«Тихий океан… лишь называется тихим»

Тихий океан… лишь называется тихим (fb2) - Тихий океан… лишь называется тихим 1474K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Васильевич Дёмышев

ВСЕМ ЛИ ВИДНО?

На кладбище холодно и пусто. Ни одной живой души, кроме раннего посетителя. Пожилой мужчина, как вкопанный, застыл в сумерках у солидно обустроенной могилы. Мобильник в кармане, робко отыграв мелодию вызова, безнадёжно смолк. Холодный декабрьский ветер треплет в сумерках мех капюшона «аляски». Уже девятый час, но длинная зимняя ночь всё тянется, не желая уйти.

Этот пришедший к могиле мужчина – Егор Наумович, известный вятский журналист-литератор, давно обосновавшийся в столице. Что привело его на кладбище провинциального городка, в котором и бывал-то (не считая проездом) всего дважды, в семидесятых ещё годах прошлого века?

У Егора Наумовича болят ноги – устали топать к могиле. Ноги мёрзнут. «И почему кальсоны не надел?». На толстые стёкла очков летят снежинки, но в предрассветных сумерках всё одно – мало что видно.

Он снимает бесполезные очки. Стоит, закрыв глаза, и вспоминает ту единственную встречу, что произошла лет сорок тому; встречу с человеком, лежащим под плитой. В голове мелькают картинки из далёкого прошлого…

***

Июнь 1972-го выдался на редкость жарким. Егор – молодой журналист – коротал время, гуляя по Слободскому. Этот купеческий городок, пыльный и душный, казался парню, очутившемуся здесь впервые, словно выплывшим из дореволюционных времён. Егор по заданию редакции встречался тут с местными ветеранами; блокнот с очерком для областной молодёжки «Комсомольское племя» лежал в спортивной сумке, болтавшейся на плече. Парень гулял перед возвращением в Киров, маясь от жары.

Он шёл тихими улочками, стараясь держаться в тени деревьев. Пялился на старинные причудливые дома. Так и наткнулся взглядом на вывеску, красовавшуюся над облезлым деревянным строением. Поправив очки, прочёл: «Пиво-воды». В горле першило от сухости; Егор, не раздумывая, вошёл в павильон.

Внутри висел кисловатый дурман. Приглушённые голоса сливались в монотонный гул. Очереди, как ни странно, не наблюдалось. Мясистая продавщица, не выждав положенного отстоя пены, подала парню две запотевшие кружки. Егор огляделся. За высокими столиками, уставленными стеклотарой и заваленными рыбьей чешуёй, расположились компании мужиков. Отыскав местечко за липким столиком рядом с молодыми парнями, журналист жадно присосался к холодной посудине; через пару минут жить стало веселее!

Не обращая внимания на посторонние разговоры, парень думал о своём: как придёт завтра утром к редактору сдавать материал о слобожанах – героях войны (приближалась очередная дата начала Великой Отечественной). А после поручат ему новое задание, и поедет он в какой-нибудь колхоз-леспромхоз, писать об увеличении поголовья рогатого скота и сверхплановых кубометрах деловой древесины. «А так хочется написать репортаж о чём-то большом, стоящем – про первопроходцев БАМа, к примеру, или о героях целины!»

Пустяшный спор, затеянный завсегдатаями пивной, поначалу мало трогал Егора. Однако развязка спора оказалась весьма неожиданной. Мужики разгорячились, и один из них – высокий и пузатый, как бочонок – в качестве главного довода высказал оппоненту совсем уж странный аргумент:

– Да ты ещё снова расскажи тут, как первым красное знамя над Рейхстагом водрузил!

Сказал с издёвкой; взрыв смеха встряхнул павильон. Тот, другой – невысокий, худощавый – кому слова адресовались, покраснел, как-то сник и в раскатах хохота пробормотал:

– А, ну, конечно, опять та же песня… Когда требовалось – жизнью рисковал, как присяга велит. За чужие спины сроду не прятался… Э-эх, обманули меня такие, как вы! Да вам, хохотунам, разве что докажешь?

– Иди-иди, Гришка, зекам своим лапшу на уши вешай! Много сейчас таких «героев» развелось. Сталина на тебя нету!

Все улыбались, притихнув, с интересом ожидая, что дальше случится. А тот, худощавый, сверкнув глазами, вдруг разодрал на себе рубаху. Взорам почтенной публики предстал обнажённый, разрисованный блатными наколками, мускулистый торс. К немалому удивлению, увидал Егор среди прочих татуировок изображение известного здания. «Ба-а, да это Рейхстаг!»

Полуобнажённый мужичок с силой ударил себя в грудь кулаком:

– Не верите! Про Сталина говорите! Да много ли знаете про него?! Ничего, рано или поздно там, – его указательный палец поднялся вверх, – во всём разберутся. Наступит время, когда и мою фамилию услышите по радио в День Победы!

И он ушёл, махнув рукой, в тишине, с влажными от слёз глазами.

Через какое-то время зазвенела посуда, послышались пьяные голоса, полилось из крана пиво – словно ничего и не произошло. Но профессиональное любопытство не давало Егору покоя, он повернулся к стоящим рядом парням:

– Что это было?

– Хе! Дак это… как его? Достопримечательность наша, хе-хе, – лениво отозвались парни. – Гришка-Рейхстаг, прозвище такое! Не слыхал про него? Не местный, что ли?

– Из Кирова я, расскажите.

– Дак чего рассказывать-то? Видел же – зек, сказки всякие сочиняет. Врёт даже, мол, первым знамя Победы над Берлином водрузил! Во даёт! Ровно мы учебников не читали!

Губы Егора скривились, в голове пронеслось: «Что о себе этот урка возомнил?! На святое покушается!»

Шагая часом позже на остановку, повстречал Егор выходящего из булочной редактора местной газетки, с которым общались предыдущие дни. Этот мужчина средних лет всегда носил один и тот же потрёпанный синий костюм. Спешить некуда, и журналисты разговорились о сделанной работе.

– А я тут в местной «таверне» ещё одного ветерана встретил, да какого! – решил пошутить Егор и принялся рассказывать про «фальшивого знаменосца».

Но местный редактор шутливого тона не поддержал; как-то странно вздохнув, заговорил о видах на урожай и погоде.

Новенький оранжевый ЛиАЗ мчал по шоссе. Место у форточки хорошо продувалось, и Егор погрузился в приятные воспоминания о студенческих походах на байдарках. Но странное беспокойное чувство мешало расслабиться. В мыслях он снова и снова возвращался к тому человеку. «Как его? Гришка-Рейхстаг!» Его глаза; его кулак, бьющий в грудь; палец, поднятый вверх и… слёзы. «Ведь не врёт же! Невозможно так врать… А может, он просто сумасшедший?»

Автобус уносил Егора всё дальше от Слободского. Вопросы в голове журналиста всё прибывали: «Почему редактор местный так странно отреагировал? Он что-то знает! Что, если вернуться, расспросить? Да нет, ждут в Кирове. Может, удастся специально приехать? Надо попробовать с коллегами поговорить».

Егор, размышляя, протёр очки. Глядел в окно на проносящиеся мимо поля и деревни, жмурясь от яркого солнца…

***

Яркое солнце на секунду ослепило молоденького красноармейца и тут же вновь скрылось в копоти и дыму пожарищ. Уши закладывало от доносящегося со всех сторон грохота канонады. По соседним зданиям, с засевшими внутри фашистами, били прямой наводкой гаубицы. Каждый выстрел подбрасывал на месте многотонное орудие, как игрушку. Гаубицы подпрыгивали и грохались на землю, поднимая вокруг тучи пыли; здания напротив них рушились, погребая под собой пулемётчиков Вермахта. С лязгом продирались к центру города по Унтер-ден-Линден «тридцатьчетвёрки». Из развалин лупили по ним фаустпатронами мальчишки из Гитлерюгенда. Старики-немцы в замызганных пальтишках, подняв руки с повязками Фольксштурма, выползали из подвалов; кряхтели, бросая под ноги наших бойцов старинные охотничьи ружья. Воздух пропитался запахом гари и разлагающихся трупов. Так пахла весна 45-го в Берлине.

В тесной комнатке полуразрушенного дома собрались для важного разговора с начальством разведчики 674-го полка. В гости пожаловали их отцы-командиры: полковник Плеходанов с замполитом Субботиным. Недолго поговорив о житье-бытье, Плеходанов перешёл к главному:

– Военный Совет 3-й ударной армии учредил девять знамён для водружения над рейхстагом, по одному на дивизию. Получается соревнование такое. Первых бойцов, водрузивших знамя Победы, представят к званию Героя. Они навсегда войдут в историю, как поставившие точку в этой войне! Понимаете? Нашему полку жребий не выпал, – командир полка вздохнул и, чуть подумав, с жаром продолжил, – но над Рейхстагом первым может оказаться не обязательно флаг Военного Совета! Подыщите подходящий материал – вот вам и знамя!

Командиры простились с разведчиками. Замполит, обернувшись у дверей, бросил:

– Только ставьте флаг так, чтобы все видели, иначе после не докажешь!

Пошарив по опустевшим квартирам, бойцы нашли красную материю. Через часок самодельное знамя было готово…

30 апреля 1945 года. Свист пуль и грохот взрывов. Облака пыли и дым пожарищ. Путь к Рейхстагу лежит через нагромождения и баррикады, через пробоины в стенах и тёмные тоннели метро. За любым углом могут ждать фрицы. Наконец отряд разведчиков выходит к фашистскому логову. Над широкой площадью возвышается Рейхстаг – серое, ощетинившееся пушками и пулемётами здание. Заложенные кирпичом двери и окна первых этажей, закопчённые стены, груды обломков вокруг. Несколько наших атак к тому времени уже захлебнулось. Осмотревшись, выяснив обстановку, лейтенант Сорокин командует:

– По одному, короткими перебежками – вперёд!

Бойцы продвигаются к цели, но под ожесточённым огнём падают один за другим. К стене Рейхстага прорываются лишь двое. Оглядевшись, находят окно, свободное от кирпичей (их выбило взрывом). Бросив внутрь по гранате, заскакивают в здание и коридорами – на второй этаж. Видят окно. Рядовой Булатов, протянув руку на улицу, машет самодельным флагом, и разведчики укрепляют его. Тут же внизу – грохот выстрелов, взрывы гранат. По лестнице кто-то быстро приближается к разведчикам – стук многих сапог всё громче. Разведчики готовы к бою; гранаты и автоматы начеку. Их сердца громко стучат: обидно погибнуть прямо у цели, но долг выполнить нужно! Как же рады они перевести дух, когда видят: это вслед за ними прорвались боевые товарищи, а с ними и лейтенант Сорокин. Подойдя, он жмёт руки и… снимает флаг.

– Отсюда его плохо видно, ребята, – поясняет командир. – Надо пробираться на крышу. Знамя должны видеть все!

По той же лестнице взбираются бойцы вверх. За лейтенантом Сорокиным и рядовым Булатовым следуют их сослуживцы-разведчики: Проваторов, Лысенко, Бреховецкий, Орешко и Почковский. Пара очередей из автоматов по неожиданно выскочившим из-за угла фрицам. Обороняющие нижние этажи Рейхстага солдаты CC ещё не догадываются, что советские разведчики с красным стягом ходят у них над головами. Цель близка; вот и крыша. Где ставить знамя? Решают укрепить его у скульптурной группы. Дружно подсаживают худого курносого вятского паренька Гришу Булатова, и он – самый молодой из разведчиков, ловкий, как кошка, прилаживает флаг к скульптуре. Стрелки трофейных часов лейтенанта Сорокина показывают 14 часов 25 минут.

Гриша смеётся радостно и весело. Он сделал то, к чему стремились тысячи его товарищей. С карниза рейхстага, сквозь свист пуль, доносится до наших солдат его звонкий голос, зовущий к Победе:

– Ну как, всем ли видно?

Воодушевлённые красноармейцы, поднявшись в атаку, лавиной врываются в Рейхстаг, теснят фрицев. Фашисты, озверев, бросаются в отчаянную контратаку и даже отвоёвывают первый этаж; но наши бойцы, закрепившиеся на верхних этажах – хозяева положения. Теперь никакая сила не заставит их уйти отсюда! Вскоре фашистское логово полностью очищено от врага.

Георгий Константинович Жуков, находясь на командном пункте, видит в бинокль трепещущее на ветру над Рейхстагом красное полотнище. У него, человека, в крепости нервов которого навряд ли кто-то усомнится, выступают слёзы. Ведь это и есть тот самый миг Победы, ради которого принесено столько жертв!

Знамя, водружённое Григорием Булатовым, реет над поверженным Берлином. А спустя несколько часов к нему начинают добавляться новые и новые красные флаги: каждое соединение желает иметь свой стяг на крыше Рейхстага…

Гриша Булатов, 19-летний мальчишка из Кировской области. Кто ты?

Ты родился в семье рабочих. Когда тебе стукнуло четыре годика, семья переехала в город Слободской. С начала войны ты работал на комбинате «Красный якорь», выпускавшем авиационную фанеру. В 16 лет, получив похоронку на отца, ты пытался попасть добровольцем на фронт, однако получил отказ. В июне 43-го твоё желание исполнилось, тебя призвали в армию, но на фронт ты попал лишь в апреле 1944 года. Ты был автоматчиком в 150-й стрелковой дивизии 3-й Ударной армии 1-го Белорусского фронта. Твоё боевое крещение: шесть долгих дней в кровавой мясорубке. Всего двенадцать человек остались тогда в живых из твоей роты. Здесь ты получил главную солдатскую награду – медаль «За отвагу». После этого ты попал в разведвзвод 674-го стрелкового полка под командование лейтенанта Семёна Сорокина. Вскоре после захвата «языка», давшего на допросе ценные сведения, на твоей груди появилась еще одна медаль «За отвагу», а затем – и Орден Славы. Дальше – форсирование реки Одер и штурм Рейхстага.

Григорий Петрович Булатов, рядовой-разведчик, знаменосец Победы. Что ждёт тебя впереди?

Тебя будут фотографировать военные корреспонденты. Документалисты Шнайдеров и Кармен снимут кинохронику задним числом, в которой ты с товарищами повторишь для истории свой подвиг. О тебе и твоих сослуживцах расскажут в газетах, как о славных богатырях, лучших сынах народа, водрузивших знамя Победы над цитаделью гитлеризма, обещая: «Об их выдающемся подвиге напишут книги, сложат песни. Родина никогда не забудет их подвига!» Тебя представят к званию Героя Советского Союза.

Снимки, на которых ты держишь знамя Победы; фотографии, где ты устанавливаешь стяг на карнизе Рейхстага; стоп-кадры, на которых вся группа разведчиков салютует этому событию из автоматов, облетят вся страну. А кадры кинохроники, где взгляд молодого курносого вятского паренька устремлен куда-то вдаль, покажут в каждом клубе…

Но вскоре в тех же газетах будут другие имена, а в кинохронике покажут другие лица. И медалью Героя наградят не тебя.

Что ждёт тебя впереди?

***

…Прошло два с лишним года. Егора вновь послали в Слободской, на сей раз – писать репортаж о тружениках зверохозяйства. Журналист сразу вспомнил то происшествие в пивной и решил воспользоваться случаем, чтобы прояснить давнюю историю. «Может, удастся встретиться с тем человеком, расспросить. Конечно, ситуация невероятная; такой несправедливости в нашей стране быть не может! Просто нужно всё выяснить, чтобы развеять сомнения».

Был август, и вновь стояла жара. «Что у них здесь в Слободском всегда, как в Африке, жарит?» Покончив по-быстрому со зверохозяйством, Егор направился в знакомую пивную. Однако на дверях красовалась корявая вывеска: «Ремонт».

Тогда, найдя телефонную будку, журналист сунул в аппарат двухкопеечную монетку и набрал знакомый номер. Долгие гудки томили душу. Наконец ему ответили. Егор пришёл по указанному адресу; два звонка – и скрипучую дверь открыл его знакомый редактор местной газетки, он был всё в том же потрёпанном синем костюме.

– Меня интересует тот человек, Гришка-Рейхстаг, помните? – начал Егор.

– Умер ваш Гришка в прошлом году. Говорят – повесился.

– Как же так вышло? Расскажите, что знаете.

– Да не знаю я ничего толком, – редактор отвечал неохотно, словно взвешивая каждое слово. – Мало ли у нас всяких выдумщиков.

– Хорошо, скажите тогда: кто знает? – Егор не сдавался, наседал. – К кому обратиться можно?

Помолчав, подумав, редактор ответил:

– Я дам адресок, только не воспринимайте всё, что услышите, всерьёз. И договоримся так: про меня нигде не упоминайте…

Поздно вечером нашёл-таки настырный журналист нужного человека. Не сразу удалось разговорить пожилого ветерана. Но поллитровка на двоих сделала дело, и вот что журналист услышал:

– Мне Григорий лично сто раз всё о себе рассказывал, и я ему верю; да кто воевал у нас – все верят. Ну, так вот, Булатов первым водрузил красный флаг над Рейхстагом; был там с ним казах ещё какой-то, Кошкарбаев фамилия, я запомнил, но знамя Булатов своими руками водружал. Сам маршал Жуков жал потом Гришины руки и обещал: твой подвиг не забудут, солдат! Ну и вот, через пару недель их группу во главе с маршалом вызвали в Кремль. Булатов, ясно, ждал от Сталина золотую звезду Героя Советского Союза. Но не тут-то было. Сталин оставил Булатова для разговора с глазу на глаз. Пожал руку, поздравил, да и говорит: мол, в связи с международной обстановкой нужен еще один геройский поступок – отказаться от звания Героя. Ты, говорит, один подвиг совершил, теперь соверши и второй: откажись от своего подвига. Временно отказаться нужно, на двадцать лет. Из Кремля Булатова доставили на дачу Берии. В номере за ужином смазливая официантка и давай орать: «Помогите, насильничают!». Охрана из-за двери тут как тут! Очнулся Григорий в камере с уголовниками… Удивляешься?

– Так как же не удивляться? – отвечал Егор. – Невероятное что-то рассказываете!

– Ты дальше слушай! Через пару лет, без суда и следствия выпустили его из тюрьмы; вышел весь в наколках законного вора. И отправился обратно в Германию. Возил там какого-то чина армейского. Демобилизовали в 49-м; вернулся в Слободской. Работал себе на сплаве древесины. Молчал двадцать лет, как обещал, хоть и Сталин уже давно помер. Когда годы вышли – пытался Гриша всем доказать, что именно он первым водрузил знамя Победы, да безуспешно; не верили ему. А разве нужен властям в качестве символа Победы какой-то "урка с мыльного завода"? То-то и оно! Получил лишь за рассказы свои обидное прозвище «Гришка-Рейхстаг», да новых проблем с законом нажил.

– И что, никаких доказательств теперь не осталось?

– Да как же? Если хорошо покопаться, всегда можно до истины дойти. Когда понял Григорий, что правда уходит, отдал он три толстых тетради своих записей писателю Ардышеву. С писателями-то разными он встречался, да толку что? Доказывал и в горкоме КПСС – не помогло. Писал и генералу своему, и Кошкарбаеву писал (он там у себя в Казахстане в начальники выбился). Но поздно – ушёл поезд. Только мы, те, что лично в войне участвовали, ему и верили, да! А прозвище "Гришка-Рейхстаг" приклеилось к нему прочно, навечно. Начальство его не любило, неудобен был. С горя с бутылкой подружился. Да частые визиты гостей в штатском – всё это к добру не вело.

– Что же случилось в конце концов?

– Прошлой весной намылился Григорий в Москву. Парад Победы посмотреть хотел, а может, надеялся с кем-то из ветеранов встретиться? На вокзале столичном милиционер попросил документ, а у того – лишь новая справка об освобождении. Так и не пустили его в Москву, обратно отправили.

– Ну и?

– Вскорости после того и нашли Гришу в петле… До сих пор неизвестно, что тогда произошло. Но я Булатова знал; сам на себя руки наложить он не мог! Да. И вот ещё. В тот день возле дома Гришиного, а после на проходной завода, где он работал, двое подозрительных типов крутились. Не местные, в штатском. Вот и понимай, как знаешь…

Егор шёл по душным улицам, не чуя ног. Во рту пересохло, капельки пота струились по вискам. Стояла ясная погода, но перед глазами Егора плыл туман. «Ну, как ко всему этому отнестись? И что мне с этим делать?»

***

На кладбище холодно и пусто. Ни одной живой души, кроме раннего посетителя. Пожилой мужчина одиноко мёрзнет у солидно обустроенной могилы.* Декабрьский ветер треплет в сумерках мех капюшона. «Всё же в Слободском не всегда жарко!»

[*Примечание: на это почётное место – прямо у входа на городское кладбище прах героя был торжественно перезахоронен в декабре 2004 года; тогда же отпели Григория с благословения митрополита Вятского и Слободского Хрисанфа как мученика и убиенного. В церемонии погребения участвовали первые лица области; вскоре над могилой выросла памятная стела. Сейчас в центре кировского парка Победы установлен памятник Булатову в полный рост. В родном же городе Слободском его именем названа кривая и ухабистая – такая же, как и жизнь самого Григория – улочка.]

Егор Наумович размышляет: мог ли он что-то изменить тогда, в 1972-м? Задержись он на денёк, расспроси подробности… Нет, не стоит себя обманывать, он не был тогда готов воспринять правду. А главное – он не был готов передать правду другим. Руки журналиста дрожат – наверное, от холода. И дрожащим голосом он шепчет:

– Да, Григорий Петрович, Победа вознесла тебя так высоко – на крышу Рейхстага; весь мир лежал под твоими ногами. А жизнь опустила так низко, что под чужие ноги угодила твоя распахнутая, израненная душа. Обнажая душу, ты рассказывал людям о счастливейшем мгновении жизни: как стоял над поверженной Германией, подняв красное знамя Победы. Как кричал, улыбаясь: «Ну как, всем ли видно?»… А тебе не верили… Ты прости мне моё равнодушие; в том числе и по моей вине судьба твоя так сложилась. Всех нас, своих земляков, прости…

Стрелки на циферблате показывают десятый час. Морозит, и день будет ясным. Выглянувшее из-за елей солнце слепит. Но не только от яркого света слезятся глаза. Егор Наумович трёт их, надевает очки и долго вглядывается в рисунок на памятной стеле. Молоденький курносый солдатик в пилотке на фоне поверженного Рейхстага – и надпись: «Булатов Григорий Петрович 16.11.1925 – 19.04.1973» и чуть ниже: «Вечная слава герою».

Мёрзлые губы шепчут над могилой:

– Да, Гриша, теперь видно всем!

Киров, январь 2015г.

ИВАНЫ И НАЙБАУР

Сквозь холод и мрак доносится вкрадчивый шёпот:

– Я был хорошим человеком, Вальтер. Думал, женюсь, заведу детей. Не планировал грабить и убивать…

      Слабые отблески пламени играют на закопчённых угрюмых лицах, высвечивая щетину на впалых скулах. Двое, окружённые мраком и холодом, склонились к железной печи. В бараке есть и другие, скрытые темнотой. Где-то там, на нарах, кутаясь в лохмотья, таятся ещё шестьдесят пять военнопленных. Эта живая человеческая масса спит и не спит, храпит, пускает газы, стонет, бредит.

– Вот как заговорил: убивать и грабить! – ответное шипение разрезало затхлый воздух; казалось, говоривший выплёвывает слова. – Но я так не считаю. Мы выполняли приказ. И хватит с меня этих покаянных проповедей, Фриц. Или ты всерьёз решил пойти по стопам твоего дяди пастора? Тогда сходи к иванам, поплачься. Глядишь, простят и отпустят тебя к родным пенатам.

– К родным пенатам? Да от нашего отечества скоро не останется камня на камне! Мне страшно, Вальтер. Неужели русские сделают в Германии то, что мы устроили здесь?

      Четыре руки, с ногтями, обрамлёнными траурными полосками грязи, почти касались остывающей буржуйки. Из ртов шёл пар.

– Лично я ничего не устраивал; выполнял приказ – и только. Не поддавайся большевистской пропаганде, Фриц, верь фюреру. Ты же не только его земляк, вы с ним в одном звании, а в этом определённо что-то есть! Фюрер остановит проклятых красных. По-другому просто и быть не может.

– Может, Вальтер. И будет! Мы проиграли войну. Знаешь, когда я это понял? Не в Брестской крепости, когда мы впервые столкнулись с отчаянным сопротивлением. И не в Сталинграде, когда попал в окружение, нет. И даже не тогда, когда, будучи в плену, узнал о катастрофе под Курском… Я понял это вчера, Вальтер!

– Вчера?! – в сонных глазах мелькнула искорка удивления. Вальтер внимательнее посмотрел на собеседника. Тот разогнулся, чуть не задев макушкой деревянную балку перекрытия.

– Вчера! Помнишь того русского паренька? Шутника, что обозвал меня утром свиньёй?

– Ты так гнался за ним! Я думал, конвойный иван тебя пристрелит, да и всем нам не поздоровится…

– Да, война сделала меня психом. Так вот, весь день этот мальчишка не выходил у меня из головы. Точнее, его глаза, такие синие. Знаешь, у моей старшей сестры есть сын Дитрих. Мой племянник и этот русский паренёк – как две капли. И глаза у Дитриха такие же синие…

– Поэтому ты решил, что рейху конец? – уголки губ Вальтера чуть скривились.

– Дитриху сейчас четырнадцать, он учится в школе. Магда – домохозяйка, а её муж Шульц работает на Крупповском металлургическом заводе, поэтому, как нужный специалист, избавлен от прогулки на фронт. Ответь, Вальтер, ты встречал что-то подобное у русских? Этот синеглазый паренёк уже работает – тянет провода связи, его мать наверняка вкалывает на заводе, а отец воюет.

– Да, Фриц, русские мобилизовались лучше, чем мы, – Вальтер исподлобья глядел на высокого собеседника. – Но не забывай: под нами вся Европа!

– А у них – дух. И мотивация у русских с самого начала совсем другая. Наше поражение началось 22 июня 1941 года! Но по-настоящему дошло до меня это только вчера!

– Что ты говоришь?!

      Они не заметили, как повысили тон. Из темноты послышались недовольные вздохи и цоканье. Им пришлось замолчать; лишь красноречивые взгляды продолжали беззвучную полемику. Но вскоре Вальтер, не выдержав, продолжил. Фриц еле разобрал чуть слышные слова:

– Что ты говоришь? У тебя короткая память. В 41-ом нам оставался лишь шаг до победы. Если б не проклятая распутица в октябре, мы бы взяли Москву. А потом русским помог генерал Мороз. Да и в 42-ом мы их гнали. Ленинград в блокаде. Северный Кавказ захватили. А Сталинград? Он же был почти в наших руках; оставалось последнее усилие, и мы бы перерезали Волгу.

– И что дальше? – шепнул где-то под потолком Фриц.

– Как что?! Наша победа! – прошипел снизу Вальтер.

– Да неужели? Ты уверен? А что, русские обещали сдаться?

      Вальтер молчал, размышляя. Фриц продолжал:

– Они не такие, как остальные. Пойми, правила на них не распространяются. Может, другая нация и сдалась бы… Но я тебе вот что скажу. Мы в Сталинграде один дом брали дольше, чем всю Францию. И про «последнее усилие» – всё бред. Захвати мы Москву и Ленинград, Сталинград и Баку – русские не сдались бы! Война не закончилась бы на этом, лишь растянулась. Мы отодвинули бы наше поражение… и только. Ещё, кажется, кайзер Вильгельм предупреждал не замышлять ничего против России!

– Это слова Бисмарка, – пробурчал Вальтер. – Твоя проклятая философия скоро сведёт меня с ума!

      С улицы доносилось завывание ветра. Из дальнего угла барака послышался стон, нары зашевелились, и до спорящих долетело из темноты, словно из преисподней:

– Эй, господа министры, закрывайте совещание. Хватит чесать языки, подкиньте лучше дров, я замерзаю.

      Топливо экономили, но холод действительно щекотал рёбра, требовалось подкинуть… Хлопнула дверца буржуйки, и снизу послышалось:

– Если пустить большевиков в Европу… Ты представляешь, что они натворят?

– Думаешь, смогут нас превзойти? – на этот раз горькая ухмылка коснулась губ Фрица.

– Германия подвыдохлась, но проклятый Черчилль – не дурак. Он остановит красных! Иначе не только рейху, всей Европе конец.

– Ох, Вальтер! Ты записал англичан к нам в союзники? Я, конечно, понимаю – против Сталина все средства хороши, но… Кажется, твоё дежурство слишком затянулось.

– Ты прав, старина Найбаур! Разве что-то зависит от наших споров? – Вальтер, тяжело кряхтя, разогнулся, но стоя в полный рост, он едва дотягивал до плеча сменщика. – Мой лучший союзник сейчас – доктор Сон, только он избавит меня от русских; правда, лишь до проклятого подъёма!

***

      Оставшись наедине с буржуйкой, Фриц погрузился в размышления. Он любил эти моменты. Последние годы его круглосуточно окружали десятки людей, что выматывало морально. Лишь ночное дежурство в темноте притихшего барака давало некоторую иллюзию уединения. В эти часы Фриц мог расслабиться и быть собой. Разгребая кочергой угли, думал о том, что если есть на небе Бог, несомненно одно: Он решил столкнуть лбами двух монстров. И Сталин, и Гитлер с Ним явно не дружат.

      Большевики – воинствующие атеисты. Наглядные примеры – рядом. За военным заводом, неподалёку от ненавистной траншеи, которую пленные немцы уже вторую неделю долбят в мёрзлой земле, виднеется фундамент разрушенного храма. Кирпич же, оставшийся от него, эти варвары использовали для строительства психбольницы. Чуть дальше, за оврагом в селе Филейка высится закрытая комиссарами церковь. В начале века в этих совсем глухих в ту пору местах жил отшельником старец Стефан. Божий человек – так назвала его одна местная старушка. Но монастырь, основанный к концу жизни этим человеком, уничтожили жиды-коммунисты.

      Гитлер тоже хорош! Да, он не рушит храмы. Но очевидно: происходит постепенная подмена ценностей. Веру отцов исподволь вытесняет новая религия – национал-социализм. Даже родной дядя – пастор-лютеранин, преподаватель теологии – кажется, не совсем это понимает. Что говорить о простых смертных?

      Сколько же мерзостей я натворил вот этими самыми руками, оправдываясь необходимостью исполнить приказ, следовать установленному порядку? Фриц взглянул на испачканные сажей ладони. До конца дней своих не отмыться! Наверное, стоило оказаться в плену, чтобы это понять!

      И неизвестно ещё, какая власть страшней! В СССР всё ясно – ВКП(б) против Бога. «Кто не с нами, тот против нас!» Здесь каждый выбрал свой путь. В Германии – по-другому: там люди сами не заметили, как продали души.

      И всё же! Почему Бог помогает русским? На форменных пряжках немецких солдат выбито: «С нами Бог!», но это не так. Ведь русские побеждают, это очевидно!

      Один момент! Что, если в душе советского тирана что-то шевельнулось – и там, наверху, это оценили? А в душе Гитлера не шевельнулось ничего! Может, произошло какое-то событие, особо никем не замеченное; какая-то капля, что качнула небесные весы в пользу русских?

      От неожиданных мыслей Фриц на мгновение замер, но тут же продолжил выгребать золу на железный совок. Что за идеи?! Так можно додуматься до чего угодно.

      Но всё же! Почему Бог помогает русским?

***

      Под утро Фрица сменили. До подъёма оставалась пара часов, самое время поспать. Но Фриц не мог сомкнуть глаз. На стонущий желудок внимания не обращал, привык. Но вот вновь начинавший ныть зуб покоя не давал. Стало не до философии, хотелось просто вырубиться, забыться.

      Когда становилось совсем туго, Фриц старался вспомнить что-то ещё более худшее из прожитого, тогда легче выходило переносить тяжесть настоящего. Этот нехитрый приём он использовал часто. На сей раз Фриц вспомнил первые недели в русском плену. Ничего страшнее этих недель в его жизни не было и, наверное, уже не будет. Веки Фрица опустились…

2 февраля 1943 года они, чуть живые, лежали, кутаясь в шинели – свои и снятые с мёртвых, в подвале разрушенного дома. Ждали русских, предусмотрительно закрепив над входом белую наволочку. Впервые за долгие месяцы над развороченным городом стояла тишина: ни взрывов, ни криков, ни стрельбы. Несокрушимая «Крепость Сталинград», наречённая так самим фюрером, готовилась капитулировать.

      Страх перед пленом давно прошёл, осталась лишь пустота и томительное ожидание. Сколько их было там? Человек шестьдесят, может семьдесят, набившихся в подвал – ошмётки сапёрного батальона знаменитой 16-й танковой дивизии. Их однорукий командир генерал Ганс Хубе, нарушив приказ самого фюрера, отказался покинуть окружённых солдат. Но эсэсовцы личной охраны Гитлера, насильно запихнув в самолёт, вывезли ценного командира из котла. Оставшись без любимого генерала, солдаты скисли.

      В полумраке, меж кутающихся в серое тел, поблёскивало железо: множество автоматов, винтовки, пулемётные ленты, миномёты. Всё это могло ещё долго стрелять, убивать, ранить… Когда же явятся русские?

      Ближе к полудню с улицы донеслись негромкие звуки шагов. Кто-то спускался по лестнице. Скрипнула дверь, впуская яркий свет и свежий морозный воздух в подземелье. На пороге материализовалась невысокая фигура. Некоторые подняли головы, вглядываясь в лицо «долгожданного гостя». Молоденький курносый паренёк – лет восемнадцать, не больше: гладкие щёки, не знавшие бритвы; грязная фуфайка и шапка-ушанка; автомат с круглым магазином, беспечно болтающийся за спиной.

      Мгновение его глаза привыкали к полумраку. Затем он удивлённо присвистнул и медленно выставил перед собой дуло ППШ. Лязг затвора разрезал подвальную тишину. Чуток подумав как быть, красноармеец покашлял и принялся говорить что-то осипшим голосом по-русски. Затем ушёл, а немецкие солдаты принялись, поднимая каждый своё оружие, медленно выбираться на свет.

      Русский автоматчик поджидал их снаружи. Немцы складывали перед ним оружие, вглядывались в лицо победителя, словно пытаясь увидеть в нём – что их ждёт. А тот улыбался широко; первоначальная робость прошла, и голос его звучал звонко. Он покрикивал на пленных, строя в колонну. Именно тогда Фриц и услышал впервые то самое русское: «Давай-давай!», что будет преследовать его вплоть до 1955 года.

      Но тогда он, конечно, не думал, что переживёт Сталина. Вскоре их колонна, словно ручеёк, влилась в полноводную реку из десятков тысяч сдавшихся немцев. Их вели по разрушенным улицам города, ставшего гигантской мышеловкой для лучшей армии Вермахта. На них взирали лики его редких, чудом выживших обитателей. Немцев вели в плен.

      А потом начался кошмар наяву.

***

      Всю ночь их гнали по снежной степи. Фриц затесался в середину колонны, но и там от пронизывающего холодом ветра не находилось спасенья. Время от времени за спиной гремели выстрелы – с отстающими русские не церемонились. Болели промокшие ноги, казалось – эта дорога и эта ночь будут длиться вечно. «Возможно, ад устроен как-то так», – думал Фриц. Иногда одолевало желание остановиться, упасть, чтобы конвоир выстрелом избавил от мучений.

      Наконец, совсем обессилев, решил: «Будь, что будет». И когда их вели через очередную погружённую во мрак деревушку, заприметив в стороне от дороги открытый сарай, направился прямо к нему. И, о чудо, в темноте конвоиры его не заметили! В сарае пахло сеном. Фриц, рухнув как был, провалился в сон. Когда очнулся – уже светало. С улицы доносился шум движущихся людей, изредка крики на русском, знакомое: «Давай-давай!»

      Сон помог, но теперь Фриц чувствовал такой голод, как никогда в жизни. Голод оглушил его, желудок готов был переварить сам себя! Кажется, если бы доски можно было жевать, он сгрыз бы этот сарай. Думая лишь о том, как набить кричащий живот, Фриц перебежками прокрался в дом.

      Маленькая комнатка дышала теплом и уютом. Оторвавшись от окна, за которым двигалась бесконечная серая река полулюдей-полутрупов, на Фрица глазели дети. Они были очень похожи – брат и сестра, возрастом лет восьми-девяти. Немая сцена длилась несколько секунд. Фриц, умоляюще глядя на детей, поднёс указательный палец к губам. Затем взгляд приковал к себе стол: открытая банка тушёнки и обломанная краюха хлеба. Убедившись, что дети не закричат, он жестами стал просить поесть.

      Тут за печью тяжело заскрипела пружинами кровать, раздался грубый мужской окрик. Фриц вздрогнул. Чуть вытянув шею, увидал блестящие яловые сапоги. Над ними на гвоздике, вбитом в стену, висела портупея с офицерским планшетом и тяжёлой кобурой. Можно было кинуться, он бы успел схватить револьвер! Но сердце Фрица ушло в пятки, он не мог пошевелиться.

      Девчушка (старшая из детей) тут же отозвалась, что-то залепетала, отвечая русскому офицеру, по всей видимости решившему, что зашёл кто-то из подчинённых. Мальчик же лишь хлопал глазами, переводя взгляд с сестры на незваного гостя. Девочка, продолжая непонятный диалог, быстро завернула в газету хлеб и сунула Фрицу. Мальчик, сглотнув слюну, открыл было рот, но увидев кулачок сестры, так и не проронил ни звука.

      Когда же девчонка протянула немцу и открытую банку тушёнки, мальчишка молча вцепился в её руки, пытаясь удержать еду. После короткой беззвучной борьбы банка оказалась впихнутой в руки Фрица. Мальчишка, пустив от бессилия слезу, отвернулся к окну. А девочка еле вытолкала ошалевшего немца из комнаты. Последним, что увидел Фриц, покидая дом, был фотопортрет улыбающегося мужчины в военной форме, на которого очень походили эти дети. Угол портрета «украшала» чёрная ленточка.

      Вновь очутившись в сарае, Фриц набросился на еду. Пальцы гнулись с трудом. Грязными, трясущимися руками закидывал в рот драгоценные кусочки. Быстро работали челюсти, а глаза стали мокрыми. Знала бы эта девочка, что мои руки по локоть в крови! Может это я убил их отца?!

      Как ни был он голоден, а заставил себя остановиться. И половинку хлеба, тщательно завернув, спрятал за пазуху. Еда вернула к жизни, и некоторое время он размышлял, как быть дальше. Уняв дрожь, Фриц выждал, когда очередной проходящий конвоир отвернётся. Выскочив из сарая, влетел в колонну пленных и, как ни в чём ни бывало, продолжил путь в чистилище. Бескрайняя снежная степь простиралась за горизонт. Бежать было просто некуда!

***

      По пути колонна редела. Кто-то покидал этот мир, так и не осилив сей скорбный путь. Серая река теперь делилась на рукава – колонну то и дело дробили, направляя потоки пленных в разные места. К следующему вечеру Фриц оказался на огороженной территории, кое-как приспособленной под лагерь для пленных. Мороз крепчал. Не покормив, их загнали в огромный холодный сарай, где и заперли.

      В сарае они стояли, набившись тесно, как сельди в бочке. Фриц видел: некоторые солдаты плачут, на это было страшно смотреть. Он не замечал, что по его впалым заросшим щекам тоже стекают горькие капли. Так простояли они ночь, день и ещё ночь. Те, что, обессилев, рухнули вниз, уже не поднялись с холодного земляного пола.

      Наконец, на второе утро двери сарая распахнулись. Оставшихся в живых развели по баракам. В них было не так холодно, как в сарае. Дали первую за трое суток еду – чуть тёплый овсяный отвар, который Фриц украдкой закусил подаренным девочкой хлебом.

      После их долго проверяли. Каждый раз, услышав его имя, русские ухмылялись да похохатывали, переспрашивая: «Что, в самом деле? Настоящий Фриц?» В шутку они величали его Федькой. Его простая фамилия Нойбауэр никак не давалась русским, они прозвали его Найбаур (с ударением на «у»). Прозвище прилипло, вскоре его стали так звать и свои.

      На проверке, записывая данные, многократно переспрашивали место рождения, девичью фамилию матери, довоенную должность отца и задавали ещё массу неожиданных, нелепых вопросов. Фриц почему-то решил тогда, что большевикам не следует говорить правду, и стал давать вымышленные показания. Это и сыграло с ним впоследствии злую шутку (если можно так говорить про пять лишних лет, проведённых в плену).

      Оказалось, что эти записи, его показания, будут тщательно храниться, следуя за ним все годы плена, куда бы его не перевели. И каждый раз на проверках ему вновь и вновь зададут десятки странных вопросов. Фриц начнёт путаться, забыв, что отвечал когда-то. А комиссары увидят, что он врёт, пытается их одурачить. Фриц станет спорить с ними, ругаться. Комиссары припишут ему какие-то вымышленные преступления (о настоящих, самых гнусных его преступлениях русские так и не узнают). Когда подойдёт время отправлять немцев восвояси, первыми из плена станут отпускать «честных», репатриируют их к 1950-му году. А совершивших тяжкие преступления и запутавшихся в собственных показаниях продержат в плену много дольше…

      Тянулись холодные чёрные дни. Кормили плохо; нет – просто отвратительно! Не потому, что русские желали заморить немцев голодом; просто они и сами голодали. Голодали их дети, их женщины, их старики. А где взять столько драгоценной еды, чтобы прокормить почти сто тысяч пленённых врагов? Раз или два в день давали какую-то бурду то из овса, то из картофельных очистков.

      Ежедневно вперёд ногами из лагеря выносили десятки трупов. Смерть всегда была рядом. Обессиленные, обтянутые кожей скелеты сутками лежали на полу барака (ни кроватей, ни нар не было). У некоторых силы иссякли настолько, что они не могли добраться до нужника, так и ходили под себя.

      Быстрее других сгинули упитанные ребята из тех, что, даже пребывая в окружении, не потеряли жирка – повара, каптёры, штабисты. В плену, лишившись слишком резко доступа к еде, они сдали прямо на глазах, и никакой накопленный жирок им не помог. А наиболее приспособленными к жесточайшим условиям оказались измождённые боями худые солдаты, которые и до плена на протяжении десяти недель окружения досыта не ели.

      Фриц хоть и был из таких закалённых голодом солдат с передовой, но из-за высокого роста приходилось ему туго. Такой рост требовал больше еды, чем обычно. Фриц смог убедить себя, что всё происходящее – расплата за грехи, и стало легче; теперь он знал, что страдает, чтобы очиститься. Всё же ему удалось каким-то чудом дотянуть до весны, а там и солнышко пригрело, и рацион чуть прибавили. В особо тяжкие моменты, чтобы понять, что «бывает и хуже», вспоминал, как после первого ранения отправили его выздоравливать в тыл. Так оказался он сразу после госпиталя в команде, стерегущей пленных красноармейцев…

      Шёл ноябрь 1941-го. Тот лагерь под Житомиром представлял собой огороженный колючкой чёрный квадрат посреди припорошенного снегом белого поля. А внутри квадрата – десять тысяч обезумевших от голода и холода иванов. Квадрат был чёрным, так как весь снег внутри периметра съели. Съедены были и трава, и листья. Озверевшие люди насмерть дрались за картофельную ботву. Некоторые сослуживцы Фрица, смеясь, кидали в толпу пленных кукурузный початок, чтобы посмотреть, как эти варвары бьются за добычу.

      Но Фрицу такие зрелища были не по душе, и он написал рапорт о переводе на фронт. Разве мог он представить тогда, что спустя год окажется на месте тех иванов?! Фриц в подробностях вспоминал виденное там, под Житомиром, чтобы внушить себе: здесь ещё цветочки, бывает страшнее. Действительно, в сравнении с условиями, в которых содержали русских пленных на том поле под Житомиром, здесь ещё можно было выжить! И он выжил.

      После долгих скитаний по лагерям и неудачных попыток комиссаров, сулящих прощение, завербовать его в комитет «Свободная Германия», оказался Фриц в этом провинциальном русском городке, в Кирове. Долгие одиннадцать лет отделяли его от возвращения на родину, но их ещё нужно было прожить.

***

      До подъёма оставались считанные минуты, зуб ныл сильнее. Перед рассветом – самая темень. Чёрный воздух барака, казалось, застыл от мороза. Холод продирался сквозь лохмотья, длинное тело чуть трясло от озноба. Фрицу казалось: он стал частью этой биомассы, что хрипит, чешется во сне, ворочается на нарах, кутаясь от холода. Перед глазами всё мелькали картинки былого.

      Ему казалось, что он упустил что-то важное, какой-то ответ. Ответ…

      Наконец, послышалась громкая команда, и мрачный барак зашевелился. Снаружи уже доносились окрики, ненавистное: «Давай-давай!» Только Фриц не двинулся с места, он лежал, уставившись в потолок. После бессонной ночи пребывал как в бреду, не понимая толком, где находится: на том свете или на этом…

      Вот перед его глазами красноармеец, один из тысяч пленных русских. Он за колючей проволокой; умоляюще смотрит, как надзиратель Фриц уплетает толстый бутерброд с сыром. Этот иван жестами показывает, что хочет есть, но Фриц остаётся невозмутимо-безучастным. Ефрейтор Нойбауэр не издевается над пленными, но и помогать им запрещено. Таков порядок!

      Вот перед его глазами русская девочка, нарушившая порядок. Она протягивает хлеб обезумевшему от голода, холода и страха Фридриху Нойбауэру.

Русская девочка, спасающая немецкую жизнь.

Петрозаводск, июль 2015 г.

УЛЫБКА МЭРИЛИН

      В кабине жарко и… просто невыносимо противно. Баранку крутит Игнатьич – мятый, средних лет мужичок с физиономией кислой, как квашеная капуста. По масленому лицу струится липкий пот. Во рту гадко, словно курицы помёта наложили.

Да, КрАЗ-лесовоз – не самая комфортабельная машина для езды по кочкам просёлочных дорог. Особенно если едет без груза (тогда его мотает во все стороны на каждом ухабе). Особенно если шофёр – с большого бодуна (а так оно и есть).

Каждое движение болью пронзает одурманенный мозг, и белый свет не мил. Даже родинка на щёчке Мэрилин Монро, что соблазнительно улыбается с цветной картинки, приколотой к козырьку – не мила. Игнатьич хочет быстрее добраться до леспромхоза, чтоб «поправить здоровьице», но страшно гнать – трясутся и руки, и ноги. Это похмелье…

      Марево жаркого дня витает в воздухе. Весна семьдесят пятого. Забайкалье. Мохнатые сопки обрамляют зеленеющую молодой травкой долину. В безоблачном небе повисло, словно пришпиленное, солнце. А там внизу, в долине – пыльный посёлок, районный центр Сопатовка. Облезлые панельные двухэтажки с тёмными пустыми глазницами окон, обшарпанный частный сектор с помойкой по соседству. И храм, страшный храм с дырявой ржавой маковкой без креста; с тёмными от сажи стенами; с распахнутыми настежь воротами, пробитыми в стене прямо в алтарь, где устроен склад удобрений.

      Сверху, с сопок видно, как по грунтовой дороге, ведущей из Сопатовки в сторону ближайшей деревушки, тарахтя мотором, катит юркий ГАЗ-69 защитного цвета. Машинка, словно оправдывая своё народное прозвище "козлик", изредка подпрыгивает на кочках, трясёт брезентовой крышей. Пройденный путь её отмечен длинным облаком пыли. Впереди темнеет одинокая фигурка женщины, бредущей в том же направлении, что и авто.

      ГАЗик пролетел мимо, и фигурку окутало жёлто-серой пеленой. Слабо скрипнули тормоза, и машина сдала задним ходом прямо в пыльное облако. Они пристально посмотрели друг другу в глаза – две женщины. Та, что за рулём – совсем молоденькая, с ярко накрашенными губами, златокудрая, словно сошедшая с экрана американская кинозвезда – предложила:

– Садитесь, Варвара Петровна, подброшу вас.

– Нет-нет, Фрося, ты езжай, езжай, – ответила, опустив глаза, старшая. – А я прогуляюсь по свежему-то воздуху. Погода такая – прям хорошая.

      Пыль медленно оседала на цветастый платок, прикрывший тёмные волосы. На красивое, несмотря на следы давнишнего ожога, немолодое лицо. На четыре медали, красовавшиеся на впалой груди старшей женщины.

      Молодая, та, что Фрося, бросила выразительный взгляд на оттянутую внушительной авоськой правую руку Варвары Петровны (левый её рукав – пустой – был аккуратно заправлен в карман пиджака).

– Садитесь же, говорю вам! Такую ношу тащите! Да и разговор есть, пора нам всё же поговорить.

      Спрыгнув из машины, Фрося двумя руками вцепилась в тяжёлую авоську и с трудом закинула её на заднее сиденье. Тёмная женщина смахнула со лба освободившейся рукой маленькие капельки пота, тяжело вздохнула, и, повинуясь напору молодушки, медленно уселась рядом с сумкой.

      В эту минуту прогромыхал мимо них серой громадиной КрАЗ-лесовоз, пустой прицеп которого шатало на кочках, как пьяного в подворотне. Обдав пылью, свернул он на леспромхозную дорогу и скрылся за выступом сопки.

      Тронулся и ГАЗик. Ехали молча. К рокоту двигателя лишь изредка примешивался скрип сидений. Фрося обнаружила в треснутом зеркале заднего вида внимательный взгляд пассажирки. Но Варвара Петровна вновь опустила глаза, как наяву стояла пред ней картинка:

      Вот едет она в этой самой машине, на этом же месте, но впереди – прикрытый слегка распушившейся норковой шапкой затылок представительного мужчины. Мужчина дымит сигаретой в открытое окошко. Морозный ветер, смешанный с табачным дымом, врываясь в салон, прикасается влажными снежинками к лицу. Солидный мужчина, уверенно руля, часто оборачивается, что-то рассказывает забавное, заставляет Варвару Петровну на минуту позабыть обо всём на свете и смеяться, смеяться… А потом Варвара Петровна ловит мужской взгляд, словно ощупавший её пышную грудь, подчёркнутую облегающим пальто. Её щёки краснеют, она знает, что след ожога на лице остаётся в такие минуты почти белым, отчего сильней выделяется. Но это не сильно заботит, главное – она чувствует трепет в душе, то сладкое, почти забытое чувство…

      Вскоре ГАЗик затормозил у большого деревянного дома, послышался жалобный собачий вой.

– Ох-ох! Шарик, чего ты? Никак, с утра без воды собака на цепи сидит! Жарко тебе, Шарик. Сейчас, сейчас.

      Женщины пошли к дому, их взорам предстали добротные некрашеные, чёрные от времени стены, лишённые каких-либо украшений. Лишь строгая простота. Входную дверь снаружи подпирала палка – в дальних деревнях сей знак показывает: хозяева ушли, в доме нет никого. Женщины застыли у калитки.

– Могу я вам пару вопросов задать? – поинтересовалась Фрося. Она работала пионервожатой в поселковой средней школе и собиралась этим летом поступать на факультет журналистики.

– Да ведь сказала уж всё в школе, – ответила Варвара Петровна. Это утро провела она, выступая перед учениками вместе с другими ветеранами на торжественном собрании, посвящённом приближающемуся тридцатилетию Победы.

      Собачий вой стал требовательней, перешёл в визг.

– Я по личному делу.

– Что ж… – женщина опять тяжело вздохнула, открывая дверь перед настырной гостьей.

      Они оказались в просторных сенях.

– Проходи, Фрося, я сейчас, – Варвара Петровна зачерпнула ковшом воду из сорокалитровой фляги, стоящей в углу, и заспешила поить пса.

      Хлопнула дверь, и сени погрузились в темноту. Глаза ещё не обвыклись со свету, первые секунды Фрося ничего не могла различить. Наконец зрение стало налаживаться. Вот очертания скамьи, если пройти вдоль неё, можно будет нащупать дверную ручку. Собачий визг с улицы прекратился, значит, пьёт Шарик. Фрося двинулась вперёд, ведя рукой по деревянной стене. Вдруг рука наткнулась на что-то холодное, стальное, торчащее. Фрося вздрогнула, в этот момент Варвара Петровна отворила дверь, пуская свет в сени. Фрося обомлела, её глаза сильнее раскрылись от удивления и страха. Остолбенев, рассматривала она находку – воткнутый в стену нож. Большой, мощный, покрытый тёмно-багровыми запёкшимися подтёками. Кровь! У основания лезвия виднелась выбитая маркировка – иностранные буквы. Сзади неслышно подошла хозяйка.

– Да что ты, Фрось, испугалась? Муж вчера свинью резал, хворая была, пришлось раньше времени. А это штык-нож немецкий, мужнин трофей фронтовой. Уж, почитай, тридцать годков этим самым штык-ножом скотину режет, традиция у него такая.

– А? А-а-а! Я так и подумала, – ошалело ответила Фрося.

– Что же он штык-то не убрал? – вслух размышляла хозяйка. – Странно, всегда его в чистоте держит, а тут…

      Недовольно скрипнули под ногами широкие половицы. Подняв равнодушную мордочку, пушистый бело-рыжий кот Барсик проводил их взглядом на кухню, пахнущую котлетами и вчерашним борщом. Фрося взглянула на чуть испачканную кровью руку, и женщины мимо белёной печи прошли к умывальнику. Затем гостья внимательно наблюдала, как хозяйка умеючи, одной рукой тщательно отмывает трофейный штык-нож.

– А вы никогда не думали протез поставить?

– Был у меня, да неудобно с ним: болтается, мешает.

      Звеня медалями, скинула Варвара Петровна пиджак и ловко водрузила на спинку стула. Оставшись в сиреневой блузе, выглядела она совсем… нескладной. Фросе мозолил глаза торчащий из левого плеча хозяйки обрубок и её неестественно впалая грудь (точнее, её отсутствие). Смахнув с клетчатой клеёнки единственную случайную крошку, выставила Варвара Петровна на стол пряники и малиновое варенье в стеклянной баночке. Вскоре задребезжал на плитке чайник.

      Неловкое молчание затягивалось. Пора было с чего-то начинать.

– Вы сегодня в школе много интересного о войне рассказывали: как снайпером были, а после ранения медсестрой, – Фрося прокашлялась и продолжила. – Много фрицев убили?

– Довольно много, не считала. Зачем тебе? – взгляд хозяйки невольно отыскал маленькую берестяную шкатулку на полке серванта, в которой лежала заветная серая верёвочка с множеством узелков.

– Да это я так, к слову, да… А как вы на фронте с Гилем Давыдычем познакомились, так и не обмолвились.

– Давидовичем, – поправила хозяйка. – Там ничего интересного. Как все – так и мы. Служили вместе в прифронтовом госпитале – и познакомились.

– А выйти за него почему решились? Он ведь намного старше вас; кажется, лет на двадцать! Неужто на фронте более молодых и достойных не нашлось?

– Бестактный вопрос, но отвечу. Молодых там много было, правда. А достойных…

      Варвара Петровна поставила вскипевший эмалированный чайник на узорчатую прихватку, лежащую на столе, но стаканы так и остались пустыми.

– У вас нет детей. Почему? В муже причина?

      Хозяйка, потупившись, молчала. Фрося, в упор глядя на собеседницу, продолжала:

– А с моим отцом у вас насколько далеко зашло?

      Именно этот вопрос Варвара Петровна больше всего не желала услышать. И вновь её глаза виновато пошли вниз. Помолчав, всё же попыталась ответить.

– Твой отец был замечательным человеком, честным. Его весь район уважал. И преступность почти искоренил, хорошим прокурором был. Жаль, что так получилось, ему бы ещё жить да жить! Но Гиль не виноват, в медицине всякое случается, не все операции оканчиваются успешно.

– Про вашего мужа чуть позже поговорим, надеюсь, успеем до его возвращения. Я про другое спрашиваю. Насколько далеко зашли ваши отношения с моим папой?

– А ты напористая, Фрося, в отца, характер его, точно, – Варвара Петровна вздохнула, приложила ладонь к глазам и выпалила, – да не было у нас ничего! Что я, не понимаю? Я ж замужем, что ты!

– Ну, в этом смысле, может, и не было, верно. Но я про другое. Отец испытывал к вам симпатию, это ж все видели, и вам, наверное, приятно было, и вы, наверное, как-то отвечали ему… Так?

– Так, да не так. Да, обращал он внимание на меня. И приятно мне было. Но лишнего я не позволяла. Что я, не понимаю? – повторила женщина, взволнованно теребя салфетку. – Да ты подумай, Фрося, я инвалид, хорошо – муж есть, а хоть если б и не было. Твой отец – человек увлекающийся; вон за ним сколько женщин бегало, отношения наши долго не продлились бы, не стоило и начинать… Я и не начинала. Что я, не понимаю?

– Да я про другое, – попыталась вклиниться Фрося. Но Варвару Петровну как прорвало:

– И что ты к этому привязалась? Отец твой – взрослый человек был, свободный, здоровье в порядке. Ты прости, конечно, но мама твоя давно от вас уехала. А мужчины, они такие, им это нужно, ничего тут не попишешь, устроены они так.

– Да что вы, в самом деле? Не осуждаю я ни вас, ни отца. Я же про другое говорю, – Фрося поправила сбившийся на гладкий лоб локон. – Дело тут вот в чём. Может, у вас и не было ничего такого, но слухи в посёлке ходили; сами, небось, знаете. Могло всё это и до Гиля Давыдыча, ну, Давидовича дойти. Да и дошло, наверное, как думаете?

      Кончики пальцев Варвары Петровны чуть дрожали, она вспоминала:

      Морозный вечер. Раскрасневшаяся и взволнованная, входит она в дом чуть позже обычного. Муж встречает тяжёлым взглядом: «А ты, Варя, опять за старое? Задницей теперь перед прокурором виляешь? Ладно! А, впрочем, нет, не задницей, знаю я, почему на тебя мужики пялятся… Думал слухи про вас, ан нет, сегодня сам видел, как вы по району гуляете. По взглядам вашим всё понял… Зачем ты так? Отступись!»

      От воспоминаний этих стало дурно, заныло сердце, но вслух она сказала:

– Да, доходили до Гиля всякие сплетни, но я ему всё объяснила, понял он, – голос Варвары Петровны звучал неуверенно, скользко.

– А не мог ваш муж из ревности…

      В этот момент из комнаты, отделённой от кухни печью, послышался лёгкий шорох. Женщины смолкли, вслушивались, гадая – показалось, иль нет. Снова шорох! В установившейся тишине, широко размахивая маятником, громко тикали деревянные настенные часы с замысловатыми резными узорами. Минутная стрелка передвинулась ровно вверх, и тут же распахнулась, словно выстрелила, маленькая дверка, выпуская на волю деревянную птичку. Фрося вздрогнула. «Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!» Опять шорох, и из-за печки, важно подняв хвост, вышел на променад кот Барсик. Женщины выдохнули.

– Варвара Петровна, ещё один бестактный вопрос, – Фрося понизила голос. – Что поделать, не из праздного любопытства интересуюсь. Так вот, почему вы решили, что муж будет удалять вам грудь, не лучше ли доверять такое деликатное дело постороннему человеку? Нашли бы другого хирурга.

– А зачем? У Гиля Давидовича опыт ого-го.

– Кто вам диагноз ставил? Муж?

      Варвара Петровна молчала. Фрося, чуть повышая интонации, продолжила:

– Вы обращались по поводу рака груди к специалистам? К кому-нибудь кроме мужа?

– Да говорю же, он очень опытный врач, Фрося! Но, конечно, мы перепроверили диагноз, возили снимки рентгеновские в Читу.

– Кто возил?

– Гиль, – выдохнула Варвара Петровна.

– К каким именно специалистам возил? – не унималась Фрося.

– Не помню, два года прошло, да и не интересовалась я. Да хватит уже, уходи, Ефросиния. Уходи! – Варвару Петровну трясло, как при ознобе.

– Онкология – не шутка! Там же обязательна биопсия и последующее лечение. Вам анализ вообще делали? Это ведь не так вот запросто: рентген и сразу под нож!

– Про-ва-ли-вай, – на щеках хозяйки блестели крупные слезинки, в волнении она поднялась. Последовавшая её примеру Фрося уже почти кричала:

– Вы знаете, Гиль Давидович оперировал моего отца, и тот умер во время операции. Можно сказать, ваш муж его зарезал! Так вот, вскрытие показало, что особой необходимости в операции не было! Ваш муж убедил его оперироваться, а потом…

– У-би-рай-ся! – шипела хозяйка, выталкивая единственной рукой надоевшую гостью. Но та, вцепившись в косяки, задержалась в дверях.

– Я ухожу, Варвара Петровна, но вначале задам последний вопрос. Ответьте на него честно сами себе. Пожалуйста! Ответив, вы, возможно, многое поймёте!

      Натиск Варвары Петровны чуть ослаб, а Фрося продолжала:

– Один вопрос, и я ухожу! Не мне нужен ответ, вам!

      Сильная рука хозяйки обмякла, опустилась.

– Что ж, спрашивай…

***

– Вот, мама, знакомьтесь, – широкоскулый, короткостриженый, высокий парень с комсомольским значком на груди смущённо улыбался. – Это Варя.

      Из-за его плеча выглянула ещё более смущённая, укутанная шалью девушка. Протянув ошарашенной маме ладошку, молвила тихонько:

– Очень приятно. Здрасьте.

– Ну, здрасьте, – мама парня не знала, что и сказать, долго смотрела на протянутую белую ладошку, затем сообразив, пожала её. – Что ж, проходите, Варя, поужинайте с нами. Егор, что ж ты? Веди гостью к столу.

      Молодые уселись на массивную лавку у тёплой печки, их взгляды переплелись, и, кажется, они ничего больше не видели. Не замечали и маминых причитаний, когда та суетилась, раскладывая по тарелкам макароны:

– Вот, не обессудьте. Что ж, как говорится, чем богаты… Сами понимаете, время-то какое… Война!

      У Вари был отменный аппетит, она еле сдерживала себя за столом: ещё бы, в бараках тогда все голодали. С фотографии, прибитой к стене, взирал на них глава семьи – отец Егора, ушедший на фронт…

      Она прибыла в Киров в сентябре 1941-го. Варю, вчерашнюю школьницу, вместе с другими эвакуированными отправили за город. Там, возле деревень, приютившихся между Вяткой-рекой и лесом, возводился военный завод. Местность та называлась Филейка. А возводимый завод должен был как можно скорее начать выпуск оборудования для самолётов фронтовой авиации.

      Длинные наспех сколоченные бараки тянулись вдоль ухабистой дорожки, именуемой Филейским шоссе. В бараке – по четыре комнаты, в каждой – буржуйка и нары в два яруса на семьдесят человек. Сказать, что кормили плохо – значит, ничего не сказать. Хватало и бытовых трудностей – где подмыться, как постираться; даже в туалет сходить при такой скученности – проблема. Но главное – голод, он затмил собой всё. Живот стонал постоянно. Жидкая похлёбка в заводской столовке не насыщала, а хлебные карточки всегда проедались слишком быстро.

      Работа тяжёлая, совсем не женская: копали они бригадой траншеи под фундамент. Долбили землю, кидали лопатами и таскали носилками с утра до вечера; так, что руки отваливались. Варя осунулась, похудела. Даже её не по годам крупная девичья грудь словно сжалась, хоть и осталась такой же упругой. Личико же, заострившись, пожалуй, даже похорошело. В другое время это личико с алыми губками, гладкой белой кожей и бездонными тёмными глазами будоражило бы сердца заводских парней. Но голод и изнуряющая работа – не лучшие союзники амурных дел.

      Запал на Варю лишь Егор, местный комсомольский вожак. Жил он после того, как отца забрали на войну, вдвоём с мамой. Егор был единственным ребёнком в семье, что в то время являлось большой редкостью. Молодые как-то быстро сошлись, и дела Вари пошли на поправку. Семья Егора, как почти все местные, держала корову, курей; имелись и запасы овощей с огорода. Так что взял Егор шефство над бедной переселенкой, подкармливал её. А когда стукнуло той восемнадцать – с мамой познакомил, невестой назвал; начал и в гости, и в баньку приводить, чтобы девушка могла как следует вымыться да постираться.

      Варе завидовали в бараке, шушукались за спиной. Ещё бы, такого жениха завидного отхватила! Само собой, сплетничали девки, что за продукты с парнем встречается, и ещё всякую дурь распускали. Поэтому так не терпелось Варе поскорее выскочить замуж да свалить из вонючего барака, забыть эти двухэтажные нары навсегда…

      Влажный воздух бани теплом окутал заскочившего с морозца Егора. Варя, в одной лишь сырой рубашке, достирывала шмотки. Парень, приблизившись, пытался отвести взгляд от облепленной мокрой сорочкой девичьей груди. Вдруг, глянув на Варину шею, оторопел.

– Что это у тебя? – глаза Егора слегка округлились.

– Да это так, бабушка на память подарила, – Варина рука судорожно заправила серую верёвочку за ворот.

– Вот те раз! Только не говори, что верующая! Подумать только, невеста комсомольского вожака крестик носит!

– Так это же так, память о бабушке. Да и не заметит никто!

– Заметит. Я уже заметил. Так. А ну-ка, снимай его. Давай-давай, живо!

      Пожав плечами, Варя виновато смотрела на жениха. Наконец она дрогнула и руки потянулись к шее, чтобы снять верёвочку с крестиком…

      Вскоре по протекции жениха устроилась Варя на более лёгкий труд: взял её работать на коммутатор начальник заводской телефонной станции Василий Климук. Целыми днями соединяла она абонентов заводской телефонной сети, ловко перетыкая провода чуть огрубевшими от лопаты, но всё же изящными ручками. На новой работе Варя быстро расцвела, и многие почитали её первой филейской красавицей. Всё чаще ловила девушка мужские взгляды – то скромные, застенчивые, а то и бесстыжие вовсе. Но лишь для Егорушки было место в её сердечке.

      Жизнь, казалось, наладилась – как вдруг пришла Егору повестка. Забрали парня на фронт. Сгоряча пошла Варя в военкомат писать заявление – просилась добровольцем. Но девушку лишь направили на курсы ВСЕВОБУЧа, а далее – в школу снайперов.

      После ухода Егора прошёл месяц-другой, и Варя содрогнулась, поймав себя на неприличных (как ей тогда казалось) мыслях. Думала она о своём начальнике, о Климуке. Василий Климук, прибывший в Киров с Украины, мужчина взрослый, видный, шутник и балагур – был, пожалуй, единственным представителем сильного пола, не обращавшим на Варю ровным счётом никакого внимания. Это-то её и цепляло. Поначалу гнала она, как могла, из головы пошленькие мыслишки, но время шло. Егор где-то далеко, а Василий – вот он, рядом. «Да, за таким мужиком была б я как за каменной стеной: и весёлый, и пробивной, и в обиду не даст!»

      На коммутаторе работала Варя в паре с пожилой скучной женщиной, но поразвлечь красотку на телефонке было кому. Целая ватага пацанят-связистов трудилась под началом Василия Климука. Варе нравилось подшучивать над ребятами, особенно – видеть, как смущаются от её красоты мальчишки.

      Варя чуть отвлеклась от работы, глянув в сторону скрипнувшей двери. В комнатку робко, бочком протиснулись двое.

– Здравствуйте, – негромко молвил бригадир связистов шестнадцатилетний Сенька Криницын, самый старший и опытный монтёр заводской телефонки. Он исподволь залюбовался девушкой; та работала увлечённо. Не сводя с неё глаз, Сеня обратился к своему спутнику, продолжая начатый ранее рассказ:

– Вот глянь, это и есть тот самый коммутатор, аж на сто номеров!

      Варя, воткнув провод, соединила очередных абонентов и положила на рычажки трубку. Её сердечко весело прыгало, она понимала, что Сеня пришёл сюда не столько чудо техники показывать, сколько на неё поглазеть. Девушка обернулась, и весёлая улыбка осветила её личико. Рядом с Сеней (которого Варя, несмотря на бригадирство, считала салажонком) стоял какой-то шкет, метр с кепкой, на вид от силы лет тринадцать, больше не дашь.

      Шкет еле оторвал восхищённый взгляд от коммутатора – аппарата размером со шкаф, со множеством тумблеров и, увидев Варю, потупился, покраснел. Сеня представил новенького:

– Это Витёк. В моей бригаде новичок стало быть. Хозяйство ему показываю.

      Варя ласково взглянула на Витьку, и, улыбнувшись, чудным голоском сказала, как пропела:

– О, какого хлопца к нам приняли, теперь работа пойдёт!

      Варина напарница (женщина пожилая, строгая) недовольно закряхтела. А у Витьки в душе соловьи запели…

      Варе нравилось подтрунивать над мальчишками, особенно над этим новеньким, самым малым из бригады. С того самого дня как встретит Витьку, засмеётся:

– Подрастай, паренёк, скорей – будешь лучшим женихом. А глаза-то какие! Голубые-голубые, всех девок с ума сведут! Только очень уж ты маленький, вырастай поскорей. Эх, не обещалась бы моему Егорушке ждать, вот из-за этих синих глаз с тобой любовь бы закрутила!

      Видела Варя, что шутки эти и смущают, и радуют Витьку – и не знает паренёк, что на них ответить. Климук же, периодически заигрывавший на глазах девушки то с одной тёткой, то с другой, оставался для Вариных чар неприступен, словно чахловицкий истукан.

      Варя успела позабыть о давно написанном заявлении, но военкомат помнил. Осенью 1943-го держала Варя в похолодевших руках повестку на фронт. «Что ж, повоюем, – храбрилась девушка. – Жаль лишь… Эх, Климук-Климук, дубина ты такая, не понял, что мог быть счастлив со мной…» Впрочем, оставался ещё последний шанс. В заводском клубе намечался концерт самодеятельности, там начальник телефонки, заведовавший ещё и киноаппаратом, обязательно будет. «Вот и посмотрим, Василий, кто кого!»

      В тот вечер Климук был в ударе. Перед показом кинохроники на глазах переполненного зала он один раскидал троих вздумавших хулиганить ухарей и выставил их за дверь. Варино сердечко билось часто. «Сегодня или никогда!»

      После повеселившего всех концерта заводской самодеятельности и победоносной кинохроники, показанной на широкой простыне, объявили антракт, чтоб освободить зал от стульев. Наконец Климук завёл клубный патефон. Варя рассмеялась, увидев Витьку, вернувшегося с другими ребятами с перекура. Тот, как заворожённый, наблюдал за иглой, скользящей по крутящейся пластинке. «Наверное, в первый раз мальчишка патефон видит!» Из трубы доносилась невероятно-приятная довоенная мелодия, и певец мягким голосом мурлыкал:

      Сердце, тебе не хочется покоя!

      Сердце, как хорошо на свете жить!

      Сердце, как хорошо, что ты такое!

      Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить!

      По залу под музыку закружили пары. Женщин в клубе было гораздо больше. Да и сильный пол представляли по понятной причине, в основном, мальчишки да старики. А мужик в расцвете сил был тогда в тылу в дефиците. Поэтому и состояло большинство танцующих пар лишь только из женщин.

      Климук озирался, ища глазами кого-то. Без сомнения из здешних кавалеров он – самый видный. Ну, а Варя – из дам. «Кажется, он меня высматривает; знает же, гад такой, про повестку!» Варя, выбравшись из толпы, направилась ко Климуку, но тот искал не её. Увидав крепко сбитую розовощёкую женщину из бухгалтерии, заулыбался широко и озорно; да и та сразу расцвела, обрадовалась, принимая его приглашение.

      Варю словно током шибануло. Но самообладания ей было не занимать. Тут же на ходу заприметила она спину Витьки, пробиравшегося к выходу. Догнала паренька и крепко схватила за руку сзади, мальчишка даже вздрогнул, обернулся – и от неожиданности обомлел. Варины глаза блестели застывшими в них слезами, но она бодро улыбнулась:

– Ну что, кавалер, пригласишь на танец – или мне самой тебя пригласить?

      Витька молчал в нерешительности, словно язык проглотил.

– Воды, что ли, в рот набрал? Уж и песня скоро кончится, – с этими словами Варя положила Витькину руку на свою стройную талию, а её нежная ручка легла на мальчишеское плечо.

Видно было, что до этого Витька никогда не танцевал вальс; он и понятия не имел, что нужно делать, и страшно смущался. К тому же, хоть первая филейская красавица не являлась, конечно, дылдой, но тринадцатилетний мальчуган из-за малого роста едва доставал макушкой ей до плеча. Варя вела Витьку в этом танце. И хоть осторожничала, но мальчишка умудрился наступить даме на ногу пару раз. Девушка сделала вид, что не заметила, а Витька покраснел, как рак. И тогда Варе, которая была старше мальчишки на целых пять лет, стало так его жалко! Она крепко обняла паренька, прижала к себе. Витькина щека упёрлась в нежную упругую девичью грудь. Словно шаровая молния запрыгала в голове мальчугана. Он хотел отстраниться, но не в силах был это сделать; словно прилип.

– Витька, эх, Витька, – бормотала Варя и, кажется, впервые она говорила с ним серьёзно. – Я ведь повестку получила, на фронт ухожу. Так давно заявление писала… ВСЕВОБУЧ и курсы снайперов окончила… А теперь и не знаю, смогу ли там…

      Витькины мысли кружились где-то далеко в облаках, но до него всё же дошло, что нужно что-то ответить.

– Повезло вам, Варя, – промямлил паренёк, оторвавшись, наконец, от лакомого кусочка и глядя на девушку снизу вверх. – Я бы тоже на фронт пошёл, немцев бить.

      Девушка недовольно сморщила носик:

– Терпеть не могу запах табака! Хоть бы ты курить бросил, Вить. Смотри, курить будешь – не вырастешь. И глаза у тебя вон какие голубые – как небо в погожий день. А если курить не бросишь – потемнеют!

С этими словами чмокнула красавица мальчишку в лоб. Весело рассмеялась и под звуки неожиданно заигравшей плясовую гармошки упорхнула к своим подружкам. Климук, возящийся с патефоном, проводил её взглядом. Варя заметила этот взгляд.

      Выйдя из клуба в осенние сумерки, она увидела его. Большой, сильный, мужественный, со своей неизменной улыбочкой, он ждал её, именно её. Варя это сразу почувствовала.

– Позволит ли панночка до хаты сопроводить? – Климук, прикуривая, осветил довольное лицо, – Впрочем, если панночка не очень спешит, можем и прогуляться…

***

      Бах! Бах! Ба-бах! Варя, зажав уши, что есть мочи вжималась в ледяную землю. Она старалась врасти в дно окопа, раствориться под землёй. Взрывы трясли блиндаж – и девушку трясло вместе с ним. Воздух вокруг, свистя, пронзали тысячи смертоносных осколков. Варина рука, протянувшись под шинель к внутреннему карману гимнастёрки, с трудом нащупала спрятанный бабушкин крестик. Мёрзлые комья падали и рядом, и на девушку. В нескольких метрах от неё стонал раненый; кажется, ему оказывали помощь. Никакая сила не заставила бы Варю в этот миг поднять голову.

      Впервые оказалась она под немецкими бомбами, и трясло её не столько от взрывов, сколько от пронзившего всё её существо до кончиков пальцев дикого ужаса. Сумасшедшая бомбёжка длилась всё утро, потом интенсивность заметно спала, но Варя этого не заметила. Наконец где-то за полковым штабом ухнул последний взрыв, и над окопами повисла непривычная тишина. Вскоре стоны стали слышнее, звучали команды, топот ног, какая-то возня. Варя ещё вжималась в дно окопа, уткнувшись носом в заледеневшую глину, когда услышала над собой озорной юношеский голос:

– Вот и всё, а ты боялась, только юбочка помялась!

      Подняв глаза, увидала пред собой молодого лейтенантика. Тот, усмехаясь, спросил:

– Недавно на фронте? Ничего, скоро привыкнете!

      Он помог Варе подняться, стал отряхивать её, хлопая по шинели; слишком уж тщательно отряхивал девушку ниже спины. Ошалевшая от артобстрела Варя стояла как столб, хлопала длинными ресницами, разглядывая парня. Наконец, тот закончил и протянул ладонь:

– Лейтенант Заровнядный, – представился он и, улыбнувшись, добавил, – фамилие такое у меня – антересное. А имя – Евгений, для вас – Женя.

– Варвара, то есть Варя, – протянула она в ответ руку, зачем-то глупо добавив, – ефрейтор.

– Ну что ж, ефрейтор Варя, осваивайтесь, а меня труба зовёт, пора подвиг очередной совершить, – лейтенант рассмеялся, обнажив крепкие ровные зубы. – Земля круглая; может, свидимся!

      Варя пробиралась по траншее, оглядывая раненых бойцов. Кто-то стонал, кто-то лежал без сознания. Но когда добралась до блиндажа командира роты, внутри всё оборвалось. Вокруг дымящихся руин суетились набежавшие солдаты, пытаясь вытащить из завала политрука. Изувеченное тело ротного лежало в сторонке с прикрытым фуражкой лицом. Вокруг валялось то, что осталось от блиндажа после прямого попадания снаряда: раскуроченные окровавленные брёвна, вперемешку с разодранными, истерзанными осколками телами – и всё это месиво пересыпано дымящейся землёй.

      Варя тупо уставилась на какой-то предмет. Постепенно до неё дошло, что же она так внимательно рассматривает. Обрубок ноги! Он был довольно длинный, этот обрубок: ногу оторвало выше колена. Искромсанную плоть прикрывала штанина, но ни сапога, ни портянки не было. Варя долго смотрела на давно не стриженые ногти с чёрными полосками грязи и думала, что хозяину ноги должно быть стыдно за такие запущенные ногти. Потом вдруг спохватилась: «О чём это я?»

      Пока она рассматривала обрубок, солдаты приносили тела убитых красноармейцев; не только из блиндажа – из других мест тоже. Их складывали рядом с погибшим командиром роты. Варя протиснулась меж стоящих с непокрытыми головами мужчин. Тут же, опираясь на плечо невысокого усатого солдата, стоял и вытащенный из завала политрук – он был цел, но сильно контужен. Варя взглянула вниз, на лежащие рядком безжизненные тела. Их было восемь, совсем молоденькие ребята. Дыхание стало частым, из глаз потекли слёзы, а пальцы правой руки вдруг сами сжались в щепотку и потянулись ко лбу, к животу, к плечу одному, затем к другому…

      Дня через три вызвал Варю на разговор политрук. Долго и обстоятельно беседовал с ней за жизнь. Хорошие, добрые слова говорил. Варе эта душевная беседа нравилась. А потом политрук вдруг как бы невзначай поинтересовался:

– Ты ведь, наверное, из верующей семьи, Варя?

      Девушка сразу насторожилась, немного помолчала, соображая – как лучше ответить.

– Ах, вот вы о чём! Да нет, вы неправильно поняли, – от волнения Варя часто дышала, груди под гимнастёркой подпрыгивали в такт дыханию. – Вы, наверное, заметили, как я там, у блиндажа перекрестилась? Ну, так это машинально, не нароком я.

– Ну-ну, – политрук улыбнулся, скользнув невольно взглядом по холмикам, что прятались за карманами гимнастёрки, попытался принять вид как можно более равнодушный. – Я это к тому, что негоже комсомолке религиозную пропаганду разводить… Но если ты это случайно, что ж…

– Случайно-случайно, – затараторила Варя, – больше не повторится, честное комсомольское!

      Беседа с политруком не прошла даром. Варя твёрдо решила покончить с религиозными предрассудками. Оставшись одна, первым делом вытащила из кармана то, что прятала там всё это время: серую верёвочку с крестиком. Щёлкнули ножницы, и крестик соскользнул в ладонь. Варя недолго смотрела на него: «Прости, бабушка, так надо». И крестик полетел в коробку с мусором. «Хватит позориться! Здесь, на фронте – все и всё на виду. Нужно изжить, искоренить суеверия, а то выдумала, тоже мне – креститься перед всеми!» Верёвочка же вернулась в карман, на прежнее место. Для верёвочки она придумала новое предназначение.

      Шла зима 1944-го, на их участке фронта под Витебском уже несколько недель не наблюдалось активных боевых действий. Для кого-то – затишье. Но и разведка, и снайпера работали без выходных. И Варя ходила на «работу» каждый день. С утра пораньше, пока темно, уходила она на позицию. Облачившись в маскхалат поверх тёплого бушлата, запасшись как следует провизией, пробиралась ближе к фрицам.

      Позиция каждый раз выбиралась новая: то овражек на нейтральной полосе, то горелый остов подбитой «тридцатьчетвёрки», то облезлые кустики на пригорке. Охотясь на фрицев, старалась Варя выбрать добычу пожирнее – с офицерскими погонами. Часами лежала, не шелохнувшись, на снегу, ради долгожданного мига – когда в перекрестии прицела окажется подходящий экземпляр. Тогда она спокойно и аккуратно давила на курок. После этого немец обычно падал; изредка Варя мазала. Но в любом случае после единственного выстрела девушка пряталась и не высовывалась уже до темноты, когда, наконец, становилось можно пробираться к своим.

      Свои встречали тепло, радостно. Каждое возвращение – маленький праздник. Любой солдат готов был заботиться о красавице, но право такое присвоили офицеры. В тёплой землянке помогали девушке избавиться от тяжёлой амуниции; поили горячим чаем, иногда – и захваченным у немцев французским вином; кормили особенным образом, не жалея консервов «второй фронт» и трофейных деликатесов; расспрашивали о «работе», стараясь шуткой-прибауткой подбодрить Варю. Вечерами, готовясь ко сну, доставала Варя из кармана свою заветную серую верёвочку, пересчитывала на ней узелки – и, если день был удачный, завязывала ещё один.

      Закончились февральские метели. Днём, медленно вытапливая первые проталины, робко пригревало солнышко. Словно очнувшись от зимней спячки, и наши, и немцы начали проявлять заметную активность. Чаще палили пушки, разведчики прощупывали оборону фрицев на наличие слабых мест. Для обнаружения замаскированных огневых точек противника тут и там проводили разведку боем, вновь потянулись в тыл пока ещё одиночные повозки с ранеными… Батальоны щедро, с запасом пополнялись новобранцами, чувствовалось – готовится крупное наступление.

      А у Вари случилась беда – зуб заболел. Вроде пустяк по сравнению с той болью, что испытывают на войне тысячи людей ежесекундно. Сначала отшучивалась – мол, меньше шоколадок надо есть, но вскоре ей стало не до смеха. И дело тут даже не в самой боли, её всё ж, как-никак, можно терпеть; дело – в потере внимательности, а это для снайпера смерти подобно. Не давал ноющий зуб сконцентрироваться, отвлекал. И, разбитая бессонной ночью, Варя мазала мимо верной цели.

      Через день, потеряв бдительность, выдала себя шевелением. Тут же засвистели вражьи пули, а чуть погодя и миномёт подключился. Несколько мин накрыли реденькие, припорошенные снегом кустики, в которых занимала позицию Варя. Мины рвались совсем рядом, осколки срезали ветки над головой. Странно – из-за болящего зуба Варя ни пуль, ни мин не боялась. Просто лежала и ждала развязки. Когда она это вдруг осознала – испугалась по-настоящему: «Так из-за какого-то зуба можно и жизни лишиться ни за что, ни про что!»

      Чудом оставшись невредимой, следующим утром вместо передовой направилась Варя в тыл. Отыскав полковой госпиталь, разместившийся в неказистом одноэтажном деревянном здании сельской школы, долго ждала доктора.

      Из класса, наспех переоборудованного в операционную, доносились стоны и крики раненого. Кто-то густым, с хрипотцой голосом спокойно произнёс:

– Да не сдерживайся ты, кричи, кричи – легче будет; можешь матом крыть.

      В ответ услышала Варя такую тираду, что ладошки сами потянулись к ушам.

– Вот-вот, так держать, боец, – продолжал внушать невидимый обладатель спокойного голоса…

      Наконец, вышел усталый человек в накинутом поверх формы некогда белом халате. Взрослый совсем, лет под сорок, смуглый, в очках – доктор. Из ноздрей и ушей торчали чёрные волоски. Обдав Варю кислым запахом табака, спросил:

– Вы ко мне? Что у вас?

– Зуб болит, – робко отозвалась Варя.

– Зуб? Ах, зу-у-уб! – удивился и, кажется, даже разозлился доктор. – Да, зуб – это проблема, конечно. Ладно. Только, девушка, вы уж простите, но стоматолога у нас нет!

– А таблетку? Может, что-нибудь обезболивающее?

– Спирт будете? – усмехнулся недобро врач. – Другого обезболивающего тут нет! Могу ещё папироску предложить, кому-то помогает. Курите?

      Варя чуть всхлипнула, потом решительно посмотрела в глаза собеседнику.

– Вот что. Нечего издеваться надо мной. Я всё прекрасно понимаю. Вижу, что вам лечить некогда. Просто вырвите зуб, и делу конец!

      Врач смерил девушку взглядом, чуть задержав его там, куда обычно пялятся все мужики. «Вот это экземплярчик, нечасто встретишь такой размер у молоденькой девушки!»

– Идёмте.

      Он чуть ли не силой заставил Варю выпить полстакана разведённого спирта, а затем безжалостно выдрал кусачками указанный зуб. Позже захмелевшая Варя доказывала доктору:

– Вы поймите, я снайпер, а этот зуб мне житья не давал. Чуть жизни из-за него не лишилась…

– Ладно-ладно, чего там. Как зовут-то тебя, снайпер? – доктор скинул халат, обнажив на погонах майорские звёзды.

– Варя.

– Гиль. Гиль Давидович, – представился майор. Он по-отечески обнял прослезившуюся Варю. Погладив по спине, прижал, кажется, чуть сильнее, чем подобало случаю. – Не место девчонке на передовой. Ты вот что, может, ко мне в госпиталь переведёшься? Я начальник здесь. Подсоблю, поговорю с кем надо. Медсестрой пойдёшь?

      Варя резко отстранилась:

– А кто фрицев бить будет? Там моё место.

– Фрицев и без тебя есть кому бить. А раненым тоже помощь нужна. Ладно, надумаешь – обращайся… А мне пора.

      Варя протянула майору руку, прощаясь.

– Спасибо вам, Гиль Давыдыч, уже не болит.

– Давидович, – поправил тот. – Ладно, если что – дорогу знаешь теперь.

      Из коридора уже звала пожилая фельдшерица:

– Товарищ майор, «живот тяжёлый» привезли, оперировать надо!

      Варя возвращалась из госпиталя чуть хмельная. Огибая раскисшие проталины, размышляла: «Вот, ещё один. Вроде как приличий не нарушил, по спинке погладил лишь. И к себе в госпиталь позвал. Мужчина! Заботится о девушке. Что ж такого?» Но по глазам видела, чувствовала каким-то женским чувством: неспроста, конечно, звал, с дальним прицелом. «Э-эх, мужики-мужики! Что с вас взять?»

      Варя представила на секунду себя с этим майором и содрогнулась от неприязни: старый, волосатый, прокуренный…

      Сколько же мужчин подбивали к ней клинья с тех пор, как на фронте оказалась! Кто-то явно, чуть не прямым текстом отношения предлагал. Кто-то лишь намёком, взглядом. Ох, уж эти взгляды, обычно упиравшиеся, в конце концов, в её грудь! Ну крупная она – грудь эта, будь она не ладна – побольше чуток, чем у других девчонок, одни неловкости от неё! Но повода Варя ведь никому не давала, всем объявила, что у неё есть жених. А кто её жених: Егор, что воюет где-то далеко, или Василий, оставшийся там, в тылу? Она и сама теперь не понимала! А девичье сердце без любви томилось…

      Спустя несколько дней устраивала Варя позицию. Заснеженная опушка леса, погружённая в предрассветные сумерки, навевала мрачные мысли. Обжившись на новом месте, Варя чуть расслабилась и тут же провалилась в дрёму. Сквозь сон слышала, как скрипнул снег, но подумалось ей: «Мама по воду пошла».

      Вдруг резкая боль пронзила Варину спину: чьё-то колено вдавило её в утрамбованный снег. Рот плотно зажала широкая ладонь.

– Хенде хох! – приказал зловещим шёпотом противник.

      Варя скрючилась от боли, сверху же ещё настойчивей шипели:

– Хенде хох!

      Сквозь сжимавшую губы ладонь, Варя еле слышно процедила:

– Да какое там «хенде хох», я и пошевелиться-то не могу.

      Тут же противник перевернул девушку лицом вверх. Сквозь сумерки они несколько мгновений вглядывались друг в дружку. Наконец сверху раздался знакомый голос:

– А, так это ты, ефрейтор Варя! Говорил же – земля круглая. Встретились!

– Заровнядный?! Женя?! Ты здесь откуда? – Варя и подумать не могла, что так обрадуется этой встрече.

– Не ждала? То-то же. А я – вот он. На то мы и разведка. С той стороны идём; глянь, какого гуся подловили.

      Только тут Варя посмотрела на спутников лейтенанта. Среди них выделялся один, явно не наш – ошалевший, злой и одновременно напуганный. На него и кивнул Заровнядный:

– Немец. Важная шишка. Майор.

      Разведчики поволокли «языка» в сторону наших окопов, а лейтенант, чуть задержавшись, пообещал вечером зайти в гости.

      Вернувшись с позиции, Варя тщательно, насколько позволяли условия, отмылась, переоделась в чистое, прихорошилась и стала ждать. И гость явился, да не тот. А прибыл к ней – до блеска выбритый, отутюженный, в надраенных яловых сапогах – Гиль Давидович, госпитальный начальник. Чистые сапоги майора особо бросались в глаза, учитывая, что блиндаж окружала непролазная грязь. Собравшимся в землянке офицерам он, выставляя гостинцы, как бы шутя, объявил:

– Пришёл вашу красавицу к себе в госпиталь переманивать.

– Ну-ну, – не шибко радуясь, отвечали фронтовики, – посмотрим.

      Спирт, принесённый майором, отодвинули в сторонку. В центре стола появилась трофейная бутылка шнапса. А вот от копчёного сала никто отказываться не стал – тушёнка давно приелась. Варя в который раз с тяжёлым вздохом вспомнила голодные месяцы в тылу, на заводе, обычный обед: пара ложек гнилой картошку с кусочком селёдки весом 37 грамм, да вечно урчащий желудок. «Конечно, с питанием на фронте получше, но и стоит оно дорого – кто-то и жизнью оплатил».

      Вялая беседа постепенно, пропорционально выпитому, оживала. А Варя тревожилась: «Что ж Заровнядный не идёт?» Скрипела по единственной пластинке игла, неизвестный певец выводил на чужом языке оперные арии. Подняв тост: «За здоровье вождя народов!», майор осушил очередной стакан. А после изрядно захмелевшим голосом изрёк:

– Теперь, товарищи, прошу прощения, но, с вашего разрешения, у меня к Варе разговор конфиденциальный имеется.

      Сквозь показное преувеличенно-недовольное бурчание офицеров, провёл майор-медик девушку к выходу.

– Вы только далече-то не ходите. За «языками» не только наши разведчики ползать умеют. Диверсанты лютуют, – напутствовали их.

      Весна ещё лишь робко пыталась заявить о своих правах, поэтому к ночи вновь подморозило. Комья грязи затвердели, и пара смогла пройти к опушке леса, не испачкав в темноте обувь. В лесу лежал снег, чёрные деревья тянули ввысь лапы. Майор развернулся к Варе:

– Ну что, товарищ ефрейтор, поразмышляла над моим предложением?

– Нет, – честно ответила Варя. – Даже и не думала.

– Как же так? – майор, тяжело дыша, придвинулся вплотную. – Надо подумать. Прямо сейчас.

      Варя, шагнув назад, споткнулась. Майор поддержал её, крепко взяв за плечи, и уже не отпускал.

– Товарищ майор!

– Гиль, просто Гиль.

– Пустите!

– Только если согласишься.

      Варя вновь дёрнулась. Но майор, вцепившись намертво, придвинулся ближе. Варя ощутила его горячее дыхание и увидела волоски, торчащие из носа.

– Нет! Не соглашусь!

– Что ж ты? Как же? Я для тебя хорошее местечко припас. С начальством договорился; знаешь, какие у меня связи? Будешь как сыр в масле… – он говорил быстро-быстро, руки пошли по спине девушки вниз, губы коснулись её щеки. Варя пыталась вырваться.

– Пусти! А ну, пусти, кому говорят! У меня жених есть!

– Ты ж умная девушка. И красивая. Думаешь, тебе вечно везти будет? Тебя ж здесь в любую минуту убить могут. Смерть не красит, поверь мне, – его губы больно впились в Варин рот.

      Тут девушка, наконец, высвободив левую руку, что есть мочи врезала по майорской физиономии. От неожиданной оплеухи его хватка ослабла. Варя вырвалась, отскочила. Гиль Давидович стоял сам не свой, щека горела. Ошарашенно глядел он то на Варино лицо, которое только что целовал, то на руку, так больно его ударившую.

– Вы с ума сошли! Нельзя так! – наконец сказала она.

– Ну, ладно, хватит, успокойся, всё позади…

      Бросив гневный взгляд, девушка убежала. А майор направился в свой госпиталь. Он всё потирал щёку, повторяя тихонько:

– Ты всё равно будешь моей, только моей. Никому не достанешься. Не отдам тебя…

      Варя вернулась с опушки, её трясло. В землянку она не пошла. Села чуть в сторонке на пустой деревянный ящик из-под патронов. Чуть поодаль в темноте маячил силуэт часового. Из землянки доносилось негромкое пение. Офицеры хором заунывно тянули:

      …Радостно мне, я спокоен в смертельном бою,

      Знаю, встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось…

      «Что, если пожаловаться на этого негодяя?» – злилась Варя. – «Как его накажут?»

      …Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи

      Вот и теперь надо мною она кружится…

      Мимо проходил патруль. Знакомый старлей бросил на ходу:

– Чего скучаешь тут, Варя?

– Воздухом дышу, – невразумительно ответила она.

      Патруль скрылся в ночи, девушка постепенно пришла в себя. Теперь она дрожала, но уже не от гнева, а лишь от холода. Подумывала вернуться в тёплую землянку, как вдруг что-то неожиданно упало ей на плечи. Варя испуганно встрепенулась, но рядом с ней плюхнулся Заровнядный в одной гимнастёрке (его бушлат уже согревал девушку). Лейтенант, широко улыбаясь Варе, тихонько подпел нестройному хору:

      – И поэтому, знаю, со мной ничего не случится!

– Красивая песня, – улыбнулась в ответ Варя.

– И фильм хороший! «Два бойца», смотрела?

– Да, очень…

      Лейтенант обнял Варю, та потеряла голову – и вскоре обнаружила, что целуется с Заровнядным. Ворох разных мыслей тут же накрыл её, но все мысли она сразу же прогнала. Ей было так хорошо, как никогда прежде, а любая мысль могла всё испортить.

      Он повёл её на ту же опушку, но на сей раз было всё по-другому. Варя не могла толком соображать. Целуясь и обнимая лейтенанта, лишь шептала:

– Женя, Женечка, ну, одень бушлат, замёрзнешь ведь.

– Я горячий, не замёрзну, – шептал распалённый разведчик.

      Он прижал её крепко; так, что в груди заныло. Затем резко развернул Варю и, заставив привалиться на поломанный ствол, начал задирать юбку. В этот самый неподходящий момент чуть в стороне от них хрустнул сучок. Любовники остановились, прислушиваясь, тяжело дыша, но тишина ничем не нарушалась. Они продолжили. Варе очень некстати казалось, что за ними кто-то наблюдает из темноты. Горя страстью, она гнала прочь эти нелепые мысли… Вскоре она забыла обо всём на свете.

      Слёзы ненависти текли по щекам. Гиль Давидович плакал беззвучно, стараясь не выдать себя; лишь однажды сучок под ногой хрустнул…

      Так влюбилась Варя в разведчика Женьку. Лейтенант Заровнядный хоть и слыл бойцом лихим, бесшабашным, но чувства к девушке испытывал настоящие. Втюрился, как мальчишка, хоть виду старался и не показывать. Стали встречаться каждый вечер. Называл он её теперь ласково – Варюшка, она его – Женечка. Гуляли, по углам не прячась, отношений не скрывали. И были те вечера самыми счастливыми в Вариной жизни – последняя неделя перед большим наступлением. А в понедельник началось!

      Полк вместе со всей дивизией ринулся вперёд, но вскоре увяз в болотах. Кровопролитные бои выматывали до предела. Фрицы дрались ожесточённо, как звери. А подкреплений наши не присылали. Задача полка – взять железнодорожный узел – становилась всё призрачней. Конечно, не ведали тогда Варины сослуживцы, что наступление целой дивизии – лишь отвлекающий манёвр, призванный оттянуть неприятельские силы от направления главного удара. Вся их дивизия была лишь пешкой на большой шахматной доске. Пешкой, которой жертвуют.

      Через пару дней жесточайших боёв, в ходе которых от станции остались лишь груды дымящегося кирпича да тонны раскуроченных рельсов, немцы перегруппировались, подтянули резервы и вдарили так, что дивизия зашаталась. Теперь уже наши оборонялись, и оборона эта трещала по швам. Солдаты, прижатые в окопах вражеским шквальным огнём, не понимали: «Как же так?! Не 41-й на дворе, везде наши фрица гонят! А тут…»

      Варя рыскала по пылающим окопам меж прокопчённых обороняющихся бойцов, постоянно ища среди хаоса взрывов и канонад новые позиции для выстрелов. Само собой, её боевая норма – один выстрел в день – осталась в прошлом. С рассвета охотилась девушка-снайпер на немецких офицеров, отдающих приказы; а ещё на тех солдат кто посмелей, кто первым встаёт в атаку, первым бежит к нашим окопам. Эти первые – наиболее опасны, ведут за собой остальных, и уничтожать их так и нужно – в первую очередь. Варя эту науку усвоила твёрдо. А ещё она знала: несколько правильно расставленных снайперов, выбивая командиров и наиболее активных бойцов, способны остановить наступление целого батальона.

      В пылу боя она не сразу обратила внимание на лёгкое ранение. Шальной осколок царапнул кисть левой руки. Девушка, не чувствуя боли, пыталась стрелять. Но кровь лила так, что винтовка от затвора до кончика приклада запачкалась, стала липкой. Варя позволила сердобольному солдату с густыми седыми усами перевязать рану. Обмотанной тряпицей кистью невозможно стало пошевелить. Кроваво-грязная тряпица набухла. Тогда тот же усатый дядька перетянул Варину руку тонким ремешком, выдернутым из галифе, лежащего рядом, убитого красноармейца. Лишь поздно вечером, когда стемнело и, наконец, обозначилась небольшая передышка, отправили Варю с другими раненными к медикам в тыл. Как не хотела она уходить с передовой! Как не хотела встретить в тылу майора! Но приказ есть приказ.

***

      Переполненный госпиталь приветствовал стонами, криками. Запахи лекарств, крови и гнили шибанули в нос. Варя устроилась в сторонке ждать своей очереди. Пропуская вперёд по-настоящему раненых, думала: «У меня лишь царапина, повезло. Ребята вон как страдают. Подожду, не страшно». Между делом сменили повязку: помазали пахучей мазью рану и перемотали кисть старым стираным бинтом. Измотанная Варя, приткнувшись в коридоре к стене, провалилась в дёргано-дурной сон.

      Лишь к полудню дождалась. Зашла в кабинет, давно уже зная – кто в нём. Робко молвила:

– Здравия желаю, товарищ майор.

      Он резко оторвал взгляд от тетради с записями.

– Варя! – на мгновение усталые глаза его вспыхнули, он встрепенулся, но тут же взял себя в руки. Подойдя к девушке, Гиль Давидович начал осматривать разбухшую рану. Выглядел он крайне измотанным и совсем безразличным. Девушка взвизгнула от резкой боли, когда майор бесцеремонно ощупывал кисть.

– Что ж, ясно, – буркнул под нос, затем изрёк что-то на латыни и, обращаясь к пожилой медсестре, добавил, – сделайте больной общую анестезию.

– Так нечем, – промычала та.

– Давайте-давайте, вколите девушке из НЗ. Так и быть. И готовьте к ампутации, а я пока следующего осмотрю.

      Майор вышел. До Вари не сразу дошло, о чём он.

– Какая там ещё ампутация? – спросила у женщины, усердно трущей спиртом её спину. Та, подняв мутные от недосыпа глаза, бросила:

– Гангрена у тебя, милочка. Нельзя по-другому, иначе заражение дальше пойдёт, помрёшь. Ложись вот сюда, на кушеточку.

– Что-о-о? Из-за этой царапины? С ума вы здесь все посходили!

      Медсестра небрежно вколола лекарство и, направляясь к выходу, ответила:

– Доктору виднее. Скажи спасибо за наркоз, дефицит, не каждому полагается.

      Варя пыталась подняться, хотела бежать, жаловаться кому-то. Но всё вокруг вдруг поплыло, ноги отказались слушаться. Перед тем как вырубиться, взглянула она на опухшую раненую кисть в последний раз.

      Открыла глаза – и… О, чудо! Лицо любимого перед ней. Женька. Её Женька! Она попыталась улыбнуться, подумала: «Надо же, какой кошмар приснился!» Хотела сказать это вслух, но язык, словно налитый свинцом, плохо слушался. Вышло невнятное бормотанье.

      Заровнядный, грустно улыбнувшись, поднёс указательный палец к её иссохшим губам.

– Тише, Варюшка, тише, – шептал он в полумраке палаты. – Люди отдыхают, не буди. Да и не нужно тебе напрягаться. Ты отдохни лучше, поспи ещё, вся ночь впереди.

      Он поднёс мятую жестяную кружку, и пока Варя пила, до неё дошло: кошмар не приснился, кисть отрезана. Глаза стали влажными. Сознание не до конца освободилось от наркоза, и боль пока дремала. Но Варя понимала: она в госпитале, она калека, она больше не снайпер. Собрав силы, попыталась приподняться и вымолвила с трудом:

– Женечка, а ты откуда?

– Да всё оттуда же, с передовой, – он мягко уложил её поудобнее на подушке, улыбнулся (на сей раз не грустно, а как-то зло). – Ты спроси лучше – куда?

      Она не успела открыть рот, как его указательный палец вновь коснулся её губ.

– Тише, тише. Посылают нас на прогулку по вражеским тылам. Далеко, несколько дней проходим. Задание опасное, – лейтенант замолчал, собираясь с мыслями.

      Тревога отразилась в Вариных глазах. Заровнядный морщил лоб, решаясь. Наконец зашептал:

– Так вот, Варюшка! Я тебя люблю. Да, тебя ранили. Сейчас война. Ничего. Главное – жива. В общем… Ты, это… Выходи за меня!

      Глаза Вари расширились, заморгали. Она не могла вымолвить ни звука. По щекам текли слёзы.

– Ничего-ничего! Вернусь с задания, и сразу разрешение у командования попросим, пусть распишут… Ты как? Согласна?

      Варя быстро закивала, словно боясь, что Заровнядный передумает.

– Вот и славно, Варюшка! Ну, мне пора, – лейтенант погладил невесту по волосам, а затем прильнул к её губам. Поцелуй, конечно, не получился. Варины губы онемели; наверное, от наркоза. Да и не до поцелуев ей было в тот момент. Тогда Заровнядный, порывшись во внутреннем кармане гимнастёрки, выудил небольшой свёрточек – в клетчатой льняной ткани было что-то.

– Это тебе. На счастье, Варюшка. Береги его, и будет всё у нас хорошо, – он сунул в её ладошку свёрточек. – До скорого!

      Варя проводила любимого взглядом и перевернулась на бок, лицом к белёной стене. Руку со свёрточком она сунула под подушку и тут же крепко уснула. Ей снился завод: грохочущие станки, рабочие в очереди за похлёбкой и коммутатор на телефонке. И руки, её руки – красивые, быстрые, ловкие. Руки, соединяющие заводских абонентов…

      Тянулись госпитальные будни. Переполненные палаты, словно резиновые, вмещали всё новых постояльцев. Выписывали из госпиталя очень быстро: чуть подлатают солдата – и айда, по ходу заживёт. Но даже такая ускоренная терапия не спасала госпиталь от переполнения. Хоть размещали теперь раненых и в соседних хатах, но поток окровавленных, перепачканных и перебинтованных бойцов с передовой, разросшийся, словно степной ручей во время половодья, переполнял новые помещения с лихвой.

      Рана затягивалась, но Варю почему-то держали в госпитале. Не выписывали, не комиссовали. Гиль Давидович периодически осматривал девушку, бывал при этом мрачен, неразговорчив, лишь глядел ей в глаза внимательно, испытующе. После этих осмотров душа Варина болела сильнее раны. И хотелось ей скорее увидеть любимого лейтенанта, да тот пропал, как сквозь землю провалился. В такие мгновения, если никто не тревожил, доставала Варя украдкой Женькин подарок. Устроившись поудобнее, разворачивала заветный свёрточек. Вынимала из клетчатой ткани иконку и долго-долго смотрела на Марию с маленьким Иисусом на руках, думая: «Женя, Женечка, женишок мой, где же ты?»

      Вскоре пришла весточка, письмо-треугольник, в котором обнаружила Варя долгожданные слова. Женя сообщал, что вернулся с задания живым-здоровым, но по приказу тут же срочно вынужден выехать в штаб фронта, зачем – ещё не ведает. Он писал, что с командирами уже переговорил, закинул удочку насчёт женитьбы. Дадут им разрешение расписаться – и, как только выдастся свободный денёк, станут они мужем и женой.

      Варя расцвела. Вот оно – счастье, рядом! «А как без руки? Ну, что без руки? Лишь кисти лишилась, к тому же левой. Главное – жива. Протез поставлю, даже работать смогу. Придётся, конечно, в перчатках всегда ходить. Ну и пусть!»

      Ничто не могло омрачить эту радость, это предвкушение счастья. Даже во время очередного осмотра не смогла скрыть охватившие чувства, да и не пыталась. Лицо Варино так и сияло.

      А вот майор, наоборот, хмурился. Ещё мрачнее стал, узнав причину Вариной радости. Но девушка уже не обращала внимания на такие пустяки. Майор долго щупал руку, глядя то на обрубок, то в счастливые Варины глаза. Взвешивал что-то в уме, прикидывал, вздыхая. Наконец объявил:

– Мне жаль, что так получается. Гангрена прогрессирует. Придётся оперировать.

      Гиль Давидович со скальпелем в руке застыл перед кушеткой, на которой лежала без сознания его женщина. Да-да! Он считал её своей женщиной и ни с кем делить не собирался. Даже мысли не допускал. Наркоз лишил Варю чувств и сил к сопротивлению, но на прекрасном личике застыло гневное, словно укоряющее его, выражение. Давно пора бы начать, но он всё медлил. Липкий пот струился за ушами и по спине. Тут вспомнилась майору та тёмная ночь, когда, выбравшись на улицу перекурить, подошёл он, как обычно, к окну Вариной палаты, посмотреть – как она там. И различил в потёмках силуэт проклятого лейтенанта рядом с ней.

      Он мог прогнать соперника, имел законную для этого власть. Но поступил умнее: сдержался и стал слушать. Тихие голоса, доносящиеся через приоткрытую форточку, терзали сердце майора. Он услышал, как воркует его женщина с Заровнядным (прямо здесь, в его госпитале!), и ток ревности ударил по мозгам: «Тоже мне голубки! Что ж, Варя, крылышко тебе придётся подрезать, чтоб не упорхнула. Так надо, сама виновата. Сказал же, что будешь только моей!»

      С такими думами разрезал он скальпелем плоть нежного девичьего плеча, а добравшись до кости, взялся за пилу с острозаточенными зубьями. Медсестра-ассистент, стоявшая напротив, впервые видела слёзы на глазах начальника госпиталя. Как же зол был майор в ту минуту на Заровнядного! Да, и на Варю! Как не хотел он кромсать эту плоть, но проявил твёрдость. «Безрукая ты станешь ему не нужна. Никому не нужна. Только мне!»

      Уже несколько дней Варя ничего не ела. Лежала, отвернувшись к стенке, разглядывала трещинки на белилах. Молчала и плакала. Плакала и молчала. Заровнядный не появлялся, и не было весточки от него. Пропал лейтенант, как говорится: ни слуху, ни духу! Да и не знала Варя – как сможет предстать теперь перед любимым Женечкой-женишком. Одно дело – кисти нет, другое – всей руки.

      Зато майор навещал часто. Заходил, хоть ненадолго, по нескольку раз на дню. Пытался поговорить, подбодрить, утешить. Рассказывал о чём-то – Варя не слушала. Поглаживал отвернувшуюся женщину по спине…

      Время шло – а оно – только оно, в таких случаях и лечит. Выплакала Варя все отпущенные на это дело слёзы, да и закончила необъявленную голодовку. Стал постепенно доходить и смысл речей майора, которые тот вёл ежедневно.

– Не нужна ты ему, Варя, без руки-то. Забудь этого лейтенантишку, несерьёзный он человек, ненадёжный. Он и бабник, и выпивоха. Поди, уж с кралей новой милуется, а ты тут страдаешь. Из-за него страдаешь. А он веселится где-то, о тебе и не вспомнит.

      Речи эти поначалу раздражали Варю так, что еле сдерживалась, чтоб не расцарапать рожу начальнику госпиталя. Потом, привыкнув, она пропускала их мимо ушей. А позже вынуждена была признать: как ни крути, а майор в чём-то прав.

– Ты на себя посмотри. Красавица! Вся жизнь у тебя впереди. Семья у тебя будет, и всё у тебя будет хорошо. Ну, а этого прощелыгу забудь.

      Гиль Давидович теперь лично тщательно отслеживал приходящую почту. Письмо Заровнядного перехватил и Варе не показал. Лейтенанту же ответил сам: рассказал во всех подробностях об ампутации и передал якобы Варину просьбу – забыть о ней и искать счастья с другой.

– Ты прости меня за тот случай в лесу. Набросился на тебя, но в этом не я, а твоя красота виновата. Ты и сейчас мне нравишься! – гнул своё Гиль Давидович.

– Что, и без руки? – впервые ответила Варя приставучему майору. Тот чуть не подпрыгнул от радости: «Наконец-то клюнула!» Вслух же как можно спокойнее сказал:

– Рука? А что рука? Главное – остальное всё на месте.

      В Варином сердце что-то шелохнулось. Пусть инвалидка, но она ещё кому-то нравится. Да и не «кому-то», а начальнику госпиталя; да и звание у него – майор, не хухры-мухры.

      Через пару дней он завёл «новую пластинку»:

– Ты вот что, Варя… Лечение твоё закончилось, дольше держать тебя здесь не могу. Ты по инвалидности, конечно, можешь вернуться в тыл. Но вот что я тебе предложу: оставайся здесь, в госпитале. Будешь санитаркой, за ранеными красноармейцами ухаживать – дело почётное. Паёк у нас фронтовой, хороший. Да и вообще с продуктами проблем нет, солдаты в благодарность дарят. К званию тебя представим, негоже в ефрейторах засиживаться. Побудешь сержантом, потом и «старшего» получишь. Медали будут, всё как положено. Ты прикинь: война к концу движется, а после войны всё это – и звание, и медали – думаю, пригодится.

      Варя недолго прикидывала. Да, что там! Куда ей ехать? В тылу и рабочие голодают, а ей, инвалидке, и пайку совсем махонькую положат. «Кому я там нужна? Ещё и без руки!» И аргументы, приведённые начальником госпиталя, показались вполне убедительными.

      Стала Варя к новой жизни привыкать. Выделили ей каморку при прачечной. Тяжело поначалу с одной-то рукой приходилось. И уборка помещений, и уход за ранеными – всё доставляло немало хлопот. Не говоря уж о стирке и глажке белья тяжеленным чугунным утюгом, наполненным раскалёнными углями. Но ничего, втянулась. Покрикивала даже на раненых, нарушающих дисциплину. Ну, а нарушения-то какие? Тихонько по сто грамм опрокинуть, да покурить тайком в палате.

      Вот и опять. Зашла к тяжелораненым, и ненавистный табачный запашок так и шибанул в ноздри. Варя рассержено глянула на новенького – молодого, довольно симпатичного солдата. Тот, изогнувшись на кровати, торопливо прятал под ложе бычок.

– Ты мне тут пожар устроить решил? Шагом марш на улицу!

– Не дури, сестричка! – солдат, светловолосый и круглолицый, облокотившись, уныло смотрел ей в глаза. – Какой там шагом марш? Марш без ног не бывает.

      Варя осеклась и, сделав вид, что не расслышала, вышла. Этому отвоевавшему своё безногому бойцу со звонкой такой фамилией – Звинякин, замечаний насчёт курения она больше не делала. Старательно «не замечала» появлявшийся время от времени табачный запах в палате.

      Шли дни, недели… Наши вновь гнали фрицев по всем направлениям. Передовая ушла далеко, и госпиталь собирались переводить ближе к фронту. В связи с этим тяжелораненных отправляли в другие госпитали, а «лёгких» старались скорее подлатать и выпихнуть в боевые части.

      И чего только не насмотрелась Варя в эти дни! Кто-то рвался на фронт – бить врага; кого-то выписывали недолеченным, с кровоточащими швами, напутствуя: «По дороге заживёт, только не забывай про перевязки!»; а некоторые всеми правдами и неправдами пытались избежать передовой.

      Имелись в госпитале такие ушлые типы, с давно уж залеченными ранами, но, тем не менее, остающиеся в тылу. Это люди, нужные начальству: со связями, могущие что-то необходимое достать, либо стукачи. Вот за этими-то «долгожителями» госпиталя, за тем как лезли они из кожи, изворачиваясь, словно ужи на сковородке; как пытались хоть на денёк отсрочить неизбежную выписку и отправку на фронт, наблюдала Варя с нескрываемым презрением.

      В те дни впервые заговорил Гиль Давидович о свадьбе:

– Ты, Варя, сама посуди. Я человек и военный, и врач в одном лице. Это же для семьи лучше не придумаешь. И почёт, и уважение, и за твоим здоровьем присмотрю – хорошо ведь, когда доктор всегда под рукой.

      Варя отказывалась, но как-то вяло. И Гиль шёл на штурм:

– Да, я немолод. Но что молодёжь? Ветер в голове, опыта жизненного нет! А я – человек серьёзный. Тёртый калач! Да, не красавец. Но и не донжуан, по бабам бегать не стану. Соглашайся!

      «Ну, а что делать? Обстоятельства изменились. Безрукую кто ещё замуж возьмёт? Но этот старый волосатый еврей! Ведь придётся с ним и постель делить! Или как? Стерпится – слюбится?» – Так размышляла Варя, слабо надеясь в глубине души на какое-то чудо, но ухаживаний майора теперь не отвергала.

      Раненых в госпитале оставались считанные единицы. Безногий Звинякин всё покуривал в опустевшей палате, ожидая отправки домой. Однажды, зайдя проведать, увидала Варя, как Звинякин, торопливо затушив бычок, размахивает руками – дым пытается разогнать. Девичье сердце дрогнуло, пожалела инвалида.

Почувствовав в этом солдате что-то близкое, родное, присела Варя к нему на краешек постели. Они разговорились. Звинякин рассказал, как чудом остался жив, подорвавшись на мине. Показал затёртое довоенное фото, на котором стоял, держа на руках младенца, а рядом молодка.

– Это жена и сын Павлик, наш первенец. До войны аккурат на Первомай по городу гуляли и сфотографировались.

Солдат широко улыбнулся, глядя на родные лица. И Варя вновь отметила, что он довольно симпатичен. Приглядевшись внимательней к фото, она удивлённо спросила:

– Так ты из Кирова? Знакомое место. Это ж кинотеатр «Колизей»? Точно!

Варя рассказала Звинякину об эвакуации, о двух годах в Кирове. Вскоре нашлись и общие знакомые с Филейки. Уходя, она задержалась в дверях:

– Вот что. В палате ты один остался. Так кури уж, не прячься, чего там.

– Спасибо, Варя! Уважила!

– Да что мне, жалко? Дыми себе на здоровье…

Вечерами появилось свободное время. Варя подолгу засиживалась теперь в комнатке Гиля. Он поил её духмяным чаем, монотонно рассказывая о себе. Весна была в разгаре, но по ночам иногда ещё веяло холодком. Гиль подтапливал печь, и дровишки уютно потрескивали, создавая какую-то мирную, домашнюю атмосферу.

      «Может взять прямо сейчас, да и согласиться?» Варя представила, что будут жить они вот так – тихо, мирно. Вести неспешные беседы за духмяным чаем по вечерам, под треск дров в печи. И так захотелось ей покоя и мира!

      Майор нёс какую-то чушь. Варя не слушала, думая о своём. Затем тихо сказала, перебив:

– Я согласна.

      Майор ещё говорил, не поняв – с чем она согласна. Потом до него дошло, но он, не поверив ушам, переспросил:

– Ты что-то сказала?

      Варя молча разглядывала чаинки на дне стакана.

– Варя, ты что-то сказала. Повтори!

      Она посмотрела как-то странно на майора, словно не понимая – откуда он тут взялся. И выдохнула:

– Да, Гиль. Я согласна.

– Согласна? Согласна… Ну и ладушки, ну и ладушки, – голос майора затрепетал, сделавшись чужим, незнакомым; от обычного спокойного тона не осталось и следа. – Свадьбу, когда же сыграем свадьбу? Эх, этот переезд, будь он неладен. На новом-то месте когда ещё обустроимся, да и работы навалится… Не-е-ет, ждать не станем. Сейчас нужно всё делать, сейчас!

      Варя пожала плечами:

– Ты мужчина, тебе решать.

– Да-да, конечно, – губы майора задрожали от радости. – Вот что, послезавтра! Нет, отставить, послезавтра комиссия, а вот… в субботу. Да, в субботу. Другого варианта, пожалуй, нет. Свадьбу сыграем – и в путь, за госпиталем, на новое место. Семьёй!

– А удобно тебе в субботу? – неуверенно спросила Варя.

– Шабат? – Гиль Давидович усмехнулся. – Ну, я хоть и еврей… Но советский еврей! А советскому еврею всё удобно. Со всяческими предрассудками я давно покончил, иначе бы мне и жениться-то на тебе нельзя… Так что в субботу!

– Как скажешь, – Варя не могла разобраться в чувствах. Нет, не так она представляла когда-то в девичьих мечтах этот, один из главных моментов жизни. Всё было донельзя обыденно, и на душе стало как-то тоскливо. Стрелки часов перевалили за полночь. Она встала, чтоб идти к себе. Гиль тоже вскочил. Обнял её, точнее схватил, прижав к стене. Она пыталась вывернуться, с одной рукой это плохо получалось.

– Ну, ты чего? Варя! Мы же…

– Не «мы же»! До свадьбы – не дамся!

      Майор опешил, чуть сбавил обороты, но сразу так остановиться не мог. Возня ещё продолжалась, тут у Вари из-за пазухи вывалилось что-то. Клетчатый свёрточек лежал на полу. Гиль нагнулся и, подняв, развернул. На его потной ладони лежала иконка, подаренная Варе Заровнядным, её Женечкой-женишком. Повисла неловкая пауза. Майор, прищурившись, разглядывал находку. Наконец изрёк:

– Так вот она где.

      Варя молчала, потупив глаза, словно школьница, попавшаяся учителю со шпаргалкой.

– Вот что. Ладно, с этим делом до свадьбы я как-нибудь обожду, не страшно, – майор поднял глаза и, сунув иконку Варе под нос, продолжил. – А вот от этого его подарочка нужно избавиться. Прямо сейчас. Ты должна порвать с прошлым. Раз и навсегда.

      Варя взяла образок, молча смотрела на него, вспоминая слова Заровнядного: «На счастье, Варюшка. Береги его, и будет всё у нас хорошо!» Рука с иконкой предательски дрожала. Богородица с Младенцем на руках грустно взирала на них. «Не будет хорошо, Женечка, не будет!» Она быстро нагнулась к почти прогоревшей печи. Хлопнула заслонка, и пламя, видимое в узкую щель, стало чуть ярче.

      Гиль Давидович стоял, переваривая её поступок, словно язык проглотив. А она вышла, не простившись, тихо притворив дверь.

      Образок разгорался. Пламя, охватившее его, становилось сильнее, жарило Варю, словно это она оказалась в печи.

Варя вскрикнула и проснулась. Госпиталь горел. Старое здание школы, в котором он размещался, полыхало как хворост. Огонь быстро распространялся, спешил захватить всё вокруг. Слышались крики: «Тревога! Пожар!» Доносился топот ног, звон бьющегося стекла. Едкий дым царапал горло. Вскочив, Варя бросилась к окну (по двери уже бегали огненные языки).

Она долго возилась с неподдающимся шпингалетом, дышать становилось всё труднее. Наконец, хрипя от нехватки воздуха, запустила она в окно попавшимся под руку чугунным утюгом. Стекло разлетелось вдребезги. Оцарапанная Варя, кашляя, еле вывалилась из окна на землю. Ей помогли убраться в сторонку. Подбежал Гиль, осмотрел, ощупал. Немного отдышавшись, приняла протянутую майором фляжку. Колодезная вода ударила холодом в горло. Варя огляделась. Солдаты ещё пытались поливать пламя из вёдер, но, кажется, они понимали: это бесполезно, зданию – кирдык!

– Отставить! – заорал майор. – К пожару не подходить, пусть догорает! Воду всем лить на ту избу!

      Он махнул рукой в сторону соседней хаты, куда ветер уносил искрящиеся огоньки, и солдаты, мелькая вёдрами, вновь забегали.

– Ничего. Документацию вынесли, лекарств почти и не было, пострадавших, вроде, не видно, – говорил он, глядя на пожар, Варе. – Сама-то как, цела вроде?

      Варя не успела открыть рот, как застыла в ужасе. Из пылающего госпиталя донёсся дикий вопль. Майор взглянул недоумённо на Варю.

– Звинякин! – сию секунду выпалила она.

– Точно! – согласился начальник госпиталя. – Звинякин, кто ж ещё! Ох, курилка! Ох, сукин сын! Допрыгался! И госпиталь спалил, и сам… Вот гад!

– Так надо его вытаскивать!

– Что, сдурела? Какое там! Сейчас рухнет всё, пусть сам и выбирается!

– Он же без ног!

      Новый душераздирающий вопль заставил Варю дёрнуться, но майор ухватил её:

– Ку-у-уда? Сто-о-ять! Приказываю: отставить!

Варя вырвалась и, закрыв рукавом лицо, пригнувшись, влетела в пылающее здание. В следующее мгновение горящие балки начали падать. Крик, доносящийся из эпицентра пожара, сделавшись совсем истошным, вдруг резко оборвался. Варя, объятая пламенем, рухнула без сознания.

      Спас её Гиль, вытащил буквально с того света.

      Он и сам после не мог сообразить: как оказался в объятом пламенем здании; как отыскал среди сполохов, почти на ощупь из-за слезящихся от дыма глаз, безжизненное тело («Ноги на месте, одной руки нет – значит, она!»); как тащил её сквозь пламя на улицу, давясь угарным газом и проклиная мёртвого уже Звинякина; как бил её по щекам, вжимал кулаками сердце и вдувал, что есть мочи, воздух в её бездыханные губы; и как радовался, увидев чуть шелохнувшиеся веки.

      Веки были странные. Поначалу майор не понял, но вскоре до него дошло: на веках нет ресниц, огонь слизнул. Сердце майора бешено колотилось, в отблесках пожара стал он разглядывать Варю, и тут же холодок ужаса мурашками пробежал по спине. Ожоги! Страшные ожоги обезобразили женское личико.

      «Эх, Варя-Варя! Теперь точно никому не нужна будешь. Ведь этого я хотел? – думал майор, накладывая на ожоги толстый слой мази. – Что ж, всё к лучшему. Уж теперь точно никто не разлучит нас».

      Свадьбу решили не переносить. Точнее, Гиль так решил. Упёрся и всё тут, а у Вари – спорить сил не осталось. К субботе, на третий день после пожара всех остававшихся при госпитале «лёгких» раненых выписали, а «тяжёлых» перевели в другое место. Надо было бы предать земле прах погибшего Звинякина, но на пепелище ничего похожего на человеческие останки обнаружить не удалось.

      За такое ЧП начальнику госпиталя грозил как минимум выговор, а как максимум… Будь на месте Вари другая – майор, не раздумывая, списал бы случившееся на халатность медсестры. Кто ж ещё должен за порядком в палатах следить? Но это был недогляд Вари, и Гиль Давидович брал всю вину на себя.

      Не самый подходящий для свадьбы день, мягко говоря. Но майор был непреклонен. Оформив в штабе дивизии документы, молодые погрузились в телегу. Жених Гиль Давидович – в отутюженном кителе, блестящих до рези в глазах яловых сапогах; да невеста Варя – безрукая, с перебинтованным наполовину лицом. У вышедшего проводить штабного писаря глаза были, как говорят, на мокром месте. Он горько думал: «Вот так невеста, врагу не пожелаешь! Руки нет. Вместо белой фаты – белые бинты на лице. Эх, война-война!» Бинты и вправду по такому случаю «одели» белоснежные, новенькие – не пожалели.

      К молодым присоединились их госпитальные сослуживцы – доктора, медсёстры, обслуга, и таким табором поехали они в соседнее село к приятелю Гиля Давидовича – начальнику продсклада капитану Саакидзе. Именно там решил майор скромное застолье устроить. Но скромного застолья не получилось. Саакидзе постарался для приятеля и встретил процессию с истинно кавказским гостеприимством.

      Конечно, вид невесты и невесёлые лица гостей немного смутили капитана, но он решил исправить ситуацию, взяв на себя роль тамады. Стол, поставленный во дворе хаты, в которой квартировал Саакидзе, ломился от нехитрых угощений: русская отварная картошка с укропчиком, украинское перчёное сало, американская тушёнка "второй фронт", трофейный французский паштет и… чача, настоящая чача!

      Всего было много. Витиеватые тосты, произносимые с лёгким грузинским акцентом, следовали один за другим. И голосом, и манерою говорить напоминал капитан самого товарища Сталина. Поначалу это напрягало, но вскоре гости захмелели и, расслабившись, решили спеть. Песня требовалась весёлая, подобающая случаю, да такая, чтоб все знали. Долго перебирали варианты, спорили, но придумать ничего не могли. Наконец, Саакидзе послал за гармонистом из подчинённых. Вскоре музыка, зазвучавшая над зеленеющим первыми листиками садом, расставила всё на свои места. Происходящее стало походить на свадьбу, настоящую прифронтовую свадьбу!

      Пьяные гости, развеселившись, горланили теперь песни, причём иногда одновременно две разных. Гармонист – простой, голубоглазый парнишка, в видавшем виды кителе с погонами без лычек, воспользовавшись моментом, налегал на еду и чачу. Гиль Давидович пошёл в сторонку с капитаном. Задымив папиросами, обсуждали они, стоя за калиткой, свои дела. Невеста, оставшись одна, сидела неподвижно, словно безрукое, перебинтованное чучело. Тут поймала она на себе долгий, любопытный взгляд жующего гармониста. Ей стало неприятно, Варя не знала, куда себя деть. «И чего он так уставился?»

      Парень продолжал глазеть, и невеста не выдержала. Подойдя к уплетающему тушёнку, не сводя с неё глаз, гармонисту, бросила зло:

– Глаза не намозолил? Да, вот такая я раскрасавица! Что, дружок, испугался?

      Парень чуть не поперхнулся. Прокашлявшись, ответил:

– А вы, стало быть, та самая Варя. А я смотрю: вы, или не вы. Извините, но так сразу вас сейчас не узнаешь, – он отхлебнул из кружки, вытер по-простецки губы рукавом. – Наверное, не помните меня?

      Варя, слегка растерявшись, присела рядом. Взглянула внимательней в улыбающееся лицо. Действительно, ей показалось, что этого добродушного парня где-то встречала. Пожала плечами:

– Не могу вспомнить.

– Немудрено. Виделись мельком. Помните, мы тогда «языка» тащили, а вы на позиции с винтовкой прятались. Вы же снайпер! Про вас такие истории рассказывали! Скольких фрицев вы уничтожили?

– Я не считала, – соврала Варя. – Да и зачем тебе это?

– А как же? Затем и воюем, чтоб фрицев бить! Не мы же к ним полезли.

– Видишь, вот, отвоевалась, – Варя повела плечом с пустым рукавом и, приняв как можно более равнодушный вид, как бы невзначай спросила. – Вашей группой лейтенант командовал, ещё такая интересная фамилия у него…

– Заровнядный, – гармонист помолчал, покашлял. – Да, ладно уж, не стесняйтесь, знаю я, что вы с ним встречались.

      Варина щека, та, что не забинтована, стала красной.

– Ты передай ему, если встретишь…

– Не встречу.

      Варя, резко вскинув подбородок, взглянула парню в глаза. Тот опустил голову:

– Аккурат неделю, как контузило меня. Мина шальная в окоп прилетела. Ну, и отправили в тыл на время, в себя прийти. Я ж три дня, почитай, глухой был. А вчерась узнал: группа наша с задания не вернулась. Короче, в засаду попали. Убили их. А вы не знали?

      Варя закрыла глаза рукой и заплакала в голос, но плач её утонул в пьяной застольной песне. Гости не обращали на них никакого внимания. Парень прокашлялся:

– Да, похоже, вы не знали. Мне пора, – и, подхватив гармонь, он захромал к калитке.

      Когда вернулся Гиль, она уже не плакала. Варя поймала себя на мысли, что вот сейчас, прямо сейчас она бы с огромной радостью всадила пулю промеж глаз какому-нибудь фрицу, ей было бы это приятно. Она испугалась.

      А капитан Саакидзе, шуткуя, голосом вождя объявил:

– Товарищи! В связи с торжественным бракосочетанием и в честь новобрачных объявляется сюрприз в виде кинофильма! Прошу всех присутствующих построиться в колонны и торжественным маршем пройти в клуб, к месту просмотра.

      Картину показывали – что надо! Главную героиню (действительно, сюрприз!) тоже звали Варей. И, кажется, она была очень похожа на неё, ту прежнюю Варю, до всех этих передряг. А название фильма чего стоило: «В 6 часов вечера после войны»! В Вариной голове крутилось: «Эх, когда же оно – это самое «после войны» настанет?» С экрана гремела лихая песня:

      Артиллеристы, Сталин дал приказ!

      Артиллеристы, зовет Отчизна нас!

      Из тысяч грозных батарей

      За слезы наших матерей,

      За нашу Родину – огонь! Огонь!

      А вспоминался Варе во время просмотра почему-то не лейтенант Заровнядный, и не начальник телефонной станции Василий Климук, и даже не её первый жених-комсомолец Егор. Удивительно, но думала она о том филейском пареньке, о Витьке, отдавившем ей ноги в заводском клубе. Вспоминала Варя его ясные небесные глаза и думала: «Какой простой, чистый паренёк, одно плохо – курит, хоть бы бросил!» Варя вздохнула так, что сидящий перед ней Саакидзе, обернулся посмотреть – всё ли в порядке. «А ведь он, этот Витька, был влюблён в меня. Да, повидать бы его, обнять… Стоп! Что подумал бы он, этот Витька, взглянув на меня такую: безрукую, обожжённую? Нет, никогда не увидит меня такой! Ни за что не вернусь на Филейку, пусть помнят меня там красивой и молодой… Витька, эх, Витька, смеялась я над тобой и не думала, что буду с такой нежностью о тебе вспоминать…»

      Но кончился фильм, кончились и воспоминания. «Хватит прошлым жить. Раз пристала к этому берегу, обратной дороги нет. Те страницы перевёрнуты, нечего себя мучить!»

      … Вот так и вышла Варя замуж. Впереди оставался ещё целый год войны, переезд после долгожданной Победы с мужем в Биробиджан, назначение Гиля Давидовича на работу в глухой забайкальский райцентр Сопатовку.

      Везде и всегда она следовала за ним… Везде и всегда…

***

– Я ухожу, Варвара Петровна, но вначале задам последний вопрос. Ответьте на него честно сами себе. Пожалуйста! Ответив, вы, возможно, многое поймёте!

      Натиск Варвары Петровны чуть ослаб, а Фрося продолжала:

– Один вопрос и я ухожу! Не мне нужен ответ, вам!

      Сильная рука хозяйки обмякла, опустилась.

– Что ж, спрашивай…

      Но Фрося, получив, наконец, возможность, которой с таким трудом добивалась, вместо того, чтоб задать свой вопрос, неожиданно смолкла. Две женщины: тёмная взрослая и светлая молоденькая, разделённые порогом, вновь молча смотрели друг другу в глаза. Но на этот раз Варвара Петровна взгляда не опускала. Фрося промямлила:

– Всё же странно. Свинью резал. Он что, свинину ест?

– Фрося, я тебя умоляю! У него от еврея – одно лишь название! Спрашивай, что хотела!

Варвара Петровна тяжело дышала, какие-то картинки из прошлого порхали в её сознании, постепенно складываясь в страшную мозаику:

      Морозный вечер. Она, раскрасневшаяся и взволнованная, входит в дом чуть позже обычного. Муж встречает тяжёлым взглядом:

      – А ты, Варя, опять за старое? Задницей теперь перед прокурором виляешь? Ладно! А, впрочем, нет, не задницей. Знаю я, почему на тебя мужики пялятся.

– Гиль! Да что ж ты такое говоришь? – она оправдывается, краснея.

– Думал, слухи про вас – ан нет, сегодня сам видел, как вы по району гуляете. По взглядам вашим всё понял…

– Да что ж там понимать-то? Нет между нами ничего. Выдумываешь! Просто он человек хороший, порядочный. Может я ему и нравлюсь, конечно, но! – от волнения она часто дышит, полная грудь вздымается в такт дыханию. – А вот тебе бы надо у него кое-чему поучиться.

      – Зачем ты так? Отступись!

      …Через пару недель разговор тот забыт, отношения восстановлены. Гиль Давидович, как обычно, осматривает жену (у них заведено так: регулярный осмотр раз в месяц или в два). Тщательно щупая грудь, задерживает ладони чуть дольше обычного. Жена понимает это по-своему:

– Ну как, по-прежнему хороша? – игриво улыбается.

      Но муж неожиданно серьёзен:

      – Посмотри, вот тут, чувствуешь уплотнение? Что-то оно мне не нравится, надо бы обследоваться, и чем раньше – тем лучше.

      Варвара Петровна, и вправду с трудом нащупав маленький комочек в груди, думает со страхом: «Неужто в наказание мне болезнь пришла?»

      Фросин вкрадчивый голос оборвал ужасные воспоминания:

– Признайтесь, это ведь он там, на фронте отрезал вам руку? Ведь именно после этого, став инвалидом, вы согласились за него выйти?

      Слёзы застыли в обезумевших глазах Варвары Петровны. Хрипя, втягивала она воздух в лёгкие через приоткрытый рот, левая щека нервно подёргивалась. Лицо хозяйки стало белым, как мел; шрам же от ожога налился синевой. Дальнейшие слова стали лишними, и Фрося направилась через сени к выходу, но, услыхав невнятное бормотание хозяйки, встала у двери.

– Ефросинья, Фрося, ну что же ты? Что ж ты такое… Да как же… Ведь он же не так просто, ведь ранили меня в руку. Не отрезал, ампутировал…

– А ранение было действительно таким серьёзным, чтоб руку ампутировать? Куда вас ранили, в кисть? – Фрося недовольно поджала губы. – Эх, да что с вами… Хоть в лоб, хоть по лбу! Только время потеряла, сразу надо было по-другому!

      Фрося резко вышла, громко хлопнув дверью и оставив Варвару Петровну пребывать в ступоре. Так же громко хлопнула железной дверцей, забираясь в ГАЗик. Взревев мотором, машина буксанула. Выбросив комья земли из-под колёс, сорвалась с места резко, как на пожар…

      Небо заволакивают долгожданные облака, жара спадает. Солнце тихо катится к ближайшей сопке. Оттуда, сверху видно, как несётся обратно в районный посёлок маленький ГАЗ-69 защитного цвета, вздымает за собой клубы пыли, тряся на кочках брезентовым верхом. А наперерез ему движется из леспромхоза, прячась за выступом сопки, гружёный доверху стволами деревьев КрАЗ-лесовоз и в умат пьяный мужичок, подмигивая обворожительной красавице Мэрилин, давит на педаль.

Игнатьич крутит баранку, горланя:

– Эх, раз, ещё раз, ещё много-много… ещё много-много-много…

      Варвара Петровна, медленно переваривая трудный разговор, входит на кухню. Её рассеянный взгляд постепенно фокусируется на блестящем предмете. Трофейный штык-нож. Она машинально трогает лезвие и, положив на стол массивный наждачный камень, принимается ловко точить холодное оружие одной рукой. Кажется, это занятие необходимо ей, чтобы хоть как-то сосредоточиться.

      Через пару минут Варвара Петровна направляется в дальнюю комнату. Острый штык-нож крепко зажат в руке. Она останавливается на пороге, чтобы собраться. Выдохнув, толкает дощатую синюю дверь. В маленькой комнатке царит полумрак. Занавески на плотно закрытом окне наглухо задёрнуты. Душно. Полупустой стакан на прикрытой газетой тумбочке, россыпь разномастных таблеток, окурки в консервной банке. В углу стол с нехитрой снедью и ползающими мухами. На кровати, под полушерстяным одеялом – старый больной, заросший многодневной щетиной человек. Его пустые глаза, смотревшие сквозь потолок, медленно опускаются на Варвару Петровну. Он шепчет:

– Ну, чего она приходила? Всё никак не успокоится; думает, я нарочно отца её укокошил.

      Не ответив, Варвара Петровна, входит в тёмную комнатку. Спёртый запах словно принимает её в объятья.

– Что молчишь? Она испортила тебе настроение? – шипит старик. – Как же так меня скрутило? Вчера ещё был здоров. Ладно, немного поваляюсь и пойду на поправку. Выкарабкаюсь.

      Он заходится приступом кашля. Кашель такой сильный, что, кажется – приступ доконает его. После, размякший, лежит без движения, глаза закрыты. Он не смог прокашляться и лежит, хрипя, собирая последние силы.

– Не выкарабкаешься, – еле слышно шепчет она.

      Варвара Петровна на ходу перехватывает штык-нож, теперь она удерживает его лезвием вниз, прижав к ладони рукоятку лишь двумя пальцами – мизинцем и безымянным, при этом остальными пальцами ловко отдёргивает занавеску и распахивает окно. Она провожает взглядом Фросин ГАЗик, скрывшийся вдали за выступом сопки. Старик чувствует свежий воздух, ворвавшийся в комнату. Он не открывает глаз, но губы чуть шевелятся, выдавливая подобие улыбки.

– Не выкарабкаешься, – повторяет она.

– Не расслышал… Громче, – хрипит он.

      Варвара Петровна проходит к столу. С улицы, через окно, долетает издали глухой, чуть слышный звук – удар, словно хлопок. Но женщине не до пустяков, она погружена в себя. Стоя спиной ко кровати со стариком, вновь перехватывает штык-нож и принимается ловко орудовать им: режет ровными дольками огурец и помидор. Лезвие острое, как бритва, поэтому овощи кромсать легко, придерживать не требуется.

– Не выкарабкаешься, Гиль… если не будешь есть.

– Нет аппетита, но с твоих рук… э-э-э… твоей руки…

      А хозяйка всё режет. Теперь под её ножом на ровные доли делится хлеб. Но вдруг нервы не выдерживают, и по куску свиного сала она просто колотит. Её рука, увенчанная острым клинком, резко ходит вверх-вниз. Старик на кровати с ужасом наблюдает, как его жена с остервенением рубит сало с красными мясными прожилками. Мелкие кусочки разлетаются по комнате. Она со всего маху вонзает штык-нож в стол. Её плечи трясутся. Она горько, беззвучно плачет, слёзы текут по щекам. Старик за спиной шепчет:

– Ну, ладно, хватит, успокойся, всё позади… Ты всегда будешь моей, только моей. Никому не достанешься. Не отдам тебя…

      Лицо Варвары Петровны искажает гримаса отвращения: кажется, она успокоилась и утвердилась в решении, пальцы вновь тянутся к рукоятке…

      Синий трактор «Беларусь» тарахтит, выпуская сизые вонючие клубочки из трубы. Трактор пятится задом к страшному грязному храму с дырявой ржавой маковкой без креста. Чумазый тракторист, дымя беломориной, загоняет пачканную порожнюю телегу через пробитые в стене ворота прямо в алтарь, где свалены мешки с аммиачной селитрой и калийной солью. Две облезлые собачушки, оторвавшись от исследования помойки, тревожно подняв грязные мордочки, провожают взглядами громко каркающую стаю ворон. Описав круг над помойкой, серые птицы уносятся в сторону ближайшей сопки. Долетев до неё, вновь кружат, опускаются.

Пронзительные крики ворон заставляют вусмерть пьяного мужичка разлепить зенки. Игнатьич помнит как, основательно «поправив здоровьице», выехал на гружёном КрАЗе из леспромхоза. Как рулил по колдобинам, распевая «эх раз, ещё раз…» Но что случилось далее? Почему КрАЗ заглох, а кабина лесовоза так неестественно задрана длинным капотом в небеса? Этого Игнатьич вспомнить не может. Шофёр долго и тупо смотрит на кружащих перед ним серых птиц, карканье скребёт душу. Затем переводит мутный взгляд на солнцезащитный козырёк. С чёрно-белой картинки жеманно улыбается красавица Мэрилин…

      В берестяной шкатулке на полке серванта покоится серая верёвочка. Когда-то очень давно на ней висел крестик, но последние тридцать с лишним лет на ней лишь узелки. Их много, этих узелков… Но сколько верёвочке ни виться…

      Трофейный штык-нож опять испачкан. Варвара Петровна плачет в тишине. Ей и больно, и приятно.

Полярный, апрель – июнь 2015 г.

ВЫБРАТЬСЯ ИЗ РОССИИ

      Мерный грохот железных колёс. Где-то вдали окрики на русском. Вагоны, вагоны, вагоны… В них тысячи пленных немецких солдат. Бывших солдат. Голодные, грязные, заросшие; старые и молодые, больные и здоровые, пока ещё живые. И он – один из них; молоденький ефрейтор, перемещаемый от самого Сталинграда по бескрайним просторам непокорённой страны, увозимый куда-то вглубь дремучих лесов…

      Страх ледяным комом засел в сердце: «Возможно ли выбраться из России?» Чувствуя пробуждение, немец ёжится под жиденьким одеяльцем. Не желая открывать глаза, вслушивается. Русская речь доносится словно издалека:

– Какие ж они фашисты?!

– Да я своими ушами по телевизору слышал!

– Ты ещё больше телевизор ушами смотри, тебе там на них лапши-то навешают! Не фашисты, а самые настоящие патриоты; и Руцкой, и Хасбулатов. Это Боря твой – фашист, или даже хуже. Горби СССР развалил, а этот Россию на запчасти распродаст.

– Приватизирует.

– Пропьёт! О, глянь, наш интурист зашевелился. Гутен морген, герр… герр… тьфу! Короче, вставать пора, приедем скоро.

      Фридрих Нойбауэр нехотя открыл глаза. Серое купе и вчерашние знакомые, двое русских. Один постарше – усатый, худой; другой помоложе – в очках, с круглым животиком. Имелся и третий попутчик, но Фридрих его не считал. Завалившись в купе прошлым вечером, когда поезд уже тронулся, молоденький пьяный солдат в мятой, по-дембельски разукрашенной форме представился заплетающимся языком: «Саня». Выставив на столик бутылку «Столичной», с трудом забрался на верхнюю полку и отрубился. Он и сейчас сопел, как вчера.

Попутчики (те двое) в упор, с нескрываемым интересом разглядывали сонного немца. В общем-то, если быть до конца точным, Фридрих родился в Австрии, которую Гитлер присоединил к Германии перед Второй мировой, но, вернувшись в 1955-м из плена и женившись на уроженке Мюнхена, жил с тех пор на юге Германии. Фридрих и раньше не делил один народ на немцев и австрияков. Жил в Австрии – именовался австрийцем, очутился в ФРГ – назвался немцем. Один язык, одна культура. К чему условности?

      Интурист потянулся, длинные ноги упёрлись в стенку. Вымученно улыбнувшись попутчикам, уселся на постели. За окном – ставший привычным за последние две недели пейзаж: бескрайние пустые поля и редкие полузаброшенные деревушки. А ещё необъятные леса.

      Седовласый немец, отодвинув мятую занавеску с вышитым на ней названием поезда «Вятка», уставился в хмурое осеннее небо. «Я снова на севере России. Полвека прошло с тех пор, как везли меня пленного этой дорогой, а словно вчера…» Он перевёл взгляд с далёкого неба на вагонное окно и увидал прямо перед носом дохлую муху, прилепившуюся к стеклу. «Да, сейчас не самое лучшее время для посещения этой страны, но выбирать не приходится. Человек лишь предполагает…»

– Ну, что, герр… герр… Фёдор Батькович, или как там тебя? Давай, твоё здоровье поправим!

      Пожилой интурист чуть поморщился, взглянув на початую поллитровку и надкусанные вчерашние пирожки с капустой. Усатый русский, тот, что постарше, плеснув водки, протянул стакан. Резкий спиртовой дух повис в купе. Фридрих, вновь вымученно улыбнувшись, усиленно замотал головой.

– Ну, чего ты мотаешь? Легше станет. Давай-давай!

– O, nein, nein. Спа-си-бо.

      Быстро отыскав умывальные принадлежности, он накинул поверх майки синюю олимпийку с надписью «Borussia» и футбольным мячом во всю спину. Чуть замешкался, выбираясь из купе, и услышал голос молодого, который в очках:

– О! Видишь, чего у немца на спине? Россия – во! Уважают.

– Да ну! Уважал бы – выпил.

– Видать, не могёт.

– Ну, да! Что русскому хорошо – немцу смерть.

      Впрочем, сказано это было вовсе без злобы. Фридрих уловил даже нотки сочувствия в голосе говорившего.

      Железная дверная ручка периодически дёргалась.

      «Ох, эти русские; не перестают удивлять! Ведь ясно же, что занято! В противоположном конце вагона другой ватерклозет, идите туда… Не похожи они на нас, но странное дело… кажется, я смог бы быть одним из них! Есть у меня с этим народом что-то общее. А может течёт во мне какая-то капелька русской крови?» – размышлял, раскачиваясь вместе с вагоном, невозмутимо восседающий на железном унитазе немецко-австрийский гражданин.

      Да, будучи в плену, он называл себя только австрийцем. Немцем – никогда! Уроженцы Австрии старались обособиться от прочих немцев, и советская администрация их в этом стремлении всячески поддерживала. Разделяй и властвуй! Русские заметно благосклоннее относились к австриякам; прочие же немцы злились, не понимая. Ведь и сам фюрер, главный немец, был родом из Австрии!

      Именно в те времена, в плену, знакомясь с кем-то из местных, стал он просить, чтоб называли его Фёдор. Делал это из чистого прагматизма, так как понял, что имя Фридрих, слишком уж напыщенное для славянского уха, мешает устанавливать непринуждённые отношения. Уменьшительный же вариант его имени – Фриц – неизменно вызывал у русских если не насмешки, то едкие ухмылки. Так и превратился он, молодой в ту пору парень, из Фридриха Нойбауэра в Федьку Найбаура. С таким именем легче выживалось в плену.

      А имя Фриц стало здесь, в России, нарицательным. Девушка-экскурсовод, знакомившая на прошлой неделе Фридриха с экспозицией музея Сталинградской битвы, призналась, что слово фриц вызывает в сознании образ киношного фашистского вояки: в серой форме, с закатанными по локоть рукавами, сжимающего чёрный шмайсер, кричащего что-то угрожающее по-немецки.

      «Шмайсер» – так русские по сей день упрямо называют автомат MП-40, ну да пусть… Интересно, если б родиться русским, как бы звучала моя фамилия?» – намыленные щёки Фридриха охаживала старомодная опасная бритва (новых изобретений в этом деле немец не признавал). Он стоял пригнувшись, всматривался в тусклое зеркало. Вагон раскачивался, бритва плавно скользила по коже, лишь каким-то чудом не оставляя порезов. «Нойбауэр… кажется, Новосёлов! Неплохо, да; такая фамилия мне бы подошла». Довольный этой придумкой и посвежевшим лицом, немец распахнул, наконец, дверь сортира и смутился, увидав немаленькую очередь. Пробираясь мимо сгрудившихся мрачных людей, выслушивал едкие комментарии:

– Думали, там кто-то помер.

– Один туалет в вагоне работает, так и в него… пока очередь ждёшь – в штаны наложишь.

– А просто совести у кого-то нет.

      Этим «кого-то» был он, Фридрих. Красный, как семафор на закрытом переезде, ввалился он в купе. Попутчики, не обращая внимания, продолжали спор о недавней попытке государственного переворота:

– Из танков по парламенту средь бела дня лупить! Где видано? Это и есть ваша хвалёная демократия?! – тот, что старше раскраснелся, наэлектризованные усы его встали как у кота, заметившего мышь.

– Сами виноваты, ваши ведь начали. Да-да! Кто первым на Останкинскую телевышку полез? – тот, что моложе, стрелял в ответ глазками, пряча их как в засаде за мутными стёклами очков.

      Глядя на опустевшую бутылку и нетронутые пирожки, Фридрих тяжело вздохнул: «Нет, всё же Россия не для меня! Определённо! И немцу здесь… нехорошо!»

– Nicht sehr gut, nicht sehr gut, – тихонько бормотал Фридрих, укладывая вещички в красивый, дорого пахнущий кожей тёмно-коричневый чемодан, одолженный на поездку у зятя.

      Примолкнувшие спорщики, услышав эти причитания, тут же с жаром подхватили:

– Во-во, даже иностранец понимает: плохо это – в центре Москвы бойню устраивать, нехорошо в Верховный Совет стрелять!

– Эй-эй, не передёргивать! Немец как раз имел в виду, что нельзя против законного президента с оружием выступать.

      Растолканный попутчиками солдатик судорожно пытался разгладить руками мятую дембельскую парадку; форма не очень-то поддавалась. От предложения «поправить здоровье» дембель Саня, чуть не поперхнувшись, категорически отказался. Фридрих вновь глядел в окно. Фирменный поезд «Вятка» приближался к конечной точке маршрута. За стеклом, заботливо очищенным немцем салфеткой, медленно проплывали пригороды Кирова. Пульс участился. Интурист жадно всматривался в здания, дороги, деревья, пытаясь отыскать знакомые чёрточки – и не находя их.

      Много лет ждал он этой поездки по местам «боевой славы». Что-то тянуло немца в Россию. Может, совесть, требующая покаяния? Но многими годами страданий и плена вину свою он и так искупил; по крайней мере, хотел в это верить. Долго, очень уж долго он собирался. Впрочем, до развала СССР Киров был закрыт для иностранцев – слишком много оборонных заводов. А без этого города вся поездка обесценивалась. Именно Киров, именно места, связанные с пребыванием в долгом плену, являлись главной целью Фридриха Нойбауэра. И вот, когда рухнул «железный занавес» и чужеземцам разрешили свободно путешествовать по стране, Фридрих засобирался. Он боялся не успеть. Инфаркт за инфарктом; потрёпанная ниточка жизни давно грозила оборваться. А уходить, не осуществив давнишнюю задумку, он не желал.

      Но начал путешествие Фридрих две недели назад, как полагается: с Бреста. Долго осматривал крепость, превращённую русскими в грандиозный музей-памятник. Вспоминал штурм с которого началась война: первое, неожиданно упорное сопротивление красноармейцев; их дикое, непредсказуемое поведение в безнадёжной ситуации; первые большие потери… И первый страх перед этой громадиной – Россией.

      После была поездка на Украину. Там, под Житомиром, лишь на третий день поисков, потратив немало сил, кое-как отыскал он то самое поле. Теперь оно ничем не выделялось среди других полей, никакая примета не указывала на то, что в этом месте располагался первой военной зимою лагерь для русских военнопленных. Один из множества подобных. К весне 1942-го лагерь зачах, прекратил существование – словно умер вместе со своими истощёнными обитателями. Фридрих дотемна проторчал на том поле, вспоминая зверства, которые здесь творились. Зверства, которые он творил.

      А на следующее утро поездом уехал в Волгоград. Здесь он задержался дольше. Вначале съездил в Гумрак, а затем – Мамаев курган, элеватор, дом Павлова. Он отыскал и то место, где стоял их дом, в подвале которого они держали оборону под занавес битвы, покуда не явился молоденький паренёк-красноармеец – принять их в плен. Гуляя по берегу Волги, наткнулся на группу пожилых туристов, таких же, как он. Фридрих прислушался к речам на родном языке:

– Подумать только! Наша полковая разведка стояла вон там. Видите? Нам оставалось каких-то двести метров до Волги!

– О, да-да, это была невероятная битва! Победа ждала нас, но… Нам не хватило совсем чуть-чуть!

      Фридрих давно перестал спорить на тему этого «чуть-чуть». Не проронив ни слова, даже не подойдя к соотечественникам, он тихо ушёл…

      Москва изначально не входила в его планы, Фридриха ничто с ней не связывало. Но как в античной Европе все дороги вели в Рим, так и здесь без столицы только что развалившейся советской империи путешествие не обошлось. Билет на прямой поезд в Киров достать не удалось, пришлось ехать с пересадкой в Москве. В другое время Фридрих обязательно задержался бы здесь, чтоб обозреть достопримечательности, но не сейчас. Недавняя попытка путча с пальбой из пушек в центре русской столицы как-то отбила охоту.

      И вот, наконец, кульминация поездки – Киров. Поезд остановился прямо у вокзала на первом пути, и Фридрих прощался с попутчиками.

– Ну, давай! – сказал усатый, тот, что постарше.

– Да-сви-дан-ня, – отозвался немец.

– Ага, давай-давай! – попрощался тот, что моложе, в очках.

      Мятый дембелёк молча пожал протянутую руку. Так и разошлись. Фридриха ожидали новые воспоминания – самые тяжёлые. Ради них он сюда и приехал. В сердце покалывало. «Я должен пройти через это, а после – выбраться из России!»

***

      Серая «Волга» с чёрными шашечками на дверях двигалась на северную окраину города. Средних лет шофёр, не стесняясь кашляющего пассажира, дымил беломориной. Громко ругался, поймав колесом очередную спрятавшуюся в луже яму. Когда останавливались перед светофором, непременно один-два жёлтых берёзовых или тополиных листика падали на лобовое стекло. Затем машина тяжело разгонялась, и листья, уносимые встречным потоком воздуха, пропадали. «Скоро и я улечу, словно опавший лист», – думал о своём пожилой усталый пассажир. Он сидел, чуть сгорбившись, давно привыкнув к неудобствам из-за высокого роста.

      Машина плавно развернулась, скрипнули тормоза. Фридрих глянул на ступени, ведущие к входу в пятиэтажную гостиницу. Над дверьми розово-красного здания со множеством балконов белела вывеска: «Спутник».

– Это есть Филейка? – недоверчиво спросил пассажир, чуток коверкая слова.

– Филейка, она самая! Там площадь, а там трамплин, – торопливо тыкая пальцем то в одну, то в другую сторону, заверил шофёр.

      Седые брови Фридриха чуть приподнялись. Протянув шофёру купюру, он произнёс заветные слова, так любимые всеми таксистами:

– Сдачи не надо.

      Номер на втором этаже оказался вполне сносным. Правда немного мешали завывания зубосверлильной машины (на первом этаже, прямо под его номером размещался стоматологический кабинет). Персонал, хоть вышколенным его и не назовёшь, старался во всём угодить гостю. Видно было: иностранцы тут нечасто останавливаются. Горничная, показывая апартаменты, объяснила, что громадные здания опоясанные забором, вид на которые открывался из окна, это корпуса завода ОЦМ. Обустроившись, отмывшись с дороги, отобедав в пустом гостиничном ресторане, Фридрих законопатил уши берушами и немного вздремнул (так рекомендовал кардиолог). Лишь после этого отправился на первую после 1955 года прогулку по Филейке.

      Он шёл по грязным улицам, укрываясь парусящим зонтом от мелких противных капель. Осенний ветер трепал седую шевелюру. Поначалу всё здесь казалось абсолютно чужим, но, покружив с полчаса по замысловатым переулкам, Фридрих вышел к знакомым местам. Целый квартал четырёх-пятиэтажных домов, построенных руками пленных немцев, в том числе и его руками. Значит, где-то рядом завод. Нахлынули воспоминания о тяжёлых голодных годах плена. Фридрих прошёл во двор тех щербатых домов и застыл, как вкопанный. Прямо перед ним в помойном контейнере рылись пожилые представители народа-победителя. Не в первый раз видел немец такую картину в этой стране, но привыкнуть не мог.

      После прогулки он слёг. Болело сердце. Нет, не от увиденного. Просто болело, и всё. Он выпил таблетки и ждал, когда же придёт облегчение, размышляя: «Может, зря всё? Что даст мне эта поездка? Что такого я могу здесь увидеть? Может, следовало всё же потратить скопленные деньги на лечение, а не на поездку?»

      Но Фридрих знал: средств на операцию в хорошей клинике у опытного кардиохирурга всё равно не хватило бы, а вгонять в долги родню – нет, только не это! «Помру ещё здесь ненароком! Хотя какая, по большому счёту, разница, где помирать? Впрочем, разница есть: лишние проблемы родным. Значит, надо обязательно выбраться. Ничего, из плена выкарабкался, как-нибудь получится и на этот раз!»

      К вечеру самочувствие улучшилось; когда же совсем полегчало, спустился он к ужину. Проходя мимо стойки администратора, кивнул таращившейся на него симпатичной дамочке с бейджиком на груди. Её ответная улыбка словно говорила: «Я сама любезность и всегда к Вашим услугам!» Стоило Фридриху скрыться в дверях ресторана, как наигранная улыбка слетела с её губ. Лицо дамочки стало сосредоточенно-деловым. Покрутив диск телефона, она тихонько защебетала в трубку:

– Он прошёл в ресторан. Такой высокий, солидный, седой, ни с кем не спутаете.

      Очень аккуратно, держа двумя руками, словно боясь уронить, опустила она трубку на аппарат. В этот момент звякнул входной колокольчик, и, вернув дежурную улыбку на место, дамочка направила взор в сторону нового посетителя.

      Музыка оглушила пожилого немца. Он, конечно, слышал эти звуки ещё в коридоре, но никак не ожидал, что в зале будет так громко. Ресторан переполняла разгорячённая разношерстная публика; еле нашёлся свободный столик. Днём это было совершенно другое заведение, и то дневное, тихое нравилось Фридриху гораздо больше. А сейчас…

      Вокруг столов в полумраке, озаряемые вспышками цветомузыки, сгрудились пьяные компании. Столы же качеством и количеством убранства сильно отличались. Некоторые ломились от яств, поедаемых мордоворотами в малиновых пиджаках. На других, занятых опухшими молодыми людьми, ютилась лишь самая скромная снедь типа селёдки с луком. Но везде непременно стояли початые водочные бутылки.

      В дальнем углу два мужлана, громко ругаясь, выясняли отношения. Они бурно жестикулировали растопыренными пальцами, украшенными жёлтыми перстнями. На невысокой сцене, не обращая внимания на гвалт, медленно раздевалась стриптизёрша. Её неуверенные движения красноречиво говорили, что мадам пьяна; впрочем, на такую мелочь внимания тут не обращали.

      Заказывая жареный картофель с сосисками, Фридрих дал себе зарок ужинать отныне в другом месте. Но не успел он дождаться заказа, как прямо за его столик с грохотом приземлился здоровенный бугай в расстёгнутой кожаной куртке. Молодой, наглый, ростом под два метра и весом полтора центнера. Бычью шею украшала златая цепь. Шлямгая жвачкой, перекрывая музыку, этот очень большой и очень тёмный тип гаркнул:

– Я Карлос! А ты кто такой, почему не знаю?

– Про-сти-те, но я… verstehe nicht.

– О! А ты чо, типа не наш? – щекастый верзила сверлил Фридриха поросячьими глазками.

– Ja, ich… есть гра-жда-нин Гер-мании.

– А-а-а! Значит, фриц недобитый!

      Фридриху стало не по себе. Краска возмущения залила лицо, нижняя губа чуть дёргалась, слева в груди кольнуло. Мордоворот же наглел и наглел. Потрепав пожилого немца толстыми сальными пальцами по щеке, прорычал:

– У меня, дядя фриц, немцы обоих дедов на войне угрохали. А ты, похоже, воевал…

      От парня несло перегаром; справиться с могучим выхлопом у маленькой жалкой жвачки не получалось. Перхоть на масляных чёрных волосах, щетина на жирной харе. Фридрих поморщился. Связываться с бухим молодчиком ему, старику с больным сердцем? Нет, увольте!

– Вообще-то я есть австриец, в Германии… э-э-э… мало жить, – попытался он как-то оправдаться. Тщетно. Разъярившийся бугай проявил неожиданную осведомлённость:

– Что?! Земляк Гитлера?! – схватив Фридриха за шиворот, он выдернул его из-за стола и принялся толкать к выходу, приговаривая:

– Ну, сейчас я тебе покажу, фашистская гнида! Сейчас ты мне за все ваши концлагеря ответишь! Да я тебя сейчас… в Курскую дугу согну! Увидишь у меня сейчас и салют, и Девятое мая!

      Сейчас, сейчас… В грохоте музыки, вспышках софитов и пьяной кутерьме никто не обращал на них внимания. Фридрих не верил, что это происходит с ним наяву. Вокруг, словно в диком бреду, прыгали люди, подпевая: «… Мальчик молодой, все хотят потанцевать с тобой…», а пьяный «молодой мальчик», обладатель хари размером с бульдозер, пихал его к выходу. Нет, «танцевать» с этим «мальчиком» Фридриху не хотелось!

      В темноте улицы моросил дождь. Мысль «Бежать!» Фридрих сразу отбросил. Бугай хоть и пьяный, но молодой, догонит. Крыльцо гостиницы немного освещено фонарём, а дальше – тьма кромешная. Оказаться в темноте на пару с этим мордоворотом – плохая идея. Тут, на крыльце их, возможно, хоть кто-то увидит, поможет.

      И правда, не успел молодчик исполнить свои угрозы, как из подъехавшего словно по заказу авто выскочили двое. Вмиг оказавшись на крыльце, они, недолго думая, вмешались в «милую беседу». Фридрих стоял, как столб, не понимая (да и не пытаясь понять), что происходит. До него дошло лишь одно: его спасли. Спасители коротко поговорили с обидчиком Фридриха на повышенных тонах. Точнее, они просто орали на всю улицу, используя выражения, которых Фридрих не слыхал со времён плена. Вытолкав бугая взашей, те двое закурили. Тут-то немец и обнаружил третьего, когда-то успевшего незамеченным выбраться из машины. Подойдя к иностранцу, он протянул руку:

– Игорь Михайлович, – представился приятный, в дорогом тёмно-синем костюме, средних лет незнакомец. – Можно просто: Игорь.

– Фридрих, – с готовностью откликнулся интурист. – Или називат Фёдор, если вас так удобней.

      Но предложение это энтузиазма не вызвало. Тень неудовольствия скользнула по гладковыбритой физиономии Игоря Михайловича. Быстро прогнав беспокойное воспоминание, он махнул рукой:

– Нет-нет, если позволите, я всё же буду вас Фридрихом величать; это имя вам лучше подходит.

      Вот так свёл счастливый (как тогда подумал Фридрих) случай с хорошим человеком. Расспросив о происшествии, новый знакомый извинился за пьяного соотечественника и пригласил поужинать в заказанном отдельном кабинете. Они прошли в уютно обставленную комнату, наполненную звуками приятной инструментальной музыки. Прекрасно сервированный на одну персону стол официант спешно дополнял недостающими приборами. Двое сопровождающих остались снаружи.

      Весь вечер Игорь и Фридрих мило беседовали. Задушевному разговору способствовал отличный кавказский коньяк, названия которого Фридрих, к сожалению, не запомнил. Фирменный ароматный шашлык, от одного вида которого текли слюнки, так же сделал своё дело. Благодарный за спасение, чуть захмелевший Фридрих долго изливал перед Игорем душу.

      Многое рассказал, начиная с войны и плена, заканчивая историей болезни и впечатлениями от России. Игорь Михайлович больше молчал, внимательно слушая и кивая, лишь изредка направлял повествование пожилого немца вовремя заданным вопросом. В конце вечера Игорь наотрез отказался от предложения Фридриха разделить счёт:

– Дорогой Фридрих, вы мой гость. Пусть этот ужин хоть немного скрасит вам сегодняшние неприятности.

      Вовремя вспомненное происшествие побудило немца к новым излияниям:

– Игорь, ви менья виручать. Я должен вас благодарить! Если б я как-то мог!

– Ну, что вы, что вы, – Игорь как-то странно взглянул на собеседника, помолчал. – Вообще-то вы можете для меня кое-что сделать.

– Да-а? – немец пришёл в восторг. – Я есть весь к вашим… распоряжением!

– Но это дельце непростое; не знаю…

– Так расскажите!

– Ну, хорошо. Так и быть. Но только не сейчас. Завтра, на трезвую голову.

      Они долго прощались в фойе. Даже обнялись. Наконец, условившись о новой встрече, расстались. Проходя мимо улыбающейся дамочки, стоящей за стойкой администратора, Игорь Михайлович на ходу чуть заметно кивнул. Один из сопровождающих, чуть задержавшись, сунул в её руку конверт.

***

      Следующим утром – ровно в девять, как договаривались – явился Игорь. Фридрих уже поджидал с любопытством. Но переходить сразу к делу не спешили. Обсудили вчерашнее происшествие, поговорили о дождливой погоде, коснулись даже перспектив российско-германских отношений. Тут Игорь неожиданно брякнул:

– Знаете, Фридрих, почему я не захотел вас Фёдором называть?

      Немец, опешив, лишь пожал плечами.

– У меня есть сын. Федя. Он… как бы это сказать… немного того… не в себе. В общем, из-за этого имя Фёдор вызывает у меня неприятные ассоциации.

      Лицо немца вытянулось, он сочувственно кивнул. Игорь тяжко выдохнул:

– Но это ещё не все мои неприятности. Моя жена… Она в больнице… При смерти…

      Игорь, потупившись, замолчал. Он сидел, наклонившись, уперев локти в колени, и, спрятав лицо в ладонях, раскачивался. Кресло скрипело. Фридрих понимающе молчал, подбирая слова сочувствия. Но высказать их не успел, Игорь опередил:

– У вас, Фридрих, вот тоже проблемы. Сердце, как вы вчера говорили, требует операции, а средств нет… Я вам помогу.

      Фридрих протестующе вскинул руки, мысленно восторгаясь: «Вот человек! Больной сын, жена при смерти, а он хочет помочь мне – иностранцу, которого едва знает!» Но Игорь вновь не дал ему и рта раскрыть:

– Да, помогу! И вам… и себе. Мы оба сейчас в сложных ситуациях, хоть и по-разному. Но выход можно найти, если поискать хорошенько. Вот я и предлагаю вам поучаствовать в одном деле. Вы сможете заработать себе на операцию; ну, и мне поможете заодно, как вчера предлагали. Дело быстрое и простое, но прибыль даст. И главное – всё в рамках закона.

      Слова «всё в рамках закона» тотчас насторожили пожилого немца. С этого места он стал слушать внимательней. Игорь продолжал:

– С делом этим практически любой иностранец справится – конечно, если вы не согласитесь. Но мне нужен компаньон, которому можно доверять. Интуристов у нас нечасто встретишь, да и к первому встречному я с этим делом не подойду. Вам предлагаю, потому что верю в вашу надёжность.

      Фридрих, откупорив минералку, предложил Игорю изложить подробности. Он сосредоточенно вслушивался в русские слова, стараясь понять всё до последней мелочи. Несколько раз задавал уточняющие вопросы. И в конце концов, уяснив все детали, попросил сутки на размышление. Игорь, желавший получить немедленный ответ, долго уговаривал Фридриха быть решительней, но тот остался непреклонен. Взяв с немца слово, держать язык за зубами, Игорь простился до завтрашнего утра. А у Фридриха появился повод серьёзно поразмыслить.

      День только вступал в права. И немец отправился на прогулку, полагая обдумать предложение Игоря на ходу. Придя к заводу, увидел широкую площадь со сквером и памятником. На месте маленькой деревянной проходной, которую помнил Фридрих, обнаружились большие автоматические транспортные ворота. Новая же проходная, разместившаяся в современном здании в сотне метров левее, красовалась стройным рядом стеклянных дверей, через которые в обе стороны сновал рабочий люд.

      Предложение Игоря манило простотой и обещанием хорошего куша. Но что-то смущало седовласого немца, умудрённого житейским опытом. Чувствуя подвох, он размышлял: «Когда лишний раз подчёркивают, что всё по закону, скорее всего, задумано что-то не совсем чистое. Закон, конечно, можно обойти и вполне безобидными способами. Насколько же безобиден способ Игоря?»

      От транспортных заводских ворот взял Фридрих вправо. Он шёл по колдобинам вдоль длинного серого забора, над которым красовался огромный транспарант «АВИТЕК – МОЙ ЗАВОД, МОЯ ГОРДОСТЬ!» Лужи вновь зарябили капельками дождя, и немец раскрыл зонт. «Так вот как теперь называется этот завод: „АВИТЕК“. Как же он разросся! Интересно, что здесь сейчас производят?» Во время войны тут выпускали авиационное оборудование; секретом это не являлось, так как прямо за заводом лежало лётное поле, филейский аэродром, вечно забитый «летающими танками» Ил-2.

      Задумавшись, Фридрих немного заплутал. Он сам не понял, как оказался посреди длинных рядов гаражей. Наконец, выбравшись из гаражного лабиринта, упёрся в полуразрушенное двухэтажное здание красного кирпича. Пустые глазницы дверей и окон, проломы в стенах, вместо пола – глиняные бугры. «Да ведь это же… Точно, бывшая поликлиника!» Так было во время войны и после. Ранее же, до революции (Фридрих знал это по рассказам местных) – братский корпус. Когда-то тут жили иноки филейского монастыря, но большевики распорядились по-своему. И монахов давно здесь нет, и поликлиника не прижилась, остались лишь разрушенные стены.

      «А что, если решиться на предложение Игоря? Подумаешь, лёгкий флирт с законом. Чем я рискую?» – размышлял немец. Поглазев на остатки братского корпуса, он выбирался теперь обратно к заводу. «Без операции сердце долго не протянет; смерть не пугает, но и пожить ещё несколько лет – лишним не будет. А шунтирование у хорошего специалиста стоит хороших денег. Если мне удастся провернуть это дело, я получу приличную сумму и квалифицированное лечение. Чем я рискую?»

      Дорожка вывела Фридриха к до боли знакомому месту. Вот овражек, а чуть дальше… Здесь холодной и голодной зимой 1944-го они, чуть живые пленные немцы, копали траншею. Долбили мёрзлую, ставшую каменной, глину. Вспомнились ему и русские мальчишки-связисты, что тянули провода по столбам неподалёку. И как один из них обозвал его, а Фридрих, не сдержавшись, погнался за ним – и нагнал бы, да вовремя щёлкнул затвором конвоир. Не раз вспоминались Фридриху синие глаза того паренька. Кажется, увидь немец эти глаза – сразу узнает их; даром, что полвека минуло.

      Он поужинал в тишине (видно, стоматолог, обычно работавший под его номером допоздна, скучал на этот раз без клиентов). Колбаса и сыр, хлеб и молоко – жить можно. Фридрих созрел: он решил принять предложение Игоря, и сомнения – долой! Лёг в холодную постель. Просмотрев программу «Время», выключил телевизор и свет. Ночь далась нелегко. Фридрих ворочался в кровати, то засыпая, то встревоженно просыпаясь. Ему виделась война. И Брест, и Сталинград, и плен – всё перемешал калейдоскоп сновидений.

***

      Ровно в девять, усталый и опустошённый беспокойной ночью, открыл Фридрих дверь. Пунктуальность Игоря радовала, немец видел в этом хороший знак. Вопрос о согласии или несогласии Фридриха участвовать в деле даже не поднимали. Они поняли друг друга без слов, что также отметил про себя немец. Усевшись в скрипучие кресла, перешли сразу к деталям.

– Игорь, вы говорил, что икона старая, девьятнадцатый век. Возможны проблемы на таможня?

– Найн, найн, – пытался воскресить в памяти школьный курс немецкого Игорь. – Нихт проблем. Короче, иконе чуть меньше ста лет. Она хоть и старая… альтен… самый конец девятнадцатого века, но исторической и культурной ценности не представляет. У вас будет соответствующая справка на руках. Ферштейн?

– Ja, ja. Ich verstehe, – задумчиво кивал Фридрих. – А ещё документы?

– Ес, то есть… конечно! Всё продумано. Сделаем справку из магазина. Покупку оформим официально, через кассу. Комар носу не подточит! – убеждал Игорь.

– Ja, natürlich… Но, если всё по закон… В чём тут… э… как это по-русски… под-вох?

– Найн! Нет подвоха! – замахал руками Игорь.

– Тогда зачем вы платить большие деньги? Можете сам вывезти икона.

– Понимаете, Фридрих, я законопослушный гражданин, – пальцы Игоря машинально потянулись ко рту, он почесал губы. – Просто мне ближайшие года три заграница не светит. Я ж много лет на «АВИТЕКе» отработал, в руководстве, да. И у меня первая форма допуска к секретной информации была, я подписку давал, так что…

– Что же такое страшное делать этот завод? – поинтересовался Фридрих.

– О! Вы есть немецкий шпион? – глаза Игоря расширились в притворном ужасе, и компаньоны громко рассмеялись.

      Фридрих уточнял какие-то несущественные детали. Он, сам не зная зачем, тянул время. Игорь на каждый такой дурацкий вопрос, не жалея сил, обстоятельно отвечал. Когда вопросов по отправке иконы не осталось, молвил:

– Ну, вот, в общем, и всё; вернувшись в Германию, вам нужно будет лишь продать икону определённому человеку. Официально продать, по закону. Ну и получить толстенький конвертик – ваше неофициальное вознаграждение.

– Что же, если этот неофициальный конверт есть единственный нарушение закона в данном проект… – бормотал, поднимаясь из кресла вслед за гостем, Фридрих.

– Да какое же это нарушение?! – перебил, почти искренне возмутившись, Игорь. – Что я, и поблагодарить своего приятеля не имею права? Считайте это моим подарком. Вы мне, как друг, поможете бесплатно. А я вам, как друг, подарю деньги на лечение сердца. Так нормально?

– Так… лучше, – ответил Фридрих, пожимая протянутую на прощание руку.

      До отъезда оставалась ещё пара дней – время, за которое Игорь собирался уладить все вопросы с документами. Фридрих, прихватив зонт, вышел на очередную прогулку. Он хотел найти место, где стоял их барак. Но, бредя по Октябрьскому проспекту вдоль завода ОЦМ, вместо дум о пережитом плене и войне он размышлял лишь о предстоящем деле. Фридрих считал себя лютеранином. Вопрос, не делает ли он что-то греховное, участвуя в этом деле с иконой, возник в голове Фридриха в первый же вечер. Но, пораскинув на досуге мозгами, немец убедил себя, что всё в порядке.

      Во-первых. Для него, протестанта, икона являлась просто картиной, не более. Да, сюжет религиозный и всё такое, и он ко всему этому относится с уважением. Но! Лишь с уважением – и только. И никакого мистического подтекста.

      Во-вторых. Он легально приобретает эту картину. То есть, икону. Оформляет необходимые документы, открыто перевозит её в Германию, там официально продаёт. Всё законно, честь по чести.

      Назойливые подозрения, что тут не всё чисто, Фридрих отгонял: «Я чересчур мнителен. Нужно стараться видеть в людях хорошее. Излишняя подозрительность – вот грех!» Его промокшие ботинки хлюпали по лужам, а в голове крутилось: «Я смогу начать лечиться, не напрягая родных. Без операции – скоро загнусь, а так поживу ещё несколько лет. Шунтирование дорого стоит. Возможно, это мой последний шанс. Разве не об этом я молился? Не использовать данный шанс – вот грех!»

      В раздумьях немец не заметил, как прошёл вдоль всего завода ОЦМ. В начале пятидесятых это предприятие ещё строили. Свернув с оживлённой улицы за угол забора, оказался он в тихом местечке. Тут, остановившись, попытался собраться с мыслями: «Так, хватит метаться! К чему вся эта философия? Я же согласился участвовать, а взвешивать все „хорошо“ и „плохо“ буду после шунтирования!» Он стоял так пару минут, пытаясь окончательно отбросить сомнения, прежде чем продолжить путь. И уже собирался двинуться дальше, но тут…

      О, ужас! Из-за угла вывернул тот самый бугай-мордоворот из ресторана. Карлос, или как там его!? Этот огромный чёрный тип был всё в том же расстёгнутом кожане. На морде, не смотря на пасмурную погоду, красовались широкие солнцезащитные очки. Мысль молнией пронзила мозг Фридриха: «Он шёл за мной по пятам, выслеживая, чтобы расквитаться!» Безлюдное место вполне подходило для «мести за дедов»!

      Далее произошло нечто странное. Увидав пялящегося на него Фридриха, бугай сам на мгновенье опешил. От неожиданности глаза его округлились, это видно было даже сквозь чёрные очки. Но в ту же секунду он совладал с собой. Бульдозерная морда вновь приобрела невозмутимо-каменное выражение. Что-то насвистывая, он двинулся к Фридриху.

      Не успел Фридрих толком осознать всю опасность своего положения, как обладатель бычьей шеи и пудовых кулаков, не останавливаясь и не глядя на немца, буквально в одном метре прошествовал мимо. Фридрих облегчённо выдохнул, проводив взглядом широкую спину и плечи-бордюры под кожаной курткой.

      «Что это было? Этот Карлос – нерусское имя, скорее прозвище – явно следил за мной! Бугай так опешил, поняв, что слежка раскрылась? Но если он хотел со мной расквитаться, почему не воспользовался подходящим моментом? Прошёл, словно мимо пустого места! Может от неожиданности резко сменил планы? А что, если планы его изначально были другими – не расквитаться со мной, а… А что?» – это стало неприятной загадкой, ответа на которую Фридрих пока не находил.

      Пройдя сквозь кусты метров сто, Фридрих вышел к двум серым пятиэтажкам, стоящим на отшибе. Своей обособленностью навевали они мысли о маленьком гетто. Он прошёл мимо лавки, на которой восседали трое с опухшими лицами. Они разливали какое-то пойло из пузырьков. Немец встал посреди остатков детской площадки. Да, именно здесь стоял тот барак, окружённый колючей проволокой, в котором провёл он не одну холодную зиму. От нахлынувших чувств глаза чуть увлажнились, а в сердце кольнуло так, что Фридрих чуть не упал. Обливаясь потом, доковылял он до лавки. Опухшие мужики понимающе сдвинулись, освобождая место.

– Что, тоже с бодуна? – спросил один из алконавтов почтительно; видать, ладная одежда Фридриха внушила ему уважение.

– Воды, – прохрипел немец совсем без акцента.

– А, может, чуток? – опухший алконавт приподнял подозрительный фуфырик.

– Воды, – повторил Фридрих, доставая трясущимися руками таблетки.

      А затем долго запивал их из мутной обмусляканной полторашки. После сидел, приходя в себя, слушал разговоры местных страдальцев. Сводились они, в основном, к двум темам: как проучить какую-то Люську (шлюху и тварюгу), подозреваемую в постоянных изменах одному из алконавтов, да как выбить долг с процентами с какого-то Славяна (говнюка и ложкомойника). Наконец, Фридрих поднялся:

– Спасибо.

– Из «спасибо» кашу не сваришь, – уныло отозвались собутыльники. – Слышь, мужик! На фуфырик выручи, а?

      Фридрих выудил из кармана наугад несколько купюр, сунул не глядя.

– Ого! Гуляем! – лица собутыльников просветлели улыбками.

      Фридрих поплёлся прочь. Уже прилично отойдя, услышал вдогонку:

– Ну, так ты заходи, мужик, если чо! Ладно? Звать-то тебя как? Не познакомились!

– Федя, – крикнул в ответ немец и, помахав на прощанье, тихо добавил, – Новосёлов.

***

      Следующим утром, снова ровно в девять, Фридрих готовился распахнуть двери номера. Но Игорь не шёл. Это так не вязалось с его пунктуальностью, к которой Фридрих успел привыкнуть, что немец встревожился. Когда минуло десять, Фридрих уже вовсю мерил шагами комнату. Наконец, ближе к одиннадцати, в дверь постучали.

– Игорь, что случился?

– Горе у меня. Ольга вчера вечером умерла. Жена. Прошу прощения – опоздал.

– О, это я просить прощений. Я очень сожалей. Это… это…

– Да-да; спасибо, Фридрих.

– Я полагай, теперь наше дело откладывать?

– Нет-нет. Откладывать не станем. Все необходимые распоряжения, связанные с похоронами, я сделал. Продолжаем действовать по плану.

      Немец был взволнован и озадачен. «Даже смерть жены не сдвинула планов Игоря, вот это хватка!» Усевшись на заднее сиденье угловатого чёрного джипа, они молча ехали в магазин. «Я, старый пень, так цепляюсь за жизнь. А вот жена Игоря уже там; ведь наверняка молодая. Была. К чему так цепляться, если всё равно – все будем там?»

Через полчаса джип притормозил у невзрачного магазинчика с замысловатой узорной вывеской «Антикварная лавка». Шофёр оставался за рулём. Охранник, выпрыгнув с переднего сиденья, быстро сбегал в магазин. Вернувшись, распахнул двери; проводив компаньонов, остался ждать снаружи. Фридрих знал, что в России вовсю идёт отстрел бизнесменов (и Киров – не исключение), но сомневался, что подобные меры способны как-то обезопасить. Эта мишура спасёт лишь от случайных хулиганов. Тому, кто всерьёз захочет грохнуть Игоря, подобная охрана помехой не станет.

      Спустившись в полуподвал, они очутились в небольшом зале, уставленном всяческими красивыми безделушками.

– Добро пожаловать, гости дорогие! – приветствовал их улыбчивый молоденький продавец в ярко-зелёном жилете, поверх белоснежной рубашки.

– Шалом, – ответил за двоих Фридрих. Ещё со времён войны он с первого взгляда мог отличить еврея или цыгана от представителя любой другой нации. Не ошибся и на сей раз.

      Тут было интересно. Забавные статуэтки из керамики и металла теснились рядом с золочёными самоварами. Граммофоны и старинные швейные машинки соседствовали с огромными (по количеству приборов) столовыми сервизами. По стенам висели сабли, часы и картины.

      Другими посетителями не пахло, и Фридрих направился в отдельный, отведённый специально под иконы, угол. Но Игорь устало покашлял:

– Дорогой Фридрих, битте! Сначала дело.

– О, да; конеш-но.

      Они прошли к массивному резному столу. Еврейчик принялся ловко заполнять необходимые бумаги. Между тем Игорь объяснял Фридриху:

– В принципе, можно было обойтись и без данного визита. Это уж так, для подстраховки, на самый-самый пожарный случай сюда приехали. Вдруг кто-то, где-то, когда-то поинтересуется: как вы икону купили? Теперь вы можете рассказать, как, гуляя по центру города, случайно наткнулись на этот магазинчик. Сможете описать и зал, и продавца. Специально запоминать мелкие подробности не надо; всё должно быть естественно и натурально, а небольшие ошибки в описаниях как раз естественны и натуральны…

– Готово, – отрапортовал продавец. – Вот товарный чек.

      Игорь, прищурившись, разглядывал бумажку. Проверяя, читал вслух:

– Наименование товара: икона. Описание: список образа Николы Великорецкого. Год создания: приблизительно 1895. Художественной и культурной ценности не представляет. Справка из лаборатории института Грабаря прилагается. Стоимость: 925 условных единиц. Одна у.е. равна стоимости доллара США в рублях по курсу ЦБ на день продажи. Дата продажи 13 ноября 1993 года. Продавец Свиридович М.Ю. Подпись, печать. Всё в порядке.

– А справка? – спросил Фридрих.

– Дадут вам в день отъезда, – ответив немцу, русский повернулся к еврею:

– Через бухгалтерию провёл?

– Всё в полном ажуре, Игорь Михайлович; как в аптеке!

– Тогда всё, поехали! – Игорь, глянув на хлопающего глазами Фридриха, не смог сдержать ухмылку.

– Так вы мне её не показывать? – возмутился немец.

– Показывать, показывать. Не сейчас. Едемте, Фридрих, этой иконы здесь нет.

      Джип мчал их обратно на Филейку. Начинался ливень.

– Да не дуйтесь вы на меня, Фридрих, – полуулыбка играла на скулах бизнесмена, но взгляд оставался стальным.

– Я должен видеть икона! – хмурясь, отвечал немец.

– Увидите обязательно. Перед отъездом. Икона сейчас в надёжном месте.

– Так дело не делать. Я видеть икона сейчас.

      От улыбки на лице Игоря не осталось и следа. С трудом сдержав резкие слова, он, стараясь казаться спокойным, выдавил:

– Так и быть.

      Затем, поймав взгляд водителя, отражённый в зеркале заднего вида, Игорь рявкнул:

– Гони на базу, мать твою!

      Некоторое время ехали молча. Остыв, Игорь попытался подправить неприятную ситуацию. Повернувшись к немцу, он довольно мягко, но с некоторой укоризной в голосе заметил:

– Что же вы, Фридрих, проблемы начали создавать на ровном месте? Доска как доска, далась она вам!

      Немец не отвечал. Он уже жалел, что влез в аферу на старости лет. Город, Филейка остались позади. Вскоре, свернув с шоссе, машина запрыгала по ухабам какой-то деревни. Фридрих увидал впереди забор с железными воротами. Два гудка, и скрипучие ворота поползли в сторону. Въехав на территорию то ли склада, то ли небольшого производства, джип подрулил к ангару. Дождь полил как из ведра, автомобильные дворники хлопали как сумасшедшие. Выскочив из машины, гурьбой влетели они в ангар.

      Тусклый свет уныло струился по стеллажам. Лампы, раскачиваемые сквозняком, болтались на проводах где-то под потолком. Пробираясь меж полок, уставленных картонными коробками, шли гуськом – впереди Игорь. В полумраке из-за стеллажей то и дело вдруг выплывали фигуры. Люди-призраки, тихо поздоровавшись с шефом, так же неожиданно исчезали, растворяясь в потёмках.

      Попетляв по ангару, оказались они в тёплом и светлом кабинете. Там стояли и столы, и стулья, и какие-то шкафы. Но главным украшением являлся массивный стальной сейф размером с хороший шифоньер. Игорь кивнул на стулья. Выждав, пока все рассядутся, он подошёл к сейфу. Загородив собой дверцу, принялся манипулировать с железными ручками. Что-то там брякало-щёлкало, но Фридрих видел лишь Игореву спину.

      Наконец, шеф, отойдя, сел в кресло за столом, а подчинённые, подскочив, аккуратно вытащили из сейфа её. Фридрих, затаив дыхание, приблизился и пригнулся к иконе. Водитель и охранник застыли у оставшегося пустым сейфа, держа увесистую икону с двух сторон. Список, размером со средний телевизор (только высота этого «телевизора» превосходила ширину), обрамлял массивный деревянный киот – тёмный, резной. Стекло киота предусмотрительно хранило икону от лишних прикосновений.

      Фридрих вгляделся в сложный сюжет рисунка. Точнее, сюжетов было сразу несколько. По краям изображены события, происходившие в жизни одного и того же человека, наряженного в мантию с крестами. Тут он разговаривает с царём, восседающим на троне. Здесь – спасает тонущего, вытягивая из терпящей бедствие лодки. Там он утешает больного, на одре лежащего. А вот и сам он плывёт по волнам в кораблике под парусом. Фридрих не знал, правильно ли понял изображённое; суть остальных сюжетов для немца осталась и вовсе загадкой, к этому вопросу он решил вернуться позже. Сейчас же уставился в центр иконы, где разместился «портрет главного героя» – бородатого священника.

      Игорь, барабаня пальцами по столу, наблюдал с каким интересом Фридрих изучает икону. Наконец, бизнесмен решил помочь иностранцу удовлетворить, скажем так, его блажь. Игорь вытащил из стола большую книгу – каталог икон, полистав, отыскал нужное место и принялся зачитывать вслух:

– Великорецкая икона Святителя Николая, или по-другому: Никола Великорецкий… Та-а-ак, что у нас здесь? История, списки, описание… Ага, описана она довольно подробно… Итак, состав клейм, это рисунки, что по бокам. Слева направо: «Приведение во учение»; «Явление царю Константину»; «Спасение Димитрия»; «Никола служит литургию»; «Спасение корабельщиков»; «Спасение трёх мужей от казни»; «Возвращение Василия»; «Положение во гроб». С этим всё понятно?

      Немец неуверенно кивнул, соображая: «Какого Димитрия? Каких мужей?» Вслух же, прикоснувшись к киоту, попросил:

– Пожалуйста, открыть это…

– Киот?! О, нет-нет, киот не открывается, – встрепенулся Игорь. – Да сами гляньте, намертво запечатано!

      Фридрих аккуратно проверил: действительно, только ломать.

– Да, что вы? Кроме иконы, в киоте ничего нет. Ни наркотиков, ни оружия, – Игорь, довольный шуткой, рассмеялся. – Ну, а если серьёзно, на таможне товар могут просветить, и, если там что-то обнаружится, вы же сразу на меня укажете! Верно? К чему мне проблемы?

      Немец молча кивнул. Игорь вновь углубился в каталог:

– Высота пятьдесят пять, ширина сорок пять. Материал дерево, грунт…

– Что-то она выглядеть слишком… э-э-э… новая.

– Всё верно, Фридрих; это же не оригинал, а всего лишь список, копия. Одна из многих. Этих списков десятки, если не сотни, по всей стране. Оригинал же утерян ещё в 1935 году, когда кафедральный собор разрушили. Списки разные есть; и древние, и свежак. Этот относительно молодой, ему ещё и века нет.

– Девяносто восемь лет, а выглядеть как новый, – Фридрих вновь уставился в икону, словно пытаясь просветить её взглядом насквозь. – Я хотеть знать больше об икона, хотеть знать история её оригинал.

– Ну что ж, хотите знать историю – я вам пару книжек подкину, изучите на досуге, – Игорь кивнул помощникам, и Фридрих проводил взглядом Николу, уплывающего на своём кораблике в темное чрево сейфа.

***

      Будильник задребезжал ровно в девять. Кое-как разлепив глаза, Фридрих вновь обнаружил себя в России. С самого утра паршивое настроение. Снова небо хмурится за окном; капельки дождя тихо щёлкают в подоконник.

      «Сколько я уже в этом городе?» Немец принялся вспоминать. Выходило, что пошёл всего-то пятый день. «Всего лишь? А чувство такое, ровно я торчу тут пятую неделю!» Кое-как он заставил себя подняться. Голова жутко болела, не стоило вчера засиживаться допоздна. Глубоко за полночь кончил он копания в каталоге и справочнике, которые предоставил Игорь. А толку?

      Ну, да, понятно теперь стало Фридриху: образ Николая Чудотворца, обретённый на берегу реки Великой в 1383 году – самая известная, самая древняя святыня Вятской земли. Странно, что он впервые узнал о таком артефакте только сейчас. За все годы плена русские (а с некоторыми он под конец очень близко сошёлся) ни словом не обмолвились ни об иконе, ни о крестном ходе. Впрочем, для той поры, пожалуй, это как раз и не удивительно.

      Так вот. С тех самых времён, с четырнадцатого века и почитают не только саму икону, но и место её явления крестьянину Семёну Агалакову, жителю села Великорецкого.

      Чудом обретённая икона, через которую произошли многие сверхъестественные исцеления, вскоре прославилась далеко за пределами села. В 1392 году для пущей сохранности от языческих племён, бушевавших в округе, доставили икону в Вятку, дав при этом обет ежегодно приносить её крестным ходом на место обретения. С тех пор (уже более шестисот лет!) ежегодно в начале июня идёт по земле вятской Великорецкий крестный ход.

      Прославляли чудотворную икону не только на Вятке, а по всей Руси. Но ведь всё это относится к оригиналу, что исчез без следа во времена большевистских гонений. А сейчас? Сейчас функции чудотворной иконы выполняет старинный список, хранящийся в Свято-Серафимовском соборе. Да, старинный, но – лишь список, один из многих. С этим самым списком и пытаются сейчас энтузиасты крестный ход возродить, да что-то не очень у них получается: до революции ежегодно на Великую шествовали десятки тысяч человек, сейчас – просто десятки.*

[*Примечание: Начиная с двухтысячных, в Великорецкий крестный ход вновь отправляются тысячи паломников со всего мира. В 150-километровый шестидневный путь уходит свыше тридцати тысяч человек и цифра эта с каждым годом растёт.]

      Приняв душ и побрившись, Фридрих принялся завтракать. Бутерброды из местных продуктов получались неплохие: к хлебу и маслу немец претензий не имел. Но вот с кофе – просто беда. Впрочем, если вспомнить тот эрзац, что пили в окопах… Да, всё познаётся в сравнении. Перекусив и выпив таблетку валокордина, немец продолжал размышлять.

      Что ещё? Фридрих знал теперь: все списки иконы Николы Великорецкого едины по сюжету. На всех имеется средник – образ святителя Николая в центре. Также на всех списках средник окружают восемь клейм жития чудотворца. Списков по всей стране много; разных городов мастера работали: москвичи, костромичи, вологодцы. Но везде повторяются одни и те же сцены жития святителя Николая. Это очень характерная черта иконы, которая не даст спутать Николу Великорецкого с другими образами Чудотворца.

      «Так в чём же подвох? Ведь не просто так собирается Игорь вывезти сей список из России, да ещё и кучу денег отваливает. Эх, вскрыть бы этот ящик – киот, да посмотреть!" Но, собственно, что там он ожидает увидеть – того немец и сам себе объяснить не сумел бы.

      Размышляя так, Фридрих на автопилоте оделся и вышел на улицу. Ноги сами понесли его в сторону завода. В этот день у него образовался выходной от Игоря, первый день в Кирове без нового знакомого. Игорь готовился к похоронам. Вот так: к полудню проводить жену в последний путь, а после поминок отправить Фридриха с ценным грузом в дальнюю дорогу. Нехорошо как-то, но в этом весь Игорь – бизнес не должен пострадать даже из-за смерти близкого человека. Родись Игорь в Германии – первосортный немец получился бы; пунктуальность – его конёк!

      Направляясь к заводу, Фридрих глазел по сторонам. Так и высмотрел вывеску «Библиотека им. А.М. Горького». Недолго думая, отворил тяжёлую деревянную дверь. Народ, толпящийся у стола библиотекаря, расступился, едва Фридрих открыл рот. Акцент выдал его с потрохами, а к иностранцам простой люд провинциального города относился весьма трепетно, всячески стараясь помочь.

      Библиотекарь, миловидная женщина предпенсионного возраста, призвав на своё место молодую коллегу, отвела немца в тесный кабинет, заставленный книгами. Пирамиды книг громоздились на полках, столе, подоконнике, даже на полу. Протиснувшись аккуратно, чтоб не разрушить эти замысловатые постройки, немец попытался объяснить, что его сюда привело. Поначалу он никак не мог собраться с мыслями, но когда, наконец, сформулировал вопросы – привёл женщину в некоторое замешательство. Она взглянула на Фридриха, как на марсианина:

– Вас так интересует история Великорецкой иконы?

– О, да! И история крестный ход. Но про это я уже много знать. Теперь я хотеть знать жизнь святой Николай.

– Так неожиданно! Я вам, конечно, помогу. Но в связи с чем такой интерес, позвольте узнать? – щёки библиотекарши чуть покраснели; очевидно, она стеснялась показаться слишком любопытной.

– О, тут нет секрет. Я купить в антикварный магазин копия этот икона Никола Великорецкий. Я повезу в Германия, частный коллекций. Я хотеть знать…

      Женщина изменилась лицом, как-то погрустнела. Выходя, бросила:

– Сейчас поищу литературу по интересующему вас вопросу.

      Фридрих только пожал плечами. Присев на спрятавшееся в углу потёртое креслице, он коротал время, глядя в окно и бездумно листая попавшиеся под руку тома. Через четверть часа дверь кабинета скрипнула, и перед Фридрихом предстала работница библиотеки. Двумя руками протянула она иностранцу тоненькую книжечку в мягкой обложке. Фридрих прочёл:

– Житие святителя Николая Чудотворца. O, sehr gut! Das ist… то, что нужен! – немец оторвал взгляд от обложки. – Почему ви так… грустить?

      Женщина молчала, думая: стоит ли затевать разговор. Но желание высказаться взяло верх:

– Дело в том, что нехорошо это. Икона должна быть в церкви. Или дома в красном углу на полочке стоять. А не в какой-то там частной коллекции. И вообще: торговать иконами – большой грех.

      Фридрих, от неожиданности опешив, попытался оправдаться:

– Я купил икона в магазин, согласно закон везу в Германия, что в этом плохо? В церкви разве иконы не торговать?

– В церкви – дело другое. Там и приобретают икону для поклонения. А антикварный магазин что? «Заверните мне вон ту табакерку и пару икон!» – так, что ли? Не дело это, грех.

– По-моему, ви есть очень суве… суе… сувере…

– Суеверная? Называйте, как хотите. Да только я вам вот что скажу. Так относиться к иконе, тем более – старинной… Не к добру это.

– Так что мне теперь приказывать делай? – спросил немец.

– Как что? В церковь отдать, – быстро отреагировала находчивая женщина. – Деньги-то, небось, большие плачены?

      Фридрих замялся, жалея о начатом разговоре. «Угораздило же связаться с этой библиотечной мышью. Ей, конечно, просто рассуждать, сидя здесь в России, в своей норе, меж этих книжных завалов. Но в жизни не всё так просто. Пора отсюда выбираться!»

Вслух же сказал:

– Большой спасибо за консультация. Книга я завтра вернуть.

– Не стоит, – библиотекарь подняла руки, словно защищаясь. – Это подарок.

      После библиотеки Фридрих ещё долго бродил по мокрым переулкам, теребя книжечку, спрятанную в кармане. Размышляя об иконе, о крестном ходе, о самом святителе Николае, не видел Фридрих ничего вокруг. Не замечал он ни бомжей, роющихся в контейнерах, ни мордоворотов в кожаных куртках, садящихся в угловатые машины. Не обращал внимания на толпы мужиков, кучкующихся у многочисленных рюмочных. И пьяный, мирно валяющийся под забором, не вызвал эмоций.

      Витрины магазинов, закрытые массивными железными решётками, что так резали глаз поначалу, давно стали привычными для него. И маленькие плакатики с указанием точной даты конца света – 24 ноября 1993 года – и призывами покаяться и вступить в Белое братство «Юсмалос», возглавляемое Юоаном Свами и Дэви Марией, перестали возмущать сознание. Сквозь слякоть мрачных улиц шёл немец по России, думая о своём. А выбравшись на высокий берег Вятки, долго стоял. Взглядом стремился вдаль – туда, куда за горизонт утекает река. Туда, куда уходит каждый год крестный ход. И думал, думал, всё сжимая заветную книжечку.

Он поймал себя на том, что местами думает по-русски, и это поразило его! Речь Филейки вторглась в него, как он когда-то вторгся в пределы Филейки, сам того не желая. И речь эта сжигала, как совесть, убивала в нём менталитет спокойного, уверенного в правоте своей европейца.

Вечером в номере, не обращая внимания на ставшие привычными завывания зубодробильной машины, прочитал он, не спеша, коверкая русские слова, многое умом не понимая, но впитывая сердцем, житие святителя Николая. А затем и акафист.

***

      И вот – последний день интуриста в Кирове. Всё готово к отъезду.

      Фридрих, повторно проверяя документы, бормотал: «Так, что у нас? Товарный чек, договор купли-продажи, оценочный отчёт, справка об отсутствии историко-культурной ценности. Ну, что же, в соответствии с законодательством Российской Федерации, как законный собственник, имею полное право вывезти приобретение!»

      За окном порхали сыплющие с утра снежинки, напоминая немцу о приближении Рождества. «Кстати, святой Николай – это и есть тот самый Санта Клаус, – думал Фридрих, беспокойно щупая сердце. – Смогу ли я загадать желание на это Рождество?»

      Немец в последний раз отправился гулять по Филейке. Вместо такого милого снежка, сыпавшего утром, вновь закапал нудный дождь. Хлюпая по лужам, он шёл вдоль завода на этот раз в другую сторону. Дойдя до угла, завернул. Тут Фридрих обнаружил неказистую деревянную церковь – по виду недавно построенную. Ноги сами понесли его к храму. Войдя внутрь, он погрузился в атмосферу другого мира. Свечи, мерцающие в полумраке. Дымок из раскачивающегося в руках священника кадила. Тихое и красивое молитвенное пение. Запах ладана.

      Шла какая-то служба. Фридрих приблизился к людям, стоящим плотным рядком и, выглянув за их плечи, остолбенел. Гроб, поставленный на табуретки, а в нём – молодая женщина, красивое лицо, как живая – вот что он увидал. Оправившись от потрясения, Фридрих оторвал взгляд от покойницы и заметил в стороне Игоря. «Как же я сразу не догадался? Сегодня похороны его жены! Так вот кто эта красавица во гробе!»

Фридрих ждал подходящего момента, чтобы подойти к Игорю выразить соболезнования. Отпевание шло своим чередом. Немец, закрыв глаза, слушал музыку молитв. Поначалу он пытался понять, о чём поют, но церковнославянский язык был для Фридриха сложноват. Немец улавливал отдельные знакомые слова, но общий смысл понять не получалось. Бросив безрезультатные попытки, немец растворился в красоте древних песен. Почувствовав через некоторое время лёгкое беспокойство, открыл глаза и увидал, как Игорь дёргает за рукав мальчишку.

      «Это же сын Игоря, тот самый Федя!» – Фридрих не сомневался. Даже не потому что парень очень уж походил и на стоящего рядом отца, и на мать-покойницу. Сразу бросилось в глаза: мальчик, как и рассказывал Игорь, явно не в себе. С открытым ртом и выпученными глазами уставился он за спину священника, застывшего перед алтарём. Фридрих даже невольно проследил за Фединым взглядом, но, естественно, ничего особенного там, куда так пялился парень, не обнаружил. Да и могут ли «нормальные» люди видеть Ангелов?

      Игорь, находящийся всего в пяти метрах, не замечал (или делал вид, что не замечает) Фридриха. Глянув в другую сторону, немец остолбенел снова. Чуть поодаль, как ни в чём не бывало, с грустнейшим выражением лица (точнее, хари!), посреди компании таких же, как и он сам, мордоворотов, стоял Карлос – тот самый бугай, что так беспардонно приставал к Фридриху в ресторане. Та же чёрная кожаная куртка, те же солнцезащитные очки, и даже жвачка, лениво перекатывающаяся во рту!

      Немцу стало нехорошо. Неприятные мысли полезли в голову: «Кажется, меня подставили по-крупному!» Фридрих вдруг сразу почувствовал тяжесть в затёкших ногах и зудящую боль в пояснице. Подходить к Игорю расхотелось, немец направился к выходу. Но кое-что всё же заставило его остановиться. Икона Николы Великорецкого, точнее, список – такой же как у Игоря в сейфе, висел на стене. Фридрих, остановившись, как-то по-новому глядел на него. А затем совершил очень странный для себя поступок. Повинуясь неожиданному порыву, перекрестился по-европейски всей пятернёй слева направо; а затем вдруг, неловко ткнувшись, по-русски поцеловал образ и поклонился ему.

      Выходя из церквушки, немец почти столкнулся с припозднившимся пожилым, но ещё довольно крепким человеком – очевидно, родственником усопшей. Тот, сжимая в руках чахлый букетик, шепнул: «Простите». Его синие глаза, подёрнутые пеленой и словно затуманенные застывшими в них слезами, переполняла тихая грусть. Фридрих лишь на мгновение поймал этот взгляд. И вышел.

      Он шёл по мокрым тротуарам, старательно обходя грязь, думал: «Где я мог видеть эти синие глаза, человек-то явно незнакомый?!» Впрочем, вскоре эти мысли вытеснили другие заботы: «Как быть дальше? Как выпутаться из этой истории? Как выбраться из России?»

      Придя в номер, долго смотрел в окно, не видя, что там происходит. Затем пялился в телевизор, не понимая смысла передач. Наконец, поднялся, словно стряхивая с себя это наваждение: «Хватить хандрить! Менять что-то – поздно. Завтра утром я буду в Москве, вечером – в Германии. Через пару дней у меня появятся деньги на операцию, и я окончательно забуду и Игоря, и Николу Великорецкого, и того мордоворота в чёрном кожане. Вырву эту страничку из жизни, или хотя бы просто перелистну. И буду жить! Жить в благоустроенном доме, в городе с чистыми тротуарами, без алкашей в подворотнях. Я снова буду радоваться жизни, осталось чуть-чуть!»

      Вечером Фридриха отвезли на вокзал. Немцу пришлось пожать протянутую на прощание Игореву руку; одно утешало – делает он это в последний раз. Двухместное купе выглядело дорого. Икону, упакованную в серый кейс, разместили в отсеке под кроватью. Попутчик по имени Миша – подручный Игоря – как две капли водки походил на бугая-обидчика из ресторана, разве что ростом до Карлоса не дотягивал. Мишу выделили Фридриху для охраны. Наевшись бутербродов и варёных яиц, охранник пытался завести разговор. Фридрих отвечал нехотя; впрочем, это не мешало бугаю разговаривать самому с собой.

– Надеюсь, она мне сегодня не приснится, – Миша похлопал широкой пятернёй по кровати над иконой. – Примета такая есть: икона снится – к беде.

– Ви, русские, очень суве… суе-верны, я заметить.

– Ха-ха! Времена такие! Когда жизнь на кону – поверишь во что угодно!

– Даже в такой ерунда? – язвительно поинтересовался Фридрих.

– Ну, не знаю. Ерунда или нет, а иногда сбывается. Или вот ещё. Если икона затрещит – к покойнику, а с полки в красном углу упадёт – к несчастью в доме.

– Да, Михаэль, ви есть специалист по иконам! – немец не мог сдержать сарказма. Бугай же остался доволен, показав иностранцу свои познания.

      Ночь тянулась долго. Миша мирно посапывал, надёжно прикрыв своей тушей икону. К Фридриху же сон не шёл. Он размышлял: «Главное в данный момент – спокойно вернуться в Германию, доставить икону по назначению. От этого сейчас всё зависит. Довезу – будут средства на операцию, не довезу – лишусь жизни; возможно, даже раньше, чем предполагал!»

      Ещё немец думал о русских, вспоминал плен, размышлял о спасении. Где-то после полуночи он стал проваливаться в полудрёму. То ли во сне, то ли наяву привиделись ему синие глаза того пожилого незнакомца, виденные в церкви. И немец вспомнил, наконец, и эти глаза, и где встречал этого человека! Что сказал он Фридриху там, в храме? Он шепнул: «Простите». Что ж, через столько лет – прощаю… Это было так неожиданно, так волнительно… Фридрих вновь очутился в том морозном дне 1944-го, в ненавистной траншее, с тяжёлой киркой… И вдруг раздался громкий треск, Фридрих очнулся.

      «Что это было?» Его попутчик всё так же сопел под перестук колёс. «Приснилось? Или что, это иконы так трещат?»

С тяжёлой головой провалился он в сон.

***

      Тяжёлое пробуждение. Боль в сердце, таблетки.

      Что-то бубнящий увалень Михаэль. Кажется, он объясняет, что в немецком аэропорту Фридриха встретит человек Игоря.

      Прокуренное такси. Аэропорт «Шереметьево». Толпа в зоне таможенного контроля.

      Испарина на лбу. Ручейки пота по спине. «Возможно ли выбраться из России?»

      Миша хлопает по плечу. Фридрих спокойно проходит досмотр, оборачивается, видит оставшегося за турникетами Мишу с улыбкой до ушей; тот машет на прощание.

      Когда самолёт с Фридрихом и иконой взлетел, довольный успешно выполненным поручением Миша покрутил диск междугородного аппарата. Упал в щель жетон, и бугай доложил в трубку:

– Всё в порядке. Улетел. Вечером выезжаю обратно.

      Прошло часа два. Из дверей аэропорта, стараясь держаться в сердце густой толпы, вышел никуда не улетевший Фридрих. Красивый кожаный чемодан с вещами остался ждать его в камере хранения. В руках же, крепко прижав к груди, держал он заветный серый кейс. Быстро юркнув на заднее сиденье припаркованной «Волги», прохрипел:

– Гони в город, как можно быстро, – крикнул медлящему таксисту. – Давай-давай!

      Долго объяснять не пришлось. Почуяв запах хорошего заработка, водитель сорвал тяжёлую машину с места так, словно участвовал в съёмках остросюжетного фильма.

***

      Белые халаты. Яркий свет. Запах дезинфекции и лекарств. Пиканье медицинских приборов.

      Русские врачи переговариваются прямо над головой, но у Фридриха уже нет сил что-либо понять. Жизнь быстро утекает. В эту последнюю минуту он вспоминает, как оказавшись вчера в гостиничном номере, вскрыл киот.

      Оставшись наедине с кейсом, он поначалу медлил. Затем с помощью купленного инструмента аккуратно распечатал ящик и долго рассматривал извлечённую из киота икону. Увиденное им многовековое древо иконы резко контрастировало со свежей краской лицевой стороны. Тут-то и подтвердились окончательно подозрения Фридриха. Под этим якобы столетним слоем краски, действительно не представляющим особой ценности, скрыто нечто великое, бесценное, древнее!

      Дыхание Фридриха останавливается. Пиканье прибора сливается в один длинный противный писк. Доктор, тяжело выдохнув, протягивает руку к тумблеру выключения.

***

      Через несколько дней, после описанных выше событий, на адрес прихода филейской церкви доставят массивную посылку – тяжёлый ящик размером с телевизор. Обнаруженное во вскрытой, без обратного адреса, коробке – озадачит местный клир. Служители храма станут пристально разглядывать пришедшую почтой икону Николы Великорецкого в резном киоте. Найдут и вложенную в посылку записку на немецком. Чернобородый настоятель (вечно занятый решением насущных проблем, не имеющий и минутки лишней в распоряжении) будет долго, очень долго, вертеть ту бумажку, разглядывая иностранные каракули через толстые стёкла очков. А после непонятная записка затеряется в бездонном кармане его портфеля – где-то между коммунальными квитанциями и объяснительной прогулявшего дворника.

Тут же состоится импровизированное совещание по поводу иконы:

– Подарок?

– Хорошо. Слава Богу!

– Но что же с ним делать-то?

      Размышления зайдут в тупик, ведь подобный образ давно уж висит в их церкви.

      Подумав хорошенько, прикинув на глазок возраст иконы (лет сто, не больше), чернобородый настоятель, объявит:

– Вы знаете, что скоро начнётся строительство нового большого храма рядом с нашей церковью. Вот и появилась для нового храма первая икона. Хороший знак! А покамест отнесите-ка её в подвал на хранение, я иконой сей позже займусь, как только руки дойдут…

***

      Последняя мысль, мелькнувшая в сознании Фридриха Нойбауэра: «Я так и не смог выбраться из России…»

Киров, ноябрь 2015 г.

КУДА УХОДЯТ ДЕТИ

Та осень останется в моей памяти навсегда. Она познакомила меня с маленьким мальчиком, и эта короткая встреча перевернула многое в моей голове. Выходя солнечным тёплым днём на послеобеденную прогулку, я и не думал, что когда-то сяду писать об этом рассказ. Впрочем, прогулок было три. Три прогулки, что сохраню я в сердце в мельчайших подробностях до конца дней. Но обо всём по порядку.

Был октябрь. Я уже сказал о чудесной погоде, но добавлю: такого солнечного и тёплого октября, как в тот год, я на своём веку не припомню. А пожил я немало, уж поверьте. Так вот, в тот год, ещё по весне я вышел на пенсию, но о начале заслуженного отдыха долгое время приходилось лишь мечтать.

Сначала меня атаковали дачные заботы: посадка, прополка, окучивание. Затем против меня выступила армия колорадских жуков. Бои на садовом участке шли с переменным успехом; больше всего в ходе этих столкновений страдала моя поясница. Затем развернулось главное сражение летней кампании – битва за урожай. Когда же я с ним, с урожаем, покончил и готовился праздновать полную и окончательную победу, угораздило меня попасть в плен под названием «ремонт домика». Сколько сил и средств положил я, чтобы вырваться из этого плена!

Так летело день за днём время. Наконец, я покончил с делами. С утра ещё чесались руки, и я нашёл им занятие: поправил забор на участке, подлатал крышу сарая.

Побездельничав после обеда, сидя на крылечке, я, наконец, решился. Свистнув Найде – моей молоденькой собачухе неопознанной породы, отправился гулять. Да-да! Просто гулять – без дела, без цели – впервые за многие годы.

Точнее, цель была. Я шёл в «секретное место». Туда, где часто гулял мальчишкой в то время, когда ещё и в помине не было ни этого дачного массива, ни детского оздоровительного лагеря «Юность», расположившегося неподалёку. Туда, где гулял в пору голодного послевоенного детства, когда мы жили в деревеньке за несколько вёрст отсюда. В деревеньке, откуда ушёл на войну отец, оставив меня трёх месяцев от роду у мамы на руках. В деревеньке, которой давно нет.

Я шёл не спеша. Синело меж елей небо, а песчаную дорожку украшало шуршащее жёлтое покрывало опавшей листвы. Всё ещё побаливала поясница, обиженная наплевательским отношением к ней во время уборочной страды (от слова «страдать» – точно). В тот год мне удалось поставить рекорд – четырнадцать мешков картошки, и я ужасно гордился. Тогда ещё не знал, что этот картофельный рекорд станет в моей жизни последним.

Попахивало костерком. Вокруг носилась, шмыгая длинным носом и повизгивая от восторга, Найда. Её маленьким продрогшим щенком нашла в подземном переходе жена полтора года тому. Отсюда и имя. Думали: нашли, отогреем, подкормим; да и пойдёт собачка своей дорогой. Но Найда решила иначе… А в тот солнечный день она была просто счастлива идти куда-то со мной, и неважно ей было, куда я иду.

      Не удержавшись, поймал собаку и, присев, давай чесать её мохнатый подбородок и за ухом. Как же ей нравилось! Она была в ту пору ещё совсем молоденькая, моя Найда. Да, её давно уже нет. Собачий век короток, она состарилась и умерла вперёд меня, три года как. А я живу. Живу, хоть может и задержался. Ну, да я не об этом.

      Проводив взглядами грохочущий товарняк, спешащий в сторону Котласа, мы с Найдой взобрались на высокую (в несколько метров) железнодорожную насыпь. Перед нами, сразу за лужком, вытянулась на многие километры старица Вятки – длинные, довольно узкие, погружённые в леса озёра: Келейное, Боровое, Подозерье – остатки древнего русла реки. Найда, мой двортерьер, часто дыша, водила любопытным носом: в этом краю она оказалась впервые.

      Итак, наш путь лежал к «секретному месту». Во мне жила уверенность: в целом свете никто (ну, или почти никто) не ведает: если пробраться сквозь перелесок меж Келейным и Боровым, можно выйти на берег ещё одного озера – не такого большого, не такого длинного, как вышеперечисленные, но всё же настоящего озера. Я никому о нём не рассказывал, да и сам за последние полвека не слыхал, чтобы о том озере хоть раз кто-то упомянул.

      Будучи пацанами, я и мой друг Пашка Звинякин – невысокий и круглолицый мальчуган, гонимые ветрами любопытства и жаждой приключений, нашли это озеро. С Пашкой были мы лучшими друзьями, как говорят – не разлей вода. Его отец, как и мой, не вернулся с войны; впрочем, такая беда случилась почти в каждой семье. На моего батю в конце 42-го похоронку получили (я тогда ещё пешком под стол ходил); Пашкин был тяжело ранен, а потом, кажется, сгорел во время пожара в прифронтовом госпитале; я особо не расспрашивал – Пашка не любил об этом говорить.

Да, впоследствии встречал я по жизни немало хороших людей, но та детская дружба навсегда осталась в моей памяти как самая настоящая, самая искренняя.

Про озеро договорились с Пашкой никому не рассказывать. Мы называли его просто Старица. Имелось ли у озера другое имя – я так и не узнал. Следы моего друга давно затерялись. А я, погрязнув в житейской суете, из года в год всё откладывал вылазку; так и до пенсии дотянул.

      Под ногами громко хрустели сучья. Я продирался, придерживая еловые лапы, чтоб не поранить Найду, крадущуюся позади. Наконец, мы выбрались на поляну, уткнувшуюся в берег Старицы. Отсюда и начиналось «секретное место». Оно тянулось вдоль всего берега озера примерно на километр.

Здесь, как и раньше, царила тишь. Ни лай деревенских собак, ни шум топора, ни грохот проходящего состава сюда не долетали. Лишь мягкий шёпот сосновых ветвей, и никаких посторонних звуков! Сразу нахлынули знакомые чувства родом из детства. Даже тогда, несмотря на голод и всякие мальчишеские заботы, оказываясь на берегу Старицы, я словно переносился в другой мир: настолько красива здешняя природа, так необычны эти места.

Что же сказать о моём возвращении сюда через полвека? Словами это тихое счастье не передать. Единственная мысль, крутящаяся в голове: «Почему я не приходил в это чудесное место так долго?» Всё здесь было прекрасно. И озеро, противоположный берег которого украшал разноцветный осенний лес: зелёные ели, бордовые клёны, жёлтеющие берёзы. И берег, которым шёл, его причудливый ландшафт: холмики, низинки, ручейки… А вокруг, как и прежде, давным-давно – ни души!

      Пребывая в благостном состоянии, я продвигался, узнавая и не узнавая места моего детства. Вспоминались суровые послевоенные времена, но, видно, Старица излучала такую светлую энергию, что на память приходило лишь доброе, счастливое. Вдыхая полной грудью лесную свежесть, брёл я по усыпанному шишками берегу, а душа рвалась ввысь. Если есть рай на земле – то он здесь; по крайней мере – для меня. Мой рай.

      Я не спешил, смаковал каждый шаг. Немного мешала, отвлекая внимание, Найда. Кажется, она радовалась больше меня – и эмоции свои выражала по-собачьи несдержанно: прыгала, повизгивая от восторга; хвост её крутился, как хороший пропеллер.

Наш путь лежал к полянке у дальнего края озера. В детстве мы с другом Пашкой иногда устраивали там посиделки: пекли в угольках картошку, рассказывали истории, делились мечтами. Я хотел немного посидеть там, на берегу: расслабиться, глядя на тихие воды; подумать о чём-то важном, вечном. Да, в следующий раз (а он обязательно скоро будет – в этом я теперь не сомневался) нужно захватить с собой термос и пару бутербродов для маленького пикничка.

      Где-то на полпути я приметил: Найда ведёт себя странно. Останавливается и замирает, навострив уши. И стоит так – как вкопанная. Кого она чует? Зайца? Или, может, больную, не могущую взлететь птицу? Вскоре что-то расслышал и я. Шёл и ушам не верил: так не хотелось встретить здесь посторонних, а неясные звуки становились всё громче. Вскоре я увидел ребёнка.

      Мальчуган лет пяти копошился у кромки воды. Он самозабвенно строил замок из песка и веточек, что-то бубня под нос. Я замер, удивлённо приглядываясь к пареньку. Крепенький, словно гриб-боровичок, светловолосый и круглолицый, он производил самое приятное впечатление. Я было залюбовался, но тут недовольно тявкнула ревнивица Найда.

Мальчик вскинул голову.

– Ой! – воскликнул он, восхищённо разглядывая моего двортерьера, – Собачка, как тебя зовут?

      Дворняга чуть наклонила мордочку, словно раздумывая, как лучше ответить.

– Найда, – попробовал я вступить в разговор. – Её зовут Найда.

– Что? Найда? – мальчишка, скользнув по мне взглядом, бросился знакомиться с новым четвероногим другом. – Это что, как Надя?

      Я рассмеялся, такое мне в голову ещё не приходило.

– Придержите собаку! – громкий грубый окрик прозвучал неожиданно. Из кустов, ломая ветки, вывалился невысокий, крепко сбитый мужчина в поношенном камуфляже. Я сразу понял: это папаша – до того походил на него мальчишка. Лишь глаза сильно отличались; точнее, потухший взгляд явившегося выдавал – мужчина не в духе.

– Игорёк, где твой мяч?

      Но сын не слышал. Мальчишка уже подружился с собакой, и они нарезали круги по опушке, гоняясь попеременно, друг за дружкой. Найда весело потявкивала, а Игорёк хохотал так, что эхо, отражённое противоположным берегом грохотало на весь лес. Я бросил взгляд на мрачного папашу. Казалось, смех сына режет ему уши. Что-то странное читалось в его остекленевших глазах. Взгляд некрасивый. Может, он не выспался, или выпил? Но, кажется, папаша начинал закипать.

– День добрый, – робко попытался я сгладить углы. – Не смотрите, что это дворняжка; собака привита и полностью здорова.

      Но он, не глядя на меня, лишь процедил:

– Уберите животное.

      Животное! Вот те раз! С трудом поймав Найду, я как-то резко нагнулся пристегнуть поводок, и получил таки «выстрел» в поясницу. Вот и расплата за любовь к рекордам! Мои челюсти плотно сжались от боли, глаза зажмурились. И мне привиделся, как наяву: бесконечный, до горизонта ряд вёдер, полных картошки.

В это время папаша оттаскивал рвущегося к собаке Игорька. Уходя, я обернулся. Мужчина в камуфляже пытался втолковать парнишке что-то про необходимость соблюдать гигиену, но, кажется, его слова улетали в пустоту.

      Доковыляв до полянки на краю Старицы, я призадумался. Сесть на берег не мог из-за разболевшейся поясницы; так и стоял, прислонившись спиной к шершавому стволу древнего дуба. Я помнил это дерево – единственный дуб в округе. В детстве мы с Пашкой не раз пытались вдвоём, взявшись за руки, обнять этот дуб, но, как ни старались, не могли дотянуться. Всё такой же величавый, шуршащий пожелтевшей листвой, за прошедшие пять десятилетий дуб стал лишь крепче. Не как я.

      Вместо мудрёных размышлений о чём-то важном, вечном (коим планировал здесь предаться), я думал о своей пояснице. Ну, и об этом мальчике и его странном отце. Как забрели они в эту глушь? Зачем? И что творится с этим не в меру напряжённым папашей? Долго стоять так – мне как-то не улыбалось. Пообещав себе и присмиревшей Найде обязательно вернуться сюда, как только пройдёт поясница и, надеясь на то, что в следующую вылазку не встречу тут посторонних, я двинул обратно.

Я заранее взял Найду на поводок. Отец с сыном пребывали на том же месте. Не желая провоцировать конфликт, я старался обойти их подальше. Найда, жалобно поскуливая, всё пыталась свернуть к Игорьку; я одёргивал её.

А мужчина присел, положив ладонь на плечо сына. Тот изменился буквально на глазах. Теперь мальчишка превратился в уменьшенную копию отца: глаза его так же потухли и словно остекленели. Не понимая, за что лишён радости, смотрел он нам вслед. Зайдя за деревья, я услышал с поляны тонкий голосок:

– Пока, Найда! Ты хорошая! Пока!

Взглянув на навострившую уши собачуху, я вздохнул. Чуть помедлив, ответил за неё:

– Пока, Игорёк!

      Так закончился мой первый за долгие годы поход в «секретное место», на Старицу. Погрузившись в наш видавший виды зелёный «Жигуль», мы с Найдой отбыли в город, на квартиру.

Соскучившаяся жена (она у меня, как вы, наверное, догадались, не слишком заядлая дачница) кормила домашними пельменями; щебетала, делясь новостями от разъехавшихся по дальним весям детей. Я же, вслух хвастаясь рекордным картофельным урожаем, в уме пытался прикинуть – куда мне его девать.

Ежедневные уколы и растирания принесли плоды, и через недельку я стал как новенький. Погода по-прежнему радовала теплом и солнцем, но октябрь уже перевалил за середину, следовало готовить дачу к зиме. И мы с Найдой засобирались.

***

По приезду на дачу я нарезал бутерброды, заварил в термосе чай, отыскал старый плед. Закинув рюкзачок за плечи, свистнул Найде и направился к Старице. Мы шли, разглядывая, как изменился лес всего за неделю. На берёзах и клёнах листвы почти не осталось и казалось: лес поредел. Солнышко грело, как летом, и я шёл в одной лишь рубашке. Найда весело носилась вокруг – много ли собаке надо для счастья?

Вскарабкавшись на железнодорожную насыпь, я на несколько секунд задержался, разглядывая дальние дали. Затем, с надеждой на то, что этот поход станет более удачным, спустился вниз к поджидавшей Найде, и мы углубились в лес.

      На сей раз, едва оказавшись на берегу Старицы, Найда рванула вперёд. Она убегала всё дальше и дальше, нетерпеливо поскуливала, дожидаясь меня. Ну, а мне, естественно, эта спешка не нравилась – ведь я пришёл сюда гулять, а не готовиться к чемпионату по спортивной ходьбе.

      Вскоре я понял, куда так рвалась моя собака. Она оставила меня в одиночестве, учесав далеко вперёд, за деревья. Я шёл по берегу не спеша, и тут вдруг до моих ушей донёсся всё тот же знакомый мальчишеский голос:

– Найда! Найда, ты вернулась!

      Игорёк! Я ускорил шаг: нужно скорее взять Найду на поводок и сматываться от его недовольного папаши. Встреча с ним не сулила ничего хорошего. Да что же они, совсем не уходят отсюда?

      Но что это?! Выйдя из-за деревьев, я оторопел. Уж чего не ожидал – так этого!

      На полянке резвились все трое: Найда, Игорёк и его угрюмый папаша. Точнее, уже не угрюмый. Его было не узнать. Теперь передо мной он предстал совершенно другим человеком – весёлым, добрым. На нём и одежда была другая: бежевая футболка и джинсы. Вначале отец с сыном пытались поймать мою визжащую собачуху, потом все дружно кинулись ловить Игорька. Как же смеялся этот мальчишка! Его звонкий хохот до сих пор звенит у меня в ушах.

      Наконец, меня заметили. Мальчик продолжал играть с дворнягой, а его отец, явно смущённый, направился ко мне. Мы поздоровались, и он протянул руку, представившись:

– Кирилл. А это, – он показал взглядом, – Игорёк, мой сын.

      В этот миг мне показалось, что по лицу Кирилла пробежала тень, что он снова сделался мрачен, как в прошлую встречу. Но это длилось лишь мгновение.

– Алексей, – ответил я на рукопожатие и сразу же упредил очевидный вопрос. – Давай-ка без отчеств, зови меня лучше просто дядя Лёша.

      Собирался, как заведено в таких случаях, сказать пару фраз о погоде, но тут Найда, убегавшая от Игорька, вздумала прятаться за моими ногами. Я тоже стал её ловить и не заметил, как включился в игру. Вчетвером мы резвились в этом чудном месте: бегали, кричали, смеялись, катались по траве. Подобного урагана эмоций я не припомню. Конечно, этим взрывом счастья мы все были обязаны неугомонному Игорьку. Не будь здесь его – сложно представить, что мы стали бы дурачиться так.

      Вволю нарезвившись, решили перекусить. Я расстелил на берегу плед и достал из рюкзачка запасы. Кирилл принёс корзинку с овощами, хлебом и сыром. Оказалось, сыр – одно из любимых лакомств Игорька. Во время обеда весёлое настроение не покидало нас. Игорёк по-детски наивно рассуждал:

– Когда я стану большим, как папа, я заведу большую собаку, и мы пойдём с ней вместе работать на границу; будем ловить там шпионов и зайцев, и нам дадут много медалей.

      И мы смеялись, смеялись…

      Потом, оставив на пледе недоеденное яблоко, мальчишка вновь побежал, гогоча, за собакой.

– Мы читаем сейчас книжку про пограничников, – пояснил отец Игорька.

      Я всё собирался и забывал спросить у Кирилла, как он нашёл это место, и только открыл рот, но не успел. Кирилл, глядя на озеро, тихо промолвил:

– Мальчик скоро умрёт.

      Пребывая в радужном настроении, я поначалу не уловил смысла этих слов. Что?! О чём он? Кирилл, помолчав, повернулся ко мне. Его глаза переполняли слёзы. Он хотел продолжить, но не мог из-за нахлынувших чувств. Папа мальчика вновь отвернулся к озеру, чтобы я не видел, как он плачет. Я молчал, слыша вдали звонкий смех Игорька и наблюдая, как подёргиваются плечи его отца. Я посмотрел на недоеденное яблоко. Там, где откусил Игорёк, оно стало тёмно-коричневым.

      Резвясь, пара теперь уже закадычных друзей – мальчишка и собачка – подлетели к нам. Игорёк подхватил кусочек сыра. Откусил сам и поделился с Найдой.

– Пап, мы весной построим кораблик и поплывём по озеру?

      Кирилл сидел, отвернувшись, не в силах ответить. Он лишь часто кивал. Я попытался прийти на помощь:

– Э-э-э… да. Да! Вы поплывёте, конечно…

– Папа мне говорил! Мы очень-очень далеко поплывём. Это будет такое… – Игорёк задумался, вспоминая слово. – Путешествие, вот.

– О! – только и мог выдавить я.

– Может, мы даже в океан поплывём. Пап, а Найда с нами поплывёт?

      Не дожидаясь ответа, он опять убежал, хохоча. Я крикнул вдогонку:

– Конечно, поплывёт!

      Успокоившись, Кирилл повернулся ко мне:

– Спасибо, что отпускаете с нами Найду, – он грустно улыбнулся. – Дети – такой наивный народ, многому верят; наверное, от этого им легко живётся.

      Мы помолчали, затем он сказал:

– Всё так нелепо. До сих пор не приму, что происходит это с нами, на самом деле. По телевизору часто показывают сюжеты о серьёзно больных детях. Онкология там, или проблемы с сердцем, или ещё что. Я даже перечислял им какие-то копейки пару раз; наверное, подсознательно откупался от совести. Мне всегда казалось, что всё это где-то далеко, словно на другой планете. Никогда не думал, что такое может коснуться и нас.

      Кирилл говорил тихо, слова не должны были улететь дальше моих ушей. Мне приходилось напрягаться, чтобы расслышать.

– Вы же видите, Алексей, какой он, этот человечек! До ста считает запросто и книжки сам читает по слогам. Да ладно это! Он ведь очень добрый, мухи не обидит. С любыми детьми, да и со взрослыми общий язык находит моментально. Даже с собакой вашей мигом подружился. Воспитатели в садике говорят, что им интересно с Игорьком общаться, он так обстоятельно, по-своему обо всём рассуждает… Всё так замечательно шло, даже слишком замечательно. И вдруг этот убийственный диагноз!

      Я молча слушал отцовскую исповедь. А весёлый детский смех не давал поверить тихим страшным словам:

– В самом начале сентября Игорёк почувствовал лёгкое недомогание. Мы с женой обратили внимание, что он меньше играет, подолгу лежит, глядя в потолок. Оказалось – температура. Небольшая: 37,2 – 37,3 всего. Ну, думаем, не страшно; продуло где-то. Поначалу даже и таблеток не давали: зачем лишний раз ребёнка химией пичкать. Жена отгулы взяла, сидела с малышом; шиповник заваривала, да на ночь молоко горячее с мёдом. У него по утрам и температуры-то не было, к обеду появлялась… С неделю ждали. Игорёк уже и выглядел вполне здоровым – и бегал, и играл, как ни в чём не бывало. Но температурка держалась, и мы повели его по врачам. Одно обследование, другое. Ничего доктора не находили. А потом сделали томографию… Короче, глиобластома, или как там её; это опухоль такая, неоперабельная, четвёртая степень, шансов нет никаких.

Он вновь, тяжело задышав, резко отвернулся к озеру и изменившимся, срывающимся голосом еле слышно продолжил:

– Он ведь у нас один-единственный, долгожданный… Долго не получалось зачать, потом два выкидыша подряд случились… Мы уж и не мечтали стать родителями… Когда Игорёк появился на свет… Это стало для меня… для нас… чудом! Мы были самыми счастливыми родителями в мире… А теперь – самые несчастные… У нашего сына рак, у меня до сих пор язык не поворачивается… Онкология в пять лет – как страшно… Знаете, я так мечтал сводить его в настоящий многодневный поход… научить ловить рыбу… А когда подрастёт, обучить водить машину… И вот…

Посматривая на резвящегося в нескольких метрах мальчишку, я не мог проглотить комок, стоявший в горле. Неужели этот человечек так и уйдёт из нашего мира? Не пойдёт в первый класс и не получит аттестат, не испытает чувство первой любви и радость отцовства… С другой стороны не познает он и что такое ложь, предательство, измена. Его сердце не успеет огрубеть, а совесть останется чистой. Так и уйдёт ангелочком.

Когда заговорил, голос мой хрипел, словно я неделю скитался без воды в пустыне:

– Медики тоже люди, могут и ошибиться.

– Хорошо бы, но диагноз перепроверен.

– Так что, совсем ничего нельзя сделать?

– Всё лечение, какое возможно – это превратить нашего мальчика с помощью лекарств в овощ. В таком состоянии он сможет протянуть несколько месяцев, максимум год. Мы с женой долго думали и поняли: этого не хотим. Трудно принимали решение, но наш выбор такой. Сейчас у Игорька ремиссия: болезнь никуда не ушла, лишь затаилась для решающего удара. Когда это произойдёт – неизвестно; может, через месяц, или завтра… – плечи Кирилла вновь задрожали, еле справляясь с собой, он закончил:

– Мы решили: пусть радуется жизни, сколько отпущено.

      К нам подбежали наши озорники – Игорёк и Найда, мальчишка вновь выудил кусочек сыра. Я видел, что Кирилл, всё ещё отвернувшись к озеру, пытается скорее прийти в себя, трёт носовым платком щёки.

– Папа! Ну, что ты всё сидишь да сидишь? – Игорёк откусил сыр, а оставшийся скормил довольной Найде. – Бежим с нами играть!

– Да-да, малыш, – Кирилл, выдавив улыбку, наконец, обернулся. – Вы играйте, а мы сейчас подойдём.

– Ой! Что это? – улыбающийся Игорёк подошёл к отцу, протягивая пальчики к его щекам. – У тебя глазки мокрые.

      Кирилл, сидя, притянул к себе сына. Крепко-крепко обняв, поцеловал в щёчку.

– Это, малыш, так… Это соринка в глаз попала.

– А! Понятно! – Игорёк выкрутился из отцовских объятий и, звонко гогоча, побежал за собакой. – Найда! Найда! Соринка попала! Ха-ха! Соринка! Попала!

      Мы встали, и Кирилл повернулся ко мне:

– Вы простите меня за нашу первую встречу. Я тогда почему-то думал, что с животными Игорьку лучше не контактировать. Ну, мало ли что. А сейчас понял: всё, что приносит ему радость – хорошо. Потому мы и гуляем здесь каждый день; Игорьку тут нравится очень.

Я молча обнял Кирилла. Обнял по-отечески, всё-таки он годился мне в сыновья.

      А потом мы играли. Целый день, до самого вечера. Играли в ляпы и в прятки, валялись в кучках опавшей листвы. Я показывал Игорьку, как дрессируют собак. Мы строили домик для Найды и учились втыкать в землю перочинный ножик.

Я повёл их на дальнюю полянку, к древнему дубу. Втроём, взявшись за руки, мы смогли его обнять. Там мы и разожгли костерок. А потом втроём (включая Найду) внимательно слушали забавную сказку, которую Кирилл сочинял на ходу. Сказку о приключениях маленького отважного мальчика, подружившегося с собачкой и отправившегося с ней в дальние страны на поиски клада.

Ни слова больше не было сказано о болезни Игорька. Мы шутили и смеялись, радуясь жизни. А когда пришла пора расставаться, на минутку притихли. Я лихорадочно соображал – как бы мне поддержать Кирилла: что чувствовал – выразить словами не мог. Я крепко пожал его протянутую руку.

– Знаете, у меня в этом году рекордный урожай. Картошку не знаю, куда деть. Может, возьмёте пару мешков? Денег не надо.

      Кирилл улыбнулся:

– Мы картошку очень мало едим; да у нас и хранить негде. Спасибо вам, Алексей, за этот день.

      Я кивнул Кириллу и нагнулся к Игорьку, этому славному мальчугану. Мы попрощались с ним за руку, по-мужски.

– Пока, Игорёк! – моя душа рвалась обнять этого человечка, но я почему-то сдержался.

– До свиданья, дядя Лёша! Не забудьте поиграть с Найдой и дать ей кусочек сыра.

      И они ушли. Я вспомнил, что за целый день так и не спросил Кирилла – как тот нашёл моё «секретное место». Думал, что встречусь с ними ещё не раз, собирался прийти на Старицу через пару дней. Но планам моим не суждено было сбыться.

***

      На следующий день меня свалил инсульт. К счастью, за все прожитые годы инсульт случался у меня лишь дважды. Тот раз был первый. Помню, к обеду пошёл мыть руки, встал перед умывальником, а двинуться – никак. Дальше не помню. Хорошо, соседи через два участка услышали, как Найда скулит, пришли проведать. Нашли меня валяющимся на грядке и бормочущим что-то несвязно. Могло и хуже кончиться: народу по осени в нашем дачном массиве – совсем негусто.

      Меня поместили в неврологию Северной больницы, где я заново научился самостоятельно держать ложку, справлять нужду и ходить. Так и не понял – в честь чего тогда слёг. По мнению лечащего врача – перетрудился на огороде. Именно там, в палате я узнал от навещавшей жены, что по весне, если оклемаюсь, стану дедом.

Там же прочёл в принесённом соседу «Вятском крае» интересную заметку, подписанную: Шельдман Е.Н. Стоит сказать, что Егор Наумович, известный журналист – мой хороший знакомый; многие помнят цикл его статей о трагической судьбе непризнанного знаменосца Победы Григория Булатова. Сколько шуму тогда эти заметки наделали! Сейчас-то все у нас о Булатове знают, я же слыхал о Григории Петровиче ещё в детстве. Витька, брательник старший, заменивший мне погибшего на фронте батю, рассказывал: как во время войны случай свёл его с пареньком из Слободского и как удивлялся он, увидав в послевоенной хронике Гришку, водружавшего на рейхстаг знамя Победы. Но ещё больше поразило брата, что при этом героями объявлялись Егоров и Кантария, а фамилию Булатов не упоминали, словно вычеркнули.

Но это дела минувшие. То, что накопал Егор Наумович на сей раз, вновь попахивало настоящей сенсацией. Представляете, в подвале нашей филейской церкви обнаружили список чудотворной иконы Николы Великорецкого, оригинал которой бесследно исчез во время гонений, в 30-е годы. Откуда там, в подвале, взялся этот список – сейчас выясняют. Но вот что удивительно. Под слоем сравнительно свежей краски обнаружился другой, старый слой, но и тот оказался не последним! Под ним находился ещё один слой – древнейший. Великорецкая икона святителя Николая! Находку осмотрели срочно прибывшие специалисты Московского научно-реставрационного центра имени Грабаря. Древнее изображение, сохранившееся под двумя слоями записи, относится, по предварительным данным, к концу XIV – началу XV веков. Как говорилось в той заметке, выводы делайте сами.

Пока приходил в себя после инсульта, всё переменилось. Северо-восточный ветер принёс похолодание и тучи, мир изменился. Выходил из больницы я через три недели. Помню, в тот день как раз выпал первый снег. А первый снег для меня всегда много значит. Когда он выпадает – словно всё вокруг обновляется и начинает жить с чистого листа. В такие моменты у меня обычно всегда радостно-приподнятое настроение. Только не в ту осень.

      Я шёл к автобусу; рядом, поддерживая под руку, как всегда щебетала жена. Прозрачный и свежий воздух бодрил. На дорогах блестели лужи от тающего снега. Газоны напротив всё ещё белели, укрытые пушистой холодной периной. Мне бы радоваться всему этому: и выписке, и первому снегу. Но на душе лежал камень. Мне было тяжело. Очень. Из головы не шёл Игорёк и связанные с этой ситуацией философские вопросы. Я думал о том, как странно устроена жизнь, и всё такое. Действительно, мир изменился.

      Уже понимая, что из-за инсульта не попаду на Старицу как минимум до весны, да и мои новые друзья Кирилл и Игорёк вряд ли гуляют там в такую погоду, я смирился с болезнью. Осень незаметно перетекла в зиму, а у зимы свои заботы.

Вечерами же, выключив телевизор после программы «Время», я подолгу сидел, размышляя, в своём старом добром кресле. Лёжа на подстилке, Найда взирала на меня снизу вверх, с готовностью ожидая команды; ловила каждое моё движение, навострив уши; гипнотизировала умными глазами, словно умоляя идти гулять. Но я не поддавался.

Время позднее; ещё одна прогулка мне ни к чему. Стараясь не шевелиться, сидел я в такие минуты, прикрыв веки. Слышал, как копошится на кухне жена, и думал об Игорьке и его родителях. Впрочем, не только о них, а вообще обо всех родителях, оказавшихся в сложной жизненной ситуации. О той непомерной тяжести, вдруг свалившейся на их плечи. О том, как страдают они, зная, что ребёнок их смертельно болен – при этом продолжая гулять с ним, играть, учить чему-то, улыбаясь, не подавая вида, чтобы не смутить ненароком малыша.

      Как же тяжело им в бессильном отчаянии сознавать, что смерть с каждым днём, с каждым часом всё крепче сжимает своими холодными щупальцами их чадушко, их малыша, которого они родили, растили, вкладывая в него душу и сердце. Как же тяжело им взирать с нежностью и болью на их обессиленного ребятёночка. О, эти некрасивые и святые родительские глаза, уставшие от бессонных ночей и слёз! О, эти люди, готовые пожертвовать всем, лишь бы хоть немного облегчить участь детей; люди, позабывшие о земных благах; люди, устремлённые к небу…

Правильно сказано в одной книжке: страшнее, чем умирать от рака – только когда умирает от рака твой ребёнок.

      А ещё мне почему-то вспоминались рассказы соседа по больничной палате. Тот много и долго говорил о внуке: как часто путешествует он с родителями по всему миру. Семилетний паренёк уже объездил полсвета: катался на горках в парижском Диснейленде, летал с отцом на аэростате над Пиренеями и знал, в каком уголке мира подают лучшие фуа-гра и тирамису.

А из моей головы не шёл Кирилл. Наверняка, если бы имел такую возможность, он провёз бы своего Игорька по всем самым прекрасным местам планеты. Но, похоже, Игорёк уйдёт из жизни, не повидав ничего краше нашего озера. Да, жаль… Но ведь Игорёк был счастлив на Старице, наверное, не меньше, чем тот паренёк – в Диснейленде.

      Сосед по палате хвастал путешествиями внука, словно какими-то важными достижениями. Я, конечно, был рад за паренька, но вот сейчас до меня по-настоящему дошло: семья этого мальчугана и родители Игорька, живя в одном городе, а может даже – на одной улице, в одном доме, существуют в абсолютно разных измерениях. И им, тем благополучным родителям, какими бы они хорошими и добрыми ни были, никогда до конца не понять родителей, попавших в такой переплёт, как папа и мама Игорька. Не скажу, плохо это или хорошо. Это просто факт, и ничего с ним не поделаешь, хоть ты тресни!

И ещё. Когда лежал в больнице, видел передачу об одном очень известном, немолодом уже скульпторе. Показывали его громадную двухэтажную квартиру в центре Питера. Этот скульптор подробно рассказывал о своём чудо-жилище: в какой стране заказывал ту люстру, где покупал этот сервант и так далее. Потом он заявил, что несколько лет назад приобрёл полуразрушенный замок во Франции. Но последние годы все свои силы и средства он вкладывал в обустройство этой квартиры. И вот, наконец, с квартирой закончил, теперь начинает ремонтировать замок.

Я тогда подумал: мы, люди, обустраиваемся на земле так, словно собираемся жить здесь тысячи лет. Драгоценное время тратим на обустройство, а когда всё готово – жизнь уже и кончилась. А ведь сервант на тот свет с собой не утащишь…

      К весне я совсем оклемался, но ни о каких садоводческих рекордах даже не помышлял. Излишки прошлогоднего картофеля мне с трудом удалось пристроить в расположенный на соседней улице детский дом.

      В конце апреля в Киров приехали рожать дочь с зятем. У жены, всю жизнь проработавшей во втором роддоме, остались кое-какие связи. Поэтому мы все страховались, надеясь на какое-то особое отношение. Впрочем, как говорят, дома и стены помогают. Всё прошло благополучно. В срок, как положено, на свет появилась наша первая внучка (сейчас она перешла, кажется, уже в девятый класс). Мы были счастливы.

      Всё-таки я был неправ: мир не стал другим, он тот же всегда. Но изменился я, моё отношение к себе и к этому миру. Жертвовать здоровьем ради лишнего мешка картошки я теперь не желал. Все свои посевы я сократил в несколько раз, освободившаяся территория превратилась в широкую лужайку, на которой стало можно играть с Найдой, жарить шашлык или просто валяться с журналом в руках.

Я уговорил жену, и она всё чаще стала составлять нам компанию в поездках на дачу. Но ездили мы теперь туда не надрываться, а отдыхать. Устраивали посиделки за чашкой чая, ходили купаться, много гуляли. Я даже удочки смастерил, и впервые за многие годы мы отправились на рыбалку.

      Конечно, водил жену и в своё «секретное место». Впрочем, особого впечатления от прогулок на Старицу, как я понял, она не получила. И ясно, почему. Ведь я рассказал ей про Игорька и его папу Кирилла. Каждый раз, идя на Старицу, ставшую нашим «Озером Надежды», мы с замиранием сердца ждали встречи с ними. Надеялись на чудо, и нам было как-то не до природных красот. Но чудо не спешило произойти.

      Да, кстати, я не самый рьяный поклонник примадонны российской эстрады, но тем летом мотив песни: «Озеро Надежды, всё, как есть, прими. Пусть никто не понял – ты меня пойми…» постоянно вертелся у меня в голове. Первое время я даже и рассказ хотел так назвать: «Озеро Надежды», но потом передумал – слишком уж конец у этой песни грустный, конечно, если прислушиваться к словам…

***

Так прошло то лето, ещё одно лето в длинной череде моих лет и зим. Промелькнуло – даже не заметил, с возрастом оно так. Это в детстве лето бескрайно, длится целую вечность… Если бы я мог отдать хоть одно своё лето Игорьку!

      Пришла осень. Не такая, как в прошлом году: дожди, дожди. Одно радовало – я не надрывался в битве за урожай. Его, урожая почти и не было, но я не расстроился, честное слово. Чего не хватало – прикупил по дешёвке у соседей. И они были рады, и я. Дождливой осенью жена вновь стала редкой гостьей на даче, наверное, у неё и дома имелось много дел. Так что в тот день я был там один; точнее – с Найдой (уж кому не нравилось торчать в городской квартире, так это ей).

      С утра, как обычно, накрапывал дождик, и я собирался после обеда ехать домой. Но чего-то мне не хватало, и я решил, несмотря на морось, перед отъездом прогуляться в «секретное место» – возможно, последний раз в этом году. Одел штормовку с капюшоном, резиновые полусапожки, а Найда была уже тут как тут.

Не спеша топал на Старицу, вспоминая Игорька и его отца. Жаль, за всё лето так и не увидел этого весёлого паренька. Где они? Жив ли ещё Игорёк? Я, конечно, очень надеялся на чудо; знал – в жизни возможно всё.

      Еле дождался, когда проползёт грохочущий поезд из Котласа. Взобрался на насыпь и осмотрел хмурое небо. Ни единого просвета, только серые облака. Дождь прекратился, но мы вымокли, продираясь сквозь сырые еловые лапы. Каждый раз этим летом, когда мы шли вдоль Старицы, я следил за поведением Найды. Надеялся, что вот сейчас она начнёт рваться вперёд, почуяв их. Но каждый раз собачуха вела себя примерно, слишком примерно – что в данной ситуации меня вовсе не радовало.

      Спокойной была Найда и в тот день. Оттого, выйдя на полянку, я не поверил своим глазам. Первое, что увидел – спину мужчины, сидевшего лицом к озеру. Он был одет в синюю куртку. Куртку я видел впервые. Найда, застыв, принюхивалась. Застыл и я, вглядываясь в затылок сидящего, ища в нём сходство с Кириллом.

      Вдруг показалось мне, что я попал в чудесную сказку. Тучи расступились, и солнечные лучи осветили полянку. Мужчина, почувствовав наши взгляды, обернулся. Да, это был Кирилл, он улыбался! Мы бросились обниматься, крепко жали друг другу руки. Под ногами, визжа от радости, крутилась Найда. Я оглядывался, ища глазами Игорька, ведь по сказочным правилам он должен быть где-то здесь. На миг я представил, как выбегает он из-за деревьев. Как бросается к нам, точнее, конечно же, к Найде. Как, сойдя с ума от счастья, моя собака лижет его ладони и щёки… Мне так хотелось его обнять!

– Алексей! Как ваши дела? – услышал я голос Кирилла.

– У меня всё в порядке. Прошлой осенью случился инсульт. Зато теперь я не вкалываю, словно проклятый, на огороде, – отвечал я, всё ещё озираясь. – Да, а ещё по весне я стал дедом.

– Ух, ты! Здорово! Рад за вас, поздравляю! – Кирилл всё так же улыбался.

      Игорька нигде не было. От затянувшейся тишины мне стало неловко. Чтобы прервать молчание, я сказал:

– Ещё в прошлый раз забыл спросить. Как ты нашёл это место?

– Старицу? – в глазах Кирилла сверкнула искорка.

– Старицу… – еле вымолвил я. – Откуда ты знаешь…

      Ещё не закончил вопрос, а догадка мелькнула в голове. Переварив её, я спросил:

– У тебя, случайно, отчество не Палыч будет?

– Как догадались? – удивился он.

– Хочешь, и фамилию угадаю? Звинякин! Верно?

– Верно… А как…

      На этот раз вопрос не успел закончить Кирилл. Я сгрёб его, ничего не понимающего, в охапку. От нахлынувших воспоминаний комок подступил к горлу. Я обнимал сына моего лучшего друга Пашки – только когда я его в последний раз видел, был мой друг много младше Кирилла.

      Мы разговаривали с Кириллом, заново узнавая друг друга. Он тогда в двух словах поведал мне о непростой судьбе своего отца, но я не стану сейчас об этом. Может, случится – в другой раз расскажу. Добавлю лишь, что много-много лет назад Паша приводил в наше «секретное место» Кирилла, когда тот был ещё мальчишкой. Конечно, Кирилл слыхал обо мне от отца.

      В общем, так мы поговорили. Всё это, вдруг неожиданно открывшееся нам, конечно, было потрясающе интересно. Всё это нам предстояло подробно обсудить в скором будущем. И уж теперь-то мы знали – не потеряемся. Потом мы вновь притихли. Пришла пора поговорить о нём.

      Присев на берегу, мы молча смотрели на озеро. По воде бежала мелкая рябь. Я видел перевёрнутые сосны, отражённые в кривоватом зеркале Старицы. Напрыгавшаяся Найда улеглась рядом, прижав длинный нос к земле. Я тихонько гладил её по холке.

      Кирилл, вытащив из внутреннего кармана куртки какой-то листок, протянул мне. То было фото, сделанное прошлой осенью. С карточки на меня взирал вполоборота Игорёк, он куда-то убегал (наверное, Кирилл гнался за мальчишкой с фотоаппаратом, чтобы сделать кадр). Лицо Игорька, довольное-предовольное, лучилось счастьем, смеющийся рот застыл широко открытым. В моих ушах слышался звонкий мальчишеский хохот, словно долетевший из прошлого.

– Он ушёл от нас в начале зимы. Помните, вдруг резко испортилась погода? Вот тогда и произошло обострение. Не скрою: и ему, и нам было очень тяжело. Вначале Игорёк слёг, стал сонным, вялым. Плохо слушались ручки и ножки, постоянно кружилась голова, аппетит совсем пропал. Началась тошнота, рвота – как сказал врач, из-за смещения мозга. Временами он страшно мучился – болела голова из-за сильного внутричерепного давления. Игорёк стал плохо видеть, пошли галлюцинации – вспышки какие-то мерещились ему. Речь нарушилась и с памятью совсем плохо стало. Вечером он не помнил, что утром приходила навещать бабушка, – голос Кирилла чуть дрогнул, нервная улыбка коснулась его губ. – Но Найду он помнил! И вас, Алексей. И моё обещание построить корабль и отправиться в путешествие… Да, что и говорить, дети – такой наивный народ. Знаете, какие были его последние слова? Я сидел у его постели с мокрыми глазами, а Игорёк посмотрел так жалобно и шепнул: «Папа, тебе соринка попала». Отмучился наш малыш, всё теперь позади. Мы с женой стараемся вычеркнуть из памяти то тяжёлое время, хотим всегда помнить нашего сыночка вот таким.

      Он кивнул на фото. Я снова посмотрел на убегающего от нас куда-то вдаль счастливого мальчишку и попытался найти какие-то слова:

– Он был чудесным ребёнком. Мне жаль, что так случилось. Очень!

– Да, это так. Но я сейчас понимаю: каждый ребёнок – чудесный.

– Но Игорёк… Игорёк… – я задохнулся, не в силах говорить.

– Мы с женой очень хотим ещё родить, не знаем, получится или нет, но решили – этой осенью подаём документы на усыновление сироты. Хоть одного человечка мы сможем сделать счастливым.

      Перестав стесняться, я тихо плакал. Кирилл, посмотрев на меня, дрогнувшим голосом сказал:

– О… дядя Лёша, кажется, вам соринка в глаз попала.

      Я кивнул, глянул на его лицо и, пытаясь улыбнуться, ответил:

– Похоже, у нас обоих соринки.

      Так мы и сидели в нашем «секретном месте» на берегу Старицы ещё долго-долго. Ветер потихоньку разогнал облака и осушил наши щёки. Сияло солнышко. Очень медленно становилось легче на душе.

      Когда тёмным вечером возвращались с Найдой домой, из динамиков в нашем видавшем виды «Жигулёнке» на ретро-волне звучала песня:

Куда уходит детство

В какие города

И где найти нам средство

Чтоб вновь попасть туда

Оно уйдёт неслышно

Пока весь город спит

И писем не напишет

И вряд ли позвонит

Куда уходит детство

Куда ушло оно

Наверно, в край чудесный

Где каждый день кино

Где также ночью синей

Струится лунный свет

Но нам с тобой отныне

Туда дороги нет

И зимой и летом

Небывалых ждать чудес

Будет детство где-то, но не здесь

И в сугробах белых

И по лужам у ручья

Будет кто-то бегать

Но не я…*

[*Примечание: фрагмент текста песни «Куда уходит детство»; слова: Л. Дербенёв, музыка: А. Зацепин, испонение: А. Пугачёва.]

P.S.: С тех пор прошло лет пятнадцать, больше. Я давно не был на Старице – ноги не те. Да и вообще с моим теперешним здоровьем не до дальних прогулок. Вечерами всё так же, выключив телевизор после программы «Время», долго сижу я в своём старом добром кресле (жаль всё же, что не получится прихватить его на тот свет). Закрыв глаза, размышляю о смысле жизни.

Я часто вспоминаю тот древний дуб в «секретном месте», единственный дуб в округе. Он и сейчас такой же, как в моих детских грёзах. И через сто лет, когда обо мне уже никто не вспомнит, этот дуб, по-прежнему величавый, будет возвышаться над Старицей. Но даже он не вечен. Каждому отмерен свой срок.

Жена приносит тёплое молоко с мёдом, чтоб легче заснуть. Я пью его маленькими глотками, не спеша. В эти мгновенья мне особенно хочется верить – там, на заветном берегу время от времени гуляет Кирилл.

Гуляет не один.

Каменск–Шахтинский, сентябрь 2015 г.

ТИХИЙ ОКЕАН

      Безоблачное синее небо отражалось в ясных глазах седовласого ветерана, сидящего на скамеечке у торгового центра. Можно долго вспоминать о тяготах военного детства, но человек так устроен – тянет его к чему-то светлому. Вот и мысли Виктора Александровича постепенно вернулись к самому счастливому периоду жизни – послевоенным годам, отданным флоту.

      Хоть о службе в ВМФ вспоминать приятно, но такое там случалось – самому с трудом верится. А посему предпочитал Виктор Александрович о некоторых моментах жизненного пути никому не рассказывать, дабы ещё и не разрушить в своей душе ощущение некого чуда, случившегося наяву.

      Деревяшка скамейки тихо скрипнула, когда ветеран труда подался чуть вперёд. Положив кисти рук на рукоятку трости, опёрся о них лбом. На правой кисти синела выцветшая наколка – якорь, напоминание о молодости. Тёплый майский ветерок играл полой распахнутого старомодного пиджака. Морщинки покрылись испариной, по носу медленно прокладывала путь к земле капелька пота. Виктор Александрович прикрыл глаза. Над опущенной седовласой головой ярко синело небо.

      Ярко-синее небо. Безбрежные волны покачивают обнажённое мускулистое тело юноши. Солёная морская вода разъедает раны. А вокруг, насколько хватает взгляда – океан. В пересохшем горле першит так, что глотнуть больно. Гортань потрескалась, как земля в засуху. Кругом вода, но от этого только хуже. Не удержавшись, чуть хлебнул. Тут же тысячи солёных иголок вонзились в трещинки горла. «Пить! Как же хочется пить!»

      Сегодня он и вправду тихий, этот океан. Солнце жарит, как громадная сталеплавильная печь. Глаза болят из-за бликов на волнах, будто зайчиков от сварки нахватались. Сколько времени он барахтается, держась за спасательный круг? Почему сразу не надел его на себя? А сейчас нет ни сил, ни желания. Куда несёт неведомое течение? В молодом тренированном теле последних сил хватает лишь на то, чтобы кое-как держаться за этот пробковый круг. «Словно щепка в океане! Это про меня» Человек ухмыляется, понимая, как близко на сей раз к истине затасканное выражение. «Значит, я могу ещё о чём-то думать, значит надо искать выход» И вновь горькая ухмылка на солёных губах: «Как найти выход посреди океана?»

      Он огромен, этот океан, покрывающий треть планеты. Если бы мы могли взглянуть из космоса – увидели бы, как холодными северными водами омывает он Камчатку и Аляску, а где-то далеко на юге несёт громадные, словно небоскрёбы, медленно тающие айсберги от ледяной Антарктиды к жарким песчаным пляжам Австралии.

      Тихий океан вообще самый-самый! Он самый глубокий, самый тёплый (на поверхности). Здесь образуются самые высокие волны, самые разрушительные ураганы и цунами. Его воды занимают половину акватории Мирового океана. Площадью он превосходит все материки, вместе взятые. По краям океана расположено «огненное кольцо» – вулканический пояс, который время от времени потряхивает планету. Тихий океан – уникален.

      Его воды ласкают загорелые дряблые тела ленивых туристов, отдыхающих на Гавайях, и баюкают лодчонки тощих филлипинских рыбаков. В районе Восточного Самоа и в Южно-Китайском море на сотни миль бушуют шторма, наводящие страх на малоопытных пассажиров круизных лайнеров. Но на большей части океана – тишь да гладь; как говорят на флоте – полный штиль.

      Матроса качают волны. Глаза, воспалённые от ярких бликов и солёных брызг давно закрыты, но мозг ещё работает. Хоть и стёрлась почти грань между дельными мыслями и бредом. «Интересно знать: видит сверху Бог меня – щепку, носимую волнами?»

      Вспоминается не такое далёкое прошлое – война, самый первый её день. Как плыл он с деревенскими дружками по Вятке на плоту – да и грохнулся, поскользнувшись, в воду. И опомниться не успел, как старшие ребята затащили его, не умевшего плавать, обратно на деревянную посудину. Сколько эмоций тогда пережил после всего лишь нескольких мгновений в воде! Но был он тогда не один, и родные берега темнели рядом. А сейчас…

      После всего приключившегося за двое суток неясно – жив или мёртв; странно как! Мелькают картинки в голове: родные – мамка, бабушка, братишки и сестрёнки, погибший на фронте батя; друзья и товарищи; детство на окраине Кирова, оборванное войной; завод, ставший линией фронта; бои на ринге и повестка в военкомат…

      Сознание тихонько уплывает. Уставшие пальцы медленно разжимаются, выпуская спасательный круг, благодаря которому держался за жизнь…

      Бред или явь? Снова война; точнее, самый её конец. Длинный протяжный гул, нарастающий издали. «Что это, галлюцинация? Заводской гудок! Наш филейский заводской гудок! Откуда бы ему здесь взяться?!» Разлепив веки, матрос долго щурится. Боясь обмануться, пристально всматривается вдаль. Гул всё сильнее. Это не бред. Корабль, большой белый корабль, идущий прямо к нему. Пальцы судорожно хватают чуть не ускользнувший леер спасательного круга. Корабль всё гудит, пробуждая моряка, и мощный гул этот будто выдёргивает человека с того света. Громада корабля уже рядом, теперь можно и название различить. В соображающей с трудом голове буквы складываются в слова. Наконец, всё встало на свои места, и слабая улыбка озаряет лицо человека…

      Пережив как наяву ощущения терпящего бедствие, ветеран слегка побледнел. Сколько воды утекло с тех пор, третье тысячелетие на дворе! Но вспоминать во всех подробностях тот эпизод время от времени нужно, полезно.

      Потом размышления Виктора Александровича потекли вдруг к тому, как будучи уже на пенсии, решил он, наконец, осуществить давно задуманное – прочесть всё Священное Писание от корки до корки. Ветхий завет, конечно, сильно озадачил. Но больше всего поразила история евреев. Народ, избранный Богом, раз за разом отворачивается от Источника благ и получает периодически за это по шее, но им всё неймётся. Ежели всё спокойно, приключений на задницу нет – значит, надо нахамить Создателю, чтоб жилось нескучно, а потом, оказавшись у разбитого корыта, вновь каяться и взывать о помощи. И вся эта история повторяется там раз за разом, поколение за поколением, веками, тысячелетиями. Как говорил один известный сатирик: «ну, ту-пы-е!» (впрочем, это он про другой народ).

И понял тут Виктор Александрович, что вся жизнь его состоит из подобных историй. Он то обращался к Творцу, то забывал о Нём, то вообще отрекался. И получал по шее, получал, получал, получал… Ну, и кто тогда тупой?

      Когда же он впервые по-настоящему обратился к Богу? Да тогда, барахтаясь на волнах и сдыхая от жажды посреди океана. А ведь это лишь финал той невероятной истории!

Виктор Александрович открывает глаза, поднимает голову. Взгляд пожилого мужчины стремится куда-то вдаль, сквозь безоблачную синеву, за блестящие золотом купола филейского храма. Туда, к небесам…

***

      Посреди грохочущего цеха стояли двое. Мужчина с волевым лицом и невысокий подросток, опустивший голову с коротко стриженными русыми волосами. Мужчина пытался перекричать шум станков, втолковывая:

– Да не берут на флот с пятью классами, точно говорю! Раньше надо было думать; сколько раз я тебе про ШРМ* талдычил!

[*Примечание: ШРМ – школа рабочей молодёжи.]

– Ну, может по вашей рекомендации, как начальника моего непосредственного? Леонид Николаич, вы ж фронтовик! Послушают, поди, в военкомате-то?

      Леонид Нагаров, бригадир испытателей авиационных стрелковых установок, инвалид войны, до сих пор не вылезший из потрёпанного армейского кителя, хлопнул по Витькиному плечу:

– И слушать не станут – порядок есть порядок! Чем тебя сухопутные войска не устраивают?

– Да устраивают, – тяжело вздохнул паренёк, – только я мечтал об авиации; ну, а если не авиация, то хотя бы флот… Что же, и выхода нет никакого?

      Светло-синие Витькины глаза потухли. Нагаров хитро прищурился:

– Ну, как же? Выход всегда есть, или почти всегда! Думай, башка, думай.

– Да что тут придумаешь? – Витька, в сердцах сплюнув, поплёлся из цеха. Очутившись в родной избе, вытащил аттестат и уставился в казённую бумагу. Образование 5 классов. Он упёрся глазами в эту нарисованную чернилами цифру «5», как в спарринг-партнёра. Долго смотрел, напряжённо. И тут до него дошло. Парень поднял взгляд на приколотый к стене вырезанный из журнала портретик вождя народов, и озорная улыбка осветила лицо. «А вдруг узнает кто? Да ладно, где наша не пропадала; кому нужны они, мои оценки!»

      Витька попробовал на обрывке газеты чернила: оттенок подходит. Пара минут и образование «повысилось». Цифра «5» легко превратилась в «6»*, а нарисовать оценки по недостающим предметам труда не составило.

[*Примечание: в те времена на флот брали минимум с шестью классами образования.]

      И вот мечта о флотской службе превращается в реальность. Полторы недели в вагоне – путь через всю страну. Гармошка под перестук колёс – песни о любви и, конечно, о недавней войне. Забеги с котелком за кипяточком на станциях. Запахи угля, махорки и пота. Зелёные сибирские берёзки, серые вершины забайкальских гор.

      Где-то за Улан-Удэ все пассажиры прилипли к окнам, чтобы воочию лицезреть достопримечательность – громадный бюст товарища Сталина на вершине горы. Наконец взорам вятских ребят предстал красавец Владивосток. Сопки, окружённые впервые увиденным морем; корабли на рейде; гомонящие стаи чаек над волнами… Всему дивились выросшие в лесных краях парни.

      Вместе с Витькой на Дальний Восток прибыл его знакомец Костя Куртеев. Смуглый паренёк; крупные уши и нос на узком, но довольно симпатичном лице, чёрные кудри. Родом из деревни Малая Гора, что прилепилась на холме за заводом, рядом с филейским кладбищем. Ехали земляки в разных вагонах большого состава, не подозревая друг о друге. За весь долгий путь ни разу не виделись. И хоть в Кирове знакомство их было шапочным (оба вкалывали на 32-м заводе), но, оказавшись в одном учебном отряде за тридевять земель от родной Вятки, ребята крепко обнялись – так, словно все предыдущие годы были лучшими друзьями.

– Ну что, земеля, вместе долг Родине отдавать будем?

– Да! Попасть бы ещё на один корабль, вот!

      На катере береговой охраны доставили новобранцев через пролив Босфор Восточный в учебный отряд, расположенный на закрытом для «всяких там гражданских» острове Русский. Тут многие деревенские пацаны впервые в жизни увидели постельное бельё, да и сами кровати оказались для большинства в диковинку. Деревянная лавка, полати или печь – вот на чём спали в крестьянских семьях. Да и сам Витька (почти настоящий горожанин) дома спал под лоскутным одеялом у печки на полу. А тут – железные кровати на скрипучих пружинах, да ещё в два этажа! А форма, форма какая красивая! Ради одной только морской формы не жаль два лишних года от молодости оторвать!*

[*Примечание: в сухопутных войсках служили три года, на флоте пять лет.]

      Учебный отряд состоял из разных школ: электромеханической, связи, оружия и т.д. В каждой школе – несколько групп. В группе – по 24 матроса, изучающих одну специальность. Витёк попал в школу оружия, группу минёров. Помимо общих знаний, упор в учёбе делался на устройстве морских мин и способах борьбы с ними. Кроме занятий по специальности, строевой и физической подготовки, тренировались на большой 24-вёсельной шлюпке, ходя иногда до половины дня по морю на этом баркасе.

      Нагружали прилично, а вот кормили – не очень, да и посуда была в дефиците. Длинный стол на 24 персоны сервировался тремя железными бочонками (каждый на восьмерых). Вначале из них раскладывали чумичкой (так здесь называли черпак) по жестяным мискам жидкую похлёбку. Освободившиеся бочонки дежурные тут же уносили на камбуз. Там повара, не удосужившись обмыть, набухивали в них второе (картошку или макароны), а затем и чай. Кружек в учебном отряде почему-то не водилось. Чай разливали в те же жестяные миски. Так и пили эту бурду – с остатками супа и второго. Поначалу некоторых воротило, но ничего, привыкли. Недаром в побеждённой Германии придумали точную поговорку: голод – лучший повар!

      Тяжелей других пришлось Володьке Якушеву, смешному пареньку, наполовину русскому, наполовину татарину. Физически слабоватый, узкоплечий – тем не менее, обладал он круглым, постоянно урчащим животом. На спортивных занятиях, по команде, чуть не всей группой подсаживали ребята Якушева на турник, а тот болтался, как парус во время штиля, не в силах хоть раз подтянуться. При первой возможности, как только забрякали в кармане скудные гроши – матросская получка, побежал он в магазин и, накупив хлеба (на все!), набил брюхо. А после, повеселев, весь вечер смешил сослуживцев, дурачась и распевая весёлые татарские песенки. Однажды, найдя выброшенную штормом на берег рыбинку, запихнул её в карман. Придя же на обед, под удивлёнными взглядами сунул рыбку в котёл с горячим супом.

– Ты что, сдурел?!

– Ничего-ничего, она уже сварилась! – с этими словами положил он чуть подогревшуюся в супе сырую рыбину в миску и съел, как ни в чём не бывало. У ошалевших сослуживцев со смеху челюсти заболели.

      Тем не менее, к осени даже Якушев смог пару раз подтянуться на турнике. Пропало его круглое брюшко, да и плечи стали шире.

Показывали молодым матросам фильмы о войне. Не в первый раз видел Витька на кадрах кинохроники знакомое лицо вятского паренька Гришки Булатова. Вот он, держа знамя, бежит к рейхстагу с группой бойцов; вот крепит стяг на крыше; затем все они салютуют Победе. А после на экране появляются другие воины в красивой форме, и диктор объявляет, что это они первыми водрузили знамя над Берлином. О Гришке – ни слова! Откуда в кинохронике взялся Григорий, почему о нём молчит диктор – политрук резко оборвал неуместные расспросы.

      О, это светлое время, чудесные деньки! Ещё свежа была, ещё бурлила в сердцах людей радость Победы над фашистской Германией и милитаристской Японией. И счастливые ребята с воодушевлением осваивали профессии защитников Родины. Их учили разным флотским премудростям. Витька, вчерашний малограмотный мальчишка, впитывал морскую науку, словно губка.

– Мина, как всякое оружие, имеет свои особенности, – вещал на занятии преподаватель, седовласый кавторанг Шнайдер. – Поставленная в море, она может долгие годы находиться там, готовая, когда придёт час, нанести неожиданный удар в наименее защищённую часть корабля – в днище. Но бывает и так, что мина, простояв долгое время, превращается в мёртвую болванку; не причинив никому вреда, выходит из строя.

       На уроках Самуила Ефремовича, опытного минёра-фронтовика, имевшего на счету десятки обезвреженных боеприпасов, всегда царила тишина. Молодые матросы с благоговением внимали учителю, преподающему науку выживать:

– Запомните главное, ребята. Каждая мина – это загадка. Зарубите на носу, если хотите вернуться домой. Загадка, которую каждый раз придётся решать по-своему…

      Витькин земляк Костя Куртеев обучался по соседству, в группе комендоров.*

Изредка встречаясь, вспоминали друзья общих знакомых. Делясь впечатлениями, к месту и не к месту щеголяли новыми волшебными словечками: грот-мачта, киль, ют, фарватер, иллюминатор, кабельтов. Морским языком, чтобы подивить родных и знакомых, описывали ребята службу и в редких письмах домой.

[*Примечание: комендор – матрос-артиллерист.]

      Физической подготовке уделялось особое внимание, чему Витёк радовался, в отличие от некоторых сослуживцев. Ведь, узнав о его серебре по РСФСР среди юниоров, командование собралось выставить парня на чемпионат Тихоокеанского флота. А бокс – дело такое: неподготовленному лучше и не пытаться. Поэтому, пробежав очередной многокилометровый кросс и чуть отдышавшись, Витька, под охи и вздохи еле живых сослуживцев, приступал к дополнительной тренировке. Гусиный шаг, нырки, прыжки, уклоны, отжимания, подтягивания. И удары, удары, удары…

      Всё по душе пареньку: начавшаяся служба, подготовка к чемпионату. Одно лишь не радовало – распределение на корабль-тральщик. Витька-то представлял себя в скором будущем морским волком, бороздящим дальние моря на большом крейсере или хоть эсминце, на худой конец… поэтому, увидев впервые корабль, на котором предстояло служить, слегка приуныл. На сером борту тральщика – только номер ТК-338*. Даже названия у корабля нет! Да и уплывёшь ли далеко на таком, чуть больше торпедного катера.

[*Примечание: номер тральщика изменён автором.]

      Однако при близком знакомстве «кораблик» оказался массивнее, чем виделся издали: длиной метров шестьдесят, а то и больше. Тральщик можно было назвать стройным. Палуба с квадратными надстройками, а над ними большой крест грот-мачты. У корабля имелось прозвище – Амик.*

[*Примечание: Амик – так наши моряки прозвали американские тральщики типа «АМ», что поставлялись Советскому Союзу в годы войны. Корабль имел стальной корпус водоизмещением 914 тонн. Дизельная установка мощностью 1800 л.с. обеспечивала скорость хода в 13,5 узлов. Дальность плавания до 7000 миль. Главным вооружением корабля являлся электромагнитный трал «LL», а также два акустических трала и контактный подсекающий типа «Оропеза». Артиллерийский комплекс состоял из 76-мм орудия, двух 40-мм пушек и шести 20-мм зенитных автоматов «Эрликон». Противолодочное вооружение включало два бомбосбрасывателя, два бомбомета и гидроакустическую станцию. Имелась радиолокационная аппаратура. Экипаж 95 чел. Из 34 полученных по ленд-лизу тральщиков типа «АМ» в состав Тихоокеанского флота вошло 24.]

      Предназначался ТК-338, как и все корабли данного класса, для поиска и уничтожения мин, проводки судов через морские минные поля, а также для постановки активных или оборонительных минных заграждений. Использовался он и для охраны акватории. «Ничего, послужим! Вон, Костика Куртеева сюда же распределили, а он и рад, словно на флагман попал!»

***

      Командир корабля, капитан-лейтенант Шахабов, сорокалетний смуглый здоровяк с шикарными усами на квадратном обветренном лице, поздравил молодёжь с началом настоящей службы. Новички долго запоминали непривычные имя-отчество командира: Назарбек Джамбулатович. Был он родом из Гудермеса; говорил не спеша, с характерным кавказским акцентом. Парни, слушая вполуха дежурные фразы, пытались получше разглядеть боевые награды на парадном кителе их капитана.

А экипаж встретил салаг шутками-прибаутками. После вечерней поверки боцман, черноволосый кучерявый амбал метра два ростом, дунув, что есть мочи в свисток, пророкотал:

– На корабле все движения выполняются только по команде! Отбой, 45 секунд!

      Скинув парусиновую робу, тельняшки и бескозырки, молодёжь бросилась на койки. Матросские лежанки, прикреплённые к потолку каюты железными цепями, тут же зашатались во все стороны – хуже, чем при шторме.

– Плохо, товарищи матросы! Бардак здесь неуместен! Будем тренироваться, чтобы все койки раскачивались в такт!

      Молодые матросы ещё в учебке привыкли ничему не удивляться. Натянув на носы одеяла, притихли, ожидая развития событий. Но следующая нотация сильно удивила:

– Порядок приказываю поддерживать всегда, даже во сне. Переворачиваться только по моей команде, строем. Один свисток – на правый бок, два свистка – на левый! Вопросы есть?

– Никак нет! – хор молодых голосов разорвал плотный воздух кубрика.

– Отбой! – улыбаясь до ушей, боцман дважды свистнул и, увидев, как салажата дружно завертелись в койках, путаясь на какой бок повернуться, чуть не прыснув от смеха, вывалился в коридор.

– Надо же, – тихо пробурчал постройневший в учебке Якушев, – спать строем; такого, кажись, в уставе нет.

– Вот так корабль, вот так дисциплина, – шепнул Костя с соседней койки.

После нескольких подобных шуточек, вроде тех, когда салажатам приказывают продуть перед приготовлением в пищу мешок рожков, перебрать ведро соли «от червей», или сходить на клотик* за чаем, юмористический настрой старослужащих начал иссякать. Начались суровые флотские будни. Тральщик периодически выходил на задание в прибрежные воды. В акватории болталось немало оставшихся с войны мин – и наших, и японских, и ещё не известно чьих.

[*Примечание: Клотик – наделка закруглённой формы на топе мачты, самая верхняя точка корабля.]

      Только несведущий человек думает, что все морские мины – на одно лицо. На самом деле это целая вселенная со своим строгим порядком. По одному лишь типу установки морские мины подразделяются на пять больших групп: якорные, донные, плавающие, всплывающие, самонаводящиеся.

      И взрываются они по-разному. Контактные мины – при непосредственном соприкосновении с корпусом корабля. Гальваноударные – взрываются при ударе корабля по выступающему из корпуса мины колпаку-рогу. Антенные – срабатывают при соприкосновении корпуса корабля с металлической тросовой антенной (эти обычно применяют против подводных лодок). Неконтактные – при прохождении корабля на определённом расстоянии от воздействия магнитного поля, или на звук корабля. Гидродинамические – реагируют на изменение давления воды от хода цели. Индукционные – срабатывают при изменении напряжённости магнитного поля корабля (эти взрываются только под движущейся целью). А есть ещё и комбинированные, эти сочетают взрыватели разных типов.

      Есть мины, что срабатывают при первом же обнаружении цели. Но есть и так называемые «кратные» мины, они взрываются после заданного числа обнаружений (чтоб взорвать более важный корабль, идущий в середине конвоя)

      Есть мины неуправляемые и управляемые. А управляют ими либо с берега по проводам, либо с проходящего корабля (как правило, акустическим сигналом).

Есть мины обычные, что поражают любые обнаруженные цели, и «избирательные» – эти способны распознавать и поражать цели заданных характеристик.

Так же разнятся мины и по типу заряда, он может быть самым разным.

И устанавливают мины тоже по-разному. Надводными кораблями – минными заградителями. С подводных лодок (через торпедные аппараты, из специальных внутренних отсеков и из внешних прицепных контейнеров). С самолётов бросают. Не говоря о противодесантных минах, что устанавливают вручную с берега на небольшой глубине.

      И вот всю эту минную науку осваивали ребята теперь на практике. Тут надо понимать, что противник не стоял на месте – морские мины постоянно совершенствовались и в увеличении мощности заряда, и в создании новых типов взрывателей, и в повышении устойчивости к тралению. Вспомнилось Витьке, как шутил во время войны начальник заводской телефонки Климук: «Электрик ошибается два раза в жизни».

      Но то была лишь шутка. А вот теперь прав на ошибку уже не осталось…

      Есть несколько главных способов борьбы с минами. В самых экстренных случаях, в боевой обстановке, пускают в ход корабли-прорыватели минных заграждений – своего рода суда-камикадзе, они вызывают срабатывание мин собственным присутствием.

      Обнаруженную мину можно также уничтожить в месте постановки подрывным зарядом – «заминировать мину». Такой заряд устанавливают боевые пловцы, аквалангисты.

      Но главное, классическое средство борьбы с морскими минами всех времён и народов – корабль-тральщик, использующий контактные и неконтактные тралы, поисковые противоминные приборы и другие средства. Неконтактный трал, создав определённые физические поля, вызывает срабатывание взрывателей мины. Трал контактного типа перерезает минреп*, а всплывшая на поверхность мина расстреливается.

[*Примечание: Минреп – трос, которым мина крепится к якорю, что удерживает её на определённом расстоянии от поверхности воды.]

      Но хоть и работали тральщики почти без продыха, а нет-нет, да и случался очередной подрыв какого-нибудь неосторожного судёнышка на шальной мине. И тогда взрыв гулким эхом минувшей войны разносился над заливом Петра Великого.

      Международная обстановка складывалась непростая. Лишь два года прошло, как закончилась война нашей великой Победой. Но самураи, превращённые своим бывшим главным врагом – Америкой в верных вассалов, вновь начинали поднимать горячие головы. Провокаций, молчаливо одобряемых заокеанским хозяином, со стороны Японии хватало. Совсем рядом, в Китае вовсю полыхала гражданская война, и армии коммунистов под руководством товарища Мао Цзедуна было ещё очень далеко до победы над проамериканскими войсками Гоминьдана во главе с Чан Кайши. Пахло порохом и в соседней Корее, разделённой на зоны влияния СССР и США.

      Однажды видели матросы, как с приспущенным флагом заходит на рейд Владивостока наш гидрографический корабль «Советский вымпел». Его только что обстреляли в заливе Посьет. Командир тральщика, капитан-лейтенант Шахабов, стоя на мостике, крепко сжимал рукоятку кортика. Он, играя желваками, провожал взглядом наш обстрелянный корабль. Приспущенный флаг означал: есть погибшие.

      Сторожевые катера и подлодки, стоящие на брандвахте у входа в бухту Золотой Рог, с трудом справлялись с нашествием незваных гостей, шпионящих у наших берегов. Когда нервы не выдерживали, доходило и до прямого контакта бортами, лишь бы выдворить из нашей акватории напиравшие, словно саранча, иностранные субмарины.

      Время от времени приходили сообщения о пропавших без вести судах и рыбацких шхунах. Замполит Ласкин – симпатичный светловолосый, голубоглазый старший лейтенант, сам повоевавший с фрицами в Баренцевом море, ежедневно на занятиях призывал к усилению бдительности. Но юным морякам казалось: перестраховывается. Куда уж каким-то жукам-япошкам на великий и могучий Советский Союз рыпаться?! Замполит же неустанно твердил: накануне войны с Германией такое же шапкозакидательское настроение царило, чем враг и воспользовался, и вон оно как всё вышло!

      Служба морская – не сахар, особенно в походах. Благо, что в отличие от учебного отряда, кормили на кораблях по-настоящему. А с рыбой вообще проблем не знали. На юте всегда стояла открытая бочка с горбушей или сельдью – ешь, сколько влезет. Так что брюшко Володьки Якушева постепенно вновь приобрело форму пушечного ядра.

      Работы на тральщик столько навалилось, что Витьке некогда было даже побеспокоиться об отсутствии тренировок. Вылетело как-то из головы. Между тем чемпионат флота приближался. В один прекрасный день худой длинный лейтёха со странной фамилией Сорвиголова, переведённый недавно с торпедного катера на должность старпома, зачитал приказ командира дивизиона тральщиков об оставлении его, Витьки, на берегу сроком на месяц. Зайдя в кубрик проститься, увидал Витёк, как Костя Куртеев старательно прилаживает за подкладку брюк булавочку.

– Это ещё зачем?

– На всякий пожарный. Я как-то в детстве Боровое переплывал, и вот прям посерёд озера такая судорога ногу схватила – мама не горюй! Чуть не утоп. Вот. А от судороги первое средство – иголкой уколоть. Так что пусть будет, по морям ходим, всякое может случиться.

– Не болтай, а то сглазишь, – Витька поджал губы.

– На-ко лучше и тебе, вот – Костя протянул другану булавочку. – Надеюсь, не пригодится.

      Покумекав чуток, Витёк, хоть и оставался на берегу, последовал совету.

      С белой завистью провожал юный боксёр сослуживцев, уходящих в море на очередное задание. Долго смотрел с пирса вслед кораблю. На сей раз тральщику предстоял довольно большой по его меркам переход в район Курильской гряды. Настоящий поход, о котором так мечтал Витька! Однако, возобновив тренировки, парень позабыл обо всём. Бедный мешок с опилками, подвешенный в коридоре казармы! Сколько же Витькиных ударов пришлось ему пережить! Не повезло и штабному мичману, любителю бокса, предложившему услуги спарринг-партнёра. Не раз его лопатки врезались в истёртый пол спортуголка, и мичман давно уж пожалел о затее повысить собственную квалификацию до первого разряда.

      В самый разгар подготовки, когда до соревнований оставалось всего ничего, и не выдержал, сойдя с дистанции, раздербаненный, порвавшийся мешок, да и мичман, отутюженный в очередной раз Витькой, отказался наотрез выступать в роли боксёрской груши, пришли тревожные вести: их тральщик пропал. Связь утеряна, и больше суток судьба экипажа пропавшего корабля оставалась загадкой. К месту исчезновения направили находящиеся в том квадрате суда береговой охраны, а в Находке и Сов.Гавани принялись по скорому готовить большие корабли к тщательному поиску. Ждали улучшения погоды, чтоб подключить авиацию. Но не понадобилось. К всеобщей радости ТК-338 вышел на связь. Вернувшись через пару дней, Костя рассказывал другу о случившемся:

– Много дней мы тралили у Кунашира, а затем в проливе Лаперуза. На ночь уходили на якорную стоянку к острову Монерон. Вот. Однажды во время сильного шторма оба двигателя тральщика вышли из строя. Как назло, и рация с утра барахлила. Мощный ветер погнал корабль к острову Хоккайдо. До территориальных вод Японии оставалось рукой подать. Вот. Смотрим, их катера к нам вышли. Командир приказал готовиться к бою.

– Да ну! Правда?

– А то? Пушки, пулемёты зарядили, но чехлами закрыли. Мы, мол, не воевать идём, а так, заблудились. А сами стоим наготове, чтобы чуть что, сразу к оружию кинуться. Вот. Подошли япошки на двух катерах, давай круги наматывать. Смотрят на нас так воинственно, хмурятся.

– Прям-таки видел их?

– Как тебя сейчас! В десяти метрах от нашего борта крутились. Глазюки узеньки, на макушках зюйдвестки все от дождя мокрые, всё зыркают, зыркают. Вот. Я уж думал, сейчас что-то будет! Но обошлось, слава Богу; мотористы – молодцы, сумели в последний момент один движок запустить, вот. Так и пошли потихонечку.

– Вас уж обыскались.

– Да, попался эсминец навстречу, предлагали на буксир взять. Но командир наш, сам знаешь – гордый, отказался. Предпочёл пусть на одном движке, еле-еле, а самому дойти. Вот.

      После похода ребята изменились, это сразу бросалось в глаза. Вроде бы те же, ан нет, серьёзными стали, сосредоточенными. И на политинформациях теперь не зевали, а ловили каждое слово скупых сообщений о международной обстановке и новых происках империалистов.

***

      Происшествие с кораблём вскоре вытеснило из Витькиной головы событие долгожданное. Начинался чемпионат Тихоокеанского флота по боксу. Во Владивосток съехались сильнейшие мастера кожаной перчатки со всего восточного побережья СССР. В полулёгкой весовой категории, где выступал Витёк, конкуренция не особо пугала. Большинство боксёров в трёх лёгких категориях, прозванных образно: вес пера, вес мухи, вес петуха – составляла молодёжь, Витькины сверстники. В средних же и тяжёлых весах боксировали в основном отъевшиеся на казённых харчах старослужащие и офицеры.

      Но прямо накануне соревнований дошла до Витьки досадная новость: в их категории выступит многократный чемпион Приморского края, чемпион ЦДСО «Крылья Советов», призёр множества самых разных соревнований и обладатель кучи всяческих кубков, любимец местной публики, уроженец Владивостока, капитан ВВС Игнат Середа. Витёк читал в газете «Советское Приморье» заметку о достижениях этого боксёра, собравшегося закончить спортивную карьеру. Видел на фото волевое лицо спортсмена, смуглое и широкоскулое. Но никак не предполагал паренёк, что судьба может свести их на ринге.

      Почему лётчик принимает участие в чемпионате флота, осталось для Витьки невыясненным вопросом. Может, его эскадрилья относится к морской авиации? Но, скорее всего, кто-то из начальства решил так помочь своему любимцу – болельщиков у Середы на всех уровнях хватало. Капитану было уже хорошо за тридцать, и он перед уходом из большого спорта, очевидно, желал поставить выступлением на этих соревнованиях жирную точку, положив в свою копилку и звание чемпиона ТОФ. Витёк, уступавший Игнату Середе по титулам, опыту и прочим параметрам, всё же не робел, хотя единственным (да и то весьма спорным) преимуществом паренька являлась молодость. Витьке предстояло провести несколько боёв, о возможной встрече с капитаном на ринге он старался раньше времени не думать.

      Бои проходили в центральном парке под открытым небом. Осень уже подкрасила листья деревьев в ярко-жёлтый цвет. Стояло бархатное бабье лето. Приморские пляжи манили возможностью закрыть купальный сезон, но сотни зевак предпочитали водным процедурам настоящее мужское зрелище. Витёк не ожидал, что так легко справится с соперниками. Все они оказались зелёными новичками. Кое-кто, занимаясь до службы в секциях при заводах или колхозах, и ринг-то настоящий здесь только впервые увидел.

      И вот последний, или, как часто говорят в среде военных, крайний день чемпионата. В финале полулёгкой весовой категории, как и ожидалось, матрос Витька должен драться с грозным капитаном Середой. Паренёк, конечно, заранее понаблюдал за соперником – как тот крушил, орудуя в основном прямыми ударами, своих оппонентов в предыдущих боях. Классно боксирует, нечего сказать; да и публика встречала именитого земляка на ура! Пожалуй, это, да ещё отсутствие достойных соперников, как заметил Витька, несколько расслабило капитана.

      А Витёк – не лыком шит. И хоть тянуло парня показать на ринге сразу всё, что умеет, но неимоверным усилием воли он сдерживался, позволяя себе побеждать слабых соперников лишь с самым минимальным преимуществом. Главный же козырь, секретное оружие, коронную комбинацию – нырок под прямой удар соперника и короткий хук справа – приберегал для решающей встречи.

      Финальные бои! Витькины коленки с утра слегка трясутся. Духовой оркестр на открытой эстраде парка исполняет бодрые мелодии. Погожий воскресный денёк, собравший на зрелище тысячи горожан, радует тёплым солнышком. У ринга яблоку негде упасть. Многие зрители держат в руках плакаты и цветы. Просмотрев нарисованные лозунги, обомлевший Витька стирает со лба капельки пота. Все транспаранты – в поддержку его соперника, коренного приморца Игната Середы, в победе которого, похоже, никто не сомневается. Пышные букеты, ясное дело, предназначены ему же.

      Первый бой в наилегчайшей весе. Три раунда пролетают, как одно мгновение. Затем легчайшая категория. Бой так же скоротечен. И вот уже рефери вызывает Витьку. Оробевший паренёк, не глядя по сторонам, поднимается ступеньками в зловещей тишине. Пролезая на ринг, чуть путается в канатах, вокруг раздаются ехидные смешки:

– Куда ему, неумёхе?!

– Спорю, до гонга не доживёт!

      Обидные реплики чуть раззадоривают Витьку, с высоты ринга оглядывает он громадную толпу. И тут над парком разрастается, словно шум приближающегося поезда, невообразимый гул. Тысячи глоток разными голосами, от детского до стариковского, слившимися в один сумасшедший хор, приветствуют появление кумира.

– Игнат Середа! – объявляет через громкоговоритель ведущий, и голос его тонет в овациях и криках. Вздымаются руки зрителей. Тексты плакатов безжалостны: «СЕРЕДА – ЧЕМПИОН!»; «СЕРЕДА ПОБЕДИТ!»; «ДАЁШЬ НОКАУТ В ПЕРВОМ РАУНДЕ!» Болельщики готовы осыпать цветами степенно шествующего земляка ещё до начала боя. Так бы и случилось, помедли рефери ещё немного.

      Но поединок начат. Первый раунд, как учил тренер в кировской школе «Динамо» – разведка боем. К удивлению Витьки, именитый соперник лезет напролом – очевидно рассчитывает оправдать ожидания поклонников. От невероятного зрительского напора и мощного наступления соперника Витёк, несколько растерявшись, упускает хорошую возможность для контратаки. Сам же получает довольно мощный прямой правой в челюсть, благо кулак Середы достаёт Витьку на отходе и поэтому удар несколько смазан. Зрители же ревут так, будто на этом всё и кончится.

      А капитан, дыша как буйвол, всё напирает, его кулаки мельтешат в миллиметрах от Витькиного носа. Парню, отходя из угла в угол, удаётся как-то уворачиваться, и лишь немногие знатоки из зрителей видят, что это не просто отступление, а, вполне возможно, искусная игра. Гонг, еле пробившись сквозь крик толпы, останавливает наступательный порыв Середы. Что ж, блицкриг не получился, продолжение через минуту! Капитан, приветствуя толпу, победно поднятым правым кулаком, гордо направляется к канатам. Витёк же, спеша в свой угол, умудряется наступить на развязавшийся шнурок. Споткнувшийся паренёк, не удержав равновесия, падает на одно колено, чем вызывает очередную вспышку хохота, впрочем, быстро тонущую в оглушительном скандировании:

– Се-ре-да – чем-пи-он! Се-ре-да – чем-пи-он!

      Многотысячная толпа скандирует чётко, как один огромный рот, эффект – сногсшибательный. Плакаты, букеты, возбуждённые лица, ухмыляющийся соперник смотрит в упор.

      Витёк опускает глаза. Он видит пыль на полу. Маленькая серая пылинка перед ним. «Смогу ли?» «Пылинка, вероятно, упавшая с чьей-то подошвы – была ли она здесь вчера? Возможно». Вчера не возник повод так тщательно разглядывать пол. «Нужна мне эта победа?» «А завтра? Останется ли она, эта пылинка, завтра? Нет, завтра и ринг разберут, и пылинки не будет, ничего не будет… Ничего?». Витька поднимает глаза. «Небо будет всегда!» Сквозь крики и шум звучит гонг. «Да!» Пора.

      Капитан бросается в атаку, нанося боковые: левой, правой. Мимо. Прямой правой в голову. Витёк ныряет под кулак и, вынырнув чуть сбоку от провалившегося соперника, вложив всего себя в удар, бьёт коротким правым хуком в левый висок Середы. Того аж разворачивает спиной к Витьке. Капитан медленно оседает на колени, его руки опускаются по швам и он валится носом в пыльный пол ринга. «Вот так!»

      Воцарившаяся тишина режет уши. Всё как во сне. Зрители опускают руки. Нет плакатов, не видно цветов. Шок. Расплывшегося капитана медики тычут в нос ватой с нашатырём. Рефери поднимает Витькину руку. Новый чемпион Тихоокеанского флота спускается с ринга. Побледневшие зрители расступаются, освобождая дорогу новому кумиру, какая-то белокурая девчушка протягивает первый в Витькиной жизни букет. Робкие хлопки перерастают в овацию. Радость победы вытесняет все мысли из головы. Забытое небо провожает уходящего в раздевалку боксёра, а пылинка на ринге лежит рядом с поверженным соперником…

       Вскоре стал Витёк личностью знаменитой. Сослуживцы гордились, что их товарищ – чемпион. Офицеры здоровались за руку, давали парню поблажки, отпускали в увольнение чаще других. В газетах печатали заметки с фотографиями. Старшинские лычки украсили Витькины погоны. Парень быстро освоил новую роль. Привилегии оправдывал тем, что «так положено», да и для тренировок нужно.

      Как-то под вечер, вернувшись на корабль с одной такой «тренировки», заключавшейся в купании на городском пляже и заигрывании с местными девчатами, увидал чемпион земляка своего Костю. Тот заканчивал драить палубу, готовясь сдавать наряд. Налетели сослуживцы, в основном старших призывов – расспросить, что да как. Витёк обстоятельно поздоровался со всеми за руку. Растерявшийся Костя, стоявший последним, машинально протянул другу мокрую ладонь. Но земляк и не подумал её пожать, лишь бросил, брезгливо поморщившись:

– Иди-ка, вымой сперва палубу, затем руки с мылом, тогда и тяни.

      Покрасневший Костя под хохот старослужащих, взяв тряпку, продолжил уборку. Больше он к бывшему другу не подходил.

      Зима подкралась незаметно. Как часто бывает в прибрежных городах, осень, долго баловавшая бархатным сезоном, решила своеобразно пошутить. Спать ложились – стояло бабье лето, а проснулись – зима, самая настоящая зима, снеговиков впору лепить.

      Работы у тральщика поубавилось, а свободное время использовал Витёк для подготовки к всесоюзному первенству ВМФ. В конце следующего лета в Киеве собирались выяснить отношения сильнейшие представители всех флотов и флотилий СССР. И всё же, когда замполит решил провести историко-патриотическую экскурсию по береговым укреплениям времён русско-японской войны, Витька не стал отказываться. Нужно немного развеяться, не боксом единым жив человек!

      Кутаясь в бушлаты, они долго бродили по заброшенному промёрзшему форту, башенные батареи которого представляли собой целый подземный город. Под трёхметровой толщей бетона находились этажи помещений: снарядные и зарядные погреба, комнаты офицеров, казармы личного состава, лазарет, столовая, камбуз… Наконец, кульминация – проход через казематы, устроенные внутри скалы. Замполит предупредил:

– В казематах темно, двигаться гуськом, держась друг за друга, в сторону – ни шагу!

      Топот матросских башмаков гулким эхом разносился по мрачным чертогам грозных укреплений, когда-то надёжно защищавших береговые рубежи. Тьма стояла – хоть глаз коли. В Витьке, идущим последним, взыграла вдруг гордость. Он отпустился. «А чего это Ласкин выдумал – в сторону ступить нельзя? Мы не из пугливых!» Шаг влево, ещё. Каменный пол словно выскочил из-под ног, и Витька улетел вниз метров с шести. Хлобыстнулся на спину так, что на миг сознание потерял. Лежал не в силах не только слово молвить, кончиками пальцев пошевелить не мог. Хлопок этот услышали, но на вопрос замполита:

– Все на месте?

      Вначале неуверенно, затем всё громче звучали во мраке голоса:

– Да, все, вроде… Все, все.

      Вскоре шаги удалились и голоса смолкли. Витёк лежал, проклиная тот миг, когда нарушил приказ. Наконец, чуть отдышавшись, он смог перевернуться на живот. Ныла отшибленная спина. Попробовал подняться – и дикая боль разорвала изнутри правую пятку. Пришлось двигаться ползком. Стиснув зубы, испытывал Витька на собственной шкуре то, что пережил, пробираясь к своим, сбитый лётчик Мересьев из прочитанной в учебке «Повести о настоящем человеке». Лишь к вечеру продрогший и одуревший от боли Витёк добрался до казармы, где хватившиеся пропажи командиры уже собирали на его поиски отряд. Чудом спасшегося матроса тут же отправили на командирском газике в гарнизонный госпиталь.

– Перелом ноги, обмороженные руки, множественные ушибы и воспаление лёгких. И это только основные диагнозы, – сокрушался на осмотре седовласый начальник госпиталя с тремя звёздами на погонах. – Ну, и букетик!

      При слове «букетик» Витька с грустью вспомнил душистые цветы, подаренные симпатичной девушкой после победы на ринге.

– Товарищ капитан первого ранга, мне к первенству всесоюзному готовиться нужно; как бы поскорей выздороветь?

– Эхе-хе, товарищ старшина второй статьи! На полгодика о спорте можете забыть, это как минимум, если всё обойдётся.

      Вот тебе и раз! Витёк загрустил. «И что меня понесло на эту дурацкую экскурсию? Нет, что меня понесло в сторону от тропы? Ведь ясно же замполит приказывал!» Парень поднял перебинтованную правую руку и долго пялился на неё, вспоминая, как не пожал протянутую ладонь земляка, да ещё и унизил того перед всеми. «Вот за что мне это наказание! Бог-то всё видит, поделом мне. Буду знать теперь, как зазнаваться».

      Витька, опустив руку, уставился в окошко. Нечасто вспоминал он о Боге; по правде сказать, совсем редко – за всю жизнь можно по пальцам пересчитать, только когда очень уж прижимало. А когда отпускало – сразу забывал; а при случае мог и острую шуточку отпустить на счёт «опиума для народа». Сквозь низкие свинцовые облака пробивался тоненький солнечный лучик. «Нужно будет обязательно попросить прощения у Кости и больше подобных гадостей не творить. Зазнался – получай». Из задумчивого состояния вывела заглянувшая сделать очередной укол смуглянка, кареглазая медсестра.

– Правду говорят, вы – настоящий чемпион?

– Ну, да, – чуть покраснел парень. – Есть такое дело.

– А я сегодня дежурю… Может, вечером расскажете о ваших победах? – чуть дрожащим голоском пролепетала сестричка.

      Загорелые руки её тоже слегка дрожали, оттого укол вышел достаточно болезненным. Но чемпион не подал виду. «Стесняется! – весело думал он. – А она, вообще-то, ничего!» Вслух же ответил:

– Нет-нет! Что вы? Не могу! Никак не могу я… отказать красивой девушке! Ждите после отбоя.

***

      Витьку выписали из госпиталя лишь месяца через три. Уже распустились листочки, когда вернулся он на тральщик после «капремонта», как новенький. Старшина обрадовал увесистой пачкой открыток и писем:

– На-кось, держи. Скоро поклонницы тебя совсем одолеют. Ежели кажной отвечать, надобно спецписаря заводить!

      Довольный Витька, развязав тугую бечёвку, принялся за послания. Чем дольше читал будоражащие девчачьи признания и скупые на похвалы, но искренние каракули от мальчишек, тем сильнее зрела решимость – во что бы то ни стало скорее восстановить форму для продолжения спортивной карьеры. Физнагрузку доктор на полгода запретил. Но парень не собирался ждать так долго, планировал в июне начать тренировки, тогда ещё оставался шанс попасть на первенство ВМФ СССР. Как ни в чём не бывало, вновь общались они с Костей. Про извинения Витёк как-то забыл; да ничего, земляк и так простил.

– Ты же, Вить, на телефонке в войну работал?

– Ну, было дело – когда в кузнице надорвался – на лёгкий труд переходил. Но я там недолго – в токаря ушёл, а что?

– Да работала там у вас красавица одна на коммутаторе…

– Варя?! – перебил другана Витька. – Так убили её на фронте.

– А из дому пишут, что жива вот, – Костя внимательно разглядывал башмаки. – Ранена была – верно, но, вот говорят, жива.

– Её на Филейке видели?

– Не-а, написали, мол, уехала в Сибирь. Или на Байкал. Слухи, конечно…

Витька долго молчал, вспоминая прощальный танец с красавицей Варей, перед её уходом на фронт. Вспоминал и нежные девичьи руки у себя на плечах, и мимолётное сладкое прикосновение к холмикам груди, а вот о чём тогда говорили – не помнил.

      На плановых занятиях замполит вещал:

– Сложная международная обстановка усугубилась новым ЧП. Пропал наш советский сухогруз «Карпаты», ещё в начале апреля вышедший из Ленинграда во Владивосток. Приблизительно две недели как, находясь где-то между Сингапуром и Филиппинами, корабль перестал выходить на связь. С тех пор все попытки обнаружить судно не дали результата. Не первая пропажа советского корабля вызывает серьёзную озабоченность правительства, всего нашего народа и лично товарища Сталина. Что могло произойти? Крушение из-за шторма, подрыв на мине, пиратский захват, а может какое-то новое секретное оружие империалистов? Версий много, но ни одна пока не подтвердилась. На поиски по маршруту пропавшего сухогруза из Ленинграда послано научно-исследовательское судно «Красный Херсонес». Само собой, там не только учёные на борту…

      Замполит, сделав многозначительную паузу, оглядел притихший экипаж. И, хорошенько высморкавшись, уже менее официальным тоном продолжил:

– Не знаю, можно ли найти таким способом сухогруз. Следов-то на воде не остаётся. Да и сектор поиска огромный – от Малайзии до Японии. Но попытка – не пытка. Сдаётся мне, что и наши учёные не пальцем деланы, не так просто именно это судно послано. Значит, есть на «Херсонесе» этом какая-то секретная аппаратура… Ну а наша задача – усилить бдительность. Корабли пропадают, не шутка! Тем более, рядом самураи. А мы хоть и народ-победитель, но расслабляться на боевом посту нам Родина права не давала!

      Капризная приморская весна окутывала побережье свежестью утренних часов. Днём же влажный воздух прогревался, заставляя потеть одетых ещё довольно тепло горожан.

      В последний день мая матросов собрали в клубе на концерт. Но вначале – лекция на тему «Наука и религия». Лектор, пожилой, интеллигентный с виду профессор-очкарик из Новосибирска, долго и убедительно рассказывал о всяческих человеческих заблуждениях. Говорил интересно, с огоньком. Приводил наглядные примеры, а где-то с шутками-прибаутками понятным матросам языком высмеивал антинаучные религиозные байки:

– Некоторые малограмотные, в основном пожилые граждане, утверждают, что где-то на небе есть бог. Ну, и где же он, позвольте спросить? Может на облаке сидит? Хе-хе!

      Лектор, подмигнув залу, состроил глупую рожу. Поднёс ладонь к бровям и уставился в потолок, словно высматривая там кого-то:

– Ау! Есть там кто-нибудь?

      В зале раздался дружный смех.

– Нет там никого! Хе-хе! Наши лётчики выше облаков летают и никакого бога не видели!

      Такая живая манера пришлась ребятам по душе, не то что заунывное вещание замполита. На лицах у всех, от рядовых матросов до старших офицеров, сияли улыбки. Лишь командир тральщика Шахабов сидел отрешённо, полуприкрыв глаза, да часто посматривая на часы, наверное, думал о чём-то более важном, остальные слушали внимательно. Слушал, посмеиваясь, и Витёк. Он, глянув на сидящего рядом Костю, ткнул того локтем в бок. Земляк насупился и весёленького настроения толпы не разделял.

– Чего ты?! Верно ведь профессор шпарит!

– Неверно, – буркнул Костя и стал пробираться к выходу.

      «Чудак! Неужто такой верующий?» А профессор продолжал:

– Так вот, товарищи, наукой доказано – всё зависит только от человека! И только человек – хозяин своей судьбы: захочет – в небо полетит, захочет – гору свернёт. А вам, советским морякам, и подавно нужно полагаться только на собственные силы. Вот, к примеру, случись, не дай бог, крушение…

      Тут лектор, как ни странно, постучал по деревянной столешнице и поплевал через плечо, чем вызвал одобрительные кивки и улыбки зрителей.

– Хе-хе! В некоторые приметы мы всё ещё верим, хе-хе! Ну, так вот, крушение. Два матроса оказались в воде. Один опустил руки и давай богу молиться, а другой, собрав силы и волю, поплыл к берегу. Так который из них спасётся? То-то же! Отсюда вывод: сказки религиозные придуманы слабаками; по-настоящему сильный человек не нуждается в боге, он сам себе спаситель! Или спасатель? Хе-хе! И только такой человек добьётся в жизни своих целей!

      Речь профессора воодушевила. Витёк повторял: «Я чемпион! Я самый сильный! Я пробьюсь на верх пьедестала!» и верил, что такие самовнушения помогут ему настроиться на будущую победу. Но не успел парень возобновить тренировки, как командир, покашливая, объявил экипажу приказ. Завтра в 7.00 – выход на боевое траление. Что ж, тоже хорошо. Витёк пропадал то на тренировках, то в госпитале, давно настоящей службы не нюхал. Пора бы, уж скоро год, как призвали. Тем более – поход боевой! А по возвращении можно и тренировки начинать.

      Тральщик поставили на размагничивание. По проложенным на палубе вдоль бортов обмоткам пустили ток. Костя же после обеда вдруг занемог. Его так скрутило, что бледного, мокрого от пота матроса пришлось отправить в лазарет, а оттуда и в госпиталь. Сопровождать другана вызвался Витька.

– Ну, что с тобой? – спросил Витёк страдальца, вышедшего с первичного осмотра.

– Доктор сказал, похоже на аппендицит, будут обследовать, а там и резать. Вот. Укол поставили; вроде, легче сейчас.

– Значит, здесь останешься, не пустят тебя в поход?

– Да, жаль; я бы хотел…

      И тут Витьку понесло:

– Так какие проблемы? Ты бога-то своего попроси. Он тебя на раз вылечит, конечно, ежели существует.

      Витёк решил вразумить земляка, как когда-то пытался просветить малограмотную бабушку. Но то бабушка, а тут парень молодой, комсомолец! Костя же сидел, нахмурившись, боль не совсем ещё отпустила.

– Что ж, и попрошу. Да только Ему решать – исполнить просьбу или нет.

– Ты же комсомолец! Не ожидал, что ты во всякую чепуху веришь.

– Это ты веришь в чепуху, которую тот старикашка в клубе молол. Вот. А вы уши-то и развесили: хе-хе да хи-хи. Собственные силы, подумать только! Может человек собственной силой аппендицит вылечить?

– Так доктора лечат. Не бог ведь.

      Парни спорили шёпотом, чтобы их никто не услышал. Но шёпот Витьки был напористый, не шёпот, а скорее шипение. Костя же чуть слышно отвечал, так что даже Витьке приходилось напрягать слух, чтобы слова разобрать.

– Без Божьей помощи, Вить, тебя ни один врач не вылечит. Только не говори мне, что ни разу в жизни к Богу не обращался.

      Витёк потупился, кумекая, как ответить.

– Ну да, правду скажу, не без того… Но это так, минутная слабость. Маленький был, война шла к тому же… Мало ли что в голову взбрести может?

– Ладно, что спорить? Дело хозяйское. У тебя своя наука, а у меня своя. Вот. Только смотри, прогневать-то Его не боишься? Вдруг опять обращаться придётся, а?

      Озорная улыбка расплылась по Витькиной физиономии.

– Не, теперь-то уж не придётся. А ты, Костик, никак, бабушкиных сказок в детстве наслушался. Водили тебя, небось, на могилку старца Стефана? От вашей деревни совсем рядом ведь.

– Ну, водили; и на могилку, и к источнику; да и ты, похоже там бывал?

– Да-а-а. У меня самого бабушка, знаешь какая? О-о-о, дюже верующая, молится с утра до ночи, – увидал тут Витёк, как наяву бабушку, кладущую поклоны перед иконой Николы Великорецкого, хранившейся у неё в войну; наваждение длилось лишь мгновение. Тряхнув головой, Витька изрёк:

– Но я теперь по-настоящему понял: всё зависит только от меня. Я сильный. А сильный человек добьётся, чего захочет!

– М-да… Знаешь, Вить, как мой дед говаривал? В чём отличие зрелого мужика от сопливого мальчишки?

– Ну, в чём?

– Сопливый мальчик всё пытается добиться своей цели, а зрелый муж идёт к

идеальной цели, поставленной Богом.

      Кореша попрощались, пообещав оставить разговор в стенах этой комнаты. Обернувшись в дверях, Витька спросил:

– Так что плохого в том, чтобы добиваться своей цели?

– Только Бог не ошибается. Вот. Человеку же, как ты знаешь, свойственно ошибаться. Ты уверен, что твоя цель – правильная?

      После разговора с другом появились в Витькиной голове смутные сомнения. В самом деле, как часто бывало в жизни, что какая-либо неприятность оборачивалась чем-то хорошим. И наоборот. Витька включил фантазию. Ну, например, допустим, идёт по лесу человек. Споткнулся, упал – плохо, неприятность? Ан нет! Упав, он уткнулся носом в грибы, которые так долго искал. Нашёл грибы – радость? Нет! Среди них оказался ядовитый. Человек, съев грибы, заболел, слёг. Ну, это-то, конечно, плохо? Не-е-ет! Лёжа в больнице, он прочитал книжку соседа по палате, в которой нашёл ответ на давно мучивший вопрос… И так можно продолжать бесконечно.

      Вернувшемуся из лазарета на корабль Витьке, замполит Ласкин вручил на сей раз одно-единственное письмо – из дому. Мама описывала нелёгкую жизнь, передавала приветы от всей родни; а самый большой привет – от самого младшего члена семьи – брата Алёшки! По Алёшке, которому на днях стукнуло восемь, Витька особенно тосковал; он так надеялся, вернувшись со службы, заменить малышу хоть в чём-то отца. В конце письма бабушкиными каракулями – благословения и молитвы. Ох, бабушка, бабушка, что ж ты меня опять позоришь? Скажи кому – стыда не оберёшься. Да и письма наверняка проверяют.

– Ну, как там оно? Дома всё в порядке? – поинтересовался торчащий поблизости замполит.

– Да, конечно, – выдавил покрасневший, как помидор, Витька.

– Ну-ну, – Ласкин улыбался, словно знал содержание письма.

      «Эх, бабушка, бабушка, подводишь меня! Хоть бы ты уж не писала мне сюда всякую ерунду!»

***

      Следующим утром, отдав швартовы, ТК-338 вышел через Восточный Босфор курсом зюйд-ост. Впереди ждали море, небо, солнце и… мины. Настоящая мужская работа! Казалось бы, знай себе радуйся морской романтике. Но что-то бередило Витькину душу. Не предчувствия, нет – а, скорее, пакостное ощущение, словно он родного человека предал: отрёкся от бабушки, её молитв и благословений.

      Весельчак боцман, увидав кислую Витькину физиономию, решил шуткануть. Некоторое время усиленно пялился в бинокль, наконец, оторвавшись, бросил Витьке:

– Срочно передай капитану: Аскольд снялся с якоря и уходит в океан!

      Витька бросился со всех ног. «Интересно, чей корабль этот «Аскольд» – наш или вражеский?» Влетев на мостик, доложил, как положено. Выслушав внимательно, капитан подкрутил усы и, чуть растягивая слова на кавказский манер, поинтересовался:

– Боцман заметил?

– Так точно!

– Передай этому шкафу деревянному от меня привет. А тебе два наряда вне очереди за отсутствие элементарных знаний. Год отслужить и не знать, что Аскольд – вон тот остров – на это нужен особый талант!

      Витёк так обиделся на командиров! Ему казалось, что он с начальством на короткой ноге. Думал, чемпионство такие права даёт. А тут! «Что я, обязан помнить названия всех островов?» Но сослуживцы, узнав причину наказания, не могли сдержать смех. Остров Аскольд на Тихоокеанском флоте известен каждому! Удручённый, с уязвлённым самолюбием, заступил Витёк в наряд. Ночью, естественно, не спал, службу нёс, как положено, чтобы не допустить новых проколов, ведь настоящего корабельного опыта он имел всего ничего…

Красный шар солнца вынырнул из ровного, как огромное зеркало моря. Выйдя, наконец, в заданный квадрат, приступили к работе. Прошлым летом Витьке довелось пару раз ходить на корабле в составе дивизиона тральщиков на задания. Тогда работали в основном парно. Длинный трал натягивался меж кораблей. Острые резаки рвали минрепы. К всплывшим минам подходили на шлюпках, стараясь не задеть торчащие во все стороны рога. Закрепив подрывной заряд, зажигали длинный бикфордов шнур и ударяли по вёслам. Морская мина – штука серьёзная, сухопутной – не чета. Одно дело – гусеницу у танка порвать, другое – уничтожить корабль, громадную железную махину, величиной с многоэтажный дом. Так что улепётывали быстро. А взрыв, трясший море и окрестные скалы, ещё долгим эхом стоял в ушах.

      Но на этот раз ТК-338 работал в одиночку. От кормы метров на 40 влево и вправо тянулись тралы, прикреплённые к параванам, волочащим эти железные тросы с резаками в стороны и вперёд, по курсу тральщика. Витька, с прошлого лета не участвовавший в боевом тралении, забыл об отдыхе после бессонной ночи. Какое там! Он помогал ребятам на палубе. Светлая роба с пришитой над сердцем полосой материи с боевым номером*, промокла от морских брызг и пота.

[*Примечание: Боевые номера присваиваются всем старшинам и матросам корабля. Цифрами зашифрованы: боевая часть, номер поста и порядок в смене]

      Как известно, слухами земля полнится, и матросы на юте поговаривали, что их тральщик расчищает путь тому самому научно-исследовательскому судну «Красный Херсонес», что ищет пропавший сухогруз. Забылась обида на командиров. Жаркий день пролетел быстро. На счету экипажа ТК-338 числилось четыре уничтоженных мины (на сей раз, не мучаясь с зарядами и шнурами, их просто расстреливали из крупнокалиберного пулемёта, для одиночного траления так было проще). «Повезло мне служить на тральщике, – думал теперь Витька. – Будет, о чём дома порассказать!»

      К вечеру небо затянуло. Облака всё сгущались. Когда стемнело, не проявились ни звёзды, ни Луна. Чёрное небо, чёрные волны. Свет корабельного прожектора терялся во мраке, не в силах хоть чуточку раздвинуть его. По опустевшей палубе гулял, завывая, бродяга-ветер.

      Закончился первый день очистки заданного квадрата от мин. Сколько их, этих дней, ещё впереди? Рядовой состав и младших командиров в такие подробности не посвящали. «Эх, Косте не повезло, торчит сейчас в лазарете, пилюли глотает, столько интересного пропустит!» Тральщик направлялся к месту ночной стоянки у острова Фуругельма, путь до него неблизкий. Пробили склянки, и первая смена матросов застучала ложками по жестяным мискам, поглощая макароны по-флотски. Витька изнемогал от голода, дожидаясь своей очереди во второй смене. Желудок урчал, как буксир, тянущий баржу. Мясной аромат кружил голову. Чувствовалось, вымотался за день. Набить бы желудок под завязку и отсыпаться скорей!

      Придвинув тарелку с дымящейся едой, Витёк потянулся за куском хлеба. Тут корабль, одновременно с оглушительным грохотом, словно подбросило. Стол больно саданул по рёбрам. Свет вырубился, осталось лишь тусклое аварийное освещение. Макароны разлетелись по полу. Рядом с ними, подпрыгивая, дребезжала тарелка. Мелькнула досада о пропавшем ужине, но в следующую секунду Витька понял, что остаться голодным – ерунда. Что с кораблём? Он ведёт себя странно! Лёгкий крен на левый борт вместо того, чтобы, как обычно, выправиться, медленно, но верно усиливался.

      Резкий гул ревуна разрезал мглу. Тревога – не учебная, настоящая! Что стряслось? Вражеская торпеда? Скорее мина! Вместе с другими Витька кинулся на палубу по лестнице, уходящей из-под ног. Нет, паники не было, но неразбериха имела место. Оглядевшись, Витька понял насколько всё плохо. Увеличивающийся крен грозил опрокинуть судно. Вместе с тем ветер, хлеща солёными брызгами по щекам, всё крепчал. Начинался шторм. Но, одно дело – когда в шторм ты на корабле, совсем другое – оказаться во мраке бушующих волн посреди моря.

– Свистать всех наверх! – орал, перекрывая свист ветра, капитан Шахабов.

      Значит – самое худшее. Готовится полная эвакуация, хана кораблю! Из нижних трюмов окровавленные матросы тащили то ли раненых, то ли мёртвых товарищей.

– Где радист?! – надрывался боцман, стоя в одной рубашке без кителя, – SOS подать успели?!

      Тени суетящихся, как муравьи, людей мелькали в тусклых отблесках аварийного света. Корабль, всё сильнее заваливаясь на бок, медленно погружался. Старпом Сорвиголова и замполит Ласкин бегали, пытаясь перекричать ветер:

– Стр-ройс-ся! Надеть спасжилеты! Раненых – в шлюпки! Шевелись!

      Спасательных жилетов на всех не хватало, но Витька, успев схватить, быстро напялил. Подхватив контуженого кока, вдвоём с подвернувшимся Якушевым дотащили его к шлюпке. Упитанный кок, вцепившись побелевшими пальцами в борт плавсредства, оглядывал палубу мутными, непонимающими глазами. Очень хотелось остаться у шлюпки, дающей шанс на спасение. Витёк, держась за её деревянный борт, окинул взглядом кренящуюся палубу. Корма и нос терпящего бедствие тральщика терялись в темноте. Грот-мачта огромным железным крестом нависла над матросом. Парень всё же как-то смог преодолеть душевную слабость. Скрипя зубами, заставил себя снять спасжилет. Напялив его на ошалевшего кока, рванул на помощь раненым.

      Тут-то и громыхнул, разрывая уши, новый взрыв. Яркая вспышка на секунду озарила зловещую картину: тонущий корабль посреди бушующего океана. Тральщик тряхнуло так, что внутренности Витьки словно перевернулись. Сам не помня как, он оказался в воде. Медленно погружаясь в пучину, парень начал приходить в себя. Как только сознание вернулось, дикий ужас объял его. Очень хотелось дышать. Что есть мочи заработал руками и ногами. На секунду остановившись, стянул мешавшие ботинки. Воздух, где же ты? Наконец, вырвался на поверхность. Вдох, ещё один. Во рту стало солоно от залетевших брызг. «Слава Богу, жив!»

      Проморгавшись, увидел Витёк полыхающий тральщик. Отчаянно грёб к нему в надежде зацепиться за шлюпку с ранеными, которую по идее уже должны спустить, но огромные волны относили парня всё дальше. Витька, выбившись из сил, понял – до корабля ему не добраться. Но и шлюпки нигде не видно!

      Он перестал грести. До объятого огнём, завалившегося на бок тральщика уже метров двести. А волны увеличивали расстояние, унося матроса во мрак. Что случилось? Минное поле? Вначале на одну мину наскочили, затем на другую. И тут до Витьки дошло: на корабле имеется солидный запас снарядов, глубинных бомб и подрывных зарядов. Что, если… Не успел он додумать, как подорвавшийся боезапас с грохотом разворотил остатки корабля, просто переломив его пополам. В зареве взрыва видел Витька летящие тела матросов, обломки шлюпок. Дико просвистев над головой, плюхнулся позади здоровенный осколок железной мачты.

      Страшное зрелище – прямо на глазах барахтающегося в воде Витьки, пылающие остатки корабля быстро ушли под воду. Парень остался один посреди штормящего океана. Пахло горелым машинным маслом. Рядом, взмахнув вышитыми на лентах якорями, ушла под воду чья-то бескозырка. Всё стихло. Лишь плеск волн, да завывание ветра нарушали мрачное безмолвие.

***

      Постепенно до Витькиного сознания начал доходить весь ужас ситуации. Если дело происходило бы в холодное время года, парню оставалось жить считанные минуты. Но вода океана прогрелась достаточно для того, чтобы человек не превратился в ледышку. Сколько сможет он продержаться, пока волны несут в неизвестном направлении? Можно ли хоть что-нибудь предпринять?

      Время тянулось мучительно медленно. Неужели он один остался в живых? На крики, тонущие в свисте ветра, ответа не получил. Казалось, кромешная тьма этой ночи не рассеется никогда. Витёк уже вовсю стучал зубами. Он давно перестал барахтаться, лишь поддерживал тело на плаву. Нужно экономить силы, их и так почти не осталось. Ведь предыдущую ночь он дежурил, не спал, ещё и с ужином пролетел. Такое с Витькой и раньше (во время войны) случалось: одновременно ему было и голодно, и холодно, и невыносимо клонило в сон. В общем, полный упадок сил. Но тогда, в войну, он хоть среди людей находился, в цехах оборонного завода. Тогда он хоть знал, что двенадцатичасовая смена рано или поздно закончится, и он сможет, чуть подкрепившись, поспать у тёплой печи…

      Шторм стихал, но волнение оставалось достаточно сильным, когда закемаривший Витька в очередной раз чуть не захлебнулся. Тут-то в серых сумерках утра парень и увидел её. До этого он, вымотанный до предела, уже впадал в полубессознательное состояние. Пару раз чудились бредовые видения. Что-то связанное с боксом…

      Звучит гонг, и Витька, подняв кулаки в затянутых туго перчатках, направляется к сопернику, стоящему спиной в дальнем углу ринга. Он видит эту картину как бы со стороны, сверху. Витька делает пару-тройку шагов по обитому синей тканью помосту и проваливается в пустоту посреди ринга, затягивая за собой ткань. Летит с огромной скоростью в неизвестность, пока не очухивается, вынырнув из кошмарного сна и попав в кошмарную реальность…

      Она серела в тусклых утренних сумерках, почти сливаясь с цветом присмиревшего моря. Витёк, время от времени пытавшийся разлепить глаза, не обратил бы внимания, но задравшийся кверху железный рог заставил насторожиться. Что это, очередная бредня? Еле живой матрос напряг остатки сознания и чуть не взвыл от досады. «Не может быть. Мина! Да сколько их тут?»

      Стальной корпус метрового диаметра приближался, покачиваясь на волнах. Витька работал руками и ногами, но мина, как живая, словно обладая разумом, не желала упускать моряка. «И откуда она только взялась? Это же глубинная мина, она не должна болтаться на поверхности. Видно, шторм с троса сорвал!» Шли минуты, парень окончательно выдохся, конечности почти не слушались.

      До мины не больше метра. Рога, словно целятся в Витьку, но усталость настолько велика, что пересиливает страх. Что-то мистическое в этом – мину словно магнитом притягивает к вяло барахтающемуся человеку. «Главное, не задеть рога!» Витёк упирается в шершавый, поросший мелкими ракушками корпус. Железо неприятно холодит ладонь, холодок бежит и по жилам. «Неужели конец?»

      Мина напирала. Витька, сдерживая её рукой, продолжал барахтаться. В голове сами собой всплывали зазубренные в учебке строки наставлений: «Мина якорная, гальваноударная. Корпус с положительной плавучестью. Удерживается на заданной глубине под водой якорем с помощью минрепа (который оборвало). Срабатывает при ударе корабля по выступающему из корпуса мины колпаку-рогу, в котором находится стеклянная ампула с электролитом гальванического элемента. Лишь бы эти колпаки не задеть!» Витёк на секунду прикрыл веки и услышал, словно из другого измерения, голос кавторанга Шнайдера:

– Запомните главное, ребята. Каждая мина – это загадка. Зарубите на носу, если хотите вернуться домой. Загадка, которую каждый раз придётся решать по-своему…

И вдруг – вспышка ужаса, кажется, он ткнул коленом один из находящихся под водой рогов. Внутри парень весь сжался в ожидании взрыва. Сердце колотилось как у загнанного кролика. Но тянулись секунды, а всё оставалось по-прежнему. В эти мгновения парню с новой силой захотелось жить.

      Прошла минута, другая, прежде чем Витька, отдышавшись, понял – взрыва не будет. Пока матрос гадал: неисправна вся мина, или только один задетый им колпак, сила океана вдруг резко развернула железяку, и тот рог, что торчал сверху, больно врезал Витьке по локтю. И снова пронесло! «Что ж, значит можно не опасаться. Второй раз родился, или уже третий? А ведь могло бы и единого кусочка не остаться!» Парень, ухватившись покрепче за рога, плотнее прижался к мине, ставшей его спасительницей. Обняв железного монстра крепко, словно мобилизованный призывник невесту, Витёк мгновенно провалился в тяжёлый сон.

      Сколько часов продолжался этот дремотный вальс человека и мины посреди Японского моря? Всплывшее солнце согрело продрогшее тело. Витька часто, пробудившись на мгновение, открывал глаза и, ничего толком не поняв, разморённый солнцепёком, вновь проваливался в жуткие бредовые сны. Он толком не понимал – когда находится во сне, когда наяву. Всё казалось наваждением. В мареве океанского зноя ему грезился корабль. По-настоящему очнулся от жажды лишь к полудню. Невыносимо хотелось пить, дико болели сгоревшие на солнце плечи, о голодном желудке даже не вспомнилось. В горле саднило так, словно кошка острыми когтями поорудовала. Умереть от жажды посреди океана – перспектива невесёлая.

      Окончательно проморгавшись, Витёк не поверил глазам. Фантом обретал реальные черты. «Корабль; точно, корабль!» На горизонте маячил серый силуэт, издали сложно разобрать – эсминец или сторожевик. «Ну конечно, иначе и быть не могло! Наши ищут пропавший тральщик. Ну, всё. Спасён!»

– Эй, сюда… я здесь… сюда, – хриплые слова больно ранили пересохшее горло.

      Так не выйдет. Витёк замахал рукой. Да, его видят, корабль медленно растёт.

– Ну, что ж, дорогая, пора нам расстаться, – Витька усмехнулся тому, что обращается к мине, как к живой. – Пора мне домой, спасибо за спасение и за приют.

      Ладонь моряка ласково похлопала по нагретому солнышком боку «подруги».

– Прощай! – парень оттолкнул мину, чтобы плыть к подходящему кораблю, но не тут-то было. Мина не отпускала! С корабля, остановившегося поодаль, во избежание напрасного риска спустили шлюпку. Но мина – как приклеилась! Витька не на шутку перепугался. «Да что ж, в конце-то концов? Ведь так не бывает!»

– Пусти! – хрипел парень, – Сука! Падла! Пусти!

      Он пытался оторваться от неё, но не мог. Краем глаза заметил, что на шлюпке, перестав грести, издали наблюдают за этим невероятным барахтаньем. Ему не помогут, если он не отделается от мины! Но силы… Да где ж их взять?

      Слёзы текли по мокрым щекам. Спасение – вот оно, рядом, но как же избавиться от этой зверюги, которую недавно нежно обнимал?

– Ну, хватит, хватит, я больше не могу. Ты же меня спасла, а сейчас хочешь погубить? – шептал в исступлении парень. – Бога ради, отпусти ты меня. Пожалуйста…

      Витька, продолжая барахтаться, не сразу заметил, что находится рядом с миной. Рядом, но не вплотную. Не веря в удачу, попробовал плыть. Мина осталась на месте. Он плыл не спеша на спине, не выпуская из виду коварную подругу. Но та, словно сжалившись над моряком, больше не держала его в своих цепких объятиях. Мина, плавно покачиваясь на волнах, помахивала рогами, будто прощаясь.

– Умница. Вот так!

      Отплыв на достаточное расстояние, Витька, наконец, повернулся к подгребающей шлюпке и внутри всё оборвалось. Японцы! Глянул на подошедший корабль, но каких-либо опознавательных знаков не обнаружил: ни флага, ни названия на борту. Витёк рванул было назад к мине, словно та могла как-то защитить, но тут же послышались резкие окрики на чужом языке. Воздух разрезали гулкие звуки выстрелов, и маленькие фонтанчики от пуль рассекли водную гладь перед советским моряком.

      Подоспевшая шлюпка, наполненная сынами Страны восходящего солнца, преградила путь. Деваться некуда. Японцы ловко закинули Витьку на борт. Лопоча на своём странном наречии, повезли на корабль. Витёк, тупо пялясь на отдаляющуюся мину, пытался переварить ситуацию. Гибель тральщика, всех товарищей, невероятная встреча с миной, а теперь японский плен! А ведь ещё вчера Витька помогал сослуживцам на палубе корабля. «Главное – не падать духом. Если жив – есть надежда. Я сильный, всё зависит от меня» Кроме этих заклинаний, ничего другого не осталось. Вот только самовнушение не очень помогало.

***

      Верёвка жмёт связанные накрепко Витькины руки. С разодранной тельняшки падают капли. Босые ноги чувствуют все неровности палубы. Довольный узкоглазый командир со следом ожога на подбородке резким голосом отдаёт распоряжения. Быстрый обыск, и Витёк лишается брючного ремешка. Ненайденная булавка, подаренная Костей Куртеевым, по-прежнему за подкладкой брюк, но с таким оружием много не навоюешь! Новый окрик главного, и низкорослый угреватый матросик, прибежав с котелком воды, поит измождённого советского моряка.

      Короткая пулемётная очередь, вздыбив волну немного позади мины, заставляет оторваться от питья.

– Да неисправная она, не взорвётся! – вырывается у Витьки.

      Ещё очередь. Точное попадание – и водяной столб взлетает до небес. Над морем разносится оглушительный грохот. Остолбеневший Витёк часто моргает. Все смотрят на место взрыва, откуда по глади океана кругами расходятся волны. Выпавший из рук японца котелок катится за борт. Вот так «не взорвётся»!

      Особо не церемонясь, затолкали Витьку в какую-то тёмную каморку в нижней части корабля, хорошо хоть руки развязали. «Куда же я попал? Кораблик странный какой-то, поменьше нашего тральщика будет, но видно – более скоростной. Не военное судно, но оружием набито под завязку. Браконьеры? Пираты? Шут их разберёт! Скорее всего, корабль-шпион. Нужно попробовать выяснить!»

Через четверть часа зашёл тот самый главарь с ожогом, с ним ещё трое. Началось что-то типа допроса. Начальник резким голосом с угрожающими интонациями изрекал какую-то тарабарщину. Один из сопровождающих пытался переводить, что-то мямля, чуть ли не ласково, по-русски. В другое время этот контраст, наверное, вызвал бы улыбку, но сейчас точно не до смеха. Витька «включил дурачка», что-то отвечая невпопад. Пару раз переспросил, делая вид, что не чухает. В общем, растолковал лишь, что он советский моряк с затонувшего судна, очень хочет есть и пить. А что за судно, куда шло, где затонуло – «моя-твоя не понимай». Наконец японцы отстали. Решили, видать, основательный допрос отложить.

      Витьке принесли чашку, наполненную до краёв лапшой с бульоном. Лапша странная: тонюсенькая, словно нитка, парень видел такую впервые; плавали там же зеленоватые кусочки ламинарии. «Во додумались – водорослей накрошили! А хлеба-то не дали; пожалели, супостаты! И ложку не принесли, забыли что ли? Что ж, попробуем!»

Витька попытался поддеть лапшу деревянными палочками, зачем то оставленными тут же, но ничего не вышло – слишком скользкая. Ладно, тогда по-другому: вначале бульон, затем остальное. Витёк пригубил жидкость от края плошки и чуть не взвыл! Парень закашлялся, глаза слезились, во рту разгорался пожар. «Ну и гады! Издеваются над пленным! Специально, видать, столько перцу насыпали, чтобы посмеяться!»

      Что же делать? На ум пришли два варианта. Первый – в знак протеста объявить бессрочную голодовку. Второй – сделать вид, что всё очень вкусно, просто пальчики оближешь, тем самым привести врага в трепет, доказав, что русскому матросу всё нипочём!

      Прислушавшись к мнению урчащего желудка, Витька выбрал вариант номер два. Зажмурившись, выпил жгучий бульон, в результате пожар распространился из горла и на желудок. Слёзы текли ручьём, но моряк не сдавался. Лапша оказалась отдельным испытанием. Нескончаемую тонкую верёвочку-лапшину Витька мужественно засасывал в течение нескольких минут, делая иногда небольшой перерыв, чтобы, отдышавшись, остудить горло. Наконец, и эта пытка закончилась. Водоросли же решил не есть, чтобы показать свою непреклонность. «Что я им, корова какая, чтобы всякую пакость жрать?»

Миска гордо отодвинута.

      «А что там в плошке? Какая-то зеленоватая бодяга, чайком немного попахивает, но как-то по-другому. Надеюсь, не отрава. Ладно, придётся выпить, иначе огонь в желудке не потушить». Витька сделал пару глотков. «Эх, отсталая нация. То ли дело – наш нормальный чаёк, да с сахарком вприкуску!»

      После обеда невозмутимого матроса перевели наверх. Видать специально для него командирскую каюту освободили. Плюсом стали: большой (не чета нашим) иллюминатор и кровать (не подвесная койка, а обычная железная кровать). Но появился и минус в виде наручников, которыми Витьку к той самой кровати и приковали так, что до иллюминатора не добраться. Безжалостно грохнула дверь. Советский моряк огляделся. На стене – полотнище: красные лучи на белом фоне – японский морской флаг; слева от него – огромный цветастый веер; в углу – большая красная ваза с синими бумажными цветами, украшенная птичьими перьями; над кроватью – «картина» (какая-то мазня – иероглифы в рамке). Перед тем как провалиться в сон, увидал Витёк, выглядывающую с палубы через иллюминатор, сосредоточенную рожу японского часового.

      Десять, девять, восемь, семь… Он снова летел в бездонную дыру посреди ринга, а где-то сверху рефери продолжал считать, как при нокауте, только задом наперёд: три, два, один…

      Витька вздрогнул, очнувшись. Первым, что увидал, разлепив глаза, была всё та же сосредоточенная японская рожа в иллюминаторе. Причём вполне возможно, что часового давно сменили, и караулит другой. Но «рожа» всё равно была та же, и Витьку она не порадовала.

– Хорош пялиться! Чего уставился, как баран?

      Японец что-то угрожающее прохрюкал в ответ, но всё ж отвернулся. Некоторое время Витёк наблюдал за маячившей в иллюминаторе башкой часового. Темнело, дело к вечеру. Слышал Витька и, приглушённые стеклом, завывания ветра. Похоже, опять штормит. «Как же он переменчив, этот океан, под стать человеку у которого то одно на уме, то другое»

      Парень потянулся, разминая кости. И почувствовал – силы (или хоть какая-то их часть) вернулись. Он ещё сможет дать врагам бой! Матрос погрузился в размышления. Первая часть плана созрела довольно быстро. Выбраться из каюты казалось делом вполне реальным. Наручники можно открыть булавкой, что прячется в подкладке брюк (спасибо Косте!). Конечно, в голове всегда всё гладко, а как оно на самом деле обернётся? Но самый главный вопрос: что дальше делать? – висел в воздухе.

      «Нужно добыть оружие, лучше автомат, захватить капитана и приказать двигаться к нашим берегам. А если не выйдет? Тогда может, удастся хоть спасательный круг стащить, или жилет раздобыть и просто броситься в море? А что, опыт есть. Да и проще будет со спассредством, ещё бы фляжку воды захватить. А там, глядишь, и наши найдут!»

      Размышления прервал лязг замка. Снова главарь со шрамом в окружении нескольких самураев. На сей раз допрашивали жёстко. Японцы пустили в ход кулаки и какие-то деревянные палки на цепочках. Когда лупили Витьку этими палками, он чуть не выл от боли; думал, все кости переломают. Но матрос крепко держал язык за зубами, что злило японцев ещё больше. Перед уходом зверюги снова обыскали Витьку. Заветную булавку всё же обнаружили и изъяли, наподдав для острастки. Самураи ушли, оставив пленника на полу харкать кровью. Вывернутая правая рука была по-прежнему прикована к кровати.

      Витька кое-как поднял израненную голову от потёртого серого линолеума и, кряхтя от боли, уселся. «Надо действовать пока ещё кости целы, в следующий раз могут так измордовать, что надежды на побег и вовсе не останется» Качка усиливалась. Трясущейся рукой, косясь с опаской на иллюминатор, потянулся Витёк к поясу брюк.

      У рабочих брюк моряка покрой необычный, фасон аж с восемнадцатого века сохранён. Состоят они из передних и задних половинок и пояса. Передние половинки с боковыми карманами и лацбантом пристегиваются к поясу задних половинок брюк металлическими крючками на петлю и пуговицами. Эти крючки и стали последней Витькиной надеждой.

      Кончики пальцев невыносимо ныли, уж и ногти пообломал, а крючок не отрывался. «Надо же было так крепко его присобачить!» Наконец, нить поддалась. С трудом отодрав железячку, кое-как разогнул и принялся тихонько шуровать ей в скважине наручников. Пальцы чуть шевелились. Одно неловкое движение, и крючок оказался на полу. В этот момент за стеклом возникла рожа нового часового. Зевая, он равнодушным взглядом окинул каюту и отвернулся. Пронесло, не заметил! Не веря в такую удачу, Витёк потянулся за железячкой. Но тут корабль качнуло сильнее, чем раньше. Крючок, тихонечко скользя по линолеуму, откатился к дальней стенке. Витька стукнул кулаком по полу от досады.

      Лёгкие покачивания. Крючок лежит, поблёскивая в полумраке, как на ладони. Снова японская морда на чернеющем фоне небосклона; к счастью, всё такая же равнодушная. Наконец, корабль сильно наклоняется, и крючок шуршит по шершавому полу прямо в Витькину руку. Зажав железку в кулак, матрос страдальческой гримасой встречает очередное появление узкоглазой физиономии в иллюминаторе.

      Это хуже пытки. Часовой, подсвечивая фонариком, время от времени заглядывал в каюту, а в перерывах Витёк судорожно пробовал сладить с замком наручников. «Жаль, что я не левша!» Через полчаса титанических усилий промокший от пота Витька услышал долгожданный щелчок. Есть!

      Дальше раздумывать некогда. Витёк, прыгнув к иллюминатору, тихонечко отворяет створку. В каюту с дуновением ветра залетает звук приближающихся шагов часового. Наступает решающий миг в Витькиной боксёрской карьере. Пан или пропал! Чемпион Тихоокеанского флота, приняв классическую стойку, до боли сжимает кулаки. Будет возможность нанести только один удар (и то, если повезёт). На карту поставлено всё! Завывания надвигающегося шторма еле-еле перекрывают стук Витькиного сердца. Все чувства обострены до предела. Боксёр видит маленького паучка, ползущего по латунной окантовке иллюминатора. «Как странно придуман мир: букашке хорошо в этой каюте, а мне – нет».

      В круглом проёме появляется удивлённая морда часового. Тут же следует резкий короткий прямой в подбородок с мощным выдохом. Часовой, чуть дёрнув головой в сторону, остаётся стоять, но через пару длиннейших секунд раскосые глаза затуманиваются, и он проваливается в глубочайший нокаут. «Вот так!»

      Переведя дух, Витька кинулся в иллюминатор, но протиснуться в круглое отверстие оказалось не так-то просто. «Если башка пролезла, значит, и остальное запихаю!» Но время шло, а ничего не выходило. Витька вернул успевшую намокнуть под мелким дождиком голову в каюту. Скинув тельняшку и штаны, как в последний и решительный бой, кинулся в круглую амбразуру иллюминатора. С великим трудом и болью вывинчивал израненное тело наружу. Хорошо ещё, что весовая категория лёгкая, даже со средним весом о свободе можно было забыть, не говоря уж про «тяжей». Некоторые сложности возникли с задним местом, пришлось пожертвовать и зацепившимися трусами.

      Выбравшись, Витёк схватил за шиворот нокаутированного незадачливого сторожа, чтобы выкинуть за борт, да пожалел, оставил. Тем более, что в ближайшие минут пять японец очухиваться явно не собирался. Удар получился на славу! «Таким, пожалуй, можно и Джо Луиса скопытить!»

      Обнажённый парень крался в потёмках к корме. Послышались голоса, Витька присел в неприметном закуточке. Мимо прошли, что-то живо обсуждая, четверо японских матросов. Ещё немного и они обнаружат валяющегося без сознания часового. Ни о чём даже не подумав, Витька, не таясь уже, кинулся на корму. Какой там захват корабля! Сорвал спасательный круг и, крепко прижимая его, сиганул в воду.

***

      Холодная вода обожгла тело, погружающееся по инерции в чёрную глубь океана. Пробковый круг, вырвавшись из объятий, устремился к поверхности. «Ничего, куда ты денешься?» Витька начал всплывать. Наконец, вынырнув, отдышался. Японский корабль, тускло подсвеченный огоньками, стремительно удалялся, а в противоположную сторону уплывал спасательный круг. Витька со всей дури работал руками и ногами. Согрелся даже. Но настигнуть пробкового беглеца не удавалось. Вскоре огоньки корабля растаяли во мраке. Растворился в темноте и спасательный круг, с которым парень связывал надежды на спасенье. Да, с миной было всё наоборот, та сама за ним гонялась.

      Матрос вновь оказался один посреди мрака бушующих волн. В отличие от прошлой ночи голова соображала ясно. Ведь будучи в коротком плену удалось набить желудок и отоспаться. Но от этой ясности соображения стало парню не по себе. До него сейчас только дошло, какая кошмарная участь его подстерегает. Акулы! Израненное пытками тело кровоточило в нескольких местах, а на занятиях в учебном отряде рассказывали, что акула чует запах даже капельки крови чуть не за милю! Страх охватил парня. Зубы выбивали чечётку не от холода. Воображение рисовало остромордых чудовищ, снующих вокруг, готовых растерзать плоть человеческую и сожрать её без остатка.

      Витёк, тяжело дыша, пытался успокоить нервы. Паника – первый шаг к гибели. Только спокойно поразмыслив, можно хоть что-то придумать. Но что? По сути, оставалось лишь одно – надежда. Надежда, что он будет спасён раньше, чем съеден. А до утра ещё далеко. Мрак! Холод! Завывания ветра! Волны всё круче! Бездна под ним. Интересно, какая глубина? Метров сто? Километр? Ужас! Как же рвался он на чемпионат в Киев, и насколько мелким, ненужным кажется это сейчас! «К чему все титулы и достижения, если в любую минуту ты можешь отдать концы? И что останется? Ноль. Пустое место. Или как?»

Немного успокоившись, начал Витёк размышлять. «Ну, сдохну, коли суждено. Все когда-то умирают. А Косте Куртееву повезло – болезнь вовремя скрутила. Видать, любит его Бог. О чём я?» Витька осёкся. И вдруг горячие слёзы полились по щекам. Мысленно он говорил сам с собой:

– Человек – звучит гордо, но кто я? Букашка, барахтающаяся посреди мрака бушующего океана. Пылинка, которая сегодня есть, а завтра нет. Всё зависит только от меня? Акулы, пожалуй, посмеялись бы, если б умели. Что ж, пора взглянуть правде в глаза. Шансы на спасение минимальны, только чудо может помочь. Только Бог.

Витька знал, что не достоин чуда, но губы беззвучно шептали:

– Вот я, Господи, посреди ада, и нет мне спасения, кроме Тебя. Я отвергал Тебя всю жизнь, но Ты терпел. И всё, что Ты делаешь – мне на пользу. Ты дал мне урок и подверг стольким испытаниям, но не погубил. Не погубил! Что же мне делать-то? Без Тебя пропаду! Да, если и сгину, то поделом мне. Но Ты один можешь всё. Прости меня и спаси, если хочешь.

Он знал, что не заслуживает спасения. Сколько ему ещё отмерено: минуты, часы? Какая разница! Пора итоги подводить. Парень мысленно прощался с родными и близкими. Помянул и погибшего на войне батю. Вспомнил и маму с бабушкой, братишек и сестрёнок. Пришёл неожиданно на память тот долговязый пленный немец, которого по глупости обозвал свиньёй; если б он только мог сейчас перед ним извиниться!

И тут понял Витёк, что именно сейчас и нужно попросить заочно прощения у всех кого когда-то обидел. Вспоминал, извинялся и сам прощал: и друзей, и врагов, и всех, всех, всех. Теперь можно и отходить. Успокаивалось море, стало спокойней и на душе, особенно когда от горизонта проглянули первые лучики. А когда чуть рассвело, обнаружил Витёк, качающийся на волнах в десятке метров тот самый спасательный круг. Матрос почти не удивился, он даже не стал дёргаться. Странное дело – круг сам не спеша подплыл, осталось только руку протянуть. Навалившись на спассредство, Витька вновь погрузился в воспоминания и размышления. Почему-то внутрь круга он не полез…

      День в разгаре. Человека качают волны. Солнце штурмует высь ярко-синего неба. Жарит оно, ровно громадная сталеплавильная печь. Болящие из-за бликов глаза закрыты. А в пересохшем горле першит так, что глотнуть больно. «Пить! Как же хочется пить!»

      После всего приключившегося за двое суток неясно – жив или мёртв; странно как! Быстро текут, мелькая отдельными картинками, воспоминания. Проносится недалёкое прошлое. Родные и близкие. Товарищи и друзья. Детство на окраине Кирова, оборванное войной; завод, ставший линией фронта; бои на ринге и повестка в военкомат…

      Тихо стирается грань между дельными мыслями и бредом. «Как найти выход посреди океана? … Интересно всё же: видит ли сверху Бог меня – щепку, носимую волнами? … А сегодня он и вправду тихий, этот океан…»

      Сознание медленно уплывает, в голове остаётся лишь монотонное: «Не погуби… Не погуби… Не погуби…» Усталые пальцы разжимаются, выпуская спасательный круг, благодаря которому держался за жизнь. Сон или явь? Снова война; точнее, самый её конец. Длинный протяжный гул, нарастающий издали. «Бред? Галлюцинация? Заводской гудок! Наш филейский заводской гудок! Откуда бы ему здесь взяться?» Разлепив веки, матрос долго щурится. Боясь обмануться, пристально всматривается вдаль. Гул всё сильнее, но это не бред. Корабль, большой белый корабль, идущий прямо к нему. Пальцы судорожно цепляют леер чуть не ускользнувшего круга. Теперь можно и название на борту различить. В соображающей с трудом голове буквы складываются в два слова: «Красный Херсонес». Наши.

      И понимает человек, не боясь уже спугнуть радость: он спасён!

Владивосток, осень 2014 г.

ТАНЦУЙ, ФЕДЯ!

Люди желают, чтобы добро – побеждало. Всегда. Но жизнь – штука сложная. Иногда одержанная победа – лишь иллюзия, грёза. И тогда, открыв глаза, человек вновь оказывается по шею в дерьме…

Коренастый широкоплечий бородач в НАТО-вском камуфляже поднялся с покрытой травкой земли, ещё раз воздел руки к безоблачному ярко-синему небу и, поклонившись напоследок в сторону своей родины, открыл глаза. Загорелый, наголо бритый череп, украшенный шрамом, блестел на солнце капельками пота.

Второй год воюет он, очищая от неверных эту дикую страну. Поначалу всё здесь казалось чужим: и высокие скалы, покрытые лесом, и обилие чистых речушек, и нравы необузданного народа, которому пришёл помогать. А на родине, там, где-то далеко южнее, кроме красивых городов – песок и песок, лишь редкие оазисы в пустыне до самого горизонта. Тут – наоборот: природа прекрасна, селения же разорены войной. Трудно с этими людьми. Нрав их подобен горной реке: сейчас вода течёт спокойно, а в следующий миг – обрушивается в ущелье неудержимым потоком, разбиваясь о камни. Даже их гортанная речь под стать характеру. Трудно, но так нужно для дела, и он, Мустафа, ко всему привык. В конце концов, это его братья по вере, пусть диковатые и многому их ещё надо учить. Например, как правильно зарезать русского солдата. Ведь многие воины забывают прочесть перед этим даже простую молитву! И это в самом конце двадцатого века!

      Грязные русские свиньи! До чего же противны они его чистому сердцу! Не люди, дерьмо! Мустафа ни разу не видел настоящую свинью, знал лишь по рассказам, что это животное – самая омерзительная тварь. Но отвратительней свиней – русские выродки: как мерзко визжат они, когда их режут!

Мустафа, поигрывая ножом, взглянул на кучку пленных солдат. Их израненные грязные тела, прикрытые вонючими окровавленными лохмотьями, смердели на солнцепёке. Четверо пленных, вытащенных на свет из глубокой ямы – зиндана, сидели на земле, ожидая очередной экзекуции. Приближался полдень – и, несмотря на осеннее время, становилось жарко. Сейчас этих ублюдков вновь начнут бить, запугивать, передёргивая затворы и приставляя дуло к виску, тыкать их, связанных, кинжалами, раня не очень глубоко – так, чтобы помучились, но живы остались. Может быть, палец кому отрежут или ребро сломают.

Всё это действо, служившее ежедневным развлечением для воинов группировки Амира, разыгрывалось ради двух зрителей. Вот они, чуть поодаль: мужчина и женщина. Такие же грязные и потные; связанные, но без следов крови и побоев. Журналисты из цивилизованной Европы, взятые в заложники; за них светит хороший выкуп. Перед их взорами будут сейчас вновь пытать русских, с которых нечего взять. Час, другой, третий – а потом европейцам дадут телефон. И они, впечатлившись, растрогавшись до слёз и соплей, станут срывающимися голосами умолять людей, сидящих в уютных кабинетах с кондиционерами за полторы тысячи километров от этих гор, ускорить сбор денег.

Те четверо русских. Свиньи! Когда придёт час, Мустафа с радостью перережет каждому горло! Но более остальных презирал Мустафа того придурка-доходягу, что выплясывал вчера на потеху бойцам Амира. Воины после ужина врубили CD-проигрыватель, и этот белобрысый веснушчатый тощий урод c дурацким именем Федя пустился в странную пляску. За кусок лепёшки! Как можно так унижаться?! Размышляя об этом, бородатый воин поймал на себе взгляд этого мерзкого Феди; тот сразу – наверное, испугавшись – отвёл глаза в сторону. Этот взгляд взбесил Мустафу. Изрыгая проклятия, он плюнул в сторону пленников. Всё бы ничего, но что-то в этом безмозглом псе Мустафу сильно настораживало. Наверное, то, что этот ненормальный так не похож на настоящего мужчину, воина! Федя не был ему понятен.

Тут бойцы решили поразвлечься, как вчера: врубили музыку. Послышались возгласы:

– Федя, эй! Давай, танцуй!

Рука Мустафы крепче сжала рукоятку ножа. Солнечный луч ярко вспыхнул, отразившись в идеально отполированной стали остро заточенного лезвия…

***

Московская Олимпиада закончилась убедительной победой советских спортсменов. Народ, ведомый коммунистической партией в светлое будущее, вновь доказал всему миру превосходство в спорте. По выпуклому экрану чёрно-белого «Изумруда», стоящего в комнате отдыха отделения патологии бежала рябь. Из-за помех зрительницы догадывались о том, что показывают, лишь в общих чертах. Домыслить происходящее на экране помогал бодрый голос Николая Озерова. В Кирове транслировались две программы Центрального Телевидения, но старый телевизор, «оборудованный» гвоздём вместо антенны, с трудом ловил лишь одну. Четыре беременных женщины, досмотрев – то есть, дослушав – церемонию закрытия игр, собирались расходиться по палатам. Взлетевший на шариках в ночное небо над стадионом «Лужники» олимпийский Мишка не успел ещё окончательно скрыться в небесах, когда покой родильного отделения Северной больницы города Кирова нарушили душераздирающие крики нового человечка…

Когда в Кирове было уже далеко за полночь, на другой стороне земного шара рабочий день только лишь подходил к концу. Душный влажный воздух внутри небольшого ангара, казалось, прилипал к телам мужчин, копошащихся вокруг стального монстра. Зенитная ракета – серо-синяя, с короткими белыми крыльями – покоилась на специальной подставке с колёсиками, как на операционном столе.

– Здесь не хуже, чем в Филейской бане, – кисло пошутил один из присутствующих. – Только веника не хватает, берёзового.

– Какие проблемы? Сходи на улицу, пальмовый наломай, – вяло отвечали ему.

      На лбах густела испарина. Белые халаты (их облачение) давно покрылись влажными пятнами пота. Положение усугублялось лёгким абстинентным синдромом (накануне вечером обмывали спортивные успехи СССР). Употреблять технический спирт летом в тропиках – тоже своего рода искусство.

      За возящимися с ракетой людьми в белых халатах внимательно наблюдали стоящие чуть в стороне смуглые черноволосые мужчины, затянутые в комбинезоны цвета «Verde Oliva». Лишь изредка перебрасывались они дежурными фразами о погоде.

– ¿Los rusos no se aguanta el calor?

– ¡Entonces, en Angola, les sería muy malo!*

[*Примечание: – Русским так не нравится жара? – Тогда туго пришлось бы им в Анголе! (испан.)]

      Местных военных жара и духота, кажется, совсем не трогали. Увлечённые происходящим, они боялись помешать священнодействию. Происходящее с ракетой напоминало офицерам Революционных вооружённых сил хирургическую операцию: многие из них в своё время прошли через полевые госпитали. Кому-то и жизнь спасли такие же вот светлокожие люди в белых халатах.

Простонала тяжёлая дверь, и в ангаре появился ещё один русский (за полчаса до того его вызвали в штаб к телефону). Все взгляды устремились на вошедшего. Тот, стоя под потрёпанным плакатом с изображением легендарного Че и призывом: «¡Patria o muerte!»* [*Примечание: «Родина или смерть!» – лозунг кубинских революционеров], слегка пожал крепкими плечами, затем волевое лицо Игоря Михайловича (так звали вошедшего) на миг приобрело по-детски наивные черты. Взъерошив аккуратно зачёсанные назад русые волосы, он расстегнул верхнюю пуговку и громко объявил:

– Мальчик! Три с половиной кило, пятьдесят два сантиметра. Я – папа!

      Все – и коллеги, и местные вояки – оставив ненадолго ракету, принялись дружески хлопать по плечам и трясти его руку. Один другому, тяжело вздохнув, тихонько шепнул:

– Значит, вечером опять спиртягу бананами закусывать придётся.

***

Игорь по жизни шёл напролом. Рождение сына стало для него ещё одним достижением в череде больших и малых побед. В активе уже имелись: школа, оконченная с золотой медалью, красный диплом института, перспективная должность на крупнейшем в городе оборонном предприятии – КМПО имени ХХ партсъезда, женитьба на голубоглазой светловолосой красавице Ольге – студентке филологического факультета…

«Наконец-то!» – ликовал Игорь Михайлович, выкидывая из головы мрачные воспоминания о том, как жена долго не могла забеременеть. В ту пору он даже засомневался в правильности своего выбора. Всё чаще возникали ссоры по пустякам в их новенькой квартире, получением которой от завода вне очереди он так гордился. Вот и талон на автомобиль подоспел; мечта любого советского человека – новенький ВАЗ-2106 стоял теперь, радуя сердце, в гараже. Ему нужен был ребёнок.

И вот сбылось – у него сын! Новая веха в жизни, новые обязательства. Для того чтобы его ребёнок вырос достойным человеком, Игорь собирался использовать все возможности: и те, что есть в распоряжении сейчас, и те, что обязательно появятся в обозримом будущем. Он хотел назвать сына Михаилом в честь своего отца, партийного функционера районного масштаба, скончавшегося от запущенной пневмонии через год после их с Ольгой свадьбы.

Игорь рассчитывал вернуться из этой важной командировки в такую дружественную, но очень далёкую страну до того, как жена разрешится от бремени, но человек только предполагает… Недельки через три, из дальних странствий возвратясь, Игорь Михайлович узнал: оказывается, у его сына уже есть имя. Жена, ни с кем не посоветовавшись, съездила в его отсутствие в ЗАГС, и…

– Ты же мне никогда не говорил, как хочешь ребёнка назвать, – оправдывалась она после.

– Да ну! Я всегда твердил, что Миша – хорошее имя!

– Хороших имён много; откуда я знала, что тебе именно так приспичило?

      О, эта женская логика! Конечно, в чём-то Ольга права; он действительно ни разу не сказал супруге конкретно, что сына назвать надо обязательно так-то. Но и она хороша: не дождавшись мужа, дала сыну (его сыну!) имечко. И надо же было такое придумать!

– Ну, с каких щей ты его так назвала?! Как в голову взбрело? Мой сын – Федя!

– Хорошее имя. Был такой русский писатель Фёдор Михайлович Достоевский, если помнишь, – Ольга словно издевалась над мужем.

– Конечно, я знаю, что ты большая любительница литературы, – возмутился не на шутку Игорь, – но всему есть предел. Подумать только, назвать ребёнка в честь Достоевского! Горе от ума какое-то!

– «Горе от ума» у Грибоедова в сочинениях, а у Достоевского, между прочим, – жена бросила выразительный взгляд, – «Идиот»!

      Вот зараза! Достала с Достоевским! А может, он и в самом деле идиот, раз женился на такой заумной бабе?

      Время шло. Постепенно привык Игорь Михайлович к имени своего сына. Некогда было заморачиваться. По работе его вновь повысили, а крохи остававшегося свободного времени съедало строительство дачи. Иметь дачу требовалось, чтобы наличествовал весь «джентльменский набор» успешного советского человека. Воспитанием Феди, взяв в институте академический отпуск, занималась жена. Игорь Михайлович осуществлял лишь общее руководство и контролировал процесс – по крайней мере, ему тогда так казалось. Конечно, молодым родителям было невдомёк, что радужным планам сбыться не суждено. Супруги и представить не могли, что Ольга уже не вернётся на любимый филологический, а Игорь в скором будущем и вовсе пожалеет о рождении этого мальчика.

      В раннем детстве Федя был самым обычным ребёнком: голубоглазым, светловолосым – в мать. Но у каждого малыша есть особенности. У Феди имелось, пожалуй, лишь одно небольшое отличие от других детей. Он очень любил танцевать. Очень! Ещё ползая на четвереньках, едва заслышав по радио песню, сразу начинал колыхать в такт головкой да раскачиваться из стороны в сторону. А как только научился стоять на ножках – при звуках музыки тут же принимался хлопать в ладоши и смешно подёргиваться.

      По праздникам, когда собравшиеся в их доме – как правило, очень нужные и важные – гости бывали уже слегка «подшофе», для Феди наступал его «звёздный час». Крутились, шурша магнитной плёнкой, бобины крутого аппарата «Олимп-001», и крохотный карапуз, ещё и связать двух слов толком не умеющий, смешно вываливался, семеня короткими ножками, на середину гостиной. Пританцовывал кроха неуклюже, но очень старательно! И ножкой топнет, и в ладошки хлопнет, и покружится, и коленце выгнет. Не танец – ветерок! Мальчишка радовался и плясал. А пьяненькие гости неизменно приходили в восторг и долго ещё требовали: «Танцуй, Федя!».

      Да, с танцами всё было прекрасно, но вскоре родители заметили, что сынок слегка отстаёт от сверстников в умственном развитии. И с годами это проявлялось всё отчётливее.

      Иногда случались у их мальчика какие-то непонятные видения, галлюцинации, что ли: родителей это очень тревожило, долго искали хорошего специалиста. Впрочем, видения со временем прекратились, впоследствии о них старались не вспоминать. Пришла пора идти в школу. Им предложили обучение в специализированном учреждении для отстающих детей. Но Игорь Михайлович категорически возражал: позора не оберёшься! Он когда-то планировал направить сына в самую престижную в городе школу с углублённым изучением иностранных языков – а тут такое!

      В конце концов, Федя пошёл учиться в самую обычную школу N 36 по месту жительства, располагавшуюся на Филейке – заводском микрорайоне. Дорогие репетиторы, нанятые отцом, чтобы мальчик не отставал от одноклассников, с утра до вечера заставляли паренька зубрить науки. Игорь всё ещё грезил, что когда-нибудь сможет гордиться сыном.

***

      Горбачёвская перестройка повела страну к «свободному рынку», где каждый сам за себя. Отец всё повторял:

– Хорошее образование необходимо для успешного старта.

      Но к наукам Федя особого рвения что-то не проявлял. Всё чаще жаловались репетиторы, пытаясь оправдать траченные на них деньжищи неусердием подопечного, а хорошая отметка в дневнике была такой редкостью! Обычно учителя из жалости ставили Феде трояки, хоть и на них он явно не тянул.

      Зато когда по телевизору показывали концерт с народными танцами, мальчишку просто невозможно было отодрать от экрана, до истерики доходило. Отец брызгал слюной:

– Лучше б ты к математике так тянулся, бездельник, а не к этой ерунде!

– Оставь его, пусть смотрит, – вступалась за сына Ольга. Она радовалась: хоть что-то по-настоящему интересует их Федю – но и её иногда пугало, с какой жадностью впивался в такие минуты мальчишка в экран.

      Игорь Михайлович, махнув рукой, хлопал дверью, а Федя, как только заканчивалась передача, долго пытался повторить запомнившиеся движения. Он жил этим.

      Однажды, когда Федя учился в пятом классе, родители привели его на концерт в празднично украшенный заводской Дворец Культуры. С мальчишкой такое случилось впервые. До этого момента Ольга специально не водила сына на подобные мероприятия, опасаясь, что увиденное вживую зрелище может слишком сильно потрясти ребёнка. Но в этот раз обстоятельства так сложились: сам генеральный директор лично пригласил их семью на смотр-конкурс, где две песни должна была исполнять его внучка, ровесница Феди.

      Всё шло своим чередом. Переполненный зал рукоплескал сменявшим друг друга артистам самых разных жанров. Вначале выступали самодеятельные коллективы заводских цехов. Но чем дальше, тем выше становился уровень мастерства выступавших. Родители с некоторой опаской посматривали на Федю, которого всё больше завораживало происходящее на ярко освещённой сцене. Директор, невысокий полный мужчина в золотых очках, рядом с которым сидел Игорь Михайлович, немного нервничал, но внучка выступила замечательно, и на радостях генеральный с отцом даже обнялись. Для Фединого папы и его дальнейшей карьеры сей маленький эпизод значил весьма многое: дружба с директором поднимала возможности служебного роста на небывалую высоту.

      Под громкие аплодисменты ушли со сцены артисты известного на всю страну хора мальчиков «Орлята». Концерт, завершать который должен был знаменитый песенный коллектив «Хлыновские бояре», близился к концу. Но до «бояр» под яркие софиты высыпал детский хореографический ансамбль «Родничок». Зазвучали первые аккорды русской народной плясовой. Одного взгляда на Федю в тот момент хватило бы, чтоб понять: сейчас случится нечто из ряда вон! Мальчик пристально таращился на сцену; пальцы, вцепившиеся в подлокотники кресла, побелели от напряжения. Мать, беспокоясь, прижала крепче Федю под локоть. Отец, отвернувшись, болтал с директором – и не видел, что творится с сыном.

      Когда номер только подбирался к середине, Федя не выдержал и рванул что есть мочи на сцену. Мать только охнула, отец впал в ступор. Зрители вначале ничего не поняли, но вскоре разобрались. Дружный хохот разрывал зал и сердце Игоря Михайловича. Сотни людей смеялись над его бегавшим по сцене сыном. Слегка рассмеялся, не удержавшись, и директор. Между тем номер нарушился, юные танцоры, выряженные в косоворотки и сарафаны, застыли на месте. Вот уж и музыка стихла, а Федя всё прыгал, прыгал. Люди растерялись; никто не мог понять, что делать. Неловкое молчание. Игорь и Ольга испытывали только одно на двоих жгучее желание: сию секунду прямо сквозь пол провалиться под землю – и как можно глубже. Тягостную тишину, повисшую в зале, нарушал лишь топот ног мальчика, который всё пытался выплясывать среди расступившихся артистов. Зрелище не для слабонервных!

      Игорь Михайлович сидел, потупившись. Краснея и сгорая от стыда, уставился он в потёртые доски. Наконец, не выдержав позора, вскочил и начал пробираться к выходу. До Ольгиных ушей долетело лишь одно короткое слово, сорвавшееся с его языка: «Идиот!» Ей стало дурно, слёзы размыли тушь. «Это он о сыне так! Что же делать? Надо взять себя в руки!» Ольга скомандовала себе посмотреть на сцену. Тишина. Зрители с выпученными глазами и отвисшими челюстями – шок! Её мальчик изо всех сил старается, пляшет. Артисты, стоя вокруг в недоумении, смотрят на него, как на придурка. Её сын нуждается в поддержке. Ольга прошептала:

– Федя, танцуй, – и принялась тихонько хлопать в ладоши.

      Мгновения тянулись невыносимо, словно кадры замедленного повтора. Директор, сидя рядом, посматривал, насупившись, то на неё, то на сцену. Вдруг, сам того не ожидая, он поднял руки и принялся хлопать вместе с Ольгой. Примеру шефа последовали многочисленные окружавшие его подчинённые. Через минуту-другую в такт хлопал весь зал. Стали хлопать и оттеснённые Федей в сторонку юные артисты «Родничка».

      Эти хлопки задали ритм танцу – и Федя разошёлся не на шутку. Его движения обрели уверенность и чёткость. Он шёл прямо над первыми рядами по бровке подмостков, наступая на краешек стопы. Делал шаги, выдвинув левую ногу вперёд, отталкиваясь правой, находящейся сзади. Вдруг, прыгнув в центр сцены, начал «дробить», делая быстрые движения ногами то стоя на одном месте, то продвигаясь вперёд. А дальше и вовсе принялся выделывать такие коленца, что у зрителей дух перехватило!

      Теперь вряд ли кто-то усомнился бы в том, что выступает танцор-профи, а всё произошедшее – оригинальная задумка руководителя ансамбля. От этого невероятного танца у зрителей волосы вставали дыбом и мурашки шли по спине. Не танец – вихрь! А когда Федя с поклончиком закончил, зал взревел от восторга. Огромная люстра вибрировала, готовая обрушиться на головы зрителей. Кулиса за сценой оборвалась из-за оглушительных децибелов. Таких оваций заводской Дворец культуры ещё не знал!

      Мама была вся в слезах – теперь от счастья. Её сыном восхищались! После концерта к ним подошла красивая подтянутая женщина, руководитель «Родничка». Поправляя каштановые кудри, она тараторила:

– Ваш мальчик потрясающе танцует, у него талант! Где он занимается?

– Федя – самоучка.

– Не может быть, просто невероятно! Ему обязательно нужно расти под руководством опытного наставника. Мальчика ждёт большое будущее. Приводите его в наш коллектив, с удовольствием им займёмся.

– Большое спасибо; я посоветуюсь с мужем – и, скорее всего, мы к вам придём.

      Но радостный рассказ окрылённой Ольги не вызвал у Игоря Михайловича ничего, кроме раздражения. Он очень злился за случившееся и отреагировал весьма жестоко: запретил Феде не то что танцевать, но даже смотреть концерты по телевизору, стал с ещё большим остервенением принуждать ребёнка заучивать непонятные предметы. Постоянно теперь попрекал и сына, и жену: мол, оба они – глупые бездари. Всё чаще Игорь Михайлович жаловался на жизнь: за что ему такое наказание – мучиться с ними.

      Вскоре мамино сердце не выдержало. Она слегла, и её отвезли в больницу.

Федя ходил к маме после уроков каждый день. Мальчик с грустью подмечал те изменения, что происходили с самым близким человеком. Лёжа в этом сером, пропахшем лекарствами здании, мама увядала. На красивом, несмотря на болезнь, лице появились чуть заметные морщинки; всё реже она улыбалась. Игорь из-за своих многочисленных обязанностей по работе нечасто навещал Ольгу. Иногда не появлялся по нескольку дней.

– Папа у нас теперь важная шишка, работает допоздна, – оправдывала отца перед Федей мама. Сама же после ухода сына подолгу плакала.

      Как-то в школе отменили два последних урока. Успев на этот раз смыться от одноклассников, желавших, как обычно, поизмываться над ним, Федя явился домой раньше. Думал, придётся торчать до похода к маме в пустой квартире, но ошибся: отец почему-то оказался дома. Он слегка нервничал, выглядел чуть усталым. С ним была ярко накрашенная молодая тётя, она тоже немного нервничала, хоть и пыталась как-то шутить. Отец сказал, что это его секретарь с работы, она здесь помогает ему готовиться к совещанию – и дал сыну пригоршню шоколадных конфет. Федя и удивился, и обрадовался такой неожиданной щедрости.

– Только матери ничего не говори, она огорчится. Понял? – попросил папа.

– Про конфеты? Я не скажу, – заверил сын.

– И про конфеты тоже, – отец горько вздохнул, сознавая, что тугоумие сына теперь ему на руку.

***

      … Стояла поздняя осень. Полуобнажённые берёзки стыдливо покачивали верхушками, а злодей-ветер всё трепал их. Дождь лил как из ведра. Промокший до трусов Федя, зайдя в больничную палату, увидал, что мама совсем плоха. Он не знал, что делать, и просто спросил:

– Мама, как тебе помочь?

      Ольга долго задумчиво смотрела на сына, ощупывая его лицо взглядом, полным боли.

– Спляши для меня, как тогда, на концерте, – тихо попросила она.

      Федя растерялся. Плясать здесь, посреди больничной палаты, в окружении хворающих тёток? Но одна из маминых соседок, чуть улыбнувшись, поддержала:

– Порадуй маму, сынок. Она столько рассказывала про твои танцы; и нам хочется посмотреть. А вдруг она всё выдумала?

      Принялись уговаривать Федю и другие пациентки. Мальчишка сидел на краешке маминой кровати, а несколько женщин, сгрудившись вокруг, всё упрашивали и упрашивали. Федя смотрел на них снизу вверх; на серый линолеум падали капельки, стекавшие с его мокрых волос; по ржавому подоконнику барабанил дождь; на столе покоилась только что распечатанная пачка салфеток. Хлопнула форточка, и в палату ворвался свежий ветерок.

      За шумными женщинами увидал паренёк незнакомца. Высокий светловолосый мужчина с короткой бородкой, одет в ослепительно белую одежду – наверное, врач. Пациентки не обращали на него ровным счётом никакого внимания, словно не замечали, всё настойчивее продолжая уговоры. А Федя не слышал их, он уставился на врача. Мальчишке было важно, что тот скажет: всё-таки он здесь главный, ему решать. Доктор, скрестив на груди руки, долго слушал, как бабы уговаривают паренька; а потом, улыбнувшись, тихо молвил:

– Танцуй, Федя, – и стал притопывать.

– Хорошо, – обрадовался мальчонка и, легко поднявшись, начал пританцовывать в такт.

      Постепенно ритм его движений ускорился, и Федя пустился в пляс. Мама, лёжа в постели, улыбалась. Её соседки по палате хлопали в ладоши, разинув рты. Такое они видели впервые. Не танец – буря! Кровати словно сами собой разъехались в стороны. Пациентки прижались к стенам палаты. А посреди комнаты двигался Федя.

      Он выплясывал и так, и этак. Вращался на двух прямых ногах, с руками, вытянутыми для равновесия в стороны. Потом вертелся на одной ноге, упёршись в пол пяткой и отталкиваясь другой.

      Сквозняком распахнуло дверь и сдуло со стола пачку салфеток. Десятки белых бумажек кружили по всей палате, словно получая энергию от танцора. А Федя зажигал по полной. Хлопал, топал, приседал, крутился безостановочно на носке левой ноги, приподняв наполовину согнутую правую. Кувыркнувшись под конец, паренёк коротко поклонился. Финиш!

      В палате воцарилась мёртвая тишина. Зрительницы от увиденного пребывали в лёгкой прострации. Мальчик и сам немного испугался; он поискал глазами врача – но того и след простыл. Федя подошёл к маминой кровати. Глаза Ольги были закрыты, лёгкая умиротворённая улыбка украшала её прекрасное, словно помолодевшее лицо. Она не дышала, душа покинула тело. Казалось, Федин танец помог маме легче отойти в мир иной.

      Свинцовое ноябрьское небо плакало вместе с мальчиком, когда гроб с телом мамы вносили на отпевание в невысокий деревянный храм Новомучеников Российских, недавно выстроенный на окраине города. Полумрак церкви пах воском и ладаном. Со стен взирали лики святых. Низкий потолок давил на хрупкие Федины плечи, рядом стояла бабушка. Эту не старую ещё женщину горе от потери дочери, казалось, согнуло пополам. Печаль застыла в её влажных, красных от слёз глазах. Чуть дальше стоял отец в красивом чёрном костюме. Священник долдонил непонятные молитвы. Федя машинально прикинул, что под такое пение станцевать вряд ли получится. Затем мальчик увидал того самого доктора в белых одеждах, появившегося прямо из алтаря. Изумлённый Федя уставился на него. Краем уха паренёк слышал недовольный шёпот отца, обращённый к бабушке:

– Следи за ребёнком. Чего он так глаза выпучил? И пусть рот закроет, перед людьми неудобно.

Бабушка, в свою очередь, зашептала, всхлипывая, на ушко внуку:

– Федюшка, куда ты так смотришь, что там увидел такое?

      А мальчик не отвечал, он не мог оторвать взгляд от сияющих одежд незнакомца, что-то большое выпирало у того из-за плеч. Федя не понимал: неужели только он один видит этого мужчину?! Парнишку вдруг пробрал страх.

– Не бойся! – громко обратился к Феде незнакомец. Затем, повернувшись, слегка расправил крылья и исчез в алтаре.

      Вскоре после маминых похорон у мальчика случилось обострение: он рыдал, бился в истерике. Ему что-то кололи, в больнице выписали мощные успокаивающие препараты. Его хотели поставить на учёт к психиатру, но отец, имевший определённое влияние в обществе, попросил этого не делать: обещал, что сына будут регулярно наблюдать лучшие медики. Он по-прежнему боялся позора.

      А вскоре Федю определили жить к бабушке. Мальчишка плакал, забившись в дальний угол, тосковал по так рано ушедшей мамочке. Бабушка у него, конечно, замечательная, но разве можно заменить маму? Как-то паренёк зашёл на пахнущую варёным картофелем и жареным луком кухню. Он спросил у занятой бесконечной готовкой бабушки про то, что давно тревожило:

– Разве ты не видела в церкви того светлого человека с крыльями? – а затем подробно рассказал всё, начиная с первой их встречи в больнице. Бабушка с недоверием отнеслась к Фединому рассказу, но малость повздыхав, объяснила:

– Ты видел доброго ангела. Да, они такие.

      Внучок успокоился, а когда уснул, бабушка набрала номер Игоря Михайловича.

– Кажется, у Феди опять начались эти видения, галлюцинации, что ли, как тогда, несколько лет назад, – жаловалась, вздыхая, бывшему зятю. – Надо что-то делать, он мне сегодня такого нарассказывал!

– Нужно снова вести его к профессору Метелёву, он в прошлый раз хорошо помог. Отведите мальчика, я заплачу сколько надо, – сквозь помехи на линии хрипел голос Фединого отца. – Скорей бы закончилась эта осень; проклятые дожди во всём виноваты!

      Не успели Федю показать светилу медицины. Ударили первые морозцы, подсохла и заледенела земля, воздух стал прозрачен и свеж. Чистый снежок заслонил собой некрасивость грязной земли, словно покрыв грехи мира. Федя стал лучше, бодрее – и тот беспокойный разговор постепенно стёрся из памяти бабушки и отца…

***

      Игорь Михайлович давно понял, что со своими талантами и связями – как среди чиновников, так и в корпусе вятских промышленников – сможет в новых условиях круто развернуться. Уйдя с завода, сделался он крупным бизнесменом. В стране начался настоящий бардак. Каждый, у кого имелась хоть малейшая возможность, пытался что-то урвать, а тот, кто этого не делал, оставался за бортом корабля, плывущего в «светлое капиталистическое будущее». Лёгкие деньги рекой потекли в карманы «нового русского» предпринимателя. Игорь покупал наряды, машины, квартиры.

      Вскоре после смерти Ольги он женился во второй раз – на той самой молоденькой секретарше, что помогала ему «готовиться к совещаниям». Но были у крутого бизнесмена и другие «помощницы». Впрочем, новая жена на такие мелочи внимания не обращала. Когда же у них родился сын, Игорь Михайлович о Феде и вовсе напрочь позабыл, ограничившись ежемесячными денежными отчислениями бывшей тёще. Да и зачем вспоминать Игорю не самое удачное прошлое, когда в лице младшенького сыночка Мишеньки росла и крепла с каждым днём его новая надежда? Уж теперь-то всё будет так, как надо!

      Федя кое-как окончил среднюю школу. Хорошо ещё, что учителя, сочувствуя безвредному пареньку, просто-напросто закрыли глаза на его «знания». Пожалели белобрысого парнишку, которого не очень-то жалели одноклассники. На унылом однообразном фоне трояков, вытянувшихся ровной шеренгой в аттестате о среднем образовании, сразу бросалась в глаза, словно заблудившаяся здесь, пятёрка по физкультуре – по праву заслуженная оценка. Постоянные танцы, единственный Федин интерес, здорово помогли окрепнуть.

      Не нужно стало ходить в школу, и парень, бездельничая, торчал на улице. Со всей Филейки приходила в их двор ребятня, чтобы подивиться на Федины пляски. Уламывать долговязого веснушчатого парнишку не требовалось. Когда собиралась пара-тройка зрителей, и начинались просьбы: «Станцуй, Федя!» – он, недолго думая, пускался в пляс. Конечно, это были вовсе не те танцы, что мог показать Федя, находясь в ударе и сам того по-настоящему желая, но всё же, всё же…

      В соседнем доме жила смуглая темноволосая женщина, лет на десять постарше Феди. После неудачного прыжка с парашютом она много лет оставалась прикованной к инвалидному креслу. За это время из стройной весёлой спортсменки превратилась она в недовольную жизнью толстуху. Её родители, когда погода позволяла, вывозили дочь во двор и оставляли на пару часов подышать свежим воздухом. Женщина эта, звали её Жанной, с тихой завистью посматривала на Федины выкрутасы и злилась, размышляя: «За что нормальный человек должен страдать, а какой-то слабоумный придурок скачет во всю, словно издевается?»

      К середине лета двор опустел. Слабый июльский ветерок не спеша ворочал по асфальту комки тополиного пуха. Вконец обленившиеся дворняги нежились на травке в тени, не обращая внимания на полусонную кошку, плетущуюся в сторону молочной кухни. Ребята поразъехались кто куда. Скучавший в отсутствии зрителей Федя долго разглядывал соседку – точнее, её инвалидное кресло с большими блестящими колёсами. В руках Жанны покоилась нераскрытая книга, глаза прятались за солнцезащитными очками. Парень подошёл.

– Страшно прыгать с парашютом? Я бы ни в жизнь не решился!

      Женщина отвернулась, только фыркнула. Федя пошевелил носом, уловив исходящий от неё лёгкий и приятный фруктовый аромат.

– Хочешь, спляшу для тебя? Веселее станет. Я хорошо танцую.

– Да пошёл ты, идиот! – рот Жанны скривился от злобы.

– Попросишь ещё, – парню стало не по себе. «Она ещё попросит, да, да, попросит», – думал он, уходя. В тот вечер Федя не танцевал.

      Прошло несколько дней. Субботним пасмурным утром, выйдя из подъезда в безлюдный двор, Федя остолбенел от ужаса. Стая огромных бездомных псов кружила около Жанны, беспомощно вжавшейся в кресло. Собаки устрашающе рычали, от этих утробных звуков холодел копчик. Хвосты трубой, а с оскаленных клыков ручьями стекали слюни. Ещё мгновение – и псы, бросившись, разорвут женщину, а от кресла только колёса и останутся. Жанна сидела, объятая страхом, не смея пальцем пошевелить – не то, что на помощь позвать.

      Федя и сам от страха чуть в штаны не наложил, веснушки на его лице покраснели и слились в одно большое пятно; он не знал, что делать. Вдруг откуда-то сверху заиграла музыка. Дальше – всё как во сне. Парень громко хлопнул в ладоши. Собаки, не отходя от Жанны, повернули пасти на звук. Тогда Федя прыгнул на открытый деревянный помост для малышей и застыл в нерешительности. Женщина взмолилась:

– Ну, что же ты?! Танцуй!

      И парень начал отбивать топотуху. Стая рычащих псов переключила внимание на странного человека, они позабыли про женщину-инвалида и окружили теперь Федю. Первые секунды страх сковывал движения, но вскоре прошло. Федя вновь жил своей пляской. И не успел ещё парень разойтись, раздухариться, как собаки, жалобно заскулив, бросились наутёк! Останавливаться не хотелось, и Федя решил удивить зрительницу, выдав несколько эффектных движений.

      Пустившись вприсядку, начал он исполнять довольно сложные комбинации, включавшие в себя различные трюки. Выбрасывал вперёд одновременно или поочерёдно ноги, закидывал сидя одну согнутую ногу на колено другой, перекатывался с носочков на колени и обратно с коленей на носки, приседал на правой ноге, одновременно взмахивая левой, а под конец, подпрыгнув высоко, опустился на шпагат. Это был не танец – торнадо! Федя вскочил, коротко поклонился Жанне. Та, выдохнув, улыбнулась:

– Мне всё-таки пришлось просить, чтоб ты сплясал. Правда, хорошо танцуешь, и … мне стало веселее. Не обманул!

– Я никогда не обманываю, – переведя дух, серьёзно ответил Федя. Он неуверенно приблизился к спасённой.

– Отвечу на твой вопрос, – как ни в чём не бывало, продолжила та их былой разговор. – С парашютом прыгать совсем не страшно. Разве что первые секунды; потом проходит. Но, думаю, ты бы справился.

      После этого случая они стали друзьями. Дни напролёт проводили вдвоём. Федя укатывал Жанну на природу, на берег Вятки и там, где их никто не видел, танцевал только для неё.

– Знаешь, у тебя очень красивое имя, Фёдор, – как-то сказала Жанна. – Теодорос по-гречески значит «Божий дар».

      Временами она была грубовата, но Федя не замечал. Впервые в жизни у него появился настоящий друг. Его к ней тянуло.

      Начался очередной призыв в армию и Феде вручили под роспись повестку в военкомат.

***

      Все кто знал Федю, после очень удивлялись: как вообще его могли забрать в армию?! Но на учёте у психиатра он никогда (спасибо заботливому папе) не состоял, на медкомиссиях, в отличие от многих здоровых лбов, ни на что не жаловался. Плюс бардак лихих 90-х в стране. Целые дивизии скрывающихся от армейской службы, «закосивших», откупившихся – и, вследствие этого, огромный недобор по призыву. Короче, в армию запихивали всех, кто не спрятался. Так и оказался Федя в рядах Вооружённых Сил Российской Федерации на Тоцком полигоне в Оренбургской области.

      Поначалу в армии ему пришлось совсем не сладко. Их взводный, старший лейтенант Сомов – мужик что надо: невысокий, жилистый, справедливый. Но уследить за всем глаз не хватало. Доставалось молодому бойцу от «дедушек» за нерасторопность, особенно – от неравнодушного к нему ефрейтора Шестопалова, увальня-переростка родом из-под Рязани. Шестопалов, недавно разжалованный из сержантов за пьянку, был командиром их отделения.

Незавидная доля сблизила Федю с однопризывником рядовым Альбертом Рахметовым, тихим пареньком из глухой деревушки. Их обоих гнобили сослуживцы, и поняли собратья по несчастью, что вдвоём-то оно всё-таки легче тяготы армейской жизни переносить. Федя так толком и не понял про Альберта: он татарин, призванный из Башкирии, или наоборот, башкир из Татарстана – неважно. Главное, этот смуглый угреватый парень почти всегда находился рядом. Они много общались, хоть и плохо понимали друг друга, так как Алик в русском языке разбирался лишь чуточку лучше, чем Федя – в татарско-башкирском.

– Скажи, а как по-вашему будет «ангел»? – Федя махал руками, словно крыльями, чтобы друг понял, о чём спрашивают.

– А-а-а, кош!* – догадавшись, радовался Альберт Рахметов.

[*Примечание: Кош – птица (и по-татарски, и по-башкирски)]

– Эй, придурки, а ну, хорош порожняк гнать! Схватили тряпки и упали на «взлётку», – прерывал их лингвистический практикум злой ефрейтор Шестопалов. – И чтоб через пять минут пол блестел как котовы яйца!

      И они в который раз за день драили с мылом «взлётку» – пол казарменного коридора. Но провонявший кирзой и портянками линолеум никак не желал доходить до указанной ефрейтором степени блеска. Танцевать в армии было некогда. Лишь однажды сержант, раздававший почту, потребовал сплясать за письмо. У Феди от радостного предвкушения чуть сердце не выскочило из груди. Но сержанта срочно вызвал комбат – и он, сунув Феде пахнущий фруктами конверт, пулей вылетел в сторону штаба. Другой возможности сплясать не случалось…

      Прошло полгода. На обычном утреннем построении командир зачитал приказ о направлении бригады для выполнения боевого задания в горячую точку. Грозно гаркнул: «Кто не желает исполнять приказ, выйти из строя!». Федя и Алик переглянулись: ни тот, ни другой толком не поняли, о чём вещает командир. Из строя никто не вышел…

      Первое время Федя считал, что «горячей» точка, куда их доставили военно-транспортным самолётом, называется из-за постоянной жары. Температура редко опускалась ниже тридцатки, а их теперь всегда заставляли таскать тяжёлую каску и бронежилет с металлическими пластинами. Частенько посылали на задания; называлось это «зачистка». Солдаты, обливаясь солёным потом, шли цепью через чужой лес, чужое поле, через чужое селение. Всё в этих краях казалось непонятным, чужим, лишь небо оставалось своим. Небо везде то же самое, одно на всех и каждому родное…

      Зачистка походила на манёвры, только иногда кого-то могли ранить или даже убить. Потом они долго охраняли шлагбаум на просёлочной дороге. Называлось это «блокпост». Было их там два отделения (бойцов по десять в каждом). Неподалёку примостилась полуразрушенная, ставшая никому в этих краях не нужной старая часовенка – память о прадедах, покорявших Кавказ. Почти вся штукатурка внутри здания обвалилась, но кое-где ещё виднелись покалеченные изображения. Федя обнаружил в часовенке стреляные гильзы, мусор и пару кучек собачьего дерьма. Он не переносил беспорядок. Поэтому, когда выдалась свободная минутка, отправился туда на приборку. Увязался за товарищем и Алик. Вначале друзья, как могли, отчистили покорёженное строение, а после долго пялились на израненных святых. Когда возвратились – получили хороший втык от старлея Сомова.

– Два наряда вне очереди каждому за нарушение приказа! Что, пулю от снайпера схлопотать захотели? Ведь сказал: без разрешения территорию блокпоста не покидать!

Глаза командира вдруг округлились, вмиг осипшим голосом обратился он к Феде:

– А ну, тихо; замри и стой, не шевелись.

      Но ошарашенный Федя сдвинулся на шаг от хрипевшего командира и ступил на что-то мягкое, упругое, живое. Федя увидел, как сразу сморщился Сомов и как стоящий рядом его смуглый друг Альберт Рахметов, глядя на Федины ноги, в момент вдруг сделался бледным. Напуганный Федя глянул вниз: втоптанная сапогом в землю, под его ногой извивалась гигантская гадюка – гюрза. Она шипела и отчаянно крутилась, но ужалить своего невольного обидчика даже не пыталась. Федя приподнял ногу, и змея тёмной молнией утекла прочь.

– Что же ты за человек?! – вырвалось из пересохшего горла командира. – Раз тебя змеи не жалят – может, тебе и снайперы нипочём? Но два наряда – остаются!

      Медленно уплывали в прошлое дни, похожие один на другой. Время тянулось, словно бабушкино сгущённое молоко, только вкус у него был с горчинкой. Развлечениями блокпост не баловал. Иногда солдаты дулись в карты или лениво разгадывали сканворд. Как-то, маясь от безделья, ефрейтор Шестопалов устроил проверку порядка в тумбочках (тумбочками именовали деревянные ящики, притащенные бойцами на блокпост из развалин бывшего магазина). Порывшись в Фединых вещах, извлёк конверт, подписанный аккуратным почерком. Зачем-то понюхал. Тонкий след фруктового аромата приятно пощекотал фантазию Шестопалова. Ефрейтор, примерив на себя роль особиста, развернул письмецо. Вскоре он заржал, привлекая всеобщее внимание, и принялся перечитывать послание вслух:

– Дорогой Федя, я очень рада, что ты жив и здоров. Приятно, что часто вспоминаешь обо мне. Родители, наконец, смогли собрать нужную сумму, я ждала этого несколько долгих лет. Меня поставили в очередь на операцию. Отзывы о враче – отличные! А он, врач, обещает: я смогу забыть про инвалидное кресло. Конечно, с палочкой придётся походить, но через полгода тренировок буду как новенькая. После того, как всё это узнала, сразу и жить захотелось. Я уже сбросила 2 кг! Если так пойдёт, следующим летом выйду на пляж в своём коронном купальнике! Теперь о главном. Ты меня, Федя, прости, но принять твоё предложение я не могу, лучше сказать тебе об этом сразу. Пойми, мы абсолютно разные люди. Ты очень молодой и обязательно встретишь ещё свою половинку. Я всегда буду помнить, как ты спас меня от своры собак и помогал преодолеть депрессуху. Давай, останемся просто друзьями. Может, когда вернёшься, прыгнем вместе с парашютом? Жанна.

      Сослуживцы, поначалу навострившие уши в предвкушении хохмы, теперь виновато потупили взгляды. А Шестопалов давился от смеха:

– Вот как оно! Нашему Ромео отказали!

      Подошедший Федя, сжав кулак, заехал верзиле ефрейтору в шнопак. Бил неумело, но что есть мочи. Шестопалов пошатнулся, из сломанного носа выбежала струйка крови.

– Ах, так ты на командира отделения руку поднял?! – взревел подраненный амбал. Он ринулся на Федю, но сослуживцы удержали, не дали в обиду полюбившегося всему взводу безобидного паренька. Все они, включая старшего лейтенанта Сомова, к тому времени прекрасно понимали, что Федя оказался в армии по ошибке, не его это место. Ребята берегли Федю, потому что сам себя беречь он не умел.

      Он не должен был попасть тогда в плен, никак не должен.

***

      В тот тёплый осенний вечер, когда уже смеркалось, дремавшего перед караулом Федю разбудила громкая ругань. Это их старлей обменивался любезностями по рации с соседним блокпостом. Закончив короткий разговор, Сомов поднял свой взвод командой: «В ружьё!».

– Соседей атаковали, идём на выручку. Слушай приказ! – взводный чеканил слова, как молотком. – Отделению старшего сержанта Матунова в полном составе занять оборону, перекрыть движение, усилить бдительность: возможно нападение! Отделению ефрейтора Шестопалова приказываю на бэтэре выдвинуться на помощь соседям, возглавляю я лично! Матунов, командуй здесь. Выполнять!

      Бойцы пришли в движение. Сомов успел поймать за локоть сорвавшегося с места Федю:

– Здесь останешься, – и, взглянув в недоумённое лицо подчинённого, добавил. – БТР не резиновый – все не поместимся, понял?

– Так точно, понял.

      Быстро проверив расстановку остающихся бойцов и отдав последние распоряжения, взводный запрыгнул на ревущий от нетерпения бронетранспортёр. Машина тут же сорвалась, унося их за клубы пыли в сумерки, в неизвестность. Почти сразу Сомов обнаружил Федю. Тот зажался между рядовыми Рахметовым и Кузнецовым, пытаясь спрятаться от глаз взводного. Командир в сердцах сплюнул.

– Товарищ старший лейтенант, я сморщился, и места всем хватило! – отрапортовал слегка дрожащий, но довольный своей находчивостью боец. Рядом скалил свою белозубую татарско-башкирскую улыбку его друг Алик.

      Взводный склонился к сидящему рядом Шестопалову и, кивнув на не в меру инициативного бойца, коротко бросил:

– Глаз с него не спускай, за Федю башкой отвечаешь.

      Решив таким образом проблему, Сомов принялся лихорадочно обдумывать, как лучше использовать фактор неожиданности для помощи соседям. Несколько минут они неслись по дороге, уходящей в горы. Вдруг бронетранспортёр резко подбросило. Если б не оглушительный грохот взрыва, можно было подумать, что машина налетела одним колесом на здоровенный камень. Грохнувшись, БТР застыл как вкопанный, послышались глухие выстрелы. Под лязг пуль, отскакивавших от брони и дорожных камней, солдаты спрыгнули с машины и заняли круговую оборону.

      Их позиция оказалась крайне невыгодной: кругом возвышались скалы, откуда шёл шквальный огонь; солдаты были как на ладони. Попрятались за камни, как могли; отстреливались. Им казалось, что бой длится долго, очень-очень долго, но на самом деле это было не так. К ночи от попавшего в засаду отделения осталось половина. Огонь с догоравшего бронетранспортёра бросал тусклые блики на скривлённое, перепачканное лицо истекавшего кровью старлея. Он давно валялся без сознания.

У Феди и Алика боеприпасы закончились и свои, и те, что удалось найти у погибших сослуживцев. Немного патронов имелось у двух остававшихся ещё в живых более бережливых бойцов – ефрейтора Шестопалова и рядового Кузнецова. Но этого явно не хватит! Тут-то и появились они. Враги шли в полный рост, человек сорок, смеялись сквозь чёрные бороды, словно обкуренные. Их крики на чужом языке перемежались исковерканными русскими словами:

– Ну что, э-э-э, патроны кончылся? Вылаз суда, собака, рэзать будэм!

      Когда противники подошли вплотную, оцепеневший ефрейтор Шестопалов бросил автомат и поднял руки.

– Вот умныца, – обрадованно гаркнул тот, что был ближе и направил дуло в сторону Кузи. – А ты что? Герой, да?

      Он не успел закончить. В следующее мгновение его череп пробили пули. Рядовой Кузнецов успел зацепить ещё одного врага, на этом патроны кончились. А через две секунды изрешечённое тело героя легло бездыханным в траву.

***

      Так оказались в плену эти четверо: рядовые Федя и Алик, да их командиры – ефрейтор Шестопалов и старший лейтенант Сомов. Раненый взводный, которого ребята притащили на руках, лишь через сутки пришёл в сознание, но оставался очень плох. Их пару раз перевозили с места на место, допрашивали, выбивали с них за освобождение выкуп. Но так получилось – взять с этих русских было нечего. Вся деревенская родня Рахметова и Шестопалова не смогла бы собрать и десятую часть требуемой суммы; Федина бабушка – тоже, а про отца парень предпочёл не вспоминать; ну, а Сомов с бандитами общаться отказался.

Вскоре оказались пленники на этой базе в лесу. Тут заприметил Федя ещё двоих пленных; точнее, заложников. Не солдаты, а какие-то иностранцы, журналисты – мужчина и женщина с измождёнными лицами, возрастом лет около пятидесяти. Их держали отдельно, да и обращались с ними куда как лучше. Солдат же бросили в глубокую вонючую яму, закрытую сверху решёткой. Охранник, постоянно торчащий сверху, считал своим долгом время от времени помочиться на них. Раз в день пленным бросали какие-то объедки и бутылку воды. Периодически их вытаскивали и начинали бить, иногда тыкали ножами, при этом иностранцы с выпученными глазами всегда сидели на земле чуть поодаль.

      Во время издевательств и пыток мучители никогда не спешили. Растягивали процесс, словно получая от этого какое-то извращённое удовольствие. Они могли отвлечься, словно позабыв о пленных и долго-долго обсуждать что-то на своём гыркающем наречии. В такие минуты Алик шёпотом молил Аллаха, чтобы изверги больше не подходили к ним. Но чудо не спешило произойти. Словно вспомнив о том, зачем они здесь, бородачи в камуфляже как бы нехотя возвращались к своей «работе». Иногда живодёры заводили беседу со своими жертвами, расспрашивали, как ни в чём не бывало, о жизни, о планах и мечтах. А потом снова доставали свои длинные ножи и принимались ковырять ими плоть связанных пленников. Сколько раз пожалел Федя, что не оставил в том бою напоследок гранату, как завидовал он лёгкой участи своего товарища рядового Кузнецова!

      Алику доставалось больше других. Вот и на этот раз со словами: «Слушай, брат, ты же муслим, пойдём говорить о вере» его вновь увели с глаз. Через некоторое время он вернулся к сослуживцам сильно избитый, шипя под нос:

– Ничего, каждой чистой душе воздастся добром за добро, а шайтанам этим злом за зло.

– Когда же воздастся? – спросил Федя.

– Воистину, Аллах скор в расчёте.

– Значит, скоро, говоришь?

– Не я. Коран говорит. Сура четырнадцать, аят пятьдесят один.

В Фединых глазах все их палачи были, словно на одно лицо. Выделялся лишь коренастый бородач с гладко выбритым черепом, через который тянулся шрам. Мустафа. Похоже, нездешний; говорил негромко, мало, но к словам Мустафы остальные всегда прислушивались. На Федю этот супостат как-то особенно недобро посматривал, в такие мгновения холод ужаса сковывал пленного: «Что может быть на уме у такого?»

      В один из дней Федя услыхал из уст мучителей приятное сердцу слово «музычка». Он навострил уши: посреди чужой гортанной речи родное слово «музычка» всплывало снова и снова. Вскоре пленники с удивлением увидали в толпе черноволосых бородачей симпатичного, стройного русского парня. Его здесь раньше точно не было. Светлые кудрявые волосы, синие глаза, гусарские усики; парень постоянно улыбался, шутил. Федя так хотел крикнуть ему: «Ты что?! Беги скорее, убьют!». Но парень, подойдя со всей толпой к пленным, принялся обзывать их самыми гнусными ругательствами. Одно непонятное слово Федя запомнил, а вечером спросил Сомова:

– «Москали» – это что значит?

– Значит – русские, – ответил командир.

– А он, что – не русский? – не понимал Федя. – Имя-то нашенское, Сашкой они его называли.

– Значит не русский, раз сам так решил. Отребье он бандеровское, – Сомов тяжело вздохнул. – Запомни, парень, раз и навсегда: бандит, он и есть бандит; нет у бандита ни нации, ни вероисповедания. Одно слово – бандит, этим всё сказано.

      Федя кивнул, будто что-то понял…

      Как-то во время очередного перерыва между пытками, когда лежащие в пыли на полуденном солнцепёке связанные солдаты, перепачканные кровью, грязью, потом, слезами и ещё неизвестно чем, начали потихоньку приходить в себя, увидели они, что у палачей появилась новая безделушка – проигрыватель компакт-дисков. Живодёры долго тыкали кнопки, пытаясь включить устройство, а когда завели музыку – принялись лихо отплясывать заводной, энергичный танец. Федя впился в танцующих неприятелей глазами, жадно ловя каждое движение. Танец завораживал. Федя сам не понял, как начал подёргиваться в такт.

      Бородатые воители скоро заметили странное поведение русского. Улыбаясь, они развязали его и принялись подталкивать: «Давай-давай, танцуй». Федя сделал несколько робких движений. Недруги гоготали – им понравилось; стали хлопать в ладоши. Федя отрешённо сплясал; это был самый простой танец, но и он произвёл впечатление. Пленных отвели в яму, а через несколько минут сверху послышалось:

– Федя, эй, дэржи за танец! – и ему в руки упала большая ароматная лепёшка.

      Федя разломил хлеб. Голодные солдаты с жадностью накинулись на еду. Скорее всех проглотил свою долю ефрейтор Шестопалов; он не мог отвести взгляд от последнего, оставшегося нетронутым куска. Но Федя поднёс его взводному. Тот лежал неподвижно, отвернувшись к стене.

– Поешьте, товарищ старший лейтенант.

– Пропади ты, шут гороховый! – Сомов не поворачивался. – Перед зверьём этим, под их дудку пляшешь; позоришь и нас, и себя!

      Федя от таких слов чуть не поперхнулся, он об этом и думать не думал. Парень сгорал от стыда. Ведь, если начистоту – отплясывая для врагов, он получил небольшое удовольствие, точнее отдушину. Ему так не хватало этих танцев, но…

– Больше не стану для них танцевать; простите, товарищ старший лейтенант.

***

      Тихими рассветными отблесками сквозь решётку в яму к узникам прокрадывался новый день. Если те из них, коим суждено сегодня умереть, узнали бы об этом, то наверняка особо и не расстроились. Всё шло, как обычно: ближе к полудню пленных вытащили на пытки. Лица сидящих чуть поодаль иностранцев застыли такими кислыми минами, словно это над ними, а не над русскими ежедневно проводят мучительные эксперименты. Хотя… в этом тоже своя правда: журналистов пытали, но не физически, а морально. И психологические опыты, проведённые с ними, похоже, принесли свои плоды: иностранцы были полностью сломлены.

      Четверо солдат оказались на поляне, где их всегда пытали. До Фединых ушей доносился ставший привычным в такие минуты шёпот Алика:

– Бисмиллях, бисмиллях, бисмиллях… Ля иляха илля Ллах.

– Так что же такое ты всё время шепчешь? – спросил тихонько Федя. Но Алик, закрыв глаза, не слышал друга. Его правая щека нервно подёргивалась. За него ответил Сомов:

– Господа прославляет, по-своему… Спаси и сохрани нас, Христе Боже!

      Чуть в стороне виднелась фигура скрюченного на карачках человека в камуфляже. Федя узнал Мустафу, который застыл, уткнувшись лицом в травку. Наконец он поднялся от земли, вскинул руки к небу и, поклонившись в сторону солнца, открыл глаза. На загорелом черепе Мустафы блестели капельки пота. Их взгляды встретились, и Федя сразу же отвернулся. Краем глаза он видел, с каким презрением Мустафа сплёвывает в его сторону.

      Из динамиков донеслась вчерашняя музыка, парень услышал смех и обращённые к нему возгласы:

– Федя, эй! Давай, танцуй!

– Не буду, – к удивлению палачей, на этот раз ответил пленник.

      Бородатые воины немного поуговаривали. Не добившись повиновения, принялись избивать. Вначале хлёсткие пощёчины обожгли Федино лицо, вскоре они переросли в глухие удары по голове, а когда пленник упал – почувствовал рёбрами и почками удары тяжёлых сапог. С трудом разлепив глаза, увидел парень Мустафу. Тот медленно приближался, поигрывая своим острым ножом, лезвие которого слепило отражавшимся солнцем.

      Мустафа наклонился, рванул с земли за волосы Федю и, приставив к его горлу нож, забормотал что-то непонятное. Федя чувствовал острое лезвие, коснувшееся шеи, понимая: это конец. В глазах парня потемнело, сознание покинуло его…

      Когда через некоторое время солдат пришёл в чувство – обнаружил себя всё на той же поляне. Огляделся. Улыбнувшийся краешком губ взводный еле слышно похвалил:

– Мужик!

– Почему он меня не прикончил? – спросил Федя.

      Сомов подбородком указал на движуху, что началась в лесном лагере. Вскоре пленные поняли: на базу прибыл какой-то большой командир – и визит этот не сулит ничего хорошего. Командир оказался невысоким худым человеком с проницательным взглядом из-под густых седеющих бровей. В окружении воинов подошёл он к пленникам. Улыбаясь, не обращая никакого внимания на связанных, стал отдавать распоряжения:

– За этих, – он кивнул в сторону иностранцев, – пришла первая часть выкупа. Их я сейчас заберу с собой.

– Что делать с русскими?

– Пользы от них никакой, свою задачу эти собаки выполнили, теперь они не нужны, – командир мельком глянул на четверых измождённых пытками солдат, поморщился. – Прикончите их.

      Тут одному из кровопийц пришла идея позабавить командира перед отъездом – показать, как пляшет Федя. И вновь послышались приказы танцевать, но Федя не сдавался.

– Смотри, шакал, что с тобой будет, если сейчас плясать не станешь, – с этими словами зверь в человеческом обличье подошёл к ближайшему пленнику, Альберту Рахметову. Изувер схватил его сзади за волосы – так же, как недавно хватал Федю, и одним отточенным движением перерезал Алику горло. Из раны потекла, пульсируя, алая кровь. Алик, чуть подёргавшись, обмяк.

      Потрясённый Федя не мог оторвать глаз от бездыханного тела убитого друга.

– Ну, что, Федя, будешь плясать?

      Федя, всё ещё пребывавший в ступоре, не отвечал. Между тем, убийца приблизился к старлею Сомову.

– Режь скорее, падла, – процедил тот сквозь зубы.

– Э-э-э, нет. Куда спешишь, пожить не хочешь? А ну, прикажи своему солдатику, пусть спляшет, порадует нас.

– Не дождётесь, сволочи! Режь, кому говорят! Нелюди вы, даже убить нормально не можете!

      Улыбающийся живодёр не спешил, резал старлея на глазах Феди медленно. Федя всё порывался вскочить, что-то сделать, да хоть сплясать для этих извергов, если им так приспичило. Но всякий раз останавливал парня стальной взгляд Сомова. Продолжался этот кошмар около часа. Вначале искололи взводному все конечности. Затем принялись резать живот. И тут, к счастью для старшего лейтенанта, острый нож вошёл слишком глубоко, задел что-то жизненно-важное, и Сомов отключился. Мучителям ничего не осталось, как перерезать ему, полумёртвому, горло.

      Дошла очередь до ефрейтора Шестопалова. Весь бледный, он уже трясся от страха.

– Ты так легко не отделаешься, – предупредили кровопийцы. – Выбирай, что вначале: глаза тебе выколоть или член отрезать и сожрать заставить? А может, ты «яичницу» предпочитаешь?

      Обезумевший ефрейтор завопил Феде:

– Да спляши ты им, идиот! Не видишь, чо они задумали? Танцу-уй, по-жа-а-луй-ста-а!

      Федя вскочил. Что делать, придётся поизображать танец, как иначе? Заиграла музыка. Танцор нехотя принялся за дело.

– Э-э-э, плохо танцуешь! Придётся этого дылду маленько укоротить! – раздались недовольные голоса.

      Федя ускорил ритм, включил в танец пару движений позамысловатей, и неприятели начали ему подхлопывать.

– Ай, молодец! Давай, танцуй; как остановишься, так твоему приятелю башку отрэжем!

      И Федя плясал. Не хотел этого делать, но его заставили. Танец шёл тяжело, еле-еле. Не хватало в нём той искорки, того волшебства, что расцвечивало его танцы раньше. На небе ни единого облачка, и солнце жарило, словно большая печь. Силы у измождённого неделями плена парня таяли на глазах. Это был не танец – одно название. Он начал сбиваться, ноги заплетались. Федя держался, как мог; казалось, он танцует целую вечность. У Шестопалова, видевшего, как замедляются движения сослуживца, от которого зависела теперь его жизнь, слёзы бежали по щекам, и он умолял:

– Танцуй, только танцуй, не останавливайся! – но даже он понимал: танец не может длиться бесконечно.

      Прошло какое-то время, и измождённый Федя рухнул на землю. Наблюдавшие за ним вымотанные до предела бородачи в камуфляже устало молчали. Через минуту очнувшийся Мустафа перерезал ефрейтору горло.

– По крайней мере, его не пытали, не зря старался, – бросил Феде убийца. – А с тобой мы, пожалуй, до завтра обождём; утомил ты всех нас своей пляской.

      Такая отсрочка приговора имела и практическую сторону. Нужно было оттащить три трупа подальше от лагеря и закопать. Сделать это заставили Федю, дав сначала чуток отдохнуть – иначе бы он просто не справился. Седобровый командир, поужинав, отбыл. Уже смеркалось, когда Федя под присмотром вооружённого автоматом одиннадцатилетнего мальчишки, сына одного из воинов, закопал товарищей. Погода менялась: чуть накрапывал дождик, принося облегчение. Всё-таки осень начинала заявлять о себе. В лагере опять играла их музыка.

– Эй, Федя, смотри, как танцуют настоящие мужчины! – молодой воин со стеклянными глазами, громко прокричав что-то непонятное, принялся лихо выплясывать. У измождённого Феди кружилась голова: его буквально давил, побеждал этот энергичный танец. Шатаясь, брёл пленник к зиндану, а рядом всё кружил в резких дёрганых движениях этот танцор. У чуть живого парня подкосились ноги, и под дружный гогот оравы недругов он кубарем скатился в свою темницу. А сверху над ним под громкий хохот и хлопки всё кружил и кружил в дикой пляске его победитель. Наконец и он устал. Шум возбуждённой толпы удалялся.

      Захлопнулась сверху решётка. На фоне тёмного неба Федя различил силуэт Мустафы. В воцарившейся тишине тот прохрипел:

– До завтра, Федя; спокойной ночи.

***

      Капельки дождя булькали, падая в ночной тиши, в небольшую лужицу на дне ямы. Федя валялся, не понимая, где он: во сне или наяву. В голове мелькали какие-то картинки. Вот он маленький вертится, хлопая ладошками с растопыренными пальчиками, перед пьяными гостями, гости кричат весело: «Танцуй, Федя!». Вот мама обнимает его нежно-нежно, Федя заглядывает ей через плечо и видит чуть поодаль того мужчину в сияющих одеждах: «Ангел!». Вот молодая симпатичная девушка делает шаг в небеса и летит, раскинув руки в свободном падении: «Страшно только первые секунды, потом проходит!». Вот его друг Альберт Рахметов, обнаруженный Федей в пустой казарме. Алик уткнулся лицом в пол, никак не реагирует на удивлённые Федины вопросы. Затем он встаёт, что-то непонятное шепчет, подняв руки к потолку, делает поклон и открывает глаза: «Так нужно делать, дед научил».

      Стало очень сыро и холодно. Федя отворил очи, ему показалось: в этой яме он не один. Так и есть, наконец-то! Радостная улыбка впервые за долгие недели озарила Федино лицо, но начал разговор он с упрёка:

– Почему тебя так долго не было? Я ждал, ты был мне нужен!

– Я здесь, чтобы помочь.

– Ты опоздал, чуть пораньше бы! Вчера они зарезали трёх моих товарищей.

– Я вовремя. Твои товарищи получают каждый свою награду, а для тебя ещё здесь дело найдётся, – ангел огляделся по сторонам. – Тесновато тут, крылья толком не расправить, того и гляди замараешься, но давай ближе к делу. Что тебя сейчас так сильно печалит?

– Да как сказать, – Федя потупился. – Вот спасёшь ты меня, а что дальше? После всего, что случилось – как я смогу танцевать?

– Странные вы создания, люди, и проблемы у вас странные; нам вас, наверное, никогда не понять…

– Моя жизнь – это танец. Ничего другого я не умею. Я думал, что, танцуя, буду радовать людей, помогать им. Но взводный Сомов был недоволен, когда я тут плясал, и его убили. Ефрейтор Шестопалов, наоборот, просил, чтобы я танцевал как можно дольше, но я не смог спасти его. Мой танец утратил силу. Ты понимаешь, о чём я?

      Парень умоляюще глядел на гостя. Ангел молчал. Федя разгорячился, глаза блестели в темноте, отражая свет сияющего облачения гостя. Капельки пота и капельки дождя, смешиваясь, текли по грязному лицу солдата. Не замечая их, он продолжал:

– Для меня очень важно: смогу я танцевать так, как раньше, или нет. Понятно?

– Нет. Не могу понять, почему это так важно, – Ангел пожал плечами. – Но можешь не беспокоиться. Ты ещё станцуешь… Мне пора.

– Постой! Что же мне делать?

– Танцуй, а я тебе помогу.

      Резкий взмах крыльев на мгновенье словно разрезал и стены и решётку. Ангел исчез…

      Солнечные лучи блёклым светом чуть пробивались сквозь густые облака, не желая прикасаться к этому грязному миру. Отдохнуть толком не удалось. Но Федя, умывшись из лужи, почувствовал свежесть и бодрость. Откуда только силы берутся?!

      Его вели рэзать по раскисшей за ночь дороге. Путь предстоял совсем короткий, до ближайшей опушки. Грязь хлюпала под ногами. Нудный дождь лил всё сильнее, поэтому собравшиеся на поляне супостаты желали скорее кончить дело. Федю поставили на колени. Мустафа, играя ножом, подошёл к нему сзади. Федя находился в некотором замешательстве. Вдруг позади палачей мелькнула знакомая фигура. «Ангел. Он меня не бросил!» Федя заулыбался. Некоторые из бородатых воинов обернулись в недоумении: на кого так уставился пленник?! Но позади виднелись лишь мокрые деревья. Мустафа занёс острый нож. Ангел кивнул Феде.

– Стойте! Мне перед смертью положено последнее желание! – крикнул Федя.

– Э-э-э, ты сказок в детстве начитался, да? – палачи заржали над его требованием. – И что же такое ты пожелаешь? Мы тебе выбор предоставить можем. Язык тебе вначале отрезать или уши? Чего желаешь?

– Хочу сплясать!

– Нашёл время! Видишь, погода неподходящая?

– В последний раз! Перед смертью! – настаивал Федя.

– Не наплясался вчера что ли? – но всё же иродам стало интересно. – Ладно, уговорил, танцуй; но чтобы по-настоящему, а как остановишься, тут тебе и конец!

      Раздражённый Мустафа ослабил хватку. Федю вытолкнули на середину поляны. Музыки на этот раз не было: изуверы не хотели портить проигрыватель под дождём. От опушки к лагерю долетел крик одного из живодёров:

– Эй-эй! Идите все смотреть Федин прощальный танец!

      Федя расправил плечи, огляделся. К поляне, несмотря на противную погоду, подтягивались воины отряда Амира. Жажда зрелища пересилила желание остаться в сухих укрытиях. Федя стоял посреди врагов, один против всех. Перед глазами, как в кино, в мгновение ока пролетела вся жизнь. А внутри что-то зарождалось, какое-то пьяняще-сладкое предчувствие. Пора начинать!

      Федя негромко хлопнул в ладоши, выпрямился, откинув слегка назад голову, упёр руки в бока, затем скрестил их на груди и стоял так некоторое время, сосредотачиваясь перед пляской и давая возможность недругам прочувствовать важность момента. Страшно было только первые секунды, потом прошло. Федя ударил подметкой дырявого сапога по мокрой земле, грязь брызнула в стороны. Он широко взмахнул руками – и танец начался.

      Сперва он выплясывал не спеша. Стоял на месте, выделывая разные коленца ногами, двигая плечами и всей верхней частью тела. Но постепенно темп танца всё возрастал. Федя завертелся волчком на месте, бросился в грязь на колени, принялся носиться вприсядку, ползунком, вывертами, дрыгая ногами в разные стороны. Им овладел азарт, он плясал с увлечением, с полной отдачей себя танцу, а в голове звучали, сменяя одна другую и всё ускоряя ритм, мелодии русских народных плясовых.

      Вскоре его настроение передалось бородатым зрителям, которые до этого момента считали, что красивей и мужественней их танцев ничего в мире нет. Но теперь на лицах извергов читались и удивление, и восторг; они невольно принялись хлопать в ладоши: всё быстрее, быстрее…

Федя обильно сдабривал танец множеством приправ: он притопывал, прихлопывал, дробил. В ход шли подскоки и присядки. Он отдавал пляске весь свой темперамент и удаль, неожиданно пробудившуюся в нём мужскую агрессивность, невесть откуда взявшийся бунтарский дух, всего себя. Федя вкладывал в танец всю душу, всю жизнь. Его глаза полыхали, щёки румянились, лохмотья одежды развевались от скорости движений, брызги дождя и грязи веером разлетались по сторонам.

      Он плясал, импровизируя. Чередовал приёмы, составляя танец из фигур, на ходу меняя их последовательность. Диким вихрем кружились поднятые с земли и сорванные с деревьев листья. Трава встала дыбом, как шерсть на волчьем загривке. По бородатым лицам, словно раздавая пощёчины, хлестал дождь. Лихая Федина пляска разбирала врагов по косточкам, а ноги их сами начали подёргиваться. Никто теперь не хлопал, но в ушах каждого гремела музыка – та, которую слышал Федя. Казалось, ещё немного – и всё кончится каким-то всеобщим безумием.

      Пляска понеслась с невероятной скоростью. Федя был в ударе, двигался с лихостью, разудалостью и некоторой грубоватостью. Все его отточенные движения сопровождались хлопками, ударами ладонью по колену или подошве, присвистываньем и громкими выкриками. Он махал головой, двигал плечами. Особо выразительными были движения рук. Ими он взмахивал в наиболее эмоциональные моменты пляски, хлопал под музыку, ударяя ладонями по собственному телу, по голенищам сапог.

      Оцепеневшие враги стояли столбами не в силах пошевелиться, лишь конечности их трясла судорога. Федин танец захватил весь мир. Теперь Федя делал то, что хотел. Он мог казнить и миловать. От его движений вихрился воздух. Брызги из луж разлетались, больно обжигая заляпанных грязью палачей, больше похожих теперь на жертв. А от танца вприсядку – горы дрожали вдали. На тёмном небосклоне ослепительно сияли молнии, грохотал гром. Федя чувствовал: это его лучший танец. Не танец – ураган!

      Дикий ужас объял изуверов. Их оружие, вывалившись из бесчувственных рук, давно мокло в грязи. Еле ворочая языками, они просили, умоляли:

– Пере-стань, пожа-луй-ста! Хва-а-атит!

      Из ушей и носов врагов текла струями кровь. Мустафа трясся в агонии, дико вращая глазами. Бойцы Амира дёргались в судорогах, корчась от диких мучений и сознавая: ещё немного – и все они тут сдохнут, Федин танец убьёт их! Оглохнув от боли, не чуя себя, Мустафа вместе с другими дико вопил:

– Остановись! Не на-до! Сто-о-ой!..

      Федя ощущал прилив силы, он сможет танцевать сколько захочет. Но парень слышал крики этих душегубов, молящих о пощаде. Враги, корчась от боли, просили остановиться. Действительно: может, хватит? Тут за спинами врагов он вновь увидал знакомого Ангела. И Ангел молвил:

– Танцуй, Федя!

P.S.: Жаль, но в жизни чудеса случаются слишком редко; и у этой истории есть продолжение, не слишком чудесное, к сожалению, …

Действительно, люди так устроены: желают, чтобы добро – побеждало. Всегда. Но жизнь – штука сложная. Иногда одержанная победа – лишь иллюзия, грёза. И тогда, открыв глаза, человек вновь оказывается по шею в дерьме…

Когда дождь, шедший несколько дней кряду, прекратился, Федю ещё долго трясло. В яме было липко и влажно. Наконец лохмотья на израненном теле начали подсыхать, и парень потихонечку осознал реальность. «Я снова в той же яме, в том же дерьме… Точнее не снова, а тут я и был». Остававшиеся сомнения разрушил окрик сверху:

– Эй, псых, ну что, успокоился? Кончылось осеннее обострение? Ну, ты и орал! Да и вертелся в яме, как винт вертолётный. Гы-гы-гы!

От обиды Федя с силой прикусил губу. На подбородок вытекла струйка крови, но боли почти не ощущалось. «Я псих; да-да, я самый настоящий псих! И опять эти видения; проклятая осень, проклятые дожди!» Парень не знал, куда деться от горечи, накрывшей его с головой. Федя дважды врезал себе по лицу – не помогло. В одиночестве сидел он на дне ямы, а слёзы текли и текли по щекам. Вскоре он почувствовал жар, затем озноб и ломоту в костях; дни, проведённые под дождём в сырой яме, не прошли даром…

Теперь он постоянно ждал конца. Надеяться больше не на что. Но странно – Федю не убивали, даже подкармливать стали лучше; микстуру какую-то выпить приказали. И парень пошёл на поправку.

Чудо всё же произошло, обрушилось неожиданно! За Федю пришёл выкуп – большие деньги! Радость освобождения омрачалась тяжкими воспоминаниями, но всё же это была радость!

P.P.S.: Хмурая зима далеко позади. В разгромленном лесном лагере – мёртвая тишина. Обглоданные шакалами куски трупов, разбросанные меж воронок – всё, что осталось от группировки Амира после сокрушительного ракетно-бомбового удара. Смердящие куски! Какие из них были некогда Мустафой – сможет определить разве лишь генетическая экспертиза…

Федя давно дома; месяцы, проведённые в палате областной психиатрической больницы – словно кошмарный сон. Парню гораздо лучше, и они снова вместе! Тёплый ветерок, набегающий с Вятки, ласкает их лица. Федя чувствует тонкий фруктовый аромат – самый лучший запах на этой планете. Они гуляют вдвоём, и всё здесь с детства родное, своё: каждая кочка, каждый камешек, каждое дерево. И даже это небо, кажется, принадлежит только им. Но Федя точно знает теперь: небо везде то же самое, одно на всех и каждому родное…

Они направляются на природу в их укромный уголок, подальше от посторонних глаз. Федя идёт, толкая перед собой инвалидную коляску с его «ангелом-хранителем». Сегодня он снова станцует для неё!

Жаль, конечно, что долгожданную операцию Жанне пришлось отложить. Деньги – большие деньги! – придётся копить снова. Ещё несколько лет в инвалидном кресле!

Зато рядом её Фёдор, её «Божий дар».

Киров, 2013-2014

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg