придется что-то говорить, но не представлял, что из-за меня разгорится такой сыр-бор. Сейчас от моего ответа зависело многое.

– Я их воспитаю, – тихо сказал я.

Все молча переглянулись.

– Хорошо. Пока выйди, мы тебя вызовем, – сказал председатель, выпрямляясь над столом.

До этого я несколько раз приходил к нему. Он обещал помочь, только попросил подождать до заседания, потому что сам, в одиночку, этот вопрос решить не мог.

Через несколько минут меня позвали. Председатель вручил три листка. Листки были отпечатаны заранее, только фамилия вписана чернилами: на каждого в отдельности – на Веру, на Костю и Наташку.

После заседания я зашел в универмаг, купил два чемодана: один для Веры, другой для Кости, несколько пар детского белья, мыло, зубные щетки и пошел домой.

Вера сложила в чемодан школьную одежду, убежала прощаться с подругами. Костя остался со мной рассматривать покупки. Он вытер рукавом пыль с чемодана, долго щелкал замками, крутил ключиком. Убедившись, что все исправно, притащил игрушки: автомат, который я купил ему в подарок, сломанный складной ножик, моток медной проволоки, какие-то гайки, болтики. Этого показалось мало, он сбегал в кладовку, принес старый бушлат, перешитый из отцовской шинели, ботинки и положил рядом с чемоданом. Ботинки были поцарапанные и без языков. «На рогатки, паршивец, вырезал». Я взял бушлат, завернул в него ботинки и забросил под кровать.

– Ты что! – крикнул Костя и, упав на колени, точно ящерица, пополз за бушлатом. – Он твой, да? Твой, да? Ты мне его покупал? Его мама сшила, а ты под кровать!

– Ладно. В городе сам выбросишь, – успокоил я его. – Место только занимать, я тебе новый куплю.

– Как бы не так! Борька мне за него щенка предлагал, а я не сменялся.

Легкий на помине прибежал Борька – сын Ефима Михайловича. Маленький, толстый, как самовар, он прошмыгнул в комнату, принялся что-то искать в узлах. Они уже переехали. В углу, занимая полкомнаты, громоздились ящики, огромные, похожие на кочаны, узлы с тряпками. Дом как-то враз стал неродным. Ребятишки присмирели, как привязанные, ходили за мной. В большую комнату, где лежали вещи Ефима Михайловича, заходили редко, сидели на кухне.

Ефим Михайлович пропадал на работе, старался как можно реже бывать в нашем доме. Если приходил, то через двор шел с палкой, боялся Полкана.

В обед пришла Фрося, принесла ребятишкам подарки: Вере сарафан, а Косте рубашку. Чтоб не обидеть, пришлось взять.

– Видела Ефима, – радостно затараторила она. – Он уже договорился с машиной, заедет после работы. Начальник говорит, не дам автобус, рабочих везти надо. Вот человек, зимой льда не выпросишь. Но потом все-таки дал. Отца он твоего знал, вместе работали.

Я промолчал, в последнее время ее словно подменили, я не мог нарадоваться на свою родню: ласковая, обходительная…

– Вы, я гляжу, увязались. Ты хорошенько чемоданы на замки закрывай, народ разный едет. Меня, помню, после войны в поезде обчистили. Батистовую кофточку, деньги – тридцать шесть рублей, выходную юбку вытащили. А я, дура, уши развесила, – выругала она себя.

Борька, который до этого молча смотрел куда-то на шкаф, перебил мать:

– И аккордеон возьмете?

Аккордеон был трофейный, немецкий, отец привез его с фронта. Ни одна гулянка, ни один праздник на улице не обходились без него.

– Чего пристал? – закричала Фрося. – Возьмет, не возьмет, тебе какое дело?

– Тетя Аня мне его обещала, – заныл Борька.

– Мало ли что обещала! – сказала Фрося. – Ефим вам тогда дрова привез, мать сказала – возьми аккордеон. Он не взял.

– Костя подрастет, может, играть будет, – сказал я.

Борька подошел к окну, на котором стоял старенький радиоприемник «Рекорд», оценивающе поглядел на него, заглянул вовнутрь.

– Тоже заберете?

– Можешь сломать на детали.

– Ох и засиделась, на часы не гляжу, – заохала Фрося. – Мне на работу пора.

Она вскочила, обежала взглядом комнату – не оставила ли чего – и выскочила на улицу. Стукнула калитка. Напротив окон по потолку короткими вихляющими скачками пробежали тени.

Костя сбегал в кладовку, принес мороженую бруснику. Вместе с ним в дом забежал Полкан, в доме резко и остро запахло собакой. Костя воровато заглянул и большую комнату, проверил, увидел я или нет.

– Костя, выгони его на улицу!

Брат взял со стола кусок хлеба, сунул собаке.

– Костя, кому говорят!

– Он сам, я не виноват.

Полкан осторожно взял кусок, вильнул хвостом, стукнул когтями о крашеный пол, пошел к двери, всем своим видом показывая, что он все понял и ругаться не нужно. Костя открыл дверь, выпустил его на улицу. Полкан исчез в клубках морозного пара.

Полкан был как бы еще одним членом нашей семьи. В письмах из дома о нем писали наравне со всеми: что он сделал, где отличился, хотя пользы от него в хозяйстве никакой. Держали его больше для порядку: все держат, а мы чем хуже? Жил он вольной, полуголодной жизнью, был честным, не пакостливым псом.

Года три назад к нам прибежала соседка и заорала, что наша собака задавила ее курицу. В подтверждение своих слов она трясла у меня перед носом мертвой курицей.

У Полкана, который лежал в тени, изнутри выкатился глухой рык. Он приподнялся на передние лапы, оскалив клыки, напружинился. Соседка взвизгнула, бросила курицу, убежала со двора.

Потом выяснилось, куриц у соседки давила собственная собака.

Борька притащил из комнаты стул, присел рядом с Костей.

– Вот скажи: два отца, два сына, три апельсина – как разделить?

– Ты не хитри, хочешь бруснику лопать, так и скажи, мне не жалко. А загадка твоя для нашей Наташки. Каждому – по одному.

«Ай да Костя! – мысленно похвалил я. – Сразу же решил, а почему по математике двойки таскаешь?»

Борька обиделся, заворочался, под ним зло заскрипел стул.

– Брат твой с деньгой приехал. Говорят, в магазине всего покупал, – сказал он.

– Тебе-то что? – ответил Костя.

Борька не ожидал такого отпора, замолчал, но ненадолго:

– Он на «кукурузнике» летает!

– Сам ты кукуруза.

– Подумаешь, – протянул Борька. – Мне мать говорила: он вас в городе в интернат отдаст.

– Не отдаст, – тихо ответил Костя и замолчал.

«Не отдам, Костя, не отдам», – как заклинание, мысленно сказал я и почувствовал, как перехватило горло. Они верят в меня – это что-то значит, теперь только бы выдержать, не споткнуться, за спиной-то никого нет.

– Степа, я пойду поиграю, – заглянул в комнату Костя.

Губы и щеки у него были вымазаны брусничным соком. Насколько я помню, он обычно чихал на мои разрешения, ходил куда вздумается сам, а сейчас после разговора с Борькой решил вести себя примерно.

– Вытри губы и можешь идти, – сказал я.

Брат сдернул с вешалки пальто, быстро оделся, сунул в карманы рукавицы, плечом толкнул дверь. Вслед за ним выбежал и Борька. Некоторое время они о чем-то спорили под окном, потом Костя вернулся в сени, загремел ведром. Я открыл шкаф, размышляя: что бы еще взять с собой, но тут неожиданно дернулась дверь, в дом заглянул Борька.

– Там, там ваш Костя в колодец упал! – вытаращив глаза, выкрикнул он и тотчас захлопнул дверь.

Я, как был в одной рубашке, выскочил на улицу. Рубашка обожгла тело, стала как металлическая.

– Мы горку водой полить хотели, а Костя поскользнулся. Он сам, я не виноват, – испуганно лопотал Борька.

Я бросился к колодцу. Сквозь легкий парок увидел голову брата. Пальто завернулось, и он, как пробка, торчал посредине. Стенки у колодца обмерзли, заросли льдом. В сильные морозы иногда даже ведро не проходило. Сердце леденящим куском ухнуло вниз, ноги обмякли, потеряли силу. Я опустился на колени, трясущейся рукой обхватил сруб. Брат зашевелил головой, шапка съехала ему на глаза.

– Не сжимайся, – закричал я, – иначе проскользнешь дальше!

Я свесился вниз, попытался достать рукой, пальцы проскочили по льду, до воротника было еще добрых полметра. Я вскочил на ноги, заметался по ограде. Неожиданно взглядом натолкнулся на багор, которым вытаскивали из колодца оборвавшиеся ведра. Он был как огромная сосулька. Я запустил багор в колодец, подцепил крючком за пальто. Пальто вспухло, из-под крючка, лохматясь, полезло темное сукно. «Не выдержит, надо зацепить побольше», – мелькнуло в голове.

Костя заорал, видимо, крюк зацепил за тело. Откуда-то из-за сеней, услышав крик, выскочил Полкан. Едва показалась голова брата, он схватил за воротник и тоже уперся в сруб. Точно рака из банки, вытянули мы Костю, он упал на коленки, пополз в сторону от сруба. Я подхватил его на руки и унес в дом, посадил к печке, снял с вешалки куртку, набросил на брата. К вечеру, когда вот-вот должен был подъехать Ефим Михайлович, у Кости поднялась температура, он стонал, жаловался на боль в руке. «Только бы не перелом», – молил я, бегая по комнате. Оставить одного брата я боялся, ждал сестру, но она почему-то не приходила. Меня самого знобило. Прогулка в одной рубашке не прошла даром.

Наконец-то пришла Вера. Она что-то хотела сказать мне, даже раскрыла рот, но тут же осеклась, увидев лежащего брата.

– Давай за врачом, – сказал я сестре. – А на обратном пути забеги в аптеку и купи аспирин.

До этого я обшарил дома все шкафы, в одном из них нашел какие-то таблетки, но не знал, можно ли их давать Косте.

Она убежала, я присел на кровать рядом с Костей, потрогал ладонью лоб. Голова была горячей. Швыркая носом, брат вяло смотрел на меня. Через несколько минут хлопнули ворота, я обрадованно бросился к двери, не понимая, однако, как это Вера быстро успела сбегать в больницу. «Полчаса туда, полчаса обратно, наверное, кто-то подвез на машине». В дом вошла бабка Черниха.

– Здравствуй, соколик, – прошамкала она и перекрестилась на передний угол. Коричневыми руками не спеша расстегнула петельки на овчинном полушубке, разделась. Сколько я себя помню, она всегда была старухой и почти всегда на ней была одна и та же одежда.

– Покажи, где малец, – требовательно сказала она.

«Откуда узнала, старая? – пронеслось у меня в голове. – Живет-то в конце улицы».

Старуха прошла в комнату, высохшими пальцами потрогала лоб у Кости. Вернулась на кухню, достала из полушубка бумажный сверток, зыркнула на меня черными глазами:

– Достань картошку!

Я полез в подполье. В подполье было прохладно, пахло сыростью. Я зажег спичку, огляделся. С деревянных стен гипсовыми масками смотрела на меня плесень. Спичка обожгла пальцы, погасла, я запихал коробок в кармин, на ощупь стал набирать картошку. Сверху по полу топала старуха, что-то ворчала про себя.

Черниха была знаменитостью на нашей улице. Она заговаривала грыжу, лечила от испуга, правила головы. На крыше ее дома и в сенях всегда торчали пучки трав, и очень часто бабы прибегали к ней за помощью. Старуха не отказывала, давала все, что у нее есть, иногда сама шла к больным, но была у нее странность – не брала деньги.

Я вылез из подполья, ссыпал картошку в кастрюлю, залил водой, поставил на печь. Черниха тем временем ощупывала Косте руку. Тот морщился, охал. Она вдруг неуловимо потянула ее; Костя громко, как-то по-щенячьи взвизгнул, дернулся и тут же замолк.

– Вывих у него был, теперя все, – не поворачиваясь, сердито буркнула она. – Сварится картошка, ты ее над паром подержи, потом дай аспирину и попои малиной. Вон, в пакетике, – она показала глазами на стол. – Верку напугали, как заполошная бежала.

Она покосилась на вещи, сложенные в углу. – Как это ты, миленок, в колодец попал?

– С Борькой играли, – постукивая зубами, сказал Костя. – Поскользнулся.

– Нет, это он тебя толкнул, – уверенно сказала Черниха. – Бориска. Чует мое сердце, повадки у него такие. Осенью ко мне в огород залез. Яблоня у меня там рясная-рясная. Я б ему стул поставила – обрывай! Так нет, тайком забрался. Ветки пообломал. Я его схватила, я он меня, поганец, ногой и через заплот. Он тебя толкнул! Помню, и Ефимка такой был. Вот про отца твоего не скажу. Отец смиренным рос, работящим, а Ефим ворота дегтем мазал, по крышам камнями кидал, и сын в него. Не родится от свиньи бобренок, все тот же поросенок!

Старуха сжала в узел тряпичные губы, вновь перекрестилась на пустой угол:

– Седня уезжать думаешь?

– Куда же я с ним? – кивнул я на брата.

– Верно. Пусть поправляется пока. Чего торопиться.

– Мне на работу надо, – вздохнул я.

– Ничего. Ты позвони своему начальству, там тоже люди, поймут, поди.

Вера пришла – я даже рот открыл от удивления – вместе с Таней. Перешептываясь, они стали раздеваться. Вера как хозяйка показала, куда повесить пальто, а я тем временем бросился собирать разбросанные по комнате книги, тряпки. Если бы я знал, что она придет, то уж наверняка навел бы порядок.

– Я пойду. Мои скоро с работы придут, – прикрыла рот ладонью Черниха. – На ночь горчичники к ногам поставь.

– Мы врача вызвали, – сообщила Вера. – Скоро должен приехать.

С мороза щеки у нее были красные, на ресницах и бровях поблескивал иней.

– Ну, тогда мне и вовсе делать нечего, – понимающе усмехнулась старуха.

Держась за поясницу, она поднялась со стула и, прихрамывая, двинулась к вешалке. Таня подала ей полушубок, помогла одеться.

– Спасибо, красавица, – пропела Черниха. – Дай бог тебе здоровья.

Черниха ушла.

– Ну и глазищи! – сказала Таня. – Колдунья какая-то.

Она села к брату на кровать, положила на одеяло конверт.

– Ты что это, Котька, болеть вздумал. Санька просил тебе марки передать про собак.

Костя покосился на меня, как бы нехотя взял конверт, вытряхнул на одеяло марки и стал рассматривать.

Я поманил Веру на кухню, зашептал на ухо:

– Картошку почисти, брусники принеси, а я в магазин сбегаю, дома-то хоть шаром покати.

– Когда поедем? – коротко взглянула на меня сестра.

– Когда выздоровеет.

Вера согласно кивнула головой, достала из буфета кастрюлю, а я натянул куртку, выскочил на улицу. К дому, ослепив фарами, подъехал автобус. Из него боком вывалился Ефим Михайлович, вот бы кому приехать часа на два пораньше.

– Значит, остаешься? – спросил он. – Я сейчас Черниху встретил, она все рассказала.

– Остаюсь, куда сейчас с ним! Попрошу, чтоб продлили отпуск.

– Борьке я шкуру спущу, – пообещал Ефим Михайлович. – Совсем распустился. И в школе, говорят, учится плохо. Руки у меня до всего не доходят. Туда надо, сюда надо. Сегодня вот полдня к начальнику ходил – машину выпрашивал. Даже не знаю, дадут ли в следующий раз. – Он потоптался еще немного, оглянулся на шофера. – Ну что, раз такое дело, мы поедем, а завтра я утром заскочу, попроведую.

В магазине полно народу, народ с работы, очередь двигалась медленно. Все набирали помногу, чтобы потом не бегать лишний раз. Когда я уже стоял около продавца, меня хлопнули по спине. Я оглянулся. На меня, улыбаясь, смотрел Сериков. Вот его-то я не ожидал увидеть здесь. Осенью мать писала, что Алька уехал в Ленинград, плавает на кораблях.

– Ты что, своих не узнаешь? – засмеялся Алька. – Гляжу: кто это по нашему поселку топает? Ну, прямо космонавт!

– Скажешь тоже, – улыбнулся я. – Как живешь, где ребята?

Алька глянул мимо меня на разговаривающих у прилавка женщин. Они, казалось, были заняты своими делами, но по тому, как стихли разговоры, можно было догадаться: ничто не ускользнет от их внимания. Мы отошли в сторону, к обитой жестью печи.

– Разъехались вроде тебя, – прислонив ладони к печи, сказал Алька. – Вадик на Усть-Илим улетел, другие в армии служат. Я шофером работаю, может, слышал?

– Мне писали, ты в мореходку поступал.

– Ростом не вышел, – сплюнул Алька. – Два месяца в Питере пожил: слякоть, дождь – не понравилось мне, приехал обратно. Буду баранку крутить.

Что-то знакомое, школьное, мелькнуло у него на лице, таким он становился, когда его вызывали в учительскую.

Разговор, точно бумага в костре, вспыхнув, тут же прогорел, и уже стало неловко, радостное возбуждение померкло. Что-то пропало, исчезло между нами. У каждого теперь свои заботы, свои дела.

Почему так происходит? Почему мы со временем так меняемся? Мы, которые были одно целое, сейчас стоим, мнемся, не знаем, что сказать, о чем спросить друг друга.

– Костя у меня в колодец упал. Сейчас дома лежит, температура тридцать девять, – перевел я разговор.

– Ты сахар с водкой пережги. Говорят, помогает, – думая о чем-то, сказал Сериков. – Слышал я, не повезло тебе. Моя-то еще крепкая. Только уеду я от нее, – неожиданно озлобляясь, сказал он. – Надоело под юбкой сидеть.

Я вспомнил Галину Степановну, и мне почему-то стало жаль ее. Всю жизнь она тянулась на Альку, старалась, чтоб ее сын был не хуже других, и вот тебе на!

– Она говорила, вроде жениться собираешься, – осторожно сказал я.

Алька отвернулся в сторону, скривил в усмешке губы.

– Не жениться, а женить думает. Тут подыскала одну с образованием, с дипломом. Что я, сам найти не могу?

– Она ведь добра тебе желает.

– Материнская любовь слепа. – Алька замолчал на секунду, потом кивнул на мои унты: – Может, мне такие достанешь? У вас, я слышал, можно.

– Возьму, – пообещал я.

– Будешь уезжать, зайди ко мне. Я у шефа автобус попрошу, – прощаясь, сказал Сериков. – Он ведь когда-то с твоим отцом на фронте был, до сих пор вспоминает. Заскочил бы, конечно, к тебе, да времени нет.

– Вот что, – остановил я его, – адрес мой возьми.

Я отыскал клочок бумаги, записал. Алька, не глядя, сунул его в куртку и, косолапя, заторопился к выходу.

Я купил сыру, селедки, бутылку красного вина. Кое-как рассовал все по карманам, пошел домой. Дома было жарко, весело потрескивали дрова в печи, трещала на сковороде картошка, раскаленно алел дальний угол духовки. Таня домывала на кухне пол.

– Мужчины, как всегда, недогадливые, – смахивая рукой со лба волосы, сказала она. – Нет, чтоб сумку взять, так обязательно в карманы напихают.

Я тщательно вытер ноги, прошел к столу и стал выкладывать покупки.

– Ты что такой сердитый? – Таня снизу заглянула мне в глаза.

– Степ, а мы портфель в чемодан не положили, – подал голос Костя. – Я сейчас лежал и вспомнил.

– А где он у тебя был? – удивился я, вспомнив, что Костиного портфеля в чемодане не было.

– Под кроватью у стенки был – я вымела, – улыбнулась Таня.

Вера посмотрела на меня и, как это делала мама, сокрушенно покачала головой.

– Просто беда с ним. Два раза уже терял портфель. Один раз зацепился за машину, а когда выпрыгнул, то оставил его на крючке. А осенью сороку ловил, портфель в кустах забыл, еле-еле отыскали.

В другое время Костя не простил бы ей такого предательства, но сейчас промолчал, только покосился на стоявший рядом с кроватью стул. На нем лежали бумажки, стояли бутылочки с лекарствами.

– Врач приезжал? – поймав его взгляд, спросил я.

– Был. Говорит, ничего опасного, но дня два-три дома придется побыть, – ответила Таня.

Я взял Костин портфель, заглянул вовнутрь. В нос шибануло запахом табака. Засунул руку, нащупал на дне мелкие крошки, особенно много их было по углам.

– Курил?

– Не. Мы в шпионов играли, – отвел глаза Костя. – Чтоб Полкан след не взял, я табак сыпал. Ни в жисть не возьмет.

«Обманывает», – подумал я и достал тетрадь.

Костя беспокойно задергался под одеялом, оглянулся на Веру.

– Лежи, пусть Степан посмотрит, как ты в школе занимаешься, – сказала Вера.

Отец почти никогда не проверял мои тетради, ему было достаточно, что я каждый год перехожу в следующий класс. Он любил хвастаться перед соседями, особенно когда выпьет: «Сын-то у меня ударник, можно сказать, стахановец. Из класса в класс, как по лестнице». Сам он кончил семь классов и очень жалел, что не пришлось учиться дальше, и если я спрашивал его об этом, он хмурился: «Работать надо было, а сейчас близко локоть, да не укусишь».

Тетрадь была по математике. На первом листе четверка, потом тройка, потом вперемежку двойки с тройками. На последнем листе обложки лезли в гору танки, вели огонь миноносцы. Сверху пикировали два краснозвездных истребителя.

– Разве так рисуют самолеты? – не сдержался я. Самолет как валенок, крылья – будто плохо пришитые рукава.

– Здесь у меня плохо, а вот на другой тетради, по русскому, Гагарин с Титовым на ракетах.

– Что? – опомнился я.

– У него все тетради изрисованы, – подлила масла и огонь Вера.

Костя вдруг схватился за руку и, покачнувшись, как маятник, застонал.

– Артист, – насмешливо проговорила Вера, – из погорелого театра.

Таня сидела рядом с ним, улыбаясь, поглядывала то на меня, то на Костю. Она уже поставила на стол картошку, нарезала селедку, хлеб, ждала, когда мы закончим разбираться.

– Хватит, давайте за стол, а то все остынет, – наконец не выдержала она.

Я открыл вино, налил в два стакана.

– Нет, что ты, я не буду, – запротестовала Таня.

– Чтоб больше Костя не падал в колодец, – сказал я.

– Выпейте, Татьяна Васильевна, – попросила Вера. – За то, чтоб вы к нам почаще приходили.

После ужина она помогла Вере убрать со стола, засобиралась домой.

– Что, уже? – разочарованно протянул Костя. – Вы обещали мне про Маугли рассказать.

– Поздно, мне идти далеко.

– А вы у нас оставайтесь, – неожиданно предложил брат. – С Верой спать будете, только она ноги складывать любит.

Таня смутилась, быстро проговорила:

– Как-нибудь в другой раз. Мне к завтрашнему дню надо план писать.

– Ну ладно. Саньке спасибо за марки, скажите, я в долгу не останусь, – вздохнул Костя.

Он потянулся к подоконнику, включил радиоприемник. Из запыленного кругляшка ударила по комнате музыка. И странное дело, веселый перебор баяна замкнул что-то у меня внутри.

– Вот! А я-то думал, куда его девать! – воскликнул я. – Таня, у нас есть аккордеон. Давай отнесем Саньке. Ему он просто необходим, может, из него великий музыкант получится.

Я достал из шкафа аккордеон, обмахнул его первой попавшейся под руку тряпкой. Вспыхнула перламутровая отделка, весело блеснули на свету белые клавиши.

– Что ты, зачем? Может, сказать Павлу Григорьевичу, он купит, – растерянно проговорила Таня.

– Скажешь тоже! Где-то еще футляр был. – Я заглянул под кровать.

– У него замок сломался, мама вынесла в кладовку, – подсказала Вера.

Я сбегал в кладовку, принес матовый от инея и пыли футляр. Вера вытряхнула из него мусор, протерла сырой тряпкой.

Мы вышли на дорогу. Я нес аккордеон на плече, так было удобнее. Таня шла впереди, каблуки сапожек впивались в снег. Тропинка петляла между кочек. По верхушкам деревьев, переваливаясь с боку на бок, сопровождая нас, прыгала луна.

– Давай помогу, он, наверное, тяжелый. – Таня остановилась, преградила мне дорогу.

– А ну, посторонись! – шутливо двинулся я на нее.

– И не подумаю, – засмеялась она. – Ты мне лучше скажи, почему из магазина пришел сердитым.

– Тебе показалось.

– Не хочешь говорить? – обиделась Таня.

– Как тебе объяснить все? – Я замялся, не зная, что сказать. Она поняла по-своему.

– Ничего не надо объяснять. – Голос у нее дрогнул, сорвался. – Ты рассердился, что я к вам пришла.

– Таня, что ты говоришь! – взмолился я. – И как только такое пришло в голову. Ребятишки в тебе души не чают.

– А ты? – тихо, почти шепотом, спросила она.

Слова, которые я так долго носил в себе, которые были нужны именно сейчас, пропали. Я молчал, язык будто приклеился к зубам.

Сегодня, когда она появилась в нашем доме, я почувствовал, что Таня со свойственной ей прямотой пошла мне навстречу. Я боялся поверить в это. Все было так неожиданно. Меня пугало другое – может, она это сделала из-за жалости к ребятишкам?

Где-то в стороне от поселка лаяли собаки, и от их тоскливого бреха стало неспокойно на душе, точно я проскочил мимо дома близкого мне человека.

Рядом за кустами чернел забор детдома, чуть выше на меня осуждающе глядела луна. Таня закутала лицо платком, зябко поежилась.

– Пошли, чего остановились!

Я поднял аккордеон. Мне хотелось что-нибудь сказать ей, смять это молчание, сломать невесть откуда возникшую стену. Но я топал за ней следом, в душе проклиная себя.

«И в кого я такой удался! Обязательно нужно испортить все».

Миновали проходную, остановились около жилого корпуса.

– Вот и пришли, – сказала Таня.

Она поднялась на крыльцо, достала из кармана ключ, с металлическим хрустом щелкнул замок. Комната, в которой она жила, была маленькой, тихой и полупустой. У окна стол, над кроватью книжная полка, в углу тумбочка, на ней круглое зеркало.

– Раньше здесь сторожиха жила, – сказала Таня.

Я поискал глазами, куда бы поставить аккордеон. Таня убрала со стола тетрадки. Из самой нижней выпали и разлетелись по комнате листки с рисунками. Я поставил на стол аккордеон, собрал их в стопку, стал рассматривать. Чего только там не было! Деревья, дома, самолеты, машины, собаки, зайцы. На одном из рисунков я узнал детдом. Рядом с ним крохотные человечки, круглолицая, величиной с дом, воспитательница. Почти на каждом листке старательным детским почерком было выведено: «Татьяне Васильевне в день рождения».

Я вспомнил, как после концерта ребятишки подходили к ней, смущенно совали эти самые листки.

– Что же ты не сказала? – обиженно спросил я.

– А зачем? Мне и так хорошо было.

Таня подняла залетевший под стол листок.

– Посмотри. Вот Саня нарисовал.

Я узнал, вернее, догадался, что на рисунке Санька изобразил свой поселок Бакалеи. На переднем плане был нарисован клуб, от него, будто в очереди друг за другом, вниз шел ровный ряд домиков, чуть выше, под самый обрез листа, раскрашенные зеленым карандашом, бугрились гольцы.

– А самолет Наташа Горина нарисовала, – сказала Таня. – Помнишь, она говорила, что у нее отец – летчик. Девочки совсем одна. Вот она и выдумала себе родителей.

Таня посмотрела на меня, печально улыбнулась.

– И я тоже когда-то придумывала.

Я заметил, как у нее дрогнули, растянулись губы, захлопали ресницы. Но она все же сдержала себя.

Когда-то у Тани был свой дом, мать. Про отца она почему-то не вспоминала, стеснялась, что ли. По ее словам, мать была красивая, высокая, с мягкими руками. Больше ничего не помнила, разве что тот день, когда хоронили мать. Было много народу. Утонула она случайно, переправляясь на лодке через Ангару. Где-то посредине реки лодку опрокинуло ветром. Спасти ее не смогли, на роду, что ли, такая смерть написана. Тане тогда было три года. С тех пор она в детдоме.

– Видишь, какие они у меня. Весь мир подарили, – улыбнулась Таня.

И тут неожиданно для себя я понял: вся ее жизнь в этих ребятишках, в этом детдоме, в том, что она делает здесь каждый день, и недаром они так стерегут ее, следят за каждым шагом.

Таня забрала рисунки, аккуратно положила на стол.

– Раздевайся, я сейчас чай поставлю.

– Нет, нет, не надо, лучше ты приходи к нам завтра, – сказал я и замер: согласится или нет?

Таня быстро посмотрела на меня, кивнула головой.

* * *

Когда дела у Кости пошли на поправку, я уехал на вокзал покупать билеты. Вернулся вечером и застал дома Таню. Она читала вслух книгу, Костя сидел на кровати, грыз яблоко. На нем был синий в полоску свитер, такого раньше у него не было. Вера высунулась с кухни, она гладила белье, весело сказала:

– Степа, посмотри, что нам Таня принесла!

Сестра подбежала к столу, развернула большой сверток, достала пальто, примерила на себя. Пальто было зеленое с цигейковым воротником. Точно такое же я недавно хотел купить в магазине, но там не оказалось маленьких размеров.

– Павел Григорьевич выписал два комплекта, – смущенно сказала Таня. – Нет, он не даром, за аккордеон. Говорит: этому инструменту цены нет.

Она, видимо, боялась, что я не возьму или скажу что-нибудь против.

По глазам ребятишек я видел: они довольны, брат нет-нет, да скосит глаза на свитер, погладит его рукой.

– Раз принесла, какой может быть разговор!

Одежда была кстати, особенно пальто для Кости. Старое я исполосовал багром так, что на него было страшно смотреть.

Костя соскочил с кровати, подбежал к столу:

– Куда босиком, а ну марш на место! – крикнула Вера. – Только очухался, снова заболеть хочешь?

Костя на цыпочках побежал обратно, запрыгнул на кровать.

– Я валенки хотел показать, – обиженно сказал он.

– Мы здесь разобрали чемоданы, все перегладили. Смотри, сколько свободного места осталось, – говорила Вера.

Простыни, наволочки, полотенца и все прочее белье было сложено ровными стопками, чемодан легко закрывался, а когда собирались в первый раз, я давил на него коленкой, чуть не сломал замки.

Пришла Черниха. Она молча, каждого в отдельности, осмотрела нас, будто сосчитала, все ли на месте. Не спеша разделась, достала из кармана моток шерсти со спицами, подошла к брату:

– А ну давай примерим.

Костя высунул из-под одеяла ногу, она натянула носок.

– Пожалуй, в аккурат будут. Торопилась, думала, не успею. Второй осталось немного довязать.

Я ушел на кухню, поставил чайник, подбросил в печь дров. Дрова были сырые, взялись неохотно.

– Ты садись, присматривайся, – говорила Черниха Тане. – Замуж выйдешь, пригодится.

– Рано еще, бабушка, – засмеялась Таня.

– Сколько тебе?

– Осенью девятнадцать исполнилось.

– Самый раз. Мне шестнадцати еще не было, когда сосватали.

– Так то раньше было!

– А сейчас что, по-другому? Ты уже при специальности, парень он не баловный. И родители хорошие были, царство им небесное. Ребятишек, я вижу, ты любишь…

Я ждал, что ответит Таня. Но она промолчала.

Дрова наконец разгорелись, от печки потянуло теплом.

«Конечно, она может устроить себе жизнь как ей хочется, – размышлял я. – Молодая, красивая, а здесь сразу же трое ребятишек. А если еще свой появится? Нет-нет, все правильно».

На другой день мы уезжали.

С утра я сходил к Альке, он сказал, что все будет в порядке, и не подвел, приехал, как и договорились, в два часа. Глухо затарахтел мотор, хрустнул под колесами снег. Я увидел в окно маленький автобус, на нем после войны ездил мой отец. Вокруг автобуса собрались соседи, пришла Фрося, бабка Черниха, прибежал с работы Ефим Михайлович. Рядом, путаясь под ногами, крутился Борька. Должна была прийти Таня, но ее почему-то не было.

Мы присели на дорогу. Я еще раз обежал взглядом комнату, пытаясь сохранить в памяти все: и осевшую печь, и покосившуюся заборку, и серые, сотканные еще матерью из старых тряпок половики, и неожиданно понял, что уже никогда не смогу приехать сюда, как приезжал раньше, – все будет не так. Едва захлопнется за нами дверь, тотчас же оборвется, умрет нечто такое, что, пока мы еще в доме, незримо живет и связывает нас.

Ефим Михайлович унес чемоданы в автобус. Я еще раз оглянулся на свой дом. Он присмирел, сиротливо смотрел на дорогу белыми окнами, и у меня возникло ощущение, что уезжаем ненадолго. Пройдет немного времени, мы вернемся сюда, и с нами будут мать с отцом, и снова будем все вместе…

Костя задержался в ограде возле собаки. Полкан лаял, рвался с цепи, на которую его посадила Фрося. Костя совал собаке кусок хлеба, но Полкан даже не смотрел на него, он повизгивал, хватал зубами за пальто, лизал руки.

– Костя, – крикнул я, – поехали, а то на поезд опоздаем!

Костя нагнулся, ткнулся губами в собачий нос и со слезами бросился к автобусу. Я отвернулся – скорее бы уехать, не видеть всего этого. Утром брат долго уговаривал меня взять собаку с собой. Я не взял, а сейчас что-то дрогнуло во мне: все уехали, а он остается.

Едва захлопнулась дверка, как Полкан заметался по двору, потом сел и протяжно завыл – всем своим собачьим сердцем он понял, что навсегда теряет нас. Последнее, что я увидел, – Фрося дала подзатыльник Борьке, а бабка Черниха перекрестила автобус…

Таня отпросилась с работы у Павла Григорьевича, прибежала на вокзал. Вера бросилась к ней, повисла на шее. Костя потоптался, засопел и остался рядом со мной.

– Я была у вас, тетка сказала, что уехали, – дрогнувшим голосом произнесла Таня. – Думала, не успею.

Она подошла ко мне вплотную.

– Степа, почему ты не хочешь оставить их со мной? К чему это упрямство? Там все будет новое: школа, учителя. – Она умоляюще смотрела на меня, в глазах стояли слезы.

«Ты еще сама ребенок, – подумал я. – Не знаешь, куда суешь голову».

– Думаешь, я не справлюсь? Молодая? Не знаю, что такое жизнь? Помнишь, я уезжала в Измаил? Боже мой! Я была на седьмом небе – нашелся отец! У нас вообще, если у кого-нибудь находились родные или забирали чужие люди на усыновление, – целое событие. Отсюда уезжала, с этой станции. Думала, навсегда. Поначалу мне там понравилось, встретили неплохо. Кругом сады, море рядом. А потом неладное замечать стала. Мой отец живет только для себя. Чуть что поспеет в саду, он сразу же на базар, в Одессу. И меня стал приучать торговать. Как стыдно было, знал бы ты! А тут Павел Григорьевич письмо написал, спрашивает, как я живу. Что ему ответить – торгую, мол. Вспомнила, как бывало у нас летом, в детдоме, комбинат организовывали. Цех плотников, маляров, портных. Сами ремонтируем, шьем, красим. Все для детдома. И тебя вспомнила, как в баскетбол играли.

– Родители разные бывают, я бы от своих никогда не уехал, – замешкавшись, сказал я. И тут же понял, что спорол глупость.

– Конечно, разные, – потускнев, согласилась она. – Только в детдоме мы не были чужими.

Она отвернулась от меня, расцеловала ребятишек и, не оглядываясь, пошла на автобусную остановку.

* * *

Хозяйка жила в двухэтажном деревянном доме. Она часто рассказывала, что раньше он принадлежал купцу Сутырину, и в подтверждение своих слов показывала на дверь. Там еще болталась круглая полусгнившая жестянка, на ней замысловатый вензель и фамилия хозяина. Рядом несколько одноэтажных домов. Со всех сторон, точно бульдозеры, надвигались высокие крупнопанельные дома. Пока я летал на Севере, деревянный остров уменьшился, отступил к окраине, и на его месте строился детский комбинат.

От железнодорожного вокзала мы доехали на такси. Шофер остановился, не доезжая до дома.

– Улица перекрыта траншеей. Канализацию ведут. Дальше не проедешь, – сказал он, поворачиваясь ко мне.

– Подождите немного, мне тут нужно с хозяйкой договориться.

Навряд ли она отнесется спокойно к тому, что я привез с собой ребятишек, обязательно ругаться будет.

Таксист достал сигарету, помял ее в пальцах:

– Давай побыстрее, мне в гараж надо.

Через дыру в заборе я пролез во двор, прошел мимо кладовок, увешанных круглыми пудовыми замками, и неожиданно увидел хозяйку: она возвращалась из магазина, в руках у нее была сумка с булками. Увидев меня, она остановилась.

– Явился наконец, не запылился, – задыхаясь, проговорила она. – Кто же так делает, мил человек? Я уж на розыск подавать хотела. Предупреждать надо, а то как в воду канул, ни слуху ни духу.

– Так вас дома не было, Зинаида Мироновна, – как можно приветливее проговорил я.

– Мог бы по телефону позвонить, на что он у меня стоит?

Месяц назад, перед вылетом в Жиганск, я на несколько минут заскочил домой, взял сменное белье, рассчитывая вернуться через несколько дней, а приехал почти через месяц. О телефоне я забыл, как-то даже не пришло на ум.

Хозяйка поправила платок, вытерла ноги о тряпку, зашла в дом. Передо мной захлопнулась дверь, несколько раз брякнула фамильная жестянка.

«Чего она, не с той ноги встала?» – подумал я.

– Ты, мил человек, не сердись на меня, – сказала хозяйка, едва я вошел в дом. – Твою комнату заняли, все равно тебя здесь не бывает. Поживешь в маленькой, за нее буду поменьше брать.

Она вынимала из сумки свертки и раскладывала на полки. Хозяйка у меня полная, щеки что булочки, блестят сыто и румяно, будто только что испеченные.

– Вот твой чемодан, перебирайся в другую комнату.

– Зинаида Мироновна, здесь вот какое дело. Со мной двое ребятишек – брат и сестра. Может, оставите за мной большую комнату, я вам вперед заплачу?

Хозяйка быстро повернулась ко мне, всплеснула руками:

– Вот так раз! Не предупредят, не спросят, и нате нам, принимай гостей! Да ко мне племянница приехала, живет в твоей комнате.

Племянницу хозяйки, Валентину, я видел осенью, после курорта она заезжала к Зинаиде Мироновне. Когда я бывал дома, Валентина заходила ко мне, рассказывала, как отдыхала в санатории, приглашала в Бодайбо, где вот уже два года работала продавцом. Судя по разговорам, возвращаться в Иркутск она не собиралась. Комната, в которой я жил, принадлежала ей, но после того как она завербовалась на Север, Мироновна с ее согласия пускала туда квартирантов.

– Зинаида Мироновна, у меня мать умерла, ребятишек оставить не с кем, – выдавил я из себя и замолчал.

Хлопнула дверь, вошел таксист с чемоданами, вслед за ним – Вера с Костей.

– Что за люди, – пробурчал он, – бросят детей, как будто так и надо!

– Спасибо, поставьте здесь.

Я рассчитался с таксистом, и он тотчас ушел.

– Проходите, детки, садитесь, – дрогнувшим голосом проговорила хозяйка и мелкими шажками побежала к столу, достала две булочки, протянула их ребятишкам. Вера отказалась, Костя взял, повертел в руке, засунул в карман. В этот момент он чем-то напоминал воробья, нечаянно залетевшего в комнату.

– Сиротки, за что же такая на вас напасть, – сгорбилась хозяйка, стараясь не встречаться со мной глазами. – Может, поживете пока в маленькой, а там видно будет. Комната теплая, высокая.

Я сходил, посмотрел комнату. Там стоял диван, старинный шкаф, на стене висели санки, стиральная доска. Раньше у хозяйки здесь была кладовка, снизу доверху заваленная всяким хламом, она стаскала все на чердак, комната освободилась.

«На худой конец, одному жить можно, но куда же с ребятишками?» – подумал я.

– Шкаф можно убрать, сразу вон сколько места добавится. Ну как, согласен? – тыкалась в спину хозяйка.

– Нет. Мне это не подойдет, тесно.

– Что ж, хозяин-барин, – обидчиво вздохнула она.

– Ребятишкам заниматься надо, а тут негде.

– Можно и на кухне.

Она коротко вздохнула, оглядела ребятишек.

– Здесь соседка комнату сдает, двадцать квадратов, солнечная сторона, попьем чаю и сходим.

Было уже темно, когда мы пошли к соседке. Поднялся ветер, с крыш сыпался черный снег, пахло дымом. Дома бессмысленно смотрели на засыпанные снегом кладовки, на желтые поленницы дров, жалобно поскрипывали ставнями, точно устали ждать того дня, когда придет их черед на слом.

Хозяйка шла осторожно, боялась поскользнуться. Когда ветер дул особенно сильно, она останавливалась, прикрывшись рукой, концом платка вытирала глаза. Долго барабанила в ставень к соседке. Рядом, громыхая цепью, рвалась собака.

– Кто там? – тихо спросили через окно.

– Открой, Михайловна, это я, – крикнула хозяйка, – дело есть!

Женщина вышла не скоро. Мироновна показала глазами, чтоб я подождал, засеменила навстречу. Они о чем-то пошептались.

– Уже пустила, – сказала соседка, разглядывая меня. – Кабы раньше.

Мне это было знакомо. Обычно стараются пустить одиноких. С ребятишками возни много, они и спичками балуются, и стекло разбить могут.

– На нет и суда нет, – сказала Зинаида Мироновна.

Мы спустились вниз по переулку, перешли улицу, потом свернули еще куда-то. Отыскав нужный дом, хозяйка вновь забарабанила в окно. Я загадал про себя: если выйдет мужчина, то нас пустят на квартиру.

– Кого надо? – из ворот выглянул мужик.

– Семен, я слышала, студенты съехали от тебя.

– Скатертью дорога. – Мужик сплюнул, длинно выругался.

Был он какой-то взлохмаченный, помятый, наверное, мы его подняли с постели.

«Вот так угадал, – усмехнулся я. – Лучше на вокзале жить, чем у такого».

– Пойдемте! – я тронул за рукав Зинаиду Мироновну, она поняла, подтянула концы платка запихала под него выпавшие волосы, повернула от дома на дорогу.

– Зачем приходила? – крикнул вслед мужик.

Мироновна махнула рукой. Мы свернули на другую улицу. Она, видимо, не теряла надежды найти квартиру.

– Зинаида Мироновна, я, пожалуй, пойду, ребятишки одни.

– Ага, иди, а я тут еще кое-куда забегу, старики живут, может, и пустят.

Она боком засеменила через дорогу.

Я поднялся по переулку вверх, но неожиданно для себя попал в тупик. Переулок оказался глухим. Пришлось возвращаться обратно. Я вернулся на улицу, спустился вниз и вышел на узенькую улочку, она вывела на пустырь. Ветер хлестал в лицо, обжигал щеки, здесь он чувствовал себя вольготно. Где-то рядом поскрипывал забор, через пустырь текла поземка, возле ног, прихваченная старым снегом, трепыхалась бумага. На противоположной стороне стоял дом под снос, без окон, он был как простреленная каска, уже никому не нужный, пустой.

«Вот тебе раз, потерял ориентировку», – посмеялся я над собой. У меня было ощущение пустоты, когда вокруг тебя вроде бы знакомые предметы, но ты не знаешь, что делать, куда идти. «Может, пойти постучать в дом?» Я пошел к ближайшей калитке и вдруг увидел впереди на улице женскую фигурку, обрадовался, бросился догонять.

Это была Зинаида Мироновна.

– Откуда ты? – удивленно посмотрела она на меня.

– Дорогу потерял.

– Тут надо было во второй переулок, я забыла тебе сказать.

Она взяла меня за руку, свернула за угол дома. Дорога пошла в горку, хозяйка, одолев половину, остановилась передохнуть. Я решил воспользоваться возникшей паузой.

– Ну что, нашли?

– Видишь, какие люди есть, – вздохнула она, – одного бы пустили, а с ребятишками…

У хозяйки полы пальто то разлетались на ветру, то заплетались в ногах. Я боялся, что она упадет, крепко держал ее за руку.

– Живи пока у меня, – задыхаясь, говорила она. – В тесноте, да не в обиде.

– Нет, Зинаида Мироновна. Не буду я здесь жить. Съезжу сейчас к дядьке, может, у него останусь.

– Э, мил человек, будешь ли ты там нужен, – пропела хозяйка. Она тоже расстроилась, ей вроде бы неудобно было передо мной. Я вспомнил, что у Зинаиды Мироновны никогда не было своих детей, поэтому она так старалась для меня.

– Он врачом работает, говорят, недавно квартиру получил.

– Врач, говоришь? – переспросила хозяйка. – Ну, тогда поезжай. А я еще завтра поспрашиваю, авось чего-нибудь найду. Ты мне адресок оставь, мне показаться хорошему врачу не мешало бы. В последнее время голова кружится, будто пьяная, а наши врачи разве правду скажут! Я и на пенсию ушла из-за этого.

«Поживу первое время у него, а найду квартиру – переедем», – думал я. Когда-то студентом дядя Володя каждое лето жил у нас. Мы любили его. Был он веселый, придумывал разные игры. До сих пор помню, как он подарил альбом для рисования, в поселке это была редкость. Когда он появлялся в доме, все, что было у матери в запасе, выставлялось на стол. Дядя Володя не ломался, как это делали другие, вел себя по-свойски, чем несказанно радовал мать. «Все-таки учеба, она силы тянет», – говорила мать. «Обязан я вам, – смущенно бормотал он, – до конца дней своих». – «Выучишься, нас лечить будешь», – смеялась мать.

– Пусть вещи у вас побудут, – попросил я хозяйку.

Она без всякого выражения кивнула головой.

Ребятишки собрались быстро, мы сели в трамвай и поехали через мост. Дальше пошли в гору пешком. Было холодно, дул ветер. Вера шла рядом, Костя прятался за меня от ветра, забегая то с одной, то с другой стороны.

– Вера, смотри, какой будильник! – вдруг высунулся он, показывая на электрические часы.

– Половина седьмого, дядя Володя, наверное, уже дома, – посмотрела на меня Вера. Приноравливаясь к ветру, она шла боком, из-под платка выбились волосы.

– Конечно, где же ему быть.

Мы прошли парк по узкой, обставленной деревянными двухэтажными домами улице, спустились вниз. Я достал записную книжку, нашел адрес. Дядя Володя жил в кирпичном доме. Мы зашли в подъезд и остановились. В нем было тепло, прямо на стене маленькие ящики для почты. Я заметил: эти ящики понравились Вере. Отдышавшись, поднялись на третий этаж. Мелодично звякнул звонок, точь-в-точь как у игрушки ванька-встанька. Я подождал некоторое время, прислушиваясь к шагам за дверью. Сзади посапывал Костя.

Дверь открыла девушка в красном халате.

– Вам кого? – недоуменно спросила она.

Я растерялся. Дяде Володе было под сорок, а передо мной стояла моя ровесница. «Наверное, ошибся адресом», – подумал я.

– Владимир Михайлович здесь живет?

– Его нет, он на работе.

Она мельком взглянула на ребятишек и хотела закрыть дверь. Видимо, застеснялась, потому что халат на животе не застегивался, только тут я разглядел, что она беременная.

– Я его племянник, Степан.

– А-а, вы из деревни, – догадалась она наконец. Немного поколебавшись, предложила: – Проходите.

Я пропустил вперед ребятишек, вошел следом. «Раз пустила, теперь не выгонит. Ничего себе дядя Володя жену отхватил!» – подумал я.

– Слышали про ваше горе. Владимир хотел съездить, да заболел как раз. Я ему говорю: тебя самого лечить надо, куда ты поедешь. – Она заметно растерялась, не знала, что говорить. – Надолго вы к нам?

Я не ответил, насупившись, сказал:

– Вы позвоните ему, скажите, что Степан приехал.

Она подошла к тумбочке, на которой стоял телефон, стала набирать номер. Рядом с телефоном я увидел флакончик с репейным маслом, еще какие-то бутылочки с жидкостями для укрепления волос. На полу стояла двухпудовая гиря, сбоку черные шарики гантелей.

– Володя, здесь к тебе гости.

«Почему к тебе, а не к нам, – мелькнуло у меня, – что она, нас за родню не считает?»

– Возьмите трубку, он сам хочет поговорить.

– Степа, привет! – ударил в ухо знакомый голос, точно дядя Володя был рядом, в соседней комнате. – Ты располагайся пока, будь как дома. Как дома, я тебе говорю. Оленька сейчас что-нибудь приготовит, я скоро подойду.

У меня словно камень свалился с плеч. Я оглянулся, чтобы поделиться радостью с ребятишками. Ольга была на кухне, гремела посудой. Вера присела на краешек стула, обвела взглядом стены, вздохнула. Я понял, что она впервые в такой квартире. Костя заглянул в комнату, округлил глаза:

– Телик – во! Как в детдоме!

С валенок на пол стекала вода. Пол был ровный, покрытый линолеумом, покрашен под яичный желток.

– Сними валенки, – приказал я.

Костя вздрогнул, торопливо озираясь, стал стягивать валенки. Разулась и Вера. Они остались в серых вязаных носках, которые перед самым отъездом принесла бабка Черниха.

– Идите, будем ужинать, – позвала Ольга.

Я пошел первым. Сели за маленький столик. На столе дымились чашки с кофе, на тарелке лежали тоненькие ломтики белого хлеба. Ребятишки долго не притрагивались, поглядывая то на меня, то на стол. Наконец Костя сказал:

– Я кофею не люблю.

– Кофе, – поправила Ольга.

Я почувствовал, что краснею. Точно так же, когда меня поправляла Галина Семеновна Серикова, когда я бывал у них в гостях: «Вилку надо держать так, а нож вот так». После этих уроков кусок в горло не лез, хотелось поскорей вылезти из-за стола, убежать на улицу. Кое-как, обжигаясь, выпили кофе.

Дядя Володя пришел усталый, молча кивнул мне, стал снимать ботинки.

– Ну и денек, – вздохнул он, – три с половиной часа в операционной.

Пока он раздевался, я разглядывал его. Раньше дядя Володя не следил за собой, носил длинные волосы, костюм болтался, точно на жерди. Когда приезжал к нам, мать частенько пришивала пуговицы, чистила и гладила брюки. «Пока доберешься, на черта походить будешь», – оправдывался он. Сейчас он располнел, в голосе я услышал незнакомую мне уверенность и почувствовал – это уже другой человек.

– Это хорошо, что ты прямо ко мне. Вместе обдумаем, что делать дальше. Где ты остановился?

– В Чкаловском предместье. На квартире у одной женщины.

– Вот как! Значит, живем в одном городе и не знаем. Ты что это, брат лихой, в гости не заглядываешь? Зазнался или много зарабатываешь?!

Дядя Володя рассмеялся, оглянулся на жену, скользнул взглядом по животу, вновь посмотрел на меня.

– Оленька, вот встретил бы его в городе, ей-богу, не узнал. Вымахал-то как, я его пацаном помню, а здесь, пожалуйста, взрослый человек. У нас в родне врачи, строители, учителя есть. Теперь вот летчик появился.

Ольга стояла в двери, вытирала полотенцем тарелку, рассеянно улыбалась.

– Куда летаешь? – спросил дядя Володя.

– На Север.

– Я недавно в Казачинске семинар проводил. Туда летел на маленьком, болтало страшно, света божьего не видел. Может, с тобой летел, кто его знает.

– Все может быть, – рассеянно ответил я.

Дядя Володя согнал с лица улыбку:

– Да, жизнь летит. Сейчас вроде бы жить да жить, а тут то одно, то другое. Можешь представить, не нашел отца, – сказал он. – Помню, где-то с краю был, а сейчас там столько нахоронено.

«Так часто бываешь, – обиженно подумал я. – Уж на своей машине мог бы заехать к матери, она бы показала».

Дядя сходил к вешалке, достал из кармана шоколадку, протянул Косте.

– Держи. Ну, ты, брат лихой, прямо совсем парень. Уже, наверное, и на танцы ходишь?

Дядя Володя, по-видимому, забыл, как звать Костю, наморщил лоб, по лицу скользнула виноватая улыбка. Я пришел на помощь:

– Костя, что нужно сказать?

– Спасибо, – механически отозвался Костя.

– Да что мы сидим, давайте ужинать будем! – воскликнул дядя Володя. – Оленька, накрывай на стол.

– Мы уже поели, – сказал я.

Он, не зная, куда себя деть, чем заняться, вернулся в комнату, сел на стул. Помолчали.

– Да, жалко Анну, – вздохнул дядя Володя.

Мать, конечно, было жалко, но я чувствовал, дядя Володя думает о другом, мы ему были как снег на голову, и он мается, не зная, что сказать, сделать для нас. Ясно было и другое. Он уже далеко ушел от нас, многое забыл, чувствовалось: родственная связь его тяготит. Тем более скоро появится ребенок, хватит своих забот. Нет, надо ехать обратно к хозяйке. Там хоть все определенно: плати деньги и живи себе как знаешь, никто тебе не советчик, не судья.

– Ты их в какую школу устроил? – спросил дядя Володя.

– Еще не знаю, мы только сегодня приехали.

– На какой улице живет хозяйка?

– На Советской.

– Это в старых деревянных домах? – оживился дядя Володя. – Там рядом сорок восьмая школа. Директора я два года назад оперировал. Язва желудка. Тяжелый случай. Мы ему сейчас позвоним.

Он бросился к вешалке, стал шарить в карманах, разыскивая записную книжку. Наконец нашел, наморщил лоб, полистал ее.

Ребятишки, не дожидаясь моей команды, стали одеваться, вернее, первой подошла к вешалке Вера, а следом потянулся и Костя. И тут я впервые поверил: между нами существует какая-то интуитивная связь, мы думали и чувствовали одинаково, хотя никто из нас не подозревал об этом.

– Куда вы на ночь, – сказала Ольга, – может, останетесь? Места хватит, я раскладушку с балкона принесу.

– И то верно. Переночуйте, а то и так редко видимся, приехали – и сразу обратно, – поддержал дядя Володя. – На улице ветер поднялся, с ног сшибает.

– Нет, мы поедем, – сказала Вера.

Она застегивала верхнюю пуговицу пальто, тонкие пальцы никак не могли справиться, срывались, она упрямо щурила глаза и вновь пихала пуговицу в петельку.

– Ух ты, хозяюшка! В строгости мужиков держишь, – засмеялся дядя Володя. – Тогда я вас на машине отвезу.

Пока мы собирались, дядя Володя дозвонился до директора школы, тот пообещал принять ребятишек.

– Ну вот, видел, – торжествующе сказал дядя Володя. – Он мне сказал, у них там продленка есть. Так что ты можешь быть спокоен.

Он сходил в гараж, и через полчаса мы вновь были в Чкаловском предместье. Дядя Володя подвез нас к траншее. Едва мы вылезли из машины, в лицо шибанул ветер со снегом. Согнувшись, мы пролезли через дыру, бросились к крыльцу. Возле двери незаметно, чтобы не видели ребятишки, дядька сунул мне деньги.

– Нет, у меня есть, – отдернул я руку. – Спасибо.

Дядя Володя спрятал голову от ветра под воротник и смущенно проговорил:

– Может быть, что-нибудь надо? Ты не стесняйся, говори. Я завтра директору еще раз позвоню. – Он дождался, когда мы войдем в дом, помахал нам рукой, лишь после этого пошел к машине.

Хозяйка не удивилась, она будто знала, что мы вернемся. Только глянула в окно, проводила машину взглядом.

– Я подмела в комнате. Ты слазь на чердак, там у меня раскладушка старая, – прикрыв ладонью рот, сказала она.

Вера разделась, попросила у хозяйки таз.

Перед тем как мыть в комнате, мы с Костей устроили охоту на тараканов, горячей водой поливали щели между стеной и плинтусами. Комната действительно оказалась теплой. Я принес с чердака старых тряпок, порвал их тонкими лентами и на всякий случай заткнул все щели в окне.

Ребятишки повеселели, и хотя комнатка была не ахти какая, враз как-то все стало на свое место, якорь брошен и уже не надо было идти куда-то, кого-то просить.

Когда распаковали вещи, я понял, что мы многое не взяли, не хватало кой-какой посуды, матраца и других незаметных на первый взгляд вещей, без которых невозможна нормальная жизнь. В спешке разве все упомнишь.

Хозяйка зашла в комнату, посмотрела наши вещи, потом позвала меня на кухню, достала из буфета кастрюлю, чайник, выставила на стол.

– Спасибо, не надо, я завтра куплю.

– Вот когда купишь, отдашь, – держась за поясницу, сказала она. – Погоди, не уходи. Я тебе матрац отдам. Мне его женщины подарили, когда на пенсию уходила. Только привыкла я к перине, она вроде как подружка. Пойдем, он у меня в шкафу лежит.

Я сходил за матрацем, постелил его на раскладушку.

– Хорошая комната, жить можно, – поделилась со мной Вера, выжимая над тазом тряпку.

– Поживем – увидим, – явно подражая бабке Чернихе, сказал Костя. Он сидел на краю дивана, раскладывая на подоконнике свои вещи. Подоконник был высоким, штукатурка под ним потрескалась, кое-где были видны потемневшие от времени доски.

– Завтра с утра в школу пойдем, – сообщил я, застилая простыней матрац.

– Ой, чуть совсем не забыла, – всполошилась сестра, – Костю постричь надо. Посмотри, как оброс. Мне и в нашей школе за него стыдно было, здесь и подавно будет.

– Ничего, – бодро ответил Костя, – сойдет!

– Давай подстригу, смотреть тошно, – рассердилась сестра.

Она подождала, когда Костя закончит свои дела, достала из сумки ножницы, обмотала шею полотенцем и принялась кромсать волосы. Костя брыкался, мученически смотрел в зеркало.

– Не вертись! – прикрикнула на него Вера и смахнула на пол волосы.

Неожиданно Костя вскрикнул и, зажав рукой ухо, бросился к окну. Увидел на руке кровь, заревел на весь дом. Из своей комнаты выглянула хозяйка.

– Что случилось? – спросила она.

– Ухо ему прихватила, – сквозь слезы ответила Вера.

Я посмотрел Костино ухо. Ранка была пустяковая. Вера чуть-чуть прихватила кожу. Хозяйка принесла йод, обмазала брату ухо, оно почернело, точно обмороженное.

– Эх ты, а еще солдатом хочешь быть!

– Она специально, – ныл Костя.

– Давай я тебя достригу, – предложил я.

Костя послушно сел, показал Вере кулак.

Спать легли поздно. Мы с Костей – на диване, Вера – на раскладушке. Ребятишки уснули сразу, а я еще долго ворочался, потом встал, подошел к окну. Погода испортилась окончательно. Сердито постукивало стекло, на столбе напротив окна болтался фонарь, белые лохматые языки снега бешено крутились возле кладовок и через поваленный забор уносились в ночь.

* * *

Утром мы встали пораньше, чтоб собраться как следует, все-таки первый день в городской школе. Дверь с улицы была присыпана снегом. Прямо от крыльца пробрались через кособокий сугроб, вышли на заледенелую дорогу. Утро было холодное, ветер лениво срывал с труб белый дым, катил вниз по крыше к земле. Солнце еще не взошло, но на улице было светло, точно в комнате после побелки.

Школа находилась недалеко, в двухэтажном здании. Парадное крыльцо украшали огромные каменные шары.

Кабинет директора был пуст – кто-то из ребятишек сказал, что он в учительской.

По коридору, в сторону гардероба катились шумливые человечки, вешали одежду на крючки и, не задерживаясь, неслись дальше по своим классам. Вера с Костей остались ждать меня в коридоре. Они прижались к стене, с настороженным любопытством посматривали на школьников.

Директор оказался моложе, чем я предполагал, на вид ему было лет тридцать. Он без лишних слов забрал документы, тут же при мне распределил ребятишек по классам. Я подождал, когда начнутся уроки, и пошел домой – нужно было приводить в порядок комнату. Перво-наперво решил избавиться от дивана. Огромный, пузатый, чем-то похожий на старого кабана, он занимал полкомнаты. Обивка давно протерлась, острые пружины выпирали наружу. Диван начал разваливаться, едва я стронул его с места, отвалилась спинка, сухо затрещали пружины. За дверью я нашел ведро с известью, тут же лежал перевязанный бинтом огрызок кисти.

В обед, когда я уже закончил уборку, пришли ребятишки.

– А я пятерку получил по математике, – сияя, прямо с порога сообщил Костя.

– Сам напросился. Они эти задачи с Таней решали, – подчеркнула Вера.

«Первая пятерка за последнее время. Ты скажи, сумела подойти, заинтересовать его», – подумал я о Тане. Со мной Костя занимался спустя рукава, торопился, чувствовалось, ему хотелось поскорее ускользнуть на улицу. Его притворная покорность меня бесила. Наши занятия заканчивались тем, что я решал задачи сам, ему оставалось только переписать.

– Ну, как в новой школе?

– Мальчишки – воображалы, а девчонки – ничего, с некоторыми я уже подружилась.

Вера быстро сняла школьную форму, принялась помогать мне.

Солнце наконец-то заглянуло к нам в комнату, осветило темную, еще не высохшую стену, кусок некрашеного пола, веселым слепящим огоньком засветился на подоконнике никелированный чайник. Костя подошел к окну, медленно повернул чайник – по стенке пробежали яркие зайчики.

После обеда мы с братом поехали в мебельный магазин покупать кровать, а Веру отправили за продуктами в гастроном.

В центральном мебельном магазине кроватей не оказалось, нам посоветовали съездить в Заречье. Но и там не повезло, мы опоздали, все кровати были уже проданы. Правда, в углу магазина стояли софы, стоили они двести тридцать рублей, мне это было не по карману. Я уже собрался уходить, но неожиданно около кассы увидел Валентину, она тоже заметила меня, помахала рукой.

– Софу купила, – улыбаясь, сказала Валентина. – Решила наконец-то обзавестись мебелью.

Она повернулась к шифоньеру, посмотрела в зеркало, быстрым движением поправила платок, прикрыла полные, как у тетки, щеки. Одевалась Валентина модно, любила меха. Рукава пальто оторочены соболем, на ногах расшитые бисером оленьи унты.

Я заметил, что в магазине рассматривают ее с какой-то тайной завистью; она это чувствовала, по лицу сквозила довольная улыбка.

– Мы тоже хотели кровать купить, только их уже разобрали, – вздохнул Костя.

Он поднял с пола гвоздь, который выпал из упаковки, засунул и карман. В этот момент брат чем-то напоминал мне отца – он не любил разбросанных гвоздей, всегда подбирал их.

– Ты, Степан, прости, заняла я комнату, – смущенно сказала Валентина. – Тетя Зина говорит, что тебя уже больше месяца нет, а тут вещи мои пришли, на улице их не оставишь.

– Да мы устроились, – сказал я, наблюдая за Костей. – Сегодня вот комнату побелили, только спать не на чем.

– А что софу не возьмете? Очень удобно: раздвигается, смотрится. Сейчас все покупают, модно. – В ее голосе послышались профессиональные нотки.

– Куда ее, сломаем. Нам что-нибудь попроще.

Мне не хотелось говорить, что у нас не хватает денег, но она каким-то своим женским чутьем поняла и быстро, не меняя интонации, сказала:

– Конечно, не все сразу, поработаешь, потом хорошую мебель возьмешь. Я вот в Бодайбо вертолетчиков знаю, богато живут.

Валентина взглянула на брата, деловито нахмурилась, затем попросила минутку подождать, ушла куда-то. Через некоторое время вернулась обратно.

– У меня здесь знакомая работает, она говорит: есть одна, недорого стоит, но у нее ножка сломана.

– Посмотреть можно?

Валентина провела меня к заведующей. Та открыла склад, показала кровать. Ножка была не сломана, она слегка треснула, видимо, задели при разгрузке. «Пустяки, посажу на клей». Кровать стоила восемьдесят шесть рублей, это меня устраивало, к тому же еще остались деньги, заодно решил купить и письменный стол. Валентина нашла машину, договорились с шофером.

Когда вернулись домой, увидели – сестра вколачивает в стену гвоздь. На полу, рядом с табуреткой, картина, раньше я ее видел в хозяйственном магазине, что находится недалеко от булочной. Она висела прямо напротив входа, бросалась в глаза. Синее-пресинее небо, темный покосившийся домик и черная пасть собачьей будки. Картина висела давно, никто ее не покупал.

– Ты зачем ее взяла?

– С нею как-то веселее, а то стена голая, жутко даже, – рассудительно ответила сестра. – А тумбочку под цветы.

Только тут я заметил в углу прикрытую белой тряпкой тумбочку.

– Сколько стоит? – тут же спросил Костя, бросая на пол пальто.

– Тебе-то что? Уж помалкивал бы. Повесь пальто на мешалку и не разбрасывай, – накинулась на него Вера. – Двадцать пять рублей.

«Сколько дал, столько истратила». Я прикинул – до получки оставалась еще неделя, а денег у меня только-только. Перед тем как лететь домой на похороны, я занял у Добрецова сто рублей, рассчитывая отдать с получки, но не ожидал, что появятся непредвиденные расходы.

– Ну да ладно. Мы кровать привезли. Пойдем, ты дверь придержи, заносить буду.

– Мы еще стол купили письменный, – похвастался Костя. – Мой будет, а ты на своей тумбочке пиши.

Вера что-то хотела ответить, но неожиданно схватилась за горло, закашлялась.

– Что случилось?

– Коктейлю напилась, – призналась она.

Это меня не на шутку напугало, и тотчас же после того, как мы занесли вещи в дом, я пошел на кухню, разжег керогаз. Молоко вскипело быстро, я налил его в кружку, бросил туда немного соды.

Сестра маленькими глотками, морщась, стала пить молоко. На лбу выступили капельки пота.

– Добралась до бесплатного, – пробурчал Костя, выгребая из кармана на подоконник изогнутые гвозди.

Покончив с гвоздями, брат хотел залезть на кровать, но потом, покосившись на поврежденную ножку, передумал и сел за письменный стол, выдрал из тетради листок, нарисовал собаку, отдаленно напоминающую Полкана, вырезал ее и, поплевав с обратной стороны, прилепил к картине, рядом с собачьей будкой.

Вера умоляюще посмотрела на меня, но я показал глазами, чтобы она молчала, похвалил рисунок, затем повесил картину на крючок.

– На наш дом походит, правда? – заглядывал мне в глаза Костя.

– Походит, походит, – улыбнулся я.

Но ощущение того, что теперь все наладится, пойдет как по маслу, пропало, едва к нам в комнату вошла хозяйка. Она осмотрела покупки, спросила о цене, но, выслушав рассеянно, думала о чем-то своем, потому что даже не присела на табуретку, которую ей пододвинула Вера. Хмуро поглядывая в окно, сказала:

– Вот тут какое дело. Приходил управдом. Он уже два года ходит, переписывает жильцов, нас сносить скоро будут. Я к нему насчет прописки. Какой там! Строго-настрого запретил пускать на квартиру. Я ему объяснять стала, так он и слушать не захотел. «Пусть, говорит, подыскивают в другом месте, мало ли у кого что случится».

На миг мне показалось, что стою не на полу, а на проволоке, она качается подо мной, вокруг нет опоры. Но минутная растерянность быстро прошла.

– Что, прямо сейчас собираться?

Хозяйка сначала удивленно, а потом испуганно посмотрела на меня. Глаза округлились, стали походить на пуговицы.

– Могут неприятности быть. С ними только свяжись, с милицией выселят.

– Пусть выселяют, – отрубил я. – Хуже того, что есть, не будет.

– Бог с тобой, – пробормотала хозяйка. – Я тебя не гоню, только предупредить хотела, он ведь это дело не оставит.

Долгая была ночь, сон не шел, донимали невеселые мысли, и никуда от них не уйти, не укрыться. Зло на хозяйку прошло, не умел я обижаться долго. Собственно, в чем ее вина, кто я ей? Квартирант. Мало ли таких! Хорошо, что еще пустила, не выгнала сразу. Вот управдома не мог, не хотел понять. Еще осенью он не разрешил мне прописку, но тогда я не очень-то и настаивал – один день здесь, неделю в рейсе. К тому же всегда вольный человек: собрал чемодан и ушел. Сейчас же был связан по рукам и ногам. Что-то нужно было делать. Но что? В душе я понимал, что поступил опрометчиво, взяв ребятишек с собой, но не мог же я в те дни отказаться, отречься от них, с ними тяжело, без них еще тяжелее. Отдать их сейчас куда-то! Нет, я не мог перешагнуть через себя, не мог перешагнуть через свою вину перед матерью. Был еще один выход – поехать к друзьям, но, покопавшись в памяти, не нашел хотя бы одного, у кого можно было остановиться. У одного маленькая квартира, другой сам на птичьих правах, третий – в общежитии.

– Если управдом придет, закроемся на крючок, – пыхтел рядом Костя. – А после я Полкана привезу. Пусть тогда попробует зайдет!

«Собака здесь не поможет, – думал я, обнимая брата. – Надо ехать к Сорокину, объяснить что к чему».

* * *

Чтобы застать командира в аэропорту, приехал с утра пораньше. По деревянной лестнице, пристроенной сбоку к зданию, поднялся на третий этаж.

Из комнаты Сорокина выскочил Лешка Добрецов, пронесся по коридору. На полдороге оглянулся, подошел ко мне:

– Фу, черт, а ты откуда здесь? – удивленно спросил он. – Тысячу лет проживешь! Только что о тебе вспоминали. – Добрецов весело хлопнул меня по плечу.

Я пошел к Сорокину. Лешка направился было к выходу, но потом передумал, махнул рукой, затопал следом.

Командир разговаривал с кем-то по телефону. Увидев меня, показал глазами на стул. Рядом плюхнулся Лешка. Сорокин покосился на него.

– В понедельник утром полетите с Добрецовым в Холодные Ключи, – сказал он, прикрыв ладонью трубку.

Чего-чего, а вот этого я не ожидал. Только что приехал, еще не устроился как следует, и вот тебе на – опять командировка! Мне не хотелось именно теперь оставлять ребятишек одних. А тут еще с комнатой неясно. Просить я не любил, для меня это было как нож острый.

– Может, пока здесь полетаем?

– Ты в своем уме? – торопливо зашептал Лешка. – И так почти месяц зря пропал. – Он расстроился, губы обидчиво оттопырились.

– Хоть бы ты помолчал, – тихо ответил я.

Сорокин положил трубку, молча посмотрел на меня.

Был он широкий, мощный. Черные густые брови, маленькие медвежьи глазки делали лицо угрюмым и неприветливым.

– Тебе, Степан, сейчас как можно быстрее за штурвал – беда скорее забудется. Как говорится, не ты первый, не ты последний, – неожиданно мягко сказал он.

– Держи нос по горизонту, – поддакнул Добрецов и хлопнул меня по плечу. Почувствовал, стервец, попутный ветер.

– Я-то держу, да ребятишки со мной. Брат и сестра.

– Как с тобой, где они? – быстро спросил Сорокин и даже привстал, заглянул за дверь.

– Они у хозяйки. Я хотел квартиру подыскать, но не могу пока.

Сорокин на некоторое время замолчал, хмурясь, барабанил пальцами по столу.

– А что – хозяйка гонит?

– Нет. Но стесняю я ее. К ней племянница приехала, а тут еще управдом грозится нас выселить.

Командир выдвинул ящик стола, достал синюю папку, развязал тесемки. Молча вынул листок бумаги, пробежал глазами сверху вниз.

– Тебя здесь нет! – удивленно проговорил он. – Ты что, не писал заявление на квартиру?

– Нет.

Оформляясь на работу, многие, в основном женатые летчики, первым делом написали заявление на квартиру, а мне это казалось лишним, мысли были заняты другим, хотелось поскорей сесть за штурвал.

– Давай пиши. – Он протянул мне чистый лист бумаги. – Тут у нас очередь на квартиры – тридцать шесть человек. Осенью дом сдавать будут. Что-нибудь выкроим, а пока поживешь у этой женщины. Она работает?

– Нет, на пенсии.

– Так ты договорись, чтоб за ребятишками присматривала, заплати ей за это. – Сорокин достал из кармана ручку, что-то написал на листе.

– Не родись красивой, а родись с квартирой, – пошутил Лешка. – Я вот уже шесть лет летаю, и ничего нет.

– Вот ему дам, а тебе нет, – отрезал Сорокин. – Ты у нас точно кукушка, откладываешь яйца в чужие гнезда.

Лешка промычал что-то нечленораздельное, но дальше мычания дело не пошло – Сорокина он боялся.

Сорокин поднял голову, посмотрел на меня.

– Нет у нас другой работы. Авиация спецприменения, на базе много не налетаешь. Тебе часы нужны, чтобы ввестись командиром. Послал бы в Ключи других, да некого. Почти все отлетали санитарную норму. Я сам сегодня лечу в рейс.

– А как же с ребятишками?

– Ну, обложись ими и сиди, – не вытерпел, встрял в разговор Добрецов. – У всех дети, но никто не бросает работу. Устрой в интернат, а летом возьмешь с собой в Ключи, пусть в водохранилище купаются, загорают.

– Вот когда у тебя будут дети, ты их и купай в холодной воде, – сказал я.

Сорокин достал из кармана потертый конверт. Неловко повертел в руках, протянул мне.

– Здесь летчики деньги собрали, и местком выделил, возьми.

– Как-нибудь проживу, – буркнул я, вставая.

– А ну садись, – приказал он. – Ты что, миллионер? Пока еще ходишь во всем государственном. Не для тебя, для ребятишек. Я сам без родителей и знаю, нужны они тебе или нет.

Тут он был кругом прав. Полгода прошло, как я закончил училище, сразу же после прибытия в подразделение нас, по давней традиции, отправили в колхоз, где мы пробыли до глубокой осени. Когда стал летать, деньги посылал матери.

– Квартира благоустроенная? – спросил командир, думая о чем-то своем.

– Нет, дома старой постройки. Есть, правда, телефон.

– Не о телефоне. Чем топите?

– Дровами. – Я недоуменно пожал плечами.

– Углем лучше. Дрова прогорят быстро, и снова холодно, – убежденно сказал Сорокин. – По собственному опыту знаю. Я в детдоме когда-то за истопника был. Уголь со станции таскали. Бывало, подбросишь, печка раскалится, мы на плиту картошку пластинками. Вкусно!

Лицо Сорокина сделалось грустным и добрым – это было так же непривычно, как если бы вдруг улыбнулась каменная глыба.

– Вы были в детдоме? – растерянно спросил я.

– Было дело…

Он помедлил немного, затем достал фотографию, протянул мне. С фотографии смотрела пожилая женщина в сером платке. Обыкновенное лицо, таких я видел тысячи.

– Мать? – вежливо поинтересовался я.

– От родной, к сожалению, ничего не осталось, – ответил Сорокин. – В сорок первом эшелон, в котором мы эвакуировались, попал под бомбежку. Страшно вспомнить. Горела станция, вагоны, все кругом трещало, рвалось. Меня вытащили из-под шпалы. Потом узнал: в вагон было прямое попадание. Говорили, чудом уцелел. Собрали нас, переписали фамилии и повезли дальше на машинах. Потом снова на поезде. Привезли нас в Иркутск, там меня и еще одну девочку взяла добрая женщина. У нее у самой трое ребятишек. Помню, овсяную кашу ели. Летом лучше было, огород кормил. Вот так и жили: не хуже и не лучше других. В сорок четвертом мужа у нее убили, нас забрали в детдом. Эта женщина для меня сейчас мать родная.

Сорокин бережно положил фотографию в карман, лицо вновь стало хмурым и отчужденным.

– У нас на стоянке уголь есть, техдомик отапливаем. Ты скажи адрес, завтра с утра подбросим пару тонн, я думаю, хозяйка возражать не станет.

Он быстро глянул на меня, улыбнулся одними глазами.

– Она тогда у тебя вот где будет. – Добрецов крепко сжал кулак.

Сорокин тяжело посмотрел на него, будто пригвоздил к стулу. Лешка замолчал на полуслове, отвернулся к окну, на пиджаке скупо блеснули пуговицы.

– Это, к сожалению, все, что я сейчас могу для тебя сделать.

Ничего такого Сорокин не сказал, но с меня он точно половину ноши снял, и хотя с квартирой все оставалось по-прежнему, управдом уже не казался страшным. Теперь я был не один, а это сейчас значило многое.

В коридоре увидел второго пилота Игоря Бумажкина, с которым вместе заканчивали летное училище. Он прикреплял к стене лист бумаги. На листе нарисованы хоккейные ворота и чем-то похожая на самолетное колесо шайба. В конце зимы в аэропорту проводилось первенство по хоккею, у нас подобралась неплохая команда. Мы надеялись выиграть главный приз. «Теперь, пожалуй, не придется поиграть».

С Игорем мы познакомились на медицинской комиссии и с тех пор не расставались. Вместе ходили на каток, играли в хоккей, наши кровати стояли рядом. Мы не могли друг без друга, и при распределении Игорь попросился в Иркутск, хотя у него было направление в Белоруссию.

– Иди сюда, – махнул рукой Игорь, – вот кстати. Завтра играем с технарями.

Бумажкин улыбнулся, протянул мне широкую ладонь. От него пахло рыбой, он только что прилетел с Байкала. Лицо у Игоря было красное: солнце, еще несильное у земли, на высоте, через стекло кабины, успело опалить кожу. Игорь выше меня на целую голову, комбинезон на нем, шутили летчики, сшит меркой на индийского слона.

– Не могу, – вздохнул я. – Нет времени.

– Ты что! Без тебя обязательно проиграем.

– Я ребятишек привез с собой.

– А, – сочувственно протянул Игорь. – Куда ты их, в интернат?

Мне стало даже забавно. Оказывается, мысли у многих работают одинаково, на короткое замыкание, и, наверное, случись такое с другим, я бы сказал то же самое.

– Нет, будут жить со мной. Без меня они, как цыплята без курицы.

– Что верно, то верно, – глубокомысленно протянул Бумажкин. – Пусть Сорокин квартиру выделяет. Я с ним сейчас же поговорю.

– Уже без тебя решили, кому дать, кому нет, – сказал подошедший Добрецов.

Игорь не ответил, только прищурился, молча достал из портфеля гигиенический пакет, набитый омулем, протянул мне.

– Возьми ребятишкам. А вечером я заскочу к тебе. Ты все там же, у Мироновны?

– Пока у нее.

– Ожогин прописку дал?

Осенью мы ходили к управдому вместе, жил он с Бумажкиным в одном доме, но ничего у нас не получилось.

– Какой там! Жить не разрешает, дом-то под снос.

– Чего он, не понимает? – воскликнул Бумажкин. – На дворе зима.

– Ты как пустая бочка – шуму много, а толку мало, – едко сказал Добрецов. – Орать все мастера, а вот помочь – никого не найдешь. – Он повернулся ко мне, спросил деловито:

– Ты с управдомом разговаривал?

– Его я не видел. Передала хозяйка. Сегодня сам к нему пойду, мне терять нечего.

– Конечно, надо его тряхнуть, – сказал Добрецов. – Нет такого закона, чтоб зимой выселяли. И я с тобой схожу.

– Давай прямо сейчас, – повеселел я, – пока он на работе.

В предместье мы приехали поздно. Быстро темнело. Редкие прохожие торопливо пробегали мимо темных кладовок, глухо брякая щеколдами, ныряли в узкие ворота. Где-то за каменными домами устало бренчал трамвай, и я знал, что уже через полчаса, точно в фойе кинотеатра после третьего звонка, на улицах будет тихо и пустынно.

Вера с Костей сидели в комнате, не зажигая света. Мне даже показалось, пока я ездил в аэропорт, они не стронулись с места. Так обычно сидят на вокзале в ожидании поезда.

Лешка зашел следом, включил свет. Ребятишки испуганно посмотрели на него, но затем, разглядев на шапке летную кокарду, повеселели, точно кто-то сдернул с лиц занавеску.

– Вы хоть поели? – спросил я, снимая куртку.

– Нет. Тебя ждали, – ответила Вера. – Я керогаз включать не умею.

Она поднялась и, торопливо поправив платье, выскользнула на кухню, загремела там кастрюлями.

«Вот и оставь одних, – подумал я, – будут здесь по углам жаться. – Мне стало горько и обидно. – Почему они такие: с голоду помирать будут, не попросят. Вот Борька, так тот нигде не пропадет, не дадут, так сам возьмет». Я разжег керогаз, Вера тотчас же поставила кастрюлю с картошкой.

– Степан, а Степан! – с какой-то особой, еще неизвестной досель интонацией позвала из своей комнаты Зинаида Мироновна. – Разговор есть.

Сияя лицом, она появилась на пороге и неожиданно резко осеклась, увидев Добрецова. Еще некоторое время губы у нее продолжали шевелиться. Костя быстро подставил табуретку, но хозяйка не села, взгляд ее торопливо перебегал с Добрецова на меня и обратно.

– Ну как съездил, что сказали? – полюбопытствовала она.

Щеки у нее напряглись, застыли в ожидании, хотя чувствовалось, она уже знает: квартиру мне не дали, а спрашивает так, чтобы подтвердить свою догадку.

– Осенью дом сдавать будут, пообещали…

Зинаиду Мироновну мой ответ чем-то удовлетворил, она успокоилась, коротко вздохнула:

– Плохо сейчас с квартирами. Строят, строят, а все не хватает. Сейчас каждый хочет жить отдельно. Это раньше было, где родители, там и дети.

Хозяйка вопросительно посмотрела на Добрецова. Еще не определив, с какой целью он здесь, она не знала, как вести себя дальше. Лешка понял ее, важно сдвинул брови:

– Я командир Степана. Вот пришел посмотреть, как он тут у вас устроился.

– Смотрите! – Хозяйка глазами поманила меня на кухню, но не остановилась, прошла к себе в комнату.

– Зинаида Мироновна, мы будем платить больше. Нам только до лета протянуть. Вы сами понимаете, ребятишки уже ходят в школу…

– Да погоди ты, куда торопишься! – остановила меня Мироновна и, понизив голос, доверительно зашептала: – Тут Валентина приходила, у нее сегодня день рождения. Приглашала тебя. Хочет с тобой насчет квартиры поговорить. И товарища можешь с собой взять.

Она хотела сказать что-то еще, даже открыла рот, но все-таки пересилила себя, торопливо прикрыла рот рукой, затем, что-то вспомнив, рысью побежала к шкафу.

– Вот дура старая, совсем без памяти. Ну, прямо как вышибло, – выругала себя.

Шкаф был обклеен дубом, кое-где фанера вспучилась, точно волдыри на коже. По всей вероятности, он был ровесником своей хозяйки. Зинаида Мироновна достала коробку с игрушечной машиной, стала совать мне:

– Валентина Косте купила. Сама-то постеснялась, попросила меня. Бери, бери, от дареного не отказываются.

Хозяйка сунула мне коробку, лицо ее расплылось в улыбке.

– Зачем она тебя звала? – спросил Костя, едва я вошел в комнату. – Что, опять гонит?

– В гости приглашала. У Валентины день рождения.

Лешка, который скучал в углу комнаты, тотчас же оживился, прицелился в меня глазом, подковкой изогнул бровь:

– О, это уже интересно.

– Так мы же к управдому собрались.

– Завтра с утра пойдем. Как говорят, утро вечера мудренее, – засмеялся он. – Племянница молодая?

– Что-то около тридцати, – рассеянно сказал я.

«Какой тут день рождения, когда живешь как на вокзале – не знаешь, где будешь ночевать завтра». Мне не хотелось идти к управдому, не хотелось унижаться перед ним. Ожогин – мужик вредный, уговорить его – пуд соли съесть.

Костя рассмотрел машину, покрутил колесо, глянул в кабину, затем ссыпал с подоконника в нее изогнутые гвозди, их он берег для ремонта заброшенной будки, которая находилась недалеко от хозяйской кладовки.

В комнату вновь заглянула Зинаида Мироновна. Она уже успела переодеться, причесаться, синяя шерстяная кофта плотно облегала тело.

– Я уже собралась, – сообщила она. – Ребятишки пусть ко мне идут, телевизор посмотрят.

– Мы сейчас подойдем, – сказал Лешка. – Пусть племянница готовится.

– Ой, я побегу, – засуетилась хозяйка. – Мне Валентине помочь надо.

Картошка тем временем поспела. Вера слила воду, высыпала в глубокую тарелку. Я достал омуля, почистил его, нарезал крупными кусками.

– Давай парочку с собой возьмем, – предложил Лешка, – неудобно идти пустыми.

Я выбрал несколько штук, самых крупных. Добрецов аккуратно завернул их в газету, отложил в сторону, затем достал из кармана расческу, долго взбивал свои светлые прямые волосы.

– Готов, – сказал он, щелчком загоняя расческу обратно в карман. – Могу еще за жениха сойти.

Мироновна была одна, она доставала из темного полированного буфета хрустальные рюмки, протирала их, выставляла на стол – они слабо позвякивали. Добрецов заглянул в комнату.

– Валя в магазин побежала, должна скоро вернуться, – поймав его взгляд, сказала Мироновна. – Вы пока присаживайтесь, слушайте музыку. Я эту холеру включать не умею. – Она показала глазами на магнитофон.

Леша подал хозяйке омуля, прошел в комнату, сел в кресло рядом с магнитофоном, огляделся. В углу поблескивало пианино, стену напротив закрывал красивый ковер, слабый свет торшера делал комнату теплой и уютной.

– Сразу видно человека со вкусом, – громко сказал он.

– Уж чего не отнимешь, того не отнимешь, – просияла Мироновна. Она смахнула тряпкой невидимую пыль с буфета, затем достала из тумбочки альбом с фотографиями, протянула Добрецову.

Альбом был тяжелый, в бархатной обложке. Лешка осторожно взял его, но посмотреть не успел. В комнату быстро вошла Валя, приветливо поздоровалась, сняла платок, подула на пальцы, отогревая руки.

Лешка бросился помогать, на лице появилась жениховская улыбка.

– Что вы, сидите, сидите, – пыталась остановить его Валентина, но Лешка все-таки помог ей раздеться, повесил пальто на крючок.

Она подошла к зеркалу, поправила прическу, волосы у нее были покрыты лаком, видно было, она только что из парикмахерской.

– Тетя Зина, я там консервы рыбные принесла, достань из сумки.

– Ты где их брала, в гастрономе? – полюбопытствовала Мироновна.

– Нет, мне знакомая оставила.

– А-а, вон что, а ребята здесь омуль принесли. Малосольный.

– Ой, как я его люблю! – воскликнула Валентина.

– Так мы вам привезем. Вы только скажите, – заворковал Добрецов, обшаривая племянницу глазами.

– Все, ловлю на слове! – засмеялась Валентина. – Степан, привези мне омуля. Ну что ж, давайте за стол, – скомандовала она, подхватила, усадила меня за стол рядом с собой. Под тонким платьем угадывалось крепкое сильное тело. Я даже взмок от ее прикосновения, горячей волной в голову ударила кровь.

– Вы чего ребятишек не взяли? – спросила она.

– Им еще уроки делать надо.

– Я и отмечать-то не хотела, да потом думаю, как не отметить, решила среди своих. Должна была подружка прийти, да не идет что-то.

Зинаида Мироновна примостилась сбоку, но уже через минуту выскочила на кухню, опрокинула там железную кружку, испуганно оглянулась на племянницу. Разливал водку Лешка. Получилось у него здорово – всем поровну.

Некоторое время каждый молча смотрел на свою рюмку, затем Валентина решительно поднялась.

– Помирать, так с музыкой.

Водка обожгла горло, Мироновна предусмотрительно пододвинула тарелку с огурцами.

– Сейчас другая жизнь пошла, – между тем говорила Валентина. – Мало кто хочет жить в таких домах. То ли дело, пришел с работы, отвернул кран: тут тебе и горячая вода, и холодная, дрова рубить не надо. А если ребятишки маленькие?

– Детей сейчас помногу не имеют, – сказал Лешка. – Больше всего один, два.

– Раньше по шесть и даже по восемь человек семьи были, и ничего, вырастали, – сказал я.

– Так то раньше, – поблескивая водянистыми глазами, вмешалась в разговор Мироновна. – Что есть – на печи слопают, а сейчас ничем не удивишь. Купишь им одно, другое – повертят, сломают и выбросят. А кто вырастает? – продолжила она. – Вон у Раи Колотовой чем не воспитание! Отец – инженер, она – врач, а сын в кого такой? Первый раз машину угнал, второй раз в магазин залез. Чего бы, казалось, не хватало – сыты, обуты, одеты. Сейчас живи да радуйся, не то что мы.

– Так то война была, сейчас другое время, – сказала Валентина. – Вот у меня, казалось бы, все есть, чего уж еще, а посмотрю на других: покупают одежонку – платьица разные, аж завидки берут. Уж я-то бы ребятишек одевала, как куколки бы они у меня ходили!

Глаза у Валентины смотрел, не мигая, в одну точку, голос был жестким, но где-то в глубине чувствовался надлом, что-то сорвалось у нее внутри со стопора, выплеснулось затаенное.

Мироновна как-то рассказывала: Валентина выходила замуж, прожила три или четыре года, но детей почему-то не было. Хотела взять ребенка из детдома, но в это время муж ушел к другой.

Пришла подруга, высокая, с худым лицом. Она оценивающе осмотрела нас, чмокнула Валентину в щеку и, точно заранее зная, где ей отведено место, села рядом с Добрецовым. Лешка, поморщившись, посмотрел на Валентину, она не выдержала, рассмеялась:

– Вот видишь, вовремя пришла, а то кавалер один скучает.

Лешка скупо улыбнулся, вновь наполнил рюмки. Мироновна пить отказалась, что-то завернув в газету, засобиралась к себе.

– Посмотрю, как там ребятишки, – сказала она, прикрывая за собой дверь.

После ее ухода Валентина включила магнитофон, повернулась ко мне. Я взглянул на свои унты, по она опередила меня, потянула за руку:

– Ничего, здесь все свои.

От нее пахло крепкими духами и лаком. Она, прищурившись, смотрела на меня. Чувствуя, что пьянею, я, как слон, топтался на одном месте, бестолково улыбался, смотрел то на Валентину, то на Лешку, который оживленно разговаривал с соседкой. Мне было хорошо и неловко одновременно, на миг я забыл все: и сегодняшние неприятности, и зачем, собственно, пришел сюда.

– Пойдем, поможешь мне банку открыть, – неожиданно попросила меня Валентина.

Проходя мимо подруги, она что-то шепнула ей, та посмотрела в мою сторону, понимающе улыбнулась.

На кухне было жарко, меня развезло окончательно.

– Ты насчет квартиры не беспокойся, – ласково сказала Валентина, – я постараюсь вписать тебя в ордер. Ожогин еще ничего не решает. Ему сказали, он сделал.

«Все-таки хорошая она, – подумал я. – Мало сейчас таких».

– Спасибо, Валентина, – пробормотал я.

– Фу, не люблю, когда меня так называют, точно я уже директор магазина. Лучше, когда просто Валя.

Она протянула мне нож, я открыл банку, но сделал это неумело, чуть не порезал руку, брызнул соусом на пиджак. Валентина отобрала нож, полотенцем стала вытирать пятно. В порыве пьяной благодарности я, как слепой щенок в блюдце, ткнулся ей губами в щеку, она тут же повернулась и с какой-то жадной готовностью принялась целовать меня.

Протрезвел я от скрипа двери, вернулась Мироновна, она сделала вид, что не заметила нас, мышью прошмыгнула в комнату.

Валентина тихонько рассмеялась, поправила платье, взяла мою руку и потянула в комнату. Тут же ее пригласил танцевать Лешка, а я, все еще глупо улыбаясь, сел рядом с Мироновной. За столом своим чередом лился разговор, обсуждали последние новости. Подруга Валентины костерила какую-то Нинку, которую, по ее мнению, надо давно посадить. Валентина тоже принимала участие в обсуждении, нет-нет да вставит слово. Я слушал рассеянно, из головы не выходил случай на кухне: «Вот так открыл банку!» Но это чувство стыдливой растерянности быстро прошло, не знаю отчего, может быть, вид сытого стола был тому причиной, может быть, что-то другое, я еще не мог понять эту перемену. Во мне родилось слабое чувство вины и недовольства собой.

Хозяйка заметила эту перемену и, морщясь как от микстуры, выпила водку, затем повернулась и доверительно зашептала:

– Приглянулся ты ей, вот что я тебе скажу. Она и раньше в каждом письме про тебя спрашивала, приветы передавала, а я-то, грешным делом, и не догадывалась. Парень, я вижу, ты серьезный не по годам, сходитесь… Бери ее и живите. Зарабатывает она хорошо. Дом снесут – квартиру трехкомнатную получите, будешь как сыр в масле кататься.

Хозяйка ошарашила меня, не дала рта открыть. Теперь все прояснилось, зачем, собственно, позвали на именины, но представить Валентину своей женой я не мог… Нет, надо сказать все как есть, даже если после этого они попросят нас с квартиры.

– Зинаида Мироновна, у меня есть девушка.

Хозяйка вопросительно вскинула брови. Вот, мол, чудак-человек, прочитал я у нее в глазах, ему одно, а он другое, – но она быстро подмяла взгляд. Как ни в чем не бывало, пододвинула мне тарелку.

– Ты ешь, ешь. Чего стесняешься? Ты думаешь, я вот так с бухты-барахты тебе сказала? Ухажеров у нее много было, только она разборчивая. Недавно ее один сватал, прорабом на стройке работает. Только не понравился он ей. «С ним и поговорить-то не о чем», – сказала она. Умница. Умеет работать, недостачи ни разу не было.

Я посмотрел на часы. Время уже было позднее. Краем глаза заметил: Валентина следит за нами, видимо, догадывается, о чем мы разговариваем.

– Пойду, пожалуй, завтра рано вставать.

– Товарищ твой, я вижу, не торопится. Женат он? Нет? – спросила Мироновна.

– А вы сами у него спросите.

Валентина, увидев, что я собрался к себе, выключила магнитофон, подошла к нам.

– Степан, ты куда? Мы так с тобой и не поговорили. – Она замялась, взглянула на Зинаиду Мироновну. – Тебе, наверное, плохо, я сейчас провожу тебя.

– Нет, нет, все в порядке, дойду.

Я схватил куртку и почти бегом выскочил на крыльцо.

– Совсем опьянел, – полетел вслед голос Мироновны.

Я не сразу пошел к себе, постоял на крыльце. На улице прогромыхала бочка, кто-то из соседей поехал за водой, колонка находилась недалеко от строящегося детского комбината. Затем из клуба, посмеиваясь, прошли девчонки. Только сейчас понял, как мне не хватает Тани. Увидеть ее хотя бы на час, на минуту! Если бы можно было что-то изменить, поправить. Задним умом мы все крепки.

Я спустился с крыльца, зашел за угол дома, посмотрел на свое окно. Ребятишки не спали, ждали меня. Над городом медленно ползла красная точка. Я по привычке проводил взглядом самолет. Сверху летела снежная пыль, и нельзя было понять, откуда она берется и зачем, ведь все равно скоро весна. На улице еще светились окна, за каждым из них своя семья, свои заботы: кто-то делает уроки, кто-то укладывается спать.

И тут я вспомнил: завтра воскресенье, и к управдому идти бесполезно, а в понедельник утром лететь в командировку.

Вновь я ощутил невидимую ношу, точно весь дом с крышей и людьми навалился, придавил меня к земле.

Дома я застал Бумажкина. Он сидел на полу с Костей, выправлял гвозди.

– Можете жить, пока дом не снесут, – сказал он, весело постукивая молотком. – Был у Ожогина. Он поначалу и разговаривать не хотел, как и в прошлый раз, достал бумаги, мол, не положено. Я бумаги читать не стал, отложил их в сторону и пообещал в случае чего написать в газету. Мне перед этим соседи кое-что про него рассказали. Он понял, что меня просто так не вытолкаешь, потихоньку стал сдаваться. Эх, жаль времени нет, я бы его вывел на чистую воду.

Игорь покосился на Костю, подмигнул ему, знай, мол, наших. Брат в ответ улыбнулся, ладошкой ожесточенно потер нос.

– Чего ты, я бы сам, – сказал я.

– Всего сам не сделаешь, – засмеялся Игорь.

Он повертел в руках гвоздь, прищурившись, посмотрел на свет.

Не так уж много человеку надо. Пьянящая радость обожгла меня, и даже не от того, что нас уже не выгонят отсюда, а что у меня есть такой друг. Сейчас он мне казался самым родным человеком на свете.

Вскоре пришла Зинаида Мироновна, осторожно приоткрыла дверь, что-то бормоча себе под нос, прошла в свою комнату.

* * *

В командировку на этот раз собирала меня Вера. Она пришила к пиджаку оторвавшуюся пуговицу, выгладила рубашки, аккуратно сложила их в чемоданчик. Там уже была электробритва, мыло, зубная щетка. Раньше я обязательно что-нибудь забывал. Провожали меня вместе с Костей. Брат порывался нести чемоданчик, но я не дал ему. Костя обиделся, надул губы.

– Ты слушайся Веру и не дерись в школе, – сказал я, обхватив его за плечи, ощутив даже через пальто острые лопатки.

Костя помолчал немного, потом неохотно буркнул:

– А чего они сами лезут!

В первый же день он подрался в школе. Сидевший рядом мальчишка, увидев залитое йодом ухо, обозвал его обмороженным петухом. Костя, недолго думая, огрел мальчишку портфелем. Завязалась потасовка. Учительница рассадила их, но Костя заявил, что в школу больше не пойдет. Дома он верховодил в классе, думал, так же будет и тут. Нет, так дело дальше не пойдет: как только прилечу из командировки, обязательно запишу его в боксерскую секцию, а Веру – в музыкальную школу. Таня говорила, что ей надо заниматься – слух есть. Потом можно и пианино купить. Без инструмента нельзя. А может, сначала на Черное море? Никто из нас никогда не был на море. Знали о нем только по рассказам отца, лечился он там в госпитале в конце сорок пятого. Лучше всего в августе, перед школой. Вода будет теплой, и фрукты поспеют. А на обратном пути заехать в деревню к тете Наде. Вот обрадуется! Эта мысль мне понравилась, от нее даже стало теплее, захотелось тут же поделиться с братом.

Но Кости уже не было рядом. Он подлез под дерево, стукнул по стволу ногой, с веток на землю посыпался снег. Костя отскочил в сторону, задрав голову, смотрел вверх. «Вот и потолкуй с ним, – думал я. – Ему говоришь одно, а у него на уме другое». С Верой было легко, а с ним я не знал, что делать, не знал, что он выкинет в следующую минуту. Все равно что ежик – пока не прикасаешься, он бегает сам по себе, а чуть задень – иголки.

На остановке, когда вот-вот должен был подойти автобус, сестра тронула меня за рукав:

– Степа, мне надо двадцать три рубля.

Я недоуменно посмотрел на нее. Перед отъездом мы договорились с хозяйкой, она согласилась готовить для ребятишек, деньги я отдал ей. Наверное, опять что-то присмотрела.

– Да это не мне, – заторопилась Вера. – Я сегодня в магазине была, там на Наташку платья есть и валенки, тете Наде надо послать, в деревне, она говорила, их нет.

Я достал деньги и быстро, точно они обжигали мне руку, отдал Вере. «Умница. Все помнит, а я тут забегался и ничего не помню».

– Вот получу квартиру, привезу Наташку, будем жить все вместе, – смущенно сказал я.

– Хорошо бы, – мечтательно протянула Вера.

– Мне отдельную комнату, – предупредил Костя. – Я Полкана привезу.

Он снял с головы шапку, хлопнул ею о колено, стряхивая снег.

– За тобой убирать надо, а там еще и за собакой, – прищурилась на брата Вера.

Они еще долго стояли на остановке, ждали, пока автобус не свернет за угол. Раньше в командировку я уезжал легко, будто так и надо, а тут ехал с тяжелым сердцем: «Вдруг со мной что-нибудь случится, как они без меня?»

* * *

Вот уже неделю, как мы были в Холодных Ключах.

Аэропорт примостился на широкой косе, уходящей далеко в водохранилище. С утра, едва взойдет солнце, мы улетаем вниз по водохранилищу, затем делаем несколько рейсов на противоположный берег в Заплескино, оттуда на железнодорожную станцию следует автобус. Вместе с пассажирами возим почту, иногда летаем за больными в глухие таежные деревушки.

К обеду аэропорт обычно пустеет, мы сидим на вышке, ждем, когда подойдут вечерние пассажиры. Если они не появляются за час до захода солнца, техник зачехляет самолет, и мы через залив идем в поселок, там у нас гостиница и столовая.

Через несколько дней нам должна быть замена. Я высчитывал дни, по вечерам ходил к начальнику аэропорта, звонил в город Зинаиде Мироновне, интересовался – все ли в порядке дома.

После моего отъезда почти каждый день к Зинаиде Мироновне приходил Игорь Бумажкин с летчиками из нашего подразделения. Они сделали ремонт в квартире, привезли уголь. Обо всем мне сообщала Вера. В перерыве между полетами я съездил в Тулюшку к тете Наде. Начальнику аэропорта Елисееву как раз надо было получить на железнодорожной станции оборудование для пилотской. Нам было по пути. Перед поездкой я заскочил к нему домой, попросил заехать в магазин:

– Мне бы конфет хороших, там ребятишек полный дом, неудобно как-то без подарка.

– В магазине нет свежих конфет, ты подожди, я что-нибудь соображу.

Он ушел на кухню, но тотчас же вернулся обратно, взял газету, свернул из нее кулек и, что-то мурлыкая себе под нос, затопал к буфету.

– Шофер сегодня со станции привез ящик, – объяснил он, наполняя кулек апельсинами. – Для ребятишек это первое дело.

Мы выехали из поселка, поднялись на хребет. Внизу, в распадке, виднелись огоньки Холодных Ключей, они слабо, точно затухающий костер, пробивались сквозь темноту. С каждой минутой их становилось все меньше и меньше, наползал туман. Фары выхватывали небольшой кусок дороги, упирались в заснеженные деревья. Казалось, деревья клонятся к машине, пристально всматриваются, а потом, резко отпрянув, исчезают где-то сзади. В одном месте на дорогу выскочил заяц, заметался по дороге и, оцепенев от страха, бросился вперед. Елисеев выключил свет. Когда включил снова, зайца на дороге не было.

Раньше мы почти каждое лето ездили к тете Наде. Старались подгадать, когда потеплеет вода в реке, поспеет ягода. Вечером около дома останавливался трактор, дядя Федя выпрыгивал из него, нетвердой походкой шел во двор, забрасывая назад рыжие кудлатые волосы. Тетя Надя, казалось, чуяла его за версту, спускалась с крыльца, толкала мужа к бочке и окунала в воду. Дядя Федя не сопротивлялся. Он вздергивал свою похожую на мочалку голову, бодал тетю Надю в живот, хватал за плечи крепкими, как грабли, пальцами.

– Старый дуралей, нализался и рад, – беззлобно ругалась тетка. – Детей бы постеснялся.

– Кто, в конце концов, хозяин! – вскрикивал дядя Федя и дико таращил глаза, но никто его не боялся. Ребятишки были уже рядом, лезли к отцу в карманы, они знали, он обязательно что-нибудь принес для них.

Он отталкивал тетю Надю и, широко растопырив руки, будто загоняя цыплят, шел на ребятишек. Ребятишки весело повизгивали, разбегались во все стороны. Обычно он целился в нашу Веру. Поймав, подхватывая на руки, целовал куда попало. «Уронишь, Федор, отпусти», – охала тетя Надя.

В Тулюшку приехали поздно. В поселке стоял туман. Я вылез на перекрестке, машина тронулась дальше, на станцию. По улице шел, едва угадывая дорогу. Было тихо, даже собаки не лаяли. Раньше мы в поселок приезжали с другой стороны – от железной дороги, тут и немудрено было заблудиться.

Дом был темный, там уже спали. Я осторожно постучал в ставень. Через несколько секунд услышал в доме шаги, загорелся свет в кухне. Кто-то вышел во двор, открыл калитку:

– Степан, ты откуда? – удивленно воскликнула тетя Надя.

– Долго рассказывать, – засмеялся я.

– Пошли скорее в дом.

Она пропустила меня вперед, я видел, что валенки у нее надеты на босу ногу.

– Наташка спит. Набегались они, сегодня ее ребятишки в кино водили. Разговоров!

У тети Нади голос дрожал от радости, рвался, она забежала вперед, открыла в сенях дверь.

– Я думаю, кто это? Федор, так он не стучит, сам открывает.

В избе сбросила тулуп, заметалась по кухне, выставляя с печи на стол кастрюли.

Я подошел к столу, положил сверток, развернул его.

– А у нас были такие, – мельком взглянула она на апельсины. – Федор целую сумку покупал. Ребятишки съели, а корочки я собрала и настойку поставила. Хочешь настойки?

Она полезла на печь, вытащила завернутую тряпкой бутыль. Я шепотом попросил подождать и прошел в спальню. Наташка спала в качалке, прижимая куклу. На широкой кровати рядом другие ребятишки. На полу разбросаны игрушки, книги. Наташка заворочалась во сне, кукла проскочила сквозь решетку, упала. Я посмотрел на сестренку, она не проснулась. Но через несколько секунд лицо у нее обиженно сморщилось, она стала торопливо шарить вокруг ручонкой. Я поднял куклу, положил рядом, она нащупала ее и снова задышала ровно, спокойно.

Тетя Надя уже налила настойки, нарезала сала, огурцов.

– Ой, совсем забыла, – заглянула она в детскую комнату, – Вера посылку прислала: платье Наташе, валеночки, куклу. Та с ней теперь не расстается. Все описала: как вы к Владимиру ходили и как квартиру искали. Просто молодец девочка. От тебя письма не дождешься. Наташа поначалу плакала. Забьется в угол и сидит молча, а когда посылку принесли, она выхватила куклу, гладит по волосам – это, говорит, мне мама послала. Я уж разубеждать не стала.

Тетя Надя отвернулась от меня, ладонью утерла глаза.

– Через два дня сорок дней будет, надо помянуть. Ты останешься?

– Нет, я сегодня же обратно. Завтра утром у нас полеты.

– Ты не беспокойся, – снова заговорила тетя Надя. – Федор любит ее, балует, он в последнее время и выпивать перестал.

* * *

В субботу, когда мы по обыкновению сидели на вышке и ждали вечерних пассажиров, к нам заглянул начальник аэропорта, поманил меня пальцем.

– Сейчас из города звонили, – тревожно поблескивая темными птичьими глазами, сообщил он. – Говорят, твой брат утром ушел в школу и не вернулся.

– Как, когда ушел?

– Вроде сегодня, – наморщил лоб Елисеев. – Хозяйка звонила, но я не разобрал, плохо слышно было.

– Опять где-то загулял, – скрывая возникшее беспокойство, буркнул я.

– Верно, я тоже так подумал, – согласился со мной Елисеев. – Из мухи слона делают.

Он еще немного потоптался на вышке, мы поговорили о том о сем, затем он ушел к себе.

«Может, забрел куда-нибудь», – вновь подумал я о брате. Такое у него замечалось и раньше. Не сказав никому ни слова, не предупредив, уйдет куда-нибудь, заиграется, а дома мать с ума сходит. А мы в это время ищем его по всему поселку. Дальше – больше: к розыску присоединяются друзья, знакомые, брата ищут в овраге, на речке. К вечеру, когда розыски достигают тупика, когда мать начинает рвать на себе волосы, Костя появляется сам, смотрит на всех непонимающими глазами. «В чем дело, из-за чего шум?» – написано у него на лице.

«Приеду домой, выдеру, – решил я. – Будет знать, как шататься».

Некоторое время спустя пришла радиограмма от Сорокина. Он приказал нам оставить самолет в Холодных Ключах, а самим вылетать на базу пассажирами.

– Значит, дело серьезное, – сказал Добрецов. – Придется лететь.

Мы сходили в гостиницу, собрали вещи, после чего вновь поднялись на вышку и стали ждать рейсовый самолет. В это время зазвонил телефон, поступило санитарное задание из Дальней Муи.

– Не раньше и не позже, – раздраженно сказал Добрецов.

Добрецов посмотрел на часы, выглянул в окно. Сквозь обмерзшую с разводьями стеклину виднелась стоянка, на ней копошился техник, зачехлял наш самолет – до захода солнца оставалось чуть больше часа.

– Поздно лететь, да и погода портится, – ткнул в стекло Добрецов.

Облака, неподвижно висевшие над аэродромом, наконец-то собрались с силами, начали сыпать на землю белую крупу. На вышке стало темно, поселок, еще полчаса назад хорошо различимый на косогоре, пропал, растворился в снеге.

– Нет, не полечу, – вновь сказал Добрецов. – Пусть на машине вывозят.

Честно говоря, мне тоже не хотелось лететь, не тот был настрой, в мыслях я был уже дома. Но где-то в глубине души появилось чувство, если не полетим – быть беде. Я знал, дорога с Дальней Муи в районный центр нелегкая, в обход заливов, по хребтам, что-то около ста километров. На самолете ближе, проще.

– Ребята, слетайте. Я попрошу, чтоб летчики вас подождали, – умоляюще сказал начальник аэропорта. Он-то понимал, что здесь все зависит от командира, светлого времени в обрез, погода нелетная. Лешке было нелегко в эти минуты, я это чувствовал, лететь ему не хотелось, для этого были железные основания. Он ждал, когда я выложу свой козырь.

– Леша, давай слетаем, пятнадцать минут туда, пятнадцать обратно, – негромко сказал я.

Добрецов недоуменно посмотрел на меня, усмехнулся:

– Нет, ты посмотри, ему брата искать надо, а он лететь куда-то собрался.

– Ты же знаешь, лететь надо.

– Хорошо, – насупившись, сдался Лешка. – Пусть техник готовит машину.

После взлета мы прижались к берегу водохранилища, черная обрывистая черта уходила на север, где-то там, за пелепой снега, она должна была привести нас в Дальнюю Мую. Мы старательно повторяли все изгибы, и хотя путь удлинялся – это была единственная возможность попасть в пункт назначения. Снег, полого падающий с неба, перед носом самолета круто изгибался, мчался навстречу, буравил лобовое стекло. Лешка несколько раз с тревогой оглянулся на крыло. На расчалках и на передней кромке появился лед. Вскоре под самолетом мелькнули темные, обросшие снегом домики.

– Дальняя Муя, – облегченно сказал Добрецов.

Нас уже ждали. Возле полосы стояло несколько лесовозов. Среди самодельных носилок угрюмо копошились мужики, приглушенно всхлипывали женщины, неслышно, как призраки, бродили собаки. Оказывается, по дороге в поселок перевернулась машина с ребятишками, которых везли из школы в леспромхоз. Пострадало пять человек, среди них шофер, у него были переломаны ноги.

Ребятишек уложили поближе к пилотской кабине, шофера пристроили сзади на ватный чехол. Лешка сбегал в лес, выломал палку, обколотил с крыльев лед, он посыпался на снег прозрачными пластинами.

На обратном пути снег стал еще гуще, крылья вновь обросли льдом, самолет начал терять скорость. Впереди за лобовым стеклом было чисто и бело, снег, точно резинка с бумаги, стер береговую черту, лес, повязал на глаза тугую повязку. Мы ослепли, казалось, природа предложила нам поиграть в жмурки. Я пробовал настроиться на приводную радиостанцию Холодных Ключей, в наушниках слышался шорох, треск – все, кроме спасательного колокольчика позывных сигналов маяка.

В кабине потемнело, солнце уже зашло. Некоторое время мы кружили на одном месте, не зная, куда лететь. Самолет продолжал обрастать льдом. Сначала это была тонкая белая пленка, которая на глазах распухала, утолщалась, жадно лизала обшивку, затекала в углубления. Мы знали: нужно было садиться. Но куда? И тут неожиданно снизу, как на фотобумаге, проявилось темное рябое пятно. Это были деревья, засыпанный снегом распадок.

– Земля! Вижу землю! – заорал я.

Лешка крутанул штурвал, самолет глубокой спиралью, точно штопор в пробку, ввинтился в спасательное окно. Через несколько секунд под лыжами мягко сжался снег, захрустел мелкий кустарник. Самолет остановился недалеко от деревьев.

– Что, прилетели? – приподнял голову шофер.

– Лежите. Пока Холодные Ключи закрыты, – хмуро сказал Лешка и, прикрыв дверь, тихо зашептал: – Из огня, да в полымя. Вот тебе и пятнадцать минут. Что будем делать?

– Я схожу вниз по распадку, может, рядом есть жилье. А если не найдем, придется ждать утра.

– Замерзнут ребятишки – посадят нас. – Лешка тоскливо посмотрел куда-то вперед, сжал губы.

Я промолчал. Случилось непредвиденное, мы сели на вынужденную, не зная, где находимся. Самое неприятное было в том, что нам не могли помочь. У нас не было связи с аэродромом.

Впереди целая ночь, мороз. Я не представлял, что мы скажем людям, как оправдаемся, если что случится с больными. «Где, в какую минуту мы просчитались, в чем наша ошибка, – спрашивал я себя. – Почему все стекается, сходится в один день, в одну минуту. В жизни зачастую бывает так: опоздай или поторопись – и ничего не случится. И даже подозревать не будешь, какой избежал беды. Зачем я толкнул Лешку лететь? Что теперь будет? Тяжело отвечать за своих детей, еще тяжелее – за чужих».

Я вылез из кабины, перешагнул через ребятишек, они настороженно смотрели на меня, и было в их глазах что-то такое, отчего я как ошпаренный выскочил из самолета.

Мы сели на заброшенную пашню, которая полого сползала к реке, она угадывалась по темной густой шерсти прибрежного тальника. Противоположная сторона распадка была скрыта наступившими сумерками, хлопьями падающего снега.

Проваливаясь по пояс, я пошел вниз по речке, она путалась, терялась среди зарослей, иногда гладкой наледью раздвигая в стороны берега, выпирала наружу. Здесь идти было легче, я только боялся провалиться под лед. Рядом шумели деревья, с веток падали комья снега.

Метров через триста распадок расширился, впереди был белый занавес. Я понял, что вышел на водохранилище. Слева проступал темный козырек берега, он круто лез вверх, в ненастное небо.

«Березовый хребет», – тотчас же угадал я. До Холодных Ключей двадцать пять километров. Пешком, по такому снегу, едва ли к утру дойдешь. А это ближайший поселок. Нужно было что-то делать. Но что?

Я знал, нас будут искать, может быть, уже ищут, но это мало успокаивало. В такую погоду из дома выходить опасно, не то что лезть куда-то в тайгу. Может быть, Лешка был прав, когда не соглашался лететь в Дальнюю Мую, пострадавших могли отвезти в райцентр на машине. Я представил переметенную снегом дорогу, наледи, тряску по кочкам, всего этого ребятишки могли не вынести. Нет, нет, все правильно. Нужно было лететь. Кто знал, что все обернется так скверно.

«Надо слушать по рации эфир… Может, нас вызывают, может быть, уже летает поисковый самолет». Прикрывая лицо от снега воротником, я повернул обратно.

Возле самолета лежала куча сушняка, от самолета в сторону леса рваной канавой шел след.

Я поискал глазами Лешку, затем забрался в кабину, зажег спичку. Побелевшие от холода и боли, со всех сторон на меня смотрели ребятишки. Тонкая металлическая обшивка самолета была плохой защитой от мороза.

«Что же вы наделали», – угадывалось в каждом их взгляде.

– Дяденька, холодно, – пожаловался кто-то из темноты.

Сзади зашевелился шофер, приподняв голову, сказал:

– Старший в лесу. Костер разводить хочет. Он тут без тебя по радио хотел поговорить, да аккумуляторы у вас сели.

Снаружи затрещали ветки, Лешка приволок огромную сушину. Он бросил ее на кучу, сухо хрустнули нижние ветки. Лешка стал топтать снег, подготавливать место для костра.

«А что, если порулить по водохранилищу? – резанула меня шальная мысль. – Через двадцать минут будем в Холодных Ключах». В другое время, если бы кто сказал об этом, я бы, наверное, только посмеялся. Но сейчас схватился за нее как за соломинку.

Лешка выслушал меня молча, загорелся глазами, быстро спросил:

– Винт не забьем?

– По склону вдоль реки идет заброшенная дорога. Кустарник там мелкий, снегом замело.

– Рискнем, другого выхода нет, – сказал Лешка и добавил тихо: – Аккумуляторы у нас слабые, придется ручкой запускать.

Добрецов забрался в кабину, я на ощупь нашел на передней стенке рядом с дверью в пилотскую кабину ручку, вставил ее в храповик, опустился на колени, стал потихоньку раскручивать стартер. Медленно, очень медленно стронулось с места железное нутро стартера, надсадно завывая, винт стал набирать скорость. Я весь превратился в сгибающийся и разгибающийся механизм. Но двигатель чихнул несколько раз и смолк. Выждав немного, мы повторили запуск. На этот раз даже не было искры. Не везло нам в этот день – хоть плачь.

– Дай-ка я попробую, – вылез из кабины Добрецов. Мы поменялись местами, Лешка раскрутил стартер, я включил сцепления, пошуровал сектором газа. Лопасти покрутились немного, дернулись, и все стало на прежнее место.

– Вот сволочь! – выругался Лешка. Он снял шапку, вытер вспотевший лоб. – Наверное, топливо перепалили.

Я выбрался наружу, подошел к носу самолета. Подлез под нижнюю лопасть, стал толкать ее против хода. Лопасть врезалась в плечо, хрустнуло в позвоночнике.

В училище, курсантами, мы крутили винт группой. Здесь же пришлось одному.

– Давай в кабину, раскручивай. Я аккумулятором помогу, – высунулся из форточки Лешка.

Я оставил винт, забрался в самолет, отыскал в темноте злополучную ручку, стиснув зубы, толкнул ее от себя. Руки заломило от боли, на губах появился металлический привкус.

– На тебе, на, на! – хрипло выдавливал я из себя скопившиеся отчаяние, злость, боль.

Лешка выждал некоторое мгновение, включил сцепление. Самолет дернулся, мелкой дрожью заходил под коленями пол, тугим потоком хлынул в железную кабину дробный стук мотора.

– Ну, миленький, не останавливайся. Давай запускайся, – хватая ртом холодный воздух, молил я.

Мы осторожно стронулись с места, сползли к речушке, отыскали фарами заброшенную дорогу и, объезжая деревья, кусты, заскользили вниз по распадку. В одном месте самолет не удержался на дороге, стал боком сползать к речке. Лешка вывел мотор на взлетную мощность, хвост самолета прошел над обрывом.

«Пронесло», – мелькнуло в голове. Что и говорить, мы рисковали самолетом, но у нас не было иного выхода. Несколько раз мы останавливались, я выскакивал наружу, рубил деревья.

Вскоре вырулили на водохранилище, самолет пошел ровно, слегка покачиваясь на застругах.

Я видел – Лешка повеселел, расслабился, обернувшись в грузовую кабину, крикнул:

– Потерпите, скоро будем на месте!

Впереди проступило слабое пятно, в свете фар показался вмерзший в лед катер. Я узнал залив, через который ходили в поселок. Мы взяли немного правее, выползли на бугорок и мимо елок, которые на аэродроме воткнули вместо бакенов, зарулили на стоянку. Прибежал начальник аэропорта. Вытаращив глаза, он посмотрел на нас, начал почему-то оправдываться.

– После вашего взлета отключили электроэнергию. На подстанции авария случилась. Рейсовый самолет сразу же улетел. Мы здесь думали, вы в Муе остались ночевать, дозвониться тоже не могли. Потом смотрю, самолет по полосе рулит. И как вы только сели в такую погоду?!

Лешка усмехнулся, достал папиросы, жадно затянулся.

– Из города звонили? – спросил я начальника.

– Нет, ничего не было. Я же вам сказал. В потемках сидели, связи никакой.

Вскоре из поселка приехала «скорая помощь». Мы помогли снять больных, зачехлили самолет и пошли в гостиницу.

Уснул я не сразу. Из темноты проглядывали белые, как халаты врачей, занавески, где-то за стеной постукивал дизель, питающий аэропорт электроэнергией. Он-то и убаюкал меня. Ночью снилось, будто у нашего самолета отказал двигатель. Сквозь сон услышал, как громко заскрипела дверь. В комнате появился Сережка – сын начальника аэропорта Елисеева. Придерживая рукой наползавшую на глаза шапку, он торопливо крикнул:

– Вам там из города звонят!

Я вскочил с кровати, бросился к стулу, торопливо натянул комбинезон, рванул язычок «молнии» и не удержал ее в пальцах. Руки вдруг ослабли, сердце не поспевало за мной – рывками набирало обороты.

На соседней кровати заворочался Добрецов, высунул из-под одеяла сонное лицо.

– Что случилось?

– Звонят, – шмыгнув носом, солидно объяснил Сережка, – Осинцева к телефону.

– Говорил я тебе, отдал бы в детдом и забот не знал.

Лешка помолчал немного, по лицу скользнула и пропала затаенная тревога.

– Насчет вчерашнего полета не распространяйся, – глухо, через силу выдавил он. – Прилетим домой, я сам доложу. Авось обойдется. – Он глянул в окно пустыми глазами, размял отекшую руку и снова натянул на голову одеяло.

На улице был туман, над крышей аэровокзала, запутавшись в паутине антенн, висело оранжевое пятно.

Сережка семенил впереди, загребая отцовскими валенками снег, тонкие ноги мелькали как спицы. Со всего размаху он ткнул плечом в калитку, но она едва поддалась. Он приподнял ее, протолкал вперед, она нижним краем выцарапала на снегу полукруг.

Телефонная трубка лежала на стуле, я схватил ее, прижал к уху.

– Ну что там у вас? Почему не вылетаете? – раздался далекий голос Сорокина.

– Туман, туман проклятый, – закричал я в трубку, – под утро затянуло!

– Ничего, к обеду должно прояснить, – спокойно проговорил Сорокин. – У тебя кто в деревне остался?

– Дядька.

Я почувствовал, что вспотел, трубка прилипла к ладони.

– Ребятишки из его класса говорят: он после уроков сел в автобус, который шел на железнодорожный вокзал. Может, он в деревню уехал? На всякий случай мы сообщили в милицию.

От Кости можно было ожидать все, но зачем ему понадобилось в деревню? К Ефиму Михайловичу он не поедет. К Тане? Но кто она ему? Один он к ней не поедет, не из того теста сделан. Что-то произошло, но что?

Я не знал, что ответить Сорокину.

– Разойдется туман, вылетайте. Если что узнаю, позвоню. – Командир положил трубку.

Я вытер рукавом лоб, присел на стул. Мне стало легче. Костю уже ищут, главное то, что он жив. «Все-таки хорошо, что он позвонил», – подумал я о Сорокине.

В соседней комнате послышалась возня, затрещала заборка, раздался плач.

У начальника аэропорта было четверо ребятишек – трое мальчишек и одна девочка. Когда я впервые зашел в дом, мне показалось, что их гораздо больше: были они громкоголосые, непоседливые, носились по комнате, прыгали со стульев.

Я заглянул к ребятишкам. Комната небольшая, возле стены три кровати. В углу между печкой и столом девочка лет четырех. Она исподлобья поглядела на меня, спрятала руки за спину.

– А что она такая обиженная? – кивнул я на девочку.

– Она всю книжку изрисовала, – бойко ответил один из мальчишек.

Девочка всхлипнула, ладошкой провела по лицу.

Из кухни пришел другой мальчишка, в руках у него кусок бельевой веревки:

– Ты где ее взял? – навел на него отцовы глазки Сережка.

Мальчишка быстро засунул ее в штаны, Сережка выскочил из-за стола, схватил брата за рубаху, тот закрутился на месте, пытаясь вырваться.

– Мне немного, на ремешок для ружья, тебе можно, да? – пыхтел мальчишка. – Я видел, как ты у папки пистоны таскал. Сам бабахал, а мне не дал. Вот мама из города приедет – все расскажу.

– Маленький, а уже ябедничаешь. – Сережка выпустил брата. – Папка узнает, всыплет тебе. Давай развяжу.

– Ты не сможешь, они тугие. – Мальчишка достал из штанов веревку, протянул мне. Была она вся в узлах, некоторые из них мокрые от слюны. Ребятишки окружили меня, тихонько посапывая носами. Я поймал себя на том, что все мои мысли все-таки не здесь, а дома.

«Где же все-таки он? Куда уехал? Зачем? Может, разругался с Верой? Или чем-то обидела хозяйка, сказала что-нибудь неосторожно? Завязывается все легко, а вот распускать приходится зубами, а иногда и это не помогает».

Вошел Елисеев. Лицо у него побурело, точно налилось свекольным соком.

– Ты здесь! – приветливо кивнул он. – А я там с техником у самолета был. Двигатель только что прогоняли. Надо сказать, вовремя вы привезли больных. Шоферу и еще двоим ребятишкам уже сделали операции. Врачи говорят – были в тяжелом состоянии.

Глаза у Елисеева смотрят чудно, один вроде бы на меня, другой – куда-то мимо. Желтые нашивки на пиджаке выцвели, загнулись по краям, точно прошлогодние листья. Он не спеша разделся и потом, что-то вспомнив, засуетился на кухне.

– Сейчас позавтракаем, а потом и поесть не успеешь.

Он полез в буфет, чтоб я успел спрятать веревку.

Я быстро смотал ее, засунул за штору – все-таки нехорошо подводить мальчика. За эту неделю мы сдружились с ним. После полетов Сережка первым встречал нас на стоянке. Я открывал дверку, он залезал в кабину, садился в пилотское кресло. Мне нравилось смотреть на него в эти минуты; единственно жалел, что нет рядом Кости.

Елисеев, разливая в тарелки суп, приговаривал:

– В прошлом году тридцать кулей картошки накопали, тайга кормит: ягоды, грибы, орехи.

Он смахнул со стола хлебные крошки, как бы извиняясь, добавил:

– Намусорили, черти. Без матери замотался я с ними. Ну ничего, приедет, наведет порядок. Ты давай присаживайся, в ногах правды нет.

Сережка позвал ребятишек, они расположились напротив. За столом сразу же стало шумно и тесно, но едва из-под пола показалась голова отца, как они примолкли, дружно заработали ложками.

Мне нравилось бывать в этой семье. Чем-то она напоминала мое детство. Вот так же мы все вместе собирались за столом, шумели. Я ловлю себя на том, что сейчас смотрю на семью начальника аэропорта уже с другим интересом. В их скоротечных радостях и бедах ищу свое, точно примеряя, что бы в том или ином случае сказал, сделал я.

– Ты не стесняйся, будь как дома и не думай почем зря, – гудел Елисеев. – Я тоже из дому убегал. Раньше жили мы на станции. Так вот, однажды забрался в вагон и уехал. Под Красноярском сняли. Ну дома, естественно, выдрали. Или вот, помню, тетка привезла из города ежа. Так я двадцать километров топал, чтобы посмотреть на это чудо.

Ребятишки перестали есть, открыв рты, смотрели на отца.

В комнату ввалился Добрецов, отыскал меня взглядом, улыбнулся:

– Ты, я вижу, не торопишься домой. Пошли на самолет, туман расходится.

Мы выскочили на улицу, следом за нами вышел Елисеев, он торопливо попрощался и полез к диспетчеру на вышку. Туман расходился, будто кто-то сливал мутноватый отстой. Уже хорошо виднелись дома в поселке, над ними проступил темный склон горы. Возле самолета дымился аэродромный подогреватель, к капоту тянулся брезентовый рукав. В самолете холодно, обшитое дерматином сиденье точно каменное. Вслед за мной протиснулся Лешка. В кабине стало тесно и даже как будто теплее.

– Смотри, что-то забыли, – сказал Лешка. Наперерез к самолету, проваливаясь в снег, бежал Сережка. Он принес унты, которые я купил в Заплескине для Альки Серикова. Я выскочил из кабины, взял у него унты. Он еще долго стоял на стоянке. Когда самолет отделился от земли, он сорвал с головы шапку, помахал ею вслед. Тайга, присыпанная снегом, напоминала тертую наждачную бумагу, холодное солнце низко висело над горизонтом.

Сорокин ждал нас на стоянке. Рядом с ним стояла Зинаида Мироновна. Она крутила головой, поворачиваясь то к Сорокину, то в сторону нашего самолета. Я пытался по внешнему виду определить, с какой вестью они ждут меня, – уже то, что хозяйка пришла сюда, не предвещало ничего доброго. Сорокин подошел к плоскости самолета, показал рукой, чтобы я открыл форточку.

– Ты поезжай в Рёлку, – громко сказал он. – По всей вероятности, он там. Даю тебе пять дней. Найдешь брата, позвони, я сейчас улетаю – срочное санзадание.

Сорокин загнул рукав, посмотрел на часы и, тяжело ступая, пошел к соседнему самолету. Через минуту они уже рулили на взлетную полосу.

– Дождались наконец, – сказала Зинаида Мироновна. – Звонили Владимиру Михайловичу, Кости у него нет. Жена в больнице, вот-вот родить должна, а то бы он тоже сюда приехал.

– Я сейчас сразу же поеду, – заторопился я.

– Ты поезжай, поезжай! За Верой я присмотрю, она сейчас в школе. Переволновалась, всю ночь не спала.

Хозяйка повернулась к Добрецову и масляно, точно загоняя петушка в курятник, сказала:

– Валюша просила вас зайти, она уж наказывала, наказывала. Ждет.

Добрецов покосился на меня, принужденно рассмеялся:

– Вечером заскочу.

И вот снова Рёлка. Будто месяц назад я и не уезжал отсюда. Снег потемнел, южная сторона сугробов вдоль насыпи была уже изъедена солнцем, крыши домов обросли сосульками, кое-где с них уже убрали снег. За домами узкой дымчатой полоской пламенел березняк, дальше вразброс темными корявыми клубками скакали по полю кусты боярышника, казалось, они тоже кого-то разыскивают и никак не могут найти. Воздух был свеж и звонок, небо высокое, мягкое, и хотя на улице все еще холодно, по всему чувствовалось – скоро весна.

Автобуса, как всегда, не было, но рядом с вокзалом стоял самосвал, рабочие забрасывали в кузов снег. Я обошел машину, нос к носу столкнулся с Алькой Сериковым.

– Как ты здесь очутился? – удивленно спросил он.

– Тебя искал, унты отдать.

Алька глянул на сверток в моих руках, лицо у него дрогнуло, поплыло растерянной улыбкой.

– Неужели привез? Ну, Степан, ну, молодец. Вот не ожидал.

– Ты сейчас куда?

– На протоку. Садись, подвезу. Мне как раз в поселок за папиросами съездить надо.

Алька открыл дверку, убрал с сиденья игрушечный автомат.

– Сыну везу, – поймав мой взгляд, объяснил он.

– Вот как, – опешил я, – когда успел?

Машина тронулась, я удивленно смотрел на Серикова, переваривая новость.

– Шиловых знаешь? Ну те, что за школой жили. Отец у них еще в пожарке работал?

– Это младшую, что ли?

– Нет, старшую, Тамару.

– Так она вроде замужем была.

– Была. Теперь моя жена. На прошлой неделе зарегистрировались.

Больше я спрашивать не стал.

Алька взял себе жену с ребенком. Кто бы мог подумать! Молодец, не испугался. Я представил лицо Галины Степановны, как она перенесла все это.

Дорога за станцией пошла под уклон к реке, машину то и дело подбрасывало на бугорках.

– С матерью живете? – поглядывая через стекло, спросил я.

– Нет, – коротко ответил Алька. Он достал папиросы, закурил. – В квартире Ефима Михайловича живем. Как только он к вам переехал, мне отдали его комнату. Ничего, жить можно.

Алька покосился на меня и, что-то вспомнив, засмеялся.

– Здесь с вашей собакой потеха. Ефим с работы приходит, а она его в дом не пускает. Он мне ее предложил. Я поначалу отказывался, зачем она мне? Но потом все же взял. Жалко пса. Так он сбежал обратно. Вчера мимо проезжал, вроде перестал лаять. Не знаю, чем он его приручил.

Мы подъехали к свалке, над ней тучей кружили вороны, казалось, недавно здесь был пожар и ветром носит по воздуху сгоревшую бумагу. Алька вывалил на берег снег. Он был какой-то изношенный, измятый, жить ему оставалось немного – до первого тепла. Спрессованные за зиму сотнями ног, во все стороны из куч торчали полосатые куски. Я поднял маленький кусочек, посмотрел на излом, колупнул ногтем. Снизу от темной земляной корочки снег шел толстым слоем. Выпало его с осени много. Может быть, по нему ходила мать? Кто знает! Где-то должны быть и наши следы. Я вздохнул.

А нам еще топать да топать, только уже не здесь, в другом месте. Длинна жизнь, долог путь.

– Слушай, ты брата моего, случаем, не встречал? – спросил я.

– Нет. – Сериков недоуменно посмотрел на меня. – Что-нибудь случилось?

– Потерялся. Сказали, что сюда уехал.

– Нет, не видел.

– Давай в детдом заскочим. Может, он у Тани?

Мы выехали на дорогу, помчались в сторону детдома. На лобовое стекло налег, туго зашелестел воздух.

– Слышал новость? – повернувшись ко мне, сказал Алька. – Детдом закрывают. В город переводят. На его месте санаторий какой-то будет.

Тани в детдоме не оказалось. Об этом мне сообщил Санька. Он гонял с ребятишками возле ворот консервную банку. Я спросил у него про Костю.

– Его здесь не было, – удивленно протянул Санька. – Он же с вами в город уехал! А Татьяна Васильевна, кажись, в отпуске. Нас скоро отсюда перевезут.

Санька хотел еще что-то сказать, но тут мимо ног его пролетела банка, он махнул рукой, дескать, видите, некогда.

– Давай я тебя до дома подброшу, – предложил мне Сериков. – А сам съезжу в гараж, отпрошусь у начальства. Вдвоем на машине быстрей найдем.

Через десять минут остановились около нашего дома. Я заметил, что дядька не терял времени даром, начал делать капитальный ремонт. Вместо старых ворот ужо стояли новые, двухстворчатые. Ворота в поселке что вывеска, по ним можно судить о достатке хозяина.

Как будто поджидая меня, на улицу вышли Фроси с Сериковой. В окне колыхнулась штора, прижавшись к стеклу, на дорогу глядел Борька. Алька не ожидал увидеть мать, торопливо хлопнул меня по плечу.

– Я сейчас мигом. Ты не беспокойся, найдем брата.

Я выскочил из машины, за спиной взревел мотор, машина круто развернулась, помчалась по улице.

– Вот у него все и узнаете, – сказала Фрося, показав на меня глазами.

– Ты это что, Степан, делаешь! – воскликнула Серикова. – Я за тебя ручалась, а сейчас краснеть приходится. Сегодня из города звонит твой начальник: узнайте, говорит, где Осинцев Костя. Вот тебе раз, думаю, почему меня-то спрашивают. Выходит, рано доверили опекунство.

– Где он? – спросил я у Фроси.

– У Чернихи, Ефим туда пошел.

Разговаривать с ними не хотелось. У меня камень с плеч свалился – наконец-то нашелся, живой, все остальное – разговоры, пересуды – для меня сейчас не имело значения.

Галина Степановна говорила еще что-то, но я, махнув рукой, побежал к дому Чернихи. Через двор пролетел быстро, даже собака не успела залаять. В сенях было темно, я искал дверь, натыкаясь на пучки трав, чуть было не уронил со стены коромысло. Дверь оказалась сбоку, открыла сама Черниха.

– А я-то, грешным делом, думаю, кто это там гремит, – радостно проговорила она. – Проходи!

Я, нагнувшись, шагнул в дом, запнулся за обшитый войлоком порог. Прямо напротив двери сидел в полушубке, мял в руках шапку Ефим Михайлович. Увидев меня, вскочил, оглянулся на Черниху.

– Где Костя? – спросил я.

– В комнате, – кивнул головой Ефим Михайлович.

Я быстро прошел в комнату: на кровати сидел брат и тер кулаком заплаканные глаза.

– Костя, что случилось?

– Зачем Полкана застрелили? – тоненько выкрикнул он, содрогаясь всем худеньким телом. – Ведь он ко мне хотел, потому и выл!

Только сейчас я разглядел в руках у брата собачий ошейник. Он был новый, кожаный, фабричной работы, такого у нас никогда не было, обычно для Полкана мы вырезали из старых ремней.

– Тут вот какое дело, – смущенно зачастил Ефим Михайлович, – собака, Полкан значит, как вы уехали, выть стала. Ну, прямо невмоготу. Воет и воет, точно нового покойника чует. Пришлось пристрелить.

Теперь мне все стало ясно. Костя решил забрать Полкана, уехал, почти не зная дороги. Но опоздал.

Бедный Полкан. Кому здесь было до твоих собачьих огорчений, тебе бы сидеть спокойно, делать то, что положено собаке, лаять на чужих людей, а ты на хозяев, да еще выть.

Хорошо привязали, не поскупились купить новый ошейник, старый бы он порвал, что уже делал раньше не однажды, но не учли одного – даже собака не может жить без близких людей.

За окном заурчала машина, хлопнула дверь, в дом вбежала Таня. Следом за ней вошел Алька. Минуту спустя появилась Фрося, она не раздеваясь прошла в комнату, присела рядом с Ефимом Михайловичем.

– Вот, кажется, все собрались, – обрадованно вздохнула Черниха, засеменила на кухню, стала собирать на стол.

Таня быстро разделась, подошла к брату, присела рядом. Костя вдруг икнул, ткнулся ей в колени и, уже не сдерживаясь, заревел во весь голос.

– Котька, ты чего, ну перестань, – начала успокаивать его Таня, а у самой на глазах появились слезы.

– Говорила я ему, не верил, не послушался, – вздохнула Фрося.

– Ты, девка, зря не наговаривай на парня, – подала голос Черниха. – Что тяжело ему одному, то это верно, но ничего, перемелется мука. – Старуха замолчала, грустно посмотрела на меня, на Таню и добавила: – Теперь, я думаю, легче будет.

Она налила в тарелки щей, поставила хлеб.

– Садитесь, гости дорогие, – нараспев сказала она.

Ефим Михайлович хотел было сесть за стол, но его остановила жена:

– И не думай, Ефим. Что у них, родни нет! Мимо родного дома как оглашенные пролетели. Собирайтесь, пошли к нам.

– Ты это чего раскомандовалась? – сверкнула глазами Черниха. – Ну прямо генерал. Ребятки, садитесь. Алька, а ты что свою не привез? Показал бы нам ее – или боишься, сглажу?

Алька хитровато улыбнулся:

– Кого надо, я привез, верно, Степа?

«Верно, Алька, верно». – Я благодарно взглянул на Серикова.

Нас посадили рядом с Таней. Я догадываюсь, сделали это специально.

Таня смущенно посмотрела на меня, нагнувшись, что-то шепнула Косте. Он, слабо улыбаясь, согласно кивнул головой.

Что-то обмякло у меня внутри, теплой волной разошлось по всему телу. Я понимаю, с этой минуты многое должно измениться в моей жизни. Я боюсь поверить в это, боюсь даже пошевелиться.

Под столом играют маленькие котята, гоняют по полу клубок с шерстью. С печи, там, где у Чернихи лежат смолевые поленья на растопку, настороженными глазами следит за ними рыжая лохматая кошка.

ПОЧТОВЫЙ КРУГ

В начале октября Степан Оводнев наконец-то нашел время, чтобы съездить к жене. Еще в мае, на прииске Удачном, где они с бригадой плотников подрядились строить школу, его разыскало письмо. Мария делала ему последнее предупреждение.

«Приезжай, иначе будет поздно, – писала она. – Надоело. Если я для тебя пустое место, подумай хоть о дочери».

«Ничего – баба не волк, в лес не убежит, – решил Оводнев. – Сначала надо закончить работу».

Все лето они вкалывали с утра до позднего вечера. Заработали хорошо, на человека вышло по три тысячи, а ему сверх того еще бригадирские. Закончив с плотницкими делами, он улетел к себе в Нойбу, заключил там с коопзверосовхозом договор на новый охотничий сезон и только после этого вспомнил о письме. Как ни крути – ехать надо. Заодно заглянет в Шаманку. И стал собираться в дорогу. Для такого случая в поселковом магазине купил себе серый в полоску костюм, модные полуботинки, конфет дочери. Дома достал припрятанные соболиные шкурки – жене на шапку, затем побрился, переоделся – и будто сбросил с себя лет десять. А было ему уже далеко за сорок.

Нойба – поселок небольшой, рейсы сюда выполняются два раза в неделю, да иногда по субботам прилетает почтовый. На нем-то и хотел улететь Оводнев, зная, что по пути в Чечуйск летчики обязательно садятся в Шаманке, а оттуда до Христофорова, где жила Мария, можно добраться на лесовозе. Обычно почтовый прилетал после обеда, но Оводнев на всякий случай пришел на аэродром пораньше.

Шел дождь. Аэродром был пуст. Оводнев постоял на краю летного поля, затем спрятался за бревна, которые валялись на берегу реки рядом со взлетной полосой, и стал ждать. От бревен сыро наносило корой, лежали они здесь давно. Уже несколько лет планировали построить в Нойбе аэровокзал, даже успели завести бревна, Но, как говорится, воз был и ныне там. «Весной нужно будет взяться, – размышлял Оводнев. – Хватит мокнуть под дождем».

Его знобило, кутаясь в плащ, он чувствовал, как по телу ползет холодный пот. «Этого еще не хватало, – мелькало в голове, – заболеть».

К вечеру, когда стало ясно, что самолет не прилетит, он встал, оглядел свои попорченные дождем брюки и сутулясь зашагал домой.

«Слетаю в следующий раз, – успокаивал он себя. – Не видела год, подождет еще. Завтра соберу харчи – и в тайгу, а то совсем раскис».

Дома он, не раздеваясь, лег в постель. Впервые не хватило сил растопить печь. Так он и пролежал трое суток, а на четвертые ему стало совсем плохо. Что-то тяжелое и вязкое навалилось на него, сердце задергалось и неожиданно, как перед прыжком, замерло. И тогда Оводнев закричал, но никто его не услышал, потому что крика не было, вышло какое-то тягучее мычание. Оводнев хотел пошевелиться, соскочить на пол, но тело не слушалось. В следующую секунду кровать качнулась и он потерял сознание. Кто-то тронул его, и Оводнев услышал далекий, будто из соседней комнаты, испуганный мужской голос:

– Степан, а Степан! Ты это чего, потерпи. Сейчас звонили, самолет уже вылетел.

«Кто бы это мог говорить?» – мучительно напряг память Оводнев. В голове вновь зашумело. Сердце медленно, будто нехотя, набрало свой привычный ритм. Он осторожно приоткрыл глаза и увидел себя закрытым суконным одеялом, поверх которого лежал овчинный полушубок. Рядом с кроватью, на табуретке, поблескивая щелочками глаз, сидел сосед Тимофей Лунев. «Ну, конечно, это сон, сейчас все пройдет», – попытался схитрить Оводнев, но тут же другой, трезвый голос все расставил по своим местам.

Лунев заметил, что больной очнулся, и поднес ему кружку к губам. Вода ожгла горло. Оводневу стало холодно, захотелось подтянуть ноги, но ничего не получилось.

– Тимофей, сними полушубок, – тихо попросил он. – Ногам что-то тяжело, пошевелить не могу.

– Лежи, паря, лежи, заболел ты. Сейчас самолет прилетит, в больницу отвезем. Я тебе и вещи собрал.

Лунев поднял с пола вещмешок и показал его Степану.

«Значит, в больницу придется лететь», – вяло подумал Оводнев. От одной мысли, что все придется оставить, бросить на произвол судьбы, вздрогнул. Беспокойство переросло в страх.

– Тимофей, достань планшет, – попросил он. – Здесь, в ногах, под матрацем. Будь добр, положи его в рюкзак. Деньги у меня там, документы. Вдруг понадобятся?

Снаружи, из ничего, родился самолетный гул. Нарастая, он проник в комнату и набросился на Оводнева. Стиснув зубы, он закрыл глаза. Переворачиваясь и распадаясь, куда-то в бездну ползли стены, потолок, и Оводнев вновь потерял сознание.

Вечером, после полета, Илья Чупров в полутьме пассажирской кабины заметил выглядывающие из-под сиденья лямки вещмешка. Они были обшиты шкурками и чем-то напоминали собачьи лапы.

«Вот так всегда, – устало вздохнул Илья, – в спешке что-нибудь да оставят. Рюкзак этот, похоже, Оводнева Степана. Придется теперь идти в больницу».

О том, что с Оводневым произошла беда, Чупров узнал случайно. С утра он вылетел по северному почтовому маршруту, или, как еще здесь называют, – почтовому кругу. Уже возвращаясь домой, Илья получил задание – взять больного из Нойбы. Он и не думал, что этим больным окажется Оводнев.

Познакомились они с ним в Старой Елани, когда Илья летал еще вторым пилотом у Юшкова. Оводнев опоздал на рейс. «Чего ждать, когда аэропорт переполнен», – подумал Илья и посадил на свободное место женщину с ребенком. Он уже собрался закрыть дверь, как сидевшие в самолете пассажиры заволновались:

– Вон, вон! – тыкая в окно, закричали они. – Опоздавший идет.

Илья посмотрел в сторону аэровокзала. По тропинке к самолету, согнувшись и припадая на одну ногу, торопливо шел мужчина и, словно охапку дров, нес с дюжину бутылок пива. Верхняя бутылка лежала около горла, и мужчина придерживал ее подбородком. Илья преградил ему дорогу. Мужчина шагнул в сторону, пытаясь обойти неожиданно возникшее препятствие.

– Ваше место уже занято, – сказал Илья. – Не надо опаздывать.

– Как это занято? – Мужчина оторопело посмотрел на Илью и, видя, что тот не шутит, присел, высыпал бутылки прямо на землю, вытащил из кармана смятый билет, сунул Чупрову под нос: – А это что? Может, мне его выбросить?

– Все. Полетите на следующем!

Мужчина смерил его с головы до ног, сплюнул.

– Сразу видно – сопляк. Да у меня все летчики – друзья. Не знаешь? Кто командир-то? – уже властным голосом спросил он.

– Какая разница. Не полетишь, и все, – отрезал Илья. – Ишь какой фон-барон нашелся.

Заслышав шум, из самолета выглянул Юшков.

– Юшков! Тебя-то мне и надо! – радостно закричал Оводнев. – Уйми своего помощника, не пускает в самолет.

– В чем дело, Илья? – строго спросил Юшков. – Почему не сажаешь?

– Я женщину посадил. А этот, – Илья косо посмотрел на Оводнева, – опоздал и права качает.

– Ладно, не шуми, – примирительно сказал Юшков. – Возьмем и его.

В авиации слово командира – закон, и Илья подчинился. Оводнев сложил бутылки под сиденья и пристроился между летчиками.

– Вот так-то лучше, – сверкнул он желтыми рысиными глазами. – А то «не полетишь»! Вишь, что удумал. Оводпев всегда улетит.

– Куда это ты, Степан Матвеич, столько пива везешь? – спросил Юшков, когда они уже набрали высоту.

– На самолет шел. Гляжу – продают. Я в очередь. У нас, сам знаешь, воздух – хоть с чаем пей, а пива нет. Ты давай оставайся на ночевку – погуляем.

– Как-нибудь в следующий раз, – сказал Юшков.

– Что за работа, – поморщился Оводнев, – то нельзя, другое нельзя, а баб-то хоть можно любить?

– Можно, можно, – улыбнулся Юшков. – Инструкция нам это не запрещает. А ты что, все еще холостякуешь? Не надоело?

Лицо Оводнева разошлось в улыбке, он смущенно откашлялся:

– Не говори, паря. Одолели меня бабы. Тут одна в Шаманке пристает, в Чечуйске другая – инженер-экономист. Интересная, скажу я тебе, женщина. Все у нее культурно!

– Ты, я гляжу, мелко не плаваешь, – засмеялся Юшков.

Оводнев согнал с лица улыбку, цепко, будто прицеливаясь, глянул на Юшкова.

– Во, молодец, напомнил. Как насчет заказа, ты не забыл? А то нехорошо получается, не по-таежному. Я ведь на тебя шибко надеюсь. Если что надо, ты не стесняйся, говори, я для тебя в лепешку расшибусь, а сделаю.

– Сказал – привезу, значит, привезу, – нахмурился Юшков. – Нет сейчас лодочных моторов.

– На нет и суда нет, – вздохнул Оводнев и повел глазами в сторону Чупрова. Чудно, через голову, почесал себя за ухом.

– Я гляжу, помощник у тебя новый. Горячий, спасу нет.

Он вздохнул, пожевал губами и продолжил:

– Горячий – это ничего. Я тоже когда-то таким был. Пока рога не пообломали.

В Нойбе Оводнев собрал бутылки, уже выходя из самолета, подмигнул Чупрову и пошел, горланя во весь голос:

– Я ехал в Якутию через Невер, Тащился на оленях в дальний Север, Где шахты, рудники, Где горы высоки. Где людям платят длинные рубли…

– Фартовый мужик, – поглядывая вслед Оводневу, сказал Юшков. – Каждый год на машину пушнины сдает, а летом плотничает. В Шаманке аэропорт новый видел? Его работа. Ты зря с ним скандалил. У него можно шкурок на шапку купить.

– Нужны мне его шкурки, – буркнул Илья. – Тоже мне, барин нашелся.

И с тех пор будто кошка пробежала между ними. В упор друг друга не замечали.

Здание главного корпуса больницы пряталось среди сосен, выставив наружу серую шиферную крышу да бревенчатый угол, по острию которого свисала потемневшая от дождей водосточная труба. Чуть правее, на уровне окон, висело красное заходящее солнце, и Чупрову на миг показалось, что больница смотрит на остальной здоровый мир налитыми кровью глазами.

Тропинка, цепляясь за корневища, полезла на бугорок. За неплотным рядом сосновых стволов виднелись больничные постройки.

Под ногами хрустко мялись прихваченные холодом листья, все уже было готово к зиме, вдоль забора в тени белел первый сентябрьский снег, осеннему солнцу уже не хватало сил справиться с ним. Около крыльца в луже стоял крохотный, лет двух-трех, мальчишка и топал ногой. Из-под резиновых сапожек веером разлетались грязные брызги. Илья свернул с тропинки, подошел к мальчишке.

– Ты чего это забрался сюда? – спросил он.

Мальчишка обернулся и посмотрел на Чупрова светлыми глазами.

– Я колаблики пускал, а они утонули.

– О-о-о, да ты уже и разговариваешь? – удивленно протянул Илья. – А ну, выходи из воды! – строже сказал он. – Простынешь, положат тебя в больницу.

– Не-а, не положат, – спокойно ответил мальчишка. – У меня мама здесь лаботает.

– Вот как! Все равно выходи, а то мать сейчас позову.

Мальчишка тоскливо посмотрел на воду, на Чупрова, вылез на сухое место и, засунув руки в карманы курточки, затопал прочь.

По больничному коридору Илья шел медленно, на него напали непонятная робость и смущение. Видимо, оттого, что он боялся увидеть знакомых: подумают еще, что заболел. Попробуй объясни потом, что это не так. Сзади заскрипела дверь, в коридор высунулась медсестра.

– Куда без халата? – конвойным голосом сказала она. – А ну быстро назад!

Илья будто налетел на стенку. Это была Воробьева, ее знали все летчики, живущие в Чечуйске. Раньше она работала в аэропорту на стартовом медпункте, проверяя летчиков перед вылетом в рейс.

– Сбавь обороты, – грубовато ответил Илья, – своих не узнаешь. Я вещи больного принес. Он рюкзак в самолете оставил.

– А, это ты, Чупров! – узнала его Воробьева. – Давненько тебя видно не было.

Она подошла к Чупрову – и вдруг, крупная издали, оказалась ему по плечо. Но смотрела так, будто не она ниже ростом, а он. Взяв рюкзак, Воробьева еще раз с ног до головы оглядела Чупрова.

– Посмотришь на вас, вроде все ангелы с крыльями, а на самом деле… – Медсестра махнула рукой и, не договорив, ушла.

Илья недоуменно посмотрел ей вслед: «Почему она разговаривает таким тоном, будто я в чем-то виноват?»

Скрипнула дверь, в коридор выглянул Ленька Зубков, круглолицый чубатый шофер из Шаманки. Придерживая здоровой рукой распахнувшуюся пижаму, заспешил к летчику.

– Командир, каким ветром к нам? – весело заговорил он. – Неужели заболел?

– Нет, пока здоров, – улыбнулся Илья. – Рюкзак принес. Оводнев в самолете оставил.

– Да, он вспоминал, беспокоился. Где рюкзак? Давай занесу. Его к нам в палату положили.

– Как бы не так, – выглянула из своей комнаты Воробьева. – Сам придет и возьмет, а пока у меня в кладовой полежит.

– Тамара Михайловна, побойся Бога. Если бы Степан мог ходить! – воскликнул Зубков.

– Все равно нельзя. Что надо будет, попросит, язык есть.

Воробьева, гремя ключами, вышла в коридор.

Ленька незлобиво хмыкнул:

– Зверь баба, ее у нас тут все боятся.

Он повернулся к Чупрову и уже другим, виноватым, голосом пробормотал:

– Послушай, командир, у меня к тебе просьба: ты бы зашел к моей жене в Шаманке, это рядом с аэропортом. Пусть она мне сменное белье пошлет да что-нибудь из продуктов. Надоела здешняя каша, чего-то своего хочется.

– Ладно, зайду, – пообещал Илья. Он знал: каждый день сюда не наездишься – билет до Чечуйска в один конец стоит шестнадцать рублей, а посылать посылку по почте – гиблое дело: пока дойдет, все испортится.

– Ты постой, не уходи, – заторопился Зубков. – Я записку ей нацарапаю, а то она у меня заполошная…

Зубков написал записку, Илья аккуратно сложил ее, сунул в карман. Делать в больнице больше нечего, попрощался с Зубковым и направился к выходу.

Было уже поздно. Темнота до краев заполнила больничный двор, с одной стороны ее держал забор, с другой она вплотную подступила к самому крыльцу. Сосны как будто стали выше, но в бледной разжиженной темноте не было для них опоры, не за что было зацепиться. Пахло холодом, первым снегом, эти первые зимние запахи оказались сильнее больничных, которые Илья вынес с собой.

Он еще немного постоял на крыльце, привыкая к темноте, затем пошел через главный выход. Возле калитки Илья догнал девушку, она вела того самого мальчишку, которого Чупров выгнал из лужи. Заслышав шаги, девушка посторонилась, уступая летчику дорогу. Илья даже опешил, узнав Варю Симакову.

– Вот так встреча! Здравствуй, Варя… – смущенно проговорил он.

Она испуганно глянула на Чупрова, вздрогнула и резко остановилась. Мальчишка сделал шаг вперед и, не удержавшись, упал на колени. Варя подхватила его под мышки, поставила на ноги. Поправила ему вязаную шапочку и в упор посмотрела на Илью.

– Мы тут больного из Нойбы привезли, – быстро, словно оправдываясь, сказал он. – Степана Оводнева. Он вещи в самолете оставил. А это чей? – скосил Илья глаза на малыша.

– Мой! – с вызовом ответила Варя и посмотрела куда-то мимо Ильи.

Странное, тревожное чувство охватило Чупрова. Он поглядел на малыша, на Варю, хотел что-то сказать, но слова застряли в горле. «Неужели это мой сын? Не может быть этого, не может быть!..» – пульсировала одна и та же мысль.

Началось это четыре года назад, в сентябре, когда Варя прилетела в Чечуйск. Они с Юшковым сидели у техников в курилке, смотрели на прилетевших пассажиров. Последней из самолета вышла незнакомая девушка. Она оглянулась по сторонам, с опаской поставила ногу на подрагивающий трап и, только убедившись, что он твердо стоит на земле, поставила другую.

– Держу пари, студентка, – сказал Юшков. – Видишь, брюки на ней, джинсы. Здесь пока такие не носят, мода еще не долетела, – пояснил Юшков. – Местных-то я как облупленных знаю, а ее первый раз вижу. Наверняка медичка.

– Скорее всего, мамина дочка, – рассмеялся Илья, – а в чемодане кукла. Погостит дня два и улетит.

– Так пойди узнай! – прищурился Юшков. – Ну мне ладно, я старый холостяк, а ты-то что, к колесу прилип?

– Да неудобно как-то, – смущенно пробормотал Илья.

А через несколько дней, совсем неожиданно для Ильи, Юшков привел ее на стоянку.

– Медицину сегодня повезем, – сказал он Илье. – Будет сопровождать больного. Как видишь, я оказался прав.

Девушка была в темно-синей юбке и голубой, плотно облегающей кофточке. Светлые волосы собраны на затылке и заколоты красной пластмассовой заколкой.

Илья искоса глянул на нее, растерянно улыбнулся. Он как раз заносил в самолет детскую кроватку, которую его попросила привезти учительница с прииска Удачного.

– Вот говорил я тебе, предупреждал. Скоро они из тебя няньку сделают, – засмеялся Юшков. – Ну чего уставился? Знакомься, сам ведь хотел!

В полете Илья то и дело поглядывал на пассажирку. Она же делала вид, что не замечает этого, и смотрела в боковое окно. И все же Илья сумел поймать два-три взгляда, украдкой брошенных на него. К заходу солнца они вернулись в Чечуйск. Но и этого времени было достаточно Чупрову, чтобы познакомиться с девушкой. После полетов бежал Илья к Варе в больницу. А потом и вовсе стал приходить на вылет не из общежития. Прикрыв глаза козырьком фуражки, ранним автобусом приезжал он из города, по-быстрому проходил предполетный осмотр у Воробьевой, бежал на самолет. В аэропорту, уже не стесняясь, спрашивали его, когда он собирается играть свадьбу.

Вскоре он узнал, что Варя беременна.

Ее признание Илья воспринял как неуместную шутку, а когда понял, что она говорит правду, растерялся.

– Подожди немного, – вырвалось у него. – Расплачусь с долгами, поженимся.

И надо же было такому случиться! В те же дни в гости к нему прилетела школьная подруга Ирина Самсонова.

– Зря ты приехала. Улетай, – хмуро сказал Илья, когда Ирина разыскала его.

– Куда же я полечу, самолетов сегодня нет? – смутилась Ирина. Илья оставил ее ночевать в общежитии. Об этом узнала Варя и на другой же день улетела в город.

Илья пытался разыскать Варю, написал два или три письма, но ответа не получил. Потом кто-то из летчиков видел Варю в городе с каким-то парнем и будто бы она передала, что не знала и не хочет знать, кто такой Илья Чупров. И тогда, обидевшись, Илья перестал писать ей письма…

– Когда ты приехала? – нарушил затянувшуюся паузу Чупров.

– Здесь место терапевта освободилось, – ответила Варя. – Сюда приехала недавно. А до этого жила у матери. Ну а ты как?

– По-прежнему. Живем, хлеб жуем, – не очень-то весело засмеялся Илья.

В своем голосе он уловил обиду, будто только и ждал, когда его спросят, как он живет, чтобы пожаловаться на судьбу. Получалось, будто он просит для себя прощения. А нужно ли оно? Может, это не его сын… Может, у нее семья есть…

– Ты замужем?

– Нет, – помедлив, ответила Варя.

– И не была?

– Какое это имеет значение…

– Мам, пусти. – Мальчик пытался выдернуть свою руку из зажатого кулака Вари. – Я побегать хочу.

– Хватит, набродился. Сейчас домой пойдем. – Варя молча посмотрела на Чупрова, заправила под платок волосы. – Мне пора, темно уже. Разговорилась я с тобой. – И двинулась с мальчиком на улицу.

– Варя, постой! – взмолился Илья. – Ну куда ты торопишься? Дай мне хоть на своего сына взглянуть.

Мальчишка, шепелявя, что-то рассказывал, она что-то отвечала. И Чупрову вдруг захотелось догнать и пойти с нею…

На другой день после встречи с Варей Илья улетел в Усть-Кут возить для строительства железной дороги горючее. Четыре бочки с керосином туда, восемь пустых – обратно. За день три рейса. Его самолет поднимался с Усть-Кутского аэропорта и шел вдоль строящейся магистрали на Улькан. Раньше он с удовольствием летал в такие командировки, в них не было однообразия почтового круга, где все знакомо, известно заранее. Что-то сломалось внутри, потеряло опору. Он стал молчаливым и рассеянным.

Все эти дни Чупров думал о Варе.

Почему она ни разу не написала, не напомнила о себе? Ну, обидел он ее, сказал не то, что нужно, но ведь его тоже можно было понять. Не захотела или не смогла? Повела себя так, будто между ними ничего не было. Ни упреков, ни слез… Может, он ей безразличен? Илью даже передергивало от этой мысли. И тут же другая перебивала первую, успокаивала. Ведь приехала, значит, хотела увидеть. К чему бы ей тащиться в такую глухомань? Все другие объяснения он тут же отбрасывал.

После командировки Илья улетел на почтовый круг. В Шаманке он вспомнил о просьбе Зубкова, забрал посылку. В Чечуйске первым делом отправился в больницу. Но пути зашел в магазин, купил банку компота Оводневу – вдруг увидит Варю? Заодно наладит отношения с охотником.

В приемной он получил у Воробьевой халат и, разглядывая таблички на дверях, пошел по коридору. В палате вместе с Оводневым было еще двое – Ленька Зубков и буровик Пахомов из Старой Елани.

– А, это ты, Илья! – удивленно приподнявшись с кровати, протянул Оводнев. – Спасибо, что зашел. И за вещмешок спасибо. Там у меня все осталось: бритва, сменное белье, документы – без них пропащее дело.

Чупров вытащил из сетки банку с компотом, огляделся по сторонам – тумбочка рядом с кроватью Оводнева была занята.

– А это ты зря, – нахмурился Оводнев. – Меня здесь как на убой кормят, скоро кровать подо мной провалится.

Но в голосе его Илья уловил другое. Оводнев хоть и хмурился, хоть и делал вид, что ему ничего не надо, а все же был доволен, что к нему пришел именно он, Чупров. И не просто пришел, а с передачей. Оводнев даже сделал попытку подняться, сдернув одеяло, раскрыв обтянутые полосатой пижамой ноги. К подошвам бинтами были привязаны деревянные дощечки.

– Да ты лежи, лежи, – остановил его Чупров. – Тебе, может, и двигаться-то нельзя.

– Вот это как раз можно, да не получается, – поглядывая на Илью, проворчал Оводнев. – Видишь, что они тут надо мной утворили? Ну прямо как в цирке. От этих дощечек ноги тянет, будто лампасы нашили. Ты давай не стой, присаживайся, рассказывай, как там у нас.

Больные окружили летчика, наперебой стали расспрашивать: кого видел, с кем разговаривал? Чупрова всегда удивляли подобные расспросы. Деревни одна от другой стоят за сотни километров, а жители знают друг про друга все, будто живут на соседних улицах. Оводнев, ревниво поглядев на своих соседей, недовольно проворчал:

– Ну что пристали к человеку! Подождите маненько, пусть отдышится. Он ведь с полета.

– На охоте все, еще не вышли из тайги, – стал рассказывать Чупров. – К ноябрьским праздникам, пожалуй, потянутся.

– А у нас кого-нибудь видел? – перебил его Пахомов. – Говорят, новые дизеля пришли. Как там ребята без меня?

– Не беспокойся. Без тебя дело не станет, – улыбнулся Илья. – Вертолетчики вахту завезли – все в порядке. А вот Зубкову посылка.

Илья раскрыл свой баул, вытащил оттуда увесистую кошелку. Зубков что-то благодарно промычал, проворно засунул в кошелку руку, пошарил внутри и, опасливо оглянувшись на дверь, вытащил банку с огурцами, а следом за ней – бутылку спирта.

– Молодец, послала! – радостно воскликнул он. – Всем бабам баба! Я ей в записке намек сделал: говорю, пришли бутылку водки, компрессы винные делать. Она, родимая, посмотрите, – Зубков поднял бутылку, – спирт прислала! А это же две поллитры! Степан Матвеич, командуй!

– Пахомов, следи за дверью, – распорядился Оводнев. – Сейчас лечиться будем.

Зубков стриганул по сторонам глазами, открыл тумбочку, вытащил бутылку из-под сока, на цыпочках подбежал к крану, налил полбутылки воды, вернулся к тумбочке и осторожно стал разбавлять спирт.

– Я тебе, Степан Матвеич, им позвоночник натру. Спирт, он ведь тепло дает и всяку заразу убиват, – поглядывая на Оводнева, ворковал он.

Первому поднес охотнику. Оводнев приподнялся на руках, поглядывая на дверь, подмигнул Чупрову. Но тут дверь хлопнула, и в палату ворвалась Воробьева. Комендантским взглядом она оценила обстановку и, крупно, по-мужски шагая, пошла на сближение с больными.

– Оводнев, что это у тебя? – вкрадчиво спросила она.

– Вода, Тамара Михайловна, таблетки запивать, в горле они, проклятущие, застревают, аж слезу вышибает.

Воробьева было успокоилась, но в руке у Зубкова увидила огурец. Ленька мгновенно спрятал его за спину, где уже находилась бутылка со спиртом.

– Так, – зловеще обронила Воробьева, – значит, таблетки запиваем?

Быстрым, почти неуловимым движением она повернула Зубкова, отобрала бутылку, по ходу (и когда только успела заметить!) взяла другую, и спирт забулькал в раковину.

– Пахомов, закрывай дыру ладошкой, – приподнявшись в кровати, скомандовал Оводнев. – Зубков, вычерпывай ложкой.

Лицо у Воробьевой покрылось красными пятнами.

– На мороз, на мороз вас надо выгнать, а не лечить, – зло сказала она. – Тут днями и ночами около них, а они, смотрите, что придумали! Что это вам, распивочная? Нет, хватит с меня, сейчас же иду к главврачу, пусть он с вами что хочет, то и делает.

– Сестрица, все лекарства на спирту делаются, вот мы и подумали, что ничего тут страшного нет, – заюлил Зубков. – Вы уж нас простите, мы больше не будем.

– Да вас не прощать, вас… – сверкнула глазами Воробьева. – Вишь че удумали – пить в больнице!

В палату зашла Варя. В белом чепчике, в белом халатике, ладная, легкая. Лицо строгое.

– Почему встали? – спросила она Зубкова. – Вам лежать надо. Тамара Михайловна, в чем дело?

– Посмотри, Варвара Алексеевна, чем эти голуби занимаются. Спирт откуда-то принесли!

Воробьева подозрительно уставилась на Чупрова. Чувствуя, что краснеет, Илья отвернулся к окну.

– Понятно! – обронила медсестра. – Мы ему как доброму товарищу разрешаем навещать больных, а он бутылки им таскает.

– Это у нас было припрятано, а Илья новость приятную привез: у Леньки двойня родилась, – на ходу сочинил Оводнев. – Вот и решили отметить.

Зубков огорошенно уставился на Оводнева, тот незаметно подмигнул ему.

– Все равно нельзя, – нахмурившись, сказала Варя. – И впредь посторонних в палату не пускать.

Не встречаясь с Ильей глазами, Варя пошла к двери, а следом за ней, бормоча что-то под нос, зашагала Воробьева.

«Вот и поговорил, – огорченно подумал Илья. – Оказывается, я для нее посторонний». Настроение у него испортилось. Ведь ради нее шел он сюда, надеясь поговорить, а вместо этого влип в историю.

– Зверь баба, за версту чует, – кивнув на дверь, сказал Зубков.

– Да ты не огорчайся, – тронул Илью Оводнев. – Она отходчивая. Пар выпустила и остыла.

Илья так и не понял, кого имел в виду Оводнев – Варю или медсестру.

Зубков достал из кошелки банки с грибами, кулек с кедровыми орехами, шматок сала. Отдельно завернутое в целлофановый пакет сменное белье сунул в тумбочку.

– Давайте, братцы, чем богат, тем и рад.

– Нынче год урожайный, – сказал Оводнев, положив на хлеб пластик сала. – Мужики должны хорошо поохотиться.

– Откуда тебе известно? – недоверчиво протянул Зубков.

– Сразу видно приезжего, – рассмеялся Оводнев. – Сколько ты в наших краях? Без году неделя. Вот поживи с мое, все знать будешь. Ягод нынче много, орехов, а для зверья это самое главное: раз есть корм, значит, и зверь рядом. Вот посмотри, и у людей так же. Где наибольшая плотность? Там, где земля родит много. В природе все предусмотрено, все связано. Зверь – где корм, птица – где зверь, ну а человек – где деньги.

Сделав такой вывод, Оводнев некоторое время молча смотрел в потолок, затем, что-то вспомнив, приподнялся, схватил Илью за рукав:

– Будешь в Нойбе, зайди ко мне. У меня с прошлого сезона осталось несколько шкурок. Думал: возьму отпуск да в гости к дочери съезжу, на шапку ей и жене припас. Ты их привези, вдруг они сами ко мне пожалуют. Я им недавно письмо написал. Ключ от дома у Лунева. Скажи, мол, Степан просил. И еще в шкафу сберкнижка внутри старых бумаг лежит. Привези, а? И если не затруднит, приемник. Последние известия слушать.

В конце октября упал снег, но река возле Чечуйска еще сопротивлялась холоду, с тихим шорохом гнала на север шугу. Солнце поднималось поздно, светило неярко, вполнакала, быстро пряталось за лес.

На почтовый круг уходило теперь двое, а то и трое суток. Чупров никак не мог попасть в Нойбу и выполнить просьбу Оводнева. Нойба – верхняя часть круга, самая удаленная от Чечуйска точка. Летом рейсы туда выполнялись всего раз в неделю, а осенью и вовсе попасть сложно: то нет погоды, то не хватает светлого времени. Илья решил действовать по-другому. Нарушив сложившийся порядок, он подобрал скопившийся на складе груз до Нойбы и полетел напрямик, минуя Старую Елань. Как ни торопился он, а до Нойбы пришлось лететь три часа – мешал встречный ветер. Разглядев сквозь мутную пелену крохотные домики северного поселка, Илья облегченно вздохнул. Непогода сюда еще не дошла, а уж на обратном пути он как-нибудь выкрутится.

В Нойбе маленькая санитарная площадка, на которую можно сесть только с одной стороны, – с другой мешала гора. Чупров оставил поселок сбоку, и, когда домики нырнули под хвост, он круто развернул машину и пошел на посадку, целясь капотом на светло-серую, будто вылизанную языком, песчаную отмель. Самолет клонился к земле, снизу наползали деревья, валуны, аэродромные знаки.

После посадки Чупров подрулил к берегу. На бревнах, поджав под себя ноги, сидел начальник аэропорта Тимофей Лунев. Посасывая трубку, он спокойно смотрел на самолет. Неподалеку лежали собаки, они, как и хозяин, не выказывали особого беспокойства, казалось, дремали, лишь стоящие торчком уши, как локаторы, следили за приближающимся гулом. Чупров развернул самолет против ветра, выключил двигатель и высунулся в форточку:

– Тимофей Петрович, встречай! Почту привез, наверное, заждались?

Лунев вынул изо рта трубку, посмотрел в сторону поселка.

– А чего торопиться-то, никуда она не денется. Людей в поселке мало. Мужики в тайге. Сейчас Колька подъедет, разгрузим.

В это время послышался глуховатый звук мотора, заполнил собой речку, сдернул с места собак, они бросились к воде. Из-за поворота выскочила лодка, круто развернулась и, расталкивая лед, потихоньку заскользила к берегу. Мотор на полдороге внезапно осекся, глухо зашуршал под днищем битый лед, плеснула вода. Это была последняя на плаву лодка, остальные, будто вышелушенные семечки, уже лежали на берегу.

Лунев встал и, прихрамывая, пошел к берегу. Из лодки выскочил его сын Колька.

– Я тебя жду-жду. Думал, пропал совсем, – сердито проговорил Лунев. – Тут самолет уже полдня сидит, почту привез, разгружать надо. Чего он стоять-то будет.

– На Максимкиной шивере мотор заглох, – оправдываясь, сказал Колька. – Я хотел лодку у моста оставить, а потом слышу – самолет.

– Рыбу-то хоть поймал или опять пустым приехал? – почему-то поглядывая на Чупрова, спросил у сына Лунев.

– Плохо нынче. Никудышная рыбалка получилась, – подражая отцу, ответил Колька. – Малеха поймал, на две-три ухи.

– Давай ее сюда, – сказал Лунев. – А то вон Илья прилетел, надо угостить и Степану послать. Как он там?

– Лежит. Всем привет передает. Жалеет, что на охоту нынче не поедет. Он еще просил сберкнижку привезти и приемник. Ключ от дома у тебя?

– Зачем ключ, там никакого замка нет. Я дверь от собак закрыл.

Лунев посмотрел вдоль реки на гору.

– Надо торопиться, – поймав его взгляд, сказал Илья. – Снег идет.

Облако, еще минуту назад выглядывавшее из-за горы, поглотило склон, опустилось в ущелье и, отыскав удобную дорогу, стало быстро приближаться к поселку.

Колька со вторым пилотом принялись разгружать почту, а Илья с Луневым пошли в поселок.

Дом Оводнева стоял чуть в стороне, у самого леса. Дверь была подперта лопатой. Лунев отставил ее в сторону, потянул за ручку. Внутри было холодно и неуютно. Посреди комнаты валялись сапоги, на кухне возле печки – охапка дров, на плите – коробок со спичками. Тишина сторожила дом, держала вещи на тех же местах, где их оставил хозяин. Собственно, вещей-то, какие привык видеть Илья в других квартирах, не было. В закутке у печи ютилась кровать, рядом с ней грубо сколоченный стол, над ним на стене висел шкафчик. В углу на длинном гвозде умывальник.

Приемник Лунев разыскал под кроватью за старыми подшитыми валенками. Он смахнул с него пыль, вытащил блестящий прутик антенны, нажал кнопку. Приемник зашипел, Лунев чуть повернул колесико – полилась песня.

– Ты скажи, работает! – удивился он. – Хозяина нет, а приемник ждет. Гляди, нажал – он и заработал!

– Тут вот еще какое дело, – поглядывая по сторонам, сказал Илья. – Степан соболиные шкурки просил привезти; они у него в шкафу лежат. «Жене на шапку, – говорит, – вдруг приедет».

– Это какой жене – первой, второй? – вытаращил глаза Лунев.

Он выключил приемник, ладонью загнал внутрь антенну и некоторое время молча смотрел на Илью.

– Может быть, Наташке из Шаманки? – раздумывая вслух, продолжал он. – В последнее время Степан к ней наведывался.

– Не знаю, может, и к ней. Что у него, гарем? – Илья засмеялся.

– Чего ржешь, – неожиданно оборвал его Лунев. – Степан мне друг, еще с войны.

Лунев открыл шкаф, пошарил внутри, затем открыл дверки пошире и вытащил завернутый в тряпку сверток. Глаза у него насторожились, вновь заглянул в шкаф, втянул в себя воздух, быстро развернул тряпку.

– Эх, Степан, Степан, пропащая твоя душа! – покачивая головой, воскликнул он. – Ну зачем он их здесь оставил? Другого места не мог найти, что ли? Ох, господи, ты только, Илья, посмотри, что они с ними сделали?

– Кто они? – не понял Илья.

– Кто, кто? Мыши! Все испортили.

Он взял одну шкурку, тряхнул ее, на пол серыми дымчатыми клочками, распадаясь на лету, посыпался мех.

– Ну куда их теперь? Вот утворил так утворил…

Лунев с досады сплюнул.

А жаль, шкурки уж больно хороши были.

Илья растерянно смотрел на Лунева. Тот от огорчения достал трубку, подошел к печи, взял спички, прикурил. В комнате к потолку, закручиваясь спиралью, пополз дым.

– И откуда они их учуяли? – продолжал Лунев. – Все в доме съели, а потом и до шкурок добрались. Шутка сказать, пять соболей уханькали! Это тебе не белка. За ними ведь надо побегать. Иной охотник за сезон и этого не добывает, а Степан – фартовый мужик, они к нему сами шли.

– Что теперь сделаешь, – вздохнул Илья. – Как пришли, так и ушли. Прилечу – расскажу.

– Расстроится, поди, – огорченно причмокнул губами Лунев. – А ему сейчас расстраиваться нельзя. Я бы у мужиков поспрашивал, да они сейчас все в тайге. Ты ему вот что передай: доски для аэропорта завезли, весной думаем строить. Пусть поправляется. Директор леспромхоза прилетал, говорил, что они шибко на него надеются. Степану эта работа знакома, лучше никто не справится. И насчет заработка пусть не беспокоится.

– Ладно, передам, – пообещал Илья. – Он еще сберкнижку просил. Она у него в шкафу среди старых бумаг.

– Сейчас посмотрим, – сказал Лунев. – Если ее, как и шкурки, мыши не сгрызли. Вот она, сберкнижка. Целая. Держи. Ты скажи Степану, пусть не беспокоится. Все будет в сохранности… Снег-то какой повалил! – охнул вдруг Лунев. – Давай, паря, на аэродром, а то не улетишь.

Илья сунул в карман сберкнижку, схватил приемник и выскочил на улицу.

Уже подбегая к самолету, Илья остановился, оглянулся и ничего не увидел. Снег растворил в себе все: крохотный поселок, реку, дом Оводнева. Будто их и не существовало вообще.

– Командир! – крикнул от самолета второй пилот Егоров. – Чего стал, давай быстрей, а то ночевать придется.

Сразу же после взлета серая пелена окружила самолет, земля отодвинулась, пропала за снежным пологом, на какой-то миг Илья потерял ее, но потом сообразил, что в таких случаях лучше всего держаться реки, она хоть и удлиняет путь, но приведет к дому. Он снизился, отыскал речушку, она показалась ему темной трещиной на яичной скорлупе. Теперь можно было перевести дыхание.

Илья отдал управление второму пилоту, сам, положив на колени карту, стал следить за землей. Они летели на юг, то и дело меняли курс, стараясь не упустить из виду темную полоску воды. Мелькнула и тут же пропала Шаманка. Вскоре устойчиво заработал радиомаяк Чечуйска, и тогда Чупров засунул карту в портфель.

…Лобовое стекло скользнуло по зашторенной снегом вечерней реке, переползло через обрывистый каменистый берег и уперлось в темную, обозначенную крохотными светлячками полосу. Чупров слегка отдал штурвал, оставив между торцом полосы и капотом необходимый, привычный его взгляду просвет. Под самолет поползли деревянные, припорошенные снегом улочки, справа от самолета вырос и полез вверх заросший лесом склон горы. Все это он видел боковым зрением, сознание отмечало пространственное положение, и не более. Весь мир сузился, стал напоминать длинный тесный коридор, в конус которого открытой дверью блестела подсвеченная огнями полоса.

После посадки второй пилот пошел сдавать документы, а Илья сел в автобус и поехал в больницу.

– Нужно знать время. Прием посетителей с четырех до шести, – заупрямилась Воробьева, когда Илья попросил у нее халат. – Приходите завтра.

Илья понял: Воробьева не простила ему истории со спиртом. Он знал: уговаривать медсестру бесполезно, своих решений она не меняла, но все же решил попытаться.

– Тамара Михайловна, голубушка! – взмолился он. – Завтра мне в командировку. Ты же сама знаешь – это надолго. Я к нему на минутку – и домой.

– Ладно, – неожиданно легко сдалась Воробьева. – Сходи. Он сейчас один там. Пахомов с Зубковым выписались.

Увидев его, Оводнев заулыбался, сдернул одеяло, пытаясь сесть.

– Лежи, лежи, – остановил Илья.

Он присел на табуретку, поставил на тумбочку приемник и рядом положил сберкнижку. Оводнев выслушал молча, выматерился, затем будто нехотя взял сберкнижку, полистал и засунул под подушку.

– Ничего, как-нибудь проживу. Без шкурок жить можно, а вот без денег – шиш. В тайге деньги – бумага, а вот в городе среди людей – это сила.

Стараясь не встречаться с Оводневым взглядом, обежал глазами палату и увидел стоявшие на подоконнике игрушки: вырезанный из коры парусник, собранный из шишек штангист, обгорелый сучок – старикашка с трубкой.

– Вот балуюсь, детство вспомнил, – поймав взгляд Ильи, объяснил Оводнев. – Ко мне гость приходит, Варин Колька. Я ему игрушки делаю, – грустная улыбка тронула его губы.

– Коля? Он был здесь?!

– Вчера. Сегодня Варя не работает, выходная, – ответил Оводнев. – А так иногда приводит его.

«Боже ты мой! – подумал Илья. – Неужели нужна беда, чтобы дорожить тем, чего не ценим?»

И чего он тогда испугался? Ребенка? А разве он не был ребенком?

– Я хотел тут письмо жене написать, – донесся до него голос Оводнева. – Но письмо-то письмом, бумага, она и есть бумага, на ней всего не расскажешь. Мне бы поговорить с ней, ну хотя бы минутку. Пусть ничего не получится, пусть откажется от меня, но только чтоб в глаза. Конечно, виноват я перед ней, кругом виноват, жил с ней наездами, дочка без меня росла. Все признаю.

Оводнев тяжело вздохнул.

– Скажи, а жена где живет? – Илья задержал дыхание.

– Жена? В Христофорове.

Оводнев смущенно откашлялся.

– Я ее давно не видел. Не клеилось у нас. В Нойбу звал. Она не поехала. А в Христофорове мне делать нечего. Ты вот что. – Оводнев приподнялся на кровати, глянул на Чупрова. – Слетай к ней. Поговори.

– Хорошо, – вставая, сказал Илья. – Вот полечу на круг.

– Ага, ага, – заторопился Оводнев. – Пусть она ко мне приедет. И дочь пусть привезет.

Оводнев замолчал. Уже другая мысль завладела им, он вопрошающе глянул на Чупрова:

– Как ты считаешь, может, им денег на дорогу надо послать? Вдруг у них нет?

– Если есть, пошли.

– Как же нет, – заклокотало в горле у Оводнева. – Есть, конечно, есть!

Он открыл тумбочку, достал сотенную бумажку, затем подумал и добавил четвертную.

– И еще зайди в магазин, конфет самых дорогих возьми, сам знаешь, дети конфеты любят. Может, куклу какую, подороже. Себе коньяк возьми. Чего будешь даром стараться!

– Ну как тебе не стыдно! – покачал головой Чупров.

– Ничо, ничо, бери, – зачастил Оводнев. – Я к тебе как к сыну.

Смущенно моргая глазами, Оводнев совал заскорузлыми неловкими пальцами в карман Чупрова деньги, и летчик впервые разглядел на руках у Оводнева набухшие вены, темный ободок под ногтями, и ему вдруг стало жалко этого человека. Он осторожно, чтобы не обидеть, поднялся с табуретки.

– Да ты не беспокойся, Степан Матвеевич! Я все сделаю.

Чупров вышел на улицу. В лицо ударил снег. Непогода, которая гналась за ними от самой Нойбы, наконец-то добралась и до Чечуйска.

Ночью Оводнев внезапно проснулся, почудилось, что он умер. Будто шел по дороге и провалился в пустоту. Он тут же попробовал пошевелить ногами, но они не слушали его. «Уже умерли, – с горечью подумал Оводнев. – А я еще живу». Он, не мигая, долго смотрел в потолок, пытаясь представить, что было бы дальше. Утром пришла бы Воробьева, позвала врачей. А потом все пошло, как и происходит в таких случаях: установление окончательного диагноза, телеграммы родственникам… Вот здесь-то все и стопорилось: некому было посылать телеграммы.

Все эти дни он ждал Чупрова, но его почему-то не было. Нет, он, конечно, не надеялся, что Чупров приедет сразу. Мало ли у него своих дел! Для него важно было другое: Илья согласился съездить в Христофорово. В том, что Илья сумеет уговорить Марию приехать к нему, он не сомневался. Откуда была такая уверенность, он и сам не знал. Если бы тогда, в октябре, когда он собрался в Христофорово, прилетел почтовый самолет, тогда бы он заболел у нее. Значит, она и отвезла бы его в больницу. А может быть, и не заболел бы, кто знает. Ему казалось, что если он поговорит с ней, то все пойдет на поправку. Ведь, говорят, бывали такие случаи. Раньше он обычно смеялся над такими рассказами, называл их бабьими выдумками, а здесь, в больнице, слушал и верил. Но дни шли за днями, никто не приходил и не приезжал к нему.

«Завтра же попрошусь, чтоб перевели в другую палату, а то с тоски сдохну», – подумал Оводнев. Он откинул одеяло, приподнялся на руках и сел. Во всем теле не было изменения. Все так же где-то внизу проходила неслышная линия, отделяя безжизненные ноги от живого туловища. Он включил ночник, стал рассматривать ноги. На взъеме заметил крохотный белый рубчик. В детстве, перепрыгнув через забор, напоролся на гвоздь, который насквозь просадил ногу. Оводнев ясно, будто это было вчера, вспомнил боль. О, если бы та боль повторилась вновь, если бы можно было сейчас лечить ноги так, как в детстве лечила мать, прикладывая подорожпик, жеваный хлеб с солью. Еще повыше, на икре, сизый шрам – след японской пули. Произошло это в Маньчжурии в сорок пятом. Японцы оставили для прикрытия смертников. Они с Тимофеем Луневым вызвались снять самурая. Долго ползли по жесткой сухой траве к сопке, где залег пулеметчик. Нужно было перебежать открытое пространство метров пятнадцать до огромного валуна, откуда до пулеметчика можно было достать гранатой. Первый бросил Лунев, следом за ним – Оводнев. И когда, казалось, добежал, скрылся за камень, его будто палкой ударило по ноге. Потом был Читинский госпиталь. Грозились ампутировать ногу, но все обошлось. А сейчас ноги, безотказно служившие ему, безжизненно свисали с кровати.

«За что мне такое наказание? – спрашивал он себя. – Что я такое сделал, в чем провинился?»

Пытаясь разобраться, в чем же, собственно, его вина, он все доброе, что сделал в жизни, ставил против плохого и смотрел, что перетянет. Но и здесь выходила путаница. Тут сам себе плохой судья.

В жизни все непросто, нет четкой грани: добро и зло рядышком держатся.

В прошлом году, осенью, к нему в тайгу прилетел вертолетчик Шевцов. Выгрузил продукты и, взлетая, зацепил хвостовым винтом за лесину. Вертолет повело в сторону, закрутился в воздухе и упал в реку. Не раздумывая, Оводнев бросился в воду и вытащил полузадохнувшегося летчика. В зимовье растопил печурку, переодел летчика в сухую одежду, а сам ушел в Нойбу. За ночь пробежал сорок километров, чтоб сообщить о случившемся. Шевцова увезли в город, а надо было отвезти обоих. Неделю с температурой провалялся он дома, потом ушел в тайгу. А ниточка-то потянулась. Пока что вот до этой кровати.

Раньше, когда был здоров, все казалось привычным и простым. Только лишь вовремя определить: стоящее дело затеял или пустое. Он и на людей смотрел так: нужен ему этот человек или нет. Если не нужен, он тут же вычеркивал его из своей памяти. В последние годы он больше всего общался с летчиками. Без них как без рук. Собрать бригаду, заказать инструмент, оформить документы. Летчики – парни обязательные, им сделаешь на рупь, они тебе – на десять. «Вот чудаки! – частенько думал он. – Если хорошо подойти, так забросят в тайгу, куда надо, и продукты привезут, и самого вывезут». Но сейчас он ненавидел себя того, сортирующего людей, точно шкурки соболя, прикидывая, сколько он может снять с того и сколько с этого. Эх, если бы встать, вновь пойти своими ногами, много бы он сделал такого, о чем не думал раньше.

Ведь что же получилось: где только ни побывал, куда только судьба его ни забрасывала, а вернулся к своему берегу. Родился недалеко от этих мест, на прииске Удачном. Отец, Матвей Оводнев, работал старателем. От того времени остались в памяти галечные отвалы, в которых Степан с такими же мальцами, как и он сам, тоже пытался мыть золото. И бывали случаи, когда приходил домой не с пустыми руками. «Фартовый у меня сын», – улыбаясь, говорил отец. Отца он уже не помнил, а вот слова его запали: «Фартовый – значит счастливый». Отец умер в тридцать втором. Мать осталась с двумя детьми. На прииске к тому времени кончилось золото. Переехали в город. Голодное было время. Мать доставала откуда-то дрожжи, ездила в деревню, меняла их там на сало и яйца. Кое-как перебивались. Перед войной стало лучше. Он устроился плотником на деревообрабатывающий комбинат, оттуда в сорок четвертом ушел на фронт.

Забрали его в сорок восьмом. На станции, где он был начальником охраны, произошла кража. Из вагона средь бела дня украли несколько ящиков тушенки. Ему дали восемь лет за халатность. В пятьдесят третьем вышла амнистия, но он опять не поехал домой, а завербовался на Сахалин рыбу ловить. Десять лет там пробыл, потом обратно в свои края потянуло. В поезде познакомился с Марией. С ней он прожил недолго, приехал в гости Лунев и сманил его в Нойбу. Первое время он еще приезжал в Христофорово, а потом стал наведываться все реже и реже. Привык к вольной жизни. И пошло-поехало через пень колоду…

С улицы в палату падал лунный свет. Оводневу захотелось посмотреть, что делается на улице. Он на руках подтянулся к изголовью кровати, взял из-за спинки костыль и, словно крюком, подтащил им табуретку к окну. Затем, все так же опираясь на руки, перебрался на табуретку и через обмерзшее стекло стал смотреть на улицу. Напротив, в самом углу больничного двора, жили Воробьевы. С мужем Воробьевой – Борисом – они были из одного поселка и даже когда-то вместе учились в начальной школе, потом крепко из-за чего-то поссорились, и дороги их разошлись. У Воробьевых было трое детей. Старшая дочь училась в городе, а двое мальчишек ходили в школу. Часто Степан видел, как они всей семьей высыпали во двор, пилили, кололи дрова, убирали снег. Поглядывая на них, Оводнев пытался понять: чем же лучше Воробьев, почему у него есть семья, жена, дети, а он не имел ни того, ни другого. Что соединило их, где скрывается та сила, которая заставляет людей держаться друг друга.

Чем он хуже? Ну, не везло в жизни, но и удача не отворачивалась от него: как и у всех, сладкое чередовалось с горьким. «Но почему самое горькое мне досталось под конец? – спрашивал он себя. – Нет, так нельзя, – остановил себя Оводнев. – Так я, пожалуй, до времени в гроб себя загоню. Только не раскисать, не все у меня плохо. Ну, заболел. С кем не бывает. Поправлюсь. Вон другие здоровые, а хуже больных – ни кола ни двора. У меня есть деньги. Стоит только захотеть – все будет. В дом инвалидов не пойду, пусть туда идут те, у кого за душой вообще ничего нет. А мне стоит только на ноги встать. Я еще себя покажу».

В который раз, озлобляясь от одних и тех же мыслей, он сворачивал на свою излюбленную дорожку – и, странное дело, помогало. Мысли о деньгах, которые лежали под матрацем, были для него как лекарство. Он нагнулся к кровати, поднял матрац, достал спрятанный там планшет. В потайном кармане были завернуты в газету деньги. Оводнев нащупал пачку. Она была небольшая, но плотная, слежалась под тяжестью тела. Бумага по краям потрескалась, потерлась. В пачке лежали сторублевые, пятидесятирублевые, немного четвертных, меньшими он обычно не брал: занимают много места, а убойной силы мало.

Если бы его попросили, то он смог бы рассказать, где и как заработал эти деньги. Большую часть получил в Маркове, когда там ударила нефть. Почти год проработал и отложил за небольшим вычетом около четырех тысяч рублей. Потом сопровождал из Усть-Кута баржи по Лене на север. Расходов было немного, питание бесплатное, а деньги шли. Ему тогда казалось: вот накопит он тысяч десять, купит дом, начнет жизнь заново. Но время проходило, денег становилось больше, здоровья меньше, а желания крепко осесть на одном месте не было. В больнице ему нравилось. Ухаживают, сидят с ним. «А если бы они знали, что у меня столько денег, то, наверное, еще лучше ухаживали бы, – частенько думал он. – Будут выписывать, подарки всем сделаю, чтоб ахнули. Мы не скупые».

Илья знал: выполнить просьбу Оводнева будет непросто. Жена жила в Христофорове, а самолеты пока туда не летали. Ближайший аэродром был в Шаманке, от нее до Христофорова по зимнику около сорока километров. Поначалу Чупров решил взять выходные и съездить к Христофорово, но эта затея сразу же отпала: в начале года появилось много сверхплановых рейсов. Так прошло полмесяца. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло – поступило срочное санитарное задание: в северных поселках началась эпидемия гриппа, нужно было слетать с врачом по кольцу и сделать прививки. И тогда Илья попросился на этот рейс. Начальство охотно пошло ему навстречу – желающих лететь по санзаданию оказалось немного, кому охота сидеть привязанному около самолета и ждать. Делать прививки отправили Варю. Она приехала в аэропорт чуть свет и разыскала его в диспетчерской.

– Когда полетим?

– Когда? Вот туман растает.

Раскрасневшаяся, в плотно облегающем фигурку овчинном полушубке, держалась она уверенно и, как показалось Илье, с вызовом.

– Чупров! – воскликнул кто-то из пилотов. – Уступи рейс.

– Еще чего, – ответил Илья, шагнув к Варе и как бы шутя загораживая ее.

– Когда же вылетаем? – переспросила Варя. – А то мне сегодня много работы. Сначала нужно попасть на прииск, потом в Старую Елань. Там заночуем, а завтра дальше.

– Может, с другого конца возьмемся? – предложил Илья. – Например, с Шаманки. Мне туда вот так нужно. – И он рассказал ей о просьбе Оводнева.

– Да, да, конечно, съездим, – подумав, согласилась Варя. – Только надо позвонить в Шаманку и предупредить фельдшера, а то прилетим и никого не будет.

– Я сейчас сбегаю, позвоню Шевцову.

– Это кто такой?

– Начальник аэропорта. Он мигом оповестит всех. К нашему прилету народ на вокзале соберется, тебе и бегать не надо будет. Вот увидишь: он мужик деловой. Я его хорошо знаю. Бывший наш вертолетчик.

– Ну коли так, звони, – согласилась Варя.

В Шаманку они прилетели только после обеда. Возле аэровокзала было людно, их ждали. Как и водится, первыми к самолету бросились ребятишки, но, накрытые грозным окриком Шевцова, тут же вернулись. Увидев, что порядок восстановлен, Шевцов не спеша направился к самолету, подал Варе руку. Заметив медицинскую сумку, сделал испуганное лицо.

– Осторожнее, доктор, осторожнее, – заворковал он. – А то как-то я однажды Елену Максимовну, хирурга вашего, привез в Удачный, а она при выходе из вертолета оступилась и о лесенку бутыль со спиртом разбила. Упаси бог и вам попасть в такую же неприятность. Если замерзли, то у меня чай горячий есть.

Мягко стелет Шевцов, проводит разведку. В поселке уже месяц нет спиртного, авось что-нибудь перепадет.

– Не беспокойтесь, у меня ничего не разобьется, – улыбаясь, ответила Варя. – А от чая не откажемся.

– Понятно! – огорченно причмокнул губами Шевцов. – Я-то старался, народ собирал. Сидят ждут.

– Павел Михайлович! – окликнул начальника Чупров. – Скажи, как в Христофорово добраться?

Шевцов недоуменно посмотрел на Илью.

– А чего это тебе вдруг туда понадобилось?

– Да охотник один, Степан Оводнев, попросил разыскать свою жену. Помочь надо человеку, в больнице лежит.

– Степан в больнице? – удивленно воскликнул Шевцов. – Не может быть!

– Давно уже. А ты откуда его знаешь?

– Да я его лучше, чем тебя, знаю, – засмеялся Шевцов. – Он ведь меня в свое время спас, из ледяной воды вытащил. Надо бы проведать мужика. Ты когда обратно?

Илья оглянулся на Варю, давая понять, что он самолетом не распоряжается.

Она, улыбаясь одними глазами, быстро проговорила:

– Если сегодня успеем сделать прививку у вас и в Елани, то послезавтра к вечеру возвращаться будем. Нам еще в Христофорово попасть надо. У вас случайно машины нет?

Шевцов развел руками:

– Минут бы на двадцать пораньше. Утром туда ушло несколько машин. Сходите в столовую. Там шоферы обедают, может, кого и уговорите.

Но попутных машин в Христофорово не оказалось. Вообще-то машины были, несколько лесовозов стояло около столовой, но шоферы не соглашались ехать.

– По-хорошему за час обернуться можно, – уговаривал их Илья. – Я ведь не даром, заплачу сколько надо.

– Дело не в деньгах, – хмурились шоферы. – Мы же на работе. Ты, наверное, тоже куда хочешь не летаешь. Утром надо было. Теперь только вечером попасть можно, да и за час навряд ли обернешься. Дорога, сам знаешь, через пень колоду.

Из столовой, вытолкнув клубок пара, вышел Ленька Зубков и вразвалку, походкой сытого человека направился к «газику», который стоял около конторы.

– Ленька! – закричал Чупров. – Черт рыжий, стой! Тебя-то мне и надо.

– Илья, как ты здесь очутился? – заулыбался Зубков. – Опять на санитарном прилетел?

– Во-первых, Степан Матвеевич тебе привет шлет, – на ходу придумал Илья. – И маленькая просьба: в Христофорово нужно съездить, повидать его жену – Протасову Марию. Может, знаешь?

– Протасову, конечно, знаю, – удивленно протянул Зубков. – До чего же скрытный мужик! То-то он про нее все расспрашивал, только фамилия у нее сейчас не Протасова, а другая. Дубинина она. За Мишку Дубинина замуж вышла. Он шофером на полуприцепе работает, в прошлом году у него жена умерла. Ребенок маленький остался – девочка.

– Вот как? – огорошенно переспросил Чупров. – Степан знает?

– Нет. Мне самому после больницы рассказали.

Некоторое время Чупров молчал, переваривая эту новость. Ситуация изменилась. Вряд ли теперь что поправишь – как говорят, поезд ушел. Поразмыслив немного, он все-таки решил ехать.

– Слушай, Леня, ты же сам видел, в каком он состоянии. Поддержать мужика надо.

Зубков достал из куртки пачку папирос, протянул Чупрову. Тот не курил, но машинально сунул папиросу в рот.

– Даже не знаю, что и сказать тебе, – прикуривая, сказал Зубков. – Сейчас с директором в Старую Елань должны ехать. Я с ним поговорю, но только вряд ли он согласится.

Чупров понял, что Зубков может поехать, но не хочет.

– Одна надежда на тебя, Леня, – сбиваясь на какой-то жалобный, несвойственный для себя тон, проговорил Чупров.

– Я бы рад, сам знаешь, – замялся шофер и тоскливо посмотрел вдоль улицы. Чупров вспомнил, как чуть больше месяца назад вез он Зубкова в больницу. В Чечуйске не было погоды – шел дождь. Нужно было садиться на запасной в Старой Елани, но там, как и в Шаманке, не оказалось врача. И тогда он полетел в Чечуйск, полетел с нарушением. Все обошлось, и его не наказали: вез больного. А могли бы – нарушать никому не позволено. Всего этого Зубков, конечно, не знал, да, собственно, зачем ему это было знать. Главное, что его доставили вовремя.

– Ты чего мнешься? – не выдержав, взорвался Чупров. – Не для себя прошу, для Оводнева.

Зубков испуганно глянул на Илью, заморгал глазами. От аэропорта к ним шла Варя. Едва взглянув на сумрачного Чупрова, она сразу поняла, в чем дело.

– Зубков, – произнесла Варя ровным тоном – так медики обычно обращаются к больным, – организуй нам машину в Христофорово.

– Варенька, голубушка, – пряча глаза, забормотал Зубков. – Я бы тебя туда на руках отнес.

– Ну так в чем дело? – прервал его Илья. – Неси!

Зубков беспомощно оглянулся на контору.

– Я человек маленький, машиной ведь директор распоряжается. Мне сказали – я поехал. Может, подождете до вечера?

– Веди к нему, – решительно сказала Варя. – Мне он как раз нужен.

Все оказалось проще, чем они думали. Перед их приходом директору сообщили, что в Христофорове из-за гриппа не вышли на работу несколько грузчиков.

– Хорошо, берите мою машину, – сказал он Варе. – Я на лесовозе поеду.

Сразу же за поселком дорога круто брала в гору. Прижавшись к обочине, «газик» натужно полез по склону. Забравшись на гору, нырнули в заросшую голубичником лощину. Мороз здесь не справлялся со своими обязанностями, под колесами мылась холодная земляная жижа. На повороте машину занесло, Илья будто случайно обхватил Варю. Она искоса глянула на него и высвободила плечо. Разведка боем не удалась, значит, все оставалось по-прежнему. В самом низу дорога, заглотив ручей и словно подавившись им, разбухла, колеса заплясали по осклизлой грязной наледи. Стало темно, небо ушло, отступило на самую верхотуру.

Через час дорога выползла на укатанный бугорок, и в распадке показались слабые дымки Христофорова. Чуть выше, вдоль просеки, по ниточке, как строй солдат, стояли новые дома.

Дубинины жили в старом поселке, неподалеку от магазина. Прикрытый снегом дом выпускал в небо белый дымок. Зубков остался в машине, а Варя с Ильей пошли к калитке. Через забор виднелся выметенный деревянный настил, вдоль забора – длинная поленница дров.

Хозяйка, полная темноглазая женщина, будто ждала их, накинув стеганку, выскочила на крыльцо.

– Наконец-то! – облегченно выдохнула она. – А где Михаил? Он ведь вас на станцию уехал встречать.

Илья недоуменно посмотрел на Варю, та, пожав плечами, шагнула в дом.

– Проходите, вот вешалка, – торопилась хозяйка. – Девочка там лежит. Тридцать девять и две сегодня утром было. Я уж и не знала, что делать. В яслях она простыла.

Варя сняла одежду, прошла к девочке. Илья остался в прихожей, он уже понял, что хозяйка спутала: должен, видимо, кто-то другой приехать, но все равно они подоспели кстати, ничего плохого не будет, если больную посмотрит Варя. Илья присел на табурет, соображая, с чего начать разговор.

Варя между тем достала из сумки порошки, таблетки и стала что-то объяснять хозяйке. Та, соглашаясь, кивала головой, затем, сунув порошки в шкаф, бросилась на кухню, принялась собирать на стол.

– Вы знаете, здесь вот какое дело, – смущенно начал Илья. – Вам привет от Степана Оводнева.

Поварешка в руках хозяйки застыла в воздухе.

– Спасибо. Как он там?

– В больнице он.

– Что с ним? – Хозяйка встревоженно поглядела на Чупрова.

– Он у нас в больнице лежит, – быстро проговорила Варя. – Уже давно, с осени.

– Степан к вам собирался, – подхватил Илья. – И просил, чтобы вы к нему с дочерью приехали. Посмотреть на вас хочет. Он и деньги на дорогу послал.

Хозяйка беспомощно опустила руки, румянец отхлынул от лица. Она опустилась на табурет и не мигая уставилась в окно.

– А что же он вас ко мне послал? У него ведь еще жена есть, – с раздражением сказала она.

– Где? – Илья оторопело посмотрел на хозяйку.

– В Шаманке живет, рядом с клубом.

– Вот как. А я и не знал, – растерянно ответил Илья. – Он ничего не говорил, просил заехать к вам. Сказал: у него больше никого нет.

– Похоже на него, – холодно заметила хозяйка. – Приспичило, давай, значит, приезжай. Когда я его просила приехать, так он промолчал. Где он раньше был? Сколько я из-за него перетерпела, вы бы знали. Все деньги, какие есть на свете, решил заработать. Ведь говорила я ему, что нехорошо кончит, так нет – и слушать не хотел. Гонору много.

Варя выразительно глянула на Чупрова.

– Вы извините, пора. Нам еще в другое село лететь, – сказал Илья и поднялся.

– Чего вы соскочили, сидите, – встревожилась хозяйка. – Сейчас муж придет.

Илья, подойдя к вешалке, вытащил из куртки деньги, завернутую в газету куклу и протянул хозяйке.

– Степан просил дочери передать. В газете – кукла.

– Кукла! Да она уже на танцы бегает! В школе сейчас, а то бы посмотрели, скоро должна прийти. Ишь, куклу вздумал купить. – Хозяйка покачала головой, презрительно усмехаясь. – А денег мне его не надо, не бедные.

Илье стало неловко. То, что предназначалось Оводневу, досталось ему – Чупрову. До этой минуты кроме желания помочь Оводневу в нем жило любопытство. Теперь же хотелось заглянуть в прошлую жизнь этого странного человека. Илья смял деньги, растерянно посмотрел на Варю.

– Вы уж извините нас, – пришла ему на помощь Варя. – Мы ничего этого не знали.

– Да что вы, что вы, – смутилась хозяйка. – Хорошо, что сообщили. Но пусть не надеется.

– Зря ты этот разговор затеял, – сказала Варя, когда они вышли на улицу. – Натерпелась она с ним, сразу видно. А ты еще деньги начал совать.

– Не я. Степан просил, – обиделся Илья. – Я-то тут при чем?

– Конечно, ты здесь ни при чем, – с неприятной для Ильи интонацией произнесла Варя. – Ты всегда сбоку.

– Да, нехорошо получилось, – миролюбиво протянул Илья. – Знала бы, как он ее ждет.

– Ты что, хотел, чтоб она все бросила и к нему полетела?

– Ну, бросать не обязательно, – заметил Илья. – Знаешь, Варя, она ведь не приедет. К здоровому, может, и приехала бы, а к больному – нет.

– И правильно сделает, – неожиданно зло ответила Варя. – Я против Оводнева ничего не держу, мне его жалко, только сейчас он расплачивается за прошлое. Все вы такие: в первую минуту о себе лишь думаете, а потом локти кусаете. Если женщина уходит от вас, вы считаете, что сохраняете на нее какие-то права.

– Ну, ты здесь не права, – перебил ее Илья. – Никто так не считает. Бывает, обстоятельства складываются против нас.

– Брось, Илья, – вздохнув, медленно проговорила Варя. – Обстоятельства для нас, как зонтик: когда надо – раскрыли, пронесло – спрятали! Себя мы всегда стараемся оправдать. Найдем удобное обстоятельство – и за него, как за ширму. И все равно рано или поздно расплачиваемся. Даже не мы, а наши дети.

– Скажи мне, – сдерживая волнение, проговорил Илья. – Только честно. Коля – мой сын?

Варя рассмеялась:

– Ну вот, опять двадцать пять. Мы же договорились, что было, то прошло. Не вернешь.

– Но ведь сын. У него должен быть отец! – схватив Варю за плечи, воскликнул Илья. – Должен, понимаешь!

– Отпусти, – глядя на Чупрова потемневшими глазами, приказала Варя. – Сейчас же отпусти!

Илья медленно отвел руки.

– Ну зачем ты сюда приехала? – простонал он. – Зачем, я тебя спрашиваю!

– Чего ты распереживался, – уже другим, спокойным тоном проговорила Варя. – Я еще раз повторяю. Что было, то сплыло. Я ни на что не претендую. Жил спокойно – живи дальше. И силу свою нечего показывать. – Она замолчала, к ним подъехал Зубков.

От Дубининых они поехали на станцию, там их уже ждали. В жарко натопленной конторе вдоль стен на скамейках сидели рабочие, дымили папиросами.

– Ой, батюшки, накурили! – воскликнула Варя. – Топор вешать можно. А ну, давайте на свежий воздух. Такие бравые хлопцы – и болеть вздумали.

Рабочие смущенно переглянулись, пряча папиросы в рукава, потянулись к выходу.

– Только не разбегайтесь, – улыбнулась Варя. – Подышите немного и по одному сюда. А я пока все приготовлю.

Чупров ждал ее в коридоре, хмуро поглядывая на входивших рабочих. Огрубевшие, угрюмые лица их, когда рабочие подходили к Варе, приобретали ребячье выражение, становились мягче. И приветливей. Из разговоров Илья понял: раньше Варя уже бывала в Христофорове, и здесь ее считают своим человеком. Она улыбалась им и, мимоходом столкнувшись с хмурым взглядом Чупрова, улыбнулась и ему, тем самым как бы давая понять, что она зла на него не держит.

«Ну почему она так? Почему не хочет признаться, что Колька мой сын?» – думал Чупров.

Закончив дела, они поехали в Шаманку. Навстречу то и дело попадались лесовозы. Маленький «газик» жался к обочине, бревна на лесовозах нависали над ними и, покачиваясь, проплывали мимо.

Зубков, молчавший всю дорогу, уже перед поселком обернулся к Чупрову:

– Я, наверно, на магистраль скоро уеду. Оводнев давно советовал. Он и сам туда хотел податься.

– А что, в Шаманке не нравится? – спросил Илья.

– Нравится – не то слово. Жить можно, только как бы это тебе сказать… мало здесь платят. Конечно, я понимаю, деньги на Севере с неба не валятся. Но когда после армии я сюда ехал, то, чего греха таить, хотел подработать. Многие так едут. Местность одна и та же, а платят по-разному. Там коэффициент больше и подъемные. Машину можно купить. Обеспечение на магистрали другое. У нас в Шаманке скучно. Летом еще ничего, можно жить. А зимой? Единственное развлечение, когда самолет прилетит, почту привезет. Вон аэровокзал отгрохали. А кого возить?

– Тебя, твоих детей, – ответил Илья. – Подожди, вот Пахомов нефть найдет, Шаманка городом будет. Раньше в Тюмени тоже тайга да болота были. А сейчас города по сто тысяч населения.

– Я Пахомова недавно видел, – сказал Зубков. – Они сейчас в Нойбу перебираются. Там бурить будут. Может, что и найдут.

Дорога покатилась с горы в Шаманку. Поселок располагался вокруг озера. От домов тянулись серые утоптанные дорожки, сходившиеся у проруби. И Чупрову показалось, что дома сидят вокруг озера на привязи.

Остановились там же, у столовой. Зубков выскочил из машины.

– Вы меня подождите, я сейчас заскочу в контору.

Вернулся он расстроенный.

– Надо ехать в Елань за директором, – сказал он и со вздохом добавил: – Вот какая у меня здесь жизнь. Тут не только друзей – себя забудешь. Жена уже грозится из дому выгнать.

Чупров наставительно заметил:

– Это тебе, Леня, зачтется. Ведь доброе дело сделал.

– Я всегда пожалуйста, – заморгал глазами Зубков. – Будь прежний директор, я бы вас безо всякого свозил, а этот – жуткий мужик. Чуть что, премиальных как не бывало.

– Я, пожалуй, поеду с тобой, – сказала Варя. – Пока летчики спят, я в Елани прививки сделаю.

«Вот и объяснился, – подумал Чупров. – Я к ней, а она от меня».

– И охота это тебе в ночь по кочкам и колдобинам? – пытаясь скрыть охватившее его разочарование, спросил Чупров. – Оставайся. Завтра чуть свет вылетим.

– Знаю я твои обещания, – улыбнулась Варя. – То туман, то мотор зачихает. Поеду. С Леней быстрей доберемся. Верно?

– Ага, конечно, – обрадованно закивал Зубков. – Дорога туда накатанная, не то что в Христофорово. Через три часа будем на месте.

Илья с досадой захлопнул дверцу и направился в пилотскую гостиницу.

Аэродром в Шаманке рядом с поселком. Последний огород – и тут же аэровокзал. Не вокзал, а терем – белые тесаные бревнышки один к одному. «Оводнев делал», – вспомнил Илья слова Шевцова.

«Ничего у нас с тобой, Степан Матвеевич, не вышло, – подумал он. – И с женщинами ничего не получается. Ну, мне-то ладно, а тебе?»

– Что-то вы долго ездили, – прогудел Шевцов, едва Илья открыл дверь в пилотскую. – Мы тут тебя со вторым пилотом ждали, ждали. Он поужинал и спать завалился, а я решил дождаться. Пока ты разъезжал, у меня план возник: столовая уже закрыта, давай сходим в гости к моей знакомой, ты ее, наверно, знаешь. Это недалеко. Посидим поговорим. Самолет мы тут без тебя зачехлили, привязали. Подогреватель рядом. Завтра к рассвету все будет готово. Ну как, лады?

Поколебавшись немного, Илья молча кивнул.

Шли задами по накатанной дороге, которая огибала поселок. Шевцов впереди, Илья за ним. От дороги в сторону домов уходили тоненькие тропинки. Илья загадывал, на которую они свернут, но Шевцов не сворачивал, шел вперед. Через некоторое время Чупров понял, что Шевцов пошел так специально, чтобы меньше народу их видело. Наконец он остановился, шумно выдохнул, зачем-то подмигнул Илье. Неловко, так что затрещали доски, перевалил через изгородь и по узенькой дорожке пошел к приземистому домику.

Когда вошли в дом, то первое, что бросилось в глаза, была печь. Как будто весь дом и существовал для этой огромной, в полкомнаты, печи, прикрывая ее своим бревенчатым телом. На кухне открыто подполье, на стене лаза плясали багровые тени.

– Ты раздевайся, сейчас она вылезет, – сказал Шевцов и снял куртку. Чупров разделся.

Минуту спустя из-под пола вылетела, глухо пристукнув о крашеный пол, эмалированная кастрюля, а вслед за ней показалась Наталья Говорина, бывшая шаманская почтальонша. Не узнав Илью, она жалобно улыбнулась Шевцову, села на пол, свесив в подполье ноги, торопливо стала поправлять волосы.

– Ты что, одна? А где ребята? – спросил Шевцов.

– В кино убежали. Я только с участка приехала. Да вы проходите в комнату, что стоите.

Жила Говорина просто. В переднем углу старомодный комод, на нем зеркало с фотографиями ребятишек по краям. Вдоль стены, обшитый дерматином, потертый в сгибах диван. Посреди комнаты застеленный клеенкой круглый стол.

Чупров знал: год назад Говорина уволилась с почты и устроилась работать в леспромхозе, рубить сучья. «Конечно, ничего тут удивительного нет, что свиделись. Мало ли на почтовом кругу встречаешь почтальонов! Но чтобы прийти к той же Говориной домой да уже с приятелем – вот это у меня впервые», – подумал Илья, машинально приглаживая волосы.

– Я, пожалуй, пойду, – тихо сказал он Шевцову.

– Ты что? – удивленно вытаращил глаза Шевцов. – Сейчас она нам такую картошку сварганит, пальчики оближешь.

– Тут, понимаешь, неудобно как-то. Ну, словом, не могу я.

– Да брось ты, Илья. Будь как дома. Не она – я тебя пригласил.

Заслышав перепалку, Говорина заглянула в комнату. Илья заметил, как в ее глазах мелькнула растерянность.

– Это вы!.. Здравствуйте… – врастяжку сказала она. – Я вас не узнала. Вот уж правду говорят: гора с горой не сходится, а человек с человеком – всегда. Какими судьбами к нам?

– Прививки делают, – ответил за него Шевцов. – Санитарный рейс. Заночевали здесь. Столовая закрыта, я его к тебе пригласил. А он упирается. Вы же знакомы!

– Ну, вы тогда посидите, включите радиолу, а я сейчас что-нибудь поджарю.

Говорина вернулась на кухню, и вскоре на сковороде весело затрещала картошка.

– Ну как там у вас, что говорят про меня? Ругают, наверное? – Шевцов выжидающе посмотрел на Чупрова. Тот пожал плечами.

С летной работы Шевцова сняли за поломку вертолета. А потом отправили сюда, в Шаманку.

– Чего жмешься, говори начистоту. – Шевцов усмехнулся. – Я ведь не слепой, вижу. Это раньше я мало что замечал. Рейсы, посадки, винт надо мной крутится – большой рубли считает, маленький – копейки. И все, казалось, вокруг меня крутится. А сняли – как обрезало. Жена ушла. Сперва я думал – из-за водки, а потом понял: деньги ей нужны были. Не стало их, и отношение ко мне изменилось. Почему так? Чем больше приносишь, тем больше надо. Ну ладно, это баба, не разглядел я ее. А вот наши летуны. Ведь одно дело делали, и вдруг вакуум, не стали меня замечать. Нет, сначала, когда вертолет сломал – герой дня, приходили даже смотреть, а потом – никого. Второй пилот – он раньше ко мне через дорогу с протянутой рукой бежал – и тот прошел мимо и не поздоровался. А ведь я его летать научил, понимаешь – летать!

– Может, и правда не видел? – возразил Илья.

– Моим глазам свидетелей не надо, – быстро ответил Шевцов. – Вот тут один, тоже друг, прилетел. Я ему: «Займи до получки». Он глаза спрятал, подлец. «Нет», – говорит. А я чувствую – есть, но в карман не полезешь.

Шевцов сжал губы, некоторое время молча смотрел в одну точку, затем уже по-другому, мягче глянул на Чупрова.

– Вот я знаю, ты не отказываешь. Но только зря так поступаешь. Надо как все – не давать. Таких, как ты, простодырных, любят. И знаешь, что я заметил: когда люди добро делают – это вроде бы так и должно быть. А вот попробуй наступи кому-нибудь на мозоль – это тот случай, когда муха слона валит. Все доброе перечеркивается, забывается. Вот ты сейчас на коне. Ну как тебе это объяснить, не вылетел из своего круга. Дела, разговоры, отношения – все осталось. А вот ты когда-нибудь задумывался, что все это непрочно? Пока молод, здоров – все хорошо. Ну а вдруг тебя спишут, и ты – никто. Что ты умеешь делать? Ничего. Траншеи копать не будешь, не привык. А больше ничему не обучен. Знаешь, как страшно в сорок лет искать другое занятие? Ты летчик – и баста, все остальное не признаешь. Отсюда и беды. Наши достоинства – это одновременно и наши недостатки. А что мы, собственно, такое делаем, что нам такое уважение? Да обыкновенные извозчики: то отвезти, другое привезти.

– Ты не прав, Павел Михайлович… Людей не обманешь, они все видят: как ты к ним, так и они к тебе. Мы летаем не потому, что нам так хочется, мы для людей летаем, соединяем их. А если смотреть на все через свои обиды, то ничего не поймешь. Это все равно что жить с заледеневшими стеклами.

На улице послышались ребячьи голоса, загудели сени, и в дом ввалилась целая орава. Тут же, у порога, покидали одежонку и по одному прошмыгнули в спальню. Последний мальчик, лет четырех, задержался в дверях, вытаращил глазки на Чупрова. Илья обмер: на него смотрел Оводнев. Нет, конечно, тут было свое, детское, а вот глаза оводневские – желтые, с зеленоватым отливом.

– А ну, мойте руки и за стол, – скомандовала Говорина. – Ужинать будете на кухне.

– Пусть они садятся с нами, – сказал Илья. – Все веселее будет.

– Ничего, они и там управятся.

Ребятишки гуськом, подталкивая друг друга, потянулись на кухню.

«Сколько их у нее? Четверо, – проследил за ними Илья. – Старшему лет десять. А самой? Тридцать, тридцать пять? Да как же она с ними, без мужика, одна?»

Обрывки разговоров, слышанные ранее, сплелись в одно целое. Так это про нее упоминал Тимофей Лунев, это, значит, к ней Оводнев ездил в последнее время. Так почему же он не послал его к Говориной? Или знал про Шевцова? Весело, однако, жил Степан. Видно, от такой жизни и скрывался в Нойбе.

Говорина вернулась из кухни, присела рядом с Шевцовым. Так обычно садятся муж и жена. «Красивая она, – оценил Илья. – Вот только бледная почему-то».

– Знаешь, меня Оводнев с ней познакомил, – сказал Шевцов. – В гости привел. А уж когда с работы сняли, я и сам сюда попросился.

Шевцов мельком взглянул на Говорину, улыбнулся ей одними глазами и снова перевел взгляд на Чупрова.

– Что ты думаешь, я, кроме этой дыры, нигде устроиться не мог? Конечно, мог. Устроился бы где-нибудь в городе. Жил бы как кум королю. А я сюда приехал.

Шевцов примолк, будто хотел удостовериться: поверил Чупров или нет?

– Все на здоровье нашем стоит, Илья. Пока здоров – живы, а загибаться начнешь – все тебя забудут. Я вот сейчас Оводневу не завидую.

– Ну а кто виноват? – перебила Говорина. – Жил бы как люди, и все бы у него было. Вот, кажется, хорошо его знала, – раздумчиво продолжала она. – А понять так и не смогла. Вроде бы по всем статьям мужик взял. Когда оденется, лучше любого начальника выглядел. Послушаешь его – и рассуждает не глупо, а вот характер никудышный. Все чего-то мыкался. Новую жизнь хотел начать. Ну а когда в сердце много женщин – с самим собой разлад, от этого не вылечишься.

Говорина тихо вздохнула…

– Он как-то предложил мне в город переехать. Говорит, купим там квартиру, денег хватит. А я про себя подумала: «Эх, Степан, тебя хоть в городские хоромы помести, хоть в наши, замашки те же останутся. Будешь жить так, как привык. Мне богатства не надо, мне нужно, чтоб со мной человек был». Ну конечно, это я ему не стала говорить, только спросила: «А что ты с Марией будешь делать?» Он и замолк. Аэропорт построили – уехал. Потом два или три раза был, поживет и опять в свою берлогу.

– Охоту он любил, – сказал Илья. – Может, поэтому трудно было осесть на одном месте. Ведь не каждая женщина могла поехать с ним в Нойбу.

– Деньги он любил, вот что, – вставила Говорина. – Нужна я была – жил у меня, надоела – ушел. Вот работать он умел, про это я ничего не скажу. Крыша у меня протекла, он починил – любо-дорого посмотреть. А аэропорт? Говорят, такого нигде нет. За ним из города однажды приезжали. Башню какую-то старинную, знаменитую перевезли, а мастеров не оказалось. Он и ее собрал. – В голосе Говориной послышалась гордость. – Раньше, говорят, портрет его с Доски почета не сходил, а потом сама не пойму, чего он с этими шабашниками связался. Через них в больницу попал.

«Значит, знает, что Степан в больнице», – подумал Илья.

Посидев еще немного, Чупров засобирался домой. Говорина, набросив на плечи шубу, проводила его до ворот.

– Спасибо, что зашли, – сбивчиво проговорила она. – К Степану я, будет время, слетаю. Не чужой он мне, сын от него растет. Но сами видите, забот хватает. Будете в наших краях – заходите.

Было темно и тихо. Присыпанные снегом дома, казалось, сбились в кучу, смотрели на дорогу редкими огоньками. Заросшие лесом сопки поднимались за огородами. Стоячие дымки над крышами держали на весу черное, засеянное звездами небо, и впервые Илья почувствовал, как мало земли и как много неба; когда летишь на самолете – там всего поровну. И в жизни, наверное, тоже всего должно быть поровну. Но тогда почему одному человеку достается больше одного и недостает другого? «За все нужно расплачиваться», – сказала Варя. Но почему расплачивается слабый? Говорина, например. За свою красоту, за то, что любит бескорыстно? А при чем тогда ребятишки? Их нужно одевать, кормить, они ведь не спрашивают, есть дома что или нет, где взяла, на какие деньги? Может быть, потом спросят, когда вырастут. А сейчас надо, чтобы и у них было как у всех. И она молча выносит все, покрывая свой и чужой грех. А кто покроет мой? Варя?

Слабое все-таки утешение – уповать на то, что в другой раз ты все сделаешь по-другому. Другого раза может и не быть, как не может быть и другой жизни. «Но ведь я-то понял, – огорченно подумал Илья. – Хоть поздно, но понял. Почему же тогда мне Варя не верит?»

Минут через пятнадцать Илья пришел в аэропорт. Второй пилот спал. Илья осторожно, не включая света, разделся и лег в постель. Вскоре пришел Шевцов, что-то недовольно бурча под нос, постоял в комнате летчиков, затем ушел к себе.

«Милая от ворот поворот дала», – догадался Илья.

На другой день только к обеду они прилетели в Старую Елань. Утром, как и предполагала Варя, придержал туман. Встретил их начальник аэропорта, бывший военный летчик Иван Сосновский.

– Доктор уехала в Подволошино, – простуженным голосом сообщил он. – Вам сказала здесь ждать. А я вот что думаю, чего зря сидеть? У меня груз для Нойбинского аэропорта лежит. Пакля, гвозди, скобы. Ты давай, пока доктора нет, сгоняй в Нойбу. Лунев ждет не дождется.

Чупров осуждающе посмотрел на Сосновского: неужели не видит, что самолет санитарный, все может случиться, вдруг приедет Варя и понадобится куда-нибудь лететь? Но Сосновский словно не понимал, ждал молча.

– Когда она вернется?

– Значится, так, – покашливая, ответил Сосновский. – Туда шестьдесят и обратно столько же. Там ей час как минимум надо. Потом она еще в Мироново собралась съездить. Работы – за неделю не управиться. У нас вон тоже ее хватает. Буровики в Нойбу перебрались. Груза туда – тьма, а самолетов нет.

До Нойбы от Старой Елани сто пятьдесят километров. «Чего сидеть? Можно слетать», – прикинул в уме Чупров.

– Дай радиограмму на базу. Если разрешат, слетаю.

– Один момент. Это мы мигом, – оживился Сосновский.

По лестнице, пристроенной сбоку к стене, он быстро забрался на вышку. Через несколько минут высунулся наружу.

– Все в ажуре. Можешь вылетать!

– Тогда в чем дело? Давай загружай свою паклю, – сказал Чупров. – Только по-быстрому.

Сосновский, надвинув шапку на глаза, колобком скатился с вышки, подошел к Чупрову и просительно взглянул ему в глаза.

– Там немного: несколько тюков да пара ящиков. Грузчиков, сам знаешь, нет. Поможете?

– Вот так всегда. Слетай да еще загрузи, – пробурчал Чупров. – Что я тебе, грузчик?

– Да я помогу, – засуетился Сосновский. – Ты только самолет к складу подгони. Груз легкий, всего тонна. Мы его мигом забросаем.

Не смог Чупров отказать бывшему асу. И слетать согласился, и сам же загрузил самолет.

После взлета пятнадцать минут они летели строго на север, пока не выскочили на Тунгуску. Над ней сломали прямую линию полета и взяли курс на Нойбу. Чупров отметил: чисто стало над тайгой, не то что в декабре. Воздуху много. Значит, прибавился день. В декабре солнце в эти часы цепляло горизонт, а сейчас между капотом самолета и солнцем уже образовался просвет, и в этот просвет наплывала, будто проявляясь на фотобумаге, нойбинская Верблюд-гора, хотя до нее было еще около ста километров. «Хорошая погода стоит, – подумал Илья. – Видимость – миллион на миллион. Солнышко к лету покатилось».

Лунев не шелохнувшись сидел на бревнах, поджав под себя ноги, будто и не покидал своего места. На нем была старая каракулевая, с кожаным верхом шапка, которую несколько лет назад он выменял у Юшкова, отдав ему взамен ондатровую. Желтая обшарпанная кокарда, которой полагалось быть посреди лба, смотрела куда-то в сторону поселка. И лишь глаза, темные, блестящие, как пуговицы, запрятанные в узкие щелочки, приветливо глядели на летчиков.

– Вот хорошо, что ты прилетел. Подожди меня маленько, – протянув руку, быстро проговорил Лунев. – Я домой сбегаю. Шкурку я ему достал. Добрая шкурка, огонь.

– Не надо, Тимофей Петрович, – остановил его Илья. – Некому ее дарить. Мария замуж за другого вышла.

– Э, паря, добегался, – причмокнул губами Лунев. – Надо было ее сюда везти. А там… Там оно, конечно, все могло быть.

Лунев почесал затылок, нащупал рукой кокарду, сдвинул ее немного в сторону лба, подставив при этом к носу ладонь ребром, – так обычно делал Юшков, проверяя местонахождение кокарды. И ничего, что уже через минуту шапка по-прежнему сидит криво, главное – все сделано по правилам.

– Вот еще что, – вспомнив, сказал Лунев, – тут экспедиция к нам перебралась. Буровики. Нефть ищут. Дом им нужен. Ты узнай: может, Степан их пустит на квартиру? Что дом-то пустовать будет. Они даже предлагали купить и деньги сулили хорошие. Если не придется ему сюда вернуться, то пусть продает. Деньги ему сейчас ой как понадобятся.

– Хорошо, я ему передам, – ответил Илья. – Давай мы разгружать будем, а ты сбегай за письмом. Отвезу Степану Матвеевичу.

В Старую Елань прилетели уже под заход солнца.

Сосновский показал, куда поставить самолет, подкатил аэродромный подогреватель.

– Счас зачехлим – и ко мне. Хозяйка уже ждет, приготовила ужин, – сказал он, затягивая лямки у чехла на двигателе. – А доктора нет. Просила не беспокоиться. В Миронове она, звонила оттуда, там и ночевать будет. – Сосновский помолчал немного и уже раздумчиво добавил: – Утром приехала и первым делом меня осмотрела. В нос закапала вакцину. Я ей говорю: с роду не болел. А она – для профилактики, говорит. Завтра обратно в Чечуйск собирается. И я с вами. Начальство вызывает. Отчитываться надо.

Сосновский был старшим на почтовом кругу. Местные аэропорты находились у него в подчинении. И Сосновский держал марку: лично присутствовал на посадке, встречая самолеты с флажком у посадочного знака. Вообще, такой необходимости не было, так встречали в былые времена, но он верно хранил традиции. Летчики любили останавливаться на ночевку в Старой Елани. Сосновский, как правило, приглашал их к себе, расспрашивал о полетах: кто куда летал, где ночевал, кого видел?

– Полеты как полеты. Коробки, мешки. Одно и то же. Надоело, – нехотя отвечали летчики. – А у тебя не аэродром – цирковая площадка. На заходе гора, того и гляди голову свернешь. Шаманка, сам знаешь, западная. Чуть ветерок подул – крышка. То ли дело Чечуйск.

– Да у меня не аэродром, а стол, яйца катать можно, – обиженно отвечал Сосновский. – Вот, дай бог, нефть или газ найдут, по-другому заживем. Полосу бетонную построим, вокзал под стеклом. В Старую Елань не только из Иркутска, чего уж там, прямо из Москвы самолеты летать будут.

– Медведей отсюда возить, – подначивали летчики.

– Молодые вы, глупые еще, – качал головой Сосновский. – Не то, что мы. Учат вас, учат, а вы полетаете немного и в город норовите сбежать, а нас по ускоренной программе готовили. Научили в воздухе держаться – и в бой. В сорок втором немец Дон перешел. Бросили нас в самое пекло…

И тут Сосновский преображался, лицо разглаживалось, слова, цепляясь друг за друга, вылетали без натуги, сами собой.

– Лечу, а у самого в голове одна мысль, – твердым, помолодевшим голосом рассказывал он, – лишь бы ведущего не потерять. Вдруг откуда-то самолеты посыпались. Примечаю: не нашей конструкции. Я головой повел, а один уже рядом летит. И кресты вот такие, как оконная рама. И лицо летчика видать. Забыл я про управление, смотрю на немца. И вдруг что-то непонятное, чувствую, валиться самолет мой стал. Взглянул на приборы – точно, падаю! Я раз, шарик в центр загнал. Как учили. Дую по прямой. И мысль такая нехорошая шевелится, вот он, конец, пришел, если не собью, то упаду. Потом так осторожненько повел глазами. Уж больно мне напоследок посмотреть на немца захотелось. А он рядом летит и ладошкой около виска крутит, мол, свихнулся русский. И тут облако на пути попалось. Я – в него. И верите, нет – ушел. Едва свой аэродром отыскал. Один ведь остался. Потом я еще вылет сделал. А на третьем полете мы уже с ним на виражах. Я за ним, он за мной. И друг друга пулеметами. Захожу я ему в хвост – и на гашетку.

– Неужели сбили? – ахали летчики.

– А то как же! Я им спуску не давал. А вы тут мне – аэродром неудобный. Чуть задует ветерок – уже сидите.

Чупров на местные аэродромы не обижался и не жаловался. Он знал, если летчики цепляли Старую Елань, так для того, чтобы подразнить Сосновского.

Зачехлив самолет, пошли в пилотскую гостиницу.

– В город от нас скоро уедешь? – спросил Илью Сосновский.

– Это как понимать? – остановился Илья. – Гонишь, что ли?

– Нет, не гоню. Тебя гнать! Упаси бог.

– Кто его знает, может, и уеду. Я ведь подписку не давал всю жизнь здесь работать.

– Ты не торопись. – В голосе Сосновского Илья уловил просьбу. – Такие, как ты, здесь нужны. Что там, на магистралях, делать? Полеты, как на трамвае, каждый раз по тем же линиям.

– Ну а здесь что? Почтовый круг. Одно и то же. Все друг про друга все знают. Возьми, ночью выйди на крыльцо и кулаком помаши. А утром все деревня будет спрашивать: кому это ты, Иван Петрович, грозился? Разве не так?

– Так-то оно так, – рассмеялся Сосновский. – Но разве это плохо, что мы друг про друга все знаем? Зато на виду. Плохого ничего не допустишь. А в городе по-другому. В одном подъезде живут – и как чужие.

– И здесь такое бывает, – насупившись, ответил Чупров.

– А-а-а, это ты, наверное, Степана Оводнева вспомнил, – оживился Сосновский. – И на старуху бывает проруха. Со Степаном случай особый. Я ведь его другим знал. Мы с ним когда-то на прииске жили. Хороший был хлопец, старательный. А лет десять назад Степан вновь в наших краях объявился. Я его случайно в аэропорту встретил. Говорю: «Давай в Шаманку или Нойбу начальником площадки». Не захотел. Гордый. Видно было: жизнь его похлестала. Теперь вот еще болезнь привязалась.

Илья молча слушал Сосновского. У него было такое ощущение, будто он подглядывал в свою прошлую жизнь, ту, в которую ему до сих пор не дано было заглянуть.

Утром в пилотскую неожиданно ввалился Пахомов. Был он в огромной меховой, задубевшей на морозе куртке, в собачьих унтах.

– Выручай, Илья, – сняв шапку, проговорил он. – Дизель в Нойбу отвезти нужно. Вот так нужно! – Пахомов подставил ладонь к горлу. – С Иваном уже договорился. Он не против. Я как узнал, что ты здесь, чуть не подпрыгнул от радости.

– Ты постой, не торопись, – остановил его Чупров. – Я Варю Симакову жду. Сегодня должен в город ее отвезти. А по пути еще на прииск залететь. Варя после обеда приедет, я уже узнавал. Она с утра опять звонила.

– Ну вот, час туда, час обратно. Глазом моргнуть не успеешь. Там нас встретят, я телеграмму дал. Ты пойми: ребята на буровой без света сидят. И работа застопорилась. Мы самолет запросили, но не обещают.

– Не обещают, говоришь?

Всякий раз, когда Илью о чем-то просили, он чувствовал себя беспомощным. Не мог он отказывать, не умел, не научился.

– Слетаешь, мы тебе премиальные заплатим.

– Ну, это ты брось, – нахмурился Чупров. – Слетаю и так. Только с одним условием, – Илья улыбнулся, – чтоб зря землю не дырявил.

Дизель оказался громоздким. Пришлось открывать грузовую дверь. Сосновский принес веревки, и по настилу из толстых досок они затянули дизель в самолет. В Нойбе их никто не встретил. Лишь минут через пять после посадки по тропинке, ведущей к аэродрому, показался Лунев.

Пахомов выскочил из самолета, покрутил головой по сторонам и, убедившись, что встречающих и в помине нет, выматерился.

– Нет, не было, – ответил Лунев. – Вчера вечером ваши в магазин приезжали, а сегодня нет. А что вы там привезли?

– Дизель. Одни не снимем, – сказал Чупров. – Тяжелый.

– Ничё, – спокойно проговорил Лунев. – Я счас Кольку позову. Подстелим плахи и потихоньку вытянем. Сгружать – это не загружать.

С дизелем провозились до обеда.

Чаще всего рвется там, где не ждешь. Уже подлетая к Старой Елани, Чупров по голосу диспетчера понял: там что-то случилось.

– Прошу ускорить прибытие, – стонал в эфире Сосновский. – Поступило срочное санитарное задание. Доктор вас уже ждет. Сердится, – нарушив порядок радиообмена, добавил он.

«Ну вот, всегда так. Хочешь сделать доброе дело, а тебе оно боком выходит, – подумал Илья. – Если бы мой самолет был реактивным. А на этом тракторе много не выжмешь».

Только через полчаса они сели в Старой Елани. Варя ждала их около полосы. Туда же прибежал Сосновский. Выглядел он растерянным. Меховая куртка была распахнута, сразу видно – торопился, переживал.

– Как же это у нас нескладно получилось. Знал бы, ни за что не послал. А тебе, Илья, надо было настоять: не могу, мол.

– Что случилось? – перебил его Чупров.

– Нужно лететь в Шаманку, – хмуро сказала Варя. – Там на лесоучастке с женщиной плохо. Говорят, при смерти.

– А где этот лесоучасток?

– Я знаю, – с досадой произнес Сосновский. – Тридцать километров от Шаманки, на озере Медвежьем. Дорога туда никудышная, но можно подобрать площадку с воздуха.

Чупров глянул на часы. До захода солнца оставалось чуть больше двух часов.

– А на озере сесть можно? – спросил он.

– Нет, оно маленькое, не озеро – блюдце. Там километрах в пяти река, можно на нее. Я вам покажу. После войны летал я в этих краях. Заодно меня в Чечуйск увезете.

– Ну ладно, – торопливо сказал Илья. – Поехали.

Стараясь не встречаться глазами с Варей, он залез в самолет. Сосновский пристроился между летчиками.

На озеро Медвежье вывел он их точно. Илья подивился чутью бывшего летчика. «Ты погляди, сколько лет прошло, а не забыл!» – мысленно похвалил он его.

Под самолетом мелькнула просека, будто вычесанный гигантской расческой заснеженный склон. В распадке возле зеленого вагончика заметил людей. Сделав над ними круг, он полетел на реку. Вот здесь-то информация Сосновского оказалась неточной, до нее было двенадцать километров.

«Не успеют, – обожгла Чупрова мысль. – Пока доедут, солнце зайдет. Надо посмотреть озеро».

Он круто развернул самолет и полетел обратно. Озеро сверху напоминало овальное зеркальце с длинной тонкой ручкой – от берега в глубь леса к вагончику шла проселочная дорога. Снизившись до пятидесяти метров, они «прошлись» над озером. Едва под самолет набежала береговая черта, второй пилот засек время по секундомеру. Белое ровное полотно снега проскочило за несколько секунд.

– Больше двухсот метров, – доложил он, прикинув на штурманской линейке.

«Должно хватить, – подумал Илья. – Самолет почти пустой, холодно. Лишь бы больную привезли вовремя, а там дело техники».

Сделав еще один круг над озером, они стали заходить на посадку. Но едва податливо сжался под лыжами самолета снег, Ильей овладело неприятное ощущение. Оно возникло не сразу, а на высоте, когда еще планировали на озеро, когда под крылом мелькнули последние деревья. Уж больно высокими показались они ему. И лишь отсюда, с земли, увидев сплошную тридцатиметровую стену леса, он понял: с озера взлететь нельзя, разве только на вертолете.

Он развернул нос самолета в сторону просеки и выключил двигатель. «Прилетели – мягко сели. Ночевка обеспечена. Утром придется пилить деревья. Надо было послушаться Сосновского. Сели бы на реку – и никаких забот».

Чупров вылез из самолета. Следом за ним, проваливаясь по пояс в снег, выскочил Сосновский. Было тихо и холодно. Лишь где-то за озером глухо тарахтел трактор. «Везут больную», – догадался Илья. Сжав губы, он посмотрел вверх. Небо над озером мутнело на глазах – надвигались сумерки. «Попробуй-ка сейчас все это объяснить Варе. Мол, не могу взлететь. Так, мол, и так, будем ночевать здесь, а больную придется везти на тракторе. Но в Шаманке нет больницы, там всего-навсего фельдшерский пункт. Ведь ее в город надо. Но почему именно сегодня, именно сейчас произошло такое? – Илья со злостью хлопнул себя по колену. – Зачем поторопился?»

– Пожалуй, не взлетим, командир, – оглядевшись по сторонам, сказал Сосновский. – Лес уж больно высок. Вот если бы дорога пошире была, тогда можно туда взлететь. – Он махнул рукой в сторону просеки. – У меня однажды такой случай уже был во время войны. Летал я тогда в Брянские леса, возил партизанам боеприпасы. Как-то прилетел к ним, гляжу, костры горят, а аэродром, мать ты моя, чуть больше стола! Что делать? Садиться надо. Ждут меня там. Сел. Разгрузили самолет. Обратно раненых вывозить. Ходил я, ходил по поляне, шагами мерил – не взлететь. Но потом нашел выход. – Сосновский вздернул голову, прищурившись, заглянул Илье в лицо: – Веревками самолет к дубам привязали. Я двигатель вывел на форсаж, и по моей команде партизаны веревки обрубили. Меня с той поляны выбросило, как из катапульты.

«Уж больно складно получается. Раз – и взлетел!» – недоверчиво подумал Илья и оглянулся на второго пилота. Тот молча смотрел на него. «Ну что, командир, будем делать? – прочитал Илья в его глазах. – Ночевать?» – «Придется, куда денешься, – так же глазами ответил ему Илья. – Что, брат, поделаешь, влипли».

Приняв решение ночевать, Чупров для очистки совести пошел на просеку. Ему хотелось посмотреть, много ли придется валить деревьев, чтобы расчистить проход для взлета. Минут через пять он вышел к дороге. В ровном частоколе леса была узкая брешь. По краям две высокие лесины; казалось, они сторожили выход из озера. Между ними Илья насчитал двадцать шагов. «Тютелька в тютельку – по размаху крыльев. Как в бильярде. Но самолет – не шар, зацепишься – набьешь полный рот снега. Придется спилить, чтоб уж наверняка».

Из низины выехал трактор и, поравнявшись с Чупровым, остановился. Илья заскочил на гусеницу, заглянул в кабину. На сиденье рядом с трактористом сидела Говорина. Бледная, худая, она не походила на себя. Сжав губы, отрешенно смотрела куда-то вверх. «Вот тебе на! – огорошенно подумал Илья. – Когда же это она успела? Вроде все нормально было».

– Слава богу, вовремя подоспели, – облегченно вздохнул тракторист. – Она сознание потеряла. Горит вся. Мы вас, считай, с самого обеда ждем.

Следом за Ильей к трактору подбежала Варя. Илья подал ей руку, помог подняться на гусеницу.

– Илья, нужно ее в город, – осмотрев больную, сказала Варя. – Срочно, сию минуту. Здесь ничего сделать нельзя.

И тут Илья почувствовал, как по телу пополз холодный пот. До сих пор, пока он не видел Говорину, он еще надеялся, что больной не так уж плохо, что будет еще какой-то выход, но, едва глянув на Варю, понял: выхода нет. Нужно взлететь сегодня, сейчас же. Он машинально, еще не отдавая себе отчета, для чего это ему, будто прицеливаясь, поглядел вдоль дороги на самолет.

– Слушай, парень, у тебя топор есть? – перекрывая трескотню двигателя, крикнул он трактористу.

– Нету. Здесь не топор – пила нужна, – поймав взгляд Ильи, брошенный на деревья, ответил тракторист. – А она в вагончике.

– Сколько туда ехать?

– Минут сорок, – подумав, ответил тракторист.

– Туда сорок, обратно сорок. Много. Стемнеет – вообще не вылетим. Давай к машине! – решившись, крикнул он трактористу.

Говорину внесли в самолет, положили на носилки. Второй пилот захлопнул дверь. По каким-то ему одному известным признакам он понял намерение Чупрова.

Оттолкнувшись от винта и разогнавшись на ровном месте, к темным деревьям понесся снежный вихрь и, разрастаясь, полез на вещи и еще дальше, в холодное вечернее небо. Самолет заскользил вдоль берега, потом круто развернулся и помчался к дороге, туда, где виднелся узкий просвет, где, вытягиваясь во весь свой тридцатиметровый рост, понеслись навстречу сторожившие проход деревья.

Оторвались на середине озера. Самолет плотно лег на морозный воздух и полез вверх. Когда до деревьев осталось метров пятьдесят, Илья накренил, положил самолет на крыло. Совсем рядом перед глазами мелькнули разлапистые ветки, и в следующее мгновение лес проскочил, присел под самолет. Капот уставился в свободное от деревьев вечернее небо. И сразу же пришла обжигающая тело слабость, ощущение, чем-то напоминающее детский всхлип после долгого плача.

Чупров отдал управление второму пилоту и оглянулся в пассажирскую кабину, где на брезентовых носилках лежала Говорина. Возле нее, раскрыв медицинскую сумку, сидела Варя. Она наполняла шприц. Илья боялся уколов. Отвернулся, глянул через фонарь на землю, где, уменьшаясь на глазах, уходило под крыло белое пятно озера.

В наступивших сумерках замерцали слабые огни Шаманки. Илья попытался разыскать домик Говориной, но, кроме яркого пятна в центре поселка, ничего не разглядел. Все проглотила, растворила в себе серая морозная пелена.

– Я ведь ее хорошо знаю, – перекрывая шум мотора, закричал Сосновский и кивнул на Говорину. – Она из Старой Елани. Мы с ее отцом корешами были. Он в сорок пятом в Корее погиб. Мать восемь лет назад умерла. Не везет ей… А вообще бабы – народ терпеливый. Вез я как-то одну. Ну и в полете у нее начались схватки. И веришь, страшно мне стало. Я ей, мол, потерпи. А она мне: «Боже милосердный, ну сделай так, пусть хоть один мужик побывает в нашей шкуре».

В Чечуйск они прилетели ночью. На стоянке их уже ждала «скорая помощь», которую летчики вызвали с воздуха.

– Илья, ты мне поможешь? – попросила Варя, заглянув в кабину.

– Да, да, конечно, – быстро ответил Илья. – Мне как раз к Оводневу заехать надо, ждет он меня.

Вдвоем со вторым пилотом они перенесли Говорину в машину. Рядом, забегая то с одной, то с другой стороны, крутился Сосновский.

– Мне это дело знакомо, – говорил он. – Во время войны я раненых повозил. Может, сотню, а может, и больше, кто их считал.

– Ой, куда же вы меня? – очнувшись, заплакала Говорина. – Мне домой надо. Там же у меня ребята не кормлены.

– Ничего, кто-нибудь покормит, – сказал Сосновский. – Не в лесу же они, люди рядом живут. У меня в Шаманке сестра живет, я ей сейчас позвоню. Она с ними побудет. Ты, Наталья, не волнуйся, все будет нормально. А завтра с утра дела свои сделаю и обратно полечу, сам их проведаю.

Не договорив, Сосновский поднял у куртки воротник и пошел к аэровокзалу. Илья молча посмотрел ему вслед. Таким расстроенным он его не видел. В том, что Сосновский сделает так, как пообещал Говориной, он не сомневался.

Говорина заплакала.

– Ну вот, снова за свое, – взяв ее за руку, проговорила Варя. – Все будет нормально. Сейчас мы приедем. А к вашим ребятишкам Илья залетит, узнает, что и как.

– Зайду, обязательно зайду, – подтвердил Чупров.

Говорину занесли в приемный покой. Варя дала Илье халат, и он пошел к Оводневу. «Сказать или нет, что привез Говорину? – подумал Чупров. Решил промолчать. – Узнает сам, а если надо, попросится к ней, отвезут на каталке, тут рядом – лететь не надо».

Оводнев лежал на кровати, читал книгу. Увидев Чупрова, отложил книгу в сторону, лицо расплылось в радостной улыбке. Илья отвел глаза в сторону и неестественно бодрым голосом воскликнул:

– О-о! Пока я летал, дело, видимо, на поправку пошло! Уже читаем!

Лицо Оводнева еще улыбалось, а в глубине глаз мелькнуло что-то темное, звериное, и это странное несовпадение выражения глаз и лица поразило Чупрова.

«Догадался», – понял Илья.

– Значит, вернулся. Ну ладно, – сломав тишину, расслабленно сказал Оводнев. – Выходит, судьба у меня такая.

– Завтра снова лететь. На прииск Удачный, – желая уйти от неприятных расспросов, сказал Илья.

– На прииск, говоришь? – Оводнев повернулся к летчику всем телом. – Там ведь мой отец похоронен. В прошлом году мы школу там строили, и вот я как-то решил разыскать могилу. Не нашел. Все заросло, сровнялось. Ничего не осталось от человека. Для чего жил, чего хотел? Никому не известно.

Оводнев стиснул зубы, на щеках вспучились желваки.

– Пока живешь – всего хочется, – горестно продолжал он. – Стараешься от других не отстать. А стоило рвать жилы? Мне бы подлечиться, отдохнуть, так нет, все мало было.

Оводнев на секунду задумался.

– Вот что, Илья, – уже другим, заставившим Чупрова вздрогнуть, хриплым голосом произнес он. – Здесь у меня под матрацем деньги, сберкнижка. Всего пятнадцать тысяч. Если что со мной случится, забери их себе. Похоронишь меня, а то и закопать некому будет. – Слабая усмешка поползла по лицу Оводнева. – Закопают, конечно. Еще никто по эту сторону не оставался. Я знаю, парень ты надежный, сделаешь все как надо. И поминки справь как полагается. А что останется, распоряжайся как своими. Ты не бойся, деньги не краденые. Заработал. Все хотел заново жизнь начать, а выходит, свою, которая была, зря прожил. Вот тебе мой совет: живи сейчас, каждый день и не откладывай на завтра. Деньги – что бумага. Здоровье на них не вернешь. Все равно растащит кто попало. А тебе они пригодятся.

– Степан Матвеевич, ты, думаешь, один с такой болезнью? Вылечат, – неуверенно произнес Илья.

– То-то и оно, что не один. Я ведь все, Илья, чувствую. Человек, он ведь как устроен, ему говорят, а он верит, вернее сказать, заставляет себя верить, цепляется за соломинку. Только самого себя не обманешь. – Оводнев тяжело вздохнул, сжал посиневшие губы. – Организм, он чутко слушает себя и когда-нибудь скажет: все, не могу больше, нет сил… Умирать, конечно, не хочется. Походил бы еще, погулял, а чувствую: не выкарабкаться, – с глухим присвистом закончил Оводнев.

Скрипнула дверь, в палату заглянула Варя, глазами поманила Илью в коридор.

– Иди, Илья. Варя тебя зовет. – Голос у Оводнева потеплел. – Счас тебе про меня, про мою болезнь конспиративно говорить будет. Чтоб я не услыхал, чтоб не волновался. Так ты ей скажи: в дом инвалидов не поеду. Нечего и себя и людей мучить.

– Степан Матвеевич, что ты раньше срока себя хоронишь? – возмутился Чупров. – Уж от кого, а от тебя я не ожидал. Вчера я в Нойбу паклю завез, говорят, скоро аэропорт строить начнут. Без твоей помощи не обойдутся. А там еще в Старую Елань Сосновский собирается тебя пригласить.

Оводнев некоторое время молча смотрел на Илью, улыбнулся одними глазами:

– Уж кого, кого, а плотников всегда найдут. Что, на мне свет клином сошелся? Не хочу я больше ничего. Все. Сгорел. Отжил. Хватит.

Сердце у Чупрова сильно застучало. Едва сдерживая себя, он медленно, с расстановкой проговорил:

– Наталью Говорину я сейчас привез. Из тайги привез. Считай, с того света выдернул.

– Как, Наталью? – округлил глаза Оводнев. – Где, где она? Обманываешь!

– Здесь она, – кивнул головой на дверь Чупров.

– А ребятишки?

– А ребятишки там. В Шаманке. Одни остались. И сын твой там.

– Илья, родной ты мой, – сбиваясь на свистящий шепот, пролепетал Оводнев. – Сходи, попроси коляску. Я хочу к ней.

– Не пустят. Она сейчас в операционной, – ответил Илья. – Завтра навестишь.

Варя ждала в коридоре. Они вышли на улицу. Молча дошли до больничных ворот и свернули в сторону Вариного дома.

– Как она там? – спросил Илья, ожидая, что вот-вот Варя остановится и скажет ему до свидания.

– Говорина?.. Ничего. Плачет. Детей жалко. Тяжелый сегодня день. Устала я.

– Послушай, Варя, а с кем ты сына оставила? – осторожно спросил Илья.

Варя удивленно взглянула на него, помедлив, ответила:

– Мама ко мне прилетела. Забрала его к себе.

– Значит, подальше от меня отправила!

Илья ждал, что же ему ответит Варя.

– Знаешь, Илья, я ведь специально на этот рейс попросилась… Услышала, что ты летишь, и попросилась. Я тогда уехала и решила: все, конец. А потом письмо пришло от Воробьевой. Давай, пишет, Варюха, к нам. Приезжай и сына привози. Ты не смотри, что она такал с виду грубая, на самом деле она добрая. Вот возьми Оводнева. Она за ним, как за малым ребенком, ухаживает. Белье стирает, по ночам дежурит. Привезли-то его, сам знаешь, чуть теплого. Инфекционный миелит. А тут ты еще с этим спиртом. Разозлилась я тогда на тебя… Думала про себя: ездит, хлопочет для других, а ко мне не мог приехать. Знаешь, как обидно было. Ну почему ты тогда не приехал, не разыскал меня!

– Я же тебе писал, а ты не ответила.

– А кто была та девушка?

– Да она мне никто! – воскликнул Илья. – Просто школьная подруга. Может, у нее и были какие планы, кто ее знает, но у меня-то их не было.

– Вот как! – Варя с интересом поглядела на него. – Честно говоря, до сегодняшнего дня я не предполагала, что на тебя можно положиться. Я ведь знаю: ты не должен был взлетать с озера. Мне Сосновский все объяснил, пока ты к соснам ходил.

Илья оглядел улицу. Городок спал. В окнах домов уже не было света, редкий ряд фонарей на столбах освещал пустую улицу.

Чупрову не хотелось идти в общежитие, не хотелось шагать одному по скользкой заснеженной дороге, догадываясь, что и Варе не хочется оставаться одной.

– Вот что, Илья, – сказала Варя, проследив за его взглядом, – иди домой, тебе, наверное, рано вставать.

– Может, к тебе зайдем, чаю попьем? Я ведь у тебя еще так и не был.

– Как хочешь, – отстраненно произнесла она и достала из сумочки ключ.

Утром Илья заскочил к себе в общежитие и неожиданно увидел Юшкова.

– Ну, брат, трудно застать тебя, – сказал Юшков. – У ребят спрашиваю, говорят: где-то на кругу. Не надоело еще?

– Ага. Замотался, – рассеянно ответил Илья. – Бросил бы все и уехал отсюда… Вчера женщину привез. Помнишь шаманскую почтальоншу? В последнее время она в лесу работала, сучья рубила. А тут такая штука приключилась, прямо на работе скрутило ее. Четверо ребятишек осталось, один из них сын Оводнева.

– Постой, постой! – остановил его Юшков. – Точно. Он одно время в Шаманке жил у нее. Я еще над ним посмеивался. Вот, говорю, аэропорт построил и о пассажирах побеспокоился, будет теперь кого возить.

Чупров налил в чайник воды, поставил на плитку. Юшков молча следил за ним.

– Долго ты собираешься так жить? – прищурившись, ехидно спросил он. – Пора бы и семьей обзаводиться.

Илья, улыбаясь, глянул на него через плечо.

– Уж не сватать ли ты меня приехал?

– Точно, сватать! – засмеялся Юшков. – Хватит тебе болтаться. Пора переходить на порядочную технику. В мае очередной набор. Нужно твое согласие. Налет у тебя позволяет. С начальством я уже разговаривал, командир не против. Пойми, Илья, сколько ты потерял времени. Сейчас упустишь момент – всю жизнь жалеть будешь. По себе знаю: Север засасывает. На черта сдались тебе эти охотники? Что ты для них стараешься? Не пойму. Пока не оброс мхом, уходи. Потом труднее будет, найдешь тысячу оправданий. Отработала одна ступень, включай другую. Покатишься туда, откуда начал. В авиации уходить надо вовремя. Что тебя удерживает? Семьи нет…

– Вот здесь-то ты ошибся, – улыбнулся Илья. – Сын у меня есть. Варю Симакову помнишь?

– Как не помнить, помню, – удивленно протянул Юшков. – Сам с ней тебя когда-то знакомил. Хорошая девушка. Забирай ее и мотай в город. Она, я думаю, возражать не будет.

Посидели еще немного, попили чаю. Прощаясь, Юшков напомнил Илье:

– Надумаешь, приходи. Все, что в моих силах, сделаю.

– Ладно, подумаю.

Самолет шел в Иркутск.

Чупров сидел в непривычном для себя пассажирском кресле, поглядывал в боковой иллюминатор. Слева, закрывая собой полнеба, догоняла темнота, но крыло упиралось ей прямо в середину, не подпуская близко к самолету. Чупрову хорошо было видно, как чуть правее по ходу полета, сужаясь и остывая, к пилотской кабине сползал узкий клин вечерней зари. Из темноты уже проглядывали тусклые подслеповатые звезды, самолет шел как раз по линии, разделяющей день и ночь.

Давно он не был в Иркутске, где вырос, где жили мать с отцом. После всего того, что произошло с ним за эти последние дни, Илья остро почувствовал необходимость прилететь домой: рассказать старикам о почтовом круге, о жизни в Чечуйске, об этом странном человеке Оводневе, к которому неизвестно почему привязался, и, конечно, о Варе и своем сыне…

Вспомнил, как впервые прилетел в Чечуйск. После училища он мечтал остаться в городе. Больше всего тогда ему хотелось пройтись в форме по улице, где все тебя знают. А вышло иначе. Не нашлось ему места в Иркутске.

Вспомнил свой первый полет по кругу. В сентябре это было. Заночевали они тогда в Удачном, прижала погода. Холодно и неуютно было на улице, дул ветер, на крыше глухо постукивала оторванная доска, тонко позванивали стекла. Ночью, когда легли спать, окно не выдержало напора ветра и повалилось прямо на Илью. Вспомнил, как развозил по кругу детские коляски, ванночки. В каждом поселке его знали как облупленного, и почтовый круг, все эти северные поселки стали для него родными, как и его собственная улица, по которой когда-то ему так хотелось пройти в форме. «Ну а, собственно, что я теперь теряю? – думал Илья. – Что дал мне Север? Для чего летаю, живу? Этого ли я хотел? Нет. Конечно, нет. Но дать согласие на переучивание, значит, уехать навсегда из Чечуйска». И, едва подумав об этом, Илья ощутил в себе какую-то раздвоенность: старое еще не прошло, а новое не наступило. Но он уже видел эту грань, разделяющую прежнюю налаженную жизнь и ту новую, которая стояла на пороге.

РЁЛКА

У СТЕН МОНАСТЫРЯ

В той теперь уже далекой и недосягаемой жизни я вспоминаю каждый раз, когда автобус довозит меня до Барабы и я по привычной хляби тащусь в свое далекое детство. Его уже нет и нет тех примет, тех людей, которые когда-то заполняли мою жизнь. Может, именно поэтому мне они сегодня дороги, как никогда.

Стоящая на Московском тракте Бараба имела свою непростую историю. Притулившись к стенам знаменитого на всю Сибирь Вознесенского монастыря, она пыталась из этого извлечь выгоду. В каменной монастырской гостинице останавливались паломники, но в ней всем места не хватало, и барабинцы с удовольствием брали на постой извозчиков, купцов, богомольцев, которые, желая попасть в Иркутск, ожидали переправу через Ангару. Однако там, в шинках и кабаках, их поджидало всякого рода жулье: кошевочники, шулеры, гулящие девки – все, кому хотелось быстро разбогатеть. Получалось это не у всех; разбойников, бывало, хватали, судили и отправляли на рудники, а когда в состав Российской империи входила Русская Америка, то ссылали туда, как говорили, далеко и надолго.

В тридцатые годы двадцатого века монастырь снесли, оставшиеся после него кой-какие постройки приспособили под жилье работникам мелькомбината, а на прилегающих низинах, на мало-мальски пригодных для застройки рёлочках люди по-быстрому начали городить засыпнушки, чтоб милиция не выгнала с занятого участка. В народе эти стихийно возникавшие поселки называли «нахаловками». Потом была проведена нумерация этих строений, «нахаловки» переименовали в Рёлки, заселенцев обложили налогами на землю, строения и на всю живность. Живешь, пользуешься землей – плати. Вот только на прозвища налога не нашлось, а так бы мог получиться неплохой навар в казну, поскольку почти все обитатели предместий имели не учтенные в паспортах клички и прозвища. Думаю, что многие филологи могли бы позавидовать разнообразию и фантазии обитателей деревянных засыпнух; там все было выстроено с той закономерностью, с которой сорняки заполняют огороды и грядки.

Каунь, Бала, Потрох, Горе, Матаня, Валовый, Ехидна, Король, Дохлый, Лангай, Ляма, Зануда – сегодня эти клички звучат для меня как позывные уже ушедшего в невесть какие дали времени. Но в мое сознание они вошли одновременно с названием родного предместья, всего, что было за пределами нашей ограды. Из глубины памяти я вытаскиваю клички своих соседей – еще не мужиков, но уже и не парней, которые вскоре ушли служить в армию: Митча, Кольча, Троха, Потапча. К прозвищу последнего обязательно добавлялось, что Потапча – не простой, а хитрый мужичонка!

Марксистская философия утверждает, что народ не ошибается. Впрочем, сам народ диалектический материализм понимал по-своему, обсуждая, за что это всю ночь гонял Каунь свою Лярву и какой срок дадут Лёне Колчаку за пачку чая, которую у него обнаружили на проходной охранники, когда он выходил с чаепрессовочной фабрики. В основном прозвища шли от фамилий, улица сокращала их и придавала им ту окраску, которую обладатели заслуживали. Обретение прозвища напоминало путь дворняги, которая норовит спрямлять себе дорогу, бегая через дыры в заборах. Улица, следуя собачьему примеру и облегчая себе жизнь, давала короткие прозвища, с которыми, бывало, шли по жизни до самой могилы: Кулик, Мазя, Чипа, Иман, Милиционер, Конь, Каланча, Суслик, Труха, Зверь, Баран, Алямус, Иван.

Вообще-то Иван был девочкой с цветочным именем Лилия, но она наравне со всеми играла в чику, лазила по огородам и свое место видела только в мальчишечьем строю. Другим девочкам повезло больше, они почти все были с длинными звучными фамилиями: Сахаровская, Гладковская, Комаровская, Любогащинская, Михай-Сташинская. Но были среди них девочки с короткими и острыми, как шило, прозвищами: Глазкова была Пончиком, Потапову Ритку звали Рыжей, Шмыгину – Шмыгой. Здесь срабатывал все тот же облегчающий принцип: если брат – Шмыга, значит, и сестра должна стоять рядом. Еще была девочка с длинным и звучным прозвищем – «Выдри клок волос». Хотя была она как все и ни единого волоса с чужой головы не тронула.

Особняком стояла Катя Ермак. Иногда мне казалось, что это создание попало к нам в предместье с другой планеты. Впрочем, все объяснялось просто. Неподалеку от Рёлок стояла зенитная батарея, в задачу которой входила охрана воздушного пространства на подступах к авиационному заводу. Катиного отца перевели служить из Львова и назначили помощником командира батареи по политической части. Надо сказать, что на батарее мы были частыми гостями, в солдатской столовой смотрели кино, более того, в праздничные дни нас усаживали за столы, и мы наедались до отвала.

В предместье Катя сразу же стала предметом всеобщего внимания, но она держалась достойно и быстро стала для нас «своим в доску парнем». Училась она легко, почти на одни пятерки, но подлизой никогда не была. Резкая и острая на язык, она могла возражать учителям и даже спорить с ними. И, странное дело, ей это позволяли, а с нас за одно слово против готовы были шкуру содрать. Нам же она нравилась тем, что была красива, справедлива и с ней можно было запросто говорить на любые темы. Кроме того, она лучше всех девчонок играла в баскетбол, спокойно разбиралась с ребятами, которые пытались хлюздить или устраивать базар во время игр. Часто бывало, что вместе с нами она гоняла по пустырю футбольный мяч и, если подходить строго, запросто могла выдрать клок волос с тех мальчишеских голов, которые того заслуживали. Но и здесь сработало уличное правило: Катю, с долей уважения к знаменитому атаману, стали называть Тимофеевной.

Сегодня я могу точно сказать, что с ее появлением в Барабе в моей жизни изменилось многое. Главным даже было не то, что я стал обращать внимание на свой внешний вид. Я заметил, когда мне что-то удавалось, то я невольно ждал ее реакцию: как посмотрит, что скажет. В нашей подростковой жизни секретов ни у кого не было, хотя мы и старались максимально спрятать свои чувства. А они, как иногда говорила моя мама, были написаны у нас на лицах. Тогда нам было невдомек, как Кате после житья на Украине, где, по слухам, ветки ломятся от груш и черешни, а яблоками усыпаны сады и всегда тепло, наверное, непросто было переносить наш мороз и барабинскую грязь. Позже я понял: она, конечно же, осознавала, что попала не в рай, и даже в меру своих сил пыталась что-то поменять в новой для себя жизни. Но яблоки яблоками, а народ здесь, как она говорила, был грубее и проще.

– И здесь нет бандеровцев, – добавляла она.

Катя ошибалась – были. Выселенцев с Западной Украины свозили на Бадан-завод, где они гнали деготь, заготавливали клепку, валили лес. Работали там не только украинцы, несколько лет на заготовку клепки туда ездил отец. Там можно было заработать больше, чем платили в городе.

Позже мне с отцом довелось побывать на том самом Бадан-заводе. Приехали мы туда собирать ягоду и бить кедровую шишку. В таежном поселке уже никто не жил, остались лишь заросшее полынью таежное кладбище, разрушенная пилорама да покореженные, с выбитыми окнами брошенные дома. Все обитатели завода разъехались кто куда, одни вернулись на Украину, другие перебрались в Горячие Ключи, Добролет, Кочергат, где для них были выстроены новые дома.

Да, бандеровцев у нас не было, но и своего хулиганья хватало.

МОРКОВЬ ДЛЯ КОРОЛЯ

Я напрягаю память, и она подсказывает, что многие мои сверстники, так и не дотянув до призывного возраста, за различные проступки были осуждены и попали в места не столь отдаленные. В основном Барабинское предместье поставляло стране шоферов, грузчиков, разнорабочих, продавщиц, а также тех, кто при удобном случае норовил стащить социалистическую собственность, и тех, кто эту собственность охранял. Надо сказать, что особого осуждения ни те, ни другие не получали. Но даже среди всего рёлкского разнотравья прибытие на постоянное местожительство Матани и его семейки для нашей улицы стало настоящим испытанием. Если мы все же придерживались хоть каких-то правил, то приезжие жили по законам волчьей стаи. Наглые, дерзкие, они брали то, что им приглянется. Дурная слава – она ведь тоже имеет свою привлекательность. Тебе говорят – не ходи, а они идут; говорят – не бери, а они урывают столько, сколько могут унести; намекают – не переступай, а им наплевать – лезут, да еще и посмеиваются. И эта показная вольность, умение перешагнуть через все запреты, их прозрачные, стеклянные глаза, в которых ничего нельзя было разглядеть, действовали на нас, как удав на кролика. Бывало, одного взгляда Короля оказывалось достаточно, чтобы ты встал и шел за ним и делал то, чего в обычной ситуации никогда бы не сделал.

Как-то осенью я мячом выбил стекло у Мутиных. Младший брат Матани – Король – предложил мне стащить стекла на стройке, сказав, что неподалеку от Рёлок начали строить бревенчатые дома и стащить оттуда пару стекол – плевое дело. Подумав немного, я согласился – понимал, что иного выхода у меня нет: или плати, или выставляй собственные окна.

По пути на стройку Король сказал мне залезть в огород к Лысовым и нарвать морковку. Король остался стоять на стреме, а я, желая показать себя, залез и надергал пучок.

Не знал я, что меня засекла Людка Лысова и тут же настучала моей матери. Весь вечер, дожидаясь темноты, мы сидели в кустах около строящихся домов, грызли морковку и выжидали, когда можно будет стащить стекла. Когда стемнело и сторожа затопили печь, Король велел мне подползти и вытащить из упаковки стекло. Честно говоря, я думал, что мы поползем вместе, но Король и здесь остался на стреме. Извиваясь ужом, я дополз до склада и стал вытаскивать стекло. Оно оказалось тяжелым. Едва я начал отгибать планку, как она заскрипела, и в стоявшей у забора будке залаяла собака. Пришлось уносить ноги, собака чуть не оборвала мне штаны. На крыльцо с ружьем вышел сторож, и тогда мы поняли, что стекол нам не видать как своих ушей.

Мама встретила меня, едва я открыл ворота, и тут же спросила, лазил ли я к Лысовым в огород. Я отрицательно мотнул головой.

– А ну, покажи зубы!

Я открыл рот, и мое преступление было раскрыто – меж зубов застряли кусочки морковки. Мама хлестанула меня ремнем так, что разбила пряжкой нос. Я заорал от боли и обиды на себя, на Короля, на маму, которая не пожалела меня и врезала мне до звона в голове. Из носа хлынула кровь. Мама опомнилась, бросив ремень, быстро подвела меня к умывальнику и стала рыдать на весь двор.

– Тюрьма по тебе плачет! На всю Рёлку опозорил, – причитала она, смывая с лица кровь. – Вор, вор, огородный воришка!

Если бы она узнала, что я лазил на стройку, страшно подумать, что меня ожидало бы. Неделю я не показывался на улице, но сердце забывчиво, а тело заплывчато; улица была для нас продолжением дома, и от нее не отсидишься за забором или на крыше.

Вскоре после порки, которая была мне учинена за морковь, Король предложил подзаработать на зерне. В его устах это означало стащить и перепродать пшеницу, которую привезли на мельницу. Бывало, что воришек задерживали и даже судили, но почему-то считалось, что попавшие оказались профанами, неумехами, а вот нас-то ни за что не поймают. Блажен, кто верует. На железной дороге усиливали меры предосторожности, нанимали дополнительную охрану, но попыток поживиться за государственный счет не уменьшалось. Как говорится, чем строже в монастыре порядки, тем изворотливее монахи. Методика воровства была отработана до мелочей: подсаженный на длинный шест ловкий малец залазил в верхние окна вагонов и нагребал в сумку или мешок зерно. На это дело уходили секунды – для шпаны это было все равно что пробежать стометровку. Случалось, что в вагоны залазили прямо на ходу, когда от станции Сортировочная по специальной ветке вагоны передвигали к тыльным воротам мелькомбината. Железнодорожный путь там изгибался, и машинист не мог видеть всего состава.

Когда мы пришли на железнодорожный путь, разгруженные вагоны выталкивали за ограждающий мелькомбинат забор.

– Не повезло! – огорченно сплюнул Король. – Уже разгрузили.

Это означало, что опасная работенка отменялась, и от нечего делать, через кусты, я пошел к дороге. Неожиданно я увидел спрятанный в кустах мешок с зерном и помахал рукой Королю.

– Скорее всего, это дело рук ребят Балы, – сказал Король. – Давай-ка перепрячем.

Бала был много старше нас и являлся главарем барабинской шайки. Мы знали, что его подручные промышляли на путях, воруя зерно.

– Если узнает, точно зарежет, – опасливо сказал мой дружок Саня Волокита.

– Кто не рискует, тот не пьет шампанского, – хмыкнул Король.

Мешок был тяжелый, килограммов пятьдесят, не меньше. Мы оттащили его и забросали травой. А позже решили еще раз сходить к вагонам. Заглянув в один из них, мы убедились, что вагоны пусты, зерно уже выгрузили на мельнице и порожняк выгнали за ворота. Но Король разглядел, что между досками, которыми была забита дверь, и самой дверью осталось зерно, кое-что насобирать было можно. Меня как самого худого Король с ребятами подсадили на шест, и я через верхнее окно забрался в вагон. Между дверью и досками была щель, в нее пролезала голова, а где пролезла голова, туда можно было пролезть и всем телом. Что я и сделал, спустился на дно и понял, что зерна там было предостаточно. Набив сумку доверху, я подвязал к ней бечеву, поднялся наверх, вытянул сумку и через окно передал ее Королю.

– Там еще полно, – сказал я.

Король пересыпал зерно в мешок, и я вновь полез в щель. И вдруг услышал крик:

– Атас! Охрана!

За стеной вагона послышалась беготня. Я затаился, оставшись наедине с бухающим сердцем. Я слышал, как совсем рядом за тонкой стенкой вагона начали переговариваться охранники. Один из них не поленился и вскарабкался до высокого окна и заглянул в вагон.

– Темно, как у негра в заднице, – сказал он. – Надо бы фонарем посветить.

Я вспомнил, как сам, когда заглянул сверху через окошечко, ничего не разглядел, надо было, чтоб глаза привыкли к темноте. К тому же я сидел в щели, и разглядеть меня, даже с фонарем, было невозможно. Единственное, чего я боялся, так это что меня выдаст собственное сердце.

Через несколько минут охранники ушли, я осторожно поднял вверх сумку с зерном, спрыгнул в вагон, затем, подпрыгнув, уцепился за край окна и, подтянувшись, выглянул наружу. То, что я увидел, испугало меня не меньше, чем охранники. На Короля с блестевшей на солнце бритвой шел Бала.

Король упал перед ним на колени.

– Бала, бл… буду, не брал. Хоть щас зарежь. Не брал я мешок! Вот тебе крест.

Король перекрестился.

– А это что?

Бала кивнул на сумку, которую я только что передал Королю.

– Это по щелям наскребли.

– Знаю я вашу щель, – процедил Бала.

Он закрыл бритву, махнул кому-то рукой. Прибежали подручные и забрали сумку. Неожиданно вагон тронулся и, набирая ход, покатил в сторону Сортировочной. Прыгать из него было поздно. У меня была надежда, что поезд остановится на Сортировочной, но он, не сбавляя хода, проскочил ее и покатил дальше. И все же где-то за Батарейной он начал сбавлять ход, и я, сбросив сумку с зерном, повиснув на руках, прыгнул на галечный откос. Я уже знал: прыгать надо не по ходу, а в противоположную сторону, и после приземления нужно сгруппироваться и спрятать голову. Мне повезло, приземление было негрубым. Когда последний вагон прокатил мимо, я осмотрелся, обнаружил на коленке дыру, а чуть позже увидел, что лопнул шов на рукаве вельветки. Но сумке повезло меньше, и зерно разлетелось вдоль железнодорожного полотна. Собирать его не было смысла. Ощупывая побитые локти, я по проселочной дороге пошел в сторону Ангары. Почему-то в глазах стоял упавший на колени Король.

«Да никакой он не Король! – с запоздалым прозрением подумал я. – Так, обыкновенный воришка. А кто же тогда я? Его подручный, еще мельче и ниже, чем он». Бывает, что синяки и ссадины наталкивают человека на неплохие мысли. Дело оставалось за малым – выйти из тени Короля.

Через несколько минут меня догнала попутная машина. Когда она поравнялась со мной, я рванул к заднему борту и запрыгнул в кузов. Машина остановилась.

– Ловкий! – выглянув из кабины, сказал шофер. – А ну, слазь!

– Да чё, жалко, – заныл я.

– Мне не жалко, а вот она, – шофер похлопал по дверке, – не любит, когда в нее без спросу прыгают разные…

Шофер незлобно матюгнулся. Я понял: бить меня не будут, и спрыгнул на землю.

– Давай, до Парашютки подброшу, – милостиво разрешил он. – Только садись в кабину.

Оказалось, что шофер ехал на аэродром. Уже из кабины я неожиданно увидел полет доселе невиданной мною огромной птицы. Сделав круг, она догнала нашу машину и неслышно приземлилась на ровное поле. И из нее вылез такой же, как и я, мальчишка и махнул в мою сторону рукой. Мне показалось, что он пригласил именно меня подняться на этой фанерной птице в небо. Это было похоже на чудо: буквально рядом, в каких-то четырех-пяти километрах от Рёлки, оказывается, был аэродром, и там летали такие же, как и я, ребята.

– Можешь записаться в планерный кружок, – неожиданно сказал шофер. – У меня там братишка летает.

Говорят, в жизни не бывает ничего случайного. Целый день, пока продолжались полеты, я провел на аэродроме, все расспросил, узнал, что нужно для того, чтобы стать планеристом. Но эта моя мечта едва не рухнула, и опять это было связано с Королем.

Он собрал нас – рёлкскую шпану – и повел в сад Томсона, за ранетками. Конечно же, без спросу и через забор. И здесь Король остался на стреме – зачем рисковать, когда у тебя под рукой готовые на все огольцы. Конечно же, нас застукали; меня, убегающего, уже в заборной дыре подстрелил солью охранник, и если бы не подоспевшая вовремя женщина, то добил бы прикладом. Вместо занятий в школе пришлось мне сидеть, точнее, лежать дома. Мама вызвала врача, и та, осмотрев рану, только покачала головой, сказав, что я родился в рубашке: попади охранник чуть выше – быть бы мне калекой.

БЕЙ ПЕРВЫМ, ФЕДЯ!

«Кошка скребет на свой хребет», – говорили на Рёлке. Срок в детской колонии я бы точно наскреб, от нее меня отделяла совсем тонкая огородка. Но тут в моей жизни появился Федька Дохлый.

У моего отца была удивительная способность: к нему лепились разные люди, и всех он тащил в дом. Однажды он вернулся из тайги с пареньком. На первый взгляд, мальчишка показался старше меня, но потом я узнал, что мы с ним одногодки. Как выяснилось, Федька Дохлый был скотогоном, он гонял вместе со взрослыми скот из Монголии. С собой в город Федька привез пышные сарлычьи хвосты и мешок с шерстью. Выяснилось, что все это богатство он состриг, когда они ехали на вертушке, которая перевозила на мясокомбинат скот. Дохлый умудрился на ходу залезть через маленькое верхнее окно в вагон с овцами и специальными крюками надрать шерсть для продажи. Мама купила у него мешок и предложила Феде пожить у нас.

Спали мы с Федькой на топчане за печкой. Именно от него я узнал про Робинзона Крузо, графа Монте-Кристо и наследника из Калькутты.

Днем я уходил в школу, а Федька уезжал в город, продавал там сарлычьи хвосты, которые с удовольствием покупали городские модницы, делая из них пышные шиньоны. Позже он бродил по базару, приглядывал, как он говорил, «кой-какого товару». Приезжал он поздно, мама начинала беспокоиться, не случилось ли с ним чего-нибудь.

И все-таки однажды случилось. Все заработанные и накопленные деньги у него отняли на барахолке; подглядели, что у пацана есть монета, наставили на него нож и выгребли всю наличность. Правда, переживал Федька потерю недолго. Еще с детдомовских времен у него осталась присказка: «Дают – бери, бьют – беги, отняли – не плачь, Господь все видит и знает, кого напрячь».

Думаю, что Федьку звали Дохлым за его худобу, но когда он однажды разделся, я удивился: все его тело, казалось, было вылеплено из одних мышц. Он мог свободно подтянуться на одной руке, на этой же руке сделать стойку. Я не знал, сколько он закончил классов, но читал Дохлый бегло, книги заглатывал с ненасытностью удава. Особенно силен был в арифметике. А еще ему не было равных, когда он играл в карты; он показывал фокусы, и можно было подумать, что имеешь дело с настоящим шулером. Но при этом он никогда не кичился своими способностями и всегда был готов прийти на выручку, что и произошло вскоре. Этим он покорил меня и рёлкскую ребятню окончательно.

На Пасху после завтрака, когда мои родители уехали в город к маминому брату, мы пошли с ним погулять на улицу. Приехавшие в основном из окрестных деревень, обитатели Барабы, несмотря на то что этого праздника не существовало в официальных календарях, отмечали его так, как делали это их отцы и деды: красили яйца, пекли куличи, убирали избы, белили известью стены, украшали ветками пихты иконы. Мама говорила, что Первомай – это придуманный праздник, а вот Пасха – она была и будет всегда. Обычно к этому светлому дню мама готовила нам подарки: майки, трусики, рубашки, девчонкам – платья. Утром мы обычно садились за праздничный стол и разговлялись. А потом – кто куда: ребятня с крашеными яйцами – на улицу, родители – по гостям. Еще этот весенний день мы любили за то, что подвыпившие мужики вываливали на улицу и, вспоминая молодость, начинали подзуживать нас сыграть в чику. Вот тут-то мы их и поджидали.

В той игре Дохлый почему-то не участвовал, он «болел» за меня. Накануне я объявил своим друзьям, что весь наш выигрыш пойдет на покупку футбольного мяча и волейбольной сетки. К тому времени мы решили создать уличную команду, и даже название придумали – «Молния». Макаров, Оводнев, Ленька и Валерка Ножнины и я – вот те, кто придумал спортивную идею дворового масштаба и решил воплотить ее в жизнь. И уже начали собирать деньги на форму: искали любую возможность, чтобы пополнить свою казну. Давали деньги и родители, понимая: пусть лучше гоняют мяч, чем лазят по заборам и чужим огородам.

В тот пасхальный день мне фартило, я обыгрывал всех. Для мужиков игра на деньги была развлечением, им хотелось вспомнить свою молодость, тряхнуть стариной и показать, какими они были меткими и ловкими. Но прицел у них был, конечно, уже не тот. Почесывая затылки и посмеиваясь, они доставали из карманов все новую мелочь, а у самых азартных захрустели в руках трешки и пятерки. Первыми из игры ушли те, кто послабее и потрезвее. Ссыпая мелочь в карман, я, уже не стесняясь, напевал распространенную в ту пору песенку:

О чико, чико! Ты посмотри-ка, Кто к нам приехал Из Пуэрто-Рико.

Для меня Пуэрто-Рико было далеким местом, где разворачивалось действие фильма «Мексиканец», где молодой паренек-революционер проводил свой бой на ринге, чтобы заработать деньги на революцию. Я ощущал себя барабинским Риверой, который зарабатывает деньги на футбольную команду и мечтает совершить революцию хотя бы на своей улице. Я уже мысленно подсчитывал выручку: денег вполне могло хватить не только на мяч, но и на сетку. Но, как гласила мальчишечья мудрость, «не кажи гоп, не то схлопочешь в лоб». Когда душа уже летала в ритме танго, явился Король!

Он был пьян. Растолкав сгрудившихся вокруг кона мальчишек, Король сунул мне под нос горсть монет.

– Бери! Отдаю за так.

– Да у меня и своих хватает, – растерянно буркнул я и похлопал себя по карману. Я понял, что Король хочет показать всем, кто на улице хозяин.

В предместье Король считался лучшим игроком в чику, мы даже «болели» за него, когда он ходил на мельницу, чтобы сразиться с самим Потрохом, которого так называли за умение потрошить чужие карманы. Король держался с ним на равных; если и проигрывал, то немного, чаще всего для понту, чтоб не набили морду, все-таки игра шла на чужой территории, где, как и повсюду, не любили слишком фартовых.

«Ну, коль нахлебался, чего выпендриваешься!» – с досадой подумал я, размышляя, что делать дальше.

Передо мной встал выбор – продолжать игру с Королем или отдать ему часть выигрыша и смыться. Мои дружки, поглядывая на меня, понимали, что я оказался в непростой ситуации: откажусь, а так поступили бы многие, – претензий не будет. Король – он и в Африке король! Но если пойду против, то Король – особо церемониться не станет. Поколебавшись немного, я решил: будь что будет, корову не проигрываю, а те монеты, что перекатывались у меня в кармане, еще недавно лежали в чужих карманах.

– Ну чаво, играешь или…

Король, что так не соответствовало его высокому званию, выругался.

Как и везде, на Рёлке властвовал принцип: выживает сильнейший. Впрочем, на улице среди подростков решающее значение имел возраст, и уже потом – сила. Сообразительность, ум, ловкость были важными, но не определяющими факторами. Существовали некие запреты, через которые, хоть умри, не перепрыгнешь, – это уличная мальчишечья иерархия: младший должен подчиняться старшим. Как-то я схватился бороться с Толькой Имановым, который был старше меня на два года, и повалил его. Но подвиг тот был оценен только мною, остальные сделали вид, что ничего не произошло; более того, Иман при первой же возможности и всеобщем равнодушии постарался загнать меня на ту полку, которая была отведена мне свидетельством о рождении. Случались в иерархии послабления – они опирались на покровительство и авторитет старших братьев. У меня старшими были только сестры, но с появлением в моей жизни Дохлого он стал для меня как бы старшим братом.

Уже сегодня, пытаясь заглянуть в то далекое время и понять, чего нам недоставало, а что имелось в избытке, я осознаю: мы должны благодарить судьбу, что выросли не на городском асфальте, где хочешь или нет, но многое расчерчено и определено заранее – вот улица, вот бордюр, вот тротуар и мигающий светофор, который определяет время и направление движения. В городе улицу полагалось переходить в определенном месте, лазить по заборам было неприлично – это можно было только на Рёлке. Зато здесь всем было место под солнцем, здесь правила были скорее обозначены, чем прописаны, и нарушали их с легкостью весеннего половодья, которое заливает дворы и огороды.

Заметив, что я колеблюсь: играть мне с Королем или бросить, Дохлый, приободряя, подмигнул, мол, давай, не дрейфь, я рядом.

Король играл хорошо, но бражка, которой он нахлебался, прежде чем выйти в люди, делала свое дело, игра шла почти на равных: чаша весов клонилась то в мою, то в его сторону. И все же вскоре Король выудил из моего кармана почти весь выигрыш. Каждый бросок требовал очередной ставки. Если соперник отказывается от броска, то поставленные на кон деньги переходят в карман сопернику. Перед тем как получить право на бросок, играющий кричит: «Варю!» Это означает, что он должен сделать дополнительную ставку, равную тому, что стоит на кону. Ни Королю, ни мне не удавалось накрыть шайбой кон, и мы поочередно шли на новый бросок.

– Это тебе, сопля, не кур щупать, – щерился Король. – Тут нужно умение и везение.

«При чем тут куры? – думал я. – Мне бы наскрести на один бросок».

Если бы я отказался от броска, то все деньги на кону перешли бы к Королю. Я видел: он млел от преподанного мне урока, да и выигрыш солидной суммы грел его сердце. И вдруг мне на помощь пришел Дохлый. Он сунул мне красненькую десятку, и я, получив право на бросок, накрыл кон. Все зрители загудели.

– Несчитово! – закричал Король. – Он заступил черту. Нужно повторить бросок.

– Король хлюздит! – выкрикнул мой дружок Олег Оводнев, которого все называли Алямусом.

Но Король так зыркнул на него, что Олег скрылся за спины пацанов.

– Ну что, бросаешь, или я забираю кон? – спросил Король, уверенный, что я откажусь от броска.

– Буду бросать, – ответил я, уже чувствуя, что миром эта игра не кончится.

– Покажи взнос, – потребовал Король.

Я показал десятку и, взяв шайбу, отошел на полметра за контрольную черту, так, чтоб это видели все и чтоб у Короля не было причин для придирки.

В наступившей тишине я бросил шайбу. Едва она выпорхнула из моих рук, я понял: бросок что надо. Металлический снаряд накрыл кон.

Но как только я начал собирать монеты, Король неожиданно снизу носком пнул меня по руке, и деньги разлетелись во все стороны.

– Нечего играть на чужие! – процедил он.

– А ну, собери! – неожиданно сказал Дохлый.

– Чаво! – угрожающе протянул Король.

На Рёлке Дохлый был пришлым и в никакие уличные табели о рангах не укладывался. Чужак – он и есть чужак, чего с него возьмешь. Сегодня он здесь, завтра – ищи ветра в поле, как будто его не существовало вовсе. Все неписаные законы улицы были на стороне Короля.

Схватка между ними была короткой: неуловимым движением, привыкший иметь дело со степными скакунами и волками, табунщик бросил Короля на землю, только мелькнули в воздухе башмаки. Такой развязки улица не ожидала. Но и это не отрезвило Короля, он вытащил из кармана нож и пошел на Дохлого. Тот не заверещал, не бросился наутек. Напружинившись, он молча смотрел на подходившего Короля, затем, мне показалось с каким-то скучным видом, ногой выбил нож и коротким ударом в скулу уложил Короля на землю.

– Братан, наших бьют! – заорал Король.

Это было неслыханно! Сам Король запросил помощи у старшего брата, который сидел неподалеку на бревнах и пил бражку. Если Король и был Королем, то в основном благодаря авторитету своего брата, Матани. В свое время тот отсидел в колонии для несовершеннолетних, и на Рёлке с ним старались не связываться. Ребятишки обычно рассыпались по домам, когда подвыпивший громила, пошатываясь, возвращался в свою халупу.

Среагировал Матаня быстро. Он вскочил и крупными шагами направился в нашу сторону. Дохлого он не знал, но хорошо знал меня. Ведь именно мне он однажды чуть не оторвал ухо за частушку, которую я спел, когда Матаня проходил мимо:

Я Матаню е… на бане, Е… ее с припевочкой: «Ты поплачь, поплачь, Матаня, Уж не будешь цел…»

Какое-то сверхъестественное чутье мне подсказало: Матаня не будет разбираться, кто и за что побил его брата. Вся уличная шпана, увидев подбегающего громилу, сыпанула кто куда. Рванул к себе домой и я. Выкрикивая ругательства, Матаня бросился следом.

На улице существовало правило: если ты забежал к себе в ограду, то погоня прекращалась. Но Матаня вошел в раж, он ногой высадил ворота, затем выбил дверь в сени. Дверь в дом не поддалась, но я видел, еще немного – и он вырвет крючок. И тогда я открыл дверь. В темном проеме показалась бульдожья рожа. Увидев меня, Матаня усмехнулся. Дома никого не было, и я, как парализованный, растерянно смотрел на пьяного громилу. За его спиной я неожиданно увидел Дохлого. Он круглым поленом что есть силы вмазал Матане по башке. От удара кепка съехала Матане на нос, глаза скрылись под козырьком, и он медленно начал поворачиваться. Дохлый повторил попытку, она оказалась удачнее, и Матаня начал медленно оседать.

– Чего стоишь, беги! – крикнул мне Дохлый.

Я перепрыгнул через осевшего Матаню, увидел переломанную пополам сенную дверь и, подгоняемый ревом раненого зверя, выскочил во двор, далее – на улицу и что есть мочи бросился в ближайший переулок. Следом за мной бежал Дохлый. Выглядывая из-за угла, мы видели, как Матаня вышел на улицу, матюкаясь и держась рукой за голову, побрел в свою сторону.

Кто-то из взрослых посоветовал сбегать за милиционером, но я подумал, что Матаню, скорее всего, не посадят, а вот последствия для меня и нашей семьи могут быть непредсказуемыми. Он уже сидел в тюрьме, и, как говорили, для него зарезать человека – все равно что открутить петуху голову.

– Ну ты не дрейфь, – сказал Дохлый. – А вот мне, похоже, надо делать ноги.

Напевая мою песенку про чико-чико, он быстрым шагом свернул в переулок и по тропинке побежал к тракту.

Я вернулся в дом. Матаня опрокинул кухонный стол, на полу валялось погнутое ведро, разбитая табуретка, стекла от разбитого стакана и выбитого окна. Я собрал тряпкой воду с пола, затем начал тесать перекладины для сенных дверей, чтобы вставить их вместо сломанных. Все это время мои уличные друзья смотрели за улицей, чтобы дать знать, если вновь появится Матаня. Но неожиданно появился Король.

– Ты скажи Дохлому, пусть он сюда нос не сует. Братан его поймает и отрежет ему яйца, – глухим, наполненным злостью голосом процедил он.

– Дохлый велел передать, пусть Матаня бережет свои, – ответил я. – Он пообещал прийти на Рёлку со своими друзьями-скотогонами.

Я видел, как при упоминании скотогонов Король сглотнул слюну и побелел. Скотогонов в предместье старались не трогать. Гонять скот из далекой Монголии вызывались самые отчаянные, которым терять было нечего. После сдачи скота они поселялись в мясокомбинатовской общаге и, поджидая расчет, гуляли так, что вся Бараба, прижав уши, сидела по домам. Между местными и скотогонами случались кровавые стычки, в основном из-за барабинских девчат.

Вот тебе и чико, чико из Пуэрто-Рико!

НАЙТИ И НЕ СДАВАТЬСЯ!

Шекспир заметил, что жизнь – театр, а все мы в ней актеры. Плохие или хорошие – не нам о том судить. Одна наша сценическая площадка была мобильной: она разворачивалась то на улице, то на футбольном поле, то в клубе, а то и на Ангаре. Другая, стационарная, находилась в школе. Там были свои герои, ведущие актеры и исполнители. Но там был и настоящий театральный кружок, который придумала Катя. С ним у меня были связаны не самые теплые воспоминания, моя театральная карьера оборвалась, так и не начавшись.

Как-то наша классная, учительница немецкого языка, Алевтина Александровна, решила на Новый год поставить спектакль «У тебя все еще впереди, Валерка». На главную роль Катя Ермак предложила меня – имя совпадало, да и многое другое. Я должен был играть хулигана, который пропускает уроки, лазит по садам, пререкается с учителями, а потом, под влиянием класса и пионервожатой – ее роль взяла на себя сама Катя, исправляется.

– Ему это близко, он по-настоящему в теме, – уговаривала Алевтину Александровну Катя. – Мне кажется, он сможет. Кроме того, наша задача – исправлять ребят, в том числе при помощи искусства.

Но об этом разговоре я, конечно же, не знал, и когда Катя попросила меня сыграть главную роль, я неожиданно для самого себя согласился. Только из-за того, что моего воспитателя будет играть она, и еще из-за того, что в ее голосе я услышал участие и человеческую просьбу.

Еще Катя сказала, что Анна Константиновна разглядела во мне актера, когда я, отвечая на уроке, взял себе в помощники Пушкина и Шекспира, чтобы произвести впечатление:

О Рёлка – дивное виденье! Тебе мое негромкое почтенье! Здесь нету грязи Барабы, Но не уйдешь ты от судьбы. Тупой разгул Позорит нас среди других, Все наши добрые дела Коту под хвост и на погост…

Тут я запнулся, класс притих и, мне показалось, стал с осуждением смотреть на меня, мол, еще один доморощенный рифмоплет выискался.

Анна Константиновна строго, с удивлением глянула на меня. Я растерялся окончательно.

– И это все? – уже другим, мягким, голосом спросила она.

– Нет, у меня еще есть концовка.

– Так что же, читай!

И я, скороговоркой, запинаясь, выпалил:

Два чувства дивно близки нам В них обретает сердце пищу: Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам.

Анна Константиновна встала, подошла к окну и, помолчав немного, тихо начала читать:

Быть иль не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль Терпеть без ропота позор судьбы Иль надо оказать сопротивленье, Восстать, вооружиться, победить Или погибнуть? Умереть. Забыться…

Мы впервые услышали знаменитый монолог Гамлета в ее исполнении. Вообще, Шекспира в школьной программе не было, томик с его пьесами мне попался случайно, когда мы залезли на толевую фабрику. Там, на складе, я выцарапал из тюка свезенные для переработки на рубероид, списанные из библиотек старые книги. Среди них оказался Шекспир.

Умела Анна Константиновна построить свои уроки так, что мы ловили каждое ее слово. Ее предмет стал для меня любимым в школе. Катя же ее просто боготворила. Много позже я узнал, что Анна Константиновна была выпускницей Смольного института, но она по вполне понятным причинам об этом не говорила. В Иркутск Анна Константиновна попала еще в войну, ее уже в преклонном возрасте вывезли из блокадного Ленинграда, да так она и осталась в Сибири. И судьбе было угодно занести ее на Барабу. Волны великих переселений – сначала Столыпинская реформа, благодаря которой мои родители оказались в Сибири, затем революция и, наконец, прошедшая война – выплеснули много новых людей; к нам попадали не только бандеровцы, но и приличные люди.

Все шло вроде бы по плану, мы разучивали свои роли, переписывались с Катей на уроках и даже, по предложению Кати, начали вместе ходить в кино, чтобы лучше разбираться в игре актеров. Перед походом в клуб я мочил голову и зачесывал волосы коком. Увидев меня впервые с новой прической, она рассмеялась.

На репетиции Катя приходила в строгом черном костюме, который, я думаю, она брала у матери, и в белой кофточке. Этот наряд ей очень шел, и когда она появилась в нем в первый раз, то я долго и ошарашенно смотрел на нее.

– Понравилось? – улыбнувшись, спросила Катя.

– Не то слово, – выдохнул я. – Ты совсем как из фильма.

По замыслу Кати, финальный монолог главных героев должен был состояться на Лобном месте. И должен он быть в стихах, которые она принесла с собой на репетицию.

Она читала первые две строфы, я последующие. Получалось даже очень неплохо.

В путь, друзья, еще не поздно новый мир искать. Садитесь и отчаливайте смело, – начинала она. И я тут же подхватывал: Средь волн бушующих; цель – на закат. И далее туда, где тонут звезды. А там, быть может, доплывем до Островов.

Здесь передо мной каждый раз возникала картина островов Любашки, Конского, что располагались в устье Иркута и где мы добывали уплывающие с лесозавода бревна. Доплыть до них, особенно когда река была на прибыли, было непросто, течение то и дело норовило снести в Ангару, а там, мы знали, могло запросто свести судорогой ноги.

Я частью стал всего, что мне встречалось, Но встреча каждая – лишь арка, сквозь нее Просвечивает незнакомый путь, чей горизонт Отодвигается и тает в бесконечности…

Я читал очередное четверостишие, почему-то оно вызывало у меня тревогу: ну закончу я школу, а что дальше? Куда идти, что делать? Я пытался представить, кем стану и что такое для всех нас бесконечность?

В былые дни меж небом и землею Собой остались мы; сердца героев Изношены годами и судьбою, —

продолжала Катя.

И я произносил заключительную фразу:

Но воля непреклонно нас зовет Бороться и искать, найти и не сдаваться.

Последняя фраза была из кинофильма «Два капитана», на который мы с Катей ходили несколько раз. Катя отыскала весь текст стихотворения. Позже я узнал, что оно принадлежит английскому поэту Теннисону. Но для меня самым важным было то, что главную героиню кинофильма «Два капитана» звали Катей.

Катя попросила нашего школьного художника Тольку Лыкова, и он большими красными буквами написал «Лобное место», обозначил купола собора Василия Блаженного и внизу нарисовал сам памятник.

– И здесь тебе отрубят голову, – пошутил он, передавая нам театральный реквизит.

Ее «отрубили» гораздо раньше, чем я предполагал. В один из походов в кино я пригласил с собой за компанию Дохлого. Катя ему понравилась, это я понял сразу. Он сбегал в киоск, купил мороженое и, чего я совсем не ожидал, вытащил из-под куртки букетик астр и протянул Кате.

Катя засияла, сунув носик в букет, глянула на Дохлого, затем перевела взгляд на меня.

– Учись, тебе это пригодится.

Я не сразу разгадал, откуда появился букет. Лишь поразмыслив, понял, что Дохлый срезал цветы с клумбы, возле проходной мылзавода, там, где были вывешены портреты передовиков производства. Но выдавать друга не хотелось, и я, насупившись, стал отламывать хрустящую корочку от мороженого и скармливать ее скачущим вокруг воробьям. Проводив после кино Катю, мы пошли домой.

– Нас учат не тому, что пригодится в жизни, – заметил Дохлый, поглядывая на сопровождающих нас воробьев. – Нет, конечно, надо уметь считать, писать, но, как я убедился, не то и не те законы преподают в школе.

– А какие надо? – спросил я.

– Бей первым, Федя, – засмеялся Дохлый. – Потому что если тебе врезали – пиши пропало: ответить будет некому. Еще один закон: дают – бери, бьют – беги.

– Ну, этот знают все, – протянул я. – Еще: кто не успел, тот опоздал.

– Верно, так оно на деле и происходит. А вот знаешь, какой самый главный закон в жизни?

– Какой?

– Выживает сильнейший.

– Не сильнейший, – поправил я. – Наглейший.

– Что ж, наглость – второе счастье, – оживился Дохлый. – Но она мне не по нутру. Хитрость – это способность ума. А ум – инструмент, он должен быть отточен.

Что ж, тут спорить с Дохлым было сложно. Его практический опыт был во много раз больше моего. Да и за словом он в карман не лез, на все случаи жизни у него была припасена своя присказка.

– Это так, – согласился я. – В жизни надо знать как можно больше.

– Всего знать нельзя. Надо знать главное. Чего нет, того нельзя считать.

– А вот ты закон Бернулли знаешь? – после случая с цветами для Кати я решил ни в чем не уступать ему.

– Что за закон?

– По этому закону все самолеты, все птицы летают. Это зависимость между скоростью и давлением в потоке.

– Больше народу – меньше кислороду, – среагировал Дохлый. – А еще есть закон бутерброда.

– А, знаю, – догадливо воскликнул я. – Это когда хлеб, намазанный маслом, падает на землю всегда на ту сторону, где намазано масло.

– Если ты забыл зонтик, то обязательно пойдет дождь.

– У Кольчи-электрика свой закон, – я перевел разговор в нужную мне сторону. – Он утверждает, что у электричества есть два недостатка: когда нужен контакт, его нет, когда не нужен – есть.

– Верно! – засмеялся Дохлый. – Молодец!

– А еще есть замечательный закон, – добавил я. – Его я прочел у Экзюпери. Он говорил, что мы все родом из детства и что мы в ответе за тех, кого приручили. Он был летчиком. А еще мне нравятся латинские изречения. Например: «Пришел, увидел, победил».

– И наследил, – отозвался Дохлый.

– «Дура лэкс, сэд лэкс». Закон суров, но это закон.

– Велика Федора. Но дура, – смеялся Дохлый. – Мало друзей у личности, больше у наличности.

Надо сказать, Дохлый читал много, и что там скопилось и отлежалось у него в голове, было неизвестно. Но спорить и состязаться с ним было одно удовольствие.

– Ты куда собираешься после школы? – неожиданно спросил Дохлый.

– Буду токарем. Или кузнецом.

Дохлый скривил губы – не впечатлило.

После девятого класса у нас была месячная производственная практика, и я попросился, чтобы меня отправили на мясокомбинат, в кузню. Мы с Вовкой Сулеймановым решили там поднакачать мышцы. На обед кузнецы приносили пельмени, колбасу, запирали двери, ставили на горн ведро и через мгновение приглашали нас за стол. Но молотобойцев из нас не получилось, работы было немного, ну пару раз приводили подковать лошадь, и все.

Тогда я решил перейти в мастерские. Там работал друг отца Митча, он сказал, что быстро сделает из меня токаря. Кузнецы отпустили меня с неохотой: я был легок на ногу и они частенько отправляли за пол-литрой. Токарное дело я действительно освоил быстро. Митча оставлял мне заготовки, и я, как заправский токарь, обтачивал их. По окончании практики мне даже выписали премию, которую я потратил на ремонт велосипеда. Но больше всего я радовался конусам, которые мне выточил Митча для велосипеда. Моя работа на мясокомбинате имела неожиданное продолжение: после окончания учебы, перед выпускными экзаменами, к директору приходил начальник отдела кадров и просил отправить меня работать в мастерские.

Сказав, что я хочу стать токарем, я лукавил. В школе, когда мы писали сочинение на тему «Кем бы я хотел стать», я написал, что хочу быть геологом. А на самом деле мне мерещилось летное училище, но я боялся спугнуть свою мечту.

Планерный кружок в моей жизни появился неожиданно. И не только у меня. Таких, кто бредил авиацией, в нашем классе оказалось четверо: Вовка Савватеев, Сашка Волокитин, Витька Смирнов и я. Действовал он при авиационном заводе, неподалеку от той самой Парашютки, где я впервые увидел летящий планер. Ходить туда было далеко, через заснеженное поле, через отвалы и превращенные в свалки овраги. Там, как говорили, в норах и времянках прячутся бездомные бандиты. Но нас, выросших не в пробирках и колбах, это обстоятельство пугало мало. Как говорится, вперед и с песнями.

Занятия проходили по вечерам, мы топали туда после уроков в школе, а возвращались домой за полночь. Возле скотоимпорта пути наши расходились. Особенно неприятно было идти одному по заснеженному полю, где за каждым кустом чудился притаившийся бандит. Но об этом Дохлому я говорить не стал.

– А кем ты хочешь стать? – спросил я в свою очередь у Дохлого.

– А я уже стал.

– Кем?

– Я хочу жить так, как я хочу: не занимать, не просить, не заискивать. Пусть лучше меня просят.

– Но это же не профессия.

– Я построю дом, привезу в него мать, а сам уеду. Хочу мир посмотреть.

Мир! Мой мир пока что простирался недалеко. Летом несколько раз ездил на станцию Куйтун к бабушке, затем с отцом на машине – к тетке в Заваль.

ЛОБНОЕ МЕСТО

Мы еще раза два вместе сходили в клуб, но Олег сказал мне, что видел Катю в кино с Дохлым. Меня это так сильно расстроило, что я решил больше не ходить на репетиции и вообще не разговаривать с Катей. А Дохлый каков! Еще другом называется! Была бы в предместье другая школа, я точно перешел бы в нее.

Один из моих лучших друзей, Вадик Иванов, неожиданно для многих пошел в ремесленное училище, которое находилось при авиационном заводе. Ранним утром вдруг явился ко мне в ремесленной форме и стал рассказывать, как там все хорошо и интересно. А может, и мне уйти в ремеслуху? Когда Вадик ушел, я заявил маме, что тоже хочу в ремесленное.

На что мама, подумав, ответила:

– Воля твоя, но ремесленное от тебя никуда не уйдет. А если хочешь чего-то большего – учись дальше. Мы пока живы и здоровы, кто знает, что будет потом.

Мама как в воду смотрела: отца не стало, когда я оканчивал школу, и кто знает, как сложилась бы моя жизнь, пойди я в школу годом позже, как предлагала Евгения Иннокентьевна, узнав, что мне еще нет семи лет.

– По всем правилам, его брать нельзя, – говорила она.

Мама тогда настояла, и я подтвердил заведующей школы, что буду учиться на одни пятерки.

В ремесленном у Вадика дела пошли в гору, его хвалили и даже вывесили его фотографию в училище и военкомате как лучшего призывника. Позже Вадик уедет строить Усть-Илимскую ГЭС.

А пока что жизнь для меня и моих школьных и уличных друзей шла все в том же привычном порядке: дом, школа, летом огород, почти ежедневные походы на Ангару, игры в футбол.

И тут появилась Катя со своим театром. Театр я принимал, а вот Дохлого рядом с Катей принять никак не мог. Уж лучше бы он крутил и стриг сарлычьи хвосты в Монголии.

Дальше все пошло по законам жанра – я рассорился с Катей. Произошло это некрасиво, хотя кто скажет, что ссоры бывают красивыми. Некоторое время свои детские обиды я держал при себе. Да, переживал, но терпел. А потом прорвало. Во время очередной репетиции, когда я не смог вспомнить заученного текста и начал куражиться, она вдруг, поглядывая на меня, как мне показалось, с жалостью взрослого человека, пропела:

Ты посмотри-ка, Кто к нам приехал Из Пуэрто-Рико!

Я решил не остаться в долгу и, вытянув вперед нижнюю челюсть, почти прорычал:

Мы ползем по Уругваю, Ваю, ваю! Ночь хоть выколи глаза, Слышны крики: «Раздевают!» — «Ой, не надо, я сама!»

Катя подошла и пальцами захлопнула мне рот, мол, лучше бы помолчал со своими блатными выкриками. Я схватил ее за руку, и мы, вроде шутя, а потом всерьез, начали бороться. Неожиданно она, сделав подножку, повалила меня на пол. Все начали смеяться. Выкрикивая что-то обидное, я выскочил из класса и с этого дня перестал ходить на репетиции. Через несколько дней Катя, как ни в чем не бывало, встретила меня на школьной перемене и, преградив дорогу в мое сиюминутное будущее, улыбнувшись, сказала:

– Ты не дуйся! И приходи на репетицию. А если хочешь, вечером пойдем в кино. На мылзаводе показывают «Кортик».

– Мне сейчас некогда, – забормотал я. И неожиданно, как бы оправдываясь, добавил: – Я записался в планерный кружок. Хочу летать.

Сам того не желая, я выдал Кате свою затаенную мечту.

– Молодец, – сделав паузу, похвалила меня Катя. – Но там нужны здоровые и крепкие ребята. А тебе всерьез надо заняться спортом, подтянуться в учебе. И не лазить по вагонам и садам.

Сказала мне это так, точно знала про меня все надолго вперед. И, помолчав, добавила:

– А мы скоро отсюда уедем.

– Куда? – опешив, спросил я.

– Отца переводят служить в другое место. Мы уже начали собирать вещи. Только ты об этом никому не говори.

Я кивнул головой, хотя прекрасно знал, что предместье любило тайны, но не умело держать в секрете ни своих, ни чужих. Через несколько дней о том, что Катя уезжает, не говорил разве что ленивый. Для всех Катя была не только красивой девочкой и старостой класса. Появление Кати в нашей жизни делало ее не такой уж и серой, мы могли смело заявить, мол, посмотрите, к нам приезжают аж из самого Львова. И тут на тебе, остались без последнего козыря.

После окончания восьмого класса Катя действительно ушла из школы. Зенитную батарею убрали в другое место, и Катиного отца перевели служить в Германию. Запомнилась последняя линейка, где покидающие школу были построены отдельно. Тимофеевна стояла с краю, в строгом черном костюме и белой кофточке, красивая, независимая и почти взрослая. Мне тогда казалось, что теперь она свободна от былых привязанностей, свободна от нашего школьного двора, от всех нас, остающихся в привычной школьной упряжке. Да, тогда мне так казалось.

Катя подходила к каждому и, вытирая слезы, что-то говорила. Слезы на щеках Тимофеевны – это было так непривычно, что у многих тоже на глазах появились слезы. Наконец она подошла ко мне и, улыбнувшись, тихо, так, чтоб слышал только я, пропела:

О чико, чико! Ты посмотри-ка, Кто к нам приехал Из Пуэрто-Рико. Ах, с Рёлки Лера – Почти пилот…

И неожиданно поцеловала меня в щеку. Помахав всем оставшимся в строю, Катя ушла, вроде ее и не было вовсе. Но для меня она осталась на всю жизнь такой, какой я ее видел в последний раз, запомнились на всю жизнь ее слова о том, что мне надо делать дальше. Сама того не зная, Катя начертала программу, которую я начал воплощать в той, теперь уже далекой мальчишеской жизни.

Собрав рёлкских ребят, я предложил соорудить прыжковую яму, купить настоящую футбольную форму, достать гантели и другие спортивные снаряды. С Олегом Оводневым мы долго подыскивали место под футбольное поле и пришли к выводу, что лучше всего нам подходит плац, где на вечернюю поверку строили солдат зенитной батареи, в которой служил Катин отец. В этом я нашел для себя особый смысл, здесь вновь оживала память о Кате, о том времени, когда мы вместе ходили в кино и разучивали пьесу, в которой я так и не сыграл главную роль рёлкского хулигана. Теперь предстояло освоиться с ролью капитана футбольной команды.

Выравнивали поле всей улицей, нам помогали даже Катины подружки. Много позже я узнал, что это Катя просила их в письме помочь нам. Разровняв и увеличив поляну до размеров футбольного поля, мы поставили штанги, повесили сетки, сделали разметку. И к нам стали приходить и приезжать со всего предместья; более того, на нашем поле мы провели несколько игр с городскими командами. В ту весну я решил всерьез заняться спортом. Перед этим на школьных районных соревнованиях я победил на сотке и выиграл прыжки в длину. И моя жизнь сделала, как я теперь считаю, правильный поворот.

ПОЛЯНЫ И ГОЛЬЯНЫ

То последнее для меня беззаботное лето я провел на нашем самодельном футбольном поле. Там я готовился к соревнованиям, метал диск, копье, прыгал в длину и высоту и даже пробовал прыгать с шестом. И, конечно же, почти каждый день гонял мяч. Как-то мой отец пошутил, что если бы ту энергию, которую я затрачиваю, гоняя мяч и ровняя поле, направить в нужное русло, а, по его мнению, это были работы в доме или на огороде, то мне бы цены не было.

На что мама возразила:

– Детство один раз в жизни бывает, потом еще успеет напахаться. К тому же он ни разу не отказывался от поездок в тайгу по ягоды. И работал там с тобой на равных.

Мама нас жалела. Сегодня я все чаще думаю: а жалели ли мы ее?..

Отыграв очередную игру, мы шли купаться на карьер или на Болыпанку – так называлась протока Иркута, впадающего в Ангару. А вечером собирались в штабе. Соорудили мы его в кустарнике неподалеку от футбольного поля. На песчаном холме вырыли глубокую пещеру, обили ее досками. Кулик принес буржуйку и шахтерскую лампу, Дохлый приволок из общежития кровать и матрасы. Доски и бревна для постройки штаба мы взяли у бакенщика. Знакомый бакенщик промышлял бревнами, которые во время сильных наводнений по Иркуту уплывали с лесозавода. Иногда он давал Дохлому лодку, и мы, поднявшись на шестах вверх по Иркуту, причаливали к боновым заграждениям. Углядев плывущий топляк, мы бросались за ним, как хорошо натасканные легавые за подстреленными утками. Подплывали к топляку, вбивали в него скобу с бечевкой, заводили топляк под боны и затем, собрав плот из нескольких бревен, сплавляли его вниз по течению. Бакенщик давал, как он говорил, нам на молочишко, затем припрятывал бревна в заросшие камышом курейки, а позже распиливал их на циркулярке и продавал.

В те годы на Рёлках и Барабе строились многие, и желающие приобрести пиломатериал стояли у него в очереди. Таким же очередником стал и мой отец, когда мы решили построить новый дом. Несортовые, тонкие бревна бакенщик отдавал нам, они пошли на строительство штаба; другие пригодились для изготовления штанг, которые мы вкопали на футбольном поле.

Штаб у нас получился просторным, особенно хорошо в нем было, когда на улице шел дождь. Внизу мы вырыли глубокий подвал с отдельным выходом на другую сторону холма, сделали это по всем канонам фортификационных сооружений. Если бы нас в штабе застукали, то по подземному ходу, который замаскировали дерном, мы могли бы уйти незамеченными.

– Чи тут у вас бункер, как у бандеров, – сказал приехавший с Западной Украины Микола.

– Сам ты Бандера! – осадил его Вадька Кулик. – Это у нас блиндаж Рокоссовского.

– Парни, а в нем можно зимовать, – сказал Дохлый. – У вас есть свои берлоги, вы не возражаете, если я обоснуюсь здесь? А на следующее лето построю рядом дом.

В штаб мы решили перенести часть библиотеки, которая располагалась в сарае Олега Оводнева. Постоянное хождение ребят раздражало его мать, и самые ходовые книги мы перенесли в штаб. Туда же мы перетащили рыболовные принадлежности, сковороду, кастрюлю, металлические кружки, ложки и тарелки. Кроме того, туда перенесли топоры, пилу, лопаты и другой необходимый для ремонта и общественных работ хозяйственный инвентарь. На деревянной стене вывесили график дежурств по штабу и портреты наших космонавтов: Юрия Гагарина и Германа Титова. Где-то далеко существовал другой, большой мир. Он напоминал нам о себе сообщениями по радио, о нем мы читали в газетах. Но еще с нами был мир, который мы познавали через книги и журналы. И окружавшее нас целиком принадлежало нам на то короткое время, которое нам было отпущено. Для меня главным было, что теперь я свою жизнь выстраивал сам и уже не было нужды бежать к Королю или еще кому и выполнять их прихоти.

Нашей ребячьей коммуне нужны были деньги на футбол: сетки, майки, трусы и гетры. Мы их зарабатывали сами, но я уже не брал в руки шайбу, мы пилили дрова, сдавали металлолом, кости, макулатуру. Зарабатывали даже ловлей рыбы и покупали книги. Катя оказалась права: кино, театр, хорошие книги, занятия спортом не только отвлекают, но и направляют мысли в нужную сторону.

Вспоминая то время, могу сказать, что мы жили по законам ребячьей республики, где все было по-честному, всерьез и надолго. Помогал нам и Дохлый. Он нанялся пасти барабинских коров, а мы стали помогать ему. Но для этого надо было рано вставать, поскольку коров выгоняли на улицу, когда солнце едва выползало из-за горы. Дохлый собирал стадо и перегонял его через протоку на остров, где они паслись сами по себе; уйти или убежать им было некуда: с одной стороны остров омывала Ангара, с другой стороны подпирал Иркут.

Пока коровы шли по своему заданному кругу, мы сидели с удочками на Ангаре. За светлый день попадалось несколько харюзков, которые мы жарили на костре и съедали. Когда улов был поболе, мы выносили рыбу на дорогу, ее покупали шоферы с проезжающих машин. Потом нам пришла мысль ловить рыбу бреднем. Мы распороли несколько крапивных мешков, сшили их дратвой, к краям приделали палки и пошли в устье Иркута. Тащить самодельный бредень по воде оказалось непростым делом, мешковина плохо пропускала воду, это походило на то, что мы пытались направить воду Иркута в новое русло. Сделав несколько попыток, мы набрали маленькую кастрюлю рыбной мелюзги и решили, что овчинка выделки не стоит. Дохлый усовершенствовал невод: сшил для него огромную мотню и проредил мешковину. После переделок тащить ее по воде стало легче, но все равно в бредень попадала одна мелочь. Мы промывали ее в воде, ссыпали в большую кастрюлю, бросали туда мелко нарезанный дикий лук, если была картошка, то чистили ее и засыпали следом, а потом ставили на огонь. Получалась неплохая уха. Бывало, что уху сдабривали яичницей. Это происходило, когда в тростнике мы находили отложенные утками яйца. Их тоже пускали в общий котел.

Однажды Дохлый принес настоящую, сработанную из лески с мелкими ячейками сеть. В городском магазине она стоила дорого, но мне кажется, что он спер ее у браконьеров, сняв в протоке за островом.

– А что, робя, если пройтись с ней по курейке? – сплюнув, сказал он.

– Да там тина да гниль. Ну, может, пару гольянов и зачерпнем, – ответил ему Оводнев. – Или порвем ее напрочь.

– Не бойсь, за все уплачено, – уговаривал Дохлый. – Ну что, рискнем?

Когда мы начали траление дальней курейки, то почувствовали, что сеть идет хорошо, свободно – тянуть ее было одно удовольствие. Я тут же вспомнил, как на аэродроме мы скопом натягивали резиновый амортизатор, перед тем как запустить планер в небо. Чем дальше, чем тяжелее было натяжение резинового жгута. Тогда я еще не знал, что, натягивая амортизатор, я вытягиваю свою судьбу.

Поначалу нам казалось, что тянем мы впустую. Но когда увидели, что впереди заволновалась, пошла кругами вода – верный признак того, что рыба в курейке водилась, сердце начало подпрыгивать и замирать, словно и его зацепило сетью. Мы и сами не предполагали, когда стали заворачивать к берегу и вытаскивать сеть на траву, что она вдруг оживет, начнет подпрыгивать, сверкать на солнце; вместе со струйками воды во все стороны, виляя хвостами, поползут караси, желтобрюхие гольяны, выгибаясь, уставятся на нас злобными глазами узконосые щуки. За один раз мы вытащили около трех ведер рыбы – такого улова мы не ожидали. Особенно много рыбы было в мотне. Собрав добычу, мы повторили заход, и вновь нас ожидала удача.

Потом была не только уха, но и дележ улова. Часть рыбы мы продали, не доходя до дома, другую часть отдали родителям.

Нам бы промолчать, где нам достался такой улов, но на другой день курейку цедили и перецеживали десятки взрослых мужиков. Что-то они поймали, но рыбное царство было напугано, и позже нам не удавалось наловить там хотя бы на уху.

Осенью, когда мы вновь пошли в школу, разговоры про рыбную ловлю были отложены до следующего лета, но я начал готовиться не к выпускным экзаменам, как того можно было ожидать – впереди маячило окончание школы, а к соревнованиям по лыжным гонкам. Основным моим соперником я считал Вовку Савватеева, который жил на Барабе. Теперь в школу я уже не шел, а бежал, как на тренировке. То же происходило и после уроков. Прибежав домой, я вставал на табуретку, усаживал на ступню младшего брата Саню и начинал поднимать его. Когда выпал снег, я встал на лыжи и вдоль Иркута начал накатывать километры. Моими тренерами и болельщиками были Олег Оводнев и Дохлый. Они брали с собой будильник, засекали время, и я бегал километровые отрезки на скорость, а пятикилометровые – на время. Весь класс следил за моими приготовлениями дать бой лучшему лыжнику школы. Весной на районных соревнованиях я обогнал Вовку и занял первое место по району. Мне выдали грамоту, которой я очень гордился. Это была моя третья грамота. Первая – за легкую атлетику, вторая – за стрельбу.

ВЫПУСКНОЙ КОСТЮМ

Окончания школы я просто не заметил. Будто ехал на электричке, отсчитывал остановки, ждал десятую, а когда она подошла, то признал ее за очередную. На выпускной мама купила мне черные брюки: на костюм у нее не было денег. Я был рад и этому подарку; костюмы, рубашки, другие обновки куплю себе сам, ведь впереди – целая жизнь.

И вдруг в наш дом пришла беда. В тот день, когда прозвенел последний звонок, мы хоронили отца. Его нашли убитым в тайге, куда он поехал в начале апреля за паданкой – так у нас называли кедровые шишки, упавшие на землю от ветра. На кладбище я не поехал, потрясение было настолько велико, что я, плача, держался за штакетник и не хотел идти вместе с теми, кто провожал отца. Став взрослым, я понял, что поступил неправильно: все детские обиды должны были отступить перед вечностью, в которую уносили отца. И эту вину перед ним я буду чувствовать всю жизнь: не пошел, не проводил… Прости, отец!

Для всех в памяти он остался уличным баянистом, который мог все: и баян смастерить, и чайник залудить, и совок для сбора ягод сделать таким, что хоть на всемирную выставку. Но основной его страстью была тайга. Он ее знал, любил и был там, как дома. И меня пытался приучить к ней. Ради нее он мог бросить очередную временную работу, забыть все предстоящие гулянки, все, что его связывало с городом и домом. Маму это взрывало: от тайги дохода с гулькин нос, надо кормить, одевать детей, а он, вместо того чтоб держаться за одну, хорошую, по ее мнению, работу, бросает все и уходит в тайгу. Отец говорил, что в тайге для него столы не накрывают, и нет там тореных троп и что работа там тяжелейшая. Да, это так, но я был на стороне мамы.

Отец надумал строить новый дом и решил напоследок еще раз сбегать в тайгу. А там его поджидал лихой человек. И вмиг розовые ожидания другой, лучшей для нас жизни оборвались, и уже ничего не зависело ни от меня, ни от мамы, ни от безвременно ушедшего отца. Но жизнь продолжалась.

Я не берусь утверждать, что после смерти отца я повзрослел, стал по-иному смотреть на жизнь, – это пришло не сразу. В то время все мои интересы были на улице, где все было так, как и в прошлое, и в позапрошлое лето: друзья, футбол, поездки на велосипеде с ночевкой на Байкал и на Олху. На какое-то время я даже забыл, что мы с Вовкой Савватеевым решили подать документы в аэроклуб.

Как-то в июльский день, возвратившись из очередного похода, у школы я встретил Витьку Смирнова. Он-то мне и сообщил, что Володька Савватеев уже сдал документы, только не в аэроклуб, а в летное училище. Меня словно кипятком обожгло: как же так, вместе занимались в планерном кружке, вместе прыгали с парашютом, а тут он уже в училище, а я с дружками колешу на велосипеде. Вон даже не поехал с классом после выпускного на Иркут, укатил с ночевкой на Олху.

Я сразу же вспомнил, что у меня нет медицинской справки, нет характеристики из школы. Более того, у меня не было и паспорта. Витька сообщил еще одну неприятную для меня новость: у него документы не приняли, потому что на момент их подачи абитуриенту должно исполниться семнадцать лет. Мы с Витькой не только были одногодками, наши дни рождения были в один день – шестнадцатого сентября. И все же я решил догонять поезд, в котором уехал Володька Савватеев. Я помчался домой, взял у мамы три рубля и поехал фотографироваться на паспорт. Но фотография была закрыта, мне сказали, чтобы я приезжал в понедельник.

– А сколько дней нужно ждать фотографию?

– Да дня два, три.

Не знаю как, но я уговорил фотографа, и он усадил меня на стул. В понедельник у меня уже была фотография, и я побежал в паспортный стол.

Мама приняла самое активное участие в моих хлопотах. Она попросила моего дядьку, Илью Михайловича, чтобы он похлопотал за меня с приемом документов.

– Зачем тебе в летчики, давай в медицинский, – предложил он. – Там у тебя не будет сложностей с возрастом.

Он достал мне бланк справки и я помчался в свою поликлинику, захватив медицинскую карту, которую нам выдавали в планерном кружке. Там были все отметки врачей, необходимые для полетов на планерах, к ним были приложены мои спортивные грамоты. Я находил нужного специалиста, показывал грамоты, карту, и он, глянув в нее, ставил свою подпись.

Через несколько дней я собрал все нужные документы и вместе с Ильей Михайловичем поехал в приемную комиссию.

Секретарем комиссии была молодая красивая женщина. Она была беременна, и ее, видимо, посадили на легкую, согласно ее интересному положению, работу. Илья Михайлович умел нравиться женщинам, он быстро уговорил секретаршу принять у меня документы. Правда, она предложила мне подать документы в Иркутское техническое училище, где тогда был недобор.

– Оно скоро будет летным, будешь ездить домой к маме, – советовала она.

Думаю, что будь она понастойчивее, я бы сдался, но вспомнив, что Володька уже подал документы в Бугурусланское летное, я не поддался на ее уговоры. Хотелось ехать в училище вместе с Вовкой.

Медицинскую комиссию в училище я прошел за один день. А через неделю начал сдавать экзамены. Их было три: сочинение, математика письменно и устно. Сочинение я написал на четверку, а вот на математике случилась история, которая могла повлиять на всю мою дальнейшую жизнь. Экзаменатором была молодая и строгая преподавательница из авиационно-технического училища, где мы сдавали экзамены. На ней было простое серое с белым воротничком платье, она прохаживалась между рядами, холодная и неприступная. Впрочем, к одному из поступающих она была совсем не равнодушна, останавливалась и что-то подсказывала ему.

Когда, оставив задачу на потом, я быстро решил примеры, сидящий сзади детина потребовал, чтобы я дал ему списать. Свое нетерпение он подкреплял тычками пером в спину. У нас с ним был один вариант, и я, по школьной привычке, быстро переписал решенные примеры и передал ему. И услышал грозное:

– Молодой человек, выйдите вон из класса!

Я понял, что обращались ко мне. От неожиданности я вспыхнул, тело покрылось потом, в тот момент красивая преподавательница показалась мне страшнее палача. Я лихорадочно пытался собраться с мыслями, но ничего путного из этого не выходило. И тогда, отчаявшись, я решил, что буду сидеть в классе до конца. Экзаменаторша медленно дошла до стола и обернулась.

– Я кому!.. – голос ее, нетерпеливый и строгий, увял, когда она увидела слезы на моих щеках. Отвернувшись к окну, она неожиданно начала что-то там разглядывать. Я ждал окончательного приговора, но его не последовало. Посидев тихо и безмолвно минут десять, я все же начал решать задачу. Видимо, пережитое волнение сказалось, и задача у меня не получалась. Сидящий рядом сосед, паренек из села Хомутово, написал на бумаге правильное решение и толкнул меня коленом. Я глянул, понял, на чем запнулся, и дальше все пошло как по маслу.

И вдруг вновь почувствовал, как в спину впилось перо сидевшего сзади соседа. До контрольного времени я не успевал свою работу переписать начисто. «Выживает сильнейший», – вспомнил я присказку Дохлого. Преподанного мне урока оказалось достаточно, я вытерпел шипение, матерки и уколы детины. Но работу все равно переписать набело не успел. Едва раздался звонок, я подошел к парню, которому явно симпатизировала экзаменаторша и который, как потом выяснилось, был курсантом технического училища, где проходили экзамены. У нас с ним был один вариант, я узнал ответ задачи – он совпадал с моим, и я облегченно вздохнул. Но тревога оставалась: в любой момент меня могли вычеркнуть из списков.

Устный экзамен принимала все та же строгая экзаменаторша. Вначале она пригласила симпатичного ей курсанта, затем меня. Оценки за письменный экзамен еще не были вывешены, но то, что меня вызвали вместе с тем парнем, которого я про себя назвал проходным кандидатом, взбодрило: значит, мои дела были не так плохи.

Я быстро ответил по билету, она кивнула головой и попросила прочесть теорему Виета. На уроках в школе математичка Римма Александровна требовала, чтобы мы все теоремы заучивали, как стихи. Поэтому я оттарабанил ее быстро, без единой запинки, услышал желанное и, честно говоря, неожиданное: «Пять». Я чуть не подпрыгнул от радости! Все, экзамен сдан, я оказался в числе лучших, набранных мною баллов было достаточно для зачисления в училище.

Домой я летел как на крыльях. Все! Все! Вагоны с зерном, стекла, морковь, стрельба солью, игра в чику – все в прошлом, все стало, как мы говорили, несчитово, все покрывалось одним: я – курсант Бугурусланского летного училища! Сказать, что на меня сошла благодать – значит ничего не сказать. Я первым на улице, да что там на улице – во всем предместье поступил в летное. Моя душа, все мое существо воспарило, никогда я еще не испытывал подобного чувства; бывает же так: мечтал – и, надо же, сбылось! По сути, я даже не представлял, что это такое, но одно слово затмевало все: я – в летном. Какое оно, это летное, на чем буду летать, сколько лет буду учиться, буду ли я служить в армии? Конечно, буду, скорее всего, тоже в летном, только в военном.

Оказавшись на Рёлке среди друзей, я еще какое-то время пытался сохранить интригу, но выдала физиономия.

– Что, поступил? – не то спросил, не то подтвердил свою догадку Олег Оводнев.

– Еще будет мандатная комиссия, – притворно вздохнул я, но в этом вздохе уже чувствовалась откровенная радость. Какая комиссия! Все и так ясно: то, о чем я мечтал, – свершилось. Сделав паузу, я сообщил, что сначала закончу летную школу, потом военную. И уж только тогда соизволю появиться на Рёлке.

Конечно, они еще не осознали, что произошло в моей жизни, ведь еще вчера мы вместе бегали купаться на Ангару, гоняли по улице мяч, и казалось, так будет всегда: завтра, послезавтра, пока не закончится лето. А я неожиданно сделал шаг вперед, вывалился из общего строя и как бы дал знать – завтра ваша очередь.

Через неделю рёлкская ребятня поехала провожать меня на вокзал. Они хлопали по спине, просили писать и не залетать слишком высоко. Чтобы показаться совсем взрослым, Валерка Ножнин зашел в зал вокзального ресторана, купил бутылку вина и, поскольку стаканов у нас не было, предложил пить из горлышка.

– Вот когда приеду в отпуск, тогда и выпьем, – остановил я его. – Один не выпьешь?

– Да что я, дурной!

– Ну, если не дурной, то сохрани.

Через полгода я приехал в свой первый отпуск и обнаружил, что жизнь на Рёлке текла все с той же неторопливостью и последовательностью, но теперь мои повзрослевшие кореша уже вовсю ходили на танцы, дрались из-за девчонок, а кой-кого уже успели отправить в места не столь отдаленные. Помня наш уговор, Валерка принес бутылку вина и сказал, что приглашает меня на свои проводы в армию.

Сегодня я уже точно знаю, что с кем станется. Витьку Кауня во время драки возле танцплощадки застрелит милиционер. Колька Суворов утонет в котловане, когда пьяным будет возвращаться домой. Олег Оводнев разобьется на своей машине, у которой по непонятной причине отлетит переднее колесо. Щепу собьет машина, когда он решит проехаться по тракту на велосипеде, не держась за руль. Сашка Баран будет мыкаться по тюрьмам, пока там и не сгинет. Короля во время ссоры зарежет его родной брат Матаня. Дохлый уйдет в армию, станет офицером спецназа и погибнет в Афгане. Саня Чипа станет директором авиазавода и будет выпускать самые современные самолеты. Вадька Кулик будет строить мосты на БАМе и через Ангару, а позже станет реставратором и будет украшать родной город деревянными узорами. Но все это произойдет позже.

Мама, узнав, что меня приняли в училище, спросила, где оно находится. Я достал карту.

– Далеко, – покачала она головой. – Вот что, езжай к тетке Анне. Она говорила, что поможет.

Я знал, что денег дома не было. Надо сказать, собирать деньги на революцию или на футбольную команду было проще, сейчас же мне приходилось надеяться на щедрость родни.

И я поехал к деду в Куйтун. Деда дома не оказалось. Я решил, что в таком важном для меня вопросе лучше всего действовать через бабушку. Я рассказал ей, зачем приехал, она тяжело вздохнула: если бы у нее были деньги, то она тут же дала бы мне. Но денег у нее не было, и я стал поджидать тетку Анну, которая должна была подъехать через несколько дней. Она работала главным врачом в далеком таежном поселке Заваль. Детей у нее не было, и, по словам бабушки, деньги у нее водились. На другой день я съездил в деревню к маминому брату Ивану, попил у сестры воды и уехал обратно. После долго вспоминал: зачем ехал? И почему, приехав, не посидел и пяти минут?

Чтобы не терять время, баба Мотя попросила меня помочь собрать крыжовник в саду. И я, царапая о колючки руки, приступил к делу. Когда собираешь ягоду, то можно многое вспоминать. Этот сад я знал с первого класса. Тогда мама хотела оставить меня на лето в Куйтуне у бабушки, но я решил ни за что не оставаться и обязательно ехать с ней домой. Уцепившись за ее юбку, я потащился за ней на вокзал. В итоге проводница вывела меня из поезда как безбилетника, и я, заревев на всю станцию, побежал к деду. Там я спрятался в дальнем углу сада и, всхлипывая, принялся читать книгу о брянских партизанах. Называлась она «Хинельские походы». Читал, рвал крыжовник, выдавливал кисленькую мякоть, ел, а жесткую кожуру сплевывал на землю. Мама приехала через неделю, но я уже настолько привык к деревенскому житью, ежедневным поездкам с дедом на покос, что свыкся с мыслью: я здесь совсем как брянский партизан, вон сколько наделал сабель и луков, впору уходить в леса, а не ехать на Рёлку, где и леса-то хорошего нет.

Вот так, припоминая картинки своего пребывания среди колючек, я совсем незаметно для себя за два дня набрал восемнадцать ведер крыжовника. Баба Мотя была очень довольна мною, проделанной работой и сказала, что наварит варенья и перешлет его нам в Иркутск. Затем вспомнила моего отца, сообщив, что он в моем возрасте, бывало, приносил с рыбалки по два ведра рыбы.

– А сколько зайцев он переловил! Всю нашу огромную семью кормил. Выходит, и ты в него.

Семья у бабы Моти действительно была по современным меркам огромная. Одних детей было одиннадцать человек. И все выросли и больше половины из них получили высшее образование. Вот только моего отца оно миновало, как он сам говорил – погубила тайга.

Приехала тетка, строгим голосом спросила, сколько стоит билет до Бугуруслана. Я подумал немного и ответил: примерно рублей тридцать. Тетка не поленилась, сходила на вокзал и проверила у кассира: билет до Бугуруслана стоил двадцать семь рублей пятьдесят копеек. Столько и дала. Дед из своей пенсии купил мне билет до Иркутска. А баба Мотя насыпала в корзину большое ведро крыжовника, и вся куйтунская родня пошла провожать меня на вокзал. Впереди шагал герой Первой мировой, а затем и Гражданской войн дед Михаил. Грудь у него была колесом, шею, нос держал по горизонту. По такому поводу он на застиранную гимнастерку пришлепал медаль «Ветеран труда», и я почему-то жалел, что на нем нет казачьей формы, в которой он был сфотографирован вместе с бабушкой в день свадьбы. Встречая односельчан, он останавливался и с гордостью сообщал, что провожает в Иркутск внука-летчика. Старики и женщины оглядывали меня, задавали уточняющие вопросы, поскольку до героя-летчика я недотягивал, но выяснив, что я еще только собираюсь ехать в летное, они желали отличной учебы, хороших полетов и не забывать своего родного дедушку. Я краснел, бормотал что-то в ответ, к новой для себя роли надо было привыкнуть. Привыкал я долго. Помню, когда приехал в первый свой отпуск, на улицу и в клуб на танцы ходил в той одежде, которую мне давал Вадик Иванов, и даже Дохлый с удивлением таращился на меня: чего это я стесняюсь своей курсантской формы?

Дед, крепко поцеловав меня, посадил в проходящий поезд. Я сел в вагон, помахал провожающим из окна и ранним солнечным утром уже шел с автобусной остановки к дому. И тут увидел маму, она шла на работу. На ней была белая кофточка и черный костюм. Приглядевшись, я понял: она надела костюм Вадика Иванова, который я одолжил, когда ходил сдавать экзамены в летное училище. Почему-то сразу я вспомнил Катю и наш несостоявшийся спектакль. Поглядывая на оживленное лицо мамы, я про себя решил, что когда стану летчиком, то обязательно куплю ей черный строгий костюм. В то время ей исполнилось всего сорок три года. Все дни она была занята хлопотами, связанными с моими проводами в училище: надо было найти чемоданчик, купить продукты, накрыть стол, пригласить родню. То, что я поступил не куда-нибудь, а в летное, ее радовало, и огорчало только то, что этого уже никогда не узнает мой отец.

В свой первый отпуск я возвращался домой через Москву. Перед этим я написал письмо Кате и предложил ей встретиться на Красной площади возле Лобного места. Написал это специально, чтобы подчеркнуть, что я не забыл наши репетиции и не забыл ее. От наших девчонок я узнал, что Катя живет в Москве и учится в Щукинском театральном училище. Галя Сугатова, зная, что я был влюблен в Катю по уши, дала мне ее адрес. Но она не пришла. В ту пору мобильных телефонов не было, а идти и разыскивать ее в Щуке – так в Москве называли театральное училище – у меня не было времени. Насвистывая про себя «О чико, чико из Пуэрто-Рико…», я походил по брусчатке Красной площади, послушал звон курантов, посмотрел смену караула и, вспомнив знаменитую фразу матроса Железняка, что караул устал, спустился в метро и поехал на вокзал. Дома на Барабе меня ждали друзья, ждала мама.

На выпускной в летном училище мои сестры Алла и Люда прислали мне немецкий черный костюм. Мамы к тому времени уже не было, но она, зная, что ей жить осталось немного, попросила их купить мне костюм к выпускному.

МЕДВЕЖОНОК МИШКА

Мишка был любознательным и доверчивым медвежонком. Как-то во время прогулки по тайге неподалеку от Байкала малыш убежал от мамаши и набрел на лагерь старателей, которые мыли в этих краях золото. Его привлекли незнакомые ранее запахи и блестящие металлические банки. Особенно приглянулись ему банки из-под сгущенного молока. Он обнюхал одну из них и лизнул присохшее к стенкам сладкое молоко. Оно так ему понравилось, что он, забыв всякую осторожность, принялся вылизывать то, что еще осталось в банке. За этим занятием его и застали вернувшиеся в лагерь люди. Они окружили медвежонка, и он, бросившись в сторону спасительного леса, угодил в глубокую яму для хранения продуктов. Его тут же за шкирку вытащили из ямы.

– Вы посмотрите, какой он маленький и славный, – услышал он звонкий женский голос.

– Маленький, но уже воришка, – грубым голосом прервал ее державший медвежонка мужчина. От него пахло потом, едким запахом табака и мази от комаров. Чтобы не умереть от страха и непривычных чужих запахов, медвежонок начал крутить головой.

– Не воришка, а любопытный Мишка, – возразила женщина. – Только почему такой маленький и один? Должно быть, потерялся.

Медвежонок сразу же проникся к ней симпатией. В ее голосе ему почудилось участие и доброта. Так с ним обычно разговаривала мама-медведица.

– Это меня и настораживает, – сказал все тот же грубоватый мужской голос. – Надо приготовить карабин. Сейчас может мамаша пожаловать. А этого надо сунуть под топчан.

– Хавло, давай отпустим его, – неуверенным голосом предложила женщина.

– Еще чего, – возразил тот, кого она назвала Хавло. – Удача сама к нам забежала. Мне вертолетчики давно заказывали медвежью шкуру.

– Какая с него шкура, он ведь еще ребенок!

– Ничего, мы подождем, – хохотнул Хавло. – К зиме будет в самый раз.

Через несколько минут медвежонок уже сидел в темном закутке. Только сейчас он понял всю правоту матери-медведицы, которая не раз предупреждала его, что самое опасное существо в тайге – это человек. Обучая его житейским премудростям, она, натыкаясь на оставленные в лесу человеком предметы, подводила к ним медвежонка и терпеливо объясняла, что самая большая беда лесному зверью, да и всему живому: деревьям, траве, воде, исходит от человека. Появившись в тайге, он мнет ее машинами и тракторами, жжет огнем, засоряет банками, стеклянными бутылками, газетами и тряпками. Тайга еще долго болеет там, где на ночлег останавливается человек. И особенно неприятно пахнут места, где человек разводит костер, разливает бензин и солярку. Но медвежата, как и ребятишки, почти не запоминают того, что говорят родители. Им кажется, что весь мир рад их появлению на свет и готов поделиться всем, что у него есть, ничего не требуя взамен. Но, оказывается, за все надо платить.

Попав под топчан, медвежонок попытался поискать выход и, не найдя его, тыкая носом в шершавые доски, начал жалобно скулить. Когда стемнело, мать-медведица неслышно подкралась к лагерю. Услышав плачь своего детеныша, она хотела сразу же броситься к избушке и разнести ее по бревнышку. Но ее ждали, вначале залаяла одна собака, ее голос тотчас подхватила другая. Мишка только услышал грохот выстрелов и пугающий крик матери. Раньше она никогда так не кричала. Через некоторое время, уже откуда-то с горы, она рявкнула еще раз. И Мишка понял, что этим она давала знать, что будет находиться неподалеку, и чтобы он не вешал нос. С этого дня для него началась совсем другая жизнь. Впрочем, назвать это жизнью вряд ли было можно. Целыми днями, забившись в угол, Мишка сидел под топчаном, на котором спали люди, и вспоминал то время, когда он мог пойти куда ему вздумается. По вечерам люди отодвигали доску, совали ему под нос миску с водой, кидали куски хлеба, но он не выходил из своего укрытия. Тогда его насильно вытаскивали из-под топчана. Мишка сопротивлялся, старался цапнуть людей за пальцы, но его все равно выволакивали на свет, почти насильно тыкали носом в миску. Иногда туда наливали сгущенного молока, но и тогда он терпел и отворачивал голову. Ему хотелось домой, в берлогу к матери. Она бродила неподалеку от лагеря и временами давала о себе знать истошным собачьим лаем и громкими хлесткими выстрелами людей.

– Не хочет есть, куражится, – говорил кто-то из людей. – Зверь – он и есть зверь. Сколько его ни корми, он все равно в лес смотрит.

Есть и пить Мишка начал только тогда, когда миску ему стала подавать Ирина. Ей он позволял гладить себя, тормошить, переворачивать на спину. Более того, иногда в знак особого расположения он позволял себе лизнуть ей руку. Они у нее не были такими грубыми, как у других мужчин, и пахли не мылом, а каким-то сладким и душистым запахом свежего хлеба. У Ирины в городе остался трехлетний сын Мишка с бабушкой, и она привычно стала называть этим именем медвежонка.

Особенно досаждал Мишке Хавло. В лагере он занимался заготовкой дров, привозил воду. Но основным занятием для него было охрана лагеря. Получилось так, что Мишка стал как бы его собственностью. Поскольку медвежонок мгновенно стал лагерной знаменитостью и любимцем, то все приходили к Хавло и просили показать им Мишку. Покуражившись для приличия, Хавло выволакивал Мишку на середину комнаты, брал за шкирку, поднимал за задние ноги. Однажды, пытаясь открыть рот и показать присутствующим нёбо, он больно сдавил Мишкины скулы. Мишка вывернулся и цапнул Хавло за палец. Тот с криком отбросил медвежонка в сторону.

– Кусать хозяина. Я тебе покажу, шельма! – пригрозил он Мишке.

Перестав ругаться, Хавло, как бывалый таежник и охотник, начинал рассказывать гостям о повадках и нравах лесного зверья. У Мишки не было собственного большого опыта, но когда Хавло начинал перечислять достоинства и недостатки медведей, Мишка веселился от души.

– Лютый хищник, злой и коварный зверь, лесной бандит, разбойник, лохматое чудовище, ворюга, – загибал пальцы Хавло.

– Хозяин тайги, топтыгин, сладкоежка, увалень, умный и ласковый зверь, – в ответ начинала перечислять Ирина. – Ты посмотри, я его уже почти научила танцевать. Миша, а ну станцуй нам вальс.

Она подняла над головой медвежонка руку с зажатой в пальцы конфетой. Мишка глянул вверх и под одобрительные крики присутствующих зрителей встал на задние лапы и начал кружиться.

– Ира, вот попадись ему в лапы, так уже он заставит тебя кружиться, – начинал хохотать Хавло. – Небось тоже мечтаешь иметь в квартире на полу медвежью шкуру. Вот там он действительно добр, мягок, приятен и безопасен. Говоришь, умный? Был бы умный, не сидел бы здесь под топчаном. Единственное достоинство у косолапого – так это шкура, жир и желчь. Можно сказать, ходячая аптека. От всех болезней. В городе за это большие деньги дают. Вот закончится полевой сезон, начну охотиться на мишек. Здесь у меня неподалеку зимовье.

– Говорят, что в медведей переселяются души умерших людей, – неожиданно сказала Ирина. – К добрым – добрые, к злым – злые. – А в тебя, Хавло, наверное, переселилась душа живодера, который снимает с людей скальп.

– Чаво придумала! – начинал злиться Хавло. – Просто медведь не выносит человеческого взгляда. Хочешь, я сейчас вам это продемонстрирую?

– Да оставь ты его в покое. Он уже давно спит.

Мишка действительно засыпал под такие разговоры. Он уже давно понял, что люди все приспосабливают под себя, и добро редко отворяет засовы и открывает путь на волю. А для зверя нет ничего, что бы могло сравниться со свободой. Ночью, когда люди засыпали, он просыпался и начинал рыть землю под бревнами. Если кто-то поднимался и заглядывал под топчан, то он быстро заравнивал ямку и ложился на нее. Сама того не желая, его разоблачила именно Ирина. Подавая ему миску с едой, она заметила у него под когтями свежую землю и начала выговаривать медвежонку, что перед едой детям следует мыть руки и когти. Хавло насторожился, залез под топчан и обнаружил подкоп.

– Я же говорил: хитрый и коварный зверь.

– Прилетит вертолет, его надо отправлять в город, – предложила Ирина. – Там есть зоопарк, зверинец. Он же очень способный. К тому же Мишка растет, ему надо двигаться. А лучше всего – отпусти на волю.

– Еще чего, – нахмурился Хавло. – Для твоего танцора я сделаю клетку, пусть до конца полевого сезона поживет в ней. А там видно будет. А вдруг повезет, мы еще к нему мамашу посадим? Она ведь до сих пор где-то рядом бродит.

На другой день Хавло соорудил для Мишки клетку из толстых жердей. А чтоб тот не вздумал убежать, привязал медвежонка к жерди веревкой. Так на шее у Мишки появился брезентовый ошейник и собственный, совсем не похожий на берлогу, дом. Теперь у Мишки появились новые сторожа – собаки. Они, окружив клетку, днями облаивали медвежонка. Ему было непонятно, почему собакам нравится жить здесь, среди людей, выхватывать из рук объедки и преданно заглядывать в глаза тем, кто и жить-то в тайге не умеет. Нет, он бы никогда не согласился добровольно жить, как они, в таких условиях. Вскоре одну из них, самую злую и крикливую, неподалеку от лагеря подкараулила и утащила в лес мать-медведица. И тогда начальник старателей распорядился первым же вертолетом отправить Мишку в город.

– Отдай его вертолетчикам, – остановившись неподалеку от клетки, сказал он Хавло. – А они сами решат, что с ним делать. Жаль, конечно, Мишку, но я опасаюсь, что участь собаки может разделить кто-то из моих людей.

И Мишка понял, что участь его решена. Он с тоской посмотрел на близкий лес, на синее небо, на красное и горячее, как слеза, солнце. Неужели он больше не увидит этого? Почему все для него так неудачно сложилось? Ну почему именно он должен сидеть в этой вонючей клетке и ждать, что будет завтра и что будет через час? И почему именно Хавло должен распорядиться его жизнью?

И с той минуты Мишка решил, что нужно во что бы то ни стало бежать. Он еще раз обследовал клетку и сделал вывод, что сделана она крепко и с большим запасом прочности. Ночью Мишка попытался расшатать клетку. Но тут же раздался собачий лай, и Мишка, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, улегся на землю.

В конце лета к изыскателям прилетел вертолет. Все, в том числе и собаки, побежали на площадку встречать винтокрылую машину. Мишка решил воспользоваться суматохой. Утром, как обычно, покормить его приходила Ирина. Чувствуя свою вину перед медвежонком, она ослабила державшую его веревку, и Мишка теперь мог добраться до той жердины, которая закрывала вход в клетку. Он запомнил: для того, чтобы выбраться из клетки, нужно приподнять и отодвинуть жердину в сторону. Оставшись без надзора, Мишка так и поступил: он дотянулся до засова, приподнял его и толкнул в сторону. Засов легко подался и упал на землю. Мишка оборвал веревку и через образовавшуюся щель вылез из клетки. Побег обнаружила одна из собак и подняла лай. Хавло выругался и организовал за Мишкой погоню на вертолете. Через несколько минут они догнали беглеца. Мишка, перепрыгивая через валежины и выворотни, бежал по лесу не разбирая дороги. Несколько раз над ним зависал вертолет, и он слышал знакомый глухой и гулкий, как удар хлыста, выстрел. Так повторялось несколько раз, его накрывала тень, сверху налетал воздушный вихрь, Мишка начинал метаться из стороны в сторону. Потом раздавался выстрел. Одна из пуль больно обожгла ногу, но Мишка, задыхаясь, продолжал бежать.

Впереди открылась свободное пространство, но бежать стало тяжелее. Вертолетчики загнали его в болото. Мишка из последних сил добежал до небольшого озерца и, прыгнув в него, закрыл голову лапой от приближающейся смерти. Но выстрела не последовало: у Хавло закончились патроны.

– Но ты, танцор, от меня не уйдешь. Все равно сниму с тебя шкуру! – кричал из вертолета Хавло, потрясая карабином.

Вертолет покружил немного над болотом и улетел. Про такие моменты говорят: близко око, да зуб неймет.

Мишка выбрался из воды, отряхнулся и, оглядывая небо, направился к близкому лесу. Вскоре на болотных кочках он увидел клюкву, пособирал немного. Ягода ему не понравилась, показалась кислой, и он подумал: неплохо бы добавить в нее немного сгущенного молока.

Блуждая по лесу, он выбрался на старую лесовозную дорогу. По краям дороги росла малина, и Мишка, подкрепившись сладкой и вкусной ягодой, нырнул в лесную чащу. Ему мешал ошейник и болтающаяся веревка. Он присел на пень и попытался освободиться от людских подарков. Веревку ему удалось оборвать, а вот ошейник не поддавался. Но через несколько дней он встретил в лесу свою мать. Она перегрызла ему ошейник и сказала, что он сильно вырос и что она с трудом узнала в нем собственного сына. Она облизала Мишкину рану и сказала, что рана скоро зарастет. Мишка знал, что у нее новая семья и теперь он может жить самостоятельно. Мишка понемногу стал привыкать к одиночеству. Свобода пьянила его и он не мог нарадоваться ею. Однажды с подветренной стороны, чтобы не учуяли собаки, он подкрался к лагерю и долго наблюдал за его жизнью. Ему очень хотелось увидеть Ирину. Вскоре она вышла на крыльцо, тихая и печальная, и долго смотрела в сторону леса. Мишка догадался, что и она скучает по нему. Ему вдруг захотелось подбежать у ней и, как прежде, лизнуть руку. Он уже знал, что люди, как и медведи, бывают разными. Но Ирина казалось ему лучше всех.

Когда стало холодать и с неба полетели белые мухи, он начал искать себе место для зимовки. В темном распадке под огромной раскидистой сосной Мишка отыскал старую берлогу, натаскал свежего моха, устелил дно и стены берлоги опавшими листьями. После этого стал готовиться к зимней спячке. Каждый день он совершал многокилометровые прогулки, освобождая желудок от ненужной пищи. Иногда ему по пути попадались открытые банки из-под сладкого сгущенного молока и он, осмотрев оставленную приманку со всех сторон, шел дальше. Все, что было связано с запахом человека, стало для него опасным. И чутье не подводило его. Там, где лежала банка с молоком, была медвежья ловушка, которую приготовил Хавло. Однажды, топая по лесной тропе, он задумался и чуть было не угодил в петлю из стального троса. И он, вспомнив мать, вынужден был согласиться, что для лесного зверья тайга была бы во много раз безопаснее, если бы сюда не ступала нога человека.

Перед тем как залечь в берлогу, Мишка скатал огромную пробку из мха. Еще раз оглядев берлогу и убедившись, что она сливается с окружающей тайгой, он забрался в приготовленное логово и пробкой закрыл входное отверстие.

Но пролежал он в ней совсем немного. В конце ноября на его берлогу наткнулась охотничья собака. На собачий лай вышел Хавло, осмотрел берлогу, довольно хмыкнул. Чтобы Мишка не выбрался из нее, он заломил вход лесиной и помчался обратно в зимовье.

– Мужики, с почином! Я заломил берлогу, – возбужденно сказал он охотникам. – Значит так, ты, Иван, пойдешь со мной. Тебе я отдам мясо. Николаю – жир. А шкуру я возьму себе. Должок у меня перед вертолетчиками. Утром выезжаем на лошадях. Не тащить же нам медведя на себе.

Но Мишки и след простыл. Услышав сквозь сон знакомый по прежним временам собачий лай, он ночью выбрался из берлоги. Мишка понимал, что за ним будет погоня и, держа курс точно на север, скрадывая свои следы, пошел прочь от этого опасного места.

Под ногами мялся свежевыпавший снег, и Мишка понимал: сейчас это самый главный его враг. На своем пути он, пересекая лесные ключи и речушки, выбирал самые непроходимые таежные завалы, путая следы, спускался в болото, чтобы сделав там петлю, вернуться по распадку назад и уйти на очередной косогор.

Утром охотники подъехали к берлоге, увидели, что она пуста, и по свежему следу бросились в погоню. Часа через два, распутав следы, они начали настигать Мишку. Он, заслышав собачий лай, сделал по снегу две огромные восьмерки, затем прыгнул с обрыва в еще не замерзшую речку и, перейдя ее вброд, поднялся на камень, стряхнул с себя воду, смыл все свои медвежьи запахи и начал подниматься в гору. Оттуда с высоты он стал наблюдать, как люди начали распутывать заданную им головоломку. Он сразу же узнал Хавло и понял: противник у него упорный и жестокий. Если они его догонят, то пощады не жди. Хоть порою и называют медведя хозяином тайги, но редко кому из косолапых удавалось уйти от человека с ружьем. Он спустился с горы, переправился через речку, отыскал следы охотников и пошел за ними след в след. Люди сделали вокруг проделанных Мишкой восьмерок огромный круг, отыскали за речкой свежий медвежий след и погоня возобновилась. Но через пару километров они обнаружили, что едут по своим недавним следам. Пока они разбирались что к чему, прошло около часа. Наконец-то Хавло понял, что медведь играет с ними в кошки-мышки. Охотники стали совещаться, что делать дальше. Надвигались сумерки и уже пора было подумывать о возвращении в лагерь. Но Хавло настаивал на продолжении погони. Покрутившись вокруг проторенной ими снежной тропы, он вновь отыскал уходящий в сторону медвежий след. И погоня возобновилась. Но через километр на огромной снежной поляне следы вдруг пропали. Охотники сделали круг, но того места, куда бы мог прыгнуть косолапый, не нашли.

– Да что он – на вертолете улетел? – с досадой воскликнул Хавло. – Вот же его следы!

Он не знал, что Мишка, выйдя к речке, огляделся, затем круто свернул в сторону заснеженной поляны. Там он остановился, затем, ступая себе след в след, начал пятиться назад. Так он прошагал метров двести, затем прыгнул в сторону под колодину, где не было снега. Не оставляя на снегу следов, он перебрался на лежащее длинное дерево, пробежался по нему, перепрыгнул на другое и с него вновь спрыгнул в речку. И по ней пошел не вниз, а вверх по течению, Там он нашел огромный валун, забрался на него, стряхнул со шкуры воду, вновь смыл за собой следы и, прыгнув на откос, полез на нависшую над рекой гору. Туда не то что лошади, собакам трудно было забраться. Но Хавло, хватая ртом морозный воздух, все же поднялся. Он отыскал медвежьи следы и увидел, как по косогору убегал от него Мишка. На самом верху он остановился, и Хавло показалось, что медведь, точно издеваясь, покрутился на одном месте. Хавло вскинул карабин и, почти не целясь, открыл по медведю стрельбу. Но после подъема на гору у него дрожали руки, и он отстрелялся вхолостую.

– Ну что, попал? – начали кричать ему снизу охотники, хотя прекрасно понимали, что не попал, поскольку видели, как после первого же выстрела Мишку с косогора будто языком слизнуло. Спускаясь вниз Хавло ругал себя, что зря потратил день, наступившие сумерки, которые не позволили продолжить погоню, гору на которую он едва вскарабкался и с которой можно было, поскользнувшись, легко сорваться вниз. Но больше всего досталось медведю.

Огибая огромный снежный валун, он неожиданно для себя нос к носу столкнулся с медведем. Хавло был уверен, что косолапый, после его выстрелов без оглядки улепетывает по тайге. Охотник, узнав Мишку, попытался дотянуться до карабина, который он перед этим забросил к себе за спину. Но, поняв, что не успеет, закричал диким, звериным криком и, махая перед лицом руками, повалился с крутого откоса. Поджидавшие его охотники, услышав крик, открыли стрельбу в воздух. Через пару минут, без шапки и карабина, Хавло с прилипшими ко лбу волосами и вытаращенными от страха глазами выбежал к лошадям. Не останавливаясь, он прыгнул в седло. В это время почти рядом от реки рявкнул Мишка, и лошади, не разбирая дороги, понесли незадачливых охотников по тайге.

ОДНОВА ЖИВЕМ

– Вам кого?

Григорий Пряхин поискал глазами владелицу этого сухого, требовательного, казалось, совсем не женского голоса, и с удивлением увидел в дверном проеме, который соединял приемную с кухней, невысокую девушку. На ней были темно-синие облегающие брюки и голубая с погончиками рубашка. Чем-то внешний вид девушки напомнил ему стюардессу.

– Мне Арсения Петровича, – ответил Григорий.

– Он занят. Вы по какому вопросу?

Голос был все тем же – сухим и казенным. Должно быть, он явился не вовремя.

– Я подожду, – сказал Григорий, присаживаясь на кожаный диван и осматривая офис. В углу, прямо у окна, стоял солидный, цветом под орех, крепкий итальянский стол, на нем – импортный набор канцелярских принадлежностей, а чуть сбоку увидел на столе бронзовую фигурку бегущего медведя и, уже не сдержавшись, улыбнулся, столкнувшись взглядом с еще одним, который с большой фотографии на стене, подняв лапу, казалось, приветствовал посетителей.

Прямо над ним висел портрет Дмитрия Медведева, чуть выше – портрет Владимира Путина в летном шлемофоне с именным автографом, а под ними фотография актера Леонида Быкова, переснятая из кинофильма «В бой идут одни старики».

«Хорошая компания», – подумал Пряхин, на секунду пожалев, что, собираясь сюда, не надел летную форму, дабы не портить сложившийся в этом офисе пейзаж.

Пряхин мог бы тоже кое-что вспомнить из жизни медведей и рассказать секретарше, но у памяти был свой порядок, почему-то перед глазами встал день, когда он впервые в жизни пришел устраиваться на работу.

После окончания училища он прибыл в авиационный отряд и первым делом зашел в отдел кадров. Пожилая секретарша приняла документы и позвонила в общежитие, чтобы там разместили вновь прибывшего пилота. В общежитии хмурый и малоразговорчивый технарь, которых в авиации называют «слонами», кивнул на свободную кровать.

– Занимай, будет твоя. – И, помолчав, добавил: – На ней Кешка Сенотрусов спал, позавчера схоронили. Разбились в горах. Врюхались в облако и оказались на склоне. Никто не выжил.

«Ничего себе, оптимистическое начало!» – подумал Пряхин, рассматривая свернутый в рулон матрац. Постояв посреди комнаты, он придвинул к стене чемодан, развернул матрац. Сестра-хозяйка принесла постельное белье, и Григорий начал застилать кровать. «Где что-то кончается, там что-то и начинается», – успокаивая себя, подумал он.

А потом пошла работа, сегодня ночуешь здесь, завтра – в другом месте. Бывало, приходилось коротать ночь, завернувшись в чехлы на жестком металлическом полу в кабине вертолета. По работе была и зарплата – не обижали. Как иногда сами вертолетчики подшучивали, большой винт считает рубли, маленький – копейки; пошли срочные задания, посадки на буровые, полеты с геологами в тайгу.

В начале девяностых годов появились проблемы, о которых Пряхину не хотелось вспоминать. Распалась страна, а за нею начала разваливаться авиация. Авиакомпания, в которой он летал, была объявлена банкротом, летчики подались кто куда: одни сторожами в гаражи, другие, половчее и посообразительнее, с объемными пропиленовыми сумками, которые сами же называли «мечтой оккупанта», мотались челноками в Китай.

Пряхин улетел на Камчатку. Туда капитализм добрался не сразу, а с некоторым опозданием, и вертолетчики, из-за отсутствия дорог, были все еще востребованы. Он начал выполнять заявки, обслуживая зарубежных туристов и ВИП-персон. Однажды поступила заявка от богатого англичанина: тому захотелось иметь в своей коллекции медвежью голову. Медведя подняли в заболоченной низине, он, почуяв опасность, начал убегать от вертолета со скоростью курьерского поезда. Следуя за медведем, Пряхин засек скорость вертолета, стрелка на приборе показывала больше шестидесяти километров в час. Но куда убежишь от железной машины? К тому же медведь не стайер. Догнали, зависли над мишкой. Он заскочил в какую-то болотную лужу и совсем по-детски прикрыл голову лапами. Англичанин через открытую дверь кабины всадил заряд из карабина в спину и перебил мишке позвоночник. Тот присел на зад, уже не в силах сдвинутся с места. Даже сквозь шум работающего двигателя было слышно, как он ревет, жалуясь на боль, пытаясь лапой закрыть рану. Сквозь пробитую шкуру у него вывалился наружу спинной мозг. Следующим выстрелом англичанин добил зверя. Григорий приземлил вертолет рядом с лежащим мишкой, и охотники, из числа местных, быстро загрузили тушу в вертолет.

– I would love to hunt a moose! – блеснув ослепительно-белыми ровными зубами, с азартом крикнул англичанин, но, натолкнувшись на хмурый взгляд Пряхина, уже на ломаном русском пояснил:

– Мне обещали стрелять лося.

– Лосей здесь нет! – резко ответил Пряхин и, посчитав, что заявка выполнена, полетел на базу.

Сдав вертолет, он на другой день рассчитался с авиакомпанией и улетел домой. Убийство зверя, которого эвенки считают лесным человеком, стало для Пряхина навязчивым видением. Где-то в душе он считал, что ему обязательно воздастся за этого мишку, только не знал когда.

А вскоре он и вовсе забыл про камчатскую охоту. Жизнь дала резкий отворот, и он очутился за границей, но не в Китае, а в Непале. Там для работы в горах нужны были опытные вертолетчики. Отбор был жестким, требовались специалисты, имеющие все допуски: полеты днем, ночью, в сложных условиях, с подбором площадок, работа с подвеской в горной местности на высоте до шести тысяч метров. Все это у Пряхина было.

И вот он уже сидел в кабине вертолета, обслуживая горноспасателей, а также восходителей со всего земного шара, которые стремились покорить заснеженные гималайские вершины. По узким горным тропам шерпы переносили на своих плечах для альпинистов по тридцать килограммов груза. Буйволы – по шестьдесят. Пряхин на вертолете доставлял сразу четыре тонны.

В Непале работали вертолетчики из многих стран, но Григория за мастерство и умение находить нестандартные решения зарубежные альпинисты прозвали летающим медведем. Заказчиков на мякине не проведешь, кто может, тот делает свою работу. И Пряхин ее делал, аккуратно и филигранно, где надо – смело, а где и с особой осторожностью. Иногда приходилось сажать винтокрылую машину на такие горные террасы, где и буйволу, казалось бы, не развернуться. Во время полетов Григорию доводилось видеть гималайских медведей, но в Непале охота на них была строжайше запрещена. Он знал, что в России в девяносто восьмом году запрет на отстрел был снят вообще. В свое время Горбачев произнес вроде бы безобидную, на первый взгляд, фразу, мол, «я даю вам волю, что не запрещено, то разрешено». Для многих это стало сигналом: живем-то мы здесь и сейчас, а что будет завтра, об этом будем думать завтра. Было б денег вволю, хорошо б – еще поболе. Чего тут раздумывать, «однова живем».

За границей Пряхин проработал около года, позже, вспоминая то время, он признавался, что не раз его жизнь висела на волоске. Но судьба неизвестно для чего хранила его. Отработав положенный срок, он вернулся домой. Однако в той России, куда он приехал, авиацией теперь уже распоряжались неизвестно откуда возникшие прохвосты. Другого слова он подобрать не мог. Например, той авиакомпанией, которая отправляла его работать в Непал, управлял милиционер. Он-то и довел ее до банкротства и благополучно растворился среди таких же проходимцев.

Неприятности имеют свойство накапливаться и притягивать к себе новые. Пряхин в это поверил, когда к нему в дом пришла настоящая беда. Жена, его любимая Женька, которая все эти годы терпеливо ждала его после полетов, деля все горести и радости совместной жизни, получила неожиданный удар. С нею случился инсульт, и она потеряла возможность не только говорить, но и передвигаться на собственных ногах. Пряхин перевез жену в Москву, снял квартиру и начал показывать ее московским докторам, покупал самые дорогие импортные лекарства, но все его усилия оказались напрасными. Врачи разводили руками. Приговор был неутешительным, до конца дней она была обречена на неподвижность. Пряхин понимал, болезнь связала не только жену, но и его. Какие тут могут быть полеты и командировки? Семь лет он как мог ухаживал за женой. Носил в ванну, мыл, стирал белье, кормил из ложечки.

Она ушла тихо и спокойно, однажды уснула и не проснулась.

Оставшись один, Пряхин вновь попытался поискать работу. Ему говорили, что рабочих мест, где он мог бы применить свои летные навыки, нет и не предвидится. Но однажды из Нукутска позвонил бортмеханик Цырен Цыренович Торонов и сказал, что назначенный из Москвы губернатор подыскивает опытного пилота. Пряхин решил попытать счастья, авось повезет. Он взял билет и полетел в Сибирь. На этот раз ему не повезло. Губернатору порекомендовали взять другого, уволенного из армии вертолетчика. Не солоно хлебавши Пряхин вернулся в Москву.

Встал вопрос, что делать дальше? Еще в то время, когда он был привязан к больной жене, Григорий начал писать воспоминания о своей летной жизни. Некоторые записи он переделывал в сценарии, надеясь, что по ним можно будет снимать фильмы. Сценарии печатали в газетах и журналах, но предложений снять фильм не было. И вот все решила неожиданная встреча с депутатом, геологом Игорем Толстых, которого раньше Пряхин не раз забрасывал на вертолете в тайгу, а позже помогал ему на выборах. Узнав, что Пряхин ищет работу, Толстых предложил съездить на «Октябрьскую», там, он слышал, открылась киностудия военного кино.

– Я знаю, ты начал писать. И, говорят, неплохо получается, – сказал Толстых. – Так что ноги в руки – и чеши. Вот тебе адрес, я позвоню руководителю, там наши люди.

Ждать, когда на него обратят внимание, пришлось долго, но все же дверь открылась и Григорий увидел полного мужчину в темно-синем костюме, по всей видимости отставного офицера. Задержавшись в дверях, он продолжал говорить по мобильному телефону. Секретарша вскочила со своего стула и застыла по стойке «смирно». Григорий поймал себя на мысли, что уже встречал этого человека, но не мог припомнить где.

– Я от Толстых, – сказал Григорий, когда мужчина закончил говорить по телефону, – насчет работы.

Он уже понял, что это и есть Арсений Петрович, который занимается подбором кадров для развития отечественного кино.

– Игоря Сидоровича, – для солидности добавил Григорий. – Он вам звонил.

– Посмотрите реземю, – прикрыв ладонью телефон и глядя куда-то в себя, сказал Арсений Петрович.

– Резюме, – не поднимая головы, поправила секретарша, и Григорий увидел, как по ее лицу скользнула едва заметная улыбка. Он поразился этой улыбке, точно в комнату неожиданно заглянуло солнышко. Но секретарша быстро спрятала ее, и лицо вновь стало мраморным.

– Ну, я и говорю – ремюзье и все что надо! – продолжая думать о чем-то своем, махнул рукой Арсений Петрович.

– Да, я принес! – быстро с торопливой готовностью ответил Григорий. – Автобиографию, трудовую и все что полагается в таких случаях.

– Вот и прекрасно! – Арсений Петрович убрал ладонь с телефона. – Передайте секретарю. – И вновь скрылся за дверью.

Пряхину не понравилось, что ему уделили внимание ровно столько, сколько уделяют назойливой мухе. «Неужели Толстых не позвонил?» – подумал Григорий. Что ж, по прошлому опыту он знал: у тех, кто приходит наниматься на работу, вариантов немного, вернее, всего один, да и тот ущербный, сиди и жди свою участь, командуют парадом другие, например, вот такие секретарши.

Кроме резюме секретарша попросила копию паспорта и выписку из трудовой книжки. Григорий уже с некоторым любопытством следил за ее движениями, пытаясь угадать, что еще может потребовать эта, с казенным выражением лица, молоденькая особа.

– Вот здесь вы указали, что работали за границей. Надо уточнить где, в какой стране или странах, – все тем же сухим голосом сказала она.

Подчиняясь коротким, как выстрел, командам секретарши – «покажите то», «это не пойдет», «здесь нужны цветные, а не черно-белые фотографии» и так далее и тому подобное, – Григорий, чтобы не забыть, начал записывать на бумаге замечания.

– Вот еще что, напишите, что вы умеете делать! – наблюдая за Григорием, с еле заметным раздражением в голосе потребовала она.

– Прямо на бумаге?

– Арсений Петрович требует, – уже мягче сказала секретарша.

Григорий взял чистый лист бумаги. В голове мелькнула мысль написать, что он допущен к полетам днем и ночью, с подбором площадок в горной местности и в тайге, но тут же остановил себя, здесь это не зачтется, и размашисто написал: «Фсе»! Затем внизу поставил свою подпись и дату.

Секретарша взяла листок, прочитала и протянула новый.

– «Все» пишется через «вэ», – сказала она.

– Вы в каком полку служили? – еще не зло, но уже с ответным раздражением поинтересовался Григорий.

– Я служила в авиационном училище, – помедлив, ответила секретарша. – Преподавала историю.

– Оно и видно. А как же попали в кино?

– Ну, здесь еще не кино, – протянула она. – Вы что, из Нукутска?

– А что, этот город не значится в вашем перечне? – спросил Григорий.

– Почему же, – с какой-то новой интонацией произнесла секретарша, – я сама родилась и жила там.

– Вот как! – удивленно отозвался Григорий. – Выходит, мы с вами земляки?

– Выходит.

– Проникновенье наше по планете особенно приметливо в Москве. И что же вас привело сюда?

– Это отдельная история. Училище закрыли, курсантов ночью посадили в самолет и отвезли в Воронеж. Городок прикрыли. Все, кто работал на училище, подались кто куда, а я поехала в Москву.

Григорий вновь подивился перемене в ее лице. Оно жило своей, неподвластной хозяйке жизнью, все, что было у нее на душе и что она так старательно по-детски прятала, было на лице, и она никак не могла справиться с собой, хмурясь, кусала губы, морщила лоб, сдвигала в одну полоску брови.

– Как вас зовут?

– В армии не зовут, в армии требуют, – с серьезным лицом ответила секретарша.

– Сурово! – протянул Григорий. – Но, насколько я знаю, армейские уставы на это заведение не распространяются.

Раздался телефонный звонок, и Григорий услышал голос Арсения Петровича.

– Наталья Владимировна, зайдите ко мне!

Наталья Владимировна встала, одернула рубашку и чуть ли не строевым шагом двинулась в кабинет начальника.

«Ну здесь и порядки!» – подумал Григорий.

Он вдруг вспомнил, что встречал Арсения Петровича во время предвыборной кампании несколько лет назад в авиационном училище. Тогда Григорий, поддерживая Толстых, предложил показать курсантам и преподавателям документальный фильм, в котором один из героев фильма накануне войны окончил Нукутское авиационное училище. Толстых согласился, посчитав, что фильм будет интересен преподавателям и курсантам. Но вся беда была в том, что в избирательной кампании, которая развернулась в одном округе с Толстых, за депутатский мандат решил побороться Арсений Петрович Дудко. В училище насчитывалось несколько тысяч потенциальных избирателей, и за их голоса развернулась нешуточная борьба. Когда Пряхин с Толстых приезжали на встречу, то заместитель начальника училища тут же назначал для курсантов строевые занятия или очередную уборку территории, и Толстых приходилось встречаться разве что с работниками библиотеки да пошивочной мастерской.

– Чего вы хотите? – говорили им. – У нас есть свой кандидат.

С курсантами Толстых все же встречался, происходило это тайно, перед отбоем. Уже другие офицеры на своих машинах провозили Толстых и Пряхина, минуя контрольно-пропускной пункт, прямо в казармы. Те выборы выиграл Толстых, но Дудко еще долго писал кляузы в избирательную комиссию. Потом его следы потерялись, поговаривали, что после закрытия училища он перевелся в авиационную часть, которая базировалась под Нукутском.

«Чудны твои дела, Господи! – думал Григорий, разглядывая сквозь окно низкое московское небо. – Кто бы мог подумать, что та давняя история будет иметь такое продолжение».

– Арсений Петрович просит вас зайти, – сказала секретарша, выходя от начальника, и уже по-иному, с каким-то любопытством глянула на Григория.

«Выходит, что и здесь меня вспомнили», – подумал Григорий, открывая дверь в кабинет.

Дудко мельком глянул на Григория, затем, словно раздумывая, постучал пальцами по столу.

– Мы вас возьмем с испытательным сроком, – сказал он. – Нам нужны работники пера. Но запомните, у нас здесь все же не кабина вертолета, здесь нужны мозги.

– А что, по вашему мнению, вертолетчики без мозгов?

Пряхин уже пожалел, что пришел сюда. Нет, он не ждал, что его возьмут под ручки, усадят в кресло и спросят: «чего изволите?» Как говорится, не тот случай. Едва увидев Дудко и вспомнив все, что было связано с этим человеком, он понял: мимо него и муха не проскочит.

– Я бы хотел напомнить, что за вас хлопотал уважаемый человек, – медленно, но с особым металлом в голосе, точно говорит не ему, Пряхину, а кому-то еще невидимому, – сказал Дудко. – И мы это учитываем.

Затем нажал на столе какую-то кнопку.

– Жанна Андреевна, не могли бы вы зайти ко мне?

Через минуту в кабинет не вошла, а влетела красивая, одетая во все красное молодая женщина. Каблучки выбили по паркету цокающую пунктирную строчку. Она мельком, по ходу, глянула в сторону Пряхина, по-хозяйски уселась в желтое кожаное кресло, ладонью встряхнула на затылке копну светлых, завитых крупными кольцами волос.

«Вот на нее-то действие армейских уставов и других норм внутреннего распорядка в киностудии не распространяется, – подумал Пряхин. – Работать здесь от подъема до отбоя, высчитывая каждый шаг! Нет уж, увольте», – решил Пряхин, и от этой мысли ему стало легче и свободнее.

От присутствия Жанны Андреевны в кабинете стало светлее, все мгновенно преобразилось, приобрело домашний вид, и даже хмуро глядящий с портрета Дмитрий Медведев, казалось, заулыбался в обе щеки.

– Жанна Андреевна Королева, режиссер и художественный руководитель студии, – с уважительными нотками в голосе представил ее Дудко.

– Жанна Андреевна, как там у нас со сценаристами? – уже другим, пониженным, голосом спросил он.

– Арсений Петрович, хорошие сценаристы на дороге не валяются, – засмеялась Жанна Андреевна. – Ищем.

– Вот, нам порекомендовали Григория Ильича, – Дудко заглянул в лежащие перед ним бумаги, – Пряхина.

– Поговорите с ним, дайте ему задание. Посмотрим.

– Хорошо, – улыбнувшись, сказала Жанна Андреевна, – но я сегодня вечером улетаю в Берлин, а после мне надо слетать на Байкал.

– Как скажете, Жанна Андреевна, – с неожиданной торопливостью и угодливостью сказал Дудко.

– Вот что! Пойдемте ко мне, – повернувшись к Пряхину, сказала она, – там и поговорим.

– Передавайте привет Эрику Петровичу! – уже вслед негромко крикнул Дудко. – Удачной ему охоты.

– Передам-передам! – быстро отозвалась Королева. И уже в приемной, когда за ними закрылась дверь, вздохнула. – Ох уж эти горе-охотники! В глаза бы их не видела.

Этот вздох не стал для Пряхина новостью. Как правило, многие женщины недолюбливают охоту и охотников. Но здесь, судя по всему, речь шла о муже Королевой.

– Откуда вы знаете Толстых? – неожиданно спросила Королева, когда они с Григорием зашли к ней в кабинет.

– Я его знаю давно. Вместе работали в Забайкалье, я возил геологов в Чару.

– Вот как! И что же вас подвигло писать сценарии?

– Я любил читать книги.

– Ну, это понятно. И что, вы прямо за штурвалом начали писать?

Пряхин окинул взглядом кабинет Королевой. На окне было много цветов: кактусы, фиалки, орхидеи. Небольшой столик, компьютер, удобное кресло. И неожиданно он увидел в углу на тумбочке в голубой вазе засохшие цветы бессмертника.

– Это мне муж передал, – поймав его взгляд, сказала Королева. – Он привез откуда-то из тайги, – и, помолчав немного, добавила, – выходит, начали писать, не выпуская из рук штурвала.

– Да, я включал автопилот, брал в руки карандаш и вперед, – в тон Королевой сказал Григорий. – Но я хоть синопсис не путаю со скепсисом, хоспис с хостингом, а контент с контингентом.

– Вы такой грамотный?

– Образованный, – поправил Григорий. – Как говорил мой отец, не можешь считать до десяти, тогда думай лопатой или иди в армию и занимайся строевой подготовкой. «Дураков не бывает, их назначают», – так любил говорить генерал Лебедь.

– Кстати, вы пишите сами или делаете ремейки? – приподняв брови, неожиданно спросила Королева.

– Я еще со школы не любил списывать.

– Замечательно. Вот вам рукопись. По сюжету террористы пытаются похитить нашего ученого-физика, изобретателя ядерного чемоданчика, а после хотят шантажировать бомбой весь мир. Принес ее какой-то офицер-фантаст.

– Помню одного такого, – засмеялся Пряхин. – На груди его могучей одна медаль висела кучей.

– Не все же в армии занимаются строевой подготовкой, – с еле заметной иронией заметила Королева. – Как говорил любимый вами Лебедь, оставьте свои шутки для девочек без погон.

– Извините, если что не так, – сбавил обороты Пряхин. – В армии говорят: летящий лом не остановишь.

– Здесь у нас не армия, – сухо заметила Королева. – Лому мы найдем другое применение.

Жанна Андреевна посмотрела в окно, точно размышляя, как ей поступить с Пряхиным дальше. Затем взяла со стола рукопись, полистала ее.

– Арсению Петровичу рукопись понравилась. Сказал, что можно попробовать для кино. Прошу вас прочитать сей роман, – при этом Королева сделала ударение на первом слоге, – и написать по нему синопсис. Описания, длинноты надо убрать.

– Понятно, нужен экшен.

Она быстро глянула на Григория.

– Вы говорите по-английски?

– Мне приходилось работать за границей, – пояснил Григорий. – Еще немного владею бурятским. Но перевожу только со словарем.

– О, да вы настоящая находка! – протянула Королева и уже с подчеркнутым интересом посмотрела на Пряхина.

– И в какой же стране вы работали?

– В Непале.

– Переводчиком?

– Зачем? Вертолетчиком.

– Вот как! И что дальше?

– Дальше была Сагарматха.

– Что это такое?

– В переводе с непальского «Мать богов». Еще ее называют Джомолунгмой, Эверестом. Гора, имеющая три названия. Самая высокая точка на Земле.

– И что вы на ней делали?

– Я на нее восходил.

– Что, правда?

– Да нет – шучу, – засмеялся Пряхин. – Восходил по воздуху до высоты пять тысяч семьсот метров. Высаживал там альпинистов, а дальше они восходили на своих двоих.

– Ну и шуточки у вас.

– Что поделаешь, – улыбнувшись, ответил Пряхин. – Это следствия взлетов и падений. И не только своих.

– И чему вы все время улыбаетесь? – неожиданно спросила Королева.

– Я – улыбаюсь? Я вами любуюсь.

– А, это делайте на здоровье, – засмеялась Королева. – Хотите кофе?

– С удовольствием, – быстро согласился Пряхин.

Королева вскипятила воду, насыпала в чашку кофе и залила водой.

– Вам со сливками?

– Да, спасибо.

Королева подала Пряхину кофе и налила себе.

– Чего вы стоите? – неожиданно улыбнулась она. – Я погоны не ношу.

– Я тоже списан в запас, – отшутился Пряхин.

– И что там, в Непале? – спросила Королева.

– Что вы имеете в виду? Государственное устройство или обычаи?

– Ну, какие, например, там растут цветы?

Пряхин пожал плечами.

– Цветы? Да кто их знает… В мои обязанности не входило собирать цветы. Скорее всего, эдельвейсы. Еще, кажется, были недотроги. Хорошее название для девочек. Правда? Очень красивые цветы. Кстати, красное платье у непальцев – цвет замужней женщины. Там не принято обниматься и здороваться за руку. Левая рука у непальцев считается нечистой. Нельзя есть из одной тарелки и пить из одного стакана. Нельзя перешагивать через ноги.

– А что можно?

– Все остальное можно. Непальцы – скромные и выносливые люди. Особенно шерпы. Бывает у него собственный вес пятьдесят, а он взваливает себе на спину при разгрузке вертолета восемьдесят. – Пряхин решил перевести разговор: – Я заметил, к авиации у вас особое отношение.

– Да, студию мы назвали «Медведь». Мой муж служил в авиации, и какой-то тяжелый самолет они называли медведем.

– Ту-95, – сказал Пряхин. – Так его называют американцы.

– Вот и мы решили так назвать киностудию, символом нашей страны. Кроме того, есть еще Берлинский кинофестиваль, с которым мы поддерживаем хорошие отношения, у них главный приз – «Золотой медведь».

– Можно еще подружиться с непальцами. У них водится гималайский. Его за белую полосу на груди называют лунным. Говорят, гималайский медведь встречается и в России. Кажется, он изображен на гербе Хабаровска.

– Интересная мысль, – улыбнулась Королева. – Мы часто бываем заложниками своих желаний. Например, мой муж любит охоту. Другие любят спагетти. Третьи – Агату Кристи. И что из того? Давайте вернемся к вашим делам. В этой рукописи, – Жанна Андреевна кивнула на лежащую папку, – агент говорит о какой-то «сыворотке правды». Не могли бы вы пояснить мне, мирному человеку, что это за сыворотка?

«Что, хотите взять препарат на вооружение?» – хотел съязвить Пряхин, но тут же схватил себя за язык. Разговор начал плавно выходить из штопора и заваливать его вновь в пике не имело смысла.

– Это современное оружие спецслужб, – сказал Пряхин. – Человеку вкалывают препарат, и он говорит всю правду. У бурят есть выражение: худларишь, то есть не говори неправду. Видимо, в ответ правдоискатели изобрели сыворотку.

– Фу, какая гадость! – Жанна Андреевна поднялась. – Вот что, давайте я вам покажу нашу студию.

Студия находилась в подвале, прямо под офисом, и попасть туда можно было, только имея собственный ключ. Королева сняла со стены связку ключей, и они по отдельному коридорчику и узкой лестнице спустились в подвал. То, что студия была предметом гордости Жанны Андреевны, Григорий понял сразу же. Все сотрудники размещались в разных комнатах: отдельно студия звукозаписи, съемочный павильон, монтажная и маленькая кухонька. В конце коридора, где имелся телевизор и стоял диван, располагался конференц-зал.

– Это я у Табуреткина выпросила, – с гордостью сказала Королева.

Пряхин понял: это она говорит о министре обороны. «О, да она, видать, птица высокого полета», – подумал он, разглядывая компьютеры, другую аппаратуру и завешенные фотографиями стены. Студия ему понравилась, в ней не было той помпезности, которая была наверху.

– Если не возражаете, то ваше место будет здесь, – сказала Королева.

Вот так, уже в который раз в жизни, ему указывали место. Он не выбирал, ему показали не привычное пилотское кресло в вертолете, Пряхина привели туда, куда он не стремился, но все же попал. И что будет дальше? Это можно было только предполагать. «Видимо, пришло то время, когда уже решают за нас, где сидеть и что делать дальше», – подумал он, следуя за Королевой.

Дальше Жанна Андреевна пояснила, что основная задача студии – поддерживать депутатов, представляющих интересы Комитета по обороне и безопасности, а также органы власти на местах.

– Еще мы плотно сотрудничаем с межфракционным объединением авиации и космонавтики России, – сказала Королева. – Насколько я поняла, это и ваша тема.

Уже позже Пряхин узнал, что работникам студии платили крохи, но закрывали глаза, когда они искали приработок на стороне. Звукорежиссер записывал музыку, монтажер копировал фильмы, сканировал и чистил старые фотографии. Хорошо платили за съемки и монтаж, когда частники приглашали на свадьбы и другие юбилейные торжества. Кроме того, в подвале было еще отдельное помещение, которое сдавали в субаренду. Но это была отдельная, закрытая для всех зона. Здесь же, в студии, технические работники обедали, собираясь в монтажной комнате. Здесь же отмечали свои праздники, накрывая маленькие «поляны». Пряхин отметил, что, когда в монтажную вошла Королева, видеоинженер проявил неподдельную радость, не зная, куда усадить и чем угостить неожиданную гостью. Было видно, в студии ее любили. Потом, по большому секрету, Наталья Владимировна скажет, что Королева фактически руководит «Фондом поддержки патриотического кино» и что ее муж Эрик Петрович Королев недавно назначен губернатором Прибайкалья. Секретарша обмолвилась, что Королева бывает строга и может врезать правду-матку в глаза, но камня за пазухой не держит, и никто на нее не обижается.

– Ну кто и когда обижался на красивых и умных женщин! – добавила она.

Дудко в основном осуществлял представительские функции. Он встречал и провожал знатных и нужных для фонда людей. Наталья Владимировна подавала кофе, коньяк, конфеты и бутерброды. То, что к студии существует интерес, Пряхин отметил сразу же. Но сюда, в творческие катакомбы, иногда заходила, даже заскакивала, мелкая публика, кому-то срочно нужна была копия фильма, другому камера или оператор с камерой. К техническому персоналу Дудко спускался редко, но, когда появлялся, все тут же вскакивали. Он приглашал в конференц-зал и проводил, как говорили, «разбор полетов». Творческие и технические работники стояли, слушали его, уткнув глаза в пол. Когда за ним закрывалась дверь, все облегченно вздыхали и вновь принимались за свои обычные дела.

Пряхин прочитал шпионский роман и в тот же вечер сел писать синопсис. Написал быстро, принес в студию, но Королева улетела на кинофестиваль в Берлин, и, казалось бы, о Григории в киностудии забыли. Он приходил к девяти и интересовался у секретарши, не приехала ли Королева.

– Она сейчас на Байкале, – сообщала секретарша. – Звонила, будет в конце следующей недели.

Пряхин вздыхал и спускался к себе в подвал. Там, не зная, куда себя приладить, он заваривал плиточный китайский чай и угощал им своих новых товарищей. С ними ему было легче и проще, они, как и он, были собраны в этом подвале по случаю, чтобы отсидеться и посмотреть, авось подвернется другая работа. «В этой берлоге можно просидеть до пенсии, – шутили они. – Хоть и небольшие, но деньги платят. Чего еще надо? Хочешь большие – иди в шахту». Когда узнали, что Пряхин летал на вертолете, удивились: такая птица сюда еще не залетала. Пряхин и сам не понимал, как же это его угораздило попасть сюда, но ответа так и не находил. Ставя себя на место Королевой, он успокаивался и, как бы оправдывая Жанну Андреевну, говорил: «На нет и суда нет!» Неопределенность угнетала, вроде пообещали, даже определили место, но не было логичного в таких случаях распоряжения или приказа о зачислении на работу. Идти и пытаться прояснять сей юридический момент, выяснять свою дальнейшую судьбу у Дудко не имело смысла. Ему дали испытательный срок. Чего еще? Сиди и жди! В авиации это было привычным занятием: нет погоды, нет топлива, неисправна матчасть. Первое, чему он научился в те начальные дни, это умению ждать.

Но через некоторое время Дудко напомнил о себе. Он вызвал Пряхина и поручил ему писать поздравительные адреса и, бывало, что тут поделаешь, – некрологи. Мало того, Арсений Петрович взял на себя обязанности главного редактора. Те тексты, которые Пряхин передавал через секретаршу, Арсений Петрович вычитывал с особой тщательностью. Он вызывал Пряхина на ковер, делал разнос, а после устранения, как ему казалось, стилистических и смысловых недостатков поручал Наталье Владимировне отправлять адреса по почте. Пряхина поражало, с какой дотошностью Дудко относился к написанным текстам, он демонстративно, на глазах Пряхина, правил текст, комментировал тот или иной пассаж, расставлял запятые, словно от этого зависело, будет ли дальше существовать студия или ее закроют. География адресов была обширна: депутаты Государственной думы, Министерство культуры, Союз кинематографистов, руководители фондов, компаний и другие важные персоны.

Попривыкнув к Пряхину, Наталья Владимировна порою просила его, чтобы он съездил и вручил очередной срочный адрес. Но среди этой суетливой повинности случались минуты, когда никто не радовал своим рождением и не огорчал уходом в мир иной, и тогда Пряхин, едва открывая дверь в студию, по глазам Натальи Владимировны угадывал, что сегодня все нужные люди поздравлены и других особых, срочных заданий не предвидится. А поскольку на хозяйстве она одна, то можно будет спокойно посидеть, поговорить и выпить чашку чая. Пряхин доставал из пакета сладости, которые покупал по дороге, и протягивал секретарше.

– Ну, зачем вы тратитесь?! – восклицала Наталья Владимировна. – У меня все есть.

Григорию нравились такие минуты, непривычно домашние и теплые; секретарша кипятила воду, заваривала чай, нарезала хлеб и делала бутерброды. Пряхин с улыбкой следил за нею, мысленно собирая себя по кусочкам, того, прежнего, уверенного и влюбленного в свою летную работу, слегка жалея себя нынешнего, потерянного, но старательно скрывающего это, пытающегося приладиться к новой жизни.

– А вы будете? – спрашивал Наталью Владимировну Пряхин. – Улица должна быть с двухсторонним движением.

– Нет, мне нельзя, я боюсь пополнеть. Уже скоро не влезу ни в одну юбку.

– А я буду. На улице сегодня промозгло и сыро. Кроме того, в отличие от шотландцев, я юбок не ношу, – шутил он, наливая в чай сливки и добавляя немного соли.

– Буду пить по-бурятски, – говорил он, – у меня, как у сохатого, не хватает в организме соли.

Однажды Наталья Владимировна обмолвилась, что у нее сегодня день рождения, и достала початую бутылку коньяка. Пряхин попросил подождать его, надел летную куртку и чуть ли не бегом полетел в ближайший супермаркет. Возвращаясь, возле метро купил цветы, а потом увидел в ларьке голубой шелковый платок. «А что, к ее глазам, наверное, подойдет», – подумал он и попросил продавщицу завернуть платок в цветную бумагу.

Наталья Владимировна не ожидала подарка, смутилась.

– Как ваша работа? – спросила она, примеряя перед зеркалом платок.

– Да вот, не могу коньяк совместить с сывороткой правды, – пошутил он.

– И что вас заставило писать сценарии? – поинтересовалась она.

– Нужда.

– Что, правда?

– Я шучу. Придумывая на бумаге чужую жизнь, я как бы отвлекаюсь от всего, что окружает меня, и погружаюсь в мир, который не существовал, но родился в моей голове, тот, где бы мне хотелось жить. Не тот, который есть вокруг нас, а в котором бы мне хотелось жить. Я придумываю людей, ими населяю сюжет и двигаю их от одной ситуации к другой. Потом вдруг начинаю понимать, что они живут самостоятельно и уже диктуют мне, куда они пойдут и что скажут в следующую минуту.

– Я тоже, когда не могу заснуть, начинаю придумывать, что я нарядная и красивая, – засмеялась Наталья Владимировна.

– А вы на самом деле красивая, – улыбнулся Григорий.

– Это вы говорите, чтобы не обидеть меня. Я знаю, какая я на самом деле.

– Какая же?

– Обыкновенная. Вот Королева действительно красивая. А я всего боюсь. Особенно здесь, в Москве. Кстати, когда я собралась сюда, мама мне в дорогу дала мешок картошки. Я была не одна, с подругой. Мы с ней устроились на квартиру в Подмосковье, и можете себе представить, хозяин оказался наркоманом. Мы там у него все побросали и убежали, боялись, что убьет.

– А сейчас вы где живете?

– Мы с подругой снимаем квартиру в Тушино. Конечно, ездить далеко, но некоторые ездят в Москву из других городов. Вот им-то не позавидуешь.

– Это так, – согласился Пряхин.

– Потом встретила Арсения Петровича, – продолжила она. – Дудко предложил мне работать в фонде. Я ему очень благодарна. Он умелый администратор. Жесткий, требовательный. Знает, с кем и как обращаться. Где смазать, где погладить, а где и построить. У него есть присказка: «Я сказал люминь, – Наталья Владимировна рубанула рукой воздух, – значит – люминь!» А вообще-то мужчины делятся на две категории: одни охотятся, другие коз загоняют.

– К какой же вы относите Арсения Петровича?

– Ко второй, – не глядя на Пряхина, ответила Наталья Владимировна. – Загонщик он умелый. Как-то Жанна Андреевна пошутила: «Я думала, Арсений Петрович дарит цветы мне, оказалось – моему мужу». А чем в свободное время занимаетесь вы? – неожиданно спросила она.

– У меня его не бывает.

– Как это?

– Вот так, не бывает. Зимой во дворе заливаю для ребят каток, летом чиню забор.

– Вы что, подрабатываете дворником?

– Вроде того, на общественных началах. Мяч гоняю. Красота!

– И вам платят?

– Зачем же? Мне хватает того, что я общаюсь с ребятами.

– А жена вас понимает?

– У меня нет жены. Умерла.

– Извините.

Наталья Владимировна с сочувствием посмотрела на Пряхина, и он тут же выругал себя: «Лучше бы мне промолчать, но в коньяк, видимо, действительно научились добавлять сыворотку правды, не хочешь – все равно развяжет язык».

Пока Наталья Владимировна готовила новые бутерброды, Григорий тут же, на открытке, набросал стихи:

«Осень, ветер, под ногами лужи, Я в толпе размеренно бреду, Поворот направо. Мне туда не нужно, Но зачем-то я туда иду… Захожу и вижу за столом Наталью, Кроток взгляд, а я стою, молчу, Мне бы пригласить ее в Италию, Вот в Сибирь я ехать не хочу».

– Вы еще и стихи пишите, – удивилась Наталья Владимировна. – Но почему так грустно? Так нельзя. А вот про Италию – хорошо, я бы полетела.

– У Жанны Андреевны это второй брак, – помолчав немного, сообщила она. – От первого у нее дочка. И у Эрика Петровича тоже была семья. И ребенок остался. Сейчас она живет как бы на два дома. Сын, Юрик, здесь, в Москве, оканчивает школу. Эрик Петрович уже полгода как в Сибири. Жанна Андреевна не может бросить сына и уехать к нему в Нукутск. Скоро у Юрика выпускные экзамены. А ему хоть кол на голове теши. Гоняет по ночной Москве: друзья, подружки, какие там экзамены! Они живут по принципу: успеть все, сегодня и сейчас. А Жанна Андреевна не может ему отказать. Где-то понадеялись, что за ум возьмется. Так бывает, когда люди больше заняты собой. – Наталья Владимировна замолчала. – Она, Жанна Андреевна, Эрика Петровича сильно ревнует. Особенно когда узнала, что он взял к себе в протокольную службу какую-то симпатичную девицу.

– Кто любит, тот и ревнует, – заметил Пряхин.

– Женщина чувствует, когда мужчина, глядя ей в глаза, видит другую, – сказала Наталья Владимировна. – Вам, может, еще чаю?

– Вода ломает мельницы, – пошутил Пряхин. – На сегодня хватит. Говорят, что в ревности больше себялюбия, чем любви.

– Возможно, вы и правы, – заметила Наталья Владимировна.

– Скажу одно: Жанна Андреевна – личность! Что в этом больше, хорошего или плохого, – не разберусь. Мне кажется, женщина предназначена для другого. Любить и быть любимой. Командовать? Нет-нет, только не это! Говорят, когда две личности соприкасаются – искры летят. А что в итоге?

Она улыбнулась и, что-то вспомнив, всплеснула руками.

– Ой, совсем из головы вылетело! Вас разыскивают журналисты из телевидения. Анна Шнайдер. Она оставила телефон.

Это действительно было для него новостью. И, видимо, не только для него. Пряхин тут же вспомнил, что эту телеведущую он часто видел на канале НТВ. Не откладывая дело в долгий ящик Пряхин тут же набрал номер.

– Вы знаете, что в Сибири произошла катастрофа вертолета, – услышал он знакомый голос телеведущей. – Мы бы хотели дать комментарий специалиста.

– Ну, таких у нас много, – заметил Пряхин.

– Вас рекомендовал альпинист Саша Яковенко. Он утверждает, что вы его забрасывали в лагерь под Эверестом и что вас в шутку альпинисты называли гималайским медведем.

– Было такое, – засмеялся Пряхин. – Только не гималайским, а сибирским. Так о чем вы хотели спросить?

– А вы приезжайте к нам на телевидение, здесь и поговорим.

Григорий развел руками, показывая Наталье Владимировне, что должен срочно ехать. Она понимающе закивала головой. Он надел свою куртку, пожалев, что на нем не совсем свежая рубашка, спустился в метро и поехал на телевидение.

Григория встретила ассистентка, сказала, что Аня ждет его. Затем повела его в гримерную, и уже оттуда он попал прямо в студию.

Шнайдер попросила Пряхина рассказать о полетах в Непале, о работающих там вертолетчиках и русских альпинистах.

– Да что рассказывать? – пожал плечами Пряхин. – Мы их на вертолете поднимали до Самбочи. Эта площадка на высоте пять тысяч семьсот метров. Помню, меня поражало, что там, куда они дальше поднимаются, десятки лет лежат тела замерзших альпинистов. Сегодня, при восхождении, у альпинистов есть ориентир: зеленые башмаки на ногах погибшего десятки лет назад англичанина. Люди проходят мимо, вверх – вниз и все! Кислородного баллона хватает всего на несколько часов. Спускать погибшего альпиниста вниз нет ни сил, не средств.

– А как же вы летали туда без кислородных масок?

– Мы летали с масками, – ответил Пряхин. – Но выше вертолет уже не мог подняться. Поднимались только эти ребята-альпинисты. А мы на этой Самбоче после выгрузки людей и снаряжения вновь запускали двигатель и, насколько позволяла площадка, делали коротенький разбег и уже с обрыва падали в пропасть. А она была глубиной почти два километра. И это мы называли взлетом!

– Да, работенка у вас! – покачала головой Шнайдер. И, помолчав, перешла к тому вопросу, ради которого она пригласила Пряхина.

– Какое значение имеет в вашей работе человеческий фактор?

– Мой знакомый альпинист, о котором вы вспомнили – Саша Яковенко, побывал на многих высочайших вершинах мира. Он говорил, что у гор нет души. Продолжая его мысль, добавлю – у вертолета тоже нет души, хотя мы перед полетом притрагиваемся к нему, как к живому существу, мол, не подведи, дружище! Душа есть у человека, еще у него есть мозги и характер. Вертолеты и самолеты падают не сами по себе. В них сидят люди. Но не надо сразу же талдычить: «человеческий фактор», «ошибка пилота» и тому подобное. У нас разрушена система подготовки авиационных специалистов и как следствие система контроля. Получилось так, что летчик стал истиной в последней инстанции. Вот вы, – обратился он к Шнайдер, – осознанно не пойдете к врачу-троечнику, он же свой аттестат и диплом не вывешивает на двери. Но вы понимаете, что рискуете. Не показывает свой диплом и пилот. А может, он его купил? Нынче возможно и такое. Но народ все равно садится в кабины самолетов и вертолетов и ложится на операционный стол. Генерала Лебедя погубил не летчик, а собственный характер. Он привык всегда и везде командовать – и в вертолете он тоже был главным. Пилоты это понимали. Погоды нет, все равно – вперед! В том роковом полете командир в самый последний момент увидел в снегопаде высоковольтный трос, он попытался поднырнуть и зацепился за него хвостовым винтом. Так же было и с сахалинским губернатором Игорем Фархутдиновым. Чтобы угодить начальству, вертолетчики ушли с трассы, попали в снегопад. Второй пилот при расшифровке вроде бы сказал командиру: «Давай вернемся». Какой там! Лучше разбиться, чем вернуться. И в конечном итоге нашли гору. Сегодня летчиков стали нанимать… как бы это помягче? Ну, вроде лакеев. И они вынуждены вести себя так, как им приказывают! В противном случае: вот вам Бог, а вот порог.

– Что бы вы хотели сказать нашим телезрителям? – спросила Шнайдер.

– Что лучше гор могут быть только вертолеты, на которых еще не летал.

Уже прощаясь, Анна Шнайдер сказала, что хотела бы сделать с Григорием светлую, добрую передачу, где все герои оставались бы живы.

– Двумя руками «за», – улыбнувшись, ответил Пряхин.

Вечером передачу показали по телевидению, а утром, когда Пряхин пришел в офис, Наталья Владимировна сообщила, что его разыскивает Жанна Андреевна.

– Что-то срочное? – спросил Пряхин.

– У нас всегда все срочно. По пустякам она не звонит, – ответила Наталья Владимировна.

Пряхин почувствовал, как, набирая обороты под рубашкой, тревожно забилось сердце. Сочинять поздравления мог кто угодно. В конечном итоге сюда он шел не для этого. То, что Дудко из всей киностудии для этого дела выбрал его, было для Григория понятно. Возможно, он захотел проверить, сможет ли вертолетчик справиться с простой, но важной в его понимании работой. Поразмышляв немного, Пряхин позвонил Королевой.

– Нам надо поговорить, – сказала она. – Если у вас есть минута свободного времени, я сейчас подъеду.

Пряхин не мог сообразить, чем же его сценарий заинтересовал Королеву. Он знал, что Наталья Владимировна пересылала текст по электронной почте, а потом подтвердила, что Королева получила материал. И вот наконец-то можно будет узнать, что понравилось или что, наоборот, не устроило ее.

Пряхин вышел из офиса и стал ждать у входа в метро. Шел мелкий осенний дождь, мимо него, по капелькам сбрасывая на асфальт небесную влагу, сплошным потоком двигались мокрые зонтики, и Григорию то и дело приходилось прикрывать лицо от их острых краев. Попав впервые в огромный город, он удивлялся этому бесконечному потоку людей, они напоминали Пряхину броуновское движение. Он не пытался уловить какой-то смысл в этом круговороте, поскольку и сам являлся его частицей. Толкая друг друга, люди входят в вагон или автобус, какое-то время даже стоят прижавшись, переговариваются, а потом исчезают навсегда.

Вскоре напротив Пряхина остановился черный дорогой джип. Королева вышла из машины, протянула мягкую руку.

– Мне бы не хотелось разговаривать в машине, – сказала она. – Здесь неподалеку есть неплохой ресторан. «Омулевая бочка». Не возражаете, если мы перекусим и поговорим там?

Пряхин был готов к разговору, но не готов к походу в ресторан. Он понимал, приглашая его в ресторан, Королева тем самым оказывала ему особое внимание. Он мгновенно пересчитал в кармане все свои наличные деньги. Не то что на ресторан, их не было даже на захудалую кафешку. Идти и заранее знать, что не сможет расплатиться, – нет, это было не в его правилах.

– Я приглашаю, – словно угадав его мысли, сказала Королева. – Мне сообщили, что вы хорошо работаете с документами, и, думаю, можете рассчитывать на первый гонорар.

– Это звучит обнадеживающе, – усмехнувшись, вздохнул Пряхин. – Скажу честно, у меня сегодня нет денег.

– Бывает, – сказала Королева. – Сегодня нет, завтра будут.

Они сели в уголке, тут же подошла официантка. Пряхин отметил, что сегодня Королева была в черном деловом костюме, белой рубашке и темном галстуке. Официантка окинула ее оценивающем взглядом, сделала это по-женски быстро, с головы до ног, и застыла, приготовив блокнотик. Поймав взгляд Пряхина, она убрала с лица казенное выражение, улыбнулась и вмиг превратилась в настоящую красавицу.

– Я познакомилась с вашей летной биографией, и мне пришла в голову одна мысль, – протянув меню Пряхину, сказала Королева. – Как бы вам ее выразить? Байкал, Саяны, Тункинские Альпы. Согласитесь, звучит как песня. Горы, тайга, природа, олени, медведи. Рядом родина Чингиз-хана. Рай для туристов. Но его надо раскрутить. Туда могут поехать китайцы, американцы, японцы, европейцы. – Королева внимательно посмотрела на Пряхина, должно быть, проверяла, какое впечатление произвели ее слова. – А что, если снять фильм и показать его на Берлинском кинофестивале? – продолжила она. – В Нукутске долгое время не было хозяина, появлялись на время и отбывали.

– Они там появляются и пропадают с частотой электричек, – засмеялся Пряхин.

– Для начала снять рекламный ролик, – сказала Жанна Андреевна. – Я уже говорила с губернатором, он дал добро. За основу взять полет на вертолете в урочище Шумак. Меня туда недавно свозили, я была потрясена: на одном гектаре сотня целебных источников. Можно лечить все болезни. Но добираться туда непросто, десятки километров по горам.

– На вертолете быстрее и удобнее, – согласился Пряхин.

– Вот-вот! Надо наладить туда постоянный рейс, – заторопилась Королева. – Каждый день. Это все быстро окупится.

– Кажется, сейчас туда возят туристов и состоятельных людей вертолетом с авиазавода. Еще время от времени летает вертолет ДОСААФ, – сказал Пряхин. – Но это не выход. Туда нужно вкладывать средства, и немалые.

– Собственно, за этим я вас и пригласила. Я предлагаю вам взяться за организацию этого дела. Надо набросать бизнес-проект. Пора прекращать московскую киношную спячку и выходить на международный уровень. Я вас слушала по телику, вы же профессионал! Здесь вырисовывается еще одно интересное направление – обслуживание ВИП-клиентов.

«У меня был уже некоторый подобный опыт», – вспомнив свои камчатские полеты, подумал Пряхин. – Нет уж, увольте!»

– Знаете, Жанна Андреевна, я пытался устроиться на работу к вашему мужу, но не сложилось.

– Почему? Расскажите!

– Вот вы хорошо говорили: «Одни любят спагетти, другие – детективы…» – Пряхин замолчал.

Прошлой осенью, когда Пряхин по наводке Торонова прилетел в Нукутск, он попросил Толстых, приехавшего тогда в Прибайкалье во главе делегации земляков-москвичей, чтобы тот взял его на прием к губернатору.

– Одно дело, когда за тебя просят, другое дело – поговорить самому, посмотреть в глаза. Это уже другая ситуация, – сказал он Толстых. – Если откажет, то и вопросов не будет, почему и отчего. Я знаю, что, когда перед тобой сидит человек и смотрит в глаза, отказывать труднее.

Но разговор за столом у губернатора приобрел неожиданный поворот. Все уже знали, что в своей работе Королев решил опереться не на местную элиту, а на своих, проверенных еще по прошлой московской жизни, людей. И уже гуськом полетели в Нукутск перелетные московские птицы. На встрече с новым губернатором Толстых витиевато и осторожно, как подобает опытному политику, начал выяснять, почему Эрик Петрович в своей сложной и ответственной работе решил опереться на приезжих. Сказал, что знает среди местных немало грамотных и опытных специалистов.

Губернатора вопрос Толстых буквально взорвал:

– Да все местные повязаны! – сжав кулаки, буркнул он. – Кумовство, воровство, коррупция! Рука руку моет. Губернаторы приезжают, их съедают, а местные этим сыты бывают!

Пряхину бы помолчать, но он, не сдержавшись, влез в этот непростой разговор.

– Скажите, а чем приезжие будут лучше?

– Они порядочнее и честнее, – глядя Пряхину прямо в глаза, медленно, но с особым значением произнес Королев. В этот момент взгляд губернатора напомнил Пряхину наставленную на него в упор двустволку. В маленьких, глубоко посаженных глазах сверкнул холодный металлический блеск. Пряхин понял, что натолкнулся на человека, который не привык к тому, что его ставят в неудобное положение, в такой момент губернатор был похож на поднятого из берлоги медведя.

– Раз они выросли на столичных улицах, то не знают, что такое коррупция?

– Вы что, считаете, что я поступаю неправильно? – глухо, сквозь зубы спросил губернатор.

– Нет, это ваше право – набирать себе команду. Но не в пробирке же вы их вырастили. У них там все, а здесь только работа. Каждую пятницу они будут летать в Москву, туда, где у них друзья и семьи.

– Я знаю, что вертолетчика, кстати, первоклассного пилота, губернатору подыскал Арсений Петрович Дудко. Да, да, именно он! – выслушав Пряхина, сообщила Королева. – Он устраивает моего мужа.

Пряхин развел руками, показывая, что он не возражает, если подбором кадров для губернатора занимается Дудко, кто будет спорить, пусть будет Дудко. Перед тем как расстаться, Пряхин спросил про переделанный сценарий.

– Да, я просмотрела и передала Арсению Петровичу, – думая о чем-то своем, ответила Королева. – Шпионы, погони, слежки – я в этом не разбираюсь. Пусть он сам принимает решение.

Королева тряхнула своими золотистыми волосами, как бы показывая, что эта тема закрыта.

– Ко мне приехал гость, – неожиданно сказала она. – Из Берлина. Раньше он жил в России и хорошо говорит по-русски. У меня есть предложение. Не могли бы вы сопроводить его, он никогда не был на Байкале.

– Если надо, я готов, – быстро ответил Пряхин. «От такого предложения трудно отказаться», – хотел было добавить расхожую в таких случаях фразу, но промолчал. Королева могла подумать, что он набивается на эту поездку. Он и сам удивился столь неожиданному предложению.

– Вот и хорошо, – улыбнулась Королева. – Завтра я приглашаю вас к себе на дачу, познакомитесь с ним. За вами заедет мой сын. Предупреждаю, Юра гоняет, но вы не обращайте внимания.

На Юру трудно было не обратить внимания. Крепкий, коротко стриженный, очень похожий на мать, спортивный парень, пожал Пряхину руку, усадил на переднее сиденье, и они понеслись по утренней Москве. Уже позже Пряхин узнал, что к моменту их встречи у Юры за быструю езду набралось больше сорока штрафов из ГАИ. Он откупался и продолжал гонять по Москве и окрестностям.

Немца из Берлина звали Карлом, фамилия у него была Румпель. Родился он в Казахстане, затем, когда распался Союз, уехал в Германию.

Спустившись в фойе гостиницы «Метрополь», Карл протянул Пряхину руку. Григорий уловил, что от него крепко наносит парфюмом. Юра открыл для него дверь машины, и они по запруженным московским улицам начали выбираться из города. Немец хватался за сердце, наблюдая за Юриными виражами. Визжали тормоза, джип то притормаживал перед светофорами, то, набирая огромную скорость, оставлял далеко позади красные светофоры и другие машины, водители которых, глядя им вслед, должно быть, использовали весь набор ненормативной лексики.

– Ой, майн гот! – восклицал Карл после очередного перекрестка. – Вы скажите ему, – обращался он к Пряхину, – нельзя ездить на красный свет!

Но правила для младшего Королева были не писаны. До дачи, где их ждала Жанна Андреевна, он домчал гостей за полчаса.

Дверь во двор Юра открыл при помощи кнопки на электронном брелоке, который болтался у него на груди. Жанна Андреевна ждала гостя на крыльце с хлебом и солью. Карл тут же показал, что ему плохо, он взволнован и расстроен до такой степени, что ему даже трудно дышать. Жанна Андреевна, одетая во все серое: темно-серый с блестками кокетливый пиджак, серую юбку, туфли на высоком каблуке, полуобняв дорогого гостя, как могла старалась успокоить Карла. Она повела его по комнатам и этажам огромного особняка, показала бильярдную, шкаф мужа с ружьями. Карл уже отошел от сумасшедшей езды и с улыбкой и любопытством начал рассматривать особняк, комнаты и картины на стенах. Не остался он равнодушным и к коллекции охотничьих ружей, его внимание привлек немецкий маузер в кожаном чехле, затем он осмотрел ружья фирм «Зауэр», «Меркель» и «Зимсон».

– Фантастиш! – то и дело восклицал он.

Действительно, коллекция у Королева-старшего была отменной. В ней были ружья, приобретенные как самим Эриком Петровичем, так и те, что дарили друзья и знакомые; несомненно, они хорошо знали об этой страсти Королева. Рядом с оружейным шкафом на полу лежала выделанная шкура бурого медведя. Карл приподнял голову медведя, потрогал клыки, зачем-то заглянул под шкуру. Затем достал из сумки видеокамеру и начал снимать.

– Большой, очень большой, – сказал он. – Мне не поверят.

– Его добыл Эрик – мой муж, – с некоторой гордостью в голосе сказала Королева.

– Эвенки говорят, что вместе со шкурой в дом заносится и душа убитого зверя, – заметил Пряхин. – Прежде чем добыть зверя, они долго шаманят и уговаривают его, чтобы он не обижался и не злился на них. Боятся, что может отомстить. Они верят в то, что человек может превратиться в медведя. Чтобы такое не произошло, собираясь на охоту, произносят такие слова: «Пень, колода, крутая гора, не видать черному зверю меня». Почему-то считается, что медведь особенно не любит беременных женщин, и если среди ягодниц появляется такая, то медведь будет преследовать прежде всего ее, чтобы убить вместе с нею будущего охотника.

– Я была против, – вздохнула Жанна Андреевна, – но Эрик настоял, чтобы шкура лежала здесь.

– Но вы не расстраивайтесь, – сказал Пряхин. – Буряты обычно хранили голову медведя на крыше дома, она должна была отпугивать злых духов. Если у женщин случалась опухоль груди, то шаман проводил по ней медвежьей лапой сверху вниз, и опухоль пропадала. Никто из охотников не называл медведя «топтыгин», «косолапый», «черный зверь». Эвенки зовут «хозяином» или «дедушкой».

Когда Пряхин начал рассказывать про медведя, Карл навел на него камеру, стараясь не пропустить ни одного слова. Григорию польстило внимание зарубежного гостя, и он вспомнил еще один случай. Было это на Севере, когда Пряхин только начинал летать. Охотники на Ми-4 преследовали медведя. Догнали, выстрелили через дверь – он упал. Подлетели, посадили вертолет рядом с лежащим зверем. Командир решил выключить двигатель и отключил трансмиссию несущего винта. Едва охотники, выбравшись из вертолета, ступили на землю, медведь вдруг ожил, встал на дыбы и, откашливаясь кровью, двинулся на них. Охотники бросились в кабину вертолета. Командир вновь запустил двигатель, раскрутил винт и даже успел оторвать колеса от земли, когда медведь схватил за колесо и машина опрокинулась. От полученных ран зверь все же сдох, неподалеку от упавшего вертолета, но свое дело он сделал. Позже говорили, что тот медведь весил восемьсот килограммов. А еще в старину охотники вели подсчет добытых ими медведей. Считалось, что сороковой – роковой. Даже самые заядлые охотники прекращали ходить на топтыгина, когда вплотную подходили к этой цифре.

Не выпуская из рук камеры, Карл показывал Григорию большой палец, он был очень доволен рассказом. Довольна была и Королева. Григорий улыбался, чувствуя, что в этом доме со своими рассказами он неожиданно оказался к месту и ко времени.

И все же Карл не забыл стресса, полученного от сумасшедшей езды Юры. Когда сели за стол, он попросил Жанну Андреевну, чтобы обратно его отправили на такси.

– Я вас повезу сама, – сказала Жанна Андреевна. – Если говорить честно, я боюсь за него. Юрий с моим мужем участвовали в гонках по Байкалу и однажды даже опрокинулись. Хорошо, что были привязаны.

– Немцы всегда ездят пристегнутые, а вот русские почему-то забывают это делать, – заметил Карл. – К тому же Москва не Берлин. У нас за такую езду очень бы строго наказали.

– Но он попросил, и я не могла ему отказать, – смутившись, ответила Королева.

Угощала Жанна Андреевна широко, по-русски, с размахом. Сначала холодные закуски: рыба, мясо, салаты. Затем борщ, запеченное свиное мясо на косточке. Потом подали баварское баночное пиво «Шпатен». Пряхин вспомнил, что его первый командир, когда ему предлагали отведать этот заграничный напиток, говорил: «Не пей, Гриша, пиво немецкое, козленочком станешь. Я знаю, лучше нашей водочки ничего не придумано. Пить пиво – пускать деньги на ветер».

Королева решила угодить дорогому гостю, кроме немецкого пива на столе стоял мускат «Троллингер».

Домработница подала к пиву сушеную рыбу, байкальского вяленого омуля и копченого сига.

Позже, когда сидели, пили кофе, Королева вспоминала прошедший в Берлине кинофестиваль, обсуждали предстоящую поездку Карла в Сибирь. Жанна Андреевна сообщила Румпелю, что сопровождать его будет Пряхин.

– Он опытный вертолетчик. В Непале охотился на гималайских медведей.

– Снять на камеру гималайского медведя – моя мечта! – воскликнул Карл.

– Я пытался там всего лишь увидеть снежного человека – йети, – поправил Королеву Пряхин. – Но, к сожалению, не встретил.

Уже поздно вечером Жанна Андреевна отвезла их в Москву, высадила Карла у «Метрополя», затем повезла домой Пряхина.

– Карл наш потенциальный инвестор, – прощаясь, сказала она. – Завтра зайдете в офис, получите билеты и деньги. В Нукутске вас встретят. Ваша задача – сделать так, чтобы у Карла осталось хорошее впечатление о Сибири.

– Понял, – кивнул Пряхин. – Только мне надо предупредить Арсения Петровича.

– Не беспокойтесь, – сказала Жанна Андреевна. – Наталья Владимировна оформит командировку. Я подпишу распоряжение, думаю, Арсений Петрович не будет возражать.

Их действительно встретили люди из администрации. Начались объятия, поцелуи, намерения схватить чемоданы гостей и отнести их в машины. С Карла Румпеля попытались даже сдувать пылинки, но немец держался молодцом, выставив вперед руки, он показывал, что знает границу гостеприимства. Когда везли из аэропорта, Карл с некоторым удивлением и неподдельным интересом осматривал деревянные дома, потрескавшийся асфальт и зеленые заборы. Чуть было не подпрыгнул, когда увидел перебегающую через дорогу огромную лохматую дворнягу, и быстро полез в сумку, чтобы достать видеокамеру. Пряхин усмехнулся: «Вот так и рождаются мифы про шатающихся по сибирским улицам медведей».

Водитель сообщил, что губернатор в отъезде, но для них уже составлена программа.

Пряхина и Карла разместили в гостинице «Ангара», они приняли душ, затем быстро перекусили в ресторане, и почти тотчас за ними пришла машина с охотоведом – крепким бурятом невысокого роста.

– Кеша, – коротко представился он. – Мне поручено вас сопровождать вместе с Гансом.

– С Карлом, – поправил Пряхин.

– Нам, бурятам, один хрен, – засмеялся Кеша. – Что Карл, что Ганс. Помню одно – Гитлер капут!

– Вот что, Кеша, Иннокентий, – поправился Пряхин.

– Намоконов, – подсказал Кеша.

– Так вот, товарищ Намоконов, немец жил у нас в России и хорошо знает русский.

– Я хоть и бурят, но тоже хорошо знаю русский! – прикрыв рот ладонью, прыснул Кеша. – И, как мой дед, с трехсот метров с первого раза попадаю в консервную банку.

– Выходит, ты родственник того самого Семена Намоконова? – удивленно протянул Пряхин.

– Однаха, так.

– Вопросов больше нет! Я сопровождаю Карла, – пояснил Григорий. – Чтоб все было тип-топ.

– Не беспокойся, командир! – заулыбался Кеша. – Нам, бурятам, не впервой. Здесь мы таежный спецназ губернатора. Все могем. Медведя из берлоги поднять, коз загнать, разговором занять и бухлер на стол подать.

Через пару часов, миновав пригородные русские села, затем серые, сливающиеся с травой осенние бурятские улусы, они приехали на охотничью заимку. Там их уже ждали. За металлическим крепким забором на крыльце особняка выстроилась почти вся обслуга. Намоконов сообщил Пряхину, что это ближняя заимка, а есть еще дальняя. Все это Королев приобрел после назначения на высокий пост, поскольку любил тайгу и охоту. Оказалось, что все хозяйство – это огромный кусок тайги, обнесенный металлической сеткой. Внутри него жили и паслись олени, маралы, изюбри. Место для маленькой гостиницы было выбрано со вкусом, на зеленой поляне был выстроен кирпичный особняк, чуть поодаль топилась деревянная, собранная из кругляка баня. Дальше, за баней, виднелись стеклянные теплицы. Все хозяйство было обставлено с размахом. В так называемой заимке, в прихожей на полу, лежала шкура бурого медведя, в зале, где охотники отдыхали после дальних разъездов по тайге, на стенах висели чучела голов снежных баранов, козлов, сохатого. В углу, готовая к прыжку, напружинилась огромная пятнистая рысь. А прямо ей в глаза скалила зубы серая волчица.

Пока гости обедали, охотоведы загружали машину снаряжением, ружьями и продуктами. Пряхину раньше не приходилось видеть привычную «Ниву» на таких несуразно огромных колесах. Кабина напомнила ему божью коровку, которая, непонятно почему, присела на огромные колеса и оттого стала непропорционально уродливой, с виду неповоротливой, скорее похожей на фантастический луноход машиной. Карл внимательно осмотрел «Ниву», поцокал языком, достал свою камеру и с немецкой педантичностью начал снимать все, что видел его глаз. Должно быть, его сознание не могло сразу же смириться с необыкновенной выдумкой русского гения, который собрал такую фантастическую машину. Теперь он пытался понять, сможет ли вообще тронуться с места это чудище, а еще, чего доброго, полететь над тайгой. Немецкая логика подсказывала, что именно на ней ему предстоит дальняя и непростая дорога.

Кеша переодел гостей в военную, приспособленную для поездок по тайге, противоклещевую одежду, предложил выбрать ружье. Карл взял привычный и знакомый ему маузерр, Пряхин предпочел отечественную двустволку. Едва они отъехали пару сотен метров, как машина медленно въехала в огромную лужу, потом спустилась в низину и оказалась посреди огромного, заросшего кустарником болота. Затем, поднатужившись, «Нива» переползла через упавшую на дорогу сосну, подняла и погнала перед собой заросшую ряской волну, опять перескочила очередное препятствие и потащилась дальше через тайгу.

– Чего только русские не придумают, чтобы не строить хорошие дороги, – похлопав по сиденью, пошутил Карл.

– А еще, однаха, придумали «катюшу», – прищурив и без того узкие глаза и улыбаясь каким-то своим мыслям, заметил Кеша. – Была такая песня: «Разлетались головы и туши, когда пела русская Катюша».

– Мой отец работал на Красную армию, здесь, в Сибири, – буркнул Карл.

– В трудовом лагере? – поинтересовался Пряхин.

– Я-я! – быстро подтвердил Карл и, помолчав немного, начал расспрашивать, какие деревья и кустарники растут в этих местах.

И тут Иннокентий проявил удивительную осведомленность, должно быть, на лекциях в институте он мух не ловил, а учился прилежно, все честь по чести.

– Вот это лиственница, чуть дальше – сосны, березы, а под ними растут сарана, щавель конский, заячья капуста, пырей, – начал рассказывать и показывать он. – Еще дальше кусты осины, можжевельника, кусточки белоголовки, пастушьей сумки, болотной хлебницы, иван-чай.

– О, знаю, иван-чай! Его заваривают вместо чая, – закивал головой Карл.

– Олени, маралы, изюбры и лоси очень любят это разнотравье, – продолжил Кеша. – Для них это и корм, и лесная аптека. Медведь очень любит малину и бруснику.

– Мед, он любит мед, – заметил Карл.

– Ну, меда здесь нет, – улыбнулся Пряхин. – А все лесное зверье: козы, олени, лоси – любят ходить на солонцы, им не хватает минеральных солей, вот там их и прикармливают.

Через час они остановились около высокой лиственницы, на которой были прибиты огромные оленьи рога, а чуть ниже на ветках и на стволе повязаны разноцветные тряпочки.

– Зеленый цвет защищает от болезней, – начал рассказывать Иннокентий, – синий – от невезения и гнева, красный – дарует долголетие, желтый – мудрость и возможность постигать знания.

Он попросил своего напарника достать бутылки с водкой и провизией.

– Будем бурханить, – сказал Кеша.

– Что-что делать? – начал переспрашивать Карл.

– Отдавать дань Богу Бурхану – хозяину этих мест, – пояснил Кеша.

Карл сбегал в машину, достал камеру и начал снимать рога, стол и весь этот первобытный обычай сибиряков. Когда ему поднесли кружку водки, у Карла глаза полезли на лоб.

– У нас есть правило, – начал отказываться от выпивки Румпель. – На охоте – ни грамма. Шнапс запрещен. Обязательная инструкция, что можно и чего нельзя.

– Но мы еще не на охоте, – сказал Пряхин. – Мы в дороге. У нас даже в самый строгий пост тем, кто в дороге, можно употребить скоромное и пропустить стопочку.

– Да-да, знаю! – заулыбался Карл. – Строгость российских законов смягчается необязательностью их исполнения.

И все же немец не смог оказать должного сопротивления Намоконову, сказал «капут» и принес себя в жертву Бурхана. Его хлопали по спине, говорили, что если гость не примет на грудь, то хозяин тайги будет на него очень сердит и с ним может случиться всякое. Карл вздыхал, он был законопослушным немцем и не мог отказать хозяину тайги. Когда Кеша начал подвязывать к дереву цветные ленточки, или, как их называют буряты, ходаки, Карл сбегал в машину, принес свой красный, с коричневыми полосами галстук, в котором при желании можно было угадать цвета национального флага, и, как только его ни пытались отговорить, повязал на рога изюбря, так, чтобы это видела вся тайга: Карл Румпель здесь был!

– В Потсдаме, где стояла наша часть, я был единственным бурятом на всю группу войск, – обнимая Карла, начал рассказывать Кеша. – Чтобы не пугать немцев моим, – Кеша обвел лицо рукой, – ликом Чингисхана, меня даже в увольнение не пускали. А тут Ельцин приехал к нам в часть. Я прорвался к нему: товарищ президент – не пускают. Где же демократия, однаха? Он тут же дал команду – пустить, понимашь! И меня пустили. Я начистил сапоги, пришил свежий воротничок – и в город. Походил по улицам, зашел в гаштет. Гляжу, все немцы на меня уставились. Я попросил принести мне чаю по-бурятски с молоком. И тут один из фрицев идет ко мне и подносит стопку шнапса. Я ему пальцами: чего мелочишься, уж если пить, то стакан. Приносит мне стакан и булочку белого хлеба. Я выпил и показываю, что закусывать не буду. Немцы все разом притихли. Смотрю, несут еще. Я же кино «Судьба человека», про Соколова, еще пацаном смотрел. Хлопнул стакан и показываю, что закусывать не буду. Они загалдели, как по команде. Смотрю, несут третий. Я залпом его махнул, закусил и говорю: «Где тут ваш оркестр, дирижировать буду! И петь: “Кочевник, степь и небо”. Это песня моего дальнего брата, шамана». Немцы еще пуще загалдели: «О, о, о! Капельмейстер! Прима!» Спел я им, вышел на улицу и первому же нашему патрулю говорю: «А теперь несите меня в часть». И отрубился!

Карл долго смеялся, затем, когда машина тронулась, он тут же, сидя, заснул сном младенца.

Проснулся Карл, когда Иннокентий остановил «Ниву» возле огромной кучи. Казалось, кто-то специально собрал ее из кустов, обломков деревьев и опавших желтых листьев в одно место. Иннокентий достал ружье, зарядил его патронами.

– Однаха, мишка завалил здесь сокжоя, – пояснил Кеша, – съел сколько мог, остальное прикрыл. Мишка любит тухлятину. Может подойти, ё кала мэнэ!

Карл вначале не понял, о чем идет речь, но, когда понял, достал свой маузер и, поглядев по сторонам, опасливо спрыгнул в булькающую болотину.

– Немцы говорят: «Посади лягушку хоть на золотой стул, она все равно прыгнет в лужу», – пошутил он, поглядывая на ближайшие кусты.

– А еще у вас есть хорошая пословица: «Косолапый останется косолапым, даже если его за море отвезти», – глядя куда-то в таежное пространство, простодушно сообщил Иннокентий. Пряхин засмеялся и, подлаживаясь под тон Иннокентия, добавил:

– Карл, мишка, как только узнает, что к нему за тысячу верст в гости приехал немец, обязательно придет поздороваться. У нас в тайге все медведи говорят по-немецки.

– Яволь! – пристукнув резиновыми каблуками и встав наизготовку, выпалил Карл. – Придет, тогда мишке – капут!

Посмеявшись над воинственной позой Румпеля, Кеша начал рассказывать очередную байку, как однажды он шел с рыбалки и вдруг увидел, что за ним топает косолапый.

– Его, должно быть, привлек запах рыбы, – поглядывая на Карла, Кеша сделал страшные глаза. – Что делать, от мишки не убежишь, однаха, бесполезно! Он лошадь, да что там лошадь – лося может догнать. Я соображаю: побегу – догонит и сомнет. А потом как осенило: значит, надо делиться. Остановился, кричу мишке: «Хальт!» Он замер.

Вытянувшись в струнку, замер и Карл. Он не ожидал, что здесь, в тайге, прозвучит знакомая команда. Я по-бурятски ему: «Сайн байна! Батюшка. Я садаа!», по-нашему это: «Здравствуй, мишенька, я уже наелся!» Достал из рюкзака хариуса и бросил ему. Тот поднял рыбку, опустил к себе в пасть, хрумкнул и снова за мной. Я снова бросил. Он опять проглотил. Так я откупался от него, пока не дошел до зимовья. Заскочил, прикрыл за собой дверь, глянул в рюкзак, а там пусто, а мишка стоит, ждет. Потом ушел, а на другой день появился вновь. Прихожу, а он, ё кар гэнэ, уже избушку разграбил. Рыбы не нашел, но отыскал сгущенку и пепси-колу, вскрывал банки когтями и где-то зубами. Могу подтвердить, вскрыл не хуже ножа и все высосал.

Кеша беззвучно рассмеялся, ему понравилось детское выражение на лице Румпеля.

– Вот так, Ганс, у нас бывает. – Кеша почесал себе ухо, вновь хитровато улыбнулся. – Добрый мишка попался. А однажды злой застукал меня в том же зимовье. Проснулся я от шума, кто-то ломится в дверь, потом начал трясти избушку за угол. Силища у него немереная, ну, думаю – конец, «аллес» по-вашему! Ходит вокруг, орет, злится. А после и вовсе выломал оконце и злобно на меня уставился. Тут я его снова ошеломил, крикнул по-немецки: «Хенде хох»! Пока он переводил, что бы это значило, я подбежал к печи, схватил чайник и плеснул ему в харю кипятком.

– О, о, о! Майн гот! – застонал Румпель.

Кеша, как опытный рассказчик, тут же подбросил в печь уголька.

– Мишка взревел так, что подо мною потекло, должно быть, из чайника. А может, и нет! Кто проверял? Да никто! – Кеша засмеялся самому себе. – И такое быват у нас в тайге, е кала мэнэ!

– Скажите, а здесь водятся гималайские медведи? – неожиданно спросил Карл.

– Старые охотники говорят, что раньше попадались, – ответил Кеша. – Вот в уссурийской тайге есть, а здесь – кто их знает? Тайга большая. Я, например, не встречал. Наш сибирский будет побольше и посильнее. Мой старший брат Бато Торонов, который добыл уже не один десяток мишек, говорит, что самые крупные обитают на острове Кадьяк. Это уже в Америке.

– Я про вас сделаю фильм! – воскликнул Карл, обнимая Кешу. – Это будет сенсация!

– Да чего здесь особенного? – вздохнул Кеша. – Приехали, подняли из берлоги мишку, стрельнули. Гостям забава, а нам сплошные хлопоты. Что поделашь – работа… – Он не стал договаривать. – Давайте я вам лучше свои стихи прочту:

Закон тайги суров, но у людей намного жестче, Реви сокжой, ведь здесь такая тишь, Кричать в тайге намного проще, Вот у людей, попробуй, докричись. Кричи сокжой, соперник отзовется, Придет на крик, возьмет тебя живьем, И пуля для тебя всегда найдется, А после скажет сыто, однова живем.

– А кто такой сокжой? – поинтересовался Карл.

– Дикий северный олень, – ответил Кеша. – Я говорил, возможно, он в той куче, что видели, лежит. Мишка если и убивает, то по надобности, а человек – по прихоти.

– После меня хоть потоп, – заметил Румпель.

– Вот что, Людовик, извиняюсь, Карл, – похлопав Румпеля по плечу, сказал Кеша. – Возьму-ка я тебя в лабаз с собой. Однаха, я еще стишки почитаю. Может, заодно вспомним Гегеля, Канта. Гегель, кажется, говорил, что особь имеет родовое вне себя и помнит его как потомство.

– О, о, о! Зер гут! – воскликнул Румпель. – Это его философия природы.

– Их либэ дир. Гее цу мир, – глядя на Карла, старательно выговорил Кеша. И, рассмеявшись, добавил: – А то я, понимашь, по-немецки не калякал аж с Потсдамской конференции.

Вскоре они приехали на место. Машина остановилась посреди широкой, заросшей невысоким чапыжником и можжевельником лощины. Осенняя тайга – что невеста на выданье, горела гроздьями созревшей рябины на солнечных складках, сразу же беря на себя взгляд; цветом губной помады полыхала ольха, чуть ниже к земле густо пламенела калина. Пряхин вспомнил, что в эти сентябрьские дни, сверху, с высоты птичьего полета, тайга напоминала ему неизвестно кем раскинутый и оставленный, точно для просушки, персидский ковер, который радовал и притягивал глаз. Это всегда наводило его на мысль, что время быстротечно, пройдет день-другой – и перед близкими холодами все начнет осыпаться и увядать.

Взяв ружья, охотники, путаясь и цепляясь сапогами за густую траву и кусты, дальше пошли пешком. К самому солонцу подходить не стали, чтобы не оставить след. Как объяснил Кеша, звери чутки на посторонние запахи, и, учитывая это обстоятельство, скрадок они разместили ниже солонца.

– Ночью воздух движется вниз с хребта, туда, где теплее, – сказал он. – Здесь зверь не учует охотника. Возле скрадка, Кеша потрогал землю, покачал головой. – Не придет, – сказал он. – Вот если бы прошел дождь, тогда наверняка.

Охотники разделились на две группы. Пряхин с шофером пошли к ближней срубленной из бревен избушке, а немца взял с собой Кеша. Ему понравился зарубежный гость, который к тому же оказался добросовестным слушателем. Уж что-что, а для охотника свободные уши на всю ночь – в тайге редкость.

Пряхин с шофером зашли в ближний скрадок, прикрыли дверку, поставили ружья в угол и расположились на лавках. Сруб был собран недавно и сделан крепко, бревно к бревнышку. Пряхин похлопал по стенкам, словно проверяя на прочность. «Поставить здесь печь – и можно зимовать», – подумал он. В скрадке прело пахло нагретой за день свежей корой и смольем. У избушки были прорезаны небольшие бойницы в сторону ближайшего солонца.

Наступил тихий солнечный осенний вечер. Тайга жила своей жизнью, но то, что в ней присутствуют посторонние, она уже знала. Точно обследуя местность над тем местом, где укрылись охотники, стал нарезать круги копчик, а вскоре на далекие черные сухостоины уселись косачи. Лесной народ, как это бывает и у людей, стал собираться, чтобы обсудить между собой последнюю новость – появление на подконтрольной им территории вооруженных людей. Но и у птиц не хватило терпежу, немного погодя они засвистели, защелкали свои привычные таежные песни.

Солнце быстро закатилось за далекую гриву, щебет птиц начал потихоньку умолкать. Где-то далеко ухнул филин и тут же, заставив учащенно биться сердце, послышался далекий лай козла. Затем вновь все стихло. Сизые сумерки начали заполнять низины, медленно и как бы нехотя подступали к одиноко стоящей избушке. Они были невесомые, без хребта и плоти, подползали неслышно, как сон. Пряхин почувствовал, что на него, на голову, начал давить невидимый столб, и, закрыв глаза, стал засыпать. Он даже не сопротивлялся, нагрузка за день получилась изрядная, как в старые времена, когда ему приходилось делать с десяток взлетов и посадок, а потом, вечером, притрагиваясь головой к подушке, он засыпал мгновенно, без всяких сновидений. Из Москвы они вылетели вечером, в самолете поспать не удалось, а по прилету их под белы ручки взяли хозяева и привезли вот сюда, где на десятки километров не было живой души. Впрочем, было… Вот еще раз залаял марал, ему тотчас отозвался другой. Но на солонец, как и предполагал Кеша, никто не выходил.

Приладившись к узкой лавке, Пряхин все же среагировал на звериный лай, но только на какой-то миг. Сквозь реденький сон ему вспомнился первый полет на вертолете. Было это в училище. Перед тем как поднять его в воздух, инструктор сказал, что пилотировать вертолет легко и просто, но нужно знать и помнить одну особенность.

– Ты точно держишь в руках живую птичку, – сказал он, – передавил, придушил – она отбросила лапки; отпустил – она выпорхнула, только ее и видел.

«И в жизни так же, – отрывисто думал Григорий. – Передавил – все порушил, отпустил – все разлетелось, вылетело из рук, только и видел».

Очнулся Григорий от холода. Сквозь бойницу на него глянули близкие звезды, небо всей чернотой лежало на деревьях и, казалось, можно было руками потрогать ковш Большой Медведицы. Пряхин отыскал главную в навигации, да и во всей человеческой жизни, Полярную звезду и начал размышлять, кто и когда придумал этому созвездию название. Со школы он помнил греческую легенду про охотника, который хотел убить превращенную в медведицу красавицу Каллисто. Зевс унес ее на небо, что с нею произошло дальше, Григорий так и не вспомнил.

Вскоре начало светать, но зверь так и не пришел на подконтрольный солонец. Пряхин даже порадовался: одной живой душой в тайге будет больше. Вскоре лес стал наливаться светом, ожил, заполнился звуками, но не теми, что были к ночи, а более смелыми и радостными. А когда проглянуло солнце, так вообще тайга устроила настоящий концерт, зашевелилась, защебетала, защелкала уже где-то под ухом, и Пряхин понял, что охоте конец.

«Слава богу, никого не убили!» – вновь подумал он, и тут неожиданно вдали грохнул выстрел. Вся тайга, все окружающее пространство замерло, переваривая эту новость. Но длилось это недолго, через минуту, вновь радуясь, что далекий выстрел миновал их, защебетали невидимые птички.

Через полчаса к ним подъехала «Нива». Пряхин увидел довольное лицо Карла. Он показывал пальцем на приваренный бампер, где болтались рога убитого изюбря.

В тот же день, ночью, они вернулись в город, а утром охотоведы и приставленные для таких поездок работники администрации повезли Румпеля на Байкал. Пряхин остался в городе, он решил съездить к своему бортмеханику Цырену Цыреновичу Торонову, с которым проработал несколько лет. Цырен Торонов был бурятом, с которым Пряхина связывала давняя дружба. Они вместе налетали не одну тысячу часов. Теперь Торонов работал сторожем в гаражах на окраине города, и Пряхин долго плутал, чтобы разыскать его. Сторожка запряталась за бетонным забором и напоминала одиночную камеру с единственным, засиженным мухами окном, которое снаружи было заварено железными арматурными прутьями. Возле стены, рядом с пластинчатой батареей, стоял прикрытый покрывалом топчан, а прямо напротив окна Торонов соорудил какое-то подобие стола. Он добросовестно подготовился к встрече с командиром, выставил на стол бутылку водки, подогрел на сковородке захваченные из дома пирожки, мясо, сварил картошку и нарезал соленые огурцы.

– Вот так и живу, – окинув взглядом комнату, сказал он. – Для меня ничего не поменялось. Как говорят, не жили богато, и не хрен начинать. Все под рукой, все по-походному.

– Совсем неплохо, – заметил Пряхин. – Даже мясо нашлось.

– Это я специально для тебя. Мне Кеша Намоконов медвежатину принес. Не побрезгуешь?

– Сойдет, – ответил Пряхин. – Давеча твой Кеша возил меня на охоту. Рассказчик – поискать надо!

– За ним не станет, – согласился Торонов. – У них, охотников, есть обычай – делиться. Вот он и притортал кусок. Я его вымочил в холодной воде, потушил в латке. Почти без запаха. Да ты, командир, не стесняйся, проходи, садись. Официанток здесь нет. Или привык к московским разносолам?

Пряхин достал из портфеля бутылку армянского коньяка, поставил рядом с «белоголовкой».

– У блондинки должен быть кавалер, – пошутил он.

– Не возражаю, – коротко улыбнулся Торонов. Он взял бутылку, начал внимательно изучать наклейки, затем даже поглядел на свет. – Где брал?

– Да здесь, в супермаркете.

– Боюсь, что поддельный. Сейчас залететь – пару пустяков. Люди – и те поддельные.

– С чего начнем? – спросил Пряхин.

– Все равно. Давай с водочки.

Бортмеханик разлил водку в эмалированные кружки.

– Что я тебе, командир, скажу. Авиации – кирдык. Так получилось, не мы с тобой в этом виноваты. Наши, те, кто еще летают, иногда получают заказы от новых русских. Крохи с барского стола. Раньше за полмесяца налетывали санитарную норму, ее, бывало, даже продляли. Как у нас говорили: «большой винт рубли считает, маленький – копейки!» Теперь, рассказывают, на полеты военных привозят журналистов, чтобы показать, что авиация еще существует. А результат? Те, кто сегодня сумел взлететь, не факт, что сумеют нормально сесть. И бьются! А с другой стороны. Вот ты бы сейчас спросил: «Пойдешь летать? Ведь там все плохо». Я бы не только пошел – пополз бы!

– Я пробовал, – усмехнулся Пряхин. – Вот, дополз пока что до тебя.

– И на этом спасибо. Должно быть, трудно было от Москвы оторваться?

– Эх, Цырен Цыренович! Как говорится, кому-то ветчина, а кому-то хрен с горчицей. Вот и ты не уехал в свой родовой улус.

– Утешил. Это чтоб я здесь не переживал. Я и не переживаю! Вот за тебя обидно. А насчет улуса, так нет его. Разъехались. Даже мой сын в Москву подался.

– Ничего, соберемся. Я ведь не просто так к тебе приехал. Есть предложение.

– Нет возражения, – как бывало раньше, подхватил Торонов. – У нас, у бурят, как тебе известно, нет иммунитета, – Торонов выразительно щелкнул себя по горлу, – к спиртному.

– Так за что будем пить? – спросил Пряхин.

– А знаешь, давай помянем твою Женьку, извиняюсь, Евгению Ивановну. Помнишь тот полет в Старую Юхту?

– Как же не помнить. Конечно, помню, – ответил Пряхин. – Но давай сначала по махонькой.

– От винта!

– Чокаться не будем, – предупредил Пряхин.

– Куда уж дальше. Давно чокнулись, – махнул рукой Торонов. – Но, однаха, еще держимся.

– Когда поминают, то у нас это не принято.

Вмиг лицо у Цырена Цыреновича сделалось каменным, веки прикрыли глаза, и Пряхин, подивившись произошедшей в нем перемене, вдруг подумал, что в Торонове, при желании, можно было разглядеть многовековую задумчивость и спокойствие Будды.

Женя работала врачом санитарной авиации, и они часто виделись при выполнении срочных заданий. Он удивлялся, как ее, вчерашнюю студентку, посылали на такую сложную и ответственную работу. Конечно, она была не одна, с нею вылетала целая медицинская бригада.

Вертолет забирался в такие места, куда ни одна «скорая помощь» добраться не могла. Но в тот день была какая-то особая погода, как говорили сами вертолетчики, атмосфера словно взбесилась: фронты, снежные заряды, ветер. Позже Пряхин узнал, что тогда за день в стране произошло сразу пять авиакатастроф с вертолетами.

Когда они уже были в воздухе, на связь вышел Казачинск и попросил сесть на площадку, в верховьях Улькана, забрать раненого. Как выяснилось, охотники подняли из берлоги медведя, но что-то пошло не так, косолапый подмял одного из них и снял скальп. Пряхин прикинул по карте: выходил крюк почти в двести километров. Но деваться некуда – просьба была подкреплена указанием командира летного отряда. И они полетели. Забрав раненого, Пряхин повел вертолет в Старую Юхту, там он рассчитывал дозаправиться, забрать роженицу и вылететь на базу. К Старой Юхте они пришли под заход солнца. Уже перед самым снижением загорелась лампочка критического остатка топлива. Произошло то, что обычно происходит, когда вместо одного дела пытаешься сделать сразу несколько. Все тут обернулось против: и ветер был в нюх, и погода окончательно испортилась, и времени было в обрез. А тут еще перед глазами вспыхнул красный семафор. Он-то и обещал экипажу главную неприятность, не оставляя выбора. Надо идти только в Старую Юхту. Нет, Пряхин не сгущал ситуацию, выбор был всегда, но в данном случае выбирать предстояло между плохим и очень плохим; падать без топлива в тайгу или все же сесть туда, где можно было заправиться, и, забрав больную, отвезти ее на базу, где их ждала неотложка. Казалось, он должен был давно освоить летную математику, просчитать все возможные варианты заранее, а не лихорадочно, в последний момент, выбрать безопасный эшелон, где заправиться, сколько людей и груза взять на борт. А еще – как взлететь и как сесть, с ветром или без, какова высота снега на площадке и будет ли он свежим или лежалым. Вспомнить размер площадки: если она с пятак, тогда при посадке придется втискиваться в нее, как в колодец. Вот именно такая и поджидала его в Старой Юхте без вычищенных подходов и боковых полос безопасности: на такую не сядешь и не взлетишь с нее «по-самолетному».

Когда они зависли над площадкой, Пряхин понял, что площадка покрыта свежевыпавшим снегом. Его опасения подтвердились буквально через несколько секунд. От вращающегося винта поднялся снежный вихрь, воткнутые в снег елки разлетелись в стороны, и он мгновенно потерял пространственное положение и визуальную связь с землей: глазу было не за что зацепиться. Уйти и сделать следующий заход не было никакой возможности, топлива не осталось и на круг. Весь окружающий мир сузился для него до размеров кабины, оставив для глаз две точки – красную лампочку остатка топлива и авиагоризонт. Радиовысотомер потерял свою надобность, при снежном покрове он начинал врать.

И тут Пряхин внизу неожиданно увидел зеленую с набалдашником травинку. Засохший стебелек кровохлебки не раскачивался, а трепетал под снежным вихрем, но держался за землю из последних сил. Пряхин вцепился в нее глазами, эта травинка стала их спасением.

По ней Пряхин определял расстояние до земли. Бортмеханик по авиагоризонту подсказывал крен. Медленно, очень медленно Григорий начал опускать машину. Сначала он почувствовал, что невидимой пока еще земли коснулось правое колесо, затем левое и дальше машина твердо встала на передние. Не успел он вытереть пот со лба и высадить медицинскую бригаду, как буквально через пару минут медики сообщили, что у больной упало давление. Она держалась до конца, а когда ей сказали, что все же прилетел вертолет, потеряла сознание. Евгения Ивановна решила сделать венесекцию, чтобы ввести иглу шприца, и тут неожиданно в поселке погас свет.

Пряхин попросил Торонова снять аккумулятор и принести его в дом. Второй пилот нашел провода, лампочку, и они дали врачам свет. Пока медики делали свое дело, экипаж заправил вертолет, и уже ночью они с больными вернулись на базу. Прощаясь с медицинской бригадой, Пряхин вручил Евгении тот самый сухой стебелек кровохлебки:

– Она спасла нам всем жизнь, – сказал он. – Так бывает.

Мог ли тогда Григорий знать, что вскоре Евгения Ивановна станет его женой, а тот стебелек будет талисманом до самого конца их совместной жизни.

– Ну а сейчас как? – спросил Торонов.

– Живу один, – помолчав, ответил Пряхин.

– Это не дело. Тебе надо иметь рядом женщину, – сочувственно сказал Торонов. – Придешь домой, не с телевизором же разговаривать. Может, помочь? Есть тут одна.

– Как-нибудь обойдусь.

– Я тебе уже сказал, мой сын Веллингтон тоже в столицу подался, – вздохнув, сказал Торонов. – Летает на парапланах. Недавно звонил мне. Ездил в Австралию и стал там чемпионом мира.

Пряхин слушал Торонова рассеянно, чемпионаты, полеты на планерах, вертолетах. Ему казалось, что все это осталось в прошлом. Неожиданно для себя Григорий подумал, что должен позвонить в Москву Наталье Владимировне. Ему захотелось послушать ее голос, узнать, чем она занимается и какая сегодня погода в столице. А может, привезти ей отсюда цветы? Например, ветку багульника. Он вспомнил, как перед отлетом в Сибирь зашел к ней. Она поднялась навстречу, едва он вошел, светлая, нарядная, с его голубым шарфиком на плечах, улыбнулась, мол, заметит или нет. Заметил, похвалил, сказал, что к ее глазам идет этот цвет. Умолчал только, что короткая стрижка делает ее похожей на подростка, и хорошо, что на ней нет той форменной с погонами рубашки. Она была рада именно ему, его появлению в офисе. Лишь только сейчас, отсюда, Григорий понял: она ждала его. Устало и запоздало улыбнувшись своим неожиданным мыслям, он начал рассказывать Торонову о предложении Королевой наладить полеты в Шумак.

– Так это надо к Сереге Елисееву обратиться, – заметил Торонов. – Они туда летают. Ты же его хорошо знаешь. Он, как и ты, работал за бугром, где-то в Африке.

– В Найроби, – уточнил Пряхин.

– Съезди к нему в Оёк. У него в ДОСААФе есть вертолеты. Если будет финансирование, мы можем еще пару вертолетов на крыло поставить.

– Хорошо, – согласился Пряхин. – Съезжу.

Разговор с Елисеевым получился недолгим, но, как посчитал Пряхин, хорошим. Елисеев пообещал подготовить всю документацию, переговорить с вертолетчиками и другими специалистами, которые могли бы пригодиться для этой работы.

– Мы на Шумак летаем редко, – сказал Елисеев. – Все полеты держатся на одном – авось пронесет! Там сейчас турбаза. Несколько вполне приличных комфортабельных домиков, столовая. В основном туда прут по горным тропам «дикари», в прямом и переносном смысле! Они живут в зимовьях, палатках, шалашах и, естественно, после себя оставляют горы мусора. Мы договорились с директором, оттуда в мешках забираем отходы: консервные банки, пакеты, пленку, стеклотару и прочий мусор. Вывезли уже больше пятидесяти тонн.

– На Байкале уже завалили Ольхон, – заметил Пряхин.

– А раньше какая там была чистота! Какой Господь сотворил Землю, такой она там и оставалась. А что думает по этому поводу губернатор, власть?

– Им, Гриша, до этого нет дела, – усмехнулся Елисеев. – Кто и когда с нами советовался? Тот же Ольхон! Раньше туда за день выполнялось несколько рейсов. Сегодня аэродром есть, его в чистоте и опрятности содержит Прокопьев. Ты его помнишь! Но туда уже лет пятнадцать никто не летает, все туристы едут через Малое море. Часами стоят в ожидании переправы. Так вот, каждый день Прокопьев включает радиостанцию и сообщает погоду на аэродроме, кому и зачем – неизвестно. Он там как последний самурай. Денег ему не платят, живет подсобным хозяйством. А вот на Шумаке нет своего Прокопьева.

– Но зато там есть целебные источники, – вспомнив слова Королевой, сказал Пряхин.

– Поздно пить боржоми, – усмехнувшись, сказал Елисеев. – Здесь нужна не прихоть отдельного человека, а государственная программа.

Пряхин был согласен с Елисеевым. Но он догадывался, Жанна Андреевна ждала от него иного. Для нее было важно понять, как быстро и наименее затратно наладить полеты на Шумак.

Вечером Пряхин позвонил Наталье Владимировне в Москву. Она обрадовалась звонку, сообщила, что Королева сейчас с сыном отдыхает в Испании, но сразу же после отпуска собирается поехать к мужу на Байкал. Затем сказала, что Арсений Петрович интересовался, когда Пряхин прилетит в Москву.

– Дудко привык, что все у него должны быть под рукой, – сказала она. – А то нас здесь бумагами завалили, сплошная переписка.

Пряхин догадался, что его опять хотят использовать как сочинителя приветственных и прочих адресов.

– Наталья Владимировна, может быть, вы в курсе, Арсений Петрович прочел мой, вернее, не мой, а правленый сценарий?

– Григорий Ильич, он прочитал, – уже другим и, как показалось Пряхину, поскучневшим голосом ответила Наталья Владимировна и, кашлянув, замолчала.

– И что? – поинтересовался Пряхин, уже поняв, каким будет ответ.

– Сказал, что вы не Бергман.

– Это высокая оценка! – засмеялся Пряхин. – Называется: осудил овин баню. К тому же Арсений Петрович должен помнить, что в «реземю» у меня фамилия не Бергман.

– Да вы не обращайте внимания, – начала успокаивать Наталья Владимировна. – Все знают – Дудко не Пряхин. А я без вас скучаю. Жду, когда вы прилетите и расскажете, как провели время на Байкале.

На другой день Пряхин с Карлом полетел на Шумак. Григорий знал, что туда с инспекционной поездкой собрался и Королев. К присевшему за городом на поляну вертолету, сигналя во все дудки, прибыл губернаторский эскорт – вереница черных никелированных джипов. Эрик Петрович вышел из машины, пожал руки гостям. Командир вертолета доложил о готовности к полету. Королев был одет по-походному: в пятнистые десантные брюки и кожаную летную куртку. Затем подъехала другая придворная челядь – операторы, журналисты из пресс-службы губернатора, группа актеров народной драмы, которые должны были показать немецкому гостю сибирских казаков-землепроходцев. Все, подлаживаясь под вкусы руководителя края, натянули на свои животы и плечи военную униформу, ни дать ни взять на Шумак отправлялась группа захвата.

Пряхин заметил рыжеволосую крашеную блондинку – руководительницу пресс-службы губернатора, рядом с ней еще одну молодую особу. Стройная, высокая, в сером костюме, серой джинсовой куртке, с короткой спортивной стрижкой. Поверх куртки длинный черный повязанный вокруг шеи шарф, концы которого свободно спадали на грудь.

Она с любопытством поглядывала на попутчиков, держалась независимо, стараясь не выделяться и не привлекать к себе повышенного внимания. Но мужской губернаторский спецназ начал расшаркиваться перед ней: о, да надо было одеться потеплее, на горах, говорят, уже лежит снег, а вдруг придется заночевать. Тут же нашлись те, кто был готов поделиться своей одеждой.

– А вы раньше летали? – начали интересоваться другие.

– Нет, вы посмотрите, закукарекали! – засмеялся губернатор. – Сообщаю для глухих: Вера Романовна первый раз летит на вертолете. И прошу не приставать. Пожалуется – будете иметь дело со мной.

– Вера Романовна Сугатова, – оказавшись рядом, представилась она Пряхину. – Вы из Москвы?

– Не совсем так, но из Москвы, – подтвердил Пряхин. – Судя по всему, здесь в основном летят москвичи.

– Я из Нукутска, – сказала Сугатова.

– Уже теплее, – улыбнулся Пряхин. – Губернатор делает правильные шаги.

– На то он и губернатор, – засмеялась Сугатова. – Мне сказали, что вы раньше летали.

– Было дело, – улыбнулся Пряхин. – И даже пытался полетать здесь.

– Можно я сяду рядом? – неожиданно попросила Сугатова. – С вами мне будет спокойнее.

– Не возражаю.

Пряхин начал размышлять, кто успел сообщить Сугатовой о его прошлой работе. И пришел к выводу: когда подавали губернатору список пассажиров, то те, кому это положено, позаботились, чтобы в нем не было случайных людей. Поглядывая на Сугатову, Григорий решил, что руководителя пресс-службы губернатор взял для освещения предстоящего мероприятия, а вот Веру Романовну, скорее всего, чтобы порадовать глаз. Но в своих предположениях ошибся, уже во время полета он выяснил, что Сугатова, оказывается, работает в протокольной службе губернатора. Все честь по чести – не придерешься.

Поднатужившись, вертолет оторвался от земли и взял курс в горы. Под застекленную пилотскую кабину наползала тайга, все прильнули к иллюминаторам. У Пряхина сжалось, заныло сердце. Он мог бы сейчас сидеть в пилотском кресле и вести вертолет, но не судьба! Сиди и смотри, как твою работу исполняют другие.

Через несколько минут винтокрылая машина втиснулась в узкое ущелье, острозубые гольцы поползли вверх и уперлись в облачность. Немного погодя полет уже напоминал езду в тоннеле. Под ними петляла река, на откосах были видны озера, а сверху, обрезав острые вершины, лежала плотная облачность. Но вертолет, снизившись, упорно шел вперед, уже над самой водой. Губернатор встал в проход и наблюдал за работой пилотов, свое дело они знали. Сюда, в Тункинские Альпы, они летали не раз и трассу изучили досконально. Когда облака прижали вертолет к самой воде, Пряхин заволновался, он поднялся с пассажирского кресла, чтобы глянуть в лобовое стекло. Но вертолет уже замедлил ход и начал целиться на каменистую отмель, там, где из речных окатышей был выложен огромный круг. Их уже ждали.

К открывшейся двери вертолета надвигалась многоликая орда. Впереди шел прибывший в Шумак на лошадях и одетый по случаю в национальный праздничный синий бархатный халат крупный, с большим животом, бурят – местный дарга. Он церемонно поприветствовал гостей традиционными для бурят словами:

– Сайн байна!

Губернатора и Румпеля угостили молоком из пиалы, надели на них атласные халаты и повязали на шею белые шелковые шарфы-хадаки. Обменявшись подарками, хозяева повели гостей по урочищу.

Из деревянного дацана к ним вышел огромного роста бурят и простодушно начал объяснять, что здесь обитает главный бог района. Пряхин улыбнулся наивности бурята, поскольку «Главный владыка» не только этого урочища, но и всего Прибайкалья стоял, теребя висевший у него на шее белый шелковый платок, поглядывая глубоко спрятанными медвежьими глазками, видимо, не зная, как ему поступить: передать хадак шефу протокола или оставить на месте.

Тут же перед дацаном была сложена побеленная известкой кирпичная печь. Из трубы вился слабый дымок. Вокруг печи в фиолетовом халате ходил лама и, не обращая внимания на прилетевших, напевал одну и ту же фразу:

– Ом, мани, падмэ хум! Ом, мани падмэ хум!

– Огонь очищает душу человека, – начал объяснять гостям огромный бурят, а лама взывает к Будде. Он поет, что Вселенная дарует процветание и изобилие тем, кто принимает их с открытым сердцем.

На дереве, рядом с дацаном был прикреплен деревянный щит, на котором кириллицей были нанесены правила и поучения Будды для тех, кто решил выйти на путь просветления:

– Трудно бедному быть щедрым, – прочел Пряхин. – Трудно власть имущему не употребить свою власть для достижения своих целей. Трудно не рассердиться, когда тебя оскорбляют. Трудно спорить о правильном и неправильном.

Дарга рассказал губернатору о всех достоинствах Шумака, не забывая пожаловаться на недостаток средств для развития урочища. Тот с любопытством посматривал по сторонам, он был приятно удивлен встречей и бурятским гостеприимством. Когда лама закончил свою службу, гости, ведомые все тем же даргой, перебрались через висячий мостик. На другом берегу, среди сосен, на поляне их уже ждал шаман с бубном. На груди у него висели круглые железные и медные амулеты, черные когти медведя, старинные монеты. На голову была надета отороченная лисьим мехом островерхая шапка. Завидев гостей, шаман начал прыгать вокруг разведенного костра и бить в бубен, призывая почтить души ушедших предков.

Потом у часовенки для гостей уже пели песню про Ермака казаки. Пели хорошо, с чувством.

Шумит тайга, седая вековая, Течет Иртыш. Могучая река! И не померкла слава боевая, И не забыто имя Ермака. Иван четвертый – государь Московский, Возликовал от радости душой, И Ермака за тот поход геройский, Он наградил кольчугой золотой За то, что он Кучума пересилил И государю послужил как мог, И приросла Россиюшка Сибирью, И раздалась Россия на Восток.

Припев песни уже подтягивали хором все, кто прилетел и кто оказался на этом импровизированном концерте:

И пусть проходят годы и века, — Мы не забудем подвиг Ермака!

После концерта губернатора повели вдоль реки, мимо сотен маленьких, сложенных из плоских камней-окатышей тонких пирамид. В грязевых ваннах, не обращая внимания на высоких, упавших буквально с неба гостей, лежали отдыхающие. На берегу, обмазав себя жирной лечебной грязью, толпились «папуасы», а рядом, помахивая хвостами, бродили лошади.

Тут же стояли раскрашенные в синие и красные тона деревянные идолы.

Прямо от горной речки отдыхающими был сооружен водоотвод. Бегущий поток крутил деревянные мельницы, крылатых лебедей, поднимал и опускал игрушечные перегородки, переворачивал лопатки всевозможных гидросооружений. Вдоль тропы на крупных булыжниках виднелись надписи, утверждающие, что «Коля и Оля были здесь». Горячие источники обозначались каменными и деревянными знаками. На некоторых раскрашенных камнях были нанесены китайские иероглифы. Карл Румпель трудился не покладая рук и не жалея ног. С немецкой дотошностью он расспрашивал Пряхина, теребил бурята, губернатора, Сугатову, чтобы они на камеру сказали, что это за камень и о чем говорят иероглифы. Надолго задержался около кладбища костылей. Пряхин объяснил, что сюда, на Шумак, многие прилетают на костылях, а обратно уезжают на своих двоих.

Вскоре утомленные гости собрались в столовой, где им был приготовлен обед. Губернатору как самому почетному гостю предложили вареную баранью голову, Карлу – убсуун, баранью грудинку. Пряхин отметил, что и здесь на столе было выставлено немецкое пиво. Он посоветовал Румпелю отведать приготовленные бурятские молочные пенки – урмэ.

– Зер гут! – подняв большой палец и отведав пенки, говорил Румпель.

На десерт подали сваренные в котле лапы медведя с острой приправой. Видимо, варили их долго, мясо успело остыть и превратилось в холодец. Но под водку пошла и медвежатина.

За столом Эрик Петрович произнес речь в честь немецкого гостя и сообщил, что достигнута договоренность о прямом рейсе из Мюнхена в этот край вечно синего неба.

– Что, будут летать прямо сюда? – вытаращив глаза, спросил глава района.

– Сюда будет прямой рейс на вертолетах, – ответил губернатор. – Скоро вы не узнаете Шумак. Здесь будет курорт европейского уровня. Заведем охотничье хозяйство, огородим источники металлической сеткой, чтоб лошади не бродили. Зарубежные гости смогут здесь не только полечиться, но и поохотиться, порыбачить и подышать нашим саянским воздухом. И как это в песне: «И приросла Россиюшка Сибирью. И раздалась Россия на Восток». Будем укореняться и здесь, в этих диких местах.

Было видно, он доволен оказанным гостеприимством, и ему захотелось ответно порадовать приятной вестью хозяев.

На обеде шаман исполнил для присутствующих песню: «Кочевник, степь и небо».

– Природа, Бог одно и то же, – помогая себе руками пел шаман, – Кругом орлы, пасущие отары. И стрекот дикой саранчи. И посвист суслика степного впитал в себя сей горизонт. И склоны снежных гор.

Уже в конце долгого, как бурятская степь, напевного монолога он с какой-то обреченностью в голосе выдохнул: «И где теперь аймак районом стал, и Ельцин этот путь нам указал».

Пряхин не стал уточнять у шамана, про какой путь вспомнил вдруг он, должно быть, песня была написана давно, и ничего нового в ней не появилось. Вожди указывают, отары бредут, куда им укажет пастух. Пряхин вспомнил Кешу, его рассказ про оркестр в Потсдаме и пожалел, что его нет здесь, на Шумаке.

Вспоминая о своей поездке на охоту, Румпель сказал Пряхину, что обязательно сделает о Намоконове фильм.

– Думаю, Кеша не будет возражать, – улыбнулся Пряхин.

Румпель молча и недоверчиво посмотрел на Пряхина. И та легкость, с которой Григорий решил за Кешу, улетучилась. О таких вещах говорить за другого было легковесно и несерьезно. С присущей немецкой педантичностью и дотошностью, Карл, должно быть, привык больше доверять подписанному договору, а не брошенным походя словам. Все-таки Румпель имел не только немецкие корни, но и большой отрезок жизни, который он провел в России, где от сказанного обещания до конечного результата – дистанция огромного размера.

– Майн фройнд, должно быть, вы знаете, что в природе не существует частицы «не», – неожиданно сказал Румпель. – И многие не понимают ее значения. Говорят: «Я желаю тебе не болеть!» Уберите частицу, что получится?

– А как, по-вашему, надо?

– Желаю быть здоровым. Еще вы любите огораживать свою территорию, – продолжил Карл. – Даже после смерти. Я понимаю, заборы и оградки, кирпичные стены достались от прошлого. Но они в обычной жизни мало полезны. Например, Берлинская стена. У немца ограда или черта в голове. Он не пересечет ее и не поедет на красный свет. У вас же это сплошь и рядом.

– И что из того? Что, после падения Берлинской стены вы стали жить лучше?

– Мы вновь стали единым народом.

– Поделенным на три сорта, – сказал Пряхин. – Первый – западные немцы. Второй – восточные. И третий – приехавшие из России.

– Но это быстро рассасывается, сглаживается.

– И мы меняемся, – подытожил Пряхин.

– Я-я! Все течет, все меняется, – согласился Румпель.

Все хорошее когда-нибудь заканчивается, гости начали собираться в обратный путь. Пока гуляли и обедали, облачность приподнялась и показала зубатые, каменистые, кое-где уже прикрытые снегом, высокие клыки Тункинских Альп. Вдоль ущелья потянул холодный, порывистый ветер. Пряхин знал, при таком ветре в этой узкой трубе взлетать будет непросто. Он вспомнил Гэсэра – мифического героя бурятского народа, который, как и Христос, спустился на землю. Ему так полюбилась земная жизнь, что он не вернулся обратно на небеса.

«Он-то не вернулся, а нам лететь. И хорошо, что погода не заперла нас в этом урочище», – подумал Григорий, поглядывая на заснеженные гольцы. Прав был Елисеев, летать на Шумак было сложно, и, скорее всего, регулярные рейсы сюда будут еще нескоро.

По пути к вертолету губернатор напевал полюбившуюся ему казачью песню:

И пусть проходят годы и века Мы не забудем подвиг Ермака!

– Как говорил Кант: «Две вещи поражают мое воображение, – сказал Румпель, обращаясь к губернатору, когда они садились в вертолет, – звездное небо над головой и нравственный закон во мне». Я бы добавил еще – русское гостеприимство.

– Дорогой Карл, хочешь, я возьму тебя с собой в тайгу на берлогу? – расплылся в улыбке губернатор. – Пощекочешь нервы.

– О нет-нет! – воскликнул Карл. – Я пацифист.

– Хорошо, тогда я тебе подарю шкуру медведя.

– Гималайского?

– Будет тебе и гималайского, – покровительственно похлопал по плечу Румпеля губернатор.

– Эрик Петрович, я бы хотела поехать с вами на охоту, – попросилась стоявшая рядом с губернатором Сугатова. – Я сегодня пролетела на вертолете, получила огромное удовольствие. Мне захотелось посмотреть медвежью охоту. Особенно когда слушаю рассказы охотника Иннокентия Намоконова.

– Не женское это дело, – ответил Королев. – Тайга требует к себе особого внимания.

– Эрик Петрович, французы говорят: «Чего хочет женщина, того хочет Бог», – сказал кто-то из сопровождающих. – Женщины тоже требуют к себе особого внимания.

– А кто против? – засмеялся губернатор. – Бог хочет одного, женщина – другого.

– Мы будем делать фильм о губернаторе и его таежном спецназе, – сказал Румпель. – И конечно же о Шумаке. Европа уже забыла, что здесь еще остались дух и потомки Чингиз-хана.

– «Те, кто сидят в юрте, уподобляются камню, упавшему в глубокую воду, либо стреле, выпущенной в заросли тростника», – говорил Чингисхан. – Тот и другая бесследно исчезают. Мы себе этого не позволим. Можешь считать, что договорились, – сказал Королев Румпелю. – Деньги на фильм найдем.

«Осталась еще в нас легкость, с которой мы даем обещания. И себе, и за других», – вспомнив разговор с Карлом, хотел сказать Пряхин, но вовремя прикусил язык. Сейчас его откровенность ни немцу, цитирующему Канта, ни тем более губернатору была не нужна. Румпелю хорошо, а это именно то, о чем его просила Жанна Андреевна, когда посылала сопровождать Карла. Конечно же Эрик Петрович вспомнил Пряхина, но делал вид, что того неприятного разговора у них не было. И, скорее всего, причиной тому была охранная грамота, которую выдала ему Королева.

К Новому году Елисеев переслал Пряхину документацию, списки необходимого летного и технического состава. К ним он передал все финансовые расчеты. Каким-то образом о создании авиакомпании узнал Дудко и пригласил к себе Пряхина.

– Вот что, уважаемый, Григорий Ильич, – поглядывая на Пряхина ничего не выражающими водянистыми глазами, непривычным для него вкрадчивым голосом начал Арсений Петрович. – Я вдруг совершенно случайно узнаю, что вы, являясь сотрудником киностудии, на казенные деньги путешествуете по Саянам.

– Арсений Петрович, я летал туда по вашему распоряжению и, кажется, уставов студии не нарушал, – стараясь держать ровный тон, ответил Пряхин. – И, честно говоря, даже рассчитывал, что вы отправите на Шумак приветственный адрес. Там было все начальство, был губернатор.

– Да, я знаю, – помолчав немного, сказал Дудко. – Но не надо прикрываться губернатором. В таких делах нужно иметь трезвую голову.

– Летчиков всегда перед вылетом проверяли доктора, в том числе и на трезвость.

– Хорошо, хорошо. Что тут скажешь. Но почему не написали отчет о поездке? Есть порядок, его нельзя нарушать.

– Если надо, я напишу, – пожал плечами Пряхин.

– Сделайте, пожалуйста, и передайте его Наталье Владимировне.

– Хорошо, будет сделано, – пообещал Пряхин.

– Ну а кратенько, как там себя чувствует Эрик Петрович? Румпель в восторге от поездки. Губернатор его очаровал. И кто такой Намоконов? Только о нем и слышно.

– Герой войны. Снайпер. На его личном счету около четырехсот фрицев.

– Что, до сих пор живой?

– Да что вы! Умер. Давно. Если вы имеете в виду Иннокентия, то это его дальний родственник.

– Надо бы с ним разобраться, – ответил Дудко. – Не дай бог, немец узнает, кого он собрался снимать.

– Внука героя войны.

– Это для вас он герой. А для немцев? Ничего, как-нибудь разберемся! Жду ваш отчет и конкретные предложения по фильму.

– Сделаем, – ответил Пряхин. – Был бы толк.

– Будет, – уверенно заявил Дудко. – Нам надо привлечь серьезных инвесторов, составить бизнес-план. Я здесь кое-что набросал, и даже уже кое с кем переговорил.

– Можно ознакомиться? – попросил Пряхин.

– Зачем? Скажу одно, там, – Дудко показал на потолок, – серьезно заинтересовались люди, у которых есть деньги.

– Ясно, – протянул Пряхин. – Мое дело писать адреса.

– Не совсем. Я прочел ваш сценарий. Пришлось кое-что поправить. Дадут деньги – будем снимать.

– Разрешите идти? – пристукнув каблуками, сказал Пряхин.

– Пожалуйста, – каким-то вялым, ватным голосом ответил Дудко. – Но учтите, – Арсений Петрович поднял вверх палец, – в бизнесе друзей и покровителей нет. Есть партнеры, с ними надо советоваться.

– Я могу быть свободен?

– Пока что да!

Наталья Владимировна быстрым взглядом посмотрела на вышедшего от Дудко Пряхина, попыталась одобряюще улыбнуться, но мгновенно поняла, что разговора не получилось, и тогда она, кивнув на закрывшуюся дверь, сморщила нос и по-детски махнула перед собой ладошками, мол, не надо огорчаться, все обойдется.

Григорий улыбнулся, показывая, что понимает и разделяет ее чувства. Надевая куртку, он посмотрел на мишкину мордаху, ему почудилось, что косолапый прощается с ним.

Через некоторое время Королева пригласила Пряхина к себе. Она протянула ему папку, сказав, что ознакомилась с расчетами, и попросила, чтобы Григорий сделал свои предложения по бизнес-плану.

– Жанна Андреевна, я постараюсь сделать это как можно быстрее. – Пряхин сделал паузу, ему не хотелось вспоминать о том, неприятном для него разговоре с Дудко. Королева все поняла.

– Договорились, – сказала она. – Я не люблю, когда кто-то вмешивается в мои дела. Не пойму, чего ему не хватает? Боится не успеть или прозевать, – поморщившись, добавила она. И, вздохнув, улыбнулась: – Григорий Ильич, да вы не расстраивайтесь. Сейчас все равно зима, туристы, что медведи в берлогах – спят. К весне должно многое проясниться и сложиться. Губернатор двумя руками за этот проект, но просил подождать.

В начале мая Наталья Владимировна спустилась в монтажную и сказала Пряхину, что Арсений Петрович поручил передать, чтобы Григорий на выходные съездил на аэродром в Тушино. Она сообщила, что там при поддержке и покровительстве Королева депутатское объединение «Авиация и космонавтика» ко Дню Победы будет проводить фестиваль «Крылья России».

– Надо написать о празднике и переслать материал в Нукутск, – добавила она.

– Хорошо, я съезжу, – сказал Пряхин.

– Говорят, будут известные исполнители, прыжки с парашютом, полеты на каких-то планерах, – сказала она. И тут же совсем по-детски попросила: – А можно мне поехать с вами?

– Я даже не мечтал побывать на этом аэродроме, – засмеялся Пряхин. – Рассказывают, что там принимал парады Сталин. Давайте примем парад и мы.

– А еще там располагался лагерем Тушинский вор, так прозвали Лжедмитрия современники, – добавила Наталья Владимировна.

– Вот так-то! – удивился Пряхин. – Историческое место.

– Так я же заканчивала исторический факультет. И одно время преподавала историю, – засмеялась Наталья Владимировна.

– Тем приятнее сходить туда вместе с вами. Значит, завтра в десять, метро «Тушинская».

– Я живу недалеко. В пяти минутах, – торопливо ответила Наталья Владимировна. – И, если можно, называйте меня Натальей, Наташей, как вам будет удобно. Мне кажется, до «Владимировны» я еще не доросла.

– Договорились, – быстро согласился Пряхин. – Если позволите, то буду вас называть Натальей Любимовной. – И тут же сам покраснел от сказанного. «Уж лучше бы промолчал!» – выругал он себя. Но по Натальиному лицу понял, что она услышала и по-своему оценила его шутку.

– Хорошо, пусть будет так, – просто и весело согласилась она.

Утром он не сразу узнал ее среди вывалившей из вагонов толпы. Светлая, весенняя, во всем белом, в обтяжку брюки, легкая шелковая кофточка, которая не прятала, а, наоборот, подчеркивала ее фигурку, через плечо коричневая кожаная сумка, в руках летний, от солнца, зонтик.

Пряхин даже застыл – она ли это?

Да, это была она, подошла и сама, не спрашивая на то разрешения, поцеловала его в щеку. Здесь, среди множества совсем незнакомых людей, они почувствовали себя близкими людьми, как бы выброшенными на необитаемый остров. Так же, не спрашивая, она по-хозяйски, точно делала это уже не в первый раз, взяла его под руку, и он, уже повинуясь неожиданному и приятному чувству, пошел за ней, туда, куда шли все – к выходу.

– Королева вместе с Румпелем улетела в Нукутск, – сообщила Наталья. – А то она бы обязательно была здесь. Эрик Петрович является спонсором этого мероприятия.

День выдался на загляденье теплый, тихий, солнечный. Они прошли через установленные на входе металлоискатели и очутились на летном поле.

Перед самым входом на летное поле Пряхин увидел бьющих в барабаны, одетых в оранжево-желтые с бордовыми складками одежды тибетских монахов. Головы у них были выбриты, рубашки были без рукавов.

– Мне в Непале рассказывали, что монахи обладают удивительными способностями, – сказал Пряхин. – Например, они могут при помощи своего тела высушивать холодные мокрые простыни, одежду, без всяких видимых усилий подниматься в воздух и многое другое. Все, что мы считаем существующим в реальности, они объясняют сознанием. Еще они утверждают, что вселенная имеет не только материальную, но и духовную природу.

– Ну и что? Вот Христос накормил пять тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами, – сказала Наталья. – А после ходил по водам.

– Так это же Иисус Христос! Но, как сказано в Евангелии, «Бесполезно быть с Христом тому, кто не приник к нему верой».

Наталья Владимировна удивленно глянула на Григория.

– Был у меня случай. Садились мы в Старой Юхте, – начал рассказывать Пряхин. – На посадке вертолет поднял снег, и я потерял пространственное положение. Могло все закончиться плохо, но тут Господь оставил на земле для меня травинку. И она спасла нас. Потом мы всем экипажем сходили в церковь и поставили свечи. Даже Цырен Цыренович, мой бортмеханик. А он из этих, – Пряхин кивнул на сидящих музыкантов. – Кажется, даже некрещеный.

– Посмотри, посмотри на их руки! – неожиданно сказала она. – Мне они напоминают движения многорукого Шивы.

– Это у них отработано. Машут, как лопастями, – засмеялся Пряхин.

Миновав монахов, они прошли мимо ряженого медведя, который раздавал прохожим рекламные буклеты. Из автобуса вышли и пошли строем курсанты авиационного училища. По всей вероятности, они должны были участвовать в праздничной программе. Пряхин пожалел, что его родное Кременчугское училище находилось теперь в другой стране.

На летном поле одиноко, с ободранным хвостом стоял Ил-14, рядом с ним в высокой траве притулился вертолет. Чуть поодаль Ан-26 – все, что осталось от некогда знаменитого аэродрома Тушино, ставшего не менее знаменитой концертной площадкой Первопрестольной. Вокруг сцены уже сидели на траве многочисленные зрители. Играла музыка, тут же готовились к выступлениям артисты, дымили шашлычные, разворачивали свои торговые палатки продавцы.

Пряхин с Натальей Владимировной походили по полю, затем взяли кофе и присели под огромный красный зонтик. Пахло весной, свежей травой и пьянящим запахом распустившейся черемухи. Григорий вспомнил, как Наталья сказала, что здесь, в Тушино, на этом поле несколько веков назад табором стоял Самозванец. Сюда к нему стекались недовольные Шуйским казаки, подходили отряды поляков. Сигизмунд мечтал надеть на голову своего сына, Владислава, корону русских царей. А незадолго до этого казачья ватага под командой Ермака уже пересекла Каменный пояс и, преодолевая сопротивление хана Кучума, под парусами и веслами, без мобильных телефонов и компасов, по сибирским рекам пошла навстречу солнцу, отстраивая по пути остроги и зимовья. И, как в казацкой песне, начала прирастать Россиюшка Сибирью. А ныне все повернулось вспять, побежали обратно за столичными калачами и огнями в Первопрестольную. В жизни ничего не бывает лишнего и случайного. Здесь, посреди каменных улиц и домов, как сотню лет назад, оставался заросший травой кусок нетронутого поля. Здесь, как тысячу лет назад, цвели одуванчики, каждую весну пробивались на свет чертополох, подорожник, клевер и татарник. Григорий уже знал, что очень скоро на этой низине построят каменные дома и тушинский аймак станет очередным районом и станут здесь табором не вольные, свободные казаки, а такие же, как и он, понаехавшие в Москву люди, которые с удовольствием загонят себя в бетонные клети, сядут к телевизорам, компьютерам и будут требовать от властей хлеба и зрелищ. Закон спроса и предложения никто не отменял и не отменит. Зрелище должно быть наполнено, его будут откусывать, как пирожное, и потягивать, как пиво. И какое дело всем до величайшей Смуты, поразившей в самое сердце русскую государственность? И уже новая поросль будет ходить по магазинам, больницам, ругаться в очередях, хаять существующие порядки и хранить в своих карманах связки ключей от всех замков и дверей, от самих себя. Что изменилось за эти столетия? Вместо живых коней стоят на привязи у подъездов лакированные, воняющие бензином железные кони. И попробуй притронься к ним, хозяева будут биться за них, не жалея своих сил. Пряхин улыбнулся. Слава богу, что рядом с ним сидит не Марина Мнишек, а Наталья Владимировна. И пришли они сюда, на это поле, на своих двоих. Глядя на нее, Григорий размышлял, для чего и зачем они здесь, на этом поле? Если в этом мире нет ничего случайного, значит надо принять все происходящее в нашей жизни. Что придает смысл всему, что творится вокруг него, да и в нем самом. Он смотрел на ее лицо, на полураскрытые подвижные губы. Говорят, что женщину выдают губы, глаза можно закрыть очками, губы не закроешь. У Натальи они жили своей жизнью, расплывались в улыбке, когда она ловила взгляд Пряхина, вытягивались вперед, как у ребенка, когда мимо них строем проходили курсанты и раскрывались лепестком, обнажая белые зубы, когда она, задрав голову, смотрела вверх, наблюдая, как над полем, высматривая добычу, делая плавные круги, парил копчик. Он знал: там, где много людей – будет чем поживиться.

– Скоро это поле обнесут забором, – сказала Наталья. – Говорят, здесь построят стадион и новый микрорайон.

– Уже и тайгу обносят изгородью, – ответил Пряхин. – Будут сдавать в аренду немцам и китайцам. Или просто отдадут не за понюх.

– И ничего не останется тем, кто будет после нас, – вздохнула Наталья.

Пряхин вспомнил свою прежнюю летную жизнь. Она пролетела в один миг, без светофоров, толчеи в метро, автомобильных пробок, бетона, асфальта, указателей на перекрестках, без аптек и афиш, лопасти над головой отсчитывая секунды, складывали их в часы и недели, и тогда казалось, нет им износа. Но все закончилось, быстро и неожиданно. И в той жизни не было ряженых, все было настоящим – и медведи, и люди. И был в ней еще особый смысл, без которого он не находил себе места и применения в Белокаменной, куда стремятся тысячи и тысячи людей со всей России.

Вскоре над аэродромом загремел металлический командный голос ведущего – и праздник начался.

Откуда-то сбоку донесся звук приближающегося самолета. Пряхин отыскал темно-зеленый крестообразный профиль Ан-2, от которого вскоре начали отделяться крохотные точки.

– Смотри, смотри! – громко крикнул он. – Парашютисты!

Стремительно падающие темные точки выкинули разноцветные купола и начали свой неторопливый кругообразный ход по синему небу.

А через полчаса, уже со взлетного поля, в небо поднялся параплан.

Быстро допив кофе, они пошли к тому месту, откуда взлетело это чудное, летающее на капроновом парашютном крыле приспособление. Сделав круг над Тушино, параплан приземлился неподалеку от них. Григорий с Натальей подошли к планеристу, и тут Пряхина ждала приятная неожиданность: пилотом на параплане оказался сын Цырена Цыреновича Торонова – Веллингтон. И он узнал Пряхина, протянул руку.

– Григорий Ильич, вот так встреча! Не ожидал!

– И я не ожидал, – удивленно протянул Пряхин. – Но мне твой батя Цырен Цыренович про тебя рассказывал. Говорил, что ты чемпион и летаешь по всему миру.

– Какой там… – махнул рукой Торонов. – Но несколько раз довелось. Вот что: пока не слетаете со мной, я вас не отпущу, – сказал Веллингтон, поглядывая почему-то на Наталью.

– Я согласна, – тут же ответила она.

– Ну, ты поперед батьки в небо не лезь, – наставительно сказал Пряхин. – Сколько стоит такая прогулка?

– Я вас, командир, подниму бесплатно, – ответил Веллингтон.

И вот после короткого разбега Пряхин уже сверху смотрел на крошечные дома Москвы, на запруженные автомобилями дороги, на ровную зелень парков, на стальной блеск реки Сходни. Под ногами качалась бездна, Веллингтон кренил параплан, делал крутые развороты, ветер рвал волосы, тугой воздух бил в лицо, норовил залезть под куртку, лизнуть грудь, все было, как и при полете на вертолете, но не было защитной оболочки. Приземлились они по-самолетному, пробежали немного по траве и остановились. Купол погас и обессиленно свалился на землю.

– С крещением! – сказал Веллингтон.

– А теперь моя очередь! – сказала подбежавшая к ним Наталья. – Я хочу понять, как поднимаются над землей тибетские монахи.

Григорий не ожидал от нее такой смелости и настойчивости. Уже вдвоем с Тороновым они привязали ее к креслу, Наталья Владимировна молча смотрела на Григория, бледная и сосредоточенная, видимо, читала про себя молитву. Веллингтон уселся на свое пилотское кресло, которое располагалось прямо за спиной Натальи, но чуть выше.

Вновь за спиной у Веллингтона загудел вентилятор, пробежав по полю, параплан поднял на стропах парашют и, оторвавшись от земли, понес Наталью Владимировну от Пряхина куда-то в небеса. И только тут Пряхин разглядел, что на аэродром надвигается гроза. Чернея своим вислым брюхом, она, увеличиваясь на глазах, быстро ползла в сторону Тушино. Пряхин с тревогой начал следить за куполом парашюта, углядывая под ним висевшую белую фигурку, она, как живая капля, по огромной дуге отклонялась то в одну, то в другую сторону. Сделав пологий пролет прямо перед черной пастью грозы Торонов со снижением начал заходить на посадку. Приземлилась Наталья все такая же бледная, но счастливая. Григорий помог ей отстегнуть ремни, она, неожиданно для него, бросилась к Веллингтону, расцеловала его, затем обернулась к Пряхину.

– Я слетала! – только и смогла вымолвить она. – Я смогла!

– Все, сегодня шабаш, – сказал Торонов, складывая свое нехитрое хозяйство. – А вам посоветую бежать в укрытие. Сейчас вдарит такой дождь, боже упаси!

– Кажется, действительно, на сегодня все, праздник заканчивается, – согласился Пряхин.

Он увидел, что продавцы быстро сворачивают палатки, а все зрители толпой побежали к выходу с аэродрома, стараясь до дождя успеть спрятаться в метро. Пряхин схватил Наталью за руку, и они бросились за бегущими с аэродрома людьми. Бежали быстро, но не успели. Внезапно сверху, без всякой подготовки, на них будто вылили из ведра. Хорошо, что Наталья взяла с собой зонтик. Но и он не помог, укрыться или даже спрятаться под ним, двоим на бегу, было невозможно. Попасть в метро тоже оказалось непросто, толпа лезла к дверям буквально через головы.

– Вот что, Григорий Ильич, прошу за мной! – неожиданно скомандовала Наталья. – В метро не обсохнешь. А воспаление схватить можно.

– А может, куда-нибудь в кафе? – закрутил головой Пряхин.

– Там не сушат, – засмеялась Наталья. – Там людей шелушат.

Она не договорила и, схватив за руку, потянула его прочь от входа в метро. И они побежали, через мутные потоки по весенним лужам, уже не выбирая дороги; тому, кто промок до нитки, вода – уже не помеха. Пряхин чувствовал, как к коленям липнут промокшие брюки и бухает прямо у горла сердце. Давненько он так не бегал. Давненько!

Жила она действительно недалеко. Они забежали в подъезд, поднялись на третий этаж. Наталья Владимировна достала из сумочки связку ключей, открыла дверь.

– Вот здесь я живу. Вернее, снимаю комнату, – сказала Наталья, сбрасывая мокрые туфли.

– Сколько берут? – поинтересовался Пряхин, оглядывая комнату.

– Ой, не спрашивайте! Но по московским меркам недорого. Жанна Андреевна мне приплачивает. Так что жить можно. Быстро раздевайтесь. А я поставлю чай. – И, улыбнувшись, добавила: – Ну, чего раздумываете? Это тибетские монахи могут сушить одежду своим телом. А мы еще не научились.

Пряхин зашел в ванную, присел на краешек стиральной машины. Еще полчаса назад он не мог себе представить, что окажется здесь, в этой крохотной ванне, и будет смотреть на себя в чужое зеркало и чувствовать за спиной свисающие с вешалки махровые полотенца. Даже по этим вещам можно было составить представление о привычках человека, обладающего ими. Наталья была аккуратна, на полочке под зеркалом стояли флаконы с дезодорантами, зубными щетками, духами, одеколонами, массажными щетками и другими дамскими принадлежностями. Здесь витал особый запах, присущий только женщинам – мир, который приоткрывают самым близким людям.

За дверью раздался голос Натальи Владимировны:

– Григорий Ильич, возьмите полотенце. И халат. Извините, но у меня нет мужского.

Пряхин открыл защелку, в образовавшуюся щель влезли белое полотенце и зеленый махровый халат.

Пряхин взял полотенце, разделся и, включив кран, стал принимать душ.

– Григорий Ильич, выходите, – вновь напомнила о себе Наталья. – Теперь моя очередь.

– Лечу-лечу! – откашлялся Пряхин.

– Я включила чайник.

Выходя из ванной, Григорий в узком коридорчике натолкнулся на ожидавшую Наталью и ненароком, как медведь, коснулся ее груди. Она испуганно снизу вверх глянула на него, он извиняюще улыбнулся, показывая: мол, не виноват, скорее всего, виноваты проектировщики, которые слепили такие узкие коридоры, в них ни разойтись, ни разъехаться. Она, вздохнув, моргнула, поправила мокрые от дождя волосы и сделала движение в полуоткрытую дверь. И вновь натолкнулась на Пряхина. Он, неожиданно для самого себя, преградил ей дорогу, ему уже не хотелось все сваливать на строителей, полет в кабине вертолета под оболочкой обеспечивает определенную защищенность, на параплане же все было напрямую с природой, и от нее, как известно, не уйдешь. Он, запустив пальцы в мокрые волосы, положил руку ей на плечо и потянул к себе. Она закрыла глаза и, выгнувшись всем телом, мягкими податливыми губами ответно потянулась к Григорию. На кухне, пытаясь остановить их, засвистел чайник. Но им было не до него, вновь, как и на летном поле, над головой щелкнул, но уже не раскрывшийся парашют, а обыкновенный коридорный выключатель…

На другой день по дороге на работу Пряхин купил букет подснежников. Прежде чем спуститься в монтажку, он зашел в приемную к Наталье Владимировне и протянул ей цветы. Она как-то странно посмотрела на него, на цветы, и вдруг по ее щекам побежали слезы.

– Что? Что произошло? – быстро спросил Григорий.

– Только что по телевизору сообщили, что под Нукутском на вертолете разбился Королев, – прикрыв лицо рукой, ответила Наталья.

– Не может быть! – выдохнул Пряхин. – Возможно, ошибка!

– Нет, – сквозь слезы тихо ответила Наталья. – Жанна Андреевна позвонила рано утром. Она там, уехала на праздники.

Пряхин тут же из приемной позвонил Цырену Торонову. Тот уже знал о катастрофе, сказал, что вертолет разбился ночью, пытаясь взлететь с подобранной площадки.

– Они охотились на медведя, – сообщил Торонов. – Мишка лапой провел по брюху вертолета.

– Какой лапой, по какому брюху? – не понял Пряхин.

– Медведь оказался сороковым.

– Каким-каким?

– Роковым. Так говорят.

– Ты перестань нести ахинею! – крикнул Пряхин. – Говори дело!

– А дело все в том, командир, что наши власти наложили в штаны. Выворачиваются и врут. На всех каналах утверждают – был плановый облет территории. Сначала завалили мишку, а потом решили оттартать на базу. Но на лебедке, ты помнишь, можно поднять не больше двух человек. Это сто шестьдесят кило. Туша могла потянуть на все четыреста.

«Если бы ее потащили на подвеске и, допустим, она зацепилась за сухостой, то ее можно было сбросить, – начал лихорадочно соображать Пряхин. – С лебедки не сбросишь.

– Летающий с губернатором шеф-пилот раньше вообще не летал на этом типе, – добавил Торонов. – Насколько мне известно, до этого он служил у вояк. Потом его, как и многих, отправили в отстой.

Пряхин мысленно начал перебирать, кто еще мог быть в вертолете с губернатором. Кеша? Сугатова? Румпель? Может, кто-то еще из знакомых? Для кого медведь оказался сороковым? Уж точно не для губернатора. Скорее всего, для такого дела наняли или уговорили опытного охотника. Возможно, что им оказался родственник Цырена – Бато Торонов.

И неожиданно Григорий встретился взглядом с Натальи. Она смотрела на него теми же глазами, как и та больная, к которой они прилетали по санитарному заданию на вертолете. Смотрела с той надеждой и верой в чудо, с какой вглядываются в лица взрослых дети: а вдруг то, о чем говорили по телевизору, – неправда, просто какое-то недоразумение и он, Пряхин, скажет об этом, поскольку только что говорил с верным человеком и узнал от него те подробности, которые могут дать хоть какую-то надежду.

– Какая-то мистика, – откашлявшись и отводя глаза, сказал Григорий. – Сороковой – роковой!

Из кабинета вышел растерянный Дудко.

– Слышали, какая беда? Вот это кино! Как же они так неосторожно?

Пряхин молчал.

– Машиной управлял первоклассный летчик. Я вас спрашиваю. Вы же профессионал. Как такое могло случиться?

– Лучший врач – практикующий врач, – хмуро ответил Пряхин. Его покоробил тон, с каким пытался заговорить с ним Арсений Петрович. – Лучший летчик – тот, который каждый день поднимается в воздух. Все будет хорошо, если у него над душой не стоит командующий, шеф протокола или другой чиновник.

– Вы имеете в виду смоленскую трагедию?

– Не только! Лебедя, сахалинского губернатора, охотников на снежных баранов на Алтае. Бараны были не только в горах, но и в кабинах вертолетов.

– Вы здесь не занимайтесь демагогией! – фальцетом выкрикнул Дудко. – Здесь нужны факты!

– Факты, вон они! – Пряхин ткнул пальцем в телевизор.

– Чего вы мне тычете! – перебил его Дудко. – Я вас спрашиваю прежде всего как специалиста.

– В таких делах я не специалист. Я не был в кабине. Для вертолетчика работа с губернатором была не повседневной, а разовой. Слетал туда-сюда – и жди следующего раза. Я слышал, недавно в Нукутск привезли канадскую машину. Компактная, удобная игрушка. Это не привычная «восьмерка», на которой летал шеф-пилот губернатора. Он попробовал машину и ничего необычного в ней не нашел. И, взяв на борт губернатора, полетел в тайгу. Охотоведы выследили медведя и ждали главного охотника. Остальных деталей я не знаю. Сейчас, как это бывает, сами погибшие не могут ни опровергнуть, ни подтвердить, что на самом деле произошло.

– Там произошел теракт!

– Как только что вы сказали, нужны факты, – заметил Пряхин. – Они у вас есть?

– Все, можете быть свободны, – махнул рукой Дудко. – Теперь мы все будем свободны.

Через некоторое время после похорон Королева попросила Пряхина о встрече. Григорий поразился переменой, произошедшей с Жанной Андреевной: опухшее лицо, под глазами темные круги. Пряхин понял: она была потрясена, и любое неосторожное слово, догадка могли больно ранить ее.

– Все мне врут! – плача, начала она. – Все, абсолютно все! Кого ни спрошу, что же там произошло, прячут глаза. Бормочут: «не повезло, ошибка пилота, человеческий фактор». А еще день назад многие мечтали прилипнуть, поехать с ним на охоту, сесть в один вертолет, а потом по всем коридорам: «Губернатор – мой кореш»! Скажите, а может, все-таки был теракт? – неожиданно спросила Королева.

– Кому он мешал?

– Он мешал многим. Своим положением, характером: он стал закручивать гайки.

– Это еще не повод.

– Сейчас убивают за бутылку водки, – махнула рукой Королева.

Пряхин решил не говорить то, что думает на самом деле. Он понимал, что в таком состоянии она не способна воспринимать сказанное.

– Вы знаете, полет с ВИП-персоной – особый случай, – мягко сказал он. – Бывало, мы меж собой говорили: полет с начальством на борту – это все равно что полет под наркозом. Бывало, сидишь, смотришь на приборы, а в них вместо стрелок видишь важное и часто насупленное, строгое лицо. Попробуй тут, собери стрелки в кучу.

– Какую кучу? – переспросила Королева.

– Да это я не для вас. Для себя, – вздохнув, ответил Пряхин. – Куча-мала, спать не дала. Да!

– Понятно. В переводе на русский, смотришь в книгу – видишь фигу. – Королева вытерла платком слезы и спокойным, отстраненным голосом сказала:

– Ребята-охотоведы, которые остались на земле, сказали, что перед тем, как сесть в вертолет, он нарвал букет подснежников. Хотел меня порадовать. Вот порадовал.

Пряхин вспомнил, Кеша Намоконов говорил, что в приемной Королева, где всегда толпился народ, губернатор без очереди принимал его, Намоконова.

– Я приносил и показывал ему новые патроны, рассказывал, где обнаружил берлоги и лежки изюбрей, – хвастал Кеша. «Вот уж действительно: охота пуще неволи», – думал Пряхин, пытаясь понять и решить для себя, что бы сделал он, очутившись в кабине того вертолета. А ведь такое могло произойти. Но в дело вмешался случай, и фамилия у того случая была вполне определенной – Дудко.

– Что он сделал плохого? – спросила Королева.

«Ничего плохого он не сделал. Но и хорошего не успел», – подумал Пряхин. – Он прибыл в Нукутск как на сафари». Конечно, губернатор пытался вникнуть в дела и заботы края, много ездил, встречался с людьми, но, чтобы адаптироваться, вжиться, нужно было время. К сожалению, судьба ему такой возможности не дала. Ушел сам и вместе с собой забрал еще троих, хотя первоначально сообщалось о пяти погибших. За пятого пассажира, скорее всего, приняли обгоревшую тушу медведя, которую приехавшие спасатели пытались оттащить в сторону.

Пряхин хотел было повторить Королевой то, что когда-то говорил на телевидении Анне Шнайдер. Но зачем? Жанна Андреевна слышала это, но ничего не запомнила. К чему помнить то, что произошло с другими? Зачем ей знать и напоминать о том, что говорил и делал генерал Лебедь? Григорий мог бы вспомнить, как на охоте за горными архарами на Алтае погиб еще один «краснокнижный» охотник из Москвы. Желая угодить ВИП-персоне, командир вертолета посадил на место второго пилота женщину. Следствием было установлено, что во время стрельбы по баранам вертолет лопастью зацепил склон. У тех, кто по долгу службы расследовал это происшествие, не нашлось слов в оправдание: экипажем было нарушено все, что только можно было нарушить.

Но вряд ли Королева сейчас могла это услышать. Любую боль лечит время. Слова, даже самые правдивые, – слабое лекарство. Что толку взывать к глядящим с необъяснимой высоты звездам, напоминать о нравственном законе, который, по словам Канта и Румпеля, есть и должен быть в каждом из нас. Большая и Малая Медведицы ничего подсказать не могли, но они видели и знают, что было и что будет дальше.

ЯБЛОЧНЫЙ СПАС

На Спас в храме сладко пахло яблоками. Жители близлежащих сел принесли освятить первые дары садов, в толпе то и дело мелькали наполненные доверху плетеные кошелки, корзины, ведерки. Я приехал в Орловскую губернию, к своему училищному другу Мише Торонову, чтобы посмотреть родину мамы, которую во время Столыпинской реформы маленькой девочкой увезли из Рассеи в далекую Сибирь. Поскольку мой приезд совпал в праздником Преображения, то Миша по пути завернул в старенькую церковь, где мы отстояли службу, а потом поехали к нему домой. Незаметно за разговорами наступил вечер, мне постелили в отдельной комнате с видом на сад. И я, наполненный новизной впечатлений, быстро уснул. Неожиданно я проснулся среди ночи от странных, глухих звуков.

Прежде я никогда не слышал, как падают яблоки. Видел, как падают с кедров шишки, видел, как срываются и падают в пропасть камни. Яблоки – никогда. Более того, до семнадцати лет я вообще не видел, как они растут.

Откуда-то из-за оконной тиши то и дело возникал короткий, как удар сердца, приглушенный стук, который как будто отсекал то, что его держало, и в ожидании нового толчка замолкал. Из темноты слышалось шуршание невидимых веток, и следом раздавался очередной приглушенный шлепок. Я догадался – это падали перезревшие яблоки.

Утром я вышел из дома, и ноги сами понесли меня в сад. Яблоки продолжали падать, ими была усыпана вся трава, желтые, красные, с темными побитыми боками, они печально ждали своей земной участи. Но те, что сидели на ветках, тугими боками являли миру свое благополучие и зрелую красоту. На них блестела роса, и они казались наполнены спелым соком. Я хотел поднять яблоко с земли, но передумал и потянулся к тому, которое висело прямо над головой.

«Вот от этого и началось на земле все греховное», – улыбнулся я, вытирая сорванное яблоко о майку. И, глянув еще раз на яблоко, вдруг подумал, что с большой высоты – откуда по ночам падают звезды – наша земля, должно быть, похожа на огромное, оберегаемое Спасителем яблоко.

О том, что кроме картошки, репы, лука и турнепса существуют еще арбузы и яблоки, я узнал из букваря. С арбуза начиналась первая буква алфавита, а заканчивалась она румяным яблоком. Составителям букваря было невдомек, что существуют на земле места, что хоть месяц скачи на лошади, ни одной яблони не найдешь. Нет, если побродить по округе, то в ближайшем лесу можно было отыскать черемуху, смородину или кислицу и даже найти яблоню-дичку с мелкими, как горох, плодами. Есть их можно было только осенью, когда ударят первые морозы. Тогда они становились мягкими и сладкими. А так – открывай букварь и пускай слюни.

Как-то мама привезла из города целый пакет настоящих яблок. Но, зная нашу прожорливость, – а нас в доме было пятеро детей, – спрятала их до моего дня рождения, обещая испечь для всех яблочный пирог.

– Все, что у меня осталось в детской памяти о жизни на Орловщине, так это вкус и запах яблок, – сказала она. – На Яблочный Спас меня брали в церковь – освящать яблоки. До этого дня считалось, что рвать их нельзя. А еще был Медовый Спас, Ореховый. Это позже о них забыли, а тогда это были одни из самых красивых праздников.

Мама грустно смотрела в свое прошлое. Но мы жили настоящим. И в этом настоящем всегда хотелось есть. Узнав, что у нас в доме появились яблоки, мои сестры, когда родители были на работе, перевернули весь дом, нашли их и съели, хотя мама спрятала кулек в угольный ларь, который был в сенях.

– Из-под земли достанут, – грустно улыбаясь, пожаловалась она соседке.

Следует добавить, что это действие произошло без моего участия, в тот исторический момент поисков сестрами яблок, я гостил у бабушки. Не сомневаюсь, что принял бы в этом действии самое деятельное участие. А так что с них возьмешь – кто успел, тот и съел.

– Ну что, попробовал яблочный пирог? – спросила меня соседка по парте Кларка, с которой я имел неосторожность поделиться намерением мамы сделать мне вкусный подарок. – Из какого сорта она стряпала?

От удивления я даже опешил: неужели яблоки могут быть разных сортов?

– Ну, штрифель, апорт, антоновка или симиренко, – начала перечислять соседка. – Когда я жила в Алма-Ате, то у дедушки в саду ели штрифель, он самый сладкий. Сам во рту тает. А на зиму мы засыпали антоновские или симиренку.

Почувствовав к себе особый интерес всего класса, Кларка начала рассказывать о дынях, персиках и, что меня особенно поразило, о соленых арбузах и моченых яблоках. Насупившись, я молча смотрел на гладкое лицо соседки, чувствуя, что начинаю думать уже не головой, а животом. Зависть – прескверная штука. Мне не хотелось сознаваться, что яблочного пирога я не пробовал. А Кларка продолжала рассказывать о том, что ей, когда она гостила у дедушки, делали шарлотку.

– Вкусно, особенно прямо из печи! – воскликнула она, причмокнув.

Нет, это было уже слишком! И слова-то все подбирает не здешние, а какие-то заморские. Надо же так: одним все, а другим ничего!

– Сама ты моченая, – буркнул я и ни к селу ни к городу пропел: – Эх, яблочко, куды котишься, Кларке в рот попадешь, не воротишься.

– Дурак! – обиделась Кларка.

Много позже и у нас начали появляться яблоки, а затем и апельсины, что напоминало о приближении Нового года. Но яблоки во рту не таяли, они были без вкуса и запаха, точно деревянные.

Чуть позже я узнал, что каждый человек для здоровья должен съедать по одному яблоку в день. Должен. Но где их возьмешь? Впрочем, можно было обойтись и без яблок. У нас в сенях стояли бочка с мороженой капустой, а в подполье засыпана картошка, что еще надо, чтобы перезимовать без всяких там штрифелей и антоновок?

Вечером, набегавшись на улице, я скидывал промокшие, обледенелые валенки, брал книгу «Робинзон Крузо», садился на табурет и, сунув ноги в теплую духовку, читал про удивительные приключения мореплавателя. И все же краешком сознания я пытался отыскать – были ли у Робинзона на необитаемом острове яблоки. Были какие-то экзотические плоды, был дикий виноград, из которого он делал изюм, который, по мнению мореплавателя, хорошо подкреплял его силы, был хлеб – он высаживал и собирал его по зернышку. Мои силы хорошо подкрепляла картошка. Я нарезал ее пластиками, солил и кидал на раскаленную плиту. Пластики шипели, я снимал их вилкой и отправлял в рот.

«Ну чем не Робинзон! – думал я, перелистывая очередную страницу. – Жареная картошка, пожалуй, даже вкуснее любого штрифеля».

Висящие на дереве яблоки я впервые увидел, когда поступил в летное училище. В конце июля нас из летних лагерей, где мы проходили летную подготовку, направили в наряд охранять территории пустующего летом училища. В том углу, где размещалась медсанчасть, мой взгляд неожиданно наткнулся на висящие яблоки. Было их так много, что под некоторые ветки были подставлены подпорки.

– Штрифель, – уверенно сказал Торонов, который родом был из Орловской губернии. – Яблочный Спас позади, можно рвать.

Этим он меня сразил окончательно, Мишка знал такие яблочные тонкости, о которых когда-то нам говорила мама. Ночью мы перелезли через забор и набили яблоками карманы. Уже в казарме я надкусил одно, потом другое. Зубы тут же начало ломить от оскомины, более кислых яблок я еще не встречал.

– Вот тебе и штрифель! – с запоздалым разочарованием протянул я. – Врут, что они сами во рту тают. Лимон – и тот слаще.

– Скорее всего, это зимний сорт, – с забытыми Кларкиными интонациями в голосе протянул Мишка. – Надо было забраться поглубже. Наверняка там есть штрифель.

– Нет уж, с меня хватит, – засмеялся я. – Рвать без спросу – грех, нас не для этого сюда поставили. Узнают, что лазили – еще накостыляют.

– Да ты чего, прожить всю жизнь и не сорвать морковки у соседа? – засмеялся Мишка. – Чужая – она всегда слаще. А здесь столько яблок. На все училище хватит.

То, что мы крепко рисковали, выяснилось на другой день. Оказалось, что сад принадлежал самому начальнику училища.

Все хорошее когда-нибудь заканчивается. Погостив у Торонова еще пару дней, я засобирался домой. Меня довезли до станции, и я стал поджидать проходящий поезд. В воздухе было тихо, тепло и сыро. Поезд вынырнул неожиданно и, поскрипывая железом, остановился напротив, пассажиры тут же начали загрузить свои сумки и чемоданы в вагоны. Я смотрел на привокзальную суету и думал, что, возможно, вот так же когда-то отсюда совсем маленькой девочкой уезжала моя мама. Я вошел в свое купе, поезд тотчас же тронулся. Почему-то мне стало не по себе, еще одно расставание, похожее на потерю, точно чего-то я долго искал, почти нашел и вновь потерял. Я присел за столик и вдруг почувствовал сладкий запах яблок. Перед тем как посадить в поезд, Торонов сунул под стол сумку, наполненную только что сорванными яблоками.

– Штрифель, – с гордостью сказал он. – Наш, орловский! У нас его столько, что некуда девать. Уж эти-то точно во рту тают.

КИНБУРНСКИЙ ВОЛК

Держитесь, славяне, друг друга тесней! Мы порознь лишаемся силы. Короны падут. И цари-короли Предстанут пред Богом, как дети…

До начала занятий в лицее оставалась неделя, и Варя, просидев лето в холодном и дождливом Иркутске, решила ухватить жар-птицу за хвост и съездить на море. Байкал был рядом, но в нем даже летом не поплаваешь. А вот в Николаеве, там, в некогда знаменитом городе корабелов, жила Галя, которую за теплоту и отзывчивость все называли Галюсей. С ней они еще студентками работали на раскопках в Ольвии, и Галя уже давно приглашала Варю к себе в гости, чтобы вместе съездить в Ольвию, а потом отдохнуть на море.

То, что Николаев теперь заграница, Варю волновало мало, никаких виз оформлять было не надо, покупай билет и, как в старые добрые времена, садись в поезд и поезжай. Она так и сделала: купила билет, собрала сумку, отвезла дочь к матери в деревню, затем взяла билет и полетела в Москву, а там взяла билет на поезд и поехала на Курский вокзал.

Едва Варя ступила на перрон, то ей показалось, что она шагнула в теплый и до слез знакомый воздух своей юности, когда она, тогда еще студенткой, приезжала сюда, чтобы веселой и шумной компанией отправиться на юг к морю, на раскопки.

Получив постельное белье, она тотчас уснула и проснулась только на границе, в купейную дверь громко и бесцеремонно постучали, потребовали предъявить декларацию и паспорт. Варя открыла дверь и с некоторым интересом оглядела незнакомую ей форму украинских пограничников. Они мельком глянули на фотографию в паспорте, затем, уже с живым интересом, начали оглядывать ее, как бы подтверждая теорию оппонентов Дарвина, утверждавших, что на голове у мужчин под форменной фуражкой всегда прячется петушиный гребень.

После Кривого Рога, оставив справа Днепр, дорога пошла по ровной, будто раскатанной катком, степи, время от времени из сумерек наплывали деревни, где к каждому дому серыми нитками сухих плетеней были аккуратно пришиты похожие на карманы огороды. А в них, словно выставленные на Привозе поросята, лежали серо-желтые тыквы, глянцевыми боками сияли на солнце кабачки, баклажаны, помидоры, чуть выше клонили почерневшие головы подсолнухи, а дальше за домами и заборами до самого горизонта были видны белесые дымы и чернильные следы пожарищ; на полях жгли оставшуюся солому. Уже ближе к городу к дороге то и дело начали выходить пирамидальные тополя, и она, вспомнив Очаковские времена российской истории, придумала, что это несут караульную службу потемкинские гренадеры. Ей даже показалось, что тополя специально вышли поприветствовать ее после столь долгого отсутствия. Южная ночь упала как-то сразу без перехода, она по-хозяйски расположилась в наплывающих садах и огородах, затем взяла под свой контроль выходившие к железной дороге дома и улицы.

Въехав в Николаев, поезд тихо и неслышно остановился, вокруг нее началась обычная вагонная суета. Подхватив свою дорожную сумку, она двинулась к выходу и уже с верхней ступени увидела, что на перроне ее уже ждут: Андрей, которого за надежность и обстоятельность все ее московские друзья называли капитаном, и его жена Галина.

Худощавый, по-военному стройный, капитан, обнял ее и торжественно вручил букет цветов, сказал, что днем был дождь, но, слава богу, он оказался коротким, сбил жару и после него хорошо дышится, затем подхватил ее огромную сумку, и они пошли по тротуарам, сквозь строй устремленных ввысь тополей и густых акаций. Было свежо, остро пахло травой, привокзальные сады были загадочны и темны, листва при свете уличных фонарей шелковисто блестела. Откуда-то доносилась музыка, мягкие раскачивающие звуки были похожи на волны, и Варе почему-то казалось, что она не идет, а плывет, не видя и не чувствуя под собой ног. Сквозь листву тополей на сиреневом небе виднелись крыши панельных домов, за окнами которых жили в основном те, кто когда-то делал лучшие в мире корабли.

Через пятнадцать минут она была в их уютной квартире, хозяйка, наполняя комнату своим певучим южноукраинским говорком, разливала по тарелкам борщ, а Андрей, переодевшись в тельняшку, ловко откупорил бутылку французского вина и начал разливать в фужеры.

Оглядывая книжные полки, она натолкнулась взглядом на стоящую в рамке небольшую картину. На ней была изображена песчаная дорога, девочка в красной шапке и женщина, которая показывала на надвигающуюся грозу. Поначалу она подумала, что это репродукция Питера Брейгеля или Ренуара, но, приглядевшись внимательнее, она поняла, что это фотография.

– Это на Кинбурнской косе, – сказала хозяйка. – Андрюша нас сфотографировал с Машей.

– Там по пескам и соленым озерам еще ходят аргонавты, – шутливо откликнулся Андрей. – На косе они ловят кефаль, разводят клубнику и выращивают арбузы. Больше делать там нечего – тишь да гладь, Божья благодать. Говорят, что Овидий там писал свои вирши. А на Покровских хуторах живет наш хороший знакомый Володя Бодня. Со своей женой Ольгой он познакомился по фотографии. На хутор приехала ее дочь, показала Володе фотографию. Он посмотрел, начал расспрашивать, а потом заявил:

– Она будет моей женой.

Галя рассмеялась, затем взяла ее за руку.

Вот послушай, какое послание он сочинил, приглашая Ольгу на косу:

Я вас зову, хочу на Кинбурне послушать Ваш голос… Ну, а если то случится, — Здесь, на песках, на вас хотел бы я молиться, Прижать к груди и приласкать И ваши губы отыскать…

И Ольга действительно приехала к нему на косу, и они живут вот уже пятнадцать лет душа в душу. Сейчас Володя разводит пчел и, как Овидий, слагает эротические стихи.

– Да, романтическая история. В ссылке Овидий, желая получить прощение императора Августа, писал «Скорби», – сказала Варя и неожиданно для себя решила:

– Я поеду на косу.

Варе захотелось вновь хоть на мгновение вернуть то время, когда окружающий мир был теплым и приветливым, когда после жаркого и потного дня можно было спуститься к берегу и окунуться в теплую и ласковую воду лимана.

– Ты что! – воскликнула Галя. – Там нет горячей воды, часто не бывает света, нет телевизора, телефона. Ну, с телефоном не беда, я тебе дам мобильник. А так все удобства во дворе. Мы уже договорились. Тебя ждут в Коблево. – И, помолчав немного, с грустью добавила: – Но, к большому сожалению, я не смогу поехать с тобой. Меня срочно вызвали на работу.

Варя уже догадалась, что немного запоздала с приездом, как говорится, свалилась Галине на голову. Знала и другое, если тебя перед занятиями в школе срочно вызывают на работу, то об отгулах лучше помалкивать. Так что Ольвия на какое-то время отменялась, но Галя предлагала ей поехать в шикарный, как она выражалась, дом отдыха. Нагуливать тело и шлифовать его морской водой, даже в престижном доме отдыха, где, как в казарме, все подчинено единому распорядку, ей почему-то расхотелось.

– Коблево отменяется, – сказала она. – А вот Кинрбурн – это то, что мне нужно. Там я отдохну от Москвы и людей. Я устала от звонков, просьб, стонов и причитаний. Мне нужно солнце, море и горячий песок.

– Ну, этого там навалом, хоть тачкой развози, – с серьезным лицом поддержал ее Андрей и, порывшись в своих бумагах, достал карту Кинбурнской косы.

– У капитана, как водится, всегда под рукой должна быть лоция, – улыбнулась Галина. – Без нее какой же он капитан?

– Если решила ехать на косу, то надо знать, что там тебя ждет, – сказал Андрей.

– Меня там ждут море и песок.

– Ну, коли так, то завтра на маршрутке едешь до Очакова, – сказал он. – Там спускаешься в военный порт, находишь катер, он называется «Козырка», и через пятьдесят минут ты на косе. До Покровских хуторов недалеко, от пристани до них всего каких-то пятнадцать километров.

– Можно пешком, – беспечно улыбнулась она.

– Да ты что, приспособленный для преодоления дюн и болот военный «Урал» до хуторов идет час, – остудил ее капитан. – В жару топать по песку. Ничего себе придумала!

– А если суворовским броском? – не сдавалась она.

– Ну, если только шибко семенить ногами, – засмеялся Андрей.

Галя включила компьютер и в поисковой системе Яндекс нашла описание косы и начала громко читать:

«Татарское название Кинбурнской косы – Кыл-Бурун, что означает – тонкий как волос мыс. В древние времена коса была хорошо известна финикийским купцам и пиратам. «Если переправиться через Борисфен, то первой от моря будет Гиллея, а вверху от нее живут скифы-земледельцы, – писал о косе древнегреческий историк Геродот, посетивший эту землю в далеком пятом веке до нашей эры. – Мимо нее проходил торговый путь “из варягов в греки”. В греческих легендах упоминаются ее окрестности, как место грандиозной морской битвы, в которой победил Ахилл и в честь победы устроил на косе атлетические игры. В одной легенде говорится о том, что на косе размещалась священная роща богини Луны, богини колдунов и привидений Гекаты…»

– Только на косу, – засмеялась Варя. – Интересно посмотреть на Гекаду. Дома в Иркутске будет что рассказать.

– «…Скифы считали эту местность особо значимой. Там у них был ритуальный центр, – продолжила Галина. – На косе они хранили свое главное богатство, именно здесь они прятали свое золото…» Может, и скифское золото попадется, – пошутила она.

– «…Из-за того, что с одной стороны Кинбурнская коса омывается морской водой, а с другой – днепровской, а суша покрыта сосновым лесом и разнотравьем, – с какой-то особой интонацией продолжила Галина. – На Кинбурнской косе произрастают береза днепровская, василек короткоголовый и чабрец. Некоторые растения включены в Красную книгу. Издавна этот край славился белым золотом – солью. В давние времена чумаки везли отсюда драгоценный продукт непростыми дорогами, полными разбойников и пиратов…»

– Разбойники там водятся и сегодня, – прокомментировал Андрей. – Особенно много их за крутыми заборами.

– «…Hа Кинбурне около двухсот озер. Они в основном мелководные. Летом – просто горячие. Несколько озер имеют целебные грязи. На озерах гнездятся цапли, гуси, утки, водятся черепахи и змеи…» Этого еще не хватало, – брезгливо сказала она.

– «…На косе в понижениях растут небольшие остатки лесов, – продолжила читать Галя. – В Волыжином лесу доминирует ольха клейкая, а на опушке – дуб обычный, вяз листоватый, а также боярышник, осина. Деревья там густо увиты хмелем и диким виноградом, который напоминает субтропический лес с лианами. Повсюду в колках в благоприятные года растут грибы. Животный мир представлен дикими кабанами, косулями, волками, лисицами, зайцами и другими мелкими грызунами…» Волков я сама не видела, но Бодня говорил, что водятся, – прервала свое чтение Галина. И чтоб не заострять на волке внимания, быстро скользнула дальше: – «…На косе в море можно увидеть дельфинов, также в обилии водится анчоус – хамса. В августе ловят кефаль…» Помнишь в песне: «Шаланды полные кефали, в Одессу Костя привозил»? Это с косы. На косе есть церковь Покрова Божией Матери, построенная еще Суворовым в честь победы русских войск над турками при Кинбурне. Служит там монах Елевферий. Он настолько слился с окружающим миром, что сам стал его частицей. С птицами разговаривает, диких гусей прикармливает.

– Он говорит, что лучше стоять на коленях у порога Божьего, нежели жить в шатрах нечестия, – добавила Галина. – Когда я туда приезжаю, то обязательно хожу к нему на службу.

Собирая Варю в дорогу, Галя приготовила ей в пакете замороженную курицу и подарок – халат для хозяйки, у которой, как она сказала, завтра будет день рождения. Андрей отдал ей свою украинскую сим-карту.

– Если что, звони!

– А что ты мне предложишь от волков? – шутливо спросила она.

– В народе говорят: быка бойся спереди, коня сзади, а волка со всех сторон, – подумав немного, ответил Андрей. – Совет один: не ходи поздно одна.

– Волков бояться – по косе не ходить, – засмеялась Варя.

По хорошему асфальту маршрутка промчалась мимо поворота на Парутино, там возле небольшого села была Ольвия, Варя еще долго оборачивалась назад, где за полями и тополями на берегу лимана под жарким южным солнцем лежала главная достопримечательность ее студенческой юности. Про себя она решила, что при первой же возможности обязательно съездит на раскопки.

Ступив на Очаковскую землю, Варя как бы попала в иное пространство, где время остановило свой бег. Казалось, город устал от долгой жизни и, как старик на завалинке, грелся под палящим солнцем и сквозь дремоту и тишину провинциальных улиц смотрел в свое прошлое. Кого только не видели его глиняные склоны: скифов, греков, турок. Глядя на его заросшее и неухоженное лицо, трудно было понять, зачем хохлам город и для чего его отбивали у турок. Приехав в военно-морской порт, она увидела столпившиеся вдоль бетонных пирсов с облупленными боками даже не корабли, а кораблики. На противоположной стороне стояла небольшая, похожая на черноморского бычка посудина, та самая «Козырка», которая, по словам Андрея, должна была переправить ее на косу. Точно увидев старого знакомого, девушка обрадованно помахала кораблику, пролетающим чайкам, синему небу и, взвалив на плечо свою походную сумку, начала спускаться к причалу. Привыкшая с почтением относиться ко всему, что было связано с флотом, Варя увидела, что военно-морской базы как таковой уже давно не существовало, с советских времен остались огромные, с выбитыми стеклами, мастерские, разбросанные вдоль заборов полиэтиленовые мешки с мусором да еще с десяток обшарпанных вагончиков. На пирсе, как и полагается, прижавшись друг к другу, разместилась огромная колония чаек и бакланов. Они сидели ровными рядками, как солдаты, ожидающие погрузки на корабль.

Пассажиров было немного, летний сезон заканчивался, но на солнце это не распространялось, оно палило так, что под ногами плавился асфальт. Ожидая, когда починят катер, люди расположились прямо на земле, другие, те кто помоложе, раздевшись, прыгали в лиман. Варя нашла возле дерева тенечек и достала из сумки прихваченные еще из Москвы газеты, но от жары буквы слипались, прыгали вскачь, и она, сложив газету веером, стала обмахивать ею лицо. С горы прямо к пирсу подкатило такси, из него вылез молодой парень, огляделся и, решив, что лучшего места не найти, рядом с ее сумкой поставил корзину с маленькими щенками. Расплатившись с таксистом, он по-хозяйски огляделся, его взгляд скользнул мимо, но тут же вернулся и уже с интересом, точно приценяясь, остановился на Варе. Был он высок ростом, коротко стрижен и намного младше ее. Она знала, что нравится мужчинам, но почему-то этот бесцеремонный интерес незнакомца был ей неприятен. Собираясь к морю, она дала себе слово, что не будет заводить никаких знакомств, то, ради чего, собственно, и решилась ехать в эту глушь. Парень достал из рюкзака банку с пивом, затем еще одну и пошел к пирсу, должно быть, стимулировать команду, которая чинила катер. Спрятав газеты, от нечего делать Варя стала считать сидевших на бетонных заграждениях бакланов. Но вскоре ей это надоело и она, присев на корточки, стала разглядывать щенков.

– Гарни хлопчыкы?

Варя не заметила, что владелец собак вернулся и уже стоял рядом. Она, подняла голову, из вежливости кивнула, это ни к чему ее не обязывало.

– Сразу видно, что породистые, – добавила она приподнимаясь.

– Щенки немецкой овчарки.

Он коротко, словно раздевая, глянул на нее, и если бы не эти навыкате, щупающие глаза, то его можно было назвать красивым.

– Я бачыв, скоро починят, – сказал он.

Варя молча посмотрела на попутчика. Говорил парень спокойно, с тем мягким протяжным выговором, который напомнил ей голос киевского преподавателя Аполлона Цибульского, который руководил ими на раскопе в Ольвии. В него, как, впрочем, и все работающие под его началом девчонки, она была влюблена. В студенческие годы Варя, собираясь в Малороссию, старалась учить украинский и в этом ей активно помогала ее бабушка, которая была родом из-под Одессы. После раскопок Аполлон возил студентов в Одессу, но там почти все говорили на русском. Но когда Цибульский приезжал в Иркутск, Варя водила его по улочкам, показывала старинные особняки и, смешно растягивая и смягчая слова, все время пыталась общаться с ним на украинской мове. Аполлон смеялся над ее произношением, поправлял, и эта словесная игра доставляла им особое удовольствие…

– Звидкы будытэ? – Настроение у попутчика было веселое и разговорчивое.

У Вари на миг возникло ощущение, что на ее пути вдруг появилось неожиданное препятствие и нужно быстро решить: обойти или перешагнуть.

– С Байкала, а вообще-то из Москвы.

Ей не понравился тон, с каким она призналась незнакомцу, откуда она приехала, и то, что произнесла она это с неожиданной для себя улыбкой и готовностью к дальнейшим расспросам.

– Це же так! – уже как-то по-новому глянул на нее парень и, улыбнувшись, добавил: – И здесь москали.

– А что, нельзя?

– Москали издят бильше на Майорку та на Канари. – Попутчик не желал переходить на русский.

У нее не было ни нужды, ни желания приспосабливаться к попутчику, пусть каждый выбирает сам, якою мовою розмовляти.

– А мне вот захотелось на косу.

– И где же вы решили остановиться?

– У Бодни.

– Так цэ ж на хуторах. И я там, – обрадовался парень. – Давайте познакомимся. Мэнэ батько кличе Тарасом.

– Случаем не Бульбой?

– Так цэ ж Гоголь! Напрыдумав Тараса, Вия. Зараз цэ нэпотрибно. Я Тарас Писаренко. Минэ весь Кинбурн знает.

Варя поморщилась, Николай Васильевич Гоголь был ее любимым писателем, но спорить с первым встречным о достоинствах его прозы она не стала, ей раньше всегда казалось, что украинцы не то что любят – боготворят своего земляка. Но Тараса интересовал не Гоголь, а то, что она едет к Бодне, да еще из Москвы. С какой бы это стати? – было написано на его лице.

– А меня зовут Варварой.

– О це ж добре, – улыбнулся Тарас. – Мобудь, Варя, Варвара, Варварка. – Казалось, он на зуб попробовал ее имя с разных сторон, последнюю попытку Тарас сделал с ударением на первом слоге и, глянув на корзину, сообщил:

– Моим собакам треба свиже мясо. Я и ежжу в Очакив кажну недилю. У мини на хуторе питомник.

– Да, с собаками, как с детьми, – согласилась она.

Варя боялась, что попутчик начнет интересоваться ее семейным положением, чего доброго спросит, почему путешествует одна, но у Тараса хватило такта не лезть со своими расспросами дальше.

– Сейчас все больше живут на себя, – просто сказал он. – Если вам не приглянется у Бодни, то я к вашим услугам. На хуторах у меня джип. Но и ему треба запчасти. Вот везу из Очакова релюшку. Куда съездить, что привезти: свежу рыбу, фрукты, чи еще.

– Спасибо. – Варя сделала паузу. – Вы знаете, я тоже держу таксу, – призналась она.

– Сучку или кобеля?

– Цезаря.

Варя преподавала в лицее историю, и выбор имени для собаки был осознанным. Более того, на ней была майка с физиономией таксы. Тарас с некоторым удивлением глянул на нее, на майку, словно примеряя, соответствует ли громкое имя римского полководца ее облику.

– Цезарь! Это имя пошло с древнеукраинского, – сообщил он, – Це ж царь! – А у меня на косе кобель: Габен фон Мюнхен! Мне его щенком привезли. Английский мастиф. Он из питомника Лионпрайда. У него все, как полагается: паспорт, родословная. Таких на всю Украину раз-два и обчелся. Це настоящий Цезарь, хозяин Кинбурна!

– Когда мне принесли Цезаря, я тоже считала, что он единственный, – улыбнувшись, сказала Варя. – Он тоже считает, что он в доме главный.

Тарас, глянув на нее сверху, хмыкнул, давая понять, что только из вежливости готов слушать женскую болтовню о собаках, затем достал банку пива, дернул кольцо и сбросил пену за землю.

– Будытэ?

Варя качнула головой, Тарас не стал настаивать.

– Море Чорнэ усмихнэться, пиво пиннэ польеться, моя душенька зрадие, – пропел он.

Катер, на котором предстояло переправиться на косу, дал гудок. Все зашевелились и, подхватив свою поклажу, двинулись к узкому деревянному трапу. Одетая во что попало команда, отрядила для сбора проезда через лиман загорелого паренька. Еще раз пугнув сидящих бакланов, катер начал пятиться к выходу в лиман. Крутой берег Очакова тихо отодвинулся и, оставив у себя и жару, стал уже без них жить самостоятельной жизнью. Поднатужившись, катер поднял волну, на которой стал перекатываться лиловый закат, где-то за Одессой солнце, подсвечивая воду самым длинным в мире прожектором, уже садилось в море. Отсюда с катера желтые склоны Очакова напомнили ей старую черепаху, которая пила красную воду лимана. Варя думала: успеют ли они переправиться засветло, и вспомнила, что именно отсюда, из Очакова, турки высадили десант на кинбурнскую косу, но были биты Суворовым. На память ей пришли строчки стихов Фаддея Булгарина, который подписывал их инициалами «Ф.В».

Спешит турецкая эскадра. В глубоких трюмах тяжки ядра, И бдят во чреве янычары, И точат гибельный булат. С зарею море тише, глаже, По паутине такелажа На марс взбирается Муса, А перед ним в рассветной дреме Лежит Кинбурнская коса.

Глядя на приближающуюся косу, Тарас неожиданно повернулся к ней:

– Так хто видкрив Америку?

– Христофор Колумб, – еще не чувствуя подвоха, быстро среагировала она и тут же пожалела, ей вдруг стало ясно, что тест с Цезарем не был шуткой.

– А откуда он бiл родом?

– Кажется, с Корсики.

– Флаг Борбадоса поднял выходец с западу Украины, мой земляк Христофор Колумб, родиной которого был город Коломыи, – отчеканил попутчик. – А шкипером на «Санта-Марии» был уроженец этих мест Хуан де ля Коса. Если перевести с мовы, то это значит – Иван с косы. Он с козаками на челнах ходил по Черному морю, потом с Христофором поплыл через Атлантику.

Варя пыталась понять закономерность перехода попутчика на украинский и решила: должно быть, он делает это специально, чтоб продемонстрировать свою незалежность. Но когда Тарас начинал говорить о чем-то своем, то терял бдительность и переходил на русский язык. Провожая ее на автостанции, Андрей обмолвился, что в последнее время для некоторых украинских патриотов это стало модной фишкой.

– А есть люди, у которых при слове «Москва» шерсть дыбом, – признался он. – Такова нынче в Украине политика.

– Я читала, что Кинбурнская коса – длинный волос, – сказала Варя, давая понять, что не оспаривает приоритет на открытие Америки, но, направляясь в эти края, все же ознакомилась с топонимикой и некоторыми обычаями аборигенов.

– Длинный волос – ум короткий, – засмеялся Тарас. – Местные все надеются, что понаедут сюда москали с деньжищами и запануют они пуще прежнего.

«Трезвый человек не все говорит, что знает, а выпивший не все знает, что говорит», – подумала Варя. Она не любила, когда приезжающие в Москву люди чуть ли не во всех бедах винят москвичей. Не избежали этой болезни и здесь, в Украине. «Хорошо, будем говорить на одном языке», – решила она.

– Говорят, что украинцы были у истоков первой на земле Конституции? – ровным и даже несколько заинтересованным голосом спросила она.

– Да, это так, – без намека на улыбку согласился Тарас.

– И что в ней был всего лишь один основополагающий параграф, который лег в основу для всей украинской незалежности.

– Какой? – решил уточнить Тарас.

– Моя корова: хочу – дою, хочу – зарежу.

– О клятые москали! Да щоб их перекрутило. Яко вони створили. Як на то пишло, то Россия прапор стибрила у голландцев, а герб у Византии! – с неожиданной злостью воскликнул Тарас.

– А Украина у Барбадоса! – не осталась в долгу Варя и замолчала. «Ну, чего завелась! – отругала она себя. – Какое тебе дело до того, кто открыл Америку? Если у них появился зуд первопроходцев, то пусть будут родиной слонов. Мое дело – ехать, отдыхать, наслаждаться природой, а не затевать склоку с попутчиками в метро. На следующей остановке они выйдут, а ты весь день будешь глотать валидол».

– Да, так завжди: або добро з кулаками, або демократия з ломакою, – перешла на мову Варя. – Що гирше – не знаю.

– Цэ гарно, що ты разумиешь по-нашему, – удивленно уставился на нее Тарас, и Варя тут же дала себе слово, что больше не скажет ни одного слова на украинском.

К причалу на косе они подошли уже в сумерках. Оглядевшись, Варя, казалось, сняла очередной временной пласт, как на раскопе, опустилась уже не на десяток, а казалось, на сотни лет. Песчаные кучугуры, колючая пожухлая трава, вербы и сосны на взгорке – все говорило о том, что она попала на другую планету. Иллюзия получила свое подтверждение, когда из-за поворота, подвывая, выполз темно-зеленый динозавр – крытый фанерой «Урал». Сзади к нему была прицеплена тракторная тележка, Варя вспомнила, что на таких в советское время на поля вывозили навоз. Приехавшие с нею люди бросились к «Уралу», и она, подчиняясь общему порыву, подхватив сумку, почти побежала к этому чуду советской техники. Здесь, как говорится, было не до выбора, попав на край Ойкумены, она как бы вернулась в то время, когда такие мелочи, как кондиционер и мягкие удобные кресла, кажутся лишними и надуманными, лишь бы ехать: на телеге, осле, верблюде. И здесь ей еще раз не повезло, шофером оказался не Витя, который, по словам Андрея, знал на косе всех и вся и подвозил отдыхающих прямо к порогу, а какой-то другой подменный человек. Когда Варя спросила его про Бодню, он рассмеялся.

– А что, есть такая остановка? – удивленно поинтересовался он и, почесав затылок, махнул рукой. – Да ты, милая, садись, думаю, не проскочим твою Бодню.

Со своими расспросами Варя опоздала сесть в крытую будку, в которую бывалые пассажиры забились, как селедки в бочку. И тогда она, используя вместо подножки колесо, перелезла через борт в открытый прицеп. Подпрыгивая и переваливаясь, как перекормленная утка, машина потащилась сквозь сосновый лес, затем круто развернулась и, как говорят военные, вырвалась на оперативный простор. Впереди и по бокам, насколько хватал глаз, была голая, похожая на стиральную доску степь.

Оглядывая покрытые сухой травой песчаные кучугуры и одиноко торчащие невысокие сосенки, на которые с быстротой театрального занавеса уже надвигались сумерки, Варя вглядывалась в горизонт, но никаких признаков моря не было видно, все было тоскливо и враждебно глазу – савана, да и только. «Что хотела, то и получила», – с грустью подумала она. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, она представила, как по этой степи с полной выкладкой шли чудо-богатыри Суворова, не купаться и не загорать, а чтоб на берегу у Кинбурна грудь в грудь сойтись в яростной схватке с турецким десантом.

Весь прицеп был забит раздутыми пакетами и рюкзаками попутчиков, Варя глянула на свою сумку, в которую она, собираясь в поездку, уложила сарафаны, кофточки, платья и даже туфли – все, что, по ее мнению, могло пригодиться на отдыхе. Переправившись на косу, она поняла, что здесь, как и на раскопках, вполне можно было обойтись джинсами, шортами и кроссовками. «Надо было все оставить у Гали, – запоздало подумала она. – Теперь придется в этих сарафанчиках скакать по кочкам, колючкам и пескам».

И вдруг в наступивших сумерках она увидела бегущего вдоль песчаной дороги волка. Он даже не бежал, а, почти не напрягаясь, стрелой слался над землей, так, словно под ногами не было сыпучего песка и колючих зарослей. Хвост у него торчал поленом параллельно земле. Ей даже показалось, что он нисколько не опасается ни людей, ни ползущей машины, так, словно эта песчаная степь принадлежала ему и никому больше. Варя вдруг вспомнила, что когда-то, когда они жили в палатках на раскопках, рано утром она, откинув полог, увидела прямо перед собой глаза огромной серой овчарки. Та глянула прямо ей в глаза и исчезла. И только позже, вспомнив ее огромную мощную грудь, она догадалась, что это была не собака, а волк. Тогда ей никто не поверил, что к ним на раскопки приходил волк.

Она оглядела своих попутчиков, но никто, кроме нее, на волка не обратил внимания: устав от дороги и долгого ожидания катера, попутчики дремали. Вскоре волк легко обогнал ползущую машину и, как привидение, исчез в кустарнике.

«Урал» начал останавливаться, из его тесного нутра выпрыгивали пассажиры, расплачивались с шофером и исчезали в темноте.

– Ну, кто тут на Сходню? – неожиданно после очередной остановки весело крикнул шофер.

– Мне нужен Бодня, а не Сходня, – подала голос Варя.

– Тогда выходи.

– А где же свет? – спросила она у шофера.

– Свет закончился при советской власти, – сказал шофер и захлопнул дверцу.

Машина фыркнула и, натужно подвывая себе нутром, покатила дальше. Варя осталась одна в кромешной темноте, не зная куда идти и что делать дальше. Кругом была сплошная незалежность, но что с ней делать, она не знала. Пройдя несколько метров, Варя наткнулась на торчащий из песка обломок бетонного столба. От боли она ойкнула и стала ощупывать ногу. Слава богу, кожа на ноге оказалась неповрежденной, но ушиб был сильным. Чтобы не пытать судьбу дальше, Варя достала мобильник и набрала николаевский номер Андрея. Он отозвался тотчас.

– Андрей, меня высадили на какой-то Сходне. Но где тут Бодня, я не знаю, – быстро, чуть не плача, проговорила она. И виновато добавила: – И спросить некого. А я тут в темноте правым бортом налетела на риф. Чуть ногу не распорола.

– Что ты видишь перед собой? – деловым голосом спросил Андрей.

– Темноту. А надо мной твои аргонавты вывесили планетарий.

– Все понятно, – подумав секунду, сказал Андрей. – Ты на этом планетарии отыщи Большую Медведицу.

– Вижу и Большую, и Малую. Можно даже рукой потрогать. – Она рассмеялась и тут же сообщила: – Андрей, я волка видела. Он бежал рядом с «Уралом».

– Надеюсь, сейчас его рядом с тобой нет? – откуда-то с Марса поинтересовался капитан.

– Кто его знает… Я еще не научилась, как кошки, видеть в кромешной тьме.

– Это хорошо, что ты не теряешь чувства юмора, – похвалил ее Андрей. – Мой совет: встань спиной к Полярной звезде и двигай от нее в правую сторону. Но осторожно. Дальше ты должна наткнуться на проволочное заграждение. В нем будет проход. Метров через сто увидишь вагончик. Это уже владения Бодни.

– Теперь я понимаю, как Колумб открыл Америку, – веселым голосом сказала она. – Он стоял спиной к Полярной звезде и командовал: «Право руля!» Только шкипером у него был не Иван с косы, а капитан из Николаева.

– Давай двигай ногами, – строгим голосом приказал Андрей. – А то придется у волка на ночь проситься.

– Ничего, мы с ним договоримся, – бодрым голосом сказала Варя и стала спиной к Полярной звезде.

– До сих пор у нас было два замечательных штурмана, – откуда-то сквозь космос долетал до нее бодрый и спокойный голос Андрея. – Первым был Иван Сусанин, вторым – матрос Железняк. Ну, это тот, который шел на Одессу, а вышел к Херсону. Ты будешь третьей.

– Хорошая компания, – засмеялась Варя. – Я согласна, если капитаном у меня будет Андрей Первозванный.

Как научил Андрей, Варя развернула вправо руку, волоча по песку сумку и прихрамывая, пошла сквозь ночную темень. Через некоторое время она и впрямь наткнулась на проволочное ограждение. Отыскивая проход, Варя двинулась вдоль него. И неожиданно увидела за проволокой крохотный огонек.

– Есть тут кто живой? – крикнула она.

Освещая дорогу фонариком, к ней двинулось что-то живое. Через несколько секунд перед ней стоял невысокий мужичок с ноготок. На нем были поношенный синий двубортный пиджак и желтая майка, увидев эти цвета украинского флага, ей от избытка чувств захотелось вытянуться и запеть: «Ще не вмерла Украина, а польска ни сгинела».

Он посветил ей в лицо, затем луч скользнул ниже и остановился на ее объемной сумке.

– Мне нужен Бодня, – со вздохом сказала Варя.

– Це ж я.

– Я к вам от капитана.

– Вин мэнэ информував.

– Мне сказали, что у вас есть место в сарайчике.

– Не в сарайчике, а в вагончике! – чуть не поперхнувшись, воскликнул Бодня.

– Да мне хоть на крыше, – устало пошутила Варя. – Но если вы мне предлагаете первоклассный отель, я не возражаю.

– Тогда следуйте за мной.

Мужичок подхватил сумку и, подсвечивая себе фонариком, шустро двинул куда-то сквозь высокую не то крапиву, не то полынь в темноту. Время от времени он оборачивался и, как бы оправдываясь, начал говорить, что дающий свет движок вышел из строя, но он его завтра починит и что он ждал «Урал», но он почему-то вовремя не пришел.

– На «Козырке» сломался мотор. Пока его чинили, водитель «Урала» ждал пассажиров, – сообщила она, уже довольная оттого, что наконец-то дорога закончилась, она будет на месте, примет душ и завалится в кровать. Через минуту Володя остановился около темного, похожего на спящего бегемота сооружения. Это и был вагончик. Он оказался металлическим и был поделен на две комнаты. Бодня сообщил, что прежние его обитатели съехали два дня назад и ей придется одной занимать эти роскошные апартаменты. Бодня поставил на пол сумку и, оставив ей фонарь, ушел, как он сказал, за свежим постельным бельем. Она взяла фонарь, подняла его над головой и вдруг увидела, что вагончик уже занят: на стене прямо над тумбочкой сидела летучая мышь.

Варя вскрикнула и выскочила из вагончика. Через минуту прибежал Бодня и, выслушав ее сбивчивые причитания, вошел в вагончик, взял палку и начал гонять непрошеную гостью. Мышь сорвалась с провода и, запищав, сделала попытку сменить позицию. Наконец-то Бодне удалось выгнать ночную гостью.

– Она доброе дело для вас свершила, здесь всех комаров поела, – сообщил Бодня.

«Этим и утешимся», – устало подумала Варя.

Бодня показал ей, где находятся удобства, они, как и говорила Галина, были во дворе. Володя принес комплект белья и вдобавок к нему шахтерский фонарь. Глянув на его внушительные размеры, Варя подумала, что, возможно, в вагончике есть еще вход в забой. Но, слава богу, лаза не было видно, весь пол был устлан потертыми тряпичными дорожками. Варя достала халат, полотенце и пошла в летний душ. Шахтерский фонарь оказался кстати, подсвечивая, Варя нашла скамейку, вешалку и кран. Точно такой же был у нее на даче в деревне. Вода оказалась теплой, ей даже показалось, горячей.

– Запануем и ми, браття, на морской сторонци, – вспомнив прикид Бодни и лингвистические изыски Тараса, мурлыкала Варя, подставляя плечи под падающую сверху воду. Про себя она уже решила, что утром обязательно должна обозначить свою национальную символику, надеть синюю майку, белые шорты и красную косынку.

Уснула она сразу, тем легким и неслышным сном, какой бывает только в детстве. Проснулась девушка оттого, что ей показалось, что кто-то скребется к ней в дверь. Открыв глаза, она тут же зажмурилась – в окошко, виляя хвостом, заглядывал волк. Но через секунду, приглядевшись, Варя увидела, что за стеклом, размахивая рукавом, болтается ее серая майка, которую она перед сном, постирав в душе, вывесила перед окном на веревку. Варя быстро накинула халат и толкнула дверь вагончика. Перед ней распахнулся совсем иной мир: огромный, светлый, радостный, солнце весело смотрело ей в лицо: чего, мол, спишь, когда давно пора быть на море. Откуда-то сбоку налетал свежий ветерок, он-то и теребил рукава майки, которые она приняла за хвост волка. На столике, что стоял перед домом, Варя увидела два огромных арбуза, а у стены на чурке стояло ведро с чистой, холодной водой. Такое начало нового дня ее обрадовало. Умывшись и почистив зубы, она присела на скамейку. Прямо перед ней был огород, за молоденькой сливой на песке росла морковь, чуть далее, на все том же песке, лежали помидоры, тыквы, баклажаны. Чуть правее она увидела кусты с уже спелой сливой, неподалеку, на железных прутьях, висели виноградные гроздья. Дом Володи Бодни был сложен из разного кирпича, по его кладке Варя определила, что строился он этапами, комната за комнатой. Видимо, позже к нему были надстроены синяя мансарда и веранда. Отсюда от вагончика дом напоминал плывущий по песку катер. Это впечатление усиливал балкончик, который был выполнен в виде корабельной рубки. Из рассказов Андрея Варя знала, что раньше Володя работал столяром на верфи, где строились корабли и, видимо, сюда на косу, он перенес любовь и тоску по своей прежней профессии. Справа к основному дому была приделана летняя кухня. По всему периметру усадьба Бодни была обнесена проволокой, слева, за душем был гараж, а к нему пристроен сарай, а за ним из полыньи выглядывали пузатые кабины машин. Как выяснилось, у Володи их было аж пять штук, все они, кроме одного «газика», стояли под открытым небом и, должно быть, ждали, когда их свезут на металлолом. Глядя на усадьбу Бодни, Варя подумала, что Робинзон Крузо точно был с косы.

Вернувшись в вагончик, она решила вскипятить чай, позавтракать, а после подобрать себе одежду: одну для выхода, другую – для моря. Раскладывая вещи в тумбочку, она услышала, как за спиной скрипнула дверь. Варя оглянулась, на пороге стоял мальчишка. На вид ему было лет шесть-семь. Одет он был в синие шорты, красную майку. А на голове у него была белая бейсболка. Увидев его наряд, Варя рассмеялась: ее опередили, ну теперь разве что вывесить над вагончиком Андреевский флаг.

– Можно? – попросился он.

– Входи.

– Що робыш? – громко и бесцеремонно, как у своей давней подружки, спросил он.

– Вот хочу чай заварить, – улыбнувшись, сказала Варя.

Ей понравилось, как он по-хозяйски вошел и спросил у незнакомого ему человека и по-детски придал разговору доверительный тон.

– Цэ дило, – сказал мальчишка. – Дид передав вам кэфаль. – Рыбакы вэчером пиймалы в залыви. Зварытэ уху. Якщо трэба картоплю, то я принэсу. Плыта на кухни. Я вам покажу.

– Спасибо, милый. Как тебя зовут?

– Мышко, – солидно ответил мальчишка. – Мэни дид розказав, що до вас мыша залэтила. Дэ вона?

– Дед ее прогнал.

– Правыльно зробыв. Литучи мыши кров пьют.

– Они комарами питаются, – неуверенно сказала Варя.

– А то. Мошки тут навалом. А с чым вы будытэ пыть чай?

– С сухарями и сушками.

– Цэ дело, – одобрил Миша. – Тилькыо мэни трэба слывы збырать.

– Когда освободишься, приходи. Я тебе оставлю, – пообещала Варя.

Так же быстро, как и появился, мальчишка скрылся за дверью. Варя достала мобильник и позвонила Гале, попросила связаться с матерью и сказать, что она благополучно добралась до места. Больше ей было звонить некому. Варин муж Михаил был родом из Херсона. Он закончил Сызранское вертолетное училище и семь лет назад его вертолет был сбит над Чечней. Варя осталась одна с маленькой девочкой. Собираясь в Николаев, Варя хотела взять ее с собой, но та ехать отказалось, сказала, что поживет с бабушкой в деревне. Прибрав постель, Варя вышла из вагончика. К ней, все в той же лимонной майке, подошел Бодня.

– Писаренко приезжал, – сообщил он. – Это он вам рыбу передал.

– Мы из Очакова вместе ехали. Я ему сказала, что еду к вам.

– А я-то начал гадать, к чему бы это, – моргнул глазами Бодня.

– И как это у вас здесь все растет? Ведь сплошной песок? – спросила Варя. – И где вы берете воду?

– Вон справа от тропинки стоит насос, – показал рукой Володя и, топнув ногой, продолжил: – Воды здесь под песком – море. Холодная и вкусная. Ею и поливаем.

– Но песок надо удобрять.

– Хохол прорастет даже на камне, – горделиво поднял голову Бодня. – Даже если этот камень в Сахаре.

– А если на необитаемом острове?

– Где хохол смеется, там англичанин плачет, – догадливо рассмеялся Бодня. – У Робинзона что, сунул палку – на другой день выросло дерево. Пойдемте знакомиться, моя жинка приготовила завтрак.

Ольга, полная, с красивыми седыми волосами в синем с белым горошком халате, уже хлопотала на кухне. Она приветливо поздоровалась, открыла шкаф, достала кастрюли и сковороду.

– Готовить будите здесь, – певучим голосом сказала она. – Если что надо, спрашивайте. Я подскажу.

На вид Ольге было лет шестьдесят, была она полной, спокойной и улыбчивой, глаза у нее были молодыми и говорили о ее природной живости. Рядом с нею Володя Бодня выглядел потертым, но все еще шустрым петушком.

Позавтракав, Варя сказала, что пойдет на море. Володя тут же вызвался показать дорогу.

– У меня такое правило, – сказал он. – Идти здесь недалеко, чуть больше километра. Не заблудитесь. Но лучше я покажу.

Говорил он, как и шел, быстро, перескакивая с одной темы на другую, но довольно складно при этом взмахивал руками, и со стороны можно было подумать, что Володя, как орел, хочет взлететь над этой утренней сухой степью. Сейчас девушка с жадностью вглядывалась в нее, вспомнила вчерашнюю ночь, звезды, темень, бегущего волка. Сейчас здесь все было по-другому. Степь еще не совсем отошла ото сна, хотя все живое уже давно радовалось солнцу, теплу и торопилось до жары почиститься и прибраться, воздух был пропитан запахами чабреца, хвоща, зверобоя и горьковатым запахом полыни, все, что росло, было щедро удобрено песком, но однако он не мешал живому, но как бы напоминал, кто здесь, на этой косе, хозяин.

– Местных жителей с легкой руки одесситов прозвали халатами, – сообщил Володя. – А дело было так: как-то в сельмаг завезли вельветовые халаты. Практичные хуторские жiнки нахватали их впрок и, собираясь в город, надевали на себя сразу два халата. Один для выхода, другой для работы. Раньше здесь, на косе, были целые плантации клубники. Ее корзинами возили в Николаев и Одессу. Рано утром прилетал вертолет, садился на высохшее соленое озеро, что напротив церкви. Через час клубнику уже продавали на одесском Привозе. Хорошо зарабатывали. Сейчас вертолет не летает. И отдыхающих стало меньше.

– А из России приезжают?

– Приезжают, но раньше приезжало поболее.

– А где у вас находится церковь? – спросила Варя.

– Это в противоположной от моря стороне, – махнул рукой Бодня. – Тут недалеко, полчаса ходу.

Выяснилось, что у Володи на хуторе есть пасека, и он начал рассказывать, как его пчелы, чтоб повысить продуктивность, ездят на попутном транспорте. И, остановившись, неожиданно стал читать стихи о пчеле:

В какие бездны ветрам брошена Любви бесценная пыльца. Вернись пчела, вернись хорошая. Начнем с начала до конца.

– А как будут эти стихи на украинском? – спросила Варя, вспомнив, что Галя называет Бодню доморощенным Овидием. Володя прилаживаясь, пожевал губами и, приподняв правую руку, будто поднявшись на эстраду, запел:

Стодухо вибухае зелень I замирае зелень ця… А я прошу бджолi приземления, Щоб все спочатку й до кiнця.

Варе было приятны даже не сами слова, которые читал Бодня на украинском, а их певучесть и что эти звуки исходят от человека, которому уже за семьдесят лет. В этот миг, если бы Варя не знала его возраста, то Володя вполне мог сойти за подростка.

Увидев произошедшую в нем перемену, Варя спросила, как ему удается держать такую хорошую форму.

– У меня есть формула, которая состоит из пяти «дэ». – Володя поднял теперь уже левую руку и начал загибать пальцы: – Это движение, дыхание, добро, дело, – тут он сделал паузу и, загибая пятый палец, озорно стрельнул глазами в сторону Вари: – И, конечно, девушки!

Идти по мягкому, сыпучему песку было непросто, ноги быстро уставали, но едва Варя ступала на траву, та начинала цеплять и царапать кожу. Вскоре они вышли на плоское, словно упрятанное в низину, заросшее травой озеро. Оно было усыпано белыми птицами: бакланы, чайки, дикие гуси, лебеди сонно, точно нарисованные, стояли в мелкой воде, совсем не реагируя на людей.

– А здесь пойдем вброд, – сказал Бодня и, скинул свои растоптанные сандалии.

Дно в заливе оказалось твердым и было усыпано мелкими ракушками. Вода оказалась горячей и после злой и колючей травы приятно ласкала и согревала ноги. Варя не выдержала и, как это бывало в детстве, стала прыгать и скакать, от нее во все стороны начали разбегаться рыбные мальки. Бодня, с улыбкой наблюдая за ней, сказал, что так можно перепугать всю рыбу, поскольку в этих теплых лагунах нерестится кефаль.

– Скажите, а птицы не боятся волков? – спросила Варя.

– Они больше страдают от двуногих, – подумав немного, сказал Бодня.

– А я, когда ехала к вам, видела волка, – сообщила Варя. – Он бежал рядом с машиной.

– Мне сказывали, что тоже видели, – отозвался Володя. – Возможно, один на всю косу и остался.

Перебравшись через залив, они пошли по тропе, которая шла по берегу уже другого озера. Здесь смешанный с морской солью песок был непривычно белым и твердым, как наждачная бумага.

Вскоре за песчаным валом послышался мерный шум, казалось, он падает откуда-то с неба, но стоило Варе подняться на шаг, как от самого горизонта встала и, неспешно перекатываясь, пошла им навстречу лохматая гладь. Море! Она ждала этой минуты. Сбросив свои резиновые шлепки, она, не выдержав, подбежала к берегу и с ходу, как градусник под мышку, сунула ногу в набегающую волну. Вода была холоднее, чем в заливе, но это нисколько не огорчило ее, здесь уже все было другим – и воздух, и белый ракушечный песок, даже солнце не казалось жарким и палящим. Вдоль пустынного песчаного берега стеной стоял кустарник, а под ним рос хвощ, бессмертник песчаный, чабрец: вся та аптека, о которой через Интернет ей поведала Галя.

Присев на корточки, Володя тронул воду рукой и, поднявшись, сказал, чтобы она не слишком доверяла здешнему солнцу.

– Сгоришь махом, – предупредил он и своей быстрой походкой заспешил обратно заниматься домашними делами.

Ступая босиком по мокрому, холодному и твердому песку, Варя ушла далеко влево, разложила на песке коврик и огляделась. За свою недолгую жизнь ей уже приходилось бывать в Сочи, съездить на Азовское, Балтийское море. Бывала она и на Байкале, Ладоге, Белом и Онежском озерах. В детстве ездила к родственникам на Каспий. Здесь, на Кинбурне, море показалось ей добрым, несуетливым, домашним и одиноким. Берег был пуст, лишь над самым горизонтом, выстроившись в тонкую пунктирную нить, точно натягивая через море невидимый канат, двигались в сторону еле видимого острова Тендер бакланы. На весь пляж, насколько хватало глаз, она была одна. Такого ей еще не встречалось: в Ялте, Сочи, Варне, Дубултах – везде ей приходилось перешагивать через лежащих на песке людей. А здесь подарок судьбы, на всю косу она была одна. Варя разделась донага и пошла по усыпанному ракушками песку. Прежний опыт подсказывал: надо с ходу влететь в воду – и тогда все станет на свое место. Варя так и сделала. Волны подхватили ее, как пушинку, она нащупала ногами дно, провела языком по мокрым губам, сказала «здравствуй» морю, соленой воде и, не оглядываясь, поплыла от берега. Метров через сто она вдруг обнаружила, что берег здесь пологий, вода была ей по грудь. Она любила плавать и, где предоставлялась такая возможность, обязательно залазила в воду и купалась. Поплавав немного, она повернула к берегу и увидела, что к ее одежде по берегу идет мужчина. Приглядевшись, она узнала своего попутчика. Рядом с ним вышагивала огромная рыжая собака, тот самый мастиф, о котором говорил ей при знакомстве Тарас. Шерсть на собаке блестела на солнце, должно быть, пес уже успел искупаться. Тарас шел по песку, как на шарнирах, чуть-чуть приседая и выбрасывая вперед ноги. Был он в коротких шортах, загорелый и мускулистый, Варя подумала, что такие мужчины нравятся женщинам. И тут до нее дошло, что она голая, и в ее планы не входило демонстрировать себя хоть и знакомому, но постороннему мужчине.

– Я вас попрошу, отойдите или отвернитесь, – сказала она. – Я не думала, что так рано сюда придет кто-то еще.

Тарас отвернулся, она вышла и, добежав до одежды, опоясалась полотенцем.

– И мы любим купаться по утрам, – повернувшись лицом к собаке и поглаживая ее холеный бок, сказал Тарас. – Тело прекрасно, когда раздето и вода ласкает каждую частицу. Ведь это так, Габен?

Высунув язык, Габен преданно смотрел на хозяина. Время от времени он косил в ее сторону взглядом, с толстых обвислых губ мастифа на песок падала слюна. И вдруг Варе почудилось, что кроме нее и Тараса на берегу есть еще кто-то. Она глянула вдоль берега вдалеке на песчаной косе были видны крохотные фигурки отдыхающих. Но она была уверена, что причины ее беспокойства вполне оправданы. Каким-то шестым чувством она уловила, кто-то смотрит за ними. Неожиданно насторожился и Габен, шерсть на его загривке стала дыбом, он посмотрел в сторону кустарника, над которым высоко в небе парил копчик, затем вновь уставился на Варю, ей даже показалось, что пес готов броситься в кустарник.

– Попридержите собаку, – попросила она. – Он чего-то беспокоится.

– Не бойтесь, он у меня все делает по команде. Но только тогда, когда я даю ее на украинской мове, – пошутил Тарас. – Возможно, он почувствовал лисицу. Они здесь охотятся за птицами. Хочу вернуться к нашей вчерашней теме. Вы, конечно, знаете, что Овидий писал на древнеукраинском. Когда его сослали на Понт Эвксинский, он бывал в Ольвии. Здесь он использовал фольклор и мифологию, превращая людей, диких зверей, домашних животных в растения, камни и даже в созвездия. Но больше всего он писал о женщинах. Вот послушайте: «Смелее, красотка! Чиста лишь та, я ку не шукають!»

«Кто попроворнее умом, та ищет добычу сама», – тут же вспомнила следующую строку ссыльного римского поэта Варя. Когда они были на раскопах в Ольвии, то зачитывались Овидием, его «Наукой любви». – О чем не знают, того не желают, – расчесывая волосы, сказала Варя, приводя себя порядок после купания.

– Я бывал на раскопках в Ольвии, – неожиданно признался Тарас.

– Неужели? И я там работала студенткой.

– Руководителем работ там у вас был, случаем, не Цибульский?

– Аполлон! – не удержавшись, воскликнула она.

– Точно, – подтвердил Тарас. – В свое время я заканчивал Львовский университет и летом работал на раскопках. У меня дома есть небольшая коллекция амфор и монет из Ольвии. Не хотите взглянуть?

– Это интересно.

– Так давайте заедем? У меня за поворотом стоит джип. Вы не бойтесь, я не кусаюсь.

– А я и не боюсь.

– Наверное, вы догадались, что это тот самый Габен, – представил свою собаку Тарас. – Каждое утро я выгуливаю его и купаю в море. Но характер!

– У хороших собак кое-чему людям следовало бы поучиться, – сказала Варя. – Собаки любопытны, но у них, как у людей, нет конфликта между желанием и обязанностями. Они предвидят, и древние считали, что у собак, как и у людей, есть душа. Кстати, ни один самец не укусит самку.

– Вот видите, а вы испугались, – рассмеялся Тарас.

– Да разговор не обо мне, – рассердилась Варя.

– Все, что вы сказали – это о моем Габене, – примирительно сказал Тарас. – Скажу вам по секрету, я его готовлю на выставку, которая должна пройти в Берлине. Кстати, мастиф – самая крупная собака из ныне живущих на земле. По своим охранным качествам он превосходит кавказскую овчарку. А богатые люди всегда хотели иметь надежную охрану.

– Здесь-то от кого? – надевая халат, спросила Варя.

– Например, от волков, – заметил Тарас. – На косе они еще не перевелись. Скажу вам по секрету, волки один на один стараются не встречаться с мастифами. Они привыкли нападать стаей. Ну что, готовы?

Пес знал свое место, едва хозяин открыл дверцу, он заскочил на заднее сиденье и развалился во всю его длину. Варя заколебалась: соседство с такой огромной собакой было ей неприятно, но коли назвалась груздем, то садись и поезжай. Казалось, что джип был специально приспособлен для езды по кучугурам, буквально за считанные минуты они домчались до усадьбы, где жил Тарас. В отличие от Бодни, двор Тараса был обнесен высоким и глухим бетонным забором. Она уже успела заметить, что усадьбы на хуторах располагались сами по себе, там, где кому заблагорассудится: ни улиц, ни плана. Там и сям посреди выжженной степи стояли дома, бетонные и кирпичные, глиняные и деревянные, все они, как правило, были огорожены проволокой; постройки, именуемые дачами, коттеджами или, на современный лад, фазендами, кому как нравилось. Соседями считались те, кто жил в километре друг от друга; складывалось впечатление, что каким-то вихрем несло по степи семена, и там, где они сумели зацепиться, они и дали свои ростки.

Во дворе у Тараса, в углу за металлической решеткой, Варя увидела собачий питомник. При виде хозяина и идущего рядом Габена они заволновались, принялись громко скулить и лаять. Но с особым остервенением они начали облаивать Варю.

– Не беспокойтесь, они все у меня за решеткой. Я их сейчас накормлю, они и успокоятся, – сказал Тарас.

Он распахнул перед ней дверь просторной веранды. Она была задумана как музей, состоящий из чучел животных и птиц. Первое, что бросилось в глаза, так это бегущая прямо к дверям волчица, следом за ней следовал целый выводок крохотных волчат.

– Мои собаки повязали их здесь в Волыженом лесу, – похвастался Тарас.

Варя вспомнила вечерний конвой «Урала». Да, Тарас говорил правду: волки на косе не перевелись. Но почему-то Варе стало жалко и саму волчицу, и особенно этих маленьких волчат. Тарас остановился и пальцем попробовал зубы волчицы.

– Я давно наблюдаю за этими хищниками и пришел к выводу: у человека и волка одна суть. Так сказать, единство противоположностей. Издревле между ними идет борьба не на жизнь, а на смерть. Но человека можно купить, приручить, волка же – никогда. Если бы волку был нужен для дружбы, он бы пришел к нему, как пришла собака, кошка или как вот они. – Тарас показал ладонью на стену, где была прибита голова кабана. – Года три тому назад я хотел приручить одного, но он сбежал. – Зимой я живу во Львове, но каждое лето приезжаю сюда на сафари.

– Куда? – не поняла она.

– А я между делом охочусь.

– На кого?

– Я полюю, на московских дивчат. – Тарас ответил на мове, но она все поняла и, поймав его взгляд, рассердилась: сама дала повод пойти разговору в совсем ненужную ей сторону.

– А вот этого кабана я завалил в Карпатах, – вновь похвастался Тарас и, повернувшись к Варе, добавил: – Здесь живет Проня. Она сапожник, но когда просят, делает чучела. Мне их привозит местный голова. Я называю его Атауальпой, хотя по-настоящему его зовут Семеном. А фамилия у него Альпов. А он меня кличет Писсарой. – Тарас рассмеялся. – Здесь, на косе, я хочу создать частный этнографический музей. Народу сюда приезжает много, но кроме песков, птиц и моря, здесь нечего смотреть. Дикий край, задворки Европы. Даже церковь, и та до недавнего времени стояла без купола. Но мне удалось привлечь спонсоров, и она, слава богу, начала потихоньку обустраиваться. На днях должны привезти новый иконостас, из липы. Вы сходите, посмотрите, служит там Евтевихий. – Тарас на секунду замолчал, затем широким жестом показал на стоящие вдоль стены греческие амфоры. – У меня здесь много чего собралось. Наконечники скифских стрел, греческие монеты из Ольвии, образцы оружия разных эпох.

– Что, и вооружение суворовских солдат?

– Конечно. Есть и турецкие ятаганы.

– Ятаган в переводе с турецкого – это укладывающий спать вечным сном, – вспомнила Варя.

– Мне его привезли из Турции.

Варя взяла ятаган и попробовала пальцем лезвие. Оно оказалось острым и холодным.

– Меня часто спрашивают, зачем тебе здесь столько оружия? А я отвечаю: чы вовк забрэдэ, чи москаль, – пошутил Тарас. – Вот такими ятаганами янычары резали солдат Суворова при Кинбурне.

– Да так, что получили полную конфузию, – сказала Варя и процитировала по памяти:

Отважно войско сераскира, Да только наш гусар-задира Поверг чванливого визира, Мечом судьбу его сверша, Непоборимы турков оды Славяны ниизвергли в воды Под громогласное ура!

– Ваши стихи? – спросил Тарас. – Нет, наверное, Пушкина?

– Овидия, – усмехнувшись, пошутила Варя. – Я их запомнила и перевела с древнеукраинского, когда работала в Ольвии.

– Но Овидий жил еще до Рождества Христова!

– Поэт умел предвидеть.

– И шо ви все поминаете Суворова, Потемкина! Взял бы они Очакив, ни будь на его стороне украинских янычар.

– Вы имеете в виду запорожцев? Здесь, на Кинбурне, были казаки, которые воевали на стороне турок. Их тоже сбросили в воду, – Варя подошла к стене, потрогала рукой амфору. – Бить горшки – занятие пустое, – задумчиво сказала она. – Склеивать их обратно – сложно, но и поучительно.

– Вас все время тянет обратно, в империю.

– Вряд ли, – грустно улыбнулась Варя. – Но здесь, на косе, я не чувствую себя чужой.

Вечером Бодня пригласил Варю к Ольге на именины. По такому случаю она надела синий сарафан, и подумав немного, достала туфли. Не зря же она везла их в такую даль! В доме Бодни уже были гости, Варя увидела Тараса. Был он в белой кофте и белых штанах, а рядом с ним сидел моложавый загорелый мужчина. Длинные черные волосы у него были аккуратно зачесаны на затылок и перехвачены резинкой. Варе бросились в глаза его крупный с горбинкой нос и широкие монгольские скулы.

– Семен, – приподнявшись, представился он.

– Атауальпа? – улыбнувшись, спросила Варя.

– Он самый, вождь краснокожих халатов, – пошутил Семен, и Варе сразу же понравилась его мягкая, располагающая улыбка и то, как он смирился с тем прозвищем, которым его наградил Тарас, более того, даже отыскал свои дополнительные краски. Мужчины были уже навеселе и смотрели футбол. Появление Вари на некоторое время отвлекло их от телевизора, они вскочили и наперебой начали усаживать ее на самое видное место. Особенно старался Семен, видимо, Тарас уже успел поведать ему, что у Бодни отдыхает москвичка. О том, что семья Бодня славится своим хлебосольством, Варя уже была наслышана, но действительность превзошла все ее ожидания: праздничный стол ломился от закусок. Здесь было много зелени, овощей и фруктов, переложенные брынзой рулетики из баклажана, нарезанное сало, шкварки, крупные, собственного приготовления нашпигованные луком котлеты. И рыба: скумбрия и кефаль, жареная и копченая, соленая и вяленая. Кроме того, на плите ожидал своего часа борщ, а на сковороде, дожариваясь, шипели пампушки.

Когда закончился обычный в таких случаях ритуал вручения подарков и здравиц в честь виновницы торжества, вновь взял слово Атауальпа.

– Надо привлекать сюда инвесторов, и не только украинских, – поглядывая на Варю, сказал он. – Думаю, и в России много людей, готовых строить здесь пансионаты, дома отдыха. Особенно среди газовиков и нефтяников.

– Идея неплоха, только где их искать. Ау, приезжайте, стройте! – с иронией сказал Тарас. – Варя, может быть, вы нам что-то подскажете?

– Вам здесь понравилось? – в свою очередь поинтересовался Атауальпа.

– Да, очень! – ответила Варя.

– Так вы расскажите своим знакомым! – воскликнул глава администрации. – Пусть приезжают, отдыхают. Мы всегда рады.

– Мы за рубли рады отдать все: Кинбурн, Крым, незалежность, – надулся Тарас.

– А что, кроме моря, песка и местной экзотики, мы можем предложить? – воскликнул Атауальпа. – В советское время, когда я работал в рыбколхозе, нам предложили мидий разводить. Сколько денег было ухлопано. И что? Куда все делось? Коса как Молох.

– Раньше, когда авианосец выходил через лиман, все высыпали на берег смотреть. Даже собаки пялились. А сейчас что? – подлил масла в огонь Бодня. – Где заводы, где корабли?

– Поплачешь – немного себе прибавишь, – сказал Тарас. – Корабли из слез не соберешь. Сами будем строить здесь дороги и санатории. Пригласим зарубежных специалистов. Тех же самых немцев. Надо на деле доказывать свою состоятельность. Например, как это делают наши футболисты. Я предлагаю выпить за вчерашнюю победу киевского «Динамо» над московским «Спартаком».

– Что верно, то верно. Киевское «Динамо» зараз решило все наши проблемы! – усмехнувшись, сказал Бодня. – А сегодня питерский «Зенит» выиграл у «Ливерпуля». Скажу честно, я радовался, что победили братья-славяне. Кстати, у «Зенита» играл капитаном наш Тимощук.

– Мы были рады, когда «Спартак» проиграл киевскому «Динамо», – стоял на своем Тарас.

– Тарас, ты все равно что больной ребенок, – качнув головой, сказала Ольга. – Тебе треба лечиться.

– А мы радуемся, когда киевляне выигрывают у запада, например, у турок, – пошла на мировую Варя.

Андрей был прав: если здесь шерсть и не вздыбилась, то искры действительно проскакивали. Разговор на такую, казалось бы, нейтральную тему взлетел на высокую, довольно скользкую орбиту, и тогда Варя, не желая выяснять, кто лучше и точнее бьет по мячу, стала рассказывать про свой огород, какие она выращивает у себя в деревне под Москвой огурцы, кабачки и помидоры.

– Недавно передавали, что наш украинский борщ на всемирном конкурсе занял второе место, – похвастался Атауальпа.

– А почему не первое? – поинтересовался Бодня.

– Москали из зависти то сотворили, – тут же нашел причину Тарас. – Как и на Евровидении, нам не хватило одного балла.

– Чем же украинский борщ отличается от нашего? – спросила Варя.

– Да такой же, – подала голос Ольга. – Вот, например, как я готовлю? Заправляю борщ салом, толченным с чесноком и зеленью, довожу до кипения, затем даю ему настояться в течение получаса, затем по вкусу добавляю сметану, мясо, зелень. Конечно, обязательно перец. И с пампушечками, и с пампушками!

– Название «пампушки» произошло от французского «помпон», то есть шарик, – вспомнила Варя.

– Французы это у нас стибрили, – заметил Тарас. – Вот все кичатся: французская кухня, французская кухня! А на этом конкурсе они даже в призеры не попали.

– Везде интриги, – рассмеялась Варя.

– А раньше мы вообще здесь икру ели ложками и варили тройную уху, – вновь подал голос глава администрации.

– Сибиряки, наверное, и не знают, что это такое? – повернувшись к Варе, спросил Володя, но, поймав укоризненный взгляд жены, решил поменять тему разговора.

– Я думаю, если бы тот борщ готовила моя Ольга, то точно поставили бы высший балл, – сказал Бодня. – Давайте я вам вирши почитаю.

Мы любим все: и теплый борщ с плиты, И сала нежное на корочках пампушек. Мы любим плоть – и вкус ее, и цвет, Не терпим только мы одних лягушек.

– Потому что, завидев Бодню, все лягушки в Биенковых плавнях от страха попрятались, – рассмеялся Тарас. – Что скажешь – поэт, куда до него Блоку.

– Блока я уважаю. Мы с ним одной крови, – ответил Бодня. – Братья-славяне.

– Это утверждение спорно и некорректно, – заметил Тарас. – Мы укры.

– А это что еще за порода? – уставился на Тараса Бодня.

– Да это вроде кобеля Тараса, – подсказала Ольга. – Страшнее ничего в жизни не видывала.

– Самое красивое животное, – обиделся Тарас. – Мне за него джип предлагали.

– А я бы даром не взяла.

– Да что вы все про кобелей? – воскликнул Бодня. – Русские – наши братья. Мы и думаем одинаково и разговариваем на одном языке. И погулять любим, и выпить, и закусить.

– А знаете, я приготовила сюрприз – пироги с визигой. – Ольга решила вновь вернуть разговор на кулинарную тему, которая не грозила политическими осложнениями.

– Чi такое? – насторожился Тарас.

– Визига – это сухожилия, связки, расположенные вдоль хребта у красной рыбы, стерляди, севрюги, – начала перечислять Ольга. – Как правило, визига употребляется в сушеном виде. Раньше по всей Волге, да и здесь на Кинбурне стояли специальные башенки с дощатыми стенами и широкими щелями между досок – в них ее вялили на ветерке, потом сплетали в жгуты. Чтобы приготовить пирог с визигой, надо с вечера эти жгуты замочить в холодной воде, утром залить чистою водою, потом проварить с петрушкою и луковицею, пока они не сделаются мягкими, затем откинуть на решето, вновь облить холодною водою, затем мелко порубить, посолить и добавить специи. А далее в раскатанное тесто и посадить в духовку.

– А перед этим их надо обмазать салом, – пошутил Бодня.

Варя чуть не рассмеялась, вспомнив, как Цибульский, вспоминая своих сородичей, смеясь, говаривал: «Картина: запорожцы пишут письмо султану. Писана салом!»

Но Варя знала, ныне в самостийной Украине этот продукт стал что-то вроде единицы измерения прожиточного минимума, президент Ющенко в своих выступлениях, чтобы быть понятым своим народом, весь годовой доход на одного человека переводил на количество купленного сала.

– Давайте споем про Дорошенко, – предложил Тарас. – Славный был гетман.

В советское время имена шляхтича из Сомбора, кошевого атамана Запорожской Сечи Петра Сагайдачного и гетмана реестровых казаков Михайла Дорошенки были Варе неизвестны. Но во время одного из своих приездов в Москву Цибульский возле Никитских ворот стал говорить, что имена этих казаков очень популярны среди украинской интеллигенции, а про Дорошенко даже есть песни.

– Да мы слов не знаем, – сказала именинница. – Надо такую, чтоб знали все.

– А может, эту? Мне она очень нравится. – Варя начала тихо:

В’эться наче змийка Неспокийна ричка.

Тут же своим мягким грудным голосом ей подпела Ольга, а следом забасил Володя Бодня:

Тулиться близенько До пиднижжя гор Там на тому боуи Там живе Маичка В хати що сховалась У зелений бир.

Сославшись, что устала и ей хочется отдохнуть, Варя засобиралась к себе в вагончик. Тарас вызвался провожать, но тут в дело вмешалась Ольга.

– Ты посиди, я там тебе приготовила горилку. Такой в твоем Львове днем с огнем не найдешь.

– Вы не обижайтесь, если что не так, – прощаясь, сказал глава администрации. – Мы здесь гостям рады. Но у некоторых наших политиков башню свернуло. Чем хуже у соседа, тем им радостнее. Но мы их вылечим.

Тарас посмотрел на него долгим взглядом и, кашлянув, вновь уселся за стол. Ольга пошла провожать Варю. На минуту остановились на тропинке, в винограднике. Солнце уже давно ушло за лиман, в той стороне, как уголья в прогоревшем костре, подрагивая и остывая, гас закат. Дневная жара спала, воздух был пропитан запахом степной полыни и разбавлен ароматом растущих в саду у Бодни близких цветов. А еще был еле слышный запах близкого моря: оно здесь ощущалось везде, все остальное шло к нему, как бы в приправу. Со стороны усадьбы Тараса было темно, звездное небо уже легло на крышу его дома, лишь за деревьями на столбе одиноко светил фонарь, и Варе почему-то показалось, что это, подсвечивая, плывет по ночи Летучий Голландец. Время от времени вечернюю тишину нарушал еле слышный посвист, у них прямо над головами проносились летучие мыши, и ей теперь было понятно, отчего возле хутора Бодни, почти не слышно комаров.

– Мне говорили, что здесь, на косе, обитает покровительница ночи Гекада, – проследив за их полетом, сказала Варя. – Будто бы она бродит ночью со сворой красноглазых собак. Собаки воют, значит, Гекада рядом.

– Это какая такая декада? – не поняла Ольга и тут же догадливо всплеснула руками: – Должно быть, это сапожница Проня. Людям скучно, вот и выдумывают. – Ольга рассмеялась. – Она обещала прийти, да где-то, видимо, языком зацепилась. Но, думаю, еще явится.

– Она мне нужна, – сказала Варя. – У моих шлепок подошва отлетела. А босиком я ходить отвыкла.

– Да, это не в Москве, – согласилась хозяйка. – Здесь обуви не напасешься. Что поделаешь, песок!

Со стороны дома послышались громкие и грозные голоса, мужчины о чем-то вновь заспорили. Ольга навострила уши.

– Нет, драться не будут, – сказала она. – Будут спивать.

Своих гостей Ольга знала как своих пять пальцев, действительно, сквозь ночную тишину, пробиваясь сквозь густую и темную листву виноградника, до них донеслась песня:

– Ай на горе и жнеце жнут. А под горой Яром – долиной казаки идут, – затянул Тарас. Тут же следом ему в два голоса подтянули Семен Альпов и Бодня. – Попереду Дорошенко, виде вийско, вийско Запоризьке, хорошенько!

– Тарас утверждает, что его Габена боятся все волки на косе.

– Какие здесь волки! – махнула рукой Ольга. – Была одна семья, и ту постреляли. Но слава на всю Украину. У этого Тараса одни собаки да жинки на уме. Привез он Габена маленьким, а сейчас начал через забор скакать. Мишу напугал. А пожаловаться некому. Местный глава, ну, этот Альпа, у Тараса под пяткой. На минуту Ольга, словно раздумывая, замолчала, но все же добавила: – Володя который год просит десять соток к нашему участку прирезать. Чуть ли не каждую неделю ходит на собрания пайщиков. Дочь хочет рядом с нами дом построить, вот и приходится перед ними выплясывать. Ты вот что, сразу же запрись. Мало ли чего…

Она не договаривала, но Варе и так стало все понятно. Вернувшись в вагончик, она закрылась на ключ.

Утром ее разбудил Миша, он принес на тарелке спелые сливы и пироги с визигой.

– Можно я с вами на море пойду? – попросился он.

– Конечно, пойдем, – обрадовалась Варя. – А я тебе по дороге расскажу про Робинзона Крузо.

Варя уже успела понять, что больше всего на свете Миша любил слушать разные истории и есть арбузы.

В последующие дни все выстроилось и пошло по сложившемуся распорядку: утром приходил Миша, они вместе пили чай, затем шли на море, возвращались к обеду, Варя готовила еду, затем отдыхала, ближе к вечеру, когда жара спадала, вновь шла на море или на вечернюю службу в церковь. На хуторах ко всему нужно было приспосабливаться. И в первую очередь к песку. Он был на дорожках, возле вагончика, на кухне, везде, где только ступала нога человека. Чтоб избавиться от него, Варя на порожек стелила мокрую тряпку, ставила на него свои шлепки, но это помогало мало, приходилось трясти коврики, что лежали в вагончике, одежду и даже на простынях она находила песок. Каким образом он попадал туда, было для нее загадкой. Днем все, что окружало хутора, погружалось в сон, подставив свои рыжие бока палящему солнцу, степь замирала, лишь изредка среди одиноко торчащих олив и озерной травы, появлялись такие же одинокие фигурки пилигримов, они, как на службу, двигались к морю. Дрожащее марево раскаленного воздуха расплываясь и дрожа плыло над степью, дробясь поднимался вверх, где, чего-то высматривая, на земле нарезал круги копчик, да над заливом время от времени внезапно, словно вспоротые перья из подушки, взлетали и крикливо заполняли низкий горизонт кем-то напуганные чайки.

Кибурн. Где-то высоко в небе над ним пролетали самолеты, мимо по лиману, как и тысячу лет назад, сновали корабли, здесь же на косе все шло по своему неведомо кем и когда установленному порядку, а вернее, его отсутствию. Имея полную незалежность от всего и от всея, люди здесь выживали как умели и как могли; в этом деле море было хорошим подспорьем. Летом на косу приезжали отдыхающие, которые любили не только солнце и морскую воду, но вкусно и хорошо поесть. Для них прямо к столу привозили кефаль, скумбрию, черноморского бычка. Случалось, ловили и осетра, но только для самых дорогих и постоянных клиентов. Вся сила местных была в простоте, в умении самое плохое и неприспособленное к жизни оборачивать в свою пользу. Та манна небесная, которой Господь посыпал Землю, обернулась здесь белым соленым песком. Но, как говорил Бодня, можно было прорасти и на нем. Иногда Варе казалось, если местные и ходили на море, то только для того, чтобы убедиться, что ее не забрали и не отменили, как в одно прекрасное утро взяли и отменили на косе рыбколхоз, а заодно и советскую власть.

Вечером, когда жара спадала, приходил Миша, и Варя начинала собираться на море. Вместо воды она брала с собой арбуз. Как истинный джентльмен, Миша пытался отнять у нее тяжелый пакет, но Варя протягивала ему зонтик и говорила, что так на необитаемом острове ходили Робинзон Крузо и Пятница. Когда они переходили усыпанный птицами залив, ступив в прогретую воду, Миша, размахивая зонтом, начинал бегать, прыгать и кричать. Прикрывая от летевших брызг лицо, Варя пыталась утихомирить мальчугана, но тот, чувствуя безнаказанность, готов был скакать уже на голове. И тогда ей, по примеру чаек и бакланов, хотелось подняться в воздух или взять и убежать от озорного мальчишки, как это делали худоногие цапли и неповоротливые гуси.

В один из таких походов, уже на берегу моря, Варя обнаружила, что забыла нож и ей нечем разрезать арбуз. Миша предложил сделать это ракушкой. Так и поступили, но Миша не остановился на достигнутом, он, как ложкой, начал вычерпывать мякоть все той же ракушкой. «Этот точно прорастет и на камне», – улыбаясь, подумала Варя.

После арбуза Миша обмякал, ложился на прихваченный Варей коврик и как истинный славянин засыпал. Проснувшись, он доедал арбуз, затем начинал строить из песка, как он говорил, дом, в котором будет жить Робинзон. Варя, чтобы малыш не скучал, начинала рассказывать о солнышке, которое днем, как жар-птица, высиживает у них прямо над головой раскаленное яйцо, которое к вечеру катится по небу в море, а там из него вылупляется красненький птенец.

– Вон, видишь хвост? – Варя показала на солнце, которое уже краем коснулось воды, и от того места к берегу бежала длинная розовая дорожка.

Миша с удивлением и вниманием смотрел на далекое, много раз видимое приплюснутое красное яйцо, которое садилось на воду. Замолкала и Варя, ну где еще она могла увидеть такой потрясающий закат! Вобрав в себя весь зной, всю усталость прошедшего дня, солнце, медленно угасая, растекаясь по воде и, казалось, спешило поскорее скрыться с глаз. Возвращаясь домой, Варя решила сократить путь и пошла прямиком через залив. И неожиданно услышала, как в траве, где виднелись расставленные рыбаками сети, хлюпающие звуки. Миша бросился вперед на звук и неожиданно остановился.

– Здесь собака! – крикнул он.

По теплой воде Варя побрела к нему и увидела, что в траве, запутавшись в рыбацкую сеть, барахтается щенок. Она подошла поближе, щенок дернулся, оскалил зубы. Тут же на противоположном берегу залива послышался плеск, трава колыхнулась и потихоньку затихла. И Варя вдруг поняла, что в рыбацкой сети запутался не щенок, а волчонок и, возможно, в траве прячется еще один.

«Должно быть, они гонялись за птицами, и один из них попал в расставленную ловушку», – подумала она.

Варя подошла вплотную к волчонку, при виде ее он, взбалтывая ногами воду, рванулся, пытаясь выбраться из капроновых пут, но тщетно.

– Ну какой же ты дурачок! – тем голосом, с каким обычно разговаривала со своим Цезарем, она подошла к бедолаге и попыталась помочь выбраться ему на волю. – А ну сиди смирно и не мешай! Как говорят, ты – це же царь! Волчонок пытался цапнуть ее за руку, но потом сделал вид, что смирился. Но едва она размотала сеть и перед ним открылась свобода, он рванулся в открывшееся окно и, смешно шлепая лапами, помчался прочь, затем уже в траве остановился, срыгнул и, подняв, как паруса, свои уши, бросился к своему собрату, который поджидал его неподалеку. Варя взяла Мишу за руку, и они двинулись дальше. Ее совсем не напугала мысль, что, возможно, в траве прячется не волчонок, а волк или волчица, здесь на косе ей все казалось простым и домашним и что, возможно, и волки знают своих соседей поименно. То и дело оглядываясь назад, Варя стала рассказывать Мише про человеческого детеныша, лягушонка Маугли, которого воспитали волки и который сам стал похож на волка.

Вернувшись на хутор, она открыла вагончик. За день ее первоклассный отель превращался в первоклассную духовку, в которой вполне можно было подогревать пироги. Чтобы проветрить помещение, она пошире открывала дверь, подпирала ее табуреткой, затем шла к Ольге. Они садились пить чай, и Варя уже в свою очередь слушала ее рассказы о житье-бытье на косе, о том, какой Володя заботливый и хозяйственный, о своей дочери, которую она хотела бы пристроить рядом. Варя просила ее спеть украинские песни, и та без лишних напоминаний затягивала о гарной дивчине и хлопце Иванке, которые не могут жить друг без друга. Иногда к Ольге на чай приходили соседи. Чаще всего появлялась высокая, худощавая, одетая во все темное, та самая сапожница Проня, про которую Варя уже была наслышана. Проня жила тем, что чинила на хуторе обувь, иногда на заказ изготавливала чучела и много лет пыталась научить этому редкому для женщин ремеслу Бодню. О ее приближении давала знать маленькая собачка, которая всегда сопровождала Проню, она еще от проволочного забора извещала: идем в гости. Из-за виноградника сапожница выходила быстро и неслышно, цыкала на собаку, и та замолкала. Опершись на тросточку, Проня молча, точно решая про себя непростую задачу, умереть сразу или погодя, поджав сухие, опаленные внутренним жаром губы, смотрела глубоко впавшими глазами на неподвижно сидевшую Ольгу, затем переводила взгляд на Варю. Но эта сцена продолжалась недолго. Когда мимо нее к себе в сарай пытался проскочить Бодня, Проня своей тростью, как шлагбаумом, преграждала ему дорогу:

– И чего ты все бегаешь? – грозно вопрошала она. – Туда-сюда, туда-сюда! Аж в ушах темно! Лучше давай сядем и выпьем.

– А ты принесла? – спрашивал Бодня.

– Да если у меня было, я тогда бы и не пришла, – сообщала Проня. – Она сделала паузу и, вытерев тыльной стороной губы, достала завернутую в бумагу копченую скумбрию. – Свежак!

Володя моргал жене, Ольга тяжело поднималась, доставала из своих запасов горилку, резала хлеб, сало и принесенную рыбу.

– Раньше мы здесь все в рыбколхозе работали, – уже разглядывая Варю, говорила Проня. – Помните? Рыбачка Проня как-то в мае, направив к берегу баркас. – Пропев первую строку, она вновь делала паузу и многозначительно поднимала трость. – Це ж про меня.

Поправлять ее в тот момент, когда над головой была занесена трость, было бессмысленно и опасно. Все дружно помалкивали: пусть будет Проня, а не Соня.

– Сколько мы кефали на Привоз отправили! – опуская трость, говорила Проня. – А когда у меня ноги отнялись, то Семен Альпов, наш бригадир, меня в одесский аэропорт и дальше в Москву. Местные врачи на меня рукой махнули, думали – конец. А вы там, случаем, Игоря Львовича не знаете? – спрашивала она Варю. – Он меня на ноги поставил, будто заново сшил. Вот, до сих пор с тросточкой, но бегаю. Я бы ему с вами рыбки послала.

Поняв, что дело на мази, Проня присаживалась на скамейку и тростью, как указкой, целила Варе в ногу.

– Мы здесь ходим, как по шарошке. Кинбурн – это не город, где все асфальтом закатано. Здесь другая обутка нужна. Ты давай принеси свои босоножки, я починю.

– Хорошо, я принесу, – кивала Варя.

– Ты счас неси, – приказывала Проня. – Ко мне очередь, голову поднять некогда. Мобуть, здесь ее поправлю.

Проня косила глазом на стол, затем начинала рассказывать, как хорошо они жили в рыбколхозе, вспоминала, как ее однажды во время бури на море спас дельфин, но хозяева слушали ее вполуха, должно быть, они назубок знали эту историю.

– Баркас опрокинуло и нас всех разбросало кого куда, – размахивая тростью, говорила она. – Я уже попрощалась с жизнью, как вдруг чувствую, кто-то меня будто коленкой в зад. Мне даже почудилось, что этот кто-то из мужчин меня догнал и приобнял. – Проня кокетливо рассмеялась. – Я из воды вылетела, воздуху глотнула – никого. Думала, почудилось, но слышу: снова мне коленкой, да под живот. А потом я его хорошо уже разглядела. Это когда дельфин меня за руку схватил и, как волк овцу, к берегу потащил. И тут я молитву начала читать.

– А до Вари мыша залэтила, – подавал голос Миша. – Та еще вовк тут бегает.

Пропустив стопку-другую, Проня выпрямлялась, откашливалась – всем своим видом давая понять, что Рубикон пройден и душа просится на волю. А репертуар у нее был один – военные и морские песни.

– Прощайте, скалистые горы, – высоким голосом затягивала она. Постепенно голос ее креп, и когда она доходила до того места, где Проня нелегкой походкой матросской шла навстречу врагам, то хотелось идти и вместе с ней сбрасывать турок с косы, высаживать десант в Николаеве или снова брать Очаков.

Когда Миша начинал хныкать и звать Ольгу спать, Проня и для него находила утешительные слова:

– Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет. И не теряет бодрость духа никогда! Ты не кручинься, из той собаки, что напугала тебя, я чучело сделаю. Вот увидишь.

Уже за полночь Варя шла к себе, садилась на скамейку, смотрела и слушала ночное небо. Оно было хрустально чистым, близким и загадочным, ей было приятно рассматривать и находить невидимые в Москве новые созвездия. Она пыталась отыскать ту единственную звезду, которая, как ей говорила бабушка, принадлежит только ей, Варе. Возможно, где-то рядом притулилась и звездочка ее дочери. Куда они плыли по звездному небу, что видели с высоты, и кто у них был штурманом? Кто мог ответить на этот вопрос? Варя уже соскучилась по ней и все мысли у нее уже были в Москве. Она мысленно уже входила в свой класс, а дальше, как и у звезд по небу, начинался новый круг, день за днем с осени и до следующего лета. Вот такие минуты дарили ей то, ради чего она ехала на косу: вселенскую вечернюю тишину и душевный покой.

Куда-то в кинбурнский песок, в знойное небо ушло ее желание обязательно поехать в Ольвию. Уже краем сознания она понимала: то, чего хотела, она получила здесь, на косе, а той прежней жизни, к которой она хотела прикоснуться в Парутино, уже никогда не будет. Прошлое – это не пластинка, которую захотел и поставил, а затем снова засунул в ящик: оно – как свет далеких звезд. Сегодня, сейчас, в том городе, где они вели раскопки, тревожа жизнь мертвых, с ней уже не будет тех людей, с кем она когда-то работала, фотографировалась, ездила в Одессу, чистила рыбу и пела под гитару песни. Там теперь роют и раскапывают стены другие, просеивают пыль и глину, которая лежит с тех времен, когда городом управлял Протоген. И пусть они радуются, как радовалась она, когда нашла греческие амфоры, пусть огорчаются, как огорчалась она, когда сезон заканчивался и нужно было возвращаться домой. И пусть эти звезды останутся немыми свидетелями всему, что было и что будет на этой земле.

Иногда сладкую дремоту воспоминаний, в которую она мысленно погружалась, нарушал собачий вой, Варя вздрагивала, догадываясь, что, должно быть, это воет за решеткой Габен.

«Вот так и рождаются мифы», – думала она, вглядываясь в фиолетовое, усыпанное мириадами звезд небо, которое помнило Ахилла, аргонавтов, скифов и солдат Суворова.

Варя шла в вагончик и вновь засыпала тем счастливым сном, который бывает только в детстве. Утром ее вновь на скамейке ждал Миша. Единственно, что огорчало ее, так это приставания Тараса. Частенько, когда они шли к морю или возвращались обратно, он догонял их на своем джипе и приглашал подвезти. Получив очередной отказ, Тарас умело прятал досаду, пытался рассуждать о тернопольской культуре или о том, что в Бразилии нашли камни, которые якобы подтверждали, что первыми европейцами, посетившими Южную Америку, были укры. Во время таких конвоев с заднего сиденья на Варю заинтересованными глазами смотрел Габен. В такие минуты ей почему-то всегда вспоминалась одна и та же фраза, которую Тарас сказал при знакомстве: «Моим собакам треба свиже мясо».

В вечерние часы ей часто по мобильнику звонили Андрей с Галюсей. Варя рассказывала им свои хуторские новости, что Проня починила ей шлепки, и сколько Варя ни настаивала, не взяла ни копейки.

– Ты ей возьми бутылочку, она будет рада, – советовала Галя. – И не ходи поздно одна. Мало ли чего у этого пса на уме.

– Да я здесь из Малой Медведицы уже превратилась в Большую, – шутила Варя. – Меня даже местные псы признали своей. Андрею скажи, что научилась восстанавливать ориентировку без компаса. Смотрю, слушаю, что говорят, примеряю, раскапываю в себе все, что связано с Кинбурном. Хожу в церковь, поминаю Александра Васильевича Суворова, свечи ставлю. Вот послушай, чем я здесь живу:

Как духу русскому потребен Во светлый праздник Покрова Душеспасительный молебен, Канона строгие слова! Когда в начале литургии Несут святые панагии… Но тьма поганых басурман Уже пересекли лиман, «Что, братцы, драться ль вам в охоту?» — Суворов вопрошал пехоту. «В охоту, батюшка», – рекли, И становилась к роте рота. России славные полки…

– Ты, случаем, прапор там российский не вывесила? – спрашивала Галина. – Смотри, там есть сосед, ему это может не понравиться.

– Мы уже с ним объяснились.

– И что, поняли друг друга?

– Главное, что теперь это понимаю я! – сказала Варя. – Был Сагайдачный, Дорошенко, но есть Суворов. Если бы не он, то мы бы ездили на косу и в Крым, как нынче ездят в турецкую Анталию.

– Андрей спрашивает, тебе волк больше не попадался?

– Вообще-то попадался, – засмеялась Варя. – Но они своих не трогают.

– Вот что, ты позвони, когда поедешь. Андрей встретит тебя в Очакове.

Перед тем как уехать, Варя пошла в церковь Покрова Пресвятой Богородицы на вечернюю службу. Вместе с нею увязался Миша. В этот день в церковь рабочие привезли новый иконостас, и начало службы все откладывалось и откладывалось. Она сходила на погост, постояла возле памятника русским воинам. Именно здесь, в этой церкви, проходил тот памятный молебен, в котором участвовал Александр Васильевич Суворов перед Кинбурнской баталией.

Увидев скучающего Мишу, отец Евтевихий взял мальчика за руку и показал, где в церкви гнездятся ласточки.

– Они все понимают, – улыбнувшись, сказал он. – Вот смотри! Он хлопнул в ладоши, птицы вылетели из гнезда и начали нарезать круги под куполом церкви. Подождав немного, Евтевихий хлопнул еще несколько раз. Ласточки вылетели из церкви.

– Вот это да! – озадаченно протянул Миша. – А вы собаку сможете отпугнуть? Я хожу мимо, а она гавкает.

– На то она и собака, чтобы лаять, – засмеялся Евтевихий. – Ты мне скажи, как зовут твою собаку?

– То не моя, то Тараса.

– А это тот пес, который носится по ночам? – догадался батюшка.

– Он, он!

– Хорошо, я скажу. Только ты не ходи поздно, – строгим голосом сказал Евтевихий.

Затем Варя с другими женщинами, среди которых была и Проня, прибрались в церкви. После службы Варя попросила у Евтевихия благословения на дорогу.

– Все закончится хорошо, – перекрестив ее, загадочно сказал батюшка. – С Богом! Ангела-хранителя тебе в дорогу.

Слова батюшки показались ей странными, но расспрашивать, в связи с чем будут у нее испытания, она не стала, но на всякий случай прочитала молитву:

Всемилостивая Владычице моя, Пресвятая Госпоже, Всепречистая Дева, Богородице Марие, Мати Божия, Несумненная и единственная моя Надежда, Не гнушайся мене, не отвергай мене, не остави мене, заступись, попроси, услыши; виждь. Госпоже, помоги, прости, прости.

После службы Варя пошла к уже знакомой фермерше, у которой она каждый вечер покупала молоко. Такого вкусного молока она никогда и нигде не встречала. Оно пахло чабрецом, мятой и полынью одновременно. Поговорив немного с фермершей, Варя взяла приготовленную для нее банку, и они с Мишей, уже в сумерках, по все тому же надоедливому ползучему под ногами песку двинулись домой. За ними увязалась дворняжка. Полаивая, она сопроводила их до проволочного забора и остановилась. Чтобы мальчишка не скучал, Варя начала рассказывать сказку, как серый волк съел козлят.

– А то, – попросил ее Миша. – Что же стало с козлятами?

– Козлятушки, ребятушки, ваша мать пришла, молока принесла. Бежит молочко по вымечку, а с вымечка по копытечку, – начала напевать Варя и тут с ужасом увидела, что прямо на них мчится огромная собака Тараса. Укрыться от него было невозможно, справа огромный бетонный забор, слева проволока. Они с Мишей попали в западню. Она знала, что натасканные собаки обычно кидаются на то, что выставлено вперед, руку, ногу, локоть. Но здесь на них летело чудовище, в котором было не меньше ста килограммов весу. Варя поняла, что собака снесет ее и мальчишку в одно мгновение. Выставив вперед банку с молоком, она прикрыла собой Мишу. И тут сзади раздался рык, мимо нее пролетела огромная серая тень. Зарываясь лапами в песок, мастиф начал притормаживать, но отступать было поздно. На миг двое животных: собака и волк – слетелись, сплелись в один яростный клубок. Через пару секунд все было кончено: серая тень, сделав прыжок в сторону, скрылась в кустарнике, оставив на песке с разорванным боком огромного мастифа…

На другой день Варя уезжала. С вечера она собрала вещи, утром еще раз, уже на прощанье, сбегала на море. Возвращаясь, она увидела, что возле дома Тараса стоит «газик». Возле него толпились люди в камуфляжной форме. У некоторых в руках были ружья.

– Собирает войско для облавы, – грустно пошутил Бодня.

Он поведал, что ночью приезжал Тарас, чтобы сообщить о подвиге своего Габена, который буквально в последнюю секунду спас Варю и Мишу от бешеного волка, на которого они теперь вынуждены будут организовать облаву. Бодня виновато моргал глазами, словно именно он не доглядел, что на хуторе появился опасный зверь, и Варя поняла, для него появление волка на хуторах было настолько неожиданно, как если бы вдруг сообщили, что на косу высадился турецкий десант.

Всей семьей они вышли провожать Варю в дорогу. Приковыляла и Проня, она принесла Варе завернутый в промасленную бумагу кусок осетрины.

Вскоре подошел «Урал», и, хотя были свободны места в кузове, Варя забралась в прицеп. И уже знакомой дорогой машина поползла к переправе. Оглянувшись, Варя увидела Бодню, Ольгу, крохотную фигурку Миши. Все они махали ей руками. Варя была благодарна Андрею и Гале, что они открыли для нее этот чудесный уголок земли, где легко дышится, но нелегко живется простым, ставшим ей родными, вчера еще незнакомым людям. Она знала, что позже, уже в Москве, она мысленно еще не раз вернется сюда, а возможно, приедет и привезет сюда свою дочь.

На окраине хуторов их обогнал черный джип Тараса. Поднимая пыль, он мчался в сторону плавней. И тут точно кто-то толкнул ее. Варя оглянулась и увидела, как на самом краю выжженной степи, параллельно заливу, поднимая в воздух птиц, мчится серая лохматая торпеда, да не одна, следом мчались еще несколько – кинбурнские волки меняли место своего обитания.

Оглавление

ОТЦОВСКИЙ ШТУРВАЛ

  ПОСАДКА В ТАЙГЕ

  ГИДРОСАМОЛЕТ НЕ ВЗЛЕТЕЛ

  НАВОДНЕНИЕ В ТАЙГЕ

  ПОСЫЛКА

  ПРОБИТОЕ КРЫЛО

  НАВОДНЕНИЕ В ГОРОДЕ

  СЕРГЕЙ ЖИГУНОВ В СЕМЬЕ ПОГОДИНЫХ

  ИЗ ЖИЗНИ ФЕДЬКИ САПРЫКИНА

  ВАСЬКИНА ТАЙНА

  ПИЛОТ ХУДОРЕВСКИЙ

  ЯГОДНИКИ

  СЕРГЕЙ ЖИГУНОВ

  ОТЪЕЗД

  ВТОРОЙ ПРЫЖОК

  МЕДИЦИНСКАЯ КОМИССИЯ

  В УЧИЛИЩЕ

  НЕБО ДЕТСТВА

  ЛЕСНЫЕ ПОЖАРЫ

  ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО СУШКОВА

ОПЕКУН

ПОЧТОВЫЙ КРУГ

РЁЛКА

  У СТЕН МОНАСТЫРЯ

  МОРКОВЬ ДЛЯ КОРОЛЯ

  БЕЙ ПЕРВЫМ, ФЕДЯ!

  НАЙТИ И НЕ СДАВАТЬСЯ!

  ЛОБНОЕ МЕСТО

  ПОЛЯНЫ И ГОЛЬЯНЫ

  ВЫПУСКНОЙ КОСТЮМ

  МЕДВЕЖОНОК МИШКА

ОДНОВА ЖИВЕМ

ЯБЛОЧНЫЙ СПАС

КИНБУРНСКИЙ ВОЛК Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg