«Последний Воин Духа»

Последний Воин Духа (fb2) - Последний Воин Духа 1807K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роман Орлов

Роман Орлов Последний воин духа

От автора

Одна из задач книги — показать, что и в т. н. «настоящем» мире, то есть, в нашей с вами реальности, какой мы ее осязаем, не обладая никакими сверхспособностями, можно обнаружить все те чудеса, которые находят читатели в мирах, заселенных драконами, бессмертными людьми, невиданной техникой и всем, что только можно вообразить. Эта книга даже утверждает нашу реальность в противовес выдуманной. Однажды встав на великий путь поиска, человек способен приоткрыть сакральные горизонты мироздания, разрушить оковы собственного невежества, обыденности и косности. И тогда — о, будьте уверены! — жизнь заискрится без всяких вампиров, телепортаций и лазерных мечей.

Но это только одна из задач!

Пролог

В маленьком городке Рибчестер, что на реке Риббл, графство Ланкашир, уже вовсю готовились к наступающему Новому Году. Повсюду в домах весело блестели игрушками и лампочками наряженные ёлки. Переливались разноцветные гирлянды, и Батюшки Рождество[1] со снежно-бородатыми улыбками глядели из-за замороженных окон. Маленькие детишки радостно носились туда-сюда и пытались угадать, что же принесёт им в подарок Батюшка Рождество на этот Новый Год? Не оставался в стороне и пятилетний Дик Шелтон.

— Мам, мам, а Батюшка Рождество обязательно принесёт мне сегодня ночью подарки? — вопрошал он с широко открытыми, светящимися предстоящим праздником глазами.

— Конечно, Дик! Обязательно принесёт… если ты не будешь бо-оль-шим шалунишкой! — мама ласково погладила Дика по голове и чмокнула в носик.

— Мам, мам, а много… подарков? — Дик мечтательно прикрыл глаза.

— Всё будет зависеть от твоего поведения, Дики, — ответила мама притворно строгим голосом. — Но, я думаю, что если ты пообещаешь Батюшке Рождество хорошо себя вести и не баловаться в будущем году, то…

— Да, да, да! Пообещаю! И он принесёт мне много подарков!.. Мам, а расскажи, какой он из себя, Батюшка Рождество?

— Он такой большой-пребольшой, — мама показала руками, — с густой белой бородой и в красной шубе. От него веет уж-жасным холодом и настоящей арктической зимой…

— А правда, что он с Северного полюса в оленьей упряжке приезжает?

— Ой, Дики, ну ты меня отвлекаешь от дел. Мне ещё салаты приготовить надо и на стол накрыть.

— Ну, мам! Ну, расскажи! — отчаянно запротестовал Дик и затопал ногами.

— Дик, успокойся. Скоро папа с работы придёт, он тебе и расскажет.

Но Дик и не думал успокаиваться. Он ни на шаг не отставал от мамы и, дёргая её за подол праздничной юбки, который уже грозил оторваться, вопил:

— Ма-а-ам! Ну правда ведь, на оленях?! Верхом?

— Нет, не верхом. Всё, Дик. Сходи, проведай как там бабушка и спроси, не принести ли ей чего. А потом иди в свою комнату и приберись. Не то, честное слово, Батюшка Рождество увидит, как у тебя твои игрушки по всему полу разбросаны и подумает, что не стоит тебе больше ничего дарить, раз ты так с подарками обращаешься…

Не успел Дик состроить обиженную физиономию, как входная дверь с шумом распахнулась, и в дом ввалился весь заснеженный, похожий на Батюшку Рождество, глава семейства.

— Так, так, так! — весело провозгласил он и заулыбался. — Что за радостные крики и звон бокалов? Я, кажется, опоздал на вечеринку и пропустил новогодние поздравления!

— Фред! Ты, как всегда, вовремя! За что я тебя люблю, так это в первую очередь за твою пунктуальность!

— Лесли! — Фред обнял жену. — Я старался, дорогая.

«Пунктуальный» Фред, однако, хоть и пришёл домой минута в минуту, всё же не упустил возможности пропустить со своими сотрудниками пару бокалов в честь Нового Года. Дик, понаблюдав пару секунд встречу родителей, тоже поспешил выразить свою радость.

— Ура, папа! — и он повис у отца на шее. — Пап, а правда, что Батюшка Рождество приезжает с Северного полюса на оленях? Мама обещала, что ты расскажешь!

Фред поднял двумя руками сына в воздух, ласково посмотрел ему в глаза и, не переставая улыбаться, с задором произнёс:

— Правда, Дик. А-абсолютная правда. Чистейшей воды. А точнее, чистейшего снега правда!.. Он прискачет сегодня ночью и обязательно принесёт тебе много подарков… — тут Фред заметил, что жена делает ему давно знакомый знак глазами, — если ты, конечно, будешь хорошо себя вести, Дик.

— А вот поэтому, Дики, иди и сделай, то, что я тебя просила, помнишь?!

— Да, да! — и Дик побежал по лестнице на второй этаж, крича и размахивая руками. — Мы с Батюшкой Рождеством скачем на большом белоснежном олене. У-ух! А вокруг бескрайние снежные просторы. Вау! — и Дик скрылся на втором этаже, откуда ещё некоторое время доносились его восторженные возгласы.

— Ну, Фред, ты уже придумал, что мы подарим на Новый Год Робертсонам?

— Да, а как же! — ответил жене Фред, снимая куртку.

— Хорошо. — Лесли прильнула к мужу и нежно погладив щетину, загадочно посмотрела ему в глаза. — Фредди, а что Батюшка Рождество принесёт сегодня ночью нам с тобой? А?!

Первые шаги

Джон Шелтон рос малообщительным замкнутым мальчиком. Уже с самого детства ему начало казаться, что всё вокруг происходит как-то не так, живёт не своей естественной жизнью, как и должно быть, а как будто выдумано, так, словно злой волшебник заколдовал всё и вся, а сам где-то спрятался и тихо посмеивается, выглядывая из-за ширмы. Маленькому Джону не по душе было буквально всё: не нравилось ходить в подготовительную школу для детей; не нравилось, что вокруг их усадьбы такой высокий забор и за ним ничего не видно; не нравилось это бесконечное противное мамашино «А теперь — баю-бай!» после обеда; не нравилось, что в городе так мало зелёных парков и негде погулять и полежать на лужайке; не нравилось, что когда открываешь окно в своей комнате, чтобы проветрить зловоние лекарств, которыми его постоянно пичкали родители, надеясь излечить его необъяснимую «хворь» (как любил говаривать папаша), — постоянно слышишь этот невыносимый гул машин на улице; его раздражало даже то, что когда он заходил похвалиться своей любимой коллекцией почтовых марок в гости к соседям Робертсонам, эта маленькая задира, Эмили, тут же не пойми откуда извлекала свой альбом и горланила на весь дом, что у неё «всё это уже давно есть», и что «это — вообще жуткое старьё, зато, вот, да нет, ты посмотри сюда, Джон, да нет, нет, ты посмотри, чего у меня есть, а у тебя нет: вот таких-то у тебя точно нет! Мне папа вчера из Америки привёз… так-то!..»

Джону казалось, что весь мир восстал против него. Он чувствовал, что стоит один посреди огромного снежного поля и вокруг хлопьями падает тяжёлый липкий снег, постепенно засыпая его с головой. И вот ещё чуть-чуть, и ему уже никогда и ни за что не вырваться из этих мёртвых объятий леденящего ужаса.

Но всё это были ещё «цветочки» по сравнению с тем, с чем Джону пришлось столкнуться в дальнейшем, а точнее в недалёком будущем. Находясь ещё в той прекрасной поре юности, когда человек практически не обременён знанием социума, с непреложными законами которого каждому рано или поздно приходится знакомиться и уживаться, он находил успокоение в мире детских увлечений и удивительных открытий. Он мог до позднего вечера рассматривать марки в своём альбоме, не обращая внимания ни на кого и даже не спускаясь в гостиную к традиционному английскому ужину у камина в девять часов, после которого ему полагалось ложиться спать. Когда мать заходила к нему и укладывала «на боковую», выключая свет и убирая марки, Джон делал вид, что засыпает. Но как только во всём доме гасили свет, он хватал свой ручной телескоп, выскальзывал на балкон и часами, дрожа от холода, наблюдал за ночным небом, поражаясь величественному свету далёких звёзд и бесконечной множественности раскрывающихся перед ним бессчётных миров. Джон заворожённо следил за перемещением светил и планет, давая всему свои названия. Это был мир его детских грёз, собственный мир Джона Шелтона. И только в эти тихие ночные часы с телескопом в руках Джон мог полностью расслабиться и почувствовать себя без толстой железной брони и сложных заградительных сооружений, которые он настраивал вокруг себя, соприкасаясь с людьми и окружающим миром. Так он и жил, находя единственную радость и утешение в своих полуночных бдениях. Джон потом ещё долго будет вспоминать это время как самое счастливое и умиротворённое в своей жизни. Но ничто хорошее, к сожалению, не долговечно. И Джону вскоре пришлось испытать это на себе в полной мере.

Это случилось после того, как однажды утром его мама нашла Джона сладко сопящим под пледом на балконе, и телескоп рядом. Отец устроил Джону беседу на повышенных тонах, а потом попросту выпорол его ремнём, а телескоп спрятал в шкафу и запер на замок. Для Джона это был большой удар. Тут он впервые в жизни столкнулся с насилием, причём в одном из самых низких его проявлений: когда сильный бьёт слабого, потому как считает, что он, сильный, прав. Весь так нежно оберегаемый и лелеемый Джоном мир вдруг взорвался дикой головной болью и великим множеством бесформенных осколков, разлетающихся по всей вселенной. С того момента Джон окончательно замкнулся и стал ещё более нелюдимым. Он даже почти не общался с родителями.

В то время, как отец спокойно считал, что всё это временное и скоро пройдёт, мать, Джона, Лесли, первая почувствовала неладное.

— Фред, может, тебе не стоило так жестоко с Джоном?.. Ведь психику ребёнка очень легко травмировать, — частенько причитала она, когда они с Фредом ложились спать.

— Да ладно, Лесли, успокойся. Дедовский метод воспитания — всегда самый действенный, — и Фред отворачивался к стенке и начинал храпеть.

Но время шло, а Джон всё оставался таким же. Потихоньку и Фред начал беспокоиться о сыне. Теперь они уже вдвоём с Лесли, запираясь в их спальне на ночь, доставали толстые справочники по воспитанию детей и подолгу рассматривали различные картинки и диаграммы с графиками, где каждому возрасту ребёнка соответствовал среднестатистический уровень развития. В этих двух головах, отупевших после долгих лет супружеской жизни и окончательно засушенных парой высших образований, просто не могло уложиться, что их Джон давно уже перерос все эти безликие «графики» из этих бутафорских «пособий по воспитанию», а то и попросту находился вне их. Но его родители этого понять не могли, не умели, а может статься, и вовсе не хотели. Вначале они сваливали всё на неважную экологию, потом на некачественные продукты, потому что где-то вычитали, что ребёнку в первую очередь нужны необходимые витамины и здоровая пища. В конце концов они сошлись на мнении, что во всей этой джоновской меланхолии и апатии виновата смена сезонов — а тогда как раз наступала осень, и погода стояла ветреная и очень промозглая: на улице лужи, слякоть и мокрый снег с ветром вперемешку. На этом родители и успокоились. Но «смена сезонов» закончилась, выпал первый снежок, ударил морозец, а Джон всё оставался в уже привычном ему состоянии, т. е. ни капельки не изменился. Тут-то родители и забеспокоились, причём гораздо серьёзнее, чем раньше. После долгих совещаний, в которых, в частности, вносилось предложение об обследовании Джона психологом (со стороны мамы, единогласно отклонено папой), Фред, наконец, вынес окончательный вердикт:

— Какие ещё, к чёрту, психологи?! Ты думаешь, о чём ты говоришь, Лесли? Я сам с ним поговорю, я что, не отец, а? Или ты хочешь сказать, что я — плохой отец? А?! Нет, ну уж всё, решено. Как бы там ни было, но говорить с ним буду сначала я, и баста!..

— Ну хорошо, хорошо, Фред, — успокаивала его Лесли. — Чего ты так взъелся? Я ж не виновата, что Джон такой!.. Но только ты… прошу тебя, будь с ним поласковей всё-таки, окей?!..

— Да, да, ну естественно… а то ты скажешь тоже — психологи. Ты представляешь, что о нас потом соседи говорить будут? «Вон Шелтоны-то своего малыша уже по психологам таскают, мы всегда знали, что они — ненормальные какие-то… бедный мальчик… какие родители ему достались…» Лесли, ты же этого не хочешь?!

— Фред… — Лесли роняла голову к нему на плечо и начинала тихонько всхлипывать. Фред тут же смягчался, гладил жену по голове и говорил:

— Ну, ну, дорогая… всё образуется… ведь ты же знаешь, что бог ни делает, всё к лучшему…

Джон же, наоборот, чувствовал, что всё, что бог ни делает — всё к худшему. И поэтому он тихо радовался, когда видел натянутые словно маски рожи родителей за обеденным столом, весь этот неестественный тон разговора и их поведение. Он подозревал, что они там втайне что-то замышляют, и поэтому не сильно удивился, когда однажды отец завалился к нему в комнату со словами:

— Приветик, Джон. Я тут давно хотел с тобой поговорить…

— Здравствуй, папа. — И Джон с большим трудом выдавил из себя подобие улыбки.

— Джон, мы с мамой… — «ну давай же уверенней, Фред, это же твой сын», — говорил себе Фред, — мы с мамой в последнее время заметили, что ты стал какой-то… необщительный… не случилось ли чего, Джон?

— Нет, нет, у меня всё хорошо, — говорил Джон, а сам про себя думал: «только заметили… да вам впору мягкие контактные линзы примерять, ребята… передайте привет Броуд-Стрит…»[2]

— Джон, но… твоё поведение говорит об обратном… — «идиот! Ну как можно так неуверенно… с сыном… я что не мужик? Или я только могу с ним общаться с помощью плётки?!»

— Джон, прости, что я тогда так… ну ремнём, — всё, Фред шёл на попятную. — Ну ты тоже меня пойми: было же холодно… ты мог замёрзнуть там, на балконе. Да и вообще, ребёнку ночью спать полагается.

— Я, пап, не обижаюсь, я уж и забыл. — И Джон снова заставил своё лицо расплыться в невинной улыбке.

— Джон, ну хочешь, я тебе снова телескоп достану? Но, конечно, при условии, что ты больше не будешь там спать… — Фред перевёл дух.

— Да, нет, пап, спасибо, не нужно. Марки интереснее.

— Ну может ты хочешь, чтобы мы все вместе, ну скажем, в зоопарк сходили?

«А-а… ну так это и никуда ходить не нужно!», — очень хотелось сказать Джону вслух.

— Ну хорошо, не в зоопарк. Это всё-таки для детей. Но ты-то у нас уже большой, — подлизывался Фред. — Ну тогда, скажем, в кино или в музей?! Во, а хочешь в музей истории Английского морского флота? Это очень интересно, уверяю тебя, и, тем более, я так много могу рассказать и показать! — и Фред, наконец, позволил себе заговорщически улыбнуться.

Но все было тщетно. Такие разговоры ещё продолжались некоторое время, пока Джон со своей недетской настойчивостью не добился своего: дверь за папой захлопнулась с той стороны и от него окончательно отстали. Однако, в том, что Джон более или менее освободился от «недреманного ока» своих родителей, была не только его заслуга. Дело в том, что в это самое время начали происходить события, которым было суждено в корне изменить прежнюю жизнь Джона.

Кончилось тёплое лето, и в окрестностях Рибчестера установилась нехарактерная для всего Туманного Альбиона ясная, тёплая погода. Джон же, несмотря на это, находился в особо мрачном и неприветливом настроении. Он шёл по тенистой аллейке, наблюдая за закатным солнышком, которое медленно тонуло за прозрачным горизонтом и, пробиваясь сквозь колышущуюся листву, играло на мрачном лице Джона. Вокруг жужжали слетающиеся домой пчёлы, кое-где ещё кружились белые бабочки-капустницы, как будто желая успеть наиграться перед зимней спячкой; дул тёплый вечерний ветерок, принося с собой успокоение и расслабленность, и, будто позёвывая, окутывал дремотой всё, к чему прикасались его тонкие, незримые нити. Всё в этот вечер говорило о том, что сама природа наслаждается последними днями благостного затишья перед предстоящим наступлением дождливой и холодной осени. Всё вокруг благоухало и пахло, испытывая блаженство от такой почти вселенской гармонии. Единственное, что сюда никак не вписывалось ни внутренне, ни внешне — это не спеша бредущий посреди всего этого благополучия Джон, душа которого в тот момент была очень далека от «вселенской гармонии». Даже снаружи смотрелся он словно каменная крепость у взморья. Ни ласковые порывы ветерка, ни пение птиц, — ничто не могло перевесить того опустошения, которое сейчас переполняло его, грозясь уже перехлестнуть через край и лопнуть словно мыльный пузырь, напоровшийся на ветку. Даже редкие прохожие старались не смотреть Джону в лицо и деликатно отводили взгляд, к чему, собственно, он уже успел привыкнуть за долгие вечерние прогулки в парке. Его единственными друзьями здесь, а может, и недругами, были только неотступно преследующие его мысли, которые постоянно настигали его, где бы он ни находился. Вот и сейчас, исподлобья наблюдая растворяющийся солнечный диск и красное зарево, уже поднявшееся на западе, весь погруженный в себя, Джон бесцельно брёл между деревьев, тормоша уже начавшие осыпаться пожелтевшие листья. Да, приближались осенние деньки, а с ними и новый этап в жизни Джона — учёба в колледже.

Колледж!.. Несколько лет назад Джон ещё мог бы помечтать об этом как о вступлении во взрослую жизнь, как о кладезе и светоче знаний. Но теперь его уже так просто было не обмануть. Большое влияние на него оказал фильм «Общество мёртвых поэтов»[3], который довелось ему случайно увидеть. Он сильно проникся историей, рассказанной в фильме, персонажи стали ему близкими по духу людьми. Он ассоциировал себя с ними, переживая за каждого из них. Но в то время сам он ещё не учился, тем более в закрытом привилегированном колледже для мальчиков, и никак не мог знать, что за порядки там творятся на самом деле…

А на деле всё оказалось немногим лучше, чем он думал. Нельзя, правда, сказать, что в колледже царила такая строгая замкнутая атмосфера и наказывали за малейший проступок. Но и хорошего там было тоже мало. А Джон и не ожидал ничего хорошего. С тех самых пор, как мир его детских мечтаний был разрушен, причём разрушен исключительно людьми, и людьми, в частности, взрослыми — его родителями, недалёкими поборниками правильного воспитания, — с тех самых пор Джон уже не питал иллюзий ни в отношении учебных заведений, ни к людям взрослым. Конечно, он был ещё слишком мал, чтобы осознавать что-то глобальное в отношении людей и мира вообще, но уже успел на своей собственной шкуре убедиться, что люди могут причинять боль. Причём исходя, вроде бы, из самых лучших побуждений!

Но — вот оно, свершилось! Джон, темноволосый паренёк среднего роста с меланхоличным лицом, стоит в ряду таких же поступивших в колледж подростков. Праздничный утренник, старшеклассники, выступление директора колледжа и неизменный английский смог, карканье ворон прохладным осенним утром. Джон слушал вполуха. Он снова начал погружаться в свои нерадостные мысли о том, что вот ещё столько лет предстоит теперь учить всякую никчёмную дребедень, слушать болтовню этих, таких мудрых на вид, учителей («вон у одного пузо какое, аж галстук набок съехал; небось насидел такое за долгие часы кропотливой работы над учебниками… м-да… вот так и становятся профессорами»), и что так мало времени будет оставаться на его любимые прогулки в одиночестве по парку, а также… Вдруг Джон почувствовал лёгкий толчок локтём вбок. Он слегка, чтобы не заметили, повернул голову к толкавшему.

— Не грузись, приятель, всё будет отлично, вот увидишь! Меня зовут Уолтер! — весело прошептал ему стоящий рядом паренёк со светлыми, немного вьющимися волосами.

— Ага… Меня зовут Джон, — на автомате откликнулся Джон.

Вступительный урок проводил тот самый «пузан», которого Джон заприметил ещё на линейке. Постоянно обтирая платочком пот со лба и поправляя очки, «пузан» произносил высокопарную речь о пользе образования и важности осознавания этого самого образования каждым отдельно взятым учеником каждого отдельно взятого колледжа земли английской.

— Да он ещё и патриот, ты погляди-ка, — иронично бросил Джону Уолтер. Они как-то не сговариваясь оказались за одной партой, причём далеко не за самой первой у доски, скажем прямо — за последней.

— … и вот, таким образом, констатируя факты, мы можем прийти к закономерному выводу о безусловной пользе изучения всех без исключения предметов, имеющихся в преподавательском курсе нашего колледжа. Также вам будет крайне небезынтересно узнать о том, что силами нашего учительского совета в этом году введён ещё один новый, но смею вас заверить, ничуть не теряющий от этого своей важности предмет, — изучение английской традиции в контексте современной жизни…

— Джон, — Уолтер снова незаметно толкнул вбок Джона, — слушай, у тебя такой серьёзный вид, будто ты на самом деле собрался изучать всю эту галиматью! Пойдём сегодня после уроков погуляем, надо развеяться. А то, глядя на тебя, я начинаю засыпать!

— Да, пожалуй, — откликнулся Джон, — давай в Рибблтон парк, я там часто совершаю одинокие прогулки.

— Идёт!..

Дождавшись окончания уроков, Джон с Уолтером, не заходя домой, пошли гулять в парк. Рибблтон парк находился совсем недалеко от дома Джона, — буквально минут десять пешком. Так что он рассчитывал в случае утомительной прогулки сослаться на плохое самочувствие и быстро добраться до дома. Но вышло всё по-другому. Ребята пошли по той же самой аллее, где совсем недавно, несколько дней назад, прогуливался Джон, погружённый в мрачные мысли. Только погода с того момента изменилась, стало холоднее, да и деньки стояли уже не в пример мрачнее, чем в тот памятный день.

— Недавно я гулял тут, несколько дней назад, всё было так хорошо, тёплый ветерок, ясный закат… А теперь этот колледж, всё словно во мраке! — Джон нахлобучил кепку на глаза.

— Скажи мне, ты всегда такой? — вопросил Уолтер. — Ну, подумаешь, погода, подумаешь, колледж! У тебя что, нечему порадоваться в жизни?.. Эй, девчонки!

И Джон с ужасом увидел, как Уолтер, выпрямившись во весь рост, и изображая статного джентльмена в шляпе и с тростью, приветствует двух девиц.

— Девушки, не хотите ли отужинать с двумя знатными джентльменами из старинного рода? Стол со свечами у камина, непристойности не предлагать!!! — и Уолтер, опираясь на воображаемую трость и приглашающе размахивая несуществующей шляпой, важно поспешил к девушкам. Приличного вида девицы, на вид несколько старше наших мальчуганов, состроив недовольные и неприступные физиономии, поспешили поскорее убраться в свои далёкие и невостребованные «свояси».

— Ну вот, видишь, как всё просто? Эти ушли, других найдём! — и Уолтер достал из-за пазухи припрятанную сигаретку. — Эй, дядь, закурить не найдётся?..

Джон немного ошалело следил за довольно ухмыляющимся, выпускающим целые клубы дыма Уолтером. Уолтер, заметив это, издал на всю улицу радостный вопль, раскинул руки и нараспев громко произнёс:

— Я люблю тебя, старушка Англия, за то что в тебе так много лесов, полей и рек, а также за то, что в парках ходит без парней так много девушек, непременно желающих познакомиться с таким очаровательным молодым мужчиной как я… а также с моим другом Джоном, конечно же…

— Джон!.. — Уолтер подошёл поближе к нему и заговорил тихо, глупая пафосная усмешка сошла с лица его, — Джон, я же вижу, какой ты. Я знаю, что ты не такой как все. Мне всё это более чем близко. Сейчас я просто дурачусь, ну такая уж у меня натура…

Джон внимательно посмотрел в лицо своего нового друга и спросил:

— Не такой? Может быть. Но пока я не давал повода так подумать.

— Это только ты думаешь, что «не давал повода», я-то своих сразу примечаю. Я вот сейчас попытаюсь угадать немного про твою жизнь, а ты только попробуй сказать, что я где-то дал маху! Итак, по всему видно, что ты настроен так, как будто весь мир враждебен тебе, да у тебя и вид такой, словно ты ждёшь удара со всех сторон, да расправь ты плечи, чувак, любовь, всё что нам нужно — это любовь, как завещал великий Леннон… Ты, небось, не в ладах со своими родичами, они не понимают твоих увлечений, ну ещё может с девчонками неудачи сплошные, так это мы исправим, братан!..

Джон смотрел на эту клоунаду с элементами фольклора и жаргонизмами, и думал, ну вот что за странный человек?! Как можно ему довериться, открыться? Ведь ясно же, что от людей ничего хорошего не жди. Но видимо, на лице у Джона отражались все его эмоции, и наверно не надо даже было быть хорошим психологом, чтобы заметить и понять, о чём примерно он думает в данный момент. Вот Уолтер и почувствовал настроение Джона, снова став серьезным:

— Джон, я чувствую, о чём ты думаешь. Да что это за клоун, как можно ему открыться, как можно доверять ему и вообще дружить с таким. Такой я только перед другими, не близкими мне людьми, это просто элементарная самозащита. Пойдём ко мне, музыку послушаем. У меня сегодня родители поздно придут.

— Но, Уолтер, меня дома ждут, — сказал Джон, а сам уже знал, что пойдёт. Он, наконец, почувствовал какую-то симпатию к этому смешному на вид человеку, он даже подумал, что может, наконец, встретил единомышленника? Ну, не то чтобы уж единомышленника, а хотя бы просто того, кому можно без опаски довериться и ничего плохого не ждать.

Минут за двадцать они добрались до дома Уолтера, который, в общем-то, как и дом Джона находился недалеко от Рибблтонского парка. Домик за крашеной оградой напомнил Джону его собственный, — типичные жилища для людей, не принадлежащих к высшим общественным прослойкам.

— А вот и мой курятник! — весело произнёс Уолтер. — Проходи, поднимайся на второй, боты можно не снимать!

Джон не нашёлся что ответить, и, сняв кепку, стал подниматься на второй этаж за Уолтером. Стены его небольшой комнаты были увешаны плакатами с различными музыкантами: больше всего тут было Битлз, висел и Джимми Хендрикс, Пинк Флойд, Лед Зеппелин. На письменном столе, и даже на полу стопками лежали музыкальные диски, их было много — самых разных, а на стене приютилась книжная полка, где Джон сразу же приметил какие-то нигде раньше не виденные им книги. Завершающим штрихом к художественному беспорядку в комнате оказался маленький мольберт и несколько картин в углу.

— Ого! — молвил Джон. — Да ты ещё и рисуешь!

— Ну не то чтобы очень, — польщенный Уолтер спрятал довольную улыбку, — но балуюсь иногда. Вот глянь, — он извлёк из нескольких картин в углу, запримеченных Джоном, холст в рамке. — Это последняя работа, находится в стадии созерцания!

— Не понял. Что она созерцает?

— Да не она. Я созерцаю написанное и домысливаю отдельные детали. Это же наш Рибблтон парк! Помнишь место, где вниз к пруду спускаешься, там ещё ивы растут? Ну так вот, это вид вдоль пруда. Отдельные детали конечно не дорисованы, ничего не отшлифовано, но мне нравится.

— Да ты молодец. Красиво. А я никогда не пробовал рисовать.

— Ничего! — Уолтер достал из кучи дисков один с изображением множества черно-белых лиц на передней обложке и поставил на проигрыватель. — Всему своё время. Знаешь, что это за музыка?

Заиграла заводная, чем-то сразу цепляющая музыка, и к ней вскоре прибавился проникновенный вокал.

— Это, друг мой, Битлз! — важно продекламировал Уолтер. — Пластинка называется «A Hard Day’s Night»! Солирует Джон Леннон!

У Джона возникло странное двоякое чувство. Он словно разделился на две несовместимые половинки. Одна из этих половинок на каком-то глубинном внутреннем уровне сразу же восприняла эту музыку, этот проникающий голос, слова, чётко отпечатывающиеся в сознании. А другая половина говорила, что Битлз, да, но это же было давно, это музыка несовременная, как она может быть близка, ведь это было более тридцати лет назад… Нельзя сказать, что Джон когда-то интересовался музыкой более заметно, чем другими вещами, по крайней мере не интересовался ей специально, не собирал никаких записей. Конечно, он слышал отдельные песни Битлз, ведь все они выросли в Англии, это неотъемлемая часть истории страны, как королева Виктория или Тауэр. Но он редко включал радио или телевизор, его мало занимало то, что там можно было услышать или увидеть. Современной ему музыкой он не интересовался, равно как и музыкой вообще. Внешний большой мир вообще мало занимал его до этого момента, он всё ещё не мог оправиться после того, как отец обошёлся с ним. После того, как все его детские увлечения и мечтания в момент были порушены его сильно любящими родителями. Увлечение марками как-то само отошло, телескоп он уже давно не брал в руки, отчасти потому что не хотел, чтобы его родители видели, что сделали ему больно. Он вообще, как мог, скрывал от них своё состояние и настроение. В последнее время он ничем особенным не увлекался, в основном только переживал боль, причинённую ему другими людьми… И вот тут эта музыка обрушилась на него с такой силой, проникла в глубины его естества, его «я». Музыка, заставляющая вслушиваться, привлекающая внимание с самых первых нот. Музыка, мимо которой просто невозможно было пройти. Джон стоял и никак не мог осознать, почему же он раньше не обращал внимания на Битлз.

— Я вижу, тебе нравится, Джон! Это здорово! Я пойду, поставлю чайку, согреемся после прогулки в такую погоду, — и Уолтер ушёл ставить чайник.

Джон в некотором оцепенении подошёл к книжным полкам и начал читать названия. Тут стояли Кортасар, Маркес, Достоевский, Дилан, книги о Битлз. И ещё одна, которая привлекла его своим затейливым названием «Дж. Р. Р. Толкин. Властелин Колец»[4]. «Какое название необычное, хм, это что, фантастика?» — подумалось Джону.

— А вот и чаёк для нас с тобой, присаживайся к столу, угощайся печеньем! — Уолтер поставил поднос с двумя чашками на небольшой журнальный столик. — Ага, я смотрю, тебя уже и книги заинтересовали.

— Да, ммм, интересная подборка, честно говоря, я и названий-то таких не слышал.

— Я дам тебе почитать кое-что интересное, — сказал Уолтер, доставая с полки тот самый загадочный «Властелин Колец», — вот, держи. Я думаю, тебе понравится! А как музыка? Неужели раньше не слышал? Я вижу, на тебя действует, возьми с собой тоже! Ну же, бери!..

Придя вечером домой с двумя дисками и книгой, данными ему Уолтером, Джон, лишь кивнув в знак приветствия родителям, уединился у себя наверху. На все вопросы из-за двери типа «Ну как же, сегодня же твой первый учебный день! Это же так важно и радостно! Неужели ты не хочешь поделиться с нами?» Джон кратко отвечал, что всё прошло нормально, но он устал и хочет отдохнуть и выспаться, и что «нет, ужинать он не будет».

За окнами уже стемнело, но Джон решил не зажигать свет. Он достал свечу, запалил фитиль и поудобнее устроился в кресле перед камином. На коленях у него лежали вещи, которые он принёс от Уолтера — два диска и книга. Музыку Джон решил не ставить, у него и так никак не выходили из головы эти блистательные мелодии и чарующий голос, голос Джона Леннона. Мыслей было так много, что они путались, впечатления наслаивались друг на друга, и Джон всё никак не мог подумать о чём-то связно. «Ты же не такой как все», — пронеслись у него в голове туманной тенью слова Уолтера. «Не такой… как все… что это значит… не такой…» Джон подозревал это всегда, но никогда не произносил это так прямо. «Но как, откуда… он даже почти не поговорил со мной, он будто сразу догадался в чём дело… Уолтер. Кто он, откуда?» — но ответов не было; лишь отсветы пламени беззвучно, плясали на стенах, вырисовывая причудливые фигуры. «Вот так и вся моя жизнь, словно пляшущие, прячущиеся, крадущиеся друг за другом тени с разинутыми пастями», — подумал Джон. Опустив взор на книгу, он снова, как и дома у Уолтера прочитал: «Властелин Колец». Открыв, он как-то незаметно для самого себя погрузился в чтение. И, хотя было довольно темно, чтобы читать, его в тот момент это заботило меньше всего. Джон совершенно выпал из времени. Прошло, должно быть, часа два или три, а Джон всё не отрывался от книги. Наконец, он положил открытую книгу на стол, поднял уставшие глаза и перевёл взгляд в пламя камина, где догоравшие головешки потрескивали и разбрасывали снопы искр. В это время страницы книги сами перелистнулись далеко вперёд, и полуночному чтецу бросилась в глаза строка: «и вот уже надпись на нём, поначалу яркая как багровое пламя, начинает исчезать…»[5] Джон попытался читать с места, где остановился, но странная фраза не давала покоя; вот он снова отвлёкся, блуждающий взгляд его скользнул на стену, где мрачные тени по-прежнему сплетались в ритуальном танце. Глаза Джона стали слипаться и сквозь полуприкрытые веки ему почудилось, что тени — это полчище неведомых чудищ, беснующаяся армия орков[6], а он стоит посреди огромного снежного поля с мечом в руке один на один против всех этих тварей… Веки Джона закрылись, и книга мягко опустилась на колени, сон, наконец, одел Джона в свои сладкие оковы.

— Да приятель, я смотрю, ты слегка не выспался! — приветствовал друга Уолтер, когда на следующее утро они встретились около входа в колледж. — Уж никак провёл бессонную ночь с одной из вчерашних дамочек? Чувак! Я сразу углядел, как одна из них на тебя смотрела. Опытного рыцаря Уолтера, участника бесконечных турниров и сражений, победителя сердец бесчисленных благородных красавиц, не обманешь!

— Да уж ты скажешь тоже… Тебе бы книги писать…

— О, это я ещё по юности лет не пробовал. Понимаешь, столько всего интересного, что просто невозможно угнаться. А как хочется всё успеть в этой жизни! Ну, ты перестал, наконец, переживать по всяким пустячным поводам? Тебя заинтересовало то, что я тебе вчера дал с собой? — и Уолтер многозначительно поднял левую бровь.

— Да ты уже наверно догадался отчего у меня такой измученный и не выспавшийся вид. Уж явно не от дамочек, и, по крайней мере, точно не от этих вчерашних вертихвосток!

— О! Ты меня радуешь всё больше! Пойдём, на уроке расскажешь, уже звонок был.

Уроки были в большинстве своём неинтересными, если не сказать скучными. Зато Джон с Уолтером на задней парте не скучали. Вели они себя тихо, поводов для подозрений не вызывали, что и давало им возможность посвящать много времени разговорам и вообще каким-нибудь своим делам.

— Ну давай, рассказывай! — Уолтер повернулся к Джону.

— Пришёл вчера домой, присел в кресло у камина и начал читать. Да так зачитался до глубокой ночи, что заснул с книгой в руках там же, на кресле.

— Ты начал читать «Властелин Колец»?!

— Да. Никогда не читал ничего подобного. Захватывает! Потом даже сон странный приснился.

— О, интересно, расскажи!

«Сегодня мы поговорим об одной из самых замечательных наук, созданных трудами выдающихся учёных человечества. Мы будем говорить о математике». — Вещал тем временем преподаватель.

— Я стоял посреди бескрайнего снежного поля…

«…и только соблюдая принципы общества, только признавая его законы и повинуясь им, мы можем говорить…», — твердил тем временем учитель.

— Один, с огромным двуручным мечом с широким лезвием…

«…говорить о том, как важно понимать, что один человек, без использования опыта прошедших поколений, не может…»

— Окружённый со всех сторон полчищем орков…

«…никогда не постигнет той мудрости, никогда не сможет самостоятельно дойти до тех высот, что долгими упорными трудами готовили для него отцы и деды…»

— Боязный, смертельный, но непобедимый…

«…индивид должен осознавать свою нишу в обществе, тогда, и только тогда из вас может вырасти что-то стоящее…»

— Враги подступали всё ближе, скаля жуткие пасти…

«…тут мы подходим к гениальности всей этой идеи, этой концепции, всего этого великолепия, созданного только благодаря усилиям целого сообщества людей, а не отдельных ничтожных его элементов…»

— Я… — тут Джон потупил загоревшийся было взгляд. Дальше я не могу вспомнить.

— Значит твоя битва ещё впереди! Мы будем биться на одной стороне, брат мой! — многозначительно произнёс Уолтер и положил руку на его плечо. — А вот и перемена, пойдём, пройдёмся немного.

Они вышли прогуляться под сенью растущих около колледжа деревьев. Листва с них уже почти вся осыпалась, осень быстро давала о себе знать. Слегка накрапывал мелкий холодный дождик, и Уолтер закутался в плащ.

— Слушай, — сказал он, — а забавно, что тебе приснился именно двуручный меч, ведь таким только ведьмаки вооружались.

— Кто?

— Назгулы[7].

— А!

— Давай сегодня снова соберёмся у меня, — предложил Уолтер, доставая сигаретку. Пойдём-ка за школьные ворота, покурим, никто там нас не увидит. Будешь? Это «Честер».

— Да я вообще-то не курю.

— Не куришь или просто ещё не пробовал? — ехидно поинтересовался Уолтер. — Я не настаиваю, но если хочешь, попробуй. Всё в жизни стоит попробовать и пропустить через себя. Только тогда можно говорить о том, хорошо это или плохо.

— Ладно, давай!

Они немного постояли за воротами, прикуривая друг другу сигареты. Курить у Джона с первого раза, конечно, не получилось, и он закашлялся.

— Да ты не в рот набирай, в себя тяни, вовнутрь!

— Ага… Кх-кх…

— Ладно, пойдём, пора обратно идти, на тебе жвачку, чтобы не засекли.

Возвращались они к Уолтеру пешком, избегнув скучной поездки на автобусе. И хотя холодные капли дождя всё чаще норовили упасть ребятам то на макушку, то на нос, то за шиворот, они этого совершенно не замечали. Что там какой-то дождь по сравнению с таким увлекательным разговором.

— Видишь ли, любезный друг, мой плащ не промокает, — объяснял дорогой Уолтер. — Дело в том, что он эльфийский[8].

— Ну ты ещё скажи, он невидимым тебя делает.

— Да нет! — они посмеялись. И Уолтер объяснил с неохотой:

— Ну, эльфийский, как тебе сказать… Да, его сшила для меня одна прекрасная эльфийка. Её зовут Лютиэн.

— Ух ты!

— Но ты можешь называть её Анна. Кстати, могу познакомить, если хочешь, она сегодня должна зайти ко мне. Так что, может, соберёмся у меня после занятий?

— Да, интересно! Анна — это твоя девушка? Или просто знакомая?

— Скоро увидишь, — улыбаясь произнёс Уолтер.

Как и накануне, они снова уселись у камина. Уолтер согрел чайку, приготовил бутербродов, и они сели перекусить. Надо сказать, что день был длинным, школьные занятия весьма утомительными, а у них и крошки во рту с утра не было. Нужно было срочно подкрепиться!

— Ну как, а битлов-то послушал? — спросил Уолтер, набивая полный рот. — Ах, чаёк, горячий, хорошо!

— Нет, вчера не слушал. Послушаю ещё, может сегодня. Я как за книгу засел, так и заснул с ней. Скажи, а как ты ко всему этому пришёл? Толкин, музыка такая необычная, несовременная?

— Ну, не буду душой кривить. В этом большая заслуга отца. Музыка Битлз и других достойных команд звучала в нашем доме ещё до моего рождения.

— Да, такое случается, но далеко не всегда люди проникаются, когда родители что-то им навязывают. Вот мои, например…

— Ага. Только не говори, что твои битлов слушают! Хочешь наверно сказать, что ты из чувства противоречия не стал бы следовать примеру родителей?

— Когда я их узнал получше, когда чуть подрос и что-то осмыслил, то, честное слово, появилось большое желание начать делать всё наоборот — вопреки им самим и их заплесневелым предписаниям.

— Да, тебя, видно никогда не понимали. — Уолтер с грустным видом откинулся на спинку кресла.

— Они, видишь ли, всегда считали меня маленьким, глупеньким, хворым, я думаю, они меня всю жизнь собираются таковым считать. И всегда думали, что лучше чем я сам знают, что мне нужно, а что нет. Чем мне интересоваться, а чем и не стоит…

— Да, есть такой фенотип людей. Ничего с ними не поделаешь. Расскажи, чем ты увлекался, что вообще с тобой такое случилось, что я, не зная тебя, сразу же заметил, что с тобой что-то не так?

— Да не так уж интересно это рассказывать… В общем… — и Джон вкратце рассказал Уолтеру свою грустную историю. Тот не перебивал, только подливал им иногда чаю, да посматривал на часы.

— Ну что ж, — сказал он, когда Джон, вздохнув, закончил свой монолог, — ясно, теперь всё ясно. Однако, хватит печали на сегодня. Уже должна подойти Лютиэн!

И он угадал. В прихожей в этот момент раздался звонок. Точнее, не звонок. У Уолтера для этих целей использовался колокольчик. Прямо как в старину! Пока Джон умилялся этому маленькому открытию, Уолтер с Лютиэн поднялись наверх.

— А вот и леди Лютиэн!

Джон ожидал увидеть кого угодно: и мудрую эльфийскую деву, от которой исходит свет, и маленькую, необычно одетую девушку — ну что-то вроде самодельных вязаных шапочек с затейливыми узорами и длинных плащей как у Уолтера, всякие бусы из бисера, — но он не угадал. В комнату вошла самая обычная с виду девушка, без всяких плащей и сверкающих изумрудами волос до пят, но было в ней что-то, что заставляло задержать на ней взгляд чуть дольше, чем следовало бы тому, кто хотел бы остаться в этом незамеченным. Она была среднего роста, обладала длинными черными волосами, черты лица её были мягки и притягательны, хотя их носительница отнюдь не производила впечатление легковесного человека, скорее наоборот — привлекала внимание некоторая серьезность или сосредоточенность. Но самое же большое таинство скрывалось в её глазах — тёмно-синие очи сразу пленяли глубиной и радостью открытия мира.

Джон на секунду встретился с Анной взглядом. Всего на секунду, но этого хватило! Какой-то почти физически ощутимый свет исходил из глаз её, незримая сила, заставляющая смотреть в эти синие очи не отрываясь. Уолтер заметил замешательство Джона и сказал, поворачиваясь к Анне:

— Это Джон, мой новый друг. Мы с ним учимся вместе и уже сдружились. А это, — он учтиво указал Джону на Анну, — Лютиэн, Лесная Дева. В миру Анна.

— Здравствуй, Джон, — улыбнулась Анна, — очень рада. Вообще рада за вас, у Уолтера давно не было никаких друзей.

— У него-то? — Джон от удивления даже показал на Уолтера пальцем, что привело того в совершеннейший восторг. — Он такой общительный человек, такой открытый, я просто не могу в это поверить.

— А ты так ничего и понял до сих пор? — спросил Уолтер, а Анна многозначительно улыбнулась. — Лютиэн? Споём ему нашу последнюю балладу?

— С удовольствием, Берен.

Уолтер взял в руки акустическую гитару, уселся напротив Анны, и они начали. Нежные звуки перебора переплетались с чистым, высоким голосом девушки. Джону моментально представились флейта и клавесин, вплетающиеся в музыкальное полотно. Если бы он слышал группу Steeleye Span, то наверняка провёл бы параллели с их музыкой и голосом Мэдди Прайор. Но Джону ещё не довелось познакомиться с этой замечательной командой, поэтому он тихо и восторженно внимал дивным звукам, уводящим в совершенно другой мир. В балладе воспевалась история любви Берена и Лютиэн[9], рассказывалось о двух последних воинах Света, восставших против неизбежного Конца Мира и порабощения людей их же собственным разумом… Джон заворожённо слушал. Величественные картины представали перед взором его. Стены древних замков из потрескавшегося камня, бесчисленные армии орков и людей, которые простирались до горизонта и уходили за него. И Берен с Лютиэн в кольце врагов, сразившие целые горы этих тварей, бесстрашные, непобедимые, вершащие последний бой этого Мира… К реальности Джона вернул незнакомый голос:

— Всем добрый вечер! Какая замечательная компания собралась тут сегодня! — это вошёл отец Уолтера.

— Привет, пап, — сказал как раз закончивший играть Уолтер. — Это Джон, мой одноклассник и новый друг. Мы тут его, так сказать, сообща приобщаем к прекрасному! Джон, — Уолтер повернулся к нему и, показывая на отца, представил его. — А это мой замечательный отец, мистер Чарльз МакКензи!

— Ну, — немного смутился отец Уолтера, — я думаю, можно и просто Чарльз. Дядя Чарльз, если хотите. Анна меня так давно уже называет.

И мистер МакКензи и Джон обменялись крепким рукопожатием.

— Пап, побудь немного с нами, ты так много интересного можешь рассказать! — попросил Уолтер.

— Ну уж, много, — застеснялся Чарльз, — что-нибудь о музыке?

— Расскажи нам о той замечательной эпохе, когда люди ещё верили, что мир изменится, когда трава была зеленее. — Попросил Уолтер.

— Если ты имеешь в виду 60-е годы, сынок, — медленно произнёс Чарльз, — то ты прав, времечко было действительно золотое, а мир — юн, словно капли утренней росы под восходящим солнцем в горах. О битлах рассказывать не буду, об этом и так написано много книг. Но вот что творилось в мире, в умах людей… Это было время просветления и новых надежд! Помню как мы, находясь примерно в вашем возрасте, ходили в лондонские клубы — Marquee, UFO. Там проводились просто невообразимые хепенинги. Концерты, на которых была самая разнообразная публика, все одевались во что хотели, носили цветастую хипповую одежду, обвешивались самодельными фенечками, сплетёнными из бисера. Люди читали в этих клубах свои стихи, играли какую-то музыку. Причём, в одном конце зала могла играть одна группа, в другом — совершенно другая. И всё это под невообразимые световые шоу, пионерами которых были Pink Floyd. Царила атмосфера любви и товарищества, любой мог подойти к любому и сказать что-то или просто обняться, прочитать свои сочинения, поговорить о философии. И никто ни на кого не смотрел как на ненормального. Можно было всё, всё разрешалось и всё находило понимание. Молодёжное движение было этаким стихийным протестом против истеблишмента, коммерции, потребительского подхода к жизни. Мы верили, что мир изменится, и что вот оно — начало чего-то грандиозного. — Чарльз рассказывал с горящими глазами, голос его был вдохновенен, но вот он сделал паузу, и взор его погас. — Это было давно. Теперь, когда с тех пор прошло уже тридцать лет, при взгляде на современный мир и общество, просто не верится, что такое вообще могло происходить… — Он снова поднял голову, взор его прояснился. — Однако вы меня радуете. Я никогда ничего не рассказывал Уолтеру, не навязывал ему этой музыки, что звучала тогда в сердцах многих людей. Он как-то сам заинтересовался всем этим, нашёл мои старые пластинки, книги, и вот он уже знакомит со всем этим других. Стало быть, тлеющие огоньки надежды, возможно, снова вспыхнут в полную силу!

Джон не уловил смысла последней вдохновенной фразы отца Уолтера — дяди Чарльза, но почему-то она отпечаталась в его памяти. Он запомнил эти слова на всю жизнь.

— Ну, меня ждут дела, — сказал дядя Чарльз вставая. — Ещё увидимся!

Уолтер отложил гитару и, усевшись глубоко в кресле, обвёл задумчивым взглядом компанию.

— У отца была вдохновенная юность, полная надежд и веры в будущие свершения, — сказал он, когда тот вышел. — А мы сидим тут, потерявшись где-то среди мрачного безвременья девяностых годов…

— Уолтер! Так не похоже на тебя — предаваться унынию, — произнесла Анна как можно веселее. — Давай расскажем Джону историю нашего с тобой знакомства! Думаю, это тоже в некотором роде впечатлит его.

— Да уж, он наверняка хотел спросить нас об этом, — оживился Уолтер. — На основе этой истории мы с Лютиэн сложили балладу.

— Но нынче мы не станем её исполнять, мы просто расскажем, — подмигнула ребятам Анна.

— Да нет, мне очень понравилось, честно. — Джон подумал, что его подозревают в том, что ему не пришлась по душе исполненная песнь.

— На самом деле история нашей встречи слегка напоминает встречу настоящих Лютиэн и Берена.

— Настоящих? — удивился Джон.

— Это герои Толкина, — ответил Уолтер, но не из «Властелина Колец», а из самой первой книги о Средиземье[10] и сотворении Мира. Я тебе потом дам прочитать, если будет желание.

— Однажды весной, когда уже припекало яркое тёплое солнышко… — начал Уолтер.

— И травка пробивалась сквозь сухую слежавшуюся листву… — вставила Анна вкрадчивым голосом, каким обычно детям рассказывают сказки.

Все засмеялись, причём Джон скорее для того, чтобы снять некоторое внутреннее напряжение.

— Говоря более прозаично, для меня тогда настали мрачные тяжёлые времена. Вера начала покидать меня, и я искал уединения. На северной окраине Рибчестера есть старый лес, он выходит за границу города, наверно ты знаешь или был там. — Уолтер кинул взгляд на Джона. — Я взял с собой гитару, курительную трубку, немного лонгботтомского[11] табака и отправился в лес. Долго блуждал я неведомыми лесными тропами, но нигде сердце моё не чувствовало ни покоя, ни умиротворения. Вдруг совершенно неожиданно вышел я на прелестную, дикую, нехоженую поляну, всю засыпанную прошлогодними листьями. Посреди поляны лежало поваленное старое дерево. В этот момент я почувствовал, что вот оно, место, которое я искал, тут можно сделать небольшой привал или задержаться подольше. На меня нашло некоторое успокоение, я присел на бревно и раскурил трубку. Так свеж и приятен был весенний ветерок, так легко и звонко пели птицы, радуясь просыпающейся вокруг природе, что мысли мои как-то сами взмыли ввысь и очистились от серого тумана, что снедал их в последнее время. Я взял в руки гитару и заиграл. Сначала я просто брал аккорды, воображая себя этаким бродячим менестрелем с лютней. Кстати, Джон, я увлекаюсь музыкой барокко, как-нибудь расскажу. Постепенно я вообще перестал воспринимать окружающий мир, погрузившись в эту замковую музыку. У меня начала вырисовываться мелодия, которую, я, сам того не замечая, периодически повторял. В такой идиллической обстановке я провёл час или более и ничто не нарушало моего покоя, как вдруг в мою песнь совершенно гармоничным образом вплелись какие-то чистые, девственно красивые высокие звуки. Я вернулся к реальности и узрел на поляне Лютиэн в снежно-белом одеянии до пят, с длинными распущенными волосами и венком из цветов. Она вся сияла в лучах заходящего солнца. Я тогда подумал, что это не иначе как божественное видение и боялся пошевелиться. Но Лютиэн плыла ко мне и пела. Голос, вернувший меня на землю, исходил от неё! Она подошла и присела рядом на траву. Я же, не смея прекращать игру, взирал на неё, и сердце моё полнилось неведомыми мне до тех пор чувствами.

— Наконец, я улыбнулась и прекратила петь. Я — Лютиэн, Дева-Цветок, Дитя Сумерек, сказала я.

— Меня зовут Уолтер, сказал я, — и Уолтер изобразил грациозный поклон, который, видимо, имел место быть в реальности.

— Мы пели и смеялись до самой ночи, встречая появление первых звёзд, — продолжала Анна, — а когда совсем стемнело, стали пробираться домой неведомыми тропинками, которые всё петляли по волшебному, засыпающему лесу. Шум ветвей, в котором звучало неутихающее эхо нашей песни, сопровождал нас до самой опушки…

— Как-нибудь мы покажем тебе это место, если захочешь, — сказал Уолтер, — я уверен, что там и зимой так же хорошо, как и весной.

— Анна! — Джон обратил вопросительный взор в сторону девушки. — Я пока не привык к вашим новым именам, ничего, если я буду звать вас именами, которые дали вам родители?

— Конечно, — ответила она. — Каждое имя хорошо, плохих ведь не бывает. Дело вообще не в именах, а в людях. И Анна и Лютиэн одинаково имеют право на существование.

— А у меня пока нет прозвища. Анна, расскажи ещё что-нибудь о себе, если ты не против, — попросил Джон и тут же смутился — неловко выпытывать у девушки что-то из её жизни. — Ну, я имел в виду хотя бы то, как ты вдруг оказалась в том лесу.

Уолтер с Анной заметили, что Джон застеснялся и спохватился. И улыбнулись.

— Ты нам нравишься, Джон, у нас нет от тебя секретов, — сказал Уолтер.

— Тот день, в начале весны, — кстати, это было в этом году, если интересно, — тот день был для меня тоже не самым светлым. Устав от городского шума, переполнившись людским общением, я так же искала уединения от сует мирских. И вспомнила про этот лес на окраине города. Я долго гуляла одинокими тропами, пока меня не привлекли чудные звуки музыки. «Эльфы!» — первое, что подумалось мне. Конечно, это немного глупо, но я пошла на эту мелодию. И песнь, спавшая до того времени, пробудилась во мне, я запела под удивительную мелодию и вышла к Берену. Дальше ты знаешь. Надо сказать, что с миром Толкина он тогда не был знаком, так что и ты не стесняйся. Если уже влюбился в этот мир, скоро изучишь его достаточно хорошо.

— Да, я уже чувствую, меня скоро будет не оторвать. А ты наверно живёшь где-то недалеко?

— Да, мы все живём неподалёку друг от друга, ведь городок-то наш мал. Я живу вдвоём с мамой. Она у меня тоже замечательная: благодаря ей я с детства знакома с книгами Толкина. Я воспитывалась в тёплой, ненавязчивой атмосфере, мне всегда можно было делать всё что душе угодно. Но мне обычно не хотелось никуда уходить: ведь с мамой было так интересно! Это несколько позже я стала чувствовать дискомфорт в обществе людей. Это началось тогда, когда пришло первое переосмысление всего что есть в нашем мире. Когда я поняла, что наш мир, это, увы, не мир Средиземья. Здесь просто так нельзя взять и пойти расплавлять Кольцо зла[12] перед самым домом правительства… Но это уже другая тема.

— Да, вот как вам повезло с родителями. — Джон поспешил прервать неловкое молчание, которое могло образоваться после последних слов Анны, но сами её слова запомнил. Они были близки ему. — А у моих можно только в совершенстве научиться тому, как разрушать чужие нерукотворные миры… Но теперь с этим покончено! У меня, смею отныне надеяться, есть вы, друзья мои!

— Конечно, Джон! Мы рады твоей, наконец скинувшей оковы, откровенности! А то я, признаться, попервости думал, что тебя ничем не пробить. — Они втроём обнялись в горячем порыве. — Теперь ты не один.

— Уж кому как не мне понимать, что это значит! Более того, я боялся людей, я сторонился их, но теперь я понял, что не всё так плохо, и кроме всех прочих есть те, кто поймёт и поможет тебе! Отныне и впредь можете так же рассчитывать на мою поддержу! Один за всех! — и Джон радостно и гордо поднял голову.

— И все за одного!

Улыбка во тьме

Джон возвращался домой уже затемно. Сердце его переполняла непреходящая радость, а думы были светлы и возвышенны. Он шлёпал по лужам под холодным моросящим дождём, не замечая поднявшегося ветра. Редкие фонари освещали усталое, умиротворённое лицо Джона, которому тот день принёс столько неизгладимых впечатлений, но главное потрясение ещё только ждало его. Под курткой он нёс несколько дисков, которые дал ему с собой Уолтер.

Придя домой и запалив камин, Джон вновь не стал включать электрическое освещение. Он достал диски и при неверном свете, отбрасываемом камином, начал рассматривать их. Два диска были битловские — Revolver и Sgt Pepper’s Lonely Hearts Club Band, но его внимание сейчас больше всех привлек третий — с изображением призмы на обложке и проходящими сквозь неё лучами, преломляющимися на выходе всеми цветами радуги. «Как красиво, — подумалось ему. — Послушаю!» И, поставив на диск проигрыватель, уселся в кресле и закрыл глаза. Джон услышал размеренное сердцебиение, и где-то в пространстве заговорил голос: «I've been mad for fucking years…»[13], затем женское стенание ворвалось в мозг Джона, и он ещё успел подумать, что слышит крики роженицы в момент своего появления на свет, и стоны эти есть ознаменование его будущего мученического пути. Затем произошло что-то невозможное в реальном мире: время словно остановилось. Под раскачивающиеся, с величественной печалью зовущие куда-то звуки гитары, он почувствовал, что тело его само поднимается из кресла к потолку комнаты. Он судорожно открыл глаза и, бросив взгляд вниз, увидел своё тело в том же самом кресле, в котором он сидел!.. Через некоторое время он снова ощутил своё тело полулежащим в кресле, но разум его был где-то далеко; в катарсических судорогах тело его выгибалось, видения, великие и прекрасные, следовали одно за одним: вот он стоит на краю мира, готовый броситься с высокой скалы во имя очищения всего человечества; вот отдаёт он последние крохи неимущим; вот затерявшись в суетной безликой толпе, блаженный, медленно бредёт, пряча отстраненную улыбку под вуалью, отрекаясь от всего сущего…

Немного придя в себя, Джон услышал затихающее сердцебиение и слова «There is no dark side on the moon»[14]. Он наконец открыл глаза и увидел, что сидит почти в полной темноте, камин догорел, город за окнами тоже погрузился во тьму. «Сколько же прошло времени?» — подумал он. И посмотрев на часы, выяснил, что с момента его прихода домой прошло два часа, «как же прошло столько времени, если я точно не спал?»

Долго ещё сидел он в темноте в своём кресле, размышляя о великом и малом, о мире и о своём месте в нём. «Что будет с миром, куда всё катится? Бездушные машины для убийства себе подобных, атомные бомбы и реакторы, все эти города, компьютеры, телефоны — это ли есть венец человеческого творения? Неужели в том, что мы создали, есть наша сущность и именно таким образом проявилось человеческое предназначение?» В этот момент Джону вспомнились потрясающие своей бесчеловечностью кинокадры военной хроники, где всё небо было в чёрном дыму, а земля в гигантских взрывах и горящих зданиях, а между всем этим маленькие одинаковые фигурки, бегущие куда-то по чьему-то очередному приказу. «Это ли есть цивилизация? Это ли есть Человек Разумный? Тогда в чём же заключается разумность? В убийстве себе подобных? Как же могло так получиться, что наряду с такими божественными произведениями искусства как эта музыка, которую я только что прослушал, человечество могло породить таких жутких монстров? И ведь все вокруг думают, что война — это нормально, это — испокон веков, и быть по-другому не может. Люди забыли или не знают, почему-то не хотят познать того, что я только что узрел в этой музыке. Почему это никому не нужно? А даже если и нужно, то они, эти люди всё равно, послушав однажды Музыку, всё равно почему-то остаются такими же… Но теперь я изменился. Уолтер был прав, он с самого начала что-то во мне разглядел, я не такой как они. Я буду бороться за правду и изменю мир!» Это было последней мыслью измученного Джона сегодня, он заснул в кресле, укрывшись пледом.

Наступил уже следующий день, а Джон всё никак не мог забыть своих ночных видений и мыслей. Это было слишком ярко, слишком ново и так обжигающе откровенно для него. Будто перед ним открылся совсем иной мир, хотя он, признаться, уже не верил в чудеса в последнее время. И вот теперь, собираясь в колледж холодным утром и слушая дождик за окном, Джон согревался мыслью, что всё, возможно, только начинается. Благодаря музыке, прослушанной ночью, перед ним словно распахнулись врата в дивный райский сад, из которого исходил свет, доселе никогда им невиданный. Он начал осознавать, что тот его мир, который он считал потерянным — с игрушками и детскими фантазиями — суть всего лишь дорожка к чему-то ещё более прекрасному, содержательному и возвышенному. «Да, — размышлял он про себя, — как многолик и непознаваем мир! Когда в очередной раз думаешь, что это конец, оказывается, что это только начало другого пути, иной дороги, ведущей в неведомые дали!»

Одевшись, Джон вышел на улицу и бросил взгляд в сторону Рибблтонского парка. Над виднеющимися золотыми верхушками деревьев висела сплошная дождевая стена, а чуть восточнее плотные клочья тумана образовывали просвет, в котором проглядывал кусочек радуги, поднимающейся из низины над речкой. Образ призмы и радуги с обложки прослушанного ночью альбома вдруг вклинились в его мозг внезапным всполохом, заиграла чудная музыка, позволявшая представить радугу там, где её не было и разрисовать её любыми цветами[15]. Джон так и застыл на месте с неоткрытым зонтом в руке, по щеке его текла слеза, смешавшаяся с дождём. И вдруг откуда-то из далёкого далёка, совершенно из другой невозможной в данный момент реальности его окрикнул грубоватый наглый голосок:

— Что, Джон, ворон считаем? Или молимся, чтобы бог сегодня миловал, и учителя не поставили тебе «неуд»? — это была соседка Джона, Эмили Робертсон, его ровесница.

— Доброе утро, Эмили, — ответил Джон и поспешил в колледж, раскрыв наконец зонт.

У ворот колледжа стоял Уолтер. Он приветствовал Джона:

— Настоящая английская погода! Сигару, сэр?

— Привет!

Они спрятались под навес за воротами и закурили. Уолтер выглядел довольным, даже немного торжественным. Джон заметил это и поспешил поинтересоваться причиной хорошего настроения друга. Ответ его немного удивил, впрочем, он уже привык не удивляться Уолтеру — это был самый непредсказуемый человек из всех, кого ему доводилось знавать.

— Я радостный? Да ты на себя посмотри, весь сияешь как морийский мифрил[16]! Хочешь, я с первого раза угадаю что случилось?

— Да уж, от тебя ничего не скроешь, — улыбнулся Джон. — Послушал я ночью Dark Side, такое со мной творилось!..

— Я очень рад, Джон, я не ошибся в тебе, — очень серьёзно сказал Уолтер.

Джон немного смутился и спросил:

— Да ладно, об этом потом. Как там госпожа Лютиэн? Светла ли была её дорога домой вчера вечером?

— Да, она… ах ты проказник! У меня научился шуточкам! — засмеялся Уолтер и похлопал друга по плечу. — Да ещё эльфийским! Светла ли! Молилась ли ты на ночь, Дездемона! Это можно понимать как «ушла ли она засветло?», высокопарное «путь её был светел», а также то, что она и вовсе не уходила домой, а осталась у меня! Браво, Джон! Ты ещё обнаружишь себя в литературе, вот увидишь!

— Ага. Непременно! А пока что пойдём обнаруживать себя в географии, или что там у нас для затравки…

Уроки тянулись медленно и ужасно однообразно, в эти часы Джону казалось, что нет на свете ничего хуже. Даже Уолтер, сидевший рядом, приуныл. Уж не заснул ли он, часом?

— Уолтер! — Джон толкнул его вбок под партой.

— Секундочку… На, глянь! — Уолтер протянул Джону учебную тетрадь, на полях которой была нарисована ручкой какая-то затейливая крепость с несколькими рядами кольцеобразных стен.

— Что это?

— Минас-Тирит![17] Город Королей! Последний оплот всех свободных людей Средиземья. Ты ещё не дочитал до этого момента.

Тем временем прозвенел звонок, и друзья решили проветриться, направившись на облюбованное место за школьными воротами. На улице между тем прояснилось, дождик перестал, посвежело. По небу тянулись рваные кучкующиеся облака.

— Держи, — Уолтер, как уже повелось, протянул Джону сигарету.

— Погодка, однако, располагает к неспешным прогулкам в парке, когда мысли далеки от насущных проблем, а душа тянется к прекрасному и хочется немного пофилософствовать. — Выдал Джон, неспешно вороша ногами опавшую листву и выпуская клубы дыма.

— Ты абсолютно и бесповоротно прав! Более того, теперь ты угадываешь мои мысли! — Уолтер хитро взглянул на Джона.

— Нас ждут великие свершения, друг мой! Что нам какой-то засушенный математик в своих толстых очках! Ему кроме его учебников ничего в жизни уже не нужно.

— Сомневаюсь, что ему вообще когда-либо было что-то нужно кроме этого! Вперёд, Эорлинги![18] — Уолтеру оставалось только протрубить в рог, подавая сигнал к атаке.

И ребята весело двинулись прочь от опостылевшего им колледжа. А их сумки каким-то непостижимым образом уже оказались у них с собой. А ведь они не сговаривались о побеге!

Друзья весело шлёпали по лужам непринуждённо переговариваясь. Уолтера то и дело подмывало затянуть какой-нибудь боевой мотив.

— А ты вообще, рассказываешь своим, как протекает твоя многообещающая учёба в колледже? Они ведь, несомненно, уже прочат тебе великое будущее профессора, никак не меньше, — улыбался Уолтер.

— Вот ещё, буду я им рассказывать. С ними и поговорить-то не о чем. Разве что о проблемах воспитания ремнём младшего дошкольного, — и Джон состроил строгую ироничную гримасу. — Эх, хороший наступает вечерок!

— She's got a ticket to ride[19], — пропел Уолтер, старательно подражая голосу Леннона.

— Такую песню я ещё не слышал. Битлы?

— Да, мой друг, они самые… мысли, идеи, роятся в голове моей… опаньки! Есть! Есть идея! Хочешь, покажем тебе с Лютиэн место нашей с ней первой встречи?

— О, как же, наслышан! — важно откликнулся Джон. — Каким образом удостоился я столь великой чести созерцать?..

— Всё, решено! Заворачиваем ко мне домой. В парк ещё сходим, не убежит.

Подходя к ограде уолтеровского дома, у Джона мелькнула мысль, что тут он уже начинает чувствовать себя гораздо лучше, чем у себя дома. Вот что значит, когда есть родные, понимающие его люди.

На пороге ребята встретили дядю Чарльза, который уютно устроившись в кресле-качалке, пускал дымные колечки из трубки и что-то неторопливо записывал в блокнотик — наверно, то были стихи об осеннем буйстве красок; дядя Чарльз любил проводить время на природе, описывая её красоты.

— О, добрый вечер, юные джентльмены! — обратился он к друзьям. — Надо полагать, что уроки сегодня закончились несколько раньше, чем оговаривается в школьном расписании. Должно быть, заболел учитель математики! — и дядя Чарльз состроил крайне соболезнующую мину. — Какая жалость, должно быть он снова подхватил простуду. Что за напасть эта английская погода, видимо профессор не надел панталоны под брюки и простудился, — и голосом чрезмерно заботливой тётушки добавил: — Ах, мальчики! Мой малыш так жутко хлюпает носиком, это ужасно!

Ребята смеялись до слёз. Особенно Джон, для которого это было просто очередным откровением. Кто бы мог подумать, что взрослые могут быть настолько свободны в суждениях и отношении к жизни!

— Да, папа, именно так всё и произошло! Завтра нужно непременно сходить проведать нашего дражайшего профессора… причём, вместо уроков! — Уолтер отсмеялся и продолжил. — На самом деле есть очень хороший план. Сегодня мы идём в лес, нужно только, чтобы Лютиэн смогла пойти с нами, — и он открыл входную дверь, пропуская Джона вперёд.

Поднявшись, Уолтер набрал номер Анны и, поздоровавшись, спросил её. Ему ответили, что он может заходить вместе со своим другом, Анна ждёт их. Она в ванной и скоро будет готова встретить их. Уолтер немного удивился, но ответил, что они сейчас выходят.

— Итак, Джон, чаёк будем пить там. Пойдём, ты как раз ещё не был у Лютиэн, заодно познакомишься с её замечательной мамой, помнишь, она упоминала о ней в своём рассказе?

— Да, конечно помню. Я готов выступать.

Уолтер вытряхнул на пол учебники, сложенные в его школьную сумку («вот, блин, таскаешь эту фигню каждый день с собой»), открыл холодильник, достал оттуда бутылку воды, бутерброды, — «лембас»[20], — и сложил всё это в освободившийся от «бесценных фолиантов» рюкзачок.

— Путь наш не близок. Он пролегает сквозь чащи и непроходимые топи. Нам нужно будет часто подкрепляться, — заметил он серьёзно. — Выдвигаемся.

— В Лондоне сыро, а я не захватил с собой и дюжины носовых платков! — отшутился Джон фразой из «Трёх Мушкетёров».

— Лондон… — проворчал в ответ Уолтер, — гиблое место. Вот, возьми-ка. — Он протянул Джону свитер, — на болотах действительно сыро.

— Э-э… там, что, правда, болота? — недоверчиво спросил Джон.

— Ещё какие! А ещё там жуткие комары-драконы, у-уу! Кусаются! Отец, мы направляемся в Лориэн. — И поправив рюкзак, Уолтер первым вышел за ограду.

Джон уже знал из рассказа Анны, что она живёт где-то недалеко. И действительно, путь до её дома едва ли занял полных четверть часа. Открыв калитку, они направились к уютного вида тёмно-синему строению, окна которого обрамляла затейливая резьба, а на крыше виднелся вращающийся флюгер.

— Что стало причиной вашей неожиданной задержки, можно ли поинтересоваться? Очередные козни Сарумана Белого? — обратился к ребятам приятный голос.

На пороге дома стояла стройная молодая женщина в тёмной широкополой шляпе и длинном платье. Она чем-то неуловимо напоминала Анну, хотя, на первый взгляд, и отличалась от неё высоким ростом, янтарными глазами и копной густых золотистых волос. А волевой подбородок и живые, проницательные глаза вкупе с утончёнными чертами лица выдавали в ней ум и характер, и даже намекали на благородное происхождение.

— Леди Арталиэн. — Уолтер слегка склонился перед ней. — Мы шли самой короткой дорогой.

— Утешьтесь, странники. Долог был ваш путь, теперь отдохните…

— Мы не можем отдыхать, в наших сердцах всегда звучит отголосок моря, мы следуем в Лориэн.

— Отголосок моря! Теперь ясно, почему вы идёте на болота! — Они рассмеялись. — Ну, проходите же. Джон, не стесняйся.

— Джон, это тётя Дженни, мама Лютиэн. Но чаще мы зовём её леди Арталиэн.

— Очень приятно, я о вас уже немного наслышан.

Они поднимались по витой лестнице на второй этаж. Оттуда доносилось пение Лютиэн. В песне говорилось о том, что в сердцах эльфов навсегда поселился зов моря, и когда они поют, в их музыке слышится звук волн.

Поднявшись по лестнице, они вошли в довольно просторную залу, сразу поразившую Джона необычной обстановкой и своей особенной атмосферой. Вместо вездесущих одинаковых обоев на стенах висели большие картины, а рамки их были инкрустированы искусной резьбой. Между ними были укреплены бронзовые канделябры. На окне висело полотно ручной вышивки, оно изображало какую-то батальную сцену. А в дальнем углу комнаты Джон заметил висящий на стене меч. Неужели настоящий?

— Привет, ребята! — Анна приподнялась со своей кровати под балдахином из синего бархата.

— Привет тебе, о Лютиэн, свет очей моих!

Анна улыбнулась в ответ Уолтеру, затем Джону и пригласила их к столу. Стол тоже был не какой-нибудь там «пролетарский кухонный». Три крепкие изогнутые ножки с резьбой, крытые круглой дубовой столешницей. В центре — подсвечник. Они уселись за стол.

— Сейчас мы немного перекусим для начала, — сказала Анна и стала спускаться вниз по лестнице. Джон вновь обратил взор на меч в конце комнаты. Уолтер тихо напевал что-то с закрытыми глазами. «Нет, меч как меч, ну да, настоящий, всё такое, но… почему он меня так привлекает? Начитался я!» — думал Джон. И вдруг его озарила внутренняя вспышка: он стоит, подняв этот меч посреди бескрайнего снежного поля, а вокруг враги! «Бррр!»

— А вот и наш скромный ужин! — вывел его из оцепенения бодрый голос Анны. — Запечённая утка, салат и сок. И, конечно же, лембас! Угощайтесь!

Тут ребята, наконец, вспомнили, что весь день ничего не ели, и принялись уплетать за обе щёки. Анна тоже не отставала от них. Наконец, они насытились, и Уолтер, налив соку, сказал, обращаясь к Анне:

— Сегодня мы идём в Лориэн. Не хочешь составить нам компанию? Я хочу показать Джону то дивное место — волшебную поляну, на которой мы с тобой встретились первый раз.

— В общем-то, я уже готова.

— Отлично! Спасибо за угощение, пора двигаться, — сказал Уолтер и встал.

— Спасибо! — Джон тоже поднялся.

— Джон, возьми! — Анна протянула ему какой-то свёрток. Развернув, Джон увидел, что это такой же отличный непромокаемый плащ, как у Уолтера.

— Я сшила его для тебя, должен подойти, примерь!

Джон примерил. Плащ был в самый раз и хорошо сидел на нём, не жал в плечах, — в общем, то что надо в такую погоду. Тем более, для похода в лес на болота.

— Ох, Анна, не знаю как и благодарить! Он мне как раз!

— Тогда в поход! Идёмте!

Зонты они не взяли — к чему тебе зонт, когда ты в эльфийском плаще? Выйдя на улицу, Джон отметил, что ещё не темно, значит время не так уж много. «Должно быть, доберёмся до леса засветло», — подумал он.

И вот они шли — три фигурки в серых плащах. Шли по безлюдным улицам, мимо закрытых уже лавок и офисов, вдоль невзрачных стен однотипных зданий, тянущихся до самой городской окраины. Снова начал накрапывать мелкий дождик, Джон накинул капюшон. Уолтер протянул ему сигарету, прикурили.

— Мёртвый город… — молвил Уолтер.

— Он уничтожает нас, — продолжила Анна, — мы идём домой, в Лориэн.

— Зов нашего истинного дома никогда не оставляет меня, — Уолтер бросил взгляд на серое небо, — когда-нибудь мы придём домой.

— Но пока наш путь лежит в Лориэн, — Джон решил немного разбавить меланхолию сложившейся ситуации. — Я никогда не был там, но я верю, что он прекрасен!

— Конечно! Мы уже близко, скоро сам всё увидишь! — Уолтер показал рукой на виднеющийся в просвете между домами лес. — Вот он!

Тропинка подвела их к старым большим деревьям, стоявшим как стражи на входе в лесное царство.

— Я тут никогда не был, как-то сложилось, что любил гулять только в парке, — и Джон коснулся рукой влажной коры одного из дерев.

— Этой тропой я пришёл сюда в тот памятный день, — вспоминал Уолтер.

— Я тоже шла этой тропой, но дальше углубилась в чащу и немного заплутала.

— Да, а я просто искал подходящее место для отдыха и бродил пока не нашёл ту поляну. Вообще, странно, как этот лес до сих пор остался в таком почти первозданном виде. Совсем не тронут цивилизацией. Я бы не удивился, если бы тут всё заасфальтировали и построили очередной супермаркет для воинствующих шопперов!

— Не тронут цивилизацией — значит жив и вечно юн! Не за этим ли мы ходим сюда так часто? — отрешённая улыбка слегка тронула прекрасные черты лица Анны.

Джон шёл и дышал полной грудью. Даже после дождя в городе никогда не было такого очищающего лесного аромата как здесь. Сейчас Джон просто отдыхал от всего. Он не думал ни об учёбе, ни о недреманном оке его родителей. Даже померкли на время впечатления от прослушивания музыки вчера вечером, он более не искал своё место в этом мире. Его постоянные мысли, обычно держащие его в напряжении, покинули его. Он просто шёл и радовался — друзьям, лесу, чистому воздуху, шёл и свободно вдыхал истинный, изначальный аромат жизни. Остальные тоже шли молча: Анна любовалась лесом, а Уолтер погрузился в воспоминания об их первой встрече.

Около получаса брели они в тишине сужающимися тропинками, лишь изредка слыша переклички припозднившихся лесных птиц. Деревья и кустарники стояли вокруг сплошной жёлтой стеной, кое-где уже тронутой тленом приближающейся зимы. Наконец, деревья раздвинулись, и Уолтер первым вышел на небольшую, но крайне живописную поляну.

— Вот это место, — сказал он, обводя рукой ковёр из жёлтых листьев. — Располагайтесь.

Анна расстелила на поваленном дереве покрывало, и они уселись на нём. Уолтер достал сигаретку и закурил.

— Вот так я и сидел здесь, тихо играя какой-то барочный мотив, когда неожиданно неземное пение удивительно гармонично вплелось в него, — сказал он.

— Здесь хорошо, — Джон потянулся. — Что-то необычное есть в этом месте. Находит какое-то умиротворение. Думаю, вы неслучайно встретились именно здесь, это место притягивает усталых путников.

— Мне кажется, наша с Уолтером встреча вообще не была случайностью. Как и встреча с тобой. Нет ничего случайного в этом мире, — заметила Анна.

— Да, Джон, — торжественно произнёс Уолтер, — нас ещё ждут великие свершения в области духа! А сейчас, после трудной и долгой дороги полагается подкрепиться! — и он стал доставать из рюкзака припасённые бутерброды марки «лембас».

Пока они перекусывали, незаметно спустилась на землю окутывающая всё темнота. Лес сразу наполнился зловещими тёмными пятнами между деревьев и длинными тенями. Выползла из-за верхушек деревьев почти полная луна, резко выделились на чёрном фоне очертания предметов. Наступила тишина.

— В одной земле, во времена, что были так давно, — затянула тихонько Анна.

— Бродил по долам и лесам я в мерцанье томном звёзд, — подхватил Уолтер тягучим баритоном.

По лесу разлилось ласкающее слух двухголосие. Джон посмотрел на луну на небе, на расплывчатые силуэты деревьев и неожиданно для себя начал негромко подпевать.

— Пленён был дивною красой, но свет тот — не людской, — пропел он вместе с остальными. Потом для него так и осталось загадкой, откуда он знал слова заранее. Этой баллады он ещё не слышал из уст его друзей.

Песнь закончилась, Анна встала и медленно развела руками вокруг.

— Какая прекрасная ночь! Небо совсем расчистилось, ни облачка! — заметила она.

— Да, а как свеж воздух! Аромат хвои просто захватывает моё обоняние целиком. — Уолтер тоже встал с бревна. — Я дышу полной грудью и никак не могу надышаться.

Друзья отправились в обратный путь, напевая ещё одну песнь. Джон тоже подпевал.

— Я восхищён вашими песнями, — сказал он, когда они закончили петь. — Мне никогда не написать такого.

— Если ты сильно возжелаешь этого, Джон, — прозвучал во тьме загадочный голос Анны, — ты сможешь творить то, о чём даже боишься помечтать. Я уверена, нет ничего недостижимого для человека.

— Конечно! Джон, поверь, нет никаких гениев или талантливых людей. Если ты искренне веришь во что-то, ты всегда найдёшь в себе силы и желание осуществить это. — Уолтер выпустил колечко дыма. — И чем сильнее твоя вера, тем более выразительны твои мысли или произведения.

— Как бы мне хотелось, чтобы это было правдой, — то, о чём вы говорите. Меня с детства загоняли в угол, не давали думать самостоятельно, навязывали свою волю. Но теперь я чувствую, что со мной происходят какие-то перемены, хотя я ещё не понимаю их суть. Но я уже благодарен, что встретил вас, — и Джон улыбнулся во тьме.

— Mae govannen[21], Арагорн![22] — не сговариваясь произнесли Уолтер с Анной.

— Арагорн?.. — пробормотал Джон.

Добравшись до города, друзья попрощались, и Джон побрёл домой по тёмным улицам в одиночестве. Он снова был переполнен впечатлениями и радостью от встречи с друзьями. Он даже не замечал привычного давления города, в голове его звучали песни, которые пели они в лесу, а сердце согревали слова его друзей, так поддержавшие его. «Если ты искренне веришь во что-то, ты всегда найдёшь в себе силы и желание осуществить это». Джон вспоминал эти слова Уолтера, вспоминал загадочный голос Анны во тьме: «Я уверена, нет ничего недостижимого для человека». «А во что же я верю?» — думал он. Он чувствовал, что нечто новое, а может просто давно дремавшее, уже проснулось в его сердце, но нет этому пока ни имени, ни названия. Луна начала клониться к западу. Джон подошёл к дому. Он был счастлив.

— Да где тебя носит, мы тебя уже чуть ли не искать пошли! — отец Джона, Фред, стоял на пороге их дома. Он явно ждал объяснений.

— Я гулял, папа, — ответил Джон и хотел уже проскользнуть мимо него и подняться к себе в комнату. Но не тут-то было.

— Гулял? — Фред чуть не лопнул от злости и удивления такому спокойному тону сына. — Лесли, — позвал он жену, — Лесли, вот он, вернулся, наш блудный, а ну-ка порадуй его потрясающими новостями!

— Джон, — мама встретила сына под стать отцу — весьма неласково. — Джон, сегодня звонили из колледжа. Говорят, ты прогуливаешь уроки вместе с этим, как его… каким-то Уолтером. Я знаю, ты таким никогда не был, ты всегда рос примерным мальчиком. Мы запрещаем тебе связываться со всякими разлагающими добропорядочного гражданина элементами.

— Мы знаем, зачем он с тобой подвизается! Он хочет научить тебя принимать наркотики, а потом будет требовать с тебя деньги на это! — орал вне себя отец.

— Вы прекрасно осведомлены, — ответил невозмутимо Джон и совершенно спокойно прошёл мимо своего отца. — Общайтесь впредь с директором колледжа, или кто там ещё мог звонить, — бросил он, поднимаясь к себе на второй этаж, — у вас выходит крайне плодотворное общение, а меня забудьте. Эх, мне жаль вас, люди… — и закрыл за собой дверь, заперев её с другой стороны.

Фред совершенно опешил, в первый момент он даже не мог вымолвить ни слова. Потом, опомнившись, орал на весь дом, что «убьёт этого проклятого Уолтера», что «разнесёт его дом на куски», что он из них «дурь-то повышибет» и прочее, прочее… Но Джон уже не слушал. Он надел наушники и погрузился совсем в другой мир, в этот момент он предельно ясно осознал, что потерял родителей навсегда, а самые близкие для него люди — Уолтер с Анной.

Неземные звуки снова влились в него и заключили в свои таинственные, манящие объятия. Джон бродил по волшебным, чарующим мирам, где сказка становится былью, невозможное — возможным, и где нет места земным горестям и радостям. Вне времени и пространства степенно плыл он среди незнакомых созвездий, вдоль лазурных берегов и неприступных гор, над зеленеющими полями и дремучими, непроходимыми лесами. Черепная коробка его будто расширилась, стены тюрьмы его разума отступили, он узрел чистый, не сравнимый ни с чем лучик единого Знания. На короткий миг луч этот озарил всё живое во вселенной, всю жизнь земную, и Джону было дано увидеть тлен всего сущего и ничтожность человеческой жизни со всеми людскими проблемами, счастьями, радостями, горестями и прочими не существующими на самом деле вещами. В этот миг он был ослеплён божественной красотой, по сравнению с которой меркнет всё земное.

И первой мыслью Джона, когда музыка закончилась, было осознание того, как же ужасно живут люди, насколько они жалки и смешны в своих суждениях о так называемой культуре, вере, ценностях. В момент озарения к нему пришла картина огромного копошащегося муравейника, где каждый занят своим делом, работая на благо так называемого общества, — но никто не может поднять голову и увидеть солнце — муравьи слишком пренебрежительно малы для этого. «Но я дотянусь, я увижу! Я создам великие произведения, немеркнущие пред концом мира, они поднимут род людей до небес. И тогда все смогут видеть этот Свет…» Джон наполнился вдруг сладостными мечтами об улучшении мира, ему грезилось, как он строит домики для бездомных собак, как он отдаёт свои последние крохи неимущим. По лицу его текли слёзы, ему казалось, что его жертвенность может спасти мир, — и непременно спасёт, если только он этого сильно возжелает. В порыве Джон схватил карандаш и приложив листок к окну, быстро, почти не думая, набросал в темноте:

Задетый За Живое

Я буду жизнь вкушать Я буду всё от жизни брать А вы сидите дальше В своих картонных коробчонках — Жевать концентраты Смотреть телевизор Не отберёте вы жизнь Она моя, одна Я буду жить и наслаждаться Нас мало, но душой сильны мы Числом не взять нас Внутри ведь всё наше богатство Живёте ради существованья Продление рода, честь семьи Но всё равно вам не понять нас Не услыхать наш животворный глас И никогда вы не поймёте Ни листьев предрассветный шум Ни пенья птиц Мне жаль вас, люди… Ведь что для вас осенний лепесток Парящий нежно по ветру?! Что ласточка, так ратующая воле? Манящий клик весных лугов? И соловьина трель, щемящая родное? Довольно, написал я стих И плох, и жалок, и смешон… возможно Не нужен никому, но мне И я горжусь стихом, он мой единственный Запечатлеть посмел прекрасное мгновенье Коль скоро снизошло мне вдохновенье Быть может бездарь я Бунтарь, никчёмыш, пустослов Но счастлив тем Что вырвался мой крик остервенелый Вот вырвался назло вам всем — Благоразумным, людям дела Живёт ещё надежда в теле бренном Зажечь огонь в сердцах окаменелых Я возвращаюсь в детство К мечтам и первым воспареньям Так сладостно лелеявшим мой ум И снова буду я летать до солнца И дёргать звезды наобум

Джон лёг в постель, но долго ещё лежал без сна, его немного трясло всем телом, мысли путались. Прошло наверное часа два, прежде чем он усталый, измученный, но блаженный, погрузился в объятия Морфея.

Последний Союз Духа

Прошло три месяца с тех пор как Джон пошёл в колледж и познакомился с Уолтером и Анной. Было начало декабря, стояла мягкая, не ветряная погода, и Джон часто выбирался в лес или парк полюбоваться заснеженными деревьями и полянами. Так он любил набираться вдохновения для своих произведений. За это время он прослушал уже много музыки, которую периодически предлагал ему Уолтер. Больше всего его зацепили Битлз и Пинк Флойд. Под влиянием именно этой музыки стало формироваться новое мировоззрение Джона.

Уолтер постепенно учил Джона игре на гитаре — сначала простейшим аккордам, потом перебору — арпеджио. Никаких нот они не признавали. Джон вообще был далек от классической музыки и времён её создания. В голове его вертелись идеи и лозунги 60-х, эпоха цветов жила в его сердце. Пышным цветком расцветало в нём желание изменить мир, ибо прикоснувшись к красоте мира, Джон уже успел немного познать и души людей и житие их. И видел он, что люди чураются, сторонятся этой красоты, что живут и умирают они по каким-то своим нелепым законам, далёким от путей красоты и истины… Джон уже знал, что делают с теми, кто выбивается за рамки правил, кто живёт так, как не принято в обществе. Да, всё это смахивало на детский лепет, — то, как отбирали его телескоп и потом били его ремнём, но тогда ему это детским совсем не казалось. Вмешались в его мир, попрали его свободу! Приказали делать так, как принято, как нужно, как делали от веку!..

Теперь Джон повзрослел и смотрел на мир уже не так по-детски. Прибавилось забот и обязанностей, а самое главное, пришло понимание, Знание, но оно же суть бремя… А тогда, когда он был увлечён ночными рассматриваниями звёздных скоплений, ещё ничего этого не было. Был только телескоп в руках и звёзды. И больше ничего не было нужно. Он мог разглядывать их целыми ночами. Вот именно как трепетное воспоминание об этом безвозвратном времени он и написал свою первую мелодию. Это был простой гитарный перебор, состоящий их четырёх аккордов под таким же незамысловатым названием «Счастливое Детство». Однако, нельзя сказать, что Джон сильно оплакивал то время — он понимал, что приобрёл за последние месяцы намного больше, чем вообще мог себе представить. И немалую, даже решающую роль в его «пробуждении» сыграли Уолтер и Анна. Конечно, можно допустить, что Джон и без них бы когда-нибудь пришёл к чему-то истинному, изначальному, сам бы добрался, скажем, до Битлз, но как и когда — кто знает…

То, что до поры было сокрыто в нём, проснулось, вылезло из скорлупы на свет белый к вящей радости его друзей и к великому огорчению его родителей, которые, не понимая ровным счётом ничего из того, что происходило с их сыном, — ведь их-то такая «участь» не коснулась, а раз не коснулась, — «мы такого не проходили, нас этому не учили, никто так не живёт, значит это неправильно, в обществе так не принято, это надо искоренять». Но их попытки как-то повлиять на Джона ни к чему не привели. Они натолкнулись на уже начавший проявлять себя характер Джона. Характер, помноженный на зарождающуюся веру. Кто или что сломит такого человека? Поэтому, побившись головой об стену, родители Джона немного успокоились: в конце концов их сын худо-бедно успевал в колледже, ничего криминального не совершал, ну и бог с ним, чем бы дитя ни тешилось. Кроме того, все надежды теперь возлагались на новое «утешение»: нынче ему — по совместительству брату Джона — уже исполнилось два года.

А дружба нашей троицы всё крепла. Часто, практически каждый день собирались они у Уолтера или Анны, разучивали новые песни, слушали музыку, пили чай, смеялись, разговаривали на серьёзные темы. Они были не разлей вода. С Уолтером и Анной Джон был откровенен, он позволял себе обсуждать с ними такие вещи, которые он раньше никогда даже не мыслил говорить вслух в одиночестве. Часто, собравшись втроём на всю ночь у Анны, они при неверном свете канделябров часами обсуждали идеи и музыку 60-х; вдохновляемые картинами тёти Дженни, восторженно погружались в мир «Властелина Колец» и «Силмариллиона»[23]; тихонько пели втроём, слушали Битлз, The Kinks, The Searchers, The Animals, The Who и другие команды той замечательной эпохи.

Вместе с радостью новых открытий, Джон познал и страдание. Теперь он смотрел на мир гораздо шире, чем полгода назад. Он видел, что творится с миром — войны, насилие, тоталитаризм, сплошное падение уровня культуры и нравственности. И он переживал всё это, он словно нутром чувствовал боль мира, страдание, стоны Земли, раненной человеческой глупостью. Теперь Джону открылись помыслы большинства живущих на планете, они были просты до безобразия — самосохранение, продолжение рода, обустройство собственного быта, накопление богатств на безбедную старость и прочее. Как он ни старался, так и не смог осознать и принять он чаяний этих людей. Да, возможно, то, чем они жили, было вещами важными, но как можно жить, сознательно отказываясь от всего прекрасного, созданного природой и людьми? Жизнь ли это, или только обозначение, биологический признак принадлежности к миру живых? Джон жалел людей, он начал верить, что своим творчеством и самопожертвованием разогреет холодные сердца, и разгорится тяга людская ко всему прекрасному. Часто ночами скорбел он о людском духе, так просто поддавшемся мнимым, примитивным радостям жизни. Гуляя вдоль заполненных транспортом городских улиц и направляясь к Рибблтонскому парку, Джон размышлял о том, что люди создали дома из бетона и камня, машины из стекла и металла. Наукой открыты многие законы физики и химии, человеку практически подвластна материя. Триумф человеческой цивилизации — города, машины, самолёты, корабли, электронно-вычислительные комплексы — Джон поднимал взгляд к небу, к этой прозрачной непостижимой синеве, — и понимал, насколько искусственны, далеки от природы все эти достижения. Холодное зимнее солнце и глубокое, прозрачное, бездонное синее небо. Как могут все эти созданные человеческим умом вещи заменить первозданную, нетронутую тленом дивную красу, так щемящую сердце и пробирающуюся в самые потаённые уголки души? Джон многое отдал бы за кусочек того зимнего неба, за возможность чувствовать его и быть ближе к нему. Ему и нечего было отдавать, всё материальное для него почти перестало существовать. Постоянными его спутниками стали теперь ожидание чуда и горечь невосполнимой утраты, неизлечимой временем. Страдания за мир переносились им как собственное горе, словно это горе растянулось во времени и происходит для него здесь и сейчас. И каждый день приближал что-то важное, светлое, Джон чувствовал приближение долгожданного исцеления для мира. Он не просто верил в чудо, он точно знал, что скоро оно произойдёт и мир преобразится. И отдавал все свои внутренние силы для скорейшего осуществления этого деяния. Исчезнут боль и страдание, старение материи, люди уверуют в любовь и станут ценить друг друга. Канут в лету и останутся только на бумаге человеческие пороки, долгие тысячелетия мучившие род людской. Мир навсегда преобразится и войдёт в новую стадию развития — Эру Любви.

Таковы были мысли Джона в то время, и он не был одинок в них. С ним были его верные друзья, полностью разделявшие его чаяния.

Как-то в начале декабря, когда наконец ударил первый настоящий морозец после продолжительной мягкой осени, Джон, Уолтер и Анна собрались у неё дома на втором этаже. Ярко пылал камин, звучала гитара, лились песни. Тётя Дженни рассказывала ребятам разные интересные истории. Больше всего их, конечно, занимало то, что её детские годы пришлись на так любимые ими шестидесятые.

— Помню один раз мы с подружками, — рассказывала она, — тайком пробрались на концерт битлов. Родители не пускали нас, мы были ещё малы по их меркам. Ну где-то в вашем возрасте или чуть старше. В то время каждый слышал или хотя бы знал про Битлз. Слышали их песни и мы, по радио, например. Но когда мы оказались на их концерте, и Джон с Полом выдали «Paperback Writer», со мной что-то случилось. Вокруг стоял дикий визг и шум, все орали не помня себя, особенно девчонки. А я застыла как вкопанная, я просто остолбенела. Мне показалось, что Джон смотрел на меня, когда он пел и играл на сцене. Я даже на какое-то время перестала слышать шум вокруг и всё смотрела на Джона, а слова и музыка словно проходили через самые потаённые уголки моего «я». Тут песня закончилась, возникла пауза, и произошло что-то невероятное. Хотя я стояла относительно далеко от сцены, я почувствовала, что Джон посмотрел мне в глаза и его голос сказал во мне: «Я знаю, как нелегка твоя ноша! Но я верю в тебя, Дженн! Мы победим!»

— Это неспроста, всё так и есть, тётя Дженни, — тихо произнёс Уолтер.

— Я так и знал, — медленно проговорил Джон и на глазах его выступили слёзы. — Дело Джона живёт в наших сердцах. Пусть же никогда не померкнет этот огонь, что движет вселенными!

Повисла тишина, слышно было лишь завывание вьюги за окном и потрескивание камина, скудно освещавшего полные решимости бороться до конца лица людей. Анна, до этого молча слушавшая рассказ мамы, поднялась и громко, с достоинством произнесла:

— Отныне мы будем именоваться «Последним Союзом Духа»… ибо тот, кто наделён даром предвидения, знает, что мир близится к концу. Поэтому мы дерзновенно предпринимаем последнюю, отчаянную попытку возрождения Духа!

Поднялся и Уолтер:

— Да будет так!

Все кто находились за круглым столом, медленно встали, и взглянув друг на друга, протянули руки скрепить этот союз. В этом момент, совершенно неожиданно послышался чей-то голос с лестницы, ведущей с первого этажа в зал Анны:

— Мир Дому светлой Лютиэн Тинувиэль, пусть вечно сияют эти чертоги! — и на входе в зал неожиданно для всех появился дядя Чарльз. — Я спешил специально для того, чтобы скрепить Союз с вами! И все они соединили свои руки воедино, а Анна произнесла над этим «Да пребудут с нами Силы!»

— Папа, как ты здесь оказался? — первым опомнился Уолтер.

— Всё по порядку, сынок. Вы же угостите чаем уставшего путника, так спешившего и боявшегося опоздать к заключению Союза? — дядя Чарльз улыбнулся.

— Дядя Чарльз, вы знали о том, что готовится? — спросил удивлённый Джон и перевёл взгляд на женщин, надеясь хоть что-то прочитать по их лицам. Но тётя Дженни в этот момент стояла с опущенной вниз головой, густые пряди волос оттеняли её прекрасное лицо. Лицо же Анны-Тинувиэль оставалось непроницаемым. Она сказала:

— Законы эльфийского гостеприимства подсказывают мне, что нетактично так сразу наваливаться с вопросами на усталого и голодного путника. — Джон с Уолтером переглянулись. — Дядя Чарльз, присаживайтесь к нашему круглому столу, будьте как дома, берите угощения, пусть дух ваш найдёт здесь отдых.

Дядя Чарльз слегка поклонился дамам, присел за дубовый стол и принялся за угощения.

— Я заглянул в Зеркало Галадриэли[24], и узрел там, что вы собрались на Белый Совет[25], и поспешил сюда! — сказал он.

Тётя Дженни подняла голову, улыбнулась, и отбросив прядь волос назад, произнесла:

— Не всякая тайна остаётся в тени, покуда стоит этот мир. Во всяком случае, между участниками Союза никаких тайн быть не может! — в этот момент все в ожидании воззрились на неё. — Чарльз, конечно, не случайно оказался здесь в этот торжественный момент, мы с дочерью моей Лютиэн предвидели это задолго до сегодняшнего дня. — Она улыбнулась. — Я хочу сказать, что некоторые из вас ещё не всё знают, хотя другие прекрасно осведомлены. — Она посмотрела на Анну, та ответила мимолётным подмигиванием. — Я и дядя Чарльз давно уже дружим, и, признаемся вам, общаемся мы не только телепатически — через Палантиры[26]. Просто не хотели раньше времени посвящать вас во все тонкости.

— И ты всё это знала, и ничего не сказала мне? — удивлённо спросил Уолтер у Анны?

— Всему своё время, милый Берен, и вот, как видишь это время пришло, теперь и ты знаешь, — отвечала она.

— Ай да отец! Я рад за вас, рад, что ты с нами. Я давно думал, что тебе всё это близко, просто ты как-то не очень распространялся на эти темы со мной.

— Вы вот всё воспеваете свою встречу в Лориэне, — обратился дядя Чарльз к своему сыну и Анне, — а между тем, наша встреча с Дженни тоже произошла при весьма романтических обстоятельствах.

— Расскажи же нам, дядя Чарльз.

— Однажды я испытал странное чувство. Мой обычный будничный покой был нарушен, но не внешними факторами, а чем-то изнутри. Словно забрезжил призывно маяк далеко за бескрайними туманными водными гладями, меня объял нежный шелест волн, и в сердце тихонько закралось желание идти туда, откуда из неведомой дали пробивался слабый лучик маяка. И вот, сам не ведая того, я вышел из дому и шёл лишь на этот зов, позабыв про время и пространство, не чувствуя проливного дождя на улице; я брёл меж безликих прохожих и одинаковых зданий, и видел перед собой лишь тот луч. Долго ли продолжались мои одинокие скитания, я не могу теперь воспроизвести в памяти. Наконец, я почувствовал себя входящим в подъезд какого-то старинного здания, каких немного сейчас осталось в нашем городе, белые колонны и балюстрады с балясинами, парчовые ковры и канделябры окружали меня. Ощущение маяка было очень сильным во мне в тот момент, я знал, что он где-то рядом. По стенам тянулись ряды удивительных картин, отображающих самые прекрасные и величественные видения, когда-либо посещавшие меня. Но ни у одной из картин я не остановился: я знал, что сделаю это позже, ибо я искал одну, ту, что предназначена мне. И вот весь мой взор заслонила и полностью захватила огромная картина — бескрайняя иссиня-бирюзовая водная гладь и далёкий парусник на горизонте. Мне показалось, что от него исходит неземной свет. Я стоял и вглядывался в этот корабль-мираж на грани горизонта, казавшийся крохотной точкой. И я почувствовал, что приближаюсь к нему; вот я уже различил, что свет исходил не прямо из него, а из-за него, и взглянув сквозь белоснежные паруса, взгляд мой пересёк корпус корабля и нос в форме лебединой шеи с клювом; я потянулся за лучом дальше, постепенно поворачивая голову, миновал рамку этого мира-картины и увидел… Я узрел источник того дивного света — то были глаза Арталиэн Анориме, стоявшей рядом. И эти глаза сказали мне:

— Приветствую тебя, о, Чарльз Мореход! Тот свет, что был тебе путеводной звездой, исходит не из глаз моих. Он лишь проходит чрез них, беря начало в недостижимых далях. Свет этот был маяком тебе, он привёл тебя ко мне, ибо открыто мне, что Путь наш к тому свету отныне лежит вместе.

— О, лучезарная Арталиэн, я построю прекраснейший из всех кораблей, и вместе, на нём, мы будем вечно плыть к тому свету. Ибо это открыто и мне, Чарльзу Мореходу.

— В то время в этом особняке проходила выставка моих картин, вот одна из них — с парусником на краю горизонта — и притянула Чарльза Морехода. Я чувствовала, что это особенная картина, но до поры не могла назвать причину. Вообще же, — и тут тётя Дженни загадочно посмотрела на Джона, — многое изменилось с тех пор, как Уолтер познакомился с Джоном. Я предчувствовала перемены, но не могла сказать, когда именно они начнут происходить. Джон был их вестником, той первой ласточкой, радостно огласившей вешние поля… я вижу, его ждёт высокая судьба. Пойдёмте, я покажу вам эту картину.

Они спустились на первый этаж, прошли гостиную и вышли в другой просторный зал, размерами превышающий даже залу Анны. Здесь было огромное множество картин — они были развешаны на стенах, стояли на полу, в углах. Большие резные окна окаймляли тяжёлые синие портьеры, а посреди комнаты стоял мольберт.

— Прошу сюда! — тётя Дженни подвела всех к одной из картин на стенах. — Вот он, Фрегат Последней Надежды.

Джон стоял как заворожённый. Он соединился с этим светом, исходящим из-за горизонта и потянулся к нему. И море на картине внезапно ожило, и он услышал зов его. Закачались пенистые барашки волн, отливая ослепительной бирюзой, и солнечные блики заиграли на них, замерцал призывно маяк из-за края мира. И Джон потянулся к нему. Но над бескрайним океаном разнеслись вдруг пронзительной болью четыре ноты[27], проникшие в самые глубинные кладовые его сознания — и они позвали его обратно. И понял Джон, что то был не его Путь и возвратился в мир людей. Он был очень взволнован, слезинка стекала по его щеке, он судорожно вздохнул и встретился взглядом с Арталиэн.

— Не печалься о том Пути, — тихо произнесла она, — что не можешь разделить. Ты тоже идёшь туда, но у тебя своя дорога, и кто знает, сколько ещё великих свершений ждёт тебя здесь, по эту сторону мира.

Они осмотрели другие картины в зале, после чего тётя Дженни предложила всем пройти наверх — пришла пора подкрепиться добрым чайком. За круглым столом было уютно, аппетитно смотрелся пирог, приготовленный хозяйкой. В камине гуляло весёлое пламя, Анна расставляла чашечки. Большой самовар возвышался на столе и пыхтел словно котёл старого паровоза. Чудная картина…

— Пирог превзошёл все мои нескромные ожидания, леди Арталиэн, он великолепен, — и довольный Уолтер потянулся за очередным кусочком.

— Да, Уолтер прав. Давненько мне не приходилось пробовать такой славный каравай! — дядя Чарльз тоже был благодушно настроен. — Ну ещё бы: секреты эльфийской кухни раскрывают не каждому!

— А в чём же будет заключаться наш новый Союз? Что мы будем делать? — Джон всё ещё не пришёл в себя после его видений с парусником на картине. Ему пока было не до пирога, пусть и испускающего столь аппетитный запах.

— Мы будем делать то, что подскажут нам наши сердца, — ответила Анна.

— Я вижу страдание, любовь и веру в наших сердцах, — сказала тетя Дженни, — покуда они бьются, для мира всегда будет надежда. Пока есть на земле сострадающие, способные откликнуться на крик о помощи — от кого бы он не исходил, пока есть те, кто способен на ответные чувства, жертвенность, кто живёт возвышенно, кто постоянно ищет чего-то, пока есть истинно живые, не успокоившиеся — последние искорки на вселенском пепелище веры, титаны духа, держащие небо, — мир не рухнет во мрак безвременья и род людей выстоит.

— Пусть же не дрогнут наши сердца даже пред лицом неотвратимого конца мира, ибо пока есть хотя бы один из нас — священный пламень не угаснет! — По щеке Джона катилась горячая слеза и он дрожал. Никогда ещё он не испытывал такого сильного состояния веры.

— Надежда зажглась, — молвила Анна.

Дядя Чарльз и Уолтер тоже были под впечатлением момента и сидели недвижно. Тётя Дженни подошла сзади к Джону, и обняв за плечи, положила ему на тарелку кусочек торта.

— Кушай, — произнесла она, этот волшебный пирог придаст тебе внутренней силы.

Джон возвратился домой под самое утро. Серыми пустынными улицами пробирался он через город в этот предрассветный час. Он чувствовал себя совершенно лишённым сил, но усталость эта была приятной. Что-то важное свершилось в этот день. Что-то такое, что сложно описать словами, но зато прекрасно чувствуется и без них. Это был следующий важный шаг в его жизни. Джону хотелось как-то закрепить сегодняшний день, придя домой, он собрался было послушать что-нибудь на сон грядущий, но на это не доставало сил. Он выключил свет, разделся, лёг в постель, и взяв с собой карандаш и бумагу, быстро начертал в темноте:

Воспарим с ночных полей от спящей сытости подальше Рванём мы к свету на восток Пора искать нам наш исток Поднимемся под самые невидимые звёзды И там, плывя по небосводу вслед за северной звездой Увидим лучезарный наш рассвет За мимолётной алой пеленою И вдруг, свободу истую обрекши Наш дух воскликнет: Не нужно мне темницы бренной — тела Родные братья, что ушли уж все наверх Возьмите и меня вы в вечность незабвенну

И Джон, усталый, измождённый, но счастливый заснул с блаженной улыбкой на устах. День был прожит не зря — первый день его новой жизни.

Проснувшись, Джон заглянул в календарь — было двадцать первое декабря. «А ведь Новый Год совсем подступил! Я чувствую его дыхание!» — подумал он. В детстве, лет до восьми, когда Джон был ещё обычным ребёнком, он очень любил этот праздник, и с отцом, мамой и бабушкой они всегда отмечали его дома. И тогда ещё не замечал он фальши на их лицах, он воспринимал этот праздник как огромную радость, как нечто важное. И думал, что это истинно для всех, кто его отмечает. Ему не нравились другие праздники — дни рождения, Рождество. Даже каникулы не приносили ему столько чистой радости, сколько Новый Год и его ожидание. Джон за два месяца до праздника придумывал как и где он будет развешивать гирлянды, сам вырезал из бумаги и раскрашивал различные украшения. А потом, когда подходило время наряжать ёлку, он доставал все ёлочные игрушки — их было много, — развешивал, примерял, менял местами, создавая причудливые узоры из них. Затем новогоднее древо оплеталось проволокой с лампочками. И вот, когда всё было готово, Джон выключал свет и подолгу в темноте любовался завораживающим миганием разноцветных лампочек… Джон с тоской выглянул в окно и вздохнул. Теперь-то он знал, что это всего лишь традиция, условность, как и почти всё, чем живут люди. И нет в этом для них никакой истинной радости — одна лишь привычка делать то, что делали все люди испокон веков. «Да это какая-то болезнь! Какая-то заразная бактерия, поразившая почти всех на планете», — невесело думал он — «да они и не живут более, они живые лишь по привычке». И ему как наяву вспомнились лица его родителей в один из последних отмечаний нового года. Важно-весёлый папа при неизменном бизнесменском пиджаке — глава семейства. Строго одетая мать, причёсанная, выхоленная бабушка. И все они одинаково улыбаются, и лица вроде бы светлые, радостные… но чего-то не хватает. Как будто они и сами чувствуют, какая всё это фальшь — салаты, шампанское, одинаковые тосты, увеселительное шоу по телевизору до утра. «Да это не люди, это роботы! И вот эта зараза расползлась и поразила уже всё человечество». И вдруг взору его предстал парусник с картины Арталиэн и Джон окреп в вере своей: «Но мы отразим её! Плечом к плечу, мечи наголо! Братья и сёстры, на смерть за истинную жизнь!» И уныние Джона отступило, взор его вновь загорелся — словно накануне, в кругу близких ему людей. Он снова посмотрел в окно на заснеженные поляны и деревья — как красиво! «Сегодня нужно непременно отправиться на прогулку в парк!» — подумал Джон и стал собираться к Уолтеру — они условились встретиться с утра.

Уолтер уже поджидал его у ворот Рибблтонского парка, покуривая и напевая что-то.

— Привет, Уолтер!

— Привет, Джон! А ты более-менее бодренький, как я погляжу. А то вчера расчувствовался, я уж думал, будешь сейчас снова помятый как после своих ночных бдений с Пинк Флойд, познакомил тебя с ними на свою голову. — И он схватился за голову и состроил такую притворно-строгую гримасу в стиле их учителя по математике, что Джон сразу понял, что всё это шутка от начала и до конца и засмеялся. И решил ответить тем же:

— Зато ты узнаваем за сто вёрст: волосы растрёпаны, цигарка в зубах, весёлый мотив на устах, широка пролетарская волосатая грудь, ничего святого!

— Но-но! — широко осклабился Уолтер. — Зато ты прямо первая эманация Единого! То-то я всё смотрю на тебя, и думаю, ба, что за знакомые черты! Так вот оно что! — и друзья дружно заржали и обнялись.

— Тсс, — проговорил наконец Джон, — не спугни деревья, мы же пришли проведать их, а не мешать им наслаждаться тишиной и покоем зимнего леса.

— Да, а взгляни, как красиво лежит снег на веточках. На каждой, даже самой маленькой — тонкая снежная линия, маленький, но необходимый штришок на огромном полотне. — Уолтер восторженно показывал по сторонам.

— Точно!.. — Джон был поражён. Он шёл и молчал, всё вглядываясь в эти нерукотворные узоры, сплетающиеся в причудливом танце в бесконечное полотно. И ему страстно захотелось отразить, запечатлеть это в каком-нибудь стихе или даже мелодии. Но об этом он пока не стал говорить Уолтеру, слегка опасаясь его бестактных выходок. Хотя эти уколы в большинстве и были «беззубыми». Они продолжали идти молча, и Джона всё больше захватывало наваждение, что он сливается с этим снегом, он где-то внутри, он чувствует его как живого.

— Джон! — окликнул его Уолтер, видя что друг ушёл в себя. — Джон, есть ли какие-нибудь идеи насчёт скреплённого вчера Союза?

— Ты знаешь, мысли, конечно всегда есть, но серьёзно я ещё не подходил к этому вопросу. Надо посоветоваться с мудрыми.

— Это да. Но я могу тебе сказать, что мы можем сделать и своими силами, даже вдвоём, без остальных сил Союза.

— Это что же? — спросил несколько удивлённый таким поворотом дел Джон. — Уж не хочешь ли ты предложить расклеивать листовки с бунтарскими призывами? — добавил он и улыбнулся.

— А что, это мысль! — Уолтер отнёсся весьма серьёзно, хотя и лёгкая ирония играла на его губах. — Но пока что нет. Я предлагаю тебе серьёзно подойти к созданию группы. Представляешь, что мы могли бы сотворить вдвоём?!

— Да, было бы очень здорово. Но… что я могу сочинить, я же не Леннон, не Уотерс, не Дилан. Каков тогда будет мой вклад?

— Джон, ты меня поражаешь! Откуда столько неверия вдруг, если я своими глазами вчера видел твоё лицо, когда леди Арталиэн произнесла пламенную речь! Твоя вера и решимость были видны издалека. Что случилось?

— Да, мои чувства были искренними. Они и сейчас таковы. Но вот если бы я уже был великим музыкантом, если бы многие мои работы признали заслуженные мастера, у меня был бы громадный опыт в сочинении, как у тебя, например…

Но он не договорил — Уолтер просто взял и толкнул его в снег и начал там бесцеремонно валять!

— Что за чушь! Какие ещё, к дьяволу, «признанные», какие «заслуженные»! Они для нас вообще никто не существуют! Забудь! Ты — великий гений, здесь и сейчас. — Он немного успокоился. — Я… скажешь тоже. Просто я не боялся взяться за гитару, не испугался поверить в свои силы, что да, я — могу!.. Вставай! — И он помог подняться другу. — И не обижайся, плиз, что тебя в снег толкнул…

— Да я и не обиделся, — сказал повеселевший Джон. — Освежился, как раз умыться сегодня забыл. Да и вообще, надо теперь всем рекомендовать снежные ванны — хорошо всякую засевшую в голове дурь вышибает!

— Значит, теперь ты уже не так неуверен в своих силах, как до принятия лечебной ванны? — весело съязвил Уолтер.

— Эффект просто чудодейственный. Мы идём играть немедленно!

— Отлично, а то я всё думал найти себе оправдание, чтобы не ходить в колледж!

— По-моему, можно найти тысячу оправданий, чтобы не ходить туда, но ты нашёл всем оправданиям оправдание! — сиял улыбкой довольный Уолтер.

И они на радостях затянули «Good day sunshine»[28]. А погода стояла действительно отличная — на небе ни облачка, лёгкий морозец, и ослепительно сверкающий повсюду снег. Допев, ребята снова пошли молча. Слышно было только хруст сугробов под ногами. А лес стоял притихший — ни звука не исходило из сердца его: ни пения птиц, ни треска ломающихся веточек под заячьими лапками. Хотя, какие там зайцы…

— Гляди, Джон, мы никого не разбудили своей песней! Лес совсем притих.

— Да он таким и был до нашего прихода. Но ничего, нашими песнями мы разобьём глухую стену тишины и отчуждения в этом мире, и мир снова станет прекрасен, как сразу после сотворения!

— Это действительно самое дельное из того, что мы можем. По крайней мере, я пока больше ничего не вижу путного.

— Я тебе сегодня сыграю свою последнюю мелодию, недавно придумал. Называется «Под Сугробами Безвременья».

Уолтер, услышав название, совершенно театрально завалился пластом на спину в глубокий сугроб и оставшись лежать, произнёс оттуда:

— Совершенно бесподобно! Какая образность! А ты ещё говоришь, что ничего не можешь сочинить.

Джон помог другу подняться и ответил:

— Да, название мне тоже нравится, но ты ещё не слышал саму мелодию. Если бы она была такой же впечатляющей как и название…

— Уф, — Уолтер отряхивался. — Я уверен, мне понравится! Уже даже одно это название вдохновляет меня на что-то.

— Слушай-ка, а расскажи, когда и как ты начал играть на гитаре? Что-то ты мне ещё не рассказывал этого.

— Ну, то что в моём доме и до и после моего рождения играла музыка Битлз — ты знаешь. Заслуга отца в том, что я так рано приобщился к настоящему. Если бы не он, кто знает, кем и чем бы я сейчас был… Так вот, раньше он любил подбирать песни битлов и других групп на гитаре. Потом наигрывал их, даже есть старые записи, где он поёт «I’ll Follow the Sun», «There’s a Place»[29] и другие вещи. У отца была Фендер Стратокастер…

— Ого! И где же она сейчас? — удивился Джон.

— Дома, я на ней иногда играю, просто у меня период увлечения акустикой. Поэтому ты ещё её и не видел. Я её в шкаф убираю.

— Да что же ты не говорил, это ж такой инструмент!

— Да потому что ты постоянно так погружен в себя, что мало чем интересуешься! — передразнил друга Уолтер.

— Ну ладно тебе, рассказывай дальше.

— Отец показал мне гитару ещё когда я и ходить-то не умел. И ради интереса дал мне её подержать — так он рассказывает, я-то этого не помню конечно.

— И как, сразу пришлась по вкусу?

— Его больше всего поразило то, что я сразу правильно взял её в руки. На что он мне тогда и заявил, что Хендриксом или МакКартни мне не быть!

Джон отстранённо улыбнулся. Его снова потянуло в снежную паутину.

— Через несколько лет отец научил меня первым простым аккордам, — продолжал Уолтер, — а когда мне исполнилось семь, он подарил мне акустику. Я продолжал разучивать песни, придумывал свои первые простые мелодии. Потом как-то раз… Джон, ты меня слушаешь?

А Джон плыл в просторах своего воображения. Ему чудилось, что деревья — это Атланты, раскинувшие свои ветви-руки к небу, подпирающие и не дающие упасть на землю чему-то последнему светлому, не тронутому ещё земным тленом, что осталось там, где-то в запредельной выси.

— Джооон! — прорвался в его видения голос Уолтера. — Да что у тебя сегодня за сплошная «психоделия тудэй»[30]? Очнись же! И для кого я только рассказывал?! Пойдём уже ко мне, порепетируем наконец!

— Вот она, легендарная Фендер Стратокастер! На ней играл ещё мой отец много лет назад. — Уолтер достал из шкафа обещанную к представлению гитару. Фендер был тёмно-синий, лак блестел почти как новенький. В паре мест виднелись незначительные царапины.

— Вот это вещь! Можно я немного поиграю? — спросил Джон.

— Играй, конечно. Давай к комбику подключу.

Пока Джон распробовал новую гитару и её звучание, Уолтер наигрывал на акустике различные мелодии. После акустической гитары ему показалось неудобным, что гриф слишком узкий, струны близко друг к другу и к самим ладам.

— Давай поменяемся. Я сыграю тебе на акустике свою новую вещь, а ты возьми Фендер. — Предложил он.

— Держи, — Уолтер протянул Джону акустику. — Я сейчас вернусь, надо бы чайку поставить. Ты ведь тоже не успел позавтракать?

Джон подумал, что вопрос был чисто риторический. Что с этим колледжем успеешь… С колледжем?!

Акустическая гитара привычно легла к нему в руки — хотя он и играл-то на ней только с недавнего времени, — с тех пор, как познакомился с Уолтером. Джон задумчиво перебирал струны, слушая как Уолтер что-то напевает внизу, на первом этаже, и наверно возится с чайником, достаёт конфеты или делает бутерброды… И вдруг на него снова нашло видение дерев из леса. Снежные великаны, величаво подпирающие небо и мёртвая тишь вокруг. Героические титаны духа, без которых погибнет всё то, что так ему дорого — оно держится только на них… И у Джона сама по себе вдруг начала складываться величественная мелодия. Но вот вернулся Уолтер с подносом и чашечками, с вкусно пахнущей яичницей, бутербродами, и Джон отложил гитару.

Они быстро перекусили, согрелись чайком, и Джон предложил Уолтеру послушать обещанную ещё в лесу вещь. Уолтер согласился и устроился поудобнее в большом кресле. Джон начал играть. Мелодия была не длинной и её можно было закольцевать — чтобы получалась бесконечная петля. Это и заметил Уолтер:

— Я же говорил тебе, что мне понравится. Это потрясающе! В твоих мелодиях чувствуется какая-то неординарность, собственный почерк, пусть они пока и не очень сложные. Слушай! А давай-ка я попробую наиграть на неё соло? У тебя же нет к ней соло? — И, подключив электрогитару, добавил: — Надо их состроить. Дай-ка «ля».

— Чего дать?

— Первую струну давай!

— А! Так бы и говорил, не хочу я все эти «ля» знать.

— И правильно, будешь их учить, ничего больше не придумаешь! Это я просто выпендриться решил, типа я ноты знаю. А я сам ничего почти не знаю и прекрасно без них обхожусь!

Они состроили гитары и попробовали сыграть.

— Играй её по кругу, не останавливайся, — предложил Уолтер. — А я попробую солировать.

Они некоторое время играли. Уолтер играл соло, иногда перемежая это с проигрыванием бас партии.

— Нет, а всё-таки, какое точное название ты придумал. Мне так и представляются глубокие-глубокие сугробы. Сугробы безвременья. И все мы тонем в них… — задумчиво проговорил Уолтер и отложил гитару.

— А мне представляется, как мы с тобой гордо стоим посреди бескрайнего поля, и сверху нескончаемыми потоками сыплется на нас этот снег. И вот уже вокруг нас целые сугробы, мы окружены и обречены, но мы не сдаёмся и не позволяем этой нечисти безвременья засыпать наш невозможный островок жизни посреди мёртвого мира, засыпать нас с головами и сровнять с землёй, чтобы никогда не осталось о нас памяти ни на земле, ни на небе во веки вечные до самого конца всего сущего!..

— Тому не быть! — Уолтер встал. — Мы будем биться насмерть плечом к плечу, брат мой. И отстоим Свет.

Они встали и взглянули друг другу в глаза. Повисла торжественная тишина. Настала редкая минута, когда Уолтер был с Джоном с глазу на глаз — и при этом абсолютно серьёзен. Он произнёс, положа руку на сердце:

— Я клянусь, что до последнего вздоха буду защищать всё то, что нам дорого. И я готов отдать жизнь за мою веру в то, что мы изменим мир.

— Я клянусь, что отдам свою жизнь во имя изменения мира, я отдам всё, лишь бы частица изначального Света коснулась людей, — отвечал Джон также с рукой на сердце.

— Ну а я, — послышался с лестницы голос дяди Чарльза, — клянусь в том, что готов следовать за прекрасным взором Арталиэн Анориме куда угодно! А также в том, что вы так радуете нас, юные джентльмены! Мужская половина Союза в сборе!

— Отец! — засмеялся Уолтер, — у тебя талант приходить точно в самые торжественные моменты!

— Да, — ответил дядя Чарльз, — я ничего и не знал о вашей встрече, я только возвратился домой. Я полагал, вы навещаете всё ещё никак не идущего на поправку и так скорбящего об отмене занятий профессора математики!

Разразился дикий хохот. После такого ответственного момента внутреннее напряжение само ищет выход, и выход был найдён!

— Бедный профессор! У него такой жуткий кашель, — и Уолтер стал изображать этот кашель профессора, сгибаясь пополам, но не удержался на ногах и рухнув на пол, покатился по нему.

— Уолтер, жажда знаний доведёт тебя до болезни! — и Джон, прыснув, осел на пол. Дядя Чарльз смеялся басовитыми раскатами, завалившись в кресло. Выплеснув энергии, они немного успокоились и дядя Чарльз, обтерев лоб платочком, ибо тот вспотел, сказал:

— Вот она, моя старая гитара! — и взяв её в руки, сыграл несколько нот. — Настроена. Давайте немного поиграем. И сам отвечая на свой же призыв начал играть и запел приятным баритоном:

— Walter, remember when the world was young…[31]

Джон был очарован музыкой и словами. Никогда ещё он не слышал такой удивительно простой, но столь живой, закрадывающейся вовнутрь песни. Разве что у битлов. Но у битлов всегда всё такое чёткое, и вокалы на высоте. А тут так тихо, так мило. Хотя, он ещё не слышал оригинал. Да он вообще ещё, чёрт побери, не знал, чья это песня!

— Скажите, дядя Чарльз, — обратился к нему Джон, когда тот закончил играть, — а чья это песня?

— Тебе, я вижу, понравилось?!

— Очень, просто расчувствовался. Сейчас такой музыки уже нет. Готов спорить, это что-то из 60-х годов.

— Ты угадал, — ответил дядя Чарльз. — Это группа The Kinks, песня называется «Do You Remember Walter?»

— Ах, вот оно что. Как же это я их до сих пор не удосужился послушать. Мне же Уолтер говорил про них.

— А это потому что тебя за уши не оттянуть от твоего Пинк Флойду! — и Уолтер достал с полки пару дисков. — На, держи. — Это их самые сильные альбомы — Something Else и Village Green Preservation Society. Тут как раз есть эта песня, послушаешь.

— Спасибо, теперь-то уж точно послушаю.

— Отец, Джон сыграл мне свою мелодию, меня поразила её образность. Называется «Под Сугробами Безвременья». Это как раз после неё мы так тут торжественно клялись… проняло меня. Сыграй, Джон! — попросил Уолтер.

— Ох, захвалил. Ну давай, попробую… Передай мне акустику… ага, спасибо. Джон начал медленно, проигрывая каждую ноту, вкладывая что-то в каждый звук. И композиция зазвучала в полную силу.

— Это действительно очень образная вещь. Так и представляется это безвременье. Кругом поля и леса, и идёт снег, не останавливаясь ни на минуту, ни днём, ни ночью. Он уже накрыл всё однообразной белой пеленой. А под снегом теплится жизнь, неистовая, истинная жизнь! Наперекор, вопреки, несмотря на. И когда-нибудь ледяные покровы падут. И возродится Пламень, и отступят снега.

— Благодарю вас, — склонил Джон голову, неужели эта простенькая мелодия действительно не так плоха, как мне кажется?..

— На самом деле, Джон! — ответил Уолтер.

— Ребята, пора бы нам пообедать, ведь вы верно проголодались? — и дядя Чарльз вопросительно осмотрел всех.

— Да, мы ещё в парке гуляли, отличная погода, между прочим.

— Пойду, приготовлю чего-нибудь перекусить. На такой пир, как у леди Арталиэн, конечно не надейтесь, но всё же. Нам есть что обсудить за обедом.

Дядя Чарльз стал спускаться на первый этаж, ребята расслабленно полулежали в креслах и молчали. В это полуденное время, когда ярко светило солнце за окошком и пели птицы, так хотелось просто поваляться после стольких утомительных дел и разговоров! Но они были довольны сегодняшним днём, а ведь ещё предстояло обсудить что-то за обедом — дядя Чарльз просто так не стал бы их раззадоривать — значит, предстоит что-то интересное.

— А вот и я! — дядя Чарльз поднялся наверх, неся с собой обед. Они сели за стол, разложили приборы и начали трапезу.

— Вкусно? — спросил дядя Чарльз. — И, видя, как ребята уминают за обе щеки, продолжал: — Я хотел вам напомнить, что скоро Новый Год, и можно отметить его всем нашим Союзом, если у вас, конечно, нет своих планов на это замечательное время.

— Конечно нет! — ответили Джон с Уолтером хором.

— Тогда предлагаю вам подготовить концерт! Как вы на это смотрите?

— Я — за! — обрадовался Уолтер.

— А я… — Джон растерялся. — Я играть не умею, песен не знаю. Да и вообще только подпевал всегда.

— Джон! Но мы же можем сыграть там Кинкс! Тебе же так понравилась та песня. И она не сложная, я научу тебя.

— Ты уже умеешь её играть? — удивился Джон.

— Я примерно с десяток их песен могу сыграть.

— Ладно, только не просите меня играть «Под Сугробами…», вот это уж точно будет излишним.

— Напротив, это-то и будет гвоздём программы! — вставил улыбающийся дядя Чарльз.

— Но… — у Джона отвисла челюсть.

— Кушай спокойно, Джон. Эта вещь напрямую относится к деятельности нашего Союза. Так что все обязательно должны её услышать.

И тут у Джона родилась тщеславная мысль сочинить до Нового Года ещё что-то более сильное. Тем более, что у него уже было начало новой вещи. Но мысль эту он пока скрыл от остальных. Он сделает, как они просят. Он сыграет на праздник, когда все соберутся. Сыграет «Под Сугробами…» Но сыграет не только её одну! «Эх, только бы сочинить именно так, как мне всё это представляется. Эти деревья…» — подумал он.

Тем временем они покушали, и дядя Чарльз, убирая со стола, произнёс:

— Ну что ж, зимний день короток, солнце уже клонится к закату, а нас ещё ждут дела! Сегодня снова Совет!

— А почему же мы ничего не знаем об этом? — спросил Уолтер. — Неужели одни участники почтенного Совета могут что-то скрывать от других участников? И ведь Совет только вчера образовался, а уже обман! — И он притворно расстроился. Джон сидел за столом и улыбался.

— Верно, Совет только вчера начал своё существование. А предложение собраться поступило мне только сегодня. И вот я сообщаю его вам. Это предложение владычицы Арталиэн.

— Тогда мы согласны!

— Время не ждёт, мои юные друзья! В путь! Берите с собой только самое необходимое, всё самое ценное — уже внутри нас, — наставительно улыбался дядя Чарльз.

— Ну ты и шутник, папа! Да у нас всё самое ценное — снаружи, мы ж карьеристы, материалисты, сплошь банкиры и финансисты. Мы всё время посвящаем работе, по выходным с семьёй мы выезжаем в рестораны, театры и бутики — порассуждать в уважаемой компании, как мы хорошо в искусстве, моде и стиле разбираемся… Ах, да, ещё отпуск раз в полгода полагается, съездить на Канары, отдохнуть от жены, поваляться на пляже, на задницы попялиться… женские!

— Да это ты, Уолтер, шутник! — Джон смеялся. — «В бутики», ну ты даёшь… шоппер ты наш!

— Было бы у нас больше времени, если бы не Совет, я бы вызвал тебя на дуэль за такое! — и Уолтер состроил строгое лицо.

— Мы выступаем, — и дядя Чарльз направился вниз по лестнице. — Лучше направьте свою неуёмную энергию на общие цели.

— На какие это на общие? На общественные? — съязвил Уолтер.

— На Совете узнаешь.

У дома Арталиэн их уже встречали. Анна и тётя Дженни стояли на резном крыльце и воздевали руки в приветствии.

— О, путники, я — Арталиэн, приветствую вас, вы можете найти приют в нашем скромном доме. Отдохнёте и выспитесь с дороги, а мы узнаем от вас, что происходит в мире.

— Прекрасная госпожа, — поклонился ей дядя Чарльз, — мы с удовольствием принимаем ваше приглашение.

— В мире происходит много вещей, нам непонятных. Мы и прибыли на Совет в надежде разъяснить кое-что для себя с помощью вашей мудрости, — сказал Джон.

— И вашей, леди Анна, — откланялся ей Уолтер.

— Проходите, прошу вас, — позвала всех в дом леди Арталиэн, — не ждите ответов на все ваши вопросы, но на некоторые из них мы с Лютиэн, возможно, сможем дать ответ, на другие — надеемся услышать его от вас.

Все поднялись наверх и расположились у круглого стола. На улице уже темнело, на столе горели свечи, а в уголке комнаты тихонько потрескивал камин. В доме Анны всегда было уютно, а сегодняшняя обстановка и вовсе сама располагала к тёплому дружескому общению за чаем, обещая нечто торжественное.

— Мы собрались здесь, чтобы обсудить кое-какие детали, касающиеся деятельности нашего Союза, — начала леди Арталиэн. — Кроме того, есть и просто приятные вещи, которые нам сегодня предстоит озвучить.

— И начнём мы, конечно, с приятного, леди Арталиэн? — просиял Уолтер.

— Не будь таким нетерпеливым, юный господин Берен. Всему своё время. У нас с Лютиэн есть предложение. Сейчас вы его услышите, а после мы рады будем выслушать ваши мысли и предложения. Итак, мы предлагаем издавать журнал. Пока что он предполагается как домашний. В нём будет отражаться наше творчество и наши мысли, различные идеи — ну что-то вроде дневника Союза, отчёта о его деятельности.

Повисла минутная тишина. Все переглядывались. Джон думал: «Здорово. На обложке журнала крупный заголовок: «Джон сочинил новую гитарную вещь! Это просто столп духа!» Да уж». Уолтер подумал и выдал:

— Скажите, леди Арталиэн, уже второй раз за сегодняшний день я слышу это «мы — вы». Как будто Совет успел за один день своего существования разделиться на какие-то группировки, как будто мы не единая структура, а так, мелкие группки. Такое обычно бывает к закату, а нам не к лицу, у нас восход, так сказать!

— Милый Уолтер! — улыбнулась Арталиэн, — ну почему ты сегодня так подозрителен? Мы с Анной находимся рядом, вот и родилась у нас эта идея во время чаепития. Подумай о том, что лучше ведь хоть какая-нибудь идея, чем полное отсутствие идей у всех! А неудачную идею можно потом отбросить. Ведь если тебе не нравится эта идея о журнале, ты можешь сейчас же это высказать! И мы всё обсудим.

— Да нет, меня очень даже заинтересовала эта идея. Но, право, я в растерянности. Что же конкретно будет в журнале? У меня есть несколько сочинений, но они — музыкальные, их же не поместишь туда.

— У меня то же самое, — подал голос Джон, — есть пара сочинений на гитаре. И больше пока нет. Конечно, у всех нас есть мысли. Но одно дело высказывать их тут, в частной обстановке, и совсем другое — знать, что их будут читать многие люди. Тут нужен талант красноречия, дар убеждения. Ведь мы будем затрагивать области весьма тонкие…

— Ты прав, Джон. — Анна встала и медленно пошла делать круг по комнате. В полумраке казалось, что это плывёт по волнам морским грациозный эльфийский корабль с изогнутым носом в форме лебединой шеи. — Мы будем писать о том, что представляет для нас первичные ценности. И даже если он выйдет за рамки нашего маленького Союза — почему мы должны что-то менять?

— Тот язык и те ценности, о которых вы говорите, леди Лютиэн, могут быть понятны далеко не всем. В контексте того, что все мы страстно желаем — изменения мира, нам нужно подумать о доступности его широким массам. Иначе мы ни до кого не достучимся, проще говоря, — и Джон вопросительно оглядел Совет.

— Джон, — дядя Чарльз тоже встал, — я думаю немного преждевременно говорить о его доступности массам. Мы же, в первую очередь, сейчас планируем его выпуск для себя, для своего круга.

— А я вообще думаю, — влез Уолтер, — что никакая доступность не нужна. Никаких компромиссов с обществом и его приспешниками — журналистами! Человека можно изменить только до двадцати лет, и нечего рассчитывать на тех, кто старше, они все прозомбировались и засохли уже.

— Мы немного отклоняемся от темы, — произнесла тётя Дженни, — но раз так угодно всему Совету… Уолтер, тебе я могу ответить двояко. С одной стороны ты прав, только в молодом возрасте на человека можно ещё успеть воздействовать, приоткрыть перед ним мир прекрасного. С другой стороны, некая мудрость говорит мне о том, что люди не равны друг другу от рождения. — Арталиэн сделала небольшую паузу. Все с интересом посмотрели на неё, желая услышать продолжение этой мысли от Главы Совета. — Каждому что-то даётся ещё до его рождения. Возможно, это заслужено им когда-то ранее, возможно — нет, этого я вам в точности сказать не могу. Быть может, это вложено в человека самим Единым. И если это вложено в одного, не факт, что именно то же будет вложено в другого. Такова воля Единого. — И Арталиэн опустила голову, взор её погас. — Мне не дано проникнуть в Его мысли. Так же, как никому из смертных.

— То есть, Вы хотите сказать, что у нас почти нет шансов пробудить кого-то и вдохнуть в него истинную жизнь? — горестно вопросил Джон. — А я верю, что можно что-то исправить. И не этого ли хочет Единый? Иначе зачем мы вообще существуем?! Не затем ли мы пришли сюда, в этот мир, чтобы исправить то ужасающее, вопиющее попирание духовного — единственной основы жизни?

— Я солидарен с Джоном! — Уолтер поднялся. — Не затем ли мы организовали наш Союз, чтобы что-то делать и сделать реально?

— Вы — молоды, и мне понятен ваш юный пыл. — Леди Арталиэн, стоявшая после своей речи без движения и опустив голову, вновь воспрянула. — Но будьте благоразумны — на этом пути можно сделать ошибку, которую потом тяжко исправлять… Рвение и желание пожертвовать собой во имя чего-то — что может быть благородней? Однако, общество потребления поглотит вас и все ваши сочинения вместе со всеми вашими потугами на изменение его, этого так называемого общества цивилизованных людей! — Взор леди Арталиэн сделался устрашающим. — Внемли же, Берен, сын Барахира! Не растрачивайтесь попусту, берегите свои силы, вы ещё не знаете всей силы Машины, она может пожрать всех нас, даже не заметив!

— Не бывать такому! — воскликнул Уолтер и схватил со стены самый здоровый в зале меч с широким лезвием, а Джон тут же снял со стены висевшую рядом огромную нурманскую[32] обоюдоострую секиру и встал спиной к Уолтеру. Неожиданно тяжелое оружие сразу потянуло руки ребят вниз. Уолтер с трудом подавил идиотский смешок, изо всех сил пытаясь удержать меч двумя руками хотя бы на уровне пояса. В случае тяжелой секиры без определённой сноровки выполнить подобное было и вовсе невозможно, и Джон, импровизируя на ходу, опустил лезвие вниз, облокотился об топорище и грозно произнёс:

— Пусть подходят!

Анна вытащила фотоаппарат и сфотографировала их. Обстановка мгновенно разрядилась. Совет аплодировал стоя двум юным воинам Духа. Леди Арталиэн снисходительно улыбалась, от её грозности не осталось и следа. Уолтер опустил меч и улыбнулся.

— Однако, леди Арталиэн, вы так и не ответили нам, — сказал он твёрдо, но весьма миролюбиво, — вы только обвинили нас в некоей поспешности и юной горячности, пожелали нам не растрачиваться понапрасну. Я запомню эти слова Владыки Совета. Но может быть вы закончите свою мысль? Что же вы предлагаете?

— Я уже предложила нашему Союзу издавать журнал. Теперь я слушаю мнения и мысли по этому поводу.

— Честно говоря, у меня пока тоже нечего предложить, — сказал дядя Чарльз и выпустил пару колец из своей резной трубки. — Как бы там ни было, но если мы серьёзно решили чего-то добиться нашим журналом, то нам нужно время на обдумывание.

— Там где обдумывание и расчетливый ход мысли, там нет и быть не может никакого пламени, отец, — хмуро бросил Уолтер. И поспешил добавить: — Но я, конечно, не призываю уже рубить с плеча. Покурю пока тоже.

— Неужели мы так и не придём ни к какому решению, неужели мы можем только возвышенно рассуждать между собой, радоваться взаимопониманию в нашем тесном кругу, но так никогда и не будем поняты другими людьми? — растерянно спросил Джон.

Леди Арталиэн стояла скрестив руки на груди. Дядя Чарльз глубокомысленно смотрел в потолок и выдувал колечки из трубки. Отчаявшийся найти решение Уолтер уныло тушил сигарету в пепельнице, сделанной из морской ракушки.

— Я возьмусь написать вступительное слово! — прозвучал в тишине негромкий голос Анны. Все взоры обратились к ней. — Но не ждите невозможного, я не сделаю всю работу за вас! Я просто знаю, о чём нужно сказать во вступительной статье, и как это сказать!

— Браво, Анна! Ты пробудила меня! Теперь и у меня есть мысль, что написать. Но я пока не буду это оглашать, мне надо подумать наедине, — довольный дядя Чарльз поднялся с кресла и прошёлся по комнате. Джон с Уолтером молчали — у них идей пока не было. Тётя Дженни, оглядев Совет и выдержав небольшую паузу, сказала:

— Ну что ж, если участникам Союза пока больше нечего добавить ко всему вышесказанному, переходим к другому, смею вас заверить, гораздо более приятному для всех вопросу — празднованию предстоящего Нового Года.

Молчавшие ребята сразу оживились. Не потому, конечно, что это было им не в пример интереснее и приятнее журнала, но оттого, что мыслей по журналу у них особых не было, и они чувствовали себя неловко. Почти так же как на экзамене — совершенно не зная сдаваемого предмета. Но «тут вам не здесь», слава Единому, это был не колледж, а Совет Последнего Союза Духа.

— О, ну так с этого надо было начинать! — и Уолтер радостно просиял. — Мы с Джоном подготовим небольшой концерт в две гитары! К тому же, у него есть что показать Совету из своих произведений… погодите-ка. А что, мы не будем встречать Новый Год все вместе? Почему ещё ничего не объявили?

— Потому что ты сегодня — сущий выскочка, — улыбнулась леди Арталиэн.

— Ну это не так уж плохо, раз выскочка, значит я не какой-то там завалящий последний воин — а первый; я, понимаешь, в авангарде, а не где-то плетусь там! — отшутился Уолтер, притворно надув губы и гордо подняв голову. Все засмеялись.

— Боюсь, что нет ни авангарда, ни арьергарда. Мы окружены со всех сторон. Нам некуда отступать, и некуда пробиваться. Пока мы не победим всех противников, нет нам истинной жизни на Земле… Однако, сейчас вернёмся к предстоящему Новому Году. — Тётя Дженни оглядела всех, и лицо её просветлело. — Итак, мы только что слышали от наших доблестных Джона и Уолтера, что они собираются приготовить. Есть ли ещё какие-нибудь мысли?

— Есть кое-что забавное! — сказала Анна. Но к этому не нужно готовиться, мы осуществим это непосредственно в сам праздник. Если погода не изменится.

— Ух ты, — воскликнул Уолтер, — наверное, деда мороза лепить будем. Ну что ж, давайте надеяться, погода подсобит.

— Милый Уолтер, ты сегодня просто настоящий хоббит[33] — непосредственен как ребенок, — и тётя Дженни на потеху всем погладила его по вихрастой головке. — Не хватает только одного: истинному хоббиту полагается обильно и сытно питаться. Сейчас мы это исправим, как раз время ужинать пришло.

Уолтер растерянно раскрыл рот, почесал в затылке и не нашёлся что ответить. Чем и вызвал новую волну одобрительных ухмылок и восклицаний.

— Да, какой-то я рассеянный сегодня, — наконец сказал он.

— Ну что же, — леди Арталиэн встала. — Тогда сегодняшний Совет можно считать законченным. Все вопросы решены и можно переходить к трапезе.

Взмах шариковой ручкой перед хлевом обыденности

Последние несколько дней перед Новым Годом Джон провёл преимущественно дома. Он лишь изредка выбирался в парк подышать свежим морозным воздухом и, может быть, почувствовать прилив вдохновения. Даже с Уолтером они встречались лишь однажды — совершить небольшую прогулку. Временное затворничество Джона было добровольным. Совет больше пока не собирался, и хотя его несколько раз звали на дружеские чаепития и беседы, он неизменно отказывался, мотивируя тем, что ему необходимо побыть в полнейшем одиночестве. И, надо сказать, ему это вполне удалось. Родители не трогали его, погрязнув в каких-то будничных заботах и приготовлениях к празднику. Его даже не спрашивали, будет ли он отмечать Новый Год дома. А он и радовался тому, что можно хотя бы неделю побыть дома в полном одиночестве. Занятия в колледже тоже уже закончились. Повсюду царило предпраздничное настроение — разукрашенные окна и витрины магазинов, люди бродят по улицам в приподнятом настроении, елочные базары дышат свежестью настоящего зимнего леса. Всё везде напоминало о наступающем в самом скором времени празднике. Джон тоже ликовал — но больше внутренне. Его как всегда мало волновала суета и маета вокруг, а сейчас он и вовсе сосредоточился на духовной жизни. Ему хотелось подвести первые итоги его Пути, понять, осознать и объять, что же изменилось, что прибавилось и укрепилось в нём за последнее время. Ведь произошло столько перемен! Некоторое время назад Джон стал записывать свои мысли в тетрадку — это было что-то наподобие дневника. За вычетом того, что само слово это — «дневник» — Джону совсем не нравилось. Ему казалось, что от него веет какой-то серой повседневностью, как то: «сегодня ходил туда-то, завтра буду делать то-то». Он просто ставил даты и писал рядом свои мысли и чувства — то, что накопилось за день или более. И некоторые нерядовые события — а в то время жизнь его и состояла сплошь из событий такого порядка, хоть Джон до поры и не осознавал этого. В частности, он писал: «Мне кажется, главным для личности является свобода и раскрепощённость; в этом же мире всё делается, чтобы воспрепятствовать этому. Люди создали свой мир и подогнали под него науку и самих себя. Отсюда все наши беды, так как мы не в ладах с природой, которая уже восстаёт против нас. Я не хочу жить в таком мире, я хочу быть единым с природой и любить всех. Но это не так просто: люди выстроили огромную стену, отгородив свой воображаемый мир от настоящего, того, в котором мы должны жить в гармонии и счастье. Так, значит tear down the wall!»[34]. Всё чётче и ярче вырисовывалась перед Джоном ужасающая искусственность жизненного уклада людей. Осколки большой картины постепенно складывались в единую осмысленную мозаику, в которой многое было из воспоминаний ещё недавнего детства, но всё же значительная часть — недавние переживания, выстроившие фундамент для нового мировоззрения. Теперь Джон осознавал, что всегда задыхался в тех рамках, в коих держали его родители, социум и система. И если раньше ему только по-детски не нравился грязный, загазованный город, высокий бетонный забор вокруг их дома и постоянная навязчивая «забота» со стороны родителей, то теперь он знал истинную причину всего этого. Все эти на первый взгляд несвязанные между собой вещи были элементами одной Системы — нерукотворного роботехнического организма зомбирования, созданного для подавления любых проявлений инакомыслия и отклонений от принятых норм; организма, работающего на врождённых человеческих инстинктах, таких как размножение, самосохранение, стадное чувство. И Джон, зная это, свято верил в то, что всё это можно исправить, он верил в самое лучшее, что на самом деле есть в сердце каждого человека, но забито, запрятано там самими людьми по велению этого беспощадного, деспотичного организма — Системы. И Джон был всепоглощающе счастлив, что вот это «лучшее», спрятанное и в нём, каким-то образом пробудилось, заявив о своих правах на существование, ухватило свой шанс, этот выигрышный лотерейный билет с ничтожно малой вероятностью выпадения нужной комбинации. Однако, Джон тогда не считал, что это лишь «счастливый лотерейный билет». Он верил, что каждый может проснуться, переродиться, но для этого… Не для этого ли они с друзьями и создали свой Союз? Ведь чуть расширив щель в заборе, через которую разглядываешь реальность, где разрешено видеть мир только под одним углом и в одном цвете, можно узреть совсем другую картину, зачастую прямо противоположную привычной чёрно-белой. И даже становятся видны уязвимости и слабые места в самой Системе… Система — это живой организм, крепкий как тысячелетняя скала, но она родилась не раньше рода человеческого, а значит, может быть побеждена ещё при жизни оного…

В эти предпраздничные дни Джон прослушал много музыки, для которой раньше не всегда хватало времени или сил. Последним его открытием и любовью стала группа The Kinks. Слушая милые, местами немного детские фантазии Рэя Дэвиса, Джон чувствовал в них некую мудрость, крывшуюся под очарованием несложных мелодий и не слишком заумных текстов — например, его поражал альбом «Something Else». Джон прислушивался даже к тем текстам, что не поражали его сразу — он уже понял, что автор «Sunny Afternoon» и «I’m Not Like Everybody Else» в любом случае достоин того, чтобы к нему прислушивались повнимательнее. Теперь он услышал, наконец, песню, которую ему пел Уолтер — «Do You Remember Walter» — она действительно потрясающе звучала. Вместе с этими песнями-зарисовками Джон улетал в неизведанную доселе волшебную страну, из которой так не хотелось возвращаться назад… Но когда он прослушал альбом «Артур», он окончательно осознал, что Кинкс теперь в ряду его самых родных и любимых групп. «Вместе с этим диском заканчивается славная эпоха 60-х», — думал он. Это был последний, отчаянный крик — «Brainwashed», «Young And Innocent Days»… Познакомился Джон и с творчеством таких исполнителей как Simon & Garfunkel, Bob Dylan, различными бит-группами. И везде, в каждой песне, в каждой ноте и в каждом аккорде находил он сочувствие и подтверждение тому снежному комку какой-то неведомой силы, нарастающей в нём. Он почти физически ощущал как этот комок словно увеличивается, трогается с места и катится с горы, набирая скорость. Джон впитывал все эти причудливые и одновременно простые мелодии, слова, идеи, они переполняли его сознание и уже не могли уместиться в обыденных привычных рамках восприятия. Длинные психоделические композиции Пинк Флойд уносили его далеко; в этих ночных полётах он парил над бескрайними просторами, полями, реками, лесами, кружил между звёзд и вселенных, проваливался в чёрные дыры, выныривал в других измерениях и иногда возвращался назад, но затем лишь, чтобы переставить диск на проигрывателе. Он был безмерно благодарен Уолтеру за знакомство со всей этой замечательной музыкой, да что уж там, и не только музыкой… Просмотрев несколько видеозаписей концертов, а точнее хэппенингов тех лет — в клубах UFO и MARQUEE средины 60-х, Джон просто терял связь с окружающей реальностью. Как ни старался он, не в его силах было осмыслить всего происходившего там — всего этого нагромождения света и звука, где в одном зале могли выступать сразу две группы в разных концах зала, где торжествовала эстетика «здесь и сейчас», царил небывалый дух спонтанного вдохновенного творчества и свободы вообще. Ведь зная только людей своего времени, своих одноклассников, соседей, родителей, учителей, сложно даже просто представить, что некогда было совсем иное время и иные люди с иными ценностями и иной верой. Там, на этих спонтанных андеграундных хэппенингах никто не чувствовал себя лишним — напротив, не являясь каким-то признанным поэтом или писателем, музыкантом или художником, можно было влиться в общее действо и приблизиться к каким-то вселенским истинам, пропустить их мудрость через себя. И все стремились к этому свету, что проходил через то время красной нитью. Любимой фразой тогдашних хиппи было «Ты, врубаешься, чувак?»[35]. И Джону казалось, что он «врубается», «въезжает», что он понимает, в чём здесь суть. Люди своим примером показывали возможность совершенно иной жизни и иного мышления, мировосприятия. Они противопоставляли себя обществу потребления — но не с оружием в руках, не с призывами к революции или кровавому бунту. Они доказали, что существует совершенно иная реальность, стоит только человеку захотеть сделать шаг в сторону от протоптанной дорожки, посметь взглянуть на жизнь под другим углом, попрать нелепые условности, издревле существующие в так называемом цивилизованном обществе — и всё засияет! Точно у Барретта — «You only have to read the lines, they scribbled in black and everything shine!»[36].

Был вечер. Джон как всегда сидел без электрического освещения, лишь свечи и камин неярко разгоняли полумрак его небольшой комнаты, в которую всё ещё проникали останки дневного света одного из самых коротких дней в году. Около кресла стояла акустическая гитара Уолтера, Джон задумчиво провёл рукой по струнам. «Я слишком много думаю, а мысли мои далеки от этого мира, от реальности, но так же далеки они и от Света. Поиграю лучше». Сыграв «Под Сугробами Безвременья», попытался вспомнить хотя бы примерно, что за соло играл на неё Уолтер, но не смог. Тогда ему пришла идея записать гитару на магнитофон и поиграть под запись — ведь у кассетника был внешний микрофон! Записав мелодию, Джон стал проигрывать её и пробовать соло. Вначале ничего не выходило, но он продолжал пробовать, не задаваясь целью обязательно сочинить что-то необыкновенное. Просто играл, иногда попадая в ноты, иногда нет. И постепенно у него начала вырисовываться мелодическая линия, неплохо подчёркивающая основную гитару. Во всяком случае, Джону показалось, что психоделические сугробы она подчёркивает весьма неплохо. Затем он сыграл ещё одну свою новую вещь — «Торжество Духа (Атланты)», и вспомнил вдруг, что она была не закончена, и что-то для неё он допридумывал у Уолтера дома, пока тот за чаем ходил. Джон вспомнил эти ноты, медленно проиграл их и вдруг содрогнулся. Насколько величественно звучали они в темноте!.. Не замечая время, Джон всё сидел и играл эти два аккорда и постепенно как-то само выплыло из небытия развитие темы. Зачарованный, Джон всё перебирал струны, смотря в тёмное окно; ему грезились два атланта, подпирающие руками небо, два столпа духа, добровольно взвалившие на себя задачу, которая не под силу никому из смертных. «Эти двое — мы с Уолтером», — подумалось вдруг ему. Он отложил гитару и впал в какую-то прострацию. Образы атлантов, снежные поля и ветер вокруг, леса, долины и взгорья, — всё кружилось перед его глазами, и он потерял чувство времени и пространства. Переворачиваясь, носились в воздухе обрывки фраз, текстов песен, стихов. Проплыла обретшая аморфную фантасмагорическую форму его мелодия, преобразовавшись в диковинный замок у взморья, расцвела дивным цветком, рассыпалась на мелкие кусочки разложенного спектра… Из осколков собираясь в мозаику, преобразовываясь в картины великих художников, расплавляясь и превращаясь в солнечный диск, перетекая в другие измерения… в мире странных звуков, обертонов и приглушённых призвуков, колышимые ветви деревьев шевелились, переговариваясь друг с другом, мелодично запели в где-то слева ранние лесные птички… Птички?! Джон очнулся от их назойливого пения над самым ухом. Да это же не птички, это он ставил электронный будильник, чтобы проснуться рано и пойти в парк в одиночестве, как только рассветёт, пока там ещё не будет людей. Джон сладко потянулся, протирая глаза. На улице только что рассвело, но уже чувствовалось, что день начинался ясный и морозный — для прогулок в парке лучше и не бывает! И Джон, отбросив мысли о том, что не выспался, улыбаясь во весь рот, позабыв ночной мрак и тяжёлый вечер, поспешил в ванную умываться холодной водой.

Посвежевший Джон вышел на улицу. В окружающей тишине звонко скрипел снежок под ногами, пели утренние птицы, было безветренно. Пустые улицы среди знакомых домов даже не выглядели обыденно мрачно, может из-за полного отсутствия прохожих, а может просто настроение Джона было очень светлым, утренним. Он радовался восходящему солнцу, ловил его блики на снежных равнинах, полной грудью вдыхал бодрящую прохладу. И вот, дойдя до парка, вошёл в его ворота, вдруг остановился. Острой бритвой резанула его мысль о том, что он видит всё это великолепие в последний раз. А вдруг больше с ним такого не будет? Нет, он не умрёт, но случится нечто похуже. Он будет ходить сюда и через десять лет и через двадцать… Но всё будет серым для него — дома и деревья, небо, солнце, звёзды — всё одно, всё смешалось в серую глину привычного видения мира, где нет ничего, ни жизни, ни смерти, только работа, дом, дети, семья… И он, словно Назгул среди всего этого — ни жив, ни мёртв, лишь слепо выполняет волю своего Господина — Системы!

— Не бывать этому никогда! — воскликнул Джон, смахнув горячую слезу. Он стоял, подняв голову вверх и высоко воздев руки, обозревая бездонное небо. Как оно было прекрасно в тот короткий миг, показавшийся Джону вечностью! И всё что окружало его в тот момент — снега и волшебные деревья — пронизало всё его существо, вошло в сердце и поселилось там. Эта картина осталась с Джоном на всю жизнь, иногда приходя к нему яркими всполохами воспоминаний, искрящимися солнечными бликами и пахнущими морозным воздухом. Медленно побрёл Джон по нетронутому снежку, запорошившему парковую аллею за ночь. Горечь и отчаяние отступили, дышалось легко и свободно. Джон шёл, прикасаясь к стволам деревьев, поглаживая их вековую кору, внимательно разглядывая каждую складку и извилинку. Сколько неповторимого разнообразия можно было открыть в каждом, с виду самом обычном деревце, — стоило лишь прикоснуться к нему, попытаться почувствовать его. И деревья тоже радовались Джону, ему казалось, что от их холодных промёрзших стволов исходит какое-то внутреннее тепло. Где-то неподалёку хрустнула ветка. Чу! Да это же белка, вот она скачет среди деревьев совсем близко, и не боится ведь! «Жаль, нечем подкормить, — подумал Джон. — Красота, ведь ещё и белки тут есть, в такой близости от города!.. Придёт время, и я уйду навсегда в эти леса, подальше от шума ужасных городов, железных машин и бездушных людей». Джон воспрянул, эта мысль осветила его далёкой звездочкой во мраке ночи. Редкая улыбка тронула лицо его, дернулись уголки губ, глаза засветились радостью.

— Да, — проговорил он вслух, нарушая утреннюю тишину леса, — придёт день, настанет час. И мне не придётся больше спорить, доказывать что-то кому-то. Я воссоединюсь с природой, и перерождённый, постигну всю её красоту и изначальную мудрость. А пока…

«А пока у нас есть наш Союз», — продолжил он свои думы, но уже про себя, — «ведь я только начал свой Путь… а так много перемен за последние месяцы. Может подвести некие итоги, как раз Новый Год на носу? Мой любимый праздник, приятно осознавать, что ты что-то сделал, осмыслить свою деятельность и шаги в уходящем году, наметать план на следующий. Итак…». Джону захотелось затянуться сигаретой, но своих у него не было, он курил только вместе с Уолтером. «Жаль. Выпуская дымные колечки на морозе, думается легче… Вся моя жизнь до знакомства с Уолтером была подобна ползанью во мраке. Я что-то чувствовал, но не мог описать, не мог подобрать нужных слов для этого. Казалось, их и нет в языке. Как нет людей, которые могли бы понять меня. Боже мой! Я же думал, что схожу с ума! Ведь что я знал до Уолтера? Опираясь только на свои собственные мысли и мироощущения, я пропускал всё через себя, делая выводы непосредственно и только из этого, не строя никаких сложных концептуальных моделей бытия. В общем-то, я их и по сей день не строю. Это пускай всякие философы строят. Чтобы потом студенты это зубрили. Больше-то ни за чем это и не нужно. Мы же пойдём иным путём… Так что было до Уолтера? Ох, кажется, это было сто лет назад. Родители. Что я могу вспомнить из своего детства яркого, незабываемого? Ничего. Одно отчуждение. И серые маски на лицах родителей, немо говорящие о том, что всё идёт так, как и должно быть, и нет иного пути. Ан есть! А сами-то они хоть однажды, в самые светлые свои моменты, если таковые только могли у них случиться, — догадывались, что есть и совсем иная жизнь, кроме той, к которой они так привыкли? Ведь им много лет, особенно по сравнению со мной. Ведь всю жизнь прожили, знают положенный любому «культурному» человеку наборчик. Пара книжек классиков, пара картин, пара мелодий Баха или Бетховена. Чтобы не сплоховать уж совсем в своём ненаглядном обществе. А то, не приведи Единый, ещё белой вороной посчитают, начнут сторониться как больного, прокажённого. А больных в волчьей стае добивают, стае не нужны немощные, они всем мешают и вредят нормальной жизнедеятельности этого организма — добыче еды, размножению… Стало быть, страшновато вне стада-то оказаться!»

Джон прошёлся немного, смотря в небо. Уже вовсю пылало яркое солнышко, ползя к зениту. «Страшновато — да, но только до той поры, пока ты не узрел нечто, что будет посильнее всех этих стад в мире! Это называется вера, свет, путь. Как угодно. И вот когда это нечто исполински встаёт за твоей спиной, возвышаясь до самого неба, вот тогда уже стая начинает страшиться тебя одного. Верно! Не ты страшишься, а тебя страшатся. Потому что всё что у них есть — это стая, и её законы. А также целый мир всяких приспособлений, машин, законов, инстинктов, зомбирования и прочего навоза. А ты олицетворяешь собой нечто неземное, абсолютно чуждое пониманию этих недолюдей. Поэтому тебя стремятся во что бы то ни стало, кому бы то ни было, — выжать, выдавить из жизни, устранить угрозу для их ничтожных инстинктов, наподобие инстинкта самосохранения. Или там размножения. Но у них нет никаких шансов, они не знают, что за Силища поднимается за такими как мы. Они сознательно отмежевались от природы, от Создателя, если угодно, — думая, что их машины из металла и бетона защитят их от чего угодно и прокормят. Ха! Пускай себе думают. Лишь Избранным дано постигнуть самую суть вещей». Джон даже содрогнулся от этой мысли. «Но я не испытываю никакой ненависти к этим спящим. Наше дело помочь им, всего лишь подтолкнуть к тому, чтобы начали мыслить самостоятельно, ведь у каждого есть разум. Вопрос только в том, как это сделать. Неужели путь света закрыт для них всех?» И Джону неожиданно вспомнились высеченные на камне слова: «Путь закрыт. Этот путь проложен мёртвыми, и мёртвые хранят его до наступления времени. Путь закрыт»[37]. «Отвлёкся я что-то. Так значит, до знакомства с Уолтером у меня и были только отдельные фрагменты гигантской мозаики? Кусочки, обрывки, что чудом попались мне на моём жизненном пути? Я был одинок. А Уолтер приоткрыл передо мной целый мир. И я увидел, что были и есть люди, пытающиеся открыть глаза другим, живущие этим, отдающие свои жизни за это… Теперь и я чувствую себя таким человеком. И нет мне иного пути, кроме познавания мира через страдание, катарсис. Нет больше обычных житейских радостей, ни больших, ни маленьких. Нет ничего. Есть только вера и моя дорога. Я и должен пройти по ней достойно. Да, мне не нравится слово «должен». Но для меня ничего другого уже быть не может. За эти месяцы я столько всего приоткрыл для себя, заглянул за горизонты дозволенного…»

Дальше Джон неспешно шествовал в молчании некоторое время. Короткий зимний день был уже почти в зените, на аллее стали попадаться первые прохожие — собачники да гуляющие пенсионеры. Ветра и мороза не было, погода сохраняла приятное сочетание прохладной свежести и разлившегося повсюду яркого солнечного света, от которого слепило глаза и хотелось крепко зажмуриться, давая глазам отдых. Но сердце Джона радовалось, оно требовало не отдыха — наоборот, оно жаждало в возвышенном полёте объять весь мир, увидеть с высоты и согреть каждого нуждающегося, дать каждому шанс на пробуждение, шанс поймать лучик света. И Джон в тот момент и был тем самым лучиком, он словно парил над землёй не касаясь нападавшего за ночь снежка, не ощущая ничего вокруг, унесшись мыслями прочь от земли, витал в далёких прекрасных мирах… На землю его вернуло совсем близкое воронье карканье.

— Что, Джонни, опять ворон считаем? И сколько их тут уже пролетело за сегодня?

Очнувшись, Джон увидел, что это не вороны, а его соседка Эмили со сворой дружков, все с пивом, наглые улыбающиеся рожи, бритые затылки, одежда вызывающе сера и одинакова на всех. Ничего не ответив, Джон поспешил пройти мимо, благо его путь лежал домой, а они двигались навстречу. «Вот мерзость, — подумал он, — даже в парке скоро не удастся побыть в одиночестве». Но Джон не сильно опечалился. Слишком мощный положительный заряд ему принесла его утренняя прогулка, чтобы быть омрачённой вот такими незначительными мелочами. «Ничего, у всех у них ещё есть шанс, всё изменится», — успел подумать он и тут же позабыл о случайной лесной встрече. Хотелось поскорее попасть домой, согреться чаем, перекусить. И он ускорил шаг.

Вечером, сидя у камина, Джон делал записи в дневнике, перемежая это с игрой на гитаре. Его уже начал смаривать сон, он подумал, что неплохо бы послушать на ночь что-нибудь серьёзное, закрепить сегодняшний день… как его прошибла мысль: ведь завтра же Новый Год! Тридцать первое число!.. Сон мгновенно слетел, Джон заволновался. Ведь он пробыл дома безвылазно все эти десять дней, ни с кем не общался, почти не созванивался с товарищами из «Союза». Что они, как они?! Стало даже как-то неловко перед всеми. Может, от него чего-то ждали, а он забыл, запамятовал в своих одиноких бдениях, прогулках среди снегов и деревьев… Но нет, вроде бы всё в порядке, завтра с утра, точнее в обед, сбор у тёти Дженни, нужно взять с собой гитару. К газете он ничего не приготовил, если что-то и есть, то оно пока в голове. «Как-то пустовато я провёл это время, другие наверно столько сделать успели», — подумал Джон. «Хотя, сочинил одну вещицу, мне нравится». После этого он расслабился, почувствовал непреодолимую дремоту и начал готовиться ко сну. «Обойдусь сегодня без музыки», — полусонно подумал он. «Но должен же я как-то подготовиться к такому важному дню! Хотя что я могу сделать сейчас? Раньше надо было думать!». Помучавшись пять минут, Джон решил, что завтра со свежей головой, с утра пораньше он непременно придумает что-нибудь стоящее. А сейчас — спать! Засыпая, он вспоминал, как отмечал Новый Год в семейном кругу будучи маленьким, когда ещё не было никакого разделения на «наших» и «не наших», когда ему казалось, что лица родителей светятся неподдельной радостью, и ёлка так волшебно переливается разноцветными огнями, будто специально созданными для него одного — чтобы он незабвенно радовался и не знал печалей… «Но ничего, отныне всё будет по-другому. Гораздо лучше, чем тогда, в далёком детстве». Эта последняя на сегодня мысль согрела Джона и он заснул улыбаясь.

Росчерк золотой секиры у врат Вальхаллы

Утро выдалось ясным, солнечным, погода не подвела. Необходимый желанный морозец в минус пять градусов по Цельсию тоже имелся. «Утро?!» — вскрикнул про себя Джон. «Какое же это утро? Да уже день. Нет, меня точно не возьмут на праздник, даже не звонит никто, я ведь уже весь сбор проспал наверно». Но, посмотрев на часы, Джон увидел, что время вполне нормальное — половина одиннадцатого, он вполне ещё успеет собраться. Но позвонить всё же решил. «Мало ли кто знает этих эльфов и что у них на уме», — подумал в шутку Джон, но номер тёти Дженни всё же набрал.

— Алло? — ответил бодрый голос Анны, что немного придало Джону уверенности.

— Привет, это Джон.

— А! Наш отшельник объявился. А мы уже думали высылать спасательный отряд в лице Уолтера! — звонко засмеялась Анна.

— Да нет, не надо отрядов. Всё в порядке? А то я подумал, что пропал, а меня никто и не ищет — думаю, не нужен уже никому…

— Джон, вот что с тобой делать? Ты неисправим! Ты вообще, хоть не забыл, что сегодня за день?

— Конечно не забыл. Я готовлюсь к выходу!

— Отлично, собирайся. Ждём тебя к двенадцати. Дня, Джон, дня, а не ночи! — и смех Анны снова зазвенел как лесной ручеёк в девственной чаще.

— Хорошо, до встречи! — Джон повесил трубку и начал собираться.

Упаковав гитару в чехол, накинул куртку, постоял в раздумье — ничего не забыл? Посмотрелся в зеркало — ужас, так не пойдёт! Волосы растрёпаны, на щеках легкая небритость. Пусть уж праздник будет праздником, как встретишь, так и проведёшь. Конечно, всё это глупости, придуманные людьми для пущей важности, но что тогда вообще не глупости? И Джон стянул куртку, прошёл в ванную, принял душ, освежился, вымыл голову. Снова посмотрелся в зеркало — ну вот, так гораздо лучше! Теперь и не стыдно показаться перед эльфийскими принцессами. Ну, почти не стыдно, если быть честным… Небритость-то оставалась. Ну и ладно! В путь!

Спустившись на первый этаж, увидел суетящихся родителей, поздоровался, сказал, что идёт на праздник к Уолтеру и поскорее выскользнул из дому, дабы избежать лишних расспросов. Мелькнула мысль: ничего ли не забыл? Нет, всё в порядке. Приятно трётся за спиной гитара в чехле, всё остальное — внутри. Только курить снова хочется, но ничего, скоро подымим с Уолтером — и он ускорил шаг.

По улице сновало довольно много народу — кто-то с ёлками, кто-то нёс целые сумки продуктов, кто-то поддатый уже с самого утра. Но у всех на лицах — радость, скрытая или явная, у всех глаза светятся праздником. «Однако, — подумал Джон, — вот как праздник может объединить людей, раскачать их, вырвать из привычного сонного состояния. Жаль, что всё это лишь на один-два дня. Ведь радость-то неподдельна, почти как в детстве от новой игрушки! Здорово!» Завернув за поворот, увидел издали красивый дом тети Дженни, подумал что на этот раз его уж точно никто на крыльце ждать не будет. Да и заняты они наверно с Анной, приготовления всякие. А он сейчас придёт, дурака валять будет только, мешаться. Надо хоть попроситься помочь в чём-нибудь…

— Джон! Привет!

Джон поднял голову и понял, что не угадал — на крыльце стояла Анна и приветственно махала ему рукой. На удивление Джона, одета она была совсем не празднично. Она и в обычное время-то одевалась весьма интересно, а уж на праздник Джон ожидал увидеть нечто совсем из ряда вон. Но ведь ещё не вечер! Поэтому он решил пока не произносить никаких приветственных речей в эльфийском стиле, а просто сказал:

— Привет, Анна! Рад тебя видеть! Все уже собрались?

— Нет, ты зря волновался, ты пришёл самым первым, мужчин ещё нет. А разве ты не созванивался с Уолтером?

— Да нет, за всё это время я только пару раз с ним виделся, обсуждали кое-какие вопросы насчёт… насчёт сегодня!

— Ах ты наш затворник! Проходи же скорее! — и Анна открыла перед ним дверь, пропуская его вперёд.

Джон шагнул в тёплое помещение и сразу оказался повергнут лавиной самых диковинных запахов. Он даже остановился на пороге. Превалировали запахи приготовляемой пищи — самые разнообразные; в них тонко вплетались и окутывали всё прочее непищевые «добавки» — ароматы эфирных масел и благовония, китайские палочки, сандаловое дерево… Всего и не разберёшь. Джон осмотрелся — откуда все эти запахи идут? И вовсе не удивился, когда не обнаружил в пределах прямой видимости их зримого источника. Это же Арталиэн и Лютиэн, у них всё удивительно! Сделав несколько шагов и обернувшись в нерешительности — а куда идти-то ему? — спросил первое, пришедшее в голову:

— А где леди Арталиэн?

— А я здесь, Джонни! — ответила Арталиэн, спускаясь по лестнице со второго этажа. Джон почему-то ожидал её увидеть в переднике, испачканном салатом и тестом, но ничего подобного не увидел. Она была свежа, как всегда красива, стройна и одета по-домашнему — тоже ничего праздничного на ней не было, как и на Анне. Джон так удивился, что спросил вслух:

— А как же… все эти запахи? Это слуги готовят? То есть, я хотел сказать…

Женщины весело смеялись. Видимо, настолько нелепый и растерянный у Джона был вид.

— Джон, ты в своём добровольном заточении совсем потерял связь с реальностью! Всё позабыл! Ну какие слуги у нас в доме, скажи на милость? — тётя Дженни подошла к нему и поцеловала в голову, слегка наклонившись. — Ты удивлён, почему я не выгляжу как домохозяйка и не бегаю с кастрюлями, в то время как у тебя отчётливое впечатление, что раз ты слышишь столько запахов сразу — стол готовит армия слуг? Ничего волшебного в этом нет, уверяю тебя. Не забывай, что мы с Анной — эльфийки, кроме того, у нас есть свои маленькие женские секреты, позволяющие нам хорошо выглядеть даже за работой — будь то таскание брёвен или приготовление пищи на кухне!

— Да уж, — только и нашёлся сказать Джон.

— Идём, — поманила она, — ты наверно ничего не ел с утра, сейчас мы это исправим. Анна, вы идите с Джоном наверх, покажи ему свои разработки, а я пойду… у меня есть некоторые дела ещё. — Она снова загадочно улыбнулась. А Джону оставалось только последовать за Анной, он уже перестал удивляться. Ведь это же леди Арталиэн и Лютиэн — самые волшебные люди-эльфы, которых он знал. Ну и Уолтер с дядей Чарльзом тоже, конечно. Когда они придут, интересно?

Поднялись на второй этаж, и Джон снова оказался в зале Анны, который поразил его так сильно при первом его лицезрении. Но и сейчас было чему удивляться. С виду ничего не изменилось, но тут на сей раз была какая-то светлая, праздничная, радушная и зазывающая атмосфера. Джон осмотрел стены — может грозное оружие исчезло? Тяжёлые портьеры на шторах открыты? Да нет, всё то же. Он вопросительно посмотрел на Анну.

— Почувствовал, да? — ответила она на немой вопрос. — Это Внутренний Свет![38] Не ищи изменения в убранстве комнаты. Да их почти и нет.

— Ладно, я уже ничему не удивляюсь. По крайней мере до вечера. А что за разработки, про которые только что говорила леди Арталиэн?

— Присаживайся за стол. Сейчас я зачитаю их тебе.

Джон присел за стол. В этот момент его обоняние полностью поглотил потрясающий запах свежих пирожков. Не успел он подумать, что это очередное волшебство, как услышал за спиной голос неслышно поднявшейся по лестнице леди Арталиэн:

— Вот Джон, — сказала она, ставя поднос на круглый дубовый стол. — Подкрепись-ка пока пирожками с чаем. Основные яства ожидаются вечером, когда все соберутся.

Джон отпил горячего, бодрящего чая и приготовился слушать Анну. Она достала рукописный лист, села в кресло напротив и произнесла:

— Как я и обещала на последнем Совете, я попробовала написать черновик вступительной статьи для нашего журнала. Не суди строго, вот что получилось. Название: «Дух 60-х годов сегодня, здесь и сейчас». Сегодня шестидесятые годы кажутся нам далеко ушедшими в прошлое и вспоминаются с тёплой улыбкой. Это тем, кто постарше. Ну а для тех, кто тогда ещё не родился или только появился на свет, очарование и внутренняя красота того прекрасного времени доходят через фильмы и книги, и, конечно же, музыку. То было особенное время, мир был молод, он словно возродился из пепла. Идеи буквально носились в воздухе, надо было только успевать их схватить. Появлялось огромное количество новых течений в мире искусства, моды, в стиле жизни. Чувствовалось, что человечество вплотную подходит к какому-то новому шагу. И в эпицентре этого движения были передовые люди того времени — художники, поэты, музыканты, кинорежиссёры. Ну и, конечно же, прогрессивная молодёжь, именовавшаяся хиппи. Но шагу тому так и не суждено было быть сделанным…

Такое «новое мышление» оказалось «удобным» далеко не для всех. Мирной и культурной революции не произошло. Те, кто стояли «у руля» не пощадили сил, чтобы всё осталось так как им привычно и удобно. Идеи мира, равенства, любви и братства, бескорыстного отношения друг к другу не победили. Общество так и осталось обществом потребления со своими законами и порядками, где каждый знает своё место и подчиняется единым для всех правилам. Но семена были брошены! То золотое время прошло не просто так. Всё-таки, в умах многих закрепилось убеждение, что жить по-новому, совершенно по-другому — возможно. И семена эти прорастают до сих пор, и это не может не радовать. До какого бы низкого уровня не опускалась культура в целом (например, как сейчас), всегда есть люди, которые мыслят трезво. Которые не принимают за «чистую монету» то, что им «вешают» по телевизору и радио, в газетах и глянцевых журналах, в дешёвых книжонках и на дорогих плакатах. Есть, есть ещё те, кому вся эта бутафория не кажется настоящей и единственно возможной. Для тех, кто несёт в себе частицу или искорку той сказочной эпохи и его созданий. Для тех, кто не желает быть стадом несмотря ни на что. Для тех, кто действительно, а не «понаслышке» хочет именоваться гордым словом Человек. Вот для таких людей мы и создали наш журнал: для людей думающих, верящих и надеющихся, что всё ещё можно изменить в нашем мире. И понимающих, что начинать нужно с себя.

— Что ж, это впечатляет, — сказал после некоторого раздумья Джон, — но мне непонятно, отчего тут толкуется о шестидесятых как об отправной точке в эволюции духа? Получается, что столь любимое всеми нами время, идеи, музыка взяты и перенесены в день сегодняшний. Мы же не будем предлагать жить всем этим сейчас. В общем, почему взяты именно шестидесятые, а не какая-нибудь античность, развитие духовной жизни с колыбели современной цивилизации? Складывается ощущение, что в журнале речь пойдёт исключительно о культуре шестидесятых годов и её последователях, опирающихся только на то время и совсем не знающих титанов духа прошлых эпох. Ведь с таким же успехом можно было написать о художниках эпохи барокко, таких как Эль Греко.

Анна отложила лист на стол, медленно встала из кресла и подошла к окну. Посмотрев в него некоторое время, она повернулась к Джону:

— Джон, я долго размышляла над этим вопросом. Конечно, можно было начать с описания любой эпохи или даже чего-то абстрактного, не существующего в этом мире. Но от клавесинов и флейт барокко нас отделяет слишком большой пласт времени, я думаю, людям будет сложно понять тогдашние веяния — человеческий менталитет сильно изменился с той поры.

— У меня есть хорошая, как мне кажется, идея. Всё что ты написала — выполнено на отлично, но нужно приписать такое обобщающее описание людей духа всех времён. И постепенно, не очень растягивая, подойти к шестидесятым, как к последней точке, к финальной отчаянной попытке людей встать на истинную дорогу. Начать можно, например, так: «Во все времена человек задумывался не только о добыче себе пропитания и размножении; разве не лелеял он тихой сапой мечту о высшей доле? Как только люди вылезли из пещер и увидели огромное небо над головой…» Ну и в этом роде. Как думаешь?

— Джон, в тебе просыпается мудрость эльфов! Ты — молодец. Конечно, нужно написать так, как ты советуешь. Может, возьмёшься дополнить вступление своими мыслями?

— Да это просто было маленькое озарение. Ведь известна разница между самой идей и её продуманным воплощением. Тут ещё много кропотливой работы.

— Ну хорошо, — сказала Анна, убирая лист. — Может быть, мы отложим пока что все заботы, будем отдыхать и радоваться светлому празднику?

— Я не могу предаваться забвенному отдыху и развлечениям, в то время как дух умирает. Я всегда на страже последних рубежей! — ясно выговорил Джон и поднялся из-за стола. Анна выразительно и с благодарностью посмотрела на него. Они помолчали. Наконец, Джон отвёл взгляд и перевёл его на стены. Его всегда притягивало оружие, висевшее на них.

— Анна, меня всё мучает вопрос об этом замечательном оружии, — он подошёл к большому грозному топору, висящему на стене. — И даже не один вопрос. — Джон аккуратно поднёс руку и потрогал рукоять топора. Рукоять была обмотана шершавой кожей. — А не с такой ли секирой Гимли[39] участвовал в Войне Кольца?[40] Подумать только!

Анна многозначительно, лукаво улыбнулась, осадок после непростого разговора начал рассеиваться где-то по самому дну сознания.

— Я думаю, обо всём этом оружии лучше спросить леди Арталиэн. Возможно, если ты её хорошо об этом попросишь, она покажет тебе пару приёмчиков владения этим топориком. Или вон тем громадным мечом с широким лезвием.

— Да ну? — от удивления у Джона глаза на лоб полезли. Он никак не мог представить леди Арталиэн с этим топором. Вообще, сложно было представить, что такая тонкая, грациозная леди может хотя бы поднять это грозное боевое оружие средневековых варваров.

— Я предлагаю тебе дождаться сегодняшней волшебной ночи, — снова загадочно улыбнулась она. — А сейчас время встречать наших друзей! Не пройдёшься ли со мной до крыльца?

Они спустились вниз по лестнице и вышли на улицу. Короткий зимний день уже потихоньку снедали сумерки. Солнце совсем зашло, и, хотя небо было ясным, всё растворялось в серых полутонах. После яркого электрического освещения в прихожей Джон не сразу адаптировался, но через несколько секунд взор словно прояснился, и он увидел вдалеке две фигуры — одна повыше, другая чуть пониже. То, вне всякого сомнения, были дядя Чарльз и Уолтер. Сердце радостно подпрыгнуло, Джон вмиг очнулся от своего долгого забытья при виде этих близких ему людей. Ведь они так давно не виделись, ощущение было такое, что прошла уже целая вечность со времени их последней встречи! Джон всмотрелся: тот, что был немного ниже ростом — совершенно точно — Уолтер. Он шёл, слегка раскачиваясь, возбуждённо размахивая руками, видимо рассказывал что-то очень живое. Человек повыше держался степеннее, спина прямая, походка ровная. Но вот он тоже словно оживился, показал рукой в ту сторону, где стояли Джон с Анной. Наконец странники приблизились настолько, что уже можно было расслышать их голоса. И Джон с Анной услышали радостный крик:

— Джон! Как я рад тебя видеть!

На крыльцо взлетел возбуждённый Уолтер и принялся брататься с Джоном. Затем, достаточно помотав друга в объятиях, воскликнул:

— Я думал, ты уже совсем не вылезешь из своего добровольного заточения. Настоящий отшельник, ты погляди!

— Да, — ответил Джон, счастливо посмотрев в вечернее небо и вдохнув побольше свежеющего воздуха. — Я был словно во сне, дорогой друг. И то был странный, но счастливый сон.

— Джон, да ты хоть помнишь, как я звонил тебе два раза, и оба раза слышал в ответ только невнятное бормотание. Что-то там про возрождение духа, готовность принести себя в жертву…

— Ого! — на крыльце появился новый персонаж — тётя Дженни. — Да Джон у нас просто воин Духа! Приветствую вас! — и она обратила свой взор на только пришедших.

— Нет, я не помню такого, — произнёс Джон, но уже не с отстранённым невидящим взором, а радостно, окончательно отбросив окутывающую его все последние дни тёмную вуаль. — Я снова с вами, друзья мои, и я очень жажду праздника, дабы да снизошло на нас отдохновение от трудов наших праведных!

— И праздник начинается сейчас же! — леди Арталиэн вскинула обе руки. — И все мы будем в нём участвовать. Итак, наш Союз в сборе, проходите же скорее в дом!

— …хоть и вспомнил я о празднике только вчера поздно вечером, — улыбаясь произнёс Джон.

— Арагорн вернулся, возвращение государя! — все радостно заулюлюкали, даже величественная, прекрасная улыбка леди Арталиэн обратилась звонким, выбивающим искры в ночи, смехом. После этого все, наконец, проследовали в дом, уступив хозяйкам дорогу.

За непритязательными беседами время в уютном праздничном зале Анны текло незаметно. Хозяйка залы в основном была вместе с гостями, иногда отлучаясь помочь леди Арталиэн. Приближался праздничный вечер, настроение было отличным, никто не хотел кушать раньше времени — все знали, что стол будет отменный. Это и так ясно, если знаком с мастерством леди Арталиэн; а уж плывущий уже по всем залам и комнатам, проникший даже в неизведанные старые тайники и кладовки запах… просто сводил с ума и не давал думать ни о чём другом кроме как о его дивном неземном источнике! Но друзья крепились, всячески отвлекаясь разговорами на различные темы.

— Вот взять например этот меч, — вещал Уолтер. — Хорош! — Он аккуратно провёл пальцем по острому как бритва лезвию. — Ну, кто мне скажет, чем дамасская сталь отличается от булатной?

— Я так не помню, — ответил дядя Чарльз, — но могу тебе дать книгу об искусстве древних мастеров. Там об этом точно говорится в подробностях. А об этом мече надо спрашивать у его хозяйки. — Он улыбнулся.

— Ладно, — сказал Уолтер подходя к другому оружию, висевшему на стене. — А вот Нурманская секира. Вещь!

Этот топор всегда привлекал внимание Джона, чем-то он пронимал его. Очень хотелось взять его в руки, но при мысли об этом возникал какой-то благоговейный ужас, будто тут же встанут из могил его былые владельцы — грозные викинги, и спросят с того, кто без разрешения прикасается к их оружию. Хотя этот топор принадлежит тёте Дженни… «Вот у неё и надо спрашивать разрешения познакомиться с ним поближе», — мелькнула у Джона мысль.

— Вот сейчас возьму и рискну его снять! — продолжал тем временем Уолтер. — Интересно, он тяжёлый?

Дядя Чарльз смотрел на это, слегка улыбаясь: он не слишком-то волновался за своего сына. Значит и ему, Джону, тоже волноваться не пристало. Уолтер двумя руками снял топор со стенного крюка и хотел было поднять, но лезвие опустилось к полу, в руках Уолтера была рукоять. Но Уолтер не сдавался, перехватил поудобнее, сделал усилие, и попытался взмахнуть топором над головой. Однако, поднять удалось только до уровня собственной груди. Джон поднялся, подошёл к Уолтеру. Всё ещё не решаясь взять топор в руки, нагнулся к лезвию, стал рассматривать. Через всё лезвие проходило узорчатое украшение, а около рукояти была выбита надпись: «794 A.D.». Джон тихо присвистнул.

— Отец, посмотри, тут какая-то печатка заводская имеется!

Дядя Чарльз подошёл, и внимательно осмотрев надпись, задумчиво сказал:

— Непонятно, откуда здесь латынь… «заводская», ага…

— А что тут написано? — живо поинтересовались ребята.

— Тут написано: «794 Anno Domini», «в год нашего господа», то есть, по-современному говоря, топор сделан в 794-м году нашей эры. Мне непонятно вот что: если этот топорик — действительно норманнский, то откуда на нём надпись на латыни?

Дядя Чарльз задумчиво поднял секиру. Причём, одной рукой, что с удовольствием тут же подметили ребята. Мышцы на руке вздулись.

— Действительно, хорош! — сказал он, поднял топор высоко над головой и выпрямился. В этот самый момент со всех концов зала послышалось сначала мягкое, но быстро нарастающее пение боевых труб, зазвенели колокольчики. Джон машинально поднял голову, ожидая увидеть динамики, или на худой конец, оркестр — кто знает этих эльфов! Но увидел только тёмный закругляющийся свод зала где-то в вышине и ровные стены. Никаких динамиков там, конечно, не висело.

— Это впечатляет! — сказала только что вошедшая Анна.

Джон быстро опустил взгляд: в полумраке возвышалась над всеми, словно сошедшая с гравюры, грозная фигура древнего воина, вскинувшего топор высоко над головой.

— Однако, то был не клич «к бою», — улыбнулась Анна, — то был призыв к праздничному столу!

— Ух, точно! — дядя Чарльз опустил топор. — А время-то, глядите, сколько уже! Идёмте!

Он повесил топор обратно и первым начал спускаться по лестнице. Когда они вышли в огромную залу на первом этаже, Джону показалось, что они попали в другой мир. Во-первых, Джон мог поклясться, что это помещение, в котором бывал уже неоднократно, было раза в два меньше размером! А сейчас как будто сами стены раздвинулись, потолок терялся где-то среди… Потолок! Мужчины ахнули, посмотрев наверх. Ведь там раньше кажется всегда висели массивные старинные люстры! А теперь свод словно расширился, образуя полукруглый купол, который украшали сотни причудливо расставленных свечей в канделябрах. Высоко на стенах высветились невиданные ранее картины, перемежающиеся с затейливыми фресками, на которых плясали тени от свечей.

— Добро пожаловать к праздничному столу! — произнесла тётя Дженни. Точнее, при взгляде на неё, язык не поворачивался назвать её так. От домашней одежды не осталось и следа. Облачённая в длинное белое одеяние до пят, перехваченное золотым поясом и заканчивающееся небольшим вырезом у шеи, леди Арталиэн была истинной эльфийской царевной. На цепочке, надетой на шею, висело некое затейливое украшение, убранное алмазами; волосы по бокам были пропущены через две золотистые гребёнки с драгоценными камнями. Анна тоже была одета в длинное платье почти до пят, но тёмно-синего цвета; на груди виднелся распускающий дивные листья цветок. Обычно чёрные волосы Анны сегодня мягко серебрились и пушились, и этим она сильно выделялась среди других.

— Анна! У вас прекрасная причёска! — деланно откланялся Уолтер и ехидно произнёс: — Могу ли я поинтересоваться, каким шампунем вы пользуетесь? Ах, ваши волосы так блестят! Ах, я непременно посоветую это моей дражайшей супруге!

Все смеялись шутке Уолтера, рассаживаясь за стол. Но Анна непреклонно стояла и ответила с серьёзным лицом:

— Мы не пользуемся этой человеческой химией, у нас, у эльфов, — она хитро обвела всех взглядом, — у нас, у эльфов химия своя! — Выпалила Анна и вызвала аплодисменты и смех. Джону даже показалось, что в зале где-то громыхнула хлопушка в честь шутки Анны. Наверное, показалось.

— Итак, — леди Арталиэн обвела всех величественным взором, — я рада видеть всех дорогих мне людей здесь, в одном месте, за этим скромным праздничным столом!

Джон посмотрел на стол. И почему-то он совсем не показался ему «скромным». Среди нагромождения самых невероятных яств на большом круглом столе теснились сделанные из неизвестного материала фигуры зверей и птиц — как реально существующих, так и вымышленных: одноглазая змея, овивающая огромную бутыль, дикий медведь гризли, птица с крыльями птеродактиля и телом лошади, сова, осёл… Кстати, бутыль. Змея вилась вокруг странной формы стеклянной посуды, тонкой у основания и расширяющейся кверху, с загнутыми наружу краями. Ничего похожего на нормальные бутылки Джон на столе не увидел. Всё было вычурной, гротескной формы: на вид неправильно отлитая ваза с красной жидкостью и краниками по бокам; живой, функционирующий фонтан, с вершины которого стекала водопадом жидкость; и наконец, сантиметров сорок высотой толстое стеклянное кольцо с эльфийскими рунами на гурте, полностью заполненное чем-то прозрачным. Кольцо Всевластья! Но все эти изыски, на взгляд Джона, были только прелюдией к главному достоинству стола: прямо в центр был намертво вогнан огромный меч, возвышающийся над столом на добрых полметра! Рукоять в форме креста была богато инкрустирована драгоценными камнями. Джон так и уставился на меч, разинув рот… и услышал голос леди Арталиэн:

— Я вижу, ты снова удивлён, юный друг! Но, прошу тебя, отдыхай и радуйся вместе со всеми. Все эти вещи здесь не для того, чтобы ослепить кого-то их величием или убранством стола. Прошу вас, друзья, принимайтесь за еду! Ибо настало время утолить голод и отведать доброго вина. Проводим же старый год!

Дядя Чарльз потянулся к бутыли, обвитой змеёй. Джон подумал, что это наверно потому, что это единственная на столе посуда, похожая на те, к которым они привыкли. Налив вина леди Арталиэн, налил и себе. Уолтер взял бокал Анны и поднёс его к вазе с кранами. Джону показалось, что краник открылся сам по себе и в бокал полилось душистое вино. Когда бокал Джона оказался наполненным из этой же вазы, у него на блюде уже лежали различные угощения. Анна старательно ухаживала за ребятами, стараясь положить им как можно больше всего разного. Себе же она положила немного салата двух видов и горстку зелени. Когда всё было разложено, все вновь обратили свои взоры на леди Арталиэн. В этот момент пробили одиннадцать старинные часы, и далёким, гулким эхом разлетелись повсюду их удары, будто пронося сквозь время скрытую силу тайного хранителя веков.

— Давайте же проводим старый год, — сказала Арталиэн. — Он принёс нам много хорошего — кто-то укрепился в вере своей, кто-то нашёл любовь. И нас стало больше! Теперь с нами Джон! — леди Арталиэн улыбнулась ему. — Но самое главное, теперь у нас есть наш Союз! Наша расцветающая надежда в этом бренном мире! Ибо только вместе сильны мы!

Раздался звон бокалов, последовали одобрительные возгласы и милые улыбки. Джон пригубил вино. Оно было чудесным! Ничего подобного он до этого не пробовал. Конечно, ему почти не с чем было сравнивать — он был мало знаком со спиртными напитками, но что-то подсказывало ему, что вино было особенным, — изысканный букет многолетней выдержки. Рот приятно заполнила целая вкусовая гамма — далёкие виноградники, некошеные степные травы, свежий ветер… Он осушил стакан до дна. В груди разлилось приятное тепло. Он расслабился, почувствовал себя лучше и с упоением принялся за еду. Кушанья были выше всяких похвал, Джон и не заметил, как смёл всё. Доев последний кусочек, устыдился, украдкой глянул — вдруг за ним наблюдают и сейчас последует взрыв смеха? Но нет, всё в порядке. Все ели так же увлечённо.

— А что, это очень приятное вино, — сказал дядя Чарльз и потянулся к бутылке со змеёй. Ребята, попробуйте, советую. А я пока что попробую из вашей… хм… вазы! Да это больше на самовар похоже!

— На само… что? — спросил Уолтер.

— Самовар — это такое устройство, в котором в старину кипятили воду для чая. Кстати, в нём тоже есть краники!

— Ну что ж, тогда я не против попробовать ещё вина из нашего самовара! — и Уолтер принялся разливать Джону, Анне и себе из «самовара». Анна снова накладывала ребятам еды. Закончив с этим, она подняла бокал и произнесла:

— Да, этот год был воистину прекрасен, спору нет! Он принёс нам много такого, о чём можно было только мечтать в самых смелых грёзах. Но друзья мои, ведь всё в наших руках! Мы сами вершители своей судьбы! Я знаю, почему некоторые из вас на меня сейчас так посмотрели. Да, мы с леди Арталиэн часто предвидим события, бывает, нам открывается частичка того, чему ещё только предстоит случиться… Но я верю, что есть люди, способные всё изменить. Я не говорю сейчас про замыслы Единого. Я говорю лишь про то, что зависит от самого человека. Давайте же в будущем году ни на миг не терять присутствия духа, давайте не забывать о том, как прекрасен мир, и как многое зависит от тех, кто защищает истинную красоту этого уникального произведения нерукотворного искусства!

— Браво! — выпалил Уолтер и опрокинул бокал вина залпом. — Всё будет истинно так, как говоришь ты, несравненная Тинувиэль!

Джон пригубил вина, отвлёкся на несколько мгновений случайной мыслью, затем допил до дна, принялся аппетитно закусывать… и услышал:

— Я вас уверяю, Джон ещё не то может, это только начало! — щёки Уолтера слегка порозовели, он продолжал с экспрессией: — Вы бы это слышали, это потрясающее произведение!

Щёки Джона тоже тронул лёгкий румянец — ведь говорят, оказывается, о его произведениях, а он в это время работает челюстями так, словно ничего не ел три дня! Джон быстро оторвался от еды и взглянул на леди Арталиэн. Та сидела как ни в чём не бывало, ведя неспешную беседу с дядей Чарльзом. Джон немного успокоился, переключив внимание на Анну — кажется, к ней Уолтер обращался… и услышал приятный голос леди Арталиэн:

— Джон, ты же не откажешь нам в удовольствии услышать то, о чём говорит Уолтер?

— Да, конечно, я непременно собирался, но… может быть, хотя бы после встречи Нового Года?

— Конечно! Я вижу, что ты стесняешься. Но, я думаю, в нашем кругу стесняться нечего, тем более сегодня, в такой день. А чтобы побороть лишнее стеснение, на столе имеется одно средство… если не боишься испытать на себе его силу!

Джон проследил за взглядом леди Арталиэн и увидел то самое Кольцо Всевластья, возвышавшееся над столом и поблёскивающее грозными рунами по краям. Джон улыбнулся и кивнул: пожалуй, он попробует, почему нет. Ведь ночь волшебная, всё должно получиться.

К самому Кольцу пока что никто не прикасался, все чувствовали, что это припасено для самого торжественного момента. И вот за обильными кушаньями, разговорами, вином этот момент незаметно приблизился. Как прошёл целый час, Джон и не заметил, ему было хорошо. И вот, наконец, он услышал голос леди Арталиэн:

— А теперь настало время встретить рождение нового года, я уже чувствую его дыхание рядом с собой! Кто желает отведать… хм… водицы из Кольца, протягивайте бокалы дяде Чарльзу. Но положите предварительно еды к себе на тарелки. Именно это нужно пить залпом. — Она бросила ехидный взгляд на Уолтера. — Чарльз, открывай руны! Но будьте осторожны: во-первых, это крепкий напиток, во-вторых, сделан с добавлением специальных эльфийский специй, придающих тройную силу выпившему! Поэтому, нельзя выпить слишком много, иначе становится плохо.

— Ха, «плохо»! — вскочил Уолтер! — Чего нам бояться, когда с нами всемогущие эльфийские принцессы, они же волшебницы! Отец, наливай! Я хочу быть сильным и поднять топор одной рукой, как ты!

Джон тоже протянул свой бокал. С некоторым удивлением он заметил, что испробовать этого напитка решили все, даже сдержанная Анна подала свой бокал. Оставалась буквально пара минут до нового года, все притихли, отдавая слово Главе Совета. Леди Арталиэн величественно приподнялась и произнесла:

— В новом году пусть отступят неверие и сомнения, пусть не покинут нас бодрость и присутствие духа, — Джон, слушая голос леди Арталиэн, заворожённо смотрел как дядя Чарльз прикоснулся к Кольцу, на рунах мелькнул отсвет багрового пламени, одна из них открылась, оттуда потекла прозрачная жидкость в подставленный бокал. — Я вижу, что свершатся многие наши ожидания, Союз разовьёт свою деятельность. Нам предстоит прекрасный насыщенный год, в первую очередь нужно подготовить себя работать не покладая рук и не сдаваться!

Все бокалы оказались налитыми. Начали бить настенные часы, участники празднования замерли. Джон закрыл глаза и не стал ничего загадывать, он просто пожелал, чтобы все они были вместе. И чтобы всё было так, как сказала леди Арталиэн. После двенадцатого удара часов послышалось неистовое «Ура!» и звон бокалов, к которому поспешил присоединиться и Джон. Затем собрался, выдохнул, и одним залпом залил в себя огненную воду. Горло тут же обожгло, но он, последовав совету Владычицы, уже клал в рот холодец. Пожевав, откинулся на спинку своего сидения. Хорошо! Люди вокруг делали примерно те же процедуры, что и он — выпивали и закусывали, а его вдруг посетило странное дежавю: вроде бы он уже видел точно такую же картину когда-то, но что-то изменилось. Конечно, здесь другие люди, он первый раз отмечает с ними такой праздник, здесь богатый, более того, необычный стол… нет, не то… быть может эти свечи, никаких ламп накаливания… уже ближе, но не то… Телевизор! Здесь нет постоянно бубнящего и источающего какие-то животные эмоции телевизора, видимо призванного в таких вот случаях поднимать настроение, развлекать народ показом дешёвых попоек со «звёздами» шоу-бизнеса, глупенькими, переделанными под новый год «хитами», становящимися от этого ещё тупее, — хотя куда уж там тупее!.. Джон поделился этой мыслью с леди Арталиэн.

— Ну конечно, Джон! В нашем доме ты вообще не найдёшь этого заклятого врага всех трезвомыслящих людей. — Она улыбнулась. — Я уж не говорю о чём-то большем, чем трезвомыслие и способность думать своей головой.

Внезапно Джон почувствовал прилив сил, голова прояснилась. Он стал чувствовать острее, видеть вещи так, словно только что проснулся от недельной спячки, — хотя, по сути, так и было. Он воскликнул:

— Владычица! Как велика сила твоего целебного напитка, я словно перерождён! Я жажду творить, я готов открыть Совет прямо сейчас… Хотя, конечно, открывать Советы — чисто Ваша прерогатива. — Джон слегка замялся от собственной нелепости.

— Ух ты, юный открыватель Советов, — пошутила она, — для этого сначала надо бороду вон какую отрастить. До колен! Тогда у тебя тоже будет право открывать Советы… Лучше сыграй нам обещанные композиции!

— Хорошо! Уолтер, мы будем играть в две гитары?

— Думаю, одну из вещей мы сыграем вдвоём, остальные — ты сам, — ответил Уолтер. Идём за гитарами? Я оставил наверху.

— Вот это интересно, я послушаю с удовольствием, — и дядя Чарльз принялся снова разливать из Кольца.

Ребята встали из-за стола и направились наверх за инструментами.

— А какое живительное вино из Кольца! Я так взбодрился! — Джон шагал и всё больше приходил в возбуждение с каждым шагом. Огненный напиток рассасывался по сосудам, заставляя сердце работать в усиленном режиме.

— Это не совсем вино в привычном понимании. — Уолтер хитро улыбнулся. — Это, друг мой, водка! Да ещё приготовленная по рецептам, известным только леди Арталиэн. Ух!

— Ты что, уже пробовал?

— Да нет, такую — первый раз, конечно.

Они подошли к гитарам. Два чехла стояли рядом, словно два воина в чёрных шлемах в строю в ожидании пения боевых труб.

— Так обнажим же клинки! — воскликнул Уолтер.

— За искусство! — выкрикнул Джон и извлёк свою гитару.

— Джон, давай за пять минуток всё быстро отрепетируем. Тут вроде бы ничего сложного не предвидится, репетировали ведь, просто оживим в памяти.

— Давай, первой вещью играю «Счастливое Детство». Ничего сложного. И знаешь, мне почему-то совсем не стыдно её сейчас играть! — Джон наиграл. — Второй вещью играем «Торжество Духа».

Начав играть, Джон увидел, что и Уолтер знает вещь один в один. А потом, когда началась вторая часть, Джон солировал и очень удивил Уолтера.

— Так здесь ещё продолжение? — выкрикнул тот.

— Теперь последнее: «Под Сугробами». Вспоминай своё соло.

— Зачем, я твоё сыграю, моё было неважным.

— Ты что, и моё запомнил? — спросил удивлённый Джон.

— Конечно. Джон, мы же репетировали перед Новым Годом! Нет, ты ещё не проснулся, тебе нужно непременно ещё принять «вина» из Кольца!

— Хорошо, играем.

Сыграв пару раз «Под Сугробами» и удостоверившись, что играют её неплохо, ребята спустились в зал. Их ждали и встретили аплодисментами.

— Подходите вон туда, прошу. — Леди Арталиэн указала не небольшое возвышение в зале. — Если расположитесь там, звук будет слышен по всему залу.

Джон не удивился, прошёл на это место, присел на стул, другой занял Уолтер. Провёл рукой по струнам. По всему залу эхом поплыл звук, возникло ощущение, как будто находишься где-то в замке. «Ух ты».

— Первую мелодию я написал как воспоминание о юных годах, когда ещё ничего не было омрачено окружающей реальностью. Называется «Счастливое Детство». Джон начал, старательно выводя перебор. Увлёкшись, внезапно услышал, как Уолтер подыгрывает простое, но удивительно подходящее соло.

— Бесподобно! — крикнул дядя Чарльз. Мне нравится.

— Действительно, это как начало всего, — молвила Анна. — Небесная чистота и прозрачность. В начале была мелодия…

— Следующая мелодия — «Под Сугробами Безвременья».

Пока люди осмысливали название, зазвучали беспокойные ноты, волшебным образом вызывающие ассоциации с названием. Уолтер солировал, они не сговариваясь повторили вещь два раза.

Снова сорвав аплодисменты, Джон подумал: «Неужели действительно, эти вещи чего-то стоят?» И сказал вслух:

— И последнее произведение — «Торжество Духа (Атланты)».

Джон всё играл и играл, снова возникли образы гигантов, держащих небо, стоящих насмерть за всё, что ему свято и дорого. Два аккорда в конце можно было повторять бесконечно. Джон опомнился, посмотрел в зал. Поклонился, дав понять, что концерт завершился. Никто не хлопал, люди сидели с задумчивыми лицами, смотря куда-то вдаль.

— Джон, я вижу этих Атлантов… это потрясающе. Твои произведения — на краю, они полны экзистенциализма. Ты истинный участник Союза, ведь все мы такие. — На мгновение леди Арталиэн опустила голову. Но тут же воспрянув, произнесла: — Это отличный концерт, спасибо вам всем.

Наконец послышались одобрительные голоса, поздравления с началом сочинительской деятельности («хорошо что не карьеры», — подумалось Джону), к нему подошла Анна. Лицо её было серьёзным, откинув назад волосы, она произнесла:

— Джон, в твоих вещах я чувствую некую странную силу. Тебе дано что-то, чего нет ни в одном из нас.

— Да брось, это просто первые попытки сочинения, было бы что хвалить! — отмахнулся Джон. — Пойдём за стол?

— Да, прошу вас, проходите к столу. — Пригласила всех леди Арталиэн. — Кто не боится ещё раз попробовать моего вина из Кольца? — она подняла брови и улыбнулась глазами. Чарльз уже приготовил всем полные бокалы!

Джон взял свой бокал и поднялся. Не успев подумать, откуда это у него достало храбрости произносить речи, услышал свой бодрый голос:

— Это отличное животворящее вино, леди Арталиэн! Чистое волшебство! Я чувствую небывалый прилив сил. Я благодарен всем за доблестное прослушивание моих скучных произведений, но обещаю, я исправлюсь, мне ещё нужно много работать над ними. Выпьем за удачу или провидение, собравших нас здесь, столкнувших нас в жизни. Ибо, клянусь, до встречи с вами я думал о своей жизни как о подходящей к некоему логическому завершению. Спасибо вам, дорогие друзья. За то, что вы есть, за то, я встретил вас в этом водовороте, среди пучины повседневности и горестей, воссияйте же негаснущим пламенем в ночи! Да сотворятся все наши мечты!

— Мы рады встрече с тобой не меньше, Джон. — Дядя Чарльз протянул к нему свой бокал, и все последовали его примеру. Раздался весёлый звон горного хрусталя, в котором слышалось журчание быстрых и ледяных речек. Опустошив бокалы, с упоением принялись за еду. Ведь внезапно пробудились скрытые доселе силы, ищущие выхода. А в чём ещё можно было найти выход, находясь за таким царским столом? Через некоторое время Уолтер поднялся и произнёс:

— Я предлагаю воздать должное прекрасным хозяйкам этого дома! За несравненную Тинувиэль и божественную леди Арталиэн!

— Уолтер, кажется этот эльфийский напиток разгорячил твою и без того пламенную кровь! — снисходительно сказала последняя. — Чарльз, наполни тогда уж всем.

— За тебя, любовь моя, — Уолтер посмотрел на Анну, — и за вас, Вечерняя Звезда! — Бросив взгляд на леди Арталиэн, он стоя выпил свой бокал.

— Спасибо, Уолтер. Ну а теперь, у меня есть для всех предложение, — сказала Арталиэн. — Мы ещё вернёмся к этому столу, если будет на то желание. Но в саду нас ждут не менее интересные вещи, уверяю вас. Идём?

— Конечно идём, а то тут становится жарко. Нужно раскачать застывшие мышцы! — И Уолтер, предчувствуя возможность попрыгать и побегать вдоволь, первым направился к выходу энергической походкой. Все постепенно вышли, кто-то уже разминал руки и ноги, кто-то напевал что-то. Леди Арталиэн задержалась ненадолго в доме, а когда вышла, на улице зазвучала музыка.

— Прошу! — Леди Арталиэн взмахнула рукой и всё осветилось мягким светом непонятного происхождения, хотя источник света остался незамеченным. Взору людей предстала отстроенная из снега крепость, довольно большая, в два человеческих роста. Даже башенка с окном имелась.

— Ура! — завопил Уолтер и бросился к крепости. — Я знаю, это бастионы сознания Системы, это граница между нами и обывателями, которую нам предстоит взять штурмом, разрушить и пусть их осветит Знание!

— Эльфийское вино делает тебя прямо-таки провидцем, Уолтер, — засмеялась Арталиэн. — Да, именно так всё и задумывалось. Крепость действительно символична и означает нашего идеологического противника. Как вы понимаете, игра подразумевает защитников крепости и тех, кто будет брать её штурмом. Мы с Анной, как хозяйки, не можем предложить дорогим мужчинам быть защитниками — в данном случае это нелицеприятное занятие. Поэтому, мы сами выступим в роли защитников! Попробуйте взять эти бастионы, но это будет нелегко, уверяю вас!

— Леди Арталиэн, — вырвалось у Джона, — это истинное благородство!

Арталиэн лишь слегка наклонила голову, лёгкий кивок Джону.

— Моя юная Тинувиэль! Командую обороной я! Занять посты!

Откуда-то с крыши дома неслась музыка Beatles, Kinks, Searchers, Rolling Stones, Hollies, Swinging Blue Jeans… Джон был в восторге.

— Вперёд, на штурм! — Отчаянно завопил он и стал лепить снежки.

Скатав некоторое количество, мужчины бросились в атаку. Джон, кинув пару снежков по крепости, получил снежком между глаз! Ого! Он даже остановился. Вот это сила!

— Ура! — заорал дядя Чарльз и сильно бросил большой комок. От башни откололся небольшой кусок. Но тут же в башне показалось лицо леди Арталиэн, мелькнула белая тень, и Чарльз тоже сильно получил снежком. Хорошо что это был только снежок, а не ледышка!

Они продолжали натиск. К самим стенам подобраться было довольно трудно, Анна сбивала всякого, кто приближался на расстояние ближе пяти метров. Она кидала снежки с потрясающей меткостью и скоростью. Но Джон, стерпев град ударов в голову и по корпусу, первым дорвался до заветных стен. Прыгнув на стену, попытался зацепиться за что-нибудь, но съехал вниз. Подбежали Уолтер с дядей Чарльзом.

— Давай подсажу, — крикнул последний.

Встав на плечи к дяде Чарльзу, Джон схватился за верхний край стены и начал подтягиваться на руках. В этот момент на них рухнуло сверху что-то неимоверно тяжёлое, что заставило всю эту пирамиду рассыпаться. Оказывается, леди Арталиэн скатила на них с башни огромный ком снега метровой величины! Знай наших! Зазвучал весёлый смех Анны, она бросила:

— Ну как, думали, всё так просто?!

— Ах ты!.. — разгорячённый Уолтер острыми ботинками попытался выбить зацепки в стене, долез почти до верха, как на него обрушился такой же ком. Разве что размерами чуть меньше, пожалели его. Ребята с трудом отошли под огнём, а сбитому Уолтеру пришлось даже ползти.

— Уф. Я больше не могу. Давайте выбросим белый флаг, — простонал он.

— Мы объявляем вам перемирие! — важно выкрикнул Чарльз и спрятал голову, чтобы снова не получить снежком меж глаз.

— О перемирии договариваются, а не объявляют, — ответила из башни леди Арталиэн. Ну что, Анна, объявим-ка им настоящую войну? Это ведь только цветочки!.. Или пока пожалеем?

— Давай пожалеем! — задорно смеялась Анна. — Вон, гляди, у них там уже потери. Уолтер-то ранен моим метким броском!

— Хорошо! — леди Арталиэн показалась на башне. — Перемирие и перерыв, чтобы подкрепить силы.

— Да уж, давно пора, — только и вымолвил запыхавшийся Джон.

Вернувшись в дом, вновь сели за стол, на котором, к слову сказать, совсем не убавилось яств, а казалось даже, что стало больше. Но самое удивительное было в том, и Джон только сейчас это заметил, что эльфийского вина в Кольце не убавилось ни на йоту! Ну не подливала же леди Арталиэн туда! Да и зачем?

— Не замёрзли, я полагаю? — спросила Арталиэн. — Жаркая была битва! Сильно раненных нет?

— Вот есть один, — Анна подошла к Уолтеру, — поцеловала его в щёку, спросила участливо: — Ты не ушибся?

Уолтер просиял и ответил:

— Нет, конечно нет. Я просто симулировал, чтобы поскорее получить этот поцелуй, а также добраться наконец до этого волшебного стола! Надо сказать, я ужасно голоден!

— Подкрепим же наши скромные силы, — сказала Анна.

Пока она раскладывала всем еду, дядя Чарльз вновь наполнял бокалы из Кольца, а леди Арталиэн отлучилась. Джон внимательно смотрел, как оттуда выливается жидкость, а само Кольцо остаётся полным, там внутри, совсем не образуется пустота! Джон тоже почувствовал упадок сил и понял, что готов съесть три тарелки подряд! Как раз в этот момент вошла Арталиэн, неся на громадном подносе зажаренного гуся! Какой аромат распространялся от него! Оторвав истекающие жиром куски, люди разложили птицу к себе на тарелки.

— Дичь и крепкое эльфийское! Что может быть лучше? Как на охоте!

— Подкрепляйтесь, дорогие друзья! — произнесла леди Арталиэн. — Вражеские бастионы не взять вот так, с налёта! На этом сломано много копий! Только вместе мы — реальная альтернатива таким крепостям! Однако, не будем об этом сейчас. Нас ждут ещё приключения, отнимающие силы, — и она посмотрела на Анну. Анна кивнула и принялась за гуся.

Выпив ещё несколько раз, и обильно закусив гусём, от которого, впрочем, всё равно осталось больше половины, компания вновь почувствовала прилив сил.

— А теперь кульминация сегодняшнего действа! — леди Арталиэн встала. — Прошу всех в сад!

— Чарльз, мне нужна твоя помощь! Ребята, ждите на улице, сейчас мы выйдем.

Ребята с облегчением вышли на улицу, воздух освежил их. Анна вскинула руки, вдохнув, произнесла:

— Глядите — полная луна!

Джон заметил, что внешнее освещение выключили, теперь было достаточно лунного света. В полумраке гордо блестела не взятая крепость. Но в теле Джона раскатывалось умиротворение, не хотелось больше воевать. Хотелось просто лечь в снег и лицезреть луну и ночное серое небо с редкими звездочками. Он так и сделал, но не успел даже поднять взгляд, как увидел открывающуюся входную дверь дома, свет за ней, а против света, вся чёрная, фигура огромного воина с топором и в рогатом шлеме! Это было зрелище! Джон даже приподнялся на локте от удивления.

— Ого! — крякнул Уолтер.

Подошёл дядя Чарльз, он нёс связку мечей, за ним вышла из дому леди Арталиэн, в этот момент снова послышалась музыка с крыши. Но на сей раз это было что-то классическое, с органом и струнными. В руках леди Арталиэн были факелы. Она попросила Анну зажечь их. Анна расставила четыре факела по углам образованной ими площадки, запалила. Затем, выбрав два меча, женщины отошли в сторонку. Внезапно Джон увидел, что лезвия мечей превратились в огненные, чем-то напоминая факелы. Леди Арталиэн величаво произнесла:

— Танец с мечами!

Дальше последовало вообще что-то из ряда вон. Взяв каждая по мечу, Арталиэн с Анной начали кружиться вокруг, нанося друг другу сильные удары. В темноте казалось, что бьются, причудливо изворачиваясь, два горящих меча. Две грациозные фигуры в отсветах пламени, две пламенеющие души в ночи, в этой дивной ночи первого дня нового года! Джон куда-то поплыл, может танец действовал на него так завораживающе, может крепкое вино. Словно во сне он видел, как Уолтер сходил в дом и вынес Кольцо, как они с дядей Чарльзом наливали бокалы, закусывали гусём. Вот интересно, уменьшится ли в Кольце вина, оно же на улице, без всяких хитростей. Но нет… нет сил уследить… потом он обязательно спросит у леди Арталиэн. Словно в тумане он наблюдал, как дядя Чарльз в шлеме и вооружённый огромной нурманской секирой, бесстрашно бросился на крепость, как они рубили снег со льдом, и как летели в разные стороны искрящиеся льдинки, и как танцевали, обмениваясь ударами и скрещивая сталь леди Арталиэн с Тинувиэль. Некоторое время ничего не было видно, видимо Джон осязал мир с закрытыми глазами, затем картинка снова всплыла, появился Уолтер с гитарой, музыка с крыши дома как раз остановилась, он завалился в разломанный ком, скинутый на них защитницами крепости и заорал, сильно ударяя по струнам: «I’m not like everybody else». Услышав это, Джон отогнал на миг забытьё, вскочил, начал орать вместе с Уолтером, налил сам себе из Кольца, не зная, как оттуда наливать, оно вроде бы само полилось. Выпил залпом, куснул гуся, и почувствовав, что сможет сделать последний рывок, схватил секиру отдыхающего в снегу дяди Чарльза и ринулся на крепость.

— За веру! За дух! — орал он.

Сделав титаническое усилие, замахнулся топором и глубоко вонзил его в стену. Затем мир померк.

Танцующие фигуры с мечами трансформировались в сознании в силуэты грозных воинов, ночное небо окрасилось кровавым заревом, повсюду плотными клочьями плыл белесый туман. Со всех сторон слышались крики и лязг металла, люди в рогатых шлемах с секирами отбивались от каких-то грозных чудовищ, леди Арталиэн с мечом в руке одна теснила сразу трёх нападавших с кривыми мечами и щитами с непонятными символами на них, выкрикивала какие-то команды…

— Я иду на помощь! — крикнул Джон и проснулся.

В комнату через окошко проникали нежные лучи восходящего солнца, возвещая начало новой эпохи и нового дня. Рядом кто-то беспокойно заворочался. Джон повернулся и увидел только разлепившего глаза Уолтера.

— Мы их одолели? — сонно вопросил он.

— Кого их? Чудовищ? — ответил Джон скорее сам себе.

Ребята в недоумении посмотрели друг на друга. У Уолтера на скуле виднелся небольшой синяк, а у Джона прямо на лбу красовалась большая шишка. Они засмеялись. Весело, задорно, понимая, что это были всего лишь беспокойные сны. Теперь всплыли события прошедшей ночи. Джон поднялся и подошёл к зеркалу, висевшему на стене. Вот это видок! Волосы растрёпаны, лицо отекшее, а на лбу…

— Уолтер, эта ночь была славной, она запомнится мне надолго! — сказал он.

— Это точно, дружище, — прокряхтел в ответ Уолтер, приподнимаясь на локте. И как это мы…

Тут только ребята заметили, что находятся в какой-то невиданной ими раньше комнате, хотя, казалось бы, они знают все комнаты в этом доме. По крайней мере, они так считали до сегодняшнего утра. Спали они на двух матрацах, заботливо накрытые тёплыми одеялами. На белоснежных подушках остались разводы от грязных волос.

— И где это мы так извалялись? — закончил свою мысль Уолтер, обозревая лежбища.

— Будем считать, что это был ночлег воинов в походных условиях. — Джон разогнулся, сделал пару упражнений.

— Точно! А теперь пора и узнать, что же там снаружи. А то как-то подозрительно тихо.

Как только они открыли тяжёлую дубовую дверь, снаружи сразу послышались весёлые голоса и смех. Ребята переглянулись. Оказывается, это была комнатка за неприметной дверью одного из коридоров на первом этаже. Дом леди Арталиэн воистину многолик и непостижим, подумалось им. Они вышли в большой праздничный зал. И увидели, что там практически ничего не изменилось, разве что утренний свет ярко и радостно лился отовсюду, освещая стены, купол и праздничный стол, на котором всё также красовалось полное Кольцо. А за столом, как будто и не ложились отдохнуть, свеженькие, в добром здравии и прекрасном расположении духа леди Арталиэн, Анна и дядя Чарльз. Их взоры сейчас обратились ко вновь вошедшим.

— Доброе утро, наши доблестные воины Духа! — произнесли они хором.

— Доброе! — ответили ребята, а Джон вспомнил, что выглядит крайне нелепо — ведь он так и не зашёл в ванную. Но вроде никто не смеялся.

— У меня так всё перемешалось в голове, эти сны… Я посмотрю как там на улице, — сказал Джон и вышел. Он ожидал уже увидеть чего угодно: что никакой крепости и в помине не было, что там вместо лужайки лес, что там другой мир… Он отворил дверь. Пахнуло лёгким морозцем, он приободрился, вышел на улицу. Пройдя до места ночного побоища, от сердца немного отлегло. Всё на своих местах. Факелы, немного обрушенная крепость, мечи. Мечи? Джон подошёл поближе. Этого не было! Он обернулся. С порога за ним участливо наблюдала леди Арталиэн.

— А что, вчера был бой на мечах? Мне снились какие-то чудовища, и как вы отбиваетесь от них.

— Вчера, Джон, много чего было. Вон видишь тот топорик? — леди Арталиэн указала на воткнутую в стену секиру. — Это ты её туда вогнал. Специально оставили — порадовать тебя. Вы с Уолтером вчера творили чудеса храбрости.

Тут как раз вышел Уолтер, уже причёсанный, умытый, посвежевший. И тоже недоумённо воззрился на давешнее пепелище. Повсюду огарки от факелов, горелая кожа, мечи, комья снега.

— Вы, ребята, что, ничего не помните? — усмехнулся дядя Чарльз. — Похоже, вам ещё рано пробовать на себе силу напитка из Кольца!

— Расскажи, отец! Последнее, что я помню, это как мы штурмовали крепость. Потом на меня сбросили большой ком снега, видимо, я был ранен и отключился до утра. Но, конечно, эльфийские снадобья привели меня в порядок к новому дню…

— Сначала ты попробовал другие снадобья! — смеялся дядя Чарльз. — После нашей отбитой атаки Джон прилёг отдохнуть вон в тот ком снега, звезды поплыли у него перед глазами, он выглядел умиротворённым и просто созерцал. А ты — наоборот, не успокоился. Ты побежал в дом, притащил с собой Кольцо, гуся и стал разливать. Я решил составить тебе компанию. В это время леди Арталиэн с Анной устроили показательный бой на горящих мечах.

— Где ж я был! — возведя очи горе, воскликнул Джон.

— Ты отдыхал душою пламенной, а также телом бренным. — Дядя Чарльз улыбнулся. Надо сказать, что Кольцо в конце концов и мне придало молодого задору, я схватил секиру, надел рогатый шлем и бросился на крепость. Уолтер рывком поднялся, видимо у него тоже был прилив сил, и побежал вслед за мной. Мы крушили и рубили крепость, летел снег со льдом, было красиво! Потом Уолтер устал, бросил меч («Вот позор!» — подумал Уолтер) и пошёл в дом за гитарой. Он завалился с гитарой в снег и начал бешено бить по струнам, вопя «I’m not like everybody else». На середине третьего куплета он доблестно заснул. Но тут оживился Джон, чем меня удивил — я-то уж думал, он точно спит. А он сделал последний рывок — схватил секиру, бросился на крепость, заорал что-то вроде «За Дух!» и вонзил топорище глубоко в стену. Затем, не выпуская рукояти, медленно сполз по нему и повалился в снег. Мы всё это сфотографировали, покажем после. То есть, я не знаю, кто это фотографировал, я в это время лежал в снегу, храбрые эльфийки продолжали свой бой… Наконец, заметив, что все мужчины уже лежат, яко побеждённые на поле боя воины, леди Арталиэн опустила меч, подошла ко мне, заглянув в глаза. Я вроде бы пробормотал, что мне хорошо, ещё полежу тут пока что. Тогда она взяла Джона на руки и спящего отнесла в дом. Ты, Джон, что-то бормотал во сне про чудовищ, про дух… А вот Уолтера отнесла домой его прекрасная возлюбленная! Да-да, сынок, именно так!

Уолтер покраснел и ничего не ответил, лишь опустил голову. На него это произвело сильное впечатление!

— Дальше мы подошли к Кольцу, — продолжила леди Арталиэн, — и подкрепившись парой бокалов и гусём, продолжили бой. Ещё около часа мы с Анной пытались одолеть друг друга своим мастерством, она даже взяла щит, пыталась меня теснить. — Тётя Дженни лукаво улыбнулась. — Но будем считать, что у нас вышла ничья!

— Эх, сколько всего мы проспали, — Джон опустил голову. — Но может вы покажете упомянутые фото?

— Конечно, Джон. Для всех обделённых найдём мы утешение! — И она засмеялась. Проходите в дом, пора завтракать.

За завтраком ни к Кольцу, ни к другим напиткам уже никто благоразумно не притрагивался. Ребятам показали потрясающие фото ночных побоищ, им понравилось. Особенно Джона поразило фото, где он безумно оскалясь, даже в темноте видно, бежит на крепость, секира в замахе. И как он только смог её поднять? Всегда можно прыгнуть выше собственной головы, когда веришь в это… Вот Уолтер, развалился с гитарой в снежном коме, горланит бунтарские песни, рядом Кольцо; вон дядя Чарльз лежит; а вот и спящий под воткнутым в стену топором Джон. И откуда-то снимки битвы леди Арталиэн с Анной, непонятно, кто это мог снимать. Джон решил не удивляться, и так слишком много всего за одну лишь ночь! Он сказал:

— Я благодарен прекрасным хозяйкам за эту новогоднюю ночь. Такого незабываемого Нового Года ещё не было в моей жизни! Столько эмоций и впечатлений, словно попал в другой мир. Я хочу спросить, есть какие-нибудь планы на сегодня, Совет может быть?

— Нет, Джон, — ответила хозяйка. — Сегодня только отдых от дел ратных. Каждый пусть будет предоставлен самому себе.

— Я могу помочь убраться! — предложил Джон.

— И я тоже, — подхватил Уолтер.

— Мы бы с удовольствием приняли вашу помощь, юные герои, — улыбнулась им леди Арталиэн, — но тогда обнажатся некоторые секреты, которые мы пока хотели бы оставить в тайне. Ещё не пришло время открыть их даже своим людям.

— Я чувствую, мне нужно побыть одному, — сказал Уолтер поднимаясь. Я тоже благодарен всем за эту ночь, преклоняюсь перед моей прекрасной спасительницей, вынесшей меня с поля боя. — Он поклонился Анне. — Отец, я отбываю домой.

— Если ты хочешь просто выспаться, в этом доме всегда много комнат для гостей, тут можно целую армию разместить при желании, — пошутил дядя Чарльз.

— Я уже понял, что как и сам дом, так и хозяйки его будут вечно радовать и удивлять нас чем-то невиданным. Нам, простым смертным, остаётся только тихо восхищаться. — Он ещё раз поклонился и направился к выходу.

— Разрешите и мне временно покинуть ваш гостеприимный дом, — неожиданно для себя произнёс Джон. Мне так хотелось бы, чтобы этот праздник продлился ещё хотя бы один день. Но я чувствую, что не выдержу больше — слишком много всего натекло в меня, я полон до краёв. Мне также нужен некоторый отдых и одиночество. Как только я понадоблюсь — я к вашим услугам. И Джон поклонился и пошёл вслед за Уолтером.

— Мы непременно призовём всех, как только будет следующий Совет, а случится это, думаю, скоро. — И леди Арталиэн подняла руку в знак прощания. То же сделала и Анна. Они благосклонно улыбались.

— А я, пожалуй, побуду тут ещё некоторое время с вашего позволения, — сказал дядя Чарльз и потянулся к салатам. — Как непросто покинуть этот дом по доброй воле!

Уолтер МакКензи и Чарльз Мореход

Отец дяди Чарльза, Френсис, был моряком английского торгового флота. Окончив морское училище после войны, он сразу пошёл во флот. Плавал в дальние страны, повидал мир, но больше всего он всё-таки любил море. Море, где ты в прямом смысле отрываешься от земли, оказываешься вдалеке от шумных городов и повседневных забот, в окружении бескрайних водных гладей и звездных ночей, проводимых в мечтаниях… Но Френсис не мог полностью отдаваться любимому делу — дома его ждала жена и маленький сын. Пока он по несколько месяцев бывал в море, Мария растила сына одна. Времена были тяжёлые, ей приходилось много работать, поэтому маленький Чарльз зачастую был предоставлен самому себе. Он уже в три года был сознательным ребёнком, и мать не боялась оставлять его одного. К тому же, к ним часто заходила соседка — проведать её баловня Чарльза, которого очень любила. Здоровье матери было неважным, она часто болела, но работала не жалея себя, не задумываясь о том, что ей пора бы серьёзно заняться собственным лечением. Но жизнь не позволяла ей подумать о себе, лишь ближе к ночи выдавались редкие свободные минуты, когда Чарльз уже сладко спал. Но и в эти минуты она не могла расслабиться, постоянно думая о завтрашнем дне и о том, как прокормить свою семью. У неё развилась быстро прогрессирующая болезнь, Мария слегла. За ними двоими теперь ухаживала соседка. Чарльз понимал, что происходит что-то не то, но, конечно, не мог ещё осознать, насколько безнадёжно больна его мать. Она едва дожила до возвращения Френсиса из очередного плавания. Мария умерла, когда Чарльзу едва исполнилось четыре года. Отцу пришлось уйти с корабля и устроиться работать судовым механиком, чтобы быть поближе к дому. Вечерами он подрабатывал в порту грузчиком. Прошло несколько лет, в течение которых Чарльз получил начальное образование, а на дворе стояло начало шестидесятых годов. Отец всё также помногу работал, приходя поздно вечером. Чарльз был предоставлен самому себе. В это время, лет в семь или восемь, он впервые заинтересовался музыкой. У них в доме появился радиоприёмник — и это было событием! Именно по радио Чарльз впервые услышал рок-н-ролл — записи Элвиса, Чака Берри, Литтл Ричарда. И они сразили его наповал! Нельзя сказать, что он понял что-то из текстов песен, пусть и в простых большинстве своём, но было что-то такое в этой музыке, от чего хотелось просто бегать и прыгать, выплёскивать нерастраченную энергию молодости. И, хотя рок-н-ролл был не первой музыкой, с которой познакомился Чарльз, именно он сразил его своим диким ритмом, драйвом, чем-то запредельным, ещё не укладывающимся в детском сознании. Отец привозил из своих путешествий американские джазовые пластинки, но они никогда не трогали Чарльза, под них ему хотелось либо тихонько выть, либо просто спать. Ни тогда, ни гораздо позже он так и не смог понять этой музыки для снобствующих интеллектуалов в пиджаках. Рок-н-ролл нёс в себе совсем другое начало и другую энергетику. Это была музыка нового поколения. Поколения, почувствовавшего, наконец, свою, кровную музыку, отражающую его интересы и потребности. Однако, всё это было, «там», за океаном. Здесь же, в тихой до поры до времени Англии, в Ливерпуле, Чарльз слушал радио и пропускал через себя эту новую музыку, принимая её сердцем, мечтая о чём-то своём. Потом, году в 58-м — 60-м, наступило некоторое затишье. Настоящий бунтарский рок-н-ролл начали потихоньку подменять слащавыми белыми исполнителями вроде Перри Комо и Фрэнка Синатры. Джон на время отошёл от пристрастия к музыке, проводя больше времени в компании отца, слушая его рассказы о морских приключениях, далёких странах и океанах. Френсис был несказанно рад этой заинтересованности сына, так как хотел, чтобы сын пошёл по его стопам. Он мечтал, чтобы Чарльз, его сын, так же как и он стал моряком. Однако, судьба Чарльза сложилась не так однозначно, как хотелось бы его отцу. Поначалу он внимал рассказам отца и даже просил сводить его на корабль, интересовался различными тонкостями корабельного дела. Но потом грянул 63-й год. Год, когда Чарльз, включив однажды утром радио, услышал «Please Please Me»[41]. Ему только-только исполнилось двенадцать, но он уже окреп и сформировался, это был уже не тот юнец, что несколько лет назад бессознательно раскачивался в такт рок-н-роллу. Совершенно новое звучание и особенно голос поразили его, вывели его из себя, перевернули полностью. Чарльз всеми силами старался побольше узнать о таинственных «Битлз». Но «таинственными» после этого они пробыли очень недолго: вскоре о них заговорили везде, во всех дворах, магазинах, на улице, в школе, — да во всём мире! Не было человека, который не слышал бы хоть что-то о «Битлз». И Чарльз был в числе первых, кто сразу же обратил на них внимание. Они открыли ему глаза на что-то доселе неведомое, большое, прекрасное. На то, что просто невозможно объять, настолько оно было велико. Простые парни из рабочих семей, такие же как он, Чарльз, творили что-то невообразимое. Чарльз вдруг понял, что эти четыре парня, такие же, в сущности, как он, не имея ни музыкального образования, ни денег, не являясь сыновьями влиятельных или состоятельных людей, смогли сотворить нечто божественное, приближенное к чему-то такому, чему нет точного описания ни на одном из земных языков. Ведь он, Чарльз, из рабочей семьи, терпел всяческие лишения, рано лишился матери, — казалось, он обречён на вечное прозябание в рабочем классе, постоянную нехватку денег, тяжёлую работу на заводе. Но «Битлз» показали, что мир, по крайней мере свой, можно весьма успешно изменить, причём своими же руками. Конечно, Чарльз тогда не задавался вопросом об их гениальности, и уж тем более об её природе. Было вполне достаточно того, что делали эти парни. И в Чарльзе начало что-то зарождаться. Впервые в жизни он почувствовал некий настоящий интерес, не сравнимый с детскими мечтами о море. Он тоже возжелал выучиться играть на гитаре — также как его кумиры — Джон Леннон и Пол МакКартни. Но играть было не на чем. Вот с этой просьбой он вскоре и обратился к отцу. К тому времени Френсис, продолжая много работать, успел скопить некоторое количество денег. И он не отказал сыну, видя как его парень загорелся этой идеей. Через два месяца у Чарльза появилась его первая акустическая гитара и самоучитель игры в придачу. Он днями и ночами разучивал аккорды, стирая пальцы в кровь, пытался запомнить и подобрать чудесные песни «Битлз». И через некоторое время у него стало что-то получаться, чему Френсис был немало удивлён. Он-то считал, что у его сына, истинного потомственного моряка, не может быть никакой любви к музыке, разве что к распеванию бравых морских песен за корабельным штурвалом — занятие, достойное закалённых под всеми солёными ветрами морских волков! Но он не мешал сыну, наоборот, всячески одобрял его начинания, просил сыграть что-нибудь, исполнить ту или иную новую песню. Да и нельзя было не признать тот факт, что Чарльз действительно делал успехи в овладении гитарой. Сам Френсис относился к новой музыке довольно ровно, также как и к джазу немного ранее. Он был человеком старой закалки, для которого главный жизненный приоритет — семья и дети. Но кроме Чарльза у него никого не было, поэтому он в нём души не чаял, проявляя максимум заботы и внимания. Хотя, у Чарльза уже наступил возраст, когда вовсю стремятся освободиться от родительской опёки и быть «взрослыми». Юности вообще присуще прельщаться на «прелести» взрослой жизни, в то время как эта взрослая жизнь ни что иное как бесчувственное, циничное существование с тоннами проблем. Вот когда хочется обратно, в беззаботную молодость, куда-нибудь в первые 16–20 лет жизни! А может и в более юные времена. Но пока Чарльз как раз был в том возрасте, когда во всём бессознательно подражают взрослым — парни пытаются надевать отцовские рубашки, девочки красят губы маминой помадой. Чарльз же во всём подражал битлам. К слову, они были ему как старшие братья — разница в возрасте составляла лет десять. Он начал отращивать волосы, пытаясь сделать такую же причёску, копировал их речевые интонации, манеру держаться в обществе, стоять с гитарой на сцене. Лучше всего у него выходил ливерпульский акцент — ведь он сам был ливерпульцем, сыном моряка, как Джон Леннон!

Прошло около года, и Чарльз, поняв, что относительно неплохо играет ритм, предложил нескольким своим друзьям собрать группу. В то время это было более чем простой задачей: каждый пацан, умеющий на чём-нибудь играть или вовсе никогда не державший в руках ни одного музыкального инструмента, мечтал собрать группу и «быть знаменитым как Битлз». В группе было двое ребят возраста Чарльза — тринадцати лет, и двое постарше — пятнадцати. Именно эти ребята потащили всех на концерт битлов как старшие. В то время на их концертах творилось уже нечто невообразимое, так что Чарльз поехал на концерт втайне от отца, он боялся, что тот не даст согласия. Но опасаться было нечего, всё прошло так здорово, что Чарльз был на седьмом небе от счастья. Ему с ребятами удалось протиснуться довольно близко к сцене, и Чарльз, не помня себя, отчаянно вопил песни вместе с Джоном. После одной из песен Леннон даже слегка кивнул ему, хотя в такой толпе, шуме и гаме могло и показаться. Но нет, Чарльз не мог ошибиться. Леннон кивнул именно ему, и это было знаком свыше!..

Друзья Чарльза тоже заметили это, ведь они все находились рядом в тот момент. Его подбадривали, говорили, что теперь он уж точно должен начать сочинять, раз сам Леннон благословил его. Чарльз написал несколько песен, ребятам нравилось, их они играли вместе с песнями битлов. Надо сказать, что после битловского прорыва сразу приобрели популярность ещё несколько групп, играющих новую музыку биг-бит: Hollies, Swingin’ Blue Jeans, Kinks, Rolling Stones, Jerry & Pacemakers, Animals. Многие их песни тоже нравились ребятам. И номера роллингов, Кинкс и Холлиз были включены в их репертуар. Особенно Чарльза поразили Кинкс своим тяжёлым, грязным звучанием и вокалом Рэя Дэвиса.

Так группа, где участвовал Чарльз, проиграв несколько лет, добилась даже того, что давала концерты в местных клубах и выступала на вечеринках. Но никто не спешил подписывать с ними контракт. Команда начала постепенно разваливаться, ребята взрослели, у каждого появлялся свой собственный интерес, да и битломания в 66-м году пошла на спад. Так Чарльз остался один — пятнадцатилетний паренёк, хорошо играющий на гитаре, но ещё не состоявшийся в жизни. Он бросает учёбу и идёт работать судовым механиком, в паре с отцом. В течение 66–68 годов он ведёт жизнь типичного работяги, приходя домой поздно и измотанным, часто выпивая эля в портовом баре, а иногда и чего покрепче — расслабиться после тяжёлого рабочего дня. Но у Чарльза теперь появляются свои собственные деньги, и он много тратит на различные пластинки, так как интерес и любовь к музыке никуда не делись. И вот именно в эти годы происходит формирование личности Чарльза. С 66-го года Битлз заиграли серьезную, наполненную смыслом музыку, Джордж Харрисон привнёс индийскую мудрость, Джон Леннон углубился в эксперименты с лизергиновой кислотой. Все эти новые веяния и учения нашли полное отражение в творчестве великой группы, ставшей в то время чисто студийной командой. Битломания закончилась, прошла эпоха вопящих девочек, стопками собирающих фотографии битлов и различную атрибутику, с ними связанную. Отсеялись те, для кого битлы были всего лишь временным умопомешательством, краткой, бурной любовью, способом выплеснуть избыточную подростковую энергию. Ушли в прошлое пестрящие битлами заголовки журналов и газет, бесчисленные футболки, значки, пакеты с изображением ливерпульской четвёрки. Визжавшие девчонки и мальчишки повзрослели, да и битлы больше не играли песен на публику, они углубились в студийные эксперименты, поиск новых звучаний, в которых найдут отражение вселенские истины. С битлами остались те, в ком семя этого знания не засохло, скукожившись, но проросло, и молодые побеги требовали всё больше света. Таким образом, на Чарльза в то время огромное влияние оказали альбомы второй половины 60-х годов. Эти были такие команды как Beatles, Kinks, Pink Floyd, Tomorrow, Doors, Bob Dylan, Simon & Garfunkel. Музыка отошла от простеньких биг-битовых и рок-н-ролльных структур, повзрослела вместе со своими слушателями и исполнителями. Был расцвет эпохи цветов, жизнь в Англии забурлила, проснувшись после двух десятилетий послевоенного затишья. Из небогатых рабочих семей появлялись художники, музыканты, поэты, писатели. Им всем было что сказать и показать, и Чарльз впитывал всё это, проникаясь идеями любви, равенства и братства. Революционные мысли витали в воздухе, и Чарльз был лёгок на подъём. Он, как и многие из его класса, начал испытывать неприязнь к истеблишменту, классу «серых воротничков». Он осознал, что именно они, эта масса, да те, кто стоят у руля, хотят, чтобы мир оставался таким, каким он удобен им — серым и бесцветным, мир, где бал правят деньги. Чарльз пытался выразить свои новые мысли в творчестве, но его бывшие товарищи разбрелись, играть стало не с кем. И Чарльз обратил свой взор в сторону литературы — его привлекали Алан Гинзберг, Уильям Берроуз, Боб Дилан, Джон Леннон, Джойс, Улисс, Толкин. Он пробовал себя в стихах, вдохновляясь психоделическими образами музыки Pink Floyd, «Алисой в стране чудес», сказками К. Грэма. Время шло, шестидесятые постепенно подходили к концу, отец Чарльза состарился, вышел на пенсию и на накопленные средства купил небольшой домик в провинции, чтобы убежать от шумного, грязного города. В 69-м они с отцом переехали в Рибчестер, такой небольшой кантри-сайд городок, и зажили тихой жизнью деревенских провинциалов. Чарльз устроился на работу в местном порту на реке Риббл. Через несколько лет Френсис умер, и Чарльз оказался поглощённым собственным одиночеством. Он продолжал писать стихи, но уже не так активно, ему пошёл третий десяток. Он потихоньку начинал чувствовать опустошение, мечты и идеи об изменении мира ударились о грубую реальность. Эпоха цветов прошла, оставив лишь яркие воспоминания. Многие бывшие художники и поэты теперь подались в бизнесмены, повзрослев и «поумнев», превратившись в тех, с кем сами же боролись всего несколько лет назад. Ближе к середине семидесятых Чарльз начал понемногу выпивать, подрастеряв былые ценности и убеждения за неимением места их приложения. Мир каким-то образом превратился в одноцветный, наполнившись серыми красками. Ни музыка, ни книги уже не вызывали в нём тех возвышенных чувств, что давали жизнь всему сущему. Всё чаще Чарльз стал задумываться длинными зимними вечерами после работы, сидя за бутылочкой чего-нибудь крепкого в полном одиночестве — а в чём же тогда смысл его существования? Он только ходит на работу, ест и спит. И нет у него ни родственников, ни детей, никого, кому можно было посвятить жизнь или хотя бы её часть. Пустота окружила его. Ценности, которыми он жил ранее, отступили, но это место осталось незаполненным. Как ни старался вызвать он в себе былые чувства, осознавая их важность, непреходящую ценность всего того, чем жил он ранее, но ничего не происходило. Для Чарльза наступили чёрные времена — он в полной мере осознал горечь собственного бессилия, неспособности выразить свои чувства и мысли так, как сделали многие кумиры его молодости. «Мне не хватило веры, ни в себя, ни в то, что хотел я сотворить. Не под силу оказалось мне то, что так запросто делали другие. Ну, пусть и не совсем запросто, но неужели я прикладывал меньше усилий? Недостаточно отдавался этому? Нет. Наверно, я просто бездарен. Ведь если человек гениален — это проявляется сразу, ещё в юном возрасте. И никакое образование тут ни при чём. Зря люди думают, что своими институтами образования, государственности и философскими системами они смогут подменить в человеке божественное, несказанное, изначальное. Глупцы, надеющиеся взять верх над природой, над Создателем, закрывающие глаза на истину, обманывающие сами себя… Так что же? Что могу сделать лично я, сидящий здесь, заглушающий свою скорбь вот этой крепкой гадостью, всё понимающий, но не имеющий ни сил, ни средств, чтобы выразить всё это? Ни сил, ни средств… а может, и ни желания. Вот Леннон — смог. Дилан — смог. Они — гении, куда уж мне равняться с ними. Хотя, что же такое тогда гениальность? Божеская десница на человеке? Некая отметина, говорящая об избранности?» Тут Чарльзу вспомнились слова Леннона о том, что нет никакой гениальности. Есть вселенский поток, неисчерпаемый источник, к которому каждый в определённое время и в определённом месте может прикоснуться. «Имея для этого достаточно веры, веры в то, что ты делаешь», — подумал Чарльз. «А во что же я верил? В то, что смогу изменить мир. Верил, пытался что-то сочинять, писал стихи. А во что же я верю сейчас, сегодня?»

Так Чарльз часто проводил одинокие вечера, и даже поделиться своими мыслями было не с кем. Все его товарищи остались в Ливерпуле, да и было бы немного толку, будь они рядом с ним. Они ушли, как эпоха шестидесятых, и ни то, ни другое нельзя было вернуть или воскресить. Все они изменились и повзрослели ещё тогда, во время его переезда из города. Стив пошёл работать на завод, Дик женился, кто-то тоже переехал. Никто из них не остался верен идеалам молодости и времени, в котором все они росли. Не добившись успеха на музыкальном поприще, бывшие товарищи разбрелись, пытаясь найти себя в чём-нибудь другом. «Успеха, — думал Чарльз. — Но мы же играли не ради денег или славы. Мы играли, потому что это нам нравилось, потому что каждый из нас верил во что-то. Каждый ли? Неважно. Я верил. Важно только, что сейчас ничего этого нет, и на этом фоне становится равнозначным — кто верил, а кто просто играл в группе».

Затем, по прошествии ещё нескольких лет, у Чарльза начались более спокойные времена, жизнь утряслась, мрачные мысли отступили. Стояло самое начало восьмидесятых. Музыка и мода, стиль жизни сильно изменились, претерпев множество изменений. Шоу-бизнес развивался, появилось огромное множество исполнителей, талантливых и не очень. Стало проще вылезти на сцену, чем в шестидесятые, когда до прихода битлов это могли сделать только профессиональные композиторы, поэты-песенники, в общем, люди с образованием и положением в обществе. Да, стало легче выбиться. Отрицательной стороной этого было появление огромного множества коллективов с яркой коммерческой направленностью. Многие стремились к популярности, зарабатыванию лёгких денег. Чарльз вслушивался во все эти песни — диско, новая волна, синти-поп, и не слышал абсолютно ничего, что могло бы зацепить его. Там не было ничего — ни на уровне музыки, ни в смысловом понимании. Ровные электронные ритмы, приятные уху клавиши, под которые хотелось завалиться на диван с бутылочкой пива и включить телевизор, пялиться на клипы MTV, поглаживая и похлопывая начинающий набирать вес животик. Чарльз был в ужасе от того, как же сильно деградировала музыка со времён «Revolver»[42] или «The Piper at the Gates of Dawn»[43]. Панк-волну конца 70-х он как-то почти пропустил, хотя и интересовался этим явлением. У него было несколько пластинок, они ему нравились своей энергетикой, но в них уже не было никаких возвышенных идеалов, один протест, недовольство и разрушение всего вокруг. И ничего взамен. «Разрушить всё и ничего не построить. Это тупиковый путь», — размышлял Чарльз. Так как он был уже не пятнадцатилетним подростком, он понимал, что разрушив всё вокруг себя, избавившись от ненавистных оков этого мира, от самого себя, от людей, он не придёт ни к чему. Да он уже и в те же пятнадцать это понимал. Потому что вырос на музыке шестидесятых. Панк — это просто очередной крик невыносимой боли и одиночества, невозможности вернуться в золотые времена. Это стенание об упущенном времени, этакая точка не возврата. Чарльз понимал всё это, но, однако, старался не закоснеть в своих суждениях, он боялся превратиться в старого брюзгу, постоянно повторяющего: «а вот в наше время…» И по сему решил выбраться в город на концерт какой-нибудь новой команды. «Ведь не может быть так, чтобы совсем никого не осталось. Человеческий дух не сгинет насовсем, всегда есть его носители. Вестники последней надежды».

Концерт группы «Cure» встряхнул Чарльза, привёл его в чувство. Трагичный, полный экзистенциальной истомы голос Роберта Смита проникал в самые потаённые глубины сознания, задевая за живое, открывая то, что дремало и прозябало в бездействии. Но самым значительным событием на этом концерте стало знакомство с Дианой, красивой длинноволосой девушкой с бледным лицом и горящим взором. Вот кто зажёг огонь в Чарльзе одним своим взглядом. Впрочем, это патетика. Огонь в нём зажгла всего лишь одна её фраза — «Я знаю, что ты всегда верил. Я вижу это в твоих глазах».

Чарльз и Диана сначала просто встречались, но так как жили в разных городах, это было утомительно, и она переехала к нему в Рибчестер. Жизнь для Чарльза будто началась сызнова. Теперь ему уже незачем было выпивать одинокими вечерами, ища утешения в мыслях о прошлом. Он проводил с Дианой всё свободное время, они читали друг другу свои стихи, говорили о будущем, пели песни битлов и Кинкс. Диана поведала ему свою историю о том, как росла она в бедной семье, и не было у неё ничего своего. Но потом пришили битлы и всё изменилось. И не имея никакой собственности, она вдруг обрела весь мир. Как она постепенно становилась активным участником нового движения, принимая деятельное участие в культурной жизни «свингующего Лондона», — посещая выставки и литературные чтения, концерты, общаясь с творческими людьми и хиппи. Она настолько вросла во всё это, что уже не мыслила себя вне этой среды. Поэтому, когда субкультура хиппи пошла на убыль, клубы закрывались, поэты уходили со сцены, Диана была крайне подавлена и чувствовала себя опустошённой. Но она не сдавалась. Собрав вокруг себя оставшихся единомышленников, они выпускали журнал, где находили отражение идеи любви и мира, изменения сознания, строились концепции нового мира без денег и управления одних людей другими. Но со временем выпуск журнала стал невозможен из-за банальной нехватки средств. Да и не так много людей уже осталось, интересовавшихся культурой эпохи цветов. Диана впадала в депрессии, здоровье её ухудшалось, она подолгу не выходила из дома, лёжа на диване без движения и смотря в потолок. Всё то, во что она верила, стало рассыпаться в прах, люди, которые были ей близки, уходили. Один за другим исчезали со сцены любимые коллективы, либо же совершенно меняли стиль в угоду новой моде. Моде, к слову сказать, превратившей стиль жизни и одежду хиппи в атрибутику повседневности. Системе удалось найти слабое место в движении хиппи…

Затем Диана нашла поддержку в панк-революции, вновь вращалась в творческих кругах, издала книгу своих стихов. Вот так и встретила она восьмидесятые — всё ещё молодой девушкой с болезненной, но привлекательной внешностью, неважным здоровьем и переменчивым психическим состоянием. Именно такой узнал её Чарльз и полюбил. Они были счастливы вдвоём, наконец-то Чарльз встретил родственную душу. И хотя, счастье их длилось недолго — всего несколько лет, но придало Чарльзу силы и желание жить и творить. От их любви на свет появился Уолтер, такой курчавый светловолосый крепыш, весь в деда и отца, шотландцев по происхождению с фамилией МакКензи. Диана же, не выдержав тяжёлых родов, скончалась почти сразу после рождения ребёнка. Дав жизнь одному человеку, она ушла сама, зная, что теперь есть кому продолжать начатое великое дело, хотя бы поэтому жизнь её нельзя назвать напрасной. Чарльз переживал смерть Дианы тяжело, но теперь у него был сын и возрождённая с приходом Дианы вера. Постепенно он оправился от страданий, вновь начал писать стихи, стал более спокоен, часто уходил один на природу. Да и Уолтер подрастал, всё больше и больше радуя отца и оправдывая его самые смелые ожидания.

Уолтер сидел, окунувшись в воспоминания, позабыв о том, что хотел выспаться после бурного отмечания Нового Года. И, хотя время было уже позднее, городок за окошком весь погрузился в ночное безмолвие и спал, сам он был далёк от мыслей о сне. Так же, впрочем, как и от мыслей о происходящем вокруг него. Он унёсся далеко в детство, в прекрасную пору ничем не омрачённой юности — отец всё делал для того, чтобы его сын чувствовал себя счастливым, разве что не мог заменить ему мать.

Уолтер помнил своё детство достаточно хорошо начиная с пятилетнего возраста. Вот он, совсем ещё маленький; отец ставит на проигрыватель какую-то пластинку, начинает играть чудная музыка. Он спрашивает у отца что это; отец отвечает, что это «Битлз». Уолтеру они понравились сразу и он частенько просил отца поставить их, пока сам не научился включать проигрыватель. Теперь он, конечно, не мог вспомнить, что он чувствовал, о чём думал и какие образы рождались у него во время этих прослушиваний. Так же он познакомился и с Кинкс, Диланом, Пинк Флойд, многими другими. Так что через несколько лет, когда он начал осознавать о чём поют, он обнаружил, что знает все эти песни наизусть. И если раньше он бессмысленно повторял слова и подпевал исполнителям, то теперь уже пропускал всё через призму своего сознания. Впоследствии он даже узрел эту самую призму воочию. На обложке одного из альбомов Пинк Флойд. Уже в раннем возрасте у Уолтера начало выкристаллизовываться своё видение мира, важное место в котором занимали поэтические образы его любимых Джона Леннона и Рэя Дэвиса. Отец ничего не навязывал Уолтеру. Он лишь старался не пропускать в их дом всякий мусор наподобие дешёвой литературы или телевидения и газет. Таким образом, с ранних лет Уолтеру удалось избежать всех этих тлетворных зомбирующих влияний на молодое сознание. Он много читал. В основном это были классики мировой литературы, поэты золотого века, битники.

Всё было в детстве Уолтера, всё кроме матери, и разве что этим можно объяснить некоторую его грубость и прямолинейность. Он был окружён заботой и опёкой отца, но самому ему не о чем было заботиться. Ему досталась лучшая доля, чем его отцу или деду. Жили они хоть и небогато, но не нуждаясь, и всё что Уолтер хотел, всегда просил у отца, и тот не отказывал. Уолтер вспоминал, что однажды случился смешной эпизод. Он, примерно восьмилетний, подошёл к отцу и сказал, что хочет, чтобы отец купил ему электрогитару и добавил: «Хочу играть рок как Джон Леннон!» Отец, читавший в кресле, поднял на него удивлённые глаза и произнёс: «Как Леннон — не получится. А вот как Хендрикс или Гилмор — вполне!» «Как это?» — Уолтер буквально подпрыгнул на месте. «А очень просто!» — ответил отец, доставая из недр шкафа его старенький, верный Стратокастер, на котором он играл ещё в конце 60-х. У Уолтера от удивления раскрылся рот, зрачки расширились. Он не мог вымолвить ни слова, лишь не моргая взирал на этот магический инструмент. Наверно, от него исходило внеземное сияние. Наконец, чуть опомнившись, он завопил: «Как ты мог не показать мне его раньше? Отец! Я бы уже был знаменит как битлы! А теперь столько лет упущено впустую!» — и Уолтер состроил крайне надутую физиономию, но вскоре не выдержал и засмеялся своей же шутке. «Не показывал, потому что ты не просил, — ответил отец. — Ты был не готов, теперь же я вижу в твоих глазах неподдельный интерес. Я могу показать тебе несколько приёмов игры. Рокерских!» Уолтер бережно взял реликтовый инструмент из рук отца, надел ремень через голову. Гитара сразу опустилась ему до колен. Он изловчился и взял аккорд «до».

Вообще, воспоминания Уолтера начинались с довольно раннего возраста, лет с четырёх-пяти, когда отец рассказывал ему про Френсиса, дедушку Уолтера; пересказывал старые морские истории, описывал Ливерпуль, где они тогда жили. Рассказывал о матери, так хотевшей, чтобы их ребёнок перенял у родителей всё самое лучшее, что у них есть. «Кажется, я теперь понимаю, что она имела в виду», — думал Уолтер. Он рос свободным. Тогда он воспринимал это как должное, но теперь, видя, как другие родители воспитывают детей, понимал что ему несказанно повезло. У него ведь могло быть забитое детство наподобие джоновского — тому ничего не разрешали, всё указывали, «это положи сюда, брось бяку, так не делай». «Все они боятся, что если не указывать ребёнку что делать и всё разрешать, то из него вырастет бестолочь, которая вскоре попадёт под тлетворное влияние, начнёт шляться по подвалам и колоться. А всё отчего? А оттого, что сами абсолютно пустые, ничего не могут дать сыну кроме вечных «нужно учиться, нужно застолбить место в жизни». И тому подобная чушь. Хм. Так вот ещё в чём дело, — думал он, — воспитание на местах. Да, с этим трудно бороться. Как нам добраться до тех, кто ещё не вышел в большой мир? Их же могут загубить на корню ещё до того, как они сами начнут познавать и размышлять… Впрочем, если человеку дано что-то, и дано не родителями, загубить это, хвала богам, невозможно. Дано, говоришь? Хех, тут явственно попахивает некой предопределённостью, предрасположением к неординарному видению мира, и загубить это можно только по собственной воле того, кто «видит». Допустим, человек оказывается слаб и морально неустойчив нести то знание, что заложено в нём. Вообще, зачем сомнения. Вон леди Арталиэн более любого из нас приближена к видению прошлого и будущего, она-то наверно не задаёт вопросов, откуда это знание исходит. Это только учёные мужи до сих пор чешут в затылках и размышляют о всяких «скрытых возможностях человека», «использовании мозга более чем на три процента». Все цивилизации в космосе пошли по другому, разумному пути развития, и только мы, люди, всё зрим в телескопы, высматривая за миллиарды световых лет «братьев по разуму», в то время как эти самые «братья» находятся совсем рядом и искать-то их не надо. Стоит только позвать официально, пригласить. Видеть соринку в чужом глазу и не видеть бревно в собственном — как это хорошо характеризует род людской… Поразительно, что люди, находясь на рубеже 21-го века, всё ещё думают, что явится некий всезнающий высший разум и «за так» подарит, раскроет им все секреты вселенной. И наступит «коммунизм» — не надо будет работать, всё будет бесплатно, можно будет предаваться развлечениям, доставляющим неслыханное ранее удовольствие. Бесплатный сыр только в мышеловке бывает. Ясно же, что главное во вселенной — информация. И дав нам крупицу знаний, нас используют, сделают рабами. Если ещё не сделали… Впрочем, меня все эти инопланетяне мало интересуют. Всё это одна огромная Система, всё та же, что и на Земле. И все они точно так же подчинены ей, как и люди. Хочется только верить, что к Создателю эта Система не имеет отношения. Это просто врождённая стадность, которую предстоит победить в себе каждому, чей путь на небо… Нет, не нужны мне никакие мнимые «секреты» вселенной, ни «за так», ни вообще никак. Моё место здесь, на Земле, и я знаю, зачем я живу».

В семь лет Уолтер уже неплохо знал основные гитарные аккорды. Начинал он с простых песен битлов и Кинкс, просто горланя их в своё удовольствие, не попадая в ноты. Настоящее же понимание серьезной музыки пришло немного позже. В период, когда ему исполнилось восемь-девять. Большое влияние на него оказали битловский «Револьвер», «Кинкс» — «Артур», альбом Дилана 65-го года и многое другое. И хотя отец иногда продолжал рассказывать что-то о море, Уолтер понимал, что оно его совсем не интересует. Если раньше что-то подымалось в нём при мыслях о бескрайних водных гладях и штормах под луной, то теперь его заинтересовала внутренняя наполненность музыки 60-х. Чем больше осознавал он, что творится за окном, тем глубже принимал идеи 60-х, начинал чувствовать себя их защитником и справедливым борцом за эти идеалы. Наряду со всей этой не юношеской серьезностью в Уолтере всегда присутствовала некоторая разболтанность и вседозволенность. Довольно рано он начал отпускать сальные шуточки, так же, впрочем, как и длинные волосы, таскался за девушками, курил. Отец не ругал его за это. Он вообще не ругал Уолтера. Чарльз был убеждён, что только давая полную свободу, можно вырастить настоящего в его понимании человека. Он не сомневался в том, что дитя таких сознательных людей как он и Диана не может быть не похожим на них. И Уолтер оправдал все ожидания отца и его бедной матери. Ему начало вполне удаваться то, к чему долго подбирался Чарльз то бросая, то снова пытаясь, падая, вставая… В Уолтере было больше веры, он отчётливее видел ту дорогу, он пошёл дальше отца, разрушив препятствия на пути постижения духа, препятствия, преграждающие дорогу каждому, кто выбрал этот путь.

Уолтер снова погрузился в воспоминания о детстве. Сейчас, когда его никто не видел, он испытывал нежность к отцу, позволив себе предаться этому чувству наедине. Ведь отец был так мудр, воспитывая его в одиночку! Всегда советовался с ним, каких бы важных вопросов это ни касалось. «У меня постоянно возникало чувство важности, причастности к чему-то нужному. Он никогда не говорил мне «ты ещё мал, вот когда подрастёшь…» Помню, как он рассказывал мне о культуре 60-х, когда многие люди действительно делали то, что им нравится. А не изучали в школе скучные предметы, только затем чтобы сдать экзамены и «устроиться в жизни». Ведь был шанс на новую жизнь, на новый мир! Небывалое количество свободных, просветлённых людей в одном месте, в одно время! А сейчас это снова удел единиц, всю жизнь мечущихся и не находящих понимания в пустых глазницах».

Как-то в самом детстве Уолтер спросил у отца:

— Пап, а почему в 60-е были такие люди, которые хотели мира, любви? Которые делились со всеми и помогали всем просто так? Я чувствую, как будто они стоят вне чего-то большого, они свободны! А сейчас я не вижу таких людей!

— Да, сынок, идеи, витавшие тогда в воздухе, нынче умерли для большинства из ныне живущих. Они живут только в произведениях тех лет. Таких замечательных людей уже нет, что бы ни говорили. Остался только дух, для которого, смею надеяться, ничтожно время. До каких бы низов не опускалась наша цивилизация в духовном плане, сам дух бессмертен. Что бы люди ни делали, они не в силах повредить ему своим техническим развитием или своей глупостью. Что в общем-то одно и то же, учитывая то, как губительно влияет этот самый прогресс на души людей. Честное слово, иногда я думаю, что у подавляющего большинства людей душ нынче просто нет! Закончились!

«Как много отец сделал для меня! А я… что я сделал для него? Почему я всё время такой бесчувственный на людях, то и дело показываю свою циничность. Неужто я так слаб, что постоянно закрываюсь от боли, что приносят люди друг другу? Но без ран нет и продвижения вперёд. Наша дорога — не райский сад с пахучими цветиками. Наш путь — это бесконечная война. И в первую очередь война с самим собой, или с какой-то частью того, что мы называем собственным «я». Война за человеческий дух». Внезапно Уолтеру вспомнились совсем уж недавние события, произошедшие с ним не далее чем вчера — как Анна, усталая, измотанная часовым боем на мечах, вынесла его, спящего, с поля битвы. Перед его взором предстал её светлый лик. «Анна, — прошептал он. — Любимая Тинувиэль, отныне моё сердце всегда будет открыто тебе. Клянусь честью, скоро ты узнаешь истинного Уолтера, которого ты называешь Береном. Поверь, в глубине души он вовсе не похож на вертлявого воображалу, с бескостного языка которого то и дело слетают «колкости», достойные разве что таверны для портовых грузчиков!» Он вспомнил отца и засмеялся вслух. Отец работает среди всех этих людей, да и в таверне наверное бывал не раз. Но он совсем не такой!

Уолтеру вспомнилась их первая встреча с Анной, когда он сидел в лесу на бревне, а она вышла из чащи, словно окружённая сиянием, плыла над травой, а он смотрел, затаив дыхание. «Так что же изменилось с тех пор? Разве уменьшились мои чувства к ней? Нет! Почему на людях я один, а в одиночестве совершенно другой? Что заставляет меня надевать маску при своих же близких, любимых людях? Я будто постоянно жду удара с любой стороны, и доспехами мне служит моя глупая клоунада. Как будто они не знают, какой я на самом деле. А какой я на самом деле? Сам-то я знаю? Может я вообще пустой и нечего мне защищать, не за что бороться?» Уолтер на миг широко раскрыл глаза в темноте комнаты. Пару секунд мыслей не было, потом снова появилось лицо Анны, говорящее ему, что он просто устал, и телом и духом, и что ему необходим отдых. «Лютиэн, — снова прошептал он. — Ты моя спасительница! Ну как я мог подумать такое?.. Наверно во мне просто мало веры, раз такие сомнения посещают мою душу. А я, вместо того, чтобы укреплять свой дух, трачу время и силы на… На что?» Он стал вспоминать все свои деяния последнего времени. «Что я сделал с тех пор, как познакомился с Анной и Джоном? Ходил в гости, пил чай, вёл умные беседы. Разве что познакомил Джона с хорошей музыкой, показал ему пару аккордов. Теперь он сочиняет. Анна написала статью для журнала. Все что-то сделали, только один я всё весел и беспечен, порхаю словно птичка, от своего дома к дому Анны и обратно. Вот глупец, ещё смеялся над одиночеством Джона… Пора и мне добровольно уединиться, чтобы разобраться окончательно, что же со мной происходит». Уолтер глубоко погрузился в мягкое кресло, взял гитару и начал бездумно перебирать струны. Он закрыл глаза и погнал от себя грустные мысли, всё равно не было в них никакого толка, только разрушение. Вскоре он унёсся куда-то вдаль, где не было проблем и печалей, туда где было далёкое зовущее море, качавшее его в ласковых волнах. Тихонько позвякивала гитара, и каждый звук воскрешал какой-то образ в сознании. Снова проплыло лицо Анны, затем он увидел звёздное небо, такое тёплое и близкое, что казалось можно протянуть руку и потрогать звёзды, согреваясь их теплом. Никто не скажет, сколько прошло времени с того момента, когда Уолтер начал играть, но вот два звука, три, аккорд, слились в удивительное созвучие. Уолтер продолжал играть вслепую, не видя гитары, не чувствуя что он играет, он был далеко в этот миг. Ему казалось, что он присутствует при рождении чего-то очень большого, того, что нельзя объять, и всё его естество стремится навстречу этому поднимающемуся из глубин порождению чего-то древнего, изначального и невыразимого. У Уолтера захватило дух от этого соприкосновения, обдало жаром, отпустило. Он очнулся и с удивлением обнаружил, что играет сказочной красоты мелодию. Ему даже сперва показалось что это сон, он испугался, что сейчас проснётся и всё рассыплется, вновь превратившись в привычные серые стены сознания. Он продолжал играть, мелодия звучала. «Значит это явь», — подумал он. И вновь провалился в видения. Он шёл по волшебному лесу, а со всех сторон раздавался звон колокольчиков и звучала эта мелодия. Гитарный перебор и колокольчики сливались друг с другом, к ним приплеталось пение чудесных птиц, порхание их крыльев и шелест листвы, нежный ветерок и ещё тысячи удивительно сочетающихся между собой звуков и чувств. Наконец Уолтер отставил гитару, и окрылённый зашагал по комнате. «Я назову эту песнь «A Forest Of Thousands Bells». Надо же, меня как будто посетило видение начала всего живого. Где же я был, что я видел? Что означает этот лес и колокола, просыпающаяся природа?»

Уолтер почувствовал блаженное расслабление, наконец появилась долгожданная лёгкость, он словно продолжал парить над землёй. Он был счастлив, как будто впервые в жизни открыл глаза и узрел мир. И мир этот был вовсе не враждебен к нему, напротив, каждое живое существо, каждое растение и деревце звало его присоединиться ко всеобщей песне, вписать свой штрих в гигантскую картину мироздания, почувствовать себя творцом. И Уолтер чувствовал. Давно уже он ничего не сочинял, не писал стихи, но вот, стоило посмотреть на мир немного по-другому, «отпустить себя», перестать зацикливаться на, казалось бы, неразрешимых проблемах, как что-то в тебе просыпается, обнаруживает себя в самых непредсказуемых проявлениях. «Теперь мне тоже есть что показать на Совете. Осталось только дождаться следующего сбора». Почувствовав неодолимую тягу ко сну, он сбросил одежду, поёжился, — в комнате было не очень тепло, — и юркнул под одеяло, где уютно свернулся и скоро согрелся. Закрыв глаза, поблагодарил сегодняшний день, вспомнил, что рано спешить на Совет, ведь он собирался устроить себе маленькое заточение в качестве духовной практики. Улыбнулся, перевернулся на другой бок и сладко зевнув, провалился в черноту. На грани между сном и явью различил образ Анны, желающей ему спокойной ночи и доброго отдыха. За окном зажглась яркая звёздочка, и свет от неё коснулся его лица. Он заснул.

Арталиэн Анориме и Анна Хорнсбари

Род Дженни терялся в глубине веков и, возможно, насчитывал добрую тысячу лет, если не больше. Теперь это уже трудно было установить точно. Сохранилось с тех отдалённых времён только семейное предание, что боевая секира викингов, — та, которой доблестно размахивал Джон на Новый Год, — и некоторые другие артефакты принадлежали прямым предкам Дженни ещё со времён Вильгельма Завоевателя. Однако, составить полное генеалогическое древо никто не был в состоянии. Бабушка рассказывала маленькой Дженни, что следы их предков можно отследить более-менее явно с конца правления Дома Тюдоров (а именно с начала 17-го века), а частично — со времён Войны Алой и Белой Розы, когда, по слухам, в семье произошёл раскол, раскидавший знатное семейство по разным странам, — так вроде бы считала Маргарита, бабушка графини Виктории. Точно неизвестно, кем были предки Дженни, но титул графа носил ещё её прапрадедушка. Да и родовой замок 13-го века недвусмысленно намекал на длинную, богатую родословную. Хотя, не сохранилось ни портретов на стенах, ни иных упоминаний о достославных предках. Точнее, они сохранились, но… Находясь в целом во вполне приличном состоянии, древний замок кое-где был украшен трещинами и полуразрушенными стенами; множество заколоченных комнат и давно заброшенных подземелий таилось в этих мрачных чертогах. Всё это говорило о том, что, возможно, род Хорнсбари переживал когда-то не лучшие свои времена; и если бы кто-нибудь из них удосужился разобрать хотя бы половину комнат, родословную можно было бы и поднять. В одной только сохранившейся библиотеке в подвале замка, поражавшей уже просто размером, хранилось бесчисленное количество книг и документов. Никто никогда даже не делал попыток как-то разобрать или классифицировать собранное там. В общем, домом маленькой Дженни был самый настоящий английский замок, простоявший века в своём изначальном, первозданном виде. И сопутствующий ореол мистики и грозного величия камня, почти неподвластного времени, всегда окружали его. Если бы замок реставрировали хотя бы внешне, то это был бы уже не замок, а макет на бумаге, в лучшем случае «памятник памятнику архитектуры». Хорнсбари понимали это и стремились сохранить всё как есть.

Род Дженни отличался любовью к искусству, в частности — к живописи. Среди родовых предков было множество художников — её мама, бабушка, более отдалённые поколения — многие из них писали картины. Ими были завалены целые залы. Какие-то из них были в разное время написаны матерью и бабушкой Дженни, другие написаны целые века назад, третьи были собраны другими любителями искусства, которыми всегда отличался род Хорнсбари. Вот и разбери среди этого легиона полуистлевших полотен, переполнявших подвалы замка, где родоначальник Хорнсбари, а где какой-нибудь Генрих Третий!

Тяга к живописи у Дженни проявилась рано: она росла в семье, где изобразительное искусство было неотъемлемой частью жизни. С четырёх-пяти лет она уже умела держать кисть в руках и делала первые мазки по холсту. А в 9 уже начали появляться первые картины. Дженни всегда вдохновляли полотна мастеров Эпохи Возрождения, а в замке их было собрано немало. В то время, в детстве, Дженни решила посвятить себя искусству и много времени проводила за рисованием. Она изучала стиль старых итальянских мастеров, впитывала, пропускала через себя эти божественные полотна. И со временем Дженни могла бы стать великолепным специалистом по Ренессансу, да она и сама была выдающимся художником, — но жизнь её внезапно изменилась. Тот, кто выбирает путь духовный — всегда одинок. Эта дорога лишь на одного, она слишком узка для двоих или более. Рано или поздно такой человек понимает, что всё предоставленное ему миром или обществом уже слишком мало для него, все данные ему возможности здесь исчерпаны, и остаётся одно — опираясь на какие-то только ему одному ведомые ценности, ступить на одинокий путь. Так произошло и с Дженни. С детства будучи избалованной богатством, не зная лишений и нужды, она жила себе в своё удовольствие, рисовала, изучала различные искусства, была любима родственниками. Училась в художественном колледже, где была замечена в способностях к изобразительному искусству. А рисовать её учила родная бабушка, которая души в Дженни не чаяла. Она так много времени посвящала своей любимице, что забросила даже собственные занятия живописью на какое-то время. Она рисовала с Дженни, рассказывала ей о великих художниках разных эпох, называла Дженни «своей прекрасной наследницей». Да, со временем Дженни могла бы владеть и замком и всеми сокровищами, хранящимися в нём. И несколькими миллионами фунтов годового дохода… Но в шестнадцать лет, — это случилось в середине 60-х, — она встретила молодого человека не из её круга и влюбилась в него без памяти. Алекс был беден, он происходил из рабочей семьи. Всё что у него было — это гитара и неуловимая запредельность. Он стоял за чертой, до которой Дженни позволяло дойти её образование и воспитание. Она вдруг поняла, насколько она, да и вся их семья с вековыми традициями, — как сильно все они закоснели в своей прогорклой любви к искусству, к Эпохе Ренессанса; эта любовь уже давно превратилась в некую извращённую форму самолюбования, возвышения над другими, в то время как картины пятисотлетней давности давно потускнели в сырых подземельях их замка. А простой парень Алекс приоткрыл калитку в другой мир. В мир без правил, в мир без границ, где не было смешения красок в строгой последовательности и классических школ художественного мастерства. Где не было всех этих вековых традиций, в которых веками прозябали её предки, давно потонувшие в инерции собственного воспитания, традиций, этикета, графских титулов и прочей несообразности.

Для Дженни в тот момент всё перевернулось с ног на голову. Она понимала, что брак с Алексом не одобрит никто из её родственников, даже любимая бабушка. Можно и дальше было тайно встречаться, но Дженни всегда ненавидела обман и более того, категорически не принимала так называемую «ложь во благо». К тому же, твёрдый северный характер пробудился в ней, поднялся из глубины веков — возможно, предки Хорнсбари были викингами или норманнами. Дженни просто пришла к дедушке и всё рассказала. Старый граф пытался сохранять присущее его титулу выражение лица — орлиный взгляд, голова приподнята, в глазах — огонь. Но после того, как Дженни произнесла слова прощания: «Farewell my dear grandfather, Hallowed be thy name, I’m for ever leaving this high halls of my bloodline…»[44] — граф дрогнул лицом и встал. Долго стоял он так и буравил Дженни взглядом, в котором смешались ярость, желание жестоко покарать и любовь к юной внучке. Дженни этот взгляд выдержала с достоинством.

— Thee shall not be blessed, Jenny![45] — молвил он наконец.

— From till now Artalien Anorime be my name, grandfather,[46] — ответила Дженни неожиданно даже для самой себя.

— None of these nasty names shall be ever uttered here, in my House, until… until…[47] — и дедушка в гневе скрылся за дверью своего кабинета, из которого, говорят, не выходил несколько дней кряду.

Лишь когда грозные шаги деда замерли под сводами соседнего зала, и гулко хлопнула кованая железная дверь, новообретённая Арталиэн смогла вздохнуть свободно и немного расслабиться. «Я всё сделала правильно, именно так и нужно было, — говорила она себе. — Но почему же вдруг Арталиэн?» Она прошла в свою комнату, и, приняв решение отложить сборы на некоторое время, обратилась к воспоминаниям. «Арталиэн Анориме», — пробормотала она и прилегла на диван. Глаза её сами закрылись и появилась картинка: она в возрасте восьми лет вместе с мамой гостит у профессора английского языка и литературы Дж. Р. Р. Толкина. Тихая усадьба в английской глубинке, столик в саду и сам профессор с трубкой. Да, мать Арталиэн любила книги этого писателя, и «Хоббит», вышедший в свет в 1937-м году, был её любимой детской книгой. Знатное происхождение позволило ей свести знакомство с Толкином, к тому же их объединял профессиональный интерес. Мать Арталиэн так же была филологом и изучала старинные наречия. Сложно сказать, чего в ней было больше — начала художественного или же познавательного, любви к древности, сказаниям и легендам отдалённых времён.

И вот тот сад, жаркий летний день, на небе ни облачка. Поют птички, с полей доносятся терпкие запахи травы, возбуждающие желание немедленно залезть в эту самую траву и не вылезать оттуда весь день; мама в красивом длинном платье и с ожерельем на шее; профессор с неизменной курительной трубкой и в шляпе. Он приветствует молодых и юных дам, шутит что-то насчёт переменчивой погоды, затем внимательно смотрит на Дженни и говорит: «У вашей дочери взгляд Арвен Ундомиэль[48]. Проникновенные глаза, в которых мудрость зажигается с восходом Вечерней Звезды». «Милый профессор, а вы видите эту мудрость даже днём?» — заулыбалась мама. «Да, дело, конечно же, в переменчивой погоде, я же говорил вам, — отшутился Джон Рональд и все засмеялись. — Прошу к столу». Дальнейшей беседы маленькая Дженни не запомнила. Кажется, профессор с мамой обсуждали какие-то диалекты и их происхождение, затем перешли на героев «Сильмариллиона»… Вечером они с матушкой двинулись в обратный путь. Всю дорогу Дженни дремала, ей грезились драконы, далёкие горы и сокровища под ними. В конце концов, её укачало под мерный стук колёс поезда. Но вот кто-то трогает за плечо. Проснулась, сладко зевает; мама ласково улыбается, говорит, что пора выходить, приехали… Тот день запал ей в душу. Надо ли говорить, что с тех пор Дженни много раз перечитывала книги Толкина, постоянно находя в них что-то новое и важное для себя. Так она и жила все эти годы — любовью к книгам и рисованию. Много гуляла на природе, иногда спускалась в тёмные подземелья замка, изучая что-то, иногда просто сидела дома. Настоящих друзей у неё не было, только пара подружек из колледжа, с которыми её единили общие интересы.

Вдруг грёзы Дженни отступили, и сквозь их исчезающую дымку услышала она то ли голос, то ли шум волн за горизонтом, освещаемых небесными маяками: «Ты покидаешь этот дом, чтобы стать истинной Арталиэн Анориме!» «Что?..» — Дженни широко раскрыла глаза и огляделась. Но в комнате по-прежнему никого не было. «Быть по сему», — подумала она и стала упаковывать вещи. С этого дня провидение иногда посещало её, появляясь в образе таких же видений в состоянии полудрёмы. Она вспомнила ещё одну фразу писателя, произнесённую в тот памятный день в саду: «разве такие необычные глаза не могут предвидеть будущее?» Слова эти были обращены к её матушке, но описывали её, маленькую Дженни. Да, такое мог сказать в качестве комплимента кто угодно, любой человек. А мог ли на самом деле? И любой ли? А разве профессор Толкин был «любым» или «обычным»?..

Наконец, вещи были собраны. Дженни окинула медленным взглядом всю свою комнату, жилище, в котором провела она свои детские годы, комнату, бывшую её единственным родным домом на протяжении всех этих шестнадцати лет. Картины на стенах, резные и золотые украшения, портьеры, канделябры — она равнодушно осматривала все эти предметы. Здесь не было ничего, что сейчас ей хотелось бы взять с собой, что было бы так дорого сердцу, с чем тяжело расставаться. Наоборот, всё это было словно в тумане. Всё что она любила когда-то — вещи, люди — сейчас казалось одинаково равноудалённым от неё. Новая жизнь и неслыханная свобода уже пленили юное сознание, она сделала свой выбор.

— Прощайте же! — тихо произнесла она в пустоту комнаты и решительной походкой вышла за дверь. Она несла с собой всего лишь небольшую сумку на плече, в которую и уместился весь её нехитрый скарб — несколько вещей, дневник, пара любимых книг. Счастливый Алекс уже давно ждал её в своей маленькой квартирке в рабочем районе Лондона, где отныне им предстояло жить вдвоём. Да, Дженни уже посещало видение, в котором она увидела, что счастье её будет не слишком долгим, смерть разлучит их; но на свет появится плод их любви, и тогда жизнь её в корне изменится. Какими бы ни были её видения, Арталиэн всегда следовала зову сердца, и оно не обманывало её. Если бы даже ей была предсказана скорая смерть в случае ухода из дому — она всё равно бы ушла. Ибо разве не человеческая воля делает её обладателя повелителем собственной судьбы? А Дженни Хорнсбари была человеком исключительной твёрдости; наверное, дух её выковывался в небесной кузнице на наковальне самого Одина[49]. Так или иначе, но Алекс приоткрыл её взору совершенно новый мир, многие вещи тогда она словно увидела впервые в жизни. Эта жизнь, вроде бы давно знакомая и ничем не удивлявшая, взорвалась вдруг неистовым безбрежным сиянием, по сравнению с которым меркли даже картины старых итальянских мастеров, любимые Дженни с детства. Картины, в общем-то, и продолжали сиять сквозь века, но Дженни удалось нащупать потайную калитку, схватить Жар-Птицу за хвост — ей стали открываться вещи, существующие прямо здесь и сейчас, рядом с ней, стоило только протянуть руку и осязать их. И одним из таких проявлений внезапной, «мгновенной» жизни стала для неё музыка. Именно музыка явилась проводником в мир неслыханных доселе чувств и приоткрыла новые пласты реальности, она пронизывала всё естество, взрывая внутренние преграды и барьеры на пути постижения Несказанного; Дженни захлёбывалась слезами счастья от осознания себя «здесь и сейчас», она словно переродилась. Она подолгу могла теперь любоваться закатами и восходами, лежать в траве на поле, рассматривать насекомых или птиц. Во всём этом она начала улавливать доселе незнакомую, не известную ей гармонию, вплотную приблизившись к пониманию сути всех вещей. Началось это с песен Алекса под гитару, и продолжилось увлечением Битлз и другими группами шестидесятых. Прежняя жизнь её теперь была дурным сном; она представлялась ей мозаичным полотнищем эклектичных кусочков, затерявшихся в подвалах её родового замка. Она и сама раньше иногда чувствовала себя этаким кусочком чужой жизни, представляя себя молодящейся богемной дамочкой преклонного возраста, со скучным видом гуляющей по какому-нибудь очередному музею искусств, в тысячный раз обсуждая с подругами одни и те же картины. Нет, нет, с этим покончено! Она сама выбрала себе иную судьбу, её дорога отныне зависит только от неё самой. Ведь теперь она — Арталиэн Анориме!

Арталиэн и Алекс жили в небольшой однокомнатной квартире. Он работал на заводе, она подрабатывала художником-оформителем, иногда шила и вязала на заказ. Им вполне хватало на их скромные нужды. Они и не стремились к большему. Арталиэн со своей стороны, наоборот, горячо приняла революционные идеи хиппи и радовалась, что отказалась от старой роскошной жизни. Теперь её родственники превратились для неё в идеологических врагов. Впрочем, на связь с ними она ещё долгое время не выходила. Арталиэн и Алекс посещали лондонские клубы, участвовали в хэппенингах, литературных чтениях, художественных выставках. Были они и на концерте Битлз, о чём она расскажет потом Джону, Уолтеру и Анне. Так проходило время. Они с Алексом устраивали ночные посиделки у себя дома, приглашали друзей. Всю ночь играли и слушали музыку, баловались лёгкими наркотиками. Люди сидели прямо на полу — больше было негде — и медитировали. Зачастую в маленькую квартиру набивалось до десяти человек. Но все они были счастливы, все жили одними идеями и верой. Алекс был талантлив, люди часто просили сыграть его собственные произведения. Он очень неплохо владел гитарой, его песни поражали образностью и силой чего-то незримого. Его часто сравнивали с Барреттом. Алекс мечтал выступать и подписать контракт с каким-нибудь лейблом, как, например, Tomorrow или Pink Floyd. Но с группой у него не клеилось. Дальше нескольких выступлений в клубах не пошло, хотя они и были приняты публикой довольно тепло. Это постепенно подтачивало силы и вдохновение Алекса. Всё чаще стал он впадать в депрессии. Арталиэн как могла утешала его. Говорила, что главное — их общее дело, общая вера — изменить мир. А выпустить свой альбом — второстепенно. В конце концов, со временем он сможет записать его и в домашних условиях. А среди их окружения много людей, живо интересующихся его музыкой. Но Алекс оставался безутешным страдальцем. Он твердил одно и то же: «Нет никакого «потом». Эта музыка существует именно сейчас. Потому что она и есть жизнь. Нет её — нет меня». Арталиэн в то время ещё не была наделена всей той жизненной мудростью, что пришла к ней позже, потому не смогла поддержать его по-настоящему. Хотя, можно ли поддержать человека, если он прислушивается только к себе, к своим собственным чувствам? А прислушиваться лишь к себе — обделить себя новыми впечатлениями, закрыться от мира; иногда стоит внимать сердцам, близким твоему собственному… Арталиэн, со своей стороны, понимала, что выпустить альбом — это далеко не самое главное в жизни. Важно то, как и чем они живут. Но позже она стала осознавать, что есть и такая вещь как предназначение. Предрасположение человека к чему-то или кому-то. Не все пути одинаковы, некоторые из них имеют свойство разниться. И путь Алекса был тесно связан с музыкой, Алекс и музыка были одно единое целое. И если другие лишь рассуждали о модных в то время веяниях — всеобщей любви, отказе от традиционных ценностей и прочем, — то Алекс и был, являл собой всё новое. Оно было воплощено в нём, в его музыке.

Но шестидесятые годы закончились. Появились новые течения в музыке и жизни. Атрибутика движения хиппи стала частью новой моды, смешалась с массами и, тем самым, нивелировались великие идеи. Всё, вроде бы, вернулось на круги своя. Многие твердили, что мир так и не изменился, строй остался прежним, новых свободных государств так и не возникло и прочее. Но эпоха цветов не прошла бесследно — это был большой глоток свежего воздуха, семя, ростки которого потом постепенно начали выползать на поверхность и укрепляться.

Жизнь Алекса тихо перетекала в царство безмолвия. Теперь это был человек с потухшим взглядом, выцветшим лицом и скорбным пепелищем на месте души, в которой полыхало некогда грандиозное пожарище. Арталиэн знала, что жизнь его угасает и вместилище его духа медленно рушится. Единственной отрадой для них в то горькое время стала новорожденная дочь, которую нарекли Анной. Что-то необратимо менялось и в самой Арталиэн, на её глазах одна жизнь уступала место другой, и, как она предвидела, уступала жизни более осмысленной и целенаправленной. Алекс скончался в конце семидесятых годов, оставив безутешную Арталиэн с годовалой дочерью на руках. Он умер с улыбкой, благословив мать и дочь, и призвав никогда не отступать от того, чем они жили столько лет. Проведя в горести и затворе несколько месяцев, Арталиэн решилась написать письмо дедушке. Не потому, что со смертью Алекса стала испытывать некоторые материальные затруднения, — она никогда не стала бы никого просить о помощи, тем более материальной, — но затем, чтобы получить весточку от забытых на время родственников и немного оправиться от потери. Ведь кроме Алекса вокруг неё совсем не было родных людей, не считая грудную Анну. В конце концов, она просто написала затем, чтобы сообщить о своей утрате. Ведь родные остались родными, и не она прекращала общение с ними, но они с ней. Письмо было адресовано к дедушке, графу Хорнсбари. На удивление Арталиэн, ответ не заставил себя ждать. В нём уже не было былой ярости и памятного отказа в благословении брака с Алексом, как не было и фраз вроде «любимая внученька». Всё было выдержано в строгом английском стиле, Арталиэн даровалось прощение, её приглашали посетить родовой замок вместе с дочерью. Но она радовалась, видя между ровных графских строчек тайную любовь к ней, не забытому отпрыску славного рода… И даже на время снова почувствовала себя провинившейся своенравной шестнадцатилетней девчонкой, покидающей родные пенаты ради вольных хлебов и горьких на вкус семян познания мира.

И она решилась на поездку. Встретили её радушно, все были живы-здоровы, даже постаревший дедушка, но не утративший прежней твёрдости и былого величия. Бабушка со слезами обнимала её, приехала и мама, жившая отдельно вместе с известным художником в другом графстве. Дневная встреча тихо перетекла в тихий семейный вечер за большим столом в гостиной. То был вечер воспоминаний о былой жизни, о детстве Дженни (имя Арталиэн по-прежнему не произносилось в доме Хорнсбари), о событиях, произошедших со времени её скоропалительного ухода. И конечно же, не были оставлены в стороне и любимые картины. У бабушки было много новых полотен, которые она и продемонстрировала Дженни в течение вечера. Дедушка же интересовался, не останется ли Дженни с дочерью жить вместе с семьёй, на что получил мягкий отказ, который объяснялся тем, что у Дженни теперь своя жизнь, и она желает пройти по этому пути до конца. Тогда дедушка великодушно предложил в помощь Дженни внушительную сумму денег, разрешив пользоваться ими как ей угодно, но попросив навещать их с бабушкой так часто, как она сможет. Дженни приняла дар, сказав, что купит домик где-нибудь в сельской местности и уедет туда с малышкой Анной.

Вскоре после этого Арталиэн оставляет их старое лондонское жилище и покупает участок на Лесной улице в Рибчестере, графство Ланкашир, и строит там большой дом. Переехав туда вместе с дочерью, она осознаёт перемены, произошедшие в ней со времени смерти Алекса. Словно открылись новые чакры, задействовались какие-то резервные внутренние каналы силы. Арталиэн вновь стала жить ярко и жадно, но теперь уже — по-взрослому. В хорошем смысле — не в утере острого осязания мира, но в приобретении окончательных, твёрдых убеждений и веры, которые уже не могло подточить ничто. Она, наконец, приняла смерть Алекса, хотя и знала о ней ещё пятнадцать лет назад. Знала, но не верила до конца. До самого момента смерти Алекса она относилась к предсказанию лишь с долей серьёзности, ведь в бесконечной череде одинаковых дней сложно поверить, что всё имеет своё начало и конец, — жизнь обманчиво кажется бесконечной. И если многие воспринимают сбывшиеся пророчества как неотвратимость судьбы, карму, ударяются в религию, опускаются до слов «всё в руках божьих», забывая себя и так далее, то она же осознала это как сигнал к действию. Физическая молодость Арталиэн в это время подошла к концу, теперь она впервые в жизни лицом к лицу столкнулась с конечностью всего сущего, испытав это через опыт смерти близкого человека. И именно сейчас она прочувствовала глубокий, вселенский смысл фразы Ars longa, vita brevis[50]. Да, картины, хранящиеся в подземельях их замка лишь потускнели за столетия, в то время как в мире людей сменилось большое количество поколений; землю сотрясали катаклизмы, революции, научные открытия, превращались в пыль города и жизни, — а полотна всё жили своей бессмертной жизнью. Всё это Арталиэн чувствовала и раньше. Но после того как Алекс промелькнул яркой неземной вспышкой на таком ровном и правильном небосклоне её былого сознания — кое-что изменилось. Арталиэн увидела, что даже в смертном мире людей можно и нужно бороться за вечное — не только размахивая кисточкой у мольберта — сражаться за острое видение мира, за истинную жизнь на краю, за гранью допущенного, словно ты и я, словно бог и я, словно небо становится ближе…

И Арталиэн прочитала это в глазах годовалой дочери, в прекрасных широко раскрытых глазах нового в этом мире существа, пришедшего пополнить немногочисленные ряды последних отчаянных воинов духа, призванных биться с людской инерцией; рождённых, чтобы спасать людей от самое себя и уничтожать рутинёрство при жизни, которая есть разложение, смерть, пустота и забвение; являющихся, чтобы победить гниение и бесцельное копошение людское, особенно в механических городах, своим существованием отрицающих самое начало мира, подменяющих радость животворную на заплесневелость телевизоров и суррогаты телефонного общения, прогорклого, что твоя засаленная, тусклая лампочка в невозможном подъезде глухой коммуналки…

Здесь берёт свой отсчёт история Анны — Лютиэн Тинувиэль — обозревшей весь мир из своей детской кроватки и произнесшей своё первое слово — «Небо».

— Небо!.. Мама, я вижу небо! Мы на небе? — пролепетала маленькая Анна, лёжа в колыбели в цветущем садике около дома. Весёлые солнечные лучики падали на детское личико, проникая под кожу вместе с первым опытом познания мира.

Так Анна и росла — бегала по саду с веночком вокруг головы. Солнечный ребёнок на островке живого мира, юная трепещущая душа, впитывающая красоту и мудрость почти первозданной природы. Арталиэн же отнюдь не спешила «порадовать» дочь потрясающим знакомством с социумом и его законами. Она прекрасно представляла себе, как это случается в большинстве семей: ребёнок постепенно укладывает в своём сознании словно кирпичики конструктора общепринятые «ценности» — «дом», «семья», «работа», «зарплата». Так выстраивается вокруг маленького ещё человека каменный кокон. Вот уже возведены высоченные стены, вот железная дверь за семью замками, а вот и долгожданный куполообразный крепкий потолок, за который — нельзя, не дай бог ребёнок увидит солнце. Остаётся один единственный просвет — смотровое окошко, через которое ребёнок обозревает дозволенное ему, строго ограниченное пространство. И ко времени поступления в начальную школу это окошко уже наглухо замуровывается последним кирпичиком с надписью «я — часть системы» и более мелкой припиской: «я — раб, я буду жить по чужим правилам, строго следовать чужим целям и добьюсь успеха в жизни». Арталиэн вообще не спешила прививать ребёнку что-либо. Она уже знала, что даже прививание любви к искусству чревато, знала на собственном примере. Она верила в свободу и избранность Анны. А пути Избранных далеки от путей торных (если это вообще пути, и они хотя бы куда-нибудь приводят кроме могилы), проложенных задолго до появления первых человеческих существ на земле, и едва ли можно найти место пересечения этих дорог. Избранным не нужны школы, им незачем вникать в «непреложные» правила существования и сосуществования людей, ибо они явились затем, чтобы изменить эти правила.

«Воспитывая дитя, люди не понимают, что изначально не оставляют ему ни одного шанса стать личностью, — думала Арталиэн, — они навязывают ему своё видение мира, которое на самом-то деле даже не является их собственным видением. Оно было им точно так же навязано, умело вкраплено глубоко в сознание… Ах, каким мог бы стать мир, если бы детям давался хотя бы один шанс увидеть мир по-своему, а не таким, каким он сознательно и чётко прорисован в сознании миллиардов!»

И Анне этот шанс был дан! И, хотя Арталиэн считала, что Анна в любом случае стала бы тем, кем она видела её в своих пророчествах, — с шансом или без, — она всё равно радовалась возможности дать этот шанс хотя бы одному ребёнку в мире. Она понимала, что ребёнок впитывает всё окружающее, словно губка и именно из этого и формируется; поэтому для юного сознания крайне опасно знакомство с серостью, так и прущей из всех щелей этого мира, этого общества, сознательно натянувшего противогаз чтобы не чувствовать мир настоящий; чтобы, не приведи Единый, не заразиться глотком свободного чистого воздуха и да не посеять в своём сознании сумятицу! «Как это глупо, — думала Арталиэн, — все эти приводы семилетнего ребёнка в музыкальную школу с подсовыванием в руки инструментов. И все эти нелепые надежды, что ребёнок вырастет великим музыкантом и им можно будет «гордиться» и приговаривать: «Это я, Я воспитала его таким! Я наставила его на этот путь! Посмотрите на моё дитя — это самое великое, самое дитястое раздитя в мире!» Ах, людская ничтожность! Сплошные жалкие попытки хоть как-то оправдать никому не нужное собственное существование-прозябание. Н-да… Если ты с ранних лет заточён в каменной башне с куполом, и даже последнее смотровое окошко уже заделано, — всё пропало. А если в башне ещё включен люминесцентный эмулятор солнечного света, на стенах горят лампочки и гигантская машина, треща килограммами перфокарт выдаёт заключённому в башне программу всей его оставшейся жизни — тогда что?.. Вот и получается, что у человека обыкновенного нет ни одного шанса вырваться из этого каменного кокона, ни одного! Скорбный это вид — Человек Обыкновенный. А Избранным безразлично — в коконе они или нет. Перед их силой разрушатся любые ворота и стены, им только нужно дождаться момента собственного пробуждения, что рано или поздно происходит с каждым таким человеком. Но людям можно подарить и часть своей силы — через искусство, например, чтобы у каждого был шанс разрушить эти стены. И я должна в это верить, иначе вся моя жизнь превращается в полнейшую бессмыслицу…»

Если говорить о детстве Анны, всплывает такая картина. Умиротворённый летний вечер, тепло, безветренно. На небосклоне появляются первые звёзды. Анна уже довольно длительное время сидит в саду под деревом в позе лотоса, глаза закрыты.

— Сходи, прогуляйся куда-нибудь, — говорит ей Арталиэн. — Развейся.

— Мне не нужно никуда ходить, мама, — медленно отвечает Анна. — Я могу сделать сколько угодно шагов внутрь себя и не сходя с этого места.

Проходит пара часов, на двор опустилась мягкая ночь, ярко горят крупные звёзды. Арталиэн снова выходит посмотреть на дочь, и решается позвать её на чай. В этот момент луна выглядывает из-за ветвей, озаряя юный лик Анны, пребывающий в совершеннейшем спокойствии. Ни один мускул не дрогнул на лице её, а глаза по-прежнему закрыты:

— Чаем мне будут воды далёких родников; лунный свет — маяком на пути домой, — отвечает она маме.

Арталиэн мягко опустилась на траву, и обняв дочь, похожую в лунном свете на золотую статую Будды, произнесла:

— Дорогая моя Анна! Кроме дороги домой у нас и на Земле есть много дел.

— Всё моё существо жаждет вернуться в дом изначальный; и нет мне здесь дел больше.

Глаза Анны всё ещё были закрыты. Арталиэн воздушно, еле касаясь, провела рукой по её длинным тёмным волосам.

— Дочь моя! — молвила она печально. — Ты не сможешь вернуться до тех пор, пока миссия твоя не будет полностью завершена.

— Но моя леди Арталиэн! — воскликнула Анна, открыв наконец глаза. — Ты говоришь так, будто уже знаешь, в чём именно состоит предназначение всей моей жизни!

Арталиэн поднялась и медленно поплыла белым облаком по ночному саду. Она застыла среди лунных дорожек с поднятой вверх ладонью:

— Нет, Анна. Мне не дано видеть, в чём именно оно состоит. Но оглянись! — и она провела рукой по тускло освещаемому саду, указывая ещё дальше, на невидимые сейчас дома, поля и леса. — Ты стремишься домой? Но всё что есть вокруг и внутри нас также является нашим домом. Ибо всё едино. В нас и вокруг нас — Создатель. И мы — часть Его духа и плоти. И то что мы живы и можем бесконечно познавать Его — величайшее из всего того, что вообще может существовать. — Арталиэн счастливо улыбнулась. — Дитя моё! Так неужели ты не хочешь поделиться этой радостью и знанием с другими, с теми, кто по разным причинам оказался обделён этим?

И поднялась тогда Анна. И склонилась почтительно перед леди Арталиэн. И произнесла:

— Слова истинной мудрости изрекаешь ты, о, великая леди Арталиэн! Словно лучик света коснулся сейчас самых дальних и тёмных закоулков моей души!..

С самого раннего возраста Анна всегда стремилась освободиться от видимой оболочки, сбросить оковы, разрушить прозрачные стены этого мира, отделяющие её от места, которое она почитала за свой настоящий дом. Она подолгу медитировала, её посещали видения прекрасных далей; иногда это было сияющее ничто. Сердце Анны было мудрым, но холодным. Оно жило лишь мечтой попасть в свой истинный дом, пройти все испытания и не запятнаться мирским. Но однажды пришло время и этому сердцу переполниться любовью. Любовью к этому миру, ибо всё едино, всё есть дом, и нет особой разницы между этим местом, и тем куда так стремилась Анна. Лет до десяти она много рисовала — в основном это были абстрактные, отстранённые зарисовки и пейзажи, видения её призрачного, далёкого «дома». И вот Арталиэн ненавязчиво знакомит Анну с музыкой. С музой, живущей не прошлыми эпохами на полотнах великих художников или видениями будущего, — но живущей прямо сейчас и излучающей экзистенциальный восторг от осознания этого. И раскрылся тогда прекрасный цветок юной Лютиэн Тинувиэль! Она смеялась и пела, видя зелёные луга и леса, небо — так много новообретённого сразу! Два мира слились для неё — этот и тот, что был призрачным домом из видений.

Тогда ослаб для неё зов туманных берегов, и потускнел маяк далеко за морем. Они затмились единым потоком красок, ощущений и запахов, всего того, что раньше не воспринималось в полной мере и казалось некой условностью. И ей захотелось не отрицать, но прежде познать этот мир. И она поступила в колледж, мечтая постичь мир, ибо уже любила его. И поначалу впитывала каждый новый урок, каждое слово учителя с жадностью, внимая им и открывая перед собой новые странички. Но очень скоро все странички в этом заштатном учебнике закончились, и Анна осознала всю тщету своей попытки учиться, полнейшую безнадёжность познания мира с помощью учебников и заученных фраз. Из года в год, из поколения в поколение передавали они друг другу свой опыт, своё всегда одноцветное, дальтоническое видение вещей. И внезапно Анна увидела это будто со стороны. Всё это замусоленное копошение, изучение наук, вымученные дипломы, «непреложные истины» и константы… долой серость! Глупцы!.. Что они знают о мире, глядя из своей узкой щёлочки дозволенного по большим праздникам… если они, праздники, у них вообще имеют место… А ведь так легко, так просто оторваться от всего этого; выйти в одиночку далеко в поле или в лес. Остановиться, выйти вон из этого безумного круга рутины, сбросить оковы паутины сознания, которой постепенно и неминуемо обрастаешь живя среди людей… — Анна стояла где-то в глухой чаще леса, сбежав с уроков. Вкусить дождя! Глотнуть ветра! Увидеть небо! И вот когда пропитаешься всем этим так, что чаша твоя наполнится до краёв, когда экстатический безумный восторг охватит тебя, когда унылые фонари у твоего невозможного подъезда превратятся вдруг в звёзды, когда внезапно прошибёт тебя, что трава действительно зелёная, извечная, а синева неба была всегда… Тогда и наступит момент истинной жизни, — и блажен тот, кто поймал хотя бы один такой момент за всю жизнь, — чаша твоя будет бурлить и плескать во все стороны, обдавая священной жидкостью новые ростки жизни… Вот тут-то и настигает бесповоротно всепоглощающее чувство, что всё вокруг — не зря. Без всякой математики и философии вдруг ясно осознаёшь божественность, вечную изначальность и непреходящую несказанную красоту всего сущего…

Так смотри же, как реется лист на ветру словно знамя освободительного движения! Слушай же, обратись в слух: как птица радостно заливается в рассветном лесу! Как ползут по земле первые лучики нового дня… как крикнет в вышине поднебесной первая вестница нового, небывалого дня. Дня жизни, дня смерти, дня великой, небывалой радости и откровения. Твоего дня.

Анна опустила голову, печально вздохнув. Порыв её прошёл, теперь она просто смотрела в землю. Да. И только лишь люди строят свои дома и науки, забывают всё и вся, перегрызают глотки друг другу, попирая всё живое на земле, забывая зачем и куда пришли, оправдывая всё ничтожными измышлениями. Люди, ищущие смысл и оправдание своим жалким жизням и измышлениям. Тогда как у всех живых существ вокруг этот смысл в них самих, им не надо его искать! О, Человек Обыкновенный, горе тебе!..

…Анна увидела внизу, на земле, незримую доселе активность, увидела и ощутила всё сразу, объяла необъятное, случилось невозможное. По всей земле ползали бессчётные количества жуков, муравьёв, насекомые заполняли эфир и смотрели на неё своими гигантскими расширенными глазами. Глазами Бога. И в этот самый миг все они — миллиарды миллиардов, секстильоны, квинтиллионы, все они словно прошли сквозь Анну, не оставив равнодушной ни одну клетку её тела; они отдали ей частичку себя, а она свою — им. И луч солнца пробился и позвал взгляд Анны вверх. «О, да. Да! Я покажу это людям. Теперь больше нет сомнений, зачем я здесь».

Во время этих откровений в лесу, блуждая три дня подряд с утра до ночи по весеннему лесу, Анна, наконец, услышала песню менестреля где-то далеко в чаще, и тогда любовью переполнилось её сердце, любовью ко всему живому и к прекрасной песне. Музыка вновь звала её и она устремилась на встречу этому зову.

Мост в вечность

Пришла долгожданная весна. Долгая зимняя меланхолия, усугублённая и раскрашенная беспросветным ожиданием и пустотой, наконец отступила. Словно после долгого заточения без права видеть солнечный свет, сердце, наконец, пробудилось от спячки и возликовало, вбирая в себя каждую пернатую песнь, каждый кусочек зелени, только что родившийся в мир, — и понеслось радостно вдаль вместе с талыми водами, уже начинающими заполнять лес.

Джон сидел на пеньке на излюбленной полянке в парке. Место это находилось в стороне от дорог; редко, практически никогда не дотягивался сюда взгляд случайного прохожего. Тем более, в этот утренний час, когда обжигающая до слёз синева неба тут и там проглядывала сквозь голые ещё ветви дерев, а солнце косыми лучами освещало кору и мох, пробегало по талой земле, не до конца ещё отпущенной февральскими холодными ветрами. Но везде и во всём уже чувствовалось веяние чего-то неудержимо нового, лёгкого. Это незримое нечто проходило сквозь Джона, пронизывало, опутывало его своими нитями так, что он начинал ощущать свою причастность и к этой новой заре мира, неотвратимой, встающей надо всем словно гигантский монолит; победной.

Джон влез на пень и, вытянувшись во весь рост и раскинув руки, издал громкий клич — приветствие новому дню, обновлённому, пробуждающемуся миру. Он словно сбросил многолетние путы и оковы, стяжавшие его душу и разум. Как никогда прежде, воспарил он над просыпающимися деревьями, над такими одинаковыми издали серыми крышами домов, садами, дорогами. Над теплицами разумов, над бездушными парниками колледжей, надраенными до блеска раковинами и ботинками. Ликуя с мышами и кротами в полях; распевая с соловьями и воробьями — пусть кто как умеет — о новом дарованном дне. Купаясь в шепчущих, хохочущих, грохочущих, раскатисто смеющихся облаках. Смывая под небесным душем всю грязь, — в который раз, — как вдруг… Что это? Муравьи внизу? Радуются новому дню, суетятся? Ах нет, то — не муравьи. И вовсе не радуются… и не создают, не творят, а лишь ведают, что разрушают; да и то не всегда. Какая-то ноющая тревога, сосущая под ложечкой, свербящая нутро тревога проснулась в Джоне. Он обрёл себя стоящим на пне, глаза открылись.

То что узрел я — не есть свобода и радость. Лишь беглый призрак в тишине туманных дней. Мой путь домой в потёмках через пропасть. Но я пройду, воскреснет свет моих очей

И пришла внезапно кристальная ясность, чистая, незамутнённая картина мира предстала перед Джоном. Его путь лежал через бездонную пропасть этого мира. И влекомый сигнальными огнями и точечными кострами там, в недоступном конце пути, он всегда будет видеть перед собой хрупкий навесной мостик, сотрясаемый всплесками чуждых сознаний, раскачиваемый порывистым ветром кармы… На этом мосту в вечность, на этой бесконечной дороге, пребудут с ним два неизменных, антагоничных проводника — великая радость, Знание истинной сути всего, — и такая же великая скорбь от возможной потери этого Знания и абсолютной невозможности приобретения этого Знания другими. Если потеряется, исчезнет, канет в тёмных коридорах разума Знание — останется лишь второй проводник — извечная печаль об утрате, потере своей сущности и сущности мира. И тогда, во мраке безвременья, под руку с этим проводником, предстоит тысяча жизней скитания по мосту в поисках верной дороги домой. Но померкнут костры и сигнальные огни, стихнут зовущие песни где-то там, на другом краю пропасти мира. Мост закольцуется или превратится в лабиринт бесконечных исканий, где и тысячи жизней может не хватить на поиск единственной дороги. И так будет продолжаться до Нового Цикла или до самого Конца всего Мира…

Если же Боль отступит и останется лишь одно Знание, Радость… Это будет вестником последнего воплощения человека в земной обители, ибо ему больше незачем приходить сюда, он уже достиг конца Моста. Ведь человек и является в этот мир творить и искать свою дорогу, свой Мост…

Джон вдруг гулко, как никогда свободно рассмеялся и слез с пня. Всё это время он так и стоял на нём, раскинув руки, подняв голову и закрыв глаза. Теперь же он уходил из леса с частичкой новообретённой мудрости. И то ли от этого, то ли потому что почувствовал себя в роли Арталиэн, изрекающей перед Советом истины с этого пня времени, Джон ступал весело и широко, вбирая в себя весенний лес и продолжая улыбаться. В то утро он познал освобождение. «Мост в вечность начинается с пня времени, и я отыскал этот пень», — подумал Джон и снова улыбнулся во весь рот. Птицы вокруг словно вторили этой радости и развивали тему, случайно подсказанную им Джоном.

Было всё ещё довольно рано; солнце не добралось до зенита. Джон разбирал за письменным столом свои последние сочинения: «Вот это ничего, так… это… а это никуда не годится!» Внутри всё пело, он всё ещё находился во власти сделанных только что в лесу открытий. В голове его родилась какая-то неземная мелодия, удивительным образом перекликающаяся с только что слышанными в лесу вешними птичьими песнями. Джон отложил бумаги и мечтательно прикрыл глаза, вслушиваясь в тишину вокруг. А мелодия внутри не угасала, она росла и ширилась, — Джон вёл главную партию, птицы аккомпанировали, в голове начал складываться образ вплетающейся партии струнных, — как вдруг воздушной трелью влетела в мелодию резвая птаха, подняла голоса вверх, вскружила вальс аллегро, осыпая эскапады нот. «Я сплю?» — тихо спросил Джон и открыл глаза. Звонил телефон.

— Да! — он снял трубку.

— Арталиэн Анориме приветствует тебя! — услышал Джон в ответ и обрадовался. После нового года их компания виделась достаточно редко, — всего дважды на непродолжительные чаепития.

— Тётя Дженни, — воскликнул Джон. — Как я рад слышать Вас!

— Я тоже, Джон. Если хочешь, приходи к нам сегодня. В этот погожий весенний день участники Союза высказывают желание собраться.

— У меня давно есть такое желание, леди Арталиэн. Я непременно буду!

— Замечательно! Если у тебя нет более никаких неотложных дел, то мы уже ждём тебя начиная с этой минуты.

Джон вышел на улицу. Ощущение вечного, непреходящего, постоянно юного утра было разлито в воздухе. И зенитное солнце, и обжигающее своей нерукотворной синевой небо, и этот весенний воздух, — всё это не просто кружило голову и уносило мысли прочь к просыпающимся лугам и набухающим почкам, к любовной песне соловья и ещё выше, туда где нет забот и печалей, где лишь свет, любовь и первозданная чистота. Нет, не звенящую песнь жаворонка слышал во всём этом Джон, но колокольный звон, набат, безмолвный крик о помощи, о том, что всё прекрасное нуждается в защите, но жаждет любви, ибо без любви теряется изначальная сущность всего. В эти нереальные моменты короткой вспышки озарения, пронзившей Джона молнией вселенского знания, он ясно узрел вдруг всю скорбь, неумолимую, бездонную печаль пропасти, лежащей между ним, и таким близким, но недостижимым миром прекрасного вокруг него.

«Я никогда не растворюсь во всём этом, не смогу соединиться и стать единым целым, — так чтобы моя любовь к миру стала полной. Моя любовь отныне — это две составляющие — великая радость знания и понимания, и равнозначно великая скорбь от невозможности слиться с этим знанием. Нас разделяет Мост. И мне нужно стремиться к другому его концу… А пока меня ждут мои друзья!». И он, словно скинув хомут новых открытий, улыбнулся почти беспечно и бодро зашагал к дому Арталиэн.

Наконец, вся команда в сборе, зал Анны на втором этаже распахнут и манит своим завсегдашним уютом. Когда видишь всех друзей через пару месяцев затворничества, понимаешь, чувствуешь в людях какую-то неуловимую перемену. Но что именно изменилось — сразу сказать не можешь. Быть может, это под силу заметить художнику или опытному физиономисту, который сразу подметит пару мелких морщин. Джон обозревал все эти лица, которые были обращены сейчас к леди Арталиэн. Наконец, и он перевёл взгляд на неё. И обнаружил, что пропустил начало собрания. Арталиэн говорила:

— Перед вами пробный макет нашего журнала.

Перед собравшимися предстала обложка, на которой эльфийская дева в длинном белоснежном одеянии брела среди полей и цветов.

«Почти библейская картина», — подумалось Джону.

— Эта леди — вне всякого сомнения — леди Арталиэн! — пошутил вслух Уолтер.

— Далее следует вступительная статья, которую Анна всё-таки закончила, а я добавила пару слов. — Арталиэн перевернула страницу. — Несколько наших с Анной картин и рисунков, стихи Чарльза, пара сочинений Уолтера и свободное место для тебя, Джон. Ты ещё не предлагал свой материал для журнала. Джон?

— У меня есть несколько стихотворений, но, право, я не знаю, как можно помещать их рядом с такими грандами…

— Джон, искусство — это высшая свобода, — слегка нравоучительно произнесла Арталиэн. — Если в этом журнале печатать только, как ты изволил выразиться, «грандов», то грош цена такому изданию. Это же строгая упорядоченность, продуманность, тотальный контроль, ещё один винтик Системы.

— Я принесу пару стихотворений, — сказал Джон, и внезапно лицо его осветилось. — Но сейчас я хотел бы кое-что поведать Совету.

И Джон вкратце, не слишком отвлекаясь на мелочи, рассказал всем о своём видении Моста в Вечность, о Проводниках, об открытых им только что двух составляющих собственного «я». Заканчивая говорить, Джон заметил, как дёрнулись уголки губ обычно беспристрастной Арталиэн («неужели смеётся?» — мелькнуло у Джона). Огонёк вспыхнул в её глазах и она молвила с чувством:

— Джон, в тебе просыпается редкий дар не только видеть мир не так, как осязает его большинство, но и уметь внятно и убедительно описать это своё видение. У тебя есть что сказать людям. Тебе ли стесняться своих произведений! — Тут лицо её смягчилось и лукавая улыбка озарила его. — Не скрою, я кое-что предвидела, но не знала, что это начнётся так скоро.

Остальные присутствующие тоже поспешили выразить свои мнения.

— Предлагаю включить сказание Джона в журнал! — пробасил Чарльз.

— Это отличный ход для придания журналу целостности. — Анна также была полна энергии. — Открывает журнал моя статья, настраивая читателя на нужный лад (по крайней мере, мне хотелось бы надеяться, что это так). Далее следуют непосредственно сами произведения… хм… чего уж там — искусства! И в завершение всему — это откровение!

— Рад за тебя, Джон! — просто откликнулся Уолтер. — Но не слишком ли много слов? Пришла пора заканчивать работу над первым номером.

Арталиэн подняла руку, призывая к тишине, и сказала:

— Джон, лучше всего будет, если ты опишешь это своими словами, как сможешь. Именно в таком виде мне хотелось бы поместить твоё сказание в журнал. Без всякой литературно-корректорской правки с моей стороны. Так мы сохраним ощущение живости, спонтанности рассказываемого от первого лица. А если мы будем изъясняться только языком высокохудожественным, сплошь наполненным высоким слогом или специальными терминами, непонятными большинству — какой толк от нашего журнала? Элита для элиты? Любоваться своим окружением и смаковать подгнивающую прелесть самодовольных умников вокруг… Хвалить только произведения друг друга… Нет, наш журнал должен стать тем самым шансом для любого человека — учёного или простого крестьянина, буде вы найдёте такового на обширных полях английских графств. Иначе всё это превращается в пустопорожнее перемалывание, и грош цена и нам, и детищу нашему. Повторяю, я не призываю к упрощению формы, но лишь пытаюсь вспомнить о тех, у кого никогда не было того самого шанса…

— Я готов написать окончательный вариант прямо сейчас, — твёрдо сказал Джон, вдохновившийся речью предводительницы Совета. — Могу ли я попросить перо и бумагу?

Вся эта сцена вызвала одобрение участников, проявившееся в зависимости от темперамента каждого. На этом первая часть собрания закончилась.

Слова у Джона ложились на бумагу чётко, не отставая от уверенной поступи вдохновения. Наконец, когда последнее предложение осело на своё место, Джон бегло осмотрел своё творение и отложил перо. Нет, он не перечитывал полностью, он просто окинул взором красивые ровные строчки. На сей раз сомнений не было — он знал, что не напишет лучше и никакой правки не нужно. Этот текст уже возымел свою собственную силу, не зависящую ни от чего. Джон протянул лист леди Арталиэн. Та приняла его, вложила в черновик журнала и сказала:

— Ну вот и закончены труды наши суетные над первым номером.

— И труды эти были не напрасны, — возгласил Уолтер. — Я добавлю туда пару своих стихов, и журнал приобретёт законченность формы!

Все обратили взоры на Уолтера.

— Вся гармония вселенной, понимаешь, в одном маленьком журнальчике, — продолжил он несколько неуверенно и вдруг покраснел.

Раздался взрыв всеобщего хохота.

— Сын! — наставительно заметил дядя Чарльз, — наша новая надежда ещё не вышла из печати, а ты уже делаешь из неё посмешище.

— Ну да, ну да! — заорал Уолтер вне себя. — На задней обложке приписать: «Чувак, ты врубаешься? Если нет, то ты никогда не думал о том, чтобы снова открыть журнал на первой странице. Повторение — мать учения!»

— Ты лучше врубись в это… чувак! — и когда Уолтер поднял голову, то увидел леди Арталиэн с таким огромным пирогом, что у него захватило дух. Пирог поместили на стол. Он как раз умещался туда, оставалось лишь место для чайных чашечек.

— Мы с Анной испекли этот скромный пирог по случаю окончания работы над нашим журналом. Угощайтесь!

В центре пирога возвышалась та самая фигура с обложки в белоснежных одеяниях, а по краю вкруг была выложена кремом надпись: «Litera scripta manet»[51].

— Что здесь написано? Это рекомендации к употреблению, условия хранения, срок годности, состав, вредные добавки, кем и когда произведено?.. — спросил Уолтер и невинно заулыбался.

— Здесь написано, — Арталиэн подняла бровь и многозначительно посмотрела на Джона. — «То что писано пером, не вырубить топором».

Джон понял, что сказанное удивительным образом относится к только что написанному им пером (да, пером, а не шариковой ручкой!), с благодарностью кивнул леди Арталиэн и принялся за уже вызвавший брожение умов пирог.

Уолтер тоже отчаянно набивал рот и бормотал:

— Ммм… в жизни не пробовал ничего подобного!

— Славный, славный пудинг! — довольно и сытно ухмылялся дядя Чарльз.

— На здоровье! Мы старались для вас! — леди Арталиэн обходила стол, подливая всем чаю. Она остановилась сзади Уолтера, и, опустив ладони ему на плечи, добавила: — Недавно я получила письмо от моего дедушки, графа Хорнсбари.

Уолтер развернул голову и через плечо посмотрел вверх на говорившую.

— О, это хорошие новости! Как здоровье старого, почтенного графа?

— Он предоставляет всем нам шанс узнать это самим, воочию!

— Нам? — почти одновременно вскричали трое мужчин, хотя первым порвал финишную ленточку молчаливого чавканья голос дяди Чарльза. Он и продолжил.

— Арталиэн, да ты представляешь, что он про меня скажет? Нет, я…

— Чарльз, мой родич граф нынче немного не тот, кем был во времена былые. Я и пример моей жизни заставили его пересмотреть взгляды на некоторые вещи.

— Арталиэн, но я явно не отношусь к этим «вещам». Я без родословной, простой английский парень, манерам из высшего общества меня никто не обучал… Что он скажет, когда узнает, что мы вместе?

— Граф прекрасно осведомлён о моей нынешней жизни. И даже не только о моей, — она подмигнула всем. — Он приглашает в гости всех находящихся в зале.

— Как скоро граф желает видеть нас? — спросил Джон.

— Так скоро, как мы будем готовы тронуться в путь.

Ночной поезд мчался быстро, оставляя за собой невидимые километры пути. Тёмными птицами мелькали ветви деревьев в лунном свете. Временами Джону казалось, что он бежит по лесу, а где-то в вышине, продираясь сквозь кроны, настигает его луна, опутывая его ноги и землю вокруг сетями, рассыпая их мягкое серебро повсюду…

— Джон! — послышался еле различимый голос с соседней полки. С ним в купе был Уолтер, они занимали два верхних места. Тётя Дженни, дядя Чарльз и Анна ехали в соседнем купе. — Джон, ты не спишь?

— Нет… я бегу. — Глаза Джона были широко раскрыты во мраке. — Продираюсь чрез непроходимую чащобу, ноги погружаются в вязкую топь, луна настигает меня… и начинается снежный буран. Мне не успеть до спасительных берегов. — Равномерный голос Джона становился всё тише, пока совсем не утонул в темноте.

— А мне кажется, — сказал Уолтер, — что за окном всё как в калейдоскопе. Мелькает вся моя жизнь. События сменяются так быстро, что я не успеваю ухватиться ни за одно из них. Вот моя встреча в лесу с Анной. А вот образ моей матери, скудно нарисованный мне отцом.

Голос Джона вновь всплыл из небытия и перебил его:

— Знаешь… мы тонем. Пучина этого мира вбирает нас всё сильнее. Я выбегаю на бескрайнее поле, вязкие лесные топи позади. Но красное солнце садится, ещё можно успеть добежать до него. Я вижу цепочку следов на хрупком мартовском насте. Они ведут к солнцу, но теряются вдали размытыми пятнами. Темнеет. Мне никогда не успеть.

Мрак купе заполнило беззвучие. Лишь стук колёс отмерял равными ударами сердца бесполезные километры жизненного пути, от станции к станции, какие-то крупные, другие — не очень, а где и вовсе без остановок. Тук-тук, тук-тук.

— Она придёт, Джон! Я чувствую её дыхание рядом, вокруг и внутри меня. Грядёт её неумолимая поступь, и обновлённый мир ликует вместе с нами. Весна наступит, Джон! Она на нашей стороне. По-другому просто не может быть! Я вижу как смываются её потоками бутафорские постройки, как поднимаются из-под асфальта примятые побеги свободы; я слышу как бьют колокола, — не ненависти, но радости, ибо не с кем будет воевать — люди просыпаются по всей земле.

— Весна человечества не придёт, Уолтер. Этот путь проложён мёртвыми и мёртвые хранят его. Весна не придёт.

— Так всё сходится! Вспомни, кому должны подчиниться мёртвые?!

— К чему это?..

— Ты переутомлён, давай подремлем, друг мой.

— Ведь завтра на рассвете снова в бой… — это были последние слова Джона перед сном, но ещё ему почудилось, что Уолтер сказал совсем тихо:

— Так веди нас на этот бой!

В соседнем купе царило оживление. Арталиэн разливала вино по бокалам:

— Чарльз! Прошу тебя, не беспокойся так о том, как ты предстанешь перед моим достославным родичем. Уверена, что он воспримет тебя адекватно. Слава богу, люди меняются со временем, и не все из них — в худшую сторону.

— Хорошо, я почти готов предстать пред графом! Ну что же, — он поднял свой бокал, — за успех нашего предприятия!

Не сказать, что вино в ту ночь лилось рекой, но весёлый смех и голоса не умолкали ещё довольно долго.

— Бабушка как-то рассказывала мне, — говорила Арталиэн, вновь наполняя бокалы, — когда она была маленькой, часто убегала из дому предаться раздолью свежести в окрестных лугах. Луга те были дикие, поросшие травой, но кое-где располагались пастбища. Однажды бабушка, в силу неуёмного детского любопытства, подобралась слишком близко к коровам и стала наблюдать. — Арталиэн пригубила вино. — Но, на её беду, это заметил бойкий молодой бычок, находившийся неподалёку. — Арталиэн вдруг рассмеялась и задорно посмотрела на Чарльза. — Бычок этот видимо заменял пастуха в тот день, ибо за стадом никто не смотрел!

— Надо же, я этого не знала! — воскликнула Анна. — Что же дальше?

— Дальше наша будущая уважаемая графиня — а в ту пору просто маленькая чрезмерно любопытная девочка — испугалась и замахала руками. Я уж точно вам не скажу, то ли красный цвет бабушкиного платьица так не понравился молодому укротителю ковбоев, то ли ему показалось, что какая-то маленькая козявка вызывает его на бой… История этого не сохранила. Но зато достоверно известно, что бык топнул копытом пару раз, словно принимая вызов, порыл землю, грозно посопел, взывая к мести за убитых в испанских корридах бурых и светлых братьев, и бросился на бабушку!

— Ох, господи, боже мой! — дядя Чарльз сделал большой глоток.

— И? — подалась вперёд Анна.

— И бабушка понеслась со всех ног, но укрыться было негде, и разъярённый бык уже вот-вот был готов настигнуть её. — Тут Арталиэн остановилась, сделав точно вымеренную паузу, сузив свои добрые, немного лукавые, улыбающиеся глаза — все так любили её такой! И взмахнула руками. — И вдруг бабушка проваливается в какую-то яму, бык проскакивает сверху и уносится далеко в поле.

— Уф! — выдохнул Чарльз.

— Да, — сказала Арталиэн, подливая всем вина.

— Вот тебе и прабабушка! — Анне тоже полегчало.

— Д-ааа, — Арталиэн снова хитро оглядела всех, и вдруг, чуть не подавившись от хохота, прокричала: — А то бы не было вашей любимой Ар-та-ли-эн… А-но-ри-ме! А-аа… И тебя, моя любимая малышка. — Арталиэн обняла дочь.

Последовал такой шквал необузданного гогота — и тонкого, словно колокольцы, и просто целая канонада басовитого — что даже Уолтер в соседнем купе на пару секунд выпал из своих грёз о вечности и победе. Джон же спал крепким сном. В ту ночь его не беспокоили более дела мирские.

— Мой отец Френсис как-то рассказывал мне, — говорил Чарльз уже чуть хмельно, — вы знаете, он служил моряком в торговом флоте. Как-то, будучи в дальних странствиях в конце 50-х, в открытом море им повстречался странный корабль без опознавательных знаков. Появившись лишь точкой на линии горизонта, он быстро пошёл на сближение. Прежде чем моряки успели разглядеть хоть что-нибудь в свои подзорные трубы, до них донёсся страшный шум со стороны приближающегося корабля. Вскоре этот грохот начал приобретать какие-то узнаваемые ритмические очертания, превратившись, наконец, в громкую, дерзкую музыку.

Вдруг капитан со своего мостика неистово заорал, чуть не выронив подзорную трубу за борт: «Будь я трижды проклят, не сойти мне с этого места или покоиться в пучинах морских тысячу лет, и чтобы ни одна русалка не пришла навестить меня! Это парусник!!!» На корабле поднялся невообразимый гомон, дисциплина была забыта. Все бегали и кричали. Вскоре люди поняли, что дикая музыка — не просто очень громкий шум, а сногсшибательные рок-н-роллы Элвиса! Парусник приблизился уже достаточно близко и кто-то заорал: «Спасайся кто может, абордаж!» И в этот самый момент начинается песня Jailhouse Rock[52], корабль, взмыв носом в небо, совершает поворот оверштаг, во время которого все видят огромный гарпун, установленный в носовой части. На борту — люди в чёрных повязках, распивающие ром из огромных бутылей старинной формы. Они кричат, машут руками, грозят кулаками, поднимают в вверх бутылки, подбрасывают ружья, улюлюкают! На повернувшемся к ним параллельно корпусе парусника моряки торгового флота видят золотую надпись «Непобедимый Король», а когда глаза их опустились несколько ниже, то в ужасе застыли людские фигуры — на них смотрели из открытых портов жерла двадцати тяжёлых бортовых орудий! Мой отец, к его чести, опомнился первым, и, набрав побольше воздуха, проорал что было мочи перекрывая даже музыку:

— Должно быть у этих корсаров с китобойного судна договор с губернатором Ямайки! — чем вызвал взрыв гогота и криков с пиратского корабля. Оттуда послышались выстрелы в воздух из ружей, корабль уже ложился на другой галс, он удалялся. Тихим призраком ушёл он за горизонт, оставляя за собой эхо стихающей музыки непобедимого короля…

— Вот это история, Чарльз! — Арталиэн была вдохновлена рассказом. — Ты никогда этого не рассказывал.

— Так выпьем же за Короля! — Чарльз поднял полный бокал.

Много ещё было рассказано и выпито в ту ночь. Какие-то из историй Анна слышала, другие — нет, о третьих имела лишь отдалённое представление. Мы расскажем все эти занимательнейшие истории как-нибудь в следующий раз, как только представится подходящий случай.

Наконец, Чарльз сонно прикрыл глаза и сказал, что желает немного подремать, если никто не возражает. Никто и не возражал, впрочем, воздержавшихся тоже не было. Вскоре послышался мерный храп. Арталиэн поднялась, с умилением посмотрела на спящего, потом оглядела себя в зеркало, отразившее сильный румянец на щеках, расчесала волосы, присела за маленький столик напротив Анны и взяла её руки в свои. Верхний свет потушили, теперь лишь редкие фонари за окном и лунные всплески серебра периодически освещали лица во мраке вагона. Опустилась тишина, все невидимые пассажиры поезда уже спали, Чарльз перестал храпеть и только тихонько посапывал. Так ехали они в темноте, мать и дочь, взявшись за руки, не страшась тьмы, парящей над миром, в недрах его и в сердцах людских. Прошло несколько минут. Два лица, два сердца, невидимые, но ощущающиеся в темноте — улыбнулись.

— Скажи, — тихонько встрепенулась Анна, — не зря поезд, мчащийся сквозь мрак, отмеряет столь бесполезные, такие унылые километры пути? Ведь не зря, мама?

— Ах, дочь моя! — Арталиэн обвила двумя руками голову дочери, погладила волосы, поцеловала её, нагнувшись вперёд.

— Ты так редко называешь меня мамой!

Анна безмолвно улыбнулась во тьме, сердце её наполнилось ответной нежностью.

— Любимая Лютиэн! Наша жизнь напоминает это движение. Но поезд всегда может вернуться по тем же рельсам назад, снова радуясь встречному ветру. И дождю, и снегу, и солнцу! Но мы, дочь моя, наделены великим даром не возвращаться каждый раз, но начинать и прокладывать новые пути, бежать узкой тропинкой за новые горизонты! Поверь мне, поезд завидовал бы нам, если бы мог. — Арталиэн глянула во мрак ночи за окном и напевно заговорила совсем тихо:

Как сладок этот предрассветный час Когда вкусить даруется небесное свеченье Ещё последний отблеск Ориона не погас И жёлтый серп луны вершит великое вращенье Вокруг цикады в тишине трещат Им тихо лес волшебный подпевает А рядом сонно васильки стоят Их утро потихоньку пробуждает

Головка заснувшей Анны покоилась у Арталиэн на руках, и она осторожно переложила дочь на спальное место, накрыла одеялом и поцеловала, молвив: «Спи сладко, дщерь моя!» Затем взяла свой недопитый бокал, мысленно проникла взором в мир каждого спящего члена Союза, растопила снежинки, кружащиеся во сне Джона, поглядела в окно, не поворачивая головы, вернула взгляд, закрыла глаза и прошептала: «Ну, за тебя, мой светлый Король!»

В окно вагона пробивались яркие утренние лучи солнца, они и пробудили Джона от глубокого сна. Он вспомнил вечер, луну за окном, беспокойный разговор с Уолтером. От всего этого не осталось и следа! Какая же прекрасная пора — утро! Встаёшь, потягиваешься, идёшь умываться и замечаешь как новый день наливается радостной силой. Словно дыханием самой жизни смываются утренним бризом вся вечерняя усталость и кажущаяся безнадёжность, всё видится в светлых тонах!

— А, проснулся наконец! — услышал Джон. Уолтер сидел на столе и болтал ногами. Язык его тоже не соблюдал законы статики:

— Вот подумаешь так — вчера на этом столе стояла бутыль. Я помню её: этикетки, горло, все дела. Бог мой, мы опорожняли её весь вечер. Всю ночь. Пол вечера. Потом ты впал в уныние, а это грех! Вот и спрашивается — зачем придумано вино?

— Ой, Уолтер, какой же ты болтун на публике! Освободи меня от своей эквилибристической риторики, я только проснулся и радуюсь солнцу!

— Эх, Джон, по-моему ты не радуешься, и другим не даёшь этого делать! Как выспался? Пойдём стучаться в двери леди Арталиэн.

Они вышли и постучались в соседнее купе.

— Да, да? — ответил притворно-строгий голос Арталиэн.

— Не здесь ли раздают свежие пончики с полагающейся кружкой эля к ним? Ну или хотя бы молока — за вредность. — Разумеется, это был Уолтер с одним из своих многочисленных в то утро спонтанизмов.

Щёлкнул засов, дверь отворилась и ребята увидели светлую, хорошо убранную комнатку-купе. Занавески приоткрыты, стол чист, постели собраны. Ничто не напоминало о буйной, полной веселья и зажигательного смеха ночи. Лишь дядя Чарльз уныло сидел на своей койке, понуро свесив голову.

— Что, отец, сон этой ночью витал где-то около тебя, но так и не опустился на грудь великана приснуть хоть немного?!

— Всем вновь сошедшим… вновь вошедшим — доброго утра! — И Чарльз встал. — А мне нужно освежиться. — И он вышел посетить душевую.

— Леди Арталиэн! — наконец и Джон улыбнулся. — В этой комнате царят такие чистота и порядок, что пассажирам, едущим в этом купе, давно пора выдавать приз за примерное поведение!

Арталиэн обняла ребят, уголки губ поползли вверх:

— Неужели мы так громко разговаривали вечером?

— О, да! — изобразил Уолтер крайнее сожаление. — Особенно этот, главный освежовывающийся в данный момент. Взрывы идиотского гогота то и дело вторгались на медитативную территорию моего священного сна…

Все прыснули. Анна подошла к Уолтеру, взяла его за руку и спросила:

— Может, всё-таки «освежающийся»? Давайте выпьем чаю.

— Каким вы находите сегодняшнее утро? — спросила Анна.

— Джон нашёл его солнечным, — сказал Уолтер. — Я проснулся немного раньше него.

— А я нахожу сегодняшнее утро прекрасным для посещения моего дедушки. — Арталиэн расставила всем чашки. — Мы скоро прибываем.

Джон и Уолтер инстинктивно пригладили взъерошенные после сна волосы. Уолтер даже поправил несуществующий галстук на шее.

— Ах, ребята! — заулыбалась Арталиэн. — Вы знаете графа только по моим старым рассказам. Но, уверяю вас, вскоре вы будете приятно удивлены.

Тем временем вернулся приободрившийся дядя Чарльз и произнёс:

— Вода — великая стихия! Посмотрите, как она преображает человека!

И действительно, при взгляде на него становилось заметно, как человек, умывшийся утром, меняется буквально за несколько минут. Взор его прояснился, обрёл твёрдость, насупленное лицо теперь выглядело открыто и располагающе, волосы зачёсаны назад.

Арталиэн встретилась с ним взглядом.

— Теперь я вижу, что ты готов к встрече с графом не только внешне! Давайте же выпьем чаю с печеньем, плотно завтракать не советую, — улыбнулась она. Через полчаса наш поезд прибывает.

За разговорами и чаепитием время пролетело быстро и вскоре все ощутили плавное сбавление скорости поезда. Арталиэн поднялась и кивнула всем на вещи, пора было собираться.

На вокзале они погрузились в машину и за полчаса домчали до места назначения. Высадили их у массивных ворот со звонком. Вдоль дороги тянулись высокие ровные стены. С другой её стороны — поля. «Должно быть, здесь хорошо жить, — подумал Джон, — никого вокруг, так тихо. Можно размышлять, гуляя в полях, мечтать в траве на закате, петь в своё удовольствие…» Арталиэн позвонила в звонок, и за забором громко запели колокольчики. Вскоре дверь распахнулась и седой благообразный джентльмен приветствовал их и пригласил вовнутрь.

— Их светлость уже имеют честь ожидать вас, — добавил он.

Перед ними открылся великолепный вид — просторные лужайки с остриженной травой, фонтаны и живописные скульптуры воинов разных эпох. Груды красиво сложенных валунов виднелись тут и там. Между всем этим петляло множество тропинок из утоптанного гравия («и никакого асфальта», — с удовлетворением отметил Джон). Вдали возвышался величественный замок из древнего камня с потрескавшимися в отдельных местах стенами. Он поражал уже издали. К этому замку и вёл их седовласый господин. Вся компания была серьезна и сохраняла молчание. Арталиэн шла второй в этой процессии, золотом сверкали её волосы на утреннем солнце. Никто не видел выражение её лица в эти мгновения. Оно не было сосредоточенно-серьёзным как у остальных. Но излучало радость, какое-то детское просветление нашло на него. Ведь сейчас она оказалась там, где росла, где провела всё своё детство. Она знала наизусть каждую тропинку и камушек, каждый кустик и фонтан. И через столько лет, проведённых вне этого дома было неважно, как происходило расставание с отчим домом, с детством. Арталиэн казалось, что и всё вокруг так же радуется встрече с ней.

Джон рассматривал статуи, медленно проплывающие мимо них. Вот грозная фигура римского легионера с гребнем, чуть далее — саксонский воин. По другую сторону тропки виднелся русский дружинник с копьём. Все они были выполнены очень натурально и могли бы запросто внушить страх непрошенным гостям и днём и ночью. «Это тебе не разряженные манекены в бутиках, которых можно вмиг порубать вон тем мечом! — подумал Джон». Внимание его привлекла грозная, широкоплечая фигура викинга, стоявшая у самых дверей замка, после небольшой лестницы вверх. Джон шёл вперёд, и фигура эта всё больше занимала его. Кожаные сапоги, круглый деревянный щит, кованный железом, потёртая кольчуга и шлем, полностью закрывавший лицо воина. Он стоял, опираясь на топорище, упёртое древком в пол; в другой руке он держал длинный, в три четверти метра, меч. Какая-то неуловимая для Джона магия была в этом воине. Он устрашал, но и притягивал, было в нём что-то знакомое, родное. Отряд поднялся по ступенькам и Джон встретился глазами с викингом. В этот момент, сотрясая воздух, словно из громкоговорителя, раздался низкий, хриплый металлический голос:

— Мы, кажется, вместе воевали в Нормандии в 1078 году, юный господин?

Глаза не шевелясь глядели в упор на Джона. Все застыли, кто-то ахнул. Сердце Джона сжалось. Вдруг викинг отбросил в разные стороны оружие и поднял шлем. Седая шевелюра, аккуратно остриженная борода и орлиный взгляд с приподнятыми бровями. Викинг заулыбался.

— Добро пожаловать в мои владения, дорогие гости! — огласил он утренний воздух.

Раздался галдёж, вздохи облегчения, седовласый проводник степенно улыбался, а Арталиэн, сделав книксен (чего никто из Союза в её исполнении никогда ранее не видел), бросилась обнимать графа.

— Дедушка!

— Дженни! Малышка, сбежавшая из родового гнезда, — с любовью молвил граф. Они обнялись.

Чарльз поклонился графу. Джон растерянно произнёс: «В Нормандии?..»

Анна подошла к своему прадеду, поцеловала ему руку. Это была их вторая встреча. Уолтер поднял отброшенный графом меч и протянул его ему рукоятью вперёд. Граф принял меч и, крутанув им над головой, вскричал:

— Накрыть на стол! Принять дорогих гостей!

Тут же из двери, в которую так и не вошли наши путники, будучи остановленными стражем-викингом, один за одним начали выходить приветливые слуги. Взяв у отряда вещи, они проводили всех в дом. Другие же начали собирать стол в саду.

Войдя в замок, компания оказалась под высокими сводами. В зале было довольно светло, хотя Джон и не приметил никаких источников освещения кроме стрельчатых окон под потолком. «Неужели и здесь эльфийские хитрости? — удивлённо подумал Джон. — Скорее уж мудрость средневековых строителей!»

— Давайте же знакомиться! Меня зовут Годрик Хорнсбари! — и граф протянул Чарльзу руку.

— Меня зовут Чарльз, ваше сиятельство, — ответил тот смущённо.

— Очень приятно! Прошу вас, без «сиятельств». В молодости я кичился графским титулом, замком, слугами, многими акрами земли, но с возрастом кое-что понял. И не последнюю роль в этом сыграла моя любимая внучка… Арталиэн! — И он громко раскатисто захохотал. — Ты помнишь? — обратился он к ней.

— «Ни одно из этих бесстыжих имён никогда не будет произноситься в моём доме… до тех пор, пока…», — отвечала Арталиэн. Менее, чем за пять прошедших с нашего приезда минут, дорогой дедушка, ты уже успел произнести оба.

— Hornsburys are not so short of memory, young Lady![53] Ну а вы, юные джентльмены, что же храните молчание подобно Сфинксу? Вот этот вихрастый мальчуган, интересующийся оружием — друг Анны? — и он, подняв бровь, оглядел Уолтера.

— Да, сэр, — поклонился Уолтер. Граф пожал ему руку:

— И тебя прошу: обойдёмся без титулов!

Годрик повернулся к Джону. В одежде викинга он выглядел внушительно и без оружия, а сейчас стоял, уперев руки в бока. Он сказал Джону:

— С тобой я заговорил первым из всех, а знакомлюсь последним. Но это ровно ничего не меняет, — и он протянул Джону руку.

— Граф Годрик, — обратился к нему Джон, пожимая руку, — я вижу некий тайный смысл в фамилии Хорнсбари. Ведь у слова «bury» не одно значение. Таким образом, фамилию можно трактовать как скрытый до поры до времени в засаде рожок, который запоёт в нужный момент и поведёт в бой!

Годрик мгновение крайне серьёзно, оценивающе лицезрел Джона, но потом улыбнулся:

— Я так понимаю, тебя зовут Джон! Ты даже не представился. С порога ударился в философию и предсказания. Я знаю, кто на вас так влияет, — тайные смыслы, туманные предсказания, рожки в засаде. — Это… Арталиэн, вы только посмотрите на неё! — и он прыснул от смеха. — Однако, путники голодны, им нужен отдых. Не отдохнувшие, голодные, они даже забывают представиться, — и граф положил руку на плечо Джона, чтобы тот не подумал, что его всерьёз хотят пристыдить. — Лучший отдых для путника — вкусная еда и мягкая постель. И рожок доброго вина, само собой. Прошу всех к столу!

Выходя, Джон инстинктивно посмотрел на то место, где с ним заговорил викинг. Разумеется, там никого уже не было, хотя Годрик мог запросто попросить одного из слуг повторить фокус с маскированием под статую. «Удивлять — это у Хорнсбари, видимо, семейное! — подумал Джон. — Не самая худшая традиция, надо сказать!»

Невдалеке на лужайке уже был сооружён и накрыт длинный стол под открытым небом. Погода не предвещала осадков. Дул тёплый весенний ветерок. Слуги приносили последние недостающие для графского пира угощения.

— Прошу вас, рассаживайтесь, — и граф широким жестом обвёл стол. Сам он занял место в его главе. Гости расселись. Арталиэн с удовольствием отметила ещё несколько свободных стульев и вопросительно указала на них кивком графу.

— Да, — сказал он, — эти места для других представителей славной фамилии Хорнсбари, а некоторые из этих мест не только для них. Вы же знаете женщин — они никогда не собираются быстро. Поэтому их и не берут на войну, где бы они непременно стали наряжаться даже перед неприятелем! — и он захохотал. — Угощайтесь, подкрепитесь. Времени до вечера у нас достаточно, угощений — тем более. Навязать открытый бой нашему общему противнику — молчанию — поможет вот это замечательное вино. С 1892-го года его запасы хранятся в подвалах замка («ничего себе там запасы», — подумал Уолтер). Скоро вы ощутите его магию («Эти Хорнсбари — сами чистая магия», — пришло на ум Джону)!

Граф лично откупорил бутыль, отказавшись от помощи слуг. Чтобы атмосфера была более дружественной и сближающей, Годрик отпустил их отдыхать и сказал, что он прекрасно справится и без них. В случае надобности они будут призваны.

Наконец, когда дворовая челядь скрылась из виду, дверь в замке отворилась, и на пороге появилась седая статная женщина — бабушка Арталиэн. Её украшало нарядное платье (молодым участникам обеда оно показалось слишком строгим), а волосы были аккуратно убраны назад. Когда она подошла к столу, Джон заметил некое родство между ней и Арталиэн.

— Моя супруга Виктория Хорнсбари, — представил вошедшую граф.

Все поздоровались, и даже Джон на сей раз не оплошал. Следом из замка показалась мама Арталиэн Мария и её друг Фрэнк. Когда они подошли, обменялись со всеми приветствиями и расселись за стол, граф поднялся с бокалом в руке и произнёс:

— А теперь, когда все в сборе, и наше ожидание наконец окончено, позвольте поднять скромный тост за знакомство.

Поначалу участники Союза были не очень активны, и уж тем более не высказывали никаких своих радикальных идей вроде продажи замка и организации очередного Live Aid[54] на вырученные средства. Даже Уолтер помалкивал, налегая всё больше на мясо. Стол ломился от угощений. Легче было назвать чего там не было, чем перечислять все расставленные яства и их вкусовые достоинства. Арталиэн занимала место рядом со своей матушкой Марией и вела с ней почтительную беседу. Время разлучило бывших когда-то очень близкими мать и дочь. Теперь они общались просто как хорошие старые знакомые, не видевшиеся целых десять лет. Мария не принимала большого участия в воспитании Арталиэн, так как переехала к Фрэнку ещё когда её дочери не было пяти. Поэтому самыми близкими родственниками для Арталиэн были бабушка с дедушкой.

Граф, восседавший во главе стола, незримо командовал застольем как опытный полководец, бывает, руководит сражением из своего шатра. Несмотря на впечатляющую длину стола, у него была информация обо всём, происходящем в самых удалённых от него уголках пиршества. В нужный момент он произносил пару слов или просто отпускал шутку, и неспешная беседа снова начинала журчать в саду, прервавшись было, как ручеёк, набежавший на запрудившую русло корягу. Граф просто выжидал, пока вино не возымеет своё действие на людей. Чарльз беседовал с Фрэнком, Анна болтала с ребятами, пока что предоставленными самим себе. Ни Чарльз, ни Уолтер не замечали на себе никаких оценивающих взглядов семьи Хорнсбари и радовались этому. Постепенно они освоились и стали чувствовать себя менее скованно. Граф, казалось, только и ждал этого момента.

— Юные джентльмены, и ты, Чарльз! — обратился он к гостям. — До меня дошли слухи о вашей героической осаде крепости в Рибчестере на Новый Год! Говорят, бой был упорным. Но наши храбрые защитницы из рода Хорнсбари отстояли крепость!

— Вы прекрасно осведомлены, граф! — чуть склонил голову Чарльз.

Граф едва заметно кивнул в ответ и продолжил:

— Особенно меня порадовал интерес Джона и Уолтера к старинному, можно даже сказать — древнему оружию. В одиночку броситься с секирой на укреплённую крепость — это достойно восхищения. Именно так, в открытую и воевали бесстрашные воины древности — викинги.

— Благодарю вас, граф, — ответил Джон. — Двойная секира действительно сильно занимала меня и моё воображение. Но она была слишком тяжела для меня — поначалу я даже не мог её поднять. Но крепкий магический напиток из Кольца Всевластья на время удесятерил мои силы…

— И ты, словно грозный нурман, ринулся с секирой в замахе… Ах, да малышка Дженни! Она всё ещё играет в эльфов. Что же подлила она в качестве наполнителя в Кольцо Всевластья? Госпожа Арталиэн, поди ж ты! — и Годрик засмеялся густо, заухал.

Мария вздрогнула при упоминании Кольца Всевластья. Ведь когда-то и она… Когда-то она с маленькой дочерью ездила в гости к самому Профессору[55], она носила эльфийские одежды. Когда-то. Ей взгрустнулось. Через непродолжительное время после той поездки, она повстречала Фрэнка, обвенчалась с ним с согласия своего отца и уехала из замка Хорнсбари. С тех пор у неё началась совсем другая жизнь. Толкин и мечты были забыты. Она занялась тем, чем занимались её предки на протяжении многих поколений — написанием картин. Погрузилась в мир галерей, выставок, богемных вечеринок, время проходило в неспешных беседах с Фрэнком об искусстве. Всё это имело свои прелести, но исчезла какая-то искра, небывалая, внезапно охватывающая радость от осознания себя живого-живущего, внезапно проснувшегося или разбуженного на дикой лесной поляне, где вокруг только природа и такой прекрасный, чуждый и манящий одновременно мир… С переездом же к Фрэнку жизнь Марии растеряла краски, и хотя их было так много на её холстах — самых разных — былого чувства жизни уже не возникало.

Арталиэн сидела с невинным взором и улыбалась дедушке. Да, такая величественная предводительница Союза всегда будет маленькой внучкой для грозного графа. Впрочем, сегодня граф был открыт для общения и имел весьма бодрое расположение духа.

— Ну расскажите уже, чем вы живёте? Чем заняты ваши умы и сердца там, в далёком Рибчестере? Ведь у вас неспроста такая дружная компания. Что-то ведь вас объединяет?

— Верно, дедушка. Нас собрала вместе любовь к искусству, — уклончиво ответила Арталиэн, не желая затевать ненужный разговор. — Мы с Анной рисуем, Чарльз и ребята немного пишут стихи, сочиняют музыку на гитарах.

— А что за журнал, о котором ты упомянула в одном из писем?

Арталиэн слегка замялась:

— Это издание об искусстве…

— Да я просто интересуюсь, Дженни, ничего такого. Но зная тебя, могу предположить, что в этот самый журнал ты и вкладываешь все свои бунтарские идеи!

— Граф Годрик! — Джон встал. Что-то толкнуло его на откровенность. Тем более, он не мог промолчать, видя замешательство их предводителя, — пусть и создавшееся по воле самого графа. — Граф, пусть не покажется вам дерзким, но кое-что в нашем журнале действительно направлено на разрушение иллюзий. Мы хотим поднять людей…

За столом повисло молчание, кто-то даже положил столовые приборы. Никто не ожидал от Джона такого красноречия. Но ничего не произошло. Граф улыбнулся, налил себе вина и передал бутыль Фрэнку, жестом призывая наполнять бокалы.

— Ты неплохо показал себя во владении оружием, юный воин, — начал граф ровно. — Я не буду касаться нужности этой вашей революции, но замечу: неужели вы верите, что слово сегодня может изменить что-то в сознании людей? Заставить их пересмотреть всю свою жизнь, взгляды, привычный, устоявшийся образ мира? — граф с сожалением пожал плечами. — А я верю во времена, когда боевой топор правил бал. Когда сила духа была грозным оружием, не таким как сейчас — чернильное болото на листе бумаги. Джон! Я вижу твою внутреннюю силу. Но неужели ты, неужели вы все, — он обвёл рукой гостей из числа участников Союза, — неужели вы верите в то, что несколько буковок или звуков, особым образом сложенных вместе, способны изменить мир? Поднять людей? Эх, Дженни, чему ты набралась в 60-е годы…

— Я должен в это верить, граф, иначе…

— Молодой максималист, — сказал граф мягко, снисходительно глядя на Джона. — Хочешь, я научу тебя владению боевым топором, или, может, мечом? Знаешь, тебе вряд ли это пригодится в жизни, но ты кое-что почувствуешь. Тебе удастся побывать в шкуре сурового, бесстрашного воина, не умевшего складывать буковки на бумаге, но, уверяю вас, знавшего о жизни и смерти больше всех присутствующих, причём вместе взятых!

Никто не нашёлся что ответить. Арталиэн понимала, что те воины, о которых говорил граф, просто жили в такой среде, где нужно было постоянно выживать. И это напрямую зависело от умения вертеть смертоносным железом. Однако, про силу духа древних воителей Арталиэн была согласна. Хотя, скорее это была вера. А современная жизнь, мир, исключают само существование таких людей. Человек теперь — слабая размазня, зависящая не от силы духа, а от силы бумажки. Человек же, борющийся за дух — это воин в тренировочном костюме или домашней пижаме, грозно и непобедимо размахивающий шариковой ручкой перед листом бумаги и сальным лицом вечности. Человеку современному не нужно искусно владеть мечом, ему лишь нужно виртуозно эквилибрировать буковками, — элементами языка как средства общения. Чтобы призвать за собой, поднять…

— Я хочу научиться этому искусству, граф Годрик! — твёрдо ответил Джон и не отвёл взгляд.

Выдержав паузу, граф молвил:

— Быть по сему!

Напряжение сразу спало, непринуждённые разговоры тут и там возобновились. Чарльз нашёл Фрэнка весьма интересным собеседником. Тот не был молод, но высказывал достаточно свежие мысли. К тому же, они пришли к незримому согласию касаемо вкусовых качеств вина. Они нашли его необыкновенным и не уставали пробовать чудесные напитки снова и снова.

Анне тоже захотелось поговорить со своим прадедом, она видела на примере Джона, что граф вовсе не страшен и вполне адекватен. Но он находился за другим концом стола, и Анна решила, что она найдёт ещё время для беседы с ним. Пока же она общалась с графиней Викторией. И обнаружила, что та разбирается в живописи очень хорошо. О журнале разговор не шёл.

Так, постепенно, день перешёл во вторую, предвечернюю половину. Граф объявил перерыв, видя, что люди утомились от безвылазного сидения за столом столько времени подряд. «Эх, побывать бы им на настоящих пирах, что, бывало, закатывались в этом замке и продолжались несколько суток без перерыва!», — подумал граф.

Для гостей вынесли специальные ложи для отдыха, на них они и разместились. Тут можно было перегруппироваться, и Анна поспешила разместиться поближе к графу. Джон с Уолтером возлежали немного на отшибе. Они оживлённо обсуждали недавние события.

— Ну, Джон, признаюсь тебе, дружище, после твоих слов о том, что нужно поднимать людей… Я думал, разразится буря.

— Да, я бы никогда не осмелился сказать такое. Тем более вперёд леди Арталиэн, мы же в гостях у её родственников. Но что-то нашло на меня, я почувствовал, что должен сказать это.

Уолтер подавил смешок.

— Хорошо что у тебя не возникло непреодолимое желание декларировать свои стихи.

— Хм, а ты не думал над тем, что граф вполне может познакомиться с нашими стихами через журнал!

— Не думал, — ответил Уолтер и посерьёзнел. — Но, как говорила леди Арталиэн, наш журнал предназначен не только для узкого круга сочувствующих. Мы пишем не в угоду какой-то определённой прослойке, мы излагаем наши мысли такими, какие они есть. — Ребята посмотрели друг на друга.

Прошёл час или немного больше. Солнце начало тонуть за линией горизонта. Граф вновь призвал всех к столу, перерыв закончился.

— Думаю, мы вполне отдохнули. Теперь же пришло время чаепития.

На столе появился большой самовар, расставили чашечки и салфетки. И много всяких сладостей, пирог и торт. К некоторому своему удовольствию Джон отметил, что вина со стола не исчезли. Наоборот, прибавилось ещё несколько новых сортов.

— Это лёгкие вина, — заметил граф как бы отвечая на вопрос Джона. — Они очень хороши на десерт, когда желудок полон, в теле приятная расслабленность, но душа требует общения!

За столом автоматически произошла перегруппировка — женщины расселись ближе к самовару и сладостям, мужчины заняли места рядом с вином. На группы больше не разбивались, все разговаривали со всеми сразу.

— Граф Годрик, расскажите историю той секиры, что довелось мне опробовать в бою на Новый Год? — спрашивал Джон. — В частности, мы не понимаем, откуда на варварском оружии надписи на латыни.

— Тот топорик… да, я помню его. Подарил Дженни лет двадцать назад. А его подлинная история — кто знает? Мы можем только гадать. От викингов топор мог попасть к варварским племенам на континенте, которые совершали набеги на Священную Римскую империю. Так он и попал к тем, кто выбил на нём эту надпись. Вы же понимаете, это всего лишь одна из возможных версий. Гораздо интереснее научиться применять его по прямому его назначению, нежели изучать надписи, а?! — и он задорно подмигнул ребятам.

— Граф, вы правы. — Чарльз поднялся. — Предлагаю тост за гостеприимство графа. Честно говоря, я не ожидал такого тёплого, радушного приёма. Арталиэн… то есть Дженни подтвердит — она еле уговорила меня на эту поездку. Мне казалось, что как только граф узнает, что в женихах у её внучки — простой работяга, не граф и не принц — он меня и на порог не пустит.

— Нет, друзья мои, дорогие гости! — и граф учтиво предложил Чарльзу занять его место за столом. Когда-то, признаться, я был крайне консервативно настроен. Думаю, все вы знаете историю о том, как Дженни покинула этот дом когда-то. Я горевал, но был непреклонен. Я считал, что она непременно пропадёт, что путь, выбранный ею — гибелен. Но жизнь — удивительная вещь. Даже такая старая закалённая гвардия, к которой я имею честь принадлежать, иногда может в чем-то меняться. Да, жизнь не стоит на месте, жизнь меняется. Я мог бы до сих пор упорствовать и не признавать беглую внучку. Но сколько бы я тогда упустил? Упорствуя так, как я когда-то, неминуемо оказываешься на берегу реки жизни, выброшенным туда бурным течением как неспособного держаться на плаву и нестись вперёд. И ведь я бы не познакомился с такими замечательными людьми как вы! Так что, этот тост — и за вас!

В таком ключе прошло ещё около полутора часов. В воздухе повеяло вечерней прохладой, сгущались мягкие, крадущиеся сумерки.

— Наступает самое интересное время друзья, — говорил граф. Пришла пора доказать, что мы — настоящие мужчины не только в разговоре и выпивке, но и во владении оружием! Призываю к оружию всех, кто после такого продолжительного застолья всё ещё способен держать его!

— Дорогой граф, — поднялся вновь Чарльз. — Я забылся в вашем радушном гостеприимстве и позволил себе лишний рожок вина. Пусть мой меч покоится в ножнах сегодняшним вечером! С вашего позволения! — и Чарльз отвесил грациозный поклон.

Фрэнк тоже не был расположен к упражнениям с разящим металлом, а потому изрёк:

— Граф, вы же знаете, я мирный художник, люблю писать с натуры идиллические картины сельской жизни, природу… — он как бы извиняясь улыбнулся.

— А я готов учиться у вас, граф! — воскликнул разгорячённый Джон. Хотя он и старался лишь «пригублять», крепкое, хорошо выдержанное вино из кладовых замка сделало своё дело. В неверном свете уходящего дня смотрело на Джона словно выточенное из камня суровое лицо полководца-графа. Это лицо улыбнулось Джону одними глазами. Те несколько секунд, что смотрел он на графа, показались Джону продолжительным временем. Звучали будто в отдалении женские голоса и звонкий смех леди Арталиэн, но Джон не слышал их. В оглушительной тишине стоял он на пороге неизведанного и лишь кровь стучала в висках его: «бум-бум».

— Зажечь огни! — громко скомандовал граф.

— Я тоже участвую! — закричал заведённый этим моментом Уолтер. Он тоже что-то почувствовал.

— Отлично! — и граф направился давать дальнейшие распоряжения.

Вскоре были разожжены большие костры. Стало совсем темно, из-за ярких огней за пределами поляны ничего не было видно. Люди графа выносили на поляну различное оружие, доспехи, щиты. Годрик облачился в те же одежды викинга, в которых встретил утром гостей. Уолтер выбрал английский средневековый доспех, Джон же, как и граф, тоже решил быть викингом. Он уразумел, что легче будет крутить тяжёлой сталью, если на теле не будет много лишнего веса. Ведь это тренировочный бой. Джону помогли облачиться в кольчугу двое людей.

— Это Джин Санборн и Вик Сэлари, они неплохо владеют оружием и помогут нам, — коротко объявил граф своих помощников.

Джон посмотрел на груду мечей. Все они были в отличном состоянии — ровны, начищены до блеска, остро заточены. Джон выбрал один.

— Хороший выбор, Джон, — одобрил Вик. — Начинаем?

Граф протрубил в рог и окрестности огласил протяжный звуковой сигнал, тренировка началась. Вик показал Джону, как правильно держать меч, выбрал ему щит. И внезапно сделал колющий выпад в его сторону:

— Защищайся!

Джон едва ушёл от резкого удара, настолько он был неожиданным.

— Да! — прокричал Вик. — В настоящем бою тебя никто предупреждать не станет.

Последовала серия ударов стали о сталь.

Джин подобрал Уолтеру подходящий ему меч, но тот не послушался и теперь размахивал над головой двуручным. Джин теснил его щитом, а затем сделал толчок в незащищённый живот, Уолтер крякнул и повалился на спину. Лезвие клинка Джина моментально оказалось у забрала доспехов Уолтера.

— Ты слишком открыт с этим мечом. Говорю же — возьми поменьше!

Ещё около часа продолжалась тренировка и граф наконец прокричал:

— Достаточно, пусть ребята отдохнут! — и, подобрав свой меч, обратился к Вику с Джином:

— Я к вашим услугам, господа!

Тут началось настоящее зрелище, Уолтер, тяжело дыша, прилёг на землю рядом с Джоном и они стали зачарованно наблюдать.

Вик с Джином пытались теснить графа, но он, возвышаясь над ними на полголовы, рогатый шлем в лунном свете, не отступал ни на шаг. Меч в левой руке осуществлял приём веерной защиты, правая же успешно парировала удары Джина, сыпавшиеся на графа что орехи в лесу, — самые разные — колкие выпады, удары вскользь, плашмя, выбросы щита, обманные движения. Грозный викинг, казалось, совсем не устал. Ребята, открыв рты, позабыв обо всём, смотрели в оба. Вот Вик ошибся и получил сильный удар в щит. Он занимал неверную позицию, потому потерял равновесие и завалился наземь. Тут два меча графа замелькали в отсветах огня так быстро, что ничего нельзя было разобрать. Джин отступал. Вот мечи их зацепились и скрестились, заскрежетал металл. Вторым, свободным мечом граф нанёс сильный удар в щит противника и Джин покачнулся, потеряв равновесие. Граф добил его рукояткой в живот и второй его соперник так же завалился. Грозный победитель в рогатом шлеме подошёл к столу, налил себе самый большой бокал, выпил залпом и закричал:

— Граф Годрик непобедим!

Тут Джон с Уолтером не выдержали. Это был открытый вызов, и молодая кровь в них взыграла. Схватив свои мечи, они бросились в атаку на графа. Тот, казалось, только этого и ждал. Спокойно поставив бокал на стол, он резко ушёл в сторону от удара Уолтера и отбил меч Джона. Тот почувствовал боль в кисти и чуть не выронил меч. Но думать или отвлекаться на боль было некогда. Не успев понять, что он делает, Джон нырнул под меч графа, молнией прокатился по земле и низко прочертил мечом, пытаясь зацепить ноги графа. Тот едва успел отскочить. Но пряжка на сапоге всё же звякнула от чиркающего удара.

— Браво! — воскликнул граф. — Так держать.

Джон поднялся с земли, отдышался и вновь занял боевую позицию. Теперь граф лично обучал его. Вик занимался с Уолтером, а Джин бился с Арталиэн и Анной, также не удержавшимися от огня схватки. Поляна полнилась возгласами и лязгом оружия. Это продолжалось довольно долго. Джон потерял счёт времени. Он не чувствовал усталости. Он не видел ничего и никого, только своего противника и его меч. Через час или полтора он вдруг словно провалился куда-то на несколько мгновений. Он увидел, как извиваются, медленно выползая из костра, языки пламени, увидел застывшие гримасы людей, поднятые мечи. Ничего не двигалось. Всё замерло словно вылепленное из воска. Он и сам не мог пошевелиться. В эти несколько мгновений у Джона была только одна мысль — что всё это он уже видел когда-то. И этот меч — с каждым ударом Джон держал его всё уверенней, он словно вспоминал давно забытое умение вертеть смертоносным оружием…

Мир вновь ожил. И Джон снова услышал звон стали и крики. Он отбивал удары и уже не думал как это лучше сделать. Его тело знало это за него, оно двигалось само по себе, словно ярость берсерка вселилась в него.

И вот, граф призывает его остановиться. Джон, усталый, повалился на траву. Уолтер лежал где-то рядом. Среди пляшущих теней и огней Джон видел как Арталиэн билась с графом и никто из них не хотел уступать. Как Анна с двумя мечами, такая маленькая, уверенно держалась сразу против двоих — Вика и Джина. И чёрное бездонное небо сияло своей глубокой, непостижимой темнотой надо всем этим, оно давило, прижимало к Земле, показывало человеку его место. И крохотные звёзды на нём неумолимо светили, и где-то там, за облаками, одноглазый отец Один в небесных чертогах Вальхаллы пирует и смотрит на достойных своих сынов…

Из прострации Джона вывел голос графа:

— Достаточно на сегодня! Доблестные воины, вы оказали мне честь, вступив со мной бой. Окажите же мне честь и отужинать со мной. Ведь пир только начинается!

Граф помог Джону подняться, обнял его одной рукой, в другой руке держа меч. Так они побрели в замок.

— Джон Шелтон! — молвил граф гордо. — Ты не из тех молодых людей, полных энтузиазма, но погибающих в первом же настоящем бою. Ты — воин! У Дженни отличные друзья! Я не перестаю удивляться. Теперь ты всегда желанный гость в моём доме.

— Благодарю вас, милорд!

С мечом в руке вошёл граф в родные пенаты, отворив массивные дубовые двери. Другой рукой он обнимал за плечо обессилевшего Джона. Со стороны могло показаться, будто конунг, предводитель хирда, поддерживал своего раненого викинга. Конунг, который вернулся домой из похода и сразу закатил пир. В огромном зале горели свечи, никакого электрического освещения видно не было. Невообразимых размеров стол уже распространял ароматы, на которые желудок реагировал немедленно. На столе помещались вертела с зажаренными целиком поросятами, гусями, бараниной. И вина в большом количестве.

— Один свидетель! — вскричал вдруг Джон, — я голоден!

— Вот это по-нашему! Чай с конфетами пусть потребляют женщины. Из тех, что не являются воинами как и мы, — и он довольно оглядел усталых Анну и Арталиэн, усаживающихся к столу. И этот миг запомнился Джону — измождённые лица людей в неверном, плывущем мареве свеч. Арталиэн сидит подперев руками голову, глаза закрыты. Анна невидяще смотрит будто сквозь стол, прядь волос съехала на измазанное в саже лицо. Рядом с людьми их оружие, граф снял шлем и разглаживает волосы…

Всю ночь до рассвета продолжался этот пир. Виктория с Марией ушли спать. Анна с Арталиэн, разгорячённые, воспрянувшие и сияющие радостью, присоединились к мужчинам. Никто не переодевался и не посещал никаких душевых. В ту ночь всё было как у славных предков. Лишь Уолтер снял английские доспехи, оставшись в кольчуге. Джон ел поросёнка пока не устал жевать. Выкатили бочку вина, и оно полилось рекой. Чарльз с Фрэнком сидели на лавке в обнимку и громко читали наизусть Шекспира, перемежая это со стихами собственного сочинения. Женщины смеялись, то и дело раздавался стук кубков, казалось, опьянели все, кто не носил фамилию Хорнсбари. Вот тень под сводом залы шелохнулась и поплыла на Джона. Нетвёрдой рукой он отмахнулся от неё и поставил кубок на стол. Ближняя часть зала волнообразным движением прошла сквозь него, скрутив пространство в бараний рог; Джон выпал из реальности. Чуть позже он видел Уолтера сидящим с лютней на столе, что-то играющего, Анна пела. Ещё через какое-то время Анна с Арталиэн весело плясали какую-то старинную джигу, прихлопывая и притопывая. Граф сидел в окружении кубков, довольно улыбался, непобедимый, всё так же обозревая свою армию как великий полководец. А Уолтер, кажется уже стоял на столе и размахивал мечом, провозглашая какие-то идеи, а может и их с Джоном стихи; колыхалось пламя свечей и плыл дым, заслоняя отблески далёких пожарищ на бирюзовых берегах по ту сторону Моста Вечности, слышался лязг мечей, тихо переходящий в перестук паровозных колес на далёких, окраинных линиях в прериях Дикого Запада… Кажется, всё это было вчера. Джон открыл глаза. Он лежал на каких-то шкурах, рядом слышался беспечный залихватский храп, в крепкий дубовый стол почти по самую рукоять был вогнан меч. Плотную тишину вокруг больше ничто не нарушало. Джон приподнял голову и тут же со стоном уронил её обратно — его череп пронизала сильная боль.

— Где же я вчера так ударился затылком, что не могу голову поднять? — пробормотал Джон. И словно через расходящиеся круги на воде узрел лицо Арталиэн над собой. Лицо сказало ему:

— Прошедшей ночью ты встретился с сильным противником. Чувствуешь, как он сковал твою голову и не отпускает? Возьми, выпей! — Арталиэн протянула Джону кувшин.

— Что это? Вино? — недоверчиво спросил он.

— Это чистая родниковая вода из ближайшего источника, которую я набрала сегодня утром в окрестностях замка.

Джон приподнялся и осторожно сделал глоток. По телу сразу же разлилась чудесная утренняя свежесть. Джон приложился к кувшину как следует. По мере того как он пил, глаза его открывались, переставая слипаться, грудь распрямилась и наполнилась силой, дыхание мощной струёй ворвалось в лёгкие, боль в затылке отступила на самые дальние закоулки черепа и почти затихла.

— Благодарю Вас, леди Арталиэн! Кажется, мне уже лучше!

— Вот и хорошо. Это обычная родниковая вода. Ты не знал, что она обладает целебными свойствами?

— Откуда в нашем городе настоящая родниковая вода?..

— Да, верно. Городская вода сильно отличается от этой.

— Пойду, умоюсь и осмотрю окрестности, надеюсь никто не будет против.

— Конечно, Джон. Тебя проводить? Не заблудишься? — улыбнулась Арталиэн.

— Я думаю, замок-то виден издалека, так что такого шанса у меня нет.

Арталиэн протянула Джону флягу.

— Возьми в дорогу.

— Что это?

— Родниковая вода. Ты можешь не найти источники сам.

— Спасибо. Я прогуляюсь с часок, подышу воздухом.

Джон вышел на улицу, спустился по ступенькам, сделал несколько медленных шагов, вдыхая и выдыхая. Воздух был пропитан сыростью. Низкое тёмное небо висело прямо над головой. Лёгкий ветерок изредка доносил морось, которая умывала лицо. Джону стало хорошо. Он осмотрелся — виднелся сад со статуями, в котором они пировали вчера. Дальнейшее закрывал от взора туман. Джон решил обогнуть замок и посмотреть, что за ним. Огибая замок около угловой башни, он оказался совсем близко от камня кладки. Джон приблизил лицо, рассматривая трещинки, приложил ладонь. «Стены с тысячелетней историей. Возможно ли такое? Какие мы все маленькие, не сравнимые с этим величием… Но я создам такое, что переживёт эти стены!»

Джон двинулся дальше. За поворотом перед ним открылся живописный вид почти нетронутой природы. Пересечённая местность, с холмами, ручейками, поваленными деревьями. Джон заворожённо двинулся туда, к журчанию ручейков, к туманной стене, за которой была пустота. Он ступил на мягкую, стелющуюся по земле, выцветшую прошлогоднюю траву. И ощутил, что проваливается. Джон по колено опустился в траву, но не промок. Он лёг на спину. Нереальность происходящего полностью поглотила его воображение. Где-то каркнула ворона. Было так тихо, что слышалось собственное сердце. Вокруг всё было серое. Нигде не виднелось зелёной травы — только прошлогодняя, жёлто-жухлая. А ведь стояла уже поздняя весна. И перед замком лужайки были в зелени, и по дороге к нему. А здесь — словно проваливаешься куда-то в неестественный чёрно-белый мир, явно сошедший с экрана телевизора полувековой давности. Джон глотнул из фляги. Бодрящая ледяная вода разлилась внутри, возрождая жизнь в организме. Так что же было вчера, ночью и под утро? Тело болело и ныло, и не сказать, что это была приятная ломка в мышцах после тренировки. На руках и ногах имелось несколько настоящих ссадин, хорошо ещё без заноз обошлось. И почему-то болела спина. Джон сделал ещё глоток, боль немного отступила. Вечер, костры. Мечи. Фигура графа. Вино, много вина, бочка вина. И тут ясность сознания понемногу стала возвращаться к нему. Сквозь рвущиеся в отсветах пламени костра тени и звон мечей к пиру в замке, к графу, высоко воздевшему кубок и Уолтеру, читающему стихи со стола… К последним мутным мгновениям перед сном, оказавшимся в эту ночь крепким сном воина без сновидений. И вот утро. «Да, бой был славный. Вино тоже. Вот только слишком много… а кто же это меч-то в стол вогнал? Ну если это Уолтер королём Артуром заделался, это будет позор на все оставшиеся времена, нас изгонят из гостеприимных покоев графа навсегда». Джона утешала только одна мысль: у Уолтера вряд ли хватило бы сил на такое сверхдеяние. Хотя чем граф не шутит со своими чудодейственными винами! Ну не Арталиэн же это сделала! Представив это, Джон улыбнулся и приподнялся на локтях. «Да нет, конечно нас не изгонят. Граф — великий человек, настоящий предводитель, просто живой полководец древности. Под началом такого хоть в ад, хоть на верную смерть! Вот он действительно может поднять людей, и вчера он это доказал. Древняя кровь нурманов не испаряется в прокопченных тысячелетиями городах среди измельчавшего рода человеческого, позабывшего самоё себя в забвении и ищущего слабого утешения в сомнительных радостях электронного века. И стены замка, обветшалые, но непокорённые, простоят гораздо дольше иных достижений технических революций, приводящих разве что к…» Джон поднялся на ноги. Пора идти обратно — неплохо было и перекусить, благо, туман в голове рассеялся, и появился аппетит. Успеть бы к завтраку!

Тут как раз звонкий протяжный клич рожка огласил окрестности, и Джону живо представился граф на дозорной башне, созывающий всех на пир. Сквозь туманную утреннюю дымку разглядеть графа на башне не было никаких шансов, и Джон бодро зашагал обратно в преддверии вкусного обильного завтрака. Жизнь в замке начинала ему нравиться! Ну, может и не жизнь, — она могла всё же быть довольно однообразной здесь, — но гостить у графа ему уже определённо нравилось.

Завтрак ожидания Джона ничуть не обманул. Его встретил сам граф, действительно спускающийся по внутренней лестнице с дозорной башни.

— А, юный воин! Доброе утро и прошу к столу! — приветствовал он Джона.

— Приветствую вас, граф! Я вот немного прогулялся, развеялся после… вчерашнего.

Граф браво подмигнул и прошествовал на своё место за столом. Там с потрепанным видом, к явному облегчению Джона, уже сидели вчерашние ценители Шекспира Чарльз и Фрэнк, а также всклокоченный, с красными глазами Уолтер. Джон уселся за стол и украдкой оценивающе посмотрел на графа. Поразительно — ни следа от вчерашнего пира! «Интересно, а как там Анна с леди Арталиэн?» — успел подумать Джон и услышал скрип открывающейся двери за спиной и знакомый звонкий смех:

— Что ты видишь, дщерь моя? Не обманывают ли меня глаза мои — сегодня снова пир, точно вчера иль не прекращался он до сего утра?

— Я вижу меч в столе, и коль не убран он, — ни меч, ни стол, — значит гремит ещё хмельное веселенье, и кто-то выпил слишком много эля!

Услышав такие лёгкие и одновременно благородные слова, одни мужчины начали автоматически поправлять несуществующие галстуки, другие стали приглаживать всклокоченные волосы.

Граф заметил это и поспешил первым приветствовать вошедших:

— А, храбрые воительницы, доблести и чести вам не занимать! Прошу к столу, хоть и не убран он, право, со времени вчерашней битвы. И кубок мой вновь полон! За здравье дам!

Тут все оживились, так как поправить здоровье было бы не лишним этим промозглым утром туманных и винных испарений, и на сотую долю не опустошивших погребов графа. Последовал знакомый стук кубков, в котором Анна — единственная — не участвовала. Перед ней стоял кувшин с родниковой водой, в целебных свойствах которой она уже убедилась этим утром. Арталиэн немного пригубила вина, остальные же с упоением выпили.

— Ну, Уолтер, на столе мечом ты вчера махал почти так же виртуозно, как зачитывал стихи. Впрочем, ты делал это одновременно, сражая невидимых противников мечом и словом, — усмехнулся граф в усы.

Уолтер слегка покраснел, отчаянно пытаясь вспомнить, что же он там зачитывал. Про размахивание мечом он и вовсе позабыл.

— Может быть, я читал Шекспира? — осторожно спросил он.

— Нет, до Шекспира тут и так было много охотников, — граф ухмыльнулся в сторону Чарльза и Фрэнка. — Как и до крепкого вина!

Арталиэн улыбалась. «Где же она была в тот момент?» — подумалось Джону. Сейчас он уже не мог вспомнить, как Арталиэн с Анной пустились в лихой пляс, топая и хлопая. А Уолтер как раз провозглашал стихи.

— А стихи-то мне понравились. Никогда не слышал их раньше, — подмигнул граф. — Ну что же, наполним снова кубки, друзья. Пришло время сказать вам слова прощания и напутствия, ибо вы уезжаете сегодня.

Граф поднялся, хотя его и так было прекрасно видно во главе стола. Вид у него был слегка торжественный, хотя улавливалась в этом и некая грусть. Но ни одна морщинка не выдавала этого, и усы графа не опустились, а так же лихо топорщились к небу. Он подошёл к тому месту, где из стола торчала рукоять и взял её одной рукой, в другой он держал кубок. Тут Джон вдруг отметил про себя, что стол дубовый, кованый, толщина бруса сантиметров двадцать.

— Друзья! — молвил граф грустно, но достойно. — Сегодня настал день вашего отъезда, так запланировала ваша предводительница. Я не могу воспрепятствовать этому, но хочу поблагодарить Бога и вас всех за то, что погостили у меня, разделили со мной скромную трапезу и истинно мужские воинские утехи. — Он перевёл взгляд на женщин. — Да, для воинственного рода Хорнсбари это не только мужская привилегия. Я окончательно уяснил для себя, что моя внучка умеет выбирать себе друзей, и за неё можно более волноваться. Но, кто знает, может быть это наша последняя встреча! — Тут все кроме Арталиэн изобразили лёгкие усмешки и недоверие. Лицо же Арталиэн оставалось непроницаемым, и Джон мельком заметил это. — Поэтому я хочу пожелать вам идти до конца по выбранному пути и никогда не сдаваться. Бейтесь каждый день, бейтесь за каждый свой день так, как будто это последний бой в последний день существования мира! — Граф с силой посмотрел Джону в глаза и приблизил к нему свой кубок. — Я вогнал в этот стол меч, когда принял окончательное решение. Когда понимание пришло ко мне. Я поверил в вас в тот миг и закрепил свою волю в этом дереве. — Множество глаз было устремлено на рукоять, торчавшую из дуба. — Я благословляю вас на ваши великие свершения!

После этих слов послышался прощальный стук кубков. В родовом замке Хорнсбари провожали в дорогу дорогих гостей.

Вечерний поезд вновь мчал их сквозь пустыню мира, но только теперь в обратном направлении — домой в Рибчестер. Путники устали от гостей и обильных застолий, поэтому тихо разошлись по своим купе. Джон снова ехал в купе вдвоём с Уолтером, они молчали. Уставшее тело болело и саднило, но откуда-то сверху спускалась абсолютная ясность, придавая Джону покой. Сбылась его давняя мечта — потренироваться в бою на мечах, в доспехах, и с прочей воинской атрибутикой, чтобы всё было как в древние времена. И в то же время Джон чувствовал, что увозит с собой нечто несравнимо большее, чем один вечер упражнений на мечах. Тёплая волна накрывала тело от макушки, сходя через шею, лёгкие, перетекая во все части тела. И Джон перестал отвлекаться на телесную боль, которая уже почти прекратилась, будучи смытой этой волной. Внезапно мысль пронзила существо юного воина, она струилась вслед за волной, записываясь в каждую клетку тела. Одна мысль, она нарисовала Джону ясную картину несокрушимого человеческого духа, которым в данном случае был граф Годрик. Именно силой духа, а не только силой мышц и умением побеждал он всех во вчерашних поединках. Вся их компания, Союз, даже леди Арталиэн, хотя и верили во что-то, боролись, но противник их был всё-таки воображаемый, не физический, скорее даже просто идеологически-метафизический. Более того, битва зачастую происходила внутри самого человека. И в таком абстрактном сражении всегда можно отступить, спрятаться, прекратить бороться и вообще начать жить обычной жизнью, вкушать все доступные плоды… А вот на настоящем поле боя выхода нет: либо ты победитель, либо твой противник. Здесь впервые родилась у Джона мысль об игрушечности всей их войнушки, журнала, собраний и громких речей. «Что мы можем изменить? Мы просто развлекаем себя и тешимся глупыми надеждами. Если это и можно назвать войной или революцией, то в нынешний век она стала невидимой игрой ума одного человека, которому кажется, что он воюет с внешним миром; на самом же деле, через несколько лет такой «войны» этот борец за дух вдруг с ужасом понимает, что в мире ничего не изменилось, и все страдания его были напрасны, все мечты порушились, а реальность всё так же жестока, и люди так же надевают свои кальсоны по ночам и умирают в неведении, прожив полвека на одном месте, тихо старясь в алкоголическом безумии, незаметно охватывающем усталый, жаждущий уже только покоя мозг… А такие воины как граф более не нужны миру. Хотя, кто знает…»

«Бейтесь каждый день, бейтесь за каждый свой день так, как будто это последний бой в последний день существования мира!» Вспомнив эти слова и укрепившись духом, Джон заснул под мерный стук колёс.

Новые лица в галерее изящных искусств госпожи Арталиэн Анориме

— Проходите, проходите! Да, здесь выставлены картины Джейн Хорнсбари.

Среди колонн, на входе в красивый резной портал из белого мрамора, стоял молодой человек с развевающейся на ветру шевелюрой и приветствовал гостей выставки. Это был Уолтер.

— Мадам, вашу ручку, — Уолтер вежливо помог пожилой даме взобраться по лестнице до входа. Выставка работала только первый день, а посетителей было уже достаточно много. Рибчестер — городок небольшой, и Арталиэн слыла в нём самой известной художницей. Нередкие выставки её картин позволяли разогнать скуку большинству горожан, а для людей, по-настоящему любящих искусство, это каждый раз было большим событием. Надо сказать, эти богемные ценители вечного были в основной массе людьми преклонного возраста, этакие охающие и нюхающие платочки утончённые бабушки, воздыхающие над бессмертными полотнами Арталиэн. Но, право слово, в тот замечательный день выставочный зал полнился не только экзальтированными пожилыми леди. Кроме обычной праздношатающейся молодёжи, которой просто некуда было пойти в тот воскресный день, в зале было ещё несколько человек, не привлёкших пока ничьего внимания.

По лесенке поднялся Джон. Завидев его, Уолтер радостно завопил:

— О, дорогие гости! Позвольте помочь вам подняться, юный господин!

— Уолтер, ты лицедей! — и Джон, улыбаясь, пожал ему руку. — Надеюсь, ты тут не собираешься лихо декламировать наши стихи, размахивая мечом, который тебе подарил граф?

— Ммм, это идея. Правда, я забыл меч дома. — Уолтер возвёл очи горе, на секунду застыв точно актёр древнегреческого театра, а потом не выдержал и прыснул. — Вот будет потеха, представь только этих бабуль, они в обморок попадают, — добавил он на ухо Джону и вдруг услышал над собой:

— Юный воин укрепился духом в гостях у графа и теперь то и дело грезит о битвах!

— О, нет, прекрасная леди, это не то, что вы подумали, я всего лишь делюсь с Джоном… ну, это…

Арталиэн беззаботно рассмеялась и обняла ребят. Сегодня она была одета в строгий дорожный английский костюм, недвусмысленно говорящий гостям выставки о том, что её автор далека от возвеличивания себя и всяческого потакания своему эго, она лишь смиренно принимает посетителей, сдержанно рассказывая, в случае надобности, о той или иной картине. Арталиэн сегодня вообще сложно было узнать — никаких тебе эльфийских кружев, обычно развевающиеся волосы убраны назад. Не хватает только перчаток и породистого скакуна. Но те, кто хорошо знали Арталиэн, видели, тем не менее, что взгляд её, по крайней мере для них, оставался прежним — проницательным, излучающим любовь взором главы Союза Духа. По существу, здесь работала обычная для Арталиэн тяга к постоянной трансформации; принимая на людях разные образы и неизменно меняясь от раза к разу, она оставалась, таким образом, неуловимой и мало привязанной к реальности. Причём, это не была просто банальная смена одежды; каждый раз это был ещё и новый эмоциональный фон.

— Леди Арталиэн, — спросил Джон, — а что Уолтер тут делает, на входе?

— Это волонтёрский позыв посодействовать общему делу, я его не просила.

— Ты что, не видишь, я помогаю уважаемым дамам подняться по лестнице, открываю дверь перед ними, — важно ответил Уолтер.

— Ну так тебя надо было нарядить дворецким!

— Нет, — сказала Арталиэн серьёзно, — на этот раз пусть всё будет выдержано в строгих тонах. Ведь сегодня, если кто забыл, презентация нашего журнала!

— Мы помним, — ответили ребята вместе.

— Пойдёмте вовнутрь, мне надо быть там, — позвала она ребят.

Они прошли в помещение и оказались в просторных залах старого особняка, заставленных картинами Арталиэн. Выставки проходили примерно пару раз в год, картины неплохо раскупались, но их количество загадочным образом не уменьшалось. Уолтер спросил:

— Леди Арталиэн, здесь всегда так много картин, не могу поверить, что вы пишете столько! Их раскупают, а они всё не кончаются. Может, вы потихоньку приторговываете полотнами из несметных кладовых замка?

Арталиэн снова рассмеялась легко и звонко.

— Ах, Уолтер! Если бы ты разбирался в живописи также как я, ты бы мгновенно отличил картину, написанную двести лет назад от картины, написанной в этом году.

— Как это возможно?

— Это тебе не мечом махать в хмельном угаре. Ты, наверное, думаешь, что везде изображена одна и та же мазня, каляка-маляка, да?

— Ну что вы, как можно! — парировал Уолтер, подавляя предательский смешок.

— Как это возможно — отличать — я могу вас научить, если вам хоть немного интересно, — и Арталиэн посмотрела на ребят, видимо, пытаясь определить степень их заинтересованности происходящим. Но Уолтер уже смотрел куда-то мимо картин, узрев что-то или кого-то в глубине соседнего зала.

— А где отец, интересно? — спросил он.

— Чарльз здесь. Он рассказывает посетителям о картинах в морском зале. Кстати говоря, он достаточно неплохо разбирается не только в кораблях, но и в живописи тоже! — и Арталиэн подмигнула Уолтеру.

— Ну а когда же будет презентация? Ведь это практически полгода нашего труда туда вложено! — вопросом ответил тот.

Арталиэн задорно улыбаясь одними глазами, как только она одна умела, с хитрецой и лукавым прищуром внимательно посмотрела на Уолтера, выдержала нужную паузу и произнесла:

— А с чего ты взял, что она будет? Она уже есть!

— Что? — выпалили ребята разом.

— Я вам уже говорила сегодня, что решила не делать из нашего журнала какое-то сверхсобытие и привлекать к этому слишком много внимания. У меня есть крайне обоснованное предположение, что громкие презентации притягивают лишь массу случайного народа, в то время как люди, нужные нам, — потенциальная аудитория нашего издания, — как огонь обходят такие раздутые действа. И правильно делают. Идёмте, я покажу вам.

Арталиэн повела друзей в один из залов. Пройдя через пару длинных комнат, они оказались в круглом помещении, видимо служившем хозяевам дома гостиной. Среди расставленных картин неброско, но и не в тени, стоял стенд, на котором красовался — у Джона замерло сердце! — их журнал. С той самой обложкой, которую они обсуждали на одном из собраний. Да, той самой, где юная дева идёт-бредёт среди высоких трав! Джон еле успел перевести дух от удивления, и уже собирался что-то сказать, как вдруг увидел человека, направляющегося прямо к стенду с журналом. Он шёл наискось из другого конца зала, длинные поля шляпы практически полностью скрывали его лицо. Мужчина взял журнал в руки, перелистнул пару страниц, задержался взглядом на чём-то и медленно поднял голову. Перед друзьями предстал благородного вида человек в возрасте, он был одет в высокие охотничьи сапоги и длинный плащ, а венчала всё это широкополая шляпа, из-под которой выбивались седые волосы. Но больше всего в тот момент Джона поразили глаза: пронзительно-синие, с грустинкой, дерзко-молодые и в то же время излучающие тепло и свет. Джон снова набрал воздуху, чтобы сказать что-то, как вдруг осознал, что глаза смотрят чуть в сторону от них с Уолтером. Он проследил за этим взглядом и узрел стоящую чуть поодаль леди Арталиэн. Руки её были скрещены на груди; взор отрешенно постигал небо, являвшееся в данном случае видимым куполообразным потолком.

— Приветствую вас, леди Джейн! — громко произнёс человек в шляпе. Арталиэн медленно опустила взгляд с потолка и поздоровалась в ответ. Она уже направлялась к приветствовавшему её седому господину. Джон смотрел за всем этим не отрываясь. Чувство, что происходит что-то необычное, важное, не покидало его. Неожиданно он ощутил, что Арталиэн наперёд знала, что здесь произойдёт и специально поспешила привести их с Уолтером сюда.

— Рада приветствовать вас на этой выставке, мне очень приятно. Мы с вами раньше не были знакомы, — и Арталиэн протянула человеку руку. Тот осторожно пожал её, взглянул Арталиэн в глаза и произнёс:

— Уилл Мортон. Вы знаете, я бывал раньше на ваших выставках, ваши картины так много говорят, так ярко рассказывают о жизни, о скрытых её сторонах… Я давно хотел поговорить с вами, но всегда стеснение брало верх. И вот сегодня, я открыл этот журнал, — Уилл взял его в руки, — и прочитал стихотворение. И я понял, что время пришло, и больше нельзя молчать.

Таинственная улыбка озарила лицо Арталиэн. И она молвила:

— Произошло то, что и должно было произойти. Ребята, мне кажется, и вам пора присоединиться к нашему разговору.

Джон с Уолтером немного опомнились и подошли.

— Между прочим, — как ни в чём не бывало сказала Арталиэн, — стих который вы прочитали, написал вот этот молодой человек, — она указала на Джона.

— Добрый день, — автоматически произнёс тот. — Меня зовут Джон.

Уилл немного сконфузился, но быстро поборол удивление. Ему казалось, что такие строчки мог написать только человек, познавший великую мудрость.

— Благодарю тебя, Джон. То, что я прочитал, не совсем стихотворение. Это текст «Мост в Вечность». Честно говоря, я думал, что это написала леди Джейн. Вы знаете… у меня такое чувство, что мы знакомы с вами не один десяток лет. Ох! — Мортон вдруг снова замялся. — Представился даме и не снял шляпу! — быстрым жестом он обнажил голову и шляпа оказалась у него в руке.

— Да бросьте, право! — сказала Арталиэн не меняя благодушного выражения лица. — Давайте оставим всё это эстетствующим старушкам. Вы ведь и поздоровались со мной, повинуясь некоему импульсу, вы почувствовали что-то…

— О, да! — произнёс радостно Уилл и тряхнул седыми волосами. — Я так долго искал близких людей, я всю жизнь мечтал встретить понимание, но встречал лишь холод и отчуждение. И вот, я случайно открываю этот журнал…

Тут Джон с Уолтером будто по команде очнулись и протянули руки Уиллу.

— Я очень рад, — Джон испытал сильный прилив, он вдруг понял, что труды их не пропали даром.

— А меня зовут Уолтер. Что и говорить, я не ожидал, что надежда, возложенная на этот журнал найдёт себе оправдание так скоро!

Эта картина запомнилась участникам встречи. Они в молчании стояли в кружке и с пониманием и радостью смотрели друг другу в глаза. Все осознавали, что это тот самый миг, когда мглистое бездорожье жизни вдруг озаряется блуждающими маяками с той стороны Моста, когда указующий перст показывает прямо на дорогу. И моменты эти — лишь моменты — и есть первородная, непреходящая радость существования здесь, в земном теле. Арталиэн же, хотя и видела дальше других, сейчас радовалась вместе со всеми, потому как видимое может так и остаться лишь видимым на запасных путях никогда не свершившейся реальности, среди подмножества вариантов на захламлённом чердаке мироздания; ибо на всё есть одна воля…

— Ну что же, — наконец прервала молчание видящая дальше других. — Я думаю, нам есть что сказать друг другу, а потому приглашаю всех к себе сегодня вечером, часов в восемь. Кстати, говоря, Уилл, познакомитесь с остальными участниками… Союза. Надеюсь, вы сможете?

— О, это так неожиданно! Так любезно с вашей стороны…

— Опять вы с этими любезностями! — она, наконец, засмеялась. — Мы все будем вас ждать. Вот адрес, — и Арталиэн протянула Уиллу сложенный конверт. Он распрямился, поблагодарил за приглашение, сказал, что слишком много всего свалилось на него сразу, но что он обязательно придет. Затем попрощался, надел шляпу и вышел.

— Ну вот и состоялось ещё одно знаменательное знакомство, — произнесла Арталиэн задумчиво. — Как видите, не зря мы столько вкладывали в журнал.

Лица ребят повернулись к говорящей, требуя немедленных разъяснений. Один и тот же немой вопрос был написан на них. Но Арталиэн лишь улыбнулась в ответ. Она обняла ребят и сказала:

— Что вы хотите у меня узнать? Вы же сами всё уже чувствуете! Доверяйте сердцу, а не словам!

— Но…

— Дождитесь хотя бы вечера. Вы же придёте?

— А как же, — сказали ребята в один голос.

— Хорошо. А теперь пойдёмте, проведаем наших друзей. Хорошие новости ещё никому не помешали. — И Арталиэн зашагала к выходу.

— Отец вроде бы как гид в комнате морского флота, — сказал Уолтер.

— «Вроде бы», — передразнила Арталиэн. — Ты бы хоть когда-нибудь послушал. Не потому что. Просто очень интересно!

— Да я с детства наслушался этих историй. Все эти рассказы о плаваниях в дальние страны… Сегодня я рад, что оказался в этом зале… в нужный момент!

— А где же Анна? — спросил в свою очередь Джон.

— О, для неё сегодня нашлось особое занятие.

— Она что же, даже не пришла на выставку? — удивился Джон.

— А! — беззаботно отмахнулась Арталиэн. — Что она тут не видела!

Исходя из этого Джон сделал вывод, что у Анны с Арталиэн уже заранее был какой-то замысел, который они теперь воплощали в жизнь сообща. Было ли знакомство с Мортоном частью этого замысла? Это ещё предстояло выяснить в недалёком будущем.

После того, как о новом знакомстве был оповещён Чарльз, продажи в его зале пошли вверх — он воодушевился и вдохновенно расписывал всем изображённые парусники и бригантины, далекие берега диких островов, обломки кораблекрушений… Арталиэн могла бы поспорить по количеству написанного со многими известными маринистами, и все же, писание моря не было её любимым занятием в искусстве смешивания красок на холсте, ибо, как мы уже знаем, более всего она тяготела к видению красок человеческой души, и ни в коем случае не к смешиванию или сгущению оных.

Оставшаяся часть дня пролетела быстро, и вот уже двери выставки закрывались. Уолтер провожал последних посетителей, желая им доброго вечера и питая скромную надежду на возможность увидеть их завтра. Когда все дела, наконец, были закончены, они всей компанией вышли на улицу.

— Уф, — отдувался Чарльз, — ну и денёк. — А народу сколько! Я еле успевал рассказывать, со всех сторон окружили, а любопытные какие!

— Такой интерес вызван не в последнюю очередь хорошей работой гида, — Арталиэн посмотрела на Чарльза с благодарностью.

— Ты же знаешь, я люблю море, для меня одно удовольствие рассказывать о нём. К тому же, я здорово удивился и обрадовался, когда узнал об этом человеке, заинтересовавшемся нашим журналом. Как, говорите, его зовут? Уильям?..

— Его зовут Уилл Мортон! И очень скоро у всех нас представится возможность узнать его поближе.

— Он придёт завтра снова?

— Он придёт сегодня. На званый ужин для участников Союза.

В способности постоянно удивлять Арталиэн не знала себе равных. Но тут даже ребята, уже знавшие о приглашении Мортона, но и в мыслях ещё не допустившие чтобы…

— Союза?! — воскликнули они хором. Чарльз лишь присвистнул.

Арталиэн, как всегда, выдержала нужную паузу, затем скосила лукавый взгляд в сторону остальных:

— Уилл Мортон приглашён на собрание Союза в качестве гостя. Гостевой аккаунт, ясно вам? А вы что подумали?

— А мы…

— Ну конечно, — нашёлся Уолтер, — я сразу заподозрил в нём тайного члена Союза, или пуще того, агента МИ-6[56], проникшего в нашу организацию инкогнито с целью пресечения ростков духовно-глянцевого экстремизма, коий, несомненно…

Уолтер получил мягкий щелбан от Арталиэн, которая, смеясь, произнесла:

— А ты не заподозрил, что Уилл раньше был членом Союза, а потом его завербовало МИ-6? Чтобы следить за такими юными егозами как ты?

Они уже подходили к дому Арталиэн. Опускалась мягкая, почти летняя ночь, тёплым и свежим воздухом которой хочется дышать до рассвета. Впрочем, с наступлением ночного времени невидимые струйки этого воздуха постепенно поднимались вверх, и Джон, представив эти потоки, невольно проследил за ними взглядом. И ахнул. На крыше дома гордо развевался флаг. И не просто какая-нибудь безвкусная тряпичная поделка, а самое настоящее ручной вышивки боевое знамя с деревянным древком, лентами, кисточками и острым навершием. На полотнище был вышит круг, в котором помещался знак силы. И никаких тебе скрещенных шпаг. Джон обрадовался этому, и удивленно произнес:

— Похоже, в нашем королевстве появился штатный вышивальщик знамён.

— Все флаги в гости будут к нам, — нашелся и Уолтер. — Это что, по случаю гостя?

Арталиэн на сей раз ничего не ответила. Она приоткрыла дверь и жестом пригласила всех в дом. Компания вошла в знакомые и ставшие такими родными для некоторых чертоги. Поднявшись по лестнице наверх, мужчины обнаружили знакомый с виду зал, где в который уже раз разливалось ощущение непередаваемой новизны и свежести. Никаких тяжёлых портьер на окнах не было. По залу вкруг горели зажжённые лампадки, а сверху, из-под потолка распространялось приятное синеватое сияние, природу которого Джон даже не пытался выяснить.

Анна стояла на стуле и что-то делала у дальней стены. Она обернулась к вошедшим и в комнате стало чуть светлее.

— А я уже ждала вас, — сказала она весело. — Присаживайтесь за стол!

Стол был тот же самый — большой и круглый, сделанный когда-то очень давно плотницких дел мастером из добротного дерева дуба.

— Да, а интерьерчик-то изменился, а, пап? — и Уолтер подмигнул отцу. — Тут, поди, никаких евроремонтов не надо, когда у людей такая неистощимая фантазия!

Анна подошла к нему, положила обе руки на его плечи, посмотрела в глаза и сказала:

— Фантазия, друг мой, может рождать ещё и неупорядоченные формы хаоса. Нужно вкладывать сердце и душу в деяния свои.

— О! Моя фантазия, и сердце и душа сейчас простираются до выложенного тут огромного пирога. Такого, какой только леди Арталиэн умеет готовить, — съехидничал Уолтер.

— Какого пирога? Большого? — Арталиэн положила руки на плечи Уолтера с другой стороны и накрыла руки Анны. — Я могу ещё и маленькие печь! Могу печенюшки в форме зверюшек, специально для детей младшего дошкольного возраста, — она рассмеялась, пристально оглядев Уолтера со спины, — а ещё могу в форме зайчиков, — она потрепала его по кудрявой голове. — А могу испечь большую-пребольшую бутыль с яблочной начинкой. Специально для юных дегустаторов выдержанных вин из погребов графа!

Тут все одобрительно загудели, и Джон виновато произнес, чувствуя, что последнее относилось и к нему:

— А можно мне тоже… бутыль?

Тут Арталиэн заключила Джона в объятия и поцеловала в макушку. Она явно была счастлива, и это настроение как по волшебству передавалось всем остальным. А Джон почувствовал, что долгое время был обделён чем-то обволакивающе теплым и заботливым, забытым, словно парное молоко ранним утром в деревне. Ведь ему так мало выпало этой самой материнской любви в жизни.

— Сегодня для всех нас будет другая бутыль! Не из печёного яблока и теста!

Джону вдруг представилось Кольцо Всевластья с огненной водой, то самое, которое было в Новый Год. Он посмотрел на стол. Но пока там ничего не было. И ему стало хорошо и тепло. Он находился среди друзей, среди близких, понимающих его людей и разделяющих его мысли и взгляды. И он перестал стесняться прихода нового человека, он понял, что теперь готов к этому. И чтобы ни случилось, они ведь всегда будут с ним, думал Джон, а с такой компанией любые невзгоды по плечу! Да что там! Мы же двигаемся вперед по пути к великой цели, к Мосту Вечности, мы творим новую неслыханную реальность голыми руками! В этот самый момент он осознал, что счастлив близостью душ и стремлений с родными ему людьми. И не потому что надо ценить, а потому что почувствовал себя в необъятных заштопанных карманах шаровар пространства у Бога за пазухой, где роились куплеты, конфеты, цветы и соцветия песен. А ведь сколькие из живущих могут сказать, что счастливы прямо сейчас той живой и искрящейся радостью, наполняющей вселенные жизнью?..

— А где же?.. — прервал поток его радости Уолтер.

И в этот момент раздался звук колокольчика у входной двери. Арталиэн торжественно осмотрела компанию, словно маршал перед сражением, и пошла вниз встречать гостя. Все затаили дыхание, ведь так непривычно было видеть тут нового человека. Но вскоре сомнения ожидающих были рассеяны: на пороге появился Уилл Мортон. Он был в шляпе, с длинными седыми волосами и в охотничьих сапогах. Открытая, приветственная улыбка не покидала его лица.

— Это Уилл Мортон, наш сегодняшний гость, — произнесла Арталиэн и взяла Мортона под руку. — Прошу любить и жаловать.

Мортон снял шляпу и поздоровался со всеми. Джон пожал ему руку и в этот момент понял, что больше не стесняется. Но удивительное дело — Мортон тоже перестал опускать глаза. А ведь на выставке они, наверное, показались друг другу совсем не такими. Пока все здоровались с вошедшим, Арталиэн сходила в другую комнату и внесла на большом подносе блюда. О, да! Намечалось не просто чаепитие!

Блюда на столе тем временем были расставлены, появилось и вино к некоему удовольствию Джона. Анна ухаживала за гостем. Арталиэн поднялась и предложила всем выпить за новое замечательное знакомство.

— А если кто-то до сих пор не догадывается, — она оглядела всех со своей любимой хитринкой во взоре, — скажу, что это не просто знакомство. Сегодня в нашем Союзе появился новый участник!

Послышался гул одобрения и звон бокалов. Мортон долго крепился и теперь немного смешался, покраснев. Однако тут же решил поправить положение.

— Благодарю всех за сердечный приём, мне очень… то есть… ребята, это лучшее, что произошло со мной за долгие, долгие годы. — И Уилл посмотрел на окружающих откровенным взором, в котором смешалась глубокая печаль и нежданная радость встречи, — и залпом допил свой бокал.

Люди поняли, что сейчас последует интересный рассказ. И они не ошиблись. Арталиэн заполнила возникшую паузу.

— Очень хорошо, что обошлось без громких тостов, — сказала она, подливая всем вина. Чарльз, кстати говоря, сегодня решил немного умерить свой пыл после посещения графа с всенощными чтениями Шекспира. Поэтому он придержал руку Арталиэн, когда та подливала ему вина. Она понимающе перешла к следующему за столом.

— Я знала, что знакомство пройдёт гладко, — продолжала она. — Точнее, надеялась, — поправила она сама себя во избежание кривотолков, могущих происходить от некоторых любящих домысливать лишнее товарищей. — Расскажите, Уилл, вы давно посещаете мои выставки?

— О, мне кажется, я не пропустил ни одной! — отвечал тот. — Самая же первая из них стала заметным событием в скучной жизни провинциального города, где и обычному человеку пойти некуда, — он слегка замялся, — а уж тому, кто… хм… любит живопись…

— Зато теперь вы знаете, куда могут приходить те… кто любит не только живопись! — не удержалась Арталиэн. — Продолжайте, прошу вас.

— Когда же это было? Лет пятнадцать назад? — задумчиво протянул Уилл.

— Ох, больше, сударь мой, больше, — засмеялась Арталиэн. — Скоро уже все двадцать будет, как я переехала в этот милый городок, бежав от былых невзгод и шума большого мегаполиса.

— Вы знаете, юная волшебница, похоже, время работает на вас. Вы совершенно не изменились с тех пор! — воскликнул Уилл.

А Джон, получивший только что ещё одно доказательство магической природы леди Арталиэн, лишь присвистнул про себя и залпом осушил бокал.

— Прекрасное вино! — резюмировал он. — Не находите?

Хозяйки расценили этот жест как призыв к наполнению бокалов. Арталиэн подлила всем вина из кувшина и обратилась к Уиллу:

— Значит четверть века назад этот город внезапно показался вам не таким уж скучным и обыденным как за четверть века до того момента?

— Дело, разумеется, не в городе! — отвечал Уилл. — А в…

— Дело в шляпе! — весело перебила его Анна. — В шляпе, которую вы носите.

— Да, вы всегда носите такой интересный наряд — охотничье одеяние? — поддержал шутку Уолтер.

— Дело в том, — отвечал Мортон, отпивая из бокала, — что я только что вернулся из похода, был на охоте. И, должен заметить, в этот раз увёз с собой богатейший улов.

— Улов? Вы были на рыбалке? — удивилась Анна.

— Нет.

— Тогда к вашему костюму как раз не хватает хорошего охотничьего ружья. На кого же вы охотитесь без ружья? — задорно спросил Уолтер. Леди Арталиэн довольно улыбалась. Она-то знала на кого.

Мортон встал, поднял бокал, крутанул ус и произнес:

— Обычно я хожу на крупную дичь. Я охотник за истиной, беру её исключительно голыми руками. Именно поэтому вы и не обнаружили при мне ружья!

— Браво, мистер Уильям!

Последовали аплодисменты. Мортон был сегодня не просто гостем, — он был королем вечера. И Арталиэн с радостью уступила ему этот символический титул.

— Именно поэтому, дорогой Уилл, я и пригласила вас сегодня, — произнесла Арталиэн с горящим взглядом, которым она встретилась с «королём вечера». — Прочитать журнал и проявить некоторую заинтересованность может каждый. Вы сами знаете, сколько разных людей посещает выставку, все эти ценители искусства со стажем, воздыхающие над бессмертными полотнами Арталиэн Анориме, словно это картины Рубенса, ах! Но, вы! Вы, Уилл, так посмотрели на меня с нашим открытым журналом в руках, что ошибиться было невозможно. О, нет, не праздный интерес светился в тех глазах.

— Но откуда вы… я же ещё ничего про себя не рассказал! — смутился Уилл.

— Мы тоже заметили вас в зале, но были сконфужены таким вниманием к нашему первому номеру журнала, — улыбнулся Джон.

— Благодарю вас за такое доверие, я тронут. Но хочу всё-таки поведать немного о себе, как меня и просили.

— Да-да, конечно, — Арталиэн подложила гостю угощений и подлила вина.

— Я родился вдали от этих мест, и детство моё прошло не в Рибчестере, хотя это мало что меняет. Потому как беззаботным голопузым оборванцем бегал я по лугам такого же маленького городка в глубине страны, валялся в траве, гонялся за бабочками, играл в песочнице. Это потом уже наш город застроили, а раньше там были только деревянные дома.

«О, да», — подумал Джон, вспомнив своё детство за вечным забором — дома ли, парка ли.

— Точнее, одна улица, по сторонам которой жили в этих домах, — продолжал свой рассказ Уилл. — Повзрослев, я почувствовал, что мои бывшие бойцы из голоштанной бригады стали мне чужды. Не потому что нас, как можно подумать, «определили» в разные школы, о, нет. Круг моих интересов внезапно расширился и сдвинулся в сторону от деревенских танцулек-обжималок и лихой езды на мотороллере по раздолбанной просёлочной, которая находилась в своём первозданном виде ещё с 1880-х. Проснувшись однажды утром в стоге сена, я обомлел — меня коснулся луч только что вышедшего из-за горизонта солнца. Мои товарищи ещё спали где-то рядом, в деревне было тихо, где-то далеко лаяли собаки. И вот этот луч… скользнул по щеке, заглянул в глаза, словно щипнув самое-самое и ушёл вверх. А солнечный диск поднимался над туманным горизонтом, дул лёгкий ветерок, и ветряная мельница в поле лениво вращала жерновами. Был шестой час утра. В тот майский день я изменился навсегда. Конечно, все мы ещё были пацанами лет по 16–17, но именно в тот день произошло разделение с другими ребятами, от которых раньше я, казалось, ничем не отличался: одни и те же интересы, игры, общие увлечения… В то утро я ушёл один далеко в поле и долго бродил в полном одиночестве, лежал среди трав, слушал птиц, ощущал, как тёплый ветер нежно ласкает лицо: я полностью отдавался пронзившему меня словно стрелой пониманию, пониманию того, что…

Уилл остановился на полуслове и промочил губы после длинной речи, сказанной на одном дыхании. Он видел вокруг себя внимательные глаза, наполненные участием и интересом. Был и один очень задорный взгляд, автор которого явно хотел вставить что-нибудь озорное, но не решался за видимой важностью момента. Уилл подмигнул ему и продолжил:

— Ну да что там! С тех пор прошло много лет, и на том заветном пути постиг я как радость побед, так и горечь поражений. И вот теперь я с вами, друзья! — Уилл улыбнулся чуть с грустинкой и, подняв бокал, неожиданно для всех прочитал:

Кто поднимет цветок из дорожной грязи Поцелуем души отряхнув? В чистый детства родник изумрудной воды Окунёт лепестки не погнув? Кто возьмётся его пронести чрез века Первозданную прелесть не смяв И посадит в земле где напоит река Серебристым огнём засияв И распустит цветочек свой спящий бутон Лепестки нежно правя вширь Вечной правды, любви и добра огнём Освещая повсюду мир И пускай твой цветок лишь песчинка в пустыне Оставит навеки прекрасный он след Ничто не сломает цветочек отныне В саду мирозданья и прожитых лет Взрастут семена за отцветшим страданьем Поднимутся новые всходы и тут Людей призывая к священным мечтаньям Звездой озаряя возвышенный путь Но не валяются больше цветы на дороге И некому стало уж их поднимать Измятые серостью будней убого В грязи лишь окурки остались лежать…

— Браво! Поднимем бокалы за то, чтобы было больше цветов и меньше окурков! — не выдержал, наконец, Уолтер, и атмосфера разрядилась звонким, задорным смехом вперемешку с аплодисментами.

— Да, друзья, — поднялась с места леди Арталиэн, — давайте же порадуемся нашему новому участнику, отметим нашу первую общую удачу, и пусть сегодня наши сердца отринут печаль, а души наполнятся зажигательным огнём веселья и предвкушения новых свершений!

— Ура! — завопил Уолтер, вскакивая с места и хлопая по плечу сидевшего рядом Джона. — Пусть чаши наши будут полны радости, и да не оскудеют от этого винные погреба леди Арталиэн!

— Насчёт последнего, Уолтер, можешь даже не волноваться, — улыбнулась Арталиэн. — А вот чем именно сегодня будут наполнены наши чаши — радостью или печалью — зависит исключительно от нас самих.

И зажглось тогда неистовое веселье в доме леди Арталиэн, и продолжалось до поздней ночи, а может, и раннего утра. И ни один не покинул этот гостеприимный дом раньше других, ибо никто не хотел уходить с такого праздника. Звон бокалов и кубков, смех, спонтанные возгласы, песни, музыка, обрывки декларируемых стихов — постепенно всё смешалось в голове Джона, унося его всё дальше светлыми извилистыми коридорами, растворяя сознание в неудержимом потоке эмоций и новых ощущений. Все испытывали примерно ту же самую эйфорию, но где кончались эти коридоры и куда они выводили, той ночью могла сказать, наверное, только хозяйка дома. Но, по крайней мере, винные погреба, действительно, не сильно оскудели даже от таких отчаянных ночных попыток взять приступом их дубовые стены.

Закон сохранения энергии для открытых нематериальных систем

После буйного пиршества в доме леди Арталиэн прошло уже пару месяцев. Неспешно набирало обороты лето, и всё вокруг, казалось, шло своим чередом, а Джону не давала покоя одна мысль. Вот это посерьёзневшее вдруг лицо леди Арталиэн, склонившееся над ним посреди всеобщего шума и гама; он видит эти губы, они что-то негромко говорят ему. Это было на том памятном вечере, когда-то в тот момент, когда Джон находился уже между сном и явью, когда он просто сладостно плыл, подхваченный хмельным ветром торжества и свободы, плыл куда-то в свои далёкие страны, бросив вёсла и полностью отдавшись безмятежному течению. Он грезил, полулёжа на диване, и вот это лицо леди Арталиэн, склонившееся над ним. О чём же она говорила? Может, она просто желала ему спокойной ночи, видя что юный боец «утомился»? И почему вообще ему запомнился такой пустяк? В следующий раз он обязательно спросит об этом тётю Дженни, обязательно. Вот только что-то Союз давно не собирался после того памятного вечера, и каждый его участник надолго был предоставлен самому себе.

На некоторое время Джон забылся в разных мыслях. Он вспоминал, что делал в последнее время. Закончилась, наконец-то, учёба и настали каникулы, времени стало ещё больше. Он уже прочитал несколько книжек из тех, что посоветовали ему друзья. А ещё написал пару стихотворений, которые пока никому не показывал, и, хотя, одно ему более-менее нравилось, он традиционно относился весьма скептически ко всем своим творческим начинаниям.

Из задумчивости его вывел звук звонящего телефона.

— Алло? — подошёл к аппарату Джон.

— Приветствую тебя, доблестный Джон!

— Леди Арталиэн! — искренне обрадовался Джон. — А я тут как раз…

— Собирался с нами связаться? — ненавязчиво перебила Арталиэн. — И правильно. Приходи сегодня к нам в дом, часа через два, сможешь?

— Что, собрание намечается или пирушка?

Арталиэн беззаботно рассмеялась.

— Нет, нет! Приходи — узнаешь!

— Буду непременно, — ответил Джон и попрощался.

Будучи уже почти у дома леди Арталиэн, Джон издалека завидел подходящего с другой стороны дедушку Мортона и обрадовался: значит всё не просто так! Он замахал Мортону руками и ускорил шаг. На крыльце дома покуривал Чарльз:

— А! Заходите друзья, все уже собрались. Хорошо, что никто сильно не задержался. Сегодня, честно говоря, нужно ещё так много успеть.

Уилл с Джоном обменялись недоумёнными взглядами, но молча проследовали по лестнице в зал на втором этаже. Джон только пожал плечами: за всё время знакомства с этим домом он уже почти успел привыкнуть к тому, что его хозяева, точнее сказать, хозяйки каждый раз удивляли его чем-то особенным. Но о том, что будет на этот раз, он, конечно, как и никто другой, догадываться не мог. И как только Джон вошёл в зал и кивнул всем, его сразу же почему-то насторожил довольно бледный и унылый вид Анны. Было похоже, что-то она знала такое, чего он, Джон, пока не знает. «Да ну, ерунда какая-то в голову лезет, чего я такой мнительный стал? Опять наверно в одиночестве засиделся». И чтобы закрепиться в правдивости своей последней мысли, он перевёл взгляд на леди Арталиэн, которая в этот момент рассаживала всех за большим круглым столом. Вид ее, однако, ничего не сказал Джону и он, присев за стол, решил, что сейчас и так всё узнает. И не ошибся.

— Друзья! — сказала Арталиэн. — Сегодня мы собрали вас в честь одного небольшого события, которое, возможно, при прочих равных, и не заслуживало бы столь пристального внимания с вашей стороны, однако в сложившейся ситуации мы посчитали нужным…

— Мама, говори уж как есть! — неожиданно влезла в разговор Анна и как-то кисло улыбнулась.

Леди Арталиэн мельком посмотрела на дочь и продолжила ничуть не изменившись в лице:

— Я хочу поведать вам о завершении пути земного Арталиэн Анориме и Чарльза Морехода, — здесь Арталиэн сделала небольшую паузу, чтобы дать несколько мгновений для того, чтобы информация могла быть переварена присутствующими, — и вступлении ими на путь Морской. Ибо Чарльз Мореход обрёл, наконец, истинную сущность — сущность Морехода.

— Что за дурацкие шутки? Сегодня не первое апреля, часом? — только и смог вымолвить Уолтер.

— Как, как?.. — крякнул Джон.

— Для достижения нашей цели мы построили корабль, который дожидается нас в порту Рибблтона, — продолжал уже Чарльз. — Конечно, нам помогали его строить опытные мастера, которых ещё пришлось поискать. Но главное — мы хотим его вам показать. Ведь мы скоро уплываем…

Арталиэн внимательно следила за лицами присутствующих. Лица эти постепенно начинали проясняться и обретать понимание.

— А, так вы решили хорошо прокатиться? — первым постиг сущность момента Уолтер. — Ну так и отлично. Сколько можно сидеть в этом промозглом английском городишке? Берешь, покупаешь тур «всё включено» на парусном фрегатике «Плыви, плыви, моё дырявое корытце», и оно везёт тебя, на ниточке, разумеется, по волнам, по морям к сказочным берегам Турции, где можно пару недель поваляться на загаженном туристами пляже, искупаться в бассейне на берегу, а потом назад, на работу в любимый офис, в Рибчестер! Союз духа ждёт, понимаешь!

Шутка Уолтера, как обычно, разрядила обстановку и даже Анна заулыбалась. Джон тут подумал, что она всё-таки знает об этом путешествии кое-что ещё. Арталиэн, наконец, увидела, что настала пора сказать главное:

— Ну, можно сказать, мы действительно в некотором роде плывём в сказочные страны… Мы уплываем сегодня! И просим всех проводить нас до порта, где можно будет посмотреть на наш корабль. Но сначала предлагаю всем отобедать по доброй традиции этого дома. Правда, сегодня не так пышно и буйно — хотелось бы быть в форме, да и время уже перевалило за полдень. А сейчас предлагаю отвлечься от разных мыслей, не задавать больше вопросов и просто немного перекусить. Я обещаю дать ответы на все вопросы на пристани. По крайней мере на те, на которые буду в силах ответить.

Джон твёрдо решил последовать просьбе леди Арталиэн — он молча ел и не задавал более никаких вопросов. Он только чувствовал, что сегодня — день явно не рядовой, но, с другой стороны, в этот дом как ни попадёшь, всё не рядовые дни были. Так думал Джон, набивая щёки отменной едой. В конце обеда Анна внесла огромный пирог, который украшал парусный корабль. В комнате послышалось одобрение. А дедушка Мортон произнёс:

— Ох, такое чудо даже жалко кушать, как красиво!

— Ничего не жалко, дорогие гости, это всё для вас, кушайте на здоровье. Это просто пирог. Скоро вы увидите настоящий корабль.

Наконец, обед закончился и все начали собираться. На Джона напал какой-то сытый дурман, захотелось спать. У него даже мелькнула мысль, что это леди Арталиэн подсыпала что-то в свой чудо-пирог, чтобы как-то отвлечь всех от грустных мыслей хотя бы до порта. Однако, в Рибчестере куда ни иди, скоро куда-нибудь да выйдешь — на окраину, в лес или вот в порт. Да, вот уже и он — небольшой, частично ещё деревянный порт в Рибчестере, знакомый всем местным жителям с детства. «Господи, да какие ещё тут могут быть парусники?» — вопрошал себя Джон. Чуть поодаль от основного причала один из берегов реки был весь закрыт высоченными фанерными листами, сквозь которые ничего не было видно. «А раньше этого не было, однако!» — подумал Джон. Правда, после этого он вспомнил, что не был здесь уже несколько лет. А компания, ведомая леди Арталиэн, направлялась как раз к этим гигантским ограждениям и уже подошла к неприметной калитке сбоку. Дверь открыла ключом Арталиэн и пройдя первой, широко распахнула её и нараспев произнесла:

— Заходите же, узрите наш «Фрегат Последней Надежды».

— Что это опять за упадничество, последняя надежда какая-то, — пробурчал Уолтер, проходя вовнутрь.

Однако, как только он поднял взгляд на корабль, выражение его лица тут же сменилось на восторженное, впрочем, как и у всех, кому до сего дня ещё не доводилось лицезреть это чудо плотницких дел мастеров. Компания прошла по берегу и остановилась напротив «Фрегата». На них как раз смотрели закрытые портики пушек, окаймлённые красивой резьбой и выкрашенные в красный цвет.

— Красивый кораблик! Что-то я не видел его здесь раньше. — Уолтер сейчас говорил один за всех, остальные просто молча взирали и ещё не знали что сказать. — А пушки тут есть? А ружья, мачете, бочки с ромом?!

— Тут, как видишь, есть портики, Уолтер, — ответила леди Арталиэн.

— Так это, ясное дело, бутафория! Это как у моделей машинок, помнится, дверцы красиво выглядели, но не открывались!

— У некоторых вроде открывались, — попытался припомнить что-то такое детское Джон. — Ты, наверно, импортные, из стран соцлагеря брал.

— Какого, какого лагеря?..

Арталиэн тем временем кивнула Чарльзу, тот перешёл по мостику на корабль и скрылся где-то в неведомых внутренних помещениях. Через некоторое время все ахнули. Вот он — ответ на вопрос Уолтера. Все портики разом начали медленно открываться, и Уолтер уже представлял себе грозные жерла 40-фунтовых пушек, которые сейчас будут смотреть на него в упор. «Надеюсь, они там холостыми заряжают», — успел он подумать. Джон тоже силился вспомнить, что ему сто лет назад в прошлой жизни об этом рассказывал отец.

Но никто не угадал. Когда портики полностью открылись, даже седые брови дедушки Мортона поползли вверх. Вместо жерл пушек на стоящих на пристани людей из портиков взглянули картины леди Арталиэн. Одни изображали невиданных морских чудовищ, другие — море и скалистые острова посреди пенного моря, третьи были и вовсе туманны и непонятны.

— Это что, выставка картин сюда переехала? — попытался сострить Уолтер, понимая, что уж чего-чего, но картин за портиками предположить, конечно, не мог никто. — Корабль идёт в довесок к прекрасным полотнам госпожи Арталиэн Анориме?

— В нашей войне противника едва ли можно победить традиционным оружием, Уолтер. Время таких войн близится к концу, — улыбнулась Арталиэн.

— Да это покруче чем абордаж!.. — только и нашёлся сказать юный ценитель прекрасного.

На палубу вышел Чарльз и вопросительно поднял взгляд на Арталиэн. Она жестом пригласила всех пройти на корабль. Когда компания оказалась на палубе, Арталиэн, внимательно осмотрев присутствующих, кивнула Чарльзу и уже собралась что-то сказать, как Анна, видя всё это, и, возможно, заранее зная что будет, наконец не выдержала:

— Мама, но это же не навсегда, правда? Не навсегда? — с трудом сдерживая слёзы, отчаянно выкрикнула она.

Леди Арталиэн подошла, обняла дочь и, обернувшись ко всем, произнесла:

— У каждого из присутствующих, волею судеб объединённых с остальными одним общим делом, тем не менее, имеется своя дорога. Наши пути с Чарльзом сейчас лежат в одном направлении — они ведут нас в море. — Она внимательно посмотрела через плечо на Анну, как бы спрашивая, понимает ли та ее и продолжила. — Не стоит всё-таки полностью ассоциировать нас с эльфами. И это не Серая Гавань[57], как вы все видите… — Арталиэн загадочно улыбнулась, но на сей раз Джон явственно уловил грустинку в её глазах и сердце его кольнуло: «Но, неужели все-таки навсегда? Дороги-то разные, но цель одна».

Возникла пауза. Все ждали, что ещё скажет леди Арталиэн, и никто не хотел сейчас задавать никаких вопросов, даже Уолтер молчал. Гордо и величественно возвышалась в этот момент надо всеми предводительница Союза, словно материализовавшийся и затвердевший дух, непобедимый осколок славного древнего рода, сейчас она будто являла собой средоточие самых важных вещей, которые успел усвоить Джон в последние полгода. Да и вопрос-то, собственно, волновавший всех, уже был задан Анной. Конечно, можно ещё было задать вопрос, как они собираются плавать на этом, ведь сейчас не 17-й век, это ж нужно уметь, и где, вообще, команда, кок, боцман, штурман, канониры и всё такое — но сейчас этот вопрос почему-то никого не волновал. Все понимали, что леди Арталиэн и Чарльз Мореход не будут шутить такими вещами. Если собрались — значит точно поплывут. А секунды всё медленно бежали куда-то вдаль. Тёплый полуденный ветерок, несущий в себе запахи реки, слегка колыхал золото волос леди Арталиэн. Чуть грустно, но не менее участливо и благородно чем обычно, смотрели её прекрасные глаза, исполненные любовью и сочувствием; наполнявшие сердца надеждой уже столь долгое время, что, казалось, то, что стоит за этими глазами, существовало всегда, и, может, даже много раньше самого мира, окружавшего их… В каком-то внутреннем порыве Джон собрался и заглянул в эти глаза настолько глубоко, насколько смог. Этот немой крик мятущейся души, этот недвижный жест отчаяния был, наверное, квинтэссенцией того эмоционального состояния, в котором сейчас находились все, стоящие на мостике «Фрегата». И будто тёмная птица метнулась из горящего гнезда и стремительно вспорхнула ввысь, обретя спасение в глазах, отражающих в этот момент всё сущее. В глаза эти сейчас смотрели все. Был в них ответ и на вопрос Анны, но то было не под силу распознать никому кроме неё; был там ответ и на общий вопрос — когда же они с Чарльзом вернутся? Как был там ответ и для Джона, который в тот самый миг так же задавался крайне насущным вопросом, но несколько отличным от других. И по тому, как чуть дрогнули уголки губ леди Арталиэн, намекая на такую родную и любимую всеми улыбку, сейчас, впрочем, могущую показаться не слишком уместной, Джон осознал, что вопрос светился в его глазах, а ответ — в тех глазах, куда с надеждой заглянул он; пусть сейчас он ещё и не понимает в должной мере сути этого ответа.

Наконец, в невыносимой тишине, нарушаемой лишь тихим плеском воды за бортом корабля, Арталиэн негромко произнесла, глядя на Джона:

— Когда-нибудь ты, возможно, узнаешь, Джон, каково это — быть в ответе за других людей. Ведь я долгое время отвечала за наш Союз и незримо стояла над каждым, была в сердце каждого из вас. Теперь же я пропадаю из вашей видимости, но это, однако, не означает, что вы пропадаете из моей… — И Арталиэн, наконец, позволила себе улыбнуться.

Джон молча подошёл к ней, и они обнялись. Все последовали этому примеру. Анна подошла последней, и на нее леди Арталиэн как-то особенно посмотрела, ничего, впрочем, не обозначив словами, а только заключив дочь в свои объятия. Словно в тумане прошло всё прощание с Чарльзом и Арталиэн, впрочем, не настолько уж долгое, как последующие воспоминания о нём. Уолтер поспешил увести с пристани Анну, для которой сегодня был явно не самый счастливый день на свете. Всё понимая, она всё равно была такой мрачной, какой Джону ее ещё никогда не доводилось видеть.

— Послушай, дорогая, — участливо обняв за плечи, успокаивал Уолтер Анну. — Ну, леди Арталиэн же правильно сказала — это ведь не Серая Гавань. В конце-то концов!

— Я больше никогда, никогда не буду изображать из себя никаких эльфов! — причитала Анна, и звук ее голоса постепенно отдалялся. — Всё это приносит лишь временное утешение в безнадёжных, тупиковых закоулках этих скорбных чертогов…

— Да ну, полно тебе, полно…

А Джон с дедушкой Мортоном стояли у перил старого деревянного причала и наблюдали, как медленно уплывает вдаль и исчезает за излучиной реки «Фрегат Последней Надежды». Видя, что Джона тоже, как и Анну, нужно поддержать в данную минуту, Мортон предложил ему свою трубку, которую только что раскурил.

— Попробуй, Джон, я уверен, что тебе понравится. Ты знаешь, этот табачок очень помогает в таких случаях — когда надолго провожаешь старых друзей и стоишь, покуривая, у причала, задумчиво глядя на неподвластную людям стихию, степенно несущую свои воды в бесконечность…

Джон тем временем приложился к трубке.

— А что за табачок? Мне нравится. Вроде и правда помогает, — он вопросительно посмотрел на Мортона — тот заговорщически улыбался, и пышные молодецкие усы его чуть забавно подрагивали — и вдруг рассмеялся, от души немного отлегло. — Ну, умеете вы в нужную минуту поддержать, честное слово!

Джон с Мортоном пожали друг другу руки, и, посмотрев последний раз на водную гладь, покинули пристань. Но домой никто не спешил. В тот день, конечно, ещё рано было о чем-то думать, просто хотелось как можно дольше погулять на воздухе, находясь вдалеке от насиженных мест. Тем более, как предчувствовал Джон, теперь предстояла совсем другая жизнь. А может, просто начинался новый её этап и не более — кто знает…

Так Уилл и Джон некоторое время шли в молчании, погруженные в себя, и незаметно дошли до того места, где дороги их расходились в разные стороны. Тут Джон вдруг будто очнулся и с ужасом подумал, что после всех сегодняшних событий сейчас ему придется идти домой, переживая всё свалившееся на него в полном одиночестве. В такой момент! И неожиданно услышал:

— Джон, денёк сегодня выдался более чем спонтанный, кгхм… так может и завершим его в том же духе? — спросил Уилл, конспиративно блеснув глазами.

Джон вопросительно посмотрел на него.

— Есть какое-то чувство недосказанности или незавершенности, ммм, как на картинах импрессионистов, знаешь ли… — немного разъяснил своё предложение Уилл. — Всё слишком внезапно произошло. Если у тебя нет никаких планов на сегодня, то, может, пойдём ко мне в гости, устроим небольшую вечеринку?

— Я с радостью, — сразу оживился Джон.

— Ну и то, что я хочу показать тебе, надеюсь… надеюсь, того стоит. И ребят мы, конечно, позовём, как думаешь? Кстати, никто из вас ещё у меня не был!

— Конечно позовём! Пойдёмте!

Уилл жил в обычном домике, каких в городе было много. Небольшой участок земли, забор, калитка, второй этаж с маленьким круглым окошком. А вот и неизменный камин в гостиной. Разумеется, в летнее время его если и зажигали, то только совсем уж в промозглые и ненастные вечера. А сегодня денёк выдался погожий.

— Располагайся, Джон, — предложил ему Уилл, указывая на стулья близ стола. — Кстати, вон телефон, можешь позвонить друзьям прямо сейчас, а то пока они там соберутся. Анна сегодня явно в расстроенных чувствах, нужно как-то поддержать ее.

— Я тоже об этом думаю, — пробормотал Джон и набрал номер Анны. Почему-то он был уверен, что ребята сейчас пошли к ней.

— Алло?

— Анна, Джон на связи. Нас всех пригласил к себе на вечер Уилл Мортон, я уже у него, в общем-то, мы вместе ушли с пристани. Обязательно приходите! Сегодня нужно собраться…

— Да, Джон, пожалуй, ты прав. Поблагодари там за приглашение, и скажи, что мы через часок будем.

— Отлично!

— Адрес только не забудь нам сказать, мы же ещё не были у Уилла.

— Ах, ну да, конечно…

— Я, конечно, понимаю, — неожиданно чуть оживилась Анна, — что язык до Лондона доведёт, но…

— Но я бы не ходил! — выпалил Джон, и на обоих концах трубки послышалось довольное сопение.

В ожидании друзей Уилл приготовил лёгкий ужин на всю компанию и предложил Джону скоротать время за кружечкой-другой эля. Наконец, колокольчик оповестил о приходе гостей и Уилл вышел встречать друзей. Показалась Анна в самой простой одежде — джинсах и обычном джемпере, никаких тебе эльфийских штучек-сорочек. А за ней и Уолтер с гитарой.

— Проходите, проходите, друзья, стол большой, места всем хватит, давайте же для начала поужинаем немного. — Уилл ухаживал за гостями, Анна сидела молча, а Джон пытался на глаз определить, что с ней творится. Ну а Уолтер прохаживался по комнате, глазея по сторонам, и предложения помочь с приготовлением ужина перемежал с восклицаниями:

— О, какой интересный предмет!.. Ух ты, а это как называется?

— Уолтер, с ужином ты вполне сможешь помочь управиться за столом, а принести-то его мне самому не составит труда, — отзывался Уилл, бегая из кухни и обратно с большим подносом, уставленным разными блюдами.

На стенах висели какие-то абстрактные, на первый взгляд, предметы, сплетённые из проволоки или выпиленные из дерева. Они-то и привлекли внимание самого непоседливого молодого человека из всей компании.

— Потом, Уолтер, потом, обо всём по порядку!.. — доносились возгласы Уилла, снова убежавшего на кухню за последней, как Джону очень хотелось думать, партией угощений. Аппетит, у него, надо сказать, к вечеру разыгрался. Да ещё все эти треволнения.

Наконец, хозяин уселся за стол вместе со всеми.

— Рад приветствовать вас в своем скромном домишке, ребята! — обратился ко всем Уилл. — Уходя с Джоном из порта, мы подумали… я вдруг подумал, почему бы нам не собраться… именно сегодня. — Тут он посмотрел на Анну. Лицо ее пока ничего не выражало. — Наверное, сегодня не стоит говорить ни о чем таком серьезном, по крайней мере, давайте просто уже покушаем, наконец, и немного выпьем доброго эля! Как думаете?

— Немного выпьем или выпьем немного? — пошутил Уолтер и сидящие за столом одобрительно закивали и принялись уплетать довольно вкусный ужин, оказавшийся на поверку совсем не «лёгким» — утка, салаты, картошка, грибы и различные соленья просто наполняли стол.

— Спасибо, Уилл, очень вкусно, — подала, наконец, голос Анна. — Да тут еды на целую армию, мы не так уж сильно голодны…

— А, не стоит стесняться, Анна! И побороть стеснение поможет вот этот чудный напиток. Джон, будь добр, передай кувшин! — Уилл разлил всем по большим деревянным кружкам эль и как-то просто, как прописную истину, произнёс:

— Всё что ни делается, всё к лучшему! — и довольно улыбнулся всем, подмигнув при этом Анне.

Анну тронула забота Мортона, она чуть кисло улыбнулась, кивнула ему и сделала несколько больших глотков эля. Эль согревал. Анна чувствовала, что все сейчас беспокоятся о ней и решила сама разрядить обстановку.

— Спасибо за ваше участие, друзья. Вы, верно, хотите спросить меня, давно ли я знала об отъезде мамы, и что я знаю об ее возвращении. Я в общем-то знаю ненамного больше вашего. Что они с дядей Чарльзом собираются путешествовать по морю, я давно знала, да и вы могли догадываться… — тут она вдруг вопросительно посмотрела на Уолтера и сказала:

— А ты что-то совсем не расстроен уездом отца, как я погляжу.

— Конечно, — тут же нашелся как ни в чем не бывало жующий Уолтер, — ты же сама раньше говорила: так надо. Ну, поплавают столько, сколько нужно и возвратятся. Другое дело: кому это нужно… шучу, шучу!.. Леди Арталиэн же сказала, что у всех, то есть у каждого — своя дорога. Я, конечно, немного беспокоюсь за них, но чтобы сильно расстраиваться… мне кажется, надо радоваться, что люди исполнили давно задуманное.

— Да, с этой стороны ты, конечно, прав, — продолжала задумчиво Анна. — Но мне всё это представлялось больше романтической прогулкой, нежели таким серьезным путешествием с неоговоренными сроками. — Анна снова опустила голову и нахмурилась. Но сейчас уже быстро овладела собой. — Мне стало понятно — мама ищет, и дядя Чарльз тоже. Может нам всем со стороны кажется, что она такая мудрая и произносит возвышенные речи, и всегда всё наперёд видит, но я думаю, она почувствовала, что нужно идти дальше.

— Ух ты, так это ж развенчание эльфийской ипостаси из первых уст! Что скажут в Мордоре![58] — не выдержал Уолтер и как обычно съехидничал. Анна лишь с укоризной посмотрела на него, хотя уже сквозь улыбку, и продолжила:

— Ну что же. Это означает, что данное событие нужно принять как есть, мы и сами уже не маленькие, — она снова посмотрела на Уолтера, который теперь ковырял трубочкой для питья в тарелке, и, казалось, совсем ее не слушал. — Это означает, друзья, что нам тоже нужно двигаться, мы не остановимся ни в коем случае! И я даже уже, кажется, знаю, чем займусь лично я в ближайшее время, — тут Анна первый раз за вечер широко и знакомо улыбнулась.

— Подтянешь хвосты по английскому и истории, пересдашь двойки по математике и физике? — Уолтер на самом деле был начеку и немедленно вызвал всеобщий смех. Атмосфера начала разряжаться.

— Браво, наш юный шутник! — Уилл встал и, обняв Уолтера, громко произнес:

— Поднимем же кружки за нашу юную прекрасную воительницу!

Тут все, наконец, осушили свои деревянные кружки и Анна отметила достоинства национального английского напитка:

— Спасибо. У вас чудный эль, Уилл. В нашем доме это редкий гость, я даже и не помню, когда последний раз пробовала его.

— Ну что ж, — подал голос Джон, который к этому моменту вполне насытился. — Мне кажется, сегодня явно не стоит задаваться вопросами вроде «как жить дальше» и «что будет во втором номере нашего журнала». Лично я очень сытно поел и от души благодарю хозяина этого славного дома. Если он не против, отведаем теперь доброго эля!

— Хозяин — за, дорогой Джон! Бочонок на палубу, юнга! — выкрикнул Уилл так мастерски, что, казалось, сейчас откуда-то нарисуется юнга в форме морского флота и действительно выкатит бочонок. Впрочем, Уилл ждать не стал, он прошёл в соседнюю комнатку и выкатил бочонок сам. Ух, бочонок был не самого мелкого десятка, что Джон с Уолтером удовлетворительно отметили.

— Да, господа, я понимаю, что маловат, не то что в прошлые золотые эпохи, — подкатывая бочонок к столу, тем временем вещал Уилл. — Но, как говорится, ещё не вечер!

Застолье потихоньку стало перетекать в ту его часть, которую сможет узреть участник такого застолья, будто зацепившийся вдруг за корягу среди бурного течения речки и потому остановившийся против своей воли; участник, волей случая внезапно прекративший двигаться вместе со всеми и узревший как мимо катит свои воды могучая река, неудержимо несущая с собой помимо его воли различные предметы — как малые так и большие. В тот вечер таких участников, однако, не наблюдалось, а подводных камней или коряг, которые могли бы остановить течение реки — тем более.

— Уолтер! Сыграй нам что-нибудь весёлое, старое-доброе, как все мы любим! — попросил Уилл.

Забацать веселенькое и со смыслом было сейчас в самый раз! Уолтер отпил эля, и схватив гитару, заиграл «Animal Farm»[59], да так вдохновенно и заразительно, что вскоре ему начали подпевать все, и даже Джон, который обычно не пел — и тот не стеснялся, хотя и немного расчувствовался по ходу исполнения. Уолтер, заметив это, следующим номером решил исполнить не столь личную, а более сатирическую, но не теряющую от этого своей наполненности «Yes sir, no sir»[60].

— Кстати! — улыбнулся тут как-то лукаво Уилл. — Напомнил ты мне кое о чем, Уолтер. Не далее, чем в начале этого вечера ты спрашивал, что это за предметы висят на стенах, так, если тебе ещё интересно, я могу рассказать.

— Конечно интересно! — ответил Уолтер, откладывая гитару.

— Тогда прошу за мной, — и Уилл, поднимаясь из-за стола, поманил всех жестом, — надеюсь, вы заинтересуетесь хоть немного.

Уилл провёл ребят по темному коридору в одну из дальних комнат, где включил фонарик, свет которого тут же выхватил из мрака около десятка свечей. Свечки зажгли, и по мере того, как фитили разгорались, видимые размеры комнаты постепенно раздавались вширь — оказалось, что это практически целый зал! И перед ребятами развернулась странная картина. От входной двери и до самого дальнего конца комнаты виднелась неисчислимая армия каких-то причудливых фигурок. При свете свечей рождалось ощущение, что все они двигаются. Что за наваждение! Стены комнаты тоже были увешаны различными предметами. Видя, что все немного замялись, Уилл негромко предложил пройти с ним по залу вдоль стен, где предусмотрительно было оставлено место.

— На стенах, как вы видите, ммм, охотничьи трофеи.

— Ого! — первым подал голос Уолтер. Он уже ощупывал руками высушенную шкуру дикого кабана. — Настоящая, интересно?

Впрочем, это как раз было наименее интересным, так как на шкуре была нацарапана надпись «ИСТИНА», а в саму шкуру воткнуто несколько стрел. Дальше, почти от потолка до пола, была растянута шкура медведя, в самый центр которой были вогнаны вилы. Рукоятка их торчала из стены, и чтобы пройти дальше, приходилось присаживаться под ней и пролезать дальше. На рукоятке тоже светилась вырезанная и окрашенная в белый цвет надпись «ИСТИНА».

— На крупную дичь с серьезным оружием! — басовито рассмеялся Уилл. — Проходите дальше.

Джон нагнулся и осторожно пролез под «истиной». Ощущение, что «истина» вот-вот упадёт ему прямо на голову не покидало его до тех пор, пока он всё-таки благополучно не пролез под ней.

Далее на стенах висели колчаны для стрел, наконечники, какие-то интересные топорики, арбалет, большой лук. И все они не были просто предметами — каждый как-то назывался: лук — «Свобода», топорик — «За дух», даже на стреле была надпись «смысл».

— Ничего себе! — вымолвил Джон. Что-то мне это напоминает. В каком-то документальном фильме видел… там были такие снаряды с надписью «за родину».

— А это что-то очень интересное! — вскрикнула вдруг Анна и первой подошла к столику, стоявшему у окна в дальнем конце комнаты.

На столе виднелась глиняная скульптурная композиция. Взмывающая в небо стрекоза была прикована длинной цепью к пушечному ядру, лежащему на земле. На ядре было то же самое слово что и везде. Парадокс был в том, что в реальности, то есть в этой композиции, законы физики работали наоборот: ядро и цепь здесь держали стрекозу в воздухе.

— Зал истины… — пробормотала заворожённо Анна. Её сильно потрясли такие визуализации. Впрочем, в зале ещё много чего было.

— А мне очень нравится вот это, просто поразительно! — Уолтер обратил общее внимание на стоявшую рядом со стрекозой другую лепную композицию. Она представляла собой виселицу, на которой в ряд болтались фигурки в темных колпаках на головах. И на каждой фигурке красовались надписи: «серость», «обыденность», «навязанные ценности», «родина», «религия» и ещё несколько других.

Наконец, все обратили внимание на фигурки, расставленные по всему полу. Фигурки были и резными, и лепными, и даже просто пластилиновыми; некоторые казались только заготовками; у иных вместо лиц были какие-то маски, а может и вовсе не было лиц или даже голов — в темноватой комнате не все детали удавалось тщательно рассмотреть, да на это, к тому же ушло бы немало времени.

— Это две армии, ребята, они идут друг на друга, — негромко подсказал ребятам Уилл.

Одна армия была с виду обычной армией — пушки всякие, конница, ракеты, мечи, томагавки, воины разных стран и эпох. Армия везла полевые кухни, несла знамёна. Там же были и домохозяйки в передниках, профессора в очках; эта армия видимо олицетворяла всё ортодоксальное. Армия же противника была мирная армия. Там были люди, которые несли картины вместо знамен. Кричали всякие песни, там шли целые оркестры, шли отряды людей с книгами, шли различного рода небрежно одетые люди, несущие рюкзаки за спиной, из рюкзаков их тоже торчали книги. Наконец, шли голые нимфы просто с букетами цветов.

— Ну а какая армия побеждает? Каков результат битвы? С книгами и где нимфы — это, конечно, наши… понятно, — промямлил Джон и тут же в восторге перебил себя. — Круто! Да это же надо на выставке концептуальной показывать! А дыбы у вас тут нет? Или какие-нибудь аппараты для пыток?

Тут Мортон залихватски крутанул ус, затем состроил крайне невинное лицо и немного захмелевшим голосом деланно произнёс:

— Видишь ли, Джон, в нашей войне подобное оружие уже нельзя использовать, оно, понимаешь, ха, оно, ха-ха… сильно ус… — тут они оба, да и Уолтер с Анной прыснули со смеха, — оно ус… устарело! Ха-ха-ха!..

Немного отдышавшись, Уилл торжественно произнес:

— Я рад, если вам понравилось, но сейчас, думаю, пора, друзья, выкатывать ещё один бочонок эля! У меня тут, конечно, не винные погреба как в лучших домах, но все же старый добрый английский эль! Что может быть лучше!

Все одобрительно загудели и направились обратно к столу, где ждали их недопитые кубки. «Так вот значит каков он — охотник за истиной, — думал Джон, возвращаясь вместе со всеми. — Какой это странный мир аллюзий, разрушающий вдруг все наши представления об истине и мире, стоит лишь посмотреть на это под другим углом».

И вот все снова уселись за столом, и Уолтер, подняв кубок, произнес:

— Уилл, у вас поразительное видение вещей. Вдохновляет. Правда, сам я в последнее время что-то ничем особо не занимался, но в общем-то не слишком беспокоюсь по этому поводу, ещё успеется, до старости ещё долго, — беспечно усмехнулся он. — А тут эль такой вкусный — и он поднял кубок, указывая им на хозяина дома и кивая ему.

Уилл усмехнулся в усы и тоже отхлебнул эля.

— Разрешите-ка, юные друзья, рассказать вам… хм, одну старую-престарую притчу дзенских мастеров, — тут он пристально посмотрел на Уолтера, поднялся, поставив одну ногу на свой стул, облокотился локтем на стол, зажёг курительную трубку, отпил эля, довольно ухнул, вытер пышные белые усы, и, поправив широкополую шляпу, продолжил:

— Однажды жил на свете человек, был он уже не молодым юнцом с только-только пробившимися усиками, но не был согбен и дряхл, словно столетний старик. Больше всего на свете тот человек боялся стать старым. Ему так нравилось чувствовать себя полным сил, ловить томные взгляды женщин, строить грандиозные планы на следующие десятилетия. Всё его в жизни устраивало и приносило радость, кроме одного: он понимал, что рано или поздно состарится, а бессмертие только в сказках бывает. Тогда решил этот человек заранее подготовить себя к приходу старости. Он задумал понаблюдать за старыми людьми, пообщаться с ними и понять что тут к чему. — По взглядам присутствующих Уилл удовлетворённо почувствовал интерес к рассказу и поспешил продолжить. — Вышел он на улицу, глядит, а там как раз старый-престарый дедушка еле передвигает ноги и останавливается отдохнуть через каждые три шага. Обрадовался наш герой, думает — вот он, сейчас понаблюдаю за ним и всё пойму! Но, понаблюдав ещё минут десять, он понял, что дедушка был вполне доволен жизнью и никуда не спешил. Старый и немощный, одинокий, он, может, доживал последние годы своей жизни, но сейчас отдыхал, явно имея в кармане вечность. Он знал, что придёт домой, подремлет до вечера, а потом посмотрит программу новостей и попьет молочка на ночь. Он знал наверняка! Наш герой приуныл и поплёлся дальше искать ответ на свой вопрос. Смотрит — три бабушки сидят на лавочке, обсуждают что-то. Ну, из трёх-то одна уж точно подходит под искомую, решил наш герой и осторожно приблизился к бабушкам, чтобы удостовериться в своей правоте. Но, подойдя ближе, он услышал лишь весёлую болтовню, перемежавшуюся со звонким, даром что старческим, смехом. Ну, это опять не то, подумал наш герой, какая же это старость! И совсем уж уныло поплёлся дальше. Ходил он так уже без всякой цели битый час и вышел на набережную, всю обсаженную зелеными стрижеными кустиками. Вдоль них прогуливался седовласый старик, который тоже никуда не спешил. И тут решил наш герой, что называется, судьбу испытать, понял, что это его последний шанс.

— Скажи-ка, дедушка, что такое старость, каково это — быть старым и больным? — спросил он, и, затаив дыхание, не отрывал взгляда от выражения лица старика.

В ответ старик улыбнулся и лишь молча кивнул куда-то за спину нашему герою. Тот обернулся и увидел, что прямо на него идет его двойник, затем проходит сквозь него и скрывается в аккуратно подстриженных кустах на берегу речки. «Кусты как кусты, ничего в них особенного», — подумал наш герой. И только в том месте, где вошёл в них двойник, ветки как-то странно сплетались между собой. — Уилл понизил голос и стал зловеще растягивать слова. — Клонимые порывами беспокойного сентябрьского ветра, они, казалось, образовывали собой надпись «старосссссть»… — Уилл долго и выразительно шипел последний слог, пристально смотря на Уолтера. Тут даже огонек на свечках качнулся.

— Ого! — первым опомнился от какого-то наваждения Уолтер, — кажется я начинаю что-то понимать. Пора, наверное, наполнить наши кубки. Притча хороша!

Но тут Анна поднялась, положила Уолтеру руку на плечо, и размеренно произнесла:

— Блажен ведь тот, кто по ночам грызёт перо остервенело, в лихом раздумье шаря в кладовой миров…

То ли это была импровизация, то ли часть какого-то сочинения Анны, но фраза эта подействовала как-то магически и все смолкли, сонно взирая друг на друга. Было уже поздно, и эля все выпили достаточно, ребятам как-то дружно захотелось, чтобы сегодняшний день, наконец-то, закончился — усталость взяла своё и захотелось спать. Уилл, оказалось, уже заготовил для всех спальные места в своём доме, чтобы никто никуда не шел на ночь глядя. Он предложил всем остаться и показал ребятам их комнаты, по которым они вскоре и разошлись, а сам решил ещё немного подышать свежим воздухом перед сном. Когда в доме стихло, он взял свою трубку, вышел на крылечко с кружкой эля и сидел там ещё около получаса, задумчиво пуская в ночь дымные кольца, размышляя о том, как непредсказуемо порой складывается жизнь и как много в ней удивительного, стоит лишь чуть-чуть оторваться от обыденности, лишь самую малость проткнуть тот слой, за которым открываются новые горизонты — сверкающие и ослепительные, а может серые и мутные, непонятные, но все-таки новые… Вскоре и Уилл ушел спать. А над домом всё висела грустная полная луна, вылившая на окрестности целые озёра расплавленного серебра; где-то во двориках таились ночные охотницы кошки, и ведь они тоже охотятся за своими истинами, выслеживая друг друга и гоняя консервные банки по темным подворотням; по улицам свободно гулял легкий ночной ветерок, который ни за кем не гнался, и всё ему было приятно и ново — дворы ли Рибчестера или гималайское ущелье. А Анне в ту ночь снился Фрегат Последней Надежды, идущий в открытом море под всеми парусами; на палубе дядя Чарльз весело горланит позабытые ныне песни старых, солёных морских волков, а рядом в белом, развевающемся на ветру платье, стоит мама. И мама улыбается, улыбается ей, своей Анне. Анна счастливо улыбнулась во сне.

Конец эпохи потребления

Время с тех пор потекло несколько иначе — густо и неумолимо укладывалось оно толстыми слоями в повзрослевшую реальность наших героев, лишь изредка освещая их дни счастливой беззаботностью, до краёв наполнявшей их до отплытия Арталиэн и Чарльза. Встречи друзей в доме Анны не прекратились, но стали редки и уже не блистали былыми пирами, изысканными блюдами и всяческими эльфийскими выдумками. Не потому, что Анне было не под силу одной справиться со всеми приготовлениями. Юные сердца уже жаждали большего — чего-то свежего, яркого, стремились к новым завоеваниям и находкам. Но более всего они желали каких-то результатов своей деятельности в области духа. Однако, время шло, а видимых изменений, какими их себе представляли некоторые из компании — не было. В первый год после отплытия Арталиэн Джон с Уолтером ещё пытались что-то играть и сочинять вместе, устраивали домашние концерты для своей компании (куда неизменно теперь входил и Уилл Мортон), но им уже тогда стало ясно, что они — не новые Битлз. А также то, что 60-е остались далеко в прошлом, а на дворе — 90-е, стало быть, мир повзрослел, и теперь нужно искать новые средства для достижения своих целей. Джон мечтал изменить мир творчеством, посвятить себя этому, но из задуманных сочинений выходили какие-то отрывки, возвышенных состояний не всегда удавалось достичь, а создать что-то серьезное, целостное — тем более. Дома у него подрастал его младший брат, родители едва ли замечали Джона — в общем, в то время он был полностью предоставлен самому себе.

Искания Уолтера, как натуры быстро увлекающейся, были полны метаний. То он читал греческих философов, но скоро уставал и путался, то брался за Берроуза и Сартра, то хотел вступить в масонский орден, то вдруг проникался идеями толстовства и руссоистами, то просто зачитывался рыцарскими романами… Словом, и Уолтер в это время чувствовал неудовлетворенность, никак не мог нащупать для себя путь.

У степенной Анны в этот период было меньше проявлений внутренней неустроенности. Первым делом она взялась за то, о чем обмолвилась на памятной вечеринке у дедушки Уилла. На одной из стен ее дома она начала создавать огромную картину и изредка посмеивалась, что это, наверно, и есть ее главная картина как «Откуда мы пришли» у Гогена. Поначалу Анна планировала закончить «полотно» к возвращению матушки. Но сроки прибытия «Фрегата» в Рибблтон были неизвестны даже самой леди Арталиэн, а картина давалась с большим трудом; она, словно изображённый на ней «Фрегат последней надежды», борющийся с сильным штормом, олицетворяла испытания духа и внутреннюю борьбу внешне невозмутимой Анны, а также ее чувства к маме и тоску по ней. Но на третий год после начала работы картина так и не была завершена, Анна больше не чувствовала в себе нужных сил для ее написания, прежняя мотивация уходила, а пустующее пространство внутри назойливо напоминало о своем присутствии. Все чаще в те дни Анна заглядывала в себя с вопросом — а есть ли ответ снаружи, когда, может быть, нужно искать его внутри? И есть ли вообще ответ? Каким-то образом ей вспомнился эпизод из ее детства, где она говорила маме, что может сделать десять тысяч шагов внутрь себя… Она горько смеялась в такие моменты. Они выброшены в этот недружелюбный мир, размышляла она, и даже родители, с которыми им с Уолтером так повезло — далеко, какие шаги сейчас можно сделать? И зачем?.. В этот период, как уже упоминалось, Уолтер с Анной изучают различные философские системы, но взрослея, понимают, что ещё не нашли своего, а эклектичные кусочки информации из различных учений никак не складываются в единое целое и не образуют искомую мозаику понимания. Анна чувствует, что ей просто не хватает ни знаний, ни духовной практики и после пространных размышлений принимает решение надолго отправиться в Индию, что и предлагает Уолтеру.

* * *

Так летело время; прошёл один год, за ним второй, ребята практически забросили учебу. Потянулся третий год после отъезда Арталиэн! «Тут есть о чем подумать», — размышлял Джон, сидя в своём летнем жилище, что он выстроил не так давно в лесу. У Джона к этому моменту уже оформилась настоятельная потребность проводить много времени в одиночестве. В лесу, в котором когда-то Уолтер встретил Анну, Джон нашёл глухое место, где несколько деревьев стояли довольно близко друг к другу. Переплетаясь ветвями, они образовывали уютное и практически закрытое со всех сторон пространство внутри. Джону так понравилось это место, что он с большим усердием взялся за обустройство своей летней резиденции. Начал он с того, что прямо над входом прибил плакат, гласивший: «Конец эпохи потребления». Все дырочки между ветвями были старательно задрапированы хворостом, а внутри он сделал деревянный настил и положил на него старый выцветший коврик, который нашел где-то у бабушки в кладовке, когда родителей не было дома. После приложенных усилий в «Укрывище», как он любовно стал называть свою импровизированную избушку, стало довольно приятно, а места хватало как раз на несколько человек, и компания друзей иногда собиралась там, чтобы провести несколько часов вдали от города и пообщаться. У Джона даже были планы превратить это в настоящий утепленный дом, чтобы там можно было жить и зимой, однако, как мы увидим, судьба распорядилась несколько иначе. Но небольшую надстройку вверх Джону с помощью Уолтера всё же удалось соорудить. Им даже не пришлось вкапывать столбы как для настоящего дома — они просто сделали перекрытие из досок на пару метров выше пола, там, где стволы деревьев чуть расходились в разные стороны. На эту терраску вела наспех сколоченная лестница, крепившаяся к верхним ветвям. Впрочем, Уолтер поначалу вообще обходился канатом, по которому с удовольствием залезал на «второй этаж» (ведь постоянные прогулы уроков физкультуры нужно было чем-то возмещать!). Место это находилось в стороне от всяких тропинок, и можно было практически не волноваться, что кто-то придёт поглазеть на маленькую неприметную постройку. Да и кому в этом сонном Рибчестере взбредёт в голову гулять где-то в чаще леса, где и тропинок-то нет! Джон с Уолтером с разрешения Анны перетащили в Укрывище часть старинного оружия из дома леди Арталиэн. Им нравилось упражняться с мечами и боевыми топорами, этот юношеский интерес в них ещё не угас. Кроме того, так они находили выход скопившейся энергии, да и просто развлекались со скуки, убивая время. После того, как они дружно перестали посещать ненавистный им колледж, свободного времени стало много. Джон, со свойственной ему независимостью не захотел жить на средства, вдоволь оставленные тётей Дженни для всей компании, и устроился на работу сторожем. Работа ему даже немного нравилась. С графиком сутки через трое, полным отсутствием общения и очень редким появлением непосредственного начальства. Он числился сторожем на продовольственном складе, где просто сидел в комнатке и читал книги целыми днями и ночами. Да, в этот период жизнь компании не блистала какими-то откровениями или открытиями, хотя ребята часто устраивали веселые пирушки в Укрывище, бились на мечах и пели песни под гитару. В такие моменты Джону даже казалось, что всё не так уж плохо, жизнь продолжается и идет своим чередом. Впрочем, все это бывало до тех пор, пока он не оставался в одиночестве, которое было для него одновременно манящим и пугающим в равной степени. Часто, оставаясь один, он сидел в компании парочки бутылок хорошего вина из запасников леди Арталиэн и предавался унынию. Мучимый мыслями о столь недавнем вдохновенном прошлом, он безответно задавался тревожащими его вопросами о смысле и пути, ворошил и анализировал прошедшие годы. Ему вспоминалось, с какой радостью и надеждой создавали они свой первый номер журнала Союза. Частенько в это время, разгорячённый вином, он сидел в своей хижине и при свете лампадки издевательски цитировал разные места из их журнала.

— Воины духа, кто бы мог подумать! — нараспев ехидно произносил он. — Мост в вечность! Как звучит-то! Проводники! Ишь ты, огоньки на другой стороне, ну надо же, какая поэтика из уст растерявшего всё пустозвона!

Отпив ещё вина, он продолжал:

— Да-ааа, всё это были красивые обороты речи, по крайней мере таковыми они казались на тот момент. Бунт против системы, все дела. Но прошло всего несколько лет и всё это развеялось как прах над Гангом; рассыпалось, словно карточный домик. Смысл происходившего тогда растворялся в дымке, уносимой легким бризом туманным утром на морском берегу Темзы. Или Брахмапутры, какая теперь разница. Эх, берега… Где течения покоряет нынче леди Арталиэн, где бродит её мятежный дух? И что бы она сказала, увидев меня сейчас? Ведь прошло всего несколько лет, а что изменилось? К чему я в итоге пришел? Хотя, к чему тут вообще можно прийти? Может это вечный поиск, ибо кто нашел — успокоился навеки? Похоже, лишь вино со временем становится лучше…

Джон откупорил третью бутылку, и в этот момент его посетила ужасная мысль, которую он выразил вслух, как и все остальные в этот вечер. Все равно кроме стен и леса его никто не мог услышать.

— Прошло всего три года, а я уже всё растерял, ничего нового не приобрел, изменить так ничего и не смог. И никому-то я теперь стал не нужен. Да и мир мне едва ли нужен. А что, если леди Арталиэн вообще всё это придумала и затеяла ради нас — меня, Уолтера, Анны? Все эти игры в эльфов, пиры, и особенно заигрывания с высоким? Журнал, революция духа… По-моему, всё это было лишь какое-то неистовое жонглирование словами, из которого ничего не вышло, кроме их, слов этих, девальвации… или деноминации, как там у экономиков этих… Неужели?.. Тётя Дженни уж наверно всё это проходила в молодости… но зачем же ей это тогда? Чтобы помочь нам поверить в себя, начать… что? Журнал ей явно не особо был нужен, у неё и так было где высказаться — целая персональная выставка картин!..

Вконец опечаленный, Джон хорошо приложился к бутылке. Мысли его уже путались, в этом состоянии обычно правило бал настроение, которому, впрочем, иногда свойственны быстрые смены полярности. Но в ту ночь Джон уже не ощутил этого. Он так и заснул на бабушкином коврике на полу около ополовиненной бутылки, и всю ночь перед ним маячили навязчивые образы несбывшихся мечтаний, осколки прежней жизни, чьи-то отдельные фразы, лица, далёкая музыка, и разговоры, разговоры без смысла и конца, в которых непонятно кто и с кем говорит, и где…

В таком ключе проходили многие дни и вечера в тогдашней жизни Джона, хотя даже в этой мрачной череде беспросветных дней, долгих, словно полярная ночь, были свои просветы. Как-то раз поздно вечером Джон находился в привычном ему полуживом состоянии в окружении неизменного теперь вина и предавался своему обычному унынию. Унесясь мыслями прочь, он вдруг как наяву оказался в прошлом, на одной из шумных вечеринок леди Арталиэн. В тот момент он уже беспомощно засыпал, и видел лишь склонившееся над ним лицо леди Арталиэн, негромко говорящей ему что-то. Джон и раньше пытался вспомнить, что же она ему говорила, но это словно начисто вымыло из его памяти. На этот же раз, сидя в своей хижине, он так четко увидел это участливое лицо над собой, и движущиеся губы, медленно складывающие звуки в слова, что смог прочитать столь долго вспоминаемую фразу по губам и очень обрадовался. Леди Арталиэн сказала тогда, накрывая нетрезвого и совсем сонного Джона пледом: «Ты найдёшь свою дорогу, Джон!»

Когда наваждение развеялось, и Джон вновь ощутил себя в своей хижине, он радостно подумал: «Вот оно! Вспомнил наконец-то. Леди Арталиэн верила в меня; не для моего же утешения она это сказала, да я тогда и не в силах уже был что-то серьезно соображать. Так что будем бороться!»

Но изредка посещавшая его надежда имела преимущественно преходящую природу, точнее, не воспринималась никак иначе. Джон будто не мог встать на твердую почву, чтобы начать двигаться дальше. Ну, или хотя бы ползти. Не отдавая себе в этом отчета, он, возможно, искал утешения на дне бутылки, но находил лишь иллюзии, развеиваемые с утренним ветерком и пением лесных птиц. Постепенно единственной его радостью в те дни стали «рыцарские турниры», как они с Уолтером называли их тренировки с оружием и доспехами. В турнирах часто побеждал дедушка Уилл, показывавший недюжинную силу при вращении палицей, которую любил больше любого другого оружия. Но и Джон с Уолтером за три года окрепли и возмужали. Теперь уже они научились владеть нурманской секирой, а ведь ещё недавно, как мы помним, Джон вообще не мог поднять её одной рукой. Да, это была та самая секира, о надписи на которой Уолтер спрашивал своего отца. Зачастую, вволю натренировавшись, ребята останавливались передохнуть и перекурить, а кое-кто при этом ещё и отпивал вина.

— А помнишь ли, брат мой, — важно вещал Уолтер, подняв забрало шлема, уперев топор в землю и облокотившись на него, — что мы с тобой всегда сражались бок о бок? Мы были в Нормандии, и в Шотландии, при короле Карле Первом и при дворе Артура — во все времена, брат мой! Я вспоминаю, как мы стояли по колено в крови в битве при Гастингсе и черные вороны кружили над полем, а мертвых лежало так много, что за их телами не видно было обагренной кровью тысяч воинов земли…

— Да, друг мой, отлично помню! Но, видимо, мы с тобой воевали не на стороне войск короля Гарольда, ибо никто из его воинов не остался в живых, и сам храбрый король пал на поле боя! — съехидничал Джон.

Уолтер невинно заулыбался и посмотрел в небо, собираясь возразить, но Джон опередил его.

— То-то я смотрю, ты так привязался к этой скандинавской деревяшке с металлическим набалдашником. О, да! Любовь к ней ты пронес сквозь века, с тех пор, как армии первого конунга вторглись в наши земли…

— Ах ты, ренегат! Защищайся, — крикнул Уолтер, и даже не опустив забрало, бросился в атаку на Джона, который, впрочем, только этого и ждал.

В это время Анна тренировалась с Уиллом. Она реже других вступала в схватки, оружие все же было тяжеловато для нее. Но она особо любила один острый клинок, который, конечно, прозвала «эльфийским». Не обладая мужской силой, она, однако, действовала изящно и грациозно, из-за чего её сложно было победить даже сильному дедушке Уиллу. Впрочем, он деликатно старался свести такие поединки к ничьей.

— Пора отдохнуть и перекусить, — басил он над полем «боя», отбивая град ударов Анны. — К тому же у меня есть одна идейка… — частенько в таких случаях говаривал он.

Идея состояла в том, чтобы организовать в городе рыцарский клуб и привлечь к поединкам больше молодёжи. Так, казалось ему, тоже можно найти разных интересных людей. Но Джон больше не желал верить ни в какие организации — хватит с него Союзов Духа, журналов, выставок… и длинных витиеватых речей. С другой стороны, он чувствовал, как здесь не хватает увесистого, мудрого слова леди Арталиэн! Ведь её слова имели на всех них воистину магическое воздействие. В её присутствии слова эти вовсе не казались просто словами как в минуты душевной слабости, которые, как уже упоминалось, в те времена бывали у Джона практически каждый день.

А леди Арталиэн и Чарльз, вероятно, были уже в далёких-предалёких землях, за тысячи миль от Рибчестера и островов Великобритании вообще. Изредка, раз в полгода, от них приходили странные на первый взгляд письма, не содержащие ни строчки текста. Леди Арталиэн словно чувствовала (или знала?), что слова для ребят потеряли былое значение, а для Джона так и вовсе перестали что-либо значить.

Да, это были письма без текста и вложенных фотографий; они содержали лишь шикарные цветные карандашные рисунки леди Арталиэн! Никаких объяснений в них не было, но кое-где содержались координаты широты и долготы, исходя из которых только и можно было определить текущее местоположение отправителя. Письма эти, при полном отсутствии текста, на самом деле несли в себе довольно много информации, изложенной графически — в рисунках. При внимательном их прочтении, а также при проявлении должной смекалки, можно было узнать многое. Например, в одном из писем была лишь одна карикатура на целый лист. Плывёт по волнам корабль, дядя Чарльз хмуро и напряженно, не отрываясь, смотрит вдаль в подзорную трубу, стоя на палубе. А прямо под носом корабля «проплывает» тропический островок с пальмами, и стайка дельфинов выпрыгивает из воды. Письмо это компания расшифровала так, что люди часто не видят того, что у них под носом, копая какие-то глубины, где ничего и нет на самом деле. В другом письме на листке были изображены тётя Дженни и дядя Чарльз, лежащие на палубе «Фрегата»; море тихо и беззвучно, над серебряными волнами висит ночь, звёздная и упоительная. Они рассматривают созвездия, проводя умозрительные ниточки от одной звезды к другой, от одного скопления к другому, и так выстраивая, видимо, некие космогонические концепции. Третье письмо содержало несколько веселых рисунков корабельного пира, некоего торжества духа — Арталиэн и Чарльз в окружении старинных бутылок с ромом пляшут на палубе, выбрасывая вещи за борт! Но то были не просто вещи — старые комоды 18-го века, столовое серебро и посуда, дорогие платья, наряды прошлых эпох, даже какие-то украшения с камнями. Тут Уолтер завопил от радости:

— Так это ж символ избавления от вещизма-мшелоизма! Здесь явно заметно увеличение скорости корабля в зависимости от уменьшения его массы… Выбрасываем комод, двигаемся быстрее!

Джона всё это тоже вдохновляло на людях, но, оставаясь в одиночестве в своем Укрывище, он депрессовал ещё пуще прежнего, ибо начинал понимать, что всё это картинки чужой жизни, чужих достижений, которые, как ему казалось, он никак не может примерить на себе, в своей жизни.

В последнем письме Чарльз и Арталиэн живут среди дикарей на островах Хива-Оа, как удалось вычислить по координатам, носят набедренные повязки, причем у Арталиэн на шее эльфийское ожерелье. Письмо вызвало ряд шуток и кривотолков.

— О, ты смотри, бабушкины шкафы за борт — это на ура, а вот ожерелье-то жаль! — ехидничал Уолтер.

— Ну, эльфийским принцессам надо что-то носить, а то дикари не поймут, с кем имеют дело, — вторил другу Джон.

— Какие вы балбесы, — весело улыбалась Анна, здесь говорится о том, что истинные сокровища лежат там, где ещё не ступала нога цивилизованного человека.

— Я слышал, что там давно уже вроде ступала… то есть нет больше никаких дикарей, и где они их только нашли? Они уже давно, наверное, носят костюмы и сидят за компьютерами; и не в своих хижинах из веток, а в офисах с кондиционерами… — размышлял вслух Уилл.

— Да ну вас, право! Может это всё вообще не нужно воспринимать буквально, может это всё мамины метафоры, и не заезжали они ни на какие там острова и не выбрасывали мебель за борт.

— А где же они тогда? — озабоченно произнес Уолтер.

— Будем надеяться, скоро мы всё узнаем из первоисточника, — изрек Джон.

Так потихоньку подкралась осень, и Джон с грустью ощутил, что ночевать в Укрывище стало проблематично — сырость и холод делали своё нехитрое дело, не спасал даже спальный мешок, найденный для него Анной. Компания снова стала собираться в доме леди Арталиэн, рыцарские турниры к этому времени тоже закончились. За окнами было мокро и неуютно, и Джону практически некуда было податься, так как домой он заходил крайне неохотно. В один из таких дней Анна и рассказала Джону о своем решении ехать в Индию.

— В Индию? — удивился Джон. — Вы, верно, хотите посмотреть на слонов?

— На слонов тоже, — заулыбалась Анна. — Ты же понимаешь, что все мы сейчас испытываем похожие состояния, мы словно в тупике. — Она помолчала несколько секунд, но потом вдруг резко вскинула голову и ясно взглянула на Джона. — Может, поедешь с нами?

— Я? Да нет, спасибо, моё место здесь, — отвечал Джон. Он и сам толком не знал, почему он, не задумываясь, отказался от такого заманчивого предложения. Ведь это был шанс бросить опостылевший Рибчестер со всем его содержимым, всё равно он тут никому не нужен — и уехать искать себя.

— Знаешь, Анна, — продолжал Джон, — при прочих равных это было бы очень заманчиво, но сейчас я чувствую, что это будет только очередным побегом от себя. — Тут он нерадостно кивнул на бутыль вина, стоявшую на столе. — Не готов я сейчас к… в общем, не знаю, просто не то время. Может быть, я позже к вам туда приеду, если сложится, — он сделал паузу, рассматривая чуть погрустневшую Анну. И решил разбавить обстановку:

— А этот-то английский колониальный завоеватель тоже туда увязался? Сокровища Агры что ли решил вывезти, а потом продать, чтоб стать тут ярким представителем рибчестерского истеблишмента?

— А ты вообще ренегат!.. — засмеялся Уолтер, и ребята принялись шуточно бороться и валяться на полу.

Анна смотрела на это и улыбалась. За последние несколько лет столь многое было пройдено и понято, ещё большее оставалось за плотной завесой в тени мироздания; были и взлёты и падения, и вроде бы все они повзрослели и чувствовали себя вполне зрелыми и отвечающими за себя людьми… но во многом все они ещё оставались детьми, впервые задающимися глобальными вопросами. Тут на Анну напала неистовая радость — всё ещё впереди! — и она, не думая, вдруг бросилась в кучу-малу, которую ребята устроили прямо на полу. А Уилл смотрел на веселую возню и негромко приговаривал: «Что ж, для этого, я может, и вправду, немного стар… Значит, теперь мы с Джоном остаёмся вдвоем, что ж…»

Через некоторое время все успокоились и расселись за стол, а Уилл разлил вина в четыре бокала.

— И когда же вы планируете отплы… то есть, улетать? — спросил он.

— Уже скоро, где-то в начале зимы, — ответила Анна и первой подняла бокал. — Джон, что бы ни случилось, мы всегда будем ждать тебя там! И вас, Уилл, тоже!

— Спасибо, Анна, я тронут, но куда уж мне, старику, ездить по заграницам, — заулыбался Уилл, — я…

Но Джон перебил его, выдохнув с силой:

— Спасибо! А мы с Уиллом всегда будем ждать вас здесь. Что бы ни случилось!

— Так, когда же мы встретимся? — нашелся Уолтер. — Лет через десять?

Последовавший звон бокалов и радостные лица друзей запомнились Джону. Конечно, он был немного расстроен предстоящей разлукой с друзьями, но понимал, что чувство это носит эгоистичный характер, ведь следует радоваться за товарищей. В конце концов, у него остаётся ещё верный Уилл Мортон. Недолго думая, Джон на всякий случай обратился к нему:

— Уилл, а вы, часом, не собираетесь куда-нибудь уезжать? Ну, может, весной? А то тут все по морям, по индиям мотаются, мода что ли такая пошла? Я тут прослышал, в соседнем графстве открыли удивительную лечебную здравницу, полгода нахождения там, всякие травы-отравы, тьфу, то есть отвары, свежий воздух и все болезни как рукой снимает, поди, даже душевные…

— Н-е-е-е-т, дорогой Джон! — участливо протянул Уилл. — Я никуда не собираюсь — могу тебя в этом заверить. Как и в том, что скучать вдвоем мы с тобой тоже не станем! Ты не забыл, ведь приближается зима, а с ней и Новый Год?

Джону мигом вспомнился волшебный Новый Год с крепостью и Кольцом Всевластья, и он сразу погрустнел — ведь такого больше не будет. Какой там Новый Год без леди Арталиэн…

— Зря раньше времени расстраиваешься, — Уилл с пониманием похлопал Джона по плечу и довольно заухал. — Я тут уже заготовил некую культурную программу, ха!

— Правда? — чуть улыбнулся Джон. — Что ж, тогда, может быть, всё не так уж плохо.

Последние осенние месяцы, проведенные друзьями вместе, незаметно прошелестели опадающей листвой и уже обернулись тонкой коркой инея на замерзших лужицах и холодной земле. К началу декабря Джон окончательно перебрался в дом леди Арталиэн, заняв одну из многочисленных комнат на втором этаже. Вскоре собравшиеся, наконец, в долгое путешествие Уолтер с Анной торжественно вручили ему ключи от дома, а он пообещал не превратить его к возвращению хозяев в подобие пустующего, полуразрушенного дворянского имения, брошенного пару веков назад. В общем, Джон обещал присматривать за домом, а уж с винных погребов так и вовсе грозился глаз не спускать! Ребята же обещали писать, по крайней мере, несколько чаще и менее туманно, чем делала это предводительница Союза. По традиции дома была устроена вечеринка, на которой Джон заметил, что нынче что ни пирушка — всё какая-то «прощальная», «провожальная» в «добрый путь пожелальная» и т. д. Уилл возражал ему, что скоро они будут, наоборот, не прощаться, а встречать — Новый Год, а если и прощаться, то только с прошлым, уходящим годом. Впрочем, оба они оказались не в полном смысле правы, так как никто не знал, что произойдет далее. Джон прощался с ребятами со светлым чувством. В тот момент, когда он последний раз смотрел на Уолтера, стоящего рядом, к нему пришло вдруг некое осознание того, что нет и не бывает в мире случайных вещей. Что он, Уолтер, Анна, Уилл, тётя Дженни и дядя Чарльз — все они всегда сражались бок о бок: брали крепости и города, пили и веселились, любили, играли музыку, писали стихи и картины. И спустилось тогда успокоение: ведь что бы ни случилось, они всегда будут вместе, каким бы долгим ни было расставание — даже в следующей жизни. Хотелось бы только надеяться, их больше не постигнет участь родиться в такие заскорузлые времена…

Загадки Дома двух А

В доме Шелтонов витала беззаботная атмосфера предчувствия чего-то таинственного и важного, того, что так хорошо чувствуют дети, а взрослые зачастую лишь ассоциируют с числами в календаре. Да, речь идёт о наступающем Новом Годе. Носился по дому маленький Дик, играя в снежного оленя; вот отец семейства шумно ввалился в дверь, заснеженный как Батюшка Рождество. Вот его встречает жена Лесли, и даже с трудом ходящая бабушка уже готовится спуститься в холл к предстоящему отмечанию праздника. Почти вся семья в сборе. А что же Джон? Он заходил в девятом часу вечера, сдержанно поздравил родных, немного повозился с братом, и, вежливо отвергнув все предложения хоть немного посидеть за праздничным столом, поспешил ретироваться. На этот вечер у него уже были свои планы; и сейчас он хотел скорее претворить их в жизнь с Уиллом Мортоном, который уже поджидал его у себя дома.

За несколько дней до празднества Уилл посвятил Джона в некоторые свои задумки, и теперь они сообща готовились провернуть небольшое дельце. Кое-какие детали, впрочем, пришлось обсуждать почти на ходу.

— Чучело готово, Уилл?

— Готово, Джон, — ответствовал Уилл, — вот только мы так и не решили кого же это чучело.

— Так как же оно в таком случае может быть готово, — хихикнул Джон, но тут же спросил: — Может, это чучело мэра?

— Вот это излишне. Мы принципиально не лезем в политику, и совсем не хотелось бы бросать на себя такую тень.

— Да какие уж там тени ночью…

— О чём ты?

— Ну… ночью все равно никто не увидит наших веселых забав.

— Не увидят, так услышат. И чучело останется до утра!

— Здесь нужно что-то тонкое, концептуальное, но не заумное, только нам понятное… — Джон задумался.

— Да, поэтому копировать скульптурную мини композицию с виселицей из «Зала Истины» не стоит, думаю. А может… может, сделать чучело капиталиста? Ну, там, фунт стерлингов на груди крупный намалевать?

— Ну, Уилл… сейчас не 50-е годы, но уж точно многие подумают, что мы коммунисты.

— А может мы на самом деле коммунисты? — пошутил Уилл, и они усмехнулись.

— Ну, вот погоди, — размышлял Уилл, — нарядить его в строгий, безликий костюм бизнесмена, галстук повесить, в руку какую-нибудь бизнес-газетку засунуть, и…

— Опа, уже почти в цель! — внезапно обрадовался Джон. — Но у меня идея-поправка! Да, да, строгий костюм, газетка, но это не бизнесмен! Это в прямом смысле человек без лица — безликий человек! У этой куклы будет пустое место на месте лица! Газета в руке, да! Воткнем в него пару дротиков, перечеркнем жирным крестом и подпишем: «Будь собой!».

— Отлично, тогда за работу, а то время поджимает!

* * *

Этой ночью занятым подготовкой чучела Уиллу и Джону даже некогда было отмечать праздник. Тем более, они понимали, что уж это-то они всегда успеют. Лишь к двенадцати ночи они, осмотрев свою работу, пришли к соглашению, что вроде сработано неплохо и уселись за скромный столик, открыли шампанское.

— Ну что, Джон? За победу!

— И за Новый Год, в конце-то концов! Пусть он принесет нам…

В начале первого ночи Рибчестер огласило звонкое пение старинного рожка, призывающее рыцарей на турнир. Уилл с Джоном вышли из дома с деревянными копьями и чучелом в мешке, стремянкой, трехколесными велосипедами и много ещё чем — весь этот скарб они везли за собой в большой тележке, которую катили по очереди. Погода стояла отличная: мягкий морозец, пушистые снежинки кружились в веселом танце, садились на щеки и нос, незаметно покрывали крыши и мостовые. В домах повсюду свет и музыка, песни, шум. Где-то тише, сдержаннее, а где-то и помоложе, погромче да похмельнее, а на улицах — никого. «Это-то нам и надо», — подумал Джон. И вот, наконец, финальная точка — главная площадь. В крупных городах площади обычно огромны, они вмещают фонтаны, памятники, деревья, всякие лавочки-скверы, но в Рибчестере это просто перекресток нескольких дорог и толика ничем не занятых квадратных метров. На фонарном столбе в центре площади часы показывали полпервого ночи. Вокруг располагались закрытые магазинчики и различные административные здания. А чуть дальше по улицам жилые дома, в которых горел свет, а люди веселились. Уилл с Джоном установили стремянку около столба, и Джон полез вверх, захватив с собой веревку. Затем Уилл передал ему чучело с уже заготовленной удавкой на шее. Оставалось только перекинуть другую сторону веревки вокруг часов и завязать петлю. Ну да, можно не сильно, главное, чтоб ветер не сдул. С утра-то все равно люди снимут. Всё было сделано быстро — и вот уже бездыханная тряпичная фигурка болтается, являя собой ночной полёт фантазии двух заигравшихся на ночь глядя символистов, жаждущих острых ощущений.

— Ну как оно издалека, Уилл? — спросил Джон, не слезая. Уилл отошел, осмотрел чучело и выразил одобрение.

— Ура! — завопил вдруг Джон. — В бой, за искусство!

— Ура! — пробасил в ответ Уилл, доставая из тележки один за другим два трехколесных велосипеда. Один взял Джон и отъехал метров на пять. Другой оказался у Уилла, который тоже был готов принять бой, держа копье наперевес. Джон нацелил свою пику на противника.

— Готов? — весело прокричал Джон.

— Я-то готов! Эй, Джон, ты не забыл опустить забрало? — смеялся Уилл.

— Чё?! Нас уже забрали? — заливался в ответ Джон.

Затем «конники» покатили друг на друга, отчаянно крутя педали, и состоялся потешный перестук деревянных полешек друг об друга; перестук, возвещавший начало новой эры для одних, и являвшийся обычным уличным шумом для других. А в тихом Рибчестере, надо сказать, практически никогда не случалось серьезных происшествий. Где-то подвыпивший джентльмен украл из магазина приглянувшуюся ему шляпу, а свою, причем, оставил взамен. Какой-то пешеход дал пендаль машине, слишком поздно, по его мнению, остановившейся на красный свет у пешеходного перехода — всё в таком духе. Поэтому представление двух балагуров на площади никак не могло привлечь внимание полиции, хотя местные жители и посматривали изредка в окна, удивляясь, что за колоброды дурачатся на улице, когда все честны́е люди сейчас отмечают праздник в кругу семьи. «Не по-английски оно как-то!» — думали честные люди и усаживались обратно за праздничные столы.

А деревянный набат продолжал навязчиво вламываться в чужие окна. И пусть у рыцарей вместо забрал маски клоунов на резинках, вместо коней — трехколесные велосипеды, копья из дерева, а щиты из папье-маше. Ведь биться можно не только на деревянных мечах, но даже на плюшевых бутылках из-под виски. «Можно вообще биться на воображаемых мечах», — думал Джон, отбивая очередной выпад Уилла. Наконец, забавники устали и слезли с «лошадей». Предстояло ещё одно дельце. Из повозки достали несколько заготовленных заранее плакатов и по очереди приклеили их на стены зданий.

— Джон, давай со стремянки, повыше, чтоб не сразу утром содрали, так больше народу увидит!

Один плакат жирным красным шрифтом говорил: «твой телевизор из жидких кристаллов, а мозги из желатинового желе!» На другом был экскаватор, высыпающий из огромного ковша на маленького человечка кучи предметов, несравнимо больших по размеру: коттеджи, машины, семью, мечты о богатой жизни, гламурные журналы и т. д. А в кабине сидит очень важный человек и дергает рычаги.

Наконец, усталость взяла своё, Джон с Уиллом просто уселись на велосипеды и, обнявшись, стали распивать виски, проводя время за веселой беседой, провозглашая шутливые лозунги или просто напевая старые песни. А над Рибчестером незаметно поднимался рассвет; меркли одно за одним окошки в домах, последние гуляки возвращались домой и укладывались спать; вот уже и наши герои покатили нагруженную тележку по направлению в дому Уилла; вот Уилл уже бодро зашагал один в сторону своего дома, а Джон шатающейся походкой, напевая на ходу, направился к дому леди Арталиэн; вот закрылась за ним входная дверь. Наступало первое утро нового года, весь город погрузился в сладкий сон, отдохнув как следует и ни о чем не беспокоясь этой ночью. А над остывающими домами тихо-тихо, не переставая, падал снежок, медленно заметая улицы и дворы. За Джоном остались довольно заметные следы от его ботинок, ведущие к двери Дома двух А. Впрочем, этим утром заметить это было всё равно некому — в Рибчестере сейчас спали все его немногочисленные жители, а к тому времени, как проснулись и вышли на улицы дворники, и следы эти уже засыпало новым слоем снега.

С этого момента Джон будто погрузился в иной мир. Он осознал вдруг, что дом, в котором он живет — это целый мир внутри другого, большого мира. А он практически ничего не знает о своём нынешнем жилище! Гостиная, где любила собирать всех леди Арталиэн, винные погреба, да маленькая комнатка, где разместился Джон — вот и всё, что он знал о доме. С радостью и упоением погрузился Джон в исследования. «Пока другие изучают моря и неизведанные острова в поисках, быть может, высшей мудрости, мы посмотрим, что есть у нас тут, под самым нашим носом! Не об этом ли говорило одно из писем от наших именитых мореплавателей?» Так размышлял Джон, бродя по тёмным коридорам дома и заглядывая в незакрытые комнаты, спускаясь и поднимаясь по лестницам. Его совершенно перестал интересовать мир за порогом. «Ну, уж у леди Арталиэн тут точно припасены такие секреты, что и в дальние страны незачем отправляться. Пора уж сворачивать с протоптанной дорожки к винным погребам и искать неторные пути!» В обширном доме имелось два этажа и чердак. Бегло осмотрев комнаты на втором этаже, Джон поднялся по лесенке на чердак. В просторном зале были мольберты, стояли стопками картины. У стен обнаружилась ещё пара дверей. Причем, открыв одну, Джон не увидел ничего, кроме такой же ровной стены, как и везде. «Хе! Узнаю шуточки нашей тети Дженни», — произнёс Джон вслух. Он прошёлся дальше и заметил в углу что-то большое, бережно накрытое холщёвым покрывалом. Сдёрнув его, Джон узрел пушку, похожую на те, которые он видел на борту «Фрегата». «Ух ты, для этой места, что ли, не нашлось?!» — подумал он.

Так Джон бродил по дому несколько дней, и всё по второму этажу и чердаку. У него как-то уже вошло в привычку ужинать при свечах и вообще не использовать электричество. Он даже забыл о его существовании, впрочем, как и о том, что неплохо бы выйти на улицу подышать воздухом или хотя бы просто выглянуть в окно. Готовил Джон на керосинке и ощущал от этого какую-то первобытную радость. Сродни той, которую испытываешь, когда выбираешься в лес после годового безвылазного пребывания в шумном городе. «Ну что же, теперь пришло время посмотреть, что тут на первых… то есть, на первом этаже», — решил Джон через несколько дней.

Открыв одну из многочисленных дверей, Джон невольно застыл на месте. Во всю стену комнаты растянулся сбитый уверенными штрихами Анны «Фрегат Последней Надежды», борющийся со штормом в бушующем море. Джон долго стоял перед этой незаконченной картиной, забыв о бутылке вина в руке; сначала он пристально смотрел на набегающие на корабль волны, затем вдруг заметил две маленькие фигурки на палубе. Сложно сказать, что они там делали, почему не прятались в рубку или каюты, может быть они убирали паруса. Наконец, Джон в задумчивости сделал пару шагов вдоль стены. Под ним вдруг что-то скрипнуло, он ощутил, что пол медленно уходит под вниз, а сам он едет, скатывается куда-то глубоко под землю, вниз, в неизведанную темноту. Все это происходило всего несколько секунд, за которые Джон успел только подумать: «Ну всё, вот тебе и секреты Дома двух А., сейчас съеду в какую-нибудь яму для узников с костями на полу, и сиди там тысячу лет, пока леди Арталиэн собственной персоной не заявится и не вызволит меня оттуда! Да и то сказать, даже она, небось, не помнит всех комнат в этом доме». Но, наконец, он ощутил под собой твердую поверхность. Доски не уехали обратно, в крайнем случае, по ним можно взобраться. Джон шумно выдохнул. Его окружал полумрак. Осмотревшись, он углядел свечи и огниво и с помощью них разогнал темноту. Слева от себя он обнаружил дверь, толкнув которую, открыл очередной чулан с непонятными с виду вещами. Напротив этой двери висела картина. Всадник на белом коне в латах направлял копьё на кого-то за пределами картины. На кого-то… Или на что-то? Джон подошёл ближе. Наконечник копья указывал в пол. Может он приставил копьё к горлу поверженного врага? Ага, не изображённого на картине? Ну, это уж слишком даже для леди Арталиэн! А ну-ка, посмотрим, как тут эта картина крепится. Поднеся свечу ближе, он увидел, что картина с всадником висит на двух небольших зацепах. Джон осторожно снял картину и даже не удивился, увидев за ней крепкую кованую дверь. По привычке он потянул ручку на себя, догадываясь, что за дверью, скорее всего, будет маленькая комнатка или очередной чулан. Но не тут-то было: дверь не поддавалась. И тут Джон при качающемся пламени свечи вдруг заметил печатку на двери, которая гласила: «Лондон, 1869».

— Что за… Сейчас какой год вообще? Как эта викторианская калитка могла тут оказаться, если этому дому от силы лет двадцать?

Впотьмах осмотрев ещё раз небольшую подвальную комнатку и подёргав на всякий случай дверь, Джон забрался по доскам обратно. Он решил во что бы то ни стало раскрыть секрет единственной запертой в доме двери! Но сначала следует подумать. И, кстати, пора подкрепиться, не вином же единым. «Какой год», — думал Джон. — «Да чего ж тут непонятного. Новый! А вот число какое? Вероятно, уже пятое настало. А как-то подозрительно тихо на улице. Или нет? Какой-то неясный шум слышится».

Но мысли о двери полностью поглотили Джона. Ещё несколько раз за следующие дни спускался он в ту комнату. Он уже понял, как действует механизм, представляющий из себя скрытую пружину — нужно лишь встать двумя ногами на определенный участок пола. Но дверь… Джон в очередной раз проник в потайную комнату и запалил свечу. Решив осмотреть дверь на предмет замочной скважины, он сделал к ней неосторожный шаг и споткнулся, нелепо взмахнув рукой в воздухе; схватился за первое попавшееся под руку — канделябр на стене — и повис на нем одной рукой. Послышался звук работы засовов и прочих неведомых механизмов, дверь медленно открывалась, готовясь показать вожделенное нутро тёмных, пыльных чуланов. Или… Джон замер. Дверь медленно и величественно открывалась, она никуда не спешила, будто зная, что люди приходят и уходят, а секреты, которые она скрывает за собой — вечны. Джон зажёг вторую свечу. В этот момент, ещё не видя, что там, за дверью, он почувствовал, как чувствует иногда человек в полной темноте, что там не маленькая пыльная комнатка с бабушкиными кофтами, о нет! Осторожно Джон сделал шаг туда, в темноту. Пламя свечей едва заметно качнулось. «Эге-гей!» — негромко выдохнул вошедший. Последовало слабое-слабое эхо. Джон сделал ещё пару шагов в темноту, и тут ему впервые за всё время, проведенное в этом доме, стало не по себе. Если не сказать — стало страшно. Конечно, он не маленький мальчик, он понимает, что из темноты не выскочат вдруг чудовища или призраки; и не вылезет на тебя огромная зловонная, клыкастая пасть. Но об этом легко рассуждать, когда ты находишься в многолюдном месте, днем, в компании друзей. А тут — в полном одиночестве, да ещё что день, что ночь — разницы никакой. Джон перевёл дыхание и задом попятился в дверной проём. «Ох, пойду-ка я. Вот не хватало ещё, чтобы эта дверь за моей спиной захлопнулась!»

В тот вечер мысли о двери и о том, что за ней не оставляли Джона. Он не нашёл ничего лучшего, чем хорошо приложиться к сокровищам из винных погребов тёти Дженни. Он забыл даже поужинать — всё сидел в своей маленькой комнатке, запалив как можно больше светильников и свеч, и всё думал, думал, думал… А на него постепенно накатывали волны сна, и вот уже не понять, где сон, а где явь. Комната исчезла, и вот снова эта ужасная дверь, открывается с диким скрипом ржавых петель, из темнющего коридора веет какой-то мертвечиной, и жутким набатом из темноты неумолимо приближаются шаги; он хочет бежать, но не может сдвинуться с места. И вот уже почти, почти стала видна голова невиданного монстра; монстр уже включил какой-то непонятный прибор, издающий однотипные электронные сигналы. «Это конец, — успел подумать Джон, — он ведь зовёт своих, чтобы полакомиться человеческой плотью». Джон собрал остатки сил и закричал, проснувшись в тот же миг, резко сел на кровати. Электронный сигнал действительно звучал. Но не было никакой тёмной комнаты из кошмаров, это была его комнатка, и свечи вокруг, и те же светильники. «Да что же это за сигнал?! Тьфу, это же телефон, я совсем одичал и забыл уже, что в мире есть такое средство связи!» Джон сорвался с места, вспоминая, где же он видел такой дисковый аппарат, ну да, там ещё пальцем надо крутить баранку… Быстрее бы, а то прекратит звонить, и я никогда не узнаю, что это за монстры за мной приходили. Тьфу, то есть, какие монстры! Быстрее!..» Наконец, он ворвался в комнату, где давно уже трезвонил аппарат и схватил трубку, выпалив:

— Алло?!

— Джон, ты как там? — прозвучал такой родной и успокаивающий голос Уилла. — Новости слышал? Нет? Выйди-ка на улицу, сам всё увидишь. Электричество скоро отключат, поэтому просто хотел предупредить тебя.

— А что такое? На улицу? Уже неделю не выходил, хорошо… Я перезвоню.

Просыпаясь на ходу и пытаясь сосредоточиться, Джон вовсю протирал глаза, прогоняя остатки противного сна. Так, ещё поворот направо и будет входная дверь, как же давно я ей не пользовался, думал Джон. Он щёлкнул засовом и толкнул дверь наружу. И ничего не произошло. Дверь осталась на месте. «Что это за шутки? Может опять магия какая от леди Арталиэн?» — подумал Джон и навалился всем телом. Дверь сдвинулась на пару сантиметров и застряла. Джон перестал толкать и направился на второй этаж — выглянуть, наконец-то уже в окно. «Что же это за дом такой, — на ходу думал он. — То в подвал проваливаешься, где какие-то подземные ходы с монстрами… то потом из дома не выйдешь при всём желании. Ну, сейчас мы…» В этот момент он открыл окошко и высунулся на улицу. Абсолютно всё вокруг было белым — снег лежал везде — на крышах, немногочисленных машинах, балконах; не различить было даже улиц и тротуаров, все было под плотным слоем белого вещества, которое продолжало медленно сыпаться с небес. Вдобавок ко всему, город как будто вымер — по улицам никто не ходил и не ездил. После того, как прошёл первый шок, Джон решил попробовать выйти на балкон — обзор оттуда лучше, и должен быть виден хотя бы соседский дом. Благодаря навесу, балкон ещё не замело так сильно, и Джону удалось открыть дверь. Выйдя, он сразу же огляделся: та же картина — нигде и никого. Из задумчивости Джона вывел веселый окрик:

— А, Джон, ожил! А то мы уж думали, не заснул ли ты там, ненароком, вечным сном! Целую неделю всё какое-то привидение ходило-бродило до дому со свечкой!

Джон повернул голову на голос и увидел, что с балкона соседского дома ему приветливо машет Пол Монтгомери, хозяин особнячка, стоящего неподалеку. Пол держал в руках чашку с чем-то горячим (из нее шёл пар), курил и непринужденно махал Джону руками.

— Привет, Пол! — опомнился, наконец, Джон. — Да вот, вышел проветриться, а тут… Что вообще с погодой, новости не слыхали?

— Слыхали, последний раз — два дня назад, — прозвучало в ответ. — ТВ уже не работает. Говорили, что вроде бы скоро снег прекратится и частично растает.

— Ничего себе! — прокричал Джон. — А я пошёл искать лопату, надо дверь откопать, — и с этими словами Джон зашёл обратно в дом. «Немного морозно, однако», — подумал он. «Надо бы найти мою куртку, где-то она валялась, экий я растяпа! Позвоню сначала Уиллу», — решил он.

— Уилл! Это я, Джон! Ну и дела! — начал Джон. — У меня тут дверь входная не открывается, и я…

— Джон, догадываюсь. Как я уже говорил, связь может прерваться в любой момент. Поэтому если что — жди меня с лопатой, постараюсь до тебя добраться.

— Да, я понял. Мне сейчас надо лопату найти… Ах, черт! Ещё надо будет проверить, открываются ли окна, чтобы вылезти и пройти к двери. Уилл, если через час не позвоню, попробуем встретиться на площади.

— Попробуем, если туда ещё можно пройти. Но поговорить надо обязательно. Через час.

Джон повесил трубку и принялся лихорадочно соображать. Ему хотелось действовать, но голова не могла так быстро выбраться из недельного тумана хмельных паров и сомнамбулического блуждания по подвалам и коридорам. «Чайку бы горячего, эх! — подумал Джон. — Да некогда! Ну, хотя б рассолу, да его искать надо. Нет-нет! Некогда!..»

— Стой! — сказал себе вслух Джон и присел на табурет.

«Во-первых — без паники. Сначала ищем куртку. Простужаться сейчас никак нельзя. А где куртка, там и свитер, скорее всего. В таком огромном доме это можно найти разве что к следующему утру», — подумалось Джону. Но он встал и быстро проследовал к входной двери. «В доме жарко, вряд ли бы я стал долго ходить одетым». Его ожидания оправдались. Куртка и свитер валялись тут, как и ботинки с носками. Быстро одевшись, Джон выдохнул: «Уф!», посмотрел влево, затем вправо. «Что я ещё хотел? Ах, лопата!.. Где может быть лопата? Если далеко — дело плохо. Но может, где-то рядом с входной дверью?» Тут Джону повезло. Открыв маленькую неприметную дверку в прихожей, он обнаружил чуланчик, где стояли различные сельхоз принадлежности — лопаты, в том числе совковые и снегоуборочные, вилы, ломы, вёдра, лейки, веревки — в общем, обычный дачный скарб. «Вот интересно, зачем леди Арталиэн вилы?! Тоже что ли на истину ходит?» Но рассуждать философскими категориями не было времени. Схватив снегоуборочную лопату, Джон бросился к окну. Открыв его и перешагнув подоконник, он спрыгнул в снег и провалился по колено. «Ничего, вперед!» — бросил Джон вслух и направился к двери, неуклюже вытаскивая по очереди каждую ногу и вновь проваливаясь в снег. У двери намело почти метровый слой снега. Джон стал счищать его и разбрасывать в стороны. Очистив почти весь снег, он подёргал дверь, но она все равно не открывалась. Невольно посмотрев вниз, Джон увидел, что дверь примерзла к косяку. «Что за черт!» — выругался Джон. Через некоторое время ему удалось сбить лёд и открыть дверь. Выбившись из сил, Джон ввалился в дом и рухнул на диван в прихожей. «Н-да, — думал он. — Весь город мы явно не очистим. К тому же, снегопад, кажется, вообще не прекращается, пусть и слабый». Немного отдышавшись, Джон вспомнил, что нужно позвонить Уиллу и взял трубку. В трубке стояла зловещая тишина. Ударив пару раз по аппарату ладонью, Джон машинально произнёс:

— Алло!

Рука с трубкой съехала на грудь, и Джон уставился невидящим взором в пол. Через пару секунд узор на досках уже расплывался, и расфокусированный взгляд не мог ни на чем остановиться. Джон помотал головой в разные стороны:

— Ну что это за день такой! Может, я всё ещё сплю?

Он глянул на часы — а время-то уже поджимало. За двадцать минут предстояло как-то добраться до площади. «С таким снежным покровом это можно было в лучшем случае сделать за вдвое большее время», — думал Джон. Утешало одно — Уиллу тоже непросто будет добираться. Да и куда они теперь вообще денутся? Что значат какие-то там двадцать или сорок минут, если… «Если что?» — подумал Джон и даже остановился. Он уже захватил с собой лопату, бутылку вина «для сугреву» и пару бутербродов. «Что — если что? — подумал он ещё раз. — Ну, засыпало, ну, чего в жизни не бывает, растает на днях. Ну, свет отключили, но мы ж не Лондон, а глухая провинция, чего тут такого?» С этими мыслями Джон вышел из дома и принялся переступать из сугроба в сугроб, стараясь делать как можно более широкие шаги. «Да потает, ничто не вечно под луною. Даже в Рибчестере», — и этой своей мысли Джон даже улыбнулся. Когда не первый день живешь на свете, многое кажется ясным и понятным, и чем дольше человек пребывает в земном обличье, тем всё сложнее его чем-то удивить. Ведь всё-то мы видели, всё-то мы знаем… Вековой мудростью светились очи стариков, а длани их перстами указывали в небо, говоря: «Ничего, проходили мы хляби и пострашнее. Помнишь, Батт, дружище, зиму 1965-го?..»

«Тьфу, что за наваждения какие-то», — подумал Джон, и прикинул, что таким макаром ему до площади ещё полчаса ковылять, и самое смешное — даже отдохнуть некуда присесть. Разве что — прилечь!

Но вот, наконец, последний поворот, угол знакомого здания, а вот и площадь. Издали Джон увидел Уилла, прислонившегося к столбу и курящего свою трубку. От радости Джон ускорил «шаг», буквально прыгая по сугробам.

— Уилл, наконец-то! — прокричал он, заключая Мортона в объятия.

— Здравствуй, дорогой! Я тоже очень рад. Посмотри наверх, кстати.

Джон поднял голову — они стояли у того самого фонарного столба, который в новогоднюю ночь был мишенью их полухулиганских посягательств на добропорядочную жизнь рибчестерцев.

— Ха, — обрадовался Джон. — Вот уж не думал!

На столбе так и болталось никем не снятое чучело, оставленное здесь двумя веселыми балагурами. Вид его, правда, слегка изменился. Оно, видимо, сначала пропиталось водой, а потом замерзло. С одеревеневших конечностей фигурки безобразно свисали сосульки; чучело безвольно болталось на легком ветерке, с каждым порывом ударяясь об столб.

— Это что, пророчество что ли? — возгласил вдруг Джон. — Не это ли ждёт всех жителей города — замерзнуть под снегом?

— Ха! Ну и прогнозы у тебя, дружок! Давай-ка я лучше расскажу тебе, что мне известно.

— А! Ну конечно, — опомнился Джон, доставая из рукава бутылку вина. — Держи, надо согреться немного.

— Угу, — Уилл отхлебнул вина. — Слушай. Я так понимаю, ты вообще не представляешь, что за последнюю неделю происходило?

— Нет, совсем не в курсе, я…

— Понимаю, бродил по дому как неприкаянное привидение, небось. Ну, это потом расскажешь, интроверт ты наш! — и Уилл улыбнулся сквозь свои густые усы и продолжил:

— Поначалу никто не обратил внимания на снежок. Он ведь сыпался и ночью, когда мы тут гуляли, и под утро, когда шли домой. Когда люди проснулись первого числа ближе к полудню, он все продолжал идти. Да и кому какое дело — кто пойдет куда-то первого числа? Ну, тут тебе и второе, и третье. А снег всё идет.

— Уилл, — перебил Джон товарища, — а откуда ты всё это…

— Джон, я, в отличие от тебя, хотя бы в окно поглядывал, и когда понял, что дело уже попахивает «жареным», стал часто выходить на улицу, общаться с людьми, пытался понять, что вообще происходит. И новости, конечно, смотрел. В общем, слушай дальше. — Он затянулся трубкой и сделал глоток из бутылки.

— Третьего по телику объявили, что трассы между городами занесены, и что на их расчистку направляется большое количество снегоуборочной и другой тяжелой техники. В самом Рибчестере тоже убирали улицы, и третьего по ним ещё можно было проехать. И вот тут началось. Вечером третьего по ТВ сообщили, что над Великобританией скандинавский циклон, и снег будет продолжать сыпаться ещё как минимум пару дней. И на этом бы им и заткнуться, но кто-то очень умный посоветовал запасаться теплой одеждой, спичками, солью, продуктами и вещами первой необходимости.

— Хм… Мне кажется, это весьма мудро. Что в этом плохого? — спросил Джон.

— Обо всём этом должно заботиться правительство и аппарат власти на местах, Джон! Вот наш мэр — где он сейчас? А вот такие заявления в стиле желтой прессы создают панику. Ты думаешь, почему так тихо в Рибчестере? Ну, скажи на милость, почему? Потому что по улицам не проехать? Нет, Джон, дружище, хочу тебе сообщить, может быть, самую важную из последних новостей. Тут так тихо, потому что почти все в панике поускакали отсюда в соседние более крупные городки. А самые богатые и верхушка улетела на своих частных коврах-самолетах. И вертолетах тоже!

— Да ладно! — от неожиданности Джон чуть не выронил бутылку.

— Дай-ка мне, — Уилл сделал глоток и продолжил. — Самое плохое в том, что теперь мы не можем связаться с уехавшими людьми и выяснить их судьбу. Ох, сдаётся мне, плохо дело, очень плохо! Какую кашу на ТВ заварили безмозглые журналюги! Ты ведь понимаешь, что даже если дороги хоть как-то расчистили, все равно на них возникли многокилометровые пробки. Люди без теплой одежды просто померзнут ночью в своих машинах! Но мне кажется, всё ещё хуже — хотя, да, здесь справедливо спросить — что может быть ещё хуже?.. Думаю, что все дороги просто физически было невозможно расчистить, и техника встала, встали и все трассы. А что это значит, ты и сам, наверно, понимаешь. Обратно в город никто из уехавших не вернулся.

Тут у Джона похолодело на сердце. Будто пудовая гиря появилась вдруг на шее и потянула его на землю. Джон схватился за столб, но всё равно сполз в снег.

— Что с тобой, черт возьми, Джон? — и Уилл протянул другу руку, поднимая из товарища из снега.

— Уилл, ты не знаешь… не знаешь, а мои тоже уехали? — впервые в жизни Джон не на шутку испугался за свою семью, хотя и не жил и даже не общался с ними уже давно.

— Нет, Джон, не знаю. Я не ходил в сторону твоего дома, и от других людей тоже ничего не слышал.

— Я сейчас пойду туда, — Джон уже немного оправился. — Уилл, как нам держать связь теперь?

— Пока не знаю. У тебя не холодно дома, еда есть?

— Там тепло и всё есть, это же дом леди Арталиэн, — тут Джон даже слегка улыбнулся.

— Да, чего-нибудь обязательно придумаем, — с нотками своего узнаваемого благодушия пробасил Уилл. Давай, что ли, просто назначим тут встречу завтра. Я думаю, по крайней мере, завтра сюда ещё можно будет добраться без вертолета.

— Хорошо, в два часа дня.

— Лопату не забудь.

Джон направился в сторону дома родителей. «Если они уехали — это ужасно. Ведь все могут погибнуть, хотя состояние дорог — это только догадки Уилла. Если же не уехали — радостно, но с другой стороны, никому неизвестно, что с нами всеми будет дальше». Джон шлёпал по снегу и не замечал усталости. За всё это время на улице ему не подвернулось ни единого человека. Спросить новости или поинтересоваться здоровьем было не у кого. Ну что ж… А вот и его дом. Ещё издали Джон увидел на входной двери какую-то бумажку. Записка, что же ещё. Подойдя, Джон прочитал: «Джон, нигде не смогли тебя найти. Уехали четвертого числа рано утром в Дженкинс к тёте Фрэнсис. Если сможешь, приезжай или хотя бы дай знать о себе любыми доступными средствами».

— Разве что почтовыми голубями теперь, — вымолвил Джон вслух и застыл.

Из задумчивости его вывел звонкий женский голос откуда-то сзади:

— Эй, Джон! Не волнуйся. Когда они уезжали, дороги были ещё относительно ничего. Надо думать, до Дженкинса они были не хуже.

Обернувшись на голос, Джон увидел на балконе соседнего дома девушку. Кроме неё говорить здесь больше никто не мог. «Какое знакомое лицо, и эти милые каштановые волосы до плеч со съехавшей на лоб чёлкой, — подумал Джон. — Господи, ну я совсем уже, это ведь…»

— Эмили! Боже мой! А ты что тут делаешь? Только не говори мне, — и Джон даже позволил себе криво улыбнуться, вспомнив вдруг все детские состязания с Эмили из разряда «кто круче», — не говори мне, что вы все тут остались!

— Не все, Джон, — Эмили словно и не заметила иронии. Или не пожелала заметить. — Остались лишь самые молодые представители славной фамилии Робертсон.

Пару секунд Джон соображал, кто, кроме Эмили может являться самым молодым представителем этой фамилии. Никого больше не вспомнив, Джон, сильно удивившись, изрёк:

— Ты?! Но почему?

— А это потому, — и тут Эмили, наконец, позволила себе скривить физиономию («ты смотри, ну прямо как в детстве», — подумал Джон), — что ты всегда думаешь о людях хуже, чем они есть! Ты, наверно, думал, что мы все тут такие трусы, что побросаем всё и свалим в теплые места? А я, знаешь ли, свой город люблю, и дом свой люблю. Да, уехали родители, но я наотрез отказалась. Не поеду и всё, баста! Закончится же этот снег рано или поздно. — Эмили очаровательно улыбнулась. — Ну, долго там стоять будешь? Поднимайся уже чай пить!

Входя в дом, Джон с удовлетворением заметил, что у входной двери заботливо расчищен снег. «Неужели сама? — подумал он. — Надо будет спросить». Но, поднявшись на второй этаж, первым делом спросил совсем другое.

— А как же мы будем пить чай, я слышал, электричество отключили?

— Слышал! Ха-ха-ха! Джоник, ну ты вечно как с Луны или с Марса! А сам что — не проверял?

— Нет. Я в последнее время… — Джон осёкся, решив, что рассказывать о своём изучении Дома двух А. сейчас неуместно. Пока, во всяком случае.

— Свет сегодня выключили, но ты, наверно, забыл, что мы всегда готовили на газовой плите! У меня ещё целый большой баллон в запасе. — Эмили поставила чайник на плиту.

— Ах, ну да. Давно тут не был, — медленно произнес Джон и огляделся по сторонам. — Баллон я, правда, не помню. Но вот картина на стене — точно висела всегда. И кухонный гарнитур тот, что был.

— Да, тот, — улыбнулась Эмили.

Джону вдруг стало как-то хорошо. Может, он несправедливо относился к Эмили в последний десяток лет? Ведь они вместе росли. И всё же какое-то неприятное чувство изредка кололо его изнутри. Ему казалось, что Эмили стала другой, как повзрослела, и стала крутиться в весьма сомнительной компании. Джон почувствовал, что лучше сейчас это всё высказать и не держать больше в себе.

— Ну а кто ж тебе дверь-то откопал и на пороге снег прибрал? Небось, ребятки из твоей веселой компании? — Джону не хотелось, чтобы его голос звучал так язвительно, он бы рад произнести это как можно более равнодушно, но уж как вышло.

— Кто? — засмеялась Эмили. — Ах, эти маменькины сынки! Да что ты! Они все уже сразу посмотали из города, как только первый снежок посыпал. Да и не общаюсь я уж давно с ними. Это раньше там, года три-четыре назад… Эх, Джон. А вот и чай, кстати! — и Эмили сняла свистящий чайник с плиты и принялась разливать чай по добротным чашкам. Вот печенье, а тут конфетки. Ты с сахаром пьешь, забыла? Вот песок, если надо.

— Эмили, да я просто интересовался. Ну, не нравилась мне эта твоя компашка никогда. Я просто…

— Да всё мне понятно, брось. А помнишь, как мы на великах с тобой гоняли, как ездили далеко-далеко? А как в лесу шалаши строили, в индейцев играли? Это было ещё в 80-х, а такое ощущение, что уж полвека прошло.

— Да, — отвечал Джон, прихлёбывая чай. — Печенье очень вкусное. Помню, конечно. — И тут снова не выдержал: — Я только несколько удивлён, что ты это помнишь.

Эмили отставила чашку, подперла руками голову и укоризненно уставилась на Джона.

— Вот за что ты мне всегда нравился — ты не такой как все. Ревнивец, но стоишь на своём, гнёшь свою линию. Не хочешь идти туда, куда все идут, но выдумываешь свои пути, нехоженые, трудные…

— Да уж, сейчас куда ни глянь — все пути нехоженые. Ну, просто «неисповедимы пути рибчестерские». — И Джон, наконец, засмеялся, а с ним и Эмили.

— Пойдем, — она по-дружески взяла его за рукав, — покажу кое-что. — Возьми чашку с собой, если хочешь. Потом ещё вскипятим.

Они прошли в комнату Эмили. Джон тут не был очень давно, и пока шли, пытался вспомнить, что же он видел когда-то в этой комнатке — может, фигурки индейцев? Рисунки сказочных принцесс? А вот и дверь. Сейчас она откроется, и на него хлынет непередаваемый запах далёкого прошлого, и да распахнет свои двери музей детства, и воззрятся на Джона сотни машинок и солдатиков, ряженых, пожелтевших от времени кукол, пустых тюбиков из-под детских зубных паст, конструкторов, баночек с засушенными жуками и бабочками, рукописными номерами газеты «Рибчестер таймс», которую они с Эмили придумали и делали дома… Двери, наконец, действительно, отворились, рассеивая нахлынувшие призраки ушедших времен. Джон сразу узнал эту комнату — обстановка почти не изменилась. Только добавилось несколько длинных рядов полок во всю длину комнаты. Все они были уставлены лепными пластилиновыми фигурками. Кого тут только не было — воины, царевичи, мифические существа, бегемоты, слоны, огромные коты, Икар с Дедалом, лики древних мечтателей… то есть, видимо, греческих философов.

— Ого! — вырвалось у Джона.

— Нравится? — усмехнулась Эмили. — А ты, небось, думал, что я только тусовками и модными шмотками интересуюсь? Ну, ведь думал, да?

— Да я это…

— Пойдем ещё чайку попьем! Если захочешь, потом рассмотришь всё более детально.

Они всё сидели на кухне и умиротворённо пили чай, вспоминая прошлое. Джон даже на какое-то время совсем позабыл о том, что творится за стенами дома. Но все же фоном что-то навязчиво маячило, чему он не хотел давать названия, усиленно отгонял, но оно через некоторое время всё-таки вернулось и вылезло отвратительной реальностью.

— Хм, да, хорошо было… Я вот что… Хочу узнать у тебя, если ты в курсе, кто в городе-то остался? А то я пока шёл на площадь, вообще никого не встретил. Только сосед у меня один там обнаружился…

— Ну, город все-таки не маленький, хотя теперь, надо полагать, населения сильно поубавилось, если не сказать — на порядки.

— Да ты что?!

— За последние дни я видела на улице несколько человек — это Риз Уолпастон, Джек Биггли, Кевин Уайли. Ещё Джош Даркнетт. Когда ещё не столько снега навалило, я до парка прогуливалась, смотрела, что у нас вообще творится. С Кевином немного пообщалась, он с женой остался. В округе, говорит, все уехали.

— Эмили, ты молодец. Я, правда, рад, что ты осталась с нами. У меня и мысли не было куда-то там ехать, хватит того, что все мои друзья разъехались за последнее время. Ну, то есть не совсем все. — Он вспомнил Уилла и мимолётно улыбнулся. — Я сейчас пойду до своего дома, точнее, до дома, где сейчас проживаю. Мне надо крепко подумать, всё это очень неожиданно свалилось…

— Как снег на голову? — скривила рожицу Эмили.

— Ну и шуточки у тебя! — воскликнул Джон и все же улыбнулся. — Завтра надо увидеться. На площади днём давай. Надеюсь, ещё можно будет туда добраться. Лопата у тебя есть? — и подумав немного, сам ответил на свой вопрос: — Ах, ну да, в прихожей видел. Эмили, завтра в два дня на площади. — Джон толкнул входную дверь, застыл на пару секунд и, обернувшись, философски произнес:

— Послушай, Эмили… Почему всегда так происходит?

— О чём ты?

— Ну, что всегда должно пройти столько лет, всегда выпадает море снега, а люди приходят в мир и уходят из него, прежде чем ты можешь узнать, каков на самом деле человек, которого ты так хорошо знал когда-то, но потом потерял и думал о нём совершенно нелепые вещи?

Губы Эмили слегка дернулись, их тронула тень почти незаметной улыбки. С грустинкой во взоре, сквозь которую, впрочем, пробивалось уже что-то новое, неведомое до поры, она негромко произнесла:

— Наверное, всему своё время, Джон. И неисповедимы пути… рибчестерцев!

Джон широко улыбнулся Эмили и без слов вышел в бескрайний снежный мир за порогом.

Качаясь на волнах, в фарватере ветра судьбы

По пути домой Джоном всё больше и больше начинало овладевать какое-то лихорадочное возбуждение. Столько всего свалилось на него буквально за один день! Да ещё такая приятная встреча со старой подругой. Вековая апатия, глубоко пустившая корни в молодом затворнике, словно улетучивалась, испарялась на глазах. А вот и Дом двух А. — то есть, ныне и его дом. Он толкнул входную дверь. «Ого, ещё не занесена!» Ввалившись, с радостью ощутил, что дома, действительно, тепло без всяких обогревателей. Это хорошо, очень хорошо, думал Джон, поднимаясь на второй этаж. Сейчас мы чайку вскипятим… мелькнула привычная мысль о вине, но удивляясь сам себе, он покривился и отбросил бутыль, которую принес с улицы. К черту! Надоело! Будем действовать! С чашкой чая Джон вышел на балкон. Пола на сей раз видно не было. Снежок продолжал валить в своём медленном, меланхоличном темпе. «Что ж, — думал Джон, — начнем с расчистки дорожек между домами. Вечно прыгать по сугробам даже молодым тяжело, что уж говорить о тех, кто постарше будет…»

Холодно не было. Джон всё грел чай и каждый раз выходил с новой полной чашкой на балкон. «Так… дорожка до дома Пола, хорошо… Далее большой промежуток — четыре дома до Биггли. Значит, нужно назначить дежурных по своим участкам, чтобы расчищали снег. Так мы хотя бы наладим сообщение внутри города. Так. Интересно, а радиостанция в городе есть? Ну, хоть какой-то передатчик. И генераторы нам понадобятся в любом случае. Или не в любом? Может, эта хворь вся завтра потает, а я тут наполеоновские планы развожу!» За поглотившими Джона мыслями было не успеть даже ему самому; так он и не заметил, как наступил вечер. Наконец, увидев, что на улице уж совсем темно, он зашёл в комнату, плотно прикрыл балконную дверь, разжёг камин и, усевшись около него, достал с полки первую попавшуюся рукопись и начал читать. Оказалось, что это старое сочинение леди Арталиэн «Качаясь на волнах, в фарватере ветра судьбы». И подписано ещё было «Дженни Хорнсбари». «Господи, это ж наверно было сто лет назад, — подумал Джон. — Может даже ещё в замке у графа. Граф… как он там, интересно?» Постепенно накатывал сон. Джон потянулся за пледом, накрылся и свернулся калачиком около камина. На толстом ковре было вовсе не жестко, наоборот — тепло и уютно.

Снилось что-то приятное и совсем не беспокойное. Может быть, во сне даже приходила леди Арталиэн, но что она говорила, Джон не запомнил. А может, и вовсе молчала, только улыбалась — ну так одна её улыбка могла, известно, привести в чувство многих. Как бы там ни было, проснулся Джон в хорошем настроении. Первым делом он пошёл на балкон проверить снежный покров. «Похоже, это становится привычкой», — успел подумать он, открывая дверь. «Ну что ж, с виду — ничего такого страшного. Значит, быстро завтракаем и вперед». Сварганив горячий чаек и пару сырников, Джон быстро позавтракал, оделся, прихватил лопату и вышел на улицу. Первым делом подчистил снежок у своей двери. Потом завернул за угол и попрыгал к дому Монтгомери.

— Пол! Пол! Ты жив там?

— А, Джон! Привет! — Пол вылез на балкон. — Как дела?

— Слушай, я тут подумал. Надо нам уже начинать расчищать дорожки между нашими домами. А от твоего — до других. Если каждый день это делать — сможем хоть немного по городу передвигаться.

— Хорошая идея. Сейчас оденусь и лопату возьму.

— Отлично. А я начну от своей двери, будем продвигаться друг навстречу другу.

— Прям как метростроители?

— Ха-ха! Где ты в радиусе пятисот миль тут метро видел?

Они управились в течение какого-то получаса. От дома к дому теперь вела аккуратненькая дорожка, снег был свален по бокам, возвышаясь почти в человеческий рост.

— Уф! Ну, теперь пора и покурить. Табачку? — Пол предложил Джону трубку.

— С удовольствием. — Джон затянулся и почувствовал, как сладко ноют мышцы после работы, а табачный дым успокаивает и расслабляет. — Ты как, не совсем ещё выдохся? — спросил Джон своего напарника.

— Да нет вроде. Вот, помню, мы в 75-м…

— Погоди, потом расскажешь, — улыбнулся Джон. — Я вот что думаю. Сейчас сбегаю к дому Биггли, он ведь, говорят, тоже остался, и ту же идею предложу ему. Пророем проход от твоего дома до него. Кстати! А сколько времени-то?

Пол взглянул на часы.

— Сейчас без пятнадцати час.

— Ага. А то мне в два надо на площади быть. Что-то вроде собрания. Так что я пока что попрыгал к Джеку Биггли.

Джек был, разумеется, дома — куда тут вообще пойдёшь — и воспринял идею Джона на ура. Джон помог «туннельным рабочим», покуда у него было время, а потом заспешил на площадь. На площади уже ждали — Уилл, а рядом Эмили в лёгкой шубке. О чём-то они там мило беседовали. Интересно, подумал Джон, он и ей табачок предложил? Но, подойдя ближе, увидел, что ошибся. Эмили стояла, облокотившись на снегоуборочную лопату и смотрела на приближающегося Джона. Легкий ветерок слегка трепал её непослушную челку. Уилл покуривал трубку.

— Всем привет, — поздоровался Джон и продолжил: — У меня тут появился нехитрый план… на первое время, — и ознакомил людей с последними изысканиями путей в снежных полях Рибчестера.

Уилл одобрительно кивнул. Эмили улыбнулась. Джон вдруг понял нелепость ситуации и, виновато поглядев на Эмили, промолвил:

— А ты это… копать-то сможешь?

— Ну, Джоник, — весело отозвалась Эмили, — ты ж помнишь старый анекдот? Могу копать, могу не копать!

Все засмеялись.

— Ты вообще, забыл, как мы с тобой в детстве туннели в снегу прорывали?

— Туннели? — Джон почесал в затылке, пытаясь вспомнить события стародавней поры. Но, так и не вспомнив, тем не менее, утвердился во мнении, что Эмили всё это под силу, и сказал:

— Ну, раз так, поднимай своего соседа, и ройте друг к другу.

— Что рыть? — невинно хихикнула Эмили. — Друг другу ямы?

— Друг к другу, черт возьми! — захохотал в свою очередь Джон. — Сосед-то у тебя не уехал?

— Я ж говорила, Кевин Уайли остался. Через пару домов от меня живет.

— Так. Тогда давай к нему. А мы с Уиллом сейчас будем решать, как с другими домами быть, пустующими.

Эмили весело поскакала по снегу, насвистывая какую-то песенку. Джон глядел ей вслед и думал: «Насколько же её хватит? Ведь это не шутки. Девчонка, похоже, хоть куда, но это и не наши с ней детские игры в индейцев, эх…» Но вслух сказал:

— Уилл, надо полагать, ты от своего дома пророешь к соседнему? У тебя там остался кто?

— На моей улице посложнее будет, только через несколько домов сейчас сосед остался, это Джош Даркнетт. Попробуем с ним прорыть проход.

— А я вот, словно шахматист, уже начал ходы вперед просчитывать. Вечно раскидывать снег мы не сможем, его просто будет некуда девать, верно ведь?

— Ну, это ещё не завтра, надо полагать.

— Не завтра. Но такой момент наступит. Если этот чертов скандинавский циклон, или что там синоптики нам придумали, не уйдет… — Джон попросил трубку и затянулся. — Так вот, если не уйдет… или будем говорить насущным языком, если снежок так и будет сыпаться с небес, проходы придется забыть.

— И что же ты предлагаешь? — немного удивленно спросил Уилл.

— А ты не догадываешься? — ответил вопросом на вопрос Джон.

Последовало недоуменное молчание.

— Будем переселяться в другие дома, чтобы быть ближе друг к другу. Ничего, ничего. Здесь все свои. Когда всё нормализуется, никто ругать не будет. — Тут Джон приложился к трубке и с беспокойством подумал, что сам-то он из Дома двух А. — такого любимого и родного — никуда переезжать не хочет, о нет!

— Что ж, жизненная идея. Я как раз подумал — вспомни, когда людям плохо или холодно, они часто жмутся друг к другу; так и в древности у одного костра грелись… и животные до сих пор так делают. Ведь в стае легче выжить, чем…

— Ты прав, Уилл. Обстоятельства говорят о том, что это верно даже для таких ярых индивидуалистов как мы, не до эгоцентризма сейчас. Правда, хочется надеяться, до полного коллапса не дойдет. Теперь вот что. Надо нам всё-таки понять, сколько же людей осталось. Есть ли среди них старики и прочие, нуждающиеся в помощи, например те, кто не в состоянии передвигаться самостоятельно. Второе. С этого момента, я так понимаю, раз администрация города нас бросила, берём управление на себя. Нужно выяснить, сколько у нас бензина; каковы запасы продовольствия, дров, лекарств. Ну, теплой одежды, я думаю, везде валом найдется. Да и мороз не такой лютый. — Тут Джон посмотрел на небо. — Вот только снежок…

— Да, снежок, — невесело ответил Уилл. — Чую я, не собирается он переставать. А до весны ещё месяца три.

— А если весны не будет?

— Да ну, не болтай ерунды, — пробасил Уилл. — А то ещё какой-нибудь конец света напророчишь.

— А что? — засмеялся вдруг Джон. — Конец света по-рибчестерски! Это звучит!

— Да ну тебя, право! — засмеялся в ответ Уилл и обнял друга за плечи. — Скажешь тоже — не будет!

Через пару дней всё задуманное Джоном было выполнено. И работали все, надо сказать, весьма старательно. В небольшом, в общем-то, городке удалось прокопать проходы в снегу почти между всеми домами, где остались жить люди. А двое человек, живших в разных концах на отшибе, копать от домов которых было бы сущим безумством, просто переселились к другим обитателям городка. Наконец-то, было подсчитано и общее количество оставшихся рибчестерцев — пятьдесят три человека. «Да, это, конечно, не густо, — думал Джон. — Но с другой стороны, чем меньше народу, тем более экономно мы сможем расходовать припасы». От домов были также прокопаны пути на центральную площадь. Да, да, ту самую, где до сих пор болтался ледяной человечек-чучело. С подачи Джона площадь быстро стала традиционным местом сбора горожан. Собирались обычно днем, около двух. Приходили практически все. В городе оставалась лишь пара людей, которые в силу возраста не могли быстро передвигаться, но им потом исправно сообщали, что обсуждалось на площади. Благодаря идее прокопки проходов в снегу, Джон как-то быстро снискал уважение горожан. И теперь на каждом собрании ему предоставлялось первое слово.

— Ну что же, — вещал он перед собравшимися пятью десятками человек, — пока всё обстоит не так плохо. Нам только нужно поддерживать проходы в рабочем состоянии. С водой-то при таком снеге проблем не предвидится. А на складах и в магазинах обнаружилось достаточно большое количество риса, круп, соли и даже мяса, которое можно хранить практически вечно даже при отсутствии холодильников — при такой-то уличной температуре! Тут в толпе послышались отдельные смешки, и кто-то весело проронил:

— Нас, видимо, тоже…

— Ну! Всё не вечно под луною, господа! — отшутился Джон. — А есть ли у кого какие предложения?

Тут вперед выступил Риз Уолпастон.

— А что, если нам соорудить крышу над площадью? Я и Кевин Уайли — плотники, думаю, осилим с маленькой помощью наших друзей! Ведь это теперь наше место сбора, полагаю, нужно сделать его максимально комфортным и защитить уже от этого… — Он посмотрел на небо, откуда постоянно сыпался мелкий снежок и как-то нелепо ткнул туда пальцем. — Ну, вы поняли от чего.

Джон заметил, что уже не первый раз видит в людях некий суеверный страх называть вещи своими именами. Не называть снег снегом. Вообще не употреблять это существительное. «Да что за ерунда, — подумал Джон, — всего-то неделю снег сыплет, а люди уже его боятся…»

— Я думаю, это хорошая идея, — задумчиво ответил Джон Ризу. — Но долго ли продержатся деревянные конструкции?

— А почему именно деревянные? — вступил в разговор Джош Даркнетт. — Можно сварить и стальные. — Пол, у тебя ещё аппарат остался сварочный? — обратился он к Полу Монтгомери, а Джон тут же про себя подумал — одни слесари, плотники… хоть бы какой профессор литературы остался. Впрочем — зачем он нам сейчас?..

— Остался, — отвечал тем временем Пол. — Но ты не забывай, он тебе на птичьем помёте работать не будет, тут, брат, электричество нужно. Джон, что там с генераторами, проверял?

— Да хоть бы и на птичьем, они всяко уж на юга улетели… в теплые края!

— Да погодите вы! — перебил Джон. — Топливо у нас пока есть, генераторы мы вчера с Уиллом проверили, работают вполне. Но как и из чего делать такие конструкции? У нас ведь никакой техники, про всякие краны нынче можно забыть.

— Зато у нас несколько десятков рабочих рук, — прозвучал голос из кучки людей, стоявших рядом с Кевином и Эмили. Оказалось, это был Джек Биггли, которого Джон сначала и не приметил среди собравшихся. — Если уж Египетские Пирамиды голыми руками построили, то что, мы не осилим соорудить навес над этой маленькой площадью?

Все невольно подняли головы, осматривая крыши зданий. Площадь, как уже отмечалось, была не очень-то большой — всего десять на десять метров. Ее со всех сторон окружали здания, причем не деревянные, а из кирпича.

— Что, Джон, на это скажешь? — спросил после небольшой паузы Джек. — Ты ведь у нас генерал-генератор нынче! — и Джек улыбнулся, среди людей послышались одобрительные хлопки.

— Я думаю, что попробовать нужно. Я, конечно, не архитектор, и академиев не кончал, — тут он сам усмехнулся подслушанной в каком-то старом фильме фразе, — но думаю, поставив несколько стальных балок и оперев края поперечников на крыши зданий, мы получим вполне неплохую крышу. Какое-то время она должна простоять.

— Да сколько бы ни простояла! Сделаем! — и Джек убедительно потряс в воздухе кулаком. — Кстати, нам электричество тут и не для всего нужно. Сваи заколотим, настоящие. Помните машину из соседнего города привозили для строительства нового дома, да так и не увезли после Нового Года, не до неё стало. Вот её и используем. Загоним сваи, затем заварим поперечники, сверху положим пару слоёв листов из нержавейки. Я их на стройке нового дома видел.

— Сколько тебе нужно людей, Джек? — спросил Джон. — Нам ведь проходы приходится постоянно расчищать.

— Я думаю, управимся ввосьмером где-то. Я возьму Риза, Пола, Джоша и ещё нескольких ребят. Ведь их есть кому заменить на вашем участке на время?

— Есть, есть, не беспокойся, — отвечал Джон. — Вот, правда, у меня ещё одна идейка появилась. И я даже не знаю, что важнее-то: крыша или… В общем, вот что. Пока нас совсем не завалило, предлагаю все проходы расширить. — Джон взял паузу, ожидая некоторого недовольства. Но все внимательно слушали. — Расширить — чтобы не только один человек мог пройти.

— Чтобы две конных телеги смогли разъехаться? — сострил кто-то из толпы.

— Расширить до пары метров. Пока ещё это сделать можно. В этом случае у нас как бы будет некий запас. Если снег так и не прекратится, то его можно будет кидать от центра по бокам, где ещё будет свободное от него место.

— Да, мы поняли, Джон. Хорошая идея, — послышался знакомый низкий голос Уилла. — Думаю, ребята, начинать нужно прямо сейчас. Сначала полностью расчищаем эту площадь. И потом дорогу для нашей сваезабивательной машинки.

Тут кто-то радостно выкрикнул в толпе:

— Так вперед, за лопатами!

— Как, а ты разве свою не притащил с собой? — ответил какой-то юморист. — Ведь наш девиз нынче: всё своё ношу с собой!

— Всё, всё, — Джон призывно захлопал в ладоши, — начинаем!

Ударным трудом менее, чем за неделю над площадью была возведена долгожданная крыша. Её закрепили на сваях и подняли до уровня самых высоких кровель зданий вокруг. Таким образом, даже если всё будет засыпано снегом по крыши двухэтажных домов, на площадь всё равно будет проникать дневной свет, так как перекрытие над площадью расположили на уровне третьих этажей. Кроме того, через образовавшиеся «окна» обеспечивалась вентиляция площади, на ней вполне можно было жечь костры. И сигнал, созывающий горожан был бы хорошо слышан во всех концах города, вот только не нашлось ни громкоговорителя, ни колокола. Но главное теперь — чтобы конструкция выдержала.

Энтузиазм захватил практически всех оставшихся жителей городка, рабочих рук было гораздо больше, чем нужно, поэтому работала обычно бригада из восьми человек, остальные просто толклись рядом и то и дело снабжали работающих своими ценными советами, постоянными шутками, а то и просто подбадривающими выкриками. С виду крыша вышла весьма добротной, и, хотя никто и не знал, сколько она продержится, надо всеми теперь довлело некое чувство выполненного долга; осознание того, что пусть снег, пусть лёд — но рибчестерцев так просто не возьмёшь. «Что ж, — думал Джон, — это хорошо, это просто отлично — боевое настроение у людей!» В эти дни он метался по всему городу, стараясь везде быть полезным, и повсюду совал свой нос. Несмотря на то, что часть людей была занята на стройке, в эти дни на всеобщей волне подъёма было проделано множество дополнительных проходов в снегу — прорыли тропинки ко всем магазинам и складам. И даже сделали пробную вылазку к порту — посмотреть, что там с рекой. Риббл, понятное дело, замёрзла, но так всегда и бывало в это время года… в нормальные годы. Несколько человек даже попробовали половить там рыбку с помощью ледобуров, и за целый день достигли значительного успеха — пара вёдер карасей была торжественно сварена на площади прямо под новым навесом. По случаю небольшого праздника Джон снова говорил перед собравшимися.

— Думаю, выражу общее настроение последних дней, если скажу, что все мы хорошо поработали, и имеем право гордиться нашими скромными успехами! — послышались аплодисменты, одобрительные возгласы. — На эти работы мы израсходовали около половины дизеля, что у нас оставалось в запасе — но дело нужное, расстраиваться рано! Я тут, к слову, исследовал содержимое двух наших хозяйственных, к которым в последние дни тоже дороги прорыли. Кое-что полезное по хозяйству есть. В частности, думаю, не лишним будет взять пилы, топоры и снегоуборочные лопаты тем, у кого их нет, или, скажем, у кого они засыпаны под сугробами в сараях. Также нашлась пара бочек с керосином — что нам тоже не помешает. Ну а ещё я выкопал там солнечные батареи, но зарядить от них мы сможем, пожалуй, только наручные часы…

— А что, мы, может, тут теперь что-то вроде дикарского племени, насечки на столбе будем делать. Но раз часы есть — не откажемся! — подал веселый голос Джош Даркнетт.

— Да можно использовать и обычные механические, зачем нам эта ненадёжная электроника, — отозвался Кевин Уайли.

— Ну, так или иначе, — продолжал Джон, — для серьезных нужд эти батарейки не подходят. Я искал более серьезный генератор — это на тот случай, когда закончится дизель и керосин. И нашёл!

— Да, и что же это? — влезла вдруг Эмили, стоявшая в первых рядах. — Вечный двигатель по чертежам Леонардо Да Винчи? Машина Голдберга? Внемлите, граждане рибчестерцы, Джон Шелтон изобретает велосипед! — Эмили нагло, как показалось Джону, и крайне изуверски хихикала, чем вызвала в нём какое-то непонятное смятение. — Может это богадельня на колесиках? Ах-ха-ха-ха-ха!!!

Тут Джону страсть как захотелось наброситься на Эмили, извалять её в снегу и ещё подергать за косичку — прямо как в детстве. Но косички у Эмили давно не было, и детство было далеко за снегами в стране их младых грёз. С грустью осознал он сейчас, как не хватает ему таких вот остреньких шуточек Уолтера, который сейчас вообще неизвестно, как и что…

— Ну, погоди у меня! — крикнул Джон и бросился к Эмили, которая всё задорно хихикала. Собрав двумя ладонями кучку снега, Джон с размаху приложил её ко рту Эмили, как бы затыкая её. — Варварка хренова! — крикнул он.

Но Эмили даже не обиделась, она, быстро черпнув снег ладонью, попыталась сделать с Джоном то же, но сзади её руки поймал Уилл и, как обычно, спокойно проговорил:

— Ну, будет, будет! У нас тут собрание, в войнушку потом поиграете, дома!

— Да, — немного успокоившись, деланно важно произнесла всё ещё улыбающаяся Эмили, протирая физиономию от снега. — Ты слышал, Джон? Дома поговорим!

Тут последовал взрыв хохота, все любили Джона, но и Эмили уже успела снискать некоторое уважение и любовь — такая молодая, красивая, активная, неунывающая! И это посреди снежной пустыни по имени Рибчестер, который покинули почти что все его жители… покинули, но не все!

— Так вот, — продолжал тем временем Джон, искоса поглядывая на Эмили. — Я нашёл велогенератор. Крутишь педали — вырабатывается электричество. Если час крутить, его хватит на…

— Ой, наш Джоник решил по прохладным тенистым аллейкам на велике прокатиться! — не унималась Эмили. — Попивая ананасовый сочок под пальмами! Резину зимнюю не забудь поставить! — шутка Эмили снова взорвала собрание. Джон понял, что сегодня, похоже, достаточно умных речей — во всяком случае, о деле уже не поговоришь. И добавил:

— Да! К тебе на свидание на самокате ездить, и чтоб сзади красный габарит горел вместо цветка розы, а мой нежный призывной клаксон — би-биип! — ты будешь слышать с другого конца города!

— Слушай, Пол, — обратился к Монтгомери в уже возникшем вокруг веселом шуме Риз Уолпастон, — а давай-ка попробуем ещё один велогенератор сделать! И отдадим его, скажем, Уиллу. Так у нас будет хоть какая-то связь между разными частями города. Раций ведь, к сожалению, только две штуки, обе у Джона нашлись.

— Давай, Риз, попробуем, — отозвался Пол. — Плотник и слесарь уж как-нибудь да осилят подобное чудо техники!

— Вот это было бы здорово! — одобрил Джон предложение Риза. — Металлический корпус, деревянная начинка, гвозди «сотка»…

Вокруг уже все улыбались и галдели, серьёзная часть собрания явно подошла к концу. Кто-то достал из-за пазухи деревенскую скрипку, заиграл веселую мелодию и люди, не сговариваясь, пустились в лихой пляс. Джон с Эмили кружили среди пляшущих, держась за руки. На вытоптанной земле особо не потанцуешь — не танцпол все-таки; через некоторое время они обессилели и повалились наземь, всё ещё смеясь. В этот вечер зажгли множество свеч, ели уху, а также различные припасы, не сильно их жалея, кто-то принёс несколько бутылок вина, и единственным не притронувшимся к этому напитку был, наверное, Джон. Ему было и так хорошо, его полностью захватило давно не посещавшее его чувство счастья и полноты жизни.

Наконец, смерклось. Люди стали расходиться по домам. «Вот оно, — думал Джон, ступая по снегу. — Смех, шутки, небывалое единение людей, доселе едва знавших друг друга. Люди уже в буквальном смысле разбирают на дрова заборы, которыми когда-то отгораживались от своих же соседей. Как быстро меняются отношения в исконном человеческом симбиозе! Стоило лишь некой внешней силе нарушить шаткий баланс установившихся социальных связей и прорвать надуманную завесу отчуждения, как шар сдвинулся с места! Мы плыли в своей косности, в своей бесконечной инерции, не зная ни пути, ни цели. И — бац! Всё изменилось. Не потому ли отшельники ищут уединения в пустынях, а безумцы лезут на самые опасные вершины? Не потому ли в одиночку месяцами бродят по лесам и… уплывают на кораблях постигать мир? Взорвать свой собственный потолок!»

— Но возможно ли что-то подобное без руки Бога? Без внешней силы?.. — проронил Джон вслух.

— Прости, о чем ты? — кутаясь в полушубок, спросила Эмили.

— Ой, да я просто задумался, — он обнял Эмили за плечи. — Пойдём, чайку надо вскипятить, согреемся.

Они брели до дома по одному из проходов, ведущих от площади. Вокруг громоздились двухметровые горы накиданного снега, но сами проходы были широкие, натоптанные. Почти в полной темноте они подошли к Дому двух А. Над крышей висела огромная луна, которую Джон не заметил, собираясь уж зайти вовнутрь. Эмили тихонько потянула его за рукав.

— Смотри…

— Ого. Я как-то никогда и не замечал, в каком красивом месте мы живем, правда, Эмили? А вот теперь так быстро всё изменилось…

В изумлении ребята опустились на крылечко и, обнявшись, смотрели вверх, туда, где рядом с резным коньком на крыше белела в ночной тиши круглолицая спутница земли.

— Давно её не было, да, Эмили?

— Да. Почти всё небо расчистилось. Вон там, на востоке даже звездочки видны.

Туманные очертания верхушек деревьев, казалось, выводили звуковую волну, описывая таинственную ночную симфонию. А над лесом явственно проступал ковш Большой Медведицы, мерцая далёкими огоньками надежды.

На подносе среди рассыпанного печенья испускал пар большой чайник со свистком, в чашках заваривался бодрящий напиток. На ковре рядышком расположились Джон и Эмили. Камин потрескивал поленьями; весело, как ни в чем ни бывало, резвилось там пламя, прорываясь то в одну, то в другую щель между деревяшками.

— Пятый день мы плыли, ориентируясь на Медведицу, — медленно, с выражением читал Джон. — По центру пред нами лежал Млечный Путь, а с востока виднелись всполохи созвездия Волос Вероники. Наш бравый капитан неспешно ведет корабль к цели. Качаясь на волнах, в фарватере ветра судьбы, я вижу, как далека ещё моя цель, и поворот у созвездия Гончих Псов — лишь начальная точка пути…

Джон опустил на колени рукопись и застыл с невидящим взором, обратив помыслы куда-то далеко за языки пламени, плясавшие в камине. Эмили тихонько склонилась головой к нему на плечо и шепотом спросила:

— Это ведь не конец, а, Джон? И у нас тоже есть своя цель — дожить до светлых времён, когда луну и Медведицу можно будет каждый день наблюдать в небе над лесом.

К Джону в этот момент пришла улыбка леди Арталиэн, в которой отражалось столь многое — и многовековая закалка многочисленных знатных Хорнсбари, и семейное упрямство, и мудрость, и знание, сила, выносливость, а также умение всегда находить выход… Джон даже улыбнулся в полумраке.

— Да какой там конец! Жизнь только начинается, Эмили!

Обняв подругу, и улёгшись на прогревшийся ковер, Джон накрыл их обоих добротной шкурой, и они начали медленно погружаться в объятия тягучих зимних снов. А за стенами дома бураны и вьюги закручивали свои лихие белые усы, издавая страстные, призывные вопли-стенания. А может, это был и не ветер: ничего не разобрать уже было в этой лихой перебранке забытых начал естествознания, порхающих с ветки на ветку безмолвных фундаментальных основ природоведения и перевернувшихся представлений о климатических катаклизмах северного полушария… То уходил ещё один день утомленных тружеников снежного фронта.

Под сугробами безвременья

Утекали в бездонную чашу мироздания одинаковые серые дни, лишь изредка освещённые лучиком надежды. Джон как мог, старался, поддерживая людей и работая сразу на всех фронтах. Эмили была рядом, помогала во всём и вообще придавала сил своим присутствием. Впрочем, дни эти, полные забот и трудов, волнений и тревог, всё равно, кое в чем да отличались друг от друга. Как бы люди ни трудились, снега становилось всё больше. Неумолимо, миллиметр за миллиметром, день ото дня город погружался в снежную пучину. Небесные бриллианты сыпались не беспрерывно, бывали даже ясные дни, но в целом это никак не меняло главного и самого страшного — того, что понимал каждый оставшийся горожанин. Конец неизбежен, если только…

— Джон! — позвал его издалека Мортон, опираясь на лопату и доставая трубку. — Джон, подойди-ка сюда.

— Мой тебе совет, друг. Пора собирать людей на площади. И срочно, — сказал он подошедшему.

— Туннели? — устало поднял брови Джон.

— Именно, — ответил Уилл. — Ты же видишь, мы долго так не протянем. Снег кидать уже практически некуда. А нам только паники тут не хватало.

— Ты прав, похоже… — ответил Джон, оглянувшись вокруг и оглядев почти трехметровые насыпные горки белесого вещества вдоль прохода. — Собираем людей.

В тот же день все жители по зову Джона пришли на главную площадь. Собрания теперь проходили не каждый день, и неожиданного веселья того памятного первого схода давно уж не было.

— Ну что ж, рибчестерцы, — начал Джон, — хорошо, что, насколько я вижу, практически все пришли. Как вы понимаете, обстановка в городе приблизилась к критической, и, как бы ни не хотелось мне об этом говорить, но это так; более того, это сейчас может наблюдать здесь каждый. Я же вижу пока единственный выход из сложившейся ситуации в том, чтобы прорывать туннели и забыть о бесполезной борьбе за постоянно сужающиеся артерии жизни — это я про наши проходы в сугробах. Есть ли у кого ещё какие предложения?

— Джон, туннели — это конечно неплохо звучит, — невесело протянул Риз Уолпастон, — но, прости, как же они будут держаться?

— Риз, а ты попробуй!

— Но, черт возьми, — вскричал Риз, — они же всё равно обрушатся под постоянно нарастающей массой снега. Не сегодня, так завтра.

— А что, давайте вот прямо сейчас и попробуем, — предложил кто-то из собравшихся.

Люди подошли к ближайшему огромному насыпному сугробу и осторожно попробовали прорыть небольшой проход. Сначала снег осыпался, но люди заметили, что, если немного охлопать рукой потолок, как бы укрепляя его, получается уже лучше.

— Ну-ууу, что можно сказать… — несколько уныло протянул Джош Даркнетт. — Так и будем ходить, постоянно похлопывая по потолку, как будто там муха сидит.

— Да что вы все такие вечно унылые, — нашлась вдруг экспериментирующая вместе со всеми Эмили. — А кто сказал, что укреплять надо исключительно руками? Можно, например…

— Собственной головой подпирать! — весело вставил подошедший Уилл Мортон. — Атланты, понимаешь, подпирающие квёлый рибчестерский снежок на окраине вселенной!

Тут уже все засмеялись, и даже самые унылые физиономии осветились подобием улыбки.

— Так вот, — продолжала боевая подруга нового предводителя города, — если взять, например… — тут ей вспомнились куполообразные своды. Но где же такие взять в этом городе, где? Может…

— Парники! На грядках! — прокричала она уже вслух. — Прутья-то мы найдем, остаётся найти только что-то покрепче полиэтиленовой плёнки.

— Жестяные листы нужны, — нашелся тут Джек Биггли. Усы его даже непроизвольно дёрнулись от важности момента. — Нам ведь необходим гнущийся, упругий материал. И, одновременно, достаточно прочный, чтобы выдержать большую снежную массу.

— А самое ещё главное, знаете что? — спросил всех Джон. — Кто это вам сказал, что их надо прорывать? Мы будем воздвигать их на месте имеющихся проходов. Это пока они у нас ещё имеются. Так скорее же на поиски!

Все согласились. С этого дня полгорода было занято поисками нужного материала. Оставшаяся половина с трудом поддерживала проходы. Из тех, разумеется, кто мог в руках лопату держать. А с неба в это время постоянно сыпало. В редкие минуты отдыха Джон и Эмили, бывало, сидели у камина и грелись чаем.

— Хоть бы эту проблему решить, а то и так их полно, — рассуждал Джон вслух. — Но ты-то какая молодец, Эм!

— Мы всё осилим, Джон, я тебя уверяю, — и она осветила говорившего весьма обнадёживающей улыбкой.

— Правда?

— Точно!

— Знаешь вот, — медленно сказал Джон и некое странное чувство посетило его. — Я тут сон видел, там леди Ар… то есть, тётя Дженни, да ты её знаешь наверно, хозяйка этого дома, в общем, в этом сне она…

— А, ну как же, конечно знаю. Пару раз мимо забора проходила, вечно в этом садике то ли кастрюлями гремят, то ли саблями какими-то!

— Ха! Ну так вот, в том сне тетя Дженни вела меня за руку по коридору.

— По какому это? Тут их на километр, сам знаешь.

— Я тебе ещё не рассказывал. Я обнаружил подземный ход под домом. Куда он ведет, я не знаю. Это было незадолго до начала всего этого безобразия.

— Да? И что там, в этом ходе? — взгляд Эмили мгновенно воспламенился, в глазах появился неподдельный блеск ребяческого любопытства.

— А вот это я и предлагаю тебе попробовать узнать! — он вдруг рывком вскочил с ковра. — И немедленно, вперед!

— Вперед!

— Хотя, постой.

— Что такое?

— Ну так, может ты думаешь, там свет тебе везде включать будут эльфы перед самым твоим носом? Факелы давай возьмем. Фонарики пока прибережём.

Проникнув в заветную комнату с покачивающимся полом, ребята осторожно проделали всю известную Джону процедуру заново. Так, пол под комнатой, всё верно, ничего, как ни странно, не изменилось. А вот и заветная дверь.

— Эм, зажигай факелы.

— Угу.

Джон осторожно потянул за секретный канделябр. Послышался скрип открывающейся двери. А вдруг оттуда сейчас… Да ну, что за бред!

Из коридора пахнуло холодом, но пламя не покачнулось. Значит, ход не выводит на улицу. Хотя, кто теперь поймёт, всё ведь под снегом, какой тут, под землёй, может быть сквозняк! Ребята осторожно продвигались по коридору. Осматривать его желания не возникало, интереснее, что там — в самом конце, если он, конечно, вообще имеется. В неверном свете Джон заметил лишь, что кое-где со стен свисали какие-то веревочки — ну что ж, хорошо ещё, что не скелеты. В другом месте висела какая-то цепь.

— Эм? Ты чего молчишь?

— Да я тут, интересно так!

— Ты веревку взяла?

— Нет, об этом ведь даже не говорили. А зачем это?

— Да так, нить Ариадны, знаешь ли. Это, конечно, не Мория, будем надеяться, но в Доме двух А. загадок тоже хватает.

Сложно было сказать, сколько они шли, по субъективным ощущениям — минут десять. Наконец, почувствовалось расширение коридора, стены раздались вширь. Джон остановился, поводил факелом в разные стороны.

— Смотри-ка, тут целый зал!

— Ого! — вскрикнула Эмили. — Там, кажется, что-то блеснуло.

— Надеюсь, это не клад. Он нам сейчас меньше всего нужен, — пробурчал Джон и пошёл в другую сторону.

— Ура! — почти тотчас воскликнул он.

— Что, клад?! — гулко засмеялась Эмили из темноты.

Около стены штабелями до потолка было навалено множество металлических листов, по виду очень похожих на те, что весь город искал уже несколько дней. — Эмили, кажется, это они! Жестяные листы!

Эмили обрадованно подбежала.

— Мы спасены! Теперь осталось только перетащить это наверх. Задачка та ещё.

— Ну это нам помогут. А ты что нашла?

— Да там арбалет вроде со стрелами, и ещё копья что ли, щиты какие-то.

— А кастрюль нет?

— Чего?

— Ну гремят же. Кастрюлями!

Они, наконец, вдоволь посмеялись и, когда гулкое это отзвучало где-то в дальних сводах коридора, Джон продолжил:

— У тёти Дженни даже тут это добро! По-моему, с помощью здешней оружейной можно целую армию вооружить.

— Ну что, теперь обратно?

— Вот погоди. Я тут сам первый раз. Давай-ка посмотрим, что дальше по коридору, он ведь не закончился ещё.

Ребята взяли факелы и стали аккуратно продвигаться в том же направлении, в котором шли в этот зал. Коридор немного сузился и метров через десять привел их к глухой стене. Джон осветил её факелом. На первый взгляд двери не было. Было что-то круглое в стене.

— Бог ты мой, да это ж корабельный люк! — воскликнул Джон, поразмыслив. — Причём, современный, водонепроницаемый, задраен! Это явно не 1850-й год, хотя кто знает!.. И как это, вообще, хотел бы я знать, открывается?

— А ты уверен, что нам это надо открывать, по крайней мере, сейчас? — спросила Эмили, сомнительно оглядывая гладкий металл люка.

— Да, пожалуй что, сейчас и не надо. Но как дела сделаем, я сюда обязательно вернусь. Вдруг там что-то очень, очень важное… для нас.

В ближайшие дни весь город увлечённо занимался постройкой туннелей. Дело это было не такое уж лёгкое, но и не сравнить, скажем, с рытьём колодцев. Да и листов было не так много, чтобы построить коммуникации между всеми домами. Но хватило, всё же, чтобы протянуть подснежные дорожки от Дома двух А. до площади, от площади до дома Уилла и по улице Тополей, на которой оставалось довольно много горожан. На очередном собрании Джон говорил:

— Предлагаю тем, на чьих улицах нет туннелей, переселяться в незанятые дома на улице Тополей. Я думаю, места хватит на всех. — Послышался смешанный гул и отдельные восклицания. — Да, понимаю, понимаю. Бросить родной дом тяжело. Но посмотрите хотя бы на меня — я же бросил. Более того, не мне вам объяснять, что сейчас не до шика и вопрос стоит ребром — выживем мы или нет. Поэтому вариант остается только один. Кроме того… Пока не поздно, начинаем разбирать пустые дома. Нам дрова нужны, и много. Одной мебели, боюсь, надолго не хватит. Какая улица у нас ещё не занесена, где проходы были?

— Ну так наша, Ривер Стрит, — отозвался Кевин Уайли. — И дом Эмили на ней. И, разумеется, твой родительский дом тоже.

— Не обессудьте, дорогие, значит, дома будем разбирать именно на ней! — воскликнул Джон.

Эмили жалостливо посмотрела на оратора, и, вдруг прижавшись к нему вплотную, хмыкнув, произнесла:

— Ну, я всё равно уже переехала в дом Дженни Хорнсбари, как и ты. Да и что теперь старый дом. Наша жизнь, быть может, уже никогда не вернётся на круги своя.

— Да я, в общем-то, тоже готов, — промолвил Кевин так же не очень весело.

— Мы начнем с ближайших, сейчас не до сантиментов, — вещал Джон не изменившимся голосом. — Нам просто нужно, чтобы было как можно легче таскать дерево до площади. Если мы начнем с самых дальних домов, боюсь…

— Ну, это понятно, — перебил Пол Монтгомери, сосед Джона. — А я тут на досуге подумал, что, если нам всем заселить вот эти административные здания вокруг площади? Ведь когда все горожане будут рядом, тогда и туннели станут не особо нужны.

— Я об этом думал, — ответил Джон. — Но если ты был там внутри, то, может, заметил, что ни в одном из этих зданий нет камина, это же офисы. Пришёл-ушёл. Никакого домашнего очага. Даже если ты будешь жечь костер на полу, тепло не будет накапливаться, да и дым тогда куда станет выходить? Поэтому, Пол, увы, этот вариант отпадает.

— Жаль, — послышался ещё один голос. Это был Дэнис Гейзер с Восточной улицы. — А я всегда так мечтал посидеть в кресле мэра, и чтоб ноги прямо у него на столе. И чтоб трубку покурить.

— На пока мою покури, — послышался знакомый бас Уилла Мортона.

Все засмеялись, а Джон в это время подошёл к Полу, и, положив руку на его плечо, задумчиво произнёс, ни на кого не глядя:

— Понимаете, в чём ещё дело. Треклятый снег и так отобрал у нас много жизненного пространства. Если мы ещё отдадим ему все наши дома, все проходы и туннели, собьёмся в кучу в одном-двух зданиях вокруг, не будем никуда ходить, перестанем двигаться… — он оглядел внимательно слушающих его рибчестерцев. Лица отражали понимание. — Ну что ж, а пока всё по плану, — встряхнулся Джон и продолжал уже довольно бодро: — Остаётся только понять, как мы будем ходить по этим проходам. Я, например, пройду. Тем, кто повыше, придется голову пригибать. Ну а где надо, там и проползти не грех, только пол застелить надо чем-нибудь. А свечи у всех есть?

— Есть, этого добра в магазинах нашли много, — послышались голоса.

— Кевин, Риз, давайте в первую очередь со мной, вы у нас плотники. Идем дом разбирать, пока к нему ещё подойти можно. Лестницы берите, инструмент.

Пока Джон с командой людей начал задуманное, Уилл с другими людьми сооружал деревянный настил на площади. Снег расчистили, на доски положили найденные где-то мешки с соломой. Дом помогало разбирать множество человек, и не один короткий зимний денёк ушёл на это. На сооружённых козлах тут же пилили доски и складывали в поленницы дрова. Когда большая часть дома была разобрана, снегу навалило уже столько, что пройти к дому было физически невозможно.

— Ну вот, — удовлетворённо протянул Уилл, — будем надеяться, до весны как-то протянем. Понятно, что не только на этой куче, но ещё ведь у каждого в доме много всякой ненужной рухляди.

В один из этих вечеров Джон и Эмили отдыхали на своём любимом ковре-лежанке перед камином. Пело пламя, от набравшего тепло камня исходили блаженные волны спокойствия, постепенно охватывала дремота. На улице совсем стемнело, поднялась вьюга. Ребята уже засыпали, и лишь за мгновение до перехода в другую реальность им почудилось, что в звуки бурана где-то далеко снова и снова вплетаются какие-то чужие, зловещие диссонансные нотки. Но они уже провалились за черту восприятия. Когда за окнами чуть засветлело, вдруг запиликала рация (Риз с Полом собрали-таки велогенератор, и вторую рацию отдали Уиллу). В такое-то время! Джон резко вскочил с паласа, отбросив шкуру, и принял вызов:

— Да!

— Джон, беда! Срочно беги на площадь!

Это был Уилл. Джон, накинув куртку и, даже забыв сказать так и не проснувшейся Эмили, что уходит, выбежал на улицу и сразу же нырнул в туннель, ведущий к площади. Быстро прибежав туда в темноте, свечу-то нести было некогда, он вылетел под навес. Там его уже ждал Уилл и ещё пара взволнованных человек.

— Что такое? — спросил он сразу всех.

— Чуешь запах гари?

— Кстати, да. А что за…

— Джош Даркнетт! Он сошёл с ума! — выпалил Уилл. — Под утро, пока все спали, он прокрался к своему бывшему дому, запалил его, и, прыгая вокруг него со снегоуборочной лопатой, провозглашал что-то насчет Конца Света, и что Бог покарал рибчестерцев за грехи, и что скоро приидет Царство Божие, и тогда…

— А где он, что с ним сейчас? — нетерпеливо выкрикнул Джон.

— Я видел это издалека — как он прыгал и кричал. Пока я туда бежал, он куда-то ломанулся с этой своей лопатой.

— Да а куда тут, собственно, можно уйти, всё ведь засыпано?

— Всё засыпано, но туннель на улице Тополей прорыт зачем-то дальше жестяных листов и последних домов, туда, ближе к самому лесу.

— Бежим туда скорее.

Людей ожидала страшная картина. В конце туннеля лежало разорванное, окровавленное тело человека и рядом с ним лопата — несомненно, это был Джош. А далее, в лес, вела как-то очень странно прорытая дорожка, местами обагрённая кровью.

— А ну-ка, ну-ка, — первым опомнился Уилл, — дайте-ка мне посмотреть.

Кое-где виднелись характерные следы, чуть пройдя по ним в лес и вернувшись, Уилл вдруг воскликнул:

— Только этого не хватало! У нас гости, ребята! Джон, зовём всех на площадь, сейчас же!

Джон подумал, что Уолтер сейчас бы мрачно сказал: «Кошмар на улице Тополей». «А может, и не сказал бы, кто знает», — мелькнуло следом. В некоторой прострации Джон развернулся в сторону своего дома и сделал пару неторопливых шагов, но Уилл поймал его за куртку и крайне серьезно на него посмотрел. Когда другие люди прошли мимо них в сторону площади, он негромко сказал:

— Джон, беги за Эмили, и без оружия больше из дома не выходи. Как с ними разобраться, сейчас же будем решать на площади. Беги же!

— С кем?! — наконец очнулся Джон.

— Да беги, вернёшься — обсудим.

Пока Джон бегал за Эмили, тормоша сонную подругу и на ходу рассказывая страшные вести, Уилл собирал людей на площади, не забыв при этом сбегать домой и прихватить меч. Когда большинство, наконец, собралось, — остальных ждать было просто некогда, — Уилл начал.

— Итак, сегодня утром погиб Джош Даркнетт. Это не потому, что он сошёл с ума, поджёг дом и стал ждать пришествия царства божьего или чего там. Это потому что его загрызли волки!

Повисла глухая тишина, и лишь всхлипывания нескольких женщин нарушали ее. Жена Кевина Уайли беззвучно прижалась к мужу.

— Что же теперь делать, как защититься? — спросил, наконец, Кевин, и, указывая головой на меч рядом с Уиллом, добавил:

— А это, вообще, зачем и откуда оно у тебя? Ты что, хочешь этим?..

— Этим, да, — отвечал Уилл. — Похоже, в этом городишке не осталось ни одного приличного ружья, да и у меня их давно нет.

— Да, Кевин, не удивляйся, с таким оружием мы много тренировались, вот только всё это были тренировки, а погибнуть можно, как известно, в первом же бою, — негромко промолвил Джон.

— Да что вы тут войнушки поразвели, — нервно вскинулся Пол, — решили мстить за убитого товарища что ли? Стая волков против стаи людей! Может, лучше подумаем для начала, как дыры залатать в нашей снежной крепости?

— Давай, Кевин, — затараторила тут его жена Лора, дергая его за рукав, — ты у нас не всегда плотником был, сначала в школе отличником, а потом, как пить стал и с бабами связался, так и скатился до плотника…

— Лора, черт побери! — громко оборвал ее муж.

— Я хотела сказать, ты же у меня такой умница, ну придумай заборчик там какой на гвоздиках или чего там…

— Ох, женщины, — не сдержался Уилл, впрочем, не без намёка на улыбку. — Давайте лучше все подумаем. Конечно, можно завалить там проход. Но я вам как охотник говорю — всё, зверь почуял, даже больше — попробовал вкус крови, он теперь не отступит. Это дикий зверь, хищник! Какие бы вы там заборы ни строили, он пророет ход под ними, прогрызёт их насквозь или перепрыгнет их. — Уилл помолчал. Никто не решался ничего сказать.

— Кроме того, — продолжал Мортон, — это зверь голодный. Не забывайте, им там в лесу совсем стало нечего есть, под снегом. Какие там зайцы, какие коренья! Это у нас тут хоть крупы на год вперед, а там, — он неопределенно махнул рукой куда-то в направлении леса, — а там — полная голодуха!

— Так что же делать? — вопросительно попытался подытожить кто-то.

— Перебить их всех, — мрачно ответил Джон. — Нам просто больше ничего не остаётся.

— И как же это? — невесело выразил общий немой вопрос Пол.

— А вот это мы с Уиллом берем на себя, — ответил Джон. — Вы расходитесь пока, нам тут посовещаться ещё нужно, военный совет устроить.

Когда все стали медленно расходиться, взволнованно переговариваясь, Джон посмотрел на Уилла.

— Эмили арбалет нашла в подземном коридоре. Со стрелами, — сообщил он Уиллу.

— В подземельях Дома двух А.? Видать, там много интересного…

— Да, там. Я ещё не всё изучил. Но сейчас не до этого. Если только от волков там прятаться.

— Надеюсь, до этого не дойдёт, — невесело усмехнулся Уилл. — Арбалет у нас один?

— У меня один. У тебя нет лука?

— Есть один лук, но я его очень давно не использовал. А то, что у меня дома на стене висит, в большинстве уже непригодно. Если их — ты понимаешь, о ком я — будет много, мы не отобьёмся только из этого оружия. А я уверен, что их будет много. Они сейчас все там собрались, вся голодная, холодная, отчаянная волчья стая. И ходят они явно недалеко от города. Поэтому…

— Поэтому стоит ожидать нападения со дня на день?

— Его стоит ожидать сегодня, Джон, — ответил Уилл и посмотрел собеседнику в глаза. — Нас только двое, на других в этом деле рассчитывать не приходится. Строго-настрого запрети Эмили выходить, как бы ей там ни хотелось помочь. И другим то же самое скажем, хватит с нас одной жертвы.

— Да, скажу. Где же нам ждать их? Пойдут они явно оттуда же, с улицы Тополей. Караулить в узком проходе мы вечно не можем. Значит, придётся…

— Принять бой на площади, да?

— Именно так. Здесь есть где развернуться. И показать им…

— Где волки зимуют? — усмехнулся Уилл.

— Угу. Показать, что мы умеем, — улыбнулся одними глазами Джон. — И чему нас граф научил. — Про себя Джон подумал, что старый граф бы сейчас просто весь сиял от удовольствия предстоящего боя — не показательного, а самого что ни на есть смертельного, настоящего.

— Это верно, — произнес, подумав, Уилл. — Но если что пойдёт не так, или их будет слишком много, они ведь разбегутся по всем проходам.

— Думаешь, разбегутся? Они что, умнее орков? Я думаю, они нападать будут, а не прятаться. Впрочем, тебе это виднее.

— Я вот что, Джон, думаю, — ответил Уилл. — Волк — вовсе не глупое животное. Но сейчас стая доведена голодом до полного отчаяния, и ярость будет затуманивать им мозги, ослеплять их, бросая на добычу. С одной стороны, это нам на руку, с другой — опасность возрастает.

— Уилл, а капканы у тебя есть? Это ведь нам может помочь!

— Хорошая идея. Есть парочка, не совсем на волка, но и на них пойдет. К тому же, присыпать их снегом, сделав незаметными — минутное дело!

— Тогда я иду к себе за всем оговоренным, да ещё еды прихвачу.

— Для волков? — улыбнулся Уилл.

— Для нас! А ты к себе, да? Встречаемся здесь же. Костер разведем наверное, иначе до вечера не высидим.

— Огня могут испугаться, — ответил Уилл. Затем, поразмыслив немного, добавил: — Хотя, уже вряд ли. Они, по-моему, уже ничего не боятся. До вечера, думаю, придут. Всё решится сегодня.

Через полчаса Уилл с Джоном уже готовились к сражению. Жители были предупреждены и не выходили из жилищ. О том, что может быть в случае неудачи, никто даже не говорил вслух: всем хотелось верить в лучшее. Но вот расставлены и замаскированы капканы, зажжена маленькая керосинка. Лук и арбалет лежат на столе в полной готовности. Два меча и секира стоят рядом. На улице постепенно сгущается темнота, медленно ложится она вместе с еле видимыми снежными хлопьями, плавно оседающими на крыши домов, туннели и всё вокруг. Люди покуривают трубку в полной тишине, лишь изредка переговариваясь. Джон никогда не был ни на охоте, ни в бою, но сейчас страха не было совершенно. Что-то древнее словно приоткрылось в нём, то, что никогда не происходило с ним в этой жизни, но давало о себе знать нитями древней мудрости, протянувшимися сквозь века. Уже третий час бдели люди, вслушиваясь в невообразимую тишь окружающей природы; казалось, было слышно, как падают и шуршат снежинки. Но снежинки ли? Где-то на пределе слышимости прозвучал треск веточки. Хотя, мало ли что там в лесу…

— Ты слышал? — спросил одними губами Уилл и посмотрел на Джона. Его фигура почти уже слилась с темнотой и чернела на фоне окружающих зданий и опор крыши площади.

— Угу, — насторожено кивнул Джон и потянулся к арбалету.

Две керосиновые лампы были расставлены чуть в отдалении от стола — в полной темноте у людей шансов было бы немного. А одну лампу поставили на стол напротив туннеля — чтобы волки шли прямо на свет. Сделано это было специально, чтобы увидеть огненные волчьи зрачки. После странного звука ждать пришлось недолго — вскоре люди увидели эти зловещие огоньки в ночи. Одна пара, две, три… четыре, пять. «Во, черт, — ругнулся про себя Джон, — многовато». Дальше всё произошло быстро. Самый ближний волк разогнался и сделал большой прыжок по направлению к свету. Он, конечно, заметил людей, да они и не прятались. Вероятно, это было последнее, что он увидел — Джон уложил его стрелой прямо в грудь. Мощный арбалет с такого расстояния пробивал стальные доспехи — у волка не было ни одного шанса. Второй лесной житель, метнувшийся за первым, угодил в припорошенный снегом капкан и дико взвыл. Трое оставшихся волков одновременно ринулись на свет. Уилл выстрелил, но попал волку в заднюю часть туловища, стрела застряла, но при этом волк остался на ногах, и, оскалив пасть, бросился на стрелявшего.

— Мечи! — только и успел выкрикнуть Уилл.

Думать было совершенно некогда, перезаряжать арбалет — тем более. Один из волков бросился на Джона, и Джон еле успел, двумя руками взявшись за меч, с полуразворота ударить им волка. Противник был сражён, но от замаха и удара Джон потерял равновесие и повалился боком на стол. В это время два оставшихся волка бросились на Уилла с двух разных сторон. Недобитого стрелой Уилл сразил мечом, но второй волк был всего в полутора метрах за Уиллом, который в это время оказался нему спиной. Развернуться Мортон уже не успевал. Джон видел, как напряглись мышцы волка, через мгновение он оторвется от земли и прыгнет на Уилла. Нет, старина Мортон никогда не успеет развернуться. А если и успеет, у него не будет ни секунды, чтобы поднять оружие. Всё это Джон просчитал за какие-то мгновения — когда привалился к столу на инерции своего замаха. Меч поднять Джон тоже не успеет. Решение нашли руки. Джон схватил со стола горящую керосинку и что есть силы оттолкнулся от стола в прыжке наперерез волку. Стеклянный колпак керосинки треснул волка по морде и разбился, опалив морду волка пламенем. Волк взвыл, ослепнув на секунду от боли. Заканчивая прыжок, Джон уже заваливался куда-то за волка, он как во сне протёрся носом о волчью шкуру и упал на мешки с соломой. «Ну, теперь конец всему», — успел подумать он. И услышал крик:

— Получай! — Уиллу как раз хватило одной секунды, которую ему подарил Джон, чтобы развернуться и всадить меч прямо в разинутую пасть волка, почти успевшего сомкнуть челюсти на руке Мортона. Послышалось глухое бульканье и звук падающего тела. Затем всё смолкло.

Джон в некотором отрешении лежал на досках и отдыхал. Он понимал, что всё закончилось, и закончилось, как нельзя более хорошо для рода человеческого. Поэтому вставать страсть, как не хотелось — на Джона словно навалилась страшная усталость, но при этом она была приятна, будто сладостное забвение, приносила радость и облегчение.

— Джон, ты в порядке? — услышал он над собой взволнованный голос Уилла. Через несколько секунд зажгли факел.

— Да, всё нормально, Уилл, — Джон приподнялся на локте. — Ты как думаешь, мы всех побили?

— Думаю всех, — ответил Уилл, добивая волка, угодившего в капкан. — Ну, теперь можно и остальных позвать. Я про людей!

— Капкан оставшийся только убери, а то…

— И то правда, — и Уилл от души засмеялся первый раз за вечер.

Тут и Джон почувствовал, что его немного отпускает.

— Схожу-ка я за Эмили, а то она там вся извелась, поди.

— Давай, а я других позову. Чёрт, так мы и не придумали никакой громкой связи для всего города. Колокол бы какой сюда.

Джон открыл дверь и ввалился. Эмили была вне себя от радости, она тут же бросилась к нему на шею.

— Ну, слава богу, ты цел, — пролепетала она. — А это что такое у тебя? — она обеспокоенно отстранилась от Джона и указала ему на разорванный рукав куртки. — Ты ранен?

— Да нет, никто не ранен. Это я падал и задел рукавом угол стола, вот и порвалось. Ну, пойдем скорее на площадь. Опасность уже миновала, надо сообщить всем.

В этот вечер радость, столь редкий нынче гость, пусть и ненадолго, вернулась, наконец, в сердца рибчестерцев. Трупы волков убрали, полы на площади отмыли. А на небольшой столик в центре даже накрыли скатерть. Появились вина, каша, кто-то принес из запасников тушенку, головку сыра и даже пару банок соленых огурцов.

— За наших героев-освободителей! — поднял бокал Пол Монтгомери.

— За наших доблестных мужчин, — Лора и Эмили тоже подняли кубки.

Когда все выпили, Эмили вдруг оживилась и громко спросила у всех сразу:

— А никто не в курсе, волчье мясо вообще съедобно? А то консервы у нас уже заканчиваются.

— Вот так малютка Эмили! — загоготал Уилл. — Настоящая жена воина-охотника! Конечно, оно съедобно. Более того — оно считается деликатесом! Но, если честно, я уж лет сорок как не готовил его.

— Вот это ты предоставь нам, Уилл, — подмигнула ему Лора.

— Кевин, — обратилась она к мужу, — ты тащи волков к нам, будем освежевать! Хотели поохотиться на нас, но вышло наоборот!

— Ура первобытному образу жизни! Да здравствует каменный век! — закричал Джон и залпом осушил бокал. Сегодня он чувствовал, что ему необходимо снять накопившееся напряжение. — Не знаю, что будет дальше, — продолжал он с набитым ртом, — но мясом город обеспечен примерно на пару недель.

Это было странное, неизведанное ещё чувство. Вместе с алкоголем рассасывалось в крови Джона понимание того, что сегодня победа была за ними. И у них будет мясо. А ведь всё могло быть наоборот — они бы уже стали пищей для волков, и не было бы этого маленького праздника притаившихся под безбрежными снегами людей. Неужели в мире всё так жестоко устроено? Ведь мы всю жизнь живем за надёжными стенами своих домов, закрывшись от настоящего мира асфальтовым твердолобием бронебойных истин гомосапиенса образца третьего тысячелетия; истин, обильно сдобренных духовной близорукостью и приземлённой дальнозоркостью. Не видим ни вдали, ни того, что под носом. Но как же всё быстро рушится, вся эта бутафория, стоит лишь случиться хотя бы вот такому — Джон посмотрел на чернеющие в темноте снежные завалы и ощутил, что ему сейчас хорошо. Он понял, что живёт полной жизнью. Он на пути к тому, что ему всегда не хватало — с самого детства. С этой мыслью он откупорил бутыль, принесённую Эмили из дома.

— Давайте же выпьем за судьбу. За то, что она подарила нам этот шанс, эту уникальную возможность быть вместе и радоваться. Я понимаю, это парадокс, но вдумайтесь: если бы не снег, так бы мы и ходили — шапочные знакомые, всю жизнь живущие на одной улице, но так и не узнавшие ни имён друг друга, ни чаяний, ни мечтаний…

Тут Риз криво улыбнулся и ехидно произнес:

— Ты хочешь сказать, Джон, если я правильно тебя понял…

— Я хочу сказать Риз, — перебил его Джон, — только то, что я уже сказал. Я просто увидел вдруг и что-то хорошее в том, что сейчас происходит. Человек мал. Но изредка, и зачастую благодаря случайным обстоятельствам, или же, ещё реже, своей внутренней силе, он вырастает до…

— Что-то ты замудрил, дорогой, — подошедшая Эмили обняла Джона за плечи. — Может, потанцуем?

Джон не нашелся что ответить, слегка крякнул, опростал стакан, и, отставив его на стол, обнял Эмили в ответ. Кто-то заиграл на деревенской скрипке, как и когда-то в самое первое собрание на площади. Люди танцевали и радовались. А Джон мысленно витал где-то поодаль. «Ну почему, почему же человек, — думал он, — так жалок и нищ духом, когда купается в роскоши и достатке? И отчего тот же самый человек может возвыситься до небес, когда приходит общая беда, когда необходимо пожертвовать собой ради всего своего племени? Ну почему так? Отчего мы так несовершенны, изменчивы, вечные заложники меняющихся как в калейдоскопе обстоятельств…»

— Джоооон! — уже на ухо крикнула ему Эмили. — Ты вообще меня слышишь? Третий раз тебя спрашиваю.

— А?

— Ты не замёрз?

— Да нет, что ты. Ты же рядом со мной, — нашёлся Джон.

— Ишь ты, каков ковбой, — заулыбалась Эмили. — Овчинка выделки стоит, а?

— О чём это ты?

— Да я просто так. Ты вечно улетаешь в свои небесные дали. А тут ещё люди есть с тобой рядом. — Она посмотрела ему прямо в глаза. — Твои люди. И я с тобой здесь. Рядом.

— Давайте ещё выпьем! — радостно прокричал Джон.

Через час-другой люди начали расходиться. Слышался смех, шутки, спонтанные возгласы. Уилл с Джоном задержались, присев за столик и раскурив трубки. Некоторое время они молчали, выпуская сладкий дым.

— Джон, ты ведь мне жизнь спас, — нарушил, наконец, тишину Уилл. Голос у него был какой-то хриплый, неузнаваемый. Джон посмотрел на него. Мортон глядел куда-то в другую сторону, на чернеющие верхушки деревьев в лесу, виднеющихся вдали. Наконец, он повернулся к Джону и протянул тому руку.

— Сочтёмся, дружище! — улыбнулся Уилл, и сердце Джона радостно заколотилось. Он с чувством произнес:

— Ну, это ж просто боевой момент. Всю жизнь у нас случаются подобные ситуации, какие-то более критичные, какие-то менее, но…

— Понимаю. — Они снова немного помолчали. — Что думаешь о будущем? — продолжил Уилл. — Вопрос, вероятно, в нашей ситуации уже риторический, но всё же.

— Да, риторика это или нет, но вопрос, действительно, самый нынче насущный для всех. Так вот, что я думаю. Культуру пора поднимать в нашем городе.

Уилл от неожиданности чуть не поперхнулся трубкой, кашлянул пару раз, опустил трубку на колени и удивленно посмотрел на Джона.

— Ты что, хочешь сказать, что люди сейчас…

— Я уверен, Уилл, что, во-первых, в Рибчестере остались именно те люди, у которых ещё есть что сказать, которые ещё не на сто процентов реализовали себя в этой жизни. Кто знает — может что-то изнутри подсказало им зачем-то остаться, а не бежать с кучкой людей к ещё большей кучке горемык, чтобы всё равно быть заваленными снегом.

— Ну, ты мечтатель! — протянул Уилл и улыбнулся. — Да просто многие не захотели покидать свои дома, в которых прожили всю жизнь.

— Возможно. Но вот Эмили — она не такая. Я думал, что знаю о ней всё и вижу насквозь. И только недавно я осознал, как сильно ошибался в ней все последние годы.

— Ну хорошо, так что же ты хочешь? Журнал что ли наш на площади зачитывать? — Уилл вдруг по-отечески снисходительно заулыбался. — Ну, не смеши, Джон, друг мой! Вот если ты паёк людям дополнительный выдашь, да по большой поленнице дров — их радости не будет предела!

— Не хлебом единым, Уилл. Скоро события скажут нам сами за себя.

— Ладно. Но я, в общем-то, не об этом хотел тебя спросить. — Он помолчал. — Я про снег. Какие у тебя предчувствия?

— Я не знаю, Уилл, ничего насчет этого не знаю. Могу сказать только, что независимо от того, что будет дальше — сейчас я практически счастлив. Жизнь стала максимально естественной, настоящей, близкой к природе и первобытному существованию. И мы перестали выдвигать какие-то лозунги, мы нашли себе реальное дело. Наконец-то жизнь стала наполненной!

Уилл пристально посмотрел на Джона, затем забил себе табачку в трубку, раскурил и промолвил со вздохом:

— Иди, Джон, там наверно Эмили заждалась. Отдохни, наконец, от сегодняшних перипетий, ты заслужил. А я посижу ещё здесь, пожалуй. В последнее время нам было постоянно некогда. Мы были лишены этого знатного удовольствия — спокойно размышлять о чем-то. Так что вот я посижу в одиночестве, покумекаю над твоими сегодняшними словами. Поразмыслю, да, — проговорил Уилл и поднял взгляд к небу. Этой ночью оно было ясным и всё мерцало звездами. — А то, знаешь, слишком много событий сразу для нас, старичков. Мы ж привыкли размеренно чаёк попивать у камина, да греть старые косточки. — Уилл медленно выпустил колечко дыма. — И чтоб ничего необычного не происходило, а весь день — строго по часам.

Тут Уилл так знакомо заговорщически улыбнулся в усы и подмигнул Джону.

— Волков бояться — по туннелям не ходить! — усмехнулся в ответ Джон.

Друзья пожали друг другу руки, обнялись, и Джон направился по туннелю в сторону своего дома. Эмили наверно уже вскипятила чайку и ждет, подумал он, как хорошо!

Эпоха Возрождения

Корабельный люк открывался просто. Джон посидел, подумал, подёргал, постучал. Потом нашарил по краям углубления, как оказалось, специальные пазы для захвата руками. Потянул на себя, не вышло, а потом просто провернул люк влево и открыл его! На сей раз обошлось без волшебства!

Джон и Эмили ожидали увидеть за люком горы снега, но открыв, не увидели совсем ничего. От удивления Джон даже присвистнул.

— Посвети-ка тут, — попросил он Эмили.

Они пролезли в отверстие и увидели круглое тёмное помещение диаметром метра полтора. По стенам вилась винтовая лестница, уходящая куда-то наверх.

— Похоже, это башня, — задумчиво произнесла Эмили. — Вот только нет у нас в городе таких башен.

— Угу. Сейчас мы узнаем. Полезли наверх, если не боишься.

— Да всё нормально, — ровным голосом ответила Эмили, — главное вниз не смотреть. — Хотя, всё равно ведь ничего не разглядишь.

Ступени оказались вполне надёжными. С одной их стороны поручней не было, а с другой тянулся вверх ряд перил, закреплённых в стене. Поднявшись чуть выше, Джон выхватил фонариком из тьмы канделябры со свечами; они торчали из стен через каждые полвитка лестницы. Спустя некоторое время витая змейка привела ребят к потолку, в котором имелся узкий лаз, а за ним обнаружилось, что площадка наверху расширяется и приводит к новой двери. Дверь была дубовой и кованой железом.

— Н-да, протянул Джон, — в этом доме столько открытых дверей, но…

— Но некоторые закрыты на весьма серьёзные засовы, — добавила Эмили. — И почему-то кажется, что именно за такими дверями находится что-то самое-самое интересное.

Осмотрев дверь, они, не сильно удивившись, не узрели в ней ни замка, ни ручки. Джон присел на пол и уныло протянул:

— Ну, вот так всегда и бывает. Лезли, лезли… А тут уже никаких канделябров нет, чтобы за них подёргать.

— Если только за те, которые по стенам тут.

— Может, лучше не будем за них дёргать? А то ещё обвалится чего на этой суперлесенке, и прощай тогда, бессменный городской оратор, — улыбнулся Джон в полутьме.

— За эти — не будем, — согласилась Эмили. — Но помнишь, сколько веревочек в туннеле свисало с потолка? Не для красоты же они там болтаются. Вот если мы за них подёргаем, то может…

— Вот это вполне может! — несколько оживился Джон. Уж какая-нибудь вдруг да сработает.

За полчаса ребята передёргали все верёвки, но всё было тщетно. Дверь стояла как вкопанная.

— Эх, может, там надо одновременно две дёргать, а, может, там вообще надо знать комбинации или последовательность дёргания, — устало заметил Джон.

— Ну, тогда мы будем дёргать до пенсии!

— Тут даже десяти жизней не хватит, — усмехнулся Джон. — Если их там штук пятьдесят, тогда число комбинаций, открывающих этот эльфийский сим-сим, равно факториалу пятидесяти![61]

Эмили вдруг звонко рассмеялась:

— Ха-ха! Представляешь, передёргаем мы все эти комбинации, пусть даже и до пенсии, ха, и всё без толку, а потом приедет тётя Дженни, погремит тут половничком об какую-нибудь кастрюльку, созывая всех супчик эльфийский покушать. — Ахха-ха-ха! — и сим-сим наш открывается.

— Да, смешно будет, — протянул Джон уже не очень радостно.

Но, несмотря на неудачу, уходить обратно ни с чем охотников за тайнами Дома двух А. пока не тянуло. Ребята просто сидели перед дверью и молчали.

— Знаешь вот, Эм, — нарушил тишину Джон через некоторое время, — во «Властелине Колец» открывали Врата Мории заклинанием. Нужно было произнести слово «друг» по-эльфийски.

— И что же это за слово? — без особого интереса решила узнать Эмили.

— Я его не помню, это придется тебе за книгой сбегать.

— Мне?! Одной по этим тёмным коридорам? — ошарашено произнесла Эмили. Но, не желая выглядеть испуганной, тут же бойко добавила:

— Да и всё равно, ну что за глупость, ты же сам понимаешь, это ж сказка.

— Я просто хочу подумать тут ещё посидеть. Мне, видишь ли, не хочется без результата возвращаться. А ты можешь пока прогуляться с ветерком, развеяться, понимаешь, вдруг тоже чего на ум придёт.

Эмили скривилась было в усмешке, но быстро передумала и сказала:

— Ну ладно, уговорил. Так уж сильно бояться все равно не с чего. Черти вроде тут не водятся, дом-то эльфийский. И волки не залезут, — улыбнулась она, спускаясь вниз.

— И мышь не промчится! — засмеялся вдруг Джон, — беги же скорее.

Эмили осторожно стала спускаться по лестнице, а Джон привалился к стене напротив заветной двери и закрыл глаза. Он просто отдыхал, пытаясь отвлечься от любых тревожных мыслей. Спокойно горела свеча, навевая воспоминания о том, как хорошо было им всем месте, и пока они, оставшись почти без всей любимой компании, не оказались в снежной ловушке…

Пламя свечи слегка покачнулось, и возникло одномоментное видение леди Арталиэн. Она смотрела на Джона и губы её шептали какое-то слово. Она медленно произнесла его три раза, и всё растворилось в воздухе. Джон чуть дёрнулся и открыл глаза.

— Заснул я, что ли? — недоумённо произнёс он и тут же услышал шаги поднимающейся к нему Эмили.

— Давай скорее найдём слово и пойдём уже, хватит на сегодня приключений, — сказал он, подавая руку вылезавшей наверх подруге.

Они уселись рядышком и быстро нашли нужное место в книге. И Джон чётко прочитал вслух:

— Мэллон!

Ребята замерли. Пару секунд ничего не происходило, затем послышался громкий щелчок, что-то металлическое гулко сдвинулось, и дверь неторопливо приоткрылась.

— Но как?! — Джон вскочил с места и бросился к двери. Он уже готов был увидеть там что угодно, даже леди Арталиэн въяве.

— Как это возможно? — протянула ошарашенная Эмили. — Мы что, действительно в сказку попали? Или, может, это солнечные батареи, распознаватель речи?

— Ага, механика сфер… Леди Арталиэн сама как сказка. Пойдём же посмотрим, что там за дверью.

Выйдя наружу, они дружно ахнули от удивления. За широкими проёмами в стенах повсюду, сколько мог охватить взор, белела однообразная снежная пустыня. Подойдя к этим окнам, ребята увидели немного ниже занесенные верхушки деревьев, вздымающиеся над белой гладью, словно размятая клубника из миски с молоком. Не веря своим глазам, первопроходцы обошли площадку кругом. В центре её находилась дверь, через которую они сюда вылезли.

— Ой, Джон, смотри — наш дом! — закричала Эмили.

Присмотревшись, Джон увидел вдали знакомые очертания крыши и башенок.

— Вот это да! — протянул он. — Мы, стало быть, в лесу.

— Ага. Только никакая это не башня! Ход проделан внутри дерева! — высказала вслух Эмили то, о чем Джон уже начал догадываться сам. — А наверху расширение в виде площадки.

Тут Джон оживился:

— Тётя Дженни представляет: мэллорн[62] по-рибчестерски!

— И не говори! Я и не знала, что они растут себе в нашем лесу, — игриво заметила Эмили.

— Да, но как сколочено добротно! — добавила она, поглаживая рукой перила и стойки между проёмами, поддерживающие крышу.

— Но как вообще всё это можно было?.. — вопросил Джон и осёкся, подняв взгляд наверх. Над площадкой находился остроконечный купол. А к нему вела состоящая из нескольких ступенек лесенка, начинающаяся от двери. Под куполом был закреплён небольшой колокол, веревка свисала с язычка его.

— Остроконечный — хорошая защита от скапливающегося снега. Строители знали, что делают. Или строитель… И колокол — как раз, то, что надо, — обрадовался Джон.

— Джон, а тут тоже кое-что есть, — позвала его с другой стороны площадки Эмили.

Диаметрально противоположно двери, то есть с другой стороны круглого выхода на площадку, имелось углубление в стене. Отодвинув небольшую заслонку с затейливым рисунком в виде змеи, ребята увидели тайничок. Они уже не очень сильно удивились, найдя в нем добротную кольчугу из мелких прочных колец, лук, стрелы, меч, щит, бинокль, запасы сухарей и замёрзшей воды. Это ведь, ясное дело, чья работа.

— Интересно, с кем она тут воевать собиралась? — задумчиво протянула Эмили. — Полный боекомплект, запасы всякие. Как будто длительной осады ожидала.

— И оказалась не так далека от истины, как всегда, — невесело усмехнулся Джон. — С волками мы тоже совсем не собирались драться.

— Ой! — вскрикнула вдруг Эмили, заметив в углублении в стене ещё какой-то сверток. — Посмотри, а это что там?

Тут и Джон заметил нечто, завёрнутое в несколько слоёв пленки. Этот предмет сразу привлекал внимание. Взяв его в руки, Джон понял, что это тройной водонепроницаемый пакет.

— Так, так, Джоник! — Эмили даже подпрыгнула и захлопала в ладоши от предвкушения. — Там, кажется, книга. Сейчас мы с тобой погрузимся в увлекательное чтение талмуда под названием «Универсальное руководство для постояльцев Дома двух А. Что делать, если тётя Дженни уехала, а снежок всё падает».

— Да ну тебя, балда! — засмеялся Джон. — Давай лучше откроем.

Открыв пакеты, они извлекли книгу с выразительным рисунком на обложке. Джон посмотрел на напечатанное название и ничего не понял.

— Что это? Манускрипт Войнича[63] какой-то, — прошептал он.

— Я тоже не могу прочитать, отдельные буквы только знакомые.

Ребята открыли книгу, перевернули несколько страниц. Все они были такими же нечитаемыми, как и название на обложке. Но чуть дальше попалась картинка, и Эмили вскрикнула:

— Да это же Белый Совет!

— Откуда это ты знаешь? — недоверчиво поинтересовался Джон.

— А ты приглядись. — Они открыли другую картинку. — О! Вон, вдалеке — это орки. И стены крепости. Её ни с чем не спутаешь — Минас-Тирит!

Джон, промолчав, многозначительно посмотрел на Эмили, открыл последний форзац книги и вдруг увидел надпись на привычном, вполне читаемом языке: «Властелин Колец. Перевод на древнеанглийский — Дж. Хорнсбари». Джон вдруг расплылся в блаженной улыбке.

— Ну, это уж слишком, — счастливо промолвил он.

Отложив книгу, он уселся на возвышение и закурил. Тихо-тихо лежали вокруг сонные окрестности. Нигде не было ни намёка на движение, ни звука. А Джон затянулся и с умилением представил себе улыбку тёти Дженни.

— Да что же она всё-таки за человек такой! Ведь кажется — столько о ней всего знаешь, и тайный ход тебе, и залы, и даже башня, и фокусы всякие, чего уж ещё можно придумать? А тут теперь ещё перевод этот.

— А для кого он, как ты думаешь? — спросила Эмили. Ведь это всё мертвые языки, никто в мире не говорит на таких уже добрую тысячу лет.

Эмили взглянула на Джона, и, увидев его серьезное лицо, неуверенно добавила: — По крайней мере, я у нас в городе никакой такой тарабарщины не слышала!

— Ну ты бы ещё удивлялась, что мордорский не слышала! Ха! Вот именно поэтому леди Арталиэн и перевела на древнеанглийский — потому что на нём никто уже не говорит! Какой смысл делать рациональные вещи — все вокруг только этим и занимаются!

Джон бросил окурок и, обняв Эмили, крикнул:

— Ура! Мы не одни, Эмили! Не одни!

— Да уж, — пробормотала немного сбитая с толку Эмили. — Иррационального в нашей жизни нынче достаточно. Хотя, в нынешней-то ситуации — казалось бы… Тётя Дженни упорно ищет свою дорогу!

— Ага, прокладывает бульдозерами, я бы сказал! Слушай, Эм, пошли за гитарами?

Эмили вопросительно посмотрела на собеседника, подняв нерешительный взгляд на сгущающиеся сумерки.

— Да я схожу с тобой, не волнуйся! — добавил он.

Это был счастливый, запоминающийся вечер. Ребята притащили наверх гитары, и Джон до самых сумерек что-то бренчал, иногда согреваясь чаем, который заварили в термос. Какое-то время они молча сидели на площадке. Лишь негромкие звуки гитары проникали в тайнопись вечера и оставляли там свои странные руны. Но нынче руны эти не были тревожными, как часто бывало в сочинениях Джона. Радость и надежда прокрались сегодня высоко на смотровую площадку башенки леди А., и вылились в несколько мажорных аккордов. Эмили неподвижно созерцала почти уже скрывшиеся в темноте окрестности. Но вдруг пошевелилась и в волнении произнесла:

— Джон, Джон! Погоди, повтори последние два аккорда.

— Какие, эти? — Джон наиграл.

— Эти, да. Вот ещё ты один тут играл, мне кажется, он удивительно ложится после них, как бы это сказать.

— Этот?

— Нет, но этот тоже хороший. Там как бы такая завитушка была: Тра-та-та-ра-ти-ту-та. Тра-та.

— А, понятно. Ну-ка…

Джон переставил несколько аккордов, проиграл последовательность ещё раз и одобрительно хмыкнул:

— Хм. А ты молодец, Эм. Может, подыграешь?

— Ну, я давно не играла, но можно попробовать.

Ребята состроили гитары и минут двадцать увлеченно играли. Джон переключился на соло, попросив Эмили играть основную тему, что она с некоторым трудом и выполнила. У Джона начала вырисовываться светлая, обнадёживающая мелодия.

— Эпоха Возрождения, — пробормотал он.

Поднялся месяц над чернеющей полоской, отделяющей землю от неба, и за стенами цитадели уже нельзя было ничего различить; а музыка всё звучала. Наконец, гитары отложены. По чашечкам разлита последняя порция чая.

— А здорово у нас всё это получилось, — заметила Эмили. — Правда, пальцы на холоде уже плохо слушаются.

— И мне нравится. Впервые у меня вышло что-то такое… ну, не знаю, как описать. А давай сыграем это на площади. Для всех! — и Джон встал.

— А что, почему бы и нет? — обрадовалась Эмили. Бесплатный концерт по заявкам… нет, без заявок, театр-то провинциальный, — она хихикнула. — Слушай, а другие вещи у тебя есть? Давай разучим ещё и сыграем вдвоем.

— Точно, Эм, — Джон обнял подругу. — Мы так и сделаем. Бери свечку, пойдём греться у камина.

На следующий день на площади уже мерно разливался колокольный звон. Колокол, за неимением лучшего места, просто подвесили под недавно отстроенный навес. Потихоньку подтягивающиеся люди удивлялись. В центре на помосте стоял Джон, и две гитары рядом с ним. Эмили была занята колоколом. Когда собралось достаточно людей, Джон окинув всех взглядом, сказал:

— Мы тут с Эмили решили немного поиграть для вас, кгхм…

— Отлично, — оживился Пол Монтгомери, — а то радио не работает! А я так любил по пятницам слушать музыкальную передачу.

— А что собираетесь играть, ребята? — Кевин Уайли тоже выглядел заинтересованно. — Помнится, и я когда-то играл, сто лет тому, эх!

— А мы немного побренчим вещи собственного сочинения, — весело выпустила пар Эмили, остановив, наконец, язык колокола.

— Но поплясать особо не рассчитывайте, — заговорщически сощурилась она и подмигнула Джону.

— Да, это не песни, это просто я на гитаре искал отражение своего видения реальности. Тут ещё некоторые вещи вместе с Уолтером сработаны. Уолтер, он… Уехал ещё до… В общем, давно.

Отыграв с десяток вещей, Джон с Эмили отложили гитары. Люди были задумчивы и молчали. Но тут послышались всхлипывания, и вперёд вышла Лора.

— Вот там, где две гитары играют, яркая такая. «Тинувиэль» вы, кажется, объявили… Я так отчётливо слышу там ручеек, капель… Весна придёт! Придёт!

И Лора, внезапно расчувствовавшись, в сотрясших её тело рыданиях уткнулась носом в грудь своего мужа Кевина. Он погладил её и задумчиво посмотрел под купол.

— Здорово, ребята! Я тоже хочу вспомнить былое, надо попробовать.

— И я хочу, — оживился кто-то. Можно я стихи прочитаю? Всю жизнь думал, глупость такая, но вот может сейчас… Именно сейчас и стоит их прочитать…

В тот вечер было прочитано несколько стихотворений, звучали и песни. В конце Уилл подмигнул Джону и развёл руками, как бы признавая свою неправоту. Джон весело махнул рукой в ответ.

Текли месяцы, и некий гипотетический наблюдатель, имейся такой на небесах, наверняка узрел бы, как одни люди не переставали каждый день радоваться, собираясь вместе — пели и участвовали в играх; другие же, напротив, давно уже не покидали своих жилищ, и даже частые поначалу визиты Джона в эти дома не давали никакого ощутимого результата. Третьи же и вовсе говорили ныне только о Царствии Божием, постоянно молились, появление таких на площади было уже довольно редким явлением. Так немногочисленное население городка разделилось на три пусть и условные, но столь различные, заметные и земному оку группы. Но при этом было во всём этом и нечто, заметное только сверху, кому-то, находящемуся вне снежных чертогов. При внешней непохожести и различном поведении все три группы сближало одно: характерный, даже слегка болезненный блеск глаз, выдававший одержимость, завладевшую в то время многими. Видел ли Джон это в своём отражении, читал ли он это в глазах Эмили, отдавал ли себе отчет в том, что город превратился в стайку одичалых безумцев, часть которых всё ещё боролась за жизнь, а другая часть… Впрочем, кто сказал — безумцев?

Наиболее активные горожане продолжали собираться на площади с завидной регулярностью — каждый день. Они, как и все остальные, прекрасно видели, что с течением времени ничего не меняется — город всё больше погружается в пучину. И, казалось, глазу уж не за что зацепиться; никуда не укрыться от слепящего ярко-белого цвета повсюду. Но люди собирались, чтобы увидеть друг друга. Чтобы дать понять себе и всем остальным — они ещё живы. И площадь, только площадь, этот островок жизни, спасал угасающие души от полного забвения. За эти месяцы в городе от истощения и болезней умерли несколько человек. Но живые по-прежнему проползали проходами и радостно обнимались на островке жизни в бескрайней белой пустыне. Полуголодные, озябшие, в обносках, они вдохновенно и без всякого ложного стеснения читали и исполняли свои стихи, пели песни. Посреди белых рибчестерских гор, отбрасывая наносное, выкристаллизовывались характеры людей, их глубинные сущности, не видимые в обыденной жизни доселе. Все эти люди остались в городе добровольно, не попытавшись сбежать в приснопамятный Новый Год. Никто в тот момент времени, конечно, не мог знать будущего. Причины остаться у людей, возможно, так же были различными. Но выдержали, оставшись в трезвом уме, далеко не все. На этом фоне Эмили была одной из тех, кто практически ни разу не терял присутствия духа.

* * *

Как-то в эти дни в Доме двух А. тревожно засигналила рация, и Джон, почуяв неладное (чтобы просто поболтать, обычно приходили на площадь), быстро ответил:

— Да!

— Джон! — кричал Уилл Мортон в рацию, — Джек с Восточной улицы погиб!

— Как же это? — послышался взволнованный голос Джона.

— Понимаешь, они там прорыли дополнительный туннель, чтобы из соседнего пустого дома дрова на растопку брать.

— И что же?

— Прорыли, но никто ж не знал, что просто так рыть нельзя. Ничего не укрепили. Вот он и обвалился под тяжестью снега. Джека засыпало…

— Идём на площадь.

На площади уже гремел набат, появлялись из туннелей люди. Даже из числа тех, кто не приходил каждый день на «творческие вечера».

— Понимаете, нельзя делать не укреплённые туннели, — мрачно говорил Джон собравшимся. — Тяжесть слежавшегося снега рано или поздно обрушит своды.

Все понуро молчали. Складывалось ощущение, что моральная тяжесть была ещё тяжелее снеговых масс.

— Это все Бог покарал нас! За грехи, — воскликнула какая-то женщина, которую Джон знал только мельком.

— Покарал! — добавила женщина. — Никто не выберется отсюда живым! Бога вспоминаем, только когда всё плохо, а грехи-то копятся. Надо было раньше молиться!

— Послушайте, давайте не нагнетать, — пытался вразумить её Уилл. — Нам, живым, сейчас правильные выводы нужно сделать и не повторять ошибок.

— Поздно теперь говорить, Судный час наступает! — не унималась «прорицательница».

— Ну вот, нам только второго Джоша не хватало, — вполголоса проговорил Джон.

Женщину тем временем увели домой двое человек. Ей явно нужно было принять успокоительное.

— Вот что, рибчестерцы! — продолжал Джон уже громко. — Такие настроения нам совсем не нужны. Давайте проверим все туннели. Ну и уж конечно не будем больше ничего рыть.

Тут вдруг Эмили, стоявшая в толпе слушателей прямо перед Джоном, встрепенулась, и, развернувшись к людям, с силой в голосе произнесла:

— Люди! Случилась трагедия, но давайте не паниковать! Религиозные истерии в момент погубят всё, что мы с таким трудом с вами создали.

Послышались одобрительные голоса.

— Мы выживем! Это совершенно точно. И весна наступит! — Эмили сгоряча коснулась скользкой темы, но было поздно.

— Когда же, не угодно ли сказать? — послышался ехидный голос.

— Но сейчас ещё только май месяц наступил. Ну да, календарная весна! Но мало ли какие катаклизмы в мире случаются! Подождём ещё, у нас есть всё, чтобы терпеливо дожидаться… весны.

Народ расходился с противоречивыми чувствами. Кто-то в неопределённом направлении без всякой надежды отмахивался рукой, кто-то скептически качал головой. Но были и те, что улыбались. Сквозь слёзы.

— Ты прямо как Черчилль сегодня выступила, — говорил Джон Эмили, когда они вернулись домой. Молодчина!

— Правда? Да это ты у нас оратор, я-то что… просто накипело.

— А пойдём на башню, — предложил Джон. — И чайник захватим. И гитару!

Наверху было прохладно, тянул со всех сторон морозный ветерок, но ребята грелись чаем. Джон взял гитару и заиграл зыбкую, нестройную мелодию. Проиграв несколько раз, завершил её минорным аккордом. Но при этом в мелодии звучали и обнадеживающие ноты.

— Ты только что сочинил? — спросила Эмили. — Мне нравится. Здесь пахнет надеждой.

— Да! Пусть называется «…и всё-таки весна».

Эмили с благодарностью взглянула Джону в глаза. Казалось, в этот момент даже свечка, тускло освещавшая происходящее, разгорелась немного ярче.

— Что ж, видно, не всё петь да радоваться. Но надежды терять не будем, — молвил Джон тихо.

Эмили лишь молча прижалась к нему покрепче. Дождавшись наступления полной темноты, ребята спустились по лестнице и прошли обратно в дом. В тот вечер они долго не ложились, и, почти не разговаривая, просто сидели на ковре у огня, погружённые каждый в свои мысли. В камине ярко полыхало пламя, выхватывая из темноты фигуры людей и елозя серыми извивающимися пальцами по стенам.

Бывали в эти дни и светлые моменты в жизни горожан. Как-то Эмили, ходившая на собрание на площади, прибежала обратно и, ворвавшись в комнату, взволнованно выпалила Джону:

— Джон, Джон! У нас в городе прибавление! — возвестительница запыхалась от спешки, но голос её прямо-таки дышал радостью, а взор лучился.

— Прибавление? — Джон нехотя оторвался от созерцания язычков пламени в камине. — На вертолёте что ли новые поселенцы прилетели? Или нам мешки с едой сбросили с небес на год вперёд, пока я тут дремал?

— Да какие там поселенцы! Какие мешки! — смеялась Эмили. — У Розы и Майкла дочь родилась! — И видя непонимание в глазах друга, добавила:

— Ну, Роза с улицы Тополей. Роза Кринсман.

— А, Роза! Вот как. — Джон, наконец, понимающе улыбнулся. — Надеюсь, Снегоуборочной Машиной не назвали?

— Назвали? — Эмили вскинула брови. — Весной назвали. Бежим скорее к ним!

— Весна, значит, — бросил Джон задумчиво, надевая куртку. — Весна…

В этот день в городе радовались. Все несли молодым родителям подарки. Вместо обычных для этого времени мешков с мукой по проходам протискивали коляски, несли охапки пелёнок, тащили найденные в брошенных магазинах детские смеси питания. Город сложно было узнать. Люди улыбались, смеялись, и со стороны можно было подумать, что здесь так происходило всегда; и словно не было никаких событий последних нескольких месяцев; город будто сбросил с плеч всю накопившуюся тяжесть.

— Странно, — размышлял про себя Джон. — Как же столь маленькое событие способно так воодушевить людей? Вероятно, это заложено в нас — в каждом человеке глубоко внутри тлеет притухший на время факел всепобеждающей жизни; рождение нового человека в наших условиях способно, оказывается, раздуть этот священный пламень!.. Надолго ли — вот в чем вопрос.

Эти и другие события подвигали Джона и Уилла собираться вместе и подолгу обсуждать их. Хотя, чаще эти обсуждения не отдавали конкретикой городской жизни, а носили общий, скорее отвлечённо-философский характер.

— Должен сказать, что частично ты был прав, Джон, — говорил Уилл, раскуривая свою завсегдашнюю трубку. Некоторым людям действительно случай помог открыть что-то в себе.

— Случай?

— Ну, ты, думаю, понял, о чем я… Но ты видел их глаза? Это что-то на грани с безумием; по крайней мере — с отчаянием.

— Уилл, ну а где ты видел искусство, созданное в обстановке пространной безмятежности?

— Да полно такого, надо тебе сказать. Сотни художников ехали уединенно жить на берег моря, чтобы живописать природу. И их произведения тоже, хочу тебя заверить, таили…

— Возможно, они уже нашли в мире некую гармонию, поймали поток и желали лишь творить. Но часто творчество — это попытка пробиться из повседневности на другую сторону.

— Угу. Пробиться через кубические километры снега в Дженкинс, например.

Джон вопросительного взглянул на собеседника.

— Я лишь о том, — продолжал Уилл, — что всё подобное творчество обусловлено. Верни их обратно к прежнему комфорту и безмятежности, они и думать забудут, что читали какие-то пламенные стихи на площади. Верни их в тепло, к телевидению, ко всяким микроволновкам и попкорну, и вся эта самодеятельность рассыплется словно…

— Ну, так любое творчество обусловлено, Уилл. Есть ли вообще в этом мире самосущее, абсолютное, не созданное, а существующее всегда? Всё от чего-то зависит или происходит. Имеет начало и…

— Так наш разговор заходит в тупик. Мы с тобой словно ролями поменялись. До катастрофы ты искал себя, а я таил в закромах старые взбалмошные стишочки и посещал собрания Союза. Но сейчас стихи — это не так важно. Погоды в мире искусства изменились, так сказать.

— А что же тогда важно? — процедил Джон. — Погоды, ха…

— Выжить, понятное дело!

— Угу. Ради чего выживать-то? Чтоб потом одни опять уткнулись в сериалы по телику, а другие снова задались «вечными» вопросами?

— Ну, я смотрю, те, «другие» ими и посейчас задаются, хм! Чехова что ли не читал? Я, Джон, думаю, что сейчас самое важное — это события вроде рождения дочери у Розы Кринсман.

— Может, ещё предложишь график ввести, по которому через каждые несколько дней будет рождаться новый человек и приносить всем столь необходимую радость, и так вплоть до следующего родившегося? — съязвил Джон. Ему и самому не нравилось его настроение, но он никак не мог с собой справиться.

Уилл не уделил внимания этой колкости и продолжал:

— Нет, ты видел, как все они встрепенулись, как радовались? Сейчас — главное выжить. И ещё с ума не сойти. Ты ведь хотел обрести смысл? Вот он, наш с тобой смысл — любой ценой противостоять полному коллапсу!

Джон задумчиво смотрел на собеседника и не находил ответа. Взгляд его слабо светился, но в нём угадывались зеленые огоньки. Они то разгорались, то затухали. Видимо, Джон хотел что-то ответить, но через несколько секунд решал, что не нужно ничего говорить. Уилл, заметив, что другу нелегко, примирительно сказал:

— Возьми лучше трубочку, право. Доброго табачку, пока он есть! — и протянул Джону дымящуюся трубку, больше напоминающую некую деталь от заводского механизма девятнадцатого века.

— Покури лучше. А то сейчас ещё к разговорам о Боге перейдём.

Джон, наконец, усмехнулся, немного сбросив оцепенение.

— Ну, бог или что там, — сказал он, — но некоторые в нашем городе явно что-то открыли в себе, в мире, или для себя… А как там это называть… Кто знает, Уилл, может всё это и происходит лишь для того, чтобы Раймонд Могли стихи начал писать. А то так и проходил бы всю жизнь в сторожах на складе у «бетонки».

— Ну это уж слишком, — пробасил Уилл не без улыбки. — Могли, ха! Ты всё витаешь в облаках, друг мой. Пойду-ка я домой. — Он посмотрел на Джона и вдруг прибавил:

— Стихи последние в тетрадь перепишу.

Джон с усталой улыбкой поднял руку в знак прощания.

— И я пойду. Встречу закат на башне.

И когда Уилл исчез в проходе, ведущем к его дому на Восточной улице, он тихонько добавил ни для кого:

— На башне надежды.

Так текли себе мимоезжие, тягучие серые дни. Джон несколько приуныл, и даже на площади появлялся хоть и регулярно, не пропуская собрания, но ненадолго. Лишь покивав знакомым, послушав несколько выступлений, он тихо уходил на башню. Даже Эмили было тяжело до него достучаться. Однажды ввечеру они смотрели вдаль с облюбованной ими дозорной площадки на башенке тёти Дженни. И Джон, повернув голову на восток, увидел вдруг столб чёрного дыма на горизонте.

— Смотри-ка, вон там, на севере, — поманил он рукой Эмили.

— Пожар что ли? — поинтересовалась она недоуменно. — Хотя, что там может гореть. Ведь там одни снега. И даже если бы было чему гореть, кто мог поджечь? Никуда ведь не пройдёшь и не проедешь.

Джон несколько секунд смотрел, и, казалось, являл собой полное отсутствие мыслей. Но затем лицо его внезапно озарилось.

— Это знак! Дженкинс даёт нам знак! Гореть тут, действительно, нечему, и при всём желании не подожжёшь. А вот в городе… Нет, пожар тоже не возникнет, если только у них там нет своего Джоша. Но посмотри, какая копоть! Обычный дым бы не был так заметен.

— Думаешь? — Эмили как-то странно, в смешанных чувствах, посмотрела на Джона и задышала глубоко и часто, словно предчувствуя что-то очень важное.

— Ну конечно! Так в древности люди посылали друг другу сигналы. Когда не было всяких телефонов-телеграфов! И автоматов с пепси-колой.

— Не может быть! — тут уже Эмили обрадовалась! — Так надо же скорее им ответить! Бежим на площадь.

После короткого совещания с Уиллом и Полом, которые первыми пришли на площадь, решили, что простой костёр тут не поможет.

— Они, вероятно, тоже это поняли, и может, не с первого раза, — говорил Джон. — Прошлые их сигналы мы могли и вовсе пропустить, тем более, что с башни мы не наблюдаем окрестности круглосуточно. Да и саму смотровую площадку мы облюбовали лишь недавно. А без неё, как вы сами понимаете, скоро и носа своего станет не видно.

— А что у нас есть такого, что может густую копоть создать? — выразил общий вопрос Пол. — Доски ведь почти не дымят.

— Да, завода пластмасс у нас нет. Вот. Вообще никакого производства нет, — задумчиво произнёс Уилл. — В смысле — и не было.

— Зато у нас осталась куча бесполезных автомобилей, и вот покрышки с них мы сейчас и пожжём! — нашелся подоспевший Кевин Уайли.

— Отличная идея, — оживился Пол. — И помолчав, понуро добавил:

— Правда, их ещё надо откопать.

— Да не переживай! — уже весело брякнул Уилл. — Нам же не надо целый автопарк жечь!

— Хотя было бы неплохо, — тихо усмехнулся Джон.

— Что ты говоришь? — переспросил не расслышавший последнюю фразу Пол.

— Я говорю: вперёд, за дело! Сейчас мы почистим город от старого хлама! — крикнул Джон. — Вперёд, все на реализацию программы по утилизации отслуживших авто! Впрочем, и новеньких тоже!

Оказалось, что задача найти покрышки не такая уж трудновыполнимая. Прямо с площади имелся въезд в гараж, расположенный в одном из центральных административных зданий города. Ворота быстро раскопали. Почти все машины оказались на месте.

— Так, ребята, теперь немного керосинчику надо, уж не пожалеем для такого случая, — весело крикнул Пол.

Место для сигнального кострища найти оказалось несколько сложнее. Выбраться на крыши зданий не было ровно никакой возможности, на земле свободного места тоже не было — только в туннелях. Пришлось несколько часов поработать лопатами и расчистить полянку около площади. Туда и свалили покрышки, облив их керосином.

— Махмуд, зажигай! — произнёс Джон услышанную где-то в кино фразу.

Люди ликовали — результат не заставил себя ждать. Как только покрышки разгорелись, и небеса заполнились черной копотью, Джон с башни углядел в туманной дали ответный сигнал — вне всякого сомнения, это был Дженкинс!

Джон помчался на площадь и сообщил всем эту новость.

— Ну а теперь что? — немного охладил общий пыл Уилл. — Они и мы живы, это мы дали друг другу понять. Но никто ведь за нами не прилетит, да и лететь, похоже, просто некуда.

— Подождём! — крикнул Джон. Он не терял присутствия духа. — Я на башню, караулить!

В тот день, однако, рибчестерцы ничего не дождались и уже снова начали терять из вида надежду — эту строптивую, неуловимую кошку, которая гуляла по Рибчестеру, полностью предоставленная самой себе. Джон проводил на дозорной башне всё время. Эмили была рядом с ним, она грелась у небольшого костра, который они аккуратно разводили там, положив на деревянный пол пару металлических листов.

Утром следующего дня на площади снова развели сигнальный костер. Надежды было мало, но предчувствия Джона, что всё не просто так, на сей раз полностью оправдались: вскоре с дозорной башни он увидел чёрную точку в небе. Она была ещё далеко, но сразу взволновала его.

— Эмили, проснись, — потормошил он прикорнувшую у огонька девушку.

— Сюда что-то движется! Вон, в небе, видишь?!

— На вертолёт не похоже, — уныло протянула Эмили и снова свернулась клубочком под тёплой шкурой, сладко зевая.

— Это птица! Я их сто лет уж не видел. И лететь она может только в город, больше некуда.

— И чего? — повела плечами Эмили. — Ты, никак, по мясцу свежему соскучился? — чуть улыбнулась лежащая у огня сонная подруга Джона.

— Погоди. — Он поднял руки и замахал ими, привлекая внимание приближающегося пернатого. — Так, цыпа-цыпа, гуля-гуля, иди-ка сюда, ненаглядный.

Тут Эмили наконец сбросила шкуру, встала и подошла к Джону.

— Ты чего это затеял тут? — заинтересовалась она.

В этот момент прямо на ограду опустился голубок и довольно заворковал.

— Так, а ну-ка. — Джон протянул к птице руки, и та, на удивление, не улетела.

— Есть! — завопил Джон что было силы. — Весточка из Дженкинса!

Они сломя голову бежали по туннелям на площадь, неся в руках драгоценную птицу. И, хотя хуже всего сейчас было бы случайно сломать шею драгоценному пернатому, они неслись в темноте на ощупь, не разбирая дороги. Влетев на площадь, Джон неистово зазвонил в колокол, чем перепугал вечно сонный город.

— Вести! Вести из Дженкинса! — закричал он, чуть завидев первых людей, откликнувшихся на зов.

* * *

Вскоре Джон уже зачитывал жителям послание собратьев по несчастью.

«С малой надеждой посылаем к вам единственного уцелевшего почтового голубя (остальные тяжелые времена не пережили). Мы, жители Дженкинса, живы и надеемся на ваш ответ. Многие в самом начале снегопада уехали отсюда в более крупный Гринтаун, что находится за двести километров от нашего города. Дальнейшая судьба их нам неизвестна. Связи никакой ни с мелкими, ни с крупными городами нет, и голубя больше отправить некуда — все они очень далеко. Даже дымовой сигнал остаётся без ответа. Сообщаем вам имена тех, кто сейчас жив и находится здесь».

Джон зачитал довольно большой список, среди которого значилось, в числе других, и всё его семейство. После этого он радостно вздохнул и подумал: «Ну вот, наконец. Интересно, как там мой братишка Дик?»

Реакция людей на список была в основном радостной, но некоторые не услышали имён тех своих близких, кто бежал из Рибчестера в начале снежной блокады. Такие были подавлены. Им оставалось надеяться только на то, что их родственники успели бежать ещё дальше, в более крупный Гринтаун, хотя было ясно, что это надежда совсем уж призрачная, учитывая, что и до Дженкинса явно не все рибчестерские беглецы добрались.

— Вы птицу хоть покормите, — послышался вдруг гулкий бас Уилла. — А то она так долго не пролетает с вашей «Полевой почтой юности».

У Мортона родственников нигде поблизости не было, поэтому список он слушал вполуха, и новости не выбили его из привычной колеи.

— Дайте ему овса что ли! — раздался голос Лоры. — Иди ко мне, милая птичка, разносчик добрых вестей, жаворонок ты наш золотой, облачный странник ненаглядный…

— Да не ест он овёс твой, Лора, — сотряс прохладный воздух скрипучий смех Кевина. — Тебе бы стихи писать! А ему надо семечки, или хлебец. А то, реально, не долетит!

— А вот и напишу! Да, птичка моя хорошая? — откликнулась Лора, нежно поглаживая голубя.

Птицу накормили и согрели. Теперь оставалось надеяться, что она знает дорогу обратно. Джон с Эмили составили список всех здравствующих горожан, и, внеся в письмо некоторые сведения о жизни города, осторожно привязали его к лапке голубя. В записке также попросили, вдоволь посмеявшись, в следующий раз прислать с голубем мешок крупы и консервы, причем, чтобы нагрузка на каждую лапу была равномерной. Если к одной привязывается мешок, то к другой равновесное количество банок тушёнки!.. Дым на горизонте всё ещё поднимался в морозный воздух — голубя явно ждали домой.

— Ну, лети родной! — и Джон слегка подбросил птицу вверх, в направлении ожидающего возвращения своего посланника Дженкинса. Крылатый делегат сразу взял верный курс и полетел в направлении черного кустистого столбика, растущего, казалось, с самой линии горизонта.

Важные дела на этом и закончились, и Джон с Эмили направились в сторону дома. В ту же сторону направился и Пол, но Уилл остановил его.

— Погоди, Пол. Ты спешишь?

— Да нет, куда тут можно спешить…

— Пойдём тогда ко мне, потолкуем, — предложил Уилл.

* * *

Вскоре Уилл с Полом Монтгомери сидели в домике первого и чинно попыхивали трубками.

— Эх, у меня кое-что ещё в запасниках сохранилось! — говорил Уилл, разливая эль в бокалы. — Понимаешь, Пол, Джон верит в возрождение духа горожан. Он считает, что сейчас именно тот поворотный момент, когда люди просыпаются. Очищаются от долго копимого наносного. Когда…

— Я думаю, — прервал грозящий стать длинным монолог Пол, — что в этом совершенно точно есть доля истины. Я и сам с радостью прочитал на собрании пару своих юношеских стихов. А недавно даже взялся за новые. — Он помолчал, отпивая эль.

— И ведь странное дело, если б не все эти события, никогда бы я и не вспомнил про стихи. Никогда бы не услышал музыки Джона. И ещё много чего бы не произошло.

— Я тебе одну историю сейчас поведаю, — задумчиво проговорил Уилл, невольно вспомнив недавнюю радость людей, узнавших о своих родственниках, добравшихся невредимыми до Дженкинса. И продолжил после паузы.

— В молодости я ослушался родителей, и не пошёл по пути, который они для меня заготовили. Отец думал, что я буду продолжать его бизнес. То есть всю жизнь торговать в небольшой семейной забегаловке, позволявшей, надо сказать, жить всей нашей семье.

— И ты что же? — с интересом спросил Пол.

— А я… Как молния вдруг мелькнула, понимаешь? Осознание того, что так я и буду безвылазно торговать до конца жизни в том убогом городишке. Десять лет, двадцать лет, по праздникам, по будням; буду учить детей, что нужно семейный бизнес продолжать, буду копить деньги на свой дом, на новые вывески, тарелки, стаканы, прилавки; отцы — дети, дети — отцы, стаканы, прилавки, и этот круговорот бесконечен, из него не вырваться.

Тут Уилл хорошо приложился к бокалу, опустошил его, и стал набивать трубку.

— В общем, наверно ты уже понял, что я послал всю эту радужную перспективу к чертям собачьим. Ну и взамен был послан своим отцом куда-то примерно в ту же плоскость. А может и совсем в иную.

— Ага, вот оно что, — задумчиво протянул Пол.

— Да. Тогда я был ещё молод. Потом я работал на сотне работ разнорабочим, жил в хипповых коммунах, вбирал в себя идеи того времени, перемещался по стране почти без всякой цели. Но что я нашёл, что обрёл? Сомнения, друг мой, сомнения!

— Да бог с тобой, Уилл! У тебя, должно быть, жизнь такая интересная вышла, а ты не рад. Подумай, что было бы, покорись ты воле родителей!

— Да жил бы сейчас с женой и кучей внуков в том же квакучем болоте, где и родился, курятник бы этот родовой держал. Наливал бы содовую завсегдатаям бара, ежедневно подпирающим стойку полвека кряду, — к слову, таким же старым балбесам, как и я сам! — и Уилл, наконец, почувствовал, что напряжение спадает.

— Хех, вот именно! И со мной бы пиво не пил! И с Джоном. И много ещё чего хорошего тогда не явило бы себя белому свету. Давай-ка, кстати, ещё выпьем, добрый у тебя эль!

Тут Уилл наполнил бокалы и, вскинув взгляд вверх, загадочно улыбнулся.

— Что ж, значит, все идёт как должно. — И помолчав, добавил неожиданно даже для самого себя:

— Пол, а пойдём обратно на площадь!

— А что, пойдём! — живо откликнулся Пол.

— О, да! И кое-что захватим с собой! — довольно промурлыкал Уилл и вышел в сени.

Там друзья погрузили на санки шкуры, заострённые колья и дрова; канистру с элем тоже не забыли. И на площади развернулось небывалое доселе действо: со стороны казалось, что два дикаря в шкурах плясали вокруг огня, потрясая своими охотничьими пиками. Они двигались, будто подчиняясь некоему тайному ритму, и эхо далёких барабанов отдавалось у них в ушах, не достижимое для слуха других.

То ли тишина в городе стояла такая, что шум, производимый плясками и воплями новоявленных дикарей каким-то образом донёсся до Дома двух А., то ли Джон с Эмили просто решили снова прогуляться на ночь глядя, — но вскоре они снова были на площади, где и застали завораживающее первобытное действо.

— Вот те на! — протянул Джон не без улыбки, наблюдая, как Пол с Уиллом в медвежьих шкурах ходят по кругу, издают горловые звуки, притопывают ногами и широко растопырив руки, потрясают острыми деревянными кольями.

— Решили разрисовать нашу скупую на события реальность новыми красками? — обратился он сразу к обоим нарушителям ночного спокойствия.

— Это, Джон, и есть наша жизнь без прикрас, — тут же нашёлся Уилл. — И уж скорее это она нас живописует, а не наоборот. А мы возвращаемся в Каменный век! Назад на деревья! Да будет праздник первобытной жизни!

— В Каменный, значит! — Джон хитро сощурился. — А ведь тогда стихов-то и в помине не было!

Взяв Эмили за руки, он стал повторять нехитрые движения за новыми неандертальцами. Это быстро согревало и придавало настроению некий задорный оттенок.

— А что, Уилл, — громко проговорил Джон, — мне нравится! Помнишь, мы недавно обсуждали собрания на площади, и ты говорил, что многие наши люди буравят друг друга безумными взглядами! А мы сейчас…

— Говорил! — весело перебил Уилл. — Мы там много чего говорили. Но подумай, Джон, а где они, эти критерии нормальности? Кто вообще может определить, что нормально, а что безумно, если весь мир, считай, перевернулся с ног на голову?

— Никто не может. Сейчас такое время, что каждый день всё может с ног на голову перевернуться, — отвечал Джон.

— Каждый день? — и Уилл окинул взглядом крайне однообразные окрестности. — Не похоже, друг мой!

— Да это как раз может ещё сто лет в обед не измениться, а вот стабильность психического состояния людей ныне никем и ничем не гарантирована. — Тут Джон лукаво улыбнулся.

— Вот взять хотя бы вас с Полом, — продолжал он. — Солидные мужчины, при трубках, все дела. А тут вдруг пустились в танец пещерных людей у костра! — Джон не выдержал, прыснул, и, ещё крепче ухватив Эмили за руки, сам пустился в неконтролируемый пляс, сбивая общий ритм и крича громче всех:

Мы вчера носили фраки — Не нужны нам больше враки! И пусть будет полный швах — Мы зато в волчьих шкурáх!

— Ты — да, Джон, — зазвенела тут, сияя от радости, Эмили высоким голоском, — только во фраке тебя и видели, можно подумать! Ты вечно в драных джинсах и заношенной майке! Ха-ха!

— Истину глаголешь! — отшутился новый уличный массовик-затейник.

— Джон, — подал тут голос Пол, продолжавший вокруг костра какие-то шаманские телодвижения вместе с Уиллом. — А ты заметил, как за последние месяцы явственно проступило разделение на павших духом и неунывающих вроде…

— Вроде меня! — засмеялась Эмили.

— Да, вроде Эмили. И вроде нас с Уиллом, — закончил Пол.

— Сложно не заметить, тем более, я всех таких «павших» каждый день навещал, всё пытался подбодрить, утешить, — ответил Джон. — Ничего не вышло, как вы знаете. Часть их немного оживала, пока я с ними говорил, и даже обещала приходить на собрания, но, похоже, как только я выходил за порог, тут же забывала обо всём, вновь погружаясь в топкую трясину немой безысходности. Нынче это в моде…

Тут Уилл остановился, наконец, подошел к канистре и разлил всем эля в кружки.

— Ну а мы-то, мы-то, как думаешь, долго ещё радоваться будем? Или скоро тоже перейдём в другой лагерь? — задал он вопрос Джону и деланно нахмурился.

— Уилл, ты ж знаешь ответ на этот вопрос, — слегка улыбнулся Джон. В обыденных, нормальных условиях мы — вся наша команда — всё искали, как нам думалось, истинную жизнь; жизнь максимально осмысленную. И всё нам было не так и не то. А сейчас, вроде как, и смысл появился. Так что нам с тобой и терять-то, в общем-то, нечего.

— Эге-гей, дружище, глотни доброго пивка! Нам есть что терять! — и Уилл обвёл рукой вокруг себя, указывая на снежные горы. Да, вот это самое — парадокс! — дало нам новую жизнь.

— Ну, я, конечно, подозревала, что вы извращенцы, — хихикнула Эмили. — По крайней мере, насчет вот этого, — она крепко обняла Джона, повиснув у него на шее, — я никогда и не сомневалась! Ха!

Ну а если серьёзно, — добавила она после небольшой паузы, — ведь если бы не это, — и Эмили, сжав губы и сдвинув брови, спародировала жест Уилла, медленно обведя окрестности согбенной дланью, — тогда бы я просто не встретила Джона. Не встретила заново, — добавила она и заглянула Джону в глаза.

Наконец, все они уселись отдохнуть и взяли свои чашки.

— Эмили, — спросил Джон девушку, — а тебя вообще, что ли, не волнует, вернётся ли всё к прежней жизни?

— Ну почему, жду того же, чего и все. — Эмили поправила вечно сбивающуюся, непослушную чёлку. Чёлка эта выдавала в ней этакую неунывающую, задорную школьницу, не желающую вырастать и примерять на себе порядки «взрослой» жизни. — Но я и в нынешних обстоятельствах научилась радоваться, — продолжала Эмили. — А почему, собственно, нужно голову вешать? Наступит ли весна? Все хотят весну. А знаешь… Ты вот не думал о том, что когда всё вернётся на круги своя, тебя снова начнёт грызть то же, что и раньше? И ты снова будешь искать себе место и к тёте Дженни на философские сабантуйчики бегать, если, конечно, они ещё будут? Так что, может Уилл и верно говорит: вам есть что терять…

— Эм, я ведь не только за себя беспокоюсь, наши горожане доверяют мне, считают, что я что-то полезное сделал и смогу делать и в дальнейшем. И я нынче чувствую некую ответственность за общую судьбу. В этом, в частности, отличие от беззаботной жизни во времена… сабантуйчков.

Но, при этом, я же не могу взять и весну людям собственноручно организовать! — Джон кисло улыбнулся и отхлебнул из кружки. — И связь с их родственниками. Разве что наш гуля-гуля ещё прилетит.

— Да-а, — протянул Пол. — У нас что-то все разговоры к этому возвращаются. — Я думаю, в данной тяжёлой ситуации главное — не чувствовать себя разобщенным с коллективом. Всегда знать, что сообща мы перенесём любые невзгоды. Вместе нам какие угодно трудности по плечу!

— Вместе — да, — проговорил Уилл задумчиво. — Видите, то, что произошло, можно воспринимать лишь субъективно, обобщающие выводы здесь, мне кажется, неуместны.

— О чём ты? — спросил Пол.

— О том, что для некоторых — вот, к примеру, для нас с Джоном — освобождение от бремени цивилизованности — этот незамысловатый, спартанский быт, обноски одежды, шкуры, сжигание мебели — в радость; это как следующий шаг, который мы никак не могли сделать в той… «нормальной» жизни. Для других это же просто вынужденная необходимость, банальное отсутствие какого-либо иного выбора вообще. — И Уилл пожал плечами, как бы добавляя, «что тут поделаешь, нельзя всех под одну гребёнку».

— Да, — добавил Джон после некоторого молчания, — катастрофа показала, что при деградации технических средств и всяких прочих благ, даруемых цивилизацией, человеческий дух, наоборот, поднимается. При такой, во многом первобытной жизни люди становятся всё больше похожими на людей. Чем меньше роскоши, тем больше человек думает о высоком. Чем больше роскоши, тем быстрее процесс разжижения мозгов. Аскетичная жизнь, пусть и вынужденная, ставит человека на место, показывает ему, что он не пожрать на планету пришёл, и не в бассейне на теплом пляже поплескаться. И не только пользоваться дарами природы, не только безвозмездно брать созданное другими существами, но и щедро отдавать взамен. Но, опять же, как мы видим на примере нашего города, это пока что только про тех, кто уже искал до того, что случилось.

— А как же наш бедный Раймонд Могли? — вставил Уилл. — Не ты ли накануне вещал, что может весь этот снежок слегка поднавалил лишь для того, чтоб он стихи свои на площади прочитал? Он-то раньше, как всем известно, в сторожах ходил, и ничего кроме бутылки искать и не мыслил.

— Кто до того искал хлеб в первую очередь, сейчас будет его искать в первую очередь тем более. Но не всё так однозначно, мы видим, что…

— Но есть и те, — перебил Уилл, — кто искал хлеб, а теперь стихи читают. В первую очередь. Ты о таких исключениях хочешь сказать? Более того, ты сам о Могли вчера говорил, так что, выходит, себе противоречишь, Джон.

— А есть и такие, кто и посейчас бутылки в клетях ищет, и ни хлеба тебе, ни стихов! — еле слышно усмехнулся Пол, ненароком скосившись на Джона.

— Однако, мне договорить не дали, — буркнул Джон. — Слишком много в нашей ситуации условностей, неуловимых нюансов и всяких прочих «но». И к каждому в душу мы заглянуть не можем. Что мы знали друг о друге до того, как тётя Дженни всех нас собрала? Так же верно и то, что всегда есть исключения, а мы с тобой, Уилл, никак не обладаем всеведением. Если б я знал ответы на все вопросы, я и до того был бы счастлив, и знал бы, что делать и зачем. Сейчас же я просто размышляю вслух, и я вовсе не светоч в тёмной комнате. Но при этом мы свидетели небывалого возрождения! Могли не один такой, с десяток человек стали читать свои стихи. И со временем всё население может преобразиться! Кто знает, может даже и те, в чьи дома я с целительными проповедями ходил. А ведь есть ещё те, которые непременно вернутся, когда… когда всё закончится. И неоспорим тот факт, что и они переживают то же, что и все тут, потому как катастрофа явно не ограничивается пределами нескольких городков одного графства.

Уилл, поджав губы, смотрел на Джона; скептическая усмешка не покидала его лица в течение всего джоновского монолога. Он уже только собрался высказаться, как его опередили.

— Ребят, — ожила тут молчавшая Эмили, — но и стихи Раймонда мы можем оценивать лишь субъективно, раз весь мир безусловно обусловлен, извините за каламбур! А вот в глобальном масштабе… к чему они там приведут, какую ещё лавину собой обрушат… Может в них некий математический код содержится, который движением планет Солнечной системы управляет. Только ни Могли, ни мы в этом ни сном, ни духом!..

— Ну ты, мать, и замудрила! — и Джон оглядел Эмили с нескрываемым удивлением, смешанным с уважением.

— Во-во! — заулыбался наконец Уилл, обращаясь к Джону. — Я думаю, шанс есть у всех. Но кто мог измениться, тот уже заявил об этом на площади. И новых чудесных превращений не будет! Но ты же, Джон, словно не видишь очевидного; мы оба мечтатели, но я — реалист, а ты… похоже, теперь ты вообразил, что твой Рибчестер — рассадник новых шекспиров и байронов? То-то бы Могли удивился, узнай он, что он теперь не просто новый Байрон, который нынче о хлебе насущном и бутылках и думать забыл, а ещё и планетами Солнечной Системы управляет не отходя от кассы, с площади то бишь, да ещё прямо перед этой долбаной мэрией! — и Уилл, знакомо заухав, победоносно ткнул пальцем в тёмное пятно, слегка вырисовывающееся на фоне черного сгустка небес.

— Уилл, да я вовсе не считаю, что теперь тут только копни, и рибчестерские поэты затмят многовековую славу всех прочих мировых трубадуров свободы. Да и кое-где ты неверно изволил меня понять. Я никогда не говорил, что все теперь будут стихи писать. Обществу, к сожалению, всё ещё нужны представили… не очень творческих профессий. И их натуры вряд ли стремятся каждую ночь к звёздам или непроходимым девственным лесам Амазонии. К тому же, кроме пресловутых стихов есть и многие другие искусства. Но самое главное — вот что. Мне тяжело, но я верю — и по-другому я не умею — верю, что каждый человек способен измениться. Пусть не сейчас, пусть через тысячу, десять тысяч лет. И вот тогда уже не нужны будут, отпадут как атавизмы представители тех самых профессий. Все те, кто в порядке, не терпящем ни малейших возражений, приказывают одним что делать, а на других идут войной. Все те, кто выпускает бесчисленные тонны мусора, которым забиты все наши дома и головы; те, кто печётся лишь о том, чтобы люди с молоком матери впитывали важность накопления этого самого мусора. Но человек способен измениться! И не важно, за полвека до своей смерти, или в последний свой день и час. Если в это не верить, то вообще грош цена тогда собраниям Союза, журналам, выставкам, нашим бесчисленным разговорам, всему мировому искусству и… снегу вокруг.

— Давайте оставим пока Могли с его виршами, а также перспективы развития человечества в отдалённом будущем, — примирительно произнёс Пол, подливая всем в опустевшие за разговором чаши. — Вернёмся всё же на землю. Меня сейчас беспокоит вопрос — что делать с нашими сумасшедшими? С женщиной этой, ну, которая всё про Царствие Божие, Судный День, да грехи вещает? Она ж вроде раньше нормальной была. Изменилась, только не в ту сторону, о которой так жарко Джон вещал. А то, как бы она за беднягой Джошем не последовала. И чего-нибудь ещё не натворила. Такие настроения очень заразны, знаете ли, особенно в такие суровые времена как сейчас.

— Вряд ли мы в силах что-то предпринять, когда безумие тонкими нитями прошило разум человека; но должно не терять надежду, — сказал Джон и после небольшой заминки продолжил. — Я, может, сейчас слишком пафосно скажу, и это прозвучит, опять же, субъективно и касается лишь малого числа людей, — медленно проговорил он, — но скажу именно то, что чувствую… что явственно ощущаю с самого Нового Года. Я, в отличие от той женщины с улицы Тополей, весьма далёк от сумасшествия, напротив, я понимаю, что, возможно, сошёл бы с ума, если бы ничего этого не произошло. И сейчас я осознаю, что лишь тогда жив человек, когда может приносить какую-то реальную пользу другим, жить во имя других людей… Пусть для того, чтобы понять это и начать что-то делать, даже нужно было оказаться в этом зыбучем капкане.

Посмотрите наверх — на эти наспех сколоченные доски, куски арматуры, обветшалые крыши домов с рассевшейся под снегом черепицей… И под этим убожеством, под этим броским примером человеческой ничтожности перед лицом сил, которые невозможно, казалось бы, превозмочь, — человек возвеличился! Ему вдруг стало больше некуда спешить, не надо бежать ни на работу, ни к заветному сериалу в девять вечера! Былые условности теряют очертания, тают на глазах, по площади ходят поэты и провозглашают стихи. Это ли безумие? Или возрождение рода человеческого? Не это ли шанс начать жизнь заново, с эпохи Возрождения, умышленно выпав из подгнившего гнезда технократической цивилизации, пожравшей за века своего существования всё истинно живое?

— О, да, Джон! — воскликнул просиявший Уилл. — Прекрасно сказано. А мы с тобой мелочимся — всё о себе, да что было бы, если бы Могли, не Могли… И я продолжу речь, с твоего позволения, друг мой!

И сбежавшие, самовольно выпавшие птенцы — из тех, кто выжил — начинают расправлять быстро растущие крылья, дерзновенно попирать старые законы и впитывать всё богатство мира самостоятельно, эмпирически. Не те объедки, которыми бы их пичкали в омертвелых гнездовьях обществоведения; но свежие, девственные истины, гроздьями свисающие с запрещенных до поры древ мудрости, растущих на поверку повсюду, куда ни кинь взор. Закоснелые, конформистские учебники прошлого сгорают в алой заре поднимающейся Эры Людей Духа. Раскрепощённый, свободный мозг фиксирует мир таким, какой он есть, без надуманных ярлыков и штампов. А сколько открытий можно совершить заново! А сколько старинных, интересных вещей достаётся из пыли чердаков сознания, и вещи эти внезапно обретают новую жизнь! Жаждущие света и знаний головы стремятся не поскорее убить ещё один день за бесконечным сериалом или в офисе, а познать, сблизиться с природой, не обзывая её некой бездушной силой, но всё более осознавая себя её частью. Понятие цивилизации навсегда трансформируется; и если старая цивилизация уничтожала всё индивидуальное, то новая лишь подчёркивает личность в каждом человеке. Люди соскакивают с искусственного, бесконечно ускоряющегося поезда времени, освобождаются от давления большинства, пуще всего на свете боящегося не быть как это самое большинство. И пусть мы закрыты от неба и мира в рукотворных катакомбах, мы способны познавать мир даже в маленькой комнате в полном одиночестве, ибо ты и мир и есть одно и то же…

Тут сама собой образовалась пауза, Джон и Уилл выговорились и теперь несколько удивленно и торжественно смотрели друг на друга.

— Что творится… кажется, я всё это уже слышал краем уха в 60-е, когда был молод, — пробормотал еле слышно Пол. — Эпоха цветов, что ли, возвращается?..

А Эмили, явно переполнившись услышанным, с каким-то ироническим, болезненным состраданием погладила Джона по голове:

— Беееедненький! Это ж сколько философии зазря поразвели. А надо-то было всего лишь меня вовремя встретить. Ну — второй раз в жизни, детство-то не считаем.

— Мы о самом… самом, а ты издеваешься, да? — как-то и с горечью и одновременно с усмешкой спросил Джон подругу.

— Нет, Джон! — отвечала Эмили вполне серьезно. — Здесь только что сошлись на мнении, что есть те, для кого катастрофа была духовным катализатором, и те, для кого катастрофа — это просто катастрофа. Так вот есть ещё и те, которые неторных путей не ищут, но это те, которые умеют быть счастливыми в любых обстоятельствах. Да, ты странно на меня сейчас смотришь. Ты ведь не ищешь лёгких путей и очевидных решений, ты считаешь, что счастье просто так — это крайне попсово, недостойно воина духа. Джон, дорогой, ты просто никогда не умел быть счастливым! Не умел, или не хотел. И счастье тебе представляется исключительно как людское желание обладать материальными вещами, или другими людьми, или властью над этими людьми. У тебя само понятие счастья ассоциируется с чем-то весьма приземлённым, и ты намеренно выбрал себе стезю страдальца. Но в таком воззрении виноват не мир вокруг, каким бы он ни был, — добавила Эмили и неопределенно обвела рукой темнеющие очертания белых гор.

Всё находится вот в этой замечательной голове! — Эмили встала, обняла «кладезь мудрости» Джона и поцеловала его в темечко. — Да-да! Здесь и печаль, и радость, — Эмили любовно огладила немытые джоновы волосы, — и смысл, и его отсутствие одновременно. Здесь всё!

— Ну, ты даёшь!.. — Джон обалдело уставился на оратора-конкурента в женском обличье. — Может и снег мне только мерещится? Значит, ты теперь предлагаешь мне возлюбить кого-нибудь всей душой, — вот, например, тебя, — и сразу стать счастливым, и нежданно-негаданно осчастливить сим потрясающим фактом всё прогрессивно мыслящее человечество… в лице могучей кучки новых рибчестерских поэтов и снегокопов?

— Какой же ты дурак, честное слово! — немного обиделась Эмили, и покачала головой. Но через пару секунд уже мучительно улыбнулась. Джон во что-то верит, но и у неё есть своя вера, и она на всё пойдёт, чтобы…

— Ну, будет вам, ребята! — примирительно пробасил Уилл. — Пойдёмте-ка снова плясать-шаманить. Мне кажется, сегодня это у нас лучше всего получается!

— Точно, — добавил Пол. — А поговорить мы всегда успеем!

Освобождение

После «философского вечера» на площади с Уиллом, Полом и Эмили Джон, не особенно отдавая себе в этом отчёта, стал искать уединения. Всё чаще он под разными предлогами уходил от Эмили на башню, чтобы побыть там в полном одиночестве. Тихо перебирая струны, охватывал он задумчивым взглядом снежные шапки в лесу и бормотал себе под нос какие-то обрывки фраз: «ныряю с головой в снежный сугроб, и сосны приветственно покачивают ветвями…», «обжигающая радость поглощает всё…» Так, спонтанно, и родилась у него мелодия «Купание в заснеженном лесу где-то на краю земли…»[64]. Но нелегко на сердце было у молодого охранителя города в те дни. И причиной тому, как явственно ощущал Джон, и был тот самый длительный «разговор четверых».

«Столь многое было сказано в тот вечер, — размышлял Джон, стоя у проёма башни и выпуская сигаретный дым. — А в конце наговорили кучу красивых слов, какую-то утопию выстроили. Может, конечно, всё оно и так… но в иных условиях, в иное время. А то — новая эра настаёт, эпоха возрождения… да кто я такой вообще? Масштаб моей личности вовсе не соответствует внедрению каких-то революционных новшеств в жизнь целого города. Это ж мировым полководцем нужно быть, вселенским патриархом, чтоб новую эпоху зачинать и вести всех. Такие люди, верно говорят, раз в сто лет рождаются. Может, Эмили и права в том, что как только тётя Дженни приедет, я снова начну бегать на импровизированные пикнички. Конечно, рядом с ней так хорошо: и речи такие светлые, и пирожки такие вкусные, и поддержат тебя всегда, и даже нальют! Хотя, похоже, ничего уже не будет. Если даже вернутся они с дядей Чарльзом, то, наверное, совсем другими. Или возвратятся, а города-то уже и вовсе не будет. Так что сейчас пока Уилл прав. Главное-то — выжить. Но после всех этих громогласных ниспровержений косных порядков… что изменилось? Лучше бы мы снег так могли ниспровергнуть — одними словами! Снег…»

Блуждающий взгляд Джона выхватил некие тёмные точки за лесом, отдаляющиеся по полю куда-то на северо-запад. Они, казалось, вели прямиком к огромному солнечному диску, закатывающемуся в эти минуты за край земной тверди. Погода стояла ясная, и окрестности далеко просматривались; хотя уже и покрытые сереющими ложбинками и продолговатыми тенями, отбрасываемыми верхушками заснеженных елей и дубов, растущих в лесу.

В этот момент Джона посетило странное ощущение утраты связи с реальностью. Он всё понимал и осязал, но не мог никуда сдвинуться, не был в состоянии крикнуть. И не мог оторвать свой расфокусировавшийся взгляд от тех тёмных пятен, убегающих вдаль по полю. Джон, сдвинув брови и нахмурив лоб, насилу посмотрел невидящими глазами на перила, где у него лежал листок с карандашом. Окоченевшие пальцы, сами не понимая, что делают, медленно взяли карандаш. На бумаге строчка за строчкой стали появляться корявые, словно с болью написанные строки. Они кричали, потому что сам Джон уже не мог говорить. Они разжигали пламя, потому что Джон уже сжёг весь свой запас… Они…

Лопата споткнулась о мёрзлую почву Бумажный голубь погряз во вселенском водовороте В тихом омуте замечательных и атмосферных явлений Огромное солнце застыло у края горизонта Убегающий след от салазок на мартовском насте Еловые ветви сдирали кожу Корни плелись вокруг ног Навсегда заточённый в бескрайних кладовых солнца Погребённый где-то под Копями царя Соломона Наследный владелец несметных богатств Король государства из одного человека Затерявшийся среди апрельских снегов невостребованной реальности Майские ветры взрывали лицо… А весна не придёт

В таком состоянии Эмили, забеспокоившаяся долгим отсутствием друга, и нашла Джона. Он всё смотрел в никуда расширившимися зрачками; от заходящего солнца на видимой поверхности земли к этому времени осталась уже небольшая светлая полоска, а всё небо вокруг было залито кроваво-красным заревом.

— Что с тобой, Джон? Какой ужас, ты не замёрз? — запричитала Эмили, растирая руками совершенно холодные джоновы ладони.

Джон несколько раз пытался раскрыть рот, губы его дёрнулись, но он так ничего и не вымолвил.

— Пойдём скорее вниз, там чай горячий, — участливо проговорила Эмили и увела впавшего в транс друга вниз, прихватив и его листок с накарябанными на нём откровениями. У камина Джон потихоньку отогрелся и с благодарностью взглянул на Эмили. Та лишь улыбнулась ему несколько укоризненно, вложив в мимику лица известную долю нравоучений.

* * *

Сложно сказать, прошёл ли день с той поры, или неделя, но какая-то часть вечности определённо утекла в кладовые пространства. Над городом висела беспокойная ночь. Джон ворочался, ненадолго проваливаясь в едва колышимое видениями забытьё, которое вскоре вдребезги разбивалось о скалы реальности. Тогда Джон открывал глаза, таращился на притихшее пламя в камине, вставал и подбрасывал туда поленья. Под тёплой шкурой рядом тихонько посапывала Эмили.

Сон никак не возвращался, и Джон выбрался на балкон покурить. В этот глухой ночной час было ни зги не видать. Но пахло на улице как-то особенно; и совсем не похоже на студёный воздух, обычно вбираемый лёгкими, привычно отдающимися слабым покалыванием. Он пах чем-то другим. И совсем не обжигал внутри. Было в нём какое-то пронзительное, но давно забытое настроение, ощущение чего-то, давно утерянного. Джон докурил и пошёл спать, глаза слипались, мысли путались.

— Что же могло так пахнуть? — наконец засыпая, спросил себя Джон. — Что-то промозглое, сырое… Будто ветерок приносит в лицо ощущение тёплых капель далёкого ещё грозового облака. Джон ухнул в черноту и до утра больше не видел никаких картинок.

Но вот рассвело, и останки уходящей ночи мягко подхватили сознание Джона. Они понесли его над белыми равнинами безмолвия; прокатили над темнеющим следом полозьев и мягко вкатили в заспанный бездыханный лес; кружась над верхушками древ, Джон терял скорость, круг за кругом снижался и всё силился что-то различить на однообразной сыпучей поверхности. Она напоминала густой мазок акварели в школьном альбоме по рисованию. Удивительно, но можно было даже потрогать эту шероховатость, и ощущение снега пропадало; казалось, вся земля была покрыта этой альбомной бумагой… Падая, Джон сломал большую еловую ветвь и провалился вместе с ней в глубину, пробив со странным скрежетом ноздреватую, невыносимо белую акварельную бумагу; ещё секунда, и он станет тонуть в многометровом слое снега, беспомощно пытаясь в крике разлепить навсегда слипшиеся заиндевелые губы, и снег, убаюкивая, примет его в своё бездонное лоно безвозвратно и совершенно безвозмездно…

Но вот в стекающем по стенкам чертогов восприятия остатке сна уже городская площадь, и он один стоит в центре. Невыносимая пустота и близость конца давят и сковывают его уже физически, не дают свободно вздохнуть. В глубине черепа под сводами полушарий начинает нарастать многоголосый гул, который переходит в страшный треск рушащейся крыши. Устремляются вниз жестяные листы, ломаные доски, куски арматуры. Джон переводит взгляд вверх, и за миг до того, как прорвавшаяся, наконец, снежная лавина накрывает его, он видит кусочек голубого неба.

— А-а-а-а-а! — закричал он и, дёрнувшись, разлепил глаза.

— Что такое? — мгновенно проснулась и Эмили, с испугу сразу отбросив шкуру.

Джон диковато озирался, приходя в себя. Пламя в камине, никем не поддерживаемое, подъев все оставленные хозяевами припасы, ушло на покой. Но было тепло и совсем не душно. Ребята посмотрели в сторону балкона.

— Не понимаю, — глухо процедил Джон, — балкон я что ли ночью не закрыл? Но совсем не холодно.

Они выбрались на лоджию — и не поверили своим глазам. Повсюду вокруг снег сильно просел, съёжился; виднелись многочисленные подтёки, обнажились верхушки высоких заборов. Наконец, они посмотрели прямо перед собой. Вот что явило миру такой треск, вмиг разбудивший почивавших радетелей возрождения. Значительная часть крыши дома Пола провалилась, и в том месте зиял тёмный провал, куда ссыпались оставшиеся наверху сугробы; туда же текла уже заметная струйка воды, собиравшаяся на других участках, находящихся выше пролома.

— Джон! — не своим голосом, срывающимся на шёпот, произнесла Эмили.

Но Джон смотрел на всё это взором, в котором смешались удивление, горечь и восторг, и снова, как и вечером, не мог ничего вымолвить. Но на сей раз не из-за внезапного транса, а лишь по причине своего весьма ярко выраженного меланхолического характера.

— Джон, — позвала Эмили уже смелее и подёргала его за рукав рубашки. — Джон, это то, что я думаю, или нам снится?

— Это… — начал Джон, но договорить не успел.

— Это то, что ты думаешь, дорогая наша соседка! — послышался довольный голос Пола, показавшегося на своём балконе напротив.

— Пол! Пол, это ты! — завопил наконец Джон и до боли в пальцах сжал руками поручни перил.

Как будто там мог стоять кто-то другой!

— Да, ребята, вот и она. Весна! — улыбался Пол во весь рот, набивая трубку табачком. — Я, правда, немного подмок, да ещё, едва проснувшись, подумал, что всё, дом на меня рушится — каюк!

— Ура, мы все живы! — возопили в один голос ребята.

И тут только у них полностью открылся ещё один орган осязания мира — слух. Они стали воспринимать звуки, колышущие воздух не только в непосредственной близости от них. Во всём городе, как оказалось, стоял какой-то неясный шум. Где-то вдалеке что-то радостно кричали, но было не разобрать за дальностью; в другой стороне вообще, кажется, слышалась какая-то старая песня с очень знакомым мотивом. Отовсюду неслось шуршание и звук ломающей преграду воды. Оцепенение стало спадать, жизнь возвращалась! И тут как раз Джон услышал сигналы рации и окончательно очнулся. Он подбежал и ответил.

— Ну вот, друг мой! Дождались, — и в трубке раздался такой заразительный смех Уилла, какой Джону ещё ни разу, похоже, не приходилось от того слышать.

— Уилл! Ура! — вопил уже собравшийся с мыслями Джон. — Слушай, слушай внимательно! Сейчас ни в коем случае нельзя по проходам ходить! А то беды не миновать!

— Абсолютно! Так и есть, да. То есть — нет! Я и не собирался, разумеется. Но мы тут не одни такие умные, я и подумать ещё не успел.

— Уилл, может попробуем прокричать по цепочке — от одного дома к другому? У меня тут Пол, через несколько домов от него — Джек Биггли. А у тебя? — импровизировал на ходу Джон и удивлялся, как быстро он начал соображать, когда дошло до дела, уже ставшего ему за последние месяцы привычным, можно даже сказать — обыденным.

— У меня тут Дэнис Гейзер, — отвечал Уилл, — но больше-то и не видать. Нет, не докричимся мы. Но ты пока всё же крикни. И перезвони мне.

Джон выбежал на балкон и передал всё Полу. Тот перебрался на другую сторону дома, и, высунувшись со второго этажа, стал призывно кричать Джеку. Этим утром все поголовно были на ногах, высовывались из окон и даже сидели на крышах. Тем более, что сразу было видно, что ходить по проходам — это самоубийство. Но могли остаться и такие, кто об этом просто не подумает, это ж привычный ко всему Рибчестер…

Джон вызвал Уилла.

— Джон, радуйся! — отвечал почти сразу Уилл.

— Что, на вашей улице сарафанное радио тоже заработало?

— Нет, на нашей не заработало, но на нашей — тоже праздник, если хочешь!

— Уже весну вовсю отмечаете? — усмехнулся Джон.

— Я лодку нашёл и вёсла! — отвечал Уилл. — Такого, небось, даже в хозяйстве леди Арталиэн не водится!

— Да ты что! Здорово, конечно. Но до того, чтоб куда-то на ней идти, похоже, ещё пару дней надо, не меньше. К тому же, мы вообще ничего определенного не можем о погоде сказать. Но будем надеяться, что всё идёт куда надо и обратно уже не повернёт, — весело произнёс Джон.

— Хм, если повернёт, — отвечал неунывающий Уилл, — на коньках будем кататься!

Ох, и волнительные это были деньки — Джон себе просто места не находил! Всё, казалось бы, идёт на поправку: снег тает, воды прибавляется, температура перевалила за десять градусов выше ноля. Но при этом он чувствовал тошнотворную беспомощность — во время снега у них хотя бы было какое-никакое средство коммуникации: туннели. Теперь же — впервые с Нового Года — наступила полная изоляция, кто бы мог подумать! Невозможность в точности знать, что происходит в городе и хоть что-нибудь предпринять выводила Джона из себя, не давала спокойно спать. Уилл периодически сообщал ему новости по рации, но и тот довольствовался сведениями, поступающими к нему лишь из трёх соседних домов по Восточной улице. Оставалось терпеливо пережидать эти длинные, затянутые дни перехода воды из одного состояния в другое, — и это когда только, казалось бы, надежда озарила безнадейное житие и заглянула в окошко!

«…по пояс в воде, — размышлял про себя Джон, — то и дело проваливаясь в тающие наледи, кое-как, наверное, можно пройти, но риск схватить воспаление лёгких, да ещё что-нибудь, вдобавок, застудить сейчас очень велик. А уж про вполне реальную возможность вообще никуда не дойти и не вернуться лучше и вовсе благоразумно промолчать. Надеюсь, ни у кого из наших не родится таких революционных идей и хватит ума переждать пару дней».

Наконец, на третьи сутки Мортон решился добраться до Джона на лодке. «Есть, конечно, опасность сесть на мель, — размышлял он, осторожно отгребая от своего дома. — И что тогда — вообще не ясно. Но это всё же не в воде идти, а по воде… хотя бы сначала, хех! Но ждать больше нельзя». Огибая оставшиеся ещё во множестве заторы, кое-где задевая днищем не растаявший подводный снег и отталкиваясь веслами от земли, Уилл потихоньку добрался до Дома двух А.

Джон сразу воспрянул и воспылал желанием действовать. Эмили так и рвалась составить друзьям компанию, но брать её не хотели ввиду очевидной опасности застрять или пробить дно.

— Я здесь не останусь одна! Вот ещё! — верещала Эмили. — Вдруг, вы там на дно пойдёте щук кормить, а я здесь жди тетю Дженни… до пенсии!

— Да какие щуки, Эмили! Тут карасей-то с роду не было, — укоризненно произнёс Джон и засмеялся. — В общем, так. Мы пока на разведку. Определим, где безопасно можно на лодке пройти и вернёмся за тобой.

Эмили моментально сделала обиженную рожицу и демонстративно отвернулась, — точь-в-точь как маленькая девочка, какой она когда-то и была.

— Джон, надо бы в первую очередь к причалу пробраться, — сказал Уилл, слегка прищурившись, словно на глаз хотел определить сложность пути до искомой точки.

— Да, разумеется. Сейчас нам как воздух необходимы ещё лодки. А ты не помнишь, что там вообще есть, в местном порту?

— Что ты! Я был там только когда «Фрегат Последней Надежды» провожали. А до этого…

— Ага, вот и я. — Тут Джону почему-то вспомнилось, как отец, неумело подлизываясь к нему после очередной родительской взбучки, зазывал его дженкинский музей истории Английского морского флота посмотреть. Эх, как давно!

— А я вот, представьте себе, в порту бывала, — заговорила снова Эмили. — И даже помню, что видела там пару лодочек у пристани.

— Правда? — обрадовался Джон.

— Ну да. Вот только кто знает, что с теми лодками сталось после нашествия из страны холода. Но если они нормальные, факт в том, что понадобится три человека, чтобы вести три посудины. А вас только двое!

— Ладно, — весело сказал Джон вставая и перелезая в лодку, — давай с нами, пропадать, так вместе!

— Ура! Я знала, что ты меня не бросишь!

— Прошу, мадам! — бодро произнёс Уилл, помогая Эмили перешагнуть в качающуюся шаланду. — Берём правее, прямо по курсу непроходимый затор!

* * *

Пристань почти уже очистилась от снега. В беспорядке валялись здесь вёдра, канаты, куски резины и совершенно невообразимый, разнообразный сор. Уилл направил лодку к руслу реки, и, выйдя на фарватер, произнес:

— А ну-ка! Сейчас проверим, какая тут рыбёшка водится!

Он осторожно стал опускать весло в воду, держа его вертикально и пытаясь таким методом измерить глубину. Но дна Уилл так и не нащупал.

— Ишь ты! По крайней мере, метра два уже тут.

Люди вгляделись в мутную воду, пробуя разглядеть лёд вод водой. Но ничего не было видно. По всему городу, в том числе и по обнажившейся реке в великом множестве плавали предметы — от кусков ткани до досок и щепок. Все трое наблюдали, как река медленно несёт этот невообразимый бисерный ковёр из мусора на юг. Переведя взгляд в противоположную сторону, люди увидели, что многое приносится сюда течением с верховьев реки Риббл.

— Вон сколько всего из Дженкинса, — заметил Уилл. — У них там всё ж городок побольше нашего, авось, и моторки на ходу остались. Может, они нам и кораблик сподобятся прислать заместо голубя?

— Бумажный разве что, — улыбнулся Джон, всматриваясь с безмятежные воды.

— Нам самим туда пока что не доплыть: пятнадцать километров на вёслах против течения и сплошного мусора.

— Да если по очереди грести, с отдыхом, наверное, добрались бы. Но наших-то мы не можем оставить даже без лодок! В Дженкинсе должны же о нас помнить, у них и возможностей больше, чтобы сюда добраться.

— Веский аргумент. Ещё несколько дней подождём, но после этого уж хочешь не хочешь, придётся плыть.

Джон молча кивнул в знак согласия.

— А что ж будет, когда ещё потеплеет? — задалась вопросом Эмили. — Ведь тогда вода ещё и грязной станет!

Уилл с Джоном, сразу же подумав об одном и том же, в сильном волнении уставились друг на друга.

— Эмили, ты молодец! — быстро проговорил Уилл. — Мы ещё успеем подготовиться.

— К чему? — не поняла выражения Эмили, но видя серьезные лица друзей, несколько напряглась. — Опять какая-нибудь гадость намечается?

— Да нет, — ответил Джон. — Про грязную воду ты вспомнила очень даже вовремя. Нужно срочно запасать всем питьевую воду, пока снег ещё есть. А то получится из огня да в полымя: из великих снегов спаслись, а помрём от жажды, будучи окружёнными целым морем!

Уилл в это время обеспокоенно крутил головой в разные стороны и наконец радостно закричал:

— Лодки! Я, кажется, вижу вон там лодки! — и он налёг на вёсла.

Память Эмили не подвела. В неприметном местечке на пристани, под чуть скривившимся козырьком спокойно ждали своей очереди две перевёрнутые вверх дном лодочки. Вёсла были аккуратно сложены рядом с ними. Зачалившись, речники быстро осмотрели плавсредства и нашли их пригодными для навигации.

— Теперь осталось лишь проверить их на воде, — сказал Джон.

Не ко всем домам было просто подобраться — кое-где пришлось ещё расчищать путь вёслами и отталкиваться от дна длинными шестами. К вечеру Уилл, Джон, Эмили и помогавшие им Пол, Риз и Джек Биггли сильно утомились. Но теперь хоть можно было немного успокоиться. В самую первую очередь убедились в том, что все обитатели города живы, и от наводнения сильно никто не пострадал, чего нельзя было сказать о жилищах горожан. Почти все они подмокли снизу, но некоторые — ещё и сверху. Дом Пола Монтгомери был далеко не единственный, где частично обрушилась крыша. Но практически все частные строения в городе имели чердаки, и там, где под огромной массой мокрого снега возникали проломы кровли, проваливающуюся вовнутрь тяжесть принимали на себя добротные перекрытия жилых этажей, разрушить которые было не так-то просто даже полугодовому слежавшемуся снегу.

Первые дни воды все пережидали дома, и по проходам, к счастью, в этот раз никто не дерзнул пройти. Ну, то есть — почти никто. Но — обошлось. Риз Уолпастон, плотник с улицы Тополей, к вечеру первого дня «великой оттепели» надел болотные сапоги и решил всё же пробраться по туннелю на площадь. Его дом находится в стороне от домов других оставшихся жителей его улицы, поэтому он никак не мог различить, что ему пытались прокричать издалека.

— А то так тихой сапой и помереть можно, мало ли, там все уже уплывают из города! — рассказывал Риз, когда «ледоколы» добрались и до него. — Вот я и решил всё выяснить самостоятельно, а не ждать… у этой большой лужи погоды. Воды было уже по колено, и я осторожно продолжал двигаться по проходу дальше, внимательно осматривая своды и проверяя рукой их прочность. — Он вдруг нервно засмеялся. — Как тогда Джош сказал, «так и будем ходить, постоянно похлопывая по потолку, как будто там муха сидит», ха!.. Эхм, да, бедняга Джош… — Риз горестно вздохнул и, помолчав, продолжал.

— Вдруг, смотрю, пламя свечи выхватило впереди завал — правый прут крепления сводов ушёл глубоко вниз, жестяные листы в этом месте накренились почти мне по пояс, оставалась лишь узкая полоска воздуха между водой и опасно нависшим сводом. Обидно, сами ведь эти туннели строили! Поэтому поначалу я хотел было…

— Риз, чёрт возьми! — не выдержал Уилл. — Нам только не хватало…

— Да я быстро передумал! Ведь в потолке между листами образовалась дыра, в которую сверху просачивалась уже ощутимая струйка. — Риз снова невесело вздохнул. — Поймите и меня тоже. Нужно было на месте решать — идти или оставаться. И я ведь сразу понял, пойти — можно последовать за беднягой Джеком с Восточной улицы. Не пойти — остаться на своём одиноком островке суши… кто знает, на сколько?

— Ничего, всё уже позади, Риз! — ободряюще улыбнулся Джон и положил тому руку на плечо. — Да, воды много, но стоять вечно она тут не будет.

А вообще, — продолжил он, доставая сигаретку и состроив смешную физиономию, давая, тем самым, выход накопившемуся моральному напряжению, — по весне ведь, что ни год, вода всегда разливается, ну а этот год и подавно всем годам год, всем вёснам весна, всем водам — не разлей вода!

— Ну и болтун! — встрепенулась Эмили. — То слова не вытянешь, то нате, пожалуйста. — Риз, ну, пора нам и дальше инспекцию проводить. Ты жди нас завтра, каждый день навещать будем, пока по земле не станет возможным передвигаться своим ходом.

Все остальные в городе терпеливо выжидали, не делая никаких опасных передвижений. Даже Нэнси — женщина, вещавшая про Судный День — уже не выглядела столь мрачной и радостно приветствовала Уилла, Джона и Эмили, приплывших её проведать. На улице Эмили — Ривер Стрит — тоже всё было в порядке. Там больше всех радовалась Лора, жена Кевина. В обычной жизни она, чувственная и импульсивная женщина, у которой каждая эмоция тут же отражается на лице, сейчас так просто не находила себе места: обнимала то Джона, то Эмили, то с чувством брала за руку Уилла и со слезами счастья приговаривала:

— Джон, спаситель ты наш! Ну, наконец-то Бог смилостивился и весна пришла. Заходите к нам! Уилл, давай тоже перелезай через борт. Жаль, угостить вас нечем. Кевин, давай хоть чайку гостям нальём!

— Да, насилу дождались, — говорил Кевин за чаем. — Но и сейчас расслабляться рано. По сути, стало просто тепло. Но вместо снега теперь другая преграда — вода.

— Это да, — отозвался Джон, отпивая из чашки. — Но с лодками мы хотя бы можем проникнуть в Дженкинс! А это, по сравнению с тем, что было — просто прорыв!

— Не хочу, конечно, нагнетать, Джон, — осторожно начал Кевин, — но сам посуди: какой от этого толк? Ну, привезёшь ты оттуда мешок сухарей… Сейчас первое что надо, это подачу электричества восстановить. Людям самое необходимое дать, да дороги начать восстанавливать. Не знаю, что они своими силами смогут быстро сделать.

— Это всё верно. Но, по крайней мере, теперь хоть какое-то сообщение появилось.

— Да не волнуйтесь! — вступил в разговор Уилл. Вода ведь спадёт. Таяние снега закончится, и больше её становиться не будет. Она уйдет в землю и по реке.

— Да, но мы не знаем, когда, — задумчиво сказал Кевин.

Лора тихонько всхлипнула.

— Ох, ну что верно, то верно, вода всё лучше снега, — проговорила она. — Если, конечно, в меру. А мы ведь в этом году с Кевином планировали в огороде новые культуры насадить. Теперь пиши пропало.

Эмили подошла к Лоре и обняла её сзади за плечи.

— Ну, теперь-то всё наладится, тётя Лора, — проговорила она. — Вы не волнуйтесь. Там, в других городках, тоже ведь всё просыпается от спячки. Нас не оставят. А картошка и цветочки никуда не денутся — на следующий год по весне обязательно всё засеете!

Лора шмыгнула носом и прижалась головой к ладони Эмили, лежащей на её плече.

— Так-то оно так, может и не оставят, — одними глазами улыбнулся Джон, — но мы тут как-то привыкли своими силами, кгхм… В любом случае — самое страшное позади. Я думаю, все со мной согласны!

В этот день «гребная команда» посетила все улицы, где надо, расчистили каналы для лодок. Так как этого единственного доступного вида транспорта ныне насчитывалось всего три единицы, было решено одну из них отдать Джону, другую Уиллу. И третью держать у Кевина. Можно было, конечно, оставить лодку на площади, но толку от нее было бы мало, так как на самой площади обитаемых домов не было. Все найденные ёмкости наполнили талым снегом — от мелких кастрюль до бочек и ванн в домах. Так что с чистой водой на первое время вопрос можно было считать решённым. Но всех теперь волновала перспектива провести неизвестно сколько времени в «окияне пенном». Оставалось, однако, пока только одно — привычное ожидание.

К закату дня Уилл в одной лодке и Джон с Эмили в другой остановились на площади. На столбы, подпирающие крышу, нанесли специальные отметки, чтобы быстро отслеживать уровень затопившей всё воды. Больше никаких дел не оставалось, пора было разъезжаться по домам.

— Табачку? — предложил Уилл Джону.

— Ух ты! Даже сегодня не забыл с собой взять, — обрадовался Джон.

— Да, — ответил Уилл. — Как думаешь, Джон, на сколько дней теперь хватит запасов воды? Еда-то пока ещё остаётся.

— Не стоит об этом волноваться. На пару недель нам хватит. Если потом ничего не изменится, скважину будем бурить. Ну — колодец рыть.

Уилл недоуменно уставился на собеседника.

— Лопатами?

— Уилл, ну до этого не дойдет. Уж фильтры-то мы найдем в городе. А вода будет ещё долго. За это время что-нибудь да изменится. Теперь даже Нэнси уверовала в перемены.

Уилл добродушно заухал.

— Ага! А то: «Судный День, чаша грехов переполнила»… чего она там переполнила?

Тут вся компания дружно заулюлюкала, выплёскивая, сбрасывая за борта толерантности накопившуюся усталость и напряжение трудного дня. Пора было отдыхать. Джон взглянул на алеющий закат. Повсюду в лужицах и озерцах множась и дробясь мельтешили его бесчисленные багровые отпрыски, тонули, искрились и играли в догонялки. Две лодочки тихо покачивались в талых водах, на город уже спустилась вечерняя тишь.

— В детстве за заборами со всех сторон пожили, под снегом пожили, в море на клочке земли пожили. Дальше что — в пустыне Сахара будем жить? — вопросил Джон негромко, не обращаясь, в общем-то, ни к кому конкретно.

Наконец разъехались. Теперь Уиллу, Джону и Кевину, обладателям лодок, каждое утро предстояло наведываться ко всем горожанам и передавать новости, а также, выполняя функции общественного транспорта, в случае необходимости перевозить людей и продукты из дома в дом. Ну и, конечно, проверять рисочки на столбах.

Каждый новый день Джон начинал с того, что пробирался тайным проходом на башню в лесу. Туннель к ней был, наверное, единственным местом в городе, находящимся ниже уровня воды, но совсем не пострадавшим от неё. Он лишь чуть отсырел. Ещё бы: чья работа! Джон проводил наверху почти всё свободное время, устремляя взор ожидания на северо-запад, туда, где туманная излучина реки теряется в пространных степных равнинах.

— Я знаю, чего ты тут все время ждешь, — сказала ему как-то подошедшая Эмили.

— А ты разве не ждешь? — ответил ей вопросом Джон.

Вместо слов девушка лишь прильнула к нему, и так беззвучно стояли они тёплым весенним вечером, осиянные ранними звёздами и восходящей луной.

За погожим вечером наступало ясное утро, дни сменяли друг друга в своей вечно-юной чехарде. Лёд в реке постепенно совсем растаял, вешние воды практически сошли, перестав терзать землю, но оставив после себя тонны непроходимой грязи в качестве напоминания о своём былом могуществе. Правда, горожан это и не пугало. «Так оно всяко лучше, чем было», — поговаривали они. Некоторые из них уж совсем, было, собрались в Дженкинс на разведку, но долго ли, коротко ли, хотя и не на следующий же день после первой вылазки на лодках, но и явно ранее, чем через месяц после этого, увидел Джон с обзорной площадки башни вожделенный корабль. Гордо реяли его стяги, а паруса полнились свежим утренним ветром с севера. Ярко светило солнце, будто предвещая новую счастливую эру обновленного человечества.

— Корабль! — громко прокричал Джон.

Эмили, по обыкновению лежавшая на шкуре рядом, тут же вскочила. Слов уже не оставалось, ребят захлестнул поток эмоций. Полугодовое ожидание будто сорвало все замки и вырвалось наружу из долгого заточения. Скрепив пару рук, Джон с Эмили вопили что-то нечленораздельное и бешено прыгали в такт, сотрясая дубовые половицы и неистово размахивая свободными конечностями. Со стороны можно было подумать, что эти двое давно находятся на необитаемом острове, и, позабыв человеческую речь, громко вопят как истые аборигены, потому что увидели вдруг в море спасительный корабль. В общем-то, так оно всё и было — остров в снежной пустыне, кучка людей у костра в шкурах, одиночество и холод, сумасшествие; ещё год-другой — и кто знает…

— Уилл! — кричал вскоре Джон в рацию. — Плывут, плывут, что я тебе говорил! Всех на площадь! Что?.. Нет, не голодные крокодилы! Не старатели из Дженкинса, нет, не рибчестерское добро намывать, ха!.. Спасатели? Не-не. Фрегат! Наш Фрегат!

В совершеннейшем смятении Джон позабыл про все свои дела и обязанности. Да и какие могли быть дела важнее встречи долгожданного корабля. Он уже стоял на пристани в толпе собравшихся со всего городка людей. Не осталось в голове никаких мыслей, Джон словно вычеркнул из памяти полугодовое заточение под снегом; будто и не было вовсе вечно серого неба, разлук, одиночества, отчаяния, волков, Джошей Даркнеттов, Нэнси и прочих испытаний. Не было тяжелых утрат и маленьких побед, не было… будто вообще ничего не было! Осталась буквально одна мысль — сейчас, уже очень скоро он снова увидит своих родных и любимых людей. А вот ради этого, пожалуй, и стоило вынести всё, что выпало на их долю!

Раздался приветственный пушечный выстрел, вокруг загудели и закричали. Джон понял, что слишком ушёл в себя. Он поднял взгляд и различил знакомую стройную фигурку на носу корабля. Рядом с ней, облокотившись на штурвал, стоял моряк в тельняшке.

Джон неотрывно смотрел на них, и даже когда корабль пришвартовался, и оттуда перекинули мостик, по которому люди потекли на пристань — ко всеобщему изумлению, там были многие, кто сбежал в Дженкинс — Джон и тогда не оторвал взгляд от фигуры на носу. Он даже не заметил, что по мостику уже проследовало всё его семейство. Пропустил, что в толпе прошли и…

Фигурка на носу, облачённая в серый камзол без инкрустаций, наконец, сдвинулась с места и проследовала по трапу самой последней, вслед за моряком в тельняшке. Вид у обладательницы старинной мужской одежды был светлый, но немного усталый. Лицо хранило следы пережитого, а глаза были туманны и загадочны. Они смотрели на Джона, но одновременно будто кого-то искали. А может, скрывали какую-то думу их владелицы. Впрочем, это же были глаза тёти Дженни! Которая, наконец, подошла к Джону и стала прямо перед ним. Он всё ещё молчал, словно потеряв дар речи; грудь его взволнованно вздымалась; он так давно тщился увидеть этого человека — того, кто столь многое даровал ему и оделил надеждой. Того, кто был несравнимо ближе матери, того…

Наконец, Арталиэн не выдержала и первая обняла Джона, промолвив:

— Ну, дорогой ты наш, вот мы и дома. И, насколько я вижу, ты неплохо сберёг его в наше отсутствие!

— Я… так рад вам! Тут столько всего было. Дом? Он, кажется, немного пострадал после наводнения.

— Я про наш общий дом, наш город, — улыбнулась тётя Дженни. — Ну, ты хоть обернись, а то я тут, знаешь ли, не одна приплыла! — и она мягко взяв Джона за плечи, развернула его в противоположную сторону. — Опля!

Позади, как ни в чём ни бывало, — словно и не уезжали вовсе, — стояли такие родные и любимые Уолтер с Анной и дядя Чарльз! Наконец, Джона прорвало — он бросился им на шею!

— А загорели-то как, кто бы мог подумать! — счастливо бормотал Джон.

— А вы тут тоже не скучали, надо полагать, кхе-кхе, — отшутился Уолтер в узнаваемой манере! — За здорово живёшь, брат!

— Ох, да что же это я! — обалдело проговорил Джон, лицо его отражало целую гамму различных чувств. — Вот это — Эмили, — указал он на девушку, до этого молча стоявшую рядом и с тихой улыбкой созерцавшую встречу старых друзей. — Она… в общем, она мне помогала в городе порядок наводить.

— Ага, вот как теперь это называется! Ты слышала, Анна? — завопил Уолтер и запрыгав вокруг Джона, затянул какую-то веселую песню 60-х.

— Джон, наконец-то всё сбылось! — Анна тоже подошла к Джону, обняв его. — Мы так долго мечтали о встрече и волновались, как вы тут.

Подошёл Уилл и обнялся с Чарльзом, и, поздоровавшись с женщинами, сказал Уолтеру:

— А ты, я вижу, возмужал! Топорик-то, небось, теперь одной левой, а?

— У-у-у! — влез Чарльз, — это уж не сомневайся, друг!

— Ха! Я теперь не только топорик, мы с Анной… — начал польщённый и обрадованный темой Уолтер.

— Я думаю, друзья, — громко призвала всех к вниманию леди Арталиэн, — мы найдем местечко для разговоров получше, если, конечно, это местечко… — тут она довольно усмехнулась, замялась и лукаво посмотрела на Джона.

— О, да, тётя Дженни, — оживился Джон, — местечко вполне себе в порядке. Ну, конечно, кое-где залило, кое-где штора упала, и погребок чуток опустел, не без этого, куда уж тут было скрыться от воды. Сначала одна напасть, потом другая. Но в целом Дом жив, нигде ничего не обвалилось, не провалилось, репутация Дома, можно сказать, нисколько не подмочена! А то вон у Пола…

— Это ты мне вскоре всё сам покажешь и расскажешь! Но сначала давайте-ка все встретим своих родственников. А потом приходите к нам с Анной. Когда сможете.

Джон посмотрел на Эмили и вдруг подумал, что теперь она может перебраться жить в родной дом, ведь все Робертсоны вернулись в город. Неужели их тёплое содружество на этом и закончится? И вот она стоит перед ним такая милая и глядит чуть насмешливо, а непослушная чёлка снова сбилась на нос… Сейчас в любом случае нужно было ненадолго разойтись: родня Эмили тоже прибыла вместе со всеми; близкие же Джона вообще стояли в нескольких метрах от него и терпеливо ждали, когда же тот соблаговолит обратить на них внимание.

— Ну, ты ещё не насовсем домой? — задал совершенно дурацкий вопрос Джон.

Эмили тут же всё пронюхала без лишних слов.

— Ах, нет, ну что ты, — ответила она притворно-игривым голосом. — Сначала мы ещё у тёти Дженни чайку попьём, ага? — Она засмеялась и, подмигнув Джону, побежала в сторону дома.

Джон, несколько сбитый с толку, но в глубине чувствуя, что всё хорошо, наконец, подошёл к своим родственникам, первым обнял брата, затем маму, тепло поздоровался с остальными. Они довольно быстро разговорились. От былой отчуждённости, оказалось, не осталось и следа.

— Джон, а ты знаешь, — говорила ему мама с гордостью в голосе, — все, кто уехал в Дженкинс, уже в курсе твоих славных дел. Люди хотят, чтобы ты и дальше руководил городом.

— Да, — сказал Фред, отец Джона. — Я думаю, никто против не будет, если тебя назначат мэром вместо сбежавшего и бросившего сей город мистера Уилсона. Ну, или хотя бы помощником сделают и почётным гражданином. Да, ещё медальку какую-то вроде обещают дать!

— Ой, да вы что, — засмеялся Джон. — Дайте мне просто побыть самим собой, и тогда я уж найду себе достойное занятие. Не уверен, что нужен городу в обычной… мирной жизни.

— А ты всё такой же загадочный, Джон, — сказала Лесли и позволила себе легонько погладить сына по волосам.

— Скажи, а Эмили… вы подружились, я смотрю? — осторожно спросила она.

Джон вскинул взгляд, не зная как реагировать, и мама поспешила доверительно добавить:

— Я очень рада! Это так чудесно!

— Да, мы… — замялся Джон, — мы с Эмили вернёмся к вечеру, правда, я давно не заходил и не знаю, в порядке ли моя комната. А пока что мы к тёте Дженни в гости! Вы уж поймите правильно — с вами мы ещё успеем поговорить!

— Комнату я посмотрю. Конечно, мы с папой вас обязательно дождёмся и спать не ляжем, пока не вернётесь. Ещё чай попьём вместе!

— О, всё семейство Робертсонов в сборе, какая редкая удача! — смеялась Эмили, обнимая своих родных, которые уже добрались до дома.

— Ну, ты про себя-то расскажи, как вы тут вообще жили? — волнуясь, причитала мама.

— Да отлично мы жили. Джон тут никому не давал хандрить, всё организовывал и каждого подбадривал, он…

— Да я уж всё поняла, родная ты моя. Да! Давно пора! А то так и будешь в девицах ходить! — наставительно, но с лёгкой иронией провозглашала мама. — А Джон у нас теперь человек видный, радуйся, балда!

— Мама, ты неисправима! — и мать с дочерью обнялись как старые подруги, не видевшиеся уйму лет.

— Заходите, заходите! — обрадовалась Арталиэн, увидев идущих к её дому Джона с Эмили. Она стояла на крыльце, облачённая в белоснежное платье до пят, на груди красовалась брошь в виде позолоченного фрегата. — Тут как раз и Уилл скоро должен подойти. Он об этом по рации сообщил. Я смотрю, у вас тут техника просто на грани фантастики! — тётя Дженни мечтательно закатила глаза.

Джон лишь развёл руками — так оно, в общем-то, и было.

Вскоре все старые друзья собрались в Доме двух А., никого долго ждать не пришлось. Арталиэн встречала всех в прихожей, где все они, наконец, и собрались.

— Ну, дорогие мои, теперь нам предстоит долго и обстоятельно рассказывать друг другу о столь многом, — начала Арталиэн и вдруг остановилась на полуслове.

— Но мы, пожалуй, не будем спешить! — сказала она, чуть помолчав. Давайте отложим подробности для дней грядущих. А сегодня устроим небольшой пир по поводу нашей долгожданной встречи и порадуемся тому, что череда неприятностей, наконец, ушла в прошлое.

— Неприятностей, — заулыбалась Анна. — Скажешь тоже! Это сейчас легко говорить…

— Конечно, легко. А надо что — тяжело? — подмигнула Арталиэн дочери.

— Да, череда закончилась, но надолго ли нам этого хватит? — пробормотал себе под нос Джон в своей старой манере.

— Чего именно? — тут же влез Уолтер. — Припасённых в сундуках запасов?

— Ну… заряда, который все мы получили в последний год, — сказал Джон и посмотрел на тётю Дженни.

— Кто знает, Джон, — ответила та. — Может, это всё только подготовка к чему-то самому важному, что пока лишь мелькает на туманных поворотах закручивающейся спирали будущего…

— У меня лично мелькают картинки сытного обеда! — деланно облизнулся Уолтер.

— Ага, кто бы сомневался! Мы с Чарльзом привезли немного всяких запасов вон в тех ящиках, — Арталиэн встала и указала на несколько старинных сундуков весьма внушительного вида, составленных в углу комнаты. — Пир, конечно, будет не чета прошлым нашим, — там спартанская закуска и…

— И что? — не выдержал Уолтер и начал гримасничать. — Конфеты, мушкеты, хлопушки фирмы «Анна и ко пускают бумажного журавлика»?

Вокруг шеи Уолтера тут же сплелись пальцы Анны, и он, состроив виноватую мину нашкодившего мальчишки, замолчал.

— Скоро узнаешь! — веско ответила Уолтеру Арталиэн. — Ну а теперь пройдёмся-ка по дому все вместе, нагуляем аппетит, посмотрим, в каких вы тут отношениях были со всей этой ветошью! А то мы с Анной ничего ещё даже не осмотрели.

— Ну а чем же вы топили всё это время? — спрашивала у ребят «владелица заведения», когда они шли по коридорам. — Картины не все ещё пожгли?

Джон прокашлялся от неожиданности и только набрал воздуха, чтобы ответить, как Арталиэн опередила его.

— Да я чувствую, что ты хочешь сказать, Джон. Ха! — прыснула вдруг она. — Да надо было пожечь всё это старьё. Тоже мне, работы Рембрандта. Ну, рамки для картин уж точно. Их же сотни в подвале. Завитушки, резьба. Какая же это всё глупость, излишество.

Но, заметив немой протест на лицах, немного смягчилась и добавила:

— А бабушкину мебель уж точно стоило пустить в расход! — весело бросила она. — Бабушка сама была бы не против, думаю, избавиться от этого хлама, да и не помнит она о нём.

Тут тётя Дженни открыла хорошо знакомую Джону дверь и мельком глянула на большую зарисовку на стене, но, быстро вернув взгляд к людям, радостно произнесла:

— Кстати! Бабушка уже поджидает нас в гости. И граф, разумеется, тоже. Так что нужно обязательно проведать их.

Джон вспомнил насыщенный вечер в замке и наполнился радостью. Вот теперь-то ему есть, чем поделиться со старым графом!

Арталиэн тем временем снова взглянула на стену с рисунком. Там боролся со штормом Фрегат Последней Надежды.

— Так, доченька! — саркастически молвила она, обнимая Анну, — а что это у нас тут за каляка-маляка такая появилась? Моющиеся обои в стиле постмодерн? Да, этот прославленный стиль ни с чем не спутаешь. Ба, зеленое море! — Арталиэн всплеснула руками. — Да это ж Гоген, поди!

Анна ущипнула маму за руку и надула щеки.

— Я ж старалась! — разочарованно бросила она. Но видя, как мама на неё потешно смотрит, переменилась в лице и смущённо заулыбалась.

— А ты, Джон, что скажешь, — обратилась тем временем Арталиэн к Джону, — не все кладовки ещё опустошил? — Она потрепала его по вечно немытым волосам. — Ну ничего, я к деду заезжала, все трюмы загрузили, сундучки-то видели? Это только малая часть, ха! Мы к ним уже скоро вернёмся!

Сделав пару шагов к секретному лазу в полу, Арталиэн остановилась и вопросительно посмотрела на Джона. Тот оживился. Это же та самая комната, где съезжающий пол ведёт в подвал с входом в туннель на башню, и тётя Дженни явно хочет знать, открыл ли Джон секрет. Не просто же так она его сюда привела!

— О, да! — с чувством заговорил он. — Я тут провалился случайно, думал уже, ждать мне любимую тётю Дженни до пенсии, как Эмили говорит!

— Что, так и говорит? — рассмеялась Арталиэн. — Это до моей, что ли, пенсии?

— Это я про верёвочки… — протянула Эмили.

— Но там, внизу открыл дверку… — продолжил Джон, — и всё монстров боялся. А потом мы с Эмили гадали над комбинацией веревочек. Ну и наверху уже нашли один древнеэльфийский… ой, то есть древнеанглийский перевод.

Тётя Дженни нахмурила брови, вспоминая.

— Ах, это! — иронично произнесла она. — Перевод… сущее ребячество, чем я только ни занималась, подумать только! Веревочки — это как раз чтоб за них подёргали, а дверь так и не открылась! Но на башенку вы всё же прошли. Хотя, чем она могла пригодиться?..

— Ну как же, — просияла Эмили, — поэтические вечера, игра в две гитары, сочинение ставших городской классикой музыкальных тем. А также долгие вечера под луной, предложение руки и сердца…

— Чего ты там придумываешь, Эм! — загоготал Джон. — Да тут от одной беды увернёшься, другая навяжется, так и жили. Какие уж там предложения!

— Как, так значит, это всё зря что ли?

— Что это — всё? На гитарах — не зря, выступили хорошо… — и, видя, что Эмили насупилась, Джон обхватил её и, покачивая из стороны в сторону, задорно произнёс:

— Какая ж ты ещё мелкая занозка. Ну, прям как в детстве, только увеличилась в размерах немного и марками заморскими больше не бахвалишься!

— Да? И что же у меня увеличилось? — с деланным притворством спросила Эмили.

— Ну, явно не объём мозга, — захихикал Джон и шустро ретировался в сторону.

Эмили погналась за ним, они стали бегать вокруг всех остальных. Арталиэн захлопала в ладоши!

— Ой, молодцы, на вас просто приятно посмотреть! Это после стольких-то испытаний.

— На самом деле, это мы так встрече радуемся, тётя Дженни, — сказал остановившийся, наконец, Джон. Заслуженный тумак от догнавшей его подруги он всё же получил.

— Ну, я рада вам не меньше! — воскликнула Арталиэн. — Что ж, эту дверь, ты, значит, нашёл. Погреба немного опустели, но, как я вижу, ты не все из них обнаружил. Да и многие комнаты просто не посетил, там найдутся ещё секреты.

— Надо же! — удивился Джон. Уж за полгода всё, казалось бы, тут обошел и обнюхал.

— Я всё вам потом покажу, если захотите, и если это вообще ещё интересно. А дом, на первый взгляд, вполне выдержал потоп и снег.

Джон долго готовился кое о чём спросить у тёти Дженни, и всё искал случая. Сейчас, видя её всегдашнюю беззаботность, он решил, что лучшего момента не найдёт и осторожно потянул её за рукав платья.

— Скажите, тётя Дженни, — неторопливо произнёс Джон, подходя к ней ближе и заглядывая в глаза. Арталиэн тепло улыбнулась ему, приготовившись слушать.

— А вы ведь всё это заранее предвидели?

Арталиэн почувствовала, что все взоры сейчас устремлены на неё, хотя вопрос задавал один Джон. Ей почудилось, будто в этот момент за ней незримо наблюдает весь мир. И расплывшись в своей знаменитой загадочной улыбке, обращённой как будто ни к кому конкретно и ко всем сразу, негромко, но очень четко произнесла… совсем не то, чего от неё все ожидали:

— Вообще, — и леди Арталиэн приняла шаловливое выражение лица, — вас и на пять минут оставить одних нельзя! Вечно с вами что-нибудь да случается! Хорошо ещё, я Чарльзу в январе сказала, что поворачиваем обратно, там наши гаврики в беде…

Тут она не выдержала и прыснула что было силы.

— Ну, конечно, нет, Джон, ах-ха-ха! Ничегошеньки я про катастрофу не знала. И никогда не была никакой прорицательницей, кто бы что ни думал. Но я всегда знала, что каждый из нас может в корне изменить свою жизнь. И обрести то, что искал — осознанно или бессознательно, во сне, наяву, в мечтах, в смелых грёзах, в тихих ночных страданиях заплутавшего в лабиринте жизни духа… — она посмотрела на лица людей, внимающих её речам и вскинулась:

— Ой, ну да что вы опять всё всерьёз воспринимаете! Пойдём уже чай пить! Анна, ты не ещё рассказала всем, какой мы с тобой сегодня пирог испекли?

— Нет, мама!

— Ну так, скорее, займём места за нашим любимым круглым столом на втором этаже!

— Простите, леди Арталиэн, — удивлённо обратился к ней Уилл, — а когда же и на чём вы его тут испекли?

— А почему тут? На корабле! А теперь пойдёмте уже перекусим!

В зале зажгли свечи. Вечер ещё только подступал к порогу, все предчувствовали наступление самого интересного и приятного. В камине подогрели еду из сундуков, на стол водрузили горячий самовар.

— А вот вы про графа Годрика упомянули, — спросил вдруг Джон. — Но как такое возможно, что сундуки оттуда… вы сказали, что навещали его? — удивлялся Джон всё более. — Но снег или… мы так ничего и не знаем, скажите хоть вкратце, где были, и что там вообще в мире-то творилось.

— Да, уделите уж несколько минут, нам очень любопытно, — добавил Уилл.

— Снег был во всей Англии, — ответила Арталиэн.

— Значит, у графа было то же, что и тут?

— Ну а как же! — осветила всех грустной улыбкой хозяйка вечера. — Граф осаду выдержал отлично! Не без потерь, конечно, как и у всех, но сам жив-здоров. И, как я уже говорила, приглашает всех нас в гости отпраздновать окончание снежной блокады, — и Арталиэн задорно подмигнула ребятам.

— Да, мы ничего не знали, что тут, в Рибчестере, творится, — продолжила рассказ Анна. — Связь с миром практически везде прервалась. Мы решили скорее идти сюда, но придя к побережью островов, нашли всё замороженным. Проникнуть хоть куда-то не было никакой возможности. И лишь недавно, после того, как разлилось, мы навестили графа, и сразу же рванули сюда.

— Ну а между всем этим? — допытывался Джон. — А вы, Уолтер и Анна, расскажите-ка нам о ваших приключениях в стране слонов и приверженцев ахимсы![65]

— Ой, вот это точно потом! — отозвалась Анна.

— Ага, — добавил Уолтер, — эту историю мы с удовольствием расскажем, но как-нибудь уж в другой раз, более подходящий.

— А вот в некоторых других местах земного шара была только вода, и много воды, да, Чарльз Мореход? — заговорщическим тоном спросила Арталиэн Чарльза.

— У-у-у, — прогудел Чарльз. — Это да. Мы когда в Индию приплыли за ребятами, там творилось что-то невообразимое. Наверно, как у вас тут в конце, только там это полгода продолжалось. Уолтер с Анной успели нам оттуда весточку прислать, там мы их и взяли на борт.

— А, вот оно как, значит вы давно вместе, — возрадовался Джон. — А то мы тут всё думали, где же вы, где ребята, все ведь растерялись.

— Да мы только с Анной вам письмо написали, как тут на тебе Новый Год. Даже отправить ничего не успели, — сказал Уолтер.

— А как же вы с тётей Дженни связались? — удивлённо спросила Эмили.

— Да на счастье, знакомые моряки уходили из Бенгальского залива в сторону западных земель. А там видели Фрегат. Его вообще сложно не заметить, парусники-то не каждый день моря бороздят. Хотя в прошлые века так новости и передавались. А то что недавно творилось, от Средних веков отличалось мало, как вы, наверное, все хорошо и сами поняли, — объяснила Анна.

Арталиэн встала, и, подойдя к одному из сундуков, извлекла оттуда топор на длинной деревянной ручке.

— Мы заезжали на мою, можно сказать, прародину, — усмехнулась она, — и привезли тебе, Джон, секиру. Вот эта — уж точно настоящая, можешь не сомневаться. Да, выглядит не так грандиозно, как та, которой ты в памятный Новый Год крепость крушил. Зато это боевая секира викингов.

Джон подошёл, оценивающе подхватил топор за рукоять.

— Да, видимо, более практичная вещь, чем та. Впрочем, мы с Уиллом и мечами справились.

— Вот это я ещё не слышала! — удивилась Арталиэн.

— Да так, гости непрошеные были, — сказал Джон обыденным голосом, отчаянно пытаясь скрыть взыгравшую гордость.

— Целых пять мохнатых шкур пришли по наши души, — объяснил Уилл. — Потом мясо пару недель весь город ел. Подробности, я думаю, мы тоже оставим на потом.

Арталиэн улыбнулась.

— Ну, стало быть, пора почтить своим присутствием и двор, в котором любили мы собираться, и где когда-то строили ту самую снежную крепость, которая сейчас пришлась к слову.

— Да, теперь-то уж крепости мы больше строить не будем, — негромко обронил Джон вслух. — Хватит с нас снежных, водных, деревянных…

Ладонь тёти Дженни мягко легла ему на плечо.

— Это мы ещё посмотрим, ребята, — сказала Арталиэн. — Сейчас только лето начинается. Нормальное лето! А вообще, крепости строят те, кто защищается и готовится к осаде, Джон. И ещё те, кто хочет поставить небольшой спектакль и поучаствовать в нём. Теперь осада закончилась. А также всевозможные спектакли и наше в них участие.

Неслышно стелился на землю тёплый, бархатистый вечер; вызвездило. В сад вынесли продолговатый низенький столик и откидные стульчики; рядом красовался один из старинных сундуков с корабля. Чуть поодаль в густеющих сумерках Джон углядел разную старую мебель, кресла и даже неизвестно откуда взявшуюся кровать — он такую и не видел в доме. Видимо, всё это вытащили сюда, пока он общался с родственниками и ждал Эмили.

Видя вопросительный взгляд Джона, Арталиэн разъяснила всем назначение этих предметов.

— Это у нас сегодня в качестве дров! Пора немного осветить нашу вечернюю рекреацию.

Вскоре на дворе разыгралось весёлое пламя, и то ли сытная еда, то ли ощущение единения с друзьями сделали своё дело — Джон чувствовал наполненность и погрузился в негу. Последний раз такое было, только когда они все собирались ещё до Нового Года, и не до последнего, а раньше… когда-то, когда ещё никто не собирался уезжать, когда не было ещё никакого воображаемого противника… Джону вспомнились вдруг пластилиновые армии Уилла Мортона. И только сейчас, когда горожане вышли победителями из схватки со стихией, он осознал, что все эти армии и стороны — просто умозрительны. И что не было, конечно, никаких сторон и армий, а был лишь один его несовершенный и неопытный ум, на тот момент не обладавший умением распознавать истинную сущность происходящего. Джон понимал это, как понимал также и то, что и его теперешнее знание могло быть иллюзорно; и что нет никакого ума на самом деле, и ничего не стоит за ним, и никогда не стояло… Джон только одно наверняка теперь знал — предстояло упорно, длительно работать, идти по выбранной когда-то дороге. Ведь если у неё было начало, значит, где-то должен быть и конец. В точности, как и у снега, воды и всего вокруг…

Наконец, он очнулся от дум и заметил, что стояла тишина — никто ничего не говорил уже некоторое время. Лицо леди Арталиэн было задумчиво, на нём играли отсветы пламени костра. Джон придвинул свой стул чуть ближе к ней и заговорил негромко.

— Тётя Дженни! Неужели нам нужно было через столь многое пройти и пережить эту бездну испытаний, чтобы в итоге что-то обрести?

Арталиэн участливо посмотрела на Джона, и слегка вздохнув, ответила:

— Человек, Джон, похоже, только и может стать человеком через тяжелый, осознанный, упорный и целенаправленный труд, лишения. Не имея же ни целей, ни даже повседневных забот, он быстро превращается в студеный холодец на замогильном пиршестве отжившей материи и сил инерции…

— Ну а теперь что же нам делать, чем заниматься?

— Теперь я смогу просто наслаждаться написанием картин, — ответила Арталиэн. — Без рамочек с завитушками, понимаешь?

— Ага! А я тогда, пожалуй, разыщу свой ручной телескоп, — сказал Джон. — А что, можно и обсерваторию построить… например, вместо Мэрии.

— Конечно. На народные-то средства, — весело вставил Уолтер. — Представляю заголовки газет: «Благодарные жители — Джону Шелтону, нашему спасителю!»

— Тебе, друг, пора свой цирк открывать! — засмеялся Джон.

— А я поищу свой альбом с марками… «заморские» всё равно круче, чем джоновские, ха! — проговорила вполголоса Эмили.

— Знаете, — снова обратился к своей собеседнице Джон, — а вот мы с Уиллом всё спорили тут, открыла ли катастрофа нечто у одних людей, а другие, наоборот, вместе с ней, ммм, потерялись?

— Видишь ли, Джон, — отвечала Арталиэн, — для большинства вырывание из привычного контекста жизни и времени губительно. Но для некоторых оно поневоле оказалось сильным катализатором.

— Значит?..

— Это означает всего лишь, — знакомо заулыбалась тётя Дженни, — что те, чей час уже пробил, все равно найдут свой путь. Через снега или воду. Они бы нашли способ схватить в охапку звезды, вскарабкавшись по печной трубе!

— Но ведь есть и те, кто остался в городе добровольно, а ждало их забвение, сумасшествие… а некоторых — так даже смерть?

— А где ты видел, юный идеалист, чтобы в жизни всё как в кино было? Расписаны ноты, заучены роли?.. Или чтоб всё так гладко шло, как у леди Арталиэн на собраниях? — захохотала она. — Мы все, желая того или нет, стараемся вписаться в какие-то, хоть в какие-нибудь, даже выдуманные самими собой модели поведения. Влиться во всю эту обволакивающую нас реальность, в то время как сама она — не более чем одно из миллиона воплощений, вариантов видения абсолютного Ничто. Некая цепочка событий привела к другой цепочке; вагон тронулся с места и потащил все остальные. Да, для некоторых, может показаться, эта цепь была губительной. Но это ведь просто начало другого пути. Поверьте, всё на свете можно объяснить! — Арталиэн как-то по-простецки махнула рукой, словно отгоняя от себя назойливое насекомое. — Но сколько времени потребуют ответы на бесконечные «почему?» Так что давайте-ка лучше чай пить. С пирогом!

— Но при этом всё это имеет смысл? — схватился за последнюю соломинку Джон, почувствовав вдруг всю надуманность своих вопросов.

— Пирог, вне всякого сомнения, имеет! — от души рассмеялась тётя Дженни и протянула Джону большой ароматный кусок на блюдце.

Чарльз, восхитившись речью Арталиэн, встал и нараспев произнёс:

— Арталиэн прошла босыми пятками мудрого жизнелюбия по стылому мрамору выморочных дворцов отчуждения, раскинувшихся под низкими сводами безмолвного века…

— Ух, как сказано! — встрепенулся Уолтер. — Я хочу вырубить эти слова нурманской секирой на заскорузлом лбу вечности.

Арталиэн поставила свою чашку на стол.

— Если все будут так махать топориками, то на этом высоком челе скоро не останется ни одного живого места. Ха-ха!

При этих словах она неожиданно резко встала с кресла, и, рывком стащив через голову своё белоснежное платье, на удивление всем, швырнула его в огонь. Под платьем на ней оказались простые джинсы и тёртая тельняшка. Все в изумлении уставились на это новое воплощение властительницы умов.

— К морскому дьяволу всю эту философию! — звонко крикнула она.

И беззаботно, словно мягкая июльская ночь, разлился по поляне её смех. Арталиэн достала из сундука пару бутылок выдержанного ямайского рома.

— Старая жизнь закончена, — сказала она. — Нам больше ни к чему эти личины прошлого! Ныне каждый обрёл себя! Никакой леди Арталиэн больше нет. Ваша тётя Дженни хочет плясать до упаду! Эй, морячок! — крикнула она Чарльзу. — Мой кубок пуст как дырявая винная бочка! Наполняй его скорее доверху и давай исполнять нашу любимую джигу! Да воцарится навеки веселье!

Приложение

Авторские ответы на некоторые вопросы. Рекомендуется ознакомиться после прочтения романа.

Вопрос: Вот ты говоришь, что роман не имеет ничего общего с фантастикой. А как же тогда, например, на вечеринке у Арталиэн непонятный свет зажёгся от взмаха её руки?

Ответ: Ну, капелька воображения вам явно не помешает. Например, Арталиэн могла договориться с соседом Полом Монтгомери, чтобы он из тайного местечка всё наблюдал и по заранее оговоренным знакам делал определённые вещи.

Вопрос: Ну а фотографировал их кто во время взятия крепости? Тоже он что ли?

Ответ: Фантазию проявляем, господа!

Вопрос: …и голосовой замок на башне?

Ответ: Совершенно верно! Да и там есть намёк, ясно, что не добрый волшебник его открывает, а дальше уж сами. Если всё разжёвывать и в рот класть, то это не приключенческий философский роман, а какой-то букварь получится.

Вопрос: А когда происходит основное действие романа? Молодые годы Генриха IV родителей некоторых героев приходятся на 60-е…

Ответ: Примерно в середине 90-х годов XX века. Начало — в 94–95 гг., далее — в 97–98 гг. Это время близко и памятно автору, да и выбрано не случайно: тогда ещё не было сотовых телефонов, компьютеры и интернет были лишь у немногих. В романе герои не пользуются этими новшествами технического прогресса.

Вопрос: А Рибчестер выдуман?

Ответ: Есть такая деревенька в Англии, и даже река Риббл там имеется. Но в реальности, судя по фотографиям, по ней вряд ли ходит что-то крупнее рыбацких лодок.

Вопрос: А вот ещё что я заметил. В романе используются слова, которых нет в английском языке, например, «балда», «баста». Да и некоторые имена имеют явно не английские уменьшительно-ласкательные, такие как «Джоник».

Ответ: Автор учитывал это при написании книги. Действие развивается в Англии, но подразумевается, что вы читаете культурный эквивалент происходящего там на русском языке. В художественной литературе это вполне допустимо. И кстати, Анна так и осталась Анной, Анютой она не стала, как бы автору этого ни хотелось!

Вопрос: Как ставить ударения в имени Арталиэн?

Ответ: Артáлиэн Анóриме.

Вопрос: А чего ты всё своим «Властелином Колец» и какими-то «Битлз» забил? Нет, чтоб Мэрилин Мэнсон, Нирвана, ну, Фэйт Ноу Мо там, да и вообще, сейчас эмо рулит! И «Игра Престолов»!

Ответ: У тебя, юный друг, есть отличный шанс создать свой собственный мир, используй же его скорее!

Вопрос: Ну ладно, убедил. Но как такое может быть, чтоб в течение полугода постоянно снег валил? То, что у них там коммунальщики оказались бессильны, это я понял. Всё, как у нас в Уссурийске.

Ответ: На самом деле всё может быть, даже инопланетяне рано или поздно прилетят нас проведать. Я видел вполне земные фотографии, где и 17-метровые сугробы лежат.

Мелодии, сочинённые Джоном (кое-где участвовал Уолтер), порядок произвольный.

Счастливое Детство

Торжество Духа (Атланты)

Тинувиэль

Первый снегопад в Рибблтоне

Под сугробами безвременья

Одиночество

Вальс (посвящается Эмили)

Вот и непонятно…

A forest of thousand bells — такой вещи нет в реальности, предлагаю вам восполнить этот пробел

Ещё чуть-чуть

Последняя попытка

Странноватые возможности

Начало конца (седьмой виток запредельности)

So Far In '95

Когда небо было светлым (на заре времён)

Back to 60s

О нереальности бытия

По узкой тропе

Скоро всё канет навсегда…

Симфония Конца Времён (за миллиард световых лет от всего)

Купание в заснеженном лесу где-то на краю земли…

Эпоха Возрождения

…и всё-таки весна

Сайт автора (там же можно скачать все указанные в списке композиции и заказать бумажную версию книги):

-orlov.ru/

Написать отзыв о книге можно, написав автору в сети «ВКонтакте»:

Примечания

1

Английская версия Санта-Клауса.

(обратно)

2

Give My Regards to Broad Street, 1984 — название кинофильма с Полом МакКартни.

(обратно)

3

Кинофильм «Dead Poets Society», 1989 г., режиссёр Питер Уир.

(обратно)

4

Знаменитый роман-эпопея английского писателя Дж. Р. Р. Толкина

(обратно)

5

Already the writing upon it, which at first was as clear as red flame, fadeth and is now only barely to be read.

(обратно)

6

В легендариуме Толкина злобный народ, выведенный Чёрным Властелином.

(обратно)

7

В легендариуме Толкина бывшие короли рода людей, порабощённые Чёрным Властелином и развоплотившиеся.

(обратно)

8

Здесь и далее один из народов в легендариуме Толкина.

(обратно)

9

Берен и Лютиэн — герои легендариума Толкина, история их любви и подвигов описана в книге «Сильмариллион».

(обратно)

10

В легендариуме Толкина место, где происходят основные события романа «Властелин Колец».

(обратно)

11

Лучший табак в Хоббитании (страна хоббитов в легендариуме Толкина).

(обратно)

12

В легендариуме Толкина Кольцо Всевластья являет собой символ и средоточие зла, порабощения.

(обратно)

13

«I've been mad for fucking years, absolutely years, been over the edge for yonks, been working me buns off for bands…» — Pink Floyd, «Dark Side of the Moon».

(обратно)

14

«There is no dark side on the moon on the moon really. Matter of fact, it’s all dark» — Pink Floyd, «Dark Side of the Moon».

(обратно)

15

«Any Colour You Like» (Pink Floyd, «Dark Side of the Moon»)

(обратно)

16

Мория — в легендариуме Толкина подземное царство гномов, где добывался мифрил, из которого делались самые прочные кольчуги в Средиземье.

(обратно)

17

В легендариуме Толкина крепость княжества Гондор.

(обратно)

18

В легендариуме Толкина конники Рохана.

(обратно)

19

Ticket to Ride. Песня Битлз в исполнении Джона Леннона.

(обратно)

20

В легендариуме Толкина эльфийский хлеб.

(обратно)

21

Добро пожаловать! (эльфийское)

(обратно)

22

В легендариуме Толкина северный следопыт и будущий король Воссоединённого Королевства.

(обратно)

23

Книга Толкина, в основном описывающая историю мира с его сотворения до «Властелина Колец».

(обратно)

24

В легендариуме Толкина магическая чаша, находившаяся в Лориэне и показывавшая видения из прошлого, настоящего или будущего.

(обратно)

25

В легендариуме Толкина группа эльфов и магов Средиземья, сформированная по настоянию владычицы Лориэна Галадриэль.

(обратно)

26

В легендариуме Толкина магические камни-кристаллы, позволявшие видеть и общаться на расстоянии.

(обратно)

27

Pink Floyd — «Shine On You Crazy Diamond»

(обратно)

28

Песня Битлз.

(обратно)

29

Песни Битлз.

(обратно)

30

Альбом группы «Гражданская Оборона»

(обратно)

31

The Kinks «Do You Remember Walter?»

(обратно)

32

Нурманы — старое название норманнов, викингов.

(обратно)

33

В легендариуме Толкина один из народов Средиземья.

(обратно)

34

Pink Floyd «The Wall»

(обратно)

35

«Can you dig it, man?»

(обратно)

36

«Нужно лишь прочесть строчки, они собраны в чёрное, и всё засияет»

(обратно)

37

«The way is shut, It was made by those who are Dead, and the Dead keep it, until the time comes. The way is shut», — «Властелин Колец».

(обратно)

38

«The Inner Light» — The Beatles, 1968.

(обратно)

39

В легендариуме Толкина гном, один из главных героев книги «Властелин Колец».

(обратно)

40

Война Кольца — война из-за Кольца Всевластья, основные события романа «Властелин Колец».

(обратно)

41

Первый значительный сингл Beatles.

(обратно)

42

Альбом The Beatles 1966 г.

(обратно)

43

Дебютный альбом Pink Floyd 1967 г.

(обратно)

44

Прощай, мой дорогой дедушка, да святится имя твоё, я навсегда оставляю эти высокие чертоги моей достославной родословной…

(обратно)

45

Ты не получишь моего благословения, Дженни!

(обратно)

46

Отныне меня будут величать Арталиэн Анориме, дедушка.

(обратно)

47

Ни одно из этих бесстыжих имён никогда не будет произноситься в моём доме до тех пор… до тех пор, пока, пока…

(обратно)

48

В легендариуме Толкина эльфийская принцесса, персонаж «Властелина Колец».

(обратно)

49

Верховное божество скандинавских народов древности — викингов, нурманов, свеев.

(обратно)

50

Жизнь коротка, искусство — вечно (перевод с латыни).

(обратно)

51

Написанное пером не вырубишь топором (перевод с латыни).

(обратно)

52

Рок-н-ролл Элвиса Пресли.

(обратно)

53

Хорошая память — это у Хорнсбари семейное, юная госпожа!

(обратно)

54

Грандиозный концерт в пользу бедных

(обратно)

55

Дж. Р. Р. Толкин.

(обратно)

56

Английский аналог всяческих ФБР, КГБ и т. п.

(обратно)

57

В легендариуме Толкина эльфийский порт-поселение, откуда уплывали корабли с эльфами, решившими навсегда покинуть Средиземье.

(обратно)

58

В легендариуме Толкина страна Саурона, Чёрного Властелина, выковавшего Кольца Всевластья.

(обратно)

59

Композиция The Kinks с альбома «The Kinks Are the Village Green Preservation Society», 1967 г.

(обратно)

60

Композиция The Kinks с альбома «Arthur (Or the Decline and Fall of the British Empire)», 1969 г.

(обратно)

61

Факториал числа 50 равен числу, состоящему из 65 цифр.

(обратно)

62

В легендариуме Толкина большое дерево, на котором жили эльфы Лориэна (но не только там).

(обратно)

63

Древняя иллюстрированная рукопись предположительно 15-го века, написана на неизвестном языке и до сих пор не расшифрована.

(обратно)

64

Полный список мелодий Джона и Уолтера можно найти в Приложении.

(обратно)

65

Практика ненасилия в восточных духовных системах.

(обратно)

Оглавление

От автора

Пролог

Первые шаги

Улыбка во тьме

Последний Союз Духа

Взмах шариковой ручкой перед хлевом обыденности

Росчерк золотой секиры у врат Вальхаллы

Уолтер МакКензи и Чарльз Мореход

Арталиэн Анориме и Анна Хорнсбари

Мост в вечность

Новые лица в галерее изящных искусств госпожи Арталиэн Анориме

Закон сохранения энергии для открытых нематериальных систем

Конец эпохи потребления

Загадки Дома двух А

Качаясь на волнах, в фарватере ветра судьбы

Под сугробами безвременья

Эпоха Возрождения

Освобождение

Приложение Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg