«Обязан жить. Волчья яма»

Обязан жить. Волчья яма (fb2) - Обязан жить. Волчья яма [Повести] 2639K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Борис Дмитриевич Силаев

Борис Силаев ВОЛЧЬЯ ЯМА Повести

ОБЯЗАН ЖИТЬ

«…Стальной несокрушимой крепостью станет наш пролетарский город на пути кровавых Деникинских орд. Ни малейшей паники! Дисциплина и сознательность! Организованный порядок, веру в нашу окончательную победу и силу красных штыков противопоставим провокаторам и распространителям панических слухов!..»

Из городской газеты, органа рабоче-крестьянских и солдатских депутатов, за 12 июня 1919 года.

Глава 1

На заборах еще выгорали обрывки газет десятидневной давности, а вниз, к мосту, через мелкую речушку уже тянулись покидающие город обозы. Орудия белых бухали рядом, редкие цепи красных с трудом сдерживали натиск деникинской пехоты. Мост трещал под грузом бесчисленных подвод, двуколок и санитарных фур. Беспрерывно гудя, медленно проталкивались легковые запыленные машины. Мерно жуя жвачку, круторогие волы тянули возы, полные тюков и патронных ящиков. Стуча ножнами о стремена, проходили эскадроны, и перепутанными рядами, не в лад покачивая штыками длинных винтовок, шли усталые пехотинцы…

В это время на заднем дворе центральной тюрьмы подвели к стене высокого, небритого человека. На нем был английский френч с накладными карманами, бриджи, еще хранившие наглаженные стрелки, и желтые краги. Он исподлобья смотрел на выстроившихся перед ним бойцов. Их лошади, привязанные к одинокому дереву, тревожно переступали копытами.

Командир комендантского взвода стал хрипло читать по бумаге:

— «…Военный революционный трибунал… Именем революции… Присуждает бывшего начальника укрепрайона… За измену рабоче-крестьянскому делу… За связь с деникинской разведкой… За выдачу белому командованию планов обороны города… Бывшего полковника белой армии, затесавшегося в ряды Красной Армии… Приговорить к высшей мере наказания — расстрелу…»

Человек у стены не шевелится. Он слушает грохот далеких орудий.

— Ваше последнее желание? — хмуро спрашивает командир, пряча в карман приговор.

— Дайте папиросу, — говорит полковник.

Командир протягивает ему жестяную банку с тонкими папиросами.

— Благодарю, — вежливый голос полковника звучит в гулком дворе. — Почти как в романах… С последним желанием.

— Курите, — обрывает его командир. — У нас мало времени.

— У вас его значительно больше, чем у меня, — голос пресекается, и полковник смотрит на небо, слушает далекую канонаду и крошечными затяжками сжигает папироску.

— Вы хотите что-либо сказать? — командир взвода хмуро смотрит в глубоко запавшие глаза полковника.

— Благодарю, — одними губами отвечает полковник и прикрывает веки. — Нет… Приступайте…

Командир взвода круто поворачивается на каблуках и шагает к шеренге бойцов. Он становится сбоку и поднимает руку.

Его истончившийся в крике голос одиноко поет в тишине тюремного двора:

— Взво-о-од… На руку-у-у!!!

С лязгом взлетают тяжелые винтовки, неровная строчка тонких штыков, заколебавшись, сходится остриями к груди полковника, который, косо изогнувшись напрягшимся телом ладонями закрыл лицо.

— Взво-о-од… — продолжает командир и отводит плечо, чтобы с размаху рубануть рукой по воздуху.

Полковник отшатнулся от стены и вдруг слабо выкрикнул:

— Стойте-е!..

На подгибающихся ногах, облитый потом, он пошел на штыки и остановился, ухватившись побелевшими пальцами за острия.

— Я не все вам сказал… Будьте вы все прокляты… Я скажу…

Во дворе Чека сжигали архивы. За костром следил красноармеец с винтовкой. Он тупым носком ботинка ворошил пласты слежавшейся бумаги, и пламя, бесцветное, но жаркое, поднималось в двухметровый рост и стояло шатким качающимся столбом, в котором корчились твердые переплеты папок и завивались папиросные листы…

У коновязи тревожно топтались оседланные лошади, косили черными зрачками на пепел, летящий по воздуху. За литой чугунной оградой изредка тарахтела колесами по булыжнику военная двуколка или проезжал тяжелый, как зеленый утюг, бронеавтомобиль с намалеванным на борту номером…

Бойцы выносили из дверей особняка охапки документов и швыряли их в костер.

Один из них подбежал к Андрею:

— Товарищ Комлев, вас вызывает председатель Чека.

— Хорошо… Иду, — отозвался Андрей.

Он зашел в свой кабинет — каморку с покатым под самой крышей потолком. Еще раз осмотрел раскрытые шкафы, выдвинул ящики стола и на минуту задумался, сидя на венском стуле посреди комнатушки.

…Куда-то судьба забросит дальше? Сколько? — всего один месяц он в этом городе, а теперь снова в дорогу… Работы было так много, даже спал в кабинете — из комендантской приносил матрац, бросал на него шинель, кожанку и, пожалуйста, — роскошная королевская кровать. Знакомых у него тут почти нет — только одна Наташа. И все-таки за месяц он немного узнал город и даже привязался к нему. Вытянувшийся вдоль небольшой мелкой речушки и пронизанный поперек стальной нитью железной дороги, город лежал на двух холмах — на вершине одного стоял полуразрушенный древний кремль, а на втором — приземистая тюрьма с метровой толщины стенами и вышками по углам. Центральные улицы украшали пятиэтажные здания городской думы, ломбарда, дворянского собрания. Выложенные из тесаного камня с многофигурными скульптурами и геральдическими щитами дома выстраивались вдоль булыжных мостовых, выставив на обозрение прохожих парадные фасады, созданные лучшими архитекторами России. Плечистые соборы высоко поднимали золотые головы над многокилометровым скопищем крыш и башен. Тонкие колокольни, казалось, узорными крестами касались облаков. По праздникам на город, точно с неба, лился многоголосый колокольный звон. Но чем дальше от центра, тем ниже становились здания, пока не начинали тянуться наспех сколоченные хибары и длинные бараки. Это был рабочий пригород. Здесь, на прокопченной земле, плохо росла трава, дороги, посыпанные паровозной гарью, курились пылью. Тут вместо соборов возвышались прокопченные чадом, с выбитыми окнами заводские цеха. Дымовые трубы, сложенные из красного кирпича и стянутые стальными обручами, частоколом заставляли горизонт. Рабочие окраины окружали город кольцом заводов, паровозных мастерских, железнодорожных депо и ткацких фабрик. Отсюда в центр города приходили колонны демонстрантов со своими духовыми оркестрами. На площади маршировали отправляемые на фронт рабочие полки.

У изгиба реки, кажется, день и ночь бушевал южный говорливый базар. Продавали и покупали все — хлеб, сало, краденную со складов мануфактуру, фамильное серебро. У дезертиров можно было достать даже партию маузеров еще в заводской смазке или замки пулеметов «максим».

Каждую неделю милицейские облавы, как гребнем, прочесывали эту бурлящую, крикливую толпу, уводя в тюрьму не одного налетчика и спекулянта. Здесь ловили переодетых деникинских офицеров, воров и махновских мародеров, приехавших сбыть драгоценные камни и золото, чтобы приобрести у проверенных людей коробки с дефицитными в Гуляйполе пулеметными лентами и ручные гранаты — «бутылки».

В зданиях на центральных улицах зрели заговоры. На чердаках чекисты находили ящики с винтовками, заваленные поломанными стульями и всякой рухлядью. Из подворотен в сотрудников стреляли картечью. Ночами на улицах нападали на милицейские патрули. Бандиты грабили частные магазины. Их арестовывали, отправляли в тюрьмы. Заговоры раскрывали и дела передавали революционному трибуналу. Рабочие отряды устраивали в домах центральных улиц повальные обыски и каждый раз в Чека приводили подозрительных лиц с фальшивыми документами или даже без них.

Деникин неумолимо шел на город, и подпольные офицерские организации создавали боевые отряды. На подступах к городу сутками не прекращались работы по усилению укрепрайона, и были все возможности если не удержать позиции, то хотя бы нанести врагу ощутимый урон, но предательство начальника укрепрайона окончательно решило судьбу города. Красная Армия отступила.

Андрей сидел в пустой комнатушке, с тоской оглядывал обшарпанные, давно не беленные стены, единственное окно, до половины закрытое от солнца порыжевшей газетой, и думал о том, что смертельно устал за эти последние дни — кружится голова, хочется спать. Соснуть бы часа два или три, ведь впереди еще столько работы. Отступление, даже самое организованное, несет в себе хаос и беспорядок. Приказ командования о сдаче города белым поставил работников Чека перед рядом задач, решить которые было просто невозможно за сорок восемь часов — с того момента, как стало известно о выдаче деникинской разведке секретных планов обороны. Оставался слишком малый срок, чтобы передислоцировать войска, найти для артиллерии новые закрытые позиции, подвести полки к слабым местам фронта. Противник уже воспользовался преимуществом, неожиданным ударом прорвал плохо укрепленные фланги, ввел в тылы Красной Армии кавалерийские части генерала Май-Маевского.

И в таких условиях чекистам надо было организовать и оставить в городе подполье, наметить тайные явки, обусловить на все случаи связь, заложить склады оружия, не только наметить, но и разработать практические основные задания большевистской организации — пропаганду в частях противника и подготовку вооруженного восстания.

Сорок восемь часов быстрых совещаний, коротких встреч с нужными людьми, разъездов по городу в закрытой машине, посещения воинских эшелонов, парикмахерских, ресторанов. Комлев перечитывал десятки папок с личными делами паровозных машинистов и адвокатов, учителей и грузчиков, уточнял пароли и согласовывал подпольные клички. И хотя казалось, что в общем-то с работой справились, многих, и Андрея в том числе, не оставляло ощущение какой-то неуверенности. Он понимал, что все ошибки, которые уже обнаружатся потом, будут искупаться смертью, и, наверное, не одного человека. Он знал — предусмотреть все невозможно, но эта спешка… Эти сорок восемь часов — очень малое время для создания крепкой подпольной организации… И, главное, все время не оставляют мысли о раскрытом заговоре и предательстве начальника укрепрайона. Он расстрелян по приговору ревтрибунала, схвачены соучастники, но так и не удалось проследить дальнейшие нити, идущие от бывшего полковника к другим группам широко разветвленной офицерской организации. У деникинцев работают люди с опытом царской армейской контрразведки и охранки, К их услугам агентурная сеть, которую плели не один десяток лет, заранее рассчитывая на многие случаи жизни. Не до конца обезвреженные, тайно следящие за действиями Чека, за поведением населения и передвижением войск, эти силы после вступления в город Май-Маевского станут ножом, занесенным над каждым подпольщиком.

Всей организацией подполья руководит председатель Чека товарищ Бондарь. Возможности у него большие — в этом городе он вырос, работал грузчиком на товарной станции, здесь его первый раз арестовали. Кажется, нет жителя, которого бы Бондарь не знал в лицо. Ему известны почти все проходные дворы и дыры в каменных заборах. Мальчишкой он руководил самыми отчаянными сорвиголовами рабочего пригорода…

«…И Наташу не успею повидать, — с отчаянием подумал Андрей. — Что она обо мне знает? Ничего… Простой совслужащий из одного из бесчисленных учреждений…» Он с ней даже не попрощался. Через несколько часов появятся последние машины, на которых сотрудники Чека проедут по пустынным улицам к вымершему зданию вокзала. У перрона будет стоять дышащий паром локомотив с прицепленным к нему штабным вагоном. И вернется ли когда-нибудь сюда Андрей, или судьба обведет его стороной — этого никто сказать не может. Время такое — сегодня еще жив, а завтра уже мертв…

Андрей вышел из комнатушки и длинным хмурым коридором прошел в кабинет к Бондарю.

— Вы звали, Вадим Семенович?

— Садись, — Бондарь указал на пустой стул и навалился грудью и локтями на стол. Председатель Чека был широкоплечий, громадного роста. Бритая голова его походила на гладкую, загоревшую под солнцем тыкву. Сросшиеся брови торчали щетками, а небольшие синие глаза смотрели с холодным вниманием.

В кабинете Бондаря царил беспорядок. На столе навалом лежали папки, валялся маузер в деревянной кобуре и раскатившиеся желтые патроны. Скрестив на коленях руки и поджав под кресло ноги, напротив председателя сидел щуплый мужчина с аккуратным пробором в желтых волосах. Андрей мельком бросил на него взгляд и отметил скромность позы и невыразительность черт худого лица.

— Садись, — сказал Бондарь и снова повернулся к собеседнику. — Продолжай, пожалуйста.

— В общем я удовлетворен, — пожал тот узкими плечами. — Склады хорошо замаскированы… Обеспечен явками. Некоторые из них мне знакомы, между прочим, еще по подполью при немцах.

— От того времени мало что осталось, — задумчиво проговорил Бондарь. — Было еще и подполье при гайдамаках и петлюровцах. — Он катнул по столу маслянисто блестящий патрон.

— Связь с вами?

— Вот через него. — Бондарь кивнул на Андрея. — В городе он, пожалуй, никому не известен. По нашим подсчетам, ожидайте его к себе примерно дней через двадцать. Он пройдет линию фронта и вернется.

Председатель раскрыл тоненькую папку с веревочными тесемками и повел пальцем по строчкам машинописи:

— А вообще… каждую среду в первой половине дня в кафе Фалькони на Пушкинской улице ждите нашего человека. Пароль: «Кофе надо пить из фарфоровой чашечки…» Отзыв: «Был бы кофе… Можно из стакана…» Вот так, без всякой многозначительности. Еще раз напоминаю, подпольная кличка у тебя «Туча». Уже сейчас, Андрей, ты можешь его так и называть. Вопросы?

— В городе существовала подпольная офицерская организация? — спросил Туча.

— Она обезврежена органами Чека.

— Вся?

— Я так думаю, — неуверенно ответил Бондарь. Он мельком посмотрел на часы. — Руководитель организации расстрелян по постановлению ревтрибунала.

— Однако они успели связаться с контрразведкой Деникина?

— Иначе бы мы не уходили из города, — со злостью произнес Бондарь. — Могу сообщить, что буржуазия готовит белым войскам торжественную встречу. Кое-где уже пекут хлеб и достают хрустальные солонки.

— Кто у них начальник контрразведки?

— Полковник Пясецкий. Андрей, сообщите данные.

— Вдовец, — быстро сказал Комлев. — Жена умерла от тифа, пробираясь на Дон из Петрограда. Сын в чине прапорщика убит под Перемышлем. Окончил академию генерального штаба…

— С моими-то четырьмя классами церковно-приходской школы, — слабо улыбнулся Туча.

— Ничего, — грубовато сказал Бондарь. — У тебя своя академия. Восемь лет царской каторги. Ты ему фитиль вставишь, как пить дать.

— …Жесток, — продолжал Андрей с полузакрытыми глазами, словно мысленно читая такое знакомое ему дело. — К подчиненным требователен. В работе педантичен. По складу характера склонен к поступкам решительным. Для достижения результата не брезгует ничем, порой склоняясь к авантюризму. Однако врожденная подозрительность, которой он и обязан, по сути дела, должности начальника контрразведки при деникинских войсках, делает его человеком весьма опасным. В силу своего жизненного опыта и воспитания в работе опирается на методы царской охранки и военной разведки, где служил четыре года на Юго-Западном фронте в качестве начальника следственного отдела…

— Как человек, — перебил Бондарь, — умен, несколько старомоден, чуть сентиментален, при проведении следствия беспощаден до садизма. У тебя есть оружие?

— Да.

— Сдай. Оно теперь тебе ни к чему.

Туча достал из кармана плоский браунинг и кинул его на груду папок. Бондарь вышел из-за стола и неловко стал одергивать гимнастерку, яростно собирая ее за спиной в одну складку.

— Давайте прощаться, товарищ Туча.

— Что? Пришло время, Вадим?

— Времени нам на это всегда не хватало, ты сам об этом знаешь.

— Когда покидаете город?

— Возможно, мы уже не единственные его хозяева. Ты торопись. Прощай.

Они обнялись и так простояли посреди кабинета. Андрей видел маленькие аккуратные кисти рук, вжавшиеся в мягкую спину Бондаря, и желтую макушку, торчащую над могучими зелеными плечами председателя.

— Ты побереги себя. Пожалуйста, — пробормотал чуть слышно Бондарь.

— Возвращайся быстрее, — прошептал Туча и, отшатнувшись от груди Бондаря, быстро пошел к двери, даже не обернувшись, когда Андрей вослед ему негромко сказал:

— До свидания, товарищ.

Оставшись в кабинете вдвоем, они долго молчали. Бондарь неторопливо собирал папки, равняя их, ребрами постукивая о крышку стола, потом опустился в просевшее кресло и словно бы задремал. Но, приглядевшись, можно было рассмотреть беспокойно вздрагивающие веки. Андрей знал эту привычку Бондаря думать с закрытыми глазами. Многих она не то что удивляла, а приводила в растерянность. Очень неловко было сидеть перед громадным человеком, вдруг застывшим перед тобой в спокойной позе спящего. Но когда он неожиданно и быстро одним взмахом вскидывал ресницы, то рожденная мысль ослепляла живым блеском его глаз. Но сейчас, резко поднявшись, он оттолкнул кресло ногой и стал яростно массировать ладонями припухшее от усталости и недосыпания лицо.

— Черт, — негромко сказал он, — с ног валит… А не спал всего лишь две ночи… Двое суток…

— Сорок восемь часов, — пробормотал Андрей и посмотрел на дверь, за которой послышались энергичные мужские шаги, сопровождаемые железным звяканьем шпор. В филенку громко постучали.

— Войдите! — закричал Бондарь.

Дверь распахнулась, и в кабинет шагнул командир комендантского взвода. Козырнув, он доложил:

— Товарищ председатель Чека… При исполнении приговора предателю революции… Бывший полковник и начальник укрепрайона сознался в сокрытии сведений…

— Короче, — поморщился Бондарь. — В чем дело?

Командир взвода заглянул в дверь.

— Войдите!

В кабинет, держа руки за спиной, вошел полковник, невидящим взглядом повел по стенам и опустил голову.

— Как это понимать? — тихо спросил Бондарь.

— Я хочу сообщить новые сведения, — зло, с подрагиванием губ, сказал полковник, — те, которые сокрыл от следствия.

Он стоял посреди комнаты, некрасиво расставив ноги, бледный, с угольно-черной щетиной на щеках.

— Что же побуждает вас к этому? — сощурился Бондарь, Полковник вдруг жестко рассмеялся:

— Только не раскаяние.

— А именно?

— Приятно сознавать, что на том свете будешь не в одиночестве.

— Там уже достаточно по вашей милости, — буркнул Андрей.

Бондарь устало махнул рукой:

— Не врите, господин офицер. Хотите жить… Надеетесь на что-то.

— Разве напрасно? — вскинул голову полковник.

— Не мне решать, — ответил Бондарь. — Зависит от вас… Хотя приговор уже вынесен. Я слушаю.

Полковник мельком посмотрел на стул, и Бондарь жестом предложил сесть. Опустившись у стола, полковник задумался. Рука его с грязными ногтями непроизвольно гладила сукно скатерти.

— Самое главное для вас, — наконец произнес он, — это фотоателье Лещинского. Там для документов фотографировались коммунисты и советские работники. Лещинский — наш агент. Сейчас у него альбом с адресами и снимками. Альбом в зеленом переплете… Несколько сотен фотоотпечатков. А если вы кого-то из них оставите в подполье… Думаю, — полковник усмехнулся, — это будет хороший подарок контрразведке Май-Маевского. Не так ли?

— Откуда вы знаете об этом?

Полковник пожал плечами.

— Я был обязан знать. И не только об этом.

— В дальнейшем расскажете обо всем, а сейчас… Через кого держали связь?

— Связником был один уголовник. Он за деньги выполнял определенные поручения. Естественно, мы ему не доверяли. Он сам не догадывался, кому служит. Обычная спекуляция продуктами или продажа дефицитных вещей, но… Каждая вещь сама по себе что-то обозначала. Кусок мыла — встреча в условленном месте… Полбуханки хлеба — сбор офицерского отряда… Вещи сами по себе или в сочетании друг с другом…

— Адрес и кличка?

— Мы встречались по воскресным дням на углу базара. С утра. Кличек у него много и все, я тоже воробей стреляный, фальшивые. Нас он интересовал только как почтовый ящик. Прошлым мы его не занимались. Один из главарей уголовного мира. Жадный, отвратительный и грязный тип. Я могу описать его словесно, но вы сейчас не тем занимаетесь, господа чекисты. Если альбом исчезнет, я потеряю надежду на помилование. Для меня дорога каждая минута. А для вас…

— Лихо задумано, — пробормотал Бондарь и посмотрел на Андрея, — если черт не шутит…

Андрей распахнул окно и закричал во двор со второго этажа, не дожидаясь приказа:

— Конво-о-ой! В седла-а!!

…Коней оставили с одним красноармейцем в переулке, а сами пошли проходными дворами. Кажется, Бондарю известны были тут все ходы и выходы. Он уверенно нырял в темные ворота, отодвигал в заборах доски, и Андрей с трудом поспевал за ним.

— Вот, — наконец сказал Бондарь и вытащил маузер. Они подождали остальных и стали медленно приближаться к четырехэтажному дому с подслеповатыми окнами и обрушившимися балконами. Дворовой фасад здания, сложенный из позеленевшего кирпича, казался крепостной стеной. Выгоревший от жары плющ вился кое-где по каменным выбоинам.

— По человеку — у нижних окон, — приказал Бондарь. — Остальные за мной…

Они взбежали на крыльцо и первое, что увидели, — это вывороченный из двери замок. Толкнули дверь, и она без скрипа распахнулась. Люди молча вошли в темноту коридора. В руке Бондаря вспыхнул крошечный огонек зажигалки. Он осветил какие-то ящики, мерцающие спицы велосипедного колеса и медный таз, лежащий в углу красным расплывчатым бликом.

Впереди была еще одна дверь. Ее распахнули ударом ноги, и, столкнувшись плечами, одновременно Андрей и Бондарь шагнули в комнату. И на мгновение ослепли от солнца. Прямо перед ними, во всю стену, — зеркальное стекло витрины. Лучи дробились в нем, и оно радужно сияло в стеклянных сучках, чуть желтое от пыли, с бледным смазанным отраженьем стоящих на противоположной стороне улицы домов и деревьев.

На полу были разбросаны черные конверты, фотобумага, в углу валялась тренога фотоаппарата.

— Черт, опоздали, — прошептал Бондарь.

Андрей подошел к бархатной шторе и распахнул ее рывком. Зазвенев кольцами, она тяжело сдвинулась к стене. За ней, в глубоком кожаном кресле лежал человек. Он точно спал, опустив лысую голову, на правом виске которой кровенела запекшаяся ссадина.

— Это он… Лещинский, — сказал Бондарь.

— Мертв… Вернее, убит, — Андрей тронул руку фотографа. Она была холодной, но еще мягкой. — Убийство произошло недавно… Каким-то тупым предметом… Возможно, ломиком.

— И, кажется, неожиданно, — согласился Бондарь. — Может быть, он спал… Или сидел задумавшись. Ударили из-за шторы.

Стараясь ничего не сдвинуть с места, Андрей подошел к парадной двери.

— Смотрите, — сказал он. — В двери торчит ключ. Убийца пробрался через черный ход.

Андрей повернул ключ и вышел на солнечную пустынную улицу. Его шаги гулко отдались в тишине каменного коридора, образованного высокими молчаливыми домами. Золотая вязь букв словно плавилась под лучами, жарко сплетаясь в слова: ФОТОАТЕЛЬЕ ЛЕЩИНСКОГО.

За зеркальным стеклом витрины на бархате лежали выцветшие портреты красавиц, мужчин с нафабренными усами. Покоробленные солнцем фотоснимки еще хранили блеклые отпечатки чьих-то жизней — напряженно таращили в объектив испуганные глаза невесты. Женихи чопорно держали за локотки своих будущих супружниц. На отороченных кружевами подушках болтали ногами толстые младенцы. И картинно сжимая в руках эфесы клинков, замерев в каменно-неподвижных позах, стояли бравые кавалеристы в буденовках. Суровые рабочие парни с выпущенными на лоб чубами держали на коленях гитары, шли в майских колоннах демонстрантов.

А чуть ниже — черными, залитыми тушью буквами:

ФОТОАТЕЛЬЕ ГАРАНТИРУЕТ БЫСТРОЕ И ПРЕКРАСНОЕ ИСПОЛНЕНИЕ ЗАКАЗОВ. ИМЕЕТ ПАТЕНТ, ВЫДАННЫЙ ГОРОДСКИМ СОВЕТОМ РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКИХ ДЕПУТАТОВ. КОММУНИСТАМ И СОВ. РАБОТНИКАМ СТУДИЯ ПРЕДСТАВЛЯЕТ СКИДКУ В 50 процентов.

Андрей вернулся в ателье и изнутри сорвал объявление.

Бондарь сидел у стола, подперев голову руками, словно держал на растопыренных пальцах матово-коричневый мраморный шар. Андрей протянул ему объявление, и председатель Чека, не читая, тихо сказал:

— Положите на место… И вообще ничего не трогайте. Тайник нашли?

— Может быть, это он? — неуверенно проговорил кто-то из красноармейцев и кивнул в угол, где топорщились приподнятые доски пола.

— Проверь, Андрей, — приказал Бондарь.

Андрей опустился на колени. Конечно, это был тайник. Аккуратно выпиленные, покрытые краской доски еще хранили следы инструмента, которым их отрывали от бревен. Возможно, то был нож, лежащий на столе. Да, это он… Подходит. В глубине тайник выстлан черной бумагой.

— Ничего нет, — сказал Андрей. — Если альбом и существовал, то его забрали.

— Кто? — спросил Бондарь.

— Возможно, соучастники Лещинского по подпольной организации, — неуверенно произнес Андрей.

— Зачем?

— Не надеялись на место… Или на самого Лещинского… Хотя это чушь.

— Да, — согласился Бондарь. — Этот маскарад им ни к чему. Альбом уже находился в руках контрразведки белых. Но помешал случай. Хотя помешал ли? Альбом пропал. Главное, нет возможности предупредить. Черт его знает, кто фотографировался, кто нет? Популярное фотоателье. На атласной бумаге, с гербом фирмы — память на сею жизнь! Скидка в 50 процентов. Жизнь не очень легка. Каждая копейка на счету. Безусловно, Лещинский выписывал квитанции со стоимостью снимка и адресом клиента. Надо признать, что задумано просто, но гениально.

Андрей опустился на стул, искоса посмотрел на Лещинского — худенький, узкогрудый человек с острым птичьим носом, бледными веками и женскими красивыми руками.

— У него, должно быть, много денег. Деньги не найдены. Фотограф жил при студии. Шкафы взломаны. Вещи разбросаны. Допустим, что это всего лишь убийство с грабежом.

— Альбом, — напомнил Бондарь.

— Уголовнику он не нужен, — согласился Андрей. Бондарь помассировал ладонями бритый череп, медленно поднялся из-за стола. Исподлобья оглядел ателье, покусал губы, о чем-то думая с закрытыми глазами.

— Оставим здесь все без изменения. Поехали.

Он первым вышел из ателье. Они снова стали пробираться к лошадям через проходные дворы. Коновод, молодой красноармеец в обмотках до самых колен, кривоногий, злой, указал на крышу дома. Там, привязанный к трубе, колыхался на ветру трехцветный флаг.

— Видали! Видали!! Товарищ предчека!..

— Царский флаг, — равнодушно буркнул Бондарь. — Чего удивляешься?

— Так это же буржуи повесили!! Разрешите потрясти гадов… Товарищ Бондарь!..

— По коня-ям! — Бондарь перекинул ногу через седло, подобрал поводья и тронул шпорами бока коня.

У особняка уже стояли три подводы, на которые грузили тюки с документами. На том месте, где горел костер, чернело большое пятно растоптанного сапогами пепла.

Бондарь долго сидел за столом, положив руки на разбросанные папки, выпрямившись, со сжатыми губами. В его неподвижной фигуре чувствовалась страшная усталость последних бессонных ночей.

— И все-таки, — произнес задумчиво Андрей, — это уголовное преступление. И совершил его человек, опытный в таких делах.

— Откуда выводы?

— Виден почерк. Я начинал в уголовном розыске. Насмотрелся всякого… Тут чувствуется искушенная рука… Как открыта дверь. Точный удар…

— Полковник говорил о своем связнике, — пробормотал Бондарь.

— Что о нем знаем? Ни фамилии, ни адреса… Множество кличек… Словесный портрет: высокий, одутловатое лицо, ходит ссутулившись, голубые глаза… Найди в трехсоттысячном городе!

— Уголовный мир не так уже и велик.

— Но проникнуть в него не так просто.

— Времени мало, — вздохнул Бондарь. — Попасть можно куда угодно, если потребуется для дела и пользы революции. Вот ты говоришь «уголовщина»… Но пропал и альбом. Какая связь?

— Не знаю, — сознался Андрей, — но искать следует связника полковника. Он уголовник. Не из простых босяков.

— Да, — согласился Бондарь. — Это кончик веревки.

— А если за этот кончик водит нас полковник? — усомнился Андрей. — И никакого альбома вообще не существует!

— Все может быть, — подумав, проговорил Бондарь, — но даже и в таком случае мы должны предполагать, что он есть! Есть, и мы обязаны обезопасить подполье от появления альбома у деникинцев! Слишком много может быть поставлено на карту… Ты начинал в уголовном розыске? По фене ботаешь?

Говорю, — неохотно сознался Андрей, — но я бы этот воровской язык…

— Кто у тебя в городе из близких?

— Один, как перст, даже тоска берет, — засмеялся Андрей на мгновение задумался. — Хотя есть одна знакомая… К сожалению, пока между нами ничего серьезного.

— Кто ты для нее?

— Обычный советский служащий. Отец у нее — язва.

Бондарь тяжело повернулся на стуле и кивнул на груду папок, навалом лежащих на развернутом брезенте.

— Дай-ка мне дело об ограблении ювелирного магазина, — попросил он. — Помнишь?

— Дело банды Корня? А как же, залетные птицы…

Андрей долго копался в папках, потом вытащил одну — тонкую, с матерчатыми завязками.

— Сядь… Коротко информируй.

— Корень, — начал Андрей, — профессиональный вор. В наш город банда приехала, следя за ювелиром Карташевичем. Ни второй день по прибытии залезли в магазин, взломав витрину. Были обнаружены и в перестрелке двое из банды убиты. Tpeтий «Блондин»…

— Стоп, — Бондарь поднял руку и развернул газету небольшого формата. — Читаю: «…Сообщение вечерней газеты „Слово“… Заезжая банда ограбила ювелирный магазин Карташевича… Однако бдительность органов охраны порядка пресекла поползновение вооруженных грабителей. В ночной перестрелка двое воров уничтожены. Третий арестован. На днях он предстанет перед революционным судом. Начальник районного отдела милиции». Все точно?

— Да, — кивнул головой Андрей. — Обычное уголовное дело. Мы посчитали нужным информировать об этом население.

— Где сейчас третий?

— В тюрьме. Мы не успеваем вывезти уголовников.

— В общей камере?

— Нет.

— Какие у банды были связи с городским уголовным миром?

— Да никаких… Проследили за Карташевичем от самой Москвы. Карташевич — спекулянт золотом. Его самого судить надо.

Бондарь прошелся по кабинету, и рассохшийся паркет затрещал под его сапогами.

— Это хорошо, что вы позволили напечатать в газете, — проговорил он и подсел к Андрею, подвинув к нему стул. — А что если третьим станешь ты?

— Не понимаю, — растерялся Андрей.

— У нас есть время вывезти вора из тюрьмы.

Андрей тоскливо вздохнул:

— Чего проще… Белые выпускают из тюрьмы…

— Ишь ты, какой сообразительный, — засмеялся Бондарь. — Нельзя сказать, что мы первыми открыли такой способ внедряться в лагерь врага. Но сейчас иного выхода нет! Ты должен стать своим человеком среди уголовников города. Московский вор по кличке «Блондин» — это же фигура! Надо найти связника полковника во что бы то ни стало! Он ограбил богатого человека, значит у него есть деньги. Приглядывайся. Есть словесный портрет! Не так уж мало, скажу тебе. Найди его и уничтожь альбом. Сожги его!

— В контрразведке у них не мальчики, — пробормотал Андрей. — Нет времени подготовиться.

— Ты тоже не кисейная барышня, — грубовато бросил Бондарь, — и притом… Все, что сможем, сделаем… В дело вора вклеим твою фотокарточку. Мы не успеваем вывезти часть архива. На станции его обольют бензином и подожгут. Контрразведке Май-Маевского достанется груда полуобгоревших папок. Среди них будут и твои документы. Уж они попотеют, дела собирая по листочкам.

— Но зачем ему альбом? — проговорил Андрей с раздражением.

Бондарь внимательно посмотрел на него:

— И еще… В городе не так уж и много тех, которые свободно идут на «мокрое дело». Среди профессионалов убийство не в почете. Надо быть уж совсем отъявленным негодяем… Недавно произошла попытка ограбления почтового вагона. Убит красноармеец. Почти так же… ломиком. Двоих, стоявших на стреме, арестовали. Убийца скрылся. Те, двое, его не выдают. Видно, запуганы насмерть. Тебя посадим рядом с их камерой. Запомни клички: Неудачник и Джентльмен…

Бондарь увидел озабоченное лицо Андрея и добавил:

— У тебя есть другой вариант?

Андрей подошел к окну. В кабинете было прохладно, а за стеклами солнце жгло деревья и накаляло булыжники. Коротко загудев клаксоном, в ворота особняка въехала легковая машина с закрытым верхом. С ней и должны были покинуть здание последние чекисты.

— Другого варианта нет, — ответил Андрей, — В этом городе меня почти никто не знает. Будем надеяться…

— Ну вот, — тихо сказал Бондарь, — тебя и перекрашивать не надо… В чем особенность твоего задания? От его успешного выполнения зависит, возможно, и судьба восстания и сотни человеческих жизней. И каких людей, сам знаешь. Это задание для одного, Андрей. Тебя никто не будет подстраховывать. И на помощь особенно не надейся. Все зависит от твоего ума, хитрости и мужества, конечно.

— Постараюсь, — пробормотал Андрей.

— Нет уж, — хмуро перебил его Бондарь, — без этих стараний… Ты обязан все выполнить! Альбом должен выйти из игры чего бы это ни стоило!

— Вы меня не так поняли, — сказал Андрей. — Я жизни не пожалею.

— Вот этого ты и не делай! — резко оборвал Бондарь, — Ты обязан жить! Во всех случаях! Мертвый ты принесешь нам вред, а врагам пользу! Если ты живешь — значит есть надежда обезвредить альбом! Спасти людей! Развязать им руки и зажечь огонь восстания!.. Ты нужен нам живой, понимаешь? С таким заданием ты тут один. Второго нет. Помни об этом всегда!

Издалека донесся тихий дребезжащий звук. Чекисты прислушались. Бондарь подошел к окну, толкнул его створки. Сухой ветер вошел в кабинет и потянул по полу скомканные листы бумаги. Улица лежала по ту сторону литой ограды особняка, тихая, залитая светом, и, казалось, что в этих высоких, с мраморными колоннами и черепичными крышами домах нет никакой жизни.

Где-то били в колокола. Жидкие, разрозненные звуки плыли над молчаливым городом, и была в их надтреснутых жестяных ударах торопливая исступленность дрожащих от торжества рук… Затем заговорила еще одна колокольня — громче, басовитее, с бронзовыми переливами.

— Наверное, белые уже видны с колоколен, — проговорил Андрей.

— Далдонят, как на пожар, — хмуро ответил Бондарь. — Радуются, сволочи… Ничего, мы еще вернемся… Я этот звон долго не забуду. Пошли.

Он положил руку Андрею на плечо и ободряюще тихонько тряхнул. Андрей взглянул на него и увидел в глазах у председателя Чека пронзительную горькую печаль.

И тогда он сам сказал Бондарю:

— Ничего, Вадим Семенович, все будет хорошо…

— Надеюсь, — сердито буркнул Бондарь и отвернулся.

Глава 2

Андрей встал на табуретку и подтянулся за прутья оконной решетки. Он увидел выкрашенную в желтую краску толстую стену, утыканную битым бутылочным стеклом и сколоченную из потемневших досок сторожевую вышку. Охраны на ней не было. Дальше бугрились крыши города — до самого горизонта. В камере стоял промозглый подвальный холод. Капли cырости собирались в трещинах штукатурки, исцарапанной руками сидевших здесь раньше заключенных. В углу валялась грязная охапка сена и рваное одеяло.

Даже сюда, в этот каменный мешок, доносился колокольный звон. Теперь он был громче и стройней. Праздничный благовест, как на пасху, кружил над городом, поднимая с крыш стаи диких голубей…

Тюрьма гудела голосами, раздавались удары, грохот — то заключенные уголовники вышибали двери. Еще немного, и под таранами из скамеек и разломанных нар окованные жестью полотнища рухнут и людской поток заполнит коридор.

Андрей сел на табуретку. Вспомнил свою новую биографию — примитивную судьбу московского вора, дважды сидевшего, пойманного в третий раз, в меру нахального и трусливого, с исковерканной личной жизнью — где-то были брошенные жена и дети. Ими не интересовался — иногда появлялся дома, чтобы переждать смутное время, и пропадал снова — опять надолго, казалось, навсегда… В уголовном мире с ним считались — многие слыхали о Блондине — опытном «воре в законе». Мог он организовать и свою шайку, но не лез на глаза розыску, предпочитая роли второстепенные… Андрей видел Блондина. В начале следствия в Чека считали, что налет на ювелирный магазин совершили люди из офицерской подпольной организации, маскируя его под обычный вооруженный грабеж. Первые же допросы единственного уцелевшего грабителя успокоили чекистов. И они не ошиблись — Блондин рассказал им о себе все. Ни о какой связи с офицерьем не было и речи. Андрей еще помнит высокого, тощего человека с жидкими выцветшими волосами, спадающими на морщинистый лоб, и равнодушные блеклые глаза, иногда вдруг вспыхивающие припадочным блеском. Видно, на его счету немало темных дел, но уже не было времени связываться с московским уголовным розыском. Да и вооруженное ограбление — достаточное обвинение, чтобы подвести под революционный трибунал. Теперь, когда он, Андрей, стал Блондином, неприятности могли возникнуть самые неожиданные. Предугадать их было невозможно, и оставалось только сидеть в полутемной камере, слушать, как грохочут вышибаемые двери, и ожидать — вот сейчас загремит гулкий коридор, раздадутся радостные крики и плотная, жаркая, задыхающаяся толпа ринется к воротам.

Он чувствовал легкую лихорадку, и сердце стучало неровно, томительно обмирая. Мысли бежали чередой — спутанные, тяжелые — и не успокаивали, а еще больше взвинчивали нервы. Боялся ли он? Да. Что такое страх, Андрей знал. За всю свою жизнь он испытывал его несколько раз, и даже сейчас, при воспоминании, его охватывает озноб… В детстве тонул, рядом был берег, и никак не мог до него дотянуться. Андрей до сих пор видит это во сне… Когда пришел в Чека, в первой же операции, нос к носу столкнулся с офицером, переодетым в штатское. Дрались один на один, голыми руками, в темном дворовом колодце. Бросали друг друга на грязный асфальт и кирпичные стены. Хрипло дышали. И каждый знал, что помощи не будет.

Когда лежали распластанные на асфальте двора, уже не имея сил шевельнуться, Андрей поймал взгляд офицера. На потном, грязном, залитом кровью лице, ненавидяще, по-звериному жадно и страшно светились фосфорно-желтые беспощадные глаза. Тогда он почувствовал, как его охватывает ужас. Захотелось отползти, забиться в угол, накрыть голову дрожащими руками. Но, наверно, он смотрел на того человека глазами, еще более страшными и жуткими, потому что тот вдруг заскреб пальцами по асфальту и стал двигаться в сторону, к мусорному ящику, у которого Андрей его и настиг…

Андрей вырос в бедной семье учителя. Их было много, детишек, у скромного служащего народного просвещения. Революцию Андрей принял восторженно. Ходил с красным бантом в петлице, кричал что-то ликующее на митингах… Затем фронт — окопы, убитые друзья… Революция в его сознании все! больше приобретала четкие и определенные черты классового бескомпромиссного сражения. Направили в органы Чека. В памяти Андрея на всю жизнь остались чекисты со вспоротыми животами. Крестьяне, сожженные вместе с детьми. Пленные красноармейцы, распятые на стенках подвалов контрразведки… Он видел это собственными глазами — снимал их с крючьев, хоронил, отправлял в больницы… Те, кто резал и жег, сидели перед ним в следственной комнате, отделенные только столом. Такие понятия, как белый террор, кулаки, класс эксплуататоров, — воплотились в конкретных людей, которые coвершали кровавые преступления и организовывали заговоры против молодой Республики Советов…

Андрей прислушался. В глубине тюрьмы рухнула первая дверь, и разноголосый шум ворвался в коридор. Бежали люди — стучали сапоги, хлопали деревянные подошвы тюремных котов. Ругань, крики, звон сбиваемых запоров.

Андрей заколотил табуреткой по двери своей камеры.

— Сюда-а-а! На помо-о-ощь!!

Табуретка разлетелась на куски. Он забарабанил кулаками, расшибая их в кровь.

— Сюда-а-а!! На помо-о-ощь!!

Кто-то остановился. Слышно было, как заложили в замок ломик. Дверь распахнулась. Небритые, худые люди толпились у входа. — Кто ты?

Андрей шел к ним, бледный от волнения, без шапки, в рваном пальто, прикрыв отворотами голую грудь.

— Братцы, — сказал он дрожащим голосом. — Я Федька Блондин… Один остался. Неужели свобода?! Братцы…

— Давай, урка… Катай отсюда, пока цел, — захохотал коренастый заключенный, обросший курчавой цыганской бородой.

— Слыхали о тебе, Блондинчик, — прищурился насмешливо второй — морщинистый, узкоплечий, с дряблой шеей. — Повезло. Не успели шлепнуть!

Андрей сразу угадал их и, не раздумывая, бросился в двери.

Тюремный двор обдал жаром — ни одного деревца, только булыжник и вдоль стены вскопанная сухая земля.

Открыли ворота и выбежали на пустынную улицу. Все кинулись врассыпную. Андрей нашел взглядом тех, двоих. Они нырнули в подъезд дома, выскочили с другой стороны, перелезли через кирпичный забор. Оглянулись и увидели тяжело дышащего Андрея.

— А ты чего за нами? — грубо закричал бородатый и, нагнувшись, поднял камень. — Иди отсюда, ну!

— Бросаете, сволочи? — Андрей остановился посреди двора, рванул на груди пальто. — Бей, гад! Бей! Песья кровь… Попадешься ты мне на кривой дорожке… Бей!

— Слушай, Блондинчик;— миролюбиво сказал второй уголовник. — Нам не по пути. Ты чужой, завалишь нас.

— Фараоны для вас свои, да?! Воры называется… Шпана несчастная! Щипачи!

— Заткнись! — огрызнулся бородатый и посмотрел на него с бешенством. — Заезжие крохоборы…

— Я тебя траву заставлю грызть, — с ненавистью бросил Андрей. — Ты еще ноги мои целовать будешь, козел!

— Руки коротки! Не та губерния, сынок!

— Достанем, — Андрей погрозил кулаком. — Не таких обламывали.

— Ладно, будет вам, — хмуро проговорил второй уголовник. — Чего не поделили? Одна воровская кость. Пошли, Блондинчик.

— Стой! — выкрикнул бородатый. — Тебя кто брал — угрозыск или Чека?

— Я вор! Ты это понимаешь?! — зло заорал Андрей.

— Черт с тобой, — неохотно согласился бородатый и выбросил камень. — Идем. Нам не светит иметь дело ни с Чека, ни с контрразведкой.

Андрей медленно подошел к ним.

— Давай знакомиться, — сказал второй уголовник. — Меня зовут Неудачник. А его, — он кивнул на бородатого, — Джентльмен.

— Что, у вас — имен совсем нет? — прищурился Андрей. — Засекретились по завязку.

— Да и ты для нас только Блондин и все, — буркнул Джентльмен. — Так оно спокойнее, парень.

— Провинция чертова, — усмехнулся Андрей. — Скоро собственной тени бояться будете.

— Не пижонь, — перебил Джентльмен. — Пошли.

Они повернули за угол и оказались на центральной улице. Колокола уже трезвонили по всему городу. Они били на разные голоса — размеренно, монотонно и торопливо. Колокольни толстыми пальцами упирались в небо, и тоненькие золотые! крестики блестели под солнцем. Наконец забухал и Благовещенский собор — громада, обросшая сияющими луковицами.

— Во клопов сколько повылазило, — хмуро сказал Неудачник.

Улица оживала. Там и тут стали появляться празднично одетые люди. Они собирались кучками у богатых подъездов, весело переговариваясь и громко окликая тех, кто появлялся на балконах, уже разукрашенных коврами и гирляндами цветов. Пьяные дворники в белых фартуках и с надраенными бляхами посыпали песком в подворотнях, пылили метлами на тротуарах. Некто в распахнутой поддевке, в хромовых, бутылками, сапогах шел посреди улицы, с трудом держась на нoгax и орал, обливаясь слезами:

— Братия во Христе-е!.. Святой праздник… Преклоним колени-и-и!..

Вдруг все замерли, повернулись в одну сторону и, загалдев, побежали навстречу цоканью копыт.

Из-за угла вынеслись всадники. Не обращая внимания на восторженные крики встречающих, не придерживая коней, на бешеном аллюре врезались в толпу. Люди шарахнулись в стороны, кинулись в подъезды, оставляя на мостовой букеты цветов и раскрытые зонтики.

Перед Андреем мелькнули тяжело ходящие бока лошадей, потные лица всадников, золото погон. В звоне шпор, конском храпе и свисте нагаек отряд прогрохотал мимо и скрылся. Очнувшись от неожиданности, люди бросились за ним. Андрей бежал, не отставая от Джентльмена и Неудачника.

Оставив на мостовой лошадей, офицеры уже колотили рукоятками нагаек в двери фотоателье Лещинского. В нетерпении они дергали за ручку, налегали плечами, но, закрытая изнутри, она не поддавалась их усилиям. Тогда один из них снял со спины кавалерийский карабин и, размахнувшись, обрушил приклад на витрину. Осколки усеяли тротуар. Пригибаясь, офицеры нырнули в глубину помещения.

Толпа нарастала. Люди подходили к угловому дому, большим полукругом выстраиваясь у разбитой витрины.

— За что же это они фотографа? — Джентльмен становился на цыпочки, стараясь поверх голов разглядеть все, что происходило впереди.

— Может, коммунист? — предположил Андрей.

— Конечно, — не задумываясь, ответил Неудачник, и морщинистое лицо его покрылось паутиной злых склеротических жилок. — Чекист засекреченный! Стукач!

— Кто чекист? — послышалось рядом. — Что вы говорите? Фотограф?.. Царица небесная… Господин Лещинский?!

Толпа заволновалась и подалась ближе к дому, тесня тревожно всхрапывающих лошадей.

В глубине фотоателье раздался топот ног, и в проломе витрины показались офицеры. Они несли за углы бархатную занавесь, в которой тяжело провисало тело убитого.

На крыльцо вышли полковник и поручик. Они молча смотрели, как офицеры приторачивали к седлам двух лошадей грузный сверток, из которого с одной стороны торчали тщательно начищенные башмаки, а с другой — запрокинутая вниз голова.

Высокий и смуглый, похожий на итальянца поручик громко закричал толпе:

— Разойди-и-ись!

Люди не слушались, они напирали на стоящих впереди, и полукруг у дома сжимался.

Коренастый, с крестом на первой пуговице кителя полковник сердито бросил поручику:

— Оставьте часовых… И эту толпу — конечно, вежливо, господин Фиолетов… Толпу разгоните.

Он сбежал с крыльца и решительным солдатским шагом направился к лошади. Опустившись в седло, хмуро произнес, не глядя на людей:

— Господа, вам тут делать нечего… Пожалуйста, разойдитесь.

Какая-то толстая женщина восторженно выкрикнула:

— Виват! Доблестным освободителя-я-ям!..

Полковник недовольно поморщился и поднял руку в несвежей белой перчатке.

— Спокойно, господа… Основные силы прибудут через считанные минуты.

— Кого убили? — из последних рядов толпы прокричал кто-то басом.

Полковник поискал того глазами, подумал и сказал твердо, по-военному:

— Господа! Вы свидетели очередного варварского злодеяния большевиков. От их рук пал один из лучших сынов великой России. Мир его праху…

Он снял твердую фуражку, медленно перекрестился и тронул шпорами лошадь. За ним двинулись остальные всадники. Бархатный занавес с телом убитого закачался между двух испуганно косящихся лошадей.

— Смываться надо, — трусливо прошептал Неудачник. — Мокрое дело… Ни за что влипнуть можно.

Он стал выбираться из толпы, оглядываясь на спешащих за ним Андрея и Джентльмена.

Опустив поводья, насупившись, полковник молча ехал во главе отряда. Он не смотрел по сторонам, его не волновали радостные лица встречающих жителей. Его конь устало опускал копыта на горячую мостовую. Полковник словно не слышал праздничного благовеста колоколов. Он тяжело покачивался в седле, сгорбив старческую спину. Если бы его воля, он бы приказал прекратить этот безалаберный, ненужный трезвон. Еще несколько лет тому назад он мечтал о часе, когда его конь ступит на знакомые мостовые этого города. Здесь прошла его часть жизни, и, может быть, часть самая лучшая. Тут он познал любовь, был счастлив. Отсюда он начинал свой путь — полный надежд на будущее, молодой, сильный, верящей в свое исключительное предназначение. И сюда вернулся — дряхлым, разбитым человеком. Он слышал за спиной топот копыт, звон шпор. Он мог обернуться и увидеть, — как олицетворение всей его прожитой жизни, — скорбный кортеж, следующий за ним.

Сегодня, как никогда, полковник понимал, что происходит вокруг него. Радостные лица жителей? — они не были истинными жителями этого города. Ликование нескольких центральных улиц не могло даже в малой толике компенсировать угрюмую ненависть заводских окраин. Исступленный бой колоколов? — они хоронили память о городе детства, о той поре, когда молодой юнкер с веткой сирени в руках стоял вот у этого здания. Волновался и смотрел на часы… И был солнечный слепой дождь. И шла по тротуару та, которую он ожидал… Дело, которому он служит? — оно держится на тупом повиновении подчиненных, на верности обреченных и жестокости тех, у кого души опустошены и выветрены, подобно корням деревьев, растущих на песке.

Полковник тронул поводья и подождал, когда с ним поравняется поручик.

— Я думаю, — тихо сказал Пясецкий, — вечером у нас уже появятся первые арестованные. Вы понимаете, господин Фиолетов?

— Безусловно, — кивнул головой офицер.

— Распорядитесь… И лучше всего на центральной площади. Человек двенадцать будет достаточно.

— Не много ли? — заколебался поручик.

— Нет, — ответил полковник. — Войска должны быть спокойны, что им не станут стрелять в спины из-за углов.

— И, кроме того, надо отомстить, — поручик кивнул через плечо в сторону убитого капитана.

— Месть как чувство оставим обывателям. Для нас — это профилактическое мероприятие и только.

— Но, господин полковник, — запротестовал Фиолетов, — погиб наш товарищ!

— Убит разведчик, проваливший задание, — жестко произнес Пясецкий. — И как разведчик, вы должны об этом подумать в первую очередь. Где альбом?

— Простите, — поручик коснулся кончиком пальцев козырька фуражки и придержал лошадь. Он понимал, что этим делом — убийством Лещинского — придется заниматься ему, и заранее злился, видя раздражение полковника. История с самого начала казалась запутанной, и многое в ней было просто непонятно. Капитана Лещинского поручик лично не знал, но часто слышал об удачливом и умном офицере.

Поручик Фиолетов зло посмотрел в спину полковника. Он видел зеленый френч, золото смятых погон и тщательно начищенные хромовые сапоги с никелированными шпорами, которые изредка звякали в такт усталому движению лошадей.

Глава 3

Весь день белые войска шли через город. У Благовещенского собора их встречали хлебом-солью именитые жители — архиерей, бывший председатель Думы, дворяне и купцы. Ревели оркестры. Качались ряды винтовок с плоскими штыками. Вал за валом шли добровольческие отряды. Офицерские сводные роты потрясали воображение обывателей литым нерушимым строем. Зрители кричали «ура!» и бросали с балконов конфетти.

Казаки качались в седлах, держа у стремян длинные пики, выпустив из-под лакированных козырьков фуражек расчесанные чубы. В белоснежных черкесках гарцевали моложавые генералы. Легко, как призрак, пронеслась «волчья сотня». Чадя плохим бензином, вполз на площадь броневик с размашистой надписью на круглой башне: «Освободитель». На рысях прогрохотала конная артиллерия с лихими ездовыми на передках. А затем поплыла серой рекой подневольная пехота в рваных сапогах, в обмотках, в шинелях без хлястиков. На головах папахи и выгоревшие картузы. Сбиваясь с ноги, торопливо, под злые окрики офицеров полки катились мимо громадного собора бесконечной лентой.

В это время в молчаливых пригородах, в рабочих районах уже начались первые аресты. Хватали по доносам добровольных осведомителей и предателей. На берегу пересохшей реки плотники в распоясанных гимнастерках с погонами сколачивали из свежеоструганных бревен виселицу на двенадцать человек.

Контрразведка облюбовала себе здание гостиницы «Палас». Раньше как-то не обращали внимание на этот дом, а сейчас словно увидели его серые стены, мрачных бетонных атлантов и чугунные цепи, поддерживающие тяжелые козырьки над дубовыми дверями. Здесь неподвижно стал солдат с черным суконным ромбом на рукаве, в центре которого белели череп и скрещенные кости.

Воры пришли к торговке краденым.

— Она баба злая и жадная, — сказал Джентльмен, пропуская спутников в подвал.

— Людка на нас капитал оставила, — хмыкнул Неудачник. Долго стучали в дверь, пока ее не открыла худая простоволосая женщина с испитым желчным лицом.

— Встречай гостей, Людмила, — сказал Джентльмен.

— А я никого не звала, — сердито отрезала женщина. — Не по нынешним временам гостями заниматься.

— Не узнаешь? — сощурился Неудачник.

— Что вам от меня надо?

— Пропусти в дом, — попросил Джентльмен.

Она захлопнула дверь, но Джентльмен успел подставить ногу.

— Ох и стерва ты, Людка, — удивился он и, отстранив ее, вошел в комнату. — Давайте сюда, ребятишки.

В низком подвале светилась крошечная лампадка. Отблески играли на множестве небольших икон. У стены стояла громадная деревянная кровать с горой белоснежных подушек. Пахло какими-то травами и валерьянкой.

Все опустились на венские стулья, только Людмила осталась у двери.

— Проходи, не бойся, — усмехнулся Джентльмен. — Быстро ты забываешь своих друзей. Напомнить, красавица?

— Говори и уматывайся, — хмуро сказала женщина.

— А ну, цыц! — пристукнул кулаком Джентльмен. — Вот что, Людка… Мы только с казенных квартир. Барахло у тебя есть? Надо приодеться. Эту рвань вонючую можешь взять себе.

— Осчастливил, — фыркнула женщина. — Я воров не укрываю.

— Зато ворованое покупаешь, — Неудачник весело хохотнул. — Я один тебе столько шмоток переносил!

— Пользы тебе от этого было мало, — презрительно сощурилась женщина. — То-то и кличут Неудачником.

— Заткнись! — крикнул обиженно Неудачник.

— Третий-то кто? — спросила женщина и кивнула на Андрея.

— Свой человек, — ответил Джентльмен. — Федька Блондин. Сидел за грабиловку. Из камеры выпустили.

— Чего-то личность чужая, — сухо проговорила женщина и царапнула Андрея острым взглядом. — Не признаю.

— Московский парень, — успокоил ее Джентльмен.

— Морда гладкая… Не нашего поля ягода.

Андрей с угрозой поднял голову.

— Ты знай свое дело, старуха, а то…

— Что то? — с вызовом спросила она.

Андрей медленно встал из-за стола. С гулом рухнул стул на каменный пол. Женщина посмотрела в его округлившиеся от гнева, яростные глаза, и желтизна схлынула с ее щек.

— Ладно… Ишь ты какой! — буркнула она. — Садись… Гостем будешь.

— Садись и ты, королева, — усмехнулся Андрей. Женщина опустилась на стул боком, на самый краешек, точно чужая в своем доме, положила руки на скатерть.

— Жить будем у тебя денька два, — проговорил Джентльмен. — Пока не подберем нужную хату… Ты нас оденешь.

— Во что я вас одену?

— Оденешь, — решительно перебил Джентльмен. — Денег у нас нет. Но за нами не пропадет. Потом возьмешь с процентами. Все! А теперь давай бритву. Заросли, как звери.

Женщина вытащила из-под кровати большую плетеную корзину и, пока воры брились и умывались под краном, перетряхнула все ее содержимое. На стол полетели мужские брюки, выглаженные сорочки, туфли.

Джентльмен, задумавшись, ходил из угла в угол, поглаживая впалые, розовые от бритья щеки.

Черные кольца волос спадали ему на лоб, отчего он все время круто вскидывал голову, отбрасывая кудри. Скрестив на груди тяжелые, повитые синей татуировкой руки, вор словно никого вокруг себя не замечал, но, обернувшись, Андрей почти всегда ловил на себе его настороженный взгляд.;

«Крепкий мужик, — подумал о нем Андрей. — Но почему Джентльмен?.. Подозрителен и опасен… А второй — типичный неудачник. Не ножом, а шилом. Законченный негодяй…»

Андрей повязал на шелковой рубашке широкий, в синюю крапинку галстук и застегнул пиджак. Хромовые, со скрипом ботинки немного жали, но терпеть было можно. Он крутнулся на каблуках перед зеркалом и одобрительно подмигнул высокому, широкоплечему, модно одетому человеку, отраженному в стекле. Гладко расчесанные светлые волосы легкой волной спадали на правое ухо. На скуластом лице нагловато поблескивали ясные глаза.

— Парень что надо, — с завистью сказал Неудачник и с отвращением посмотрел в зеркало на свое отражение. Был он кривоног, брюки безобразными складками спадали на туфли. Коричневая толстовка висела мешком и, подпоясанная витым шнуром, топорщилась сборками.

— Слушайте сюда, — вдруг проговорил Джентльмен. — Как жить дальше будем? Без денег и документов — нам хана!

— Надо Забулдыгу искать, — предложил Неудачник. — Уж он что-нибудь придумает.

— А кто это? — спросил Андрей.

Воры переглянулись, и Джентльмен неохотно произнес:

— Лучше тебе с ним не связываться. И вообще — слушай да помалкивай.

Он подождал, когда из кухни выйдет Людмила, и спросил ее:

— Где твой-то?

Она презрительно посмотрела на него и пожала плечами:

— Надо будет — сам тебя найдет.

— Ты с кем так разговариваешь? — вспылил Джентльмен.

— Не пугай, — равнодушным голосом бросила она и прошла к столу. — Коль в гости навязались — садитесь… Что бог послал.

Она высыпала из чугунка в миску вареную картошку, положила несколько сушеных вобл, швырнула на скатерть погнутые вилки.

— Ты бы, Людочка, — заискивающе сказал Неудачник, — тоже поела… А Забулдыгу поставь в известность, мол, ребята из тюряги вырвались. Без дела сидят.

— Поживите, понюхайте свободы, — сухо ответила женщина. — А там видно будет. Я вашего Забулдыгу сама полгода не вижу. Исчез он. Наверно, и в городе его нет.

— Ладно трепаться-то, — хмуро перебил Джентльмен. — Нас проверять нечего… Или боится?

Женщина насмешливо посмотрела на него, и Неудачник торопливо пробормотал:

— Друзьями были по гроб жизни… Думаешь, мы там, в тюряге, кого продали? Точно жить нам не хочется! Да и власть поменялась. Сейчас им не до нас. Главное, в политику не лезть.

— Хватит, — поморщилась женщина. — Балабонишь — голова трещит. Перебьетесь у меня пару ночей, а там катитесь.

— А Забулдыга? — напомнил Андрей и смолк под взглядом Джентльмена.

— Что-то ты, милок, — прищурилась Людмила, — уж больно любопытный. У нас такое не заведено. Не накликать бы тебе беды на самого себя.

— Ладно, — буркнул Андрей. — Отвечаю за все.

— Платить-то будешь чем? — хмыкнул Неудачник. — Там дорого берут.

— Наличными, — усмехнулся Андрей.

— Настанет время и этому, — пообещала женщина.

Глава 4

Андрей пришел в кафе «Фалькони» к десяти часам. Первые посетители уже сидели за мраморными столиками и пили холодный лимонад из запотевших фужеров. Андрей увидел Тучу сразу — пожилой, прилично, но не броско одетый господин читал газеты. Рядом стоял остывший кофе.

— Разрешите? — спросил Андрей и положил руку на спинку плетеного стула.

Туча поднял глаза, и красные пятна проступили на его дрогнувшем лице.

— Прошу, — ответил он.

— Кофе пьете? — продолжал Андрей, давая время ему прийти в себя. Он понимал удивление того — такая скорая встреча явно не входила в инструкцию.

— Кофе хорошо пить из фарфоровой чашки… Лучше аромат…

— Был бы кофе, — буркнул Туча, — а пить можно из стакана.

Он отбросил газету и навалился грудью на край стола.

— Что еще за номера? Каким образом вы здесь?

— У нас мало времени. Слушайте внимательно, — медленно проговорил Андрей. — Усильте конспирацию. Возможны неожиданные аресты. Будьте особенно осторожны.

— Что же случилось?

Андрей рассказал об альбоме. Туча кивал головой, был спокоен, но тонкие пальцы его нервно гнули и снова разгибали серебряную чайную ложечку. Андрей осторожно отнял ее и положил на блюдце.

— Я буду действовать сам, — сказал Андрей. — Никого ко мне подключать не надо.

— Вы затеяли опасную игру.

— У меня есть пара ходов вперед.

— Это не шахматы.

— Ей-богу, — Андрей приложил руку к груди. — Я не считаю себя умнее господ из контрразведки.

— Чем мы можем вам помочь?

— Укажите мне адрес какого-нибудь пустующего дома. Квартиры, сарая, чердака. Подумайте!

Туча стал медленными глотками пить кофе.

— Вам тоже не мешало бы заказать чашечку, — напомнил он.

— Официант! — закричал Андрей.

Ему принесли ароматный напиток. Он отпил и поперхнулся, настолько кофе был горячим.

— Давно вы пили кофе? — вдруг спросил Туча.

— Может, год тому, может, два, — смутился Андрей.

— Я могу вам поставить мешков пять-шесть, — предложил Туча и слегка приподнял соломенную шляпу с черной выгоревшей лентой. — Разрешите представиться. Коммерсант Курилев Лев Спиридонович. Безусловно, какая по нынешнему времени коммерция? Черный рынок… Честный негоциант перебивается с пустого на порожнее. Спекулянты становятся тузами. Бог карает за грехи наши смертные.

— И воровская жизнь не лучше, — ухмыльнулся Андрей. — Так как насчет адреса?

— Есть таковой. Запомните: Екатерининская улица. Дом два. Стоит на пустыре у кладбища. Разрушен, конечно. Жильцов нет. Когда-то там жили босяки, и с тех пор он окружен некой таинственностью.

— Прекрасно, — обрадовался Андрей. — Смогут ли соседи или еще кто там подтвердить, что в доме иногда ночуют подозрительные личности?

— Я думаю — смогут. У страха глаза велики. Кроме того, — Лев Спиридонович понимающе посмотрел на Андрея. — В нужный момент у дома могут быть наши люди.

— Это великолепно, — повеселел Андрей. — Нужный момент будем считать с сегодняшнего дня. Помимо всего, в том доме и на самом деле должен жить один подозрительный человек. Вы обязаны обеспечить его безопасность и пути отхода в случае облавы.

— Это в наших силах, — ответил с уверенностью Лев Спиридонович.

— Прошу особенно обратить внимание на безопасность, — еще раз сказал Андрей.

— До свидания, — Лев Спиридонович коротко поклонился и пошел к дверям.

Андрей еще долго сидел за столом. Кофе остыл. Люди толкались у буфета. Под стеной веранды оборванные мальчишки торговали папиросами. Кричали чистильщики обуви. По дороге тянулся военный обоз. Кованые колеса подвод грохотали по булыжникам.

За соседним столиком лысый господин возмущался, стуча пальцами по развернутому листу газеты:

— …Восемь тысяч рублей за адрес или местонахождение коммунистов и сочувствующих… Деньги! Деньги! Разве можно священное чувство отмщения оценивать в бумажных ассигнациях?! Кретинизм! Так легко все опошлить!! Все вывалять в грязи!

— Да, да, — кивал головой его сосед и, по-гусиному вытягивая шею, схлебывал с края чашечки горячий кофе.

Андрей расплатился и побрел по улице. Такой жары он давно не видел — солнце расплавилось и растеклось по всему небу. Свод источал слепящий свет и удушающий зной. Листва деревьев поникла.

Джентльмена и Неудачника он нашел на берегу пересохшей речки. Вонючие водоросли толстым панцирем сковывали ее поверхность, и только у моста зеркально искрилась большая заводь, полная плещущихся детишек.

Андрей скинул рубашку и лег на землю рядом с разомлевшими полусонными ворами.

— Ну что? — вяло спросил Джентльмен. — Нашел хавиру?

— Черта с два, — вздохнул Андрей. — Без документов никто не пускает.

— Позарез нужен Забулдыга, — жалобно прошептал Неудачник, — у него все есть.

— Опасается он нас, — Джентльмен перевернулся на спину, подставил солнцу волосатую грудь.

— Разве мы не такие же воры, как он? — проговорил Андрей.

— А ты скажи ему об этом, — усмехнулся Джентльмен. — Стреляный воробей. Не доверяет. Может, ты его заложишь, а?

— Я в глаза его не видел, — зло перебил Андрей.

— Ну тогда вот этот, — Джентльмен кивнул на Неудачника. — Наведет фараонов на след, и сразу Забулдыгу к стенке.

— Это я наведу?! — взорвался Неудачник, и старческое лицо его покрылось пятнами. — Да ты, сука, первый…

— Цыц! — бросил Андрей. — Не базарь. Обелиться надо. Сошлепать хорошее дело, и он тогда сам в долю попросится.

— У тебя есть что на примете? — заинтересовался Джентльмен.

— Ювелир Карташевич, — лениво пробормотал Андрей. Неудачник оторопело посмотрел на него и весело задрыгал в воздухе тощими ногами, покатившись со смеху.

— Ой, не могу… Умора… Другой раз погореть захотел… Одного ему мало… Ох, трясця его маме…

— Ходы-выходы известны. Кабинет с закрытыми глазами найду. — Андрей привстал на локте. — Войдем ночью… Под утро. Не через дверь, а в окно. Решетка тонкая. Выпилим.

— Заманчиво, — проговорил Джентльмен. — Как говорил мой отец: что бог не даст, то за деньги не купишь… Сам господь тебя к нам послал.

— Кем же он у тебя был?.. Такой мудрец.

— Его батя в грошах купался, а потом на церковную паперть с протянутой ладонью встал. И копейке был рад, — усмехнулся Неудачник.

— У нас фамилия известная, — неохотно произнес Джентльмен. — Весь род наш рестораны держал. Целый город кормили. Когда я еще пацаном был — отец обанкротился. Родня рубля не заняла. Я подрос — первым делом своего дядю почистил. А он меня на пять лет в тюремный замок.

— Он у нас ученый, — с гордостью сказал Неудачник. — Полгимназии окончил. И Забулдыга… тоже ученый. Ух и ученый! По-медицински шпарит.

— По-латыни, — поправил Джентльмен.

— Что ж он за человек? — равнодушным голосом произнес Андрей.

— Когда-то на попа готовился, — зло ответил Джентльмен. — Семинарию духовную окончил. А потом стал вором. Королюет в городе. Если поперек его пойдешь — зарежет. Чего он с нами не встретился? Выдерживает… Ждет, когда мы на дело пойдем. Если не завалим — он сразу тут как тут.

— Мы ж как в тюрягу попали? — сказал Неудачник. — Почтовый вагон надыбали. Пошли первыми, а там милиция.

— На себя взяли. Его не выдали, — хмуро вставил Джентльмен. — А все боится. Людка знает, где он прячется, да молчит. Знать, указ такой дал.

Он щепочкой разгладил песок и нарисовал четырехугольник.

— Вот дом… Где тут окна-двери?.. Малюй дальше. Наверно, у того Карташевича золото в сейфе.

Андрей вспомнил чертежик дома ювелира, который лежал в деле банды Корня, и по памяти нанес расположение кабинета, спальни и магазина.

— Надо следить. Узнать, когда он ложится спать… Ходит ли в гости? Вдруг уедет в другой город… С завтрашнего дня не спускать с него глаз.

Андрей поднялся на ноги и отряхнул с рук песок.

— Я с живого ювелира шкуру спущу, — с удовольствием сказал Джентльмен, — а до золота доберусь…

Раскинувшись, он лежал на песке и жевал тяжелыми челюстями травинку. Белое тело его было покрыто черными волосами. На груди под соском розовел неровно сросшийся шрам.

Андрей молча разулся, скинул брюки и пошел к воде. Когда, накупавшись, вылез на песок, воры лежали голова к голове и что-то рассматривали, переговариваясь.

— Вот, Блондин, где грошики под ногами валяются, — мечтательно проговорил Неудачник и показал измятую газету. — Видишь? За любого паршивого коммуниста по восемь тысяч карбованцев дают… Мать родная! За что? Только за адрес. Дармовый хлеб! Пять человек — сорок тысяч! Кого бы заложить, а? Слушай, — обратился он к Джентльмену. — Давай твоих родичей за восемь тысяч карбованцев продадим?

— Я с ними сам посчитаюсь, — процедил Джентльмен. — Мое время еще придет… Когда-нибудь я их всех куплю с потрохами. Пущу по миру, разорю в дым!..

Андрей запустил пальцы в жаркий песок, прищурившись, смотрел, как медленно плывет одинокое пухлое облако. У него синее донце. Такое облако могло принести дождь, или, разросшись, покрыть землю тучами, забарабанить громами, вонзая молнии в колокольни. Оно еще было мягким, летучим и теплым от солнца, но в нем уже собирались ветры и клубились тяжелые туманы.

Сегодня ночью, ворочаясь на полу в подвале торговки краденым, Андрей в коротком быстром сне увидел Наташу. Она пришла к нему неясным видением, оставив в памяти звуки своего голоса, веселый смех и почему-то печальные глаза…

Глава 5

В дом номер два на Екатерининской улице Андрей пробрался утром. Дом стоял на отшибе, окруженный пустырем, поросшим высоким бурьяном. Андрей пришел к нему тропинкой со стороны кладбища. Более или менее сохранившуюся комнату он нашел на втором этаже. Туда вела полуобвалившаяся лестница с гипсовыми амфорами на тумбах. В трещинах стены росли карликовые березки и голубели цветы вьюна. Совсем рядом, за поваленным забором, — нешумная улица, с тарахтящими телегами и гусиной стаей у водоразборной колонки. А по другую сторону было кладбище с поникшими ивами. В его часовне редко-редко позвякивал надтреснутый колокол.

Андрей прилег на полу и заложил руки за голову. Терпкий запах ковыля усыплял, в проемы окон залетали ласточки и, запищав, стремительно выносились из помещения.

Внизу послышались шаги — кто-то поднимался по лестнице. Андрей привстал на локте и увидел, что в дверь входит высокий парень в сатиновой косоворотке.

— Здоров, — сказал он.

Ветер трепал его выгоревший чуб, на смуглом лице голубели отчаянно-веселые глаза.

— Здравствуй, — ответил Андрей.

— Принимай смену, — парень подмигнул и сел у стены, разбросав ноги. — Ну что, покурим? Здрасьте, от Тучи… Желает удачи.

Они закурили папироски, молча разглядывая друг друга. Парень дымил, поплевывая в угол. На его лице то появлялась скрытая улыбка, то брови сходились к переносице. Он поигрывал зажигалкой, подбрасывая ее на ладони. Все в нем было крепким, большим — сапоги растоптанные, с длинными голенищами, плечи широкие, грудь выпуклая, а губы по-детски пухлые, с черным пушком в уголках.

— Можешь сматываться, — проговорил он. — С остальным мы справимся сами… Парень похлопал по карману, где у него, кажется, лежал револьвер.

— Смотри, не попадись, — предупредил Андрей.

— Я через кладбище рвану… У меня там ход есть. Все, брат, выверено. Мы вчера здесь с Тучей были… Спланировали.

— Как тебя звать?

— А это уж лишнее, — хохотнул парень.

Андрей отшвырнул папироску и достал жестяную коробку, полную окурков. Он разбросал их по полу и раздавил подошвами.

— Ты смотри какой! — одобрительно сказал парень. Он с завистью посмотрел на Андрея. — Из Чека небось?

— А это уже лишнее, — усмехнулся Андрей. Они встретились взглядами и рассмеялись.

— Может, увидимся при наших, — проговорил с улыбкой парень. — Так не пройди мимо… Не зазнавайся.

— Ни пуха тебе, — Андрей, прищурившись, оглядел его и покачал головой. — Ну и здоров ты… На два метра вымахал. Женат?

— Все невесты впереди, — бесшабашно сверкнул глазами парень и взмахнул рукой. — До скорого, товарищ… Желаю!

— Тебе тоже, — Андрей последний раз осмотрел комнату и пошел к лестнице, слыша, как за спиной парень беззаботно засвистел какой-то мотивчик, пристраиваясь у окна.

Потом Андрей сидел на скамейке под деревом и смотрел на гостиницу «Палас». Ничего не скажешь, мрачное здание, словно специально предназначенное для контрразведки. У нас, подумал он, тоже была возможность занять его под Чека, но Бондарь выбрал старинный светлый особняк с ампирным портиком. А деникинцы сразу ухватились за «Палас». Что это, тяга к театральным эффектам, желание потрясти воображение обывателя или инстинктивное влечение к мрачности, присущей заведению?

Над неподвижным часовым развевалось громадное цветное знамя. Привязанные к обглоданным деревьям лошади топтались на мостовой, притрушенной сеном. Иногда останавливались легковые машины, из них выходили подтянутые офицеры и шли к дубовым дверям. Забранные коваными решетками окна изнутри были прикрыты шторами, и только в одном, распахнутом настежь, сидела на подоконнике женщина и мирно курила папироску.

«Что ж, покурим и мы… Может быть, последнюю в своей жизни», — Андрей раскрыл пачку «Пальмиры» и задымил, но табак был горьким и противным. Он смял папиросу и старательно раздавил ее каблуком. Поймал себя на том, что делает все медленно, всячески оттягивая время, когда надо будет встать и идти туда, в это угрюмое здание.

Он поднялся со скамейки, одернул пиджак и пошел через дорогу.

— Куда? — спросил часовой.

— К начальнику.

— Спросишь у дежурного.

Андрей потянул на себя тяжелую дверь и оказался в сумрачном вестибюле. Свет падал только из верхних цветных витражей, и пол, казалось, был сложен из бледной расплывшейся мозаики. За маленьким столом, между двух холодных мраморных колонн, сидел дежурный офицер.

— Мне бы к начальнику, — растерянно оглядываясь, проговорил Андрей.

— По какому вопросу?

— Да понимаете, господин…

— Личный? Служебный? Вы кто такой?

— Тут такое дело, — шепотом сказал Андрей, — Касается коммунистов… Вы объявления развесили…

— Понятно, — офицер развернул бланк пропуска. — Фамилия?

— Кривцов Федор Павлович.

— Второй этаж. Пятая комната. К господину Фиолетову… Не забудьте сделать отметку.

— Благодарствую, — поклонился Андрей и пошел к широкой, покрытой ковром лестнице. Он бесшумно поднимался по ступеням, и вокруг стояла тяжелая гулкая тишина, в которой иногда где-то хлопали двери, слышались торопливые шаги, и затем снова все здание словно погружалось в напряженное безмолвие. На лестничных площадках бронзовые амуры держали ветвистые канделябры. В их круглых пустых подсвечниках торчали расплюснутые окурки.

— Вы куда? — вдруг громко, так, что Андрей вздрогнул от неожиданности, спросил голос.

Он обернулся и увидел в нише офицера. Тот сидел в бархатном синем кресле, поставив клинок между раздвинутыми коленями. Андрей молча показал пропуск.

— Налево, третья дверь.

Андрей прошел в коридор. Несколько раз глубоко вздохнув, осторожно постучал костяшками пальцев.

— Да! Войдите!

Офицер встретил его стоя. Был он высок ростом, смугл и похож на итальянца. Глаза глядели внимательно, в них была скрытая веселая искра.

— Поручик Фиолетов, — представился он и широким жестом показал на стул. — С кем имею честь?

Андрей замялся, словно хотел что-то сказать, но от волнения не мог выговорить ни слова.

— Смелее, — засмеялся поручик Фиолетов и ловким щелчком направил через стол коробку с папиросами. — Закуривайте…

Поручик умел владеть собой и знал, что роль приветливого простецкого человека лучше располагает к откровенности посетителей, чем казенная официальность сухой встречи. Ему, бывшему гвардейскому офицеру, в достаточной степени пришлось изучить повадки и характер тех, кто добивался с ним свиданий. Такова его работа вот уже на протяжении двух лет. Контрразведка не могла существовать без анонимных писем, провокаторов и доносчиков. Она сознательно взяла на вооружение развращенные, порочные инстинкты. Люди приходили сюда, негодовали, плакали, разоблачали заговоры, а за этим всегда было одно — рабское повиновение власти, зависть к себе подобному, но более удачливому, плохо спрятанная трусливая корысть. Все это рядилось в прекрасно сшитые костюмы или лохмотья оборванцев, носило фетровые котелки, офицерские фуражки, с еще не выцветшими пятнами от снятых кокард, но в сущности своей оставалось схожим, как гипсовые слепки, снятые с одного лица.

Фиолетов смотрел на сидящего перед ним крепко сложенного молодого человека и пытался по его суетливым движениям, излишне фасонистому покрою одежды и аккуратному пробору в мягких волосах определить характер и профессию посетителя. Было в нем что-то от приказчика небольшого магазина — врожденное раболепие и готовность услужить, но за вкрадчивостью манер и заискивающими взглядами улавливалось нагловато-нахальное — это выдавал начес чуба на правую бровь; тупой подбородок и холодноватый блеск выпуклых глаз.

«Кто же такой? — думал Фиолетов. — Физически крепкий… но руки… Белые руки с ровными ногтями. Одет слишком… Это доказывает низменное происхождение. Плебей… Умный рот…»

— Трудное дело, — вздохнул Андрей, — не знаю, как быть…

— Ну так-с, — Фиолетов весело улыбнулся. — Доставайте из своего кармана наше объявление…

Андрей ошеломленно посмотрел на него и медленно вытащил из внутреннего кармана свернутый лист бумаги. Он его сорвал со стены полтора часа тому назад.

— Денежные затруднения? — продолжал чуть иронически Фиолетов. — Или святое желание отмщения?

Андрей подавленно молчал.

— Вы можете не стесняться, — подбодрил поручик. — Мы здесь понимаем, что восемь тысяч рублей не всегда удачная цена… Как ваша фамилия? — Он потянулся за пропуском. — Я вас слушаю, Федор Павлович Кривцов.

Андрей поднял голову, исподлобья посмотрел на офицера.

— Деньги, конечно, нужны… Грех отказываться. Только я вас предупредил, что дело сложное… Вот вы меня назвали Кривцовым. А я свою фамилию уже пять лет только от следователей слышу. Вор я, понимаете?

У Фиолетова чуть удивленно дрогнули брови, но лицо осталось спокойным.

— Кличка у меня — Федька Блондин… Трое нас было. Приехали из Москвы. Проследили за ювелиром Карташевичем… Уже до сейфа добрались, как тут из розыска. Шпалеры у нас были. Стали отстреливаться. Двоих наших пришили, а я остался… Схватили меня…

— Дальше, — потребовал офицер.

— Сначала думали, что мы из этих… Из политических. Вроде как эксцесс сделали — выемку золота для политической организации. В Чека допросили.

— Били?

— Нет, — усмехнулся Андрей. — Хотели припаять «вышку», то есть в расход, да пришлось им самим манатки сворачивать. Уголовники из тюряги, то есть, из тюрьмы, деру дали. И я с ними. Вот и все, господин поручик.

— Зачем же пришли? — нахмурился Фиолетов.

— Хочу повиниться перед вами, — сказал Андрей. — Вы ж совсем иная власть. Что я тут буду делать? Без документов, без жилья… Воровать снова? Так к вам только попадись, шлепнете и судить не станете.

— Это точно, — повеселел поручик. — Ну, а дело твое где?

— В тюрьме, наверно, — пожал плечами Андрей.

— Значит, у нас, здесь. Проверим, — Фиолетов искоса посмотрел на поникшего Андрея и прищурился. — А за что тебя реабилитировать? Ты что, эшелон с красными подорвал?

Андрей кивнул на объявление и осторожно подвинул его к офицеру.

— Вчера я на улице одного из чекистов видел… Из тех, которые меня допрашивали. Конечно, сейчас он по-иному одет. Замаскирован, но я его личность опознал.

— Дальше? — заинтересовался Фиолетов.

— Проследил я его. Живет на пустыре, в разрушенном доме…

— Адрес!

— Господин поручик, только уговор… Я сам добровольно пришел.

— Говорите адрес, — поморщился поручик. — Торговаться будем потом.

— Екатерининская, два.

Офицер задумчиво побарабанил пальцами по столу.

— Чекист, говорите?

— Чекист.

— Сколько же их, чекистов? Тысяча? Две? Все ловят только чекистов… Пойдемте!

Они вышли из кабинета и зашагали по коридору. Фиолетов заглянул в одну дверь.

— Здравия желаю, мадам, — весело прокричал он. — Найдите уголовное дело «Блондина»… Попытка ограбления ювелира. И быстро к господину полковнику. Целую в щечки!

— Веселый вы человек, — осмелев, сказал Андрей.

— А ты, милейший, не промах, — ухмыльнулся поручик и бросил на него быстрый взгляд.

— Ишь ты, — пробормотал Андрей и пошел впереди него, затравленно озираясь по сторонам.

Перед высокой дверью Фиолетов остановил Андрея:

— Подожди меня здесь.

Полковник молча посмотрел на поручика. Тот стоял, по-домашнему просто облокотившись о край стола. Под глазами у Фиолетова синели тени, тонкие морщины тянулись от крыльев носа. Смуглая кожа казалась пепельной.

«…Не так много работает, — недовольно подумал полковник, — больше пьет. Гвардейским офицерам не место в контрразведке. Избалованы и ленивы. И чересчур много претензий. Как и различных желаний… Он неудачник или элементарный прохвост. Его друзья — все блестящие офицеры…»

— Вас видели в некиих кабаках, — с чуть слышимой брезгливостью в голосе проговорил полковник. — Ваш вид не внушал уважения. Жалованье поручика не обильно…

— Простите, — вставил Фиолетов и улыбнулся, показывая сияющие белым кафелем зубы. — Именно отсутствие хороших доходов и является причиной столь частого посещения кабаков.

— Загадочно говорите.

— Альфред Георгиевич, — Фиолетов засмеялся, как напроказивший мальчишка, смущенно потупил голову. — Мне нечего тратить. Весь в долгах. А это развращает. Как и мужская дружба.

— Вот этого уж не понимаю, — передернул плечами полковник.

— Платит самый преданный и отзывчивый, — хохотнул Фиолетов и развел руками. — А Русь такими богата.

— В неслужебное время вы вольны располагать собой как вам на душу ляжет, — перебил полковник, — но я пренебрегаю теми, кто теряет облик человеческий.

— Я знаю об этом, Альфред Георгиевич, — тихо сказал Фиолетов. — Мы русские офицеры.

— Вот и прекрасно, — хмыкнул полковник. — Хотя одна треть крови у вас иноземного происхождения.

— Италия — страна певцов и рыцарей, — с оживлением ответил Фиолетов и, приоткрыв дверь, поманил согнутым пальцем Андрея.

— Почему сразу ко мне? — поморщился полковник. — Имейте жалость, поручик, пощадите. Кто он?

— Альфред Георгиевич, я подумал, что можно использовать по делу Лещинского, — многозначительно сказал Фиолетов. — Это вор… Уголовник. Пришел с повинной. Хочет, чтобы мы забыли его прошлые прегрешения. Сидел у большевиков. Спасся, когда ушла охрана.

— Мы не благотворительная организация, — сухо ответил полковник.

— Совершенно точно изволили сказать, — подхватил Фиолетов. — Он и сам так думает. В залог своей будущей деятельности принес адрес коммуниста. И, конечно, как всегда, чекиста!

Полковник медленно поднял глаза на Андрея. До этого он его словно не замечал. Сейчас, откидываясь на спинку кресла и по-монашески складывая кисти рук на животе, полковник безразличным взглядом скользнул по стоящему перед ним человеку, и в стариковских выцветших глазах не мелькнуло ничего — они оставались холодными, с замутненными блеклыми зрачками. Розовые от бессонницы веки несколько раз сомкнулись, как бы сделав ряд мгновенных фотоснимков, и костлявое лицо снова опустилось к зеленому сукну стола. Полковник зашелестел какими-то бумагами.

Андрей почувствовал, что легкая испарина проступила на лбу, а ноги стали тяжелыми. Он переступил, в тишине кабинета скрипнули ботинки, полковник скривился, точно от зубной боли.

«…Вот он какой! Крупная фигура, но нервы… Не надо было меня сразу к нему… Я для него слишком мелок, ничтожество… Не повезло, попал к этому поручику-недотепе… Наверно бьет арестованных и нюхает кокаин…»

— Ты уверен? — вдруг тихо спросил полковник.

— Видел собственными глазами! — закричал Андрей. — Он!! Ей-богу, он! Провалиться мне на этом месте, он!!

— Голубчик, не ори, — медленно проговорил полковник. — Мы занятые люди… Если твои сведения не подтвердятся…

В дверь постучали, вошла красивая женщина в длинном шелковом платье.

— Альфред Георгиевич, — пропела она приятным голосом, — пожалуйста, из канцелярии дело банды Корня.

Полковник вопросительно посмотрел на поручика. Тот развел руками:

— Это я распорядился… Может быть, Альфред Георгиевич, пожелаете взглянуть?

— Хорошо, оставьте. Благодарю.

Женщина положила папку на стол и направилась к двери, гордо неся на голове громадный стог великолепных волос.

— Оставьте этого типа у нас, — буркнул полковник, разглядывая обложку папки. — Возьмите машину и конвой. Если адрес правилен, то арестуйте того… так называемого чекиста.

— Господин полковник, — с беспокойством начал было Андрей, но тот раздраженно перебил:

— Иди!

В коридоре Фиолетов расправил китель под ремнем и раздосадовано заговорил:

— Зря я тебя сразу к полковнику… Ну, потом пеняй на себя, господин вор! А пока посидишь в камере.

Поручик сдал Андрея дежурному, тот не очень тщательно обыскал его и повел по ступеням вниз.

Сколько прошло времени — час, два? Трудно это определить в полутемном помещении. Сюда не доносилось ни звука, а свет шел из небольшого окна, забранного ржавой решеткой.

Подвал был сырым. Из кирпичных стен торчали хищно изогнутые крючья. Смердящая лужа тянулась из угла, в котором лежало опрокинутое ведро.

Андрей опустился у стены на корточки, поднял воротник пиджака.

«Что-то будет? Справится ли с делом тот, насмешливо-веселый парень с револьвером в кармане? Здоров детинушка, силы недюжинной… Главное, чтобы он спасся, успел убежать… Если попадется контрразведке в руки, то… Неопытный парень… Все может провалиться… Молодой, видно, из заводских. Лишь бы деникинцы увидели следы жилья, и хотя бы раздался из окна один выстрел из револьвера… Потом пусть бежит… Здесь холодно, словно в погребе… Поверит ли полковник? Наверное, нет… На его глупость надеяться не приходится…»

В камере не тишина, а молчаливое эхо. Оно сторожит каждое движение и зло отзывается на любой шорох. Там, в том доме на Екатерининской, тишина была точно расслабляющий наркоз — с запахами мятой полыни и сухой штукатурки… Как прекрасно видеть небо, слушать свое бьющееся сердце, трогать кончиками пальцев наморщенный лоб. Осязать себя с ног до головы всего — чувствовать свою мягкую кожу, по которой пробежал муравей, ощущать движение легких волосков на ветром обдуваемой руке… Чертовски холодно… Каменная яма с крючьями на стенах… Зачем крючья? Время перестало существовать… Сколько прошло — час, два?..

Казалось, миновала вечность, пока за ним пришел дежурный. Он повел его по тем же лестницам, в гулкой тишине пасмурного здания.

— У вас там на стенах крючков понатыкано, — угрюмо сказал Андрей.

— Для мяса, — не оборачиваясь, отвечал офицер. — Бывшие холодильники…

Фиолетов поджидал его в вестибюле. Он был взволнован, покусывал губы и нетерпеливо смотрел на приближающегося Андрея.

— Пошли, — резко бросил он и зашагал к двери. Они вышли во двор гостиницы. Поверх кирпичного забора уже натянули колючую проволоку, и в углах построили дощатые сторожевые башни. На залитом светом асфальте у коновязи топтались оседланные лошади и стояли офицеры. У стены Андрей увидел несколько трупов. Они лежали на солнцепеке, над ними жужжали мухи. Из-под наброшенных шинелей торчали разбитые солдатские ботинки и хромовые офицерские сапоги.

В группе офицеров выделялся полковник Пясецкий.

— Иди сюда! — позвал он. Внимательно, словно впервые, посмотрел на Андрея и сухо усмехнулся. — Что ж… Твой донос оправдался. Тебе повезло… — Он коротко кивнул на убитых. — Правда, им это не поможет… Так ты считаешь до сих пор, что выследил чекиста?

— Да, господин полковник, — твердо ответил Андрей.

— Мог бы его опознать?

— Безусловно, господин полковник.

— Я представлю тебе такую возможность, — полковник повернулся на каблуках и пошел к сторожевой вышке. — Смотри… Он?..

На асфальте, раскинув руки и подвернув ноги, лежал убитый парень. Тот, который остался в доме на Екатерининской, два. Голова его была размозжена, и в спутанных выгоревших волосах запеклась кровь. Он лежал щекой к земле, словно слушал что-то. Его открытые глаза потемнели, но неподвижные остекленевшие зрачки неестественно блестели.

— Узнаешь?

— Да, — тихо прошептал Андрей.

— Я так и думал, — произнес полковник. — Отстреливался до последнего патрона… Оставшийся пустил себе в лоб. Странно, зачем он остался в городе?

— Попал к нам в руки чудом, — объяснил офицерам Фиолетов. — Фельдфебель нарушил приказ и выставил патруль у кладбища. Оказывается, он местный житель и знал тут все дырки. Кроме того, этого чекиста кто-то поддерживал огнем с чердака соседнего дома. К сожалению, обнаружить не удалось…

Андрей был не в силах отвести взгляд от широкой, обтянутой косовороткой спины парня, к которой прилипли сухие былинки. Голоса офицеров доносились до него, с трудом пробиваясь сквозь жаркий гул, наполнивший черепную коробку. Ломило виски.

— Конечно, — сказал полковник, — он член организации… И, может быть, один из руководителей. Пойдемте ко мне. И, как его?

— Блондин, господин полковник.

— Зовите!

Фиолетов кивнул Андрею, и они все трое прошли мимо вытянувшихся офицеров.

— Ну-с, — Пясецкий сложил вместе кончики пальцев и откинулся на спинку кресла. — Рассказывай.

— О чем? — испуганно спросил Андрей.

— Неужели ты так наивен, что думал таким способом обмануть нас? — он удивился, и легкая улыбка тронула тонкие губы. — Мы солидное заведение, господин Кривцов. Ты если и не уважаешь нас, то хоть отдавай должное нашим возможностям.

— Я ничего не понимаю, — пробормотал Андрей.

— Ну, конечно, — вежливо сказал Пясецкий. — Тебе нужны особые напоминания… Давно ты работаешь на Чека?

— Господин полковник! — воскликнул Андрей. — Я вор! Пришел к вам…

— Молчать! — гаркнул полковник и стукнул кулаком по столу. — Сволота уголовная, красным продалась?!

«Значит, он верит, что я уголовник», — мгновенно пронеслось в голове Андрея.

Фиолетов подсел к столу и, словно случайно, поставил ножку тяжелого стула на ботинок Андрея. Вопросы посыпались с обеих сторон, торопливые, быстрые. Острие ножки вонзилось в подъем, невыносимой болью отдаваясь во всем теле.

— Когда завербовали красные?

— За сколько продался?

— Говори сразу!

— С кем связан из организации?

— Не думай! Смотри в глаза!

— Какие задачи? Место явок, пароль… В глаза! В глаза!

Скрючившись на стуле, Андрей шептал дрожащими губами:

— Не знаю… Ничего не знаю… Вы ошиблись, господин… Истинная правда… Клянусь! Я ничего не знаю…

Казалось, что все кости ступни были раздавлены тяжестью Фиолетова, который, рассевшись на стуле, зло бросал:

— Сколько тебе лет?

— Где родился?

— Сколько получил от красных?

Он наотмашь, так, что дернулась голова, хлестнул Андрея по щеке.

— Отвечай!

Полковник вдруг дал знак поручику, и тот с невозмутимым видом поднялся со стула, отошел к окну, закурил папиросу.

Андрей руками подтянул онемевшую ногу. У него дергались губы.

— Скоро пройдет, — успокоил полковник. Он задумался, поглаживая ладонью седой ежик волос. Затем добавил — Раз сюда попал… Где ты живешь?

— Есть тут торговка краденым, — неопределенно сказал Андрей и рукавом пиджака вытер лоб. — Кость поломали.

— Один там живешь? — продолжал полковник.

— Еще двое воров… Из тюрьмы вместе бежали.

— Проверим, — буркнул полковник и черкнул карандашом в раскрытой папке. Лицо его, снова спокойное, делалось все скучнее, он безразлично поднял глаза на Андрея и бросил конвоиру — Уведите.

Когда дверь за Андреем закрылась, полковник повернулся к Фиолетову:

— Поручик, — Пясецкий придвинул к краю стола папку и положил на нее белую, в синих венах, маленькую руку. — Используйте этого уголовника в деле Лещинского. Дайте ему задание.

— Не помешает ли он другим? — осторожно спросил Фиолетов.

— Вы его ни о чем не информируйте, — сердито оборвал полковник. — Понимаете? Просто пусть опознает или наведет на след и все!

— Слушаюсь! — коротко ответил поручик и щелкнул каблуками. — Разрешите идти?

— Ступайте.

Фиолетов привел Андрея в свой кабинет и усадил на стул. Медленно прошелся от двери к окну, остановился за его спиной, положил руку на плечо.

— Доверия к тебе нет… Полного доверия… Сиди! Доверие ты обязан еще заслужить. Кроме того… Мы не та организация, куда можно просто так захаживать… Как на блины к теще. Улыбаешься? Ну, ну… Рад, что у тебя хорошее настроение. Если ты выполнишь наше поручение — то будешь отменно награжден.

— Отпустили бы меня подобру-поздорову, — жалобно проговорил Андрей.

— Может быть, — улыбнулся Фиолетов и сел за стол, придвинул к себе стопку бумаг. — Ты станешь нашим доверенным лицом. Это откроет перед тобой иную дорогу. Будешь жить красиво. Вкусно есть, сладко пить, спать с бабами… И участвовать в идейной борьбе.

— Стукачом хотите сделать? — угрюмо пробормотал Андрей.

— Ты таким уже стал, — небрежно махнул рукой Фиолетов и зашелестел бумагами. — Слушай и запоминай… Недавно в городе убили весьма уважаемого человека.

— Мы на мокрое дело не ходим, — торопливо вставил Андрей.

— Ты слушай дальше, — нахмурился поручик. — Вот заключение нашей экспертной группы… Читаю: «Обследование показало: дверь, ведущая в коридор, взломана коротким ломиком — „фомкой“. Отсутствие следов торопливых скользящих ударов говорят об опытности преступника… Замок сорван в левую сторону, что сподручно человеку, обладающему более сильной левой рукой… В темноте коридора он шел, прикасаясь пальцами к стене, — на побелке остались короткие мазки… Естественно предположить рост преступника — 170–180 сантиметров… Труп убитого лежал на правом боку, упершись в подлокотник кресла — удар в висок был нанесен тем же ломиком…»

Андрей сидел у стола согнувшись, в усталой и неудобной позе, опустив голову. Он старался не пропустить ни одного слова. Ему было ясно, что читается дело фотографа Лещинского. Мысленно он сейчас представил все снова с удивительной ясностью: полумрак ателье, сияющее стекло витрины, за которым безлюдная улица… черные конверты, разбросанные по полу, убитый фотограф и вскрытый тайник. Кем вскрытый?.. Что узнала об этом контрразведка?.. И где альбом?..

— «…Характер преступления, — с выражением читал поручик, машинально приглаживая гладко причесанные волосы, — почерк преступника напоминает действия уголовников, профессионального вора и убийцы по кличке Забулдыга. Дактилоскопический метод показал идентичность отпечатков пальцев, найденных на предметах и находящихся в полицейской карточке преступника. Старший эксперт…»

Поручик замолк и посмотрел на Андрея:

— Понятно?

— Никак нет, господин поручик, — торопливо вставил Андрей.

— Экий ты, братец, — недовольно проговорил поручик. — Речь идет о поисках убийцы… Мы знаем его, но в этих чертовых трущобах среди многотысячной толпы… попробуй, найди его!

Поручик швырнул через стол квадратик картона с фиолетовой печатью.

— Полюбуйся. Запомни малейшие приметы.

С фотографии исподлобья смотрел мрачный мужчина с одутловатым круглым лицом. Полосатая арестантская куртка обтягивала его покатые плечи.

— Его к смерти приговаривали и белые, и красные, — сказал поручик, — но везет подлецу. То власть поменяется, то убежит из-под стражи. Этому человеку терять нечего. Рано или поздно, его ожидает смерть через повешение. Но нам необходимо, чтобы это случилось не когда-то. Сейчас! Сегодня! В крайнем случае — завтра! И ты нам в этом поможешь, Блондин. Не мне тебя учить, как это делается. Ты с этим прекрасно сегодня справился. Отличная работа. Будем надеяться и на вторичный успех. Почему ты молчишь?

— Убьют они меня, — подавленно проговорил Андрей. — Как вошь раздавят. У них методы почище ваших. При малейших подозрениях перо в горло вставят. А кто я сейчас такой? Беглый вор. Меня любой полицейский имеет право арестовать и посадить в кутузку.

— Ну для полицейских… — задумчиво сказал Фиолетов и вдруг ткнул пальцем в фотографию. — Возьми себе… С печатью — это почти документ. Будешь опознавать… Дадим тебе и справку о благонадежности. Каждые три дня ты будешь приходить ко мне. Агентам вход через двор, со стороны базара. Не вздумай скрываться — найдем и шкуру спустим. Иди, Блондин!

Андрей встал со стула и пошел обратно было к дверям, но вдруг остановился и тихонько кашлянул в кулак. Фиолетов поднял голову:

— Ну что еще тебе?

— Насчет денег, — робко проговорил Андрей. — Вы обещали. Как в газетах писали.

— Какие деньги? — побагровел поручик. — Ах ты, хамье! Морда уголовная! Деньги?! Угробил человека! Ты докажешь, что это был чекист? У тебя есть свидетели? А может быть, то был порядочный, уважаемый гражданин, которого мы шлепнули по твоему подлому доносу!

— Как же обещанное? — упавшим голосом, с обидой сказал Андрей. — Деньги не маленькие… Мне жить надо. Иль опять воровать? Так сами поймаете и за решетку упрячете.

— Убил человека, да еще хочешь поставить в документе официально зарегистрированную подпись, — неожиданно спокойным тоном сказал поручик. — Прошу!

Фиолетов раскрыл толстую, шнурованную тетрадь и тонкой ручкой, нетерпеливо постукивая пером по дну чернильницы, размашисто написал, бормоча вслух:

— Мною получено от господина Фиолетова за активное содействие в ликвидации большевистского агента, проживавшего в доме номер два, по улице Екатерининской… восемь тысяч рублей… И подпись.

— Деникинками? — с трудно скрываемым пренебрежением спросил Андрей.

— Хочешь николаевскими?

— Когда-то это были настоящие деньги. Не чета нынешним. Какая власть, такие и деньги.

— Ты обнаглел, братец, — усмехнулся Фиолетов и придвинул Андрею тетрадь. — Грамотный? Вот здесь. На поля не вылезай. Деньги, между прочим, уже сами по себе власть. А отношении того, какая сейчас власть…

Фиолетов открыл ящик стола и достал небольшой железный сундучок. Отомкнув его крошечным ключиком, вынул стопку денежных ассигнаций. Ловко, словно играючи, поручик отсчитал нужное количество и протянул Андрею.

— Здесь ровно четыре тысячи. До свидания.

— Господин поручик, — растерянно проговорил Андрей, держа на ладонях широкие бумажные листы. — Так ведь в газетах…

— Власть такая, что может сделать с тобой, что захочет, И ты будешь молчать, как мышь. Иди!

Андрей неловко поклонился и вышел из кабинета.

Он миновал несколько дворов и вышел на центральную улицу. Здесь сел на скамейку и обессиленными вялыми пальцами с трудом достал из пачки папиросу. Закурил, и табак показался пресным. Он чувствовал невероятную усталость, раскалывалась от боли голова. В саду бил фонтан, там слышалась музыка военного оркестра и смех. Проносились рысаки, и, вытянув, деревянные руки с вожжами, лихачи покрикивали на прохожих. Истошно вопили мальчишки, размахивая пачками газет:

— …Полный развал красного фронта!

— …Главнокомандующий принимает военный парад!

— …Праздничный бал в дворянском собрании!

Кафе «Фалькони» уже выставило свои столики на тротуар, засветив на каждом по керосиновой лампе под зеленым абажуром, хотя было еще светло.

Андрей медленно курил, стряхивая пепел между колен. Слева от него сидел пропахший потом фельдфебель с пышными усами. Он беспокойно оглядывался, видно пришел на свидание по амурным делам. Слева тяжело шевелилась на скамье полная женщина с летним зонтиком, густо напудренная и в шляпе с пером. Проходящие мужчины посматривали в ее сторону. По аллее сквера то и дело пробегали нарядно одетые дети, погоняя палочками деревянные обручи.

Андрей курил и снова видел дощатую вышку, грязный асфальт двора гостиницы «Палас» и тело с размозженной головой… Что не предусмотрели? Ведь все задуманное получилось. Он связан с контрразведкой. Знает убийцу Лещинского… Ему верят. Иначе бы поручик не ограбил на четыре тысячи. Смертельно хочется спать… Не уберегли того парня… Увидеть бы сейчас Наташу. Хоть краем глаза… Он всегда вызывал ее из дома тихим посвистыванием, и через несколько минут она выбегала из подъезда, на ходу надевая шляпку… Как мало он ее знает! Познакомились случайно. Ее отец очень не любил Андрея. Желчный старик с бородкой и лысиной, окруженной курчавыми седыми волосами, совершенно беспомощный и потому подозрительный. Он оберегал дочь от жизни со старческим фанатизмом. Был счастлив, когда она сутками сидела в квартире. Но она убегала, и они часто встречались. Она — посетительница курсов стенографисток и он — скромный служащий какого-то весьма неответственного советского учреждения…

Андрей пошел среди праздничной толпы, сквозь стекла витрин заглядывая в переполненные рестораны, обходя фланирующих молодых офицериков и не отвечая на оклики проституток.

Глава 6

Он пришел в подвал злой и усталый до изнеможения. Людмила накрыла на стол — нарезала крупными ломтями черный хлеб, поставила миску вареной картошки и перед каждым положила по деревянной ложке.

Все ели молча, изредка посматривая друг на друга. Джентльмен хмуро сопел, сдерживая раздражение. Неудачник, задумавшись, перестал жевать, уставился неподвижными глазами на огонь керосиновой лампы.

Первым не выдержал Андрей. Он швырнул на стол ложку И ударил кулаком так, что подпрыгнули миски:

— Это же черт знает что! — с ненавистью сказал он. — Сявки нищие! Козлы вонючие! Какой день сидят за бабиной юбкой!!

— Ты лучше скажи, где был! — вскочил Джентльмен на ноги. — Где тебя носит нечистая?

— Вот именно! — подхватил Неудачник. — Что за дела у тебя?! Отколоться хочешь, сволочь?!

— Ты мне за сволочь ответишь! — рванулся к нему Андрей. — Чего окрысились?! От безделья беситесь?!

— А ты вот это видел? — вкрадчивым тоном вдруг проговорил Джентльмен и подошел к окну. Он осторожно отодвинул штору и пальцем поманил к себе Андрея.

В подворотне одного из домов маячила темная фигура.

— Второй час здесь бродит, — зловещим шепотом сказал Неудачник. — Сюда стучался. Комнату вроде как бы ищет… Чей хвост, не твой ли, Блондин?

«Конечно, мой, — подумал Андрей, стараясь из узкого окошка подвала разглядеть человека. Был тот среднего роста, узкоплеч, одет в длинное пальто. — Фиолетов проверяет. Значит полностью не верит. Но ничего. Это даже к лучшему: убедится, что мы „честные“ жулики…»

— Совсем сдурели, — спокойно сказал Андрей. — Кто мы для них? Вот дураки… Сейчас на каждом углу по тихарю. Ловят совработников. На центральной площади виселицу видели? На двенадцать человек… Будут они, что ли, специально охранять Карташевича? Чего боитесь?! Воры называется! Сявки уличные! Верное дело! Золото! Камешки! Золото вернее всяких денег! Возьмем Карташевича, а потом гуляй до скончания века!

— Подождем, — Джентльмен опускается на скамью и тянется за ложкой.

— Чего ждать?! — не унимается Андрей.

— Может, завтра, — бормочет Неудачник и не смотрит в глаза.

— Боитесь, да?! Суки трусливые… Все уже сделано! Сегодня лучшая ночь — по воскресеньям у него гости… Будет спать, как убитый…

— Да вы ешьте, — говорит Людмила и выходит из комнаты.

— Сегодня и пойдем, — вдруг шепчет Джентльмен. — В три часа, годится! При ней молчи!

— В три, так в три! — громко, чтобы и за стеной было слышно, с радостью подхватывает Андрей и пододвигает к себе миску, с довольным видом разминает картошку. — Вот это разговор… Это я понимаю!

Людмила вошла, неся котелок горячего узвара. Поставила на стол, отмахнувшись от пара.

— Все ссоритесь… Какой день кричите и все без толку. Вам бы слушать и делать, что Блондин говорит, а вы словно малые дети. Все бы шепотом да тишком.

Воры растерянно переглянулись.

— И чего ты, Людмила, снова в монастырь не хочешь? — бормочет Неудачник, прожевывая хлеб. — Харчи казенные, крыша дармовая. И греха меньше.

— Ты мои грехи не считай, — сердито бросает Людмила. — Утопнешь.

— Да неужели много? — удивляется Неудачник.

— Много ума — много греха, — усмехается Людмила. — А что с дурака возьмешь?

Джентльмен насмешливо вскидывает брови:

— Грешный честен, грешный плут — в мире все грехом живут!

— Есть кому грешить, было бы кому миловать, — сухо отвечает женщина. — Живой не без места, мертвый не без могилы.

— Ты извини, — миролюбиво говорит Неудачник. — Извини, Людмила, радость наша… Может, я что-то не так сказал. Хорошо ты нас нахарчевала… И за что мы так тебе понравились? И еда, и ночевка…

— Молчал бы ты лучше, — холодно отрезает женщина и с невозмутимым, спокойным лицом начинает убирать со стола.

Неудачник откидывается на спинку стула, сытно рыгает и с наслаждением закуривает папироску.

— Трудно тебе без мужика, — ласково мурлычет он. — Баба ты справная… Выходи за меня, а?

Людмила вдруг опускается на стол, скрещивает на груди руки и тихо спрашивает, — на губах ее тонкая ядовитая улыбка, а глаза потемнели до черноты:

— А любить меня будешь?

— Да что мы, не люди? — хохочет Неудачник.

— То-то же, — презрительно кривится Людмила. — Людей много, да человека нет… На что вы годны? Барахло вонючее…

Она поднимается и, гордо выпрямившись, уходит на кухню, оставив за столом красного от гнева Неудачника.

— У-у, сука поповская, — шипит он.

— Расскажет Забулдыге, — спокойно произносит Джентльмен.

— А что я сделал? Что? — испуганно кричит Неудачник. — Пошутить нельзя?

— Кончай базар, — сердится Андрей. — Пошли… Еще раз все проверим…

Они выходят на улицу и молча шагают в тени деревьев. Джентльмен косо смотрит по сторонам, в его голосе кипит ярость.

— Эта зараза все прислушивается… Все вынюхивает. Конечно, Забулдыга за нами следит. На готовенькое хочет попасть.

— Его, наверно, и в городе нет, — равнодушным тоне произносит Андрей.

— Тут он! — с силой обрывает Джентльмен. — Никто и никогда не знает, где он находится… Сволочь такая… Чужими руками угли загребает.

— Чего вы боитесь? — пожимает плечами Андрей.

— Увидел бы ты его, — растерянно вздыхает Неудачник. — У него, может, вся полиция подкуплена…

— А при чем здесь монастырь? — поворачивается к нему Андрей.

— Он Людку из монастыря выкрал, — Джентльмен брезгливо и зло сплевывает. — Любовь… У него баб в каждом квартале по штуке. Они ради этого кобеля на каторгу пойдут.

— Вот как? — задумчиво говорит Андрей.

Воры садятся на скамейку, а Андрей входит в полутемный магазинчик Карташевича. В комнате пусто. За стеклом, низкой витрины поблескивают какие-то дешевые украшения, перстеньки, бусы. Они разбросаны на черном бархате, словно созвездия.

— Что вам угодно? — бесшумно появляется из двери хозяин — низенький лысый человек с густым, ласкающим ба сом, который исходит откуда-то прямо из чрева, затянутого суконной жилеткой. — Так поздно? Я уже закрыл.

— Интересуемся обручальным кольцом. — солидно говорит Андрей, стараясь повнимательней рассмотреть тонкие решетки на окне, дубовый шкаф в углу и дощатые ставни, прислоненные к стене. На ночь ювелир закрывает магазин изнутри. Дверь за его спиной ведет на второй этаж — там гостиная и спальня. Карташевич живет один, со старухой-домработницей.

— Весьма сожалею, — разводит руками ювелир и многозначительно улыбается. — Золотых нет… С золотом, понимаете… Я с удовольствием сам его купил бы у вас… Такое время…

— Ну что ж, — разочарованно произносит Андрей. — Серебро меня не устраивает… До свиданья, — он коротко кланяется и выходит из магазинчика, чувствуя спиной подозрительный взгляд ювелира.

«Надо было бы купить серебряное, — приходит запоздалая мысль. — Он мог нас заметить раньше… Когда мы следили снаружи… Решетку перепилим… Стекло следует выдавить с помощью теста… Ставня деревянная…»

— Что ты будешь делать, — вдруг спрашивает Джентльмен, — когда ювелира накроем?

— Я? — не задумывается Андрей. — Уеду в Москву… Ну вас к черту с этим вшивым городом.

— Тут тоже жить можно, — как бы рассуждая вслух, произносит Джентльмен. Лицо у него жесткое, нос обострен. — Документы надо купить… И живи в свое удовольствие. Люди гребут деньгу, и волос на голове не падает. А тут под петлей ходишь. Проклятая житуха!

— Ишь какой! — удивленно хихикает Неудачник. — Ты еще купцом сделайся. А мы с Блондином до тебя в хату залезем!

— Поймаю — горло порву, — говорит Джентльмен.

— А мы с Забулдыгой! — не унимается Неудачник.

— Хоть с самим Деникиным, — огрызается Джентльмен. — Стану в дверях с топором…

— Мы тоже не с голыми руками, — угрожающе говорит Неудачник.

— Ша! — обрывает их Андрей. — .Грызетесь, как собаки.

— Да все он! Все он! — жалобно кричит Неудачник. — У-у, рвань тюремная!

— Цыц! — гаркает Джентльмен и наотмашь шлепает того ладонью по загривку. Неудачник спотыкается, испуганно бледнеет.

— Что ты? Что ты? — шепчет он, стараясь поймать руку разъяренного Джентльмена. — Мы ж товарищи… Я ж шучу…

— Шутил волк с жеребцом да зубы в горсти унес, — рявкает Джентльмен и, не выдержав его сумасшедшего взгляда, Неудачник отстает на несколько шагов.

«Недаром их Забулдыга опасается, — думает Андрей. — Всего ожидать можно. Пора разделываться… Воровская мелочь. Трусливые, злые шакалы. С ними крупной игры не получится. Одна надежда на сегодняшнюю ночь. Может быть, уже завтра объявится убийца фотографа… Странно, зачем ему потребовался альбом? Если забрал случайно, то мог давно подбросить деникинцам. Однако альбом до сих пор у него. Почему? Понять трудно…»

Перед входом в подвал Андрей оглянулся и сердито посмотрел на Джентльмена:

— Ну, где же тот тихарь, которого я за собой привел? Подурели совсем.

Тот промолчал, но, остановившись, долго вглядывался в темнеющую подворотню.

Людмила разделась и, тихо пройдя сквозь желтый свет керосиновой лампы в белом балахоне ночной рубашки, легла на свою не по-монашески пышную кровать. Воры остались сидеть у стола, равнодушно перебрасываясь картами. За окном уже было совсем темно. Тикали ходики, спокойно отсчитывая время, оставшееся до трех часов ночи.

Неудачник прислушался и осторожно прошептал:

— Спит…

— Мы сюда больше не придем, — хмуро сказал Джентльмен. — Прямо оттуда и на Петровскую… Я там комнатушку нашел. Никто не узнает.

— Посмотрим, — неопределенно пробормотал Андрей, тасуя захватанную пальцами колоду.

— Смотреть буду я, — угрожающе проговорил Джентльмен.

— Почему? — спокойно спросил Андрей.

— Пока я здесь главный.

— Разве ты предложил дело?

— Начхал я на это, — усмехнулся Джентльмен. — Без нас ты ни хрена не стоишь. Получишь в зубы свою долю и мотай к себе в белопрестольную.

— Черт с вами, — согласился Андрей.

Странный мир окружал его теперь. Он неискренен, лжив и весь словно соткан из притворства, лицемерия и подлости. Подспудные силы — корысть и зависть — вращают его, Aндрея, в замкнутой сфере всеобщего отчуждения. Люди едят, разговаривают, смеются, но за каждым из них стоит обнаженное и злое, как волчий оскал, порочное чувство. И жить среди них невыносимо тяжело, точно все время не хватает воз духа.

— Сколько времени? — вдруг сонным голосом спросила из своего угла Людмила.

— Чего ты не спишь? — сердито буркнул Джентльмен.

— А ты?

— Я, — растерялся Джентльмен. — Мы в карты играем… Спи…

Женщина слезла с кровати и, подойдя к столу, взяла керосиновую лампу, подняла ее над головой и шагнула к стенке. Желтый свет качнулся, поплыл по вышитым салфеткам и фотографиям в узорчатых рамках, пока бледным кругом не озарил зеленые ходики с чугунными гирями в виде сосновых шишек.

— Господи… Царица небесная, — громко зевнула Людмила и поставила лампу на место. Она присела к столу, зябко повела плечами.

— Совесть у тебя есть? — нахмурился Неудачник. — Голая баба… В одной сорочке… Тьфу!

— Не помрешь, — оборвала Людмила и, не вставая, потянулась к тумбочке за гребешком. Стала расчесывать жидкие космы, насмешливо поглядывая на воров, переставших играть.

— Чего тебе не лежится? — с беспокойством сказал Джентльмен.

Она не ответила, только тихонько засмеялась ртом, полным железных шпилек.

— Дьявол с ней, — нахмурился Джентльмен. — Давай карту, Блондин…

Вдруг дверь без стука распахнулась, и в подвал, пригнувшись, вошел громадный мужчина в черном пиджаке.

— Мир дому сему, — прогудел он и выпрямился, головой чуть не доставая до потолка.

— Ты?! — растерянно пробормотал вскочивший из-за стола Джентльмен. — Забулдыга!!

— Я, господа, я! — вошедший явно любовался смятением воров. Он стоял, широко расставив ноги, заложив руки в карманы и насмешливо ухмыляясь. На плохо выбритом одутловатом лице его темнела щетина, кудрявые волосы с проседью падали на крутой лоб.

— Что ж не приглашаете гостя? — пробасил он весело.

— Ванечка! — женщина метнулась к нему, припала головой к его груди, счастливо засмеялась и бросилась к столу. Пододвинула стул, обмахнула сидение краем рубашки.

Забулдыга опустился у стола, положил на него тяжелые руки с наманикюренными желтыми ногтями, похожими на роговые панцири крошечных черепашек.

— Ну, здравствуйте, босяки, — пророкотал он, оглядывая всех по очереди. Взгляд его пытливо остановился на Андрее. В выпуклых светлых глазах мелькнул интерес.

— Так это ты новенький… Блондин, значит? Будем знакомы… Что ж вы играть перестали? Сдавай карту. Джентльмен. До утра еще далеко.

Все молчали. Джентльмен не притронулся к колоде. Андрей, отклонив голову в тень, внимательно присматривался к Забулдыге. Его приход был неожидан и мог помешать задуманному. Но он здесь, и это самое главное.

— Значит, ребятишки, — сказал Забулдыга, — решили ювелира потрясти? Стоящее дело. Ты предложил? — в упор спросил он Андрея.

— Я, — сознался тот.

— Хорошо придумал, — одобрил Забулдыга. — Да и то — второй раз… По знакомым следам…

Джентльмен бросил на Людмилу гневный взгляд. Она откровенно засмеялась, презрительно дернув щекой.

— У, стерва, — только и проговорил он.

— Ты мою старушку не ругай, — Забулдыга широким жестом запустил пятерню в ее волосы и ласково потеребил, раскачивая голову от плеча к плечу. Женщина по-щенячьи зажмурила глаза, на ее лице появилось выражение блаженства и отрешенности.

— Что же ты раньше нас не искал? — холодно спросил Джентльмен.

— Проверочка, — прищурился Забулдыга. — Да и новенького надо было прощупать.

— Ну и как? — сухо проговорил Андрей.

— Годишься, — ободряюще сказал Забулдыга. — Дело знаешь. Московский шик. Сразу ювелира. — Он повернулся к съежившемуся Неудачнику. — И ты золотишка захотел?

— А шо? Я ничего, — прошептал тот, облизывая пересохшие губы.

Джентльмен медленно прикрутил фитиль коптящей лампы, с трудом сдерживая злость, проговорил:

— Значит, с нами пойдешь сегодня? На готовенькое?

— Нет, — Забулдыга перестал улыбаться, бросил карту из середины колоды на стол, потом взял ее в руки. — Туз пики… — твердо, не повышая голоса, сказал: — Это ваше дело мы потихоньку похороним с божьей помощью. Никуда вы не пойдете, господа.

— Кто как решит, — небрежно ответил Джентльмен. — А нам пора собираться.

— Пока еще в городе мое слово — закон, — с легкой угрозой произнес Забулдыга и пошлепал себя колодой по ладони. — Или не так?

— Нам гроши нужны, — внутренне кипя, тихо проговорил Джентльмен. — Сидим без документов, без денег… Чего ты лезешь в наши дела?

— Будет у вас все, — небрежно сказал Забулдыга. — Только слушаться меня надо.

— А если не будем? — вызывающе спросил Андрей.

— Ты молодой, — улыбнулся Забулдыга, — и новенький. Ты не понимаешь. Я ведь могу все, что захочу. Убить. Покалечить. Наградить по-рыцарски… Или полиции заложить.

— Господи! — вздохнул вдруг Неудачник. — Воровать уже не дают. Матерь божья!

Забулдыга откинулся на спинку стула и двумя пальцами, за цепочку вытащил из кармана жилетки золотую луковицу часов. Он нажал на головку, и в подвале раздался мелодичный бой колокольчиков, вызванивающих первые такты царского гимна.

Увидев вытянувшиеся лица воров, Забулдыга щелкнул крышкой, которая пружинисто отскочила, и показал эмалевый циферблат с разными стрелками.

— Именные, — небрежно сообщил Забулдыга, — очень солидного человека. Бьюсь об заклад, подобных в городе не сыщешь.

— Вот это вещь, — с восхищением качнул головой Андрей. — Таких и в белокаменной не найти. Позволь?

Он покрутил в руках часы, смерил их тяжесть, покачав на ладони, и на оборотной стороне крышки увидел выгравированную надпись: г-ну ЛЕЩИНСКОМУ М. С.

Забулдыга отнял часы, поднес их к уху и, с наслаждением прикрыв глаза, включил музыку боя.

— Вы мне нужны, господа воры, — сказал он почти весело, — для другого дела. Более важного. Я обеспечу вам приличную жизнь. Нужен ты! — Забулдыга ткнул пальцем в сторону Андрея и, подумав, показал на Джентльмена. — И ты!

— А я? — жалобно спросил Неудачник.

— А ты не нужен! — отрезал Забулдыга. Он поднялся из-за стола и привлек к себе женщину. Похлопал ее по спине, ласково прижал, продолжая пристально смотреть на воров.

— Все понятно? Завтра жду вас к себе. В пять часов дня. Там объясню.

— Куда приходить-то? — угрюмо пробормотал Джентльмен.

— Жду на Чебоксарской. Дом восемь. Со двора. Постучите три раза в чердачную дверь. И о разговоре никому ни слова, Желаю спокойной ночи. Проводи меня, старушка.

Они вышли, и женщина долго не возвращалась. Воры не смотрели друг на друга. Молча сидели у стола, слушали, как стучали неторопливые ходики. От света лампы лица у всех были малярийно-желтые, с чахоточными впадинами темных глазниц.

— Что ему от нас надо? — первым спросил Андрей.

— Черт его знает, — устало ответил Джентльмен. — Задумал какое-то дело… У него всегда так… По-человечески никогда не скажет.

— А меня, гад, отстранил! — с ненавистью проговорил Неудачник. — Я ему не подхожу… Яка цаца! Бандюга уголовная!

— Цыц! — не выдержав, гаркнул Джентльмен и грохнул кулаком по столу. Лицо его налилось кровью, стало неузнаваемым, злым и яростным. — Ты на кого так говоришь, собака?!

— Давайте спать, — хмуро сказал Андрей и, на ходу стаскивая через голову рубашку, пошел в угол, к брошенному на пол матрацу.

В это время в комнате бесшумно появилась Людмила. Она кивнула головой Андрею:

— Иди, он тебя зовет. Проводи его.

Андрей, ни слова не говоря, взял пиджак и шагнул к двери.

Забулдыга ожидал его в подворотне.

— Ну вот и хорошо, — удовлетворенно сказал он. — Я задержу ненадолго.

Они вышли из ворот и зашагали по темной стороне улицы, держась ближе к стенам домов.

— Идиотская жизнь. Травят, как волков. Поневоле с благодарностью вспомнишь царя-батюшку. Я полиции на каждый престольный праздник пенсион составлял. Одна торговля ворованым барахлом чего стоила? Коммерция первого пошиба! Как-то вы там сейчас в белоглавой?

— Плохо, — ответил Андрей. — На каждом углу приказы в аршин: «За разбой — расстрел, за бандитизм — смертная казнь, грабеж — карается лишением жизни…»

— Эти тоже хороши, — Забулдыга ткнул рукой куда-то в темноту. — Эти все виселицей стращают. А Москва… Господи, лучшие мои годы. В Бутырке сидел?

— Приходилось, — Андрей прислушался, ему показалось, кто-то за ними идет, ступая очень осторожно, словно прячась.

— Был и я, — продолжал Забулдыга. — Сидел в камере, в которой царские сатрапы держали Емельяна Ивановича.

— Кто таков?

— Емельян Иванович Пугачев. Говорят, сиживал там же и нынешний председатель чрезвычайки. Это ж надо только подумать, как можно было ему голову свернуть!

Забулдыга остановился прикуривая, и Андрей услыхал, как замерли те далекие шаги идущего за ними человека.

— Поговорим откровенно, — продолжал Забулдыга, — но учти, если хоть кому слово одно — вколочу живого в гроб. Лизать сапоги будешь — не пощажу.

— Могила, — поклялся Андрей.

— Я следил за одним… Знал, что деньжата у него есть. — Забулдыга начал неохотно, часто замолкая. — Все как-то было не с руки… А тут красные стали драпать. Неразбериха… Поутру ломиком дверь взломал на черной лестнице… Прошел в комнату… Ну, в общем, как говорится, незваный гость хуже татарина… Тот, хозяин, спал. Он и не пикнул. Да, зачем я тебе все это рассказываю? Грошей-то у него почти и не было. Взял я железную шкатулку. Перед ним стояла на столе… Нда-а. Дома вскрыл, а там… — Забулдыга даже головой покачал.

— Да не тяни, — заторопил его Андрей. — Что там?!

— Фотокарточки, — почти шепотом проговорил Забулдыга. — Понимаешь? Целый альбом. С адресами снимки-то… И все это коммунисты да важные люди советской власти.

— Господи, — пробормотал Андрей, не в силах унять волнение. — Да выбрось ты их на помойку, ради бога. Утопи в речке. Ты знаешь, что с тобой сделают? И красные, и белые. Ты для них самый ненавистный дьявол. Жилы из тела вытянут.

— Не стращай, — с насмешкой перебил Забулдыга. — Объявления читал? За каждый адрес по восьми тысяч. А тут еще и снимки. Штук триста. Понимаешь? Это же тебе — два миллиона четыреста рублей!

— Как же ты ими торговать будешь? — спросил Андрей. Он чувствовал на спине холод.

— Вот такие, как ты и Джентльмен, помогут. Парни вы хваткие. Будете моими торговыми агентами, — Забулдыга говорил теперь быстро, жарким шепотом, все у него, кажется, было давно продумано. — Какое предприятие! Золотое дно… Без риска и ответственности. Все по закону. Целая фирма! Вы держите связь с деникинцами. Я поставляю нужный материал. Барыши на три части. По восемьсот тысяч на рыло! И мотаем отсюда! Скупаем золотишко, драгоценности и айда! В Сибирь! В Париж и Лондон! За такие снимки можно просить натурой — хром, мануфактура. На базухе реализуем на золото…

— Схватят и на кол посадят, — оборвал его Андрей, пораженный планом Забулдыги. Ему даже пришла в голову мысль: а не броситься ли сейчас на него и задушить… Но альбом? Где он его хранит? И не тот человек Забулдыга, чтобы с ним можно было справиться голыми руками… А вдруг он сумасшедший? Нормальный такое не придумает… — Схватят! — с ненавистью сказал Андрей. — Запытают до смерти. Ты ихнего человека убил. Не пощадят. Одумайся, Забулдыга! Ты понимаешь, на что идешь?!

— А вы не будьте дураками! — психанул Забулдыга. — Чтобы торговать человеческими головами, надо самому ее иметь Найдем нужного человека в контрразведке… Или через почту. Фото по почте, а деньги в условленном тайнике. Две тысячи способов! Завтра обмозгуем все по порядку. А сейчас иди спать. И, как договорились, молчок. Глаза пальцами вырву. Будь здоров, Блондин!

Не протягивая руки, Забулдыга повернулся и зашагал вдоль улицы, прячась в тени деревьев.

Андрей еще шел какое-то время за ним, прислушиваясь к ночной тишине. Где-то журчала вода из плохо закрытой колонки, грызлись у мусорных ям невидимые кошки. Шаги неизвестного больше не доносились.

«За кем он, следящий, пойдет? Это, конечно, тот, от Фиолетова. Узнал ли он Забулдыгу, ведь у каждого филера, есть фотография? Если нет, то он снова пойдет за мной. А если Забулдыгу опознали? Филер бросит Андрея. Для него нет ничего важнее Забулдыги. Неужели я сам навел на его след? Сегодня же Забулдыгу возьмет контрразведка. А я, который с ним встречался, и не донес? Это всему конец. Так за кем пойдет филер? До сих пор он следил за мной…»

Андрей, не прячась, вышел на середину улицы, нашел на углу одного из домов колонку и, нагнувшись, напился из пригоршни воды. Затем круто свернул в сторону, противоположную той, в которую пошел Забулдыга. Встал за раскрытой дверью парадного входа. Скоро он снова услышал осторожные шаги. Чуть выглянув, Андрей увидел в просвете улицы знакомую узкоплечую фигуру в длиннополом пальто. Она скользила от дерева к дереву, направляясь по следам Забулдыги.

«Значит, узнал, — подумал Андрей. — Сейчас он только выслеживает. Арестовать Забулдыгу побоится… Если, конечно, не встретит патруль… Предупредить Забулдыгу? Что это даст? Он скроется и от меня. И кто запретит ему выполнить одному задуманное… Если сбить филера со следа, отвлечь на себя? Не поможет…»

Андрей завернул за угол и торопливо побежал назад, по параллельной улице. В конце квартала он свернул и оказался на тротуаре, по которому должен был идти Забулдыга. Андрей нашел темную подворотню со входом, заросшим плетями дикого винограда. Задыхаясь от волнения, весь потный от бега, он встал среди зеленых листьев, слившись со стеной. Не горело ни одно окно. Не светились фонари. Улица лежала пустынная, чуть озаренная луной. Андрей услышал шаги, то приближался Забулдыга. Он миновал подворотню, решительно наклонив голову и ссутулив плечи. Через несколько минут послышались шаги другие — легкие, чуть касающиеся земли. Их трудно было отличить от шороха листвы на деревьях.

Осторожно раздвинув виноградные плети, Андрей увидел, как быстро к нему приближается нескладная фигура с руками, засунутыми, в карманы. Весь собравшись, Андрей ожидал последние секунды. Вот человек поравнялся с ним, и тогда Андрей, сделав шаг, наотмашь, ногой, ударил под колени. И сразу же прыгнул на падающее тело, всей своей тяжестью увлекая его к земле. В падении филер успел выхватить из кармана револьвер и нажать спусковой крючок. Выстрел бухнул перед глазами Андрея, ослепив его. Но в то же мгновение шпик глухо ударился затылком о булыжник, наган вывалился из его рук.

Андрей встал, подобрал револьвер, прислушался. Было тихо, не скрипнула ни одна ставня, нигде не зажегся свет. Где-то далеко, на улице заверещал полицейский свисток, ему ответил второй, и снова все замерло. Возможно, выстрел разбудил кое-кого, но такое уж время, люди боятся ночной стрельбы… И никто носа не высунул.

В темноте он нашел канализационный люк. Дулом нагана поддел тяжелую чугунную крышку и сдвинул ее в сторону. Ухватившись за воротник пальто мертвого филера, Андрей подтащил тело к отверстию и опустил его в гулкий колодец. Раздался громкий всплеск.

Андрей вошел в комнату и стал молча раздеваться. Свет был погашен. Швыряя в темноте одежду, Андрей видел в углу большое белое пятно — то в одном белье сидел у стены Джентльмен. Он заворочался, наконец, закурил папиросу и спросил:

— Ну как? Стоящее дело?

— Золотое дело, — буркнул Андрей.

— Ишь ты, — с завистью пробормотал Джентльмен, — всегда он такое находит. И по много на каждого перепадет?

— Тысяч восемьсот.

— Да иди ты! — ахнул Джентльмен. — Это нам? А сколько же он сам нацапает? Мильон?! Два?! Господи, деньги какие… И обдурит Забулдыга, обдурит нас всех!! Ах ты ж, мать моя родная…

Андрей засыпал, а в углу все еще ворочалось белое пятно и от стены шел невнятный шепот пересохших горячих губ:

— … А потом еще нас и в тюрягу засадит. Ему что это стоит? Не впервой… На такие деньги жить можно красиво… Да по сегодняшнему времени… Кому как везет. У него, небось, и денег прорва и камушки есть…

Джентльмен что-то буркнул и ушел с самого утра. Неудачник тоскливо маячил у окна, с жадностью рассматривая жизнь улицы. Людмила, сидя у стола, вышивала гладью дорожку из сурового полотна, настораживаясь, когда на лестнице раздавались шаги.

Андрей не выдержал и вышел из подвала раньше назначенного срока. Оружия не взял, оно мало чем могло там помочь. Пряча револьвер под матрац, он с удовольствием ощутил холодную тяжесть вороненой стали.

На соседней улице в соборе шло богослужение. Оттуда доносилось разноголосое пение и трезвон колоколов. По переулку втягивались на площадь казаки. Синие, с красными околышками фуражки их колыхались на фоне домов, в подъездах которых стояли жители. Вычищенные крупы лошадей лоснились, как голенища. Блестела на солнце красная медь ножен, серебро уздечек и стремян. За домами погромыхивал военный оркестр.

Трубы заводов не дымили — второй день бастовали рабочие. С ведрами и кувшинами тянулись к колодцам интеллигентного вида люди в форменных сюртуках, служанки, гимназисты. Водопровод не работал — авария на насосной станции. Поговаривали, что тайные большевики сожгли моторы. Вот уже неделю, как город жил одной железнодорожной электростанцией, — ток подавали только в центр, освещая лишь главную улицу и несколько особняков.

Обложенный кольцом хмурых окраин, лишенный света и воды центр города устраивал богослужения, сгоняя людей на публичные казни, и встречал хлебом-солью делегации иностранных офицеров, приезжавших в роскошных спальных вагонах. В здании Думы, при свечах, гастролировали труппы Петроградского императорского театра. Всю ночь, до утра, открыто было варьете на Николаевской площади. Цыгане пели почти в каждом ресторане. Под их жалобные тоскующие голоса плакали упившиеся шампанским боевые офицеры и, озверев, рубили клинками веера искусственных пальм. Еврейские погромы проходили стороной, минуя богатые улицы. На базаре лабазники ловили воров и устраивали самосуды — затаптывали сапогами насмерть или отсекали руки на колоде в мясном ряду. Газеты печатали стихи начинающих поэтов:

…Благоденствуй, Россия! Тыща лет впереди…

День тянулся медленно, и не было покоя Андрею. Он забрел в «Иллюзион» и в крохотном зале смотрел, как дергаются на экране человечки, куда-то бегут, словно рыбы, беззвучно открывают рты. Барабанил по клавишам пианино тапер. Плоская выцветшая жизнь с выдуманными страстями Стремительно неслась к развязке под тарахтенье старенького движка.

— Скажите, пожалуйста, — наклоняется Андрей к соседу, — который час?

— Не мешайте, — бросает тот. Он слеп и глух и весь там, среди призрачных видений экрана.

«Двенадцать человек повесили в центре цивилизованного города… Первобытным способом — за шею, с помощью веревки, на сколоченной из оструганных бревен виселице… Там, где раньше для ресторана хранили мясо животных, в каменных мешках с ржавыми крючьями, стерегут людей… Чтобы повесить их завтра…»

На экране счастливый конец надвигался как неизбежность. Тапер нажимал на педали, выколачивая из пианино ликующие звуки. Движок астматически задыхался, брызгал отражением целлулоида на белую простыню.

Наступая в темноте на ноги, Андрей пошел из зала. В конце его, прочесноченные, в потных рубашках, два волшебника яростно вращали ручку мотора, давая силу и свет летучему чуду дрожащих картинок.

Еще не было пяти часов, когда Андрей уже стоял на Чебоксарской. Издали он увидел большую толпу, повозки пожарных, водяные помпы и клубы дыма, вырывавшиеся из чердачных окон пятиэтажного кирпичного здания.

Расталкивая людей, Андрей стал пробираться к тротуару. Взявшись за руки, солдаты сдерживали напор шумной толпы.

— Что случилось? — бросил Андрей, пытаясь взглянуть поверх голов.

— Пожар. Не видишь? — ответили ему.

— Пропустите! Пропустите! — Андрей с силой пробился между людьми. Его морозило от волнения. Солдат отталкивает его в сторону.

— Куда прешь?! Осади-и!

— Я из полиции, — говорит Андрей. — Пропустите немедленно! Живо!

Солдат поднимает руку, и Андрей ныряет под его локтем. Он видит распахнутые двери подъезда, лужи воды и цементный пол, заляпанный следами ног. Не раздумывая, бросается туда, бежит вверх, прыгая через несколько ступенек. Сердце, кажется, где-то возле горла… Один марш, второй… Четвертый этаж… На лестничной площадке стоят пожарники. Лица их в копоти, куртки топорщатся из-под ремней:

— Куда?! — кричит один. — Нельзя-я!

— Полиция! — отвечает Андрей и бежит еще выше. Вот и пятый этаж. Дощатая дверь взломана. Из нее курится дым и пахнет мокрой сажей. Пожарник ходит с ведром и заплескивает водой последние угли. В комнате валяются обгорелые тряпки. Черепичная крыша взломана, и отсвет белесого неба падает на покореженный топорами пол, черные стены, обуглившиеся ребра стропил.

Пожарник опускает ведро и вытирает с лица пот. Он смотрит на Андрея красными, как у кролика, выеденными дымом глазами.

— Вам чего, господин?

— Полиция, — выдыхает Андрей.

— Вон… Лежит, — кивает пожарник. — Обгорел весь… Андрей подходит к чему-то продолговатому, накрытому брезентом. Пожарник поднимает один конец, и Андрей видит синее, вздутое лицо Забулдыги. На шее туго стянута петля веревки.

— Не понимаю, — растерянно говорит Андрей. — Что случилось?

— Повесился он, — хмуро произносит пожарник. — Зажженную лампу оставил. Когда мы дверь взломали, он уже того… Не дышал. Огонь на крышу выбивался. Еще немного, и всему дому конец. Вовремя жильцы нас оповестили.

Андрей оглядывается. Вокруг вода, растоптанные комья сажи и головешки.

— Ничего тут не было?.. Вроде каких-нибудь документов? — спрашивает Андрей.

— Да что вы, господин, — пожарник носком сапога выворачивает скомканное железо из кучи пепла. — Кастрюля железная оплавилась. Тут такое пламя бушевало, не приведи господи.

— Когда же он повесился? — сквозь зубы шепчет Андрей.

— Это уж вам, полиции, лучше знать, — говорит пожарник.

— Не трогайте здесь ничего! — приказывает Андрей.

Он выходит из комнаты и спускается по лестнице. Глаза еще ест дым, в горле першит. Он умывается во дворе холодной водой из колонки, вытирает платком лицо и руки. Перед его взглядом стоят прогоревшие стены, жесткий мокрый брезент и глаза Забулдыги с немым воплем ужаса в расширенных зрачках.

«Почему повесился? Потерял над собой контроль, и страх толкнул на смерть? Разве Забулдыга из людей трусливых? Нет, Не похоже. Совесть заела? Чепуха. Но он повесился! Где Забулдыга держал альбом? Сгорел он или лежит в тайном, никому не известном месте? А если об этом тайнике знает Людмила, кто-то другой? Контрразведка! Допустим, что вчера ночью был не один филер. Выследили Забулдыгу… Но он сам повесился, я видел тело собственными глазами!..»

Андрей медленно бредет по городу.

На площади лихой унтер муштрует колонну гимназистов — учит их штыковому бою. Прижав к боку длинную австрийскую винтовку, он с ходу вонзает в мешок с опилками плоский ножевой штык, вскидывает ее вверх, яростным движением выворачивая внутренности воображаемого врага. Барышни под полосатыми зонтиками стоят в отдалении, наблюдая за распаренными мальчишками в картузах с жестяными кокардами.

«Еще нет назначенных Забулдыгой пяти часов», — вдруг подумал Андрей и бросился по улице. Он свернул к проспекту, заспешил по тротуару, раздвигая руками толпящихся людей у входа в магазин, извиняясь перед женщинами, боясь услышать гулкие удары башенных часов на здании дворянского собрания.

— Извозчик! — закричал он, останавливая кабриолет. Вскочил на подножку и упал в мягкие кожаные подушки сидения. — Гостиница «Палас»! Быстрее!

Извозчик испуганно оглянулся и зачмокал губами, взмахнул вожжами, подгоняя лошадь.

У гостиницы Андрей, не рассчитавшись, бросился к парадному подъезду. Минуя неподвижного часового, он кинулся к столу дежурного офицера, заикаясь от волнения, стал что-то взахлеб говорить неразборчивое, суя тому под нос фотографию Забулдыги с тюремной печатью в углу.

— Срочно… Господина Фиолетова!.. По его поручению… Немедленно! Дело касается важного преступника… Срочно!

Дежурный офицер закричал стоящим у перил:

— Господин прапорщик? Отведите в кабинет Фиолетова.

Молоденький офицерик махнул рукой Андрею, с важным видом зашагал по мраморным ступеням, придерживая за ножны клинок.

Андрей, не ожидая, когда прапорщик постучит, распахнул дверь кабинета и, увидев удивленное лицо Фиолетова, остановился перед столом, задыхаясь от волнения.

— Господин Фиолетов, — почти прохрипел он, — объявился Забулдыга… В пять часов свидание… Он назначил… Не имел возможности сообщить раньше…

— Где?! — Фиолетов резко поднялся, загремев стулом.

— Чебоксарская улица, дом восемь, — Андрей тяжело дышал, рукавом пиджака смахивая со лба пот. — На чердаке, господин Фиолетов… Постучать три раза…

Фиолетов быстрым движением застегнул крючки ворота кителя, расправил под поясом складки и шагнул к дверям. Обернувшись, он властно проговорил:

— Господин прапорщик, прошу остаться в кабинете вместе с этим человеком!

— Господин Фиолетов! — спохватился Андрей. — Я же на извозчике! Ей-богу, еще не заплатил. Я быстро, моментом!

— Сидеть! — рявкнул поручик и хлопнул дверью.

Стоя у окна, Андрей увидел, как заметались солдаты по двору гостиницы, коноводы побежали к лошадям, из гаража выехала легковая машина. Караульные распахнули ворота, и кавалькада всадников вынеслась на мостовую улицы.

— Прошу, — холодно сказал прапорщик и указал кивком головы на стул. Сам сел на место Фиолетова, положил рядом фуражку и углубился в чтение лежащих на столе документов.

— Извозчик проклянет меня, — пробормотал Андрей. — Что мне — жалко полтинника? Да ни боже ж мой!

Офицерик не ответил, равнодушно застучал кончиками пальцев по столу.

Время тянулось медленно, в кабинете пахло свежей масляной краской, от этого запаха болела голова.

— Вы не чувствуете? — спросил прапорщик и притронулся к вискам. — Однако мне с вами сидеть недосуг… Почему поручик не возвращается?

Он заерзал на стуле, удобно расставив локти, подпирая голову руками. В коридоре звенели шпоры, хлопали двери.

Наконец послышались звуки мотора, машина въехала во двор и остановилась с выключенным двигателем. Прапорщик даже не повернулся, думая о чем-то своем. Прошло еще немало времени, и раздался дробный цокот копыт. Офицер поднялся и подошел к окну. За его спиной встал Андрей.

Они увидели, как в распахнутые ворота лошадь неспешно втащила телегу, в которой лежало что-то длинное, укрытое брезентом. Рядом ехали всадники. Среди них выделялся поручик, он возглавлял этот медленный кортеж.

— Кажется, кого-то убили, — проговорил прапорщик. — Не дай бог нашего…

— Не приведи бог, — эхом повторил Андрей за спиной офицера.

«Вот он, конец короля уголовного мира, — подумал Андрей. — Его последний путь известен… После осмотра труп бросят в яму на черном дворе гостиницы, и солдаты присыплют его слоем земли, сверху полив раствором карболки. Обезображенное смертью, обгорелое тело уносило с собой тайну пропавшего альбома, может быть, своей нелепой гибелью спасая сотни других жизней… Воры найдут нового главаря, поплачут и перестанут горевать торговки краденым, вспоминая потаенные встречи и хмельные ночи с холодным ножом под подушкой. На краях ямы вырастет чертополох. И от всего прожитого останется только номер регистрации трупа в архивах бывшей контрразведки…»

Фиолетов вошел сумрачный, с трудом сдерживая возбуждение. Кивком головы отослал прапорщика и тяжело опустился на стул. Он открыл ящик, достал оттуда пачку денег и протянул Андрею.

— Здесь четыре тысячи. Это остальные. Заслужил.

— Спасибо, — прошептал Андрей, взял деньги, спрятал их в карман.

— Повесился Забулдыга, — с каким-то недоумением проговорил Фиолетов. — Совесть не вынесла? Испугался? Чего? Ты почему не прибежал раньше?

— Никак не мог, — торопливо сказал Андрей. — Он ночью пришел. На какое-то дело хотел подбить… И назначил свидание на пять часов. А от воров разве оторвешься: куда? что?

— Теперь все равно, — вяло сказал Фиолетов. — Повесился… И все концы в воду. Не с кого и взять. Иди, Блондин, не до тебя сейчас.

Андрей с готовностью вскочил со стула:

— Когда появиться, господин поручик?

Фиолетов махнул рукой:

— Нужен будешь — найдем. Иди. Хотя стой! Придешь, как всегда, через три дня. Еще пригодишься.

Фиолетов равнодушно посмотрел вслед Блондину. Его уже не интересовал этот молодой уголовник с цепким и нахальным взглядом выпуклых глаз и манерами приказчика из мелочной лавки. Когда-нибудь он еще пригодится, но не сегодня. Забулдыга повесился. Альбом, возможно, сгорел. Полковник Пясецкий будет не в восторге, но дело придется закрыть. Пожалуй, для него, Фиолетова, это будет лучший выход, уж больно много людей и средств отвлекали поиски Забулдыги и альбома! Чем черт не шутит, может быть, нет мифического альбома! В конце концов, где уверенность в том, что Лещинский выполнил задание? Есть только его донесения, но все это лишь слова… Дело Забулдыги славы не принесло. Самые отвратительные задания полковник поручает мне. Терпеть меня не может. И я его тоже… Напьюсь сегодня. В долг. Как всегда, нет ни копейки. Дожить до тридцати трех лет, возраста Иисуса, заслужить золотые погоны освободителя святой Руси и… пить в долг? Это, по меньшей мере, несправедливо. Одни пьют, другие воруют, третьи умирают в окопах за великую и неделимую… А надо пить, воровать и жить, как это ни цинично, — жить, пить и, по возможности, воровать. Кругом пропивают тысячи, а хапают миллионы. У кого повернется язык сказать, что это тоже воровство? Дудки! Вор — вот тот уголовник Блондин, карманники, шныряющие по вокзалу… А разве министры или генералы воруют? Они занимаются коммерцией или приобретением… За это в тюрьмы не садят… Поэтому, если не хочешь попасть в тюрьму, воруй сразу на колоссальную цифру. Миллион! Два! Армия отступает. Продукты и водка становятся дороже, а жизнь человеческая дешевле. Как на осенней распродаже — за полцены благородные чувства, за копейки — святая любовь к отчизне, совсем не дорого — православная христианская вера, почти даром — родовые поместья, гербы, привилегии. Армия должна отступать организованно, сохраняя железную дисциплину, иначе гибель. Но машины будут поломаны, лошади не подкованы, сапоги в дырах. Свои же солдаты поставят к стенке. Надо медленно пятиться, огрызаясь, как псы, пока не уткнемся в море. Там иностранные пароходы. По пути к спасительному морю станут раздаваться выстрелы в спину — ловить и вешать. Вспыхнут очаги мятежей — сжигать села. Восстанут полки и дивизии — убивать каждого десятого, как делали это еще древние греки…

Все это обещает не порядок и спокойствие, а саботаж, диверсии, разложение армии, затаенную ненависть населения!..

Поручик подошел к окну. На сторожевых вышках скучали караульные. Солдаты в распоясанных гимнастерках прохаживали по двору лошадей. Несколько казаков вкапывали в землю столбы для коновязи. На большом, обитом жестью мусорном ящике прыгали воробьи. Солнце шло к закату. Остывая, оно казалось малиновым, под его неярким светом блестели золотые купола церквей, а город, плоский и длинный, выглядел серым и скучным.

«Занесло меня, — подумал с тоской Фиолетов. — Как буду возвращаться… И куда?..»

Сам он родился и вырос в Одессе, привык к шуму толпы на Ришельевской и вечному сверканию моря… Обнищавший дворянский род, но все-таки, благодаря протекции, после окончания офицерского училища попал в гвардию. Все это произошло за год до начала войны.

«На мне и род окончится, потому что я выродился, — Фиолетов медленным движением достал портсигар и выбрал папиросу. Возможно, я стану родоначальником племени без земли и фамилии… Я выродился как личность, как человек и дворянин и основать смогу лишь династию бесстыдных, озлобленных чужестранцев…»

Фиолетов оглядел свой кабинет, словно увидел его впервые. Аляповатая лепка потолка, люстра из стекла под хрусталь, большое венецианское окно с мелким, безвкусно сделанным металлическим переплетом и высокие стены, покрытые масляной краской. Зеленой, свежей масляной краской, от запаха которой у него на протяжении всего дня разламывается голова… Второразрядный купеческий номер фешенебельной гостиницы губернского города.

«…Как возвращаться… И куда?»

Фиолетов подошел к столу и поднял телефонную трубку.

— Мне, пожалуйста, прозектора Ширшова… Господин доктор? Доброго здоровья… Это поручик Фиолетов… Да, да… Прошу освидетельствовать привезенный труп… Страшно обгорел. Он повесился. Да, чистая формальность… Хорошо. Я закончу дела и буду у полковника. Туда и доложите. Благодарю вас.

Фиолетов докурил папиросу жадными затяжками, воткнул ее в пепельницу и, сев за стол, решительным жестом придвинул к себе одну из папок.

Глава 7

Река медленно текла в своих захламленных берегах. Солнце было почти на горизонте, на жарком полукруге чернели пики часовен и покатые крыши. Слабое течение вяло шевелило зеленые водоросли, сквозь воду просвечивали песчаные отмели. У бревенчатого моста бултыхались мальчишки и купал коней голый, в одних подштаниках казак. На голове у него была фуражка. Раскорячившись на спине лошади, белый, как сдоба, с черными от загара руками, шеей и лицом, он гонял животное по мелководью в тучах сверкающих брызг. Из-за перил моста, перегнувшись, на него смотрели остановившиеся прохожие…

«Судя по хмурому лицу Фиолетова, альбом они не нашли… Самоубийство Забулдыги все перепутало. Где же альбом? Сгорел? Спрятан? Кто еще знает о Забулдыге? Я, Джентльмен, Неудачник. Людмила… Из каждого можно хоть что-нибудь вытянуть. Все трое должны исчезнуть, вот лучший вариант. Как это сделать? Их не должно быть в городе. Если контрразведка возьмется за Людмилу… Она, конечно, знает немало…»

Андрей шел вдоль реки, ломая голову над мучившими его вопросами. За мостом он снял пиджак, постелил его на землю и лег. Мальчишки прыгали с перил, по-лягушачьи раскинув ноги. Там, где они скрывались под водой, вырастали бесшумные взрывы. Из-под лакированного козырька краснооколышной фуражки казака вился чуб. Конь копытами разбрасывал брызги. Черная лоснящаяся морда, сверкают сахарные зубы и мокрый, словно фаянс, блеск выпуклых глаз…

Потом стемнело, и берега обезлюдели. От баржи, на которой работал плавучий ресторан, долго доносилась цыганская музыка и пьяные голоса. Затем стихли и они. Теперь малейший звук далеко разносился по воде — где-то процокала подковами лошадь запоздалого извозчика, грохнул выстрел, пропел петух, и странно прозвучал его голос среди темных каменных домов города.

«Пора», — сам себе сказал Андрей и поднялся с земли. Он знал, что ему надо торопиться, но понимал — все должно произойти ночью.

В подъезде темно, хоть глаз выколи, и Андрей опускается в подвал, держась за стенку. Кажется, тут семь ступенек. Он стучит, и ему открывает дверь Джентльмен.

Андрей входит в комнату, говорит весело, щурясь на неяркий свет керосиновой лампы:

— Здорово, урки!

— Проходи, — недружелюбно отвечает Джентльмен. — Торчишь, как столб… Есть будешь?

Он ставит на стол миску с вареной картошкой в мундирах и початую бутылку водки.

— А вы уже причастились, — усмехается Андрей и быстро оглядывает комнату.

Неудачник сидит у стола, пьяненько ухмыляясь, подперев голову кулаком. Людмила большим, пышущим углями утюгом гладит белье, шумно брызгая на него водой из рта. Она даже не оборачивается на разговор.

— Устал чертовски, — бормочет Андрей и сонно потягивается. Он идет к своей постели, садится. — А чего же ты не был у Забулдыги?

— Я-то? — загадочно отвечает Джентльмен. — А ты?

— Как условились, — небрежно бросает из-за плеча Андрей. — В пять часов.

— А я не смог, — сокрушенно вздыхает Джентльмен. — Ну как там? Жив-здоров Забулдыга?

— Забулдыга? — тянет Андрей. — А он того… Повесился!

— Что-о?! — с ужасом шепчет Неудачник и поднимается на ноги.

Людмила оборачивается, она еще словно не поймет того, что сейчас прозвучало. От лица ее отхлынула кровь. Джентльмен, не отрываясь, смотрит на Андрея из-под лба, пальцы его стискиваются в кулаки.

— Что, слыхали?! — огрызается Андрей. — Повесился! На веревке! Язык вывалил… Оставил лампу. Сгорел к черту ваш Забулдыга!

— А не ты ли его завалил? — рука Джентльмена тянется через весь стол и сжимает нож. — Сознайся, гад! Ты его вчера провожал… Ты и продал!

— Легавый он! — истерически кричит Неудачник. — Легавый! Бей его!!

Андрей откидывает матрац и хватает лежащий там револьвер. Встав на колени, он прижимает оружие к бедру и тихо говорит:

— Ни с места…

— Ах ты ж сволочь. — с ненавистью цедит Джентльмен. — Как я тебя не раскусил… Ах ты ж, сука.

Неудачник прижался к стене, дрожащие руки держит над головой. На Людмилу страшно смотреть, она точно потеряла дар речи, по лицу ее бегут судороги, глаза стали черными — сплошные безумные зрачки.

— Забулдыга своего добился… Он повесился. А какой у него был выход? — насмешливо произносит Андрей. — Либо иголки под ногти, либо самому себя на веревку.

— Так ты из тех?! — с бессильной яростью хрипит Джентльмен. — Из «Паласа»? За что ж вы нас, уголовников?!

— За связь с Забулдыгой! — жестко обрывает Андрей. — Он тоже уголовный! Вор, как и мы!

— Забулдыга убил нашего человека, — Андрей поднимается на ноги и делает шаг к двери. — Мы такие вещи не прощаем… Вы были связаны с ним. Вот в «Паласе» все и расскажете. Мы найдем способ, как заставить все рассказать. Мы умеем… Я сейчас уйду и только попробуйте броситься вслед. Застрелю!

Андрей спиной раскрывает дверь и, повернувшись, кидается в темноту. Он слышит за собой душераздирающий крик женщины, стук падающих скамеек. С размаху Андрей налетает на ступеньку и грохается всем телом на лестницу. Револьвер отлетает в сторону.

— Где он?! Где?! — орет в потемках Джентльмен.

Андрей чувствует, как на него кто-то налетает, он отбрасывает того ногами, с трудом поднимается и лезет по лестнице вверх.

— Он здесь!! Бей!!

Андрей выбрасывает руку и с силой ударяет по чьему-то лицу. Раздается стон. Джентльмен ползает по ступеням, ножом царапая по кафельным плитам.

Впереди чуть светится проем выходной двери. Что-то остро вонзается Андрею в плечо, и он, еще не чувствуя боли, догадывается — нож.

В черном дворе — ни огня. Андрей бежит вдоль кирпичного забора. Где-то должны быть ворота. Они уже на цепи. Маленькая калитка?.. Андрей с силой трясет железные прутья. За спиной слышит голоса и топот ног… Пожарная лестница. Андрей торопливо лезет по ней, с трудом подтягивается на перекладинах. Вся грудь его, он чувствует, залита кровью. Выше, выше… Сверху двор чуть виден. По сотрясению лестницы Андрей понимает, что те двое лезут за ним. Он взбирается на крышу и, балансируя руками, бежит по крутому скату. Сзади раздается грохот жести, тяжелое дыхание преследователей.

— Где он?

— Сюда побежал.

— Я ему перо всадил.

Андрей стоит за печной трубой, он чувствует, что слабеет, сердце колотится в груди. «Куда дальше? Дальше карниз и высота четвертого этажа. Прыгнуть — верная смерть. Те, двое, приближаются, идут к трубе с разных сторон, отрезая путь к лестнице…»

Андрей ложится на крышу и ползет. Вот он у самого карниза. Заглянул вниз и увидел совершенно черный колодец, в глубине которого тускло мерцал подсвеченный луной булыжник.

— Ты видишь его?

— Куда он денется…

— Иди к трубе…

Метрах в трех от стены колышется во мраке темная вершина тополя. Андрей приседает и вдруг, раскинув руки, как ныряльщик, прыгает во тьму ночи. Он слышит треск веток и материи, в лицо и тело впиваются десятки заноз, листва прошуршала, точно раздираемое сукно. Андрей на лету ловит ствол, хватает его пальцами, прижимается всем телом и повисает над землей невидимого двора.

Он еще слышит:

— Его нет…

— Свалился с карниза?

— Тут нет, пошли вниз…

Потом две тени долго ходят под стеной дома, их сдавленный шепот доносится до Андрея:

— Здесь тоже его нет…

— Смылся.

— Теперь легавых приведет.

— Я его ножом пырнул. Сдохнет где-нибудь под забором.

Они ушли. Андрей еще долго висел на дереве, лбом прижавшись к холодной коре. Он видел черный обрез крыши и ночное небо, наполненное звездами. Кружилась голова…

Наконец Андрей слез с дерева, сел на землю и, сунув руку под пиджак, нащупал на плече, со стороны спины, резаную рану, из которой сочилась густая и теплая кровь.

«Хорошо отделался… Кажется, спасся… Чем бы остановить кровь?.. Подложить носовой платок…»

Он нашел в железных воротах калитку и выбрался на пустынную улицу. Побрел вдоль домов, останавливаясь у деревьев. Схватившись за них, подолгу отдыхал, кашляя от приступов боли. Потом опустился на чугунный круг у подножья липы и сидел, не в силах встать на дрожащие ноги. Кровь натекала лужицей. Она катилась по руке, и он пальцами чувствовал тяжесть липкой жидкости.

Деревья осыпали на него опаленные солнцем шершавые листья. Пробежала взъерошенная кошка и посмотрела двумя фосфорными глазами. В водосточной трубе скатился камень. Он простучал по жестяным изогнутым коленям и мягко вывалился на асфальт.

«Надо идти… Истеку кровью… Последняя надежда на Наташу. Представляю, как она удивится…»

Андрей, сцепив зубы, поднялся на ноги и, шатаясь, пошел дальше. Время сместилось в его сознании. Он не помнил, сколько брел по пустынным улицам города. Падал, вставал, снова лежал на земле, мокрый от холодного пота.

Самое трудное было взойти на третий этаж. Каждая ступенька казалась непреодолимым препятствием. Кровь пятнала цемент. Два раза ударил в дверь и прислонился к стене. Долго не открывали. Затем звякнула цепочка, и женский голос спросил:

— Кто там?

— Я… Андрей, — прошептал он.

Она распахнула дверь, подхватила его под руки и ввела в прихожую.

— Наташа, в чем дело? — отозвался отец из своей комнаты.

— Ничего. — Наташа затащила Андрея к себе, и он рухнул на ее кровать.

— Я грязный весь… Извини.

— Что с тобой? Почему ты в городе?

— Потом, — голова Андрея поплыла в тумане. Вещи потеряли очертания и стало душно. — Тряпкой… Вытри на лестнице кровь…

В дверях показался отец. Он был в нижней помятой рубашке, на голове вязаный колпак. Растерянное лицо его покрылось смертельной бледностью.

— У нас раненый человек?! Это безумие! Наташа…

Не слушая, она побежала на кухню и с тряпкой в руках вышла на лестничную клетку.

Старик осторожно приблизился к постели, вытянув шею, взглянул из-за спинки кровати.

— Это вы, Андрей! Боже мой… В какую темную историю вы попали? Посмотрите на себя — вы весь в крови!

— Ничего, папаша, — прохрипел Андрей. — История без крови не бывает…

Наташа вернулась, с отчаянием бросила взгляд на неподвижного Андрея. Он слабо улыбнулся ей в ответ, с напряжением раздвигая онемевшие губы.

— Вот… Увиделись…

— Кошмар какой-то, — старик не мог прийти в себя.

— Идите, папа, идите, — Наташа повела его к двери, накинула крючок и, повернувшись, заплакала. Всхлипывая, достала из комода простыню, начала рвать ее на полосы.

— Я… Я ботинки, — Андрей попытался подняться на кровати. — Ботинки сам…

Нож снова вошел в рану. На этот раз он был еще длиннее Я раскален докрасна. Лезвие точно пронзило плечо и грудь, разрывая легкие и ломая ребра. Андрей отвалился на подушку и потерял сознание.

Глубокой ночью поручик Фиолетов постучался в кабинет полковника. Он прошел по ковровой дорожке к столу Пясецкого и положил на край несколько папок.

— Дело уголовника Забулдыги, Альфред Георгиевич, — сказал Фиолетов. — Как вам известно, он покончил жизнь самоубийством. Судьба альбома неизвестна. Но, как мы предполагаем, он сгорел во время пожара. Вот здесь все, что касается полученных донесений, опросов заключенных, населения. Потрачены большие средства. Все напрасно.

— Вы предлагаете… — начал полковник и замолчал, давая возможность закончить мысль поручику. Он смотрел на того, и первый раз за время их совместной работы у него шевельнулось к Фиолетову доброе чувство.

«Как плохо выглядит, — подумал он. — Совсем молодой человек, но под глазами мешки, цвет лица совершенно желтый. Много работает… Пьет? Это молодость. Война одних сломала, других ожесточила. Что она сделала с этим веселым легкомысленным человеком, которому судьба готовила карьеру блестящего гвардейского офицера и славу завоевателя женских сердец?.. Она его развратила, и в этом меньше всего его собственной вины…»

Поручик не отрывал взгляда от полковника. Его поразил непривычно мягкий блеск всегда холодно-бесцветных глаз Пясецкого. Усталость взяла свое — сейчас перед Фиолетовым сидел дряхлый старик в просторном военном кителе. Склеротические сосудики на верхушках щек и на кончике носа порозовели, налившись бледной кровью, увядшая кожа складкой повисла под костлявым подбородком.

«Что его не пускает на покой? Ведь по его велению здесь бьют и пытают… Все средневековье содрогнулось бы от того, что происходит в наших подвалах… Старый, немощный человек… Он защищает веру, престол и отечество? Неужели и в самом деле эти идеи могут вдохновить и дать новые силы, оживив разбитое временем и болезнями дряхлое тело? Или это просто маразматическое стремление властвовать над другими? Он умный человек и не может не понимать, что в этой войне мы обречены. Откуда же у этого человека такая педантическая преданность проигранным идеалам, если даже накануне краха он не бросает своего безжалостного занятия на безрадостном посту…»

— Вы предлагаете? — повторил в раздумье полковник, и поручик кивнул головой:

— Совершенно верно, Альфред Георгиевич, закрыть дело. Потрачены большие суммы, отвлекались силы. Закрыть и поставить тем самым на альбоме крест. Он сгорел. Превратился в дым. Как это ни обидно.

— Лещинский… — прошептал Пясецкий и поморщился. — Обычная смерть. Что показало вскрытие трупа Забулдыги?

— Обещали сообщить результаты обследования, — ответил Фиолетов. — Я сам говорил с доктором по телефону. Раз молчит, значит все в порядке.

— Возможно, — согласился полковник и потянулся к телефону. — Прозекторскую… Позовите господина Ширшова… Говорит Пясецкий! Здравствуйте, вернее, доброй ночи, господин доктор. Меня интересуют результаты вскрытия. Да, да… Да… Что?! Не может быть!! Вы ручаетесь головой?! Благодарю.

Полковник с силой швырнул телефонную трубку и повернул к Фиолетову побагровевшее лицо:

— Сначала Забулдыга был убит! А потом уже повешен!! Убит!! Вы понимаете, поручик, убит! Повешен! Дом подожжен!! Кем?! Для чего?! Да не стойте, как истукан! Отвечайте!!

Фиолетов молчал, до боли в деснах стиснув челюсти.

Глава 8

Андрей помнит, как ночью пришел в сознание. На стуле горела керосиновая лампа без стекла. Огонек отражался в графине. На нем было чистое белье, а плечо туго стягивала повязка. Он не мог повернуть голову, но слышал дыхание девушки, спящей на полу. Долго не закрывал глаза. В окно уже начал пробиваться мутный рассвет. Дворник скреб метлой двор. Кто-то пробежал по лестнице.

«Если кровь не заметят… Надо быстрее отсюда выбираться. Нельзя подвергать людей опасности… Старик очень боится…»

Потом Андрей заснул, и когда пробудился, был день. Чувствовал себя слабым и беспомощным. Сквозь полуприкрытые вехи он видел Наташу. Она стояла у кровати в помятом фланелевом халатике, руками обхватив никелированный шар спинки. У нее было белое, незагоревшее лицо с бледными веснушками, припухшие губы и большие настороженные глаза. Спутанные волосы падали на одно плечо, в их сплетении желтел шелк муаровой ленты. Солнечные пятна света плавились на черном воске полированной мебели. Шторы на двери опадали тяжелыми складками. Пахло теплой пылью, засохшими цветами и лекарством.

«Могу я ей рассказать обо всем? Я ее мало знаю… Мне надо идти в контрразведку. Альбом… Ведь совсем не обязательно, чтобы он сгорел во время пожара. Это хорошо, что меня ранили… Хоть какое-то алиби. Что-то сработало не так, как надо, и меня раскрыли… Или в чем-то заподозрили и решили убрать с дороги. Полковник невольно свяжет все вместе — удар ножа и конец бандита. Возможно, будет искать причину моего провала по другим каналам. Я, конечно, не один нацелен на поиск альбома… Воры скрылись из города. Надо идти…»

Он открыл глаза и улыбнулся, с трудом раздвигая запекшиеся от жара губы.

— Ты не спишь? — прошептала Наташа.

— Я уже давно смотрю на тебя.

— Зачем?

— Я же люблю тебя.

Девушка растерялась, бросила на него быстрый взгляд и отвернулась. Они долго молчали. Наконец, Андрей сказал:

— Мне надо уходить.

— Живи здесь… Я поговорю с отцом.

— Потом… Сейчас нельзя.

— Может быть, ты скажешь, что с тобой случилось?

— Сейчас опасно ходить по улицам. Особенно ночью. Напали из-за угла…

— Кто ты?

Андрей боялся этого вопроса. Что он мог ответить? Но ответить надо, иного выхода нет. Если он должен снова уйти в контрразведку, то надо об этом известить подполье. Они должны знать об альбоме. Кто может сказать, что с ним будет в гостинице «Палас»? Есть вероятность, что оттуда он не вернется совсем. Тогда они видятся последний раз.

— Кем был, тем и остался, — проговорил он, стараясь тоном голоса смягчить ответ. — Я ни в чем не изменился. И не изменил ничему.

— Я тоже, — сказала она, подумав. Неуверенно закончила — Если ты мне веришь… Я даже не буду расспрашивать. Сделаю для тебя все…

Он закрыл глаза и видел только бледный свет, розовый от пульсирующей в веках крови.

— Хорошо, — коротко произнес он, ничего не обещая. — У тебя найдется что мне надеть?

— Папин костюм. Твой весь в крови.

— Сожги его, — посоветовал Андрей и начал осторожно вставать с кровати. Закружилась голова. Плечо свело острой болью. Он поморщился, чуть приподнял руку и задвигал онемевшими пальцами. Когда натягивал костюм, Наташа стояла у окна, к нему спиной. Услышав шаги, она тихо спросила:

— Можно?

И, повернувшись, не раздумывая, шагнула к нему, обхватила за шею и негромко заплакала.

Он понял — говорить ни о чем не надо. Слова не помогут и не объяснят. Она не верила, что они когда-нибудь снова встретятся. Это было прощание. Он почувствовал к ней необычную жалость.

«Как я мог раньше жить без нее?» — подумал он и сказал:

— Может быть, мы еще увидимся.

Они вышли из квартиры. На стук открываемой двери выглянул на лестничную клетку отец Наташи. Старик был в потертом халате, на голове его косо сидел вязаный колпак.

— Это мы, папа, — сказала девушка. — Я скоро вернусь.

— Слава тебе господи, — громко проговорил старик. — Уводи ты его от нас, ради бога! Виданое ли дело, на ночь глядя, весь в крови… Не жалеешь себя!

Он скрылся в дверях. Наташа покраснела, искоса бросила взгляд на молчащего Андрея.

— Извини его… Старый человек. Не все уже понимает.

Они миновали подворотню и пошли по улице. Возле пассажа Сименса мальчишки стучали щетками по ящикам:

Чистим-блистим, Пыль обметаем, Глянц надраим… Подходи-и!..

У входа толкались барыги, солдаты в мокрых от жары гимнастерках, с тонкими паучьими ногами, до колен затянутыми зелеными английскими обмотками. Гундосили нищие. Господа в линялых сюртуках робко продавали старинные подсвечники, шубы, фамильные чайные сервизы.

— Ну вот, постоим, — сказал Андрей. — Дальше я сам.

— Куда? — робко спросила Наташа.

— Да тут не очень далеко, — неопределенно ответил Андрей и внимательно посмотрел на нее. — Я тебя попрошу в среду подойти в кафе «Фалькони»… Там за крайним к веранде столиком будет сидеть пожилой человек с палкой… Возьми кофе и присядь к нему. Скажи: «Кофе надо пить из фарфоровой чашечки…» Он тебе ответит: «Был бы кофе… Можно и из стакана…» Запомнишь?

Она молча кивнула головой.

— Сообщи ему… — Андрей подумал. — Так и скажи: «Я продолжаю. Вернулся туда же…» И больше ничего. А теперь — прощай.

Он тихонько тронул ее за плечо, улыбнулся и пошел, не оборачиваясь, зная, что она еще долго будет смотреть ему вслед. Торопливо завернул за угол и здесь замедлил шаг, вытер со лба жаркий пот, зашарил по карманам, отыскивая папиросы. Нашел смятую пачку и долго выуживал из нее папироску дрожащими от слабости пальцами. В конце улицы он уже видел темное мрачное здание гостиницы. Горбатая цинковая крыша ее бледно горела под солнцем, похожая на хмурый рыцарский шлем. Тишина, пустынность улиц и площади окружали этот пятиэтажный дом с узкими бойницами окон и чугунным навесом у входа.

Ему не хотелось идти туда. Нет, не то слово… Если существуют предчувствия, то они сейчас владели им. Он не знал еще, в чем дело, но тревога нарастала с каждым шагом. Еще никогда он не испытывал такого страстного желания свернуть, броситься отсюда в сторону, в спасительную узкость кривых переулков.

Здание надвигалось, каменная стена вырастала — громадная, плоская, многоглазо светясь холодным слюдяным блеском казарменно правильных рядов окон.

Андрей вошел в кабинет Фиолетова и увидел, как дрогнули брови поручика. Офицер захлопнул папку и молча поднялся из-за стола.

— Вот как? — только и сказал он — Следуй за мной!

Фиолетов провел его по коридору, не спрашивая разрешения у адъютанта, толкнул дверь к Пясецкому.

— Господин полковник, — проговорил он от порога. — Полюбуйтесь!

Пясецкий тоже не мог скрыть удивления. Он смотрел на Андрея и гладил кончиком мизинца дергающее веко. Гусиная шея серыми складками лежала на твердом крае стоячего кителя. Мешки под глазами порозовели.

— Садись, Блондин, — наконец произнес он. — Мы слушаем тебя.

— Смею доложить, — Андрей вскочил со стула. — На меня было произведено нападение… Перо сунули!

— Кем? — сухо спросил полковник. — И за что?

— Из-за угла, в подворотне. Лица не заметил. Видно, заподозрили что-то.

— Чем же тебя ранили?

— Ножом, господин полковник. Саданули прямо в плечо.

— Раздевайся, — приказал Пясецкий и кивнул Фиолетову. — Позовите врача.

Андрей, морщась от боли, стал снимать пиджак. Стянул через голову рубашку. Остался по пояс голый, с грудью, перетянутой бинтами с проступившим пятном крови.

Полковник что-то писал, не поднимая головы.

— Разматывай, — бросил он небрежно и полез в тумбочку стола за непочатой пачкой папирос.

Вошел военный доктор — толстый белобрысый человек в пенсне. Он оглядел Андрея с ног до головы и холодными мягкими пальцами ощупал предплечье.

— Болит?

— Да… Очень, господин доктор…

Врач вдруг ухватил конец бинта и с силой рванул его в сторону. Кровь брызнула жарким потоком. Андрей вскрикнул и прижал руки к груди. Все тело покрылось холодным потом. Врач умело приложил к ране бинт, крутнул его несколько раз через плечо. Скомканным краем небрежно вытер испарину со лба Андрея.

— Ножевая рана, — сказал он, повернувшись к полковнику. — Свежая… Довольно глубокая.

— Благодарю вас… Идите, — полковник отпустил врача кивком головы. Поднял глаза на Андрея. — Значит, кто ранил тебя?

— Не могу сказать точно, господин полковник. Темно было. В подворотню вошел и вдруг ножом…

— Где ты жил?

— Набережная улица, дом номер двадцать один. Там еще трое находилось.

— А именно?

— Джентльмен и Неудачник. Это те ворюги, с которыми я из тюряги смылся. А хозяйка подвала — Людмила. Так она торговка краденым. Укрыла нас на время. Шмотки дала. Не даром, конечно, под будущую работу. Она же и полюбовница Забулдыги.

— А это откуда известно? — спросил поручик.

— Как же Забулдыга мог найти нас без нее? — с удивлением сказал Андрей. — Видать, свиданки у них происходили, вот она и сболтнула: «Мол, есть трое ребятишек, готовых на все. Карташевича-ювелира хотят пощипать».

— Когда появился Забулдыга?

— А позавчера. Вдруг дверь открывается и, нате вам, собственной персоной. В картишки для знакомства сыграли. Он нам и говорит: «Карташевича не трогать. Не то, господа воры, время. За разбой — семь граммов свинца. Других подведете под монастырь. А тем более новенький среди вас, что за человек — неизвестно…» Повернулся ко мне и ласково так: «Ты бы зашел ко мне, сынок, живу на Чебоксарской, дом восемь. Жду тебя в пять часов. Три раза стукнешь. Есть для тебя важное дело».

— Какое? — перебил полковник.

— Не сказал, — вздохнул Андрей, — Может, убить захотел. Они же всех подозревают. А меня могли выследить.

— Почему сразу не пришел к нам?

— На пять часов с трудом из подвала выбрался. И сразу ходу к вам. Бегом да на извозчике. Полтинник не заплатил, как самый распроклятый жмот, вот господин поручик тому свидетель. Да я так спешил…

— Стоп, — приподнял руку полковник. — Поручик, покажите.

Фиолетов веером разложил перед Андреем блестящие фотографии. На каждой из них было обезображенное огнем тело Забулдыги с веревкой на шее.

— Господи, боже мой! — испуганно воскликнул Андрей, отшатываясь от стола. — Так это же он!!

— Видишь, что с ним произошло? — спросил полковник. Потрясенный Андрей только кивнул головой и провел пальцем вокруг шеи.

— Да, повесился, — согласился полковник, — но перед этим его убили. Оглушили чем-то тяжелым и подвесили к стропилам чердака. А затем опрокинули керосиновую лампу.

— Не может быть, — прошептал Андрей. Эта новость ошеломила его. Он даже растерялся. На какой-то момент потерял над собой контроль — отшвырнул фотографии и медленно поднялся со стула. Но тут увидел непривычное злое лицо Фиолетова и пристальный взгляд полковника, подавшегося грудью к столу.

— Как же так? — слабым голосом выговорил Андрей. — Накануне был жив-здоров…

— А ты его взял и убил, — спокойно сказал полковник и сильно прижал большой палец к столу. — Р-раз… и нету!

— Зачем же мне это?! — ужаснулся Андрей.

— Сам не понимаю, — пожал плечами полковник. Фиолетов бесшумными шагами подошел к Андрею сзади и положил руки на его плечи.

— Допустим так, — сказал поручик, все сильнее стискивая плечо, — ты убил Забулдыгу, а за это воры хотели убить тебя.

— Зачем мне этот Забулдыга? — в отчаянии закричал Андрей, содрогаясь под руками Фиолетова. — Побойтесь бога, господин полковник.

— Что-то не поделили, — насмешливо улыбнулся Пясецкий.

— Но Забулдыгу видели и другие, — воскликнул Андрей, — почему все на меня?! Я что, хуже всех?!

Стреляя выхлопами бензина, разбавленного керосином, подпрыгивая на выбоинах, легковая машина остановилась у здания. Полковник первым прыгнул с подножки. Его обогнал Фиолетов, на ходу расстегивая кобуру. Конвой оставил лошадей у ворот и побежал за поручиком.

— Шагай, — сказал казак и подтолкнул Андрея винтовкой. Еще издали Андрей увидел закрытые ставни полуподвала и мысленно с облегчением вздохнул.

Значит, никого нет… Все скрылись Как и думал.

Толпясь на полутемной лестнице, солдаты стучали в дверь прикладами, стараясь заглянуть в замочную скважину. Один из казаков отступил несколько шагов и с размаху ударился телом о доски. Раздался звон отлетевшей щеколды, треск. Люди вошли в мрак подвала. Где-то в углу горел красный огонек лампадки, но он ничего не освещал, кроме тускло-золотого образа иконы.

— Включите фонарик, — раздраженно приказал полковник, и в это время в руке Фиолетова вспыхнул желтый луч. Он метнулся по стенам, мягко скользнул по полу и уперся в закрытое окно. Казак сорвал белую гардину и прикладом распахнул створки ставен. Стали видны стулья, стол с закопченной лампой, высокая кровать. Луч фонаря вдруг высветил измятые подушки и среди них неподвижную женщину. Широко раскрытыми глазами она молча смотрела на вошедших. На ней была нижняя рубашка с глубоким вырезом ворота, который обнажал высокую жилистую шею. Непричесанная, худая, с запавшими щеками и землистым цветом лица, женщина не мигая, как птица, глядела в яркое дымное пятно фонаря.

— …У ненасытности две дочери: давай, давай, — шепотом сказала женщина. — Вот три ненасытных и четыре, которые не скажут «довольно»: преисподняя и утроба бесплодная, земля, которая не насыщается водой, и огонь, которые не говорит «довольно»…

— Потушите фонарь, — сказал полковник.

Огонь погас, и в подвале сделалось темно. Голос шептал страстно, с каким-то отчаянием:

— …Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла в небе, пути змеи на скалах, пути корабля среди моря и пути мужчины к женщине…

— Кто такая? — спросил полковник.

— Людка. Скупщица краденого… Бывшая монахиня, — ответил Андрей.

Один из казаков перекрестился, поставив между ног винтовку.

— О, ты прекрасна, возлюбленная моя, — неожиданно тоненьким голоском запела женщина. — Ты прекрасна… Шея твоя, как столб Давидов… Два сосца твоих, как дойны молодой серны, пасущейся между лилиями…

— Песня песней, — тихо проговорил Фиолетов.

— Она что, сумасшедшая? — сердито задал вопрос полковник.

— Никак нет, — неуверенно произнес Андрей. — Была здорова.

— Вот как? — удивился полковник и подошел ближе к женщине — Слушайте… Что с вами?

— …Зверь, которого ты видел, был и нет его, — со страхом забормотала женщина. — И выйдет из бездны, и пойдет в погибель. И удивятся те из живущих на земле, имена которых не вписаны в книгу жизни от начала мира, видя, что зверь был, и нет его, и явится. Здесь ум, имеющий мудрость: семь голов суть семь гор…

— Подойдите сюда, — сказал полковник. Андрей шагнул к женщине и почувствовал ее взгляд, как бы смотрящий сквозь него.

— Вы узнаете этого человека? — спросил полковник. — Отвечайте… Узнаете? Вы знаете его? Вспомните, ну!..

На секунду они встретились глазами и, кажется, в ее черных стеклянных зрачках мелькнула боль воспоминаний, но тут же растаяла, сменившись прежним выражением тупого отчаяния.

— …Зверь, которого я видел, был подобен барсу; ноги у него, как у медведя, а пасть у него, как пасть у льва…

— Это он убил вашего любимого человека? — настойчиво проговорил полковник. — Смотрите на него, смотрите!.. Он убил Забулдыгу? Ударил по голове и повесил… За что убил? Говорите!

— …И дал ему дракон силу свою и престол свой и великую власть. И одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелена…

— Забудьте о драконе… То сон! — полковник сжал ладонями ее голову и пристально поглядел ей в глаза. — Сон прошел… Если вы не ответите, я арестую вас! Отвечайте! Вы были счастливы… Вас любили… Он приходил сюда… Вспомните! Его звали Забулдыгой… Но для вас он был единственным… Добрым… Нежным…

Женщина заплакала без всхлипывания, спокойно, по онемевшему стылому лицу катились слезы.

— Ну, ну?! — заторопил ее полковник.

«Сейчас узнает», — похолодев, подумал Андрей, с жалостью глядя на так изменившуюся за одни сутки Людмилу.

— …Народы стекутся вечером, — прошептала женщина и закрыла глаза. — Вечером… Стекутся народы… Голодные, как псы. И ты, господин, будешь измываться над ними, ты превратишь их в ничто…

Полковник вынул из кармана свежеотглаженный платок и тщательно вытер пальцы.

— Притворяется, — хмуро сказал Фиолетов. Полковник молча покачал головой и пошел из подвала. Андрея снова вывели во двор. Возле «форда» уже толпились любопытные. Они стояли кучкой и приглушенно переговаривались, с тревогой поглядывая на казаков.

Андрея подтолкнули к машине, и он залез на заднее сиденье. Шофер, здоровый детина в кожаной куртке с маузером на боку, вырулил из ворот. Конвой зарысил следом, не отставая ни на шаг, так что лошадиные морды дышали Андрею в спину. Прохожие торопливо убегали с дороги, испуганно оглядываясь.

Железные ворота раскрылись со скрипом, и «форд» остановился во дворе гостиницы «Палас». Полковник вышел из машины и направился к зданию, на ходу говоря поручику:

— Это естественно, что воры убежали. Видимо, от торговки краденым мы ничего не добьемся. Остается Блондин.

— Альфред Георгиевич, весьма подозрительны сами обстоятельства… Блондин последним видит Забулдыгу. Забулдыга убит, а Блондин ранен. Кроме того, это таинственное исчезновение человека, который должен был следить за Блондином. Словно в воду канул, а ведь опытный агент. Исчез накануне.

— Агенты таинственно не исчезают, — сердито оборвал полковник. — Это не служители ада и преисподней. У них нет сверхъестественного дара растворяться в ничто. Агентов убирают с пути. У нас налицо два убийства и одна попытка убить. Но все это, поручик, очень трудно соединить воедино. Кто он, Блондин? Просто вор, запутавшийся во взаимоотношениях между уголовниками, или?.. Не забывайте, главное — альбом! А он должен интересовать как нас, так и тех… большевиков. Если они им завладеют, то руки у них развязаны.

— Но, может быть, — осторожно сказал Фиолетов, — большевики вообще не знают о существовании альбома. Ведь убил Лещинского уголовник.

— Возможно, — согласился полковник. — Но в том, что Блондин не причастен к альбому, надо убедиться.

— Я сделаю все от меня зависящее, — Фиолетов коснулся кончиками пальцев фуражки и вернулся к автомашине.

— Вылезай, — коротко сказал поручик Андрею и, когда тот сошел на землю, протянул ему раскрытый портсигар. — Давай покурим, Блондин, на свежем воздухе… В подвале душно и сыро. Кури. Когда еще тебе придется стоять под небом и спокойно дымить папиросой.

Андрей взял папиросу и, разминая ее в пальцах, медленным взглядом обвел двор. Солдаты закрывали ворота. У новой коновязи играли лошади, стараясь ухватить друг друга за холку. Под навесом казаки перебрасывались в карты. За высокой стеной ветер переваливал с боку на бок лохматые вершины зеленых тополей.

Андрей словно прощался со всем — он видел над собой отутюженное до блеска голубое небо, красно-ржавую жесть крыш. Чувствовал запах бензина и пыли. Мысленным взглядом он восстанавливал перед собой мир, от которого его сейчас уведут в душный и сырой подвал, — жухлость привядших цветов на решетках балконов, черные туннели подворотен, меднокованые луковицы церквей, похожие на громадные жаркие языки огня на высоких многоярусных белых свечах-колокольнях… Шум толпы, звон ведра у водоразборной колонки, одинокие выкрики, громыхание досок моста, дымный чад ресторанных кухонь и дымы заводских труб…

«Отсюда я, наверно, больше не выйду. Но я должен был сюда вернуться! Теперь я знаю, что Забулдыгу убили. И значит, альбом не сгорел. Он существует! И пока он есть, быть может, сотням людей грозит гибель. Я обязан их спасти, помочь общему нашему делу… Что бы со мной они ни делали…»

Фиолетов бросил на землю окурок. Он положил руку на плечо Андрея и легонько подтолкнул к выходу:

— Пошли. Хватит мечтать. На то время окончилось.

Пытками руководил Фиолетов. Он приказал Андрея раздеть и привязать к железным крючьям, вбитым в стену подвала. Первое, что ощутил Андрей, голый и распятый, это было унизительное чувство полной беспомощности и стыд за свое обнаженное поруганное тело. И страх, охвативший с головы до ног. Уже потом, когда начали бить, все это ушло, уступив место нечеловеческой боли. Он кричал до хрипоты, извивался в своих путах, колотился затылком о камень стены. Порой терял сознание. Его обливали водой.

Фиолетов сидел в кресле, беспрерывно курил, нога его, переброшенная через колено, нервно подрагивала. Он задавал вопросы. Кивал двум солдатам в исподних рубашках. Те брали по его выбору то клещи, то жаровню с углями и подступали с ними к повисшему на крючьях мокрому от смертного пота телу.

— Зачем убил?! Когда?! Зачем?! Какую цель преследовал?! Что взял?! Убил?!

Так длилось несколько часов. Однажды Фиолетов вышел из подвала. Солдаты, не обращая внимания на Андрея, уселись в углу возле стены и стали есть что-то из котелков, скребя ложками по стенкам и тихонько переговариваясь. Андрей висел на стене с вывернутыми суставами рук, тело его, наливаясь ледяным холодом камней, тряслось в ознобе.

Потом Фиолетов вернулся, и солдаты снова отставили свои котелки.

Два дня Андрей валялся на соломе в одиночной камере, К нему никто не заходил, лишь изредка надзиратель открывал дверь и опускал на пол кружку воды и кусок черствого хлеба. Постанывая, Андрей на локтях подползал к еде и жевал, пил через силу, преодолевая в горле комок отвращения. Устав даже от еды, он прислонялся спиной к стене и думал, полузакрыв глаза:

«Они ничего не добились. Я единственный у них, кто видел Забулдыгу. Тот убит. Это был грабеж или кому-то потребовался альбом? Конечно, альбом… Когда я пришел в подвал, то воры сразу меня встретили враждебно. Почему?.. Джентльмен должен был прийти к Забулдыге. Он ушел с утра. А был ли он у Забулдыги? Если был, то… Джентльмен мог убить Забулдыгу, чтобы овладеть деньгами. А если тот рассказал об альбоме, то завладеть и альбомом. Поэтому он захотел избавиться от меня, как от лишнего свидетеля. То, что я сотрудник контрразведки, должно запугать их до смерти. Возможно, воров уже нет в городе. На какое-то время можно быть спокойным, что фотоснимки не появятся. А мне следует думать о том, как отсюда выбраться. О Джентльмене знаю только я. Интересно, участвовал в этом Неудачник?..»

На второй день Андрей уже мог вставать на ноги и тихонько ходить по камере, хотя голова кружилась, а пол кренился, как палуба корабля. Вечером раздался стук замка и вошел Фиолетов. Андрей в это время сидел в углу, положив голову на руки, скрещенные над коленями. Надзиратель поставил в камере табурет, и, поручик сел, осторожно поддернув острые складки брюк.

— Прекрасно выглядишь, — усмехнулся поручик, поигрывая тесемками папки. — Держался молодцом. Приятно вспомнить.

Андрей угрюмо молчал, сквозь спутанные волосы, упавшие на глаза, рассматривал офицера. Гладко причесанный, широколобый, с орлиным носом и сочными веселыми губами, поручик сегодня был серым от усталости. Он горбился на табурете и, не мигая, смотрел из-под тонких бровей куда-то в угол камеры.

— Жаль с тобой расставаться, — продолжал Фиолетов, — но ничего не поделаешь. Мы, в первую очередь, солдаты. Приказ есть приказ.

Поручик раскрыл папку и достал из нее лист, отпечатанный на пишущей машинке.

— Вот послушай. Подписано самим главнокомандующим. «Секретно. Согласно особому указанию… Социально опасные уголовные преступники, мешающие наведению порядка и законности в освобожденных от большевистского ига районах… подлежат немедленному расстрелу без суда и следствия…»

— Господин поручик! — с отчаянием закричал Андрей. — Разве я не сам! Добровольно! Всей душой!.. Помилуйте, господин Фиолетов…

— Здесь не базар, — равнодушным голосом проговорил поручик и поднялся. Надзиратель сразу взял табуретку и пошел в коридор.

— Да за что же, господин офицер?! — продолжал Андрей, на коленях двигаясь к стоящему посреди камеры поручику. — Душу продам… Для вас!..

— Экий ты, — с брезгливостью сказал Фиолетов. — Когда-то с тобой это должно было произойти… Прощай, голубчик.

Он торопливыми шагами направился к двери.

Глава 9

На другой день Андрея перевели в общую камеру в дальнем крыле тюрьмы. В ней находилось около тридцати арестованных. Отвратительно воняла параша. Единственное окно прикрывал снаружи деревянный козырек. Плохо освещенная двумя керосиновыми фонарями камера казалась большим погребом с углами, изъеденными плесенью. С воли сюда не доносилось ни звука. Почти все были избиты — в синяках и ссадинах, обмотанные кровавыми тряпками. Андрея приняли без оживления, кто-то потеснился, уступая место, кто-то вяло, без интереса спросил, за что сюда попал, — Андрей не ответил, отошел в дальний угол и притих на холодном цементе. Он наблюдал. Люди здесь были разные, невидимые барьеры разделяли их на группы. В самой большой слышался разговор, кто-то тихонько пел. Худой смуглый бородач чинил рубашку. Паренек, почти мальчишка, положил голову на колени седого человека, и тот медленно, осторожно гладил его по волосам, закрыв глаза и прислонившись затылком к стене. В другой компании играли в карты. Какой-то оборванец пытался все время танцевать, — вскакивал, шел на середину камеры, переступая через тела, под лихой свист товарищей бросался вприсядку и вдруг затихал, перегорев и остыв как-то сразу, словно парализованный тяжелой мыслью. Ненавистно матерясь, в бессилии он опускался на цемент и начинал плакать, по-мужски всхлипывая и ударяя кулаками по лицу. И тогда все затихали. Оборванец успокаивался и лез к своим, пока снова тугая отчаянная сила не выбрасывала его в круг.

Смерть ходила между людьми, глядела со стен выцарапанными именами и датами, каждого отмечала своим знаком — у одного отнимала силы, другого лишала мужества, а третьему несла воспоминания о несбывшемся, чтобы в оставшееся время он понял всю глубину потери. О ней пытались не говорить, ее старались не заметить, но она была рядом, и об этом знали все. Камера смертников объединяла людей общим страхом перед смертью и бесповоротно, раз и навсегда отделила слабых от сильных, понимающих, за что они погибают, от тех, кто увидел бессмысленность прожитого и бесполезность своего, ничего не утверждающего конца… Так казалось Андрею, так он думал, незаметно наблюдая за камерой. Все ожидали казни. Странные личности валялись в углах, ни с кем не разговаривая, мрачные и подавленные — старики, хорошо одетые мужчины, женщина в рваном бархатном платье, нечесаная и грязная. Не трудно было догадаться об их профессиях — крупные спекулянты, погоревшие на военных поставках, политические деятели неясных партий, чем-то неугодных деникинцам, заплутавшаяся в каких-то аферах проститутка. И кто-то из находящихся в камере должен работать на контрразведку. Одетый в рванье, избитый, он здесь, среди людей, прислушивается к голосам, стараясь запомнить все, о чем говорят перед смертью. И когда всех уведут, кого-то оставят в тюрьме снова пытать и допрашивать.

К Андрею склоняется морщинистое землистое лицо со спутанной бородкой.

— Господи боже мой, — шепчут тонкие губы. — Сегодня ночью всех порешат… Милый человек, я ж невинный… Как есть чистый… Странник божий… Пробираюсь в землю обетованную. Грехи замаливать…

— На небе это сделаешь, — хмуро говорит Андрей. — Прямая дорога к господу богу…

— Ошиблись они во мне, ошиблись, — бормочет старик. — Понапрасну схватили… Далек я от жизни мирской… Все суета сует, одно слово божье вечно…

У него оттопыренные уши, детские шелковые волосинки вокруг лысины и тонкая жилистая шея.

— Иди, дед, иди, — грубо отвечает Андрей. — Не до тебя мне.

Старик замолкает, на коленях отползает в сторону и, продолжая вздыхать, затихает на полу.

Андрей натягивает на голову пиджак и закрывает глаза. Но спать не может. Ноет раненое плечо, на душе тоскливо, болит голова. Все существо его не может смириться с тем, что идут последние часы жизни — уж больно нелепо и страшно кончать с ней счеты, когда здоров, есть силы. Выведут ночью, поставят на краю ямы. И все. Закидают комьями и пойдут к своим казармам сквозь ночное дыхание цветов, под черным небом с роем звезд, по дороге, влажной от росы.

Старик приполз снова, затеребил за руку.

— Сынок… Уже скоро. Ночь прошла… Господи, за что же?!

Андрей не ответил, стиснул зубы, не шелохнулся.

— В бога веришь? — продолжал торопливо старик. — Помолиться надо, сынок… Покаяться. Все ему, всевышнему, рассказать… Явиться к нему во всеочищении…

«Я темный, малограмотный, — подумал Андрей. — И суеверный, как все уголовники. Я в бога должен вцепиться, словно в спасительную соломинку. Надо до последнего дыхания… Пока есть хоть какая-то надежда… Пусть даже призрачная…»

В коридоре слышались приглушенные шаги, звон ключей, стук оружия. За дверью притихшей камеры собирались люди, осторожно переговаривались, ступали настороженно, словно боясь спугнуть безмолвие притаившейся тюрьмы.

Не выдержав, старик бросился вперед, колотил кулаками в доски, обитые железом, визгливо кричал:

— Откройте-е-е!.. Ироды-ы!.. Душегубы-ы!.. Откройте-е!..

Андрей кинулся к нему, барабанил в двери:

— Откройте-е!..

Дверь распахнулась, и на пороге показался офицер с клинком и кобурой у пояса.

— Помолиться, ироды, дайте, — старик протянул к нему руки. — Последний раз… Перед смертью… Покаяться…

Офицер внимательно посмотрел на него и на Андрея, молча кивнул головой.

Андрей, старик и еще несколько человек из приговоренных шли за ним мимо вооруженных солдат, стоящих вдоль стен. Они поднялись по металлической лестнице на второй этаж и вместе с офицером оказались в тюремной церкви. Тут горел керосиновый фонарь, слабо освещал пустынный гулкий зал. Из темноты глядели сумрачные лики святых. Золото царских врат тянулось до самого купола, тускло мерцая глубокой резьбой.

Старик упал на каменный пол, раскинув руки, распластавшись неподвижным крестом. Его быстрый лихорадочный голос забился в холодных стенах:

— Боже… Боже… Прими в свои ладони грешную душу раба твоего Михаила…

Андрей оглянулся — офицер стоял в тени колонны, незаметный, тихий, и только иногда доносился легкий перезвон неосторожно задетых шпор.

«Слушает, гад… — подумал Андрей. — Ну слушай, слушай…»

Он встал на колени и медленно перекрестился, глядя на иконы, поднимающиеся на противоположной стороне сплошной тяжелой стеной.

Он склонил голову, зашептал полузабытые слова молитв, прислушиваясь к жаркому голосу распростертого старика.

— …По божьим следам ступала моя нога, — трепал в темноте полный отчаяния тонкий тенор. — Каликой перехожей я сделался в жизни этой, чтобы зреть места твои святые… Очиститься от скверны… Каюсь… Каюсь перед смертью кровавой… Грешен… Но прими меня очистившимся. Не лжет мой язык… Сердце обмякло… Не держу камень за пазухой на ближнего… Все мои помыслы и дела мои о тебе, господи. Исповедь чиста моя… Как пришел в жизнь наг, раздет и беззлобен, так и приду к тебе, боже…

Андрей закрыл лицо ладонями, пальцами сдерживая стучащую в висках кровь.

— Все! — громко сказал офицер. — Выходите…

Андрей поднялся на ноги и подошел к старику. Он взял его за плечи, и тот, сгорбившись, став еще меньше, всхлипывая, пошел к двери.

Во дворе их всех погрузили на телеги. Конные казаки окружили плотным строем. Во главе и в конце колонны стали пулеметные тачанки.

Медленно, без скрипа, распахнулись тяжелые полотнища окованных ворот.

— А-а-рш! — скомандовал офицер, рывком тела толкая коня вперед.

Долго ехали через ночной город. Телеги тарахтели в темных ущельях улиц. Монотонно цокали копыта лошадей. На площади мимо пронесся черный автомобиль с двумя яростно пылающими фарами, которые полоснули дымными лучами и погасли.

Люди на телегах молчали, слушали глухую тишину ночи, наполненную шорохом и стуком движения каравана. На передней тачанке о чем-то переговаривались солдаты, и ветер нес оттуда искры ветром раздуваемых цигарок.

Проехали около дома, где жила Наташа. Андрей узнал его по входу с обвалившимися коринфскими колоннами. В глубине ворот тускло голубел под луной широкий пустынный двор. В мертвых окнах дрожал блеск стекол.

От центральной улицы за подводами увязалась бездомная собака. Пугая лошадей, она носилась вокруг, лая хрипко, с подвыванием. Свалявшаяся шерсть на загривке стояла дыбом. Казаки гнали собаку нагайками, матерились, но она только шарахалась в сторону и снова вылетала из темноты злым мохнатым комом. Потом исчезла собака. По бокам дороги потянулись одноэтажные домики, окруженные садами. Затем не стало видно и их. Подводы въехали в песок. Уродливые ели зашумели жидкими кронами. Кони тяжело налегали на постромки. Сделалось совсем черно, а небо разгорелось бесчисленными звездами — они стояли в вышине желто-зелеными крапчатыми тучами, казалось, что звездные рои шевелятся со шмелиным гулом, то вольно катил степной ветер, прочесывая гудящие деревья.

— Сто-о-ой! — закричал офицер.

Подводы замерли. Люди слезли с них и затоптались в темноте.

— Господи… Вседержитель… Всемогущий, — зашептал старик рядом с Андреем. — Не соврал перед судом земным… Покаялся им до остатнего слова правды… И перед тобой предстану ангелом чистым…

— Все, отец, — тихо сказал Андрей. — Теперь и бог не поможет…

Солдаты забегали вдоль подвод, выстраивая людей. Торопливо отсчитали половину и повели ее в глубину леса. Казаки окружили оставшихся, через луки седел перебросили карабины. Одна из тачанок развернулась и выставила пулеметное рыло. Вторая тачанка потянулась следом за ушедшими. Приговоренные сбились в кучу. Несколько человек держались за плечи. Среди них стоял бородач и смеялся, поглаживая вскидывающую морду лошади. Он издевался над казаком, который мрачно сидел в седле, не отвечая и отвернув голову в сторону. Женщина в бархатном рваном платье лежала на земле, икая и всхлипывая. Кое-кто был неподвижен — уже лишенные сознания, они ничего не видели и не слышали. Эти не вынесли ожидания смерти. С ними можно было делать что угодно. Они умерли раньше, чем их расстреляли.

Андрей видел бородача, мальчишку, нескольких рабочих. Один из них, в распоясанной рубашке, босой, говорил громко, ни к кому не обращаясь, каким-то торжественно-взвинченным голосом:

— …Каждый из нас будет отомщен… Каждый! Я это знаю… Наступит новое царство… Свободы… Братства… И, черт, мы будем с ними… С ними, братва… А собачьи кости сгниют в земле… А нам памятник. На вечные времена. Народ сложит по камешку. Миллионы придут…

За деревьями грохнул залп. Потом стукнул револьверный выстрел — один, второй…

Женщина закричала, заплакала. Казаки закружились на лошадях, ударяя их нагайками. Из темноты показался офицер и скомандовал.

— Вперед!

Кто взялся за руки, кто поплелся сам. Теснимые конскими крупами, подстегиваемые командами, люди побрели по песку, На поляне вытянулся ряд солдат с винтовками. Было тихо, где-то квакала лягушка, ныли сосны под ветром. Слышно было, как стучали от ужаса чьи-то зубы.

Андрей не помнил, сам ли он стал у края оврага или его сюда толкнули. Он разом, одним долгим взглядом, обнял окружающий мир и, как бы отодвигаясь от всего этого — от купола стылого неба с проколами звезд, от ревматических изломов громадных сосен и короткого блеска вскинутых штыков, — вдруг остался одиноким на ветру, среди темного поля. Отчаяние и боль подступили к горлу.

«…Мама… Наташа, — подумал он. — Все… Конец…»

Усилием воли поднял голову и заставил себя снова вернуться сюда — к так близко стоящему неровному строю солдат, к офицеру с обнаженным револьвером, к тоскливому вою женщины, сидящей на земле.

— Взво-о-од! — запел офицер и поднял руку.

— Значит, конец, — прошептал рядом с Андреем старик-богомолец. Он выпрямился, рванул на груди ворот рубашки.

— Пли-и!

Сверкнуло и ахнуло, стегнув по ушам. От гула содрогнулось тело. Земля косо пошла из-под ног. Вяло взмахнув руками, ударился о нее коленями. Ладонями закрыл лицо и начал медленно клониться, сгибаясь пополам.

Кто-то тронул Андрея за плечо. Он поднял голову, оглянулся. На краю обрыва он был один. В овраге редко стучали выстрелы — добивали раненых. Шатаясь, поднялся на ноги, стал перед офицером, еще не веря случившемуся, не желая этому верить — опустошенный, с тупой болью в затылке.

Его повели сквозь кусты, и они хлестали по лицу ветками, туго, наотмашь, так, что голова откидывалась в стороны. Жесткие удары приводили в чувство.

«Жив… — Но не радость, а равнодушие усталости владело телом. — Куда ведут?.. Зачем?..»

У автомобиля его встретил Фиолетов. Посмотрел почти сочувствующим взглядом и открыл перед ним дверцу.

— Садись.

Машина с трудом выбралась на дорогу, долго буксуя в зыбком песке среди елей.

— Ты, наверно, удивлен? — наконец спросил поручик. — Как видишь, воскрешение из мертвых возможно и в двадцатом веке…

— Почему вы так? — приходя в себя, проговорил Андрей.

— У тебя прекрасная выдержка, — с уважением сказал Фиолетов. — Старичка-богомольца видел? До последней минуты держался. Ведь мы его поймали с шифровкой в штаб красных. Все выдержал, как ни били. Перед богом исповедался, рассчитывая, что мы будем слушать. И мы слушали… Однако он не учел — мы хоть в бога и верим, но только не в служебное время.

— Отпустите меня, — попросил Андрей. — Что я вам такого сделал? Воровать больше не стану. Только отпустите, господин офицер.

— Если честно, — задумчиво произнес Фиолетов, — то я тебе до сих пор не верю. Я думаю, ты продолжаешь с нами какую-то игру. Но вот полковник…

— Я ему буду век благодарен, — прошептал Андрей. — Он же видит — я всегда старался…

— Ты теперь много знаешь, — усмехнулся Фиолетов.

— Зачем же вы тогда спасли меня? — с отчаянием воскликнул Андрей. — Лежал бы я со всеми. Проклятая жизнь…

— Полноте, — засмеялся Фиолетов. — Не такая уж и проклятая. Смотри — звезды. Деревья. Прекрасно…

— Куда? — спросил шофер.

— В контрразведку, — бросил Фиолетов.

Машина круто пошла на поворот, дымные лучи фар легли на длинную дорогу. Высветленная желтым, узкая, как тоннель, высверленный в темноте, она лежала перед автомобилем прямо и ровно, покрытая шишковатой рябью булыжников.

«Все начинается заново, — подумал Андрей. — Надо быть готовым ко всяким неожиданностям. Надо беречь силы…»

Он прислонился лбом к холодной обшивке сиденья и закрыл глаза, отдаваясь мягкому качанию рессор.

Глава 10

Несмотря на позднюю ночь, Андрея провели в кабинет полковника. Пясецкий сидел за столом. Зеленая лампа горела перед ним, накрытая порыжевшей газетой. На столе валялись окурки, вывалившиеся из переполненной хрустальной пепельницы. Ворот кителя был расстегнут, под ним виднелась несвежая солдатская рубашка с завязками. Седая щетина покрывала острый подбородок полковника.

— Садись, — сказал он и, поставив локти на стол, внимательно посмотрел на Андрея. — Вот так-то, — вздохнул он наконец. — Опять встретились. Теперь, может быть, скажешь, кто ты?

— Чего говорить? — с тоской прошептал Андрей. — Сами знаете.

— Настаиваешь на прежнем? — без удивления спросил полковник. Он раскрыл тонкую папку и придвинул ее к Андрею. — Полюбуйся. Нет ли среди них знакомых?

Андрей осторожно взял в руки фотографии. Их было шесть. С листков картона смотрели незнакомые мужские лица.

— Первый раз вижу, — твердо сказал Андрей.

— У тебя есть возможность нам помочь, — проговорил полковник. — Я советую воспользоваться такой возможностью. Только для этого ты и возвращен.

— Господи, — воскликнул Андрей, — да я ради вас родной матери не пожалею.

— …Забулдыга убил нашего человека и похитил у него альбом с фотографиями коммунистов, — продолжал полковник, не поднимая глаз. — Зачем он ему? Я не представляю. В свою очередь, Забулдыгу кто-то убил.

— Не я! — торопливо вставил Андрей.

— …Альбом у него не нашли. Сгорел? Возможно! Но вот что интересно, как только тебя отправили на расстрел, так сразу мы получаем шесть фотоснимков. И, как сообщается в письме, они все коммунисты. Посмотри на снимки с той стороны.

Андрей перевернул одну из фотографий и увидел аккуратную подпись: «Ателье Лещинского».

— Снимки подлинные, — усмехнулся полковник, — но из того ли альбома? В ателье Лещинского фотографировалось много людей. И не обязательно они были коммунистами. Не правда ли?

— Зачем вы мне все это рассказываете? — с испугом проговорил Андрей. — Я не хочу знать ничего! Я не убивал никого! Господин полковник…

— Прекрати истерику, — сказал полковник. — Первое, что нам пришло в голову, это то, что тебя выручают. Подсовывают снимки, как бы говоря: Блондин не причастен к убийству ни Лещинского, ни Забулдыги! Блондин ничего не знает об альбоме. Альбом в других руках. И вот результат — ты сидишь перед нами живой и здоровый.

— Кому я нужен, господин полковник, — прошептал Андрей. — Кто из-за меня других людей будет на виселицу ставить?

— Совершенно верно, — согласился полковник. — Не будут! Шесть за одного — слишком дорогая цена, кем бы ты ни был.

— Так отпустите вы меня на все четыре стороны, ради Христа, — попросил Андрей.

— Как можно? — покачал головой полковник. — Мы послали по всем шести адресам вооруженных людей. Они скоро вернутся. И, как подсказывает мне сердце, с пустыми руками. Вот уж ты поистине попадешь в щекотливое положение.

— Куда? — насторожился Андрей. — Ничего я не хочу. Отпустите домой… У меня жена, дети…

— Это исключено! — сердито бросил полковник. Он долго барабанил пальцами по столу, вглядываясь в темноту за окном. Успокоившись, пробормотал — Не будем гадать на кофейной гуще. Подождем. Скоро все выяснится.

Пясецкий углубился в чтение документов, то и дело отчеркивая что-то карандашом. Фиолетов на цыпочках вышел из кабинета и сквозь неплотно прикрытую дверь приглушенно донесся его разговор с адъютантом. Андрей не прислушивался. Он сидел посреди пестрого ковра на гнутом венском стуле, устало склонив голову на грудь. Все было непонятно и запутано. Тревога мешала думать. Мысли рождались сбивчивые и неясные и только одно звучало громко, заглушая все остальное: откуда снимки? Неужели подлинные? Или существуют вторые экземпляры? Конечно, у владельцев фотографий. Могли их выкрасть у хозяев и прислать в контрразведку. Кто?

Во дворе раздался клаксон автомобиля, послышался стук копыт по асфальту и крики. Полковник быстро поднялся из-за стола и подошел к окну. Он загородил ладонями глаза от света и прижался лицом к темному стеклу.

Стремительно вошел Фиолетов и от порога закричал:

— Господин полковник, вернулись…

— Знаю, — не оборачиваясь, ответил тот, стараясь разглядеть все, что делалось во дворе… — Машину вижу… Кто командует конвоем? Петренко? Вижу его…

Обернулся от окна возбужденный, с повеселевшим блеском в глазах, стал торопливо застегивать ворот кителя, по-гусиному вытягивая шею:

— Поручик! Петренко ко мне! Немедленно!

Фиолетов кинулся из кабинета, грохоча сапогами по пустынному коридору.

Полковник прошелся несколько раз мимо Андрея, бросая на него насмешливые взгляды. Андрей сидел на стуле, не смея повернуться к дверям.

Наконец послышался топот множества ног, скрипнули распахнувшиеся створки дверей, и громкий, прокуренный бас рявкнул в тишине кабинета:

— Господин полковник! Четыре квартиры были пусты и не носили признаков обитания! По двум адресам произведены аресты коммунистов, в чем имеем доказательства, найденные при обыске. Как именно: личное оружие и марксистская литература.

— Кто они такие?! — голос полковника звенел от возбуждения.

— Рабочие городской электростанции!

— Взорванной электростанции, — уточнил Фиолетов.

— Ничего не понимаю, — растерянно проговорил полковник. — Тогда почему только шесть фотоснимков?! Где остальные?! И кто позволяет себе такие роскошные жесты?! Введите арестованных!

Андрей обернулся и увидел, как солдаты втолкнули в кабинет двух полуодетых мужчин. Те, щурясь от света, остановились у ковра, тревожно оглядываясь. Один из них босой, в кальсонах, вытирал кровь с разбитой губы.

Полковник долго смотрел на арестованных, переводя взгляд с одного на другого. У него начало дергаться веко.

— Уведите, — сказал он. — Всех. И этого, — полковник кивнул на Андрея. — Всех к чертовой матери! С моих глаз долой!

Андрей лежал на вонючей соломе в каменном мешке подвала гостиницы — навзничь, раскинув руки.

«Не проходит бесследно для человека близкое знакомство со смертью, — подумал он, — долго оттаивает похолодевшая душа. Как простоявший на зимнем ветру бревенчатый дом. Сначала мокнет на полу иней. Потом слезами исходит изморозь на оконных стеклах. Начинают потрескивать ожившие доски, В земляном накате на чердаке просыпаются зерна полыни, занесенные еще осенью. Только дом — это все уставшее оцепеневшее тело… Вот он снова стоит на краю обрыва. Под сапогами солдат хрустит трава, вминается в песок. Сосны цедят сквозь иглы ветер. Бьется об землю женщина, икая от ужаса. Кони ржут, чуя скорую кровь. И рои звезд, словно тысячи проколов в тот мир, где еще пылает солнце, грохочет нетронутая тишина, и белые облака поднимаются от подножья черного неба в бесконечность, как высокие горы пара… И вдруг — штыки, залп. Взрыв зеленого пламени. Кренится земля, раздирая ситцевое небо. Пылью осыпаются бутафорские звезды. И все несется навстречу громадным горящим комом — весь мир, в огне и пепле. А потом медленно приходить в себя, врастая в жизнь, как обрубленный корень ивы в мокрый береговой ил. Неторопливо оживать, заново узнавать себя. Перемежая тяжелый, с провалами, сон долгими часами молчаливых разговоров с самим собою.

Может быть, еще останусь жить… Еще на много лет. Главное — продержаться, не выдать себя неосторожным словом, жестом. Не притворяться, а быть тем, другим человеком… Уже светает. Скоро за мной придут. Солома пахнет человеческим потом, гнилой и сухой травой. Они не учли этого — бросили ее в камеру, затоптали грязными сапогами, но запах вольного поля живет среди камней. В нем дым костра, сочный хруст косы, память о гнезде жаворонка в ложбинке между двух мохнатых кочек…»

От звенящей птичьей песни из детства память идет к пыльным городским мостовым. Сплетаются, накладываются друг на друга дороги, раздвинутой пятерней уходят в разные стороны. Ноги истерты портянками. Конский храп. Облитые карболкой теплушки. Наташа… Ее любовь…

Он спит, уткнувшись лицом в вонючую солому. На осклизлых стенах камеры первый рассвет стекает с кирпичей по зеленой пленке гнилой плесени. На параше сидит крыса и принюхивается к тишине, в которой только для спящего в углу человека заливается все тот же жаворонок, ветер несет перекати-поле, призывно ржут застоявшиеся кони, и друзья-товарищи в скрипящих кожанках греют ладонями медные эфесы клинков, отбитых этой ночью по-крестьянски на обломках оселков верными ординарцами, словно косы перед выходом в утренний луг…

Утром Андрей забарабанил кулаками в дверь. Он решительно потребовал, чтобы его провели к полковнику. Через некоторое время в подвал спустился дежурный офицер.

— Мне надо срочно видеть господина Пясецкого, — сказал Андрей. — Я должен ему сообщить… Только одному полковнику! Важнейшее дело!

— Следуйте за мной, — коротко проговорил офицер.

В кабинете полковника были сдвинуты с окон все шторы. В раскрытых створках рам виднелся утренний город. Солнце лежало на ковре, отчего узоры казались особенно яркими и пестрыми. В его дымных лучах плавали медовые пылинки. Во дворе стояла свежая утренняя тишина. На подоконнике прыгали воробьи, с азартом выклевывали из трещин дерева крошки хлеба, насыпанные полковником, который внимательно, с серьезным лицом, наблюдал за суетой пернатого народца. Фиолетов сидел у стола, он даже не повернулся в сторону вошедшего Андрея.

— Ты что-то хотел сообщить? — спросил полковник.

— Совершенно точно, — громко произнес Андрей. — Я знаю, кто убил Забулдыгу!

— Вот как? — удивленно сказал полковник и, поставив локти на стол, положил подбородок на скрещенные пальцы.

— Не искушай судьбу, Блондин, — устало сказал Фиолетов. — Побойся бога.

— Знаешь точно? — сощурился полковник.

— Больше никто не мог… Он, гад!! Точно!!

— Кто именно? — с равнодушным видом задал вопрос полковник. — Фамилия? Адрес?

— Вот этого не знаю, — нахмурился Андрей. — Что мне неизвестно, то неизвестно, врать напрасно не буду. А убил Забулдыгу Джентльмен!

— Зачем? — полковник расцепил пальцы и чуть развел их в стороны, выражая недоумение.

— А чтоб обогатиться! — зло бросил Андрей — Деньгу нажить! Надоело, видать, нищим ходить! Да и время такое — воровством не проживешь!

— А убийством? — ухмыльнулся Фиолетов.

— Я ж вам, господин полковник, тогда не во всем признался, — продолжал Андрей. — Страшно было рассказывать все до конца. Да не поверили бы вы мне ни за что на свете. Я сейчас вот говорю, а у самого сердце от страха замирает: вдруг не поверите!! Господи…

— Хватит причитать, — оборвал полковник.

— Ведь как тогда произошло, когда Забулдыга появился? Он мне и Джентльмену что предложил? Да невероятное преступление! Да разве человеческую жизнь за деньги…

— Уведите его в подвал, — сердито сказал полковник. — Он мне надоел.

— Господин полковник! — почти закричал Андрей. — Дослушайте, ради бога! Забулдыга нам тогда сообщил… Мол, убил человека… Случайно… Открыл дверь, вошел, а тот в кресле сидит. Ну и стукнул ломиком. А у того человека альбомчик оказался. И снимочки там не простые. На извороте адресок и фамилия. Все они коммунисты. Смекаете, что за человек?

Полковник и Фиолетов молча уставились на Андрея, боясь остановить его вопросом.

— Вот и задумал Забулдыга торговлю людьми устроить. Ведь за каждого коммуниста восемь тысяч! Так газеты сулят, видел собственными глазами! Можно сказать, по этой причине и я у вас оказался, только мне не повезло.

— Забулдыге тоже, — не выдержал Фиолетов и замолк под взглядом полковника.

— Значит, — Андрей ближе наклонился к полковнику, — посылает Забулдыга фотокарточки, а вы ему в тайник денежки. Я эти денежки в зубы и к Забулдыге. Там этих снимочков — триста штук! Это же два миллиона четыреста тысяч рублей!!

— Кто убил Забулдыгу? — тихо спросил полковник. — Повтори!

— Джентльмен!

— Почему?

— А захотелось ему два миллиона и четыреста тысяч! Забулдыгу убил и повесил. Дом поджег. Остался я единственным человеком, который обо всем знает и при любом случае может продать его вместе с потрохами. Я ж его изучил как облупленного. Так перед глазами и стоит, гад. Вижу каждую его приметку. Издалека по походке определю!

— Ты тогда был с ним? — безразличным голосом спросил Фиолетов.

— Я к вам побежал, — от волнения Андрей даже приподнялся на стуле, — а он к нему! Забулдыга нам обоим назначил свидание на пять часов, а Джентльмен, видать, пришел в четыре. Смекаете? Он тут его и кончил.

— Альбом? — напомнил полковник.

— У него! — уверенно сказал Андрей. — Джентльмен человек торговый. Он сразу понял свою выгоду. А меня захотел с дороги убрать, как единственного свидетеля. Это он, точно, господин полковник. Его волчья повадка! Второй-то — Неудачник, мелкая шпана, как нитка за иголкой, одно слово, дурак, на такое дело не способный. А Джентльмен парень фартовый!

Пясецкий стукнул ладонью по столу и воскликнул.

— Облегчил душу! Сознался и помог нам! Похвально. Знаком ли тебе почерк негодяя?

— Джентльмен из бывших богатеев, — быстро проговорил Андрей. — Грамотный, но руки его не видал. Чего не пришлось видеть, то не пришлось. Врать не стану.

— Ну, может быть, — продолжал настойчиво полковник, — знакомые словечки и обороты? Прочитай и вспомни. — Он протянул Андрею лист бумаги, исписанный печатными буквами. — Не спеши… Читай!

— «Милостивый государь! — волнуясь начал Андрей. — Я надеюсь, что у вас было достаточно оснований убедиться в подлинности присланных фотографий. Они попали ко мне совершенно случайно вместе со шкатулкой. Меня совершенно не интересует политика, и я с одинаковым отвращением отношусь как к красным, так и к белым. Испытывая стеснительные денежные затруднения, а также сообразуясь с вашими объявлениями о награждении за выдачу адресов коммунистов, предлагаю некую коммерческую сделку на основе нашей личной совести и добропорядочности. Я регулярно буду высылать вам по почте определенное количество снимков, вы же — класть денежную сумму в обусловленное заранее место. Предупреждаю вас, сударь, что выслеживать меня вам не стоит, ибо при обнаружении малейшего подозрения данный альбом будет подвержен сожжению. В таком случае, я надеюсь, вы проиграете больше, чем выиграете. Мое уже старческое и немощное тело в любой момент готово проглотить точно отмеренную дозу смертельного яда.

В знак согласия вы завтра сунете деньги в буксы правого заднего колеса третьего вагона поезда номер шестнадцать. Дальнейшее изъятие подлежит моему усмотрению. Благополучием успеха будет моя следующая присылка очередной партии снимков. С глубоким уважением. Коммерсант».

Андрей, опустив письмо, посмотрел на хмурое лицо полковника:

— Это он, точно.

— Как видишь, — сказал Пясецкий, — коммерсант — человек предусмотрительный.

— Вы его проследите, — посоветовал Андрей. — Лягавых у вас хватит.

— Он на любой станции вынырнет из толпы и возьмет деньги, — зло проговорил Фиолетов. — Там лови его…

Полковник долго молчал, массируя мешки под глазами. Наконец посмотрел на Андрея.

— Мы ничего не знаем о вашем прежнем друге. Кроме его клички. Садитесь у стола и пишите. Приметы, связи. Возможные места жительства. А завтра с утра… Мы даем вам полную свободу действия — ищите на вокзалах, на базаре. Ходите, в конце концов, по квартирам. Но он должен быть найден. Большего не предпринимайте, если не хотите, чтобы повторилась ваша с ним последняя встреча. С сегодняшнего дня мы принимаем вас к себе на службу. Вы получите соответствующее денежное вознаграждение и необходимое удостоверение. Бумага и перо на столе.

Андрей поднялся со стула и бесшумно пересек кабинет по ковру. Он опустился в жесткое кресло полковника, осторожно взял в пальцы инкрустированную перламутром ручку и начал писать, низко склонившись над листом, старательно выводя буквы и от напряжения шевеля губами.

В кабинете было тихо. Полковник все так же задумчиво стоял возле пустых стульев, по-стариковски сгорбившись, вздернув широкие золотые погоны к розовым ушам. Фиолетов неподвижно смотрел в раскрытое окно.

Андрей не мог не обратить внимание на то, что полковник впервые сказал ему «вы». Является ли это предзнаменованием новых больших перемен? Возможно, вместе с соответствующим обещанным денежным вознаграждением и необходимым удостоверением бывший вор по кличке Блондин приобретает права на подлинную фамилию, человеческое достоинство и доверие других?

И как бы подтверждая мелькнувшие в голове Андрея мысли, поручик повернулся к нему.

— Федор Павлович, — проговорил Фиолетов. — Закончите писать и прошу зайти ко мне. Некоторые формальности, не больше.

Спустя час они вышли из «Паласа» вдвоем — оба небритые, сонные, медленно побрели по еще пустынным тротуарам. Солнце начинало накалять воздух. В тени домов стояла прохлада. Под ногами хрустели съежившиеся коробочки сухих листьев.

— Куда вы сейчас? — спросил Фиолетов.

— Есть у меня тут одна знакомая, — неопределенно ответил Андрей. — Случайно встретил. Сдает комнату.

— Она знает, кто вы такой? — поинтересовался поручик.

— Нет. Зачем ей это? — засмеялся Андрей. — Я для нее обычный человек. Пахан у нее очень строгий.

— Адрес придется сообщить, — сказал Фиолетов. — А ту вашу торговку краденым увезли в сумасшедший дом. Безнадежна совсем. Мы ее допрашивали. Свихнулась на почве любви. Что может быть более странным этого в наше время?

— Видели бы вы живого Забулдыгу, — буркнул Андрей.

— Есть гораздо важнее причины туда попасть, — весело перебил Фиолетов. — Например, хроническое отсутствие денег.

Поручик беззаботно засвистел, с любопытством поглядывая по сторонам.

— На свете много разных способов достать их, — равнодушно сказал Андрей.

— Конечно, — согласился поручик. — Но я предпочитаю самый верный — преданная служба: это бесценный капитал в рассрочку! Господи, как утомился. Ночь не сомкнул глаз. Те двое арестованных с электростанции… Устал. Сегодня крепко напьюсь, чтобы хоть на вечер забыться и отдохнуть. — Фиолетов кивнул на широкие витрины ресторана, закрытые опущенными жалюзи. — Вот мой ноев ковчег.

На площади они расстались, Фиолетов небрежно козырнул и зашагал вдоль домов развинченной походкой кавалериста и фланера.

Андрей повернул за угол и долго ходил по улицам, проверяя, не следят ли за ним. Город проснулся как-то сразу — еще час назад царила тишина и по безлюдным улицам прыгали воробьи, а вот уже несутся по булыжной мостовой грохочущие телеги, народ запрудил переулки, ведущие к базару, на площади послышались топот солдатских сапог и звуки духового оркестра. От движения пыль поднялась с дорог и деревьев, пронизанный солнцем воздух сделался мутным, желтым и горячим. В одном из просветов улицы мелькнул базар — разливное море голов. Оттуда дохнуло сплошным ревом возбужденных голосов. Обожженные засухой высокие акации стояли голые, земля под ними была вся устлана коричневыми дольками листьев.

Глава 11

Лев Спиридонович Курилев сидел у дальнего столика кафе «Фалькони» и с благодушием удачливого коммерсанта попивал кофе со сливками.

Андрей подошел к нему и увидел, как радостно дрогнуло лицо подпольщика.

— Ты жив, родной?! — пробормотал он, опуская счастливо вспыхнувший взгляд к блюдечку.

— И, думаю, надолго, — улыбнулся Андрей.

— Прекрасное занятие, — одобрительно буркнул Лев Спиридонович. — Что с тобой? Господи, во что они тебя превратили, мальчик. Краше в гроб кладут.

— Со мной это у них не выйдет. — Андрей сел за столик и потер воспаленные от бессонной ночи глаза. Он провел ладонью по колкой щетине и покачал головой: — Да, вид, наверно, непривлекательный… Пожалуйста, выслушайте меня внимательно.

Андрей коротко доложил о последних событиях. Курилев ложечкой ковырял свое пирожное, слизывая с кончика сладкий крем. Солнце палило сквозь листву дикого винограда, и на каменном полу веранды лежали дымные узоры.

— …Я, естественно, описал контрразведке не точные приметы Джентльмена. По моим данным им будет очень трудно найти вора, — закончил Андрей. — Вам же предлагаю — правильные. Вы сообщите эти данные как можно большему количеству верных людей.

— Ясно, — задумчиво протянул Лев Спиридонович, — значит, по-прежнему над подпольем висит топор. Продажа людей. Одна голова — восемь тысяч. Фирма… Трудно поверить. Какое изощренное негодяйство. Я догадывался, почему совершенно неожиданно двое наших товарищей с электростанции арестованы, но точно все-таки не знал.

— Я видел их, — сказал Андрей. — Они обречены. Помочь я бессилен. Аресты будут продолжаться, пока мы не завладеем альбомом.

— Значит, будут продолжаться расстрелы, — с горечью прошептал Лев Спиридонович. — У нас достаточно разветвленное подполье. Есть склады оружия, но мы скованы по рукам и ногам этой совершенно нелепой историей с альбомом.

— Не так уж она нелепа, — усмехнулся Андрей. — Первоначальные ошибки порождают будущие неудачи. Так мы вчера прозевали Лещинского, а сегодня, может быть, стоим на грани разгрома всей организации. Все взаимосвязано. Альбом пущен по рукам, и каждое перемещение его от сволочи к негодяю будет означать для нас новые провалы и расстрелы. Эстафета смерти. Не имеет значения, что эти негодяи — воры, спекулянты, контрразведка… Объявлена охота за черепами, и гон начался.

— Да, — согласился Лев Спиридонович, — необходимо понимать масштабы опасности. Положение… Между прочим, о девушке, которую ты тогда прислал ко мне…

— Она появляется здесь? — настороженно вскинул голову Андрей.

— Она мне понравилась, — уклончиво произнес Лев Спиридонович.

— Мне она тоже нравится, — сухо возразил Андрей.

— Насколько я понимаю, ее фотографии в альбоме нет?

— Вы что-то поручили ей? — со злостью спросил Андрей.

— Разве ты в ней не уверен?

— Как вы отважились подвергнуть риску ее жизнь? — вскипел Андрей. — Она еще совсем девчонка!

— Она нам очень нужна, — миролюбиво сказал Курилев. Андрей стиснул пальцы, отчужденно посмотрел на сидящего напротив него человека.

— Простите… Я имею право жить какое-то время, беспокоясь только о работе? Теперь у меня сердце не на месте.

— Ты любишь ее, — догадался Лев Спиридонович и задумался. — Понимаешь, она сама напросилась. Хотя ты прав. Я учту твои слова.

Андрей расцепил пальцы и потянулся к пачке папирос, выбрав одну, с наслаждением понюхал табак и продул мундштук.

— Лев Спиридонович, вы в коммерции собаку съели. Скажите, какие сейчас возможны законные пути доставания денег?

— Крупная сумма?

— Средняя. Но довольно солидная.

— И законно?

— Да.

— Таких путей нет, — решительно сказал Курилев. — Все, что делается у деникинцев, все противозаконно и пахнет уголовщиной.

— Это по нашим законам, — улыбнулся Андрей.

— А по ихним, — Лев Спиридонович загнул палец, — спекуляция… шантаж… ростовщичество… Мало? Воровство и бандитизм…

— А если серьезно?

— Пожалуй, самое распространенное — это спекуляция на поставках армии. В армейский котел гонят все — гнилые сапоги, лапти, английские шинели, прелое зерно…

— Что мне необходимо, если я захочу продать армии… Ну, допустим, пять вагонов лаптей?

— В первую очередь, — сразу ответил Курилев, — официальное должностное лицо, которое сможет вас рекомендовать военному интендантству. Так сказать, уважаемый поручитель.

— Что от меня имеет данное лицо?

— Комиссионные.

— Большие?

— Жить можно.

— Если данным лицом будет офицер контрразведки?

— Бог мой… Об этом можно только мечтать.

— Что вы можете предложить интендантству как преуспевающий коммерсант?

Курилев на несколько минут ушел в молчаливые вычисления.

— Я торгую кофе… У меня есть связь с контрабандой… Турецкий кофе отличного качества…

— Тогда договорились, — сказал Андрей. — Будете сегодня вечером в ресторане на Павловской площади. Познакомлю лично с офицером контрразведки поручиком Фиолетовым. Чем черт не шутит, а?

Лев Спиридонович склонил голову в знак согласия. Андрей поднялся из-за столика.

— Мне пора. Итак — жду в ресторане, Лев Спиридонович.

— Всего, Андрюшка, — попрощался глазами Курилев. — Будь осторожным.

— Свободно? — сразу подскочил к Льву Спиридоновичу хлыщеватый молодой человек в соломенной канотье. Оглянувшись по сторонам, доверительно наклонился и зашептал: — Разрешите представиться? Коммерсант Пшибевский. Имею прекрасную партию хрома. Я знаю, с кем говорю. Моя кожа — ваши подошвы. Обуваем армию Деникина!

— Мерси, — холодно проговорил Лев Спиридонович. Молча отсчитал деньги за кофе и положил на край стола. Вежливо приподнял шляпу. — Бон жур!

— Жмот! — бросил ему вслед коммерсант Пшибевский и смел в ладонь оставленные деньги.

Андрей почти бегом взлетел на третий этаж. Не нажал на кнопку звонка, а застучал кулаками. Дверь распахнулась. Растерянная Наташа остановилась в проеме, испуганно глядя на тяжело дышащего худого человека с глубоко ввалившимися глазами.

— Ты… — сказала она и заплакала.

— Вот тебе на, — грубовато засмеялся Андрей, обнимая ее за плечи. — Разве так радуются?

В коридоре показался старик — отец Наташи. Он сердито закричал:

— Наталья! Ты ведешь себя недопустимо! Стыдись!

— Ах, оставьте, папа, — прошептала она, улыбаясь сквозь слезы. — Видите, он вернулся.

Старик презрительно оглядел Андрея — его измятую грязную рубашку, пиджак с оторванными пуговицами.

— Надеюсь, — сухо проговорил он, — вам удалось выпутаться из той подозрительной истории?

— Даже очень удачно, — вежливо ответил Андрей.

— У вас документы в порядке?

— В идеальном, — весело бросил Андрей.

Старик демонстративно повернулся спиной и ушел в свою комнату. Андрей покрутил головой и вздохнул:

— Не любит… Что я ему сделал?

— Отнял меня.

— Богу богово, кесарю кесарево.

— Ты забываешь, что он только отец.

— Хочешь, я ему скажу, что я твой муж?

— Ты с ума сошел?

— Не возражаю… С того момента, как увидел тебя!

— Ты страшно похудел…

— Сидел на диете…

— Тебя били?

— О чем ты?

— Я поцелую тебя.

— Я за этим и пришел.

— Теперь уйдешь?

— Мне надо еще кое-что сказать.

— Говори.

— Я люблю тебя.

— Тебя здесь давно ждут. Входи…

Он переступил через порог, открыл дверь в комнату Наташи. Ударило в глаза светом из распахнутого окна, белизной кровати с никелированными шарами. Пахнуло натертым воском полами, ромашкой и теплым деревом мебели.

Андрей опустился в кресло и вытянул ноги. Он вздохнул глубоко, с облегчением, прислонил затылок к мягкой спинке. Наташа двигалась бесшумно, чуть позванивая посудой. Андрей смежил веки и не почувствовал, как заснул, привалившись к ручке кресла, дыша ровно и тихо.

Вечером Андрей был в ресторане. Выпив, он в расстегнутом пиджаке и сдвинутом набок галстуке бродил между столиков, пытаясь найти знакомых. Его толкали, перед ним извинялись, он раскланивался, натыкаясь на официантов.

Фиолетов увидел Андрея и весело закричал от своего стола:

— Явился?! Жук древесный! Ну садись! Пей! — поручик пьяно шатался, упавшие на лоб волосы мотались по лбу, покрытому испариной. — Знакомься… Называй, как угодно, — Фифа, Лека, Лика…

— Лека, Лека! — с хохотом представилась пышная блондинка с фальшивыми драгоценностями на глубоко обнаженной.

— Я… Я гуляю, — Андрей резким движением руки чуть не опрокинул бутылку. — Жизнь продолжается, господин поручик… Мы еще покажем себя.

Ему налили водки, он выпил со всеми, закурил душистую папироску, окутываясь дымком.

Вспотевший красный тапер гремел на рояле, колотя по клавишам ломкими пальцами. На крошечной эстраде извивались танцоры, лихо выбивая чечетку на прогибающихся досках. Сновали официанты, балансируя с подносами над головами сидящих. Из кухни валил чад, смешиваясь в зале с запахом пудры и духов.

— Боже ты мой, — воскликнул Андрей, — как живут люди.

— Это не люди, — хохочет Фиолетов. — Это отбросы. Это все — помойка. Дорогая, красивая помойка.

— Поручик, — Лека грозит пальчиком. — Бесстыдник…

— Вы цветок среди дерьма, — Фиолетов на лету поймал ее ручку. — Вы Фифа.

— Лека…

— Нет, Фифа!

— Мы будем употреблять вас на десерт, — пьяно кричит Фиолетов. — Официант! Не вижу десертных ножей. Как яблоко. Сначала кожуру… Белую шкуру… Нежную кожицу… Ты с кем раскланиваешься, Блондин? На кого смотришь?

— Солидный человек, — объясняет Андрей. — Такие дела проворачивает.

— А он может за нас заплатить? — Фиолетов стучит кулаком по столу, глаза у него воспаленные и злые.

— Он, если захочет, весь ресторан купит!

— Зови! — командует поручик.

Андрей подходит к столику у окна и говорит Льву Спиридоновичу, который невозмутимо доедает отбивную:

— Господин поручик приглашает вас к себе в компанию. Не откажите в любезности, господин Курилев. Всенижайше просим.

— Что ему от меня надо? — громко спрашивает коммерсант.

— Только ваше любезное присутствие, — кланяется Андрей. Лев Спиридонович долго соображал, жуя челюстями, потом бросил на стол накрахмаленную салфетку и тяжело поднялся. Он подошел к Фиолетову и, коротко кивнув, сказал солидным баском:

— Прошу любить и жаловать: ваш покорный слуга… Лев Спиридонович. Коммерсант.

— Садитесь, — вежливо пригласил поручик. — Поскучайте с нами, Лев Спиридонович. Откуда вы знаете моего… товарища?

— Его? — Курилев равнодушным взглядом скользнул по Андрею. — По роду должности мне приходится сталкиваться со многими людьми. Самого различного сорта. Возможно, встречались. Не помню.

Он остановил руку поручика, наливающего полный, до краев, бокал.

— Господа, я должен перед вами извиниться. Я не располагаю большим временем. Через полтора часа меня ожидает деловое свидание с генерал-интендантом Кириллом Юрьевичем Смирновым.

— Самый неумолимый генерал из всех интендантов мира, — сказал Фиолетов.

— Неподкупный рыцарь, — кивнул головой коммерсант.

— Когда-нибудь он вас вздернет на телеграфном столбе, — пообещал поручик. — Как того купца, что вздумал подсунуть ему гнилые сапоги.

— Общение с Кириллом Юрьевичем ко многому обязывает, — важно проговорил Курилев. — Мы работаем с солидными поручителями.

— По какому принципу вы их выбираете? — заинтересовался поручик.

— Поручитель, или, по-иному, посредник, — Лев Спиридонович отпил глоток вина и поставил бокал на край стола, — получает, как правило, довольно крупные комиссионные. Мы заинтересованы, чтобы он был безупречен. Бедные, простите, не очень хорошо материально обеспеченные офицеры весьма дорожат своей служебной и личной репутацией. Это их единственный, но верный капитал. Мы ставим на него. И в редком случае проигрываем. Чаще обе стороны имеют полное удовлетворение. Нам нет смысла подсовывать залежалый товар. Мы рассчитываем на продолжительные торговые взаимоотношения.

— Вы хотите сказать, что прикрываете свои махинации честными именами боевых офицеров?

— Мы подкрепляем честные коммерческие сделки государственной совестью неподкупных воинов, — сухо возразил Курилев. — В торговле слишком много развелось всякой дряни. Власти должны знать, с кем иметь им дело.

— Небось, лезут к вам всякие пфендрики? — презрительно фыркнул поручик.

— Я о себе скромно умолчу, — потупил голову коммерсант. — Но на этой неделе поручителем одного моего коллеги был господин генерал-губернатор. Речь идет о поставке армии метел.

— Что?! — Фиолетов протрезвел. — Метел?!

— Представьте себе, — развел руками Курилев. — Можете проверить. Вагоны стоят на седьмом пути…

— Черт знает что, — прошептал потрясенный Фиолетов.

— Метелки! — заливисто хохотнула блондинка. — Прелестно!

— Цыц! — Фиолетов сверкнул на нее глазами и резко повернулся к Льву Спиридоновичу всем корпусом. — А между прочим, я могу это проверить… Вы знаете меня?

— Извините, первый раз вижу, — холодно сообщил коммерсант. Он колыхнул в бокале вино. — Ваше здоровье, мадмуазель.

— У генерал-губернатора могут быть из-за вас большие неприятности, — серьезно проговорил Фиолетов.

— Вы так думаете? — поднял брови Курилев. — В таком случае они могут возникнуть у половины генерального штаба. Вы считаете, что активная помощь в снабжении армии всем самым необходимым является нарушением служебного долга?

— Черт подери! — выругался поручик. — Так почему же отлетают на второй день солдатские подметки и разваливается конская сбруя?

— Потому что, — веско сказал Курилев, — определенные организации сквозь пальцы смотрят на недобросовестных проходимцев… Которые Христа продадут и еще торговаться станут.

— Бить их надо, — зло бросил Андрей. — Он поставил локти на стол и наклонился к коммерсанту. — Лев Спиридонович, займите нужную сумму… Ей-богу, с возвратом. Вот тебе крест…

— Перестань! — оборвал его поручик.

— Принципиально не даю в долг, — засмеялся Курилев. — Нет ничего труднее — богу молиться, родителей почитать да долги отдавать.

— Не очень много, — взмолился Андрей.

— Не уговаривайте, — закрылся ладонью Курилев. — По долги, не по грибы… Или, как у нас говорят: долги собирать, что по миру идти: бери что дают, да еще кланяйся… Я лучше, господа, уплачу за ваш стол. В знак доброго знакомства. Официант!

— Не беспокойтесь, — перебил его Фиолетов. Он задумался, чиркая кончиком ножа по скатерти. — Лев Спиридонович, не могли бы вы завтра уделить мне минуты две?

— С удовольствием, — Курилев поднялся на ноги. — Я обедаю в кафе «Фалькони» в три часа. А сейчас, господа, я удаляюсь. Коммерция требует точности.

Фиолетов звякнул под столом шпорами и опустил голову, сверкнув набриолиненными волосами.

Курилев поклонился и пошел к выходу, на ходу бросив деньги на свой столик. Андрей с восхищением посмотрел ему вслед:

— Вот это мужик!

Поручик трезво улыбнулся и налил всем из графинчика:

— Ай да наш генерал-губернатор! Древний дворянский род. Метелки?!

— Жить-то надо, — вдохнул Андрей.

— Да, — весело согласился Фиолетов. — Жить чертовски хочется. Но не собакой. Человек без денег — хуже собаки. Выпьем за жизнь!

— И за любовь! За любовь! — подхватила блондинка.

— Фифа! — пьянея, закричал Андрей. — За господина поручика! До дна-а!

— Шампанского! — поручик выплеснул за спину водку. Бледный, поднялся за столом, глазами выискивая официанта. — Человек! Шампанского, живо-о!

Андрей показал Курилеву на крайний столик у зеленой стены винограда, а сам пошел в соседнее помещение. Устроился поудобнее: заказал стакан холодного молока и пирожное, бросил перед собой пачку папирос.

Спокойный голос Курилева проговорил из-за виноградных стеблей:

— Идет…

Пригубливая маленькими глотками молоко, Андрей смотрел, как по ступеням поднимаются посетители, рассаживаются в плетеных креслах. На веранде было прохладно от листвы виноградных лоз и политых водой каменных плит пола, а там, на улице, жаркое марево колыхалось над раскаленным булыжником.

Назавтра Андрей встретился со Львом Спиридоновичем на улице. Пошли рядом, стараясь говорить, не поворачивая головы друг к другу.

— Разорил он меня, — пожаловался Курилев. — Знаешь, сколько я ему сунул? Уму непостижимо. Полный баульчик. А еще надо дать всяким интендантским сошкам… Каждый лапу протягивает.

— Вы, спекулянты, три шкуры дерете, — ответил Андрей. — В накладе не останетесь.

— Господи! — ужаснулся Курилев. — В накладе? Да ты знаешь эти цены? Караул кричать хочется! Эти деньги должны пойти в партийную кассу. У нас кругом дырки — семьям арестованных помочь надо? Надо! Передачи в тюрьму? На подкуп надзирателей! А оружие?! А мы их в пасть контрразведчику. На, милый, жри. Проматывай их по ресторанам! Транжирь на девок!

— Все окупится, Лев Спиридонович, — сказал Андрей и передал ему несколько исписанных листков.

— Здесь приметы и возможные адреса тех воров — Джентльмена и Неудачника. Пусть ваши люди включатся в поиск. Учтите, что и контрразведка занимается тем же. Сейчас самое главное — во что бы то ни стало первыми напасть на след альбома.

— Нам бы их фотографии, — сказал Курилев.

— Их нет даже в контрразведке. Когда белые вошли в город, уголовники сожгли тюремный архив. Поэтому я так ценен для полковника. Предлагаю следить за базарами. Они могут появиться на вокзалах. Возможно, прячутся на каких-то воровских квартирах.

— Что предпринимаешь ты?

— Хожу по городу, — усмехнулся Андрей. — Я думаю, они попытаются избавиться от меня. Я им особенно опасен. Они это понимают.

— Мы можем подстраховать тебя, — предложил Курилев. — У нас найдутся лихие парни.

— Не стоит, — отказался Андрей. — Больше людей — больше неожиданностей. Здесь мы расстаемся. Быстрее проворачивайте кофейное дело.

— Завтра. До свидания. Будь осторожен.

Лев Спиридонович свернул в переулок.

Глава 12

Громадное, закопченное дымами паровозов здание вокзала гудело от голосов и топота ног. Тысячи людей бесконечным потоком бежали по лестницам, волочили мешки, тащили какие-то сундуки, обитые полосами белой жести. Многие вповалку лежали на деревянных лавках и на полу. Длинные очереди вились к будке с холодной и горячей водой. Дежурный по вокзалу что-то кричал, сложив ковшом кисти рук у рта, в человеческое поле, устилающее сплошным ковром все переходы, комнаты и зал, вдруг начинало шевелиться, словно растревоженный муравейник. Одни бросались к дверям, ведущим на перрон, другие начинали бессмысленно метаться в разные стороны. Раздавался плач детей, вопли придавленных, крики…

— Ни в коем случае не брать, — давал последние указания Фиолетов.

Они стояли в тесной комнатушке дежурного — поручик и несколько агентов, среди которых был и Андрей.

— Арестуем потом. А сейчас выследить того, кто возьмет деньги из буксы. Запомнить его приметы. И, главное, узнать, где он живет, с кем встречается.

Андрей внимательно приглядывался к окружающим его людям. Это были неприметные личности, одетые в солдатские шинели, зипуны. В разбитых сапогах и веревочных лаптях, небритые, они держали в руках мешки и свертки, толпились возле Фиолетова, пряча в рукавах незажженные цигарки.

— С богом, — сказал поручик. — Идите!

Андрей вышел последним. Он бродил по перрону, переступая через груды чемоданов, проталкиваясь за спинами толпящихся у рельсов. Вот людская река взволновалась, она волной выхлестнулась от стен вокзала. Раздался долгий паровозный гудок, и зеленые пассажирские вагоны, вперемешку с рыжими товарными, застучали колесами, подкатили к перрону. Они еще не успели остановиться, как сотни рук потянулись к поручням, в окнах замельками возбужденные лица, а по жестяным крышам побежали фигуры, волоча за собой тяжелые корзины, ящики и баулы.

Андрея словно подхватило водоворотом, он ничего не видел и не слышал, кроме оскаленных ртов, потных затылков, бабьих платков и криков. Над ним проплывали чемоданы, из распоротых мешков сыпалась едкая соль, вываливались какие-то тряпки.

Третий вагон оказался в стороне. Работая локтями, с трудом вырываясь из жарких тисков взбудораженной толпы, Андрей бросился туда. Это был пассажирский. Обвешанный гирляндами людей, штурмующих его двери и окна, с крышей, напоминающей остров, на который высадился экипаж потонувшего корабля, вагон, казалось, рухнет под тяжестью человеческих тел. Пробиться к буксе заднего колеса было просто невозможно, там, у входа, бушевало настоящее побоище. Взлетали кулаки, кто-то плакал навзрыд.

Паровоз несколько раз прокричал и дернул состав. Звон буферов прокатился по перрону. Крики и шум усилились. Вагоны медленно покатились по рельсам, срываясь с подножек, падали люди и чемоданы. Оставшиеся тяжелой толпой бежали следом, грозя и проклиная все на свете.

Андрей вырвался к стене вокзала, прижался к ней спиной, почти с ужасом смотрел на это обезумевшее от отчаяния стадо.

«Вот оно, — подумал он, — лучшее доказательство безнадежности положения белых. Это же не только мешочники. Бегут из города лавочники и богачи. Не в каретах и собственных „фордах“. На крышах пассажирских поездов и в вагонах для скота…»

Андрей вернулся в комнатушку дежурного по вокзалу. Фиолетов только посмотрел на него и опустил голову. Он сидел за столом, широко расставив локти, и мрачно смотрел на чернильные пятна, расползшиеся по старому сукну. Один за другим возвращались агенты. Они молча рассаживались по стульям, расставленным вдоль стен. Поручик морщился, нетерпеливо постукивая пальцами, и не смотрел ни на кого.

— Да там не приведи бог, — пробормотал кто-то, — чуть по стене не размазали. Мать моя родная!

Наконец раздался дребезжащий звонок телефона. Фиолетов схватил трубку.

— Да! Да! Поручик Фиолетов… Что?! Благодарю. До свидания.

Он повесил трубку и насмешливо оглядел сидящих перед ним людей.

— Итак, господа сыщики, — в голосе его были злость и презрение, — на полустанке проверили буксу. Она пуста. А ведь я сам, собственными руками, в депо положил туда сверток. Как это понимать?

Взгляд его остановился на Андрее, и тот, под молчаливое одобрение других, хмуро проговорил:

— Ничего так, господин поручик, не сделаем. Там же столпотворение вавилонское. Шут его знает, как гроши вытащили? Ума не приложу. Может, их там несколько человек. Схватить еще можно, но уследить? Ни в коем разе.

— Вам бы блох ловить, а не врагов отечества, — сердито сказал Фиолетов и вышел из комнатушки, громко хлопнув дверью.

Фиолетов пересекал площадь, когда возле него приостановился конный экипаж и на булыжник легко спрыгнул с подножки офицер в погонах капитана. Поручик когда-то встречался с ним, но сейчас никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах впервые увидел эти элегантно подстриженные усики, просоленные сединой, аккуратные бачки и острый дамский носик над пунцовыми губами.

— Не узнаете? — засмеялся капитан, по-товарищески чуть трогая Фиолетова за плечо. — Ну вспомните, вспомните… Да полковника Чудного вместе провожали на фронт. Господи боже мой, как мы тогда нахлебались!

— Здравствуйте, — поручик дернул руку к козырьку фуражки. — Весьма сожалею, капитан, но не имею времени. Служба.

— Чертова служба, — словно не замечая недружелюбных ноток в голосе Фиолетова, капитан подхватил его под локоть и зашагал рядом. — Нам бы с вами чаще встречаться. Творили, так сказать, общее дело, а личных взаимоотношений почти нет. А зря, господин поручик. Наши доблестные войска ведут ожесточенные сражения. Лучшие люди России погибают под пулями и штыками… бросая последний затухающий взгляд вперед — там Москва…

— Я знаком со сводками с фронта, — насмешливо проговорил Фиолетов. — В чем дело, капитан? Что за нравоучительный тон? К чему все это?

— Долг и честь любого офицера, — продолжал невозмутима капитан, — снабжать армию доброкачественными продуктами, амуницией и боеприпасами. Мы не можем отдать снабжение войск на откуп казнокрадам и спекулянтам. Нет более страшного преступления, чем грабить солдата и наживать целые состояния на махинациях и аферах.

— Ценю ваше искреннее возмущение, — сухо сказал Фиолетов, — но не вижу причины для таких откровений!

Капитан внимательно посмотрел на поручика и, расправив плечи, щелкнул каблуками.

— Имею честь… Капитан Переверзеев. Отдел снабжения при канцелярии его превосходительства генерал-интенданта Смирнова.

— Поручик Фиолетов, — небрежно произнес поручик и тонко улыбнулся. — Контрразведка.

Они медленно зашагали по улице, приглядываясь друг к другу, за ними, в отдалении, цокали копыта и тарахтел колесами конный экипаж с извозчиком на козлах.

— Вы еще недостаточно опытны в коммерческих делах, — неожиданно сказал капитан, — но, видимо, удачливы от рождения.

— Благодарю, — склонил голову поручик. — Чем обязан такому комплименту?

— Большая партия кофе — очень ценное для армии приобретение, — капитан сунул пальцы под ремень и подбоченился. Клинок неловко заколотился о его толстые икры.

«Ноги лавочника, — с раздражением подумал Фиолетов, смеривая взглядом низкорослого упитанного капитана в лихо, по-фронтовому заломленной фуражке. — Из бывших лабазников… Из грязи в князи…»

— …Кофе нынче дефицит. Отличный турецкий кофе — мечта офицера на передовой, когда с неба дождь, а в окопах слякоть. Кофе оторвут у нас с руками. Мы всячески поддерживаем людей, которые способствуют лучшему снабжению армии…

— Весьма польщен, — хмуро обрезал Фиолетов. — Надеюсь, что поручительство за уважаемого коммерсанта не есть караемое законом преступление?

— Мы не поощряем поручительства, — быстро ответил капитан, — но почему бы боевому офицеру и не заработать на комиссионных? Не так ли?

Фиолетов отчужденно промолчал. Капитан повернул к нему свое круглое, гладкое лицо:

— Небольшими партиями мы разослали кофе по следующим адресам: действующие части, генерал-губернатору… в штаб армии и лично самому главнокомандующему.

— Только не надо благодарностей, — холодно засмеялся Фиолетов и заслонился выставленными вперед ладонями.

— Их не будет, — спокойно сказал капитан. — Все кофе залито керосином. Каждый мешок. Весь вагон.

Фиолетов побледнел.

— Не может быть! Глупо шутите, капитан.

— Дело пахнет военно-полевым судом. Вас разжалуют в солдаты и сошлют на передовую. Или смертная казнь как мздоимцу и казнокраду.

— Надо доказать, господин капитан!

— Составлен акт.

— Залито керосином… Или просто порченая партия?

— Профессиональный интерес? — спросил капитан. — Бог его знает. Думаю, что этим могла бы заняться контрразведка.

Фиолетов остановился и, крепко взяв капитана за пуговицу, притянул к себе. Он тихо сказал:

— Вы думаете, что дело так безнадежно?

— О, помилуйте! — воскликнул капитан. — Безнадежных положений не существует, если положение в руках умных людей.

— Понимаю, — прошептал Фиолетов и не спеша окинул капитана взглядом с ног до головы.

Тот стоял в развязной позе, выпятив грудь с одной-единственной круглой медалью за русско-японскую войну девятьсот пятого года. Поручик знал, что на оборотной стороне ее выбиты слова, ставшие потом посмешищем всей России: «Да вознесет вас господь в свое время…»

«Ах ты ж Аника-воин! — с ненавистью подумал о нем Фиолетов. — Тыловая крыса. Это же надо, пройти шесть лет кровавой мясорубки и не заработать ни одной фитюльки. Гнус, И ты мне смеешь намекать?!»

— Послушайте… вы! — чеканя слова, с брезгливостью проговорил поручик. — Я — офицер разведки. Я вас… в порошок! Не сметь меня шантажировать!

— Для вас возможны неприятности, — растерялся капитан. — Я с искренней целью. Пока генерал-интенданту не сообщили об акте…

— Не все продается и покупается, любезный! — оборвал его поручик. — Вы в армии, а не за прилавком!

Фиолетов круто повернулся на каблуках и пошел назад. Поравнявшись с экипажем, он вскочил на подножку, упал на кожаные подушки и яростно закричал:

— Гони!

Извозчик, встрепенувшись, захлестал кнутом по спине лошади, бросившейся в галоп.

На одной из тихих улочек поручик приказал извозчику остановиться. Он вышел из коляски и пошел по узкому тротуарчику, взглядывая на номера двухэтажных кирпичных домиков с резными наличниками окон. Во дворе висели веревки с выстиранным бельем, бродили козы. Над дверями лепились размалеванные вывески различных мастерских, фотографий и парикмахерских.

Недавно, неделю назад, поручик был здесь, оформлял с коммерсантом Курилевым сделку по продаже армии партии кофе. Сейчас он с трудом нашел тот же приземистый домишко, на котором тогда висела позолоченная вывеска торговой фирмы. Фиолетов остановился от неожиданности, не увидев ее. Там, где она должна быть, темнело пятно и торчали ржавые гвозди.

Поручик забарабанил кулаком в дверь. Прошло минут пять, пока согнутая старостью старуха не открыла тяжелые створки. Распахнув их, не обращая внимания на возмущенные крики женщины, Фиолетов взбежал по деревянной лестнице на второй этаж и увидел две смежные пустые комнаты. На полу валялась скомканная бумага и лежали ивовые корзины, полные толстых конторских книг, прошнурованных по обрезу обложек. Венские гнутые стулья уже были покрыты пылью. На письменном столе стоял гипсовый бюст бога торговли Меркурия с отбитым носом.

Поручик быстрыми шагами прошел из комнаты в комнату. Он резко обернулся к вошедшей старухе.

— Где господин Курилев? Что это значит? Почему здесь такой ералаш?! Отвечайте!

Старуха с недоумением посмотрела на него и покачала головой:

— Господи, крика-то сколько… Да съехал господин Курилев. Расплатился сполна… Освободил помещения. Теперь сдаю внаем. Теплые помещения. Рамы двойные, новые…

— Куда он съехал? — неторопливо спросил Фиолетов.

— Да что я — полиция? — возмутилась старуха. — Я за чужими людьми следом не бегаю. У каждого свое дело. Нос не сую в чужие сундуки.

— Но, — уже тише проговорил поручик, — может быть, он вам говорил — куда, зачем? Слыхали кое-что краем уха?

— Ни ухом, ни глазом, — сердито перебила старуха. — Порядочный, всеми уважаемый человек. Чего я буду шпионить за ним? Он деньги платил исправно. Да и вы тут не первый раз, господин офицер. Я ведь помню, как вы здесь появлялись. Вместе с ним, с господином Курилевым! Чуть не в обнимку! Коньячок пили!

Глаза у старухи были злые, с ожесточенным блеском. В шамкающем рту торчали пеньки зубов. На тощей шее, как поршень, ходил кадык.

«Ну и ведьма, — подумал с отвращением поручик. — Она глупа… и всего боится… Черт с ней! Обвели меня вокруг пальца, сволочи спекулятивные…»

Фиолетов молча обошел старуху и застучал каблуками по ступеням лестницы. Он выбежал из домика и, щурясь от слепящего солнца, направился к извозчику.

«Но капитану меня на этом не взять, — думал поручик, устраиваясь на кожаных подушках. — Шантаж не получится! Ни копейки не дам. Акт составили… Пока я в контрразведке, ни один самый отъявленный негодяй из интендантов не посмеет бросить на меня косой взгляд… Залитый керосином кофе? Таинственное исчезновение коммерсанта Курилева? Это диверсия. И каждый, кто будет связан с таким делом, станет соучастником не уголовного, а политического преступления. А в наше время это чревато… Кто меня свел со спекулятивной шкурой?.. Когда это было?.. Да, в ресторане… Блондин!..»

Глава 13

Андрей возвращался домой. Он шел теми трущобами, которые окружают вокзал, — продымленные, закопченные здания словно вгрузли в землю. Расшатанные камни мостовых поросли травой. Казалось, что все эти кирпичные дома, полуразрушенные заборы и обвалившиеся сараи смешали в одну кучу, а потом вывалили вдоль пропахшей углем и паровозной гарью песчаной насыпи железной дороги. Здесь улицы не имели названий, а под жестяными колпаками редких фонарей торчали цоколи разбитых лампочек. В сточных канавах не высыхала грязь. Приземистые, покосившиеся, однообразно темные, с выкрошившимися углами и разбитыми стеклами в чердачных окнах рабочие бараки и ночлежки выстраивались в унылый лабиринт.

Вот уже какой день Андрей бродил по улицам и окраинам, заходил в пивнушки, толкался у ворот кустарных заводиков, разглядывал людей на пристанционном базаре.

Шел усталый, волоча ноги. Было темно. Луна, трудно пробиваясь сквозь тучи, сочила вялый зеленый свет. Он собирался на горбах булыжников, стоячими лужами натекал на раздавленные временем ступени крылец и плыл по слепым окнам.

Несколько раз Андрею чудилось, что за ним кто-то идет. Он прислушивался, но снова было тихо на пустынной улице, только далеко кричали лягушки, да на станции гремели буфера вагонов.

Когда проходил около ворот, створки их скрипнули, раздался шорох и прямо перед Андреем брызнул, расколовшись о стену, черный кирпич. Он отшатнулся в сторону, схватился руками за усыпанное осколками лицо. Раскрыв глаза, кинулся в деревянные ворота. Пересек двор. Подтянулся на руках и перевалил тело через забор. Впереди слышались торопливые шаги и частое дыхание. Они то удалялись, то Андрей почти хватал руками чью-то ускользавшую фигуру.

— Сто-о-ой! — закричал он.

Где-то злобно залаяла собака. Обливаясь потом и задыхаясь, Андрей прыгал в какие-то ямы, карабкался по склону. Ему в руки попался камень. Он швырнул его наугад в темноту. Там болезненно вскрикнули.

— Сто-о-ой!

Он забыл, что имел оружие. Ему казалось: тот человек рядом. Кругом стены. В крошечном мраке живое шевелящееся тело. Его не видно, но оно здесь.

— Пришью, сволочь, — сказал Андрей и, раскинув руки, пошел напрямую.

— Обожди… Стой, — послышалось из темноты.

— Выходи!

— Я все скажу… Не трогай меня.

— Ты кто?

— А не пришьешь? Твоя взяла… У меня нож. Слышишь? Лучше не трогай.

— Я тебя с ножом возьму… Вылезай!

— Уйди с дороги, не глотничай!

— Убежишь!

— Твоя взяла.

— Бросай перо!

Финка звякнула о камни. Андрей подобрал ее и, схватив человека за плечо, вытолкал его из сарая. Перед ним стоял оборванец.

— Ну, жиган, толкуй.

— Отпустишь?

— Там решим… Говори!

Оборванец опустился на землю, задрал штанину, осматривая расшибленное колено.

— Кто тебя подговорил? — не выдержал Андрей.

— Я его не знаю…

— Какой он из себя?

— Обыкновенный… Он мне тебя показал на улице.

— Хотел меня пришить?

— Сам понимаешь…

— Много за это получил?

— Э-э, — пренебрежительно хмыкнул оборванец, — задаток. Видать, жмот попался.

— Я тебе дам больше, — предложил Андрей. — За что?

— Покажешь того человека.

— Лягавого из меня делаешь?

— От одного раза не умрешь. А деньги дам не малые. И задаток получишь.

Оборванец долго молчал, потом с отчаянием махнул рукой:

— А-а, все равно жизнь в копеечку. Гони гроши. В субботу ожидай меня у вокзала. Там мы с ним встречаемся. Утром, как часы десять пробьют. Не забудь остальные гроши, а то шиш я тебе его покажу!

Андрей кинул ему в ноги пачку денег, насмешливо проговорил:

— Смотри же, не прогадай. Утром у вокзала.

И пошел от него, грея в ладони полированную рукоять финки.

Домой он пришел поздно. В маленькой комнатушке, которую ему выделила Наташа, торопливо переоделся, сменив засыпанную кирпичной пылью и разорванную рубашку. Наташа не входила, он слышал ее беспокойные шаги в коридоре и у дверей кухни.

— Есть теплая вода, — закричала она, тихонько постучав. — Будешь умываться?

— Обязательно! — бодрым голосом ответил Андрей. Он закатал рукава рубашки и с полотенцем через шею вышел в коридор. В темноте обнялись, и она зашептала на ухо:

— Господи, где ты бродишь? Каждый день… С утра до вечера… Ужин на столе…

Когда Андрей входил в столовую, он быстро спросил Наташу, увидев у стола только два стула:

— Что, отец опять бастует?

— У меня из-за него голова кружится, — пожаловалась Наташа. — Мне его жалко… Пойми, у него такой характер…

Андрей вышел в коридор и тихонько постучал в дверь.

— Да! — раздался голос.

— Никодим Сергеевич, Наташа уже подала на стол.

— Так что?

— Идите ужинать. Мы ждем вас.

— Я, надеюсь, пока еще хозяин этого дома? — ядовито спросил старик.

— Безусловно.

— Благодарю, — с ехидством воскликнул старик. — В таком случае, я позволю себе принимать пищу, когда захочу. Не приспосабливаясь к желаниям квартиранта. Всю жизнь я следовал порядку и закону. Я благонамеренный обыватель! Да-с! Закону и порядку! Мой дом — моя крепость. Да-c! Кстати, вы обязаны вносить квартирную плату за комнату.

— Простите, — сказал Андрей. — Я как-то сразу не догадался.

— Куда уж вам! — почти радостно закричал старик. — Это так трудно!

Андрей крутнул головой и пошел в столовую. Сел за стол и посмотрел на Наташу растерянными глазами.

— Ну что?

— Отказывается…

— Я принесу ему в комнату.

— Да, конечно, — пробормотал Андрей. — Иначе он еще умрет с голода. Какой уже день тянется его бойкот?

— Не беспокойся, — весело фыркнула Наташа. — Когда ты уходишь, он не вылезает из кухни. Я не успеваю ему подавать.

— Сколько же я должен платить за комнату? — задумался Андрей.

— А-а, — догадалась Наташа. — Это что-то новенькое. Квартплата?

— Может быть, мне в самом деле надо уйти от вас? — спросил Андрей. — Жили вы мирно и спокойно…

Она села напротив, подперла щеку кулаком и серьезно взглянула ему в глаза.

— Плохо жили… Тебя не было. Когда тебя нет — заканчивается жизнь.

— А когда я есть, ты меня не кормишь, — пожаловался он. Наташа краем ложки постучала о тарелку.

— Когда я ем, я глух и нем.

Подвинула жареную картошку, пристроилась у стола, положив подбородок на кулаки.

— А ты чего не ешь?

— Не хочется… Ты куда всегда уходишь, Андрюшка?

— Я? Да просто так…

— Ты совсем не умеешь притворяться.

— Да что ты? — ужаснулся он. — А мне всегда казалось, что я прекрасный актер.

— Ты весь как на раскрытой ладони, — вздохнула Наташа. — Я боюсь за тебя.

На столе пугливо трепетали огни трех свечей, по углам тускло отсвечивала старинная мебель, под потолком мерцали стекляшки люстры, а высокое венецианское окно столовой было до половины завешено марселевым одеялом.

— Это я тебя прячу, — улыбнулась Наташа, заметив его взгляд.

— Когда все это закончится? — сказал Андрей. — Ведь закончится когда-то… Вот тогда я тебя увезу в дремучий лес. Построим там избу на курьих ножках. Будет у нас ученый кот и граммофон с миллионом пластинок.

— Нет, наоборот, — покачала она головой. — Поедем в самый большой город и выберем самый шумный дом. Чтоб ходили день и ночь под окнами, хлопали дверями, смеялись…

— А чего? Это мысль, — согласился Андрей. — Предлагаю Москву.

Поручик Фиолетов поднимался по лестнице, чуть касаясь носками шпор мраморных ступеней. Он как бы медленно плыл между бронзовыми светильниками и картинами, висевшими на стенах. Свежевыглаженный мундир ловко облегал его высокую фигуру, косой пробор был безукоризнен, словно ото лба к затылку провели через полированную смоль волос белую полосу по линейке. Клинок висел прямо, не путаясь в ногах, надраенный его эфес зеркально блестел.

Поручик шел по вызову к полковнику, теряясь в догадках. Отношения с Пясецким все более обострялись, и Фиолетов никак не мог найти тому причину. Они явно не подходили друг другу ни характерами, ни образом жизни.

В последнее время полковник даже домой не ходил, ночевал здесь же, в маленькой комнате возле своего кабинета. Старый солдат, верный денщик еще с войны четырнадцатого года, поставил там походную кровать и умывальник. Пясецкий теперь не спускался в подвал. Он постарел. Контрразведка терпела неудачи — провалы агентов, разложение в тылу и поражения на фронтах ожесточили дух старика и ослабили его тело, но не сломили преданности присяге и ненависти к врагу. Теперь он был беспощаден ко всем, кто мешал ему выполнять присягу. Полковник страдал бессонницей. На ночь он читал толстые истории России из серии «Русская быль» или сочинения Валишевского с длинными названиями, вроде: «Дочь Петра. Императрица Елизавета. Полный перевод с французского А. Гретман. Снабженный подлинными письмами и дополнениями из архивных документов.» В глухой тишине гостиницы полковник шуршал страницами и желчь заливала его сердце, он чувствовал, как к голове приступала черная кровь, — книги писали о бесконечных бунтах черни, никчемности извращенных царей и вечной неблагодарности холопов.

А Фиолетов жил несложно, ценя удовольствия и комфорт. Он знал, что по своей натуре легкомыслен и жесток. Эти две черты уживались в его характере, не противореча одна другой. Он мог за вечер прокутить месячный оклад с незнакомыми офицерами. Ничего поручику не стоило ввязаться в пьяную драку, а потом с тоской ожидать — дойдет ли до начальства слух о неблаговидном поведении офицера контрразведки? Но всегда, пил ли он в самых подозрительных ресторанах, волочился ли за сомнительными женщинами или участвовал в дебоше, Фиолетов делал это с каким-то только, пожалуй, ему присущим беззлобным весельем, шутя и играючи. Друзья любили его за простоту, начальство все прощало изящному шалопаю, сердцееду и красавцу, вспоминая свои шалости в годы молодые и невозвратные. Поручик покорял всех белозубой улыбкой, блеском черных итальянских глаз, всегда оживленным выражением смуглого лица и неназойливой болтовней о веселом и приятном в этой жестокой и паскудной жизни.

— Но мало кто мог представить, что этот блестящий и несерьезный офицер, забияка, часами сидит в подвале, обросший щетиной, в расстегнутом кителе, беспрерывно куря, и молча кивает солдатам, взглядом показывая то на раскаленный прут, то на клещи или набор игл. Любимым его орудием был кнут, и часто, оставшись в одной исподней рубашке, он брал в руки бог весть где найденный старинный кнут тюремного палача и с силой взмахивал им над головой, со свистом рассекая воздух, От его резких ударов распятое на стене голое тело выгибалось дугой, рвалось на крючьях и вдруг, словно сломанное, опадало, повиснув белым мешком. Когда он бил кнутом, даже помощники-солдаты отворачивались или уходили в свой угол.

Об этой двойственности характера, которая, между прочим, не волновала самого Фиолетова, мало кто знал. Больше всего осведомлен о поручике был полковник. И он презирал его за порой бессмысленную жестокость и легкомыслие, недостойное воспитанного человека.

Поручик поднимался по мраморной лестнице, придерживая на боку клинок и мягко взлетая над ступенями. Чуть слышно, но приятно звякали шпоры и скрипела необмятая кожа сапог, кобуры и ремней портупеи. Фиолетов думал о взаимоотношениях с полковником, о неодинаковости их характеров и невозможности совместной работы до тех пор, пока он, поручик, не найдет пути сближения с этим заматеревшим в работе и ненависти стариком.

В коридоре одна из дверей приоткрылась, и женский голос позвал:

— Господин поручик, пожалуйста, зайдите на секунду.

— С удовольствием, Мария Семеновна! — воскликнул Фиолетов.

Он вошел в канцелярию, и его встретила смущенной улыбкой невысокая женщина в шелковом платье. Копна прекрасных волос башней возвышалась на ее голове. Волнуясь, женщина все время сжимала пальцы.

— Целую ручку! — весело продолжал поручик, с любовью разглядывая миловидное лицо женщины с нахмуренными от растерянности бровями. — Я так рад каждой встрече с вами. Вы для меня…

— Простите, — перебила его она, — вы направляетесь к полковнику?

— Совершенно верно. Я надеюсь…

— Я не хочу, чтобы у вас были неприятности, — тихо сказала женщина. — Вы поймите… Идет страшная война. И на этом фоне всякие раздоры… Это все неприятно. Я вас уважаю… Мы так давно знаем друг друга и работаем вместе…

— В чем дело, Мария Семеновна? — засмеялся поручик. — Что слышат мои уши? Вы беспокоитесь обо мне? Сжалился бог!

— Перестаньте, — покраснела по уши Мария Семеновна. — Вы просто малый непослушный ребенок. Ну что вы еще натворили?

— Ума не приложу, — пожал плечами Фиолетов. — Яко ангел на небеси… Денег нет. А в чем, собственно, дело?

— Из штаба самого главнокомандующего получен запрос, — Мария Семеновна понизила голос. — Интересуются вами… Просят служебную характеристику и все остальное… Личные знакомства и образ жизни.

— Зачем им это? — встревожился поручик. — Голубушка, Мария Семеновна, не скрывайте ни слова! Умоляю!

— Подумайте сами, — сердито ответила женщина, — всегда вы во что-нибудь попадаете…

— Как перед крестом…

— Ах полноте! Вечно у вас в голове женщины и кутежи…

Фиолетов посерьезнел:

— Я прошу вас, Мария Семеновна, во имя нашей дружбы…

— Были какие-то странные звонки, — прошептала женщина. — И были подметные письма… Все о каких-то ваших аферах и связи со спекулянтами. Я не верю ни единому слову, но господин полковник… Ваши с ним взаимоотношения…

— И только-то? — заулыбался Фиолетов и осторожно поднес ее руку к губам. — Благодарю. Сам факт вашего обо мне беспокойства… Я тронут до глубины души.

— Ну до чего же легкомысленны! — воскликнула Мария Семеновна. — Ведь запрос уже пришел! Из штаба самого главнокомандующего! Вы понимаете?

— Спасибо за ласку и жалость, — поручик у двери оглянулся и тихонько покачал головой. — Нет, сколько негодяев на свете…

Он вышел в коридор и замедлил шаги. Было тревожно. Мария Семеновна почти всегда одна из первых узнавала штабные новости. Фиолетову нравилась эта спокойная и добрая женщина, жена его бывшего товарища, который отпросился на передовую, не вынеся работы в контрразведке.

Поручик постучал в дверь и, пройдя по длинному ковру, остановился перед столом полковника.

— Садитесь, — сказал Пясецкий и подвинул раскрытую коробку папирос. — Курите, пожалуйста… Я вас вызвал по вопросу, который не имеет непосредственного отношения к служебным делам. Однако… кто определит грань, отделяющую службу от личной жизни, если мы имеем дело с офицером контрразведки?

Полковник медленно прошелся к окну и постоял возле него, словно собираясь с мыслями. Затем повернулся и начал размеренно и спокойно, но резко сдвинувшиеся брови и побежавшие по лбу морщины говорили о его внутренней напряженности.

— Из штаба главнокомандующего мы получили запрос о ваших служебных успехах, образе жизни, товарищах… В общем, как вы сами понимаете, обычные данные для личного дела. Возможно, идет перепроверка, какие-то уточнения.

— В прошлом году уже было нечто подобное, — проговорил Фиолетов.

— Совершенно верно, — кивнул головой Пясецкий, — но в этом году, господин поручик, есть кое-какие осложнения. Мною получены определенные письма… А также я имел честь говорить по телефону с неким человеком, не назвавшим своей фамилии…

— Я весь внимание, — вставил Фиолетов.

— Я рад, — фыркнул полковник. — Разговор шел о ваших махинациях и неблаговидных делишках. Упоминалась какая-то афера с вагоном кофе.

— Это были анонимные письма? — звенящим голосом спросил поручик.

— Да! — сказал полковник. — Анонимные письма… В ином случае мы бы с вами разговаривали не таким тоном. Мне очень неприятно, и я заранее прошу извинения. Звонки и письма. Невольно связываю с запросом штаба о вашем образе жизни. Как мне известно, за последнее время вы не отличались ангельским поведением. У вас скромный оклад офицера…

— Господин полковник, — Фиолетов поднялся со стула и сдвинул каблуки сапог. — Я был безупречен при выполнении ваших приказов. Если этого недостаточно, то проверьте меня фронтом.

— Вы меня не поняли, — хмуро произнес Пясецкий. — Конечно, я дам вам достойную характеристику, но… если я ошибусь? Главнокомандующий мне этого не забудет. Будьте со мной откровенны, поручик. Я могу простить определенные проступки, ведь я тоже человек… Я понимаю желания молодого и красивого офицера.

— Неблаговидных дел не совершал, — твердым голосом ответил поручик.

— Прекрасно, — усмехнулся полковник. — Может быть, вы хотите уйти из контрразведки… по состоянию здоровья?

— Я ни на что не жалуюсь, господин полковник.

— Так-с, — Пясецкий первый раз улыбнулся, — Я прошу запомнить… Никогда не прощу удара в спину. Кроме того, ненавижу казнокрадов! Если им станет один из моих офицеров, то его ожидает разжалование, военно-полевой суд и расстрел. В лучшем случае — каторжные работы!

Поручик стоял перед ним неподвижно, на посеревшем лице играли желваки. Тяжелым голосом он произнес:

— Разрешите идти?

— Подождите, — задержал его полковник движением руки и мягко спросил: — Юрий Лаврентьевич, вы читали сегодняшнюю сводку с фронта?

— Не успел, Альфред Георгиевич.

— Наши откатываются… Сдали Узловую. В этих условиях наш долг… — Пясецкий многозначительно поднял указательный палец.

— Кроме известного вам Блондина, — ответил поручик, — к поиску альбома и Джентльмена привлечены и другие агенты. Так, мы уже перетряхнули весь воровской мир города. На станции и перекрестках дорог — круглосуточные дежурства пикетов. Розданы приметы.

— Как вы думаете, кто берет деньги, которые мы оставляем в тайниках?

— Подставные лица, — сказал поручик. — Проследить их пока не удается. Но мы боимся действовать более решительно. Возможно, эти люди сами не догадываются, в какой игре участвуют. Стоит одного из них арестовать, и подлинный хозяин альбома с перепугу может свершить самое неожиданное — сжечь альбом, убежать из города, наконец, отравиться, как он обещал в своем письме.

— Да, — согласился полковник. — Тут необходим максимум осторожности, но нас не устраивают такие гомеопатические дозы, в каких поступают фотографии. Сообщите этому коммерсанту, что мы согласны на более высокую цену при условии увеличения количества фотографий. Поведите переговоры о покупке альбома целиком.

— Колоссальная сумма, — пробормотал Фиолетов.

— Чепуха! — обрезал полковник. — Деньги обесцениваются по мере приближения фронта. Вполне приемлемая сделка. Вы свободны.

Поручик повернулся кругом и молча вышел из кабинета. В приемной у стола дежурного офицера стояла с папками в руках Мария Семеновна. Она с беспокойством посмотрела на Фиолетова, и тот в ответ чуть заметно улыбнулся, однако на сердце у него было тяжело, и он чувствовал себя растерянным.

Глава 14

На пристанционной площади по камням мостовой цокали копыта ломовых лошадей, впряженных в громадные платформы на резиновом ходу, проносились быстрые дрожки. Широкие ступени вокзала были сплошь покрыты лежащими на них людьми, чемоданами и мешками. Под высокими, серыми от пыли тополями валялась грязная бумага, головешки, картофельные очистки. В сквере, у заброшенного мраморного фонтана, прохаживались дамы под руку с офицерами, спешили куда-то чиновники — отсюда начиналась главная улица города, и там, вдали за домами, виднелся громадный собор, как бы венчающий конец проспекта.

Андрей сидел на скамейке, забросив ногу за ногу и сдвинув кепку на затылок, подставляя лицо лучам солнца. Он с интересом смотрел, как тощий, небритый оборванец уныло бродит по аллее, вглядываясь в людей.

— Эй! — позвал Андрей.

Оборванец обернулся и с растерянным видом подошел к скамейке.

— Ты гляди, — удивленно проговорил он. — Усы… Бородка… Какой пан!

— Вот тебе деньги, — Андрей сунул ему стопку ассигнаций. — К хозяину подведешь и сматывайся на все четыре стороны. Меняй хату… Дело тут не уголовное. Я из контрразведки. Понял?

— Понатыкали вас по всем углам, — пробормотал оборванец. Он запахнул на груди рваный пиджак, с тоской отвернулся.

К подъезду вокзала вереницей катились коляски и запыленные дрожки. На ступенях ссорились мешочники. В голос кричали мальчишки, размахивая газетами, предлагая папиросы и холодную воду.

— Смотри, — тихо сказал оборванец. — Вон тот красавец…

— Где? — тревожно выпрямился Андрей.

— У колонны… Пижон с палочкой.

— Точно он?

— Ей-богу… Матерью клянусь…

— Тогда дуй туда, — бросил Андрей. — Живо…

Андрей поднялся со скамейки и пошел к вокзалу, стараясь быть незаметным среди толпы. Он вышел тому человеку за спину и прислонился к стене.

«Прекрасно сшитый костюм… Котелок… Трость с набалдашником… Кто бы это?»

Человек нетерпеливо поигрывал тростью, крутил головой и, наконец, обернулся.

Да, это был Джентльмен. Гладко выбритый, элегантный, с белым платочком в кармане. Он несколько раз прошелся взад-вперед, прикрывая глаза от солнца ладонью, посмотрел на вокзальные часы. Оборванец приблизился к Джентльмену. Тот стремительно шагнул к нему.

Андрей не слышал, о чем они говорили. Оборванец, видно, оправдывался. Джентльмен угрожающе крутил трость. Потом вынул из кармана портмоне и достал деньги. Оборванец сунул их в пиджак и, шаркая опорками, побрел от вокзала.

«И у этого заработал, — усмехнулся Андрей. — Лихой мужик…»

Джентльмен неторопливо зашагал по улице, останавливаясь у лотков, поторчал возле афиш.

Андрей следил за ним, не спуская из глаз ни на секунду. Так они оказались на узкой улице, стиснутой высокими кирпичными домами. Бесчисленные магазинчики и лавки тянулись в первых этажах. Их разнокалиберные вывески лепились над окнами неровным сплошным рядом из прыгающих букв и цветных пятен.

Джентльмен остановился и вытащил из кармана связку ключей. Тихонько звякнул колокольчик, раскрылась стеклянная дверь, пропуская человека, и захлопнулась за ним, снова простучав медным звоном…

Андрей поднял голову и прочитал серебряные буквы на красном фоне: РЕСТОРАН «ФОРТУНА».

«Черт, обнаглел совсем! Хотя почему? Его ищут во всех воровских притонах, а он здесь, почти в центре города. Конечно, под другой фамилией. Как поразительно изменился! Значит, сбылась его мечта: открыл ресторацию. Как покойный папаша. А где же Неудачник? Джентльмен не из тех, которые удачу делят пополам… Зайти, что ли? Ну его к шуту. Узнает…»

Проходя мимо, Андрей заглянул в окно. Он увидел сумрачный зал, сдвинутые столы и эстраду, обитую синим бархатом. В глубине ютился крошечный буфет, уставленный бутылками.

«Если бы знали люди, какой ценой куплено это благополучие!» — подумал Андрей. Он заметил приколотую с той стороны окна к узорной шторе небольшую записку:

«Ресторану „Фортуна“ требуются судомойка и опытный повар. Оплата по соглашению. Питание бесплатное».

В гостинице «Палас» Андрея встретил Фиолетов. Чем-то расстроенный, необычно нервный, офицер хмуро ответил на приветствие и повел к полковнику.

Пясецкий молча бросил взгляд на вошедших и указал на стулья. Сам, позванивая шпорами и заложив руки за спину, остановился у окна.

— Итак, господин поручик, — проговорил он глуховатым голосом. — Что и сколько вы прибавили к нашей уникальной коллекции?

— Еще два. — Фиолетов щелкнул каблуками и положил на стол тонкую папку.

— Еще два снимка! — полковник драматически вскинул над головой руки. — Только подумать — целых два!! Браво, Фиолетов!

— Господин полковник, — сдерживаясь, ответил поручик. — Я ничего не делаю без вашего одобрения.

— Но я вынужден одобрять! — взорвался полковник. — Ваши гениальные ходы имеют только один-единственный вариант — деньги! Деньги! Деньги!! В мире нет контрразведки, которая бы свои операции осуществляла лишь благодаря банкнотам!

— Но и без них, — вздохнул Фиолетов, — тоже не существует разведок.

— Существует! — яростно крикнул полковник.

Он отошел к столу, сел, оттопыренными пальцами сдерживая прыгающую жилку на впалом виске. Открыл ящик и веером швырнул фотографии.

— Вот… Любуйтесь. И еще две у вас? И за все платим звонкой монетой. У нас что, разведка или торговый дом «Фиолетов и К°»?!

— Я действовал согласно плану, который мы разработали вместе, господин полковник, — упрямо проговорил поручик.

— Над нами весь город смеется, — сердито выкрикнул Пясецкий. Он бросил гневный взгляд на Андрея. — Вы… Как вас там?

— Федор Павлович, — Андрей вскочил со стула.

— Федор Павлович… — насмешливо процедил Пясецкий. — Ишь ты! Докладывайте!

— Мною проверены базары. Вокзал. Пивные.

Полковник, не слушая, повернулся к поручику.

— Это так, — кивнул тот.

— Чушью занимаемся, — швырнул карандаш Пясецкнй. — Ловим муху рыболовной сетью. Черт знает что! Вся контрразведка поставлена в зависимость от негодяя! А он нас кормит по чайной ложке в день. Если еще вчера это нас устраивало, то сегодня… Время и обстоятельства круто меняются, господа!

— Мы пытались вести переговоры с хозяином альбома о приобретении большого количества снимков, — сказал Фиолетов.

— И что? — резко спросил полковник.

— Он понимает, что деньги обесцениваются, — тихо произнес поручик, — и требует золотом. Любыми драгоценностями из расчета восемь тысяч по стоимости на семнадцатый год. До этого он принимал от нас ассигнации, выпущенные его императорским величеством. При победе нашего оружия это будут единственные денежные знаки, обеспеченные достоянием государства.

— Теперь он не надеется на победу нашего оружия? — желчно усмехнулся полковник. — Какой негодяй… Хватит с ним возиться. Берите каждого, кто хоть в малейшей степени имеет отношение к этой истории. Разрешаю облавы и повальные аресты. Черт с ним, пусть травится или сжигает альбом! Разрешаю подключать другие отделы. Да…

Полковник замолчал и долго сидел, из-под нахмуренных бровей рассматривая поручика, выражение неуверенности блуждало по его лицу. Наконец он произнес:

— Как и предупреждал, я послал о вас пристойную характеристику, господин поручик. На это из штаба командующего за подписью начальника отдела снабжения получена мною довольно странная телеграмма. Читайте. Она лежит перед вами.

Фиолетов взял узкую полосу бумаги и пробежал глазами отпечатанную на машинке фразу:

«Ваше мнение не способствует делу и выяснению истины.

Полковник Шварц».

— Истина всегда способствовала делу, — тихо, но твердым голосом сказал Фиолетов и положил телеграмму на стол.

— Идите, — хмуро ответил полковник, поднимаясь из кресла, — и всегда об этом помните, господин поручик.

Отдел снабжения армии занимал двухэтажное здание купеческого особняка. Во дворе, окруженном бревенчатым забором, стояли конные фуры, дымила полевая кухня и бродили солдаты с кнутами, засунутыми за пояс, в сапогах, стоптанных по-мужицки. Пахло сеном, раструшенным по земле. В раскрытых воротах деревянных лабазов виднелись штабеля мешков. Со двора в особняк вела черная лестница — с побитыми ступенями и обшарпанными стенами.

Поручик Фиолетов бросил быстрый взгляд во двор, сразу прошел к парадному подъезду. Он поднялся на второй этаж, где в проемах между окон стояли зеркала в бронзовых рамах, а дубовый, хорошо натертый паркет блестел, точно покрытый ледяной пленкой.

Дежурный офицер указал кабинет капитана Переверзеева.

Фиолетов постучал и, услышав: «войдите!» — толкнул высокую, резного дерева дверь.

— Желаю здравствовать! — весело прогудел поручик и пошел к столу капитана, дружелюбно протягивая обе руки.

— Прошу, — довольно холодно ответил капитан и показал на старинный стул с высокой спинкой.

Они секунду сидели друг против друга, внимательно всматриваясь — один улыбающийся, безупречно выбритый, в мундире от лучшего портного, а другой — с толстой шеей и жирными щеками, молодящийся, с надменно поджатыми губами.

— Чем обязан? — наконец спросил капитан. — Если не ошибаюсь… поручик…

— Фиолетов, — без обиняков напомнил поручик. — Мы виделись не раз.

— Припоминаю, — неопределенно сказал капитан. — Чем обязан визиту?

— Я был тогда несколько груб и самонадеен, — чуть смущаясь, проговорил Фиолетов.

— Когда именно? — безжалостно спросил капитан.

— При нашей встрече, — ответил поручик, — когда вы намекали на мою довольно-таки неудачную операцию…

— Точнее, — с неумолимой твердостью предложил капитан.

— Операция с вагоном кофе, — голос Фиолетова не дрогнул. Он продолжал с невозмутимым видом: — Я был поручителем некоего коммерсанта Курилева.

— Ах да, да, — как бы вспоминая, проговорил капитан. — Коммерсант то был или еще кто, бог знает. Отравленный керосином кофе. Мы поставили партию самому главнокомандующему. Коммерсант бежал, не так ли?

— Вы правы, — первый раз отвел глаза от капитана Фиолетов. — По старому адресу его нет.

— Так в чем же дело, поручик? — нахмурившись, спросил капитан. — Вы хотите покрыть этого спекулянта?

— Нет, — помолчав, сказал поручик. — Меня беспокоит моя репутация. Я офицер, и мне дорога честь. Я офицер разведки.

— Не понимаю, — развел руками капитан. — Если мне память не изменяет, мы уже говорили по этому поводу… И тогда вас не волновала судьба вашей репутации.

— Я оказался слишком самоуверенным человеком, — улыбнулся поручик, — и был наказан.

— Весьма сожалею, — равнодушным голосом проговорил капитан. — Ситуация изменилась. Мы всегда и во всех случаях оберегаем лицо наших офицеров. Стараемся помочь им с честью выйти из любых положений. Это наш принцип!

— Я буду весьма признателен, — вставил Фиолетов.

— Но в данном вопросе, — продолжал невозмутимо капитан, — все стало сложнее. Мы могли акт ревизии не пускать по инстанциям, как на этом ни настаивали определенные люди. Я связался с вами. Но вы даже отказались со мной разговаривать.

— Я сижу перед вами, — усмехнулся поручик.

— Поздно! — резко сказал капитан. — Генерал-интендант Смирнов уже получил анонимное письмо с рассказом о творимых бесчинствах в сфере снабжения. И о моральном облике некоторых господ офицеров! Главным образом, поручик, там фигурирует ваша фамилия!

— Таким образом… — упавшим голосом прошептал Фиолетов.

— Мы обязаны отослать акт ревизии генерал-интенданту! — перебил капитан. — Он об этом знает! Он этого требует!

— Кто-то хочет меня погубить, — прошептал растерянно Фиолетов. — Кто?!

— Увольте меня от знакомства с вашими врагами! — капитан резко отодвинул от себя бумаги и выпрямился в кресле. — Вы жертва собственной неосмотрительности. Выкарабкивайтесь сами.

Поручик сидел, низко опустив голову. Только сейчас он с ужасом понял, в каком оказался безвыходном положении. Он готов был проклясть себя за позорное легкомыслие, которое привело его на дорогу к военно-полевому суду, расстрелу или каторжным работам.

— И нет никаких возможностей? — с трудом выдавил он непослушными губами. — Я готов на все… Пойду на любое…

Капитан подумал и вздохнул:

— Это будет вам не по силам.

— И все-таки? — как за соломинку, ухватился поручик. — Скажите, ради всех святых! В ближайшее время кое-что у меня может измениться. И к лучшему.

— Слишком много людей замешано в этом деле, — пробормотал капитан. — Вы знаете, сколько стоил вагон кофе?

— Да, конечно, — сказал поручик. — Я получил пятнадцать процентов комиссионных.

— Так вот, — задумчиво проговорил капитан, — двойная стоимость вагона… И притом…

— Господи, — вырвалось у поручика.

— И притом, — продолжал капитан, — не бумажками… Наступает такое время, поручик. Только ценности… Понимаете? Камни, золото, картины…

— Это разбой, — с ненавистью сказал Фиолетов.

— Забудем об этом разговоре, — спокойно ответил капитан. — Вы сами сюда пришли. Что-то давно мы не встречались у стола, господин Фиолетов. Помните, как провожали полковника Чудного на фронт? Как нахлебались тогда! Безумно! Бедняжке не повезло. Убит.

Поручик поднялся со стула и машинальным движением рук одернул китель. Он смотрел куда-то в угол кабинета.

— Сколько у меня еще есть времени? — тихо спросил он.

— Я думаю, дней пять, — сухо проговорил капитан и тоже встал из-за стола. — Честь имею!

Глава 15

Темная улица горбом поднимается вверх к черным домам. Луна тусклая, в зеленой окиси. В подъезде магазина дремлет закутанный в тулуп старик-сторож. Редко пройдет запоздалый пешеход.

Андрей стоит за углом дома с наганом в руке. Он знает, что в соседнем дворе прячется пятеро солдат. В следующем здании переодетые в штатское, сотрудники контрразведки и сам Пясецкий. Тишина.

В это время под землей должен настороженно идти человек. Ему бросят в канализационный люк пачку денег. Так он договорился в письме. Он может прийти сейчас или через два дня. Но ждут его сегодня.

«Я обязан сделать все, — думает Андрей, — чтобы его не поймали…»

В конце улицы показывается Фиолетов. Осмотревшись по сторонам, поручик сдвигает чугунную крышку люка и швыряет туда сверток. Он идет назад, выпрямив спину и крепко впечатывая в булыжник каблуки сапог.

Что будет дальше? Десятки глаз не спускают взгляда с дороги.

И вдруг раздаются три удара: тук… тук… тук…

Даже не поймешь откуда. Три тихих удара деревом по камню. И вдруг ясно — сторож! Видно, как он шевелится, освобождая палку из-под меховых пол тулупа.

И сразу выбежали солдаты. Вспыхнули фонари.

— Быстрее! — закричал полковник.

Андрей рвется вперед. Его обгоняет Фиолетов. Не раздумывая, Андрей ныряет за ним в черное отверстие люка. Свет фонаря качается по мокрым стенам желтым лучом. Вонь ударяет в ноздри. Ботинки тонут в грязи.

— Сто-о-ой! — взмывает крик, и, как пушечный удар, лопается револьверный выстрел. Затем еще раз. Плеск воды. Сдавленное дыхание. Матерная ругань.

Впереди Андрея по стенам скачет чья-то тень. Это тот, кого они ловят. Из бокового прохода выбегает поручик. Андрей ослепляет его светом своего фонаря, сбивает с ног и шарахается за каменный столб. Фиолетов без фуражки, залепленный грязью, поднимается с револьвером в руках и бежит дальше, скользя в лужах.

«Догонит…» — Андрей навскидку бьет поручику вслед из нагана. Пули визжат, отскакивая от стен.

«Черт, ушел…»

Держась за стены, Андрей медленно бредет в обратную сторону, останавливаясь, кричит в мертвую тишину земли:

— Эге-ге-е-ей!..

Поручик стреляет в темноту подземелья. Там, перед ним, бежит человек, но его не видно. Слышен только топот ног и журчание сточной воды. Поручик цепляется пальцами за выступы стен, скользит в лужах, он задыхается. Кто-то, за поворотом, зовет:

— Эге-е-ей!..

Фиолетов видит вдали размытое светящееся пятно. Он ускоряет шаги и попадает в большую бетонную трубу. Обдирая пальцы в кровь, подтягивается на руках и вылезает на поверхность земли. Перед ним незнакомая улица и тень человека в конце ее. Поручик прячет наган и, грязный, без фуражки, преследует незнакомца, прячась в подъездах. Они минуют площадь, на которой стоит одинокий пустой трамвай, сворачивают в проходной двор и оказываются у ресторана «Фортуна». Преследуемый оглядывается и ныряет в дверь. Звякают задвигаемые засовы, в глубине, за стеклами, загорается огонек свечи, плывет какое-то время, медленно растворяясь во мгле, и пропадает окончательно, точно его и не было. Фиолетов осторожно приблизился ко входу. На ступенях мокрые отпечатки резиновых калош. Поручик закуривает папироску и жадно затягивается дымом, расцепив крючки на тесном вороте кителя.

…Утром в кабинете полковника собрались все, кто отвечал за операцию. Пясецкий приболел — он покашливал, в глазах была простудная краснота. Выбритые до синевы щеки придавали лицу аскетический, монашеский вид, но по-военному короткий ежик волос топорщился упрямо, отливая стальной сединой.

Полковник стоял у окна.

День был пасмурный. Может, это был первый день осени? С утра небо обложили тучи. И стали видны тополя. Обглоданные засухой, с опавшей листвой, они торчали вдоль забора высокими тощими метлами. Над малыми и большими куполами собора летали не то голуби, не то вороны. Все вокруг было серым — дома, дороги…

Почему-то все время он думает о смерти. Старый город будит эти мысли. Нет, он не упрекает себя за жестокость. Но самому умирать не хотелось. Он боялся смерти. Как он прожил — это не имеет значения. Милосердие и жестокость одинаково бесцельны, как способ отодвинуть предугадываемую черту. И все-таки… Его старое тело не могло согласиться с тем, что он был хуже тех, кого убивал, кому жал руки и перед кем вытягивался по стойке смирно на протяжении бесконечных лет. Он глубоко презирал и вышестоящих, и работающих рядом. За их глупость, ограниченность, за рудименты выдуманных понятий, как добро и зло, ненависть и любовь, которые они не могли вытравить в себе до конца. Все-таки у него была цель, ради которой стоило существовать, — утверждение его рода на землях предков. Он это делает ясно и холодно, с математическим расчетом профессионального контрразведчика… Боже, а сын убит. И всем колоколам освобожденных городов не заглушить своим звоном боль дряхлого старого сердца.

— Господа, — тихо сказал полковник. — Я считаю вчерашнюю операцию сорванной. В этом виноваты в одинаковой степени вы и я сам… План канализации отсутствует, но мы должны бы ранее предугадать все. Однако под контроль взяли лишь несколько колодцев. Непростительная небрежность. Единственная удача, правда, немаловажная, — арест сторожа.

— Господин полковник, — поднялся поручик. — Старик не признает вины! Мы провозились с ним всю ночь.

— Так и должно быть, — хмуро обрезал полковник. — Введите его!

Два солдата втащили полураздетого старика и бросили на ковер. Обливаясь слезами, он на четвереньках пополз к столу:

— Ваше благородие… За что?! Миленькие мои… Как на духу… Чистосердечно… Ваше благородие… Отец наш!

— Ты стучал палкой? — спросил полковник, не поднимая головы от бумаг.

— Я… Я! — обрадованно закричал старик.

— Подавал сигнал? Говори!

— Да кто ж знал, что это сигнал? — старик размазывает по лицу кровь из разбитых губ. — Попросили стукнуть… Мне что, трудно? Ваше благородие, жену родную продам, а вам скажу святую правду…

— Кто тебя надоумил подать сигнал?

— Незнакомец какой-то, ваше благородие… Подошел… Говорит: как офицер уйдет с улицы — стукни тихонько по камням. Деньги дам. Деньги немалые…

— Кто же этот… незнакомец? — усмехается полковник.

— Святой крест — не знаю, — старик заливается слезами, с отчаянием мотает лысой головой. — Да если б знал! Каждую черточку припомнил бы, ваше благородие… Голубчик вы наш… Сторож я бедный… Немощный уже человек… За что же вы меня бьете?

Полковник долгим пристальным взглядом смотрит на сторожа.

— Мы с тобой, старик, прожили долгую жизнь. Оба стоим уже одной ногой в могиле. Мы поймем друг друга лучше, чем эти молодые люди. Скажи, ты правду говоришь?

— Истинный крест…

— Ах ты ж старый притворщик, — шепчет полковник сквозь зубы и с силой стучит кулаком по столу. — Поручик! Продолжайте! И чтоб заговорил!

— Мама-а-а! — вопит старик и падает на ковер, судорожно обхватив голову руками. — Мама родная-я-я!!!

— Вставай, дед, вставай, — говорит поручик. — Все только начинается. Пошли.

Он играющей походкой направляется к двери, и два солдата тянут за ним обмякшее тело старика. Разбитые грязные сапоги старика волочатся по ковру.

«Ничего он не знает, — с отвращением думает Пясецкий. — Глупый, жадный старик. Бить его будут долго. Не выдержит. Какая жизнь — такая и смерть…»

— Извините, господа, — сухо покашливая, произносит полковник. — Вы свободны.

Офицеры и штатские молча покидают кабинет. Адъютант встречает Андрея, стоя у двери.

— Прошу, ваше вознаграждение, — говорит он, протягивая синий конверт.

Андрей молча разрывает его и видит пачку аккуратно сложенных денег.

Расстегнув ворот кителя и с наслаждением попыхивая папироской, поручик Фиолетов сидит в кресле приемной.

— Разбогател, Блондинчик? — смеется он и отмахивает рукой дым от веселых глаз. — Операция хотя и не состоялась, но… Пошли вечером в ресторан… Я такой уголок нашел — пальчики оближешь. Ах, «Фортуна», «Фортуна», может быть, там нам и пофартит?!

— «Фортуна»? — напряженно смотрит на него Андрей. — Не слыхал.

— Я раньше тоже, — поручик стряхивает пепел в спичечный коробок.

— Нет, господин поручик, — не в силах сдержать тревогу, хмуро произносит Андрей. — Я занят.

— Личные дела? — прищуривается поручик.

— Да, — бросает Андрей и шагает из приемной.

Глава 16

Вечером поручик Фиолетов подъехал на извозчике к ресторану «Фортуна».

Сквозь стекла окон Андрею хорошо был виден весь зал. В глубине его, за буфетной стойкой, передвигал бутылки высокий морщинистый человек в черном фраке.

«Это же Неудачник! Фу-ты, как разнаряжен. Значит, вдвоем работаете? Не думаю, что тебя взяли в компаньоны. А вот и поручик…»

Пробыл в ресторане Фиолетов долго. Он сидел в углу за маленьким столиком и спокойно попивал пиво, разглядывая посетителей. В этот день пели цыгане. Притушенный свет люстры играл на шелковых рубашках и шалях с длинными кистями. Гремел бубен, и тонкая, злая цыганка извивалась на крошечной эстраде, дико вскрикивая и топоча высокими каблуками. За длинным столом кутили офицеры, — спорили, толкались у стульев дам и пили коньяк из высоких бокалов. Пьяные спекулянты хлопали в ладони, крича цыганке на весь зал:

— Асса! Асса!..

Поручик взглядом подозвал девушку, которая разносила шампанское.

— Ваше здоровье, — сказал он, приподнимая бокал, — Выпьете со мной?

— Спасибо, — улыбнулась Наташа. — Я не пью.

— Извините, ради бога. — Фиолетов приложил руку к груди. — Но как вас зовут?

— Наталья.

— Натали, — повторил поручик. — Я люблю это имя. И давно вы здесь работаете?

.— Не очень.

— Ужасная работа для девушки, — покачал головой поручик. — Что же вас толкнуло?

— Жить надо, — вздохнула Наташа. — Мне сначала предложили место судомойки. Я не справилась. Теперь разношу вино.

— Да, деньги, — вздохнул Фиолетов. — Человек без денег — хуже собаки… Вы сегодня заняты?

— Господин поручик, — девушка нахмурила брови. — Я не принимаю ухаживаний. Это не входит в мои обязанности.

— Да ну, что вы? — даже покраснел от смущения поручик. — Не думайте обо мне плохо. Скажите, кто это там стоит за стойкой? Довольно несимпатичный тип.

— Наш буфетчик… Вам еще что-нибудь подать?

— Пожалуй, нет. Позовите хозяина, Натали.

Джентльмен подошел быстро и коротко поклонился.

— Я должен вас поблагодарить за хорошо проведенный вечер, — любезно сказал Фиолетов. — Знаете, в наше время трудно найти место, в котором так свободно себя чувствуешь.

— Господин офицер, — довольно улыбнулся хозяин. — Мы рады вас принимать каждый вечер.

— Я непременно воспользуюсь вашим приглашением, — поручик склонил голову с безупречным пробором. — Вы давно владеете этим заведением? Раньше я не знал о его существовании.

— Тут был склад, — подумав, сказал хозяин. — Я приобрел его и переделал под ресторан.

— Прекрасная мысль, — одобрил поручик и поднялся из-за стола. — Разрешите откланяться?

— Всего доброго, господин офицер.

Он довел его до выхода, и поручик подал хозяину руку в лайковой перчатке.

— Я буду лучшим пропагандистом вашего заведения, — заверил Фиолетов. — Ждите меня завтра. Спокойной ночи.

— Извозчика! — крикнул хозяин швейцару, и тот кинулся на улицу.

За окном стояла глубокая ночь. Наташа только пришла, и ее пальто виднеется на кровати.

— Понимаешь, — говорит Наташа усталым голосом. — Он посмотрел, как я мою посуду, и предложил снять передник. Ему белоручки не нужны. А потом тот, буфетчик, сказал, что я могла бы разносить вино. Шампанское. Так сейчас принято в первоклассных ресторанах. И хозяин согласился.

— О чем ты разговаривала с поручиком? — спросил Андрей, наливая ей горячего чая.

— Он хотел было за мной ухаживать, — усмехнулась Наташа.

— Но, но, — пробормотал Андрей.

— Расспрашивал о буфетчике. Ему не понравилась его физиономия.

— Противная физиономия, — согласился Андрей.

— Вот и все, — вздохнула Наташа и покосилась на кровать. — Голова болит. Убери, пожалуйста, пальто, я прилягу.

— Он снова придет в ресторан?

— Да… Он обещал приходить часто. Спокойной ночи, Андрюшка.

«Что Фиолетова привело в ресторан? Случайность… Нет. Что он знает о Джентльмене? Опознал ли хозяина „Фортуны“? Слишком много совпадений — появление контрразведчика в ресторане, его разговор с Наташей, интерес к буфетчику… Но, если он узнает адрес Наташи, то нетрудно будет ему вспомнить и где живет он, Андрей…»

Ночью в дверь квартиры громко забарабанили кулаками. Андрей проснулся и стал торопливо одеваться. Он слышал, как в коридор вышла Наташа. Ее отец испуганно закричал:

— Кто там?! Не открывай! Боже упаси, Наталья…

Андрей достал наган и стал за шкаф.

— Откройте немедленно! — послышалось за дверью, и в нее несколько раз ударили прикладом винтовки.

— Наталья!! Немедленно в комнату! — голос отца дрожал от волнения.

— Откройте!!

Наташа отодвинула засовы, и в коридор ввалились вооруженные люди. Среди них был поручик Фиолетов. Андрей узнал его по сочному баритону.

— Что вам надо, господа? — звонко спросила Наташа.

— Прошу прощения, — вежливо сказал поручик. — Нам нужен ваш отец. Ваш папа дома, мадемуазель?

— Папа! — позвала Наташа. — К тебе!

Из комнаты вышел полуодетый старик, он лихорадочно искал рукава наброшенного на плечи пиджака.

— Не к вам, — извиняющимся тоном проговорил Фиолетов, — а за вами…

— Что я сделал?! — растерянно прошептал старик. — За что, господа?! Это какое-то недоразумение… Я благонамеренный обыватель! Я…

— Я тоже так думаю, — согласился поручик. — И весьма сожалею… Но я солдат. Приказ есть приказ.

— Я протестую! — голос старика окреп. — Я всегда! При всех властях! Всегда и при всех властях был благонамерен и верноподдан! Я русский обыватель и горжусь этим! Мы воспитаны в преданности!

— Господин офицер, — заплакала Наташа. — Он старый человек. Ему не до политики. Оставьте его дома, прошу вас…

— Я обещаю вам во всем разобраться, — заверил Фиолетов. — Тем более, не далее, как сегодня, я имел удовольствие с вами познакомиться. Не признаете?

— Господин офицер… Такое несчастье…

— У меня нет иного выхода. Ведите, — бросил поручик солдатам.

— Наташа, — воскликнул старик. — Дочка моя… Прощай!

Дверь захлопнулась. Тяжелые сапоги застучали по лестнице. Удар парадной двери оборвал все звуки.

Андрей вышел из кухни. Наташа сидела на полу, у вешалки, прижавшись лицом к ножке тумбочки. Он наклонился к ней, поднял на руки и понес по коридору. Девушка плакала хрипло, навзрыд.

— Господи… Его-то за что?.. Он же настоящий ребенок… — Лежала на кровати и шептала задыхающимся голосом: — Он там с ума сойдет…

Андрей закурил. Сцепив зубы, долго ходил от одной стены к другой.

«Абсолютно неожиданно… Зачем им старик? А что он знает обо мне? Какие-то черточки характера… Поведение несколько странное для уголовника… Это сразу насторожит контрразведку. Зачем они арестовали старика?! Надо торопиться. Снаряды падают слишком близко… Словно обложили со всех сторон… Надо спешить. Пока не поздно… Жаль Наташу. Бессилен что-либо сделать…»

— И ты… Ты! — почти в истерике закричала она. — Ходишь спокойно. Помоги ему… Помоги…

Он опустился у кровати и взял ее голову в ладони.

— Завтра… Завтра все узнаю… Не плачь… Не надо плакать.

Она заснула глубокой ночью. Держа над головой керосиновую лампу, Андрей прошел по комнате. Тени шевелились на стенах, в стекле отражался язык огонька, и шаги гулко отдавались в тишине. Дверь в коридоре была высокой, из темного дуба, на ней мерцали металлические запоры и цепь. В кухне на окне чернела решетка. Андрей долго смотрел в ночь. Он мысленно угадывал бескрайнюю россыпь домов, проникал за их стены взором и видел каменные соты комнат, бледные от бессонницы лица, крошечные огоньки свечей. Он слышал шелест голосов, шлепанье босых ног по холодному полу. В скольких домах сейчас стучат винтовочные приклады и слышатся солдатские голоса? Вернутся ли те, уводимые в ночь? Под покровом темноты на засекреченных явках собираются люди, чтобы назначить день, в который лопнет городская тишина от первых залпов восставших. В сырых подвалах ветошью протирают каждый холодный патрон, вынутый из цинковых ящиков, чтобы, не дай бог, не заржавел, не застрял в патроннике в нужный момент, не произошла осечка…

Но обыватель еще надеется на то, что стены оградят его от несчастий и бед. Он по-прежнему ищет убежища в тесных лабиринтах своих прихожих и комнат, которые давно уже превратились для него в глухие безвыходные тупики. Он навешивает на двери все новые замки и цепи, но если беда приходит, то сам открывает их дрожащими руками, пугаясь стука собственного сердца. И двери распахиваются, бряцая оружием, вваливаются чужие люди, хлещет вода из раскрытого крана, качается абажур, задетый штыком… А тысячи других прислушиваются к шагам на лестничных клетках, привычно холодея под стегаными одеялами, словно забыв навсегда, что жить им в этом мире придется один раз, и никакие силы не дадут возможности повторить все заново. Хоть бейся головой о стены, рви на груди рубашку, в запоздалом раскаянии грози кулаком небу — она не вернется опять.

А где-то стороной, как могучая гордая эскадра на горизонте, прошло за это время все настоящее — благородный испепеляющий гнев, единственная любовь, слезы отчаяния и радости сопротивления. Там в реве судовых сирен — гул восставших городских площадей, в крике чаек — голоса погибших, а волны поют о единственной яростной жизни, разбиваясь о скалы в миллион пронзающих воздух литых капель.

Андрей вернулся в комнату. Наташа спала, уткнувшись лицом в подушку. Он накрыл ее упавшим одеялом и постоял над ней, прислушиваясь к ее тяжелому дыханию. Он любил ее, и она была для него самым дорогим человеком. Он не хотел, чтобы она здесь жила, и ничего не мог поделать.

«Завтра будет известно о ее отце, — подумал он. — Хватит ли у нее сил жить со мной?.. И помочь мне…»

Глава 17

Грозный генерал-интендант Смирнов был человеком набожным и придерживался в своей канцелярии нравов патриархальных. Свой рабочий день он начинал с ранней церковной службы и любил, чтобы его офицеры следовали примеру своего начальства.

Жил генерал-интендант напротив церкви, и ему не доставляло труда в утреннее время посетить храм, тем более что, прожив на белом свете уже шесть десятков лет, его превосходительство страдало бессонницей. Другое дело — офицеры. Им приходилось, если они не хотели потерять личное расположение генерала, тянуться к церкви со всех концов города. Многих из них мучила головная боль от вчерашних увеселений, а другие просто терпеть не могли церковной службы, но наступало утро, и с первыми лучами солнца торопливые фигуры уже спешили к видимой издалека высокой колокольне Успенского собора.

Какие только смешные истории и анекдоты не ходили по этому поводу, но генерал-интендант был неумолим, считая, что утренняя молитва есть верное средство для поддержания духа товарищества и братства.

Андрей не вошел в глубину храма, а остался перед входом, смешавшись с редкой толпой верующих, стоящих на паперти. Он так рассчитал, чтобы войти за несколько минут до окончания службы, и вскоре, окруженный офицерами, показался оживленно беседующий генерал-интендант. Молодцеватым шагом он сбежал по ступеням и направился к коляске. Андрей шагнул к группе оставшихся на паперти офицеров и, когда все стали расходиться, неторопливо пошел за одним из них, негромко окликнув:

— Капитан Переверзеев?

Тот оглянулся на догоняющего его прапорщика и, сдвинув брови, попытался вспомнить:

— Простите… — сказал он неопределенным тоном. — Не имею чести…

— Прапорщик Зиновьев, — отрекомендовался Андрей, чуть коснувшись пальцами козырька своей по-фронтовому примятой фуражки. — Из ставки главнокомандующего… Курьером. Сегодня возвращаюсь в Екатеринодар. Мне рассказали о ваших ежеутренних радениях, и я рад с вами здесь встретить.

Андрей говорил, а капитан Переверзеев только молча слушал его, внимательно изучая лицо незнакомого человека.

Когда продавался вагон кофе, коммерсант Курилев показал со стороны вот этого молодящегося офицера с короткими усиками и сообщил Андрею, что, как и поручик Фиолетов, капитан отдела снабжения канцелярии генерал-интенданта получил за соответствующие услуги определенные суммы денег.

Риск был большим, но игра стоила свеч, выхода другого не было, и Андрей, поигрывая улыбкой, непринужденно продолжал:

— Я побывал в вашем благословенном городе и отдохнул душой и телом. Здесь ближе к фронту, но больше порядка и тишины… У нас же каждый день события… Известно ли вам, что на своем съезде в Новочеркасске горнопромышленники решили домогаться от правительства получения взрывчатых материалов из-за границы с уплатой их стоимости за счет кредита, отпущенного Англией России? Я вчера об этом сообщил в одной нашей компании, и эта новость буквально произвела впечатление взорвавшейся бомбы. Да и кто им позволил всякие съезды? Каждая копейка… Господа промышленники думают только о своей наживе… Когда я ехал сюда, то в отделе главного начальника снабжения меня попросили… безусловно, если я выкрою для этого несколько минут… Да, попросили встретиться с вами… Нет, нет, ничего страшного…

Капитан Переверзеев спокойно спросил:

— Вы имеете в виду?..

— Я имею в виду только то, что просили сообщить… Кофе… Вагон кофейного зерна, которое пошло по рукам, пока не попало в ставку главнокомандующего…

— Мне известно об этом, — сухо проговорил капитан.

— Ну и прекрасно, — улыбнулся Андрей. — Одной заботой меньше… Кроме того, коммерсант Курилев… кажется так, именно Курилев. Знакомая фамилия?

— Допустим, — коротко сказал капитан.

— Он арестован. Проворовался в пух и прах. Оказался крупной сволочью. Путает в свои дела прекрасных офицеров…

— Что вам от меня надо? — хмуро произнес капитан.

— Побойтесь бога, — воскликнул Андрей. — Ровным счетом ничего… Считаю поручение выполненным. Честь имею откланяться.

— Постойте, — капитан удержал прапорщика за плечо. — И это все?

— С арестом этого Курилева, — тихо проговорил Андрей, — многие оказались в трудном положении. Приезжайте сами в Екатеринодар. У вас есть там друзья, но важна каждая минута. Промедление подобно… Нужны, как мне кажется, большие средства, чтобы потушить этот пожар. И не ожидайте, капитан, каких-то предупреждений. Все страшно напуганы…

Капитан помолчал, потом, подняв побледневшее лицо, холодно сказал, вглядываясь в неморгнувшие глаза прапорщика:

— Я постараюсь воспользоваться вашим советом… Благодарю.

— Всего хорошего, — серьезно ответил Андрей. — Будучи в Екатеринодаре, прошу посетить… Улица Поперечная, собственный дом Зиновьева.

Капитан первым повернулся и медленно зашагал по площади, в задумчивости закинув руки за спину.

Андрей быстрым шагом пересек улицу и сел в поджидавшую его коляску, под матерчатый навес с фестонами. Он закурил и, прикрыв ладонью лицо, приказал извозчику:

— Погоняй… Не по проспекту. По набережной и в переулок.

Днем капитан Переверзеев через дежурного офицера вызвал поручика Фиолетова в вестибюль и здесь предъявил ультиматум: если поручик боится военно-полевого суда, то в течение двух дней он обязан внести обусловленную сумму.

Фиолетов, глядя вслед торопливо уходящему из гостиницы капитану, еще помня его бегающие, растерянные глаза, подумал, стискивая кулаки в карманах: «Если через два дня не достану, то убью его… Подстерегу на улице… Убью… Его или себя…»

А вечером поручик Фиолетов пошел в ресторан «Фортуна» и направился к своему столику в углу. Хозяин ресторана обрадованно заулыбался ему навстречу.

— Здравствуйте, господин офицер… Добро пожаловать.

— Как видите, я выполняю свои обещания, — Фиолетов коротко поклонился и сел на стул. — Чем будете кормить, любезный?

— Есть прекрасный балычок… Икорка. Смирновская водка…

— Прошу, на усмотрение. Я верю вашему вкусу.

— Весьма польщен, — хозяин направился к буфету. Фиолетов закурил и откинулся на спинку стула. Он равнодушным взглядом обвел зал ресторана, Все так же, словно они никуда не уходили, пьянствовали офицеры. Шумели спекулянты. Били в бубны цыгане, и табачный дым застилал потолок.

Наташа принесла поднос, поставила его на край стола.

— Здравствуйте, господин поручик, — прошептала она.

— Добрый вечер, Натали, — обрадовался Фиолетов и закачал головой. — Аи, аи, на вас лица нет… Да полноте так убиваться…

— Я ходила к отцу… Меня не пустили. Я ничего о нем не знаю. За что его арестовали?

— Садитесь, прошу вас, — поручик вскочил на ноги и подвинул девушке стул. — Я узнал кое-что… Ваш отец арестован по доносу. Анонимному доносу. Он обвиняется в шпионаже в пользу красных…

— Боже мой, — Наташа не находила слов от волнения. — Ужасная глупость! Как людям могло прийти в голову?!

— Вы знаете, — задумчиво произнес Фиолетов, — уж такое сейчас время… Главное — это донос. Доносам верят.

— Но мне-то вы можете поверить? — вырвалось у Наташи.

Поручик чуть усмехнулся и кивнул головой.

— Да, Натали… Могу.

— Так помогите освободить отца.

— Хорошо, — вдруг просто сказал он. — Мы его выручим. Я имею определенный вес и влияние… Но, Натали, — поручик положил свою ладонь на руку девушки. — Вы должны нам тоже помочь кое в чем…

— Все, что угодно, — решительно произнесла она.

— Вот и прекрасно, — с одобрением отметил он. — Вы расскажете мне все, что знаете о хозяине и буфетчике… Как ведут себя. С кем встречаются. Нет ли за ними чего-либо подозрительного… И вообще, что у вас в ресторане происходит. Вам ясно, Натали?

— И отец будет свободен?

— Хоть завтра.

— Я… Я… — Девушка счастливо засмеялась. — Вы можете на меня рассчитывать, господин офицер…

Ее взгляд метнулся в сторону, и она наклонилась к нему.

— Подождите, пожалуйста… Я сейчас. Хозяин будет ругаться… Еще не подала офицерам…

— Жду… — поручик вежливо поднялся со стула.

Наташа торопливо вышла во двор. Андрей показался из подворотни.

— Он просит меня следить за хозяином и буфетчиком… В чем-то подозревает их.

— Тогда все в порядке, — даже обрадовался Андрей. — Отец вернется! Они определенно арестовали его для того, чтобы завербовать тебя… На втором этаже тихо?

— Там сейчас никого… Что мне делать дальше?

— Как договорились, — сказал Андрей, — но будь осторожна. Умоляю тебя.

Он подождал, когда девушка скроется в дверях, и вошел на черную лестницу. Направо был вход в зал. Оттуда доносились голоса, звон посуды.

Андрей стал медленно подниматься на второй этаж. Сунул ключ, который дала ему Наташа, в замочную скважину и повернул два раза. Не скрипнув, дверь отворилась, и он оказался в комнате Джентльмена. Надо было торопиться. Высветив фонариком дорожку, Андрей подошел к столу и торопливо стал дергать ящики. Все они были заперты. Тогда он скользнул в спальню. Здесь стояла громадная кровать со множеством подушек. Один из ящиков комода поддался, Андрей увидел стопы чистого белья, посуду. В глубине что-то блеснуло, он протянул руку и достал большие, луковицей, часы. Нажал на кнопку, и крышка, отскочив, обнажила витиеватую надпись: «М. С. ЛЕЩИНСКИЙ».

Это было лучшее доказательство причастности Джентльмена к убийству Забулдыги. Теперь необходимо отвести от Джентльмена подозрения. Во что бы то ни стало выиграть время… День… Два… За эти часы…

Андрей открыл дверь ключом в комнатушку Неудачника. Здесь было душно, окно закрыто, пахло селедкой, табаком и лежалыми вещами. Не раздумывая, Андрей сунул под подушку найденные часы и вышел на лестницу. Больше ему тут была делать нечего.

Держа в руках пустой поднос, Наташа присела за столик Фиолетова.

— Да, у нас иногда происходят странные вещи, — поколебавшись, сказала она. — Меня ничуть не удивляет, что вы заинтересовались рестораном… Но какая гарантия, что папа будет выпущен на свободу?

— О! — приятно изумился поручик. — Вы не так беспомощны… Браво! Я даю вам эту расписку.

Фиолетов быстро набросал на листке из блокнота несколько слов.

— Этого вполне достаточно, слово русского офицера, Натали. А завтра ожидайте папу.

Девушка сунула записку за вырез платья и задумалась.

— Хозяин у нас обычный… Никто к нему не ходит, да и сам сидит все время дома… Если уж говорить о странных вещах, то… Буфетчик… Замкнутый. Злой… Часто куда-то пропадает. День его нет, а то и два… Я как-то задержалась в пришлось ночевать тут в зале. Ночью слышу — дверь открывается, и входит он…

— Буфетчик? — улыбнулся Фиолетов.

— Да. Я страшно перепугалась, вся замерла… В комнату он к себе никого не пускает, словно сокровища царские бережет. Иногда постучишь к нему по работе, так сразу не откроет. Вещи передвигает, крышкой сундука хлопает, точно прячет что-то.

— А где его комната?

— На втором этаже… Третья дверь.

— Спасибо, Натали, — Фиолетов отпил из стакана. — Идите, вас ожидают.

Он проследил за ней взглядом и медленно поднялся из-за стола. Словно прогуливаясь, прошел через зал и скрылся за шторой, отгораживающей ресторан от кухни. Прислушавшись, поручик торопливо взбежал на второй этаж и нашел нужную дверь. Он открыл ее отмычкой и ступил в комнату Неудачника. Щелкнув зажигалкой, осветил ее бледным огоньком. Из темноты проступили очертания кровати, тяжелого комода и вешалки с одеждой.

Фиолетов подергал увесистый замок на комоде, небрежно перебрал вещи на столе и подошел к постели. Заглянув под матрац, сбросил подушку. Часы матово заблестели в складках простыни. Поручик схватил их и поднес к зажигалке. Он завертел находку в пальцах, разглядывая со всех сторон, ногтем нажал на крошечный золотой выступ, и верхняя крышка отскочила на тугой пружине. Фиолетов увидел витиеватые буквы: «М. С. ЛЕЩИНСКИЙ».

Офицер чуть вслух не засмеялся и сунул часы в карман галифе. Он закрыл дверь и сбежал по ступеням в залу. С довольным видом прошагал между столиками, улыбаясь женщинам, — высокий, стройный, смуглый, с черным ромбом на рукаве, в котором белели вышитые серебром череп и скрещенные кости.

— Вы скоро закрываете? — спросил он у хозяина.

— Думаю, через час. Вы еще побудете у нас?

— Безусловно.

«У меня осталось два дня, — прикидывал в уме Фиолетов, — и я должен… Какая громадная сумма! Если золотом и драгоценностями, то… Сволочи! Кругом беспардонный грабеж и негодяйство, я буду отдан военно-полевому суду… И в назидание всем… ведь у нас казнят и вешают только в назидание другим! Меня приговорят к расстрелу или каторжным работам… Кажется, всей истории с альбомом конец. Мы нашли его, он где-то здесь, рядом… Какие колоссальные деньги готов был отдать полковник за эти снимки, и вот он их завтра получит… Даром. Я сам положу их ему на стол. Спасет ли это меня? Нет!.. Что же спасет меня? Какая безумная цена за три сотни фотографических снимков…»

— Господа! Господа! — закричал из дверей хозяин ресторана. — Заведение закрывается! Приглашаем и в следующий раз… Господа!!

Фиолетов и буфетчик вышли из подъезда и молча зашагали по темной улице.

— Зря вы со мной связались, — наконец проныл буфетчик. — Жрать надо? Дело легкое — тому бутылку, этому рюмку…

— Как тебя зовут? — спросил поручик.

— Петров, господин офицер. Петров Василий…

— Я не фамилию, — усмехнулся Фиолетов. — Ты кличку говори.

— Я не понимаю… Гос.. — Буфетчик остановился и попятился в темноту.

— Попробуй только бежать, — спокойно проговорил поручик. — Застрелю на месте. Как кличут по-воровски?

— Неудачник, — тихо прошептал буфетчик.

— Боже, не в бровь, а в глаз, — засмеялся поручик. — Рассказывай дальше. Все рассказывай!

— Я сидел у красных, — дрожащим голосом забормотал Неудачник. — В тюрьме сидел за воровство… Потом бежал… И вот здесь… Все, господин офицер.

— Святая душа, — весело воскликнул поручик. — А о торговле человеческими головами? Восемь тысяч за голову!

— Господи, о чем вы?! — с ужасом спросил Неудачник. — Я ничего не знаю. Я не виноват…

Фиолетов достал из кармана золотую луковицу часов и, нажав на кнопку, качнул часы на цепочке. В тишине мелодично пробили первые такты царского гимна.

— Узнаешь? — задал вопрос поручик.

Неудачник мучительно вслушивался в мелодичные удары, стараясь разглядеть в темноте лицо офицера.

— Ну, вспомнил? Где ты их видел?

— Вспомнил, — чуть слышно ответил Неудачник. — Это часы Забулдыги.

— А где Забулдыга?

— Он повесился.

— Нет, его убили и ограбили.

— Не может быть! — закричал Неудачник. — Это такой… Да не поверю ни за что!!!

— Тихо! — оборвал его Фиолетов. — Его убили и затем повесили на стропилах. А дом подожгли… Кто это сделал?

— Не могу знать, — выдохнул Неудачник.

— Забулдыгу ограбили, — жестко продолжал Фиолетов. — Взяли вот эти часы… Деньги, которые были при нем… И еще одну вещь. Это альбом с фотографиями большевиков. За каждый снимок и адрес контрразведка давала восемь тысяч. Между прочим, ты мог бы одеться поприличнее. Ходишь черт знает в каком тряпье.

— Не мучьте меня, — с тоской проговорил Неудачник. — Я ничего не понимаю!

— Напомнить? — спросил Фиолетов. — Ты убил и ограбил Забулдыгу! Ты завладел альбомом! Ты поддерживал связь с контрразведкой!

— Пощадите, — взмолился в отчаянии Неудачник. — Клянусь как перед богом… Невинный я…

— Вот эти часы, — медленно произнес Фиолетов. — Эти часы, Неудачник, я нашел в твоей комнате. У тебя нет выхода. Ты попался…

Неудачник стоял у стены и беззвучно плакал, закрывшись ладонями, только вздрагивали плечи и тряслась голова.

— Эк тебя… — неодобрительно сказал поручик. — Есть одна возможность выкрутиться…

— Никого я не убивал и часов не брал, — пробормотал прыгающими губами Неудачник. — Господин офицер… Истинный крест…

— Так вот, — продолжал поручик, — если хочешь остаться живым, то принеси мне завтра альбом. В контрразведку. Я оставлю у дежурного офицера пропуск. И смывайся из города! Хоть на край света! Ты мне не нужен! Я прощу тебе все: но только за альбом. Иначе с живого сдеру шкуру… Найду на дне морском! О нашем разговоре никому ни слова! Голову оторву! Иди! И не оборачивайся… Ну!

Поручик долго смотрел, как ковыляет в темноте шатающаяся фигура, словно пьяный пробирался домой, с трудом находя дорогу.

«Но почему Неудачник? — подумал Фиолетов. — По словам Блондина, Забулдыгу убил другой…»

Глава 18

Закупоренный дверями на засовах и дубовыми ставнями с железными полосами, оглушенный тишиной, дом стоял темный, мрачный. И внутри он был такой же — черные коридоры, как туннели, пролегали в его толще.

С фонарем в руке Неудачник прокрался к двери квартиры Джентльмена и, проскрипев отмычкой, вошел в первую комнату. Он двигался осторожно, скользящим медленным шагом. Луч бегал по стенам, выискивая шкафы и стол. Руки торопливо обшаривали одежду, висевшую в углу, раскидали в шкафу вещи. Опустившись на пол, буфетчик скатал тяжелый ковер и просветил каждую половицу. Фонарь стоял рядом, сквозняк из-под двери колебал пламя свечи — вот-вот потухнет.

Неудачник перешел к письменному столу. Он без скрипа выдвинул все ящики и стал рыться в них, выкладывая на пол толстые бухгалтерские книги, пачки папирос, наган в кобуре. Руки его тряслись, он испуганно вздрагивал от любого шороха и замирал, не сводя глаз с закрытой двери в спальню. Затем приступил к работе снова — заглядывая в тумбы стола, залезал в них почти с головой…

Рывком вытащил тяжелую металлическую шкатулку. Замок был сломан, Неудачник отбросил крышку. В шкатулке лежал большой альбом в бархатном переплете.

Первый лист был пустой. Только следы от уголков когда-то приклеенных фотографий сохранились на мягком картоне. Не было снимков и на второй странице. И только на третьей увидел аккуратные ряды глянцевых квадратиков с человеческими лицами.

Буфетчик захлопнул переплет и взялся за дужку фонаря, но в это время тихий голос сказал:

— Подожди, Неудачник…

Он поднял голову. В дверях спальни в одном белье стоял Джентльмен.

— Своих уже чистишь? — Джентльмен, волоча по полу штрипки кальсон, тяжело прошел к столу и опустился на стул. — Ну, давай, давай, ищи дальше…

— Своих?! — задыхаясь, прошептал Неудачник. — А это откуда у тебя? Альбомчик откуда? Забулдыгу помнишь? Так шлепнул его, да?! Он тоже был своим… Не пожалел его, сука!

— Вот как, ты уже все знаешь? — криво усмехнулся Джентльмен. — Тем лучше… Легче поймешь.

— Часы подложил мне, — продолжал с ненавистью Неудачник. — Хотел от себя подозрение отвести… А меня в тюрягу?

— Какие часы? — нахмурился хозяин.

— Золотые! Те, что у Забулдыги были… Не притворяйся. Мне их сегодня показывали.

— Кто?

— Из контрразведки… Офицер.

— Ты что?! — прошипел Джентльмен. — В своем уме?

— А-а, — со злорадством обрадовался Неудачник. — Испугался? Уж они тебя потрясут!

— Цыц! — грохнул кулаком по столу Джентльмен. — Тебя же самого заметут, дура…

— Нет, — засмеялся ему в лицо буфетчик. — Меня отпустят и дадут двадцать четыре часа свободы. А там ищи ветра в поле!

— За какие же заслуги? — прищурился Джентльмен.

— Вот… За это! — буфетчик пальцем постучал по альбому. — Тебя он погубил, а меня спасет.

Джентльмен молча поднялся со стула. Коренастый, взъерошенный, с кривыми медвежьими ногами остановился перед Неудачником и положил руку на его плечо.

— Ладно, извини, кореш… Черт, надо было тебе сразу все рассказать. Каждый день собирался, да то одно, то другое. Я Забулдыгу пришил…

Джентльмен непроизвольно распрямил пальцы и медленно сжал их в жесткий кулак.

— …подвесил на стропилах… а чердак поджег. Но перед этим был у нас разговор… Я пришел раньше пяти часов. Разговор один на один. Сообщил Забулдыга мне об альбоме, как хочет продавать фотоснимки… Все во мне перевернулось. «Ах, думаю, гад такой! Тебе фарт, а мне смерть верная…» Ударил его со спины, он носом в пол… Деньги забрал, альбом….

— И много заработал?

— Деньги есть, — Джентльмен посмотрел ему в глаза. — На двоих хватит. У меня и раньше кое-что было запрятано. Проживем, Неудачник. До утра времени у нас хватит. Собирай шмотки и на вокзал.

— Бросишь ты меня, — с тоской проговорил Неудачник.

Джентльмен метнулся в спальню. Он вернулся с портфелем и вывалил перед ошеломленным Неудачником стопки денег.

— Это все на двоих! Разделим пополам! Хоть сейчас бери свою долю.

Неудачник дико смотрел, как Джентльмен швыряет ему банкноты, не считая, пачку за пачкой — навалом. Затем сдвинул их на край стола, ладонью вытер с лица пот.

— Вот какой я… Все твое.

Неудачника трясло от волнения. Слева лежал альбом в зеленом переплете, справа куча денег. Джентльмен схватил альбом и кинулся к камину. Бросил его туда на чугунную решетку, стал рвать на мелкие клочья.

— А с ним покончим. Был и не был… Гори он синим пламенем!..

Джентльмен чиркнул спичкой и поднес огонек к бумаге. Она медленно загорелась, и язычки заплясали в темной пещере камина. Неудачник жадно и со страхом глядел, как почернели газетные комья, распались на серый пепел, и пламя начало лизать углы бархатного альбома.

— Сейчас, сейчас будет ему конец, — шептал Джентльмен и железными щипцами ворочал в огне. — Сейчас… Беги, собирай шмотки… Торопись…

— Нет! — вдруг закричал Неудачник и, отшвырнув хозяина, выбросил из камина дымящийся альбом. Прижав его к груди, отбежал к двери и повторил истерически: — Ни за что! Не дам, не дам!!

Приподнявшись на локтях, Джентльмен зло спросил:

— Почему?

— Верну им альбом… А ты пропадай к черту! Никуда тебя не пущу. Пусть знают, кто настоящий!..

— Идиот! — процедил Джентльмен. — Уйди с дороги. Ну?!

Андрей сидел, вжавшись между кирпичной стеной дома и грудой разбитых ящиков, от которых пахло прокисшими помидорами и луком. Он курил, зажав папиросу в ладони, прислушивался к тишине и никак не мог решиться покинуть свое убежище. Кажется, уже было три часа… Пора… В кармане отмычка. В пиджаке наган…

Во дворе хлопнула дверь и мелькнула чья-то тень… Нет, почудилось… Пора, а то скоро будет светать…

Андрей выбрался из-за ящиков и пересек дворовую площадку.

Дверь на черную лестницу ресторана была открыта, и это не удивило его. Так он договорился с Наташей. Она должна задержаться, убирая зал, и уйти последней. И «забыть» замкнуть дверь на свой ключ. Пока все идет нормально. Сегодня ночью можно еще не беспокоиться.

Андрей настороженно прокрался по ступеням, рукой нащупал ручку двери в квартиру хозяина. Наклонившись, заглянул в замочную скважину и увидел неясный свет, идущий откуда-то снизу. В этой бледной желтизне темнели очертания мебели.

Он тихонько нажал на ручку, и дверь подалась вперед. И сразу, почувствовав тревогу, Андрей вынул из кармана наган. Он шагнул в комнату… и замер у двери.

На полу валялся скомканный ковер и стоял фонарь, в котором трепетало под сквозняком пламя свечи. У стола, раскинув руки и подтянув к животу колени, лежал в одном нижнем белье мертвый человек. Андрей перевернул его на спину и узнал Джентльмена. Череп его был расколот чем-то тяжелым. Андрей поискал глазами и нашел бронзовый канделябр, залитый кровью. Сунув за пояс наган, он кинулся к столу, увидел вывороченные ящики, несколько пачек денег и пустую железную шкатулку с разбитым замком.

Андрей опустился в кресло, с отчаянием сжал голову руками.

Выплавившийся из огрызка свечи фитиль упал на дно фонаря и, помигав, погас. Темная тишина, пропахшая нагретым воском и копотью, вошла в комнату.

Остаток ночи Андрей проблуждал по городу. Дважды его останавливали патрули, но, проверив документы, отпускали. Уже перед рассветом вышел к пустынной площади. Она лежала перед ним, плоская и большая, как каменное поле. Вдали, у домов, еще клубился сумрак, а здесь, на неровной от лбов булыжника поверхности, уже был первый неясный свет. На сером и голом небе тускло мерцали золотые купола церквей. А на середине площади одиноко возвышалась длинная виселица — тонкие ее подкосы и стойки казались вычерченными тушью. И такие же черные, неподвижные тела мешками свисали с перекладины…

— Стой! Кто идет? — закричал часовой, который сидел на ступенях.

«Лобное место города…»

Он ушел. Но долго еще в ушах стоял сонный окрик часового и память хранила тоску безлюдного каменного поля, плывущий свет и мертвую окоченелость вытянутых тел…

Глава 19

Снова встало солнце и опять жаркое — мягкий асфальт задышал смолой и пылью. Забегали мальчишки с чайниками, продавали стаканами воду, У колонок выстроились очереди.

Люди изнывали от палящего зноя и двигались медленно, погромыхивая жестяными ведрами и кувшинами, томительно долго приближаясь к закрученной жгутом слабой струе, текущей из чугунного крана… Поднявшийся ветер потащил по улице груды желтой опавшей листвы, она зашуршала, заструилась вдоль тротуаров, застревая между камней булыжной мостовой, кружась, взлетала на высоту второго этажа, приклеивалась к стеклам окон.

Неудачник долго брел переулками, обходя стороной шумный проспект, он побоялся идти на вокзал и теперь спешил покинуть город, но, кажется, были бесконечны эти крутые повороты, подъемы и спуски, стертые ступени и мостики через узкую речку. Город разворачивал свои бесчисленные дороги, сплетал паутину улиц, и прошел час, начался второй, а конца и края не виделось деревянным домам, башням колоколен, покосившимся флигелям и высоким зданиям…

Неудачник то почти бежал, придерживая у груди альбом, завернутый в старую газету, то шел медленно, прижимаясь к стене и пугливо оглядываясь по сторонам. За спиной ему все время чудились чужие шаги, в подворотнях мерещились таинственные фигуры. Измученный ужасом, чуть волоча ноги, он, наконец, опустился на поломанную лавку под чьим-то забором. Сунув альбом под полу пиджака, Неудачник долго смотрел в пустынный просвет глухого переулка, с трудом соображая: почему он здесь? что его сюда привело? куда идти дальше?..

Поручик Фиолетов напрасно прождал Неудачника целое утро. Пропуск у дежурного офицера никто не востребовал. Расстроенный, поручик взял извозчика и поехал к ресторану. Его удивила толпа у входа. Двери были распахнуты, несмотря на то, что «Фортуна» обычно открывалась только вечером. Соскочив с подножки, Фиолетов решительно направился к ресторану, плечом раздвигая людей. Полицейский у подъезда отдал честь и посторонился, пропуская офицера с черным ромбом на рукаве.

Не обращая внимания на стоящих у лестницы людей, поручик стремительно взлетел по ступенькам и распахнул дверь в комнату буфетчика. Шагнув в темноту, он на ощупь нашел ставню и распахнул ее. В свете дня Фиолетов увидел чисто подметенный пол, стол, застеленный линялой скатертью, и высокую кровать с пышно взбитой подушкой.

Поручик подошел ближе и ладонью провел по гладко расстеленному одеялу. Все было так, словно Неудачник сегодня ночью не прилег ни на минуту… Но где он? И почему толпа и полиция?

Фиолетов медленно вышел из комнатушки и тут увидел, что люди, стоящие в коридоре, зовут его:

— Господин офицер, сюда, сюда, пожалуйста… Это здесь…

Поручик, миновав переодетых полицейских, вошел в большую и светлую комнату. Первое, что бросилось ему в глаза, был труп человека в нижнем белье. Он лежал на ковре, раскинув руки. Фиолетов осторожно перешагнул через труп и подошел к развороченному письменному столу. Он перебрал несколько конторских книг, отодвинул в сторону револьвер в желтой кобуре и, подняв со дна одного из выдвинутых ящиков тяжелую пачку денег, взвесил ее на ладони.

— Что тут произошло? — тихо спросил он. — И кто это?

— Пока сообщить ничего достоверного не можем, — ответил полицейский. — Возможно ограбление… Убийство с ограблением.

— Кого подозреваете?

— Исчез буфетчик. А убит хозяин заведения.

— Обычная история, — добавил кто-то. — Там, где деньги, всегда такое.

— Продолжайте, — кивнул головой Фиолетов и пошел к выходу, провожаемый полицейским, который торопливо говорил на ходу:

— Разбаловался народ… Жизнь человеческая им ни в копейку. Слабо караем. Вот, рассказывают, в Париже казнят гильотиной… такой нож на веревке. А мы вешаем… Гуманизм это!.. Никаких особенных мучений…

Поручик подъехал к тюрьме и приказал остановиться под развесистым дубом напротив высокой стены, побеленной известкой, неподалеку от главных ворот.

— Иди, голубчик, — сказал Фиолетов, — иди подкрепись… Выпей чаю или еще чего там, — он протянул деньги извозчику, и тот, спрыгнув с козел, торопливо зашагал к трактиру.

Сняв фуражку и расстегнув ворот кителя, поручик полулежал на теплых кожаных подушках, и со стороны казалось, что он отдыхает, лениво смежив веки, но на самом деле неудача с альбомом расстроила Фиолетова окончательно. Ему надо было побыть одному, сосредоточиться.

«Почему убит хозяин ресторана? Куда исчез Неудачник? Проклятые вопросы… Порвались все нити, ведущие к ресторану, а именно туда вошел тот человек, которого тогда ночью выследил поручик. Осталась та девушка… Натали. Но что она может еще сказать? Сможет ли она объяснить трагедию, произошедшую в ресторане „Фортуна“?.. Поздно вечером она там была и, наверное, ушла одной из последних… Но для этого…»

Поручик открыл глаза, услышав громкий бой городских часов. Он проверил время по часам — ровно полдень. Извозчик еще не возвращался. На сторожевых башнях тюрьмы неподвижно стояли часовые. За каменной стеной слышался какой-то гул, раздавались приглушенные команды. Наконец железные ворота раскрылись, и на мостовую выехала тачанка с пулеметом, окруженная гарцующими на конях казаками. За ними медленно потянулась колонна полураздетых, истощенных людей. Зацокали о булыжник деревянные подковы. Застучали колеса подвод с неподвижными телами больных и раненых. Послышалось хриплое дыхание, стоны, защелкали нагайки, всхрапнули испуганные лошади…

Начальник конвоя подскакал к коляске, и поручик поднялся на ноги. Он протянул есаулу конверт, и тот, вскрыв его, быстро пробежал глазами:

— Господин поручик, сами найдете или помочь?

— Постараюсь сам, — ответил Фиолетов. — Далеко вы их?

— Эвакуируем… Сначала до Беляевки, а потом как знать…

— Желаю благополучного пути.

— Благодарю. Всего доброго, господин поручик.

Есаул лихо развернул коня и поскакал к голове колонны.

Поручик молча стоял в коляске, вглядываясь в проходившие мимо него ряды измученных людей, которые тащились, поддерживая друг друга и нагнув головы. Шеренга за шеренгой миновали они офицера, даже не поднимая на него взглядов. С высоты экипажа Фиолетов видел склоненные затылки и тощие плечи.

— Господин Левашов! — негромко позвал поручик и взмахнул рукой. — Никодим Сергееви-и-ич!

Один из арестантов остановился, но его тут же толкнули в спину идущие сзади.

— Левашо-о-ов! — сердито закричал поручик. — Я кого зову?!

Старик-арестант выбрался из рядов и подошел к коляске.

— Садитесь, Никодим Сергеевич, — устало сказал Фиолетов и распахнул дверцу. Он обернулся к стоящему у дороги извозчику, и тот торопливо полез на козлы, разобрал вожжи и хлестнул лошадь.

— Вы меня не узнаете? — спросил поручик, — А ведь я это вас тогда арестовал.

— Это недоразумение, — прошептал старик, в изнеможении прикрывая глаза. — Я всем говорю — недоразумение…

— И оно выяснилось, — согласился Фиолетов, — как я и обещал вам… О вас очень беспокоится дочь. Места себе не находит, но я ей тоже обещал, что вы вернетесь живы и здоровы.

— Вы знакомы с моей Наташей? — оживился старик. — Господи, как там она без меня…

— Я знаю ее, — чуть поклонился поручик. — Милая девушка… Куда вас, прямо домой или к ресторану «Фортуна»? Не знаю, работает ли она сегодня…

— Будь проклята эта «Фортуна»! — с чувством воскликнул старик. — Моя дочь подает пьяным офицерам шампанское? Неслыханно! Какой позор! И все он! Уговорил девочку! Уломал, негодяй!

— О ком вы? — задал вопрос Фиолетов.

— Уж не знаю, как его и называть! — с горечью проговорил старик. — Квартирант? Денег не платит… Жених? Почему живет в доме невесты? А вообще терпеть не могу посторонних людей в собственной квартире!

Фиолетов остановил извозчика за квартал от дома, предложил отцу Наташи:

— Пройдемтесь… Я думаю, вам будет полезно после всего…

Старик суетливо вылез из коляски, зашагал рядом с офицером, стыдливо прикрывая отворотами пиджака отсутствующий галстук.

— Опять этот человек? — переспросил офицер. — Да кто же он такой?

— Ах, там все так сложно! — по-детски возмущенно всплеснул ладонями старик. — Раньше говорили, что он советский служащий… Теперь словно от кого-то скрывается… Секреты, поздние возвращения бог знает откуда… Это ранение! Просто криминальная история. Я боюсь даже представить, что Наташенька в чем-то запутана!

Поручик жестом руки притворно прервал старика:

— Господин Левашов, опомнитесь. Мои представления о чести русского офицера не позволяют мне слушать вас дальше.

— Вы представитель власти и порядочный человек. Доказательства очень убедительны. Я на свободе. Выслушайте меня. Я стар и понимаю: надо жить по законам того правительства, которое в данное время осуществляет порядок. Иначе произойдет сплошная анархия! А если тот человек в самом деле прячется…

— На вашу дочь не похоже, чтобы она связала свою судьбу с уголовником, — усомнился Фиолетов.

— Почему уголовником?! — растерялся старик. — Культурный человек… Манеры и обхождение. Смешно — уголовник! Даже представить невозможно… Дочь летит к нему со своими чувствами, как мотылек на огонь! — Старик вспыхнул гневом. — Летит бездумно! Увлекаемая безотчетной любовью к этому Федору Павловичу, простите, фамилию даже не знаю!

— Что я должен сделать? — вежливо спросил поручик.

— Поговорите с ней, — умоляюще произнес старик. — Тактично намекните на то, что она ходит по натянутой над пропастью проволоке… Запугайте, в конце концов. Я даю на это свое отцовское благословение!

— Хорошо, — усмехнулся Фиолетов. — Только больше никому об этом не рассказывайте.

— Только вам! Вам и вес. Могила! — торжественно проговорил старик. — Помните, господин офицер, мое и Наташенькино будущее в ваших руках!

— Об этом разговоре не рассказывайте даже Натали, — сказал поручик и остановился. — Вы дома, господин Левашов. Рад был ближе познакомиться.

Они распрощались, и поручик медленно зашагал к гостинице «Палас», не замечая того, что идет по проезжей части улицы.

Не успел Фиолетов сесть за стол, как раздался телефонный звонок. Не желая никого принимать, он, морщась, выслушал дежурного офицера и неохотно проговорил:

— Не знаете, кто он?.. Гоните в шею… Понятно, давайте его сюда.

Через несколько минут в коридоре раздался топот, дверь распахнулась, и два караульных солдата втолкнули в кабинет Неудачника. Небритый, в порванном пиджаке, он остановился перед офицером, испуганно оглядываясь, морщинистое лицо его в запекшихся царапинах казалось меловым. Неудачник прижимал к груди сверток.

— Вот… Господин офицер… — пробормотал он, опуская сверток на край стола и медленно пятясь к стене. — Я принес… Я пришел сам. Он меня не пускал…

— Господин поручик, — доложил один из солдат, — они в подъезде изволили скандалить… Хотели пробиться без пропуска…

Фиолетов не отвечал, он дрожащими пальцами разворачивал сверток, и, когда показался твердый, оклеенный зеленым бархатом переплет, сердце его сжалось от ликующего восторга. Он нежно, словно что-то живое, погладил альбом, бережно переложил его с места на место, потом вдруг, словно чего-то перепугавшись, торопливо сунул в стол.

— Идите… Станьте за дверью, — охрипшим от волнения голосом сказал он солдатам, и те, стукнув прикладами, вышли из кабинета.

Фиолетов снова достал альбом и взвесил его на ладони.

— Тяжела ты, шапка Мономаха, — почти шепотом произнес поручик. — Итак, все кончено… И все только начинается… «Горят костры горячие, точат ножи булатные…»

— Господин офицер, — проговорил Неудачник, со страхом наблюдая за поручиком. — Вы отпустите меня?.. Я могу идти?

— Куда?

— Вы же обещали, — затрепетал от ужаса Неудачник. — На все четыре стороны… Дали честное слово…

— Кое-что изменилось, — поручик спрятал альбом в стол и положил перед собой тонкую папку. — Почему ты убил хозяина ресторана?

— Это он пришил Забулдыгу, — с ненавистью проговорил Неудачник. — И альбом был у него. Он его не отдавал. Предлагал мне бежать, но я… Ведь это Джентльмен!

— А часы, — перебил Фиолетов. — Почему часы Лещинского оказались у тебя под подушкой?!

— Не знаю, — слабеющим голосом ответил Неудачник.

Фиолетов раскрыл папку.

— Немного истории, господин Неудачник… Я навел о вас справки. 1914 год… ограбление купца Семенова… Было сие?

— Да, — выдавил Неудачник.

— …1916 год, — сухо продолжал читать поручик, — взлом магазина на Пушкинской… Сознаешься?

— Да… Но это…

— …1918 год. Нападение на кассира…

— Но это же при большевиках! — закричал Неудачник. — Это же не в счет!

— Злостные, систематические преступления перед обществом, — констатировал Фиолетов и взял в руки листок бумаги. — Ты рецидивист, Неудачник… Вот приказ главнокомандующего… «Секретно. Согласно приказу номер… опасные преступники, мешающие наведению порядка и деятельности законных властей… подлежат немедленному расстрелу без суда и следствия…»

— Господин офицер!! — Неудачник рухнул на колени. — Помилуйте-е!

— Коршунов! — закричал Фиолетов, и в кабинет вошли два солдата. — Взять… В подвал!

Дюжие солдаты подхватили Неудачника под руки и поволокли к дверям.

Андрей поднялся по лестнице, свернул в коридор. Он держал руки в карманах, грея в правой ладони рубчатую рукоять нагана.

И вдруг он замер, остановился у лестницы, спиной прижался к стене, пропуская троих — два солдата волокли Неудачника. Он поймал на себе его невидящий, слепой взгляд, услышал клокочущие рыдания и тогда рывком, не спрашивая разрешения, распахнул дверь в кабинет поручика.

Фиолетов удивленно обернулся от окна, выплюнул в корзину для бумаг изжеванную папиросу.

— Ты чего? Стучаться надо, Блондин.

— Господин поручик, — беззаботно спросил Андрей, весело улыбаясь, — кого это от вас вынесли под руки? Как пана великого?

— А ты разве не рассмотрел? — настороженно прищурился поручик.

— Никак нет, — пожал плечами Андрей. — А что?

— Ничего, — пробормотал Фиолетов. — Бандит… Грабежами занимался. Оч-чень опасный тип. Таких мы без суда и следствия.

— А я думал — что-нибудь новенькое, — с разочарованием проговорил Андрей.

— Все старо, как в лавке антиквара, — усмехнулся Фиолетов и кивнул на стул. — Садись.

«Я совершил ошибку, — подумал Андрей. — Я должен был узнать Неудачника. Ведь это мой бывший товарищ… Не иначе — альбом у Фиолетова. Убить его. Забаррикадировать дверь и отстреливаться до последнего патрона. И в это время сжечь альбом… А если в кабинете альбома нет?..»

— Так что у тебя за дела? — небрежно спросил Фиолетов и, откинувшись на спинку стула, открыл ящик, в котором лежал револьвер со взведенным курком.

«Блондин не узнал Неудачника, а должен был это сделать, — мысленно сказал себе поручик. — Что за человек? Без документов пришел к нам и вот он уже сотрудник… Первым нашел Забулдыгу, но тот был мертв и бесполезен для нас. Это он, Блондин, познакомил меня с тем коммерсантом Курилевым.

Явно водил нас за нос. Дал нам для розыска уголовников их неправильные приметы…»

— Пришел, как всегда, — ответил Андрей. — Какие будут задания, господин поручик?

«Альбом, может быть, уже у полковника Пясецкого, — соображал Андрей, — надо подождать, как разовьются события дальше… Фиолетов должен меня арестовать… Но почему он не зовет караул? Если протянет руку к открытому ящику стола, я стреляю первым…»

Они сидели один напротив другого, перебрасывались ничего не значащими фразами, но с каждым словом атмосфера все более накалялась, казалось, малейшее неосторожное движение — и произойдет взрыв. Их взгляды уже не скрывали враждебности, они сидели, чуть подавшись вперед на стульях, готовые в любое мгновение вскочить на ноги для решительной схватки, а губы продолжали произносить привычные слова.

— Ты занимайся своим делом, — равнодушным голосом говорил Фиолетов. — Не оставляй без наблюдения базар и станцию…

— С утра до вечера толкаюсь, — жалобно тянул Андрей. — Ботинки не казенные, все каблуки пооттоптал…

«Ну почему он медлит?! Убить его… Что он задумал? Почему медлит?! Почему?! Об альбоме знает наверняка, но делает вид…»

«Он связан с Натали… Они хотели меня увести от альбома. Кто за ними? Подполье большевиков или кто-то другой? А какая разница?! Альбом у меня. Я еще посмотрю, на что способен этот Блондин… Я их всех взял за горло, и они это понимают…»

— Ну вот что, — холодно произнес Фиолетов, — мотай отсюда. Без тебя минуты свободной нет. Позовем, когда потребуешься.

Андрей медленно поднялся со стула и неловко поклонился.

— До свидания, господин поручик.

— Будь здоров, — буркнул Фиолетов.

Андрей вышел в коридор и прислонился к поручням лестницы. Рукавом вытер с лица испарину.

«Первым делом я обязан предупредить Тучу… Альбом только у Фиолетова… Надо убрать поручика… Пусть Наташа сходит в кафе „Фалькони“ и встретится с Тучей. За мной могут следить…»

Глава 20

Раскрыв над головой летний зонтик, Наташа медленно шла по солнцепеку пустынной улицей.

— Мадемуазель Натали! — закричал поручик и, перебежав дорогу, зашагал рядом. — Какая неожиданная встреча, не правда ли? Разрешите мне вас немного проводить?

— Пожалуйста, поручик, если вам будет не скучно.

— Я достаточно веселый человек, да и новости, кажется, у меня не из плохих. Папа уже дома?

— Представьте, открывается утром дверь, и он входит, — счастливо проговорила Наташа, — живой, здоровый…

— Целый и невредимый, — засмеялся Фиолетов. — Я выполняю свои обещания. Кстати, освободить его было очень нелегко. Мне грозили неприятности…

— Но вы пренебрегли ими, — мило улыбнулась Наташа, — и показали себя с рыцарской стороны… Я очень вам благодарна.

— Пустяки, — беззаботно махнул рукой поручик. — У вас прекрасный папа. Я с ним беседовал. Он так беспокоился о дочке…

— Необоснованные волнения, — бросила Наташа. — Что делать? Старый человек…

— Не говорите так, — поручик мягко взял ее за локоть. — Разрешите? Ваши странные знакомства с подозрительными людьми. Человек, который у вас живет… Это все его беспокоит!

— Какой человек? — округлила глаза Наташа. — Боже, о чем вы, поручик?

— Ну, ну, полноте, — успокоил ее Фиолетов. — Просто человек… Как говорит ваш папа, имеющий на вас влияние… Возможно, большевик!

— Не пугайте, поручик, — она весело посмотрела на него.

— Даже если он большевик, то я умываю руки, — поклонился Фиолетов. — У нас их много. Их фотографии могли бы составить целый альбом. Но это пустяки. На одного большевика больше или меньше — какая разница? Просто этому повезло. Есть кому о нем беспокоиться. В принципе — они такие же люди, как мы… Что их ожидает? Пуля в лоб — и в канаву.

— А разве нет возможности спасти? — спросила Наташа.

— Я думаю, у каждого из них есть родственники, близкие люди, — проговорил поручик. — Могли бы им помочь.

— Вот как? — помедлив, сказала Наташа. — Это ужасно, что люди в таком положении. В конце концов, долг каждого христианина — в милосердии. Может быть, надо найти этих родственников?

— Боюсь, — грустно сказал Фиолетов, — что им будет не под силу выкуп арестованных. Сейчас все покупается, к сожалению…

— Очень дорого? — обернулась к нему Наташа.

— Да, — кивнул он головой. — Весьма… По восемь тысяч за снимок… И то не деньгами, а валютой в металле.

— Золотом?

— Да, — поручик развел руками. — Что поделаешь? Фронт приближается. Через неделю красные будут здесь. Возможно, кому-нибудь из наших придется уехать. Ну, к примеру, в Париж. Бумажками они не возьмут. Мне почему-то кажется, что от вас зависит жизнь многих людей. Можете обратиться к своему квартиранту. Мне безразлично, кто он. Я беру на себя посредничество только из чувства сострадания. Слово офицера.

Поручик положил свою руку на ее ладонь, затянутую в перчатку.

— Советую сделать это сегодня… ночью. Часов в двенадцать. Пусть ваш квартирант зайдет ко мне и скажет, допустим, одно только слово: «Париж»…

— Париж, — грустно повторила Наташа.

— Предупредите, пожалуйста, родственников. Мне безразлично, кого вы пошлете ко мне, — Фиолетов шутливо наморщил лоб, — но моя квартира будет охраняться. Я сам буду увешан оружием с ног до головы, как черкес. До свидания, мадемуазель Натали. Целую ручки.

Он козырнул и пошел дальше, а Наташа, постояв, вернулась домой.

— Вот как? — сказал Андрей, выслушав ее. — Что ж, значит, припекло. Это не похоже на смелость. Отчаяние…

— Но где достать столько денег?

— Что напрасно волноваться? У нас их нет.

— Он ждет сегодня!

— Ну что ж. Я приду, — усмехнулся Андрей. Наташа без слов обняла его.

Он вышел на улицу и остановил извозчика.

— Гостиница «Палас»! Живо.

Миновав дежурного офицера, Андрей поднялся на второй этаж. Он решительным шагом направился в приемную полковника.

— Мне срочно нужен господин Пясецкий, — сказал Андрей адъютанту.

Тот пожал плечами.

— Полковник занят.

— Дело касается его жизни, — твердо сказал Андрей.

Через минуту адъютант вернулся из кабинета и небрежно бросил:

— Войдите!

Полковник на чистом носовом платке разбирал наган, протирая его части фланелевой тряпочкой. Делал он это тщательно. Прищурившись, глядел в сверкающее нарезное дуло, направив его на солнце в окно.

— В чем дело? — неприветливо спросил он.

— Господин полковник, — отчеканил Андрей, стоя перед столом навытяжку. — Есть доказательства: вас хотят обдурить.

Пясецкий метнул на Андрея быстрый взгляд и показал на стул:

— Садитесь. Что вы имеете в виду?

Глава 21

Поручик сидел за столом у себя дома, положив руки на переплет альбома. Справа под бумагами он спрятал наган. Все было готово к встрече — опущены тяжелые шторы на окнах, в вестибюле расставлены часовые. Двое из них сидели на ступенях крыльца — их можно было заметить, если, заслонившись ладонями от света, прижаться к стеклу. И все-таки он волновался — еще и еще раз мысленно проверял поступок, который хотел совершить. У него было время передумать. Мог арестовать гостя, как только тот переступит порог. Стоит поднять трубку и сообщить полковнику об альбоме, и обеспечена благодарность по службе и следующий офицерский чин… Но он знал, что так не поступит. Теперь уже деньги ему нужны не для того, чтобы откупиться от воров-интендантов.

Он слишком долго был соучастником этого безнадежного предприятия — попытки реставрации прошлого в безумном настоящем. Теперь будущее приобретало интерес, поскольку появилась возможность играть в нем роль хотя бы простого свидетеля. Живого, с плотью и теплой кровью… Теперь он глубоко презирал все фетиши, придуманные людьми для оправдания своего рабского повиновения авторитетам. Чины, благодарности, ордена, истинная цена которым равна стоимости железки, не могли возместить напрасно прожитые годы, брошенные под ноги нелепым, безнадежным идеям.

Пройдет еще десять, пятнадцать дней, и тугая линия фронта лопнет, как перетянутая тетива лука. Полки покатятся вспять, растаптывая свои обозы, теряя генералов и забывая хоронить умерших от ран. Сорванные золотые погоны будут валяться на пыльных обочинах дорог… И лишь самые сильные выживут — в ржавых корытах океанских кораблей они поплывут к обетованным берегам. В Париж, как сказал он Натали. Назад пути нет! До развязки осталось несколько минут…

Поручик услышал шаги на лестнице. Он посмотрел на дверь немигающими глазами. Рука его легла на пистолет.

Дверь открылась, и в проеме выросла фигура полковника.

— Господин поручик, — тихо произнес он. — Вы арестованы!

Фиолетов медленно поднялся из-за стола.

— Я не понимаю, полковник! Здесь какое-то недоразумение.

— Вы арестованы, как изменник родины… Как жалкий предатель интересов России.

— Я требую объяснения! — воскликнул гневно поручик.

— Я обвиняю вас в том, что вы вошли в гнусный сговор с врагами отечества…

— Доказательства, полковник!

— …Скрыли от разведки агентуру противника! За спиной высшего начальства вступили в переговоры, которые подрывают силу и мощь армии, и тем самым нарушили военную присягу офицера!

— Прекратите, полковник, этот театр! Мне нужны доказательства!

— Они будут, поручик, — Пясецкий поворачивается к двери. — Войдите!

В комнату, испуганно сжавшись, вошел Неудачник.

— Черт! — вырвалось у Фиолетова. — Каким манером?

— Я задержал исполнение приговора. — Пясецкий вытянул руку в сторону поручика. — Альбом у него?

— Да, — прошептал Неудачник.

— Вы сами ему отдали?

— Да.

— Нет! — взорвался Фиолетов. — Ложь!! Он арестован как опасный уголовник!

— Вы хотели избавиться от свидетеля, поручик. Альбом у вас. Он лежит на столе.

— Альбом? Да… Он здесь, — Фиолетов попытался взять себя в руки. — Полковник, согласитесь, его находка стоила этой сложной интриги… Теперь мы можем объясниться, и вы поймете. Я торжественно передаю вам сей неоценимый клад!

— Цена известна, поручик, — презрительно бросил Пясецкий. — Вы назвали ее, пытаясь продать альбом большевикам! Россия еще не оскудела верноподданными героями…

— Врете! — с ненавистью закричал Фиолетов. — Врете, как бессовестный, грязный пес!!

Полковник распахнул двери.

— Войдите!

Андрей переступил порог комнаты.

— Сегодня утром поручик Фиолетов предлагал альбом моей невесте. — спокойно сказал Андрей и замолчал.

— Даром? Просто так?

— За золото, господин полковник.

— Так это заговор? — ужаснулся поручик и отступил на шаг от стола. — Сплошной обман…

— Господин поручик… — тяжело проговорил полковник. — У вас в столе лежат золотые часы Лещинского. Как они к вам попали?

— Клянусь… Первый раз слышу, — зашептал поручик и провел ладонью по лицу.

— Часы на стол! — приказал Пясецкий. — Ну?!

Фиолетов послушно сунул руку в карман и достал часы. Они со стуком выпали из его вялых пальцев.

Полковник смерил поручика с ног до головы холодным взглядом и повернулся к дверям.

— Охрана! — позвал он.

— Будьте же вы прокляты все! — хрипло сказал Фиолетов и, поднеся наган к виску, нажал курок. Раздался негромкий, лопающийся звук. Фиолетов упал на подогнувшихся коленях, лицом в ковер.

— Презренная смерть… — сухо произнес полковник и, подойдя к столу, взял альбом. — Едем! Нам тут больше делать нечего!

Они спустились с лестницы, и на крыльце полковник бросил охране:

— Благодарю за службу!

Он сошел по ступеням и сел в открытую легковую машину рядом с шофером. На заднем сиденье устроились Неудачник и Андрей.

— Трогай, в «Палас», — устало сказал Пясецкий и обернулся: — Вы ловко все это обставили, Блондин. Я в душе не верил. Особенно хорошо с часами… Относительно невесты… Почему поручик обратился именно к ней?

— Не могу знать, господин полковник, — ответил Андрей. — Наверно, ресторанное знакомство…

— Ничего… Мы разберемся, — пообещал Пясецкий.

Машина мягко покачивалась на булыжниках. Одинокие фонари проплывали стороной, почти не давая света, и улицы лежали темные и пустынные.

Кажется, здесь… Да, здесь… Еще поворот и… Андрей сунул руку в карман пиджака, медленно достал наган. Он приставил его к спине полковника и тихо произнес, вдавив тонкое дуло между худыми лопатками:

— Не двигаться, полковник.

— Что?! — взревел тот и рванулся вбок. Шофер крутнул руль, и машина, ударившись об угол дома, накренилась, застыла. Завопив, Неудачник прыгнул через дверцу. Андрей упал на сиденье. Полковник выстрелил в него через плечо. Раз. Другой. Отшвырнув потерявшего сознание шофера, у которого кровь заливала лицо, он выбрался из покореженного железа и побежал по улице, оборачиваясь, то и дело вскидывая наган, чтобы выстрелить. Другой рукой Пясецкий прижимал альбом. Вдруг он метнулся к парадному входу, забарабнил в дверь кулаками.

— Откройте-е!!

Собрав все силы, не пригибаясь, Андрей бросился к нему. В домах кое-где вспыхнули огни. На балконах послышались испуганные голоса.

Пясецкий увидел Андрея и поднял наган. Гулко выхлестнуло пламя. Ударило в плечо. Андрей споткнулся и, падая, нажал на курок. Полковник рухнул с крыльца. Андрей поднялся на ноги и, чувствуя, как они дрожат и подгибаются, побежал к дому. В остановившихся глазах полковника было мучение. Он умирал.

Андрей поднял альбом. На соседней улице вспыхнули выстрелы.

— Назад! — закричал кто-то.

Дружеские руки подхватили Андрея и потащили в глубину проходного двора. Теряя сознание, Андрей узнал лицо Тучи.

В переулке осталась искореженная машина. Языки огня уже лизали помятое железо. Вот вспыхнула мягкая обивка. Грохнул, вскинув в темноту снопы искр, взорвавшийся бензобак. Светящиеся обломки разлетались по мостовой. Остов «форда» горел жарко, с треском и шипением. Пламя металось, и в каждом окне черных домов горел отсвет пожара.

Через несколько дней, 25 сентября 1919 года, в городе вспыхнуло вооруженное восстание. Рабочие отряды заняли вокзал, почту, осадили «Палас». Колонны шли с заводских окраин к центру, завалами баррикад отсекая белым войскам дороги к отступлению. Ветер с севера уже доносил артиллерийскую канонаду и дым горящих лесов…

Шел второй год гражданской войны.

ВОЛЧЬЯ ЯМА

I часть

Глоба въехал в ворота губмилиции, медленно слез с линейки, замотал вожжи за обгрызанное зубами лошадей бревно коновязи. Затем, ставя поочередно ноги на ступень каменного крыльца, щепкой начал тщательно срезать налипшую грязь с добротной, пропитанной дегтем кожи яловых сапог. Подтянул высокие, по колени, голенища, выпрямился, откинув привычным движением болтающуюся у бедра деревянную кобуру маузера, и повел глазами по двору — из конюшни конного резерва слышались сердитые окрики и перестук копыт, под навесом гонтовой крыши сидело несколько милиционеров и дымило самокрутками, поплевывая в лужу, пузырящуюся от дождя. Землю вокруг словно перекопали — ее размесили колеса подвод и автомашин. Здание двухэтажного особняка, когда-то покрашенное в желтый цвет, сейчас было изъязвлено ранами от отпавшей штукатурки, красный старинный кирпич, хорошего обжига, кровянел в этих неровных пятнах. Часовой брел вдоль стены, закинув винтовку за спину и подняв воротник серой шинели, его раскисшие ботинки скользили по тропке. На балконах, обнесенных коваными решетками, мокли поломанные шкафы и кресла без спинок.

Тихон Глоба не отметил ничего нового — месяц его тут не было, а все осталось без изменения. Дождь смыл дворовые запахи лошадиной мочи и натрушенного у коновязи сена, свежести травы, растущей под забором, и сейчас воздух пах гнилым деревом и дымом — где-то тлел костер.

Глоба чуть насупился и потянул на себя тяжеленную дверь в медных головках гвоздей. Он простучал подошвами сапог по широкой лестнице и повернул в коридор, наполненный людьми, кто-то с ним здоровался, кого-то он узнавал сам и кивал головой или встряхивал руку, коротко стискивая железными пальцами. В отделе уголовного розыска стоял чадный дым табака. Свободные от дежурства сотрудники травили анекдоты, вспоминали что-то смешное, громко хохотали. Комната была уставлена неодинаковыми столами, старыми стульями, табуретками. Глоба снял фуражку, вытер подкладкой мокрое от дождя лицо и начал пробираться к двери кабинета заместителя начальника губмилиции. Но его уже заметили, шум попритих, послышались веселые возгласы, Тихон немного смутился, и лицо его, крупное, со слегка притуплёнными чертами, потемнело от скрытой напряженности.

— А-а! — весело закричал один из сотрудников, картинным жестом вынимая из зубов прямую английскую трубку. Он сидел на краю стола, заложив ногу за ногу, — в клетчатом костюме, с белоснежным кончиком платка, торчащего из нагрудного кармана широкого в плечах пиджака. — Привет грозе бандитов! Давненько не виделись!

— Да вот, — скупо усмехнулся Глоба, кивнув в сторону кабинета зама. — Вызвал…

— Нет, браток, тут уж я первым, — отозвался стоящий под дверью. — Мне пора на дежурство, а все не вызывает. Ты садись. Дойдет и до тебя очередь.

Он говорил беспечно, в его нагловатых глазах светилась удаль никогда не унывающего человека. Откинул бритую голову затылком к стене, бровь черную изогнул, неясная усмешка затаилась в уголках сухих губ.

— Здравствуй, Кныш, — сказал Глоба и присел на табуретку. — Как жизнь?

— Будь здоров, — хохотнул сотрудник. — Ловлю уркаганов. Вот сейчас мне Лазебник задаст взбучку.

— За что же, если не секрет? — осторожно спросил Глоба.

— А то ты его не знаешь! Ты много в этом месяце бандитов поймал?

— Ни одного, — буркнул Глоба.

— А сколько их у тебя в уезде?

— Не считал.

— Городской бандит — это особь статья, — подхватил Замесов, пыхая дымом из трубки. — Не чета селянскому. Крестьяне — народ темной стихии. Заорали, колья похватали, активистов побили — и по хатам. Там и бери их тепленькими. Ну, самые перепуганные — на коней и в лес. Лето в банде пожируют, а зима придет и зачешется мужик: холодно, жрать нечего. Опять-таки вернется домой.

— Это точно, — согласился Глоба. — Зимой их только и брать.

— А бандит городской, — продолжал Замесов, вкусно посасывая мундштук трубки, — личность примечательная. У него свой язык. Традиции. Отработанные законы. Они нашего брата с одного взгляда видят. Нюх! Глаз! и жестокость показательная — все, как говорится, для дела. Таких на пушку не возьмешь.

— То вы, ребята, правы, — качнул головой Глоба. — Наш бандит разных там тюремных слов не понимает. Или же — как сейф ковырнуть. Глупый в таком ремесле. Совсем необученный. Ему бы, сельскому, всех коммунистов перерезать да свою власть поставить.

— Ты хитрец, Глоба, — погрозил Замесов трубкой. — Вот скажи — на дворе сентябрь месяц, а вполне осенние дожди. Увидим ли мы теплые денечки? Что говорят твои мудрые старики?

— А балакают — все еще будет. И бабье лето, и дождь, и снег.

— Добро этим, из уездов, — с насмешкой сказал молоденький паренек в сатиновой косоворотке и начесанным на правую бровь пшеничным чубом. — У них, понимаешь, природа! Свежий воздух круглый год. Бандитов ловят — палят из наганов, на конях скачут. А тут из-за угла подглядываешь, под забором лежишь ночь — и ради чего? Какая-то шпана во дворе с бельевой веревки портки стянула.

— Это Сеня Понедельник, — понимающе усмехнулся Замесов. — Новенький. Пинкертоном хочет стать. Все мы были такими, а потом розыск из нас людей сделал. Как ты там живешь, в своей Тмутаракани?

— Как и все, — пожал плечами Глоба. Он равнодушно отвернулся от Замесова и потянулся к пачке папирос «Пальмира», которую открыл Кныш, ловко подрезав крышку прокуренным ногтем большого пальца. Закурил, замкнувшись в себе — молчал, глядел под ноги, глубоко затягиваясь табаком. Ему было двадцать два года, но он выглядел старше: лицо, дубленное солнцем и ветрами, и привычка смотреть пристально, без выражения, даже с какой-то холодной льдинкой в зрачках, сдвигая на лбу поперечную морщину.

Каждый раз, попадая в отдел уголовного розыска губмилиции, Глоба испытывал чувство неловкости — он приезжал сюда без особого удовольствия. Его раздражала пестрота, непохожесть этих людей друг на друга и подчеркнутая независимость, какая-то гонористость, желание выделиться жестом, словом, показать свою принадлежность к избранным, тем немногим, которых объединяло общее дело — опасное и жестокое. И разговоры их, деланно беспечные, с легкой иронией к смертельному риску, казались Глобе неестественными, словно они говорили не о своей повседневной жизни, а каждый раз что-то придумывали на ходу. Да, за этими столами с пятнами чернил и ободранным сукном сидели люди особой судьбы. Стреляные и колотые, не раз битые до полусмерти, они чуть ли не каждые сутки ходили по острию ножа, но в жизни, той, что шла за стенами особняка губмилиции, были для многих лицами мало известными. И вот только собираясь вместе, в такие редкие для них минуты отдыха, они как бы сбрасывали свои будничные одежды и представали друг перед другом в полной своей необычности.

— Как там наша Маняша? — спросил с интересом Кныш о жене Тихона, работавшей еще до недавнего времени в губмилиции секретарем.

— Нормально, — коротко ответил Глоба. Ему не хотелось сейчас говорить о ней. Они поженились недавно, и он был счастлив. — Все в порядке.

— Сегодня поутру Кольку Черта привезли, — небрежно сказал Кныш.

— А кто его взял? — спросил Глоба.

О городском бандите Черте слух шел по всей губернии. Это он, переодев свою банду в кожаные куртки, под видом чекистов, устроил в парке облаву. Те, у кого деньги, драгоценности и оружие, — влево, остальные — стоять смирно, не двигаясь. Забрали все подчистую и скрылись. На его счету грабежи и убийства.

— Ты знаешь, — продолжал Кныш, — я по его следу какой месяц шел…

Дверь кабинета открылась, и в проеме встал замначальника губмилиции Лазебник — дородный мужчина в отглаженной гимнастерке и хромовых сапогах. Увидев поднявшегося с табуретки Глобу, коротко сказал:

— Приехал? Заходи. С остальными потом, товарищи. Гостю первый почет.

Они сели за стол друг против друга, и Лазебник, достав из кармашка крошечную расческу, несколькими движениями тщательно расчесал волосы, умело забросив их на желтую лысину. Голубые глаза его изучающе посмотрели на Глобу.

«Беда с этими уездами. Бандитизм, грабежи… Мальчишки на постах начальников. Чего от них требовать? Мужицкая жизнь ступает медленно — полдня туда, полдня сюда. Вот и Глоба… Пожил с ними, взматерел. С неба звезд не хватает, но обязанности свои знает. В общем-то, кажется, немного туповатый, мало думающий, но честный малый. Культуры ему не хватает, да, но для села… В тех краях друг друга с пеленок знают. Кто ограбил, убил, ушел в банду — известно не в одной хате под соломенной стрехой. Культура ли нужна, чтобы нащупать преступника? Жесткая рука! Не одного бандита привез он сюда на своей линейке. Говорят, в уезде его побаиваются. Смелый хлопец. Душа у него холодная. О чем он думает, когда вот так пристально смотрит на тебя, первым не отводит взгляд в сторону? Мог бы перед начальством и опустить взор до долу, не велик чин…».

— Как живешь, Глоба? — раздраженный своими мыслями, спросил Лазебник и потянул к себе за угол папку, раскрыл ее на нужной странице, повел по строкам кончиком карандаша. — Руководство анализировало положение в твоем уезде. В целом, по всей губернии проходит резкий спад бандитизма. Еще три года тому назад мы видели его вспышки почти повсеместно. Кулацкие мятежи в Поволжье и Сибири, Кронштадте… У нас на Украине… Банды Махно доходили до самого Харькова. А сейчас нам дышится легче, не так ли, Глоба?

— Да, — кивнул Тихон. — После замены разверстки натуральным налогом в селах стало тише.

— Еще бы! — воскликнул Лазебник. — Теперь им жизнь! Свободный обмен хлеба, торговля излишками. Один только выпуск червонцев чего стоит — каждая десятка обеспечена чистым золотом! Того и гляди, всех крестьян до уровня кулака дотянем, — хохотнул он. — Там вышел с лукошком, побросал в землю зерна, господь бог дождичек ниспослал… И нате вам — выходи с косилкой, обмолачивай, сыпь в мешки спелое зерно, тащи его в город… Что, не так? А рабочему что делать? Завод — это тебе не поле. Заводы не работают — нет сырья! Машины старые! Заказов нет! Безработица! Кадровые рабочие по мобилизации в армии, а то и погибли в боях, расстреляны немцами, деникинцами да бандитами. В нашей губернии власть менялась четырнадцать раз! А теперь для крестьянства все — отменена трудовая повинность, даются банковские субсидии…

— Да, село нынче выправляется, — кивнул головой Тихон, — а то было совсем плохо.

— Ну, Глоба, — возмутился Лазебник, — ты меня удивил. Не единым хлебом жив человек. До мировой революции один шаг оставался. Да увеличить бы налоги на крестьян, мобилизовать их в армию от мала до стара… И светлое будущее человечества — вот, в наших руках!

— А бунты? — хмуро напомнил Глоба. — Не забыли? Что ни село, то ночами пальба… Активистов режут.

— Мягкотелы были, — оборвал Лазебник.

— Ну нет, — посуровел Глоба, — того не скажу.

— Тебе тогда было сколько? — вспыхнул Лазебник. — Восемнадцать лет. Пацан. Я помню, можно было еще поприжать. Последнее усилие — и все, сломили бы мировую контру начисто. А вместо этого мы — продналог! Да еще обещаем в ближайшее время заменить его денежным. Ты соображаешь? Деньгами! А где он, крестьянин, их возьмет? Он их наменяет за хлеб и картошку целыми кулями. Значит, опять у него денег будет больше, чем у рабочего! Вот тебе так называемый нэп!

— Рабочие везут в село ситец, гвозди, крестьянин в город — хлеб. Жить стало легче, а кто еще из бандитов остался, — тех помаленьку вылавливаем. Дайте время… Мужик недоверчив, все приглядывается к новому. Ему бандиты тоже помеха. Когда пальба да пожары — много хлеба не посеешь. Бандитов кормить надо, а жрать они любят сладко.

— Считаешь, что время само на нас сработает? — желчно спросил Лазебник. — А мы будем сидеть сложа руки? Нет, шалишь, Глоба. Мы такие дела на самотек не пустим. Расслабились на данном этапе. Расслюнявились. Видно, срослись вы с тамошними, уже смотрите на все их глазами.

— Ну, это вы бросьте, — хмуро проговорил Глоба.

— Тогда, значит, работаете спустя рукава. Не хочу быть бездоказательным. — Лазебник торопливо вынул из папки листок бумаги. — Вот твоя сводка. «Ограбление кооперативного продовольственного ларька… Преступники не найдены». Не найдены, Глоба! Читаем дальше. «Убийство селянина Курилко Ивана Федотовича, год рождения 1906… Село Пятихатки. Убийца не найден». Читать еще? Молчишь. А ведь факт вопиющий. Но этого мало. «Ударом в спину ножом убита молодая учительница Марина Сидоровна Кулик, приехавшая в село Смирновка из города по направлению наробраза». И, конечно, бандит не обнаружен. Не много ли, Глоба?

Тихон молчал, закаменев на стуле, лицо его потемнело еще больше, а губы сомкнулись в жесткую линию.

— Ты не забывай, какие у тебя корни, — уже спокойно проговорил Лазебник. — Ты из рабочих. Не беда, что был на заводе всего три года. Дед твой литейщик. Отец из клепочного цеха. И ты был там. У тебя в крови классовое сознание. Сегодня всех собирают на совещание. Иди, отдохни немного с дороги. И приготовься к выступлению, расскажешь о своих делах.

Откинувшись на спинку стула, Лазебник вдруг заулыбался, царапнув ногтями выбритую щеку. Лоб его покрылся морщинками.

— Я приеду к тебе и покажу, как надо работать. Ты это запомни. Когда-то работал в Чека, кое-что умею.

— Зимой будет легче, — сказал Глоба, поднимаясь из-за стола. — Летом в лесу никаких следов.

— Работа наша круглосуточная, — хохотнул замначгубмилиции, сразу вдруг сделавшись добродушным и веселым, словно это не он еще минуту назад гневно сверлил Глобу взглядом.

— Иди, иди, сезонник, — Лазебник благодушно засмеялся и замахал руками, прогоняя Глобу из кабинета.

Переночевав в общежитии конного резерва, выпив утром кружку чая, распрощавшись, Глоба сел на линейку и отправился домой. Отдохнувшая за ночь, сыто покормленная лошадь бежала споро, поцокивая подковами по чистому булыжнику городских улиц. Дождь все сеялся с пасмурного неба, мелкие лужи оловянно поблескивали. С тумб для объявлений свисала мокрая бумага. Прохожие спешили по тротуарам, прячась под старенькими зонтиками, подняв воротники. Бесчисленные дороги, разветвляясь, уходили за повороты, скрывались за каменными зданиями. Там и тут гремели железные жалюзи магазинов. Приказчики, встав на табуретки, протирали запотевшие стекла витрин. Возле собора толкались нищие.

Чуть подергивая вожжи, Глоба читал набегающие на него вывески и броские самодельные рекламы.

«Булочная Нефедова…», «Сенсационная новость! Радикальное средство от пота ног! Цена 90 коп. пара…», «Порошок для моментального уничтожения волос „Депилаторий“…»

Буквы кричали, прыгали, взлетали восклицательные знаки. Дождь уже подмыл краски, обнажив фанеру и тронутое ржавчиной железо. Из раскрытых окон чайной вкусно пахло горячим хлебом. За стеклами аптеки таинственно мерцали синие флаконы.

…«Миллионы людей покупают ароматические лепешки „Ричард Вердо“ для моментального производства разных наливок, настоек и коньяка прекрасного качества, вкуса и аромата. Требуйте везде! Цена 30 коп. коробка!», «Оптовая торговля сеном. Кутько», «Парижский шик! Длинн. Ожерелье, имитация цвет, камней —6 руб. Серьги —3 руб. 20 коп.!»

С того дня, как впервые увидел что-то подобное в окне первого этажа частного дома, когда долго, с чувством недоумения и какой-то обжигающей обиды глядел на расписанный от руки квадрат рекламной картонки, прошло два года — казалось, можно было бы уже привыкнуть. И все же не мог. Куда ни глянь — отовсюду на тебя смотрят позолоченные вывески, лакированные надписи, названия наливок, сыров, обуви, одежды… Новая экономическая политика. Вечерами горят фонари над входами во вновь открытые рестораны, возле подъездов синематографов начинают фланировать дамочки на высоких каблуках с горжетками из лисьего меха. Кажется, еще недавно под стенами этих же зданий валялись в пыли опухшие от голода, отечные люди… По заводам и учреждениям в фонд голодающих Поволжья, Сибири и Украины отчисляли крохотные доли хлебной пайки.

Завшивленные эшелоны ползли по разбитым железнодорожным колеям, миллионы тифозных в обморочном бреду валялись на вокзалах и в переполненных госпиталях. Где тогда были обладатели идеальных средств и радикальных снадобий, разве их секретные запасы не должны были прожечь землю? Но вот… За чисто вымытыми стеклами витрин в слюдяном отражении пасмурного утра плывут розовые лица и белоснежный крахмал передников, забрызганное дождем фальшивое золото торговых вензелей толстомясо отсвечивает свежим лаком…

Простуженно загудел главный колокол собора. Отвечая на его густой бас, затявкали, неистово заколотились малые колокола и разом все смолкли, лишь один из них запоздало вякнул надтреснутым голосом. У хмурого здания трудовой биржи уже вытянулась очередь безработных. Держа под мышками сухие веники и свертки с одеждой, строем прошла военная команда в субботнюю баню.

Глоба легонько ударил лошадь вожжами по крупу, и она перешла на легкую рысь, железные ободья колес линейки запрыгали по булыжникам.

Вот и окраина города — покосившиеся домишки, крытые соломой и толем, листы ржавой жести, прижатые плоскими камнями, подслеповатые окошки и крошечные палисадники с кустами крыжовника и сирени. В одной из хат, третьей с края, по переулку Речному, прошло детство Тихона. Отец его работал клепальщиком на Паровозостроительном заводе, мать уборщицей в конторе, а старший брат учеником в кузнечном цехе. На гражданской под Царицыном погиб отец, мать умерла от тифа, брата отправили в далекий южный городок на партийную работу — остался Тихон один. Устроился в отцовский цех — на ножных горнах грел заклепки. Громадные паровозные котлы гремели под ударами молотов, их круглые бока были прострочены аккуратными рядами головок. Люди объяснялись друг с другом словно глухонемые — беззвучно раззевая рты. От чада и железной пыли, сбиваемой кувалдами с дребезжащих стальных листов, першило в горле.

Приземистый забор Паровозостроительного уже давно тянется вдоль дороги. За ним виднеются прокопченные цеха с разбитыми окнами. Несколько кирпичных труб воткнулось в низкое небо, — лишь одна дымит, выпуская размытый деготь пережженного угля. На проходной ворота распахнуты, видна заводская площадь, заваленная трубами, покрытыми битумом. Тощая лошадь с трудом тащит телегу, прогнувшуюся под тяжестью металлической стружки — нагребли вилами выше холки, увязали промасленной веревкой, словно крестьянский воз с сеном, прокаленная канитель свисает путаными клочьями. Значит, работает механический цех, там, под монотонный шлепающий гул ременных трансмиссий стальные резцы сдирают с заготовок горячие ленты, свиваются они в тугие яблоки, которые рабочие сдергивают проволочными кочережками на пол. Разламываясь, они хрустят под подошвами сапог, как сухари, мерцающей крошкой забивая щели между рифлеными плитами.

Ветер дохнул со стороны завода и вместе с каплями дождя принес сладковатый дух горящего кокса и остывающего в изложницах чугуна. Глоба долго провожал взглядом распахнутые ворота проходной, все поворачиваясь назад, пока шею не заломило. Завод отдалялся, был он похож на древний город, отгороженный крепостной стеной, — между кирпичными цехами с узорными башенками по углам, с высокими фронтонами и окнами, расчерченными мелкими переплетами, лежали узкие улочки, вымощенные камнем, с узкими, двоим не разойтись, тротуарами, вдоль которых бежали темные ручьи, запятнанные нефтью и керосином.

Если честно говорить, то Глобе следовало бы повернуть оглобли и въехать в заводской двор. И войти под гулкие своды клепального, где его друзья-корешата стоят у раскаленных горнов, ногами нажимая на педали мехов, одновременно шуруя клещами в слепящем коксовом пламени, как черти в преисподней, черные от сажи. И там, стоя на сквозном ветру пролета, заорать бы ликующим голосом, заглушая перестук молотов и корытный гул пустых котлов:

— Братва-а! Не узнали Тишку?! Ну дае-е-ете! Аль забыли начисто?!

А может, и правда забыли молоденького парнишку в отцовском, не по росту длинном бушлате с медными пуговицами, в развалюхах-ботинках солдатского образца. Вдруг не признать им члена комсомольской цеховой ячейки Тишку Глобу в милицейском командире с малиновыми петлицами на углах серой шинели? На его голове франтовато примятая зеленая фуражечка с крошечным лаковым козырьком, витые шнуры обрамляют шитый золотом щиток с алыми серпом и молотом.

Оторвался Тишка от своей заводской братвы, пропал неизвестно куда. В самый трудный момент, когда, казалось, вот-вот Паровозостроительный должен был стать на мертвый якорь из-за нехватки топлива…

Нет, не сегодня, видно, шагнет он в цеховой пролет навстречу красным огням пылающих горнов. Времени у него только на дорогу, а в конце пути ожидают его дела и дела… Ограблен кооперативный ларек. Ломом выворотили замок, что вынести не смогли — подожгли керосином из разбитой бутылки. Убита молодая учительница Марина Сидоровна Кулик. Труп ее лежит в холодном подвале уездной больницы. По-девчоночьи худое тело до подбородка укрыто казенной простыней. Нож, глубоко засаженный под лопатку, — кованый, с рукоятью, обтянутой кожей. Такой, если взять его за острие и швырнуть с силой, пробьет доску толщиной в два пальца. Судя по всему, так и брошен был этот нож в спину учительницы — метнули из-за плетня и побежали через огород. Следы сапог преступника привели к берегу речки и пропали у самой воды. Убийца, возможно, из того же села, вышел на проселочную дорогу и опять вернулся к своей хате. Вдруг стоял в толпе крестьян, молча глядя, как милиционеры укладывают тело на телегу? Так еще в селе не убивали. В городе подобное встретить — да, но в селе? Здесь эти приемы неизвестны, здесь бандиты действуют проще, у них свои надежные помощники — гирька на плетеном ремешке, отточенный, как бритва, плоский немецкий штык или верный «куцак»-обрез — опиленная винтовка, из которой удобно стрелять навскидку и легко спрятать под рубашкой.

Дождь вроде перестал, на небе появились голубые проталины, словно оно до сих пор было наглухо засыпано грязными сугробами, но вот потянуло ветром, и снежные завалы начали таять, сквозь их фиолетовую водянистость там и тут проступила свежая лазурь.

Города уже давно не видно, он скрылся за прихлынувшим к дороге лесом. Где-то там, в самой глубине, затаилась Волчья Яма. Даже в самую сухую погоду ветер несет оттуда запахи прелой гнили — самое что ни на есть бандитское место.

Дорога уходила в гору, поворачивая в сторону, в этом месте лес как бы смыкал свои руки — ветви сосен, растущих по обе стороны тракта, сплетались, образуя тоннель, полный пасмурной темноты. Еще недавно Глоба, проезжая тут, всегда соскакивал с линейки, ударял лошадь вожжами, а сам нырял в кусты. Шел вдоль дороги, мягко ступая по опавшей хвое, и слушал лесную тишину — не раздадутся ли крики и выстрелы? В левой руке держал деревянную колодку маузера с откинутой крышкой. А сейчас он только уселся поудобнее, на всякий случай подтянул за ремешок пистолет поближе к колену и так, напряженно вглядываясь в приближающийся лес, въехал в его густую тень под громкий перестук колес, запрыгавших на комьях земли. Лошадь вынесла линейку из-под густого свода деревьев прямо в травяной простор полей, к солнцу.

…Старший брат Глобы Иван зашел в клепальный цех и поманил Тихона рукой. Они вышли в заводской двор.

— Завтра я уезжаю, — озабоченным голосом проговорил Иван, — утром попрощаемся. А пока я хочу тебя познакомить с одним человеком. Все, о чем он будет с тобой говорить, твоим друзьям знать не обязательно. И не удивляйся ничему.

В пустом кабинете партийного комитета Тихон увидел грузного человека в потертой кожаной куртке.

— Садись, — предложил тот и кивнул на стул. — Глоба-младший?

— Да. Он.

— Комсомолец, член бюро цеха… Да ты не молчи, чего язык-то прикусил?

— Если вы обо мне сами знаете, — хмыкнул Тихон, — то чего лишнее болтать?

— Резон, — усмехнулся человек и назвался: — Я Рагоза. Из губчека. О тебе мы знаем, ты прав. И брат тебя характеризовал. Слушай, Тихон, если мы тебе предложим работать у нас?

— Да вы что?! — отшатнулся Глоба. — Я вам там… такого нашурую.

— Ничего, — подбодрил Рагоза, — мы за тобой присмотрим. Оступиться не дадим.

— Я ж ничего не знаю! Сами потом в три шеи погоните! Я ж бревно неотесанное!

— Если заслужишь, — согласился Рагоза, пряча улыбку, — вытурим как пить дать. Так согласен, парень?

— Но почему я?! — продолжал растерянно Глоба. — Лучше людей нет?

— Людей не хватает, — помолчав, сказал Рагоза. — Тут ты попал в точку. А работы много. Кругом кулацкие бунты. По ночам в селах вырезают бойцов продотрядов. В лесах прячутся конные шайки. Отряды Махно подходят почти к самому городу. У них кругом своя агентура. О продвижении наших войск знают наперед. Они убивают рабочих, которые ходят в села на менку. Палят зерно, грабят эшелоны с продуктами — рабочий класс голодает. Бедное крестьянство запугано — активистов уничтожают нещадно.

Рагоза выдернул из-за голенища сапога сложенную бумагу и, развернув ее на столе, подтолкнул Глобе.

— Читай… Завтра будет напечатано во всех газетах, а пока имеем перепечатку на машинке. И пойми правильно, парень. Читай вслух!

Тихон начал глухим от волнения голосом:

— «Резолюция Первого всеукраинского съезда незаможных крестьян о борьбе с бандитизмом…

…Каждый уезд должен дать одну кавалерийскую сотню на кулацких конях и кулацких седлах в войска внутренней службы против бандитов.

…Просить ВЦИК издать приказ о том, чтобы оружие, которое незаможными будет выловлено у бандитов, использовалось для самообороны незаможного крестьянства…»

— Так именно и будет, — прервал Рагоза.

— «…Организовать самооборону села. Каждый наиболее бандитский район должен организовать территориальный полк, связать в нем наиболее сознательных, самых преданных делу трудящихся незаможных селян, которые под угрозой бандитов должны подниматься, связываться друг с другом, отрываясь от мирного труда для ликвидации бандитов.

Съезд обязывает каждый комнезамож зорко следить за бандитами и их укрывателями, о каждом случае… доводить…»

Рагоза потянул листок из пальцев Глобы, свернул его гармошкой и сунул за голенище. Испытующе глянул на Тихона из-под насупленных бровей.

— Вот видишь, какие пироги… И ты, пролетариат города, не поможешь бедному крестьянству? Иль у нас не общее дело, парень? Бандитизм несет всем нам голод, разруху и новые человеческие жертвы. Но мы тебя не уговариваем. Думай сам. Дело предлагается опасное.

Поначалу Глоба думал, что ему сразу выдадут кожаную куртку, сапоги на крепкой подошве, галифе и обязательно — маузер. А еще верного коня с легкой гривой, скрипящее седло и клинок с жарко надраенным медным оголовком рукоятки. Звенящие шпоры, красную звезду на фуражку и ежедневный красноармейский паек.

Но из всего, о чем мечталось, получил только последнее — полфунта хлеба и твердую, как деревяшка, сушеную воблину.

Каждый день Тихон шел через весь город и на окраине стучал в дверь небольшого двухэтажного дома с кирпичными стеками и старой, давно не крашенной, жестяной крышей. Ему открывали, и он поднимался по деревянной лестнице в комнату с домашними шторами на окнах. На дощатом полу лежали вытертые ковровые дорожки. Мебель отсвечивала темным лаком. Шелковый абажур свешивался с потолка на витых шнурах. Это была конспиративная квартира губчека, в которой молодые ее сотрудники постигали азы будущей работы. К ним приходили опытные работники, люди, познавшие царскую каторгу и деникинское подполье. Они учили молодежь умению отрываться от слежки, вырабатывали в них наблюдательность, прививали способность ориентироваться в любых сложных положениях. Новички должны были уметь незаметно следить за другими, четко рисовать словесные портреты, работать в паре с товарищем, метко стрелять из различного оружия, знать приемы обезвреживания преступника голыми руками. И еще много такого, о существовании чего ребята раньше даже не могли предполагать. И все это надо было постичь за два месяца.

Из них готовили сотрудников особых поручений — разведчиков в стане врагов. Глоба занимался прилежно, парнем он был скромным, малоразговорчивым, вопросов почти не задавал, но сам не пропускал ни единого слова.

Вместе с ним приходило на конспиративную квартиру еще человек семь. Друг друга они почти не знали, да на то и времени не хватало: два месяца — это всего лишь шестьдесят дней. Все они люди были разные, но объединяло их одно общее чувство: желание как можно скорее освободиться из-под опеки старших — и туда, в самую гущу схватки, чтобы лицом к лицу, не щадя своей жизни во имя революции… Им всем казалось, что они опоздают, и банды будут разгромлены без них. Втайне каждый думал, что именно он совершит то, что послужит главным переломом в борьбе с бандитизмом в губернии. Наставники снова и снова говорили о бдительности, парни соглашались с ними, но ночами видели сны, в которых гремели выстрелы, рвались гранаты и лихие кони выносили разведчиков из предательских засад, чудом спасая жизни отчаянным парням.

Рагоза каждый раз начинал беседу одним и тем же:

— Ребята, никакой бравады… Если не хотите заботиться о своей безопасности, то подумайте о деле. Представьте, разведчик гибнет — и командир слеп, он беспомощен на местности, лишен информации о противнике. А это значит, как говорит опыт, гибель всего отряда. И запишут такое на совесть разведчика. Пусть он умер в страшнейших мучениях, не сказав ни слова, но он рассекретил себя, нужных сведений не принес. Таким образом стал причиной гибели других.

Рагоза пристально глядел в глаза ребятам, стараясь проникнуть в глубину их мыслей. Он повторял еще и еще раз:

— У нас есть отчаянные рубаки — кавалерийский истребительный отряд. Половина бойцов из Первой конной Буденного. Им сам черт не страшен. Ими командуют храбрейшие командиры, от которых бежали гайдамаки и деникинцы. Я думаю, в мире нет командиров более беззаветно преданных революционному долгу. Они могут разрабатывать сложнейшие операции, ходить в конные атаки, сражаться один против пятерых, лежать под ураганным артиллерийским огнем, брать противника в обхват, уничтожая его кинжальными пулеметными очередями… Но все мужество бойцов и умение командиров не помогут нашему делу, если вы, хлопцы, вы, такие незаметные, люди вне подозрения и пристального внимания врага, пока вы, ребятишки, не принесете нужные оперативные данные. А уж тогда… Команда: «По коням! Сабли вон!» И злая сеча. Погоня за бегущими. Руки бандитов уже повязаны веревками. Готовят подводы с пленными для отправки их в город. А походная труба уже зовет дальше: «По коня-я-ям! Марш — марш!» Знать, опять никому неведомый, презирающий славу и почести, глубоко законспирированный разведчик подал свой новый сигнал. Вот так должно быть, ребята. И тогда революция победит окончательно, раз и навсегда! И вы, живые, будете торжествовать на этом великом празднике. Я понятно объясняю, хлопцы?

…Солнце уже стояло высоко. Земля парила перед дождем. Глоба выпряг лошадь и, стреножив ее, пустил пастись по лугу. Сам прилег на линейку, подбив под себя мягкое сено. Вдали поблескивал пруд. Дорога тянулась к плотине, поросшей густыми ивами, а дальше виднелись соломенные крыши Малой Казачки. Село как село — в центре приземистая церквушка с зелеными куполами и облезлым крестом, кирпичная лавка, бревенчатый сруб колодца с выдолбленной колодой для водопоя скота. Куры гребут мусор у завалинок домов.

Малая Казачка… Это было первое задание — надо было узнать, что за банда свирепствует в этих краях. Усталый, с ног до головы пропыленный, Глоба добрался до Малой Казачки к вечеру. Он остановился перед плотиной, прошелся по ней туда и обратно, осторожно ступая по качающимся бревнышкам, размочаленным колесами бричек. Боясь скатиться, опустился к воде и заглянул на мосток снизу — тот весь светился дырами. Цепляясь руками за траву, Тихон поднялся на земляной откос и достал из кармана блокнот. Слюнявя химический карандаш, неторопливо набросал схему моста, на глаз определил его размеры. Рисовал, а сам уже видел, как по пустынной улице села медленно двигается к нему старик в полотняной рубашке навыпуск, босоногий, в солдатских штанах с заплатами. Он остановился неподалеку от Глобы и, склонив голову набок, начал молча наблюдать за действием неизвестного человека. И тогда Тихон, сунув блокнот в карман, вежливо спросил старика:

— А где ваша сельрада? Пожалуйста, проведите меня к председателю.

— К Корневу, что ли? — удивился старик и поплелся по дороге, как бы наверняка зная, что Глоба шагает за ним.

— Как тут живете? — догнал его Тихон. Старик толкнул на затылок вытертую до материи солдатскую папаху и стрельнул в Глобу хитрым взглядом.

— А хто будешь, мил человек? Ай из каких начальников?

— Дорожный отдел, из уезда, — сказал Глоба. — Вы же писали селом, чтобы мосток через плотину починили? Было такое?

— А шут его знает, — усмехнулся старик. — Бумага-то у тебя есть? А то тут строго. Корнев наш сурьезный мужик. Чуть не так — сразу руки повяжет и в холодную.

— Чего это он? — удивился Глоба. — Это же беззаконие.

— Такая у нас, брат, жизнь, — вздохнул старик. — Бандитский район…

В сельраде было прохладно — земляной пол смочили водой. За столом сидело два человека. Один из них, Корнев, долго и очень внимательно разглядывал документы Глобы. Он вертел бумажку так и сяк, натужно сопел, щурясь и отодвигая удостоверение на вытянутую руку. Был он высок, худ, выцветшая кепка затеняла глаза.

— Ну что ж, — наконец проговорил он подобревшим голосом, — бумага в порядке. Милости просим до нашего села. Насчет мостка мы писали. Это уж точно, какой год его не чинят. Форменное безобразие. Только чего вы к нам пеши топали? Иль такому начальству и кобылы нэмае?

— А я подводу отпустил, — ответил Глоба, — думаю, что назад вы уж меня сами отправите.

— Когда ж вы хотите?

— Да завтра поутру.

— Опасно у нас чужим людям, — вздохнул Корнев и покосился на молча сидящего рядом с ним человека.

И тот кивнул головой, хмуро процедив:

— Как ночь — бандиты… Налетают из леса. До утра жрут, пьют, песни спивают.

— А чего ж вы отряд не вызовете? — спросил Глоба, и оба мужчины усмехнулись, словно Тихон сказал какую-то глупость.

— Сообщали. Отряд приедет, живет неделю, другую — тоже не святым духом питаются… А бандиты — точно сквозь землю.

— Утром пойдем к мостку и составим акт по всем правилам, — устало проговорил Тихон. — Куда вы меня устроите? Помыться надо.

— Эх, молодежь, — задумчиво протянул Корнев, не двигаясь с места и незаметно разглядывая Глобу из-под козырька фуражки. — Сколько тебе, хлопец?

— Восемнадцать, — холодно сказал Тихон. — Какое это имеет отношение к делу?

— Совсем пацан, — слегка удивленно произнес Корнев, — а уже большой человек у Советской власти. Акты-макты делает. Бумагу с гербовой печатью в кармане носит. Охрип! Дэ ты, старая перечница?!

В дверях показался старик.

— Пусть у тебя переночует. Нагодуй его, постели мягче да положи, где блох поменьше.

Они снова пошли через село, уже было темно, по обе стороны от дороги в садах за плетнями пылали огни летних кухонь, слышались голоса, детский смех, пахло коровьим навозом, вечерней травой. В окнах хат затеплился свет керосиновых ламп.

— А как же сельсоветские сами тут живут? — спросил Глоба, идя за стариком.

Тот лишь пожал плечами и пробормотал с неохотой:

— Як люди, так и они… Ховаются…

Покормив Тихона горячим кулешом, старик зажег огрызок свечи и ввел его в крошечную комнатушку с деревянной кроватью.

— Вот тут и разоблачайся, — проговорил старик, иронически оглядывая помещение. — Хоромы… «Чтоб блох не было», — передразнил он председателя сельсовета. — А где их нет?

Старик явно не решался оставить Глобу одного, он переминался с ноги на ногу, чесал пятерней в затылке, наконец сказал, вроде ни к кому не обращаясь:

— Окошко не на крючке… Лес рядом… через огород. Господи, ночи темные, кто кого разберет. Ну, спи. Свечку-то я заберу.

Глоба лег на кровать не раздеваясь. В темноте гудели комары. Окошко чуть отсвечивало синим. Тишина стояла такая, словно хату погрузили на дно колодца, лишь изредка где-то взлаивали собаки да за тонкой стеной шуршал топчан под ворочающимся стариком.

Несмотря на усталость, неясная тревога не давала уснуть. Чем его встретит завтрашний день? Село казалось таким мирным, не верилось, что еще неделю назад здесь убили двух представителей губфинорганов — глаза им выкололи, животы распороли, насыпали туда битого стекла и выволокли тела за село.

Глоба прислушивался к малейшим звукам, его лихорадило от волнения. Уткнувшись лицом в подушку, лежал без движения, напрягшись всем телом, готовый вскочить с постели в любую секунду.

«Чего им стоит открыть окошко… А я лежу здесь на самом виду. Надо набросить крючок. Но что это даст? Рванут с силой, ударят камнем по стеклу… Кто? Да те… что… налетают из леса. Им-то уже, конечно, сообщили о чужом человеке… Придут сюда… Откроют окошко…»

Не выдержав, Глоба, затаив дыхание, поднялся с постели, без скрипа распахнул окошко и вылез в огород. Его обступила кромешная тьма. Чуть привыкнув к ней, Тихон различил вдали черную полосу — это был лес. Глоба немного прошел по пахоте, грузно утопая в мягкой земле, ступил на межу и вернулся по ней во двор, залитый зеленым светом, — вышла луна. Остановился, не зная, что делать дальше. Куда идти? Где спать? Увидел деревянную лестницу, которая была приставлена к чердаку. Туда? Нет…

Тихон осторожно потянул лестницу на себя и, когда она стала вертикально, опустил ее на высокий стог сена. Поднялся по перекладинам на самый верх, ногами раздвинул сено, утонул в нем по грудь и оттолкнул лестницу — она, качнувшись, с легким стуком снова прислонилась к чердаку хаты. От этого удара все внутри у Тихона сжалось — он замер, свернувшись в мягкой сенной яме. Лежал так долго не шевелясь. Над ним горело звездное небо. Не заметил, как заснул.

Его разбудили какие-то крики и бешеный лай собак. Еще ничего не соображая, он выглянул из стога и увидел несущуюся по пустынной улице конную тройку, запряженную в легкую бричку, полную людей. В руках они держали смоляные факелы — языки огня метались в темноте, искры летели над дорогой. Тройка ворвалась во двор, люди посыпались из брички, сразу заполнив усадьбу громкими голосами, пьяным хохотом, шипящим пламенем и топотом лошадиных копыт. Несколько человек сразу кинулись в дверь хаты — она, как бубен, загудела под тяжелыми ударами, окна ее вспыхнули изнутри адским мерцанием, раздался звон стекла, стариковские вопли.

— Пропал, батько, городской хлопец! Нэмае… От, сволота, убег!!

Старик, задыхаясь в вороте рубахи, сжатой в кулаке бандита, пытался кричать, но только хрипел сдавленным голосом:

— Не знаю… Батько, ей богу… Вот те хрест! Сам ложил в хате!

Кто-то из бандитов, выйдя из хаты последним, ушел в темноту с факелом в руках, когда вернулся, начал оббивать землю с сапог.

— Батько, он в лес удрал… Из окошка выпрыгнул и ходу. Следы по огороду в сторону леса.

— А, черт, — выругался батько, — такого щенка упустили… А может, он где заховался? Поищите-ка его, хлопцы. Саблюками поштрыкайте вон тот стожок, а вдруг в сене ховается? И по лестнице на чердак… Не ленитесь, хлопцы, давай, давай…

Глоба видел с высоты весь двор — батько стоял у крыльца, один из бандитов держал возле него пылающий факел, и в свете огня Тихон узнал председателя сельсовета Корнева, только на этот раз он был в расшитой узорами украинской рубашке, на голове лихо сдвинутая набок кубанка, через плечо тонкий ремешок сабли в никелированных ножнах.

— Ничого, батько… Обшукали все скрозь — ничого нэмае…

— По коня-ям! — заорал Корнев и пошел к тройке пляшущих лошадей, на поводьях которых висел один из бандитов, с трудом удерживая их на месте.

— А ты, Охрип, смотри у меня! — Батько встал на коленях в бричке, подняв сжатый кулак. — Из-под земли достану… Замри и ни слова! Все! Гони-и!

Тройка рывком проскочила ворота и понеслась вдоль улицы, грохоча колесами, бросая во все стороны искры, под пьяный мужичий хохот.

Глоба просидел на стогу, затаившись, до начала рассвета. Словно из тумана, медленно проясняясь, начало выходить из темноты утреннее село. А теперь что делать? Бежать… А если все дороги перекрыты? Засады за каждым кустом…

На крыльцо вышел старик, долго кашлял в утренней тишине, потом начал сворачивать цигарку, выбил из кресала искру и прикурил от затлевшего трута. Потом поднял голову и тихо сказал:

— Да слезай же, сынку… Беда минула. Ты слышь, слезай… Меня не бойся.

Глоба настороженно сказал, не раздвигая перед собой скрывавшее его сено:

— Тут высоко…

— Это ты гарно придумал насчет лестницы, — одобрительно проговорил старик. — Голова кумекает. Ну слезай, я тебе подсоблю.

Старик поставил к стогу лестницу, и Глоба, спустившись во двор, с хмурым видом начал оббивать с себя соломинки.

— Я тебя тихонько выведу из села, а ты там уж сам чапай, — сказал старик. — И не приведи господи еще раз тут показаться…

— Так это, значит, сам Корнев? — усмехнулся Глоба. — Ну, чудеса…

— Забудь! — замахал руками в панике старик. — Не видел ты ничего! Мотай отседова, хлопец, пока голова цела! То такие тварюки, что родных отца-матери не пожалеют!

Больше этого старика Глоба никогда не видел — в то утро дед вывел его в лес и показал дорогу к городу. Привычно запуская пятерню под облезлую папаху, он сказал, тяжело вздохнув:

— Ну прощавай, парень. Добра тебе желаю. От распроклятая жизнь — в своей хате не хозяин. До каких же пор так будет?

Через три дня в Малую Казачку прибыл конный отряд. Корнев был арестован прямо в сельсовете. Правда, в скором времени ему удалось бежать…

Воспоминания… Отдохнув, Глоба запряг лошадь в линейку. Он ехал через село, вглядываясь в так знакомые ему хаты, — сколько раз он за эти годы проезжал тут, — встречные крестьяне здоровались с ним, узнавая уездное начальство. Тихон отвечал им, кончиками пальцев трогая козырек фуражки. Хата старика стояла с заколоченными окнами, она была совсем дряхлая, почерневшая от непогоды соломенная крыша провалилась внутрь. Глоба знал, что старик помер. На усадьбе трое мужиков тюкали топорами, гоня стружку вдоль длинных бревен — готовили венцы для нового дома.

И все-таки, каждый раз попадая в это село, Глоба чувствовал волнение, он знал, что пройдет и пять, и десять лет, а не забудет той ночи, когда метались по двору черные тени, плясали огни факелов и так страшно, до ужаса, было лежать в сене — каждая сухая травинка от неосторожного движения, казалось, лопалась с гулким треском.

То было первое задание, и оно особенно запомнилось, но и остальные оставили в душе глубокий след. Он входил в мятежные села как беспризорник — в лохмотьях, нечесаный, в завшивленном бушлате с позеленевшими пуговицами. Разбросанные в отдалении хутора видели его — мелкого торговца нитками и солью, развешенной по полфунта, в кульках из серой оберточной бумаги. Сколько раз его били, добиваясь, кто же он на самом деле, чего ему здесь надо. И он плакал, божился, клялся на чем свет стоит в своей глупой неосторожности. Не знал, мол, что тут палят из обрезов… Ему что белые, что зеленые или красные… Господи, товар-то не хапайте! Отдайте, дяденьки, по миру пустите… Соль, знаете, каких денег стоит?! Да за что вы меня, дяденьки…

Возвращаясь домой, в город, он узнавал, что еще один из семи не вернулся с задания. А потом Рагоза подолгу сидел с оставшимися в живых и объяснял им ошибку того… тело которого нашли в лесу… Подвешен на ременных вожжах… Весь исполосован ножами. Или пропал без вести, сгинул навсегда — под тем селом болота, топь засасывает без следа.

Воспоминания… Глоба снова катил среди полей. Далекий лес обрамлял кромку земли. Облака плыли по небу, громоздясь в пенные башни и пухлые острова с протаявшими голубыми окнами, похожими на полыньи, сквозь которые проглядывался солнце.

Часто ребята погибали по неосторожности. У одного в caпоге нашли маленький, дамский, браунинг. Зачем он его носил? Мальчишество? Почти безобидная, в перламутре, игрушка. Где он его достал? Может быть, выменял у кого-то за недельную пайку хлеба? Другого паренька бандиты заподозрили сразу — уж больно вызывающе он держался перед сельскими хлопцами, давая понять, что не чета им, деревенским телепням. Девчонки глазели на него с восторгом, а он, рисуясь, туманно намекал на значимость своей фигуры. Бандиты его пытали долго, и он, не выдержав, во всем признался. Чекиста застрелили, шайка ушла в леса — в ту далекую Волчью Яму. Но бывали иногда и случаи, когда за провал было винить некого. Как это случилось с Венькой Пуховым — самым тихим и незаметным пареньком из тех семерых. Натворив в селе такого, что даже у людей, видавших виды, волосы становились дыбом, банда собиралась уходить в глухую чащобу на зимовку. И Венька Пухов разрядил в главаря все пули из барабана револьвера. Тоже ведь был запрятан наган, вопреки всяким инструкциям и правилам. Но тут, это каждый понимал, другое дело. Венька на то сознательно пошел. Его убили, но и банда, лишившись зверя-атамана, разбрелась по селам.

Рассказывая об этом, Рагоза хмуро сказал, отворотясь в сторону:

— Это его ошибка. Да! И не возражайте мне!

Все сидели безмолвно.

— Это не входило в его задание.

— Для пользы дела, — пробормотал Тихон.

Рагоза ожег его гневным взглядом, впервые, сколько они его знали, закричал, потеряв обычную выдержку:

— За всех все не переделать! Каждому свое! Вы разведчики, у вас своя специфика! И надо уметь работать, не подставляя голову под пулю! Вам еще жить и жить! Черт бы вас побрал, я уже устал повторять!

…Вспоминая об этом, Глоба сейчас как-то по-иному глядит на все, что его окружает. Далекий лес… Уж побродил по его тропам, голодал, питался ягодой и кореньями. Находил провалившиеся от осенних дождей бандитские землянки, а рядом с ними полузаросшие травой холмы без креста. Кто там лежит? Сваленный пулей или же убийственной простудой? Бедный крестьянин, силой оторванный от родной хаты? Тоска по брошенным детям, жене и скотине съели его душу, и он испустил последний вздох на соломенной подстилке, окруженный пьяными товарищами, с безысходной тоской прислушиваясь к монотонно стучащим каплям дождя. Или тут нашел свой последний час горемыка-бобыль, соблазненный сытой разбойничьей жизнью, когда не сеешь, не жнешь, а кусок мяса и хлеб всегда на столе, да еще вдобавок стакан самогона? А может быть, здесь закопан сам главарь, отдавший богу душу? Подстреленный в последней перепалке, он долго лежал, вглядываясь в небо, синеющее между кривыми ветками крыши.

Но точно так же тут мог лежать наш разведчик — истерзанный, с перебитыми ребрами, топором раскроенной головой. Или лихой боец истребительного отряда, попавший в засаду… Долгие годы смерть бродит по лесам, свивает свои гнезда под вековыми дубами, ставит зарубки на теле земли у топких берегов безвестных речушек.

Не один раз Глоба замерзал среди сугробов, по которым волчьими стаями мела поземка. Скорчившись под шубейкой, глубоко сунув ладони в рукава, он часами брел к ближайшему селу, наверняка зная, что там бандиты.

Воспоминания… Глоба брел к селу, таща в мешке за плечами три чугунные сковородки, угольный утюг с деревянной ручкой, холщовый мешочек с гвоздями, шесть металлических скоб и кусок брезентового ремня, вырезанного из машинной трансмиссии. Под мышкой он держал рулон из трех листов мягкой жести. Ветер дул в спину, колотил снегом в железо, туго выворачивая его из рук. Ноги, обутые в дырявые опорки, закоченели совсем.

Когда за пургой увидел неясные силуэты хат, сил почти уже не стало. Из снежной кутерьмы вышли два мужика в собачьих тулупах, молча ухватили под локти и потащили куда-то, втолкнули в сени, отряхнули, оббили, сами сбросили тулупы на поленницу дров и открыли дверь, обитую мешковиной.

В ярко освещенной керосиновыми лампами комнате вокруг стола сидело несколько человек, молча играли в карты. Один из них, в белой ситцевой рубашке с распахнутым воротом, чисто выбритый, с распаренным, видно, после бани, лицом, положил карты и повернулся к вошедшим:

— Кто такой? — спросил он.

Глоба прислонился к стене, колотясь в ознобе, ноги его подкашивались, он не мог произнести ни слова. Железная труба нелепо торчала из-под руки.

— Поймали на околице, — доложил один из мужиков. — Пер, батько, по дороге напролом.

— Посадите его на лавку, — сказал батько. — Да влейте него самогона. Может, очухается.

Мужик взял стакан и стеклянным краем с трудом разжав челюсти Глобы. Тихон судорожно глотнул обжигающей жидкости, чуть не задохнувшись. Плывущий перед глазами туман начал рассеиваться, все вокруг стало приобретать четкость. Он ясно увидел полутемную хату с двумя пылающими лампами по концам стола, крошечное окно, забитое изморозью, мерцающую фольгу икон в правом углу. И самого батька-атамана — гладко выбритого, с ухоженными усиками и еще влажными после бани волосами, аккуратно расчесанными на косой пробор.

«Боже ты мой, — в ужасе подумал Глоба, сразу узнавая в сидящем напротив него человеке бывшего председателя сельсовета Корнева. Того самого, который тогда ночью, на бричке с факелами… — Чудом удалось вырваться из бандитских рук… А сейчас попался. Неужто узнает? Прошло больше года… Кто я для него? Мелькнул и пропал. Вот он мне запомнился на всю жизнь. Я его узнаю из тысячи… Не узнал. Кажется, пронесло…».

— Эк его повело, — насмешливо проговорил один из мужиков, глядя на посеревшее лицо Глобы.

— Идите, — махнул рукой батько, и мужики скрылись за дверью. Глоба рухнул в угол, загремев жестью и всеми своими сковородками.

— Тю, — проговорил кто-то из сидящих за столом, — да вин, як чугунный.

— Сдавай, — перебил его батько, уже не обращая на Глобу внимания. Они начали играть, молча, с азартом шлепая картами по столу. Наконец батько сказал, покосившись на Глобу:

— А ну, хлопцы, распотрошите его… Что за гусь к нам пожаловал?

Глоба уже чуть отошел, он начал с трудом подниматься на ноги, держась за стену и шатаясь. Мужик снял с него мешок и вывалил посреди комнаты сковородки, утюг, гвозди.

— Мама ридная, — засмеялся батько. — Ну, давай, рассказывай, парень. Кто такой, откудова притопал? Да не вздумай мухлять. Мы народ строгий. Сначала дай ему, Федор.

Мужик отложил в сторону пустой мешок, наотмашь ударил кулаком Глобу. Тихон отлетел в угол.

— Для задатка, — с удовлетворением сказал батько.

— На менку пришел, — отплевываясь кровью, пробормотал Глоба. — Хлеб нужен, пшено… Голодаем страшно. В городе жрать нечего. Помогите чем можете, Христа ради прошу…

— Оскудел рабочий класс, — довольным голосом провозгласил батько. — Крестьянство ограбил, опустошил села, теперь сам по миру пошел с протянутой рукой. Да мы нищим не подаем! Заслужить трэба!

— И не надо! — с отчаянием воскликнул Глоба, лихорадочно расстегивая пуговицы на шубейке. Он встал на колени и начал торопливо засовывать в мешок гремящие сковородки, утюг, скобы. Тихон почти плакал, собирая с пола свои вещи. — Катитесь вы подальше! Тоже, паразиты малахольные…

— Да он пьян, батько, — засмеялся кто-то. — Врезать ему еще?

— Нэ трэба, — батько с интересом глядел на Глобу, весело щурил глаза, кончиками пальцев трогая мягкие усы. — А что ты умеешь робыть?

— Я за жратву любое дело осилю, — ответил Глоба.

— Нам пидручный коваля нужен, — проговорил батько, задумчиво разглядывая стоящего перед ним парня. — Пойдешь? А по весне отпустим, куль зерна дадим.

— Что сам награбишь — то твое, — вставил стоящий рядом мужик.

Глоба сел на скамейку, стащил с головы шапчонку, долю вертел в руках, и вдруг с силой хлопнул ею об пол:

— А, где наше не пропадало! Погляжу хоть — что это за бандитская свобода. Иль она медом помазана, что за нее башку под пули подставляют?

— Ну вот и лады, — усмехнулся батько, — одной заботой меньше. Ты, как я погляжу, хлопец сообразительный. Быстро скумекал где что! Давай знакомиться — я батько Корень! Слышал о таком?

Глоба с испуганным недоверием поглядел на сидящего перед ним громадного мужчину с красивым розовым лицом и только пробормотал чуть слышно:

— А чего ж… Царь и бог…

— Вот то-то же, — жестко проговорил Корень. — Иди, там тебя покормят, а утром в лес, до ридной усадьбы.

Весь вьюжный январь пробыл Глоба в банде Корня. Отряд бездействовал, отсиживался в самой чащобе Волчьей Ямы, боясь вылазками навести на свой след. Жратва уже кончилась — доедали убитого из обреза дикого кабана, хлеб пекли пополам с сушеной кислицей и молотыми желудями. От вынужденного безделья нудились — ссорились по пустякам, жестоко, до крови, дрались. Корень виноватых бил сам — его удар сваливал с ног. Иногда из сел приходили знакомые мужики — измочаленные тяжелой дорогой, с мешками харчей за плечами. Но желаннее съестного были новости о житье-бытье под оставленными домашними крышами. Слушая их, бандиты исходили тоской. Корень зверел, гнал мужиков назад, потом ходил по лагерю, как туча, хлопая хворостинкой по голенищу сапога.

А у Глобы работы хватало — с утра он уже был в кузне. Под навесом из веток стоял самодельный горн с кожаными мехами и лежал на колоде кусок рельса вместо наковальни. Кузнецом работал молчаливый, заросший седым волосом дед. Сына его убили в перестрелке бойцы истребительного отряда, и старик люто ненавидел Советскую власть. Это была ненависть, которая поглощала деда целиком, и она, казалось, вытеснила все остальные чувства, он все время думал одну и ту же тяжкую думу о жестоком отмщении. Но кузнецом он был отменным. С помощью Глобы они клепали колесные ободья, отковывали тележные оси, стремена. Вдобавок еще занимались жестью — сворачивали печные трубы, выколачивали миски и котелки. За это им всегда перепадал лишний кусок хлеба.

Как только день начинался, люди поодиночке тянулись к кузне на неторопливый перестук молотков. По очереди качали веревку меха, раздувая угли до белого каления. Садились под стеной на корточки и часами молча глядели, как раскаленное железо мягко гнется, медленно темнея, становясь сначала светло-фиолетовым, потом вишневым. Брошенное в кадку с водой, оно фыркало паром. О чем думали мужики, слушая это домовитое потюкивание металла? Какие мысли приходили им в голову, когда они видели, как угли наливаются жаром, складываясь в фантастические замки, и рушатся на глазах, превращаясь в горячие каменья?

А еще ковали в кузне лезвия ножей. Для них заготовки вырубывали из вагонных рессор. Старательно равняли обушок, острили стальное жало, пробивали вдоль легкую канавку. Не давая остынуть, кидали в горшок с машинным маслом для закалки.

В одной холщовой рубашке, поигрывая мускулами, Глоба наотмашь рубил железо зубилом, высекая из рессоры пластину, затем брал молоток и пускал по лагерю звонкую рассыпную дробь. Весь мокрый от пота, жарко дыша, он вытирался подолом и ждал, когда лезвие остынет. Старик доставал его из горшка и с наслаждением взвешивал на ладони — нож был тяжелым, увесисто оттягивал руку, с его острия медленно стекали темные капли.

— Делов-то, — смеялся Глоба. — Нож… Я так помню… Мы на своем Паровозостроительном плуги ковали…

— На своем, — хмыкал кто-нибудь из мужиков.

— А что? — не понимал Глоба. — Мы буржуев турнули, это уж точно. Директора на грязной тачке за проходную вывезли, сам видел.

— Ты брось тут свою пропаганду, — угрюмо перебивал другой мужик. — Мы наслуханы.

— А я чего? — пожимал плечами Глоба. — Что видел, то видел. Нового директора сами выбирали.

— Как это? Из простых?

— Собирались во дворе, фамилию кликнули. Кто — за? Поднимай руки! И назначили.

— Небось, интеллигента какого?

— Из кузнечного. Двадцать четыре года горб гнул. А зарплату ему положили, как всем. И чтоб брал ее последним.

— А это уж зачем?

— Вдруг кому не хватит? Пусть ждет. Сначала — рабочий класс.

— Ну и брехун же ты, — задумчиво говорил мужик и насмешливо качал головой. А сидящий рядом молчал, тосклива глядя куда-то вдаль.

Эти лезвия Корень отдавал лагерному шорнику, и тот, набив на черенок деревянную ручку, обтягивал ее темной кожей. Такие ножи батько вручал самым надежным как личный подарок. Если его взять за острие и швырнуть с силой, отводя руку за голову, он вонзится в ствол дерева на два пальца и долго будет дрожать, сталисто вибрируя, словно от не израсходованной до конца ярости.

Через месяц у Глобы в банде были помощники — мужика из отдаленного села готовили побег домой. Тихон разгадал их, припер к стенке, и они сознались. В одну из ночей, когда все пьянствовали, самогоном заливая тоску и смертные грехи, Глоба, на выкраденной лошади, унесся в пуржащую темень. Под утро лошадь пала, не в силах больше скакать по снежной целине. Тихон с большим трудом добрался до сельсовета. По телефону связался с Чека. Выслушав его, Рагоза коротко бросил:

— Молодец. Век не забудем. Теперь наше дело. Жди.

В ближайших селах по тревоге поднялись сельские отряды самообороны, они легли в засадах на всех дорогах, ведущих в лес. Из уезда выступила сотня истребителей. С первым солнечным лучом грохнули винтовочные выстрелы — бандитский дозор обнаружил облаву. Завязался скоротечный бой. Только несколько человек во главе с батьком Корнем вырвалось из окружения. Они ускакали в чащобу, грудью могучих лошадей проламывая слежавшийся на сугробах снежный наст. Это была последняя большая банда в уезде. С тех пор Корень исчез, лишь изредка в город какими-то окольными путями приходили путаные слухи о том, что он укатил в Среднюю Азию, говорят, женился там на местной красавице, разбой бросил, но от властей скрывается до сих пор — под амнистию не попал, уж больно много крови на руках.

Долго думал Глоба: на завод ему возвращаться, или же так и остаться в органах? В городе безработица — не дымят трубы, молчат цеха, кому нужен еще один голодный рот без специальности? Что он может делать? Бандитов ловить? Ну и давай, продолжай свое дело, на твой век хватит ворья, жуликов и налетчиков. Кто-то должен заниматься и этим. Надо бы учиться, грамоты поднабрать, засесть за книги… Что у него за образование? Четыре класса. С ними в большие начальники не выйдешь, да и не тянет, по правде, Глобу в кабинетные двери. Как ни говори, а время даром не прошло — всем сердцем прирос к тамошним лесам да пажитям, к селам и хуторам, и людям, которые не раз и не два выручали его в самые трудные часы его жизни. Так получилось, что теперь, куда он ни поедет, везде знакомые, всегда накормят, спать уложат.

Вот уже год, как создано Главное управление рабоче-крестьянской милиции, или короче — Главмилиция. Пошел Глоба к своему начальнику, попросил перевода в то Управление, с тем чтобы служить в своем уезде. Просьбу его удовлетворили — дали уголовный розыск. Работы выше горла, а сотрудник один, он сам, да еще линейка и две лошади. Нужна помощь — обращайся к уездному начальнику милиции, у того полный штат — два надзирателя, три конных милиционера, делопроизводитель и еще милиционер с постоянным дежурством при камере. А если что — всегда можно надеяться на поддержку уездного комитета партии, у него состав: секретарь, его заместитель, технический секретарь и машинистка. За три года службы на новом месте старое начало подзабываться — казалось бы, нет ему места в сегодняшней жизни, но вот неожиданно выплыл из глубины времени тот самый нож, кованный вручную, закаленный в масле, с ручкой, обтянутой кожей. Где-то его хранили, прятали от человеческих глаз. Чья-то рука метнула лезвие из-за плетня в узкую девичью спину учительницы. Оно пробило плеть косы, пальто и глубоко вошло под лопатку. Умелый бросок. Глоба помнит — иногда бандиты от безделья собирались возле векового дуба, целились в круг на коре, выцарапанный острием. Редко кому удавалось всадить холодное оружие жалом — штыки и финки отскакивали в сторону. И только вот эти — самодельные дедовские клинки летели в круг с неукротимой силой. У кого они были? Глоба может перечислить всех владельцев именных ножей. Как сложились их судьбы? Почти все убиты или отсиживают свои сроки. И все-таки, в селе Смирновка, в спину учительницы…

Лошадь с разгона взяла подъем и вывезла линейку из лощины. В редколесье паслось стадо коров. Пастух брел по траве к дороге, и Глоба, приглядевшись к нему, потянул вожжи на себя. Пожилой крестьянин в мокром мешке, углом натянутом на голову, с посохом в руке хриплым от долгого молчания голосом громко проговорил:

— День добрый, товарищ Глоба. Видел вчера, як вы у город ехали.

— Здоров будь, дядько Иван, — отозвался Тихон, слезая с пролетки. Он достал из кармана шинели кисет и сложенную газету. — Покурим?

— А чего ж не подымить на дармовщину? — охотно согласился тот и кончиками темных пальцев набрал из кисета добрую щепоть табака. Глоба высек искру из кремня, они прикурили от дымящегося трута. Долго молчали, смакуя вкус цигарок, поплевывая под ноги. Наконец Глоба сказал;

— Как живем, дядько Иван?

— А-а, — протянул равнодушно крестьянин, но глаза его из-под мешка глядели с веселой хитрецой. — Живем — хлиб жуем…

— Значит, нынче с хлебом? А помнишь время, когда мы с тобой повстречались?

— Не приведи господи больше, — с огорчением проговорил он. — И дети чтоб наши такого не видели. Сеяли — зерна тарелка. Убирали — серпом за полдня. Продотряд придет — где твои излишки? А ну открывай камору, раскрывай в огороде яму.

— Яма-то, значит, была? — усмехнулся Глоба. — Чего уж сейчас темнить?

— Да была, — нехотя согласился селянин. — А як ей не быть? Деток годувать трэба. Мешка три заховаешь…

— А в городах республики повальный голод, — вздохнул Глоба.

— Чего теперь искать виноватых? — отводя взгляд, пробормотал дядько Иван. — Каждый хватил своего лиха. Главное, что живы остались, хлиб есть, соль на столе. Спасибочки Советской владе, поверила глупому мужику.

— Слыхал, что случилось в Смирновке?

— Боже ж мий! — горестно воскликнул селянин. — Кому ж дквчинка мешала? Што за злодий на нее руку поднял? Кат проклятый.

— Не думаешь на кого, дядько Иван?

— Нет, товарищ Глоба, ума не приложу. Только было начали жить по-людски. Теперь начнут трусить старые грехи.

— Тебе не надо бояться, дядько Иван, — успокоил его Глоба. — Если что услышишь… Сам понимаешь, сделал это враг лютый.

— Да уж, товарищ Глоба, если что… Мигом до вас.

— Передавай привет знакомым. Будь здоров, дядько Иван.

Глоба сел на линейку, разобрал вожжи. Крестьянин махнул посохом, прокричал вослед:

— Хай щастит тебе, Тихонэ… Не забувай!

Глоба обернулся. Он все стоял у дороги — дядько Иван, один из бывшей банды кровавого беспощадного отряда батька Корня, который боговал в трех уездах, наводя на людей ужас. После разгрома банды, дядька Ивана, как и некоторых других, тут уж Глоба постарался, отпустили по хатам — грехи за ними были не так уж велики, сами они из неимущих, затурканных богатеями крестьян. Во многих селах жили вот такие дядьки, честно трудились — пахали, сеяли хлеб, растили детей.

Во второй половине дня линейка въехала в уездный городишко — был он неказист, лежал на пологом склоне холма беспорядочной россыпью кирпичных домов, перемешанных с простыми хатами, крытыми соломой. На главной улице стояли купеческие лабазы и лавки с железными ставнями. У приземистого старинного собора лежала неровная булыжная площадь, вся в лужах и клочьях сена. Большие тополя качались над мозаикой крыш, едва не задевая темными вершинами кучевые облака в небе. На башне пожарной части мерцал ярко надраенный колокол. В садах ветки пригибались к земле от тяжелых яблок. Сквозь трещины каменных плит на тротуарах рос подорожник.

Милиция находилась в доме бежавшего владельца мельницы — первый, полуподвальный, этаж его вгруз в землю по окна, а на втором торчал балкон, окруженный кованой решеткой с железными вазами для цветов.

Глоба жил во флигеле. Он торопливо спрыгнул с линейки и бросился во двор, пробежал по хлипким доскам, проложенным через раскисшие от дождей лужи, толкнул дверь.

— Маняша? Где ты? — обеспокоенно спросил он, неторопливо отбрасывая ситцевую занавеску, отгораживающую кухню. Оставляя следы на чистом полу, шагнул в комнату.

— Да тут я, тут! — успокаивающе прокричал женский голос из подвала. В открытом люке показалось по-девичьи молодое лицо.

— Вернулся, чертушко. Помоги.

Тихон увидел протянутые к нему узкие ладошки и, осторожно утопив их в своих, широких, как лопаты, легко выхватил жену из погреба. Зажмурив глаза, она прижалась щекой к его груди, пальцы ее затеребили шинельные крючки.

— Вернулся, Тиша… Я тут истосковалась по тебе…

— Вот тебе на! — весело удивился Глоба. — Уехал на одну ночь…

— Это для тебя одна, — пробормотала Маня, — а я их все, какие только были, складываю вместе. Ужас что получается…

Он закинул руки за спину и, найдя ее пальцы, медленно развел объятия, полами расстегнутой шинели укутал легкое женское тело, мягко прильнувшее к нему, и закачал, убаюкивая.

— Ты, как птичонок, — тихонько прошептал, смущенно улыбаясь. — Уж я тебя знаю… Что-то случилось?

— Да, — почти безмолвно прошептала она, кивнула головой.

— Я слушаю, Маняша.

— У нас будет ребенок… Может быть, сын. Ты так хотел — и вот…

— Господи, — потрясенно выговорил Глоба. — Лучшего ты ничего не могла придумать…

Он вдруг закричал на нее сердитым голосом, но глаза его сверкали восторгом:

— И ты лезешь в погреб? Там лестница… Ты представляешь, что может получиться, если хоть одна перекладина?! Запрещаю! Я теперь все сам… Сам!

Тихон поспешно сбросил на лавку шинель, в распоясанной гимнастерке махнул в погреб, не становясь на лестницу, взметнул оттуда эмалированную кастрюлю со вчерашним борщом, таз с нечищеной картошкой, крынку молока.

— Хватит, довольно! — замахала руками жена. — Иди мой руки. Садись за стол.

Тихон гибко выпрыгнул из подвала, шагнул к умывальнику, нетерпеливо забрякал медным соском, плеская в лицо воду пригоршнями. Затем сильно растерся суровым полотенцем, так, что кожа заиграла пожаром.

— Я готов!

Он сел за стол, широко расставив колени и упершись кулаками в бока, голодным взглядом повел по расставленным тарелкам.

— Ну, Маняша, ты у меня мировая хозяйка.

— Скоро будем ставить третью тарелку, — смущаясь, сказала она.

— Эх, Маняша, да я готов хоть весь стол ими заставить! — воскликнул Тихон. — Коммуна имени Глобы! Звучит!

Он заработал деревянной ложкой, весело поглядывая на жену, которая ела медленно, кончиками пальцев отламывая крошечные кусочки от хлебного ломтя. Не выдержал, сокрушенно качнул головой:

— Ну, чертова интеллигенция… Едят, как молятся. Тебе надо за двоих!

— Почему ты все время считаешь, что я интеллигенция? — спросила она. — Я же тебе говорила… Отец у меня рабочий. А я курсы стенографии закончила. А в управление случайно попала. На заводе порекомендовали. Хотя быть интеллигенцией… Ничего зазорного не вижу.

— Когда я мог о тебе досконально все узнать? — беззаботно спросил Тихон. — Я же тебя знаю без года неделю. Три месяца тому назад… В понедельник — тяжелый день. Ты помнишь? В приемной сидит симпатичная машинисточка. Пальчики белые — тук, тук… Ей слово скажут — она краснеет, словно девочка.

— Потому что вы все до одного говорили мне только глупости, — отрезала Маня.

— То, что ты самая красивая?! — ужаснулся Глоба. — Ты считаешь это глупостью?

— Да, — кивнула она головой. — Самый красивый — это ты. Тихон, секунду подумав, согласился:

— Может быть… но только среди мужчин.

— Ну, хлопец, ты же и зазнался, — растерянно протянула жена. — Больше я тебя одного в город не пущу.

— Да я и сам бы туда не ездил, — с охотой откликнулся Тихон, — чего я там не видел? Сердитые лица начальства. Ведь самое главное я совершил: ограбил Управление. Они там сейчас точно осиротели. Никто мне этого не простит.

— Не очень-то и сопротивлялись, — отмахнулась Маня. — Я не знала, что ты такой трепач. А все говорят: молчаливый, слова лишнего не вытянешь… типичный служака.

— Вот это они точно, — понимающе вздохнул Тихон. — Я, между прочим, за эту службу деньги получаю. А кроме того, — он неловко усмехнулся, — олицетворяю здесь, так сказать, все законы Советской власти.

— Не много ли берешь на себя? — недоверчиво воскликнула жена.

Маня кивнула на окно — там, во дворе, сидел на крыльце пожилой человек в милицейской форме и дымил трубкой.

— Ждет начальник… Весь извелся.

Тихон подхватил ремень, на ходу перепоясываясь, выскочил из флигеля. Прыгая через лужи, подошел к Соколову и опустился рядом.

— Прибыл, Николай Прокопьевич.

— Какие новости, Тихон?

— Лазебник стружку снимал. Крыл почем зря. Обвиняет в том, что сами мужиками заделались. Потакаем, мол, им. Затупился наш карающий меч.

— Да уж вин того мужика не любит — не приведи господи, — криво усмехнулся начальник милиции.

Соколов был местным жителем. До революции он здесь вел большевистскую агитацию среди рабочих кожевенного завода. Его арестовали, выслали в Сибирь, жил он на поселении, но как царя сбросили — сразу вернулся назад. В девятнадцатом году ушел с пролетарским полком на фронт, там его ранили — казак вонзил под ребро тонкое жало штыка французской винтовки. Не повезло в той атаке — беляк бежал на него низко пригнувшись к земле, с перекошенным от безумия меловым лицом и слепыми вытаращенными глазами. Соколов сделал выпад — деревянно стукнули винтовки, схлестнувшись в ударе. У французских винтовок штыки — как длинные четырехгранные шпаги… После выздоровления отправили Николая Прокопьевича из госпиталя домой — на внутренний фронт. Командовал отрядом Чека по борьбе с бандитизмом. Получил в награду маузер с серебряной накладкой — «За героизм и мужество». А сам-то Соколов казался на первый взгляд мирным человеком — роста небольшого, с морщинистым лицом пожилого рабочего, ходил опустив голову и закинув руки за спину. Дымил вонючим табачищем день и ночь, выбивая пепел из трубки в ладонь.

— Сегодня ранком, по пути с базара, заглянул к нам один дядько из Смирновки, — проговорил Соколов. — Ты, можэ, знаешь… Пылып Скаба. Ну так он историю рассказал: пацаны сельские за пожаркой играли — ножики в цель кидали.

— Ножи? — сразу насторожился Глоба.

— Какие у них ножики? — пожал плечами Соколов. — Саморобки… Из косы или обломка штыка. Углем круг нарисовали и с пяти шагов — кто в середку… Люди ходили — никто не обращал внимания. И вот тилько Павлюк… Сидор Кириллович Павлюк. Як увидел он там своего сына, а тому хлопчику восьмой год, несмышленыш. Понимаешь, кинулся Павлюк на шкета… чуть не убил. С трудом оторвали. Что бы то могло значить, Тихонэ?

— Ладно, — подумав, хмуро проговорил Глоба. — Я поехал… Там на месте уточним обстоятельства дела.

Маня чуть не расплакалась, когда увидела, что он ведет лошадь к линейке, осаживает ее в оглобли.

— Тихон, ты куда? Только приехал…

— Тащи, жинка, зброю, — усмехнулся Глоба. — Служба зовет… Ночевать домой приеду.

Она вынесла ему кобуру с маузером, шинель и фуражку. Он оделся и повалился в линейку, взметнув над головой вожжи:

— Эге-егей!

Колеса прогрохотали по двору, разбрызгивая лужи.

Линейку Глоба увел в кусты, под крону деревьев, а сам пошел к селу берегом речки. Нашел хату Пылыпа Скабы и, постучав, шагнул в комнату.

— Здравствуйте, люди.

— Добрыдень, — отозвался Скаба, он сидел на чурбане под окошком и подшивал дратвой подошву валенка. Вокруг него разбросаны обрезки войлока. Скабиха поднялась с кровати, охая, держась за бока, потащилась к печи, приговаривая:

— Да, гость дорогый, ридкый гость… Чем угощать… А я росхворалась… Мабуть, завтра дощ будэ — косточки ноют…

— Не беспокойтесь, — попросил Глоба и присел на табуретку. — Что скажете, дядько Пылып?

— Да був я у вас, — как бы нехотя проговорил Скаба. — Ото что знаю, то и росповив…

— Сын-то Павлюка здоров?

— Павлючиха увезла его на хутор. Повернулась одна.

— А кто такой этот Сидор Павлюк?

— Мужик пакостливый… У петлюровском курени служил. Як красные их побили, то он снова в село, до ридной хаты.

— В бандах гулял?

— Ни, — сказал Скаба, но, подумав, уже тише добавил засомневавшимся голосом: — А кто его знает… Чоловик он злый. Гроши е.

— Как ты думаешь, дядько Скаба, за что могли убить учительницу?

— Да все балакают, шо ни за що ее вбываты. Гарна дивчынка.

— А вот не пощадили.

Скаба, насупившись, ткнул шилом в подошву, свиную щетину с просмоленной варом дратвой продернул сквозь войлок и туго затянул.

— А москалей вбывалы ще и раниш, — хмуро сказал он. — Ее таки люды, им каждый москаль поперек горла, як рыбья кость.

— В селе знают, как учительницу убили?

— А вжеж… Подошли сзади и кинули ножом в спину. — Скаба не поднимал глаз от колен. — А дурни хлопьята с ножами балуют — то просто так.

Глоба вышел к усадьбе Павлюка огородами, перешагнул плетень и ступил в чисто выметенный двор. В закутке хрюкал поросенок, хлев был пуст — из него дышало теплым навозом и разбросанным сеном. Прямо у ворот стояла лошадь, запряженная в бричку, на которой лежали какие-то узлы. Смекнув, в чем дело, Тихон торопливо шагнул в хату и увидел женщину, склонившуюся над раскрытым сундуком. Она медленно выпрямилась, держа в руках меховую шубу, глаза ее растерянно смотрели на вошедшего.

— День добрый, — сказал Тихон, быстрым взглядом окидывая комнату. — Где ваш сынок, гражданка Павлюк?

— Да боже ж ты мой… Какими судьбами, товарищ Глоба? — залепетала женщина и вдруг завопила на всю хату: — Сыдорэ-э! Рятуйся-я!

— Перестаньте, — укоризненно сказал Глоба, а сам быстро шагнул в другую комнатушку, резким движением откидывая крышку деревянной кобуры. Он отдернул в сторону вышитую крестиком занавеску и ступил через порог, но еще раньше услышал звон стекла и выстрел — Глоба мгновенно спрятался за перегородку. Коротко выглянул — на полу валялись разбросанные вещи, оконная рама была высажена табуреткой. Он не стал преследовать отсюда — он будет представлять собой отличную мишень, если уж в него выпалили, то, значит, тому человеку ничего не стоит нажать на спусковой крючок и второй раз.

Выбежал во двор и поверх плетня увидел две удаляющиеся от хаты фигуры — они торопились через луг к лесу.

— Сто-о-ой! — закричал Глоба и предупреждающе выстрелил в воздух. Люди даже не обернулись, казалось, даже припустили еще быстрее. Тихон торопливо сбросил шинель, уже на ходу откинул в сторону поясной ремень и кобуру. В распоясанной гимнастерке, с маузером в руке, он кинулся по узкой тропе. Глоба знал, что на лугу сейчас трава большая, бежать по ней трудно, она путает и захлестывает ноги. Тропинкой к лесу дальше, но она выведет к первым деревьям быстрее.

Новый выстрел кинул его на землю — пуля чирконула где-то рядом. Да, те, что удирали, в таких делах были опытными. Они отступали по всем законам — один, лежа, отстреливался, другой делал в это время перебежку, потом падал за луговую кочку и палил из обреза, давая возможность отойти своему другу.

«Я их обоих не возьму, — запоздало подумал Глоба, — надо было захватить с собой милиционера… Одного из них следует обезвредить… Иного выхода нет… Попасть бы в ногу… Второй, кажется, мужик потяжелее, я его догоню…»

Глоба ожидал, пока один из них отстреливается, — лежал, уткнувшись подбородком в мокрую землю, чувствуя, как одежда напитывается холодной водой, воняющей болотом. Маузер держал двумя руками — черный столбик мушки делил надвое бугорок луговой кочки. Лопнул последний выстрел, пуля пошла верхом, из обреза прицельный бой затруднен — большое рассеивание.

И как только прогремел выстрел — бандит вскочил на ноги. Глоба ударил из маузера. Руку подбросило вверх, пустая гильза дзынькнула из откинувшегося затвора, пахнув горелым порохом. Бандит словно налетел на стеклянную стенку — его швырнуло с силой, и он рухнул, точно подкошенный. Второй, увидев, что произошло с его напарником, обернулся и, встав на колено, в отчаянии выпалил из обреза пять раз, затем отшвырнул ненужное оружие и, петляя, кинулся к лесу. Ноги его путались в траве, он спотыкался, на ходу разорвал ворот рубахи — горлу уже не хватало воздуха. Наконец упал, задыхаясь, хрипя, пополз по земле, цепляясь пальцами за кочки, и затих. Глоба пошел к нему, не сел, а свалился рядом, бросив руки на колени, вытирая мокрое от пота лицо о плечо гимнастерки. Боковым взглядом он зло глядел на мелко дрожащую спину лежащего человека, в намертво стиснутых пальцах которого торчали травинки и сочилась влагой сжатая черная земля.

— Ну повернись, гнида, — с ненавистью проговорил Глоба. — Покажи себя, какой ты есть.

От хат по лугу с вилами и кольями бежали сельские мужики. Глоба обеспокоенно поднялся им навстречу, сказал с неприкрытой угрозой лежащему бандиту:

— Народ… Разорвут в клочья. Если хочешь жить — вставай.

Человек шевельнулся, подтянул ноги, медленно сел. Лицо у него было серое, с запавшими глазами, губы тряслись, по небритым щекам текли слезы.

— Ты Павлюк? — спросил Глоба.

— Та я, — пролепетал бандит, цокая зубами. Он сидел на земле, скорчившись, непослушными пальцами размазывая по морщинистой шее слезы и слюни. Глоба с отвращением отвернулся — у него не было сил смотреть на эту мразь.

— А второй?

— То мий брат.

— Вставай! И сопли вытри, глядеть противно. Учительницу ты убил?

Павлюк рухнул на колени, подвывая тонким голосом.

Второй был убит пулей в голову. Тело его принесли во двор и положили на бричку. Люди сказали, что до этого дня брата Павлюка видели здесь не часто — жил он в отдаленном селе, владел ветряной мельницей. Чем больше Глоба всматривался в неподвижные черты мертвого, тем больше ему казалось, что он видел его где-то раньше. Жидкие усы, срезанный подбородок, извилистые морщины через низкий лоб — этого человека он помнил по банде батька Корня. Теперь понятно, откуда появился нож. Брат передал брату… Свою заслуженную у атамана награду.

Глоба тщательно обыскал двор и хату. Со стороны огорода на бревенчатой стене хлева увидел множество следов от ножевых тычков.

«Вот здесь он кидал нож… А сын, наверно, приметил… На пацана это произвело неизгладимое впечатление. Он показал в школе, как это делать…»

Под обшарпанной клеенкой на столе Глоба нашел самодельный конверт с листом бумаги. Уже темнело, и Тихон подошел к окошку. Письмо было коротким, коряво выписанные буквы складывались в строки: «Друже! Мабуть, скоро побачымося знову. Поклычэмо старых товарышив. Грюкнэмо щэ двэрыма! Жинка моя вжэ у матэри. Собыраю и я свои манаткы. Надоели мне тутошные Магометы хуже горькой редьки. Скучыв по ридний Украини, аж дыхаты тяжко. До зустричи. Твий Мышко».

Обратный адрес отсутствовал.

Как ни отговаривали Глобу переночевать в селе, он все-таки решил ехать. Даже если бандиты уже знают об аресте Павлюка, им не придет в голову, что его повезут среди ночи.

Тихон навалил в линейку свежего сена, связал Павлюка веревкой и усадил его с помощью мужиков. Павлючиха попрощалась с мужем — выла во весь голос, как по покойнику. Бабы с трудом оторвали ее от тронувшейся линейки, за которую она вцепилась обеими руками. До сих пор молчавший Павлюк вдруг дернулся и, повернувшись всем телом назад, закричал срывающимся от тоски голосом:

— А ублюдку скажи… Повернусь — убью, як скажену собаку!

Ночь обступила со всех сторон. Видна была лишь дорога — словно серое русло высохшей реки с крошечной, точно прокол в темном картоне, одинокой звездой. Колеса глухо постукивали по неровностям, ухал в чаще филин, невидимое комарье звенело в воздухе, пронизывая все вокруг своим занудливым жужжаньем.

Павлюк шевельнулся на соломе и прохрипел:

— Комахи крови насосались… Вдарь по морде — терпеть мочи больше нет.

Глоба поднял руку, не останавливая линейки, на ходу сорвал ветку и легонько хлестнул листьями по лицу Павлюка. Тот со стоном вздохнул:

— Дякую…

— Ишь… вежливый, — усмехнулся Глоба. — И чего я тебя везу… Поставить бы у дерева — и пулю в лоб. Одним гадом на земле меньше.

— Ты скажешь! — обеспокоенно пробормотал Павлюк. — А допыт? Я, может, знаю такэ…

— Чье письмо?

— Тут не скажу… Вези до милиции.

— Нож где взял?

— Якый?

— Которым учительницу убил.

— То брехня.

— И не жалко было тебе ее?

— За москальку не ответчик. Чего ей треба на украинской земле? Я ее сюда нэ клыкав.

— Она детишек твоих учила уму-разуму.

— Вот повернусь из-за решетки — прибью своего ублюдка. Научили батька продавать.

— Вернешься ли еще, — сказал Глоба.

— Про учительку доказать надо, — сердито бросил Павлюк. — А то що? Я по тебе из «куцака» шмалял — то ж не поцилыв? За что меня убивать? Гей, будь ласка, поганяй комах… Живым жрут, кровососы.

— Вот как ты заговорил! — зло удивился Глоба. — Ну, тогда на себя и пеняй…

Он потянул вожжи, слез с остановившейся линейки. — Що ты робыш? — с тревогой спросил Павлюк.

— Пожалуй, ты прав, — продолжал Глоба, — тебя в город привезешь, а ты там выкрутишься, как червяк из коровьей лепехи. Подыхай здесь.

— То ты о чем? — всполошился Павлюк. — Убивать меня нельзя… Подожди! Ты куда?!

— А оставайся тут, зараза, — выругался Глоба. — Я лошадь выпрягу и пойду до села — там скажу, что бандиты напали.

— А что ж я?! — воскликнул Павлюк.

— Тебя за ночь сожрет комарье. Знаешь как это бывает?

— Шуткуешь, начальник? — дрогнувшим голосом проговорил Павлюк.

Глоба не отвечая подошел к лошади, мягко похлопал ее по крупу, ступил к морде, начал выпутывать из кожаных ремней оглоблю — она глухо упала на землю, потом загремела вторая. Взяв лошадь под уздцы, Глоба повел от линейки.

Сначала было тихо, потом Павлюк осторожно позвал:

— Ге-е-ей! Ты куда?! Повернись, начальник!

Павлюк вдруг заорал, словно резаный:

— Поверни-и-ись! Прошу, ради господа бога! Не губи!.. Пожалей диток малых… Господи!! Сдыхаю-ю!

Глоба вернулся назад и в темноте подошел к Павлюку:

— Так от кого то письмо?

— Запамятовал… Сгони комах с горла! Дыхаты ничым!

— Так околевай.

— Жизни он меня решит!

— Когда это еще будет, — холодно возразил Глоба. — Не сегодня.

— От Корня… То письмо батька Корня, — простонал Павлюк.

— Когда он здесь будет?

— Не знаю… Убей бог, не ведаю о том… Скоро. Одно письмо, бильш нэ було, Комари очи выедают… Пощади…

Глоба достал из кармана трут и кремень, выбил искры, от тлеющего огонька запалил клок сена. С пылающим факелом склонился над линейкой — он увидел белое лицо с перекошенным ртом, блестящее от мокрого пота.

— Ничего нет… Чудится все тебе от страха, жидок ты до расправы. Поехали дальше.

Павлюк примолк, парализованный пламенем. Глоба затоптал факел, сел на линейку и поднял вожжи. Колеса мягко застучали по выбоинам, в темном коромысле дуги так же, как и раньше, одиноко качалась крошечная звезда, похожая на тонкий прокол.

Здание милиции встретило черными окнами, на скрип открываемых ворот в одном из них затеплилась керосиновая лампа. На крыльцо вышел дежурный в накинутой на плечи шинели.

— Спишь? — насмешливо проговорил Глоба, спрыгивая линейки. — Готовь камеру… Гостя привез.

— А кто он?

— Утром сам расскажет. — Глоба распутал веревки и потянул Павлюка за рукав. — Слезай, приехали.

Арестованный сполз с линейки на землю, начал разминаться, по-птичьи взмахивая онемевшими руками.

— Проведи его в камеру, — повернулся Глоба к милиционеру. — И стереги… Потом лошадь распрягай. Я пошел домой.

Он устало побрел через двор, в темноте не разбирая где грязь, где сухо, доски с хлюпанием прогибались под ногами.

— Вернулся, Тиша, — раздался женский голос из-под навеса крыльца. — Да иди сюда… Куда ты?

Он шагнул на ступени и, слепо протянув руки вперед, столкнулся с мягко дрогнувшими пальцами. Из открытой двери флигеля тянуло теплом жилого духа и там, в глубине комнатушки, тлел на столе крошечный, с желтую горошинку, огонек коптилки.

Соколов долго вертел в руках письмо, найденное в хате Павлюка, рассматривая его со всех сторон. Ухватив за уголок, глядел на свет, пыхая в листок клубами табачного дыма из трубки. Потом сказал, задумчиво пожевав сухими губами:

— Значит, снова объявился Корень… Ожидай скорой беды. Такие, как он, не успокаиваются до последнего часа. Я знаю, где живет его мать. Когда-то у отца Корня была оптовая торговля зерном. Жива мать… Уже старуха. Собственный дом на Конюшенной.

— С чего живет?

— Самогон варит, тайно продает знакомым.

— Ну вот я ее на этом деле и застукаю, — сказал Глоба. — И посмотрим там, что из себя представляет жена Корня. Давай, Николай Прокопьевич, ордер на обыск, а если нужно, и на арест.

— Возьми с собой милиционеров, — посоветовал Соколов, — вдруг объявится сам батько Корень. Того и втроем не скрутить. А пуляет из пистоля как с правой, так и с левой.

Дом на Конюшенной номер два был кирпичным, с крашеной зеленой крышей. В дверь стучали долго, пока не послышался стук отбрасываемых запоров. В проеме показалась сгорбленная старуха в рваном платке, нечесаная, мутные кругляки железных очков висели на крючковатом носу.

— Милиция, — коротко сказал Глоба. — Разрешите? Старуха в удивлении отступила в коридор, зло впившись в Тихона слезящимися глазками поверх стекляшек. Милиционеры быстро заглянули в комнаты — никого нет.

— Гражданка Корнева?

— Чего вам трэба? — сердито прокричала старуха. — Беса тешите? Людям жить спокойно не даете!

— Незаконные действия проявляете? — невозмутимо спросил Глоба.

— Какой закон при беззаконии?! Безбожники, хреста на вас нет…

— Самогоном торгуете, гражданка Корнева?

— Паразиты! — воскликнула старуха, в ярости потрясая костлявыми кулаками. — Уже наябедничали, псы шелудивые! Честным людям дыхнуть нельзя без соседского глаза!

— Приступайте, — коротко проговорил Глоба милиционерам, а сам пошел по комнатам дома.

Везде царило запустение — грязью покрылись подоконники, пол давно не видел веника, на мебели слой летучего праха. И сильно пахло забродившей бурдой для самогона, этим запахом, казалось, было пропитано все — стеганые шелковые одеяла на постелях, половики, ажурные занавески на окнах, посеревшие от пыли. По скрипучим ступеням Глоба поднялся в мезонин и, легонько толкнув низкую дверь, вошел в побеленную комнатушку. Он смущенно замер, увидев на диване женщину с книжкой в руке. Она глядела на стоящего у порога с немым интересом, насмешливо вздернув брови. Ситцевый халат открывал белые ноги выше колен, но это женщину ничуть не смущало — она лежала на спине, утонув в мягких подушках, лениво перебирая пальцами с накрашенными ногтями мягкие волосы, завитками падающие на полную шею.

— Простите, — сказал Глоба. — Милиция ведет в доме обыск. Кто вы такая? Прошу документы.

— Что же вы ищете? — женщина прищурила темные глаза, удлиненные тушью, даже не шелохнувшись под строгим взглядом Тихона. Он отметил это спокойствие и то, что она была очень красива.

— Есть сведения, что здесь тайно гонят самогон.

— Безусловно, — пожала плечами женщина, не удивившись, словно это подразумевалось само собой. — А где сейчас его не гонят? Вам не скучно заниматься такой ерундой?

— Но согласно закону, который запрещает изготовление и продажу спиртного…

— Полноте, мужчина, — небрежно отмахнулась крашеным пальчиком женщина. — О чем вы? Старуха заплатит любой штраф.

— Боюсь, — холодно проговорил Глоба, — этого будет мало.

— Вы нас арестуете? — весело улыбнулась женщина. — Не пугайте, пожалуйста, в вас нет ничего страшного. Красивый мужчина. Вы так приятно смущаетесь.

— Что вы читаете? — спросил Глоба и, присев на краешек дивана, вынул из рук женщины затрепанную книжку. — «Приключения Ната Пинкертона…»

Он почувствовал, как к его спине прильнуло жаркое тело, и, не отодвигаясь, сказал:

— Берите документы и вниз… Вам придется отвечать по всей строгости закона.

— Пшел отсюда, — сразу потемнев лицом, прошептала женщина. — Ишь, прилип… Целоваться еще полезешь? Так я с легавым никогда…

— Мадам, — засмеялся Глоба, — к чему эти разговоры? Берите документы и вниз…

Он поднялся с дивана и вышел из комнаты, зная, что она пойдет за ним. На первом этаже милиционеры выносили из кладовки тяжелые четверти, полные мутной жидкости. На огороде их швыряли о дорожку, устланную битым кирпичом. Бутылки раскалывались со звенящим всхлипом, выплескивая шипящие волны. Старуха оцепенело смотрела на лужи, казалось, случившееся лишило ее дара речи.

— Составим акт, — сказал Глоба и вернулся в комнату.

Женщина уже сидела у стола, закинув ногу за ногу, небрежно бросив перед собой книжечку паспорта. Губы ее были капризно надуты, а темные глаза пылали благородным негодованием.

— Корнева… Ирина Петровна, — прочитал Глоба, развернув документ. — Значит, вы супруга сына хозяйки этого дома?

— Там написано черным по белому.

— Так, — проглянул Глоба, с пристальным вниманием рассматривая женщину, — Кто ж ваш муж?

— Корнев Михаил Сергеевич, — отчеканила женщина.

— Где он сейчас?

— Не имею понятия, — пожала она плечами.

— Как бы поточнее? Когда видели его последний раз?

— Недели две тому назад.

— Прошу подробнее.

— Мы жили в Ташкенте… Между прочим, там и познакомились. Михаил решил вернуться на Украину.

— Вы знаете, почему он не сделал этого раньше?

— Здесь было голодно, — заколебалась женщина. — Ужасные условия… Он мне так объяснял. Вопросы еще будут?

— Поэтому он и уехал отсюда?

— Возможно. Прежняя его жизнь меня мало интересует.

— Так что было две недели тому назад, Ирина Петровна?

— Он отстал от поезда.

— Вы ехали сюда?

— Именно так, но в Орле поезд тронулся, а его все нет… Он вышел на перрон поискать пива. И пропал. Я оказалась в дурацком положении. Что мне делать? Я знала адрес его матери и приехала к ней.

— Вы не беспокоитесь о пропавшем муже?

— Что с ним случится? Такой характер. Встретил дружков, загуляли. Гроши кончатся, проспится — заявится.

— Завидная уверенность, — пробормотал Глоба, он то знал; все, что она говорит, — неправда.

— Если мужчина захочет убежать от женщины, — Ирина Петровна с пренебрежением посмотрела на Тихона, — то его на цепях возле себя не удержишь. Но если он ее любит… Вы знаете, что такое любовь?

Глоба медленно листал странички паспорта, поглядывая на сидящую перед ним женщину. Она была невозмутима, лишь сбоку, на шее подрагивала тонкая жилка.

Вошли милиционеры, один из них держал в руках гнутый змеевик самогонного аппарата.

— Закончили… Целая фабрика.

— Так, — протянул Глоба и положил на стол чистый лист бумаги, ручку, вынул из полевой сумки пузырек с чернилами. — Будем составлять акт… Значит, ваша фамилия Корнева?

— Простите, — вдруг заволновалась женщина. — А при чем тут я?! Старуха пусть за все и отвечает! Нужен мне тот самогон!

— Хозяйка дома так этим делом пришиблена, — сказал милиционер, — что словно умом тронулась.

— Притворяется! — резко перебила женщина. — Я знаю ее — это такое чудовище…

— Отвечайте на вопросы, — холодно проговорил Глоба.

— Вы меня арестуете?! — вспыхнула женщина.

— Вынужден, — пожал плечами Глоба. — Величина преступления…

— Тогда я ничего не скажу! — воскликнула с гневом женщина. — Ни единого слова! Это безобразие… Невинного человека… Вот она какая Советская власть! Пусть только вернется мой муж… Он дойдет до самого правительства… Какой-то невежественный милиционер… Что ты там пишешь?

Она выхватила из-под руки Глобы начатый лист бумаги.

— Что вы пишете? «Данная гражданка проживав по улице…» Господи! Я «проживав…» Сплошная безграмотность! И такому вручают власть!!

Мучительно покраснев, Глоба аккуратно свернул листок акта, вложил в полевую сумку пузырек с чернилами и ученическую ручку. Хмуро посмотрел на Корневу:

— Собирайтесь… Там разберемся.

Ее словно ударили — она даже отшатнулась, кровь отхлынула от припудренных щек, а в темных глазах вскипели слезы. Поднялась ни на кого не глядя, прошла к комоду, начала вынимать из него стопки чистого белья… Отобрала то, что ей нужно. В расстеленный платок положила хлеб, кусок вареного мяса. Натянула сапоги.

Все молча направились к выходу. В полутемной передней сидела на лавке неподвижная старуха, держа на коленях собранные во дворе отбитые головки четвертей. При виде вошедших она выпрямилась, стекляшки звякнули в провисшем мокром подоле юбки.

— Ну, мамаша, — зловеще прошептала женщина, с ненавистью бросив взгляд на старуху, — вам это зачтется от сынка родного!

— Идите, — один из милиционеров подтолкнул ее к двери. Глоба повел Корневу через весь городишко пешком, по главной улице, чтобы ее видело как можно больше людей. Она шла, кутая лицо в платок, низко опустив голову.

Во дворе милиции сгрудились подводы, там и тут валялись клочья сена, мужики сидела на завалинке, дымя цигарками, неторопливо перебирая новости. Солнышко слабо проглядывало сквозь тучи, затянувшие небо, но было жарко, пропаренный воздух влажно лип к лицу. То и дело кто-нибудь говорил, тыльной стороной ладони вытирая лоб:

— Мабуть, знову будэ дощ… Паруе, начэ пэрэд грозою.

— Домой бы поспеть, — добавлял другой, с беспокойством вскидывая глаза к облачному небу. — За паршивой справкой часами сидишь тут, словно делать тебе больше нечего…

Глоба ввел Корневу во двор, и разговоры сразу притихли, лишь кто-то пробормотал:

— Дывысь яка… Выдать, нэ мисцэва жинка.

— Здорово, дядьки, — сказал Глоба и остановился, сняв фуражку, платком из кармана повел по клеенчатому ободку. — Никак, дождь будет?

— То так… Паруе, — закивали мужики. — Где ты такую жинку взял? Мы тутошних всех знаем…

— Приезжая. На Конюшенной жила, — небрежно проговорил Глоба. — Самогоном торговала. Схлопочет года три.

Мужики переглянулись и промолчали — один снова полез за кисетом, другой начал пристально разглядывать растоптанный лапоть, третий задумчиво запустил пальцы в спутанную бороду.

— Ото глядите, — прищурился Глоба. — С законом в цацки не играют. Пошли, гражданка Корнева.

Они поднялись на второй этаж и в глубине коридора увидели дверь, оббитую железом, с крошечным глазком. На табурете сидел скучающий милиционер с тяжелой кобурой револьвера на поясе. При звуке шагов он вскочил, торопливо одергивая гимнастерку.

Глоба заглянул в глазок, отодвинув в сторону кожаную крышку, — Павлюк спал на деревянных нарах, укрывшись с головой солдатским одеялом. В камере было пасмурно, легкая тень от оконной решетки лежала на чисто выметенном полу.

— Все время дрыхнет, — пожал плечами милиционер. Глоба достал из кармана связку ключей и одним из них открыл узкую дверь в комнату, где стояли стол и железная кровать. Окно было здесь без решетки, но находилось почти под потолком.

— Побудете пока тут, — сказал Глоба, пропуская в комнатушку женщину. — Больше камер нет. Сосед освободит — переведем на его место. Еду принесут.

Он тщательно, провернув ключ два раза, замкнул комнату и направился к начальнику милиции. Соколов встретил его понимающей улыбкой:

— Взял таки?

— Сидит.

— Может, лучше устроить засаду на Конюшенной?

— Два дня попугаю, а потом отпущу домой. Первый раз, мол, прощаю самогонные дела, но второй раз лучше пусть не попадается.

— Штраф хоть сдери, — посоветовал Соколов.

— Обдеру, как липку, но выпущу.

— И чего этим добьешься?

— Бояться ей будет нечего. Самое страшное для нее позади — так она станет думать. А мы понаблюдаем за ней.

— Может быть, — неопределенно протянул Соколов и вскинул на Глобу изучающий взгляд. — А что будешь делать с Павлюком? Звонил из города Лазебник.

— Вы ему, конечно, рассказали о нем?

— Безусловно, — кивнул головой Соколов, — я обязан был это сделать. Лазебник требует Павлюка в губмилицию.

— Подождем еще немного, — Глоба подумал и кивнул. — Я должен встретиться с хлопцем Павлюка.

— Лазебник спрашивает, как идут дела с ограблением кооперативного ларька.

— Да не могу же я разорваться! — вспылил Глоба.

— Кооперация — новое явление в жизни нашего общества…

— Понимаю я все, — озлился Глоба, — но не четырехрукий! Делаю, что успеваю.

Он поднялся из-за стола, нервным движением руки сбрасывая складки гимнастерки за спину.

Домой Глоба вернулся, как всегда, поздно, снял грязные сапоги в сенях, на цыпочках пробрался в комнату и, не зажигая лампы, начал шарить на столе руками, отыскивая что бы такое поесть — сильно изголодался. Но Маня не спала, заслышав его шаги еще во дворе, она поднялась навстречу — он увидел у окна белое пятно ночной рубашки.

— Сейчас, — сказала она, и в темноте вспыхнула спичка, наполнив бледным светом тонкий ковшик женских сомкнутых ладоней. Она перенесла огонек к фитилю лампы. Из мрака выплыл старинный комод с потускневшими медными ручками, зеркало, перечеркнутое трещиной, жестяное ведро под фаянсовым умывальником. На разостланной кровати громоздились подушки.

Сколько раз вот так Тихон приходил в старый флигель и видел на столе тускло мигающий огонек. Она первая его окликнула:

— Тиша, ты?

И он ступил к ней, как незрячий, торопливо и легко касался кончиками пальцев ее лба, щек. Прижав к себе, шептал извиняющимся голосом:

— Соскучился… Даже не верится, что это ты…

— Я заждалась… Ты так долго…

— Как мы раньше не знали друг друга? — Тихон растерянно удивлен, он даже отодвигает ее от себя, стараясь посмотреть в глаза. — Ты можешь такое представить? Мы… и не вместе?

— А я иногда гляжу в окно, — признается она, — идет по двору здоровенный дяденька… На боку оружие. Фуражка по брови. И вдруг как бы в сердце иголкой, аж дух замрет — это же Тиша родной…

И голос ее угасает, как бы истончаясь в тишине.

А утро проходило в торопливых сборах — брился возле умывальника, косясь в позеленевшее зеркало. Сам себе отглаживал гимнастерку, мелом надраивал пуговицы и ременную пряжку. Отмывал от вчерашней грязи свои крепкие, на спиртовой подошве сапоги с высокими голенищами, смазывал их тряпицей, макая ее в банку с дегтем.

Маня уже застелила постель, умылась, с мокрыми волосами, прилипшими ко лбу, хлопочет над фыркающим примусом — оттуда идет вкуснейший запах жареного лука, сала, молодой картошки. Женщина гремит тарелками, режет на доске хлеб, вдруг хватает веник и начинает мести пол, отбросив его, сдергивает с веревки высохшее белье. Она, как и Тихон, не успевает, ей надо идти в исполком, где работает машинисткой.

— Тиша, — жалобно молит она склоненного над сапогом мужа, — ради бога, выручи… Погладь юбку. А я тебя за это чем-то накормлю особенным…

— Бессовестный эксплуататор.

Тихон бросает на расстеленное одеяло суконную юбку, брызгает на нее водой сквозь губы, поднимает с кирпича чугунный утюг с пылающими углями.

— Как ты себя сегодня чувствуешь? — спрашивает он, ревностно поглядывая на жену. — Что-то не видно нашего Степана. Обманываешь, девушка?

— Не имею такой привычки, — говорит она, перебрасывая ремень маузера со спинки кровати на гвоздь у двери. — Железо надо класть на свое место… И почему Степан? С каких это пор? Заказ был на Людмилу.

— Ха! — вскрикивает Тихон. — Мне нужны мужики — помощники! Столько дел. Через восемнадцать лет мы пойдем на службу вдвоем.

— Господи! Тебе уже будет сорок лет. Кому ты такой нужен? У тебя уже сейчас седые волосы…

— Ну, это ты уж брось, — сердится Тихон, ероша жестки волосы перед зеркалом. — Чепуха какая! Ну, ты выдумаешь.

— На висках… Ты уже старый, жизнью потрепанный мужчина. Слава богу, что не лысый.

Через двор по прогибающимся доскам пробежал милиционер, застучал в окошко флигеля, прижавшись к стеклу, закричал:

— Товарищ Глоба! К вам какой-то гражданин! Настаивает…

— Кто такой? — Глоба распахнул створки и выглянул комнатушки, прищурившись от бьющего в глаза солнца.

— Не сказывается, — ответил милиционер, — но требует лично вас.

— Я буду через несколько минут, — проговорил Глоба. — Потерпит. Ты посмотри какое небо… А вчера говорили, что польет дождь.

— Будет, вот увидите, — подтвердил милиционер, — старые люди не ошибаются. 3 самого ранку паруе.

Глоба сдернул с гвоздя маузер, шинель брать не стал, глубоко натянул на лоб фуражку, крикнул уже от порога:

— Пока, к вечеру жди…

Размашисто перепрыгнул через несколько ступеней крыльца, пошел через двор широкими шагами. В свой кабинет шагнул с еще непотухшей улыбкой на лице. Человек, который ожидал его, сидел в конце коридора, подперев голову руками.

— Зови, — сказал Глоба милиционеру, удобно усаживаясь за стол.

Гражданин вошел в комнату и, не ожидая приглашения, спокойно опустился напротив Глобы. Был он лет сорока, грузен, мощные плечи выпирали из хорошо сшитого пиджака. Лицо темное, с поседевшими усами. Взгляд глаз дерзкий, с насмешкой.

— Здоров, начальник, — проговорил вошедший, откидываясь спиной к стене. — Ишь какой из тебя бравый мильтон получился. Картинка. Не узнаешь?

— А ну придержи язык, — угрожающе проговорил Глоба. Он не отрываясь смотрел в лицо сидящего перед ним человека, угадывая, где же он видел его раньше. — Кто такой?

— Забыл? Ах, не попал ты мне тогда в руки…

— Корень! — резко сказал Глоба, невольно кинув руку на маузер.

— Он, — согласно кивнул Корнев. — Очнись.

Глоба, потрясенный, смотрел на батька Корня, на то, как залихватски закрутил он на пальце кончик прокуренного уса.

— Я обязан арестовать, — наконец сказал Глоба.

— Поговорыть трэба, — Корень вдруг сунул руки в карманы и вытащил два пистолета, направив их стволами на Тихона. — Тилькы тыхэсэнько…

— Это ты все напрасно, — покачал головой Глоба. — Стоит только выстрелить — весь город поднимется.

— А я и не хочу шума, — Корень положил пистолеты на стол перед собой, внимательно поглядев в глаза неподвижно сидящему Глобе.

— Нэ злякався, — с удовлетворением проговорил он и широким жестом отодвинул от себя оружие. — Бери… Сдаюсь сам.

— Как понимать? — удивился Глоба, не притрагиваясь к оружию, искоса поглядывая на него. — Не узнаю, Михаил Сергеевич.

— Надоело от лягавых бегать, — вздохнул Корень, — старого не вернешь, а по мелочи жить не хочу. Может, ще простят, а?

— Чего бы раньше не прийти?

— Жинку вы мою замели, — помолчав, сердито проговорил Корень.

— Значит, эта Корнева… — затеял игру Глоба, — та самогонщица…

— А то вроде не знал? — пристально посмотрел на него Корень и тут же вяло махнул рукой. — Хотя кому она тут нужна… Мало ли схожих фамилий?

— Это точно, — согласился Глоба и недоверчиво поднял бровь. — Неужто из-за нее?

— Хватит темнить, — жестко сказал Корень. — Уговор такой: жинку отпускаете — я остаюсь.

— Ты это серьезно, Михаил Сергеевич? — спросил Глоба. — Ты уже у нас, оглянись!

— То все мура, я отсюда выйду, если бы даже мне пришлось перестрелять всех твоих милиционеров. Моя баба в чем-то крупно замешана?

— Самогон. А закон по такому случаю…

— То старуха ее попутала. Велик грех — самогон. Отпустишь? И бери меня голыми руками. Что думаешь? Не прогадаешь. Когда еще за Корня будут так дешево давать?

— У тебя еще есть оружие?

— Может быть, — неопределенно ответил Корень. Глоба подумал, привычно постучав пальцами по столу.

— Выкладывай.

— Даешь слово?

— Выпущу.

— Я тебе верю, — Корень наклонился и вытащил из-за голенища сапога короткий обрез. Он положил его рядом с пистолетами. Глоба открыл ящик стола и одним движением с грохотом сгреб туда оружие. Ключом повернул замок и поднялся:

— Я должен тебя обыскать. Что в карманах?

Корень вывалил на стол смятую пачку папирос, медную мелочь, огрызок карандаша, перочинный нож.

— Подними руки, — Глоба быстро прошелся пальцами по его телу. — Опусти… Курево можешь взять. Пошли.

Они молча зашагали по коридору, в конце его, увидев оббитую железом дверь камеры, Корень невольно рванулся к глазку, оттолкнув поднявшегося навстречу милиционера.

— Не здесь, — остановил его Глоба. Вынул из кармана галифе ключ и открыл им боковую узкую дверь. Корень в нетерпении ступил в комнатушку, громко прокричав:

— Ирина! Дэ ты?!

Глоба увидел, как они встретились посреди комнаты, обнялись. Женщина плакала, всхлипывая на его плече. Она все пыталась ему о чем-то сказать, но рыдания мешали выговаривать слова. Он гладил ее волосы, целовал в лоб, повторяя чуть слышно:

— Ну будэ, будэ… Нэ малэнька дивчынка. Ты послухай мэнэ…

Глоба отвернулся и, чтобы им не мешать, шагнул к дверям камеры, взглянул в глазок: Павлюк сидел на нарах, встревоженно прислушиваясь к шуму, доносящемуся из коридора.

Корень вывел из комнатушки жену, обнимая ее за шею. Лицо его было мрачно, свободной рукой он жестко крутил седеющий ус. Женщина шла, опустив голову.

— Иди, — хмуро проговорил ей Корень. — И не оглядывайся!

Корнева медленно побрела по коридору, у лестницы остановилась, в нерешительности взявшись за поручень.

— Иди! — гаркнул гневно Корень. Женские каблуки простучали по ступеням.

— Мы щэ побачымось, — сам себе прошептал Корень и поднял на Глобу дерзко вспыхнувшие глаза:

— Чего смотришь — радуешься?! Не рано ли, Тихон? Мы с тобой еще столкнемся на узкой дорожке. Ой, не поздоровится тебе тогда.

— Откройте камеру, — приказал Глоба милиционеру, тот загремел засовами, широко распахнул дверь. Павлюк, вытянув шею, завороженно уставился на стоящего в проеме Корня.

— Батько, — выдавил он с паническим ужасом в голосе.

— Замри, гнида! — резко сказал Корень.

Глоба вернулся к себе, открыл ящик, по очереди начал разряжать пистолеты, вынимая из них обоймы, полные медно отсвечивающих патронов, и вдруг опустил руки, задумался, снова мысленно увидел свидание Корня с женой… Мог ли когда представить, что этот закоренелый бандит… тот самый, который глотал самогон стаканами, ругался самыми черными словами, бил людей в кровь, пока они не падали ему под ноги… будет вот так провожать уходящую от него женщину. Как совместить страшное зло с его растерянно дрогнувшим, почти беспомощным возгласом в пустом коридоре перед распахнутой узкой дверью? Или человеческое проснулось в его тесной душе, до сих пор не ведавшей, что такое жалость и добро? Глобе ли не знать, как мог этот человек глядеть на другого, — одним только взглядом сметал чужую волю яростной силой вспыхнувшей ненависти.

Глоба пошел к Соколову и рассказал ему все. Когда закончил, Соколов уже вращал ручку висящего на стене черного телефона фирмы «Эриксон» с эмблемой: две скрещенные красные молнии. Однако в уездных условиях, видно, заграничная фирма молниеносных соединений не гарантировала. Соколов, надрывая голос, долго кричал в изогнутую, как крошечная грамофонная труба, эбонитовую трубку:

— Але! Барышня! Але! Черт бы вас всех побрал… Заснули?! Але… Наконец-то! Мне губмилицию! Лазебника! Здравствуйте, товарищ Лазебник! Как дела? По высшему счету! Семен Богданович… Отлично понимаем… А як жэ! Тут такая висть… Передаю трубку Глобе!

Тихон взял трубку и возле уха зарокотал насмешливый басок:

— Привет, привет… Ну, что у вас за потрясающая новость? Вам меня уже трудно удивить. Распутались с кооперативным ларьком?

— Нет, — сказал Глоба.

— А Павлюк?! — воскликнул Лазебник. — Я же просил… В конце концов, приказывал его привезти к нам!

— Я подумал, что следует еще раз съездить к нему в село, — начал было Глоба, — его сын…

— К черту! — перебил Лазебник. — Кончайте вашу самодеятельность! Везите в губмилицию. Тут специалисты почище вас…

— Товарищ Лазебник, — стараясь говорить спокойно, сказал Глоба, — в уголовный розыск уезда добровольно явился бывший известный бандит по кличке Корень.

Трубка замолкла, словно провод разрубили ножом. Потом в ней что-то закашляло, поскреблось и уже тихий голос спросил:

— Сам?! Корень?! Не может быть.

— Сидит в камере под охраной милиционера.

— Проверьте личность еще раз.

— Я с ним лично знаком.

— Глоба, — задышал Лазебник Тихону в ухо, — ты понимаешь, что это значит?! Я всегда верил в тебя… Молодец! Такого хлопца держать на уезде?! Теперь мы о тебе позаботимся. За этим Корнем грехов целый воз! Ах, молодец, парень! Как же такое произошло?

— Просто, — пожал плечами Глоба и усмехнулся, видя расплывшееся в улыбке счастливое лицо Соколова, который все пытался подслушать Лазебника, толкаясь лбом в раствор трубки.

— Мы арестовали его жену за соучастие в незаконном изготовлении самогона, — продолжал Глоба, — Корень явился утром и предложил обмен… Мы выпускаем жену, а его садим в камеру.

— И вы согласились?

— Я выпустил ее.

— Жаль, — помрачнел голос Лазебника. — Ну, да все поправимо. Что делает Корень?

— Отсюда не видно, — позволил себе пошутить Глоба. В трубке грозно зарокотало:

— Глаз с него не спускать! Беречь как зеницу ока! И под усиленной охраной доставить в губмилицию. Сегодня же!

— У нас всего три конных милиционера на все уездное отделение, — встревоженно проговорил Соколов и потянул из рук Тихона трубку. — Товарищ Лазебник! Вы бы лучше прислали за ним своих людей. Тут же их двое — Корень и Павлюк. Такие бандиты…

— Я приеду завтра за ними сам! — отрезал Лазебник. — Примите от руководства благодарность. Пока устно, потом получите приказ. Ждите меня завтра. До свидания!

Соколов повесил трубку и с удивлением покачал головой:

— Знать, и в нашем деле бывает везуха. Лазебник на седьмом небе… Переведет он тебя к себе в город. Ему потрибни лихие хлопцы.

— Я-то тут при чем? — пожал плечами Глоба. — А насчет города… Мне здесь хорошо. А вот жинка… Она городская с ног до головы. Вечера длинные — вся истоскуется. Куда пойти? А ребенок будет — значит, ей работу бросать? В городе мать, все присмотрит за дитем.

— Значит, уже сочинили маленького Глобу? — весело хохотнул Соколов. — Скорые вы хлопьята.

День как начался удачно, так и закончился без больших неприятностей — ни грабежей, ни воровства, всего несколько драк и, кажется, найдена какая-то зацепка к делу по разгрому кооперативного киоска.

Уже к вечеру начался дождь, сначала чуть накрапывал, а потом припустил вовсю. Глоба примчался домой мокрый. Маня раздела его, напоила горячим чаем. А за окном падал гром, его бешеные молнии раскалывали небо. Начало быстро темнеть. Жена выбежала во двор с ведром, подставила его под струи. Кажется, только что оно жестяно гудело под стеклянной шрапнелью капель, а вот уже вода только шипит, пенится у самого края. Переполненные лужи пляшут под хлещущими плетями, на месте жгучих ударов всплывают светящиеся пузыри.

— Сумасшедшая ночь! — закричала Маня, с трудом закрывая на крючок окошко, — налетевший ветер сначала швырнул в комнатушку косой ливень, а затем бахнул, как кулаком, по зазвеневшему стеклу.

Глоба потушил лампу и лег рядом с женой, сразу прижавшейся к нему всем телом. Голубое пламя молний терзало темноту, пронзая ее со всех сторон.

— Ты знаешь, сегодня такое случилось, — Тихон зашептал ей на ухо, рассказывая о том, что произошло утром.

— А мы уже знаем, — перебила она. — В исполкоме какие тайны? Твой Соколов председателю позвонил…

— Да, но это не все, — продолжал Глоба. — Раздался звонок от Лазебника… Таким баском… Фу-ты, ну-ты! Начальник…

— Так его и представляю, — хохотнула Маня. — Он меня однажды в кинематограф приглашал, да я не пошла. Больно нужен мне.

— Соколов послушал наш разговор и говорит: заберет он тебя в город, Тихон…

— И ты откажешься?

— Да это как предположение, вот чудачка. Так Соколов говорит. А Лазебник лишь благодарность вынес, правда, пока устно, но обещает и в приказе. Утром он будет у нас.

— Слушай, ты не вздумай отказаться от города, — Маня ладонью повернула его лицо к себе. — Ребенок будет… Тут и врача настоящего по детским болезням не найдешь. А кто будет за малышом следить? В городе у меня мама…

— Я так и сказал Соколову, — согласно кивнул головой Глоба.

— Ты это скажи Лазебнику.

— Скажу, — хмыкнул Тихон и, помолчав, добавил, — если спросит.

— А сам не можешь? — съехидничала Маня. — Язык не повернется, — вздохнул Тихон.

— Напрасно, — разочарованно протянула Маня и, положив голову ему на грудь, прикрыла ладонью глаза, чтобы не видел слепящие вспышки молний. — Конечно, нам и тут неплохо правда, Тиша? Но надо смотреть вперед. Не на всю же жизни мы здесь? Господи, грохочет, как из пушек…

Гром раскололся прямо над крышей, флигель содрогнулся от гулкого удара. За окном полыхнуло так, что, казалось пламя расплавило стекло. И в наступившей черной тьме дожди забарабанил по крыше с удвоенной силой.

Разбудили Глобу громкие удары в дверь. Он поднялся на постели, с трудом разлепливая веки — было часов шесть утра, в окошке стояло выметенное до голубизны сияющее небо.

— Товарищ Глоба! Глоба! — метался за дверью чей-то тревожный голос. — Да проснитесь!

Тихон торопливо натянул галифе, сунул ноги в сапоги и открыл форточку.

— Что случилось?

Молодой милиционер закричал:

— Беда, товарищ Глоба! Идите до камеры!

— А, черт, — выругался Глоба, сунул голову в гимнастерку, уже на ходу подхватил ремень и маузер. Через двор пробежала по щиколотки утопая в лужах. В пустом коридоре на втором этаже Тихон увидел распахнутую дверь камеры. От неожиданности у него перехватило дыхание. Он ускорил шаги. В камере на нарах, понурясь, сидел Соколов, без фуражки, угол белой портянки торчал из голенища сапога.

Глоба быстро огляделся — темные отштукатуренные стены, дверь, оббитая белым железом, параша — ведро с крышкой, стол… Окно! Мерцают пеньки перепиленных металлических прутьев. Решетка выгнута наружу, и солнце льет свет в непривычно свободный проем.

— Вот так… Бежали, — пробормотал удрученно Соколов. Глоба шагнул к нарам и приподнял одеяло — под ним лежала солома, вытащенная из матраца.

— Я каждый час поглядывал, — потерянно говорил дежурный милиционер, с убитым видом стоя посреди камеры. — Прозорку открываю… Лежат. Ну як ридни браты — плечом к плечу… Гроза, гром… да, господи, колы б я знав…

Глоба выглянул из окошка — двор расплывался лужами, поверх бурого, давно не крашенного забора, тянулись гирлянды ржавой колючей проволоки, покосившиеся ворота приоткрыты. По улице лошадь тащила телегу, глубоко проседавшую колесами в топкую грязь дороги. Ослепительно, словно надраенный мелом, сиял золотой купол собора.

— Пойдем вниз, — сказал Глоба, выходя из камеры.

Во дворе, прямо под стеной, они нашли ножовку для пилки железа, привязанную к длинной веревке. Тихон намотал на ладонь мокрый шпагат, снял с пальцев и, размахнувшись, швырнул ножовку в окно камеры. Она не попала, отлетела от кирпичей, булькнув в лужу. Глоба нашарил ее в воде, снова аккуратно смотал веревку. Прицелился и метнул ножовку опять — на этот раз она беззвучно исчезла в проеме окна.

— Вот так, — пробормотал Глоба, — остальное понятно…

— Но кто? — с отчаянием проговорил Соколов.

— Давайте проверим Корневу, — сказал Глоба. Соколов крикнул милиционеру:

— Лошадей!

Они проскакали через весь город, редкие встречные оглядывались вслед двум военным, низко пригнувшимся к лошадиным гривам. Из-под конских копыт летели ошметья грязи. На Конюшенной всадники спешились, один из них ловко кинул свое тело через забор, отбросил засов, открывая калитку, и уже оба взбежали на крыльцо.

Старуха открыла дверь не торопясь, что-то ворча сердито. Глоба молча обминул ее и торопливо пошел в комнаты. В одной из них увидел раскрытый сундук, вокруг валялись разбросанные одежды.

— Поздно, — проговорил Соколов, поднимая с пола меховую рукавицу. — Ох, и лопухи мы с тобой…

Глоба поворошил руками вещи в сундуке, заглянул в прихожую и, вернувшись, встал у окна. Отсюда четко были видны следы колес, тянувшиеся к воротам.

— Забрали теплые вещи. Ушли в лес…

— А где-то уже скачет Лазебник. С надежной охраной из конного резерва, — горестно усмехнувшись, сказал Соколов.

— Еще рано, — бормотнул Глоба, — спит, наверное… И во сне такого не видит.

— Может, позвонить? — предложил с надеждой Соколов. — По телефону оно легче… Поругает — и трошкы станет спокойней.

— Один черт, — сказал Глоба, тревожно барабаня кончиками пальцев по стеклу. — Куда они могли бежать? С Корнем Павлюк… Павлюк отправил сына к родственникам в отдаленный хутор… Могли туда скрыться?

— Кто знает, — вздохнул Соколов. — Бери двух милиционеров и гони в тот хутор.

Вернулись из погони уже к закату солнца. Лошади переступали копытами, качая в седлах усталых, залепленных грязью с ног до головы всадников. Карабины болтались за их спинами, на гимнастерках расплывались темные пятна пота.

Еще издали Глоба увидел легковой «форд» у ворот милиции и стайку мальчишек, облепивших его со всех сторон. Конники въехали во двор, спешились и, неуклюже ступая онемевшими ногами, повели лошадей к конюшне.

В открытом окне флигеля стояла Маня, не решаясь окликнуть мужа. Глоба сделал вид, что ее не заметил, молча передал повод одному из своих людей и направился к дверям.

На завалинке покуривали сотрудники уголовного розыска губмилиции — Замесов, Кныш и Сеня Понедельник. Возле них стояли конюхи и свободные от дежурства милиционеры, почтительно внимая городскому трепу.

— Ба-а! — оживленно воскликнул Замесов, вынимая со рта свою английскую трубку. — Вот и гроза бандитов! Целый день ждем…

— Что ж ты это, Тихон? — вместо приветствия закричал Кныш, иронично изгибая бровь. — А мы газуем на первой скорости. Дорогой бензин палим!

— Ну, братцы, — подхватил Сеня Понедельник, картинно тряхнув пшеничным чубом и сияя голубыми глазами. — Лихачи! Простого дела не сляпали!

— Катись! — коротко сказал Глоба обомлевшему Сене.

— Не обижайся, все понимаем, — сочувствующе бросил Тихону в спину Кныш.

Глоба поднялся на второй этаж. В длинном коридоре, как укор его совести, увидел распахнутую дверь камеры, в которой двое мужиков вмазывали в оконный проем новую железную решетку.

Тихон, постучав, шагнул в кабинет. Лазебник сидел за столом Соколова, а тот примостился боком на подоконнике.

— Явился?! — зарокотал грозным басом Лазебник. — Садись! Что скажешь в свое оправдание?

— Чего оправдываться, — хмуро проговорил Глоба, не отводя взгляда от полного лица замначальника губмилиции. — Прозевали.

— Какое разгильдяйство! — всплеснул руками Лазебник. — Бандиты, можно сказать, с неба упали, как подарок… И прошляпить позорнейшим образом! Уму непостижимо, о чем вы здесь думаете?!

Соколов с невозмутимым видом смотрел в окно, край его уха зарделся. Лазебник сердитым движением расстегнул крючки ворота суконной гимнастерки. Под его глазами, на отечных мешочках, проступали капельки пота. Он смахнул их кончиками пальцев, словно массировал лицо, и с ожесточением откинулся на спинку стула.

— Что я могу доложить Рагозе?! В какое вы меня ставите положение?! Еще позавчера я докладывал о поимке Павлюка… Вчера о явке Корня. Великолепно! А сегодня?! Все, мол, товарищ начальник, полетело коту под хвост! Неужели так трудно было выставить во дворе охрану?

— Не сообразили, — тихо ответил Глоба. — Думали, достаточно дежурного у камеры.

— Это же вам не два пьяных мужика, арестованных за драку в кабаке новоиспеченного нэпмана! Отъявленные бандиты! Они с чугунной цепи сорвутся!

— Виноват, — опустил голову Глоба.

— Это преступление! — зло бросил Лазебник. — И мы в этом еще разберемся! Что показало преследование?

— Следы бандитов на хуторе не обнаружены.

— Как и следовало ожидать! — перебил Лазебник, кинув на Тихона взгляд, полный пренебрежения. — И все ваша затея… Арест жены Корня за изготовление самогона, ее освобождение из камеры. Знаете, все это пахнет голым авантюризмом!

— Однако, он появился, — поколебавшись, сказал Соколов.

— А вы уж молчите, Николай Прокопьевич. С вас особый спрос! Будете объясняться с руководством губмилиции. Я вам скажу, дорогие товарищи, — Лазебник начал каждое слово припечатывать к столу ударом ладони. — Благодушествуете! Это раз! Второе — потеряли классовый нерв. Свернули с острия удара! Только надо представить — принимаете бандитские условия. И третье: видя, что государство пошло навстречу крестьянству… Отменило продразверстку… Разрешило вольную торговлю излишками… Снизило цены на промышленные товары… Глядя на вес эти мероприятия государства, вы тоже, может быть, невольно пошли на компромисс.

— Ну, это уж позвольте, — сердито возразил Соколов. — Государство не заигрывает с селом, а проводит твердую политику укрепления сельского хозяйства!

— За счет интересов рабочих! — бросил Лазебник.

— Какая глупость! — вспыхнул Соколов. — Вам же известны срочные меры восстановления железнодорожных путей сообщения. Чего стоит план электрификации России…

— Вот именно! — воскликнул Лазебник. — Грандиозные планы электрификации! С одной стороны. Со стороны промышленного пролетариата — создание гидростанций! Мощных паровозов! Новых станков. Все это за счет трудового героизма рабочих! Голодные, разутые, лишенные дров, — они поднимают революционную страну из нищеты. Но другая — большая! — сторона России: крестьянство… Оно в это время жадно обогащается. А есть и такие, что устраивают бунты, срывают посевные кампании, создают банды и уходят в леса; А вы, — голос Лазебника заиграл металлом, — в таком для нас суровом положении ведете с одним из самых жестоких главарей личные переговоры, идете на его условия и оказываетесь в дураках, на смех и издевательство всего губернского крестьянства. Вот так представители закона!

Соколов слез с подоконника и медленно прошелся по кабинету, сунув пальцы за поясной ремень. Искоса посмотрел на Лазебника, который сидел на стуле, откинувшись к стене, устало прикрыв глаза.

— Не понимаю вас, — начал он и поморщился, увидев каменно неподвижное лицо Глобы. — Скажите, Семен Богданович, не пытаетесь ли вы таким образом пустить черную кошку между городом и селом? Извините, пожалуйста, за такое сравнение.

— Нет, меньше всего я желаю ссорить рабочих с крестьянством. Но разная классовая зрелость налицо…

— Крестьянство — не одна идиллическая семья под общей крышей, — пожал плечами Соколов.

— Потом разберемся. Цель партии — всемирное братство. Сначала все старое разломаем. Пройдем через голод, жертвы и кровавые ошибки…

— Таким путем мы бандитизм не изживем, — усмехнулся Глоба.

Лазебник замер на полуслове, неприятно пораженный тем, что его перебили, с недоумением посмотрел на Тихона:

— Как понимать?

— А вот снова раздуть пожар можно, — продолжал Глоба — Бедный крестьянин только на ноги становится. Ему бы помочь мануфактурой, солью. Он за это город накормит вдосталь.

— Это не позиция революционера, — холодно проговорил Лазебник.

— Надо смотреть выше живота.

— Да живот-то чей? — с горечью сказал Соколов. — Наших стариков и детишек, мужиков да баб…

— Ваш нэп развратит их! — вырвалось у Лазебника, и он даже побледнел.

— В чем же спасение?

— Только в жестком военном коммунизме! Единый вооруженный лагерь!

— А если иначе? — бросил Соколов на Лазебника пронзительный взгляд. — Мирное строительство социализма.

— Тысячи километров сплошной границы с империализмом… Растерзают! — резко сказал Лазебник.

— Живем… Какой уж год.

— Или поглотит нас мелкобуржуазная стихия! Сколько поблажек сделано крестьянству. Попробуй теперь их вырвать у него.

— А зачем! — удивился Соколов. — В наших планах сделать его жизнь лучше.

— Хотел бы и я так думать, — хмуро вздохнул Лазебник и поднял глаза на Глобу. — В свете обрисованного положения ваш поступок выглядит служебным преступлением. У меня нет прав уволить вас с работы из органов. А то, что вам нельзя доверить уездный уголовный розыск, — это я прекрасно понимаю. Я поехал. Николай Прокопьевич.

— Не поужинаете? — спросил Соколов.

— Кусок в горло не полезет, — усмехнулся Лазебник. Глоба, уже не слушая их разговора, вышел из кабинета. Он спустился во двор, присел на завалинку, невидяще вытащил папиросу из пачки, протянутой Кнышом.

— Э, дружок, — сказал Замесов, поддергивая на коленях стрелки тщательно выглаженных твидовых брюк. — На тебе лица нет.

— Дыши носом, — подмигнул Кныш. — Подумаешь, горе — бандит смылся, да их на нашу долю хватит, вот до сих пор, — он чиркнул пальцем по горлу.

— На то мы и сыщики, чтобы их ловить, — ободряюще проговорил Сеня Понедельник.

— Вам ловить, — усмехнулся Глоба серыми губами, — а я это дело завязываю.

— Весьма опрометчивое решение, — неодобрительно буркнул Замесов, попыхивая английской трубкой.

Лазебник показался в дверях, посмотрел на темнеющее небо и бодрым голосом прокричал:

— По коням, молодцы! Заводи американца!

Шофер, весь в кожаном, пошел за ворота и оттуда донесся рокот фордовского мотора. Сотрудники попрощались за руку с Глобой, кивнули всем остающимся, гуськом зашагали к машине.

— Вот так и действуйте, — подводя итог разговору в кабинете, сказал Лазебник Соколову уверенным тоном. — И все будет отлично. Надейтесь на мою помощь. Звоните, не стесняясь. Общие радости, одни для всех огорчения. Желаю успехов.

Он направился к воротам, огибая лужи.

— Проводим? — спросил Глобу Соколов. Тот лишь отрицательно мотнул головой и направился к флигелю, у крыльца которого уже давно, еще из окна кабинета видел, горестно стояла Маняша, непривычно для Тихона, совсем по-бабьи, подперев щеку ладонью.

Она платком вытерла его потное лицо, покрытое разводами мокрой пыли, сняла фуражку и, встав на цыпочки, пальцами расчесала слежавшиеся волосы. За воротами резко просигналила сирена, и звук мотора начал удаляться. Соколов вернулся во двор и сказал Глобе:

— Я ожидал чего угодно — только не этого.

— Надоело, устал, — пробормотал Тихон.

— Не разводи антимоний! — сердито оборвал Соколов и, взяв его за ремень маузера, притянул к себе. Глядя снизу вверх по стариковски запавшими глазами, торопливо заговорил — А ты тоже не будь гонористым. Ведь упустили Корня? А Павлюка?! Начальство у нас отходчивое. Полае, полае и успокоится. Ему влетит не меньше, чем нам с тобой.

— О чем вы говорите, Николай Прокопьевич? — сказала Маня, которая до этого словно бы и не прислушивалась, а только со страданием глядела на посеревшее лицо мужа.

— Я сам поеду в город, — перебил ее Соколов. — Поговорю с самим товарищем Рагозой!

— Налей воды… Грязный с ног до головы, — вяло проговорил Глоба и начал расстегивать крючки гимнастерки. Нехорошая — с обидой — усмешка тронула его потрескавшиеся губы. — Не надо никуда ходить. Только вот что — я и рядовым милиционером того Корня возьму. Никуда он от меня не уйдет. В лесу он. Вот зима начнется… Там посмотрим кто кого…

Глоба опустился на крыльцо, грузно просевшее под тяжестью его тела, начал снимать сапоги, покрытые заскорузлой землей проселочных дорог, — зацепит шпорой за край ступени и выдернет из голенища ногу, обернутую пропотевшей портянкой. Осторожно, словно бинт на ране, развернул портянку — ступни были красными, разопревшими, с белыми надавлинами, похожими на шрамы.

— Отмахали километров семьдесят. И верхами и пехом, — пробормотал Глоба. — У Черного леса обстреляли нас из обрезов. Чистое поле… Куда денешься?

— Да, теперь его голыми руками не возьмешь, — вздохнул Соколов. — Погуляет по селам… Но ведь нам с тобой их ловить?

Глоба не ответил, он смотрел, как, молодо прогибаясь, женщина поднимает ведро из колодца — вот поставила деревянную циберку на деревянный сруб, вода плеснула ей под ноги, она чуть вскрикнула, отступила на шаг, затем, подхватив дужку, наклонила бадейку, и литой поток ухнул в жестяное ведро, взорвавшись бесшумными каплями. А поверх забора, между темными купами деревьев, небо пылало алым закатом, предвещая завтрашний ветер.

— Мне чем с начальством ссориться, — продолжал Соколов, с беспомощным видом стоя перед крыльцом, — лучше еще раз в штыковую атаку сходить. Налетит, поднимет трамтарарам… Голова кругом! А чего проще: прикажи, коль ты такой руководящий, поймать бандюгу — и кровь из носу!

— Ловы витра в поли, — нехотя ответил Глоба.

— А все ж таки какая-то надежда есть, — задумчиво проговорил Соколов, он присел на ступеньку и начал медленно набивать коротенькую трубку крупно нарезанным табаком, просыпая его сквозь пальцы. — Интересно, зачем Корень явился к нам собственной персоной?

— Жену выручать, — Глоба снял через голову гимнастерку, стал заворачивать рукава бязевой рубашки.

— Во! — обрадовался Соколов. — Значит, любит свою жинку. Видать, что-то в нем человеческое сохранилось.

— Знал, что выкрутится, собака, — выругался Глоба, подставляя ладони под край наклоненного ведра.

— Э-э, — протянул Соколов, — не говори, парень. Ты еще молод, не знаешь, як жизнь человека меняет. Ради жинки Корень пошел на смерть. Ведь ему, по правде, пощады не ждать — грехов больше чем предостаточно. А он говорит: «Ее освободите, а меня берите с потрохами!» И тебе на слово поверил… По-человечески. На прежнего Корня непохоже.

— Любовь чего не сделает, — пробормотала Маня, забыв плеснуть воды в подставленные ладони мужа.

Глоба вскинул на нее глаза:

— И ты о том же?! Какая у него может быть любовь? Он столько людей лишил жизни! Детей! Женщин!

— И все-таки, — перебил Соколов, — ты с ним вел переговоры. Значит, с ним можно разговаривать по-человечески!

— Но зачем?! — Глоба гневно фыркнул, схватил чистое полотенце и начал яростно растирать лицо.

— Может, он добровольно сдастся властям? — неуверенно, сказал Соколов. — Хватит, погулял — и край. Пора сдаваться на милость победителя.

— А мы его… — недобро усмехнулся Глоба.

— Кто знает, — качнул головой Соколов. — Суд покажет Смягчающие обстоятельства… А то вдруг амнистия… Все есть какая надежда. А не выйдет без оружия — верная смерть. От должен соображать, не такой дурень. Вот и предложить бы ему эти два решения.

— Ну ты даешь, Николай Прокопьевич! — Глоба так и замер с гимнастеркой, полунатянутой на плечи. — Такое придумать…

— А что, краще пусть он по лесам гуляет?! Людей безвинных губит?! Корень если начнет… Ему в зверстве удержу не будет! — Соколов взволнованно зачертил по воздуху мундштуком трубки. — Но кто это сделает? Как это сделать? Корень хитер, не всякому поверит.

— У меня с ним может быть только один разговор, — Глоба, кивнул на маузер, висящий на гвозде. Он одернул гимнастерку, взял сапоги за холстяные ушки и вытер ноги о простеленную на крыльце мокрую тряпку. — Мне такой разговор, Никола Прокопьевич, не по душе. Давайте о чем-нибудь другом.

— Заходите борща моего попробовать, — предложила Маня, но Соколов отмахнулся трубкой.

— Не буду мешать… Вечеряйте сами. Сегодня очень устал. Спокойной ночи.

И пошел через двор, на ту сторону дороги, где жил вместе с женой в хатенке, покрытой соломой.

Ночью Маня долго не засыпала, прижавшись к Тихону, она все шептала ему на ухо чуть слышным голосом:

— Ты не расстраивайся, пожалуйста. У кого не бывает неприятностей? Пусть поищут таких, как ты… Вернемся в город, будешь работать на заводе. Мы своего пацаненка вырастим и отдадим в заводскую школу. Каменное здание, большие окна. Никто на тебя не имеет права повышать тон. Подумаешь, начальник! Лазебника все знают — любит покричать. Уедем — и у меня на сердце станет легче.

Глоба уже засыпал, плыл куда-то в этом убаюкивающем голосе, когда вдруг услышал легкий стук в окно. Он открыл глаза — руки Мани сжались на его шее. Стук повторился, и Тихон, медленно разведя ее сцепленные пальцы, поднялся с кровати и подошел к двери. Осторожно приоткрыл.

— Кто там?

— Цэ я, — раздался голос Соколова.

Глоба в одном белье вышел в ночь на крыльцо. В темноте с трудом различил оседланную лошадь и одетого в длиннополую шинель начальника милиции.

— Слухай меня внимательно, — проговорил Соколов, — времени нет! Ты знаешь Сидоренко, що у яра живет?

— Да, — коротко ответил Глоба. — Есть за ним кое-какие грехи. Но поймать не можем.

— Еще поймаешь, — усмехнулся Соколов. — Я его добрэ знаю щэ по старым дилам. Он с Корнем дружил. Теперь он согласен свести меня с атаманом.

— Да что вы, ей богу, придумали! — не выдержал Глоба. — Кому верите?!

— Молчи и слушай, — перебил Соколов. — Корень приходил к Сидоренко. Звал его к себе. Указал место, где они могут повстречаться снова. Пароль дал к своим людям в селе.

— Я протестую против вашей поездки, — решительно сказал Глоба.

— То ты по молодости, — тихо засмеялся Соколов. — Если мы Корня склоним к добровольной сдаче… Скольким людям життя сохраним!

— Тогда я еду с вами!

— Не надо, он побоится ловушки. А нам надо спешить, пока он грехов не натворил, тогда будет поздно.

— О чем можно с ним говорить?! — с отчаянием вырвалось у Глобы.

— Предложу ему два варианта. В первом у него все-таки какой-то шанс на жизнь.

— Он вас живым назад не отпустит.

— Сидоренко оставляет в городе жену с двумя детьми.

— За что ж он так вас любит, этот Сидоренко? — ядовито спросил Глоба.

— Тоже ищет прощения, — проговорил Соколов. — Старый уже, осознал.

— И куда вы сейчас?

— К Волчьей Яме… Через село Водяное.

— Когда ожидать обратно?

— Завтра к вечеру. Дорога не близкая. До свидания, Тихон. Не нервничай. Все будет хорошо.

Соколов вывел оседланную лошадь со двора, прикрыл за собой ворота. Долго в гулкой тишине не затухали шлепающие звуки сильных лошадиных ног о лужи. Глоба неподвижно стоял на крыльце, лицом прислонившись к холодному столбу. Усадьба дышала сырой глиной и гнилой соломой. Босые ноги совсем закоченели на ледяных досках крыльца. Тихон не уходил, век слушал, как затихают звуки конских копыт.

Наконец отшатнулся от столба и осторожно вошел в комнату. Стараясь не шуметь, опустился на кровать. Сонный голос жены спросил:

— Кто? Так поздно…

Глоба только и мог ответить, ладонью прикрыв глаза;

— Дела, Маняша, дела. Ты спи…

Она положила руку ему на грудь, и он постарался успокоить дыхание, чтобы ей даже во сне не передалось его волнение, возникшее при расставании с Соколовым. Многое она не знала о своем муже и знать ей не надо было, особенно теперь, когда в ней таинственно зреет новая жизнь.

Он осторожно поднялся и снова вышел на крыльцо. Долго курил, глядя на небо, которое никак не хотело менять свои антрацитовую черноту, лишь где-то, на страшной высоте, туманно роилась мельчайшая звездная пыль.

…Тогда, несколько лет назад, под Глобой пала загнанная лошадь. Он шел, утопая в сугробах, мокрый от пота, с заледенелымы волосами — ветер унес в темноту ушанку из собачьего меха. Силы оставляли его, — падая, долго лежал, ничего не видя, дышал как та загнанная кобыла, которую покинул в лесу с вытянутой мордой на снегу, — ее засыпало быстро, когда уходил, над белой дымящейся дюной только полоса хребта чернела.

Позади остался бандитский лагерь — затерявшиеся в лесу вгрузшие в землю шалаши и землянки. В эту ночь ветер рвал из труб снопы искр, а когда распахивались дощатые двери — в мелькании мутного света можно было увидеть движение теней, услышать песни, хохот, крики…

Тихона встретили конники отряда по борьбе с бандитизмом, они привели его к своему командиру — Соколову Николаю Прокопьевичу. Сидя на лавке перед керосиновой лампой, Глоба пытался найти нужные слова, чтобы объясниться с этим человеком в кавалерийской шинели, но мысли путались.

— Да он зовсим хворый, — сказал командир, глядя на горящее лицо паренька. — А ну ложись спать… Утром все расскажешь…

И все же Тихон нашел в себе силы снять с правой ноги заледенелый сапог, из-под стельки достал удостоверение Чека — клочок шелковой тряпки с фиолетовым оттиском печати и полустертыми буквами — пропотевшая, грязная тряпица легла на ладонь командира. Соколов все понял, встал из-за стола, шагнул к телефону, долго крутил с ожесточением гнутую ручку, потом сунул трубку Глобе, приказал:

— Говори!

Возле уха, в холодном кругляше телефона забился далекий, но такой знакомый голос Рагозы:

— Молодец! Век не забудем… Теперь все расскажи командиру. И отдыхай. Ты болен? Завтра мы тебя положим в больницу. Спасибо, Тихон.

Утром Глобу на санях в сопровождении двух кавалеристов отправили в город. Только потом, после выздоровления, он узнал о полном разгроме банды Корня. Несколько верст гнал красном Соколов атамана по снежной целине среди деревьев. Они стреляли друг в друга, несколько раз казалось, что кони отряда настигнут бандитов, но те слишком хорошо знали свои тайные тропы — ушли в бурелом Волчьей Ямы, затаились в непроходимой чаще, а как только потеплело, разбрелись по селам. Шайка перестала существовать. Однако где-то в чужедальней стороне жил эти годы спасшийся батько, а в селе Смирновка затаился тот, кто кормил и укрывал бандитов, — Павлюк… А сколько их еще прячется по хуторам, ожидая появления нового Корня? У скольких еще закопаны под яблонями хорошо смазанные и обернутые в мешковины «куцаки», а под соломенной стрехой хаты на всякий случай висит котомка с добрым шматом сала в ладонь толщиной, парой луковиц и сухой лепешкой?

Думал ли тогда Тихон, что судьба опять сведет его с тем командиром, который станет его начальником, и он, Глоба, будет глубокой ночью сидеть на холодном крыльце в одном белье, дымить самокруткой и тревожно вслушиваться в мертвую тишину спящего городишка?

Как медленно встает рассвет… Вот на востоке кто-то, словно нехотя, принялся смывать с купола неба закопченный слой — помутнели края, тускло забрезжили, потом все небо стало наливаться силой, окрепло и пролилось за горизонт алой полосой.

Уже одетый, подпоясанный, в туго надвинутой на лоб милицейской фуражке, Глоба вскочил в седло и, разбирая поводья, скомандовал двум подчиненным:

— По коням, ребята…

Они некрупным шагом миновали ворота и легкой рысья поскакали по пустынной дороге. У водоразборных колонок и колодцев уже гремели ведрами рано поднимающиеся хозяйки, по обочинам там и тут гнали на прибрежный луг скотину заспанные мальчишки. Устоявшиеся за ночь лужи были прозрачны, на них лежали намокшие листья.

На окраине города всадники свернули к оврагу и остановились около небольшой хаты. Перегнувшись через забор, Глоба негромко позвал хозяйку. На крыльцо вышла старая женщина. В подслеповатом окошке показались лица детей.

— Где Сидоренко? — спросил Глоба, поздоровавшись.

— Поехал в ночь, — с беспокойством проговорила женщина, пристально вглядываясь в милиционера. — Может, с ним случилось что? Вы скажите, ради бога… Поехал с вашим начальником…

— Нет, все в порядке, — ответил Глоба, разворачивая лошадь. — Я просто хотел узнать… До свидания.

Итак, бывший бандит, помилованный по амнистии, сегодня ночью отбыл вместе с начальником уездной милиции в сторону Волчьей Ямы. Со стороны Сидоренко ловушки быть не может — семья осталась в городе. Дорога к лесу одна — Глобе ли не знать ее? По ней он шел в банду, возвращался назад…

Долго качались они в седлах, устало опустив головы на грудь, пряча глаза от слепящего солнца. Узкая дорога петляла между косогорами, выводила на голые бугры. Под копытами лошадей мягко чавкала раскисшая глина, комьями отваливался подсохший чернозем, шуршал слежавшийся песок…

К полудню всадники увидели село Пятихатки, было оно убогое, с криво поставленными дворами. На лай собак начали выходить люди, вездесущие мальчишки заскакали перед лошадиными мордами, цеплялись за отполированные подошвами стремена.

— Здоров, дядько Иван, — весело проговорил Глоба, узнавая среди кучкой стоящих мужиков своего знакомого.

— Здоров, — ответил пожилой крестьянин, помогая милиционеру слезть с лошади.

— А что такой грустный, дядько Иван? — засмеялся Глоба. — Дети здоровы? Жена не хворает?

— Да все в порядке, — вздохнул крестьянин.

— Чего ж ты такой хмурый?

— А вести такие, — отмахнулся он горестно.

— Что-то я тебя не возьму в толк…

— А сегодня поутру на соседние Дворики банда напала, — ответил крестьянин. — Председателя сельрады и еще двух постреляли прямо в хатах. Все дочиста забрали и с лошадьми — гайда в лес.

— И что же то были за люди? — тихо спросил Глоба.

— Та, мабуть, банда Корня, — с неохотой проговорил кто-то из крестьян. — Видели его. Их пятеро, все с куцаками.

— И когда это было? — с затаенной надеждой спросил Глоба.

— Та еще солнце только начало подниматься…

Глоба торопливо распрощался, и всадники свернули на тропу, ведущую сквозь березовую рощу. Большие, в обхват, стволы, забронированные потрескавшейся корой, светились под осенним солнцем.

Они спешили, Глоба то и дело оглядывался на отстающих — у них были кони похуже, подгонял их призывными взмахами руки с болтавшейся на запястье ременной плетью.

Он уже понимал, что они опоздали, но чувство отчаяния толкало его вперед, он не хотел думать, что для встречи с бандой их не так много и, если не устроят засаду, то трех карабинов и одного маузера будет недостаточно, чтобы отбиться… А если с ходу налетят на пули… И все-таки гнал и гнал лошадь, подстегивая на подъемах — не видел пены на железных удилах, не слышал её усталого храпа. Он надеялся на чудо, на неимоверный счастливый случай, в конце концов, на удачу.

Кони вымахали из березняка на проселочную дорогу, земля ее была непримята, без следов от подвод. Поскакали вперед, почти касаясь коленями друг друга, приподнимаясь в седлах, пристально глядели в даль уходящей дороги. Темный лес — Волчья Яма — уже виднелся на горизонте острыми зазубринами.

— Слева… Под корявой сосной, — проговорил один из всадников.

И Глоба тоже увидел под тенью раскидистой сосны телегу и лошадь.

Они ударили шпорами по жарким бокам, в нетерпении поддернули поводья.

— Ги-и! Ги-и! — по-казачьи гикнул милиционер, вырываясь наперед и на скаку ловко сбрасывая из-за плечей короткий карабин.

Худая кобыла равнодушно щипала редкую траву, с хрустом выдергивая ее из песчаной почвы, усеянной сухими иголками и расклеванными шишками. В телеге, связанные спинами, полуобвиснув на веревках, сидели двое. Оба были залиты кровью, с выколотыми глазами. В обезображенном болью лице Соколова трудно было признать знакомые черты — оно стало, меньше, словно муки иссушили его, зубы намертво прикусили нижнюю губу.

Глоба в молчании разрезал ножом веревку, выпутал из нее; тело своего начальника и осторожно положил на дно телеги! Из судорожно сжатых пальцев вынул втиснутый в кулак клочок бумаги. На нем корявым почерком были выведены слова: «З комуністами розмовляю тільки так!! Батько Корінь».

Вторым убитым оказался Сидоренко — пожилой человек, обросший седыми волосами. Из его рта, раскрытого в безмолвном крике, торчала смятая бумага. Глоба взял ее в руки и разгладил на ладони. Теми же неуклюжими буквами было написано: «Зрадникам i відступникам — перший ніж».

Глоба привязал повод своей лошади к задку телеги, поднял вожжи и вывел кобылу на дорогу. Сам зашагал по обочине, цепляясь шпорами за жесткую траву. Колеса попадали в рытвины, с бряканьем переезжали толстенные корни, торчащие из почвы. При каждом таком ударе головы убитых стучали о доски.

Глоба только сильнее стискивал челюсти, словно завороженный глядя на мерно двигающийся, обросший линялыми волосами, костлявый круп лошади, на котором темнел запекшийся в крови след чьей-то пятерни — печать убийцы.

Похоронили Соколова посреди булыжной площади, напротив каменного здания собора — могильный холм, весь заставленный венками, огородили дощатым палисадником. Играл оркестр кожевенного завода, на котором когда-то работал Николай Прокопьевич.

У жены убитого, всегда тихой, мало чем раньше приметной женщины, от горя отказали ноги. В бессилии она провисла между Глобой и Рагозой, державшими ее под локти, и страшным, немым взором следила за движением красного гроба над головами сотен людей.

После похорон все собрались в кабинете Соколова — за столом грузно опустился на табурет начальник губмилиции Рагоза. Все так же был он одет в потертую кожаную куртку, в распахнутых полах которой виднелась простая, много раз стиранная гимнастерка с выцветшими красными клапанами на груди. За последнее время Рагоза как-то быстро поседел.

Лазебник сидел у окна, на его полном лице светился нервный румянец.

— Какого человека не уберегли! — не выдержав, сказал он и в отчаянии даже ударил кулаком по колену. — Ну-у, Глоба…

— Я вот клянусь… Припомните мое слово, — медленно проговорил Тихон. — Клянусь… Этого Корня своими руками…

— А все наша мягкотелость! — продолжал Лазебник. — Взять бы в каждом селе заложников из куркульских семей. И если в двадцать четыре часа не выдадут бандитов… Беспощадно! Согласно законам военного коммунизма!

— Подобного не произойдет, — жестко сказал Рагоза и так посмотрел на Лазебника, что Глоба понял — это не первый их спор.

Не шелохнувшись, только опустив веки, медленно чеканя каждое слово, Рагоза проговорил:

— «В народной массе мы все же капля в море, и мы можем управлять только тогда, когда правильно выражаем то, что народ сознает. Без этого коммунистическая партия не будет вести пролетариата, а пролетариат не будет вести за собой масс, и вся машина развалится». Так сказал Ленин.

— Но если нас капля! Малая горсть! — усмехнулся Лазебник. — То и удержать эту стихию мы сможем лишь с помощью стальной хватки!

— Ты слаб в политэкономии, — впервые чуть усмехнулся Рагоза. — Огромное большинство крестьянства нашей страны ведет индивидуальное хозяйство… И теперь мы признаем первоочередной задачей практическую помощь деревне: расширение засевов, увеличение запашки, всяческое уменьшение нужды крестьянства.

— А он тебе на это нож из-за спины, — желчно сказал Лазебник и отвернулся к окну. — Ты думаешь, что я против того, чтобы наши люди хорошо пили-ели? Я вот чего боюсь — вырвется из-под власти страшная стихия крестьянства, утопит нас в анархии мелкочастнического предпринимательства. И конец надеждам на мировую революцию!

— Громко сказано, — молвил Рагоза, бросив на Лазебника взгляд из-под бровей. — До этого нас убьет голод, разруха в промышленности, холод… И чтобы такого не произошло, партия пошла на нэп. А это в первую очередь…

— Частичная реставрация прошлого! — гневно ответил Лазебник.

— Врешь! — отрезал Рагоза. — Время доказало крестьянству, что мы умеем ему помочь. И это видят, понимают враги.

Лазебник нахмурился, с обидой сказал, пряча тоскливый вздох:

— Нашли место… Часа не прошло, как похоронили товарища. Что будем делать с Глобой?

Они оба посмотрели в сторону одиноко сидящего на табуретке парня, и Рагоза в нерешительности потер ладонью колючий подбородок.

— Я его снял бы с начальника уголовного розыска, — деловито проговорил Лазебник, — но теперь свободны сразу две вакансии.

— Давай поставим его на место Соколова, — предложил Рагоза и, встретив удивленный взгляд своего зама, пояснил: — Живет здесь давно. Знает местные условия. Люди его уважают.

— Как хотите, — нехотя протянул Лазебник и впервые улыбнулся, холодно щуря глаза. — Вот ты, Глоба, и пошел на повышение. Поздравляю. Знай службу.

Он поглядел во двор. Там, на крыльце, одиноко стояла Маня, не замечая, что за ней наблюдают. С беспокойством всматривалась она в закрытое окно милиции, кутаясь в накинутый на узкие плечи вязаный платок. Лазебник качнул головой:

— Красивую девушку ты увел от нас… Ведь смог же? А какие хлопцы вокруг нее увивались, — он по-стариковски вяло оперся грудью о подоконник, лбом почти прижимаясь к стеклу и пробормотал: — Молодость… Дай бог ей счастья в этой захолустной дыре.

Нетерпеливо, то и дело прокашливаясь, попыхивая синим дымом нечистого бензина, стучал мотор «форда», а Рагоза и Глоба все сидели на лавке под забором, не замечая оскорбленно вытянутой спины Лазебника — он замер на кожаном сидении, величественно положив локоть на край полированной дверцы.

Из каменного собора, под звон жестяного перестука колоколов, потянулись люди, больше старики и старухи. Они сходили с паперти и шли через булыжную площадь. У дощатой, еще не окрашенной ограды свежей могилы останавливались и, крестясь, склоняли головы. По главной улице, мимо лавчонок и побеленных фасадов двухэтажных домов, ломовые лошади тянули платформы с дровами. Узкие тротуары с провалами от дождевых промоин окаймляли неровно просевшие старые дороги. Из-за прутьев ржавых заборов торчали голые ветки опавших садов. На обочинах, привязанные веревками к кольям, паслись козы. Мальчишки жгли костры из сухих листьев — они тлели, обволакивая городок печальным запахом уходящего лета.

— Положение сейчас сложное, — Рагоза крутил в пальцах жесткую травинку, прижмуривая глаза, вел ее щекочущим кончиком по лбу, словно играл сам с собой, ловил былинку зубами и пропускал сквозь губы, чувствуя во рту горьковатый вкус раздавленной зелени. — Мы тебе поможем… Но ты знай, что банда Корня не из чужаков. Все они живут в селах твоего уезда. А потому главное — знать людей. У тебя должен быть здесь высокий авторитет. Жаль, что остался без Николая Прокопьевича.

— Поверьте, я не мог его остановить, — вспыхнул Глоба. — Не надо, — успокоил его Рагоза, положив ему руку на колено. — При чем тут ты? Он попал в западню.

— Может быть, на самом деле расслюнявились, как считает Лазебник? — спросил Глоба. — Зажать мертвой хваткой… Они нас — мы их.

— Нет, так нельзя, — перебил Рагоза. — Контрреволюция хочет взять нас за горло. И все-таки… Даже в таких условиях мы, Тихон, должны быть человечны. Поэтому люди идут за нами. Факты, логика — все говорило Соколову: «Не ходи, умрешь напрасно…» А надежда шептала: «Ты человек… Спаси их, они не понимают того, что знаешь ты, уверь, убеди…»

— Они его убили.

— Кто знает, что произошло бы при их встрече, если бы в селе Дворики, куда они забрели случайно, Павлюк не разрядил обрез в первого же человека, попавшегося навстречу. Им оказался председатель сельсовета. На выстрелы выбежали его жена и брат. Он их тоже убил. Это не входило в планы Корня. Корень избил Павлюка. Но начало было положено…

Рагоза поднялся со скамьи и протянул руку Глобе.

— Желаю успеха.

Он быстрым шагом пошел к автомобилю, распахнул дверцу и опустился рядом с шофером. «Форд» дернулся, заскрежетал рычаг скорости, машина покатилась по улице, подслащивая дым придорожных костров из сухих листьев запахом плохо сгоревшего бензина.

IІ часть

Тихон открыл глаза — в светлом квадрате окошка медленно падал ватный снег. Казалось, кто-то сидит на крыше, пригоршнями берет птичий пух из распоротой перины и осторожно пускает по воздуху. Крупные снежинки летели к земле колыхаясь, отвесно скользя вниз.

А еще вчера днем небо было грязного цвета, в глубине его клубились тучи, похожие на дым, налетал резкий ветер, беспощадно тряс деревья, обрывая последние листья, взъерошивал старую солому на крышах, поднимал плохо прибитую жесть, отчаянно хлопал воротами, яростно врывался во дворы и крутил под стенами домов смерчи из летучего мусора.

Глоба вышел на крыльцо. Каждый камень, торчащий из примерзшей лужи, палка на дороге, донышко крынки, одетой на кол плетня, — все было накрыто оплывшими нашлепками: морозные грибы испятнали землю, поднявшись за одну ночь, их шляпки, как бы поддутые изнутри, казалось, были устланы яичной скорлупой. Булыжная мостовая, по которой еще не проехало ни одно колесо, лежала холмик к холмику. Вдоль заборов, на ребрах досок, протянуты шнуры, сотканные из бесчисленных мерцающих снежинок. С обрезов крыш свешивались сосульки, как бы заросшие молочным мхом, но на их игольчатых остриях уже серебрились крошечные капельки, оттаявшие под утренним солнцем.

«Через час-два это исчезнет, — подумал Глоба, — и снова будет грязно, сыро… А спустя несколько дней пойдет снег — и начнется зима…»

Глоба на перилах крыльца скатал снежный колобок и, перебрасывая его с ладони на ладонь, вошел в комнату. Маня встретила, задумчиво улыбаясь:

— Первый снег… Дай попробовать.

Она открыла рот, и Тихон, отщипнув от колобка, положив холодный кусочек ей на язык.

— Удивительно, — прошептала Маня, она поднесла снежок к лицу. — Пахнет свежим бельем… Радоваться ему или горевать?

— Он сегодня же растает, — засмеялся Тихон. — Зима не скоро… Еще только глубокая осень.

Но он ждал скорой зимы, ночами прислушивался к гудящему в печи ветру, ожидая, что ветер принесет наутро перемену погоды и снежный покров запеленает землю — поля, дороги, все затаенные тропы, гиблые болота. Ровным одеялом выстелит реки, запушит ветки деревьев, разложит в оврагах сугробы. Снег отрежет от мира Волчью Яму, он будет подолгу хранить след человеческой ноги и санного полоза, лишь бураны смогут замести глубокие провалы, где брели лошади, только вьюга затушует черные отметины бандитских костров.

Но в ожидании зимы Глоба не сидел без дела. Пожалуй, не было в уезде села, куда бы он не наведался. Тайно и явно встречался с теми, которые раньше бродили по лесам с «куцаками» за пазухой, а потом явились с повинной и, попав под амнистию, теперь с проклятиями вспоминали свою нечеловеческую прежнюю жизнь. Выпытывал их о Корневе. С председателями сельских Советов создавал отряды самообороны. Приглядывался к подозрительным. Намечал пути связи. Он плел свою сеть основательно, проверяя каждого человека, узелки вязал старательно, везде у него были свои помощники — от старых дедов, часами греющихся на завалинках, до быстроногих мальцов.

На карте уезда Глоба отмечал движение банды. Карта говорила о многом: среди ночи на взмыленной лошади скакал в город крестьянин, вырвавшийся из села, захваченного Корнем. Глоба по тревоге поднимал свой конный взвод, не разбирая дороги, они мчались в лесную темень, неслись сломя голову среди невидимых полей. И видели — пустынные улицы, куда даже собаки боялись выйти, у церкви, на столбе с оборванными телефонными проводами, мертвое тело повешенного председателя… Распрямлялись затоптанные копытами коней травы, пряча следы, в непролазные чащи ныряли дикие тропы, уводя банду к лесному лагерю.

А через неделю незнакомый человеческий голос панически кричал в телефонную трубку, голос его коротко, гулким эхом, прерывали пистолетные выстрелы. И снова милицейский взвод падал в седла, летела из-под копыт земля, тяжелые карабины били по согнутым спинам. Издали видели косматую гриву пожара — красный огонь, замешанный на черной саже. Вот они — выметенные страхом улицы, выбитые окна и пробитые пулями двери сельсовета, растерзанный труп, затоптанные в грязи куски мыла и клочья фабричной материи у раскатанного по бревнам кооперативного магазина…

Глоба соединял на карте чертой то и другое село, вел линию к третьему и четвертому, где тоже не первый день мокнут под осенними дождями выгоревшие срубы.

Тихон подолгу смотрел на разложенный перед ним на столе ветхий лист карты, потертый на сгибах до дыр — линии накладывались на уезд путаной сетью. Он пытался понять движение банды, цели ее атамана и путь следующего удара, но видел только беспорядочные скачки и затравленное метание. Он мысленно представлял эти бешеные налеты, безумные скачки подвод по ночным дорогам, короткий передых у костров — и снова грохот колес, выстрелы, кровь и смятение бегства… Катящийся по земле клуб пыли, крики, ржание лошадей, пальба, ругань, стон, проклятия и слезы.

Очевидцы рассказывали о жестокости Павлюка. Коммунистов и сочувствующих Советской власти он убивал сам с изуверской беспощадностью. Банда громила в первую очередь кооперативы — у нее была неукротимая ненависть ко всему что шло в село из города, — из обрезов расстреливали моторы тракторов, жгли мануфактуру, высыпали из мешков в дорожную грязь сахар и соль. Жена Корня взламывала бабьи сундуки, шарила за иконами в поисках золота, нагрузившись добром, она неумело скакала за атаманом, не оборачиваясь, чтобы посмотреть, как горят подожженные ею хаты, позади них грохотали груженые подводы, полные узлов, ящиков, возницы с отчаянием стегали коней:

— Быстрее! Быстрее! А ну, залетные! Дьяволы гривастые шевели ногами! Эге-е-ей! Гони-и, родимые!

А круг все уже — вчера налетели на село, палили в воздух, гикая, крутя над головами ременными вожжами. А из-за плетня ахнули винтовки. Первые же пули повалили передних лошадей — падая, они опрокинули телегу, изломанные ее борта раздавили насмерть одного бандита.

— Наза-а-ад, хлопцы! — заорал Корень, вставая в стременах. — Засада!

Испуганный конь чуть не выбросил из седла атаманшу. Она завизжала, выпустив повод, пала ни жива ни мертва лицом в гриву, обхватив руками конскую шею. Подскакав, Корень мощным рывком сорвал женщину с седла, под выстрелами унесся с нею в сторону леса. Оставленного коня поймали, в седельных сумках чего только не было — пригоршни дешевых ожерелий, смятое дорогое белье, серебряные ложки…

Глоба был в том селе. Согнутым крючком пальцем брезгливо ковырялся в этих вещах — ему попадались золоченые крестики, дамские часики с разбитым стеклом, сережки, бархатное платье, расшитое стеклярусом.

Тихон сдвинул барахло на середину стола и посмотрел на сидящих рядом парней из отряда самообороны:

— Неужто визжала?

— Как поротая кошка, — засмеялся один из них, держа тяжеленную берданку между колен. — Я как пальну… Ее коняка дыбки!

— А в Кринице она из револьвера в людей стреляла, — задумчиво проговорил Глоба.

Хозяин хаты, старый дедок, ехидно хохотнул:

— Люди кажут: «Жинка мужа любила, в тюрьме место купила». А ще так: «Силен хмель, сильнее хмеля сон, сильнее сна только злая жинка».

Глоба промолчал. Не он ли выпустил ее на свободу собственной волей? Любовь, черт возьми… Вот на чем попался! Смотрел, как большие ладони Корня обхватили ее лицо — пальцы слепо пробежали по лбу, щекам, размазывая слезы…

Какое ему, Глобе, дело до их переживаний! И все-таки… Если это любовь… Но она ведь не должна быть такой, в этом есть что-то противоестественное, так не бывает среди людей.

Попрощавшись с хозяевами, Глоба вышел из хаты. У дороги стояло несколько подвод — кооператоры везли товары в разгромленную лавку в селе Криница. Тихон сел с возницей на переднюю, плотнее запахнул полы шинели.

— Тронули, отец, — проговорил он, откидываясь на мешок с солью. С боку от него торчал угол ящика с гвоздями, на дне тарахтели лопаты.

Возница был в теплом кожухе и потертой солдатской папахе, рядом с ним лежала трехлинейка с потрескавшимся прикладом. На следующих трех подводах тоже горбились крестьяне от мелко моросящего дождя, накрывшиеся кусками брезента.

Глоба оперся локтем о ящик, положил голову на скрещенные руки. Устало прикрыл глаза — поднялся чуть свет, вот уже день кончается, а впереди дорога длинная — Криница, Дворики, Пятихатки… Гвозди пахнут знакомым запахом кованого железа и машинного масла, сквозь этот дух пробивается пряный аромат тонкой сосновой доски. Поскрипывают тележные оси, фыркают лошади. Иногда Глоба открывает глаза — по серому небу медленно плывут голые ветви деревьев. Однажды его разбудили далекие звуки, то курлыкали улетающие журавли — редкий клин их стаи растворялся в мутном дыме облаков.

«Колесом дорога», — мысленно сказал им вслед Глоба, как в детстве, когда хотели их завернуть. И угадав, о чем думает Тихон, возница проговорил, глядя в туманное небо:

— Если журавель полетел к третьему спасу, то на покров будет мороз. Так стари люды кажуть. Зима ожидается суровая.

«Дорога колесом… Колесом дорога!» — кричали когда-то мальчишки, выбегая на высокий речной берег, глядя в бездонное небо, в котором медленно тонула цепочка темных птиц. «Журавль тепла ищет… Одна у журавля дорога: на теплые воды. Колесом дорога! Дорога колесом!..» Улетали журавли и падали осенние листья, пустели огороды, во дворах кололи дрова — с хрустом, легко распадались они под топором, начинали по-зимнему топить печи, и в комнате пахло дымом лучин, у колодезного сруба лужи покрывались льдом… И каждый пацан понимал, что пройдет зима — и опять они будут стоять на том же речном бугре, глядеть в небо и слышать снова курлыкающие звуки. А это значит, что возвращается к ним зеленый лес, теплая вода, горькие огурцы на грядках, пыль дорог, дождь, конопатящий землю… «Стало тепло, так и журка прилетел».

Возница тронул его за плечо, чуть испуганно пробормотав:

— Товарищ Глоба… Прыдывысь.

Глоба поднялся в телеге, начал вглядываться вперед — там, где дорога из кустарника выходила в разлив поля, маячили смутные фигуры конных.

— Они… Бандиты, — сказал возница, доставая из-за мешка свою трехлинейку. Щелкнув затвором, он дослал в казенник патрон и вскинул винтовку на руку.

— Эге-гей! — донесся отдаленный крик со стороны конных.

Подводы остановились, зажатые со стороны густым кустарником. Темная дорога, словно река, вливалась в половодье земли и неба, и там, на грани воздуха и тверди, туманно расплывались в лучах заходящего солнца неясные фигуры.

— Я сей момент кокну одного, — проговорил возница, прилаживая винтовку прикладом к плечу.

— Подожди, — остановил его Тихон, — все равно не достанешь… Мы в западне.

— Эге-гей! Глоба-а! — услышали они. — От батька-а при-ве-е-ет! Не признал?!

Тихон боком сидел на краю телеги, положив ладонь на мокрую от дождя коробку маузера. Кругом стояла сырая тишина, только сеялся неторопливый дождь, каждой капелькой своей постукивая по опавшим листьям, сплошь устилавшим землю.

— В другую встречу тебе коне-е-ец! Глоба-а, ты слыши-и-ишь?! Мы с тобою квиты-ы… Запомни!

Возничий, не выдержав, нажал на спусковой крючок винтовки, выстрел гулко колыхнул тишину. Издали донесся хохот, смутные фигуры, почти тени, метнулись по серому фону неба и скрылись за пологой дугой вершины бугра. И словно ничего не было — все так же слезятся дождем стволы деревьев, пустынна дорога, над широко раскинувшимся полем стоят неподвижно размытые облака.

— Трогай, — сказал Глоба, опускаясь на холодный мешок и старательно запахивая полы волглой шинели.

Заночевал обоз в селе Пятихатки. Глоба нашел двор дядька Ивана и тот устроил его на чердаке — здесь лежало свежее сено, и Тихон с наслаждением вытянулся на простеленной шинели, вдыхая сухой запах луговых трав. Перед этим хозяин накормил его вареной картошкой, заправленной жареным салом. Он и сам притащился со своим тулупом, теперь лежали рядом, покуривая осторожно, чтобы не наделать случайного пожара. Дождь шептался с соломенной крышей, было темно, лишь чуть светлел проем двери. Во дворе урчала собака, пытаясь разрыть нору полевых мышей. Под навесом спокойно вздыхали лошади, сонно переступая копытами по дощатому полу.

— Значит, чуть не попались? — продолжая начатый в хате разговор, спросил дядько Иван. В голосе его послышалось недоверие. — И видпустыв?

— Не стрелял, — ответил Глоба.

— То вин просто побоялся, — усмехнулся дядько Иван — Я знаю его, то такой артист. Хотел товары пограбувать, да вы все с винтами.

— А к вам он не пытался податься?

— Он знает, как его дядьки встретят… Мало не будет. Людям робыть в поле надо, а не шастать по лесу с куцаком. Порядочный человек теперь хлиб растит, скотину выхаживает. Твердая власть, она порядок любит. Город ему гвозди, мануфактуру да всякий фабричный товар везет. Мы ему свой продукт… Государству польза.

— А что ж ты в двадцатом году под знаменем батька Корня ходил?

— То не простое дело, — с горечью проговорил дядько Иван. — Пока шла война с беляками, еще можно было терпеть. А як она подошла к концу, а нужда не покидает, что нам делать? Есть в хате нечего, топить нечем, детки плачут, жинка сохнет. Из-под стрехи вытащил куцак, направился в лес. Что награбил — все мое.

— А теперь народ не пойдет за Корнем?

— Нет! То он, Корень, и лютует с той причины. Мужик за Советскую власть. Она правильно людям говорит: живите мирно, сейте хлеб, любите землю. Она же землю нам и дала! А бандит нам белый свет застит.

— Это ты правильно сказал, дядько Иван. Дай время, Корня я возьму.

Они замолчали. Ветер задувал на чердак, неся с собой капли дождя. Дышать было легко, запах сухой полыни и мяты кружил голову. В соломенной крыше суетились тихие мыши, осыпая со стропил тонкую пыль…

Лазебник нагрянул совершенно неожиданно, без всякого предупреждения, даже не позвонив по телефону. Глоба услыхал знакомый гудок губмилицейского «форда» и, перескакивая через несколько ступеней, выбежал во двор — по улице споро катил черный автомобиль с натянутым верхом, по бокам его рысили конные милиционеры, Глоба распахнул ворота, и вся эта тяжело дышащая, пыхающая дымом, заляпанная грязью кавалькада заполнила усадьбу. Всадники спешивались, отпускали конские подпруги, сразу же тянулись за табачком — погреться от пронизывающей сырости. Из машины вылез Лазебник, а за ним всегда неунывающий Кныш, солидный Замесов со своей неизменной трубкой, Сеня Понедельник — по-мальчишески быстрый, с нестерпимой голубизной наивных глаз.

— Встречай, Глоба — весело загудел баском Лазебник, дружелюбно протягивая Тихону обе ладони. — Не ожидал? Ты не обижайся… Так оно будет лучше — меньше любопытных глаз… Я тебя прошу: покорми людей, дай им чуток отогреться.

— Будет сделано, Семен Богданович, — ответил Глоба, с легким недоумением оглядывая двор, заполненный вооруженными людьми. — Мне свой взвод готовить?

— К чему? — хитро сощурился Лазебник.

— Так неспроста вы к нам такой компанией.

— Нет, ты своих людей не беспокой. Я слыхал, вам тут живется тревожно. Мы управимся своими силами.

— Если не секрет, — осторожно спросил Глоба, — что намечается?

— Помнишь, Глоба, я тебе обещал когда-нибудь показать настоящую работу? — напомнил Лазебник. — Так вот, время наступило.

— Значит, решили без меня? — оскорбленно проговорил Глоба.

— Ты в амбицию не ударяйся, — почти попросил Лазебник и даже тронул Тихона за плечо. — Не надо… Мы твоих планов не нарушаем. Работай в своем направлении.

— Как же это так? — вспыхнул Глоба. — В моем уезде… Я тут все готовлю к обезвреживанию банды… А вы с налету?

— Бог его знает, сколько ты еще с ней будешь возиться, — добродушно сказал Лазебник. — А у нас возникла надежда покончить с Корнем одним ударом. Мы по своим каналам узнали о встрече бандитов с богатеями села Двуречье в хате кулака Зарывайко сегодня ночью. Сил у меня вполне достаточно, чтобы окружить то село.

Стоящий рядом сотрудник Замесов чуть заметно качнул головой.

— Думаю, что они уже знают о нашем приезде.

— Мы выступим ночью, — уже с раздражением буркнул Лазебник.

— Вам, конечно, виднее, — с легким сомнением в голосе пробормотал Замесов и пошел к милиционерам, старательно обходя лужи, чтобы не испачкать до желтого горения начищенные заграничные ботинки с крагами.

Кныш посмотрел на серое небо и вздохнул:

— Погода не располагает… Небось, сидят те бандиты в лесу и носа не кажут.

Пожалуй, из приехавших в машине только Сеня Понедельник радовался — подумать только: риск, звон ножен клинков, звяканье шпор, усталое фырканье лошадей, слова команд. Все пьянило его сердце. Он страшился того, что должно было произойти ночью, и в то же время ждал его с нетерпением, чтобы проверить себя в испытании, каким-то отчаянно храбрым поступком убедить всех окружающих людей в своих исключительных качествах, в которых он сам, Сеня Понедельник, ничуть не сомневался.

— Я никогда в селе подолгу не был, вот честное слово, — оживленно говорил он Глобе. — Всю жизнь провел в городе. К вам в тот раз приезжали, но все время мимо сел. Все время мимо и мимо. А какие леса кругом. Поля огромные, как море. Море я еще увижу. Вы думаете будет жестокая стычка?

— Не приведи бог, — холодно, с неприязнью бросил Глоба и пошел к флигелю. Лазебник стоял у крыльца, картинно облокотившись о перила, распахнув длиннополую шинель и молодцевато сбив на затылок суконный шлем. Маня, сидя на верхней ступеньке, слушала его с улыбкой.

— …Не собираетесь возвращаться? Мы до сих пор не можем простить Глобе, что он умыкнул самую красивую девушку. Как вам тут живется? Я думаю, придет время и вашего мужа переведут в город. Он на хорошем счету. Я это вам говорю от чистого сердца. Могу повторить ему самому. Ты слышишь, Глоба?

— Вас можно на минуту? — потребовал Тихон, и Лазебник, бросив на него раздраженный взгляд, отошел в сторону.

— Ты хочешь меня отговорить от ночной операции? — первым спросил он Глобу. — Даже если она не принесет пользы, вреда от нее не будет. Ведь каждому ясно, — Лазебник строго выпрямился, полоснув Тихона презирающим взглядом, — что следует бороться с бандитами активными действиями, а не путем поддержания личных приятельских взаимоотношений.

— Что вы имеете в виду? — оторопел Глоба.

— Твою встречу с Корнем на проселочной дороге. С каких пор эти мерзавцы выпускают из западни своих заклятых врагов? Тем более, в чине начальников уездной милиции? Молчишь? Может быть, ты и квит с тем бандюгой, но перед Советской властью ты в большом долгу!

У Глобы перехватило дыхание, он сцепил зубы, на секунду прикрыв веки. Потом сказал ледяным тоном, чувствуя на своем лице взгляд Лазебника:

— Да, они нас подловили… И могли всех перестрелять, точно куропаток.

— Однако, этого не произошло?

— Как видите…

— За какие же такие пироги?

— Думаю, их было не так уж много.

— Может быть, ответная услуга за освобождение жены?

— Не исключено.

— Одолжение за одолжение?

— Если видите в том служебное преступление — арестуйте меня.

— И не подумаю! Я не сниму ответственность с тех, которые имели несчастье поручиться за тебя. В первую очередь я подразумеваю Рагозу.

Лазебник отвернулся и направился к машине, явно не желая больше говорить. Тихон беспомощно поглядел ему вслед, тот шел к «форду», непримиримо выпрямив спину, сердитыми толчками колена отбрасывая звенящие ножны старинной шашки.

Маня испуганным голосом, словно догадавшись о их стычке, прокричала с крыльца:

— Тиша… Что у тебя?

Он не ответил, махнул ей рукой и зашагал со двора, глядя под ноги, но не замечая ни луж, ни развороченного булыжника. Он думал только об одном, эта мысль его убивала. «За что Лазебник так ненавидит его? Казалось бы — общее дело, одна работа… В такое жестокое время они не имеют права на вражду… Они разные люди, но общее дело… Где я ему перешел дорогу? Он мне не может простить побег Корня. И то, что я освободил его жену. Видит в этом мою мягкотелость. Он требует большей жесткости… Может быть, считает, что я трус? Боюсь схлестнуться с Корнем вплотную? Но это не так! Не кровавый бой сейчас нужен… Села должны увидеть подлинное лицо банды. Лишенные поддержки крестьян, бандиты выйдут из лесов сами. Нужно только время. Время! Это не двадцатый год, когда бунты вспыхивали по всему уезду… Города голодали. Надо было кормить уставшую от гражданской войны армию… Теперь все поменялось — бандиты мешают торговать хлебом и пахать землю. Жить свободной человеческой жизнью. А Лазебник хочет окружить село вооруженными людьми, ворваться на улицы. Он подозревает каждого жителя. Бой! Пылают хаты, беспорядочная перестрелка. Дети, женщины… И я бессилен этому помешать… Неужели он мне не доверяет? За что?! Но будь моя воля… Я бы ему все высказал прямо в лицо! Все, что думаю… Господи, о чем это я?! Я его ненавижу тоже… Он вызывает во мне лютую ненависть. Как же работать вместе? Нет, так не годится. Надо взять себя в руки. Он старше и опытнее. В конце концов, начальник. Командир. А я простой солдат. И обязан подчиняться. Приказ есть приказ. Вот так… Через левое плечо, кру-у-угом! Ты еще там нужен… Обязан быть там… Сцепив зубы. Не глядя ему в лицо. Принесла нелегкая… Будь он трижды… Стоп! Поехали назад — ты там нужен…».

Глоба вернулся во двор, стараясь не попадаться на глаза Лазебнику, помог сбросить с чердака сено, вместе с Кнышом натаскали из колодца полную колоду воды. Покуривая, глядели, как пьют лошади — отхлебывая с поверхности бархатными губами, кося на людей белками глаз.

А к ночи Глоба и ребята его конного взвода милиции провожали отряд Лазебника. Автомобиль остался перед домом. Сотрудники уголовного розыска и сам замначгубмилиции сели на лошадей. Отряд построился по двое и легкой рысцой затрусил в темноту. Проезжая мимо Тихона, Замесов взмахнул рукой, просыпав из трубки искры:

— Счастливо оставаться…

Кныш, неловко растопыривая ноги в коротко подтянутых стременах, хватаясь ладонью за седельную луку, весело хохотнул:

— Живы будем — не помрем.

Под Сеней Понедельником лошадь проседала крупом, пытаясь развернуться поперек дороги, норовисто вскидывала головой, выдергивая ременной повод из неопытных рук.

— Ждите с оркестром! — озорно прокричал он.

Тускло горели окна, слабо пропуская свет керосиновых ламп сквозь кисею штор. Как всегда, когда на дороге возникало движение, азартно лаяли собаки, провожая отряд от дома к дому вдоль всей пустынной улицы. Луна бежала среди рваных облаков, то исчезая совсем, то вдруг появляясь в промоинах кованым диском в окружении холодного сияния, и тогда сквозь ночной мрак проступали крыши и вершины деревьев, блестящий булыжник мостовой и удаляющиеся всадники, со стороны которых плыл в тишине железный цокот подков…

Эту ночь в милиции никто не спал. Тихон и Маня так и просидели на крыльце до самого утра. И все это время не гас огонь в окне здания, где в большой комнате теперь жили парни конного взвода. Они то и дело по одному выходили на воздух, курили, поглядывая на медленно светлеющее небо, и снова возвращались обратно. Казалось, беспокойство и тревога разлиты во всем, что окружало людей, — верховой ветер гулял в голых ветках, забор ограждал двор черной стеной, на крыше погромыхивал надорванный железный лист, а когда начало подниматься солнце, то оно прорезалось на горизонте ножевой линией, словно серую даль распороли тонким лезвием и оттуда поплыло над землею красное зарево.

— Господи, — проговорила женщина, — какое оно сегодня страшное…

— У меня такое чувство, словно что-то должно произойти, — сказал Тихон.

Утром, когда солнце уже лежало на земле кровяной горбушкой, вернулся отряд. Замученные кони, все по животы заляпанные грязью, медленно ступали по булыжнику улицы. При каждом шаге они деревянно качали шеями, мокрые челки грив прилипли к запавшим глазницам. На лицах людей лежала печать усталости, плечи опущены под грузом набрякших водой суконных шинелей, на согнутых спинах колыхались тусклые карабины. Некоторые из всадников несли на перевязях забинтованные руки. Один из них, с головой, обмотанной грязной тряпкой, сидел в седле с закрытыми глазами, колеблясь всем телом в разные стороны, готовый вот-вот свалиться на землю. Впереди всех ехал Лазебник — его было трудно узнать, так изменился он за одну ночь. Некогда полные, всегда до румянца выбритые щеки, сейчас ввалились, подбородок заострился, глаза потухли. И даже голос не тот — он поднял руку, оглянулся через плечо и сипло проговорил:

— Слезай…

Сам сполз с лошади, волоча набухшие от влаги сапоги, побрел к воротам, равнодушно исподлобья посмотрел на молчащего Глобу. Опустился на завалинку и начал замерзшими пальцами расстегивать крючки шинели. Из френча достал папиросы, продул одну из них, закурил — затянулся дымом так, что, казалось, его зашершавленные от ветра и щетины темные щеки сомкнулись изнутри. Всадники вводили коней во двор, здесь сбрасывали с них седла, начинали растирать спины животных клоками сена. Кое-кто уже скидывал шинели в кучу на ступени крыльца и шел к колодцу умываться, на ходу стягивая с плечей гимнастерки. Раненым помогали сделать новые перевязки. Последним в воротах показалась лошадь, которую вели под уздцы двое — то были Кныш и Замесов, оба с трудом передвигали ноги, их некогда форсистые костюмы были изодраны и в пятнах мокрой грязи, словно их на животах волочили по вспаханной земле. Ни на кого не глядя, они повели коня к воротам конюшни и начали молча снимать притороченный к седлу длинный тюк, обернутый брезентом, затем положили его на сухое место под навесом крыши.

Глоба подошел к ним и приподнял угол брезента — он увидел обескровленное лицо, залепленное глиной, и руку, бледные пальцы которой судорожно обхватили шею.

— Кто это? — спросил он.

— Сеня Понедельник, — хмуро ответил Замесов. — Пуля в грудь… Какое-то время жил. Измучился парень, пока скончался.

— Как же это вы? — Глоба перевел взгляд на Кныша, и тот вздохнул, рукавом шинели стирая со лба проступившую испарину.

— Подловили они, суки, нас на дороге у села. Видать, знали, когда мы нагрянем.

Глоба только с отчаянием махнул рукой и пошел к Лазебнику. Он не захотел сесть рядом с ним, остановился перед его невидящими глазами и спросил жестким голосом:

— Так что произошло?

И тут увидел, что глаза Лазебника полны невыразимой тоски, а губы подрагивают от волнения.

— Устроили нам засаду… Всю ночь лежали под пулями — голову от земли не оторвать. Хорошо хоть лошадей спасли.

— А Сеню Понедельника?

— Не уберегли… Кинулся на них с наганом. Отчаянной храбрости оказался парень.

— Он же почти мальчик. Вы подумали об этом?

— Война… Внутренний фронт, — пробормотал Лазебник. — Ты мне напрасные жертвы не лепи.

— Жестокий вы человек, — с неприкрытой ненавистью проговорил Глоба.

— Не всегда, — пробормотал растерянно Лазебник. — Сейчас у меня такое состояние… Лучше бы это меня привезли на веревках в седле.

— Через день-забудете. Еще похваляться станете.

— Нет, Глоба, — качнул головой Лазебник. — Сегодня мне урок… Ты был прав. Извини.

И тут, увидев лицо Глобы и легкую презрительную улыбку в углах его губ, почти закричал зазвеневшим от бешенства голосом:

— Я! Я прошу извинить! Это я! И к черту! Немедленно накормить людей и отправить в город… Тело убитого погрузить в машину! И раненых туда же… Я уезжаю! Кныш! Замесов!

Лазебник, торопясь, застегнул на все крючки шинель, твердым шагом направился к воротам, уже не глядя ни на кого. Глоба подошел к людям, пеленающим труп в развернутый брезент. Кныш отвел Тихона в сторону и как бы между прочим сказал равнодушным голосом:

— Опять, наверное, будет дождь. А может, снег… Через село проезжал, так мне мужики про забавное дело сообщили. Говорят, на каком-то далеком хуторе могила появилась…

— Удивишь ли этим теперь, — мрачно бросил Глоба.

— Ту могилу вроде называют могилой атаманши… Много ли у тебя в уезде таких могил?

— Да треп то все, — услышав их разговор, сердито кинул Замесов. — Легенды да сны.

— Ну, как знаешь, — продолжал Кныш, — а я думаю — то дело интересное… Хотя, может, и болтовня. Осенью дни короткие, вечера длинные, чего только не выдумают. Лишь бы пострашнее было. Ну, пока, начальник. Ты на нас не обижайся за то, что мы в твое дело влезли, — приказу не поперечишь.

— Будь здоров, Тихон, — уже мягче проговорил Замесов. — Не завидую твоей работе. И поберегись Лазебника, он из тех, которые своих проигрышей не прощают.

— Пусть он перед ним отмоется, — Глоба кивнул на брезентовый сверток, который двое поднимали на плечи, неловко оступаясь под тяжестью тела.

— Ну, ты тоже, — недовольно покосился Замесов. — Это бой… Всякое случается. Мог быть и другой на его месте.

— Не с огнем к пожару соваться, — жестко отрезал Глоба.

— То ты, может, прав, — вздохнул задумчиво Кныш, — работу не сделали, а человека нет. Прощай, Тихон. Желаем удачи.

Они пошли к воротам за людьми, несущими тело Сени Понедельника. Глоба не мог без горечи смотреть на эту процессию. «В этом не было необходимости! Он должен был жить… Война, конечно. И не до жалости! Этот подвиг мальчишки сегодня государству не нужен, а может быть, даже вреден. В крайнем случае, бесполезен. Еще неизвестно, что наделала ночная пальба на краю мирно спящего села. Бандитам ничего не стоит приписать чекистам любое событие — сгоревшие хаты, убитых людей… С огнем на пожар не ходят. Не идут с огнем». За воротами коротко вякнул автомобильный клаксон.

Глоба решительно повернулся и взбежал по ступеням крыльца в комнату.

— Жена! — закричал он еще с порога, — ставь в печь горшки. Будем кормить людей! Ты что?! Плачешь?!

— Господи, — прошептала она. — Если бы ты знал… Я на него посмотрела… А у него полный рот земли. Никогда в жизни не видела убитых.

— Несчастный случай, — коротко проговорил Глоба. — Такая уж работа, силком не тянут.

— И ты можешь так же?! — продолжала она, не слыша его. — Я бы еще ничего не знала, а тебя уже бы везли ко мне… Как его сейчас к маме… Его смерть летит на машине… С такой бешеной скоростью, через поля, по лесам…

— Перестань! — Глоба с силой ударил по столу, он понял, что еще немного — и с ней произойдет истерический припадок, она вжалась в угол перед окном, кулаками стискивала щеки, а брови дрожали, все выше вскидываясь на лоб.

— Перестань! — закричал Глоба и схватил ведро, с грохотом швырнул его к ногам. — Марш за водой! Быстро!

Он шагнул к ней, поднял закатившееся под лавку ведро, насильно сунул дужку ей в руку и подтолкнул в спину к двери.

— Воды! Быстро!

И она, повинуясь его голосу, пошла из комнаты. В окно он видел, как Маня медленно, еще неуверенными шагами, ступила на крыльцо, оглядела двор, полный людей и расседланных лошадей, подождала секунду и, видно, придя в себя, побежала к колодцу. Там ее сразу обступили со всех сторон, послышался молодой смех, кто-то уже закрутил ворот со звенящей цепью, другой, шутя, попытался, отобрать пустое ведро.

Глоба устало опустился у стола, подперев голову руками, еще немного — и, кажется, у него тоже откажут нервы.

«О чем там говорил сотрудник уголовного розыска Кныш? Могила! Что его в этом деле насторожило? Кныша надо удивить… Он даром не скажет. Могила атаманши. В отдаленном хуторе. Да, что-то Кныша насторожило. Я слыхом не слыхал, а он только приехал… Значит, та легенда, как назвал Замесов, возникла недавно. Ладно, поищем. Не уйдет. А теперь поднимайся, несут воду, надо ставить в печь горшки, кормить людей».

Могилу атаманши найти оказалось, в общем-то, не так трудно. Сначала Глоба собрал самые различные слухи, разъезжая по селам. Конкретно никто ничего не знал — просто шли смутные разговоры. Мол, видели на дальнем хуторе новый крест над могилой, без имени и фамилии. А среди деревьев показался человек — громадный, заросший бородой, руки у него до колен. Безумный взгляд. Весь в тряпье, босиком. Нет, в алом кафтане и папахе белой… Господа, все то брехня! Могила на самой вершине холма, камнями обложена, кто к ним притронется — будет во веки веков проклят, злые люди тайно закопали старую ведьмачку. Хутор-то заброшенный, ни единого человека в нем. Да что вы там говорите несуразное? Ведьмачка?! То атаманшу похоронили — жену батька Корня. Дите она должна была родить…

Первые слова сказаны: атаманша, жена Корня. Где же тот хутор? И что за крест на высоком холме? Хутора, кажется, в уезде все можно пересчитать, даже самые отдаленные. Есть карты, списки… С какого начинать? На какую дорогу выводить телегу, чтобы колеса прикатили к высокому бугру, на котором безымянный крест, обложенный камнями?

В это время из финотдела поступило сообщение — пропал владелец хутора Зазимье. Хозяин хутора по фамилии Запара, одинокий старик шестидесяти лет, жил в небольшой хате с пристройками, держал пасеку, — вот и весь хутор. Старик был нелюдим, в ближайшем селе появлялся редко, жену давно похоронил, сын погиб в гражданскую, дочь в городе работает по найму у состоятельных граждан, об отце давным-давно не вспоминает. Власти о хозяине хутора не волновались бы — знали, что нужды он не испытывает, есть у него что и на стол, и на будущее, да случилась незадача — пришла пора платить налог с пасеки. В этих мало приятных для него делах старик всегда отличался аккуратностью, а тут затаился, на письменное напоминание не отвечает. Послали две повестки. Дорога туда страшенная, болотом и лесом, какой почтарь согласится ноги бить в такую даль? А вдруг с хозяином что-то приключилось?

Имея в кармане удостоверение работника губернской фининспекции, Глоба на телеге, не останавливаясь, миновал нужное ему село и углубился в лес. Он видел людей — те провожали его удивленными взглядами, какой-то мужик долго наблюдал со своего огорода за медленно удаляющейся худой лошаденкой.

— Эй! Эй! Хлопец! — закричал Глоба мальчишке у плетня. — Скажи, пожалуйста… На хутор Зазимье! Я правильно еду?

— Лесом, дяденька! Не свертайте!

Лес начинался сразу за околицей, дорогу прикрывали ухабы, она вся была разбита колесами. Но вскоре путь начал выравниваться, уже виделось, что тут ездили не часто — полотно дороги поросло травой, желтой от заморозков, усыпано еловыми шишками, иногда пропадало совсем, а потом снова появлялось впереди, выскользнув из темноты бора на поляну, освещенную солнцем.

«Далеко же ты забрался, хозяин Запара, — думал Глоба. мерно покачиваясь в телеге. — А название твоему хутору придумали хорошее: Зазимье. Первый снег, ранняя пороша с заморозками. Отличное название. А что же ты сам представляешь? Почему исчез? Зачем за тобой надо ехать, трястись на паршивой подводе вот уже который чае? Неподалече тут сама Волчья Яма. Попадусь в нее, как в западню. Волчья Яма — это и есть ловушка, западня…»

А дорога все вела в глубину леса, медленно углубляясь, — вот уже на ней снова появились рытвины, лужи, черная размытая земля и застарелые, полусмытые следы колес. Наконец деревья расступились, и Глоба увидел одинокую хату, окруженную плетнем. У стволов древних яблонь, там и тут, разбросаны колоды для пчел. Надо всем этим царила необычная тишина. Непривычно было видеть крестьянское жилье без собаки, облаивающей прохожего, с распахнутыми настежь воротами из жердей и побитыми стеклами окон.

Глоба слез с подводы и направился к хутору. Озираясь, он вошел во двор — здесь, у перевернутой будки, валялась дохлая собака, голова ее была прострелена, дверь хаты сорвана с петель. Внутри помещения пахло сыростью и гнилью. Везде раскидано тряпье. Валяются раздавленные картофелины, кучи муки, уже покрытые плесенью. На дощатом столе какие-то объедки.

Глоба прикрыл за собой дверь, осторожно приставив ее к проему, и медленно побрел к яблоням. Несколько ульев были расколоты, побитые морозом пчелы густо усеивали липкие от меда колоды. В густой полегшей траве валялись крошечные плоды, подрумяненные с бочков, обмытые растаявшим инеем, словно выточенные из желтой кости.

«Хозяин так свое жилье не покидает, — подумал Глоба. — Тут что-то произошло. Собака убита… Кто станет разбивать ульи? Сорвана дверь… Не хватает только найти высокий холм с безымянным крестом, обложенный камнями, но, кажется, здесь равнина, поросшая лесом. Холма не будет. А могила?»

Нашел Глоба и могилу. Неподалеку от пасеки между тремя могучими стволами сосен был насыпан холм земли, просевший от дождей. В него был воткнут самодельный крест из рубленых топором деревянных плах. Безымянный крест, со свежими потеками еловой смолы. Могила атаманши?!

Глоба пошел кругами вокруг креста, сапогами раздирая слежавшуюся сухую траву. Ему под ноги попались синие осколки бутыли, сломанные кукурузные початки, источенные муравьями, яичная шелуха…

«Тут мне делать нечего, — Глоба опустился под стволом сосны и задумался. — Выкапывать труп? Сколько лишних разговоров… И что мне это даст? Нет, ничего не тронем…»

Он вернулся к подводе, уселся поудобнее и тронул вожжи, заворачивая лошадь назад. Вернулся в село той же дорогой. Остановился у сельсовета и спросил председателя — молодого парня в красноармейской гимнастерке и лаптях. Узнав, в чем дело, он с каким-то недоумением посмотрел на городского человека с портфелем:

— Да какое нам дело до этого? Запара там не живет. Он где-то в городе. А хутор продает.

— Кому? — поинтересовался Глоба.

— Да есть тут один дядько. Старый Мацько. Он покупает хутор. Грошей у дядьки много, чего ж не купить?

— А кто он такой, если не секрет?

— Обыкновенный дядько, — пожал плечами председатель. — Когда-то у Петлюры служил. Потом от него сбежал. Землю пашет. Налоги сполна платит.

— Ясно, — проговорил задумчиво Глоба. — Для нас весьма важно… Налоги платит аккуратно. Я могу с ним поговорить, раз уж приехал в такую даль?

— Да, будь ласка, — сразу согласился председатель и, толкнув створки окошка, закричал кому-то, стоящему во дворе: — Позови старого Мацько! Одна нога здесь, вторая… Швыдко!

Через некоторое время в комнатушку осторожно вошел пожилой крестьянин в теплом кожушке, повязанном веревкой, с палкой в руках, фуражку со сломанным козырьком он держал у груди.

— Садитесь, — предложил ему табуретку Глоба. — Это я вас вызвал… Извините за беспокойство. Я по финансовым делам из губернии. Приехал на хутор Зазимье. Его хозяину Запаре мы дважды посылали повестки насчет сдачи налогов. И как в мертвую воду… Пришлось вот тащиться самому. И, к моему удивлению, я там никого не застал. Пустой хутор. Как мне все объяснить начальству — ума не приложу.

Старик слушал не моргая, на его морщинистом лице не дрогнула ни одна жилка.

— И вот приехал в сельсовет. Председатель говорит, что Запара, мол, хутор продает. Вы покупаете… Но как быть с налоговой задолженностью? Кто будет платить? Он или вы?

В глазах старика проснулся настороженный интерес. Он грудью уперся в стол и быстро сказал:

— Вин.

— Простите, — развел руками Глоба. — Если он, как вы говорите, то где же он, сам, Запара? Так, простите, казенные дела не делаются.

— Вин у городе.

— В городе сто тысяч человек, простите.

Старик подозрительно засверлил Глобу испытующим взглядом. — Не знаете? Тогда, простите, платить вам.

— Я вам скажу, где он живет, — проговорил старик. — У меня есть его адрес.

— Тогда прекрасно! — с облегчением воскликнул Глоба. — Теперь для формы…

— Чего? — испугался старик.

— Так сказать, для порядка, — уточнил Глоба. — Какие причины толкают вас на покупку хутора? Езды туда много, хозяйство небольшое. Честно говоря, не понимаю.

— Отделиться хочу, — хмуро произнес старик. — Жинки у меня нет. Хозяйство отдам сынам. А сам займусь пасекой. Интересное то дело. Руки к тому хутору приложить… А руки у меня есть.

Он поднял над столом корявые, цвета дубовой коры, расплюснутые работой ладони и вздохнул:

— А то, что я буду там как одинокий волк, меня не волнует. Я привык. У сынов своя жизнь. Всегда один, как перст.

— Видать, в жизни вы лиха хлебнули, — сочувственно проговорил Глоба.

— О так, — старик чиркнул пальцем по горлу. — И от белых, и от зеленых. Спасибо богу, живу еще. Ото за землю ховаюсь. Она — как железный щит. Всем хлеб нужен, все есть хотят.

Слушающий их председатель сельсовета нахмурился и сказал, постукивая по столу торцом ученической ручки:

— Ты, дед, только там на хуторе контрреволюцию не заводи!

— А нашо она мне сдалась? — повеселев, спросил старик. — Она же ж не пашет и не сеет.

— Это вы точно, — одобрительно произнес Глоба, деловито копаясь в необъятных недрах своего портфеля. — Какой адрес того Запары?

— Он живет у своей дочери, а она служит в домовых работниках у хозяина лавки на Московской улице. Угловой дом. Там всякий знает Наталку Запару.

— Отлично, — Глоба громко защелкнул замок портфеля.

— И чего он тот хутор продает?

— Здоровья у него нет, а без волчьего здоровья там делать нечего.

— Такая уж наша селянская жизнь, — усмехнулся председатель, — Оттого и хлеб сладкий.

— В городе не легче, — вздохнул Глоба, поднимаясь из-за стола. — Вы извините, но придется мне найти того Запару. Налоги следует платить. Это долг гражданина. И мы востребуем… И он обязан выполнять свои функции.

— Чего?! — вскинулся старик.

— Свои обязанности гражданина, — четко произнес Глоба. — Благодарю за разговоры… Желаю благ!

Откланявшись, он кинул портфель под мышку и вышел из хаты, плюхнулся в телегу, бодрым голосом закричал:

— Но-о! Родимая-я!

Неумело задергал вожжами, словно не замечая в окошке хаты насмешливых лиц крестьян.

Под бодрый перестук колес выскочил на бугор за околицу села и здесь уже пустил лошадь шагом.

«Господи, откуда это во мне? — подумал он с неожиданным и запоздалым смущением. — Чистый театр. Они с открытой душой… Что скажет хозяин Запара, так неожиданно бросивший свой хутор? Уж не замешан ли он в бандитских делах? Места отдаленные, дороги и тропы мало хоженные. И продает хутор в спешном порядке старому крестьянину Мацько. Который, как он сам говорит, хлебнул лиха…» Сколько всяческих историй выслушал Глоба за свою недолгую жизнь, но каждый раз поражался тому, как по-разному складываются у всех события в горькие страницы. Казалось бы, одни и те же бури несутся над землей-матушкой, сбивая с ног, катят волны глубокие реки, затягивают в пучину, а, глядишь — один устоял на самой стремнине, если и упал, то, обдирая колени и руки, из последних сил добрался до берега, а другой, вроде и покрепче был, и сообразительнее, но замешкался, опоздал, еще на что-то надеясь, и вот уже все дороги назад отрезаны, а впереди — что-то неясное и жуткое…

И еще Глоба подумал: как мало надо для крутого поворота судьбы — всего лишь неосторожное слово, невыполненное обещание, один только бесчестный поступок. Нам только кажется, что наши поступки разбросаны в беспорядке, как упавшее с яблони яблоки, а в действительности они лежат в продуманной последовательности — один к одному… События в человеческой жизни так сцеплены, что нельзя вышелушить ни единого зернышка, не затронув все остальные семена, впрессованные в литую головку созревшего подсолнечника. Да, да, именно так… Сколько раз об этом думал Глоба, разбираясь в исковерканных судьбах людей. Не свершается ничего внезапно, любое действие можно проследить издалека, от самого истока…

Глоба без труда нашел табачную лавку на Московской улице. Хозяин, выслушав Тихона, долго с сомнением оглядывал стоящего перед ним незнакомого человека в коротком пальтишке и кепке с квадратным козырьком. Возможно, он и не верил тому, что говорил этот гражданин, но тяжелый, с никелированными замками портфель явно наводил владельца лавки на какие-то тревожные воспоминания. Он осторожным движением придвинул к Глобе коробку дорогих папирос, раскрыл ее, захрустев серебряной бумагой.

— Угощайтесь, прошу вас… Фининспекция? Запара? Но, простите, какое он имеет ко всему этому отношение? Ах, вы не в отношении моего патента? У Запары хутор? И налоги… Господи, кто бы мог знать! Наталья!

Голос хозяина пророкотал на всю лавку. Из низкой задней двери вышла босая женщина в мокром переднике, волосы спадали на худое лицо.

— Проведи к своему отцу! — приказал хозяин, высокомерно усмехаясь. — Экие дела! Хутора имеют, а налоги Советской власти не платят… Рас-с-спустились! Тоже мне хозяева-а, прости господи.

Запара сидел в комнатушке под деревянной лестницей. Был он хлипкого сложения, невзрачен, с бегающими глазами и дрожащими пальцами, в которых держал блестящую трубочку для набивания папирос. Стол перед ним был весь усыпан табаком. Распечатанные пачки валялись под левой рукой. Справа ровными штабелями высились готовые папиросы. Воздух был пропитан запахом табачной пыли.

Неожиданный приход фининспектора потряс Запару, он никак не мог взять в толк, что от него требуется. Он ничего не понимал, сбивался на ответах, забывал только что сказанное, а руки его в это время словно бы жили отдельно от их владельца — они лихорадочно хватали из пачки волокнистый табак, уминали в раскрытую жестяную трубку, защелкивали обе створки, надевали на нее бумажную гильзу и одним движением деревянного поршня-палочки выталкивали на стол набитую папиросу. Глаза не видели, что делали руки, неуклюжие пальцы старого крестьянина рвали папиросную бумагу, крошили табак — на стол падали уродливые, полупустые, с надорванными краями папиросины.

— Что вам от меня надо?! Ну что?! — то и дело горестно восклицал Запара. — Хутор?! Да нехай вин сгорыть! Остобисило жыты так… Отдаю его за бесценок! Какие еще налоги?!

— Да вы успокойтесь, — пытался наладить разговор Глеба. — Почему вы так волнуетесь? Разве что с вами случилось? Налоги надо платить, тут ничего не поделаешь. А у вас за полгода… Бросили хутор на произвол судьбы. Какой же вы хозяин?

— А вы там были? — вдруг прорезался неожиданный интерес, и Запара даже забыл о папиросах, положил локти на стол, развалив весь аккуратно сложенный штабель белоснежных палочек.

— Конечно! Дверь сорвана с петель, стекол в окнах нет. Собака убита.

— Вбыта, — прошептал Запра. — Какие звери, господи…

— Собаку, значит, вы не убивали? — недоверчиво спросил Глоба.

— Может, и я, — пробормотал Запара.

— Уж это могли бы знать наверняка, — ворчливо проговорил Глоба.

— Запамятовал, — опустил голову Запара. — Голова кругом… Все ж таки, я в том хуторе всю жизнь пробедовал… И покинул на произвол.

Он бормотал жалобным голосом, подшмыгивая насморочным носом, со слезами на глазах, но Глоба видел, как он изредка кидает на него злые взгляды — он чувствовал, что старик говорит неправду. Казалось бы, Тихон о Запаре знал все. Перед тем, как ехать к нему, он собрал все сведения, которые можно было достать в уезде.

Да, Запара на самом деле бедствовал в этом хуторе. Распаханной земли было мало — хватало только на огород: картошка, огурцы… Жил пасекой — качал мед, продавал его. Жена бросила его еще в молодости, осточертела, видно, ей отшельническая жизнь, ушла с каким-то бродяжкой, оставив за руках мужа малолетнюю дочь. Дочь выросла — подалась в город на веселые и легкие хлеба. В гражданскую войну тот хутор горел. Какой-то дезертир, может, прятался в стогу сена, неосторожно бросил цигарку — огонь полыхнул над хатой. Старик поднимал хутор из головешек горбом да руками. Построил хату так-сяк, последние гроши отдал наемным плотникам.

В той хате каждая половица была сделана его руками. И крышу он сам стлал, острым обломком косы равняя соломенный свес над земляной завалинкой… Такой хозяин просто от нечего делать свою хату не бросит, не оставит среди леса гнить под осенними дождями. У такого попробуй ее отнять силой — он вцепится в двери намертво, не оторвешь. А тут кинул — как от потопа бежал… А не связано ли это с появлением в лесу деревянного креста?

— Новый хозяин платить за вас налоги отказывается, — сказал Глоба, для весомости заглядывая в какие-то бумаги. — А без квитанции об уплате вы продавать хутор не имеете права.

— Так что же делать? — в отчаянии спросил Запара. — Мне деньги нужны.

— Придется вам туда поехать, — холодно произнес Глоба. — На месте все уточним.

— Да ни за что! — закричал старик. — Гори оно все пламенем!

— Что за крест там стоит? — вдруг спросил Глоба, не сводя глаз со старика. На его лице отразилось глубокое недоумение, он смотрел на Тихона, приоткрыв рот:

— Хрест?! Ото щось новое… Хрест.

И вдруг, как громом пораженный, опустил голову на ладони. Зашептал точно в беспамятстве:

— Хрест… Значит, убита. Хрест! Прости господи, душу грешную… Робыв, не ведая, що роблю…

Глоба подождал, пока он немного успокоится, и пододвинул ближе к столу свою табуретку. Он достал из кармана удостоверение и положил его перед стариком. Сказал, нахмурив брови:

— Видать, вы не очень привыкли обманывать. Я из милиции… Читайте, гражданин Запара. Вот мой документ. Вы грамотный?

И тут старик заплакал — упал лицом на стол и начал перекатывать голову со щеки на щеку, забивая мокрую кожу рассыпанным табаком. Лысая макушка блестела, как запотевшее стекло. Костлявые плечи вздрагивали от рыданий. Глоба сидел напротив, терпеливо ожидая, когда он затихнет, Тихон уже понимал, сейчас старик расскажет все — в его кашляющих стенаниях было и надрывающее душу отчаяние, и жгучие слезы облегчения, он как бы смирялся с тем, что должно произойти, в последнем судорожном плаче освобождаясь от того, что мучило его не один день.

Наконец Запара замолк, подолом рубахи вытер лицо и посмотрел на Глобу тихими, точно просветленными глазами.

— Значит, нашли таки… Ну спрашивайте, все скажу. Собаку не я убил, то верно…

— Начинайте по порядку, — Глоба забрал удостоверение. — Как там все получилось?

— Только сейчас понимаю, что жил я до той ночи, великих забот не ведая, — вздохнул старик. — Та ночь, как ножом отрезала прежнюю жизнь. Дило так було…

…Запара проснулся среди ночи — лаяла собака. Он торопливо оделся и нащупал у двери старинный дробовик, заряженный патроном с рублеными гвоздями. Еще от деда он получил это древнее ружье с треснувшим ложем, перетянутым медной проволокой, и длинным стволом. Не раз за эти годы кто-то пытался ограбить пасеку, но Запара отгонял их гулкими выстрелами из дробовика — он ухал в ночи, словно пушка. А может, ему просто казалось, что хотят обворовать пасеку, чащоба кругом густая, зверья много, собака чует тяжелый дух — вот и рвется с цепи.

На этот раз было то же — собака бесится, облаивает черную стену леса. Решил пугнуть на всякий случай. Нащупал дробовик и вышел с ним в темноту. Не видно ни зги, темно, хоть глаз выколи. Взял дробовик наизготовку и побрел к пасеке, прислушиваясь к ночным шумам — гудит ветер в кронах деревьев, лает собака, бренча цепью, где-то далеко ухает филин. И показалось, что донесся со стороны легкий говор, вот стукнули топором по колоде, что-то тяжело повалилось в траву.

Запара вошел в самую тьму, остановился где-то возле ульев и неуверенным голосом бросил в темноту:

— Кто тут? Е тут кто?!

И вдруг яркий свет электрического фонаря ударил по нему сбоку. И в этом луче, словно вырезавшем в черноте желтую сияющую воронку, старик увидел прямо перед собой женщину. Она была в кожаной куртке, черные волосы ветер легко нес по воздуху. Чуть повернувшись к Запаре, она глядела на него из свечения какую-то долгую секунду, и старик почувствовал, как по его спине побежали мурашки страха.

Женщина шевельнулась, поднеся к губам ярко вспыхнувший огонек папироски, и сказала с ленивым равнодушием кому-то невидимому за лучом света:

— Шмаляй его. Чего ждать?

Сказала тому, кто сразу же шевельнулся в темноте за спиной Запары. И тогда старик, уже не понимая, что он делает, нажал на спусковой крючок дробовика. Выстрел ахнул, луч света судорожно метнулся к небу, раздался крик, ружье вывалилось из ослабевших рук Запары. Он ринулся в темноту. Бежал, не разбирая и не видя дороги, через кусты, падая и поднимаясь, наскакивая на стволы деревьев, оставляя на жестких ветках клочья одежды. В бессилии упал лицом в землю…

— Ну, а потом? — спросил Глоба. — Вы не вернулись?

— Утром я прибрел к хате, — вспоминая, Запара прикрыл ладонью глаза.

…Утром он побрел к хутору, останавливаясь на каждом шагу и прислушиваясь к лесу. Иней оттаивал, роса блестела на пожухлой траве. Хата показалась среди деревьев — двор ее был безлюден, у будки валялась застреленная собака. Ступая по земле, словно по тонкому стволу, прикрывающем болото, испуганно озираясь, старик вошел в распахнутые жердяные ворота. Хата была ограблена, дверь сорвана с петель. На пасеке Запара увидел несколько расколотых ульев-колод, облепленных застывшим медом и побитыми заморозками мертвыми пчелами. Соты были вырезаны ножом — раздавленные в темноте сапогами, валялись возле ульев.

У ствола старой яблони Запара увидел следы крови. Он долго глядел на эти бурые мазки, которыми была испачкана трава, еще не понимая того, что здесь случилось ночью. Словно оглушило тем выстрелом — отшибло память и соображение, оставалось лишь воспоминание об ужасе. Это чувство, взорвавшееся внутри, до сих пор гнездилось в каждой его клетке, вытеснив все остальное.

Движимый паникой, Запара быстро вошел в хату, торопливо собрал в узел то, что осталось из вещей, закинул за спину и, согнувшись под тяжестью, не прикрыв за собой сорванную с петель дверь, побежал по дороге от хутора…

— Чего вы боялись? — спросил Глоба.

— Я догадывался, что убил человека…

— А кто они были, как вы думаете?

— То бандиты батька Корня, кто же еще…

— А женщина?

— Жинка батька Корня… Слухи по селам шли, что они вместе лютуют. Они мне никогда б не простили. Я и сейчас все в окно гляжу. Не идут ли по мою душу? Такие, как батько Корень, из-под земли достанут. Корень был зверь лютый, но жинку свою любил.

— Крест видели?

— Тогда его еще не было. Значит, он стоит? На моей земле батько Корень поховав свою жинку…

— Хутор у вас покупает старый Мацько. Он что, разве не боится Корня?

— Он же не убивал. Мацько такой человек — он им хлеба дает, воды попить, но сам винтовку не возьмет ни за что, награбленного ему не нужно. Он все заробыть своими руками.

— Старый одинокий человек. Я его видел.

— То не гляди, — впервые слабо улыбнулся Запара, — в нем силы, как у бугая. Я тоже был когда-то — ого-го! та жыття трошкы пидтоптало.

— Он может иметь связь с бандитами? — перебил Глоба.

— Нет-нет! — воскликнул Запара. — То такой человек… Никому зла не желает. Вы только его не трогайте. И он будет с утра до вечера на земле горбатить.

— Мы с вами еще разберемся и с тем убийством, — сказал Глоба. — А пока о нашей встрече никому не говорите. Я для всех по-прежнему финагент. Дело идет о неуплате налогов. И вообще, молчите обо всем — о хуторе и том выстреле… Как бежали оттуда. Это в ваших же интересах. До свидания.

Он прошел через лавку, легким кивком ответив на прощальный поклон хозяина, и дверь за ним захлопнулась, звякнув подвешенным колокольчиком. Тихон пересек дорогу и оглянулся — в крошечном окошке, словно бы распятое перекрестьем рамы, виднелось прилипшее к стеклу бледное лицо Запары.

«Врет или говорит правду? — подумал с тревогой Глоба. — Уж больно все как-то просто… Случайный выстрел… Среди ночи едят мед, разломав колоду… И смерть атаманши… Крест над ее могилой. Врет старик или говорит правду?»

Глоба пришел в губмилицию и обо всем доложил Лазебнику. Он обязан был это сделать. Тот слушал внимательно, изредка окидывая Тихона оценивающим взглядом. Поглаживал кончиками пальцев гладко выскобленный подбородок, неулыбчиво щурил веки. От всей его полной фигуры, туго затянутой суконной гимнастеркой, веяло холодной настороженностью, но по мере того, как ему становилось все более ясно, с чем пришел Глоба, лицо замначгубмилиции постепенно начинало оттаивать — ушла из глаз серая размытость стыни, разлепились стиснутые губы, обычно мягко слюнявившие жеваный мундштук папиросы. Вот он наконец-то удовлетворенно хмыкнул, щелкнул портсигаром, привычно закатал между пальцами бумажную трубочку, посыпая стол табачинками. Чиркнул спичкой, закурил, с довольным видом перекинув папиросу в угол рта.

Не выдержав, перебил Глобу приветливо:

— Отлично. Выкопай ее оттуда. Кому опознать, как не тебе. Ты ж ее сам арестовывал, сам и выпускал. Что тебя смущает в этой истории?

— Уж больно все просто. Случайность на случайности. Мы их ищем, расставляем ловушки, в селах делаем засады, устраиваем в лесах облавы. Все у нас рассчитано — на картах выверяем бандитские маршруты. Десятки людей занимаются работой. А тут так: захотели среди ночи меду пожрать… Прямо невтерпеж! Взяли топор, пошли на пасеку. От перепуга дед пальнул из дробовика… И атаманше конец.

— А, понимаю, — кивнул головой Лазебник. — Ты ищешь в ее гибели логику. Но вот ее-то и не может быть. Почему? Да сама бандитская жизнь нелогична. Она вне нормального человеческого существования. Понял? У них ничего нет закономерного. Они живут в мире, где нарушены все законы. Законы человеческих отношений, законы государственной власти. Они не знают, что будет с ними через день или час. Все вокруг них исковеркано — время, связь с людьми, материальные и духовные ценности… В этом их обреченность. Они все осуждены на гибель, но как и когда это произойдет? — никто не знает. Нет, Глоба, я верю в твою историю. Атаманша там, под тем крестом. И ты можешь удостовериться. Возьми и выкопай ее оттуда.

— Начнем копать… Дело такое не скрыть. Корень туда больше не придет.

— А какого черта ему там делать? — изумился Лазебник.

— Если там атаманша, то Корень обязательно ходит на могилу.

— Это еще зачем?

— Любовь, — коротко бросил Глоба, хмуро глядя в окно, за которым тянулись покатые крыши домов. Из печных труб вились серые дымы.

— Ты это брось! — Лазебник погрозил пальцем. — Бандитская любовь тоже вне человеческой логики, — а значит, не любовь! И вообще, о чем ты говоришь? Не серьезно, ей богу. Главное в чем? Убита атаманша!

— Старик из дробовика. И он за это свое получит согласно закону.

— Вид оружия не имеет значения, и со стариком пока погоди, не к спеху, — перебил Лазебник. — Не так смотришь на вещи. Банда обложена со всех сторон. В селах отряды самообороны. Крестьяне вооружены самым различным оружием. Зачем банда пришла на хутор? Грабить его. Им жрать нечего.

Не сладенького захотелось, как ты изволил тут говорить, а просто-напросто животы у них подвело от голодухи. И встретили отпор! Старику вдогонку стреляли, когда он бросился в лес? Конечно! А как же ты думаешь, была перестрелка! Старик сам мог погибнуть. Это ночной бой. Сейчас главное в чем? Атаманша, второй человек в банде, сражена пулей.

— Заряд-то — рубленые гвозди, — пробормотал Глоба.

— Значит, картечью, — уточнил Лазебник. — Немалый успех. Я рад, что отличился ты. Конечно, именной браунинг от начальства за это не получишь… Но уже никто не посмеет упрекнуть тебя в бездеятельности. Да и нам, руководству, будет чем ответить на укоры вышестоящих… Над нами тоже, понимаешь, довлеет! Спрашивают не так, как мы с тебя. Я покричу — знаешь, порой нервы не выдерживают, устаю чертовски, но зла долго не держу. Я понимаю: все мы на такой работе, что нормальный человек сгорит дотла в течение года — ворье, бандитизм, изуверства… Каждый день идешь на риск. Да мне ли рассказывать тебе? Все сам тянешь на своем горбу, а пожаловаться некому. Да, Глоба, мы не из тех, что ищут сочувствия у других, не так ли? Работа есть работа. Кому-то и этим надо заниматься.

— Не надо могилу трогать, — попросил Глоба.

— А что же делать с ней? — удивился Лазебник.

— А помочь надо тому Мацько хутор купить.

— Какой смысл? — погасая, вяло спросил Лазебник.

— Корень придет к нему. А я того Корня живым возьму.

— Корню и так хана. Кавалерийский эскадрон войск внутренней службы идет по его стопам — теснит от сел, сковывает по рукам и ногам.

— Бандиты все из местных, — пожал плечами Глоба, — они боя не примут, разбегутся по хатам, когда эскадрон уйдет вперед — они за его спиной снова начнут грабить, вы разве не знаете их старую тактику?

— Мне ли не знать? — недобро усмехнулся Лазебник. — На старую их тактику надо ответить нашей старой стратегией. Уж она работала беспроигрышно, да забыли.

— Другое время, — сказал Глоба, пристально рассматривая маковое зернышко родинки на чистом лбу замначгубмилиции.

— Господи! — воскликнул Лазебник, вздымая на головой руки. — Что ты в этом понимаешь?

Глоба чуть слышно постучал кончиками пальцев по замку портфеля и, подумав о чем-то, мрачновато проговорил: — Разрешите могилу не раскапывать?

— Я не могу дать такого распоряжения! — взорвался Лазебник. — Раз есть сведения, что найдена могила атаманши, то мы обязаны это дело уточнить!

Лазебник поднялся из-за стола, показывая тем самым, что у него нет больше времени, нетерпеливо посмотрел на часы, вытащив их за цепочку из кармана галифе, по-бабьи, как подол, откинув край гимнастерки.

— Иди за разрешением к Рагозе, — недовольно буркнул он.

Глоба встал, сунул портфель под мышку, он чувствовал себя неловко в пиджачишке с короткими рукавами, узкие брючата пузырились на коленях. Лазебник оглядел Тихона с ног до головы, и легкая гримаса тронула его мягкие губы.

— Театр не для тебя, Глоба. За версту прет милиционером. Иди, у меня много работы. Передавай привет Мане. Преотличная досталась тебе жена.

— Я ее не по лотерее выиграл, — сердито отрезал Глоба.

Глоба увидел Рагозу, когда тот садился в автомобиль. Начальник не стал слушать Тихона, решительно указал на сиденье рядом с собой. Когда «форд» тронулся, Рагоза осторожно потянул портфель из рук Глобы, заговорщицки подмигнув из-под надвинутой на лоб фуражки.

— Что, Лазебник все-таки попер тебя из милиции?

— Еще нет, — покраснел Глоба.

— От него идешь?

— Беседовали…

— Я б на твоем месте старался ему на глаза не попадаться, — усмехнулся Рагоза.

— Иного выхода не было.

— Ну, тогда рассказывай.

Глоба старался ничего не пропустить, а сам невольно трогал рукой гладкую кожу сиденья, искоса вел взглядом по чуть провисшему брезенту крыши и дальше — к подрагивающим стрелкам темных циферблатов на приборной доске и черным рычагам у колен шофера. Зажатый руками в крагах с широкими раструбами, эбонитовый руль поражал воображение — легкое движение, поворот в сторону, и могучая машина яростно резала углы, выносилась на покрытую камнем площадь с древним собором. На булыжниках «форд» весь трясся, в его чреве что-то билось с железным лязгом, из-под крышки на капоте пульсировали белые дымки пара. Идущие навстречу лошади, запряженные в подводы, шарахались к стенам домов, возницы испуганно орали на них, туго натягивая вожжи. Из-под колес взлетали воробьиные стаи, панически хлопали крыльями неуклюжие голуби.

— Черт! — вырвалось у Глобы с восхищением. — Как самолет…

— А ты летал? — удивившись, спросил Рагоза.

— Да я на автомобиле первый раз, — сознался Глоба.

— А ну давай тогда вокруг площади, — сказал Рагоза шоферу, и машина, чуть накренившись, пошла на вираж, оставляя за собой стреляющие выхлопы газов.

Глоба так весь и подался к стеклу — на него понеслась горбатая площадь, с боку каменно навис громадный собор с колокольней, врезанной в небо, ветер засвистел в стойках, захлопал, как парус, брезент крыши. Тихон впился пальцами в край железной дверцы, по лицу ударила холодная струя, ему показалось, что он захлебнулся встречным воздухом.

— Бешеная скорость! — закричал он в мальчишеском азарте.

— Сорок километров в час, — с гордостью откликнулся шофер.

Потянулся длинный кирпичный забор, за которым стояли заводские трубы и виднелись покатые крыши цехов с выбитыми стеклами фонарей. Паровозостроительный лежал на окраине города — хаотическая паутина железнодорожных путей, туго оплетших своими кольцами приземистые здания, бетонные платформы и дощатые складские помещения. На рельсах ржавели остовы локомотивов и опрокинутые тендеры с рваными, словно они из картона, железными боками. Запустением дышали просевшие улицы с обвалившимися чугунными решетками ливнестоков, в настоянных на ржавчине и угольной пыли темных лужах гнили листья, нападавшие с дуплистых деревьев.

— Узнаешь свой родной дом? — спросил Рагоза, поворачиваясь к Глобе. — Мне надо поговорить с народом, там у них заварушка случилась — бросили работу.

— Забастовали? — удивился Тихон.

— Да нет, — нехотя проговорил Рагоза. — На некоторых заводах стали заработную плату выдавать продукцией завода. Есть такое решение…

— А что с ней делать?

— Не говори, — возразил Рагоза. — Вот чугунолитейный работает чугуны. Такие чугуны, что на базаре их с руками отрывают. А что делать? Нет денег в казне заводской. Механический кует топоры и косы. Товар нарасхват! Какой-то умник решил и паровозников перевести на такую систему. Месяц кончился — пришел час расплаты. Чем ты с ними рассчитаешься? Выпустили из цехов три паровоза! Три! Гордость душу забивает… А чем платить? Локомотивы распилить на две тысячи кусков и выдать каждому по железке? Это, брат, такая дурость! Либо продуманное вредительство. Рабочие разошлись по домам, проклиная все на свете. А на утро половина их не явилась на работу.

— А сейчас?

— Вчера выплатили деньгами. Утихло. Но хочу поговорить в клепальном цехе. Ты там работал? Они шумели больше всех. Да оно и понятно — работа адова.

Тем временем они уже шагали к цеху, из ворот которых тянуло горелым углем; когда вошли туда, под темные решетчатые своды, увидели в едкой пелене сизого дыма громадные паровозные котлы. Там и тут в металлических «шарманках» пламенел раскаленный кокс, раздуваемый ножными мехами. Рабочие выхватывали щипцами из жара огненно-яркие заклепки, похожие на красные грибы, и вставляли их в отверстия, простроченные в гнутых стальных листах. В глубине котла начинал гулко стучать молот, а снаружи, широко расставив ноги, подручный держал ту заклепку, принимая на себя ухающие удары клепальщика. Он содрогался от каждого шлепка клепального молотка, в его лицо летела окалина, гром железа разрывал барабанные перепонки. Недаром на заводе прозвище здешним было «глухари». В грохоте листовой стали, окруженные пылающими циклопьими глазами раскаленных «шарманок» с горящим коксом, они разговаривали жестами, понимая друг друга по малейшему движению.

— Я прикреплен сюда, партийное поручение, — сказал Рагоза, привычно огибая навалы холодных заклепок и горы угля. — Ты выступишь?

— Да вы что? — ужаснулся Глоба.

Шум и грохот начали медленно затихать. Серым пеплом подернулся кокс в переносных горнах. Люди стекались к воротам, где было светлее, где легче дышалось под сквозным ветром, рассаживались на ящиках и грудах железных обрезков. В наступившей тишине стало слышно чириканье воробьев под закопченными сводами цеха.

Рагоза спросил, чуть напрягая голос:

— Ну что — с вами сполна рассчитались, товарищи?

Послышались ответы, то веселые с шутками, то раздраженно-злые. Кто-то поднялся с паровозной тележки и закричал, размахивая руками.

— Поиздевались! Над рабочим классом! В грош не ставите! Сами зажирели-и!

— Да уж куда там, — усмехнулся Рагоза, тронув пальцами запавшие от худобы щеки, и среди рабочих прошел смешок.

— Будем считать инцидент исчерпанным, — сказал Рагоза. — Тем, кто попытался нас настроить против Советской власти, даром это не пройдет… Тут уж поверьте мне. Больше такого не повторится!

— А Советскую власть саму надо спасать, — сердито проговорил старый клепальщик с черным от сажи лицом. — Вот-вот нэпманы ее сожрут без остатка!

— Ну уж не-е-ет! — гневно бросил Рагоза. — Новая экономическая политика ничего существенного не изменила в государственном строе Советской России! И не изменит никогда! До тех пор, пока власть находится в руках рабочих. А то, что это так, уже ни у кого не вызывает сомнения! Даже у самых отъявленных контрреволюционеров! Или, может, кто тут в том не уверен?

Встретив сочувственное молчание, Рагоза продолжал, уже немного успокоившись:

— Главное для нас теперь что? — немедленно улучшить положение рабочих и крестьян. От этого зависит все — продналог, развитие оборота земледелия с промышленностью… Капитализм нам не страшен. Мы держим в своих руках власть, транспорт и крупную промышленность.

— А у Шиманского на табачной фабрике больше платят, — перебил чей-то язвительный голос. — А уж какой буржуй!

— Врешь! — повернулся к нему Рагоза. — Не больше!

— Ну столько же… Так ведь буржуй!

— Вот именно! Согласен! Но он же, тот Шиманский, прибыль гребет себе в карман. Дает ли он рабочим бесплатные отпуска? Молчишь! Думает он о безопасности своих рабочих, когда они час за часом дуреют от табачной пыли у станков, которые давным-давно надо бы списать в утиль, потому что они пальцы отхватывают с таким же остервенением, как и папиросный картон?! А калек он обеспечивает пожизненной государственной пенсией? Дудки!

— Зато вещи у них красивее наших, — возразил тот же голос. — Бывает, нашу вещь возьмешь в руки — плюнуть хочется! А у них качество! И потом… В убыток себе не работают. Говоришь: прибыль гребет в карман… Так то ж прибыль! А мы горбим, а все в заводской кассе мыши гнезда вьют. Вот и ответь, начальник!

— Вот тут ты, товарищ, ударил в самую точку, — хмуро согласился Рагоза. — Поцелил точно. Что тебе сказать? Ты вспомни, браток. Как мы начинали революцию? Поначалу, чего там греха таить, никудышние мы были солдаты. Сколько пороху даром пожгли, снарядов и пуль пораскидали понапрасну! А потом что получилось? С той стороны у беляков самолеты, пушки страшенных калибров, а потом уже и вообще, не дай бог, бронированные чудовища еще невиданные — танки! И мы все это — к чертовой матери с нашей земли. Поднаучились. Окрепли в кости. Весь мир поразился!

— Ты, начальник, назад-то не вспоминай, — насмешливо перебили Рагозу. — Мы там и сами были… Буржуй лезет из всех нор — доколь так будет? Где грань дозволенного ему? И какой нэпманам укорот?

— Я понимаю, о чем вы сейчас, — кивнул головой Рагоза. — Это для меня не новость… Многие сейчас говорят о нас, коммунистах: люди вы хорошие… Планы у вас замечательные, да только дело, за которое вы взялись, хозяйствование, вы ни черта не знаете! Так говорят?! Мол… Буржуй хоть нас и грабил, наживался на прибылях, но хозяином был неплохим. А у вас все из рук валится. Все забюрократили. Экономике вы не обучены. Торговать не умеете. Поднимать из разрухи промышленность, создавать прибыльные производства — это вам не на коне скакать с клинком в руке под пушечные выстрелы. На ура тут не возьмешь…

— Да это уж так, — с горечью вздохнул старик-клепальщик. — И правда в тех словах есть, товарищ начальник.

— Да какой я тебе начальник?! — вспылил Рагоза. — Думаешь, у меня у самого глаз нету? И я ничего вокруг себя не замечаю? И партия наша, партия большевиков, не знает о том, что делается на заводах и в деревне? Мы везде на все ответственные посты назначили самых лучших коммунистов. И часто от них никакого толку — потому что они не умеют хозяйничать. Он, большевик, все каторги исходил, на фронтах гражданской войны бросался в штыковые атаки, четырежды ранен, самый честный-распречестный, а торговли вести не может и, бывает, учиться этому не хочет… Ему стыдно! Он же революционер, а его заставляют брать в руки аршин и бухгалтерские счеты…

— Точно как наш директор, — выкрикнул кто-то беззлобно. — Перекоп брал, а заводскую контору обходит стороной, как чумную.

— Вот тут бы наш революционный энтузиазм, который мы показали в боях, соединить бы с умением толково хозяйничать и торговать… Цены бы не было такому человеку! И мы, товарищи, сознаем, что таких людей у нас мало, может, даже бедственно мало, но они есть! На одиннадцатом съезде партии Ленин сказал… Вы, товарищи, послушайте, я на память говорить буду: «За этот год мы доказали с полной ясностью, что хозяйничать мы не умеем. Это основной урок. Либо в ближайший год мы докажем обратное, либо Советская власть существовать не может». Вот оно! Не может! Выхода у нас нет. В соревновании государственных и капиталистических предприятий победа должна остаться за нашим государством, в этом сомнений нет! Но дорога тяжелая, горя на ней мы хлебнем, не одна пуля ударит нам в спину из засады. Два дня тому назад вам не выплатили заработную плату — заводская казна пуста… Вчера остановилась ткацкая фабрика — нету сырья. Удивительное дело — через дорогу отлично работает ткацкая фабрика братьев Минаевых. Им что, сырье с неба падает?! Сегодня утром… гвоздильный завод Скрыни выбросил на рынок большую партию своего изделия по цене ниже стоимости гвоздей нашего госзавода. Что нам делать? Останавливать свой завод, распускать рабочих… Нет! Черт возьми, мы войдем с этим делом в правительство, купим за границей на народное золото самые лучшие станки и в конкурентной борьбе уничтожим нэпмана Скрыню! С помощью техники и трудового героизма рабочих, я правильно говорю?

Рагоза устало вытер лицо ладонью, бросил взгляд в сторону Глобы и, словно для него одного, он, обращаясь ко всем, твердо проговорил:

— И никогда мы, рабочий класс, не должны забывать: мы строим свою экономику с крестьянством! Необходимо сомкнуться с крестьянской массой и начать двигаться вперед… Возможно, неизмеримо медленнее, чем мы мечтали, но зато так, что будет двигаться вместе с нами все трудовое крестьянство. В данный момент мы помогаем ему окончательно избавиться от остатков бандитизма. Здесь присутствует товарищ, который имеет поручение разгромить банду Корня. Будут к нему вопросы?

Все шумно повернулись к Тихону, и он, чувствуя сковывающую неловкость, подошел к Рагозе. Десятки взглядов скрестились на нем — недоверие, настороженность и даже разочарование виделись в них. Первым не выдержал старик-клепальщик, он насмешливо фыркнул, громко, как все глухие, прокричав:

— Ишь ты… с портфелем! Не… такой не поймает!

— Почему? — спокойно спросил Рагоза.

— Не та кость, — усмехнулся старик. — Корень, небось, мужик боевой, его на портфеле не обскачешь. А этот, голову даю на отсечение, на коня с хвоста сядет!

Глоба повел глазами по обступившим их клепальщикам — все были незнакомы, а вот этот седой дед-крикун явно смахивал на Спиридоныча — въедливый и шумный старик запомнился на всю жизнь, уж он погонял Тихона с раскаленными заклепками от «шарманки» к котлам — то недогрел, то перегрел… За прошедшие годы клепальщик явно сдал, но и сейчас сквозь налет копоти Глоба узнает незабытые черты — крючковатый подбородок, хитрые морщины от крыльев длинного носа. В воспаленных от вечного заводского жара слезящихся глазах ядовитый блеск.

— Вам ли говорить, Спиридоныч? — с обидой произнес Тихон. — Кость не та… А какая она должна быть?! Глобовская уже не годится?

Старик так и обомлел. Он подсеменил ближе, закрутил головой, рассматривая парня с портфелем так и сяк, чуть ли не за спину заглянул ему и вдруг закричал с торжеством в голосе!

— Тишка-а?! Ну, конечно, глобовское отродье! От дубина вымахала! Дай я тебя обниму! Ах ты ж, мать моя богородица… Кинь ты к бисовой бабке той сопливый портфель! Де твоя саблюка? Де конь вороной? Иль сумели тебя обработать — по бумагам пустили… Батько твой был огневым мужиком! И ты…

— Все, все у него есть, — успокоил деда Рагоза. — Лучший в уезде конь, острейший клинок кавказской работы…

— Ну тогда, братцы! — завопил старик, по-казачьи, согнутым пальцем, подбивая вяло опущенные хвосты усов. — Каюк тому Корню! Голову даю наотрез… Тишка Глоба ему сделает укорот! Это же наш хлопец, из клепального. Портфель ему для форсу!

— Дался вам, Спиридоныч, мой портфель, — перебил Глоба. — Я его в долг взял у нашего делопроизводителя.

— Я же говорил! — победоносно воскликнул старик. — Он ему нужен девкам головы дурить… А ты, Глоба, заклепки греть не разучился? Помню, здорово у тебя получалось.

— Может быть, — неуверенно ответил Тихон.

— А ну покажь, не дрейфь перед народом, — задурачился дед. — Расступись! Пошли-и! Что, слабо?

Глоба в растерянности посмотрел на Рагозу, тот лишь пожал плечами, а старик уже тянул Тихона к одной из «шарманок», на ходу стягивая через голову жесткий, как кусок жести, кожаный фартук, задубевший от угольной сажи. И Глоба сдался, сунул шею под ременную лямку фартука, поставил ногу на педаль горна и нажал на нее, раздувая коксовый жар воздуходуйкой. Из горна сразу повеяло зноем, сухой горечью перехватило горло. Заслезились глаза от угольного чада. Тихон железными щипцами подхватил холодные заклепки, затолкал их в раскаленное уголье. Теперь заспешил — педаль застучала с торопливым клацаньем, через ременной привод вздымая шумно задышавшие меха. Сейчас надо было ловить секунды — заклепки накалились, изнутри налились вишневым соком, затем начали бледнеть, исходить красками, обесцвечиваясь, по ним бегло проскакивали крошечные искры. Глоба выхватил одну из них щипцами и протянул старику-клепальщику, тот лишь мельком бросил на нее взгляд и весело закричал:

— Нет, голубок! Лишку дал!

Глоба опустил педаль, железной кочережкой тронул посыпавшиеся угли, откатил чуть в сторону заклепку, давая ей простынуть до появления сиреневого отсвета, и, когда она слегка, почти незаметно, тронулась темнотой, цапнул челюстями щипцов и показал старику. Дед разочарованно махнул рукой:

— Недогрев… Экий ты, голуба. Позабыл, что ли?

Глоба упрямо сжал губы, ниже склонился над мехами, щуря глаза, почти ничего не видя в солнечном жаре углей. Раскаленные заклепки раскатились в пламенеющем коксе, почти слились с ним в одном пылающем огне. От неловкого движения кочережкой на чугунный пол попадали накаленные куски кокса, раскололись от удара, распались на почерневший горох.

— Будет, — огорченно вздохнул дед и посмотрел на столпившихся у «шарманки» рабочих. — В нашем деле глаз должен быть точным… Оттенки надо уметь брать такие, что иной художник не схватит. А Тихон хоть и нашего поля ягода, да без практики обезручел. Ему бы все с острой саблюкой… То, брат, дело хорошее, но кто ты такой будешь, как всех бандитов переловишь? Человеком без специальности. А глобовскому сыну такое не гоже. Отец дал тебе в наследство работу с железом. А ты не забывай ее премудрости. Хоть во сне, да иной раз и возвращайся мечтой до нее. Думай, что к чему. А мы тебя примем к себе, ты уж не беспокойся. Можешь какую «шарманку» хоть сейчас пометить… Придешь — будет твоя. Понял?

— Да вот эту и возьми, — пробормотал Глоба, постучав кочережкой по выгнутому борту горна.

Обратно с завода возвращались молча. Бесконечно уплывали в сторону кирпичный забор с пробитыми дырами, прокопченные цеховые крыши, ржавый бак водокачки на железных паучьих ногах, вознесенный к снеговым облакам, пушечные жерла труб литеек, старые дуплистые деревья с черными папахами вороньих гнезд.

Глоба думал: чем тянула его к себе эта утрамбованная тысячами ног, десятки раз перекопанная, выстланная булыжником, посыпанная сажей земля? Там и тут она просела под тяжестью штабелей чушек, горы гнутого железа ржавели на ее пустырях, дожди вымывали из-под них ядовито-желтые ручьи. За пыльными окнами цехов вспыхивали красные отсветы молний. Где-то тяжко и наотмашь бухали паровые молоты, и земля, во всех направлениях туго стянутая стальными полосами железнодорожных рельсов, тихо вздрагивала, качая в коричневых лужах опавшие с деревьев сухие листья.

Но не было на свете земли дороже этой — пропахшей паровозным дымом, с кучами старого шлака и дощатыми будками стрелочников. Сколько помнит себя Тихон, не проходило дня, чтобы он не побывал здесь, — бежал по шпалам с горячим обедом для отца, оттягивал руку горячий глиняный горшок с наваристым борщом. На цеховом дворе гоняли с пацанами тряпичный мяч, толкаясь между ящиков и опрокинутых станин. Тут же и дрались, катаясь в пыли, мирились и шли всей гурьбой к трубе для наполнения водой локомотивных тендеров.

Неустоявшийся мир детства не пропадает, не исчезает из жизни, мы живем с ним всегда, наверно, до седых волос, он только уходит на какую-то глубину, становится незримым, но стоит лишь позвать его — и он возникает перед нами со всеми своими подробностями, красками и запахами.

И сейчас в Тихоне продолжали жить его отец, — богатырь с опаленным лицом, раскатистым голосом и глазами, выцветшими от угольного жара, — и мать — худая женщина с соломенными волосами, она улыбается, прикрывая губы ладошкой, смотрит на маленького Тишку, который идет ей навстречу с репьями в торчащих волосах, со следами высохших слез на грязных щеках и в рваных на коленях штанах…

От страшного тифа умерла мать. Чужие люди в серых и мятых халатах, завязанных на спинах тесемками, вынесли ее из хаты и положили на простую деревенскую подводу, на которой уже лежало несколько мертвых тел из соседних домов… Могила была на краю заводского кладбища — большая, просевшая посредине, политая известью. Отец не вернулся с гражданской войны, говорят, где-то под Одессой ударила по нему пулеметная очередь прямо в упор. И пока он падал на землю, свинец, отбрасывая его назад, крошил и сек распластанное в воздухе тело…

Молчащий рядом Рагоза задумчиво проговорил:

— А ты знаешь, я ведь не здешний. Из соседней губернии. Городишко крохотный. Главное предприятие — бондарская мастерская. Я сам бондарь. Такие бочки делали… Воды нальешь доверху, а из клепок ни капельки, только словно роса проступит. Помнят ли там меня? Все собираюсь наведаться, да времени нет… А зря. Вот сегодня на тебя посмотрел и расстроился. Как меня там примут?

Рагоза, не отрывая взгляда от мелькающих домов, закончил с холодным спокойствием:

— Если ты уверен, что сможешь склонить к работе с нами Мацько, то я согласен… Могилу трогать не следует.

У губмилиции их с нетерпением ожидал Лазебник. Он широкими шагами подошел к машине и сам распахнул дверцу, выпуская из кабины первым Рагозу.

— Что произошло? — спросил тот, взглянув на взволнованного своего заместителя. Лазебник, стараясь не глядеть на Глобу, повернулся к нему спиной и тихо сказал Рагозе:

— Большие неприятности… Звонили из его уезда, — Лазебник мотнул головой в сторону Тихона. — Атаман Корень со всей бандой напал на село Пятихатки. Толком сообщить по телефону не смогли. В общем так, кровавое дело. По моему приказу конный взвод уже выехал на место. Всех подняли по тревоге. Только начальника уездной милиции нигде найти не могут.

— Брось язвить, — поморщился Рагоза, — не то время. Глоба, садись в мою машину и немедленно в Пятихатки. Обо всем, что там случилось, доложить подробно. Торопись. Будь здоров.

Глоба козырнул и молча полез к шоферу, уже положившему ладонь на рычаг ручного тормоза.

В дороге повалил снег — такой долгожданный, наверное, тот, который не растает. Словно распороли в небе серые громадные мешки — белые хлопья посыпались сплошной стеной. Они скользили по лакированной поверхности железного капота машины. Потом «форд» вырвался из снегопада — перед ним лежал нетронутый следом путь и дремучий лес. Стояла глубокая тишина, звук мотора терялся в ней — такой одинокий и ненужный тут, нездешний в этом безмолвии громадных черно-белых полей и хмурой сини соснового бора. Казалось, ничто не может нарушить извечный покой этих пологих бугров, простирающихся до самого горизонта. Здесь, среди пустынной земли, под тяжелым небом, вечным, и незыблемым, были только они — земля да небо в караване туч, остальное казалось сном, не верилось, что где-то жгут хаты, бьют людей, гремят выстрелы, плачут дети, храпят кони, шарахаясь от окровавленных тел.

И Глобе, может быть, впервые за долгие годы работы, захотелось, чтобы дорога не кончалась и чтобы как можно дольше маячили впереди заснеженные сосны, а слева тянулось гулкое поле, где-то там, очень далеко, смыкаясь с небом.

«Устал, что ли?» — подумал он, и наперекор самому себе, сказал шоферу, тронув его за плечо:

— Давай быстрее. Сейчас будет село, там возьмем на всякий случай фельдшера.

Фельдшером оказался старик с белыми усами. У него был высокий дом под железной крышей. Ехать в Пятихатки он согласился сразу. С важным видом опустился на заднее сиденье, поставив на колени потрепанный саквояж.

В Пятихатки въехали, когда уже начинало смеркаться. Село казалось вымершим. Во дворе кооперативной лавки стояли лошади конного взвода, милиционеры грелись у костра. Глоба выскочил из машины и быстрыми шагами направился к воротам. Ему навстречу от огня поднялся командир взвода. Тихон цепким взглядом окинул двор — обычная картина налета банды: за сорванной дверью лавки разгромленные ящики, вспоротые ножами мешки, осколки бутылочного стекла. Следа не осталось от выпавшего снега — все перетоптано сапогами, грязи намесили по щиколотки.

— Банда ушла сама, — начал докладывать командир взвода, — мы было начали погоню, но они от нас оторвались. Ушли в лес, там где-то их основной лагерь. Телефона тут нет. Один крестьянин на лошади прискакал в соседнюю сельраду и уже оттуда позвонил к нам в уезд. Мы быстро поднялись по тревоге. Но не успели.

— Жертвы есть? — коротко спросил Глоба.

— Да. Убит хлопец и его батько.

— Как это случилось?

— Пойдемте.

Командир взвода повел Глобу в лавку, обходя высыпавшиеся из мешков груды соли, навалы спичек, гвоздей. Они вошли в комнату с узким окном.

— Вот здесь происходило кооперативное собрание, — сказал командир. — Человек двадцать было. Обсуждали деятельность кооператива на следующий год. Банда ворвалась в село и сразу окружила лавку.

— Можно сказать, что это была их главная цель? — спросил Глоба.

— Конечно. Они не дали никому выйти из лавки. Стали избивать кооператоров. Особенно отличался жестокостью Павлюк. Помощник Корня. Тот бил всех подряд.

— А Корень?

— Батько Корень за всем наблюдал, говорил, кому еще добавить. Был тут среди кооператоров крестьянин Михно Иван. Когда-то он участвовал в банде Корня.

— Я знаю дядька Ивана, — с беспокойством перебил Глоба, — так что с ним?

— Михно Иван давно бросил банду. Корень ему этого не простил. И вот сегодня решил свести счеты. К. несчастью, Михно был на собрании со своим сыном — хлопцем восьми лет.

— Это их убили? — вырвалось у Глобы.

— Да. Сначала паренька, а потом отца.

Глоба посмотрел на затоптанное сапогами кровавое пятно в углу лавки и молча вышел во двор. Он знал, где живет дядько Иван. Шел через село в распахнутой шинели. Старик фельдшер шагал за ним следом, чуть приотстав. Возле старой хаты Михно толпились крестьяне. Тихон поздоровался с ними и ступил через порог. На сдвинутых лавках лежали убитые — дядько Иван и его сын. Оба были в грязных полотняных сорочках, по которым расплывалась потемневшая кровь. Билась лбом о пол, рыдала в голос хозяйка.

Глоба стянул с головы фуражку, постоял у двери, с болью глядя на бледно-опавшее лицо дядька Ивана. Еще недавно они вместе лежали на чердаке этой хаты, слушали лопочущий по соломе мягкий дождик… Плач женщины выворачивал душу. Чем мог помочь ей Тихон? Слова утешения тут бессильны. Вот если бы он отвел беду раньше, не пустил бы ее в эту хату, стал перед ее порогом, загородил горю дорогу, еще на окраине села. А сейчас поздно. Вина его бесспорна…

Глоба вышел во двор, остановился рядом с крестьянином, кто-то протянул ему кисет с табаком.

— Кто видел? — спросил Тихон. — Расскажите.

— Над дядьком Иваном они издевались больше всего, — проговорил один из крестьян. — Он все молил, чтоб сына отпустили. Говорит: меня стреляйте, тилькы хлопца оставьте жить. Корень смеялся. Он говорит ему: я тебе, Иванэ, все попомню. Меня предал, к Советам ушел. Теперь держи ответ.

— Зверь Павлюк, — с ненавистью бросил кто-то.

— Да… Павлюк. Уродится такой. Он наган достал и первым же выстрелом хлопца убил. Пуля и в дядька Ивана попала. Парнишка так и вывалился из его рук. Сволочи, — говорит, — изверги нелюдские… А Павлюк ему в ответ: мы тебя за это убивать будем медленно… чтоб ты успел попрощаться с жыттям. И начал стрелять из нагана. Сначала в одно плечо, потом во второе. Третью пулю в грудь. Дядько Иван упал на землю мертвый. Так Павлюк ще смеется. Э-э, — говорит Корню, — я тому не верю, що вин мертвый. Бывают в жизни чудеса — и мертвяк из могилы поднимается. Стал он на колено подле дядька Ивана, берет в свои руки его руку и щупает пульс. Так и знал, — говорит, — еще живой, кровь стучит, но меня не обманешь, я ему мертвую точку поставлю. И берет он снова свой наган, целится прямо в висок и курок нажимает. Голова дядька Ивана тилькы дернулась… Все. Добил человека.

— Где же ваша самооборона? — с горечью проговорил Глоба.

— Мы на ночь глядя винтовки берем, — пробормотал крестьянин. — Днем он никогда не нападал.

Из хаты торопливо вышел фельдшер, он был взволнован. Поискал глазами Глобу, еще от крыльца закричал:

— Немедленно машину! Мальчик мертв, но мужчина подает признаки жизни! Просто чудо! При таких ранениях… Выстрел в голову! Пуля скользнула по кости и прошла под кожей. Машину!

Глоба посмотрел на него и вдруг, не сказав ни слова, бросился со двора, не разбирая дороги, яростными движениями ног откидывая полы шинели, хватая раскрытым ртом холодный воздух.

Всю, казалось бы, бесконечную дорогу к уездной больнице Михно не приходил в сознание. Сколько раз Глобе чудилось, что жизнь покинула это тело — далее в темноте было видно, как мертвенно белеет неподвижное лицо. Фельдшер не выпускал из рук раненого, при каждом толчке на ухабе стараясь смягчить удар. Глоба сидел рядом, стараясь хоть чем-то помочь — подставлял под голову дядька Ивана ладони, прикрывал фуражкой лицо от встречного ветра.

В уездной больнице все закрутилось в поспешном темпе — Михно унесли в палату, привели заспанного врача, санитары забегали по коридору, подготавливая операционную.

Глоба домой не пошел, остался в больнице, то и дело он выходил на улицу, смоля бесчисленные самокрутки, медленно бродил под темными окнами — светилось лишь одно из них, за полотняными занавесками смутно маячили серые тени. И снова повалил снег. Он падал бесшумно и, улегшись на землю,; не скрипел под сапогами.

Наконец, в дверях показался врач, сразу же закурил, сунул руки в карманы, отвернул полы белого халата и долго смотрел на заснеженные крыши домов.

— Ну, что? — не выдержав, спросил Глоба.

— Вытащили пять пуль… Револьверные. Повезло человеку, если так можно сказать. Ранения не такие уж тяжелые. Потерял много крови.

— Значит, выживет? — с надеждой проговорил Глоба. Врач, подумав, пожал плечами:

— Должен… Бывают же чудеса. Стреляли прямо в висок, но пуля прошла над кожей головы.

— Я его могу видеть?

— Нет. Приходите завтра. Я вас пущу к нему. А сейчас идите спать. На вас лица нет. Вы ели сегодня?

— Сейчас пойду, поем, — вздохнул Глоба и, попрощавшись, побрел к своему флигелю. Еще издалека увидел за дощатым забором тусклый свет окошка. «Не спит, — подумал он, наклонился, повел пальцами по земле, сгребая снег, умял в холодный комок и куснул зубами, почувствовав во рту запах мерзлой березы, словно пожевал губами каленую стужей щепку. — Вот и зима… Ждал ее, вот и зима».

И снова Глоба приехал на хутор Зазимье, уже санным путем. За это время хутор заметно изменился — в хате новые остекленные окошки, крыльцо из еще не потемневших досок, двор тщательно подметен, на цепи у будки молодой пес, сразу же облаявший незваного гостя. В наброшенном тулупчике, старый Мацько вышел из дверей и приложил руку ко лбу, разглядывая лошадь, сани и чужого человека в драповом пальтишке.

— Не узнаете? — закричал Глоба, направляясь к хозяину. — Я рад, что вы уже здесь… Отличная зима, не правда ли? Собака не кусается? Ишь, пес какой красивый. Добрый день, гражданин Мацько.

— День добрый, проходьтэ до хаты, — хозяин признал в Глобе финагента, с которым недавно встречался.

Они вошли в комнатушку, старый Мацько, хмуро поглядывая на Тихона, поставил на стол миску с медом, положил рядом кусок хлеба.

— Покуштуйтэ… По налоги приехали? Так прежний хозяин Запара все сплатил по закону. Да говорят, он на днях помер от болезни. Хворал, хворал…

— Да, это так, — с сожалением проговорил Глоба, — нет уже Запары. Помер в городской больнице. Как вам тут живется?

— Роблю, — пожал плечами Мацько, — горбом все беру… Грошэй на все не хватает.

— Не страшно одному?

— Собаку заимел.

— А как бандиты придут? Говорят, они неподалеку бродят?

— Что им от меня трэба? Пойисты визьмуть, у печи погреются и снова в лес. Ну, может, по морде дадут, так от того не умирают.

— Прежний хозяин сбежал… Не от страха ли?

— У него свое дило, у меня свое, — усмехнулся Мацько. — Чего вы такий любопытный?

— Не понимаю, — сознался Глоба, — в пяти километрах отсюда Советская власть — сельрада, кооператив… А вы тут в каком государстве живете?

— Не понимаю вас, — пробормотал Мацько.

— А чего тут непонятного? Каждый сюда может прийти — и найдет еду, у огня погреется. Меду попробует… Бандит, финагент. Какому же вы богу молитесь?

— Знаете, гражданин хороший, — зло сощурился Мацько, — у нас так говорят: «Какова вера, таков у нее и бог». Ежели меня ваш бог не хранит, защиты мне от злого разора и беды не делает, то я с тем богом трошкы подожду. Для меня тот бог, кто мне винтовку к грудям приставляет. Кого я боюсь.

Глоба сидел, задумчиво ковыряясь коркой хлеба в миске с медом. Мацько опустился на лавку, повернувшись к окошку.

— Пора кончать с такой анархией, — наконец проговорил Глоба. — Советская власть — власть крепкая, не на один-два года. Она крестьянину дает возможность работать на земле спокойно.

— А то ты видел? — ткнул Мацько рукой в окно — там за голыми кустами виднелся крест над могилой.

— Понимаю, о чем вы, — вздохнул Глоба, — но этому пришел конец. Вы вспомните, что тут делалось несколько лет тому назад. Банда на банде. А сейчас остался Корень. И его уже ломают. Обложили со всех сторон, как медведя.

— Он еще свое скажет, — пробормотал Мацько.

— Зима началась. Теперь его мужики по селам разбредутся, будут отсиживаться у теплых печей. А он с самыми заядлыми уйдет в свой потайной лагерь в Волчьей Яме. Постарается отсидеться. Если мы его не возьмем, то по весне Корень снова пойдет гулять с ножом и наганом. Вы слыхали, что он сделал в Пятихатках? Ребенка не пожалел.

— Зачем вы мне все это говорите? — вскинул голову Мацько.

— Я думаю, вы догадались уже, какой я финагент?

— Да уж точно, — хмыкнул сердито Мацько. — За пазухой пистоля торчит. До всего вам дело — як да шо?

— Сообразил, — удовлетворенно сказал Глоба. — Почему же я пришел к вам? Нужна помощь. Уверен, что Корень здесь появится обязательно.

— Что ему тут нужно? — с тоской проговорил Мацько.

— А то видишь? — Глоба теперь сам протянул руку к окну, показывая на чуть виднеющийся крест. Мацько, повинуясь его жесту, тревожно посмотрел в ту сторону и опустил голову.

— Знаешь, кто лежит в могиле? — спросил Глоба.

— Мне то не нужно, — выдавил из себя Мацько.

— Атаманша… А убита она какого числа — не припомнишь?

— Знать не хочу.

— Убита она двадцать восьмого октября. Седьмого декабря будет сорок дней, как ее похоронили. Значит, седьмого по всем правилам Корню следует устраивать большие поминки по усопшей. В церковь надо принести свечи, ладан и вино. И поп обязан сотворить сорокадневную молитву — сорокоуст. Не так ли? Но в какую церковь пойдет Корень? Нет ему дороги ни в одно село. Он на могилу придет, это точно. Может, скажешь, еще какой есть народный обычай у православных?

Мацько исподлобья посмотрел на Глобу, не пряча удивления в растерянном взгляде.

— В сороковый день покойник ест в последний раз за хозяйским столом, — нехотя проговорил он. — А для того на стол для него ставят миску и кладут ложку.

— Вот тут он с ней так и попрощается, — сказал Глоба, ударив ладонью по столу. — Так согласен помочь, товарищ Мацько?

— Ежели нужно…

— А то сам не понимаешь! — жестко оборвал его Глоба.

Маня собрала в узелок харчей, и Глоба, в который уже раз, направился в больницу к дядьку Ивану, Но сегодня он сначала зашел к себе в кабинет и раскрыл дверцы дубового шкафа. Все полки его были забиты конфискованным оружием. Здесь были обрезы, отнятые у бандитов, длинные сабли — «селедки» городовых, найденные на чердаках городских домов, офицерские револьверы, крошечные браунинги в твердых лаковых кобурах, ножевые штыки.

Глоба внимательно повел взглядом снизу вверх и, подумав, вытащил из груды тяжелый обрез. Повертел его в руке и сунул под шинель.

В больницу его уже пропускали без всяких расспросов. Он вошел в крошечную комнатушку, где в одиночестве лежал Михно. Дядько Иван встретил Тихона смущенной улыбкой;

— Мне перед тобой совестно, ну что ты, ей-богу, так обо мне хлопочешь?

— Как здоровье, дядько Иван? Сегодня вы совсем молодцом. Ничего не болит?

— Сердце ноет. Как вспомню то, что было, так во мне все прямо замрет. Ну за что они сына? И земля их носит! Не провалится под ногами.

— Прошлого не вернешь, уже не переделаешь, как тебе хочется, — вздохнул Глоба. — Быстрее выздоравливайте. Дома вас ждут, тоскуют без хозяина.

— А он, Корень, опять наскочит, — пробормотал дядько Иван, глядя в потолок. — Тихонэ, треба с ним кончать.

— Да уж, наверное, скоро, — проговорил Глоба и достал из-под гимнастерки обрез. — Я на некоторое время отлучусь. Вас выпишут из больницы. Если Корень узнает, что вы вернулись, то он постарается…

— Это понятно, — усмехнулся дядько Иван, покосившись на оружие.

— Вот берите обрез для самообороны. Отличная штука. Из английского карабина. Заряжается сразу двумя обоймами по пять патронов.

Михно взял оружие и рывком сунул его под матрац.

— Вот за это тебе спасибо, Тихонэ, — с облегчением проговорил он. — Теперь я с длинной рукой. Пусть только сунется… Что Корень, что тот изверг рода людского, Павлюк! Кара их настигнет, видит бог!

— А теперь я прощаюсь, — сказал Глоба, поднимаясь с табуретки. — Желаю здоровья. Еще увидимся не раз.

Глоба выбрал двух наиболее надежных милиционеров, и они втроем, ночью, в снегопад, пешком пришли на хутор Зазимье. Было пятое декабря. Мацько вышел на стук в окошко и провел людей в клуню. Здесь, разговаривая шепотом, они начали размещаться среди ворохов соломы. Загнанная в будку собака зло повизгивала, пытаясь выбраться на волю.

— Собаку я утром отпущу, — сказал Мацько, — вы ее трошкы приучите к себе, чтоб не гавкала.

— Ну как тут, тихо? — спросил Глоба.

— Да приходил…

— Кто?!

— Корень приходил три дня тому назад, ночью. Один. С бомбой на ремне. Пьяный.

— А вы что?

— Налил ему стакан самогона. Дал шмат сала закусить.

— Ну, старая стерва, — выругался, не выдержав, один из милиционеров. — Банду прикармливаешь?!

— Брось! — одернул его Глоба и повернулся к Мацько. — Что он говорил?

— Молчал… Выпил и подался в лес.

— Еда у нас своя, — проговорил Глоба. — Воды принесешь. Поживем, пока Корень снова сюда не заглянет. От тебя ничего не требуется — только дверь оставь открытой, незаметно сбрось засов. Если пальба начнется — ложись на пол и не шевелись. Все, что он потребует, — делай.

— Нам он стакан не поднесет, сала не предложит — такой недогадливый, — ворчливо проговорил молодой милиционер Дмитро. — Тут хоть закоченей.

— Хватит, хлопцы. Не до самогона, — одернул Глоба. — Ложитесь спать. Я подежурю. Через три часа разбужу тебя, Дмитро. Оружие все время должно быть под рукой. Идите, товарищ Мацько. Считайте, что нас нет.

— Мы приснились, — хохотнул милиционер. Мацько не ответил, молча скрылся в ночи.

Двое суток они не выходили из клуни. Все попростуживались, говорили хриплыми голосами. Обросли щетиной. Часами лежали на холодной соломе, глядя в щели, как за стеной ветер наметает сугробы, гонит по двору опавшие листья и сосновые шишки. Собака все время лежит в конуре, свернувшись в клубок, взъерошенная шерсть ее забита снегом. Старый Мацько изредка выходит из хаты, колет дрова, набирает воды из колодца. В сторону клуни даже не смотрит.

— Бандитский пособник, — цедит Дмитро. — То он какой-то знак подает. Чтоб Корень не попался. Кулак чертов!

— Да перестань, — вяло тянул второй милиционер Егор Сидоров, человек уже в годах, полный, налитой какой-то воловьей силой. Он все больше спал, поражая всех своим безмятежным спокойствием. — Чего ты к нему придираешься? — продолжал он, подбивая под бока солому. — Он выполняет задание. Ему что сказали? Нас нет, мы, брат, как вроде невидимки.

— Нет у меня к нему доверия, — огрызался Дмитро. — Чего он тут на хуторе один живет? Он собаку один раз в день кормит. Мы тут хоть сдохни, он горячего пожрать не принесет.

Время тянулось бесконечно. Днем высыпались, зная, что Корень при свете не придет, а ночи были длинными, казалось, тьме не будет конца. В глубине леса выли волки. С треском падали на землю деревья под тяжестью снежных шапок. Окошко хаты желтело размытым пятном. Из трубы тянуло дымом, пестро вылетали искры. Холод входил в клуню, от него не было спасения — не помогала ни солома, ни какие-то твердые попоны, найденные в углу.

На третий день старый Мацько все же принес в клуню котелок с кипятком и плошку с медом. Этот сладкий чай пили с великим наслаждением, смакуя каждый глоток.

— Больше не надо, — сказал Глоба старику. — Перетерпим. Сегодня седьмое — надо быть начеку. Не топчи дорожку к клуне, пусть заметет.

Днем Дмитро сказал задумчивым голосом:

— А все-таки это дело не того… Он на могилу придет к родной жинке. А мы его в это время со спины — шарах! И повяжем.

Дремавший Глоба вскинул голову и резко повернулся к парню.

— Если б знал, что ты такое скажешь, — не взял бы тебя с собой ни за что на свете! — жестко проговорил он. — Пожалел? К кому ты имеешь сострадание?

— Да нет, я просто так, — смутился Дмитро и, закрыв глаза, с надрывом протянул — Господи, с тоски можно сдохнуть… Хоть приходил бы уже…

Ночью из леса к усадьбе кто-то подошел. Постоял у плетня, держась за кол, прислушиваясь к мертвой тишине, — ветер не гудел в деревьях, снег не мел по земле, ничто не нарушало безмолвия залитого лунным светом хутора. Загремела цепью собака, вылезая из конуры, — человек кинул ей какой-то сверток, и та зачавкала, шурша лапами по обертке. Человек медленно пошел к хате, ступая по нетоптанному снегу.

— Корень… Внимание, — чуть слышно сказал Глоба. Раздвигая солому, милиционеры легли рядом с ним, прильнув к щели.

Корень заглянул в хату, прижавшись лицом к заиндевелому стеклу окна, и несколько раз ударил в задребезжавший переплет. В хате вспыхнул огонь керосиновой лампы, спустя время звякнул отброшенный засов. Корень шагнул в дверь, склонив голову в проеме.

Немного подождав, Глоба осторожно скользнул из клуни, он не оборачивался, слышал за собой скользящие шаги милиционеров — каждый уже знал, что ему делать.

Они остановились у окна, там, за чуть желтым от света тонким ледком, видна была полутемная комната. За столом сидел Корень, он был в расстегнутом кителе, черная борода закрывала пол-лица. Нестриженые волосы и эта густая борода придавали его облику устрашающие черты, Дмитро, не выдержав, прошептал на ухо Глобе:

— Точный медведь… Пудов на шесть.

Старый Мацько бесшумно двигался вокруг Корня — затеплил свечу в углу под иконами, начал ставить на стол миски, бутыль, принес каравай хлеба. Корень сразу налил себе граненый стакан, чокнулся им о край пустой тарелки и выпил, запрокинув голову, — черная тень качнулась во всю стену.

Портупея с клинком, наганом и ручной гранатой висела на спинке кровати за его спиной.

— А ведь шел он от креста, — удовлетворенно проговорил Глоба и потянул из колодки заледеневший маузер. Поняв это движение, Дмитро вскинул винтовку, направив ее на окно. Тихон и Егор Сидоров направились к невысокому крыльцу. Они осторожно толкнули дверь, и она, без скрипа, ушла в темноту сеней. Не видя, куда ступают, шаг за шагом, стали продвигаться к следующей двери, которая вела в хату. Егор носком сапога зацепил какой-то бидон, он громко звякнул с жестяным визгом. От внезапности Глоба вздрогнул, даже чуть подался назад, но мысль сработала вмиг, он понял, что уже хорониться и медлить нельзя, — кинулся в темноту, больно ударился плечом о бревенчатую стену, торопливо нашарил дверь и, распахнув ее кулаком и коленом, ввалился в хату. Он увидел, как падает опрокинутый стол, летит на пол керосиновая лампа, а Корень, вытянувшись во весь рост, в наклонном движении рвется куда-то в сторону, вскинув над собой змеей взвившиеся ремни портупеи. И тут все поглотила тьма.

Глоба мгновенно прижался спиной к стене. Он услышал в сенях чей-то вскрик, ударил выстрел, забухали по деревянным ступеням тяжелые сапоги.

— Егор? — закричал Глоба.

Из сеней донесся хриплый голос:

— Порядок… Он на чердаке.

— Не лезь за ним, — сказал Глоба. — Мацько, зажги лампу… Она валяется возле стола… Да побыстрее же, черт возьми!

Слабый огонек вспыхнул в разгромленной комнатушке. Глоба окинул ее быстрым взглядом и вышел в сени, захватив с собой свечу от иконы. Егор Сидоров зажимал ладонью кровоточащий нос, в дальнем углу стояла лестница, и лаз на чердак под ней был раскрыт.

— Налетел на меня, как скаженный, — зло пробормотал Егор. — Точно камнями набитый!

— Немедленно во двор, — приказал Глоба, — он попытается разобрать крышу. Поможешь Дмитру. А тут я сам постерегу. — И громко добавил, чтобы слышно было в каждом углу хаты: — Будет пытаться бежать — стрелять на месте, точно бешеного пса.

Сам опустился под стену, положив на колени маузер. Теплящуюся свечку поставил в стороне. Черное отверстие лаза темнело на побеленном потолке. Глоба вытащил из кармашка штанов часы, отстегнул их от цепочки и положил перед собой. Повисла такая тишина, что стал слышен звон бегущих шестеренок.

— Корень, — наконец позвал Глоба, — долго будем молчать?

— На хрена ты мне потрибен? Не прибил я тебя тогда… — загремел на чердаке полный ненависти могучий голос. — Пальцы за то кусаю!

— Я вот что тебе скажу, — проговорил Глоба. — Тебе лучше нам сдаться по добру. Я, как ты понимаешь, тут не один. Со двора тебя ждут с подарками. Нам-то, в общем, безразлично, как тебя взять, — живым или мертвым. Пожалуй, с мертвым хлопот меньше. Но мы закон понимаем — просто так тебя не шлепнем, хотя ты того и заслуживаешь!

— Заткнись, ты! — на чердаке прогремело несколько выстрелов, пули вонзились где-то неподалеку от Тихона, взбив пыльные фонтанчики.

— Как я понимаю, — усмехнулся Глоба, — ты на горище сиганул в одном кительке. А сегодня морозец наподдал. Долго ли выдержишь?

После молчания голос на чердаке угрожающе проговорил: — Я вот гранатой. Где ты там, Глоба?!

— Сам себя и подорвешь, — ответил Тихон. — Выхода у тебя нет, Корень. Если долго будешь сопротивляться, то мы хату подожжем. Даю тебе на размышление… ну, сколько тебе надо времени?

В ответ снова ухнул револьверный выстрел.

— Понимаю, — согласился Глоба, — хочешь, чтобы выстрелы услыхали твои хлопцы? Они к тебе на помощь не придут.

— Это почему же? — прокричал Корень.

— А на всех дорогах у нас засады. Ты что нас, за дураков считаешь? Эй, Корень! Ты слышишь?!

Во дворе, один за другим, прогремели винтовочные выстрелы. Голос Дмитра весело прокричал:

— То он хотел сквозь солому продраться! Не на тех напоролся!

На чердаке послышались мерные шаги — Корень заходил из угла в угол, с потолка начала сыпаться меловая побелка.

— Ходи, ходи, — сказал Глоба. — Думай башкой… С оружием тебе отсюдова не уйти. Если так намечаешь, то ты уже стопроцентный мертвец! Ты видел, как мои ребята пули садят?

— А без оружия?! — ненавистно хохотнул Корень. — Пуля тут — пуля там. Какая разница?

— Гарантии не даю, — проговорил Глоба, — но разница есть. Тут тебе верняк! Это точно. А там… Кто знает, что может произойти за время следствия… Ох, долго оно будет тянуться. Пока до всех твоих грехов докопаются… А это время ты еще живой. Потом могут произойти события, а по ним — государственная амнистия. Случалось такое — заменяли расстрел сроком. Это тоже жизнь. Учтут, что ты добровольно сложил оружие, — для суда факт важный…

— Красиво поешь, сука, — раздался на чердаке тоскующий голос. — А как попадешь к вам… припомните все.

— А что ж ты думал? — удивился Глоба. — Ну, скажи, зачем убил начальника милиции Соколова? Ведь какой души человек! И того… Сидоренко, своего бывшего дружка.

— Сидоренко — иудово семя! — закричал Корень. — Его еще мало… Снюхался!

— Ну, а Соколова? Ведь он сам, без оружия, направился к тебе, чтобы все сделать… Спасти тебя от рокового шага. Надеялся тебя остановить! Чтоб ты в дерьмо не шагнул по горло! Остеречь хотел! Дать тебе возможность остановиться!

После тишины на чердаке послышалась возня, и Корень сказал, почти наклонившись у лаза:

— То не я… То Павлюк. Мы было уже с ним договорились… С тем Соколовым. Да тут Павлюк зашел к нему со спины и врезал ножом. Я кинулся, схватил Павлюка за горлянку… Ну, не убивать же своего? Дальше мне, значит, ходу уже не было. Если камень с кручи покатился…

— Кому ты только волчьи ямы не ставил, — усмехнулся Глоба. — А время пришло — и сам попался в ловушку.

— Нет такой еще, чтоб Корня намертво схватить! — выкрикнул голос на чердаке.

— Ладно, Корень, — устало сказал Глоба, — отдыхай… У нас времени еще много. Мы никуда не торопимся.

Все опять погрузилось в тишину, только звонко цокотали шестеренки в серебряной луковице часов да изредка потрескивало пламя свечи, ее воск оплывал, растекаясь лужицей по доскам пола. Дверь из сеней была распахнута, леденящий холод шел со двора. Глоба поднял воротник шинели, поджал ноги, руки сунул в рукава, маузер положил на колени.

Хотя и тревожно стало на улице после выстрелов Корня, но Глоба чувствовал, что на подмогу бандиты не придут, он уже знал — зима наступила суровая, большая часть шайки разошлась по своим селам, там, в Волчьей Яме, осталась горстка людей, они на помощь атаману идти не решатся. Страшно им сейчас, в такую застуженную ночь, среди мрачного леса. Не до батька, шкуру бы свою спасти. Остались в Волчьей Яме самые отпетые, которым идти некуда, — ни кола, ни двора. Одно у них тоскливое желание — отсидеться в глубине леса до первого тепла. Авось, батько уведет за собой погоню подальше от их лагеря. Может, ценой своей жизни поможет оттянуть неминуемый конец…

«Как он там терпит, уму непостижимо — мороз жжет каленым железом», — подумал Глоба.

— Эй, Корень, — позвал он, — ты что… Заснул?!.

— Стреляйте, что ли! — вспыхнул голос на чердаке. — Ну иди! Лезьте ко мне!!

— Зачем? — спокойно спросил Глоба.

— Ну, так, если по-честному, — закричал Корень, — кинь на горище мою шубу! Или я не человек?! Хотите выморозить, как крысу?

— А за что ты воевал, Корень? — спросил Глоба.

— За Украину без комиссаров, без ваших бисовых кооперативов! Без москальских гвоздей, мыла и вонючих тракторов! Сами все себе сделаем! А вы гэть! — заорал Корень.

— Ну, ты даешь! — засмеялся Глоба. — Что же то за идеи, если сидишь ты на чердаке, в самом деле, точно загнанная крыса. Последний бандитский атаман на всю губернию! Погибаешь от холода, дрожишь, как последний шелудивый пес… А вокруг — Украина! Куда ни посмотришь… Украина! И никто тебе на помощь не идет, не от кого тебе ждать спасения. А хочешь — мы тебя пальцем не тронем? Утром мои ребята сходят в соседние села и созовут людей. К этой хате. К нам-то ты не очень спешишь, а к ним сойти придется… Станут они тут стеной — кого ты грабил, последнее брал… у кого дом спалил, кормилицу корову в Волчью Яму увел… У кого детей побил… Они тебя, гада, на клочья разнесут! — Голос Глобы зазвенел гневом: — И я такое сделаю! Слово чести! Если не выйдешь с чердака… Только начнет светать — сразу созову людей. Я свое слово держу — быть тебе сегодня с глазу на глаз с трудовым народом. Ты уж ему объясни насчет Украины без комиссаров и москальских гвоздей. А я постою в сторонке, послушаю. Так и знай, на ветер слов не бросаю! Все. Ложись спать, Корень. Утречком поговорим.

В наступившей тишине был слышен только осторожный шорох соломы, Глоба догадывался, что Корень прорывает в крыше дыру, но он знал — двое милиционеров во дворе не дадут атаману бежать. И словно отвечая его мыслям, один за другим грохнули винтовочные выстрелы.

— Погляди, — закричал со двора Дмитро, — хотел на дурыку взять… Пробурил крышу аж под самым карнизом!

— Ну и собаки! — выругался Корень. — Вцепились, как шавки! Спасу от вас нету. Ног уже не чую… И умереть по-справжнему не дадут. Эй, вы! Шакалы! До вас просьба… Погибну — так поховайте меня рядом с жинкой. Любил я ее, может, из-за нее и погибаю? Пришел на поминки… А видать, поминать нас обоих надо.

— Не причитай, — оборвал его Глоба. — Давай спускайся вниз. Одна у тебя надежда — на Советскую власть. Может, когда начнет она твои грехи на учет брать, то просчитает что-то по ошибке или простит по своему благородству.

Долго длилось молчание. Свеча на полу почти совсем сгорела — легкий огонек плавал в желтой лужице воска. За распахнутой дверью сеней начинало заниматься утро — медленно проступали из серой тьмы ближайшие деревья, снег уже казался свежей ватой, где-то робко обозвалась какая-то птица.

— Эй, Глоба, — раздалось с чердака. — Убери пистоль. Твоя взяла.

Корень подошел к краю лаза и швырнул вниз свою портупею, она покатилась по ступеням лестницы, гремя ножнами клинка, ручной гранатой и тяжелой кобурой с револьвером. Затем, спиной к Тихону, начал опускаться сам атаман — медленно, с трудом переставляя ноги. Когда он обернулся, Глоба не узнал его — таким изнуренным, с погасшими глазами было лицо бандита. Все его тело колотила дрожь, которую Корень не мог унять. Стуча зубами, он выдохнул чуть слышно:

— Дай самогона… Не пожалей. Помру.

— Все сюда! — позвал Глоба милиционеров, и те ввалились в сени, закоченевшие, с посиневшими носами, но возбужденно радостные, закидывая винтовки за спины.

— Эк его лихоманка трясет, — засмеялся Дмитро. — А я, честно говоря, думал, он все-таки в атаку пойдет… Но, видать, слаб оказался.

Глоба достал из кармана веревку, туго стянул за спиной Корню руки. Пошел в хату и вернулся с шубой и стаканом самогона. Шубу набросил на бандита и застегнул впереди на пуговицы. Поднес стакан к губам Корня, и тот начал пить, клацкая по краю стекла зубами.

— Мацько, — приказал Глоба, — запрягай коня в сани.

Из хаты показался старик-хозяин, он старался не глядеть на связанного Корня.

— Мы вашу лошадь забираем… Ее вернут, вы не беспокойтесь. И вообще, живите спокойно. Никто вам плохого теперь не сделает.

В сани навалили сена, положили на него закутанного в шубу Корня, сами сели по бокам, и Глоба взмахнул кнутом:

— Но-о, милая!

Лошадь вывернула сани из ворот, потащила их по дороге, засыпанной снегом. Все дальше уходил хутор с одиноко стоящим у плетня старым Мацько.

Морозный пар бьется у губ людей, курчавый иней оседает на воротниках. Солнце поднимается между темных стволов деревьев, красное, напитанное свекольным соком. Полозья визжат на поворотах.

Через час вдали показалась дощатая будка полустанка. Покосившаяся, она торчала у железнодорожного переезда. Рабочий поезд здесь останавливался на две минуты. Где-то за лесом уже слышалось его тяжелое пыхтенье, белый столб дыма тянулся высоко в небо.

— Мы посадим Корня в вагон, — сказал Глоба, — главное — успеть бы. А ты, Дмитро, гони сразу до следующей станции. Там есть телеграф. Пусть сообщат в губмилицию — надо нас встретить на вокзале. А теперь поднимем его, братцы.

Показавшись из-за мыса синего леса, поезд приближался. Корня подняли с саней, крепко взяли под локти, — он стоял не шелохнувшись, спеленутый шубой. Вагоны начали замедлять движение, в окнах появились любопытные лица пассажиров. Собравшись с силами, Корень вдруг рванулся, стараясь плечами отшвырнуть от себя вцепившихся в него людей, с бешеной яростью ринулся телом к проносящимся мимо колесам, но все трое мертвой хваткой впились в шубу, и он, поняв безнадежность своего порыва, сразу ослабел, вяло поник в милицейских руках, Поезд остановился. Глоба распахнул дверь, быстро залез на верхнюю ступеньку и потянул вверх тяжеленного Корня, стоящие на земле Дмитро и Егор подпихнули его снизу, как мешок с картошкой, и бандит ввалился в тамбур. Поезд тронулся. Егор ухватился за поручень. Дмитро замахал шапкой, торопливо шагая рядом с вагоном.

— Сообщи-и! Не теряй времени! — закричал Глоба, высовываясь из вагона.

На вокзале их уже ожидал «форд» и отделение конной милиции. Возбужденный Лазебник, в зеленой бекеше, отороченной мехом, в кубанке, с румянцем на щеках, первым бросился навстречу Глобе и Сидорову, которые вели по перрону равнодушно упирающегося бандита.

— Ну, брат, ты отличился! — заговорил замначгубмилиции. — На ветер слов не бросаешь!

Лазебник остановился перед Корнем и, вскинув ему голову мягким нажимом кулака под подбородок, весело проговорил, пыхкая морозным паром:

— Здоров, атаман! Отгулял? Пришло время каяться! В машину его, хлопцы!

Корня посадили на заднее сиденье, по бокам опустились Глоба и Егор, Лазебник, повернувшись к шоферу, махнул рукой:

— Гони!

Под цокот копыт, резкое завыванье гудка кавалькада двинулась по улице города, привлекая к себе внимание прохожих. Глоба покосился на Корня и увидел, что тот словно бы проснулся, — теперь из глубины шубы ожившими глазами он смотрел на проносящиеся мимо улицы, на его лице даже появилось загадочное выражение какого-то скрытого удовлетворения. Он тянулся из шубы, щекой отодвигая тяжелый ворот, словно хотел, чтобы его увидели из машины, слабая усмешка поплыла по обметанным лихорадкой губам.

В губмилиции Корня ввели в кабинет к Рагозе, с него стянули шубу, его развязали, и он стал посреди комнаты — лохматый, с цыганской бородой, в полузастегнутом кителе, под которым была видна грязная рубаха, отекшие кисти рук казались красными клешнями. В дверях толпились служащие — весть о том, что привезли грозного и неуловимого Корня, уже облетела здание. К Глобе протиснулся Замесов, ударил ладонью по плечу, удовлетворенно улыбаясь:

— Поздравляю! Отличная работа! Просто завидую…

Рагоза одобрительно улыбнулся Тихону и незаметно для людей легонько подмигнул глазом. Кныш обнял Глобу, шепнул на ухо с хитрецой:

— С тебя бутылка… Знаю, где достать.

Корень поначалу затравленно глядел в пол, потом вскинул глаза и увидел веселые лица, ухмылка поползла по его лицу. Ему словно бы только сейчас ударил в голову самогон, выпитый еще на хуторе, — глаза масляно заиграли, мускулы тела незаметно обмякли, он пошатнулся, хриплый голос его загудел в кабинете:

— Шо?! Не видели такого?! Я — Корень! Гроза губернии! Может, думаете, шо я расколюсь? Я батько Корень! Вам это говорит?! Да меня хоть каленым железом печите… Я Корень!

— Всем посторонним выйти из кабинета, — приказал Рагоза и, скрестив на груди руки, стал молча ожидать, когда люди покинут комнату. Корень провожал взглядом каждого уходящего, и уже сбивчиво, с каким-то отчаянием, несвязно начал кидать возбужденные слова:

— Я вам еще не то скажу… Я був идейный! До вас… И мне… Вы послухайте меня! Кров людска… Я багато знаю…

Дверь хлопнула. Наступила тишина. Рагоза показал Корню на старый, в трещинах, в потеках застывшей краски грубый табурет. Проговорил ледяным голосом:

— Садитесь.

Корень окинул взглядом дубовые стулья, старинный тяжелый стол, накрытый зеленым сукном, и взор его обреченно уперся в эту одиноко стоящую посреди комнаты неуклюжую скамейку с истертым сиденьем.

Корень заговорил. Он сознавался с трудом, тянул время, но, начав говорить, уже шел до конца. Начал он с тех, которые разбрелись по селам, отсиживались дома до первого тепла. Таких набралось пятнадцать человек. Всех их свезли в губернию. Глоба потерял счет суткам. Маня вся извелась, ожидала его. Бесконечные обыски, засады, собирание самых различных сведений… Женские следы, плач детей, проклятья мужиков, которых забирали… У бандитов были жены, матери, ребятишки, они рыдали, бились в горьком отчаянии. Каждая хата становилась адом, а он, Глоба, посланцем самого дьявола. Получалось так, что с его появлением рушились семьи, дети становились сиротами, женщин он обрекал на одиночество. С каким бы упрямым отчаянием ни выбрасывал он перед ними запрятанные в их погребах награбленные вещи, ножи и обрезы, еще пахнущие порохом, — все равно в их глазах он был лишь ненавистным и страшным вестником бед и несчастий. Он мог бы согнуться под тяжестью возложенных на него обязанностей, если бы не глубокая вера в беспристрастность вершащегося суда. Он знал, что не имеет никакого права отступить от закона ни на шаг, какие бы слезы, уговоры и посулы не склоняли его к тому. Не могло быть никакой слабости — каждое его движение становилось известно людям, все, что он говорил, разносилось на много верст окрест, неизвестно какими путями достигая самых заброшенных сел.

И все же никогда еще ему не было так тяжко — он даже почернел от бессонных ночей и невеселых дум. Предчувствуя недоброе, бандиты пытались скрыться — таких настигали в дороге, они отстреливались до последнего патрона, в драке их вязали веревками и, плюющихся кровью из разбитых губ, изрыгающих ругательства, с налитыми ненавистью глазами, везли через села на санях в губернский город. Сколько раз, просыпаясь поутру, Глоба видел на ступеньках флигеля молчаливые фигуры женщин. Они приходили сюда из отдаленных хуторов, неприкаянно тихие, с одной-единственной надеждой спасти хозяина или сына. И он, Тихон, каждый раз выслушивал их, не имея права ни на месть, ни на проявление милосердия.

— Ничем не могу помочь… Суд решит, — говорил он, упрямо глядя себе под ноги.

— Господи, — сказала как-то Маня, — да ты и вправду железный?!

— В эти дела, — холодно оборвал он, — прошу не встревать.

Выписали наконец из больницы дядька Ивана. Бледный, точно осенний лист, сжигаемый каким-то внутренним огнем беспокойства, Михно, прощаясь с Глобой, только спросил:

— Павлюка поймали?

— Нет еще.

— Мне бы ему в зенки поглядеть, — прошептал дядько Иван. — За что же он моего хлопца?

— Он за все ответит, — успокоил его Тихон.

— Он перво-наперво мне должен ответить. Поглядеть бы ему, гаду, в зенки!

После рождества, когда стояли удивительно тихие, но страшно морозные дни, что, по приметам стариков, обещало урожай на хлеб, из леса вышли последние бандиты. Их было двенадцать человек, все обмороженные, изъеденные голодухой и простудой, покрытые чирьями, в заледеневшем тряпье. Они выбрались на дорогу из глухомани Волчьей Ямы, пугая собак, миновали крайние хаты ближайшего села и свалили на крыльцо сельрады всю разбойную сбрую — куцаки, наганы, самодельные ножи…

Среди сдавшихся Павлюка не было. Его розыск объявили по всем уездам.

Женщина остановила Глобу неподалеку от церкви. Она испуганно оглянулась и тихо сказала:

— День добрый, гражданин начальник. Не узнали, наверное?

— Нет, я вас узнаю, — ответил Тихон, внимательно посмотрев на пожилую женщину в темном шерстяном платке и желтом кожухе.

— Я жинка Павлюка, — проговорила женщина, — того самого…

— В чем дело? — бесстрастным голосом спросил Глоба.

— Я до вас, гражданин начальник. Поймайте его, наведите праведный суд.

— Когда я арестовывал Павлюка, это вы крикнули ему, чтобы он спасался. А теперь вы хотите, чтобы я его арестовал?

— Житья нет никакого, — всхлипнула женщина.

— Где же он? — поинтересовался Глоба.

— Вот я и кажу! — плача, воскликнула женщина. — Перед людьми меня позорит, детей срамит. Одна к вам просьба, гражданин начальник, уймите вы проклятого кобеля. Седина в бороду, а он по молодкам шастает. Придет из леса, Маруська ему баню истопит, чисту одежду даст, на мягку перину уложит. А через улицу родная хата, жинка законная, дети родимые. Да пропади же он пропадом! Бандитское отродье! Тьфу на него! А родичей у него полное село, все надо мной смеются…

— Вы кому-нибудь рассказывали о том, что собираетесь говорить со мной? — перебил Глоба.

— Да нет! — воскликнула женщина. — Що я, така дурна?

— Идите домой и никому ни слова, — проговорил Глоба. — Какая это Маруська?

— Да солдатка разведенная! Дочка мельника.

— Идите домой, — успокоил ее Глоба и, когда она, чуть согнувшись, боясь поскользнуться на заледеневшей дороге, торопливо засеменила к церкви, долго смотрел ей вслед. Затем пожал плечами, сердито сплюнул и зашагал к милиции.

В Смирновку Глоба отправил милиционера Егора Сидорова — тот переоделся в крестьянскую одежду, сел в сани и поехал в село, где должен был жить несколько дней под видом дальнего родственника Пылыпа Скабы, того самого, который первым сообщил когда-то о своих подозрениях насчет Павлюка. Через неделю Егор передал Глобе записку: «Жду вечером у въезда».

Глоба оделся потеплее — ватяные штаны, под шинелью меховая душегрейка, валенки. Так же экипировался и милиционер Дмитро. Они сели на коней и неспешно выехали из города, когда солнце уже начало клониться к земле. Приблизились к селу уже в темноте, редкие огоньки теплились в ночи. У въезда их встретил Егор Сидоров, только ему ведомыми путями они задами огородов пробрались к хате Скабы, поставили коней в клуню, выпили горячего молока по целому кухлю.

— Все так, как говорила Павлючиха, — сказал Егор. — По субботам бандит выходит из леса. Мельникова дочь Маруська ему баню топит. Потом они гуляют. Бывает, что по несколько дней он из хаты не выходит.

— И до сих пор его никто не выдал? — удивился Глоба.

— Павлюк тут родился. Полсела его ридни. Мы еще не знаем, что то за люди. Богатое село. Учительку здесь убили.

— Он уже пришел? — спросил Глоба.

— Нет, — ответил Егор. — Он появляется где-то за полночь. Но надо стеречь, ждать во дворе.

Они вышли в огород, и Егор повел их прямо по снежной целине, обходя мерцающие огни. Выбрались они из сугробов возле большой хаты с высоким крыльцом. Черно было в окнах, дверь плотно затворена, лишь на отшибе в бревенчатой бане из трубы летели быстрые искры, там кто-то плескал водой, гремел ушатами.

Милиционеры легли у окон — пробили снежный наст, разгребли ямы и влезли в ледяной холод по уши. Для себя Глоба выбрал дверь и окошко, — отсюда он увидел, как из бани несколько раз проскочила в хату молодичка в одной юбке с накинутым на плечи легком платке, шлепая калошами, надетыми на босу ногу.

Прошел час, два, потянулся третий — давно уж потухли все огни, село погрузилось в глухую темень, мороз так допекал, что не помогали ни ватные брюки, ни душегрейки — холод скручивал судорогой все мышцы. И напала вялая сонливость — лишала сил, веки стали точно отлитыми из чугуна. «Ну что за жизнь, что за такая работа, — почти засыпая, думал Глоба, — есть теплые хаты, мирная жизнь. А тут как неприкаянные… Только бы не заснуть. Обманули они нас всех — никакого Павлюка нет. Женщина топит баню для себя… Вот уже на востоке светает, прорезалась полоска света. Ночь посерела. А Павлюка все нет. Ребята заснули? Черт, и не крикнешь, не позовешь…»

Ни Дмитрия, ни Егора он видеть не мог и беспокоился, что те не выдержали и заснули, хотя уже видел, что сегодня Павлюк не придет, — ночь кончалась, наступало утро, из темноты проступил угол плетня, голая ива, ноздреватое поле огорода.

«Надо уходить, пока не поздно. Может быть, в следующий раз больше повезет. А сейчас уходить… Пока не заметили. Переднюем в хате Скабы и выйдем на следующую ночь. Баня истоплена. Все на свете отдал бы, чтобы залезть на горячие полки, в раскаленный каменный пар…»

И в это время на окраине села грохнул выстрел, затем второй, третий… пятый. И снова наступила тишина. В этом зле вещем безмолвии возникла какая-то звенящая тревога, которая заставила Глобу сразу приподняться из снега, — он еще ничего не осознавал, но что-то уже толкало его вперед. Пять выстрелов один за другим. И тишина… Кто?!

Глоба вскочил на ноги и тяжело побежал по дороге, на ходу вытаскивая из колодки маузер. Он не обращал внимания на там и тут затеплившиеся огни в окнах хат, бежал изо всех сил, задыхаясь от морозного воздуха, топая по твердой дороге подшитыми подошвами валенок. Вот, кажется, и край села, там дальше — одиноко стоящие хаты, поле и лес… Кто-то на дороге!

Глоба остановился перед лежащим поперек дороги телом, сунул маузер под локоть, перевернул человека на спину — и сразу узнал Павлюка. Тот был уже, по всей видимости, мертв, на груди расплывались темные пятна. Возле руки, утонувшей в снегу, чернел револьвер — выронил падая.

Глоба растерянно оглянулся — кругом было пустынно, ни единого человека в просвете заснеженной улицы. Но Павлюк был убит. Ночью! Выстрелами в упор! И это кто-то сделал! Не сам же он себя, черт побери!

Ни единой живой души…

Глоба начал медленно ходить вокруг тела, внимательно приглядываясь к поверхности снега. Чуть в стороне от дороги, в мягких ямках, он нашел отстрелянные гильзы. Поднял, покатал их на ладони. Единственное доказательство. Пять выстрелов в упор. Гильзы сильно пахнут горелым порохом. Гильзы несколько иной формы, чем от русских трехлинеек. Ясно — не от нашей винтовки. Такие где-то видел. И не так уж давно. Где?!

И покрылся мгновенно потом. Стиснул в ладони найденные гильзы, закрыл глаза. И снова разжал пальцы — вот они, латунные пустышки с зауженными горлами и пробитыми капсюлями в плоских донышках. Он видел их раньше — гильзы от обреза английского карабина, того самого, который Глоба собственными руками вручил в больнице дядьку Ивану — Ивану Михно.

Глоба прошел чуть вперед и увидел уходящие к лесу узкие полозья саней, а вот тут, за плетнем, сани стояли перед тем, как лошадь вынесла их на дорогу. Теперь не догонишь, далекий лес уже принял беглеца.

«Значит, Иван Михно отомстил — поглядел „в зенки“ убийцы своего сына. И собственной рукой привел приговор в исполнение. Даже не думая, что ему будет за такое… Страшно подумать, бандиты не добили — Советская власть посадит за тюремную решетку. За самовольную расправу. Тебе ли, дядько Иван, с простреленными легкими и контуженой головой? Не мог подождать — мы бы его взяли сами! Зачем так пересеклись сегодня наши пути? Ты думал скрыться, но судьбе было угодно стать мне на твоей дороге…»

Глоба разжал пальцы и посмотрел на пять пустых гильз. Что делать с ними? Вот доказательство вины Михно… Тихон шагнул к плетню и высыпал гильзы на землю, припорошенную снегом. Подошвой сапога утоптал их поглубже, чтобы никто не нашел.

Из ближайшей хаты вышел мужик, в другом дворе появилась женщина, а там, по улице уже кто-то медленно движется, испуганно присматриваясь к незнакомому человеку, стоящему у тела убитого. Тяжело дыша, из-за угла выбежал милиционер Дмитро, за ним спешил Егор Сидоров. Запыхавшись, они перешли на шаг, еще издали разглядев Павлюка.

— Он?! А мы ждем… Смотрим — вас нет! И ходу сюда…

— Здорово вы его, товарищ Глоба!

Тихон молча начал засовывать маузер в колодку, не попадая в нее тонким стволом. Ответил, стараясь не смотреть в их лица:

— Это не я.

— Кто же?! — воскликнул Дмитро, поглядев в сторону леса и назад, на стоящих у плетня людей.

— Не имею понятия, — пожал плечами Глоба. — Я прибежал… Он уже убит.

Егор Сидоров поднял из снега револьвер убитого и заглянул в барабан, прощелкав его по кругу.

— Патроны целы. Видать, не успел. Значит, можно ставить точку. Банде натуральный конец. Этот — последний. Чего вы такой нерадостный, товарищ Глоба?

— Позовите председателя сельрады, — хмуро приказал Глоба, — надо составить протокол.

Наступили времена затишья. Глобе дали короткий отпуск. За успешную операцию по ликвидации банды Корня он был отмечен в приказе по управлению, его наградили шинельным отрезом и памятными часами с надписью. Эти дни, наполненные отдыхом и ничегонеделанием, какой-то непривычной для него праздностью, стали самыми счастливыми в ряду дней, принесших ему когда-либо ощущение счастья. Он все время был с Маней, вся ее жизнь проходила перед ним с утра до утра.

Он видел ее просыпающейся, когда сон медленно покидал ее и в этом пробуждении ее было полно беззащитной слабости. Смотрел, как она собиралась ко сну — сидит в ночной рубашке на краю постели, задумавшись, с распущенными по плеч} волосами и шпильками в зубах. Взгляд устремлен куда-то, шея напряжена, по-девчоночьи подвернуты под себя ноги, белые их колени остры. О чем она сейчас? Маня ждала ребенка, и Тихон однажды уже слышал, как в ней мягко толкнулся он, в этот момент его поразило лицо жены — глаза, губы, все оно высветлилось изнутри радостным удивлением. И в этот же миг Тихон ощутил щемящее чувство жалости к тихой женщине, покорно прильнувшей к нему, она показалась ему совсем беззащитной.

— Я вас никому не отдам, — прошептал он, потрясенный прожегшим его чувством любви.

— А нас никто не отбирает, — выдохнула она возле его уха.

— И все равно не отдам, — упрямо повторил он, не находя слов, которые смогли бы сказать о том, что он испытывал сейчас. — Чего ты хочешь? Я все сделаю.

— Уезжать нам отсюда надо, — чуть помолчав, сказала она. — Родится ребенок. Кто за ним будет ухаживать? А в городе моя мама. Она нам поможет. Ты же не хочешь, чтобы я стала домохозяйкой? Я привыкла жить среди людей. И потом в городе детские врачи. И условия… А здесь старый флигель. Я воду ношу ведрами. Дрова…

— Я их тебе наколол на всю зиму, — улыбнулся Тихон.

— Я не об этом, — возразила она. — У мамы в заводском доме паровое отопление. Конечно, я понимаю, у тебя тут важные дела, но если можно будет перевестись в город, то ты не будешь возражать?

— Нет, нет, — сразу же ответил он. — Пусть только предложат…

Так говорили они теперь почти каждую ночь, в темноте комнатушки шепотом возводя свое будущее, и оттого, что оно получалось не таким уж и плохим, а даже наоборот, — здание вырастало, становилось большим, с крепкими стенами и крышей, и сияющими окнами, все, казалось, было почти рядом — руку только протяни.

— Лазебник у себя? — спросил Глоба, на что Замесов, вытянув из зубов свою прямую английскую трубку, молча показал на дверь кабинета.

Глоба постучал костяшками пальцев по филенке, шагнул вперед:

— Разрешите? Прибыл…

— Садись, — Лазебник махнул рукой на стул и, сунув руки в карманы синих галифе, зашагал из угла в угол, искоса посматривая на неподвижно застывшего Тихона. Неожиданно опустился в свое кресло и грудью подался к Глобе, процедив с неприкрытым презрением: — Ну что мне с тобой делать? А я в тебе никогда не ошибался… Чувствовал шкурой, что ты за тип!

— Не понимаю, — растерялся Тихон. — О чем вы, Семен Богданович?

— Молчать! — шлепнул по столу ладонью Лазебник. — Невинные глазки строишь?

— Я не позволю… — начал подниматься на ноги Глоба, но Лазебник яростно выкрикнул:

— Сидеть! Позоришь Советскую власть, негодник? Бело-бандитские методы вводишь в нашу красную милицию?!

— Да в чем я виноват?! — взмолился Глоба.

— Убийца ты, вот кто! — рявкнул Лазебник. — И судить тебя будет наш советский… Наш народный справедливый суд! И не один год будешь помнить боками арестантские нары! Могу гарантировать!

— Если вы сейчас же не скажете… я не отвечаю за себя! — Глоба положил руку на стол, нашарил ладонью пресс-папье и стиснул его в побелевших пальцах.

— Играешь театр? — усмехнулся Лазебник, но откинулся на спинку кресла, замедленным движением раскрыл папку, лежавшую перед ним, гнусаво-издевательским тоном начал читать: «Рапорт… Мною, Глобой Тихоном Федоровичем, начальником уездной милиции, февраля двадцать третьего… в пять часов утра… на улице села Смирновка обнаружено тело убитого бандита Павлюка…» — обнаружено?! Поразительное открытие. Читаем дальше: «На теле пять огнестрельных ран…» Пять?! Жестоко, скажу вам прямо! Для убийства и одной хватает. «Убийца не обнаружен…» Лихо написано! Пять выстрелов! Невидимка хлобыстнул в упор пятью выстрелами. И пропал! Растворился! Как понимать это, Глоба?

— Как написано, — угрюмо проговорил Тихон, еще не соображая, чего от него хочет Лазебник. — Павлюк убит пятью выстрелами в упор. Убийца неизвестен. Следы саней вели в лес… Там терялись.

— Ну, а следы убийства? — иронично спросил Лазебник. — Следы ног… Стреляные гильзы в конце концов?

— Нет, — мотнул головой Тихон, — гильзы не нашли.

— А почему? — воскликнул Лазебник.

— Их там не было.

— Правильно! — с нажимом сказал Лазебник. — Их подо брал тот, кто убил Павлюка.

— Возможно, — коротко проговорил Глоба, не глядя на Лазебника, который вдруг глумливо усмехнулся.

— А кому об этом знать, как не тебе, Глоба? Ведь это убил Павлюка. Ты! Устроил свой бандитский самосуд!

— Какая ерунда! — отшатнулся Тихон. — Как я мог, вы сами подумайте?!

— Очень просто, — отчеканил Лазебник. — Вышел из засады возле хаты и пошел навстречу Павлюку. Тот, ничего не подозревая, шагал по дороге. Ты встретил его. И — из своего маузера. Он не успел в тебя пальнуть. Ты его пятью выстрелами сразу, в упор! И без суда и следствия.

— Товарищ замначгубмилиции! — звенящим от волнения голосом проговорил Глоба. — Это поклеп! Ведь были свидетели!

— Да, — быстро согласился Лазебник, — твои милиционеры! Когда они подбежали, ты стоял над трупом убитого с маузером в руках. Гильз на снегу уже не было. Так они говорят! А со двора соседней хаты, ты этого знать не мог, твою расправу над Павлюком видела одна женщина. А из окна угловой хаты на тебя смотрела другая, страдающая бессонницей. Вот как тебе не повезло, Глоба. И старик есть. Тоже свидетель, подтверждающий. Могу тебе сказать: мы тут своими силами провели кое-какое следствие. Свидетельские показания в деле.

Лазебник небрежно похлопал по папке, голос его наполнился желчью:

— Ты не можешь отрицать… Все тут зафиксировано. Я думал, что ты осознаешь. Небось, думаешь сейчас: чего это он пристал с тем бандитом? Туда ему и дорога! Знаю твои мысли, Глоба. Вот так скажу тебе: это не бандита ты свалил на землю пятью выстрелами в упор. Это веру в Советскую власть расстрелял! Год тому назад наше государство предприняло целый ряд мероприятий по укреплению законности. Создана судебная система: нарсуд, губернский, Верховный суд… Изданы основные кодексы законов. Только законная власть имеет право наказывать и прощать, карать своей суровой рукой преступников или миловать их. А ты взял эти функции на себя. Мелок еще для такого дела! И подумай, какое ты для своих преступных действий выбрал время? Вроде бы специально. После продразверсток, насильных трудовых мобилизаций и повинностей мужик мечтает! во сне видит! молится за то в церквах! чтобы наши идеи были подтверждены твердыми, справедливыми законами! И мы им такие дали… Один из них гласит: никто, какой бы властью он ни был облечен, не имеет права вершить самосуд. А ты, с хладнокровием профессионального убийцы, поднял свой маузер и всадил пять пуль… И неизвестно, как и чем аукнется твое преступление… Сдай свое оружие!

Глоба слушал с ледяным вниманием, не сводя глаз с раскрасневшего в гневе лица Лазебника, но, странное дело, он мало понимал из того, что тот говорил, его как будто оглушили, и это мешало по-настоящему понять, какая на него опасность обрушилась. И все же чувствовал, как подлый страх обсыпает морозом спину, тонкими иголками закололо в кончиках пальцев, нерасстегнутая шинель чугунной скорлупой стиснула грудь, не давала глубоко вздохнуть. Глоба сказал с пугающим его самого холодным спокойствием:

— Я пойду к товарищу Рагозе.

— Товарищ Рагоза отсутствует, он вызван в центр. Сдайте оружие. Вот ордер на арест.

Возможно, видимая бесстрастность, с которой Глоба сейчас слушал и говорил, встревожила Лазебника. Он испытующе поглядел на Тихона, тревожно произнес:

— Ты, наверное, не понимаешь, о чем идет речь? — и закричал, повернувшись к двери: — Замесов!

Когда сотрудник вошел в кабинет, пальцем показал на Глобу:

— Забери у него оружие.

Замесов прикусил зубами трубку и, прищурив от дыма глаз, молча начал снимать с Тихона маузер.

— Вместе с Кнышом отвезете его в допр, — приказал Лазебник. — Там уже знают. Можете взять машину.

— Пошли, — вздохнул Замесов, и тот зашагал к дверям, громко стуча подковами сапог по гулким паркетинам.

«Форд» неспешно катил по улицам — мимо плыли сугробы снега, заиндевевшие окна, гирлянды сосулек на карнизах, белые крыши с печными трубами, измазанными сажей. Глоба безучастно качался между Кнышом и Замесовым, слепо вперившись в затылок шофера, не обращая внимания на перебегающих через дорогу людей, мальчишек, пытающихся уцепиться проволочными крючками за машину. Он не видел солнца, неба — лицо его ничего не выражало.

Кныш осторожно снял с его головы милицейскую фуражку, покрутил в руках и, бережно отогнув с внутренней стороны медные усики, взял с околышка кокарду — щиток с перекрещенными серпом и молотом. Он сунул ее себе в нагрудный карман гимнастерки, смущенно пробормотав:

— Там тебе ни к чему… Вернешься — сам приколю.

Глоба и этого, кажется, не заметил, даже бровью не повел. Замесов покосился на него и болезненно поморщился. Он достал свой резиновый кисет и отсыпал добрую половину табака в оттопырившийся карман глобовской шинели. Туда же сунул коробок спичек. Потом сказал, положив ладонь на плечо Тихону:

— Когда придешь в себя, вспомни, что я говорю. Мы были в той Смирновке, вели кое-какое расследование. Тебе не повезло — свидетели дудят в одно: они тебя видели. На теле бандита пять дырок насквозь. Ни пуль, ни гильз. Если хочешь себя спасти, то перетряхни. память. По секундам! Может, за что-то и зацепишься. А теперь — приехали. Выходи!

Машина остановилась у плохо выбеленной известкой высокой кирпичной стены. Поверху тянулись ряды колючей проволоки. На углах высились сколоченные из досок сторожевые вышки, на которых застыли часовые в тяжеленных тулупах с бараньими воротниками. Железные ворота начали медленно раскрываться — за ними показалась пустынная площадь, выложенная булыжником, чисто выметенная, голая, без единого деревца, продуваемая насквозь каким-то жестко летящим ветром. Трехэтажные массивные здания глядели черными дырами зарешеченных окон.

— Допр, — хмуро проговорил Кныш, кривясь от противного скрипа петельных ворот. — Нарочно, что ли, они их не смазывают? Нам туда на полчаса, а и то всю душу выматывают.

— Да… Допр, — невесело усмехнулся Замесов. — Дом принудительных работ номер один… А по-простому — тюрьма.

К следователю Глобу вызвали только через пять дней. До этого о нем словно забыли. Он сидел в одиночной камере с узким окошком и оббитой железом дверью, в которой, кроме глазка, была еще откидная форточка — «прозорка», через нее подавали еду. Деревянный пол, в углу ведро-параша, закрываемое жестяной крышкой, стены замазаны зеленой масляной краской, они все исчерканы надписями. Батареи парового отопления чуть теплятся, в камере холод. На железной кровати, ножками привинченной к полу, доски и тощий матрац, наполненный сенной трухой, поверх тонкое негреющее одеяло с треугольным клеймом допра.

Однажды ночью Глоба проснулся и поднялся на кровати, озираясь по сторонам, — под самым потолком в мелкой сетке тускло горела электрическая лампочка, за квадратами решетки в окне стояла тьма, где-то в глубине тюрьмы, как в каменной пещере, неспешно отдавались чьи-то шаги, лязгающие, гулкие, с железным отзвуком. И Глоба словно прозрел, его оглушенность пропала, он понял глубину своего падения и всю несправедливость, обрушившуюся на него. Они его обвиняют в том, что он убил Павлюка?! Но в это время пять стреляных гильз от английского карабина, еще теплые от пороховых газов, лежали в кармане его шинели. У него в кармане. Ему так казалось… И если их необходимо предоставить, то, пожалуйста, он хоть завтра…

Глоба откинулся на подушку и закрыл глаза, он так ясно представил забор и то, как он одну руку положил на щербатый срез кола, — даже сейчас ладонь почувствовала расщеплённость дерева — а другую сунул в глубину шинельного кармана и там пальцами загреб легкие пустышки гильз. Он вытащил их на свет, раскатал на ладони — чуть позвякивая при столкновении, сияющие латунным блеском, они падали в снег одна за другой, оставляя за собой в белом насте темные пробоины.

«Они и сейчас там лежат — неопровержимые вещественные доказательства невиновности Глобы! Каким образом? Да очень просто, товарищи следователи, дорогие мои друзья и корешата. У кого есть обрез английского карабина? Я его давал собственными руками одному человеку. Да, да, он не отопрется, а если начнет отпираться, то произведем обыск. Да он сознается, я знаю его отлично, честный мужик, он того бандита шлепнул из чувства святой ненависти. Этот Павлюк его сынишку убил. И в него самого пять раз стрелял в упор. Последний раз приставил револьвер к виску. И только чудом спасся дядько Иван… Конечно; если подходить по закону, то он не имел никакого права. Самосуд запрещен! И закон сурово карает! Карает сурово… А именно? Что ж, имея в виду все смягчающие обстоятельства… От трех до пяти лет. Не так уж и мало, если ты пять раз прострелен насквозь, у тебя здоровья ни на грош и вся голова седая. В первый же год богу душу отдаст. Лишенный воли, среди людей с волчьими повадками… Умрет от тоски по дому. Восторжествуют ли от этого справедливость и закон?»

— Боже ты мой, — прошептал Глоба, увидев перед собой дядька Ивана — как тот идет ему навстречу по траве от стада с посохом в руке, на голове у него углом наброшен мешок, моросит дождь. Кричит издали хриплым от сырой погоды, прокуренным голосом: «День добрый, товарищ Глоба… Бачыв, як вы в город ехали…» И, стоя у пролетки, они медленно, с великой тщательностью крутят цигарки, прикуривают от дымящегося трута.

Лежали они на чердаке хаты дядька Ивана, слушая шорох мышей в соломе, мелкий дождик вколачивал в крышу гвоздики гулких капель. И пахло тогда сухой полынью, старым тулупом и пылью. А потом увидел тесную комнатушку и две сдвинутые вместе лавки, на которых лежали убитые — дядько Иван и его сынок, — на обоих одинаковые полотняные рубахи, покрытые грязью и кровавыми пятнами. Пять пуль вонзились в его тело. Пять раз прогремели выстрелы в зимней утренней тишине. Но кто позволил ему вершить самому суд и расправу? Не крови, а справедливости жаждут люди… Да, все это так, но в далеком селе, в хате, крытой соломой, живет старый, простреленный человек — болит у него грудь, кашляет он кровью, каждый вечер тянется по заснеженной дороге на сельское кладбище к могиле с деревянным крестом… Все, что осталось ему от надежды на спокойную старость. Раскалывается от боли контуженая голова, двоится и троится крест в горьких слезах, жестко скрипит снег под слабо ступающими ногами…

Бандиты не убили — теперь добьем сами? Во имя суровой и справедливой буквы закона! Будет ли справедлива она? Неминуемы: следствие, суд, заключение… Без наказания не обойдется. А для него, старика, много не надо. Нет Павлюка, но нашими руками ударит он снова в грудь дядька Ивана, кто знает, на этот раз, может быть, свалив наповал.

И сейчас, лежа на тюремном матраце, Глоба понял, почему он тогда, возле тела Павлюка, искал отстрелянные гильзы. Он это делал еще неосознанно, движимый лишь первым порывом мысли. Уже тогда он пытался отвести беду от дядька Ивана. Просто подобрал пустые гильзы. Какого только оружия по селам нет! Не один такой английский карабин. Кто-то выстрелил пять раз. Следы уводят в лес, погоню организовать не смогли, пока туда, сюда… С неба снег повалил, замело… А ведь знал тогда все…

Сейчас же вильнуть некуда! Третьего выхода нет. Либо — либо. Принимаешь вину на себя — разжалуют, осудят на несколько лет, молодость покроют позором. Скоро будет ребенок. Сделаешь несчастной жену. От тебя откажутся товарищи и друзья. Страшно даже представить. Но избавление рядом, стоит всего лишь сказать несколько слов. И, главное, — закон! закон на твоей стороне. Он требует, чтобы ты так поступил! Ты просто обязан так сделать!

Но с другой стороны… Несчастный Михно. Неграмотный старик, всю жизнь отдавший земле и хлебу. Сколько несправедливостей помнит его безответная судьба — ломали, гнули, испытывали терпение, заставляли воевать с обрезом… И когда он все-таки выстоял, как больной после тяжелого недуга, поднялся на ноги, начал делать первые шаги, почувствовал тепло жизни, — бросить его в тюрьму. Нет, нет, закону не безразлично, кто перед ним, он многое учтет… Но наказание за преступление неотвратимо! И оно падает на бедную голову дядька Михно.

Вот она, западня… Волчья Яма. Не обойти ее, не перепрыгнуть.

Следователем оказался коренастый человек с ледяными глазами и тонким разрезом губ. Он слушал Глобу не перебивая, и по его старому лицу трудно было определить отношение к рассказу. Вопросы задавал коротко, с военной четкостью.

— Если не вы, то кто?

— Не знаю.

— Подумайте.

— Не могу представить. Я услыхал выстрелы, и бросился туда. Павлюк уже не дышал. Следов вокруг никаких… За исключением санного пути к лесу. Но сразу же повалил снег, все замело.

— Стрелянные гильзы?

— Я их не видел.

— Говорите вы неуверенно, — впервые поморщился следователь. — Вот показания свидетеля Евдокимовой Марфы Степановны: «Я прокинулась от выстрелов. Подошла к окошку и вижу: начальник Глоба стоит над убитым Павлюком, и наган у него еще дымится… И бахнул еще раз, прямо тому в грудь…»

— Кто такая? — подавленно спросил Глоба.

— Сельская женщина, — неопределенно ответил следователь, доставая из папки следующий листок. — Показания свидетеля Приступы. От роду шестьдесят пять лет. «Вышел на двир, а по дороге кто-то идет. А ему навстречу другой. Первый выхватывает свой маузер и говорит: „Молись своему богу, бандитская морда!“ И начал стрелять раз за разом. Тот за грудь схватился и упал головой в снег…»

Следователь вскинул на Глобу глаза.

— А дальше он пишет: «Товарищи большие начальники! Что же оно творится на белом свете? Простому украинцу шагу ступить без страху нельзя. Везде москали владу взяли. Ну пусть Павлюк бандит, так есть же на то советский народный суд, а он, москаль, присланный к нам из города, закона не знает, ставит его ни во что, попирает ногой и оружием. К чему такое ведет, вы сами знаете. Вот увидите, Глобу оправдают, потому что повсюду москали рука руку моют, а тот Павлюк, может бы, суду покаялся и стал нормальным трудовым селянином».

Следователь опустил бумагу. Глоба сидел перед ним бледный, он даже в самых страшных мыслях не мог предположить, что дело так серьезно. На него как бы дохнуло из глубины невидимой пропасти.

Следователь продолжал бесстрастным голосом:

— И третье свидетельское показание старой женщины: «Видела. Стреляли в грудь. До каких пор москали будут вершить беззаконие?» Вы понимаете, чем это вам грозит? У меня сложилось впечатление, что вы еще не осознали всю тяжесть обвинения. Не просто превышение власти — самосуд и убийство. Свидетели видят в том еще и политическую подоплеку. Еще неизвестно, как на это посмотрит народный суд. Год действует уголовный кодекс страны… Мы никому, — повторяю, никому! — не позволим подрывать доверие к советскому законодательству.

— Я не виноват, здесь какая-то ошибка, — начал Глоба, но следователь молча ткнул пальцем в папку.

— Опровергните это, и мы поверим вам. Идите в камеру и подумайте хорошенько. Если вы с чем-то прячетесь, то не советую. Я бы не хотел, чтобы закон обрушился на вашу голову, если, конечно, вы непричастны к убийству Павлюка.

— Я назову другого, и он рухнет на голову того, — горько проговорил Глоба.

— Я вас не понимаю, — холодно возразил следователь.

— А если в результате правосудия справедливость не восторжествует? — спросил Глоба.

— В нашем народном суде, — подчеркнуто произнес следователь, — такого произойти не может. Идите, и советую взяться за ум. Вы же знаете, что добровольное признание облегчает участь.

Глоба медленно поднялся с табуретки и, пошаркивая сапогами по цементному полу, направился к двери. У порога обернулся:

— Скажите… Мы сами захоронили Павлюка. Пять ранений. А пули?

Следователь только развел руками:

— Пять сквозных ранений в грудь. Спустя месяц, где, позвольте спросить вас, надо искать те пули?

Два пожилых надзирателя с тяжелыми кольтами в твердых кобурах на ремнях через плечо повели Глобу по длинному коридору допра. В «прозорке» одной из камер мелькнуло лицо, и хриплый голос угрожающе заорал:

— А-а! Милицейская паскуда! Сам попался?! Гад такой…

И словно подстегнутые этой руганью, в других камерах забарабанили ногами в закрытые двери, застучали мисками по каменным стенам. В откинутых «прозорках» появились кривляющиеся небритые морды и сжатые кулаки. Глоба невольно вжал голову в плечи и убыстрил шаги.

Волна ненависти затопила коридор. Глоба торопливо шел сквозь громыхание жести, удары по доскам нар и бряцание железа. Казалось, что еще мгновение — и он не выдержит, кинется в глубь коридора, но он только до боли стискивал за спиной пальцы рук, бросал на «прозорки» исподлобья полный презрения взгляд.

Глоба узнавал некоторые лица: вон того он брал в сырой землянке бандитского лагеря, а этого ночью поднял с теплой лежанки под плач детей и жены. При обыске в погребе хаты нашли окровавленную одежду. Тот, с вислыми усами и бритой головой, попал в засаду, отстреливался до последнего патрона. Знакомые лица, искривленные злобой. Выпусти их сейчас в коридор — разорвут на куски.

— Глоба! Эй, начальник! — позвал кто-то, и Тихон невольно повернул голову, уловив в словах спокойную усмешку. В открытой «прозорке» он увидел Корня. Он мало изменился за это время, лишь кожа пожелтела и под глазами вспухли отечные мешки.

— Здоров, начальник, — сказал Корень. — Одна у нас с тобой планида. Может, на то будет воля господня, еще встретимся на свободе? Ой, держись тогда, начальник!

Глоба прошел, не ответил ему, да и что он мог сказать, стоя в допровском коридоре с двумя надзирателями за спиной, в распоясанной гимнастерке со споротыми петлицами.

Один из надзирателей проговорил, не глядя на Глобу:

— Ваш начальник приказал вас в общую камеру перевести. Так мы немного подождем.

Глоба благодарно улыбнулся, с трудом двинув онемевшими губами. Ему было нетрудно предугадать, чем грозил перевод туда, в одну из этих камер. Тихон лег на кровать и устала прикрыл веки. В коридоре, заглушая вопли, удары и лязг, трубно загремели грозные голоса надзирателей:

— А ну прекратить!! Немедленно замолчать!! Двенадцатая камера?! Замолчать!!! Шестая?! Прекратить!..

По утрам допр оживал, длинный коридор наполнялся плеском воды, шарканьем веников — распахивались двери камер, и заключенные драили полы, выносили параши. Дежурные уже бежали за едой, гремя бачками. И всегда кто-то стучал в дверь одиночки Глобы, пытался раскрыть «прозорку», кричал угрозы или грязно ругался, обещая в ближайшее время страшное возмездие. Потом камеры закрывались, и наступала мертвая тишина. Тогда Глобу выводили на прогулку. Он медленно бродил под стеной, греясь в лучах зимнего солнца. Двор был весь вытоптан, лишь на крышах сторожевых будок да вдоль каменной ограды лежал нетронутый снег, такой на вид рассыпчатый, нежно-мягкий. Это был привет с воли — с той стороны кирпичного забора, откуда летели звуки трамваев, гудки машин и отдаленные крики детей и взрослых.

Надышавшись морозным воздухом, он снова шел в камеру и долго ходил там из угла в угол, в какой уже раз опять возвращаясь мыслями к проклятому вопросу, истерзавшему всю душу: «Говорить ли о том английском карабине? Пустых гильзах? И выдать того человека… Или смолчать? А значит, взять вину на себя. И понести наказание сполна. Даже больше. Тебе не выжить вместе с бандитами в одном лагере. И Михно с ними не выжить под одной крышей арестантского барака».

А разум все чаще вступал в спор, то с яростной силой, то подступал коварным шепотком среди бессонной ночи: «Скажи, скажи… Ты обязан сказать… И тебе станет легче. Тебя сразу же освободят. Не ломай свою жизнь. У тебя будет ребенок. Будь разумным человеком. В конце концов, кто тебе этот Михно? Выполни свой служебный долг. Сегодня же скажи! Иначе погибнешь. А за что?! Жизнь так прекрасна. Скажи, а потом уходи к себе на завод. Отведи от себя беду. Или она погубит тебя…».

На очередном допросе Глоба увидел Рагозу. Тот сидел в углу на табуретке, натянув на колено ноги кожаную фуражку, все время молчал, внимательно слушая вопросы следователя и ответы Тихона. Глоба поглядывал в его сторону, сбивался в словах. Несколько раз следователь сухо перебивал:

— Точнее. Сначала подумайте. Повторите.

Закончив допрос, следователь удалился. Рагоза пересел на его место.

— Вы верите всему этому делу? — быстро спросил Глоба.

— Факты против тебя, — ответил Рагоза. — Свидетельские показания просто ужасные, если ты на самом деле так себя вел.

— Ни единого слова правды! — гневно воскликнул Глоба.

— Сиди, — жестко приказал Рагоза, видя, как Тихон начинает подниматься с табуретки. — Мне твои эмоции ни к чему. Итак, начнем: ты убил Павлюка?

— Нет! Нет! Я говорю об этом каждый раз и никто мне не верит!

— Отвечай на вопросы. Значит, убил не ты? Павлюк убит при сопротивлении? Он напал, и ты вынужден был применить оружие? Или его хотели задержать, и бандит оказал отпор?

— Нет, — почти с отчаянием проговорил Глоба, он понимал, что сейчас своим ответом лишал себя еще одной возможности оправдаться.

— Нет, — повторил он. — Павлюк же не успел выстрелить из своего револьвера.

— Похудел ты, — вздохнул Рагоза, с необычной для него жалостью поглядев на осунувшееся, плохо выбритое лицо Тихона. — Могу сообщить: дома у тебя все в порядке. Завтра дадим тебе свидание с женой.

— Я могу вам лишь честно доложить, — голос Глобы дрогнул, — я не убивал. А кто? Возле тела убитого никого не видел.

— Мы продолжаем расследование, — сказал Рагоза. — Есть в этом деле странности: например, свидетельство старика.

— У меня к вам просьба, — побледнев от волнения, сказал Глоба.

— Я слушаю.

— Не садите меня в общую камеру.

— Ясно. За это ручаюсь, — произнес Рагоза. — Твоему делу шьют политическую подоплеку: мол, бывший рабочий по национальности русский, устраивает самосуд… Над темным украинским крестьянином, который по неграмотности запутался.

— Между прочим, я тоже украинец, — пробормотал Глоба. — Прадед мой — запорожский козак.

Рагоза поднялся, и вдруг с яростью шлепнул фуражкой по столу:

— Но если это ты?! И не сможешь оправдаться… Смотри, Глоба. Мы тебе не простим, что ты пошел против дела, ради которого гибли такие… такие люди!

Не прощаясь. Рагоза вышел из комнаты.

Этого утра Глоба ожидал с нетерпением — как же он все время скучал по Мане, она чудилась ему во сне, и наяву, и тогда, когда просто закрывал глаза, чтобы больше не видеть опостылевшие стены камеры. Он вел с ней длинные и бесконечные разговоры о том, на что надеялись, мечтая о завтрашнем дне… Ожидание не томило Глобу, оно как-то взвинтило его. Ел чечевичную кашу, равнодушно ковыряясь ложкой в жестяной миске, не чувствуя вкуса, залпом выпил жидкий чай, пахнущий плохо вымытым суповым баком.

Надзиратель просунул лицо в «прозорку» и сказал заговорщицки тихим голосом:

— Вам тут письмишко.

Глоба взял протянутый клочок бумаги и развернул его.

«Привет, Тихон! Тебя не забывают. Не падай духом. Зря тебя не отдадим. Жмем лапу. Кныш, Замесов».

Из «прозорки» слышались голоса, звон ведер, плеск выливаемой на пол воды и стук швабр. Надзиратель хитро улыбался.

— Сейчас отведем на допрос Корня, — сказал, подмигивая, — и я вернусь. Может, чиркнешь пару слов?

Он повернулся и отошел от двери. Глоба увидел длинный коридор и распахнутые двери камер. Несколько арестованный мыли каменный пол, другие толпились под окном, курили, передавая из рук в руки цигарки.

Два пожилых надзирателя открыли одиночку Корня, тот вышел из камеры, испуганно озираясь, молча зашагал по коридору, убыстряя шаги. В наступившей вдруг тишине кто-то отчаянно закричал:

— Иудова твоя душа-а!! Бе-е-ей его!!

Полетели на пол ведра, из камер выскочили люди — орущий клубок человеческих тел обрушился на кинувшегося бежать Корня. Надзиратели торопливо выхватили из кобур тяжеленные кольты и начали палить в потолок.

— Разойди-и-ись! По места-а-ам!

Выстрелы гулко загремели по всему допру, на лестнице послышались бегущие шаги охраны.

Глоба рванул дверь и выскочил в коридор. Он ворвался в клубок тел, откинул кого-то в сторону, другого бросил к стене.

— Стой! — заорал он яростным голосом. — Не сме-е-еть!

Он увидел перед собой серое от ужаса лицо Корня и заслонил того спиной, раскинув руки:

— Не сметь! Только суд! Судить будем!

Клацая затворами винтовок, подбежали бойцы охраны. Арестованные рассыпались по камерам. Корень охватил голову руками и в бессилии опустился на кирпичный пол. Глоба, не глядя на людей, медленно пошел в камеру, сел на кровать и, прислонившись затылком к холодной стене, устало закрыл глаза. Его словно бы выпотрошили самого — никакого волнения, только одна вялая мысль: «Бросить все. Надоело. Скажу…»

И когда к вечеру его повели в комнату для свиданий и он увидел там скорбную фигуру жены у зарешеченного окна, ему захотелось заплакать от прихлынувшего чувства нежности.

Он почувствовал такую вину перед ней, что даже замер на секунду и запоздало подумал с тоской: «Зачем я иду к ней? Что скажут? Как объясню? Не лучше ли потом, когда все выяснится окончательно…»

Но она уже обернулась на его шаги и кинулась навстречу, уткнулась головой в плечо, зарыдала, сотрясаясь всем телом, — такая отяжелевшая за это время, в широком платье без пояса. Тихон поднял ее голову — блестели слезы у нее на глазах, а глаза полузакрыты, на лбу легкие пятнышки.

А потом они сидели на лавке, тесно прижавшись друг к другу, он все расспрашивал ее о жизни там, на воле, а она, почти не слушая его, умоляла отчаянным шепотом:

— Я не верю тому, что о тебе говорят. Это невозможно! Ты что-то знаешь и молчишь, да? Я прошу тебя… Во имя будущего нашего ребенка, ты им скажи, все! Пожалей меня, Тиша, я вся извелась, мне белый свет не мил без тебя. Ты дай мне слово, что ничего не утаишь. Тиша… Дорогой мой… Не сломай наши жизни…

От этих слов он терял голову, бормотал ей на ухо всякие ласковые слова, сбившись, упрямо повторял одно и то же:

— Все будет хорошо… Хорошо будет… Все будет хорошо…

Их никто не торопил, лишь несколько раз тихо приоткрывалась дверь и в комнату коротко заглядывал надзиратель. Маня развернула на столе узелок — там лежали вареная курица, хлеб, пачка махорки. Глоба в первую очередь закурил — сладко зажмурившись, медленно выдыхая дым.

— Господи, — сказала Маня, пристально разглядывая серое подсушенное допровскими харчами лицо Тихона, — тяжело тебе тут, откуда силы берешь, Тиша?

— Как ты там одна?

— Что я? — улыбнулась женщина. — Меня твои товарищи не оставят. Вот недавно заезжали из губернии. Кныш и, как его, Замесов. Они следствие ведут в той Смирновке. Потом приезжал на санях Михно… Ты же его хорошо знаешь? В него еще стреляли… Чудом спасся.

— Да, — потемнев, проговорил Глоба. — Ему то что надо?

— Два мешка картошки привез. Зачем мне столько? Один отдала нашим милиционерам.

— Как он там? — не поднимая глаз от дымящейся в рука цигарки, спросил Глоба.

— Плохо ему, Тиша, — вздохнула Маня. — Раны открываются, гноятся… Плакал у нас во флигеле. Сынишку все никак не может забыть. Мало убить было того Павлюка, его бы по селам водить на цепи и всем людям показывать, как страшного зверя. Так многие думают, не одна я.

— Тогда и суд не нужен, — усмехнулся Глоба, — каждый станет на свое усмотрение миловать или казнить. Во что тогда государство превратится?

— Потому ты и не мог его убить просто так, — согласилась Маня и, отвернувшись, закрыла ладонями лицо. — Значит кто то другой это сделал. И ты знаешь, но молчишь. Нас не жале ешь…

Он прижал ее к себе, губами стер со щек слезинки, прошептал:

— Все будет хорошо… Хорошо будет… Скоро начнется суд, а там люди понимающие…

— Суд?! — в ужасе раскрыла она глаза. — Господи, кем?! Тебя судить?!

— Ну, это простая формальность, нельзя же меня выпустить — распахнуть ворота, иди на все четыре стороны. Нужно обоснование.

Но она уже ничего не слышала, страшное слово потрясло ее. Она намертво вцепилась пальцами в раскрытый ворот гимнастерки Тихона, словно именно сейчас должны были войти люди с винтовками, чтобы увести его. Надолго… Может быть, навсегда… И где та справедливость, о которой так много везде говорят? Где? Если ужасающее слово уже произнесено, оно нависло над ее судьбой, над ними.

— Тиша, Тиша, — выдохнула она одними губами, — о ком ты думаешь? спасаться надо… Тиша…

И в эту ночь Глоба не мог заснуть — тишина стояла такая, что даже в эту каменную клеть долетали со станции далекие паровозные гудки, словно клич улетающих журавлей. Там, в темноте, уже начинали таять снега — теплый ветер незримым крылом касался сугробов на полях, разъезженные дороги покрывались стеклянным льдом, на карнизах городских домов витые рога сосулек обрастали инеем, чтобы с первыми лучами солнца налиться теплым светом — в марте начнется капель.

И тогда вдоль стен домов повиснет серебряная мишура, заполняя выбитые у тротуаров черные лунки голубой водой.

«Ничего не скажу, — под утро решил Глоба. — Какие у меня доказательства? Нам вырыли эту Волчью Яму, расставили ловушку, думали, попадем в их капкан и уже не выберемся ни за что на свете. Хитро задумано. Либо меня, либо Михно, но они завалят наверняка. Рассчитано точно! Если их обвинениям поверят — я опозорен, но главное власть наша, новый закон, все польют грязью, распустят самые невероятные слухи о комиссарском произволе и москальском засилье. А если Михно? Значит, Советская власть в моем лице сама вложила оружие в руки темного крестьянина. И направила его на преступный путь самосуда. А потом выдала на расправу. Не пожалела, провела его по всему кругу испытаний. Есть ли третий выход из Волчьей Ямы?»

Глоба его не видел. Никто и ничто уже не поможет ему, закон верит лишь фактам, его не умолить самыми жалобными словами, он не слышит ни добрых просьб, ни страшных проклятий. Вот почему лежит он, Тихон, здесь, на привинченной к полу железной кровати, а перед ним зарешеченное окно каменного мешка. И никто не поможет, раз он сам себе отказался помочь…

Следователь взял стопку протокольных листов, подравнял их края, постукивая по столу, аккуратно сложил в папку и начал тщательно завязывать шнурки.

— Из вашего уезда, — холодно проговорил он, — пришли письма на имя товарища Петровского. Защищают вас, просят освободить. — Он впервые усмехнулся краем тонких губ. — Товарищ Петровский сделал на них резолюцию: «Разобраться по справедливости». Мы только так и поступали. На днях суд. Готовьтесь. И желаю вам удачи.

Так неожиданно было услышать что-то доброе от этого человека, словно бы заледеневшего насквозь, что Глоба чуть не заплакал. Кажется, только сейчас Тихон увидел темные, забитые угольной пылью морщины под его глазами, лоб с косым шрамом и расплюснутые работой тяжелые руки.

— Спасибо, — пробормотал он, взволнованный до глубины души этой малой толикой сочувствия.

Накануне суда Глоба не спал всю ночь. Сунув руки между коленей, он неподвижно сидел на кровати, набросив на плечи шинель. В камере было холодно, запыленный пузырек электрической лампочки тускло горел под самым потолком, почти ничего не освещая. Зеленая масляная краска стен там и тут отслаивалась от штукатурки, образуя серые трещины, которые складывались в какие-то запутанные письмена, так и неразгаданные им за все бессонные дни и ночи, проведенные в этом доме, пропахшем сверху донизу запахами карболки, ржавого железа и неистребимым духом беды.

Стиснув зубы, Глоба постанывал от прихлынувшей тоски, готовый бить кулаками в стену, лишь бы не сидеть истуканом в бессильном ожидании завтрашнего дня, бесшумно и медленно уже проступавшего тусклым светом в узком окне. Он смотрел на этот четырехугольник окна, вырезанный в толстых откосах стены, мучительно ожидая чего-то, чего — и сам не знал, какого-то знака, приметы, которые предсказали бы сегодняшний день.

Но ничего не происходило, только небо за решеткой начало чуть заметно наливаться сначала размыто-розовым, слабым, чуть подкрашенным светом, потом цвет клюквенно загустел, за каменными стенами начало разгораться дикое пожарище! но длилось это недолго — небо как бы впитало в себя всю черноту огня, и сияние красного солнца разлилось по горизонту.

И вдруг вспомнился Тихону его отец, то, как собирался он поутру на работу. В стоптанных кожаных бахилах, в масляно-черных от сажи и копоти портках и рваном, пропахшем серой коксового дыма пиджаке, он выходил на крыльцо, вдыхал все грудью, ладонью затенял глаза и смотрел в небо, где оранжевый круг уже превращал голубое в слепящий свет дня.

И, не выдержав, отец говорил тихо, не мальчишке, который стоял рядом, а словно бы самому себе, с каким-то по-детски наивным, полным изумления, сиплым от едкой махры голосом:

— Господи ты боже мой… Красное солнышко… На белом свете… Черную землю греет.

И Тишка тоже видел черную, замешанную на жужелице топкую грязь улицы, покосившиеся заборы с разинутыми воротами, гнилые хаты и над ними бесконечный белый свет — сияющую бездну неба с раскаленным шаром солнца.

Тихон оглядел камеру — свет вошел в нее и растворился. Зеленая старая окраска и цементный пол, тюремное серое одеяло, железная дверь — их словно бы тронуло красной дымкой. Глоба вытянул перед собой руку с растопыренными пальцами, и она, бледная, восково-ало засветилась в лучах солнца.

«Красный день… День чего? Перемены судьбы? Несчастья?»

И когда за ним пришли надзиратели, и когда они втроем с конвоирами топали сапогами по гулким плитам длинного коридора — все стояла перед глазами Глобы та розовая легкая мгла, не исчезала она и когда вывели его в залитый солнцем тюремный двор, где уже торчала у ворот неуклюжая автомашина с кузовом, обитым крашеным железом. Розовая мгла чуть подергивала ее резкий силуэт.

«Это кровь в голове, — подумал он. — Я вижу свою кровь.»

Суд начался утром в здании клуба кожевенного завода. Зал был переполнен. Глоба сидел на скамье подсудимых за шатким деревянным барьерчиком, на виду у всех, сам же он мало что мог различить сквозь туманную пелену, застилавшую глаза. Он отвечал на вопросы судьи спокойно, размеренным голосом, без всякого выражения, словно говорила за него какая-то машина.

Зал оживал или замирал в тишине. Среди сотен лиц, сливающихся в плывущее пятно, взгляд Глобы изредка выхватывал то одно, то другое — лицо Мани, или Замесова, Кныша… Они вспыхивали в сознании, как горящие свечи в темноте, и гасли тут же, выпадали из памяти, вытесненные чувством стыда, обиды и ощущением отверженности.

А суд шел. Зал насторожился, когда начался допрос свидетеля Приступы. Это был высокий старик с жестким костлявым лицом. Он повторил то, что написал раньше.

— Вышел на двир, а по дороге кто-то идет. А ему навстречу другой. Первый выхватывает маузер и говорит: «Молись своему богу, бандитская морда!» И начал стрелять раз за разом. Тот за грудки схватился и упал головой в снег…

— А скажите, Приступа, — вдруг перебила судья, пожилая женщина в красной косынке. — Где вы были в ночь убийства Павлюка?

— То есть? — удивился старик. — Я ж кажу: вышел на двир…

— Подождите, — строго перебила судья. — У нас есть свидетельства. Вот они: в ночь убийства Павлюка вас видели на всенощной церковной службе в уездном Успенском соборе.

— То так, — растерянно проговорил Приступа, — но утром я вернулся в село.

— Возвращаясь назад, вы подвезли на своих санях старую женщину, гражданку Лукьянову. Она больна, прийти не может, вот протокол ее показаний. Она пишет: «Повернулысь, а нам говорят: Павлюка-злодия убили…»

— Брешет та баба! — взорвался старик, и зал возмущенно загудел.

— Какое вы имеете родственнее отношение к убитому Павлюку? — переждав шум, спросила судья.

— Ну так что, так что?! — выкрикнул Приступа. — Я брат его матери.

— Значит, дядя? — уточнила судья. — Таким образом: вы родственник убитого. А кроме того, сознательно ввели суд в заблуждение своими ложными показаниями. Видеть убийство вы не могли физически. Скажите, Приступа, вы отсутствовали в селе целый год… Я имею в виду двадцать первый год!

— Какое отношение имеет это до Павлюка? — закричал Приступа. — Вы еще спросите, где я был до царя Панька!

— Я вас спрашиваю, гражданин Приступа! — голос суды зазвенел.

— До Астрахани ходил! В рыбацкой артели работал, гроши заколачивал!

— Вы говорите неправду, — отчеканила судья, пододвигая к себе какие-то бумаги. — Вот материалы следствия. В двадцать первом году вы находились в Моршанском уезде Тамбовской губернии. Это подтверждается этими документами. Что вы там делали?

— Брешут твои бумаги, — уже растерявшись, проговорил Приступа.

— Свидетельства неопровержимы. Чем занимались вы, Приступа, в Тамбовской губернии?

— Да что? Жил, по свету ходил, на людей глядел, — невнятно пробормотал старик.

— Мы вам подскажем, — усмехнулась судья. — Вы участвовали в антисоветском кулацко-эсеровском мятеже, поднятым Антоновым.

— Врешь! Врешь! Врешь! — теряя над собой власть, закричал Приступа.

— И были не рядовым участником мятежа. Вы входили в так называемый главный оперативный штаб. Правда, вы были там под другой фамилией, но вас многие опознали по фотоснимку.

— А-а, — буквально взвыл старик яростным голосом, — вяжешь?! Своего мильтона защищаешь?! Гады вы все! Душить мало!

— Вас давно разыскивают, Приступа, — судья поднялась из-за стола, — на вашей совести не одно преступление. Выносим постановление немедленно взять вас под стражу. Увести гражданина Приступу!

Два милиционера стали по бокам старика, третий слегка подтолкнул его в спину, и тот, затравленно озираясь, с трясущимися от бешенства губами, зашаркал валенками к выходу, провожаемый криками негодования всего зала.

Глоба перевел взгляд со спины старика на Рагозу — тот сидел с невозмутимым лицом и даже не повернулся в сторону Приступы.

«Когда же они успели? Провернуть такое… Досталось ребятам хлопот…»

Вторая свидетельницу молодая женщина в плюшевой кацавейке, встав перед судьей, сразу взмолилась чуть ли не со Слезами:

— Старый черт попутал, громадянка судья! Да я бы ни за что, вот истинный хрест! Он, Приступа, говорит мне: все равно того мильтона заарестуют за то, что он живым Павлюка не поймал. Так ты напиши, что сама видела, как он из нагана стрелял. А я тебе за то дам на сарафан, да еще пятьдесят рублей новыми деньгами…

— И не совестно вам было невинного человека обвинить в убийстве? — перебила судья. — Почему же вы об этом не сказали следователю?

— Так Приступа мне пригрозил: не напишешь заяву — твою хату ночью подпалю. А он такой… Ему ничего не стоит. А я женщина одинокая… Муж на фронте пропал…

— Вы знаете, что за ложные показания… — начала судья суровым голосом, и перепуганная женщина рухнула на колени, протянув к ней руки:

— Не губи, золотце ты мое… Он ко мне приходил, грозился жизни решить, а тут, вижу, вы его заарестовали… Так я теперь все вам, как на духу: ничего я не видела, только выстрелы слыхала. В окно глянула, а Павлюк уже в снегу лежит. Потом уже той милиционер подбежал с наганом в руке.

— Значит, вы отказываетесь от своих показаний? — спросила судья. — Да поднимитесь же на ноги!

— Начисто! — воскликнула женщина. — Грех взяла на душу. Пид угрозой писала, будь он проклят тот Приступа и вся его бандитская родня!

— Идите, — с трудом сдерживая презрение, тихо проговорила судья, переглянувшись с народными заседателями.

— Есть еще свидетельство гражданки Евдокимовой Марфы Степановны, в них она утверждает, что видела, как гражданин Глоба собственноручно расстрелял Павлюка. Два дня тому назад Евдокимова исчезла из Смирновки в неизвестном направлении. При обыске с понятыми в хате найдено тайное подполье с упрятанным оружием. Есть предположение, что Евдокимова была связана с разгромленной бандой Корня. Соответствующими органами объявлен ее розыск… Суд вызывает эксперта по оружию.

В зал вошел военный командир в наглухо застегнутой шинели и в буденовке. Судья протянула ему картонку с привязанными к ней пятью деформированными пулями.

— Будьте добры, скажите суду, из какого вида оружия эти пули?

Военный долго и внимательно разглядывал картонку.

— Пули сильно деформированы… С большой точностью сообщить не решаюсь. Они не от трехлинейки… Иностранного происхождения.

Глоба вцепился руками в шаткий барьерчик, отгораживавший его от зала. Он не отрывал взгляда от картонки, на которой ровными стежками ниток были прикреплены уже покрытые ржавчиной, смятые при ударе, остроконечные пули. Как их нашли?! Где?!

Военный неопределенно пожал плечами и в раздумье произнес:

— Я так думаю, товарищи, эти пули могут быть от винтовки английского производства.

— Их можно спутать с пулями от маузера? — быстро спросила судья.

— Ни в коем случае, — снисходительно улыбнулся командир. — Их не перепутает самый безграмотный в военном деле человек.

— Благодарю вас, вы свободны, — судья взглянула в зал — Гражданин Замесов. Подойдите. Ведя следствие, где нашли вы эти пули?

Подтянутый, в отглаженном костюме, Замесов коротко склонил голову перед судом и снова выпрямился, мельком бросив взгляд в сторону напрягшегося Глобы.

— Нами были проведены исследования полета пуль, которыми был убит Павлюк. Ранения все сквозные. Естественно, можно предполагать, что есть возможность их найти. В некотором отдалении от Павлюка тянулся высокий плетень. Плетень мы разобрали по веткам. Снег вокруг него просеяли… пропустили через пальцы каждую снежинку. Безусловно, работы велись в присутствии понятых. И не день, не два. В результате были найдены вот эти пять пуль. Пять выстрелов. Пять ран. Пять пуль. Все логично…

— Комментировать будет суд, — холодно прервала его судья. — Вы свободны…

— Суд удаляется на совещание!

— Встать! Суд идет!

…Глоба напряженно слушал звенящий голос — он падал на него словно с неба, слова оглушали, вызывая в душе ликующее чувство невероятного счастья.

— …Именем Советской Социалистической Республики Украины… Года… числа… Народный суд уезда… губернии… Признает…

В зале такая тишина, что Глобе кажется — в паузах между словами разверзаются бездонные пропасти. «Чего она медлит? Да говори уж… Господи, не тяни…»

— …Глобу освободить из-под стражи за неимением улик. Дело об убийстве Павлюка передать на дальнейшее доследование.

Тишина зала как бы разорвалась. Расталкивая людей, опрокидывая скамьи и табуретки, со всех сторон к Глобе начали пробиваться друзья и знакомые, они что-то кричали, возбужденно размахивали шапками, зажатыми в руках. Не обращая внимания на шум, судья и двое народных заседателей деловито собирали бумаги со стола, накрытого красной скатертью. Одни из милиционеров, охранявший ранее Тихона, весело сказал Глобе, молодо сверкая глазами:

— Ну и нервы у вас, товарищ Глоба… Они тут такую контру развели, а вы слушаете — и ни один мускул на лице не дрогнул.

Не ответив, Тихон одним махом переметнулся на ту сторону деревянного барьерчика и в несколько шагов достиг Мани, которая одиноко стояла у квадратной колонны и, улыбаясь, плакала.

Вместе со всеми, уже в шинели, подпоясанный ремнем, Глоба вышел из клуба кожевенного завода и, окруженный друзьями, направился к воротам. Рагоза посмотрел на него как-то многозначительно и, ничего не сказав, полез в нагрудный карман гимнастерки, вытащил что-то и протянул Тихону.

— Держи.

На ладони Глобы лежал маленький щиток с перекрещенными на нем серпом и молотом, когда-то снятый Кнышом с околышка его фуражки.

Рагоза чуть посуровел и проговорил, сдвинув брови:

— А Лазебник… Будем разбираться. Ему придется ответить — за он или против Советской власти.

— Минутку, — бросил Глоба и, оторвавшись от остальных, зашагал к сидящему на завалинке Михно. — Тот глядел, как идет к нему коренастый, затянутый в серое сукно человек, и палка, очищенная от коры, полированная ладонями до блеска. Дрожала в его пальцах все сильнее. Слезы текли по морщинистому лицу, застревая в седых волосах неровно подстриженной бороды.

— Вы зачем сюда пришли, дядько Иван? — строго спроси Глоба.

— Да вот… Думал, что если они тебя того… Так я тут.

— Не понимаю, о чем вы? — сердито перебил его Глоба. — Идите домой, вы совсем больной.

— Нет, — покачал головой дядько Иван. — Для меня только начинается.

— О чем вы?

— Это я того Павлюка, — тихо сознался дядько Иван. — Из того самого английского обреза… И ничуть не жалею.

— Кто об этом знает, дядько Иван? — устало спросил Глоба. — Не нашли того, кто Павлюка убил. И доказательств нет.

— Я убил, — упрямо нахмурился дядько Иван.

— Суд закончился.

— Нет, ты меня не понимаешь, — прошептал старик. — Закон должен знать, как то было на самом деле.

— Зачем ему, закону, лишние страдания — сердито перебил Глоба.

— Этот закон для меня не чужой… Народный закон, — убежденно проговорил дядько Иван. — Не может он мне вредного сделать. Накажет, но и поймет… А может, и простит.

— Считай, что уже простил, — возразил Глоба. — Идите миром. И забудьте все, что там было.

— Не можно так, Тихон, — задумчиво проговорил дядька Иван. — У нас люди как говорят? «Свет плоти — солнце; свет духа — истина». Закон должен знать правду. Только истинной правдой он будет жить. А тебе спасибо, Тихон, за все, добра ты людына.

Он неловко обнял Глобу, ткнувшись щекой ему в плечо, торопливо отпрянул, засуетился, отыскивая свою палку, и медленно зашагал к дверям народного суда. Глоба не отрываясь глядел на сутулую спину, обтянутую коричневой кожей дряхлой шубейки, на то, как дядько Иван тяжело поднимается по каменным ступеням.

Оглавление

ОБЯЗАН ЖИТЬ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

ВОЛЧЬЯ ЯМА

  I часть

  IІ часть Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg