«Банда поджигателей, или Бандиты из Оржера»

Банда поджигателей, или Бандиты из Оржера (fb2) - Банда поджигателей, или Бандиты из Оржера (пер. М. Е. Карелова,Елена Вячеславовна Морозова,Мария Юрьевна Рожнова) 2736K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Луи Анри Буссенар

Пролог ЧЕЛОВЕК В МАСКЕ

ГЛАВА 1

В конце прошлого века провинция Бос[1] еще не славилась своими плодородными полями, подобными бескрайним морям, — куда ни кинешь взор, волнуются тяжелые колосья. Добрая треть края была покрыта густыми лесами, сохранившимися со времен друидов, а на равнине, где сегодня не видно ни кустика, произрастали густые рощи строевых деревьев, среди которых ютились крохотные деревушки. Их обитатели с трудом собирали скудные урожаи, зато бандиты в округе водились в изобилии. От деревни к деревне, от хижины к хижине деревца росли, множились и превращались в лески и перелески, полностью изменяя топографию края и способствуя зарождению, распространению и процветанию бандитизма, ставшего настоящим бедствием.

На границе провинции, прежний облик которой представить уже практически невозможно, в трех лье от Нёвиль-о-Буа, находился городок Жуи-ан-Питивре. В далеком 1793 году там и в помине не было аккуратных дорожек, вдоль которых выстроились крытые черепицей дома: это была настоящая деревня, насчитывавшая от силы двести пятьдесят крестьян, ютившихся в жалких хижинах. В центре, у старой церкви с покосившейся колокольней, стоял обветшалый феодальный замок. От самого замка сохранились лишь четыре массивные башни и приземистая жилая часть. Развалины, окруженные рвом, наполовину заполненным тухлой водой, принадлежали некогда могущественному и богатому семейству Монвилей.

Поросшая мхом и местами обрушившаяся кровля, опустелые витражные переплеты, слетевшие с петель ставни, расхлябанные двери, растрескавшиеся стены, источенный червями подъемный мост, осыпавшиеся каминные трубы — так, свидетельствуя об обнищании рода, выглядело теперешнее жилище виконтов де Монвилей, сеньоров Жуи, Гедревиля, Готе, Монгона, Спюи, Тивернона, Мийуарда, Андонвиля и прочих мест. Постепенно, из поколения в поколение, расточительные члены семейства проматывали состояние предков, пока в конце концов не растратили его вовсе, и тут случилась революция. Событие это довершило разорение, и нынешний единственный наследник рода влачил жалкое существование.

В 1793 году Жану Франсуа де Монвилю, единственному и законному сыну виконта, «нашему Жану», как называли его не чаявшие в нем души обитатели деревни Жуи, исполнилось двадцать пять лет. Это был красивый молодой человек с надменным и горделивым лицом, отличавшийся поистине гигантским ростом. Волосы и брови каштановые, глаза голубые, как барвинки, кожа бледная, однако на удивление теплого оттенка, выражение губ серьезное, даже печальное, какое встречается у людей, разучившихся смеяться, — таков портрет Жана Франсуа де Монвиля, которого с полным правом можно было назвать красавцем. Глядя на него, сразу становилось ясно, что это человек благородный, с душой, не способной на низости и компромиссы — к таким людям с первого же взгляда чувствуешь симпатию. Бедный и гордый как кастилец, он жил на смехотворные доходы вместе с единственным слугой по имени Жак Фуше, которого все звали Жако. Этот двадцатилетний уроженец Боса, племянник арендатора из Готе, ухаживал за садом, заботился о единственной лошади своего хозяина и всегда был не прочь разнообразить скудные припасы замковой кладовой то украденным из садка кроликом, то пойманным в силок рябчиком.

Жак Фуше, или Жако, был невысок, коренаст, необычайно широкоплеч, с толстыми румяными, словно красные яблоки, щеками, курносым носом, серыми глазами и волосами цвета окалины, словом, являл собой законченный, а ныне вовсе исчезнувший тип слуги, являвшегося неотъемлемой принадлежностью дома. Он был предан хозяину, как пастушья собака, и верность его была крепка, как закаленная сталь.

Не стоит думать, что Жан де Монвиль примирился со своей бедностью. Юношеские пристрастия, происхождение — все в нем восставало против столь униженного положения, а охватывавшая его временами неутолимая жажда роскоши буквально жгла изнутри и испепеляла мозг. Пылкая, неукротимая натура молодого человека изо всех сил протестовала против того образа жизни, который ему приходилось вести и который давил на него, словно свинцовая крышка гроба. Жан де Монвиль хотел быть богатым, безмерно богатым и не отступил бы ни перед трудами, ни перед опасностями, ни перед самой смертью, лишь бы завоевать вожделенное состояние.

Однако прошли времена, когда пылкие и бесстрашные молодые люди одной лишь шпагой прокладывали путь к богатству. Революция приняла «Декларацию прав человека и гражданина» и провозгласила равенство всех граждан.

Нельзя сказать, чтобы юный Монвиль сильно сожалел о старом порядке. Воспитанный священником-вольтерьянцем в духе политического и религиозного скептицизма, он до определенной степени принимал новоявленные принципы, против которых восставала длинная череда его благородных предков из древнейшего дворянского рода, к которому, как уже говорилось, принадлежал юноша. Однако он так и не решился поступить на службу к рожденной под грохот рухнувшего здания феодализма Республике, где ему, вполне возможно, пришлось бы занять место рядом с бывшим лакеем. Живущий в нем человек старой закалки все еще пытался сопротивляться новым идеям, рожденным в то грозовое время.

Но хотя Жан так и не встал с оружием в руках под знамена Республики, тем не менее, когда полгода назад отец его, виконт де Монвиль, решил эмигрировать, юноша отказался уехать вместе с ним и вступить в армию Конде[2]. Обратить свою шпагу против Франции казалось ему самым гнусным из преступлений.

В тот день между отцом и сыном произошла чудовищная сцена, за которой последовал полный разрыв отношений. Старший Монвиль от кончиков ногтей до корней волос был человеком старого режима. Заслышав отдаленные раскаты революционного грома, он проявил редкую для того времени прозорливость, собрал остатки своего состояния и продал окрестным арендаторам принадлежавшие ему земли. Договор предусматривал продажу с оговоркой, а именно — с правом выкупа: это означало, что виконт де Монвиль в течение определенного времени имел право выкупить свои земли за ту же стоимость, за которую продал. Таким образом он сумел выручить более ста тысяч экю, да еще золотом — огромную по тем временам сумму. Этим поступком отец совершенно обездолил сына, оставив ему лишь полуразрушенное поместье с прилегающим лесом и несколько арпанов[3] неплодородной земли. Не будучи в состоянии увезти все деньги разом, старший Монвиль спрятал остаток, прибегнув к помощи одного из арендаторов, который пользовался полным его доверием.

Наконец настал день, когда старый виконт, переодевшись разносчиком, уехал. Однако перед отъездом он все же решил поговорить с сыном.

— Прощайте, барон! Не забывайте, что вы — единственный наследник рода Монвилей, ибо у меня есть все основания опасаться, что вы свяжетесь с голытьбой и кончите свои дни санкюлотом.

— Прощайте, сударь! — отвечал Жан де Монвиль. — Господь да сохранит вас и не даст забыть о том, что вы француз.

С тех пор молодой человек жил в полном одиночестве. Его бурный характер, укрощенный ударами судьбы и смягченный врожденной тягой к добру, сначала превратился в желчный, но через некоторое время юноша вновь стал добрым и отзывчивым, радостным и порывистым, великодушным и мечтательным. Молодого барона обуревала жажда деятельности. Часто можно было видеть, как он, тщетно пытаясь унять лихорадочное возбуждение, мчался на огромном гнедом коне по бездорожью, пугая крестьян.

— Опять нашему Жану неймется, — говорили одни.

— Не иначе, заговоры плетет с Питтом[4] и пруссаками, — предполагали доморощенные политики.

— Кто знает, вдруг барон ищет кубышку, что припрятал его папаша? — задумывались третьи.

Впрочем, ни одно из предположений не соответствовало истине: Жан Франсуа барон де Монвиль был всего-навсего влюблен.

Итак, шестнадцатого мая, проглотив скудный ужин, молодой человек приказал Жако седлать коня. Было девять часов вечера. Предусмотрительный Жако проверил и зарядил пистолеты и, сунув их в седельные сумки, заботливо сказал хозяину:

— Будьте осторожны, господин Жан. Вокруг столько разного сброда, и народец-то все, скажу я вам, дурной… Вот и сегодня после полудня так и шныряли — наверняка из банды Фэнфэна. Так что поберегите себя!

Пожав плечами, Жан Франсуа снисходительно улыбнулся, давая понять, что его не пугают ночные бродяги, дружески хлопнул слугу по плечу, вскочил в седло и уехал.

Миновав подъемный мост, резвый конь полетел стрелой и три четверти часа мчался так, словно за ним гнались все дьяволы ада. Не обращая внимания ни на раздававшийся в чаще свист, ни на мелькавшие в свете звезд таинственные тени, молодой человек скакал прямо к цели — окруженному рвом маленькому замку, укрывшемуся среди густых деревьев.

Ловко соскочив на землю, юноша привязал коня и проворно спустился в заросший густой травой ров. Заметив могучий платан, высившийся над серой крепостной стеной, он ухватился за ближайшую ветку, подтянулся на сильных руках и уже через минуту удобно сидел на толстом суку.

На соседней колокольне пробило десять. Над крепостной стеной, напротив того места, где устроился молодой человек, появился белый силуэт.

— Это вы, Валентина? — спросил Монвиль, и душа его затрепетала.

— Я, — раздался в ответ нежный голос. Легкая дрожь придавала ему неизъяснимое очарование.

— Любимая, благодарю!.. О, благодарю! Вы снова пришли, несмотря на жестокий запрет! Несмотря на грозящие вам суровые кары!..

— Вы не поверите, сколько мне пришлось хитрить и притворяться… Но ради вас я готова на все!

— Как я люблю вас!

— И я люблю вас, Жан!

С этими словами, заключавшими столь драгоценное для взволнованного молодого человека признание, девушка зарыдала, даже не пытаясь сдержаться.

— Вы плачете! — воскликнул Монвиль, и сердце его сжалось от боли.

— Да! Нашей любви грозит опасность, счастье опять превращается в призрак, а мы расстаемся… быть может, навеки!

Слезы возлюбленной причиняли Жану нечеловеческую муку — в ушах у него звенело, лоб покрылся испариной, и молодой человек в растерянности смотрел на девушку, силясь уловить смысл ее речей. Наконец он с трудом промолвил:

— Что… что случилось?.. Умоляю, скажите мне!

— Сегодня мы видимся в последний раз, — ответила Валентина упавшим голосом и тут же продолжила: — Мы уезжаем за границу… Совсем скоро, через несколько дней мы будем уже далеко…

— Но почему? Что угрожает вам здесь, в замке, под защитой прочных стен?

— С тех пор как отец был зверски убит в тюрьме, бедная матушка беспрестанно дрожит от страха и так нервничает, что я начинаю опасаться за ее здоровье… Она хочет бежать. Бежать! В этом слове сейчас заключена вся ее жизнь!..

— Но это безумие!.. Арендаторы по-прежнему верны вам, и здесь вам ничто не угрожает!

— Это так, но страх не признает доводов рассудка. Это настоящее безумие… К тому же, не скрою, матушку побуждает к отъезду еще одна причина — желание разлучить нас, уехать подальше; она полагает, что в разлуке моя любовь угаснет… Она не верит, что я полюбила вас навеки!

— Валентина!.. О, Валентина!

— Я упрашивала, падала в ноги, рыдала, говорила, как сильно люблю вас… Матушка была неумолима! Она хочет уехать и отказывается даже думать о возможности нашего союза… И… мне стыдно, ибо причина отказа кроется в том, что вы бедны… Будто я недостаточно богата за двоих! Будто любовь можно измерить деньгами!

При этих словах, трогательных и жестоких, молодого человека охватил безудержный гнев. Из его широкой груди вырвался крик, подобный реву раненого зверя, и в бессильной ярости юноша зарыдал.

— О, проклятая бедность, превратившая меня в ничтожество! Это убивает меня! Почему только богатые имеют право любить?! Разбогатеть любой ценой… О да, любой! Излечиться от постыдной и отвратительной болезни, именуемой нищетой!..

— Жан, друг мой! Милый мой друг, мужайтесь! Мы оба молоды — вам едва исполнилось двадцать пять, мне всего восемнадцать… Будущее принадлежит нам! Уповайте на него и надейтесь на меня, ибо я верна вам навсегда, навеки!

— Да, Валентина, любимая, я верю вам!.. Моя любовь не сомневается в постоянстве любви вашей, и эта пылкая вера — единственное, что осталось мне в этой жизни. Не будь ее…

— Что вы хотите сказать, Жан?

— Кто знает, до чего может дойти человек, измученный нищетой и отчаянием!

— Я уверена, вы не способны на низкие и недостойные поступки. Иначе я бы не полюбила вас.

Восторженно внимая словам любимой, молодой человек преобразился, и в душу его вновь закралась робкая надежда, хотя в ту минуту будущее выглядело исключительно мрачным и непредсказуемым.

Девушка встала и медленно, желая продлить последние минуты свидания, протянула юноше руку, пальцы влюбленных соприкоснулись.

— Прощайте, Жан, прощайте, милый друг, — умирающим голосом произнесла Валентина.

— Как? Вы уже уходите! — вскричал Жан де Монвиль.

— Время идет быстро. Быть может, уже сегодня ночью мы покинем замок. Увы, мне неизвестно, по какой дороге мы поедем.

— Прощайте, Валентина!

— Прощайте! Я оставляю вам свою любовь.

— Нет, я не могу так расстаться! Позвольте увидеться с вами хотя бы еще один раз!.. Умоляю!

— Я сделаю все, что в моих силах, друг мой… Приходите сюда каждый вечер. Если мы не уедем внезапно, я буду счастлива вновь повторить слова любви и услышать ответ вашего сердца! Что бы ни случилось, что бы ни произошло, знайте, вы навеки моя единственная любовь. Я всегда буду верна вам!

— Всегда, навеки! — шептал Жан, глядя вслед прелестному видению.

Призрак исчез, оставив тонкий аромат вербены. Это была волшебная минута. Внезапно очарование нарушилось, и хотя вокруг, казалось, все осталось по-прежнему, однако Жану почудилось, что небо помрачнело, звезды потускнели и в воздухе повеяло чем-то гнетущим и тяжелым. Спрыгнув в ров, юноша взобрался по склону и долго стоял у обрыва, скрестив руки на груди и пристально вглядываясь в замок. Во взоре его можно было прочесть и гнев и сожаление. Затем он с ненавистью проговорил сквозь зубы:

— Значит, графиня противится нашему счастью! Она хочет разлучить нас, столкнуть в бездну отчаяния! Дочь откупщика, разбогатевшего на неправедно взимаемых податях, стала графиней де Ружмон только благодаря своим экю, а теперь считает меня недостаточно знатным, чтобы стать ее зятем! Но она мать Валентины, моего ангела, я должен чтить ее. О, проклятая бедность! О, гнусная нищета! Я готов душу продать, если найдется охотник дать хорошую цену!

Речь его неожиданно была прервана громким хохотом, и звонкий насмешливый голос произнес в ночной мгле:

— Почему бы и не заплатить?

В ту же минуту послышался свист, и выскочившие из травы быстрые тени мгновенно окружили барона[5] де Монвиля. Вспомнив о разбойниках, державших в страхе всю округу, Жан приготовился защищаться.

ГЛАВА 2

Во времена, о которых идет речь в этой страшной и правдивой истории[6], провинцию Бос опустошали бандитские шайки, объединенные в некое сообщество, одно лишь название которого не без основания внушало ужас местным жителям. Бандитов было много, они отличались жестокостью, хитростью, превосходной организацией и повсюду имели соглядатаев, что позволяло им дерзко и безнаказанно совершать налеты, грабить, поджигать, разорять, насиловать и убивать. Днем они прикидывались безобидными странниками или нищими, а по ночам собирались в многочисленные отряды и грабили дома, хватали их обитателей и, угрожая оружием, вымогали деньги. Для тех, кто пытался сопротивляться, бандиты изобрели немало способов, заставлявших покориться кого угодно.

К примеру, в очаг бросали хворост и солому, подвешивали упрямца на крюк для котла, разводили огонь и начинали безжалостно поджаривать несчастного. Подобную пытку не в силах вынести ни один человек, и жертвы, издавая душераздирающие вопли, выдавали все свои секреты. Горе тому, кто оказывался выносливым. Его не просто поджаривали, а убивали — не спасало и запоздалое признание. Строптивым — смерть, медленная смерть, наступавшая после изощренных пыток, одна лишь мысль о которых заставляла содрогаться тех, кто читал душераздирающую историю этих мучеников.

Нависший над равниной ужас с наступлением темноты охватывал души и состоятельных граждан, и самых последних бедняков, не уверенных в завтрашнем дне. От Этампа до Утарвиля, Оржера, Пате, Нёвиль-о-Буа, Питивье, Ольне-ла-Ривьер, Шамотана и долины Жюин, то есть в округе, простиравшейся на двадцать лье в длину и пятнадцать в ширину, каждую ночь случались либо грабежи, либо пожары, и каждую неделю кого-нибудь или убивали, или пытали огнем. Слухи о разбойных нападениях, жестокостью своей превосходивших любое воображение, держали местных жителей в постоянном страхе. Люди жили, думая лишь об одном — банда Фэнфэна! Фэнфэн — имя это было у всех на устах, все с трепетом задавали друг другу единственный вопрос — где сейчас бандиты? Фэнфэн был хуже спорыньи, страшнее дьявола. Этот злой гений вверг в настоящее безумие население целой провинции, а так как регулярной армией в округе и не пахло, то он мог беспрепятственно выбирать жертвы и устилал свой путь дымящимися развалинами и изуродованными трупами. Люди прятали все, что могло вызвать алчность бандитов, прикидывались нищими, одевались в лохмотья, не доверяли никому, боялись собственной тени.

Но вернемся к Жану де Монвилю. Слова, прозвучавшие во тьме, смех и свист, окружившие юношу люди — все это не оставляло сомнений: он попал в засаду. Невзирая на нависшую опасность, Жан испытал скорее гнев, нежели страх. Как все настоящие влюбленные, молодой человек, повинуясь стихийному велению души, скрывал свои чувства и сейчас был взбешен тем, что незнакомцы шпионили за ним во время тайного свидания. Разбойники, кроясь в сумрачном лесу, подло выследили его и наблюдали, как он разговаривал с Валентиной!

При мысли о том, что свидание было осквернено чужим присутствием, Жан, и без того отличавшийся вспыльчивым характером, полыхнул как порох. Пистолеты остались в седельных сумках, и юноша с голыми руками бросился на окруживших его бандитов, но в эту минуту снова раздался голос, в котором теперь звучала не насмешка, а приказ:

— Сдавайтесь, или вы погибли!

Он не ослышался? Сдаваться?! Это слово пришлось не по душе неукротимому молодому человеку. Невзирая на сверкающие кинжалы, пистолеты и доносящийся со всех сторон лязг взводимых курков, он бросился в самую гущу бандитов и принялся молотить кулаками, крушить и опрокидывать все на своем пути. Невероятно, однако в первую минуту ему удалось повергнуть в смятение армию противника. Но что могут ярость, отвага и сила, даже помноженные на отчаяние, против численно превосходящего неприятеля? Нападающих становилось все больше. Озлобившись, разбойники начали наступать всерьез, правда, никто из них не прибегал к оружию. Окружив барона тесным кольцом, не обращая внимания на раздаваемые им во все стороны тумаки, бандиты схватили юношу, связали по рукам и ногам и, взвалив на плечи, потащили в чащу. Пробежав шагов пятьсот, они внесли связанного барона де Монвиля во двор крестьянского дома, стоявшего неподалеку от дороги и обнесенного высоким забором. Молодого человека втолкнули в просторную комнату, освещенную огнем, пылающим в очаге, и чадящими свечами. Находившийся там человек, разносчик, судя по его платью, обернулся и, увидев барона, вежливо, хоть и с усмешкой, отвесил поклон, а затем бесцеремонно спросил:

— Надеюсь, барон, вас не слишком помяли?

Взглянув на него сверху вниз, Жан презрительно ответил:

— Даже во времена Террора[7] я требовал, чтобы незнакомцы и проходимцы называли меня господином бароном де Монвилем.

Вместо ответа собеседник произнес:

— Сильный, отважный, влюбленный, бедный и гордый — лучшего и пожелать нельзя.

— Скажите, наконец, кто вы такой, чего хотите и зачем притащили меня сюда, связанного, словно скотину, которую ведут на бойню?

— Я отвечу, но сначала долой веревки. Они унижают не только вас, но и меня.

С этими словами незнакомец достал кинжал, перерезал веревки, отбросил их в угол и продолжал:

— Мне было необходимо срочно поговорить с вами. Вы вряд ли приняли бы мое приглашение, и я воспользовался знакомством кое с кем из ловких молодцов и попросил доставить вас сюда. Хотите знать, кто я? Меня прозвали Цветком Терновника, но здесь я больше известен как Фэнфэн!

Услышав печально известное имя, Жан невольно вздрогнул и, рванувшись вперед, воскликнул:

— Вы — Фэнфэн!.. Бандит с большой дороги, убийца, поджигатель, кровавый маньяк, запугавший весь край!

— Похоже, здесь обо мне бежит дурная слава, — невозмутимо откликнулся незнакомец.

— И вы не боитесь оставаться со мной один на один?

— Не боюсь.

— Но я могу задушить вас и избавить местных жителей от затравившего их чудовища. Тем более, вы сами сказали — мы здесь одни, вы безоружны.

— Вы этого не сделаете!

— И что же мне помешает?

— Во-первых, ваша честь, а во-вторых, вам это невыгодно.

— Действительно, закон чести запрещает убивать безоружного. Но я не желаю разговаривать с бандитом, и уж тем более о своей выгоде!

— О, вы опять за свое — бандит, поджигатель, убийца! Вы повторяетесь. Послушайте-ка лучше, что я скажу. Я только что вернулся из провинции Мэн[8], где встречался с дворянами, которые, объединившись с крестьянами, создали боевые отряды, назвали себя шуанами и теперь разбойничают, грабят, поджигают и убивают от имени короля и от себя лично. Я же всегда действую только от своего имени — веду войну с богачами. В сущности, кто такие эти богачи? Дурные патриоты, враги правительства. Объявляя войну врагам правительства, я становлюсь добрым патриотом, своего рода шуаном[9] наоборот.

Этот софизм был изречен с такой уверенностью, можно даже сказать, с убежденностью, что Жану де Монвилю, невольно заинтересовавшемуся, к чему клонит его собеседник, оставалось только засмеяться в ответ.

— Вот вы и улыбнулись! — сказал Фэнфэн. — Видите, не все так плохо! Если мне удалось рассмешить вас, значит, вы наполовину согласны.

— Вовсе нет! — живо откликнулся Жан де Монвиль, сам не понимая, отчего панибратские манеры бандита и насмешливые реплики ничуть не возмущают его.

— Ну и ладно! У нас еще есть время. Теперь хочу вам сообщить, что собираюсь удалиться от дел.

— А мне-то что до этого?

— Сейчас узнаете. Мое состояние оценивается в миллион золотом, и все оно размещено за границей.

— О! краденое золото!

— Такое же, как золото, полученное в приданое графиней де Ружмон, дочерью откупщика. Но не будем отвлекаться. В год я имею в среднем сто тысяч ливров на карманные расходы и столько же откладываю на черный день. У меня есть особняк в Париже, я был близок ко двору…

— Ко Двору Чудес[10], разумеется! — вставил Жан.

— Ценю остроумное слово, но вы попали пальцем в небо. Речь идет о дворе нашего бывшего короля.

— Вы были приняты при дворе?

— Именно так.

— Вы принимаете меня за деревенского дурачка?

— За всю жизнь мне дважды приходилось доказывать свое дворянство: первый раз — чтобы сесть в карету короля, второй — чтобы стать во главе бандитов и разбойников Боса. Впрочем, так же поступали и мои предшественники. Такова традиция, которую еще никогда не нарушали!

— Как! — изумленно воскликнул молодой человек. — Неужели, чтобы командовать оборванцами, наводнившими Бос, надо быть дворянином?

— Совершенно верно, и я вам это докажу.

— О, не стоит, верю вам на слово.

— Теперь поговорим о вас.

— Зачем?

— Это совершенно необходимо — ради вашего счастья, вашего будущего, вашей любви.

— Остановитесь! Если вы скажете еще хоть слово…

— Не будьте ребенком, мне известно все… и даже больше! Только я могу ускорить или задержать отъезд Валентины, или даже вовсе ему воспрепятствовать. А ведь от этого отъезда зависит счастье вашей жизни, разве не так? Из достоверных источников мне известно, что у графини есть на примете очень серьезный претендент на руку ее дочери. Она надеется, что разлука, представительная внешность жениха, его громкое имя и огромное состояние рано или поздно сделают свое дело и дочь согласится выйти за него. Как гласит народная мудрость, с глаз долой — из сердца вон.

— Вы заблуждаетесь, сударь, — высокомерно прервал разбойника Жан де Монвиль.

— Понимаю, понимаю! — усмехнулся собеседник. — Вы надеетесь на будущее и полагаетесь на клятвы, данные при свете звезд… Так знайте: слова уносит ветер. А я повторяю — вы навсегда потеряете Валентину и не найдете даже следов вашей возлюбленной. Ее готовы увезти в Германию, Россию или даже в Америку, лишь бы навсегда разлучить с вами.

— Кто вы такой, черт побери?

— Такой же дворянин, как и вы. Я тоже был беден, любил… и разбил свою жизнь из-за глупых предрассудков, но потом сумел подобрать кое-какие осколки.

— Я вам верю. Но что вы хотите?

— Предложить вам двести тысяч ливров золотом, а также сумму, необходимую для выкупа и восстановления поместья Монвилей, дом в Париже, короче, все, что вам потребуется, чтобы уже через месяц жениться на Валентине.

Молодой человек опустил голову. Лицо его покраснело от прихлынувшей крови, а незнакомец, словно желая заворожить, не спускал с него пронзительных серых глаз.

В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только прерывистым дыханием Жана. Юноша чувствовал, что ему предлагают что-то ужасное, но не находил мужества ни бежать, ни высказать презрение искусителю.

Изменившимся голосом он глухо пробормотал:

— Что вы хотите взамен?

— Сущий пустяк. Вы наденете на палец вот это железное кольцо, отправитесь со мной к посланцам бандитских шаек Боса, которым я вас представлю…

— А потом?

— Распишетесь в получении крупной суммы, начнете жить как король, бездельничать и предоставите заботу о вашем благосостоянии многочисленным помощникам и министрам… И наконец, будучи дворянином, заступите место другого дворянина, того, который сейчас находится перед вами, — станете королем разбойников.

— То есть главарем поджигателей… Займу место Фэнфэна!

— Ну, в общем да… черт возьми!

При этих словах Жан де Монвиль, стоявший с поникшей головой, гордо выпрямился. Нездоровое любопытство уступило место праведному гневу, и он уже жалел, что вступил в разговор с наглым бандитом. Теперь всем своим видом юноша выражал явное отвращение. С его презрительно искривившихся губ сорвалось единственное слово:

— Никогда!

— О, не стоит торопиться, любезный, — с небрежной усмешкой бросил его собеседник. — Полагаю, что, хорошенько поразмыслив, вы примете это предложение. Даю вам неделю на размышления. Утром восьмого дня прикажите вывесить белый флаг в окне, что находится на самом верху башни с часами. Это будет означать, что вы согласны.

— Никогда! Слышите, никогда!

— Послушайте, у меня, как и у графини де Ружмон, есть на примете другой кандидат. Он благородного происхождения, силен, красив и так же, как вы, беден и влюблен. Черт побери, похоже, мой человек и будущий зять графини — одно и то же лицо, а значит, он окажется в выигрыше по всем направлениям, а ваша жизнь будет окончательно разбита. Но пока, тысяча чертей, вы мне подходите больше — на то есть особые причины, вам это вряд ли покажется интересным. Так что хорошенько подумайте, барон, прежде чем отказываться от моего предложения. Боюсь, как бы потом не пришлось пожалеть об отвергнутой короне Повелителя разбойников. Словом, жду вас через восемь дней на опушке леса Ла-Мюэт. Если не придете, мое место займет ваш соперник, ибо именно в этот день я хочу назначить своего преемника. И сделаю это. А теперь — до свидания, барон де Монвиль!

С этими словами искуситель, поклонившись, распахнул перед молодым человеком дверь, проводил его через двор к воротам и, слегка толкнув створки, открыл их. Лошадь барона, привязанная к железному кольцу в ограде, ожидала хозяина.

Пока Жан отвязывал поводья, Фэнфэн с насмешливой почтительностью держал стремя. Легко вскочив в седло, молодой человек пришпорил коня и исчез во тьме.

ГЛАВА 3

Неделя, отпущенная Фэнфэном барону де Монвилю, истекла. Настал вечер восьмого дня. В трех с половиной лье от замка, в лесу Ла-Мюэт, одно лишь упоминание о котором вселяло ужас в местных жителей, разыгралась сцена, достойная внимания.

На поляне пылали жаркие костры, вздымая к небу огромные языки пламени, напоминавшие отблески пожара. Вокруг сновало множество людей — мужчин и женщин самого разного возраста. Все они собрались на грандиозную пирушку. Здесь были убеленные сединами старцы, малыши со смышлеными мордашками, почтенные матроны, девушки в крестьянских нарядах, особы явно зажиточные и девицы в невообразимых лохмотьях. Но больше всего на глаза попадалось крепких мужчин в расцвете лет с дерзкими загорелыми лицами, одетых кто во что горазд — в потрепанные мундиры, крестьянские куртки, костюмы состоятельных буржуа и даже в нищенские отрепья. Всего же на поляне толклось не меньше тысячи человек. Нанизанные на вертела из палок огромные куски свинины, баранины и говядины, ломти мяса, тушки кур, гусей, индюшек и уток коптились над огнем или жарились на угольях. Собравшиеся предавались необузданному веселью — орали, горланили песни, плясали, устраивали бурные потасовки, словом, производили такой шум, от которого, казалось, вот-вот лопнут уши.

Внезапно часовой, вооруженный ржавым мушкетом, издал протяжный крик, означавший сигнал тревоги, — прямо перед ним из лесного мрака появились два всадника.

— Стой! Кто идет?

— Оборванец! Друг оборванцев! — ответил звонкий голос.

— А что ты делаешь?

— Скачу кроликом да щиплю травку.

— За кем ты ходишь?

— За тем, кто с огнем.

— А бывал ли ты в лесу?

— И в лесу, и в долу.

— Топай, парень. Ты, видать, местный.

Ответив на странные слова пароля, оба всадника не спеша двинулись вперед и вскоре подъехали к костру. При их появлении гвалт мгновенно прекратился и воцарилась гробовая тишина.

Лицо одного из всадников, того, что повыше ростом, закрывала черная маска. Его спутник, видимо, не имевший причин прятать лицо, изящным движением, исполненным неуловимой иронии, приложил руку к треуголке и, приветствуя собравшихся, громко произнес:

— Мое почтенье, разбойнички!

Толпа отвечала нестройным хором:

— Здравствуй, Главарь!

Всадники спешились. Человек в маске, казавшийся настоящим гигантом, с любопытством смотрел сквозь прорези для глаз на пеструю орду, чье почтение к своему предводителю ничем не напоминало раболепие слуг, а, напротив, выглядело вполне заслуженным уважением к человеку сильному, отважному и умному.

В наступившей тишине Главарь, окруженный соратниками, громко, чтобы было слышно на самых дальних концах поляны, начал говорить:

— Разбойники, братья мои, — приступил он прямо к делу, и голос его достигал слуха всех присутствующих, — я собрал вас сегодня на нашей поляне в лесу Ла-Мюэт по очень важному делу, касающемуся всех. Но прежде позвольте напомнить, что наше сообщество, как того требует устав, всегда возглавлял человек благородного происхождения. Разбойниками и бродягами Боса может командовать только дворянин. Не углубляясь в историю сообщества, насчитывающую уже несколько веков, я лишь назову имена последних Главарей, кого наверняка еще помнят старейшие наши члены. Вспомним Пьера Усыпителя, Золотую Ветвь, Жана Хитрого Лиса и, наконец, Наседку, которому наследовал я, Цветок Терновника, или Фэнфэн. Все мы, прежде чем возглавить сообщество, представили доказательства нашего благородного происхождения. Завершая это краткое вступление, хочу спросить: был ли я вам хорошим предводителем, добрым товарищем, преданным братом?

— Да! Да! — в один голос взревели собравшиеся, с изумлением слушая необычную речь Главаря.

— Да здравствует наш Главарь! Да здравствует Цветок Терновника!.. Слава Фэнфэну!

Немного помолчав, предводитель разбойников продолжал, однако властный и резкий голос его зазвучал мягче.

— Крики, свидетельствующие о вашей преданности, растрогали меня, — промолвил он. — Сейчас, после десяти лет, проведенных вместе, мне и правда грустно расставаться с вами.

Эти слова повергли всех в такую растерянность, что никому и в голову не пришло спросить, почему Главарь принял такое решение.

— И вот, покидая вас, братья, я, согласно уставу, привел вам своего преемника, в жилах которого также течет благородная кровь. По происхождению своему и по храбрости он вполне достоин получить огненное кольцо, железное кольцо, украшенное красными камнями, символизирующими пламя. Вот этот человек.

С этими словами Фэнфэн указал на незнакомца в маске, который, выпрямившись во весь свой гигантский рост, стоял рядом и ждал.

Отчетливо выговаривая каждое слово, Главарь продолжил:

— У кого есть возражения? Если кто против, говорите! К примеру, ты, папаша Элуи, уже шестьдесят лет, как ты разбойничаешь в этих местах, скажи, вправе ли я назначить вам нового командира?

— Да, Главарь, вы вправе это сделать. Вы сами привели его, вы отвечаете за него и ручаетесь за его благородное происхождение. Хоть нам очень жаль расставаться с вами, но мы говорим вашему преемнику: «Добро пожаловать!»

К мнению, высказанному старейшиной, которому было никак не меньше восьмидесяти лет, присоединились и остальные.

Мало-помалу молчавшие до сих пор бандиты принялись обсуждать случившееся. Они толпились, живо обменивались впечатлениями, спорили о причинах столь неожиданного поворота дел. Так продолжалось около четверти часа, затем раздался резкий свист. Немедленно воцарилась тишина, и Цветок Терновника зычным, слышным во всех концах поляны голосом заявил:

— Разбойники, братья, прежде чем я перестану быть вашим командиром и навсегда уеду отсюда, я должен передать полномочия будущему Главарю. Разбойники! — повторил Фэнфэн, указывая на человека в маске. — Вот ваш предводитель, ваш господин, ваш король! Поклянитесь, что будете верны ему, станете его уважать и подчиняться его приказам.

— Клянемся! Клянемся!..

— Господин барон, взгляните на ваших подданных — лесных людей и разбойников, промышляющих на равнине. Теперь все они — ваши братья, потому что отныне вы сами становитесь разбойником. Клянетесь помогать им во всем, вершить правый суд и хранить им верность?

— Клянусь! — произнес человек в маске, поднимая правую руку.

— Отныне вы принадлежите им точно так же, как они принадлежат вам. До самой смерти!

— До самой смерти… Клянусь!

— Нам страшна только измена. Клянетесь ли вы карать смертью предателей?

— Клянусь! Даже если мне самому придется стать палачом, дабы уничтожить изменника.

— Удача благоволит вам — заступая место Главаря, вы сможете доказать, как безжалостно будете карать преступников. Ведь среди нас есть предатель! Хватайте Булочника по прозвищу Большой Дофин[11], только смотрите не покалечьте его.

Десять человек кинулись на рослого разбойника, который, побледнев, принялся что-то бормотать в свое оправдание. Его вывели из толпы и поставили перед Цветком Терновника, который с видом человека, точно знающего, что надо делать, распахнул куртку обвиняемого, ухватился за широкий кожаный пояс, дернул его и вытряхнул оттуда двадцать пять золотых луидоров! Для того времени, когда золотые монеты практически исчезли из обращения, это была огромная сумма!

— Откуда золото?

— Здесь моя часть добычи… Я ее припрятал на черный день…

— Этот господин делает накопления! Наверное, чтобы купить национальное имущество… Ты лжешь! Разве настоящий разбойник может унизиться до того, что начнет копить деньги? Человека, давшего тебе эти монеты, зовут Пьер Ноэль, он мировой судья в Меревиле, и ты пообещал выдать ему наших соглядатаев.

Бледнее мертвеца, Большой Дофин захрипел, из груди его со свистом вырвалось признание, подтверждавшее слова бывшего Главаря:

— Я пропал! Это не человек, а дьявол! Ему известно все.

— Теперь ваша очередь, — обратился Цветок Терновника к своему преемнику. — Действуйте, как подскажут сердце и совесть.

— Негодяй сознался, — ответил тот. — Я знаю, что делать.

Глядя в сторону, он вполголоса произнес:

— Застрелить его — банально… Заколоть — слишком быстрая смерть. Повесить — правосудие и так их вешает… Сжечь заживо — здесь и так воняет горелым мясом… Придумаем кое-что поинтереснее. Принесите две доски, — наконец приказал он тоном человека, привыкшего командовать и требовать мгновенного исполнения своих распоряжений.

В глубине поляны высилась просторная деревянная развалюха, обмазанная глиной. С полдюжины разбойников бросились к ней, сломали дверь и притащили доски.

Указав на Большого Дофина, новый Главарь велел:

— Привяжите к нему доски — одну спереди, другую сзади… Хорошо… Вот так!

Обезумев от страха, несчастный завопил хриплым, лающим голосом:

— Что вы собираетесь делать?! Пощадите! Смилуйтесь!.. Я всегда был честным разбойником… Клянусь, никогда больше не стану разговаривать с журавлями… Простите!.. Не убивайте!

Взбудораженная толпа, заинтригованная действиями человека в маске, образовала круг, откуда то и дело доносились угрозы и проклятия.

— Все назад! — крикнул новый Главарь.

Затем он обратился к тем, кто принес доски:

— У вас есть пила?

— Да, Главарь, и не одна…

— Тащите самую большую.

Через две минуты инструмент был принесен. Гигант в маске схватил вопящего человека, заложенного между двух досок, с легкостью поднял его и положил на бочку. Придавив несчастного ногой, он обеими руками взял пилу и принялся размеренно пилить — сначала доски, потом одежду, а затем и самого разбойника.

— О! Кажется, я нашел достойную замену, — бросил Цветок Терновника, с видом знатока наблюдая за человеком в маске, нашедшим оригинальное и жестокое решение.

Онемев от изумления, с содроганием наслаждаясь страшной местью, которая совершалась у всех на глазах, завороженная толпа притихла. Разодрав в клочья одежду, зубья пилы впились в плоть и начали перепиливать ребра и кости рук, привязанных к телу. Испытывая неимоверные, не поддающиеся описанию страдания, несчастный, выкатив глаза, испускал ужасающие крики. По лицу его градом струился пот.

— Послушайте, Главарь, — услужливо предложил один из подручных, — коли вам мешают его вопли, так мы живо заткнем ему глотку комом земли.

— Не стоит! — отвечал безжалостный палач. — Пусть каждый крик станет уроком тому, кому вздумается последовать его примеру.

И вот уже во все стороны полетела мешанина из окровавленных тряпок и разорванных внутренностей, древесные опилки смешались с растерзанной человеческой плотью, и два кровавых фонтана стали вырываться при каждом движении пилы. Несчастная жертва захрипела, глаза ее остекленели и, уставившись в одну точку, перестали видеть окружающий мир. Зубы застучали в последних конвульсиях. Последний рывок — и страшная работа завершена. Распиленное туловище распалось на две части, с глухим стуком упавшие по обе стороны бочки, служившей плахой, а изодранные внутренности омерзительным пенным варевом растеклись по земле.

Человек в маске был весь в крови. С рук и одежды на сапоги струился горячий красный ручей. Спокойно отложив в сторону пилу, в затупившихся зубьях которой болтались страшные окровавленные клочья, он хладнокровно приказал:

— А теперь, разбойники, за дело! Тащите куски этого мошенника к сараю, насадите на палки и поставьте по обе стороны от двери. Да, не забудьте табличку с надписью: Смерть предателям!

Тут Цветок Терновника, до сего времени бесстрастно наблюдавший за ужасным зрелищем, улыбнулся и одобрительно произнес:

— Разрази меня гром, любезный, я бы до такого не додумался! Судьба моих друзей-разбойников в надежных руках. Вы далеко пойдете, можете мне поверить.

ГЛАВА 4

Дальнейшее введение нового Главаря в должность превратилось в простую формальность. Видя, с каким человеком придется иметь дело, разбойники, разумеется, не думали протестовать.

Тем временем торжества, прерванные казнью предателя, продолжались. Обычай требовал соблюдения определенных ритуалов, пренебречь которыми никому даже в голову не приходило, — разбойники были слишком привержены своим традициям, чтобы отказаться хотя бы от одной из них.

Церемония продолжалась. Новому предводителю предстояло получить кольцо, с незапамятных времен переходившее от одного бандитского вожака к другому. Оно походило на широкий массивный бочонок, искусно выкованный из стали, с загадочным и изысканным прорезным узором, в который были вкраплены великолепные рубины, сверкавшие, словно капли крови.

Это было кольцо поджигателя, иначе огненное кольцо. Оно вручалось верховному главнокомандующему, которому повиновались все бродяги, блуждавшие по лесам и дорогам провинции Бос и называвшие себя разбойниками или поджигателями. Владевший кольцом обладал исключительным правом распоряжаться их жизнью и смертью.

Надев кольцо на безымянный палец человека в маске, Цветок Терновника тотчас снял с головы его обшитую золотым галуном треуголку, схватил тяжелую дубинку, раскрутил «мельницу», а затем обнял нового Главаря и слегка ударил его по плечу. Это была примитивная, но в чем-то трогательная пародия на обряд посвящения в рыцари, во время которого новичок получал легкий удар мечом по плечу. Затем Цветок Терновника громким и торжественным голосом, в котором, однако, проницательный человек наверняка уловил бы насмешливые нотки, объявил:

— Теперь, разбойники, делайте свод!

Тотчас все мужчины, что были в этой разношерстной толпе, схватили дубинки, вырезанные из ясеня, падуба или остролиста. Такая дубинка с обтянутой кожей рукояткой — оружие, с которым никогда не расстается ни один уважающий себя разбойник. Выстроившись двумя параллельными рядами, бандиты подняли дубинки и скрестили их с оружием соседа напротив, оставив посередине свободный проход, по которому Цветок Терновника провел нового Главаря. Сооружение это напоминало «железный свод», который строят при посвящении в масоны.

— Поднятые руки с дубинками означают, что отныне все бродяги Боса признают вас своим главой и каждый готов защищать вас как вместе со всеми, так и один против всех! — сказал бывший Главарь и продолжил: — Разбойник! Король разбойников! Теперь ты неподвластен законам божьим и человеческим. Так встань же выше этих законов!

— Клянусь! — уверенно ответил человек в маске.

— Все клянемся! — воскликнули разбойники, опуская палки. — Да здравствует Главарь! Да здравствует князь разбойников!

Дождавшись, когда стихнут приветственные крики, Цветок Терновника промолвил:

— Ваш новый Главарь будет зваться Красавчик Франсуа!

— Да здравствует Красавчик Франсуа!

— А теперь, — завершил Цветок Терновника, — пейте и ешьте, танцуйте и пойте, словом, развлекайтесь, дети мои. До завтра вы свободны. Лейтенантов прошу пройти в зал совета. Вы, Главарь, также пойдете со мной — я представлю вам главных помощников.

Цветок Терновника вместе с Красавчиком Франсуа направился к краю поляны, где стояла глинобитная развалюха. Заметив это, от группы отчаянно споривших разбойников молча отделились пять человек. Пройдя между кусками человеческого тела, насаженными на колья по обе стороны двери, компания вошла в сарай, отпуская скабрезные шуточки.

Цветок Терновника и Красавчик Франсуа уселись на чурбаки. Те, кого бывший Главарь называл лейтенантами, стояли перед ними. Впрочем, с виду эта пятерка мало чем отличалась от прочих бандитов. Видимо, в шайке действительно все были на равных.

— Вот этот, — сказал Цветок Терновника, указывая на молодого тщедушного человека лет двадцати пяти, — зовется Рыжий из Оно, это мой первый лейтенант, моя правая рука.

Сквозь прорези в маске Красавчик Франсуа быстро окинул взором рыжего разбойника — тот и вправду выглядел весьма неказисто. Ростом не больше пяти футов[12], тощий, судя по всему не отличавшийся физической выносливостью, с бледным лицом, усеянным веснушками, длинными, тщательно причесанными волосами, перевязанными лентой, лейтенант имел разные глаза. Левый был красен и вечно слезился, зато правый — черный, зоркий и живой — светился умом и жестокостью. В щегольском суконном фраке пунцового цвета, рубашке с пышным жабо, в желтом жилете, украшенном двумя золотыми цепочками, и коротких, до колен, штанах из белой бумазеи, он, сняв с головы треуголку, не без изящества поклонился новому Главарю.

— Я не собираюсь расхваливать Рыжего, — продолжал Цветок Терновника, — равно как и расписывать достоинства его товарищей. Сами увидите их в деле. Вот это, к примеру, Толстяк Нормандец. Вы только посмотрите — грудь, как у коренника-тяжеловоза, шея, как у быка, а руки, как у заправского каменотеса. Этот молодчик стоит четверых и никогда не отказывается от работы. Если приказать ему разбить луну и принести кусочек, он и это сделает. Повинуется с первого слова. Так я говорю, Толстяк Нормандец?

— Черт побери, Главарь, я все исполню… По мне, что «ворота высадить», что «пентюха подпалить» или «дух вышибить» — все сделаю.

Человеку, который соглашался взламывать двери, жечь людей и сворачивать им шеи, было сорок два года. Ростом он казался пяти с половиной футов, а толстое круглое лицо этого упитанного здоровяка неизменно сохраняло добродушное выражение, придававшее ему сходство с добропорядочным фермером. Костюм его состоял из белой ратиновой куртки, такого же жилета в белую и красную полоску, зеленых бархатных штанов до колен и черной фетровой шляпы.

Третьего лейтенанта звали Душкой Беррийцем. Это был красивый юноша двадцати пяти лет, с нежно-розовой, словно у девушки, кожей. Вид он имел дерзкий, а гусарский мундир сидел на нем как влитой, подчеркивая изящество фигуры.

— Будучи поклонником прекрасного пола, — благодушно начал Цветок Терновника, — Душка Берриец завел в округе множество знакомств, однако это не мешает ему серьезно относиться к делу.

Четвертый лейтенант по прозвищу Большой Драгун обладал огромным ростом, диковатой внешностью и отличался особой жестокостью и кровожадностью. Точь-в-точь настоящий бандит. На вид лет тридцати пяти, он носил засаленные отрепья неопределенного покроя. Несмотря на отвратительную внешность, Драгун обладал изрядным тщеславием и с большим чувством собственного достоинства приветствовал нового Главаря, аккуратно сняв с головы широкополую старорежимную солдатскую шляпу. В дыру, проделанную в полях, была просунута трубка с длинным чубуком.

— И наконец, Кривой из Жуи, — завершил Цветок Терновника, представив пятого разбойника, молча ожидавшего своей очереди.

Совсем юный, едва разменявший второй десяток, он, однако, привлекал к себе гораздо больше внимания, чем Драгун, Душка Берриец или даже сам Рыжий из Оно. Представьте себе невысокого, от силы пяти футов ростом, юношу, подвижного словно белка, дерзкого как домовый воробей, с худыми руками и ногами поистине стальной крепости. Левого глаза у него не было, зато какой бурной жизнью жил правый! Он подмигивал, щурился, вспыхивал, угасал, словом, работал за двоих! Настоящий глаз лиса или кота-охотника, чей насмешливый и пытливый взор проникает в любые потемки, а если нужно, даже в душу. Прибавьте к этому острый нос, скошенный подбородок, бледные тонкие губы, и вы получите приблизительное представление об этом юном создании, чье лицо отличалось хитростью и коварством вкупе с бесстрастностью и жестокостью.

И правда, в этом циничном насмешливом мальчишке не было ничего заурядного. Он обладал смышленым взглядом, а длинные загребущие руки явно свидетельствовали о безудержной склонности к воровству. Одет он был просто, пожалуй, даже бедно, как обычно одевается прислуга в домах зажиточных крестьян: камлотовая куртка, бумазейный жилет, холщовые штаны до колен, гетры из того же материала, подкованные железом грубые башмаки. На голову Кривой из Жуи нахлобучил колпак из хлопчатобумажной материи.

— Вот приемный сын нашей банды, — сказал Цветок Терновника, — и одновременно один из старейших ее членов. Верно, Кривой?

— Верно, Главарь.

— Он работает с нами уже одиннадцать лет и знавал Наседку, моего предшественника. Рекомендую вам этого поистине замечательного парнишку, чье воспитание делает особую честь Наставнику Мелюзги, а именно Жаку из Питивье.

На этом представление лейтенантов завершилось.

— Сегодня большой праздник, — напомнил Главарь, — поэтому не стану больше вас задерживать. Думаю, вы торопитесь повеселиться. Тем более что праздничное время пролетит быстро — на завтра назначена большая вылазка.

— Ага! Идем на дело! — потирая руки, радостно воскликнул Рыжий из Оно.

— Кто знает ферму Готе, что находится где-то между Жуи и Атре?

— Я, Главарь, — ответил Кривой из Жуи. — Это двор папаши Фуше. Он арендует землю у хозяина замка Монвиль. Любой разбойник всегда найдет у него тарелку супа, ломоть хлеба с сыром и охапку свежей соломы, чтобы переночевать в конюшне.

— Я тоже знаю, где это, — добавил Душка Берриец.

— Прекрасно! Завтра вы отправитесь в Готе, попроситесь на ночлег, а когда пробьет одиннадцать, откроете ворота. Если не сумеете справиться с запорами, прошибете стену конюшни. Еще мне понадобится десятка два храбрых молодцов. Вы сами отберете их и будете за них отвечать. Встречаемся в десять вечера в перелеске у замка Монвиль. Всем быть при оружии, арендатор может оказать сопротивление.

— Вот и славно! — проговорил Большой Драгун сиплым от чрезмерного потребления водки голосом. — Потасовка — это по мне! А то прямо скука одолела с этими пентюхами. Тут в Босе даже не брыкаются, когда ты им шею сворачиваешь, словно курам!

— Или жаришь, как свиней! — серьезно добавил Толстяк Нормандец.

— Прекрасно, храбрецы мои, прекрасно. Полагаю, веселья хватит на любой вкус, — с улыбкой произнес Красавчик Франсуа. — Так что отдохните как следует, но завтра будьте добры не опаздывать. До скорой встречи, разбойнички!

— До скорого, Главарь!

Цветок Терновника и Красавчик Франсуа вышли из сарая и, пройдя сквозь толпу, сели на коней и исчезли, оставив босских бандитов и бродяг предаваться буйной оргии.

ГЛАВА 5

Вечером следующего дня, незадолго до заката, двое смертельно усталых с виду путников остановились у ворот фермы Готе. Это сельское угодье, ныне уже не существующее, находилось на небольшой возвышенности, откуда открывался прекрасный вид на окрестности. Сегодня о ферме напоминает лишь маленький родник, прозванный источником Готе.

Яростный лай цепных псов возвестил хозяевам о приходе чужаков. Путники, едва волоча ноги, прошли по двору мимо ощерившихся собак, яростно рвавшихся с привязи, мимо навозных куч и, поднявшись на три ступеньки, вошли в кухню, служившую одновременно и пекарней. Работники фермы только что заняли места за общим столом, во главе которого восседал сам хозяин, мэтр[13] Фуше, высокий крепкий старик с гордой осанкой и приветливым лицом. Он, как вы помните, приходился дядей Жако, верному слуге Жана де Монвиля.

— Добрый вечер, хозяин, хозяйка и весь честной народ, — произнес младший из странников, в приветствии поднося руку к хлопчатобумажному колпаку.

— Привет и братство, гражданки и граждане! — добавил другой, коснувшись пальцем широкополой, заломленной на военный манер шляпы.

— Добрый вечер, друзья мои, — сердечно отвечал арендатор.

— Нельзя ли нам переночевать здесь?

— Разумеется! Надеюсь, вы и поужинаете с нами. Девочка, быстро поставь на стол еще два прибора.

В те времена босские крестьяне славились гостеприимством. Одинокий путник всегда мог быть уверен как в том, что на любом подворье его ждет более или менее сытный ужин и удобный ночлег, так и в том, что место за столом и охапка соломы будут предложены от чистого сердца.

Оба странника устало опустились на массивную скамью в нижнем конце стола и принялись усиленно работать челюстями — было ясно, что они очень голодны. Работники вполголоса переговаривались между собой, как вдруг хозяин, внимательно вглядывавшийся в нежданных гостей, хлопнул себя по лбу и воскликнул:

— Нет, я не ошибся — это же Кривой из Жуи!

— Он самый, мэтр Фуше, я и есть, собственной персоной… Ваш покорный слуга, готов вам служить.

— Полно! — добродушно усмехнулся арендатор. — Это кто же и когда видел, чтобы ты работал, а, паренек?

Присутствующие встретили смехом незамысловатую шутку, однако Кривой из Жуи нисколько не смутился. Не привыкнув лезть за словом в карман, он не раздумывая отвечал:

— В точку, мэтр Фуше! Да ведь сами знаете — каждый ищет дело по плечу, а когда ты и ростом не вышел, и здоровьем обижен…

— То почему бы и лодыря не погонять, — перебил его возчик, набивая рот салом и закусывая куском грубого хлеба, испеченного из смеси ржаной, пшеничной и ячменной муки.

— Кто лодыря гоняет, а кто все больше себе тянет, — немедленно отпарировал Кривой. — Знаем мы, как такие работнички на жатве управляются!

— Да будет тебе… Живи как хочешь, никто тебя не неволит, — примирительно произнес арендатор. Он уже был не рад, что затронул такую тему, и теперь боялся, как бы ненароком не обидеть гостей, которые могли оказаться людьми весьма опасными.

— Откуда ты явился, Кривой? Уже года два прошло с тех пор, как тебя в последний раз видели в наших краях…

— Я работал возле Дурдана, а сейчас иду в Орлеан. Встретил по дороге товарища, который возвращался к себе в полк, вот и решили попроситься к вам на ночлег.

— А вы, гражданин солдат, далеко путь держите?

— В Мец, в Лотарингию…[14] У меня впереди еще долгая дорога.

— Ничего, вы молоды, в ваши годы у меня ноги сами вперед летели. Вы доброволец?

— Да, гражданин. Родина в опасности, иду защищать отечество.

— Похвально! Мы рады, что вы остановились у нас. Сейчас попотчую вас добрым винцом, а завтра на прощанье подарю монетку, проще говоря, одно экю… Я не богат, но буду счастлив оказать посильную помощь такому отважному патриоту.

— Благодарю, гражданин арендатор.

Ужин завершен, вино выпито во славу нации, мэтр Фуше зажег фонарь, сделанный из роговых пластин, отвел путешественников на сеновал, сердечно пожелал им доброй ночи и, уходя, предусмотрительно запер дверь на ключ. Было около девяти часов. Вскоре все обитатели фермы спали глубоким сном тружеников, утомившихся после целого дня тяжких полевых работ.

Внезапно в ночном мраке раздался страшный шум, мгновенно разбудивший хозяина и работников. Собаки лаяли с необыкновенной яростью, не обращая внимания на пастуха, пытавшегося унять их. Обеспокоенный, однако не утративший мужества арендатор вскочил с постели, схватил ружье и, открыв окно, крикнул пастуху:

— Спускай собак!

Снова послышался звук удара, более мощного, чем первый, треск разбиваемых досок, крики, ругательства, проклятия. Наполовину снесенные большие ворота громко заскрипели. Еще удар — и тяжелые створки рухнули, погребя под собой собак, словно воробьев, попавших в ловушку. Арендатор, не сознавая, что делает, разрядил ружье, целясь в зияющий проем. Тотчас послышались злобные вопли, и при вспышке пороха мэтр Фуше увидел, как во двор ворвались десятка два разбойников. Дрожа от ужаса и уже осознав, какая страшная опасность ему угрожает, фермер выпустил из рук ружье и, заикаясь, пробормотал:

— Господи Иисусе!.. Мы пропали… Это банда Фэнфэна!

Не прошло и десяти минут, как кровожадные бандиты уже заполнили двор. Одни кинулись в жилище хозяев, другие побежали на конюшню, где ночевали слуги, разбуженные ужасными криками, треском ворот и выстрелом. Отовсюду неслись испуганные вопли, обезумевшие работники метались по конюшне, налетая друг на друга, падая и рискуя угодить под копыта храпящих от возбуждения коней.

— Черт подери! Живо заставьте слуг замолчать, — скомандовал звучный голос. — Велите им заткнуть глотки и не шевелиться! Кто ослушается — убивать на месте!

Один из нападавших высек огонь и зажег висевший в конюшне фонарь. Чадящее пламя осветило людей с вымазанными сажей лицами. Грубо толкая работников, бандиты крепко связали их по рукам и ногам, гогоча, натянули ночные колпаки на глаза и велели лечь на пол.

— И не вздумайте шелохнуться! — раздался тот же грозный голос.

Тем временем остальные разбойники обшаривали жилище хозяев, где находился сам арендатор, его жена с сестрой, двое мальчишек тринадцати и пятнадцати лет и девчонка-птичница. Из дома доносились отчаянные, пронзительные вопли. Кричали женщины, чей ужас не поддавался описанию.

— Заткните глотку мерзавкам, — хладнокровно приказал человек огромного роста в черной маске и треуголке, обшитой золотым галуном.

— Господин, сжальтесь над нами!.. Пощадите! Не причиняйте нам зла… — молили несчастные.

После непродолжительной борьбы, сопровождавшейся ругательствами и приглушенными возгласами, обоих мальчиков, связанных и с кляпами во рту, засунули в перины, где они едва не задохнулись. Фермершу, ее сестру и девчонку-птичницу постигла та же участь, а так как женщины были полуодеты, они, к вящему своему ужасу, стали мишенями для скабрезных шуток и непристойных замечаний.

Сам арендатор застыл в углу, не в силах даже пошевелиться, страх полностью парализовал его. Вытаращив глаза, с посеревшим искаженным лицом, несчастный стоял, стуча зубами, и как заведенный повторял:

— Сударь, господин Фэнфэн!.. Не убивайте нас! Господин Фэнфэн… Простите…

— Довольно болтать! — оборвал его человек в маске. — Жди, когда тебе прикажут говорить! Эй! Как там остальные, готовы?

— Да, Главарь! Бабы связаны. И мелюзга тоже.

— Тогда вяжите старика и тащите к очагу.

Бандиты наконец отыскали свечи, и теперь в просторной кухне стало светло как днем. Разбойники, ворвавшиеся в дом, также были вымазаны сажей до неузнаваемости.

— Что вам нужно? — заикаясь, выдавил мэтр Фуше.

— Прежде всего деньги! Все твои деньги, — отвечал великан в маске.

— Я беден как церковная мышь! Урожай был плохой, вам не удастся наскрести и сотни экю.

— Знаем мы эти песни! Все пентюхи одно и то же тянут! Большой Драгун, Беспалый, Толстяк Нормандец, приступайте! Вы знаете, что надо делать.

— Есть, Главарь, — ответили бандиты.

Двое мгновенно скрутили арендатора и положили на пол, а третий, поставив перед огнем подставку для дров, положил босые ноги крестьянина на ее железную перекладину. Затем бандиты принесли охапку соломы и корзину стружек. Видя зловещие приготовления, цель которых не вызывала сомнений, несчастный отчаянно закричал. Бандиты в ответ лишь громко хохотали.

— Старикан извивается, словно мелюнский угорь!

— Орет, будто с него шкуру сдирают, а мы еще и не начинали!

— Погоди, то-то еще будет, когда огонь начнет лизать твои копыта!

— Итак, — отрывисто и жестко произнес Главарь, — ты отказываешься говорить, где деньги?

— У меня ничего нет, честное слово! Ни гроша, клянусь!

— Что ж! Поджигайте!

После этих ужасных слов Толстяк Нормандец и Беспалый прижали жертву к земле, а Большой Драгун поднес огонь к соломе в очаге. Яркие языки мгновенно взмыли ввысь и принялись лизать босые ноги несчастного. Кожа на ступнях покраснела и вздулась.

Почувствовав жар пламени, фермер испустил отрывистый вопль. Кожа на ногах растрескалась, почернела и начала лопаться, по дому поплыл тошнотворный запах горелого мяса.

— Где деньги?

Из горла старика вырвался хриплый рык. Ступни его раздулись, пальцы на ногах скрючились.

— Где твои деньги?

Несчастный с трудом открыл искривившийся рот, оттуда вывалился почерневший язык, но старик не издал ни звука. Пожалуй, бандиты зашли слишком далеко — чудовищная пытка могла сразу убить жертву!

— Где твои деньги, гром и молния!?

— В погребе… под третьей… стойкой… Я умираю!.. Будьте прокляты!..

— Рыжий, ты слышал? Возьми с собой четверых, идите и проверьте!

Захватив свечу, поджигатели спустились в погреб и через пять минут возвратились с небольшим глиняным кувшином, на две трети наполненным золотыми экю[15] и луидорами[16].

Главарь схватил кувшин и высыпал содержимое на стол. По приблизительным подсчетам, набралось три или четыре тысячи ливров[17].

— И это все? — грозно спросил неумолимый главарь.

— Да! Клянусь… вечным… спасением моей… души, это… все, — простонал папаша Фуше и потерял сознание. Казалось, он умер.

— Ладно. Давайте следующих.

— Он не слышит вас, — сказал Рыжий из Оно. — Я бесконечно уважаю вас, Главарь, однако должен заметить, что вы поджариваете слишком быстро. У вас еще нет опыта, хотя в целом все сделано как надо.

— Не понимаю.

— Это очень просто! Когда поджариваешь медленно, боль нарастает постепенно, и жертва не сразу теряет голос. Если же сразу разводить сильный огонь, то пентюх от боли может и сознание потерять, и голос. Вот как, к примеру, этот любитель солонины: он еще жив, а толку от него уже никакого.

— Нужно во что бы то ни стало развязать ему язык!

— Сомневаюсь, что старик заговорит.

— Так суньте его пятки обратно в огонь!

— Опять поджаривать? Так он совсем потеряет чувствительность.

— Что же дальше? Послушай, милейший, ты человек опытный. Цветок Терновника высоко отзывался о твоих заслугах. Посоветуй мне что-нибудь!

— Дело всегда лучше слова. Позвольте. Я сам буду действовать.

— Поступай как знаешь.

— Благодарю! Я отвечаю за все последствия. Беспалый, ведро воды!

— Несу! — отозвался бандит.

— Вылей-ка его на физиономию этого пентюха!

Исполняя приказ, Беспалый тонкой струйкой вылил холодную воду на застывшее лицо старика. Сначала это не произвело никакого действия: похоже, у бедняги случилось кровоизлияние. Но через некоторое время по телу его пробежала дрожь, веки тяжело поднялись, дыхание восстановилось. К несчастному вернулась жизнь, а вместе с ней боль и невыносимый ужас перед новыми мучениями.

— Ага! — прищелкнув языком, воскликнул Рыжий из Оно, — дело наполовину сделано. Эй, Толстяк Нормандец, ты силен, как каменщик, и, надеюсь, не испугаешься, если тебя начнут царапать. Тащи сюда арендаторшу — супругу этого гражданина!

— Чего вам еще надо? — воскликнул папаша Фуше, видя, что Толстяк Нормандец вернулся, неся на руках его жену, недвижную, словно труп.

— Сейчас увидишь, — зловеще ответил Рыжий из Оно. — Давай ее сюда и помоги положить так, чтобы ноги ее опирались на железную перекладину, как только что лежал вон тот гражданин… Теперь начинай ее потихоньку поджаривать — пусть очнется.

— Нет! Вы не посмеете совершить такое преступление, — воскликнул фермер. — Жена! Добрая и преданная спутница моей жизни, честная и работящая! Святое создание, делавшая только добро! Пощадите ее! Умоляю, прошу вас!..

— Ого! Старик уже по-другому запел! — цинично заметил Рыжий из Оно.

Старая женщина, до сих пор пребывавшая в глубоком обмороке, внезапно вздрогнула и, почувствовав первые прикосновения огненных языков, пронзительно вскрикнула:

— Горю! О Боже! Я горю!.. Фуше, на помощь!

— Остановитесь! — взмолился старик. — Послушайте, я обманул вас… Есть еще тысяча экю, под полом на молочной ферме! Это мои последние сбережения, плоды пятнадцатилетнего труда… Берите их, только освободите мою бедную жену!

Прервав его, Главарь невозмутимо произнес:

— Поджигайте!

Ничего не понимая, бандиты удивленно переглянулись: они решили, что Красавчик Франсуа решил поработать из любви к искусству. Никто не сомневался, что папаша Фуше расстался со всеми своими накоплениями, до последнего су. Однако приказа никто не ослушался — разбойники, бесстрастные свидетели этой сцены, снова набили очаг соломой и хворостом.

— Твой совет просто великолепен, Рыжий. Я награжу тебя.

Мамаша Фуше, чувствуя боль, усиливавшуюся с каждой секундой, испускала жалобные вопли, причинявшие невероятные страдания ее мужу. Страх его внезапно прошел, и арендатор яростно крикнул палачу:

— Убийца! Бандит! Дикарь! Будь проклято чудовище, породившее тебя!

— Продолжайте! — приказал Главарь, спокойный как статуя.

— Чего ты хочешь? Негодяй, скажи наконец!.. Скажи, что тебе нужно?

— Фуше, — произнес человек в маске, глядя как жена арендатора корчится в страшных муках, — ты был доверенным человеком виконта де Монвиля.

— Ну и что? — хрипло отвечал арендатор, силясь разорвать веревки.

— Где вы с ним спрятали сто тысяч ливров, которые виконт выручил за продажу своих владений?

— Не знаю, о чем вы говорите!

— Фуше! Мой бедный муж!.. Умираю!.. Господи, отпусти мою душу! — простонала жертва.

— Не лги, старик! Знай, мне нужны эти деньги, если ты не скажешь, где они, я у тебя на глазах заживо сожгу твою жену, а затем распилю пополам твоих сыновей.

ГЛАВА 6

Услышав угрозу, произнесенную сухим решительным голосом, арендатор понял, что бандит сдержит обещание, и содрогнулся от ужаса и ненависти.

— Негодяй! — выкрикнул он, пытаясь вырваться. По натуре тихий и пугливый, он, как это нередко случается с такими людьми, раз преодолев страх, стал отважным как лев. — Говорю тебе, я ничего не знаю!.. Ничего!

— Поджаривайте! — мягко вымолвил неумолимый Главарь, равнодушный к проклятиям и мольбам, к боли и страху, словом, к любым проявлениям человеческих чувств.

Ловкие руки умерили пламя ровно настолько, чтобы оно давало жар, необходимый для того, чтобы ноги несчастной женщины не обуглились сразу, а медленно поджаривались, причиняя страшные мучения.

Действительно, боль от раскаленного добела железа вытерпеть гораздо легче, чем боль, причиняемую прикосновением железа, нагретого до более низкой температуры. Впрочем, это и понятно — раскаленное железо причиняет боль мгновенную и столь сильную, что человек перестает ее чувствовать, в то время как нагретое железо, соприкасаясь с кожей, причиняет адскую боль, постепенно распространяющуюся по всему телу.

Бандиты прекрасно знали, что огромный костер более действует на воображение жертвы, нежели на ее тело, для пыток же гораздо действеннее небольшой костерок, куда опытная рука заплечных дел мастера понемногу подкидывает дрова.

— Послушайте, Главарь, — обратился Рыжий из Оно к человеку в маске, — не стоит сразу жарить курицу до готовности. Опытный поджигатель сродни шеф-повару, он должен уметь поддерживать медленный огонь.

— Ты прав, любезный. Надо продержать хозяйку не меньше часа… За это время, надеюсь, у старика развяжется язык.

Мамаша Фуше продолжала испускать жуткие крики, перемежавшиеся мольбами, руганью и проклятиями.

— Фуше! Муженек! Ай, Господи!.. Господи Боже мой!.. Сколько мне еще так мучиться? Фуше!.. Отдай им все…

— У меня уже ничего не осталось!

— Ой, негодяи, убийцы!.. Бандиты!.. У нас больше нечего взять!

— Эй, старый скупердяй! Где ты прячешь сто тысяч ливров бывшего виконта Монвиля? — вновь раздался неумолимый голос.

— Не знаю! Хозяин мне ничего не сказал…

— Лжешь!

— Это чистая правда! Поверьте!.. Неужели я могу лгать, видя, как заживо жгут мою жену?..

— Фуше!.. Бандит хочет сказать… Может быть, ему нужны бумаги хозяина…

— О! — воскликнул Главарь. — Значит, имеются и бумаги! Живо! Давайте их сюда!

— Прекратите жечь мою хозяйку и отнесите ее на кровать.

— Согласен. Если в бумагах не найдется ничего интересного, мы сожжем ее вместе с кроватью.

Толстяк Нормандец швырнул арендаторшу на кровать, стоявшую тут же в кухне, за занавесками из зеленой саржи, в небольшой нише, напоминавшей альков.

— Где бумаги?

— Зарыты под шкафом, что стоит у нас в спальне, на глубине шесть дюймов.

— Отодвиньте шкаф и разберите пол.

Полдюжины поджигателей под предводительством Главаря ринулись в спальню. Они грубо свернули шкаф, и, когда он с грохотом упал, на пол посыпались стопки белья и крошечные фигурки, которые крестьяне обычно расставляют для красоты на открытых полках. У одного бандита оказалась кирка, и он принялся взламывать плитки пола. Разбойник обладал недюжинной силой, а мощеный пол прочностью не отличался, так что уже через несколько минут на свет был извлечен небольшой сундучок.

Главарь схватил его и вернулся в кухню, где на полу корчился от боли папаша Фуше. Главарь сурово спросил:

— Здесь лежат бумаги виконта?

— Да!

Обитый со всех сторон перекрещивающимися железными полосами, ощетинившийся торчавшими изнутри остриями гвоздей, сундучок на первый взгляд казался неприступной крепостью, единым целым, не поддающимся разрушению. Во всяком случае, некоторое время все попытки открыть его успехом не увенчались.

— У меня нет времени возиться, — заявил Главарь. — Изволь открыть его сам, и поживей! Иначе…

— Я готов, только развяжите мне руки!

— Хорошо.

Быстро перерезав веревки, оставившие на запястьях фермера синие следы, Главарь приказал:

— Пошевеливайся!

Папаша Фуше, забыв про обожженные ноги, попытался встать, но тут же тяжело упал и разразился сдавленными рыданиями.

— Искалечен! Искалечен на всю жизнь!.. Я больше не смогу работать! Нас ждет нищета…

— Хватит вопить! У меня мало времени.

Не в силах подняться, старик встал на колени перед очагом, взял сундучок и, ощупывая его ослабевшими руками, нажал на два гвоздя.

— Здесь замок с секретом, но я очень слаб…

Бандиты склонились над сундучком. Внезапно тяжелая крышка с громким щелчком отскочила. Испуганные разбойники шарахнулись в стороны, арендатор выпустил сундучок из рук, и тот, перевернувшись под собственной тяжестью, упал прямо в огонь, куда тотчас вывалилось и все содержимое.

— Пощадите! Я не хотел… — простонал папаша Фуше, боясь, что его неловкость сочтут преднамеренной.

— Гром и молния! — взревел Главарь, видя, как огонь пожирает бумаги.

Носком сапога он отшвырнул сундучок в глубь очага, и, не зная, как погасить пламя, охватившее заинтересовавшие его документы, разбойник схватил старика поперек туловища и легко, словно ребенка, бросил прямо в огонь! Тело несчастного полностью накрыло пламя, которое тут же погасло. Получив новые ожоги, арендатор душераздирающе завопил, однако железная рука продолжала удерживать его на горячих угольях, пока седые волосы и холщовая рубашка не вспыхнули, как солома. Бандиты бурно захлопали, выражая восторг по поводу того, как быстро их предводитель сумел найти выход из положения.

В самом деле, документы не слишком пострадали. Обгорело только несколько листков. Бросив стенающего, обожженного арендатора, Главарь приказал перенести еще тлеющие бумаги на стол и углубился в чтение, в то время как несчастный папаша Фуше, задыхаясь, пытался выбраться из чадящего очага.

В сундучке хранились договоры на аренду, долговые расписки, документы о праве собственности, генеалогическое древо.

Внезапно Главарь вполголоса прочел: «Жан Франсуа де Монвиль… законный сын, и Франсуа Жан… внебрачный сын, не признанный отцом, был воспитан в…»

— Отлично! Этот документ и впрямь на вес золота.

Он спрятал бумагу в карман, и, увидев, что следующий лист обгорел почти наполовину, разразился жуткими проклятиями. Гнев бандитского главаря и усердие, с каким он старался расшифровать сохранившийся текст, свидетельствовали, что именно этот документ обладал наибольшей ценностью. Листок действительно был сильно поврежден — он обуглился, сохранились только начала строк.

Вот что удалось прочесть:

«Отчет о суммах, вложенных в… выплаты по земельной собственности, проданной с правом выкупа следую…

Двадцать пять тысяч ливров за мои…

А также семнадцать тысяч пятьсот ливров за…

А также двенадцать тысяч ливров за мое владение…

… двадцать тысяч ливров за… мою ферму в…

… девять тысяч… один… в… или… приход…

… …ливров.

Всего сто пятнадцать тысяч пятьсот ливров в звонкой монете… были спрятаны в… вместе с моим славным… который должным образом подписывает три копии…

Одна остается у меня… вторая у Жана Луи Фуше… третья остается в руках…

Когда настанут лучшие времена, я надеюсь… доверившись чести…

Подписано: Франсуа Жан, виконт де Монвиль.

Подписано…»

— Итак, — зловеще произнес Главарь, — неловкость этой старой скотины обошлась мне в сто пятнадцать тысяч пятьсот ливров! А подпись свидетеля в конце бумаги! Где теперь прикажете искать третье доверенное лицо виконта?!

Пнув сапогом хрипящего от удушья старика, которому все-таки удалось выползти из очага, бандит грубо спросил:

— Эй, ты! Что тебе еще об этом известно? Ты читал бумаги? Знаешь, сколько они стоят? Отвечай! И не вздумай врать… Ты знаешь, что я могу с тобой сделать!

— Ничего я не читал, потому что не умею ни читать, ни писать. Помню только, хозяин говорил, что это очень важная бумага. Поэтому он приказал беречь ее… Времена-то сейчас неспокойные. Вы оказались сильнее, украли ее у меня… Моя совесть чиста, чего не скажешь о вашей, — с достоинством заключил старик, с неимоверными страданиями вставая на обожженные ноги.

— И много тебе выгоды с чистой совести? — презрительно пожал плечами Главарь.

Пока предводитель изучал содержимое сундучка, разбойники времени не теряли. Привыкнув не оставлять после себя ни крошки, ни соринки, они быстро расхватали все украшения, простое фамильное серебро — кубки, ножи и вилки, какие обычно дарят на свадьбу. Увязав в тюки постельное и столовое белье, салфетки и одежду, разбойники принялись с аппетитом поглощать запасы арендатора. Солонина, сыр — все пошло в дело. На крюках в очаге, где только что пытали фермера и его жену, жарились колбасы.

Страшный пир продолжался два часа, бандиты никуда не спешили, все делали обстоятельно, ничего не опасаясь, потому что ферма Готе стояла на отшибе и до ближайших деревень — Жуи, Атре или поселения Фраюи — было никак не меньше полулье. Хотя Главарь был угрюм и на лице его читалось явное разочарование, разбойники предавались буйному веселью. Они подсчитали, что сбережения папаши Фуше равнялись приблизительно шести тысячам ливров наличностью — огромная по тем временам сумма, составлявшая в пять раз больше, чем сегодня. За белье, украшения и одежду можно было выручить не меньше четырех тысяч, а все вместе составляло около десяти тысяч, или по пятьсот ливров на каждого!

Пятьсот ливров! Такие деньги ни у бродяги на дороге не валяются, ни у разбойника в кармане не водятся, так что повод для веселья был, да еще какой. Тем более что в трактире, хозяин которого занимался скупкой краденого, разбойник с деньгами всегда мог рассчитывать на хороший ужин, мягкую постель и все прочее.

— Мало! Подавай еще! Глотка так и горит! — с набитым ртом кричал Толстяк Нормандец, запихивая за щеку огромные куски, которые только собаке впору грызть, и заливая вином из погреба папаши Фуше.

Любители выпивки вновь спускались в погреб с деревянными ведрами, которые наполнялись быстро, а опустошались еще быстрее, потому что, как известно, у бандитов с большой дороги всегда сухо в горле. Но довольно, последний глоток! Вот уже тюки с награбленным взвалили на лошадей, которые также должны были попасть в лапы перекупщиков, и Главарь скомандовал отступление.

Никто даже не полюбопытствовал, живы ли работники, связанные как колбасы, или задохнулись? Быть может, папаша Фуше и сумеет освободить их, а пока только самые храбрые украдкой наблюдали за сборами и отъездом банды поджигателей!

Неожиданно Главарь вернулся в дочиста разграбленный дом и вошел в комнату, где стонала от страшной боли мамаша Фуше. Девчонка-птичница, вся в крови, корчилась в ногах кровати, связанные мальчишки боязливо озирались и, заметив Главаря, тотчас зажмурились. У арендатора руки были свободны — его развязали, когда он открывал сундучок.

Наклонившись к старику, Главарь опять скрутил его и оставил лежать на полу, словно бессловесную скотину. Когда предводитель бандитов выпрямлялся, черная маска упала, и неровное пламя свечи, озарявшее кухню, осветило его черты. Разглядев разбойника, мамаша Фуше пришла в такой ужас, что даже перестала стонать. Едва опомнившись, она воскликнула:

— Ах ты Господи! Он!.. Не может быть! Он!

Вторя ей, фермер хрипло простонал, в сухих глазах старика заблестели слезы, в надорвавшемся от стенаний голосе прозвучали рыдания:

— Он!.. Господь милосердный! Почему вы не сжалились над моими сединами… Лучше было бы умереть, чем знать о вашем предательстве!

Главарь хладнокровно надел маску и, зловеще расхохотавшись, вышел.

ГЛАВА 7

Через два часа после отъезда бандитов один из мальчишек, сдирая кожу на вспухших запястьях, сумел освободить руки. Бедный малыш издал радостный крик, заглушивший хрипы, жалобы, стоны и плач, доносившиеся изо всех углов разоренного дома. Отыскав глазами брата и убедившись, что тот жив, мальчуган осторожно слез с высокой кровати и на коленях подполз к лежащему на полу старику.

— Ты жив, дедушка? — прошептал он дрожащим голосом, словно боялся, что обращается к трупу.

— Мальчик мой, — с трудом выговорил фермер, — ты свободен… Это хорошо. Постарайся найти нож и развяжи бабушку, а потом меня.

Кругом стоял кромешный мрак, свеча давно погасла, и ребенку пришлось долго шарить среди ужасающего беспорядка. Сначала поиски казались безуспешными, но наконец мальчику удалось нащупать осколок тарелки, и через некоторое время он сумел перетереть свои веревки и встать. Руки и ноги его затекли, но он теперь был совершенно свободен и бросился на помощь к родным.

— Дедушка, я не могу найти нож! Кругом так темно… Что мне делать?

— Иди в конюшню. Возчик всегда носит нож в жилетном кармане… Поспеши, мой милый… Я умираю от жажды и готов отдать все дни, что мне еще остались, за глоток свежей воды.

Мальчик отправился исполнять приказ и, хотя ему было очень страшно, вышел во двор, пробрался в конюшню и, стараясь скрыть дрожь в голосе, громко крикнул:

— Не бойтесь… это я!

Ему откликнулся возчик, который, пытаясь развязать веревки, свалился на пол и теперь лежал ничком, придавив нож, прикрепленный к петлице жилетного кармана прочным, изрядно засаленным плетеным ремешком. Ребенок, радуясь, что может помочь близким, из последних сил достал нож и освободил возчика. Сбросив веревки, тот встал и, окликая товарищей, принялся вызволять их. Бедняги, напуганные до полусмерти, боялись вымолвить хоть слово и только глубоко, с облегчением вздыхали.

— Они убрались?.. А? Правда?

— Да! Все уехали… Идемте скорее в дом! Дедушке и бабушке очень плохо!.. Они могут умереть!

Сбившись в кучку, работники направились в дом и вскоре сумели зажечь свет. Они освободили стариков, второго мальчика и девчонку-птичницу и неумело, но от чистого сердца, утешали их и как могли выказывали свою преданность.

Папаша Фуше мужественно озирал царивший кругом разгром, означавший приближение нищеты. Но сейчас не это заботило его. Фермер был стар, но не боялся никакой работы. Единственное, что его беспокоило по-настоящему — это состояние жены, которая начинала бредить. С пылающим лицом, она металась на кровати, испуганно озираясь по сторонам. Внезапно взор ее на чем-то остановился, и несчастная забилась, испуская пронзительные крики, словно отбивалась от невидимого врага, теснившего ее.

Мэтр Фуше забыл о своих страшных ранах, надолго лишивших его возможности нормально передвигаться, и стоически полагал, что уже не нуждается в помощи, но, глядя на ужасные мучения жены, впавшей в забытье, не слышавшей и не видевшей его, в отчаянии зарыдал. Возчик тронул старика за плечо и сказал:

— Полно, хозяин, не убивайтесь так! Подумайте и о себе… Дел-то вон теперь сколько. Бандиты оставили двух лошадей: одну молоденькую и старого черного жеребца. Так что я сейчас поскачу в Базош за доктором.

— Ты прав… Поезжай, дорогой, и постарайся сделать все как надо.

После нового административного деления Франции Базош-ле-Гальранд стал главным городом кантона, и ферма Готе находилась всего в двух лье от него. Скача напрямик через поля, возчик потратил на дорогу три четверти часа. Прибыв на место, когда уже светало, он тотчас поднял тревогу.

Слух о том, что бандиты Фэнфэна разграбили ферму Готе, пытали огнем хозяев и мамаша Фуше находится при смерти, облетел округу со скоростью искры, бегущей по пороховой дорожке. На ноги были подняты мировой судья, секретарь суда, бригадир жандармерии со своими людьми и врач. Несколько конных национальных гвардейцев вызвались сопровождать судейских, и меньше чем через час правосудие, сопровождаемое армией, выступило в поход. В восемь утра отряд из двенадцати человек прибыл на ферму.

Мировой судья, секретарь и бригадир сразу направились в хозяйскую спальню. Состояние мамаши Фуше ухудшилось. В бреду она что-то быстро бормотала, и слова, которые удалось разобрать, показались представителям закона столь странными и ужасными, что они тотчас навострили уши.

— Пощадите!.. Господин Жан, наш малыш Жан!.. Пощадите! Уберите огонь… Вы ведь любили нас! У него нет сердца!.. Бандит! Господи!.. Господин Жан! Разбойник! Это Фэнфэн!.. Черная маска… Она упала! Фэнфэн!.. Это Жан! Жан де Монвиль!

Сбитые с толку, чиновники переглядывались, не веря своим ушам, — подобные обвинения звучали просто невероятно.

— Гражданин Фуше, вы слышали, что сказала ваша жена, — обратился к арендатору мировой судья, пока врач завершал необходимые приготовления, собираясь пустить больной кровь.

— Да, гражданин судья.

— Вы можете объяснить, что это значит? Как вы понимаете, эти слова являются серьезным обвинением. Если они соответствуют действительности, то послужат основанием для вынесения смертного приговора вашему бывшему сеньору…

Папаша Фуше не колебался.

— Послушайте, гражданин судья, — начал он, — если бы он только разорил нас, пытал и изувечил меня одного… я бы ничего не сказал. Несмотря ни на что, мы сохранили любовь к прежним господам. Они были добры к нам… Вы тоже родом из наших краев и сами все знаете… Я бы простил все зло, которое он мне причинил. Но он искалечил мою жену! Бедняжка, быть может, уже умирает… Негодяй пытал ее, как настоящий палач! Я все скажу… Видите, я не в горячке, но готов подтвердить все сказанное: человек, разоривший наш дом, укравший бумаги, доверенные хозяином, пытавший меня и изувечивший жену… — Жан де Монвиль. Уходя, он решил снова связать меня, и тут маска упала… Я видел его, как вас, и узнал… Его лицо, гигантский рост, огромные сапоги, треуголка с золотым галуном…

Пока секретарь записывал убийственные показания, врач пустил жене фермера кровь и принялся обкладывать страшные ожоги на ее ногах наспех натертым сырым картофелем.

— И много людей сопровождало вышеуказанного барона де Монвиля?

— Человек двадцать, не меньше.

— Вы кого-нибудь узнали?

— Нет, гражданин судья. Они вымазали лица сажей, почти все были в военных мундирах. Как тот человек, которого мы вчера вечером пустили переночевать.

— К вам кто-то попросился на ночлег?

— Да! Это бродяга по кличке Кривой из Жуи, и с ним еще один, в гусарском мундире. Я на всякий случай запер их в сарае. Они, должно быть, до сих пор там.

— Жандармы, приведите этих людей.

Через пять минут появились Кривой из Жуи и его приятель. У обоих в волосах торчала солома, сухие былинки прилипли к одежде, но, несмотря на некоторую помятость, смотрели они браво, и было видно, что это молодцы не робкого десятка.

— Ваши бумаги! — сурово потребовал судья.

Кривой из Жуи вытащил из кармана засаленный бумажник и достал паспорт на имя Луи-Жермена Бускана, двадцати лет от роду, уроженца деревни Жуи-ан-Жоза (департамент Сена-и-Уаза)[18], поденщика. Этот официальный документ имел печать муниципалитета города Шартра и соответствующую подпись, словом, придраться было не к чему.

Его приятель в свою очередь предъявил паспорт, выданный в Шартре гражданину Жану Жолли, двадцатилетнему ткачу, уроженцу деревни Сен-Венсан-Лардан (департамент Шер). Вместе с паспортом он показал свидетельство о благонадежности и военную подорожную в город Мец, на основании которой законопослушные граждане были обязаны предоставлять ему в пути ночлег и пищу. Если у мирового судьи и были подозрения, то после прочтения обеих бумаг они должны были рассеяться как дым. Значительно подобрев, он сказал:

— Вы что-нибудь слышали этой ночью?

— Ужасные крики, шум и топот. Честно говоря, мы здорово напугались, — ответил Кривой из Жуи.

— Ты забыл о выстреле, — напомнил Жан Жолли.

— Это все?

— Все! Мы закопались в солому и сидели там до тех пор, пока вот эти два жандарма не вытащили нас оттуда.

— А вам не пришла в голову мысль выскочить на шум?

— Нас заперли на ключ, на два оборота.

— Хорошо, можете идти.

— Привет и братство, граждане!

— Эти люди нисколько не похожи на соучастников преступления. Видимо, сообщников бандитов придется искать в другом месте, — заключил судья и спросил врача:

— Гражданка Фуше может слушать меня?

— Кровопускание помогло, она может не только слушать, но и отвечать на вопросы, ее здоровью это не повредит.

Услышав в голосе чиновника искреннее сострадание, арендаторша залилась слезами и, подтвердив заявление мужа, прибавила:

— Я видела его, как вижу вас, господин Бувар… Когда маска упала с его лица, он стоял здесь, посреди комнаты. Свеча еще горела, было светло… Поверьте, мне словно холодным копьем пронзили сердце, когда я узнала в главаре бандитов нашего маленького Жана! Мы ведь знавали его совсем еще крошкой… и любили, господин Бувар, как родного сына!

Тщательно составив протокол и проследив, чтобы все присутствующие подписались под ним, судья уже собрался уходить, как появился третий свидетель, чьи показания лишь укрепили уверенность гражданина Бувара в виновности Жана де Монвиля, если только нужно было что-то еще доказывать после показаний супругов Фуше.

Внук фермера, которого на всякий случай решил допросить бригадир, отвечал так же уверенно, как и оба старика. Он тоже видел, как упала маска с «высокого человека», такого высокого, что он ударился головой о балку. На вопрос, знает ли он этого человека, мальчик без запинки ответил:

— О да! Правда знаю!.. Это наш господин Жан, из замка, что в Жуи.

— Идемте! — произнес судья. — Сомнений больше нет, бригадир. Берите своих людей и следуйте за мной. Фуше, друг мой, желаю вам скорейшего выздоровления. И вам также, голубушка… Я хотел сказать, гражданка Фуше. Я пришлю справиться о вашем здоровье.

Через двадцать минут взвод жандармов прибыл к стенам старого замка, прошел по подъемному мосту, пересек двор и остановился перед дверью, ведущей в большой зал, где Жан Франсуа де Монвиль расправлялся с завтраком: чашкой молока и несколькими ломтями серого хлеба.

Жандармы зарядили ружья. Один встал возле двери, второй укрылся в простенке между окнами первого этажа, еще двое окружили мирового судью, идущего вслед за бригадиром. Бригадир постучал в дверь рукояткой пистолета и громко приказал:

— Именем закона! Отворите!

Изумленный Жако отправился открывать. Его хозяин, удивленный не меньше, вскочил с места при виде трех вооруженных до зубов людей.

— О! Это вы, господин судья! Чем я обязан вашему визиту?

— Именем закона! Жан Франсуа, бывший барон де Монвиль, я вас арестую.

— Арестуете меня?.. А я-то думал, что бедность является достаточным свидетельством моей благонадежности в глазах комитета! Я никогда не участвовал в заговорах, не выступал против нового правительства, не укрываю у себя дезертиров — никто ни разу не усомнился в моей лояльности.

— Я не собираюсь докладывать, что входит в мои обязанности, я их исполняю! Жандармы! Действуйте!

Бригадир направил пистолет в грудь молодого человека и холодно произнес:

— Вы очень сильны, гражданин Монвиль, и в состоянии справиться с четырьмя жандармами, поэтому я вам не доверяю и предупреждаю, что при малейшей попытке сопротивления я буду стрелять.

— Я ничего не понимаю, однако сопротивляться не собираюсь. Я добровольно следую за вами в надежде, что вскоре это недоразумение разъяснится.

— Это еще не все! Мы должны связать вам руки.

— Наручники! Ну, это уж слишком!

— Подумаешь! — презрительно бросил бригадир. — Даже бывший король без звука позволил заковать себя.

— Вы правы, — с горькой улыбкой ответил юный барон де Монвиль, полагая, что арест его вызван исключительно политическими причинами.

Когда руки молодого человека, к полному удовлетворению жандармов, были крепко связаны, он спросил:

— Может быть, теперь вы скажете, за что меня арестовали?

— Где вы провели ночь? — вопросом на вопрос ответил мировой судья.

— Ездил на прогулку. Я часто гуляю по ночам.

— В котором часу вы выехали из дома?

— В восемь вечера.

— Куда вы направились?

— Я не могу и не хочу этого говорить.

— Когда вы вернулись?

— В половине первого, а может, в час ночи.

— Превосходно! Значит, вы целых пять часов объезжали окрестности?

— Да!

— И вы не могли придумать ничего лучшего, чтобы убить время?

— Нет! Я говорю чистую правду. Я сделал остановку, простоял около часа, но это не может интересовать вас…

— Хорошо, пусть так! Однако вы выбрали странный способ защиты. У меня сложилось мнение…

— Скажите же наконец, в чем меня обвиняют?

— В том, что сегодня ночью, с десяти вечера до полуночи, вы во главе двух десятков бандитов ограбили ферму Готе, жестоко изувечили гражданина Жана Луи Фуше и его жену, пытая их огнем, как это обычно делают мерзавцы, терроризирующие нашу провинцию. Наконец, на основании прямых показаний супругов Фуше и их внука, признавших в вас главаря бандитов и подписавших свои показания, я обвиняю вас в том, что вы являетесь предводителем «поджигателей», неуловимым бандитом по прозвищу Фэнфэн!

Во время гневной речи, которая заставила содрогнуться даже жандармов, на благородном лице Жана де Монвиля, зерцале честности и искренности, изменявшемся вслед за движениями души молодого человека, пробежало множество выражений — сначала на нем отразился страх, затем гнев и, наконец, горькая усмешка. Потом юношу охватил приступ ярости.

— Я — Фэнфэн?! Я?! Да вы с ума сошли! Потеряли рассудок настолько, что сами готовы совершить преступление!

Жако, до сих пор растерянно молчавший, наконец обрел дар речи и с болью и возмущением воскликнул:

— Бандиты Фэнфэна подожгли дядюшку и тетушку, а вы обвиняете господина Жана!.. Да это просто чудовищно! Еще хуже, чем если б вы меня в этом обвинили!

— Мне больше нечего сказать, — холодно ответил судья. — Следуйте за мной в кантон и не пытайтесь сопротивляться, это не в ваших интересах.

— Разумеется, гражданин судья, я не стану сопротивляться. На столь гнусное обвинение я отвечу презрением, ибо только в нем может теперь черпать силу оскорбленная добродетель. Возможно, я еще встречу менее предубежденных судей, и, когда они торжественно объявят о моей невиновности, вы раскаетесь, что осмелились возвести на меня столь жестокие и несправедливые обвинения. Идемте!

Судья не ответил, и бригадир, не веривший никому по долгу службы, принялся насмешливо насвистывать кавалерийский марш, в то время как солдаты во дворе выстраивались, чтобы конвоировать арестованного.

— Прощайте, господин Жан! Прощайте, мой добрый, мой дорогой господин, — рыдал Жако, и из его маленьких серых глаз, выражение которых напоминало взгляд преданного пса, лились потоки слез. — Я знаю, вы невиновны, и я вас не оставлю! Я докажу, что это не вы!.. Даже если мне придется умереть!

— Благодарю тебя, верный Жако, единственный мой друг, — с достоинством произнес барон, чье лицо приняло холодное надменное выражение.

Спустя два часа Жан де Монвиль был водворен в кантональную тюрьму.

Преступление на ферме Готе, арест предполагаемого виновника, его имя, широко известное в этом крае, уважение, которым издавна пользовалось семейство Монвилей, — все это вызывало живой интерес окрестных жителей. При иных обстоятельствах такие события наверняка всколыхнули бы общественное мнение, но теперь они прошли почти незамеченными, ибо люди уже привыкли к арестам, связанным с поджигателями, как именовали бандитов. Великие революционные потрясения приучили людей к каждодневным душераздирающим драмам, у всех хватало собственных дел, не оставлявших времени подробно разбираться в обвинениях, предъявленных бывшему аристократу, который, если верить слухам, оказался злоумышленником.

Однако председатель суда, к которому попало это дело, принял его близко к сердцу и пожелал честно провести расследование. Так как все тюрьмы округа были переполнены, барона де Монвиля временно поместили в кантональную тюрьму. Целую неделю его бдительно охраняли. Затем надзор ослаб, хотя места вокруг считались относительно тихими, у полиции и армии работы всегда хватало.

Следствие шло своим чередом, но однажды утром тюремщик, к своему стыду, нашел камеру бывшего барона де Монвиля совершенно пустой. Сообщники заключенного проделали ночью в стене дыру, куда вполне мог протиснуться человек такого могучего сложения, как барон. Рядом на полу нашли лемех от плуга, которым, по всей вероятности, и была пробита стена. Но самое странное заключалось в том, что на лемехе стояло клеймо Ж. Л. Фуше из Готе!

Несмотря на усиленные поиски, беглеца так и не нашли. В то же самое время исчез и верный Жако. Последнему событию, впрочем, никто не удивился.

Итак, Жан Франсуа де Монвиль обрел свободу, но имя его было навеки опозорено. Разве побег и отказ предстать перед недавно созданным судом присяжных не означали признание вины? Правосудие пришло именно к такому выводу. Жан Франсуа, бывший барон де Монвиль, обвиняемый в вооруженном налете и грабеже, в нанесении гражданину Жану Луи Фуше тяжких телесных повреждений, которые вполне могли привести к смерти упомянутого гражданина, и таких же повреждений супруге его, гражданке Марии Терезе Пуанто, был заочно приговорен к смертной казни. Его имущество конфисковали в пользу нации, а за голову беглеца назначили награду.

Фермер из Готе, его жена и внук показания не изменили, поэтому присяжные не нашли ни одного смягчающего обстоятельства. В защиту того, кого весь край теперь считал бандитом, был подан один-единственный голос. Он принадлежал Валентине де Ружмон. Как аристократка, она уже считалась «подозрительной», и все же отважная девушка, презрев грозящую ей смертельную опасность и принеся в жертву свою репутацию, заставила судей выслушать себя. Она не побоялась рассказать, куда Жан ходил по ночам, призналась, что тайно встречалась с ним, и с презрением отвергла возводимую на юношу клевету. Присяжные — достойные земледельцы — не разбирались в сердечных делах и подумали, что Жан де Монвиль, хоть и из дворянского рода, был чрезвычайно беден и, видимо, решил грабежом поправить свои дела. Поэтому они с легким сердцем приговорили его к смерти, искренне веря, что осудили знаменитого Фэнфэна. Впрочем, за неимением подсудимого, приговор не был приведен в исполнение, значит, обошлось и без кровопролития.

Спустя два дня госпожа де Ружмон с дочерью, к которым комитет департамента внезапно проявил повышенный интерес, бежали за границу. В августе в замок Жуи попала молния и руины его выгорели дотла. Стихия разбушевалась так, что от древнего родового гнезда Монвилей остались лишь куча почерневших камней и проклятое имя.

Часть первая ПОДЖИГАТЕЛИ

ГЛАВА 1

Прошло два с половиной года.

Через неделю, то есть 4 брюмера[19] IV года (26 октября 1795 года) истекали полномочия Национального Конвента[20], а спустя девять дней к власти пришла Директория.

Изменение формы государственного правления не было неожиданным. Следом ожидался период относительного спокойствия, как правило, наступавший после великих потрясений. Это относилось не только к государственной политике, безжалостной по необходимости и во имя той же необходимости державшей в страхе половину населения, но и к смутам, царившим в провинциях, в частности в провинции Бос.

Бандиты, в течение двух лет беспрепятственно опустошавшие прекрасный край, исчезли полгода назад. О поджигателях ничего не было слышно, дороги стали относительно безопасными, земледельцы наконец вздохнули спокойно, появилась уверенность в завтрашнем дне, и дьявольский Фэнфэн перестал наводить ужас на жителей.

Едва лишь страх перед разбойниками рассеялся, или, точнее, стал менее заметным, как тотчас нашлись люди, которые принялись потешаться над бандитами. Кое-кто даже поговаривал, что Фэнфэн, бывший дворянин, эмигрировал. Во Франции все начинается и кончается песней, и какой-то доморощенный поэт сочинил девяносто куплетов «Жалобы Фэнфэна», которую вскоре стали распевать повсюду. Жалоба эта, хоть и весьма посредственная, имела бешеный успех — так смех всегда приходит на смену страху. Распевая песенку Фэнфэна, люди начинали верить, что все на самом деле обстоит именно так, как сказано в модных куплетах. Только несколько скептиков, успевших, по правде говоря, жестоко пострадать от разбойников, молча пожимали плечами. На их взгляд, такое легкомыслие не сулило ничего хорошего.

Не следует от панического страха тут же переходить к полной неосмотрительности. Немного осторожности никому не могло повредить, и подержать ухо востро еще несколько месяцев было бы отнюдь не лишним. Но никто не желал ни рассуждать, ни слушать советов. Прежде Бос был охвачен страхом — необъяснимым и всепоглощающим. Теперь же все необыкновенно осмелели, и ничто не могло поколебать совершенно необоснованного чувства безопасности. Однако правительство не разделяло всеобщей уверенности в том, что бандиты исчезли, и считало наступившее затишье обманчивым.

Доказательства не заставили себя ждать. Министерство финансов, вынужденное отправить деньги в Итальянскую армию[21] — каких-то 25 000 ливров — предприняло невиданные доселе меры предосторожности, так как указанную сумму было необходимо вывезти за пределы парижских окрестностей, по-прежнему считавшихся небезопасными. Прямой путь через Бургундию на Лион был так же труден, как и дорога через Шартр и Верхнюю Бос, даже с заездом в Орлеан. Чтобы избежать опасностей, подстерегавших на обоих направлениях, стратеги из министерства выработали следующий план: 28 вандемьера[22] IV года (20 октября 1795 года) с улицы Нотр-Дам-де-Виктуар одновременно выезжают три дилижанса. Первый покинет Париж через заставу Шарантон и направится в Бургундию, увозя, как обычно, пассажиров и туго набитые тюки, которые вполне сойдут за мешки с деньгами.

Другой дилижанс двинется по версальской дороге, минует Рамбуйе, Шартр, Орлеан, но повезет медные монеты.

Каждую карету помимо трех конных жандармов будут сопровождать по пять солдат, которые спрячутся на крыше под брезентом, делая вид, что охраняют 25 000 ливров, предназначенных для Итальянской армии.

Наконец, последний дилижанс без всякой охраны выедет из столицы через Чертову заставу и отправится в Орлеан с остановкой в Этампе. Именно он и повезет бесценный груз.

Не вызывая подозрения у злоумышленников, дилижанс прибудет незамеченным в Орлеан, где деньги погрузят на судно и водным путем отправят в Невер.

Вот какой гениальный по своей простоте план разработали господа из Казначейства! Образцовым чиновникам даже в голову не пришло, что не худо бы, и даже весьма разумно, не эскортировать пустые дилижансы, а приказать всем шестнадцати охранникам сопровождать карету, действительно перевозящую деньги. Однако подобная мысль ни у кого не зашевелилась, и в шесть часов утра назначенного дня план начали приводить в действие.

Пропустим два первых дилижанса и отправимся за третьим, который тянули четыре могучих коня. Пассажиров было всего четверо, да и те ехали в заднем отделении. Среди попутчиков выделялся щеголь гигантского роста и атлетического сложения, одетый причудливо даже по меркам тогдашней моды: невероятного покроя фрак бутылочного цвета с длинными, до самых икр, фалдами, короткий жилет, короткие облегающие штаны из белого казимира, шелковые чулки, тоже белые, и аккуратные сапожки с золочеными отворотами. Головным убором служила популярная в то время огромная треуголка. Длинные темные волосы «собачьими ушами» обрамляли лицо и спускались на плечи. Следует также упомянуть трость, прозванную за свою змеевидную форму «исполнительной властью», и широченный платок из белой кисеи, закрывавший лицо франта от подбородка до самого носа.

Напротив сидел молодой человек среднего роста, с выразительным, но очень бледным лицом. Одетый без всяких претензий, во все черное, в простой треугольной шляпе, с длинными волосами, перевязанными лентой, он кутался в плащ военного покроя. Тонкие темные усы свидетельствовали о принадлежности путешественника к элитным войскам.

Место справа занимал мужчина среднего роста, с ничем не примечательным лицом, болтливый и суетливый. Возможно, это был служащий Казначейства.

Наконец, четвертый путешественник, владелец лихо заломленной шляпы военного образца с пряжкой и кокардой, обладал весьма отталкивающей внешностью и, вероятно желая вызвать еще большую неприязнь к своей особе, беспрерывно пил водку. Он плотно завернулся в просторный каррик табачного цвета — пальто со множеством пелерин, так что видны оставались одни глаза, тусклые и холодные.

Попутчики, похоже, не были знакомы прежде. Отозвавшись кондуктору, выкликавшему имена по паспортам и украдкой окинув соседей испытующим взглядом, путешественники заняли места в тяжелой карете. Бледный молодой человек с темными усиками оказался Леоном Буваром, щеголь — Франсуа Жироду, человек в каррике — Жаком Бонвэном, а четвертый пассажир — Матиасом Лесерфом.

Промчавшись по улицам Парижа, дилижанс миновал заставу и замедлил ход. Теперь он еле-еле тащился, делая не больше полутора лье в час, раскачиваясь, шатаясь и подпрыгивая на ухабах. Иногда на дороге попадались ямы, и высокие колеса погружались в грязь по самую ось. Привычные к подобному средству передвижения — по тем временам наиболее комфортабельному — пассажиры устраивались на сиденьях, теснились, стараясь дать соседям возможность усесться поудобнее, поджимали локти и прятали под скамью ноги, стремясь избежать толчков и падений. Однако, когда карета тряслась по колдобинам, они все-таки толкали друг друга, и довольно сильно. Затем начинались взаимные извинения.

Расфранченный молодой человек с рассеянным видом, модным у тогдашних щеголей, озирался по сторонам и время от времени фальцетом издавал восклицания, сюсюкая, словно ребенок, и картавя, что считалось верхом изысканности:

— О, тысяча извинений, г'аждане! Эта до'ога так отв'атительна… Боже мой! похоже, нас 'азнесет п'осто на кусочки!

Леон Бувар, явно не расположенный к болтовне, лишь сухо кивал и суровым, хорошо поставленным голосом приносил краткие извинения за причиненные неудобства. Мужчина в каррике сипел нечто неопределенное, а Матиас Лесерф, видимо записной говорун, предпринимал поистине героические усилия, пытаясь завязать разговор хотя бы о плохой дороге и ухабах.

От Парижа до Этампа всего три подставы. Первая находилась в Лонжюмо, в четырех с половиной лье от города. Кареты туда обычно прибывали к одиннадцати часам.

На следующий постоялый двор, расположенный в Арпажоне, в трех с половиной лье от предыдущего, дилижанс попадал в два часа тридцать минут. Двадцать пять тысяч ливров, принадлежащих правительству, беспрепятственно миновали пользующиеся дурной славой леса, окружавшие Париж. Кучер, единственный в дилижансе человек, который мог быть посвящен в государственную тайну, от всей души радовался этому.

От Арпажона до Этампа не больше четырех с половиной лье. Дилижанс прибыл на место в шесть часов, проделав двенадцать лье за двенадцать часов, чему все были несказанно рады. Путешественники перекусили на скорую руку и через полчаса собрались продолжить путь. Стемнело, однако в неярком свете фонаря было видно, что места впереди заняли три новые пассажирки. Две помоложе поддерживали под руки третью, казавшуюся немощной по причине преклонного возраста или болезни. К сожалению, молодые путешественницы кутались в широкие плащи и закрыли лица вуалями, так что оставалось только гадать, сколько им лет и к какому сословию они принадлежат.

— Храбрые гражданки не боятся дурных встреч? — спросил Матиас Лесерф, буквально умиравший от желания поболтать.

— Какие еще дурные встречи? — проворчал человек в каррике. — Дурные здесь только дороги… или дураки… так что нечего пугать женщин.

Остальные путешественники только улыбнулись шутке, однако в разговор не вступили, а гражданин Лесерф, счастливый, что нашел хоть какого-то собеседника, продолжил:

— Нет, правда… ходят слухи, что в Босе, куда мы сейчас въезжаем, неспокойно. Можно повстречать поджигателей из банды Фэнфэна!

— Не слышал о таком! Не понимаю, что ты хочешь сказать, гражданин. И вообще, оставь меня в покое, дай поспать.

— Мне показалось… Я подумал… — стал оправдываться совершенно сбитый с толку Лесерф.

Дилижанс тронулся с места, колеса застучали по брусчатой мостовой Этампа и заглушили его слова. Удивительно, как резво катит теперь тяжелый экипаж! В девять часов он уже прибыл в Отрюи, где предстояло в четвертый раз сменить лошадей. За час карета проехала более двух с половиной лье. Должно быть, путешественники очень торопились и хорошо заплатили кондуктору с кучером, чтобы те живее погоняли. Теперь лошади были в мыле и тяжело дышали.

В четверть десятого дилижанс покинул Отрюи. Беспрепятственно миновав долину Жюин, карета въехала в лес Ла-Мюэт и почти пол-лье катила по дороге между деревьями. Как известно, еще полгода назад название этого леса никто не мог произнести без содрогания, теперь же окружающие заросли, равнина, дорога, все дышало удивительным спокойствием.

В одиннадцать дилижанс оставил позади крохотную деревушку Акбуй, принадлежавшую коммуне Фарронвиль, а еще через четверть часа он бодро катил по дороге, идущей между двумя заповедными угодьями, одно из которых существует и поныне. Пассажиры задремали. Внезапно подседельная лошадь в упряжке резко остановилась и сидящий на ней кучер чуть не полетел на землю. В ту же минуту из темноты раздался властный окрик:

— Стой! Стой, или ты погиб!

Отважный кондуктор пригляделся и, различив на дороге человека с ружьем, схватил пистолеты, прицелился и, выстрелив, крикнул кучеру:

— Погоняй Лютика! Гони во весь опор, парень! Дорога хорошая!

Кучер всадил шпоры в бока подседельной лошади, хлестнул остальных коней, и те понеслись вскачь. Тут же прогремел залп, и рванувшаяся было упряжка тотчас остановилась. Лошадь под кучером была убита наповал и, падая, увлекла всадника за собой, придавив ему ногу. Еще одна подстреленная лошадь забилась и заметалась, запутывая упряжь и сея вокруг смятение. С переднего сиденья раздались крики насмерть перепуганных женщин. Разбуженные пассажиры попытались поднять шторки и открыть окна, однако отовсюду на них уже смотрели дула ружей и мушкетов, а грубый голос приказал:

— Не шевелиться, тогда вам ничего не будет! Нам нужны только деньги!

В подобном положении сопротивление казалось невозможным, а серьезное предупреждение заставляло задуматься.

— Если кто-нибудь шевельнется, расстреляем всех.

Кондуктор не собирался сдаваться. Видя перед собой не меньше десятка разбойников, он разрядил в них второй пистолет, надеясь таким образом припугнуть негодяев.

Бесстрашный кучер наконец выбрался из-под лошадиной туши и перерезал постромки у погибших коней. Вскочив на единственную уцелевшую лошадь, он выхватил из-за пояса пистолеты и, отстреливаясь, помчался вперед, увлекая за собой карету. Увы, экипаж проехал шагов двадцать, не более. Вцепившись в дышло, повиснув на ступеньках и дверцах, бандиты остановили дилижанс. Один из них добрался до тормозного башмака и повернул его — теперь лошадь напрасно силилась сдвинуть карету. Тут же другой негодяй вскочил на круп позади кучера и глубоко, по самую рукоятку, всадил ему нож между лопаток.

Несколько разбойников вскарабкались наверх и вцепились в парусинный верх кареты, под которым скрылся отчаянно сопротивлявшийся кондуктор. Поначалу ему удалось стряхнуть разбойников, гроздьями виснувших на нем, но через минуту, получив удар ножом в горло, он с предсмертным хрипом полетел вниз. Грузно упав на дорогу, тело разбилось о камни.

Подавив сопротивление, нападавшие принялись рыться в багаже. Разбойники явно знали, что следовало искать. Действительно, вскоре четыре большие дорожные сумки были вытащены и сброшены на землю. Звон, сопровождавший падение, подтвердил, что именно в них находятся деньги, которые искали бандиты.

— В каждом мешке по две тысячи двести пятьдесят ливров, — раздался грубый голос. — Хватайте-ка их!

— Готово!

— А теперь живей, бежим! Ходу отсюда!

В мгновение ока дорога опустела — схватив добычу, бандиты исчезли в лесу. Если бы не темневшие на дороге трупы людей и лошадей, свидетели ужасной сцены вполне могли бы решить, что им все приснилось. Разбойники действовали поистине молниеносно. Пассажиры, до сих пор сидевшие как каменные, так как малейший шорох грозил им смертью, выскочили из кареты и бросились к переднему отделению дилижанса. Франт, отличавшийся огромным ростом, сорвал горящий фонарь, Леон Бувар распахнул дверцу.

— Не бойтесь, г'ажданки, — манерно, как и пристало настоящему щеголю, сказал Франсуа Жироду, — 'азбойники уже ушли.

Пожилая женщин, бледная как смерть, казалось, лишилась чувств, а обе девушки, которым никак нельзя было отказать в очаровании, молили о помощи, которая им тут же и была оказана. У разговорчивого Матиаса Лесерфа нашелся флакон с нюхательной солью. Ловко и осторожно вынеся больную из кареты, он опустил ее на плащ, расстеленный Леоном Буваром, и поднес флакон к носу. Глоток чистого воздуха и резкий запах солей подействовали — бедная женщина пришла в себя, а непродолжительный обморок не причинил ей особого вреда. Когда же свет фонаря упал на лицо путешественницы и осветил его черты, с губ Леона Бувара сорвался изумленный возглас:

— Мадам де Ружмон! Не может быть!

В ответ он услышал два радостных восклицания:

— Господин Бувар! Капитан Бувар!

— Мадемуазель де Ружмон! Мадемуазель Рене де Буан! — не менее радостно ответил молодой человек и тихо, с трудом унимая биение сердца, прибавил:

— Рене здесь! Моя дорогая Рене!

Услышав имя графини де Ружмон, щеголь вздрогнул и пристально посмотрел на дочь графини. Последняя, впрочем, еще не заметила его, так что никто не мешал молодому человеку пожирать девушку загадочным, исполненным восхищения взором.

Услышав имя Рене де Буан, Матиас Лесерф вздрогнул и, отвернувшись, прошептал:

— Де Буан! Рене де Буан!.. Это, должно быть, внучка того несчастного старика. Бедное дитя!

Позднее время, разыгравшиеся события и присутствие незнакомцев отнюдь не располагали к продолжительным беседам. К тому же мадам де Ружмон быстро пришла в себя и вместе с девушками вновь заняла место в дилижансе. Оценив положение, франт обратился к Леону Бувару:

— Г'ажданин капитан, вы имеете честь знать этих дам, поэтому окажите любезность — займите место подле них. А я охотно возьму лошадь под уздцы и поведу к ближайшему постоялому дво'у. Кажется, это где-то 'ядом.

— Молодой человек, не хотел бы лезть не в свое дело, — перебил франта путешественник в каррике, — но лучше предоставьте лошадку мне. Я старый солдат, бывший драгун, и умею с ними ладить.

С согласия путешественниц капитан Бувар занял место на первом сиденье. Тела погибших сложили в заднее отделение, куда сели и Лесерф с Жироду, сохранявшие полное спокойствие. Бывший драгун взял поводья, тяжелая колымага, влекомая уцелевшей лошадью, медленно покатила, увозя живых и мертвых, и через час прибыла в Базош-ле-Гальранд.

ГЛАВА 2

Леон Бувар был сыном того самого мирового судьи, который два с половиной года назад арестовал барона Жана де Монвиля, обвиненного в ужасном преступлении, совершенном над супругами Фуше, земледельцами из Готе. Молодой человек принадлежал к сонму героев, рожденных нашей великой Республикой. Он не собирался посвящать себя военной карьере. Усидчивый, спокойный и скромный, страстный любитель наук, юноша мечтал стать адвокатом. В семнадцать лет он начал изучать судейское дело, поступив помощником к окружному прокурору Шартра, большому другу отца. Это было в 1790 году.

На следующий год ряд декретов отменил наследование должности прокурора — теперь ее приходилось покупать. Леон Бувар, будучи родом из богатой буржуазной семьи, вполне мог надеяться со временем приобрести место своего патрона, а потом, согласно тем же декретам, стать поверенным в делах и адвокатом.

Но в 1792 году ученик прокурора, исполнившись благородными чувствами, одним из первых откликнулся на призыв Республики: «Отечество в опасности!» С радостью записавшись в полк волонтеров департамента Эр и Луара, он с чувством выполненного долга отправился к родителям и заявил:

— Отец, я стал солдатом! Через два часа я обязан вернуться в полк.

— Ты правильно поступил, — ответил Бувар-старший, побледнев при мысли об опасностях военной жизни, но в то же время гордясь поступком сына.

Мать тихо зарыдала, но, быстро осушив слезы, обняла молодого человека и сказала:

— Я всего лишь женщина и не разбираюсь в политике. Но я знаю — иностранцы хотят захватить Францию. Так иди и защити нас, дитя мое!

Спустя две недели второй батальон волонтеров департамента Эр-и-Луара отправился воевать в Арденны[23]. Когда Леон покидал Шартр, бывший патрон дал ему рекомендательное письмо к своему сыну, воевавшему в то время как раз в Арденнах. Окружного прокурора города Шартра звали мэтр Северен де Гравье Марсо. Его двадцатитрехлетний сын был уже старшим офицером и успел покрыть себя славой, отважно сражаясь как с внутренними, так и с внешними врагами. Молодой Марсо сердечно принял протеже отца и пообещал Бувару:

— Я позабочусь о тебе!

В устах будущего генерала армии Самбры-и-Мёза[24] эти слова означали: «Везде, где придется наступать, ты будешь в первых рядах. Всегда, когда речь пойдет о соблюдении армейского устава, тебе не будет никаких поблажек». Именно так Леон Бувар его и понял, а иначе зачем было идти добровольцем?

Став командиром 2-го батальона Эр-и-Луар, Марсо не спускал глаз с молодого волонтера и не щадил его ни на маршах, ни на ученьях, ни на работах, ни в атаке, словом, проводил через суровую школу воинской жизни и через полгода сделал из него настоящего солдата. Пламенный патриот, человек долга, преданный Франции и Республике, Леон Бувар полюбил новое занятие и стал одним из тех славных граждан-солдат, которые спасли Родину от нашествия войск коалиции и высоко подняли победоносное французское знамя.

Юный Бувар прошел хорошую школу. Став через шесть месяцев сержантом, он последовал за Марсо в Вандею[25], где тот получил чин бригадного генерала, а 10 ноября 1793 года, когда Бувару был присвоен чин младшего лейтенанта, Марсо стал дивизионным генералом. Леона, раненного в плечо, отправили в Нант, и он только 22 марта 1794 года смог прибыть к своему начальнику, который вновь командовал Арденнской армией. После битвы при Флёрюсе[26], 9 мессидора[27] II года (27 июня 1794 года), Бувар удостоился звания лейтенанта, а за героический подвиг, совершенный через три с половиной месяца при взятии Кобленца[28], он был назначен капитаном. Ему не было еще и двадцати двух лет.

— Через три года будешь генералом, — сказал Бувару двадцатичетырехлетний Марсо.

После взятия Кобленца армейская дивизия Самбры-и-Мёза начала осаду грозной крепости Эренбрейштейн, ставшей логовом эмигрантов. Крепость держалась стойко и отчаянно защищалась. Капитан Бувар приходил в ярость и целыми днями пропадал на аванпостах, надеясь улучить момент и, застав противника врасплох, взять передовое оборонительное сооружение, являвшееся ключом ко всей цитадели. Разработав дерзкий план, темной ночью он решил попытаться привести его в исполнение и с сотней солдат направился к стану врага. Французы яростно бросились в атаку, однако противник был начеку. Маленький отважный отряд натолкнулся на десятикратно превосходившие его силы, подвергся нападению с флангов и, потеряв половину людей, вернулся обратно уже без командира. В самый разгар схватки капитан Бувар получил пулю в грудь и, потеряв сознание, упал в яму.

На рассвете он пришел в чувство. Французы яростно обстреливали крепость, отвечавшую ядром на ядро. Чувствуя невероятную слабость, с трудом двигаясь, молодой офицер вскоре понял, что лежит в воронке, образовавшейся после взрыва снаряда. Не зная, что произошло после того, как он был ранен в грудь, слыша, как над головой свистят снаряды, и понимая, что очутился между двух огней, Леон стал спокойно ждать дальнейших событий, как и подобает человеку, решившему пожертвовать жизнью во имя долга.

Внезапно услышав стон, он повернул голову и при свете восходящего солнца увидел рядом лежавшего лицом вниз и умирающего австрийского офицера. Исполнившись сострадания, Леон собрал последние силы, перевернул задыхавшегося офицера на спину и обтер ему губы. Приподняв голову раненого, капитан положил ее к себе на колени.

— Благодарю! — едва слышно прошептал офицер.

Затем он мучительно прохрипел слово, истинное значение которого может понять только тот, кто несколько часов пролежал на поле боя:

— Пить!

В чудом сохранившейся капитанской фляжке оставалось немного водки. В порыве самоотречения, не думая о себе, капитан Бувар дал напиться врагу, который, приободрившись, открыл глаза и с изумлением уставился на мундир республиканской армии.

— Солдат в голубом!

— Солдат, как и вы. И тоже ранен, — ответил Леон.

Австриец взял его руку, крепко пожал и продолжил:

— Вы благородный человек… у вас есть сердце. Благодарю вас. Куда вас ранило?

— Пуля застряла в груди, трудно дышать! А что с вами?

— Разворочено бедро, рана в животе… Жизнь вытекает вместе с кровью…

— Подождите! — отозвался ослабевший, однако не утративший бодрости духа капитан и осторожно откинул полу мундира товарища по несчастью. Увидев страшную рану и не зная, как остановить кровотечение, Леон взял пригоршню земли, пропитавшейся кровью, размял в ладонях, приложил к ране и тут же потерял сознание.

Очнувшись, он увидел, что лежит на роскошной кровати в просторной, богато обставленной комнате. У противоположной стены тоже лежал раненый, в котором Леон узнал австрийского офицера. Над Леоном, склонившись, стоял человек в очках и, ловко действуя Стальным пинцетом, обрабатывал рану, продолжая что-то говорить с немецким акцентом. Прислушавшись, капитан разобрал, как врач хрипло сказал:

— Ну-с, госпожа графиня, пуля наконец-то извлечена. Кажется, молодой человек приходит в сознание. Он в тяжелом состоянии, но, надеюсь, выживет.

Не в силах говорить, с трудом различая цвета и звуки, Леон погрузился в приятную дремоту, обычно следующую за кризисом, и, поддавшись охватившему его восхитительному чувству, мгновенно уснул.

Тем временем Марсо, беспокоясь об участи пропавшего друга, приказал обшарить в окрестностях каждый кустик. Убедившись, что поиски напрасны, он послал к коменданту крепости парламентера, чтобы узнать, нет ли среди раненых и пленных капитана Бувара, и предлагал немедленно обменять его на равного по званию пленного.

Комендант ответил, что капитан Бувар тяжело ранен и его нельзя трогать с места, но за ним преданно и умело ухаживают в доме графа де Буана, которого тот спас от гибели. Как только капитан Бувар будет в состоянии передвигаться, комендант, в знак уважения к храброму и благородному противнику, отпустит его без всяких условий.

Спустя несколько дней капитан Бувар, о котором самоотверженно заботилось все семейство графа, узнал наконец, где он находится. Его гостеприимным и признательным хозяином оказался эмигрант, граф де Буан, принадлежавший к старинному дворянскому роду из Орлеанэ[29], чьи земли находились в Сен-Сир-ан-Валь, в кантоне Ферте-Ловендаль[30].

Арестованный по приказу комитета и брошенный в орлеанскую тюрьму, граф сумел бежать и добраться до Кобленца, куда к нему прибыли жена и единственная дочь Рене, которой в ту пору было всего семнадцать лет.

Спустя немного времени его сестра, графиня де Ружмон, почувствовав, что оставаться дольше в своем замке в Ашер-ле-Марше небезопасно, также бежала вместе с дочерью в Кобленц. Граф де Буан поступил на службу в армию Конде, и герцог Брауншвейгский назначил его на командный пост.

После взятия Кобленца армией Самбры-и-Мёза эмигрант вместе с семьей отправился в Эренбрейштейн, надеясь найти там надежное убежище. Это именно он защищал укрепление, которое с таким упорством атаковал республиканский офицер, и, отражая атаку, был ранен на поле боя. Случай свел обоих командиров умирающими от ран на дне воронки от снаряда.

Разумеется, граф де Буан, настоящее воплощение старого режима, был исполнен предрассудков и до мозга костей проникнут духом сословных привилегий. Однако только законченное чудовище не растрогалось бы великодушию республиканского офицера, который, умирая от жажды, пожертвовал врагу последние драгоценные капли влаги.

Граф де Буан, зная, что счастьем вновь увидеться с семьей он обязан отважному республиканскому солдату, проникся глубокой признательностью к своему спасителю. Когда защитники крепости наконец нашли графа на поле брани, он потребовал, чтобы молодого капитана также отнесли к нему в дом и окружили заботой. И дамы де Буан щедро вознаградили офицера армии Самбры-и-Мёза за спасение эмигранта.

Благодаря умению хирурга и неусыпным заботам Леон Бувар оказался вне опасности, однако выздоровление его затянулось. Наконец настал день прощания. Граф де Буан, чье выздоровление тянулось еще дольше, проникся искренней симпатией к случайному гостю и неохотно расставался с ним.

— Прощайте, капитан, — сказал он, братски обнимая Бувара, — Теперь вы можете ехать во Францию!

— Будем надеяться, что наши разногласия скоро кончатся, — взволнованно отвечал Леон, — и вы также вернетесь домой.

— Что ж, не будем затягивать прощание, меня печалит ваш отъезд. Парламентарий проводит вас до французских аванпостов. Вас наверняка отправят долечиваться домой. Если будете у нас в Орлеанэ, поцелуйте за меня моего старого отца. А теперь проститесь с вашими милыми сиделками, и в путь!

Милыми? О да, необыкновенно милыми сердцу республиканского офицера, особенно это касалось стройной красавицы Рене, такой ласковой и нежной, что несчастный раненый влюбился в нее, влюбился безнадежно, не решаясь признаться даже самому себе, так как был уверен, что больше никогда ее не увидит.

Несмотря на все мужество, капитану Бувару пришлось оставить службу — при малейшем усилии он начинал кашлять кровью. Конец весны и все лето он провел у родителей, а с наступлением осени решил отправиться в Париж, чтобы получить остатки жалованья и повидаться с товарищами, находившимися, как и он, на излечении.

Дилижанс, в котором Леон возвращался из этой поездки, подвергся нападению бандитов, и капитан встретил графиню де Ружмон, ее дочь Валентину и Рене де Буан. Все три женщины были в глубоком трауре. Неожиданная встреча подействовала на молодого человека словно удар грома — он мгновенно вспомнил трагические события, при которых состоялось их знакомство.

Последовав разумному совету франта, Леон сел на переднее сиденье к женщинам. Не имея вестей из Эренбрейштейна, он тем не менее не решался расспрашивать спутниц, опасаясь услышать о падении крепости. Увы, цитадель действительно постигла печальная участь! Вскоре после отъезда капитана в осажденной крепости начался тиф. Граф де Буан, заболев одним из первых, угас в несколько дней. Его жена, заразившись, умерла через неделю, успев поручить Рене заботам тетушки.

Республиканский генерал Марсо проявил милосердие и решил ослабить блокаду, чтобы дети, женщины и старики могли покинуть крепость. Воспользовавшись перемирием, мадам де Ружмон и девушки, презрев опасности и риск, решили, несмотря на полное отсутствие средств к существованию, вернуться во Францию, где бедняжке Рене предстояло искать пристанища и защиты у ее деда, восьмидесятилетнего маркиза де Буана.

Взволнованный горькими слезами, которые проливала девушка, рассказывая о постигшей ее трагедии, Леон проклинал ужасы войны и пытался утешить Рене, принимая ее невзгоды так близко к сердцу, словно они касались его самого. К тому времени когда карета прибыла в Базош-ле-Гальранд, где проживало семейство Бувар, девушка как раз закончила свою печальную историю.

Оказавшись посреди ночи в крохотном городке провинции Бос почти без средств, не в силах продолжать путь, дамы не колеблясь приняли предложение капитана и согласились переночевать в гостеприимном доме его родителей.

Щеголь и человек в каррике, который привел карету на постоялый двор, исчезли. Матиас Лесерф решил продолжать путь в Орлеан верхом на почтовой лошади, так как дилижанс не мог ехать дальше без кучера и кондуктора. Однако до отъезда он успел перекинуться несколькими словами с Леоном Буваром.

— Гражданин, — шепнул он ему на ухо, — прошу вас, выслушайте меня.

— Говорите!

— Скажите, правда ли, что эта юная особа в трауре, такая бледная и печальная, внучка бывшего маркиза де Буана, проживавшего в Сен-Сир-ан-Валь?

— Правда. Но зачем вам это знать?

— Дело, о котором я хочу с вами поговорить, меня лично совершенно не касается, однако из сострадания к этой молодой особе я собираюсь вам сообщить некоторые сведения.

— Я вас не понимаю.

— По возможности подготовьте девушку к ужасному известию, которое ее ожидает.

— Какому известию, гражданин?

— Три дня назад ее дед был изувечен и убит бандитами из банды Фэнфэна. По крайней мере, все считают, что это их рук дело.

— Кто вы, гражданин? Вы едете из Парижа, но знаете такие здешние новости, о которых, похоже, еще никто не подозревает!

— Мое имя вам ничего не скажет — меня зовут Матиас Лесерф.

— Да, но объясните…

— Извините, я тороплюсь… Прощайте, гражданин! А, быть может, до свидания! — воскликнул странный попутчик, вскочил на лошадь и, пришпорив, исчез в темноте.

— Интересно, кто он такой? — размышлял капитан, удивленный неожиданной отвагой человека, до сих пор казавшегося трусливым и ничтожным.

Затем он вернулся к спутницам и повел их в дом к родителям. Потрясенный новым несчастьем, обрушившимся на его возлюбленную, Леон твердил про себя:

— Бедная Рене! Как я люблю ее!

ГЛАВА 3

Расправившись с кучером и кондуктором, бандиты взвалили на спины мешки и бросились в чащу. Убедившись, что погони нет, они вскоре выбрались из леса и не спеша зашагали по проселку. Хотя операция завершилась успешно, разбойники были мрачны, шли молча и понуро. Споткнувшись о кочку, один из них выругался с досады:

— Черт побери! Главарь придет в ярость, если узнает, что остались покойники!

— Каналья кучер! — отозвался другой.

— Мерзавец кондуктор! — добавил третий.

— Прикончили-таки двух наших, а беднягу Марабу продырявили.

— Однако и тяжеленько же тащить мертвецов, да еще подстреленного недотепу в придачу!

— Да ладно, не ворчите! Уже подходим к Гедревилю. Скоро прибудем на место, вот тогда и повеселимся в подвале у славного папаши Пиголе[31].

— Говори за себя… У меня душа не на месте, стоит только подумать, что Главарь…

— Брось! Рыжий опять не в настроении.

— Главарь-то бродит неизвестно где…

— Бродить-то он бродит где хочет, да все равно прекрасно знает, где мы и что делаем. Разве не он навел нас на этот дилижанс и сказал, что в нем повезут двадцать пять тысяч ливров? Это не человек, а сущий дьявол — все знает, все видит.

— Успокойся и делай как мы — напейся в стельку, когда вернемся. Доброе вино заставляет забыть все, даже бабу, если уж тебя угораздило последние мозги из-за нее потерять. Вижу, Дылда Мари голову тебе дурит. Но Рыжий…

— Слушай, Беспалый, хватит болтать!

— Не злись, вот мы и в Гедревиле… Вовремя поспели!

Человек тридцать грабителей шли по деревне открыто, у всех на виду, громко смеясь и разговаривая. Подойдя к стоявшей у самой околицы большой усадьбе, обнесенной высоким сплошным забором, они по-особому постучали в ворота. Обменявшись словами пароля, разбойники вошли на широкий двор, где сильно воняло падалью.

Уединенный дом, на который местные жители смотрели с отвращением и страхом, принадлежал Пьеру Руссо по прозвищу Пиголе, живодеру и одному из самых пронырливых «вещелюбов» (скупщиков краденого). В Гедревиле все знали, чем он занимается, но держали язык за зубами. Крестьяне прекрасно понимали, что ждет того, кто начнет болтать, — дом сгорит, хозяев поджарят на костре, а чтобы все осталось шито-крыто, папаша Пиголе, высокий зловещий старик с вечно красными глазками, запросто мог сжечь в своей топке вместе с остовом дохлой скотины и христианское тело, а потом пустить обгорелые останки на масло, шкварки и золу для удобрения.

Новая перекличка произошла у двери в погреб, скрытой за вязанками хвороста. За дверью двадцать пять ступенек вели в подвал, где сидели два человека, вооруженных саблями. Рядом на земле стоял фонарь, едва рассеивавший окружавший мрак.

— Скачу кроликом, щиплю травку.

— Хорошо, проходите!

Все указывало на то, что разбойники тщательно охраняли свое убежище.

Миновав подвал, бандиты остановились перед второй Дверью, сколоченной из тяжелых дубовых досок, обитой толстым листовым железом и снабженной множеством крепких засовов, задвижек и замков. Возглавлявший шествие Рыжий из Оно пропустил вперед товарищей. Лейтенант, замещавший Фэнфэна в его отсутствие, и остальные головорезы вошли в огромное подземелье, конец которого терялся во тьме. Та часть, где сидели люди, была ярко освещена множеством свечей. Здесь стоял большой стол, за которым сидели несколько человек, перед ними высилась гора мяса. Бандиты набивали рот и хлебали вино из огромных кружек, чавкая, как свиньи у корыта, и отрываясь от еды лишь затем, чтобы во всю глотку прореветь куплет-другой воровской песенки, как нельзя лучше подходившей к случаю:

В нашей славной сараюхе Нам не брат и сатана! Хлеба есть у нас краюхи, Вдоволь пива и вина!

Видно, песня пришлась по душе толпе, ревущей, как черти в аду, и припев затянули хором — мужчины сипели пропитыми голосами, женщины визжали, мелюзга пищала:

Нам самим, ребята, не пашется, не сеется: Волею-неволей с нами все тут делятся!

— Давайте-давайте, — злобно проворчал Рыжий из Оно, все еще пребывавший в дурном настроении, — пойте, веселитесь, пока я не рассказал вам о том, как щедры оказались чертовы пентюхи из дилижанса. Да уж, они и впрямь ничего не пожалели — ни денег, ни пуль: одна угодила в голову Митуфлену, другая — в грудь Сен-Перу. Оба откинули копыта, а Марабу ревет как осел.

Вслед за словами бандита, на все лады корившего собратьев, под сводами подземелья раздался жуткий прерывистый рев, словно где-то рядом галопом промчался осел, брыкаясь и кусая всех подряд. Затем раздался грохот падающей посуды. Заслышав этот шум, собравшиеся разразились хохотом, а Рыжий из Оно, тяжело вздохнув, сердито крикнул:

— Батист! Где Батист Хирург, черт его подери?

— Чего тебе надо от Батиста? — спросил мужчина лет тридцати пяти с тонкими чертами лица и умными черными глазами, затуманенными алкоголем.

— Ты что, не слышал, чертов мясник? Там падаль принесли!

— Дохлую или живую?

— И дохлых, и недобитых.

— Покойнички пусть отправляются к праотцам, а недобитков пусть пользует Пиголе. Сегодня не я провожаю клиентов в ад… я сегодня пью!

— Смотри, Батист! Ты наш лекарь, а Марабу тяжело ранен, ему нужна помощь.

— Сядь и не дергайся. А то ты меня… озлобляешь. Ты меня гоняешь, потому что я хочу приударить за Дылдой Мари, а ты тоже за ней ухлестываешь. Да только она плевать на тебя хотела…

Помощник Фэнфэна покраснел, потом побледнел и, бросив на хирурга взгляд, исполненный ненависти, схватил бутылку и одним махом выпил ее содержимое. Грохнув пустую бутылку о столб, поддерживавший свод, он обратился к Пиголе:

— Там четыре тюка, в них двадцать пять тысяч ливров. Запри их в сейф! И знай, с этой минуты ты за них отвечаешь. Я отчитался и складываю с себя обязанности лейтенанта. Теперь я простой разбойник и хочу повеселиться! Да здравствует веселье!

Вся банда была в сборе. Зловещее собрание предавалось диким забавам, как две капли воды похожим на развлечения в лесу Ла-Мюэт. В огромном подземелье со сводчатым, как в склепе, потолком началась бешеная оргия. Шум ее разносился далеко под полями Боса, гул ее слышался и в темных подземных коридорах, и в глубинных пещерах, и в тупиковых ходах. Подземелье под домом Пиголе — неприступное, известное лишь посвященным пристанище, где скрывались и бесследно исчезали бандиты из шайки Фэнфэна, обводя вокруг пальца преследователей. Здесь они процветали, катаясь словно сыр в масле. Мужчины, женщины, дети, словом все обитатели подземелья, жили общей жизнью — постоянно пьянствуя, они предавались обжорству, веселились днем и ночью, короче говоря, проводили жизнь в бесконечном чудовищном кутеже.

Когда вино заканчивалось и все песни были спеты, когда разбойники успевали проспаться и в календаре иссякали праздники языческих святых, дорогих сердцу Батиста Хирурга, человека тонкого и весьма образованного, тогда затуманенные алкоголем умы, удовлетворив сиюминутные потребности, принимались изобретать новые развлечения.

Жак из Питивье, Наставник Мелюзги, обучал своих подопечных опустошать карманы сограждан. Кроме сей науки, начинающие мошенники изучали воровское наречие, образный язык бродяг и уголовников. Также они получали практические уроки «подпаливания» и «поджаривания», а старейшие члены банды, вроде папаши Элуи, рассказывали подрастающей смене древние предания о деяниях разбойников.

Подававшая большие надежды мелюзга упражнялась во всевозможных выходках, изобретая все новые приемы. Жан из Арпажона, парнишка двенадцати лет, напившись допьяна вместе с Черной Редиской, маленьким плутоватым парижанином, огненноволосым Рыжиком из Анжервиля и еще одним приятелем постарше, носившим заслуженную кличку Душегуб, придумали затащить в подземелье ослицу папаши Пиголе. Ослица эта, известная на шесть лье в округе, являла собой изнуренное, завшивевшее, злобное и упрямое животное, откликавшееся на имя Розали. Юные сорванцы спустили ее в подземелье хвостом вперед, а затем, накормив до отвала сахаром, влили ей в глотку целую миску горячего вина.

Опьянев в мгновение ока, гнусная скотина принялась с ревом носиться по подземелью, сшибая столы, скамейки, топча разлегшиеся на соломе парочки и круша посуду. Изловчившись, шутники натянули ей на голову белый чепец и нацепили юбку, отчего ослица стала спотыкаться на каждом шагу. Увидев свою скотину в таком наряде, пьяный папаша Пиголе заявил, что она похожа на его женушку, мамашу Пиголе, только во много раз красивее. И прибавил:

— Берегитесь, черти! Эти твари всегда жрут, лягаются и кусаются, но когда выпьют, то в них словно сам дьявол вселяется!

Слова его были встречены громовым хохотом.

Тем временем целая толпа плотным кольцом окружила стол. Время от времени оттуда доносились ругательства, восторженные возгласы и изумленные восклицания. Посреди толпы восседал разбойник, который ел и пил на глазах своих собратьев. Ну и брюхо! Что за глотка! Парень, напоминавший живые мощи, уже несколько часов подряд, без перерыва, ел и пил, перемалывая пищу крепкими, как сталь, челюстями. Бандита звали Сан-Арто, и всем было известно, что у него луженый желудок. Он мог двенадцать часов просидеть за столом, не прекращая жевать. Ну и способности!

Сан-Арто не сравнялось и двадцати лет, однако нельзя было без ужаса вспомнить, сколько всего он сожрал с того дня, когда Жак из Питивье подобрал его на дымящихся развалинах дома. У мальчишки обуглились ступни, а когда раны зажили, пальцы, обожженные до кости, срослись, и теперь одна нога Сан-Арто напоминала копыто, что ничуть не мешало ему быть неутомимым ходоком.

Рядом с обжорой сидел его приятель, Четыре Су. Он вел счет, делая ножом зарубки на столе.

— Сорок семь! — объявил Четыре Су.

Сан-Арто схватил копченую селедку, оторвал голову, запихнул в рот, одним движением перекусил рыбину пополам и принялся жевать, обильно запивая вином. Добравшись до хвоста, он проглотил и его и снова выпил.

— Сорок восемь! — произнес Четыре Су.

— Так он и до полсотни дойдет, — высказал свое мнение Батист Хирург, с профессиональным любопытством наблюдавший за чудовищной трапезой.

— Сорок девять! — бесстрастно сообщил Четыре Су.

— И как все это в него лезет?! Чертова прорва, да он готов все сырьем сожрать! — восхищенно воскликнул Большой Драгун, который, несмотря на свой чудовищный аппетит, не мог соперничать с Сан-Арто.

— Пятьдесят!

— Вот видишь, Драгун, — произнес Сан-Арто, похлопывая себя по животу, — только теперь мое брюхо успокоилось.

— Пятьдесят копченых селедок… и сколько бутылок?

— Шестнадцать! И восемь фунтов свежеиспеченного хлеба! А теперь хорошо бы перекусить чем-нибудь полегче. К примеру, парой дюжин крутых яиц или корзиной винограда.

Разговор продолжался в том же духе.

Воспользовавшись отсутствием Батиста Хирурга, Рыжий из Оно начал приставать к Дылде Мари. Красавица ответила на его ухаживания звонкой пощечиной.

— Лучше не лезь ко мне.

— Но почему? Я ничем не хуже других.

— Возможно. Но мне ты не нравишься.

— Выходит, я один тебе не по нраву.

— Я от тебя, кроме наглости, ничего не вижу.

— Так бы и сказала! Вот, держи ожерелье — оно из чистого жемчуга. Ну что, нравится?

— Ничего… Где ты его свистнул?

— Третьего дня у бывшего маркиза де Буана. Того восьмидесятилетнего старикашки, которого мы укокошили… Я ж тебе говорил!

— Ты командовал налетом?

— Да. Самолично подпалил маркиза, а потом и пристукнул его.

— А сегодня вечером, когда брали карету, ты снова был командиром?

— Да.

— Так, значит, и ты на что-то годишься?

— В любую минуту можешь в этом убедиться.

— Что ж, посмотрим!.. Ты подарил мне дорогое ожерелье, но этого мало.

— Чего ты еще хочешь?

— У меня свои причуды.

— Говори!

— Я хочу сама, собственными руками, перерезать горло мужчине. Если ты поможешь мне исполнить этот каприз, я готова ради тебя пойти на всякие глупости.

— Нет ничего проще! Свернуть шею какому-нибудь пентюху — да это раз плюнуть! Клянусь и обещаю, не пройдет и недели… поцелуй меня!

Страшный диалог влюбленного с предметом его страсти мог бы длиться бесконечно, ибо Дылда Мари, до сих пор державшая себя с Рыжим весьма надменно, похоже, сменила гнев на милость. Но тут бандитский праздник был прерван самым неожиданным образом.

В момент, когда шум под сводами просторного подземелья достиг апогея, в глубине, у самой двери, закрытой на огромный железный засов, раздались два выстрела. Пули со свистом пронеслись сквозь веселящуюся толпу оборванцев и только чудом никого не задели. Одна из них срезала кончик уха Розали, ослицы мэтра Пиголе, и пьяное животное в ярости принялось лягаться и скакать, сея вокруг невообразимый хаос. Решив, что на них напали, бандиты бросились к висевшему на стенах оружию — пикам, вилам, саблям, пистолетам и карабинам, как вдруг раздался насмешливый, с металлическими нотками голос, пригвоздивший бандитов к полу:

— Здравствуйте, разбойнички! Вот уж правда, стража у вас лучше некуда! Черт побери, одного капрала с четырьмя жандармами за глаза хватит, чтобы перехватать вас, как кур!

— Главарь!.. Главарь!.. — дрожа от страха, закричали поджигатели, с которых тотчас слетел весь хмель.

ГЛАВА 4

Нетрудно представить, какой переполох произвело в столице крохотного кантона известие об ограблении дилижанса и сопутствовавших ему драматических событиях. Хотя новость пришла в городок глубокой ночью, она молниеносно распространилась среди жителей, и вскоре все уже были на ногах. На постоялый двор прибыли жандармы, мэр, секретарь суда, мировой судья и врач, словом, все те, кому надлежало собрать показания, записать их и провести расследование.

В ожидании медицинского заключения трупы кучера и кондуктора были извлечены из дилижанса и уложены на кровати. Служители правосудия стали искать свидетелей преступления, но нашли лишь капитана Бувара, не считая, разумеется, графини де Ружмон, ее дочери и племянницы, разместившихся в доме мирового судьи, где им был оказан теплый и сердечный прием. Трое других очевидцев, чьи показания были так необходимы, исчезли — Матиас Лесерф умчался верхом, а щеголь и человек в каррике буквально растворились в воздухе.

Двух последних искали по всему городу, но совершенно безуспешно. Поначалу среди всеобщего волнения их исчезновение прошло незамеченным, так как жители Базош-ле-Гальранда беспокоились в первую очередь о собственной безопасности и переживали приступ панического страха. По прошествии некоторого времени стало казаться, что свидетели происшествия бежали, и, как мы сейчас увидим, так оно и было.

Щеголь, спрыгнув с подножки дилижанса, не стал заходить на постоялый двор, а быстро зашагал по дороге, разделявшей Базош на две части и сворачивавшей налево, к деревушке Донвиль. Не замедляя хода, что свидетельствовало о прекрасном знании местности, молодой человек сразу же направился к дому, окруженному добротным забором, и три раза стукнул в низкие ворота, каждый раз выдерживая паузу. Подождав немного, он снова трижды постучал тростью.

— Кто там, и чего вам надобно? — раздался мужской голос.

— Скачу кроликом да щиплю травку, — внятно ответил щеголь. От его картавости не осталось и следа.

— Сейчас открою.

— Можете не впускать. Мне нужна лошадь.

— У меня есть кобылка, только к ней нет седла.

— Постели ей на спину коврик или свернутый вчетверо мешок и привяжи ремнем. Я тороплюсь, поворачивайся! Завтра заберешь свою клячу у Пиголе.

Крестьянин бросился исполнять приказание. Щеголь тем временем стоял у забора. Внезапно до него донеслись шаги припозднившегося прохожего. Отойдя в тень, щеголь поудобнее перехватил увесистую трость, которую вполне можно было назвать дубинкой, и стал поджидать неизвестного. Шаги приближались.

— Кто идет? — вполголоса спросил франт.

— Скачу кроликом да щиплю травку, — ответил прохожий. Это был человек в каррике.

— Толстяк Нормандец?

— Я!

— Что в городе?

— Носятся словно ошпаренные.

— Так я и думал. Олухи!

Ворота отворились, и в темноте послышался стук копыт — хозяин вывел обещанную лошадь. Одним прыжком щеголь вскочил на нее и сказал крестьянину:

— Будь осторожен! Держи глаза открытыми, а в случае чего зарывайся поглубже… «дождь идет» (стало опасно)! А ты, Толстяк Нормандец, следуй за мной.

Спустя полчаса всадник и его пеший попутчик уже прибыли в Гедревиль, куда вела такая скверная дорога, что можно было только диву даваться, как им удалось так быстро добраться до места.

Остановившись у дома Пиголе, щеголь, не желая пачкаться в грязи, которая затопила все вокруг владения живодера, и не слезая с коня, громко постучал в ворота тростью. Ответа не последовало. Он постучал еще раз. Тишина.

— Мерзавцы, наверняка празднуют, — вполголоса произнес всадник. — Что ж, посмотрим, какова у них охрана. Толстяк Нормандец, присмотри за лошадью.

С этими словами щеголь подъехал вплотную к изгороди, осторожно встал на спину коня, схватился за край стены и, подтянувшись на руках словно опытный гимнаст, перемахнул на другую сторону и спрыгнул. Огромный двор, пропахший падалью, был пуст.

— Ни одной собаки! — выругался щеголь.

Утопая в жирной грязи, что отнюдь не улучшило его настроения, молодой человек подошел к двери, ведущей в погреб, и увидел, что она закрыта только на щеколду. Пинком распахнув эту дверь, он спустился в подвал и остановился перед следующей.

Ни одного караульного, ни единого часового, никто не спросил пароля! Тяжелую дубовую дверь с многочисленными засовами и запорами можно было открыть, толкнув плечом. Щеголь вошел в подземелье и остановился на пороге.

Вакханалия[32] была в самом разгаре — никто не заметил, никто не услышал, как он вошел, никто даже не заподозрил его присутствия! Двадцати вооруженных людей вполне хватило бы, чтобы захватить разбойничье гнездо и перестрелять укрывшихся здесь негодяев.

В приступе холодного бешенства щеголь вытащил пистолеты, зарядил их, выстрелил наугад и крикнул:

— Здравствуйте, разбойнички!

Со всех сторон раздался испуганный вопль:

— Главарь!.. Это Главарь!

— Да, Главарь, который заливает вино в ваши глотки, набивает ваше брюхо жратвой, осыпает вас деньгами, требуя взамен лишь беспрекословного повиновения. А вы, значит, вот как исполняете мои приказы! Не знаю, почему я еще не перерезал лейтенантов, словно свиней!

Бандиты были так изумлены и напуганы, что не знали, куда деваться, и только ежились от резких слов командира.

— Где Батист?

— Здесь, Главарь, — заплетающимся языком ответил Хирург. Вино текло у него по подбородку, он с трудом держался на ногах.

— Я знаю, что есть убитые и раненые. Кто это?

— Кажется… ик… Митуфлен… и Сен-Пер, которые… кажется… уже откинули копыта… и Марабу… а Марабу… он ранен, вот.

— Ты перевязал его?

— Еще нет… но уже вот…

— Еще не перевязал!.. Тысяча чертей, да я убью тебя!

Возмущенный подобным пренебрежением к товарищеской солидарности, Главарь наотмашь ударил Хирурга по лицу. Пощечина оказалась такой сильной, что оглушенный разбойник упал на землю. Главарь кинулся к нему, занес ногу и уже собрался размозжить каблуком голову провинившегося, как нарядно одетая женщина бросилась на шею взбешенному предводителю разбойников и, целуя, принялась упрашивать:

— Умоляю, Франсуа, не убивай его. Подумай, где ты еще найдешь такого врача? Батист, конечно, пьяница, зато он так умен!

— Ты права, Роза, — ответил Главарь, чей гнев, однако, еще не остыл. — Ты, бурдюк с вином, благодари хозяйку, что остался жив.

Молодую женщину звали Роза Биньон, это была знаменитая жена Красавчика Франсуа, из любви к Главарю жившая среди бандитов и разделявшая с ними все тяготы подпольного существования. Очаровательная, с удивительными черными глазами, великолепными зубами, смуглой, как у испанки, кожей, роскошными волосами, невысокая, с маленькими точеными ручками и ножками, это поистине изысканное создание могло бы быть под стать самому королю… или бандиту! Родом из хорошей семьи, умная, образованная, она без ума влюбилась в Красавчика Франсуа, следовала за ним повсюду, и он в конце концов женился на ней. Обряд совершился прямо в разбойничьем логове — у поджигателей был собственный кюре.

Разбойники обожали красотку Розу, видели в ней высшее существо и слепо подчинялись ей, считая вторым человеком в банде после Главаря. Одна она умела усмирять гневные вспышки мужа. Уже не раз — и случай с Батистом Хирургом лишний раз подтверждал это — ей удавалось спасать провинившихся бандитов от расправы.

Тем временем Главарь, продолжавший неистовствовать, несмотря на ласки молодой женщины, изящно опиравшейся на его руку, сурово подозвал лейтенантов:

— Итак, начальники, так-то вы отвечаете за безопасность банды! Никакой охраны — входи кто хочет! Живете как скоты, а в деле хуже живодеров! Где Рыжий из Оно?

— Здесь, Главарь! — ответил бандит, успевший изрядно набраться. Лицо его отливало пурпуром.

— Ты сегодня руководил налетом на дилижанс?

— Да, Главарь, согласно вашим предписаниям, которые мы получили с посыльным.

— Я приказывал быть осторожным, а ты потерял двоих, и вдобавок у нас есть раненый!

— Это не моя вина, пентюхи дрались как черти!

— Не нужно было давать им возможность защищаться. Я позволил тебе проявить самостоятельность, полагая, что такой опытный разбойник сумеет что-нибудь придумать. А ты, как последний идиот, действовал в лоб! Надо было навалить на дороге веток. Кучер и кондуктор спустились бы с козел и стали разгребать завал, тут бы и прыгнуть на них сверху, сунуть головой в мешок и слегка придушить. Но не убивать!

— Главарь, я старался.

— Я уже сказал — ты работал, как живодер. Убивать! Все время убивать!.. Нашел чем удивить! Пойми же ты, безмозглый, так мы быстро переполошим окрестных жителей, которые уже стали забывать нас, перестали беречься на дорогах и прятать денежки. Вот почему я приказал не трогать путешественников и забрать только деньги.

— Главарь, вы правы, впредь я непременно буду делать именно так.

— И постарайся поэкономней расходовать кровь моих разбойничков. Теперь твоя очередь отчитываться, Жак из Питивье. Продолжаешь ли ты, как Наставник Мелюзги, вербовать и обучать мальцов, чтобы из них вышли добрые мазурики?

— Я помню о своих обязанностях, Главарь, — отвечал Наставник, высокий седобородый разбойник с белой шевелюрой, крепкий, несмотря на свои пятьдесят пять лет.

— Доволен ли ты ими?

— Да, Главарь.

— А вот я не доволен. Ты прекрасно знаешь, какая важная роль отводится в наших планах мелюзге… Мальцы поистине незаменимы. Их помощь ценна вдвойне, потому что никому и в голову не приходит их подозревать. Позови-ка мне Малыша Этреши и Крошку Нанетту.

— Ну, что касается этих, тут я бессилен. Все уже перепробовал! Они хотят остаться честными.

— Эй! Малыш Этреши!.. Эй! Крошка Нанетта… Живей, сюда, а то прикажу выпороть!

Пока малыши, опустив глаза и вытирая кулачками слезы, шли на зов, Красавчик Франсуа крикнул:

— Пиголе! Там на улице Толстяк Нормандец с лошадью… Открой ворота и поставь клячу в конюшню.

Вскоре появился человек в каррике.

— Смотрите-ка! Это Толстяк Нормандец… Откуда ты взялся? Здравствуй, приятель! И где тебя носило? Ты ведь любишь потасовки, а у нас тут как раз было одно дельце, у деревни Акбуй…

В ответ Толстяк Нормандец только пожал плечами, затем схватил одной рукой холодную курицу, другой бутылку вина и проворчал:

— Молчите, дурни! Мы вместе с Главарем ехали из Парижа в дилижансе… Вы нас чуть не прикокнули. Дайте наконец спокойно поесть…

Тем временем дети с опаской подошли к Главарю, который окинул их суровым взором:

— Вот уже две недели, — холодно начал Главарь, — как ты, Малыш Этреши, побираешься в Шатийон-ле-Руа вместе с Нанеттой. Тебе приказали свернуть шею индюку матушки Малу, почему ты этого не сделал?

Малыш Этреши, хорошенький белокурый мальчуган лет двенадцати, понурился и ничего не ответил.

— А ты, — Главарь повернулся к девочке, — почему не пролезла сквозь изгородь к мамаше Пьошон и не стащила, как было велено, две простыни?

Крошка Нанетта, девчушка с очаровательным личиком, молча опустила голову.

— О! — воскликнул Наставник. — Вы можете спрашивать их до утра или колотить, пока руки не отобьете, но ничего не добьетесь.

Бандиты, изумленные тем, что Главарь осведомлен о таких мельчайших подробностях, которые даже им не были известны, в замешательстве переглядывались и растерянно шептались:

— Главарь все знает, все видит… Обо всем проведает!

— Ну, — резко продолжил Красавчик Франсуа, — будем отвечать?

— Вы можете хоть пятки им жарить, — вставил Наставник, — но не услышите ни слова. Эти хитрые мартышки хотят остаться в стороне, чистенькими, такими же как здешние увальни крестьяне. К счастью, в моем классе есть блестящие ученики, с лихвой искупающие неприятности, причиняемые этими двумя чучелами, которые никак не хотят встать на правильный путь.

— Погоди хвастаться! Я видел в Париже настоящих виртуозов карманного дела.

— Сейчас вы сможете сами оценить моих учеников, Главарь, — гордо ответил Наставник Мелюзги. Было видно, что он уверен в своих воспитанниках.

Глядя мимо потупившихся Малыша Этреши и Крошки Нанетты, Главарь произнес:

— Вам дается две недели, чтобы стать настоящими мазуриками, иначе Жак вас убьет. Вы слишком много знаете, а честных-благородных нам здесь не надобно.

— О Франсуа, — вмешалась сострадательная Роза, — пожалуйста, не убивай их. Дети перестанут упрямиться и будут отличными мазуриками! Правда, мои дорогие?

Тем временем бандиты, ошеломленные внезапным прибытием Главаря, постепенно приходили в себя. Сан-Арто продолжил гастрономические подвиги — энергично вгрызаясь в кровяную колбасу, он в два счета проглотил ее, как пес, стащивший требуху. Батист Хирург, с распухшей щекой и синяком под глазом, ловко извлек из тела Марабу пулю. Рыжий из Оно, чтобы понравиться Дылде Мари, начал прихорашиваться перед ручным зеркальцем: расправлять жабо и пудрить лохмы морковного цвета. Часовые заняли свои места. За самовольное оставление поста они лишены права участвовать в следующем дележе добычи. Папаша Пиголе, поставив в конюшню лошадку, на которой приехал Главарь, разыскивал свою ослицу.

— Ладно, Жак, показывай выучку твоих подопечных. У них было довольно времени, чтобы научиться разным штукам. Вот уже полгода, как они живут в подземелье и не бродят по дорогам.

— Сейчас вы все увидите. Эй! Жан из Арпажона, Рыжик из Анжервиля, Черная Редиска, Молокосос из Трине, Куколка, Коротышка из Шийера! Валите сюда, да не толкайтесь, мерзавчики мои.

Стайка ребятишек, старшему из которых было не больше тринадцати, гурьбой бросились на зов. Жак из Питивье собрал их вокруг себя, пошептался, словно давал последние наставления, а потом подвел к Главарю.

— Что ж, — промолвил предводитель разбойников, — посмотрим, на что они способны.

— Прежде всего наше воровское наречие — мелюзга говорит на нем как на родном французском.

— Отлично! Ведь разбойники и бродяги специально придумали особый язык, чтобы их никто больше не понимал. А что еще?

— Я обучил их географии… занимательной географии нашего края.

— Веселое занятие! Ну-ка, Молокосос из Трине, сколько тебе лет?

Невысокий коренастый мальчишка с круглой головой, черными глазами, смуглой угреватой кожей и тяжелым взглядом подошел поближе и ответил:

— Одиннадцать, Главарь.

— Пусть расскажет что-нибудь из географии.

— Отвечай, Молокосос, где мы сейчас находимся?

— В Гедревиле Разбойничьем! Четырнадцать домов, семнадцать воров, — уверенно ответил малец с характерным для уроженца Боса выговором.

— А как называют жителей Питивье?

— Ослами.

— А в Базоше?

— Мясоедами, потому что они сожрали осла.

— А в Изи?

— Дурнями, потому что они хотели поймать заходящее солнце клеткой для кур.

— Прекрасно, малыш, — со смехом произнес Главарь, выслушав живописные определения, точность которых могли по достоинству оценить только сами обитатели вышеперечисленных мест.

— О, — отозвался Наставник, — у меня много талантов! Он не один такой хват, тут все друг друга стоят, но так как вы выбрали его, я с вашего позволенья продолжу опрос. Скажи мне, парень, когда скотина поднимает шум, что хоть святых выноси, как, например, ослица папаши Пиголе, как заставить ее замолчать?

— Взять ножик и отхватить ей язык, чтобы не орала, а потом перерезать сухожилия, чтобы не лягалась.

— Ах, паршивец! — завопил Пиголе, который начал что-то подозревать. — Моя ослица!

Мальчишки захохотали и принялись строить живодеру рожи, тот, не выдержав, бросился на них с кулаками. Началась потасовка, во время которой Молокосос из Трине подскочил к Главарю и незаметно коснулся его фрака. Тут Рыжик из Анжервиля ловко сделал подножку Пиголе, старик упал на спину, и собравшиеся просто взвыли от восторга.

— Моя ослица!.. Бедняжка Розали! — простонал Пиголе, который, опьянев, всегда становился сентиментальным.

Молокосос из Трине не соврал. Пока Главарь гневно отчитывал бандитов, юные разбойники смеху ради изуродовали несчастное животное, которое теперь мучительно издыхало в глубине подземелья, плавая в луже крови.

— Моя бедняж-ж-ж…жечка…а!

— Прекрати, старая скотина!.. — оборвал живодера Красавчик Франсуа, роясь в жилетном кармане в поисках золотой монеты. — Тебе заплатят за ослицу. Черт побери! — удивленно воскликнул Главарь, обнаружив, что карманы пусты. — Мои часы… две пары… все исчезло! Меня обокрали!

Почувствовав, что шутка зашла слишком далеко, разбойники переглянулись, не зная, что делать дальше.

— Ну-ка, кто же очистил мои карманы? — со смехом спросил Красавчик Франсуа.

— Это я, Главарь, — гордо заявил Молокосос из Трине, протянув часы и горсть луидоров, с удивительной ловкостью извлеченные им из карманов предводителя.

— Молодец, мальчишка, далеко пойдешь! Из тебя выйдет король мазуриков. В награду дарю тебе одни часы. А вторые тебе, Жак, за труды. Раздай ученикам луидоры, которые Молокосос из Трине так ловко свистнул у меня. Теперь, мальцы, слушайте: с представлениями покончено. Вы пробудете под землей еще неделю, а потом заживете прежней вольной жизнью. Через две, самое большее через три недели намечается большая вылазка. К ней надо подготовиться! А сейчас, разбойнички, прощайте!

— До скорого, Главарь!

Красавчик Франсуа собрался уходить, но Роза, нежно взяв его под руку, отвела в сторону и сказала:

— Франсуа! Я живу в этом подземелье уже шесть месяцев, вижу тебя только мельком… Я больше так не могу!

— Потерпи еще немного, Розетта, скоро снова будешь дышать свежим воздухом.

— Значит, мы наконец отправимся странствовать по дорогам!

— Да! Словно цыгане, свободные как ветер!

— Какое счастье, милый Франсуа! А потом ты отвезешь меня в замок? Ведь у тебя же есть замок, славный мой бандит?

— А вот на это, Роза, не рассчитывай. У меня две жизни — одна мрачная, полная загадок и тревог, жизнь предводителя банды. Эта жизнь принадлежит тебе. Вторая — жизнь знатного сеньора. Она принадлежит только мне, и я запрещаю говорить об этом… Ты меня поняла?

— Ах, Франсуа, ты меня больше не любишь… Я это вижу, чувствую!

— Только никаких сцен, слез, скандалов! Я даю тебе то, что могу: не хочешь — не бери. Здесь я полновластный хозяин, моя воля — закон! И ты первая обязана подчиняться мне!

Красавица Роза приглушенно рыдала, а бандит вышел во двор и направился в приготовленную для него комнату. Там он переоделся разносчиком, полностью изменил внешность и, вскинув на спину узел с товаром, покинул дом папаши Пиголе. Главарь отправился по дороге в Жуи, бормоча под нос:

— Роза, конечно, очаровательная девушка, но что-то начинает действовать мне на нервы. Опять сует нос куда не надо! Только бы она не вздумала встать между мной и Валентиной де Ружмон!.. Тогда — берегись, Роза! Мысли о Валентине не дают мне покоя!

ГЛАВА 5

Признательные за заботу об их сыне, супруги Бувар окружили вниманием мадам де Ружмон и девушек. Мировой судья и его жена постарались сделать все возможное для эмигранток, не заботясь о том, что скажут люди. Пока было неясно, как отнесутся власти к возвращению бывших аристократок, и судья постарался защитить путешественниц, хотя бы пока они гостили в его доме. Это было первой услугой.

На имущество семейства де Ружмон был наложен секвестр, но покупателя на владения графини не нашлось, и судья Бувар решил добиться отмены секвестра, что по тем временам было весьма непросто. Он занялся и приведением в жилой вид замка, изрядно обветшавшего за последние два с половиной года.

Подобные занятия требовали постоянных действий, разъездов и переговоров, что графиня, разумеется, не могла оценить по достоинству. Напротив, она то и дело удивлялась, почему дело движется так медленно, ибо полагала, что стоит ей вернуться, как она тотчас сможет вступить во владение прежним имуществом. Охотно переложив все хлопоты на плечи гражданина Бувара, графиня полагала, что труды ради ее блага уже сами по себе должны осчастливить человека, добровольно ставшего поверенным в ее делах. Не подозревая, что защищать интересы эмигрантов чрезвычайно опасно, она видела в судье Буваре одного из управляющих былых времен, которого вместе с кюре допускали за барский стол, а во время процессий дозволяли нести балдахин над статуей святого.

Благосклонность ее была исполнена высокомерия, она называла Бувара «любезный», разговаривала с ним тоном великосветской дамы и никак не могла понять, почему судья не обращается к ней в третьем лице и не упоминает ее титула. В сущности, женщина не злая, графиня была до мозга костей проникнута сословными предрассудками.

Леон Бувар, чье политическое и жизненное кредо выразила «Декларация прав человека и гражданина», сжимал зубы и бледнел, слыша, как бывшая графиня обращается к его матушке «бесценная моя» или «добрейшая госпожа Бувар», показывая надменным тоном, какая пропасть их разделяет. Леон украдкой смотрел на отца, который лукаво подмигивал сыну, наблюдая за графиней, и быстро отводил глаза, скрытые стеклами очков. Старший Бувар словно говорил:

— Оставь! Пусть все идет своим чередом! Я — первый гражданин кантона, ты — один из героев великой армии Самбры-и-Мёза. Разве не мы теперь олицетворяем Францию? Подлинную, сегодняшнюю Францию, великую и победоносную!

Пройдя суровую школу испытаний, осознав необходимость отмены сословных различий и признавая равенство людей, исповедующих одни и те же моральные ценности, обе девушки также были потрясены отсутствием у графини такта, хотя, надо признаться, замечали они далеко не все.

Вернувшись в родные края, Валентина вновь предалась дорогим ее сердцу воспоминаниям. Девушку не покидало чувство горечи; мысль о незаслуженном бесчестии и запятнанном имени того, кого она продолжала любить, не выходила у нее из головы.

Ее кузина Рене, раздавленная обрушившимися на нее несчастьями, сраженная ужасной гибелью деда, могла бы повредиться рассудком, не будь подле нее республиканского офицера, влюбленного страстно и преданно. Впрочем, со стороны Рене о любви не было и речи, хотя Леон всеми силами честной и нежной души полюбил юную сироту. Однажды он взволнованно сказал ей:

— Я предан вам с того самого дня, как стал вашем гостем на берегах Рейна. Я слагаю свою преданность к вашим ногам, хотя понимаю, какие испытания ждут меня впереди. Принимаете ли вы ее во имя тех, кого больше нет с нами?

— Да, друг мой, принимаю! — торжественно отвечала Рене, и в глазах ее, полных слез, блеснул луч надежды и веры.

Проведя несколько дней в доме мирового судьи, графиня де Ружмон вернулась в свой замок, расположенный у въезда в Ашер-ле-Марше, бывший в то время главным населенным пунктом кантона.

Несмотря на подъемный мост, крепостную стену толщиной в четыре фута, широкие и глубокие рвы, Ружмон не выглядел средневековым феодальным владением. Жилая часть являла собой простой двухэтажный дом с двумя пристройками, окнами на северо-запад и юго-восток. Мраморная плита над стрельчатой аркой ворот напоминала, что «18 сентября 1628 года здесь ужинал и ночевал Людовик XIII», — несомненно, направляясь на осаду Ла-Рошели[33]. Слева во дворе находились службы — просторные конюшни, амбары, псарня, дровяной сарай, пекарня, хлев, давильня и погреб для вин с ашерского виноградника, которые некогда ценились весьма высоко. Вокруг главного входа, к которому вели десять ступеней, был разбит цветник, далее виднелся огород, за ним — сад, где росли несколько великолепных дубов и фруктовые деревья. Все это располагалось на двух арпанах земли, обнесенных крепостными стенами и рвом.

Маленький замок вряд ли выдержал бы осаду регулярной армии, однако для мародеров он был неприступен, и для его охраны не требовался большой гарнизон. Двое бесстрашных мужчин и сторожевой пес вполне могли обеспечить безопасность жилища и его обитателей. Фортификационные сооружения и тяжелые ворота прекрасно защищали небольшую крепость.

Мировой судья нашел поблизости работников, согласившихся поступить на службу в замок и охранять его. Первый был виноделом — отважный, честный и довольно упрямый крестьянин по имени Жан Герен, он неприязненно относился ко всему иностранному и любил приложиться к бутылке. Его жена Мадлена стала хозяйкой птичьего двора. Второй работник, Этьен Лелюк, был высоким крепким парнем. Отслужив кирасиром в Германском легионе, он получил отставку после тяжелого ранения при Флерюсе, когда осколок снаряда разворотил ему бедро. С тех пор Этьен хромал, однако это не мешало ему слыть силачом. Он приходился племянником мэтру Лелюку, фермеру из Мармонвиля-ла-Жоли. Из женской прислуги в замок поступила и кухарка Элизабета, или просто Бетти, служившая экономкой у бывшего кюре.

Обязанности между новыми слугами распределили в соответствии со способностями каждого. В ведение Жана Герена отошли погреба, увы, теперь пустые, сад, огород и небольшой виноградник, расположенный внутри крепостных стен. Этьену Лелюку предстояло ухаживать за двумя лошадьми, исполнять тяжелые работы по дому и обрабатывать поля, с которых также надеялись снять секвестр.

Оказалось, что ущерб, нанесенный замку, не столь велик, как предполагали, и нанесен он не мародерами, а непогодой. Казалось, кто-то незримо оберегал замок в отсутствие хозяев и не дал разграбить его бродягам и проходимцам. Кое-где в оконных переплетах не хватало стекол, с крыши слетела черепица, ставни покосились, а обои и ковры попортились от сырости, но из мебели ничего не пропало. А ведь, спасаясь бегством, графиня де Ружмон так спешила, что даже забыла нанять сторожа в замок. Она просто заперла двери и отдала связку ключей одному из бывших арендаторов, который, не зная, что с ними делать, принес их мировому судье. Старший Бувар составил опись имущества и, думая о будущем, сдал ее на хранение в архивы коммуны, однако это вряд ли остановило бы грабителей, если бы вокруг Ружмона тотчас не начали ходить самые невероятные слухи. Окрестные жители утверждали, что в замке поселились привидения, и с тех пор никто не отваживался приближаться к нему ни днем, ни тем более ночью.

Вот как возникли эти слухи.

Однажды утром в придорожной канаве, как раз напротив северо-западного фасада замка, были найдены двое бродяг в весьма плачевном состоянии — у одного оказались сломаны ноги, у другого ключица и несколько ребер. Люди эти были явно не местные, и все указывало на то, что они принадлежали к грозному братству грабителей с большой дороги. На допросе бродяги сознались, что пытались проникнуть в замок. Впрочем, отрицать это не имело смысла, потому что в траве рядом с ними была найдена веревка с узлами и крюком на конце. Грабители надеялись захватить богатую добычу и уже начали взламывать дверь, ведущую в дом, как в ногу одному из них молча вцепился пес. В то же самое время в свете звезд возник человек гигантского, поистине неимоверного роста. Выхватив ножи, разбойники бросились на противника. Но тот схватил их за горло, придушил и, подняв как щенков, отнес к крепостной стене и выкинул в ров.

Любопытный чиновник приказал открыть ворота замка и вместе с национальными гвардейцами принялся искать следы пребывания воров, собаки и таинственного незнакомца огромного роста, но поиски не увенчались успехом. Тогда все решили, что грабители были пьяны и сами рухнули со стены, а чрезмерное количество алкоголя нередко способствует возникновению галлюцинаций. Странно только, что бродяги не путались в показаниях и, более того, у обоих на шее оказались синяки, а у одного на прокушенной до кости ноге остались следы зубов, словно его рвал огромный дог.

Это происшествие отвадило мародеров. Рассказ о нем быстро распространился по всем окрестностям, разумеется, в приукрашенном виде, и вскоре на три лье в округе не осталось ни одного человека, который бы согласился ночью проникнуть в замок.

Второй случай произошел три месяца спустя, после чего покинутый замок прочно завоевал репутацию жуткого и опасного места.

Как известно, на усадьбу был наложен секвестр. Один местный житель, успевший скупить немало национальных имений, пожелал приобрести и замок Ружмон. Он отправился осматривать его вместе с нотариусом и секретарем суда и тут же, на месте, предложил вполне приличную сумму. Через два дня должно было состояться подписание купчей, однако покупатель неожиданно исчез. Несмотря на усиленные поиски, десять дней о пропавшем не было ни слуху ни духу. Его уже считали мертвым, когда на одиннадцатый день несчастный был обнаружен в полулье от Ашера в чаще Тресонвильского леса, пользовавшегося в те времена дурной славой. До смерти перепуганный селянин, трясясь, рассказывал ужасные вещи и неделю не мог прийти в себя. Он уже ни за какие коврижки не хотел покупать Ружмон, проклятое Богом гнездо аристократов и привидений. Судье удалось выведать, что же с ним произошло.

— Кто-то явно следил за мной и знал все мои привычки. Когда стемнело, я отправился дать скотине корму, как вдруг меня схватили, сунули головой в мешок и понесли, куда — не знаю. Я чуть не задохнулся, а о том, чтобы позвать на помощь, и речи не было. Меня притащили в подземелье, бросили на кучу соломы, поставили возле плошку с водой и кусок грубого хлеба и надели на ногу железное кольцо, к которому была прикована длинная цепь. Спустя довольно много времени за мной пришли, снова натянули мешок на голову и повели по ступенькам. Когда я оказался на улице, мешок сняли, и я увидел, что нахожусь во дворе замка Ружмон. Ночь была светлая, и я тотчас узнал место. Передо мной стоял человек семи или восьми футов росту, в одежде, напоминавшей монашескую рясу, с опущенным до самого подбородка капюшоном. Рядом тяжело дышала собака, обнюхивавшая мне ноги. Внезапно великан заговорил:

— Смотри на замок! Смотри во все глаза! Он станет твоей могилой, и ты умрешь страшной смертью, если купишь его… Это ждет любого, кто посягнет на него!

Мне стало жутко, голос исходил словно из преисподней, и я сказал:

— Будьте покойны, я ни за что не стану покупать этот проклятый замок, со всеми привидениями, что тут водятся.

Я попытался осенить себя крестным знамением, чтобы заставить призрак исчезнуть… но не тут то было, ничего у меня не вышло! Не знаю, как долго я стоял перед этим чертовым замком; потом великан снова надел мне мешок на голову и отвел обратно в подземелье.

Так продолжалось десять ночей подряд. С каждым разом сил у меня оставалось все меньше, я дрожал все больше и, возвращаясь в темницу, думал, что уже никогда не увижу солнечного света и не выпью стаканчик доброго винца. Наконец великан сказал:

— На этот раз я тебя отпускаю. Ступай и помни, что никто, кроме настоящих хозяев, под страхом смерти не должен входить в замок.

Он не стал связывать меня и повел по нескончаемым подземным коридорам, где я ровным счетом ничего не видел, а великан шел уверенно и ни разу не оступился. Через несколько часов он надел мне на голову мешок, схватил и понес, и вдруг повеяло свежим воздухом. Призрак все еще тащил меня, потом остановился, поставил меня на землю и исчез — во всяком случае, больше ничего не было слышно… Когда же я наконец сумел стащить мешок, то увидел, что стоит кромешный мрак и вокруг ни души. На рассвете я понял, что оказался в Тресонвильском лесу.

Героем этого происшествия стал один из уважаемых в округе людей, честный и состоятельный винодел; и оно наделало гораздо больше шуму, чем предыдущее, тем более что тут было и похищение, и незаконное лишение свободы. Местные власти провели тщательное расследование, обыскали все закоулки замка, простукали каждый камень в подвалах, однако нигде не обнаружили ни малейшего намека на подземный ход, который бы вел за пределы крепостных стен. Тайна осталась неразгаданной, а замок приобрел такую мрачную репутацию, что отныне завладеть им не покушались ни мародеры, ни скупщики национального имущества.

Таинственный покровитель продолжал оберегать Ружмон, и тому было немало свидетельств. Не раз видели, как в окошках замка мелькали огоньки, оттуда доносились непонятные звуки, глухие удары, жуткие вопли, словом, все признаки дома с привидениями были налицо. Неведомый призрак оберегал не только мебель, но и спокойствие графини де Ружмон: едва лишь она вновь обосновалась в замке, таинственные явления и шум тотчас прекратились.

Около двух недель графиня с дочерью и племянницей занимались обустройством жилища, что скрасило первые дни, и возвращение в родные пенаты, наполненные воспоминаниями, казалось не столь печальным. Размеренная жизнь под защитой крепостных стен оказала благотворное влияние на несчастные юные создания, мечтавшие об уединенной жизни. Окрестные крестьяне с почтением относились к владелице замка — как памятуя о прошлом ее величии, так и сострадая нынешним несчастьям, и графиню это вполне устраивало. Затворницы с достоинством переносили все тяготы, храня робкую надежду на наступление лучших дней, конец страданий и обретение утраченного счастья.

Так прошли две недели, как вдруг, ко всеобщему удивлению, в замок прискакал посыльный — чей-то слуга, а может, доверенное лицо, — явившийся с письмом, которое совершенно потрясло хозяйку Ружмона.

ГЛАВА 6

Увидев Мадлену, входящую с письмом, графиня улыбнулась.

Когда Бетти отлучалась за покупками, работа по дому поручалась птичнице. Кухарка учила ее, что господам любой предмет следует подавать на подносе. Мадлена забежала в буфетную, взяла поднос, положила на него письмо. Затем она отправилась на второй этаж, в гостиную, где сидела хозяйка. Приблизившись к ней, добродушная крестьянка взяла письмо кончиками пальцев и подала графине, сопровождая словами:

— Это вот тут записочка, которую человек на кобыле, серой такой лошадке, только что привез для мадам.

Заинтригованная графиня принялась изучать большой квадратный конверт, надписанный незнакомым почерком. Заметив печать красного воска с оттиснутым на ней гербом, она вскрикнула от удивления:

— Это невозможно!

Дрожащей рукой графиня разорвала конверт и быстро пробежала письмо глазами. Увидев подпись, она в изумлении вскочила, восклицая:

— Я с ума сошла! Нет, я просто грежу!.. Или же этот человек — великий мистификатор. Впрочем, надо успокоиться и прочесть еще раз.

Словно не доверяя собственным глазам, графиня принялась читать вслух:

«Графине де Ружмон, урожденной де Буан,

в ее замке Ашер-ле-Марше.

Жуи-ан-Питивье, 15 ноября 1795 года.

Госпожа графиня!

Если Вы не забыли узы дружбы, некогда связывавшие наши семейства, и трагические обстоятельства, при которых они оборвались, я дерзну напомнить Вам имя, опороченное негодяем, запятнавшим его кровью и грязью.

Я потребовал возвратить мне это имя, на котором осталось клеймо преступления, совершенного самозванцем, смыл печать позора, и сегодня имя Монвилей вновь обрело право на всеобщее уважение.

Когда наконец настанет долгожданный день и вернется наш законный государь, я, несомненно, буду полностью реабилитирован. Я не могу считать правосудием, вакханалию, творящуюся в наших судах, с которой мне пришлось столкнуться, защищая истину и собственное счастье.

Вновь обретя благородное имя Монвилей, имею честь смиренно просить Вас, сударыня, принять уверение в моей беспредельной преданности. В наше время преданность становится редкостью, а случаи, когда без нее нельзя обойтись, увы! весьма часты. Вот почему, обратившись к примеру благородных предков, чья кровь течет во мне, я без лишних слов предлагаю Вам свою верную службу. Поверьте, Вам не придется раскаяться, если Вы примете мою дружбу.

Жизнь моя проходит уединенно и печально в стенах полуразрушенного родового гнезда, где я денно и нощно оплакиваю моего короля и пытаюсь по мере сил помогать жертвам тирании.

Дозволено ли будет мне, госпожа графиня, в знак рвения и усердия посетить Вас завтра, с тем чтобы испросить чести стать Вашим рыцарем и лично выразить Вам глубочайшее почтение, а также готовность отдать жизнь за Вас и наше дело?

Франсуа Жан, виконт де Монвиль».

— Ничего не понимаю, — в замешательстве промолвила графиня де Ружмон. — Получается, что кроме отца того Монвиля, который… есть еще один виконт де Монвиль… Значит, должен быть еще один замок Жуи, потому что старый разрушили в те проклятые дни… Но Бувар мне ничего не рассказал об этом! Бог мой! Как же все разузнать?! Попробую расспросить садовника, может быть, он что-нибудь знает!..

Жан Герен работал во дворе — на нем был большой кожаный фартук, который обычно носят виноделы. Крестьяне, работающие на виноградниках, расстаются с ним, только когда отправляются в постель, а в дождь укрываются под ним, пристроив на спине и пристегнув двумя ремешками.

Графиня приказала Мадлене позвать садовника, и та, распахнув окно, пронзительно закричала:

— Жан! Эй, Жан!.. Иди сюда! Хозяйка хочет что-то тебе сказать!

Жан поднял голову и ответил:

— Скажи, что я сейчас приду.

— И помни, с ней надо разговаривать, сняв шляпу, вот!.. Это приказ.

Выслушав это наставление, Жан Герен тяжело поднялся по каменным ступеням, вошел в дом и оставил сабо[34] возле лестницы. Стоя босиком, он снял фартук, свернул и положил поверх сабо, стянул синий хлопчатобумажный колпак, водрузил поверх фартука и только потом отправился на второй этаж.

Жена провела его в гостиную. Садовник робко сделал несколько шагов, отвесил поклон и, буквально вцепившись в ковер босыми грязными ногами, замер, словно прирос к полу.

— Скажите, Жан, — начала графиня, — правда ли, что в Жуи появился новый хозяин?

— Да, госпожа хорошая… То есть хозяин-то, конечно, новый, но не так чтобы очень. Он ведь тоже Монвиль, как и прежний, но говорят, что этот Монвиль и есть настоящий.

— И как давно он поселился в Жуи?

— Да право, госпожа хорошая…

— Надо говорить «госпожа графиня», непонятливая ты скотина! — прошипела Мадлена.

— Да вот, госпожа графиня, с тех пор как замок перестроен.

— Действительно, там где-то есть новый замок. А когда его начали перестраивать?

— А? Что вы говорите, госпожа хорошая… то есть мадам графиня?

— Я спрашиваю, когда начали перестраивать замок?

— Ну, с полгода назад, а может, и месяцев пять с половиной…

— Похож ли перестроенный замок на прежний?

— Не знаю, как и сказать… Похож, конечно… как всякий замок похож на другой.

— Ну, больше он стал?.. А может быть, наоборот, меньше?

— Да я толком и не знаю, госпожа хорошая… госпожа графиня. Может, и больше стал… а может, и вовсе нет, может, чуток поменьше.

— А сеньор?

— Что вы сказали, госпожа хорошая?

— Да запомни же — «госпожа графиня», чурбан ты неотесанный!

— Что вы сказали, госпожа графиня? — покорно повторил Жан Герен. По лицу его градом катился пот, а голос звучал все тише.

— Ну, сеньор… хозяин замка… каков он?

— Может, вы бы сказали, чего надо-то?

— Ах, ну высокий он?.. низкий?.. молодой?.. старый?..

— Да я толком-то не знаю…

— Но ты же видел его!

— Точно, видел, госпожа хорошая. Как вас вижу, госпожа графиня… Только он всегда на лошади сидел.

— И ты совсем не обратил внимания, каков он из себя?

— Нет, госпожа хорошая. Те, с кем я тогда рядом стоял, сказали: «Вот новый хозяин Жуи…» Ну, я и снял шапку, и каждый раз, как он проезжает, я, как положено, шапку снимаю.

— Хорошо, друг мой, можешь идти, — вздохнула графиня, проявив поистине ангельское терпение в совершенно бессмысленной беседе со своим слугой, который, надо сказать, был отнюдь не глупее прочих.

В еще большем недоумении, чем до описанного выше разговора, графиня де Ружмон, отчаявшись получить нужные сведения, решила подождать дальнейших событий и пока не отвечать виконту. Дочери она также не торопилась сообщать о письме.

— Впрочем, — размышляла графиня, — письмо написано безупречно… Порыв молодого человека вполне заслуживает уважения. Действительно, мы здесь совсем одни, словно на дне пропасти… Но посмотрим, что будет дальше!

На следующий день, вскоре после полудня, к замку подъехал всадник с надменным, гордым лицом. Он сидел на великолепном скакуне в военной упряжи. За ним следовал слуга на могучем першероне. Подъехав к массивным воротам, оба спешились. Слуга взял лошадей под уздцы и постучал. Ворота открылись, на пороге появился Жан Герен. Садовник склонился в три погибели, сжимая в руке свой неизменный синий колпак.

— Здравствуйте вам, сударь, и вам тоже. Что угодно?

— Скажи графине де Ружмон, что виконт де Монвиль просит позволения засвидетельствовать ей свое почтение.

— Извините, сударь, но что это вы такое сказали? — с тревогой спросил бедняга, боясь, что непременно забудет длинную фразу, где было так много сложных слов.

— Ступай, докладывай! — приказал виконт тоном, не терпящим возражения.

Воздух был чист, роскошное осеннее солнце согревало каменные стены замка. Стоял один из тех чудесных теплых дней, какие иногда случаются в первой половине ноября. Садовник побежал с докладом, а виконт вступил на двор и от нечего делать принялся постукивать тростью по отворотам сапог. Подойдя к главному входу, он заметил девушек, уходивших в глубь сада. Услыхав бряцание шпор, они удивленно обернулись. Одна из них, взглянув на гостя, смертельно побледнела и, всплеснув руками, воскликнула:

— Рене!.. О Рене! Я умираю!

— Что с тобой, Валентина?! — изумленно воскликнула Рене. — Сюда! На помощь!

Молодой человек, невольно испугавший девушку, бросился к ней и подхватил в тот самый момент, когда Рене, с трудом удерживавшая подругу, была уже готова опустить бесчувственное тело на землю.

— На помощь! Скорее! — хором закричали Бетти и Мадлена, услышавшие отчаянный крик Рене.

Встревоженная графиня быстро спустилась вниз и, оказавшись лицом к лицу с незнакомцем, который только что усадил Валентину в кресло, застыла как каменная, потеряв дар речи:

— Вы здесь!.. Вы, сударь! Но…

Незнакомец, чье красивое мужественное лицо при восклицании графини болезненно искривилось, выступил вперед и, почтительно поклонившись чуть не до земли, печально произнес:

— Это сходство, графиня, уже причинило мне немало неприятностей, но никогда еще не влекло за собой столь печальных последствий. Я безутешен. Перед вами не тот, о ком вы подумали, это жестокая игра природы и я буду в отчаянии, если вы примете это за иное.

— Ваше сходство, сударь… В самом деле, неслыханно! Просто ужасно!.. Ваш голос, вид, имя, которое вы носите… Все это пробуждает ужасные воспоминания…

— Я Монвиль, сударыня, — почтительно и вместе с тем гордо ответил посетитель. — Как я имел честь сообщить в письме, которое вы получили вчера, я смыл грязное пятно, которым обманщик замарал наш герб. Неужели вы окажетесь строже, чем судьи-санкюлоты, обелившие имя Монвилей?

— Сударь, я верю вам и также сожалею об этом роковом сходстве!.. Но сейчас позвольте мне заняться дочерью.

— А мне разрешите удалиться в надежде, что в следующий раз вы примете меня… хотя бы для того, чтобы узнать мою печальную историю.

— Хорошо, я буду ждать вас… До свидания, господин де Монвиль.

— Мое почтение, госпожа графиня.

Этот разговор продолжался не более минуты. Валентина, которую Рене и служанки успели перенести в гостиную, пришла в себя. Однако пережитое потрясение было столь сильно, что, открыв глаза, она, как в бреду, бессвязно зашептала:

— Жан!.. Нет, это не он!.. Но тогда это тот, другой… бандит… поджигатель… палач, пытавший Фуше…

— Замолчи, прошу тебя! — взмолилась Рене, чувствуя, что за словами подруги кроется ужасная драма.

В этот момент вошла графиня. Выглядела она скорее довольной, нежели встревоженной, впрочем, на то были основания. Бросив взгляд на дочь, она убедилась, что ей не грозит опасность.

— Валентина, что с вами? — спросила графиня надменным тоном, свойственным ей в минуты раздражения. — Завидев кавалера приятной наружности и благородного происхождения, вы падаете в обморок, как простая мещанка! И лишь потому, что он — признаю — как две капли воды похож на того беспутного авантюриста, к которому вы…

— Матушка! — прервала ее Валентина, с поистине нечеловеческим усилием преодолевая слабость, охватившую ее после обморока. — Вы обещали никогда не говорить об этом!.. Это жестоко!

— Действительно, обещала, однако это не повод, чтобы давать волю своим нервам. Подумать только! Бедняга виконт совершенно растерялся.

— Ах, так он, оказывается, виконт!

— Да, сударыня, виконт де Монвиль… Надеюсь, в следующий раз вы примете его подобающим образом, — холодно заключила графиня, почувствовав, что девушка готова оказать сопротивление, причины которого были ей прекрасно известны.

— Никогда! — отрезала Валентина.

— Ну, это мы еще посмотрим! — резко ответила графиня, не привыкшая к возражениям и не подозревавшая, что ее дочь способна на столь решительный отпор. Она уже была готова защищать виконта, с которым только что весьма холодно попрощалась.

Тем временем виконт де Монвиль, довольный завоеванными позициями, не спеша сел в седло и двинулся в сторону Жуи-ан-Питивре. Некоторое время он молча скакал впереди, потом поехал медленнее, поджидая слугу.

— Запомни, Толстяк Нормандец, — начал виконт без всякого вступления, — ни слова о замке Ружмон в присутствии Розы. Мы давно знаем друг друга, старина, я уверен, что во всем могу доверять тебе, и опасаюсь не предательства, а неосторожности, которая может все погубить. Будь внимателен — чертовка Роза хитра как лисица.

— Это точно, она и меня как-то пыталась обвести вокруг пальца. Да только вам бояться нечего — я знаю баб как облупленных и, когда надо, умею держать их в узде!

— И все же будь осторожен. Мы уже у цели — если все получится, как задумано, я тоже смогу отойти от дел, как сделал Цветок Терновника. А твое положение, как известно, полностью зависит от меня — в моей власти тебя озолотить, и ты станешь настоящим буржуа, начнешь получать солидную ренту и пользоваться всеобщим уважением. Сможешь даже стать честным человеком, если тебе вдруг взбредет такая блажь.

— Главарь, я ведь не раз доказывал, что готов за вас в огонь и в воду…

— Знаю, на тебя можно положиться.

— Что вы мне теперь поручите?

— В семь вечера встречаемся в лесу Лифермо. Рыжий из Оно по-прежнему без ума от Дылды Мари, а та его и в грош не ставит и не соглашается стать его женой, пока Рыжий не предоставит ей возможность перерезать кому-нибудь глотку. Странные, однако, фантазии иногда приходят в голову женщинам! Но я обещал лейтенанту помочь и, чтобы не откладывать дело в долгий ящик, назначил вылазку на завтра. Нас будет всего четверо — мы с тобой, Рыжий и Дылда Мари. Потом мы вернемся в Ла-Мюэт и вместе с остальными торжественно обвенчаем наших голубков.

— Хорошо, Главарь, ради вас я все сделаю. Я предан вам, как прирученный волк. Что же касается проклятого Рыжего и его чертовой девки…

— Похоже, ты недолюбливаешь лейтенанта. А ведь он умен и никогда не увиливает от работы. Конечно, порой он бывает чересчур дерзок, готов чуть что устроить резню.

— Ему недостает выдержки, голова забита всякой ерундой! Иногда на него словно что-то находит, и он начинает припоминать всех своих жмуриков. Верьте моему слову, если его сцапают, он всех продаст. Да к тому же он записной франт, а разве может настоящий разбойник думать о тряпках! Ведь так, Главарь? Послушайте меня и глаз с него не спускайте.

— Всем известно, как я караю предателей.

— Да, каждый накрепко запомнил — предателя ждет пила или костер. Все знают, что стало с Большим Дофином, но уж думайте что хотите, а Рыжему я не доверяю.

— Я охотно поставил бы тебя на его место, но ты нужен мне самому. Я без тебя как без рук. Подумай только, какая работа нам предстоит!

— И не такое бывало. Справимся и с этим.

— И последнее. Когда приедем, тут же переодевайся и спускайся в подземный ход. Доберешься лесом в Гедревиль и предупредишь Рыжего и Дылду Мари, что я жду их в семь часов в лесу Лифермо. Уже показалась деревня, так что поезжай позади шагах в пятнадцати. Я снова становлюсь виконтом, которого сопровождает слуга.

ГЛАВА 7

Через несколько дней после вынесения Жану де Монвилю смертного приговора и последовавшей за этим конфискации его имущества в главный город округа явился молодой человек, чье сходство с бежавшим бароном казалось поистине поразительным. В красной куртке и таком же колпаке, с двумя пистолетами за широким поясом и огромной саблей с медной рукояткой, он напоминал тех патриотов, которые без всякого мандата бродили по городам и деревням, ведя беспощадную войну с любыми проявлениями реакции и сторонниками старого режима. Патриота спросили, чего он желает.

— Замок бывших аристократов де Монвиль национализирован. Я хочу его купить.

— Чем ты собираешься платить?

— Наличными и в золоте.

— Значит, ты богат?

— Нет, но золото теперь редко.

— И сколько же ты можешь предложить?

— Две тысячи ливров… Все, что у меня есть.

— Мало.

— За эту крысиную нору? За развалины, первоначальный вид которых помнит разве что старорежимное солнце?! Да ты смеешься, гражданин!

Выражение «старорежимное солнце» позабавило чиновника, ведавшего распродажей национального имущества, рассмеялись и члены окружного комитета, впечатленные внушительным видом санкюлота.

— Будь по-твоему! Две тысячи ливров, но наличными, в звонкой монете.

— Вот они!

Тут же приступили к составлению купчей. С поразительным хладнокровием покупатель заявил, что его зовут Франсуа Жан и что родом он из Монвилей, вызвав этим более чем дерзким заявлением настоящую бурю.

— Бывший аристократ! Разбойник!.. Заговорщик!.. Тебе место в тюрьме! Ну, погоди, теперь ты попался!

Молодой человек невозмутимо дождался, пока гроза утихнет, и спокойно отвечал:

— Что вас так взволновало, граждане? Вы спросили, как мое имя, и я ответил. У меня нет другого, а я не хочу ни лгать, ни прятаться. Вы называете меня аристократом, а я только что сказал вам, что я «из Монвилей», то есть просто Монвиль, человек, которому наплевать на дворянскую приставку. Вы называете меня аристократом! Да, до Революции я им был, потому что никто не властен выбирать семью… Но едва выйдя из ребяческого возраста, я стал патриотом. Вы называете меня разбойником! Но я не разбойник. Мерзавец — тот, другой, на которого, я, к несчастью, необычайно похож. Что же касается клейма «заговорщик», то это, черт побери, совершенная ложь, и я готов перерезать глотку любому, кто еще раз посмеет это повторить!

С этими словами молодой человек выхватил саблю и стал ею столь устрашающе вращать, что перепугал весь комитет, а жандарм, стоявший на страже у дверей, не мог прийти в себя от изумления.

— Довольно! — подал голос председатель комитета, убежденный речами ярого патриота и усмиренный громадной саблей. — Ты действительно патриот, хоть и состоишь в родстве с бандитом. Мы готовы тебе поверить, но нам нужны доказательства твоей благонадежности.

— Смотрите, вот вам доказательства. Я уверен, не многие могут такими похвастаться.

С этими словами он сунул саблю в ножны и протянул чиновнику множество бумаг, среди которых оказался выданный муниципалитетом города Шартра паспорт, где значилось: «Гражданину Франсуа Жану Монвилю разрешается свободное передвижение по всей стране…» Затем свидетельство о гражданской благонадежности и еще один документ, полученный в коммуне города Парижа и подписанный Шамбоном, Эбером и Шометтом. При виде подписей, росчерков и печатей, подделать которые вряд ли сумел бы даже гениальный фальсификатор, члены окружного комитета признали себя удовлетворенными, ибо в столице не раздавали направо и налево бумаги, подтверждавшие, что их обладатель является искренним и пламенным патриотом. Договор о покупке замка был составлен без дальнейших проволочек, и гражданин Франсуа Жан Монвиль, зарегистрировавшись как постоянный житель в деревне Жуи-ан-Питивре, на следующий день вступил в новые права.

Сначала его поразительное сходство с Жаном де Монвилем вызывало много толков и слухов, усердно подогреваемых окрестными жителями. Некоторые даже утверждали, что это сам барон, сумевший ловко одурачить членов комитета. Однако когда Франсуа Жан решил положить конец пересудам, от них не осталось камня на камне. Разумеется, он был так же высок, как и барон, такого же крепкого сложения, бледен и темноволос. Но у Жана глаза были голубые и кроткие, как у девушки, а во взгляде черных глаз гражданина Франсуа читалась жестокость и властность. Столь же разительный контраст являло собой и выражение их лиц. Холодным чертам Франсуа Жана явно не хватало мягкости, равно как и его резкому хрипловатому голосу. Однако подобные различия не сразу бросались в глаза, и на расстоянии или если не особенно присматриваться, одного легко можно было принять за другого.

Гражданин Франсуа Монвиль устроил себе временное жилище на первом этаже старой башни. Впрочем, он редко появлялся в своих владениях, постоянно находясь в разъездах между Орлеаном, Шартром и Парижем, о чем свидетельствовали отметки в его паспорте, который он никогда не забывал предъявлять властям в любом месте, где бы ни останавливался.

После 9 термидора[35] II года (27 июля 1794 года) он подальше зашвырнул красную куртку и колпак, повесил саблю на стену, а пистолеты переложил в карман. Отныне в пользу его благонадежности стали свидетельствовать более скромные приметы.

Жан де Монвиль пропал больше года назад, и обитатели Жуи охотно приняли гражданина Франсуа как настоящего наследника прежних господ, тем более что новый хозяин носил имя Монвилей и был необычайно похож на них.

Слухи о Фэнфэне ходили по-прежнему, однако большинство уже перестало верить в его существование, несмотря на то, что в окрестностях Шартра и лесах Перша произошло несколько ограблений, жестокостью своей напомнивших налеты поджигателей.

Но ведь Шартр и Перш были так далеко! В те времена не существовало постоянного сообщения между деревнями и густонаселенными городками. И те и другие жили своей, изолированной друг от друга жизнью, и все дела решались на месте.

По мере того как успокаивались политические страсти, острое чувство патриотизма гражданина Монвиля несколько притупилось. Когда же эпоха Террора отошла в область преданий, он решил стереть с лица земли старый замок. Для этой несложной работы хозяин Жуи собрал всех жителей деревни, пообещал хорошо заплатить, и небогатые крестьяне благословляли его, радуясь, что могут заработать на кусок хлеба.

Расчистив место, гражданин Монвиль, которого крестьяне уже шепотом называли «наш хозяин», начал возводить новый замок. Обсудив план постройки с приглашенным из Парижа архитектором, он внес некоторые поправки, давая понять, что не собирается жить в берлоге. Строительство поручили местным умельцам — каменщикам, резчикам, плотникам, кровельщикам, слесарям, столярам и т. д. Меньше чем за две недели было набрано более ста человек, которые немедленно приступили к возведению стен, в то время как остальные спешно обтесывали доски для полов, резали панели, плотничали, делали ставни, рамы и двери.

Через шесть месяцев замок был почти готов. Владелец не считался с расходами: платил регулярно и звонкой монетой, так что любое его желание исполнялось беспрекословно, а окрестные крестьяне ежедневно возносили ему хвалы, ибо приток рабочих служил для них дополнительным источником дохода.

Весной 1795 года строительство завершилось. Гражданин Франсуа Монвиль, которого местные жители за глаза уже давно называли «наш хозяин де Монвиль», пожертвовал фантазиями в пользу удобства. Новый замок не походил на феодальную твердыню, и ничто в его облике не могло бросить тень на вкусы нового разбогатевшего сословия. Это было простое приземистое строение, массивное, просторное, двухэтажное, с небольшой мансардой под черепичной крышей, затейливыми слуховыми окошками, свинцовыми кровельными желобами, флюгерами без родовых гербов, часами и монументальными трубами. По фасаду шло двадцать окон — по десять на каждом этаже, ровно столько, сколько нужно. Обстановка, выписанная из столицы, разумеется, была в стиле Людовика XVI.

Из окон, куда ни глянь, открывались чудесные виды. На севере раскинулись деревни Утарвиль, Аленвиль, Шармон и Морвиль. На западе — деревеньки Тури, Тивернон, Лион-ан-Бос, Артене, Рюан, а совсем рядом с замком — большое селение Ашер-ле-Марше. Дальше тянулись возделанные поля, отчего пейзаж напоминал шахматную доску. На востоке расстилались красивейшие долины Питивье-ле-Вьёй и Эскрен, между которыми струилась веселая говорливая речушка Эф, на берегах которой высились столетние платаны. Вдали, на юге, темнел Орлеанский лес, торчал шпиль старой каменной колокольни в Маро-о-Буа и белели домики селений Брос, Санто и Шийер-о-Буа. Местность была холмистой, перспектива искажалась, и казалось, что до деревушек Тийе-Сен-Бенуа, Крот, Атре и Монтиньи рукой подать. Светлый, прозрачный воздух провинции Бос, чистый, сухой и ясный, прекрасно дополнял восхитительную картину, к очарованию которой не остался равнодушным даже новый владелец замка Жуи.

Разумеется, Монвиль не собирался приковать себя к новому жилищу и часто надолго отлучался. И все же теперь он больше бывал дома и успел установить добрососедские отношения с местной буржуазией, сменившей бежавшее в эмиграцию дворянство. Мир, казалось, воцарился надолго, и бывший революционер, оставив красный колпак и саблю, незаметно превратился в одного из щеголей, олицетворявших собой наступившую эпоху реакции.

Благодаря каким-то таинственным связям он добился в суде признания права называться де Монвилем, лишив Жана Франсуа прав на родовое имя и выставив его узурпатором и интриганом, незаконно втершимся в доверие к благородному семейству. По тем временам большего и не требовалось. Личная известность заменяла письменные свидетельства, а крестьяне, согбенные веками тяжкой работы на сеньора, не разбирались в юридических тонкостях, не умели читать и вообще ничего не знали. Так что исчезновение одного Монвиля и появление другого воспринималось просто, и окрестные жители не имели ничего против, тем более что сходство нового владельца замка с прежним было поразительным, состояние огромно, а фантастические траты пошли на благо жителей Жуи.

Новый Монвиль жил один и пока не обзаводился обширным штатом прислуги. В услужении у него находилось всего трое: кухарка — проворная, скромная, молчаливая домоседка, не вступавшая в разговоры с соседями, настоящее сокровище, вывезенное гражданином Франсуа из Парижа; слуга, смотревший за лошадьми, бывший солдат, высокий, молчаливый и угрюмый; и, наконец, доверенное лицо, нечто вроде секретаря, Жак Бувье, повсюду следовавший за хозяином и откликавшийся на прозвище Толстяк Нормандец.

Впоследствии мы узнаем, кем на самом деле являлся новый владелец Жуи. Пока же догадаться об этом можно было бы, лишь подслушав его разговор с Толстяком Нормандцем, состоявшийся после посещения замка Ружмон. Так называемый Франсуа де Монвиль оказался преемником Цветка Терновника, Фэнфэном, главарем банды поджигателей! Любящее сердце Валентины де Ружмон не ошиблось — девушке хватило одного взгляда, чтобы узнать в утонченном дворянине жестокого бандита, ставшего причиной несчастий Жана, благородного и честного Жана де Монвиля.

Единственное, что могло разрушить планы самозванца, — возвращение старого виконта де Монвиля, более четырех лет находившегося в эмиграции. Но, очевидно, у негодяя не было оснований для беспокойства: о старике уже давно не поступало никаких известий.

Вернемся же к душераздирающей драме, от которой мы отвлеклись, погрузившись в ее предысторию.

ГЛАВА 8

Гражданин Франсуа Монвиль, или, если угодно, Красавчик Франсуа, обратился к Толстяку Нормандцу:

— Завтра в семь вечера встречаемся в лесу Лифермо.

Этого некогда обширного леса, посреди которого стояла ферма Клода Лелюка, также называемая Лифермо, ныне уже не существует. Лес Лифермо плавно переходил в лес Амуа, окружавший другую ферму и замок, чей владелец погиб на эшафоте. Эти дремучие чащи, находившиеся в полулье от маленькой коммуны Уазон, приглянулись бандитам. Время от времени они собирались там и устраивали грандиозные пиршества за счет местных арендаторов, которые не смели им ни в чем отказать. В прошлом бедные земледельцы платили десятину, теперь разбойники милостиво брали с них две трети прежней подати.

От Жуи до Лифермо было ровно два лье. В половине шестого Красавчик Франсуа и Толстяк Нормандец, нарядившись бродячими торговцами, украдкой выбрались из леса Жуи, подступавшего вплотную к господскому парку, окруженному высокой стеной. Стояла середина ноября, и, хотя днем позднее осеннее солнце еще грело, вечера уже стали ветреными и прохладными.

Стемнело. Главарь и его помощник, которым любые потемки были нипочем, шли по разбойничьей тропе к деревушке Изи. Показались первые дома, и путники предусмотрительно обошли селение стороной. Вскоре они пересекли парижскую дорогу и двинули прямо через поля, следуя безошибочному чутью ночных бродяг.

Когда до семи оставалось несколько минут, они вошли в лес, уверенно свернули на известную им одним тропу, ведущую сквозь вырубку, где пни, оставшиеся от дубов, вязов и орешника, успели пустить многочисленные молодые побеги, и остановились в самой гуще колючих зарослей ежевики. Казалось, дальше дороги нет — если, конечно, не превратиться в куницу или кабана. Внезапно раздался низкий приглушенный голос:

— Кто идет?

— Поджигатели! — тем же тоном ответил Толстяк Нормандец.

Прозвучал пароль, без которого разбойники никогда не обходились.

— Что ты делаешь?

— Скачу кроликом и шиплю травку!

— Это вы, Главарь?

— Да! А это ты, Рыжий?

— Он самый, со своей подружкой.

Женский голос кокетливо возразил:

— Погоди немного, я пока еще не твоя подружка. Сначала перережу глотку какому-нибудь олуху, а об остальном поговорим после.

— Вот так так! — расхохотался Толстяк Нормандец. — Они уже ругаются! Ох уж эти влюбленные!

— Вход в подземелье расчищен, — продолжал Рыжий из Оно, — потрудитесь спуститься сюда, Главарь.

— Зачем?

— Дылда Мари решила вырядиться мужчиной.

— Ладно! У нас еще есть время.

Главарь решительно раздвинул колючие побеги дубинкой, вырезанной из ясеня, один конец которой был обожжен для большей прочности, нашарил проход и, нащупав первую перекладину лестницы, стоявшей почти вертикально, спустился на двенадцать ступенек. Он спрыгнул на землю и направился к огоньку, мерцавшему в глубине коридора. Следом на ним шли Дылда Мари, Рыжий из Оно и Толстяк Нормандец, который закрыл лаз в подземелье каменной плитой, покрытой дерном и засыпанной сухими листьями и колючками.

Они оказались в просторном подземелье, освещенном свечами в четырех канделябрах, врезанных в стены из туфа[36]. Пещера была целиком вырыта в этом мягком камне. Без сомнения, здесь находилось одно из тех таинственных убежищ, которые никто посторонний не мог отыскать и где бандиты прятались в случае тревоги, обводя вокруг пальца любую погоню. В подземелье имелось все необходимое — грубо сколоченные стулья, массивные столы, охапки соломы, одеяла, а также разнообразные запасы провизии и вина. Не было недостатка в одежде и париках, помогавших изменить внешность, а также в различном оружии, чтобы отбиваться в случае нападения.

Записной щеголь Рыжий из Оно вырядился в самое лучшее — по окончании задуманного на этот вечер предприятия он надеялся наконец обрести счастье, или, по крайней мере, утолить свою чудовищную ненасытную страсть. Как это ни странно, Дылда Мари, чьей главной добродетелью отнюдь не являлось целомудрие, охотно расточала свои милости всем членам банды, но упорно отвергала Рыжего.

Казалось бы — одним больше, одним меньше! Может, это был каприз женщины, уверенной в том, что ее страстно желают? А может, обычное кокетство или дух противоречия? Неизвестно почему, но Дылда Мари совершенно не выносила лейтенанта банды поджигателей, хотя тот казался отнюдь не хуже других, а страсть его пылала все жарче и жарче.

Сама же девушка действительно была великолепна — двадцати четырех лет от роду, с черными глазами, обрамленными густыми ресницами, густыми волнистыми волосами, тонким прямым носом, чуть-чуть, впрочем, коротковатым, яркими пухлыми губами, молочно-белыми зубами, острыми, словно у волчицы, а матовый цвет лица, приобретенный от долгого сидения в подземелье папаши Пиголе, делал ее поистине неотразимой.

Высокая, прекрасно сложенная, с гибкой талией, упругой, словно выточенной из мрамора грудью, обладающая поистине скульптурными формами, она была одета в короткую, доходящую до середины икр, юбку и батистовую рубашку с глубоким вырезом, отделанным кружевами. Вещи эти скорей всего достались ей после какого-нибудь грабежа.

— Благодарю тебя, Главарь, — с жестокой улыбкой произнесла она, — и тебя, Толстяк Нормандец, ты просто душка.

— Да ладно, оставь свои штучки, дочь моя. Друзьям всегда надо помогать, а мне и впрямь было больно смотреть, как Рыжий из-за тебя убивается, — отвечал Толстяк Нормандец, игриво подмигивая. — К тому же у болванов, которых мы сегодня заставим попотеть, похоже, есть чем поживиться.

— Отлично! Все удовольствия разом! — воскликнула девушка, скалясь, словно тигрица, почуявшая кровь. — Правда здорово, Рыжий?

Старательно выбритый, напудренный и увешанный драгоценностями, Рыжий из Оно, вырядившийся в костюм старорежимного придворного, был занят тем, что развязывал узел с одеждой, которую приготовил для своей пассии. Там оказались голубые в желтую полоску штаны из панбархата и сорочка с пышным жабо на трех больших алмазных пуговицах.

— Это наследство бывшего маркиза де Буана, — сказал лейтенант, любуясь игрой света на алмазах. Одна такая пуговка стоит тысячу ливров! Ну что же ты, давай примерь!

— Не перед мужчинами же! — манерно воскликнула Дылда Мари. Подобные ужимки обычно вызывали всеобщий смех.

— Мы отвернемся, — невозмутимо заявил Главарь. — Торопись, дочь моя!

— А вы не станете подглядывать?

— Да нет же! Нет! — ответил Толстяк Нормандец с ухмылкой, способной вогнать в краску целый полк солдат бывшей французской гвардии.

Отвернувшись к стене, трое мужчин услышали шелест ткани, и вскоре разбойница появилась перед ними в штанах и сорочке — костюм сидел на ней как влитой.

— Прекрасно! — воскликнула она. — Полдела сделано!

Обратившись к помощи своего воздыхателя, чьи глаза напоминали горящие уголья, девушка натянула красные шелковые чулки, обула лаковые туфли с серебряными пряжками, закрепила их завязками, богато расшитыми драгоценными камнями, и надела облегающий бархатный жилет с резными пуговицами.

— Жилет как раз по мерке, — заметил Рыжий из Оно. Губы его нервно сжимались, а руки дрожали.

— Да, малыш! И штаны тоже, — насмешливо ответила красавица и закатилась довольным смехом.

Затем Рыжий помог ей обмотать вокруг талии алый шелковый пояс и спрятал в его складках два аккуратных, инкрустированных серебром пистолета.

— Послушай, — заметил Главарь, — даже когда ты наденешь этот великолепный синий фрак с красным воротником и водрузишь на голову вон тот симпатичный цилиндр с трехцветной лентой, твой наряд все еще будет не завершен, дочь моя.

— О чем ты, Главарь? — со смехом спросила разбойница, разглядывая себя в ручном зеркальце в роскошной оправе.

— А волосы? О них-то ты и не подумала, долговязая вертихвостка!

— И то правда! Мне надо сделать мужскую прическу.

— Так ты никогда не кончишь с переодеванием.

— Так что же делать?

— Сейчас мы вместе с Рыжим поможем тебе убрать волосы.

— О, как вы любезны, Главарь! — кокетливо ответила девушка. — Я даже готова поцеловать вас!

— Нет, ради меня не стоит идти на такие жертвы. Запиши этот поцелуй на счет своего дружка и воздай ему полной мерой, после того как Кюре из Оборванцев вас поженит. А может, и раньше, если ты торопишься выдать ему аванс.

— Это будет зависеть от того, сколько удовольствия я получу, перерезав глотку какому-нибудь болвану.

С ловкостью, доказывавшей, что в те времена у большинства мужчин входило в привычку оказывать друг другу подобные услуги, Главарь и его лейтенант быстро причесали высокую красавицу. Затем Рыжий из Оно, который, как подобает настоящему щеголю, всегда носил в кармане коробочку с пудрой и пуховку, осыпал душистым белым порошком густую черную шевелюру и аккуратно уложил локоны с ловкостью заправского парикмахера.

Завершив туалет, Дылда Мари повязала на шею платок модным в то время «национальным» узлом, надела шляпу с трехцветной лентой и покраснела от удовольствия, когда трое мужчин разом воскликнули:

— О! Что за прелесть этот разбойничек!

— Он будет работать ножом почище любого мужчины, — с жестоким смехом отозвалась она.

Было девять часов вечера.

ГЛАВА 9

Возле деревушки Уазон пролегали три ведущие на восток дороги, в любое время года почти непригодные для езды. Одна вела к ферме и замку Амуа, вторая — на ферму Кулю, а третья, самая плохая, та, что посередине, — к одинокой усадьбе, бесследно исчезнувшей в наши дни. Усадьба эта, расположенная в четверти лье от деревни, получила название Тупик.

Можно смело сказать, что это был образец типичного сельского жилища, сегодня благополучно канувшего в Лету[37]. Однако в начале прошлого века в таких усадьбах жило немало французских крестьян. В ней все было маленькое, в том числе и двор, обнесенный сплошным забором с одними воротами. Во дворе было полно навоза, и, чтобы попасть в дом, приходилось пробираться по чавкающей под ногами жиже. Посреди стояли навес для свиней, хлев для коровы и осла, амбар и само хозяйское жилище.

Все крытые соломой, душные и темные постройки были низенькие, покосившиеся и выглядели очень жалко. Хозяйский дом казался таким крохотным, что, глядя на него, невольно хотелось спросить, как в нем вообще могли ютиться люди. Буквально распластавшийся под растрепанной кровлей, поросшей ирисами и заячьей капустой, дом был разделен на две части — жилую комнату и спальню. В жилом помещении делалась вся работа по дому: там была и кухня, и прачечная, и пекарня, и столовая. Дверь, выходившая прямо во двор, делилась поперек на две части, и верхняя, закрывавшаяся на щеколду, днем всегда стояла открытой.

Обстановка внутри также была обычной — массивный стол, несколько грубо сколоченных ольховых стульев, выкрашенных красным, дубовый ларь, буфет с горкой, где стояли разноцветные расписные тарелки, и большие стенные часы с тяжелым медным маятником, занимавшие всю стену от верхней балки до утоптанного земляного пола. По стенам тут и там были развешаны кое-какие инструменты: печная лопатка, кочерга, маленькая кастрюлька из желтой меди, чтобы варить младенцам кашу на огне, когда вместо дров в очаге горят сухие виноградные лозы, бочарный натяг, буравы, пила с масленкой для ее смазки. В углу стояла большая тяжелая кровать, скрытая за занавесками из зеленой саржи, пожелтевшими от постоянного дыма, который упорно не желал выходить в трубу, а расползался по всей комнате.

В хижине, где всегда царил полумрак, нищета была скорее видимая, чем реальная, ибо хозяева считали необходимым во что бы то ни стало казаться бедными. Когда наступал день, свет с трудом проникал через маленькие толстые квадраты зеленоватого стекла, вставленные в единственное окошко, поэтому рассмотреть, что находилось внутри, было почти невозможно. Внутри пахло грязью, потом, сывороткой, яблоками, сыром и шафраном, отчего горожан обычно начинало тошнить, и они бежали прочь. Таково было жилище, именуемое Тупиком, где мирно и счастливо жили добрейшие старички, супруги Менаже. Обоим было уже сильно за шестьдесят.

Папаша Винсент и мамаша Маргарита владели этой хижиной и пятнадцатью арпанами плодородной земли, и никому ничего не были должны. Старики слыли богачами, а бережливость их граничила со скупостью. Дети их умерли во младенчестве, и хотя у супругов Менаже остались только дальние родственники, это не умаляло их стремления экономить во всем. Добрейшая женщина выкормила десятка два детей местных буржуа. Все полученные за это деньги она копила, и сумма получилась внушительная. На протяжении двух лет мамаша Маргарита ухитрялась откладывать по двадцать пять франков в месяц. Кроме того, она получала немало подарков, также пополнявших семейную казну. В наши дни было бы удивительно, что старики круглый год, даже зимой, по-прежнему живут на отшибе, но в те времена это считалось обычным явлением. Мало кто переезжал с места на место, никто не пытался устроиться даже с элементарными удобствами, люди питались буквально воздухом и сидели в своих домах, словно улитки в раковинах.

В хозяйствах, подобных Тупику, в месяц расходовалось не больше двадцати су! Дома и на ферме производили все необходимое — хлеб, вино, свинину, масло, сыр, дрова, коноплю для выделки полотна и пошива одежды. Покупали только немного свечей и мыла, серные спички, соль, перец и раз в год пару сабо. Все, что не потребляли сами, продавали, а деньги копили. Поэтому во время Революции, ко всеобщему удивлению, великолепные поместья часто покупали люди, которым еще совсем недавно подавали милостыню. Отсюда вели свое происхождение и тайники, полные денег. Поджигатели поистине адским чутьем вынюхивали припрятанные кубышки, и хозяева, не выдержав изощренных пыток, открывали, где хранят деньги.

Несмотря на то что Менаже, как и большинство крестьян того времени, слыли скуповатыми, супруги пользовались огромным уважением во всей округе. Люди отзывчивые, всегда готовые потратить силы и время, чтобы помочь нуждающимся, они, невзирая на возраст, нередко проводили ночи у изголовья больных, позволяли беднякам подбирать виноград, оставшийся у них на виноградниках, и никогда не отказывали в помощи соседям. Стариков все любили и уважали, и даже бродяги никогда не причиняли им беспокойства.

Можете представить удивление Рыжего из Оно, Толстяка Нормандца и Дылды Мари, прекрасно знавших всех в округе, когда Главарь, прежде чем пуститься в путь, сказал:

— Сегодня идем в Тупик.

— Такое нам бы и в голову не пришло, Главарь, — заметил Рыжий. — В этой старой халупе и ста ливров не найдешь.

— Ты бестолков, мой мальчик, и видишь только то, что тебе хотят показать. Неужели я похож на человека, который работает из любви к искусству? Может, ты считаешь, что у меня нет подробной переписи жителей департамента Ла-Мюэт, его окрестностей и кантонов, где указаны имена, возраст, занятия, а также истинные размеры состояния всех здешних олухов без исключения? Не волнуйся! Я знаю, что делаю. Если я говорю, что будет навар, значит, это правда. Я никогда не ошибаюсь.

От леса Лифермо до Тупика было всего четверть лье. Выйдя из леса, бандиты повернули на юго-запад и вскоре очутились перед небольшой фермой, окруженной сплошным забором.

Тишина. Часы показывали половину десятого. Ночь выдалась темная, облака скрывали небо. Главарь достал черную маску, которую всегда надевал во время налетов, и сказал Рыжему:

— Полезай через стену и открой нам ворота.

Толстяк Нормандец подставил спину, Рыжий ухватился за гребень забора, подтянулся, перемахнул на другую сторону и спрыгнул во двор. Спустя минуту он тихо открыл источенную червями половинку ворот, впустил остальных и так же тихо закрыл ворота. Разбойники зашагали по навозу, стараясь заглушить шум шагов. Приблизившись к дому, они остановились.

— Дверь, должно быть, на крючке, — прошептал Рыжий из Оно. — Надо найти бревно и высадить ее. Вломимся как пушечный снаряд!

— Как пушечный снаряд! — презрительно повторил Красавчик Франсуа. — Здесь пинка за глаза хватит!

В доказательство он занес ногу и с размаху пнул дверь как раз посредине, там, где должна была быть щеколда. Дверь не выдержала, и обе ее половинки с грохотом упали на землю. Из комнаты раздались вопли ужаса — насмерть перепуганные старики забились под одеяло.

— А ну, молчать! Лицом к стене! — страшным голосом заорал Толстяк Нормандец. — А то шею сверну!

В ответ донеслись сдавленные рыдания, глухие причитания и мольбы.

— Гражданин Фэнфэн! Пощадите! Помилуйте!.. Не причиняйте нам зла!

Тем временем Рыжий из Оно высек огонь и зажег свечу.

Все четверо вошли в спальню, отыскали несчастных стариков, у которых от ужаса зуб на зуб не попадал, вытащили их из кровати и мгновенно связали по рукам и ногам.

— А теперь поговорим! — зловеще заявил предводитель в черной маске. — Винсент Менаже, мы точно знаем размеры твоего состояния. Ты всю жизнь трудился как ломовая лошадь, не потратив при этом ни единого су. Твоя старуха вскармливала младенцев из богатых семей, а за пятьдесят лет вы на пару потратили не больше пятидесяти ливров. Экономя по двести ливров в год, вы теперь имеете не меньше десяти тысяч ливров. Мне нужны эти деньги. Где ты их прячешь?

— Мы бедные люди, господин разбойник… Бедны как церковные мыши, едва сводим концы с концами, хлеб из мякины едим…

— У нас вы и двадцати пяти экю не найдете, добрый господин Фэнфэн, — простонала старуха.

— Так вы не хотите говорить? Я этого ожидал и очень удивился бы, если бы было иначе. Рыжий, тащи сюда охапку соломы и виноградных лоз, бросай в очаг… А ты, Толстяк Нормандец, заткни пасть старой ослице и подпали ей копыта.

И вот уже в огромном очаге весело затрещало пламя. Дылда Мари схватила за ноги лежащую на полу несчастную жертву и стала постепенно заталкивать в очаг — чтобы не сразу загорелась.

— Видишь ли, приятель, — продолжал Главарь, — мы любим устраивать освещение поярче. Сейчас мы начнем поджаривать твою старуху и будем это делать, пока ты не заговоришь. А если будешь упорствовать, подпалим и тебя.

— Но ведь у меня ничего нет! Нет у меня ничего!.. Нету, совсем ничего нету!.. — словно обезумев, твердил старик. Глаза его выкатились из орбит, лицо посерело, и по нему градом струился пот.

— Ну вот, запахло жареными свиными ножками, — заметила Дылда Мари, добродушно глядя на Рыжего.

Мамаша Маргарита, у которой рот был заткнут кляпом, издала глухой горловой рев — дикий и душераздирающий. На лице ее отразилась столь нечеловеческая мука, что папаша Винсент, теряя рассудок, тяжело упал на колени с криком:

— Пощадите!.. Я все скажу!

— Толстяк Нормандец, вытащи у старухи кляп изо рта, а ты, Дылда Мари, намажь ей пятки маслом или свечным жиром.

— Отдай им, Винсент, отдай им все! Я больше не вытерплю такой адской муки! О, проклятые деньги!

— Я жду, — заявил Главарь, грозно сверкая глазами сквозь прорези в маске.

— Тайник там, под камнем… на котором стоит бадья с водой, — запинаясь, выдавил старик.

В доме был земляной пол, а чтобы в деревянную бадью, где держали запас воды для хозяйственных нужд, не проникала грязь, в него была вдавлена каменная плита. Толстяк Нормандец, чьи громадные ручищи не боялись никакой работы, схватил кирку и начал энергично ею орудовать. Разбрасывая во все стороны землю, он быстро окопал плиту со всех сторон и приподнял ее рукоятью кирки. В земле показались осколки черепицы. Бандит расчистил землю, выкинул глиняные обломки и увидел кормушку для свиней, выточенную из цельного камня. Из груди его вырвался радостный вопль:

— Черт побери, кубышка! Ну, Главарь, вы были правы!

— Куда нам с вами тягаться! — восторженно воскликнул Рыжий из Оно.

Кормушка действительно была полна монет по шесть ливров, среди них попадались и золотые луидоры. На первый взгляд там было тысяч шесть-семь ливров, а может, и больше. Оба старика в отчаянии смотрели на деньги, скопленные за долгую трудовую жизнь, полную забот, тревог и лишений, и обливались слезами.

Рыжий из Оно и Дылда Мари жадно запустили руки в кормушку и перебирали экю и луидоры. Толстяк Нормандец ссыпал деньги в большую дорожную сумку, прихваченную перед уходом на дело. Считая, что брать больше нечего, бандиты собрались уходить. Главарь взмахом руки остановил их и наводящим ужас голосом произнес:

— Это еще не все! Мне нужно остальное!

— Гражданин разбойник! Господин Фэнфэн!.. Клянусь, У нас больше ничего нет, — взмолился папаша Винсент, а жена его принялась издавать стоны, способные разжалобить даже камень.

— Остальные деньги! Быстро, черт вас побери!

— Больше нет ни единого су! Сжальтесь, добрый господин Фэнфэн! Мы разорены… Пойдем по миру просить кусок хлеба!..

— Тащите старуху в огонь! — не терпящим возражений тоном скомандовал Главарь.

— Ну, давай же, старая карга! Пошевеливайся, у меня просто руки чешутся, так мне хочется… — взвизгнула Дылда Мари, но предводитель быстро оборвал ее.

— Молчать, когда я разговариваю!

Намазанная маслом и свечным жиром кожа на ногах мученицы вспыхнула как пакля, затрещала и лопнула, обнажив сухожилия, тотчас скукожившиеся и затвердевшие. Отвратительный запах горелого мяса смешался с густым дымом и заполнил комнату. Издавая страшные вопли, несчастная женщина извивалась и подскакивала на месте.

— Довольно!.. Убейте меня!.. Горшок… О, Боже мой! Горшок для масла!.. Убейте же меня! Не могу больше так мучиться!.. Я никому не делала зла!.. Господи Боже мой! Я всегда Тебе молилась!.. Горшок для масла… Горшок… внизу, в шкафу…

— Довольно! — объявил Главарь. — Кубышка наша.

Рыжий погасил горящие ноги старухи, бросив на них одеяло. Главарь, получив нужные сведения, взял свечу и отправился в спальню. Там он открыл скрипучие дверцы шкафа и среди сушеных яблок и мушмулы нашел горшок с топленым маслом, на который грабители, обшаривая дом, разумеется, не обратили внимания. Схватив горшок и почувствовав, что тот весьма тяжел, он понес его к очагу.

Легким ударом кирки Главарь разбил горшок, откуда выпал увесистый мешочек из добротного холста, покрытый масляными пятнами. Бандит ловко распутал бечевку и с проворством опытного крупье пересчитал деньги — триста золотых монет, каждая достоинством в двадцать четыре ливра, что в сумме составило семь тысяч двести ливров. Подойдя к старику, чьи покрасневшие глаза уже были не в силах проливать слезы, а беззубый рот беззвучно открывался, он со свойственной ему жестокой иронией сказал:

— Однако, ты хитрец, старик! Спрятать целое состояние под четырьмя фунтами масла не каждый додумается! Признаюсь честно, я чуть не попался на твою удочку. Надеюсь, разбойники, вам этот урок пойдет впрок. А теперь можете повеселиться, вы ведь за этим сюда пришли.

В этих словах, страшный смысл которых старик не сразу понял, заключался смертный приговор. Ибо настала минута, которой Рыжий из Оно ждал, чтобы завоевать сердце своей красотки. Он вытащил из кармана огромный нож с костяной рукояткой. Неторопливо раскрыв его, разбойник жеманно, подражая придворным, протянул нож Дылде Мари. Устремив на нее горящий взор, он спокойно произнес:

— Прошу, дорогая! Начинай.

Дылда Мари взяла нож и подошла к полумертвому от страха папаше Винсенту, который хрипло умолял:

— Господи! Смилуйся надо мной! Они сейчас перережут мне горло!..

— Совсем чуть-чуть, это не страшно! — жестоко усмехнулась красотка.

С этими словами она обвила своими длинными напудренными волосами голову старика, с ужасом смотревшего на нее, откинула ее назад, словно барану, обнажила горло и одним ударом перерезала мускулы, трахею, вены, артерии, все — даже позвоночник! Фонтан густой крови забрызгал кружева разбойницы, которая с раздувающимися ноздрями обнажила зубы в кровожадной улыбке, скалясь словно гиена, дорвавшаяся до добычи.

— Кровищи-то! Такая старая свинья, а сколько крови! — проговорила Дылда Мари, пьянея от удушливых испарений и с жестокостью каннибала вдыхая запах смерти.

Старик перестал биться в конвульсиях, и мертвое тело с глухим стуком упало на пол. Девица вытерла нож о грудь несчастного и вернула оружие Рыжему, одобрительно наблюдавшему за ее действиями.

— Хорошая работа, дочь моя! Честное слово, ни живодер, ни мясник не сумели бы сработать лучше. Надеюсь, теперь ты довольна?

— Теперь да! Клянусь, такого я никогда прежде не испытывала!.. Согласна, Рыжий, ты станешь моим муженьком, а я снова пойду на дело.

— И когда же свадьба? — спросил Толстяк Нормандец.

— Через день, — ответил Главарь. — А завтра встречаемся в лесу Ла-Мюэт. Нормандец, здесь пятнадцать тысяч и несколько сотен ливров. Отнеси их Пиголе, пусть запрет в сейф.

— Будет сделано, Главарь, уже иду.

— А теперь, голубки, в путь.

Рыжий из Оно и Дылда Мари, взявшись под ручку и непрерывно целуясь, направились к выходу. За ними шел Главарь, а последним — Толстяк Нормандец. Вдруг он заметил лежащую на полу несчастную мамашу Маргариту с обгоревшими до колен ногами, из груди старухи рвались предсмертные хрипы.

— Вот, — проворчал Толстяк Нормандец, — Дылда Мари могла бы доделать всю работу. Ну, да ладно, в конце концов, одним больше, одним меньше, все едино, к тому же старуха перестанет мучиться.

И, вытащив нож, он хладнокровно перерезал мамаше Маргарите глотку. Из мертвых глаз старухи еще долго лились безмолвные слезы.

ГЛАВА 10

Совершив ужасное преступление в Тупике, Главарь, покидая сообщников, отправлявшихся к Пиголе, приказал на следующий день вечером собрать всю банду в Департаменте Ла-Мюэт. Речь шла, как вы помните, о свадьбе Рыжего из Оно и Дылды Мари, чье обручение состоялось при вышеописанных кровавых событиях.

Слова «департамент» Ла-Мюэт и «свадьба» свидетельствовали о том, что у бандитов существовала определенная организация, равно как и понятия о гражданском состоянии, так что было бы интересно ознакомиться поближе с порядками, заведенными в среде этих чудовищ. Те, кто считает, что все бандиты — анархисты, глубоко заблуждаются. Верхушка банды была наделена непререкаемой властью, иерархия строго соблюдалась даже во время налетов, и нарушителю ее грозила смертная казнь. Тот, кого Главарь назначал командиром, обладал неограниченной властью над жизнью и смертью своих сообщников.

Допуская царившую в банде свободу нравов, Главарь терпел мимолетные связи, которые именовал «интрижками», однако не допускал долговременных романов вне установленного обычаем брачного обряда. Традиция эта была заведена в незапамятные времена. Впрочем, никто ей не противился, потому что мужчина и женщина, соединенные брачными узами перед лицом Главаря и Кюре из Оборванцев, пользовались равными правами при разделе добычи. Незамужняя же девица имела право лишь на детскую долю, а «законная» супруга получала полновесную часть добычи, причитающейся разбойнику.

При прежних предводителях, таких как Пьер Усыпитель, Золотая Ветвь, Жан Хитрый Лис и Наседка, свадьба считалась делом серьезным, ибо для нее, равно как и для расторжения брака, требовалось согласие Главаря. Однако развод редко допускался. В большинстве случаев, когда супруги приходили с просьбой расторгнуть их союз, Главарь ограничивался тем, что награждал виновного градом ударов тяжелой дубинки. Если виновны были оба, число ударов удваивалось, и каждый получал свою долю, а затем супругам приказывали жить в мире и согласии. Если же что-либо подобное повторялось, порка была в три раза сильнее.

В 1789 году, когда предводителем был Цветок Терновника, в банде также произошла маленькая революция. К Главарю пришла делегация и попросила «официально» утвердить развод. Цветок Терновника, понимая, что бывают времена, когда надо идти на уступки, удовлетворил эту просьбу, правда с определенными оговорками, о которых будет упомянуто ниже. Это было не единственным изменением.

22 декабря 1789 года по предложению Сийеса и Туре Национальное Собрание, желая уничтожить не только границы, но даже названия бывших провинций, разделило Францию на департаменты, исходное число которых равнялось восьмидесяти трем. Зона действий банды Фэнфэна охватывала часть департаментов Сена-и-Уаза, Эр-и-Луар и Луаре. Главным пунктом сбора разбойников стали леса Ла-Мюэт, площадь которых равнялась примерно семистам арпанам. Они раскинулись на части территорий коммун Отрюи и Эрсевиль и покрывали невысокие холмы, обрамлявшие долину, по дну которой протекал ручеек, бравший свое начало в лесу Шамбодуэн и постепенно превращавшийся в речку Жюин.

Эти огромные леса, густые и непроходимые, соединялись с другими, и вплоть до Дурдана тянулась сплошная зеленая полоса, в которую входили леса Монервиль, Уазонвиль и Сент-Эскобиль. С другой стороны чащи Эпре, Пюсен, Тийе-ле-Годен, Пуайи, Бель-Эба, Жуи-ан-Питивре, Шатийон-ле-Руа, Гедревиль-Базош, Тресонвиль, Крот, Лифермо, Амуа и Вильро тянулись до самого Орлеанского леса. На западе они вплотную подступали к непроходимым болотам Кони, окруженным лесами Шамбон, Фоли, Барменвиль, а также Ален, Меренвиль, Базош-ле-От, Тийе-ле-Пене и Люмо, Гури и Камбре.

Вдохновленный декретом Национального Собрания, Цветок Терновника сказал себе: «У них департаменты, почему бы и нам не завести то же самое?» Придя к такому выводу, он назвал огромный мрачный лесной массив департаментом Ла-Мюэт и стал его полновластным ночным хозяином.

Законодательное собрание утвердило округа и кантоны. Цветок Терновника, продолжая пародировать центральную власть, также определил границы своих округов в Сент-Эскобиле, Пюсене и Камбре, и в каждом округе учредил свои кантоны. Для того чтобы все узнали о нововведениях, на стволах деревьев через определенное расстояние были вырезаны соответствующие названия, а на одиноко стоящих столбах были даже нанесены стрелки, указывавшие направление к генеральному штабу![38]

Во главе каждого округа и каждого кантона стоял лейтенант, являвшийся главным администратором. В его обязанности входило составлять списки жителей, которых предстояло ограбить, досконально знать местоположение уединенно стоящих хижин и ферм, рассчитывать время, удобное для налета, и сообщать о нем Главарю. Эти разнообразные «работы» требовали большого такта, осторожности и энергии, поэтому у лейтенантов были свои помощники, подручные дорожные и подручные домушные.

Подручные дорожные, в чьи обязанности входило изо дня в день исследовать окрестности и доставлять в кантон или округ собранные сведения, набирались преимущественно среди тех, кто занимался кочевым ремеслом — бродячих сапожников, лудильщиков, корзинщиков, стригалей, разносчиков, поденщиков, забойщиков скота, получавших за свою работу тридцать су и порцию требухи.

Подручные домушные вербовались в основном из скупщиков краденого. Они давали приют залетным ворам, продавали краденые вещи и наводили грабителей на богатые усадьбы. Большинство из них были либо живодерами, либо трактирщиками. Наибольшей известностью пользовались: Пьер Руссо, прозванный Пиголе, и его сын Дублет, трактирщик из Шартра; Пьер Монжандр, винодел из Ашер-ле-Марше, с сыном; Клод Тевенон, живодер из Буасо; Пьер Тевенон, живодер из Рамулю; Видаль, трактирщик из Орлеана, с улицы Тур-Нёв; мамаша Тиже из Бодревиля; мамаша Реноден из Эпре, не считая подручных из Питивье, Сермеза, Малерба и так далее.

Нетрудно догадаться, каким могуществом обладала столь хорошо организованная банда, особенно во времена всеобщей смуты и политических передряг, когда люди были запуганы, жили уединенно, подальше друг от друга и прятали свои богатства.

Итак, можно сказать, что в описываемые нами времена для разбойников Боса настал поистине золотой век, хотя само существование этих банд уходило глубоко в историю, а первооснователи их уже стали личностями легендарными. Хорошо изучивший эту историю, терпеливый и проницательный исследователь П. Леклер[39], секретарь суда на процессе по делу об оржерских бандитах, заявил: «Мы не слишком ошибемся, если отнесем время создания этой кровавой и разрушительной орды к горькой эпохе царствования Карла VI»[40].

Не углубляясь в историю арманьяков, майотенов, жаков, вольных бродяг, вооруженных грабителей и прочих порождений гражданских войн, упомянем только один факт, сообщенный историком бандитских шаек Боса: предводителем негодяев всегда был дворянин, что подтвердилось и на оржерском процессе.

Золотая Ветвь принадлежал к мелкопоместному дворянству Иль-де-Франс[41]. Его повесили в Дрё. Сменивший его в 1745 году Жан Хитрый Лис, родом из Утарвиля, также происходил из небогатых дворян провинции Бос и был казнен в 1755 году. Наседка, его наследник, был дворянином из Бри. Настоящий средневековый барон, он грабил и мародерствовал, вооружившись до зубов. После одиннадцати лет безнаказанного разбоя Наседку схватили в Лонжюмо и в 1786 году повесили в Париже. Несмотря на печальную участь предводителей, бандитам удалось найти нового Главаря из хорошей семьи.

Огненное кольцо унаследовал Цветок Терновника, дворянин и уроженец Шартра. Мы видели его в тот день, когда он передавал дело в руки преемника, Красавчика Франсуа, последнего исполнителя должности Главаря. Одно время считали, что Цветок Терновника погиб при трагических обстоятельствах. Прибыв в департамент Сена-и-Уаза в 1792 году с намерением продолжить свое дело, он был арестован как подозрительный и отправлен в тюрьму — сначала в Версаль, а потом в Париж. Став узником тюрьмы Аббатства[42], он чуть не погиб во время сентябрьской резни, однако, готовясь проститься с жизнью, на всякий случай сложил пальцы в условный знак поджигателей, служивший бандитам, чтобы узнавать своих. И произошло невероятное: в толпе случайно оказались три члена банды — Шарль Парижанин, Менар Мясник и Драгун из Рувре. Узнав Главаря, они вложили ему в руки пику, нахлобучили на голову красный колпак, и Цветок Терновника занял место в рядах убийц.

А теперь об одной подробности, которая ускользнула от историков, изучавших прошлое бандитов из Оржера. Всего лишь раз, да и то мельком, они упоминают, что предводитель разбойничьих шаек в Босе всегда был известен исключительно под именем Фэнфэн. Имя это внушало такой ужас, что бандитские главари использовали его больше века. Автор этого рассказа совершил поездку по деревням, пострадавшим от бандитских налетов, и обнаружил, что воспоминания о банде Фэнфэна живы до сих пор.

Прозвище это пошло от Жана Хитрого Лиса, который был в два раза хитрее, чем зверь, в честь которого он получил кличку[43]. Имя Фэнфэн унаследовал Наседка, а затем Цветок Терновника, которого крестьяне знали только под его, так сказать, ботаническим псевдонимом. Для обитателей департамента Ла-Мюэт Красавчик Франсуа, как и его предшественники, был и оставался Фэнфэном, равно как и его лейтенанты, когда они временно замещали его.

Однако было бы серьезной ошибкой называть этим именем, к примеру, Кривого из Жуи, которому никогда не поручали руководить серьезными операциями. Кривой из Жуи был недалекий малый двадцати двух лет, разумеется, изворотливый, в меру жестокий, словом, обычный бандит, лишенный всякой изобретательности. В то время как Фэнфэн считался существом таинственным и ужасным, при одном упоминании о котором начинали трястись поджилки у членов этой великолепно организованной банды. Главарь олицетворял собой весь темный мир отщепенцев.

Радуясь, что можно наконец покинуть подземелье Пиголе, откуда они уже давно выбирались лишь от случая к случаю, бандиты — мужчины, женщины и мелюзга — весело тронулись в путь к лесу Ла-Мюэт. Для «великого собрания» по поводу предстоящей церемонии не успели запасти провизию, и Рыжий из Оно, который должен был угощать всю банду, приказал произвести реквизиции у окрестных арендаторов. Фермы, расположенные вокруг Гедревиля, были обчищены до последней крошки. Сделать это оказалось на редкость просто, ибо арендаторы успели утратить бдительность. Птичьи дворы на фермах Стаз, Базенвиль, Бламон, Онвиль, Марэнвилье, Пуайи, Шоси, Атра и многие другие поставили изрядное количество кур, уток, гусей и индюшек, которых в ожидании праздника оставили у подручных из Гедревиля, Эпре и Бодревиля.

Великий голод, царивший в те времена, породил своеобразную категорию стыдливых нищих, наполовину воров, наполовину попрошаек, которых называли ночными бедняками. С большими мешками за плечами эти бедняки появлялись в сумерках, подходили к оградам ферм, громко стучали в ворота и просили хлеба. Их все знали и отвечали:

— Сколько вас?

— Нам несть числа!

Тогда, не открывая ворот, хозяева подавали им через забор хлеб, наколотый на вилы. Каждому доставалось по караваю домашней выпечки, который исчезал в мешке. Так за ночь бедняки обходили три-четыре фермы, громко крича и грозясь поджечь дома тех, кто притворялся глухим. Им никогда не отказывали, ибо знали, что они никому не причиняют особого вреда.

Бандиты Фэнфэна, обычно отбиравшие все до последней крошки, решили позабавиться и, переодевшись в лохмотья ночных бедняков, обошли все фермы на десять лье вокруг Гедревиля. Поджигателей было много, и к полуночи хлеба в округе не осталось. Завершив грабеж, разбойники погрузили добычу на тележки подручных Пиголе Ренодена и Тиже и повезли ее в лес Ла-Мюэт. Подручные из Отрюи и Буасо получили приказ раздобыть вино и также отвезти его на место собрания.

За одну ночь в Ла-Мюэт было свезено столько продовольствия, что его с лихвой хватило бы всей банде на много дней. За одну ночь разбойники вынесли все остальные необходимые вещи из подземелья Пиголе, вход в которое был так хорошо спрятан, что ни одна ищейка не сумела бы его найти. Лес Ла-Мюэт находился в двух с половиной лье от дома старого живодера, поэтому и дряхлые и юные члены шайки, как мужского, так и женского пола, отправились туда без всякой опаски. Покидали подземелье шумно, с песнями и громким свистом, от которого напуганные жители Боса в страхе с головой зарывались под одеяла.

Слух о трагедии в Тупике облетел округу с той невероятной скоростью, с какой обычно распространяются только плохие новости. Люди печально говорили:

— Проклятые времена вернулись. Горе нам, банда Фэнфэна вновь вышла на равнину.

Разношерстная толпа шла при свете звезд, объединившись в группы по симпатиям, общим интересам или же просто случайно. Двое неразлучных, Четыре Су и Сан-Арто, шли, зажав в зубах трубки, размахивая палками и прикидывая, что бы они еще смогли съесть. Сан-Арто «стырил» в Пуали у фермера Захарии Бенуа небольшого поросенка фунтов на двадцать пять и держал пари с приятелем, что съест его непотрошеным, целиком зажарив на угольях. Четыре Су, прекрасно осведомленный о поразительных способностях приятеля, не говорил «нет» и в свою очередь брался слопать гуся весом двенадцать фунтов и пару курочек, понимая, что с таким игроком, как его приятель, ему не тягаться.

Батист Хирург, проголодавшийся, но надеявшийся наверстать упущенное, шел рядом с папашей Элуи, его собратом по духу, в котором он вдобавок ежедневно, а то и два раза на дню находил верного соратника по бутылке. Пьянствуя с утра до вечера, папаша Элуи пребывал в веселом настроении, становился словоохотливым и рассказывал невероятные истории, развлекавшие всю банду. Старый негодяй, состоявший в разбойниках уже семьдесят лет, держался прямо, шел уверенным шагом, ни разу не споткнувшись, и не скупился на шуточки.

Группа, которую можно было назвать главным штабом, держалась возле телеги Пиголе. Там были Андре Берриец, Одноглазый из Мана, Жан Канонир, Жак из Этампа, Большой Драгун, Душка Берриец, Нормандец из Рамбуйе, Беспалый, Винсент Бочар, Шелудивый Жан, Сухой Зад, Жан из Арпажона, Рубаха из Боса. Все они болтали с женщинами, сидевшими на грудах битой птицы, сваленной на телеге. Лаборд, хорошенькая девушка семнадцати лет, родом из Ольне-ла-Ривьер, Мария Луиза Лемер, великолепная разбойница двадцати одного года из Шатонёф-сюр-Луар и прекрасная Мари Миньон из Ондревиля отпускали такие словечки разбойникам, что все вокруг покатывались со смеху.

Рыжий из Оно и его нареченная, одетые с вызывающей роскошью, ехали в телеге Пьера Монжандра, ашерского подручного, который, узнав о предстоящих торжествах, сам предложил свою упряжку. Рыжий из Оно любезно предоставил в ней место Красавице Агнессе, Марии Дюбуа, Марабу, Мари Гусару и Прекрасной Виктории.

Кюре из Оборванцев и Жак из Питивье ехали на телеге мамаши Реноден, жены подручного из Эпре, и рассказывали толстой кумушке такие истории, что у любого палача кровь застыла бы в жилах.

Завершал кортеж Кривой из Жуи, сопровождавший элегантную, казавшуюся немного нервной женщину, в которой по ее надменному виду легко было узнать прекрасную Розу Биньон, супругу Главаря. Кривой из Жуи давно питал к Розе безумную страсть, в которой не решался признаться даже самому себе. Напрасно пытался он побороть чувства, доказать себе их нелепость, со всей присущей ему силой задушить любовь в зародыше. Напрасные усилия! Безумная, безнадежная страсть лишь разгоралась все сильнее. В результате борьбы с самим собой бандит превратился в робкого и неуклюжего рыцаря прекрасной Розы, точнее, в ее преданного раба и верного пса. Приятели, не подозревая, что Кривой осмелился влюбиться в жену грозного предводителя, ибо это казалось совершенно невероятным, попросту сочли его честолюбцем. Разбойники часто говорили: «А Кривой-то не глуп! Окучивает «хозяюшку», чтобы Главарь взял его на заметку… Точно! Метит на место Рыжего, только и ждет, когда лейтенант сделает какую-нибудь глупость».

Хотя Роза была до безумия влюблена в Красавчика Франсуа и наделена непомерной гордыней, она не стала отвергать Кривого. Это означало, что она не запрещала ему ежеминутно попадаться ей на глаза и, подобно преданному вассалу, окружать ее всевозможными заботами. Девушка чувствовала, что несчастный искренне предан и ради нее способен на все, может быть, даже на хорошее. Роза предвидела, что настанет время, когда ей понадобится чья-нибудь преданность. Кривой довольствовался своим положением и уповал на будущее. Когда оно настанет? Этого он не знал. Но хитрый, как прирожденный дипломат, и вдобавок знаток женского сердца, он терпеливо, словно кошка в засаде, ждал, когда между Главарем и его супругой наступит минута скуки, гнева, раздора или ревности. Особенно ревности! Ведь именно это чувство уже сыграло Кривому на руку, и Роза, движимая ревностью, не оттолкнула своего ухажера с презрением.

Гордая, необычайно ревнивая, лишенная моральных принципов, довольная тем, что занимает первое место — пусть даже среди бандитов, Роза чувствовала, что унижена не только в своей гордыне, но и в любви. Два года она была счастлива, как вдруг обнаружила, что появившиеся на горизонте облака неуклонно сгущаются. Франсуа, ради которого она пожертвовала всем — семьей, достоинством, счастьем, Франсуа, которого она продолжала любить, даже когда узнала, что он бандит, ее Франсуа очень изменился и уже относился к ней не так, как прежде. Сотни мелочей, заметных только влюбленной женщине, долгими бессонными ночами и бесконечными одинокими днями складывались в единую картину и обретали вполне определенные очертания. Не зная, ни откуда надвигается опасность, ни какова ее природа, прекрасная Роза чувствовала ее приближение и боялась, как боятся всего неизвестного.

Накануне убийства в Тупике Главарь поступил с ней весьма жестоко. В ответ на ее ласки и нежные порывы он отвечал резким, высокомерным, не терпящим возражения тоном, которым обычно разговаривал с рядовыми бандитами, и Роза, раздавленная стыдом, удалилась в свой уголок подземелья, где разрыдалась, не в силах скрыть слез от Кривого. Тот как мог утешал ее и, воспользовавшись отчаянием девушки, продвинулся еще на шаг в завоевании положения ближайшего и доверенного друга. Роза призналась ему, что ревнует, выплеснула всю свою ярость, поведала о своих терзаниях и наконец заявила:

— У меня есть соперница! О, если бы знать, кто она, и отомстить! Ответить ударом на удар, раной на рану!

Кривой из Жуи, конечно, предпочел бы роль утешителя, нежели доверенного лица, но Роза не оставила ему выбора, и Кривому пришлось довольствоваться этим. До того самого момента, когда нужно было отправляться на свадьбу Рыжего из Оно и Дылды Мари, прекрасная Роза ожидала записочки от Франсуа, но напрасно. Главарь, чья страсть в былые времена была пылка, изобретательна и не ведала преград, не подавал признаков жизни.

Роза, разъяренная, униженная и оскорбленная, отказалась сесть в телегу и предпочла идти пешком в обществе Кривого из Жуи, терпеливо слушавшего ее жалобы.

— Послушай, — начала Роза, — теперь, когда банда выбралась из подземелья, мы можем… То есть ты сможешь, да, именно ты, Одноглазый, сможешь узнать, что делает Франсуа.

— Шпионить за Главарем!.. Что вы такое говорите, мадам Роза! — испуганно воскликнул бандит. — Да если хозяин что-нибудь заподозрит, он меня, как улитку, раздавит.

— Несчастный, а если он узнает о твоей любви, думаешь, тебе лучше придется?

— О, мадам Роза! Сжальтесь над вашим несчастным рабом, погодите немного…

— Тебя никто не просит бросаться очертя голову в самое пекло. Нужно быть осторожным и проявить хитрость. Ты боишься, что Главарь раздавит тебя, но неужели ты считаешь, что мне не грозит та же опасность? Да он тут же убьет меня, узнав, что я его ослушалась! А я еще жить хочу…

— Ну хорошо, мадам Роза, рассчитывайте на меня! Времени и терпения мне не занимать, так что, коли услышу от вас ласковое словечко, все вызнаю.

— Это мы еще посмотрим. Сначала докажи свое рвение на деле, а не на словах, — уклончиво ответила Роза.

В час ночи орда прибыла в штаб-квартиру, где начались приготовления к празднику. Были разведены костры, озарившие сумрак красноватыми отблесками пламени, — им предстояло гореть несколько суток подряд. «Собор» привели в порядок, птицу ощипали, подложили клинья под бочки, ковриги хлеба свалили грудами и стали предвкушать, как вволю напляшутся на грядущей свадьбе. В полдень, когда подготовка к празднику была в самом разгаре, появился Главарь, как всегда неузнаваемый в своем излюбленном облике разносчика, и Толстяк Нормандец.

Бледный, мрачный и озабоченный, Главарь рассеянно отвечал на радостные приветствия разбойников. Розе, чью грудь сжимала тоска, а в глазах сверкали слезы, было брошено вскользь несколько ничего не значащих слов, и несчастная женщина сокрушенно взглянула на Кривого из Жуи.

— Ну, давайте, — произнес Красавчик Франсуа довольно резким голосом, что в такой момент казалось по меньшей мере странным, — если «собор» готов, начинаем свадьбу! Влюбленные торопятся, и мы тоже.

Предполагалось, что церемония начнется только вечером — сумерки были самым благоприятным моментом для начала разбойничьего веселья. Конечно, планы разбойников нередко нарушались — бандиты, подобно хищникам, отовсюду ждали опасности, но сейчас, похоже, им ничто не грозило и никто не собирался прерывать свадебные торжества.

Рыжий из Оно, в роскошном пунцовом мундире командира швейцарской гвардии, раздобытом одному Богу известно где, сидел красуясь, как настоящий щеголь. Несмотря на лесную прохладу, Дылда Мари нарядилась по последней моде Директории[44], то есть была скорее раздета, чем одета, дерзко выставляя напоказ почти полное отсутствие костюма, что приковывало к ней взгляды мужчин и вызывало завистливые пересуды женщин, ибо красота ее не имела себе равных.

— Папаша Элуи, будьте моим свидетелем, — попросил будущий муж, желая таким образом засвидетельствовать почтение старейшему члену банды.

— Раз тебе так хочется, малыш, — отвечал старый бандит, чьи седые волосы, волнистая борода, свежие розовые щеки и живые серо-голубые глаза свидетельствовали, что он отнюдь не был немощным старцем.

— И ты тоже, Толстяк Нормандец, — продолжил Рыжий, в глубине души ревновавший к нему, ибо тот находился в большой милости у Главаря. Лейтенант чуял в нем соперника.

— Разумеется, дорогой, — ответил польщенный Толстяк Нормандец.

— А ты, Кюре, готов?

— Осталось только надеть побрякушки, — пробормотал в стельку пьяный старый разбойник, с губ которого стекало вино.

— Главарь, все в порядке, ждем ваших приказаний.

Красавчик Франсуа кивнул и направился к большому сараю. За ним последовали Кюре, молодожены и свидетели. Посреди сарая все остановились, и церемония, впрочем весьма короткая, началась. Пока разбойники и разбойницы заполняли просторное строение, Кюре достал из узла старую черную сутану с обтрепавшимся подолом, всю в жирных и винных пятнах, и под бурные аплодисменты собравшихся надел ее.

Кюре был семидесятишестилетним старцем весьма почтенного вида, с длинной белой бородой и седыми волосами, обрамлявшими лицо, одновременно торжественное и елейное. Впрочем, старому негодяю нельзя было отказать ни в знаниях, ни в образованности. Бывший письмоводитель нотариуса, он немного знал латынь и, когда напивался, демонстрировал свои познания, распевая скабрезные песенки. Облачившись в наряд, названный им «побрякушками», он вручил каждому свидетелю по жезлу и сказал им:

— Сами знаете, что надо делать.

Папаша Элуи встал напротив Толстяка Нормандца и концом своего жезла коснулся жезла Нормандца. Свидетели держали палки горизонтально в трех футах над землей, образуя границу между Главарем и Кюре с одной стороны и будущими супругами с другой.

— Главарь, великий предводитель разбойников, — громко проговорил Рыжий из Оно, — прошу разрешения вступить в брак с разбойницей Дылдой Мари.

— Даю согласие на этот брак, — так же громко ответил Главарь, на пальце которого по случаю торжества блестело огненное кольцо, грозный знак верховной власти.

Тогда Кюре, раскрыв толстую книгу, напоминавшую требник, обратился к Рыжему:

— Разбойник, хочешь ли ты свою разбойницу?

— Да, разбойник! — ответил лейтенант.

Настала очередь Дылды Мари, Кюре спросил и ее:

— Разбойница, хочешь ли ты своего разбойника?

— Да, разбойник! — также ответила высокая девица, чье воздушное платье вызывало все больше восторгов.

Получив согласие парочки, Кюре продолжил:

— Теперь прыгай, разбойник!

Рыжий разбежался и, приподняв шпагу, чтобы не задеть барьер, ловко перепрыгнул через палки. Когда пришла очередь Дылды Мари, свидетели галантно опустили жезлы, чтобы супруга лейтенанта могла изящно их переступить. Затем Кюре, мешая исковерканную латынь с воровским наречием, произнес заключительную формулу, которую здесь просто невозможно воспроизвести, столь много в ней было мерзостей и непристойностей. Впрочем, присутствовавших на церемонии она нисколько не смутила.

Обряд завершился под аплодисменты поджигателей, разразившихся восторженными воплями, свистевшими и, разумеется, отпускавшими соответствовавшие событию шуточки. Однако не думайте, что эта странная пародия на бракосочетание расценивалась ими как шутка. Все эти люди, охотно профанировавшие общественные институты и находившиеся с обществом в постоянной вражде, были искренне привержены к своим собственным обычаям и соблюдали их с достойной восхищения точностью. Для них брак считался действительным только после описанной церемонии, и тому, кто был женат прежде, полагалось заново обвенчаться по обычаям разбойников — только после этого он получал право пользоваться привилегиями семейных. В банде Фэнфэна было несколько супружеских пар, заключивших брак по разбойничьему обряду, и сам Красавчик Франсуа стал супругом Розы Биньон согласно принятым в банде законам.

Праздник продолжался, со всех сторон доносились шум, гам и галдеж, все плясали, устраивали дружеские потасовки и отпускали сальные шуточки. Постепенно торжество превратилось в чудовищную оргию, в которой участвовали все члены банды. Главарь, сидевший на почетном месте возле Розы, «хозяйки» разбойников, председательствовал на этом жутком пиршестве — ел, пил, поднимал тосты, старался быть любезным со всеми и даже находил ласковые слова для Розы, хотя та прекрасно чувствовала его настроение.

Сан-Арто, устроившись перед припасенным поросенком, начал пожирать его под восторженные и завистливые возгласы зрителей. Изрядно набравшийся папаша Элуи давал ему советы.

— Сперва надо проглотить две ложечки растительного масла, чтобы не опьянеть от вина, а потом через каждые четверть часа надо попрыгать на месте, чтобы кусочки улеглись.

— За твою подружку, Рыжий! — провозгласил Душка Берриец, на которого Дылда Мари некогда взирала весьма благосклонно.

Беспалый, обладавший прекрасным голосом, горланил непристойные песенки. Драгун из Рувре, чья невероятная сила составляла предмет восхищения всей банды, поспорил, что выпьет содержимое бочки, поднеся ее ко рту, и выиграл пари.

Взбудораженные мальчишки и девчонки визжали, пили, курили, толкались и скакали как безумные, и только двое ребятишек, хорошеньких, робких и скромных, забившись за поросший молодыми побегами пень, держались в стороне от шума. Это были Малыш Этреши и Крошка Нанетта, двое неисправимо порядочных ребятишек, не желавших ни пить, ни воровать, ни безобразничать.

Нанетта, очаровательная белокурая девочка, чье хорошенькое личико вызывало восхищение даже у бандитов, грызла сухую корку и говорила своему другу:

— Как я была бы счастлива, если бы у меня тоже была мамочка, такая, как у тех ребятишек из крестьянских домов, где мы просили милостыню.

— А я, — говорил, округляя глаза, мальчуган, — хотел бы иметь отца, который брал бы меня с собой работать в поле и не заставлял бы воровать.

— Ах! как это прекрасно… работать вместе с родителями, как маленькие девочки и мальчики, что собирают колосья, подбирают картофель, пасут гусей или играют в саду, складывают маленькие печи…

— Для этого нам нужно убежать отсюда, Нанетта, потому что никто не захочет стать нашими мамой и папой, если мы будем в банде Фэнфэна.

— Я боюсь бежать, потому что Жак из Питивье свернет нам шею.

— Но мы должны бежать, если хотим остаться честными.

— Он столько бил меня, этот гадкий Жак!

— А у меня даже дыра в ноге осталась, туда можно палец засунуть. Ох, если бы я был большим, я бы его придушил!

Пока бедные дети, чьи отважные маленькие сердечки упорно сопротивлялись даже мыслям о возможности совершить преступление, разговаривали в своем укрытии, перед одним из костров разыгралась жестокая и отвратительная сцена, описать которую не посмели даже историки.

Жена Марабу, по имени Элен Дюваль, отвратительная мегера двадцати восьми лет, уроженка Шартра, внезапно почувствовала родовые схватки. Батист Хирург тотчас оказал ей необходимую помощь, но чудовище в образе женщины вдруг воскликнуло:

— Младенец!.. Вот еще!.. Ну-ка, что там такое? Погоди, сейчас я это замотаю!.. И-эх!.. А ну, чертово семя!..

Последовавшая за этим возгласом жуткая сцена подробно описана в протоколе судебного процесса — мать схватила свое дитя за ногу и швырнула его в костер.

— Давай, Марабу! Смелей! Вот это настоящая разбойница! — завопили бандиты, рассвирепев словно дикие звери. О человеческих чувствах тут не было и речи.

Крохотное существо корчилось на угольях. Тельце его начинало обгорать, младенец извивался, испуская предсмертные крики.

— Ах, ты еще и вопишь, чертово отродье! — воскликнуло омерзительное создание. — Как ты мне надоел!

— Давай наподдай ему как следует!

— Сверни ему шею, пни его, да посильней!

— Эй, Марабу! Твой наследник чего-то хочет.

Мать выхватила из костра новорожденного, чьи истошные вопли могли разжалобить камень. Схватив его за ногу, она швырнула дымящегося младенца на землю, тяжелым сабо наступила на горло и не убирала ногу до тех пор, пока он не перестал дышать. Затем под вопли, смех, шуточки и проклятия бандитов она снова швырнула его в огонь, и вскоре пламя поглотило его. Тогда Главарь, невозмутимо взиравший на эту чудовищную сцену, подозвал к себе Рыжего из Оно и сказал:

— Сегодня, товарищ, можешь веселиться. У тебя есть ровно двадцать четыре часа, чтобы исполнить супружеский долг. Завтра ночью ты будешь командовать налетом на ферму Монгон.

— Можете рассчитывать на меня, Главарь. Все будет выполнено как надо.

ГЛАВА 11

Госпожа де Ружмон, решив, что станет принимать виконта де Монвиля, чье имя, умонастроение и внушительный вид произвели на нее благоприятное впечатление, тем не менее была расположена собрать о нем кое-какие сведения. В самом деле, в жизни виконта крылась некая тайна, которая беспокоила ее, точнее, задевала ее любопытство. Как всякая женщина, графиня была падка на все странное и загадочное. Замена барона виконтом, бандита Жана Франсуа честным Франсуа Жаном, сходство имен, внешнее сходство, неожиданное появление виконта, его дерзкое вступление во владение замком Жуи в разгар Террора — все это требовало дополнительных разъяснений, и графине казалось, что никто не сможет ей помочь лучше судьи.

Придя к такому выводу, госпожа де Ружмон послала бывшего кирасира германского легиона Этьена Лелюка с письмом в Базош-ле-Гальранд. Послание было спешным, и ответ не терпел отлагательства. Достойная дама полагала, что кантональный судья, как бальи[45] былых времен, всецело в ее распоряжении, поэтому настоятельно просила старшего Бувара — и просьба эта напоминала скорее приказ — в тот же день явиться в Ружмон. Однако вопреки ее ожиданиям Этьен Лелюк вернулся в сопровождении не мирового судьи, а его сына.

— Госпожа графиня, — громко объявила Мадлена Герен, докладывая о посетителе, — это молодой Бувар, сын господина судьи. Он приехал поговорить с вами.

— Ах, это вы, мой юный друг, — произнесла госпожа де Ружмон с надменной приветливостью знатной дамы, для которой не существовало ни Революции, ни декретов об отмене титулов и сословий, ни всеобщего равенства. — Надеюсь, с милейшим господином Буваром ничего не случилось?

— Отец огорчится, узнав, что ваше письмо не застало его дома, — дружелюбно отвечал капитан, — его задержали дела. Узнав, что вы срочно хотите его видеть, я решил приехать вместо него. Надеюсь быть вам полезным, если это возможно.

— Мне необходимо срочно получить конфиденциальные сведения, которыми располагает только судья. Но я благодарю вас, дорогой, что вы приехали, и прошу садиться. Сейчас я позову Рене и Валентину. Полагаю, они будут рады повидаться с вами.

Графиня не доверяла Мадлене, путавшейся в словах, и сама отправилась за девушками, которые спустились, заинтригованные приятным для затворниц известием:

— У нас гость!

При виде капитана Бувара, к которому она испытывала искренние дружеские чувства, добрая улыбка озарила прекрасное меланхолическое лицо Валентины, а Рене, покраснев, не смогла сдержать восторженного восклицания.

— Ах, — промолвила Валентина, — наш друг капитан! А мы уже отчаялись вас увидеть.

— Да, а ведь отчаиваться плохо, — прибавила Рене, охваченная сладостным смущением, и оттого плохо понимая, что говорит.

— Но я, — побледнев, взволнованно стал оправдываться молодой человек, — я опасался показаться навязчивым или нескромным…

— Вы не из тех, кто может быть навязчивым, — отвечала Валентина, обрадованная визитом благородного офицера. — Не правда ли, матушка?

— Мы все любим вас, дорогой господин Леон, — произнесла графиня.

— О да! И вы это прекрасно знаете, — убежденно подхватила очаровательная Рене, вновь покраснев и окончательно потеряв власть над собой.

Желая спасти кузину от конфуза, Валентина решила вмешаться.

— Мы вместе прошли испытания… суровые и ужасные испытания и научились уважать друг друга как отважных и честных противников. Разве вы об этом забыли, капитан Бувар?

— Нет, мадемуазель, равно как и ваши заботы об офицере в голубом мундире.

— Чье благородство спасло офицера в белом, — заключила графиня.

При этих воспоминаниях на глазах у Рене выступили слезы, и госпожа де Ружмон, желая вернуть беседу в более спокойное русло, спросила:

— Скажите, наш дорогой Бувар уехал по служебным делам? Что-нибудь срочное?

— Срочное и ужасное! Расследование отвратительного преступления, совершенного поблизости.

— Ах, Боже мой!

— Погибли несчастные старики, чета Менаже с фермы Тупик, что в коммуне Уазон. Их пытали огнем, жестоко изуродовали и убили.

— Что вы говорите! Пытали огнем! Снова эти негодяи… наверняка те же самые.

— Вполне возможно! Вчера отец вернулся опечаленный и сегодня уехал продолжать расследование. Для него это вдвойне тяжко, ибо мы от всего сердца любили несчастных стариков. Жена фермера Менаже была моей кормилицей. Бедная матушка Маргарита!

— Вы, как и тетя, полагаете, что это те же бандиты, которые оставили меня сиротой? — спросила Рене.

— Пытки, которым подвергли несчастных, чтобы узнать, где спрятаны их сбережения, свидетельствуют, что это именно так.

— А там… Оттуда больше ничего не известно? — снова спросила Рене.

— Известно, мадемуазель, но…

— И вы молчите! — укоризненно произнесла девушка.

— Простите меня, но я боялся еще больше расстроить вас… Вы столько страдали!

— Женщины в наше время пережили слишком много несчастий, чтобы не научиться владеть собой. Разве не так, тетя?

— Да, дитя мое, ты права. После всего, что мы видели, что вытерпели, мы готовы выслушать все. Так что, капитан, не бойтесь и обращайтесь с нами, как с мужчинами, причем с мужчинами, прошедшими войну.

— Хорошо. Итак, я только что вернулся из Орлеана, где не без пользы провел три недели, объезжая окрестности. Арестованы трое убийц…

В эту минуту дверь в гостиную тихо отворилась, и на пороге появилась кухарка Бетти. Безо всякой витиеватости, которой грешила Мадлена, она бесхитростно доложила:

— Господин виконт де Монвиль!

Леон Бувар встал и не заметил, как во взгляде Валентины полыхнул тревожный огонь и губы ее побелели. Это было единственное, мгновенное как вспышка молнии, проявление чувств, которое девушка могла себе позволить, услышав имя человека, чей вид действовал на нее как пуля в сердце. Первое появление виконта сразило Валентину наповал, но она взяла себя в руки и была уверена, что больше не упадет в обморок.

Виконт почтительно приветствовал дам и остановился перед Леоном Буваром, возвышаясь над ним на целую голову.

— Ах, конечно, вы же не знакомы, хотя и соседи… Вы не можете быть знакомы, — громко произнесла графиня де Ружмон, словно обращаясь к самой себе. — Господин виконт, представляю вам капитана Леона Бувара. Дорогой капитан, имею честь представить вам господина виконта де Монвиля.

Мужчины церемонно приветствовали друг друга. Рене, заметив, как тетя меняет формулировки, представляя капитана и «имея честь» представить виконта, выразила протест всем своим видом, а капитана одарила такой улыбкой, что тот вознесся на седьмое небо от счастья.

— Не уходите же, капитан! Ах, если бы вы знали, виконт, какие ужасы рассказывает наш друг!

— Вероятно, о преступлении в Тупике, — жестким, словно металл, голосом произнес виконт.

Леон Бувар, разумеется, не узнал в дворянине, одетом строго, но элегантно, щеголя в невероятном наряде, с которым судьба свела его во время налета на дилижанс. Действительно, кроме огромного роста, между этими двумя людьми не было ничего общего — огромный галстук, прическа «собачьи уши», надвинутая на глаза шляпа, напоминавшая разрезанную дыню, и шепелявость исчезли без следа.

— Вы правы, капитан поведал нам о преступлении в Тупике, а в ту самую минуту, когда вы вошли, начал рассказывать об аресте трех бандитов, участвовавших в нападении на несчастного маркиза де Буана, деда моей Рене.

— Ах, вот и прекрасно, — с облегчением вздохнул виконт де Монвиль. — Отвратительные преступления множатся не по дням, а по часам, а бестолковое правительство, при котором мы живем, ничего не делает, чтобы излечить язву, именуемую бандитизмом… Простите, гражданин капитан, я резко выразился о правительстве, а вы, я полагаю, патриот…

— Патриот и республиканец, вы совершенно правы, гражданин де Монвиль. Но вы можете высказываться как вам угодно об этих болтунах, потому что я всего лишь солдат, простой солдат…

Виконт де Монвиль шагнул к Леону Бувару:

— Вы настоящий мужчина!

Новые знакомые пожали друг другу руки, чем весьма порадовали графиню, хотя в глубине души та считала, что этим поступком виконт оказал большую честь капитану.

— А теперь, гражданин капитан, если дамы простили мне вторжение в самый разгар рассказа, прошу вас, продолжайте. Вы сказали, что трое негодяев только что арестованы…

— Да, причем одного злодея, трактирщика из Оливе, которого зовут Бенуа по прозвищу Ланжевен, погибший в свое время осыпал благодеяниями. Второй, шурин трактирщика, портной Ардуэн, также проживал в Оливе.

— А третий? — быстро спросил виконт. Казалось, рассказ его живо заинтересовал.

— Это один из главарей банды Фэнфэна, по крайней мере, так считает правосудие. Его зовут Менар Мясник… Настоящий дикарь, жестокий, кровожадный и хитрый… Его укусила одна из дочерей арендатора, когда тот хотел задушить ее, и бедное дитя, которому чудом удалось спастись, при свидетелях узнала его голос, глаза, а главное, стальные серьги в виде гильотины.

— Какой ужас! — возмущенно воскликнула графиня.

— Первые двое, — продолжал капитан, — всего лишь скупщики краденого, или, как бандиты называют их на своем языке, подручные, обязанные сообщать разбойникам имена тех, кого, по их мнению, следует ограбить, у кого можно отсидеться и кому можно продать краденое.

— Капитан Бувар, похоже, досконально знает о порядках в банде, — обратился виконт к госпоже де Ружмон.

— К сожалению, нет, — вздохнул Леон. — Если бы я это знал, в нашей провинции скоро настал бы мир.

— Но капитан не объяснил, какое он сам принимал участие в аресте этих негодяев.

— Я поклялся беспощадно и безжалостно преследовать их и начал исполнять свою клятву. Признаюсь, я получил помощь, столь же бесценную, сколь и неожиданную, от незнакомого человека. Быть может, дамы обратили внимание на путешественника, который во время налета на дилижанс одолжил мне флакон с нюхательной солью?

— Не помню, — ответила графиня.

— Зато я хорошо помню, — промолвила Рене.

— У него невзрачная внешность, зато глаза живые, умные и добрые. Этот человек, которого я счел законченным глупцом, болтуном и трусом, — один из самых ловких сотрудников парижской полиции. Я встретил его в Орлеане, когда, обратившись за помощью к местной полиции, проводил свое собственное расследование, и, честно признаюсь, без него я вряд ли преуспел бы в этом деле. Объединив усилия, мы сумели арестовать и доставить троих преступников в суд, где им вынесли смертный приговор. Их казнят…

— И это справедливо! — кивнул виконт.

— К несчастью, — продолжил капитан, — после этого ареста банда бесследно исчезла, словно испарилась. Но все говорит о том, что бандиты не могли далеко уйти. Возможно, они спрятались в каком-нибудь подземелье, а сообщники снабжают их пищей.

— О! подземелье! — с улыбкой перебил виконт. — Неужели вы верите в это, гражданин Бувар?

— А почему бы и нет, гражданин Монвиль. Я много думал и решил обратиться с официальной просьбой прислать к нам полуэскадрон легкой кавалерии, чтобы он днем и ночью объезжал окрестности, не давая разбойникам ни минуты передышки.

— И кто будет командовать этим отрядом?

— Я сам!

— Браво, гражданин капитан!

— Разве я не могу с пользой провести время, пока рана вынуждает меня бездействовать? Разве не нужно наконец вернуть запуганному преступной ордой населению чувство безопасности, и разве борьба с внутренним врагом менее полезна, чем борьба с врагом внешним, грозящим нам из-за границ?

План получил всеобщее одобрение, и молодого офицера горячо поздравили с замечательной идеей, которая должна была послужить интересам измученных страхом селян.

Стараясь не слишком волновать графиню, оба гостя тем не менее посоветовали ей не забывать о мерах предосторожности — тщательно проверять замки и, если понадобится, увеличить численность ее маленького гарнизона.

В конце концов обеспокоенная графиня де Ружмон задумалась, не лучше ли ей переехать к своему старому дядюшке аббату, недавно вернувшемуся из эмиграции. Некогда искусный стрелок, аббат, по-прежнему зоркий как сокол и крепкий, несмотря на свои семьдесят пять лет, жил в Фарронвиле, превращенном в настоящую крепость, где постоянно находилось не меньше дюжины преданных слуг. Впрочем, графиня решила пока не торопиться, и скоро мы узнаем почему.

Обменявшись обычными любезностями, гости попрощались. Виконта, казалось, не огорчил ледяной прием, оказанный ему Валентиной, капитан же весь сиял, вспоминая ласковые слова и нежные взгляды своей хрупкой возлюбленной Рене де Буан.

Возвращаясь, один в замок Жуи, другой в Базош, оба поехали вместе на северо-восток до парижского тракта, где, сердечно пожелав друг другу доброго пути, разъехались в разные стороны. Капитан повернул на север, виконт де Монвиль продолжил путь на восток, держа в сторону Крот. За ним на обычном расстоянии следовал его слуга.

Когда капитан, скакавший рысью по древней римской дороге, скрылся из виду, виконт, как и после первого посещения замка, подождал, пока слуга догонит его. Увидев искаженное лицо хозяина, Толстяк Нормандец изумился.

— Что случилось, Главарь? — спросил он с фамильярностью старого слуги. — Черт побери! Не хотел бы я оказаться в шкуре того, кто вас так рассердил.

— Гром и молния! — взревел Главарь, — вот уже два часа, как я с трудом сдерживаюсь, чтобы не броситься на этого заезжего ветрогона, с которым мы только что распрощались, и не задушить его как цыпленка!

— Сына «ищейки» из Базоша? Скажите слово, и я займусь им.

— И немедленно. Ты даже представить не можешь, что делается в Орлеане.

— Судя по вашим словам, так ничего хорошего.

— Ардуэна, Ланжевена и Менара Мясника отправили к костлявой (приговорили к смерти), и завтра они повстречаются с вдовушкой (будут гильотинированы).

— Черт возьми! Бедняги!

— Проклятый сопляк захватил их с помощью того проныры, что ехал с нами в дилижансе. Гражданин Матиас Лесерф… Я его хорошо запомнил.

— Тот еще оказался балагур из Парижа! То-то он мне не понравился!

— Слушай дальше! Этот злосчастный капитан собирается играть в шпионов и хочет выписать отряд кавалерии, чтобы затравить нас. Сам собирается командовать! К счастью, у нас есть друзья в столице, и этот полицейский-любитель ничего не добьется. Но мне придется съездить в Париж, набить кому надо карманы золотом… Это обойдется в пятнадцать тысяч ливров, а сейф уже на две трети пуст!

— Ба! Здешние олухи наполнят наши карманы. У фермера из Монгона, Франсуа Лежена, полно денег, да и бывший аббат де Фарронвиль вернулся. Говорят, он богат, как золотая жила.

— Завтра вечером непременно совершим налет на Монгон. Командовать будет Рыжий из Оно, а ты останешься в Жуи на случай, если вдруг понадобится разыскать меня в Париже.

— Вы уезжаете?

— Сегодня ночью.

— Что я должен делать?

— Как можно скорее сообщить всем нашим приметы капитана Бувара. Занести его в «черный список» и пообещать пятьсот луидоров тому, кто убьет его. Приговор вынесен, он должен умереть!

— Будет сделано.

— Также следует собрать все сведения об аббате, по возвращении я хочу пощипать ему перышки. Хоть это и лакомый кусочек, однако проглотить его нелегко.

— Проведем разведку на месте.

— Отлично!

— Это все, что вы хотели мне сказать?

— Без моего приказа не смейте предпринимать что-либо против госпожи де Ружмон и ее семьи.

— Ясное дело! — хитро подмигнув, согласился Толстяк Нормандец.

— И не забудь напомнить Рыжему, чтобы он был очень осторожен.

ГЛАВА 12

В конце XVIII века все фермы в провинции Бос казались более или менее одинаковыми и походили на печально прославившийся Тупик, чья трагедия вошла в анналы истории преступлений. Везде те же крытые соломой приземистые строения, только попросторней, та же изгородь, только, быть может, чуть-чуть повыше, такой же грязный двор, по которому, хлюпая, ходили люди и животные. Овчарня и, конечно, непременная глубокая лужа, заполненная жидким навозом. Все остальное как две капли воды походило на уже описанный нами скромный сельский домик и не заслуживает особого упоминания. Итак, ферма Монгон, расположенная в четверти лье от Ашер-ле-Марше, удивительно напоминала Тупик, но была гораздо больше смиренного жилища супругов Менаже.

До Революции усадьба Монгон и прилегающие к ней угодья принадлежали сеньорам Жуи. Нынешний хозяин держал работников — трех возчиков, пастуха, мальчишку-свинопаса, двух жнецов и девчонку-птичницу. Работал и сам хозяин с женой и обеими дочерьми. Всего на ферме было двенадцать человек, из них восемь мужчин. Хозяину, Пьеру Лежену, исполнилось сорок лет. Небольшого роста, плотный, он работал как вол или как большинство крестьян провинции Бос, славившихся своим трудолюбием. Он слыл богатеем и действительно им был. Получив в наследство все необходимое для работы и солидную сумму наличностью, Пьер Лежен женился на женщине, чье состояние было равно его собственному, а так как супруги вот уже пятнадцать лет старательно экономили каждое су, а на скотину ни разу не нападал мор, то сбережения их были весьма внушительными. Все знали, что Пьер Лежен купил у своего бывшего сеньора земли Монгон с правом обратного выкупа, выложив семнадцать тысяч золотых ливров.

В те времена над людьми состоятельными постоянно висела угроза. Новый хозяин Монгона напрасно стенал, жалуясь на тяжелую жизнь, и твердил каждому встречному и поперечному, что покупка усадьбы совершенно истощила его кошелек. Ему не верили, и стоило кому-нибудь заговорить о Пьере Лежене, как все с понимающим видом подмигивали: «А парень-то наш не промах!»

Убийство в Тупике произвело на хозяина Монгона особенное впечатление, ведь его жилище тоже находилось на отшибе. Поэтому он тотчас принял необходимые меры, чтобы отразить возможное нападение. Возчики укрепили поперечные брусья ворот, кузнец обновил засовы и пришедшие в негодность болты. Вокруг ограды убрали все валявшиеся чурбаны, которые можно было использовать как таран, и каждую ночь во дворе перед воротами стали ставить телегу, нагруженную камнями. С наступлением темноты все обитатели фермы собирались за прочной оградой, которая после укрепления стала напоминать крепостную стену. Как большинство жителей Боса, Пьер Лежен страстно любил охоту, тем более что до Революции занятие это считалось сложным и опасным. Став владельцем фермы и избавившись от страха нарушить привилегии сеньора, он открыто завел два двуствольных ружья, которые теперь висели над большим очагом рядом с огромной солдатской винтовкой, которую он получил в управлении округа, когда записался в национальную гвардию. Ружье было и у пастуха, бравшего его с собой в ночное, чтобы оборонять стадо от двуногих и четвероногих мародеров. На всякий случай фермер раздобыл еще два ружья крупного калибра. Пуль не было, и ружья заряжали шляпками от гвоздей, которыми кузнец подковывал лошадей. Вооружив всех мужчин и превратив ферму в маленькую крепость, Пьер Лежен установил ночные дежурства, заставив каждого работника поочередно нести караул.

Разумеется, фермер не делал тайны из своих приготовлений, напротив, он даже преувеличивал их, надеясь, что осведомители донесут об этом бандитам. Был ли в этом смысл, неизвестно. Может быть, напротив, от столь солидных приготовлений аппетиты разбойников разыгрались еще больше. Как бы то ни было, бандиты, уповая на численный перевес и страх, внушаемый именем Фэнфэна, решили напасть на ферму в ночь с 23 на 24 ноября. К тому же слухи, ходившие в округе, были им на пользу. На памяти бандитов еще ни одна ферма не смела оказывать сопротивление. Послушные и беззащитные словно овечки, работники покорно давали себя связать, совершенно не заботясь о хозяевах, которых бандиты могли вволю поджаривать, выпытывая, где спрятаны кубышки.

Однако Рыжий из Оно, принявший на себя командование в отсутствие Главаря, на этот раз решил взять на дело самых опытных бандитов, чтобы разом покончить со всеми обитателями фермы и, завершив грабеж, как можно скорее скрыться.

Разбойники договорились встретиться в Тресонвильском лесу. Отряд, состоявший из тридцати человек, бесшумно приблизился к стенам Монгона. Было десять часов вечера. Казалось, все вокруг спали. Тучи затянули небо, а луна, точнее, тонкий ее серпик, еле-еле освещал окружавшие предметы, не позволяя разглядеть, что скрывается за их размытыми очертаниями.

Кривой из Жуи, которого не раз привечали на ферме, прекрасно знал расположение всех строений и бесшумным волчьим шагом обошел вокруг ограды. Шепотом доложив лейтенанту, что вокруг все спокойно, он сообщил, что, к большой досаде, обитатели фермы убрали на двор все телеги и повозки, не оставив снаружи даже рухляди.

— Черт с ними! — ответил Рыжий. — Мы и так сумеем высадить ворота и ворваться в дом. Они не верят в свои силы и помирают со страху. Мы перехватаем их без всякого шума, еще тепленьких.

Проходя через деревушку Тресонвиль, бандиты на всякий случай прихватили два лемеха от плуга — самое подходящее орудие, чтобы прошибить ворота. Рыжий из Оно приказал Шелудивому Жану и Андре Беррийцу, бывшим каменщикам, проделать дыру в ограде, сложенной из мягкого пористого известняка на жидком растворе. Кривой из Жуи указал место между загоном для свиней и курятником, посчитав его самым подходящим, потому что оно было удалено от жилья и стена там была менее прочна, так как под нее все время стекала навозная жижа из свинарника. Через полчаса была пробита брешь, в которую вполне могли протиснуться два взрослых человека. Работу завершили без малейшего шума и с поразительной скоростью.

Кривой из Жуи, а следом за ним Малыш Лимузенец, Жан из Манси, Колченогий Жан, Жри Свой Хлеб, Душегуб, Пташка из Базоша, Сухой Зад и Огненная Глотка тихо проникли во двор, на всякий случай вооружившись саблями. Как только собаки подадут голос, передовой отряд, хватая все, что попадется под руку, высадит дверь дома и захватит в плен хозяев. Остальные бандиты под предводительством Жана Канонира бросятся в конюшню, где ночуют возчики и жнецы, и быстро свяжут их. Третий отряд, которым командовал Рыжий из Оно, должен был подойти только в случае необходимости, и то по личному решению предводителя. Главной задачей этого подразделения было наблюдение за окрестностями.

Первый взвод, двигаясь совершенно бесшумно, уже прошел половину двора, как вдруг раздался яростный лай — три пса, два сторожевых и один пастуший, почуяли злодеев. В это время возле дома нес караул крепкий парень девятнадцати лет по имени Жак Тизамбуан. Встревоженный лаем собак, отважно бросившихся на непрошеных гостей, увидев людей и заметив блеск сабель, он изо всех сил застучал в ставень спальни и громовым голосом крикнул:

— Ко мне, хозяин! Разбойники!

Вскинув ружье на плечо, Жак выпалил наугад, прямо в гущу негодяев. Один бандит упал, раздались яростные вопли и проклятия.

Фермер спал не раздеваясь, положив рядом с собой ружье. Мгновенно проснувшись и выскочив во двор, он увидел, как бандиты кулаками и саблями отбиваются от окруживших их собак, и, не целясь, выстрелил дважды, словно в стаю рябчиков. Один из нападавших с предсмертным воплем упал головой прямо в лужу жидкого навоза.

— Смелей, друзья мои! — ободряюще крикнул фермер работникам и, протянув возчику двустволку, произнес:

— Давай, Жак, целься получше, а я перезаряжу ружье.

Собаки надрывались по-прежнему, однако они уже были изранены и поэтому не так опасны. Рыжий из Оно, разъяренный неожиданным сопротивлением, продолжал надеяться на численное превосходство и, потрясая саблей, выхватил пистолет и заорал:

— Вперед, Жан Канонир! Десять человек в дыру! Десять — к воротам! Двадцати — перелезть через стену! Вперед, вперед!.. На приступ! Убивайте всех!

Преувеличив численность бандитов, лейтенант решил, что достаточно запугал обитателей фермы. Но он ошибся, и в тот момент, когда люди Жана Канонира рванулись в брешь, в окошке овчарни блеснула молния. Раздался четвертый залп, и Жюльен из Утарвиля воскликнул:

— Черт побери! Мне перебило руку!

Новая вспышка прорезала ночной мрак, и шрапнель, состоящая из шляпок железных гвоздей, выплеснулась во тьму. Бандиты отвечали наугад и без успеха. Десяток разбойников были вооружены пистолетами, но только у двоих были ружья. Предводитель их рассчитывал на полный успех, мысль о сопротивлении даже не приходила ему в голову, поэтому он не счел нужным запастись оружием, которое запросто можно было раздобыть у подручных.

Фермер перезарядил ружье. Рядом с ним встал храбрый Жак Тизамбуан. Укрывшись каждый возле своего окна, они попеременно вели огонь, чрезвычайно волнуясь и понимая, что долго не продержатся, если бандиты решат скопом ринуться в атаку. Однако у противника уже были убитые и раненые. Обескураженные столь решительным отпором разбойники рассеялись по двору и теперь, прижимаясь к стенам, пытались подобраться к дому. Подобный маневр требовал времени, и перестрелка длилась уже больше четверти часа. Рыжий в бессильном бешенстве понимал, что достаточно нескольких решительных человек, чтобы обратить в бегство его воинство, и страстно желал любой ценой покончить с бунтарями.

По его приказу на четыре охапки соломы натянули куртки и нахлобучили шляпы, привязав покрепче носовыми платками. Эти чучела отдаленно напоминали фигуры людей, во всяком случае, на расстоянии выстрела ошибиться было просто. Распластавшись прямо в навозной луже, что, конечно, усложняло задуманный маневр, бандиты принялись двигать чучела, стараясь привлечь внимание осажденных.

Попавшись на эту уловку, Лежен и возчик начали палить в чучела. Но вот все пули выпущены, а времени перезарядить ружья не осталось. Жак Тизамбуан схватил вилы, прикрепил к ружью штык и, понимая, что все пропало, приготовился дорого продать свою жизнь.

— Вперед, разбойники! Вперед! — снова закричал Рыжий из Оно.

Бандиты, испуская жуткие вопли, кинулись штурмовать дом — еще немного, и они ворвались бы внутрь. Вдруг сквозь крики нападавших вдали послышался грохот, становившийся все громче. Сомнения рассеялись — это была барабанная дробь. В ту же минуту раздался торопливый, отчаянный колокольный звон — в Ашере тревожно забил набат. В городке услышали стрельбу и бросились на помощь… Это спасение!

Шум идущего на подмогу отряда приближался, он словно говорил обитателям Монгона:

— Смелей! Мы идем!

Едва не обезумев от ярости, с пеной на губах и скрежеща зубами словно в припадке падучей, Рыжий из Оно приказал отступать.

— Драпаем, разбойники!.. Драпаем!

Прекратив штурм, бандиты начали отступать через брешь в ограде. Рыжий из Оно шел последним. Погрозив кулаком дому, он крикнул:

— Мы еще вернемся, монгонские олухи, и уж тогда-то я вырежу вас всех до последнего! Клянусь!.. Не сойти мне с этого места!

Отступать было тяжело, разбойников, уносивших раненых и убитых, со всех сторон подстерегала опасность. Бандиты потеряли шестерых. Двое умерли на месте — одному пуля попала в висок, другому — в сердце. Убитых звали Жри Свой Хлеб и Колченогий Жан. Третий, Франсуа из Эстуи, пока еще плевался кровью и хрипел, однако было ясно, что он долго не протянет. Жюльену из Утарвиля раздробило руку, Пташка из Базоша получил заряд картечи в челюсть, а Кривой из Жуи, выбывший из строя одним из первых, держался за поясницу, стенал и жаловался больше всех.

— Все здесь? — спросил Рыжий из Оно, когда расстроенный отряд пустился в обратный путь. — Ну-ка, быстро, устроим перекличку! Время дорого!

— Одного не хватает, — сказал Жан Канонир.

— Кого?

— Кажется, Пистолета.

— Эй, Пистолет! Куда ты запропастился? Может, ты остался в хлеву на ферме?

Пистолет — бандит, свалившийся в навозную лужу, — разумеется, не отвечал.

— Черт побери! — выругался Жан Канонир, — его могут использовать как «наседку» (свидетеля)! Сегодня все идет из рук вон плохо.

В действительности дела обстояли еще хуже, чем предполагали бандиты. Пока разбойники считали недостающих, вооруженный отряд из Ашера стремительно приближался. Устав жить в вечном страхе и желая преподать негодяям урок, жители деревни бросились в погоню. Перепуганным бандитам пришлось улепетывать со всех ног, что было не так-то просто, потому что они тащили на себе раненых и убитых. Они старались прорваться к лесу Лифермо.

Среди национальных гвардейцев кантона было несколько особенно проворных молодых людей, сильных и храбрых. Видя, в каком направлении удирали бандиты, они бросились прямиком через поля и, сделав крюк, выскочили возле усадьбы Лаборд, расположенной у дороги на Лифермо. Спрятавшись за копнами соломы, они с оружием в руках стали ждать.

Через пять минут показался разбойничий отряд. Негодяи мчались так, словно огонь лизал им пятки. Один из них все-таки успел заметить блеск ружейных стволов.

— Драпаем через поля!

Бандиты свернули в сторону. Вслед им раздался оглушительный залп, и двое упали — один был убит наповал, другой смертельно ранен.

— Кого шлепнули? — прерывисто дыша, спросил Рыжий из Оно, утомленный безумной гонкой.

— Малыша Лимузенца и Красного Камзола, — ответил Душегуб.

— Франсуа из Манси и ты, Сан-Арто, берите самого тяжелого. Соня из Сермеза и Огненная Глотка, хватайте другого, и бежим! Черт побери, эти олухи наступают нам на пятки!

Задыхаясь и обессилев, они наконец добрались до леса Лифермо. Только что пробило полночь. В лесу поджигатели чувствовали себя как дома — теперь они не сомневались, что спасены. Казалось, бандитам уже нечего терять, но они по-прежнему не забывали об осторожности и даже в спешке не собирались рисковать секретом подземного убежища.

Раненые стучали зубами и просили воды. Рыжий из Оно приказал сделать остановку. Было ветрено, холод пробирал до костей, и лейтенант велел собрать хворост и разжечь огонь. Разбойники наспех перезарядили пистолеты и ружья. Вскоре пламя костра озарило мрачные лица, ставшие еще более угрюмыми от страха, злобы и усталости. Внезапно Франсуа из Эстуи перестал хрипеть. Он дернулся, выплюнул огромный сгусток крови, забился в конвульсиях и затих.

— Еще один жмурик, — проворчал Сан-Арто, вытащив из вещевого мешка полкаравая хлеба и узелок с пряным творогом.

Вечно голодные разбойники принялись за еду, двигая челюстями, словно лошади, жующие овес.

— Глядите! — сказал Душегуб, — Красный Камзол загнулся, а Малыш Лимузенец еще трепыхается.

Будучи хорошим товарищем, Душегуб достал флягу с водкой и поднес ее к губам умирающего. Из-за деревьев раздался выстрел, и Душегуб с проклятиями упал на землю с перебитой ногой.

Разъяренные жители Ашера отважно проникли в лес и пустились по следу негодяев. Грянул новый залп, пули засвистели, несколько попало в костер, и оттуда тотчас вырвались снопы искр и мелких угольков. Разбойники бросились бежать и, рассеявшись по лесу, попрятались за пнями, выпустившими густую молодую поросль. В ночном мраке здесь их вряд ли кто-нибудь сумел бы отыскать.

Через полчаса шум погони стих, и разбойники решили укрыться в лесной пещере.

— Да вы рехнулись! — возразил Рыжий из Оно. — Завтра проклятые олухи начнут прочесывать окрестные леса, и мы очутимся в мышеловке, где околеем с голоду. Безопасно сейчас только у Пиголе, значит, надо во что бы то ни стало к нему прорваться.

— Не слишком-то ловко бегать с грузом падали, — заметил Жан Канонир, указывая на убитых и раненых.

— А что ты можешь предложить, Жан?

— Ничего! Думать я не силен… Ты начальник, ты и командуй, а я, клянусь честью разбойника, буду подчиняться!

— Возьми десять человек, по своему выбору. В четверти лье отсюда находится ферма Амуа. Постучишь в ворота, скажешь фермеру Даржану, что надо запрячь три телеги и в каждую накидать по десять охапок соломы. Все должно быть готово не позже чем через три четверти часа.

Ферма Амуа находилась на отшибе, и хозяин ее постоянно подвергался набегам банды Фэнфэна. Его обирали до нитки, однако оставляли в живых. На этот раз Жан Канонир, не повышая голоса, пообещал хозяину подпалить пятки и устроить фейерверк из его дома, и несчастный крестьянин мгновенно исполнил требования разбойников. Рыжий из Оно отвел на исполнение операции три четверти часа, но фермер управился за полчаса.

На одну телегу, к ужасу дрожавшего всем телом возчика, погрузили убитых и раненых. Бывалый разбойник, Жан Канонир никогда не упускал возможности прихватить что-нибудь полезное. Вот и сейчас он привез два бочонка с вином и чистой водой из хозяйского колодца. Всех мучила жажда, разбойники накинулись на добычу и, надо признать, оказали предпочтение воде, а не вину. Раненые жалобно стонали, особенно Кривой из Жуи, который беспрестанно сетовал и громко звал Батиста Хирурга. Он жаловался, что потерял много крови, и боялся, что не доедет до притона Пиголе. Из осторожности разбойники не называли имен в присутствии возчиков, а те делали вид, что ничего не понимают.

В три часа утра телеги выехали на дорогу, проходившую между Сандревилем и Гедревилем — двумя деревушками кантона Базош-ле-Гальранд. Возчиков отпустили, наказав под страхом смерти молчать о случившемся, и кортеж медленно тронулся к дому Пиголе, куда и прибыл четверть часа спустя.

После свадьбы Рыжего из Оно банда вышла из подземелья. Главарь разрешил поджигателям возобновить бродячую жизнь, и те, обрадовавшись, тотчас рассеялись по дорогам департамента Ла-Мюэт, попрошайничая, мародерствуя, воруя все, что плохо лежит, отлеживаясь в укромных местах и вновь принимаясь жадно вынюхивать, где можно сорвать хороший куш.

В подземелье остались лишь несколько женщин, кое-кто из мелюзги, папаша Элуи, пять или шесть бандитов и Батист Хирург, который всегда должен был находиться под рукой, когда банда отправлялась на дело. К возвращению отряда приготовили обильную трапезу. В темной пещере распространялся аромат изысканных, крепко приправленных пряностями блюд, над плошками с горячим вином, расставленными на грязных столах, вился душистый дымок. Никто не сомневался в легкой победе, более того, все предвкушали дележ добычи, надеясь принять в нем участие наравне с победителями. Каждый бандит обещал своей подружке побаловать ее украшениями, а Рыжий из Оно посулил своей прекрасной половине, Дылде Мари, красивую золотую цепочку, которую носила фермерша из Монгона. Замещая командира, он имел право первым выбрать понравившуюся добычу.

Возвращение поджигателей оказалось плачевным. Улыбающаяся, разодетая, как подобает молодой супруге, Дылда Мари с распростертыми объятиями бросилась было навстречу Рыжему, но тут же в изумлении застыла на месте, с гневом начиная догадываться о том, что произошло. Бледный, с глазами, налитыми кровью, без шляпы, растрепанный и в изодранной одежде, бандит выглядел удручающе.

— Ну, — грозно спросила его жена, — а где добыча?

Ответом ей был только стон. В это время раздался жалобный голос Кривого из Жуи, звавшего на помощь Батиста Хирурга.

— Друзья мои, добрые мои друзья, помогите!.. Я умираю! Батист, дорогой Батист! Это я, несчастный Кривой! Я потерял всю кровь… Спаси меня, миленький Батист!..

Остальные бандиты, мрачные, пристыженные, покрытые грязью и кровью, шли следом, неся трупы и помогая раненым.

— Что это значит?! Где добыча? — визгливо крикнула Дылда Мари, приходя в ярость. — Ты, стало быть, позволил этим олухам взять верх? Ничтожество! Бездельник!

Ошеломленные и раздосадованные разбойники сгрудились вокруг вернувшихся собратьев. Видя, что все нуждаются в его помощи, Батист, раздуваясь от гордости, принялся готовить инструменты.

— Хватит! — внезапно взревел Рыжий. В нем клокотала бешеная ярость, подогреваемая оскорблениями жены.

— Что? Ты еще смеешь мне приказывать, бездельник?

— Еще раз говорю тебе — замолчи!

— Как же, пустобрех! Попробуй, если посмеешь, заткнуть мне глотку! Придется мне, женщине, поучить тебя обламывать олухам рога! Впрочем, ты для этого слишком труслив… И я еще согласилась выйти за него замуж! Это я-то! Тоже мне, лейтенант!..

Совершенно побелев, Рыжий из Оно молча бросился на мегеру и отвесил ей такую мощную пощечину, что она шлепнулась навзничь. Не дав Дылде Мари опомниться, бандит в гневе принялся хладнокровно избивать ее тяжелыми сапогами. Сначала девушка пыталась схватить Рыжего за ноги и опрокинуть на землю, однако удары сыпались градом и становились все злее. Носок сапога с глухим стуком ударялся о ребра, оставляя ужасные синяки на нежной коже. Проклятия сменились жалобами, потом рыданиями и, наконец, униженными мольбами.

— Пощади!.. Не убивай меня!

Но Рыжий из Оно, давно терпевший язвительные выходки рослой насмешницы, видимо, решил отыграться. Продолжая молотить как сумасшедший, он радовался, что наконец нашел способ дать выход гневу и одновременно отомстить за все прошлые издевательства. Дылде Мари оставалось только одно — она потеряла сознание. Однако это не остановило мстительного супруга.

— Ага, притворяться вздумала! Ну погоди же, чертова ослица! Жак, давай сюда хлыст!

Наставник Мелюзги услужливо подал кнут, и Рыжий из Оно, все еще не утоливший злобы, принялся изо всех сил хлестать супругу, стараясь попадать по наиболее чувствительным местам. Подобное лечение возымело поистине чудесное действие. Неизвестно, был ли обморок настоящим или притворным, во всяком случае, Дылда Мари вдруг вскочила на ноги. Совершенно укрощенная, не зная, как остановить град ударов, она, шатаясь, бросилась на шею Рыжему. Словно обезумев, девушка сжала его в объятиях и пролепетала изменившимся голосом:

— Нет, нет! Довольно… Я больше не буду! Никогда не буду.

Жан Канонир, успевший тем временем спокойно раскурить трубочку и выцедить стаканчик теплого вина, подвел итог:

— Вот видишь, Рыжий, с этого и надо было начинать. Уверен, отныне тебя начнут так обожать, что вскоре ты просто взвоешь.

Несмотря на предшествующие трагические события, несмотря на убитых и раненых, обитатели подземелья вдруг разразились оглушительным хохотом, однако причиной его послужила вовсе не развязка семейной ссоры. Причиной безудержного веселья стал Кривой из Жуи — в одной рубахе, волоча за собой штаны, бандит удирал от Батиста.

Пока Рыжий из Оно вправлял мозги своей буйной половине, жалобно стенавшего Кривого разложили на столе, лицом вниз. Он жаловался, что получил пулю в поясницу, и хирург задрал слегка запачканную кровью рубаху. Не найдя следов ранения, Батист продолжил поиски, для чего ему пришлось спустить с пациента штаны и обнажить ту часть спины, где она уже носит другое название. Тщательно все осмотрев, хирург в качестве первой помощи звучно шлепнул Кривого по заду.

— Ах ты, неженка! Да тебя просто попробовала на зуб собачка… Разве можно так орать из-за какой-то царапины? А ну, брысь отсюда! Уступи место настоящим больным!

Раненый, считавший себя почти покойником, поднялся и, сопровождаемый насмешками и хохотом, на глазах у всех удирал как заяц.

— Следующий, — объявил Батист.

Им оказался Жюльен из Утарвиля, двадцатипятилетний зеленоглазый верзила с каштановыми волосами, бледный, однако с весьма решительным выражением лица. Правой рукой он поддерживал левую — пуля совершенно разворотила ее выше локтя. Разорвав рукав, Батист Хирург осмотрел рану, поднял голову и сказал:

— Бедняга, мне придется отрезать тебе руку.

— Режь! В Монгоне мне дорого за нее заплатят.

Призвав в помощники Жана Канонира, Батист объяснил ему, что нужно делать, и тот, стиснув раненого обеими руками, прижал его к скамье.

— Теперь, дорогой Жюльен, не дергайся и покажи, на что способен настоящий разбойник.

— Режь, — повторил раненый. — А ты, Жан, дай мне свою трубку.

При свете коптящих свечей Батист Хирург отважно сделал надрез, быстрыми и уверенными взмахами отсек изодранную плоть и обнажил кость.

Раненый, продолжая курить и пускать колечки дыма, мертвенно побледнел, однако не издал ни звука. Хирург взялся за пилу, раздался противный скрежет, и вскоре изуродованная рука шлепнулась на пол.

— Готово, — объявил Батист.

Жюльен из Утарвиля хрипло дышал, сжимая зубами трубку, однако не издал ни единого стона. С поразительной ловкостью хирург соединил артерии, клочья кожи и мяса, приложил к культе корпию и, замотав ее тряпками, сказал:

— Ты настоящий мужчина!

— Да, мужчина!.. и настоящий! Черт побери, — утирая со лба испарину, выдохнул Жан Канонир, такой же бледный, как и пациент.

С этого дня Жюльен из Утарвиля стал зваться Жюльеном Одноруким, и именно под этой кличкой прославился как один из самых жестоких бандитов Боса.

— Твоя очередь, Душегуб, — сказал Батист, хлебнув глоток вина. — Ну, тебе повезло, мы сохраним твое копыто, — заключил он, внимательно осмотрев ногу раненого. — Это хорошо, только вот Главарь все равно будет вне себя, когда узнает, что мы потеряли шестерых: Малыша Лимузенца, Франсуа из Эстуи, Красного Камзола, Жри Свой Хлеб, Пистолета и Колченогого Жана. Вдобавок у нас двое раненых, не считая Кривого, у которого пострадал тыл.

— И самолюбие, — удачно добавил Жан Канонир.

— Что ж, крестьяне из Монгона, берегитесь!

ГЛАВА 13

Главарь все еще пребывал в Париже. Переговоры, которые он вел, шли далеко не гладко. Напомним, что Фэнфэн отправился в столицу, чтобы любой ценой помешать капитану Бувару осуществить его план. План же этот состоял в том, чтобы направить в Бос отряд легкой кавалерии, который, разъезжая по равнинам, выследил бы разбойников в их логове. Командовать этим отрядом должен был Леон Бувар, бывший офицер армии Самбры-и-Мёза.

Но то ли чиновники, чья продажность давно стала притчей во языцех, внезапно оглохли, то ли посулы Фэнфэна показались им недостаточными, только дело никак не сдвигалось с мертвой точки, и поэтому хозяин замка Жуи не торопился вернуться в свое поместье. Со своей стороны, капитан Бувар отправил два срочных письма — в военное министерство и в министерство внутренних дел. В этих письмах он красноречиво описывал бедственное положение края и настойчиво требовал прислать помощь. Он нисколько не преувеличивал — нападение на ферму Монгон произошло буквально через несколько дней после трагедии в Тупике, и теперь все обитатели провинции не могли опомниться от ужаса.

Разбойники Фэнфэна, конечно, понесли большие потери. Но поражение, причиной которого стало исключительное стечение обстоятельств, лишь озлобило бандитов, которые отнюдь не собирались прекращать разбой. Поэтому жители Ашера не выражали буйной радости по поводу победы над негодяями, а обитатели Монгона удвоили бдительность и предприняли дополнительные меры предосторожности. Тело бандита, утонувшего в луже жидкого навоза, на следующий день вытащили. Его никто не опознал, и разбойника похоронили на общественном кладбище, в углу, отведенном для самоубийц. На этом дело и кончилось. Никаких сведений покойник, разумеется, дать не смог.

Несмотря на постоянные рассказы о зверствах бандитов, госпожа де Ружмон после длительной беседы со старшим Буваром просто сияла от радости. Благодаря усилиям мирового судьи, владелице замка вскоре предстояло обрести утраченное состояние. Бувару пришлось употребить все свое влияние, — а оно было весьма велико, чтобы графиню вычеркнули из списков эмигрантов. Покупатель на ее владения так и не нашелся, мировой судья, рискуя собственной репутацией, выступил поручителем, и, следовательно, вычеркивание из эмигрантских списков означало для графини полное возвращение имущества, как движимого так и недвижимого. Теперь будущее сулило госпоже де Ружмон и ее близким покой и благоденствие.

Кроме того, графиня, подробно расспросившая судью, считала, что теперь знает все о виконте де Монвиле, который за столь короткое время сумел стать своим в здешних краях. По крайней мере сам Бувар считал, что предоставил исчерпывающие сведения.

Несмотря на беспристрастность, проницательность и безупречную честность, судья сам был одурачен гениальным негодяем, как, впрочем, и вся округа, ибо обман был совершен с поистине дьявольским коварством.

Бувару было поручено вести расследование преступления, совершенного на ферме Готе, и после тщательного дознания он совершенно убедился в виновности Жана де Монвиля. Супруги Фуше и их внук официально обвинили Жана, рассеяв своими показаниями последние сомнения судьи. Арестовав подозреваемого, Бувар, несмотря на отчаяние несчастного молодого человека, полностью отрицавшего предъявленные обвинения, не захотел пересмотреть свое решение. Такое часто случается с чиновниками, ведущими расследование. Раз напав на след, они уже не желают сворачивать с избранного пути. Для судьи Бувара, как и для всех окрестных жителей, Жан де Монвиль превратился в грозного бандита Фэнфэна.

Поэтому, когда через некоторое время явился некий тип в красной куртке и колпаке, с саблей на боку, а главное, необычайно похожий на подлинного Монвиля, никто не посмел усомниться в том, что он говорит правду. Никому в голову не пришло спросить: «Откуда взялся этот человек? Он как две капли воды похож на Жана, но тот всегда отличался безупречным поведением. Не этот ли незнакомец и является поджигателем, бандитом… одним словом, Фэнфэном?! Он покупает владения Монвилей и платит золотом… откуда у него это золото?»

Но незнакомец проявил безудержный патриотизм, грозно размахивал саблей и предъявил бумаги, подписанные кумирами того времени — Шамбоном, Эбером[46] и Шометтом[47], поэтому все речи его, какими бы невероятными они ни казались, были слепо приняты на веру. Никто даже не попытался проверить подлинность подписей членов коммуны[48]. Патриот рассказал какую-то туманную историю, и ему поверили. Эту самую историю мировой судья и передал графине.

По его словам, Жан Франсуа являлся незаконнорожденным сыном сеньора де Монвиля. Законного сына, Франсуа Жана, подменили в колыбели и отдали на воспитание в маленький приход провинции Анжу. Узнав правду только во взрослом возрасте, Франсуа Жан явился требовать восстановления своих прав как раз в тот момент, когда процесс бросил зловещую тень на имя Монвилей. Барон Жан Франсуа, заочно приговоренный к смерти, по вполне понятным причинам не стал жаловаться в суд, и Франсуа Жан был признан единственным наследником титула и имения де Монвилей. Бувар также рассказал, что виконт добился постановления, согласно которому Жан Франсуа, будучи незаконнорожденным ребенком, которого не признал отец, не имел права называться Монвилем. По словам судьи, поведение нового виконта было исключительно достойным и безупречным. Его полюбили за грубоватую искренность, за благотворительность, распространявшуюся на многих окрестных жителей, а также за бесхитростный, прямой характер. Короче говоря, реабилитация древней фамилии была полной, там более что юридическое лишение Жана прав называться Монвилем окончательно смыло грязное пятно с этого имени. Монвиль был ни в чем не виноват, потому что преступником оказался сын неизвестных родителей, некий Жан Франсуа, присвоивший незаконным образом и титул, и имя древнего рода.

Рассказ судьи привел графиню в восторг, хотя она и так уже была без ума от виконта. И все-таки кое-какие сомнения у нее остались.

— Однако, милейший Бувар, — с наигранным разочарованием произнесла она, — говорят, что он… патриот.

— А я, сударыня, — пылко воскликнул чиновник, — разве я не пламенный патриот? Но ведь это не помешало вам довериться мне!

— Вы правы, Бувар, совершенно правы, друг мой, и я поступила нехорошо, задав такой вопрос, ведь я стольким вам обязана!

— Но ведь и я, сударыня, обязан вам несказанным счастьем видеть сына! Я ваш вечный должник, как отец и как… патриот!

Итак, несчастный Жан, всеми отвергнутый, презираемый, обреченный на забвение, приговоренный правосудием к смерти, всеми проклятый, не имел никого, кто поднял бы голос в его защиту. Нет, один друг у него все-таки был. Валентина, гордая и отважная девушка, с ужасом догадывалась о страшной тайне, окружавшей новоявленного виконта. Нет, Жан, ее благородный и честный Жан не мог ни нарушить законов чести, ни предать их любви! Ее вера в него была по-прежнему непоколебима и слепа, это была вера, превращающая обычных людей в героев или мучеников. Но что могла сделать слабая девушка, живущая в уединении, против умело подобранных доказательств, против всеобщего осуждения, ставшего следствием чудовищной ошибки? Все — богатые, бедные, крестьяне, буржуа, соседи, друзья, слуги, просто знакомые — бросали камни в ее исчезнувшего возлюбленного. Даже мать, даже почтенный мировой судья, его сын Леон, храбрый офицер, настоящий рыцарь-патриот, даже Рене, названная сестра, которой Валентина не поведала о своих сердечных делах, — все в ее присутствии упорно отмалчивались, избегая любых разговоров о том, что ее интересовало. И какое же это было молчание — исполненное снисходительного осуждения, ранящее сердце во сто крат сильнее, чем сотня кинжалов!

Но любовь ее была крепка, и девушка вопреки рассудку, вопреки очевидности продолжала надеяться. На что? Она и сама не знала. Валентина надеялась так же, как любила, потому что не могла иначе, потому что любовь и надежда были единственным смыслом ее жизни, и, если бы они вдруг исчезли, она бы умерла.

Пусть два с половиной года Жан не подавал признаков жизни — рано или поздно он вернется, может быть, даже совсем скоро, и уничтожит паутину клеветы, сорвет маски с негодяев, швырнет доказательства сомневающимся и выйдет из горнила бесчестия невиновным и отомщенным!

Все это время Валентина скрывала свои чувства. Неожиданная встреча с тем, в ком она подозревала виновника всех своих несчастий, потрясла девушку. Но она призвала на помощь все свое мужество и научилась притворяться, скрывать настроение, укрощать нервы и усмирять биение сердца благодаря той поистине железной силе воли, присутствие которой было трудно заподозрить в этой изящной, хрупкой блондинке.

Валентина могла показаться бледной, если бы не яркий цвет щек и нежных губ, которые — увы! — давно уже разучились смеяться. Немного выше среднего роста, прекрасная, как дева из края друидов, обладательница роскошных пепельных волос, великолепной матовой кожи и светло-голубых глаз, менявшихся в зависимости от настроения, наследница древнего рода де Ружмон была настоящей галльской девушкой, уроженкой равнин, которые возникли на месте девственных лесов, служивших пристанищем далеким предкам французов. Но чистые, ясные и мечтательные глаза умели смотреть жестко и блестеть стальным блеском — так обычно сверкают глаза героинь. Обычно это случалось тогда, когда постоянно преследовавшая ее мысль об опасном противнике становилась навязчивой до такой степени, что начинала причинять физическую боль. В такие минуты взгляд девушки метал молнии, подобные острым клинкам, и казалось, что она испытывала горькую радость от зрелища собственного страдания, подобно умирающему гладиатору, который бесстрастно смотрит на кровь, текущую из его ран.

Но Валентина хотела жить и, преисполнившись решимости, начала борьбу. Во-первых, она холодно, однако без видимой неприязни, выслушала похвалы виконту, расточаемые ее матерью. Во время его второго посещения девушке удалось совладать с чувством отвращения, смешанного со страхом, и произнести банальную любезность, которой прилично ответить соседу, равному по положению, и тем более человеку воспитанному, чье поведение внешне совершенно безупречно. Удивленная, а затем и встревоженная взорами, исполненными неприкрытого восхищения, которые виконт украдкой бросал на нее, Валентина сумела хладнокровно оценить ситуацию и поняла, что ей предстоит выдержать двойное сражение. Сомневаться не приходилось — виконт любил ее, и любил, как ни странно, весьма горячо. Видимо, это была страсть, возникшая с первого взгляда, которая сражает буквально наповал пылких мужчин, превращая в рабов чувства, о котором они еще недавно и понятия не имели. Несмотря на полную неопытность в житейских делах, Валентина догадалась об этом. Ее посетило своего рода озарение, то самое, благодаря которому она с первой же минуты распознала истинную натуру нового сеньора де Монвиля. Девушка поняла, что страсть виконта будет разгораться все жарче и жарче, особенно в ответ на ее холодность, и этот человек ни перед чем не остановится. Что ж, придется сражаться, пусть даже одной против всех — она на все готова!

Несмотря на дурные предчувствия, девушка неожиданно получила двухнедельную передышку. Однако в декабре виконт явился снова, в сопровождении все того же слуги. Безупречно одетый Франсуа Жан де Монвиль торжественно попросил графиню принять его. Загадочно улыбнувшись, как дамы при бывшем дворе, госпожа де Ружмон попросила проводить посетителя в гостиную. Разговор длился больше получаса. Виконт вышел от графини сияющий, преображенный, словно человек, увидевший жизнь в розовом свете. Все его существо излучало счастье. Попросив позволения засвидетельствовать свое почтение Валентине де Ружмон и Рене де Буан, владелец замка Жуи вел себя оживленно, сыпал остротами, рассказывал о Париже, подшучивал над правительством, состоящим сплошь из выскочек, словом, изо всех сил старался понравиться и, наконец, уехал в полной уверенности, что это ему удалось. Поведение виконта так поразительно изменилось, так не соответствовало его прежней сдержанности, что Рене не удержалась и спросила у графини:

— Что сегодня приключилось с господином де Монвилем? Честное слово, он просто на себя на похож.

— Правда, дорогая? Вы заметили?

— Дорогая тетушка, только слепой не обратил бы внимания…

— И как вам понравилась эта перемена?

— Он был похож на человека, которого холодная погода загнала на часок к жаркому камину.

— И только?

— Да, тетушка.

— А вы, Валентина, что вы думаете о нашем соседе?

— Мне кажется, — с поразительным хладнокровием начала девушка, — что в нем пять футов восемь дюймов росту, он хорошо сложен, черноволос, имеет бледный цвет лица, лаковые сапоги, серебряные шпоры и лошадь рыжей масти.

Графиня, которую позабавил неожиданный ответ, рассмеялась и сказала:

— Подобное описание доказывает, что вы хотя бы удостоили его взглядом. Однако вы забыли сказать о его возрасте.

— Полагаю, ему лет двадцать пять — тридцать.

— Ровно двадцать семь, он только что сам мне сказал. Не кажется ли вам, что он представляет собой хорошую партию?

— Я в этом убеждена. Тем более что кругом много девиц на выданье.

— Только что, — продолжала графиня, борясь с некоторым смущением, — он обратился ко мне с просьбой, которой я ожидала, но тем не менее чувствую волнение…

— Он просит руки, не так ли, матушка? — бесстрастно произнесла Валентина, сумев даже улыбнуться.

— Совершенно верно.

— Значит, он хочет, чтобы Рене стала виконтессой де Монвиль.

— О, нет, ни за что!.. Никогда! — внезапно перебила ее Рене, покраснев как вишня.

— Речь идет не о Рене, дорогая.

— Вы спросили, как ей понравился виконт, и я решила, что он собирается породниться с нами, взяв в жены Рене.

— Нет, дитя мое. Он говорил о вас…

— Ах!.. Он просил моей руки?

— Да!

— И что вы ему ответили, матушка?

— Что со своей стороны я не могу желать для дочери лучшей партии, однако мое согласие ничего не стоит без вашего желания.

— Значит, вы были бы рады…

— Да, если вы принимаете его предложение!

— Вы знаете, что я не люблю его… О нет, не люблю!

— Сегодня вы видели виконта всего лишь третий раз, поэтому такой ответ меня не удивляет. Впрочем, он и сам не считает, что успел произвести на вас какое-либо впечатление, и согласен покорно ждать.

— Ах, вот чего он добивается!

— Его просьба не выходила за рамки приличий, и я разрешила ему засвидетельствовать вам свое почтение.

— Являться сюда в качестве жениха и ухаживать за мной, не так ли?

— Я всего лишь широко распахнула перед виконтом двери нашего дома… А добьется ли он вашей взаимности, это уж его дело. Я вас не тороплю, у вас достаточно времени, чтобы…

— О, разумеется, торопиться некуда, и я буду ждать прихода любви, — медленно произнесла Валентина, загадочно улыбаясь, меж тем как в глубине ее глаз, принявших оттенок морской воды, сверкнула молния.

— Вот и хорошо, дочь моя, — заключила графиня, явно сверх всякой меры благоволившая к виконту. Она была довольна, что Валентина оказалась такой податливой. — Господин де Монвиль для вас прекрасная партия.

— Поговорим об этом, когда я полюблю его…

— Кстати, на Рождество я пригласила его к обеду. Надеюсь, вам это не будет неприятно?

— Никоим образом, матушка.

— Я думала, кого еще можно пригласить по такому случаю, чтобы обед не выглядел слишком интимным, и вспомнила о милейшем капитане Буваре.

— Он тоже пребывает в числе претендентов? — лукаво спросила Валентина.

— Бог мой, но для кого? — возмутилась графиня.

— Для Рене, я полагаю.

— Рене, как вам прекрасно известно, принадлежит к роду де Буан. Девица такого благородного происхождения может выйти замуж только за дворянина, а насколько мне известно, капитан Бувар таковым не является. Только потому, что мы живем в такое ужасное время, нам приходится принимать его у себя на равной ноге. Впрочем, этот милый молодой человек достаточно скромен, чтобы не претендовать…

— Я вовсе не собираюсь замуж, — вмешалась Рене. Сначала покраснев, затем побледнев, она предпринимала поистине нечеловеческие усилия, чтобы не разрыдаться.

— Прекрасно, прекрасно, дитя мое, — ласково сказала графиня.

На губах Валентины блуждала загадочная улыбка, выражения которой ее матери так и не удалось разгадать.

За пять дней до предполагаемого торжества в замке де Ружмон все стояло вверх дном. В конце прошлого века званый обед отнюдь не считался, как в наши дни, событием заурядным. Выбор блюд был невелик — домашняя птица или дичь. Мясо на столе почти не появлялось, рыба отсутствовала всегда, так как вокруг не было ни рек, ни прудов. Фрукты — только те, что выросли в собственном саду, а овощи — на собственном огороде. Скоростного сообщения с другими поселениями не существовало, приходилось довольствоваться местными продуктами и разнообразить стол в меру собственной изобретательности. Бетти, опытная повариха, некогда командовавшая на кухне отца-настоятеля, прекрасно справлялась со своей задачей и, имея под рукой все тот же ограниченный набор, пополняла меню великолепно приготовленными пирожками, рагу, жарким, множеством сложных аппетитных закусок, сдобренных ароматными травами, то есть теми блюдами, которые всегда имеются в арсенале опытных кулинаров и особенно ценятся гурманами.

Наконец торжественный день настал. Наши предки садились за стол в полдень и завершали трапезу через час, что нисколько не вредило их здоровью. За несколько минут до назначенного времени во дворе раздался стук копыт. Когда пробило двенадцать, Мадлена явилась доложить от имени Бетти, что кушать подано для мадам, мадемуазелей и приехавших господ тоже. Мадлена была совершенно невосприимчива к этикету, но ее нелепые выражения зачастую звучали весьма забавно.

Виконт сиял, капитан был в приподнятом настроении, и беседа становилась оживленной, побуждая собеседников к остроумию. Незаметно разговор зашел о банде Фэнфэна, что в то время, а особенно в провинции Бос, было совсем не удивительно. Начали обсуждать жестокость бандитов, их дьявольскую хитрость и удивительную организацию. Капитан Бувар сообщил присутствующим важную новость — этим утром ему доставили служебное письмо, согласно которому он получал под свое командование тридцать пять гусар, маленький мобильный отряд, организации которого он упорно добивался от правительства. Теперь можно было начинать охоту на бандитов.

— Наконец-то! — воскликнула графиня. — Однако они там не слишком торопились! Полагаю, это первая полезная вещь, которую сделали эти господа… эти граждане из… как вы теперь это называете, капитан?

— Из Директории, сударыня, — улыбнулся Леон Бувар.

— Пусть будет Директория… В общем, то, что сейчас правит нами.

— Не будет ли нескромным узнать, когда вы приступаете к исполнению обязанностей командира этого отряда? — заинтересованно спросил виконт.

— Немедленно. Завтра рано утром я уезжаю в Шартр, где меня ждут гусары. Возможно, придется заночевать в Имонвиль-ла-Гранд, но уже послезавтра к полудню я, несомненно, доберусь до города.

Внезапно разговор был прерван барабанным боем и нестройной музыкой. Звуки доносились со стороны Ашера и вскоре загремели под самыми окнами.

— Ах, Боже мой! — воскликнула графиня. — Что же это? Войска? Тревога?.. Когда же наконец мы начнем жить спокойно?

Мужчины устремились к большим окнам, выходившим на дорогу, шедшую вдоль рва, окружавшего замок. Возле замка толпилось человек двенадцать, одетых в пестрые причудливые лохмотья, расшитые блестками. Остановившись, они, к великому удовольствию сбежавшихся деревенских сорванцов, принялись орать серенаду, явно адресованную хозяевам замка. Виконт де Монвиль и капитан Бувар улыбнулись при виде разношерстной толпы, занятной и совершенно безобидной.

— Все в порядке, сударыня, — произнес виконт. — Это просто труппа циркачей.

— Что им нужно?

— Скорей всего, они хотят обратиться к вашей щедрости… Времена нынче тяжелые, а эти несчастные и впрямь бедны.

В эту минуту звуки, грозящие разорвать как барабанные перепонки слушателей, так и легкие исполнителей, внезапно прекратились, и, словно по волшебству, установилась тишина.

Здоровенный парень с наглой рожей, одетый в клетчатую стеганую куртку, с черным колпаком на голове и огромным гофрированным воротником на шее, сплюнул, стоя спиной к замку, низко поклонился и зычным голосом произнес несколько витиеватых фраз. Его было прекрасно слышно даже сквозь закрытые окна. Шут, принадлежавший к недавно возродившемуся сообществу бродячих артистов, объявлял, что вечером в бывшей церкви состоится грандиозное представление, все сборы от которого пойдут в пользу труппы гражданина Гратлара.

— Какой ужас! — возмутилась графиня.

Паяц хриплым голосом продолжал вещать, обещая всяческие чудеса. Среди множества номеров зрители увидят знаменитого борца Тысячу Уложу, который сильнее тысячи самых сильных граждан. Кроме того, выступит знаменитый людоед Живоглот, король Сальмигондских островов, съедающий за один присест по пятьдесят человек. Акробаты покажут пирамиду, достающую до самого купола церкви… И все эти чудеса стоят лишь одно су для взрослых и два лиара[49] для ребенка! Можно заплатить натурой — принимаются яйца, масло, мясо, селедки и кувшин-другой доброго винца. Представление состоится сегодня, 4 нивоза[50] IV года, ровно в семь часов в бывшей церкви! Итак, в семь часов за одно су!.. Торопитесь!

Виконт повернулся к графине, прося разрешения подать милостыню бродячим артистам. Госпожа де Ружмон кивнула, и виконт, открыв окно, бросил кошелек, упавший как раз посреди дороги.

С удивительной ловкостью паяц выскочил из-за спин своих приятелей, схватил кошелек, и, прижав руку к сердцу, низко поклонился. Затем, исполнив в качестве благодарности еще одну серенаду, труппа удалилась. Мадлена, удостоившаяся в этот день чести прислуживать за обедом, как раз внесла очередной кулинарный шедевр Бетти. Не задумываясь, соответствует ли ее поведение этикету, крестьянка, страстно обожавшая различные зрелища, тотчас вторглась в беседу господ.

— Слышали, госпожа графиня, они обещают сыграть историю о банде Фэнфэна, будут показывать разбойников и жандармов, которые их арестуют, а в конце спектакля повесят самого негодяя Фэнфэна!

— И вы собираетесь пойти на представление, Мадлена?

— Еще бы!.. Конечно, ежели госпожа графиня позволит.

— Ступайте, дитя мое, если вам так хочется.

ГЛАВА 14

Жители Боса спокойно восприняли декреты Конвента, запретившие религиозные церемонии и отправление культа. Не разбираясь в республиканском календаре, предпочитая старую неделю нововведенной декаде, крестьяне продолжали отдыхать по воскресеньям и не работали по большим церковным праздникам. Но священников больше не было, церкви стояли в запустении или использовались по другому назначению, и все праздновали по домам, на улицах, а чаще всего в лавочках торговцев вином. Вы скажете — из чувства протеста? Отнюдь, исключительно в силу привычки. В свободные дни жители деревень предавались праздности, и любое развлечение считалось настоящим подарком. Нетрудно представить, как радушно была встречена труппа гражданина Гратлара, явившаяся 4 нивоза IV года, то есть на Рождество, в крохотную деревушку Ашер-ле-Марше, где жители, уставшие от однообразного времяпрепровождения, только и мечтали, как бы поразвлечься.

Труппа прибыла на четырех больших крытых телегах, в каждую из которых были впряжены по две крепкие лошади, не имеющие ничего общего с теми клячами, что обычно тащат повозки комедиантов. Упряжь содержалась в превосходном состоянии, декораций, похоже, привезли много, да и сама труппа была не маленькая — шестеро мужчин, четыре женщины и пятеро детей, все в подобающих нарядах. Словом, все говорило о том, что заезжие комедианты — мастера своего дела, а не какие-нибудь проходимцы. Гражданин Гратлар, высокий, тощий, одетый в черное как Скарамуш из итальянской комедии[51], скромно величал себя парижским артистом и утверждал, что выступал на лучших сценах Франции. Обладая великолепно подвешенным языком, он в мгновение ока уладил дела с властями, зарегистрировался, получил разрешение на устройство представления в бывшей церкви, пристроил лошадей в конюшню на постоялом дворе, и все это так быстро, что не прошло и двух часов, как труппа была готова к выступлению.

Тогда-то и начался этот невообразимый парад с барабанами, трубами и кларнетами, которые дудели, визжали и грохотали так, что и чертям в аду стало бы тошно. Жители, заинтригованные оглушительной музыкой, необычными костюмами артистов, а главное, обещанными чудесами, сгорали от любопытства и с нетерпением ожидали наступления вечера.

По окончании шествия гражданин Гратлар долго беседовал наедине с кузнецом, чья кузница находилась как раз напротив церкви. После этого разговора удивленный кузнец перетащил в церковь множество огромных и тяжелых кусков железа, а также самую большую наковальню. Когда же любопытствующие приставали к нему с расспросами, он отвечал:

— Такого вы еще не видали.

— Чего не видали?

— Я обещал молчать… Но уж поверьте, такого и вправду никто еще не видал!

Сдержанность кузнеца, человека отнюдь не легковерного, делала предстоящее развлечение еще более заманчивым. Так что, несмотря на холод, уже в шесть часов вся деревня толпилась перед узкими церковными дверями, освещенными фонарями, в каждом из которых горело по восемь свечей. Дома осталось не больше двух десятков жителей. Гражданин Гратлар сам стоял на входе, опускал в карман су и лиарды, окидывал благосклонным взором приношения и складывал в огромные корзины с ручками всевозможные съестные припасы.

Проникнув в церковь, любопытные усаживались где попало, ибо, как и подобает в демократическом обществе, все места — церковные скамьи — находились на одном уровне. Над алтарем возвышался дощатый помост, сооруженный на больших перевернутых вверх дном бочках. Импровизированную сцену освещали свечи, вставленные в бутылки. Наконец представление началось.

На сцену вышла вся труппа. Артисты, мужчины и женщины, в пышных костюмах расселись по обеим сторонам помоста, ожидая своего выхода. Гражданин Гратлар чувствовал себя на подмостках как рыба в воде и обладал недюжинным красноречием, необходимым в подобного рода спектаклях. Держа в руке тонкую ореховую палочку, он принялся расхваливать свой театр.

— Дамы и господа… простите, граждане и гражданки! — произнес он, и голос его эхом отозвался под высокими сводами, — я намеревался начать с выступления Тысячу Уложу, этого Геркулеса со стальными мускулами, которого вы видите рядом с мадемуазель Нини Лапки Вверх, неподражаемой канатной плясуньей. Но его величество Живоглот Первый, король Сальмигондских островов, только что заявил мне, что голоден. Это и неудивительно! Несчастный властелин, изгнанный из своего государства в результате произошедшей на кухне революции, сегодня на обед съел всего лишь барашка, разумеется живьем, четырнадцать фунтов колбасы и несколько ведер картошки.

При этих словах гигант с физиономией, сияющей, словно начищенный сапог, в короне из перьев, в черном трико, создававшем полную иллюзию черной кожи, со стеклянными браслетами на шее и запястьях, встал и принялся издавать устрашающие звуки.

— Вы голодны, не правда ли, бедный Живоглот?

— Ува… у!.. у!.. ува… у!.. ува… ха!

Негр бросился на гражданина Гратлара и вцепился в его руку зубами, словно действительно хотел съесть артиста живьем. Гражданин Гратлар изо всей силы ударил его палкой, и негр отпустил добычу.

— Потише, гражданин монарх, не так шустро! Обжора грызет сырые кости с таким же удовольствием, как если бы перед ним был сахарный тростник. Быстро несите ему еду, иначе будет беда!

В мгновение ока на помост водрузили стол, на котором стояла огромная миска с серой солью, ведро вина литров на пятнадцать и корзина, полная яиц. Широкая улыбка озарила лицо голодного людоеда, и все увидели его острые, как у крокодила, зубы.

— Это всего лишь крутые яйца, — объявил Гратлар. — Обычно его величество ест их вместе с заключенными в них цыплятами, такая пища весьма полезна его нежному желудку. Однако в этот раз мы не смогли отыскать его любимую еду. В корзине сто яиц. Для него это занятие на четверть часа, не больше.

Пока он говорил, Живоглот схватил яйцо, стукнул его два раза об стол, покатал в руках, очищая от скорлупы, обмакнул в соль, а затем, выпучив глаза, стал запихивать его себе в рот, корча при этом уморительные гримасы, вызвавшие у зрителей дружный смех. Не переставая жевать, он разбил, очистил и обмакнул в соль второе яйцо, мгновенно отправившееся вслед за первым. За вторым последовало третье, и так целая дюжина, словно речь шла о дюжине черешен.

— Прекрасно, ваше величество… очень хорошо! Теперь выпейте глоточек… Ашер издавна славится своими виноградниками! Местное молодое вино с кислинкой, оно щиплет горло и пропихивает кусочки… Монарх так же любит выпить, как и поесть. Живоглот считает, что бутылки ему слишком мало, и требует на завтрак ведро вина, а иногда и целых два. Содержание негодника обходится мне очень дорого, к тому же он ленив, как настоящий принц!

Не обращая внимания на слова Гратлара, Живоглот продолжал чистить и глотать яйца, исчезавшие в его пасти так же ловко, как шарики в руках фокусника. Корзина опустела, вина в ведре осталась ровно половина, однако прожорливость дикаря, умиравшего с голоду, нисколько не уменьшилась.

— Вот это зверюга! — не выдержав, воскликнул один из изумленных зрителей. — Да он хуже бездонной бочки!

— Все, завершаем!.. Дамы и… гражданки и граждане, его величество съел сто четыре крутых яйца, все они сейчас находятся у него в желудке. Живоглот, поблагодарите хозяина, накормившего вас таким замечательным обедом.

Одним прыжком негр выскочил из-за стола и принялся размахивать руками, испуская безумные вопли, потом снова схватил за руку гражданина Гратлара и укусил, словно намеревался сожрать. Сто четыре крутых яйца явно были для него только легкой закуской!

— Лапы прочь, и закрой пасть! Ты все еще голоден, не так ли?

— Ува!.. ух!.. У!.. ува!.. а… а… ха!..

Зрители топали от удовольствия, а последнюю сцену встретили шквалом аплодисментов, свидетельствовавшим о большом успехе гастрономической пантомимы.

— Живоглот, любезный, у вас начнутся колики. Вы же знаете, что от крутых яиц бывает тяжесть в желудке. Но если вы все еще умираете с голоду, то вот — набивайте себе брюхо! Прошу, выбирайте!

С этими словами гражданин Гратлар поставил на стол громадную ивовую корзину с двумя ручками, в которой живописными грудами была навалена всякая снедь, принесенная в уплату за билет. Живоглот, у которого явно разыгрался аппетит, довольно похлопал себя по животу и плотоядно улыбнулся, показав два ряда зубов, которым вполне мог позавидовать волк. Он принялся рыться в корзине, запустив туда обе черные руки, извлекая на свет все подряд и запихивая в рот, который скорее походил на жерло. Ел дикарь все без разбора — грыз яблоко, затем луковицу, лизал масло, зачерпнув его из горшка, откусывал громадные куски солонины, пожирал соленую селедку, а завидев маленького кролика, забившегося от страха в угол корзины, испустил радостный плотоядный вопль.

Схватив брыкавшуюся и визжавшую зверушку за уши, он вытащил ее на свет. Это был хорошенький серый кролик, великодушно заплативший собой за вход целого семейства. Желая оправдать свое имя, Живоглот не стал терять времени — не придушив и не ободрав несчастное животное, обжора схватил его за все четыре ноги и впился прямо в горло. Выросшая к зиме густая и длинная кроличья шерсть застряла у дикаря в зубах. Он выплюнул ее, а добравшись до мяса, вонзил в него зубы и начал пожирать, испуская удовлетворенное урчание, сопровождавшееся отчаянным писком — уи… уи… — бедной жертвы.

Зрители смеялись, аплодировали, топали ногами, кричали «бис!», а Живоглоту только того и надо было — под восторженные вопли кролик был съеден со шкурой и костями! Казалось, после подобной трапезы ненасытная прорва наконец наполнится. Но нет — его величество, король Сальмигондских островов, все еще голоден! Видя, что ведро опустело, Живоглот перевернул его и начал барабанить по дну, снова требуя молодого ашерского вина.

— Довольно, пропойца! — воскликнул гражданин Гратлар, притворяясь, что сердится. — Если тебя мучит жажда, иди к колодцу!

— Ува… у… у… а… ха… уа!.. — жалобно завыл черный человек, отчаянно разводя руками и показывая на свой живот, вздувшийся, словно у жеребой кобылы.

Услышав столь красноречивую просьбу, Гратлар смягчился и гораздо ласковей произнес:

— Что ж, не могу же я позволить тебе умереть от недоедания, ведь тогда это дитя природы получит неправильное представление о нашей цивилизации.

Схватив каравай весом не меньше двенадцати фунтов и кусок старого, твердого как камень творога, размером с тележное колесо, Гратлар бросил их дикарю. Тот на лету поймал их и тут же принялся глодать, довольно чавкая.

— Держи, это тебе на десерт! А теперь, монарх, иди на место, иначе получишь хлыста.

Равнодушный к аплодисментам, крикам «браво», восторженному топоту, словно гром прокатившемуся под сводами старинного храма, Живоглот, успокоившись на время, уселся, поджав ноги, в свой угол, продолжая грызть хлеб и засохший творог.

Довольный успехом своих артистов, глава труппы гордо прохаживался по сцене, пока один из помощников снимал нагар со свечей. Когда установилась тишина и свет стал ярче, Гратлар концом палки указал на борца и сказал:

— Гражданки и граждане, представление продолжается — сейчас будет выступать присутствующий здесь силач. Тысячу Уложу, приветствуйте почтенную публику.

Борец, мужчина лет тридцати пяти, со зверской рожей, чудовищно толстой шеей, мощной грудной клеткой и огромными руками, неуклюже вышел вперед и, остановившись на краю сцены, скрестил руки на груди.

— Как я уже имел честь сообщить вам, имя, которое с гордостью носит этот великан, было дано ему, так как силой он превосходит тысячу самых крепких человек. Сейчас я вам это докажу. Но лучше начнем сначала, ибо это лучший способ хорошо сделать любую работу. Гражданин кузнец, огонь готов? Железо накалено?

— Да, гражданин, — ответил кузнец, стоявший вместе с помощником возле сцены. На обоих были рабочие фартуки.

— Прекрасно! Теперь, Тысячу Уложу, ложитесь на спину.

Геркулес подчинился и вытянулся на полу, так что публике оставался виден только его профиль.

— Гражданин кузнец, соблаговолите подняться с помощником на сцену.

Оба кузнеца залезли на помост.

— Сколько весит наковальня?

— Добрых пятьсот фунтов, не меньше.

— Слишком легкая, но раз тяжелее нет, придется обойтись тем, что есть. Поставьте ее на живот гражданина Тысячу Уложу. Ну, смелее! Оп-ля! Тысячу Уложу не картон и не топленое масло!

Заранее наученные кузнецы взялись за тяжелую наковальню, с усилием подняли ее и опустили на живот атлета. Тысячу Уложу захохотал и воскликнул:

— Ха-ха-ха! Граждане кузнецы, мне щекотно! Ваша наковальня, наверное, сделана из бумаги! Она все еще стоит у меня на животе? Да? А почему я ничего не чувствую?

— Ах!.. — замерла публика, изумленная настолько, что даже перестала хлопать.

— Ну, что я вам говорил? — обратился к залу довольный Гратлар. — Тысячу Уложу сердится — это не наковальня, а игрушка! А теперь, граждане кузнецы, продолжайте, вы знаете, что надо делать дальше.

Оба ремесленника спустились со сцены и выбежали из церкви, но вскоре вернулись обратно. Кузнец клещами нес раскаленный добела кусок железа, от которого разлетались снопы ярких искр. Мастер с помощником поднялись на помост и встали перед наковальней, как будто в своей кузнице. Помощник схватил клещи, кузнец взял молот, и оба принялись ковать железо.

— Дзынь!.. Дзынь!.. Дзынь!..

Ошарашенная публика не верила своим глазам.

— Да что же это за наковальня такая! — изумлялся один.

— Ох, да она сейчас его раздавит, — сокрушалась сердобольная кумушка.

— Дзынь!.. Дзынь!.. Дзынь!.. — Кузнецы продолжали молотить изо всех сил.

— Хватит, хватит! — закричал какой-то впечатлительный зритель.

Тысячу Уложу принялся насвистывать песенку о короле Дагобере, и мелодия отчетливо звучала между ударами о наковальню. Даже скрип помоста не заглушал свиста. Вскоре кусок железа сплющился, стал тоньше, согнулся. Еще несколько ударов, и вот уже получается… настоящая подкова!

Вот это да! Публика не жалела ни ладоней, ни глоток. Зрелище, доселе невиданное в этих краях, окончательно покорило крестьян.

Гражданин Гратлар, наглая и хитрая физиономия которого временами выражала явное беспокойство, сам подал сигнал, вызвавший новый шквал аплодисментов. Честные виноделы от души хлопали в ладоши, загрубевшие от лопат и мотыг, и аплодисменты гулким эхом отражались под церковными сводами, создавая немыслимый шум. Однако сквозь гул восторженных криков можно было, прислушавшись, различить стук колес, катившихся по стылой земле, и резкие, как хлопки петард, удары кнутов. Но зрители были слишком заняты силачом и не обратили внимания на посторонние, в сущности ничем не примечательные звуки, отчего на устах гражданина Гратлара то и дело появлялась насмешливая улыбка.

Наконец кузнецы медленно сняли наковальню, под которой спокойно дышал, улыбался и насвистывал веселый гигант. Поднявшись, он приветствовал публику, а потом оглушительно чихнул.

— Не обращайте внимания, — с усмешкой проговорил он, — наковальня хоть и легкая, зато холодная… Сами понимаете, полсотни фунтов железа в декабре — это не так горячо, как куча жареных каштанов!

Рассмеявшись этой неуклюжей шутке, все притихли, ожидая, что скажет распорядитель. По знаку хозяина труппа удалилась в ризницу, дверь в которую во время представления оставалась приоткрытой.

— Артисты пошли переодеться для следующего номера, — любезно объяснил гражданин Гратлар, оставшийся на помосте вдвоем с Тысячу Уложу. Геркулес небрежно подхватил кузнечный молот и играючи начал вращать им. Все уставились на это чудо — казалось, гигант размахивал тростинкой, так легко летала в его руках тяжеленная кувалда. Помощник снова принялся снимать нагар со свечей, и этот короткий перерыв до предела накалил любопытство публики. С молотом в руках Тысячу Уложу подошел к краю помоста и остановился возле двери в ризницу, куда только что удалился глава труппы, видимо, чтобы поторопить артистов. Наконец показался гражданин Гратлар. Выйдя на середину сцены, он с поклоном заявил:

— Граждане и гражданки, я обещал в завершение показать почтеннейшей публике банду Фэнфэна. Надеюсь, никто не будет разочарован — только что завершилось представление, которое мои артисты давали у вас на дому. Пока мы честно развлекали вас, настоящая банда Фэнфэна «очистила» (ограбила) ваши «берлоги» (дома). Четыре телеги, груженные вашим барахлом, уже уехали — коли желаете, можете побежать вдогонку. Мы отыгрались за поражение на ферме Монгон! Мы и есть банда Фэнфэна! Тысячу Уложу снесет череп первому, кто посмеет шевельнуться! Живоглот поможет ему, а я прострелю голову любому, кто осмелится подняться! Красный петух уже взялся за дело — горят четыре дома… До скорого свидания, жители Ашера!

С этими словами бандит выхватил пару пистолетов и навел на зрителей, Тысячу Уложу грозно размахивал молотом. Оба в мгновение ока скрылись за тяжелой дверью ризницы и заперли ее за собой на ключ. В ту же минуту в церкви начался невообразимый переполох. Бандит, которого до последней минуты принимали за хозяина труппы бродячих комедиантов, произнес страшные слова:

— Красный петух уже пущен!

И действительно — церковные витражи озарились розовыми отблесками пламени. Началась давка, каждый старался как можно скорее выбраться из церкви. Однако двери оказались заколочены снаружи. К счастью, Тысячу Уложу унес только один молот, а второй остался на сцене. Кузнец схватил его и принялся яростно крушить маленькую дверь. Удары молота напоминали артиллерийскую канонаду. Охваченный ужасом и гневом кузнец удвоил усилия, и наконец гвозди вылетели, петли расшатались.

— Скорей!.. Скорей!.. — кричала взволнованная толпа, глядя, как за окном разгоралось пламя.

Но вот искореженная дверь со страшным грохотом рухнула на замерзшую землю. Все, толкаясь, бросились в тесный проход, стремясь поскорей попасть наружу. Толпа вырвалась на площадь и рассеялась по пустынным улицам города, ярко освещенным пламенем бушевавшего пожара. Каждый в страхе мчался к своему дому, опасаясь, что ограбили именно его. Со всех сторон звучали стоны, жалобы, проклятия. Люди, лишившиеся своего имущества, проклинали грабителей, давно находившихся — увы! — вне досягаемости. Бил барабан, гудел набат, раздавались крики: пожар!

Бандит, осмелившийся бросить вызов всему населению городка, не солгал. Четыре дома и в самом деле горели. Следует заметить, что все они принадлежали важным чинам национальной гвардии. Это было местью храбрым горожанам, прибывшим на помощь беднягам из Монгона. Но как злоумышленники могли узнать об этом? Без сомнения, среди местных жителей у них были сообщники — о, негодяи! Эти сообщники и указали дома самых богатых горожан, а бандиты ограбили их до нитки. В трактире, где разбойники оставляли лошадей, нашли связанных мальчишку-конюха и служанку. Они оставались одни, пока хозяева их смотрели на подвиги Тысячу Уложу и Живоглота… В домах царил настоящий разгром, довершенный пожаром. Отчаявшиеся люди восклицали:

— Месть!.. Месть!..

ГЛАВА 15

К счастью, урон, нанесенный бандой Фэнфэна жителям Ашера, исчислялся только материальными потерями. Край был зажиточным, и, как говорится, раны, нанесенные кошельку, не смертельны, да и залечить их было несложно — в погребах стояло немало бочек вина, приготовленных на продажу. Однако ужас, внушенный всей провинции хитрым и неуловимым бандитом, возрос еще больше, если только это было возможно. Негодяи, нагруженные добычей, бесследно исчезли, скрывшись то ли в свои лесные убежища, то ли в подземелья скупщиков краденого.

Но не все — в полутора лье от Ашера, между Базошем и большим селением Вилье, относившимся к коммуне Шоси, происходило довольно многолюдное сборище. Отвратительная дорога, соединявшая деревни, шла через густой лес, состоявший из молодых дубков, которые росли вперемежку с елками. Неизвестные выбрали уединенное место в самой чаще, в четверти лье от Вилье. Они развели огромный костер из сосновых сучьев. Горящее дерево весело потрескивало, издавая приятный запах и ярко освещая все вокруг. Люди, сидя на охапках хвороста, доставали из дорожных мешков припасы и фляги с выпивкой и разговаривали с набитым ртом. Эту веселую компанию гражданин Гратлар представил жителям Ашера-ле-Марше как бродячих артистов. Сам Гратлар сейчас держал речь, выговаривая букву «р» как истинный уроженец Орлеана. Смолистый дым попадал в его единственный левый глаз и заставлял то и дело утирать слезы. Избавившись от черного платка, повязанного по самые брови, он тряхнул огненно-рыжей шевелюрой, за которую и получил кличку Рыжий из Оно. Он еще не стер нарисованные углем огромные, закрученные кверху черные усы — их воинственный вид делал бандита совершенно неузнаваемым.

Тут же находился и его величество Живоглот, чье лицо, несмотря на энергичные усилия, местами еще было выпачкано черной краской, с помощью которой вечно голодного бандита Сан-Арто превратили в негра. Здесь же сидел и Тысячу Уложу, избавившийся теперь от циркового трико и снявший грим, который полностью изменял его внешность. Тысячу Уложу вновь стал Драгуном из Рувре, самым сильным разбойником Фэнфэна. Рядом пировали — Винсент Бочар, Жак из Этампа, Душка Берриец, Аньян Буатар, Жан Канонир, Кот Готье и Жак из Арпажона, короче, весь цвет банды! Беседуя, они ели, пили, грелись у костра, но время от времени кто-нибудь вставал, осторожно прокрадывался к дороге, выглядывал из кустов и смотрел в сторону Базоша. Убедившись, что дорога пустынна, он возвращался к костру, занимал свое место и сообщал:

— Ничего!

Разговор велся оживленный, бандиты радовались, как ловко им удалось провести местных виноделов, и весело поздравляли друг друга с победой.

— Черт побери! — воскликнул Жак Канонир. — Надо сказать, шутка отлично удалась. Кто, скажите на милость, сумел бы узнать в гражданине Гратларе нашего Рыжего?

— Рыжий просто дьявол! — добавил Кот Готье. — Он и впрямь настоящий комедиант! Ведь ему надо было сыграть так, чтобы все поверили, а то эти проклятые олухи сами бы нас схватили!

— А Сан-Арто!.. Разве можно забыть Сан-Арто, доброго короля Живоглота! Эй, Сан-Арто, куда ты девал все, что сожрал на глазах у публики?

— В брюхо, старина, в брюхо! — серьезно отвечал разбойник, чье лицо, вымазанное черной краской, время от времени подергивалось.

— И… и… тебя это все не беспокоит?

— Ну… как сказать… Там ведь был еще кролик, божья тварь со всеми потрохами.

— Ох, черт! И ты слопал его живьем, как есть! Может, он там еще прыгает?

— А то как же! У меня в утробе такой тарарам, словно сотня лягушек справляет шабаш!

— Ты бы перекусил да и выпил маленько.

— Верьте не верьте, только я не голоден.

— Быть не может…

— Клянусь, это впервые в жизни, но так же верно, как то, что Драгун из Рувре самый сильный человек во Франции.

— Уж это правда, — серьезно согласился Жан Канонир. — И хоть я сам не из слабосильных, но… В общем, Драгун запросто может меня отшлепать, как четырехлетнего сопляка.

— Полно, приятели!.. Каждый делает то, что может, — скромно отозвался геркулес. — Чуть-чуть больше мяса на костях, чуть-чуть меньше, дело-то не в этом.

— Ну, ты и скромник! — сказал Рыжий из Оно, — вот за это тебя и любят. Да и твой талант всем на пользу. Скажи только, Драгун, кто обучил тебя этому трюку с наковальней?

— Да, — вступил в разговор Винсент Бочар, — это было просто удивительно, даже мы, хоть и сидели рядом, обалдели, как эти деревенские тетери.

— Когда-то я был бродячим актером и выступал на парижских площадях. Тогда-то приятели-комедианты и обучили меня номеру с наковальней.

— Мы думали, у тебя кишки наружу полезут, когда кузнецы принялись молотить своими колотушками.

— Да нет! Главное — разместить наковальню на животе. А уж потом — хочешь бей, хочешь не бей, тебе это все равно, потому что сила ударов приходится не на тебя, а на наковальню.

— Опять никого! — произнес вернувшийся из дозора Душка Берриец.

— Эх!.. А вдруг он раздумал ехать? — с досадой спросил Жак из Этампа.

— Может, он нарочно назвал эту дорогу, а сам поехал по другой?

— Я уверен, он появится, — сказал Рыжий из Оно.

— Откуда ты знаешь?

— Видели кошелек, который бросили из окна замка Ружмон?

— Да!

— Так вот, это означало — завтра по этой дороге поедет капитан, дождитесь и сделайте свое дело.

— Скажи, Рыжий, ты ведь видел в окне Главаря? Это он бросил кошелек?

— Нет! Понимаешь ли, Жак, бывают минуты, когда лучше казаться слепым и забывчивым. Мы должны узнавать Главаря только когда он с нами. В других местах мы даже в его существование верить не должны, а если найдется разбойник с неуемным любопытством, то в одно прекрасное утро он бесследно исчезнет. Все знают, что его и перепилить пополам могут, и сжечь заживо, а то и «пушку» (пистолет) в рожу, и прости-прощай.

— Так что, болван, которого надо «замочить», все-таки здесь поедет?

— Непременно!

— Что же это за здоровяк такой, если нам вдесятером поручили убрать его, — недоумевал Драгун из Рувре, — неужели меня одного недостаточно?

— Это не мое дело, — отрезал Рыжий из Оно. — Приказано убить капитана, мы его и убьем.

— Опять никого! — сообщил, вернувшись, Жак из Этампа.

— Подождем, а пока выпьем по стаканчику! — предложил Кот Готье, откупоривая свою флягу с водкой.

— За здоровье Главаря!

— Да! За здоровье великого Фэнфэна, нашего повелителя.

— Да! Да!.. За Главаря, придумавшего гениальный план, благодаря которому мы обчистили городок, нагрузились добычей и отлично развлеклись!

— А ты, Сан-Арто, почему не пьешь?

— Гм… Ну, если глоточек… и, разумеется, покрепче!

— Прими, чтобы раскрутить кишки, а то у тебя там небось черти скачут! Главное, чтоб у тебя несварения не случилось, когда этот олух появится…

— Эй, едет, едет! Там этот болван, точнее, болваны, потому что их двое! — крикнул Жак из Арпажона. — Они едут по другой стороне дороги.

— Точно, — согласился Рыжий из Оно, — это хозяин и слуга. А нас десять! Гасите костер и готовьтесь — перезарядите ружья и пистолеты. Ждите моей команды. Жак, как далеко они сейчас?

— Меньше чем в четверти лье… Едут шагом, у нас еще много времени.

— Превосходно!

Не торопясь, с уверенностью людей, прекрасно знающих, что делать, бандиты рассеялись среди елей и молодых дубков с пожелтевшей листвой и стали ждать приближения путников, уверенно продвигавшихся вперед и не ожидавших грозящей им опасности.

Леон Бувар, объявив на обеде у графини де Ружмон, что отправится в путь на следующий день утром, так и поступил. На рассвете он выехал в Шартр, чтобы принять командование над отрядом гусар. Дорожную сумку уложили еще затемно, и, после того как снаряжение было проверено, пистолеты заряжены, а подковы лошадей тщательно осмотрены, молодой офицер вскочил в седло. На голове у него была военная треуголка с трехцветной кокардой и золотым галуном, сам он кутался в просторный форменный синий плащ, закрывавший круп коня и ниспадавший до самых сапог. Слуга капитана, солдат, выполнявший также обязанности секретаря, закутавшись в такой же плащ, ехал рядом, по левую руку. Всадники продвигались шагом — во-первых, не хотели загонять лошадей, а во-вторых, дорога оказалась настолько плоха, что скакать по ней даже рысью было просто невозможно. Впрочем, капитан Бувар мог сам распоряжаться своим временем и не слишком утомлять скакунов. Путь его лежал через Шоси, Жанвиль, Ален и Имонвиль. Остановиться на обед предполагали на середине пути, то есть в Жанвиле, а потом уже ехать прямо к месту назначения.

Довольный тем, что наконец-то сможет найти применение избытку энергии и жажде деятельности, которая охватила его, как только вернулось здоровье, Леон ехал молча, погрузившись в размышления. Разумеется, ему хотелось стать тем освободителем, которого давно ждали запуганные жители Боса, он собирался объявить бандитам беспощадную войну, неустанно и безжалостно преследовать их, не давая ни минуты передышки. Он вполне сознавал сложности и опасности задуманного предприятия. Сражаться предстояло с грозным, хитрым и безмерно жестоким врагом, имевшим множество сообщников даже среди жертв, которые хранили молчание, испытывая смертельный страх. Но капитан прекрасно знал тактику партизанской войны, более трудной и опасной, чем открытые сражения на поле брани. Война вслепую жестока, в ней нет правил, законы чести попираются, и пощады ждать неоткуда. В сражениях с шуанами Леон Бувар прошел хорошую школу и изучил тонкости ожесточенной, беспощадной борьбы, в которой главным оружием были предательство, засады и нападения из-за угла.

Затем перед внутренним взором капитана возникло утонченное и печальное лицо его юной возлюбленной Рене де Буан. Молодой человек вспоминал эти черты, непослушную прядь, которая выбилась из каштановых кос, уложенных на испанский манер, и прелестный взмах ручки, когда Рене откидывала волосы со лба. Леон вновь видел прекрасные синие глаза, глубокие и добрые, и ему казалось, что очаровательная девушка, сама того не сознавая, берегла для него всю свою нежность. Ее застенчивая улыбка, готовая в любую минуту смениться слезами, была исполнена грации и дружелюбия, открытый взгляд был еще по-детски дерзким, однако все чаще в нем появлялась сдержанность, присущая женщине, сознающей, что она любима.

Конь то и дело спотыкался на застывшей от мороза неровной дороге, возвращая седока из мира грез к реальности. Потом Леон снова погружался в мечты и предавался тихой радости до следующего ухаба. Однако, несмотря на задумчивость, капитан внимательно вглядывался в бежавшую перед ним тропу, окруженную деревьями и густым кустарником, которая пролегала через печально известную местность. Молодой закаленный солдат, привыкший воевать в зарослях дрока и утесника, на узких тропах, в перелесках и среди живых изгородей Вандеи, окидывал горизонт быстрым, проницательным взглядом, угадывая истинный облик предметов в искаженных, фантастических очертаниях, которые они приобретали в сумерках или ночном мраке.

Несколько минут назад за ржавыми купами дубов и мрачной завесой елей он заметил легкий дымок, синеватыми кольцами поднимавшийся к серому небу. «Нищие или лесорубы», — подумал капитан. Мысль о засаде в четверти лье от деревни, на довольно оживленной дороге даже не пришла ему в голову. На всякий случай Леон подобрал поводья, щелкнул языком, подбадривая коня, и приготовился, если придется, перепрыгнуть через препятствие или же пуститься в галоп. Слуга дремал, закутавшись в плащ по самые уши, и молодой человек окликнул его:

— Открой глаза, Шарло!

— Что-нибудь случилось, хозяин?

— Пока нет, но нужно быть начеку.

Впрочем, вокруг стояла тишина, и казалось, что в этот час, неподалеку от деревни, ничто не предвещает опасности. Оба всадника были уже шагах в сорока от таинственного костра, что дымился неподалеку в лесу, по левую сторону дороги. Внезапно капитану показалось, что в ветвях блеснул ружейный ствол. Хладнокровно, как и пристало человеку, привыкшему ко всяким неожиданностям, понимая, что невидимый враг взял его на мушку и прорываться вперед некогда, Леон крикнул слуге:

— Лошадь на дыбы!

И сам в ту же минуту вонзил шпоры в бока своему коню и резко натянул поводья.

— Огонь! — послышалась глухая команда.

Прозвучали пять или шесть выстрелов, и тяжело раненный слуга жалобно вскрикнул:

— Ко мне, сударь!.. Меня убили!

Шарло откинулся назад, вылетел из седла, взмахнув руками, и тяжело рухнул на дорогу. Изо рта несчастного хлынули потоки крови. Конь его взбрыкнул, поднялся на дыбы и рухнул на землю, забившись в предсмертных конвульсиях. Тем временем капитан сумел выхватить пистолет.

Вновь послышалась команда: «Огонь!»

Леон почувствовал, как бок его словно опалило огнем, и выстрелил наугад, прямо в клубящийся пороховой дым. Внезапно на дорогу выскочили люди с жестокими лицами, и молодой человек понял, что пропал. Разбойники бросились наперерез коню, готовому рвануть вскачь и, быть может, спасти капитана. Бандиты повисли на конской сбруе и попытались вытащить Леона из седла. Капитан сопротивлялся из последних сил. Изловчившись, какой-то бандит схватил его за сапог, резко дернул и стащил на землю. Тут же на капитана рухнул конь, которому перерезали сухожилия. Задыхаясь, чувствуя, что опасно ранен, офицер увидел, как убийцы, размахивая ножами, бросились к нему. В последний раз вызвав в памяти образ любимой Рене, капитан потерял сознание. Негодяи испустили радостные крики, внезапно сменившиеся воплями боли и страха. Из перелеска раздался выстрел, и Винсент Бочар, уже готовый вонзить нож в грудь капитана, подскочил, выронил оружие и схватился руками за изуродованное лицо.

— Черт побери! Меня подстрелили!.. Я ничего не вижу!.. Ко мне, товарищи!

Разбойники столпились вокруг раненого. Аньян Буатар заявил, оглядываясь на капитана:

— Надо перерезать этому олуху глотку, и дело с концом.

Негодяй вернулся к Леону и занес над ним нож. Вновь из-за сосны раздался выстрел, однако теперь он прогремел шагов на двадцать ближе. Буатар с проклятием уронил нож и подскочил словно лягушка. Сведенными от боли руками он схватился не за лицо, а за те два выпуклых полушария, на которых мы согласно природному предназначению имеем обыкновение сидеть, — невидимый стрелок необычайно метко поразил их. Такая рана не опасна, однако немедленно выводит из строя противника, охваченного паническим ужасом.

Бандиты отличались трусливостью и, даже собираясь большим отрядом, дрожали перед опасностью, природу которой не могли объяснить. Вот и теперь они боялись войти в лес, откуда раздались выстрелы, так как за деревьями вполне могло засесть несколько храбрецов. Жан Канонир, считавшийся самым смелым, решил подтвердить свою славу и, подобрав нож, выпавший из рук приятеля, бросился на бесчувственного капитана. Раздался третий выстрел, и, получив заряд крупной дроби в плечо, он отскочил с громким воплем:

— Черт, я тоже ранен!

— Вот дьявольщина! — воскликнул Кот Готье, — а ведь Главарь приказал нам непременно прирезать этого мерзавца!.. Теперь чья очередь? Что, желающих больше нет? Стая трусливых каплунов! Сейчас я вам покажу, что значит храбрость!

Четвертый выстрел, и Кот Готье, держась за бедро, упал на землю и завопил:

— Господи! Нас, кажется, заколдовали! Уже четверых подстрелили!.. Эй, драпаем! Надо уносить ноги, пока можно, а то придется уползать на брюхе!

Напуганные неожиданным и грозным вмешательством, убийцы отступили, поддерживая раненых и не отваживаясь исполнить жестокий приказ своего предводителя.

— Валите в укрытие, я сам им займусь, — вызвался Драгун из Рувре.

Зная решительность Драгуна, разбойники пустились бежать со всех ног прямо по дороге, потому что раненые были не в состоянии продираться сквозь кусты. Драгун, конечно, все исполнит как надо. С отвагой, достойной лучшего применения, бандит двинулся вперед, ворча:

— Сейчас раздавлю тебе башку, как гнилую грушу. Если кто начнет стрелять, так и черт с ними, поцарапают мне шкуру, да и только.

Капитан, бледный как мертвец, лежал неподвижно, придавленный хрипящей, издыхающей лошадью. Занеся ногу и собираясь опустить здоровенный сапог на лицо жертвы, разбойник неожиданно вгляделся в лицо врага, которого до сих пор не удосужился разглядеть. Вдруг Драгун из Рувре со сдавленным рыком отшатнулся и застыл, побледнев, сильнее, чем лежащий на земле капитан. В груди бандита клокотали приглушенные звуки, более всего напоминавшие рыдания:

— Капитан!.. Это он!.. Тот великодушный офицер, смелый и добрый… Он спас мне жизнь в Вандее, рискуя собой… А я помогал убить его… Единственного человека, за которого я готов жизнь отдать… шкуру свою… поганую бандитскую шкуру!

Издалека донеслись крики:

— Эй, Драгун! Поторопись…

— Они хотят, чтобы я прикончил его! Никогда!.. Узнай об этом Главарь, он распилит меня между досками… Конечно, я бандит, грабитель, поджигатель… Нет, не могу… Только не его! Господь Всемогущий, только бы он еще был жив…

— Дёру, Драгун, дёру! — Голоса бандитов звучали все глуше и глуше.

— Сваливайте! Бегите живее!.. Если те, что напали на нас, увидят, что капитан еще жив, они наверняка придут к нему на помощь.

С этими словами бандит схватил издыхающую лошадь и мощным рывком сбросил конскую тушу с капитана. Затем отвязал свою флягу, положил ее рядом с молодым человеком и пустился бежать, ругаясь, тяжело дыша или, может, давясь слезами.

— Тысяча чертей! Это был мой капитан! Мой юный капитан!..

Спустя два часа гражданин Франсуа Даржан, земледелец из Шоси, отправившись на телеге в лес Вилье за хворостом, увидел на дороге человека, плавающего в луже крови, а рядом двух мертвых лошадей. Крестьянин остановился и спрыгнул на дорогу. Отвернув воротник плаща, он убедился, что юноша холоден как лед, и вздохнул:

— Бедняга! Это сын папаши Тиже из Базоша! Чертовски ему не повезло!.. Ладно, придется сообщить судье, что его слугу убили.

Капитан Бувар бесследно исчез.

ГЛАВА 16

Узнав об исчезновении сына и убийстве слуги, мировой судья Бувар постарел на несколько десятков лет и с ним случился апоплексический удар. Его жена, женщина стойкая, взяла себя в руки и проявила, как это нередко случается в минуты испытаний, поистине нечеловеческие энергию и мужество.

Любящая супруга и мать, увидев, как вмиг разрушилось ее счастье, только что казавшееся незыблемым и безоблачным, госпожа Бувар спрятала боль глубоко в сердце и не стала предаваться ни бесполезным слезам, ни бессмысленному отчаянию. Прежде всего следовало позаботиться о муже — состояние его казалось крайне тяжелым. Доктор Пьер Брю, друг Бувара, примчался, как только получил печальные известия. Судье сделали обильное кровопускание. И самое время! Бувар задышал, открыл глаза и стал медленно возвращаться к жизни, то есть к страданиям.

— Леон! Дитя мое!.. Мой дорогой сын!.. Жена, какие новости?..

— Дорогой, крепись!.. Я мать, но призвала на помощь все мужество! Он не умер!.. Он просто не может умереть, это невозможно!

— Бувар, друг мой, возьмите себя в руки, — строго сказал врач, — постарайтесь справиться с горем хотя бы на время.

— Ах, если бы я мог надеяться…

— Надейся, друг мой, надейся! — подхватила госпожа Бувар, прижимая руку к сердцу. — Все мы живы только благодаря надежде! Вспомни, как мы боялись за нашего дорогого мальчика, когда он был на войне, сколько раз думали, что он погиб! Но я чувствовала — Леон жив! Иначе меня самой давно бы уже не было на свете!

— Все, что ты говоришь, дорогая, — чистая правда…

— Послушай! Раз и сейчас сердце мое не разорвалось от горя, значит, наш сын жив. Я страдаю, душа моя в печали, однако в глубине ее живет искорка надежды. Он жив, Бувар, ты слышишь? Я уверена, наш мальчик жив, иначе и быть не может! А не то дорогому господину Брю сейчас пришлось бы сидеть у постели двух умирающих!

— Благодарю, жена! Ты вернула меня к жизни, — с трудом произнес судья. Голова его еще была тяжела, руки дрожали. Материнское сердце не лжет! Я верю тебе и тоже надеюсь… Но прошу вас, Брю, расскажите все, что вам известно.

— Дорогой Бувар, успокойтесь. Долгий рассказ утомителен, а вам вредно волноваться.

— Неведение хуже всего… Оно принесет мне гораздо больше вреда. Что же все-таки произошло?

— Трудно сказать. Тревогу поднял Даржан, крестьянин из Шоси. Как вам известно, он обнаружил на дороге уже успевший остыть труп вашего слуги Тиже. Рядом лежали две убитые лошади — его и Леона. Ваш помощник послал на место преступления четырех национальных гвардейцев под командованием унтер-офицера. Спустя полчаса один из гвардейцев возвратился и рассказал, что по дороге на Базош обнаружили широкий кровавый след. Но когда лес кончился, следы повернули на север, то есть в сторону Гедревиля. Кроме того, на месте перестрелки найдены пыжи и следы пуль, которыми явно стреляли из разного оружия. Бедняга Тиже и обе лошади были убиты пулями большого калибра. С той стороны дороги, где скорей всего прятались убийцы, национальные гвардейцы обнаружили застрявшие в сосне кусочки свинца и мелкую дробь. Следовательно, перестрелка велась из оружия разного калибра и с обеих сторон. Кто были люди, напавшие на бандитов, гвардейцы узнать не смогли. Но судя по всему, они явились на помощь Леону… Разбойников было много, о чем свидетельствуют три раны, полученные Тиже, и четыре — его лошадью. Да, следует заметить, что многие бандиты тоже были ранены — на лесных тропах и в поле обнаружены кровавые следы.

И наконец, совершенно непонятно, куда девался Леон? Если разбойники увели его с собой, значит, он был ранен или же его просто взяли в плен. Не исключено, что таинственные люди, пришедшие к нему на помощь, отбили его, спрятали у себя и теперь выхаживают… Но все это, к сожалению, одни предположения. Однако для меня, дорогой Бувар, равно как и для вашей супруги, все это означает, что сын ваш жив, в крайнем случае ранен. Если бы он был убит, его бы оставили на дороге вместе с несчастным Тиже. Итак, мужайтесь и не теряйте надежды!

Больной жадно внимал рассказу врача и в самом деле несколько успокоился. Когда печаль остра, любое утешение воспринимается как благо, и врач старался убедительно излагать факты, свидетельствовавшие о том, что Леон жив, хотя в душе не верил тому, что говорил. Во-первых, почему люди, несомненно рисковавшие собственной жизнью, пришли на помощь Леону, но при этом решили остаться неизвестными? Если они сумели обратить в бегство разбойников и увели или унесли с собой капитана, то почему они до сих пор не объявились и томят в неведении родных, которые места себе не находят от беспокойства? И наконец, если незнакомцы что-то знают о бандитах, — а наверняка так оно и есть, — почему они не хотят помочь правосудию? Рассудительный доктор не находил ответа на мучившие его вопросы и беспрестанно размышлял над ними, стараясь найти разгадку тайны.

Как обычно, роковое известие распространилось молниеносно. Едва в Базоше узнали о новом преступлении, совершенном разбойниками, как новость тут же разошлась по окрестным деревням и селениям. К полудню она уже достигла коммун, расположенных не меньше чем в двух лье от Базоша. Люди еще не оправились после неожиданного и ужасного ночного грабежа в Ашере, случившегося всего лишь двенадцать часов назад, и легко можно представить, какие жуткие, тревожные слухи вновь поползли по окрестностям.

Крестьянин, прибывший рано утром из Ашера в Базош с двумя бочонками вина, рассказал о дьявольской хитрости Фэнфэна, о представлении в церкви, ограблении и пожаре. В ответ жители Базоша поведали о двойном убийстве на дороге в Шоси, сообщили имена убитых и прибавили к этому множество жутких подробностей. Крестьянин, постаравшись поскорей продать вино, поспешил обратно в Ашер, торопясь первым поведать об ужасном происшествии односельчанам, взбудораженным событиями последней ночи.

На окраине деревни он встретил Мадлену Герен, служанку из замка Ружмон, уже в который раз выбегавшую в поисках новостей. С самого утра достойная кумушка сновала из замка в деревню и обратно и каждый раз приносила очередную совершенно невероятную историю, от которой оставалось только за голову хвататься.

Ночью забил набат, раздались крики, и графиня, завидев отблески пожара, до того перепугалась, что заболела и наутро не смогла подняться с постели. А уж когда госпожа де Ружмон узнала, что комедианты, накануне музицировавшие под окнами замка, оказались бандитами Фэнфэна и ограбили деревню, ужас ее не поддавался никакому описанию. Мадлена же, чьи волосы, обычно аккуратно убранные под чепец, теперь стояли дыбом от страха, вместо того чтобы успокоить хозяйку и смягчить рассказ о ночных ужасах, напротив, наслаждалась произведенным впечатлением и каждый раз сообщала новые кошмарные подробности, усугублявшие состояние несчастной графини. Госпожа де Ружмон даже начала разговор о том, не лучше ли переехать куда-нибудь в город или же, на крайний случай, к старому дядюшке, аббату де Фарронвилю.

Нетрудно представить, как изумлялась и всплескивала руками Мадлена, слушая рассказ об убийстве в окрестностях Базоша: «Боже мой! Подумать только! А что госпожа графиня на это скажет! А барышни! Такой милый господин, еще вчера обедал в замке… Ох, вот оно как обернулось-то дело… Господь милосердный!» И хотя рассказчик торопился к новым слушателям, намереваясь еще раз посмаковать жуткую историю, Мадлена успела выведать массу подробностей, и теперь у нее чесался язык, тем более что рассказать новость надо было сразу троим. «Сначала забегу на кухню к Бетти, затем к барышням в малую гостиную, а уж потом в спальню графини…»

Грохоча тяжелыми сабо, она промчалась по двору, взлетела на крыльцо, вихрем ворвалась в кухню и закричала:

— Бетти, ничего-то ты не знаешь! Господин Леон Бувар мертв!.. Сегодня утром разбойники убили его вместе со слугой Тиже и лошадок их прикончили.

Валентина читала, Рене рисовала акварелью распустившийся в горшке розовый рождественский куст, когда в гостиную влетела Мадлена:

— Ох, барышни мои хорошие!.. Беда-то какая!

— Что еще случилось, Мадлена?

— Если б вы только знали!

— Да что такое?

— Убили его, бедняжку! Убили утром, вместе со слугой. Оба мертвехоньки, на дороге валялись. А крови-то, крови!..

— О ком ты говоришь, Мадлена? Кто умер? — изменившимся голосом спросила Рене.

— Да этот бедный господин Леон Бувар… Его убили разбойники из банды Фэнфэна! Сегодня утром, возле Шоси!

С этими словами кумушка, развернувшись на каблуках, выскочила из гостиной и помчалась в комнату хозяйки. Вслед ей неслись крики девушек, напуганных ужасной новостью, но она их уже не слышала.

Потрясенная Валентина горестно вскрикнула, она тотчас подумала о несчастных родителях, а главное, о госпоже Бувар. Слезы подступили к ее глазам, и девушка прошептала:

— О Господи! Сжалься над несчастной матерью! Но, послушай, Рене… Что с тобой? Отвечай же, ты пугаешь меня!

После слов Мадлены Рене глухо вскрикнула и, задыхаясь, схватилась за грудь — она почувствовала, что ей не хватает воздуха. Внезапно девушка покрылась мертвенной бледностью, губы ее побелели, в глазах появилось выражение неизъяснимого ужаса и взгляд остекленел, словно у покойника. Рене хотела заговорить, закричать, справиться с охватившими ее чувствами, но с губ ее не сорвалось ни единого звука, и бедная девушка, сраженная известием, без сил, едва дыша, затрепетала и вдруг замерла, как смертельно раненная птица.

Валентина испугалась, но не потеряла голову. Зачем звать, зачем ждать неловких и болтливых служанок, посвящать их в тайну, о которой она сама только сейчас догадалась? Даже не подозревая, что способна на такое усилие, Валентина подняла Рене и перенесла на кушетку, подложив ей под ноги подушку, и поднесла к носу девушки флакон с нюхательными солями, которые наши предки, весьма чувствительные к их резкому запаху, всегда носили с собой. К великому ужасу Валентины, почти такой же бледной, как ее кузина, обморок не проходил.

Но вот Рене с трудом открыла глаза, глубоко вздохнула и разрыдалась. Плакала она долго, а Валентина, как деликатная и любящая старшая сестра, молча утирала ей слезы и шептала слова утешения, подсказанные великодушным сердцем. Наконец Рене с трудом произнесла:

— Валентина, милая, как я страдаю!.. Боже мой, как я страдаю!..

— Мужайся, Рене! Собери силы, я буду утешать тебя… Жизнь и со мной обошлась жестоко…

— Неужели это правда, то, что сказала Мадлена?! Это страшное известие?..

— Будем надеяться, что нет. Ты же знаешь, крестьяне часто преувеличивают. Возможно, просто несчастный случай, падение с лошади…

— Да, конечно, — согласилась Рене, цепляясь за эту мысль, и ее мертвенно-бледные щеки слегка порозовели. — Конечно, иначе…

— Значит, ты любишь его, милая Рене, — сочувственно произнесла Валентина, и на губах ее появилась легкая улыбка, которая, однако, быстро исчезла.

— Не знаю, может быть, именно это чувство называют любовью, — тихо ответила Рене, и нежный голос ее задрожал, — только когда я услышала, что он умер, мне показалось, что я сама вот-вот умру.

— Прости, дорогая, что я проникла в твою тайну… но я сохраню ее здесь! — и Валентина положила руку на сердце. — Впрочем, я уже давно подозревала, что все обстоит именно так, и рада за тебя, потому что капитан во всех отношениях достоин любви, тем более что ваши чувства взаимны, хотя он тебе никогда не признавался в них.

— Неужели это чувство — действительно любовь? Это нежное и жестокое чувство, которое то беспричинно опьяняет тебя, то терзает душу, разрывая ее на тысячи кусков…

— Да, я думаю, это именно оно.

— Но есть еще что-то, чего я не могу объяснить.

— Послушай, дорогая, хочешь, я расскажу, что ты чувствуешь?

— Да! Но, умоляю, попроси тетю послать кого-нибудь, чтобы как следует все разузнали. Для меня жизнь как будто остановилась.

— Я сама пойду и распоряжусь — пошлю Эжена на лошади.

Оседлав коня, слуга стремглав помчался в Базош.

Вернувшись, Валентина села возле кузины, которая уже улыбалась сквозь слезы.

— Твое волнение, стремление поскорей узнать, что случилось на самом деле, — все говорит о том, что ты влюблена. А когда любишь, все, что не имеет отношения к любимому человеку, представляется неважным и неинтересным. Нет ничего, кроме него! По крайней мере, в минуту опасности мы помним только о нем и ради него без колебаний пойдем на любые жертвы!

— Это правда!

— Когда любишь, начинаешь верить и в божественное счастье, и в непоправимые катастрофы, окружаешь себя химерами, и зачастую самые ничтожные события нашей жизни становятся неизмеримо важными… Слово, взгляд, звук любимого голоса могут привести в восторг или повергнуть в отчаяние. А как коротки часы! Как летит время! Бывает, что вовсе перестаешь замечать, как оно идет!

— Ты права!

— Когда мы в разлуке с возлюбленным, как хочется уединения! Какое наслаждение — в одиночестве переживать минуты последнего свидания, вспоминать мельчайшие детали, все, вплоть до самых нескромных, вспоминать взгляды, которыми сопровождались те или иные слова, голос любимого! Какое горе, когда вдруг понимаешь, что забыла сказать что-то очень важное! И обещаешь себе при ближайшем свидании исправить оплошность!

— Мне прекрасно знакомо все, о чем ты говоришь! Валентина, ты так точно описала, что творится сейчас со мной! Но, значит, ты тоже любила?

— И люблю по-прежнему, люблю страстно и верю, что мой избранник самый благородный и верный человек на свете! Я люблю его, но вот уже два года оплакиваю нашу любовь… Это грустная история, я расскажу ее тебе позже, сестричка. Сегодня рана слишком кровоточит. Поговорим лучше о тебе. Ты не могла сделать лучшего выбора… И как давно ты его любишь?

— С первой минуты! — покраснев, ответила Рене, и на глаза ее навернулись слезы. — Но я не могла разобраться в собственном сердце, и только ужасное несчастье, которое случилось сегодня, открыло мне истину. Я поняла, сколь глубока моя любовь, и с гордостью открываюсь тебе.

— Ты не ошиблась, Рене! Этот отважный воин достоин тебя. Душа его чиста, а твоя любовь будет хранить его. Вы еще увидитесь.

— Как ужасны часы ожидания!

— Дитя! — нежно, как мать, произнесла Валентина, — твоя жизнь только начинается, печаль впервые поразила твое сердце. Но ты можешь хотя бы надеяться, тогда как я…

— Так, значит, ты страдаешь!

— Очень!

— Но ведь ты тоже надеешься…

— Да, Рене! Но иногда жизнь особенно тяжело давит на плечи, и мне кажется, что мрак, в котором я так давно блуждаю, никогда не рассеется. Но довольно вспоминать об этих горестях… Мои несчастья вряд ли помогут излечить твою печаль. Осуши глаза, сестричка, и делай как я — будь внешне спокойна и постарайся, чтобы моя матушка не проникла в твою тайну.

ГЛАВА 17

О Леоне Буваре по-прежнему не было известий. Население, до крайности взбудораженное новым дерзким преступлением, во весь голос требовало вмешательства полиции и поимки бандитов. Однако новые власти имели в своем распоряжении только слабо организованных и плохо обученных солдат, а потому их действия не могли принести желаемого результата. Все бездействовали, прежде всего потому, что не было средств для исполнения задуманного. Делали, что могли, то есть почти ничего, зато составляли бесчисленные, совершенно бесполезные протоколы. По дорогам разъезжали жандармы, а в результате все оставалось по-старому, лишь отчаяние населения возрастало.

Тем временем в Шартре провели расследование, в очередной раз подтвердившее, какой слаженной организацией, прекрасной экипировкой и великолепной осведомленностью отличалась банда Фэнфэна. Служебное письмо, направленное капитану Бувару о предоставлении ему полка легкой кавалерии, оказалось подложным! Все необходимые вензеля и печати, равно как и подписи чиновников, было не отличить от подлинных. Представители военных властей ошиблись так же, как и капитан Бувар, прежде неоднократно державший в руках подобного рода документы.

Итак, из обоих происшествий сам собой напрашивался вывод — или банда Фэнфэна располагала собственной типографией, где работали люди, способные подделывать печати и подписи, или же документы были изготовлены самими должностными лицами. Это предполагало, что у Фэнфэна были сообщники среди государственных чиновников, или же — что гораздо хуже — необычайную ловкость бандитов. Дело осложнялось тем, что письмо пришло непосредственно из Парижа, прибыло со специальным нарочным, который каждые два дня доставлял государственные депеши. Разумеется, никто не смог узнать, откуда пакет был отправлен на самом деле! В письме содержался прямой ответ на просьбу, направленную Буваром верховным властям, и несчастный офицер никак не мог заподозрить, что читает фальшивку, сфабрикованную Фэнфэном, который с поистине дьявольским искусством изыскал способ доставить ее адресату.

Здоровье постепенно возвращалось к старому Бувару. Однако полученный удар резко изменил характер несчастного судьи. Он погрузился в мрачную, безысходную печаль, которая постоянно увеличивалась, ибо время шло, а новостей не было, и старик, как ни старался, не мог побороть тоску.

У жены его энергии хватало на двоих. Образцовая мать и жена, она с успехом заменяла мирового судью везде, где требовались его решения и познания. Супруг же ее, судя по всему, окончательно утратил любые желания и стремления. Сильная своей верой, в которой мужественная женщина черпала бодрость духа, госпожа Бувар, несмотря на полную неразбериху, привела в боевую готовность отряды жандармерии и национальной гвардии, заставила их прочесать окрестные леса, разослала патрули по всем деревням и сумела организовать обыски в каждой гостинице на равнине. Она диктовала мужу бумаги, убеждала его подписывать их и незамедлительно рассылала по назначению. Узнав о ее хлопотах, мировые судьи соседних кантонов также приняли кое-какие меры для поимки разбойников и таким образом выражали сочувствие горю коллеги не только на словах, но и на деле.

Если думать, что искреннее участие может смягчить страдания родителей, утративших сына, то горе супругов Бувар должно было превратиться в светлую печаль, ибо их сразу же окружили заботой и состраданием. Богатые, бедные, сторонники старого режима, патриоты, буржуа, бывшие дворяне, ремесленники, земледельцы — все сочли своим долгом явиться в Базош, чтобы выразить соболезнования опечаленным супругам.

Несмотря на болезнь, мадам де Ружмон была одной из первых — она приехала вместе с Валентиной и Рене. Все трое плакали вместе с несчастной матерью, которую впервые покинули силы и бодрость духа.

— Ах, госпожа графиня! Увидим ли мы его когда-нибудь? — рыдала госпожа Бувар.

— Увидим ли мы его? Разумеется, мы в этом нисколько не сомневаемся, дорогая, — произнесла графиня с искренним волнением в голосе, впервые позабыв о сословных предрассудках. — Уверена, вы скоро обнимете сына, и мы вместе с вами будем радоваться его возвращению, потому что любим его, как и вы…

— Да, сударыня, — подхватила Рене, побледнев и сжав руку несчастной матери, — он спас моего отца. И мы любим его от всего сердца!

Виконт де Монвиль был сдержан, однако, похоже, искренен в своих чувствах, поэтому, когда на следующий день он появился у супругов Бувар, визит его был оценен очень высоко. Все знали, что он встречал Леона всего несколько раз в замке графини де Ружмон и едва знал капитана. Виконт живо заинтересовался шагами, предпринятыми для поисков пропавшего, любезно предложил свою помощь и пообещал заняться этим делом. Предложение его было встречено с благодарностью, ибо он слыл человеком слова.

Старый аббат Фарронвиль, известный как твердокаменный роялист и сторонник старого режима, глубоко уважал мирового судью, хотя тот был яростным патриотом и именовал себя гражданином. Несмотря на свои семьдесят шесть лет, аббат сам прискакал в Базош. Его замок, превращенный в настоящую крепость, находился в полутора лье от города. Старый дворянин, с мушкетом у бедра, как было принято в королевской гвардии, сопровождаемый четырьмя конными лакеями, имел поистине грозный вид, и его приезд произвел фурор в республиканском городке. Впрочем, старик пользовался всеобщим уважением и любовью, ибо всегда отличался добротой, и его никогда не упрекали за нетерпимость, напоминавшую скорее детское упрямство. Его визит к супругам Бувар был продолжительным и сердечным. Покидая дом судьи около двух часов пополудни, аббат сказал, сидя в седле:

— Холодно, однако погода чудесная. Отсюда до Ружмона меньше половины пути, который я уже проделал. Что, если навестить племянниц и попросить у них пристанища и тарелку супа? Да, черт возьми… почему бы и нет?

Как большинство светских аббатов конца восемнадцатого века, живших при дворе, чаще посещавших дамские будуары[52], нежели церкви, и отдававших предпочтение сочинениям Вольтера перед писаниями Фомы Аквинского[53], аббат Фарронвиль охотно ругался. Впрочем, это был единственный порок, оставшийся у человека, в молодости обожавшего вино, игру и красивых женщин, эту языческую троицу, которой во все времена поклонялись любители удовольствий. Состарившись, он стал отшельником, однако сохранил кое-какие увлечения. Отказавшись от вина, приводившего его в дурное расположение духа, от игры по причине отсутствия партнеров, от красавиц, ибо время его прошло, аббат пристрастился к охоте. Эта страсть по сравнению с остальными была наиболее приемлемой для духовного лица.

Было время, когда аббат решил эмигрировать, отнюдь не из страха, Боже упаси! Просто старик привык потакать своим прихотям. Вернулся аббат Филипп, как многие запросто звали его, в самый разгар Террора. Обнаружив, что по ту сторону Рейна чертовски скучно, а эмигрантское общество состоит из ничтожных, мелочных и нечистоплотных людишек, он в один прекрасный день направил свои стопы к дорогому его сердцу Босу и, рискуя головой, вновь обосновался в Фарронвиле. Как уже говорилось, революция прошла в Босе гораздо тише, чем в иных местах, аббата не тревожили, и он безо всяких забот дожил до более спокойного времени.

Аббат Филипп был красивым высоким стариком, худым, хорошо сложенным, как и положено бывшему любителю покутить и гореть в пламени страстей. Он обладал изысканным чувством юмора и тонким умом, довольно скептическим, как и пристало человеку церкви, любил свою племянницу, графиню де Ружмон, и внучатых племянниц, к которым питал искреннее расположение.

Его приезд стал настоящим праздником для всех обитателей замка. При виде лакеев в галунах, которых аббат, как при старом режиме, бесстрашно продолжал одевать в ливреи, Мадлена так засуетилась, что на нее нельзя было смотреть без смеха. Добрая и преданная, но совершенно чуждая любого этикета, она, как испуганная курица-наседка, взлетела на крыльцо, оглашая своды коридоров дробным топотом сабо и растерянно бормоча, устремилась по лестнице.

— Ох, госпожа графиня!.. Там что-то… Вроде жандармы…

— Жандармы!.. — воскликнула графиня, заслышав конский топот. — Что еще могло случиться?

— Жандармы, а может, и еще какие чины… Да не знаю я, право, только у всех у них ружья сбоку болтаются. И все они сопровождают господина кюре[54].

— Господина кюре? Какого кюре? Да вы с ума сошли, Мадлена!

— Нет, госпожа графиня, ни с чего я не сошла, это я точно знаю. Это дядюшка госпожи графини, тот самый, который всегда говорит мне глупости и щиплет за подбородок.

— О Господи!.. Дядюшка!.. Какая радость!.. Но ты-то, глупая курица, почему до сих пор не пригласила его войти? И называй его: господин аббат! Слышишь, господин аббат, и никак иначе!

Мадлена, которой ничего не стоило спутать лакеев с жандармами, а кюре с аббатом, помчалась исполнять поручение. Ее неотступно мучил вопрос — зачем богатые только и делают, что усложняют жизнь и себе, и людям, и какое они находят в этом удовольствие.

Поцеловав дамам руки — этой привилегией старый дворянин дорожил особенно — и произнеся длинное приветствие, от которого настоящий французский кавалер также не мог отказаться, аббат начал беседу. Графиня поделилась с ним своими страхами перед дерзкими разбойниками, с каждым днем все сильнее бесчинствовавшими в округе. Некогда спокойный край трепетал перед бандитами — даже среди бела дня люди боялись покидать свои жилища, а все ночи напролет тряслись от страха. Разве можно так жить дальше?..

— Это знамение времени, дорогая племянница! — отвечал аббат. — Что вы хотите, ведь и управляют нами те же неизвестно откуда взявшиеся мошенники, дорвавшиеся до власти!

— Мы не можем чувствовать себя в безопасности, ведь бандиты вполне могут предположить, что за стенами нашего замка спрятаны несметные богатства!

— Увы, боюсь, вы правы, дитя мое. Почему бы вам не переехать ко мне в Фарронвиль, под защиту прочных стен и рвов моего замка, который в состоянии выдержать осаду целой армии разбойников?

— Благодарю вас, дядюшка, я уже об этом думала, но…

— А раз думали, черт возьми, что же вас останавливает?

— Боюсь стеснить вас, нарушить вашу размеренную жизнь.

— О, похоже, вы считаете меня старым пнем, вросшим в землю, или старой клячей, привыкшей бегать по кругу в манеже!

— Бог мой, дорогой аббат, я ни о чем подобном даже не помышляла!

— Ваш приезд доставит мне только радость. Улыбки юных племянниц озарят мрачные стены крепости, где с наступлением темноты я томлюсь от скуки, словно сыч в клетке. У меня десять отважных слуг — все бывшие солдаты. Вечером мы поднимаем мост или же выставляем караул, как в военное время, и я не советовал бы бандитам приближаться к замку на расстояние выстрела — мои люди уложат их на месте. Вы спросите: зачем столько предосторожностей? Да Бог мой, все очень просто! Я богат. У меня есть произведения искусства, к которым я очень привязан и которые хочу оставить вам в целости и сохранности.

— Надеюсь, это случится еще не скоро, дядюшка.

— Разделяю ваши надежды. Однако, чтобы завещать вам свое имущество, мне нужно его сохранить. К тому же было бы крайне неприятно, если бы негодяи ворвались и стали хватать грязными лапами дорогие моему сердцу вещи — картины, украшения, серебряную посуду, произведения искусства, церковное облачение, словом, все, что составляет гордость моего уединенного жилища. Поэтому я счел нужным завести надежную охрану. Все знают, что я могу себя защитить, и потому мерзавцы, что грабит жителей наших славных равнин, не осмеливаются нападать на меня.

— Дорогой аббат, вы меня убедили. Если бандиты станут и дальше бесчинствовать в наших краях, мы переедем к вам.

— Ну вот, теперь я буду с нетерпением ждать очередного громкого преступления, раз уж иначе мне никак не заманить вас к себе в гости… Но давайте поговорим серьезно, а именно о моем наследстве.

— Не сейчас, дорогой дядюшка, для этого у нас еще будет время. Это слишком печально, хотя, признаю, одно ваше слово может оживить любую беседу.

— Вот и прекрасно! Давайте живо и весело побеседуем на предложенную тему. Несколько дней назад меня посетил несчастный Пьер Лежен, фермер из Монгона. Жизнь его окончательно разбита, он хочет продать ферму и переехать куда-нибудь в город. Он рассказал, что ферма была продана ему с правом обратного выкупа виконтом де Монвилем, а так как сроки, установленные для выкупа, прошли, Лежен стал законным владельцем Монгона. Он предложил мне купить ее за пятнадцать тысяч ливров наличными, и я согласился.

— Действительно, удачная покупка, — рассеянно заметила графиня.

— И эта покупка непосредственно касается вас, дорогая племянница.

— Каким образом?

— Сейчас увидите. В ашерском приходе у меня нет ни клочка земли, и я подумал, что купчую на Монгон нужно составить на имя моей внучатой племянницы Валентины. Это будет наш с вами подарок к ее свадьбе. Если меня при этом случайно не окажется, то вы проследите за тем, чтобы Монгон вошел в ее приданое.

— Дядюшка!

— Да, именно!.. настоящий дядюшка, единственный смысл существования которого состоит в том, чтобы делать маленькие сюрпризы. Главное, не возражайте! Рене тоже не останется обделенной, я приготовил для нее не менее ценный подарок. Все решено, возражения не принимаются! Да, раз уж речь зашла о свадьбе, нет ли у вас кого на примете для Валентины?

— Я как раз собиралась сказать вам — виконт де Монвиль просил у меня руки дочери. Я не ответила ему ни да, ни нет и предоставила возможность самому заслужить расположение Валентины.

При имени Монвиля аббат нахмурил брови и шумно втянул понюшку табаку.

— Кх!.. Кх!.. Монвиль, этот… весьма сомнительный виконт…

— Но, дядюшка, его дворянство вполне доказано, — живо перебила графиня.

— Я в этом пока не усомнился, дитя мое…

— Тогда в чем же вы можете его упрекнуть?

— В его прошлом увлечении революцией! Противней всего, что этот парень с подозрительной легкостью перекрасился из красного в белый! Черт побери! Мнения не меняют с той же легкостью, что и перчатки. А что Валентина думает об этом воздыхателе?

— Она с ним холодна, вежлива и хочет подождать.

— Юная девушка поступает как умудренная опытом женщина. Валентина права — подождем. Разумеется, нельзя не учитывать и мнение Бувара, оно вполне заслуживает доверия. Бедный Бувар!.. Такое страшное несчастье! Послушайте, племянница, как бы я ни был привержен старому режиму, я бы с большим удовольствием отдал свою дочь замуж за одного из тех людей, что скроены по мерке судьи из Базоша или его сына.

— Нет!.. Замуж за санкюлота?![55] Нет, вы не можете так думать!

— За санкюлота — нет! За патриота — да! За пылкого, истинного патриота, с которым я готов сражаться бок о бок и которым я восхищаюсь, ибо эти люди достойны славы античных героев. Но, прошу вас, оставим этот разговор. Я был бы в отчаянии, если бы ненароком стал навязывать свое мнение. Однако прежде, чем мы сядем за стол, позвольте позвать Любена, моего доверенного человека, и распорядиться насчет наших дел.

Через пять минут появился слуга, эскортируемый Мадленой. Служанка оказывала ему такие почести, словно сопровождала самого губернатора.

— Господин шевалье[56] меня спрашивали?

— Да, голубчик, завтра на рассвете ты отправишься в Монгон и скажешь фермеру Пьеру Лежену, что в десять часов я жду его у нотариуса. А на обратном пути заедешь к нотариусу. Ясно?

— Да, господин шевалье.

— Можешь идти.

Проснувшись на следующее утро, Валентина с удивлением обнаружила на окне грифельную доску, которой еще накануне вечером там не было. Открыв окно, девушка взяла доску и увидела написанные на ней буквы. Прочитав странное послание, Валентина окончательно растерялась: «Ни под каким видом не покидайте замок, ибо здесь вы в безопасности. Вас оберегают».

Ни подписи, ни каких-либо иных пометок.

Привыкнув к осторожности, Валентина вытерла доску, положила ее на подоконник и принялась размышлять о странном послании, задаваясь вопросом, как оно попало к ней на второй этаж, причем совершенно бесшумно — ночью все собаки молчали. Внезапно она вспомнила о существе, которое окрестные жители звали привидением Ружмона, и на губах ее мелькнула меланхолическая улыбка. Взволнованная полученным сообщением, идущим вразрез с приглашением аббата Фарронвиля, раздумывая, не кроется ли тут ловушка, она решила никому ничего не говорить и ждать развития событий.

В это же самое время слуга, посланный аббатом в Монгон, галопом влетел во двор, соскочил с коня и, не дождавшись конюха, чтобы отдать ему поводья, как это пристало слуге из хорошего дома, взволнованно помчался к парадному крыльцу. Проворно взбежав наверх, слуга влетел в комнату к хозяину. На лице его был написан ужас.

— Ах, это ты, Любен… Ты был в Монгоне?

— Да, господин шевалье.

— Что случилось? Ты бледен, дрожишь… уж не заболел ли ты?

— Прошу прощения, господин шевалье, но я только что видел такие ужасы…

— Ну же, возьми себя в руки, — продолжал аббат, который, несмотря на всю свою строгость, всегда хорошо обращался со слугами. — Ты был у нотариуса?

— Да, господин шевалье.

— А у Пьера Лежена?

— Увы, да, господин шевалье.

— Как это понимать? С ним что-то случилось?

— Я видел его труп, и в таком состоянии!

ГЛАВА 18

Насмерть перепуганный Пьер Лежен, фермер из Монгона, хотел, как известно, продать ферму и бежать в город, где надеялся почувствовать себя в безопасности. С тех пор как он мужественно отразил нападение бандитов, фермер совершенно потерял покой. Он прекрасно понимал, что бандиты, затаив на него злобу, рано или поздно, силой или хитростью возьмут кровавый реванш. Мысль эта преследовала его днем и ночью и приводила в ужас.

Работники, несмотря на всю преданность, заявили, что не станут больше у него работать. Если до сих пор все держались вместе, а временами даже выказывали весьма редкую для Боса храбрость, теперь никто больше не хотел рисковать жизнью ради защиты чужих интересов. Кроме того, ночные караулы были крайне утомительными, а их волей-неволей приходилось нести. Люди начинали понимать, что от постоянных тревог, страха, прогонявшего и сон и аппетит, они вскоре рухнут в изнеможении. Значит, надо было избавляться от фермы. И Пьер Лежен решился на эту жертву, мучительную для крестьянина, искренне привязанного к земле.

Найдя покупателя в лице аббата Филиппа, фермеру оставалось только распродать скот и урожай. Лошадей, коров и овец можно было пока раздать соседям, в ожидании когда найдутся настоящие покупатели, — с этим особых сложностей не возникало. Оставался урожай. И тут подвернулся торговец, человек, называвший себя Кузеном, с которым Пьер Лежен уже не раз заключал сделки.

Кузен, толстый берриец, краснолицый пьяница, круглый и добродушный, два-три раза в год объезжал фермы Боса, продавал овец, покупал зерно и платил наличными, отчего пользовался уважением клиентов. Его предложение купить все разом было для фермера большой удачей, хотя он прекрасно понимал, что Кузен просто хочет воспользоваться, может быть, даже злоупотребить его положением. Но, торопясь уехать, Лежен был расположен к уступкам — страх жег ему пятки.

Прежде чем приступить к торгу, как обычно, сели за стол. Жирный гусь на вертеле, фрикасе из курицы, копченые колбаски для аппетита и несколько графинчиков ашерского вина — промочить горло. После обеда перемерили пшеницу, рожь, овес и ячмень и ссыпали в мешки.

Начался затяжной торг, без которого у крестьян не обходится ни одна сколько-нибудь значительная сделка. Сначала о деле вообще речи нет. Просто все едят и пьют, и — можете поверить! — в изрядном количестве. Каждый кусок обильно запивают, чокаясь по любому поводу и поднимая узкие стаканы с толстым дном, как пристало экономным амфитрионам. В этот раз тоже говорили о солнышке и дожде, о холоде и жаре, о тяжелом времени, о бандитах, разоряющих край. Кузен, страшно боявшийся разбойников, рассказал две истории, от которых у слушателей мурашки забегали по коже.

Время шло, пища постепенно исчезала, графинчики пустели. Вот уже молодое вино с ашерских виноградников разгорячило умы, собеседники стали более красноречивыми и начинали делать первые скромные намеки на предстоящий торг.

— Зерно-то нынче дорого, — говорил Кузен, кивая головой, — а везти его и того дороже.

— Зато, что ни возьми, первый сорт, — утверждал Пьер Лежен, — без мякины, дважды просеяно, отборное, без мусора. Такое стоит двадцать ливров мешок.

— Ассигнатами![57] — с громким смехом предложил Кузен.

— Ассигнатами? Нет, так дело не пойдет… Да мыши это зерно едят и облизываются словно на сыр или сало. Ни лиара не уступлю, лучше уж и впрямь скормлю мышам.

— Посмотрим! — многозначительно заявил Кузен, вытащив из своего чемодана несколько увесистых мешочков с деньгами и положив их на стол.

Это было нужно, чтобы раззадорить фермера. Вид живых денег располагает к уступкам.

— Выпьем по стаканчику, — продолжал Лежен.

— Да хоть десять стаканчиков! Доброе вино улучшает пищеварение и способствует делам.

— Эй, Розали, детка! Возьми большой кувшин и нацеди нам трехлетнего винца из той бочки, что стоит в левом углу погреба.

Служанка фермера взяла дубовый жбан, стянутый обручами из красной меди, вмещающий никак не меньше восьми литров, откинула крышку люка и спустилась в погреб. Собрались работники — попробовать вино. Сегодня они последний день работали на ферме, завтра усадьба больше не будет принадлежать Лежену. Хозяин предложил работникам выпить, и те не чинясь согласились. Стаканы пустели один за другим — вино трехлетней выдержки действительно оказалось превосходным.

— Так вы говорите, гражданин Кузен, что двадцать ливров в звонкой монете за мешок…

— Это слишком дорого.

— Это просто даром за такой товар!

— Сто ливров ассигнатами, коли вас так больше устраивает, мэтр Лежен. Или если вы согласны на пятнадцать ливров в звонкой монете, тогда можно поговорить.

— Пятнадцать ливров! Да вы смеетесь, гражданин Кузен!

— Когда речь идет о делах — никогда!

— Все бы вам одурачить бедного крестьянина! Кладите девятнадцать ливров и забирайте все.

— Пятнадцать ливров, и по рукам.

— Еще по стаканчику!

— Да хоть десять, коли вам угодно!

С обоюдного согласия торг прекратился. Кузен, красный как пион, но по-прежнему непреклонный, с просветлевшим под воздействием молодого вина умом, начал — вполне в духе застольной беседы — рассказывать последние новости и страшные истории о бандитах. Он надеялся уломать фермера, однако тот, готовясь навсегда покинуть дом, держался твердо и уверенно, хотя нельзя поручиться, что в душе он оставался столь же стоек, как и с виду.

— Бандиты!.. Надеюсь, вы не сговорились с ними, чтобы заставить меня за бесценок продать зерно?

— Пусть вино у меня в стакане превратится в яд, если я воспользуюсь вашим несчастьем! Но дела есть дела, мэтр Лежен.

— Разумеется! К тому же, гражданин Кузен, ружья у нас всегда заряжены, и, ежели банда Фэнфэна сунется сюда, разбойники встретят достойный отпор!

— Что ж, тем лучше!

— У меня, гражданин Кузен, найдется и для вас двустволка в случае тревоги. Вы же переночуете у нас?

— А это уж, извините, нет.

— Боитесь?

— Я? Что за глупость… Пятнадцать лет я днем и ночью разъезжаю по округе на своей кобылке и хотел бы посмотреть на того, кто осмелится на меня напасть.

— И что же вы с ним сделаете?

— А вот что! — ответил Кузен, вытащив из-за пояса грубой домотканой куртки два пистолета. — Эта парочка отпугнет любого мерзавца!

— Еще одна причина, чтобы провести последнюю ночь вместе с нами, под надежной охраной, — продолжил Лежен. Упрямый, как любой крестьянин, он считал, что, если ему удастся в этот вечер напоить Кузена, тот станет более сговорчивым.

— Что ж, — поразмыслив, ответил Кузен, — раз уж вы настаиваете… Жилье у вас отличное, переночевав здесь, я сэкономлю и на гостинице, и на овсе для моей клячи. Идет! Мэтр Лежен, я в вашем распоряжении.

— Вряд ли сегодня ночью бандиты сунутся к нам.

— Да уж, не хотелось бы, потому что мой чемодан полон экю и полновесных луидоров, не говоря уж об ассигнациях!

— Ну, вот и отлично! Превосходно! Значит, в случае чего вы будете храбро защищать и свое имущество, и мое.

Решение было принято, и все снова принялись пить вино, уже в качестве аперитива перед ужином. Мамаша Лежен, которой муж успел многозначительно подмигнуть, свернула шею паре уток, ощипала двух кур, приготовила вертела, приказала развести большой огонь и достала из шкафа две большие белые простыни, пахнущие ирисом. И все это быстро, без лишней суеты, словно фазанья курочка, уверенно спешащая по борозде. Надвинулись сумерки. Над огнем весело булькали кастрюли, медленно вращались вертела.

— Ну все, мальчики! — отдуваясь, произнес Лежен. — Еще по стаканчику, и пойдем закрывать ворота.

Фермер стал объяснять гостю, как надо нагружать камнями телегу, чтобы она превратилась в баррикаду, преграждающую путь в ворота.

— Но, — заметил Кузен, — лучше нагрузить ее мешками с зерном… Мы бы поставили ее перед воротами, а завтра утром нам не пришлось бы тратить на это время. Останется только запрячь лошадей, и вперед!.. Поехали! Мы ведь договоримся, а, мэтр Лежен?

— Конечно, восемнадцать ливров, и все ваше.

— Семнадцать, и покончим с этим.

— Но вы дадите еще по экю каждому из моих работников!

— Бог мой! Придется, видно, соглашаться… По такому случаю не забудьте пригласить их поужинать с нами.

— Ну, стало быть, дело сделано.

— С Богом!

Ударили по рукам, каждый поклялся, что сделка совершенно честная, Кузен отсчитал сто ливров задатку, которые Лежен тотчас упрятал в карман, телегу, нагруженную зерном, поставили на обычное место у ворот и вернулись в дом. Часы показывали половину седьмого.

Трудно было поверить, что эти люди, насквозь пропитанные вином, только что отвалились от стола. Вновь принявшись за трапезу, они поглощали еду с прежним аппетитом. О зерне больше не говорили, ведь оно было наконец продано — по семнадцать ливров за мешок. Продано все разом — пшеница и рожь, овес и ячмень.

К концу ужина Кузен заплетающимся языком стал отпускать двусмысленные шуточки, чем насмешил фермершу до слез, а служанка, двадцатилетняя толстушка Розали Гован, то и дело прыскала в кулак. Остроты были далеко не первого сорта, зато свидетельствовали о том, что Кузен пребывал в том расположении духа, которого фермер только и дожидался.

Продолжая шутить, Кузен стал заигрывать с Розали, отвечавшей ему в том же духе: на слово — два. В конце концов скупщик вызвался сопроводить девицу в погреб, чтобы помочь ей нацедить вина и принести кувшины. Все хохотали, глядя, как Кузен, нацепив на себя клеенчатый фартук, словно виночерпий на деревенской свадьбе, схватил под ручку Розали, и они, распевая подобающие случаю куплеты, спустились в погреб. Лежен благодушно взирал на это зрелище, довольный выгодной сделкой. Упиравшийся поначалу торговец постепенно уступал и в конце концов согласился купить зерно по вполне разумной цене, а именно: рожь — по двенадцать ливров, овес — по семь ливров десять су, ячмень — по шесть ливров двенадцать су за мешок, вмещающий двенадцать буасо[58].

Кузен опять развязал тесемки мешка с деньгами и отсчитал еще сто ливров, а потом, словно свалив гору с плеч, воскликнул:

— Уф! Наконец-то… Итак, мэтр Лежен, вы получили двести ливров задатку. Я лягу спать, подложив под голову чемодан, а рядом — пистолеты. Утром заберу товар и заплачу остальное.

— Как вам будет угодно, гражданин Кузен.

— Что-то у меня голова тяжелая.

— Да что вы! Выпили-то всего ничего…

— Молодое ашерское вино чертовски ударяет в голову… Честное слово, страшно хочется спать!

— Надеюсь, вы выпьете еще стаканчик?

— Половину, и то только чтобы доставить вам удовольствие. Знаете, ни у кого еще я не пробовал такого вина, как ваше.

Рискуя свернуть челюсть, Кузен широко зевнул. Работники молча ели и пили за четверых. Увидев, как гость зевает, они так же молча и единодушно принялись зевать и, опрокинув по стаканчику напоследок, стали проситься на покой. Только возчик Жак Тизамбуан не присоединился к ним. Всегда трезвый, он и сегодня не изменил своей привычке, а попробовав вино, нашел его горьким.

— Что ж, спокойной ночи, хозяин, хозяйка и все общество.

— Спокойной ночи, мальчики!

— Бр-р… — вздрогнул Пьер Лежен, открывая дверь, — на улице собачий холод, да и темень такая, что хоть глаз выколи — ни одной звездочки. Жак, бери ружье и фонарь, пойдем осмотрим запоры, все ли в порядке. Гражданин Кузен, не хотите ли пойти с нами?

— Конечно! Мне как никому хотелось бы знать, прочны ли ваши запоры.

Они вышли во двор. Увидев Кузена, хоть и в сопровождении хозяев, собаки глухо заворчали.

— Эти-то уж точно неподкупные! — усмехнулся Жак Тизамбуан. — Сожрут кого угодно и не заметят!

— Черт побери, так и надо! — добавил Лежен. — После нападения Фэнфэна мы постарались сделать их еще злее, и теперь это прямо дикие звери. Каждая стоит двух здоровых мужчин.

— Никому не посоветовал бы сегодня ночью выходить во двор, — заметил Кузен.

— Это точно! В клочья разорвут.

Убедившись, что запоры на месте, все вернулись в дом и стали собираться ко сну. Жена Лежена отдельно накормила дочерей Анну и Мадлену, девочек двенадцати и десяти лет, и маленького племянника Клода Бернара, жившего на ферме. Заботливая фермерша решила оградить милых крошек от грубых шуток Кузена.

И вот ужин съеден, молитва прочитана, дети уложены в большой нише, отгороженной дверью, запиравшейся на засов. Сестры спали вместе, мальчуган — рядом, на отдельной кровати.

— Завтра вечером мы уже уедем из Монгона и перестанем бояться!

Бедные дети! Какое страшное пробуждение их ожидало!

Было около десяти часов. Слуги в конюшне спали тяжелым сном под мерное жевание коней, переступавших с ноги на ногу. Только Жак Тизамбуан никак не мог заснуть — его одолевала смутная и непонятная тревога. Удивляясь, что с улицы не доносилось привычного ворчания собак, отзывавшихся на каждый посторонний звук, он взял ружье и тихо направился к выходу из сарая. На пороге он обо что-то споткнулся и, вытянув руку, попытался ощупать то, что ему попалось под ноги. Это оказался труп собаки, уже успевший закоченеть. Ошибиться было невозможно — на шее животного он нашарил кожаный ошейник. Тут Жак с ужасом заметил, что по двору осторожно крадутся какие-то люди. Заподозрив неладное, он решил закричать и поднять тревогу — собак отравили, бандиты перелезли через забор!

Внезапно послышалась команда:

— Взрывай!

Раздался грохот, дверь дома взлетела на воздух, и шум падающих досок заглушил отчаянный вопль отважного слуги. Не теряя мужества, Жак решительно вскинул ружье и нажал на курок, надеясь, как и в прошлый раз, что выстрел разбудит жителей Ашера. Однако курок сухо щелкнул и не высек ни малейшей искры. Тизамбуан снова взвел курок, думая, что произошла осечка, это нередко случается с кремневыми ружьями. По примеру опытных стрелков, он решил потереть ногтем кремень, чтобы удалить мельчайшие капельки влаги. Однако кремень исчез. Стрелять было невозможно — ружье выведено из строя.

Бандиты уже ворвались в кухню, где спала служанка. Несчастная девушка, полумертвая от страха, отчаянно завизжала, однако железная рука зажала ей рот.

— Заткнись, или тебе конец!

Готовый ко всему, Лежен уже давно привык спать со светом, и сейчас, как обычно, в комнате горел ночник. Фермер видел ружье, стоявшее возле окна, однако времени подбежать к нему уже не было. В изголовье кровати стояли двузубые железные вилы с длинной ручкой, которыми обычно подавали на возы снопы сена. Увидев бандитов, Лежен схватил вилы и закричал:

— Ко мне, Кузен! На помощь!

Но спавшего мертвецким сном Кузена уже закатали в простыни, связали и сунули в рот кляп, так что он не мог ни пикнуть, ни пошевельнуться. Его пистолетами завладели нападавшие, наставив их на фермера, они закричали:

— Сдавайся, или мы тебя пристрелим!

— Ах, канальи! — ответил Лежен. — Вы до меня еще не добрались, я успею выпустить вам кишки!

Он с размаха вонзил вилы в грудь одного из бандитов, и тот завопил:

— Ко мне, Главарь… Умираю!

Перед фермером возникла гигантская фигура в черной маске. Великан схватился за вилы и вырвал их из рук Лежена. В ту же минуту другая его рука, вооруженная саблей, обрушилась на голову фермера и проломила ему череп. Несчастный со стоном упал на землю:

— Моя жена! Мои бедные дети!

— Успокойся! — усмехнулся гигант. — Мы и до них доберемся. Мерзавец, ты посмел сопротивляться Фэнфэну! Теперь узнаешь, что такое моя месть!

Бледную от ужаса фермершу за волосы стащили с кровати и отволокли туда, где в луже крови бился в конвульсиях ее муж.

— Где деньги, скотина? — грубо заорал разбойник с лицом, вымазанным сажей, который держался подле Главаря.

— Пощадите! Сжальтесь! — стенала несчастная. — Я все скажу!.. В соседней комнате, в ящике стола — там наши деньги… Берите все, только, ради Бога, поднимите моего несчастного мужа, положите его на кровать!

Разбойник, ни на шаг не отстававший от Главаря, хрипловатым голосом, по которому сразу можно было узнать Толстяка Нормандца, ударил умирающего штыком.

— Не торопись, — тихо бросил Главарь. — Не добивай его, пока мы не разберемся с остальными.

Фермера осторожно перенесли на кровать, однако не из жалости, а чтобы заставить говорить, если понадобится. Несколько бандитов окружили Кузена, который, подмигнув, прошептал:

— Эй, приятели, не наседайте так сильно! Вполне довольно, чтобы показать, что я не ваш!

О, ужас! Негодяй-скупщик — один из членов банды!

— А где остальные? — спросил кто-то из разбойников.

— Это ты, Жак? Черт побери, я бросил в кувшин с вином снадобье, которое дал мне Батист Хирург, и теперь все они спят как колоды. Да, опиум — хорошая штука, как говорится, «стаканчик для спокойного сна».

— А собаки?

— Пилюли сделали свое дело — псы передохли, словно жабы в табакерке. Чемодан у меня на кровати под периной, не забудьте его — он доверху набит нашими деньгами.

— Не бойся, не забудем!

Тем временем в соседней комнате, где хрипел несчастный Лежен, разыгралась страшная сцена. Несчастный полумертвый фермер, которому осталось жить едва ли несколько минут, надеялся разжалобить убийц, отдав им все свои накопления до последнего су. Когда Главарь бесстрастным голосом потребовал: «Давай деньги! Или, клянусь богами здешних лесов, я перепилю тебя пополам», — Лежен, собрав последние силы, проскулил:

— В погребе… Пощадите жену и детей!..

— Ты обманула нас, грязная шлюха, — обернулся Главарь к фермерше. — Решила утаить половину кубышки! Впрочем, твой муж оказался разумнее. А ну, живо!.. В подвал, показывай, где деньги, или велю поджарить тебя на медленном огне.

В окружении четырех бандитов, с ножом, приставленным к горлу, фермерша спустилась в подвал.

— Там! — показала она в угол, где были свалены старые обручи, клепки и куски гнилого дерева.

Раскидав саблями рухлядь, негодяи обнаружили кадку для соления с запечатанной крышкой, обвязанной бечевкой. Толстяк Нормандец сорвал крышку и погрузил руку в кучу золотых и серебряных монет.

— Поздравляю, гражданка фермерша, — усмехнулся он. — Бережливость — прекрасное качество. Вы отлично поработали на Фэнфэна, это очень мило. А теперь идемте наверх… а то, боюсь, вы здесь простудитесь.

Полумертвая от страха, мамаша Лежен вернулась в комнату, где в мучениях умирал ее муж.

— Эй, Лежен, — окликнул фермера Толстяк Нормандец, — ты меня слышишь?

— Да, — ответил тот, предчувствуя, что сейчас произойдет нечто ужасное.

— В прошлый раз ты убил у нас четверых. Фэнфэн пообещал отомстить, а он — человек слова. Момент мщения настал! Смотри же, Пьер Лежен, смотри!

С этими словами бандит схватил фермершу за волосы и, обнажив ей грудь, вонзил нож по самую рукоять. Женщина упала на землю, обливаясь кровью, которая хлестала из раны, словно вино из переполненной бочки.

— Убийцы! Будьте прокляты! — хрипя, выкрикнул умирающий, и тут наконец сострадательная смерть забрала его к себе.

Служанка из последних сил отбивалась от двух мерзавцев, пытавшихся изнасиловать ее. Высокая и сильная Розали Гован громко звала на помощь и успешно защищалась, кусая и царапая насильников. Один разбойник, разъяренный упорным сопротивлением, проорал:

— Заткнем ей глотку! Если она будет так вопить, сюда сбежится весь Ашер. Вот тебе, получи! — и со всего размаху погрузил саблю в живот несчастной девушки.

— О Господи!.. Я умираю! — простонала она.

— Теперь моя очередь! — закричал второй бандит, охваченный жаждой крови, и принялся колоть несчастную кинжалом.

Зверствуя, бандиты не знали удержу, и на следующее утро, когда судейские чиновники явились для опознания трупов, на мертвом теле Розали Гован насчитали целых семнадцать ран!

Однако трех жертв было мало, чтобы утолить месть Фэнфэна, — ему требовалась хотя бы еще одна невинная душа. Ею стал возчик Жак Тизамбуан, который вместе со своим хозяином сопротивлялся бандитам. Пока товарищи его беспробудно спали под действием снотворного, подсыпанного в вино, Жак, отказавшийся, как вы помните, пить вместе со всеми, попытался перебраться через ограду, надеясь добежать до города и поднять тревогу. Но Беспалый, Нормандец из Рамбуйе и Жак из Питивье схватили его, когда он пробирался через двор. Связав ему руки за спиной, Жака приволокли в кухню, где ярко горел огонь, и швырнули рядом с изуродованными трупами хозяина, хозяйки и служанки. Главарь, по-прежнему в маске, обратился к нему:

— Ты, простой работник, полез не в свое дело, осмелился оказать сопротивление Фэнфэну! Какое тебе дело до того, ограбим мы Лежена или нет? Ведь он даже не твой родственник! Ты подаешь дурной пример! До чего мы докатимся, если слуги будут защищать своих хозяев? Я приговариваю тебя к двадцати пяти ударам палкой, а потом, чтобы ты не мучился, тебе отрежут голову!

Бандит, с недавнего времени получивший прозвище Беспалый, вытащил из вязанки хвороста дубовый сук и по приказу командира стал изо всех сил наносить удары по едва живому возчику.

Беспалый отсчитывал удары, а столпившиеся вокруг бандиты хохотали, глядя, как Жак извивался и стонал. Беспалый бил куда попало, стараясь измолотить все тело несчастной жертвы.

— Двадцать пять… двадцать шесть… двадцать семь…

— Довольно! — приказал Главарь. — Я же сказал: двадцать пять. Я все подсчитал. А теперь отрежьте ему голову.

Полагая, что опасаться больше нечего, Кузен попросил товарищей развязать его. Войдя в кухню, он увидел едва живого Жака. Работник тоже заметил Кузена. Презрительно посмотрев на предателя, он собрал последние силы и проговорил:

— Каналья!

— Ого! Он еще живой, — зловеще промолвил Кузен. — Что ж, раз командир приговорил его к отсечению головы, я этим и займусь.

Бросившись на работника, он повалил его на стол. Тот все еще сопротивлялся, но Беспалый, Жак из Питивье, Лаклош и Душка Берриец стиснули его железной хваткой.

Выбрав из связки висящего на стене медного старья тупой нож, Кузен подошел к импровизированной плахе. Нож резал плохо, зазубренное лезвие скользило по коже. Кузен пилил изо всех сил, и Жак слышал каждое движения ножа, перекатывавшегося по хрящам его глотки.

— Кр-ы!.. Кхры!.. Хр-ры-ы-ы!..

Издав последний стон и приготовившись умереть[59], Жак потерял сознание. Из зияющей раны фонтаном забила кровь. Бандиты, решив, что возчик умер, оставили его и приступили к грабежу — сложили в большую шкатулку серебряные вещи и украшения, погрузили белье, посуду и прочую утварь на телегу, запряженную тремя лошадьми, и тронулись со двора. Слуги, усыпленные опиумом, не шелохнулись. Их связали, едва не задушив, и бросили в конюшне.

На второй телеге лежали мешки с зерном, представлявшие немалую ценность. В эту повозку также впрягли трех лошадей и отправили вслед за первой. В полночь бандиты исчезли, увозя с собой богатую добычу и будучи уверенными, что нагнали такого страха на всю округу, что теперь никто не осмелится оказать сопротивление жестокому и хитрому Фэнфэну.

Около часа ночи Жак Тизамбуан пришел в сознание. Избитый, обезумевший от ужаса, истекая кровью, он испытывал невыразимые страдания и слышал, как дыхание его с ужасным свистом вырывалось из перерезанного горла. Вскоре он опомнился и понял, что лежит на столе со связанными руками. Рядом стояла свеча, тлеющий фитилек которой отбрасывал слабые блики на ужасные последствия грабежа. Из комнатки, где были заперты дети, доносились стоны и рыдания. Девочки и мальчик с плачем звали на помощь.

Призвав на помощь все мужество, собрав последние силы, умирающий сполз со стола, поскользнулся, упал и, вновь поднявшись, побрел вперед. С невероятным трудом он добрался до запертой на засов двери. Как же открыть ее? Жак терял силы в бесплодных попытках. Почувствовав, что вот-вот упадет в обморок, он попытался как следует вдохнуть и, закашлявшись, выплюнул кровь, заливавшую легкие. Зубами и затекшими, связанными руками он попытался отодвинуть засов. Наконец ему удалось это сделать.

Увидев залитого кровью человека, дети сначала не узнали его. Испуганные девочки не понимали, кто стоит перед ними. Быстрее опомнилась старшая, Анна Виктория. Она зажгла лампу, нашла нож — тот самый, которым Жаку намеревались перерезать горло, — и освободила работника от веревок. Тот пошевелил губами, и с губ его со свистом сорвалось несколько едва слышных слов. Кровь из открытой раны продолжала хлестать ручьем.

— Это ты, Жак… бедный Жак! — рыдала Анна Виктория, наконец узнавшая работника.

— Да… я… бегите в деревню… не бойтесь… темно… мировой судья… постучите в дверь… позовите на помощь… бандиты уехали…

Не догадываясь, сколь жестокой может оказаться правда, девочка решила отыскать родителей. Обнаружив зарезанную мать и отца с пробитой головой и пронзенной грудью, она издала жуткий вопль. Закоченевшие трупы плавали в луже крови, и Анна-Виктория, едва не обезумев от ужаса, выскочила из комнаты, желая скрыть от сестры это страшное зрелище.

— Не ходи, Мадлена! Сестричка, не ходи туда!

Потеряв последние силы, Жак упал на кровать малыша Клода. Анна Виктория платком заткнула ему рану, перевязала салфеткой, дала ему выпить несколько глотков воды и, рыдая, сказала:

— Я оставлю с тобой Клода, а мы с Мадленой побежим в деревню.

Уезжая, бандиты оставили ворота фермы открытыми. Полуодетые, дрожа от холода, девочки взялись за руки и со всех ног помчались к окраинным домам Ашера, которые назывались кварталом Белерн. В одном окне горел огонек. Запыхавшиеся девочки услышали мерный рокот ручной мельницы и шелест просеиваемой муки. Бедные люди не ходили на общественную мельницу и сами мололи муку. На крик сестер вышел мужчина со свечой. Осветив их лица, он узнал дочерей фермера из Монгона.

— Они убили всех!.. Всех наших — папу, маму, служанку!.. И Жака тоже — он умирает!

— Жена! — обратился мужчина к жене. — Забери-ка этих крошек в дом. А я пойду подниму тревогу в деревне.

Спустя четверть часа в деревне снова зазвучал набат, забили колокола. Но увы! Слишком поздно! Мировой судья Пьер Герен, мэр Этьен Барийе, его помощник Клод Мадр, врач Пьер Аке и два десятка национальных гвардейцев, примчавшись в Монгон, смогли только подтвердить, что совершено ужасное преступление и освободить запертых в конюшне работников, которые спали и ничего не слышали.

ГЛАВА 19

Слуга аббата Фарронвиля подробно описал хозяину ужасы, которые видел на ферме в Монгоне, и завершил рассказ такими словами:

— Господин шевалье, вы знаете, я был солдатом, воевал, но никогда не видел, чтобы людей мучили и пытали с такой жестокостью. Воистину, эти бандиты свирепы, как дикие звери, если могут так издеваться над несчастными христианами.

Никто не сомневался в отваге аббата Филиппа, но старик был не на шутку встревожен рассказом слуги и тотчас принялся усиленно размышлять, как следует поступить ввиду грозящей всей округе опасности. Наконец он решил: «Надо, ничего не скрывая, рассказать об этих ужасах племяннице». Аббат приказал слуге:

— Задай коням корму, перекуси вместе с товарищами, и будьте готовы по первому моему слову отправиться в обратный путь. Лично проверь запалы пистолетов и мушкетов. А теперь иди, мой мальчик, и пришли Лафлера, чтобы он причесал меня.

Слуга ушел, а аббат торжественно приступил к утреннему туалету, начав с обливания, что говорило о превосходном знании живительных свойств чистой воды. Затем, как все щеголи той эпохи, он отдал себя в заботливые руки камердинера, единственного слуги, умевшего уложить его седую, но по-прежнему невероятно густую шевелюру в прическу, которая была так к лицу аббату. Причесанный, надушенный, напудренный, утопая в волнах кружевного жабо[60], в камзоле со столь же пышными кружевными манжетами, аббат послал узнать, не может ли графиня де Ружмон немедленно принять его. Мадлена с ходу начала препираться:

— Понимаете, господин кюре… не думаю… то есть, я хочу сказать: господин аббат! В это время госпожа графиня обычно почивают… и как бы это сказать…

— Довольно! Перестань спорить и отправляйся к хозяйке. Эта жирная индюшка-служанка так и хочет превратить меня в заштатного деревенского кюре! Черт побери, если она не прекратит, я прикажу нафаршировать ее трюфелями.

Топая сабо, громко сетуя и вздыхая, Мадлена побежала к графине просить аудиенции. Вопреки ее ожиданиям, графиня была уже на ногах и приказала пригласить аббата.

— Идите, сударь… господин аббат… госпожа графиня хочет, чтобы вы пришли.

Выслушав обстоятельный рассказ аббата о ночном налете, графиня вскрикнула и на лице ее отразился неописуемый ужас.

— Но это бесчеловечно! Подло!.. При какой власти мы живем! Ах, эта страна проклята Богом! Дерзость бандитов превосходит все мыслимые границы!.. Как можно дальше жить, когда смертельная опасность подстерегает на каждом шагу? Неужели возвращаются времена Террора?! Ни минуты не желаю здесь больше оставаться… Дядюшка, дорогой, увезите меня отсюда! Спасите меня!..

— Конечно, милая племянница, я с удовольствием заберу вас в Фарронвиль. В котором часу мы уезжаем?

— Нужно уложить вещи, но сборы наши будут недолгими.

— Сейчас девять утра, мы можем отправиться в полдень.

— О, разумеется! Трех часов вполне достаточно.

— Тогда я отдам соответствующие распоряжения.

Аббат вернулся к себе в комнату и позвал Любена, который, как настоящий раб порядка, уже приготовился к отъезду.

— Скачи скорей в Фарронвиль, постарайся добраться за полчаса.

— Будет выполнено, сударь.

— Сразу же по приезде распорядись приготовить голубые апартаменты — для графини де Ружмон и моих племянниц. Пусть не забудут развести огонь в камине и позаботятся о легкой закуске и плотном ужине. Затем прикажи запрячь в карету двух крепких лошадей и без промедления возвращайся.

— Господин шевалье желает, чтобы я сам правил?

— Да! В замке сейчас осталось не так много людей. И напомни всем, чтобы не теряли бдительности и никого не впускали в замок! Слышишь — никого! Постарайся вернуться не позже половины двенадцатого.

— Исполню в точности, господин шевалье.

— Прекрасно! Иди же, мой мальчик!

К величайшему удивлению графини, Валентина высказалась против столь скорого отъезда, больше напоминавшего бегство, и принялась уверять, что дома они в такой же безопасности, как и за стенами замка Фарронвиль, и что бандиты вряд ли осмелятся сунуться в Ружмон.

— Что вы можете об этом знать? — язвительно спросила мадам де Ружмон. — Если разбойники не успокоились после первого нападения на Монгон, после дерзкого налета на Ашер, то почему бы им не взяться за наш замок? Дочь моя, вы сами не знаете, что говорите. Я хочу уехать, решение мое непреклонно, и если я вас не убедила, то мне придется напомнить о своей материнской власти! Вы слышите?

Валентина была любящей и почтительной дочерью, ей ничего не оставалось, как склонить голову и повиноваться.

— У нас есть три часа на сборы, — продолжала графиня, — надеюсь, вы не заставите нас ждать.

— Любое ваше желание, матушка, для меня закон, и я прошу простить меня за то, что дерзнула спорить с вами. Мне казалось, что в глубине души вам также не хочется покидать Ружмон.

— Хорошо, забудем об этом, — нервно ответила графиня, — будем считать это простым недоразумением… Ну же, не плачьте, а то я просто с ума сойду! Никогда еще мне не было так страшно, даже когда мы уезжали в эмиграцию. Тогда, во времена Террора, эти люди могли только убить нас — быстро и сразу… А эти бандиты! О Господи Боже мой! Мне страшно даже подумать, на что они способны!

Совершенно потеряв голову, графиня бросилась собираться. При этом она только и делала, что кричала то на Бетти, то на Мадлену, и в результате не только не ускоряла сборы, а напротив, мешала им.

Оставшись одна, Валентина вновь мысленно обратилась к таинственному утреннему посланию. Стоило девушке подумать о его авторе, как тотчас в душе ее оживали безумные надежды, в которых она страшилась признаться даже самой себе.

— Кто знает! — шептала она, пытаясь унять громкое биение сердца. — Ах, я привыкла тешить себя иллюзиями, несбыточными надеждами, когда, кажется, уже все потеряно!.. Мечта!.. Сладостная мечта, поддерживающая мою волю к жизни… Я похожа на узницу, живущую надеждой и в ней одной черпающую силы! А вдруг мой сон станет явью?

Она решительно распахнула окно, взяла грифельную доску и написала на ней следующие строки:

«Неизвестному другу.

Благодарю вас за заботу! Будь я одна, я бы, несомненно, осталась под защитой доброго гения Ружмона. Но мне приказали, и я подчиняюсь. Мы уезжаем в Фарронвиль.

В. Р.»

Спустившись в гостиную, где в великолепном фарфоровом горшке стоял рождественский розовый куст, который недавно рисовала Рене, она сорвала самые красивые цветы, перевязала их шелковой лентой и, вернувшись к себе, положила букет на грифельную доску. Валентина закрыла окно, шепча:

— Я сошла с ума! Я просто сошла с ума!.. Но раз я могу жить, только сходя с ума…

Ровно в половине двенадцатого прибыл по-военному точный Любен. Он сидел на козлах огромной кареты, запряженной двумя сильными серыми в яблоках лошадьми, от которых валил пар, словно от кипящих котлов. Пена клочьями падала с их морд на грудь и поводья.

Самые необходимые вещи, наспех собранные и уложенные в два огромных узла, погрузили в карету. Четверо лакеев вскочили на лошадей, затем на коня сел сам аббат, собираясь возглавить эскорт, которому предстояло сопровождать тяжелый экипаж. Кугаясь в меха, госпожа де Ружмон спустилась во двор вместе с Валентиной и Рене. Мадлена провожала их, заливаясь слезами и утирая лицо огромным синим передником из грубого холста.

— До свидания, дорогая госпожа и мои маленькие мадемуазели… Господи, что-то будет, когда вы уедете, ох ты, Боже мой! Теперь эти бандиты свернут нам шею, да-да, свернут!..

— Полно, милочка, не плачьте, — прервала ее графиня, изрядно утомленная причитаниями, — с вами остается муж…

— Да уж, нечего сказать, хорошенькая компания!

Графиня де Ружмон села в карету, и тут сторожевой пес, которого днем обычно привязывали, выскочил, натянув цепь, на середину двора и протяжно завыл.

— Вот противное животное, воет, словно по покойнику, — раздраженно бросила графиня.

— Не верьте детским страхам, племянница, — рассмеялся аббат, подтверждая свою репутацию вольнодумца.

Валентина подошла к собаке, ласково погладила ее по голове, что-то нежно прошептала на ухо, и умный зверь, словно поняв обращенную к нему речь, жалобно скуля, удалился в конуру. Через несколько минут цоканье копыт и скрип колес эхом отдались под сводами ворот. Выехав на старую парижскую дорогу, кони побежали резвой рысью.

Путь к аббату занял три четверти часа. Путешественницы и сопровождавший их эскорт без остановки проехали через городок Базош и деревушку Акбуй, откуда проселочная дорога вела в Фарронвиль. Подъехав к замку, аббат приказал опустить подъемный мост. Как только карета и всадники проехали по нему, мост вновь подняли. Проворно, словно у него за плечами не было груза восьми десятков лет, старый дворянин соскочил с коня, подал руку дамам и радуясь сказал:

— Дети мои, здесь вы дома и в безопасности. На ваши головы может обрушиться только дождь, но сейчас конец января и до весенних гроз нам еще далеко!

Революция пощадила замок Фарронвиль, но сегодня от него не осталось и следа — там, где раньше стояли строения, теперь ездят телеги. В описываемые же нами времена эта небольшая, прекрасно защищенная крепость гордо высилась в самом сердце Боса. В нескольких туазах от нее находилось небольшое селение с таким же названием[61].

Построенный в конце четырнадцатого, а может быть, и в начале пятнадцатого века, замок был сложен из кирпича, что в краю, богатом камнем, встречается нечасто. Прямые крепостные стены окружали квадратный двор, ворота смотрели на юг.

Над ними высились две круглые башни с покатыми крышами, соединенные деревянной галереей с далеко выступающими бойницами. Въезд в замок преграждали массивные ворота, защищенные снаружи настилом подъемного моста, а внутри железной подъемной решеткой. Эта часть замка, сама представлявшая небольшую крепость, именовалась донжоном — главным укреплением замка.

Во дворе, по левую руку тянулись крытые помещения, где аббат устроил конюшни, каретный сарай и хлев. Над ними находились комнаты для слуг, которые поднимались туда по черной лестнице, выходившей на северную сторону. Лестницу эту еще называли потайной. Направо были кухни, колодец, кладовые и пекарня. В одной из угловых башен поместилась часовня, настоящая жемчужина, сравнимая по красоте с часовней замка Шамроль. Напротив донжона размещались комнаты хозяина замка. По обе стороны двухэтажной жилой части замка возвышались башни под черепичными кровлями. Весь замок, толщина стен которого составляла никак не меньше пяти футов, был окружен рвом, наполненным водой, ширина которого достигала трех туазов[62].

Глядя на маленькую крепость, уже четыре века слывшую неприступной, можно было подумать, что ей действительно не страшны ни пожары, ни осады, ни штурмы, ни множество прекрасно вооруженных врагов, ни даже пушечная пальба. Если бы негодяи под предводительством Фэнфэна вдруг решили атаковать замок, они бы обломали себе зубы и ногти, захлебнулись во рву или сломали шею, а для того, чтобы ворваться внутрь, им пришлось бы взрывать подъемный мост, ворота и железную решетку.

Итак, крепость была практически неприступна, и аббат Фарронвиль, похоже, оказался прав, предлагая племянницам свою защиту. Впрочем, когда госпожа де Ружмон, превосходно выспавшись, обошла жилище аббата, каждый уголок которого был знаком ей с детства, она уже смотрела на все совсем иными глазами. Страх перед бандитами заставил ее измерить ширину и глубину рва, вычислить толщину и высоту стен, прикинуть прочность ворот и подъемной решетки и выяснить численность гарнизона. Все, что она узнала, воспринималось ею как откровение. Мрачные, почерневшие от времени кирпичные стены, тинистая вода во рвах, неприглядный внешний вид дверей и довольно унылый вид крепости наполнили ее сердце радостным чувством безопасности. Замок Фарронвиль, никогда прежде не привлекавший внимания графини, теперь показался ей поистине изысканным жилищем, великолепным и полным очарования, и она не променяла бы его ни на один дворец мира.

Эгоистическое счастье насмерть перепуганной женщины, внезапно очутившейся за прочными стенами убежища, возросло вдвойне, когда она познакомилась с гарнизоном замка. Маленький отряд, возглавляемый аббатом, состоял из старшего конюха и трех других, находившихся в его подчинении, двух слуг, смотревших за псарней, и четырех лакеев. Смелые, ловкие, прекрасно владеющие оружием, они могли дать отпор целой армии бандитов. Графиня де Ружмон была в восторге от того, что покинула свое ненадежное жилище в Ашере, ежеминутно поздравляла себя с верно принятым решением быстро собраться и переехать и без устали благодарила аббата за его любезное приглашение. Тем более что в окрестностях то и дело попадалось множество подозрительных людей без определенных занятий и число праздношатающихся с каждым днем возрастало.

Оборванцы по пять-шесть, а иногда по пятнадцать — двадцать человек подходили вплотную ко рву и просили милостыню, юродствуя и кривляясь, а потом грозили кулаком обитателям крепости, возмущались богачами, пьющими народную кровь и угнетающими бедняков, сулили взять штурмом замок и развесить на стенах живущих в нем аристократов. Казалось, все бродяги Боса собрались сюда из самых отдаленных уголков провинции, назначив свидание в этом некогда тихом уголке, неподалеку от леса Ла-Мюэт.

Не зная, что делается в стране, не имея последних новостей из Парижа, аббат Фарронвиль был готов поверить в очередной переворот и возвращение Террора, ибо бродяги с каждым днем вели себя все наглее и наглее.

— И вокруг ни одного жандарма, — ворчал аббат Филипп, — ни одного национального гвардейца… Что ж, придется самим справляться с трудностями.

Однажды утром, спустя неделю после переезда графини и девушек, к воротам подошла оборванная толпа человек в пятьдесят, среди которых было пять или шесть женщин. Они просили хлеба. В последнее время нищие и оборванцы, шлявшиеся вокруг замка, выглядели весьма воинственно — в лихо заломленных шляпах, драных куртках и обтрепанных мундирах, в сабо, с вещевыми мешками за плечами, с дубинками, напоминавшими боевые палицы, они в любую минуту могли превратиться в грозную силу, готовую убивать. У попрошаек были рожи висельников, но аббат сжалился над ними и послал Любена к окну сказать, что сейчас специально испечет свежий хлеб. Спустя три часа служанки извлекли из печи противень с двумя десятками круглых ароматных караваев и сложили их возле ворот. Чтобы облегчить раздачу хлеба, аббат приказал опустить подъемный мост. Увидев, что над водой перекинут прочный дубовый настил, бродяги решили, что путь в замок открыт.

Однако им преградила путь массивная железная решетка весом в два кинтала[63], поднять которую можно было только с помощью специального механизма. По другую сторону решетки, во дворе, выстроились десять человек, вооруженных ружьями. Во главе гарнизона стоял аббат, которого, судя по насмешливому выражению его лица, запугать было нелегко.

Не знакомые с устройством старинных крепостей, оборванцы не подозревали о существовании этой решетки, являвшейся третьим, и самым грозным, препятствием на пути в замок, ибо оно, в отличие от двух других, позволяло осажденным свободно открывать огонь по нападающим. Разочарование бродяг выразилось в громких криках, размахивании кулаками и жутких проклятиях, вызвавших лишь улыбку на гладко выбритых лицах защитников замка.

— Потише, любезные, потише, — презрительно произнес аббат. — Я готов дать вам хлеба, однако не собираюсь пускать к себе в жилище. А если кто-нибудь все же попытается пробраться в замок, будьте уверены, здесь вас встретят десять решительных мужчин, не считая меня самого, которые прекрасно умеют обращаться с оружием — четырьмя десятками двуствольных ружей, что стоят в нашей кордегардии. Теперь же можете подойти — через решетку вам передадут хлеб.

Не скрывая разочарования, оборванцы один за другим подходили к решетке, протягивали руку, и служанка вручала им еще теплые краюхи, за что мерзавцы — видимо, в качестве благодарности — осыпали аббата Филиппа и его людей проклятиями и грязными ругательствами. Внезапно целая толпа оборванцев вцепилась в решетку и принялась ее трясти.

— Эй, приятели, ступайте отсюда, сейчас мы будем поднимать мост.

— Каналья, тебе это не удастся! Плевать мы хотели на твой хлеб! Мы хотим выпотрошить твои закрома, а потом поджарить тебе пятки и повесить на стене этого проклятого замка!

— Положительно, мерзавцы сошли с ума, — произнес аббат, который не мог понять, откуда у людей, которым он только что раздал милостыню, столь лютая и беспричинная злоба.

Однако нищие отнюдь не были сумасшедшими — одни пытались просунуть дубинки в щель между стеной и полотном моста, чтобы не дать его поднять, другие стали подтаскивать камни. Наконец стало ясно, что нападение было продумано заранее, потому что несколько человек вытащили из вещевых мешков напильники и принялись пилить ими цепи, державшие мост. Увидев это, аббат побелел от ярости.

— Назад, мерзавцы!.. Назад! Или я буду стрелять!

— Только попробуй, старая сволочь! — ответил один из оборванцев.

Не думая, что ему придется отражать самое настоящее нападение, аббат Филипп приказал зарядить ружья картечью. Жалея о своей снисходительности, он уже было хотел распорядиться, чтобы принесли мушкеты, заряженные тяжелыми пулями, но сдержался и, тихо отдав команду своим людям, отступил в сторону. Двое стрелков осторожно приблизились к решетке и дали залп. Прогремело четыре выстрела. В ответ раздался вой — нападавшие вопили от боли.

Аббат достиг цели — негодяи удирали, словно побитые собаки, корчась и извиваясь самым невероятным образом. Мост был почти очищен от сброда. Первые стрелки уступили место следующим, и те, столь же тщательно прицелившись, произвели еще четыре залпа, довершившие разгром противника.

— Поднимайте мост! — скомандовал аббат, считая, что преподал негодяям заслуженный урок и удачно обошелся без жертв.

Несмотря на помехи, тяжелый мост удалось поднять. Пока полотно его медленно ползло вверх, бродяги бесновались на краю рва, осыпая ругательствами и проклятиями обитателей замка. Крепость снова стала неприступной. Однако неудача не смутила оборванцев. Отступив ровно настолько, чтобы до них не долетали пули защитников замка, нападавшие расположились лагерем, словно намереваясь взять крепость в осаду. На первый взгляд это выглядело глупо, но тем не менее бродяги решили привести свой план в исполнение.

Число оборванцев, окружавших замок, стремительно возрастало. Под звуки выстрелов, впрочем не достигавших цели, из близлежащих охотничьих угодий прибыло еще человек сорок, а может, и больше. Вскоре осаждавших собралось больше сотни. Разделившись на группы, они явно не собирались никуда уходить. Погода стояла холодная, поэтому нищие стали запасаться хворостом, жечь костры, ощипывать и жарить домашнюю птицу, несомненно, украденную у местных крестьян. Аббат щедро снабдил их хлебом, и в ближайшее время голод негодяям явно не грозил. Среди новоприбывших было много мужчин, вооруженных ружьями. Они с надменным видом прогуливались вдоль границ лагеря, передразнивая часовых, и, развлекаясь, корчили рожи защитникам крепости.

— М-да, — промолвил аббат, с растущим недовольством и тревогой наблюдавший за маневрами осаждающих, — неужели эти негодяи решили взять нас измором?

ГЛАВА 20

Сама мысль об осаде феодального замка в наши дни представляется нелепой — ведь сейчас существуют быстрые средства сообщения, наша армия прекрасно организована, и воинское соединение любой численности может быть немедленно переброшено в любую точку страны. Однако во времена, когда разыгрывалась описываемая нами драма, осада не казалась такой уж невероятной. Одиноко стоящий, удаленный от крупных населенных пунктов замок со всех сторон окружали густые леса, единственная ведущая к нему дорога была вся в ямах и колдобинах, хозяином Фарронвиля являлся аристократ, чье присутствие в этих краях местные власти старались просто не замечать. Таким образом, замок как бы находился вне закона или, по крайней мере, где-то на его обочине.

Аббат Филипп жил в полном одиночестве, иногда месяцами не покидая стен своего жилища. Посетители у него бывали редко, а сам он делал все, чтобы его забыли и дали спокойно дожить свой век. Принадлежавшие аббату земли снабжали его всем необходимым, подати он взимал съестными припасами и практически ничего не покупал в соседних деревнях. Уединение его напоминало добровольное заточение. Не появись он на людях даже несколько недель, никто бы о нем и не вспомнил, а у властей и так забот хватало, тем более что людей для борьбы с разбойниками катастрофически не хватало. На всю округу, например, было только четыре бригады жандармов — в Жанвиле, Нёвиль-о-Буа, Этампе и Питивье!

На смену Террору пришел хаос, а с ним начался золотой век бандитизма, так что вот уже целых два года банда Фэнфэна безнаказанно грабила жителей Боса, потеряв при этом всего двадцать пять человек.

Задача аббата Филиппа заключалась в том, чтобы продержаться как можно дольше в стенах своей неприступной крепости. Однако быть уверенным в том, что можешь отразить любую атаку, — это только половина дела. Ни владелец замка, ни гарнизон не могут жить без пищи. Сколько времени сможет продержаться аббат де Фарронвиль, не пополняя запасов? Впрочем, графиня де Ружмон думала лишь о своих страхах и по-прежнему считала, что решение переехать к аббату было верным. Она торжествующе поглядывала на Валентину и Рене:

— Видите, дети мои, в каком ужасном положении мы оказались бы, если бы остались в Ружмоне! Даже малочисленная горстка бандитов вполне могла бы ночью ворваться в замок, а у нас всего двое слуг, способных оказать хоть какое-то сопротивление! Стоит об этом подумать, как меня начинает бить дрожь! А здесь, за прочными стенами, под защитой храбрецов, которыми командует аббат… Какое нам дело до оборванцев с их палками! Честное слово, я спокойно дышу только последние шесть дней — с той минуты, когда аббат предложил нам перебраться к нему.

Валентина, которую ничуть не успокаивали слова матери, с серьезным видом кивала, в душе сожалея о покинутом Ружмоне, где остались дорогие ее сердцу воспоминания, и рассеянно отвечала:

— Я рада, мама, что здесь вы чувствуете себя спокойно и в безопасности.

Однако аббат Филипп не был спокоен. Увидев на следующий день, что число бродяг, осаждавших замок, резко возросло, он нахмурился и мрачно хмыкнул. Воздух с громким звуком, напоминающим охотничий рожок, вылетал из его орлиного носа. Готовый к любым передрягам, аббат приготовил в замке все необходимое для обороны, однако совершенно забыл о продовольствии.

Бандиты всегда действовали ночью, дерзко нападали на выбранный дом или ферму и под утро исчезали. До сих пор они никогда не осмеливались нападать при свете солнца, поэтому аббат разумно рассудил, что, держа оборону ночью, днем он беспрепятственно сможет отправиться к своим арендаторам и пополнить запасы в кладовых.

Но что же будет, если оборванцы и днем не позволят обитателям замка покинуть его стены, чтобы запастись едой? Помимо самого хозяина и трех его племянниц, в Фарронвиле находились десять мужчин и пять женщин, следовательно, всего девятнадцать человек. К этому следует добавить свору из сорока сентонжских псов, крепких и обладающих превосходным аппетитом, и восемь лошадей. Надо сказать, кони аббата привыкли в любое время года получать овес и прочий причитающийся им фураж. Собак каждый день кормили серым хлебом и картофелем, а два раза в неделю — мясом, которое поставлял в замок местный живодер. Теперь же, если бродяги не пропустят в замок повозку живодера и крестьян с продуктами, животными, вероятно, придется пожертвовать. При этой мысли аббата Филиппа охватывала бешеная ярость, понятная каждому истинному охотнику, и он цедил сквозь зубы:

— Когда мои собаки начнут дохнуть с голоду, я, пожалуй, натравлю их на эту мразь, пусть хоть поедят напоследок.

Вопрос о пище для людей стоял еще острее. Муки в замке осталось меньше, чем полквинтала. Каждые два дня на одной из окрестных ферм пекли хлеб, и крестьяне на телегах доставляли его в замок. Птицы осталось только на три дня, а при очень экономном расходовании — на четыре, так как Любен, занимавшийся приготовлениями к приезду дам, устроил праздничный обед на широкую ногу. Впрочем, птица предназначалась для господ. Для слуг, вероятно, можно было найти пару окороков. Ну, а потом… Неужели придется самим молоть овес, печь серый хлеб, есть конину, как это бывает в осажденных городах?! Эти мысли вызывали у владельца Фарронвиля разлитие желчи, упорство же и дерзость оборванцев поражали его. Аббат не представлял, сколь серьезны намерения осаждавших и долго ли продержатся эти висельники, и решил наконец произвести разведку боем. Он позвал Любена, своего доверенного слугу, и спросил:

— Если я дам тебе самую лучшую лошадь, сумеешь ли ты прорваться сквозь кольцо осады, проскакав по головам этих каналий?

— Да, если господин шевалье прикажет, — ответил Любен.

— Это не приказ, друг мой. Я просто спрашиваю, считаешь ли ты это возможным.

— Когда господин шевалье взял меня на службу, я был бригадиром драгунского полка его светлости принца де Ламбеска[64], и мне приходилось сражаться еще не с таким противником! Я проеду сквозь толпу этих подонков, как сквозь стадо индюков!

— Отлично! В случае удачи получишь двадцать золотых луидоров.

— Это дело чести, долг, который нужно исполнить, — ведь я служу господину шевалье. Что нужно сделать?

— Отвезти письмо в Базош и отдать мировому судье, господину Бувару. Я напишу ему, пока ты будешь собираться.

— Если господин шевалье не против, я возьму Баярда, он самый быстроногий и лучше всех прыгает.

— Превосходно, не жалей его. А если случится, что, пожертвовав конем, ты сможешь спасти свою жизнь, сделай это без колебаний.

— Господин шевалье, вы, очень добры, я бесконечно признателен вам.

Через десять минут бывший солдат был готов к отъезду. Аббат вручил ему письмо, где в нескольких строках кратко описывал положение, в которое попали обитатели замка. Он особо подчеркнул, что в крепости находятся дамы де Ружмон, и просил господина Бувара без промедления прислать помощь.

Снарядившись по-военному, Любен положил письмо в карман куртки и проворно вскочил на коня, нетерпеливо перебиравшего копытами. Осажденные бесшумно подняли решетку, осторожно приоткрыли ворота и резко опустили подъемный мост. Едва тот коснулся противоположного берега, как Любен, обнажив огромную саблю, дорогую и любовно хранимую старым солдатом реликвию, устремился вперед. Увидев, что на них мчится один-единственный всадник, бандиты остолбенели от такой дерзости, а потом с криками бросились наперерез. Баярд, возбужденный шумом и подгоняемый ударами шпор, мчался словно на крыльях. Одним прыжком он перелетел через двойное кольцо бесновавшихся негодяев, размахивавших дубинками. Пролагая себе дорогу, отважный всадник одним ударом выбил вилы из рук нападавшего, увернулся от пуль и исчез за поворотом в двухстах туазах от замка.

— Отважный малый! — прошептал аббат. — Он прорвется.

Ворота закрылись, решетка опустилась на место, мост подняли, словом, замок снова стал неприступным прежде, чем негодяи успели опомниться. Задыхаясь от ярости, мерзавцы выстроились на краю рва, изрыгая страшные проклятия, однако предусмотрительно держались подальше, опасаясь попасть на мушку метким стрелкам аббата Филиппа.

День прошел без новостей и без особых волнений. Хотя от Фарронвиля до Базоша было недалеко, аббат ждал помощи не раньше, чем через день-два. Действительно, судье требовалось время, чтобы собрать большой вооруженный отряд, ведь число бандитов неуклонно возрастало. Трудно поверить, но каждый оборванец тащил с собой в лагерь съестное — хлеб, сыр, битую птицу, куски свинины и т. п. Расположившись на опушке леса, бродяги разводили костры, готовили пищу, словом, вели себя как в завоеванной стране. Число их достигло двух сотен, и все они были вооружены — кто палкой, кто вилами, кто саблей, кто оглоблей, а некоторые даже пистолетами и ружьями. Мерзкое сборище казалось весьма воинственным и запросто могло разгромить слабые отряды местной национальной гвардии.

Аббат Филипп пребывал в полнейшей растерянности, припасы убывали с катастрофической скоростью, и он все чаще с тревогой задавал себе вопрос — сумеет ли местная власть справиться с такой многочисленной и хорошо организованной бандой. Старик скрывал свое беспокойство от племянниц, полагая, что всегда успеет сообщить, что дела идут не так хорошо, как хотелось бы, что надо собрать все свое мужество и начать есть хлеб из овса и суп из конины. Видя, сколь многочисленна банда Фэнфэна, аббат начал понимать тот слепой ужас, который охватывал несчастных крестьян при одном имени бандитского главаря, и стал догадываться, почему местные жители по ночам тряслись от страха в своих домишках.

Помощь не пришла и на следующий день. Утром арендаторы Фарронвиля совершили попытку — впрочем, довольно робкую — прорваться через лагерь осаждавших, чтобы, как обычно, доставить в замок продукты. Однако бандиты, завидев телеги, налетели, словно стая воронья, в мгновение ока опустошили все возы, избив перепуганных возчиков. Грабеж происходил на глазах у осажденных, однако на таком расстоянии, что оборванцы могли не опасаться выстрелов из замка. На третий день собаки, которым урезали рацион, подняли адский гвалт и чуть не разорвали в клочья слугу, который принес им жидкую похлебку, — несчастные животные обезумели от голода. Аббат, более всего дороживший своей сворой, без колебаний приказал пристрелить серую в яблоках упряжную лошадь. Верховых лошадей он решил сохранить во что бы то ни стало. Собаки прекратили лаять, а слуги воздали должное бифштексам из конины, пополнившим их скудный рацион.

Госпожа де Ружмон ни о чем не догадывалась. Счастливая как страус, который, завидев охотников, прячет голову в песок и полагает, что находится в безопасности, графиня смеялась, глядя на кривляния негодяев, осаждавших замок. Мерзавцы, не обращая внимания на холод, жгли костры, ели, пели, пили, оскорбляли аббата и его гостей, испускали жуткие вопли и выкрикивали угрозы, на что графиня лишь пожимала плечами — ее святая простота граничила с глупостью. Аббат не решался развеять ее заблуждения и вместе с ней удивлялся, почему вот уже третий день к столу не подают свежего масла, молока и сливок.

На четвертый день кончилась пшеничная мука. Два последних каравая оставили графине и девушкам. Аббат, подавая пример слугам, стал есть хлеб из овсяной муки грубого помола. Цветом и формой овсяные булки напоминали куски окалины.

Удивленный упорством оборванцев и не без основания опасаясь, что власти, равнодушные к его судьбе, предоставили ему самому выпутываться из создавшегося положения, старый шевалье Фарронвиль все же не позволял себе впадать в отчаяние. Он уже не рассчитывал на помощь Бувара, чьи возможности действительно были ограничены — одним сочувствием и благими намерениями вряд ли можно организовать вооруженный отряд. Да и вообще, доехал ли Любен до Базоша? Удалось ли ему удрать от бандитов? Не попал ли он в засаду — ведь дорога, ведущая к замку, шла через густой лес? Положение становилось отчаянным, и если помощь не подоспеет, придется либо капитулировать, либо попытаться всем вместе вырваться из замка…

Сдаться банде мародеров! От одной только мысли кровь закипала в жилах аббата, и он начинал ругаться как наемник. Хуже всего было то, что в этом случае графиня де Ружмон и девушки окажутся во власти бандитов. Ну уж нет! Никогда! Лучше смерть! А если попытаться прорваться? Но женщины даже под защитой вооруженных всадников не смогут преодолеть многочисленные препятствия, которыми сама природа окружила замок.

Четвертый день подходил к концу. Смеркалось. Удалившись к себе, аббат сидел перед огнем и грел худые ноги у жарко пылавшего камина. Внезапно вошел камердинер Лафлер.

— Что новенького? — вероятно, в двадцатый раз за сегодняшний день спросил старик.

— Две телеги, сударь. Явно из деревни, и полные доверху.

— Голодранцы их опять разворуют.

— Должен сообщить вам, сударь, что рядом с каждой телегой скачут два всадника в мундирах…

— В мундирах? Что же ты раньше не сказал? Это наверняка жандармы!

— Прошу прощения, сударь, но мне показалось, что это гусары.

— Черт возьми! Жандармы или гусары, какая разница! Главное, что они прибыли, — с облегчением вздохнул аббат.

Затем с проворством юноши он вскочил с кресла и побежал во двор, где уже вовсю обсуждалось радостное известие. Гарнизон наспех вооружался, готовясь, если понадобится, прийти на помощь всадникам в мундирах, на которых, оправившись от первого изумления, уже набросилась, вопя и кривляясь, толпа оборванцев. Гусары хладнокровно подняли коней на дыбы и, грозно размахивая саблями, отогнали мерзавцев на порядочное расстояние. Тяжело нагруженные повозки медленно продвигались по ухабистой замерзшей дороге. Они уже были в двухстах туазах от замка, как вдруг коренник первой повозки поскользнулся на тонком льду, покрывавшем дорогу, и повалился на бок. Возчик, в котором обитатели замка уже узнали Мартена Люка, одного из арендаторов Фарронвиля, хлестал коня кнутом, заставляя подняться, однако животное, запутавшись в упряжи, задыхалось и не могло встать.

— Черт возьми, наш замок словно заколдован, — проворчал аббат, разъяренный неожиданной помехой.

Самые дерзкие оборванцы мгновенно воспользовались создавшимся положением. Они вырвались вперед и мгновенно окружили гусар таким плотным кольцом, что те буквально не могли двинуться с места. Навалившись всей толпой, негодяи схватили поводья, повисли на упряжи и, вцепившись в сапоги всадников, не давали пришпорить коней. Эта сцена сопровождалась дикими криками, воплями, проклятиями и ругательствами.

Аббат метался, как тигр в клетке, разорвал кружевное жабо и манжеты, но не решался отдать приказ о наступлении, ибо численность врага раз в двадцать превосходила его гарнизон. Что могут девять храбрецов против двух сотен бандитов?! Проходимцам даже удалось стащить с коня одного гусара, что вызвало в их рядах бурное ликование.

Негодяи уже начали грабить повозки, повергнув осажденных в ярость и отчаяние, как вдруг расстановка сил стремительно изменилась. Морозный воздух взорвался звуками медных труб. По мерзлой земле разнесся дробный топот множества копыт. На повороте дороги показался отряд, мчавшийся в боевом порядке, — впереди скакали два трубача.

— Сюда, к нам! — закричали окруженные оборванцами солдаты.

— Гусары! — вторили обитатели замка Фарронвиль во главе с аббатом, который почувствовал, как огромная гора свалилась у него с плеч.

Взвод, насчитывавший двадцать пять — тридцать человек, врезался в толпу перепуганных бродяг, словно нож в масло. Храбрые, пока их было двадцать на одного, и поджавшие хвост при виде хорошо вооруженного и организованного отряда, мерзавцы с громкими криками бросились удирать. Осыпая ударами спины и плечи негодяев, гусары мчались за ними по пятам, но, желая избежать лишнего кровопролития, не рубили противника, а лишь били плоской стороной клинков. Бандиты не оказали никакого сопротивления, и гусары ограничились тем, что отбили у мерзавцев телеги со снедью. Затем командиру отряда, молодому лейтенанту приятной наружности, удалось провести маневр, в результате которого около тридцати оборванцев оказались окруженными и прижатыми ко рву. Запыхавшись, мерзавцы в отвратительных лохмотьях тяжело дышали, кривлялись и оскорбляли гусар.

— Молчать! — звонко скомандовал лейтенант. — Бросайте дубинки в ров! Все прочее оружие на землю, и не вздумайте сопротивляться, иначе я прикажу зарубить вас!

Услышав не терпящий возражений тон, негодяи тотчас присмирели и мгновенно исполнили приказ. По знаку командира полдюжины гусар спешились и ремнями связали оборванцам руки за спиной. Теперь негодяи больше никому не могли причинить зла. Оставшиеся на свободе мгновенно скрылись в лесу, словно стая ворон, поднятая ружейным выстрелом.

С момента появления повозок прошло не более четверти часа.

Бандиты были схвачены или рассеяны по лесу, упавшую лошадь подняли, и повозки медленно покатили к подъемному мосту. Вскоре колеса гулко застучали под сводами ворот, а гусары скромно остались на берегу рва, кто сидя в седле, кто спешившись и держа коня под уздцы.

Увидев аббата, чье лицо буквально расцвело при виде горы продовольствия, арендатор Мартен Люка приблизился и, стянув с головы шапку, заговорил:

— Ах, хозяин!.. Какое несчастье, однако! Никак не могли к вам пробраться!.. Пять раз нас грабили… Бандиты нас еще и дома обобрали, а уж как я перепугался, и не скажешь…

— Все хорошо, мой славный Мартен, теперь все будет хорошо!

— Я, пожалуй, за гусар свечку поставлю! Вовремя они прискакали из Базоша!

В это время молодой лейтенант спешился, передал поводья своего коня одному из солдат и направился в замок. Вид у него был лихой, небесно-голубой мундир ладно сидел на стройной фигуре, шпоры весело звенели о мощеный двор. Аббат с улыбкой вышел ему навстречу.

— Тысяча благодарностей вам и вашим людям, лейтенант, — сердечно проговорил вельможа. — Вы оказали нам поистине неоценимую услугу.

Поднеся руку к алому киверу, обвязанному трехцветным шарфом, лейтенант просто ответил:

— Это мой долг, гражданин, я исполнял приказ. Имею честь говорить с хозяином замка?

— Именно с ним, с бывшим, как принято теперь говорить, аббатом де Фарронвилем.

— У меня есть для вас письмо от гражданина Бувара, мирового судьи. Он просил вручить его вам лично.

— Благодарю, давайте его сюда. Дорогой Бувар… он сам написал мне?

— Сам.

С этими словами офицер вытащил из сумки квадратный конверт и протянул аббату Филиппу.

Старик нетерпеливо вскрыл пакет и промолвил:

— Надеюсь, вы позволите? Всего несколько минут, и я в вашем распоряжении, — и принялся читать письмо, в то время как молодой лейтенант с равнодушным видом оглядывался по сторонам.

Вверху крупными буквами было выведено:

«РЕСПУБЛИКА ЕДИНАЯ И НЕДЕЛИМАЯ

СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО

МИРОВОЙ СУД БАЗОШ-ЛЕ-ГАЛЬРАНДА

Уважаемый гражданин,

Мой сын неоднократно просил прислать кавалерийский отряд, чтобы действеннее вести борьбу с бандитами, терроризирующими наш край, и наконец этот отряд прибыл. Сегодня гусары уже проделали немалый путь, тем не менее я решил послать их вам на помощь, ибо, судя по вашему письму, положение в замке Фарронвиль весьма тяжелое.

Лейтенант Жолли молод, энергичен и умеет решать поставленные перед ним задачи. Он постарается захватить как можно больше пленных и доставить их в жанвильскую жандармерию. Если потребуется, можете задержать лейтенанта и отряд у себя на столько, на сколько сочтете необходимым.

Буду признателен, гражданин, если вы станете держать меня в курсе событий, происходящих в Фарронвиле.

Примите выражение моего почтения и уважения,

Бувар, мировой судья кантона Базош.

P. S. Имею честь сообщить, что ваш доверенный слуга Любен прибыл ко мне. Он ранен в бедро, но его состояние уже не внушает ни малейшего беспокойства. Однако бедняга не может самостоятельно передвигаться, и я решил оставить его у себя до полного излечения».

— Отважный Любен! — прошептал аббат Филипп. — Я непременно удвою ему жалованье.

Затем он повернулся к лейтенанту:

— Ваши люди и лошади утомлены. Что мы можем сделать для вас?

— Дать лошадям по охапке сена и четверти овса, а людям — по стаканчику вина, куску хлеба с салом и охапке соломы вместо матраса, чтобы они могли выспаться где-нибудь на конюшне.

— Это слишком мало за оказанную вами услугу. У меня в кордегардии достаточно места. Там для ваших гвардейцев будут приготовлены очаг, одеяла и сытный ужин.

— Вы мне их избалуете, гражданин! Пленников же следует…

— Не беспокойтесь! В подвалах Фарронвиля есть темницы, которые запираются на три замка. Двери такие прочные, что их не пробить даже пушечным ядром. Туда мы и засадим бандитов… Эх, дорого бы я дал, чтобы запереть там всю банду целиком!

— Я сделаю для этого все, что будет в моих силах, гражданин.

Получив от аббата официальное приглашение, лейтенант Жолли расстался с гостеприимным хозяином и отправился к отряду, чтобы отвести солдат в замок и проследить за их размещением.

Первыми в крепость вступили бандиты — потупившись, они шли по двое, окруженные гусарами и слугами аббата. Апартаменты для них были готовы — подземный каземат, расположенный ниже уровня рва. По сырой каменной лестнице негодяи спустились в просторное круглое помещение с низкими сводами и заплесневелыми стенами, напоминавшее огромную кирпичную печь. Пленники стали требовать еды, на что просидевший в осажденном замке гарнизон отвечал громким смехом.

— Вы уже четыре дня пируете за наш счет, — грозно произнес старший конюх Лабранш, — и у вас хватает наглости требовать еще! Уймитесь! Будете сидеть здесь до завтрашнего утра со связанными руками, без еды и питья… Ну-ка, шевелитесь! Живей поворачивайтесь, а то придется подгонять вас вилами!

Бандитов тщательно заперли в подвале, каждый ключ повернули на три оборота, и гусары смогли заняться своими делами — превратив часть левой галереи в конюшню, они вычистили лошадей, задали им корм, а уж потом стали думать о себе. В кордегардии гусарам накрыли огромный стол. Еды было много, вино лилось рекой. Судя по тому, как солдаты ели и пили, можно было догадаться, что они не каждый день наслаждаются подобным изобилием. Подкрепив силы, храбрецы, как и положено людям, хорошо потрудившимся и выполнившим гражданский долг, улеглись спать.

Лейтенант Жолли, которого аббат пригласил разделить с ним ужин, держался превосходно. При виде дам он смутился, вел себя крайне застенчиво, однако ни разу не показался смешным. Сын крестьянина, он не скрывал своего происхождения. Вчера еще простой солдат, лейтенант умел быть естественным, скромным и необычайно понравился аббату, который, помня бесценную помощь гусар, был к нему особенно снисходителен.

В урочный час офицер попросил разрешения удалиться и, вежливо попрощавшись, вышел. Однако он отправился не отдыхать, а проверить, как устроили лошадей, убедиться, что оружие в порядке, а люди готовы вскочить в седло по первому сигналу тревоги. Ему также предстояло проверить, надежно ли заперты узники. Хотя дверь в подвал охраняли гусары, лейтенант хотел лично убедиться в надежности запоров, ибо вся ответственность за пленников лежала на нем. Гарнизон Фарронвиля по-прежнему нес службу. Выставлялись караулы, тщательно проверялись запоры и механизм подъемного моста, словом, все были гораздо бдительней, чем обычно.

Никогда еще старая крепость не охранялась так хорошо, никогда еще обитатели ее не чувствовали себя в такой безопасности, однако аббата Филиппа, уснувшего так крепко, что, как говорят в народе, его бы и пушка не разбудила, ожидало ужасное пробуждение.

Проспав около двух часов тем крепким живительным сном, который обычно приходит после больших потрясений, старик почувствовал, как кто-то грубо схватил его за руки! Открыв глаза, он увидел, что спальня наводнена людьми со зверскими физиономиями и в лохмотьях. В один миг оборванцы связали аббата, а один из них насмешливо произнес:

— Хе-хе, гражданин аббат, Фэнфэн оказался хитрее вас! Теперь он — хозяин Фарронвиля, а вы его пленник!

ГЛАВА 21

Капитан Бувар, тяжело раненный разбойниками недалеко от местечка Вилье, по пути из Базоша в Шартр, лежал на дороге как мертвый. Подстреленная лошадь упала, подмяв всадника, однако тот еще дышал. Жизнью он был обязан Драгуну из Рувре, в душе которого не совсем угасли добрые чувства. Разбойник узнал человека, некогда спасшего ему жизнь в Вандее, и в нарушение приказа не стал убивать капитана. Оставив рядом фляжку, наполовину полную водки, он оттащил труп лошади, придавивший несчастного, и бросился вдогонку за остальными разбойниками, которые удирали через поля, унося товарищей, получивших изрядный заряд свинца и дроби.

Не прошло и десяти минут, как ветви елей тихо раздвинулись и на дорогу крадучись, словно браконьеры, вышли двое мужчин, вооруженных двустволками. Увидев, что вокруг ни души, они молча, держа ружья наготове, с удивительным проворством перебрались на другую сторону канавы.

Оба были молоды и крепки, но в остальном, по крайней мере на первый взгляд, являли полную противоположность. Первый, необыкновенно высокого роста, пригибал голову и сутулился, как человек, привыкший скитаться по лесу. На его лице выделялся орлиный нос, щеки порозовели на свежем воздухе, из-под густых черных и постоянно нахмуренных бровей глядели синие, немного жесткие глаза. Длинная густая борода и надвинутая на лоб меховая шапка скрывали все остальное.

Второй, коренастый и низенький, с крепкой круглой головой и светло-серыми смышлеными проницательными глазами, отличался несоразмерно широкими плечами. Вздернутый покрасневший нос украшал лицо, заросшее бородой неопределенного цвета, — ее нельзя было назвать ни русой, ни каштановой. Она торчала словно свиная щетина и сочетала множество оттенков: и цвет отрубей, и горчичный, и ореховый. На коротышке тоже была надвинутая на самые уши меховая шапка.

Если в те времена, когда мужчины, как правило, брились, такие густые бороды казались чем-то необыкновенным, то наряд обоих спутников выглядел еще более странно. Он состоял из куртки, или, скорее, блузы, средней длины из шкур, сшитых мехом наружу, и таких же штанов, так что издалека оба очень походили на медведей, стоящих на задних лапах. Обувью им служили огромные, подбитые железом башмаки. Сзади на толстых кожаных поясах, стягивавших охотничьи блузы, на железных крюках болтались широкие кривые ножи с деревянными рукоятками, какими пользовались в то время лесорубы.

В глаза, однако, тут же бросалось различие между одеждой обоих незнакомцев, хоть она и была сшита по одному покрою. Все, что носил высокий, включая шапку, было из барсучьего меха, а на одежду его спутника пошло множество шкурок хорька.

Подойдя к бездыханным телам, тот, что пониже, склонился над слугой капитана и произнес:

— Готов. — Расстегнув его куртку и положив руку на сердце, он добавил: — Мертв!

Повернувшись к капитану, он воскликнул:

— Это Леон Бувар и его слуга!

Высокий нахмурился и отступил назад, словно решил в первую минуту оставить капитана. Но, отвергнув бесчеловечную мысль, он, в свою очередь, опустился на колени рядом с офицером, расстегнул его мундир и едва слышно пробормотал:

— Жив.

— Надо бы унести его отсюда, — сказал коротышка.

Высокий кивнул, без малейшего усилия поднял капитана и, передав товарищу ружье, как ребенка понес раненого на своих могучих руках. Его приятель прихватил фляжку, оставленную Драгуном из Рувре, и оба поспешно углубились в лес.

Они шли минут десять, но гигант не выказывал ни малейшей усталости.

— Не устал еще? — спросил его товарищ.

Наконец они вышли на просеку — участок леса, где работали дровосеки. Повсюду лежали поваленные деревья. В стороне были сложены бревна, пригодные для изготовления колес. Толстые ветки, распиленные на дрова, были уложены в одинаковые поленницы, с двух сторон укрепленные подпорками. Это был, что называется, вязаный лес. Повсюду громоздились охапки лучинок, мелких щепок, приносящих дополнительный доход дровосекам. Ветки с листьями, наваленные длинными рядами, дожидались своей очереди — скоро их должны были собрать в вязанки.

Посреди вырубки стояла хижина — шалаш из воткнутых в землю кольев, соединенных вверху и обложенных дерном. Дровосеки укрывались там от непогоды, а ели, сидя на земляной скамье, насыпанной вдоль стен. На полу под слоем золы всегда тлело несколько головешек, которые было достаточно перемешать, чтобы развести большой костер.

Мужчина, одетый в барсучьи шкуры, вошел в хижину и опустил по-прежнему бесчувственного капитана на грубую постель из сухих листьев, мха и лесных трав и снова расстегнул его мундир. Увидев на груди раненого небольшую рану, из которой сочилась кровь, незнакомец нахмурился и, покачав головой, обратился к товарищу, который тем временем повесил ружья на сучок бревна, и сказал ему:

— Фляжку!

Разжав ножом стиснутые зубы раненого, он поднес горлышко к его губам и осторожно влил несколько капель водки.

— Пошло, — заметил второй.

Капитан медленно сделал несколько глотков, приоткрыл глаза, вздохнул и застонал. Видя успех такого лечения, высокий незнакомец дал ему глотнуть еще, сначала немного, потом как следует. Лицо раненого порозовело, жизнь возвращалась, а с ней если не сила, то, по крайней мере, сознание. С ясностью мысли, свойственной солдатам, морякам, путешественникам — всем, кто ведет жизнь, полную опасностей, — он тут же осознал случившееся и вспомнил, как в заиндевелых ветвях мелькнул ствол ружья, как крикнул слуге: «Коня на дыбы!»

Потом выстрелы, душераздирающий крик несчастного, удар в грудь. Тогда капитан подумал, что умирает.

Теперь он в хижине, рядом двое незнакомцев в звериных шкурах. На вид дикари, но их грубые лица выражают бесконечную жалость. Бувар заметил ружья, сверкающие сталью ножи, два широких топора, жернов из песчаника и подумал: «Должно быть, это лесорубы, ну, и немного браконьеры…». Нащупав и слабо сжав руку мужчины, только что влившего ему в горло драгоценную жидкость, так удачно названную «эликсиром жизни», капитан произнес:

— Благодарю.

— Молчите, — тихо ответил мужчина.

— Скажите… как ваше имя…

— Блэрио[65], — ответил великан.

— А я — Питуа[66] — сказал его товарищ.

— Известите, если возможно, моего отца… мирового судью…

— Не сейчас, — покачал головой обладатель странного прозвища Питуа. — Бандиты, напавшие на вас, скорее всего бродят поблизости. Возможно, лес окружен. И пожалуйста, не разговаривайте. Блэрио запрещает — сейчас вам это вредно.

— Вот именно, — подхватил молчаливый Блэрио, из которого буквально клещами приходилось тянуть каждое слово. И, словно в ответ на замечание друга о близкой опасности, он скомандовал: — В убежище.

Понимавшие, по-видимому, друг друга с полуслова, Блэрио и Питуа выскользнули из хижины, оставив раненого на его скромном ложе. Они направились к дубу, росшему в конце просеки, ветви которого образовали настоящий навес. Осторожно, стараясь не потревожить примерзшие к земле ветки, друзья расчистили место шириной примерно в три фута.

В склоненных до земли ветвях Питуа нашарил веревку, потянул, и у его ног открылось некое подобие люка. Земля, покрытая сухой травой и листьями, держалась на сплетенных ветках орешника, скрывавших спуск в подземелье. Питуа подпер крышку раздвоенной веткой, и Блэрио спустился внутрь. Стоя на лестнице, незаметной сверху, он обратился к Питуа:

— Неси его!

Питуа тут же отправился в хижину и вернулся с капитаном на руках. Блэрио принял капитана, спустился на несколько ступенек и, оказавшись в темной пещере, снова опустил его на подстилку из сухих листьев, зашуршавших под тяжестью тела. Потом вылез наружу и сказал:

— Ружье. Фляжку. Спрячь лаз. Сделай обход. Приведи Мусташа. Сходи за Гроньяром.

Питуа как человек, давно согласившийся с тем, что молчание — золото, не проронил ни слова. Он сходил в хижину, принес ружье и флягу, плотно прикрыл отверстие в земле и поправил ветки. Затем, уверившись, что обнаружить подземное убежище невозможно, бесшумно удалился.

Перейдя просеку, он оказался перед огромной елью, у подножия которой сидел на железной цепи большой пес, похожий на тех, что обычно помогают пастухам. Он был истощен, но могуч как волк, с длинными белыми клыками и живыми умными глазами. Пес поднялся, потянулся и зевнул и, отчаянно завиляв обрубком хвоста, стал лизать руки отвязывавшего его человека. Оказавшись на свободе, он сделал два или три круга, потянул носом воздух и замер.

— Ждешь Блэрио, славный Мусташ? Знаю, знаю… Хозяин-то в землянке. Увидишь его сегодня ночью. Пошли, иди рядом! Смотри в оба, не прячется ли здесь какой проходимец.

Казалось, пес все понял — он умчался в лес, вернулся через четверть часа и уселся напротив хозяина, серьезно глядя на него, будто говорил: «Ничего подозрительного».

Питуа и сам исследовал окрестности — отойдя подальше от дороги, он ходил целый час и, убедившись, что разбойники далеко, сел на край канавы.

Он достал из кармана большую краюху черного хлеба, разломил и отдал половину Мусташу, который тут же принялся уплетать ее, а другой кусок оставил себе. Как человек, знающий толк в еде и ни в чем себе не отказывающий, Питуа снова порылся в кармане мехового балахона и вытащил твердую как камень луковицу. Обтерев ее, он в один присест с большим аппетитом разделался с этим лакомством. Покончив с едой, он разбил лед, затянувший дно канавы, хлебнул воды и, восстановив силы, пошел обратно.

За несколько шагов до подземного лаза Питуа подошел к дубу, в стволе которого на высоте человеческого роста было выдолблено небольшое дупло, в нем летом наверняка гнездились скворцы. Стукнув четыре раза рукояткой ножа по стволу дерева, отдававшему гулким эхом, он крикнул в дупло как в рупор:

— Блэрио, все спокойно! Скоро ляжет туман, а я пойду за Гроньяром.

Прежде чем снова повесить нож на пояс, он заметил хорошую ветку, одним ударом срубил и, остругав по своей крепкой руке, зашагал в сопровождении Мусташа к дороге. С появлением первой звезды он приладил дубинку на плечи, ухватился руками за оба конца и, выпятив грудь, побежал в сторону Вилье. Не сбавляя шага, он пересек деревушку, оставил позади Шоси и понесся дальше, как хорошая лошадь. Добравшись до перекрестка у часовни Сен-Блез, откуда одна дорога вела в Шартр, а другая в Париж, он ненадолго остановился, истово перекрестился и, прочитав про себя «Отче наш» и «Богородицу», помчался дальше.

От Сен-Блеза неутомимый гонец очень быстро промчался через Буасе и деревушку Тури. Мусташ мчался по пятам за Питуа, который даже не вспотел во время этой бешеной гонки и его дыхание оставалось ровным. И вот впереди показался Жанвиль. Невероятно, но Питуа пробежал целых три лье всего за час. Было шесть часов вечера, и на дворе стояла глубокая тьма.

Жанвиль, куда так спешил Питуа, уже в то время был главным городом кантона. Добравшись до его центра и свернув направо, Питуа увидел рядом с церковью симпатичный домик и, обходя его в поисках входа, подумал: «Должно быть, здесь». Не мешкая он поднял молоток и решительно постучал.

Дверь с недовольным видом открыла пожилая служанка, державшая в руке свечу. Она вопросительно посмотрела на странно одетого человека и огромного пса, который сидел рядом с ним, тяжело дыша и скаля белые клыки.

— Здесь живет гражданин Гроньяр… Врач?..

— Да, это его дом.

— Один человек тяжело ранен. Нам доктор срочно нужен.

— Боже мой, да он только что вернулся! Совсем продрог, только за стол сел! Где он хоть, этот ваш раненый, далеко?

— В лесу, около трех лье отсюда.

— Три лье! Господи Иисусе! И не думайте, доктор не согласится.

— Он очень нужен. Скажите ему, что здесь Питуа.

Это странное имя оказало поистине волшебное действие:

— Ах, так вы Питуа! Дорогой мой, входите скорее и пса впустите. Уж как хозяин будет рад! Ведь здесь и ваш дом, не забывайте!

Услышав восклицания служанки и имя посетителя, Гроньяр тут же выбежал навстречу гостю прямо из-за стола, с салфеткой, заправленной за воротник. Это был молодой еще человек примерно тридцати пяти лет, с умным и приятным лицом.

— Питуа, ты! Дружище, входи же!.. Мусташ, славная псина!

— Но, господин… то есть, гражданин Гроньяр…

— Никаких господ или граждан! Входи скорей и садись к столу! Дай мне полчаса, после ужина я к весь к твоим услугам. Пойду лечить хоть самого черта!

— Благодарю, гражданин врач! — воскликнул Питуа, растроганный теплым приемом.

— Как поживает Блэрио? Помощь, надеюсь, не ему понадобилась?

— Нет, господин Гроньяр, но дело спешное.

С этими словами странные посетители вошли в натопленную столовую. Посреди комнаты стоял стол, накрытый множеством аппетитных дымящихся блюд, большая часть которых казалась диковинкой и гостю, и его псу. Лапы Мусташа разъезжались на натертом паркете. Он недоверчиво пробирался вслед за хозяином, который чувствовал себя будто первый раз встал на коньки. Наконец Питуа уселся за стол, а пес улегся под его стулом. Оба были смущены и с тоской думали о том, как привольно в лесу. Несмотря на уговоры врача, Питуа наотрез отказывался от ужина. Чтобы не спорить, он согласился съесть тарелку супа и несколько листиков салата.

— Почему салата? — спросил Гроньяр.

— Два года его не видал, а уж как я любил его раньше!

Без четверти семь Серую снова оседлали, и падавший от усталости гражданин Гроньяр в сопровождении позднего гостя и собаки отправился по дороге, ведущей из Жанвиля в Базош. Впереди, указывая путь и предупреждая о выбоинах и рытвинах, затянутых льдом, мчались Питуа и Мусташ, бодрые, будто не они только что проделали путь в три лье. К восьми часам путники выбрались на просеку и спрятали лошадь в хижине, укрыв широким плащом доктора. Гроньяр, по-видимому, давно знал о существовании тайника, так как не выказал ни малейшего удивления и уверенно спустился в полутемное подземелье, представлявшее собой нечто вроде комнаты, длина которой составляла примерно три туаза, ее земляные стены были укреплены сплетенными ветвями. В высоту укрытие достигало одного туаза, даже такой гигант как Блэрио мог там чувствовать себя свободно. Вся обстановка состояла из двух лежанок, тоже сплетенных из веток. Матрасами служили охапки вереска и сена, одеялами — шкуры диких животных, два деревянных чурбака заменяли стулья. Внизу было тепло, свежий воздух беспрепятственно поступал внутрь благодаря простому, но очень оригинальному приспособлению. В одном углу свод пещеры поднимался к переплетенным корням дуба, чей полый ствол позволял переговариваться с теми, кто находился наверху, и одновременно служил вентиляционной трубой, которую в любой момент можно было заткнуть пучком сухой травы.

Одну лежанку занимал капитан Бувар. Раненый был смертельно бледен и тяжело дышал. Глаза его заволокла пелена, пот покрывал лицо. Рядом на чурбаке сидел Блэрио, бесстрастный как индеец.

— Добрый вечер, господин Гроньяр, — приветствовал он врача.

— Здравствуйте, мой друг.

— Спасибо, что пришли.

— Это я должен быть благодарен за возможность хоть чем-то помочь вам.

Гроньяр крепко и с видимым удовольствием пожал руку Блэрио, который молча кивнул в сторону раненого. Врач спросил:

— Питуа, вода есть?

— Да, господин Гроньяр.

Друзья во всем были равны между собой, вместе рубили лес, одевались как дикари, руки их были мозолисты от тяжелой работы, но доктор говорил «ты» Питуа, а к Блэрио обращался на «вы». Гроньяр одинаково любил обоих друзей, но к молчаливому гиганту неосознанно испытывал какое-то почтение.

На вбитом в стену колышке висел большой мешок из козьих шкур, какие делают пиренейские горцы. В нем отшельники держали воду. Доктор осторожно промыл рану от запекшейся крови. Затем, увидев, что раненый не подает признаков жизни, влил ему в рот несколько капель какой-то настойки с резким запахом.

Расспросив Блэрио, который был не столь многословен, как Питуа, но зато более точен, о времени и обстоятельствах нападения, Гроньяр продолжил осмотр раны. Осторожно и вместе с тем уверенно он ввел тонкий стальной ланцет в глубь пулевого канала. Вдруг он наткнулся на что-то твердое, вероятно, на пулю. Чтобы проверить догадку, доктор взял другой ланцет, на этот раз с наконечником из шероховатого фарфора, который почернел, соприкоснувшись с инородным телом, — к нему прилипли частицы свинца.

Сомнений больше не оставалось — это действительно была пуля, и при свете коптящей свечи доктор немедленно приступил к ее извлечению. Несомненно, условия оставляли желать лучшего, но медлить было нельзя. Кроме того, обморок раненого и его нечувствительность к боли облегчали работу. Гроньяр достал из разложенной на постели сумки с инструментами пинцет с удлиненными полукруглыми концами, снабженными насечками и ложбинкой, в которую попадала извлеченная пуля.

Доктор ввел закрытый пинцет в рану и начал медленно разводить его концы, раздвигая края раны. Затем осторожно, стараясь не делать резких движений, он ловко повернул пинцет и ухватил пулю. Эта операция требовала большого внимания, и сельский врач великолепно справился со своей задачей.

Леон Бувар, почувствовав, как терзают его израненное тело, до боли сжал грубую руку Блэрио, в глазах которого светилась жалость. Пот ручьями лился по лбу и щекам раненого, он побледнел еще сильнее, но не издал ни единого стона.

Гроньяр захватил пулю и стал едва заметными кругообразными движениями тянуть инструмент, постепенно извлекая пулю на поверхность.

— Вот она, — произнес наконец врач, показывая зажатый пинцетом круглый предмет, покрытый кровью. — Должен сказать, что никогда не встречал столь мужественного пациента, хоть и практикую вот уже пятнадцать лет и целых три года провел на войне. Вы держались молодцом, слово врача и патриота!

— Благодарю… — едва слышно ответил раненый. — Я буду жить? Скажите как мужчина, как солдат… Я только что оправился от опасной раны, а если сейчас я снова стою на пороге смерти… Скажите же правду!

— Все указывает на то, что вы поправитесь, — мягко ответил доктор, глядя в глаза капитану.

— Даете слово?

— Клянусь. Однако рана очень серьезная. Вам необходимы особый уход и внимание.

— Мы обо всем позаботимся, — заверил Питуа.

— Да, конечно, — подхватил Блэрио.

— Нельзя ли перевезти меня в другое место?

— Как минимум неделю вам под страхом смерти запрещается даже шевелиться, — строго сказал доктор. — Только при соблюдении этого условия я гарантирую выздоровление. Кроме того, за вами будут ухаживать Блэрио и Питуа, чья преданность мне хорошо известна.

— Будет вам, — ворчливо прервал доктора Блэрио. — Выдумки все это…

— Если это и выдумки, дружище, то они мне по душе, а благодарность не в тягость, доктор снова обратился к раненому:

— Могу сказать с уверенностью — придется вам набраться терпения, мне ведь самому хорошо знаком этот временный лазарет.

— Да будет вам, гражданин Гроньяр.

— Нет уж, если начал, то расскажу все как было! — мягко, но решительно ответил доктор. — Это случилось в день Всех Святых[67], тому скоро три месяца. Я ехал в тумане верхом на Серой, моей лиможской кобыле. На расстоянии четырех ружейных выстрелов отсюда на лошадь бросились три здоровенных голодных волка — настоящие четвероногие бандиты. Серая, вместо того чтобы пуститься в галоп, поднялась на дыбы, а потом рухнула и подмяла меня. Я оказался придавлен обезумевшим животным и неминуемо попал бы в зубы хищников, но вдруг на мой крик прибежали два человека, по виду лесорубы, вооруженные топорами.

Волк уже здорово потрепал мне ногу, но один из моих спасителей схватил его за лапу и одним ударом перебил хребет.

Одно чудовище погибло, но двое других еще были живы, и, уверяю вас, зубами они щелкали отменно. На каждого — по волку! Вперед! Битва была короткой, но ожесточенной. Блэрио и Питуа, ведь речь идет именно о них, дрались так отчаянно, с таким остервенением рубили налево и направо, что эти волки вскоре рухнули рядом с первым.

Все это время я лежал ни жив ни мертв, а Серая убежала на все четыре стороны. Руки моих спасителей были изодраны в кровь, но они привели меня в чувство и принесли сюда. Один из них, кажется Питуа, отправился на поиски Серой. Он поймал ее лишь в окрестностях Шоси, привел обратно и запер в хижине. У меня в чемоданчике нашлись все необходимые лекарства и хватило сил рассказать, как их применять.

Серая сильно ушибла меня, а из-за волчьего укуса началось сильное воспаление. Целую неделю я был между небом и землей и думал, что сыграю в ящик. К счастью, мои лекари, хоть и пострадали сами, ухаживали за мной с таким усердием, что я поправился вопреки всему и даже самой медицине. Такой вот рассказ, сударь. Теперь вы знаете, с какими замечательными людьми вас свела судьба. Будьте спокойны, они вас вылечат. Это так же верно, как то, что я люблю их всей душой!

Успокоенный сердечными словами, чувствуя облегчение после операции, Леон Бувар слабо улыбнулся и пожал протянутые ему грубые руки.

Доктор оставил Блэрио подробнейшие инструкции, лекарства, бинты, корпию, показал, как делать перевязку, и попрощался с больным, пообещав скоро вернуться. Блэрио проводил его до шалаша, где стояла лошадь, и спросил напоследок:

— Ну, как он, плох?

— Очень.

— Когда вас ждать?

— Через четыре дня, в это же время. Скоро начнется горячка, бред. Не оставляйте больного ни на минуту. Его жизнь висит на волоске. Это ваш друг?

— Пока не знаю. Может быть. Но я все равно буду за ним ходить, как за родным братом. Хотя… Ладно, оставим это.

— Кто на него напал?

— Головорезы Фэнфэна.

— Так я и думал.

— Гражданин Гроньяр, дорогой друг, никому ни слова.

— Никому, Блэрио, — ответил доктор, крепко пожав ему руку и садясь на лошадь.

ГЛАВА 22

Внезапно, как и предсказывал доктор, состояние больного ухудшилось. Его трепала жестокая лихорадка, нестерпимые страдания усугублялись бредом.

Предвидя это, Гроньяр оставил подробные указания. Блэрио и Питуа уже знали, в каком случае давать то или иное лекарство, и усердно выполняли все предписания, ни на секунду не оставляя больного без внимания. Даже в родной семье капитан Бувар не мог бы быть окружен такой заботой. Сменяя друг друга каждые двенадцать часов, Блэрио и Питуа не спускали глаз с раненого, который уже через день совершенно потерял представление о реальном мире.

Тот, кто не дежурил возле капитана, тихо выбирался из укрытия вслед за Мусташем, чей безупречный нюх сообщал, что вокруг нет ничего подозрительного. Неразлучные и бесшумные как тени, человек и собака уходили в лес на всю ночь. Возвращаясь, человек приносил с соседнего хутора большой каравай хлеба, несколько луковиц, кусок солонины или четвертинку сухого сыра и козью шкуру с водой. Пополняя таким образом запасы, обитатели подземного убежища вели существование, настолько скрытое от чужих глаз, что ни одна живая душа не могла бы заподозрить присутствия в лесной чаще троих людей и собаки.

Чтобы полностью посвятить себя раненому, друзья даже бросили работу в лесу. Как известно, Питуа и Блэрио были дровосеками — они много трудились, не знали, что такое усталость, и всегда оставались молчаливыми и незаметными. Их отсутствие никого не удивляло, так как оба отшельника жили как хотели. Случалось, что за два дня они выполняли недельную работу, а потом уходили неизвестно куда. Со своим делом они справлялись безупречно, поэтому в их жизнь никто не вмешивался. Друзья появлялись, исчезали, рубили лес, бродили по окрестностям, проводили время как вздумается, а когда наступала нужда в деньгах, всегда имели дело с одним и тем же подрядчиком. Странных лесорубов знали и любили во всей округе, хотя они были не слишком разговорчивы — слова изо рта не вытянешь, особенно это касалось Блэрио.

Никто не знал кто они, откуда родом, известны были лишь загадочные прозвища, которыми лесорубов наградили за странную меховую одежду. Неразговорчивость ограждала друзей от излишнего любопытства окружающих, а так как они были хорошими работниками, их старались не сердить, да и вообще люди к ним относились неплохо.

Избрав рубку деревьев основным занятием, Блэрио и Питуа, словно настоящие дикари, жили в лесу уже около двух с половиной лет. За зиму они старались заработать столько, чтобы прожить летом, хлеб они не убирали и ни за какие деньги не соглашались работать на ферме, хотя получали множество заманчивых предложений. Когда заканчивались работы в лесу, то есть с появлением первых почек, они отдыхали или браконьерствовали. С отменой господских привилегий охота стала свободной, и никто не препятствовал двум отшельникам предаваться излюбленному развлечению. Для них это действительно было развлечением, так как дичью они не торговали и добывали ровно столько, сколько требовалось им самим и псу. Иногда они дарили подстреленного зайца или кролика крестьянину, чей огород пострадал от набега грызуна. Случалось, они соглашались отстреливать дичь в тех местах, где чрезмерное количество животных угрожало будущему урожаю. Охотники были бедны, и люди оплачивали им порох и дробь. Взамен друзья отдавали добычу тем, чьи посевы пострадали от зубов или копыт лесных вредителей.

Они всегда были в пути и могли бы соперничать с Вечным Жидом[68], скитаясь по лесам, полям, дорогам и тропам. Друзья не разлучались ни днем, ни ночью, были преданы друг другу как братья, общались на языке жестов и никогда не смеялись.

Когда созревал урожай, их частенько видели в окрестностях Ашера, где они немало помогали виноградарям. Известно, что барсуки, виноградные лакомки, могут причинить очень большой ущерб садам, буквально опустошая их. В те времена на великолепных виноградниках Боса расплодилось поистине невероятное количество этих животных, которые днем прятались в близлежащих лесах, а ночью выходили и беспрестанно предавались настоящим виноградным оргиям.

Незаменимый Мусташ помогал изгонять нежелательных посетителей виноградников и истреблял налетчиков, к пущей радости виноделов. В их домах лесорубов всегда ждали накрытый стол и кувшин вина. Будучи скромными, друзья редко пользовались приглашениями и снискали за это еще большее уважение в краю, где их необычная внешность ни у кого не вызывала подозрений.

За исключением, быть может, людей Фэнфэна, с которыми лесорубам довольно часто случалось встречаться в лесу и на дорогах. Поначалу разбойники смотрели на них косо, принимая за шпионов, и попытались запугать друзей. Запугать Блэрио и Питуа, немало повидавших на своем веку, оказалось непросто — они тут же схватили топоры, двустволки и показали, что могут за себя постоять. А уж выслеживать их или заманить в ловушку нечего было и думать. Безупречный нюх Мусташа всегда предупреждал друзей об опасности, а сами они были сильны, хитры и ловки, как настоящие краснокожие, и с честью выходили из испытаний, в которых любой другой растерялся бы.

Разбойники поняли, что друзья не проявляют к ним интереса, и более того, избегают встречи с ними. Они убедились, что Блэрио и Питуа — обычные дровосеки, промышлявшие при случае браконьерством, и оставили их в покое.

Далее станет ясно, при каких обстоятельствах друзья оказались рядом с тем местом, где капитан Бувар попал в засаду, и отважно вступились за него, вдвоем сражаясь против десяти. К сожалению, их помощь подоспела слишком поздно, слуга капитана погиб, а сам офицер получил тяжелое ранение.

Вот пока все, что известно об этих людях — недоверчивых, добрых, молчаливых и самоотверженных.

Они и в самом деле были недоверчивы — ведь они так тщательно скрывали подземное убежище от посторонних. И чем объяснить уединение, в котором жили друзья, разделяя его только с псом? Об их добрых делах могли бы рассказать многие в окрестных деревнях и на фермах. А в том, что отшельники молчаливы, можно было убедиться, попытавшись завести с ними разговор. Что касается самоотверженности, то друзья доказали ее, не задумавшись, рискуя жизнью ради двух неизвестных путников и не отходя от изголовья раненого, которого никогда до того не видали.

Их поведение казалось странным и загадочным. Вместо того чтобы помочь правосудию, призвать жандармов, полицию, сообщить властям обстоятельства произошедшей на их глазах драмы, в которой они сыграли не последнюю роль, друзья затаились в подземелье и не показывались наверх, пока на дороге и опушке леса был хоть один человек.

Более того, одно-единственное слово могло положить конец отчаянию гражданина Бувара и его жены, оплакивавших исчезнувшего сына, но это слово никем не было произнесено. Невероятно, но проворные и ловкие Питуа и Блэрио не переслали коротенькую весточку несчастным родителям. А если могли, то не хотели или даже не думали об этом. Как подобная забывчивость или упрямство могли сочетаться с необыкновенной самоотверженностью?

Капитан, лежавший в горячке, с обметанным ртом и воспаленной головой, не мог обратиться к Блэрио и Питуа с просьбой известить и успокоить своих родных, но постоянно звал отца и мать с такой тоской и тревогой, что одно это должно было бы побудить лесорубов к действию.

Но они ничего не предпринимали! Оставив супругов Бувар во власти отчаяния, они окружили их сына такой самоотверженной заботой, которая, запоминаясь на всю жизнь, вызывает в сердце того, кому довелось испытать ее живую благодарность. Среди едва различимых, невнятных восклицаний, вызванных жестокими страданиями, бессвязных и бессмысленных слов постоянно звучало еще одно имя, всплывающее на поверхность памяти, словно обломки после кораблекрушения, — имя женщины. Дрожащим голосом, чуть слышно капитан восклицал в бреду:

— Рене!.. О, Рене!

Блэрио, несмотря на всю свою индейскую бесстрастность, был взволнован до глубины души. Его суровое решительное лицо с правильными чертами, искаженное затаенным страданием, просветлело. Он держал похудевшую влажную руку раненого в своей, которую не смогли изуродовать мозоли от ножа и топора, и с жалостью бормотал:

— Бедненький… — словно обращаясь к ребенку, находящемуся на его попечении, которого он защищал, как добрый великан.

— Рене, моя Рене! — лепетал капитан. — Она благородна, а кто я? Между нами пропасть… Рене де Буан… Я безумец!.. Несчастный Бувар!..

Затем раненого охватывал внезапный гнев, накатывавший ужасными приступами безумия, против которых ничто не помогало. Нередко приходилось применять силу. Капитан сердился на Блэрио, бранился, не хотел глотать микстуры, не давал обрабатывать рану.

Блэрио с бесконечной добротой пытался всеми мыслимыми способами успокоить несчастного и, не преуспев, применял военную хитрость.

— Вот, — говорил он мягко, — выпейте это.

— Нет! Нет! — кричал Леон.

— Рене просит вас! Слышите, Рене требует!

О, сила, заключенная в имени любимого существа! Произнесенное возле уха несчастного страдальца, оно имело поистине волшебное действие — лицо, искаженное гримасой боли, освещалось слабой улыбкой, губы, сведенные судорогой, разжимались и раненый принимался жадно пить — ведь Рене этого хотела.

Но вот луч разума пробился сквозь бурное море бессвязных мыслей, бушующих в воспаленном мозгу. Леон узнал Блэрио, чей суровый взгляд на мгновение затуманила слеза.

Капитан с трудом выговорил:

— Благодарю… за все… Почему вы так добры ко мне? Я всегда вижу вас рядом.

— Молчите. Тишина и полный покой! — потребовал Блэрио. Минутное волнение миновало, губы его горько сжались и лицо омрачилось.

— Но… — попытался вставить раненый.

— Так велел доктор! — решительно прервал его Блэрио.

Однако просветление длилось недолго. Рассудок вновь затуманился, кошмарные видения вернулись.

Доктор, как и обещал, приехал на четвертый день или, точнее, ночь. Он нашел, что состояние больного не изменилось и по-прежнему остается крайне тяжелым. Гроньяр заявил, что воспалительные процессы развиваются как обычно, сменил повязку и заявил, что теперь невозможно сказать, каким будет исход.

Выполнив профессиональный долг, Гроньяр перекинулся несколькими словами с друзьями, упомянув об ашерских событиях последних дней, — приезде бродячих актеров, оказавшихся бандитами, представлении в церкви и произошедшем затем разграблении города. Все это случилось именно той ночью, которая предшествовала покушению на капитана, поэтому не было ничего удивительного в том, что Блэрио и Питуа, жившие в полном уединении и выходившие лишь по ночам, еще ничего не знали. Гроньяр рассказал обо всех обстоятельствах недавней трагедии, которая, казалось, живо заинтересовала отшельников, и добавил:

— Все свободные отряды жандармерии и национальной гвардии подняты на ноги. Лес и поля прочесывают до сих пор, но сомневаюсь, что они хоть что-то найдут.

— Или же эти болваны похватают кого попало, — сказал Питуа, — и посадят под арест какого-нибудь бедолагу, который и вовсе тут ни при чем.

— Тупицы! Ничего не соображают, — мрачно добавил Блэрио. — Вот если бы взялись изловить всю банду…

— Хватило бы и двадцати человек с хорошим командиром, — откликнулся Питуа. — Да таких трусов, как здесь, поискать надо. Подумать только, когда напали на капитана, мы с Блэрио вдвоем уложили целый десяток. Они и пикнуть не успели. Да еще и Мусташа с нами не было.

— Теперь нам покою здесь не будет, — проворчал Блэрио. — Надо перенести капитана в другое убежище.

— Далеко? — спросил доктор, который, казалось, не считал удивительной такую тягу к одиночеству.

— В Тресонвильский лес, — отозвался Питуа. — По вечерам нам нужно бывать в Ашере, так что это место и нам бы подошло.

— Убежище отсюда в одном лье с четвертью, — задумчиво сказал Гроньяр, — если раздобыть носилки и одеяла, мы сможем донести туда капитана.

— Отлично! Когда вы вернетесь?

— Через десять дней. Но если нужно, приеду раньше.

— Через неделю, — сказал Блэрио. — Когда в Ашере пробьет восемь вечера, кто-нибудь из нас встретит вас за фермой Лаборд и проведет в убежище.

— Решено. До встречи, друзья!

— Счастливого пути, господин Гроньяр!

Когда Питуа, провожавший доктора до дороги, вернулся, Блэрио коротко сказал:

— Собирайся.

— Что, прямо сейчас?

— Да! Нужно сделать носилки.

Без лишних слов они выбрались из подземного укрытия и при свете звезд принялись собирать распиленные ветки. Несмотря на кромешную тьму, это не заняло и десяти минут. С необыкновенной ловкостью жерди были оструганы, укорочены и подогнаны одна к другой. Оставалось лишь соединить их — и носилки готовы. Хотя в хозяйстве Блэрио и Питуа не было ни веревок, ни гвоздей, это не остановило работу. Разве под ногами дровосека не валяется множества «винтиков» из кривых сучков, которые прочно скрепляют любую конструкцию? Дно короба, сплетенного из веток, выстелили сеном и мхом. Хорошенько закутав раненого в шкуры и свою куртку, Блэрио вынес капитана наверх и опустил на носилки. Старательно завалив ветками и замаскировав вход в подземелье, друзья подняли раненого и отправились в путь, стараясь шагать в ногу.

Выйдя из леса, они бодро двинулись прямо через поля, не останавливаясь и не оступаясь. Мусташ, хорошо знавший дорогу, словно дозорный трусил впереди. Идти приходилось очень осторожно, чтобы не трясти носилки с раненым, тем не менее друзья всего за час добрались до Тресонвильского леса. Оказавшись посреди огромной поляны, занимавшей не меньше двухсот арпанов, они нырнули в небольшую лачужку, вход в которую зарос ежевикой и дикой травой, и по разбитым ступенькам спустились в погреб, откуда пахло плесенью. Блэрио нес капитана, а Питуа носилки, решив не оставлять их наверху.

Друзья шли вперед в кромешной тьме. Они так свободно чувствовали себя в этом странном, зловещем месте, будто обладали удивительной способностью видеть в темноте, что свойственно лишь кошкам и совам. Погреб представлял собой большое, закрытое со всех сторон помещение, потолок которого был еще довольно прочен. В длину можно было сделать добрую сотню шагов, налево и направо отходили ответвления — бывшие кладовые шириной в один туаз и длиной в десять. Блэрио уверенно свернул в третий левый тупик, а, дойдя почти до конца, остановился и свободной рукой принялся шарить в темноте.

Раздался глухой невнятный звук, напоминавший скрежет, затем легкий приглушенный удар. В ту же минуту повеяло теплым воздухом, будто впереди исчезла стена. За ней оказался едва заметный проход. Он был не более четырех футов в высоту и трех в ширину и выходил в коридор с песчаным сухим полом. Гулкое эхо бесконечно повторяло малейшие звуки. Это означало, что коридор был достаточно длинный и просторный.

Питуа разложил носилки на полу, и Блэрио опустил на них раненого. Затем обеими руками с силой толкнул огромную плиту, которая оглушительно заскрежетала, словно жернов, скребущий по голому камню. Медленно сдвинувшись, она вернулась на прежнее место и закрыла проход. Раздался громкий щелчок, едва слышный через толщу стены. Должно быть, распрямилась мощная пружина.

Блэрио тихо сказал:

— Берись за носилки. Готов?

— Да, — откликнулся Питуа.

— Раз-два! Взяли! Мусташ здесь? Хорошо. Вперед.

Друзья прошли около пятисот — шестисот шагов по бесконечному коридору, воздух был по-прежнему теплым и очень сухим. Наконец они пошли медленнее и, резко свернув направо, оказались у входа в просторное помещение.

Блэрио, шедший впереди, высек огонь, зажег кусочек трута, потом пропитанную серой пеньку, а от нее сальную свечку. Капитан, который раньше стонал, теперь, к счастью, незаметно заснул. Раненый не проснулся, даже когда Блэрио устраивал его на лежанке из оструганных досок, поверх которых была брошена охапка соломы.

— Сейчас, должно быть, около десяти? — спросил Питуа.

— Наверное, — отвечал Блэрио.

— Кому сегодня идти?

— Вам с Мусташем.

— Тогда я пошел.

— Удачи, Питуа!

— Доброй ночи, Блэрио.

— И тебе, друг.

— Пошли, Мусташ, живей!

С этими словами Питуа, вооруженный ружьем, висевшем на перевязи, вышел в коридор. Пес бежал за ним.

Новое убежище загадочных лесорубов казалось еще надежнее, чем подземный тайник в лесу. Пещера, выдолбленная в известняке, была более просторна — не меньше, двенадцати туазов в длину и восьми в ширину. Потолок поддерживали три опоры, каждая высотой в полтора туаза. Пещера представляла собой чистое, сухое и в общем довольно комфортабельное укрытие, где друзьям нередко приходилось отсиживаться. Две отличные кровати из оструганного дерева, устланные сеном и покрытые шерстяными и меховыми одеялами, посуда, земляной очаг, мешок угля, массивные, но удобные стулья, сундук для ценных предметов, запасная одежда из холстины и кожи, развешанная на гвоздях, вбитых в мягкие известковые стены, — вот что сразу бросалось в глаза в подземном жилище.

Кроме того на стене висела все та же козлиная шкура с водой, имелись хороший запас картошки, большой горшок, наполовину полный топленого масла, виноградные лозы, на которых еще держались прекрасные гроздья ашерского винограда, яблоки и груши в плетенках из орешника, бочонок пороха, мешочки с пулями и дробью. Угол занимал верстак с инструментами, на нем лежали соломенные коробочки с различными семенами и стоял медный светильник с тремя рожками.

Иными словами, о такой обстановке многие бедняки могли только мечтать. Это было неприступное убежище, за которое иной изгнанник не пожалел бы никаких денег.

Оставшись в одиночестве, Блэрио медленно съел кусок грубого хлеба и гроздь винограда и сел возле раненого, дожидаясь, когда тот проснется. Отшельник погрузился в тягостные мысли, взор его затуманился, лицо омрачилось. Он долго сидел без движения, пока стон раненого не вывел его из оцепенения. Он налил в стакан несколько капель темно-красной настойки, добавил немного воды и поднес кружку к губам капитана, который стал жадно пить. Затем Блэрио растянулся на другой кровати и чутко заснул, как дикарь, которого может разбудить малейший шорох.

Капитан просыпался трижды за ночь. Наконец вернулся Питуа в сопровождении Мусташа и весело приветствовал товарища:

— Здравствуй, Блэрио!

— Доброе утро, Питуа!

— Что нового наверху?

— Все спокойно.

— Тем лучше. Сегодня моя очередь, а сейчас, дружище, поешь и ложись отдыхать.

— Ладно. На вырубке пока работать не будем?

— До тех пор, пока Бувар не поправится. Дальше видно будет. Который час?

— Когда я возвращался, пробило семь. Наверху совсем светло.

Питуа перекусил и улегся спать. Еще один день прошел у изголовья больного. Вечером Питуа остался возле раненого, а с наступлением ночи Блэрио вооружился, взял с собой Мусташа и отправился наверх. Он тоже вернулся незадолго до рассвета, поел и лег спать. Так прошла неделя. На восьмой день, как и обещал, приехал Гроньяр. Он пришел в восторг от размеров и великолепия нового убежища и, конечно же, обещал хранить все в тайне. Он нашел, что капитану Бувару гораздо лучше, и заявил, что не сомневается в том, что тот поправится, но только при соблюдении одного условия — ухаживать за раненым нужно с таким же терпением и усердием.

Блэрио ответил немного ворчливо, но в голосе его звучало искреннее участие к больному:

— Ни днем, ни ночью мы ни на миг не оставим капитана без присмотра, господин Гроньяр. Будем ходить за ним, как за малым ребенком.

Доктор уехал, уверенный, что оставляет больного в надежных руках. Пока Питуа провожал гражданина Гроньяра до дороги, Блэрио и Мусташ отправились совершать ночной обход. Ночь прошла, Блэрио вернулся из дозора и очень удивился, не увидев света в пещере. Он услышал стоны капитана, метавшегося в бреду. Встревожившись, он позвал вполголоса:

— Питуа!

Ответа не было. Он позвал громче, но услышал только эхо, прокатившееся по коридорам. Капитан снова заворочался и жалобно застонал. Блэрио ощупал постель друга — она была пустой и холодной. В страшной тревоге, он высек огонь, зажег свечу и увидел, что светильник погас, потому что в нем кончилось масло. В остальном вокруг все было как обычно. Что же стряслось с Питуа? Сомнений нет — капитан оставался без присмотра всю ночь. Повязка сползла, чашка с микстурой стоит там же, где ее оставил доктор. Мусташ, прерывисто дыша, дважды обежал пещеру, глухо зарычал и бросился в коридор. Питуа вышел наверх — это было ясно. Нигде не было видно ни его ружья, ни ножа. Возвращался ли он после того, как проводил врача, — вот что хотел знать Блэрио. Но, прежде чем отправиться на поиски друга, необходимо было заняться раненым — сменить бинты, дать лекарство, поставить у изголовья чашку воды и оставить его на милость Бога до тех пор, пока не найдется Питуа. На все ушло не меньше четверти часа. Блэрио наполнил и зажег светильник, задул свечу и отправился в путь. Впереди, повизгивая, бежал Мусташ.

Блэрио добрался до конца коридора, повернул плиту, закрывавшую выход, вышел, задвинул ее за собой и, поднявшись наверх, оказался в погребе. Мусташ жадно принюхивался и жался к ногам хозяина. Блэрио, стараясь ступать тише, начал подниматься в лачугу. Оставив пса позади, он совершил непоправимую ошибку, в чем ему тут же пришлось убедиться. Как только он выбрался наверх, его тут же схватили за горло и вцепились в ноги. Нападение было настолько внезапным, что Блэрио, отличавшийся удивительной силой, пошатнулся. Кто-то камнем повис на его ногах, а горло сдавили словно тисками, но он бешено сопротивлялся и как котят отшвырнул двоих нападавших. Но тут подоспел третий. Блэрио услышал, как он заряжает пистолет. Раздался грубый голос:

— Прекрати сопротивляться, или пристрелю!

Блэрио не боялся смерти и не собирался сдаваться, даже оказавшись в одиночку против троих. Но что, если, одурачив незнакомцев, он сможет узнать, как найти и спасти Питуа? Лучше пуститься на хитрость, сдаться, а уж потом выйти победителем. Эта мысль как молния пронеслась в мозгу Блэрио, и он тут же прекратил сопротивляться. Но Мусташ, который не понимал человеческой хитрости, был не согласен с таким решением. Выбрав подходящий момент, он, как настоящая пастушья собака, вцепился в ногу человека с пистолетом.

— Проклятая тварь! Я убью тебя! — завопил незнакомец.

— Назад, Мусташ! Назад! — приказал Блэрио. — Не убивай мою собаку! Если бы только Питуа был здесь… От вас бы живого места не осталось!

Блэрио почувствовал, что его связали по рукам и ногам тонкой веревкой, и подумал: «Посмотрим, что дальше будет».

— Плюс один — будет два! — насмешливо сказал человек с пистолетом.

— Вы схватили Питуа? Зачем? Что мы сделали плохого?

— Хватит болтать, пошевеливайся! Вот-вот рассветет, а нам еще идти и идти.

— Бедняга, — подумал Блэрио о капитане Буваре, который остался один, без всякой помощи, и должен был погибнуть в подземелье, о котором не знала ни одна живая душа.

ГЛАВА 23

— Да-да, господин аббат, Фэнфэн вас перехитрил. Теперь он хозяин замка, а вы его пленник!

Услышав эти слова, с издевкой произнесенные разбойником в лохмотьях, который хихикал и смотрел на него в упор единственным глазом, старый аббат Фарронвиль на мгновение подумал, что находится во власти кошмарного сна. Заснул он, чувствуя себя в полной безопасности, в крепости с неприступными стенами, под защитой гусар, и вдруг отвратительная толпа негодяев вламывается в комнату, связывает его по рукам и ногам, издевается над ним! Нет, это лишь страшный сон, навеянный последним стаканом бургундского, который он выпил с офицером. Машинально аббат попытался поднять руку и дернуть шнурок звонка, висевший в изголовье.

— Бесполезно, совершенно бесполезно, господин аббат, — снова заговорил одноглазый, молодой человек с хитрым лисьим лицом и рыжими волосами, собранными в хвост. — Ваши люди связаны за все четыре лапы.

— Гусары… — пролепетал аббат, с ужасом думая о трех женщинах, оказавшихся, как и он, в руках бандитов. Веревки, врезавшиеся в ноги, причиняли ему жестокие страдания, и эта боль, увы! заставила осознать страшную реальность.

— Гусары и лейтенант Жолли — вот уж правда, такая шутка ценится на вес золота! Это так же верно, как то, что меня зовут Кривой из Жуи — к вашим услугам! Я настоящее сокровище, и моя служба ценится дорого!

Семь или восемь бандитов гоготали, надрывая животы, и потешали друг друга грубыми шутками, словно им некуда было торопиться, и делом своим они собирались заниматься, не прерывая веселья. Один из них сказал:

— Мы, конечно, не только за этим пришли, но я бы заморил червячка!

— Гляди-ка, Сан-Арто проголодался! Ну и ненасытное у тебя брюхо! Если не можешь дождаться общей пирушки, ступай в кладовую. Там уж найдется чем поживиться! А у нас пока тут есть чем заняться!

— Мне тоже охота посмотреть, какую рожу скорчит старый святоша, когда мы подпалим ему окорока.

При этих словах аббат задрожал. Он знал о чудовищных пытках, бывших в ходу у поджигателей, и с ужасом спрашивал себя, неужели на старости лет придется пережить такой ужас.

Сан-Арто, которого подгонял голод, добавил, уходя:

— Я пошел на кухню. Тащите его туда, я буду набивать брюхо, а заодно увижу, как поджарится этот старый осел! Два удовольствия разом! — закончил бандит, зловеще расхохотавшись.

— Надеюсь, что господин аббат будет умницей, и нам не придется причинять ему неудобства, — произнес чей-то голос. Раздалось звяканье шпор, и вошел элегантный лейтенант Жолли, в небесно-голубой форме с белыми галунами, в гусарской венгерке, кокетливо наброшенной на левое плечо, и кивере, сдвинутом на одно ухо.

— Что вы хотите этим сказать? — высокомерно спросил аббат де Фарронвиль.

— Мой желудок благодарен вам, и мне бы не хотелось применять насилие против человека, который накормил нас таким ужином.

— Насилие? Вы хотите обокрасть замок?

— Увы, именно так, господин аббат. Мы бедны, а вы богаты.

— Мое богатство гораздо меньше, чем вы думаете.

— Надо же, олухи… то есть люди, у которых мы заимствуем некоторые вещи, всегда говорят то же самое. Мы объясняем, что они ошибаются, поджаривая им пятки.

— Вы — Фэнфэн? Главарь поджигателей? — снова спросил аббат, дрожа, несмотря на свою храбрость.

— Нет, я один из лейтенантов. У нас такие же звания, как у гусар.

— Вы подло обманули меня!

— Вовсе нет. Жан Жолли — мое настоящее имя. Я лейтенант Фэнфэна. Кроме того, меня называют Душкой Беррийцем.

— Берриец! Зря ты рассказываешь все этому олуху, — прервал говорившего Кривой из Жуи.

— Все! Гражданин Филипп, у тебя хороший слух, так что слушай внимательно, — продолжил Берриец. — А в доказательство наших добрых намерений мы и вам кое-что оставим. Теперь скажите, где хранится знаменитое сокровище Фарронвилей?

— Никакого сокровища не существует, — отвечал аббат. — Есть двадцать тысяч ливров золотом и в экю, которые вы найдете в ларце, замурованном в стене.

— Двадцать тысяч! — воскликнул Кривой из Жуи, приходя в ярость. — Столько нам даст любой фермер, стоит его припугнуть как следует.

— Двадцать тысяч ливров! Да это шутка, — подхватил Душка Берриец. — Придется нам, как выражается мой коллега и друг, припугнуть господина аббата.

— Старый скряга! Как бы я хотел перерезать тебе глотку, вспороть брюхо и бросить псам кишки! — визжал Кривой, охваченный одним из тех приступов бешенства, которые время от времени случались с ним.

— Режь, мерзавец! Режь! — крикнул старик. — Здесь ты не найдешь ни грошом больше!

— Ладно, хватит болтать, — провыл гнусным голосом разбойник в грязных лохмотьях, по имени Жиль Лешен. — Давайте схватим телок. Пусть-ка попляшут перед нами — глядишь, у старого осла язык развяжется.

— Что это значит? — сказал аббат, испугавшись сильнее прежнего.

— Телки, это, так сказать, слабый пол. Такие болтливые, пухленькие… Их еще называют женщинами. Дошло, а?

— О Боже мой! — простонал аббат, отказываясь верить своим ушам.

— Ничем тебе твой Бог не поможет!

— Целых три девки на тебя одного, — заметил Кривой из Жуи. — И не стыдно в твои-то годы, а, старый развратник?

— Я уже приметил одну, — флегматично вставил Лешен, — такую жирненькую, с папильотками в волосах. Вид у нее, доложу я вам…

Душка Берриец положил конец препирательствам:

— Поделите между собой племянниц господина аббата. Думаю, можно обойтись без венчания и прочих формальностей. Вы все по очереди сможете поближе познакомиться с ними, если господин аббат не будет благоразумен.

— Негодяи! Мерзавцы! — возмущенно вскричал старик. — Можете обыскать все кругом, сами убедитесь, что я говорю правду.

— Непременно! С этого мы и начнем. Пошли, ребята, засучим рукава, и за дело.

Бандиты, сопровождавшие хохотом весь разговор, ринулись вперед, вспарывая обивку кресел, ломая двери, швыряя на пол ценные предметы, разбивая вдребезги произведения искусства. Через две минуты можно было подумать, что в доме взорвалась бомба.

Ларец открыли без труда — в замке был ключ. В нем действительно было двадцать тысяч ливров и, кроме того, золотая и серебряная церковная утварь искусной работы: чаши, дароносицы, дискосы, потир, украшенные драгоценными камнями, которые бандиты принялись выковыривать из оправы, отпуская похабные шуточки.

— Старик и словом не обмолвился о побрякушках!

— Бережет жестянки, как своих толстух!

Затем на свет были извлечены другие столь же великолепные драгоценности — карманные часы с боем, золотые цепочки, перстни и запонки с бриллиантами, булавки, табакерки, при виде которых бандиты испускали восторженные вопли, запихивая награбленное в грязные мешки, чтобы затем разбить, погнуть, изуродовать и продать за бесценок скупщикам краденого.

Вскоре обстановка превратилась в свалку кружев, осколков фарфора, обрывков гравюр, одежды, белья, флакончиков, церковной утвари, которую топтали грабители, буквально лишившиеся рассудка при виде такой роскоши.

Обыскивая дом, они нашли вино, напились и для пущего веселья решили устроить маскарад. Лешен схватил митру и посох. Нахлобучив головной убор аббата, он стал фехтовать посохом. Кривой из Жуи, подумав о других членах банды, сказал:

— Никому и дела нет до бедного Франсуа Лежена, нашего Кюре! А тут для него настоящие сокровища.

— Неплохая мысль, Кривой! — заметил разбойник, переодевавшийся из своих лохмотьев в рубашку аббата. — Надо бы собрать гостинцев нашему Кюре — молитвенник, серебряные плошки, одежку. Ну что, согласны?

Пока Кривой из Жуи с несколькими товарищами на скорую руку собирал подарки, остальная банда продолжала пировать, и звуки пьяной оргии доносились со двора и изо всех уголков замка. Пьяные песни, ругань, звон бьющейся посуды, хлопанье дверей, а иногда отчаянный, душераздирающий женский вопль.

Услышав крики, аббат покраснел, потом побледнел так, что казалось, будто он вот-вот упадет в обморок. Берриец заметил это и заверил его с ироничной вежливостью, оскорбительной, как пощечина:

— Не обращайте внимания, господин аббат. Должно быть, наши ребята любезничают со служанками. Дамы по-прежнему находятся под присмотром в своих комнатах, и только от вас зависит, не придется ли и им отвечать на ухаживания наших кавалеров.

Шум усилился. Замок, захваченный толпой негодяев, напоминал осажденный город. Пленники, запертые в казематах большой северной башни, вырвались на свободу и обнимались с приятелями, которые до недавнего времени притворялись гусарами. Лохмотья нищих мелькали вперемежку с блестящей военной формой. Подъемный мост был опущен, решетка на воротах поднята, чтобы разбойники, осаждавшие крепость, могли беспрепятственно проникнуть внутрь.

Более трехсот головорезов заполнили коридоры замка, залы, лестничные пролеты, галереи, парадные покои, баш ню, помещение для стражи, кухни, конюшни, службы, чердаки, подвалы — все, вплоть до комнатки, где находился механизм башенных часов, который они разгромили, охваченные страстью к разрушению. Никогда еще у банды Фэнфэна не было такого праздника, и никогда она не учиняла такого разгрома.

Тем временем уже отходившие ко сну графиня де Ружмон и девушки услышали непонятный, испугавший их шум и поспешно одевались. Дамам повезло больше, чем аббату, — их комнату не захватили, когда они лежали в постели. По счастливому стечению обстоятельств к ним вела отдельная лесенка, поднимавшаяся, словно на сторожевую вышку, по наружной стороне восточной башни. Вход туда преграждала прочная, как в темнице, массивная дубовая дверь, заколоченная досками и запертая на множество замков и запоров.

Существовала, конечно, и потайная лестница, по которой поднимались слуги, но она была спрятана за особой дверью с секретом, находившейся в темном закоулке рядом с кухнями. Разбойники потеряли изрядное количество времени, разыскивая и взламывая вход в голубую комнату. Графиня, чья невозмутимость, вызванная душевным расстройством, доходила до полной слепоты к реальным событиям, была крайне изумлена шумом, раздавшимся среди ночи. Не догадываясь о его истинной причине, она сердилась на гусар и громко возмущалась:

— Видите, дети мои, в каком веке мы живем! Люди нашего круга нигде не могут чувствовать себя в безопасности. Нужно иметь целые гарнизоны, и какие, Боже мой! Состоящие из мужланов, пропахших табаком и конюшней… Под командованием офицеров, вышедших из низов и получивших образование в полку…

Девушки лихорадочно одевались, настороженно прислушиваясь к доносившимся звукам. Шум становился все громче.

— Вот, пожалуйста! — продолжала графиня, вкладывая в слова всю великосветскую иронию, — солдаты празднуют, патриоты веселятся и в благодарность устраивают им оргии.

— Мамочка, — перебила ее Валентина, — это совсем другое…

— О да, тетя, — сказала Рене, — Валентина права: эти тяжелые удары, крики…

— Только бы они не ворвались в замок!

— Что ты болтаешь, глупышка! Мы ведь под защитой гусар. Это честные люди, хоть и дурно воспитанные.

— Боже мой, я боюсь, — прошептала Рене при звуках выстрелов и усилившихся воплях. Затем в просторном коридоре раздались топот, брань, звон оружия, окна со двора освещались отблесками огня, внизу слышались голоса множества людей. Наконец раздались удары в дверь голубой комнаты, в нее колотили ногами, кулаками, прикладами.

— Открывайте! Черт побери, открывайте! Проклятые куклы! Аристократки! Не ломайтесь!

Графиня потерянно взглянула на бедных девушек, прижавшихся к ней в испуге, и прошептала:

— Боже Всемогущий! Какое испытание ты нам готовишь?

Дверь рассыпалась под градом ударов, и полтора десятка негодяев ввалились в комнату. Среди них были и отталкивающие, отвратительные нищие, и люди, одетые как богатые крестьяне, и несколько гусар в разодранных мундирах. Как обычно происходит на попойках, в которых участвуют гражданские и военные, многие успели обменяться головными уборами. Гусары напялили колпаки и шапки своих новых товарищей, а те нацепили кивера. Маскарад стал еще отвратительнее.

При виде двух девушек и графини, стоявших посреди ярко освещенной комнаты, мерзавцы на миг остановились. Хоть разбойники и были уже наполовину пьяны, им, видимо, необходимо было собраться с духом, так как благородство манер действует даже на самых отъявленных негодяев. В этот момент напиравшие сзади толкнули вперед своих товарищей, минутное смущение преодолено, и госпожа де Ружмон, Валентина и Рене оказались в окружении дурно пахнущих мерзавцев; оглушенные криками и сальными замечаниями, они были близки к обмороку.

Один негодяй протянул грязную лапу к шее графини, на которой сверкало колье. Почувствовав отвратительное прикосновение, благородная дама оттолкнула мужлана с такой силой, что он отлетел и проехал по паркету.

— Назад, мошенник! — вскричала она возмущенно. — Можешь ударить меня топором, но не трогай руками!

Но разбойники ее не поняли и завыли пуще прежнего. Теперь у них был повод самим наброситься на женщин, чтобы отомстить за оскорбление.

— Ты толкнула меня, чертова дворянка! — рычал негодяй. — А вот я тебя обниму, а потом и…

Он схватил графиню и приблизил свою отвратительную рожу к ее гордому благородному лицу.

Валентина вскрикнула, Рене чуть не упала в обморок, чувствуя, как грубые руки дотрагиваются до ее тела. В этот момент раздался голос, в котором слышались повелительные нотки:

— Эй, ребята, оставьте пока телок. Пойдем посмотрим, нельзя ли здесь еще чем поживиться. Гражданки, извольте следовать за мной к аббату, который в вас так нуждается.

— Лейтенант Жолли! — воскликнула графиня. — Кто вы? Что вы здесь делаете?..

— Мы — банда Фэнфэна. А здесь мы затем, чтобы грабить, — отвечал гусарский офицер-самозванец, который, казалось, был не в духе. — Аббат ведет себя неразумно. Он мешает нам и торгуется… Пошли, поживей. Постарайтесь быть красноречивыми и вытряхнуть из него все деньжата, если откажетесь — вам же будет хуже!

Призвав на помощь все свое мужество, несчастные женщины прошли сквозь толпу бандитов, возбужденную приказом Душки Беррийца.

— Эй, красотка, свидимся попозже, — разочарованно проворчал оборванец, не желавший терять такой лакомый кусок.

Жолли пока ограничивался одними угрозами и не трогал женщин. Они вышли за ним из комнаты, слыша вслед брань и непристойности, которых, к счастью, не понимали. При виде ужасающего беспорядка, царившего в комнатах дяди, и его самого, лежавшего на кровати со связанными руками и ногами, багрового и задыхающегося, графиня едва не лишилась чувств.

— Будьте мужественны, мама! — промолвила Валентина, беря себя в руки.

— Крепитесь, тетя, — словно эхо отозвалась растерянная Рене, чье сердечко трепетало, пока они шли через залы, где негодяи курили, пили, ели и облегчались, как сытые свиньи.

Ужасный запах чеснока, грязи, вина, табака вытеснил легкий аромат жилища старого священника. Вино рекой лилось по коврам, пустые бутылки летели в оконные стекла и зеркала, пьяные голоса ревели старый припев:

Вот уж было вина У хозяина замка!

— Ах, дядя! Дорогой, милый друг! Какое ужасное пробуждение! — душераздирающе зарыдала графиня, бросаясь старику на шею.

— Да, мои бедные дети, мы все страждем, — говорил аббат, тяжело дыша. — Эти чудовища ненасытны. У меня все отобрали, истребили священные предметы, которые для них не имеют никакой цены. Я не понимаю, чего еще они хотят?

— Послушайте, аббат, — холодно оборвал старика Душка Берриец, чей голос стал резким и неприятным. — Не заговаривайте мне зубы. Или женщины немедленно поступят в распоряжение моих людей, которые прямо здесь, на ваших глазах… Вы поняли меня? Или вы немедленно скажете, где хранятся сокровища Фарронвиля.

— Негодяй, ведь я сказал — этих сокровищ не существует.

— Аббат, не слишком ли много вы лжете? А прекрасное столовое серебро, которое я видел вчера за ужином? Оно стоит не меньше шестидесяти тысяч ливров! Где оно?!

— Я полагал, что грабители уже добрались до него.

— Нет, оно слишком хорошо запрятано. Ну, живей!

— Серебро будет выкупом за моих близких, но кто мне поклянется, что их отпустят?

— Никто. От меня вы не услышите никаких обещаний.

И, отбросив всякую сдержанность, бандит продолжал:

— Где серебро, тысяча чертей?! Торопись, или твоими красотками займется вся банда!

— Дядя, умоляю вас! — простонала испуганная графиня.

— В глубине черной комнаты есть двойная дверь. Вот ключ… Там вы найдете серебро.

— Вот так-то лучше, гражданин аббат. Не стоило тянуть так долго! Эй, парни, за работу! Здесь богатая добыча, и Фэнфэн будет щедр.

Услышав эти слова, бандиты ринулись в темную комнату, где хранились драгоценности, и в одно мгновение снесли дверь. Раздались дикие, дьявольские крики, еще более неистовые, чем раньше, — разбойники увидели сокровища, хранившиеся в огромном железном шкафу. Грязные лапы хватали изящные приборы, которые могли бы служить украшением королевского стола. Грабители, обезумевшие при виде серебра, накинулись на великолепные произведения, созданные подлинными гениями ювелирного искусства. Все летело, падало, рушилось с невероятным грохотом, плющилось под каблуками вандалов и затем исчезало в мешках и торбах, наволочках и тюках, связанных из простыней и занавесок. Добра набралось на целую телегу. Наконец все было собрано, и разбойники, находившиеся в полном восторге от удачного дела, готовились выносить награбленное. Лошадей, чье ржанье доносилось со двора, запрягли во все свободные повозки, они должны были доставить добычу в логово бандитов.

Душка Берриец, убедившись, что аббату нечего больше скрывать, повернулся к нему и насмешливо сказал:

— Фэнфэн будет вами доволен, гражданин аббат. Взятие замка Фарронвиль запомнят надолго. Это приятно, ведь и мы неравнодушны к славе. А уж когда работа сочетается с удовольствием… Эй, слушайте все! Вот три красотки, с помощью которых мы заставили раскошелиться старого скупердяя. Теперь они наши. Жиль Лешен, похоже, тебе приглянулась старуха — делай с ней что хочешь. Себе я забираю блондинку. А что касается брюнетки, пусть достанется любому.

— Мерзавец! — взревел аббат с пеной на губах и налившимися кровью глазами, пытаясь разорвать веревки.

Несчастные женщины испустили отчаянный крик и, бросившись к окну, попытались его открыть, предпочитая броситься в ров с водой и погибнуть, чем попасть в лапы негодяев.

ГЛАВА 24

В тот самый момент, когда должно было совершиться непоправимое — ужасное насилие или трагическая гибель, которую добровольно избрали несчастные жертвы, — раздался громкий голос:

— Черт меня побери, и вас, проклятые олухи! Это девки для Главаря!

— А? Что? — не зная, что и думать, спрашивали ошеломленные разбойники, испуганные одним упоминанием имени Фэнфэна.

— Не дайте им выскочить в окно, или Главарь всех вас накажет. Послушай-ка, Берриец, да ты совсем рехнулся! Я ведь тебе передавал приказ Хозяина — не трогать телок.

— Нормандец, я совсем забыл об этом, — бормотал дрожащим голосом гусарский офицер-самозванец, позеленев от страха.

— Бедненький! Не хотел бы я оказаться в твоей шкуре, если Фэнфэн рассердится.

— Он здесь? — спросил Душка Берриец, внезапно лишившись красноречия.

— Нет. Считай, что тебе повезло. Он прислал меня проследить, как тут идут дела.

— Нормандец, замни все это, а уж я не забуду.

— Попытаюсь.

К счастью, окно не открылось, когда Валентина слабеющей рукой повернула ручку. Внезапное появление измазанного сажей Толстяка Нормандца, которого, несмотря на это, все бандиты узнали по высокому росту и громовому голосу, помешало совершиться гнусному преступлению. Слова, произнесенные доверенным лицом Фэнфэна, как по волшебству, остановили самых необузданных мерзавцев. Дисциплина, царившая в банде поджигателей, была поистине необыкновенной, кроме того, все помнили гибель Большого Дофина, заживо распиленного между двумя досками. Разбойники бросились вперед, преграждая женщинам путь к окну. Отношение к несчастным пленницам немедленно изменилось — бандиты изо всех сил изображали любезность, покорность, раскаяние.

— Гражданки, не сердитесь, — бормотал Жиль Лешен, чья грубость в одно мгновение уступила место невероятной покладистости. — Мы хотели всего лишь пошутить. Чуть-чуть выпили, ну, и забыли про обхождение с дамами…

— Дамы, прошу вас уверить самого Фэнфэна, что все ограничилось лишь, быть может, несколько вольными шутками, — умолял Душка Берриец, чувствуя себя крайне неуютно.

Толстяк Нормандец прервал его, отвесив с размаха пощечину:

— Заткни глотку, скотина, или я тебя пристрелю!

Женщины, удивленные неожиданным появлением спасителя, избавившего их от смерти и бесчестья, но нисколько этим не успокоенные, с любопытством, к которому примешивалось вполне понятное недоверие, разглядывали человека, положившего конец оргии. Без сомнения, незнакомец, властно разговаривавший с остальными членами шайки, которые с испугом подчинились ему, тоже был бандитом. Не поняв ни слова из речи, произнесенной на воровском наречии, они находились в полном неведении о своей дальнейшей судьбе. Но он отсрочил расправу, к которой они приготовились, и это давало повод надеяться на дальнейшее избавление. Кроме того, этот человек, хоть и был бандитом, относился к ним почтительно. Дотронувшись до полей своей шляпы с кокардой, заломленной на военный манер, он произнес:

— Гражданки… дамы, успокойтесь. Вам не причинят вреда. Главарь, я хотел сказать, командир, сам решит, что с вами делать. Но я думаю… Полагаю, он не хочет вам зла. Больше я ничего не могу вам сказать.

— Так нас не освободят? — спросила графиня, к которой возвращалось мужество.

— Нет. Судьбу пленников решает хозяин. Вам придется последовать за нами.

— Позвольте мне хотя бы разрезать веревки, которыми связали аббата Фарронвиля. Дядя так жестоко страдает…

— Нет. Не просите меня больше ни о чем. Следуйте за нами, не оказывая сопротивления, или мне придется приказать нести вас.

— Дайте хотя бы проститься с дядей… Я хочу лишь…

— Берриец, Кривой, Лешен! Хватайте их! — резко оборвал ее Нормандец, преграждая путь к кровати, на которой хрипел аббат.

— Дети, не спорьте! Повинуйтесь! — простонал старик, опасаясь нового насилия. — Не думайте обо мне.

С учтивостью, поражавшей в таких отбросах общества, разбойники вывели рыдавших графиню и девушек из комнаты аббата на лестницу, где шумно толпились пьяные бандиты, расступавшиеся перед Толстяком Нормандцем, который ударами расчищал путь, хрипло выкрикивая:

— Дорогу! Тысяча чертей, прочь с дороги!

Женщины спустились во двор, посреди которого стояла — о, ирония судьбы! — большая карета, в которой они приехали в замок. Они узнали экипаж в отблесках пожара, при свете которого бандиты продолжали попойку. Не понимая от ужаса и половины своих действий, женщины уселись в карету вместе с бандитом, который плюхнулся на переднее сиденье и окликнул человека, сидевшего на козлах:

— Кривой, это ты?

— Я самый.

— Гони к нашему подручному в Гедревиль.

— Есть!

Кроме того, Толстяк Нормандец выбрал четверых гусар-самозванцев, которые еще держались на ногах, и приказал им сопровождать карету. Бандиты тут же вскочили в седло и с саблями наголо встали у каждой дверцы. Экипаж покинул Фарронвиль, откуда по-прежнему доносились шум и вопли.

Погром, однако, подходил к концу. Как заметил Пиголе, испачкавший лицо сажей, чтобы не быть узнанным, и явившийся к дележу добычи:

— Здесь не так, как в крестьянских домах, — тайников нет.

Действительно, деньги, столовое серебро, драгоценности, все лежало в шкафах и сундуках. Ни одна вещь не была припрятана в какой-нибудь укромный уголок. Казалось, в Фарронвиле совсем не опасались грабителей, и люди Фэнфэна пребывали в полной уверенности, что увозят с собой все ценности. Так оно и было — грабители перевернули вверх дном весь замок. «Устроили большую стирку», как выразился один красноречивый соратник Фэнфэна. Все телеги нагружены доверху, в том числе повозки Пиголе, запряженные двумя истощенными клячами. Пора было думать о возвращении. Разбойники с трудом боролись с сонливостью, одолевшей их после непривычно обильной трапезы. Лейтенанты обходили замок с печально знаменитым в долине криком, призывавшим разбойников к отступлению:

— Эй, дёру! Дёру! Оборванцы, драпаем!

Разбойники наспех допивали вино, наполняли фляги, били оставшиеся зеркала, крушили уцелевшую мебель, пачкали грязью и испражнениями ковры и обивку стен и сбегались во двор, с сожалением покидая разгромленное жилище.

— Дёру, оборванцы, дёру!

Душка Берриец, изо всех сил старавшийся искупить перед Фэнфэном свой промах, бегал взад-вперед, собирал и пересчитывал бандитов.

— Все здесь? В замке не осталось ни одной пьяной рожи? Тогда в дорогу!

Бандиты, нагруженные добычей, с брюхом, набитым до отказа, выпившие едва ли не больше, чем за всю предыдущую жизнь, шли, едва переставляя заплетавшиеся ноги и поддерживая друг друга, рыгая как обожравшиеся свиньи, ворча, горланя песни и облегчаясь. Они двигались к большому гедревильскому подземелью, где должен был состояться дележ награбленного.

В два часа ночи в замке Фарронвиль, как над оскверненной могилой, царила гробовая тишина. Мост по-прежнему был поднят, во дворе ни души — лишь догорающие угли, над которыми порывы ледяного ветра иногда взметали столб искр. Вокруг мрак и пустыня. Из шумной псарни, господских покоев, кухни не доносилось ни звука. Казалось, все умерло. Медленно тянулось время, разбитые старинные часы на башне молчали.

Наступило серое и бледное утро, затянутое туманом. Старый аббат, потерявший сознание в ту минуту, когда его племянниц увели бандиты, наконец открыл глаза. Увидев царивший вокруг беспорядок, он тут же вспомнил о похищении женщин, о своем разорении и испустил жалобный стон:

— Господи, почему я не умер? Зачем жить после такого несчастья?!

В это время дверь, висевшая на одной петле, приоткрылась и с грохотом упала, разбившись в щепки. Бледный человек с безумным взглядом, волосами, стоявшими дыбом, в одежде, покрытой пятнами грязи и крови, бросился в комнату с криком:

— Хозяин! Хозяин! Ах, Боже мой!

— Любен! — воскликнул старик. — Это ты, бедное дитя!

Верный слуга принялся искать нож, чтобы освободить аббата от веревок, и, не найдя, с трудом перерезал их осколком зеркала. Старик сел на кровати, опершись на подушки, и, глубоко вздохнув, просто и с достоинством протянул руку своему спасителю. Любен схватил ледяную руку хозяина, сжал в своих горячих ладонях и вдруг разразился душераздирающими рыданиями. Слезы, катившиеся по щекам слуги, известного своей силой и энергичностью, казались столь невероятным, что аббат понял, что ему известно еще не обо всех ужасах прошедшей ночи.

— Господин аббат, вы одни? — спросил Любен.

— Бандиты увели их… Всех троих.

— Милостивый Господь жестоко наказывает и великих и малых… — зарыдал слуга, чья боль изливалась потоками слез, струившимися по его искаженному лицу.

— Бедное дитя, ты тоже страдаешь! Где твоя жена?

— Ах, хозяин, я и не думал, что можно так страдать и все еще жить. Сердце рвется на части…

— Что случилось? Говори…

— Я вырвался из подземелья, где просидел взаперти четыре дня. Я уже предчувствовал несчастье… Бандиты освободили меня со словами: «Ступай к своей семейке». Но сказано это было таким тоном, что меня пробрала дрожь. Во дворе я увидел следы погрома и, конечно, во-первых, со страхом подумал о жене, о бедной Виктории. Я вошел в большую залу, где мы обедаем, и кровавая пелена застлала мне глаза. На столе, привязанная за руки и ноги, лежала моя жена. Одежда с нее была сорвана… Они обесчестили ее, изнасиловали и перерезали горло. Виктория была уже холодна. О, хозяин!..

— Господи, Господи! — простонал аббат, в глазах которого стояли слезы.

— В углу с перебитыми ногами, опираясь на локти ползала Катрина, жена моего товарища Лафлера. Она тоже была нага, с вырванными волосами… Она хихикала как идиотка. Бедняжка лишилась рассудка, ничего не слышала и не понимала. Я завернул в занавеску тело моей несчастной супруги и пришел за вами, хозяин. Вы всегда были так добры ко мне… Хвала Господу, вы живы!

— Бедные дети, бедные дети! — в полном отчаянии прошептал аббат срывающимся голосом. — Но что стало с остальными?

— Не знаю. Я думал только о вас.

— Сколько ты пережил! Я очень слаб, мне тоже пришлось немало вытерпеть, с трудом держусь на ногах, но долг свой выполню. Идем же!

Опираясь на руку слуги, аббат усилием воли собрал все силы, покинул разгромленную комнату и спустился во двор, усыпанный осколками стекла, клочьями соломы, объедками, нечистотами и вещами, свалившимися с телег с награбленным добром. Конюшни и каретные сараи стояли пустые. Дверь на псарню широко распахнута. Одержимые демонической жаждой зла, разбойники перерезали всех собак. Их кровь ручьем лилась в ров. Аббат воздел руки, будучи не в состоянии понять эту бессмысленную жестокость. Вдруг он остановился — из полуподвального окошка темницы, где раньше были заперты пленные бандиты, доносились крики и стоны.

— Они там, — сказал аббат, — идем.

Свежий воздух возвращал старику силы. Он спустился и увидел ключ, торчавший в замке. Отперев темницу дрожащими руками, аббат толкнул дверь и оказался в затхлом подземелье, насквозь пропахшем грязными оборванцами, где сидели конюх, кучер, работники с псарни и стремянные. Несчастным тоже немало досталось от бандитов, одежда их напоминала скорее лохмотья, сами они были страшно избиты, но живы. Крики радости вырвались у слуг при виде хозяина. Затем конюх, женатый на горничной, и кучер, чья супруга была кухаркой, бросились наверх, с трудом передвигая затекшие от веревок ноги.

— Где же Лафлер? — спросил аббат.

— Лафлер! — позвал Любен, собираясь подготовить товарища к ужасной новости.

Но камердинера никто не видал с того времени, как гусары-предатели, обедавшие за общим столом, бросились на слуг, связали их и запрели в темнице, где до того сидели пленные разбойники. Лафлер попытался защитить жену и как подкошенный упал, получив удар по голове.

Освобожденные слуги последовали за аббатом, вернувшимся в просторную кухню.

— Перенесем же ее в часовню, — с состраданием и почтением сказал аббат, указывая на тело несчастной жены Любена.

В ту же минуту в углу зашевелилось существо, которое ползало по каменному полу, глупо хихикая и выкрикивая бессмысленные слова:

— В печи!.. Да-да, в печи! Ха-ха-ха! А другой в колодце… Утопили и сожгли, сожгли и утопили!

— Что это значит? — прошептал аббат. — В печи?

Кухня была наполнена отвратительным запахом горелого мяса. Слуги боялись поверить словам бедной женщины, тронувшейся умом. Стремянный приоткрыл печную заслонку и с ужасом отшатнулся. На потухших углях скорчившись лежал наполовину обуглившийся труп. Его почерневшее, потрескавшееся лицо все еще можно было узнать. Это Лафлер! Несчастный Лафлер, которого, как позже стало известно, бандиты связали и заставили смотреть на мучения жены, а потом заживо сожгли.

— В колодце! — повторила безумная.

На ступенях потайной лестницы, поднимавшейся в голубую комнату, слуги нашли бледную, трясшуюся от ужаса и с трудом передвигавшуюся помощницу кухарки[69]. Едва живая от пережитого ужаса и мучений, она поведала прерывающимся голосом подробности чудовищной трагедии, которые мы не решаемся пересказать, и повторила вслед за помешавшейся женой Лафлера:

— В колодце… Оба в колодце!

— Но кто же, дитя мое? — спросил аббат, страшась услышать ответ.

— Горничная и кухарка, — отчаянно рыдая, отвечала бедняжка. — Разбойники бросили их в колодец после того, как… Им пришлось еще хуже, чем мне. Бандиты говорили: «Сначала расправимся с их бабами! Пусть-ка они на это полюбуются! Вот расплата, которую они заслужили!»

К несчастью, все, что рассказала девушка, оказалось ужасной правдой. Сама она избежала смерти, лишь потому что была не замужем. Однако несчастной все равно пришлось вытерпеть чудовищные издевательства, ставшие впоследствии причиной ее смерти. Так и не придя в себя, жена Лафлера испустила дух на следующий день и избавилась от страданий. Трупы двух других женщин были перенесены в часовню, где началась мрачная заупокойная служба.

Один за другим в замок начали собираться окрестные арендаторы, также жестоко пострадавшие от грабежей и осады. Они лишились всего — урожая, скота, домашней птицы, сбережений, припрятанных на черный день. Никто не мог припомнить такого налета грабителей, такого вызова обществу! Все дрожали, вспоминая пережитый кошмар, даже власти должны были признать собственное бессилие, и ужас, охвативший крестьян, все усиливался. Если Фэнфэн захватил замок для того, чтобы в дальнейшем сломить любое сопротивление мирного босского населения, следовало признать, что это ему удалось.

Сопоставляя слова Любена с тем, что рассказывали окрестные фермеры, аббат Фарронвиль смог распутать дьявольский заговор, который позволил предводителю поджигателей взять замок. Во-первых, осаду он начал неожиданно, помешав запастись провизией. Он не без основания рассчитывал, что вскоре голод если не откроет ворота крепости, то уж, во всяком случае, заставит осажденных попытаться вырваться наружу.

Затем Фэнфэн собрал всех оборванцев и приказал окружить замок, расположившись на расстоянии ружейного выстрела. Бандиты заняли опушку леса и ни в чем себе не отказывали, грабя окрестных фермеров.

Ждать пришлось недолго. Фэнфэн торопился, но и аббат Фарронвиль не мог тянуть время. Призрак голода замаячил перед обитателями замка, и аббат, приказав оседлать Баярда, лучшего коня, отправил Любена в Базош к мировому судье с письмом, в котором обращался с просьбой о помощи. Аббат, увидев, что гонец прорвался сквозь толпу оборванцев, перескочил через задние ряды, миновал поворот дороги и скрылся за лесом, решил, что теперь спасение близко. Однако, как только всадник, мчавшийся бешеным галопом, скрылся из глаз, он тут же провалился в огромную яму, вырытую прямо посреди дороги.

Предвидя уловку осажденных, поджигатели по приказу Фэнфэна вырыли канаву шириной в пять и глубиной в два туаза, перекинули поверх колья и ветки и засыпали их землей и сухими листьями. Миновать тщательно спрятанную ловушку было невозможно, особенно всаднику, мчавшемуся с такой бешеной скоростью. Лошадь проломила непрочный настил и рухнула вниз, сломав ноги. Всадник потерял сознание, но, упав на свою лошадь, не получил никаких серьезных повреждений. Разбойники, укрывавшиеся в придорожном лесу, набросились на Любена и отобрали письмо, адресованное гражданину Бувару. Этого-то и добивался Фэнфэн. Поджигатели, одинаково обращавшиеся со всеми пленниками, скрутили Любену руки и ноги, завязали глаза и доставили в Гедревиль, в подземелье папаши Пиголе, где оставили под охраной Батиста Хирурга, папаши Элуи, Кюре из Оборванцев и младшего Пиголе, которые поправлялись от ранений, полученных в прошлых переделках. Кроме того, пленного сторожили женщины, которые скорее разорвали бы его на куски, чем дали бежать.

План дальнейших действий давно был продуман, и Фэнфэн приступил к его осуществлению. Парижские подручные снабдили поджигателей полным комплектом нового гусарского обмундирования, лошадиной упряжью и оружием. Все это тщательно хранилось, ожидая своего часа.

Фэнфэн выбрал среди своих головорезов лучших наездников, приказал облачиться в военную форму и стал учить их обращаться с саблей, шпорами, ташкой, чтобы новоиспеченные гусары держали себя с той естественностью и непринужденностью, которой отличаются эти бравые вояки. Он приказал собрать лошадей, спрятанных у подручных, и поставить в конюшни и сараи во дворе папаши Пиголе. Душке Беррийцу было поручено командование отрядом, готовым выступить в любую минуту, и приказано ожидать сигнала к отправлению. Оставалось придумать, как проникнуть в замок. Любому другому человеку эта задача показалась бы невыполнимой, но хитроумный бандит, в чьей голове рождались сложнейшие и неожиданные планы, легко справился с новыми трудностями. Придумав трюк с переодеванием разбойников в гусарские мундиры, он взялся за изготовление подложного письма, которое должно было ввести в заблуждение аббата Фарронвиля. Для человека, располагавшего образцами гербовой бумаги любых инстанций и органов власти, печатями и штампами любых канцелярий, это было делом одной минуты. Наставник Мелюзги, Жак из Питивье, когда-то служивший писарем у прокурора и сосланный на галеры за подделку документов, мог состряпать любую бумагу. Под диктовку Фэнфэна он изготовил письмо, которое мировой судья города Базоша якобы прислал аббату. Внизу бумаги, сообщавшей о прибытии отряда гусар под командованием капитана Леона, стояла подпись господина Бувара, в подлинности которой не усомнился бы сам мировой судья. Отсутствие Любена, сидевшего под стражей в подземелье, объяснялось тем, что храбрый слуга, прорываясь сквозь ряды разбойников, получил тяжелые раны и не мог подняться на лошадь. Любен остался в Гедревиле, в доме мирового судьи, где о нем заботились, как о родном. Душка Берриец вместе с подробнейшими инструкциями получил поддельное письмо и зашил его в куртку, чтобы передать, когда наступит время, аббату.

Под покровом ночи отряд пробрался к опушке леса, окружавшего Фарронвиль. С восходом солнца, точно следуя указаниям Фэнфэна, четверо гусар тронулись в путь, сопровождая две телеги, нагруженные продовольствием, которое собрали местные жители, полагая, что имеют дело с настоящими солдатами. Заранее предупрежденные оборванцы разыграли нападение на обоз и принялись избивать всех, кто сопровождал телеги, однако большая часть ударов досталась крестьянам, правившим лошадьми. В эту минуту и появился основной отряд гусар, задавший бой нападавшим. Все это было проделано в шутку, но издали движения толпы, одетой в лохмотья и мундиры, действительно могли сойти за настоящую схватку.

Ряженые разбойники, появившиеся при таких обстоятельствах, доставившие в замок припасы, как бы разгромившие бандитов, а сверх того рекомендованные самим мировым судьей, были встречены осажденными как освободители. Кто смог бы заподозрить бандитов в прекрасно вымуштрованных гусарах, которых все ждали с таким нетерпением и которые, едва появившись, принесли долгожданную свободу? Ворота замка распахнулись. Что произошло дальше, уже известно.

ГЛАВА 25

Пока слуги чистили замок и готовились к похоронам, дамы, похищенные бандитами Фэнфэна, оказались в Гедревиле, в доме подручного поджигателей Пьера Руссо, называемого Пиголе. Несчастных привезли посреди ночи, женщины не понимали, где они, и с тревогой думали о том, что их ждет. Подозревая, что Главарь питает дикую страсть к одной из пленниц, но не интересуясь к какой именно, Толстяк Нормандец решил не отпускать женщин на свободу. Считая, как настоящий бандит, что нужно хватать все, что хоть как-то может пригодиться, он подумал, что, возможно, Фэнфэн будет доволен, если доставить ему ту, на кого он положил глаз. Желая, однако, избавить дам от пребывания в гнусном, тесном подземелье, Нормандец поместил их в двух довольно удобных комнатах, некогда служивших кратковременным убежищем самому Главарю во время его медового месяца с Розой Биньон. Затем Толстяк Нормандец строго приказал Пиголе и его жене во всем беспрекословно слушаться пленниц, так же, как они повиновались самой «мадам Розе», исполнять их любую просьбу, но не давать подходить к окнам.

— Ставни и двери на замок! Или будете иметь дело с Фэнфэном!..

Затем Нормандец отправился к замку Жуи, чтобы доложить хозяину о событиях прошедшей ночи. Упав перед пылавшим камином, где трещали и сыпали искрами дубовые щепки, пленницы, измученные усталостью и пережитым ужасом, тихо плакали.

— Ах, — с горечью думала Валентина, — почему я не послушалась «таинственного друга», советовавшего не покидать Ружмон! Но разве я могла ослушаться матери? Бедная мама!.. Она думала, что так будет лучше…

Негромкий стук в дверь заставил их вздрогнуть. На пороге появилась мамаша Пиголе, жуткая обрюзгшая старуха, напоминавшая сводню вкрадчивыми слащавыми манерами:

— Не угодно ли дамам чего-нибудь? Освежиться с дороги, поужинать?.. Нормандец велел прислуживать нашим гостьям и чтобы они ни в чем не нуждались.

— Благодарю, — рассеянно отвечала графиня. — Мы не голодны.

Старуха вышла, непрерывно кланяясь, но, едва оказавшись за дверью, фыркнула и прошамкала беззубым ртом какое-то ругательство.

Кривой из Жуи, поставив в сарай экипаж, украденный в Фарронвиле, немедленно спустился в подземелье, опустевшее после того, как оборванцы, сторожившие Любена, получили новое распоряжение и отвезли посланника осажденных, по-прежнему остававшегося с завязанными глазами, обратно к замку. Тащившиеся за каретой телеги, нагруженные добычей, должны были появиться не раньше чем через полчаса. Кривой решительно направился к небольшой комнатке, служившей спальней прекрасной Розе Биньон, супруге Главаря, в те дни, когда Красавчик Франсуа был в отъезде, а молодая женщина в силу различных обстоятельств оказывалась в подземелье. Ожидалось прибытие всей шайки, и в подземелье было светло как днем. Кривой кашлянул, чтобы сообщить о своем присутствии:

— Кхе-кхе… Мадам Роза, это я.

— Кто еще там? Чего тебе?

— Это ваш раб, Кривой из Жуи… Мне нужно срочно кое-что сообщить вам. Это очень важно.

— Входи, — сказала Роза, заканчивавшая наряжаться.

Черное бархатное платье, несомненно украденное в каком-нибудь замке и подогнанное к ее фигуре, удивительно шло девушке. Челка была тщательно завита, крупные локоны рассыпались по плечам. На прекрасных волосах не было ни следа пудры. Роза была великолепна. Глубокий вырез открывал пышную грудь, черный цвет корсажа подчеркивал нежную белизну кожи. Огромные прекрасные глаза, будто черные алмазы, сверкали в обрамлении густых шелковистых ресниц. Прелестные губы, алевшие, словно спелый гранат, улыбались, между ними, как рисовые зерна, белели мелкие острые зубки. Довершал картину прямой тонкий нос. Подвижное, надменное, волевое лицо говорило о необузданных страстях, сильном характере, нежной порывистой душе и в то же время о неумолимости и жестокости. Время от времени Роза встряхивала головой, и каштановые локоны, качнувшись, открывали маленькие изящные ушки, нежно-розовые мочки которых были украшены великолепными бриллиантами.

На красном шарфе, повязанном вокруг тонкой, гибкой, как у испанки, талии, висели небольшой корсиканский кинжал с рукоятью черного дерева и два пистолета, скорее напоминавших драгоценности, — их рукояти были украшены перламутром, а барабаны и стволы инкрустированы золотом. Такое странное, неожиданное дополнение к женскому наряду сразу указывало, что носившая его была женой бандита.

Такова была Роза Биньон, восхитительное создание, притягивавшее к себе как магнит. В ее своеобразной, но бесспорной красоте крылось объяснение той власти над Главарем, которой она так долго пользовалась. Чувствуя, что Фэнфэн ускользает, понимая, что сцены и упреки лишь усилят холодность, о причинах которой она догадывалась, но не решалась себе признаться, Роза решила призвать на помощь все хитрости женского кокетства и умения обольщать.

Увидев «хозяйку», чью необыкновенную красоту подчеркивало сияние украшений, Кривой из Жуи внезапно побледнел, словно вся кровь прихлынула к его сердцу, и пролепетал прерывающимся голосом:

— О, госпожа! Госпожа Роза… как вы прекрасны!

— Ты находишь, Кривой? — спросила девушка резким, грубоватым голосом.

— Да! Да!.. Госпожа Роза… Это так же верно, как то, что я прыгну в огонь ради вас, только скажите. В мире нет женщины прекрасней вас!

— Ну, тем лучше! Хорошо бы, если бы и Франсуа, твой хозяин, был того же мнения.

— Он с ума сошел, раз предпочел другую…

— Другую?! Кого? Так, значит, это правда… Ты знаешь ее? — вскричала Роза, чей голос вдруг стал пронзительным, а глаза сверкнули как молнии.

— Ну конечно! Но… Разве вы не знали? А я как раз хотел предупредить…

— Предупредить… О чем? Да говори же наконец! — Маленькая ручка стальной хваткой вцепилась в плечо разбойника и до боли сжала его.

— В замке Фарронвиль наши парни схватили трех женщин.

— Трех?

— Да, одна уже старуха и две молоденькие.

— Красивые?

— Не знаю. Для меня не существует никого, кроме вас!

— Хватит! Что дальше?

— Ребята как раз собирались развлечься с ними, как вдруг появился Толстяк Нормандец и закричал: «Разрази вас гром! Это добыча для хозяина!»

— Лжешь!

— Я там был. Стоял в двух шагах от Нормандца… Он даже влепил затрещину Душке Беррийцу, который сам собирался принять участие в веселье.

— Куда их потом подевали?

— Толстяк Нормандец привез их сюда, в карете аббата. Я сам правил.

— Сюда! А я ничего не знала… Теперь понимаю, откуда такая спешка при взятии замка! Ах, негодяй… Предать Розу Биньон!.. Значит, они здесь. И, должно быть, в моей комнате…

— Так и есть. Мамаше Пиголе приказано во всем потакать им.

— Они здесь, рядом… Там, где он так любил меня!.. И они еще не погибли от моей руки! Я должна убить их!

— Госпожа Роза! Умоляю, подумайте, что с вами будет!..

— А? Что? Разве ты не видишь, я жажду крови!

— Вы же знаете хозяина! Он способен и вас предать жестоким мучениям! Я люблю вас больше жизни и не хочу, чтобы вы погибли.

— Бедняга! Ты любишь меня и страдаешь…

— Да, госпожа Роза! Днем и ночью я горю, словно те олухи, которых мы поджариваем на медленном огне. Еще немного, и я завою, как они. Я люблю вас и ревную!

— Пожалуй, я тоже пока не хочу умирать, — сказала молодая женщина, испугавшись при мысли о пытках. Ей было прекрасно известно, что Фэнфэн не знал жалости. — Но я не позволю обманывать себя, как какую-нибудь дурочку, и не позволю им оставаться в моем доме. Я хочу посмотреть на этих «женщин для хозяина». Узнаю сама, правда ли, что у Франсуа есть кто-то, кроме его жены, Розы Биньон!

Прекрасная Роза не знала иных законов, кроме собственных желаний. Стоило ей принять решение, и она немедленно приступала к его выполнению. Молодая женщина, словно фурия, хотела тут же мчаться к Пиголе. Никогда не забывавший об осторожности Кривой из Жуи пытался успокоить и образумить Розу, умолял для ее же собственного блага умерить гнев и наконец преуспел в этом.

Немного успокоившись, девушка поднялась из подземелья в тот момент, когда оборванцы подъезжали к воротам логова папаши Пиголе. Пройдя через общую залу, где сидела жена Пьера Руссо, и попав в небольшой чулан, куда складывали всякий хлам, она остановилась перед дверью в свои комнаты. Прижав руки к груди, чтобы унять бешено колотившееся сердце, Роза глубоко вздохнула, мгновение помедлила и, решительно повернув ключ, вошла в первую комнату.

Графиня де Ружмон, Валентина и Рене, сидевшие в креслах у огня, повернулись на скрип двери и с изумлением смотрели на разъяренную молодую женщину, чьи глаза метали молнии. Ее роскошный, необыкновенный, почти театральный наряд, красный пояс, на котором сверкало оружие, драгоценности, грация движений — все это настолько не соответствовало отвратительной обстановке, всему, что окружало несчастных пленниц, что они не знали, что и думать.

Смутившись в первую минуту, прекрасная Роза быстро взяла себя в руки. Не зная, с чего начать, она пристально рассматривала женщин и наконец сказала:

— Кто из вас влюблен в Франсуа?

Госпожа де Ружмон поднялась и, свысока посмотрев на незнакомку, с великолепным презрением ответила:

— Вы, вероятно, не знаете, что обращаетесь к матери в присутствии ее детей? В противном случае вас нельзя назвать женщиной.

— Я говорю с кем хочу и когда хочу! Отвечайте!

— На подобное оскорбление можно ответить только молчанием, — холодно сказала Валентина.

— Ах, так вы считаете это оскорблением! — воскликнула Роза, до крови кусая губы. — Так знайте, что многие из тех, кто гораздо богаче и знатнее вас, были бы счастливы удостоиться хотя бы одного взгляда Франсуа! — Затем, пристально разглядывая мадемуазель де Ружмон, чья красота действительно поражала с первого взгляда, чувствуя, что аристократка превосходит ее выдержкой, воспитанием, тем, что можно назвать породой, Роза, уязвленная ревностью в самое сердце, добавила: — Должно быть, это вы влюблены в него!

— Довольно! — возмущенно воскликнула графиня. — Вы настолько трусливы, что оскорбляете пленниц!

— Я не понимаю вас, — ответила Роза, которую нисколько не задело обвинение в трусости. Понятие о нравственности ей было абсолютно незнакомо, и она думала только о своей ревности.

— Что вы здесь делаете? — продолжала она.

— Вам лучше знать, — остроумно возразила Рене, — мы ведь находимся у вас, не так ли?

— О, если бы это зависело от меня, вы бы недолго здесь пробыли! Я приказала бы убить вас!

Несмотря на все свое мужество, пленницы вздрогнули, услышав угрозы, напомнившие страшные события в замке.

— Убить вас здесь же. Немедленно!.. Лучше и придумать нельзя… А когда он придет, то найдет только ваши трупы… Почему бы и нет? — воскликнула Роза, опьяненная собственными словами, выхватывая пистолет из-за пояса. — Мне случалось убивать и не за такое… Тогда речь не шла о моем счастье… Франсуа, очарованный этой блондинкой, вернется ко мне!

Девушка взвела курок и направила пистолет в грудь Валентины, крикнув дрожащим от ярости голосом:

— Тебе конец!

Графиня и Рене с отчаянным криком бросились вперед, чтобы защитить Валентину. Та, сохраняя спокойствие, мягко отстранила их, скрестила руки на груди и, устремив взгляд на прекрасную Розу, холодно сказала:

— Вы не убьете меня.

— Почему же это?

— Потому что для убийства нужен повод, а у вас нет ничего против меня.

— Разве вы не влюблены в Франсуа?

— Нет, — грустно улыбнувшись, с достоинством повторила девушка. — Я не знаю, о ком вы спрашиваете. Среди моих знакомых нет никакого Франсуа, никого, кто носил бы это имя.

— Вы не знаете Красавчика Франсуа, Главаря? Франсуа Жироду?

— Я уже ответила вам.

— Если бы я могла вам поверить! Вы можете поклясться?

— Я готова.

— Хорошо, я верю вам, — ответила Роза, которая, как все сильные натуры, успокаивалась так же быстро, как воспламенялась. — Но он?! Что, если он любит вас?

— Нет, — снова сказала Валентина, чувствуя, что решается ее судьба и не следует сдаваться. — Этот Франсуа меня не знает.

— Я бы умерла, если бы это оказалось неправдой, — сказала Роза, внезапно смягчаясь и убирая пистолет. — Ах, если б вы знали… Франсуа — это мой муж. Он увез меня от родителей. Славные люди, они так любили меня. Они были богаты… Я уехала с ним, ведь он так захотел… С ним невозможно спорить. Нас обвенчал Кюре из Оборванцев, с тех пор мы не расставались. Он так любил меня! Так любил!.. Всем сердцем… Но вот уже полгода я чувствую, как его нежность понемногу тает. Что я ни делала — все напрасно, его как подменили. Сегодня я нарядилась к его приезду, надеялась вернуть его, а мне сказали, что из Фарронвиля привезли трех женщин…

Вдруг девушка оборвала свою удивительную исповедь и, снова став подозрительной, гневно воскликнула:

— Скажите-ка, почему Толстяк Нормандец сказал в замке, что вы «хозяйский кусок»?

— Мы не понимаем, что это значит, — отвечала графиня.

— Это значит, что вы женщины для хозяина, Главаря, предводителя! Потому что Франсуа — это Фэнфэн, и у него не может быть другой женщины, кроме меня!

— Ах, так вы жена бандита!..

— Да! — с вызовом крикнула Роза, — жена бандита, перед котором трепещут пятьдесят тысяч жителей Боса и который не боится никого и ничего!

Графиня и Рене с ужасом сделали шаг назад, но Валентина по-прежнему бесстрашно смотрела прямо в лицо Розе.

— Быть может, тот человек, спасая нас от бесчестья, которое было бы равносильно смерти, хотел предоставить своему хозяину возможность получить за нас выкуп… Мертвые мы им не нужны. Но пока мы живы, представляем некоторый интерес, так как у нас есть состояние.

— Да, верно! — подхватила графиня, пораженная этим замечанием.

— Возможно, вы правы, — в свою очередь согласилась Роза. — Но только… Нет, довольно слов. Лучше поступим так: я не хочу, чтобы Франсуа увидел вас здесь. Сейчас ночь, уходите…

— О, как нам вас благодарить!

— Мне ничего не нужно. Вы ничем мне не обязаны… Я пришла, чтобы убить вас. Обещайте лишь, что никому, слышите, никому не скажете, где были!

— Обещаем.

— Идите за мной! Дальше будете выбираться сами.

Не думая о последствиях того, что делала, Роза открыла дверь и увидела в чулане мамашу Пиголе, которая явно подслушивала.

— Госпожа Роза, я только хотела узнать, не нужно ли чего, — пробормотала отвратительная старуха.

— Мне нужно, чтобы ты открыла дверь на улицу и выпустила этих женщин.

— Но, госпожа Роза, — пробормотала мамаша Пиголе, — Толстяк Нормандец приказал мне беречь их как зеницу ока и ни за что не подпускать даже к окнам.

— Хватит болтать! Немедленно делай, что сказано, или я прикажу всыпать тебе сто ударов.

— Госпожа Роза… Вы скажете Главарю, что сами приказали отпустить пленниц?

— Скажу. Ну, поторапливайся!

Старуха, зная, что у Розы слово не расходится с делом, провела графиню и девушек через весь дом и, ворча, отперла ворота. Небо на востоке розовело сквозь туманную дымку, чувствовалось приближение утра. Вокруг уже было достаточно светло, чтобы без труда найти дорогу. Оказавшись на свободе, пленницы пытались понять, где находятся, а мамаша Пиголе запирала двери, бурча себе под нос:

— Думаю, мадам Роза, вы сделали большую глупость и крепко за нее поплатитесь, невзирая на все ваши прелести.

Логово подручного поджигателей папаши Пиголе стояло примерно в трехстах туазах от Гедревиля. Не пройдя и половины пути по грязной дороге, беглянки увидели впереди двух человек, шедших навстречу, которые при виде женщин внезапно остановились. Лицо одного было вымазано сажей, а черты его спутника скрывала черная маска. Человек в маске был высокого роста, но сгибался под тяжестью привязанного за спиной короба, какой носят бродячие торговцы.

— Тысяча чертей! — сказал первый вполголоса. — Главарь, смотри, это женщины, которых я оставил у Пиголе.

— Так и есть, Нормандец! — отозвался второй. — Тот, кто их выпустил, поплатится… Задержи их, а я побегу к Пиголе за подмогой.

— Остановитесь! — крикнул Нормандец, взмахнув дубинкой с медной рукоятью.

Главарю даже не пришлось звать подкрепление. В этот момент показались шесть подвыпивших бандитов, которые позже других возвращались из Фарронвиля. По знаку Толстяка Нормандца они окружили беглянок, которые уже почувствовали себя на свободе, и, грубо подталкивая, снова повели к мрачному жилищу подручного.

ГЛАВА 26

Узнав от Толстяка Нормандца, что дамы из замка Ружмон подверглись оскорблениям оборванцев и были захвачены в плен, Фэнфэн в первую минуту пришел в дикую ярость. Нормандец хорошо знал хозяина и ждал, когда утихнет первый гнев. Главарь успокоился, и тогда его верный слуга осторожно намекнул, что, в конце концов, у этого события есть и положительные стороны, и такой умный человек как Фэнфэн сумеет ими воспользоваться. Главарь, известный своим тонким умом и обращавший во благо себе любые, самые невероятные события и обстоятельства, задумался. Вскоре на его лице появилась довольная улыбка, и, дружески хлопнув по плечу Нормандца, он сказал:

— Все в порядке, старина! Благодаря твоей сообразительности, у нас на руках теперь такие карты, что лучше и не придумаешь! План готов, теперь я точно выйду из положения с честью и пользой для себя. Вот тебе за труды для начала сто экю.

— Спасибо, хозяин! Вы так добры, работать на вас одно удовольствие. Я готов за вас жизнь отдать!

— Ты уже не раз это доказывал! Неблагодарным тебя никак не назовешь. Теперь слушай внимательно и запоминай. Мне понадобятся весь твой ум, вся сообразительность и преданность.

— Говорите, хозяин, я на все готов.

— Я сейчас же переодеваюсь, и мы немедленно отправляемся в Гедревиль. Боюсь, как бы там не наделали глупостей. Кроме того, меня беспокоит Роза. Эта чертовка на все способна… Ладно, договорим по дороге. Медлить нельзя.

Спустя пять минут Фэнфэн уже был готов и вошел в свой излюбленный образ бродячего торговца — на ногах подбитые железом башмаки, за спиной котомка, в руках посох. Хозяин и слуга пустились в Гедревиль. Добрались они туда, как известно, как раз вовремя, чтобы схватить беглянок и снова водворить их в жилище подручного. Когда дверь за пленницами закрылась, Фэнфэн обратился к Толстяку Нормандцу:

— Ты мне за них головой отвечаешь. Пусть днем и ночью в чулане сторожат три человека. К самим пленницам относиться с величайшим почтением и предупредительностью. Следите, чтобы они ни в чем не нуждались, но если кто-нибудь попытается устроить им побег, приказываю убить его на месте. Это касается даже Розы. Понял?

— Да, хозяин. Я сам ни на минуту не отойду отсюда.

— Мамаша Пиголе, подойди сюда! — приказал Фэнфэн.

— Главарь… дорогой хозяин… — завизжала старуха, — пощадите, я не виновата!

— Замолчи и отвечай на мои вопросы. Кто приказал освободить этих женщин? Говори правду!

— Госпожа Роза. Она заставила меня, угрожая высечь.

— Роза видела их?

— Она входила к ним и провела там не меньше получаса.

— Кто еще там был?

— Никого, клянусь.

— Хорошо. Теперь слушай: если ты не будешь обращаться с ними так же почтительно, как со мной, я размозжу тебе башку! Но если пленницы сбегут, тебя поджарят на медленном огне.

— Хозяин, смилуйтесь…

— Довольно! Заткни глотку и отправляйся к себе. Теперь пора поговорить с Розой.

Оставив Толстяка Нормандца на страже, Фэнфэн стремительно пересек двор, сбежал по лестнице и оказался в подземелье, где царил адский шум. Повсюду, на столах, на полу, громоздились кучи добра, награбленного в замке Фарронвиль. Драгоценности и столовое серебро лежали грудой, которую разбойники пожирали горящими глазами, перебегавшими с одного предмета на другой. Все ждали Главаря, чтобы приступить к дележу, и его появление было встречено дружным криком.

Свою долю пока получил только Кюре из Оборванцев, старый Франсуа Лежен. Ему досталась великолепная сутана, расшитая лиловыми узорами, стихари, епитрахили, орари, две парадные ризы, молитвенник, сосуд для Святых Даров, серебряный потир, аббатский посох, митра и многое другое. Старый негодяй в жизни не видывал столько сокровищ. Он успел вырядиться в подаренные вещи и, к великому веселью остальных, начал некую пародию на мессу[70]. Одновременно он пил как бочка и жрал как людоед, говоря, что таким образом причащается.

— А, это ты, Кюре… — бросил, проходя мимо, Фэнфэн. — Не слишком напивайся, ты мне скоро понадобишься. Рыжий из Оно еще не вернулся?

— Нет, Главарь, его уже четыре дня никто не видал. Только бы он не попался.

В этот момент Роза вышла из своей комнаты. Она улыбалась и, протягивая руки, бросилась к Фэнфэну, чтобы обнять его. «Хозяйка» была так хороша в своем наряде, черты лица дышали такой радостью, что среди оборванцев пронесся восхищенный шепот.

— Ах, Франсуа, какое счастье снова быть с тобой!

— Здравствуй, Роза, — холодно отвечал Фэнфэн. Он был бледен, глаза превратились в узкие щели, губы сжались, и во всем облике сквозил душивший его гнев.

Роза прекрасно знала это выражение лица Главаря. Ее руки опустились, голова поникла, на глаза навернулись слезы, и она прошептала:

— Боже мой, что случилось?

— Дети мои, — обратился Фэнфэн к оборванцам, — вам придется подождать дележа добычи. Мне надо перекинуться парой слов с хозяйкой. Роза, если ты не хочешь, чтобы все узнали о наших делах, пойдем к тебе.

— Да, Франсуа, — дрожа ответила девушка и направилась к лестнице, думая, что Фэнфэн говорит о комнате в доме Пиголе.

— Нет, комната наверху занята.

— Там никого нет!

— Что ты можешь об этом знать?!

— Но я… то есть…

— Замолчи и иди сюда, — сказал Главарь, указывая на закуток, откуда Роза вышла за минуту до того. Оборванцы тут же отошли подальше от двери, но девушка медлила, и Фэнфэн, потеряв терпение, схватил ее за руку и, протащив как ребенка, швырнул на диван.

— Итак, — тихо начал он резким, неприятным голосом, закрыв за собой дверь, — ты позволила себе вмешаться в дела банды, отдавать приказания, которые противоречат моим распоряжениям!

— Да, я не отпираюсь! Я не буду оправдываться и перекладывать вину на других. Я сделала это. Я безумно люблю тебя и ревную! Неужели ты упрекаешь меня за то, что я выпустила на свободу этих глупых уток?!

— Роза, придержи язык!

— Утки, глупые утки! Я сказала и повторю еще! Лучше бы я убила их, все было бы уже кончено… Мною овладела жалость… нет, глупость! Как я раскаиваюсь в этом! Неужели ты действительно думаешь, что я буду сидеть сложа руки и смотреть, как ты любезничаешь с какой-то аристократкой. Уже полгода я томлюсь, страдаю, выплакала себе глаза!

— Ты закончила? — спросил Красавчик Франсуа, побледнев еще сильнее, но сохраняя прежнее спокойствие.

Роза, ослепленная гневом, не заметила ледяного тона, каким был задан вопрос, и, увлекшись, продолжала:

— Нет, я не договорила! Наконец я выскажу все, что у меня на сердце! Ты увидишь, какова я на самом деле!

— А, так это сцена… И долго еще она будет продолжаться? Впрочем, я могу и послушать, потому что она последняя, — добавил Фэнфэн с добродушием тигра, играющего с жертвой.

— Последняя?.. — спросила Роза, опешив.

— Да, твоя последняя сцена, — повторил Главарь, зловеще усмехаясь.

Если бы Фэнфэн заставлял Розу замолчать, она бы продолжала молотить языком как мельница и никакая сила на свете не заставила бы ее замолчать. Но он, напротив, предлагал ей продолжать, и она смолкла, не в силах или не желая говорить. Такова противоречивая женская натура!

— Ты хочешь… — недоуменно заговорила она.

— Я хочу терпеливо выслушать тебя, как человек, который наконец может сказать: «Кончено!»

— Что кончено?

— Все.

— Почему?

— Очень просто — я тебя больше не люблю!

— Больше не любишь? Боже! Как просто ты говоришь об этом! — вскрикнула Роза, как будто получила пулю в самое сердце.

— Да ведь проще некуда — это чистая правда. Уже полгода я продолжаю считать тебя своей женой лишь из чувства долга.

— А может, из жалости?..

— Может, и так. Как тебе больше нравится, не буду спорить.

— Что же теперь будет?

— Я больше не чувствую ни обязанности, ни долга. Ни единой крупицы любви не осталось. Ты все убила своими приступами гнева, ссорами, упреками, выходками, капризами… Да мало ли чем еще! Во всяком случае, я тебя не люблю.

Роза собралась было заартачиться, попытаться, как много раз прежде, с вызовом ответить Фэнфэну, затем снова смягчить его сердце, разыграв великолепную комедию, состоящую наполовину из притворства, наполовину из истинных чувств, но внезапно рыдания сжали ей горло.

— Не любишь… меня… больше… — с трудом выговорила она срывающимся голосом.

— Нет, и если ты хочешь, чтобы мы разошлись без ссоры, забудь меня, и все.

— Не так это просто, как ты говоришь. Речь идет о моем счастье, моей любви, самой жизни! Забыть тебя! Забыть!.. Все мое существо восстает против этих чудовищных слов! Забыть, что ты был в моих объятиях, забыть, как ты сказал: «Я люблю тебя» таким глубоким, завораживающим голосом, который даже сейчас, когда ты говоришь ужасные вещи, заставляет трепетать мое сердце! Никогда! Слышишь, Франсуа, никогда я не смогу этого… Я принадлежу тебе, я твоя вещь, жена, разбойница… Ничто не может разлучить нас.

Фэнфэн все так же невозмутимо смотрел на нее, с губ его не сходила злая улыбка. Не проронив ни слова, он слушал Розу.

— Молчишь? — крикнула Роза, великолепная в своем отчаянии. — Молчишь, когда я молю тебя?! Видишь, я у твоих ног, целую твои руки, вымаливаю прощение… Как великой милости прошу хоть каплю былой нежности, прошу солгать еще раз, как ты лгал мне эти полгода… Франсуа, Франсуа, кто же ты на самом деле? Мне кажется, передо мной другой человек, незнакомец, которого я боюсь… Ответь мне! Ты Жан Оже? Ты Франсуа Жироду? Фэнфэн? Кто ты?

— Я тот, кто больше не любит и докажет тебе это.

— Значит, ты любишь другую… Я видела ее недавно… Ты любишь эту аристократку?!

— Да, это правда!

— Берегись, Франсуа! И пусть она трепещет!

— Ты, кажется, угрожаешь? Несчастная, ты живешь здесь лишь моей милостью! Как только я оставлю тебя, ты через минуту окажешься ниже любой самой грязной оборванки. Дорогая, скажем прямо, тебя здесь не очень любят.

— Боже! Боже! Что ты еще собираешься сделать? Не достаточно ли ты уже терзаешь мое сердце?

— Нет, недостаточно. Иди за мной! Разговор затянулся, оборванцы ждут…

С этими словами Фэнфэн вышел, ведя, или, скорее, таща, за собой Розу, которая была бледна как покойница. Девушка пыталась держаться, но это ей плохо удавалось. В противоположном углу подземелья, при свете факелов показался Кюре из Оборванцев с митрой на голове и посохом в руке. Его лицо сияло, голова тряслась, но хоть выпил он немало, на ногах держался твердо.

— Кюре, подойди сюда! — раскатисто крикнул Фэнфэн.

Старик засеменил к нему, отпуская толпившимся на его пути оборванцам шутки и скабрезности вместо благословений. В нескольких шагах от Главаря Кюре остановился и елейно спросил:

— Чем могу служить вам, Хозяин?

— Я хочу развестись! Ты сейчас же расторгнешь наш брак.

Роза, услышав слова, которые для нее означали несмываемый позор и одиночество, поняв наконец, что все кончено, испустила дикий крик, заставивший побледнеть столпившихся вокруг оборванцев, и прорычала, стиснув зубы, прекрасная и страшная в своем гневе:

— Франсуа, повторяю: берегись! Я отомщу!

Фэнфэн с высоты своего гигантского роста взглянул на нее с презрительным снисхождением, с каким выслушивают угрозы детей, и бесстрастно ответил:

— Не забывай, несчастная, меня зовут Фэнфэн, я выше любых законов, и мне ни до кого нет дела. На этот раз я прощаю тебя, но впредь веди себя осторожней. Или я заставлю Батиста вырвать тебе все зубы, чтобы ты не смогла кусаться, выколоть глаза, чтобы ты и шагу ступить не могла, и умыть тебя серной кислотой, чтобы тебе больше не приходило в голову кичиться симпатичным личиком. Я оставил тебе жизнь из жалости. Одного слова хватило бы, чтобы тебя зарезали, как свинью, выпустили бы всю кровь, разрубили на куски и на каждом вырезали: «Смерть предателю!» Все, хватит болтать! Кюре, разведи нас!

В подземелье стояла гробовая тишина. Испуганные оборванцы, даже те, кто изрядно выпил, не осмеливались произнести ни единого слова, зная, что гнев Главаря падет на любого, кто забудет об осторожности и совершит малейшую оплошность.

Невозмутимый и комичный Кюре из Оборванцев торжественно снял с головы митру, съехавшую на одно ухо, открыл молитвенник и совершил задом наперед обряд бракосочетания. Роза отчаянно рыдала, Фэнфэн невозмутимо слушал слова службы, словно доказывая этим, как строго он придерживался соблюдения традиций. Закрыв молитвенник, Кюре взял одну из оструганных веток орешника, через которые перепрыгивали оборванцы, когда вступали в брак, переломил ее и бросил половину через плечо, сказав:

— Ступайте каждый своей дорогой! Вы больше не муж и жена.

Роза, раздавленная стыдом и горем, бесчувственная ко всему, что ее окружало, ушла, пошатываясь, с потерянным взглядом, и скрылась в своей комнате. Оставшись одна, покинутая всеми, кто еще недавно досаждал ей лестью и заискиванием, девушка погрузилась в пучину отчаяния.

Фэнфэн, словно не произошло ничего особенного, переходил от одной кучки оборванцев к другой, разговаривая с бандитами со свойственной ему несколько высокомерной фамильярностью, поздравляя тех, кто участвовал в осаде, и казалось, забыл о том, что во время этой экспедиции дамы из замка Ружмон едва не стали жертвами насилия. Душка Берриец, все это время дрожавший за свою шкуру, вздохнул с облегчением.

Так как большинство предметов, украденных из замка, были слишком громоздкими и легко могли быть узнанными при попытке сбыть их с рук, Фэнфэн объявил, что столовое серебро следует продать подручным из Орлеана и Питивье, а драгоценности переправить в Париж. Он прикинул, сколько дадут за награбленное добро, и произвел первый раздел добычи, присудив себе львиную долю. Потом заметил:

— Второе дело в Монгоне и осаду замка не скоро забудут! Не так ли, Монжандр?

— Верно, Главарь, — ответил ашерский подручный, старик с носом, напоминавшим птичий клюв, одновременно занимавшийся, как мы уже говорили, сотрудничеством с поджигателями, виноградарством и торговлей яблоками. — О монгонской переделке немало слухов ходило… С тех пор у нас все время толкутся жандармы, будто им медом намазано. Да и в Фарронвиле славно потрудились. Правда, там пощипали перышки одному из «бывших»… Все равно, теперь нужно поменьше нос высовывать.

— Ты прав, старина, пусть разговоры поутихнут. Даю всей банде отдых на две недели.

— О! Вот удача! Повезло нам! Ура! — разразились криками оборванцы, придя в восторг от неожиданного подарка.

— Все это время можете пить и есть на денежки аббата, веселитесь, одним словом, делайте что вздумается. Закатите знатную пирушку!

— Пирушку, да так, чтоб нажраться до отвала! — взревел Сан-Арто, чья физиономия была красной как пион.

— Хорошо сказано! — сказал Главарь, не смущаясь раблезианской крепостью словечек, которыми пользовался бандит. — Всем известно, что я отправил к подручным в Тур зерно и добычу, которые мы взяли в Монгоне, и лошадей, чтобы тянуть баржи с нашим добром по Луаре. Кузен должен все продать, и я жду его со дня на день с кругленькой суммой, которую мы поделим на всех.

Через две недели объявляю общий сбор в лесу Ла-Мюэт. Получите, что вам причитается за добычу из замка, которую мы завтра отправим на продажу.

Уходите небольшими группами. В подземелье останутся Батист Хирург и десять человек, которых укажет Толстяк Нормандец. Прощайте, оборванцы!

— До встречи, Главарь!

— А я, — сказал вполголоса Фэнфэн, — обдумаю, как устроить, чтобы прелестная Валентина стала моей женой. Я безумно, горячо люблю ее! Черт побери, я женюсь на ней, не будь я Фэнфэн!

ГЛАВА 27

В то время, когда банда Фэнфэна наводила ужас на Францию, бригада национальной гвардии, стоявшая в Говиле, поступила под командование сержанта Вассёра, чье имя вскоре получило широкую и заслуженную известность.

Родившийся 29 марта 1759 года в Ножан-ле-Ротру, Пьер Паскаль Вассёр достиг сорока шести лет и был высоким человеком, отличавшимся ловкостью и силой. Он был великолепным наездником и неутомимым ходоком. К этим качествам, бесценным для дела, которым он занимался, следовало прибавить бесстрашие перед любым испытанием, абсолютную честность, железную волю и необыкновенный ум, поражавший в скромном офицере, который в течение многих лет оставался в одном из низших военных чинов.

Вассёру, однако, не раз пришлось показать, на что он способен. Несколько лет назад многочисленная банда мошенников и головорезов, занимавшаяся вооруженными грабежами, устроила себе убежище в лесу вокруг местечка Сенонш. Вассёр взялся за их поимку и не успокоился до тех пор, пока не переловил всех до одного. К сожалению, сержант отличался слишком скромным характером, не плел интриг и, обладая замечательными служебными качествами, не умел заставить других оценить их. Поэтому о Вассёре постоянно забывали, отдавая предпочтение какому-нибудь попрошайке или скандалисту. Ставя долг превыше всего, сержант не жаловался и ждал, когда его снова отправят выполнять очередное опасное задание.

Хотя покушение на капитана Бувара произошло в департаменте Луаре, а Вассёр отвечал за безопасность в департаменте Эр-и-Луар, расследование этого происшествия было поручено жанвильскому сержанту. Получив запросы председателей судов Шартра и Орлеана, сержант принялся за дело, но с первых же шагов совершил серьезную ошибку, которая, однако, нисколько не умаляет дальнейших заслуг храброго воина.

В сопровождении двух подчиненных, жандармов Винсента и Розье, Вассёр отправился на место преступления и постарался восстановить ход событий, в результате которых исчез капитан Бувар. Винсент был отважным малым тридцати лет, честным, трудолюбивым, хорошим подчиненным, но не отличался сообразительностью. Розье был умнее, любопытнее и в нужную минуту на лету схватывал приказ командира, который мог не сомневаться, что все будет выполнено наилучшим образом, но при этом Розье ни на минуту не умолкал. Представьте себе одного из тех казарменных балагуров, которые, коверкая слоги и переставляя буквы, осыпают вас путаными фразами, изумляющими невероятным сочетанием искаженных, изуродованных слов, расставленных как попало, безо всякой связи и смысла. Вместе с тем жандарм Розье, служивший в Париже, был крайне высокого мнения о себе и считал, что знает все на свете.

С момента нападения прошло шесть дней, однако Вассёр надеялся найти хоть какие-нибудь следы, если только их не затоптали национальные гвардейцы, прибывшие из Базоша по приказу помощника мирового судьи для розысков пропавшего капитана. Против всякого ожидания, следы оказались нетронутыми. В день покушения случилось легкое потепление, а назавтра снова ударили морозы, и на земле сохранились все отпечатки.

Внимательный сержант тут же обнаружил две цепочки следов. Правую оставили бандиты, левую — Блэрио и Питуа, уносившие в лесную хижину бесчувственное тело Леона Бувара. Первые следы вскоре затерялись, и жандармы двинулись по второй цепочке. В лес ушли два человека в тяжелых, подбитых железом башмаках. Несмотря на то что обувь была грубой, первая пара явно принадлежала человеку с небольшой, можно даже сказать, элегантной ногой. Отпечатавшиеся рядом широкие ступни явно оставил шагавший вразвалку крестьянин.

Казалось, в этих следах не было ничего особенного, но тут жандарм Розье заметил у порога хижины посреди конского навоза отпечатки копыт. Он указал на них командиру, сопровождая свойственным ему витиеватым замечанием:

— Соблаговолите взглянуть сюда, гражданин сержант!

Вассёр внимательно осмотрел следы и вопросительно взглянул на Розье.

— Пусть судьба не допустит меня к обладанию почтенным званием бригадира, — продолжал жандарм, — к которому я стремлюсь всеми силами моей души, если только…

— Если что?

— Если это не подковы Серой, кобылы гражданина Пьера Александра Гроньяра, исполняющего обязанности врача в славном городе Жанвиль-о-Селе!

— Так оно и есть! Во всем кантоне не найти других таких подков с шипами. А вот и следы самого доктора — он был в сапогах со шпорами.

— Тут еще топтались двое в кованых башмаках, — добавил жандарм Винсент.

— Кажется, с ними была собака, — сказал Вассёр. — Посмотрим, куда они отправились дальше.

Следы вели через просеку, к прикрытому ветками входу в подземное убежище. Вокруг валялись обрубки кольев, из которых Блэрио и Питуа сделали носилки, чтобы перенести раненого в Тресонвильский лес. Жандармы не заметили подземного убежища, думая, что следы появились здесь именно в день покушения на капитана, в то время как доктор и таинственные отшельники оставляли их в течение целых четырех дней. Сержант, однако, знал теперь о том, что на месте преступления побывали доктор Гроньяр и два человека. В хижине на просеке никого не оказалось, и нужно было во что бы то ни стало отыскать следы неизвестных с собакой. Это заняло три часа, и в конце концов бесконечные поиски в лесу и прилегающих полях увенчались успехом.

Двое неизвестных скрылись на юг, идя все время на равном расстоянии друг от друга, причем человек, оставлявший маленькие следы, шел впереди. Казалось, они несли какой-то груз. В полулье от дороги они останавливались отдохнуть и опускали свою ношу на землю.

— Вероятно, это были носилки, связанные из веток, — заключил Вассёр, чье живое воображение восстановило картину происходившего, основанную на том, что сержант видел своими глазами. — Они несли раненого.

Розье, не решаясь прервать командира, смотрел на него во все глаза и ждал дальнейших объяснений.

— Скорее всего я прав. Иначе зачем здесь был врач?

— Командир, — воскликнул жандарм, — полагаю и нисколько не сомневаюсь, что облик таинственных персон, коих мы разыскиваем, в точности соответствует вашему описанию!

Маленький отряд, двигаясь по следам, которые больше не прерывались, добрался до Тресонвильского леса. Жандармы остановились передохнуть на ферме, хозяева которой встретили гостей, ворча и брюзжа. Причина такого холодного приема заключалась в том, что крестьяне, видя, как бесчинствуют на равнине бандиты, потеряли всякое доверие как к гражданским, так и к военным властям. Открывая ворота жандармам или национальным гвардейцам, фермеры боялись навлечь на себя и своих близких страшную месть поджигателей.

Тем не менее Вассёр, производивший впечатление сердечного и добродушного человека, сумел получить некоторые подробности. На ферме никого не видели и не прятали раненого, но в лесу были подземелья, к которым никто не осмеливался подходить, боясь встретиться с привидением или свалиться в яму. Вассёр узнал, где находится вход в эти подземные лабиринты, и, строя всевозможные догадки, вернулся в Жанвиль.

Первым делом сержант собирался обратиться за разъяснениями к самому доктору. Казалось, это было логичнее всего. Но, подумав, Вассёр решил подождать. И вот почему. В то смутное время, когда кругом происходили стычки, военные действия и гражданские беспорядки, врачей нередко вызывали по ночам к раненым. Иногда им приходилось оказывать помощь патриоту, иногда врагу правительства, а случалось — и бандиту с большой дороги. В последнем случае с врача, угрожая ему страшной расправой, брали слово хранить все в глубочайшей тайне. Стоило тому проговориться, и его ждала смерть. Схватить проболтавшегося медика и предать его смерти не представляло сложности, так как тот был вынужден отправляться к больным в любое время дня и ночи.

Сержант был почти уверен, что ему не удастся вытянуть ни слова из гражданина Гроньяра, который в любом случае мог отказаться отвечать, сославшись на обязанность хранить профессиональную тайну.

«Однако ездил он туда не просто так, — думал Вассёр. — Там точно есть раненый».

Оставалось выяснить, был ли то капитан Бувар, то есть жертва, или же какой-то бандит. Если речь шла о сыне мирового судьи, то люди, прятавшие раненого и ухаживавшие за ним, делали это лишь для того, чтобы получить выкуп. В противном случае они бы уже давно известили его родителей. Кроме того, вместо того чтобы переносить его из леса, окружавшего Вилье, в Тресонвильский, они могли бы просто доставить капитана в Базош. Значит, так и есть. Похитители хотят получить выкуп и держат капитана в заложниках. Все это ясно как божий день.

Если же, напротив, речь идет о каком-нибудь бандите, которым дорожили поджигатели, все еще проще. Неизвестные перетащили в одно из своих убежищ какого-нибудь главаря и вынуждены были как и в предыдущем случае, прибегнуть к помощи гражданина Гроньяра.

Придя к изложенным выше заключениям, Вассёр решил внимательно следить за всеми ночными вылазками врача. Это было легко сделать, особенно в то время, когда доносы были в порядке вещей и не чувствовалось недостатка в добровольных шпионах.

Девять дней прошли без всяких новостей, и сержант начинал уже отчаиваться, когда в сумерках к нему прибежал кузнец, вызвавшийся следить за врачом, и сообщил, что к нему привели подковать Серую и что Гроньяр куда-то собирается.

— Попался! — сказал себе Вассёр, почувствовав, что настало время действовать.

Он немедленно послал за Винсентом и Розье и сам вскочил в седло. Зная, что лучший способ следить за кем-то, если, конечно, заранее известно, куда направится подозреваемый, — это обогнать его и ехать впереди, Вассёр велел выехать на три четверти часа раньше, чем доктор.

Жандармы прибыли в Ашер и, чтобы избавиться от лошадей, которые могли стать помехой в ночной экспедиции, оставили их на постоялом дворе. Вооружившись пистолетами и саблями, они отправились в Тресонвильский лес. Когда впереди показался вход в подземелье, они завернулись в плащи, спрятались в кустах и стали ждать.

Надежды Вассёра полностью оправдались. Не прошло и получаса, как из подземелья выбрался человек, ушел и вернулся в сопровождении другого. Услышав несколько слов, которыми они перекинулись, сержант узнал гражданина Гроньяра. Он пробыл внизу не меньше сорока пяти минут и вышел в сопровождении незнакомца, который, судя по всему, провожал врача до условленного места.

Лишь только они скрылись, жандармы устроили засаду у входа в подземелье, чтобы схватить незнакомца, когда тот будет возвращаться. В тот момент, когда он показался, едва слышно ступая, как человек, привыкший в темноте пробираться по лесу, Вассёр внезапно бросился на него, издав приглушенный крик. Захваченный врасплох незнакомец отчаянно вырывался. Но два здоровяка, привыкших к подобным упражнениям, снова скрутили ему ноги и руки, и полузадушенному пленнику пришлось сдаться.

В мгновение ока Винсент и Розье связали незнакомца. Тот неподвижно лежал, задыхаясь и скрипя зубами.

— Мое мнение таково, — вполголоса сказал Розье, — что мы осуществили поимку некоего гиганта, который, хотя и принадлежит к человеческому роду, отличается удивительной наружностью и особенно растительностью на теле…

— На нем шкура как на медведе! — сказал Винсент обычным и понятным языком.

— Тише! — приказал Вассёр, надеясь, что скоро покажется второй незнакомец.

Затем, подумав, что пленник криком предупредит своего товарища, который может появиться в любой момент, сержант решил заткнуть ему рот кляпом. Изготовив кляп, он осветил маленьким карманным фонарем лицо пленника. Человек, покрытый смертельной бледностью, с искаженным лицом, бросил на него взгляд, полный бессильной злобы, и вдруг закрыл глаза. Сержант заткнул ему рот платком, погасил фонарь, и трое жандармов снова затаились.

Как известно, Блэрио, вернувшись из того загадочного места, где лесорубы по очереди проводили ночь, не нашел Питуа у изголовья раненого. Перевязав раны капитана, он взял Мусташа и отправился на поиски товарища, но попал в засаду, устроенную сержантом, и тоже был связан.

Закоченевшие жандармы топали ногами, стараясь согреться. С наступлением утра сержант решил приступить к предварительному допросу, а уж потом везти пленников в Ашер. Пристально посмотрев на обоих, сержант заметил, что у гиганта были небольшие ступни и изящные руки. Удивившись такому сложению простого лесоруба, он взглянул на его ладони, увидел, что они покрыты ссадинами и мозолями, пожал плечами и прошептал:

— Это руки труженика. Но откуда такая утонченность?.. Правда, аристократы никогда не гнушались хорошенькими крестьянками. Возможно, это потомок какого-нибудь бывшего…

Сержант резко спросил:

— Как тебя зовут?

— Блэрио.

— Чем занимаешься?

— Я лесоруб.

— У тебя есть другие имена?

Молчание.

— Где ты родился?

Никакого ответа. Блэрио смотрел на него мутным взглядом, словно думал о другом, и придал своему лицу совершенно идиотское выражение.

— А тебя как зовут? — обратился Вассёр к другому пленнику, не добившись больше от первого ни единого слова.

— Питуа.

— Чем ты зарабатываешь?

— Я лесоруб.

— Откуда ты родом?

Питуа, чье круглое добродушное лицо выражало полную растерянность, посмотрел на жандарма, чихнул, высморкался в рукав — единственное движение, которое он мог сделать связанными руками, — и продолжал хранить молчание, как каменная статуя.

Вот и все, чего Вассёр сумел добиться, терпеливо задавая вопросы или пытаясь прибегнуть к хитрости. Увещевания, уговоры, угрозы не возымели никакого действия и неизменно наталкивались на упорное молчание, которое ничто не могло сломить.

— Ну, что ж! — сказал наконец Вассёр, исчерпав все аргументы, — вам придется следовать за нами в Ашер, там продолжим. Если будете упорствовать, вас отправят сначала в Жанвиль, а потом в Шартр, где вам придется отвечать за похищение и убийство капитана Леона Бувара.

Неподвижные, с мутными глазами и тупыми лицами, Блэрио и Питуа, казалось, ничего не слышали. Сбитый с толку сержант перерезал веревки, стягивавшие руки и ноги пленников, и сказал:

— Следуйте за нами. Предупреждаю: того, кто попытается бежать, я рассеку саблей надвое.

Пленники с трудом поднялись на ноги. Особенно тяжело было Питуа, промерзшему до костей, несмотря на меховую одежду. Мусташ, увидев, что жандармы зашевелились, заворчал и оскалился.

— Три мохнатых хищника, — сказал Розье, думая удачно сострить. — Самое злое — о четырех лапах. Так как оно осмелилось воспользоваться своими зубами, чтобы нанести урон достойному жандарму, коим является ваш покорный слуга, то я намереваюсь сделать ему внушение посредством этой веревки.

— Не трогайте! — угрожающе прохрипел Блэрио тихим, но страшным голосом. Присвистнув, он позвал:

— Мусташ! Ко мне, Мусташ!

— Надо же, — продолжал, развеселившись, жандарм, — хищник номер один заговорил! Как вы думаете, командир, если проявить терпение и давать ему сахар, скоро ли он научится кричать «Да здравствует народ!»?

— Довольно разговоров! В дорогу! — резко оборвал Вассёр, мало-помалу приходивший к убеждению, что имеет дело с очень хитрым противником.

Винсент тронулся в путь первым. Он обнажил саблю, или, скорее, широкий кавалерийский палаш, и знаком подозвал Блэрио. Тот с неожиданной покорностью повиновался. Склонившись, он украдкой бросил Питуа взгляд, быстрый, как вспышка молнии.

Розье подозвал Питуа, который тут же подошел. Позади шел Вассёр с саблей наголо, а напуганный Мусташ, поджав хвост, трусил впереди, время от времени останавливаясь и с беспокойством оглядываясь на хозяев. Наконец показалась опушка Тресонвильского леса. Пленники по-прежнему хранили угрюмое молчание и не выказывали сопротивления. Проехав примерно двести шагов по дороге, ведущей в Ашер, отряд встретил человека, который, судя по его одежде, был зажиточным фермером. Он уверенно шагал, размахивая посохом, окованным медью. Приблизившись к небольшой группе, путник вежливо приветствовал жандармов:

— Свобода и братство, граждане жандармы!

— Свобода и братство, гражданин! — ответили служители общественного порядка.

Незнакомец обратился к Вассёру, с подозрением смотревшему на него:

— Не будете ли вы так любезны, гражданин сержант, указать мне кратчайшую дорогу в селение Эзервиль, относящееся к анжервильской коммуне? Я чрезвычайно спешу…

— Я думаю, у вас все же найдется время предъявить документы, — ответил Вассёр, удивившись, что крестьянин спрашивает дорогу в деревушку, находившуюся в каких-то трех с половиной лье.

Услышав неожиданное требование жандарма, незнакомец недовольно поморщился и сказал:

— Ну вот! Вместо того чтобы сэкономить время, я теперь его потеряю, а у меня каждая минута на счету!

— У нас тоже, — сурово ответил Вассёр, чьи подозрения все усиливались. — Ну-ка, пошевеливайтесь!

Вынужденный подчиниться, незнакомец вытащил карманный ножик, расстегнул жилет и, ловко отпоров подкладку, вытащил сложенные вчетверо бумаги.

— Вот, гражданин сержант, — сказал он, — мало у кого документы в таком порядке.

Сержант погрузился в чтение, время от времени пристально взглядывая на незнакомца, словно проверяя его сходство с приметами, указанными в бумагах. Блэрио подошел к Питуа и что-то шепнул ему.

— Прекратить разговоры! — крикнул Розье громовым голосом.

— Ну, что? — спросил незнакомец, которому не терпелось продолжить путь. — Вы удовлетворены?

— Наоборот, — насмешливо ответил Вассёр.

— Как это понимать? — довольно надменно спросил путник, покраснев.

— А так, что мы буквально затоплены подложными паспортами, которые с дьявольским мастерством изготавливают бандиты, о чьем существовании, полагаю, вам известно.

— Уж не хотите ли вы сказать, что мои документы — фальшивка?

— Не берусь утверждать… В наше время приходится подозревать всех и каждого. Поэтому я конфискую ваши бумаги. Вы арестованы, следуйте за нами в Ашер, где вы и докажете подлинность паспорта.

— Но это какая-то чудовищная ошибка! Моему терпению пришел конец, я открыто заявляю вам, что изловил трех убийц, а сейчас по пятам преследую четвертого. Вы же чините мне препятствия, бессмысленно злоупотребляя властью! Предупреждаю, вы пожалеете об этом!

Вассёр не повел и бровью и невозмутимо ответил:

— Я ничего не боюсь, выполняя долг. Вы вызвали у меня подозрения, и я не успокоюсь, пока они не исчезнут. Итак, именем закона, вы арестованы!

— Черт возьми, тем хуже для вас! Будь что будет, придется обойтись без документов! — воскликнул незнакомец, отскочив в сторону и намереваясь скрыться в лесу.

Но Вассёр был готов к такому маневру и с легкостью, неожиданной при его крепком телосложении, бросился за беглецом, схватил его за руку и так скрутил, что тот вскрикнул.

— Не торопись, голубчик! — воскликнул сержант.

В следующее мгновение роли переменились.

— Ко мне, Питуа! — крикнул Блэрио, который, казалось, только и ждал этой минуты.

Страшным ударом гигант сшиб с ног жандарма Розье, который грузно рухнул со сдавленным стоном. Питуа, в свою очередь, отвесил Винсенту тумак башмаком, подбитым железом. Жандарм рухнул во весь рост в придорожную канаву и не подавал признаков жизни.

— Проклятие! — взревел Вассёр, бросаясь на помощь.

Но незнакомец, желавший заполучить обратно свои бумаги, отчаянно вцепился в него и не давал пошевельнуться. Сохраняя полное спокойствие, Блэрио поспешил воспользоваться этой заминкой. Увидев, что Розье лежит без движения, он нагнулся, схватил связанными руками саблю, которую жандарм выронил при падении, и воткнул ее в землю. Рискуя порезаться, он начал с силой перетирать веревки о клинок. В одно мгновение его руки освободились. Одним прыжком Блэрио оказался рядом с Питуа, который уже протягивал руки. Одним ударом Блэрио разрубил его путы. Друзья снова оказались на свободе. Все это заняло не больше минуты, но Вассёр успел вырваться из рук незнакомца и бросился с саблей на Блэрио, крича голосом, дрожавшим от ярости:

— Негодяй, я убью тебя!

Блэрио вырвал из земли палаш Розье и, к изумлению офицера, сделал выпад. Внезапно полудикарь в звериных шкурах, простой лесоруб, который в жизни, казалось, не держал в руках ничего, кроме ножа и топора, преобразился, как по волшебству. Ноздри его затрепетали, он гордо выпрямился во весь рост и бесстрашно смотрел на опешившего сержанта.

Питуа тоже не сидел сложа руки. Он предусмотрительно забрал пистолеты Розье, оставшегося совершенно безоружным, и скомандовал рычавшему псу:

— Мусташ, ко мне! Если он сдвинется с места, кусай!

Бедняга Розье, наполовину оглушенный ударом, стонал и ругался, но не решался голыми руками противостоять страшным клыкам Мусташа. Питуа тем временем успел разоружить Винсента, которому тоже досталось, и насмешливо сказал:

— Не советую шевелиться, или я насажу вас на саблю, как бабочек, не будь я Питуа!

Если Вассёр, несмотря на душивший его гнев, казался пораженным стремительной сменой событий, не меньшее изумление читалось и на лице незнакомца. Это был человек неопределенного возраста и среднего роста. В лице его также не было ничего выдающегося. Ничто в нем не привлекало внимания, кроме необычного блеска серых, проницательных глаз. Он так же изменился в лице, увидев, как Блэрио сделал выпад палашом, предлагая сержанту защищаться. С интересом глядя на странного, вызывающего недоумение человека, незнакомец прошептал, словно разговаривал сам с собой:

— Это его схватили как преступника?! Пусть я никогда не увижу башни собора Богоматери и старую городскую мэрию, если этот человек преступник!..

Звон оружия прервал его монолог. Сабли скрестились, высекая сноп искр. Вассёр, знавший толк в своем деле, бросился в атаку сломя голову.

ГЛАВА 28

Прежде чем поступить в жандармерию, Вассёр служил в кавалерии, в королевском драгунском полку — элитной части, где унтер-офицеры пользовались уважением и многими привилегиями. Вассёра сразу заметил командир, обративший внимание на то, что новобранец ловко обращается с холодным оружием, и предложил заняться фехтованием. Прислушавшись к совету, Вассёр вошел во вкус этого военного искусства и вскоре во всем полку не знал себе равных. Блэрио встретил серьезного противника.

Стараясь понять, с кем приходится иметь дело, сержант, предупрежденный первым же выпадом, сразу начал теснить соперника. Вес прямых клинков, которыми можно рубить и колоть, сражаясь в тяжелой кавалерии, не позволял прибегать к особо изощренным приемам. Однако Блэрио парировал удары, будто в его руках была легкая рапира. И тут же, словно не желая тратить время на пустые развлечения, сделал резкий прямой выпад. Жандарм не успел ответить и принял прямо в грудь удар, стремительный, словно выпущенная из ружья пуля. К счастью, острие сабли скользнуло вбок, упершись в кожаную перевязь, на которой висела дорожная сумка.

Рассерженный собственной неосторожностью, по-прежнему веря в свои силы и ловкость и считая, что незнакомцу помог случай, Вассёр снова ринулся в атаку, стараясь сбить противника с толку и, улучив момент, отыграться. Все было напрасно! Невероятная ловкость Блэрио одержала победу над стремительным натиском сержанта. Тяжелый клинок, который казался легким как перышко, похоже, служил естественным продолжением крепкой как сталь руки дикаря. Сабля трепетала, звенела, вращалась и постоянно была направлена в грудь сержанта.

До сих пор Блэрио только отражал удары. Второй раз он проткнул перевязь в нескольких сантиметрах от первого отверстия. Вассёр выругался и сделал низкий выпад. Блэрио ответил неожиданным приемом, настолько быстрым и сильным, что едва не вывихнул руку сержанту. На перевязи появилась третья дырка.

Вассёр побледнел, поняв наконец, что противник щадит его. Такой опытный фехтовальщик как он не мог ошибаться. Если человек в звериных шкурах не убил его, то только потому, что не хотел.

Питуа, стоявший поодаль с пистолетом в руке, невозмутимо стерег Винсента и Розье, которые понемногу приходили в себя и с испугом наблюдали за схваткой.

— Крепкий человек! — тихо сказал незнакомец, начиная чувствовать искреннее расположение к Блэрио. И добавил, заметив, что тот продолжает только защищаться: — И благородный!

До сих пор лесоруб не произнес ни слова и ни разу не атаковал сержанта. Оставаясь таким же спокойным, как в начале поединка, уже три минуты шедшего на вспаханном поле, Блэрио пожал плечами, увидев, что его запыхавшийся противник судорожно сжимает медную рукоять сабли.

Сам он спокойно и крепко держал палаш в руке, огрубевшей от тяжелой работы и покрытой мозолями и ссадинами.

— Быть может, — наконец сказал он, — вы дадите нам спокойно уши?

— Нет! — взревел Вассёр, чувствуя, что силы покидают его. — Лучше прикончи меня, бандит!

Услышав несправедливое оскорбление, Блэрио промолчал. Но это молчание можно было считать страшным и достойным ответом.

Выпад!.. Еще один!.. Задел! Желтая кожаная перевязь продырявлена в четвертый раз. Прежде чем ошеломленный Вассёр успел отпарировать, пятый удар, попавший точно в цель, срезал дорожную сумку, которая упала на землю.

— Мы свободны? — снова спросил Блэрио, мрачневший с каждой минутой. — Вы отпустите нас по доброй воле?

— Нет! — отвечал сержант, смертельно побледнев и чувствуя, что проиграл. — Я не уступлю силе и не пойду на поводу злодея! Лучше смерть!

Блэрио снова атаковал. На мгновение противников ослепил стальной блеск клинков. Рука Вассёра, сжимавшая тяжелую саблю, онемела, он не успевал отвечать на удары, градом сыпавшиеся на него. Сержант начал отступать. Блэрио, который уже десять раз мог прикончить его, усилил натиск, бешено вращая саблей, и со всей силой обрушил удар на голову унтера. Вассёр пошатнулся, сделал два неверных шага и рухнул со сдавленным стоном. Блэрио, сохранявший обычное хладнокровие, словно не он только что вышел победителем из бешеной схватки, положил саблю на землю рядом с Розье и сказал Питуа:

— Уходим! — и добавил, обращаясь к незнакомцу: — Если вы действительно преследуете разбойников, идите с нами. Через полчаса лес будет окружен, и вас схватят.

— С благодарностью приму ваше предложение, — отозвался тот.

В самом начале поединка Вассёр выронил бумаги, незнакомец подобрал их и спрятал в карман. В мгновение ока три человека и пес скрылись в чаще Тресонвильского леса. Через десять минут они стояли у хижины, где начинался спуск в подземелье.

— Вы ведь не убили его? — обратился незнакомец к Блэрио.

Тот хранил свойственное ему молчание, и Питуа ответил за него:

— Ба! Никто еще не умирал от простого удара по голове! Треуголка помялась, только и всего.

— Слава Богу! Я рад и за сержанта, и за вас, гражданин!

— Как бы это сказать, — начал Питуа, — дорогу дальше знаем только мы. Дайте платок, мы должны завязать вам глаза…

— Вы правы, — согласился незнакомец, покорно отдаваясь в руки лесорубов.

Две минуты спустя Блэрио привел в действие механизм, закрывавший вход, и, широко шагая, двинулся вперед. Он страшно волновался о капитане Буваре.

Против всякого ожидания и ко всеобщей радости, раненому стало лучше. Он сидел на кровати и пил лекарство. Казалось, болезнь отступила. Блэрио мягко улыбнулся, взял капитана за руку и просто сказал:

— Я счастлив.

Голос его едва заметно дрожал, и взгляд, еще недавно метавший молнии, наполнился нежностью, словно лесоруб смотрел на младшего брата. В эту минуту вошли Питуа и незнакомец, с которого уже сняли повязку. Когда он вошел в круг света, образованный медным светильником, одновременно раздались два удивленных возгласа:

— Капитан Бувар!

— Матиас Лесерф!..

— Какое счастье, дорогой капитан!

— Вот это сюрприз, дружище Лесерф! Но как же… Как вы оказались здесь?!

— О, это невероятная история, но в наше время и не такое случается. А как вы попали в это подземелье? Вы больны, ранены?

— Трагическое происшествие… Я расскажу обо всем после. Моя жизнь висела на волоске, и если бы не преданность моих друзей Блэрио и Питуа, я бы, наверное, уже отошел в лучший мир.

— Не будем об этом, — прервал его Блэрио.

— Нам это ничего не стоило, — поддержал товарища Питуа.

— Ладно, я уж знаю, что вы столь же скромны, сколь добры и бескорыстны.

— Капитан, еще вчера вас била лихорадка, разговоры слишком утомительны для вас.

— Видно, придется мне замолчать. Но сначала я представлю вам гражданина Матиаса Лесерфа, храброго и ловкого слугу порядка, присланного из Парижа, чтобы выследить бандитов, которые бесчинствуют в Босе. Ему уже удалось схватить четверых убийц маркиза де Буана и добиться для них смертного приговора.

Внезапно, к удивлению капитана, Блэрио разразился смехом, полным горечи и иронии.

— Ну, теперь я уж ничему не буду удивляться!

— Что случилось, дорогой Блэрио?

— Мы были свидетелями того, как жандармы без долгих разговоров арестовали вашего друга.

— Арестовали Матиаса?.. Да они полные болваны!

— К счастью, граждане Блэрио и Питуа, хоть и сами были пленниками, помогли мне освободиться.

— Как пленниками? Боже, но почему?!

— Нас обвиняют в том, что мы убили вас! — с усмешкой сказал Блэрио.

— И этим людям поручено выслеживать и ловить поджигателей! — возмущенно воскликнул капитан.

— Но, к счастью, все закончилось благополучно, — продолжал Лесерф, — и, должен сказать, освобождение мое было стремительным, необычным и очень живописным. Позвольте, я расскажу, как все было.

И гражданин Лесерф на одном дыхании поведал о недавних событиях, описав действия жандармов, которых менее великодушный противник дорого бы заставил заплатить за неосмотрительность.

Несмотря на боль, которую причинял ему смех, капитан Бувар искренне веселился и наконец сказал:

— Судя по всему, это был жандарм Вассёр. Это отличный служака, но у него есть один недостаток — он слишком ревностно относится к своим обязанностям. Я все улажу, и как только он поймет свою ошибку, то первый принесет извинения.

— Нет-нет, это совершенно лишнее! — живо прервал его Блэрио. Пусть нас оставят в покое и вообще забудут о нашем существовании, верно, Питуа?

— Да, знаете ли, все эти стражи правосудия… — проворчал Питуа.

— Хорошо, оставим это, — сказал Леон Бувар, догадавшись, что друзья хранили какую-то тайну, и не желая проявлять излишнее любопытство.

— Однако из-за этого рьяного, но бестолкового жандарма, — заметил Матиас Лесерф, — я потерял следы пятого разбойника, которого должен был схватить меньше чем через двадцать четыре часа.

— Ну, вы его найдете! — отозвался Блэрио.

— Не так это просто, ведь речь идет об одном из самых хитрых, опасных и жестоких головорезов.

— Как его зовут?

— Кузен. Он один из убийц несчастного маркиза. Кроме того, он участвовал в страшном нападении на Монгон. Сегодня вечером я должен был схватить его в деревушке Эзервиль, на ферме Этьена Белье. Боже, мне ни за что не попасть туда вовремя! Только бы Белье не стал новой жертвой, как несчастный Пьер Лежен!

— Вы только сейчас напали на его след?

— Он уже два раза ускользал у нас из рук и стал очень осмотрительным. Если бы я только знал пароль поджигателей! Я дал бы за это тысячу серебряных экю. Тогда ничто не помешало бы мне поймать злодея!

— Я скажу вам пароль, гражданин Лесерф, и мне ничего не нужно взамен, — сказал Блэрио.

— Вы!.. Вы знаете его! — растерянно пробормотал парижский сыщик.

— Я много чего знаю, — спокойно ответил Блэрио. — Слушайте. Когда бандит спросит: «Стой, кто идет?», — вы ответите: «Оборванец, друг оборванцев!» Дальше он спросит: «Что ты делаешь?» А вы скажете: «Скачу кроликом, щиплю травку». Я передаю эти слова как услышал. Мы с Питуа не знаем, что они значат.

— Это проще простого. На воровском наречии «Щиплю травку» — смотрю, что бы украсть. Это все?

— Нет. Бандит спросит потом: «А бывал ли ты в лесу?» Вы скажете: «И в лесу, и в долу».

— Дальше последует вопрос: «За кем ты ходишь?» Отвечать нужно: «За тем, кто с огнем». И наконец, часовой говорит: «Топай, парень. Ты, видать, местный».

— Великолепно! Ясно, как чистейший французский язык! Вопрос: «Кто твой хозяин?» Ответ: «Главарь поджигателей» И дальше: «Проходи, ты свой».

— Ну, что ж, в добрый час, гражданин Лесерф! Будем рады, если это вам пригодится. Мы с Питуа два года прятались днем и ночью за заборами, кустами, изгородями, чтобы подслушать эту перекличку. Пусть пароль сослужит вам добрую службу, но вы затеяли опасное дело. Вы преследуете благородную цель, и я с радостью делюсь с вами знаниями, которые мы приобрели за время нашей жизни в лесу.

— Я признателен вам до глубины души. Вы оказали мне неоценимую услугу, но благодарить за нее должен был бы весь край, — с жаром сказал Лесерф, а Блэрио, словно сам удивляясь своему красноречию, снова погрузился в молчание.

Несколько часов пролетели как минуты, и между людьми, которых случай свел вместе в мрачном подземном убежище, быстро возникли доверие и симпатия.

Капитану Бувару становилось все лучше. Температура спала. Раненый говорил, с аппетитом ел и мог сидеть на кровати. Он словно вырвался из лап смерти. Предполагая, что полное выздоровление наступит через две недели, капитан собирался отомстить за нападение.

Сидя рядом с капитаном, Матиас Лесерф уплетал грубый хлеб с яблоками. Хотя делал он это с явным удовольствием, на его лице читалось беспокойство. Время поджимало, и храбрый сыщик хотел во что бы то ни стало попасть в Эзервиль. Кто мог знать, не будет ли стоить жизни фермеру Белье и его семье нерасторопность сержанта Вассёра?

Кузен, несомненно, будет действовать так же, как в Монгоне — прикинется, что решил купить у фермера урожай, останется ночевать и впустит банду. Снова произойдет кровавая драма, которую будут освещать отблески пожара… О том, что должно было произойти, знал только Матиас Лесерф, заплативший сто золотых экю подручному бандитов, который жил на улице Тур-Нёв в Орлеане и выведал страшный секрет.

Сыщик не находил места от волнения и хотел скорее отправиться в путь.

— Невозможно, — отвечал ему Блэрио. — Мы окружены. Жандармы так просто не отвяжутся.

— Если я надолго здесь застряну, люди в Эзервиле погибнут!

Блэрио ничего не отвечал, но, обменявшись взглядом с Питуа, приложил ухо к земле, прислушиваясь к шуму, который был не слышен капитану и сыщику, но не ускользнул от чуткого слуха лесных людей.

— Где это? — спросил Питуа. — «Там» или в Тресонвиле?

— Нет, не «там». Слишком хорошо слышно. Глухие удары через неравные промежутки времени…

Мусташ, с беспокойством смотревший в сторону Тресонвильского леса, оскалился и зарычал.

— Неужели они спустились сюда за нами?! — потрясенно воскликнул Матиас Лесерф. — Что ж, тогда мы будем защищаться, и, клянусь, гражданин Блэрио, я не буду так великодушен, как вы!

— Дверной механизм так хитро спрятан, что найти вход в подземелье почти невозможно. Можно пытаться взломать дверь топором, мотыгой, кольями — это бесполезно. Но даже если допустить, что посторонние проникнут в коридор, мы с Питуа заложили там мину. Фитиль горит четверть минуты, по ту сторону двери все взлетит на воздух и проход сюда будет засыпан.

— Чего нам тогда бояться? — спросил парижский сыщик.

— Не знаю.

— Но, помилуйте, — не без оснований заметил капитан Бувар, — я не понимаю, почему вы трое так опасаетесь встречи с представителями власти? Лесерфа обвиняют в подделке документов, но я поклянусь, что они подлинные. Блэрио, вас с Питуа обвиняют в моем убийстве. Я же, напротив, жив, здоров и спасен вашими заботами.

— Никаких жандармов, судей, полицейских! Не желаю иметь ничего общего с этими людьми! — гневно вскричал Блэрио. — Они все выворачивают наизнанку, обвиняют невиновных и бросают им в лицо чудовищные обвинения! Черт побери, лучше бы я прикончил этих скотов!.. Все это приписали бы банде Фэнфэна и нас оставили бы в покое.

— Блэрио, мой дорогой, верный друг, я знаю ваше бескорыстие и преданность! — остановил его Бувар. — Неужели вы действительно так думаете?

— Говорю вам, это последние мерзавцы! Они преступнее любых разбойников, потому что пользуются доверием и представляют правосудие. Нет им прощения!

— Дорогой друг, не судите сгоряча!

— Хорошо. Через пять минут вы сами согласитесь со мной. Идем, Питуа, посмотрим, что там делается.

С этими словами Блэрио взял светильник в одну руку, пистолет в другую и вышел в коридор. Его друг, вооружившись топором, последовал за ним. Через пять минут они вернулись бегом. Блэрио был бледен от ярости, его глаза налились кровью. Питуа проклинал все на свете, потрясая топором.

— Доказательства не заставили себя ждать! Знаете, чем они занимаются уже два или три часа? — спросил Блэрио, скрипя зубами.

— Нет, — отвечали капитан и сыщик.

— Жандармы пригнали около двадцати крестьян из Ашера. Эти достойные стражи порядка приказали замуровать вход в подземелье. Они не смогли взять нас живьем и собираются предать жестокой смерти. Хотят, чтобы мы просто-напросто сгинули!

Часть вторая

ГЛАВА 1

Одетый просто, но со вкусом и элегантно, новый господин Монвиль в задумчивости прохаживался по огромной зале, занимавшей половину нижнего этажа замка Жуи. В сапогах со шпорами и треуголке, сжимая в руке хлыст, он был готов в любую минуту вскочить в седло. Размеренно шагая взад и вперед, он разговаривал сам с собой:

— Хватит! Довольно колебаний, довольно полумер и компромиссов. Пора положить этому конец. Я не мог бы тянуть дальше, даже если бы хотел! Корабли сожжены, решение принято.

Но я дрожу как ребенок, зная, что пришло время действовать… Я дрожу, это невероятно!.. В то же время какой восторг заключается в этом странном чувстве, которое теснит мне сердце и заставляет бурлить кровь! Неужели это любовь?! Должно быть, так! Никогда я так не трепетал, как в ту минуту, когда увидал прекрасную Валентину и почувствовал, что сражен в самое сердце.

Конечно, я заставлял любить себя многих красоток. Роза без ума от меня, и я предпочел ее даже тем, что были лучше и красивее, чем она. Я всегда был и остаюсь поклонником женского пола, даже во времена моей нищенской юности… А теперь мне кажется, что я никогда никого не любил по-настоящему!

О, Валентина! Она как живая стоит у меня перед глазами… Я вижу, как она подает милостыню убогому побирушке. Вижу ее удивленный, даже ошеломленный взгляд, ее смущение. Бледность, покрывшая ее чело, когда она впервые увидела меня, сначала казалась необъяснимой. Ведь я был обычным гостем, в моей внешности не было ничего необычного.

Позже все стало ясно. Она, должно быть, любила другого. Цветок Терновника помог мне, и тот, другой, исчез. Я же невероятно ловко занял его место. Она должна забыть другого, перестать его любить. Он навсегда покрыт позором. Кроме того, его уже очень давно никто не видел. Скорее всего, он умер. Валентина слишком горда, чтобы по-прежнему питать призрачную любовь к человеку, оказавшемуся недостойным.

Ее взгляд пронзил меня как огненный меч и навеки приковал к ней! И я решил завоевать ее, гордую патрицианку, а сам был бродягой, без имени, куска хлеба и крова над головой. Сколько тщетных усилий я предпринял, чтобы приблизиться к ней! Но случай пришел мне на помощь! Цветок Терновника узнал о моем невероятном сходстве с тем, другим, узнал о моем происхождении, которое наделяло меня удивительной властью и в то же время связывало по рукам и ногам. Я был аристократом и бандитом!

С того времени я стал королем равнины! Все содрогаются при имени Фэнфэна, а в то же время я виконт де Монвиль, владелец замка Жуи и окрестностей, которому низко кланяются при встрече.

Я завладел именем и титулом. Наконец я стал кем-то. Не важно, какой ценой… Люди моего склада ни перед чем не останавливаются. Все это сделано для того, чтобы приблизиться к недоступной Валентине, быть достойным ее и в глазах всего остального света. Я преуспел в этом… Я принят ее матерью, и теперь осталось лишь растопить лед, сковывающий сердце Валентины. Но сейчас, когда она в моей власти, меня покинула ясность мысли. Что делать дальше? Может быть, прикинуться рыцарем и освободить ее, опять разыграв схватку с моими разбойниками? Это опасно! Я не так уж уверен, что могу положиться на своих людей — они подчиняются мне только из страха и жажды денег. Кроме того, Роза все чувствует ревнивым сердцем.

Кажется, я нашел способ лучше. Валентина, ее мать и кузина будут мне обязаны не только спасением, но и задолжают огромную сумму денег. Но все это надо тщательно продумать… Валентина необыкновенно проницательна, и мое присутствие вызывает у нее странные чувства с того дня, когда она упала в обморок при виде меня. Когда же, наконец, умрут воспоминания о том, другом! Когда же она полюбит меня?!

Тихий стук в дверь прервал размышления виконта.

— Входи! — сказал он, поправляя треуголку.

Появился Толстяк Нормандец в ливрее и таких же сапогах со шпорами, как у хозяина.

— Ну? — вполголоса спросил виконт.

— Уже четверть часа, как все готово, Главарь!

— Отлично! Письмо к аббату!

— Отправлено в Фарронвиль два часа назад.

— Прекрасно! От Кузена и Рыжего из Оно по-прежнему никаких вестей?

— Пока ничего, Главарь!

— Очень странно.

— Я думаю, еще не время волноваться. Кузен везет деньги и не торопится. Он должен был приехать вчера вечером в Эзервиль на ферму Этьена Белье, где мы задумали провернуть такое же дельце, как в Монгоне. Так что пока все в порядке.

— Хотел бы я быть так же спокоен… Во всяком случае, до вечера можно подождать. В дорогу!

С этими словами Главарь спустился во двор, ловко вскочил на любимую лошадь, которую держал под уздцы конюх, и в сопровождении верного помощника мелкой рысью двинулся в Шатийон-ле-Руа. Оставив городок позади, всадники взяли налево, миновали селения Алерван и Стаз, пересекли парижскую дорогу и, свернув на существующую еще и поныне тропу, оказались в Фарронвиле.

Подъемный мост немедленно опустился перед виконтом де Монвилем и его слугой. Любен, с ног до головы одетый в черное, с лицом, искаженным горем, отправился с докладом к хозяину. Везде царила гробовая тишина. Из конюшен не доносилось ржание, из псарни не слышался лай, в доме никто не смеялся, перебрасываясь шутками. Слуги ходили украдкой, приглушая шум шагов, словно боясь разбудить мрачное кладбищенское эхо. Еще более суровая, чем обычно, старая крепость казалась погруженной в глубокий траур.

Аббат приказал без промедления впустить соседа, извинившись за то, что вынужден принимать его, лежа в постели. С той страшной ночи несчастный шевалье постарел на двадцать лет и с трудом держался на ногах. Сраженный ужасными событиями в то время, когда полагал, что горести позади и опасность миновала, оплакивая племянниц — единственную отраду своей жизни, — потеряв надежду когда-либо вновь их увидеть, уже несколько дней не имея никаких известий о том, что с ними стало, аббат, чья деятельная старость вызывала восхищение всех, кто его знал, превратился в руину.

— Дорогой виконт, — едва выговорил старик слабым голосом, в котором более не звучала кипучая энергия, — как это похоже на вас — вспомнить о несчастном, страдающем человеке, оставляющем этот мир. Да, оставляющем…

— Господин шевалье, — с почтением заговорил посетитель, — позвольте не согласиться с вами. Я и не ожидал увидеть вас в столь добром здравии после подобного потрясения.

— Виконт, все это говорится лишь для того, чтобы подбодрить меня. Благодарю за доброту, но перед вами жалкое подобие человека… Бренное тело, от которого вот-вот отделится душа.

— Что вы такое говорите, господин шевалье! Вы собираетесь умирать?! Бог мой, я надеюсь в скором времени снова увидеть вас в седле. Многие из молодых могут только позавидовать вашей ловкости!

Сказав это, виконт решил, что достаточно польстил старику, в чьей поддержке нуждался для осуществления своих матримониальных планов, и из его груди вырвался глубокий вздох, который он, казалось, сдерживал изо всех сил. Аббат услышал этот вздох и посмотрел на виконта покрасневшими от слез, утомленными глазами.

— Дитя мое, вы тоже страдаете! — мягко сказал он, обращаясь к виконту с сердечной простотой.

— Да, господин шевалье, я мучаюсь, как человек, чья жизнь разбита… которому каждое биение сердца причиняет боль.

— Так вы любите ее?

— Люблю ли я! — воскликнул виконт с пылающим взором. — За нее я готов отдать на растерзание свое тело, всю кровь до последней капли!

— Я верю вам, дитя мое!.. Вы говорите искренне, а она действительно достойна любви! Бедняжка Валентина!

— Мои страдания усугубляются тем, — с жаром продолжал виконт, — что все поиски напрасны!.. Нигде ничего, ни одного следа, ни единой зацепки… Она по-прежнему в руках негодяев!

— Увы! Это так…

— Эти мерзавцы ни намеком не дали вам знать, где находятся пленницы?

По лицу аббата скользнула тень сомнения, словно он не хотел посвящать гостя в какую-то тайну. Затем, чувствуя свойственное старикам, больным, заключенным и несчастным желание поделиться секретом, аббат сказал:

— В конце концов, почему бы и не сказать вам! Вы так любите Валентину, графиня была к вам благосклонна, и я полностью разделяю ее мнение… Вы почти член нашей семьи. Два часа назад я получил письмо…

— От нее?! — дрожащим голосом перебил виконт.

— От Фэнфэна! Прочтите, что этот негодяй осмеливается мне писать. Мало того, что он ограбил меня до нитки, теперь он требует просто невозможного!

С этими словами старик протянул виконту, на лице которого не дрогнул ни единый мускул, исписанный размашистым твердым почерком лист бумаги, вверху которого красовался странный заголовок, отпечатанный в типографии:

«ДЕПАРТАМЕНТ ЛА-МЮЭТ

ОКРУГ ПЮСЕН

КАНТОН ЛИФЕРМО

Настоящим письмом аббат де Фарронвиль уведомляется, что выкуп за его племянниц, дам де Ружмон, назначается в размере ста тысяч ливров наличными. Указанную сумму следует выплатить лицам, которые передадут аббату пленниц.

На сбор и передачу названной суммы аббату Фарронвилю предоставляется ровно неделя. В противном случае с пленницами будет поступлено в соответствии с нашими обычаями, после чего их безжалостно казнят, если только они не согласятся выйти замуж за членов моей банды.

Фэнфэн.

Составлено в третий год моего правления, двенадцатый день восьмого месяца.

P. S. Если гражданин аббат принимает наши условия, пусть вывесит белый флаг в среднем окне главной башни замка».

— Это письмо принесла какая-то оборванка. Что вы на это скажете? — простонал аббат, чей взгляд был полон негодования.

— Единая и неделимая Республика отменила казнь четвертованием, но для таких монстров было бы мало даже пыток ада!

— Я полностью согласен с вами, но я в ужасном положении, и мое отчаяние возрастает с каждой минутой — ведь у меня нет ни гроша! Они все забрали, Монвиль, вы слышите, все! Замок невозможно ни продать, ни заложить. За него не дадут и пятидесяти тысяч, и то, если повезет. Да и кто его купит? Сейчас ни у кого нет денег. Боже, Боже! Как Ты жесток ко мне! — рыдал аббат, в отчаянии ломая руки.

— Господин шевалье, к счастью, у вас есть друзья.

— У меня никого нет… У тех, кто несчастен, не бывает друзей.

— И все же найдется один человек, который не забыл вашего расположения.

— Кто же это?

— Я.

— Вы, Монвиль?..

— Да, господин шевалье… Ради той, кого я люблю больше жизни, я предлагаю вам свою преданную службу, деньги, состояние… все!

— Но я не могу принять…

— Я горячо люблю, боготворю мадемуазель де Ружмон! Неужели вы лишите меня наивысшего счастья — спасти ее?!

— И все-таки, дорогой виконт, — колебался аббат, сопротивлявшийся для вида и постепенно уступавший горячим просьбам гостя.

— Умоляю вас! Не отказывайтесь! Пусть она ни о чем не узнает… Не говорите ей ничего! Пусть она думает, что это вы спасли ее!

— Нет, этого я не допущу! Если я принимаю ваше предложение, то лишь при условии, что мои дорогие дети будут знать, кому обязаны своим спасением. Кроме того, я хочу, чтобы вы получили закладную на мое имущество… Хоть какую-то гарантию…

— Господин аббат, мое предложение совершенно бескорыстно! Я категорически протестую!

— Виконт, вы ужасный упрямец! Я вынужден согласиться на ваши условия.

— Так вы согласны! — просияв, вскричал виконт. — Я счастлив!

— Но вы будете разорены! Подумайте, ведь это сто тысяч наличными!

— Тем лучше! Быть может, мадемуазель де Ружмон полюбит меня, узнав, что я беден. Итак, у меня есть серебро, драгоценности, сбережения, векселя.

— Векселя! Сейчас не самое удачное время, чтобы требовать их оплату.

— О, не волнуйтесь! Мои бумаги будут оплачены по первому требованию! Чтобы уладить все дела, мне потребуется семь дней. Сегодня понедельник… Через неделю в полдень вы сможете вывесить флаг, так как в половине двенадцатого получите деньги, чтобы выкупить пленниц.

— Монвиль! У вас великодушное, благородное сердце! Благодарю вас, да благословит вас Господь!

— Господин шевалье, это я стал вашим должником! Я эгоист и уезжаю, не чувствуя под собой ног от счастья! Прощайте же, до скорой встречи! Мужайтесь!

Через пять минут виконт, как человек, который спешит выполнить задуманное, галопом покинул замок и примчался в Жуи на взмыленной лошади. Влетев во двор, он спрыгнул на землю и, сделав знак Толстяку Нормандцу, тут же заперся с ним в спальне.

— Ну, Главарь, — сказал тот с фамильярностью старого слуги, — старик попался на нашу удочку. Похоже, вы довольны.

— Готовь свой лучший костюм. Не будь я Фэнфэн, если скоро ты не будешь гулять на моей свадьбе!

— Хорошо бы, а то вы уж совсем извелись из-за этой ружмонской красотки. Вот уж будет настоящая «хозяйка»!

— Скажи-ка, сколько у нас в кассе?

— Около десяти тысяч ливров, не считая ассигнатов и фальшивых денег.

— Не густо! А казна банды?

— Тысяч пятьдесят с половиной наберется.

— Прекрасно. Вместе будет шестьдесят тысяч.

— Главарь, казна банды — дело серьезное! Закон настрого это запрещает. Эти деньги неприкосновенны.

— Я беру их на сутки. Если хоть кто-нибудь пикнет, я спалю его заживо!

— Это аргумент… И довольно веский.

— Кузен привезет из Тура по меньшей мере двадцать тысяч золотом, и столько же мы возьмем у Этьена Белье. Это один из самых зажиточных крестьян в округе. Сегодня поведешь наших на его ферму. Вот так я и наберу сто тысяч.

— Не хочу совать нос не в свое дело, Главарь, но хотелось бы знать, на что вам такая куча звонкой монеты?

— От тебя секретов не держу, слушай: виконт де Монвиль одной рукой даст, а Фэнфэн другой заберет.

— Да ведь гораздо проще отправить в замок вашу зазнобу с сестрицей и мамашей! Меньше возиться, деньги собирать не придется, а выйдет то же самое.

— Нет, старина, не то же самое. Эти люди хитры и недоверчивы. Я принесу деньги, которые любой сможет увидеть и пощупать, сделаю бескорыстный жест, и никто не посмеет заподозрить какой-нибудь подвох. Теперь скажи, вы готовы к налету на Белье?

— Все пройдет как по маслу, положитесь на меня. Люди уже в Боле у Морена, в Армонвиле у Баньера и в самом Эзервиле у Белье.

— Хорошо. Это все?

— Ах, тысяча чертей! Ну и дубина же я! Забыл самое главное — сын судьи из Базоша, капитан Бувар, жив!

— Будь все проклято! Что ты говоришь?! — крикнул Главарь, взмахнув кулаком.

— Истинная правда. Я выведал это в Фарронвиле от прислуги. Вы бы видели, в каком они там восторге!

— Значит, эти болваны не справились со своим делом. Драгун из Рувре его не прикончил… Ну и поплатится же он, если это его рук дело!

— Теперь мы хотя бы точно знаем, что с ним. Но вот что странно: проклятый капитан пропал две недели назад, а вчера утром его обнаружили в конюшне ружмонского замка. Причем все двери заперты — он будто с неба свалился. Теперь он у родителей и под надежной охраной.

ГЛАВА 2

Новость, принесенная Толстяком Нормандцем из Фарронвиля, которая привела Главаря в страшную ярость, полностью соответствовала истине. Капитана Бувара, которого все считали мертвым и которого оплакивали его несчастные родители, обнаружили укрытого плащом в конюшне замка Ружмон на соломенной подстилке. Нашел его бывший кирасир Этьен Лелюк.

Мы не будем пересказывать все безумные слова, которыми разразилась Мадлена, увидев настоящего выходца с того света, который попал в замок, несмотря на высокие стены, рвы и запертые ворота. Толки, вызванные этим необыкновенным происшествием, усиливались тем, что капитан Бувар заявил, что не знает, как очутился в замке.

Не слушая глупых замечаний кумушек, слуг и самой Бетти, служившей когда-то экономкой у кюре и поэтому пользовавшейся большим уважением, Лелюк вскочил в седло и галопом помчался в Базош-ле-Гальранд. Он вихрем ворвался в дом мирового судьи и, сияя от счастья, крикнул во все горло:

— Гражданин судья, гражданка Бувар! Ваш сын, мой капитан, жив!..

— Что ты говоришь?! — пробормотал судья, а его жена, мужественно переносившая горе, почувствовала, что слабеет, услышав радостную весть.

— Капитан Леон жив! Он у нас в Ружмоне и прислал за вами!..

— Храбрый Этьен! Сынок! Наш сын нашелся!.. Жена, скорее едем к Леону! Собирайся скорей!.. Бедный малыш! Слава Господу, неужели мы снова его увидим! Нужно немедленно перевезти его домой!

Судья смеялся, плакал, и казалось, сошел с ума от радости. Он совал деньги старому солдату, который энергично отбивался, приказал оседлать лошадь, запрячь коляску и все время повторял:

— Леон, мой мальчик! Мой дорогой мальчик!

Новость молниеносно распространилась по городу. Люди выбегали на улицу, бросались друг к другу и делились радостным известием. Национальные гвардейцы хватали оружие и бежали к дому судьи, предлагая проводить его в Ружмон и составить на обратном пути почетный караул. Растроганный судья сердечно пожимал руки и не знал, кому отвечать в первую очередь.

Наконец лошади были запряжены. Госпожа Бувар приказала положить внутрь матрас и одеяла. Едва держась на ногах от волнения, она почти упала на сиденье коляски, тихо плача от счастья. Через час в Ружмоне состоялась трогательная встреча родителей, которым после томительной неизвестности внезапно улыбнулось счастье, и их сына. Радость Леона Бувара омрачилась известием о трагедии — госпожа де Ружмон, Валентина и Рене, которую капитан боготворил, оказались после разорения Фарронвиля в плену у разбойников.

— Мы найдем их, дорогой, — говорила мать, поглощенная своим счастьем, которое мешало ей, пусть ненадолго, думать о чужих бедах. — Я столько выстрадала! Ты теперь только мой, я буду лечить тебя, окружу заботами и лаской… Ты выздоровеешь! Сейчас ты не солдат, ты мое больное, раненое дитя! Бувар, дорогой, взгляни, как он бледен! За тобой ведь хорошо ухаживали, правда? Ты все нам расскажешь… Кто тебя спас? Я заранее благодарю их!

— Мама, дорогая мама! — лепетал отважный капитан, словно вернувшись в детство и не пытаясь скрыть выступившие на глазах слезы. — Да, ты все узнаешь… позже!

Кортеж медленно, чтобы избавить раненого от толчков, тронулся в путь. Капитан, растянувшись на перине и положив голову на колени матери, не заметил, как добрался в Базош. С волнением он вновь увидел скромный домик, в котором так долго царило отчаяние, и улыбнулся, заметив, как празднично он украшен. Все жители города пришли встретить раненого капитана и устроили настоящую овацию. Обняв старого друга, доктора Пьера Брю, Леон Бувар сказал ему:

— Скорее вылечите меня, мне не терпится отомстить бандитам, которые бесчинствуют в нашем краю…

И вполголоса добавил, чувствуя, как сжимается сердце:

— Я должен спешить на помощь Рене!

Итак, меры предосторожности, предпринятые Вассёром, ни к чему не привели, и запертые в тресонвильском подземелье выбрались наружу. Напрасно сержант, движимый порывом неуместного и бестолкового рвения, приказал замуровать вход в пещеру и поставил двух вооруженных часовых у хижины. Он узнал, что Питуа, Блэрио и парижскому сыщику Матиасу Лесерфу удалось бежать — капитан Бувар был возвращен своей семье, а этого не могло произойти, если бы пленники сержанта оставались в подземелье.

Лесные незнакомцы и пес не любили поднимать шум и исчезли, не оставив ни малейших следов. Но если Вассёр и догадался о побеге, он еще очень долго не мог узнать подробностей, так как Леон Бувар, казалось, решил молчать обо всем, что касалось его исчезновения.

Узнав о возвращении капитана, сержант примчался в Базош и, засвидетельствовав искреннюю радость, попытался проникнуть в тайну капитана. Капитан ни словом не обмолвился о том, что так интересовало Вассёра. Он лишь заявил обескураженному сержанту, что граждане Блэрио, Питуа и Лесерф его друзья и что он, как и его отец, отвечает за них головой. Мировой судья, подтверждая слова сына, даже добавил:

— Требую, чтобы эти трое граждан пользовались полной свободой действий в подчиняющемся мне округе. Кроме того, я обращусь к моим коллегам в соседних округах с просьбой отдать такие же распоряжения.

Услышав эти слова, являвшиеся формальным порицанием его действий, Вассёр провел рукой по лбу, покрытому шишками и синяками после ужасного удара Блэрио, и воскликнул:

— Теперь я ровным счетом ничего не понимаю!

Едва заметно улыбнувшись, старый судья ответил:

— А разве раньше вы понимали больше?

— Гражданин мировой судья, я с военной точностью буду выполнять ваши приказы. Служба есть служба.

Сержант, воспряв духом после сердечных слов и крепкого рукопожатия своего командира, вернулся в Тресонвиль, снял с поста Винсента и Розье и вернулся в свою штаб-квартиру, поклявшись, что заставит Фэнфэна дорого заплатить за неудачу. И Вассёр сдержал слово.

В это время Матиас Лесерф, сожалея о времени, потерянном в подземелье, не находя себе места от беспокойства при мысли о том, что, быть может, он опоздал в Эзервиль, мчался со скоростью, на которую способно только животное, о котором напоминала его фамилия[71]. Еще в подземелье капитан набросал Лесерфу грубый, но совершенно точный план окрестностей, с тем чтобы сыщику больше не приходилось спрашивать дорогу.

От Ашера до Эзервиля по прямой было ровно пять с половиной лье, а это означало, что следовало считать все шесть, принимая во внимание многочисленные повороты и изгибы дорог. И каких дорог!

Из Ашера сыщик добрался в Крот, потом Жуи-ан-Питивье и Гедревиль-Малерб. В одиннадцать часов он прибыл в Ферне-ле-Шом, а в Питивье-ле-Вьёй наскоро перекусил в единственном кабачке ломтем ситного хлеба с копченой селедкой, запив все это местным вином, от которого он скривился. Кое-как утолив жажду и голод, Лесерф бесстрашно пустился через лес Бель-Эба. Блэрио открыл ему разбойничий пароль, и это защищало его лучше любого оружия. Через час сыщик уже был на ферме Труа-Мезон, в сотне шагов от деревушки Битри. Он обратился к двум крестьянам, копавшимся в огороде, и, как бы между прочим, спросил о банде Фэнфэна. Бедные люди тряслись при одном упоминании о разбойниках.

— Ох, мерзавцы!.. Сколько мы из-за них натерпелись… — сказал один.

— Они пьют из нас кровь, а мы дохнем от голода.

— Давно в ваших местах не было о них слышно?

— Да, пожалуй, давненько… Только вот сейчас что-то их много в округе появилось. Ходят толпой, будто и впрямь что задумали. Сегодня утром человек двадцать пришли со стороны Гедревиля. Должно быть, остановились на ферме в Анорвиле.

Отчасти успокоившись, сыщик попрощался с крестьянами, которые глядели ему вслед, опершись на мотыги.

От Битри до Эзервиля оставалось всего три четверти лье. Матиас Лесерф сбавил ход и миновал анорвильскую ферму, ворота которой выходили прямо на дорогу. Несмотря на свойственное ему самообладание, он с трудом удержался от изумленного возгласа, заметив румяного толстяка жуликоватого вида, который выходил из ворот, держа под уздцы лошадь. Внешность его по описаниям была хорошо знакома Лесерфу, и тот ни секунды не сомневался, что встретил самого Кузена. Перед ним стоял монгонский убийца, прикидывавшийся скупщиком зерна, пытавшийся убить Жана Тизамбуана. Кузен, не зная, что перед ним сыщик, уставился на Лесерфа и сказал:

— Эй, приятель! Зря ты так плетешься. На дороге грязи по уши, пора и ночлег искать. Только к папаше Баньеру и соваться не стоит, там уж битком набито!

— Да, старина, — отвечал сыщик, — я уже чувствую усталость, потому что с утра скачу кроликом, да щиплю травку.

— Ого! — удивленно воскликнул Кузен, добавив: — Когда травку щиплют, на то бывает особая причина.

— Да, я хожу за тем, кто с огнем.

— А ты бывал в лесу?..

— И в лесу, и в долу.

— Топай парень. Ты, видать, местный, — заключил бандит, протягивая руку. — Почему я тебя раньше не встречал?

— Это неудивительно. Я из Парижа. Шарль Руйон, Менар Мясник, Даяр и Тибане мои друзья.

— А, так ты парижанин! — с несколько презрительным видом сказал Кузен.

— Да, я столичный разбойник, — отрезал сыщик, — и не советую принимать меня за «незрелый виноград» (начинающего вора). Я «стряпаю бумажки» (подделываю документы), но это не мешает иногда «побаловаться красным хлебом» (убивать и грабить). Я уже «срубил три дуба» (убил троих), и «старик подписал мне пропуск» (судья приговорил меня к смерти). Немало найдется среди «тех, кто прячется в сухостое» (разбойников из провинции), кто и того не сделал.

— Не сердись, приятель, — снова заговорил Кузен, убежденный списком заслуг, перечисленных бандитом-самозванцем на отборном воровском жаргоне. — А как тебя зовут?

— Отпетый, — наугад ответил Лесерф. — А тебя?

— Кузен! Знаешь, сегодня вечером будет хорошее дельце. Тут, по соседству, в Эзервиле. Попросись на ночлег к Белье. Увидишь, там такая большая ферма в двух ружейных выстрелах от деревни. Главное, не подавай виду, что меня знаешь. Увидишь, что значит как следует повеселиться.

Беседуя, оба путника незаметно свернули в сторону Эзервиля. Кузен по-прежнему вел лошадь в поводу. В это время их нагнал рослый молодой человек, рядом с которым шла девушка с наглым лицом, настоящая бой-баба.

— Это Рыжий из Оно и его подружка, — сказал Кузен, хитро улыбнувшись парочке, — их ты тоже увидишь на ферме. Посмотришь, на что они способны. Рыжий бесится, потому что этим вечером не он командует. Фэнфэн поручил поджарить папашу Белье Толстяку Нормандцу. Ладно, Отпетый, до встречи!

— Прощай, Кузен.

С видом человека, который только и мечтает, как бы растянуться на охапке свежей соломы, сыщик прибавил ходу, а Кузен тяжело поднялся в седло и поскакал вперед, подпрыгивая на ухабах. Лесерф пришел на ферму минутой раньше и увидел высокого, крепко сложенного человека, дружески беседующего с другим, похожим на него как две капли воды. Сыщик догадался, кто из них хозяин, и сказал:

— Я имею честь говорить с гражданином Белье?

— Да, гражданин, — отвечал фермер. — Я Этьен Белье, а это мой брат Клод. Чем могу служить?

— Я должен немедленно сказать вам кое-что… Речь идет о вашей жизни! Бандиты… Тсс! Хозяин, мне бы тарелку супа, да переночевать! — гнусавым голосом закончил сыщик, увидев подъезжающего Кузена.

— Конечно, гражданин! — ответил Белье, побледнев. — В этом мы никогда не отказываем. Ба, гражданин Кузен! Как здоровье?

— Лучше не бывает, папаша Белье! Привет честной компании. О, да и вы здесь, братец Клод!

— Как торговля, гражданин Кузен?

— Не говорите об этом! Еду из Орлеана… Сплошное разорение, цена на зерно растет, просто безумие!

— Надо же! Знаете, у нас ведь амбары полны. Может, поговорим, глядишь, у нас дело и сладится…

— Надо подумать… Ну, да отведите мою клячу на конюшню. Вот только чемодан сниму. Он полным-полон таких симпатичных желтых монет, все к вашим услугам.

В эту минуту в воротах фермы показались просящие ночлега Рыжий из Оно и Дылда Мари, и сразу вслед за ними двое детей — девочка и мальчик в лохмотьях, прелестные, как ангелочки. В те времена крестьяне отличались гостеприимством, и фермер провел всех в сарай, предназначенный для ночлега путников, где пол был устелен толстым слоем соломы.

Кузен, чья лошадь уже опустила морду в кормушку с зерном, а чемодан стоял в главной комнате жилища хозяев, готовился разыграть перед братьями Белье чудовищную комедию, которая так хорошо удалась в Монгоне. Полагая, что там никто на выжил, что Пьер Лежен, его жена, Розали Гован и Жак Тизамбуан унесли в могилу страшную тайну, Кузен чувствовал себя в полной безопасности.

Да и кто, в самом деле, мог бы заподозрить гражданина Кузена в сотрудничестве с бандой Фэнфэна! Гражданина Кузена, такого оборотистого барышника, такого сердечного, простого парня! Да бросьте!

Однако Этьен Белье, настороженный словами, которые успел бросить незнакомец, искал возможность поговорить с ним. Оставив брата наедине с Кузеном, Этьен отправился на поиски. Увидев незнакомца в компании Рыжего из Оно, женщины и детей, фермер обратился к нему самым естественным тоном:

— Вы говорили, что знаете толк в лечении скотины. У меня лошадь что-то припадает на одно копыто. Если вылечите ее, заплачу экю.

— Черт побери, хозяин, — ответил сыщик, — я согласен, пойдем посмотрим, что с вашей кобылой.

— Идемте, конюшня тут неподалеку.

Матиас Лесерф отправился вслед за фермером и вошел в примыкавшую к жилому дому конюшню, где стояла совершенно здоровая лошадь.

— Гражданин Белье, — сказал сыщик вполголоса, — над вами нависла страшная опасность. Банда Фэнфэна собирается сегодня ночью напасть на ферму и ограбить, как это было с несчастным Леженом в Монгоне.

— Боже мой, не может быть!

— Тише, дайте договорить! Время дорого… Кузен, за которым я слежу от Орлеана, сообщник бандитов. Он должен подсыпать вам в вино снотворное и открыть ворота. Это он собственными руками перерезал горло возчику Тизамбуану, который выжил, несмотря на ужасные раны, и рассказал обо всем. Вчера вечером я останавливался в Ашере и лично допросил его. Бедняга подтвердил все, что сообщал властям.

— Господи, что же делать?! — воскликнул фермер, охваченный ужасом.

— Слушайте меня. Ваш брат Клод живет вместе с вами?

— Нет, у него хозяйство в Фенвиле, в коммуне Бруи, но сегодня он собирался заночевать здесь.

— Отлично. Вы оба показались мне сильными и решительными… Расскажите обо всем брату и, как только представится возможность, хватайте Кузена, вяжите его и заткните рот кляпом. И пусть брат сразу бежит в деревню поднимать тревогу. Потом он должен взять лучшую лошадь и изо всех сил мчаться в Питивье, чтобы предупредить жандармов. Еще одно: человек, который пришел вместе с женщиной и попросился на ночлег, — знаменитый Рыжий из Оно, один из главарей банды. Не упустите его. Ну же, не теряйте времени!

— Гражданин, — сказал Белье, к которому вернулось самообладание. — Вы спасли нам жизнь. Чем я могу отблагодарить вас?

— Ничем. Это мой долг. Пожмем руки, и я пойду обратно. Лучше не вызывать подозрений. Да, чуть не забыл. На ферме в Анорвиле остановились около двадцати человек. Скорее всего они тоже должны принимать участие в нападении. Поэтому примите все меры предосторожности.

— Еще раз благодарю от всего сердца, — сказал фермер, крепко пожимая руку сыщику, и тут же отправился к брату, чтобы сообщить ему страшное известие и разработать план действий.

После краткого совещания братья решительно направились в сарай, где расположился Кузен. Клод нес кувшин вина, Этьен, рассказывая о хромоте своей кобылы, обошел сзади Кузена, сидевшего за столом перед полным стаканом. Клод поставил кувшин на стол — это был условный знак, и Этьен внезапно вцепился обеими руками в горло Кузена.

— Тысяча чертей! В чем дело?! Он меня задушит! На помощь! Помогите! А-а-а!

Бандит, сильный, как бык, отчаянно отбивался. Громко ругаясь, он опрокинул стол ударом ноги и пытался выхватить нож из-за пояса. Но Этьен Белье крепко зажал ему рот. Кузен не мог пошевельнуть даже пальцем и, хрипя, рухнул на пол. Этьен придавил его грудь коленом и не давал вздохнуть. Клод увидал длинный кусок холста, намотанный на два расположенных рядом валика — это было полотенце, которым в те времена пользовались крестьяне. Фермер схватил полотно, разорвал пополам и, скрутив, тут же получил две прочные веревки. Пока братья вязали Кузена по рукам и ногам, бандит яростно осыпал их проклятьями.

— Бесполезно кричать, — сказал на это Клод, — нам известно, кто вы и зачем пришли. Монгон здесь не повторится.

— Монгон?.. Что…

— Тизамбуан, которого вы хотели прикончить, выжил. Он дал против вас показания, и завтра вас приведут на очную ставку с ним.

— Тизамбуан жив!.. — пролепетал разбойник, покрывшись смертельной бледностью. — Я пропал!

— Так вы сознаетесь!

— Оставьте меня в покое, черт возьми! Я вам не причиню никакого вреда… Я попался, что же делать?.. Послушайте, гражданин Белье, мы ведь можем договориться по-хорошему…

— Этьен, помоги заткнуть ему рот, — невозмутимо оборвал его Клод.

— Одно слово, граждане, только одно!.. Вы совершаете большую глупость и поплатитесь за это! Выслушайте меня — в чемодане двадцать две тысячи ливров золотом. Это деньги банды. Возьмите, это теперь ваше, забирайте все!

— Кажется, гражданин Кузен, вы принимаете нас за таких же подонков, как вы, — презрительно сказал Этьен. — Довольно!

— Двадцать две тысячи ливров… Это четыреста тысяч ассигнациями! Целое состояние!..

Клод заткнул бандиту рот кляпом. Братья подняли его как бревно и перенесли в комнату, где стоял тот самый чемодан.

— Самое трудное сделано, — сказал Этьен. — Пора браться за другого.

— Какое счастье, что к нам пришел этот человек! Иначе, дорогой Этьен, ты сам, жена, дети и я погибли бы!

Все это совершилось в мгновение ока и без свидетелей. Дети были в поле, а жена Этьена должна была вот-вот вернуться с рынка из Питивье.

— Однако! Этот Рыжий из Оно на вид не очень силен!.. Пойдем разберемся с ним.

С этими словами братья вошли в сарай, где расположились бандит, Дылда Мари и дети.

— Эй, приятель, — с ходу начал Этьен, — похоже, вы из банды Фэнфэна.

— Это ошибка, гражданин, — ответил Рыжий из Оно, страшно побледнев. — Я честный работник, кровельщик. Зовут меня Мишель Пека, вот и бумаги…

— Это вы расскажете жандармам! Ну, поживей! Давай руки и не думай сопротивляться, или я передушу вас как кур!

У Рыжего из Оно не было ни малейшего желания бороться с двумя силачами. Он покорно позволил связать себя, упорно повторяя:

— Документы у меня в порядке, граждане. Тут какое-то недоразумение, которое скоро разрешится.

Несмотря на протесты бандита, его заперли в курятник, и Этьен сказал:

— А теперь, красотка, ваша очередь.

— Ах, хозяин!.. Папаша Белье, — притворно рыдала Дылда Мари, — как вы круто обходитесь с бедными людьми… Я ведь не воровка! Я так несчастна, работы у меня нет, приходится просить на хлеб для этих двух крошек. Это сиротки, мои племянники…

— А разве вы не жена этого негодяя, Рыжего из Оно, который выдает себя за кровельщика?

— Да что вы! Я его и знать не знаю! Правда, дети?

— Хорошо, посмотрим, — вмешался тут фермер, чье доброе сердце смягчилось при виде двух действительно очаровательных детей. — А вы, гражданин ветеринар, если хотите получить экю, то сделайте мазь, о которой говорили.

Догадавшись, что фермеры хотели что-то ему сказать по секрету, сыщик вышел наружу. Дылда Мари и дети остались в сарае. Как только крестьяне и Лесерф отошли подальше, женщина, внезапно превратившись в злобную фурию, повернулась к детям и сказала:

— Моего мужа арестовали! Малыш Этреши, Нанетта, вы видели?! Если не хотите, чтобы Жак из Питивье порезал вас на кусочки и поджарил на медленном огне, немедленно делайте, что я скажу!

— Да, Дылда Мари, — дрожа ответили бедные дети.

— Малыш, беги в Боле и скажи Большому Драгуну: «У Белье в Эзервиле схватили Рыжего из Оно, а може, и Кузена с деньгами. Скорей приходите». Понял?

— Да.

— И запомни, что, если ты через полчаса не доберешься в Боле, будешь объясняться с Жаком! А ты, Нанетта, беги в Анорвиль и скажи Душке Беррийцу: «Рыжий из Оно и Кузен с деньгами попались у Белье в Эзервиле. Дылда Мари прислала за вами». Ну, поторапливайтесь и не копайтесь по дороге. И помните про Жака из Питивье!

Воспользовавшись тем, что дверь осталась открытой, напуганные малыши выскользнули во двор, пробрались к воротам и, взявшись за руки, побежали со всех ног.

— Эй, похоже, мелюзге ночлег не понравился! — сказал Клод Белье, выезжая на лошади из конюшни, в то время как сыщик входил в дом.

— Они испугались, когда того человека посадили под замок, — солгала Дылда Мари. — Я их не смогла удержать.

Про себя же она подумала: «Только бы они успели предупредить наших!»

Этьен Белье зарядил все ружья, которые нашлись на ферме, и принес вилы, чтобы иметь их под рукой. Клод галопом умчался в Анжервиль поднимать тревогу, и помощь должна была подоспеть с минуты на минуту.

ГЛАВА 3

Все хорошо помнили кровавую резню, которую Рыжий из Оно устроил для Дылды Мари перед первым налетом на Монгон, с завершившимся провалом бандитов. Один из приятелей лейтенанта заметил тогда:

— Ну, теперь она от тебя будет без ума. Еще мечтать придется, как бы отвязаться от нее.

Это пророчество сбылось. Став женой Рыжего при уже известных обстоятельствах, Дылда Мари сначала решила вертеть мужем как вздумается. Получив же хорошую трепку, множество ударов дубинкой и тумаков, дикая фурия подчинилась хозяину и безумно полюбила своего укротителя. Она стала доброй, любезной, преданной, предупредительной, страстной и, что удивительно, верной как пудель — она до такой степени была одержима страстью, что не могла провести в разлуке с мужем ни дня, ни ночи.

Арест мужа преисполнил ее гнева и боли. Как вырвать мужа из рук несговорчивых братьев Белье, которые, казалось, решили довести дело до конца? Вынужденная действовать в сложившихся обстоятельствах и не имея возможности выбирать средства, она сделала что смогла. Мари сумела воспользоваться теми минутами, когда фермеры оставили ее наедине с Малышом Этреши и Нанеттой, и отправила их предупредить бандитов. Она не сомневалась, что вовремя извещенные разбойники предпримут самые энергичные действия, чтобы вызволить пленников и особенно казну, поэтому, наставляя детей, она постаралась как можно яснее сказать о деньгах. Дружба дружбой, но напоминание о звонкой монете должно было увеличить шансы на спасение. Сама она никак не могла предупредить сообщников — крестьяне ее ни за что не отпустили бы.

Один за другим на ферму возвращались работники, Мари чувствовала, что за ней пристально наблюдают, у ворот на привязи сидела пастушья собака, словом, о побеге думать не приходилось.

Итак, спасение, во-первых, Рыжего из Оно и, во-вторых, Кузена с чемоданом целиком зависело от сообразительности и верности Малыша Этреши и Нанетты. Разбойница, зная, как дети не любили все, что имело отношение к банде, опасалась, что им нельзя полностью доверять. Она постаралась запугать детей страшными угрозами и Жаком из Питивье, но даже ужас, внушаемый этим бандитом, не успокаивал ее. Услышав, как с фермы галопом умчался всадник, она подумала:

— Они послали за подкреплением! Трудновато будет свернуть шею этому крестьянину! Бедненький мой Рыжий! Если бы я могла быть с тобой!

Через полчаса в воротах показалась повозка — из Питивье возвращалась жена Белье, красивая молодая женщина лет тридцати. Рядом с ней на скамье стояли две большие корзины. Было около пяти часов дня, ничего нового по-прежнему не происходило.

Вдруг разбойнице послышались глухие отрывистые звуки и отдаленный звон колокола. Это был набат. Больше не оставалось никаких сомнений — во всей округе подняли тревогу, и поджигателям придется иметь дело с целой толпой крестьян. Что же делать? Теперь разбойники не решатся напасть на ферму.

Вскоре опасения подтвердились. Дылда Мари услышала мерный шум шагов, словно приближался целый отряд. Раздалась краткая команда, затем звон металла:

— Оружие… к ноге!

На ферму из деревни и города прибыло около двадцати национальных гвардейцев в сопровождении зятя Этьена Белье, муниципального чиновника, гражданина Пуасона.

Гвардейцы остановились на ферме, выставили часовых, зарядили ружья и примкнули штыки. Во дворе соорудили защитные укрепления, двери забаррикадировали и стали ждать.

Фермер гостеприимно встречал гарнизон. Из погреба появилась целая кварта вина, на плите жарились яичницы невероятных размеров, пастух резал барана, сосиски градом сыпались на горячую решетку. Солдаты беседовали и чокались, выпивая для поднятия духа.

Кузен и Рыжий из Оно, находившиеся под непрерывным наблюдением, прикидывались бедными овечками, а про себя обдумывали планы кровавой мести, в случае если удастся вырваться на свободу.

Из хозяйского дома прислали за мнимым ветеринаром и позвали ужинать. Дылда Мари, оставшись одна взаперти, скрежетала зубами, рычала и рвала на себе волосы.

— Черт побери, — проклинала она все на свете, — клянусь, я больше никогда не отправлюсь в дорогу без кремня и кресала. С каким восторгом я подожгла бы этот сарай, а теперь, видно, самой придется поджариться, как свинье. Бедный, несчастный мой Рыжий! Может быть, проклятые сопляки не добрались ни в Боле, ни в Анорвиль… А если добрались, то почему же наши медлят?.. Неужели эти подлецы бросили товарищей?..

Вскоре стемнело. Каждые полчаса раздавался набат, а в ответ звонили на колокольнях Гиневиля, Бузонвиль-ан-Бос, Марзенвийе, Рамулю, Досэнвиля, Инвиля-ла-Гетара и Морвиля. Вся округа была на ногах, слышалась барабанная дробь, крестьяне вооружались.

Дылда Мари прислушалась к тревожным звукам и в отчаянии воскликнула:

— Если сопляки не предупредили оборванцев, я сотру их в порошок!

Несчастные малыши! Разбойница не ошиблась — несмотря на страшные угрозы, дети послушались веления своего сердца. Выбежав из ворот фермы, они побежали прямо по дороге, держась за руки, и, запыхавшись, остановились посреди поля.

— Нанетта, скажи, мы ведь не пойдем туда? — сказал мальчик подружке.

— Нет-нет, ни за что! Останемся вместе! — ответила девочка.

— Боле очень далеко, и Анорвиль тоже.

— И потом, если Кузена, этого злого Рыжего и Дылду Мари заберут, то Жак ничего не узнает. Скажи, ты знаешь, что такое «пересмешник» (шпион)?

— Да.

— Так вот, тот человек, который прикидывается грабителем, точно из них. Он-то их и выдал.

— Откуда ты знаешь?

— Рыжий из Оно приложил ухо к «дуплу» (дырке в стене), которое выходит в конюшню, стал слушать, что тот человек говорил хозяину, и сказал Дылде Мари: «Это пересмешник! Если удастся его сцапать, его песенка спета!»

Испуганные дети долго бродили по равнине, слушая тревожный набат. Они были голодны, но боялись постучать кому-нибудь в дверь и собирались ночевать под открытым небом. Такая перспектива испугала бы любого другого ребенка их возраста, но маленькие оборванцы давно привыкли к этому.

Когда спустился туман, дети были рядом с Лоленвилем, еще одной энжевильской фермой. Малыш Этреши заметил копну сена и ловко вытащил несколько охапок. В копне образовалось углубление, куда он помог забраться Нанетте. Потом мальчик сам залез внутрь, и голодные дети, укрывшись от непогоды, прижались друг к другу и стали ждать, когда придет сон.

— Нанетта, ты не жалеешь, что мы сегодня не пошли в Анорвиль?

— Нет, напротив. Как бы я была рада, если бы их всех поймали!

— И я тоже! Хорошо, что сначала схватили Кузена и Рыжего, которые убили родителей у маленьких девочек из Монгона.

— Да, папу и маму Анны Виктории и Мари Фелисите… Помнишь, как они были приветливы к нам? Они дали нам яблок и хлеба и принесли молока.

— И они не называли нас маленькими бродяжками. Они пустили нас погреться в дом, посадили на стулья и говорили с нами.

— Я их очень полюбил.

— И я, — сказала девочка вслед за Малышом, чувствуя, как сжимается ее маленькое сердце, и вдруг разразилась рыданиями.

— Почему ты плачешь, скажи, Нанетта? — сочувственно спросил мальчик.

— Я думаю о том, что у бедняжек больше нет родителей и, может быть, они будут несчастнее нас.

— Черт возьми! Это, и правда, очень грустно. Они теперь сироты. Что делать, — философски заключил мальчик, — станут, как и мы, попрошайничать по дворам.

— Да, но им придется гораздо хуже, потому что мы… Мы привыкли к нищете, у нас никогда не было ни папы, ни мамы. Их убили Кузен и Рыжий. Мы правильно сделали, что не предупредили Большого Драгуна и Душку Беррийца. Разбойники попадут в тюрьму, и им отрубят голову. А если потом Жак из Питивье убьет нас, так мне все равно… Я только обрадуюсь и скажу ему: «Давай же, убей нас за то, что мы честные».

— Это правда, — серьезно подхватил мальчуган, — мы честные.

— Господи, какое счастье! — воскликнула девочка, утерев слезы. — Мы честные, как хорошо! Скажи, тебе очень не хочется умирать?

— Нет, потому что, в конце концов, уж лучше умереть, чем остаться в банде.

— Конечно! Ужасно вот так прожить всю жизнь…

— А потом, я-то уж чувствую, никто не захочет брать нас на работу, потому что крестьяне… Ну, ты сама знаешь…

— Да. Нам не верят, потому что мы маленькие оборванцы…

Рука в руке, свернувшись калачиком в глубине копны, бедные дети, несчастные жертвы слепой судьбы, заснули, мечтая о честной и порядочной жизни. Устав влачить подобное существование, измотанные тяжелой жизнью, избавлением от которой могла стать только смерть, маленькие мученики, чья душа отторгала все порочное, сделали то, что, как им казалось, они должны были сделать, не догадываясь, что этот поступок был по-настоящему героическим.

В это время окрестные жители, угощаясь вином Этьена Белье, мало-помалу разгорячились. Уверенные, что им придут на помощь, если придется вступить в бой, они уже начали поговаривать о том, чтобы отправиться в Анорвиль и разом захватить бродяг, которые, как подозревал Матиас Лесерф, были людьми Фэнфэна.

Уже пробило семь часов вечера. Зарядив ружья, крестьяне, хватившие лишку, собирались бездумно отправиться в поход на бандитов, когда раздался звон сабель и стук копыт. Пять всадников на взмыленных лошадях ворвались на двор бешеным галопом — Этьен Белье привел из Питивье троих жандармов и бригадира.

Вновь прибывшим был оказан бурный прием, и, так как жандармы тоже относились к действующей армии, командир гвардейцев рассказал им о ближайших планах. Бригадир, храбрый и решительный человек, выпил стакан вина, не слезая с лошади, и без дальнейших разговоров, с сердцем, сильнее забившимся при мысли о том, что скоро удастся накрыть часть банды, скомандовал:

— В дорогу!

Эзервиль отстоял от Анорвиля едва на одно лье с четвертью. Через десять минут всадники и пешие прибыли на ферму. Увидев такое скопление военных, о причинах которого он и не подозревал, фермер Баньер начал догадываться об истинной опасности, угрожавшей его соседу. Бригадир спросил его о бродягах, появлявшихся время от времени на равнине.

— У меня на ферме их человек двадцать пять. Я в жизни не видал столько разом. Они заперлись в сарае, и мы с работниками собирались не ложиться всю ночь, чтобы присматривать за ними.

— Мы избавим вас от этого, — заявил бригадир.

Он приказал гвардейцам приготовиться к бою и выстроиться по обе стороны от входа в сарай. Затем, взяв фонарь в одну руку и пистолет в другую, он приказал выбить дверь.

— Выходите все! — решительно приказал он оборванцам, которые скрывались в глубине. — И не думайте сопротивляться, не то мы откроем огонь.

Его слова были встречены гробовым молчанием. Ни крика, ни шепота, ни шороха соломы! Бригадир с удивлением заглянул в дверь и выругался:

— Черт возьми, там никого нет!

— Не может быть, — сказал фермер, — оттуда нет другой двери.

— Взгляните сами, гражданин.

Хозяин Анорвиля вошел в сарай и в изумлении развел руками. Сарай действительно был совершенно пуст.

— Ну и дела! Мы не выходили из дому, а вы сами видите, что замок заперт на два оборота. Чертовщина какая-то!

Будучи скептиком в силу своей профессии и не очень веря в рассказы о сверхъестественных силах, бригадир прошел вглубь и почувствовал сильный сквозняк. Он сделал еще несколько шагов, поднял фонарь и увидал посреди ярко освещенной стены огромную черную дыру в два фута шириной и высотой. Отверстие выходило в сад, окруженный лишь тощей изгородью.

— Вот и лаз, — обескураженно сказал бригадир, — через который удрали все эти висельники.

— Да ведь дыру пришлось пробить снаружи! — воскликнул фермер со все растущим беспокойством.

Бригадир, рыская из стороны в сторону, заметил длинный и прочный железный кол с заостренным концом.

— Вот чем пробили стенку, гражданин фермер. Почему, черт бы вас побрал, вы продолжаете вопреки приказам полиции оставлять снаружи телеги и рабочие инструменты?! Тут все проще простого. Один из мерзавцев на всякий случай припрятал этот лом под плащом. Услышав, как зазвонили в набат, бандиты заподозрили неладное и предпочли выбраться наружу, но не через дверь.

Не понимая, что происходит, гвардейцы и жандармы стояли посреди двора, сжимая оружие и удивленно прислушиваясь к тишине. Им не нравилось ожидание, и они готовы были в любой момент ринуться в бой. Наконец они увидели, как из сарая понуро вышел бригадир, а следом за ним фермер, которые сообщили, что запертые негодяи сбежали. Вот уж чего никто не ожидал!

В качестве утешения фермер предложил всем выпить по стаканчику красного вина, и отряд, разгорячившись еще больше, вернулся в Эзервиль.

Казалось, опасность миновала, во всяком случае отступила. Обстоятельства изменились, и теперь бандиты не решатся напасть — ведь все подняты на ноги и полны решимости защищаться. Жандармы, вызванные Клодом Белье, решили охранять пленников и намеревались немедленно отправиться в Питивье. С ног разбойников сняли веревки, но бригадир в качестве меры предосторожности приказал крепче связать им руки. Кроме того, обоих приковали друг к другу прочной стальной цепью. Рыжий из Оно, думая, что про Дылду Мари забыли, злобно усмехнулся, полагая, что она сможет удрать в поля и предупредить оборванцев.

Но бригадир развеял его надежды, приказав:

— А теперь ведите женщину.

Дылда Мари, прикидываясь смиренной жертвой и радуясь в глубине души, что снова будет с Рыжим, позволила одеть на себя наручники и сковать цепью. Наконец Этьен Белье провел бригадира в жилую комнату и передал ему чемодан Кузена.

— Сами видите, он тяжеловат, гражданин бригадир, — заявил фермер. — Внутри, как сказал Кузен, находятся деньги банды — примерно двадцать две тысячи ливров золотом.

Бригадир расхохотался и добавил:

— Хорошая работа, гражданин Белье. Правительство обрадуется этой находке, она компенсирует потери, которые потерпела казна около года назад. Помните, тогда рядом с городком Акбуй…

— Ах да, нападение на почтовую карету…

— Вот именно.

Бригадир лично привязал чемодан к седлу, приказал своим людям стрелять в любого, кто попытается бежать, и скомандовал:

— В путь!

Два часа спустя небольшой отряд без приключений прибыл в Питивье, и в одиннадцать часов вечера пленников заперли в арестантской. Скажем сразу, что стало с Кузеном, так как этот персонаж по вполне понятным причинам больше не появится на страницах нашего рассказа.

Во время очной ставки Тизамбуан узнал в разбойнике человека, пытавшегося его убить. Мерзавец сознался, но наотрез отказался выдать сообщников. После перевода в орлеанскую тюрьму он предстал перед судом вместе с Бенуа по кличке Ланжевен, подручным из Оливе, его зятем — портным Ардуэном, Шарлем Руйоном по кличке Парижанин и Менаром Мясником, арестованными за убийство маркиза де Буана.

Все пятеро были приговорены к смертной казни и гильотинированы в Орлеане на площади Матруа.

Что касается Рыжего из Оно и Дылды Мари, об их судьбе скоро станет известно, так же как и о страшных последствиях столь блистательной кампании против банды Фэнфэна, которую с таким умом и энергией организовал парижский сыщик Матиас Лесерф.

ГЛАВА 4

Эзервильское дело провалилось в тот же день, когда проходила ярмарка в Питивье, то есть в субботу. Увидев рано утром в воскресенье Толстяка Нормандца, возвращавшегося как побитая собака, Главарь поджигателей заподозрил неладное. Как известно, ему требовалось сорок тысяч ливров, чтобы осуществить свой хитрый план. В случае удачного исхода дела он получал признательность аббата Филиппа и ружмонских дам.

Кузен должен был продать в Орлеане, Туре и Блуа добычу последних грабежей на сумму около двадцати тысяч. Кроме того, Фэнфэн рассчитывал получить примерно столько же, захватив ферму Этьена Белье.

Фэнфэн никогда не ошибался в своих чудовищных подсчетах и поэтому считал, что сорок тысяч уже у него в кармане.

— Ну, — сказал он гонцу с порога. — Где деньги?

— Уехали в Питивье на лошади жандармского бригадира.

— Деньги, что привез Кузен?

— Да, Главарь.

— О! А сам Кузен?..

— Ушел на своих ногах, но под конвоем.

— Ну-ну. А деньги Этьена Белье?

— Остались на ферме под охраной целого отряда анжервильских гвардейцев.

— Еще того лучше! Стало быть, нападение отбито?

— Мы даже не пытались взять ферму. По всей округе били в набат. Все были на ногах…

— Как ты думаешь, почему?

— Должно быть, нас предали.

— Мы найдем предателя, и тогда — горе ему. Кого ты подозреваешь?

— Пока никого. В двух ружейных выстрелах от Анорвиля я встретил наших. Они бежали как стадо баранов, испугавшись набата. Проделали дыру в стене сарая и удрали.

— Где Рыжий из Оно?

— Схвачен вместе с Кузеном и со своей бабой. Его тоже увели в Питивье.

— Стало быть, ты ничего не привез?

— Ни гроша.

Удивляясь неслыханному спокойствию Фэнфэна, известного приступами дикой ярости, Толстяк Нормандец терялся в догадках.

— Главарь, — сказал он наконец, — хорошо, что вы не сердитесь, мы-то ни в чем не виноваты. Сами знаете, если бы не предательство, все бы прошло как по маслу…

При этих словах Фэнфэн разразился страшным смехом, от которого по коже Толстяка Нормандца пробежал холодок, несмотря на то, что бандит отличался удивительной невозмутимостью.

Сохраняя прежнее самообладание, казавшееся страшнее любого гнева, Фэнфэн добавил:

— Ну, старина, расскажи мне все, что знаешь, не пропуская ни малейшей подробности, даже если тебе она покажется незначительной.

Толстяк Нормандец обстоятельно изложил все, что уже известно читателю, стараясь при помощи Главаря восполнить недостающие детали. Затем Фэнфэн перелистал несколько папок с бумагами, хранившимися в идеальном порядке, и прочитал:

— Белье Этьен, 34 года, эзервильский фермер, богат, умен, силач, отличается решительным нравом. Предположительно можно получить не меньше двадцати пяти тысячи ливров.

Белье Клод, 36 лет, фермер из Фенвиля, коммуна Бруи. По отношению к нему верно все сказанное выше.

Их мать, вдова Белье, 63 года, проживает рядом с Этампом на ферме Гранж-Сен-Пер, у своей дочери Мадлены Белье, вдовы Лемэр, сестры вышеназванных Клода и Этьена.

Обе женщины состоятельны, ферма стоит на большом расстоянии от ближайшей деревни…

— Так, — сказал Главарь, — мне нужно пару часов, чтобы обдумать это, потом пришлю за тобой.

Прощаясь, Толстяк Нормандец увидел, что Главарь, смертельно побледнев, потер руки и прошептал с горящим взглядом:

— Ну, что ж, господа крестьяне, долго же вы будете вспоминать месть Фэнфэна!..

На следующее утро Нормандец, нарядившись разносчиком, умчался на лошади и объехал обычные места сбора оборванцев, отдавая таинственные указания. И в конце обязательно добавлял:

— Встречаемся во вторник в лесу Ла-Мюэт.

В тот же вечер вся равнина между Отрюи, Одвилем, Питивье и Шатийон-ле-Руа оказалась охвачена огнем. Пожары внезапно вспыхнули на мельницах и амбарах, стоявших возле одиноких ферм и маленьких хуторов. Началось все рядом с Боле, где разом запылали полдюжины стогов гражданина Морена. Лишь только зарево окрасило горизонт, как загорелись мельницы в Анорвиле, Эзервиле и Лоленвиле. Затем настал черед ферм во Френе, Моншарвиле, Пинонвийе, Конпюи, Формарвиле, откуда огонь на востоке добрался до Вьеви. На севере пылали Шинарвиль, Инвиль, Аржевиль, Бузонвиль и Барберувиль. На юге — от Муанвиля и Битри до Гранж-де-Бурро, Меллере и Сервенвийе, находившихся в полулье от Питивье.

Урожай более тридцати ферм и двести пятьдесят мельниц пылали одновременно, освещая зловещим пламенем равнину, над ней поднимались клубы черного едкого дыма, в котором чувствовался резкий запах соломы, приводивший в ужас любого земледельца. Издалека слышались крики и свист, были видны люди, убегавшие через поля, но никто не осмеливался остановить их — поджигателей было слишком много, в отблесках пламени сверкало оружие, громко раздавался клич, приводивший крестьян в ужас:

— Фэнфэн!.. Фэнфэн! Банда поджигателей!

Соломенные крыши некоторых домов вспыхивали, стоило на них попасть нескольким искрам. В этом краю не было ни ручьев, ни рек, а колодцы достигали в глубину тридцати-сорока метров, и вокруг раздавались душераздирающие крики и отчаянные проклятия несчастных людей, которые не в силах были остановить огненный поток, уносивший их добро.

В это время Фэнфэн стоял у окна замка Жуи и созерцал зарево пожара, демонически хохоча и потирая руки:

— Ну-с, господа, надеюсь, впредь это отучит вас оказывать мне сопротивление. Припомните-ка Монгон и Эзервиль… Еще немного, и вы станете совсем ручными. Я довольно мягок — всего лишь немного огня в качестве предостережения… Надеюсь, вы хорошо усвоите урок…

Во вторник вечером, когда напуганные крестьяне, дрожа, глядели на почерневшие руины и боялись выходить из уцелевших домов, оборванцы по приказу Фэнфэна собирались в лесу Ла-Мюэт. Они подходили, оживленно беседуя и таща за спиной мешки с провизией, которую удалось без труда изъять у местных жителей. У каждого нашлось что рассказать о вчерашнем погроме. Все смеялись над отчаянием крестьян и радовались нищете, в которую повергли целый край. Когда все собрались, появился Главарь, которого встретили бурными аплодисментами и радостными воплями. Оборванцы всегда были рады устроить резню и пытать огнем свои жертвы, чтобы вырвать добычу, но, кроме того, они были просто одержимы страстью разрушения, а Главарь накануне дал выход их дурным наклонностям и устроил настоящий праздник.

Вокруг костров, пылавших в чаще как напоминание о вчерашней потехе, царило веселье. Ничто не указывало на то, что банда совсем недавно потерпела поражение, что трое товарищей и куча денег попали в лапы жандармов. Зная, что Фэнфэн не оставит этого просто так, все готовились к кровавой мести.

Увидев, что почти все оборванцы собрались, Фэнфэн посмотрел на Батиста Хирурга, совещавшегося со своим приятелем, папашей Элуи, и подозвал его:

— Батист, подойди!

Хирург еще не успел напиться. В плаще из грубого синего сукна, в сапогах с кистями и треуголке он выглядел как зажиточный поселянин.

— Здравствуй, Главарь! — сказал он, почтительно снимая шляпу.

— Здравствуй, Батист!

— Чем могу быть полезен?

— Скажи, Хирург, не мог бы ты при помощи какого-нибудь снадобья заставить в течение суток заболеть, и очень сильно, женщину примерно шестидесяти лет?

— Конечно, Главарь! Пара пустяков. А потом она должна умереть или выздороветь?

— Умереть! А если пошлют за врачом, он не должен догадаться, в чем дело.

— Прекрасно! У меня как раз есть то, что нужно.

— Ты уверен, что все получится?

— Совершенно!

— Смотри, я полагаюсь на тебя. Вот, что нужно: завтра переоденешься нищим и отправишься в сторону Этампа. Попросишься на ночлег на ферму Гранж-Сен-Пер. Знаешь эти места?

— Как свои пять пальцев. Фермерша, вдова Лемэр, живет там со своей мамашей, вдовой Белье… Там есть чем поживиться.

— Так вот, постарайся завтра вечером подсыпать яду вдове Белье.

— А, значит, нужно укокошить старуху, а не молодую…

— Нужно, чтобы на следующий день к полудню она умерла от непонятной болезни.

— Считайте, что дело сделано.

— Теперь ступай, выпей с папашей Элуи, но завтра к восходу ты должен быть трезв как стеклышко.

— Есть, Главарь!

Отдав указания Батисту Хирургу, Фэнфэн переходил от одной группы оборванцев к другой, перекидывался парой слов то с одним бандитом, то с другим, чокался, выпивал, смеялся остротам и, как настоящий подонок, разражался хохотом, услышав сальную шутку. Он остановился перед бледной молодой женщиной, которая, увидев его, быстро отступила с глазами, полными слез.

— О, да это Роза! Здравствуй, дитя мое.

— Здравствуй, Главарь, — сказала бывшая «хозяйка». В ее голосе слышались сдавленные рыдания.

— У тебя, как всегда, все хорошо?

— Нет, Главарь… Сердце болит. Я чувствую, что умираю.

— Нужно лечиться, крошка.

— Главарь, умоляю!.. Франсуа, дорогой Франсуа!..

— Тсс, говори тише. Кривой из Жуи может услышать. Когда ваша свадьба? — спросил Фэнфэн, повернувшись на каблуках.

— О, я отомщу! — вскричала девушка, бросаясь к Кривому, который услужливо попался ей навстречу. — Да, я отплачу тебе, негодяй! Ты ведь поможешь мне, Кривой? Знаешь, я думаю, что полюблю тебя!

— Мадам Роза, будьте осторожны. Вы еще слишком любите его!

— Ах, если б я больше не любила, зачем мне эта месть! Разве для тебя имеет значение, что я отдамся тебе лишь для того, чтобы испытать величайшую радость — увидеть его у моих ног! Дрожащего, несчастного, молящего о пощаде!..

Обычно, если только не намечалась очередная вылазка, Главарь не баловал босяков своим присутствием. Но в ту ночь остался с ними и, как полагается предводителю, без устали снова и снова выслушивал повествование о пожаре на равнине, всякий раз находя слова похвалы очередному рассказчику. После он, как обычно, созвал лейтенантов, чтобы снабдить их секретными указаниями, и удалился.

Вдруг на другом конце поляны раздались пронзительные крики. Звуки эти походили на поросячий визг, хотя на самом деле принадлежали босякам, которые только так и умели выразить бурную радость.

— О-э! Рыжий из Оно! Точно, это он, старина Рыжий со своей красоткой! Это Дылда Мари! Глядите-ка, идеальные супруги! Здорово, Рыжий! Вечер добрый, Дылда Мари!

— Ты что, одурачил легавых или надул почтенного Жана Жюля Сезара Вено, мирового судью из Питивье? — заорал пропитым голосом Большой Драгун, потрясая копченым окороком, словно дубиной.

Рыжего и его жену, выглядевших совершенно изможденными, окружила шумная веселая толпа. Они тащили за руку детей, мужчина — парнишку, а женщина — девочку, которые молча упирались.

— Уф! — выдохнул Рыжий из Оно, тяжело рухнув на кучу хвороста, но не отпуская при этом ребенка. Мы подыхаем от голода и жажды. Эти канальи не дали нам даже стакана воды.

— На-ка, дружище, отхлебни из моей склянки, — сказал Большой Драгун, протягивая початую бутылку.

— Сделай хороший глоток и закуси, — добавил Беспалый, подавая баранью ногу, которую начал было есть, отрезая куски саблей.

— Это барашек от гражданина Пуанто из Шинарвиля. Нежен, как лепестки розы.

— Сначала кое с кем посчитаемся, — перебил его Рыжий из Оно, толкнув мальчишку на вязанку хвороста. — А ну, не дергайся, чертово отродье!

— Молчи, мерзавка, дойдет дело и до тебя! — злобно взвизгнула мегера, пощечиной сбив девочку с ног.

— Жак! Где Жак из Питивье? — с угрозой и ненавистью в голосе продолжал Рыжий.

— Здесь! — с набитым ртом крикнул Наставник Мелюзги, и его грозная плеть со свистом рассекла воздух. — Гляньте-ка! Вот и мои дезертиры — Малыш Этреши и его любезная подружка, Крошка Нанетта. Услада моего сердца! Какая радость видеть вас снова! Я без вас так скучал!

— А вот и Главарь! — сказал Рыжий из Оно, поднявшись навстречу Фэнфэну. — Мое почтение, хозяин!

— Добрый вечер, друг мой, — ответил Фэнфэн, сердечно пожимая Рыжему руку, в то время как Жак Наставник схватил за шкирку своих учеников, еле живых от страха. — Откуда ты, черт возьми!

— Из того проклятого места, которое наш брат босяк называет арестантским домом Питивье.

— Сбежал?

— Это было легче легкого, Главарь, и все благодаря фальшивому паспорту Мишеля Пека. Любознательный гражданин из Питивье допросил нас и отпустил после того, как я показал документы.

— Хорошо, очень хорошо, мой дорогой. А Кузен?

— Ему конец, Главарь! Месяца два жить осталось, не больше!

— Бедняга! Хороший, однако, был разбойник. Расскажи мне, как его взяли.

— Все расскажу, Главарь. И кто продал нашего бедного товарища — расскажу. Но только с глазу на глаз.

— Так это столь серьезно?

— Вполне серьезно. Тайный знак огня стал известен полиции! А пока что позвольте обратить ваше внимание на ответственность, которую должны понести за свои действия вот эти «подмастерья».

— Малыш Этреши и Нанетта?

— Да, Главарь.

— Снова эти два ублюдка!

— Может, нас взяли и не из-за них, но уж точно благодаря этим голубчикам товарищи не смогли вырвать нас из лап жандармов и были вынуждены бросить сундук Кузена, в котором лежала солидная сумма.

— Расскажи в двух словах, как это произошло.

Оборванцы, движимые любопытством, стали подтягиваться со всех сторон, прихватив с собою хлеб, мясо и бутылки. Не прекращая жевать, они внимательно слушали лейтенанта.

Так Главарь узнал, что дети, посланные Дылдой Мари за подмогой в Боле и Анорвиль, ослушались приказа. Их непослушание послужило причиной провала, потери денег и заключения Кузена под стражу.

В завершение Рыжий из Оно добавил:

— Но судьба распорядилась так, что, возвращаясь из Питивье, мы с Дылдой Мари встретили эту парочку возле Третэнвиля. После пожара их гнали отовсюду, ни на одной ферме не пускали на ночлег. Мы их сцапали и силой, надавав им тумаков, приволокли сюда, чтобы Жак из Питивье прочитал им нотацию.

Рассказ о том, какую роль в деле Анжервиля сыграли бедные дети, вызвал у Главаря безудержную ярость.

— Нотацию, — взревел он, задыхаясь от гнева, — прочитаю им я! Один раз и навсегда!

В два прыжка он оказался подле бедных детей, схватил за волосы, легко приподнял над землей и, устремив на них взгляд своих жутких глаз, закричал:

— Ничтожные отродья! Я раздавлю вас, как червей!

Вися в воздухе, дети, тела которых ныли от побоев Рыжего и его женушки, жалобно запищали и стали отчаянно вырываться, вызвав безудержный смех разбойников.

Главарь уже готов был затоптать бедняг ногами, но вдруг сдержался и заявил, осторожно опуская их на землю:

— Нет, это было бы слишком просто. Надобно преподать всем урок, лучшего случая и не придумаешь. Жак! Созови-ка своих сорванцов.

— Хорошо, Главарь! Это дело одной минуты. Возможно, кое-кто из моих учеников в небольшом загуле, но они хорошо потрудились прошлой ночью. Где только не побывали — прочесали мельницы, прошлись по домам. Волей-неволей начнет мучить жажда!

— Они имеют право пить и напиваться, — благодушно отозвался Фэнфэн, который всеми возможными способами поощрял раннее приобщение юных членов банды к порокам.

— Эй, молокососы, сюда! — трижды прокричал Жак Наставник. На зов никто не явился, и педагог приступил к поименной перекличке:

— Эй! Жан из Артене, Кукла, Рыжик из Анжервиля, Парижанин, Лимузенка, Жан из Арпажона, Прохвост, Рыжик из Шартра, Коротышка из Монтиньи, Молокосос из Трине, Толстомордый из Бода, Чумазая, Черная Редиска, Оса, Коротышка из Шийера, Сельдерей, Вонючка, Морская Свинка, куда вы провалились?! То-то же! А то я смотрю, мы не торопимся! Проклятые лодыри! Давайте подходите по порядку! Главарь желает с вами потолковать. И не бойтесь, просто повеселимся!

Юные бандиты, девчонки и мальчишки, младшему из которых, Коротышке из Шийера, было всего восемь, а старшему, Рыжику из Шартра, — не больше четырнадцати лет, пестрой толпой приблизились к зловеще улыбавшемуся Фэнфэну.

— В чем дело? — удивился Жак. — Их должно быть, по меньшей мере, двадцать пять, а я вижу только восемнадцать… Наверняка кто-то еще не вернулся или залил в глотку слишком много вина.

— Хватит и тех, что есть, — нетерпеливо перебил Фэнфэн, в то время как заинтригованные оборванцы гадали, зачем Главарю понадобилось столько мелюзги.

— Послушайте, что я вам скажу, мои юные разбойники.

Дети в присутствии Главаря стояли неподвижно, раскрыв рты, но бросали недобрые взгляды на Малыша Этреши и Крошку Нанетту, которые тихо плакали, закрыв лица руками.

— Посмотрите на них, — продолжил Фэнфэн. — Вот эти двое ублюдков, несмотря ни на что, упорствуют и не желают следовать наставлениям вашего достойного учителя Жака из Питивье. Они ежедневно нарушают устав и не подчиняются законам банды. Я не раз прощал их, надеясь, что они будут брать пример с вас и исправятся. Но, вижу, все напрасно. В довершение всего эти подлецы нас предали. Вы, конечно, знаете, милые шалуны, какое наказание ждет изменника? Вам постоянно твердят о нем, чтобы вы не забывали. Когда взрослые члены банды выдают наши тайны, мы сами выносим им приговор. И вы, дети, сейчас будете сами судить тех из вас, кто стал предателем — Малыша из Этреши и Крошку Нанетту. Из-за них скоро перережут глотку Кузену, а Рыжий из Оно и Дылда Мари побывали в тюрьме. Вы хорошо меня поняли, правда, ребятки?

— Да, да, Главарь! Поняли! — завопили юные бандиты.

— Раз так, вам предстоит вынести приговор и решить, что с ними делать. Послушаем, что скажет Коротышка из Шийера, он самый младший, пусть говорит первым.

— Надо перерезать им глотку, — ответил ребенок, которому до тех пор доводилось упражняться в кровожадности только на мелких домашних животных.

— А ты, Лимузенка, что скажешь? — обратился Главарь к очаровательной, похожей на цыганку лохматой брюнетке со вздернутым носиком и смугло-золотистой кожей.

— Дрянь какая! Пристукнуть их, чем скорей, тем лучше!

— Очень хорошо! Теперь посмотрим, что скажут остальные. Пусть те, кто одобряет смертный приговор Малышу Этреши и Крошке Нанетте, виновным в измене, поднимут руки.

И немедленно грязные, когтистые, шершавые лапки всех без исключения юных воров взметнулись вверх. Некоторые из них выразили одобрение поднятием сразу двух рук.

— Прекрасно! — недобро засмеялся Главарь. — Совет выразил единогласие, и, клянусь, эти ребята правильно понимают, что такое справедливость. Итак, Малыш Этреши и Крошка Нанетта приговорены к смерти.

Оборванцы, с интересом наблюдавшие за странной сценой, увлеченные судом детей над своими одногодками, одобрительно зашумели.

Малыш Этреши и Крошка Нанетта не пошевелились. Оба так и не открыли лица, но время от времени вздрагивали и прерывисто вздыхали.

Все было кончено! Их окружали отвратительные, грубые и жестокие люди, которых ничто не трогало и которые с мрачным любопытством ожидали развязки необычного судилища.

— Тихо! — приказал Фэнфэн. — Вы, малыши, рассудили правильно, как и подобает отважным маленьким оборванцам. Я оставляю за вами право и удовольствие привести приговор в исполнение. Отдаю осужденных в ваши руки, делайте с ними что пожелаете!

Юные злодеи медлили — не из сострадания, а потому, что не понимали, что нужно делать. Жак из Питивье громко скомандовал:

— Ну-ка, где ваши ножи? Убейте, убейте их!

Услышав команду, достойные ученики Жака выхватили ножи и с яростным рычанием набросились на несчастных.

Брызнула кровь. Первые удары пришлись по рукам несчастных детей, которые в одно мгновенье были порезаны и искалечены.

Малыш Этреши бросился вперед, отважно прикрывая грудью подружку. Срывающимся голосом он кричал:

— Боже мой! Боже мой!

Нанетта упала на колени, обезумев от ужаса при виде окровавленных ножей, лезвия которых рвали ее на части.

— Они убьют нас! — простонала бедняжка. — Убьют! Злые люди!

Внезапно Малыш Этреши перестал кричать — Жан из Арпажона перерезал ему горло. Несчастный ребенок, чувствуя, что умирает, бросил на свою маленькую подругу взгляд, полный невыразимой нежности и жалости, а затем в агонии упал на землю.

Крошка Нанетта, истекая кровью, льющейся из двадцати ран, попыталась изрезанными руками в последний раз обнять единственного друга своего обездоленного детства.

Рыжик из Шартра, чудовище с белесыми ресницами, веснушчатым зверским лицом и густой рыжей шевелюрой, схватил девочку за волосы и одним ударом перерезал ей горло. Крошка Нанетта с мучительным стоном скорчилась в предсмертной судороге и умерла.

Свершилось! Мучения бедных страдальцев прекратились. Но их палачи еще не утолили своей злобы. Рискуя поранить друг друга, они набросились на еще не остывшие тела несчастных, словно волки на добычу, обезумев от вида крови, подстегиваемые присутствием Главаря и криками оборванцев:

— Смелей, ребята! Бейте, бейте их!

Зверская бойня продолжалась около четверти часа. Затем маленькие хищники, видя перед собой лишь бесформенные куски мяса и внутренностей, нехотя оставили искромсанные останки, которым предстояло больше полугода пролежать без погребения, служа пищей для стервятников.

— Правосудие свершилось, — объявил Главарь перемазанным в крови молокососам. — Лейтенантов прошу проследовать в комнату заседаний. Я вынес братьям Белье смертный приговор. Сейчас вы получите указания и приведете приговор в исполнение.

ГЛАВА 5

Далее мы узнаем, при каких обстоятельствах агент парижской полиции Матиас Лесерф, судьба которого впоследствии сложилась столь трагически, оказался вовлеченным в кровавые похождения банды оржерских разбойников.

В 1785 году генерал-лейтенант полиции Луи Тириу де Кросн в числе прочих послал в Бос и Солонь[72] молодого Лесерфа на поимку злоумышленников, которых тогда возглавлял главарь Наседка.

Исполняя это ответственное задание, Лесерф проявил такую ловкость, энергию, отвагу и вместе с тем недюжинный ум, что Тириу де Кросн отметил его. Лесерф стал одним из тех, благодаря кому Наседка был арестован в Лонжюмо и затем казнен на Гревской площади[73].

Всякий раз Лесерф получал щедрое вознаграждение, а вскоре его окончательно причислили к когорте опытнейших государственных сыщиков. Исполненная тревог и опасностей охота на бандитов стала отныне делом его жизни.

Когда в 1789 году городское полицейское отделение прекратило свое существование, а Тириу де Кросн, последним занимавший пост его главы, удалился от дел, Матиас Лесерф продолжал выполнять свои обязанности и оказал правительству значительные услуги в эпоху внутренних беспорядков.

Прекрасно знавший все хитрости и уловки бандитов, он изучил их приемы, великолепно говорил на воровском наречии и в совершенстве владел искусством переодевания. Лесерф был грозой врагов общества, которым ни разу не удалось одержать верх, сталкиваясь с его необычайным мастерством.

В эпоху Террора он прозябал, не желая вмешиваться в политические события, и утверждал, что вполне удовлетворен местом простого полицейского. Его даже обвиняли в некотором отсутствии патриотизма, но это не мешало отважному сыщику ежедневно трудиться над нелегкой задачей по очистке общества от нездоровых элементов. После 9 термидора Лесерф снова вошел в милость и еще активнее возобновил охоту на преступников.

В первые дни вандемьера IV года Республики он выслеживал опасную банду, действовавшую в окрестностях Парижа, во главе которой стояли Менар Мясник, Даяр и Шарль Руйон, прозванный Шарлем Парижанином.

Банду захватили в лесу Сен-Жермен-ан-Ле, но все три главаря ускользнули от полицейской облавы.

Подозревая, что они укрылись в бандах, которые орудовали в Берри[74], Босе или Солони, Лесерф разослал немало агентов в этих направлениях. Один из них напал на след злоумышленников, но, к сожалению, слишком поздно, чтобы предотвратить новое преступление. Это было как раз в ночь убийства маркиза де Буана.

Агент Лесерфа немедленно выехал из Орлеана и, проскакав без передышки тридцать лье за десять часов, явился с известием к своему начальнику.

Посчитав, что ему необходимо лично побывать на месте преступления, Лесерф спешно покинул Париж на том самом дилижансе, где ехали госпожа де Ружмон, Валентина и Рене, внучка несчастного маркиза. После нападения на дилижанс, Лесерф задержался в Базош-ле-Гальранде всего на несколько минут, которые потребовались, чтобы оседлать лошадь и сообщить судье Бувару о трагическом происшествии, в результате которого Рене де Буан потеряла своего деда.

В Орлеане и его окрестностях Лесерф провел столь большую и успешную работу, что в результате, как вы знаете, удалось арестовать Бенуа по кличке Ланжевен, Ардуэна, Шарля Парижанина и Менара Мясника. В поимке этих негодяев неоценимую помощь оказал капитан Леон Бувар, с которым Лесерф познакомился в ходе следствия. Капитан также немало содействовал установлению дипломатических отношений с местными властями, недовольными тем, что парижский агент выявил их бездеятельность и недальновидность.

Добившись таких необыкновенных результатов, Матиас Лесерф мог бы счесть свою миссию выполненной и вернуться в Париж. Но ему этого было недостаточно. Увидев своими глазами плачевное состояние дел в Босе и жителей, запуганных бандой, которая численностью и наглостью своих действий превосходила все, дотоле известные, Лесерф поклялся уничтожить преступное сообщество.

Большинству убийц маркиза де Буана удалось скрыться, но Лесерф был уверен, что они принадлежали к упомянутой выше шайке, известной под именем банды Фэнфэна. Добраться до них было трудно, если не сказать невозможно, но тем не менее Лесерф принялся за дело.

Устраивая облавы у содержателей меблированных комнат в Орлеане, он обратил внимание на подозрительное поведение Видаля, хозяина одного постоялого двора на улице Тур-Нёв, пользовавшегося дурной славой. Сыщик сумел перехитрить и запугать его, и Видаль под давлением выдал Лесерфу некоторые обрывочные сведения, которыми сыщик не замедлил воспользоваться.

Тем временем на постоялый двор прибыл путешественник, удивительно похожий на одного из убийц маркиза де Буана. Это был Кузен, которого опознал один из арендаторов покойного. Лесерф мог бы тут же арестовать негодяя, но удержался от поспешных действий. Кузен, сам того не подозревая, должен был стать наводчиком и привести сыщика в логово банды.

Видаль, чье заведение на улице Тур-Нёв процветало, был готов пойти на небольшие уступки ради того, чтобы его оставили в покое. Кроме того, он не был равнодушен к определенным знакам внимания в виде звонких луидоров, которые получал от Лесерфа, великолепно владевшего тактикой угроз и поощрений.

В результате Лесерф получил от трактирщика сведения хоть и расплывчатые, но достаточно ценные для опытного сыщика.

Он пошел по следу Кузена и, заодно узнав имена скупщиков краденого из Блуа и Тура, вернулся к Видалю. Хозяин постоялого двора сообщил, что, по словам Кузена, который, выпив, сболтнул лишнего, банда Фэнфэна собиралась совершить в Анжервиле налет на ферму братьев Белье.

Остальное нам известно. В тресонвильском подземелье Блэрио рассказал Лесерфу пароль поджигателей, и сыщику больше не нужно было следить за Кузеном. Он немедленно велел арестовать его в Эзервиле, а сам, по счастью, успел спасти братьев Белье.

На следующий день, как следует отдохнув, выслушав бесконечные благодарности добрых земледельцев, Лесерф направился в Питивье и, явившись к мировому судье, попросил разрешения ознакомиться с протоколом допроса Рыжего из Оно.

— Но, гражданин, — ответил ему судья, — человек, которого вы принимаете за разбойника, — всего лишь бедолага-безработный, путешествующий вместе с женой, все его документы в полном порядке. Я отпустил его десять часов назад.

— Отпустили?! Его?! О несчастный, это же был лейтенант Фэнфэна!

Судья, недалекий, самодовольный деревенский чиновник, счел необходимым показать свое превосходство.

— Гражданин агент, вы забыли, с кем разговариваете! Я уже объяснил и повторяю снова, что документы были в порядке, в аб-со-лют-ном порядке. Вам ясно?

— О да! Предельно ясно, гражданин судья.

— В таком случае примите мои искренние поздравления!

Бывший ученик Тириу де Кросна вышел от судьи взбешенный, бормоча себе под нос:

— Боже мой! Каким несказанным идиотам поручают следить за общественным порядком! Сначала меня, честного человека, задерживает жандарм Вассёр, потому что у меня якобы фальшивые документы. Теперь этот простофиля отпускает на свободу бандита, потому что думает, что у того подлинный паспорт… Честное слово, это безнадежно! Бедные жители Боса! Меня не удивляет, что их грабят, жгут и истребляют!

И хотя у него были все основания отступиться от начатого дела, сыщик и не подумал об этом. Напротив, он решил проявить упорство. Но для того, чтобы продумать новую тактику и исправить чудовищную оплошность мирового судьи, требовалось время.

К несчастью, Фэнфэн торопился. Ему требовались деньги, а он был не из тех, кто колеблется и выжидает.

Не имея никаких сведений о поджигателях, Лесерф, совершенно уверенный в безопасности братьев Белье, решил, что теперь следует обратить внимание на Ашер и Базош. Там он рассчитывал отыскать следы Блэрио, который сообщил очень важные сведения. С его помощью сыщик надеялся вновь нащупать утерянный след. В сущности, это было наиболее разумное решение.

Ночью в стороне, где жили братья Белье, небо озарилось огненным заревом, и парижский агент вновь испугался за судьбу знакомых фермеров.

Даже находясь на расстоянии более пяти лье от горевших домов, Лесерф не сомневался в причинах пожара. Огромный размах бедствия и бессчетное количество очагов возгорания указывали на то, что Фэнфэн приложил к этому руку.

«Презренный негодяй мстит, — подумал сыщик. — Лишь бы обошлось материальным ущербом, лишь бы он не трогал людей!»

Прекрасно зная методы разбойников, Лесерф решил: «Теперь они исчезнут, окопаются где-нибудь на время или станут действовать подальше отсюда».

Для очистки совести он все же обыскал окрестные равнины в поисках негодяев, но ничего не нашел, зато трижды, причем около разных деревень, был задержан отрядами местной полиции, отправлявшей его под конвоем к судье Бувару.

— Это немыслимо! — смеясь, говорил Лесерф капитану, который, завершив лечение, собирался вновь принять участие в кампании.

Временно обреченный на бездействие, Лесерф подробно изучил дело Фарронвиля и был невероятно потрясен — он, кого уже ничто не могло удивить, — удивительной ловкостью людей, совершивших нападение.

Надеясь узнать что-нибудь новое, он отправился к аббату Филиппу, услышал, что тот ведет переговоры о выкупе за дам де Ружмон, и сразу решил: «Я спокойно сцапаю тех, кто вернет пленниц и заберет деньги. Или, что еще лучше, они приведут меня в свое логово, поскольку сто тысяч ливров уж точно будут доставлены туда. Терпение! Еще несколько дней, и они будут в моих руках».

Тем временем, увы, решалась судьба бедняг, которые однажды уже были спасены Лесерфом и чьи имена должны были при ужасных обстоятельствах пополнить длинный и печальный список жертв Фэнфэна.

Следуя указаниям Главаря, Батист Хирург рано поутру отправился на ферму Гранж-Сен-Пер, находившуюся в трех четвертях лье от Этампа по дороге на Малерб.

Батист, подлинное имя которого было Ж.-Б. Мансо, хотя и пал столь низко, что сделался сообщником убийц, обладал, однако, реальными знаниями в области медицины. Раньше он был дипломированным врачом и практиковал в окрестностях своего родного города Тура. Но ленивый пропойца и дебошир, любивший роскошь, тяготился обязательствами, налагаемыми выбранной профессией, и не желал довольствоваться скромным заработком.

Алчный, начисто лишенный чувства морального долга, Батист, желая увеличить доходы, зачастую применял в своей практике самые недопустимые приемы и был замешан в отвратительных историях с абортами.

За эти дела его приговорили к пяти годам тюрьмы. Отбыв наказание, он легко сошелся с бандой Фэнфэна, где мог всегда удовлетворять свои гнусные инстинкты.

Батист стал хирургом у поджигателей, которым, как вы уже успели заметить, часто требовалась помощь медика. Затем женился на красотке по кличке Бриарка, принадлежавшей к бандитской знати. Событие это было весьма значительным для банды, имевшей отныне своих собственных кюре, учителя, врача и, наконец, главаря-аристократа!

Хотя Фэнфэн и не принуждал Хирурга к работам, чуждым основной профессии, Батист, любивший грабеж как искусство — ради самого грабежа, участвовал в вылазках банды наравне с другими оборванцами, но лишь тогда, когда речь шла о «тихом деле» (краже). Трусливый как заяц, он опасался принимать активное участие в убийствах, пытках и поджогах.

Излюбленным занятием Батиста стало конокрадство. В этом деле Хирург приобрел широкую известность, и никто не мог сравниться с ним в искусстве не только прятать лошадей, но и маскировать их, и перекрашивать, да так, что никто не мог узнать краденое животное.

Однако Батист не счел нужным переодеваться попрошайкой, как советовал ему Главарь. Он предпочел роль продавца лекарств, одного из тех, что бродили в те времена по деревням и кому крестьяне порой доверяли больше, нежели настоящим врачам.

На спине он носил котомку, набитую лекарствами от глистов, мазями от ожогов, примочками от глазных болезней, травами против застоя молока, притирками от мозолей на ногах, микстурами от зубной боли. Злодей не без основания рассчитывал на то, что этот низкосортный товар поможет ему легко найти подход к фермершам из Гранж-Сен-Пера.

Его ожидания оправдались. Какого-нибудь бродягу или попрошайку вдова Белье и ее дочь, без сомнения, отправили бы ночевать в хлев или на крытое гумно, а разносчику лекарств они оказали великолепный прием, радушно пригласив к своему столу.

А поскольку язык у Батиста, как у всякого шарлатана, был подвешен хорошо, да и во всех сильных и слабых сторонах крестьянской психологии он разбирался отменно, ему нетрудно было втереться к фермершам в доверие. Ему не составило труда убедить обеих женщин в том, что они больны и что лишь он может их излечить.

Вдова Белье страдала небольшой, но болезненной отечностью ног. Батист за пять су продал ей горшочек желтой, совершенно безобидной мази и приготовил микстуру, которую следовало принимать перед сном. Ее дочь, которую за три месяца до того боднула в бок корова, выслушала рассказ о прекрасных свойствах пластыря, рецепт которого знал лишь их гость, и тут же почувствовала возобновление болей. Она заплатила десять су и немедленно прилепила пластырь к больному месту.

Все в новоявленном лекаре — и ежеминутное «хозяйка Белье» да «хозяйка Лемэр», и мягкие жесты, и глубокомысленный вид — внушало добрым фермершам великое уважение и с каждым мгновением увеличивало его власть над ними.

Отобедав, продав хозяйкам лекарства и заморочив им головы премудрыми речами, Батист около полудня заявил, что должен продолжить обход.

— Я зайду дней через десять, — сказал он, закидывая котомку за спину.

— Так вы нас уже покидаете? — воскликнула вдова Белье. Ей тяжело было примириться с уходом целителя, чей важный вид и ученые разговоры ее совершенно околдовали.

— Что делать, добрая госпожа Белье. У меня небольшая, но избранная клиентура, и я обязан посещать своих пациентов в строго определенное время. Сейчас мой путь лежит в Ферте-Але, затем в Милли и Малерб, а после — в Сермез-ан-Бос. Если желаете, на обратном пути зайду и к вам, но только потому, что так велит мне профессиональный долг. Без сомнения, я найду вас полностью исцеленной.

— Но тогда, — продолжала добрая женщина, забывшая чересчур витиеватые объяснения негодяя, — повторите еще раз, что мне со всем этим делать, чтобы не ошибиться. Все это слишком путано для меня, старухи.

— Что ж, давайте поступим иначе, добрая госпожа Белье. Позвольте, я сам дам вам первую порцию этого прекрасного лекарства. Ваша дочь, хозяйка Лемэр, запомнит лучше, когда увидит, как я это делаю.

Батист снова достал и начал перебирать снадобья, смешал различные ингредиенты и хладнокровно, ни минуты не колеблясь, протянул бедной женщине страшную смесь, которая должна была принести ей смерть!

После этого он откланялся. Все видели, как Хирург направился к ферме Бувилье, но через час пути он резко свернул, спустился в овраг и занялся странным делом.

Разбросав под деревьями таблетки, порошки и сушеные травы, он несколькими ударами сапога разбил коробку, где они хранились, и закопал ее обломки. Затем распустил хвост, в который были собраны его волосы, соорудил себе прическу в духе щеголей того времени, обмотал шею огромным муслиновым шарфом, скрывавшим половину лица, и пробормотал себе под нос:

— Вот теперь, если у мамаши Белье начнутся колики раньше, чем я предполагал, и за мной пошлют погоню, никто не сможет меня узнать.

Как и все бродяги, привыкшие преодолевать пешком большие расстояния, Батист был неплохим ходоком. Оставив позади Бувилье и обойдя стороной фермы Монтань и Дюилле, он пересек речку Жюин у мельницы Лапланша, что в коммуне Оржер-ла-Ривьер, и постучался на ферму д’Артондю.

Было четыре часа.

К этому времени у старушки Белье, с полчаса промучившейся от непонятного недомогания, начались приступы сильной рвоты, к которой вскоре прибавились страшные колики, стеснение в груди и жжение под ложечкой.

Состояние бедной женщины показалось ее дочери столь тяжелым, что та, всерьез испугавшись, послала в Этамп за фельдшером. Врач, который обычно лечил эту семью, отсутствовал, и вместо него приехал гражданин Кане. Выслушав бессвязный рассказ, озадаченный лекарь не знал, какое заключение вынести, и постепенно начал склоняться к мысли об отравлении.

Он спросил у вдовы Лемэр, не принимала ли ее мать каких-нибудь снадобий сомнительного происхождения, но той даже в голову не пришло рассказать ему о лекарствах мнимого врача.

Как это часто бывает в подобных случаях, вдова Лемэр, совершенно потеряв голову от испуга, сама отвела подозрения фельдшера, хотя больную можно было спасти, если бы лекарь знал о посещении шарлатана и о том, что госпожа Белье принимала его микстуру.

Озадаченный гражданин Кане поставил диагноз — колики miserere. Он заявил, что состояние больной чрезвычайно тяжелое, и, желая снять с себя ответственность, сообщил, что необходимо присутствие семейного врача, которого пообещал прислать в течение ночи.

Вдова Лемэр умоляла сказать ей правду. Врач не счел необходимым скрывать, что находит состояние ее матери безнадежным, поскольку miserere или ileus[75] обычно заканчиваются смертельным исходом.

Услыхав ужасную новость, вдова Лемэр тотчас же велела своему лучшему конюху Луи Миньону скакать в Фенвиль и предупредить брата Клода, земледельца из коммуны Бруи. Несмотря на поздний час, Миньон выехал немедленно, проскакал галопом три лье и прибыл в Фенвиль к десяти часам.

Узнав, что мать при смерти, Клод Белье, вернувшийся из Эзервиля незадолго до наступления сумерек, в свою очередь, поспешил отправить гонца к брату Этьену. От Фенвиля до Эзервиля также было три лье. К полуночи посланник вернулся с Этьеном Белье, пребывавшим в полном отчаянии.

Спустя полчаса Этьен, Клод и конюх Луи Миньон, пустив коней крупной рысью, покинули Фенвиль, направляясь в Меспюи кратчайшей проселочной дорогой. В Меспюи они пришпорили лошадей и двинулись по дороге, ведущей в Малерб и Этамп. Дорога, шедшая то вверх, то вниз, пролегала через места, пользовавшиеся дурной славой. По обеим сторонам тянулись поросшие лесом песчаные овраги — идеальное место для засады. Но путники преодолели их беспрепятственно.

В два часа утра они прибыли на ферму, оглашаемую отчаянными стенаниями племянниц и племянников, детей вдовы Лемэр. Братья застали агонию своей любимой матушки и, упав на колени у постели несчастной женщины, разразились глухими, душераздирающими рыданиями. Увидев сыновей, умирающая улыбнулась светлой улыбкой и, подняв глаза к небу, пожала грубые руки Этьена и Клода и прошептала:

— Слава Всемогущему Господу! Я еще хоть раз смогу посмотреть на вас.

ГЛАВА 6

Агония вдовы Белье была ужасной. В восемь утра несчастная женщина испустила дух, и при этом наблюдались все симптомы ужасной и беспощадной болезни, которую врач определил как miserere.

Итак, месть началась. Главарю поджигателей никак не удавалось добраться до братьев Белье, которых он приговорил к смерти за то, что те осмелились сопротивляться. Наконец Фэнфэн сумел хитростью завлечь Клода и Этьена в уединенное место, где никто уже не мог им помочь. Там негодяй и рассчитывал учинить над ними расправу.

Было ясно, что оба фермера ни за что не покинули бы густонаселенные деревушки, где чувствовали себя в безопасности, но бандит умело сыграл на священных сыновних чувствах. Что значит осторожность, если умирает мать!

Для Этьена и Клода начались тягостные хлопоты, связанные с похоронами, — скорбный пролог к вечной разлуке: объявление о смерти в мэрии, распоряжения о похоронах, совершавшихся в те времена только в гражданском порядке, поскольку отправление религиозных культов все еще находилось под запретом, надо было приглашать родственников, принимать посетителей, пришедших выразить соболезнования.

Так прошел день — в непрерывной суете, в слезах, прерываемых лишь обычными домашними хлопотами. Одно доброе слово, одно сердечное объятие или сочувственное пожатие руки — и слезы снова застили глаза.

Вечером безутешное семейство село за большой стол, во главе которого стоял пустой стул. После ужина, съеденного без всякого аппетита, осиротевшая семья собралась в большой комнате для ночного бдения у гроба.

Там были оба брата Белье, их сестра — вдова Лемэр, трое ее детей — Мария Магдалина семнадцати лет, Мария Виктория пятнадцати лет и Жан Батист тринадцати с половиной лет.

Слуги — конюхи Луи Миньон и Андре Мерлин, пастух Жан Пети и скотник Луи Мартэн пошли спать на конюшню.

Около девяти вечера большие дубовые ворота заперли и, как обычно, выпустили собак на двор, окруженный высокими и крепкими стенами.

Вдруг раздался ужасный грохот. Собаки залаяли и подняли адский шум. Затем раздался второй, еще более страшный удар, сопровождаемый зловещим скрежетом. Третий удар — и ворота рухнули, освободив дорогу толпе, бросившейся к конюшне и жилому дому с криками:

— Смерть им! Смерть!

Вот что произошло. Как мы помним, Батист Хирург, своими руками дав вдове Белье яду, направился в долину Жюин. Добравшись до фермы д’Артондю, он попросился на ночлег, проспал всю ночь как сурок и на рассвете двинулся в лес Ла-Мюэт. За два с половиной часа он проделал четыре лье и присоединился к находившимся в полной боевой готовности бандитам, которых Фэнфэн выбрал для участия в операции.

Их было семнадцать, самых сильных, отчаянных и жестоких: Рыжий из Оно, Большой Драгун, Кот Готье, Лонжюмо, Жан Лодочник, Винсент Бочар, Драгун из Рувре, Рубаха, Андре Берриец, Кривой из Мана, Сан-Арто, Жак из Этампа, Беспалый, Душка Берриец, Четыре Су и Аньян Буатар. Командовал сам Фэнфэн, он и был семнадцатым.

Толстяк Нормандец остался в Гедревиле сторожить графиню де Ружмон и девушек, которых держали в заточении в доме Пиголе.

Все негодяи были одеты почти одинаково — в синие мундиры с красными воротниками, зеленые или синие лосины, алые жилеты, подпоясанные платками цвета национального флага, на ногах — мягкие сапоги со шпорами. На головах — военные шляпы с медными бляхами и кокардами. Кроме того, каждый был вооружен саблей и парой пистолетов. На поляне возле штаб-квартиры стояли семнадцать лошадей с мушкетами и дорожными сумками у седла.

В ту пору, когда государственные войска не имели определенной униформы и солдаты зачастую одевались как попало, такое снаряжение вкупе с документами, которые у Фэнфэна всегда были наготове, кого угодно могло ввести в заблуждение.

— Ну? — спросил Главарь, завидев неспешно приближавшегося Батиста. — Что нового?

— Дело в шляпе, Главарь.

— Что вдова Белье?

— Приняла лекарство из моих рук, ничего не заподозрив. Сейчас она, должно быть, мертва.

— Ты в этом уверен?

— Главарь, вы меня оскорбляете. Мои снадобья никогда не подводят, — с циничным смешком заметил разбойник.

— Отлично! Отдохни немного, а потом отправляйся в Гедревиль. Оставайся в распоряжении Толстяка Нормандца и ни в коем случае не покидай подземелья до моего возвращения.

— Договорились, Главарь!

В тот же миг в лес Ла-Мюэт прибыли двое мужчин и две женщины, пунктуальность которых говорила об усердии приспешников Фэнфэна.

— Подходите по порядку, — отрывисто приказал главарь. — Сначала ты, Мари Дюбо из Эзервиля, и ты, монахиня из Фенвиля.

— Вот мы, Главарь.

— Что делается в Эзервиле?

— На ферму Этьена Белье никого не пускают и отказывают в ночлеге.

— А в Фенвиле?

— То же самое, Главарь. Да к тому же крестьяне выставляют караул.

— Хорошо! А что скажете вы, мужчины? Что можешь сообщить ты, Соня из Сермеза?

— Я провел ночь у фермы Этьена Белье. Он ускакал на лошади в десять часов и с тех пор не возвращался.

— Хорошо. А что у тебя, Ларош?

— Я всю ночь следил за фермой Клода Белье в Фенвиле. В одиннадцать, а может в полдвенадцатого, к нему во весь опор прискакали двое, и через полчаса Клод уехал с ними в сторону Меспюи. Они не возвращались.

— Чудесно! — ухмыльнулся Фэнфэн. — Значит, наши приятели у мамаши, которую Батист на славу полечил. Сегодня вечером мы с ними поквитаемся, и Кузен будет отомщен.

— А уж сколько я страху натерпелся, когда пришлось под конвоем проехаться в Питивье, — добавил Рыжий из Оно.

— За это ты будешь щедро вознагражден.

Плотно поужинав и задав двойную порцию овса лошадям, бандиты отправились в путь.

С видом людей, которые никуда не торопятся и ничем не встревожены, они свернули близ Отрюи на старую парижскую дорогу и неспешно двинулись по ней, как бывалые кавалеристы в начале похода. Тем не менее они обошли стороной главное селение коммуны Саклас. Поравнявшись с Сент-Арпенским лесом, отряд резко свернул направо и пересек его между Аранкуром и Сен-Сир-ла-Ривьер.

Затем они пересекли Эсимонт чуть выше Фонтэн-ла-Ривьер и подошли к домам Кур-Пэна, расположенным вдоль дороги, ведущей из Питивье в Этамп.

В тех краях тогда существовал подозрительный постоялый двор, который содержал некий Обри по кличке Жри Свой Хлеб, тайный член банды. У этого надежного человека разбойники остановились в полдень, закатили веселую пирушку и отправились дальше только в шесть часов.

От Кур-Пэна они двинулись на Мароль, затем к лесу Сент-Круа, петляя, чтобы сбить с толку возможную погоню и чтобы не оказаться на месте слишком рано. В лесу Сент-Круа они снова выбрались на этампскую дорогу и опять резко повернули влево, оставили позади хутор Монсань и незадолго до девяти часов оказались возле Гранж-Сен-Пер.

Развалины Гранж-Сен-Пер сохранились до сих пор, хотя окрестности полностью изменились. Во-первых, дорога прежде проходила гораздо дальше от фермы. Кроме того, уединенную тропу, ведущую от сельскохозяйственных строений к не менее опасной дороге, окружал густой кустарник, от которого ныне не осталось и следа.

В ту ночь бандиты привязали в кустах лошадей, сторожить которых было поручено Андре Беррийцу, Четыре Су и Буатару. Остальные прокрались к ферме, осмотрели стены, ощупали ворота и приняли решение взломать их.

Обследовав все вокруг, они нашли валявшуюся неподалеку балку, из которой хозяева собирались сделать конек для кровли. Довольно тяжелое бревно весило немало и имело около двенадцати футов в длину и десять дюймов в поперечном сечении.

Привычные к упражнениям подобного рода, бандиты быстро разделились на группы. Восемь из них сняли трехцветные платки, служившие им поясами, связали по два и разложили на земле на расстоянии два фута друг от друга. Затем подхватили бревно, положили на платки, выстроились парами — по четверо с каждой стороны — и подняли балку на платках.

— Готовы? — шепотом спросил Фэнфэн.

— Готовы, — ответили бандиты.

— Ждите моей команды!

Разбойники подошли ближе к воротам и стали раскачивать балку.

— Давай! — крикнул Фэнфэн.

Деревянное орудие с размаху с невероятной силой обрушилось на центральную часть ворот, которые дрогнули и затрещали.

— Еще! — прорычал главарь, и разбойники снова принялись раскачивать балку наподобие античного тарана. На этот раз ворота затрещали и прогнулись. Под третьим ударом они рухнули с ужасающим скрежетом, к которому примешивались неистовые вопли бандитов.

— Смерть им! Смерть! Отомстим за Кузена!

Четверо разбойников бросились в конюшню и, накинувшись на спящих слуг, как обычно, заткнули им рты и крепко связали. Остальные побежали к жилому строению, потрясая саблями и пистолетами и во весь голос выкрикивая имя, наводившее ужас на жителей Боса:

— Фэнфэн! Фэнфэн! Вперед, банда Фэнфэна!

— Смерть им! Смерть!

Услышав страшный шум, Этьен и Клод Белье выскочили из комнаты, где стоял гроб, и вбежали в пекарню, которую уже наводнили бандиты. При виде зловеще сверкавшего оружия, при звуках страшного имени Фэнфэна братья поняли, что спасения им нет, и решили до последней капли крови оборонять вход в комнату, где покоился труп их матери.

Этьен вооружился железным прутом, стоявшим у очага, Клод схватил лопату.

— Смелее, брат! — крикнул Этьен. — Они дорого заплатят за наши жизни!

С отвагой, которую удесятерили ярость и отчаяние, братья бросились в гущу бандитов.

Страшным ударом железного прута Этьен сбил с ног Жана Лодочника, который с проклятием рухнул на землю. Клод обрушил удар лопаты на голову Кривого из Мана и раскроил бы ему череп, если бы тот не успел увернуться. Однако ребро лопаты, скользнув, срезало бандиту ухо вместе с прядью волос.

Мечтой Фэнфэна было взять братьев живыми, чтобы подвергнуть страшным и изощренным пыткам, которыми издавна славилась его банда. Но с этими людьми было опасно вести подобные игры. Благодаря гигантскому росту Главарь через головы своих людей прицелился в Этьена Белье и выстрелил.

Пуля попала несчастному прямо в рот. Фермер выронил железный прут и, раскинув руки, даже не вскрикнув, рухнул.

В то же самое мгновение Рыжий из Оно притворился раненым и, падая на пол, по рукоятку вонзил саблю в живот Клода.

Бедняга покачнулся, ухватился за край стола и прошептал:

— Моя бедная мама… Я сделал все, что мог. Прощай, жена, прощайте, мои дорогие детки…

Рыжий из Оно выдернул саблю из раны и во второй раз всадил ее в живот умирающего.

— Это за Кузена, а это за меня! — крикнул он с дьявольским хохотом. Сказано — сделано!

Этьен умер сразу. Клод все еще хрипел. Кривой из Мана с окровавленным лицом и поднявшийся с пола Жан Лодочник набросились на него с яростью каннибалов. Они осыпали фермера ударами сабель, били ногами по лицу и, не зная, что еще придумать, гнусно осквернили его тело под смех и улюлюканье сообщников.

Пока шла резня, вдова Лемэр, две ее дочери и маленький сын дрожали от страха в комнате, где покоилось тело умершей.

Фэнфэн вытащил их оттуда.

— Отдавай деньги, — грубо приказал он. — И не тяни, а не то я тебя живьем зажарю.

— Возьмите, — сказала она, протягивая ему ключи. — Всего пятнадцать сотен ливров в секретере.

— А остальное?

— Еще столько же в шкафу. Оставьте нас. Пощадите!.. Моя бедная мать здесь…

— Хватит болтать! Ты богата, вдова Лемэр. Говори, где зарыта твоя кубышка! Говори, черт возьми! А не то будет поздно!

— Пощадите! — простонала вдова, падая на колени.

— Хватайте эту клячу, — приказал Фэнфэн Большому Драгуну и Беспалому, — да поджарьте как следует.

Бандит любое дело может превратить в праздник. Воровство и грабеж — для него работа со всеми ее опасностями и невзгодами. А самым большим праздником считалось «поджаривание», во время которого находили выход самые жестокие, зверские инстинкты. Палачей возбуждали крики истязаемых, конвульсии, вид лопающейся от огня живой плоти и запах горящего жира, исходивший от зловещего костра.

Вот оно — настоящее развлечение! Но чтобы ощутить всю его привлекательность, надо быть настоящим бандитом. Трусы ничего в этом не понимают и брезгливо поджимают губы. Даже некоторые из самых отъявленных бандитов поначалу кривились. Но стоило привыкнуть, и они уже не могли без этого жить. Это было как курительная трубка, от которой поначалу тошнит, но со временем она становится источником бесконечного, несказанного наслаждения.

— Вот что, — продолжал Фэнфэн, пока его негодяи разжигали костер, — потом у тебя на глазах сожгут твоего мальчишку, изнасилуют и поджарят дочерей. Так что признавайся подобру-поздорову!

— Я не понимаю, чего вы хотите! — жалобно простонала вдова. — Я вам все отдала!

— Как бы не так! Ферма Гранж-Сен-Пер — одна из самых богатых в кантоне, — заметил Фэнфэн, чьи сведения, добытые у местных жителей, отличались предельной точностью. — У вас здесь должно быть припрятано около тридцати тысяч ливров.

— Господи Иисусе! Вы можете нас всех убить!.. Я же говорю, что больше ничего нет! A-а! А-а!

Пламя больно лизнуло босые ноги вдовы. При его первом прикосновении она издала два пронзительных, отчаянных крика, вызвавших приступ веселья у негодяев.

— Вот луженая глотка, черт возьми, — пробормотал сквозь зубы Аньян Буатар, родом из Тури, отличавшийся особой жестокостью.

— На помощь! Боже мой! Я хочу умереть!.. A-а!.. Негодяи! Будьте прокляты!

Беспалый, державший вдову за плечи, заявил, что кровь слишком прилила ей к голове, которая находится ниже, чем следует.

— Ага! — подхватил Буатар. — Если башку не поднять, она лопнет, как надутая соломинкой лягушка.

— Подушку для мадам! — с усмешкой провозгласил Кот Готье.

— Так обойдется, — ответил Нормандец из Рамбуйе.

— А может, вот это сойдет? — подонок пнул труп Этьена Белье, на который, как и на тело Клода, разбойники все время наступали и спотыкались.

— А что, ты прав! — одобрил Лонжюмо.

— Из толстопузого олуха получится отличная подушка!

Оба злодея, взяв труп — один за голову, другой за ноги, — подложили его под голову вдовы. Душераздирающие крики несчастной возобновились от прикосновения языков пламени, которое причиняло ей еще большие муки, чем в первый раз.

— Ну так что? Выкладывай свои и старухины денежки, — бесстрастно продолжил Фэнфэн.

— У меня больше нет денег! Нет, нет у меня их больше, нет!

— Тащите сюда щенка, — скомандовал Главарь.

Рубаха и Беспалый схватили ребенка, сорвали с него чулки и ботинки и приблизили его голые ноги к пламени.

Бедный малыш испустил страшный, жалобный крик, взывая к матери.

— О-у! Ма! Ма-ма! Оу! Ма-ма!

— Жгите как следует, — скомандовал Фэнфэн, — чтобы остался калекой на всю жизнь! Давайте поджарьте ему лапы! Пусть будет колченогим. А потом позабавьтесь с девками! Посмотрим, вдова Лемэр, что тебе дороже — золото или твои дети!

— Мама! Мама! О! Мама!

Три безумных крика раздались в пекарне — крик мальчика, чьи ноги начали обугливаться, и двух девушек, схваченных бандитами.

— Хватит, остановитесь! — закричала побежденная вдова. — Пощадите моих детей! Я скажу, где деньги.

Фэнфэн тут же согласно, хотя и с сожалением, кивнул головой.

— Говори! — резко приказал он.

— Там, за чугунной доской в камине.

— Ох уж эти чертовы крестьяне! — расхохотавшись, воскликнул Фэнфэн. — Умеют придумать тайники!

— Всякий раз что-нибудь новенькое, голову сломаешь, пока найдешь!

— Хорошая, однако, вещь — поджарка, — заметил Рыжий из Оно, простукивая каминную доску рукояткой сабли.

В один миг огонь в очаге был потушен, и массивная чугунная доска в задней стенке камина подверглась энергичной атаке. С полчаса она выдерживала удары молотка и кайла, поскольку была прибита железными крюками, закрепленными цементом. Наконец плита со скрежетом рухнула, открыв маленькое отверстие площадью около полутора квадратных футов. Внутри стоял чугунок, закрытый крышкой. Фэнфэн аккуратно обернул руку платком, чтобы не обжечься, если чугунок нагрелся, и схватил его за ручку.

Он оказался достаточно тяжелым. Бандит поднял его и поставил на стол между двух зажженных свечей. Откинув крышку, он не смог скрыть удивления.

Чугунок на три четверти был полон луидорами достоинством в двадцать четыре ливра. Содержимое вывалили на стол, и негодяи при виде кучи сверкающего золота взревели, выражая таким образом радость.

Фэнфэн поспешил пересчитать деньги и сказал:

— Теперь, когда кубышка у нас, надо «обчистить клоповник» (ограбить дом). Работайте внимательно, не торопитесь.

Чтобы не терять времени, разбойники вручную подкатили к дому самую большую телегу с оглоблями. В нее как попало побросали мебель, собранную четырьмя поколениями и стоившую целое состояние. Кроме того, сто пятьдесят пар постельного белья, более сотни мужских сорочек, половина из которых с жабо и кружевными манжетами, двести женских сорочек, полотенца, невероятное количество скатертей, чулок, обувь, мужскую и женскую одежду, драгоценности — четыре пары золотых часов, колье, цепочки, крестики, перстни, золотые серьги и несколько дорогих изделий из серебра. Были там также кубки, пряжки для чулочных подвязок и обуви, чашки, запонки и т. д. И наконец, кружева для чепцов, рубашек и манжет. За все это даже у скупщиков краденого можно было получить по меньшей мере пятнадцать тысяч ливров.

Фэнфэн нашел в чугунке ровно тысячу двести луидоров достоинством в двадцать четыре ливра, что составляло двадцать восемь тысяч восемьсот ливров.

Эту сумму, огромную по тем временам, когда само правительство и кредитные учреждения нуждались в наличных денежных средствах, Главарь уложил в полотняный мешок и запер в дорожную сумку.

Грабеж подходил к концу. Вскоре телега была забита до отказа. Фэнфэн приказал накрыть ее чехлом, на котором углем написал: «Военное продовольствие».

— Эскорт тоже военный, так что местные власти ничего не заподозрят, — усмехнулся он.

Вскоре зашла речь о том, что пора привести с конюшни трех лучших лошадей, запрячь их и уезжать. Но бандиты шумно запротестовали. От работы у них разыгрались волчий аппетит и адская жажда. Беспалый бросал людоедские взгляды на связку колбас, висевшую по соседству со свиным окороком фунтов на двадцать пять, к которому он принюхивался с жадностью охотничьего пса.

Поскольку вдова Лемэр была не в состоянии держаться на ногах, грабители заставили ее дочерей — старшую, Марию Магдалину, и младшую, Марию Викторию, готовить ужин.

Под грязную брань и непристойные речи бедным детям пришлось накрывать на стол в комнате, где покоилось тело их бабушки. Им даже не позволили поднять с пола мать и маленького брата, все еще стонавших так, что сердце разрывалось. Пытка закончилась лишь в половине первого ночи, когда подлые разбойники как следует набили желудки.

Главарь подал сигнал к отступлению, но прежде велел связать вдову Лемэр и ее троих детей, чтобы банда могла спокойно уйти подальше.

Несчастные жертвы думали, что, когда подойдет к концу эта ужасная драма, они смогут наконец вволю оплакать своих мертвецов. Но, видно, им суждено было до конца испить чашу страданий и претерпеть все унижения. Уходя одним из последних, Рыжий из Оно вдруг вспомнил о своем аресте и, охваченный яростью, выхватил саблю, бросился к кровати, где лежало тело вдовы Белье, проткнул его насквозь и затем стал с бешенством колоть, выкрикивая:

— Вот тебе! Вот тебе! Старая шлюха! Я не успел перерезать тебе глотку при жизни, так отомщу хоть после смерти![76] А вам, чертовки, повезло, что сегодня командую не я, иначе вместо трех мертвецов завтра в Гранж-Сен-Пер хоронили бы семерых.

В половине первого ночи банда ушла, увозя телегу, груженную награбленной добычей. Разбойники не скрываясь пересекли Этамп и выехали на дорогу, ведущую в Париж, где Главарь рассчитывал выгодно продать домашнюю утварь, одежду, а также драгоценности.

Спустя полчаса после того, как последние дома скрылись из виду, Фэнфэн передал командование Рыжему из Оно и приказал, сбыв награбленное, как можно скорее вернуться в Гедревиль-Базош.

Лейтенант пообещал поторопиться, а Фэнфэн с Кривым из Мана и Жаном Лодочником, которых ранили братья Белье, повернули коней назад.

Втроем они вернулись к Этампу и, объехав город стороной, оказались в Сакласе, откуда добрались до Антони, а там уж и до леса Ла-Мюэт.

Вся экспедиция заняла не больше двадцати часов.

Увы, этому страшному преступлению не суждено было стать последним!

ГЛАВА 7

В своем письме к аббату Фарронвилю Фэнфэн назначил неделю для выплаты ста тысяч ливров — выкупа за дам де Ружмон.

Через двенадцать часов этот короткий срок истекал.

В течение всей прошедшей недели дряхлый больной старик, терзаемый смертельной тоской, ждал вестей от виконта де Монвиля.

Вскоре надежда, которая вспыхнула в его сердце после благородного предложения хозяина замка Жуи, сменилась все возраставшим отчаянием.

Дни шли, часы летели, и владелец Фарронвиля, прикованный к постели и терзаемый моральными и физическими муками, с ужасом ощущал приближение роковой минуты.

— Боже мой! Я слишком долго жил на этом свете, — время от времени шептал старик с дрожью в голосе, думая о несчастных пленницах, уже давно находившихся во власти бандитов, о грязной развращенности и лютой жестокости которых аббат был наслышан.

В сотый, в тысячный раз призывал он к себе Любена. Верный слуга, постаревший от горя на десять лет, прибегал на его зов с красными от слез глазами и скорбным лицом.

— Ничего нового, Любен?

— Увы! Ничего, господин шевалье.

— Ведь это должно быть сегодня, не так ли?

— Да, хозяин. Сегодня вечером будет восьмой день.

— И опять ничего. Ни письма, ни гонца.

— Не будем терять надежды, господин шевалье, — мягко и убедительно, словно обращаясь к больному, говорил добрый человек. — Господин виконт обещал, значит, он сдержит слово.

— Ты думаешь? — каждый раз спрашивал старик.

— Я в этом уверен, — неизменно повторял Любен, хотя в глубине души надеялся не больше, чем хозяин. — Я с самого утра не отхожу от окна башни, все смотрю, не едет ли он. Если господин шевалье позволит, я опять займу свой пост.

— Иди, друг мой. И дай Бог, чтобы ты поскорей вернулся, принося конец моим мучениям.

Любен едва успел дойти до башни, как снова прибежал, задыхаясь, с выражением несказанной радости на изможденном лице. Тут же раздался знакомый скрежет цепей подъемного моста.

— Господин шевалье, это он.

— Виконт?

— Он самый, в сопровождении человека в ливрее. Они скачут во весь опор. Я велел опустить мост.

Быстрые шаги и звон шпор уже раздавались на большой каменной лестнице. Слуга аббата открыл дверь.

— Не окажет ли господин шевалье любезность тотчас принять виконта де Монвиля? — спросил он.

— Ну конечно же. Немедленно, поспеши!

Слуга объявил:

— Господин виконт де Монвиль!

Фэнфэн, одетый просто и элегантно, появился в дверях, почтительно приветствуя старика, который протянул к нему худые руки.

— Ах, виконт, — сказал аббат дрожащим голосом, и щеки его порозовели. — Я был в отчаянии! Не оттого, что не верил в вас, в ваши добрые намерения, но я боялся, что обстоятельства…

— Деньги внизу, господин аббат, — ответил злодей, с удивительным талантом исполняя роль вельможи. — Сто тысяч ливров золотом, так будет удобнее.

— Золотом! — воскликнул старик, просияв. — Какой же вы, однако, необыкновенный человек, если смогли найти такую сумму в наше время!

— Мною движет любовь, — с искренним волнением ответил виконт.

— Любовь помогла вам сделать невозможное, дорогой виконт. Но ведь вы, должно быть, разорены…

— Вы близки к истине, господин шевалье, — ответил тот с галантной беззаботностью бывшего аристократа. — Впрочем, все это пустяки.

— Вы отважный человек, и мы с вами уладим это дело, — сказал аббат с доброй улыбкой.

— Любен! Любен! Куда он подевался, черт возьми?

— Я здесь, господин шевалье, — ответил слуга, вернувшись после минутного отсутствия.

— Скорей неси полотенце! Нужно вывесить кусок белой ткани в окне башни!

— Уже сделано, господин шевалье.

— Кстати, друг мой, — сказал Любену виконт де Монвиль, — велите Жаку, моему слуге, поднять сюда оба баула.

Через пять минут неизменный спутник Фэнфэна появился, неся две большие кожаные сумки, каждая из которых весила около тридцати фунтов. Когда слуга опускал сумки на пол, раздался звон монет.

— Клянусь, — воскликнул аббат, который с момента появления виконта сиял от счастья, — ни за что бы не поверил, что можно так необузданно любить золото! Вы не можете себе представить, виконт! Сам себя не узнаю! Я, который так бесконечно презирал этот металл, дошел до того, что при виде его, как скупец, ощущаю волнение!

А Любен и Жак по прозвищу Толстяк Нормандец уже высыпали и быстро пересчитывали монеты.

Пока они занимались этим делом, требовавшим довольно много времени, к подъемному мосту приблизились два человека, выглядевшие по меньшей мере подозрительно. Они заявили, что посланы Фэнфэном, и сообщили от имени своего хозяина, что если условленный знак — не обман, то можно будет тут же и договориться.

— Вы позволите мне, — сказал виконт, улыбнувшись аббату, — вести переговоры с этими негодяями? Я никогда прежде не видал вблизи настоящих разбойников, мне это будет интересно.

— Действуйте, мой друг! Я рад, что вы можете заменить меня в этом деле, — ответил аббат Филипп. — Разве вы чужой в нашем доме? А я пока что приведу себя в порядок и подготовлюсь к приему моих дорогих девочек.

Виконт спустился вниз, подошел к подъемной решетке и оказался лицом к лицу с Жаком из Питивье и Котом Готье, которые, естественно, не подали вида, что знают его.

— Ну что, мошенники, — надменно обратился он к ним, поскольку слуги аббата не сводили с оборванцев ненавидящих взглядов, — неужто вы не могли сразу доставить сюда дам, которых имеете подлость держать в плену?

— О, гражданин! — ответил Жак из Питивье, насмешливо улыбаясь. — Так серьезные дела не обсуждают. В соответствии с приказом великого Фэнфэна, нашего хозяина, мы действуем исходя из принципа: ты — мне, я — тебе!

— Пусть будет так! Сейчас вы сильнее, придется поступать, как вы того желаете. Золото здесь! Когда вы привезете дам?

— Нам нужно два часа.

— Хорошо же! Ступайте и скорее возвращайтесь!

В тот момент, когда виконт, переговорив с бандитами, вернулся к аббату, Жак, он же Толстяк Нормандец, и Любен заканчивали выстраивать бесчисленные столбики золотых луидоров.

Аббат встречал виконта стоя, и лицо его выглядело помолодевшим, преобразившимся от счастья, хотя он был еще очень слаб.

— Все уже подсчитано, не так ли? — спросил владелец замка Жуи.

— Четыре тысячи сто шестьдесят семь луидоров, что составляет сто тысяч восемь ливров ровно, — сиплым голосом подытожил Толстяк Нормандец.

— Значит, все в порядке, — продолжил виконт. — А теперь, господин шевалье, позвольте мне откланяться.

— Как? Вы хотите уехать! — с ужасом воскликнул аббат.

— Но посудите сами. В такой момент, господин шевалье, простая деликатность не позволяет мне…

— Та, та, та! Оставьте ложную скромность, она неуместна. Я хочу, чтобы мои дорогие девочки сами поблагодарили вас.

— Именно этого и не следует делать, господин шевалье. Пощадите, не ставьте меня в неловкое положение. Я оказал услугу… ничтожную услугу. Дайте мне слово, что дамы никогда не узнают о том, что я сыграл какую-то роль в их освобождении. Умоляю вас!

— И не подумаю! Ни за что!

— Тогда я буду вынужден бежать, как невоспитанный мужлан.

— Виконт, послушайте меня, — властно заявил старик. — Как глава семьи, я прошу вас остаться. Бандиты, несомненно, не приведут моих племянниц прямо в замок. Я уверен, что придется выходить к ним, выполнять их различные требования, которые я, старик, разбитый пережитыми потрясениями, не смогу сделать. Прошу вас, помогите мне, виконт! Но скрывать от дам, что вам они обязаны своей честью и свободой, я отказываюсь!

— И все же… — попытался возразить виконт.

— Вы взрослый ребенок — благородный и бескорыстный, друг мой. Но мне кажется, вам не знакомы законы любви. Знайте же, что от благодарности до любви один шаг, и я надеюсь, — да услышит меня Предвечный! — что Валентина полюбит вас, если этого еще не произошло.

Виконт с видом человека, у которого больше не осталось аргументов, почтительно поклонился. В глубине души он был счастлив, что его притворное сопротивление не возымело действия.

По прошествии двух часов Кот Готье и Жак из Питивье снова предстали перед воротами замка и возобновили переговоры с виконтом.

— Дамы — в карете за поворотом дороги. Каждую из них мы будем отпускать в обмен на треть суммы.

— Почему бы карете не подъехать к самому замку?

— На нас могут напасть и похитить заложниц.

— Мошенники! Вы меряете всех на свой аршин, — воскликнул виконт, понимая, что перед слугами следует изобразить возмущение.

— Дело есть дело, — возразил Жак из Питивье, в глубине души восхищаясь тем, как ловко Главарь обводит вокруг пальца доверчивых аристократов.

— Но что, если вы, со своей стороны, отберете деньги у тех, кто придет за пленницами? — заметил виконт, желая сыграть роль до конца.

— Приносите каждый раз по трети суммы, — ответил Жак из Питивье. — Великий Фэнфэн дал вам слово, вы должны довольствоваться этим, — с пафосом добавил он.

Виконт передал новые условия аббату, сошедшему, несмотря на слабость, в парадную залу, и тот на все согласился.

В результате было решено, что виконт отправится на встречу с бандитами в сопровождении Любена, который понесет треть выкупа и приведет одну из заложниц.

— Нет, только не я! — воскликнул старый солдат, в одно мгновенье побледнев. — Прошу вас, господин шевалье, избавьте меня от этой тяжкой обязанности! Я ни за что не смогу сдержаться, оказавшись среди убийц моей бедной жены!

— Мне понятны ваши чувства, я уважаю их, — мягко ответил виконт. — С согласия господина шевалье со мною пойдет мой слуга Жак.

Через пять минут оба подъехали к карете, в которой, терзаемые весьма понятной тревогой, сидели с завязанными глазами графиня де Ружмон, Валентина и Рене.

Главарь, опасаясь оплошности со стороны окружавших карету негодяев, сделал властный жест, который должен был напомнить им о крайней осторожности. Наклонившись к окну кареты, он сказал дрожащим от волнения голосом:

— Дамы, вы можете снять повязки. Люди, которые вас привезли, не будут противиться этому. Вы находитесь у замка Фарронвиль.

Мгновенно повязки упали, и с губ заложниц сорвался дружный возглас.

— Господин де Монвиль! — воскликнули госпожа де Ружмон и Рене.

— О! — бледнея, вскрикнула Валентина и прошептала: «Он! Снова он!»

— Мы свободны! Свободны, — повторяла графиня, протягивая виконту руки.

— Да, госпожа графиня, и самое большое счастье в моей жизни — то, что я первый могу вам об этом сообщить, — заверил он, почтительно целуя ей руку.

— Едем! О, едем скорее!

— Госпожа графиня, ваше окончательное освобождение зависит от некоторых формальностей, навязанных этими гражданами, — продолжал виконт, указывая на злодеев, взиравших на него с восхищением. — Но, впрочем, все это не займет много времени.

Повернувшись к бандитам и указывая на сумку, которую нес невозмутимый Толстяк Нормандец, одетый в расшитую галунами ливрею, он добавил:

— Здесь тридцать три тысячи и несколько сотен ливров. Расплатись!

Толстяк Нормандец, который делал вид, что не узнает своих товарищей, пренебрежительно бросил к их ногам сумку, в то время как его хозяин открыл дверцу и подал руку госпоже де Ружмон.

— Позвольте, госпожа графиня, проводить вас в замок, где вас ожидает господин аббат.

— Но… а Валентина? А Рене?

— Мадемуазель де Ружмон и мадемуазель де Буан будут освобождены в свою очередь в обмен на следующую часть выкупа.

— Как! Я должна покинуть бедных девочек? Нет! Я не могу! Я не хочу!

— Таково требование этих негодяев, госпожа графиня, они сейчас сильнее нас. Но это вопрос всего лишь нескольких минут.

— Мама! Тетушка! Делайте, как говорит виконт, — хором воскликнули девушки. — Умоляем вас!

Смирившись, госпожа де Ружмон оперлась на руку бандита, и в сопровождении Толстяка Нормандца они тотчас направились к Фарронвилю.

На мосту графиня увидела аббата. Протягивая к ней руки, старик плакал как ребенок.

Увидев, как изменили аббата испытания, выпавшие на долю этого когда-то крепкого старика, госпожа де Ружмон застонала и, почти теряя сознание, с рыданиями бросилась в его объятия.

— Дядя! Мой второй отец! Наконец-то я снова с вами!

— Дитя мое… Моя дорогая, любимая девочка! — воскликнул аббат, смеясь и плача одновременно. — В разлуке с вами я едва не умер! О, поблагодарите же вместе со мной благородного друга, которому мы обязаны этим великим счастьем.

— Но разве не вы один?

— Виконт де Монвиль с благородством, достойным нашего героического времени, отдал последнее, чтобы заплатить Фэнфэну огромный выкуп. У меня же нет больше ничего!

Потрясенная и растроганная госпожа де Ружмон повернулась к виконту, собираясь сказать ему несколько сердечных фраз, оценить которые могли лишь натуры возвышенные и утонченные.

Но виконт уже исчез в сопровождении слуги, несшего вторую сумку.

— Ах, дитя мое, — продолжил аббат, — чем только мы не обязаны этому дворянину, столь же бескорыстному, сколь деликатному! Представьте себе, он отдал мне сто тысяч ливров золотом — все свое состояние, даже не потребовав расписки или других гарантий, и при этом умолял, чтобы я утаил от вас эту бесценную услугу.

— Дядюшка, он вправе рассчитывать на нашу благодарность, и мы на нее не поскупимся.

Виконт де Монвиль в это время подходил к Валентине и, несмотря на свое невероятное самообладание, побледнел как мел в тот момент, когда девушка, преодолевая отвращение, оперлась на его руку.

— До скорой встречи, сестра, — сказала Валентина, обращаясь к Рене, которая осталась в карете дожидаться выплаты последней части выкупа.

— Да, до свидания, дорогая! — ответила храбрая девушка, бесстрашно глядя на бандитов и словно не замечая, что остается среди них одна.

Если до тех пор Валентина еще могла сомневаться в страшной силе любви виконта, любви, которая приводила ее в смятение и ужас, то необыкновенное его волнение было красноречивее всяких слов. Он был по-прежнему бледен и не мог произнести ни слова, чувствуя, что ему изменяет голос. Виконт дрожал как ребенок от прикосновения маленькой ладони, лежавшей на его сильной руке. Сердце его вырывалось из груди, он весь дрожал, находясь во власти возвышенного и прекрасного чувства, какого никогда прежде не испытывал, и, опасаясь, что вот-вот потеряет сознание, думал: «Я ее убью, если она не будет моей… а потом убью себя. Она — моя жизнь. Без нее — пустота… Я поговорю с ней позже. Открою свою любовь».

Виконт молчал, опасаясь, как бы не вырвалась на свободу буря чувств, вызванных близостью девушки. Он очнулся возле подъемного моста, заметил в глубине двора графиню и аббата, неловко поклонился Валентине и отправился за Рене, не вполне понимая, что делает.

«Ну и дела, черт возьми! — думал Толстяк Нормандец, неся остаток выкупа. — Главарь отхватил лакомый кусок. Спору нет, эта намного смазливей, чем прежняя хозяйка, Роза Биньон».

Слова благодарности, которые пробормотала Рене, отчасти вернули Главарю прежнее спокойствие, и в тот момент, когда молодой человек подводил очаровательную девушку к сияющему аббату, он уже полностью владел собой.

— А теперь, виконт, — сказал ему старик, безудержно осыпая племянницу поцелуями, — порадуйтесь делу рук своих, глядя на счастье, которое вы принесли в этот дом.

— Сударь, — сказала Валентина, протягивая виконту руку и чувствуя, что не может поступить иначе, — дядюшка рассказал нам обо всем, что вы сделали для нас. Поверьте, я буду вечно вам признательна.

— Виконт, я от всего сердца присоединяюсь к словам дочери, — добавила графиня. — Материальный долг велик, но моральный — безмерен. Мы обе перед вами в неоплатном долгу.

Рене собиралась присоединиться к сказанному тетей и кузиной, когда виконт, выходя из оцепенения, в которое его снова привело прикосновение Валентины, прервал поток восхвалений:

— Госпожа графиня, юные дамы, пощадите! Умоляю, больше ни слова! Я только выполнял свой долг — долг дворянина, и больше ничего. Счастье видеть вас свободными — лучшая из всех наград. Позвольте теперь оставить вас и откланяться.

— Ну уж это — ни за что! — воскликнул аббат в порыве лихорадочного, радостного возбуждения. — Уже готов довольно сносный ужин. Его подадут на подержанной посуде с оловянными приборами! Это все, что оставил мне Фэнфэн! Мы не отпускаем вас, виконт! Вы сможете уехать только после того, как отужинаете с нами. Предложите руку графине — и за стол!

Укрывшись в тени огромных дубов на краю леса, мужчина, одетый в бедную «ливрею» бродяги, скитающегося по лесам и долам, терпеливо наблюдал за маневрами, сопровождавшими освобождение пленниц.

Стараясь не обнаружить своего присутствия, он, затаив дыхание, следил за всеми передвижениями. Узнал дам де Ружмон, хотя никогда не видал их прежде, и пробормотал себе под нос:

— Смотри-ка! Виконт де Монвиль… Без сомнения, претендент на руку и сердце!

Разбойники погрузили сумки с золотом в карету, и Кривой из Жуи, как и в прошлый раз удостоенный чести сидеть на козлах, повернул карету назад. Несколько бандитов сопровождали упряжку, которая медленно двинулась на юг.

— Что ж, — произнес незнакомец, — вести слежку будет довольно просто. Клянусь, эти люди чувствуют себя очень уверенно, раз они так неосторожны. Слово Матиаса Лесерфа, теперь или никогда! Наступил момент выведать их секреты и проникнуть в самое логово.

Да, это был Матиас Лесерф, парижский агент, до такой степени изменивший себя «камуфляжем», приемом, с которым знаком всякий человек из полиции, что ни Блэрио, ни Питуа, ни капитан Бувар, близко знавшие Лесерфа, ни за что не узнали бы его!

Метаморфоза была настолько полной и поразительной, что невозможно было догадаться, какова же на самом деле физиономия подозрительного субъекта, который вышел из леса на дорогу и ускорил шаг, стараясь нагнать бандитов.

Настоящий Матиас Лесерф был человеком лет тридцати пяти с невозмутимым лицом, на котором, как два зеленых огонька, выделялись хитрые, внимательные, насмешливые глаза, свидетельствовавшие о недюжинном уме.

В новом облике он предстал ужасным низкорослым старикашкой с блуждающим взглядом красных проницательных глаз, с длинными нечесаными седыми волосами, обвисшим носом, толстыми губами и морщинистым лицом, короче говоря, — законченным воплощением нищеты и распада личности, во всей красе своих шестидесяти лет.

В дополнение ко всему одежда воняла помоями, которые насквозь пропитали замасленные лохмотья некогда бархатных панталон и грубой куртки, из-под которой торчал грязный воротник рубашки, усеянный красными точками — следами блошиных легионов.

Старик, шаркая и припадая, устало ковылял на больных ногах. Он нагнал медленно катившую карету и, притворившись, что принял разбойников, сопровождавших сокровище, за богатых господ, заныл:

— Подайте милостыню, добрые господа. Па-а-а-дайте старику, который уже не молоденький кролик и не может щипать травку.

— Хм, щипать травку? Так ты, значит, из наших, отец? — спросил Кривой из Жуи, гордо восседавший на козлах.

— Да, сынок, уже лет сорок, не меньше, как я промышляю то здесь, то там.

— А за кем ты ходишь?

— За кем, черт побери? За тем, кто с огнем.

— Тогда, — снова спросил Жак из Питивье, — тебе должны быть знакомы «тихое дело» (кража) и «ловля клопов» (грабеж)?

— Да, братишки, знаком я и с «тихим», и с «ловлей клопов», и не вчера узнал все это…

— Откуда ж ты такой взялся, старик?

— С большой каторги, дети мои! Я работал в банде великого Мельника. Нас разбили в лесу Монтаржи, захватили семьдесят лучших разбойников. Это было в 1783 году, если мне не изменяет память.

— А что потом?

— Потом — одни напасти! Потом, дети мои, великий главарь Наседка принял меня к себе, но, вот уж правда, — не везет так не везет! Меня сцапали в 1785 вслед за Хозяином, в окрестностях Лонжюмо. Отделался двенадцатью годами на галерах. Собачья жизнь! Выйдя с большой каторги в Рошфоре, снова попытался косить под юродивого, но уж стал ни на что не годен.

— Как звать-то тебя, старик?

— Невезучий.

— Ладно, считай, что тебе наконец повезло. Идем с нами, старина. Ты — честный парень, старожил прежних банд. Найдутся для тебя и конура и корм.

— Спасибо, щедрые дети!.. Видя вас, я молодею. Глядишь, и пригожусь еще на что-нибудь.

Спустя полчаса шайка прибыла в Гедревиль, и бесстрашный сыщик с сердцем, бьющимся при мысли о том, что вскоре он наконец узнает секрет таинственного логова, оказался в подземелье Пиголе.

ГЛАВА 8

Матиас Лесерф прекрасно знал, что играет со смертью и рискует подвергнуться страшным мучениям, пытаясь проникнуть в глухую тайну, окружавшую банду Фэнфэна.

Однако он ни минуты не колебался. Лесерф знал, что один неверный шаг, одна, даже самая незначительная ошибка, любое отклонение от роли, малейшее подозрение — и он станет жертвой зверской жестокости бандитов. Но ничто не могло помешать Лесерфу выполнить свой долг.

Он намеревался выведать расположение всех притонов бандитского сообщества, имена скупщиков краденого, имена вожаков и рядовых членов — одним словом, все, что удастся. Получив необходимые сведения, можно было собрать мощное подкрепление, устроить настоящую облаву и перехватать всех разбойников до единого.

Лесерф предполагал привлечь к этому предприятию капитана Бувара, изобретательность, ум и энергия которого были ему хорошо знакомы.

Сам же он, простой сыщик, будет работать над особенно трудной и, пожалуй, самой рискованной частью дела. Когда же долг будет исполнен и общество освобождено от негодяев, он просто вернется в строй с чувством глубокого удовлетворения, которое испытывают подобные ему охотники за преступниками, поймав свою страшную добычу.

И вот благодаря удачному переодеванию Лесерф с первой попытки проник в знаменитое подземелье Гедревиля. Было еще светло, он узнал дом Пиголе и постарался запомнить приметы этого жуткого места. Ничто не ускользнуло от его внимания — ни заваленный навозом, провонявший тухлятиной большой двор, ни живодерня, ни мрачные сараи для разделки туш, погреб, пустынный подземный переход и само подземелье, обустроенное разбойниками по своему вкусу. Высокие опорные столбы, развешанное на стенах оружие, обстановка — наспех сколоченные грубые кровати, массивные столы, жесткие скамьи и сваленные кучами запасы продовольствия, — все это Матиас Лесерф разглядел, окинув помещение безразличным, тусклым взглядом, каким отличаются полицейские и дипломаты.

Его радушно встретили, предложили выпивки и еды, и сыщик принялся есть с видом человека, у которого от длительного воздержания разыгрался недюжинный аппетит. Старика заставили снова рассказать о себе — осторожность не помешает, даже если пришелец знает пароль поджигателей. Некоторые разбойники были недовольны легкостью, с которой незнакомца допустили в банду.

Рыжий из Оно тихо заметил группе соратников, что следовало бы посоветоваться с Главарем, прежде чем принимать старого бродягу. Фэнфэн не так доверчив, и Кривому из Жуи, Коту Готье и Жаку Наставнику, которые привели нового человека, могло здорово влететь. Сам Рыжий умывал руки — он не участвовал в экспедиции и не собирался взваливать на себя ответственность за других.

Старый оборванец тем временем пил и ел, не заботясь о разногласиях, причиной которых невольно стал.

Устремив благодушный взор на ароматное блюдо рагу, он, казалось, думал лишь о том, как бы набить брюхо, но на самом деле внимательно прислушивался. Он уловил скрежет отпираемых засовов и замков, лязг металлических дверей, звон монет и подумал: «Прячут сундук с выкупом за дам де Ружмон!»

Он уже покончил с едой и, как всякий наевшийся до отвала оборванец, громко рыгнул, вызвав веселье присутствующих.

Вдруг на его плечо опустилась рука. Обернувшись, Лесерф увидел жалкого на вид старика с длинной патриархальной бородой, седыми волосами до плеч и светло-серыми, необыкновенно проницательными глазами.

Обладая удивительными способностями, присущими прирожденным сыщикам, — острым зрением и отличной памятью на лица, даже увиденные мельком, — Лесерф тут же вспомнил эту физиономию.

«Где-то я уже встречал этого старейшину преступного мира, — задумался парижский агент. — 1785 год, кладбище Монлери. Один из сообщников Наседки, я допрашивал его, а на следующий день он бежал. Его зовут… Ага, вспомнил!»

— Скажи, малыш, — произнес старик, — сдается, до каторги ты работал с Мельником… С великим и знаменитым Мельником?

Мнимому оборванцу можно было дать не меньше шестидесяти лет, а старику — все девяносто, так что обращение «малыш» никого не удивило.

— Ну да, папаша Элуи. Он был моим Хозяином.

— Да ты меня знаешь! — воскликнул зычным для его возраста голосом удивленный старец.

— А как же, черт побери! Раз уж я тебя называю по имени…

— Ты кто таков будешь? Что-то не знакома мне твоя физиономия.

— Меня прозвали Невезучий, такова моя кличка «на болоте», среди своих.

— Невезучий? Совсем такого не помню, — заявил папаша Элуи после минутного раздумья.

— Да я-то был обычным оборванцем, а ты, можно сказать, самый известный в банде! Никто не умел так поджаривать, как ты.

— Хм! Это точно! Когда-то и мы были не лыком шиты, — добродушно ответил папаша Элуи. Чувствовалось, что слова пришельца польстили самолюбию этого изверга и бандита. — Мы тогда горазды были на разные выдумки.

— Этому делу я научился у тебя. Ты говорил нам, «зеленым» (новичкам в воровском деле): «Когда огонь лижет ляжки, а какой-нибудь олух все не желает расставаться со своими деньжатами, вытащите его из костра, воткните поглубже в ступни железную вилку и помаленьку подогревайте. Уж что-что, а это развяжет ему язык!»

— И впрямь, все, что ты говоришь, — чистая правда! В мое времечко, при добром короле Людовике XV, так и делали. Я сам придумал эту штуку. Давняя история… Все это идет еще с наших времен.

Пока все складывалось как нельзя лучше. Удача и случай пришли на помощь Лесерфу. Можно было подумать, что папаша Элуи полностью удовлетворен его ответами, и менее опытный человек, чем Матиас Лесерф, уже торжествовал бы победу. Однако немалый жизненный опыт, особые свойства натуры и, если можно так выразиться, «профессиональный инстинкт» заставляли бывалого преступника сомневаться, и папаша Элуи продолжил отеческим тоном, словно не придавал большого значения своему вопросу:

— Слушай, малыш! Раз ты работал с Мельником, так это уж больше двадцати лет будет. Стало быть, должен знать «каленое седло» (знак огня).

— О чем ты? — равнодушно отозвался Невезучий, смакуя содержимое оловянной кружки. — Об этом, что ли?

И, растопырив указательный и средний пальцы так, что получилась буква V, провел ими по груди справа налево, затем поднес их к носу, словно собираясь сжать ноздри.

— Ну и ну! Вот это сильно, вот это дело! — воскликнул папаша Элуи, разразившись дребезжащим хохотом. — А ты свой, точно свой! Больше уж никто на «болоте» не сможет так сделать! Слыхали, молокососы!

Молокососы — это Большой Драгун, Винсент Бочар, Однорукий, которому после первого монгонского похода Батист ампутировал конечность, Жан Лодочник и Кривой из Мана, вернувшийся из Гранж-Сен-Пер с отрубленным ухом, Драгун из Рувре и многие другие. Папаша Элуи считался старейшиной банды, и ему было позволено действовать и высказываться как заблагорассудится.

— Раз уж ты умеешь делать «седло Мельника», ты — мой брат, и я отвечаю за тебя.

— Знак Наседки тоже знаю, но вот знак великого Фэнфэна… С тех пор как я вышел с каторги, некому было меня научить.

— Я покажу его тебе, Невезучий.

— Смотри сам, старина.

Мудреное и запутанное выяснение «происхождения» незнакомца мало-помалу усыпило бдительность разбойников, в которых Рыжий из Оно попытался было пробудить подозрения. В новичке уже видели собрата, и все благодаря точным ответам, которые совершенно удовлетворили папашу Элуи, самого хитрого в банде.

Самозванец Невезучий, получив необходимые сведения, уж собирался выйти наружу. Но время шло, а бродяги все пировали и, похоже, не собирались покидать подземелье. Лесерф понял, что сможет исчезнуть незаметно, не вызывая подозрений, только по прошествии ночи.

Значит, ему тоже придется остаться в логове разбойников. Такая перспектива не очень страшила его, в особенности после того, как ему удалось полностью рассеять сомнения папаши Элуи. Но в глубине души Лесерф был не спокоен, помня о том, что еще не предстал пред хозяйские очи.

Каким был этот ужасный Фэнфэн, этот великолепный Главарь, перед которым дрожали жители целой области, о котором даже члены банды говорили уважительно и с опаской?

Окажется ли он более прозорливым, чем его подчиненные? Будет ли достаточно нескольких фраз на воровском наречии, знания пароля и условных знаков, чтобы усыпить его бдительность? А если нет, что станет со смельчаком, который отважно проник туда, где опаснее, чем в логове тигра?

Думая об этом, Матиас Лесерф почувствовал озноб, и легкая испарина выступила на висках. Но было поздно мучиться сомнениями, времени на размышления не оставалось. Как часто случается в жизни, предчувствие, посещающее человека накануне серьезных событий, подсказывало Лесерфу, что опасный вожак вот-вот появится. Этому предчувствию вскоре суждено было сбыться.

Сыщик все еще сидел перед своей оловянной кружкой, облокотившись на покрытый жирными пятнами стол, как вдруг уловил в глубине подземелья звук быстрых шагов и услышал отрывистый разговор — должно быть, кто-то говорил с часовыми. Шаги и звон шпор приближались.

Из темноты возник Главарь. Женщины и мужчины, словно подброшенные пружиной, вскочили, приветствуя его. Все, кроме сыщика, который на мгновенье остался сидеть, но тотчас подскочил в изумлении.

Главарь, как обычно, приветствовал собравшихся:

— Вечер добрый, разбойники!

— Добрый вечер, Главарь!

Ошеломленный агент пробормотал, разглядывая гиганта:

— Фэнфэн! Да это же виконт де Монвиль! Боже праведный, какая добыча! Только бы удалось отсюда вырваться!

Сквозь табачный дым, копоть свечей и пар, поднимавшийся над сборищем оборванцев, Фэнфэн окинул подземелье молниеносным взглядом — одним из тех, что охватывают целую толпу и видят в ней каждого. Главарь признал своих и тут же заметил человека, сидевшего на две секунды дольше других. Он грубо окликнул незнакомца:

— Эй ты, кто таков?

— Оборванец, друг оборванцев, — не дрогнув, ответил сыщик, к которому быстро вернулось самообладание.

— Да, да, понимаю. Не сомневаюсь, что ты знал пароль, раз оказался здесь. Но мне этого недостаточно! Для начала скажи, кто тебя привел!

— Я встретил парней на дороге, попросил у них милостыню, мы обменялись «каленым седлом», и братья приняли бедного старика, вернувшегося с большой каторги в Рошфор-сюр-Мер.

— Кто эти «братья»?

— Я, Главарь, — смущенно произнес Кот Готье.

— И я, — добавил Жак Наставник, дрожа как осиновый лист.

Страшная пощечина опрокинула Наставника Мелюзги, как куклу. Тут же Кот Готье получил мощный удар кулаком в глаз и повалился на Жака.

— Не будь вы старыми поджигателями, я бы разрядил ружье в голову каждого из вас за нарушение строгого приказа. Ни один незнакомец не должен попасть сюда без моего особого разрешения. В Ла-Мюэт — еще куда ни шло, но в подземелье — никогда!

Счастливые, что так легко отделались, оборванцы, получившие разнос, поднялись, отряхнулись и незаметно растворились за спинами дрожавших товарищей.

Фэнфэн продолжал, обращаясь к сыщику, который, несмотря на малообнадеживающее начало, продолжал талантливо играть роль шестидесятилетнего старика:

— Ну-ка, подойди сюда! Ближе, еще ближе. Твое имя на «болоте»?

— Невезучий. Я знал когда-то папашу Элуи, можете сами спросить его.

— А, так Элуи тебя признал, — сказал Главарь, подобрев. Благодаря возрасту и былым заслугам старик пользовался всеобщим уважением.

— Подойди сюда, папаша Элуи.

— Здесь я, хозяин, — произнес старейшина, склоняясь как слуга перед господином.

— Знаешь этого парня?

— Он работал у Мельника тогда же, что и я, и знавал Наседку. Он показал знак и того и другого, напомнил мне кой-какие общие дела…

— Так ты за него отвечаешь?

— Да, Главарь! Ручаюсь за него и взял под свое покровительство.

— А если он тебя надул?

— Этого не может быть, Главарь!

Все это время мнимый бродяга невозмутимо жевал, ковырял в зубах, чесал вшивую шевелюру, часто моргая, глядел на Главаря покрасневшими глазами, топтался на месте, и было видно, что его корявые ноги за полвека прошли немало дорог.

Главарь не отрываясь смотрел на человеческую развалину, на чьем лице отпечатались все возможные грехи и мерзости. Это был настоящий каторжник, спина которого согнулась от побоев, а ноги привыкли к кандалам, — именно в таком обличии агент парижской полиции предстал перед Фэнфэном.

На губах Главаря появилась презрительная усмешка.

— Еще раз спрашиваю: что, если он тебя надул? — повторил он папаше Элуи.

— Тогда я достоин того, чтобы меня измордовали, как последнего сопляка.

Старый негодяй еще не успел договорить, как на его седую голову обрушилась звонкая оплеуха, от которой он закрутился волчком и, отлетев на несколько шагов, упал на руки Батиста Хирурга.

— Вы все идиоты! — рявкнул Фэнфэн. — Этому человеку нет и сорока! Это предатель, хватайте его!

Слова Главаря вызвали жуткий переполох, и бродяги тут же набросились на мнимого собрата. Сыщик понял, что пропал, и, немедленно забыв о том, что изображает дряхлого старика, выхватил пистолет.

Быстро взведя курок, Лесерф навел оружие на Главаря и крикнул так громко, что на мгновение заглушил вопли разбойников:

— Пусть хоть моя смерть будет не напрасной! Фэнфэн, тебе конец!

Лишь чудо могло спасти негодяя от смерти. И это чудо совершилось — Фэнфэна спасла любовь отвергнутой и опозоренной женщины.

В то мгновение, когда дуло пистолета уперлось в грудь Фэнфэна, которому некуда было укрыться, Роза Биньон бросилась вперед с душераздирающим криком:

— Нет, ты не убьешь его!

В ту самую секунду, когда раздался выстрел, ее рука закрыла дуло. Облако дыма вырвалось меж ее пальцев, и пуля, изменив направление, ударилась о своды подземелья.

— Ты спасен, мой Франсуа, спасен! — восторженно воскликнула Роза, чья почерневшая от пороха рука превратилась в кровавые лохмотья.

— Спасибо, Роза, ты хорошая девочка, — холодно сказал Главарь, в то время как десяток бандитов повалили сыщика на землю, несмотря на его отчаянное сопротивление.

Фэнфэн продолжал:

— Не вздумайте его убивать! Сейчас мы позабавимся.

Все знали, что означали в устах хозяина подобные слова, произнесенные при соответствующих обстоятельствах.

— Свяжите его по рукам и ногам и положите на стол.

Не в состоянии даже шевельнуться, Лесерф презрительно молчал и отважно ждал смерти. Бандиты шумно радовались невероятной ловкости Фэнфэна, узнавшего переодетого сыщика, который сумел одурачить даже самых опытных членов банды.

— Наш Главарь — колдун!

— Он все видит все знает!

— Его не проведешь!

— Подлый пересмешник (шпион) здорово вырядился!

— Но Фэнфэн сразу разобрал, что к чему.

Папаша Элуи смиренно предстал перед собратьями, харкая кровью, с лицом, распухшим до такой степени, словно его покусал десяток ос. Он не затаил ни малейшей злобы против хозяина. У подобных ничтожеств обычно особое понятие о справедливости — терпя постоянные унижения, они охотно лижут руку, жестоко карающую их…

— Простите меня, Главарь, — сказал папаша Элуи, в большей степени стыдясь своей оплошности, чем полученной оплеухи. — Дозвольте мне переговорить с вами.

— Говори, старина, — ответил Главарь, чья злость внезапно улеглась. Он, как обычно, собирался использовать происшествие для укрепления своего авторитета.

— Вы сам дьявол, если заметили то, чего мы не разглядели!

— Вы и не смотрели как следует, сборище недоумков! Шпион великолепно замаскировался, надо отдать ему должное. А вот что он не мог скрыть — так это два ряда великолепных зубов. Шамкать, как ты, старая бестолочь, — это еще не все. Нужно еще иметь беззубую пасть. Об этом-то он и не подумал. Вот если бы он вырядился молодым, тогда бы и я остался в дураках!

Это было правдой. Бедняга сыщик, чьим прекрасным зубам мог позавидовать кто угодно, не предполагал, что это бросалось в глаза и противоречило образу дряхлого старца. Оборванцы могли не обратить на это внимания, но Фэнфэн сразу заподозрил неладное.

Пока разбойники восторгались Главарем и осыпали проклятиями несчастного, который лежал на столе, как баран, дожидающийся мясника с ножом, Главарь давал указания Батисту Хирургу, который согласно кивал головой.

— Ты все понял, не так ли?

— Конечно, Главарь.

Получив необходимые инструкции, Батист при помощи губки, пропитанной каким-то раствором, начал снимать грим, покрывавший лицо Матиаса Лесерфа. Вскоре стали проступать истинные черты сыщика.

— Кто-нибудь знает этого человека? — спросил Фэнфэн.

Взрослые и дети по очереди подходили к агенту, который прямо и бесстрашно смотрел на них. Никто не мог вспомнить, чтобы видел его прежде, пока не настала очередь Рыжего из Оно и Дылды Мари.

— Это он! Мерзавец, что сцапал Кузена, — воскликнула мегера.

— Из-за него нам пришлось отправиться в Питивье под конвоем, — добавил лейтенант.

— Хорошо! — продолжил Фэнфэн. — Он больше не будет нам мешать.

— Что ж, любезный, — обратился он к сыщику, — ты свое получишь. Ты хотел все здесь высмотреть, прикидываясь нашим братом. Так вот — Батист Хирург лишит тебя зрения.

— Ослепить меня! — прорычал Матиас, бледнея. — Негодяи!

— Главарь, — вмешался Батист, — вы хотите, чтобы я ему выколол моргала или вынул их целиком? Эта работенка почище — поддел хорошенько глаз большим пальцем, крак! — он и выскочил, как ядро ореха. Кстати, это у врачей так и называется — «энуклеация», от слова «нуклеус», ядро.

— Получаются две дыры, в которые можно засунуть горящие угли, — злобно выкрикнул папаша Элуи, взбешенный тем, что его сначала надули, а затем поколотили.

— Пусть будет энуклеация, — выбрал Фэнфэн.

При приближении зловещего палача, крепко связанный Лесерф, отчаянно отбиваясь, попытался оказать сопротивление. Батист схватил Лесерфа за волосы и зажал его голову под мышкой. Внезапно он глубоко засунул большой палец в одну из орбит и выдернул глазное яблоко так, что оно повисло на щеке.

У Матиаса вырвался страшный крик, который тут же заглушило улюлюканье толпы.

Палач засунул палец во вторую орбиту и выдернул другой глаз. Несчастный застонал, как раненое животное.

Чикнув ножницами, Батист отрезал еще живые глаза и, держа их в руке, спросил Главаря:

— Что с ними делать?

— Положи пока в стакан. Они нам еще пригодятся.

В подземелье раздавались страшные крики сыщика, вызывая у оборванцев, взрослых и детей, мужчин и женщин, неудержимый хохот.

— Заткни-ка ему пасть, чтобы он меня слышал, — приказал Фэнфэн, на лице которого появился оскал зверя, почуявшего запах горячей крови.

Батист зажал рот жертвы, чтобы приглушить крики. Главарь продолжал:

— Ты хотел не только подсмотреть, ты хотел еще и подслушать! Батист отрежет тебе уши. А посмотрев и послушав, ты ведь собирался заговорить, не так ли? Закончив с ушами, Батист вырвет тебе язык. Давай, Батист! За работу, приятель!

Оборванцы, чья неистовая злоба после этих слов еще возросла, начали топать, гоготать, ржать, лаять, кукарекать и, наконец, пустились в пляс.

Гордясь тем, что ему отведена главная роль в чудовищной драме, Батист принимал напыщенные позы, подражая замысловатым жестам фокусника, и вместе с остальными веселился от всего сердца.

А что вы думаете? Подобные случаи подворачиваются нечасто, тем более что практика такого рода не может не вызвать у прирожденного палача определенных эмоций.

Двумя точными, быстрыми ударами ножа он срезал уши и аккуратно положил их рядом с глазами.

Матиас, с трудом переводя дух, отчаянно сжимал зубы и пытался удушить себя, проглотив язык, чтобы погибнуть как можно скорее.

Ручкой железной вилки Батист с силой надавил несчастному на челюсти, разжал и вставил в рот два деревянных бруска, чтобы удержать его раскрытым.

Затем достал из связки инструментов щипцы для вырывания когтей, захватил кончик языка и стал тянуть изо всех сил.

— Высовывай язык! Высовывай, мерзавец! А ну, давай его сюда! — приговаривал он несчастному, который хрипел и вздрагивал в страшной предсмертной икоте.

Ударом скальпеля истязатель отсек язык у самого основания и победоносно показал его оборванцам, как шарлатан демонстрирует толпе вырванный у пациента коренной зуб.

Матиас Лесерф издавал хриплые глухие крики, при которых из горла со страшным бульканьем взлетали фонтаны крови, и как змея извивался на столе.

— Наконец правосудие восторжествовало. Батист, засунь ему глаза в жилетный карман, уши в карманы куртки, а язык — в штаны. Пусть медленно подыхает от боли и потери крови. А теперь, ура! Веселитесь! Пейте, ешьте, танцуйте, шумите как тысяча чертей!

— Да! Да! Гуляем! — взревели обезумевшие бандиты.

— Кутеж! Кутеж! Да здравствует великий Фэнфэн!

— Кстати, Батист, — спохватился Фэнфэн, — пока ты еще не напился, неплохо бы сделать перевязку старушке Розе.

Безумная оргия тянулась долго. Не один час предавались мерзавцы отвратительным бесчинствам, которые не в силах описывать перо рассказчика. Когда же оборванцы, устав и пресытившись, вспомнили о своей жертве, то обнаружили холодный, окоченелый труп Матиаса Лесерфа с ножом, воткнутым в самое сердце. Рука неизвестного бандита, более жалостливого, нежели остальные, прекратила страдания несчастного.

Чтобы преподнести населению Боса еще один урок и получше запугать его, Фэнфэн поначалу думал перенести ночью труп на главную площадь Базош-ле-Гальранда или даже на площадь Матруа в Питивье, оставив рядом пояснительную надпись. Поразмыслив, он решил, что это страшное зрелище, пожалуй, слишком озлобит население и повлечет новые репрессии. Главарь был жесток, но достаточно осторожен, а потому решил ограничиться показательной казнью в назидание другим.

Оставалось избавиться от несчастного истерзанного тела. Фэнфэн подумал, что Пиголе мог бы сжечь его в своих печах и превратить в жир, масло и золу на удобрение. Старый мошенник заметил, что будет трудно избавиться от костей, которые не сгорят дотла и причинят большие неприятности, если их заметят на его дворе.

— Людская кость, Главарь, это ж не кость животных! Она ж нас выдаст. Опять же, полезут в подземелье…

Фэнфэна убедили его доводы. Тело сыщика с трудом затолкали в короб торговца-разносчика. Толстяк Нормандец взвалил короб на спину и отнес в замок Жуи. Там под покровом ночи тело несчастного Лесерфа было сброшено в ров и засыпано негашеной известью[77].

ГЛАВА 9

Виконт де Монвиль, как мы помним, проявил необыкновенную деликатность и скромность, пожелав удалиться еще до возвращения дам де Ружмон.

Аббату Филиппу пришлось долго и настойчиво уговаривать его остаться в замке, хотя в глубине души виконт и сам того желал. Но он прекрасно понимал, что, оказав семье столь неоценимую услугу, станет незаменимым человеком и рано или поздно одержит полную победу. Виконт был полностью уверен в старой как мир истине, что своей цели добивается тот, кто умеет ждать, и потому умышленно хотел избежать первой благодарности, чтобы впоследствии должники могли выразить ее с еще большим воодушевлением.

Для безумно влюбленного человека подобное решение казалось чересчур рассудочным, и исполнение его требовало некоторых усилий. Но Фэнфэн, несмотря на неистовую силу своей страсти, был не так наивен, чтобы жертвовать будущим ради настоящего.

Все же обстоятельства сложились так, что ему не удалось избежать выполнения одной, хоть и весьма приятной обязанности — освобождения дам в обмен на выкуп.

Требовалось обладать незаурядной дерзостью и ловкостью, чтобы играть двойную роль: перед лицом бандитов с одной стороны и пленниц — с другой. При этом требовалось быть абсолютно уверенным в своих людях, держать, если можно так выразиться, в руках нити, управлявшие сборищем мерзавцев, которые одним неосторожным словом, одним случайным жестом могли безвозвратно погубить его!

Быть одновременно Фэнфэном и виконтом де Монвилем, воплощать в одном лице главаря поджигателей и дворянина, ровно, без промахов идти по тернистому пути, где на каждом шагу подстерегали неожиданности, доставляло этому необыкновенному человеку особое удовольствие. Более того, новичок в преступном мире, исполненный коварства, дерзости, безумной отваги, удивительной осторожности, жестокости, наглости, подлости и низменных инстинктов, он, возможно, не лишен был и возвышенных идей, способных развиться в определенных условиях и под благотворным влиянием.

Фэнфэн, ни на минуту не усомнившись в своих достоинствах, без колебаний принялся осуществлять свой план. Чувствуя, что масштаб и характер обеих ролей ему по плечу, он оценивал себя со стороны, играл на контрастах, аплодировал сам себе и всякий раз был уверен, что, как говорят в народе, дело мастера боится.

Ко всему прочему в этом удивительном человеке, независимо от его истинного происхождения, особым образом сочетались благородство и низость, изумляя всех, кто близко знал его. Совершенство, с которым Фэнфэн играл двуликого персонажа, несомненно, шло от того, что он играл свое естество.

Виконт согласился помочь аббату, не было у него причин отказаться и от приглашения на ужин. Он остался, радуясь в глубине души, но продолжая во всем следовать задуманному плану — не слишком надоедать своим присутствием и изображать некую пугливую застенчивость, которая буквально очаровала графиню.

За столом виконта усадили между графиней и Валентиной, которую он так долго держал в своей власти в отвратительном убежище папаши Пиголе, но за все это время ни разу не видел, как ни велико было желание хоть одним глазом взглянуть на девушку.

Вынужденная отбросить ледяную холодность, Валентина стала немного общительней, но не могла избавиться от меланхолии, придававшей ее облику дополнительную привлекательность.

Виконт же был галантен без излишней приторности, в меру услужлив, допустил несколько милых неловкостей, естественных для влюбленного, расположил к себе графиню, аббата Фарронвиля и даже Рене, и уже не сомневался в том, что пробил брешь в ледяной стене, окружавшей сердце Валентины.

Откланявшись очень рано и оставив госпожу де Ружмон и аббата Филиппа в некотором волнении, причиной которого, вероятно, были перенесенные испытания, он с радостью принял приглашение приехать в Ружмон на следующий день.

Древняя крепость Фарронвиль оказалась неспособной защитить своего хозяина, и был поднят вопрос о возвращении в ашерский замок. У графини с ним были связаны привычки, у Валентины — воспоминания, а Рене просто предпочитала его всем другим местам. Зачем заточать себя в замке аббата, в самом сердце Боса, среди старых и угрюмых стен, которые даже не могли защитить от опасности? Итак, решено. Завтра же они отправятся в Ружмон вместе с аббатом, который, по крайней мере, вспомнит там привычный комфорт и обретет подле племянниц отраду для сердца и ума.

— Мне кажется, — добавила графиня, — новое нападение маловероятно. Фэнфэн знает, что у нас не так много осталось, а секвестр на мое имущество еще официально не снят. До его отмены злодей не решится на действия, не сулящие никакой выгоды Что вы думаете об этом, виконт?

— Совершенно согласен с вами, госпожа графиня. Ни разу не случалось, чтобы этот бандит дважды нападал на тех же людей. Но мне кажется, что в любом случае вам будет спокойнее в Ружмоне.

— Где мы непременно ждем вас послезавтра, не так ли?

Виконт вновь рассыпался в пылких благодарностях и покинул Фарронвиль, опьяненный любовью и надеждой.

О! — думал он на обратном пути, покачиваясь в такт мерному шагу лошади. — Этот день — один из самых счастливых в моей жизни. Впервые будущее становится явью… Я начинаю смутно предвидеть несказанные радости разделенной любви. Ведь она полюбит меня, моя дорогая, обожаемая Валентина! О да, она меня полюбит, и я увезу ее далеко-далеко, в какой-нибудь светлый уголок прекрасного Прованса, где всегда светит солнце, где деревья всегда в зелени, где всегда цветы… Там, среди вечной весны, свободный от всего, я смогу превратить в любовь неуемную энергию моей жестокой натуры, подарить возлюбленной сокровища бесконечной нежности и обожать ее, как никто и никогда еще не обожал другого человека.

Погрузившись в мечты, полагаясь на весьма туманное будущее, виконт — и это было еще одним следствием странной двойственности его натуры — охотно забыл о существовании оборванцев, поджогов, убийств, всего, даже отвратительной комедии, разыгранной для того, чтобы вызвать симпатию дам де Ружмон.

Но одного слова, прозвучавшего в ту минуту, когда он поставил ногу на землю во дворе замка Жуи, было достаточно, чтобы вновь погрузить его в трясину привычной мерзости, где он чувствовал себя столь же уверенно, как и в гостиной Фарронвиля.

— Главарь, — шепнул ему на ухо Толстяк Нормандец, — вы не забыли, что сто тысяч ливров все еще у Пиголе? Половина этой суммы по праву принадлежит вам. Не считаете ли вы, что следовало бы перевезти сюда эту кучу звонких монет?

— Ты прав, старина! Сегодня в десять вечера отправляемся в Гедревиль. Каждому свое! Если вдруг случится несчастье, деньги мне очень пригодятся. Не стоит хранить все яйца в одной корзине!

Этот случайный разговор и привел Главаря в подземелье, где разыгралась трагедия, жертвой которой стал несчастный Матиас Лесерф. Не вспомни Толстяк Нормандец о деньгах, Фэнфэн, без сомнения, не отправился бы к Пиголе, и уж тогда… Остается только догадываться о том, что могло произойти в его отсутствие.

Скорее всего, сыщик, которого оборванцы приняли за своего, ушел бы на следующий день, а затем по его наводке большинство бандитов переловили бы, имущество банды конфисковали, и преступное сообщество, лишенное стержня, рассыпалось.

Но, казалось, все силы объединились, чтобы обеспечить разбойнику полную безнаказанность. Наблюдая за тем, как обстоятельства всегда складывались в его пользу и послушно служили этому невероятно ловкому человеку, можно было и впрямь подумать, что он заключил сделку с судьбой, оправдывая свое имя — Фэнфэн.

Разве это не так? Разве не спасла ему жизнь Роза, в сердце которой боролись любовь и ненависть, — та самая Роза, которой Фэнфэн причинил столько обид, она, рискуя получить страшные увечья, отвела пистолет от его груди.

Что же девушка получила взамен? Лишь холодные вежливые слова, и только долгое время спустя Фэнфэн вспомнил, что надо бы поручить раненую заботам Батиста Хирурга. На свете нет ничего отвратительнее подобной неблагодарности!

Но Фэнфэн, испытывающий чувство благодарности, не был бы Фэнфэном, разбойником без стыда и совести, без сердца и без чести!

Когда прошел первый порыв, Роза пожалела о том, что вмешалась.

Ненависть вновь взяла верх над любовью. Кривой из Жуи, чья страсть к своенравной молодой женщине с каждой минутой разгоралась все сильнее, искусно разжигал эту ненависть, поклявшись на сей раз воспользоваться плодами своих трудов.

Как только Фэнфэн ушел, не удостоив несчастную ни словом, ни взглядом, оргия в подземелье продолжилась с удвоенной силой. Кривой из Жуи, который мало пил и не любил обжираться, остался с Розой, чьи душевные мучения усугублялись тяжкими физическими страданиями.

Не то чтобы рана была опасной — Батист успокоил ее на этот счет. Но вспышка от выстрела сильно обожгла всю ладонь, развороченную пулей. Сквозная рана и ожог быстро стали очагом сильного воспаления. Вскоре Роза уже пылала в жару и, придя в большое возбуждение, стала чрезмерно разговорчивой. Она говорила, говорила о Фэнфэне, о своей любви, о злости, ненависти, о своих страданиях, и распалялась все больше.

Время от времени она прерывалась, чтобы попросить Кривого, который последовал за ней:

— Меня мучает жажда! Дай мне пить!

Бандит подавал ей кружку, до половины наполненную вином. Роза смачивала губы и продолжала говорить. Раскинувшись на кровати, настоящей кровати, с перинами, простынями и покрывалами, девушка с рассыпавшимися волосами и открытой шеей была поистине великолепна при свете восковых свечей, ярко освещавших кокетливое декольте бывшей «хозяйки».

Кривой из Жуи, влюбленный сильнее, чем прежде, смотрел на нее единственным глазом и под предлогом утешения бередил ее озлобленность против Фэнфэна двусмысленными намеками, недомолвками, опасными признаниями.

Незаметно, по капле, Роза осушила кружку, которую Кривой вновь наполнил, потихоньку подмешав к вину некоторое количество водки.

Роза все говорила и, надеясь утолить жажду, пила.

— Что за питье ты мне даешь? — спросила она вдруг, почувствовав, что у вина странный вкус. — Оно обжигает!

— Это все жар, госпожа Роза, — лицемерно объяснял разбойник. — Видите ли, лихорадка отбивает обоняние. Вам все еще больно?

— Ты спрашиваешь, болит ли рука?

— Да!

— Подумаешь, большое дело! Я бы выдержала в сто, в тысячу раз больше за одну его улыбку, за одно его слово.

— Ну уж, если бы вы видели своего милого Франсуа, как я его видел, когда он тут распускал хвост и любезничал с теми красивыми госпожами!

— Где это было, ну-ка говори!

— Возле замка Фарронвиль, когда мы отвозили их обратно. Я был кучером и все видел. Толстяк Нормандец таскал мешки с золотом, а Главарь под руку отводил по одной даме в обмен на каждый мешок. Когда же настал черед красивой юной светловолосой дамы, той, что вы хотели убить… Ах, Боже ты мой! Наш красавец, подавая ей крылышко, побелел как мел. Это он-то, Фэнфэн! Короче, у него от нее потроха переворачиваются, как у меня, когда я приближаюсь к вам.

— Он любит ее! Я для него больше ничего не значу!

— И они, доложу я вам, смотрелись больно красивой парочкой. Он разодет как господин, выступает как принц — все любезности говорит да реверансы отвешивает Можно подумать, перед ним сам король. Она-то немного бледноватая, если хотите, но красотка. И так гордо выступает, а посмотрит — так прямо теряешься, слово разбойника! Настоящая дама, это точно! Фэнфэн-то обычно одевается бродячим торговцем, да и тогда сразу видно, что красивый мужчина. А уж коли вырядится — другого такого нет во всей округе.

— О да!

— Так вот, красотка эта — настоящая графиня — уже начинает потихоньку поглядывать на него.

— Врешь!

— И я уже начинаю думать, что «подбираться на цыпочках» к кому-нибудь — дело хорошее, верное!

— Не может быть! Она мне клялась, что не любит его!

— Надо иметь чертовски дурной вкус, чтобы плюнуть на такого красивого парня, как наш Главарь. Она вас обдурила, потому как боялась, что вы ее убьете.

— Так ты думаешь, она его любит?

— Клянусь. Я же не слепой.

Роза глухо вскрикнула и одним глотком осушила кубок.

— Я еще раз спрашиваю, что ты мне тут подливаешь?

— Ашерское вино… Оно немного крепковато, зато благородное и вроде как горло ласкает…

— Скажи лучше, обжигает! А впрочем, не такое уж оно плохое, — сказала Роза, щеки которой покрылись лихорадочным румянцем.

Вскоре, незаметно напившись вина, наполовину разведенного водкой, молодая женщина опьянела. Под действием алкоголя она на время забыла о физических страданиях и почувствовала непреодолимое желание пооткровенничать. Все еще во власти навязчивой мысли о Фэнфэне, Роза продолжала:

— Он дворянин, в этом нет сомнения, да это и так видно! Между нами, Кривой! Скажи, в чем разница между ним и всеми этими оборванцами, даже самыми лучшими из них? В том, что ему достаточно одного слова, одного жеста, чтобы заставить вас подчиняться. В том, что он рожден, чтобы командовать! А какое у него благородное лицо — такое высокомерное, властное! Все в его лице говорит о том, что он не одной крови со всеми этими вульгарными разбойниками, для которых он — душа, ум, жизнь.

Чтобы успокоить кипящий в крови жар, молодая женщина снова принялась пить, уже не обращая внимания на Кривого, чья лисья физиономия светилась нехорошей улыбкой, а единственный глаз горел, словно око ночной птицы.

«Она готова, — подумал негодяй, — и черт меня подери, если я хоть что-то не урву себе».

Он продолжал слащаво поддакивать, хотя губы его дрожали, и время от времени голос срывался от безумной страсти, сдерживаемой столь долго, что при мысли о близкой победе закипала кровь:

— Да, госпожа Роза, все это правильно. Но ведь для вас это всего лишь воспоминание.

— Воспоминание? Конечно. Но такое пронзительное и нежное. Я тогда была молода, совсем еще ребенок! Обожаема родителями, которые лелеяли меня, баловали исполняли все мои желания. Но я ничего еще не знала в жизни! Однажды я увидела его, и мое сердце готово было выпрыгнуть из груди. Я едва не умерла от потрясения. Даже не знаю, что тогда вдруг случилось, но мне показалось, будто я знала его всегда, словно прожила с ним всю предшествующую жизнь, полную страстных желаний, до того момента не утоленных.

Он заговорил со мной, сказал, что находит меня очень красивой, что любит меня, что я буду ему принадлежать. Я слушала его слова, как самую пленительную, самую сладкую, самую упоительную музыку на свете.

Однажды ночью он залез в окно моей спальни и овладел мною, а я даже и не подумала сопротивляться.

Да и зачем? Разве я не принадлежала ему с первой минуты, разве не была его собственностью, безделушкой, которой можно играть, а если вздумается — разбить. На следующий день я ждала его Он вернулся и выглядел очень странно, руки и одежда были в крови.

— Ты ранен? — в смертельной тревоге спросила я.

— Нет, — ответил он холодно, — я только что убил человека.

— Он оскорбил тебя? Напал?

Франсуа ответил:

— Мне нужны были деньги, чтобы увезти тебя. То был ничтожный человек, я убил его и ограбил.

— Убийца и вор! Ты! Человек, которого я люблю!

— Без сомнения, но это не мешает моей любви. Ну же, Розетта, любимая! Пора ехать, полиция гонится за мной по пятам! Идем!

Этот мужчина околдовал меня до такой степени, что я даже не пыталась сопротивляться. И еще он сказал:

— Твои родители богаты. Возьми все деньги, что найдешь, и бежим.

Я взяла четыре тысячи ливров, отдала ему, и мы уехали в ночь, наудачу. Тогда же я узнала, что он разбойник, но не возмутилась. Он сказал мне, что живет грабежом и убийствами, но я не бросилась на дно первого попавшегося колодца. Я стала целовать его руки, обагренные кровью, приникла к его губам, и мы предались страстным ласкам, вспоминая которые я даже сейчас вся дрожу!

Мы присоединились к его сообщникам, мерзким оборванцам, которые поздравили приятеля с новой «подружкой». Они говорили с ним на отвратительном языке, который я не понимала, но вскоре выучила, чтобы угодить Франсуа.

Потом мы скитались по лесам и полям, переодевшись в бродячих торговцев, жили из рук вон плохо, порой — как миллионеры, но чаще — как нищие. Ночевали то на фермах, то под открытым небом, то в разных подозрительных притонах, но всегда любили друг друга от души, страстно, он — с неистовством ненасытного самца, я же — отчаянно, словно предчувствуя близкое расставание.

Ничто не возмущало меня, не внушало отвращения: ни крестьянская похлебка, ни соломенные подстилки в стойлах, ни соседство разбойничьего сброда — их нечистоплотность, грубость, тошнотворные оргии, жестокость!

Я жила словно во сне, опьяненная любовью, упорно не замечая бесчестья, в котором погрязла. А мне ведь не было и восемнадцати. Еще вчера я не знала жизни, и вот без сожаления забыла несчастных родителей, которые растили меня в роскоши и воспитывали по-христиански, стараясь привить самые строгие понятия о чести. Такая любовь — все равно что болезнь!

Кривой из Жуи, открыв рот, слушал странную, бесстыдную в своей откровенности волнующую исповедь и думал со злобой: «Есть же мужчины, которых так любят! А меня… О, черт!»

Роза в возбуждении судорожно металась на постели, ее глаза горели, губы обметало.

— Пить! — потребовала она, протягивая здоровую руку.

Кривой плеснул ей немного вина.

— Не этого! Водки! Я ее уж много раз пила. От нее забываешься, и прошлое словно возвращается.

Роза, не поморщившись, выпила полный до краев стакан и продолжила:

— Но Франсуа был слишком красив, чтобы не возбуждать страсти у других женщин, ему нужны были новые жертвы. И тогда я узнала ревность, ужасную и мучительную ревность, которая сжигает сердце и пронзает грудь как железный коготь.

Я жаловалась, а он смеялся. Я плакала, это его развлекало. Я упрекала его, а он меня избивал, говоря, что тотчас бросит, если буду ему докучать. Боясь потерять его, я шла на самые унизительные уступки и смиренно довольствовалась крупицами былой нежности.

Мы оказались в банде, которая действовала в Сеноншском лесу. Тогда Франсуа и встретил вашего главаря, которого звали Цветок Терновника. Старый бандит собирался на покой и подыскивал себе на смену дворянина, как того требовал ваш устав. Франсуа подошел ему.

— Он ко всему прочему из благородных! — с ненавистью прервал ее Кривой.

— А ты как думал! — обиженно воскликнула Роза. — Разве я была похожа на женщину, которая пойдет за первым встречным босяком? Я полюбила дворянина Франсуа, потом Франсуа бандита, и любила бы не меньше, будь он честным человеком. Он рассказал свою родословную Цветку Терновника, и тот остался доволен.

Франсуа — незаконнорожденный сын знатного вельможи, плод внебрачной связи. Его мать замужем за одним важным человеком, живет в окрестностях Шартра. Когда-то была необыкновенной красавицей. А отец, как мне кажется, уехал в эмиграцию.

— И вы не знаете, как зовут родителей Главаря? — с изумлением воскликнул Кривой из Жуи.

— Франсуа не из тех, что доверяют свои секреты женщинам, и он прав, потому что именно сейчас я могла бы проговориться. Дитя любви, хоть и благородных кровей, Франсуа должен был стать, как все вы, невежественным и глупым животным. Отец и мать отдали его на воспитание в Анжу под именем Франсуа Жироду и следили за его судьбой до восемнадцати лет. Он получил блестящее образование, приобрел в общении с порядочными людьми те утонченные манеры, и когда он находится среди вас, то похож на орла, случайно залетевшего в курятник.

В восемнадцать лет он убил друга, ставшего ему соперником в любви. Чтобы избежать наказания, он бежал, оставшись без средств, начал воровать. В двадцать лет Франсуа отправили на галеры, но он вскоре бежал.

— На галеры! — восхищенно воскликнул Кривой. — У Главаря есть все, что можно пожелать, он молод, красив, богат, благороден, и к тому же «мясник» (убийца), поджигатель и каторжник!

Да еще вот-вот женится на этой, из бывших, а она принадлежит к одной из самых знатных семей Боса! Сам дворянин и водится с благородными, а те смотрят на него, как на своего, а он командует армией молодчиков, которые за него в огонь и в воду. Осталось только найти преемника, и он наконец станет мужем молодой госпожи де Ружмон.

— А вот это — никогда! — с внезапной яростью воскликнула прекрасная Роза, все сильнее поддаваясь действию алкоголя. — Даже если мне придется самой донести на него и выдать властям… Слышишь, Кривой! И человек, которого я обожала, которому всегда была верна, должен будет подняться на эшафот, и я зарежу ненавистную соперницу, но свадьба не состоится.

— Выдать его, донести, но, госпожа Роза, вы ведь даже не знаете, где он живет, когда не с бандой, не знаете имя, под которым его знают аристократы! Один Толстяк Нормандец знает секрет Главаря, но он неподкупен. Ни у кого из нас нет достаточной силы, хитрости и дерзости, чтобы выследить его. Вы видели, чем это обернулось для шпиона, который пролез в подземелье.

— Но вот если бы я могла положиться на тебя, если б ты помог мне отомстить…

— Госпожа Роза, — ответил бандит, бледнея от ужаса, — о чем вы меня просите! Подумайте сами, какая страшная смерть.

— И ты уверяешь, что любишь меня, трус! Да ты уже дрожишь от страха! А ну-ка, поди прочь! Я рассчитывала на тебя! Возможно, я даже смогла бы привыкнуть к твоему лисьему лицу, почувствовать любовь…

— Госпожа Роза!

— Прочь, грязный босяк!

— Ну нет! Я не уйду отсюда. Вы так прекрасны, я вас обожаю, вы будете моей! Я не отступлюсь! Приказывайте! Перед вами раб, который не боится пыток. Я вас люблю, Роза! Люблю!

При этих словах Кривой, забыв об осторожности, сжал в объятиях молодую женщину, которая уже не сопротивлялась, — опьянение лишило ее сил. Водка сломила ее гордость и презрение больше, чем это сделали ярость, стыд и ревность. Кривой, который дожидался этого момента с упорством краснокожего, сидящего в засаде, грубо овладел ею.

Роза, пьянея все больше и больше, не противилась этому. В неистовых объятиях бандита она бормотала:

— Ты все выполнишь, слышишь? Поклянись! Ты за меня отомстишь!

— Да, Роза! Месть будет неистова, как моя любовь!

Когда спустя некоторое время разбитая и подавленная Роза Биньон пробудилась от боли в руке, то свечи уже догорали.

Она заметила развалившегося рядом и спавшего крепким сном Кривого из Жуи, смутно припомнила недавние события, и ее мгновенно охватил безумный приступ гнева.

Взбешенная тем, что отдалась ничтожеству, которое прежде держала на поводке как собачонку, она уперлась спиной в стену, поставила ноги на грудь Кривому и резко спихнула его с постели. Оторопевший бандит попытался было протестовать, любезничать и ссылаться на свои права.

— Поди прочь! Поди прочь! — словно фурия кричала Роза.

— Черт побери! — пробормотал Кривой, опасаясь ножа или выстрела. — Пробуждение не из приятных. Ничего! Главное сделано, а остальное уладится.

Он осторожно ретировался, а Роза, злясь на себя, во власти лютой ярости встала перед зеркалом и здоровой рукой принялась хлестать себя по щекам, скрипя зубами и крича:

— Дрянь! Дрянь!

ГЛАВА 10

Графиня, девушки и аббат Филипп покинули Фарронвиль и переехали в замок Ружмон. На обустройство ушло всего полдня, и все вернулись к обычной размеренной жизни, прежним привычкам.

Женщины, вновь обретя покой, сохранили горькие воспоминания о недавних мрачных событиях, тяжком плене в ужасном притоне бандитов, об отчаянии и страданиях, на которые так жестоко обрекла их жизнь.

В то время, когда у всех была свежа память о Терроре, когда человеческая жизнь мало что значила, когда никто не был уверен в будущем, характеры, прошедшие закалку в огне невзгод, отличались особой силой. Люди отважно переносили тяжкие испытания и быстро их забывали.

Невзгоды отступали, а огромная благодарность, которую дамы де Ружмон испытывали к человеку, вырвавшему их из ада, росла.

С утра до вечера имя виконта де Монвиля не сходило с их уст, и это был беспрерывный поток восхвалений дворянину, бескорыстие которого могло соперничать только с его благородством.

Вслед за обедом, данным на следующий день после освобождения дам из гедревильского вертепа[78], последовали многочисленные визиты виконта, мало-помалу ставшего частым гостем в Ружмоне.

В первую очередь графиня пожелала официально оформить свой долг владельцу замка Жуи. Пока ее имущество оставалось под арестом, она намеревалась написать расписку на сто тысяч ливров — сумму, равную уплаченному бандитам выкупу.

Но виконт был непреклонен. Он вежливо, но решительно отказался от каких бы то ни было расписок, настойчиво попросил более не заводить разговора о подобных пустяках, а также сделать ему одолжение, забыв о нелепой роли кредитора, в которой он оказался. Это явно портило ему настроение. Когда речь заходила об этом, он столь очевидно выказывал недовольство, что графиня с согласия аббата решила впредь воздержаться от упоминаний о выкупе.

— Виконт неподражаем, — говорила она дяде. — По всему видно, что это человек благородного происхождения — он галантен, бескорыстен, сорит деньгами направо и налево.

— Бескорыстен? — хитро улыбаясь, заметил аббат. — Дорогая племянница, здесь не все так просто. Не кажется ли вам, что наша дорогая Валентина кое-что да значит в этой истории?

— Да ведь он ее любит! — с жаром перебила графиня де Ружмон.

— Совершенно верно, — отвечал старик. — Монвиль отдал все до последнего луидора, потому что безумно любит мою внучатую племянницу. И я не из тех, кто станет упрекать его в этой страсти или в щедрости.

— Из этого, милый дядя, следует, что…

— Что все должно закончиться как в романах или сказках — свадьбой. И чем скорее, тем лучше.

Графиня глубоко вздохнула, подняла глаза к небу, пожала плечами и ничего не ответила.

— В чем дело? — удивился аббат. — Разве Валентина…

— Валентина ведет себя, как глупая тетеря, — произнесла графиня, которая, как все великосветские дамы старой закалки, вольно обращалась с языком. — Можно подумать, что она задалась целью постоянно приводить в отчаяние нашего бедного виконта, который с каждым днем все больше теряет голову!

— Бог мой! А я этого и не заметил. Напротив, мне казалось, что она ведет себя с Монвилем, как и подобает девушке нашего круга — сдержанно, с достоинством, но безо всякой холодности.

— Разве мужчины могут в этом хоть что-нибудь понять?

— Но, дорогая племянница, — возразил аббат, с комичным самодовольством взмахнув руками, — для вас не является тайной, что я когда-то слыл большим специалистом по этой части, хоть и был священнослужителем.

— Давайте подумаем вместе. Когда девушка хочет понравиться, то что она делает?

— Ну, не знаю…

— Она, по крайней мере, старается кокетливо наряжаться и причесываться. Разве вы не видите, с тех пор как виконт стал ухаживать за ней, Валентина одевается так, что страшно смотреть? Причесана из рук вон плохо, а платья носит блеклые, мятые или вышедшие из моды. Никаких украшений или такие ужасные, что даже Мадлена отказалась бы от них. Значит, она хочет выглядеть как можно хуже.

— Это не портит ее редкой красоты, она — ваш портрет в молодости! — галантно добавил аббат.

— При этом Валентина сознательно скрывает не только красоту, но и ум. С видом плакучей ивы она отвечает лишь «да» и «нет», «ах, как прекрасно», «возможно», «мне так кажется». Словно какая-нибудь простушка в бакалейной лавке. А ведь она может блеснуть умом, если захочет!

— Но, дитя мое, то, что вы говорите, слишком серьезно. Повторяю, я ничего не замечал.

— Что делать? Боже мой, что делать? — воскликнула графиня. — Ведь если она будет упрямиться и отталкивать виконта, которому мы стольким обязаны, ему все это надоест, и тогда…

— Надо напрямик спросить Валентину, и сделать это внезапно, чтобы не дать ей времени на размышления.

— Вы правы, — сказала графиня, дергая шнурок колокольчика.

Появилась Мадлена.

— Чего надо, мадам? — спросила особа, позабывшая даже те простейшие правила хорошего тона, какие еще недавно с таким трудом удерживала в своей упрямой крестьянской голове.

— Однако, дитя мое, — возмутилась графиня, — в вас, кажется, больше глупости, чем простоты. Придется заняться вашим воспитанием. Попросите мадемуазель Валентину немедленно спуститься ко мне. Ну же! Поспешите!

Оторопевшая Мадлена бросилась бежать, позабыв закрыть дверь, ввалилась в комнату Валентины, словно в трактир, и выпалила:

— Мадемуазель, ваша матушка графиня говорит, чтоб вы пошли с ей поговорить. Мадам с господином кюре, то есть аббат, они… Ой, не могу больше! Господи, это ж надо какая я тут несчастная!

Валентина, которую это путаное сообщение невероятно позабавило, улыбнулась и спустилась в гостиную.

Аббат усадил девушку в кресло напротив ярко пылавшего камина, взял понюшку табаку, с наслаждением втянул ее и внезапно спросил:

— Ну, дорогая, когда же свадьба?

— Какая свадьба, дядя?

— Ваша, моя красавица, никакая другая свадьба нас не интересует.

— Как можно позже, дядюшка!

— О! Вот уж странные для девушки речи!

— Не знаю, что говорят или думают другие, но я и так счастлива.

— Это правда?

— Я никогда не лгу.

— Разве вам не нравится претендент на вашу руку?

— Лучше сказать: «желающий им стать», это не одно и то же.

— Пусть так! Поскольку виконт де Монвиль попросил чести стать вашим супругом, то для всех нас было бы важно узнать о ваших намерениях.

— Виконт просил вас поговорить со мной?

— О нет! Мне кажется, он уже достаточно большой мальчик, чтобы самостоятельно вести свои дела.

— Тогда, дядюшка, вы более любопытны, чем он… и я. А поскольку виконт ни разу не спрашивал меня об этом, я никогда всерьез не задавала себе этот вопрос.

«Черт! — подумал аббат, вертя свою табакерку. — Неудачное начало разговора. Эта девчонка вертит мною как хочет».

Госпожа де Ружмон недовольно поджала губы, щелкнула пальцами, поднялась, затем снова села, собираясь вмешаться в разговор.

— Но все же, — продолжил старик, — с отвращением или с радостью вы смотрите на заключение этого союза?

— Вам нужен прямой ответ?

— Да!

— Хорошо! Эта мысль приводит меня в отчаяние.

— Ах, боже мой! Я так и знала, — растерянно воскликнула госпожа де Ружмон.

— Значит, господин де Монвиль вам не нравится?

— Он меня пугает!

— Но ведь он хорош собою, благородного происхождения, умен, бескорыстен, он воплощенная деликатность. У него есть все, чтобы нравиться. Скажите, что в нем отталкивает вас?

— Я его не люблю.

— Это все красивые слова, дочка.

— Увы, нет, мама. Я лишь отвечаю на ваш вопрос.

— Это глупости! Вы сходите с ума и заставляете меня терять голову. Попробуйте представить, что было бы с нами, если б нас бросили на произвол судьбы — ведь мы остались бы в руках бандитов, если бы не рыцарская преданность этого достойного дворянина! Вернитесь мысленно к осаде Фарронвиля. Вспомните дикие крики, жестокость и смерть, подстерегавшую нас на каждом шагу. И какая это была бы смерть, Боже праведный! Вспомните долгое и страшное заточение в том жутком доме, из которого доносились завывания демонов. Безобразную старуху, всех этих людей со зловещими лицами.

Виконт сумел прервать этот отвратительный кошмар, а вы не желаете его знать, проявляя самую черную неблагодарность.

— Матушка, вы правы. Я неблагодарна и ненавижу себя, потому что не испытываю к нашему благодетелю даже простого дружеского чувства. Но, повторяю, я не могу. Он пугает меня. Ах, если бы еще оставались монастыри, где можно плакать, молиться и забыть обо всем, я бы нашла там приют!

— Она сумасшедшая! Ее надо связать, посадить под замок! — воскликнула возмущенная графиня, теряя чувство меры, в то время как потрясенный аббат в растерянности искал достойный предлог, чтобы удалиться. Он обожал свою племянницу и не хотел ссориться с ней.

— Итак, дочь моя, вы решительно отказываетесь выйти замуж за виконта де Монвиля?

— Матушка, сжальтесь, повремените еще немного.

— Вот уже месяц, как он вырвал нас из рук разбойников. Вы видите его почти каждый день. У вас было достаточно времени на размышления.

— Умоляю вас!

— Ответьте же нам наконец! Изволите вы выйти замуж за виконта де Монвиля? Да или нет?

— Подождите хотя бы, пока он не сделает официального предложения.

— Не кажется ли вам нечестным поощрять надежды, которым, видимо, не суждено сбыться?

— Хорошо, — проговорила Валентина, словно под влиянием внезапного порыва, — дайте мне еще несколько дней отсрочки.

— Сколько вы хотите — неделю, две? Будьте же благоразумны, дитя мое!

— Две недели, — сказала Валентина. — Я сообщу вам о своем решении.

— Позвольте мне надеяться, что вскоре вы станете виконтессой де Монвиль.

Побледнев, но, как всегда, прекрасно владея собой, Валентина молча вышла, в глубине души она уже приняла твердое решение. Про себя она думала: «Если он не принесет мне спасение, то через две недели я умру!»

Вернувшись к себе в комнату, девушка заперла дверь, взяла перо и бумагу и стала лихорадочно писать, время от времени прерываясь.

«Сумасшедшая! Она считает меня сумасшедшей! Бедная мама! Если бы она могла представить те ужасы, которые я предвижу! Но нет, она ослеплена, и дядюшка тоже, да и моя дорогая Рене… О, я все узнаю! Он спасет меня, таинственный добрый гений Ружмона! Если этого не случится, то остается единственный выход — смерть!»

Медленно, вполголоса, словно разговаривая с собой, девушка перечитала написанное:

«Мой незнакомый друг,

я не могу описать Вам весь ужас моего положения, отчаяние, которое душит меня, смертельную опасность, нависшую надо мной. Но я догадываюсь, что Вы знаете обо всем — об ужасных последствиях того, что моя матушка не вняла Вашему предостережению, о нашем отъезде, об ограблении Фарронвиля, о нашем заточении в ужасном притоне, о выкупе, который заплатил за нас тот, чья постылая любовь преследует меня!

Теперь же этот человек считает, что купил право любить меня, и становится настойчивым. Он навязывает мне каждый день вместе со своим ужасным присутствием бремя признательности, которую я не в силах испытывать, поскольку догадываюсь о том, что за всей этой игрой в благородство кроются дьявольские козни.

Тот, кто теперь называет себя Монвилем, бесчестно присвоив имя самого благородного, храброго и бескорыстного из людей, способен на все. А моя семья, те, кто должны помогать и защищать, терзают меня, поскольку моя холодность разрушает их планы.

О, несчастные слепцы! Они не в состоянии понять моего отвращения, моего презрения, ненависти и страха! Они слепы, но виновны, потому что убьют меня, пытаясь принудить к союзу с человеком, от одного вида которого я содрогаюсь.

Боже мой! Неужели недостаточно того, что я должна нести в одиночестве тяжкое бремя незаслуженного страдания? Почему мне не дают остаться наедине с моим одиночеством, полным сожаления о мелькнувшем счастье, с воспоминаниями, столь дорогими и горькими!

Но все же мне позволили жить еще пятнадцать дней, потом я умру, потому что не соглашусь никогда! О нет, повторяю, никогда!

Вот почему я взываю к Вам, о, мой единственный друг, Вы — моя последняя надежда. Я верю Вам. Верю слепо, безотчетно, безоговорочно, и сделаю все, как Вы посоветуете.

Заклинаю Вас, спасите меня! Спасите от этого человека, от моей семьи и от меня самой, потому что я дошла до грани. Я более не выдержу!

Валентина».

Девушка старательно запечатала письмо и, положив его за корсаж, вышла в сад. Сорвав пышную розу, Валентина поставила ее в воду, чтобы сохранить свежесть цветка, и стала терпеливо дожидаться ночи. За ужином она ела рассеянно и бесстрастно слушала хвалы виконту де Монвилю, черпая силы в принятом решении.

После ужина, сославшись на мигрень, обычный предлог для неурочного ухода, она подставила матери и дяде лоб для поцелуя, с грустной улыбкой обняла Рене и вышла. С наступлением ночи Валентина открыла окно, положила на подоконник письмо и поставила на него вазу с розой, чтобы порыв ветра не унес конверт.

С того момента, когда от неизвестного друга было получено предупреждение не покидать Ружмон, грифельная доска оставалась на окне. Валентина подняла ее и прислонила к оконной раме, чтобы привлечь внимание таинственного покровителя к своему посланию. Сердце ее билось от волнения — сильного и необычного, но столь сладкого, что она едва не теряла сознание.

Напрасно она пыталась уснуть. Непреодолимое волнение лишило ее сна и так возбудило нервы, что зрение и слух обострились до предела.

Это состояние, которое появляется обычно во время бессонницы, вызванной небольшой лихорадкой, позволило Валентине незадолго до полуночи уловить едва различимый шорох у окна. Девушка осторожно поднялась с кресла, на которое опустилась в изнеможении, не сумев заснуть в кровати. Сердце ее громко билось. Она подошла к окну и, задыхаясь от волнения, выглянула во двор.

Была темная ночь, но на небе светили звезды. Широко открытые глаза Валентины уже привыкли к темноте, и девушка увидела очертания высокого человека, стоявшего возле дома. Темнота не позволяла разглядеть его. Возле ног неподвижной фигуры двигалась другая тень — подпрыгивающая и подвижная. Видимо, она принадлежала животному средних размеров, скорее всего псу, тершемуся о ноги человека и безудержно ластившегося к нему.

Через некоторое время появился еще один темный, такой же нечеткий силуэт, несший какой-то длинный предмет, в котором девушка узнала лестницу. Вторая тень, передвигаясь с легкостью привидения, направилась к большому навесу, под которым садовник хранил инструменты и где действительно лежали лестницы, служившие в доме для разных надобностей.

Положив предмет на место, оба человека приблизились друг к другу, словно для того, чтобы посовещаться, а собака беззвучно и радостно скакала вокруг них.

Валентина, наблюдая за этим странным, но вполне очевидным, можно даже сказать осязаемым, присутствием незнакомого друга, таинственного гения Ружмона, готова была закричать, сбежать вниз по лестнице, открыть все запоры и броситься к своему спасителю, упорно скрывавшемуся от нее.

Но ее словно парализовало, губы не могли произнести ни звука, ноги отказывались служить.

Да и стоило ли кричать? Зачем? Чтобы поднять тревогу и выдать тайну, хранимую по каким-то неведомым причинам? Может быть, потому что это был вопрос жизни и смерти… Как безумной бежать в сад? Для чего? Чтобы раскрыть секрет, который ей не принадлежал?

Когда Валентина очнулась от оцепенения, обе тени медленно удалялись влево, в сторону хозяйственных строений, и скрылись за кустарником, сливавшимся в непроницаемую темную стену.

Пес, оставшись один, продолжал носиться взад-вперед вдоль фасада, то и дело перепрыгивая через ограду, как и полагается бдительному сторожу, преисполненному чувством долга.

Прежде чем вернуться в комнату, девушка, движимая непреодолимым, но вполне естественным любопытством, приоткрыла окно. Роза и письмо исчезли.

На следующее утро подробное исследование двора не принесло результатов — никаких следов ночного визита обнаружить не удалось.

Впрочем, оба человека могли пройти по лужайке, а тот, кто воспользовался лестницей, скорее всего уничтожил свои следы.

День прошел для Валентины в тоскливом ожидании, но, призвав всю силу воли, ей удалось скрыть от других свою тревогу. С наступлением ночи девушка не стала подходить к окну, посчитав долгом чести оставаться в спальне и не пытаться преждевременно проникнуть в чужую тайну. Стойкая в своем решении, она заснула крепким сном.

На рассвете ее разбудило ласковое щебетание ласточек, которые упражнялись в пении, сидя на водосточном желобе и подоконнике. Девушка поспешно накинула домашнее платье, одним прыжком подскочила к окну и вскрикнула удивленно и радостно.

На каменном подоконнике, прижатое грифельной доской, лежало письмо. На письме — выцветший сухой букет. Она узнала его, то были цветы с рождественского куста, которые она положила на свое первое послание.

Среди увядших цветов, трогательных и вызывающих жалость, бросалась в глаза великолепная пунцовая гвоздика, символ грядущих перемен. Этот цветок, полный жизни, красок и запахов, являл такой контраст с мертвыми цветами, его вид так настойчиво внушал надежду, что Валентина, придя в себя и успокоившись, почувствовала прилив сил, и в ее сердце зародилась вера.

В письме было всего несколько строк, но каких красноречивых и утешительных:

«Незнакомый друг не покинул Вас. Он понимает Ваши мучения, разделяет Вашу боль и отвращение. Будьте мужественны, не теряйте веры! Ваши страдания скоро закончатся. Что бы ни случилось, что бы с Вами ни произошло, живите надеждой и верой — даже в невозможное, даже вопреки здравому смыслу, потому что невозможное и неправдоподобное произойдет.

Во имя этого, каково бы ни было отвращение, которое внушает Вам негодяй, укравший имя де Монвиля, не отталкивайте его открыто. Продолжайте скрывать свои чувства, и даже более старательно, чем прежде. Даже если дело дойдет до свадьбы, даже если гостиная Ружмона будет преображена в домовую церковь и Вам через несколько мгновений придется произнести перед священником нерушимую клятву, этот проклятый союз не свершится.

Предупредите меня в случае крайней необходимости. Две зажженные свечи ночью, до наступления прохлады, и кусок белой материи на ставне днем послужат для меня сигналом.

Незнакомый друг».

ГЛАВА 11

Фэнфэн вел роскошную жизнь и как большой вельможа, и как бандит, но на самом деле он не был богат. Вся полагавшаяся ему после каждой вылазки доля добычи, почти третья часть доходов от награбленного, уходила на строительство замка Жуи.

Главарь поджигателей, которому в один прекрасный момент не хватило денег расплатиться за строительство замка и его меблировку, не побоялся несколько раз сделать существенные «заимствования» из казны банды. Растратив в личных целях средства из общественного фонда, созданного на паях, он серьезно нарушил долг Главаря, которому было поручено добросовестно распоряжаться этим капиталом.

Стоило любому из членов банды потребовать проверки счетов, как недостача тут же обнаружилась бы.

Странно, но среди кажущегося хаоса, суеты, беспорядочного перемещения самых разнообразных предметов, переправки награбленного добра и драгоценностей в Париж, Тур, Орлеан, Блуа и Питивье, отчетность велась с удивительной точностью. Каждая вещь была описана, указаны ее приблизительная стоимость и минимальная цена, по которой зависящие от банды люди должны были ее купить — под угрозой штрафа в случае жульничества и мести, если обман повторится. А месть эта бывала ужасной.

Дело в том, что прожженные негодяи и бандиты испытывали невероятное уважение к своей общей собственности. Они никогда не воровали друг у друга!

Правда, любого вора, уличенного в том, что он украл у товарища, убивали с уже известной нам жестокостью. Нетрудно догадаться, что именно этот аргумент и поддерживал чувство долга в сборище подонков.

Итак, в общей казне была недостача, являвшаяся делом рук самого Главаря. Случай весьма редкий, в высшей степени серьезный и к тому же предусмотренный уставом.

Любой Главарь, изобличенный в растрате казны, немедленно отстранялся от должности фактически и юридически. Лейтенанты отбирали у провинившегося «Огненное кольцо», а затем виновного полагалось предать суду и казнить как последнего вора.

Фэнфэн, всегда державший оборванцев в ежовых рукавицах, прекрасно понимал: если его уличат в нечестности, ему не на кого будет рассчитывать.

В одно мгновенье его престиж уважаемого грозного Главаря превратится в прах, и тогда его не спасет даже необыкновенная физическая сила, которой он отличался.

Один человек бессилен перед полчищем людей, внезапно потерявших страх и уважение.

Эта ситуация тем более занимала мысли Фэнфэна, что его планы на будущее, казалось, со дня на день должны были осуществиться.

Вот уже более трех с половиной лет, с тех пор как он сменил прежнего Главаря, Фэнфэн с невероятной жестокостью шел к осуществлению продуманного плана, который должен был обеспечить ему, бродяге без роду и племени, знатное имя и состояние.

Встреча с Валентиной, на которую он обратил внимание в то самое время, когда Цветок Терновника передавал ему полномочия, ошеломляющее впечатление, произведенное на него девушкой, безотчетная любовь, которую он с того момента испытывал к ней, — все это еще усилило страстное желание завоевать одно из первых мест в обществе и, что особенно важно, удержать его, а с ним — богатство и спокойствие.

Терзаемый мрачными мыслями, Главарь, сдвинув брови и нахмурившись, мерил шагами свою гостиную и яростно теребил манжеты, обрывками которых был усеян пол.

Время от времени он останавливался, бросал быстрый взгляд в реестры и досье, прибавлял несколько цифр и снова принимался ходить взад и вперед, бормоча:

— Время не ждет — надо действовать. Со дня налета на Гранж-Сен-Пер банда бездельничает. Никаких удачных дел не предвидится. Чертовы мерзавцы трусят. Этому сброду, чтобы выжить, приходится промышлять курами, воровать баранов и хлеб… ничего стоящего! Не из чего делать деньги. Если им взбредет в голову устроить какую-нибудь шумную оргию, они захотят узнать, как обстоят дела с казной. Придется отчитываться.

Добрая часть тех ста тысяч ливров уже потрачена за последний месяц, да и люди из Парижа стоили мне сумасшедших денег.

Когда дела с общими деньгами уладятся, мне не останется ни гроша, если я вообще смогу заткнуть эту брешь. А мне нужны деньги! В окрестностях полно великолепных владений, которые можно купить за кусок хлеба. Тысячи луидоров мне бы хватило с лихвой.

Подумать только, я до сих пор не могу прибрать к рукам огромную сумму, оставленную покойным виконтом де Монвилем при отъезде в эмиграцию. Я говорю «покойным», потому что люблю считать себя единственным и законным наследником этого имени и земель. Это уже много значит.

Эх, если бы я заполучил все сто с чем-то тысяч ливров, доверенных этим милейшим человеком черт знает кому! Я бы скупил полкантона, у меня наконец-то было бы большое состояние, вложенное в недвижимость, — мечта того, кто желает надежно поместить деньги.

Я пытал огнем всех, кто хоть как-то знал Монвиля, и ничего не нашел. Но наполовину сгоревший список, найденный три года назад в Готе у фермера Фуше, внушает мне уверенность, что сумма эта существует, что она была оставлена старым Монвилем какому-то надежному человеку.

При этих словах Главарь взял из папки старый пожелтевший и измятый лист бумаги с обожженными краями, на котором виднелись строки, в некоторых местах поврежденные огнем.

Он пробежал глазами документ, который был уже им сто раз читан и перечитан, и продолжал, с трудом сдерживая злобу:

— Вот отчет о продаже имущества на сумму в сто пятнадцать с половиной ливров наличными. Состояние де Монвиля сейчас стоит больше миллиона! А эта бумага, словно ребус, не поддается расшифровке.

«…помещенные в… вместе с моим отважным и… который подписывает все три экземпляра расписки в получении…

Одна из них остается мне… вторая отдается во владение Жана Луи Фуше… третья передана в руки…

Когда настанут лучшие времена, я надеюсь… доверенные в расчете на преданность…

Подписано: Франсуа Жан, виконт де Монвиль.

Подписано…»

И он продолжал с возрастающей злобой:

— Подписано? Кем?! Сто тысяч чертей! Это, наконец, приводит меня в отчаяние! Что это за имя, какого имени не хватает, какое имя сожжено?

Машинально его взгляд перенесся на список доносов, полученный от местных подручных. Документ содержал всевозможные сведения, касающиеся зажиточных граждан округа.

В начале списка стояло имя, написанное крупными буквами: Фуссе Никола, шестидесяти шести лет, старый богатей, фермер из Мийуарда, коммуна Пуни, кантон Оржер. Мийуард прежде принадлежал виконту де Монвилю, продавшему его Фуссе.

— Тысяча чертей! — воскликнул Главарь, внезапно прерывая чтение. — А что, если как раз этот старый скряга и поставил свою подпись под бумагой, найденной у Жана Луи Фуше, в Готе, в самом начале поисков! А я этого не понял! Я, который не должен ничего упускать из виду! Фуссе! А я-то не знал имени давнего держателя земель де Монвиля, единственного, кто избежал общего «поджаривания»! Никаких сомнений! Тайное предчувствие говорит мне, что он и есть хранитель тех самых ста пятнадцати тысяч ливров.

Да! Черт возьми, скоро я это выясню!

Приняв это решение, Фэнфэн тщательно изучил досье Фуссе, по возможности точно составил себе представление о его финансовом положении и доходах с фермы, а затем принял решение действовать без промедления.

Сгорая от нетерпения покончить с этим, он упрекал себя в том, что пять долгих недель бездействия, прошедших после страшной бойни в Гранж-Сен-Пер, потеряны напрасно. Пять недель, в течение которых, поглощенный своей любовью, в надежде преодолеть холодность Валентины, он каждый день отправлялся в Ружмон, позабыв обо всем на свете, порою даже не вспоминая, что является главарем банды, и всерьез считая себя дворянином, добивающимся расположения девушки своего круга!

В тот же день он отослал Толстяка Нормандца к Пиголе с предупреждением, что через неделю оборванцам, в этот момент находившимся на «болотах», следовало собраться в лесу Армуа.

По приказанию Толстяка Нормандца, Соня из Сермеза, Тинтин Грязный Нос, Анри Врун, Патуйа Розетка, Франсуа Матрос и Мишель Меревильский, которые целыми днями пьянствовали в подземелье, разъехались предупредить верных людей, живших в округе. Оповещенные этими усердными гонцами сообщники из Ашера, Питивье, Рамулю, Малерба, Сермеза, Буасе и Эпре не позднее следующего дня должны были известить приходивших к ним на постой разбойников, а те, предчувствуя новый поход, не преминули примчаться на встречу.

Вызов Фэнфэна был послан в понедельник. В четверг разбойники начали сходиться в леса Армуа и Лифермо, к великому расстройству крестьян, вынужденных удовлетворять их потребности. Днем бандиты разбредались по окрестностям, промышляя мелкими кражами и унося все, что попадет под руку, а на ночь уходили на постой в ближайшие места — в Пуайи, Жермонвиль, Ондревиль, Атрап, Мармонвиль, Гулю и даже в Усон, находящийся в отдалении, почти в двух с половиной милях.

В субботу более двух сотен оборванцев собрались на чудовищную пирушку возле огромных костров, на которых жарились ворованные гуси, индюшки, утки и куры. Главарь прибыл к середине ночи пешком и в сопровождении Толстяка Нормандца. Одет он был просто, чтобы не привлекать внимания, — в грубые куртку и жилет синего цвета, короткие штаны из белого ратина, ажурные чулки и туфли, скорее добротные, нежели элегантные. На голову была надета окантованная шнуром шляпа военного образца с воинским значком под национальной кокардой. В руке на кожаной петле массивная дубина из обожженного боярышника. И никакого оружия, по крайней мере с виду.

Поприветствовав своих людей, выпив кружку вина и съев половину цыпленка, он сел на поваленное дерево, не выпуская палку из рук, и громко крикнул:

— Лейтенанты! На доклад!

Когда не намечался большой поход, требовавший участия всей банды, то оборванцы действовали маленькими группами под руководством лейтенанта, отвечавшего за определенный кантон. На очередном общем сборе лейтенанты отчитывались Главарю о делах, проведенных подчас довольно далеко от леса Ла-Мюэт — основного места действий.

Это и имел в виду Главарь, говоря о «докладе».

— Итак, Рыжий из Оно, что у тебя нового?

— Неудачное дело на ферме Буа, коммуна Нотенвиль, у четы галантерейщиков Маршан. Не больно жирный улов. Баба орала, хозяин защищался, заварилась потасовка. Пришлось обоих пристукнуть, а забрать ничего не удалось.

— Но ты мне не сообщил еще кое-что, — продолжил Фэнфэн тоном, полным презрительной иронии. — Кажется, лихая женушка Маршана набросилась на тебя, проволокла через всю комнату и задала хорошую трепку. Тебя оттаскали за уши, мой бедный малыш! И не кто-нибудь, а женщина. Тебя, лейтенанта Поджигателей!

— Главарь! — пробормотал униженный негодяй, скрипя зубами и бледнея от злости. — Я это исправлю. Вы увидите, при первом же налете!

— И правильно сделаешь! Я рассчитываю на это. Иначе отошлю тебя в распоряжение Жака Наставника, будешь лейтенантом при малолетках.

— Главарь!

— Молчать! Ну, а ты что скажешь, Кот Готье?

— Немного, Главарь. Я встретил на базаре в Утарвиле нашего приятеля Луи Лами с двумя стариками из Парижа, из банды Шарля Парижанина.

— Обойдемся без этих столичных слабаков, они ничего не понимают в наших делах, особенно в налетах. Думают, что очень умные, и дают себя сцапать, как последних олухов. Достаточно посмотреть на самого Шарля да на Менара Мясника. В эту самую минуту в Орлеане обоим умникам, должно быть, уже отрубили головы на гильотине. Ну, давай выкладывай свою историю, Кот Готье.

— Верный человек из Мондонвиль-Сен-Жана, каретник Мете, который тоже здесь, привел нас в Увиль к одному крестьянину по имени Ленорман. Ночью я залез на крышу дома, вырвал несколько черепиц и забрался на чердак, где хранилось белье. Мы забрали ткани, рубашки, женскую одежду. Все продали за шестьдесят четыре ливра.

— Не густо. Меньше тринадцати ливров на брата. Хорошо же вы работаете, когда меня с вами нет! А что скажешь ты, Жан Канонир?

— Немного жратвы, и это все! Беспалому даже не удалось всех накормить. Два мешка муки, шестьдесят фунтов солонины и четыре головки соленого сыра, такого твердого, что им можно убить. Мешки с мукой порвались по дороге, так что мы оставляли следы, как Мальчик-с-пальчик. Крестьяне взяли вилы и шли по нашему следу, еще немного и они бы нас на них подняли.

— Знаю, рассказывали. Это происходило у папаши Марсиля, в Моренвиле. Однако ты скрыл от меня, что вы были пьяны как свиньи, потому что выхлебали по кварте вина!

Смущенный Жан Канонир пробормотал:

— Ничего от вас не скроешь, Главарь. Вы всегда все знаете.

— В другой раз, — снисходительно заметил Фэнфэн, — напивайтесь, когда работа сделана. И ты, мой бедный Доходяга, тоже не отличился, — сказал он одетому по-крестьянски высокому парню с лисьим лицом и рыжей гривой волос. — Мне все рассказали на следующий день. Дело было недалеко от твоих краев, в Лион-ан-Босе, ты ведь сам из Шоси, не так ли?

— Да, Главарь. Только это Дюин из Мошкура виноват. Его свалила падучая в доме, который мы «полоскали». Пришлось тащить на себе этого чертова Дюина, а он дергался и брызгал слюной хуже бешеного пса.

— Понятно! Итак, я прослушал идиотский доклад о серии глупых операций. Чертово сборище тупоголовых ослов! Ничего не скажешь, славная работа! Пора мне вмешаться, иначе скоро вам придется просить милостыню на плошку похлебки. Ладно, забудем все эти истории.

Я предлагаю вам работенку не хуже, чем в Гранж-Сен-Пере. В этой берлоге денег столько, что хоть лопатой греби, а поживы — захочешь унести, да не сможешь.

— О! — выдохнули бандиты, алчность которых взыграла от этих слов.

— Эта берлога, — продолжал Фэнфэн, — находится всего в четверти мили от Пуни, в кантоне Оржер. Это огромная ферма, она является частью деревни под названием Мийуард, состоящей из десятка домов. Пуни насчитывает около двухсот жителей. Мне нужно не меньше пятидесяти человек. Двадцать — чтобы перетрясти ферму, тридцать — для охраны окрестностей на тот случай, если олухам из Пуни вздумается сунуть нос в наши дела. Выходим послезавтра. Кривой из Жуи уже вернулся?

— Да, Главарь, два с половиной часа назад, — ответил поклонник прекрасной Розы, представ перед ним в одежде батрака.

— Толстяк Нормандец посылал тебя в Мийуард за сведениями для меня. Что ты можешь мне сообщить?

— Все, что может вас заинтересовать и помочь в подготовке операции, Главарь, — ответил негодяй, чувствуя неловкость под пристальным взглядом Фэнфэна.

— Говори.

— Вчера вечером я попросился к ним на ночлег, и мне тут же отвели угол в амбаре и дали тарелку похлебки за столом. Внутри ферма выглядит богато, чувствуется, что деньги есть.

Хозяин, папаша Фуссе, вдовец. У него работают шестеро мужчин: Луи Легре по прозвищу Простак — возчик двадцати семи лет; Леон Шамар — тоже возчик, двадцать два года; пастух Жан Шемен, тридцать четыре года; два молотильщика — Франсуа Грезель тридцати лет и Пьер Жанти двадцати восьми лет, а еще скотник Теодор Балю, девятнадцать лет. Сын хозяина Бернар Фуссе управляет фермой. Ему двадцать семь лет.

Итого семеро, и все не слабаки. Не говоря уже о самом старике, который в свои семьдесят еще может задать жару, потому что держит голову прямо и стреляет из ружья не целясь. Есть еще служанка, Катрина Лоран, тридцати трех лет, бой-баба. Голос у нее — как у вороны, слышно аж за полмили. Непросто будет заткнуть ей пасть.

Ферма окружена крепкими стенами, ворота новые. Но Фуссе, который ни о чем не подозревает, обычно оставляет валки за воротами. Они отлично подойдут, чтобы «откупорить ларчик» (открыть дверь).

И еще — ближайший хутор находится шагах в двухстах. Там живут семейства Сарран и Муфле. Тут нечего опасаться. Мужчины нанялись молотильщиками, живут далеко от дома. Женщины одни, они не посмеют и пикнуть. Это все, Главарь.

— Хорошо, мой мальчик, очень хорошо, — сказал Фэнфэн, довольный подробным докладом. — И рассказал, и дело сделал — лучше некуда. Чтобы тебя отблагодарить, назначаю лейтенантом. Ты это уже давно заслужил. Так что, пользуясь случаем, отдаю в твое распоряжение кантон, командуй! Слышали, ротозеи!

Кривой из Жуи, который до сих пор не имел звания, покраснел от удовольствия и пробормотал несколько слов благодарности.

— Ладно, парень, — прервал его Главарь. — Поблагодаришь меня позже. А пока что прими участие в атаке на Мийуард, который ты так хорошо изучил. Возглавишь авангард. А теперь, ребята, развлекайтесь и пируйте вволю. У вас в запасе двадцать четыре часа.

Завтра вечером те, кого я назначу, разделятся на четыре отряда и пойдут на ночлег в следующие места: Усон, Сантийи-ле-Вьё, Панн, что возле Базош-ле-Ота, и Шамду, возле замка Гури.

Послезавтра ровно в десять часов все они встретятся в лесу Тощего Кролика, рядом с Беньо. Я буду ждать вас там, чтобы возглавить атаку на Мийуард, который находится всего в трех четвертях лье от этого места.

Услыхав магические слова «пируйте вволю», бандиты, никогда не устававшие от оргий, радостно завопили, и эти крики разнеслись по равнине, пугая мирных земледельцев.

Некоторые из членов банды немедленно отправились на промысел на фермы Амуа и Лифермо и вскоре вернулись, нагруженные, как мулы контрабандистов. Беспалый нес на плечах жирного барана и говорил, что готов съесть его целиком. Вместе с Кривым из Мана они приволокли по огромному чугунному котлу для приготовления двух гигантских порций рагу. Оба изо всех сил били в днища, сопровождая этой дьявольской какофонией марш, который распевали во всю глотку на наречии, понятном одним лишь босякам. Смысл его был приблизительно таков:

Нам самим, ребята, не пашется, не сеется: Волею-неволей с нами все тут делятся!

В котлы набросали вперемешку «обрезки», как говорят в Босе, то есть бараньи потроха — вымытые как попало голову, печень и внутренности. Туда же для навара положили двух гусей и десять фунтов свиной солонины.

Подожгли охапки хвороста, над ними развесили насаженных на вертела и нанизанных на веревки кур, уток, каплунов и индюков.

И пока поджаривалась, тушилась, варилась, пенилась и потрескивала на огне вся эта разнообразная снедь, разбойники, их женщины и дети, взявшись за руки, кружили в безумном хороводе вокруг костра. Они орали как пьяные ослы, прерываясь лишь для того, чтобы жадно проглотить очередную неимоверную порцию горячительного и затем снова броситься со всех ног отплясывать, горланить и пить.

Главарь вместе с лейтенантами удалился в подземелье в лесу Лифермо. Он представил им план атаки, распределил огнестрельное и холодное оружие. Затем вскрыл коробку с патронами, велел поменять кремни в пистолетах и назвал двадцать бандитов, которым предстояло выпотрошить ферму несчастного Фуссе: Толстяк Нормандец, Кривой из Жуи, Жак из Этампа, Душка Берриец, Лонжюмо, Беу, Кривой из Мана, Малыш Нормандец, Папаша Лапьер, Жан из Арпажона, Рыжий из Оно, Плут, Андре Берриец, Аньян Буатар, Кот Готье, Беспалый, Жан Канонир, Большой Драгун, Винсент Бочар, то есть в Мийуард, как и на ферму Гранж-Сен-Пер, отправлялись самые отъявленные и кровожадные бандиты!

ГЛАВА 12

Настал день, намеченный Фэнфэном для свершения нового преступления, которому суждено было усугубить ужас, нависший над Босом. Пробило три часа пополудни. Разбойники дожидались наступления ночи, чтобы встретиться в лесу Тощего Кролика. Не было сомнений в том, что никто из них не опоздает. Лишь чудо могло спасти мирных жителей Мийуарда.

В это же самое время старик, несший на спине скорбный груз нищеты, с трудом ковылял по дороге, устало опираясь на крепкую дубовую палку. Одет он был в грубую, довольно опрятную, но сильно потертую куртку, старинный мятый жилет из сиамеза и ратиновые штаны в заплатах, нашитых на старую штопку. На голове его была мятая, изношенная, выцветшая на солнце и задубевшая от дождей шляпа — нечто бесформенное и не имеющее названия.

Без сомнения, это был бедняк, но не попрошайка, поскольку при нем не было сумы. Да и голову он держал прямо, как человек, ничуть не стыдящийся нищеты и даже в бедности преисполненный достоинства. В его голубых глазах, глядящих из-под сморщенных век, светилась гордость. Уверенный взгляд их был открыто устремлен на все, что ему встречалось, будь то человек или предмет. Лицо старика, скрытое до половины трехнедельной бородой и морщинистое как печеное яблоко, не было лишено некоторого благородства, несмотря на покрывавший его густой загар.

Даже немного сутулясь, он выглядел великаном, и в его теле угадывалась сила, сохранившаяся, несмотря на лишения и годы. На вид ему вполне можно было дать около семидесяти лет.

Направлялся путник на север по дороге, шедшей среди густых лесов из Алена к Орлеану, через Ла-Круа-Брике и Серкот. Добравшись до Пупюи, он остановился, огляделся вокруг, заметил дорогу, еще более мрачную, чем та, по которой он только что брел, взглянул направо и вдруг увидел деревенские дома, стоявшие на краю пастбища.

Поскольку он не был полностью уверен в том, что находится на правильном пути, то остановился возле кузницы, где один из кузнецов подковывал фермеру лошадь.

Кузнец, думая, что незнакомец собирается попросить милостыню, заранее предупредил его отказом, порядком устав от попрошаек, ставших с некоторых пор бичом этой местности.

— Проходите, мил человек! Не останавливайтесь!

Старик внезапно распрямился, словно его смертельно оскорбили.

Он бросил на озадаченного кузнеца сверкающий как молния взгляд и возразил властно и резко:

— Разве я просил у тебя милостыни, гражданин кузнец?

— Но, гражданин путешественник… Что вы желаете?

— Я желаю задать несколько вопросов!

— Ладно, ага! Спрашивайте.

— Я действительно нахожусь в Пупюи?

— Да, гражданин, а я вот здешний кузнец.

— Никола Фуссе все еще здравствует?

— Хозяин Фуссе из Мийуарда, — поправил кузнец, намеренно делая упор на слово «хозяин», чтобы показать старику, что, называя фермера просто «Никола Фуссе», тот совершает большую ошибку. — Конечно же здравствует. И нисколько не собирается умирать. Вот и его младшенький, хозяин Бернар Фуссе, не даст соврать, что пока что не готов стать наследником.

— Это ты Бернар Фуссе? — спросил старик, бесцеремонно обращаясь к человеку, чью лошадь подковывал кузнец.

— Да, гражданин, — ответил ему красивый высокий юноша лет двадцати шести.

— Мне немедленно надо поговорить с твоим отцом, для этого я и иду в Мийуард.

— Если вы немного подождете, я подвезу вас на своей двуколке.

— Спасибо, мой мальчик, — сказал старик, — я спешу. Я буду там раньше тебя.

При этих словах он повернулся на сбитых каблуках своих рваных туфель, махнул рукой уверенно и высокомерно и направился к деревне.

— Странный все же бедняк! — заметил кузнец, проворно вбивая гвозди в подкову, в то время как заинтригованный Бернар думал: «Где же я мог видеть это лицо?»

Добравшись до последних домов Пупюи, старик оставил справа дорогу, ведущую в Оржер через Люмо и Луани, и, как человек, хорошо знающий местность, свернул влево и подошел к Мийуарду.

Ни минуты не колеблясь, он направился к ферме Фуссе и решительно вошел во двор. Собаки, учуяв незнакомого, устроили адский гвалт и угрожающе набросились на него, показывая клыки.

Размахивая клюкой, старик удерживал их на расстоянии, но лай от этого не стихал.

На этот лай из дома вышел человек. Сделав несколько шагов по навозу, он крикнул собакам несколько слов на местном наречии, те поджали хвосты и удалились под навес, рыча и ощетинившись.

Несмотря на красноту и неправильные черты, на лице хозяина читалась необыкновенная доброта. Как и пришельцу, ему было лет семьдесят, и, так же как тот, он выглядел крепким и не знающим недугов.

На нем была удобная одежда босского фермера. Свежевыбритый, с волосами, заплетенными в аккуратную косичку, в хорошей рубашке с жабо и манжетами, в открытых туфлях с серебряными пряжками, с двумя часовыми цепочками, свисавшими из жилетных карманов, он умиротворенно похлопывал себя по округлому животу. Увидев его, любой бы подумал: вот добропорядочный и счастливый человек.

И он бы не ошибся. Долгая и достойная трудовая жизнь оставила на этом спокойном и добром лице отпечаток безмятежности и сознания выполненного долга, хотя преклонные лета уже заставляли фермера задуматься о загробной жизни.

— Это он! Это Никола Фуссе, — пробормотал бедняк, суровое и высокомерное лицо которого приобрело вдруг выражение необыкновенной радости.

Старый труженик приветствовал пришедшего сердечным наклоном головы, без всякой надменности и неприязни, и сказал просто, указывая на широко открытую дверь:

— Входите!

Без сомнения, он не стал бы принимать столь обходительно нищего в расцвете лет, каких в то время много бродило по дорогам.

Но Фуссе, увидев несчастного старика примерно своего возраста, одежда которого говорила о беспросветной бедности, человека, к которому жизнь была немилосердна, с трогательной простотой исполнил высшую заповедь: «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой».

Бедняк прошел в большую кухню, уютная деревенская обстановка которой свидетельствовала о достатке и благополучии. Фуссе продолжал:

— Садитесь, будьте любезны! Сейчас я прикажу подать еды и питья.

Они были одни на кухне. Фуссе уже собирался пойти за прислугой, когда незнакомец, волнение которого все возрастало, запинаясь, проговорил глухим, словно сдавленным, голосом:

— Мы здесь одни?

— Да, — ответил фермер. — А что?

— Никола! Мой дорогой Никола! Может ли быть, что пять лет, проведенных врозь… пять лет борьбы… и нищеты изменили меня так, что ты не узнаешь меня, своего молочного брата!

При этих словах Фуссе побледнел, словно готов был потерять сознание. Он глухо вскрикнул и, схватив руку нищего, с любовью и почтением прижался к ней губами.

— Франсуа Жан! Господин виконт де Монвиль!

Тот открыл свои объятия, Никола Фуссе исступленно бросился в них, то смеясь как безумный, то рыдая.

Старики стояли, крепко обнявшись, от потрясения не в состоянии произнести ни слова.

Наконец Фуссе пробормотал:

— Господин виконт, мой дорогой добрый хозяин! Вы! Наконец-то! Вернулись из эмиграции… и так поздно!

— Поздно, ты прав, друг мой! Жизнь там была тяжела и полна разочарований. Здесь, возле моего сына, моего дорогого, непонятого Жана, возле тебя, осталось счастье.

При этих словах тень тяжелой грусти легла на мгновение на счастливое лицо земледельца, и он уклончиво ответил:

— Да, жизнь, должно быть, была к вам немилосердна. Здесь вас тоже ожидают печальные известия.

— Как? Что? Что ты хочешь этим сказать?

— Поговорим позже, когда останемся одни.

— Разве мы не одни?

— Сюда могут прийти. Только одно слово, если вы позволите, мой дорогой хозяин.

— Говори.

— Эти лохмотья — маскарад? Вы скрываетесь, потому что вернулись из эмиграции, не так ли?

— Вовсе нет, друг мой! Это мой единственный наряд. Я шел пешком от берегов Рейна, где солдаты Республики причинили нам немало хлопот. Фуссе, у виконта де Монвиля, бывшего сеньора Жуи, Гедревиля, Готе, Монгона, Спюи, Мийуарда, Андонвиля и других земель, нет даже рубашки, а из всего состояния осталось одно экю. Если питаться одним хлебом, то хватит на неделю! А после остается только умереть с голоду или попрошайничать.

— Вы ошибаетесь, господин виконт. К этому скудному экю вы можете добавить сумму в сто пятнадцать тысяч пятьсот ливров золотом, которые ожидают вас в укромном тайнике.

— Чем ты это докажешь?

— Распиской, которую я дал вам, получая деньги на хранение.

— Мои бумаги потеряны либо украдены. У меня нет больше расписки.

— Но у вас остается то, что стоит дороже всяких бумаг — слово честного человека, любящего вас. Сто пятнадцать тысяч пятьсот ливров с сегодняшнего дня в вашем распоряжении.

— Никола! Душевный человек! Дорогой мой, замечательный и честный друг!

— Да что там. Проще всего вернуть чужие деньги.

— Нет! Это не так просто. Если бы ты знал, сколько их, бесчестных хранителей денег, и сколько изгнанников, лишенных состояния. Но не будем об этом! Теперь, мой друг, я могу с радостью принять то, что ты мне недавно предлагал — еду и питье. С самой границы я живу на одном сухом хлебе, сыре и крутых яйцах. Копченая селедка была для меня пиршеством. Из Раштатта[79] я вернулся с тремя луидорами в кармане! Да, эмиграция не сделала нас богаче… Но это был наш долг.

Фермер уже звал служанку непривычным для домашних громким голосом и деловито отдавал приказания. Он собирался устроить пышный прием, перерезать всю домашнюю птицу, поднять из погреба все запасы вина.

Виконт остановил его:

— Я настаиваю на своем инкогнито до тех пор, пока это будет необходимо. Мое присутствие здесь должно оставаться тайной, и вскоре ты узнаешь почему. Только ты и твой сын Бернар должны знать о том, кто я. Пиршество, устроенное в честь какого-то попрошайки, возбудит подозрения. Для своей же собственной безопасности я должен оставаться в обличии бедняка.

— Но все же, господин виконт, поесть…

— Начнем с того, что более не должно быть обращения «господин виконт»! Ты будешь звать меня Франсуа, как звал в детстве, и будешь говорить мне «ты».

— Но…

— Так надо, я прошу тебя. А теперь прикажи приготовить омлет со шкварками. Проходя через Витри-ле-Франсуа, я однажды ел такой. В первый и последний раз за время бесконечного пути, пройденного пешком. Когда я вспоминаю об этом, у меня волосы встают дыбом. Какая это была дорога, Боже мой! Правда, когда я шел через Париж, то мне посчастливилось встретить обоз с ранеными, которые потеснились и пустили в свою повозку старого офицера-эмигранта.

Благодаря этим добрым людям я научился понимать народ. Боже, если бы можно было все начать сначала! Мой бедный Жан был прав. При имени «Жан» старый Монвиль заметил на открытом лице своего молочного брата прежнее выражение мучительной напряженности.

— Но что с тобой, Никола? Ты мне ничего не говоришь о Жане. Я собираюсь завтра вместе с тобой отправиться в Жуи, чтобы повидать мое дорогое дитя. Я завернул в Мийуард, потому что шел мимо.

— И это к лучшему! Иначе вы узнали бы от недоброжелателей и завистников страшные вещи, о которых поведаю вам я. Давайте пройдем в мою комнату, прошу вас.

Ужин, намного более обильный, чем того желал виконт, стремившийся сохранить в тайне свое возвращение, — был готов. Омлет со шкварками дымился и благоухал, рядом с ним возвышалось огромное блюдо с фрикасе, от которого оголодавший старик не мог отвести взгляда.

На столе стояли и бутылки почтенного возраста, бережно хранимые фермером для торжественных случаев, которые и были немедленно откупорены.

После сытной еды и обильных возлияний старый де Монвиль немного пришел в себя и снова начал расспрашивать своего молочного брата:

— Давай, Никола, теперь выкладывай. Я готов услышать все что угодно. У тех, кто столько повидал и выстрадал, железные нервы. Ты хочешь раскрыть мне ужасные вещи. Жан, мой сын…

— У вас более нет сына!

— Жан умер? Ах, Боже мой! — воскликнул виконт, бледнея.

— Хуже того… Исчез. И при каких обстоятельствах! Осужден, затем изобличен в вооруженном грабеже, в поджоге, в убийстве!

При этих словах виконт глубоко вздохнул, а затем громко рассмеялся, к большому возмущению фермера, который решил, что гость сошел с ума.

— Ах, так дело только в этом! Но на западе, в Вандее, а также и на юге, самые ярые роялисты именно так и поступают. Они объявляют правительству жестокую войну, останавливают дилижансы, отбирают деньги, грабят повсюду, где им предоставляется такая возможность, и, естественно, при этом уважают собственность частных владельцев. Партизанская война, мой дорогой Никола, приемлет все средства, и я не осуждаю Жана, если он именно так борется с теми, кто убил моего короля и разрушил монархию.

— Простите, дорогой хозяин, мне придется разочаровать вас, — грустно прервал его фермер. — Преступления, в которых обвиняют Жана, не относятся к политике, они относятся исключительно к той области, которая именуется общественным правом.

Он разорил, затерроризировал и запугал наш честный и спокойный Бос, где политика заключается лишь в том, чтобы выращивать зерно, и нам все равно, кто управляет — Петр или Павел.

Во главе шайки бандитов он разорил бессчетное количество ферм, в частности ваше старое владение Готе, пытал огнем хозяина, нашего бедного Жана Луи Фуше, и его жену, которые чудом выжили, но остались после этого калеками.

Все разворовано в Готе: деньги, белье, драгоценности. Жан, которого опознали сам Фуше, его жена и дети в тот момент, когда с его лица упала маска, был арестован, посажен в тюрьму, а затем осужден. Он бежал, его заочно приговорили к казни, и с тех пор никто его более не видел. Вскоре после этого наш край подвергается нападениям банды негодяев под командой гиганта в маске.

Насколько я знаю, они совершили более сотни ограблений, свыше тридцати поджогов и убийств, чаще всего их удар направляется на уединенные фермы, дома и замки, а хозяев они убивают со звериной жестокостью.

Короче говоря, это банда Фэнфэна, имя которого приводит в ужас даже самых отважных людей.

— Я слышал о них по дороге, начиная с самого Аблиса, — холодно сказал виконт. — Так, если тебе верить, Фэнфэн — это и есть мой Жан?

— Так говорят, господин виконт, и все свидетельствует об этом, потому что супруги Фуше и их дети видели его так же явно, как я вижу вас.

— Это полные идиоты. Я должен поговорить с ними, — возмущенно прервал его виконт. — Жан — убийца, грабитель с большой дороги, поджигатель! Это, дорогой мой Никола, не выдерживает никакой критики. Преступником не становятся ни с того ни с сего, будучи в течение двадцати пяти лет честным и добропорядочным дворянином.

Никола! Мой сын стал жертвой бесчестного обмана и чудовищной несправедливости. О! Бедное дитя! Я смою с него это позорное пятно, не будь я де Монвиль!

— Но было обвинение, суд, вынесен смертный приговор, — заметил папаша Фуссе, потрясенный верой виконта, которого сам чтил, как бога.

— А! Большое дело! Разве Террор не вынес смертный приговор десяти тысячам дворян, королю, королеве и королевской семье, и разве не был он приведен в исполнение? Разве погибшие не были невинными жертвами?

Ставлю мою жизнь против жизни последнего санкюлота, что, если бы Жан был невежественным санкюлотом, то ни один из судей, столь непреклонных, когда речь идет о голубой крови, не подумал бы очернить и осудить его. Покончим с этим! Я пока останусь в обличье попрошайки. Это поможет мне в моем деле.

Пройдет немного времени, Фуссе, и я все выясню. Справедливость будет восстановлена!

— Да услышит вас Бог и да поможет он вам, господин виконт. В день, когда Жан будет восстановлен в своих правах и оправдан, я стану, пожалуй, самым счастливым из людей.

Покончив с этим тяжелым разговором, виконт и его бывший арендатор стали беседовать о том о сем, щедро воздавая должное импровизированному пиршеству, которое Фуссе устроил в честь возвращения своего хозяина.

Видя спокойствие виконта, папаша Фуссе не знал, как рассказать ему о том, что после исчезновения Жана объявился другой Монвиль, который добился, что Жана признали внебрачным, и доказал свои законные права.

Добрый человек, немного разгоряченный хорошим вином и обильной пищей, решил, что правильнее будет отложить этот разговор до завтрашнего дня. Он хотел постепенно, без горячки сообщить виконту о тех тяжких событиях, которые сопровождали перестройку замка Жуи, о появлении нового виконта, его популярности среди местных жителей, о знакомствах, которые тот завел среди дворян, мало-помалу возвращавшихся из эмиграции, и среди прочего о дружбе с аббатом Фарронвилем и владелицей замка Ружмон.

— Ладно! — сказал он сам себе. — Поживем — увидим, у меня полно времени, чтобы преподнести ему все потихоньку.

Бернар Фуссе, который уже давно вернулся из Пупюи, был представлен виконту, которого не сразу узнал. Молодой человек, конечно, пообещал, что сохранит тайну того, кого было условлено называть прозаическим именем «папаша Франсуа», и сел за стол вместе со стариками.

Обед незаметно перешел в ужин, а необыкновенный аппетит старого Монвиля ничуть не уменьшился. Но наконец старик, долго страдавший от суровых лишений, насытился.

Легко и свободно текла беседа, мужчины, положив локти на стол, маленькими глотками потягивали крепкое вино. Сотрапезники не заметили, как наступила ночь.

Бернар Фуссе тихонько вышел, чтобы переговорить с работниками, вернувшимися с поля, дать им указания на следующий день, проследить, как кормят скот, готовят зерно для отправки на рынок в Жанвиль, — одним словом, занялся теми делами и заботами, которые требуют присутствия хозяина и обеспечивают процветание хозяйства.

Папаша Фуссе, любивший порядок во всех делах, снова завел разговор о ста пятнадцати тысячах, хранящихся в крепком сундуке, который он припрятал в надежном месте.

Он спросил, что виконт собирается с ними делать, как и когда хочет их получить.

— Друг мой, деньги у тебя хранятся надежно. Держи их в укромном месте, где они и пролежали все эти пять лет. Будущее мое пока не ясно. Будешь выделять мне по мере необходимости небольшие суммы.

— Я сделаю все, как скажете, господин виконт, но ведь сегодня вам уже понадобятся деньги. С одним вашим экю вам далеко не уйти.

Виконт звонко и громко хохотнул.

— Что правда, то правда, — сказал он. — Я бы не отказался, чтобы в моем кожаном поясе, пустом, как национальная казна, звенела сотня луидоров.

— Сию минуту. Сейчас пойду и достану вашу кубышку.

— Подождем до завтра.

— Нет, сейчас! На дворе ночь, мы одни, никто нас не увидит, а заодно я вам покажу тайник, который известен только мне и Бернару.

— А, в конце концов, почему бы и нет. Вид груды денег, сбереженной твоими стараниями, возродит меня, как и твой дружеский прием и старое вино.

— Сокровище здесь, господин виконт, и вы сами в этом убедитесь, что спрятано так надежно, что ни один вор до него не доберется.

Комната, где спал папаша Фуссе, была огромной. По потолку проходила длинная балка, поддерживаемая двумя основательными дубовыми столбами, каждый из которых стоял на большой каменной плите. Столбы соединялись с балкой подпорными арками, которые были закреплены огромными железными болтами.

Фуссе достал из шкафа ключ, затем, не говоря ни слова, принялся вывинчивать гайки из ближайшего к кровати столба и вынул болты. Затем, обхватив сильными руками тяжелое бревно, Фуссе отодвинул его приблизительно на два фута, высвободив таким образом каменную плиту, на которой оно стояло.

— Ловко ты это придумал, мой друг, — воскликнул старый Монвиль. — Держу пари, что никто не догадается разбирать твой дом, чтобы найти сокровище.

Плита, которая, казалось, вросла в каменный пол, на самом деле легко сдвигалась с места. Щели в полу для отвода глаз были засыпаны пылью и мусором, так простейшие на вид уловки порой оказываются самыми удачными.

С большой предосторожностью, чтобы не повредить плиту, Фуссе поддел ее небольшими клещами и, медленно приподняв, вынул из ячейки.

Как и ждал виконт, плита скрывала углубление, в котором находился хорошо знакомый ему сундучок, форма которого совпадала с размерами отверстия в полу, на крышке была железная ручка, поэтому достать его оттуда не составляло труда. Виконт взялся за ручку и почти без усилий вытащил сундук на свет.

— О! — рассмеялся Фуссе. — Хватка еще сильна!

Сундук оказался с секретным замком. Виконт повернул шляпку одного гвоздя, и внезапно их взорам предстала дюжина мешочков из холстины, обвязанных веревками.

— Все здесь, — сказал Фуссе. — Одиннадцать мешков, в каждом по десять тысяч ливров, а в двенадцатом, что поменьше, — пять тысяч пятьсот ливров.

— Тогда мы его и достанем. Я заберу сто луидоров, а остальное спрячешь в свой комод.

— Как пожелаете, господин виконт, — ответил фермер, вынимая указанный мешок.

Он закрыл сундук, поставил его на место, положил сверху каменную плиту, старательно засыпал щели пылью, затем настал черед столба, который поставили на прежнее место и снова привинтили к подпоркам.

На все хватило двадцати минут.

Виконт, счастливый как ребенок, открыл мешок и с удовольствием стал зачерпывать горстями луидоры, пропуская их сквозь пальцы. Затем он пересчитал монеты, словно для того, чтобы убедиться в реальности обладания ими.

Выпив еще немного вина, гость и хозяин наконец решили идти спать, поскольку было уже поздно. В комнате стояли две кровати, и виконт с удовольствием развалился на одной из них с видом человека, которому долгие годы приходилось довольствоваться соломенной подстилкой в амбарах и хлевах. Папаша Фуссе устроился на второй, и десять минут спустя оба крепко спали.

Но едва они уснули, как их разбудил страшный грохот, похожий на залп артиллерийского орудия.

— К оружию! — закричал громовым голосом виконт, которому снилась битва.

Второй удар, еще более страшный, чем первый, раздался в ночной тишине, и громко залаяли собаки.

— Разбойники! Разбойники! Господь всемогущий, защити нас! — простонала служанка, прибежавшая из хлева, где ухаживала за больной коровой.

Ошеломленный папаша Фуссе наспех оделся, пока виконт, который лег не снимая лохмотьев, высекал огонь, чтобы зажечь свет.

Раздались новые удары, за которыми послышался устрашающий треск, а во дворе раздались крики, напоминавшие вой хищных животных.

Наконец виконту удалось зажечь свечу. Он бросился на кухню, сорвал висевшее над камином ружье, схватил стоявшие рядом вилы и вернулся в комнату, где дрожал от страха бедный Фуссе.

Его сын Бернар, бледный как полотно, выбежал из своей комнаты полуодетый.

— Держи ружье, — крикнул ему старый Монвиль, — я возьму вилы, и, черт возьми, будем защищаться!

ГЛАВА 13

Бандиты на «свидание» не опоздали. В половине восьмого вечера они уже собрались в лесу Тощего Кролика, который называется так и в наше время.

Красавчик Франсуа, явившись туда к девяти часам вместе с Толстяком Нормандцем, застал свою банду в сборе и во всеоружии.

При свете факелов он деловито произвел смотр разбойников и заявил, что вполне доволен.

Перед ним стояли тридцать бандитов, одетых в костюмы национальной гвардии, каждый был вооружен саблей и ружьем. Им предстояло охранять дорогу, ведущую из Мийуарда в Пупюи, чтобы задержать местных жителей, если крики о помощи случайно достигнут деревни.

Остальные бандиты были одеты как обычно — одним нравилось производить впечатление, другие предпочитали нищенские лохмотья. Все были вооружены саблями, пистолетами и дубинками, только у двоих имелись ружья со штыками. Большинство размалевало себе лица сажей.

Главарь, как всегда, был в черной маске, в куртке из синей беррийской ткани, на боку висела большая кавалерийская сабля в кожаных ножнах.

В десять часов он дал сигнал к наступлению. Выйдя из леса, банда неслышно прошла вдоль домов Беньо и тут же направилась на юг к Мийуарду.

В половине одиннадцатого разбойники приблизились к охотничьей пустоши, которая в то время окружала хутор, от нее в наше время мало что осталось.

Человек, прятавшийся у обочины дороги, громко свистнул и крикнул:

— Кто идет?

В ответ прозвучало:

— Оборванцы!

Заветное слово было сказано, и человек, стоявший в дозоре с тех пор, как спустились сумерки, вышел на дорогу. Это был Лонжюмо. Он сообщил, что не видел ничего подозрительного.

Все спокойно. В дорогу!

И вот показался Мийуард. Главарь приказал двадцати мнимым гвардейцам занять дорогу на Пупюи и охранять ее, держа ружья наготове. Те засели по обе стороны дороги на расстоянии окрика, готовые в случае необходимости присоединиться к остальной банде.

Десять разбойников окружили пустошь, а оставшиеся двадцать, те, кто должен был нанести основной удар, обследовали подступы к ферме Фуссе.

Из сарая, находившегося неподалеку от фермы, где среди вязанок конопли кто-то прятался, послышался негромкий свист.

— Кто идет?

— Это я.

— Это вы, Главарь? Я узнал вас по голосу.

— Давно ты здесь, Кривой? — спросил Фэнфэн.

— Полтора часа.

— Где Беспалый, который должен быть с тобой?

— По другую сторону фермы.

— Ничего нового?

— Есть новости, Главарь, и очень важные.

— Какие?

— Мы с Беспалым вышли на разведку и заметили свет в одном окне, выходящем в сад. Сад окружен стенами, но Беспалый подсадил меня, я перепрыгнул через ограду и подошел к окну, на котором оказались железные решетки. Оно было занавешено. Но все же я смог разглядеть часть комнаты через щель между занавесками.

Странные вещи я увидел, ей-богу, Главарь. Большой стол был весь уставлен блюдами, бутылками и всякой прочей снедью. За столом сидели два человека, один — папаша Фуссе, которого я хорошо знаю, а второй — какой-то попрошайка.

— Э! Надо же! Попрошайка? — прервал его удивленный Главарь.

— У них был такой вид, как будто они свои в доску: чокались, пили, разговаривали и считали деньги. На столе лежала целая куча настоящего золота, и старый оборванец его все перебирал, а оно звенело так, что меня от этой музыки пробирало до костей. Луч света падал на монеты, они блестели и звякали — короче, радовали и глаз и слух, осталось только ухватить в кулак.

— Дальше!

— Когда они устали есть и пить, болтать без умолку и звенеть монетами, то, видно, легли спать, потому что я слышал скрип кроватей. Потом задули свечку, а я вернулся к Беспалому, который вытащил меня назад. Вот, Главарь, все, что я знаю.

— Отлично, малыш, очень хорошо, я доволен тобой. Наверняка старый Фуссе намеревался что-нибудь купить, но при чем здесь нищий?

— Черт возьми! — ответил Кривой из Жуи. — Да чтобы переправить груду золота в другое место, не вызывая подозрений.

— Ты прав, черт тебя дери! Чем мы можем пробить ворота?

— Главарь, есть валок, о котором я вам говорил позавчера.

Фэнфэн осмотрел валок. Это был большой деревянный цилиндр, его использовали, чтобы разравнивать засеянное поле.

Главарь приказал восьмерым бандитам встать парами и положить валок на платки, которые они держали в руках. Когда все было готово, он скомандовал:

— Взяли!

Короткими перебежками разбойники перенесли таран к большим воротам и начали его раскачивать. Сила была на стороне бандитов, поэтому не церемонясь Фэнфэн выстрелил из пистолета.

За этим условным сигналом последовал треск — бревно ударилось в ворота, которые, как и говорил Кривой из Жуи, были сделаны из новых крепких бревен.

Они устояли после первого удара, треснули от второго, начали разваливаться от третьего и рухнули после четвертого.

По приказу Главаря, Кривой из Жуи, уже ознакомившийся с фермой, первым бросился во двор во главе шайки негодяев, пронзительно крича, чтобы нагнать страха:

— Вперед, банда Фэнфэна! Тридцать сюда, сорок туда!

При звуках выстрела и ударов в ворота слуги в ужасе вскочили и заметались, крича в темноте:

— Разбойники! Боже праведный! Что ж с нами такое будет?

Работники попрятались под кроватями, между кормушек, среди соломы. Когда, в свою очередь, дверь конюшни под ударом дрогнула и с треском соскочила с петель, они забились в угол, стуча зубами и по-детски хныча от страха.

Десять разбойников ворвались в конюшню со страшными криками и гнусными ругательствами. Один из них держал в руке огромную зажженную головешку, которую поднес к снопу соломы; та вспыхнула, озарив все вокруг ослепительным светом, и испуганные кони зафыркали и шумно заметались.

Кривой из Жуи заметил пару ног, торчавших из-под кровати.

Он подозвал Беспалого с ружьем и сказал ему:

— Уколи-ка мне его штыком, да смотри не убивай.

Разбойник принялся колоть беднягу, который издавал душераздирающие крики и выскочил из-под кровати под смех бандитов. Это был молотильщик, Франсуа Грезель. Его схватили, натянули на лицо холщовый колпак и связали по рукам и ногам.

В следующее мгновение наступила очередь скотника, затем — второго молотильщика и самого молодого возчика. Выгнанные из своих убежищ бандитами, которые кололи их саблями и штыками, работники, бледные как призраки, с выпученными глазами, обезумев от ужаса, кричали:

— Не убивайте нас! Не убивайте нас!

Но не хватало еще двоих. Бандиты начали рыскать повсюду, поскольку любой побег мог испортить все дело и вынудить банду уйти с фермы раньше времени.

Возчик Луи Легре, по прозвищу Простак Пижо, спрятался в щель между стеной конюшни и садовой оградой. Но сад также охранялся. Лишь только он с трудом протиснулся в узкое отверстие, как снаружи на него обрушился шквал палочных ударов. Ему стоило больших трудов увернуться от них. Ободрав лицо и руки, он прыгнул за короб с овсом, набросил на себя накидку и затаился. К несчастью, Беспалый заметил его и заставил выйти, тыча в поясницу горящей головней и рискуя поджечь. Бедняга, увидев, что у него загорелась рубашка, выскочил из укрытия под громкий хохот Беспалого и гнусные насмешки остальных бандитов.

Оставалось найти пастуха Жана Шемена. Он спрятался на чердаке, протиснувшись в дырку между двумя потолочными балками. Там он закопался в сено и сидел с бьющимся сердцем, почти не дыша.

Но Жак из Этампа заметил его. Трое бандитов, забравшись на чердак тем же путем, принялись прощупывать сено остриями сабель. Пастух, которому сабля глубоко вонзилась в бедро, завыл от боли и в конце концов сдался.

Эта сцена, столь долго описываемая, не продлилась и десяти минут. Все слуги были крепко связаны и лишены возможности сопротивляться. Их, как домашний скот, выволокли на кухню, освещенную ярким пламенем камина, разожженного бандитами.

Пока Кривой из Жуи столь же дерзко, сколь успешно, осуществлял первую часть операции, Толстяк Нормандец во главе остальной шайки проник в хозяйский дом.

Фэнфэн, не снимавший маски, наблюдал за происходящим.

Сначала Толстяк Нормандец собирался выбить дверь, но оказалось, что служанка едва успела притворить ее, прибежав из хлева.

Бандит открыл дверь ударом ноги и увидел девушку, которая села на пол с фонарем в руках и громко причитала.

— А ну заткни пасть! — грубо прикрикнул он. — Где твои хозяева, старый Фуссе и его сын?

Но несчастная, потеряв голову от ужаса, ничего не слышала, не видела и продолжала кричать, как обезумевшее животное.

Чтобы девушка замолчала, Толстяк Нормандец с силой ударил несчастную кулаком по лицу. Этим страшным ударом он рассек ей губу, выбил зубы и отбросил на землю.

В это время бандиты тащили по двору возчиков, молотильщиков, дворового мальчика и пастуха.

Фэнфэн попытался открыть дверь, ведущую из кухни в комнаты. Кривой из Жуи, указав на слуг, спросил:

— Гляди, Главарь! Целая гора мяса. Что делать со всем этим?

— Сбрось их в погреб, чтобы нам не мешали.

Услыхав эти слова, Кривой открыл деревянный люк и крикнул товарищам:

— А ну-ка, ребята, кидайте все это добро вниз!

И он указал на черную, зияющую, страшную дыру, из которой поднимались влажные пары вина, сыра и молочной сыворотки.

С неслыханной жестокостью злодеи побросали туда несчастных со связанными руками, которые тяжело падали на каменные плиты.

Последней была служанка.

— А ну прыгай, девка, как говорят у нас на свадьбах! — крикнул ей Лонжюмо. — Ах, не хочешь прыгать? Ну, тогда получай!

И он изо всех сил ударил ее ногой в поясницу. Девушка рухнула вниз за остальными и упала с жутким глухим звуком.

Все работники оказались в погребе.

Чтобы они не могли выбраться, Главарь приказал просунуть в железное кольцо люка толстую деревянную палку.

Уверенные в том, что больше никто не помешает им в их страшном деле, бандиты бросились на поиски отца и сына Фуссе. Те, по всей видимости, забаррикадировались в комнатах вместе с человеком, которого Кривой из Жуи назвал попрошайкой.

Не теряя времени на бесполезные переговоры, Фэнфэн отыскал в углу тяжелое коромысло для большой бадьи, которое показалось ему пригодным для задуманного дела.

Он крепко схватил коромысло и сокрушительно ударил его концом в дверь, которая после третьего удара разлетелась на куски, и бандиты во главе с Главарем бросились в первую комнату. Она была пуста. На пороге второй комнаты они натолкнулись на Бернара Фуссе, бледного, но решительно сжимавшего ружье.

— Негодяи! — воскликнул молодой человек. — Вы не войдете!

— Брось оружие, или ты покойник! — прорычал Фэнфэн громовым голосом.

Намереваясь защищать до последней капли крови своего отца и его гостя, Бернар невозмутимо спустил курок.

Фэнфэн, в которого фермер целился с расстояния четырех шагов, внезапно поднырнул под ружье и толкнул его вверх.

Заряд свинца пробил потолок. Облако дыма заполнило комнату, а когда оно немного рассеялось, разбойники увидели Бернара, лежавшего на спине и хрипевшего в стальных руках Главаря.

— Я мог бы размозжить тебе голову одним ударом каблука, — сказал Фэнфэн, — но ты мне нужен живой. Я собираюсь поджарить тебя перед стариком, если он откажется говорить.

Фэнфэн схватил Бернара под мышки, словно мешок, бросил его своим негодяям и добавил:

— Киньте-ка его в подвал к остальным.

Толстяк Нормандец и Большой Драгун подхватили юношу на лету и пинками кованых сапог сбросили его в люк, успев вдобавок раскроить ему щеку саблей и оглушить ударами дубины.

Внезапно дверь распахнулась. На пороге появились Никола Фуссе и старый Монвиль.

— Я сдаюсь! — с достоинством сказал фермер. — Но освободите моего сына и этого нищего, который зашел сюда случайно.

— Ничего подобного! Я готов разделить с вами опасность! — запротестовал виконт, порываясь выйти вперед.

— Хозяин здесь я! — прервал его земледелец. — Папаша Франсуа, уходи! Это не твое дело.

— Чтобы я оставил тебя в руках этих подлецов? Никогда!

— Хватит разговоры разговаривать! — закричал Толстяк Нормандец. — Это ты, что ли, папаша Фуссе? Для начала разберемся с тобой. Потом и твой папаша Франсуа, как ты его называешь, получит свое. Взяли, ребята!

Четверо кинулись к Фуссе и сбили его с ног. Еще четверо бросились на папашу Франсуа.

Старый эмигрант защищался с неимоверной силой и ловкостью. Как затравленный кабан, который разбрасывает собак, рыча от ярости и боли, он стряхивал с себя гроздью повисших на нем бандитов и кричал громовым голосом, подобным голосу Фэнфэна:

— Человек в маске! Сбрось ее! Покажи мне свое лицо!

Два раза старика сбивали с ног, но он каждый раз снова поднимался с пеной у рта и кровью на лице, пугая даже бандитов, которых ему удалось изрядно потрепать.

Наконец он упал, споткнувшись о корзину для хлеба, которую кинул ему в ноги Кривой из Жуи.

— Свяжите его и отнесите на кровать, а второго будем поджаривать, — приказал Фэнфэн.

«Сильный старик! — подумал про себя Главарь, от которого обычно не так просто было добиться похвалы. — С легкостью одолел Кривого из Мана и Жана Лодочника, едва не убил обоих. Будь он в моем возрасте — наверняка покалечил бы не меньше десятка парней. Черт возьми! Я не боюсь ничего… но, когда он бранил меня, звук его голоса заставил меня вздрогнуть!»

Тем временем избитый папаша Фуссе лежал перед очагом, в котором потрескивал яркий огонь.

Беспалый и Большой Драгун зажгли соломенные жгуты стали водить ими по его лицу, пока не подожгли ему волосы.

— Это чтобы старый пень проснулся, — с отвратительной усмешкой заметил Кривой из Жуи.

Помертвевший, оглушенный Фуссе, с опаленными бровями и ресницами и обожженным лицом, задыхаясь от пламени и дыма, хрипло кричал и отбивался.

— Давай, старый толстосум, — сказал Толстяк Нормандец, продолжавший наблюдать за происходящим, в то время как Фэнфэн стоял мрачный и молчаливый. — Давай свои деньги! И побыстрей, если не хочешь, чтобы тебя насадили на вертел.

Задыхающийся фермер ответил лишь стонами.

— Эй, ты! — продолжал Толстяк Нормандец. — Нам время дорого, так что мы желаем поскорее услышать другую песню.

Говоря это, разбойник приподнял ноги несчастного, стащил с них чулки и задрал штанины до середины ляжек, а затем по обычаю поджигателей положил голые ноги старика на раскаленную решетку камина. Фуссе дико, страшно закричал. Так кричали все жертвы бандитов, когда огонь начинал лизать им пятки.

— Кричи сколько влезет, но говори, где твои денежки, — скомандовал Толстяк Нормандец.

— В маленьком… шкафу… на кухне, — слабо выдавил из себя старик.

Беу бросился туда, открыл шкаф, схватил тряпичный мешок и принес его Главарю.

Фэнфэн открыл мешок и скверно выругался. В нем было от силы триста франков мелочью. Ерунда для того, кто рассчитывал найти по меньшей мере около ста двадцати тысяч франков.

Злоба его вспыхнула внезапно, с дикой силой.

— Черт побери! Этот грязный деревенщина издевается надо мной! Горячие угли сюда! Поджарьте-ка его как следует с обеих сторон!

Муки страдальца стали невыносимы. Горло его перехватил ужасный спазм, так что он не мог издать ни звука. Он начал терять сознание.

— Жарьте его до колен! До ляжек! До живота! — вопил Фэнфэн, в бешенстве топая ногами.

Новый приступ боли предотвратил обморок.

— Боже мой, Боже мой! Чего вы хотите от меня… бандиты… чудовища…

— Те самые сто пятнадцать тысяч пятьсот ливров, которые виконт де Монвиль доверил тебе, отправляясь в эмиграцию, — громко произнес Фэнфэн, отчетливо произнося каждый слог.

Старик вздрогнул, несмотря на то, что боль почти лишила его чувств. Как, при помощи каких дьявольских ухищрений бандит выведал этот секрет? Но нет, не может быть… Это всего лишь уловка, чтобы заставить его заговорить.

Если он рассчитывает на это, то ошибается… Фуссе поклялся себе стерпеть все, погибнуть от этих адских мук, но не проронить ни слова и сохранить деньги хозяина!

— Старый дурень никогда не сознается, — сказал Беспалый. — Хоть ты его зажарь до костей!

— Поглядим! — прервал его Лонжюмо. — Да вспомним советы стариков — самое время испытать «штучку» папаши Элуи.

— О! Вот это здорово! — хором заорали разбойники, наблюдавшие эту страшную сцену.

Услыхав слова своего собрата, Пьер Бомон, по кличке Лонжюмо, достал из кармана снабженный толстым шилом пастуший нож с рукояткой из коровьего рога. Он вынул шило и изо всех сил вонзил его в ступни своей жертвы. И не единожды, а пять или шесть раз, протыкая их при этом насквозь.

Кровь с шипением брызнула на раскаленные докрасна угли.

— Хорошо сработано, Лонжюмо! — крикнул Фэнфэн. — А теперь поджарь-ка его полегоньку. «Штучка» папаши Элуи заставит заговорить мертвого!

В тот момент, когда злодей произнес эти гнусные слова, раздался страшный крик. Но кричал не папаша Фуссе.

В дверном проеме возник гигантский человеческий силуэт, трагический образ в лохмотьях.

— Ах! Боже мой! Франсуа… Папаша Франсуа! — простонал Фуссе, к которому в этот мучительный миг каким-то чудом вернулась ясность мысли, и он вновь попытался не выдать своего хозяина.

Это действительно был старый Монвиль, во внезапном появлении которого было нечто устрашающее. Когда его, связанного по рукам и ногам, грубо швырнули на кровать, он поднялся, вернее, скатился с кровати и, несмотря на ушибы, подполз к зажженной свече, которую бандиты оставили на полу. Невозмутимо и хладнокровно старик поднес к огню связанные запястья. Но прежде чем перегорела крепкая пеньковая веревка, огонь жестоко опалил его руки. Кожа вздулась, плоть горела, но непреклонный старик не издал ни единого стона. Через пять минут его руки были свободны. Тогда он смог достать нож и перерезать путы на ногах.

Старик не нашел оружия, бандиты унесли даже вилы.

Но надо было торопиться, из-за стены доносились душераздирающие стоны Фуссе. Он должен был вмешаться, спасти друга или погибнуть вместе с ним. Не медля ни минуты, старик одним ударом ноги разбил стул, схватил его спинку и распахнул дверь с криком, приведшим поджигателей в ужас.

Ростом и сложением он был вровень с Фэнфэном, который в это мгновение смотрел на него в замешательстве. И тот и другой были гораздо выше и шире в плечах любого из разбойников, казавшихся рядом с ними жалкими недорослями.

Все еще плохо держась на затекших ногах, старик со всей силы дважды топнул ногой, привлекая к себе внимание, а затем бросился в самую гущу сброда и в одно мгновение раскидал их в стороны, пытаясь пробраться к Фэнфэну, так и не снявшему маски.

Главарь, увидев, что старик надвигается на него как смерч, потрясая спинкой стула, выхватил саблю.

— Разбойник! — громогласно крикнул старик. — Я увижу твое лицо!

Растерянные оборванцы отодвинулись подальше, предоставив двум гигантам сражаться один на один.

Старик, обращая на саблю не больше внимания, чем на детскую игрушку, обрушил стул на голову негодяя. В это же мгновение Фэнфэн внезапно вытянул руку, стремительно бросился вперед и вонзил саблю в живот старика по меньшей мере на фут.

Спинка стула задела шляпу бандита и сбила с его лица черную маску.

Смертельно раненный Монвиль, чувствуя, как холодное лезвие проникает в его внутренности, увидел перед собою мертвенно-бледное лицо с фамильными чертами и недобрый взгляд черных глаз.

«Это не Жан! Спасибо, Господи! Боже мой! Жан невиновен! Но какое невероятное сходство! Роковое сходство! Если это не Жан, то это тот, другой, в жилах которого тоже течет моя кровь!»

И тогда медленным, угрожающим жестом, словно для последнего, страшного проклятья, старик протянул к убийце руку, дрожавшую в предсмертной агонии, и бросил ему в лицо ужасные слова:

— Несчастный… ты убил своего отца!

Выдернув из раны саблю, он отступил, держась рукой за живот, медленно сделал несколько шагов и рухнул на спину без единого крика, без стона!

Несмотря на жестокость и абсолютное отсутствие человеческих чувств, Фэнфэн побледнел еще больше, чем прежде, и опустил голову во власти неизъяснимого смятения.

Но разбойники смотрели на него с тупым и мрачным удивлением хищных животных, которых ничто не трогает. Главарю поджигателей следует быть выше всяких чувств, если ему дорог престиж.

Он взял себя в руки. Пожав плечами, поднял с пола маску, снова надел ее и холодно посмотрел на папашу Фуссе, который уже перестал кричать.

— Он что, язык проглотил, этот старый осел? — спросил он с издевкой, и в его голосе звучал прежний цинизм.

Лицо несчастного было искажено, шея раздулась, а сквозь сжатые зубы вырывался только хрип.

Напрасно Лонжюмо колол его подошвы и щиколотки. Папаша Фуссе потерял чувствительность к боли.

Озверевший от злобы Лонжюмо стал пинать его ногами, а затем прыгнул на его живот.

— Раз здесь больше нечего делать, — заметил Фэнфэн, — обшарьте дом сверху донизу.

Услышав эти слова, разбойники разошлись по комнатам, потрошили кровати, рылись в шкафах, не заботясь более о распростертых на полу телах двух несчастных, которых они, проходя, пинали ногами, словно речь шла о подохшей скотине.

Из секретера взяли миллион экю, но найти главный тайник, о котором подозревал Фэнфэн, так и не удалось.

Итак, совершились два зверских, абсолютно бессмысленных преступления. Необычная по размерам демонстрация силы закончилась провалом.

Разбойники набили тюки бельем и вещами и вскоре стали подумывать об уходе. Они забрали всю провизию, опустошили курятник, но, к своему великому сожалению, не смогли воспользоваться, как они того хотели, напитками, находившимися в подвале, где были заперты слуги и Бернар Фуссе.

Чтобы несчастные не могли выйти оттуда до ухода банды, Главарь велел навалить на дверцу люка три огромных жернова.

Проходя, кто-то из бандитов смеха ради бросил на старого Фуссе, которого посчитали умершим, две перины, тряпки и покрывала.

Затем Фэнфэн глухо скомандовал:

— Уходим!

Был час ночи.

ГЛАВА 14

Мнимые национальные гвардейцы, сидевшие в засаде на дороге Пупюи, примкнули к собратьям, грабившим ферму. Каждый взял по тюку, и шайка двинулась на северо-запад.

Они шли быстрым шагом и через час добрались до большого леса Гури, прилегавшего к замку с тем же названием. Замок, конечно, был пуст, поскольку хозяева эмигрировали. Многочисленным «героям» ужасной экспедиции было нечего опасаться.

Против своего обыкновения, Фэнфэн немедленно приказал приступить к разделу награбленного.

Свалив в кучу вязанки хвороста, разбойники разожгли два больших костра и занялись приготовлением пищи. Затем открыли мешки и разложили в кучки одежду, постельное белье, полотенца и одеяла. Фэнфэн сам руководил дележом, а затем по возможности справедливо поделил кубки, чашки, покрывала, серебряные серьги, пряжки и другие украшения. Кривой из Жуи получил за особые заслуги золотой крест с сердечком.

— Держи! Это для твоей подружки, — насмешливо посмотрев на него, пояснил Главарь.

Оставались деньги. Каждому было выдано по шестьдесят шесть ливров, исключая Главаря, который не захотел ничего себе взять, считая, что такая мизерная сумма не заслуживает внимания.

Затем компания отужинала с большим аппетитом и утолила жажду из дорожных фляг. Те, кто любил приодеться, переоделись в ограбленную одежду и радостно сожгли свои зловонные лохмотья, кишевшие насекомыми.

Под конец Фэнфэн сделал подробные распоряжения, касавшиеся дальнейших действий банды. По его мнению, сделать это надо было немедленно, поскольку страшное происшествие в Мийуарде должно было наделать много шуму среди местных жителей.

И он не ошибался.

Поэтому было решено, что банда разделится на три группы. Первая, в которую войдет почти половина мнимых национальных гвардейцев, отправится в Тресонвильский лес. Вторая уйдет в Пюсенский лес, находящийся между Тебе-ле-Годеном и фермой Пуайи. Третья группа затеряется в бесконечных лесах Камбре, где ее никто не потревожит, поскольку в тех местах банда не появлялась уже давно.

Обсудив все меры предосторожности, Главарь назначил часовых на ночь. Люди улеглись вокруг костров, укутавшись в одеяла, и уснули крепким сном.

Все, кроме Фэнфэна, который, в бешенстве от того, что потерпел неудачу, не переставал злиться на Фуссе и с раздражением бормотал себе под нос:

— Этот старый осел Фуссе подох как собака, оставив нас с носом!

…Но на самом деле несчастный фермер не умер, невзирая на перенесенные страшные пытки и мучения — в человеческом организме порой таятся недюжинные жизненные силы.

Вопреки ожиданиям разбойников, вопреки очевидности, он пришел в себя, задыхаясь под тяжестью наброшенных на него тряпок. В очаге еще краснело несколько головешек, от которых исходил рассеянный свет, его было достаточно, чтобы разглядеть комнату.

Старик заметил, что перина, которой он был накрыт, медленно тлеет, но так как руки у него были связаны, то он вцепился в нее зубами и с трудом отполз от камина на середину комнаты, подтягивая перину за собой.

Он заметил, что огонь обуглил веревки, связывавшие его колени. Поскольку теперь его ноги освободились от пут, то он попытался подняться. Но все попытки заканчивались тяжелыми и болезненными падениями, тем более что руки его были крепко связаны за спиной!

Ко всему прочему кожа на подошвах ног была содрана, а из колотых ран сочилась кровь.

Страдалец пополз на коленях, взывая надтреснутым, тихим, как шепот, голосом:

— Бернар! Мой бедный мальчик! Бернар! Господин виконт! Мой господин!

Ответа не последовало.

— Неужели злодеи убили их? — прошептал старик.

Он добрался до другого конца кухни, на каждом шагу натыкаясь на вещи, разбросанные в страшном беспорядке. Возле входной двери папаша Фуссе немного задержался, вдохнул полной грудью свежий воздух и, не слыша ни единого звука, решил отправиться за подмогой.

В результате невероятных усилий бедняга с трудом преодолел навозные кучи, которые возвышались возле каждого строения и загромождали просторный двор. Вот он оказался возле главных ворот, земля вокруг них была усеяна обломками. Перед стариком открывалась дорога на хутор, до ближайших домов которого было около двухсот шагов.

Ночь была по-прежнему темной, вокруг — ни единого огонька.

Один на этой пустынной дороге, испытывающий адские муки полуживой человек подумал: «Мне бы только добраться до соседа Муфле!»

Двести шагов в подобном состоянии — страшное путешествие! Но старик решил предпринять его. Не один раз падал он на дорогу.

Ставя наугад истерзанные, подгибающиеся ноги, чувствительность которых вдвойне обострилась из-за ожога и оставленных шилом ран, он то и дело спотыкался на кочках и выбоинах.

Старик задыхался от напряжения и, по словам исследователя деятельности поджигателей, «ему казалось, что грудь, раздавленная ногами Лонжюмо, разверста».

В два часа утра, преодолев невероятные мучения, он добрался до убогого жилища супругов Муфле. То были бедные поденщики, добрые и работящие люди, которым он часто помогал.

Несчастный позвал хозяев, облокотившись о стену из боязни снова упасть и больше не подняться, поскольку силы его покидали. Но его голос был столь слаб, что никто не услышал стонов.

Собрав последние силы, он дотащился до двери, но не смог постучать в нее. Руки его были связаны, голые ноги покалечены. Тогда почти бессознательно он стал биться о дверь головой и вскоре упал на порог, теряя сознание.

— Кто там? — спросил испуганный женский голос.

— Мария Маргарита… соседка… откройте… это Никола Фуссе… Умоляю, откройте… Я умираю!

Мамаша Муфле поспешно встала, высекла огонь из огнива, зажгла свечу и приоткрыла дверь.

Увидев на пороге окровавленного человека с голыми распухшими ногами, она с трудом узнала в нем фермера и разрыдалась.

— Спасите меня! — простонал старик. — Меня убили. У меня обожжены ноги… раздавлена грудь…

— Ну конечно, мой хороший, я сделаю для вас все, что смогу, — ответила добрая поденщица.

Она приподняла его за плечи, посадила, разрезала веревки на руках и дала напиться.

— О! Вода! Вода! — простонал Фуссе, уже давно терзаемый невероятной жаждой.

Пока он жадно пил, соседка разожгла огонь в очаге, подогрела воду в котелке и осторожно промыла жуткие раны на руках и ногах старика. Перевязав несчастного, она уложила его на свою постель…

Фуссе время от времени терял сознание, и его голос становился слабее с каждой минутой, поэтому женщина так и не услышала от него никаких подробностей о том, что произошло.

Ее мужа не было дома, он нанялся на молотьбу, на ферму, находившуюся далеко от дома. Испуганная крестьянка бросилась к жене своего соседа мамаше Сарран. Та прибежала на ее зов и, думая, что бандиты все еще по соседству, обе женщины всю ночь не сомкнули глаз, меняя друг друга, когда больному требовалась перевязка, они до утра наблюдали за дорогой.

Незадолго до рассвета им показалось, что Фуссе оживает. Его охватила сильная лихорадка, сопровождавшаяся бредом. Он произносил бессвязные слова, смысла которых сиделки так и не поняли.

Когда к больному вернулось сознание, он прошептал:

— Мой мальчик! Где мой Бернар… и Франсуа, мой друг… мой дорогой Франсуа… и слуги… Если бы вы могли узнать, что с ними!

Хотя еще не совсем рассвело, обе женщины немного осмелели. Прихватив с собой фонарь, они осторожно приблизились к воротам фермы.

Мамаша Муфле, не видя никого и не слыша ни единого звука, осветила молчаливый двор.

Женщины позвали, сначала тихо, потом громче.

Тишина! Ни единого звука.

— Ах, боже мой! Все умерли! — простонала мамаша Сарран.

Дрожа от страха, они потихоньку дошли до жилого дома.

Мамаша Муфле снова позвала:

— Бернар! Хозяин Бернар!

Наконец откуда-то они услышали приглушенные голоса.

— Как будто из погреба!

Женщины подошли ближе, осторожно протиснулись в дом и там, среди страшного беспорядка, увидели люк погреба, закрытый на дубовую палку и заваленный мельничными жерновами.

Объединив усилия, они оттащили их от дверцы и наконец открыли ее.

Первым вышел Бернар Фуссе с рассеченной щекой и лицом, залитым кровью. Он с большим трудом поднимался по ступеням. За ним — Грезель, на котором были лишь рубашка да короткие штаны, затем Легре, в одной окровавленной рубашке, а после все остальные с разного рода увечьями. Бедная Катрина Лоран, рот который был изуродован кулаком Толстяка Нормандца, выбралась последней.

— Что с отцом? — в страшной тревоге спросил сын Фуссе.

— Он у нас, хозяин Бернар, и так плох, несчастный. Он просит позвать вас во что бы то ни стало… Идемте! Боюсь, как бы не помер, не повидавшись с вами.

Юноша бегом поспешил за доброй женщиной. Увидев лежащего старика, бросился ему на шею, плача как ребенок и повторяя:

— Папа! Мой дорогой папа! Наконец-то я снова вижу вас!

Бедняга обнял сына и еле слышно сказал:

— Жив! Мой Бернар жив, слава Господу Богу!

Затем тихо прошептал ему на ухо:

— А виконт… наш хозяин… наш почтенный друг?

— Не знаю… Я думал только о вас.

— Надо пойти и посмотреть, дитя мое. Позаботься о нем… Иди… Мой дорогой мальчик… скорее…

— Позвольте мне перенести вас на ферму.

— Это было бы хорошо.

Слуги, пришедшие следом, и Бернар подняли матрас, на котором неподвижно лежал старик, положили на садовую лестницу, соорудив нечто вроде носилок, и отнесли папашу Фуссе домой.

— Франсуа! Где Франсуа? — не переставал стонать Фуссе, когда его внесли в комнату, где царил ужасный хаос, оставшийся после налета.

Было уже совсем светло. Бернар, перешагивая через разбросанные в беспорядке по полу вещи, заметил на одной из перин скрюченное тело. Он приблизился и горестно закричал, узнав старого Монвиля. Старик лежал на спине с широко открытыми глазами, мертвый и уже окоченевший.

— Ах! Отец! Злодеи убили его!

— Я любил его как брата, и он тоже любил меня, — прошептал старик, который еще нашел силы для слез. — Да примет Господь его душу.

Бернар, собираясь закрыть покойному глаза, почтительно поклонился, встал на одно колено и вдруг удивленно вскрикнул.

В левой руке мертвеца, забрызганной кровью и прижатой к сердцу, был зажат скомканный, но все же кое-как сложенный в форме письма лист бумаги. На нем — несколько красных строк, написанных прерывающимся, неровным почерком.

Молодой человек, даже не дотрагиваясь, смог прочитать:

«Мировому судье Бувару. Базош-ле-Гальранд.

Конфиденциально».

В правой руке виконт держал тонкую палочку, рядом на полу валялся нож.

Юноша в одно мгновение представил себе душераздирающую сцену, сопровождавшую предсмертную агонию старого дворянина.

После ухода бандитов, чувствуя, что умирает, старый виконт потратил последние силы на то, чтобы сообщить свою последнюю волю. Открытый настежь секретер, брошенные на пол реестры, разорванный чистый лист бумаги… Не обнаружив пера, он нашел в себе силы отколоть ножом тонкую лучинку. Чернила? Их заменила кровь, хлеставшая из его раны!

— Хозяин, — тихо сказал молодой фермер, словно покойный мог его услышать, — ваша воля будет исполнена.

Вопреки своим обычаям, разбойники не увели лошадей, и Бернар смог тут же послать за помощью для отца и оповестить власти о совершившемся преступлении.

Он попросил троих наименее пострадавших работников немедленно отправиться в дорогу.

Все охотно согласились, желая доказать свою преданность хозяевам, которых любили и считали лучшими из лучших.

Пастух отправился на двуколке в Артене, находившийся на расстоянии одного лье, чтобы как можно скорее привезти местного фельдшера, гражданина Панделе.

Второй возчик помчался в Оржер оповестить мирового судью кантона гражданина Фужерона. От Оржера до Мийуарда около двух лье, так что это заняло меньше часа.

Скотник Балю дожидался, пока молодой хозяин напишет письмо, адресованное гражданину Бувару, судье из Базоша.

Кратко описав ночные события, Бернар сообщил судье, что виконт де Монвиль, сеньор де Жуи, вернувшийся накануне из эмиграции, был убит бандой Фэнфэна.

Он добавил также, что старый дворянин оставил конфиденциальный документ, который должен быть передан судье, но сам Бернар не осмеливается отослать его до прибытия ожидаемого с часу на час оржерского судьи, поскольку для следствия необходимо, чтобы все оставалось на месте.

Заканчивая письмо, он попросил гражданина Бувара обратить особое внимание на то, что в силу определенных причин, имеющих исключительную важность, старый Монвиль настоятельно требовал сохранить его инкогнито.

Юный Балю проворно вскочил на быстрого коня и пообещал, что гражданин Бувар получит письмо через час. От Базош-ле-Гальранда до Мийуарда было не менее четырех лье. Скакуну предстояло поработать ногами.

Было шесть часов утра. Все торопились как могли.

Бернар Фуссе, которому бандиты нанесли по меньшей мере пять ран, наконец смог подумать и о себе и наспех перевязал их. Оставшиеся в доме слуги, мужественно позабыв о своих увечьях и ушибах, старались навести хоть какой-то порядок в доме.

Папаша Фуссе продолжал стонать так, что сердце разрывалось, и умолял облегчить его страдания.

В восемь часов пастух вернулся в сопровождении врача из Артене, гражданина Панделе.

Даже поверхностного осмотра хватило врачу, чтобы оценить состояние старика как безнадежное. Он наложил повязки на страшные раны пациента, который был ему другом, и, подбодрив его, отправился к остальным пострадавшим.

Врач оказал помощь и самому Бернару, перевязал его и посчитал своим долгом составить рапорт, который, без сомнения, потребует мировой судья из Оржера.

Когда пробило десять часов, на ферму прибыли три всадника. Это были второй возчик, посланный в кантон оповестить власти, мировой судья Арман Франсуа Фужерон и его секретарь.

Судье было около тридцати пяти лет. Это был высокий мужчина с красивым и умным лицом, живыми, ясными и проницательными глазами. Держался он спокойно, но слыл человеком весьма энергичным.

Он подробно и методично опросил потерпевших, внимательно изучил место преступления, обследовал все, начиная с разбитых ворот и кончая отпечатками ног.

Но бандиты постарались принять все меры предосторожности, чтобы остаться неузнанными, так что обитатели фермы, напуганные еще и внезапностью вторжения, не могли сообщить никаких важных сведений. Судья, таким образом, оказался в затруднительном положении, не имея возможности что-либо прояснить.

Вид трупа, лежавшего на перине, вызвал у него, привычного ко всему, удивленный возглас. Он заметил в левой руке бумагу, вынул ее, прочитал первую строчку и, несмотря на неограниченную власть и данное ему званием магистрата и судебного следователя право ознакомиться с ней, положил в портфель, едва завидев пометку «конфиденциально».

Затем спросил у Бернара, не желая беспокоить старшего Фуссе:

— Вам знаком этот человек?

— Гражданин Фужерон, я все расскажу вам, — ответил молодой человек, — только вам, и больше никому.

— Говорите, друг мой, — обратился к нему судья, как только свидетели и секретарь покинули помещение.

— Это наш хозяин… виконт де Монвиль!

— Не может быть! — воскликнул пораженный судья.

Тогда Бернар Фуссе рассказал ему, не упуская ни единой детали, о странном появлении виконта под видом попрошайки, о его бедности, о том, что тот пережил в эмиграции, о необычайной радости, которую вызвал у него теплый прием, оказанный ему папашей Фуссе — его старинным другом и арендатором.

— А мы, гражданин Фужерон, — плача, продолжал молодой человек, — мы были так счастливы, что можем в одно мгновенье спасти его от этой беспросветной нищеты, вернуть ему богатство…

— Каким образом, мой дорогой Бернар?

— Отправляясь в эмиграцию, господин виконт доверил моему отцу сто пятнадцать тысяч ливров золотом, все свое богатство, и мы собирались вернуть ему оставленные на хранение деньги, ответственность за которые тяготила нас.

Судья молча пожал фермеру руку и затем прошептал, растроганный преданностью и порядочностью крестьян:

— Отважные, честные люди!

— Золото в сундучке, спрятанном под этим столбом, и мой отец вместе с хозяином проверили его содержимое за несколько часов до преступления. Вот здесь, под этой плитой… Я открыл вам этот секрет, господин Фужерон, ведь вы — сама честность. Передайте деньги его наследникам, коли с нами случится несчастье…

Это признание было прервано громким стуком копыт. Дюжина национальных гвардейцев на ретивых низкорослых лошадках галопом въехала во двор. Они сопровождали трех человек: судью из Базош-ле-Гальранда, его сына, капитана Леона, уже оправившегося от ранения, и скотника Балю, который показывал им дорогу.

Оба судьи были знакомы с давних пор и испытывали друг к другу глубочайшее уважение.

Обменявшись энергичным рукопожатием и приветственными словами, в которых чувствовалась искренняя симпатия, Фужерон и его коллега приблизились к трупу. Фужерон сказал:

— Знаете ли вы этого человека?

Бувар тут же ответил:

— Это старый виконт де Монвиль! Боже мой, какое несчастье!

— Теперь, когда нет сомнений по поводу его личности, извольте прочитать эту бумагу, адресованную вам лично.

— Нет, только после вас.

— Я прошу вас.

Уступив настойчивым просьбам коллеги, Бувар развернул бумагу, исписанную кровавыми буквами, и, прочитав ее, был сильно взволнован.

— Это ужасно! — дрожащим голосом произнес он. — Лучше посмотрите сами, дорогой Фужерон, затронута честь одной семьи…

— Есть ли в этом необходимость?

— Безусловно.

Судья из Оржера прочитал письмо и был, пожалуй, еще более потрясен, чем его коллега. Он перечитывал его, долго размышлял и добавил:

— Честь не только одной семьи, как вы говорите, дорогой гражданин Бувар, а пяти или даже шести, и самых уважаемых семей из Шартра и окрестностей…

В этой тайне в некотором роде заключается вопрос жизни и смерти для двадцати невинных, которых будут обливать грязью, если вдруг станет известно…

Фэнфэн… незаконнорожденный сын этой благородной женщины. Брат, племянник… свойственник кого-то из этих несчастных… О! Пусть эта страшная тайна навсегда останется между нами!

— Но если его арестуют, его — подлого злодея… Если он заговорит… Если на следствии он выкрикнет в зал имя своей матери… Вы понимаете, Фужерон, имя матери, которое он, без сомнения, знает…

— Надо поразмыслить. В подобных обстоятельствах необходимо действовать с особой осторожностью.

Во-первых, я не стану упоминать в протоколе имя виконта де Монвиля, поскольку положение эмигранта ставит его вне закона.

Итак, обнаруженное нами тело принадлежит нищему — некоему папаше Франсуа…

— Да! Все верно, Фужерон, все верно!

— Но… что с вами? — воскликнул судья из Оржера, увидев, что его коллега побледнел и стал задыхаться, словно вот-вот потеряет сознание.

— Со мной, Фужерон… На моей совести… самая убийственная для спокойствия и чести судьи вещь — осуждение невиновного! Жан де Монвиль… невиновен… и погиб по моей вине! Боже мой! Дайте мне время, чтобы начать и довести до конца дело восстановления его репутации.

ГЛАВА 15

Первые действия мирового судьи из Оржера заключались в констатации последствий преступления и поначалу не дали никаких результатов.

Подлинная личность Фэнфэна так и не была установлена, поскольку старый Монвиль, к несчастью, не знал, что его внебрачный сын потребовал и получил узаконенное право на наследование, что он присвоил имя де Монвиля и завладел замком Жуи.

Но тем не менее выяснилось одно важное обстоятельство: Фэнфэн — не первый встречный негодяй. Поскольку он оказался родственником самых уважаемых семей округи, то при его поимке следовало принять меры, чтобы избежать страшного скандала.

К несчастью, об этом еще рано было говорить.

Кроме местных национальных гвардейцев, на которых нельзя было особенно рассчитывать, по соседству не было других вооруженных сил, не считая бригады жандармерии, расквартированной в Жанвиле.

Мировой судья решил немедленно предупредить начальника этой бригады, сержанта Вассёра. Но тот был в отпуске, уже два дня как отдыхал дома с семьей и должен был вернуться на службу не ранее чем через две недели. Досадная помеха, о которой Фужерон, знавший смелость и энергичность сержанта, весьма сожалел.

В довершение почти все жандармы отсутствовали по служебным надобностям и должны были вернуться лишь к ночи.

Таким образом, заполучить их в Мийуард можно было лишь утром следующего дня. Двадцать четыре часа упущены — такая потеря могла стать непоправимой.

Вполне оправившийся после ранения Леон Бувар, сгорая от желания немедленно броситься в погоню, отдал в распоряжение судьи шестерых гусар — эскорт, сопровождавший его отца. За неделю до описываемых событий власти поручили капитану командование тридцатью пятью конными гусарами из второго гусарского полка для поддержания безопасности в округе. Эти храбрые люди, истинные солдаты Республики, расквартированные в Базош-ле-Гальранде, начали регулярно совершать рейды вокруг города, наводя страх на всякий сброд, который стал спешно покидать окрестности.

Молодому офицеру наконец удалось достичь своей цели, после бесчисленного множества запросов и серии рапортов, систематически откладываемых в долгий ящик безразличными или продажными чиновниками. Потребовалось все его упорство, да и стечение обстоятельств, при которых он едва не был убит, чтобы власти пожелали прислушаться к жалобам жителей Боса и выделили тридцать пять человек из легкой кавалерии второго полка, стоявшего гарнизоном в Шартре.

Гражданин Фужерон принял предложение капитана. Тот со своими гусарами обшарил все окрестности, но вернулся ни с чем. Никто не видел либо не смел признаться, что видел подозрительных людей. Столь велик был страх перед местью бандитов, заставлявший местных жителей держать язык за зубами.

— Я вас предупреждал, — сказал гражданин Фужерон. — Эти несчастные обезумели от страха, и в этом нет ничего удивительного, они давно брошены на произвол судьбы и лишены защиты!

Вы можете не сомневаться, дорогой капитан, они ничего не расскажут — абсолютно ничего — человеку, которого не знают.

Со временем они осмелеют и мало-помалу, сперва осторожничая, начнут заводить об этом разговоры, но только между собой.

Эти разговоры дойдут и до жандармов, но не сразу, а постепенно: для этого нужны чутье, терпение и даже некоторая хитрость, чего невозможно требовать от вас, боевого офицера. Какая неудача, что нет Вассёра!

— Но тогда, — прервал его капитан, — я лишний в этой операции!

— Как раз наоборот! Вассёр — это ищейка, которая выманит зверя из неприступного убежища. Вы же — гончая, которая бросится за ним в погоню… Это будет тяжелая охота, где на каждом шагу поджидают опасность, трудности и усталость.

— Что ж, в добрый час! Я непременно должен отомстить!

— А если вам случится изловить Фэнфэна, постарайтесь, чтобы с ним произошел… несчастный случай со смертельным исходом, благодаря которому ему не придется предстать перед судом присяжных.

Затем, попрощавшись с обитателями фермы, судья Фужерон вернулся в Оржер, пообещав назавтра прислать жандармов, а отец и сын Бувары вместе с гусарами вернулись в Базош дожидаться приказа о выступлении.

В отсутствие начальника бригады, жандармы Винсент и Розье под командованием их товарища Прюдома, заменявшего Вассёра, прибыли на следующий день в Мийуард и составили подробный протокол.

Протокол этот, составленный весьма толково, не сообщил Фужерону ничего нового, и он все больше сожалел о досадном отсутствии начальника бригады, который казался ему именно тем человеком, который был необходим в этой ситуации.

Попав в руки любого другого судьи, мрачное преступление в Мийуарде осталось бы нераскрытым, как и все предыдущие. Власти не располагали средствами для расследования, а местные жители, еще больше запуганные бандитами, казалось, не в состоянии были побороть свой страх, чтобы объединиться и предпринять освободительный «крестовый поход».

Но, по счастью, судья из Оржера, верный своему долгу, решил сделать все возможное, чтобы положить конец деятельности гнусного сообщества. Вскоре ему довелось сдержать свое слово, несмотря на запугивания, козни, угрозы и недоброжелательность — несмотря ни на что, и даже вопреки желанию самих жертв.

Фужерон примирился с отсутствием Вассёра, своей правой руки, и, дожидаясь его возвращения, очень искусно притворился, что похоронил следствие, чтобы у бандитов создалось обманчивое ощущение безопасности. Его предусмотрительность, как мы вскоре увидим, была абсолютно оправданна.

Победа же Фэнфэна оказалась весьма незначительной.

И дело было отнюдь не в том, что его хоть в какой-то степени взволновало страшное преступление, которое он совершил.

Есть на свете люди, которым абсолютно чужда человечность, чудовища, наделенные таким коварством, что они не знают не только угрызений совести, но даже смутного представления о раскаянии. И главарь поджигателей был из их числа. Он не испытывал никаких других чувств, кроме горького разочарования, причиной которого была неудача.

Он напрасно скомпрометировал себя, без всякой пользы мобилизовал маленькую армию, в течение долгого времени терроризировал местных жителей, и все для того, чтобы украсть несколько тряпок и сто экю серебром!

Негусто для того, кто мысленно распоряжался ста пятнадцатью тысячами ливров.

Отправив основную часть своей банды в леса Камбре — настоящие, непроходимые леса, в которых было несчетное количество укрытий, таких же неприступных, как логовища в Ла-Мюэт, — он в сильном раздражении вернулся в замок Жуи вместе с Толстяком Нормандцем.

Неистощимый ум Фэнфэна уже работал над тем, как отыграться за провал.

На этот раз основным приемом будет не поджаривание. В ход будет пущена лишь дипломатия.

За неимением огромной суммы, которую не удалось найти у Фуссе, пришлось вспомнить о том, что графиня де Ружмон и аббат Фарронвиль, во всем согласный с нею, должны были ему сто тысяч ливров. Или, по крайней мере, считали, что должны, а это одно и то же.

На это и следовало направить свои усилия, конечно, ненавязчиво, но решительно. Только так можно было за короткий срок найти сумму, которой ему не хватало для покрытия недостатка в казне банды. Он мог бы сослаться на краткосрочный кабальный заем, на препирательства с ростовщиками и многое другое, на что пришлось пойти, чтобы вырвать из рук разбойников ту, которую он любил.

Но чтобы иметь возможность распоряжаться немалыми средствами семьи де Ружмон (которые были наконец возвращены графине благодаря хлопотам Бувара), необходимо было стать супругом Валентины.

Подобная перспектива не сулила бандиту ничего, кроме удовольствия, и он был весьма рад, что появился важный повод для проявления настойчивости. Ведь в союзе с Валентиной, кроме значительной материальной выгоды, Фэнфэн рассчитывал найти удовлетворение своей безумной любви.

Он снова отправился в замок Ружмон. Графиня приветствовала его с утонченным изяществом, а аббат — с доброжелательной фамильярностью.

Даже Валентина, успокоенная обещанием и советами «незнакомого друга», оставила обычную ледяную холодность и сыграла свою роль как нельзя лучше.

После долгой и душевной беседы мнимый виконт откланялся, уверенный в успехе своего плана и совершенно опьяненный при мысли о том, что наконец женится на Валентине. Как будет осуществлен этот план? Какими средствами? Об этом он заботился менее всего. Одной подлостью больше, одной меньше — какое это имело для него значение!

На следующий день он явился к обеду без церемоний, почти по-семейному, был любезен, весел, предупредителен, сыграл с аббатом партию в шахматы, постоянно оказывал Валентине ненавязчивые, многозначительные и деликатные знаки внимания — короче говоря, идеально поддерживал роль дворянина, да к тому же влюбленного.

И в последующие дни он был постоянным гостем в Ружмоне, с каждым разом становясь все настойчивее, к великому ужасу Валентины, которая внутренне содрогалась, испытывая отвращение к такому принуждению.

Наконец подошел к концу последний срок. Валентина обязалась сообщить матери о своем окончательном решении, и уже не было возможности тянуть с ответом.

К тому же настойчивая графиня не давала дочери ни минуты покоя, и девушка сама решила ускорить развязку.

Тем не менее она привела матери одно, последнее возражение, на которое та поначалу не нашлась, что ответить.

— Дорогая матушка, вы забыли одну очень важную вещь, необходимую для того, чтобы выйти замуж за виконта.

— Эта важная вещь, как вы ее называете, доченька, — ваше согласие на замужество. Остальное не имеет значения.

— Вы вскоре будете раскаиваться в своей поспешности!

— Интересно было бы на это посмотреть!

— Так вы забыли, что Террор закрыл все церкви и объявил священников вне закона?

— Ах, Боже мой!

— И что вашей дочери придется довольствоваться священником, приверженцем гражданской конституции духовенства, чтобы вступить в союз с… вашим избранником.

— Ну уж это — никогда!

— К тому же при новых законах потребуется, чтобы гражданин Этьен Барийе, мэр и офицер административной полиции коммуны Ашер, узаконил в ратуше так называемый «гражданский брак»…

— О, Боже мой! Боже мой! В какое время мы живем! Но свадьба… без священника… это просто ужасное сожительство! Ведь наш приход…

— Теперь это называется коммуна, дорогая мама!

— Это ужасно, доченька! Пресвятая Дева! Что скажет виконт?

В тот же день графиня за столом, в присутствии всей семьи, поведала ему о возникшем препятствии.

Однако оно ничуть не смутило сеньора Жуи.

Когда госпожа де Ружмон сказала ему о непреодолимом отвращении к священникам, присягнувшим новому положению о церкви, ужасе, полностью разделяемом Валентиной, мнимый виконт принял глубокомысленный вид, исполненный понимания и серьезных раздумий.

— О! Госпожа графиня и вы, мадемуазель, — сказал он с нежным упреком в голосе, — как вы могли хоть на одно мгновение допустить, что я могу обратиться к помощи недостойного священнослужителя!

— И все же, дорогой виконт…

А виконт вежливо, но решительно прервал графиню, которая сама уже не знала, как выпутаться.

— С моей стороны было бы непростительным преступлением пренебречь святой верой и вашими убеждениями. Поэтому, не дожидаясь этого разговора, госпожа графиня, я решил предупредить ваши пожелания, которые имею честь разделять.

— Каким образом? — прервала его графиня, расцветая от счастья.

— Святой отец, который воспитал меня, остался предан вере и своему королю. Ни страдания, ни преследования, ни угрозы не могли заставить его стать вероотступником.

Гонимый, без пристанища, он бродил по равнинам и лесам Анжу[80], жил милостыней, как первые священники на заре христианства. Служил мессы на гумне и в лесу, когда и как мог, для тех немногих достойных, в чьих сердцах теплится вера. И остался непримиримым противником новых законов о церкви.

Я счел необходимым призвать его, как только мадемуазель де Ружмон сказала, что сообщит о своем окончательном решении через две недели.

Я посмел надеяться, что она исполнит мое страстное желание и позволит мне посвятить свою жизнь созиданию ее счастья… И если она не ответит категорическим отказом, который разобьет мне сердце, то набожный наставник моего детства благословит наш союз.

— Быть может, я ошибся? — добавил виконт с вполне искренней горечью. — Возможно, мне следует без промедления отослать к королевским солдатам старого непокорного священника, прибывшего вчера?

— Нет, друг мой, — прервала его графиня, до слез умиленная этой небольшой проповедью. — Нет, мой дорогой, мой преданный дворянин! Но, конечно, если Валентина, пренебрегая столь тонкими, столь глубоко благородными чувствами, не…

Уступив, по крайней мере с виду, комедианту, девушка медленно склонила голову в знак молчаливого согласия. Она была слишком горда и слишком благородна для того, чтобы высказать вслух согласие, которому противились ее сердце и разум.

— Хорошо, дочь моя, — воскликнула госпожа де Ружмон. — Этим вы доставили мне самую большую радость в жизни! Дайте же руку своему жениху!

Невероятным усилием воли преодолев самое гнетущее и сильное отвращение, которое когда-либо испытывала, Валентина протянула виконту ледяную влажную руку. Он поднес ее к губам, взволнованный этим прикосновением до такой степени, что его мужественное лицо внезапно побледнело.

— А теперь скажите мне, виконт, — продолжила госпожа де Ружмон. — После того как ваш преподобный друг освятит союз, надо ли будет обращаться в эту ужасную мэрию и просить… содействия… или… как там называется эта вещь… ну, вмешательства этого распрекрасного Этьена Барийе, виноградаря из Ашера и мэра… так называемой… коммуны?

— Увы, это необходимо, госпожа графиня!

— Фи! Какой ужас!

— Таков закон, и наши чиновники категорически на этом настаивают. Более того, этот святотатственный закон требует, чтобы гражданский брак — извините за ужасное соседство этих двух слов — был заключен прежде венчания. Но, если вы позволите, мы начнем с последнего, единственно значимого для нас.

— А если и вовсе обойтись без мэтра Этьена Барийе, — добавила графиня, которую вмешательство гражданского лица выводило из себя.

— Невозможно, госпожа графиня. Этот порочный закон не признает союза супругов, освященного лишь представителем Господа… даже дети от этого союза не будут признаны законными.

— Достаточно! Достаточно! Иначе я не ручаюсь за себя! О! Как я понимаю тех людей из Вандеи, которые сражаются и умирают, чтобы предотвратить подобные ужасы!

Но, в конце концов, у нас ведь будет священник… настоящий священник! Спасибо, что позаботились об этом, виконт. Благодарю и до скорой встречи.

Виконт откланялся, пообещав прийти на следующий день. Он летел в Жуи на крыльях безумной радости.

Наконец! Валентина дала согласие!

Он не заметил ни отвращения девушки, ни ее сомнений, ни ледяной холодности. Как человек влюбленный и привыкший к легким любовным победам, знающий лишь сожительство с оборванками и необузданную страсть Розы, он приписал долгие колебания мадемуазель де Ружмон ее скромности.

Время от времени он начинал отвратительно хохотать, изо всей силы хлопая себя по ляжкам и повторяя:

— До чего же глупы все эти простофили, начиная с самой графини, помешанной старухи! Во всем этом истинно только одно — надменная, великолепная Валентина и моя безумная любовь к ней!

Скажите на милость — им нужен кюре высшего качества! Хорошо же, я им предоставлю самого первосортного! Если он не понравится, то они уж чересчур привередливы!

Спустились сумерки. Обед, начавшийся в полдень, затянулся. Сеньор де Жуи отправил Толстяка Нормандца в Гедревиль с заданием любой ценой, живого или мертвого, привезти Кюре, Франсуа Лежена.

Толстяк Нормандец, привычный к самым разнообразным причудам своего хозяина, немедля отправился в путь и к полуночи вернулся в сопровождении старого нечестивца.

По невероятной случайности тот был почти трезв. Его обычные собутыльники в тот вечер не стали с ним пить. Батист Хирург получил знатную взбучку от своей супруги Бриарки, папашу Элуи скрутил ревматизм, а Жак Наставник был смертельно пьян еще с предыдущего дня.

Кюре оборванцев доставили на место с завязанными глазами, на повозке, и он в замешательстве предстал перед своим Главарем, которого никогда прежде не видал в одежде аристократа и в столь непривычной обстановке.

— Здравствуйте, Главарь! Рад, но еще более удивлен тем, что вижу вас.

— Добрый вечер, Кюре! Скажи-ка, — заявил Главарь без всякого вступления, — ты как следует знаешь весь этот вздор, который несут настоящие церковнослужители?

— Я? И вы еще в этом сомневаетесь? — возмутился старый мошенник. — Да я бы запросто совершил богослужение перед любым епископом из бывших, не ошибившись ни на слово, ни на букву, ни на запятую… Я знаю обряды как свои пять пальцев, и никому не удастся меня запутать.

— Тем лучше. Я другого и не ожидал от тебя. Ты должен оказать мне одну важную услугу.

— Жду ваших распоряжений, Главарь.

— Получишь тысячу ливров, если я буду тобой доволен. А если предашь или допустишь какую-нибудь глупость — живьем распилю пополам.

— Продолжайте, Главарь! Где наша не пропадала! Что касается предательства, то вы и сами в это не верите! Я пятьдесят лет занимаюсь поджигательством, и уж не с такими заслугами, как у меня, «телегу-то толкать» (предавать).

— Хорошо, старина, прекрасно! Но, знаешь ли, всегда неплохо предупредить тех, кто слишком предприимчив. А теперь к делу. Ты сможешь неделю не пить вина?

— Пусть я буду выглядеть как последний идиот, но ради вас я это сделаю.

— К тому же ты останешься здесь. Я прослежу за тобой и сам буду решать, какая доза тебе не повредит.

— Мой рацион — пять бутылок… До того я трезв!

— Согласен! Ты знаешь Анжу?

— Как свои пять пальцев!

— Сумеешь ты сыграть роль гонимого священника… так, чтобы одурачить аристократов из бывших, которым хорошо известны все обряды?

— Если не разговаривать, притворяться глухим и не слишком напирать на благочестие, можно обвести вокруг пальца самого папу римского.

— Ну что ж, я вижу, ты мастак…

— Так все же, чего вы от меня хотите?

— Ты выучишь свою роль слово в слово, чтобы сыграть ее без сучка, без задоринки, когда это понадобится.

Когда придет время, я раскошелюсь для тебя на новые тряпки, на все необходимые побрякушки, и ты обвенчаешь меня, следуя всем канонам нашей святой матери-Церкви, в гостиной соседнего замка, превращенной для этого случая в домовую церковь.

— Но у меня в Фарронвиле есть церковное облачение…

— Оставь свое барахло в подземелье, — со смехом заявил Главарь. — Будет, по крайней мере, неосторожно выставлять его напоказ.

А теперь пей сколько влезет, если к тому лежит твое сердце. Толстяк Нормандец проследит за тем, чтобы ты не нуждался ни в еде, ни в питье. Завтра поговорим подробнее.

В то время как бандит готовил гнусную комедию, которая должна была отдать в его власть Валентину де Ружмон, девушка в тоске и горе убежала в свою спальню, чтобы уединиться и подумать о том, что делать дальше. Она лихорадочно написала несколько отчаянных строк своему незнакомому другу:

«Свершилось! Я обручена! О! Пусть Господь простит мне то, что я оскверняю таким образом это слово! Он знает, что я подчиняюсь страшному принуждению и что сердцу моему чужд этот обман…

Этот человек утверждает, что наш союз будет благословлен настоящим священником… Я больше не знаю, что делать и думать. Но я слепо подчинюсь Вам, все еще надеясь, что Вы принесете мне избавление.

Валентина».

На следующий день, на заре, таинственный посланник принес ответ, по прочтении которого бледные щеки Валентины внезапно порозовели.

«Не теряйте надежды, надейтесь, несмотря ни на что, и проявляйте стойкость, которая не покидала Вас до сих пор. Конец близок, и впереди брезжит свет. Вы обручены… с этим человеком! Хорошо! Соглашайтесь на женитьбу, и сами назначьте церемонию через десять дней, начиная с этого дня. Она произойдет в большой гостиной.

Призовите, сохраняя абсолютную секретность, мирового судью Бувара, его сына — капитана, Жана Луи Фуше — фермера из Готе, его жену и детей. Несчастные старики не преминут прийти, хотя они и инвалиды. Ничего не бойтесь: незнакомый друг, вернее, друзья, которые не покинули Вас, будут там, чтобы протянуть Вам руку помощи.

И не подавайте виду, не удивляйтесь, какими странными бы ни показались Вам люди и события.

Потерпите еще десять дней… не больше десяти дней!

Ваш друг».

Девушка, огромные глаза которой наполнились слезами, прошептала:

— Десять дней! Как я переживу эти десять дней?

ГЛАВА 16

Наступил момент, которого так боялась Валентина и с таким нетерпением ожидала графиня.

Еще несколько часов — и это отвратительное подобие брака станет свершившимся фактом. Благодаря подлым уловкам, к которым с дьявольской ловкостью прибегнул Фэнфэн, несчастная девушка должна была стать жертвой бандита либо искать смерти — последнего пристанища для всех отчаявшихся.

Госпожа де Ружмон не находила себе места. Суетясь, напевая, постоянно находясь в движении, без умолку болтая, хватаясь за все подряд, мучая противоречивыми приказаниями обезумевших слуг, — и сама словно помешанная, — она не знала, как найти выход переполнявшей ее радости, выражение которой было шумным, нервным и непоследовательным.

Она решила превратить гостиную в домовую церковь, для чего потребовала снести туда все имевшие отношение к религии предметы, рассредоточенные по двадцати пяти комнатам замка. Ее рвение привело к тому, что образовалось странное нагромождение распятий, картинок, икон, статуэток, расставленных без вкуса и порядка, словно рукой капризного ребенка. Повсюду горело множество свечей, зажженных заранее. Мадлена, ослепленная ярким освещением, заявила, что это «просто лепота! Почище, чем на праздник Тела Господня».

Графине лучшего и не требовалось. Непосредственное проявление восторга простодушной девушки убедило ее в том, что ее старания не пропали даром.

К тому же гостиная была буквально завалена цветами и зеленью, что в какой-то мере спасало импровизированную часовню от обыкновенной претенциозности и вульгарности.

Рене, которой была назначена роль подруги невесты, нашла в своем убогом эмигрантском гардеробе прелестный светлый наряд, который необыкновенно шел к ней. Девушка уж не пыталась искать причину внезапного решения кузины. Она была очаровательна, несмотря на смутную тревогу, от которой никак не могла избавиться. Помолодевший, преобразившийся аббат Фарронвиль, в одеждах, принадлежавших к другой эпохе, вновь обрел прежний внушительный и величественный вид.

Что до госпожи де Ружмон, которая за последние шесть лет почти утратила представление об элегантности, то она вырядилась в платье, которое больше подошло бы молодой женщине. Увидев это изобилие кружев и драгоценностей, слуги разинули рты, а старый шевалье недовольно поджал губы.

Церемония была назначена на одиннадцать часов.

Валентина, к великому возмущению графини, собиравшейся помочь ей облачиться в наряд, все не показывалась. Девушка закрылась у себя, заявив, что не нуждается в посторонней помощи и будет одеваться столько, сколько посчитает необходимым.

Не в состоянии сидеть на месте, госпожа де Ружмон каждые пять минут стучалась в дверь и кричала в замочную скважину:

— Ну что? Вы готовы наконец?

— Сейчас, матушка, — спокойно отвечала Валентина.

В десять часов и три четверти виконта де Монвиля еще не было. Не появлялся и его старинный наставник, старый священник, верный канонам церкви, ожидаемый с большим нетерпением.

От этого необъяснимого опоздания графиня окончательно потеряла голову, она стала опасаться, что произошло какое-то несчастье.

Но вот на дороге из Крота послышался быстрый стук копыт.

— Это он! — воскликнула графиня, бросаясь к окну гостиной-часовни, сиявшей всеми свечами.

Но нет! То был мировой судья Бувар в сопровождении своего сына, капитана. Последний был одет в старинную форму армии Самбры-и-Мёза, столь хорошо знакомую Рене, что вид ее, вызвавший милые сердцу девушки воспоминания, внезапно заставил его забиться сильнее.

Всадники всего на несколько шагов опередили крестьянскую повозку, в которой, подскакивая на ухабах, ехала чета стариков с двумя подростками.

Повозка остановилась в тот момент, когда судья Бувар и его сын спешились. Удивленная графиня наблюдала за тем, как эти добрые люди вылезли из нее и в сопровождении судьи, выказывавшего им всевозможные знаки внимания, вошли под своды замка. В праздничных одеждах, удивленные и смущенные, немощные старики передвигались с грехом пополам, опираясь на костыли, тяжело стучавшие о каменные плиты.

В этот момент Валентина, открыв дверь, спустилась по парадной лестнице, зашла в гостиную и сердечно поздоровалась с пришедшими.

Опешившая госпожа де Ружмон, не находя слов и не зная, что и подумать, смотрела то на Бувара, то на капитана, то на обоих стариков и подростков, но в особенности — на свою дочь, которая выглядела необыкновенно драматически.

Бледная, но спокойная и решительная, она гордо держала красивую голову и была одета в строгое платье из черного шелка. Ни одной драгоценности, ни кружев, ни украшений — ничего! В те мгновения, когда отблеск свечей падал на складки длинного платья со шлейфом и на изгибы рукавов, шелк приобретал металлический оттенок, и тогда, на фоне этого трагического траура, гостиная становилась похожей на поминальную залу.

— Мама, — сказала девушка, сердечно пожав руки обоим Буварам, — имею честь представить вам Жана Луи Фуше, фермера из Готе, его жену и детей.

— Пусть они будут дорогими гостями, дочь моя, — ответила графиня, подчиняясь настойчивому взгляду Валентины.

— Жан Луи Фуше — старый арендатор Монвилей… Я посчитала своей обязанностью пригласить его на церемонию, решив, что виконт будет счастлив увидеть здесь людей, близких его семье.

— Какая прекрасная мысль, дитя мое, — внезапно успокоилась графиня, припомнив, что прежде сеньоры удостаивали вассалов чести присутствовать на некоторых своих праздниках.

Это и в самом деле была неплохая мысль. В этом было что-то феодальное. Все это, заодно с гостиной, превращенной в домовую церковь, выглядело как вызов, брошенный ужасному режиму, отнявшему прежние привилегии.

Без пяти минут одиннадцать. Ни виконта, ни кюре. Валентина, которую бы устроило и более длительное их отсутствие, доброжелательно и свободно беседовала со старыми фермерами, которые успокоились, почувствовав необыкновенную доброту девушки.

Но вот раздались громкий скрип колес, безумный топот копыт и щелканье кнута. Появилась карета, мчавшаяся на полном скаку. Она резко повернула и въехала во двор.

— Это он! Наконец-то! Милый виконт! — воскликнула госпожа де Ружмон, нервы которой были на пределе, от плохо скрываемой тревоги она потеряла чувство меры.

Это действительно был сеньор Жуи. Он проворно выскочил из кареты, почтительно опустил подножку, отказавшись от услуг лакея, и протянул руку почтенного вида старцу, помогая ему сойти.

Он прошел в гостиную и, поклонившись, с несколько надменной вежливостью извинился за опоздание, связанное с несчастным случаем.

— Но ведь не случилось ничего ужасного, не так ли, виконт? — жеманно протянула графиня.

— Мой почтенный друг аббат Лежен пострадал, упав с большой каменной лестницы. Госпожа графиня, моя дорогая невеста, позвольте мне представить вам этого святого человека, которого Провидение спасло от смертельной опасности, о чем я не могу вспомнить без содрогания.

Под бременем усталости и прожитых лет он оступился и едва не расшиб себе череп…

— Ах! Боже мой! — вскрикнула госпожа де Ружмон со слезами на глазах. — Но вы, по крайней мере, уже не испытываете боли, не так ли, отец мой?

«Святой человек», на которого Валентина устремила свой ясный взгляд, пробормотал слова благодарности и сел, словно обессиленный, в большое кресло.

Разряженный во все новое, с длинными седыми волосами, свежевыбритый — он выглядел весьма представительно: жилет, короткие штаны из черной ткани, шелковые чулки, лакированные туфли с серебряными пряжками, очень простые манжеты и жабо с брыжами — единственный признак духовного сана.

В этот момент большие часы времен Людовика XIV[81] пробили одиннадцать часов.

— Одиннадцать! — прошептала Валентина, чувствуя, что сердце ее сжимается. — Придет ли он?

Поглощенный представлением своего «почтенного друга», виконт рассеянно приветствовал присутствующих. Он увидел судью и капитана, но его взгляд не остановился на крестьянах, которых он заметил в последнюю очередь. Их вид ему ничего не сказал, и он подумал: «Какая-нибудь кормилица с мужем».

Виконт поднялся и приказал распаковать дорожный сундук, содержавший церковное облачение и все необходимое для венчания.

С последним ударом часов Валентина, отчаяние которой становилось нестерпимым, снова прошептала:

— Где же он? Неужели придется умереть?

Звук последнего удара еще не стих. Но вот ступени у входа в замок содрогнулись от тяжелых шагов. Шаги приблизились, раздались в вестибюле, и обе створки двери в гостиную медленно раскрылись.

В какое-то мгновенье Валентине показалось, что ее сердце перестало биться, и вдруг ее лицо осветилось безумной радостью.

В проеме появились два человека странного и действительно приводящего в замешательство вида.

Один был гигантского роста, но сутулый, лицо его скрывала густая черная борода, а длинные спутанные пряди неухоженных волос падали на спину и грудь. Человек этот спокойно оглядел онемевших присутствующих, и завораживающий взгляд его больших голубых глаз сверкнул сталью. На мгновение он задержался на Валентине, и в нем мелькнули такие нежность и преданность, что девушка потеряв голову подалась вперед и чуть было не выкрикнула имя, которое рвалось из сердца.

Быстрый взгляд, в котором читалась немая мольба, призвал ее к спокойствию, молчанию и, казалось, говорил: «Потерпи!»

Другой незнакомец, среднего роста, коренастый, подошел к своему спутнику на середину комнаты и с ненавистью уставился на удивленного сеньора Жуи, который, несмотря на свою обычную дерзость, начал испытывать смутное беспокойство.

Оба человека были одеты как бедные поденщики, в длинные блузы из грубого сурового полотна, перехваченные кожаными поясами, и кожаные фартуки дровосеков. Тот, что поменьше, был вооружен кривым садовым ножом и сжимал в сильных ладонях рукоятку топора с широким лезвием.

Откуда явились эти двое? Их загадочный и грозный вид резко контрастировал с обстановкой гостиной, где в изобилии пылали свечи и в глубине возвышался алтарь.

Большие ворота замка быстро закрылись, мощный сигнальный колокол не зазвонил, сторожевая собака не залаяла, садовник Герен и кучер Лелюк ничего не видели…

Так откуда же они все-таки взялись?

А Валентина, вспомнив ночные появления незнакомого друга во дворе замка Ружмон, доверчиво улыбнулась и с вызовом посмотрела на фальшивого Монвиля.

Внезапно графиня рассеяла очарование.

— Что это за… субъекты? — поджав губы спросила она фальцетом, который обычно свидетельствовал о дурном расположении духа.

В то же время капитан Бувар встал, бросился к высокому незнакомцу и, с жаром сжимая его руки, прошептал:

— Блэрио! Мой дорогой Блэрио! Наконец я снова вижу вас! И тебя, мой добрый Питуа.

— Познакомьтесь с моими гостями, мама, — ответила Валентина опешившей графине.

— Что ж, дочка! Должна признаться, у вас весьма изысканный круг знакомых, достойный девушки вашего происхождения. Но как бы ни было лестно их общество, я настойчиво предлагаю им пройти на кухню… конечно, если мои слуги захотят общаться с ними.

Услышав это оскорбление, Блэрио возмущенно выпрямился и, казалось, прирос к ковру.

Капитан Бувар вмешался уважительно, но с большой решимостью, как человек, который не отказывается от своих друзей:

— Позвольте мне, госпожа графиня, сказать несколько слов.

Этот человек, которого я знаю лишь под именем Блэрио, спас мне жизнь, и я могу утверждать, что даже в груди дворянина никогда не билось более благородное и доблестное сердце.

— Он спас вам жизнь, мой дорогой господин Бувар? Я весьма этому рада! Посему вы вправе принимать его у себя, если вам так будет угодно, абсолютно на равной ноге… Но здесь я решаю, с кем поддерживать знакомство, поэтому гражданин… вы говорите, Блэрио, хм! немедленно, хочет он того или нет, покинет мой дом!

— Так, значит, мне придется покинуть его вместе с ним!

— Боже мой! Да как пожелаете… Я буду сожалеть… о вашем уходе, мой дорогой!

При этих словах графиня резко дернула за шнурок колокольчика. Этьен Лелюк прибежал, одетый в совершенно новую ливрею, которая его немало смущала.

— Этьен, выстави-ка за дверь этих мужланов… И немедленно!

Этьен отрицательно покачал головой и приблизился к Блэрио, словно для того, чтобы защитить его.

— Ах, так! Что, наконец, здесь происходит? — воскликнула графиня, задыхаясь от возмущения. — В мой дом вторгаются какие-то бродяги, а мои друзья бросают меня ради них… Виконт, заставьте их уважать меня! Что до вас, Этьен, то вы более у меня не служите.

— Госпожа графиня будет сожалеть об этих словах, — уходя, сказал старый кирасир германского легиона.

И, поскольку сеньор Жуи поднялся, собираясь подчиниться будущей теще, бледная и дрожащая Валентина схватила руку Блэрио и сказала:

— Этот человек останется здесь!

— А ты, приятель, — прорычал Питуа, потрясая топором, — руки прочь от Блэрио, а не то голову расколю.

Услышав эти слова, возмущенный аббат Фарронвиль поднялся, госпожа де Ружмон стала звать на помощь, так называемый аббат Лежен заерзал в кресле, чувствуя себя не в своей тарелке, а спасители Бувара тем временем хладнокровно ждали окончания этой неописуемой сцены.

— Спокойствие, Питуа! — скомандовал Блэрио своему другу, который тяжело опустил страшный топор. — Дайте мне сказать! Благодарю вас, капитан Бувар! И также вас, Валентина, от всего сердца благодарю!

Сияющая Валентина все не отпускала крепкую руку, которую сжимала безумно, самозабвенно, чувствуя, что она дрожит и трепещет в ее руках.

— Валентина! Он называет мадемуазель де Ружмон Валентиной! Этот нищий… этот бродяга… — задохнулась от гнева графиня.

На лице сеньора Жуи появилась кислая мина. Он начал понимать нелепость своего положения, видя, как его невеста пожирает взглядом ничтожного ремесленника, чей горящий взгляд внушал ему тревогу, от которой он никак не мог избавиться.

Ревность жалила его в сердце и, подстегиваемый взглядами графини и старого шевалье, он вновь попытался вмешаться.

— На место, мерзавец! — крикнул Блэрио громовым голосом, одним взглядом пригвоздив его к стулу. — Вот уже триста дней и ночей я выслеживаю тебя! Наконец-то все узнают правду! На этот раз ты от меня не уйдешь. А вы все, присутствующие здесь, слушайте меня!

— Графиня де Ружмон! Знаете ли вы, кому отдаете свою дочь, это бесценное сокровище, это невинное, благородное, любящее и прекрасное дитя?

Нет, конечно же, нет! Ведь он обманул вас так же, как обманывает всех, с кем находится рядом… Вы даже не знаете его настоящего имени…

Так я назову его вам!

Самозванец! Вор! Убийца! Поджигатель! Это тот самый человек, который есть само воплощение зла и чьи имена одновременно Франсуа Скорняк, Красавчик Франсуа, Жан Оже, Франсуа Жироду… Этот человек, супруг разбойницы, имеет наглость подсунуть вам под видом священника старого негодяя, своего сообщника… Этот человек — бандит, который терроризирует весь наш край! Это Фэнфэн!

— Господи помилуй! — пронзительно завопила графиня. — На помощь! Этот гадкий бродяга… смеет клеветать… оскорблять… в моем доме… жениха моей дочери… Спасите! Помогите! Бегите в поселок… Зовите национальных гвардейцев… Пусть меня избавят от этих негодяев! Виконт! Защищайтесь!

Побледневший Фэнфэн, на лбу которого выступил пот, попытался бравировать и ответить дерзостью.

— Гражданин Блэрио, который лишен других достоинств, — сказал он, ухмыляясь, — восполняет этот пробел воображением и рассказывает очень забавные истории. Но кому дело до россказней какого-то Блэрио! И презрительно добавил: — Еще неизвестно, зовемся ли мы Блэрио.

— У меня есть и другое имя, — воскликнул Блэрио, в голосе которого прозвучали металлические нотки.

При этих словах он сбросил фартук лесоруба, через голову сорвал с себя рабочую блузу, которая увлекла за собой длинную бороду и накладные волосы.

И внезапно взорам предстал великолепный, широкоплечий молодой человек с мужественным лицом, черты которого как две капли воды походили на черты Фэнфэна, с той лишь разницей — и единственной — что у бандита были черные глаза, а у него — голубые.

— Я — Жан де Монвиль, слышишь, Фэнфэн! Жан де Монвиль, у которого ты украл имя, честь и невесту!

— Жан! О, Жан! — пролепетала Валентина, задыхаясь от рыданий. — Я чувствовала, что это вы… Я вас ждала… Это вы — мой незнакомый друг. Это вы — добрый гений Ружмона!

— А это, — продолжил Жан де Монвиль, указывая на Питуа, — Жак Фуше… Мой брат по несчастью, друг моих тяжелых дней, которому я обязан великой радостью вновь увидеть вас.

— Будьте же и моим другом, — нежно сказала Валентина, беря за руку доброго Жако, маленькие глазки которого наполнились слезами.

— Скажи-ка, жена, что ж теперь будет-то, — тихо спросил у старой фермерши оробевший папаша Фуше.

— Парнишка Жако не помер, и господин Жан словно как с того света явился… А уж как похож-то на второго… Прямо близнецы: и рост, и лицо, и голос… А голос-то какой страшный…

Во время этого диалога, который никто не слышал, Фэнфэн, пораженный как громом появлением Жана, сделал над собой усилие и, призвав всю свою смелость, стал защищаться с дьявольской хитростью.

Он снова заговорил с иронией и злобным смешком:

— Ах, так вы — Жан де Монвиль. Это меня не удивляет, вы ведь на меня безумно похожи. Но мне это сходство вовсе не льстит. Так, значит, это вы — Фэнфэн! Приговор вынесен. Вы заочно приговорены к смерти… и все же продолжаете заниматься в Босе своим чудным ремеслом. Поздравляю!

Но излишняя самонадеянность еще никому не приносила пользы, мой милый, и вы скоро это поймете. Вы попали в западню, придется вам распрощаться со своей свободой.

Здесь находятся мировой судья и офицер кавалерии, которые теперь знают, что за негодяй скрывался под одеждой гражданина Блэрио… Будет применена военная сила, и вам наконец наденут наручники.

— Какой позор! Я слишком долго жила! Боже мой, дайте мне умереть! — вопила графиня, упав на руки старого шевалье, поскольку и милая Рене отважно перешла на сторону врагов в лице Валентины, Жана де Монвиля и капитана Бувара.

Жан де Монвиль, услышав протесты негодяя, рассмеялся, в то время как старший Бувар, на лбу которого выступили капли пота, бормотал, прислушиваясь к голосам этих двоих, к голосам, которые невозможно было различить:

— Это невероятно!

Но Жан продолжал, испепеляя обманщика страшным взглядом:

— Я только что сказал, что ты — самозванец, вор, убийца и поджигатель… Но я забыл еще одно слово — каторжник!

— Ты лжешь! — взревел Фэнфэн, и глаза его налились кровью, потому что на этот раз он понял, что пропал.

— Тому есть доказательство — клеймо каторжника на твоем плече — три буквы, выжженные каленым железом. Может быть, ты осмелишься перед судьями сравнить свое плечо с моим? Но нет, ты не посмеешь. Сейчас ты думаешь только о том, как бы улизнуть. Как животное, попавшее в капкан. Вместе со старым бандитом, который вон там прирос к креслу и у которого тоже на плече клеймо.

Есть и еще одно доказательство, от которого тебе не отвертеться. Живое доказательство… Посмотри на этих двух стариков, которых ты сделал калеками, которых мучил с нечеловеческой жестокостью. Это твои жертвы.

Папаша Фуше, мамаша Фуше! Который из двух ваш палач? Этот человек или я, ваш малыш Жан, которого вы послали на казнь?

— Клянусь всеми святыми, господин Жан, вы невиновны в преступлении! — воскликнул старый искалеченный фермер, торжественно подняв руку.

— Не будет мне места в раю! — зарыдала добрая женщина. — Это он, человек с черными глазами, который на вас так похож… Это он нас пытал! Господин Жан! Простите ли вы нас когда-нибудь?

Фэнфэн же тем временем продолжал упираться и спорить, хотя бы для того, чтобы каким-то образом выйти из тупика, в который был загнан.

Старый Бувар, волнение которого все увеличивалось, поднялся и жестом, исполненным достоинства, призвал бандита к молчанию.

— Я принес сюда третье доказательство, — сказал он с грустью. — И уж против него вам будет нечего сказать. Это свидетельство умершего. Завещание вашей последней жертвы.

Руками, трясущимися от волнения, он достал портфель, извлек из него перепачканную в крови бумагу и медленно развернул ее.

Все присутствующие невольно вздрогнули, когда судья, задыхаясь, прерывающимся голосом прочитал карающее обвинение.

Сам Фэнфэн мертвенно побледнел и взглядом искал путей для отступления.

— «Я жестоко… расплачиваюсь… за ошибку. Вернувшись… несколько часов… из эмиграции… великодушно принятый… моим верным Фуссе… в Мийуарде… бандиты напали на дом… Главарь в маске… Фуссе искалечен… Я сопротивляюсь главарю… он меня убивает… его маска падает… Я узнаю своего сына… это не Жан… не мой дорогой невиновный сын… другой… безымянный… плод Богом проклятой связи…»

Глухой крик, в котором звучали гнев и боль, вырвался из уст Жана, и Валентина крепче сжала его дрогнувшую руку.

Пропуская строки, где старый Монвиль открывает секрет рождения внебрачного сына, судья продолжил:

— «…Если судьба столкнет их, я умоляю Жана простить этого человека. Жан, как и я, стал его жертвой. Его незаслуженные страдания и то, что я умер в страшных мучениях, не увидев его, будут искуплением моей вины!

Мое свидетельство должно просветить тех, кто осудил Жана, и убедить их в его невиновности.

Я умираю, посылая ему мое благословение и умоляя Господа простить мне мои грехи…

Начертано и подписано моей кровью.

Ф. Ж., виконт де Монвиль».

— А теперь, — сказал судья, потрясая перед убийцей бумагой, на которой пылали алой кровью буквы, — будете ли вы отпираться? Попытаетесь ли снова обманывать тех, для кого ваше присутствие — хуже, чем оскорбление, чем позорное пятно…

— Пошел вон! — страшным голосом крикнул Жан. — Убирайся, иначе я боюсь, что забуду о том, кто ты и кто я… И тогда тебя не спасет прощение жертвы, которую я горько оплакиваю!

Услышав эти слова, бандит разразился злобным смехом. Поняв, что с него сорвали маску и он окончательно пропал, негодяй приблизился к окну, выходившему на подъемный мост.

— Вы отпускаете меня… Вы совершаете ошибку! — сказал он резко. — Я же не буду так глуп, как вы… когда вы окажетесь в моей власти! Я приговариваю вас к смерти! Да, я убью вас всех — всех, кто здесь находится! Берегитесь! Я все еще Фэнфэн, и вы увидите, как Фэнфэн умеет мстить!

Затем он распахнул окно настежь, но никто не двинулся с места. Он добавил:

— Сегодня умрет моя первая жертва.

Он выхватил пистолет и, направив его на Валентину, выстрелил с криком:

— Она будет моей или умрет!

Затем вскочил на подоконник, спрыгнул на мост и бегом бросился через равнину, в то время как отчаянные крики наполнили гостиную, где еще звучало эхо выстрела.

ГЛАВА 17

Неистовствуя от пережитого унижения, Главарь поджигателей бросился прочь, хрипло выкрикивая проклятия:

— Смерть всем! Всем!.. Мерзавцы дорого заплатят за мой позор!.. Их ждет огонь, как того парижского шпиона!.. Тысяча чертей! От Ружмона не останется камня на камне!

Все это время проклятая жеманница и мерзавец Жан дурачили меня! Они посмели заманить меня в ловушку и вышвырнуть, как лакея! Только графиня, безмозглая кукла, да старый перечник аббат ни о чем не подозревали. Валентина спаслась на этот раз, но я убью ее не дрогнув, хоть и люблю больше жизни!

О, месть!.. Месть!.. Я выжгу Бос дотла! Имя Фэнфэна будет наводить ужас на двадцать лье в округе!..

Изрыгая проклятия, разбойник мчался не разбирая дороги и наконец почувствовал некоторое облегчение. Мало-помалу он начал приходить в себя.

Фэнфэн был предусмотрителен и хорошо понимал всю опасность своего теперешнего положения. Он больше не мог прикрываться именем Монвиля и действовать открыто. Возможность выступать в двух обличиях, что до сих пор составляло его главную силу, была безвозвратно утрачена. С этого дня дворянин становился разбойником, вынужденным прятаться как дикий зверь.

— Ну что ж!.. — сказал он. — Я был и остаюсь Фэнфэном.

Тут ему вспомнились слова Жана:

— Я слежу за тобой уже триста ночей…

Значит, все тайны банды раскрыты. Фэнфэн вспомнил, что встречал Блэрио и Питуа ночью и днем, в лесах и на равнине, и только теперь догадывался об их уме, силе и выносливости. Они охотились и валили деревья, словно настоящие лесорубы или браконьеры, но не прекращали выслеживать банду. Наверняка все тайники, где можно укрыться, теперь известны, и они безжалостно пустят по следу поджигателей неутомимую погоню.

Итак, отныне нигде нельзя чувствовать себя в безопасности. На счету каждая минута, нужно успеть всех предупредить.

Выйдя на дорогу, Фэнфэн по привычке направился в сторону замка, возведение и обустройство которого стоили немалых денег. До сих пор он жил там в роскоши, как настоящий дворянин, но дольше оставаться в Жуи стало невозможно.

Что ж! Уж если он покушался на жизнь Валентины, которую безумно любил, то без малейших колебаний сотрет с лица земли и замок.

Но до Жуи еще далеко, а ноги, как бы крепки они ни были, не поспевают за желаниями.

Чего только не отдал бы Фэнфэн, чтобы здесь оказались брошенные при поспешном бегстве из Ружмона Толстяк Нормандец и Кюре вместе с экипажем!

В это время на дороге показался крестьянин, проезжавший мимо в повозке, в которую была впряжена крепкая лошадка.

— Черт возьми, вот что мне нужно! — воскликнул про себя разбойник.

Сказано — сделано. Схватив лошадь под уздцы, он крикнул, размахивая пистолетом перед носом крестьянина:

— Я — Фэнфэн, мне нужна твоя кляча! Вылезай, не то снесу тебе башку!

Крестьянин пролепетал в испуге:

— Господи! Это Фэнфэн!.. — и бросился бежать, словно за ним гнался сам дьявол.

В мгновение ока разбойник выпряг лошадь и помчался галопом в сторону Жуи. Проскакав лье, животное начало задыхаться. Фэнфэн, которому надоело все время пускать в ход шпоры, выхватил нож и стал наносить безжалостные удары в бока лошади. Обезумев от боли, та рванулась из последних сил и рухнула перед замком у подъемного моста.

Слуги, увидев хозяина, возвращавшегося домой столь необычным образом, выбежали узнать, не случилось ли какое несчастье. Не подозревая о двойной жизни самозваного виконта, они полагали, что служат настоящему дворянину, и теперь, не зная, что и думать, почтительно ожидали распоряжений.

Может показаться невероятным, однако Фэнфэн так ловко все устроил и находил столь правдоподобные объяснения своим поступкам, что не только прислуга в замке, но даже оборванцы ни о чем не догадывались. Только Жак Бувье по кличке Толстяк Нормандец, преданный Главарю душой и телом, был посвящен во все секреты. Он был верным и умным сообщником и помогал разбойнику хранить в строжайшей тайне его настоящее имя.

Фэнфэн приказал слугам оседлать лучшую лошадь и принести чемодан.

На случай поспешного отъезда вся серебряная утварь давно была снесена в подвал. В тайник, о котором не знала ни одна живая душа, можно было спуститься из спальни по винтовой лестнице, прорубленной в толще стены. Обивка стен скрывала дверь в подземелье, а сам ход тянулся под парком и поднимался на поверхность в развалинах заброшенного ледника. Фэнфэн и Толстяк Нормандец могли покидать замок и возвращаться, не вызывая ни малейшего подозрения своими ночными вылазками.

Фэнфэн сложил в чемодан драгоценности, золото, секретные бумаги, собранные шпионами, и, вспомнив о серебре, подумал: «Ну, тут оно не пропадет, а уж добраться до своего добра я как-нибудь сумею», — и, привязав чемодан к седлу, вернулся в дом и зажег факел. Он без колебаний поднялся на чердак, простиравшийся надо всем замком, где были свалены строительные материалы — решетки, паркетины, стропила, разные доски и обрезки дерева, не нашедшие употребления при перестройке замка, и ящики с соломой, где хранилась прочая рухлядь, принадлежавшая прежнему владельцу.

Твердой рукой разбойник поднес факел к каждому ящику и, убедившись, что все охвачено огнем, запер снаружи дверь и выбросил ключ в окно.

Потом быстро спустился с чердака и, пройдя по нижнему этажу, поджег обивку стен, портьеры, гардины и, выполнив задуманное, вскочил в седло и покинул замок Жуи, когда затрещала черепица и начали лопаться стекла.

Примерно через четверть лье разбойник остановился у невысокого холма, на котором в то время стояла мельница Барде. Обернувшись, он увидел столбы черного дыма над крышей своего бывшего жилища и языки пламени, вырывавшиеся из окон. Глядя с ледяным спокойствием на разрушение замка, разбойник пожал плечами и сказал вполголоса:

— По-настоящему силен только тот, кто ни к чему не испытывает привязанности. Найдется новое пристанище, я наживу другое состояние и выкину Валентину из головы. Дело пока не проиграно — в моем распоряжении целая армия оборванцев, беспрекословно подчиняющаяся Фэнфэну!

Произнеся этот своеобразный символ веры, всадник натянул поводья и, пустившись по дороге на Гедревиль-Базош, через полчаса уже стучал у ворот Пиголе.

Оставив лошадь на его попечение, Фэнфэн спустился в подземелье, где увидел около тридцати оборванцев, включая женщин и мелюзгу. Его приветствовали Кривой из Жуи, Батист Хирург, Жак из Питивье, Беспалый, Рубаха из Боса и другие, не столь знаменитые члены банды. Все остальные были в то время в окрестностях Ла-Мюэт и лесах Камбре.

Увидев Главаря, бледного и дрожащего от гнева, оборванцы в изумлении поднялись со своих мест, прервав оргию, которая никогда не прекращалась в подземелье. Фэнфэн энергичными жестами и резким словом подозвал их и, не желая медлить с новостями, объявил:

— До новых указаний запрещаю показываться в окрестностях, включая восточное направление дороги на Артене, Шато-Гайар, Тури, Буасе, Анжервиль, Саклас, Этамп и даже Этреши.

Категорически запрещается высовывать нос наружу — «идет дождь» (есть опасность). Десять человек немедленно должны отправиться и предупредить всех подручных. Появляться в Ла-Мюэт пока нельзя, генеральный штаб переносится в подземелье в лесу Камбре. Все ясно?

— Ясно, Фэнфэн! — отвечали оборванцы.

— Через два часа здесь должно быть пусто. Подземелье замуровать. Содержимое сейфа и оружие переправить в Камбре. Пиголе, ты слышал?

— Да, Главарь — отозвался старый разбойник. — Погрузим все на мою колымагу. Я запрягу обеих кляч, а там останется только заделать выход.

— Отлично! Разбросай поверх поклажи куски падали, дохлых телят или овец, чтобы и подходить близко не захотелось.

— Ясно, что-нибудь, что воняет покрепче. Рядом нельзя будет глаза открыть, не то что дышать!

— Вот именно. Ты тогда сможешь ехать днем и к вечеру доберешься до места.

— У нас целых шесть с половиной пар глаз, а здешние места и дороги, где сам черт ногу сломит, мы знаем как свои пять пальцев. Справимся!

Отдав приказания с поспешностью, которая свидетельствовала о приближающейся опасности, Фэнфэн уселся на край широкого стола и одним махом опрокинул четыре или пять стаканов вина. Глубоко задумавшись, весь во власти гнева, он созерцал проносившиеся перед его мысленным взором картины мести и не заметил подошедшую девушку. Разбойник вздрогнул при звуках своего имени, произнесенного с бесконечной нежностью.

— Франсуа, мой Франсуа!

Бандит резко поднял голову, и его суровый взгляд смягчился:

— А, Роза, это ты…

— Да, Франсуа, опять я. Тебя что-то тревожит. Ты неспокоен?

— Что еще выдумала?

— Женское чутье и голос любящего сердца предвещают катастрофу. Разве я ошибаюсь? Скажи, ты любишь меня?

— Черт побери, ну и упорство!..

— Франсуа! — снова прошептала девушка сквозь приглушенные рыдания.

— Что — Франсуа? Оставь меня в покое!

— Разве ты не понимаешь, твоя жизнь — это моя жизнь, твоя боль и моя боль! Ты гонишь меня в радости, но не можешь помешать разделить с тобой горе!

— Роза, нашла бы ты себе занятие получше!.. Мало радости быть с человеком, погруженным в заботы.

— Значит, это правда — ты страдаешь!

— Да пустяки, в жизни ведь всякое бывает. Сама понимаешь, не всегда все идет как хочется.

— Я так хорошо тебя знаю, что понимаю с полуслова.

— Что это значит?

— Все, что ты говоришь, морщины, прорезавшие лоб, словно шрамы от сабельных ударов, дрожащие руки, хриплое дыхание… О, я чувствую, случилось что-то ужасное!

— Что тебе до этого?

— Я всегда лечила твои раны, так позволь теперь помочь твоей душе.

— Перестань!

— Я буду хорошей, послушной, стану совсем незаметной…

— Ты что, решила взбесить меня? — воскликнул разбойник, внезапно теряя терпение и занося руку.

— Ударь, если это принесет тебе облегчение, мучай, если это тебя успокоит. Убей, если моя смерть нужна тебе, но позволь любить тебя, Франсуа! Я не прошу ни взгляда, полного обычной нежности, ни слова участия, брошенного как кость голодной собаке. Для меня и этого было бы слишком много. Только не гони меня! Я не пророню ни слова, не заплачу, если прикажешь, буду веселиться. Рядом с тобой я и так весела. Я стану вещью, для которой почти не нужно места…

Фэнфэн с суровым видом слушал эти страстные речи и рассеянно бросил:

— Ладно, ладно, Роза, ты славная девушка…

— Правда? Ты действительно так думаешь? — воскликнула молодая женщина, чьи глаза сверкнули как два черных бриллианта. Ее грудь затрепетала, и щеки внезапно залились румянцем. — Я хоть что-то значу для тебя! Франсуа, видишь, я обезумела от счастья!.. Ты не ударил меня, выслушал… Благодарю тебя!

Пока Роза говорила, разбойник медленно опустил руку. Девушка страстно схватила ее и прижала к губам. Фэнфэн, несколько успокаиваясь, равнодушно позволил ей это и, все еще занятый своими мыслями, не заметил Кривого, который изменился в лице от ярости. Кипя от ревности, он бродил вокруг с перекошенным ртом и диким взглядом.

Роза не выпускала руку Фэнфэна и ласково прижималась к нему, не обращая никакого внимания на недавнего любовника, которого возненавидела с того дня, когда под действием гнева и вина, наполовину добровольно, наполовину вынужденно уступила ему.

Кривой, полагавший, что покорил девушку и отныне будет безраздельно властвовать над нею, несказанно удивился, когда красотка прогнала его из своей постели и потребовала немедленно прекратить преследования. Когда же неудачливый ухажер попытался протестовать, Роза тут же прервала его:

— Ты получил женщину, но потерял подругу. Ты украл меня у себя самой, я больше не хочу тебя знать.

Кривой вышел из себя и решил, что имеет полное право не обращать внимания на подобные глупости.

Роза, к чьим достоинствам никогда не относилось терпение, ответила парой звонких пощечин, которые доставили большое удовольствие присутствовавшим при этом зрителям.

Бандит, взбешенный полученным отпором, решил восстановить свой авторитет силой.

— Ах, чертова девка! — взревел он, побелев от гнева. — Вот получишь хорошую трепку, тогда посмотрим, что ты запоешь! Вмиг станешь как шелковая!

С любой другой девицей из банды подобным обращением можно было бы добиться чего угодно. Побои они воспринимали как знаки внимания и охотно покорялись тому, кто умел вовремя всыпать как следует, о чем свидетельствует история отношений Рыжего из Оно и Дылды Мари.

Но Роза была не из тех, кто согласен терпеть издевательства какого-то жалкого оборванца. Если бы еще он был так же силен, как Толстяк Нормандец, Жан Канонир или Драгун из Рувре! Когда Кривой бросился на нее с поднятым кулаком, Роза отступила на два шага, выхватила из кармана один из тех маленьких пистолетов, с которыми никогда не расставалась, и спокойно выстрелила. Она не очень умело обращалась с оружием, и пуля лишь слегка задела ухо бандита. Но тот оказался труслив как заяц и, перепугавшись, отступил, зная, что у Розы был и второй пистолет.

Оборванцы, все сильнее приходя в восторг от этой сцены, вносившей хоть какое-то разнообразие в обычные развлечения, улюлюкали вслед Кривому и осыпали его шутками, непристойность которых заставила бы покраснеть взвод драгун.

Кривой, столь же жестокий, сколь и трусливый, иногда испытывал страшные приступы ярости, граничившие с безумием, во время которых бился в конвульсиях подобно эпилептику, а затем впадал в полную прострацию. Кроме того, несчастный испытывал пугающую, непреодолимую тягу к крови, что составляло предмет его особой гордости. Вид и вкус горячей крови приводили разбойника в восторг. Если во время вылазок на равнину ему случалось увидеть у дверей ветеринара корову или лошадь, которым собирались делать кровопускание, он просил как особой милости позволения припасть к открытой вене и, как вампир, с отвратительной жадностью напивался крови.

Когда Пиголе забивал скотину, Кривой любил принимать в этом участие, резать мулов, лошадей, коров и ослов, измазываться кровью с ног до головы и пить ее.

В тот день, когда Кривой получил столь энергичный отпор от красотки Розы, оборванцы, потеряв всякое чувство меры, замучили его насмешками. Бандит не мог отвечать тем же, и с ним случился ужасный припадок, усугубленный пережитым унижением. Затем Кривой впал в глубокую кому[82], и Батист Хирург, увидев, что жизни разбойника угрожает опасность, сделал ему обильное кровопускание.

Очнувшись, Кривой по-прежнему был зол, но первый гнев уже прошел. Заметив плошку с собственной кровью, он воскликнул:

— Дай-ка это сюда, Батист! По мне, кровь лучше супа! — и как бы ни было в это трудно поверить, жадно выхлебал содержимое, с наслаждением вылизав края и дно[83].

Роза сидела рядом с Фэнфэном и не удостаивала Кривого даже взглядом. Бандит, считавший, что безраздельно владеет ею, почувствовал, как закипает утихнувшая было ярость. Ему, однако, пришлось сдержаться — Фэнфэну ничего не стоило раздавить любого оборванца, как червяка. Кривой удовольствовался тем, что проворчал:

— Проклятая девка по уши втрескалась! Знай она, в каком я бешенстве, испугалась бы не на шутку… если не за себя, так за этого проклятого Красавчика. Фэнфэн, конечно, силен как бык и жесток, зато я терпелив и хитер как лиса. Будет и на моей улице праздник!

Если бы Фэнфэн оставался холоден с Розой Биньон, дело, вероятно, не зашло бы дальше угроз и упреков. Но девушка, увидев, что бывший супруг мало-помалу смягчается, с удвоенной силой стала ласкаться и шептать нежные слова, надеясь вернуть его:

— Франсуа, — говорила она, — я вижу, ты страдаешь, я-то знаю, как ты переживаешь наши поражения… Вот увидишь, победа все равно будет за нами! Ты, как прежде, самый сильный, храбрый, ужасный! Все, кто посмел оскорбить тебя, умоются кровавыми слезами!

— Ах, Роза, если бы ты знала… — воскликнул Фэнфэн, поддавшись внезапному желанию излить кому-нибудь душу и чувствуя, как уходит напряжение, в котором он находился все это время.

— Говори, говори, Франсуа, ничего не скрывай — мы будем вместе ненавидеть этих мерзавцев! Продолжай! Я чувствую дикое желание впиться зубами прямо в сердце врага. Как Дылда Мари и Рыжий из Оно, вместе будем резать и жечь… Давно пора как следует поджарить этих грязных тварей из Боса да посносить им головы! Я докажу, что достойна тебя!

— Молодец, Роза! Ты настоящая разбойница и знаешь, что значит истинная любовь и ненависть.

— Франсуа, не продолжай, мне не выдержать такого счастья! Идем в старую каморку, где мы были так счастливы! Здесь все слышат и видят нас, а там ты сможешь рассказать, что случилось и почему ты в такой ярости! Мы придумаем страшную месть, ты ведь сам знаешь — я могу дать дельный совет.

Пока разбойники собирали оружие, еду и разный скарб, уничтожая следы своего пребывания в подземелье, Фэнфэн все больше успокаивался и, не сопротивляясь, последовал за прелестным созданием.

Кривой, вне себя от ревности, скрипел зубами, но был слишком труслив, чтобы убить соперника, и слишком влюблен, чтобы уступить. Поэтому он ограничился тем, что приник к двери, стараясь уловить хоть слово или шум.

— Вы оба заплатите мне за это, — скрежетал он сквозь зубы, царапая свою грудь. — Решено! При первой возможности я покину банду и выдам всех. Тебя, моя дорогая, я отправлю «гулять в луга» (на каторгу), а Фэнфэна ждет «встреча с Шарло» (гильотиной).

ГЛАВА 18

После разоблачения Фэнфэн понял наконец, что Валентина навсегда потеряна, и его охватила настоящая жажда убийства. Он видел, как сияет лицо девушки, к которой был обращен взгляд Жана, и, испытывая невыносимые муки ревности, чувствовал, что сам внушает ей неприязнь и презрение. Фэнфэн принял решение положить этому конец и действовать как настоящий разбойник…

Что могло значить еще одно убийство для такого одержимого разрушителя, каким он был! Ведь существо, которое он боготворил, погибнет от его руки, а в сердце Жана, которого он ненавидел всей душой, навечно останется незаживающая рана! И, произнеся страшные слова: «Она будет моей, или я убью ее!» — разбойник выстрелил.

Фэнфэн всегда стрелял без промаха, и Валентина должна была погибнуть. Движения негодяя были быстрыми как молния, но Жан, увидев, как разбойник потянулся к карману, понял, что тот задумал. Он бросился вперед и заслонил Валентину в тот момент, когда прогремел выстрел.

Судья Бувар, капитан, супруги Фуше, Питуа и аббат Фарронвиль вскочили, крича от ужаса. Валентина побледнела, словно ее и в самом деле задела пуля, и, обняв Жана, воскликнула:

— Нет, он не может умереть!.. Господи, где Твоя справедливость?! О, Жан!..

Капитан Бувар, который на своем веку повидал немало ран, бросился вперед и дрожащими от волнения руками осторожно исследовал грудь молодого человека.

Жан по-прежнему стоял и не выказывал ни малейших признаков слабости. Он мягко улыбнулся Валентине и прошептал:

— Спасена!..

Капитан увидел, что жилет юноши порван, и нащупал сквозь него что-то твердое. Это была рукоять пистолета, о которую расплющилась пуля.

— Господь справедлив, — сказал он в ответ на слова, вырвавшиеся у девушки в минуту отчаяния. — Он помешал совершиться чудовищному преступлению.

Валентина, разрываясь между ужасом и радостью, столь быстро сменявшими друг друга, выпустила Жана из объятий и бросилась к графине.

— Неужели никто не видит, — воскликнула она в отчаянии, — моя мать умирает!

Когда мировой судья дочитал ужасное письмо старого Монвиля, госпожа Ружмон не проронила ни слова и, открыв рот, сидела согнувшись, глядя с потерянным видом в одну точку. Крушение всего, чему она верила, ужасные разоблачения, беспощадно открывшие глубину ее заблуждения, совершенно уничтожили графиню. Не находя сил протестовать, потеряв возможность двигаться и думать, она продолжала сидеть и тогда, когда Фэнфэн совершил чудовищное покушение на ее дочь.

Графине показалось, что выстрел, направленный в грудь Валентины, попал в ее собственное сердце и что жизнь покидает ее. В то время как все столпились вокруг Жана, она медленно соскользнула с кресла и в конвульсиях упала на ковер, где осталась неподвижно лежать у ног Кюре из Оборванцев, который тоже сидел как громом пораженный.

Валентине не хватило сил самой поднять графиню, и она воскликнула:

— Жан, Рене!.. Помогите мне!

Молодой человек без всяких усилий поднял на руки несчастную женщину и вынес из комнаты. Валентина и Рене последовали за ним.

Положив графиню на постель, Жан незаметно спустился вниз, оставив больную на попечение девушек, которые стали ухаживать за ней со всей заботливостью, на которую были способны.

За врачом в город послали садовника Пьера Герена. Жан присоединился к гостям и увидел Питуа, своего верного Жако, без памяти целующего старых фермеров, которые плакали как дети.

— Наш малыш, наш дорогой малыш! — рыдала мамаша Фуше. — Наш сынок!

— Храбрый малый, — добавил Фуше, — славный парень, преданный нашему дорогому Жану. А я, признаюсь, так плохо о нем думал! Бог ты мой! Жена!.. Да мы должны на коленях просить у него прощения!

— И я тоже, — сказал в свою очередь судья. — Теперь нет никаких сомнений, что вы невиновны. Сможете ли вы великодушно забыть все зло, которое я вам причинил?

— Не будем об этом говорить, — ответил молодой человек, пожимая им руки с нескрываемым волнением. — Судья, вы действовали так, как вам подсказывала совесть. Вы просто несчастные жертвы сходства между мной и бандитом. Мне не за что прощать вас, я не чувствовал к вам ни малейшей злобы. Роковая случайность стала причиной моих бед, но сегодня я благословляю все тяжкие испытания, выпавшие мне на долю. Они помогли мне стать лучше, сильнее. Я закалился в суровой школе несчастий.

Во время этой трогательной сцены Кюре из Оборванцев, с каждой минутой чувствуя себя все неуютнее, тихонько встал и шаг за шагом, как лиса, заметившая выход из ловушки, стал пробираться к двери. Он бы преспокойно выскользнул в переднюю и сбежал под шумок, если бы не бдительность Питуа, которому переполнявшие его чувства не мешали внимательно наблюдать за происходящим. Вырвавшись из объятий родственников, он бросился к старому пройдохе, схватил его за фалды и воскликнул:

— Вот я и добрался до вас, господин Кюре!

Кюре, думая, что будет тут же убит или выдан стражам порядка, побледнел и простонал, дрожа всем телом:

— Сжальтесь, не убивайте меня! Я сознаюсь во всем, только пощадите!

— Не бойся, — презрительно бросил Питуа, — мы не убийцы и не палачи. Все, что мне нужно — доказать шевалье Фарронвилю, господину судье и его сыну, капитану, что мы говорили чистую правду. Ведь ты из банды Фэнфэна, ты — Кюре из Оборванцев? Отвечай!

— Да! Да! Пощадите! Фэнфэн не мог обратиться к настоящему кюре и хотел, чтобы я обвенчал его с красоткой из Ружмона. Он хозяин, и мне пришлось подчиниться, а не то он приказал бы привязать меня между двух досок и распилить заживо.

— Фэнфэн обратился к тебе, бывшему каторжнику! Не очень-то я набожен, но и то мне противно, что ты посмел вырядиться священником. Снимай-ка все это, да побыстрее.

Бандит повиновался недостаточно быстро, и Питуа сам сорвал с него брыжи и отхлестал по лицу, а потом вцепился в черный фрак, который в то время носили духовные лица. Рука у Питуа была тяжелая — срывая с Кюре фрак, он порвал рукав рубашки, и все увидели плечо кюре-самозванца.

— А вот и печать палача! Взгляните, господа! — воскликнул Питуа.

Все столпились вокруг и, чтобы буквы проступили яснее, он шлепнул с размаху по руке негодяя. Кожа побагровела, только рубцы от ожогов остались бледными. Большие буквы Г. А. Л. складывались в начало слова «Галеры», на которые ссылали преступников.

— Все ясно, — воскликнул мировой судья, — этот человек бывший каторжник. Господин аббат может сам в этом убедиться.

— Умоляю, дорогой судья, оставим это. Я страшно расстроен… Не знаю, что и думать о подобном бесстыдстве… Какой позор и оскорбление для всех нас!

Питуа прервал причитания старика, горько сожалевшего о том, что он принуждал Валентину к браку с самозванцем, не догадываясь о ее любви к Жану. Подобрав лохмотья, которыми Блэрио раньше прикрывал свою одежду, Жако бросил их жалкому негодяю. Наградив крепким пинком под зад, он вышвырнул его в двери, сказав на прощание:

— Убирайся, бандитское отродье, и запомни: если ты или кто угодно из вашей шайки попадетесь мне, я пристрелю вас как бешеных псов.

Негодяй не стал дожидаться продолжения и кувырком слетел по лестнице. Внизу, спрятавшись под воротами, его дожидался Толстяк Нормандец, размышлявший, не придется ли и ему расплачиваться за хозяина.

На него никто не обращал внимания, и он ждал, когда откроются ворота, чтобы броситься бежать.

В ту минуту, когда появился Кюре из Оборванцев, тяжелые створки ворот отворились, пропуская гражданина Аке, врача, явившегося к графине. На его изумленных глазах разбойники как стрелы, выпущенные из лука, промчались по мосту и скрылись в полях.

Валентина и Рене ничем не смогли облегчить страдания мадам де Ружмон, она по-прежнему не приходила в себя. Узнав о продолжительном обмороке и судорогах, врач заподозрил кровоизлияние в мозг. Он немедленно прибегнул к обильному кровопусканию, самому популярному тогда способу лечения, и ожидал, когда оно подействует, беспокоясь все больше и больше.

Вскоре графине действительно стало лучше, дыхание выровнялось и прекратились болезненные судороги, однако сознание не возвращалось. К ужасу девушек несчастная начала бредить. Врач молча внимательно наблюдал за усиливавшимися симптомами болезни, по всей видимости, поразившей мозг. Он посоветовал давать пациентке успокаивающее питье, прописал разнообразные компрессы и примочки и ушел, пообещав вернуться через несколько часов. Вместо утешения Валентина услышала лишь несколько туманных фраз.

После поспешной расправы с Кюре из Оборванцев встревоженный аббат Фарронвиль поспешил к племяннице. Она его даже не узнала. Уходя, гражданин Аке посоветовал пригласить своего коллегу и друга, гражданина Пьера Брю, врача из Базоша. Подобное предложение, поступившее от ашерского медика, сильно испугало старика.

Жан, уверенный, что Валентина согласится, решил остаться в замке Ружмон вместе со своим верным Питуа. Мировой судья поддержал его, хотя сначала хотел пригласить обоих друзей к себе. Он собирался без промедления заняться пересмотром дела Жана де Монвиля.

— Вы непременно должны остаться, — сказал он. — Хотя замок и близко от города, однако стоит он одиноко. Следует опасаться нападения бандитов, а если вы будете здесь, наш гарнизон значительно пополнится.

— Да, — добавил капитан, — время сейчас неспокойное, и я бы прислал вам в подкрепление пять-шесть гусар…

— Благодарю от всего сердца, капитан, но вы, я думаю, знаете о другом выходе из подземелья в Тресонвильском лесу. В случае опасности мы воспользуемся им и в один миг окажемся в старом убежище. Что скажешь, Питуа? То есть, я хотел сказать, Жако.

— Конечно, Блэрио!.. Я хотел сказать, господин Жан.

— Трудно нам будет привыкнуть к старым именам…

— Кстати, уж если разговор зашел об убежище, что слышно о Матиасе Лесерфе?

— Ничего.

— Я начинаю беспокоиться об этом славном парне…

— Да и мы тоже. А что стало с отважным и преданным Мусташем, который был с вами во всех скитаниях?

— Он охраняет подземелье, а сегодня вечером собирается навестить своего приятеля Рамона, который живет во дворе замка Ружмон. Вместе они стоят четверых человек.

— Значит, вы отказываетесь от моих гусар!

— Благодарю вас. Пока подождем. Да и вам люди скоро понадобятся — если не ошибаюсь, впереди всех нас ожидают новые испытания. Моему бывшему недругу, жандарму Вассёру, придется немало потрудиться, ведь теперь мы знаем, кто такой Фэнфэн. Я содрогаюсь, вспоминая ужасное преступление в Мийуарде, но ничего не могу поделать, не могу отомстить! Я так долго следил за этим мерзавцем, а он ускользает из моих рук…

— Есть другой способ добраться до него и уничтожить, — вмешался капитан. — Начнем беспощадно преследовать банду! Тогда мы лишим Главаря орудия, при помощи которого он совершал свои виртуозные преступления.

— Можете рассчитывать на меня… на нас.

— Я не сомневался в вашем мужестве. Жан де Монвиль ни в чем не уступит Блэрио, верно? До завтра, друг мой, я зайду к вам.

— Вы уже уходите?

— Да, я должен как можно скорее послать за Брю. Мне кажется, состояние мадам де Ружмон требует его немедленного вмешательства.

Друзья с жаром пожали друг другу руки и капитан отправился в Базош.

Мировой судья также покинул Ружмон и поспешил к своему коллеге из Ашера, чтобы сообщить обо всем случившемся и обсудить меры безопасности, которые надлежало принять ввиду войны, объявленной Фэнфэном.

Супруги Фуше, хоть и были вне себя от счастья, вновь обретя любимого племянника, а вернее сказать, приемного сына, с замиранием сердца предчувствовали скорое расставание. Они собирались возвращаться на ферму Готе, расположенную вдалеке от любых сколько-нибудь значительных поселений, и опасались мести Фэнфэна. Питуа, который находил выход из любых затруднений, озарила гениальная мысль.

— Ну, чего-чего, а места тут полно, — сказал он тоном человека, много повидавшего на своем веку. — Хватит на целую деревню. Попрошу Блэрио… господина Жана, пусть мадемуазель устроит это… Она такая добрая, любезная, уж найдет уголок, где вы будете и в безопасности, и с нами рядом. Я-то ведь должен где-то жить, ну а вы со мной…

Это и было первой просьбой, с которой Жан обратился к Валентине. Излишне говорить, что ее тут же исполнили.

Встретившись после стольких злоключений и страданий, молодые люди едва успели обменяться несколькими словами, настолько стремительно разворачивались вокруг них события.

Появление Блэрио и Питуа, их невероятный рассказ, потрясающее письмо старого виконта, как бы явившегося с того света, покушение Фэнфэна, самоотверженный поступок Жана, болезнь, поразившая графиню де Ружмон… Все это не оставило места для взаимных излияний. А Жану и Валентине так много нужно было сказать друг другу! Душераздирающие откровения, горячие признания, рассказы о горьких разочарованиях, несокрушимых надеждах, которые выдержали испытание долгой разлукой, клеветой, близостью смерти и устояли несмотря ни на что, ждали своего часа. Чувство долга заставляло влюбленных хранить молчание и удерживало на губах слова, рвущиеся из их сердец, зато с каким красноречием и нежностью говорили их глаза! О, прекрасные мгновения, пережитые вопреки тревогам и огорчениям! О, вершины счастья, маячащие впереди, невзирая на неясное будущее!

Как счастлива была Валентина, уступая Жану часть той власти, которой ее наделили обстоятельства! На все обращенные к ней вопросы — касалось ли это обороны замка, водворения супругов Фуше в маленькой комнатке над службами, распределения обязанностей, выяснения отношений с властями и других дел, требовавших опыта и влияния, — она отвечала:

— Как хотите, Жан! Я уверена, друг мой, вы примете верное решение.

Старый шевалье Фарронвиль, потрясенный драмой, только что произошедшей в гостиной, стоял в полной растерянности и, не в силах собраться с мыслями, наконец решился заметить Валентине:

— Значит, вы разрешаете этому молодому человеку… этому незнакомцу поселиться здесь?

— Это Жан де Монвиль, он спас мне жизнь. Это Жан де Монвиль, и я люблю его. Мы помолвлены уже четыре года… Это чистая правда, дядя, — серьезно ответила девушка. — Не кажется ли вам, что этого достаточно, чтобы он имел право помогать мне и защищать нас?

— Но, дитя мое, люди могут подумать…

— Люди? Кто эти люди и что они могут подумать?

— Ваша мать, к сожалению, не в состоянии принимать решения и говорить, но вы могли бы спросить, что я думаю об этом, или хотя бы предупредить… Так как моральная ответственность… ввиду вторжения в Ружмон постороннего… незнакомца…

Валентина прервала старика с решимостью, удивившей его:

— Дядя, разве я виновата в том, что мне приходится самой все решать? Вы вынуждаете меня напомнить, что все, кто предлагал мне связать судьбу с бандитом, потеряли право рассуждать об ответственности. Открывшие двери Ружмона перед самозванцем не имеют права препятствовать моему жениху, настоящему де Монвилю. Я люблю Жана, и он останется здесь, потому что я так хочу. Как только вы скажете, я представлю его официально…

— Незачем, дитя мое, незачем, — обескураженно отвечал шевалье Фарронвиль, — смелые поступки вашего жениха сами говорят за себя. Я не буду спорить, моя дорогая, вы имеете полное право сами выбирать, с кем идти по жизни. Я люблю вас всей душой и охотно даю свое согласие.

— Благодарю вас, дядя, я не сомневалась в вас, — мягко сказала Валентина, но голос ее был тверд. — Теперь вы лучше понимаете меня, ведь я несправедливо страдала дни, месяцы, годы, а вы не слышали от меня ни одной жалобы! А теперь я хочу сама распоряжаться своей судьбой, ведь от этого зависят мое счастье и жизнь.

Вскоре аббат ушел к графине, и Валентина рассказала жениху о разговоре с дядей и об опасениях старика. Улыбка скользнула по лицу Жана, он нежно поцеловал ей руку и сказал:

— Поговорим теперь о серьезных вещах. Если этой ночью на замок нападут, мы готовы отразить врага. Ваш пес спущен с цепи во дворе.

— Это он помогал неизвестному другу? — спросила улыбаясь Валентина.

— Да, и не он один. Этьен Лелюк, бывший солдат, помогал нам заметать следы, а иногда приносил еду. Не забывайте об этом и будьте добры к нему.

— Мой друг, каждый, кто хоть чем-то помог вам, всегда будет мне дорог. Ваш храбрый Жако счастлив, что встретился с родными?

— Мало сказать, счастлив, он будто с ума сошел от радости! Если бы вы знали, как он почтительно к вам относится, как привязан ко мне…

— Боже, что вам пришлось вынести! Терпеть ненависть, скрываться от осудивших вас мерзавцев, не доверять ни честным людям, ни бандитам! Сколько испытаний, сколько опасностей и лишений! Как долго тянулось это ужасное существование… Расскажите мне все, Жан!

— Да, Валентина, я расскажу вам все с того момента, когда я простился с вами у стен Ружмона. Это был мой последний счастливый день.

— И мой!

ГЛАВА 19

Состояние графини не изменилось. Врач вернулся в сопровождении своего коллеги из Базоша. После долгого совещания оба лекаря заявили, что последствия столь серьезного недомогания предугадать невозможно. Симптомы, безусловно, тревожные, но жизнь больной можно спасти, если точно следовать предписаниям и соблюдать меры предосторожности. Графине необходим строгий режим, она должна находиться в полной тишине и избегать любых волнений. Прописав успокоительное, компресс на затылок и примочки к ногам, лекари пообещали вернуться на следующий день и удалились, обнадежив родных графини невнятными обещаниями, которые всегда наготове у опытных врачей.

Наступила ночь. Графиня забылась тяжелым сном, полным кошмаров, и временами вздрагивала. Валентина и Рене не отходили от ее изголовья. С самого утра во рту у них не было ни крошки, и они наконец послушались шевалье де Фарронвиля, настоявшего, чтобы девушки хоть немного поели.

Еды было хоть отбавляй — на столе ждал свадебный обед. Блюда, искусно приготовленные Бетти, деликатесы, которые графиня разыскивала, чтобы достойно отпраздновать свадьбу дочери, — бесподобные яства, в которых наши предки знали толк, дожидались своего часа. Любое праздничное угощение по сравнению с этим пиршеством показалось бы скудной трапезой.

Мадлена осталась у изголовья хозяйки в полутьме прохладной комнаты, а Валентина, Рене, их дядя и Жан де Монвиль спустились к столу. Аббат Фарронвиль, прислушавшись к словам Валентины, решил, что и правда, было бы смешно встречать молодого человека кислой миной, и приветствовал его как равного. Раньше старик так же радушно принимал самозванца и теперь попал в довольно щекотливое положение, но остроумие помогло ему избежать неловких ситуаций.

Блэрио понравился Рене с первого взгляда, и она знала, что Леон Бувар именно ему обязан своим спасением. Кроме того, Жан любил ее кузину, которую Рене считала родной сестрой, и девушка сразу почувствовала к нему расположение.

Жан, по обе руки которого сидели девушки, был окружен теплом и симпатией. Аббат Фарронвиль смягчился, почувствовав приподнятое настроение, царившее за столом, и лицо его прояснилось. По правде сказать, он до сих пор не понял, что все-таки произошло. Оказалось, что Франсуа Жан на самом деле Фэнфэн. А Блэрио вовсе не дровосек — а Жан Франсуа де Монвиль. Валентина ненавидит первого и любит второго. Все это можно рассказать в двух словах, а сколько было слез! Ладно, остальное прояснится позже. Жан де Монвиль и аббат церемонно раскланялись, и старик отправился к себе в комнаты, собираясь отдохнуть после обеда и предшествовавших ему событий.

Девушки поднялись наверх, чтобы сменить Мадлену. Графиня все еще спала, и Рене отпустила сестру:

— Иди, прошу тебя… Вам нужно столько сказать друг другу! Чуть только графиня пошевелится или произнесет хоть слово, я тебя позову.

В это время Жан отправился с дозором вокруг замка, но Жако уже опередил его и, обойдя в сопровождении Мусташа крепостные стены, приветствовал хозяина словами:

— Ничего нового, господин Жан.

— Спасибо, Жако.

— Графине лучше?

— Нет, друг мой.

— Эх, ну и дела творятся! Представьте, господин Жан, я теперь совсем как прежде, ну, как до наших несчастий… Будто и не было никакого Блэрио, ни Питуа… Опять с моими стариками, жилье у нас что надо, да и с вами рядом, и все, чего мы натерпелись, можно забыть…

— Не сегодня завтра, может быть, кое-что придется и вспомнить.

— Шутите, должно быть.

— Бандиты недалеко, их нужно уничтожить.

— Что до этого, так я всегда готов.

— Ну, доброй ночи, Жако.

— Доброй ночи, господин Жан.

Жан ласково потрепал Мусташа, вившегося у ног, и вернулся назад. Проверив бдительность сторожей и убедившись, что замок и его обитатели находятся под надежной защитой, Жан сел рядом с Валентиной. Ее большие ясные глаза смотрели на него с невыразимой нежностью.

— Ах, Валентина, как я, должно быть, изменился! — произнес он с легкой грустью, ставшей для него привычной за годы одиночества и испытаний.

— Нет, мой друг, человек, сидящий рядом со мной, именно тот, о котором я так долго плакала! Вы все такой же, может, только стали чуть серьезнее…

— Дорогая Валентина, наконец настал день, которого я ждал с таким нетерпением. Я стремился к нему всеми своими силами… Боже! С трудом верится, что это правда. Боюсь, что сон, сменивший кошмарную действительность, вот-вот прервется и я снова окажусь посреди леса, в хижине Блэрио, нищего дровосека…

— Как ужасна была ваша жизнь!

— Настоящий ад! Нет таких слов, чтобы описать все, что мы пережили.

— О, я верю вам! Я сама столько выстрадала!

— В один миг я лишился всего — это было поистине ужасно. Вы уехали, я боялся, что мы больше не увидимся, и ломал голову, как вернуть вас. В голове роились самые невероятные планы, я проклинал бедность, намертво приковавшую меня к руинам отцовского поместья. Так раньше крепостные крестьяне, едва вышедшие из дикого состояния, были привязаны к своему куску земли. Я не мог вынести разлуки и неизвестности и, наверное, решился бы на какое-нибудь безумство. Меня арестовали как последнего мерзавца, обвинили в воровстве, убийстве, разбое… У меня оставались только вы и Жак Фуше, остальные не сомневались, что я преступник. В тюрьме я думал, что сойду с ума, слушая проклятия несчастных, которые считали, что перед ними действительно бандит, наводивший ужас на всю округу.

— Должно быть, это было невыносимо!

— Мученическая смерть жертв Террора казалась мне избавлением! Но страшнее было погибнуть опозоренным, ненавидимым и в то же время невиновным! Увидев, что протесты ни к чему не привели и что мне грозит смертный приговор, Жако, который после моего ареста прятался в Готе, не стал тратить время на бесплодные жалобы и причитания. Он пообещал вызволить меня из тюрьмы и, рискуя жизнью, сдержал слово. Раздобыв лемех от плуга, принадлежавшего раньше его дяде, несчастному старику, который так жестоко пострадал, однажды вечером он прокрался к тюрьме. Не прошло и часа, как в стене было пробито отверстие, и Жако проник внутрь. «Господин Жан, — сказал он мне, — бегите, не то будет поздно». — «Побег будет признанием вины». — «Это единственный способ доказать вашу невиновность… Вам собираются отрубить голову. Жизнь так мало ценится в наше время! На свободе мы вдвоем добьемся правды и найдем настоящих бандитов».

Я послушался Жако и бежал из тюрьмы. Мы скрылись в Орлеанском лесу. В самой чаще, где бродили дикие звери, мы нашли заброшенную хижину дровосеков. Она стала нашим первым пристанищем, а единственной пищей — ячменный хлеб, который Жако купил на последние деньги. За мою голову назначили выкуп. Нам приходилось прятаться, а я должен был стать неузнаваемым.

— Неужели вы ни секунды не думали о том, чтобы покинуть страну? — спросила Валентина, с замиранием сердца слушая Жана, который рассказывал о своих злоключениях так просто, что от этого они казались еще ужаснее.

— Я не хотел и не мог покинуть Бос, а особенно Ружмон, где все напоминало о вас! Каждый камень дышал воспоминаниями. Вдали, за деревьями, виднелись очертания стен замка, и в минуты отчаяния мне казалось, что я слышу слова: «Трудись и надейся!» И мы трудились, Валентина, и надежда не покидала нас. Помощи ждать было неоткуда, и с первого же дня нам приходилось самим добывать пропитание. Нужно было найти какую-нибудь несложную работу, требовавшую сил, выносливости и оставлявшую свободу действий. Мы подумали, а почему бы не стать дровосеками? Труд, конечно, нелегкий, но заработать на кусок хлеба можно, да и научиться этому недолго. Прошло немного времени, и Жако, с детства собиравший хворост в лесах Жуи, сделал из меня неплохого лесоруба, мы начали сводить концы с концами. Я перестал стричься, отрастил бороду, стал носить грубую одежду и через три месяца уже превратился в настоящего бродягу, лесного человека, при встрече с которым женщины вздрагивали, а дети начинали плакать.

Мало-помалу я привык к новой одежде и перестал чувствовать себя как в маскарадном костюме. Я вжился в новую роль, а мои праздные руки приучились к труду. Лицо загорело и обветрилось, на ладонях появились царапины, ссадины, а вскоре и настоящие мозоли — узнать прежнего Жана де Монвиля теперь стало совершенно невозможно. Однажды меня остановили гвардейцы и, думая, что перед ними переодетый аристократ, потребовали документы. Я показал им руки и ответил: «Я сам зарабатываю на кусок хлеба! Вот все мои документы!»

Гвардейцы расхохотались: «Ладно, гражданин, мы тебе верим! У аристократов мозолей на руках не увидишь».

Валентина воскликнула:

— Боже, какой захватывающий, необыкновенный рассказ! Сколько вам пришлось пережить! Но скажите, откуда у вас такие странные прозвища?

— Мы получили их за наши шапки, — ответил с улыбой Жан. — Я избавился от треуголки с галунами и ходил с непокрытой головой, как дикарь. Однажды Жако поймал барсука и сделал мне картуз из его шкуры. С тех пор все по соседству стали звать меня Барсучий Картуз. На местном наречии это звучит «Блэрио». В другой раз нам в силок попался хорек, и Жако смастерил себе замечательную шапку, за что и получил свое прозвище Питуа. Понемногу наше холостяцкое жилье обустраивалось, мы обзавелись кое-какой одеждой и самыми необходимыми предметами — котелком, сковородкой и вертелом. Жако обучал меня премудростям жизни бедняков, и вскоре я научился приносить хоть какую-то пользу. Только одно мешало нам стать настоящими братьями. Когда поблизости никого не было, Питуа становился таким почтительным, что это могло выдать нас обоих. Я никак не мог отучить его от всяких «господин Жан, не угодно ли…» да «господин Жан, не изволите ли…». Сколько я ни твердил, что попаду на виселицу из-за этой неуместной почтительности, все продолжалось по-прежнему. Пришлось сильно рассердиться, чтобы заставить Жако говорить мне «ты», как своему товарищу, такому же нищему работнику, и я, хоть и с трудом, добился своего.

Однажды нам повстречались мальчишки, которые с бездумной дикарской жестокостью мучили щенка. Мы отобрали несчастное животное, а Питуа назвал его Мусташем. Пес быстро вырос и привязался к нам. Он оказался неглупым, и скоро мы уже не представляли без него нашу бродячую жизнь.

Теперь вы знаете, как мы оказались втроем. Слушайте же дальше.

Главное было сделано — я полностью изменил внешность, теперь мы могли среди бела дня появляться в окрестных селах, не боясь быть узнанными. Ничтожество моего нового положения надежно защищало меня. Наше новое ремесло стало приносить некоторый доход. Я сделался таким же умелым лесорубом, как Питуа, и успевал от восхода до захода нарубить сто вязанок хвороста, которые продавал по два лиара. Сто раз по два лиара — это пятьдесят су. Мы зарабатывали в день по пять ливров серебром, а тратили не больше десяти су.

— Десяти су! — повторила Валентина со слезами на глазах. — Что же вы ели?

— То же, что и крестьяне, — хлеб и сухой сыр, но я был силен и здоров, как никогда. У нас были причины для такой строгой экономии. Мы экономили на всем, потому что хотели накопить денег на оружие. И вот в один прекрасный день мы, не торгуясь, выложили торговцу в Нёвиль-о-Буа шестьдесят ливров за пару великолепных двустволок, явно украденных из какого-то замка. Почувствовав себя королями леса, мы время от времени стали промышлять браконьерством, и на нашем столе появилась дичь. Мы начали продавать ее и могли теперь откладывать больше денег, а иногда даже позволяли себе некоторые излишества. Надо сказать, что заняться этим неблагородным и опасным ремеслом нас побудили очень серьезные причины. Браконьер может бродить по лесам и лугам в любое время дня и ночи, не вызывая подозрений, а мы не оставляли надежду втереться в доверие к бродягам, которых видимо-невидимо в Босе, и хоть что-нибудь разузнать о таинственных бандитах.

Мы делали все, чтобы достичь поставленной цели и уже довольно долго вели непривычную, полную волнений жизнь. Мы кружили вокруг Ружмона, но не осмеливались подходить слишком близко. Я тщетно ломал голову, но не мог придумать другой способ проникнуть в замок, кроме штурма, и вдруг меня словно озарило.

Когда-то в библиотеке Жуи я наткнулся на рукописи о замках Тресонвиль и Ружмон. Это были истории их владельцев, мемуары и карты. Среди прочих любопытных сведений мне попался план подземелья, вырытого еще во времена религиозных войн и соединявшего оба замка. Оба входа были тщательно замаскированы, и попасть внутрь можно было, только зная секрет дверного механизма, подробное и четкое описание которого прилагалось. Это имело отношение к Ружмону, поэтому я запомнил все слово в слово и теперь решил проверить, существует ли подземный ход на самом деле. Однажды вечером мы отправились на разведку в Тресонвильский лес. Освещая путь, мы спускались по подземному ходу, уходившему все дальше в темноту. Внутри оказалось сухо, не видно было ни осыпей, ни трещин на стенах. Понадобилось больше получаса, чтобы добраться до другого выхода. Мы оказались перед огромной каменной плитой, которую не смогли бы сдвинуть и двадцать человек. Однако достаточно было слегка нажать на пружину, чтобы плита отодвинулась, открыв лестницу. Поднявшись по ней, мы попали в подвал замка Ружмон, где хранились вина. Наконец мы оказались там, куда так стремились. Я не в силах передать свои чувства, когда вновь увидел опустелый двор, заколоченные ставни, холодные стены. Все вокруг говорило о вашем отсутствии.

— О Жан, а я страдала по другую сторону Рейна, в ссылке, среди равнодушных, чужих людей… Но зачем вспоминать об этом сейчас, когда все позади и мы так счастливы!

— Милая Валентина, я готов благословлять невзгоды, благодаря которым сильнее почувствовал счастье. О подземном ходе знали только мы, и я понял, что должен стать стражем Ружмона и охранять его до вашего возвращения.

Замок должны были конфисковать по революционному декрету, но я знал, что достаточно силен, чтобы дать отпор любому и помешать чужакам завладеть Ружмоном. Это стало единственным утешением в нашем полуподпольном существовании. Превратившись в призраков, беспокойных и ужасных выходцев с того света, мы поднимали в замке адский грохот. Люди осмеливались проходить мимо не иначе как осеняя себя крестным знамением. Однажды у нас целую неделю просидел в плену один бесстрашный атеист. Он поседел от ужаса и навсегда отказался от притязаний на замок.

Мы окончательно перебрались в подземелье и превратили его в надежное убежище. Теперь вы понимаете, каким образом «неизвестному другу» удавалось всегда появляться в нужное время, постоянно охранять вас и даже вступить с вами в переписку.

— Жан, почему вы не открылись мне! — с нежным упреком прервала его Валентина. — Одного слова хватило бы, чтобы прекратить ужасные муки неизвестности…

— Любимая, я не мог этого сделать. Забывшись, вы могли выдать нас словом или жестом. Ваша роль в случившейся трагедии была ужасной, но необходимо было доиграть ее до конца, иначе все пропало бы. Противник был силен, только вы могли противостоять ему и помочь нам одержать победу. Мы должны были открыть правду вашей матери, разоблачить Фэнфэна, оправдаться в глазах судьи!

— Это правда, мой друг, истинная правда! Но должна сказать, что вы заблуждаетесь, если полагаете, что женское чутье не подсказало мне, что рядом друг! Боже, я так боялась до самой последней минуты! Ах, Жан, так вы знали все, даже ужасные тайны разбойничьей шайки!

— Да, Валентина. Я был потрясен, когда впервые увидел вблизи этого человека, воплощавшего само зло. Сходство между нами было поразительным, и мне вдруг вспомнились слова, которые я слышал в далеком детстве. Теперь я понял их. Отец говорил со старым верным слугой о каком-то ребенке и отправлял деньги на его воспитание. Меня всегда удивляло, почему я запомнил название деревни в Анжу и имя ребенка. Может быть, на меня произвел впечатление таинственный вид отца.

Стоило мне увидеть Фэнфэна, как в ту же минуту ожили детские воспоминания. Я оставил Питуа в Ружмоне и отправился в Анжу. То, что я узнал, было ужасно. Мальчик, о котором так заботился мой отец, вырос настоящим головорезом. Он был приговорен к тюрьме и позорному столбу, заклеймен палачом и, наконец, сослан на галеры. Этот мерзавец имел наглость претендовать на незапятнанное имя де Монвилей, объявил меня самозванцем и заставил расплачиваться за свои преступления! Оставаясь в тени и доверяя только Жако и Мусташу, я готовил возмездие, осторожно затягивая петлю вокруг самозванца. Все это время моя жизнь подвергалась опасности, помощи ждать было неоткуда. К властям я обратиться не мог — судьи Конвента вынесли настоящему Жану де Монвилю смертный приговор, подлежавший немедленному исполнению. Никто не стал бы пересматривать дело бывшего аристократа, тем более что разбойник, или, как теперь его называли, гражданин Монвиль, был известен как ярый республиканец, не расставался с красным колпаком и постоянно насвистывал «Карманьолу»[84].

Но мало-помалу тучи рассеялись. На смену мрачным дням Террора пришли более спокойные времена. Вы вернулись из ссылки и с тех пор всегда были под невидимой защитой. Мы по-прежнему жили в подземелье и каждую ночь, поднимаясь через винный погреб, обходили дозором вокруг замка. Мы приручили сторожевого пса, который вскоре подружился с Мусташем. Он будто знал, что перед ним друзья, и ни разу не выдал лаем присутствия ваших незримых защитников. Завершив обход, мы по очереди оставались у плиты, закрывавшей вход в подземелье, а Мусташ караулил в погребе и при малейшем шорохе поднимал тревогу. Этот удивительный пес не раз спасал нас — как только раздавался подозрительный шум, он тут же неслышно спускался и предупреждал нас, тихо скуля или теребя за одежду.

— Ваша тайна так и не была раскрыта, — сказала Валентина, растроганная рассказом о преданности, мужестве и скромности, прошедших испытание временем.

— Мы крадучись обходили замок, — продолжал Жан. — Став браконьерами, мы научились ступать так тихо, что даже дикие звери не всегда замечали нас. Ваш пес был теперь нашим союзником.

Однако месяца два назад один из ваших слуг начал что-то подозревать. Это случилось после ужасного покушения на капитана Бувара.

— Тогда вы снова выступили как герой, Жан! Я была так счастлива, так гордилась вами!

— Это было нетрудно, мы горько сожалели, что поздно подоспели. Выстрелы застали нас в лесу возле дороги, ведущей из Базоша в Шоси. Противник превосходил нас числом, но мы бросились на выручку несчастным, угодившим в засаду, как раз в тот момент, когда негодяи собирались их прикончить. Обратив нападавших в бегство, мы обнаружили истекавшего кровью капитана Бувара и перенесли его в одно из наших убежищ, а затем в подземелье Ружмона. Через некоторое время, когда раны начали заживать, капитан собрался покинуть свое временное пристанище, но тут произошло нечто непредвиденное. Один жандарм, ума у которого оказалось гораздо меньше, чем желания выслужиться, попытался нас арестовать. Нам нечего было терять, и, оказав яростное сопротивление, мы укрылись в подземелье, где нас ждал капитан. Он, как и мы, преследовал бандитов и поэтому опасался встречи с жандармами. Тот, на кого мы нарвались, оказался злопамятным и велел немедленно замуровать вход в подземелье. Теперь подниматься наверх можно было только в замке. Здоровье капитана внушало некоторые опасения, и мы решили как можно скорее послать за врачом. В Тресонвильском лесу становилось небезопасно, и врачу, который до этого тайно приходил к капитану Бувару, пришлось прекратить ночные посещения, а сами мы были недостаточно опытны, чтобы обойтись без его услуг. Мы перенесли раненого во двор Ружмона. В ту минуту, когда мы, стараясь двигаться как можно тише, вносили капитана в конюшню, появился слуга по имени Этьен Лелюк. Несчастный, остолбенев при виде четырех человек, которые проникли в замок невзирая на ров, стены и запертые ворота, уже собрался звать на помощь, но капитан Бувар остановил его. Он узнал Этьена при свете лампы, которую тот держал, и крикнул ему: «Тише, Этьен! Я твой капитан Леон Бувар! Это мои друзья, они вынуждены скрываться. Я обязан им жизнью, не выдавай же их и служи им, как служил бы мне».

Пока капитан говорил, Этьен успел опомниться и, убедившись, что имеет дело не с разбойниками, помог устроить раненого в конюшне, пообещал позаботиться о нас и хранить все в тайне.

Он крепко держал свое слово и скоро стал для нас поистине незаменим — то подставлял здесь лестницу, то спускал там веревку, добывал пищу и по мере сил помогал «таинственному другу» прятаться и выполнять свой долг.

Этьен обладал еще одним бесценным качеством — он и не подозревал, кто были на самом деле Питуа и Блэрио, до той самой минуты, когда маски были сорваны.

Теперь вы знаете, как я жил все это время, какие несчастья и испытания выпали мне на долю.

Конечно, вынести пришлось многое, но я сражался за счастье и любовь, в моем сердце не гас огонь веры, избавлявший от отчаяния и заглушавший голос малодушия. Среди непроглядной тьмы в моих ушах звучали слова надежды.

И вот то, о чем я так мечтал, свершилось! Мы снова вместе, и ваша нежность, как аромат любимых цветов, заставляет забыть обо всех невзгодах.

Не в силах бороться с переполнявшими ее чувствами и дрожа от волнения, Валентина с трудом сдерживала слезы. Чувствуя себя счастливее любой смертной и забыв обо всем на свете, она бросилась в объятия молодого человека и прошептала сквозь рыдания:

— О, Жан! Я люблю вас!

Часть третья

ГЛАВА 1

«Тридцатого числа месяца нивоза VI года от основания единой и неделимой Французской Республики.

Резиденция Жанвиль, департамент Эр-и-Луар.

Мне, нижеподписавшемуся гражданину Пьеру Паскалю Вассёру, сержанту национальной гвардии, из протокола от семнадцатого числа сего месяца, составленного в мое отсутствие гражданами Прюдомом, Винсентом и Розье, гвардейцами отряда, находящегося под моим командованием, стало известно, что в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое число было совершено убийство гражданина Фуссе-старшего, хозяина фермы Мийуард, находящейся в коммуне Пупюи, кантон Оржер, департамент Эр-и-Луар.

В сопровождении вышеназванных гвардейцев, граждан Винсента и Розье, в одиннадцать часов утра я прибыл на ферму Мийуард, где не застал никого, кроме слуг, заявивших, что упомянутый Фуссе-старший скончался двадцать третьего числа сего месяца от побоев, нанесенных ему ночью. Его сын, Фуссе-младший, был в это время в Орлеане. Мы допросили прислугу, не оставлено ли бандитами в доме какое-либо оружие. Выяснилось, что на месте преступления были брошены дубинки, но Фуссе-младший сжег их как орудия убийства своего отца. Однако остались следующие улики — две шляпы, из которых одна сильно обгорела; трубка; рваная рубаха и две пары сабо. Указанные улики прилагаются в соответствии с описью:

1. Треуголка с загнутыми углами. Украшена черным галуном и трехцветной кокардой.

2. Гипсовая трубка для табака. Чубук длиной около двух дюймов.

3. Изношенная полотняная рубаха с заплатками, выкроенными, по всей вероятности, из женского фартука с тесьмой.

4. Пара сабо с каблуками на гвоздях. Один гвоздь, скорее всего, от подковы. Завязки из двух полосок венгерской кожи, вырезанных из конской упряжи.

5. Другая пара сабо, набитых овечьей шерстью и сеном. На правом сабо с одной стороны обнаружена дыра, скрепленная проволокой и железным крючком, изготовленным, по всей видимости, кузнецом.

6. Обгоревшая шляпа со шнурком из венгерской кожи, к обоим концам которого привязаны обрывки желтой ленты.

Все перечисленные выше предметы были нами изъяты и заперты в комод, ключ от которого мы забрали с собой. Упомянутый Фуссе-младший отсутствовал и, по словам прислуги, должен был вернуться не раньше вечера следующего дня, первого числа месяца плювиоза[85].

В подтверждение всего изложенного составлен настоящий протокол, который подписали

гвардейцы Винсент и Розье, сержант Вассёр».

Из этого документа, который автор обнаружил в материалах оржерского дела и привел здесь, не изменив ни единого слова, следует, что сержант Вассёр, которого с таким нетерпением ожидал мировой судья, начал расследование спустя целых тринадцать дней после убийства. Тринадцать дней — большой срок, но сержант все это время был в отпуске и смог отправиться в Мийуард только на рассвете тридцатого числа месяца нивоза.

Составляя протокол, сержант был немногословен и изложил только самые необходимые сведения. Краткость и тщательность, с которой он описал предметы, не замеченные ни мировым судьей, ни жандармами, которые первыми осматривали место преступления, свидетельствовали об опыте, проницательности и привычке обращать внимание на самые незначительные детали.

Шляпа, трубка, две пары сабо и поношенная рубаха немногое могли прояснить в таком невероятно запутанном деле, столкнувшись с подобными трудностями, любой на месте Вассёра опустил бы руки. Однако сержант был рад и этим, чудом сохранившимся уликам.

На следующий день он вернулся в Мийуард и допросил Бернара Фуссе. Молодой человек почти ничего не мог сказать и вспомнил только, что сразу после нападения был ранен и заперт в погребе вместе с прислугой. Он видел около двадцати бандитов, вымазанных сажей и вооруженных саблями, ружьями и дубинами. К сожалению, Фуссе-старший, скончавшийся неделю назад в страшных мучениях, ничего не рассказал о случившемся. Слуги, как и Бернар, видели около двадцати человек.

— Прекрасно, друзья мои, — сказал сержант на прощание. — Будьте мужественны! Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы избавить вас от этих мерзавцев.

— Да уж, — ответил Бернар Фуссе, — мужество нам точно понадобится. С тех пор как случилось несчастье, мы все время живем в страхе. Мысль, что бандиты могут вернуться, приводит нас в ужас.

— Вооружите ваших людей. Чтобы защищаться в случае нового нападения, вам разрешается иметь ружья и патроны. Кроме того, мы будем поблизости, и уж если они снова покажутся…

— Но, сержант, ведь вас всего трое против целой банды!

— По-моему, этого больше чем достаточно, — невозмутимо ответил Вассёр. — Я бы отдал жалованье за полгода, чтобы помериться силой и с тридцатью мерзавцами, да только никак не доберусь до них. Ну, что будет — то будет. Прощайте, граждане! Оставайтесь в Мийуарде, возможно, нам понадобится еще что-нибудь узнать.

С этими словами гвардейцы покинули ферму.

В нападении принимали участие по меньшей мере двадцать человек, и сержант рассудил, что прежде всего следует навести справки о самых крупных шайках, замеченных в окрестностях за несколько дней до и после происшествия.

Он начал прочесывать местность вокруг Пупюи, как егерь, разыскивающий след дикого зверя, забившегося в нору. Первой на пути оказалась деревушка Доменвиль, где ничего не удалось узнать, и маленький отряд без промедления двинулся на ферму Эгрон. Но и там поиски не увенчались успехом. В Мамеро и Буасе в ответ на расспросы жители уклончиво отвечали: «Э-э-э, да мы и не слыхали… вроде как и не было ничего…» Сержант, чья безупречная выправка произвела на крестьян большое впечатление, постарался убедить их, что безраздельной власти бандитов настал конец. Чтобы окончательно рассеять опасения крестьян и получить наконец нужные сведения, он сообщил, что правительство намерено избавить Бос от нападений бесчинствующих негодяев.

— Так-то это так, — отозвался папаша Нобле, фермер из Буасе, — а ну как они дознаются, что я про них чего сказал? Куда мне деваться прикажете? В два счета красного петуха пустят, а не то башку снесут или брюхо вспорют. Вот если б у меня на ферме солдаты или жандармы сидели, тогда дело другое, можно было бы не трястись.

— Да ведь мы для того и ездим по всей округе, чтобы вы были в безопасности, — отвечал командир гвардейцев. — Наше дело вас защищать, появляться там, где нас меньше всего ждут, не давать мерзавцам передышки. Папаша Нобле, вот что я скажу вам: у меня теперь народу вдвое больше и в Жанвиль мы не вернемся, пока не зададим кое-кому хорошую трепку. В Базош-ле-Гальранде стоят двадцать пять гусар под командованием капитана Бувара. Он шутить не любит, и там ждут только моего знака, чтобы выступить.

— Да я разве что, — пролепетал несчастный фермер, едва живой от страха. — Кругом полным-полно этих мерзавцев…

— Верно, но чем их больше, тем нужнее ваша помощь. Даю слово, что не выдам вас и сохраню все в глубочайшем секрете.

— Гражданин Вассёр, да не видал я ничего, как есть ничего!

Несмотря на царствовавшие среди крестьян настроения, которые так ярко выразил папаша Нобле, сержант не отчаивался. Непробиваемое молчание жертв банды поджигателей было для него лишь еще одним препятствием, которое требовалось преодолеть. Для любого, кто хорошо знал эти края, в поведении фермеров не было ничего загадочного. Причины их страха крылись в том, что до сих пор от властей не было никакого толка и несчастные крестьяне были вынуждены самостоятельно отражать нападения бандитов.

Сержант Вассёр, которого, казалось, ничто не могло вывести из равновесия, продолжал поиски. Сопровождавший его Розье был менее сдержанным и дал выход своему раздражению, разразившись колкостями, на которые был большой мастер.

— Осмелюсь заметить, господин сержант, — начал он, теребя ус, — если бы мы как истинные патриоты и представители власти не помнили ежесекундно о долге, то следовало бы заставить этих пентюхов наложить в штаны со страху.

Тысяча чертей! На моей родине в Бургундии давно бы уж устроили облаву на бандитов! Охотились бы на них, как на волков… Смею уверить, в нашем краю стволами ружей не принято раздувать огонь или чинить водостоки!

Сержант Вассёр улыбнулся, слушая своего подчиненного:

— Розье, в другом месте и нравы другие. В Босе не любят вмешиваться в разные истории. Не волнуйтесь! Не пройдет и недели, наши треуголки примелькаются, люди перестанут бояться и сами начнут говорить.

Розье подхватил:

— Треуголки национальной гвардии принесут нам победу! Ведь это символ трех военных добродетелей — проницательности, храбрости и справедливости!

Он как раз закончил тираду, когда всадники остановились у фермы Уван, принадлежавшей коммуне Сужи. Управляла здесь вдова Сэвен. Хотя чистота и порядок были в то время большой редкостью на фермах в Босе, но во владениях этой маленькой энергичной женщины все свидетельствовало о том, что она крепко держит в руках своих работников.

Гвардейцы готовились встретить здесь тот же прием, что и в Буасе, но фермерша оказалась решительнее многих мужчин и сразу заявила:

— Сержант, если бы я была солдатом, то оседлала бы коня и отправилась с вашим отрядом! Но раз Бог создал меня женщиной, то я сделаю хотя бы то, что под силу бедной вдове, — расскажу все, что знаю. К сожалению, мне известно не так уж много…

— Отлично сказано, гражданка! — отозвался Вассёр, и улыбка осветила его мужественное лицо.

— Ну, а пока что лошадям не помешает мерка-другая овса, — сказала фермерша. — Вы, надеюсь, не откажетесь от стаканчика вина и яичницы. Ну же, идемте! Я буду рада вас угостить!

Не обращая внимания на протесты, она тут же собрала на стол. Гвардейцам пришлось сдаться и принять приглашение. Пока они торопливо расправлялись с угощением, как солдаты в походе, которые не знают, где и когда пообедают в следующий раз, вдова Сэвен рассказала о том, что их так интересовало.

До того, как на ферме Мийуарда случилось несчастье, в окрестностях стали появляться и просить приюта разные бродяги. Это были молодые и сильные люди, которые вполне могли бы работать, но вместо этого предавались полному безделью. Говорили они на каком-то непонятном языке, подворовывали, и было похоже, что они друг друга знали. Однако после того, как было совершено ужасное преступление, жертвой которого стал папаша Фуссе, этих бродяг почти не видно. Надо думать, что те несчастные, которые теперь просят миску супа или охапку соломы, и впрямь нищие — немощные старики или калеки.

В рассказе фермерши содержались ценные сведения, которые Вассёр не пропустил мимо ушей. Из того, что он услышал, следовало, что все бродяги, появлявшиеся в это время на равнине, в большей или меньшей степени были причастны к преступлению. Иначе чем объяснить их внезапное исчезновение? Сержант обратился к фермерше:

— Скажите, а не останавливался ли у вас кто-нибудь из них в то время, когда убили папашу Фуссе?

— Тогда нет, а вот дня через три-четыре после того шесть человек просились на постой.

— Не помните ли, как они выглядели?

— Нет, я не заметила ни их лиц, ни во что они были одеты. Но служанка, которая относила им суп, слышала, как один из них сказал: «Если бы Фуссе был в сапогах, у него бы ноги не так поджарились…»

— И все?

— Еще служанка слышала, как они говорили о деревушке Эшель.

— Это ведь в коммуне Терминьер?

— Верно, сержант, всего в каком-то лье отсюда.

— Прекрасно! Спасибо за гостеприимство и особенно за рассказ!

— Да будет вам. Не забудьте, когда будете проезжать мимо Увана, что здесь для вас всегда найдутся лошади и ночлег. Я послушаю, что люди толкуют… С вами-то говорить боятся, а от меня скрывать не будут. Если что узнаю, в следующий раз расскажу.

— Еще раз благодарю, гражданка Сэвен! Ну, друзья, в дорогу!

Через двадцать минут бешеного галопа сержант и его спутники оказались на ферме Эшель.

— Ну, Розье, — обратился Вассёр к гвардейцу, — никогда не следует отчаиваться. И в Босе найдутся смелые энергичные люди!

— Я разве спорю, сержант, — ответил тот, — да вот только до сих пор нам встретился только один храбрец… Да и тот женщина!

Расследование в Эшеле было долгим и трудным. Здешние жители ничего не знали или не хотели говорить. Вассёр полдня ходил из дома в дом и ничего не узнал. Наступил вечер, сержант уже собирался отправиться на ночевку в Терминьер и засесть за составление рапорта, когда одна старуха припомнила, что видела здесь шестерых бродяг, о которых говорила вдова Сэвен. Они спрашивали, сколько пути от Эшеля до фермы Мюзель.

— Лье с четвертью, так им и сказала, — пробормотала она.

— Вы не запомнили, гражданка, как они выглядели и во что были одеты?

— Бог с вами, господа хорошие, — отвечала старуха, так и не привыкшая к демократичному обращению «гражданин».

В Терминьере гвардейцы спали, как спят на совесть потрудившиеся люди, и на рассвете были снова в седле. Весь следующий день они кружили в окрестностях Терминьера, но крестьяне Мюзеля не смогли или не захотели вспомнить шестерых бродяг. Тем не менее ничто не могло разрушить уверенность сержанта в том, что они на правильном пути. Розье ругался крепче, чем обычно. Вассёр же, как всегда, сохранял достоинство и невозмутимость. День завершился очередной ночевкой в Терминьере, а назавтра отряд опять отправился в бесконечное путешествие через деревушки и фермы Фавроль, Терр-Нуар и Невийе до самого леса у Вильпьон, но это не принесло новых сведений для рапорта и измотало лошадей и всадников.

На третий день Вассёр, верный своей системе, повернул на Люмо и продолжил поиски, кружа по окрестностям, но и там никто ничего не видел. Гвардейцы прочесали большой лес, расположенный к северу от городка, и опять безрезультатно. Тогда отряд снова направился к Мийуарду и остановился в одном лье от Люмо, на ферме Онэ. Здесь, как и на ферме Уван, хозяйничала вдова, гражданка Дефорж.

К счастью, она оказалась дома, и сержант сразу смог приступить к расспросам о шести бродягах.

Вдова Дефорж тут же перебила его:

— Не шесть, гражданин сержант, а целых девять человек! Я не помню, что был за день, но это точно случилось незадолго до убийства несчастного Фуссе.

— Прекрасно, гражданка, прекрасно! — воскликнул командир гвардейцев, радуясь проблеску света, который наконец начал рассеивать окружавшую его тьму. — Не можете ли вы указать, куда они потом направились?

— Они переночевали в хлеву и рано утром ушли в сторону Беньо, или к лесу около Люмо.

— А не обратили вы внимания на что-нибудь особенное в их внешности?

— Ну, кое-что я приметила. Во-первых, они нездешние, и уж если правду сказать, настоящие бандиты. Сами смотрите — среди них был один лет под тридцать, не очень высокий, около пяти футов ростом. Он был в белой куртке и коричневых матросских штанах, а на ногах грубые башмаки, подбитые железом. Еще у него была треуголка, только надевал он ее задом наперед, вот на это я и обратила внимание.

А другому лет тридцать пять, ростом чуть пониже первого. Одет он был плохо — узкая куртка из голубого сукна, вся в заплатках, башмаки на гвоздях да треуголка, которую он все на глаза надвигал.

Третий высокий и крепко сложен, лет, должно быть, около сорока пяти. Ростом он пять футов и шесть дюймов, бородатый и с дубинкой. Куртка на нем зеленая и штаны такие же, прошиты кожей, как у национальных гвардейцев. Шляпа круглая, тоже из кожи. Про четвертого помню, что у него рубаха белая, шапка на военный манер, и он тоже с дубинкой был. Пятый был в коричневой куртке с желтыми пуговицами сзади, на первый взгляд лет ему около двадцати двух. Последний очень высокий, никак не меньше пяти футов и восьми дюймов[86]. Одет в старую рубаху, какие носят портовые грузчики, синие гетры и сабо.

Фермерша старалась как можно лучше припомнить все, что видела, и надо сказать, это ей неплохо удавалось, а сержант, примостившись на краешке стола, записывал, словно под диктовку, описание бандитов и приходил в восторг от новых подробностей.

— Ну, гражданка, это все? — спросил он, занеся в тетрадь старую рубаху, гетры и сабо, в которые был одет шестой бандит.

— Все, гражданин, — ответила вдова Дефорж. — Остальных я не помню.

Горячо поблагодарив хозяйку фермы, сержант и оба гвардейца вернулись на ночь в Мийуард, исходный пункт действий по розыску бандитов. За время их отсутствия, как и следовало ожидать, не произошло ничего нового. Вассёр приказал собрать оставленные разбойниками предметы, которые он перечислил в рапорте, и привязал тюк к седлу. На следующий день, составив отчет о проведенных накануне поисках, сержант покинул ферму.

Четвертый день также прошел в бесплодных разъездах. С наступлением ночи гвардейцы снова вернулись к Бернару Фуссе, который с равным гостеприимством предоставлял свой кров и всадникам и лошадям.

На рассвете следующего дня в Мийуард из Шамду, с фермы, принадлежащей коммуне Тийе-ле-Пене, прискакал гражданин Невё с сообщением, что его пастух, Жан Гуден, хочет что-то рассказать сержанту. Бросив завтрак, Вассёр вскочил на лошадь, за ним последовали его гвардейцы, столь же увлеченные погоней за бандитами. Ферму Мийуард от Шамду отделяло почти два лье. Скакавшие галопом всадники одолели это расстояние за сорок минут, и вскоре впереди показались деревушка и ферма.

Как и предсказывал сержант, вид треуголок начал наконец оказывать желаемое действие — люди стали разговорчивее. Пастух Жан Гуден решился рассказать, что видел девять человек, подходивших под описание гражданки Дефорж, их приметы полностью соответствовали словам вдовы. Более того, пастух смог рассказать, как выглядели остальные трое, и под конец сообщил сержанту, что к девяти уже известным бандитам присоединились еще пятеро. Заметив, что пастух наблюдает за ними, они разошлись в разные стороны и снова собрались вместе на четверть лье дальше по дороге на Беньо. Все это происходило за два дня до убийства на ферме Мийуард.

После того как был составлен протокол и свидетель поставил под ним свою подпись, сержант решил обследовать находившийся неподалеку лес Гури. Гвардейцы наткнулись на следы костров и остатки пищи. Среди прочего они обнаружили яичную скорлупу. Внимательно разглядывая землю вокруг остывших кострищ, сержант нашел карманный ножик с роговой ручкой и ружейный кремень.

— Куда подевались все эти люди, они как сквозь землю провалились после убийства? — раздумывал сержант. — Что ж, будем искать!

На шестой день гвардейцы все еще не вышли на след загадочных бродяг. Вассёр без устали прочесывал окрестности Тийе-ле-Пене и наконец узнал, что около фермы Меле, принадлежавшей коммуне Виабон, видели что-то вроде шайки. От Тийе-ле-Пене до Виабона два лье с четвертью, от городка до фермы — пол-лье. В восемь часов утра гвардейцы уже были у хозяина фермы Меле, гражданина Форто, который давал приют стольким бродягам, что не мог даже вспомнить о тех, которые интересовали сержанта. Вассёр показал ему шляпу, найденную на ферме Мийуард, и Форто тут же опознал ее и рассказал, что именно такая была у одного подозрительного типа, останавливавшегося здесь четыре недели назад. Сержант подскочил, услышав эти слова.

— Вы помните, как он выглядел? — спросил он фермера изменившимся голосом.

— Помню, конечно, — ответил Форто. — Это был парень двадцати трех — двадцати четырех лет, ростом примерно пять футов, худой и смуглый. Волосы и брови светлые, на левой щеке шрам, идущий от угла рта вниз к подбородку.

— К подбородку!.. — повторил Вассёр, торопливо записывая все, что говорил фермер. — Это все?

— Есть еще одна примета, по которой вы его сразу узнаете, — продолжал Форто.

— Говорите же, гражданин, прошу вас.

— На левой руке у него не хватает большого пальца!

— Браво, гражданин Форто! — воскликнул Вассёр. — Ваша помощь поистине бесценна. Вы помогли не одному мне, скромному слуге порядка, но и всему обществу.

Вооружившись новыми сведениями, сержант решил, что разумнее всего будет вернуться в Мийуард и продолжить поиски на восток от Пупюи. От Виабона до Пупюи неблизкий путь. Проехав четыре лье, измотанные гвардейцы остановились в Беньо. Наступил восьмой день поисков. Прочесывая окрестности, отряд заглянул и в Эрар, расположенный на полпути от Сантийи. Один из местных жителей, гражданин Андре Лежен, признался, что видел группу из девяти человек, о которой говорили вдова Дефорж и пастух. Эти люди останавливались у него и, уходя, спрашивали дорогу на Усон. Сержант тут же отправился в Усон, где ему удалось поговорить с неким Луи Франсуа Шо, который сначала не очень охотно отвечал на расспросы, опасаясь неприятностей, потому что его одиноко стоявшая ферма слыла пристанищем для бродяг, шатавшихся по округе. Вассёр постарался поднять его дух, приведя в пример других фермеров, которые, подвергаясь тем же опасностям, не побоялись рассказать все, что им было известно, чтобы хоть чем-то помочь в поимке бандитов. Мало-помалу Шо разговорился и сообщил некоторые полезные сведения.

Он тоже заметил, что после убийства в Мийуарде бродяг видели редко, а просившие приюта на его ферме были крепкими, здоровыми людьми, которые вполне могли заработать себе на кусок хлеба. Накануне убийства у него останавливались около пятнадцати человек, и кое-кто из них смахивал на бандитов, чьи приметы уже были известны сержанту. Однако с тех пор он их больше не встречал.

— Не было ли среди них кого-нибудь без большого пальца на левой руке?

— Нет, гражданин.

На обратном пути Вассёр снова проехал через Пупюи и Мийуард, дал передохнуть своему небольшому отряду, а на следующий день отправился в Базош-ле-От, намереваясь исследовать его окрестности.

В два часа пополудни он прибыл в Панн, въехал в ворота первой же фермы, попавшейся на его пути. Это было хозяйство гражданина Лефевра. Самого хозяина дома не было, а его жена рассказала, что накануне событий в Мийуарде она пустила на постой девять человек, приходивших по трое. С тех пор она видела только одного из них, который появлялся здесь не далее как два часа назад.

— Как! Всего два часа… Это было сегодня? — вскричал Вассёр, не веря своим ушам.

— Я говорю чистую правду, гражданин, — подтвердила фермерша. — Молодой, не старше двадцати лет, худой и по виду не простачок. Он кривой на правый глаз. С ним была женщина, которая за спиной несла ребенка лет двух. Они сказали, что собираются переночевать на ферме Фоконьер. Я дала им хлеба и немного молока для ребенка…

Нельзя было терять ни минуты, и, не тратя времени на запись свидетельских показаний, сержант помчался в указанном направлении. Там он узнал, что парочка, за которой он гнался, не останавливалась в Фоконьере, и двинулась дальше в Мервийе. Попутно сержант успел расспросить фермера Феликса Маршона, которому не раз случалось пускать к себе разных бродяг. Его рассказ подтвердил, что погоня шла по верному следу. Фермер был уверен, что именно эти оборванцы были замешаны в убийстве. Маршону часто приходилось иметь дело с разными подозрительными личностями, которым он боялся отказать в ночлеге. В прошлом году бродяги зарезали семь коров и быка, заявив, что их накормили протухшей свининой. Кривой, которого описала вдова Лефевр, видимо, тоже из этой шайки, поймать его будет проще простого.

Приближалась ночь, и сержант Вассёр согласился остаться у гостеприимного хозяина фермы, отложив на завтра поимку молодого бандита и его женщины. Уже целых десять дней сержант и его люди вели непрерывные поиски на равнине и буквально валились с ног от усталости.

На следующее утро гвардейцы выехали в Мервийе, где узнали, что накануне там видели двух бродяг с ребенком. Мужчина спрашивал дорогу на ферму Утрувиль.

— Утрувиль! Я прекрасно знаю это место! — воскликнул сержант. — Сегодня мы наконец будем спать дома в Жанвиле, а тот, кого мы ищем, проведет ночь в кутузке.

Отряд сорвался сумасшедшим галопом на северо-восток, к ферме, которой владел гражданин Пинге, служащий коммуны Ален в кантоне Жанвиль. При виде покрытых пылью гвардейцев на взмыленных лошадях гражданин Пинге сразу догадался, что произошло нечто серьезное. Едва поздоровавшись с фермером, сержант, задыхаясь, спросил:

— Кривой бродяга… с ним женщина и ребенок… Где они?

— На кухне. Доедают суп и собираются уходить.

— Наконец мы догнали их! — с облегчением воскликнул сержант. Войдя в дом, он сразу увидел сидящих за столом бродяг и, положив руку на плечо молодого человека, без долгих предисловий, объявил:

— Именем закона, ты арестован!

— Как вам угодно, гражданин жандарм, — невозмутимо ответил бродяга.

— Твое имя и фамилия? — продолжал Вассёр.

— Луи Жермен Бускан, — так же спокойно отозвался арестованный.

Сержант задал следующий вопрос:

— Чем ты занимаешься?

— Я вор.

— О, ты, по крайней мере, сознался в этом!..

— Сержант, не поднимайте шум, я сам вам все рсскажу. Я из банды Фэнфэна, где меня зовут Кривым из Жуи.

ГЛАВА 2

Ферма Утрувиль находилась недалеко от Жанвиля, куда сержант и препроводил бандита и женщину, которая сказала, что ее зовут Катрина Бир и что она также из банды Фэнфэна. Надо сказать, что несчастная, страшная как смертный грех, оказалась почти полной идиоткой и, встретив три дня назад Кривого из Жуи, пошла за ним как потерявшаяся собачонка.

Вассёру не терпелось скорее вернуться в Жанвиль, чтобы обстоятельно допросить арестованного, спокойно шедшего в наручниках между Винсентом и Розье. Женщина кое-как плелась за ними, жуя кусок хлеба, и сострадательному Розье пришлось наконец посадить ребенка перед собой на лошадь, чтобы несчастной было легче идти. По прибытии в Жуи ее заперли в участке, а сержант, расположившись в своем кабинете, приступил к допросу бандита, надеясь узнать что-нибудь полезное.

— Ты сказал, что тебя зовут Луи Жермен Бускан, это правда?

— Да, гражданин.

— Где ты родился?

— В Жуи-ан-Жоза, около Версаля.

— Чем занимался до тех пор, пока не попал в банду?

— Был учеником печатника на фабрике крашеных тканей в Жуи. Только тому уж лет сто, я ведь не вчера оттуда смылся.

— Что-что?

— Я говорю, что давно при другом деле. Мне двадцать, стало быть, с фабрики я удрал лет девять назад…

— Ты сознаешься, что занимался воровством?

— Для вас, капитан Вассёр, все что угодно.

— Знаешь, как меня зовут?

— Да, и знаю, что вы отчаянный храбрец, которого мои бывшие дружки начинают серьезно опасаться.

— Бывшие? Ты что, покинул банду?

— Да!

— Нельзя ли узнать, в чем причина э-э-э… такого решения?

— Ну, мало ли что бывает, так, вышла одна история с женщиной… с хорошей приятельницей самого Фэнфэна. Эта чертовка меня с ума свела, а теперь и знать не хочет, а у меня из-за нее все нутро переворачивается!

— Ты был лейтенантом Фэнфэна по кличке Кривой из Жуи?

— Да, потому что я и правда из Жуи и потерял один глаз.

— Раз был лейтенантом, то должен знать довольно много о делах банды…

— Я знаю все!

— Ты расскажешь, что мне нужно знать?

— Я расскажу все! Я должен отомстить! Вот и посмотрим, кому будет весело!

— Что бы ни побуждало тебя сотрудничать с правосудием, это зачтется, если честно сознаешься во всем.

— Мне нечего бояться! Всего-то несколько лет в тюрьме или на каторге… Я ведь никогда не убивал, но мне пришлось знаться с бандитами, не то они убили бы меня[87].

— Рассказывай же все, что тебе известно.

— Как вы догадываетесь, банда Фэнфэна многочисленна и хорошо организована. В ней более восьмисот человек, не считая женщин и детей, которые шпионят по всей округе, и так же натасканы на преступления, как охотничьи собаки на дичь. Это отребье поистине незаменимо, когда намечается какое-нибудь дельце и нужно собрать информацию.

Эта огромная банда хозяйничает на равнине Бос между большой дорогой, ведущей из Орлеана в Париж, и трактом от Шатодёна до Эпине. В ее руках также равнина Гатине[88] от орлеанской дороги до Этампа и от Эпернона до Жуи-ан-Жоза; Солонь от Луары до Берри, часть Берри до Обиньи-сюр-Нер и дальше; Перш[89] от Эпернона до Шартра, Бонваля, Дурдана, Дрё, Вернёя и Бру; и, наконец, часть Пикардии[90].

В окрестностях Боса и Гатине я всех знаю в лицо и, если б умел рисовать, изобразил бы вам их личности. Тех, кто шатается в других краях, я не знаю ни по именам, ни в лицо, но почую их издалека по одежде или по говору. Все они носят круглые шляпы с опущенными полями или треуголки, заломленные на военный манер, шерстяные колпаки, иногда короткие куртки от военной формы, но делают это как-то по-особенному, не так как другие. При них вроде бы никогда нет оружия, да и зачем? Если приходит пора «щипать травку», всегда можно достать что угодно у подручных или перекупщиков краденого.

— Что-что? — переспросил сержант, услышав незнакомое выражение.

— «Щипать травку» значит воровать.

— Вот как! Продолжай…

— Когда банда наведывается в Бос, то ее основные убежища находятся в Дамари, Утарвиле, Гомервиле, Оржере, Гури, да и во многих других местах, которые я вам укажу.

Если случается промышлять у границ Боса и Гатине, бандиты укрываются на фермах Орво близ Малерба, Вилье-Мартена около Маншкура, Рамулю, Марзенвийе, Бриара и Этуи. Есть еще пара известных местечек рядом с Питивье-ле-Вье — в Монсо и Лорвийе, там, где большое подземелье.

В общем, под вашей охраной я готов проехать по окрестностям, и, думаю, мы переловим немало народу. Только говорю сразу, вооружиться надо толком, а то можно и не вернуться.

— Ну, что ж, можно попробовать, — сказал сержант, уже представлявший себе подробности ареста банды. — Поговорим об этом позже. А сейчас меня интересует все, что имеет отношение к убийству в Мийуарде.

— Я там был и могу рассказать все в подробностях.

— Отлично! Объясни мне вот что — куда подевались бродяги, которых до убийства в окрестностях было видимо-невидимо?

— Это дело так нашумело, что в банде Фэнфэна теперь панически боятся и вас, и оржерского судью, гражданина Фужерона.

— Куда же все-таки исчезли бандиты?

— После убийства Фэнфэн…

— Фэнфэн? Кто это?

— К вашему сведению, Фэнфэн — это Главарь. Так вот, он собрал основную часть банды в лесу Камбре, а затем приказал рассыпаться по фермам Пуайи, Эсперсен, Мармонвиль-ла-Жоли, Шомон, Мирамьон, Эрбле и по опушкам Орлеанского леса.

Остальные ушли в сторону Этампа, и сейчас их можно встретить на фермах Уазонвиль, Меробер, Плеси-Сен-Бенуа, Буа-Эрпен, Меспюи, Шанмоте, Вальпюизо и Пюизеле-ле-Маре.

Слушая длинный список деревень и ферм, Вассёр подумал, что охота на бандитов будет долгой и трудной.

— Не беспокойтесь, гражданин сержант, — продолжал Кривой, словно услышав его мысли, — все мои бывшие сообщники рано или поздно появятся в нашем генеральном штабе, в лесу Ла-Мюэт, между Шамбодуэном и Отрюи. Там-то вы всех разом и накроете.

После допроса, с лихвой вознаградившего его труды, сержант сообщил Кривому, что на следующее утро его отправят в Оржер к мировому судье.

Всю дорогу бандит, в поведении которого ничто не напоминало трагедийного предателя, пребывал в прекрасном настроении и развлекал своих конвоиров остротами, свидетельствовавшими о живом уме и хорошо подвешенном языке.

Гражданин Фужерон не поскупился на похвалы и от души поздравил сержанта с поимкой бандита, воздавая должное уму, энергичности и неослабевающему упорству командира гвардейцев.

Мировой судья, в свою очередь, так же обстоятельно допросил Кривого из Жуи, собирая необходимые подробности, и начал раздумывать о том, какую пользу можно извлечь из неожиданной исповеди разбойника, который, казалось, был искренним и горел желанием отомстить бывшим товарищам.

Для того чтобы организовать арест банды, необходимы были все новые сведения. Судья, чувствуя, что пленник многого недоговаривает, пообещал, что благой порыв и добровольное раскаяние зачтутся ему позднее. Хотя Кривой уверял, что никогда не участвовал в убийствах, Фужерон был достаточно проницателен и почувствовал, что душа проходимца ушла в пятки и он трясется за свою жизнь. Слова судьи несколько рассеяли страхи раскаявшегося разбойника, и язык его мало-помалу развязался.

Не желая терять ни минуты, Фужерон тут же отправился в Шартр, чтобы сообщить судебным властям округа о поимке особо важного преступника. Нужно было без промедления разрабатывать золотую жилу, обнаруженную сержантом Вассёром, действовать стремительно и энергично. Меры, принимавшиеся до сих пор, ни к чему не привели, и только дискредитировали власти. Узнав о том, что сообщил Кривой, председатель окружного суда присяжных понял, что настал момент для решительных действий, и отдал необходимые распоряжения.

Фужерон, чьи неподкупность, энергичность и ум были хорошо известны, получил полную свободу и указание «поступать по своему усмотрению в интересах общего дела». Первым делом судья позволил Вассёру действовать самостоятельно и освободил сержанта от выполнения несогласованных приказов и бестолковых требований. Кроме того, он добился, чтобы капитан Жувенкур, командовавший национальной милицией департамента Эр-и-Луар, предоставил в распоряжение Вассёра любое необходимое ему число людей. Командир кавалеристов также получил приказ отправить в подкрепление сержанту гусар во главе с капитаном Буваром. Мировой судья был в отъезде два дня. Вернувшись в Оржер, он застал там Вассёра с гвардейцами и пленника, с нетерпением ожидавших его возвращения. Сержант не терял времени даром и постарался выжать из бывшего разбойника все, что тот мог рассказать. Обходительным обращением, сердечностью и простотой он добился поразительных результатов. Кривой даже не заметил, как сержант, не скупившийся на угощение и вино, вытянул из него приметы главных членов банды, подробное описание которых едва уместилось в целую тетрадь. Оставалось только воспользоваться этим бесценным материалом. Кривой предложил свою помощь и согласился отправиться в следующий рейд с Вассёром. Мировой судья с энтузиазмом поддержал эту идею. Бывший разбойник стал тенью гвардейцев и теперь повсюду сопровождал их.

Однако радужные надежды не оправдались и кампания началась неудачно. Сержант со своими гвардейцами изъездили вдоль и поперек всю равнину, Кривой одно за другим показывал места, где обычно прятались бандиты, а присланный на подмогу отряд капитана Бувара самым тщательным образом прочесал лес Камбре — все безрезультатно. Банда Фэнфэна как сквозь землю провалилась.

Крестьяне наконец вздохнули с облегчением и от всей души надеялись, что разбойники уже не вернутся. Сержант был единственным, кого не радовало это загадочное исчезновение. Он поминутно повторял:

— Черт побери, куда же они подевались?

В неожиданном поведении бандитов Вассёру чудилось что-то неладное, и он приходил в бешенство, натыкаясь на покинутые убежища и безуспешно пытаясь хоть что-то выяснить у людей, слывших подручными бандитов, которых ни в чем не мог уличить. Как будто зная, что бояться нечего, они встречали гвардейцев с подчеркнутой, почти издевательской почтительностью.

Сержант догадывался, что бандиты наверняка перебрались в другие края, почувствовав непрерывную слежку, и решил сам последовать их примеру и расширить круг поисков. Капитан Бувар был с ним согласен. Вассёр двинулся по дороге на Питивье, вслед за гусарами, выступившими двумя днями раньше. Оба отряда встретились в Экю и, устроив генеральный штаб в гостинице Святого Жака, решили исследовать окрестности, двигаясь одновременно в двух направлениях — на Бос и Гатине.

Удача наконец улыбнулась сержанту, который следовал собственной системе розыска преступников и не пропускал ни одного, даже самого заброшенного поселения. Завернув в Сервенвий в четыре часа пополудни, гвардейцы узнали, что три месяца назад бандиты совершили налет на ферму, принадлежавшую гражданину Коло. Крестьянину было, что рассказать, и сержант внимательно слушал его, когда какой-то бродяга постучал в ворота с просьбой о ночлеге. Сержанту, который всегда был настороже, хватило одного взгляда, чтобы заподозрить во вновь прибывшем бандита.

— Ну-ка, любезный, подойди сюда, — обратился к нему Вассёр тоном, не терпящим возражений.

Незнакомец с наглым видом приблизился к жандарму и дерзко выдержал его пристальный взгляд. Вассёр извлек из походной сумки записную книжку с приметами бандитов, в которой ему было знакомо каждое слово, и начал быстро переворачивать страницы. Найдя отмеченное ногтем место, сержант остановился и пробежал глазами строчки: «Двадцать три — двадцать четыре года, пять футов ростом, лицо смуглое и худое, волосы и брови светлые; слева на щеке шрам от угла рта до подбородка».

Бродяга стоял, засунув руки в карманы, и, насмешливо улыбаясь, позволял рассматривать себя. Казалось, постоянная безнаказанность лишь увеличила презрение, которое он, как любой бандит, чуть ли не с рождения испытывал к силам порядка.

— Как тебя зовут? — наконец спросил Вассёр.

— Франсуа Сипэр.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать три.

— Откуда ты родом?

— Из Люре, кантон Дрё, департамент Эр-и-Луар.

И вдруг, чтобы не оставить проходимцу времени на раздумье, Вассёр быстро спросил:

— Где ты взял рубашку и башмаки? Все барахло, что на тебе, украдено из Мийуарда, верно?

— Ну, раз уж вам так хорошо все известно, — последовал дерзкий ответ, — так чего меня спрашивать!

Не обращая внимания на наглую выходку, Вассёр внезапно схватил оборванца и, несмотря на отчаянное сопротивление, вытащил его левую руку из кармана. Радость осветила лицо сержанта — наконец удалось схватить одного из убийц папаши Фуше.

— Ты — Беспалый, — стальным голосом произнес он. — В Питивье, куда мы скоро прибудем, я покажу тебе шапку, которую ты оставил на месте преступления.

Пораженный бандит понял, что отпираться бесполезно, побледнел и, упав на колени, едва слышно произнес:

— Я погиб, он узнал меня!

По прибытии в главный город округа Вассёр предложил пленнику, буквально умиравшему с голоду, подкрепиться. Сержант придерживался мнения, что представители правопорядка не должны действовать под влиянием минутного гнева, злобы и раздражительности. Его прямодушие подкупило Беспалого, и, пропустив несколько стаканов доброго шипучего вина, которым славилось Аску, разбойник заговорил.

— Я, конечно, дал маху, вернувшись в Бос. Придется теперь расплачиваться головой… Ну, да что там! Не каждый день удается так повеселиться!

— Вы, стало быть, вернулись издалека? — небрежно спросил Вассёр.

— После того славного дельца в Мийуарде Главарь, чтобы замести следы, увел банду в «чудесные края», в бывшую провинцию Бри[91]. Мы и там собирались заниматься делом.

— Неплохо придумано! А нельзя ли узнать поточнее, куда именно вы направлялись?

— Не очень я люблю легавых, но вам, гражданин жандарм, отвечу. Вы парень что надо, умеете поговорить с простым человеком. У вас служба такая — за разбойниками охотиться. Мы-то, признаюсь, не всегда правы бываем.

Недалеко от Мелена, в деревушке Эбль, что в кантоне Морма, на славу потрудилось человек сорок из банды, да еще самых отъявленных. После Главарь приказал нам залечь на дно и назначил встречу в Париже у Блондена, нашего верного человека, на постоялом дворе «Глобус», что на улице Корзинщиков. Можете мне не верить, но я терпеть не могу Париж и скучаю без Боса, полей, ферм, домиков под соломенными крышами, без чистого воздуха и простора. Я почувствовал что-то вроде тоски и вернулся. Тут-то вы меня и сцапали. Ну что ж, сколько веревочке ни виться…

— Значит, остальные все еще на улице Корзинщиков, на этом постоялом дворе?

— Может, и нет. Видите ли, большинство наших тоже деревенские и не очень-то умелы. Обчистить фермера или поджарить окорока какому-нибудь сквалыге — это они могут, а как нужно тонко поработать — тут парни становятся неуклюжи, как разжиревший мерин. Сейчас они трясутся, как бы не попасться, а скоро начнут дохнуть с голоду и один за другим все вернутся в Бос.

Сержант завоевывал доверие самых закоренелых негодяев мягким обращением и добивался гораздо большего, чем любой другой следователь, принимавший высокомерный вид и не скупившийся на громкие фразы. Он собирался потихоньку продолжать допрос, но Беспалый, валившийся с ног от усталости, засыпал на ходу и мог отвечать только невнятными звуками. Сержант сам отвел бандита в арестантскую и приказал приготовить ему свежей соломы и одеяло. Очную ставку с Кривым из Жуи пришлось отложить до завтра. Вассёр прекрасно знал, что из этих доносчиков, оказавшихся лицом к лицу, можно будет многое вытянуть, и надеялся получить новые сведения.

ГЛАВА 3

После разоблачения ужасная слава Фэнфэна ничуть не уменьшилась, и те, кто чудом избежал гибели от его руки, прекрасно понимали, что от такого страшного человека следовало ожидать чего угодно. Безусловно, опасность теперь была меньше, чем в те времена, когда титул, положение и имя виконта де Монвиля, которыми негодяй воспользовался, чтобы обманывать честных людей, открывали перед ним двери в общество. Однако многое в поведении самозванца, даже совершенство, с которым он играл роль дворянина, свидетельствовало о том, что этот преступный мозг никогда не бездействовал, и все, кто хоть как-то имел с ним дело, жили в постоянной тревоге. Недальновидные люди, считавшие, что достаточно подобно страусу зарыться в песок, чтобы чувствовать себя в безопасности, поздравляли друг друга с победой и искренне верили, что навсегда избавились от монстра. Те же, кто обладал более здравым взглядом на вещи, кого не ослепляли беспричинный ужас или беспочвенные иллюзии, были уверены, что поражение Фэнфэна нельзя считать окончательным. Любой другой бандит покинул бы страну и не думал о возвращении, но преступник такого масштаба, как Главарь банды поджигателей, не мог исчезнуть, не отомстив.

Судья Бувар и его сын капитан Леон, Жан де Монвиль, верный Жако, оржерский судья Фужерон и даже старый аббат Фарронвиль понимали, что их ожидала война не на жизнь, а на смерть. Замок охранялся теперь с удвоенной бдительностью. Жан де Монвиль и Жако остались в Ружмоне, и графиня не возражала. Болезнь, сильно встревожившая ее родных, мало-помалу отступила перед энергичным натиском лекарей, граждан Аке и Брю. Мадам де Ружмон выздоравливала, но пережитое потрясение было столь сильным, что, казалось, ее рассудок помутился. Это стало еще одним испытанием для Валентины, которая, невзирая ни на что, любила мать и кротко переносила бесконечные капризы, ворчание, колкости и бессознательную жестокость графини, когда та вела себя как избалованный ребенок. Девушка черпала огромное утешение в присутствии возлюбленного, чьи нежность и заботливость залечивали раны ее истерзанной души. Какие длинные, чудесные разговоры вели они между собой! Какие сладкие часы проводили в тишине старого замка, озаренного солнцем любви!

Жан де Монвиль счел своим долгом ни под каким видом не покидать Ружмон до тех пор, пока враг не будет уничтожен. Тем не менее каждый день от судьи Бувара, капитана Леона или оржерского судьи он получал сведения о событиях, происходивших в окрестностях и имевших хоть какое-то отношение к банде поджигателей. Жако тоже не сидел на месте, каждый день рыскал по равнине и возвращался только к вечеру. Он склонен был считать исчезновение Фэнфэна очередной уловкой и беспрестанно повторял всем, кого встречал:

— Запирайте двери, точите вилы, заряжайте ружья и не смыкайте глаз!

Так прошло шесть недель с того дня, когда Фэнфэн произнес ужасный приговор обитателям Ружмона. Никто не знал, куда он подевался, после того как разорил замок Жуи. Главарь поджигателей исчез как по волшебству. Скорее всего он бежал как дикий зверь, который, чувствуя приближение погони, покидает знакомый лес и мчится вперед, через неизвестные края, унося шкуру от клыков охотничьих собак. Но до сих пор никому, кроме, быть может, сержанта Вассёра, не удалось узнать, куда направил свой бег грозный разбойник.

Вот что произошло на самом деле. Понимая, что в Босе становится опасно, Фэнфэн, как и сказал Беспалый, покинул края, где все это время орудовала банда. Он приказал замуровать подземелье папаши Пиголе и запретил поджигателям показываться в окрестностях, включая все восточное направление парижской дороги и лес Ла-Мюэт. Бандиты укрылись в лесу Камбре и рассыпались по болотам, тянувшимся вдоль обоих рукавов реки Кони. Одни нашли пристанище у скупщиков краденого, другие спрятались в подземельях в лесах Лифермо и Лорвийе. Все затаились и промышляли, только чтобы не умереть с голоду.

Главарь отобрал сорок бандитов и отправил их небольшими группами по пять-шесть человек в окрестности селения Мелен, где жил один живодер, известный под кличкой Пиголе Кутила. Он-то и навел банду на деревушку Эбль в кантоне Морма. Выбор пал на трактирщика по имени Вильнёв, который вел бойкую торговлю вином оптом и в розницу. Впрочем, Фэнфэну не было никакого дела до того, кто станет жертвой. Он хотел, чтобы очередное преступление поджигателей прогремело в небольшой деревушке, находящейся далеко от мест, где обычно действовала банда, и чтобы все поверили, что бандиты навсегда покинули Бос.

Через три недели после убийства Фуссе бандиты нагрянули в Эбль и, забаррикадировав снаружи почти все окрестные дома, высадили дубовой балкой дверь трактирщика. Вильнёв, бывший бригадир знаменитого драгунского полка Колонель-Женераль, был человеком решительного нрава. Выскочив из постели, он схватил ружье, но тут же увидел, как к нему с ужасными угрозами бросились разбойники. Перед тем как рухнуть под градом ударов, трактирщик успел ногой ударить в живот одного из нападавших и отшвырнуть другого ударом в лоб. Но тут на его голову обрушилась дубина, и Вильнёв упал без чувств. Трактирщика и его жену связали по рукам и ногам, бросили на кровать и завалили грудой перин. За стеной спали рабочий-пильщик Бесьер и двое его младших братьев. Услышав шум, рабочий вскочил, бросился к двери и попытался опустить запор, повиснув на рычаге. Несмотря на все усилия, дверь сорвалась с петель, и трое бандитов вломились в комнату.

— Сдавайся, или ты покойник! — рявкнул один из них. — Мы банда Фэнфэна! Если двинешься с места или позовешь на помощь, тебя изжарят на медленном огне.

Несчастный, полуживой от страха, и не подумал сопротивляться. Тем временем, как повествует историк, описавший преступления поджигателей, бандиты обыскали карманы трактирщика, вытащили ключи и вскрыли шкафы, где обнаружили пять тысяч двести ливров, драгоценности, серебро и одежду. Один разбойник, спустившись в погреб, вернулся с двумя лейками, полными вина. Хлебный ларь и глиняный чан для засолки мяса были опустошены, и шайка приступила к шумной трапезе, обильно орошаемой из двух сосудов. Наевшись до отвала, бандит по имени Лонжюмо, которому досталось от трактирщика ногой в живот, подошел к кровати и, изо всей силы опуская дубину на голову Вильнёва, проорал:

— Нам нужна твоя лошадь! Где ключ от конюшни?

— В сундуке, — отвечал задыхаясь трактирщик.

Бандиты вышли из дома, но тут же, посовещавшись, двое из них вернулись и снова стали допрашивать несчастного:

— У тебя еще есть деньги! Отвечай, где они, не то мы тебя быстро подпалим!

Разбойники начали было разжигать огонь в очаге, когда с улицы послышался грозный голос самого Фэнфэна:

— Эй, там, довольно! Пора убираться отсюда! Я слышу лай собак и шум. Оборванцы, ходу!

Жители деревушки, разбуженные лаем, пытались выбраться наружу и вооружались. Поджигатели бежали с добычей, оставив в доме связанных супругов Вильнёв и пильщика с братьями, избежавших страшных мучений благодаря поднятой тревоге.

Главными участниками этого нового преступления были Фэнфэн, Босеронец Рубаха, Большой Драгун, Бэун, Кривой из Мана, Жак из Этампа, Толстяк Нормандец, Беспалый, Душка Берриец, Кот Готье, Лонжюмо, Дюшен, Лаклош, Жан из Арпажона, Нормандец из Рамбуйе и многие другие, перечислять которых было бы слишком долго. Кроме денег, бандитам удалось поживиться часами, золотыми цепочками, посудой, пряжками из серебра и разнообразной одеждой. Дележ награбленного происходил в лесу Орсиньи, после чего половина шайки во главе с Фэнфэном, чтобы запутать следы, без промедления отправилась в Париж. Под командованием Толстяка Нормандца оставшиеся двинулись в сторону Бове, где разграбили ферму и сожгли ее обитателей.

Все эти события, о которых из-за несовершенства средств сообщения стало известно лишь много времени спустя, объясняют спокойствие, царившее в Босе, и исчезновение бродяг, еженощно просившихся на постой к фермерам.

Именно в это время Беспалый, которого посетили ностальгические воспоминания, покинул сообщников и первый вернулся в Бос, где и был схвачен сержантом Вассёром в полулье от Питивье.

Завершив пикардийскую кампанию, бандиты собрались в назначенное время на улице Корзинщиков в гостинице «Глобус» у Блондена. Печально знаменитые герои Оржера выглядели, мягко говоря, неопрятно. То, что такие ужасные оборванцы всего каких-то сто лет назад могли беспрепятственно разгуливать по улицам столицы, лучше любых слов объяснит, какой была в то время парижская полиция.

Большой Драгун был одет в синюю рваную куртку, слишком короткий красный жилет с желтыми пуговицами и потертые штаны денщика Десятого гусарского полка, сквозь которые просвечивала загорелая кожа, покрытая дорожной грязью. Подкладка местами истлела, и ткань едва прикрывала наготу. Дополняла этот малопривлекательный костюм дубинка с рукоятью, обмотанной кожей и окованной латунью.

Бэун, известный в Босе пройдоха, родом из Гиньонвиля, что в департаменте Луаре, был одет не менее пестро. Жесткие черные волосы, собранные в хвост, спускавшийся до середины спины, были скрыты под колпаком из грубой холстины, поверх которого он нахлобучил шляпу с огромной кокардой, заломленной на военный манер. Бэун провертел в ней дыру и засунул туда свою глиняную трубку. Он носил широкую потрепанную куртку, — из-под которой виднелась насквозь дырявая ратиновая рубаха, и штаны из светлой ткани, грязные как половая тряпка.

Остальные были одеты в том же духе, но у каждого был паспорт, добытый знаменитым Дублетом, владельцем постоялого двора в Шартре.

Деньги супругов Вильнёв дали бандитам возможность вести веселую жизнь, и разбойники теперь думали об очередном грабеже, который позволит устраивать новые оргии. Так продолжалось ровно три недели, по прошествии которых Фэнфэн решил, что в Босе успели забыть поджигателей и что пришла пора привести в исполнение план мести, который он вынашивал с того самого дня, когда в Ружмоне произошла ужасная сцена. Он приказал бандитам отправляться в путь группами по два-три человека и через восемь дней снова собраться в генеральном штабе, находившемся в лесу Камбре, а сам выехал из Парижа в сопровождении Толстяка Нормандца. Оба были одеты как зажиточные торговцы скотом.

Проведя два месяца в добровольном изгнании, Фэнфэн надеялся, что в Босе все успокоилось, но был жестоко разочарован. Оказалось, что по равнине разъезжали патрули жандармов и гусар, происходили аресты подозрительных лиц и ежедневно проводились обыски и расследования у скупщиков краденого и других сообщников поджигателей, без помощи которых бандиты не могли обходиться. Интуиция подсказывала Фэнфэну, что находиться в этом краю было небезопасно, и он решил как можно скорее осуществить свой страшный план. Приняв решение, Главарь собрал своих подручных в лесу Жервийе. Дремучие, непроходимые заросли, от которых сегодня остались только воспоминания, простирались между большими фермами Эсперсен и Жервийе, расположенными в Сен-Перави-Эпре и Экавийе. Здешнее убежище было меньше, чем дом в лесу Ла-Мюэт, но стояло так же уединенно, так же надежно укрывало от посторонних глаз, а здешняя помощница поджигателей, мамаша Ренодэн по прозвищу Мамаша из Эпре, вовремя набила кладовые запасами.

Хотя в назначенный час явилось немало бандитов, многих на сборе недосчитались. Сразу заметили отсутствие Кривого из Жуи, Беспалого, а также Рыжего из Оно и Кривого из Мана. Когда Фэнфэну доложили о том, что многих не хватает, на его лице появилась недобрая улыбка и он сказал:

— Мы еще поговорим об этом.

На сборе присутствовали сто пятнадцать человек, но многие были простыми зрителями — помощники бандитов, на которых не приходилось рассчитывать в серьезном деле, за которое можно было крепко поплатиться в случае неудачи, да подающий надежды, но неокрепший молодняк, у них в голове пока гулял ветер. Однако на равнинах Боса, Гатине и Берри все еще шлялось немало разных сомнительных личностей, которых можно было завербовать в разбойничью армию.

Спокойно и торжественно, будто в ожидании важных событий, Фэнфэн излагал план очередной кампании, постаравшись скрыть от собравшихся свои опасения и выказывая непоколебимую уверенность в успехе. В первую очередь, главарь бандитов указал на необходимость пополнить запасы главного штаба и разъяснил, что пора прекратить мелкие вылазки, сосредоточив все силы на серьезных экспедициях, приносящих сразу много добычи, на огромных пожарах и налетах, молва о которых разнесется по всей округе. Настало время заставить власти считаться с ними.

— Добиться этого можно только поджогами, друзья мои. В самом деле, мы стали слишком мягки. В Босе давно уже потешаются над нашими жалкими фейерверками из серных спичек. Смотрите сами, разве Большие Парни, ребята из вандейской банды Режь-Кромсай, из Черной Банды в департаменте Ардеш, Бородачи или Старьевщики разводят столько церемоний? Разве мы не наследники Наседки, разве я, Главарь Фэнфэн, не достойный преемник Тернового Цветка? Горлодеры из Оржера, Шартра и Питивье переворачивают все вверх дном, и все из-за нескольких выпотрошенных ферм, да двух-трех подкопченных крестьян. Можно подумать, не бывает дел посерьезней!.. Мы сами виноваты, потому что не показываем, на что способны на самом деле. Высадить дверь в лачуге какого-нибудь олуха, обливающегося потом от страха, рисковать своей шкурой за жалкие вонючие обноски — такая игра не стоит свеч. Мы давно не нападаем на дилижансы, не грабим национальную казну, ни разу не устроили налет на замок. Разве так может продолжаться?

— Нет! Нет! — взревели разноголосым хором оборванцы. — Приказывай, мы пойдем за тобой!

— Я знал, что могу положиться на своих людей. Чтобы вознаградить ваше рвение, позволяю разорить три самые богатые фермы в этом краю. Потрясите как следует хозяев, чтобы они выложили денежки, а потом, чтобы хорошенько повеселиться, подожгите дома.

Восторженные вопли прервали речь Главаря, но он жестом восстановил тишину и продолжал:

— Подождите… Еще не все. Потом вы ограбите замок, владелец которого несметно богат. Его состояние исчисляется миллионами, погреба полны вина, серебром можно нагрузить целый караван, золота столько, что карманы не выдержат, одним словом, добычи там столько, что каждый из вас, если захочет, сможет открыть лавку. Фермы, о которых я говорил — Жервийе, Эсперсен и Пуайи, а замок — Арконвиль. За ним будет другой, третий… И так до тех пор, пока все вы не разбогатеете, не станете такими же богатыми, как бывшие откупщики! Удачи вам!

— Да здравствует наш Главарь! Слава великому Фэнфэну!

— Конечно, — продолжал разбойник, — не обойдется без кровопускания. Эти каплуны будут защищаться, но я вас вооружу до зубов. У Монжандра, Пиголе, Мамаши из Эпре, Мета и семейки Тевенон припрятаны сабли, карабины и пистолеты, которых хватит на тысячу человек. Дублет обещал мне пятьдесят лошадей. Вы станете настоящей армией, войском оборванцев! Перед вами будут трепетать крестьяне, жандармы и гусары. Вы будете врываться в дома чванливых мировых судей, которые осмеливаются выступать против нас. Когда мы наконец разорвем на куски этих каналий, когда выставим при въезде в город насаженные на колья их головы и тела, мы станем настоящими королями равнины, и вот тогда посмотрим, найдутся ли еще Бувары и Фужероны, чтобы помериться силой с Фэнфэном!

Понадобится не меньше двух недель, а может, и все три, чтобы созвать всех наших. Толстяк Нормандец раздаст по сорок ливров каждому, чтобы вы могли прожить это время.

— Зачем это, Главарь, — прервал его с громким смехом Сан-Арто, — мы ведь всегда можем поживиться у здешних олухов.

— Сан-Арто, друг мой, ты глупее осла. Разве ты не понял, что должен затаиться до того, как мы нанесем решающий удар, иначе на наш след выйдет вся свора жандармов и полиции. Я требую, чтобы вы платили за все, в чем почувствуете нужду. Никакого попрошайничества, никакого воровства! Не бойтесь, вам все вернется разом, ни один лиард не пропадет… И главное — не показывайтесь ни на фермах, которые я назвал, ни в их окрестностях. Пусть их обитатели чувствуют себя в полной безопасности и наше нападение прогремит как удар грома! Следующие две недели сидите в лесу Ла-Мюэт. Парни, которыми командует Вассёр, еще сосунки и боятся совать туда нос. Что до самого сержанта, его песенка спета. Он мне нужен живой или мертвый. Тому, кто поймает его или принесет мне его голову, я заплачу тысячу экю золотом.

И последнее, что я должен сказать перед тем, как мы расстанемся. До сих пор среди нас не было предателей. Когда Терновый Цветок передавал мне командование бандой, то я был вынужден применить жестокие меры и надеюсь, все помнят конец Большого Дофина. Сегодня, как известно, времена не самые легкие. Вы должны хранить верность банде и держать язык за зубами. Становясь поджигателем, каждый приносил клятву не выдавать общие тайны даже под пытками. Арестуют ли вас, приведут ли на допрос — вы должны молчать. Не обольщайтесь, судьи не будут снисходительны к предателям. Они посулят все, что угодно, но слова своего не сдержат. Вы погибнете сами и погубите товарищей. Кривой из Жуи попался на обещания жандармов, стал ищейкой Вассёра и предает своих братьев. Тому, кто доставит мерзавца живым или мертвым, целиком или по кускам, достанется три тысячи ливров. Приговор вынесен, и месть скоро настигнет негодяя.

Голос Фэнфэна потонул в возмущенных криках.

— Кривой арестован! Предатель! Тысяча чертей, выкрадем негодяя и разделаемся с ним сами, как с парижским сыщиком, которого застукали в подземелье папаши Пиголе!

— Я сожру его живьем! — ревел взбешенный Сан-Арто.

— Не стоит, — отвечал Фэнфэн, — чего доброго, еще сдохнешь от бешенства. Не горячитесь, я сам берусь за это. Сейчас нас ждут другие дела. Обожженная Рожа, подойди-ка сюда!

Высокий оборванец, чью хитрую физиономию украшал слева широкий рубец от давнишнего ожога, попытался скрыться в толпе.

— Хватит копаться, выходи! — повторил Фэнфэн. — Поторапливайся!

Мертвенно побледнев, разбойник задрожал и, казалось, врос в землю. Нетвердым голосом он пробормотал:

— Главарь, что случилось? Ничего такого за мной нет, никого я не предавал…

— Ага, у тебя, значит, совесть не чиста!

— Я ни в чем не виноват, пощадите! Клянусь, я честный разбойник!

— Жан Канонир, Большой Драгун, хватайте этого крикуна, тащите вон отсюда и привяжите к дубу.

— Главарь, смилуйся! Клянусь, я больше никогда не стану… — причитал, вырываясь, несчастный.

— О чем ты говоришь?

— Это ошибка! Неужели меня… как Большого Дофина…

— Не беспокойся! Я знаю толк в удовольствиях и люблю развлекать своих верных подданных. Эй, там, все готово?

— Готово, Главарь, — отозвались Канонир и Драгун. — Наш приятель немного брыкался, пришлось слегка его прижать, так что теперь он и пальцем не шевельнет!

«Слегка прижать» значило, что силач Драгун сломал несчастному руку, как спичку.

— Отлично, — отозвался Фэнфэн. Оборванцы, заинтригованные страшными приготовлениями, испускали пронзительные вопли. — Теперь свалите к его ногам полдюжины вязанок хвороста.

— Господи помилуй, что вы делаете! — вопил связанный бандит, чье искаженное ужасом лицо утратило человеческое выражение.

— Для начала отрежем уши, а потом сожжем заживо, вот и все!

— Боже, Боже, нет! За что?! Скажите, за что?..

— Не ты ли восемь дней назад был в Виль-Прево, в коммуне Тийе-ле-Пене, у мирового судьи Фужерона? Это неподходящее знакомство для настоящего разбойника.

— Но я ничего ему не сказал… Ничего! Мне нужны были документы…

— Врешь! Любые бумаги, которые нам могут понадобиться, делает Дублет! Довольно! Постарайся хотя бы умереть достойно и катись к дьяволу!

С этими словами Фэнфэн достал из кармана отточенный нож, схватил разбойника за волосы и быстрым движением отрубил ему уши. Воткнув клинок в ствол дерева над головой жертвы, он холодно бросил:

— Поджигайте!

В мгновение ока посыпались искры, ветки занялись и со всех сторон взвились языки пламени. Огонь, охватив ноги бандита, подобрался к лицу, запылали одежда и волосы. Оборванцы, испытывавшие жестокое удовольствие от подобных сцен, взялись за руки и понеслись вокруг костра в адском хороводе. Их кровожадное улюлюканье сливалось с воплями жертвы, чье тело дымилось, трещало, корчилось и лопалось.

— Готов ли наш поросенок? — горланил Сан-Арто, точа нож о подметку башмака.

— Погоди, еще не прожарился! — отвечал Жан Канонир, раздувая огонь.

Вокруг продолжалась вакханалия. Бандиты прерывали дикую пляску лишь для того, чтобы утолить водкой сжигавшую их жажду. Через полчаса крики несчастного, мучения которого продлевались стараниями палачей, стали затихать, началась агония. Сан-Арто, к которому обратились все взгляды, подошел ближе к костру, воткнул железную вилку прямо в бедро умирающего и, отрезав кусок, впился в него зубами.

— Фу! — воскликнул он, швыряя на угли окровавленный кусок человеческого мяса. — Боров оказался жестче бешеной коровы! Все равно что жевать старый башмак. Никуда не годится!

Фэнфэн, чье лицо освещала недобрая усмешка, добавил, словно подводя черту:

— Вот хороший урок для тех, кому захочется поступить как покойник.

ГЛАВА 4

Вассёр догадывался, что ему угрожает опасность. Узнав, что именно командир гвардейцев был вдохновителем и, если можно так выразиться, движущей силой кампании, начавшейся против поджигателей, Фэнфэн немедленно сообщил сержанту о вынесенном ему приговоре. Прочитав угрозы поджигателей и узнав о награде, назначенной за его голову, Вассёр пожал плечами, скомкал письмо и раскурил им трубку. Следующее послание постигла та же участь. Сержант сохранял ледяное спокойствие и, узнав почерк на третьем конверте, даже не вскрыл его. Человек долга, не знающий, что такое страх, равнодушный к угрозам и проклятьям, Вассёр ни на шаг не отклонялся от намеченного пути и с дьявольским упорством продолжал преследовать негодяев.

Кривой, которому он показал первое письмо, затрясся от ужаса и как великой милости просил перевода в шартрскую тюрьму. Сержант, которому еще была нужна его помощь, отказал и про себя усмехался, глядя на предателя, оказавшегося целиком в его власти и умиравшего при одной мысли о встрече с Фэнфэном.

— Лучше сразу умереть, — твердил Кривой, вспоминая о Большом Дофине, которого распилили между двух досок в лесу Ла-Мюэт.

— Не беспокойся! — отвечал Вассёр, закатываясь громовым хохотом. — Если нам случайно попадутся твои дружки, я тут же снесу тебе башку. Один выстрел — и готово!

— Не надо ничего сносить, гражданин Вассёр! Если я не попрошу сам, не надо ничего делать!

— Договорились! Но если придется туго, можешь всегда рассчитывать на меня. Ну, по коням!

Отряд вновь и вновь объезжал окрестности, неустанно обшаривая дороги, равнины, фермы, деревушки и селения. Чаще всего поиски оказывались безрезультатными, но иногда судьба улыбалась гвардейцам.

Однажды, через три недели после событий в лесу Жервийе, где собирались разбойники с трех равнин, сержант, следуя указаниям Кривого, отправился в деревню Вилье, расположенную в кантоне Шоси, где жили сообщники разбойников, отец и сын Пусино, по кличке Корявые Лапы. Когда во дворе показались треуголки, Пуссино-младший воскликнул:

— Сержант, неужели нас арестуют за кражу на прошлой неделе между Тиверноном и местечком Лион-ан-Бос? Мы не имеем к ней никакого отношения!

— Нет, любезные, — ответил Вассёр, доставая пару наручников, — об этом деле и помину нет. Пойдемте-ка с нами. Дорогой мы успеем поговорить и об этом, и о многом другом.

— Как, вы нас забираете?

— Вот именно, и прямо сейчас. Ну-ка, поживей, собирайтесь в дорогу. Мы едем в Оржер.

Два дня спустя Вассёру понадобилось снова расспросить гражданина Феликса Маршана, и он вместе с Винсентом отправился в Фоконьер, где был арестован Кривой. В то время как сержант беседовал с фермером, в ворота постучал рыжий бродяга со слезящимся глазом. При виде Вассёра он затрясся.

Сержант со своей обычной невозмутимостью встал, загородил выход и обратился к попрошайке:

— Любезный, сегодня ты сюда зря завернул.

— Это еще почему? — огрызнулся бродяга, решивший не сдаваться.

— Потому что наши пути пересекаются уже второй раз, а я не мировой судья из Питивье и не упущу такую добычу.

— У меня есть документы! Вот, смотрите, все в порядке… Меня зовут Мишель Пека, работаю у кровельщика подмастерьем.

— Вижу, вижу. Владелец постоялого двора в Шартре, гражданин Дублет ловко подделывает любые бумаги. Твои, должно быть, тоже его производства. А похож ты, сударь, на Рыжего из Оно. Что скажешь?

— Рыжий из Оно? Гражданин жандарм, я не понимаю, о чем вы говорите.

— Еще как понимаешь!

— Это ошибка! Я в жизни не убивал, не крал, не нарушал законов чести…

— Послушай, любезный, разве я тебя в чем-то обвиняю? Просто на равнине тебя называют Рыжим из Оно, и ты арестован именем закона.

В тот же вечер человек, назвавшийся Пека, был препровожден в тюрьму Шартра, где оба Пусино и Беспалый опознали в нем бандита, известного под кличкой Рыжий из Оно. Разбойник не стал отпираться и сознался во всем.

Три дня спустя после поимки такой крупной дичи Вассёр, проезжая мимо фермы Говийе в коммуне Жерминонвиль, заметил бродягу, разговаривавшего с двумя женщинами. Сержант имел привычку проверять документы у всех попадавшихся на пути подозрительных личностей и, подозвав оборванца, потребовал предъявить документы.

— Гражданин сержант, у меня ничего нет.

— Вот как, — воскликнул Вассёр, внимательно разглядывая бродягу и перебирая в памяти приметы из своей записной книжки.

«Тридцать пять лет, рост пять футов два дюйма, длинное бледное лицо, каштановые волосы и брови… и кривой на левый глаз! Вот ты и попался, голубчик!»

Оборванец, встревоженный затянувшимся молчанием, не предвещавшим ничего хорошего, снова заговорил:

— Скажу честно, у меня нет бумаг, потому что я дезертир. Но разве это мешает оставаться честным человеком?

— Конечно нет, — добродушно согласился Вассёр, — но тебе придется рассказать, где ты служил, где стоял твой полк, номер бригады, имя батальонного командира и твоего капитана.

— Я был во флоте, — отвечал бродяга, — служил матросом на борту брига «Дерзкий», приписанного к порту Лорьян. Меня напоили вербовщики в Гавре, морская жизнь пришлась мне не по нраву, и в 1789 году я дезертировал…

— Очень интересно, продолжай, любезный, — отозвался Вассёр. — Так ты говоришь, что стал матросом, но призвания к этому делу не чувствовал.

— Истинная правда, гражданин сержант. Я ведь родился далеко от океана, в Сен-Мамере, что в департаменте Сарта, и был раньше садовником. В 1791 году подвернулся заработок у бенедиктинцев, которым после Революции пришлось покинуть монастырь. Потом я остался без дела, а еще через некоторое время устроился огородником в Вирофле около Версаля. Там-то меня и сцапали за дезертирство и отправили канониром на линейный корабль «Величественный». Прослужил я пятнадцать месяцев и опять сбежал.

— Одному ремеслу — дезертирству — ты-таки обучился! Ну что же, продолжай!

— Что вы хотите, гражданин сержант, Республика и не вспоминала, что нам надо есть, одеваться и получать жалованье! Я взял в жены Катрину Давуан, у нас четверо детей, вот и решил вернуться к семье.

На лице Вассёра отразилось сочувствие, и бродяга, ободрившись, продолжал:

— В поисках работы мы сначала отправились в Бри, но нам не повезло. Я вязал метлы, торговал кнутовищами, чем только не занимался, чтобы прокормить семью. Наконец, пришлось побираться, но в Бри народ не очень-то щедрый. Мы двинулись в Бос и скитались в окрестностях Этампа, Сакласа, Анжервиля, Тури и Орлеана.

— Не повезло! — вздохнул сержант. — Скажи, а не случалось тебе бывать около Оржера?

— Нет, гражданин сержант, — живо отозвался оборванец.

— А рядом с Пупюи, откуда рукой подать до Мийуарда и фермы покойного папаши Фуссе?

При этих словах бродяга едва заметно вздрогнул и его глаз дернулся. Вассёр холодно сказал:

— Ты хороший рассказчик, но меня не провести. Твоя кличка Кривой из Мана, и ты один из самых знаменитых членов банды Фэнфэна.

Бродяга попытался прикинуться дурачком и расхохотался, словно услышал удачную шутку.

— Это прозвище мне идет как влитое — я и кривой, и родом из Мана. Да только так бедного дезертира никто еще не называл. А про банду Фэнфэна первый раз слышу.

— Очень странно. Имя этого разбойника у всех на устах, не знать его невозможно. Тот, кто очень старается замести следы, начинает путаться в собственных словах. Тебе придется пойти с нами. Герен, наденьте-ка наручники на этого гражданина.

Жандарм, который в тот день сопровождал Вассёра вместо верных Винсента и Розье, был высок и широкоплеч. На его румяном лице постоянно появлялась улыбка, а взгляд синих навыкате глаз светился добродушием. Однако Вассёр недолюбливал этого солдата и испытывал к нему непреодолимую неприязнь. Герен прибыл в Жанвиль недавно, уже после того как поступил приказ командующего Жувенкура удвоить численность гвардейской бригады. Новичок пунктуально выполнял все распоряжения, но, пожалуй, испытывал слишком крепкую привязанность к бутылке. До сих пор командир гвардейцев мог упрекнуть Герена только в этом пороке, который представлялся ничтожным в ту эпоху, когда набор добровольцев в ряды блюстителей порядка проводился в соответствии с совершенно иными требованиями. Но сержант, сам не понимая почему, старался держаться от этого новобранца подальше, брал его с собой крайне неохотно и лишь в тех случаях, когда без этого нельзя было обойтись.

Дальнейшие события покажут, насколько обоснованными были эти подозрения.

Пока Вассёр перекидывался на прощание парой слов с фермером, Герен, заковав пленника, провел его через двор к воротам, рядом с которыми находилась конюшня. Убедившись, что его никто не видит и не слышит, он наклонился к оборванцу и быстро прошептал ему на ухо:

— Кривой из Мана, ты что, уже не узнаешь меня?

— Я вас никогда не видал прежде, — осторожно отвечал тот.

— Да ладно, брось! До того как стать легавым, я скакал кроликом и щипал травку, и до сих пор помню Тернового Цветка.

— Не может быть! — ошеломленно воскликнул Кривой из Мана.

— Черт побери! Не ряса делает монаха, не на одежду нужно смотреть, а в глаза. Это знают и разбойники, и полицейские!

— Подожди-ка… Семь лет назад в Пуаси, на лесной развилке мы прикончили одного торговца скотом…

— Ну, насилу вспомнил!

— В том деле были еще Гнусавый Франсуа и Винсент Бочар, который прирезал перекупщика. Сам я укокошил погонщика, а ты — пса. Подлая тварь чуть не перегрызла мне глотку.

— Каждому тогда досталось по двести ливров…

— Тебя в банде звали Силач из Эпине.

— Точно!

— Как же тебя угораздило стать легавым?!

— Жить ведь как-то надо… Но в душе я по-прежнему разбойник.

— Так если успевать и здесь и там, можно сколотить целое состояние! Тебе надо бы поговорить с Фэнфэном. Это можно устроить — ты ведь знаешь условный знак поджигателей и пароль!

— Я и сам бы не прочь… На нашей проклятой службе, пожалуй, еще с голоду сдохнешь. Тише! Сюда идут!

Несмотря на то, что сержант никогда не ослаблял бдительности, у него не возникло ни малейшего подозрения о только что состоявшемся гнусном сговоре. Отправив арестанта в Оржер, он вернулся в Жанвиль и собирался, как прежде, исполнять свой долг, не догадываясь о смертельной опасности, которую предательство Герена уже навлекло на его голову.

Подлец, вступивший в ряды жандармов, но оставшийся душой и сердцем с разбойниками, собирался до конца осуществить свой план. Предателя не связывали с сержантом дружеские отношения, но по долгу службы они постоянно находились рядом, так что вскоре в банде Фэнфэна должен был появиться особенно ценный подручный.

Продолжение этой длинной и абсолютно правдивой истории повествует о том, какие последствия имела встреча двух негодяев — Кривого из Мана и Герена.

Неутомимый Вассёр доводил до изнеможения увеличившийся вдвое отряд. Хотя гвардейцы сопровождали своего командира по очереди и отдыхали каждые два дня, домой они возвращались совершенно без сил и наутро с трудом могли нести службу в городе. Сержант, изматывая подчиненных и лошадей, проводил в седле по двенадцать часов в день, спал и ел когда придется и бесстрашно отправлялся на разведку в самые опасные и глухие места. Его жизнь была полна риска и тревог.

Кривой из Жуи, которому приходилось ежедневно сопровождать Вассёра, все чаще жаловался на усталость, и сержант, хоть и понимал, что это опасно, наконец предоставил жулику некоторую свободу. Гвардейцы начали забывать коварство Кривого и относились к нему как к избалованному ребенку. Наручники были сняты, и разбойник с палкой в руке неутомимо разгуливал по окрестностям тем размеренным шагом, которым хороший ходок может иногда уйти дальше иной лошади, насвистывал как дрозд, обучал гвардейцев тонкостям воровского языка и распевал куплеты, способные вогнать в краску подручного палача.

На отдыхе во время ежедневных рейдов Кривой ходил где вздумается, чистил лошадей, а по возвращении домой развлекал своих стражей. Однажды жандармы Ато и Розье в шутку подвергли сомнению его воровское мастерство.

— Вот что, — обратился к пройдохе Ато, — если ты действительно знаменитый Кривой из Жуи, один из лучших карманников банды, покажи-ка, что ты умеешь. Мы хотим посмотреть, не украл ли ты свою славу.

Задетый за живое воришка не заставил себя упрашивать. Когда гвардейцы повели лошадей на водопой, он остался на постоялом дворе в просторной комнате, где были свалены вещи и упряжь. Дорожный чемодан сержанта, запертый на небольшой висячий замок, лежал на столе рядом с походной койкой. Кривой, не найдя секрет замка, сумел просунуть руку внутрь чемодана, развязать наполовину полный полотняный мешочек и вытащить шесть ливров. Тщательно припрятав деньги, пройдоха некоторое время спустя купил пару сережек, которые преподнес служанке.

Почувствовав тягу к старому ремеслу, Кривой на следующий же день увел полный кошелек у возчика. Сохраняя обычную серьезность, Вассёр тщательно занес обе кражи в протокол.

В другой раз, когда сержант и двое гвардейцев прибыли около полуночи в кантон Артене и остановились на постоялом дворе, то жандарм Ламбер имел неосторожность оставить заряженные пистолеты на каминной полке в общей комнате. Кривой, замышлявший побег или, быть может, раскаивавшийся в том, что выдал товарищей, одним прыжком добрался до оружия, зарядил и направил дуло в спину жандарма. Держа в свободной руке второй пистолет, он готовился уложить на месте любого, кто рискнул бы воспрепятствовать его бегству. Казалось, ничто не могло спасти Ламбера. Вот-вот должен был раздаться выстрел, но Вассёр увидел Кривого и, издав дикий крик, молниеносно бросился вперед. Едва не задушив разбойника, сержант стиснул его обеими руками. Негодяй, дико вращая глазами, хватал воздух ртом, словно удавленник, и с трудом прохрипел:

— Пощадите!

Сержант хладнокровно обезоружил его, вернул пистолеты побледневшему Ламберу и, обращаясь к Кривому, сказал:

— Ну что ж, больше церемониться мы не станем!

Но бандит не слышал этого, сраженный одним из своих обычных приступов бешенства — как эпилептик, с пеной на губах, он катался по полу в конвульсиях. После припадка Кривой впал в глубокое забытье, гвардейцам пришлось связать его и везти, перекинув через седло. Через час Вассёр, глядя, как разбойник болтается на лошади словно куль с овсом, подъехал поближе и сказал:

— А ты, однако, устроился с удобствами…

Кривой, придя в себя и успокоенный размеренным движением лошади, добродушно, как ни в чем не бывало, отозвался:

— Гражданин сержант, не держите на меня зла. Я тут ни при чем — в голову будто ударяет, и сам уже не знаешь, что делаешь. Я становлюсь как овца, больная вертячкой, ничего не соображаю, кровь заливает глаза, и меня обуревает жажда убийства. Но вы славный малый, и хватка у вас железная! Другой бы меня на месте пристрелил, как воробушка.

— Ну, как бы там ни было, расплачиваться за все придется тебе самому. Теперь будешь ходить в наручниках или связанный. А вдруг на тебя опять накатит!

Вассёр был человеком мягким и не поминал больше Кривому покушение на гвардейца, которое чудом удалось предотвратить. Два дня спустя, видя, как раскаявшийся воришка ковыляет со связанными ногами, спотыкаясь на каждом шагу, сержант снова освободил его, спросив:

— Обещаешь, что ничего подобного больше не повторится?

— Обещаю.

— Честному человеку я бы поверил на слово, но уж не обижайся, ты — дело другое.

— Я не стану клясться на манер здешних олухов.

— Я бы тебе и не поверил, — отвечал сержант, сделавший заметные успехи в изучении воровского наречия.

— Даю настоящее слово оборванца, впредь я не стану вас надувать.

— Клянешься?

— Слово разбойника, сержант!

— Ладно, поверю на этот раз.

— Благодарю! Хоть я и разбойник, мне приятно, что такой честный человек, как вы, верит моему слову. А чтобы доказать, что я и думать забыл про старое, я вам кое-что подарю.

— Подаришь? Даже если б ты и вправду мог сделать подарок, я еще подумаю, принимать ли его.

— А вот посмотрим!

— И смотреть нечего!

— Ну, а если речь пойдет о том, чтобы разом накрыть всю банду Фэнфэна с подручными, бабами и мелюзгой, да в придачу Хирурга, Кюре, Наставника, а может, и самого Главаря?

— Ну-ка, выкладывай, — потребовал Вассёр, с трудом скрывая радостное оживление.

— Надоело мне таскаться взад-вперед по равнине. Уж если что задумано, надо разом покончить.

Вассёр не заметил, как сопровождавший его в тот день Герен, бывший разбойник, вздрогнул, услышав слова Кривого. Сержант продолжал:

— За все, что ты совершил, тебе прямая дорога на виселицу, но гражданин Фужерон обещал, что судьи проявят снисхождение. Не сомневайся, твои услуги зачтутся.

— Хорошо бы, а то мне неохота примерять красную рубаху да отправляться в аббатство «Печальных Ступеней» (на эшафот).

Все это время Герен пребывал в задумчивости. Он размышлял про себя:

«Если банду поймают, Кривому удастся спасти свою шкуру, а Вассёр получит повышение. Я ведь тоже рискую головой, а получу в лучшем случае пять су. Ну, ладно же! Фэнфэн будет мне благодарен и заплатит звонкими луидорами за услугу, которую я ему окажу. Хоть я и стал жандармом, закваска осталась прежняя и в глубине души я по-прежнему на стороне оборванцев. Во что бы то ни стало нужно спасти их!»

ГЛАВА 5

Призыв Фэнфэна достиг ушей всех оборванцев, разбойничавших на равнинах Бри, Пикардии и Берри. Получив весть от гонцов, разосланных во все концы, бродяги стекались отовсюду, побираясь и подворовывая по дороге. Незаметно они наводнили леса, плотным кольцом окружавшие босские фермы.

При встрече с патрулем у любого оборванца наготове были документы, в которых не к чему было придраться. Эта разношерстная публика по большей части добиралась пешком, но кое-где на босских дорогах, вызывая толки местных жителей, попадались и повозки, двигавшиеся в том же направлении. Правившие ими сомнительные личности по первому требованию предъявляли безукоризненные паспорта, без сомнения изготовленные в Шартре владельцем постоялого двора гражданином Дублетом. Фальшивки были выполнены так талантливо, что распознать их не смогли бы даже чиновники, чьи подписи были подделаны.

Что было в повозках, оставалось загадкой — груз по прибытии на место исчезал в подземных тайниках или домах подручных, и хотя Фэнфэн знал о постоянных обысках, казалось, это его совершенно не беспокоило.

Лошади оборванцев были бодрыми и крепкими и совершенно не походили на жалких кляч, которых обычно запрягают бедняки. Это были выносливые, сильные скакуны.

Без лишнего шума и суеты люди, кони, повозки исчезали в лесной чаще и не показывались больше на глаза ни местным жителям, ни жандармам. Время от времени кто-нибудь из этих странных пришельцев совершал вылазку в ближайшую деревушку или на уединенную ферму и, отчаянно торгуясь, покупал какую-нибудь мелочь. Воровства не было, а побирались только старики, дети и калеки.

Мало-помалу под командованием Фэнфэна собралось больше шестисот человек, готовых выступить по первому сигналу. Все совершилось втайне, и на равнине никто не заметил, что бродяг в окрестностях прибавилось. Ими, однако, был полон весь край — лес Бель-Эба, долина Монсо, окрестности Питивье-ле-Вьей, леса Ла-Мюэт, Амуа, Жервийе, Меренвиль, Гури, Камбре и Нотенвиль. Между разбойничьими лагерями, находившимися довольно далеко друг от друга, существовала хорошо отлаженная система сообщения. Те, кто путешествовал под видом бродячих акробатов, в случае необходимости превращались в связных и добирались до места даже быстрее, чем почтовые курьеры. Гонцы поджигателей чаще всего одевались перекупщиками скота и могли, не привлекая внимания, перемещаться на большие расстояния — с ярмарки на ярмарку, из селения в селение, с фермы на ферму. Таким образом Фэнфэн два или три раза в день получал новости обо всем, что происходило в каждом лагере, и был готов в любой момент отправиться туда, где требовалось его присутствие.

Казалось странным, но эта разношерстная толпа, состоявшая из отбросов общества, сборище негодяев, не признававших никого и ничего, действовала как единый организм и повиновалась малейшему жесту, слову или взгляду вожака, словно вымуштрованные солдаты отборных войск, одержимые идеей долга и дисциплины. С полным, пусть даже напускным спокойствием, без лишней суеты бандиты ожидали приказа к выступлению, но собирались, когда придет время, щедро вознаградить себя за долгое и суровое воздержание.

Разбойничье войско наконец было приведено в полную боевую готовность, и Фэнфэн, одевшись бродячим торговцем, объезжал лесные убежища в сопровождении Толстяка Нормандца. Пожалуй, только в его преданности Главарь никогда не сомневался. Узнав об арестах, производимых Вассёром, и о его новых жертвах — Франсуа Фейе по кличке Посмотри по Углам, тридцатипятилетнем оборванце родом из Анжервиля, Фэнфэн догадывался, что происходило в шартрской тюрьме. Движимые желанием покрасоваться и ненавистью к тому, под чьей властью они так долго находились, Рыжий из Оно, Беспалый, Кривой из Мана и другие, не столь известные бандиты, уже начали раскрывать секреты банды. И уж конечно Кривой из Жуи, которого теперь называли не иначе как полицейская собака, не отставал от остальных. Казалось, Фэнфэну не было до этого ни малейшего дела, он тем не менее удвоил бдительность и велел усилить меры предосторожности. Он холодно и подробно обдумывал план действий, не желая ничего оставлять на волю случая, и готовился к будущей кампании с тщательностью, свидетельствовавшей о некоторой неопытности в подобных делах.

Приближался кровавый день, который в выжженном дотла и залитом кровью Босе помнили спустя целый век так живо, как будто это было вчера. Главарь поджигателей хотел утолить свою жажду мести и алчность, разграбить и сжечь три богатейшие фермы и замок, в котором бандитов ожидала крупная добыча, погубить сержанта Вассёра и капитана Бувара, осадить Ружмон и захватить его обитателей, а затем совершить налет на городок Базош-ле-Гальранд и похитить мирового судью. Все это должно было произойти в одну ночь. Затем предполагалось посетить селение Виль-Прево в окрестностях Тийе-ле-Пене, где проживал Франсуа Фужерон, также причисленный к злейшим врагам бандитов. Но сильнее всего Фэнфэну хотелось добраться до жанвильского сержанта и гостей замка Ружмон, поэтому он решил сам возглавить нападение на ашерский замок и поручить Толстяку Нормандцу организовать засаду, в которую должен был угодить сержант Вассёр.

Последняя задача представлялась особенно трудной, и Фэнфэн безрезультатно бился над ней, когда решение неожиданно возникло в лице предателя Герена, предложившего свои услуги за вознаграждение.

Рассказ о том, как негодяй нашел Главаря поджигателей и на каких условиях состоялась сделка, был бы слишком длинным и неинтересным. Главное — жандарм изменил присяге и предал своего командира.

Теперь у Фэнфэна помимо вооруженных бандитов появился свой человек в лагере противника, который вызвался поднять тревогу, если на поджигателей объявят облаву. Оставалось устроить западню и подтолкнуть в нее сержанта, что Главарю разбойников удалось с блеском.

Лес Ла-Мюэт идеально подходил для осуществления задуманного, и Фэнфэн сделал все, чтобы незаметно заманить туда жертву. Это не представляло особых трудностей. В то время как во всех разбойничьих лагерях царили тишина и спокойствие, Фэнфэн приказал отряду, прятавшемуся в лесу Ла-Мюэт, взяться за старое — грабить фермеров, нападать на путешественников и приложить все усилия, чтобы в округе заговорили, что банда вернулась.

Слух о бесчинствах поджигателей пронесся словно искра по пороховой дорожке, тем более что местные жители прожили в относительном спокойствии не больше двух месяцев. Тревожные вести докатились до Барберонвиля, Жиронвиля, Анемона, Шамбодуэна, Гедревиля, Фромонвийе, Катрево и множества других деревушек и ферм, ожидавших со дня на день страшных гостей из леса Ла-Мюэт. Вассёр одним из первых узнал о происходившем в округе.

— Кривой укажет, где прячутся бандиты, — решил он, — и мы накроем всех разом. Хорошо бы захватить и Фэнфэна! Но как знать, там ли он?

Фэнфэн почувствовал, что любопытство заведет сержанта куда угодно, и вертел им как куклой. Главарь разбойников действовал незаметно, и Вассёр ни на минуту не заподозрил, что все подстроено. Но вот о возвращении банды заговорил весь край, и однажды ночью в лесу Ла-Мюэт Фэнфэн устроил смотр своего войска. Затем он приказал пятнадцати вооруженным до зубов бандитам оседлать лошадей, стал во главе и, совершенно не скрываясь, отправился среди бела дня на ферму в Барберонвиль, считавшуюся одной из самых больших в окрестностях. Поджигатели окружили дом. Фэнфэн вошел внутрь в сопровождении одного Толстяка Нормандца и застал хозяина, обедавшего в окружении слуг. При виде бандитов, которых все узнали с первого взгляда, фермер и слуги вскочили, позеленев от страха и восклицая:

— Господи помилуй!.. Фэнфэн!..

— Именно так, это я, — насмешливо отвечал разбойник, в то время как Толстяк Нормандец, которого никогда не переставала мучить жажда, бесцеремонно схватил наполовину полный кувшин и в один присест опорожнил его. В доме были трое возчиков, столько же молотильщиков, пастух и скотник — всего вместе с хозяином девять человек. Все они, сильные, ловкие мужчины в расцвете сил, дрожали теперь как дети, которых пугают букой. Над камином висели два ружья, к стене были прислонены двузубые вилы, но никто из этих отчаянных трусов даже не подумал броситься к оружию и напасть на негодяев.

Хозяин, подобострастно согнувшись до земли, приблизился к Фэнфэну, слуги выскочили из-за стола, побросав ложки. Дрожащим голосом фермер обратился к бандиту:

— Ах, это вы… Снова в наших краях, гражданин Красавчик Франсуа!.. И вы тоже, гражданин Толстяк Нормандец… — лепетал он, давясь. Лицо крестьянина выражало крайний ужас.

— Мы останемся у тебя на два дня, — бросил Фэнфэн, справедливо полагавший, что таких трусов и бояться нечего.

— Великолепно! — воскликнул фермер.

— Что? Великолепно? Сам я проведу здесь два дня, а мои люди останутся столько, сколько я прикажу.

— Конечно, сколько угодно!.. Но я надеюсь, когда они к нам прибудут, то пощадят бедных фермеров… Они, бывает, любят пошуметь, повеселиться… Иногда посуду бьют после обеда, стаканы… Я-то понимаю, молодым надо размяться…

— Заткнись, болтун!

— Ах, Господи, гражданин Франсуа, неужели я вас разгневал?! Поверьте, я не нарочно! Чем я могу вам услужить?

— Сегодня вечером мне понадобится тридцать краюх хлеба, два барана, двадцать пять кур, два гуся и две индюшки. В семь часов принесешь все, что я сказал, туда, где кончается заброшенная тропинка в Жиронвиль.

— Господь всемогущий! Где же взять все это?! — простонал фермер.

— Не надо путать — возьму я, а ты принесешь.

— Мне ни за что не собрать столько съестного… Это полное разорение!

— Ну что ж, договорились, — сказал Фэнфэн твердым голосом. — Значит, с тебя шестьдесят караваев хлеба, два кувшина вина, четыре барана, пятьдесят кур…

— Но, гражданин Франсуа, вы же сказали, тридцать хлебов…

— И еще добавишь сотню пистолей.

— Клянусь, у меня и двух экю не наберется…

— Двести пистолей, которые ты немедленно выложишь Толстяку Нормандцу. Он раздаст их остальным. Ты слышал, двести пистолей! И не будем больше к этому возвращаться.

Несчастный крестьянин подчинился, понимая, что возражать опасно — Фэнфэн, того и гляди, удвоит оброк. Глотая слезы, он склонился еще ниже и пролепетал:

— Хорошо, гражданин Франсуа, я все доставлю в указанное место и отдам деньги гражданину Нормандцу.

— Скажи-ка, — снова обратился к нему разбойник, сидя на краю стола и щелкая для развлечения барабаном пистолета, — часто ли жандармы наведываются в ваши края?

— Ну… иногда… не то чтобы часто… Вот только последнее время гражданин Вассёр со своими гвардейцами частенько показывается по соседству.

— Как нарочно, когда меня не оказывается поблизости… Стоит гвардейцам проведать, что банда в Ла-Мюэт, они и носа сюда не покажут. Завтра и послезавтра я переночую в лесу. Скрываться незачем — думаю, на фермах, которые мы собираемся навестить, и хозяева и слуги знают, что поджигатели поблизости. Может, и сами жандармы о нас уже прослышали и в ближайшее время будут сидеть поджавши хвост.

— Всем известно, — поддержал елейным голосом фермер, — что с вами шутить не приходится. Лучше быть вашим другом, чем врагом. Вот уж истинно так!..

— Довольно, — грубо оборвал его разбойник, когда Толстяк Нормандец сложил в карман все монеты, которые крестьянин отсчитывал одну за другой. — Смотри, все, что я велел, должно быть на месте! И если вино будет разбавлено…

— Я все сделаю, чтобы вам угодить! До свиданья, гражданин Франсуа!

Пока шел этот разговор, содержание которого никогда существенно не менялось, когда Фэнфэн удостаивал вниманием своих подданных и лично отправлялся собирать дань, сопровождавшие его разбойники совершили налет на запасы вина, а лошадям достался отменный овес.

Затем отряд отправился на другую ферму, где Фэнфэн также сообщил, что проведет два дня в лесу Ла-Мюэт, и нагло заметил, что стражи порядка не осмелятся явиться за ним. Вымогая деньги и припасы, банда объехала все близлежащие фермы, и через некоторое время в округе все были извещены, что Фэнфэн вновь посетил эти края. Оставалось ждать, когда кто-нибудь из пострадавших известит об этом командира жанвильской гвардейской бригады. В этом и заключался план Фэнфэна. Вассёр, узнав что Главарь находится поблизости, загорится желанием поймать разбойника, мобилизует все находящиеся в его распоряжении силы и наверняка под покровом ночи рискнет совершить вылазку в лес, где гвардейцам будет устроена достойная встреча.

Завершив необходимые приготовления, Фэнфэн, передав командование Нормандцу, оставил его в лесу Ла-Мюэт, приказав не ослаблять бдительность.

— Нападения надо ждать не раньше чем через двадцать четыре часа, — сказал он на прощание, — они должны явиться около полуночи. Не бойся ничего, атакуй и постарайся захватить как можно больше пленных. Нам нужны заложники. Когда все кончится, я буду ждать всех на общий сбор в лесу Камбре. Оставив Толстяка Нормандца, Фэнфэн стрелой помчался в лес Жервийе и отдал распоряжения Душке Беррийцу, Коту Готье, Жаку из Этампа и Жану Канониру, которым поручалось разгромить фермы и замок. Налет назначался через день. Начаться он должен был повсюду одновременно — ровно в одиннадцать вечера. В то же время Главарь собирался сам возглавить атаку на замок Ружмон и повести на приступ огромную толпу оборванцев, способную в мгновение ока разорить замок, несмотря на близость города.

ГЛАВА 6

Вассёру передали слова Фэнфэна, и он принял их за чистую монету. Впрочем, такая бравада не слишком удивила сержанта. Зная, что банда орудовала в Босе, как во вражеском стане, будучи знакомым с вошедшим в поговорку трусливым нравом местного населения, позволявшего безнаказанно грабить и убивать себя, прекрасно понимая, что такая сильная личность, как Фэнфэн, должна была испытывать неподдельное презрение к анархии, которая царила тогда в управлении страной, отдавая себе отчет во всем этом, сержант решил немедленно действовать. Он отказался от помощи местной полиции, грозно называвшей себя национальной гвардией, — в серьезном деле на ее помощь рассчитывать не приходилось.

Только один пример из множества подобных может дать представление о трусости и малодушии тех, кто служил в рядах этой полиции. Мужества у этих защитников мирного населения не прибавлялось даже при мысли, что они должны защищать собственные семьи.

Это произошло во время одной из первых экспедиций, предпринятых Вассёром после убийства в Мийуарде. Мировой судья в Базош-ле-Гальранде, узнав, что на ферме Стаз остановились семь или восемь подозрительных личностей, вызвал национальных гвардейцев и приказал собрать отряд для того, чтобы провести расследование. Гвардейцы выехали под вечер. Из двадцати человек никто не проявлял особенной храбрости или рвения, вооружены они были из рук вон плохо, в поржавевших ружьях не хватало то кремня, то штыка, то еще какой-нибудь немаловажной части. В сумерках гвардейцы понуро шли вперед, с сожалением думая о теплой постели, о том, что в городе они в безопасности. Через три четверти часа отряд добрался до деревушки Стаз и направился к ферме. Солдаты потребовали, чтобы фермер Лелюк проводил их к хлеву, где были заперты бродяги. Помертвев от ужаса, несчастный наотрез отказался, жалобно защищаясь:

— Если я это сделаю, меня спалят вместе с домом! Это ваша работа, вот и делайте ее.

Командир отряда взял фонарь, передал его деревенскому полицейскому и двинулся с обнаженной саблей к двери сарая, около которой разбойники, слышавшие эти препирательства, выстроились в колонну по два человека, положив дубинки на плечо.

— Граждане, — обратился к ним гвардеец, трясясь всем телом, — именем закона требую предъявить документы.

Бродяги разразились громким хохотом, а один из них, Жан Мобер, он же свирепый Четыре Су, с которым вскоре пришлось познакомиться поближе, заявил:

— А вот и бравые солдаты, приставленные охранять птичник! Вам что, крысы ружья погрызли? Зря вы из-за пустяков беспокоились, тащились в такую даль!

Этот монолог вызвал восторг остальных бандитов, и самые наглые из них выдвинулись поближе. Национальные гвардейцы, толкаясь и цепляясь ружьями, в смятении отступили.

— Ну же, — подхватил Винсент Бочар, — сразу видно, что эти господа не страшные. Похоже, они неплохие ребята, надо быть повежливей! Покажи-ка им бумаги!

Четыре Су достал из кармана связку засаленных бумажек, вытащил одну наугад и протянул командиру отряда. Тот пробежал ее глазами и объявил:

— Все в порядке. Следующий паспорт!

Не моргнув и глазом, разбойник предъявил второй листок.

Командир принялся изучать его, но тут же воскликнул:

— Да это то же самое — второй паспорт на имя Жана Мобера!

— А как же иначе, — нагло отвечал Четыре Су, — тут их девять, и все на мое имя. Скажите после этого, что я не законопослушный гражданин.

— Но где бумаги ваших товарищей?

— Обойдутся и так! Я за них отвечаю.

Решив, что путешественник с девятью паспортами как минимум в девять раз благонадежнее любого другого, командир гвардейцев, отпустив разбойников, скомандовал своему отряду «кругом марш» и двинулся в обратный путь, радуясь втихомолку, что удалось избежать столкновения.

Бродяги, демонстрируя свое остроумие и юмор, сопровождали отступление гвардейцев оскорбительным хохотом и популярными куплетами.

Прекрасно зная эту историю, Вассёр хотел во что бы то ни стало обойтись без таких помощников, чье участие в экспедиции могло только все испортить. Кроме того, сержант считал, что под его командованием достаточно людей, чтобы поймать бандитов, которые, по его мнению, были слишком трусливы, чтобы сопротивляться его энергичным действиям. Исходя из этих соображений, Вассёр привел в боевую готовность обе бригады, состоящие каждая из двенадцати человек, и попросил у капитана Бувара еще десять гусар. Капитан привел двадцать человек и, чтобы избежать разногласий в том, кто примет командование, сразу заявил, что берет на себя роль рядового добровольца, поскольку полностью полагается на мужественного, энергичного и умного сержанта.

Тридцать четыре солдата с наступлением ночи выступили из Жанвиля, имея при себе запасы провианта на сутки и много оружия.

От Жанвиля до Эрсевиля по прямой было три лье. Плохие дороги и спустившиеся сумерки задержали всадников в пути, и они только к девяти часам добрались до деревушки, которой выпала грустная участь стать штаб-квартирой бандитов.

Гвардейцы не стали заезжать в Эрсевиль, опасаясь, что кто-нибудь из разбойников увидит их и предупредит остальных. Эта мера предосторожности не была излишней, так как всего через четверть лье начинались леса Шамбодуэна, граничившие с «владениями» Фэнфэна. В половине десятого двое дозорных, высланных на разведку, сообщили, что впереди показались кусты.

Вассёр скомандовал остановиться. Солдаты повесили лошадям на шеи торбы с овсом и сами перекусили на скорую руку. Кусок хлеба со смальцем да глоток водки — вот все, что было у них на обед, и вскоре отряд продолжил путь. Гвардейцы разделились на две группы. Сержант готовил своим жандармам самое трудное задание — атаку. Гусары капитана Бувара должны были выступить первыми и занять узкую долину реки Жуин и ложбину, спускавшуюся на равнину к селению Фромонвийе. Жан Луи Брюно, пастух из Андонвиля, указывал им путь, и вскоре гусары добрались до места и стали ожидать результатов атаки.

Кривой вызвался провести жандармов к месту, где пряталась банда, и теперь должен был показать себя. Сержант приказал скатать шинели, закрепить упряжь, чтобы она не звенела, и проверить мушкеты и пистолеты. Затем Вассёр схватил остолбеневшего разбойника, посадил впереди себя на лошадь и сказал:

— Ты ведь понимаешь, что я рискую не только своей жизнью, но и людьми. Поэтому предупреждаю: если дело провалится по твоей вине, я тут же размозжу тебе башку.

— Я не держу на вас зла, сержант, вот увидите, мне можно доверять.

— Может, и так, но ты не так уж давно отказался от старых привычек!

Отряд тронулся в путь и почти час продвигался вперед. Было половина одиннадцатого вечера. Тропинки, по которым пробирались всадники, едва заметны и днем, ночью же там легко можно свернуть шею. Лес постепенно превращался в непроходимые заросли. Гвардейцы спешились и обернули копыта лошадей заранее приготовленными тряпками. После пятиминутной остановки отряд двинулся дальше. Вассёр ехал впереди с заряженным пистолетом в одной руке, а другой, как собаку на поводке, держал Кривого, закованного в наручники, к которым была привязана веревка.

— Так мне будет спокойнее, — повторил сержант. — Ты слышал, что я сказал тебе, и не забывай этого, если тебе дорога жизнь.

Жандармы, держа пистолеты на взводе, с мушкетами за спиной, вели лошадей в поводу и следовали за командиром, который в полной темноте бесстрашно шел вперед сквозь чащу, стараясь ступать бесшумно и не задевать ветки и молодые побеги.

— Уже близко, — едва слышно выдохнул Кривой. — Осторожней, дорога впереди почти непроходима.

Вассёр и его проводник стояли у подножия крутого холма, поросшего хилыми деревцами, между которыми по отвесному склону петляла тропинка, едва различимая при свете звезд. Кое-где виднелись рытвины и песчаные осыпи — подъем делался опасным. Падение с такого обрыва грозило смертью и всаднику и лошади. Гвардейцы понимали весь риск своего положения. Одно неверное движение лошади, неуверенность всадника или предательство проводника грозили им гибелью.

Вассёр остановился и сказал Розье, немедленно подъехавшему к своему командиру:

— Поднимайтесь за мной по одному и ступайте след в след. В случае нападения будьте готовы отразить врага — укройтесь за лошадьми и стреляйте.

Гвардейцы шепотом по цепочке передали приказ и двинулись вперед. Вскоре тропинка стала шире. Вассёр, рядом с которым сидел Кривой, очутился на небольшой площадке и увидел внизу большую поляну, посреди которой мерцали костры. Справа, освещаемое отсветами пламени, стояло невысокое строение.

— Это и есть штаб банды, — прошептал на ухо сержанту проводник. Было начало двенадцатого. Вокруг царила полная тишина — это удивило сержанта и встревожило Кривого.

— Сержант, будьте начеку, я чувствую неладное, — продолжал Кривой.

— Может, кто-то предупредил негодяев и они удрали.

— Не знаю, что и думать. Обычно здесь стоит такой шум, что чертям в аду станет тошно, все слышно на лье вокруг. Тут и пьют, и едят, и поют, такая гульба, что даже в ушах звенит, как вспомню. А сегодня никого не видно! Тишина и едва тлеющие угли не предвещают ничего хорошего.

— Вперед! — скомандовал Вассёр.

До костров оставалось около четырехсот метров, неудивительно, что еще ничего не было видно. Высокие густые кусты можжевельника позволили отряду почти вплотную подойти к поляне. Дальше было совершенно открытое пространство. Вассёр пробрался сквозь заросли, окинул внимательным взглядом поляну и насчитал около пятидесяти человек, лежавших на земле в разных позах.

— Что бы это значило? — спросил он у Кривого, который шел за ним по пятам.

— Черт, иногда после особенно шумной пирушки все засыпают как свиньи… Но в присутствии Фэнфэна это было бы странно. Как бы там ни было, свяжите меня и заткните рот кляпом. Тогда, если мы нарвемся на моих бывших дружков, они не заподозрят, что мы с вами заодно.

Вассёр согласился выполнить это вполне обоснованное требование и, полагая, что валявшиеся вокруг костров разбойники мертвецки пьяны, велел гвардейцам вскочить в седла. Приказ был выполнен, жандармы в полной тишине обнажили сабли, проверили стремена и с нетерпением стали ждать сигнала к атаке. Вассёр построил их в боевом порядке, отдал распоряжение галопом окружить костры и вполголоса скомандовал:

— Вперед!

Жандармы плечом к плечу бесшумно появились из зарослей можжевельника, Вассёр в полную силу своих легких издал раскатистый клич, при звуках которого каждый настоящий кавалерист чувствует пробирающую до костей дрожь:

— Заряжай!

Кривого привязали к дереву. Двенадцать солдат и отважный командир пришпорили лошадей, которые, утомившись от долгого ожидания, рванулись вперед с развевающимися по ветру гривами. Гвардейцы безукоризненно выполнили маневр и окружили костры плотным кольцом. Они летели к кострам как выпущенные из лука и чуть не затоптали бандитов, по-прежнему не подававших признаков жизни. Страшная догадка пронеслась в голове сержанта, почувствовавшего засаду. Валявшиеся на земле чучела, набитые соломой и наряженные в штаны, куртки и колпаки, так походили на людей, что увидеть разницу можно было, только подойдя вплотную. Вассёр слишком поздно понял, что угодил в западню. Он едва успел отдать гвардейцам последний приказ с невозмутимостью, которую ничто не могло поколебать:

— Спешиться! Лошадей в круг, людям укрыться внутри!

Гвардейцы с великолепным спокойствием выполнили маневр, когда раздался хриплый голос, проревевший из темноты, скрывавшей окружавшие поляну деревья:

— Огонь, поджигатели! Целься в середину!

Прогремел залп. Пятьдесят, а может и больше, прозвучавших одновременно выстрелов разорвали тишину и, отдаваясь эхом, прокатились над долиной Жуина. Огненные вспышки были видны со всех сторон, и солдаты поняли, что окружены. Вслед за выстрелом раздались стоны и ржание. Четыре лошади катались по земле и бились в агонии. Две другие, которых только ранило, вырвались от хозяев и, обезумев, помчались с пустыми стременами к лесу. Трое гвардейцев рухнули на землю. Жандарм Бро, получив пулю в лоб, скончался на месте. Двое других были тяжело ранены — Ламберу раздробило плечо, а жандарму Мативе пуля попала в живот. К ногам Вассёра упала его продырявленная шляпа.

— Нас предали! — вполголоса воскликнул сержант. — Бандиты все знали! Они успели подготовиться… Кто же нас предал?

Хотя эти слова прозвучали едва слышно, двое гвардейцев, ближе всего стоявших к командиру, услышали его.

По невероятным словесным оборотам сразу можно было узнать жандарма Розье, который тут же отозвался:

— Я полагаю, иначе и быть не может, что таинственный и загадочный негодяй является особой, приближенной к нашему доблестному отряду, ибо ни одна душа на этом свете не знала об этой экспедиции. Я уже давно вышел из отрочества и стал солдатом, для которого долг превыше всего, и если бы волею судьбы подлец попал в мои руки, я бы превратил его в отличную отбивную.

Другим гвардейцем, расслышавшим слова командира, был Прюдом:

— Нас выдал трус, — проворчал он, — из-за которого мы погибнем без пользы для отечества. Но бандиты еще до нас не добрались! Можете положиться на нас, командир.

— Благодарю вас, храбрецы! — ответил Вассёр и внезапно скомандовал: — На землю! Приказываю всем лечь!

Чутье подсказало сержанту, что бандиты успели снова зарядить ружья и вот-вот раздастся новый залп. Он не ошибся — едва гвардейцы распластались на земле, как темноту прорезали огненные зигзаги и тут же грохнули выстрелы. Свинцовый ураган обрушился на кучку солдат, но, к счастью, не причинил большого вреда. Убило еще трех лошадей, жандарму Руселю раздробило ногу. В ответ взбешенные гвардейцы начали стрелять наугад, но Вассёр, чувствуя новую опасность, крикнул:

— Не стрелять!

Он опасался, что скоро придется отражать куда более мощный штурм, в котором примут участие в десять раз больше бандитов, и содрогался при мысли о том, что произойдет, если его люди не успеют перезарядить мушкеты. К счастью, трупы лошадей немного защищали их от неприятеля. Если бы гвардейцы не попали в засаду прямо посреди поляны, где пламя костров безжалостно освещало их и некуда было скрыться от вражеского огня, то поредевший отряд попытался бы спастись бегством. Но разве можно думать об этом, имея на руках трех тяжело раненных товарищей, из которых один при смерти, и труп, который нельзя оставлять разбойникам? Оставалось лишь плечом к плечу ждать, когда более многочисленный и сильный отряд гусар придет на помощь попавшим в беду гвардейцам. Время шло, а отряд капитана Бувара все не появлялся. Мужественное сопротивление испугало бандитов, и они не решались нападать в открытую. Пороха у разбойников было предостаточно, и они ограничились тем, что стреляли как попало, стараясь раздразнить гвардейцев и заставить выйти из укрытия. К несчастью, эта шумная пальба не осталась без последствий. Какими бы плохими стрелками ни были поджигатели, им тем не менее удалось вырвать из рядов гвардейцев две новые жертвы. Седобородый бригадир Сенар, получив пулю в сердце, поднялся во весь рост и с хриплым стоном тяжело осел на землю. У Вассёра осталось всего семь человек.

Из темноты в третий раз раздался голос, командовавший разбойниками:

— Ваша песенка спета! Глупцы, вы хотели провести самого Фэнфэна! Слово поджигателя, вы отсюда живыми не выйдете! Вы можете спастись только при одном условии. Фэнфэн решил помиловать вас, если вы выполните его требование.

Презрительное молчание было единственным ответом на предложение, которое отважные гвардейцы, даже не зная, в чем оно заключалось, расценивали как оскорбление.

— Однако, вы не любопытны, — продолжал голос, — но я все равно скажу, что от вас требуется. Вас отпустят, если вы выдадите вашего командира, сержанта Вассёра, или если он сам безо всяких условий сдастся Фэнфэну.

— Негодяи! — крикнул Розье, одним словом выразивший возмущение гвардейцев.

Прюдом, который был отличным стрелком и обладал прекрасным зрением, заметил тень, мелькнувшую там, откуда раздавался голос. Прицелившись, гвардеец спросил командира:

— Не послать ли гостинец этому горластому мерзавцу?

— Конечно, — разрешил Вассёр.

Прюдом выстрелил, и вопль, донесшийся из темноты, свидетельствовал, что гвардеец попал точно в цель. Бандиты, разъяренные неожиданным отпором, снова принялись палить. Вассёр с возраставшим беспокойством подумал: «Где же гусары? Если они не появятся через десять минут, нас перестреляют как кроликов».

В ту же минуту прозвучал страшный ответ — со стороны Жюина ветер принес отзвуки ожесточенной перестрелки. Проклятие! Гусары сражались с другим отрядом бандитов, возможно, они тоже были окружены и не могли вырваться. Но и этого было мало. С возвышенности, где они находились, гвардейцы увидели над лесом, простиравшимся до горизонта, красное зарево, разливавшееся по небу. Не оставалось никаких сомнений в том, что на юго-западе полыхал огромный пожар, разгоравшийся с каждой минутой. Пурпурные сполохи озаряли сначала лишь часть неба, но вскоре в их свете померкли даже звезды. Время от времени огненные вспышки сменялись непроглядным мраком. При виде этого ужасного зрелища разбойники завыли, словно демоны в аду, воздавая хвалу своему предводителю.

— Фэнфэн! Слава Фэнфэну!.. Да здравствует Главарь! Смерть жандармам!..

Из долины, где находился очаг пожара, сквозь звуки выстрелов доносился тревожный звон колоколов и грохот барабанов.

Барабанная дробь и набат неслись со стороны Эрсевиля, Аленвиля, Буасо, Утарвиля, Сен-Перави-Эпре. Вассёр в ярости кусал руки и рычал, беснуясь от собственного бессилия:

— Неужели мы должны погибнуть в этом проклятом лесу и не сможем помочь несчастным?!

ГЛАВА 7

Нельзя не содрогнуться при мысли о том, что могла безнаказанно совершить банда Фэнфэна, подкрепленная собравшимися со всех сторон бандитами. Неизвестно, во что превратился бы захваченный врасплох Бос, но, к счастью, среди шестисот негодяев, явившихся на зов Главаря, было достаточно ни на что не годных оборванцев. Слишком молодые или старые, слабые, калеки и трусы составляли около половины банды. В распоряжении Фэнфэна находилось лишь триста готовых на все негодяев, совершивших в своей жизни не одно ужасное преступление, всех их давно ожидали каторга и эшафот. Это и была основная ударная сила армии отщепенцев. Намереваясь привести в исполнение план, который должен был навести ужас на всю провинцию, пополнить казну банды и утолить жажду мести, Фэнфэн разделил способных воевать разбойников на три больших отряда, каждый по сто человек.

Шайка под командованием Толстяка Нормандца должна была отправиться в лес Ла-Мюэт, уничтожить отряд сержанта Вассёра, а его самого, живого или мертвого, доставить к Фэнфэну.

Другому подразделению, поступившему под начало Душки Беррийца, поручалось, разбившись на три части, разорить и сжечь фермы Жервийе, Пуайи и Эсперсен, затем соединиться и атаковать замок Арконвиль.

Сам Фэнфэн во главе третьего отряда собирался штурмовать Ружмон.

Как известно, все это должно было произойти в одну ночь и в один час.

Не успела начаться схватка между первой шайкой и сержантом Вассёром, как показалось огненное зарево, которое увидели окруженные гвардейцы, раздались грохот барабана и набат — Душка Берриец приступил к выполнению порученного ему дела. Его отряд укрылся рядом с местом будущего преступления, в лесу Жервийе, от которого сейчас остался только небольшой перелесок, расположенный между Эрсевилем и Аленвилем. От Жервийе до деревни Эсперсен, а оттуда до Пуайи рукой подать. Если считать точно, выходило по два с половиной километра. Намеченные к разграблению фермы находились близко одна от другой, поэтому разбойники тронулись в путь только в девять вечера. Душка Берриец взял с собой сорок человек и спрятался на расстоянии ружейного выстрела от Эсперсена, дожидаясь одиннадцати часов. Жак из Этампа с тридцатью разбойниками отправился в Пуайи, а Кот Готье со своей шайкой остался в лесу Жервийе.

Фэнфэн отдал четкие и ясные указания, бандитам оставалось только их исполнить. Первым за дело взялся Кот Готье. Время в засаде казалось ему долгим, и вынужденное бездействие стало раздражать.

— Ну, ребята, — обратился он к разбойникам, которые курили и пили водку в ожидании сигнала к действию, — думаю, настала пора хорошенько встряхнуть гражданина Жана Батиста Шеню.

— Мы не против, — хрипло отвечал Сан-Арто. — Этот гнусный крестьянин самый прижимистый в округе. Когда просишься к нему на постой, он кормит только сыром, жестким как камень, да ячменным хлебом. Все это проваливается в брюхо, как фрикасе из льдинок со снегом.

— А потом в кишках такое творится, что чертям тошно, — подхватил другой вечно голодный разбойник по кличке Фокусник.

— Я бы сейчас сожрал полпоросенка, — продолжал Сан-Арто, который считал, что обжорство является одним из главных признаков настоящего бандита.

— А я бы и от целого барана не отказался, — сказал Фокусник.

— Тихо, — приказал Кот Готье, — пока что прикусите языки!

Вскоре бандиты подошли к воротам фермы, и Кот Готье начал молотить в дверь бельевым вальком, который подобрал около сарая.

— Кто там? — послышался чей-то голос.

— Бедные бродяги просят у вас ночлега, мэтр Шеню!

— Мы не открываем, как солнце село. Раньше надо было приходить! Ворота на замке, я вставать не буду.

— Неужели вы оставите нас на улице?

— Я бы не открыл, даже если б у вас деньги были. Спокойной ночи!

— Может, бомбу подложить? — вполголоса обратились бандиты к своему вожаку.

— Незачем! — отвечал Кот Готье. — Фэнфэн сказал, что хочет побольше огня, так спалим все дотла! Выкурим свиней из хлева!

Огня! Одно это слово привело в неописуемый восторг негодяев, для которых разрушение стало истинной страстью. В последнее время им не часто удавалось развлечься хорошим пожаром. Фэнфэн разрешал грабеж, воровство, пытки огнем, но запрещал истреблять урожай. Жечь мельницы или амбары, полные зерна, означало бы разорение фермеров и исчезновение источника постоянного дохода. Но в тот день все запреты были отменены. Настало время жестокого, дикого насилия. Обществу была объявлена беспощадная война. Пришел час слепой мести, не разбирающей правых и виноватых.

Тот год был особенно урожайным. Вокруг Жервийе стояло около двенадцати больших мельниц с амбарами, доверху засыпанными пшеницей, овсом и ячменем. Их крыши вырисовывались на фоне звездного неба.

— Видите там соломенные крыши? — отдавал указания Кот Готье. — Пустите-ка туда красного петуха! Да побыстрей!

Бандиты не заставили просить себя дважды и бросились к мельницам. Подобрав пучок соломы, они подожгли его, бросили на крышу ближайшей мельницы и спрятались по обе стороны ворот. Раздалось потрескивание, тут и там в темноте вспыхнули огоньки, и вдруг гудящее пламя охватило каждую мельницу от фундамента до самой крыши. Ярче всего горела солома, защищавшая зерно от дождя. Все строения превратились в костер. Столбы черного дыма взвились над гигантскими факелами, вихри искр взрывались как фейерверк, языки пламени стелились по земле, взвивались вверх, неистово плясали, с треском бежали по бревнам. Наконец крестьяне почуяли запах гари. Во дворе раздались отчаянные крики:

— Горим! Горим!..

— Эти гнусные попрошайки запалили мельницы!

Слуги вскочили, разбуженные воплями хозяина. Сорвавшиеся с привязи собаки оглушительно лаяли, коровы мычали и метались в хлеву, испуганные лошади ржали, вставали на дыбы и разбивали перегородки в стойлах. Все поспешно вооружались, думая, что имеют дело с обыкновенными бродягами. До сих пор Фэнфэн не трогал фермы, где его люди находили пристанище. Мэтр Шеню широко распахнул ворота и, потрясая двустволкой, закричал:

— Держи, держи! Куси, куси их! Ату! Смелей вперед! Хватайте этих мерзавцев!

Слуги, вооруженные вилами, робко двинулись вслед за псами, лаявшими на небо, залитое страшным кровавым светом, и с опаской высунулись за ворота, собираясь преследовать поджигателей. Однако никого не было видно, по всей видимости, негодяев и след простыл.

Вдруг раздался пронзительный свист. В ту же секунду хозяина и работников окружили люди со страшными лицами, мгновенно разоружили их и связали. Неизвестные в два счета зарубили собак.

Нападение произошло так быстро, что несчастные, испуганные огромным пожаром, почти ослепшие от яркого света, не успели даже опомниться. Слуг оставили лежать за дверью как кули тряпья, хозяина отволокли в дом. При виде бандитов полуодетые жена и дети фермера в страхе закричали.

— Молчать! — грубо оборвал их Кот Готье. — До сих пор, мэтр Шеню, от вас требовался только ночлег. Теперь пора выкладывать денежки.

— Мои мельницы горят, я разорен, а вы еще требуете денег?! — завопил возмущенный фермер.

— Да! Денег! Давай сюда все, что у тебя есть! Это приказ Фэнфэна, а если он приказывает, лучше сразу повиноваться! К тому же не у вас одного гости… Судя по зарницам со стороны Пуайи и Эсперсена, наши товарищи сейчас проводят время в приятной беседе с вашими соседями, гражданами Бенуа и Ланелем. Ну, живо! Где деньги?

— У меня ничего нет! Ни гроша!

— Значит, по-хорошему дело не пойдет? Тем хуже. Нам некогда вас жарить, скоро нужно будет заняться арконвильским замком… Но вы свое получите. Эй, Весельчак, хватай мальчишку и швыряй в колодец!

Едва прозвучал чудовищный приказ, как мерзавец, отозвавшийся на кличку, схватил за ногу трехлетнего малыша и, невзирая на душераздирающие крики матери, которая кинулась вперед как львица, бросил ребенка в колодец. Ударившись о каменные стены, тело, пролетев пятьдесят футов, с жутким всплеском упало в воду.

Бледная как смерть, на грани безумия от ужаса и горя, несчастная женщина прижала к себе двоих оставшихся детей и воскликнула прерывающимся от рыданий голосом:

— Будь проклят, мерзавец! Убийца детей!

— Разговор еще не окончен, — жестоко ответил Кот Готье. — Нам нужны деньги. Ну, гражданин Шеню, поторапливайтесь! Живей! Тут осталась парочка мальцов, есть кого еще спустить в колодец!

— Вам придется и меня убить вместе с ними! — крикнула обезумевшая мать, сжимая в объятиях детей.

— Я-то с удовольствием, если вам так хочется и если мэтр Шеню не перестанет упираться…

— Шесть тысяч франков золотом… Это все, что у меня есть. Забирайте, но пощадите жену и детей.

— Шесть тысяч… А больше ничего?

— Клянусь!

Несчастный фермер отдал деньги бандитам, надеясь, что теперь ему дадут спокойно оплакать разорение и ужасную гибель ребенка. Но нет, на этом его мучения не закончились. Кот Готье снова заговорил невозмутимым голосом, словно чудовище, которому чужды любые человеческие чувства:

— Теперь убирайтесь… Вон отсюда.

— Как, мы должны бросить дом?! Но почему?

— Мы хотим его сжечь.

— Сжечь ферму? Нет, это невозможно!.. Неужели вы выгоните на улицу моих бедных крошек? Посмотрите, они совсем раздеты! Моя жена помешалась от горя! Умоляю, пожалейте нас! Это ведь никому не нужно!

— Чихать я хотел на ваши слова! Для меня все это, как балаганная песенка! Фэнфэн велел жечь, и мы выполним его приказ. Впрочем, если хотите, можете остаться, только, предупреждаю, скоро тут будет жарко.

— Пощадите нас!

— У вас есть время принести нам еду и выпивку, потом мы сразу запалим ферму.

— Позвольте мне вывести скот, лошадей, коров…

— Черт, ты надоел мне своим нытьем! Еще одно слово, и я размозжу тебе башку!

При этих словах разбойники ворвались в дом, начали крушить мебель и таскать внутрь солому. Они нашли бочонок вина, хлеб, вытащили сыр из сушильни и тут же начали пожирать добычу.

— Чувствуйте себя как дома, — с набитым ртом обратился к несчастному фермеру Сан-Арто.

— Уносите отсюда ноги, бегите куда глаза глядят. Мне до вас дела нет, — снова заговорил Кот Готье. — Мы перевернем всю округу. Нас больше двух тысяч, и горе тому, кто посмеет нам помешать!

Подкрепившись при свете пылавших мельниц, превратившихся в огненные столбы, от которых исходил невыносимый жар, бандиты зажгли факелы и пробежали по всем помещениям, поджигая жилые комнаты, амбары, хлев, овчарню, свинарник, конюшню, дровяной сарай, не забыли даже кучи сухого помета. Вскоре оказавшиеся взаперти животные почувствовали приближение огня и подняли страшный рев. Отовсюду сыпались искры, поджигая соломенную кровлю, гудящее пламя пожирало стены и как река затопило двор, засыпанный навозом.

Понемногу рев задохнувшихся или сгоревших заживо животных стих. Тошнотворный запах горелого мяса, поднимавшийся от тлеющих руин, вместе с черными, плотными клубами дыма потянулся по равнине, накрывая ее словно завесой.

Бандиты, завершив свое страшное дело, уехали. Фермер услышал оставленных за воротами слуг, звавших на помощь, и развязал их. Полуголые, оцепенев от пережитого ужаса, они стояли, глядя на огонь, уничтожавший их жалкое имущество, и так же горько оплакивали узлы тряпья и дырявые лохмотья, как и фермер, рыдавший над сгоревшей фермой и погибшим скотом. Его жена сидела на земле, обняв двух малышей, на которых не было ничего, кроме рубашек, и рыдала, вскрикивая иногда:

— Моя крошка, мой ангелочек! — и испуганно прижимала к себе оставшихся в живых детей, когда перед ее мысленным взором вновь представал разбойник, швырявший в колодец младенца.

Вдали, в других деревнях били барабаны и гудел набат. Везде, как в военные времена, звонили тревогу. К встрече с бандитами нигде не были готовы, никто не знал, сколько их было, и все боялись страшной участи. Паника в деревнях и на фермах до слез смешила разбойников, собравшихся в этот час в арконвильском парке. Замок, расположенный на полпути от Эсперсена в Пуайи, был освещен как днем. Хозяин отсутствовал, решетки и окна были заперты.

Перед атакой Душка Берриец выслушал рассказ Кота Готье и Жака из Этампа о том, что они успели сделать. В Пуайи Жак без предупреждения сжег мельницы и строения, до которых можно было добраться снаружи. Когда фермер Захария Бенуа, его семья и слуги, испугавшись огня, выбежали из ворот, они тут же попали в руки бандитов. Фермер тащил большую корзину, в которой лежали семь тысяч ливров, семейные драгоценности и столовое серебро — все его сбережения, которые он надеялся утаить.

Жак из Этампа, восемнадцатилетний разбойник дикой наружности и буйного нрава, с белесыми волосами и бровями, красноватыми глазками, с лицом, усыпанным оспинами, весь покрытый коростой, словно старая ослица, был одним из самых жестоких соратников Фэнфэна, последний испытывал к нему своеобразное уважение. Жак подошел к фермеру, догадываясь, что лежит в корзине, и, потешаясь, сказал:

— Дайте-ка это сюда, мэтр Бенуа! Это будет подарок Фэнфэну!

Несчастный земледелец, видя, что бежать невозможно, уронил корзину, со звоном упавшую на землю, и воскликнул:

— Боже! Мы пропали!

Ужас не позволял фермеру осознать, что он разорен. Оцепенев, он смотрел на горящие мельницы, слушал бандитов, совещавшихся, как лучше поджечь ферму, и вдруг, поддавшись порыву безумия, схватил жену за руку, поднял на руки единственную дочь и крикнул:

— Бежим!

Бандиты, которым досталась ферма и знатная добыча, разразились оглушительным хохотом, глядя, как обезумевшие слуги, следуя примеру хозяина, разбегаются в разные стороны. В соответствии с приказом Фэнфэна ферма была сожжена, скот и урожай погибли в огне. Чудом уцелели только жилые помещения и пустой сарай.

Пока в Пуайи и Жервийе разворачивались описанные выше события, Душка Берриец с неумолимой жестокостью выполнял поручение Главаря и сносил с лица земли ферму в Эсперсене.

Мэтр Шарль Ланель, услышав бродяг, просившихся на ночлег и взывавших к его милосердию, решил пустить их в дом. Он сам вышел к воротам с фонарем в руке. Негодяи тут же бросились на него и, осыпая градом ударов, потащили в дом.

— Ну-ка, — бесцеремонно рявкнул Душка Берриец, — выкладывай все свои деньги!

— У меня нет ни копейки! Только на прошлой неделе я заплатил за аренду… Здесь и ста ливров не наберется!

Не слушая объяснений несчастного фермера, Берриец продолжал:

— И побыстрей! Пуайи и Жервийе уже горят, их хозяева тоже упирались. Тащи деньги, или здесь будет то же самое.

— Но я же говорю, у меня ничего не осталось! — рыдал несчастный.

— Ладно же! Эй, парни, мне нужна дюжина молодцов, чтобы запалить мельницы.

Через пять минут все вокруг пылало. Фермер в отчаянии рвал волосы, стенал и в сотый раз повторял:

— Здесь вы не найдете денег! Поверьте же мне, проклятые! Разве я не отдал бы все сбережения, лишь бы спасти ферму?

В это время разбойники вломились в жилище и принялись крушить мебель и вспарывать перины. В углу, прижавшись друг к другу, дрожали фермерша с двумя дочерьми и служанка. Несколько головорезов вышвырнули их на улицу в облаках пуха и перьев, остальные громили все вокруг в поисках запасов. Из погреба были извлечены ведра вина, свежие сыры, молоко, горшки сметаны и простокваши, ломти свинины. Шайка принялась уничтожать награбленное, расположившись в пекарне, где было светло как днем. Наевшись до отвала, бандиты решили развлечься. Им в голову пришла идея облить женщин сметаной, маслом и простоквашей и вывалять в перьях. Фермера вымазали навозной жижей и пометом и, приставив к горлу нож, заставили поочередно целовать жену, дочек и служанку. Приходя в восторг от собственной изобретательности, бандиты веселились до упаду и не стеснялись в выражениях, комментируя происходящее. Насмеявшись, бандиты снова потребовали от хозяина поклясться, что у него нет ни гроша, и с четырех углов подожгли ферму. После этого они отправились к арконвильскому замку, где соединились с двумя остальными частями отряда, которые не менее удачно завершили свое черное дело. Общая добыча составила всего двенадцать тысяч ливров, и разбойники были недовольны. Они считали, что фермер из Эсперсена обворовал их, и жалели, что не успели поджарить его. Однако мерзавцы находили некоторое утешение, глядя на громадный костер, в котором пылали три фермы. Кроме жилых домов, дровяных и навозных сараев, всего в огне погибло тридцать восемь мельниц, или, другими словами, около ста шестидесяти тысяч снопов хлеба.

Имея в своем распоряжении сотню пьяных головорезов, Душка Берриец мог легко начать штурм Арконвиля. Однако, многому научившись у Фэнфэна, бандит, несмотря на свою молодость, предпочитал действовать не силой, а обманом, и был очень осторожен. Берриец, которому едва исполнилось двадцать лет, превзошел хитростью многих. Всегда в военной форме, в обшитой золотым галуном треуголке с кокардой, разбойник был недурен собой и ничуть не походил на головореза.

Вытащив из кармана трехцветный шарф, Берриец повязал его на пояс и сказал:

— Все, на ком есть хоть что-то из военной формы, постройтесь за мной.

Из толпы оборванцев вышло около двадцати негодяев, которые вытянулись в две шеренги. Хотя в наряде поджигателей было много недочетов, издали их можно было принять за солдат. Сабельные ножны и походные сумки приведены в порядок, ружья начищены — многие гвардейцы в то время выглядели бы на их фоне проходимцами.

— Неплохо, — похвалил Берриец. — Теперь вы солдаты, я ваш командир, и впереди нас ждет неплохое развлечение.

Отряд вышел из парка и приблизился к главным воротам, которые были защищены огромной решеткой, ощетинившейся железными шипами. По обе стороны от входа стояли сторожевые будки. Берриец мигнул Драгуну из Рувре, тогда бандит принялся колотить в дверь с таким усердием, что с первого же удара раздробил приклад своего ружья. На шум в левой будке открылась дверца, из которой осторожно выглянул сторож, вероятно разбуженный светом пожарищ, заунывным звоном колоколов и барабанами. Увидев ружья, поблескивавшие в кровавых отсветах, старик затрясся всем телом.

— Что вам угодно, господа хорошие? — пролепетал он дребезжащим голосом.

— Господ больше нет, — отрезал Душка Берриец. — Мы — граждане, запомни это, лакей бывших аристократов! Именем закона, приказываю открыть ворота!

— Хозяев нет дома… Я всего лишь садовник… Нужно спросить господина Реми, управляющего.

— Валяй, зови своего господина Реми, да поживей!

Пять минут спустя показался одетый во все черное приземистый крепкий человечек, с брюшком и красноватым лицом, в туфлях с серебряными пряжками. Невзирая на подчеркнутое спокойствие, было видно, что он взволнован.

— Чем могу служить? — спросил он, предусмотрительно остановившись в десяти шагах от решетки.

— Я национальный комиссар, уполномоченный орлеанским трибуналом. Поступили сведения, что в замке укрывают оружие и государственных преступников. Мне поручено произвести обыск. Гражданин, именем закона приказываю пропустить нас в замок.

— Но, господин комиссар… Я хотел сказать, гражданин…

— Ты смеешь спорить с представителем нации! Солдаты, приготовиться… Целься!

Увидев направленные прямо на него ружья и почувствовав, что сейчас раздастся приказ «Пли!», несчастный управляющий бросился на землю с криком:

— Не стреляйте! Я открою ворота!

Бандиты проникли в замок и устроили обыск по всем правилам. Гражданин Реми, оставив мысли о сопротивлении, сопровождал их. Изумленному управляющему начало казаться странным поведение национального комиссара и его солдат, которым какой-то дьявольский нюх указывал все тайники. Вскоре самые худшие опасения подтвердились. Сан-Арто, заметив красивую цепочку с двумя брелками, украшавшую жилет гражданина Реми, спросил:

— Гражданин, который час?

— Полночь, — отвечал управляющий, вытаскивая из кармашка великолепные золотые часы.

— Именем Фэнфэна, эта вещь подлежит конфискации и поступает в мое пользование, — бесцеремонно заявил бандит, закатываясь леденящим душу хохотом.

— Боже мой! Фэнфэн!.. Банда!.. Я погиб… — пролепетал несчастный.

— Если будешь хорошо себя вести, останешься цел, — отвечал ему Душка Берриец, чей стальной голос становился елейным, когда он задумывал особенно жестокое развлечение.

— Чего вы хотите?

— Серебро, которое бывший хозяин припрятал в подвале.

— Господин граф забрал его еще до Террора и с тех пор не возвращался.

— Ты лжешь?

— Клянусь, это правда!

— Сейчас увидим. Ну-ка, ребята, подпалите окорока господину управляющему!

В мгновение ока в главной зале разожгли камин, и несчастный слуга был подвергнут страшной пытке, описание которой так часто встречается в нашем повествовании. Невзирая на изощренные зверства, жертва лишь повторяла голосом, искаженным муками:

— Серебра здесь больше нет! Хозяин все забрал!

Однако у гражданина Реми были личные сбережения — почти семнадцать тысяч ливров золотом. Бандиты забрали и деньги, и драгоценности. Когда управляющего вытащили из огня, его ноги обуглились до такой степени, что мясо отставало от костей. Он был без сознания и испускал дух. По совету Сан-Арто головорезы повесили его за подбородок на железную ограду, так что один из прутьев решетки проник до самого основания черепа. Несчастного оставили умирать, изуродованный труп только на следующий день сняли гвардейцы из Нёвиль-о-Буа. Бандиты, оставшиеся снаружи, успели тем временем разорить близлежащую ферму. Хозяин попытался оказать сопротивление и был зарублен топором на глазах жены и детей. Доведя до конца свое страшное дело, негодяи запрягли лошадей в телеги погибшего крестьянина, погрузили на них награбленное имущество и битый скот, подожгли дом и мельницы и спокойно отправились делить добычу в лес Камбре. Разбойники имели наглость проехать на обратном пути всего в четверти лье от Жанвиля и Тури, ярко освещенных отсветами пылавших ферм.

Однако даже подобные зверства не смогли утолить ярость Фэнфэна. На юге череда пожаров тянулась в сторону Ашера и замка Ружмон, обитатели которого подвергались смертельной опасности.

ГЛАВА 8

Пьер Монжандр, подручный бандитов в Ашере, был высоким крепким стариком шестидесяти восьми лет, сухим и прямым как жердь. Невзирая на возраст, он продолжал работать — занимался виноделием и торговал яблоками в окрестных городках и деревнях. Это мирное занятие служило прикрытием другому, гораздо менее безобидному. Монжандр промышлял скупкой краденого и усердно помогал бандитам. Не вызывая подозрений, он мог разъезжать повсюду в сопровождении сына, семнадцатилетнего сорванца. Если соседи и догадывались о знакомстве старика с бандитами, то все равно продолжали любезно раскланиваться с ним и, уж конечно, не осмеливались уличить в связях с Фэнфэном. Местное население давно молчало, опасаясь ужасной мести, которая настигала врагов оржерской банды. Всеми ненавидимый и презираемый, но внушавший страх, Монжандр преспокойно занимался своими делами — уезжал днем, возвращался ночью, и это в то время, когда все жители Боса находились под неусыпным наблюдением разбойников.

Накануне той ночи, когда Фэнфэн объявил общий сбор своей армии, Монжандр с сыном запрягли в повозку рыжего мула и отправились в лес Камбре. Там они пробыли недолго и перекинулись лишь парой слов с Батистом Хирургом, который вручил им два белых пакетика и, дав дополнительные указания, спросил:

— Все понял?

— Да. Это яд.

— Как ты его подсыпешь?

— Это уж мое дело.

— Ты уверен, что справишься? Дело серьезное, Фэнфэн шутить не любит…

— Я сказал, что берусь за это. Возьму у живодера кусок лошадиной печенки, сварю и засуну внутрь отраву. Проверенное средство!

— Действуй, да смотри не оплошай!

— Счастливо оставаться, Хирург!

Монжандр тотчас отправился обратно в Ашер. Раздобыв печенку, он вернулся и сварил ее, затем разрезал на два куска и каждый пропитал ядом.

Тем же вечером, примерно за час до нападения на фермы, старик и его сын с отравленной приманкой незаметно выбрались из дома, расположенного на Короткой улочке, как раз напротив замка Ружмон. Они двинулись прямо через поля, свернули налево и, описав большой круг, оказались прямо позади замка. Уверившись, что за ними не было слежки, они осторожно спустились в давно высохший крепостной ров, в котором успели пышно разрастись деревья и густой кустарник. Младший Монжандр бесшумно срезал жердь длиной около пятнадцати футов и, подойдя к стене, просунул ее одним концом сквозь каменные зубцы. Тут же яростно залаяли собаки, чьи чуткие уши уловили едва различимый в тишине шорох. Мусташ и Рамон, бдительно охранявшие маленькую крепость, примчались к тому месту, откуда раздался подозрительный звук, и, подняв оглушительный шум, стали бросаться на стену. Шорох не повторялся, собаки продолжали рычать, готовые снова поднять тревогу. Папаша Монжандр наклонился к сыну и прошептал ему на ухо:

— Для начала подкинь псам обычного мяса, пусть распробуют!

Мальчишка вытащил из сумки два куска и ловко перебросил их через ограду. Тем, кто промышляет кражей собак, хорошо известно, что даже самый неподкупный и верный пес не может устоять перед вареной печенкой. К сожалению, Мусташ и Рамон тоже поддались искушению и жадно набросились на первое угощение и последовавшие за ним отравленные куски мяса. Яд, приготовленный Батистом Хирургом, убивал наповал и чутко прислушивавшиеся негодяи вскоре услышали, как собаки начали жалобно повизгивать и скрести лапами по земле в предсмертной агонии. Это продолжалось не больше пяти минут, затем послышалось хрипение и все стихло.

— Сдохли, — заключил старый мерзавец. — Теперь домой.

Оба злоумышленника крадучись пустились в обратный путь через поля. По дороге им повстречались вооруженные люди, шагавшие в темноте к замку, который они, казалось, собирались осадить.

— Стой, кто идет?

— Монжандр из Ашера. Где Фэнфэн?

— Точно не знаю. Он с другим отрядом. Скоро должен быть здесь.

— Жюльен Бретонец, это ты?

— Я.

— Передай Фэнфэну, что псы сдохли, я свое дело выполнил. Прощайте.

Больше сотни вооруженных разбойников, неразличимых во тьме, бесшумно спустились во рвы, окружавшие Ружмон, прислонили к крепостной стене принесенные с собой лестницы и затаились. Ночная тьма скрывала банду, ожидавшую сигнала к штурму. Разбойников нельзя было различить даже с десяти шагов.

Сквозь плотно закрытые ставни замка проникали лишь тонкие лучики света. Не сомневаясь в бдительности сторожей, обитатели замка не догадывались о надвигавшейся опасности.

Замерев, бандиты ждали уже около четверти часа. Вдруг небо на севере озарила яркая вспышка.

— Пора! — тихо произнес человек гигантского роста, чья тень вырисовывалась на каменной стене как огромное пятно. — В атаку! Без шума!

Это мог быть только Фэнфэн. Он ловко взобрался по приставной лестнице до самого верха ограды и, опершись на каменные зубцы, скомандовал:

— Вперед!

Не толкаясь, без лишней суеты и суматохи, разбойники последовали за вожаком и, оказавшись на верху стены, осторожно спрыгивали во двор. Снаружи осталось не больше десяти человек, которым было поручено охранять лестницы. Остальные выстроились полукругом вокруг Фэнфэна и приготовили оружие к бою. Бандиты прокрались через сад к самому замку и остановились в тридцати шагах от караульной, готовые по первому сигналу взломать ставни и двери.

Казалось, в замке Ружмон, находившемся буквально в двух шагах от Ашера, можно было не опасаться разбойников. Однако храбрый и осторожный Жан де Монвиль счел необходимым принять все меры предосторожности на случай, если придется отражать одно из тех искусно подготовленных нападений, которыми прославился Фэнфэн. Все двери и ставни были обиты изнутри железными листами. Нижний этаж, где каждый вечер сооружались настоящие баррикады, превращался в маленькую крепость. С наступлением темноты четверо мужчин, составлявших гарнизон замка, по очереди несли караул на кухне, вооружившись парой заряженных пистолетов и ружьем, и каждые два часа сменяли друг друга. Этьен Лелюк спал одетым на походной койке у входа, на полу рядом с ним пристраивался садовник Герен. Жан де Монвиль устроился в небольшой комнатке, прилегавшей к столовой, и, как раньше, по-братски делил ее с Жако, сменявшимся из караула. В распоряжении небольшого гарнизона находился целый арсенал, и в караульной никогда не гас свет. На втором этаже расположились графиня, Валентина с Рене, аббат Фарронвиль и прислуга. Было сделано все возможное, чтобы обеспечить безопасность замка и его обитателей.

Жан де Монвиль, проведя с Валентиной долгие часы в упоительной беседе, исцелявшей его истерзанную душу, отправился совершать обход замка и, не обнаружив ничего подозрительного, вернулся в свою комнату.

— Ничего нового, господин Жан? — спросил чутко спавший Жако, совсем как в те времена, когда они вместе вели полную невзгод жизнь.

— Ничего.

— Вот и хорошо, завалюсь дальше спать. Доброй ночи, господин Жан.

— Доброй ночи, Жако!..

Прошел час, Жан де Монвиль тоже забылся сном и видел в мечтах возлюбленную, мысль о которой наполняла все его существо и никогда не покидала его.

Грохот взрыва вырвал друзей из забытья. Вскочив, они одним прыжком бросились к оружию. Тревога застала врасплох и хозяина и слугу. Они не раз проявляли отвагу и мужество, но содрогнулись при звуках хорошо знакомого голоса:

— Вперед, оборванцы! Вперед! Они в наших руках!

Хор диких и пьяных голосов ревел:

— Бросайте бомбу! Бомбу! Да здравствует Фэнфэн! Вперед, оборванцы!

Жан де Монвиль приник к маленькому отверстию в ставне и увидел, как внизу во дворе, посыпанном светлым песком, бесновалась целая толпа. Разбойников было больше сотни. Они потрясали оружием, блестевшим при свете звезд, и бросились к замку. Молодой человек в первую же минуту понял, что если кто-нибудь не подоспеет на помощь, то любое сопротивление окажется бесполезным. Нужно было любой ценой задержать негодяев.

Жан де Монвиль без колебаний просунул ствол ружья в бойницу и выстрелил в гущу бандитов. Один из них упал со стоном и забился в конвульсиях, окруженный разъяренными товарищами. Молодой человек успел вовремя отпрянуть, увидев, как разбойники целятся туда, где он только что стоял. Раздался оглушительный залп из тридцати ружей, и град пуль обрушился на ставни. Защищенное изнутри окно выдержало бы один выстрел, но свинцовый ураган разнес в щепки раму и оторвал кусок железа. Однако оборванцы не решились продолжать атаку в этом направлении и устремились к кухне. Увидев приближающихся головорезов, Этьен Лелюк разрядил ружье прямо в середину толпы и получил в ответ новый залп.

Жан де Монвиль, увидев, что бандиты нападают, не обращая внимания на производимый ими шум, пришел к ужаснувшему его заключению:

— Вместо того чтобы призвать к нам помощь, эта бешеная перестрелка напугает местных жителей до полусмерти.

Так оно и было. Непрерывные залпы, сменявшиеся одиночными выстрелами, свидетельствовали, что в замке действует многочисленная, хорошо вооруженная и подготовленная армия. Скорее всего национальная гвардия не осмелится покинуть город — ашерский отряд едва насчитывал семьдесят плохо обученных солдат, испытывавших недостаток в оружии. Кроме того, зарево пожаров должно было повергнуть в ужас все окрестное население. Горели не только фермы Жервийе, Эсперсен, Арконвиль и Пуайи. Огонь охватил уже Пти-Брео и Атрап в окрестностях Тивернона, Амуа и Лифермо, где бандиты до сих пор ни разу не появлялись, а также Кулю, расположенный рядом с Ашером. Догорали девять огромных ферм, разрушение которых грозило голодом и нищетой пятидесяти городкам и деревням и шести тысячам человек!

Помощи из Ашера ждать не приходилось. Зная привычки Фэнфэна, люди предпочли запереться в своих домах и оставить замок на произвол судьбы. Жан хорошо знал нрав окрестных крестьян и не ждал от них ничего другого. Перед таким натиском разбойников рассчитывать было не на кого. В считанные секунды юноша успел обдумать положение, в первый момент показавшееся ему безвыходным.

— Жак, — обратился он к другу, — здесь нужно продержаться пять минут.

— Я продержусь, господин Жан!

— Один?

— Да!

— Быть может, тебе придется сложить здесь голову…

— Моя жизнь давно принадлежит вам!

— Прощай, Жако!

Друзья крепко обнялись, и Жан в два прыжка оказался на кухне, а Жако, не обращая внимания на свистевшие вокруг пули, вступил в отчаянную перестрелку.

Этьен Лелюк также взялся задержать врага не меньше чем на пять минут и начал отстреливаться из ружей, которые подавал ему садовник. Жан де Монвиль бросился вверх по лестнице в покои графини, где вокруг мадам де Ружмон собрались Валентина, Рене, аббат Фарронвиль и обе служанки.

— Жан, умоляю, спасите мою мать! Бегите сами! — восклицала Валентина, из последних сил поддерживавшая графиню, с которой от испуга случился нервный припадок.

— Спокойствие, — сказал Жан де Монвиль, — постарайтесь взять себя в руки.

Положение было ужасным. Со двора, не утихая ни на минуту, доносилась бешеная пальба, слышались дикие крики и жуткие проклятия, а на севере небо утонуло в кровавых отсветах пожаров.

Сохраняя хладнокровие, молодой человек подошел к зеркалу, висевшему над камином в маленькой гостиной, и изо всех сил нажал на выступ резьбы, покрывавшей позолоченную раму. Раздался щелчок, зеркало отодвинулось и открыло отверстие в стене, откуда потянуло тяжелым, застоявшимся воздухом.

— Быстрее! Это потайной ход… В подземелье есть запасы еды, можно зажечь факелы. Там вы будете в безопасности! Валентина, вы знаете, как действует механизм… Любимая, скорее, идите же! Я пришлю Жако и остальных, они прикроют ваше отступление.

— А вы, Жан?!

— Не думайте обо мне! Я попытаюсь привести помощь… Я сумею выбраться отсюда. Простите, но я вынужден приказывать — от того, насколько быстро вы будете повиноваться, зависит жизнь ваших близких!

— Я подчиняюсь, Жан! Идите туда, куда зовет вас долг, но помните, я жду вас! — ответила девушка, взгляд которой выражал всю глубину ее чувств.

Внизу ставни сотрясались от мощных ударов — бандиты пытались прорваться внутрь.

— Торопитесь! — крикнул Жан, в то время как охваченная безумием графиня изо всех сил сопротивлялась и не желала спускаться в потайной ход. Молодой человек, держа в каждой руке по пистолету, ринулся на первый этаж, где уже трещали и ломались двери. Питуа вот-вот должен был пасть под натиском нападавших.

— Этьен, Жако, Герен, ко мне! Сюда! — громовым голосом крикнул юноша. — Огонь! Стреляйте из всех ружей! Не цельтесь!

В тот момент, когда в оконных проемах показались черные фигуры, дружно грянуло десять выстрелов. Поднялась завеса горького удушливого дыма, раздались стоны и проклятия. Разбойники, полагавшие, что сопротивление уже сломлено, в испуге отступили. Наступило короткое затишье. Так иногда посреди жаркого боя вдруг повисает гробовая тишина.

— Этьен и Герен, быстрей! В гостиную! Как угодно, хоть силой, заставьте графиню спуститься в убежище. Жако, отправляйся с ними! Пойдешь последним и запрешь дверь.

— А вы, господин Жан?

— Постараюсь прорваться наружу и спуститься в долину. Иди же, ты отвечаешь за все! Я надеюсь на тебя. Погаси свет.

Слуги поднялись наверх, и Жан остался в одиночестве. Наступившая тишина насторожила разбойников, и, опасаясь попасть в засаду, они приближались, соблюдая множество предосторожностей. Фэнфэн хорошо представлял себе мощность укреплений, защищавших двери, и бандиты даже не пытались атаковать в том направлении. Жан спокойно разобрал баррикаду перед главным входом, приоткрыл тяжелую створку и, тихо выскользнув наружу, захлопнул ее за собой. Юноша гордо стоял во весь свой гигантский рост, освещенный дрожащими отблесками, падавшими из окон замка на стоявшие вокруг деревья, серые стены и толпу оборванцев. Дерзость человека, осмелившегося в одиночку бросить вызов толпе, презрение к смерти, которая в любую минуту могла оборвать его жизнь, ошеломила поджигателей. Вдруг, прервав всеобщее оцепенение, Жан де Монвиль поднял оба пистолета, в каждом из которых было по два заряда, и выстрелил, уложив на месте двух головорезов. Как яростный бык, сметающий на своем пути все преграды, молодой человек бросился вперед сквозь толпу. Фэнфэн, стоя на верху лестницы, ударами топора крушил ставни. Увидев Жана, прорывавшегося сквозь ряды разбойников, он взревел:

— Тысяча чертей, стреляйте! Не дайте ему уйти!

Жан вновь встретил нападавших выстрелами. Теперь в пистолетах больше не оставалось ни одного заряда. В грудь юноши уперлось ружье, но в тот момент, когда должен был грянуть выстрел, Жан схватил ствол голыми руками и отвел в сторону. Пуля просвистела мимо и лишь опалила волосы. Жан опрокинул бандита, вырвал у него оружие и начал прикладом раздавать удары направо и налево, круша все вокруг. Наконец ему удалось прорваться к крепостному валу, где он когда-то встречался с Валентиной, приходившей на первые свидания, во время которых родилась и окрепла их любовь. Встав на большой камень, девушка могла дотянуться до каменных зубцов и переговариваться со своим возлюбленным, сидевшим на ветке клена. Камень по-прежнему лежал у подножия стены. Еще накануне вечером влюбленные, мужественно преодолевшие все препятствия и добившиеся права не скрывать более свои чувства, сидели здесь, в тысячный раз шепча друг другу нежные признания, казавшиеся им божественной музыкой.

Жан, которого по пятам преследовала воющая свора, вскочил на камень и, взлетев на верх стены, прыгнул на дерево, рискуя упасть в ров и разбиться насмерть. Но судьба всегда благосклонна к влюбленным и отчаянным. Жан, увернувшись от выстрелов, посланных вдогонку преследователями, соскользнул с дерева, быстро взобрался по склону и оказался на равнине. Пробежав двести или триста метров, он остановился и задумался о том, что же делать. Страшная опасность угрожала обитателям Ружмона, и в первые минуты молодой человек думал только о том, как бы вырваться на свободу. Теперь же, когда он задумался о том, куда броситься за подмогой, его сердце тревожно сжалось.

Обезумевшие от ужаса жители Ашера ни за что на свете не покинули бы свои дома. Ослепительные вспышки, освещавшие полнеба, и грохот перестрелки со стороны Ружмона подтверждали их худшие опасения. Со времени последних набегов поджигателей на край еще не обрушивались такие бедствия. Люди догадывались, что доведенный до крайности Фэнфэн мобилизовал всю свою армию, и каждый дрожал за семью, имущество и собственную жизнь. С этой стороны помощи ждать не приходилось.

«Что же делать? Боже мой, что делать?» — думал в отчаянии Жан де Монвиль, чья энергичная натура не могла вынести такой безысходности. Вдруг юноша, лихорадочно перебиравший возможности спасти дорогих его сердцу людей и кипевший от бессильной ярости, увидел путь к спасению. Перед его глазами возникло честное и симпатичное лицо храброго офицера, с которым его связывала недолгая, но крепкая дружба.

— Леон Бувар! Капитан Бувар! Мы спасены!

Следовало без промедления бежать в Базош, где должны были стоять гусары. Кучка негодяев не могла внушать храбрым солдатам такой же животный ужас, как окрестным фермерам.

Вперед, Монвиль! Беги что есть сил!

Без шляпы и оружия, в разорванной одежде, Жан со всех ног бросился в Базош-ле-Гальранд, не желая тратить драгоценное время на поиск лошади. Впереди, петляя по полям и перелескам, лежала дорога, освещенная заревом все сильнее разгоравшегося пожара. Каких-то полтора лье отделяли его от спасения. Черт возьми, разве Жан де Монвиль забыл, как неутомим был Блэрио, не уступавший выносливостью хорошей лошади! Высоко подняв голову, Жан де Монвиль бежал, сдерживая прерывистое дыхание и устремив взгляд к еще невидимой цели. Он думал: «По крайней мере, они в безопасности. Чтобы добраться до потайной лестницы, бандитам придется разрушить замок до основания. Да и тогда они не смогут проникнуть в подземелье. Кроме того, с ними Жако. Словно другая часть меня самого…»

Впереди показались дома, на белоснежных стенах которых плясали пурпурные отблески. Это Базош! Жан де Монвиль всего за полчаса пробежал шесть километров, отделявшие замок от города. Оставалось совсем немного, вот и первые дома! Юноша ступил на мостовую, промчался по улице, ведущей на площадь, и наконец очутился перед домом мирового судьи.

В городке, как и во всей округе, царило полное смятение, гудел набат, жители пребывали в тревоге и неизвестности. Все были на ногах и, опасаясь нападения, готовились защищаться. Пятнадцать оседланных лошадей, которых держали за поводья солдаты в голубых доломанах, фыркали и били копытом, гремя упряжью. Пронзительно заиграла труба — это был сигнал к отправлению. Бледный взволнованный старик, весь в черном, поднял руку, чтобы отдать всадникам приказ, и в ту же самую минуту увидал Жана, задыхавшегося от быстрого бега. Предчувствуя несчастье, старик воскликнул:

— Боже! Жан де Монвиль… Это вы! Что случилось?

— Дорогой гражданин Бувар! Скорее! Мне нужна ваша помощь! Где Леон? Фэнфэн напал на Ружмон, его головорезы сейчас грабят замок.

Старик простонал и дрожащим голосом ответил:

— Тридцать человек попали в засаду в лесу Ла-Мюэт и подвергаются смертельной опасности. С ними Леон, мой бедный мальчик, и сержант Вассёр.

— И там проклятые разбойники! Снова будут жертвы! О, этот человек — сущий демон!

— Эти солдаты отправляются на помощь к товарищам. Они или освободят несчастных, или погибнут вместе с ними. Если бы я был моложе на двадцать лет… — рыдал старик.

— Неужели их положение так отчаянно? — спросил Жан де Монвиль, пораженный ужасной новостью, которая лишала его последней надежды.

— Если помощь не подоспеет, они погибнут! Одному Богу известно, как это удалось, но один гусар сумел прорваться через тройное окружение. Он едва жив от ран — плечо раздроблено, а лицо рассечено сабельным ударом. Лошадь сама принесла его обратно в город. Господи, только бы не опоздать!

ГЛАВА 9

В одно мгновение Жан де Монвиль осознал истинный размах дьявольского плана, задуманного и приведенного в исполнение Фэнфэном. Он догадался, что негодяй рассредоточил в лесах заранее собранные силы, чтобы разом покончить со своими врагами, разбить их поодиночке, лишив помощи запуганных крестьян. Стало очевидно, что обитатели Ружмона не могут надеяться на немедленное освобождение. В Базоше жители напуганы не меньше, чем в Ашере, и ни за что не выйдут за пределы города. В сотый раз юноша вернулся мыслью к тому, что подземелье — надежное убежище и что бандиты не смогут проникнуть туда. Это было некоторым утешением, но Жан с завистью смотрел на гарцующих перед ним лошадей, блестящее оружие и воинственные лица всадников, нетерпеливо ожидавших приказа выступать.

«Оставшихся в замке нельзя освободить без подкрепления, — думал Жан де Монвиль, — один я ничем не смогу им помочь. Но, быть может, присоединившись к этому отряду, мне удастся принять участие в жарком деле и спасти товарищей, гибнущих в лесу Ла-Мюэт. Почему бы и нет, если это единственное средство получить помощь и вызволить пленников из подземелья?»

Люди такого склада, как Жан де Монвиль, быстро принимают решения. По знаку судьи командир отряда выхватил саблю и крикнул:

— Вперед!

Всадники натянули поводья, готовые сорваться с места.

— Постойте, гражданин Бувар! — воскликнул Жан. — Дайте мне оружие и лошадь раненого гусара.

— Вы хотите…

— Спасти Леона, вашего сына и моего друга! Командир, вы примете добровольца?

— Черт возьми, гражданин, — отвечал сержант, — это зависит от того, умеете ли вы обращаться с саблей и справитесь ли с настоящим першероном.

— Не сомневайтесь! Вскоре вы увидите меня в деле. Кроме того, в лесу Ла-Мюэт я знаю каждый уголок, лучшего проводника вам не найти. Спросите судью.

— Можете положиться на гражданина Монвиля, друга вашего командира, как на самого себя.

— Ну что ж, гражданин! В седло! — скомандовал сержант.

Великолепный скакун стальной масти, без сомнения изъятый у какого-нибудь коннозаводчика в Перше, был немедленно оседлан, Жану принесли пистолеты и мушкет, и он со своим обычным хладнокровием, набив патронами сумку, надел ее через плечо, пристегнул к поясу саблю и вскочил на коня.

— Похоже, это не новичок, — вполголоса произнес сержант, — думаю, он нам подойдет.

— Я взялся служить вашим проводником, — заметил Жан, — и прошу разрешения ехать впереди.

— Как вам будет угодно, гражданин, — отвечал командир. Гусары, бесцеремонно, но в то же время добродушно наблюдавшие, как их новый товарищ усмиряет коня, одобрительно перешептывались. Еще не остыв от бешеной скачки, першерон тряхнул черной гривой и, испуганный пляшущими вокруг тенями, сделал несколько резких скачков, стараясь сбросить всадника. Вскоре, однако, ему пришлось успокоиться и подчиниться Жану де Монвилю, который совершенно не собирался тратить драгоценное время на то, чтобы демонстрировать свое умение сидеть в седле. Проскакав рысью по улицам Базоша, отряд перешел на галоп и во весь опор понесся на север, к лесу Ла-Мюэт, расположенному в трех лье от города. Пробило полночь. У гусар были великолепные лошади, способные мчаться как ветер. Двадцать минут спустя отряд оставил позади деревушку Акбуй, где бандиты когда-то напали на почтовый дилижанс. Еще через двадцать минут гусары были в Жиронвиле, откуда в то время начинались огромные леса, о которых местные жители говорили с ужасом.

Мчась на тридцать метров впереди отряда, Жан де Монвиль с трудом сдерживал грызущего удила першерона, за которым с трудом могли угнаться другие лошади. Управляемый опытным наездником, конь перелетал через ухабы и рытвины с уверенностью, изумлявшей гусар, время от времени одобрительно кричавших при особенно удачном прыжке.

— Черт, как он мчится! — кивнул сержант юному гусару, на боку у которого на блестящем ремне висела сабля, полученная в награду за подвиги.

— Он, похоже, из бывших, но солдат что надо.

Добравшись до леса, отряд спешился. Гусары прислушивались. Каждый с тревогой думал об одном:

— Успеем ли мы вовремя?

Издали доносились одиночные, приглушенные расстоянием выстрелы.

— Вперед, — скомандовал сержант, — они еще держатся. Не все потеряно! Солдаты, осмотрите ружья — на месте ли запалы и кремни, проверьте сабли в ножнах. Гражданин Монвиль, ведите нас!

Гусары взяли под уздцы лошадей и двинулись за Жаном де Монвилем, который уверенно направился к поляне, откуда слышалась перестрелка.

Положение гусар и жандармов, попавших в западню, из трудного превратилось в безвыходное. Удерживаемые на месте прекрасно вооруженным врагом, втрое превосходившим численностью и скрывавшимся в густых зарослях, гусары видели, как падают вокруг товарищи, и предчувствовали скорый конец. Минута, когда отчаянное сопротивление солдат будет сломлено, неумолимо приближалась, а они даже не могли собрать силы для решительного удара, который мог бы принести спасение. Приходилось стрелять наугад в невидимого врага и оставить мысль о стремительном прорыве из окружения, которое всегда представляется мужественному французскому воину лучшим выходом из положения.

Причины, вынуждавшие гвардейцев обороняться и не переходить в наступление, были очень просты. К оржерским бандитам нельзя было относиться как к обычному противнику, соблюдающему правила ведения военных действий и сохраняющему определенные понятия о чести и достоинстве. Тем, кто имел дело с лесными головорезами, не приходилось надеяться на снисхождение. Нужно было сразу готовиться к дикой, беспощадной борьбе. Ни милосердия к раненым, ни пощады пленникам! Любой, попав в руки бандитов, мог лишь благодарить судьбу, если быстрая смерть избавляла его от изощренных пыток, описания которых с ужасом передавались из уст в уста.

Гвардейцы не могли унести с собой раненых, равно как и бросить их на поле сражения, обрекая на мучительную смерть. Сержант Вассёр решил тянуть время — если впереди его отряд и ждала гибель, пока еще оставалась хоть какая-то надежда. Да и бандиты, похоже, не собирались нападать в открытую. Несмотря на то, что отряд гвардейцев понес тяжелые потери, мужество закаленных в боях воинов внушало поджигателям страх и отбивало желание схватиться врукопашную. Разбойники предпочли засесть в кустах и вовлечь гвардейцев в изматывающую перестрелку, чтобы затем наброситься на них и покончить со всеми разом.

Первые залпы застали отряд сержанта Вассёра врасплох, солдаты были вынуждены принять бой на открытом месте, прячась лишь за трупами лошадей и чучелами, разбросанными по поляне. Когда гвардейцы начали обороняться, из семи остававшихся в живых солдат, двое уже были ранены.

Положение капитана Бувара не было таким отчаянным, но его гусарам тоже приходилось несладко. Поджигатели окружили их в узком ущелье и заперли с обеих сторон. Любые попытки прорваться в глухой темноте сквозь ряды бандитов казались заранее обреченными на провал. Четверо гусар были ранены, трое убиты, и Бувар с нетерпением ждал наступления нового дня, чтобы вступить в открытый бой. Капитан видел, как лошадь унесла в неизвестном направлении раненого солдата, и, хотя считал, что тот погиб, принял решение собраться с силами и прорваться к гвардейцам Вассёра. Но разбойники предусмотрели все. Гусар, посланный на разведку, налетел на какое-то невидимое препятствие, споткнувшись о которое лошадь упала и сломала ногу. Оглушенный солдат вернулся назад под градом пуль, плюясь кровью, и сообщил, что бандиты натянули веревки поперек единственного пути, открытого для отступления, и завалили его ветками так, что лошадям теперь было там не пройти. Пастух, сопровождавший гусар, трясся от страха, стучал зубами и не мог ответить ни на один вопрос Бувара, пытавшегося узнать хоть что-нибудь о местности вокруг отряда, а главное — нет ли другого выхода из ущелья к поляне, где из последних сил защищался сержант Вассёр. Проводник, захлебываясь, рыдал как дитя и даже не понимал обращенных к нему слов. Следующий час прошел в гнетущей тревоге. Наконец капитан Бувар решился на последний отчаянный шаг. Для того, что он задумал, нужно было пожертвовать половиной лошадей — отпустить их без всадников и направить к северо-востоку, где бились гвардейцы. Предполагалось, что гусары привяжут к хвостам лошадей пучки колючек и будут колоть их саблями. Обезумевшие лошади сметут все препятствия на своем пути и выберутся из ловушки. Капитан надеялся, что ему удастся воспользоваться произведенным беспорядком и вывезти раненых под прикрытием оставшихся в живых солдат. Бувар подозвал гусар и в двух словах объяснил, чего ждет от мужественных, хладнокровных и преданных солдат, и начал готовиться к осуществлению плана.

В это время Вассёр и пятеро его гвардейцев услышали в лесу приближающийся шум, похожий на быстрые шаги множества людей.

— Мерзавцы решили атаковать! — сказал сержант, кусая в бессильной ярости усы. — Друзья, будьте готовы к нападению. Если нам не удастся спастись, постараемся продать свою жизнь подороже!

Прогремел оглушительный залп, который, однако, не причинил никакого вреда гвардейцам, так как они распластались на земле и были не видны противнику. Сразу вслед за выстрелами раздались дикие вопли и крики, которые, как и предыдущая пальба, должны были устрашить маленький отряд. Из кустов, потрясая оружием и испуская ужасные проклятия, выскочила толпа оборванцев. Не меньше шестидесяти головорезов окружили гвардейцев. Вассёр, увидев, что все кончено, вскочил на ноги, словно внутри него распрямилась какая-то пружина, выхватил саблю и крикнул громовым голосом:

— Солдаты, ко мне!.. Встретим врага лицом к лицу!

Все, кто мог стоять на ногах, сплотились вокруг бесстрашного командира. Раненые крепче сжали эфесы и в молчании, блестя глазами, ждали атаки, в трагическом исходе которой никто не сомневался.

Во главе бандитов стоял высокий человек, которого гвардейцы приняли за самого Фэнфэна. Это был Толстяк Нормандец, хрипло прокричавший:

— Смерть легавым! Вассёра взять живым!

Разбойники с обнаженными штыками и саблями бросились на отважных гвардейцев, которые отчаянно защищались, собрав последние силы.

Однако не все солдаты мужественно сражались в последнем бою. Герен, предавший командира и своих товарищей, негодяй, опозоривший звание жандарма и до сих пор не принимавший участия в перестрелке, наконец сбросил маску. Опустив саблю, он поднял левую руку к правой щеке и, подняв пальцы в форме буквы «V», крикнул:

— Осторожней, я свой! Я знаю огненный знак и щиплю травку.

— Тогда иди на нашу сторону, — ответил Нормандец, — да поживее!

— Мерзавец! — взревел в бешенстве сержант. — Я так и знал!

— Но-но! — насмешливо отвечал Герен. — Каждый за себя!

С этими словами предатель собрался перебежать к разбойникам, которые расступились, чтобы принять его в свои ряды. Отойдя всего на несколько шагов от того места, где только что сражались и гибли его товарищи, Герен вдруг схватился за грудь и с хрипением тяжело осел на землю. Возмущенный до глубины души Вассёр, презрев опасность, бросился вслед за негодяем и по самую рукоять вонзил ему в спину саблю. Окровавленный клинок вышел наружу между кожаными ремнями, стягивавшими грудь бывшего жандарма.

— Умри, Иуда! — воскликнул сержант. — Тебе не удастся воспользоваться плодами твоего предательства!

Но удар, который он нанес, был такой силы, что сабля осталась в теле Герена, а пистолеты сержанта были пусты. Трое гвардейцев заслонили командира, собираясь защищать его до последней минуты. Бандиты, обрушив на отважных солдат град ударов, сломили их сопротивление и, повалив на землю, с животной яростью растерзали в клочья. Вассёр остался один на один с врагами!

— Живьем! Его брать живьем! — снова раздался приказ Нормандца.

Грязные лапы негодяев вцепились в мундир сержанта, кто-то повис на его плечах и начал заламывать руки. Не теряя мужества, Вассёр отбивался изо всех сил, но вдруг пошатнулся и вот-вот должен был упасть. В эту минуту раздался невнятный шум и высокая темная фигура метнулась через всю поляну туда, где, окружений негодяями, погибал командир гвардейцев. Рука, сжимавшая горло сержанта, была отсечена одним ударом как сухая ветка, и разбойник с воем бросился на землю, размахивая окровавленным обрубком. Другой бандит рухнул с головой, рассеченной надвое до самых ушей. Третьему незнакомец полоснул саблей по горлу и почти снес голову, оставшуюся висеть на лоскутьях кожи. Не прошло и нескольких мгновений, а на земле уже валялись три бандита.

— Назад, подонки! Назад! — прогремел мощный голос, звук которого заставил отступить самых бешеных головорезов. Неизвестный, до сих пор яростно крушивший противника, остановился на мгновение, и его удалось разглядеть. Это был высокий молодой человек с развевающимися волосами и печальным лицом. Он сидел верхом на сером взмыленном коне, раздувавшим ноздри и поводившим боками от неистовой скачки. Юноша вращал саблей так, что казалось, будто его окружало сияние. Скакун, роняя с морды клочья пены и грызя удила, снова сорвался с места, взвился на дыбы и принялся брыкаться и кусаться, в то время как всадник, олицетворявший собой гибель, беспощадно рубил бандитов направо и налево, внося смятение в их ряды, и сумел освободить сержанта.

Как человек, столкнувшийся со смертью лицом к лицу, никогда не бледневший при виде опасности, Вассёр вздохнул полной грудью и произнес, узнав своего спасителя:

— Я знаю только одного человека, который может так управляться с саблей! Это мой бывший враг из Тресонвильского леса. — И, воздавая должное за оказанную услугу, добавил: — Гражданин, благодарю от всего сердца!

Сержант, почувствовав свободу, тут же подобрал чью-то саблю и примерился к рукояти, испытывая глубокое удовлетворение от того, что снова держит в руках оружие.

Описание этих событий заняло довольно много времени, хотя на самом деле они произошли в мгновение ока. Жан де Монвиль, узнанный сержантом, снова закричал во всю мощь своих легких:

— Назад, негодяи! Гусары, ко мне!

Молодой человек мчался быстрее, чем его товарищи, и, оказавшись впереди, бесстрашно бросился в самую гущу поджигателей. Гусары с саблями наголо лавиной обрушились на разбойников. Пронзительный звук трубы перекрыл на мгновение шум сражения. Гусары неистово рубили противника, было видно, что они умельцы в этом страшном деле, и устроили настоящую бойню. Струсившие поджигатели удирали куда глаза глядят, бросая и мертвых и раненых. Отовсюду доносился клич к отступлению:

— Дёру, ребята! Уноси ноги!

Большая часть бандитов пустилась по заброшенной дороге к Фромонвийе, но из темноты раздался короткий приказ:

— Остановитесь! — И разбойники увидели блестевшие сквозь листву сабли.

Голос снова скомандовал:

— Заряжай!

Это был капитан Бувар, во главе своих гусар напавший на пытавшихся улизнуть бандитов, которые, побросав оружие, кинулись на землю с мольбой о пощаде.

— Смерть негодяям! — прорычали гусары, вспоминая погибших и раненых товарищей и требуя возмездия. Раздался грохот выстрелов, лязганье сабель, предсмертные стоны и проклятия. Толстяк Нормандец, видя, что ему уже не вырваться, решил дорого продать свою шкуру, бросился к капитану Бувару и навел на него пистолет. Капитан, видя, что не успеет увернуться, поднял лошадь на дыбы. Несчастное животное, получив пулю, предназначавшуюся всаднику, пошатнулось и стало оседать на землю, но капитан железной рукой натянул поводья и не дал ему упасть.

Бувар оказался вплотную прижат к противнику и не мог ударить его саблей. Тогда он схватил пистолет и со всего размаха обрушил медную рукоять на голову Нормандца. Разбойник взмахнул руками и повалился с глухим стоном. В ту же секунду рухнула лошадь, но капитан был уже вне опасности. Он увидел Жана де Монвиля, сидящего на великолепном першероне, которого тот усмирил опытной рукой. Вокруг валялись трупы, покрытые ужасными ранами, которые могли оставить только сабли гусар, по праву считавшихся непревзойденными мастерами ратного дела. Раненых было немного — почти все разбойники, вступившие в поединок с гусарами, остались на поле сражения.

Жан де Монвиль крепко обнял друга. Капитан взволнованно промолвил:

— Спасены! Жан, если бы не вы…

— Капитан, не стоит говорить об этом, — ответил молодой человек, на лице которого отражалось терзавшее его беспокойство.

Сержант Вассёр позволил себе прервать беседу друзей и торжественно обратился к Жану де Монвилю:

— Нет, гражданин! Я не могу молчать о том, что видел! Позвольте простому солдату с открытой душой и чистым сердцем еще раз выразить вам благодарность. Я обязан вам жизнью и с сегодняшнего дня становлюсь вашим преданным слугой.

Жан де Монвиль, растроганный простыми и благородными словами командира гвардейцев, крепко сжал его руку и ответил:

— Сержант, люди нашего склада не могут не испытывать друг к другу уважения, а там остается всего один шаг до крепкой дружбы. Позвольте мне считать вас моим другом!

В это время капитан Бувар, хорошо знакомый с законами партизанской войны, успел привести своих людей в боевую готовность на случай возвращения разбойников, хотя этого можно было уже не опасаться — бандиты, потерпев жестокое поражение, оставили на поляне пятьдесят убитых и раненых. Гусары, достойно отомстив за своих товарищей, связали оставшихся в живых негодяев и сложили их около бывшего штаба банды, как снопы сена. Тридцать семь трупов отнесли в сторону и уложили в ряд, чтобы опознать их потом с помощью Кривого. Победа была бесспорной, но заплатить за нее пришлось дорогой ценой! Отряд сержанта Вассёра понес тяжелые потери — из двенадцати подчиненных на ногах осталось лишь четверо — Прюдом, Розье, Винсент и Шарпантье, но во время последней схватки, ход которой изменило появление Жана де Монвиля, они были сильно контужены. Еще четверо погибли — бригадир Сенар и жандармы Бро, Божандр и Мативе. Русель, Ато и Ламбер получили тяжелые ранения. Осталось напомнить о предателе Герене, имя которого не может быть упомянуто рядом с другими гвардейцами, честно сложившими голову в неравном бою. Негодяя справедливо покарала рука его командира. В отряде капитана Бувара было трое погибших и четверо раненых. В первом столкновении с оржерской бандой капитан Бувар и сержант Вассёр потеряли более трети своих людей. Пятнадцать человек, прибывших с Жаном де Монвилем, не получили ни царапины. Раненым была оказана первая помощь, после чего их уложили на сделанные из подручного материала носилки. Теперь нужно было выбраться из леса и унести с собой всех раненых, в том числе бандитов, и тела погибших гусар и гвардейцев. Трупы разбойников решено было пока оставить на поляне. Жан де Монвиль, прекрасно знавший окрестности, предложил двинуться к расположенному неподалеку замку Шамбодуэн и раздобыть там лошадей и повозки.

Отряд уже собирался тронуться в путь, когда сержант вспомнил о Кривом и решил тут же приступить к опознанию погибших и раненых разбойников. Бывшего бандита нашли у дерева, где его оставили. Несчастный был по-прежнему так крепко связан, что не мог даже пошевельнуться. При виде Вассёра он буквально просиял, вероятно, укрепившись в ненависти к бывшим товарищам. Не то чтобы Кривой питал к сержанту нежные чувства, но он прекрасно знал, какие муки ждут любого предателя, попавшего в руки поджигателей. Он узнал почти всех раненых. Среди них были Работен Приветливый Пастух, неразлучные Черный Берриец и Боде Нежные Ручки, Мясник из Алена, Шарль Косон по кличке Горячее Полено, Подмигни, Соня из Сермеза, Помье, известный как Цветок из Кабе, Большой Луи, Виктор Энар, Шарль из Галардона, Никола Лалош, Жан Лефор по кличке Мишель Чудесник, Франсуа Рену, он же Марабу, Морель Жерве, называемый Нормандец из Рамбуйе, Жан Жак Лекурер Пикардиец, Греле Пивной Бочонок и другие. Подойдя к последнему пленнику, тому самому, которого капитан Бувар оглушил рукоятью пистолета, Кривой вздрогнул.

— Хорошая дичь, сержант, — обратился он к Вассёру, хитро подмигивая. — Этот парень не кто иной, как Толстяк Нормандец, лейтенант Фэнфэна, его правая рука и доверенное лицо. Свяжите его покрепче, не то уйдет.

Чтобы доставить в замок захваченных бандитов, многие из которых серьезно пострадали, Вассёр нашел оригинальный выход из положения. Он велел сделать как можно больше носилок, погрузить на них тех, кто не мог передвигаться самостоятельно. Затем сержант обратился стальным голосом к остальным разбойникам, которые хоть как-то держались на ногах:

— Беритесь за носилки по двое и несите ваших товарищей в Шамбодуэн. Теми, кто будет идти слишком медленно, я займусь сам.

По холодной решимости, с которой был отдан этот приказ, разбойники поняли, что малейшее неповиновение грозит расправой. Из рядов пленников раздался лишь один голос.

— Свинья, ты поплатишься за это! — с ненавистью бросил Кривому Толстяк Нормандец.

— Так я и испугался! Смотри, толстый чурбан, как бы тебе не «жениться на вдовушке» (попасть на гильотину)!

— Прекратить! — потребовал Вассёр, командовавший жандармами, которые с оружием в руках охраняли толпу гнусных оборванцев. За пленниками двинулись гусары, неся на руках раненых и погибших товарищей. Замыкали колонну гвардейцы, которые вели лишних лошадей. Через полтора часа невероятно трудного перехода, требовавшего непрерывных остановок, измотанные люди добрались до Шамбодуэна. Бандиты, устрашенные грозным сержантом, не предприняли ни одной попытки к бегству. За все это время Жан де Монвиль, не ослаблявший бдительности и напрягавший слух и зрение, не проронил ни одного слова.

Наконец, когда опасность осталась позади, отважные солдаты получили приют в замке, а бандиты были заперты в подвале, молодой человек рассказал сержанту Вассёру и капитану Бувару о нападении на Ружмон и в заключение своего ужасного повествования просто добавил:

— Я надеялся, что вы поможете освободить наших друзей.

— Скорее в путь! — воскликнул капитан, остававшийся невозмутимым перед лицом любой опасности, угрожавшей его жизни, но побледневший при одной мысли об отчаянном положении, в котором оказались обитатели замка. — Скорее! Я не прощу себе и минутного промедления!

— Если мне дадут лошадь, — подхватил Вассёр, — я покажу, на что способен в бою, и смогу отблагодарить того, кому обязан жизнью. Черт побери, я уже не чувствую ни боли, ни усталости. Гусары, которым эта ужасная экспедиция показалась небольшой разминкой, громовыми криками приветствовали сообщение о новом сражении. Леон Бувар поручил охрану пленников и заботу о раненых шести солдатам под началом бригадира, пообещал прислать в подкрепление национальных гвардейцев, и отважный отряд, быстро накормив лошадей, помчался в сторону Ашера.

Светало. Кошмарная ночь подходила к концу, пожары догорали, хотя небо все еще застилало облако едкого дыма. В деревнях, которые попадались на пути, по улицам бродили дрожащие и озиравшиеся хмурые крестьяне, едва осмеливавшиеся приветствовать проносившихся мимо жандармов.

Остановившись на минуту в Базош-ле-Гальранде, капитан Бувар едва успел обнять родителей и в двух словах рассказать о том, что произошло, и отряд продолжил бешеную скачку к Ашеру. Леон Бувар и Жан де Монвиль, не пытаясь скрывать пожиравшую их тревогу, в молчании пришпоривали лошадей. Вдали показался Ружмон — между деревьями мелькали крыши строений. Это означало, что огонь пощадил старинный замок. Но что же стало с его обитателями? Подъемный мост был опущен, и солдаты, ворвавшись внутрь, увидали только несколько любопытных соседских кумушек, чья болтовня гулко раздавалась в пустынном дворе. Бандиты давно убрались, но повсюду остались следы их бесчинств — разрытые клумбы, сломанные деревья, лужи крови. На стенах виднелись следы пуль, разнесенные выстрелами ставни болтались на петлях. Нигде ни души — поджигатели унесли с собой раненых и убитых. Внутри замка все было разгромлено и перепачкано, стекла и посуда разбиты, вспоротая мебель валялась перевернутой. Огромное зеркало, скрывавшее вход в подземелье, разлетелось вдребезги, но окованная железом дверь уцелела. Жан де Монвиль вздохнул с облегчением. Вассёр начал исследовать комнату за комнатой в поисках каких-либо улик, которыми он так мастерски воспользовался, расследуя убийство на ферме Мийуард. В это время Жан с капитаном спустились в винный погреб, откуда можно было проникнуть в подземелье. Их надежды оправдались — бандиты не сумели найти этот лаз. Жан де Монвиль привел в действие секретный механизм, открыл дверь, ведущую на каменную лестницу, и, взяв за руку капитана, с бьющимся сердцем начал спускаться. Вскоре они очутились в длинном коридоре, ведущем в Тресонвильский лес. В туннеле гуляло гулкое эхо, доносившее издалека негромкие голоса.

— Слава Богу, они здесь! — вздохнув с облегчением, сказал Жан. Молодые люди бросились вперед, но вдруг им показалось, что впереди слышатся стоны и рыдания, и тревога снова сжала им сердце. Вскоре молодые люди добрались до убежища, которое Жан когда-то предусмотрительно показал Валентине. Жан остановился на пороге ярко освещенного помещения и сразу увидел графиню, лежавшую на соломенной подстилке, и сидевших рядом аббата Фарронвиля и двух служанок. Рядом он заметил Этьена Лелюка, садовника и, наконец, Валентину, прибежавшую на звук его шагов. Бледная как смерть, с глазами полными слез, девушка протянула руки навстречу своему возлюбленному и горько зарыдала:

— Жан! О Жан, если бы вы знали!..

— Что случилось, Валентина? — едва слышно произнес юноша, отдавшись эгоистическому чувству собственного счастья и не замечая ничего вокруг.

— Рене! Бедная Рене!.. Жако, ваш верный друг!..

— Они погибли? — воскликнул Жан страшным голосом.

— Исчезли оба! Наверно, бандиты похитили их… Они пропали!

Сдавленный крик, похожий на стон смертельно раненного зверя, заставил Валентину обернуться. Только теперь она заметила капитана Бувара, до сих пор остававшегося в тени. Бледный, с трудом удерживаясь на ногах, пораженный ужасным известием в самое сердце, молодой офицер пошатнулся, словно жизнь внезапно покинула его.

Крепкая рука друга поддержала капитана, а проникнутый сочувствием голос вернул его к действительности:

— Мужайтесь! Клянусь, мы найдем ее, даже если для этого нам придется погибнуть!

— О да, Жан! — произнесла Валентина, робко улыбаясь сквозь слезы. — Я надеюсь только на вас, ведь без Рене, моей нежной, милой подруги, разделявшей с нами невзгоды, мы никогда больше не сможем быть счастливы.

С этими словами прелестная девушка, сжав руки капитана Бувара, раскрыла ему секрет Рене, желая вселить надежду в сердце несчастного:

— Не падайте духом, дорогой капитан. Она любит вас, и вы найдете ее!

ГЛАВА 10

В тот момент, когда бандиты вот-вот должны были ворваться в замок, Жан де Монвиль отдал Жако последний приказ:

— Делай что хочешь, но заставь графиню спуститься в подземный ход! Ты должен спуститься последним и закрыть дверь! — и, бесстрашно прорвавшись сквозь ряды поджигателей, бросился за помощью.

Храбрый Жако, верный своему долгу, вбежал в маленькую гостиную и увидел всех обитателей замка, столпившихся на небольшой площадке на верху лестницы, прорубленной в толще стены. Оставалось лишь нажать пружину и запустить механизм, поворачивавший обитую железом дверь, скрытую за зеркалом. Жако услышав, что бандиты разбили ставни и ворвались в комнаты нижнего этажа, быстро потушил свет, стараясь выиграть хоть немного времени, и уже собирался, в свою очередь, перелезть со стула на мраморную каминную полку и спрыгнуть на потайную лестницу, как вдруг графине, не узнававшей никого вокруг, померещилось, что ее хотят задушить, и она вырвалась из рук служанок с яростным криком: «Убийцы! Убийцы!» Повредившийся рассудок толкал графиню на безумные поступки — с упорством и силой настоящей сумасшедшей она стремилась покинуть убежище, где была в полной безопасности, и вернуться в свою спальню. Валентина и Рене пытались удержать ее, но графиня с дикой силой протащила девушек вверх по лестнице, укусила Рене за руку и, толкнув ее наружу, сама до половины высунулась в комнату и ухватилась за покрытую резьбой раму. Рене, не удержавшись, вскрикнула и упала с камина, столкнув со стула Жако. В эту секунду раздался сухой короткий щелчок и дверь в подземелье захлопнулась. Безумная графиня, вырываясь, случайно нажала пружину, связанную с замком. Зеркало встало на место, и те, кто успел спуститься в подземелье, оказались в безопасности.

— Тетя! Боже мой, что вы наделали! — в ужасе прошептала Рене, поднимаясь с пола.

— Бог ты мой, барышня! — воскликнул в отчаянии Жако. — Если б я остался здесь один!

Что было делать?

Бандиты ворвались в гостиную, изрыгая проклятия и угрозы. Жако пытался защитить девушку, не заботясь о собственной жизни, но тут же был схвачен и жестоко избит. Поджигатели принесли факелы и, взбешенные полученным отпором, собирались все предать огню.

— Остановитесь! — приказал Фэнфэн. — Здесь полно добычи, сначала надо вынести все, чем можно поживиться.

Увидев связанного Жако, с лицом, залитым кровью, главарь разбойников добавил со смехом:

— А вот и мой старый приятель из Тресонвильского леса!

Тут его взгляд упал на Рене, находившуюся от ужаса на грани обморока:

— Черт побери, да это же наша маленькая кузина! Мое почтение, красотка! Не ожидали увидеть старого знакомого?

Вместо того чтобы окончательно запугать девушку, эти колкости, напротив, вернули ей самообладание. Призвав на помощь все свое мужество, она гордо выпрямилась и смерила бандита презрительным взглядом. Фэнфэн пожал плечами и приказал:

— Свяжите руки этой курочке, да осторожней. Не спускайте с нее глаз — если она сбежит, я вас всех перестреляю на месте! Теперь у нас в руках драгоценный заложник! Полдюжины головорезов остались караулить пленных, а остальная шайка во главе с Фэнфэном обыскивала замок и, не брезгуя попадавшейся по пути добычей, переворачивала вверх дном все от подвала да чердака в поисках хозяев и слуг.

В Ружмоне Фэнфэна разоблачили и вышвырнули вон как последнего мошенника. Пережив неслыханный позор, он поклялся страшно отомстить. Настал час расплаты, разбойник жаждал крови своих обидчиков, однако самые тщательные поиски не дали никаких результатов. Главарь поджигателей бесновался — невзирая на то, что замок многие недели находился под неусыпным наблюдением, его обитатели как сквозь землю провалились. Разбойничье чутье подсказало Фэнфэну, что где-то в доме есть тайник, и он приказал внимательно осмотреть все стены, вскрыть паркет, снять мраморную облицовку каминов, разбить шкафы и взломать стены на лестничных площадках. Ничего не найдя и впав в ярость, он велел разбить огромные зеркала, украшавшие парадные комнаты, но предусмотрительный архитектор Ружмона повсюду укрепил стены мощными деревянными панелями, которые отвечали на удары ровным глухим эхом. Обнаружить потайную дверь по-прежнему не удавалось. Фэнфэн неистовствовал. Бросившись к связанному Жако, он встряхнул его и, приставив пистолет к виску, прошипел:

— Тысяча чертей, где тайник?! Отвечай, или я тебя пристрелю!

Питуа изобразил на лице совершенную тупость и прикинулся перепутанным увальнем-крестьянином, который при виде оружия проглотил язык, и стал жалостно стенать.

— Отвечай немедленно, я не могу терять время! — снова взревел Фэнфэн.

— Святые угодники, тайник!.. Да я не знаю… Может, что и есть, да откуда мне знать… Хозяин-то мне ничего не говорил…

— Ты что, вздумал мне зубы заговаривать?! Меня не проведешь, я знаю, ты хитер как черт и знаешь все секреты этого проклятого места!

— Слыхом ничего не слыхал! Да разве ж о таком будут болтать со слугой…

Увидев, что от Жако ничего не добьешься, Фэнфэн с перекошенным лицом обернулся к Рене.

— Ну уж вас-то я заставлю говорить.

— Попытайтесь! — храбро отвечала девушка, справлявшаяся как могла со своим испугом.

— Я ни перед чем не остановлюсь!

— Я дочь дворянина и не дрогну перед пыткой или смертью!

В ее голосе звучало столько мужества и решимости, что бандит, пораженный стойкостью и грациозностью пленницы, отступил, рыча вполголоса, и приказал возобновить поиски. Бандиты обыскали конюшни, службы, винный погреб, кладовые, разбили печь на кухне, подняли плиты на дне сточной канавы, исследовали колодцы, бросая туда зажженные факелы. Все было напрасно. Приближалась ночь, и Фэнфэн, убедившись в бесполезности дальнейших поисков, снова взялся за Жако. Допрос длился около двух часов. Наконец главарь поджигателей, обеспокоенный побегом Жана де Монвиля и опасавшийся его возвращения с подкреплением, в последний раз обратился к пленнику.

— Ты будешь говорить? — спросил он бесстрашного Жако. — Или я велю поджаривать тебя до тех пор, пока ты не сдохнешь!

— Да я же говорю, — отвечал Жако, по-прежнему притворяясь полным идиотом, — может, и есть какой тайник или что-то в этом роде. Кажется, я об этом слыхал… Да только ни я, ни барышня знать не знаем, как туда попасть. Я ведь всего-навсего бедный слуга и только знаю, что хозяева удрали под землю и уж должны быть далеко.

— Это правда? — обратился Фэнфэн к Рене.

— Истинная правда. — отвечала девушка. — До них теперь не добраться, все они в безопасности.

— Ладно же! — сказал разбойник, скрежеща зубами. — Тогда вы поплатитесь за всех. На этот раз меня перехитрили, но месть настигнет остальных позже. А пока что вы у меня в руках, а такую знатную добычу я не упущу. Вас обоих немедленно отправят туда, где вас не скоро найдут.

Отчаявшись добраться до тех, кого люто ненавидел, Главарь поджигателей решился наконец покинуть замок. Он приказал запрячь лошадей в карету графини и отнести туда связанных пленников. Бесцеремонно усевшись рядом с девушкой, Фэнфэн крикнул бандиту на козлах:

— Скомандуй всем, чтобы убирались отсюда. Гони туда, куда я тебе говорил.

Через пять минут орда грабителей оставила разоренный Ружмон.

Валентина, аббат де Фарронвиль, служанки, Лелюк и садовник Герен не сразу заметили исчезновение Рене и Жако. Пробираясь в полной темноте по тесному проходу, оглушенные воплями графини, беглецы ничего не видели и не слышали. Несчастная женщина, охваченная безумием, вырывалась с невероятной силой, и ее пришлось буквально тащить в подземелье, где сводчатый низкий потолок заглушал ее вопли. Валентина думала, что ее кузина и Жако задержались на верху лестницы и спускаются следом за ними. Однако страшные сомнения посетили ее, когда беглецы собрались у входа в туннель, который так долго служил надежным убежищем невидимым защитникам Ружмона.

Девушка позвала:

— Рене! Жако! Отзовитесь!

Ответа не последовало.

— Боже, где же они?

Этьен Лелюк высек огонь, зажег свечу и отправился на разведку. Через пять минут он вернулся в ужасе и сообщил, что ни на лестнице, ни на верхней площадке никого нет. Вдобавок он слышал, как разбойники крушили все в замке и из маленькой гостиной доносились их голоса.

— Господи, матушка, — сквозь душераздирающие рыдания воскликнула Валентина, — что вы натворили! Но я не брошу Рене на растерзание негодяям! Я должна быть с ней!

В это время раздался голос аббата де Фарронвиля, до сих пор не проронившего ни звука:

— Дитя мое, вы останетесь здесь! Я отжил свой век и хочу разделить судьбу внучки. Валентина, ваше место здесь, подле вашей матери. Кто знает, быть может, она умирает.

— Простите, господин шевалье, — прервал его Этьен Лелюк тем почтительным и одновременно фамильярным голосом, который свойствен старым слугам, — но я бы хотел заметить, что, открыв потайную дверь, вы ничем не поможете мадемуазель Рене, зато погубите и себя и нас. Господин Жан приказал ничем не выдавать себя, уж он-то знал, что говорил… Кроме того, с мадемуазель Рене остался Жако. Это такой хитрец!.. Я уверен, он уж придумает, как выкрутиться.

Согласившись, что нельзя подвергать опасности жизнь матери и верных слуг, столько времени деливших с хозяевами опасности и лишения, Валентина вняла доводам разума и остановила старого аббата.

Чувствуя, что часть ее души словно умерла, Валентина шла впереди, сдерживая рыдания и проклиная роковую случайность, жертвами которой стали два дорогих ее сердцу существа. Девушка привела беглецов в убежище и устроила их в пещере, служившей раньше пристанищем Блэрио и Питуа. Еще с того времени в ней хранились значительные запасы еды и топлива. Здесь Жан де Монвиль и капитан Бувар, вышедшие победителями из страшной схватки в лесу Ла-Мюэт, и нашли спасшихся обитателей Ружмона.

Узнав о новом несчастье, друзья расспросили Валентину и пришли к одному мнению — надо действовать, не теряя ни минуты, иначе могло произойти непоправимое. Молодые люди призвали на совет оставшегося в замке капитана Вассёра. Сжав на мгновение в объятиях Валентину, Жан де Монвиль повернулся к капитану и коротко сказал:

— В путь!

Узнав, что он любим, капитан почувствовал, что силы возвращаются к нему. Валентина дружески протянула ему руку на прощание и сказала:

— Мы останемся здесь, в подземелье. Пусть вашу душу ничто не тревожит, не беспокойтесь о нас. Направьте всю энергию, мужество и силы на то, чтобы освободить наших друзей.

Жан де Монвиль и капитан присоединились к сержанту Вассёру, с большим интересом рассматривавшему следы пребывания бандитов. Он успел обойти вокруг замка и нашел трупы собак, отравленных Монжандром, затем осмотрел лестницы, прислоненные к южной стене, и велел припрятать их, чтобы позже попытаться установить, откуда они взялись.

Увидев молодых людей, сержант прервал свои исследования, выслушал рассказ Жана и спросил:

— Кто такой этот Жако?

— Мой друг. Вы видели его… во время нашей первой встречи в Тресонвильском лесу.

Вспомнив легендарную дуэль, сержант расплылся в улыбке, хоть и пытался скрыть ее в густых усах.

— Небольшого роста, крепкий, ловкий и сильный как бык?

— Жако как вылитый! Нужно только добавить, что он хитер как лис.

— Это несколько успокаивает меня насчет судьбы мадемуазель де Буан. Сейчас шесть утра, бандиты опередили нас не меньше, чем на пять часов. Что вы собираетесь делать?

— Вскочить на коней, мчаться в погоню и освободить пленников! Разве вы не согласны?

— И да и нет!

— Что вы хотите этим сказать?

— Я думаю, прежде всего необходимо хорошо отдохнуть.

— Вы можете сейчас думать об отдыхе?

— Конечно! Может быть, мы с вами и не чувствуем усталости, но наши люди сделаны не из стали, да и лошади тоже. И тем и другим нужно не меньше двух часов передышки, в противном случае противник разобьет нас наголову.

Капитан Бувар первым неожиданно согласился с разумным предложением сержанта, который за долгие годы военной службы успел хорошо узнать тактику форсированных маршей, прерываемых частыми остановками.

— Кроме того, — добавил Вассёр, — мне нужно по меньшей мере два часа, чтобы привезти помощника, без которого мы не можем пуститься в погоню.

— Этот помощник…

— Кривой из Жуи, которого я оставил в Шамбодуэне.

— Туда и обратно не меньше семи лье, — заметил капитан.

— Сержант, вы храбрый воин, — сказал Жан де Монвиль.

— Эти слова, гражданин, мне тем более приятны, что вы сами знаете толк в этом деле. Придется загнать лошадь по дороге в Шамбодуэн, но в замке, без сомнения, найдется пара других, для меня и Кривого.

— Вы едете один?

— Конечно.

— Я бы хотел поехать с вами!

— Тогда вместо одной мы загоним двух лошадей, которые нам так необходимы.

— Да, верно!

— Самое позднее в четверть девятого я буду у стен Ружмона, и вы сможете убедиться, что поездка в Шамбодуэн была предпринята не напрасно.

Словно не зная, что такое усталость, отважный сержант, которому нельзя было дать его сорока семи лет, взлетел в седло и умчался.

Ружмон теперь напоминал аванпост действующей армии. Везде можно было видеть солдат, которые, словно на обычном привале, занимались множеством неотложных дел, составлявших особую часть их тяжелого и опасного ремесла. Всюду кипела работа — чистили и кормили лошадей, разбивали походную кухню, драили оружие, штопали и зашивали порванную форму и наспех бинтовали полученные в последнем бою раны. Полчаса спустя, с наслаждением растянувшись на подстилках из сена, которым не брезговали и лошади, объевшиеся овсом, солдаты начали засыпать, вспоминая погибших или раненых товарищей. Привыкнув к жизни, полной неожиданностей, многие приходили к философскому выводу:

— Глядишь, завтра и мне достанется!

Через восемь часов десять минут вернулся сержант Вассёр, которого, казалось, ничто не могло заставить изменить его обычной пунктуальности. Командир гвардейцев не ошибся — лошадь, на которой он покинул Ружмон, испустила дух у ограды Шамбодуэна. Вассёр вернулся в сопровождении Кривого и с лошадьми, взятыми в конюшне замка. Жан де Монвиль и капитан Бувар предложили готовиться к отправлению. Вассёр указал на солдат, спавших как убитые, и попросил полчаса отсрочки.

— Гражданин, подумайте, что, быть может, еще до наступления ночи им придется сделать не меньше пятнадцати лье. Кроме того, моя поездка в Шамбодуэн сберегла нам немало сил.

— Вы узнали, в каком направлении скрылись бандиты?

— Нет, но стало точно известно, что они направились не на север и не на восток — в лесу Ла-Мюэт пустынно, ни одна живая душа не показывалась на дороге, ведущей к излюбленным убежищам банды. Таким образом, два направления отпадают и мы выигрываем время. Я уверен, что головорезы двинулись к западу — в леса Камбре или Нотенвиля, туда, где сходятся два рукава реки Кони. Кривой прекрасно знает эти края, он укажет места, где прячутся бандиты, и назовет их подручных, из которых я сам берусь вытрясти нужные сведения. Видите, гражданин, теперь мы не будем метаться наугад, а выступим в организованный поход, который, я надеюсь, завершится полным уничтожением проклятой банды.

С этими словами неутомимый сержант, не дожидаясь ответа, пустился галопом в сторону Ашера, учинил местным жителям форменный допрос и узнал, что многочисленная шумная толпа, сопровождавшая карету, промчалась ночью в сторону маленькой деревушки Рюан. Не прошло и получаса, как сержант уже вернулся в Ружмон и поднял отряд на ноги. Жандармы и гусары покинули город и рысью пустились по дороге, ведущей к Рюану.

ГЛАВА 11

Провинция Бос, представлявшая собой во времена друидов[92] один огромный лес, примыкавший к Орлеанскому лесу и Першеронским рощам, сегодня превратилась в абсолютно гладкую равнину без единого деревца или ручейка, хотя и сохранила свое плодородие. Здесь нет ни рек, ни озер, и случайный путник задается вопросом, как удивительное богатство земель может сочетаться с таким засушливым климатом? До самого горизонта простирается все тот же утомляющий однообразием пейзаж — стоящие под паром поля, спеющие нивы и искусственные луга. Не видно ни холмистых долин, ни весело бегущей по камням речушки, петляющей между берегов, поросших ивами и тополями. Источником влаги в этом краю, где царит постоянная жажда, является единственный на всю деревню колодец, откуда крестьяне черпают воду и для себя, и для скотины, или зловонное болото, пересыхающее каждый год на три месяца. Это пустыня, но лишенная радующих взор оазисов и бескрайних просторов, и даже сказочное плодородие не дает забыть о невероятной унылости простирающихся вокруг земель.

Однако, как и везде, здесь есть удивительное исключение — равнину Бос, где кажется невероятным услышать журчание воды и плеск волн, пересекает река, до сих пор удивляющая своими капризами не только местных жителей, но и маститых исследователей, таких как господин Вивьен де Сен-Мартен[93], который стал непререкаемым авторитетом в современной географии. Это Кони, настоящая загадка, над которой по сей день бьются ученые-гидрографы. Во-первых, у этой реки нет настоящего истока. На протяжении сорока километров ее воды катятся с востока на запад до того места, где два рукава, один из которых чуть короче, соединяются в двенадцати километрах от впадения в реку Луар, чуть выше городка Марбуе. Расстояние между обоими потоками, расположенными в виде буквы «Y», достигает восемнадцати километров. Оба рукава вырываются прямо из-под земли, один в Вильнёв-сюр-Кони вблизи Пате, другой — в четырех с половиной лье оттуда, рядом с двумя друидскими камнями в Березовом лесу, принадлежащем коммуне Виабон. Ширина реки примерно двести пятьдесят метров, берега заросли густыми тростниками, между которыми плещутся спокойные и прозрачные воды.

Другая особенность Кони заключается в том, что если вода в ней поднимается на два с половиной — три метра и кишит рыбой, то можно быть уверенным, что все остальные потоки в окрестностях пересохли. И наоборот, если русло этой удивительной реки опустело, это значит, что где-то по соседству переполняются и выходят из берегов даже самые мелкие ручьи. Кроме того, раз в пятнадцать — восемнадцать лет вода начинает уходит из ее русла, и за два года Кони пересыхает до такой степени, что крестьяне разбивают огороды и ездят на телегах там, где ее глубина еще недавно достигала двух метров. Чтобы предотвратить распространение отвратительного запаха разлагающейся рыбы, приходится лопатами выгребать со дна мертвых щук, угрей и линей и перерабатывать их на удобрение. Крестьяне, живущие по берегам Кони, рубят поникший тростник и делают из него красивые, прекрасно защищающие от дождя крыши для своих домов. Кое-где остаются глубокие ямы, полные темной воды, где плещутся огромные щуки. Через пять-шесть лет так же внезапно Кони возвращается, еще два года — и вода поднимается до прежнего уровня. По равнине снова течет широкая река с болотистыми берегами, разливаясь и пересыхая по никому не известным причинам.

В конце прошлого века своенравная Кони была широкой, полноводной рекой с илистым дном, поэтому путешественникам приходилось долго кружить в поисках переправы. На другой берег вели только четыре моста, один из которых находился в Кони-Молитаре, другой в Вальере рядом с деревушкой Сиври, третий — в Варизе. Большинство перебиралось на другой берег именно здесь, где начиналась дорога на Сезар, в народе известная под названием Монаший тракт. Отсюда было рукой подать до четвертого, нотенвильского моста и шартрской дороги. От Нотенвиля же до истока Кони-Палю, верхнего рукава реки, и от Вариза до начала собственно Кони не встречалось ни одного моста. Жители Оржера, Корменвиля, Базош-ан-Дюнуа, Гийонвиля и деревень Прюнвиль и Гобер, как бы окруженных петляющей рекой, если им было нужно попасть на другой берег, переправлялись туда на чем придется. Кони и ее исток Кони-Палю со всех сторон окружали это подобие острова, а жители разбросанных по нему ферм и деревушек практически не могли общаться со своими соседями, жившими по другую сторону водной преграды. В наши дни железная дорога из Шартра в Орлеан проходит как раз вдоль основания треугольника, образованного рукавами реки, Гийонвиль и Базош-ан-Дюнуа соединены с противоположным берегом каждый четырьмя мостами, Гобер — пятью, а Горме — семью. На реке теперь целых двадцать две переправы, считая железнодорожные! В то время, когда на просторах Боса орудовали поджигатели, дельта Кони, поросшая непроходимыми лесами, была известна как затерянный уголок, служивший прекрасным убежищем для любых разбойников и проходимцев.

Фэнфэн завербовал себе помощников и шпионов среди местных жителей, построил в лесу и на болотах неприступные убежища, словом, превратил эту местность в разбойничью крепость. Сюда после кровавой экспедиции в лес Ла-Мюэт и разграбления ферм было приказано вернуться шайкам Толстяка Нормандца и Душки Беррийца. Фэнфэн собирался присоединиться к ним после штурма Ружмона и, оставаясь по-прежнему безнаказанным, спокойно наблюдать за развитием событий, совершая время от времени вылазки на равнину, где его головорезы посеяли ужас и отчаяние. Однако на этот раз бандит просчитался. Весь край лежал в дымящихся руинах, но терпению местных жителей пришел конец. Раньше запуганные крестьяне в ужасе прятались бы по своим лачугам, теперь же они хотели дать выход своему гневу. Отчаяние пересилило страх, и сержант, выбравшись из Ашера, с удовлетворением наблюдал смену настроения у обычно безмолвных жертв банды поджигателей.

В деревушке Рюан местные жители шумно приветствовали появление отряда. Крестьяне, которых увидели гусары, уже не выглядели запуганными полуидиотами, которые от ужаса не могли связать двух слов, напротив, они жаждали решительных действий и сообщили много бесценных сведений. Надо сказать, что прибывший в Рюан отряд как численностью, так и выправкой представлял собой внушительное зрелище. За капитаном Буваром последовали тринадцать гусар, побывавших в кровавой переделке в лесу Ла-Мюэт, а к ним присоединились пятнадцать человек, которых так вовремя привел Жан де Монвиль, так что теперь под его командованием оказалось двадцать восемь человек. К этому следовало прибавить четверых жандармов, их командира — сержанта Вассёра и Жана де Монвиля. Итак, в погоню за поджигателями отправились тридцать четыре прекрасно вооруженных всадника, не знающих, что такое страх, и горящих желанием выполнить свой долг. Кроме того, Вассёр надеялся, что, учитывая обстоятельства, ему удастся призвать на помощь бригаду, стоявшую в Пате. Он отправил туда крестьянина с письмом, в котором гвардейцам приказывалось немедленно выступить к замку Вильпьон и на следующий день ожидать там новых указаний. После короткой остановки и обеда в Рюане отряд снова двинулся в путь и направился в сторону Пупюи, по пятам бандитов, не скрывавшихся даже среди бела дня. Прибыв в городок, сержант узнал у местных жителей, что разбойников было около трехсот человек и они сопровождали карету, запряженную парой лошадей. Хотя Вассёр мучительно переживал потерю времени, он видел, что солдаты совершенно измотаны, и, чувствуя сам необходимость в отдыхе, решил сделать остановку в Мийуарде. Бернар Фуссе сердечно принял объединенный отряд гвардейцев и гусар. Отдохнувшие солдаты с новыми силами продолжили погоню на рассвете следующего дня. Разбойники шли вперед не останавливаясь, обходя стороной города и крупные деревни и выбирая пустынные дороги. Толпа вооруженных людей наводила ужас на мирных земледельцев, и бандиты с удовольствием терроризировали крестьян, оскорбляя их и осыпая угрозами.

Банду видели в Доменвиле, небольшой деревушке, находившейся в коммуне Люмо, в Нёвиле, в селении Терр-Нуар, относившемся к коммуне Терминьер, и, наконец, в замке Вильпьон, рядом с которым была разорена ферма. Когда гусары прибыли в замок, разбойники опережали их на десять часов. От Ашера до Вильпьона не меньше семи лье, и сержант заключил, что бандиты делали остановки, лишь когда добирались до одного из своих убежищ и чувствовали себя в безопасности. Капитан Бувар и Жан де Монвиль признали, что Вассёр был совершенно прав, когда потребовал сделать привал в Мийуарде. Без этой передышки всадники и лошади, в течении тридцати часов преследовавшие похитителей, вскоре не смогли бы двигаться дальше.

В замке Вильпьон к отряду, как и рассчитывал Вассёр, присоединились гвардейцы из Пате. Бригадиру Лорену, умному и решительному, было поручено отправиться со своими людьми к тому месту, где соединялись Кони и ее приток. Предполагалось, что Лорен оставит трех человек у нотенвильского моста, а сам с двумя жандармами поедет дальше, к переправе у Вариза. Мосты следовало перегородить и защищать в случае нападения. Вассёр также приказал задерживать всех подозрительных бродяг, которые предпримут попытки перейти на другой берег. Лорен пообещал организовать непробиваемую оборону и без приказа не двигаться с места, даже если придется неделю сидеть в засаде. Приняв меры, позволившие перекрыть реку вниз по течению, гусары снова отправились в путь. Около деревушки Нонвиль, в пятистах метрах от того места, где кончался парк, окружавший замок Вильпьон, гусары впервые потеряли след бандитов. Не теряя хладнокровия, сержант выслал на разведку двух всадников — одного на запад, к ферме Корньер, другого на юг, в сторону селения Эртебиз. Дозорные вернулись через час и сообщили, что никто из крестьян ничего не видел. Вассёр отправил жандармов Прюдома и Винсента на ферму Шово, находившуюся в полу лье от Нонвиля, но и там ни хозяин, ни слуги не могли ничего сообщить. Бандиты словно растворились в воздухе, и в рядах гусар послышался ропот разочарования и гнева. Вассёр, услышав это, улыбнулся и просто сказал:

— Чувствую, придется мне самому взяться за дело. Я еду в Шово.

— Вы позволите сопровождать вас? — спросил Жан.

— С удовольствием.

Летевшие галопом всадники через несколько минут оказались на ферме. Повторные расспросы не дали ничего нового, но Вассёр вдруг спросил хозяина, нет ли поблизости какого-нибудь леса.

— А как же, если ехать на лошади, в четверти часа отсюда увидите лес в двадцать арпанов.

— Прекрасно, это я и хотел узнать, — сказал Вассёр.

На обратном пути сержант обернулся к своему спутнику:

— Или бандиты прячутся в этом лесу, или они только что его покинули.

— Откуда вы знаете?

— Я лишь предполагаю, но уверен, что не ошибаюсь.

— Нужно скорее скакать туда, быть может, мы найдем их следы.

— Ни в коем случае. Сначала мы должны собрать все силы, действовать наудачу опасно.

Всадники влетели в Нонвиль, и отряд, утомленный долгим ожиданием, двинулся через поля. На опушке леса гвардейцы заметили глубокие следы — на земле отчетливо отпечатались четыре колеса. Судя по всему, здесь недавно проехала карета из замка Ружмон. По приказу сержанта восемь гвардейцев спешились и, держа мушкеты наготове, начали осматривать ближайшие кусты. Они осторожно продвигались вперед и, выбравшись на поляну, образованную пересечением нескольких полузаросших тропинок, свистком дали знать командиру, что путь свободен. Хотя дозорные оповестили отряд о том, что впереди все спокойно, гусары и жандармы, ступившие вслед за сержантом под сень леса, удвоили бдительность и внимательно прислушивались. Выйдя на поляну, солдаты не смогли удержаться от изумленных восклицаний — перед ними лежала поваленная набок и, увы, пустая карета. Вокруг виднелось множество следов, указывавших на то, что здесь недавно прошла целая толпа. Сверхъестественное чутье Вассёра не подвело его и на этот раз. В исчезновении поджигателей не было ничего загадочного. Избегая показываться в людных местах, разбойники выбирали заброшенные, почти непроходимые дороги и скоро разбили громоздкую карету, которая к тому же привлекала чересчур много внимания к беглецам. Похитители выпрягли лошадей и, скорее всего, везли на них пленников. Но как узнать, куда они направились? Сержант обратился за помощью к Кривому, который предположил, что бандиты скрылись в Нижнем лесу, простиравшемся в то время на добрых три четверти лье по берегу Кони-Палю позади селения Корменвиль и тянувшемся на другом берегу до большой фермы Моронвиль.

— Почему ты так решил? — спросил Вассёр, пристально глядя на Кривого.

— Фэнфэн знает, что я предатель и указываю вам дорогу, — невозмутимо отвечал мошенник. — Мне известны убежища в лесах Камбре, в Элюминьоне, что рядом с Чертовым кладбищем и в нотенвильской чаще, но в Нижнем лесу я не знаю ни одного тайника, и Фэнфэн рассчитывает, что я заблужусь.

— Похоже, так оно и есть, — кивнул Вассёр. — Как бы там ни было, скоро станет ясно, чего нам ждать.

К несчастью, больше никаких следов обнаружить не удалось. Местность вокруг была безлюдна — на всем пути к ближайшему селению Корменвиль, находившемуся в пяти километрах от того места, где гусары обнаружили карету, не встречалось ни затерянной в полях деревушки, ни одинокой фермы. К югу и западу от Корменвиля лежала настоящая пустыня, простиравшаяся во все стороны больше чем на лье. Основная часть полей оставалась невозделанной, и глазу путешественника открывалась голая равнина, лишь кое-где поросшая редкими перелесками, исхоженными вдоль и поперек каким-нибудь незадачливым браконьером.

Ни одна живая душа не могла помочь гусарам, потерявшим последние следы бандитов. Бросив в лесу карету, поджигатели разошлись по разным дорогам, а на почве в этом краю не отпечатывались даже конские подковы.

— Все это прояснится позднее, — задумчиво сказал сержант, — а сейчас нам нужно как можно скорее попасть в Корменвиль и превратить его в опорный пункт для последующих действий. Мы прочешем окрестности, и пусть мне никогда не придется больше охотиться за всякими мерзавцами и подонками, если через два дня не будем точно знать, где затаились эти висельники.

— Не сомневайтесь, сержант, — откликнулся капитан, к которому присоединился и Жан де Монвиль, — мы будем помогать, чем только сможем. Мы свободно говорим на здешнем наречии и можем переодеться так, что вы не узнаете нас, даже столкнувшись нос к носу. Мы сегодня же начнем расспрашивать местных крестьян.

Отряд расположился в Корменвиле, насчитывавшем всего двести жителей, бедняков, прозябавших в нищете в грустных лачугах, крытых камышом.

В то время повсюду велись военные действия, полиция не справлялась с преступниками, и через каждую деревню ежедневно проходило множество беглых солдат, на которых никто не обращал внимания. Крестьяне, не заботясь о том, что нарушают закон, охотно предоставляли им кров, прятали от жандармов и даже нанимали на работу. Желая как можно скорее приступить к делу, Жан де Монвиль и капитан Бувар приняли самое мудрое и простое решение — переодеться дезертирами. Леон отпорол офицерские нашивки с мундира, измял его, вывалял в грязи и безжалостно изодрал о колючки и ветки. Вскоре он совершенно перевоплотился в жалкого беглеца, в котором никто бы не узнал храброго капитана. Жан произвел со своей формой те же манипуляции, выпачкал порохом руки и лицо и, последовав на всякий случай примеру капитана, засунул за пояс пару пистолетов и большой нож. Молодые люди простились с сержантом, который с трудом узнал отважных друзей в представших перед ним головорезах. Вассёр взволнованно пожал им руку, пожелал удачи и, еще раз напомнив об осторожности, сказал:

— Друзья, вы отчаянно рискуете! Подождите немного!..

— Это невозможно! — решительно отвечали молодые люди.

— Ну что ж! Не забывайте, что я предан вам душой и телом и лучшим днем в своей жизни буду считать тот день, когда смогу на деле доказать свою преданность!

— Дорогой Вассёр, благодарим от всего сердца! — отвечал Леон старому вояке. — Эта спешка объясняется просто — в плену у бандитов ждет освобождения моя возлюбленная!

— И моя сестра! — серьезно добавил Жан де Монвиль, крепко обнимая сержанта на прощание.

ГЛАВА 12

Невзгоды, перенесенные многими изгнанниками в эмиграции, опасности и тревоги печального периода нашей истории, когда позорная война заставила француза поднять руку на своего соотечественника, сформировали поколение особенно крепких духом людей.

Мужество, выносливость, презрение к смерти нередко становились основными чертами характера в эпоху, когда вандейцы и республиканцы на севере, а солдаты в белых и голубых мундирах на Рейне соперничали друг с другом в отваге. Бесстрашие проявляли не только закаленные в боях воины. Привыкнув к грохоту пушек, страшному зрелищу мертвых тел на поле битвы, живя в постоянных тревогах, женщины приобрели такую твердость характера, которая на первый взгляд казалась несовместимой с трогательной слабостью, свойственной их полу.

Какой бы точки зрения мы ни придерживались, какой бы цвет знамени ни предпочли, история, как всегда беспристрастно, свидетельствует, что женщины Революции стали достойными подругами великих людей того времени, считавших бесстрашие одной из главных и бесспорных добродетелей. В то время, когда страдания выпадали на долю многих, когда жизнь была полна тревог, а смерть — трагизма, люди встречали и тяжелые испытания, и смерть с одинаковой стойкостью.

Пройдя суровую школу жизни, повидав немало крови в том нежном возрасте, когда от легкой царапины падают в обморок, Рене де Буан, второй раз попав в руки негодяев, не утратила мужества.

Сохраняя твердость и самообладание, с достоинством отвечая бандитам, девушка сумела внушить уважение даже их Главарю, которого было не так просто поставить на место. Увидев, что насмешки, пошлости и угрозы не поколебали великолепного спокойствия пленницы, Фэнфэн прекратил издеваться над своей жертвой, проворчав:

— Черт возьми! Скоро увидим, осмелится ли эта бывшая аристократка и дальше так задирать нос!

Главарь поджигателей был в сильном гневе, причины которого крылись в том, что его планы неожиданно потерпели поражение. Давно задуманная операция, заранее получившая название «красной ночи», удалась лишь отчасти. Безусловно, жители Боса надолго запомнили ужасную ночь и даже много лет спустя вспоминали ее с содроганием, но разбойники все же остались недовольны — на фермах и в замке Арконвиль оказалось слишком мало добычи. Кроме того, сержант Вассёр, Жан де Монвиль и капитан Бувар избежали плена, захватили Толстяка Нормандца и истребили половину его шайки. Обитатели Ружмона скрылись в тот момент, когда Фэнфэн уже считал их своими пленниками, и, если не считать Рене и Жако, попавших в руки бандитов по роковой случайности, вожак поджигателей остался ни с чем. В угрюмом молчании он строил ужасные планы мести и обдумывал, как заманить врагов в ловушку, используя в качестве приманки прелестную пленницу и верного слугу.

Сидя в глубине кареты, Рене видела, как на смену долгой ночи пришел новый день. Солнце поднялось выше, и, бросив взгляд в окошко, она увидела физиономии бандитов, охранявших карету, мчавшуюся по незнакомой равнине. Жако хотел было выглянуть с другой стороны, но Фэнфэн грубо одернул его:

— Сядь на место и не рыпайся! Или я пощекочу тебе ребра ножом!

Жако изобразил на лице крайний ужас и, прикинувшись слабоумным, принялся так правдоподобно дрожать и корчиться, умоляя о пощаде, что Фэнфэн, несмотря на всю свою хитрость, поверил умело разыгранному спектаклю.

— Что, приятель, — сказал он ухмыляясь, — хозяин далеко, и мы больше не строим из себя храбреца?

С Жако никто не мог сравниться в смелости, но сейчас он погасил сверкнувшую во взгляде ненависть и поник головой. Надеясь усыпить бдительность разбойника и спасти юную хозяйку, преданный слуга со всем мастерством, на которое только был способен, играл позорную и смешную роль, прикидываясь трусливым дурачком.

Пленники долго тряслись по ухабам и рытвинам проселочной дороги. Наконец по приказу Фэнфэна карета свернула через поле к лесу. Главарь разбойников выскочил и скомандовал пленникам:

— Вылезайте!

Рене, чувствуя невыносимую боль в руках, стянутых веревками, с трудом выбралась наружу и оказалась посреди толпы негодяев. Впереди стоял Душка Берриец, который выпятив грудь, нагло уставился на девушку.

— Курочка что надо! — кивнул он Коту Готье. — Когда Фэнфэн будет делить добычу, надеюсь, этот лакомый кусочек достанется мне!

Кот Готье, считавшийся мужем Марии Биньон, сестры прекрасной Розы, цинично отвечал:

— Ну, это мы еще посмотрим! Мне самому охота до нее добраться!

— Тебе что, одной мало? — отозвался Берриец.

— Эта красотка мне нравится, а по закону мы, как турки, можем иметь хоть целый гарем!

— Ну, Готье, ты парень не промах! Мы с тобой договоримся!

— О чем разговор! Настоящие друзья всегда поделятся и лошадью, и трубкой, и женщиной!

— Лучше умереть, чем пережить такой позор! — побледнев от ужаса, вполголоса сказала Рене возмущенному Жако.

— Не бойтесь, барышня! — отвечал храбрый слуга. — И не говорите мне о смерти. Вот увидите, нас освободят!

Лошадей выпрягли, и, пока бандиты, опьяненные собственной яростью, разбивали карету, Фэнфэн завязал Жако глаза.

— А сейчас мы оденем повязку нашей маленькой кузине! — ухмыляясь сказал Главарь.

— Развяжите мне руки! — потребовала Рене.

— Нельзя ли узнать, зачем?

— Ваши оборванцы вызывают у меня отвращение! Я сама повяжу на глаза шейный платок.

— Ну что ж, поступайте, как вам угодно. Однако должен заметить, что вы очень огорчили Душку Беррийца, который собирался пожертвовать свой носовой платок на это благородное дело.

Девушка честно завязала себе глаза, а когда бандиты подступили к ней, собираясь снова связать, сама протянула руки с кротостью, которая смягчила бы и хищника. Фэнфэн подхватил ее как ребенка и поднял на лошадь, которую держал под уздцы Кот Готье. Затем посадил слугу позади девушки и, привязав их друг к другу, сказал, обращаясь к Жако:

— Смотри не свались, не то твоя барышня упадет вместе с тобой.

Повернувшись к Коту Готье, он добавил:

— Поведешь лошадь, а я поеду следом. Остальным рассыпаться по лесу и без шума двигать в убежище. Вперед!

У опушки леса разбойники разошлись кто куда и разными дорогами двинулись на северо-запад. С Фэнфэном и пленниками осталась всего дюжина до зубов вооруженных людей, и через некоторое время они отправились в ту же сторону. Разбойники шли тем размеренным шагом, который сразу выдает опытных ходоков, и примерно через час с четвертью сделали остановку. Пленников сняли с лошади. По шороху сухих листьев под ногами они догадались, что снова находятся в лесу. Этот отрезок пути показался им особенно долгим и мучительным из-за повязок на глазах и стягивавших руки веревок. Если Рене и Жако случалось оступиться, разбойники поддерживали их, и пленники, хоть и медленно, продвигались вперед. Вскоре вокруг потянуло сыростью и особым тяжелым запахом, и они поняли, что подошли к какому-то водоему.

— Всем остановиться! — резко скомандовал Фэнфэн.

Пленники услышали непонятный шорох, сопровождавшийся тихим плеском воды. В этот момент раздался сильный удар в берег. Мощная рука оторвала Рене от земли и перенесла на покачивающийся пол.

— Сядьте! — приказал прежний голос.

Девушка молча, хоть и с опаской, повиновалась, чувствуя, что пол стал раскачиваться сильнее.

— Эй, увалень, твоя очередь! — грубо крикнул Фэнфэн.

Жако, которого резко дернули за воротник, споткнулся и упал на одно колено.

— Похоже, в тебе нет морской жилки! — услышал он чей-то голос.

— Куда вы нас ведете? — воскликнул Жако с наигранным ужасом.

— Скоро узнаешь! — последовал ответ. — Сиди смирно, не размахивай лапами, не то перевернешь лодку и достанешься угрям на ужин.

— Ах, Боже мой! — простонал Жако, изображая неописуемый испуг, чтобы заставить Фэнфэна окончательно поверить в свою трусость. — Лодка! Господь Всемогущий, стало быть, под нами вода! Мы все утонем!

Главарь поджигателей закатился оглушительным хохотом:

— Чертов увалень! — с трудом выговорил он между взрывами смеха. — Сразу видно, что ты из Боса! Ну и тюфяк! Ты что, не мог научиться плавать в какой-нибудь луже?

— Увы, нет. Я плаваю хуже топора, — отвечал Жако, продолжая разыгрывать простофилю.

В это время Фэнфэн, сказав сидевшим в лодке несколько слов на воровском языке, взял длинный ясеневый шест с железным крюком на конце, встал рядом с пленниками и спросил:

— Оборванцы, готовы?

— Готовы! — раздался разноголосый хор.

— Внимание, замрите!

С этими словами Фэнфэн опустил шест в воду и, осторожно отталкиваясь, повел лодку вперед с мастерством, выдававшим опытного моряка. Узкое суденышко с острым носом, сидящее в воде по самые борта, медленно скользило, окруженное настоящим лесом из тростника. Фэнфэн, уверенно управлявший лодкой, все глубже и глубже погружал шест. Разбойники, как и было приказано, молча сидели на своих местах, отчасти из опасения перевернуться, отчасти боясь своего Главаря, который не терпел самовольства. Лодка плыла в полной тишине добрых полчаса, пока наконец не прозвучала новая команда:

— Приготовиться!

Лодка мягко стукнулась носом о землю. Один разбойник выскочил на берег, схватил сложенную на носу цепь и, с грохотом размотав ее, изо всех сил потянул. Фэнфэн поднял связанную Рене, без труда вынес из лодки и, держа ее на руках, начал осторожно подниматься по ступеням прочной приставной лестницы. Взобравшись по крутому откосу, разбойник остановился. Все вокруг заросло дикой травой, кусты калины вплотную подступили к высившейся перед ним стене из туфа, густо оплетенной вьюнком. Фэнфэн раздвинул ветки, за которыми обнаружился проход в пять футов высотой и три шириной. Главарь поджигателей обернулся и, окинув взглядом заросли тростника, приказал:

— Тащите сюда слугу! Рыбий Ус, двое отведут лошадей к тебе. Зарежь их и разделай. Мясо подели на всех. Понял?

— Понял, — отвечал разбойник, носивший эту странную кличку.

Жако был значительно тяжелее девушки, поэтому его нельзя было доставить на берег тем же способом. Один из бандитов перерезал ножом веревки и, зарядив пистолет, обратился к слуге:

— Вылезай и поднимайся наверх. Только без глупостей, не то получишь пулю.

— Я утону! Как есть утону! — скулил Жако, ужас которого перед водной стихией все возрастал.

— Да, этот уж точно не сбежит вплавь, — заметил бандит ухмыляясь.

Жако, трясясь как осиновый лист, вскарабкался по лестнице вслед за охранявшим его разбойником, который по примеру Фэнфэна отвел в сторону ветки, расчищая путь к проходу в стене. Бандит дернул Жако за рукав:

— Эй ты, чучело! Давай сюда лапы, тебя надо снова связать.

Жако покорно протянул руки вперед.

— Опусти башку, если не хочешь набить шишек, и иди за мной! — снова обратился к нему бандит.

Жако пригнулся и пошел вслед за своим провожатым. Оставшиеся на берегу бандиты один за другим взобрались на крутой берег, втащили за собой лестницу и спрятали ее в загадочном туннеле.

— Скоро увидимся! — крикнул один из разбойников своему приятелю, оставшемуся в лодке.

— До встречи, Сен-Лье! — откликнулся Рыбий Ус, отталкиваясь шестом от берега. — Поеду, выпотрошу кляч. Из требухи получится знатная наживка, успею наловить к ужину кучу угрей!

С восторгом приветствовав это заманчивое обещание, разбойники двинулись за Главарем, опустив за собой ветки калины и плети вьюнка, плотным занавесом скрывавшие отверстие в стене. Один из них вел Жако, остальные медленно, но уверенно пробирались вперед в кромешной тьме. Примерно через двести шагов послышался грозный шум бегущей воды, коридор расширился и повернул. Впереди показался свет факела, воткнутого в железное кольцо на стене.

— Осторожно! — предупредил своих товарищей бандит, шедший впереди.

Путь преграждала широкая трещина, стены которой уходили вниз так отвесно, что даже взглядом нельзя было измерить глубину и увидеть каменистое дно. Внизу катился пенистый поток, грохот которого гулко раздавался в низком коридоре. Две связанные вместе доски с ненадежными перилами служили единственным мостом через страшную пропасть.

— Если не хочешь полететь башкой вниз, — сказал бандит Жако, — возьмись за мою куртку и осторожно иди следом.

— Но у меня связаны руки! — вскричал несчастный.

— Что ж, тогда я сам поведу тебя, авось повезет.

Теперь уже не на шутку встревоженный, Жако шаг за шагом двигался по раскачивавшемуся мосту длиной не меньше четырех метров и счастливо добрался до другого края пропасти.

«Вот была бы бездарная смерть! А я ведь должен вызволить барышню», — с героической простотой подумал преданный слуга.

Разбойники вытащили за собой доски на противоположный край трещины и полностью отрезали себя от внешнего мира. Фэнфэн, тащивший Рене, далеко обогнал свою свиту. Еще через сотню шагов следовавшие за ним разбойники попали в просторный зал, вырубленный в толще туфа. Мощные колонны поддерживали низкий потолок. Это помещение удивительно напоминало подземелье папаши Пиголе в Гедревиль-Базоше, но на первый взгляд казалось еще больше. Чадящие светильники выхватывали из темноты лица разбойников, на которых еще недавно отражался огонь, пожравший четыре фермы в кантоне Утарвиль. Посреди зала в угрюмом молчании сидели бандиты, вместе с Фэнфэном участвовавшие в нападении на Ружмон и члены отряда Толстяка Нормандца, уцелевшие в лесу Ла-Мюэт.

Фэнфэн опустил задыхавшуюся Рене на деревянную колоду, служившую сиденьем, развязал ее и снял повязку с глаз. Девушка увидела, что на нее с неприязнью и любопытством смотрят несколько женщин, одетых в лохмотья. Тут были Красавица Агнесса, отвратительная Элен Дюваль, Дылда Мари, Прекрасная Виктория, Шавка, Элизабета Лене, Выпивоха и другие оборванки, которые, перепрыгнув через посох Кюре, стали подругами главных членов оржерской банды. Среди них особенно выделялась Роза Биньон, в упор разглядывавшая пленницу.

Из темных углов подземелья каждую минуту появлялись разбойники, которым Фэнфэн назначил здесь встречу. Они выбирались из какого-то потайного лаза, вешали ружья на крюки, там и сям вбитые в стены, и подходили к кучке женщин. Через полчаса Главарь, все это время хранивший молчание, произнес:

— Все собрались?

— Сейчас проверим. — отозвался чей-то голос.

— Не нужно! — сказал Фэнфэн. — Я сам устрою перекличку.

Услышав свое имя, произнесенное Главарем, который никогда никого не забывал, каждый разбойник отвечал:

— Здесь!

Многих недосчитались, но Фэнфэн, будто не заметив этого, приказал:

— Закройте вход! Тем хуже для опоздавших. Пусть добираются сюда с Рыбьим Усом… Если, конечно, он захочет второй раз тащиться в такую даль. Теперь, дети мои, пейте, ешьте, курите, пойте, словом, развлекайтесь. Здесь мы в полной безопасности, запасов хватит на месяц, и могу поклясться, гусары и жандармы сюда не доберутся! Эта прелестная аристократка решила почтить своим присутствием нашу загородную резиденцию. Роза, ты будешь заботиться о ней.

Роза, лицо которой потемнело от гнева, пожала плечами и безразлично взглянула на Рене.

— Знаешь, Франсуа, — ответила она свистящим голосом, — разбирайся сам со своими бабами…

Красавчик Франсуа расхохотался, и вскоре к нему присоединились остальные. Насмеявшись, разбойник ответил:

— Чертовка Роза! Ревнива как прежде, хоть и осталась мадам Фэнфэн только наполовину! Ну же, детка, будь благоразумна и хорошенько смотри за этой курочкой. Душка Берриец не простит тебе, если с ней что-нибудь случится.

— А, так вот чья это добыча! Пусть Берриец и заботится о своем добре!

— Это приказ! Беррийцу она достанется лишь перед тем, как умрет!

— Она приговорена?

— Да!

— К смерти?

— Да!

— Почему бы не убить ее прямо сейчас?

— Потому что нужно еще поймать Вассёра, Жана де Монвиля, Леона Бувара и, разумеется, красотку из Ружмона. Я хочу убить всех разом. Эй, оборванцы, то-то будет праздник, особенно если вдобавок удастся захватить гусар и жандармов!

При этих ужасных словах разбойники восторженно взревели и подняли страшный шум.

— А когда мы изрубим их на куски, когда все узнают, что поджигатели начали беспощадную войну, вот тогда мы станем настоящими королями на равнине. Поэтому, дети мои, пленники пока должны оставаться в живых и дожидаться своего часа. Роза, теперь тебе все ясно?

— Да, Франсуа, я поняла, — отвечала разбойница, ноздри которой раздувались, словно почуяв кровь. — Всех, кого ты ненавидишь, ненавижу и я! Я буду мстить за моего Франсуа, как за себя саму. Эти проклятые аристократки отняли у меня счастье!

В этот миг из глубины подземелья раздался запыхавшийся голос:

— Гусары и жандармы в Корменвиле! В Нижнем лесу видели двух подозрительных типов. Похоже, это дезертиры…

— Ну что ж, — зловеще сказал Фэнфэн. — Посмотрим, кто к нам пожаловал.

ГЛАВА 13

Так же как и все члены из оржерской банды, разбойник, известный под кличкой Рыбий Ус, существовал на самом деле. Фэнфэн, имевший широкие знакомства среди разного отребья на равнине, обзавелся доверенным лицом и в том краю, где протекала Кони. Этот персонаж, настоящее имя которого было Пьер Гранде, раньше был в работниках на водяной мельнице в Наи, чуть ниже Кони-Молитар. Горький пьяница, грубиян, лентяй и браконьер, которого все соседи избегали из-за его отвратительного характера, стал легкой добычей поджигателей. Однажды ему случилось затеять ссору на мельнице, вмешалась полиция, и Пьер Гранде, нанесший жестокие побои хозяину, был арестован. Фэнфэн, оказавшийся неподалеку с двадцатью головорезами, вырвал его из рук жандармов. С того дня Гранде считал себя членом банды и чем мог помогал поджигателям. Через некоторое время труп хозяина мельницы обнаружили в реке рядом с мельницей, которая на следующий месяц загорелась сама собой, вспыхнув в одну секунду, словно коробок спичек. Все в окрестностях были уверены, что двойное преступление — дело рук бывшего работника. Уже давно Гранде постоянно видели с компанией каких-то сомнительных личностей, сильно смахивавших на бандитов, поэтому никто не осмелился отправиться на левый берег Кони-Палю, где он обосновался после побега, и потребовать объяснений. Гранде построил на болоте довольно просторный деревянный дом, со всех сторон окруженный трясиной, и жил там вместе с племянником, девятнадцатилетним головорезом. Гранде страстно любил рыбалку и охоту и почти никогда не удалялся от кишевшей рыбой реки и заросших тростником берегов, где в любое время года было предостаточно дичи. Он прекрасно управлял лодкой и, спускаясь далеко вниз по течению, имел наглость продавать угрей, щук и диких уток в Молеане и Донмен-Сен-Марне. Вырученные деньги тут же тратились, главным образом на спиртное, которое Гранде потреблял в невероятных количествах. Отшельник внушал настоящий ужас окрестным жителям — никто из соседей ни за что не осмелился бы подойти к дому на болоте. Браконьерствуя и разъезжая по ярмаркам, Гранде, не вызывая подозрений, мог в любой момент появиться где угодно и к тому времени, о котором мы ведем рассказ, уже три года был одним из ценнейших подручных оржерской банды. Этот сорокалетний пропойца, сильный и выносливый как битюг, имел рост пять футов и десять дюймов. Младший Гранде, коренастый и приземистый парень, отличался злобным нравом и жестокостью, под стать Душке Беррийцу, Жаку из Этампа, Большому Драгуну и другим членам шайки, которые относились к молодому мерзавцу, отзывавшемуся на кличку Водяная Крыса, как к равному.

Выполняя приказ Фэнфэна, Гранде забили и разделали лошадей, как заправские мясники. Прежде чем доставить куски конины в подземелье, которое Главарь именовал своей загородной резиденцией, они разбросали кишки и требуху вдоль берега, в тех местах, где обычно ставили вершу или забрасывали сеть. Ранним утром Рыбий Ус и Водяная Крыса опрокинули по стаканчику водки, чтобы взбодриться, и вышли в густой туман, покрывавший берега. Солнце уже сверкало на листьях, покрытых росой, когда два разбойника сели в лодку и отправились проверять улов.

Жан де Монвиль припомнил все, чему научился за месяцы жизни в обличье дровосека и браконьера, а капитан Бувар восстановил в памяти тонкости военных действий на чужой территории, которые узнал в Вандее, и двое изменившихся до неузнаваемости друзей отправились на разведку. В Нижнем лесу, сплетаясь ветвями в непроходимую чащу, росли молодые дубы, остролисты, кусты барбариса и терновника, дикий шиповник и ежевика. Посреди густого подлеска высились вековые дубы, ясени, березы и вязы, в низинах разрослись осины.

Молодые люди договорились разойтись в разные стороны и тщательно исследовать каждый уголок в надежде найти хоть какие-нибудь следы поджигателей. В это время гусары и жандармы объезжали равнину, расспрашивали местных жителей и, решив, что разгадку таинственного исчезновения банды следует искать в лесу, окружили его цепью конных часовых. До сих пор не удавалось ничего найти, огромная чаща в шестьсот квадратных арпанов, по-видимому, была совершенно пустынна. Эта кажущаяся безлюдность нисколько не обескуражила двух отважных разведчиков. С наступлением вечера друзья решили не возвращаться в Корменвиль, чтобы не вызвать лишних разговоров, и, по очереди стоя в дозоре, переночевали в зарослях кустарника. Поднявшись с восходом солнца, они наскоро перекусили хлебом и сыром и, обменявшись на прощание крепким рукопожатием, снова разошлись. Случайно выбранная тропинка вскоре привела Жана к дощатой хибарке Гранде, или, говоря иначе, пристанищу Рыбьего Уса и Водяной Крысы. Внимательно рассмотрев дом, Жан пришел к выводу, что хозяева неподалеку, и если удачно повести разговор, быть может, удастся что-нибудь выведать. Юноша пошел вдоль Кони по едва заметной дорожке, которая привела его к грубо сколоченному причалу. На коре росшей неподалеку ивы кое-где виднелись царапины — Рыбий Ус частенько привязывал здесь свою лодку. Кругом по-прежнему не было ни души, и Жан стал спускаться дальше вдоль реки, поглядывая на крутой каменистый откос, тянувшийся по другой стороне и местами достигавший двенадцати метров в высоту. Через десять минут юноша наконец заметил лодку. Двое сидевших в ней людей вытаскивали баграми вершу, в которой билась рыба. Дождавшись, когда они подплывут поближе, Жан завел беседу, притворившись, что интересуется рыбной ловлей. Рыбий Ус и Водяная Крыса пристально рассмотрели незнакомца, вполголоса перекинулись парой слов и, вероятно, решив, что можно не опасаться, спокойно причалили к берегу.

Капитан Бувар, внимательно изучив местность, пришел к выводу, что почва во многих местах мягкая и в ней можно рыть достаточно глубокие ходы. Возможно, это и есть ответ на мучивший всех вопрос! Преступники зачастую прячутся в пещерах и подземельях, и чем еще тогда объяснить таинственное исчезновение банды Фэнфэна? Капитан двинулся по берегу в другую сторону и отошел на довольно значительное расстояние, когда вдруг путь ему преградил глубокий ручей, уходивший прямо под землю в сотне шагов впереди. Ширина потока не превышала трех метров, и перепрыгнуть на другой берег не составило бы никакого труда, но капитан счел, что разумнее подняться вверх по течению и посмотреть, откуда ручей берет начало. Не пройдя и трехсот пятидесяти метров, он изумленно всплеснул руками, обнаружив, что вода бьет ключом из глыбы известняка и что ручей здесь той же ширины, как в том месте, где он исчезает под землей. Капитан стоял у истока маленькой Кони, замечательной своими болотистыми берегами, поросшими травой, илистым дном и неожиданно мощным течением. Вокруг вырывавшегося из скалы бурлящего потока на земле валялись камни и осколки известняка. Кусты, вросшие корнями в туф, оплетали осыпавшиеся кроличьи норки, а заросли ежевики скрывали отверстие в скале шириной в полтора фута, напоминавшее ход, прорытый лисами, барсуками или более крупным зверем. Внимательно осмотрев дыру, Леон подумал, что в случае необходимости здесь легко мог бы пройти человек. В это время раздался хруст веток, а затем звук тяжелых шагов, и капитан нырнул за разросшийся куст остролиста. Ждать пришлось недолго. Не прошло и двух минут, как из-за деревьев показался светловолосый высокий парень лет двадцати, с загорелым лицом, одетый в куртку из серого сукна и форменные белые штаны. Обут он был в грубые башмаки с кожаными гетрами. Не оставалось никаких сомнений в том, что на поляну вышел разбойник из банды Фэнфэна. За плечами он тащил отвратительный на вид громадный кусок мяса, покрытый желтоватым жиром. Подойдя к отверстию в скале, бандит сбросил на землю свою ношу и, осторожно оглядевшись, принялся запихивать мясо внутрь. Протолкнув кусок так далеко, как только мог дотянуться, он собрался и сам отправиться следом. Капитан Бувар, до сих пор с интересом наблюдавший за этими действиями, решил, что пора вмешаться. Бандит, вытянув руки вперед, словно готовясь к прыжку в воду, уже пролез в дыру по плечи, еще немного — и он совсем исчезнет. Леон выскочил из-за прикрытия, бросился вперед и, крепко ухватив разбойника за ногу, велел ему вылезти обратно. Не обращая внимания на приказ, парень, цепляясь руками изо всех сил, сделал отчаянный рывок, напрасно пытаясь врываться из железной хватки капитана. Противники оказались достойны друг друга, и зритель, которому удалось бы наблюдать за этим странным и комичным поединком, не смог бы сказать наверняка, кто выйдет победителем. В первые минуты удача, казалось, отвернулась от офицера кавалерии. Несмотря на то, что все внимание капитана было поглощено борьбой, он вдруг снова услышал приближающиеся шаги. Из кустов неожиданно показался еще один разбойник, также тащивший на спине кусок сырого мяса. Остановившись в изумлении, он сбросил свою ношу и крикнул, обернувшись назад:

— Тысяча чертей! Какой-то олух вцепился в Сан-Арто!

Из леса выбежал еще один бандит и крикнул:

— Держись, приятель! Мы тебя вызволим!

С этими словами оба вытащили ножи и бросились на капитана с криком:

— Отпусти его, или мы пустим тебе кровь!

Сохраняя полнейшее спокойствие, капитан крепче сжал ногу бандита, выхватил из-за пояса двухзарядный пистолет и без предупреждения выстрелил. Получив по пуле в грудь, оба разбойника рухнули на землю, забились в предсмертных судорогах и вскоре затихли. Капитан спас свою жизнь, но загадочный Сан-Арто, с которым он еще не успел познакомиться, уже пролез в дыру по пояс. Чувствуя, что вытащить бандита наружу не удается, и опасаясь появления новых противников, капитан решил прибегнуть к крайним мерам. Он достал нож и воткнул его сантиметра на два в ту часть тела разбойника, которая еще оставалась в досягаемости — пониже спины. Верное средство немедленно подействовало. Сан-Арто, почувствовав болезненные уколы, понял, что на этот раз спастись не удастся, и, пятясь назад, вылез с криком:

— Пощадите! Не убивайте! Я сдаюсь!

Чтобы избежать всяких неожиданностей, капитан придавил голову разбойника ногой к земле, крепко связал ему руки платком и сказал:

— Поднимайся, но не вздумай бежать, не то я вышибу тебе мозги. Тебя зовут Сан-Арто?

— Да.

— Ты из банды Фэнфэна?

— Да.

— Как зовут тех, кого я пристрелил?

— Шерстяная Нога и Грязнуля.

— Они тоже из банды?

— Да.

— Прекрасно. Пойдешь со мной… Два раза я повторять не буду. Понял?

Прежде чем отправиться в путь, Леон хладнокровно столкнул в воду трупы, которые тут же подхватило течением и затянуло под берег. Перепуганный Сан-Арто, увидев, что попался человеку, чье имя и звание были ему неизвестны, покорно сдался на милость победителя, не без основания опасаясь разделить участь товарищей. Через три четверти часа капитан и его пленник подошли к Корменвилю.

— Хорошая дичь попалась сегодня, гражданин капитан! — воскликнул Кривой, увидав связанного бандита. — Он укажет вам все убежища на реке!

— Ни за что, грязный полицейский пес! Предатель, жандармский прихвостень! Пусть мне лучше глотку перережут, я и слова не вымолвлю. Я своих не предаю, не будь мое имя Сан-Арто!

Два жандарма увели бандита и бросили в подвал с низким сводом и прочными решетками на маленьких оконцах. Кривой, посмеиваясь, обратился к капитану и сержанту Вассёру:

— Эта птица еще так запоет, что вы не сможете ее заткнуть! Уж я-то знаю.

— Что для этого нужно?

— Не кормите его часов двенадцать… Увидите, что будет!

Пока Леон Бувар столь отважно и успешно действовал в лесу, его друг, как мы помним, завел разговор с Рыбьим Усом и Водяной Крысой. Жан де Монвиль великолепно справлялся с ролью дезертира, не знающего, куда девать время, и изобразил внезапно вспыхнувшее увлечение рыбной ловлей. Молодой человек с восторгом принял предложение браконьеров, которые снисходительно согласились посвятить его в основы этого занятия и для начала показать, как забрасывают сеть в том месте, где накануне в воду была выброшена куча требухи. Жан отвечал своим новым учителям:

— Я не прочь поподробнее узнать это дело! Чего-чего, а времени у меня хватает.

— А что, приятель, — фамильярно спросил Рыбий Ус, — сегодня вечером тебе нечем заняться?

— Все, чем я сейчас занят — слоняюсь где придется да прячусь.

— Ну, укромных уголков тут навалом…

— Вижу, неплохое здесь местечко!

— Стоит взглянуть на твои сапоги, мундир с желтыми пуговицами и шляпу с кокардой, так сразу ясно — этот тип откуда-то слинял.

— Так и есть. Я теперь стараюсь никому на глаза не попадаться.

— Здесь таким вольная воля — по полгода никто чужой не заглядывает.

— А в лесу никого?

— Ни одной собаки, кроме нас.

— Это мне и нужно!

Тем временем браконьеры вылезли на землю и привязали лодку в прибрежных кустах. Водяная Крыса вытащил из-под скамьи большую свернутую сеть, ловко вскинул ее на плечо и тихо пошел по воде к просвету в тростниках.

— Осторожней! — окликнул его Рыбий Ус. — Там есть чем поживиться. Давай!

Водяная Крыса пригнулся, схватил за уголок лежавшую не плече сеть и, выпрямившись, быстрым движением кинул перед собой. В мгновение ока сеть развернулась, на секунду серым пятном повисла в воздухе и, плеснув грузилами, скрылась под водой. Дождавшись, когда она ляжет на дно, Водяная Крыса начал медленно сматывать бечевку, стягивая грузила вместе, так что рыба оказалась в настоящем «кармане». Браконьер сказал:

— Ну и тяжесть! Должно быть, настоящая зверюга попалась!

Водяная Крыса поднимал сеть с бесконечными предосторожностями, как заправский рыбак, и когда она на три четверти оказалась над водой, одним рывком выкинул на берег. Посреди линей, карасей и прочей мелочи, которая буквально ковром устилала низ сети, билась громадная щука, весившая не меньше двадцати пяти ливров. Это был настоящий патриарх, одна из тех редких рыбин, которые изредка всплывали на поверхность Кони. Ни на секунду не забывавший, где он и с кем, Жан де Монвиль все же не сдержал восхищенного возгласа.

— Не двигайся и меньше шума, — остановил его Рыбий Ус, беря другую сеть. — Эй, дезертир, помоги-ка парню вытряхнуть рыбу. Пойду, еще заброшу. Иногда во второй раз попадается не меньше.

Рыбий Ус вскинул на плечо сеть и пошел к воде, пока Жан и Водяная Крыса сражались со щукой, которая бешено скакала и металась на траве. Жан повернулся спиной к старому бандиту, которому Водяная Крыса украдкой подмигнул. Рыбий Ус согнулся, взял сеть за уголок и приготовился… Водяная Крыса отпрыгнул назад, и стоявший на коленях Жан де Монвиль почувствовал, что его опутали тысячи металлических колец. Молодой человек начал отчаянно вырываться и наверняка сумел бы это сделать, но Рыбий Ус оглушил его мощным ударом. Не теряя времени, негодяи набросились на Жана и связали так крепко, что он не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой.

— Ну вот, — холодно сказал старик. — Дело сделано! Не держи на нас зла, приятель, но хозяин велел хватать всех чужаков. Ты нездешний, значит, это и тебя касается! Сам с хозяином разберешься… Я бы тебя с радостью отпустил. Водяная Крыса, ступай, предупреди, что у нас добыча.

Рыбий Ус, вооружившись багром, остался караулить стянутого веревками пленника, а Водяная Крыса отвязал лодку и стал грести вниз по течению. Через полчаса он вернулся в сопровождении Фэнфэна и шести вооруженных до зубов разбойников. Увидев Жана, Главарь зловеще захохотал и ядовито сказал:

— Черт возьми, да это любезнейший господин де Монвиль! Вот не думал встретить вас в таком месте. В моей загородной резиденции всегда готовы к встрече дорогих гостей. Я ведь приглашаю вас по-родственному, ну же, не отказывайтесь! Вас уже ожидают славный Жако, прелестная мадемуазель де Буан… Дивная картина — все семейство в сборе! Эй, вы! Поднимите господина виконта, да осторожней!

ГЛАВА 14

Вассёр, дорожа временем, немедленно приступил к допросу Сан-Арто, которого привели под конвоем. Один вид решеток и запоров в темнице заставлял отказаться даже от мысли о побеге, тем не менее разбойник по-прежнему выказывал строптивость и дерзил. Вассёр, помня о том, что рассказал Кривой, не обращал никакого внимания на колкости оборванца. Увидев, что пока ничего нельзя добиться, он приказал снова запереть пленника в погреб. Наступил полдень, Сан-Арто, терзаемый своим чудовищным аппетитом, с беспокойством почувствовал, как у него засосало под ложечкой. Во дворе гусары и жандармы вместе стряпали суп, и в маленькое окошко темницы потянуло соблазнительным запахом. Пленник жадно принюхивался, не сомневаясь, что ему удастся разделить трапезу. Услышав веселое звяканье посуды, он подумал: «Подумаешь, тюрьма! Все равно пожрать дадут, а уж я покажу, как работать ложкой».

Солдаты, расположившись на воздухе, шумно обедали и даже не вспоминали об арестанте. Через час Сан-Арто, чувствуя подступавший голод, начал ворчать.

«Черт, да они уморят меня голодом!» — думал он с возраставшей тревогой.

Подтянувшись к окошку, он закричал сквозь решетку:

— Эй, солдаты, я умираю с голоду! Принесите что-нибудь поесть! Черт вас всех побери, терпеть уже нет мочи!

Услышав крики, один гусар, расстегивая голубой доломан с удовлетворенным вздохом хорошо пообедавшего человека, сказал:

— Сейчас позову сержанта.

Вассёр потребовал немедленно привести пленника и, действуя по заранее обдуманному плану, стал сухо продолжать допрос с того места, где остановился часом раньше, устав слушать наглые ответы Сан-Арто.

— Так вот, мы узнали, что Фэнфэн, главарь банды, прячется в подземелье и что тебе известен вход.

— Гражданин, нельзя ли приказать, чтобы мне принесли поесть…

— Кроме того, известно, что дорога, ведущая в подземелье, опасна. Я не хочу понапрасну рисковать жизнью солдат, поэтому ты должен подробно описать, как туда добраться.

— Гражданин сержант, умоляю, дайте чего-нибудь… Хоть сухого хлеба! Я не привередлив…

— В подземный ход ты полезешь первым, следом пойдет жандарм, который будет держать цепь, прикованную к твоей ноге.

— Разве можно так обращаться с несчастным бедняком! Я, того и гляди, помру с голоду.

— Я жду ответа. Когда расскажешь все что требуется, получишь свою порцию.

— Чтобы я, да «откусил от вашего пирога»! (предал) — в бешенстве вскричал бандит.

— Что ж, ты сам напросился, — сказал Вассёр, не в силах удержаться от каламбура. — Теперь не получишь ни куска, пока сам не откусишь. Хотел бы я на это посмотреть!..

— Долго вам придется ждать, проклятые легавые!

— Как скажешь, можно и подождать. Винсент, уведи арестанта. Я думаю, завтра или послезавтра он станет сговорчивее.

— Послезавтра! — в отчаянии повторил разбойник. — Я столько не протяну!

— Все зависит от тебя, — спокойно ответил сержант в тот момент, когда появился Винсент с парой наручников.

— Ну, иди сюда! — грозно обратился жандарм к Сан-Арто.

— Вы хотите моей смерти! — простонал оборванец, в животе у которого громко бурчало.

— Ты сам себе хозяин.

— Хоть маленькую краюшку хлеба… Совсем крошечную, сухую!.. Я так мучаюсь!

— Скажи, где вход, и сразу сможешь набить брюхо.

— Это ваше последнее слово?

— Да! — отрезал Вассёр, лицо которого выражало непоколебимое спокойствие.

— Ладно, ваша взяла, — сказал побежденный бандит. — Тащите хлеб.

— Ну уж нет, сначала выполни, что обещал. Мы сейчас поедем туда, где тебя поймали. Получишь еду, когда я проверю, что ты не врешь.

Убедившись, что спорить бесполезно, разбойник согласился на все условия. В одно мгновение гусары и жандармы взлетели в седло и бодро двинулись в Нижний лес. Было три часа пополудни, когда отряд выехал на поляну, где утром капитан Бувар вытащил Сан-Арто из подземного хода. Капитан и разбойник одновременно испустили изумленный возглас — дыра в скале исчезла! Проход оказался замурован так искусно, что его с трудом удалось найти.

— Это дело рук Фэнфэна! — простонал Сан-Арто. — Он почувствовал опасность! Как же я теперь получу хлеб?

— Тебя накормят, — ответил Вассёр, делая знак солдату, который вез домашние караваи в дорожной сумке. — Фэнфэн всех перехитрил, ты тут ни при чем. Скажи только, течет ли эта речка в подземелье, где прячется банда?

— Течет, — отвечал бандит, не сводя глаз с хлеба.

— На каком расстоянии от входа?

— В двадцати пяти или тридцати шагах.

— Сколько бандитов сейчас под землей?

— Около ста пятидесяти.

— А другого входа нет?

— Нет, — ответил разбойник, которому, возможно, было неизвестно о лазе на берегу Кони.

— Ладно, ешь. Ты это заслужил.

Сан-Арто жадно вцепился зубами в краюху хлеба, словно волк, пожирающий добычу. Вассёр в задумчивости крутил ус.

— Я понял! Так и есть! — воскликнул он через пять минут. — Разбойники у нас в руках.

— Дорогой Вассёр, нельзя ли узнать, в чем дело? — спросил Леон Бувар.

— Сейчас все объясню! Однако время не терпит, я хочу немедленно сделать некоторые распоряжения.

— Пожалуйста, сержант. Действуйте на ваше усмотрение!

Достав из седельной сумки свернутый лист бумаги, гусиное перо, маленькую костяную чернильницу с плотно завинчивающейся крышкой, Вассёр сел и, воспользовавшись шляпой как подставкой, принялся быстро писать. Закончив письмо, сержант подозвал Лорена, бригадира гусар из Пате, и обратился к нему:

— Отсюда до Шатодёна по прямой добрых пять лье. Сможете ли вы добраться туда за два часа?

— Смогу.

— Возьмите с собой четверых солдат, выберите лучших лошадей и немедленно отправляйтесь. Вы отдадите письмо гражданину Ландри, лейтенанту жандармерии, а если его не окажется на месте, мировому судье. Возвращайтесь с ответом как можно скорее. Мы пока останемся здесь.

Бригадир вызвал двух гусар и двух жандармов, отдал честь и умчался. Пока оставшиеся в лесу гусары расставляли часовых и привязывали лошадей, Вассёр отвел капитана в сторону:

— Теперь мы можем спокойно поговорить.

Разговор продолжался около пяти минут, затем молчавший все это время Леон Бувар схватил сержанта за руку и восхищенно воскликнул:

— Вассёр, вы удивительный человек! Сколько в вас энергии и ума! Власти совершают громадную ошибку, скромное звание сержанта не соответствует вашим доблестям!

Вассёр, польщенный восхищением такого достойного человека, поклонился и ответил:

— Значит, вы думаете, что мою идею удастся осуществить?

— Это великолепный план, сама его дерзость гарантирует полный успех!

— Тогда вооружимся терпением, усилим бдительность и будем ждать возвращения гонцов. Еще только четыре часа, я хочу отправить в Корменвиль гусар, чтобы они привезли кирки и лопаты. Заодно пусть узнают, не появлялся ли Жан де Монвиль.

Через два часа солдаты привезли необходимые инструменты, но Жана де Монвиля никто не видел. Это сообщение нисколько не встревожило капитана. Стемнело. Гусары вычистили лошадей и улеглись под кустами, завернувшись в шинели, сжимая кто саблю, кто заряженный мушкет. Замерев во мраке, часовые, сменявшиеся каждый час, прислушивались к звукам ночного леса. Сытые лошади отдыхали. В два часа ночи прозвучал грозный окрик «Кто идет?» и щелчок взведенного курка.

— Свои! — отозвался голос из темноты.

Уехав в сопровождении четырех солдат, бригадир Лорен привел с собой еще десять человек, присланных в подкрепление лейтенантом Шатодёна. Солдаты проделали неблизкий путь по равнине, где на каждом шагу подстерегала опасность, в темноте они несколько раз сбивались с пути и им приходилось заворачивать в близлежащие деревни, чтобы спросить дорогу. Всадники чувствовали сильную усталость, но были счастливы, что наконец прибыли на место. У каждого к седлу был привязан длинный предмет, обмотанный веревками и завернутый в тряпки, от которых исходил резкий запах дегтя. Прибывший из Шатодёна отряд спешился и тут же занялся лошадьми. Гусары обратились к солдатам с сердечным приветствием и сказали:

— Друзья, отдыхайте! Мы сами вычистим ваших лошадей, со вчерашнего вечера мы сидим без дела, это нас развлечет. Во флягах еще есть водка, у нас припрятаны сыр, хлеб и холодное мясо, а потом выкурим вместе по трубочке, пока не началась заваруха.

— Благодарим за гостеприимство, — ответил один из солдат. — Теперь очередь за нами, обещайте, что в следующий раз примете наше предложение. По правде говоря, у нас животы прилипли к спинам, хоть каждый и привез больше сорока ливров колбасы!

— Колбасы! — с хохотом подхватили гусары. — Она неплохо идет с сухарями!

— Да только наша боится огня и жестковата.

— А, так это фейерверк, что мы заказывали?

— Верно!

Большие свертки, завернутые в пропитанную дегтем ткань, действительно оказались петардами, в каждой из которых было по двадцать килограммов пороха. Саперы называли их «колбасами». Сложив опасные предметы в стороне от лагеря, подальше от костра и трубок, солдаты выставили рядом часовых.

План, предложенный сержантом Вассёром и одобренный капитаном Буваром, становился все определеннее. Огромное количество пороха и привезенные из деревни инструменты указывали на то, что сержант собирался взорвать последний оплот Фэнфэна. Казалось, что покончить с бандой можно было лишь таким способом. Вассёр, понимая, что осада потребует слишком много времени, а подкоп — сил, решил взорвать участок южного склона. Приблизительно вычислив со слов Сан-Арто толщину стены, отделявшей подземелье от внешнего мира, сержант, не откладывая дела в долгий ящик, отправил в Шатодён гонца с просьбой прислать около двухсот ливров пороха. Представитель власти, к которому обратился бригадир Лорен, тут же отправил в Нижний лес пять гусар и четыреста ливров пороха. Вассёр, получив в свое распоряжение огромное количество взрывчатки и подкрепление, не сомневался больше в успехе своего предприятия. Он с нетерпением дожидался наступления нового дня, чтобы как можно скорее приступить к осуществлению задуманного. Наконец небо над деревьями начало светлеть. Настало время приниматься за дело. Вассёр выбрал тех, кто до поступления на военную службу имел дело с землей, и раздал им кирки и лопаты. Трое или четверо солдат раньше работали на каменоломнях в лесу Фонтенбло. Они прекрасно знали, как обращаться с порохом, и могли изготовить бомбу. Сам Вассёр в начале службы два года был сапером в инженерной части, или, как тогда говорили, конным сапером, и еще не забыл того, чему научился в этих элитных войсках. Он со знанием дела выбрал два исходных пункта атаки по обе стороны скалы, сквозь которую проложил себе русло ручей. Сержант рассудил, что поскольку почва в этом месте более рыхлая, то взрывная волна наверняка разрушит каменную глыбу, прочность которой и так невелика из-за прорытого в ней коридора. В десяти шагах от каждого берега он приказал выкопать два узких коридора по пятьдесят метров глубиной и двадцать пять шириной, так, чтобы в каждом бок о бок могли работать два сапера. Четверо солдат приступили к работе с таким рвением, что меньше чем через четверть часа уже продвинулись далеко вперед. Остальные помогали отгребать землю и поднимать ее наверх. Еще через полчаса, задыхаясь и обливаясь потом, солдаты углубились на целых полтора метра. Вассёр приказал остановиться и сказал:

— Достаточно! Отдыхайте.

За дело с не меньшим усердием принялись другие восемь человек, и через час коридоры протянулись уже на три метра. Каменистая почва сменилась более податливой, и работа двигалась быстрее. На смену второй бригаде пришла третья, а вскоре и первые добровольцы, восстановив силы, снова взялись за лопаты. Так продолжалось все утро. В полдень подземные коридоры вдоль ручья протянулись уже на двадцать метров, что казалось настоящим чудом, принимая во внимание неопытность большей части саперов. Солдаты буквально валились с ног от усталости, измученные нелегкой работой в тесных проходах, полных песка и пыли. Свежий воздух почти не попадал под землю, повернуться практически было негде, и работа казалась еще тяжелее.

Главное было сделано. Оставалось вырыть в конце каждого коридора особые углубления, так называемые «гнезда», которые следовало затем наполнить порохом. Вассёр приказал прорыть боковые каналы от каждого «гнезда», чтобы после взрыва удушливый газ не пошел обратно по проходам. По обе стороны ручья сделали по два углубления на расстоянии пяти метров одно от другого. В каждое поместились по одной петарде. Если умножить сорок фунтов[94] пороха на восемь «гнезд», получится, что общий вес приготовленной взрывчатки равнялся тремстам двадцати фунтам. Вассёр оставил две петарды на случай, если скала окажется прочнее, чем предполагалось, и придется произвести еще один взрыв. После того как солдаты разместили пороховые заряды, Вассёр, никому не доверяя такого ответственного дела, сам взялся за изготовление серных фитилей и тщательно высчитал их длину, чтобы взрывы грянули одновременно. Пришло время последней, не менее важной операции. Солдаты начали засыпать мины землей, кусками дерна, камнями и прочим мусором. К трем с половиной часам пополудни этот титанический труд был завершен. Оставалось лишь поджечь фитили. Вассёр дал солдатам полчаса передышки, затем приказал увести и привязать лошадей подальше от лагеря, чтобы при взрыве в них не попали осколки камней. Люди укрылись за пригорком.

Леон Бувар попросил позволения поджечь фитиль одного из зарядов. Вассёр протянул ему тлеющую головню и сказал:

— Командуйте, капитан!

Леон трудился наравне с остальными, его руки кровоточили от ссадин. Схватив головню, он бросился в левый туннель, Вассёр свернул направо. Спустя две минуты они выбрались наружу и залегли в укрытие. Все испытывали необыкновенное волнение. Солдаты, с нетерпением ожидая предстоящего боя, крепче сжимали оружие и не сводили глаз со скалы, которая вот-вот должна была взлететь на воздух. Капитан Бувар, не подозревая о том, что его друг попал в западню, с тревогой считал секунды до взрыва, содрогаясь при мысли о том, к какому чудовищному способу приходится прибегать, чтобы освободить пленников. Ничего хуже нельзя было и придумать, так как Рене и Жако могли погибнуть вместе с бандитами, но обстоятельства вынуждали действовать без промедления. Капитан знал, что для его возлюбленной плен, в котором она каждую минуту подвергалась опасности грубого насилия, был страшнее гибели, и прошептал:

— Лучше смерть, чем бесчестье!

ГЛАВА 15

Жана де Монвиля доставили в подземелье в самый разгар пирушки, но шум стих как по волшебству. Фэнфэн редко сам занимался черной работой, и все решили, что новый пленник представлял особую ценность. Заметив его удивительное сходство с Главарем, бандиты начали изумленно перешептываться. Жана освободили от металлической сетки, но руки, по разбойничьему обычаю, оставили связанными, а ноги крепко опутали веревкой, так, что он едва мог передвигаться. Молодой человек гордо и спокойно стоял, возвышаясь на целую голову над гнусной толпой пьяных, обожравшихся и сквернословивших негодяев. Он искал глазами Рене, ставшую невинной жертвой бандитов, и Жако, преданного слугу и друга. Заметив это, Фэнфэн насмешливо сказал:

— А, вы не видите здесь прелестную кузину и ее верного лакея! Не волнуйтесь, любезный господин де Монвиль, с ними еще не случилось ничего страшного. Более того, они окружены трепетной заботой, и так будет вплоть до того дня, когда всех вас казнят по моему приказу! Но мне нужны все четверо, так что у вас пока нет повода для беспокойства! Не хотите ли узнать, кто станет четвертой жертвой? Я поклялся истребить вас всех, а я всегда выполняю то, что обещал. Доказательство тому то, что вы здесь. Так вот следующей станет красавица Валентина де Ружмон.

При имени своей возлюбленной Жан побледнел, но стиснул зубы и промолчал. Роза Биньон, все это время смотревшая на пленника в немом изумлении, вдруг оборвала Фэнфэна с яростью дикой самки, не знающей, что такое сдержанность:

— А, так ты суженый проклятой белобрысой девки, которая мне попортила столько крови! Будь спокоен, как только Франсуа сцапает красотку, уж я припомню тогда все, что мне пришлось вытерпеть!

Пожав плечами, Жан по-прежнему презрительно молчал.

— Роза, замолчи! — прикрикнул Фэнфэн. — Господин де Монвиль прекрасно знает, на что я способен и как давно вынашиваю план мести. Все подробности давно обдуманы! Но не будем больше томить гостя ожиданием. Пойдемте, сударь, я сам провожу вас! Мои люди иногда поднимают слишком большой шум, и наших друзей пришлось поместить в отдельные покои. Там их уж точно никто не побеспокоит! Скажите после этого, что я не благородный человек.

С этими словами Фэнфэн подошел к проходу, зиявшему в стене, сделал вперед пять или шесть шагов. Жан следовал за ним так быстро, насколько позволяли веревки, стягивавшие ноги, и вскоре оказался в просторной пещере, освещенной сальными свечами. Молодой человек увидел Жако, сидевшего на деревянном обрубке, и Рене, полулежавшую на охапке соломы. Несчастная пленница и слуга горестно вскрикнули.

— Ах, Жан! Такой ли встречи я ждала! — отчаянно зарыдала безжалостно связанная Рене.

— Боже мой, господин Жан! И его поймали! — причитал Жако. — Господь несправедлив!

— Напротив, — спокойно перебил его Жан. — Божья милость соединила нас и уготовала одну участь!

— Что с Валентиной… и с тетушкой?

— Они спасены и находятся в безопасном месте.

— Это мы еще посмотрим! — с издевкой вмешался Фэнфэн.

— Он снова здесь, злой гений, виновник всех наших несчастий!

— Не стоит обращать внимание на какого-то проходимца! — пренебрежительно бросил Жан. — Не слушайте его, не отвечайте, представьте, что мы здесь одни!

Услышав в словах юноши убийственное презрение, Фэнфэн вздрогнул, как от пощечины, и, испустив гневный вопль, потерял всякую власть над собой:

— Называйте меня как угодно, но только не проходимцем!.. Фэнфэн мятежник, враг общества, разбойник!.. Бандит, который сумел заявить о своих требованиях и всем показал, на что способен!

— Черт побери, никогда не знаешь, где у человека больное место! — сказал Жан де Монвиль, совершенно не впечатлившись бешенством Главаря поджигателей. — Бандит так бандит! Не будем ссориться из-за слов. А теперь избавьте нас от вашего присутствия.

— Не раньше, чем я скажу, как я ненавижу вас и почему. К нашему общему несчастью, в нас течет одна кровь.

— Мерзавец! — в гневе вскричал Жан изменившимся голосом. — Вы осмеливаетесь говорить об этом! Вы, с такой жестокостью проливший кровь невинной жертвы…

— У меня были смягчающие обстоятельства! — яростно запротестовал Фэнфэн. — Я не знал имени старика, которого мы прикончили в Мийуарде, на ферме папаши Фуссе. Для меня он был обычный крестьянин, который попался под руку! Я не пощадил бы его, даже если б знал, кто это! Я убил бы его безо всякой жалости, в наказание за то, что он дал мне жизнь!

Находясь на грани обморока, Рене с ужасом слушала чудовищные слова. Жако с трудом понимал слова негодяя, с гордостью рассказывавшего об убийстве собственного отца. Жан, бледный как смерть, кусая губы, сдерживался изо всех сил. Фэнфэн продолжал резким, неприятным голосом:

— Кто просил этого могущественного и богатого сеньора, чье имя вы носите, и даму, которая стала теперь такой гордой и неприступной, производить меня на свет? Зачем, совершив грех, они бросили ребенка? Я плод роковой ошибки, которую сделали двое молодых, красивых, благородных и счастливых людей, они потом легко нашли выход из положения — отдали меня в крестьянскую семью, чтобы я вырос простым деревенским парнем, тогда как во мне все восставало против такого унижения. Они хотели слишком легко отделаться! Тигра нельзя воспитывать в курятнике, рано или поздно природа возьмет свое! Я чувствовал, как во мне кипит благородная кровь, но не мог дать выход этим порывам! Тогда я решил разбить скорлупу, в которую меня заключили. В средние века, когда цель всегда оправдывала средства, я бы мечом завоевал положение в обществе и состояние! Стал бы, как многие другие, графом или герцогом лишь благодаря собственному мужеству. В наше время я мог стать только изгоем, бандитом! Разве кара за это не должна упасть прежде всего на головы тех, кто бросил меня в колыбели, лишив ласки, участливого слова, уверенности в завтрашнем дне, лишив даже понятия о том, что вы, титулованные, богатые особы, эгоисты и прожигатели жизни, называете достоинством! Если когда-нибудь меня осмелятся посадить на скамью подсудимых, разве в этом будет виновен не мой отец, а еще больше — мать, которой придется трепетать в ужасе, когда я открою ее имя? Вы никогда не задумывались об этом, господин де Монвиль?

Слушайте же дальше, я скоро договорю. Я стал бандитом и врагом общества, жизненные обстоятельства, если хотите, роковая случайность столкнули меня с вами. Когда я впервые увидел вас, голос крови заговорил во мне. Это был голос ненависти. Вы владели именем, титулом, состоянием, положением в обществе, которые по праву принадлежали мне. Мы полюбили одну женщину, и вы отобрали у меня ее любовь! Рядом с ней я стал бы другим человеком, оставил бы свое кровавое ремесло, как воин, который, победив врага, больше не вспоминает битву. Теперь она ненавидит меня, потому что любит вас, а в моем сердце, будь все проклято, осталась глубокая рана, которая заставляет меня выть от гнева и боли! Но вот что странно, я испытываю к вам искреннее уважение за ту беспощадную войну, которую вы вели со мной. Не каждый сумел бы носить имя Жан де Монвиль и три года скрываться в обличье Блэрио, бежать от палачей, отважно, терпеливо и ловко выведывать секреты банды и не бояться нашей мести! Если бы между нами не стояла женщина, попроси вы пощады, клянусь, я совершил бы эту глупость и отпустил бы вас на свободу.

— Ни за что! — оскорбленно воскликнул Жан де Монвиль, обрывая страшную исповедь. — Вы ненавидите меня, а я презираю вас, я не хочу быть вам обязанным, особенно жизнью!

В этот момент послышались торопливые шаги.

— Главарь, — раздался чей-то испуганный голос, — наверху, с восточной стороны, слышны глухие удары там, где подземелье граничит с берегом.

— Иду! — отозвался Фэнфэн. — Берегитесь, если сюда добрались преследователи, вы погибнете первыми!

Главарь поджигателей, сильно встревоженный известием, немедленно отправился туда, откуда доносились подозрительные звуки. До сих пор в подземелье было совершенно безопасно, казалось невероятным, что кто-то мог обнаружить такое надежное укрытие. Прижавшись ухом к стене, Фэнфэн различил вдалеке удары лопат. Не смолкая в течение нескольких часов, шум постепенно приближался. В десять часов эхо уже долетало до самых отдаленных уголков пещеры. Рене, Жан и Жако взволнованно прислушивались.

Фэнфэн больше не сомневался — подземелье окружено врагами. Решив защищаться до последнего, Главарь поджигателей велел начистить сабли, зарядить пистолеты и ружья и раздать оборванцам удвоенную порцию алкоголя, чтобы поднять их боевой дух. Не подозревая об истинном положении вещей, Фэнфэн находился в полной уверенности, что ему удастся успешно отразить нападение. Разбойник предполагал, что противники роют обыкновенный туннель, по которому собираются проникнуть в подземелье, и намеревался перерезать их по одному. Рассчитывая на легкую победу, он ни секунды не думал о том, чтобы бежать через потайной коридор, выходящий на берег Кони. К тому же переправиться через реку можно было только на лодке Рыбьего Уса, а Фэнфэн опасался, что наверху подстерегает засада. На всякий случай он приказал вывести пленников, проверить, крепко ли они связаны, и отвести к пропасти, по дну которой с грохотом бежал ручей. Фэнфэн встал рядом с ними и приказал бандитам усилить освещение и собраться в центре зала. Разбойники томились в напряженном ожидании, как вдруг удары прекратились. Беспокоясь все больше и больше, Фэнфэн не знал, чем объяснить внезапную тишину, казавшуюся страшнее шума. Встревоженные разбойники едва осмеливались перекинуться парой слов. Вдруг, когда напряжение достигло пика, земля под ногами вздрогнула. Мощный толчок сотряс стены подземелья, каменные столбы, поддерживавшие потолок, зашатались, и казалось, свод вот-вот рухнет. Крики ужаса разом вырвались у бандитов, попадавших друг на друга. Сверху сорвалось несколько камней, а потом раздался оглушительный взрыв. Восточная стена качнулась и рухнула, разлетевшись на куски с невообразимым грохотом. Разбойники увидели ослепительную вспышку, все заволокло клубами белого дыма. Вдруг в подземелье хлынул дневной свет и в огромном проломе показались небо и зеленые кроны деревьев. На месте рухнувшего куска скалы образовалась брешь шириной в двадцать пять метров, рядом громоздились каменные обломки, ступая по которым можно было легко проникнуть внутрь. Прежде чем насмерть перепуганные разбойники успели подняться на ноги, капитан Бувар и сержант Вассёр, с саблей в одной руке и пистолетом в другой, ринулись вперед с криком:

— Вперед, гусары!

— За мной, жандармы! В брешь! Не щадить тех, кто окажет сопротивление!

Солдаты, мечтавшие отомстить за своих товарищей, были вне себя от ярости. Они бросились вперед словно тигры, взобрались по груде обломков и ринулись сквозь дым, повторяя призыв командиров:

— Вперед! Вперед!

Несколько бандитов, подталкиваемых женщинами, попытались дать отпор нападавшим. Среди них были Жан Канонир, Душка Берриец, Жак из Этампа, Кот Готье, Драгун из Рувре и еще пять или шесть человек. В самой гуще Роза Биньон с пистолетом в каждой руке, с распущенными волосами, похожая на фурию, пронзительно визжала:

— Вперед, оборванцы! Вперед! Смерть легавым!

— Опустить оружие, мерзавцы! — крикнул Вассёр. — Или я прикажу открыть огонь.

Капитан Бувар, пытавшийся разыскать пленников, наткнулся на толпу вопящих женщин, окруженную бандитами. Роза Биньон прицелилась ему в грудь и собралась выстрелить в упор.

— Мой капитан! — воскликнул Драгун из Рувре, узнав офицера. — Он спас мне жизнь, его нельзя убивать!

Метнувшись быстрее молнии, он выбил оружие из рук Розы, и пуля попала в потолок. Леон был спасен.

— А, так ты с легавыми! — взревела разбойница, разряжая в грудь Драгуна второй пистолет. — Так умри сам!

Взмахнув руками, бандит упал на землю и с трудом выговорил:

— Я получил, что мне причиталось. Если на небе есть Бог, пусть простит мои грехи.

Солдаты, увидев, что поджигатели не собираются сдаться без боя, подняли ружья.

— Огонь! — скомандовал Вассёр, чтобы расчистить место и устрашить противника.

Раздался страшный залп, и на толпу обрушился свинцовый град. Раненые с воплями катались по земле, остальные побросали оружие и стали просить пощады.

Фэнфэн сразу понял, что дело проиграно. Сражаться с воинами, совершившими столь молниеносную атаку, с отважными и дисциплинированными солдатами было бесполезно. Банда захвачена, поражение можно считать полным. Даже если Главарю и еще нескольким бандитам удастся спастись, то для этого надо преодолеть множество препятствий, непрерывно подвергаясь смертельной опасности. Фэнфэн решил рискнуть, но сначала его месть настигнет пленников. Все трое погибнут ужасной смертью на глазах друзей, пришедших освободить их. Еще до атаки Главарь с дьявольской предусмотрительностью велел подвести связанных Рене, Жана и Жако к обрывистому берегу подземной реки. Теперь от спасения их отделяла пропасть, перебраться через которую можно было только по шаткому мостику. Фэнфэн, надеясь спасти хотя бы часть своей армии, крикнул изо всех сил:

— Оборванцы, назад! Бегите!

Оказавшиеся ближе всего к мосту быстро очутились на другой стороне и собрались вокруг Главаря.

— Мужайтесь, сестра! — шептал Жан де Монвиль ослабевшей Рене. — Жако, мы спасены!

С того момента, когда солдаты ворвались в подземелье, едва ли прошло больше трех минут. Настало затишье, нарушаемое хрипением умирающих и стонами раненых. Спасенный бандитом, чья преданность искупила грехи преступной жизни, Бувар стоял на краю бездны, на дне которой бурлил поток. На другой стороне он увидел Жана, Жако и Рене. Из груди капитана вырвался крик:

— Рене! Рене!.. Я здесь!

Услышав любимый голос, девушка поднялась и стала отчаянно взывать:

— Леон! Леон! Спасите меня!

Фэнфэн узнал капитана и, разразившись страшным хохотом, громко приказал:

— Швырните их в реку! — и, подавая пример, толкнул Жана в пропасть.

В то же мгновение Жак из Этампа пихнул Жако, который упал вниз без единого звука. Жан Канонир схватил Рене и, несмотря на то, что девушка отчаянно вырывалась, бросил ее вслед за остальными. Она исчезла в бездне с криком:

— Леон, помогите! Меня убивают!..

Капитан сомневался в реальности происходящего. Он видел, как погибла Рене, и, смертельно побледнев, решился на отчаянный шаг. В несколько секунд для Леона Бувара решился вопрос жизни и смерти, его любовь разбилась и существование потеряло всякий смысл. Капитан подумал: «Я спасу Рене или погибну!» — и не колеблясь бросился вниз головой.

Фэнфэн вытащил на свою сторону перекидной мост и исчез в коридоре, который вел ко второму выходу из подземелья. Но на прощание он обернулся и крикнул Вассёру, вышедшему победителем из этой схватки:

— Четверых разом!.. Я отомстил, не так ли? Пусть Валентина остается в живых и выплачет глаза! А с тобой, сержант, мы еще встретимся.

С Главарем спаслось не больше десяти человек. Отодвинув плети вьюнка и ветви калины, они выбрались на берег Кони. Рыбачившие неподалеку Рыбий Ус и Водяная Крыса приплыли, услышав шум взрыва. Браконьеры перевезли Фэнфэна и бандитов на другой берег, затопили лодку и бежали вместе с ними.

Сержант Вассёр, вне себя от горя и бешенства, оплакивая погибших друзей, загнал в тупик оборванцев и их женщин. Дрожа под дулами ружей, бандиты сдались на милость победителя. Сдавленным голосом, которому он тщетно пытался придать грозные ноты, Вассёр приказал солдатам:

— Свяжите всех и будьте бдительны. При любом подозрительном движении стреляйте без предупреждения.

Глаза сержанту застилали слезы. Опершись на саблю и низко опустив голову, он прошептал:

— Если бы я мог сам сделать это!.. Но я командир и отвечаю за солдат. Однако все-таки нужно спуститься вниз…

Очнувшись, сержант объявил:

— Нужны двое добровольцев. Они должны осмотреть дно этой проклятой речки.

Сразу вызвалось десять человек. Сержант продолжал:

— Принесите все веревки, какие есть, и свяжите их. Пойдет Прюдом.

— Благодарю, командир. — сказал жандарм.

— Чтобы гусарам не было обидно, я выберу еще одного из них. Вы осторожно спуститесь вниз и постараетесь найти тела наших друзей.

— Странно, — заметил гусар, обвязывая себя веревкой, — только что река грохотала так, что уши закладывало, а сейчас ее почти не слышно.

— Действительно, — ответил Вассёр, стараясь заглянуть вниз, — кажется, как будто вода ушла. Скорей принесите свет!

ГЛАВА 16

Взяв в левую руку зажженную свечу, а правой отталкиваясь от каменистой стены, Прюдом начал спускаться первым. Двое наверху держали веревку. Через некоторое время снизу послышалось:

— Дальше!

Жандарма осторожно спустили еще на восемь метров. Наконец огонек, трепетавший на ветру, остановился — Прюдом достиг дна.

— Ну, что там? — спросил Вассёр, лежа на краю пропасти.

Жандарм отвечал:

— Очень странно, воды в реке не больше чем на фут. — И, подняв свечу насколько мог дотянуться, добавил: — А совсем недавно здесь было не меньше трех метров. Ничего не понимаю!

— Я, кажется, знаю, в чем дело! — вмешался гусар. — Возможно, земля, взлетевшая на воздух после взрыва, упала в реку и перекрыла ее.

— Так оно и есть! — воскликнул Вассёр. — Сейчас она, должно быть, выходит из берегов как раз в том месте, где мы прятались перед атакой.

Пока Прюдом, отвязав веревку, исследовал дно реки, солдаты принялись разоружать и вязать бандитов. Словно впав в какое-то оцепенение, разбойники, так долго наводившие ужас на всю округу, теперь выглядели жалкими трусами — покорно протягивали руки, позволяли связывать себя, как скотина, которую ведут на бойню, и жалобно просили пощады. Женщины и дети, напротив, в силу присущей им дикости или, быть может, не сознавая опасности, оказывали яростное сопротивление, вырывались, кусались и царапались. Не обращая на это внимания, солдаты продолжали свое дело, изредка награждая особо строптивых затрещиной или подзатыльником.

Вдруг со дна пропасти раздался крик.

— Что случилось? — спросил сержант.

— Нашел! Скорее спускайтесь, я все глубже увязаю в иле!

— Не могу поверить, что они мертвы! — произнес Вассёр дрогнувшим голосом.

Тут же нашелся доброволец, который отправился на помощь к своему товарищу. Вдвоем им удалось подтащить тело одной из жертв к веревке и, привязав его покрепче, солдаты крикнули:

— Поднимайте!

Через несколько мгновений над краем пропасти показалось покрытое тиной, насквозь промокшее тело Жана де Монвиля. Молодой человек не подавал никаких признаков жизни, глаза его были закрыты и дыхание неслышно. Бросившись к нему, Вассёр перерезал веревки, разорвал ворот рубахи и начал энергично растирать грудь. Спустя минуту наверх подняли Жако, который, как и хозяин, скорее походил на труп. Его лоб рассекала глубокая рана. Пока Вассёр пытался вернуть к жизни Жана, жандарм Винсент, выказывая удивительную сноровку, занялся слугой.

— Кровь все еще идет, — сказал он, удваивая усилия, — кажется, он жив.

В это время двое солдат, согнувшись в три погибели и утопая в тине, продолжали заглядывать во все расщелины и ямы, но дальнейшие поиски успехом не увенчались. Они несколько раз прошли вдоль обмелевшей речки от того места, куда Фэнфэн столкнул пленников до тупика, где поток уходил в толщу стены. Нигде не было видно никаких следов капитана и Рене.

Причудливое русло и мощный поток, еще недавно бежавший по дну пропасти, наводили на мысль о существовании какого-нибудь ответвления, соединявшего подземную речку с Кони. Скорее всего течение затянуло Леона Бувара и его возлюбленную в этот неизвестный канал, где они, несомненно, захлебнулись до того, как ушла вода. Понимая, что дальше искать бесполезно, солдаты дернули за веревку, чтобы их подняли наверх.

Падая, Жан де Монвиль, который плавал как рыба, инстинктивно вытянул ноги и постарался придать телу абсолютно вертикальное положение. Легко войдя в воду, юноша глубоко завяз в тине, и сильное течение не смогло утянуть его дальше. Жако полетел в пропасть почти в ту же секунду, но ударился сначала о тело своего хозяина, а потом о каменный выступ. Захлебываясь в воде, оглушенные падением, они не могли пошевельнуться и вскоре потеряли сознание. Вслед за ними бандиты столкнули Рене, за которой прыгнул капитан. Набрав в легкие воздух, молодой человек хладнокровно бросился вниз головой. Одежда Рене смягчила силу удара и некоторое время удерживала ее на поверхности, не давая сразу уйти на дно. Капитан успел подхватить связанную девушку до того, как она начала биться в воде, тратя последние силы. Затем течение подхватило их и понесло в тесный проход, о стены которого с шумом разбивался подземный поток. Капитан, сильно ударившийся о камни, почувствовал, что начал задыхаться. Рене, связанная по рукам и ногам, неподвижно лежала в объятиях Леона, но вдруг в ее сознании вспыхнула страшная мысль:

— Мы погибнем! — с ужасом произнесла она.

Мужественный капитан из последних сил пытался плыть работая только ногами. Он надеялся вырвать у смерти самое дорогое, что у него было. Леону казалось, что его грудь вот-вот разорвется, ноги налились свинцом, в ушах звенело. Капитан чувствовал, что теряет сознание. Вдруг, когда оставалось лишь смириться с неизбежным, вдалеке, мелькая сквозь толщу воды, показался бледный свет, падавший будто со дна колодца. Сумеет ли капитан проплыть те несколько метров, которые отделяли их от него? Молодой человек собрал все силы, готовясь к последнему рывку, от которого зависело их спасение. Свет приближался, становился все сильнее, но продолжал оставаться тусклым, словно проходил через матовое стекло. Мощный толчок вынес капитана и его ношу в отверстие, которое подземная река пробила в дне Кони. Вокруг текли спокойные воды, качались высокие тростники и большие кувшинки, над головой расстилалась бескрайняя лазурь неба. Прямо над водой свисали ветви ивы, капитан ухватился за них, подтянулся и коснулся ногами дна. Вдохнув полной грудью, он подхватил Рене и, почувствовав внезапный прилив сил, быстро поплыл вперед. Леон успел вытащить девушку на берег и положил на высокую мягкую траву, выполз из воды и, задыхаясь, упал без сил рядом. Вскоре капитан очнулся. Услышав легкий вздох, Леон сбросил сковавшее его оцепенение и с восторгом увидел, что Рене открыла глаза. Нежно улыбнувшись, девушка прошептала:

— Вы спасли меня!.. Благодарение Богу!

— Рене, я люблю вас! Я не мог жить без вас!

— Моя жизнь принадлежит вам, Леон. Я люблю вас!

Только теперь капитан увидел, что руки его возлюбленной связаны. Достав из-за пояса нож, которым он вооружился еще в Корменвиле, юноша перерезал веревки, и Рене, обретя свободу, бросилась в его объятия. Краткий миг счастья вскоре омрачился ужасным воспоминанием о других жертвах Фэнфэна. Необходимо было узнать, что стало с Жаном де Монвилем и Жако, удалось ли сержанту Вассёру спасти друзей, или же их тела остались на дне подземной реки.

— Вы можете идти? — спросил Леон девушку, дрожавшую от холода в мокром платье.

— Думаю, что да. Опираясь на вашу руку, я смогу идти хоть на край света.

— Если хотите, я понесу вас.

— Я попробую идти… Солнце, которое я уже не надеялась увидеть, так прекрасно! Скоро мне станет лучше.

К счастью, в этом месте высокий берег Кони прорезало ущелье. Рене и Леон двинулись вперед так быстро, как только могли, и вскоре подошли к взорванной скале. Как справедливо заметил гусар, объяснявший сержанту, куда ушла вода, река, запруженная каменными обломками, устремилась к своему истоку, заливая низины. Однако в пещеру еще можно было пробраться по узкой полоске земли. Рене, опираясь на руку Леона, отважно преодолела препятствие, и молодые люди появились в бывшем пристанище бандитов в тот момент, когда Жан де Монвиль и его верный Жако наконец открыли глаза и обрели дар речи. Один из гусар, увидев своего командира, крикнул: «Да здравствует капитан!», заставив Вассёра буквально подпрыгнуть на месте.

Жан де Монвиль и Жако, увидев друзей, которых уже оплакивали, вскочили, словно подброшенные невидимой силой, и, еще нетвердо держась на ногах, бросились навстречу. Друзья крепко обнялись, не сдерживая слез радости.

В это время бандиты, словно окаменев от ужаса, молча ждали возмездия. В живых осталось сто двадцать семь человек, считая мелюзгу. Двадцать бандитов было убито и шестнадцать тяжело ранено. Итого, сто шестьдесят три негодяя больше никому не должны были причинить вреда. Солдаты сбросили трупы в готовую могилу — на дно реки. Исключение было сделано только для Драгуна из Рувре. Леон Бувар приказал доставить его тело в Корменвиль и похоронить по христианскому обычаю.

— Я помолюсь за него, — тихо произнесла Рене, узнав, что бандит погиб, спасая капитана.

Теперь нужно было как можно скорее вернуться в деревню, так как главные действующие лица этих невероятных событий вымокли до нитки и их начал пробирать озноб. Солдаты предложили молодым людям свои шинели и лошадей. Выразив горячую благодарность, капитан Бувар, Жан и Жако поднялись в седло. Рене, прижавшись к груди возлюбленного и слушая биение его сердца, забыла пережитые несчастья и целиком отдалась своему счастью. В Корменвиле, пообедав у пылавшего в камине огня и выспавшись на мягких постелях, трое друзей и их прелестная спутница совершенно оправились и на рассвете следующего дня отправились в Ружмон в сопровождении жандармов из Пате. Эта мера предосторожности была предпринята на случай, если бандиты, которым удалось бежать, попытаются отомстить за поражение. Тем же утром пленных бандитов вывели из сарая, где они провели ночь под охраной бдительных часовых, и приказали садиться на телеги — Вассёр собирался лично сопровождать арестантов в Оржер к мировому судье Фужерону для первого допроса. Рене, капитан Бувар, Жан де Монвиль и Жако горячо простились с другом, которого призывал служебный долг. Рене протянула сержанту изящную маленькую ручку, которой он почтительно коснулся губами, а Жан крепко обнял Вассёра и сказал:

— Теперь мы друзья навеки, не так ли?

Возвращаясь к своим жандармам, Вассёр, убежденный республиканец, проговорил вполголоса:

— Никогда я не встречал таких отважных и благородных людей, как эти аристократы!

В полдень четверо всадников увидели вдали башни Ружмона. Жандармы из Пате решили остаться в замке до следующего утра — им, как и лошадям, был необходим хороший отдых.

Графиня де Ружмон, Валентина и аббат Фарронвиль, не покидавшие подземелья и находившиеся в полной безопасности, тем не менее пребывали в страшной тревоге. Какова же была их радость, когда на пороге убежища появились капитан Бувар, Жан де Монвиль, Жако и Рене, которая, не помня себя от счастья, кинулась на шею Валентине.

— Дорогая тетушка! Дядя! Это я… ваша Рене!.. Я жива и невредима! Как я рада, что вижу вас! Вот мой спаситель… — покраснев, добавила девушка, беря за руку капитана, который в изодранном в лохмотья мундире скорее напоминал разбойника, чем героя романа.

Аббат Фарронвиль, которому Валентина в долгие часы томительного ожидания открыла тайну Рене, торжественно поднялся и, как человек, привыкший к придворной обходительности, обратился к капитану:

— Вы завоевали сердце этого ребенка. Чувство, которое Рене испытывает к вам, нельзя назвать только благодарностью… Я вручаю ее вам.

Опустившись перед графиней на одно колено, Жан де Монвиль, в свою очередь, указал на Валентину, склонившуюся рядом с ним:

— Сударыня, благословите счастье двух сердец, успевших столько выстрадать и узнать настоящую любовь…

Графиня де Ружмон взглянула на молодых людей — на прекрасных лицах влюбленных еще была видна печать выпавших на их долю испытаний. В строгом молчании все ожидали ответа. И вдруг к графине вернулся рассудок, из глаз ее потоком хлынули слезы.

— Дети!.. Мои дорогие дети! — прошептала она сквозь рыдания. — Благословляю вас! Кто, как не вы, заслуживает счастья!

В то время когда обитатели Ружмона наслаждались счастьем, за которое пришлось заплатить такой дорогой ценой, пока Леон Бувар разделял со своими почтенными родителями радость благополучного возвращения, а крестьяне наконец смогли свободно вздохнуть, освободившись от мучительного страха, который так долго висел над ними, неутомимый и отважный командир жандармов продолжал выполнять порученное ему дело.

Доставив захваченных бандитов в Оржер к мировому судье, который горячо поздравил его с победой и пообещал скорое вознаграждение, сержант, чье имя было у всех на устах, снова принялся за дело. Поджигателей отправили в шартрскую тюрьму Сен-Жан, где уже томились многие из их сообщников. Среди пленников были Жан из Арпажона, Рубаха из Боса, Душка Берриец и его почти полный тезка Андре Берриец, Кот Готье, Аньян Буатар, Жак из Этампа, Жан Канонир, Нормандец из Рамбуйе, Сан-Арто, иными словами, на этот раз собрался весь цвет банды, включая Батиста Хирурга и Жака из Питивье. Из женщин попались сестры Роза и Мария Биньон, Прекрасная Виктория, уродливая Элен Дюваль, Дылда Мари, Шавка, Дюбарри, Лаборд, Мария Дюкло, Красавица Агнесса и многие другие, впоследствии представшие на процессе.

Все, кому удалось удрать, как затравленные звери прятались в разных уголках Боса, боясь высунуть нос. Крестьяне повсюду преследовали их, фермеры выдавали жандармам. Вассёр объявил разбойникам войну не на жизнь, а на смерть и вскоре переловил всех поджигателей, скрывавшихся в лесах.

Устраивая обыск у подручных банды, Вассёр проявлял чудеса интуиции и находил множество подозрительных предметов — краденые вещи, окровавленную одежду, ржавое оружие, разрозненные предметы столового серебра. Все это немедленно изымалось и отправлялось в канцелярию шартрского суда, где улики, поступавшие в огромном количестве, тщательно переписывались, получали номер и хранились в строгом порядке. Один за другим подручные отправлялись в тюрьму. В Буасо и Рамулю поймали братьев Тевенон, в Гедревиле — папашу Пиголе с сыном, в Эпре — супругов Реноден, в Гуэ — Жана Вуату, сельского полицейского, в Ашере — обоих Монжандров. Отца и сына схватили прямо в Орлеанском лесу, после того как они с оружием в руках оказали яростное сопротивление. В Питивье-ле-Вьей арестовали Жана Делоне. Затем настал черед тех, кто помогал поджигателям в Сакласе, Этампе, Орлеане, Питивье. Напоследок сержант Вассёр добрался до знаменитого Дублета из Шартра, Кюре из Оборванцев, папаши Элуи, Наставника и супругов Пелетье, которые в сговоре с поджигателями убили своих хозяев, гражданина Горо с женой, и чудовищно изуродовали их трупы.

Неутомимый Вассёр днем и ночью объезжал вдоль и поперек департаменты Эр-и-Луар, Сена-и-Уаза, Сена-и-Марна и Луаре, заворачивая во все деревни, селения, городки, не пропуская ни одной фермы или ярмарки, доводя до изнеможения жандармов и загоняя лошадей. Крестьяне перестали бояться и превратились в незаменимых помощников, снабжая сержанта огромным количеством разнообразных сведений. Число разоблачений и арестов росло, и вскоре все три шартрские тюрьмы переполнились. В старом Графском замке, тюрьмах Лоэн и Сен-Жан содержались в общей сложности более пятисот преступников.

В течение двадцати пяти дней Вассёр не вылезал из седла.

Однако неумолимый мститель все еще не считал свою миссию завершенной. Почти вся банда сидела под арестом, но приговор еще не был вынесен, и Фэнфэн до сих пор оставался на свободе. Вассёр считал, что не имеет права на отдых до тех пор, пока главарь поджигателей не окажется в заточении с тяжелой цепью на ноге. Вскоре его желание осуществилось.

Однажды на ферме Эсар около Питивье сержант арестовал пастуха Франсуа Боде, подозреваемого в сговоре с бандитами. В тот момент, когда Вассёр сдавал пленника в тюрьму, стало известно, что накануне вечером произошло вооруженное нападение.

Шестого мессидора (24 июня) граждане Жан Шармон, винодел, и Луи Гишар, ткач, проживавшие в городке Бурнёф, относящемся к коммуне Дадонвиль, а также винодел Мишель Пишон из селения Грантервийе той же коммуны, возвращались с ярмарки. В девять часов вечера граждане, спокойно беседуя, шли из Питивье в Жаржо и находились примерно на полпути от Аску, как вдруг из ржаного поля, вдоль которого пролегала дорога, выскочили пять человек и бросились на них с криком:

— Кошелек или жизнь!

Перепугавшись, те было кинулись бежать, но грабители окружили их и начали с невиданной жестокостью избивать дубинками. Путники рухнули под градом ударов, бандиты, обшарив карманы, вытащили кошельки, сняли с несчастных обувь и куртки, после чего оставили лежать у обочины.

Час спустя граждане Жозеф Маруа и Франсуа Легро, виноделы из Буйэ, проходя той же дорогой вместе с гражданином Жаном Шарлем Лангье, виноделом из Аску, обнаружили раненых и доставили в Бурнёф, где они и очнулись, пострадав больше от испуга, чем от побоев.

Вассёр примчался в Бурнёф, как только узнал о происшествии, допросил пострадавших и выяснил, что среди нападавших один особенно выделялся гигантским ростом и громким голосом. Сержант, думавший только о том, как бы поймать главаря поджигателей, ни секунды не сомневался:

— Это Фэнфэн!

Завершив расследование к трем часам утра, Вассёр во весь опор примчался в Питивье, поднял на ноги бригаду жандармов и немедленно приступил к розыскам бандитов. Сержант избрал свою обычную тактику — прочесывать каждый уголок вокруг места преступления. В деревушке Дененвийе ничего узнать не удалось, тогда Вассёр углубился в поисках до селений Жаверсе и Гурвийе. По-прежнему никаких следов. Жандармы спустились к реке Эф и оказались в густо заросшей лесом низине, окаймлявшей ее берега. Перейдя вброд на другой берег, отряд вышел к ферме Монсо, принадлежавшей когда-то знаменитому Дюамелю дю Монсо. Теперь ею управлял гражданин Бизуарн. Сержант влетел во двор и обратился к возчику с вопросом, не останавливались ли у них какие-нибудь бродяги.

— Сейчас пять человек обедают в пекарне. — услышал он в ответ.

Вассёр приказал жандармам спешиться и следовать за собой, зарядил пистолет и распахнул дверь в пекарню. Увидев сержанта, человек, сидевший перед миской супа, побледнел и вскрикнул:

— Вассёр! Я пропал!..

— Сдавайся, Фэнфэн, или я стреляю!

Бандит выхватил пистолет и выстрелил в сержанта. Несмотря на высокий рост и склонность к полноте, командир жандармов отличался ловкостью и проворством. Он успел пригнуться, и пуля расплющила медный маятник настенных часов. Услышав страшное имя главаря поджигателей, фермер, от природы наделенный недюжинной силой, не растерялся и, бросившись на бандита, сумел скрутить ему руки и задержать, несмотря на то, что тот отчаянно вырывался. Вассёр схватил Фэнфэна за горло и едва не задушил, в то время как жандармы вязали остальных разбойников, обезумевших от страха. Жандармы наконец связали рычащего от бешенства Фэнфэна. Глаза негодяя налились кровью, на губах выступила пена, но он не мог и пальцем пошевелить.

— Благодарю, гражданин фермер, и с радостью пожимаю вашу руку! — с великолепным спокойствием сказал Вассёр.

— Рад, что смог помочь вам, сержант, — отвечал мэтр Бизуарн. — Если потребуются лошади и телега, чтобы доставить мерзавцев в Питивье, я с удовольствием предоставлю их в ваше распоряжение, но только с одним условием — править буду я сам.

— Охотно принимаю ваше предложение. С этим мерзавцем в пути будет достаточно хлопот. Что до тебя, Фэнфэн, я мог пристрелить тебя как бешеную собаку, но лучше пусть тобой займется палач.

Через три дня главарь Оржерской банды с кандалами на ногах был заключен в шартрскую тюрьму Лоэн. Сдержав клятву и чувствуя теперь вполне законную гордость, Вассёр вернулся в Жанвиль и обнаружил целую груду писем, пришедших за время его долгого отсутствия. Жители Боса поздравляли командира жандармов с победой. Взяв в руки один конверт, сержант подскочил на месте — письмо было от капитана Бувара.

— Черт побери! — воскликнул он с солдатской грубостью. — Уже больше шести недель прошло! Представляю, что они обо мне думают!

Сержант быстро перебрал остальную почту и распечатал толстый конверт с печатью военного министерства. Читая, сержант то бледнел, то краснел и, наконец, воскликнул:

— Тысяча чертей! Глазам своим не верю!.. Вот это подарок!

Положив перед собой письмо, чтобы еще раз насладиться его содержанием, Вассёр очинил лучшее перо и крупным каллиграфическим почерком, которым было написано столько протоколов, начал писать ответ капитану Бувару:

«Жанвиль-о-Сель, 12 мессидора, в VI год Единой и Неделимой Республики.

Дорогой капитан!

Я не смог ответить на ваше письмо от 17 прериаля, так как все это время выслеживал известных вам преступников. Лишь сегодня вернувшись в Жанвиль, я был несказанно обрадован, обнаружив послание, в котором вы и гражданин де Монвиль извещаете, что собираетесь вступить в брак с мадемуазель Рене и мадемуазель Валентиной де Ружмон и приглашаете присутствовать на свадьбе, которая должна была состояться 24 прериаля. Если не ошибаюсь, со дня церемонии, о которой я узнал только сейчас, минуло уже почти семь недель.

Обстоятельства помешали старому солдату, который привязан к вам и гражданину де Монвилю всем сердцем, стать свидетелем вашего счастья. Скоро мы увидимся, я хочу лично поздравить вас, а пока не могу сдержать радости и собираюсь сообщить вам только что полученное чудесное известие. Как ребенок, которого переполняет восторг, я хочу разделить с вами неожиданное счастье.

Одновременно с вашим приглашением пришел приказ о моем назначении на пост лейтенанта жандармерии. Я не заслужил такой чести за те ничтожные услуги, которые оказал Республике. В приказе также сообщается о моем переводе в Кёльн (Рейнские провинции), где я буду служить в полевой жандармерии. На все время, пока продлится процесс над оржерскими бандитами, меня прикомандировали к Шартру для оказания помощи в расследовании. Вероятно, я еще не скоро попаду на берега Рейна и, надо сказать, не очень этим огорчен.

Дорогой капитан, надеюсь, что скоро увижу вас, и прошу передать вашей супруге мои искренние и горячие поздравления. Примите уверения в моей преданности,

Пьер-Паскаль Вассёр, который, не помня себя от радости, первый раз подписывается как

Лейтенант национальной жандармерии».

Эпилог ИСКУПЛЕНИЕ

ГЛАВА 1

Прошел целый год. Как и предполагал Вассёр, дело Оржерской банды оказалось долгим и сложным. В самом начале процесса, прогремевшего на всю Францию, председателю суда Шартрского округа было передано исключительное право на ведение процесса. Заключение Кассационного суда, принявшего это решение, представляет исключительный интерес и заслуживает того, чтобы быть приведенным полностью.

«Именем Французской Республики, Единой и Неделимой,

Приветствие нынешнему и грядущему поколениям.

Комиссар органа исполнительной власти при Кассационном суде заявляет, что в ночь с 15 на 16 вантоза[95] этого года произошло убийство гражданина Фуссе, фермера из Мийуарда. При расследовании этого преступления выяснилось, что был совершен целый ряд чудовищных преступлений, виновники которых найдены и в настоящий момент в количестве ста пятидесяти двух человек содержатся в тюрьмах города Шартра. Благодаря уликам, находящимся в руках мирового судьи города Оржера, в чьем округе произошло убийство гражданина Фуссе, можно надеяться, что вскоре все арестованные бандиты будут переданы в руки правосудия.

Все они обвиняются во множестве преступлений, многие из которых были выявлены в ходе предварительных допросов и благодаря добровольным признаниям некоторых заключенных. Отдельные шайки, действовавшие в департаментах Эр-и-Луар, Эр, Сена-и-Уаза и Луаре, представляют собой единое сообщество, во главе которого стоит вожак. В преступлениях, совершенных под его командованием, участвовали все члены банды.

Вышеупомянутые злодеяния были совершены после провозглашения закона от 29 нивоза и, следовательно, должны рассматриваться обычными уголовными судами. Однако расследование столь значительного дела не может быть разделено между несколькими судами. Все действующие лица и сами преступления тесно связаны между собой. Легко можно представить, сколько ценных для следствия деталей будет упущено и как исказятся факты обвинения, если всех подсудимых придется препровождать в судебную инстанцию того департамента, где было совершено преступление, не говоря уже об огромных расходах, которые придется понести Республике, чтобы обеспечить перемещение преступников и свидетелей. Этого нельзя допустить и с точки зрения общественной безопасности, так как при постоянном переводе подсудимых из одной тюрьмы в другую не исключены попытки побега. Оставшиеся пока на свободе члены банды прибегнут к насилию, чтобы спасти своих сообщников и предотвратить новые разоблачения.

Следовательно, необходимо, чтобы Кассационный суд передал полномочия вести расследование по делу об оржерских бандитах суду какого-либо одного департамента. Нам представляется, что это должен быть Эр-и-Луар, так как последнее преступление, повлекшее за собой многочисленные аресты, произошло именно в этом департаменте, и т. д.»

Чтобы удовлетворить просьбу органа исполнительной власти, Кассационный суд назначил Эр-и-Луар местом расследования преступлений поджигателей, немалая часть которых была арестована стараниями мирового судьи города Оржера. Все полномочия по ведению дела были переданы Уголовному суду вышеупомянутого департамента и представителю судебной полиции, председателю суда города Шартра.

Убийство на ферме Мийуард, относящейся к кантону Оржер, получило название Оржерское дело, а все члены банды, участвовавшие в совершении упомянутых преступлений, стали именоваться Оржерские бандиты.

Расследование требовало допроса бесчисленного количества свидетелей и подвигалось крайне медленно. За исключением Кривого из Жуи, который давно во всем сознался, и Рыжего из Оно, чье хвастовство доходило даже до того, что он приписывал себе преступления, которых не совершал, большая часть арестованных отказывалась признаваться в содеянном. Иногда они сознавались в каких-то вымышленных преступлениях, потом начинали все отрицать, издеваясь над судьями и стараясь любым способом вывести их из равновесия. Почти все бандиты выказывали невероятный цинизм и, когда их наконец уличали при помощи неопровержимых доказательств, начинали похваляться совершенными злодеяниями, преувеличивая жестокость содеянного, словно получая какое-то дикое наслаждение от того ужаса, который внушали окружающим. Лишь один разбойник выказал если не раскаяние, то хотя бы тень его, что привело судей в недоумение, так как меньше всего этого можно было ожидать от Толстяка Нормандца, верного пса главаря поджигателей.

В один прекрасный день, умело направляемый умным и неподкупным Жилем Марнуа, который тогда занимал пост председателя суда, разбойник поддался необъяснимому порыву, который иногда заставляет преступников открывать самые сокровенные тайны.

— Мое настоящее имя, — начал он, — Жак Бувье. Сорок шесть лет назад я родился в Сен-Кристоф-де-Майенне и, потеряв родителей, четырнадцати лет от роду занялся воровским ремеслом. Год спустя, попрошайничая и подворовывая, я проходил через деревушку Анжу и повстречал отвратительную женщину, сообщницу бандитов, которая вербовала молодых людей. Она разрешила остаться у нее. Через несколько дней разбойники взяли меня на дело — я должен был караулить, пока они грабили чей-то дом. Всего оттуда унесли полторы тысячи ливров серебром, огромное количество одежды и постельного белья. Мне достались какие-то обноски, но бандиты пообещали, что я получу хорошее вознаграждение, если не буду болтать и стану выполнять все, что скажут.

Не прошло и двух недель, как разбойники ограбили ферму и действительно допустили меня к дележу добычи, но хозяйка, которой я ни в чем не мог отказать, быстро вытянула у меня все деньги. Тогда я зазвал приятеля, который был старше меня на два года, в кабак, напоил, а потом затеял ссору. Переругиваясь, мы вышли на улицу. Оказавшись за спиной у приятеля, я выхватил нож и всадил ему между лопаток. Он умер на месте, а я забрал его деньги и часы. Я бежал и нанялся на военную службу в Индию. Семь лет я был образцовым солдатом. Господи, почему я не остался честным! Но в душе я оказался неисправимым негодяем. Однажды я увидел, как мой товарищ пересчитывал деньги, которые скопил, чтобы послать родителям, я не выдержал и украл их. Все открылось, меня выпороли и с позором выгнали из части. Я вернулся во Францию, но по-прежнему не мог работать, меня тянуло на воровство, и на этом пути я ни перед чем не останавливался. Однажды утром я постучал в дом церковного старосты в приходе Ван. Его самого не было дома, но старая служанка впустила меня и накормила. Перерезав ей горло садовым ножом, я взломал секретер и украл три тысячи ливров и драгоценности. На эти деньги я накупил разного барахла, стал торговать вразнос и в конце концов обосновался в городке Лорьян. Так прошло пять лет. Стараясь работать как можно меньше, а развлекаться, наоборот, насколько хватало сил, скоро я пустил весь товар по ветру и занялся привычным делом. Обдурив немало народу, я решил сделать передышку и перебрался в Сен-Бриек, где завербовался в солдаты.

Началась Революция. Я плохо выносил военную дисциплину, которая, надо сказать, была не особенно строгой. Но я не знал никакого удержу — на замечание командира я ответил потоком ругани и угрожал ему оружием. Меня схватили, судили военным трибуналом и приговорили к десяти годам принудительных работ. Девять месяцев спустя я бежал с каторги в Бресте. В шести лье оттуда я встретил другого беглеца, в тот же вечер мы убили какого-то всадника и поделили добычу. Я прятался в городке Лаваль и однажды встретил в кабаке троих контрабандистов, братьев Лаваль, которым с началом Революции пришлось бросить свое дело и стать бандитами. Трудно сосчитать, сколько убийств и ограблений мы совершили за те полгода, что я провел в их компании. При одной мысли об этом волосы встают дыбом. Когда у нас появлялись деньги, мы отправлялись в Париж и устраивали кутеж. Однажды, когда я опять швырял направо и налево награбленное золото, судьба столкнула меня с Цветком Терновника, предшественником Фэнфэна, который приехал в Париж по делам и за развлечениями. Я много слышал об этом человеке и сильно впечатлился его щедростью и внушительным видом. Он принял меня в банду. Когда его сменил Фэнфэн, я стал доверенным лицом нового главаря, привязался к нему и с тех пор никогда не покидал. Не ждите от меня рассказа о нем. Фэнфэн был добр ко мне и даже по-своему любил. Я не могу предать Главаря.

Признаюсь во всем, что совершил, участвуя во всех самых ужасных преступлениях банды. Я пролил столько крови, что в ней можно захлебнуться! Исторгал такие стоны из своих жертв, что их испугаются и в аду! Я чудовище. Вы отрубите мне голову и будете совершенно правы. Я останусь верен своему командиру, но знайте, что если бы он заговорил, многие высокопоставленные лица, которых даже правосудие не решается тревожить, потеряли бы покой и сон! Среди его сообщников не только обычные бандиты вроде меня. У нас были помощники, которые, может, и не поджаривали фермеров на медленном огне, но оказали Фэнфэну неоценимые услуги и немало прибавили к нашей страшной славе. Кроме того, вам должно быть известно, что по происхождению он принадлежит к одной из самых известных семей в нашем крае и, если ему вздумается устроить скандал, откроются ужасные вещи. Ну, довольно! Все это меня не касается. Я расплачиваюсь за свои грехи и хочу только одного — скорее бы все кончилось. Правду сказать, уж лучше эшафот, чем такая жизнь.

Фэнфэн вел себя не так, как остальные члены его банды. Невзирая на заточение, лишения тюремной жизни, допросы, он оставался несломленным и погрузился в какое-то высокомерное и насмешливое безразличие, которое ничто не могло поколебать. Бесспорные улики и показания бывших сообщников — Рыжего из Оно, Четыре Су, Кривого из Мана, Беспалого и других — доказывали виновность Фэнфэна, который упорно все отрицал. Если же Главарю случалось поведать о каком-нибудь преступлении, на следующий же день он сообщал совершенно другие подробности или вовсе отказывался от своих слов. Так продолжалось месяцы, судьи и секретари были в полном изнеможении. Несмотря на все попытки Фэнфэна затянуть расследование и выиграть время, улики накапливались, и никто не сомневался в том, что он виновен. Но председатель суда не мог допустить, чтобы проведенное расследование, настоящий шедевр криминальной практики, оказалось неполным, и продолжал биться над тем, как заставить Фэнфэна заговорить.

Фэнфэн, чье поведение, вероятно, объяснялось вескими причинами, прикладывал все усилия, чтобы запутать следствие своими противоречивыми показаниями. Сегодня он заявлял, что его настоящее имя Жан Оже и что родился он в Мо, в кантоне Пезон, департамент Луар-и-Шер. На следующий день он утверждал, что родился в провинции Анжу, в деревне Сен-Мартен-ле-Сель, что ему двадцать восемь лет и зовут его Франсуа Жироду. На третьем допросе Фэнфэн заявил, что обманывал правосудие — его настоящее имя Франсуа Пелетье, родом он из селения Сен-Мексена, ранее называвшегося Пуату, и что ему всего двадцать четыре года. Председатель суда прекрасно понимал, что разбойник нагло лжет и что Оже, Жироду и Пелетье — всего лишь выдумки. Председатель так умело отметал одну за другой все легенды, придуманные Фэнфэном, что однажды тот не выдержал и внезапно сказал:

— Хорошо, если хотите, я открою свое подлинное имя. Но только вам одному, и при условии, что это останется между нами. Вы сами решите, может ли это имя звучать на процессе. Не думайте, однако, что я снова выдумываю. Я представлю подтверждение всему, что скажу.

Никто не узнал, о чем бандит рассказал председателю суда, но секретари заметили, что гражданин Марнуа, вернувшись на заседание, был необыкновенно бледен и его руки дрожали. Как бы там ни было, Главарь поджигателей, Фэнфэн, Красавчик Франсуа, Жан Оже, Франсуа Жироду был в конце концов записан в материалы дела под именем Жана Оже.

К этому моменту он находился под следствием больше года. Скоро мы узнаем, зачем негодяй открыл гражданину Марнуа свое имя. Как было сказано выше, тюрьмы Шартра уже не вмещали всех подсудимых. Несмотря на все заботы городских властей, такое скопление подонков общества, страдавших самыми грязными пороками и ужасными болезнями, покрытых паразитами, не могло не вызвать эпидемий, усиленных зловонием и сыростью в камерах. Разразилась дизентерия, которая, опережая правосудие, уничтожила многих бандитов. Среди прочих погибли Пьер Буйи, называемый Папаша Лапьер, Бэун, известный как Толстяк Босеронец, Анри Жилле по кличке Анри Врун, Алексис Удебен, он же Рыжик из Анжервиля, Пьер Руссо, он же Пиголе, Жан Батист Мансо — знаменитый Батист Хирург, подручные из Рамулю и Буасо Пьер и Этьен Тевеноны, папаша Элуи, Франсуа Фейе по кличке Посмотри по Углам, Хромой Толстяк — Франсуа Жийо, Жюльен Бюисон, он же Жюльен Однорукий, Жюльен Жоаниго, известный как Жюльен Бретонец, подручная банды в Эпре, вдова Реноден, Франсуа Лежен — знаменитый Кюре из Оборванцев, Жак Мобер по кличке Четыре Су и многие другие. Всего болезнь скосила восемьдесят семь бандитов. Тюремный врач, гражданин Мари-Сент-Урсен, принял энергичные меры, чтобы избавиться от заразы — приказал привести в порядок помещения, улучшить пищу и назначить постоянных санитаров. Все это было крайне своевременно, так как дизентерия свирепствовала уже во всей тюрьме и грозила перекинуться на город.

Фэнфэн, днем и ночью мечтавший о побеге, увидел в эпидемии прекрасную возможность привести в исполнение план, о котором неотступно думал. Несмотря на непрерывную слежку главарь поджигателей вел активную переписку как с внешним миром, так и с верной Розой Биньон, содержавшейся с другими женщинами в Кармелитской тюрьме. Надзиратель Жозеф Френ перехватил несколько записок, но сколько их ускользнуло от внимания усердного и неподкупного служителя!

В один прекрасный день Фэнфэн заявил, что заболел. Так ли это было на самом деле, или же он умело изображал недомогание, но его немедленно перевели в лазарет, примыкавший к главному зданию тюрьмы. Прочные железные решетки защищали окна, находившиеся на высоте четырнадцати метров, однако сама постройка не отличалась крепостью — в любой стене легко можно было пробить ход наружу. Фэнфэн провел на больничной койке около двух недель, жалуясь на сильную слабость, прикидывался умирающим и заставил поверить врача и его ученика, гражданина Ори, в то, что жить ему осталось недолго. На самом деле бандит, хоть его и посадили на диету, не голодал и поддерживал силы, покупая втридорога жалкие порции других узников. Надзиратель Френ, ни на минуту не теряя бдительности, внимательно наблюдал за странным больным, который выделялся своим цветущим видом на фоне остальных пациентов, походивших скорее на привидения. Френ при свидетелях обратился к врачу Мари-Сент-Урсену, и впоследствии эти слова попали в материалы следствия:

— Красавчик Франсуа и вполовину не так болен, как притворяется. Его следовало бы как можно скорее выписать из лазарета.

Лекарь высокомерно промолчал и не обратил никакого внимания на слова надзирателя. Четыре дня спустя Френ, как всегда, делал обход и не заметил ничего необычного. Это было 10 мессидора VII года, в десять часов вечера. Около полуночи санитары Луи Клод Лорье и Жак Масо отправились спать, хотя последний в тот день дежурил и ни под каким предлогом не должен был отлучаться из лазарета. В четверть второго гражданин Арди, капрал подразделения восемьдесят седьмой бригады, несшей караул в тюрьме, разбудил надзирателя:

— Скорее, кто-то сбежал!

Френ выскочил на улицу и увидел при свете фонаря свисавшую над воротами до самой земли веревку, которая была сплетена из простыни, порезанной на лоскуты.

— Это окно лазарета!.. Тысяча чертей! Где Фэнфэн?!

Ворвавшись в помещение, где находились больные, караульные увидели, что дежурного санитара нет на месте, а в стене зияет отверстие высотой в пятнадцать с половиной и шириной в восемь дюймов, откуда спускалась веревка, привязанная к ножке кровати. На земле под окном валялись обуглившиеся обломки досок, которыми были обшиты стены, — пленники не сумели сломать их и просто-напросто прожгли. В лазарете недосчитались двоих — разбойника Пьера Буле по кличке Дюран Овернец и Фэнфэна. С того момента как капрал обнаружил веревку, прошло не больше пяти минут.

Не теряя головы и не тратя времени на упреки, надзиратель приказал капралу и двум стрелкам следовать за ним, поднял тревогу, и вскоре городские ворота закрылись. Но было слишком поздно.

В шесть часов утра Вассёр узнал о случившемся. Придя в ярость, он разбил ударом кулака стол и воскликнул:

— Фэнфэн одурачил этих болванов или сделал их сообщниками! Ничего! От меня он не уйдет!

Вассёр вскочил на лошадь и отправился на поиски. К сожалению, удача отвернулась от новоиспеченного лейтенанта — встретиться с надзирателем Френом и жандармами ему удалось только в одиннадцать часов.

— Их скоро заметят, — сказал Вассёр. — Из всей одежды у Фэнфэна только тюремные штаны, рубаха и колпак. К тому же он босиком. Дюран Овернец одет точно так же и с трудом волочит ноги.

Вскоре стало известно, что садовник Ленобль, проживавший в Шартре на Косолапой улице, в два часа ночи шел в Илье. Около небольшого перелеска его остановили два человека, точно подходившие под описание бежавших разбойников. Негодяи, вооруженные толстой дубовой палкой и дубинкой, оглушили Ленобля и отобрали у него восемнадцать ливров, куртку и краюху хлеба.

Умирающего от голода и слабости Пьера Буле поймали в одном лье от города, но найти Фэнфэна по-прежнему не удавалось. Целых двадцать девять дней Вассёр вел неутомимые поиски — все было напрасно. В коммунах департаментов Эр-и-Луар, Сена-и-Уаза, Луаре, в лесах Монтаньи, Дрё, Шасан, Круа-дю-Перш и Буа-Рифен не удалось обнаружить никаких следов. В селениях, деревнях, на фермах, которые Вассёр посетил за это время, ничто не наводило на след преступника. Через месяц лейтенант убедился, что продолжать поиски бессмысленно, и вернулся в Шартр, предполагая, что Фэнфэн уже далеко за пределами провинции и направляется в Вандею, чтобы примкнуть к шуанам. Вассёр всегда руководствовался принципом, что молчание — золото, и не стал углубляться в предысторию таинственного побега. Ни с кем не поделившись размышлениями о странном поведении врача, который с высоты своей учености с презрением отнесся к словам рядового надзирателя, лейтенант не стал останавливаться и на причинах, побудивших санитаров покинуть пост, а также на том факте, что гражданин Мари-Сент-Урсен вместо того, чтобы водворить Фэнфэна обратно в тюрьму, наоборот, оставил его в лазарете и удвоил ежедневный рацион. Вассёр пришел к выводу, что Фэнфэну, без сомнения являвшемуся отпрыском одной из самых благородных семей края, не могли позволить дать показания на процессе и что ему, простому офицеру, самому пробивавшему путь в жизни, не следует вмешиваться в решения начальства, которое допустило побег и, без сомнения, было счастливо избежать страшного скандала.

ГЛАВА 2

Несмотря на побег главаря банды, расследование шло своим чередом и продолжалось ровно восемнадцать месяцев. За все это время, гражданин Пайяр, возглавлявший следствие, не знал ни минуты отдыха. Завершив огромную работу, он собрал воедино все документы и смог составить внушительный обвинительный акт, зачитанный 19 вандемьера VIII года председателем суда присяжных, гражданином Марнуа. Суд, изучив материалы обвинения, пришел к заключению, что восьмидесяти двум заключенным будет вынесен приговор, тридцать три преступника осуждаются заочно и только трое лишь упоминались в материалах процесса. Следствие изучило в мельчайших подробностях и классифицировало девяносто пять раскрытых и доказанных преступлений. Кроме того, в силу разных причин огромное количество грабежей и убийств пришлось исключить из обвинительного акта — о многих преступлениях стало известно лишь в ходе допросов, и следствие по ним не велось, по другим делам не хватало доказательств или же лица, которые могли бы их представить, были мертвы, и, наконец, по некоторым преступлениям истек срок давности. Утвердив список дел, подлежащих рассмотрению, суд приступил к назначению присяжных. Подсудимым приказали собраться, чтобы они могли обсудить представленный им накануне список и заранее сообщить о своем несогласии с избранием того или иного кандидата. Для того чтобы обсуждение проходило в обстановке, не угрожающей общественному спокойствию и нравственности, были приняты все необходимые меры. Преступников по одному выводили во двор, окруженный вооруженными жандармами и гусарами. У всех окон тюрьмы с заряженными ружьями стояли часовые, в любой момент готовые открыть огонь. Бандиты приступили к бурному обсуждению, во время которого в основном советовались, как держаться на процессе, угрожали расправой предателям и делились табаком и деньгами. Когда настало время давать ответ, Кот Готье выразил общее пожелание — Оржерские бандиты требовали, чтобы их судили юристы и другие образованные люди, и категорически отвергали кандидатуры простых крестьян, в беспристрастности которых разбойники сомневались. Женщины, которым по закону также предоставлялось право выбора, выдвинули Шавку, заявившую, что они согласны с мужчинами.

Затем приступили к жеребьевке присяжных и список утвержденных кандидатов снова представили на рассмотрение обвиняемых, как мужчин так и женщин. Теперь каждый преступник должен был высказать собственные соображения по этому поводу. Большинство преступлений, рассматриваемых на Оржерском процессе, влекло за собой смертную казнь, поэтому, в соответствии с первой статьей закона от 23 жерминаля III года, любая женщина, которой мог быть вынесен такой приговор, перед тем как предстать перед судом, должна была пройти медицинское освидетельствование и получить заключение врача, что она не беременна. Медицинская комиссия установила, что ни одна из тридцати семи преступниц, содержавшихся в Кармелитской тюрьме, не могла воспользоваться милостью закона.

Легко представить, как долго тянулись все эти формальности, выполнение которых предписывалось новым судебным порядком, установленным Республикой, как безжалостно тратилось время и сколько раз откладывался день судебного разбирательства. Наконец он настал.

Суд должен был проходить в старом здании кармелитского монастыря, закрытого декретом от 18 августа 1792 года, запрещавшим любые религиозные организации. Старинный памятник средневековой архитектуры, служивший еще рыцарям Мальтийского ордена и Тамплиерам, в VII год (1795) Республики превратился в городскую тюрьму. В главном соборе решено было устроить зал заседаний — от центрального входа до перегородки, отделявшей судей от публики, широким амфитеатром выстроили ряды скамей. Теперь здание легко могло вместить пятьсот девяносто пять свидетелей.

В день открытия процесса весь город был на ногах. Желавшие присутствовать на нем переполняли собор, в прилегавших улочках стояла неимоверная давка.

Из двадцати восьми присяжных двенадцать были назначены собственно присяжными, трое помощниками и трое заместителями.

Вот список этих достойных граждан:

Шандо, землевладелец в Шартре; Уар-Ламарр, землевладелец в Шартре; Кле, землевладелец в Бю; Пете, землевладелец в Кудре; Брошар-Базен, землевладелец в Шартре; Жолье, бывший инспектор полиции, после отставки проживавший в Шамполе; Мори, землевладелец в Ножан-ле-Рубле; Фурре, бывший служащий шартрской городской управы; Дуле, торговец, проживавший в Шартре на улице Менял; Робине, торговец с улицы Святого Михаила в Шартре; Гала, землевладелец в Диньи; Дегорс, торговец с улицы Декады в Шартре.

Помощники присяжных — граждане Эке, торговец из Дрё; Гийе, землевладелец в Суансе; Луаре, землевладелец в Люмо.

Заместители присяжных — Лелё, землевладелец в Бершере; Больё, землевладелец в Горже; Тируэн, винодел из Вилье.

Сегодня, много лет спустя, мы даже отдаленно не можем представить анархию, царившую тогда во Франции, и осознать мужество достойных граждан, не побоявшихся выполнить свой долг.

Помимо присяжных в состав суда входили председатель Жильбер Льендон; судьи Барбе, Бержерон, Симон; общественный обвинитель Дюран-Кле; комиссар правительства Уайо-Сент-Альбен; помощники судей Борье и Марки; старший секретарь суда Дюкене.

Процесс начался. На скамье подсудимых сидели разбойники, с которых были сняты наручники и кандалы, секретарь Дюкене зачитывал обвинительный акт, выдающийся труд гражданина Пайяра. Этот документ состоял из девяноста пяти разделов, в каждом из которых рассматривалось одно преступление. Ничто не было забыто в этом страшном списке, заставлявшем содрогаться самых хладнокровных слушателей. Кражи поношенной одежды, головки сыра или крыльев мельницы в Мамувиль-ла-Жоли упоминались рядом со страшными злодеяниями на фермах Мийуард, Монгон и Готе. Столы были завалены грудами улик, самые обычные предметы соседствовали с чудовищными доказательствами жестокости поджигателей. Там были и находки из Мийуарда — трубка-носогрейка и две пары сабо, суконные колпаки, чаны, в которых солили свинину, и одежда, залитая кровью и превращенная в лохмотья ударами ножа, обгоревшие тряпки, кости Малыша Этреши и Крошки Нанетты.

Зачитав обвинение, председатель Жильбер Льендон обратился к обвиняемым и провозгласил, что наконец настал день, которого так ждали все, — день, когда свершится правосудие. Он напомнил, что все они обвиняются в том, что, являясь членами одной банды, убивали, поджигали и грабили на большой дороге, а также совершили множество других страшных преступлений. Председатель выразил сожаление, что многие преступники, будучи еще совсем молодыми, так далеко продвинулись по пути зла и насилия, и заявил, что судьи руководствовались только принципами гуманности и беспристрастности и строго следовали фактам. Предубеждение и ненависть не лягут на весы, на которых будет взвешиваться жребий преступников. Повернувшись к присяжным, гражданин Жильбер Льендон напомнил им обязанности и ответственность, связанную с возложенной на них нелегкой, но важной для общества задачей, и призвал оставаться глухими к мнению толпы, отбросить личные или навязанные предубеждения, так как, хотя присяжные не выносят приговор и не назначают меру наказания, именно их решение определяет решение суда и впоследствии ведет к его исполнению. В заключение речи председатель обратился к достойным гражданам с просьбой не забывать, сколько свидетельств о допущенных ошибках хранится в архивах суда.

Обратившись напоследок к публике, которую привело в собор любопытство и желание увидеть печально знаменитых бандитов, председатель убедительно просил соблюдать тишину и спокойствие. В какое бы возмущение ни приводили собравшихся дебаты, какой бы интерес ни вызывало все происходящее, пусть они вспомнят, что в храме правосудия, где сами стены внушают трепет, следует воздерживаться от любых проявлений одобрения или негодования.

Затем суд начал допрашивать свидетелей, большую часть которых составляли земледельцы, виноделы, фермеры, работники и владельцы постоялых дворов. В течение нескольких недель пятьсот девяносто пять человек давали показания перед судом присяжных, но следствие не обогатилось никакими новыми сведениями, настолько безупречно гражданин Пайяр выполнил порученное ему дело, вникая в мельчайшие подробности каждого отдельного случая.

Мы не будем долее задерживаться на формальностях судебного разбирательства, продолжавшегося больше четырех месяцев — с 27 вантоза (17 марта) по 9 термидора (27 июля) VIII года Республики. Читатель не узнает ничего нового, ибо в основе нашего повествования лежит доподлинная история Оржерской банды.

Как и следовало ожидать, подсудимые вели себя вызывающе, и по рядам зрителей время от времени пробегал ропот негодования и ужаса. Возможно, такое поведение объяснялось врожденной тягой к преступлению, бессознательной жестокости или, быть может, полным отсутствием совести. За два года, пока тянулось следствие, поджигатели успели совершенно привыкнуть к тюремной жизни и, казалось, не осознавали серьезности своего положения или сознательно отказывались задумываться о том, что их ждет впереди.

Только один из них, Пьер Бомон по кличке Лонжюмо, потерял голову и в припадке безумия лишил себя жизни, опередив правосудие. Пока присяжные принимали решение по касавшемуся Лонжюмо восемьдесят седьмому разделу, преступника заперли в отдельном помещении. Когда через четверть часа за ним пришли, разбойник уже успел повеситься на веревке, которую загодя сплел из множества бечевок.

Мы приближаемся к развязке дела, начатого против банды Фэнфэна, или, как ее называли в ходе следствия, Оржерской банды. Многие подсудимые отказались от защитников, заявив, что могут сами постоять за себя. Наконец 8 термидора, выслушав все стороны, судьи удалились в комнату совещаний, чтобы вынести приговоры и оправдать невиновных. Лишь на следующий день они вернулись в зал заседаний, приняв решения по семи тысячам восьмистам вопросам, возникшим при разбирательстве девяноста пяти параграфов обвинения.

На основании обвинительного акта, составленного председателем суда 18 вандемьера VIII года, заявления обвинительной комиссии от 22 вандемьера, приказа председателя суда от 13 брюмера взять под стражу лиц, фигурировавших в обвинительном акте, протоколах о водворении вышеуказанных лиц в тюрьму, и решения, единогласно принятого 9 термидора того же года, был вынесен вердикт о помиловании восьми осужденных мужского пола и одиннадцати женского. Судебная комиссия, днем и ночью работавшая не покладая рук, обнаружила среди обвиняемых девятнадцать человек, непричастных к чудовищным деяниям банды. Невиновными были объявлены Шарль Барайон; Жан Батист Бенуа; Пьер Буле по кличке Дюран Овернец; Тереза Круазе, называемая Тереза из Орлеана; Катрина Давуан; Мария Дюбо; Кривая Мария Луиза Дюпон; Жан Франсуа Гене по кличке Сапожник; Мария Агнесса Аби, называемая Красавица Агнесса; Катрина Ламбер, известная как Шлюха из Сакласа; Мария Виктория Лавертю — Прекрасная Виктория; Сопливая Антуанетта Мийе; Мария Франсуаза Моншен по кличке Шавка; Исидор Нори — Продавец Иголок; Мария Сюзанна Пишар; Мария Антуанетта Прованшер; Жан Руссо по кличке Младший Пиголе; Тома Мари; Франсуа Тондю и Франсуа Трансон.

Председатель суда приказал освободить всех, кроме бежавшего с Фэнфэном Пьера Буле, впоследствии приговоренного к шестнадцати годам каторжных работ на брестских каменоломнях. После того как председатель завершил торжественную речь, обращенную к оборванцам, ошеломленным дарованной им свободой, суд объявил, что Монжандр-младший и Пуар по кличке Жан из Артене, которым в момент совершения преступлений еще не исполнилось шестнадцати лет, приговорены к заключению в исправительный дом вплоть до совершеннолетия.

Наконец председатель объявил решение, касающееся остальных подсудимых.

К году тюремного заключения приговаривались Мария Анна Бутруш, в замужестве Вуато, и Мария Анна Пикар по кличке Негритянка.

К двум годам — Никола Франше, известный как Малыш Босеронец.

К десяти годам — Жан Жак Лекурер, Пикардиец, и Рябая — Мария Жозефина.

К двенадцати годам каторжных работ — Жан Буле по кличке Сухой Зад. Его жена, Жанна Делоне, Монашка, получила двенадцать лет тюрьмы.

Шестнадцать лет каторжных работ получили Жан Боно, прозванный Пятнистым; Франсуа Бро, известный как Бородатая Мари; Луи Лами; Пьер Монжандр, подручный из Ашера; Никола Тенселен, он же Жак из Питивье.

К шестнадцати годам тюрьмы приговорили Маргариту Шавиньи; Марию Терезу по кличке Милашка; Маргариту Долифар; Брижиту Робийар; Анну Савиньи, жену Пьера Монжандра; Луизу Фелицию Сержан, жену бандита Морана по кличке Глухой Кот.

К восемнадцати годам каторжных работ — Жана Вуато по кличке Святой Жан — сельского полицейского из Го в кантоне Бонваль, занимавшегося скупкой краденого.

К двадцати четырем годам каторжных работ — Луи Жермена Бускана по кличке Кривой из Жуи и Бартелеми Вердюро.

К двадцати годам тюрьмы — Вертушку Марию Биньон и ее сестру Розу по кличке Красотка Роза; Элен Дюваль, вдову Франсуа Рену по кличке Марабу; Марию Катрину по кличке Гусар; Элизабету Лене; Марию Луизу Лемер; Мари-Николь Маршан; Марию Розу Робийар; Марию Рене Руссо; Мари Труве.

Кроме того, суд постановил, что все перечисленные выше преступники должны в течение шести часов простоять на эшафоте посреди главной площади Шартра.

К смертной казни суд приговорил Жака Але, называемого Жаком из Этампа; Жана Оже по кличке Кот Готье, у которого на каждом плече был след позорной печати палача; Мадлену Берруэ по кличке Дылда Мари; Аньяна Буатара; Жака Бувье с печатью на одном плече, известного как Толстяк Нормандец; Винсента Шайу, называемого Бочаром; Никола Клоша по кличке Звонарь; Франсуа Сипера Беспалого; Виктора Энара; Жана Жоли, известного как Душка Берриец; Жиля Никола Лешена по кличке Дюшен; Андре Муэ Беррийца, уже побывавшего в руках правосудия; Жерве Мореля по кличке Нормандец из Рамбуйе; Франсуа Теодора Пелетье и его жену Марию Терезу Ланж; Жака Першерона, называемого Рубахой из Боса; Пьера Луи Пийа, известного как Пьер из Арпажона; Жака Ришара — Кривого из Мана; Франсуа Ринжета — Рыжего из Оно; Жана Бернара Робена по кличке Жан Канонир, дважды заклейменного палачом; Тома Ронсена, называемого Большим Драгуном; Франсуа Ратье, знаменитого Сан-Арто; Элизабету Тондю, жену Андре Беррийца.

Всего взойти на эшафот готовились двадцать мужчин и три женщины. Суд постановил, что все приговоренные к смертной казни должны быть одеты в длинные красные рубахи.

Кассационный суд утвердил решение кантонального суда Эр-и-Луар от 9 термидора VIII года и меры наказания осужденным лишь спустя три месяца, 8 вандемьера IX года республиканского календаря. Председатель департамента по уголовным делам отверг поданные за это время восемь прошений о помиловании — приговоры обжалованию не подлежали. Узнав об этом, Пьер Пийя по кличке Пьер из Арпажона повесился в камере в ночь с 10 на 11 термидора. На следующий день с собой покончил Франсуа Сипер Беспалый. Чтобы остановить эпидемию самоубийств и помешать осужденным избежать наказания, тюремное начальство усилило охрану и наблюдение за камерами.

Казнь назначили на 12 вандемьера IX года (3 октября 1800 г.). Вот краткий рассказ об этом событии.

ГЛАВА 3

Все формальности были закончены, и для преступников наступил день страшного и неотвратимого искупления совершенных ими злодеяний. Палач города Шартра, опасаясь, что в одиночку не справится с работой, обратился за помощью к своему коллеге из Дрё. На площади Лошадиной Ярмарки за ночь возвели гильотину — мрачное, наводящее ужас сооружение. К помосту, возвышавшемуся над землей на три метра, вела широкая лестница с низкими ступенями и перилами по обе стороны. Посреди эшафота установили два выкрашенных красной краской деревянных столба и подвесили наверху между ними огромный стальной нож, скользивший при падении по медным желобкам, обильно смазанным жиром. Рядом укрепили доску, к которой перед казнью прочными ремнями привязывали преступников, а в полу справа от гильотины прорубили большое прямоугольное отверстие для того, чтобы сбрасывать туда тела. Палачи опробовали гильотину — она действовала безукоризненно. К казни все было готово.

Конные и пешие часовые всю ночь несли караул вокруг эшафота, чтобы возможным сообщникам осужденных не удалось под покровом ночи пробраться к гильотине и повредить механизм.

12 вандемьера с раннего утра зеваки собирались в предместьях и толпились вдоль улиц, по которым должны были вести преступников, брали штурмом площадь и склоны Видамского холма, откуда открывался вид на место казни, давились у окон и на балконах. Ждать пришлось долго. Зрители, не захватившие из дому припасов, чувствовали некоторое беспокойство, но боязнь пропустить что-нибудь интересное удерживала их на месте. Пробило час пополудни. В толпе появились разносчики провизии, водоносы, торговцы вином, и желавшие смогли наконец утолить голод и жажду. Мальчишки с молчаливого согласия властей распространяли грубо выполненные, аляповатые картинки. Особой популярностью пользовался сюжет «Казнь Оржерской банды» с соответствующим комментарием. Одна из таких картинок, отпечатанная Лакомбом, издателем гражданского суда департамента Эр-и-Луар, сопровождалась глупейшими стихами, автором которых был не кто иной, как Рыжий из Оно.

Время шло. В десять часов палачи со своими помощниками отправились в тюрьму, чтобы приготовить преступников к казни. Осужденных по двое выводили из камер, где они днем и ночью находились под неусыпным наблюдением, и отводили к ожидавшим их палачам из Дрё и Шартра. Почти все разбойники носили волосы собранными в хвост, и нужно было остричь буйные гривы, кишевшие паразитами. Та же процедура ожидала и трех женщин, под чьими чепцами скрывались невероятные патлы. Оборванцы сопротивлялись как бешеные, вырывались, изрыгали потоки ругательств и непристойностей, и в конце концов этих фурий пришлось держать силой. Мужчины зубоскалили и сохраняли удивительное в такой момент хладнокровие. Один лишь Рыжий из Оно, позеленев от ужаса, стучал зубами и обливался потом.

На все это ушло не меньше двух часов. Затем к осужденным вышел секретарь суда и спросил, каково их последнее желание.

— Смыться отсюда! — отвечал Жак из Этампа, восемнадцатилетний мерзавец с лицом, изъеденным гнойными язвами.

Секретарь пожал плечами, а Толстяк Нормандец, погруженный в мрачные раздумья, очнулся и одернул парня:

— Эй, ты, хватит! Постарайся хоть умереть достойно.

Каждому налили по стакану водки и под конвоем вывели на улицу. Шумевшая толпа, утомленная долгим ожиданием, смолкла при виде вереницы облаченных в красные рубахи приговоренных, с трудом передвигавших скованные ноги, оскорблявших судей и плевавших в зевак и палачей. Зрелище поражало трагизмом. Страшная процессия приблизилась к эшафоту и остановилась посреди небольшого островка, окруженного конной стражей.

Первыми казнили женщин, ни на минуту не терявших хладнокровия, граничащего с безумием. Дылда Мари, заметив, что Рыжий из Оно находится на грани обморока, разразилась грубым хохотом и сама пошла к гильотине. Несмотря на опытность палачей, их страшное дело подвигалось довольно медленно — нужно было привязать приговоренного к доске, отрубить голову и сбросить останки под эшафот. Скоро кровь, заливавшая помост, просочилась сквозь доски и полилась ручьем под ноги ждавших своей очереди осужденных. Жака из Этампа, как самого молодого, казнили сразу вслед за женщинами. Обернувшись к товарищам, он бросил напоследок:

— Эй, смотрите не подцепите паршу!

Через несколько секунд его обезглавленное тело покатилось вниз. Затем настал черед Душки Беррийца, которому едва исполнился двадцать один год. Он выказал то же хладнокровие, пусть наигранное, но непоколебимое, и так же беспечно болтал до последней минуты. За ним на эшафот поднялись двадцатидвухлетний Жан из Арпажона и Сан-Арто, который был старше его на год.

— Поторопись, приятель, — сказал палачу вечно мучимый голодом бандит, — я чертовски хочу есть.

Увидев, что настала его очередь, Рыжий из Оно попытался собрать остатки мужества. Напрасно — один из самых жестоких разбойников оказался трусом и упал в обморок. Так, бесчувственного, его и внесли на эшафот.

Родившийся в Туре Аньян Буатар узнал земляка в одном из помощников палача и непринужденно бросил ему:

— Передавай привет нашим!

Неутомимая машина рубила головы без остановки. Палачи, помощники, приговоренные — все было залито кровью. Ручей, текший из-под эшафота, где росла груда тел, становился все шире.

Казнь длилась не меньше часа. Подошла очередь последнего, самого старшего из осужденных — Толстяка Нормандца. Невозмутимо глядя на казнь товарищей, Нормандец, правая рука Фэнфэна, проявил невиданную твердость и отказался от помощи утомленных подручных палача. Ложась на доску, раскаявшийся разбойник прошептал:

— Я это заслужил.

В половине второго все было кончено.

Заключения о смерти были составлены при участии гражданина Жака Мутеажа, помощника мэра города Шартра, ведавшего актами гражданского состояния. Ночью трупы были извлечены из-под эшафота и захоронены в той части кладбища при соборе Богоматери, которая отведена для казненных. С голов сняли гипсовые слепки, впоследствии выставленные во рву рядом с кладбищем, где они постепенно разрушались от ветра и дождя. Мало-помалу слепки исчезли, без сомнения похищенные какими-нибудь любителями жутких редкостей. Голова Рыжего из Оно долго украшала кабинет городского врача.

За первой массовой казнью последовали другие. Многие из тех, кого судили заочно, переждав горячее время, вернулись, были схвачены и все-таки предстали перед правосудием. В их числе оказался Франсуа Брюно по кличке Взломщик, бежавший 29 термидора VI года. Он попался три года спустя и был казнен на Оружейной площади (ныне — Базарной) 8 жерминаля IX года.

Что касается самого Фэнфэна, никто о нем больше ничего не слышал. О судьбе главаря поджигателей строились самые разнообразные догадки. Некоторые из них заслуживают особого упоминания. Многие думали, что с помощью могущественных покровителей, организовавших его побег из тюрьмы, Фэнфэну удалось пробраться в края, охваченные движением шуанов, куда под знамена борьбы за политические и религиозные лозунги со всей страны стекались разбойники и проходимцы, не останавливавшиеся перед самыми чудовищными преступлениями. По этой версии, Фэнфэн примкнул к одной из еще не истребленных банд и, сменив слишком громкое имя, совершенно затерялся среди головорезов, называвших себя вандейцами. Став лейтенантом знаменитого разбойника Минье по кличке Верзила, бывший главарь поджигателей был взят в бою и расстрелян 1 фримера IX года. Вся эта история казалась весьма неправдоподобной.

Другая версия, которой были склонны верить большинство серьезных людей, заключалась в следующем. Сбежав из тюрьмы, Фэнфэн с помощью неизвестных покровителей добрался до северо-восточной границы. По другую сторону Рейна он, как жертва политических беспорядков, был с распростертыми объятиями принят непокоренными эмигрантами. Там же, за границей, Фэнфэн поступил на военную службу и неутомимо сражался с французскими войсками. Один необыкновенный факт как будто подтверждает это предположение. Бывший тюремный надзиратель Френ, первым обнаруживший побег Фэнфэна, а до этого видевший его каждый день в течение целого года, очень хорошо запомнил главаря поджигателей. Уйдя в отставку, Френ жил у дочери в Ножан-ле-Руа.

После наполеоновской эпопеи страну захватили иноземцы, с ними пришли обычные беды и несчастья оккупации. Враги вторглись в пределы Франции, и еще долго повсюду раздавался звон их сабель и шпор. В Ножан-ле-Руа остановился немецкий батальон, командир которого превзошел даже ставшую нарицательной жестокость оккупантов. Это был настоящий бандит! Френ уверял всех, кто только соглашался его слушать, что узнал во вражеском офицере таинственного предводителя поджигателей, который под именем Фэнфэна пять лет зверствовал в провинции Бос.

Скажем еще несколько слов, чтобы удовлетворить любопытство тех читателей, которые захотят узнать о дальнейшей судьбе других героев нашего романа.

При Директории доблестный Вассёр стал лейтенантом жандармерии, при Консульстве капитаном, а в 1812 году, выходя в отставку, получил от Империи звание кавалера ордена Почетного легиона.

Аббат Фарронвиль тихо угас в конце века и оставил богатое наследство внучатой племяннице Рене де Буан, вышедшей замуж за капитана Бувара, который оставил службу в звании командира эскадрона и получал пенсию от государства за тяжелые раны, полученные на службе отечеству.

Графиня де Ружмон скончалась вслед за аббатом. Жана де Монвиля и Валентину больше ничто не удерживало в том краю, где они столько страдали. Замок Ашер, руины Жуи и прилегающие земли были проданы семьям Б… и В… .

Жан де Монвиль с женой, счастливые и никому не известные, вместе с верным Жако перебрались на берега Луары и обосновались неподалеку от маленького живописного городка Шато-Ла-Вальер.

Если какой-нибудь дотошный читатель заметит, что имя де Ружмон не встречается в материалах Оржерского процесса, автор ответит, что он не счел нужным открывать любопытной публике настоящих героев этих драматических событий.

И без того легко можно угадать, кто, скрываясь под вымышленными именами, так жестоко страдал и был впоследствии вознагражден судьбой.

Приложение Неизданный отрывок из приключений банды Фэнфэна

ФРАНСУА ДЕВИН

Отрывок из «Писем крестьянина», хроники, составленной Луи Буссенаром на босском наречии, публиковавшейся под псевдонимом в газете «Ля Гатинэ» с 15 февраля 1902 года по 20 августа 1910 года и состоящей из 205 писем.

Перед нами неизвестное публике произведение босского писателя. Лишь в 1902 году, в возрасте 55 лет, Буссенар вернулся к началу своей литературной карьеры (1876–1880) и снова предстал в образе журналиста-хроникера, поверяющего свои мысли широкому кругу читателей. К этому времени Буссенар стал зрелым, много повидавшим на своем веку и получившим признание писателем и публиковал уже двадцать шестой роман. Оставив светскую парижскую жизнь, писатель стал «джентльменом-фермером», удалился в свое поместье и занимал свободное от творчества время прогулками в коляске, на велосипеде или тандеме, охотой или визитами к друзьям.

Обстоятельства, при которых Буссенар принял решение сотрудничать с господином Хольцингером, главным редактором «Ля Гатинэ», остались неизвестными. В начале 1902 года в 565-м номере от 1 февраля появилась первая глава журнального варианта «Капитана Сорвиголова». Целиком роман был напечатан в конце 1902 года в «Газете путешествий», а отдельной книгой вышел в следующем году в издательстве Комбэ. Вероятно, именно тогда или чуть раньше и произошла встреча Буссенара и Хольцингера. Писатель уже более пятнадцати лет жил около городка Малерб, расположенного недалеко от Питивье, и наверняка хорошо знал издание Хольцингера.

Писатель давно вынашивал план нового произведения — хроники, изложенной в эпистолярной форме, но первая публикация была представлена как подлинное письмо, присланное в газету местным крестьянином. Публика и не подозревала, что настоящим автором является знаменитый Луи Буссенар. Чтение этих писем в уютном уголке у камина в течение восьми лет было излюбленным развлечением всей провинции, и огромный успех хроник поднял тираж газеты от семи с половиной до двадцати тысяч экземпляров. Сюжеты отличались необыкновенным разнообразием — полные сарказма антиклерикальные истории, иногда, правда, довольно жестокие, полемика на темы общественной и политической жизни (Буссенар считал себя радикалом), вопрос о смертной казни, дело Дрейфуса, злоупотребление алкоголем, польза чтения, работа в воскресные дни, положение женщин, воспитание детей, влияние печати на умонастроения публики. В 1910 году Буссенар решил пошутить и, словно подмигнув сквозь строки читателям «Ля Гатинэ», намекнул, кто является истинным автором писем. Это был необычный и остроумный ход — автор сделал вид, что решил добавить к хроникам кое-что от себя. Итак, 191-е письмо было опубликовано в № 961 от 1 января, 192-е — в № 962 от 15 января и 193-е — в № 95 от 5 февраля.

ПИСЬМО КРЕСТЬЯНИНА

1

Дорогие мои, расскажу вам сегодня одну старую историю. Случилась она много лет назад, но и посейчас пробирает до печенок, так что волосы дыбом встают. История самая что ни на есть доподлинная, приключилась в наших краях, неподалеку от Питивье, в местах, которые каждая собака знает. Не стану вас мучить, сразу и начну.

Рассказ будет про страшное убийство, случившееся на ферме Пти-Жарваси, и про Оржерских бандитов, которых у нас называли Фэнфэновы Разбойники. Ничего такого в «Гатинэ» не печатали, так уж я постараюсь вас развлечь, как смогу. Ну, стало быть, начнем.

Километрах в четырех от Питивье, как идти к Орлеану, по левую руку невдалеке от дороги стоит ферма Жарваси, из коммуны Питивье-ле-Вьёй. Кто меня пограмотней, называют ее Жаверси. Ну, если представили ферму, так я дальше буду рассказывать. Метрах в ста оттуда, если все по левой стороне и свернуть к Лаасу, совсем рядом с сараями Сен-Арпан, раньше стояла ферма Пти-Жарваси. Все тамошние дома переписали в земельную книгу, да только они уж рассыпаться начали. Их лет тридцать тому назад разрушили, чтоб на камни продавать. Там, где живые люди работали, любили, страдали и погибли жестокой смертью, теперь телеги ездят.

В те времена, когда банда Фэнфэна тут хозяйничала и застращала всю округу, то есть году в 1797, орлеанской дороги и помину не было. Построили ее лет тридцать пять или шесть спустя. Из Питивье в Шийе-ле-Буа добираться тогда приходилось по плохой дороге. Вся она была в ямах да колдобинах и шла там же, где потом новую построили, — стало быть, от фермы рукой подать. Всякие побирушки и увечные туда частенько захаживали. Хозяин родом был из Стаза, что в Базоше. Он и ферму держал, и в лес с ружьем захаживал. Звали его Фредерик Фортен, а по-простому мэтр Дерик. Жену он взял из Фэй-о-Лож, из семейства Сигот. Она в доме всем заправляла, а звали ее просто мамаша Сигот. Детей у них было трое — парнишка двадцати двух лет, хромой, а в армию пошел, да две красотки восьми и шести годков, обе поздние. Долго еще от них в хозяйстве толку не предвиделось. Ну и пришлось взять в дом служанку. Сына звали Леон, а служанку Жозефина Лелю. Она была из Пуанвиля.

Земли на ферме было все пятьдесят арпанов да еще две лошади, осел, шесть коров и овец не меньше сорока. Жить тогда было не в пример тяжелее, чем теперь, и на ферме папаши Дерика все вкалывали от зари до зари. Землю своим потом поливали и складывали лиар к лиару. Понемногу у папаши Дерика завелись деньжата. Но посмотрели бы вы на этого старого пройдоху — он без умолку ныл и скулил, что живет беднее церковной мыши, ходил босиком да в таких обносках, что вы бы ему сами подали на пропитание. Его благоверная выглядела под стать — нечесаная, весь подол в коровьем навозе, тоже босиком, а ноги грязней, чем свиные копыта. Служанка же была красотка, с черными волосами и голубыми глазками, свежая и румяная что яблочко. Одевалась не хуже городских барышень, была послушная, честная и работящая, каких поискать. За ней, как водится, бегали все окрестные парни, не считая Леона, который глаз от нее не отводил. Да и сама девица, похоже, на него посматривала. Но пуще других на Жозефину заглядывался пастух с фермы Виньо, что по соседству, одним словом, проходу ей не давал, так и бесился от ревности. Это был верзила лет двадцати пяти, рассказчик — заслушаешься, но что-то в нем людей отпугивало. Вечно он ходил мрачный, угрюмый, смотрел исподлобья. Звали его Пьер Отэн, откуда появился в наших краях никто не знал, и сильно смахивало, что он из армии смылся. За девками он ухлестывал так, что скоро в окрестностях его стали опасаться даже замужние женщины. А с тех пор как он положил глаз на Жозефину, бедняжка из дому носа высунуть не смела. Стоило ей показаться на улице, как пастух появлялся как из-под земли и так донимал ее своими ухаживаниями, что бедная девушка уже подумывала, не вернуться ли ей к родителям.

Однако что-то удерживало ее в доме папаши Дерика. Леон и Жозефина влюбились друг в друга, и, судя по всему, дело должно было плохо кончиться. Парням уже довелось один раз помериться силой. Леон ведь хромым был, а не безруким, и так всыпал пастуху, что тому ноги пришлось уносить. Удирая, Пьер показал Леону кулак и крикнул:

— Ты меня еще попомнишь, чертов хромой! А до девки я все равно доберусь!

— Чего разорался! Если мало получил, так иди сюда — я тебе напомню! Увидим, могу ли я за себя и за свою подружку постоять.

Пастуху, однако, едва не удалось выполнить, что он обещал Леону. Однажды вечером, в середине сентября, влюбленные возвращались под ручку с праздника в деревушке Эскренн. Время близилось к полуночи, они шли вдоль виноградников, как вдруг перед ними из темноты выскочил человек с вилами в руках. Бросившись на Леона, он заорал:

— Прощайся с жизнью! Вот теперь ты попался, за все заплатишь!..

Узнав голос Пьера Отэна, Жозефина до смерти перепугалась и даже пикнуть не смела. Но Леон головы не потерял. Из-за туч проглянула луна, и парень увидал, откуда грозит опасность. Бросившись в сторону, он ловко увернулся и наподдал негодяю, да так, что у того вилы вылетели из рук. Леон их тут же схватил и рукоятью всыпал Отэну по первое число — слышно было на всю округу. Он так его отделал, что пастух, валяясь на коленях, умолял о пощаде:

— Леон, голубчик, отпусти! Ой, больше не буду!

— Ах, мерзавец!.. Клянись!

— Богом клянусь, ни за что не буду! Попасть мне в ад, коли вру!

— Ладно же, катись отсюда. И чтоб больше я тебя не видел! Или так прибью…

И в самом деле, на следующий же день пастух убрался с фермы Виньо и вообще пропал неизвестно куда.

К несчастью, скоро его увидели снова, и при ужасных обстоятельствах. Два месяца пролетели как один день, влюбленные, которым никто больше не докучал, начали поговаривать о том, чтобы пожениться. Родители и Леона и Жозефины дали согласие, и свадьбу назначили на следующую Пасху. Тем временем молодые люди, обручившись, решили съездить в Аску на праздник Святого Шарля, почитаемого в округе. Леон и Жозефина собирались от души повеселиться, потанцевать и до отвала наесться всяких сладостей, которых полным-полно бывает в эти дни в Аску.

Наступила суббота накануне праздника, в Пти-Жарваси все спали как сурки, как вдруг в десять часов ворота, выбитые мощным ударом, с адским грохотом слетели с петель. Тут же послышались грозные крики разбойников, толпой ворвавшихся во двор. Кто-то громко прокричал ужасным голосом:

— Не двигаться и не сопротивляться! Или я прикажу всех изрезать на куски! Я — Фэнфэн! Разбойники, вперед!

Услышав имя, наводившее страх на всю округу, обитатели фермы почувствовали смертельный ужас и подумали: «Мы пропали!»

2

В последнем письме, друзья мои, я рассказывал про чудовищное убийство в Пти-Жарваси, совершенное Оржерской бандой, и остановился на том, как разбойники во главе с Фэнфэном ворвались посреди ночи на ферму.

Папаша Дерик, его жена, сын, обе дочки и служанка Жозефина спали как сурки в своих постелях. Жозефина спала в пекарне, хозяева — через стенку, а рядом с их комнатой была детская. Леон же всегда оставался в конюшне. Бандитов вел кто-то, кто хорошо знал расположение комнат, и они, светя фонарем, прямиком направились в пекарню. Несчастная Жозефина увидала Фэнфэна, вошедшего впереди остальных, — высокого человека в треуголке с золотым галуном, в сапогах, с саблей, пистолетами и в черной маске! Испустив вопль ужаса, она вскочила на постели, но не смогла спрыгнуть — ноги ее подкосились от ужаса.

— Господи, спаси и сохрани!.. Они задушат меня! Помогите! Леон, на помощь!

Фэнфэн рявкнул:

— Ну-ка, замолчи! Только пикни, язык отрежу!

Несчастная девушка, обезумев от страха, продолжала кричать, и Фэнфэн приказал:

— Накройте ей лицо подушкой и свяжите по рукам и ногам!

Не меньше десятка бандитов рыскали в это время по дому, поделив между собой кровавую работу. Одни разводили огонь в большом камине, другие связывали захваченных в постели папашу Дерика и его жену, которые, умирая от ужаса и стуча зубами, испускали такие жалобные стоны, что смягчили бы сердце даже дикого зверя. Несколько бандитов побежали на конюшню, чтобы прикончить Леона, известного своей храбростью и силой.

Связав хозяина, бандиты подтащили его в одной рубашке к самому огню. Фэнфэн обратился к нему:

— Вот что, любезный, говорят, у тебя припрятаны деньжата. Выкладывай их, да поживее!

Несчастный честно отвечал:

— У меня есть всего сотня экю. Они там, в бельевой корзине, а больше ни лиарда!

— Ладно же! — отвечал Фэнфэн. — Ну-ка, подпалите ему копыта!

Тут папаша Дерик узнал Душку Беррийца, Канонира и Сан-Арто, которых не раз пускал переночевать на ферму, и стал взывать к их милосердию. В ответ раздался хохот, и Канонир ответил:

— Не трать время попусту! Тащи деньги или скажи, где их прячешь!

— Ах, Боже мой, горю! А-а-а-а! Умираю! Жена! Жена! Мои дети! Умираю!

— Скажи, где деньги, тогда отпустим!

— А-а-а! Убийцы! Будьте прокляты! Умираю!..

— Ори сколько влезет! Раз вопишь, значит, жив… Ну и глотка же у тебя!

В то время как фермер бился в предсмертных судорогах, разбойники принялись распевать:

— Вытянем к огню их ноги. К жаркому огню — Сами нам они расскажут, Куда деньги прячут!

Мучения папаши Дерика продолжались, пот лился по нему ручьями. Обуглившиеся ноги корчились в пламени, крики и вопли с трудом вылетали из пересохшего горла. Едва можно было разобрать несколько слов:

— Жена! Где ты, моя бедная Сигот!

— Ну же, не упрямься! В последний раз спрашиваем, где твои деньги? — воскликнул Канонир.

— Леон, мой мальчик, где ты?.. Леон! Убивают!..

— Хватит копаться! — проворчал Сан-Арто. — Я голоден, а Главарь обещал жратву, как все закончим!

— Сигот! Леон! Умираю… Господи, отпусти мои прегрешения!..

Дернувшись в последних конвульсиях, несчастный скрючился и, качнувшись вперед, упал головой в камин. В его сердце будто что-то взорвалось, и папаша Дерик наконец испустил дух.

Фэнфэн в бешенстве пнул мертвое тело и выругался:

— Где это видано! Все они орут, вырываются… Но рано или поздно выкладывают деньги! Ну что ж, у нас еще в запасе кое-кто остался! Тащите сюда его жену!

Сан-Арто и Канонир приволокли связанную мамашу Сигот с мешком на голове. Бандиты пришли в дикое веселье при виде женщины, на которой не было ничего, кроме рубашки, и принялись отпускать на этот счет непристойные шутки. Подтащив мамашу Сигот к огню, разбойники опустили ее ноги на железную перекладину, а саму усадили на что-то теплое и мягкое, женщина вздрогнула. Тут с ее головы сорвали мешок, и она пронзительно завизжала:

— Мой муж! Где мой муж?! Что вы с ним сделали? Где он?

— Далеко ходить не надо! — отвечал Душка Берриец. — Посмотри, на чем ты развалилась!

Бедная женщина увидела, что сидит на еще не остывшем трупе своего мужа, валявшемся перед камином. Из груди мамаши Сигот вырвался крик, словно на нее обрушилась скала. Раз услышав такой крик, потом о нем будешь вспоминать всю жизнь.

— Дерик! Муж! О, проклятые!.. Вы убили его!

Фэнфэн с обычной грубостью оборвал ее стоны:

— Хватит драть глотку! Как говорится, мне нужны ваши денежки!

— Убийцы! Бандиты! Зачем мне теперь жить! Убейте и меня!

— Ну, довольно! Суньте ее копыта в огонь, глядишь, запоет по-другому!

Сан-Арто и Канонир слабо связали мамашу Сигот. Лишь только огонь коснулся ее ступней, женщина сильно и неожиданно рванулась и вырвалась из рук бандитов. В одно мгновение лишившись рассудка, она стала метаться по комнате посреди разбойников, которым не удавалось схватить ее. Женщина кидалась на них, била, кусала, царапала и, наконец вырвавшись, бросилась бежать через двор. Сойдя с ума от страшного горя или ужасного зрелища, человек нередко становится невероятно сильным, и никто тогда не может справиться с ним. Так случилось и с мамашей Сигот, увидевшей изуродованный труп мужа.

Несчастная оказалась рядом с открытой дверью конюшни, откуда раздавались стоны, проклятия, крики о помощи. Ей показалось, что она различает голос своего сына Леона и мерзавца пастуха с фермы Виньо. С безумными воплями она бросилась к глубокому колодцу и бросилась вниз с высоты в пятьдесят футов с криком:

— Дерик! Я иду за тобой!

3

Помню, я остановился на том, как несчастная фермерша из Пти-Жарваси, помешавшись от ужаса и отчаяния, кинулась в колодец. В это время бандиты грабили дом, крушили мебель и перетряхивали весь скарб в поисках денег. Как и говорил папаша Дерик, они нашли пятьдесят монет по шесть ливров — как раз сто экю, и ни лиара больше. К тому пара посеребренных ложек и несколько побрякушек — вот и вся добыча, которая им досталась.

Разбойники напали на Леона, торопясь поскорей расправиться с ним. Они боялись, что парень удерет и поднимет тревогу в Питивье. Услышав шум, Леон вскочил и начал искать сабо. Едва он успел одеться, как распахнулась дверь, на пороге появился бандит с саблей в руке и заорал:

— Сдавайся, или я тебя убью!

Леон подумал: «Проклятие! Мне знаком этот голос!»

Не растерявшись, парень схватил вилы, стоявшие у стены, и закричал изо всех сил:

— Люди, на помощь! А вы, негодяи, до меня еще не добрались!

В ту же секунду бандит ловко взмахнул саблей и одним ударом отсек Леону кисть руки, которая упала на пол как перчатка. Несчастный, размахивая окровавленным обрубком, испустил вопль:

— Я пропал! Изувечен! Лучше уж умереть!

— Будет сделано, — отвечал бандит, — но не раньше, чем ты узнаешь, кто я! Я ведь говорил, что доберусь до тебя!

Леон тут же понял, с кем имеет дело, и вскричал:

— Ах, негодяй!.. Пьер Отэн, пастух из Виньо!

— Он самый! Я ничего не забыл и подался в банду Фэнфэна, чтобы отомстить! Я привел сюда разбойников, которые ограбят ферму и поджарят твоих любезных родителей, а я разделаюсь с тобой и доберусь наконец до красотки Жозефины! То-то будет славная девка для нашей банды! Ну, довольно! Пришел твой последний час, прощайся с жизнью!

Страдая от раны и чудовищных слов бандита, истекавший кровью Леон пошатнулся и, побелев как полотно, упал около кровати. Он не мог защищаться и, чувствуя, что приходит конец, собрал напоследок все силы и храбро ответил негодяю слабеющим голосом:

— Мерзавец, скоро ты поплатишься за все, что совершил!

Глаза Леона заволокла пелена, и он едва слышно прошептал коснеющим языком:

— Отец, матушка, любимая!.. Прощайте, все, кого я любил!..

В ту же секунду разбойник обрушил на его голову страшный удар и рассек ее надвое. Без звука, без стона Леон, испустив дух, повалился на кровать. Наблюдавшие за этим разбойники пришли в восторг от жестокого зрелища и разразились криками:

— Ну и рука у тебя! Вот удар так удар! Негодяй получил по заслугам! Где это ты научился так управляться с саблей?

— Я служил в гусарах, а потом смылся.

— Пойдем посмотрим, как наши жарят это старое чучело. Вот где потеха!

— Такое пропустить нельзя! Да, но девица — моя, Фэнфэн обещал!

— Раз он сказал, значит, так тому и быть. Главарь своего слова назад не берет.

Разбойники вернулись в дом, где около камина посреди разгромленного жилища все еще валялся обугленный труп папаши Дерика. Жозефина, полузадушенная подушкой, билась на постели и кричала, как раненый зверь. Разбойники, занятые поиском денег, не обращали на нее никакого внимания. Пастух, по-прежнему пылко влюбленный, подошел к кровати и открыл лицо несчастной. Не зная, что ее суженый погиб, девушка громко призывала его:

— Леон! На помощь! Леон!..

Пьер расхохотался и взмахнул перед ней окровавленной саблей:

— Он уже покойник! Я сам его прикончил, а вот и доказательство! Но я его с удовольствием заменю.

Жозефина тоже узнала бывшего пастуха из Виньо:

— Так это ты, Пьер Отэн! Мерзавец, убийца, где мой Леон? Ты убил его?!

Бандит насмешливо отвечал:

— Нечего так голосить! Ты теперь в моей власти, так что лучше подчинись по-хорошему.

Вне себя от гнева, отчаяния и бессилия, Жозефина плюнула ему в лицо:

— Вот все, чего ты заслуживаешь!

Бандит со всего размаха влепил девушке пощечину, разбив ей в кровь лицо, потом еще и, придя в ярость, уже не мог остановиться. Несчастная кричала, плакала, но негодяя ничто не могло остановить. Он рычал в бешенстве:

— Буду бить, пока не перестанешь выть! Теперь у тебя есть хозяин, изволь слушаться, а не то…

Наблюдая за этой сценой, бандиты покатывались со смеху и отпускали грязные шутки:

— Лупи ее как следует! Всыпь по первое число! Тут уж она точно в тебя втюрится по уши. Вспомни-ка Дылду Мари и Рыжего из Оно!

Девушка, полумертвая от боли, наконец затихла. Бандит утомился и, перестав наносить удары несчастной жертве, сказал:

— Так-то лучше! Вот мы покорны и податливы как овечка, ну а теперь я займусь тобой, красотка. Сегодня у нас будет брачная ночь!

Бандиты, перевернув всю ферму в напрасных поисках денег, убрались и оставили в разоренном доме Пьера Отэна и Жозефину, связанную по рукам и ногам. Приблизившись к беспомощной жертве, чтобы совершить над ней чудовищное насилие, мерзавец склонился над ней, собираясь поцеловать. Он был в полной уверенности, что побоями и угрозами окончательно сломил сопротивление девушки. Однако, собрав последние силы, она вцепилась зубами в лицо негодяя и прокусила ему нос и верхнюю губу. Пастух взревел от боли, но чем сильнее он вырывался, тем крепче Жозефина сжимала зубы. Вцепившись в его шею, девушка попыталась задушить разбойника. Чувствуя, что ей приходит конец, несчастная рванулась, не разжимая зубов, и вырвала кусок мяса из лица бандита. Теперь его нос выглядел словно отрезанный щипцами, кровь хлестала ручьями. Лицо негодяя было теперь настолько изуродовано, что в нем с трудом угадывались человеческие черты. Потеряв сознание от сильной боли, Отэн рухнул на пол. Когда он очнулся на полу в луже крови, уже светало. Рядом на кровати лежал окоченевший труп Жозефины. В это время в соседней комнате послышался какой-то шум. Маленькие дочки папаши Дерика, просидевшие всю ночь под кроватью, приоткрыли дверь, чтобы посмотреть, что случилось.

Бандит вдруг почувствовал смертельный ужас и бессильное бешенство оттого, что напрасно убил несчастную девушку. Стоило ли понапрасну совершать столько чудовищных преступлений? Словно дикий зверь, за которым по пятам мчится свора собак, негодяй не разбирая дороги бросился прочь от фермы. Ноги принесли его в долину Монсо, и он кинулся в глубокий омут. Волны сомкнулись над его головой. Через два дня тело, объеденное раками, течением принесло к мельнице.

Вот подлинный и достоверный рассказ о преступлении, совершенном бандой Фэнфэна в 1797 году рядом с Питивье и которое в обвинительном акте Шартрского суда занимает всего несколько строк.

Об убийстве на ферме Жарваси тогда много говорили, но дальше этого дело не пошло — никто не мог поймать преступников, пока за дело не взялся бесстрашный и неутомимый сержант Вассёр.

Примечания

1

Бос — старинная провинция на севере Франции с центром в г. Шартре; располагалась к юго-западу от Парижа; большая ее часть образует современный департамент Эр-и-Луар.

(обратно)

2

Армия Конде. — Имеется в виду контрреволюционное войско французских эмигрантов, формировавшееся в Германии и возглавлявшееся принцем Конде.

(обратно)

3

Арпан — старинная французская земельная мера; равнялась 30–51 ару (в зависимости от провинции).

(обратно)

4

Питт Уильям Младший (1759–1806) — британский государственный деятель, премьер-министр в 1783–1801 и 1804–1806 гг.; один из организаторов коалиций европейских государств против революционной и наполеоновской Франции.

(обратно)

5

Автор называет Жана бароном, потому что его отец носит более высокий титул — виконта.

(обратно)

6

Автор считает необходимым подчеркнуть, что пользовался подлинными документами знаменитого процесса в Оржере и в этом абсолютно правдивом повествовании нет ни одного вымышленного персонажа. Документы, подписанные Дюкенуа, служившим в то время главным секретарем суда города Шартра, были опубликованы и привлечены к делу во время процесса, состоявшегося в Шартре, в VIII год Республики. Они составляют шесть толстых томов in-folio, из которых автор, изучив их досконально, и извлек материалы для своего повествования, озаглавленного «Банда поджигателей». (Примеч. авт.)

(обратно)

7

Имеется в виду сентябрь 1792 г.

(обратно)

8

Мэн — старинная провинция на северо-западе Франции с центром в г. Ле-Ман; после буржуазной революции конца XVIII в. разделена на департаменты Сарта и Майен.

(обратно)

9

Шуаны — общее название повстанцев-монархистов, воевавших против республиканских войск в Вандее (1793–1795), а потом и по всему западу Франции.

(обратно)

10

Двор Чудес — в прошлом название одного из кварталов Парижа, где до 1656 г. проживали воры и нищие. (Прим. перев.)

(обратно)

11

Дофин — старший сын французского короля, наследник престола. Большой (или Великий) Дофин — неправивший сын Людовика XIV.

(обратно)

12

Фут — старинная мера длины; во Франции твердого значения не имел; королевский фут был равен 0,32 м.

(обратно)

13

Мэтр — хозяин (фр.).

(обратно)

14

Лотарингия — территория бывшего Лотарингского королевства, долгие века бывшая предметом споров между французами и немцами. Основная ее часть (Нижняя Лотарингия) в 1766 г. была присоединена к Франции и называлась Лотарингским наместничеством (или губернаторством). Центр французской Лотарингии — г. Нанси. После Революции была разделена на 4 департамента: Мёз, Мёрт-и-Мозель, Вогезы, Мозель.

(обратно)

15

Экю — старинная французская серебряная монета с изображением щита; чеканилась с 1641 г. Обычно выпускалась достоинством 3 ливра, но были и экю достоинством 6 ливров. В 1266–1683 гг. чеканились и золотые экю, содержание драгоценного металла в которых значительно менялось.

(обратно)

16

Луидор («Золотой Людовик») — старинная французская золотая монета, чеканка которой началась в 1640 г. при Людовике XIII и продолжалась до 1795 г. В конце XVIII в. содержала около 6,8 г чистого золота и равнялась 25 ливрам.

(обратно)

17

Ливр — денежно-счетная единица Франции, существовавшая с начала IX в. по 1795 г. Сначала денежно-счетный ливр равнялся по стоимости весовому фунту (500 г). Позднее его стоимость уменьшилась. Делился на 20 су. В 1795 г. заменен франком, к которому он был приравнен.

(обратно)

18

Департамент Сена-и-Уаза — административно-территориальная единица, образованная в конце XVIII в. вокруг Парижа. В XX веке разделена на 6 департаментов, частично захватывающих земли современного Большого Парижа.

(обратно)

19

Брюмер («месяц туманов») — второй месяц республиканского календаря (длился от 22 октября до 21 ноября).

(обратно)

20

Национальный Конвент — высшее законодательное собрание революционной Франции, существовавшее с 20 сентября 1792 г. по 26 октября 1795 г.

(обратно)

21

Итальянская армия. — Имеется в виду подразделение французских революционных войск, воевавшее с врагами Республики на территории Италии.

(обратно)

22

Вандемьер («месяц сбора винограда») — первый месяц республиканского календаря (длился с 22 сентября до 21 октября).

(обратно)

23

Арденны — лесистое плато (высотой до 693 м), находящееся по большей части на севере Франции, но заходящее также в Бельгию и Люксембург.

(обратно)

24

Мёз (Маас) — река в Западной Европе (во Франции, Бельгии и Нидерландах), впадающая в левый рукав дельты Рейна. Самбра — левый приток Мёза, впадающий в главную реку уже на территории Бельгии. Речь идет об армии, защищавшей северные рубежи революционной Франции.

(обратно)

25

Вандея — приатлантический департамент Франции, образованный из части бывшей провинции Пуату; центр — г. Ла-Рош-сюр-Йон. Стал известен во время гражданской войны 1793 г., в которой стал основным центром сосредоточения монархистов и противников Революции.

(обратно)

26

Флёрюс — городок в Бельгии, недалеко от р. Соммы; в упомянутом сражении республиканские войска под командованием Жана Батиста Журдана (впоследствии маршала Франции) разбили австрийцев.

(обратно)

27

Мессидор («месяц жатвы») — десятый месяц республиканского календаря (длился с 20 июня по 19 июля).

(обратно)

28

Кобленц — город на западе Германии, бывший центром сбора антиреспубликанских сил (эмигрантов-монархистов и наемников).

(обратно)

29

Орлеанэ — старинная французская провинция, находившаяся под управлением Орлеанской ветви королевского рода; центр — г. Орлеан. Окончательно присоединена к королевским владениям в 1495 г. После Революции разделена на департаменты Луаре, Луар-и-Шер, Эр-и-Луар.

(обратно)

30

В настоящее время кантон Ла-Ферте-Сент-Обен. (Примеч. авт.)

(обратно)

31

В провинции Бос живодеров называют «пиголе». Слово это означает наивысшую степень презрения. (Примеч. авт.)

(обратно)

32

Вакханалия — здесь: неистовое буйство, разгул.

(обратно)

33

Речь идет о заключительном эпизоде религиозных войн во Франции. Портовый город Ла-Рошель, расположенный на атлантическом побережье, был последним оплотом французских протестантов (гугенотов).

(обратно)

34

Сабо — грубая крестьянская обувь; делалась из одного куска дерева либо из деревянной подошвы и верха из грубой кожи.

(обратно)

35

Девятого термидора (27 июля 1794 г.) произошел контрреволюционный переворот, покончивший с левоэкстремистским правительством Робеспьера и якобинский диктатурой; часто рассматривается как заключительный акт Великой французской революции.

(обратно)

36

Туф — общее название нескольких типов горных пород. Туфы бывают известковыми (пористые породы, образовавшиеся из отложений минеральных источников) и вулканические (сцементированные рыхлые продукты вулканических извержений).

(обратно)

37

Лета — река забвения в подземном мире (по мифологии древних греков). Кануть в Лету — покинуть этот мир, уйти из жизни.

(обратно)

38

Исторический факт. (Примеч. авт.)

(обратно)

39

«История бандитов, поджигателей и убийц Оржера», написанная П. Леклером, in-12. Шартр, типография Лакомба, брюмер, год VIII. (Примеч. авт.)

(обратно)

40

«Горькая эпоха Карла VI» — французский король Карл VI (1368–1422, король с 1380) фактически развалил страну; правили за тронувшегося умом монарха советники, потом — немецкая супруга; в результате страна раздиралась междоусобными войнами, население впало в нищету, а большей частью территории завладели англичане.

(обратно)

41

Иль-де-Франс — ядро французского национального государства, сложившегося вокруг Парижа; с XV в. имело статус провинции; в конце XVIII в. было поделено на 6 департаментов (в настоящее время разделяется на 11 департаментов).

(обратно)

42

Аббатство — тюрьма в Париже, построенная в 1631–1635 гг. при аббатстве Сен-Жермен-де-Пре; сначала служила монастырской тюрьмой; с 1789 г. была предназначена для содержания военных, не согласных с республиканским режимом; 2–3 сентября 1792 г. стала местом массовых казней; разрушена в 1854 г.

(обратно)

43

Fin по-французски означает в том числе и «лукавый», «хитрый». (Примеч. перев.)

(обратно)

44

Директория — высший орган управления Французской Республикой в 1795–1799 гг., состоявший из 5 назначенных чиновников высокого ранга, называвшихся директорами.

(обратно)

45

Бальи — королевский чиновник, глава судебно-административного округа. Эта должность упразднена во время Великой французской революции. (Примеч. перев.)

(обратно)

46

Эбер, Жак Рене (1757–1794) — французский политический деятель, сторонник Революции; был заместителем прокурора Парижской коммуны, а также редактором крайне левой газеты «Пер Дюшен». Считался одним из вдохновителей сентябрьского террора (1792), имел огромное влияние в коммуне; после термидорианского переворота казнен вместе с группой своих сторонников.

(обратно)

47

Шометт, Пьер Гаспар (1763–1794) — политический деятель левого толка времен Революции, один из основателей т. н. Культа разума. Казнен после термидорианского переворота вместе с другими сторонниками якобинцев.

(обратно)

48

Имеется в виду Парижская коммуна, орган революционной власти народа, существовавший с 10 августа 1792 по по 27 июля 1794 г.

(обратно)

49

Лиар — старинная французская медная монета достоинством в четверть су.

(обратно)

50

Нивоз («снежный месяц») — четвертый месяц республиканского календаря (длился с 21 декабря по 19 января).

(обратно)

51

Скарамуш — французское название Скарамуччо, одной из масок итальянской народной комедии, изображавшей хвастливого, задиристого воина; маска прозвана по имени знаменитого неаполитанского актера, умершего в 1694 г. и прославившегося в ролях этого амплуа.

(обратно)

52

Будуар — небольшая гостиная, комната хозяйки в богатом доме, предназначенная для отдыха, неофициальных приемов и т. п.

(обратно)

53

Фома Аквинский (1225–1274) — крупнейший церковный мыслитель Средневековья; систематизировал христианскую догматику, создал богословско-философскую систему, которая до сих пор продолжает оставаться официальной философией Ватикана.

(обратно)

54

Кюре — приходский священник в сельской местности.

(обратно)

55

Санкюлот — распространенное название человека из народных масс в революционной Франции. Так называли простолюдинов, ходивших в длинных панталонах, в отличие от дворян и богатых буржуа, носивших короткие штаны («кюлот») и длинные шелковые чулки.

(обратно)

56

Шевалье (буквально: «рыцарь», «кавалер») — в королевской Франции это слово употреблялось как для обозначения нетитулованных дворян, так и при обращении к младшим сыновьям аристократов, которые, по праву майората, не имели права на отцовский титул при жизни старших братьев.

(обратно)

57

Ассигнаты — бумажные деньги, выпускавшиеся во времена Французской буржуазной революции. Впервые напечатаны в 1789 г. Находились в обращении вместе с металлическими монетами.

(обратно)

58

Буасо — старинная французская мера объема зерна и сыпучих тел, неодинаковая в различных провинциях страны; эквивалентна в среднем 13 литрам.

(обратно)

59

Жаку Тизамбуану, родившемуся в 1777 году, было в то время девятнадцать лет. Он выжил чудесным образом. Рана зарубцевалась, однако голос Жака стал таким тихим, что только люди, привыкшие разговаривать с ним, ухитрялись его слышать. Он умер в 1865 году, в возрасте восьмидесяти восьми лет. (Примеч. авт.)

(обратно)

60

Жабо — нарядная пышная отделка из кружев или легкой ткани, присборенная или заложенная складками, на груди у ворота одежды (блузки, платья, жакета и т. д.).

(обратно)

61

Маленькое селение в кантоне Утарвиль, насчитывающее 112 жителей. (Примеч. авт.)

(обратно)

62

Туаз — старинная французская мера длины, равная 1,949 м.

(обратно)

63

Кинтал — старинная мера веса, равная 50 кг (100 фунтам); позднее появился так наз. метрический кинтал, составляющий 100 кг. Видимо, автор имеет в виду первое значение весовой единицы.

(обратно)

64

Принц де Ламбеск, Шарль Эжен (1751–1825) — один из вождей дворянской эмиграции, один из наиболее активных борцов против революционной Франции.

(обратно)

65

Блэрио — от фр. blairot — барсук. (Примеч. перев.)

(обратно)

66

Питуа — от фр. putois — хорек. (Примеч. перев.)

(обратно)

67

День Всех Святых католическая церковь отмечает 1 ноября.

(обратно)

68

Вечный Жид — герой средневековых христианских легенд; человек, осужденный на вечные скитания за отказ в помощи Христу, когда Сына Божьего вели на Голгофу. В канонических Евангелиях не упоминается.

(обратно)

69

Впоследствии выяснилось, что бандиты несчастную девушку заразили опасной болезнью. Через несколько лет она скончалась в орлеанской больнице. (Примеч. авт.)

(обратно)

70

Исторический факт. (Примеч. авт.)

(обратно)

71

Фамилия Лесерф происходит от фр. названия оленя — le cerf. (Примеч. перев.)

(обратно)

72

Солонь — географическая область в Центральной Франции, между Луарой и нижним течением ее левого притока — р. Шер, характеризующаяся обилием озер.

(обратно)

73

На Гревской площади, обширном, долгое время не застраивавшемся пространстве в Париже, на берегу Сены, происходили публичные казни (с 1806 года площадь носит название Ратушной).

(обратно)

74

Берри — бывшая провинция Центральной Франции, присоединенная к владениям французской короны в 1100 году; центр — г. Бурж; в конце XVIII в. разделена на департаменты Шер и Эндр.

(обратно)

75

Miserere (Ileus) — самопроизвольная закупорка кишечника.

(обратно)

76

Какими бы чудовищными ни казались эти подробности, они — исторический факт. (Примеч. авт.)

(обратно)

77

Когда в 1886 году замок Жуи-ан-Питивре был снесен с лица земли, то во рву обнаружили побелевшие человеческие кости со следами извести. Возможно, это были останки парижского сыщика. (Примеч. авт.)

(обратно)

78

Вертеп — здесь: притон.

(обратно)

79

Раштатт — городок на западе Германии, к югу от Карлсруэ, на правом берегу Рейна.

(обратно)

80

Анжу — старинная провинция Франции; с XI века было самостоятельным могущественным княжеством; присоединено к французской короне в 1480 г.; центр — г. Анже; после революции 1789 г. территория провинции вошла в департаменты Эр-и-Луар, Майен, Сарта (на северо-западе Франции).

(обратно)

81

Людовик XIV правил Францией в 1643–1715 годах.

(обратно)

82

Кома — крайне тяжелое, грозящее смертью состояние, характеризующееся нарушением всех функций организма.

(обратно)

83

Исторический факт. (Примеч. авт.)

(обратно)

84

«Карманьола» — название народной песни и пляски времен Великой французской революции. Название дано в честь короткой куртки, модной в дни Революции. Эту куртку ввезли во Францию наемные пьемонтские рабочие родом из городка Карманьола близ Турина.

(обратно)

85

Плювиоз («месяц дождей») — пятый месяц республиканского календаря (длился с 20–22 января по 19–21 февраля).

(обратно)

86

Пять футов восемь дюймов — около 180 см.

(обратно)

87

Текст допроса Кривого из Жуи взят из материалов оржерского дела и приводится дословно. (Примеч. авт.)

(обратно)

88

Гатине — старинная французская область, ныне разделенная между департаментом Сена и Марна и департаментом Луаре; низменная и болотистая территория, которую пересекает река Луэн, левый приток Сены.

(обратно)

89

Перш — старинное французское графство, административно входившее в провинцию Мэн.

(обратно)

90

Пикардия — старинная провинция на севере Франции.

(обратно)

91

Бри — небольшая область к востоку от Парижа; глинистое плато, облесенное и влажное. В настоящее время входит в департамент Сена-и-Марна.

(обратно)

92

Друиды — жрецы у древних кельтов.

(обратно)

93

Вивьен де Сен-Мартен, Луи (1802–1897) — выдающийся французский географ, автор таких капитальных трудов, как «История древней географии» и «Географический словарь».

(обратно)

94

Фунт — здесь: старинная французская единица веса, неодинаковая в различных провинциях Франции. Общепринятым в конце XVIII века считался парижский фунт, равный 500 г.

(обратно)

95

Вантоз («месяц ветров») — шестой месяц республиканского календаря, длившийся с 19 февраля по 20 марта.

(обратно)

Оглавление

Пролог ЧЕЛОВЕК В МАСКЕ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

Часть первая ПОДЖИГАТЕЛИ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 20

  ГЛАВА 21

  ГЛАВА 22

  ГЛАВА 23

  ГЛАВА 24

  ГЛАВА 25

  ГЛАВА 26

  ГЛАВА 27

  ГЛАВА 28

Часть вторая

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

Часть третья

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

Эпилог ИСКУПЛЕНИЕ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

Приложение Неизданный отрывок из приключений банды Фэнфэна

  ПИСЬМО КРЕСТЬЯНИНА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg