«Феодосия»

Том Шервуд Феодосия Свои предложения и отзывы можно оставит на сайте автора  Сердца наши – жаркие птицы, А мы – век за веком в седле, И каждый по-своему мчится По дикой и нежной земле. Мы мчимся по длинному полю, По разным земным временам, И птиц отпускаем на волю, И Бог улыбается нам. предисловие автора ЗАПРЕЩЁННАЯ ОЧЕВИДНОСТЬ манифест - эссэ Более десяти лет я занимаюсь не только литературным творчеством, но и упрямой уединённой работой, направленной на раскрытие секретов и тайн, которые от каждого из нас много веков надёжно скрывают. Итоги этой работы и находки в её процэссе потрясают воображэние. Настолько, что весь остаток отмеренного мне земного пути я решыл посвятить раскрытию этих тайн – для тех, кого в нашем веке ещё можно спасти. И начать, очевидно, нужно с объяснения орфографии, применённой в этой книге. Итак. По чьей-то дикой прихоти в советской традиции в книгах не печатали букву «ё». Вместо «Алёна» печатали «Алена», вместо «ёлка» - «елка», вместо «нёбо» - «небо». Невидимые распорядители изъяли из нашей жызни самую весёлую букву алфавита, единственную «буковку с глазками». Когда мне стала ясна необъявленная цэль этого «мероприятия», я принял решэние эту нелепость исправить, и в 2001м году все книги «Шэрвуда» вышли с буквами «ё» на их законных местах (моя сердечная благодарность издательству «Деловой экспресс»). Сейчас мной предпринят новый шаг к будущей неизбежной реформе русской орфографии, - по изгнанию из русского языка бесов. Опять же чья-то дикая прихоть заставила нас писать «бес- сильный», «бес-платный», «бес-плодный»… В книге «Феодосия» все буквы «з» в приставках, обозначающих «отсутствие чего-либо», возвращены на свои места: «безсильный», «безплатный», «безплодный».  Должэн заметить, что в этой традиции была написана вся великая русская литература до 1917 года. ЖЁЛТЫЙ БОЧОНОК – – именно так сегодня должен написать это словосочетание любой «грамотный» человек: с буквой Ё в первом слове, и буквой О во втором. Именно этого требуют кандидаты и доктора русской словесности. Вопрос: почему? Ведь в слове «жолтый» ударная «о», а в слове «бочёнок» ударная «ё»! Любой русскоязычный человек, если у него не повреждён интеллект, это прекрасно видит и понимает! И понимает также, что нет ничего естественнее и правильнее, чем писать в слове именно ту букву, которая произносится ! Но почему вместо ударной, отчётливо произносимой О в слове «жолтый» человек пишет Ё? А вместо ударной и отчётливо произносимой Ё в слове «бочёнок» - наоборот, пишет О !? Потому что он раб. «… общество на три четверти состоит из рабов!..» (Антон Павлович Чехов, «Дуэль».) А раб всегда послушно исполняет приказанное. Хотя назвать этот приказ прихотью не совсем точно. Это не прихоть, а безжалостное, тщательно подготовленное деяние. Понимая, что СЛОВО – это инструмент бытия человека в земном мире, невидимая каста постаралась до возможного искривить этот инструмент. Зачем? Не секрет для образованных и просвещённых: СЛОВОМ творится и преобразуется мир. (Небольшая вставка. Почему у мужчин растут борода и усы, а у жэнщин – нет? Наверное, никто из читающих эти строки не сможэт ответить на этот вопрос. Хотя ответ прост и понятен. Жывые кирпичики, которые зоологи назвали «клетки», жывы до тех пор, пока в них осуществляется так называемый «внутриклеточный обмен», или «белковый лифт» (рекомендую НАЙТИ в интернете). А механизм, «моторчик» этого движэния внутри клетки работает за счёт электричества. Ионы хлора имеют отрицательный зараяд, а ионы калия и натрия – положытельный. Движэние разнозаряжэнных ионов в клетке обезпечивает движэние всех потоков в жывом теле. А самые важные участки нашего тела снабжэны добавочными «электростанциями»: волосами. Из курса элементарной физики мы знаем, что эбонитовая палочка, если её потереть о человеческие волосы, притягивает к себе бумажный листок. То есть волосы при трении образуют электричество. И, таким образом, дополнительным электричеством снабжаются: головной мозг, а при взрослении человека – сфера воспроизведения жызни; - а такжэ вокабуляр у мужчин, то есть орган, производящий СЛОВА. Бог именно мужчине дал способность словом творить мир, который жэнщина призвана наполнять любовью, душэвной теплотой и уютом. Итак, словом творится мир. «Вначале было Слово…» (Евангелие от Иоанна). Именно с помощью этого первозданного инструмента невидимая каста заставила русскоязычных разрушать свой мир, а стало быть, и себя. Кто из «грамотных» людей сегодня осознаёт, что слово ВЫ в славянской семантике – это ТЬМА, следовательно – проклятие? «Иду на ВЫ» – писали хазарам и печенегам славянские князья перед битвой, то есть «иду на ТЬМУ». И всегда побеждали, поскольку славянское войско называлось РАТЬ – СИЛА СОЛНЦА. ВЫ-родок называли изверга и злодея, то есть ТЬМОЙ-рождённый. ВЫ-стрел – ТЬМА-стрел (при сближэнии два войска разом пускали столько стрел, что они на несколько мгновений затмевали солнце.) Но попробуйте сегодня обратиться на ТЫ к незнакомому человеку – он оскорбится! Он расцэнит это как неуважэние! Хотя прекрасно знает, что во всех молитвах мы только на ТЫ обращаемся к Богу. Два диаметральных обозначения апогея эмоций существуют и сегодня в русском языке: «у-тьмы» и «у-солнца»: УВЫ и УРА. Кто осознаёт, что пожэлание БУДЬ ЗДОРОВ – это пожэлание смерти? Во все века в славянской семантике выемка в земле имела два названия: продолговатая - «ров», круглая - «яма». Старцу, прожывшему правильную и чистую жызнь, ангелы открывали срок его ухода в другой мир. И старец уверенно говорил родным: «до ров я». То есть, - «отправляюсь к раскопу в земле». И родные, радуясь, что душа любимого человек уходит к ангелам, шли для его земных останков копать РОВ. Примечательно, что сегодня только в армии сохранилось исконно славянское, «солнечное» пожэлание бытия: «зд- РА-ВИ-я жэлаю».  Кто из «грамотных» хотя бы раз задумался, почему в самые радостные минуты зарождения новой жызни мы хором призываем горе? Или никто из нас никогда не орал «горько» на свадьбах? Невидимая каста подкинула русским рабам наспех сляпанное объяснение: на столе имеются горькие блюда, и их горечь молодожоны – должны – подсластить своим поцелуем. Молодожоны покорно встают, целуются, не ведая, что супружэский поцелуй во все века был событием глубоко интимным. Что не всё можно выносить на всеобщее обозрение. А ошалевшее стадо рабов, называемое «гостями», приклеиваются липкими взглядами к этому сокровенно- интимному событию, и зачем-то вслух громко считают. Пьяным хором. Идём дальше. Что испытывают молодой человек или девушка, когда выигрывает их спортивная команда? Радуются. Радость взлетает до ликования! Но что спрашивают друг друга эти молодые поклонники спортивных команд? «За кого ты радуешься»? Нет. «За кого ты болеешь». «Я болею за…» А далее ужэ не важно произносимое название команды. Для саморазрушэния достаточно произнести «я болею»! Поэтому фармацэвтический бизнес сегодня едва ли не прибыльнее торговли оружыем. Непереносимо жутки доступные сегодня видеокадры, показывающие воющих и лающих «забесовлённых» людей, не выносящих святости храмов. Страшно видеть, как они, утробно рыча, катаются по полу, и ощущать жуткое прикосновение к нашему миру существ из преисподней. Но почему мы с фантасмагорической лёгкостью посылаем в преисподнюю нашых близких? Или никто из нас никогда не отзывался на пожэлание «ни пуха, ни пера»? О МИРЕ ВЗРОСЛЫХ Почему взрослые стали рабами? Почему они с изумляющей бездумностью подчиняются приказам о саморазрушэнии? Такова реальность: их много веков упорно и упрямо отучали быть личностями. Нас всех приучали быть безликими единицами, сдавленными в толпу, наподобие муравьёв или термитов. Какой буквой церковно-славянского алфавита обозначалась личность человека? «АЗ». (Вспомним возмущённый выкрик в фильме «Иван Васильевич меняет профессию»: «Аз есьм царь!») И на каком месте в алфавите стояла эта буква? На первом. А какой буквой сегодня обозначается личность человека? «Я». И на каком месте в алфавите она стоит? Пьянство. Наркомания. Разврат. Преступность. Продажность. Нищета. Безысходность. Войны. Болезни. Вот каков сегодня мiр, потому что вместе с нами его творят те, кто во все-равной степени наделены Божьим даром владения словом, и кто матерные слова произносят чаше, чем молитву. (Небольшая вставка. Исказители русской орфографии выбросили из алфавита букву « i », символ горящей свечи, которая указывает нам путь в темноте. И тем самым уничтожыли слово «мiр», обозначащее «народ». И тушыли пожары, и строили храмы на Руси неизменно всем мiром. И сегодня, например, великий роман великого писателя называется «Война и мир», когда мы знаем, что «мир» - это или «совокупность реальности», или состояние «без войны». И никто из лингвистов-академиков не упоминает, что в одном из начальных авторских вариантов роман назывался «Война и мiр», то есть «Война и народ».) «ЦЫГАН и ЦЫПЛЁНОК пишите через букву Ы, а ЦИРК и ЦИФРА через букву И!» Почему?! Да никакого смысла нет в этих правилах. А есть двойная, необъявленная цэль. Во-первых, нужно было заставить детей расходовать умственные усилия на зубрёжку этих нелепостей, вместо того, чтобы позволить им обращать быстрорастущий и впечатлительный в этом возрасте интеллект на осмысление бытия. Во-вторых, нужно было, чтобы мы молча, поколение за поколением, отрицали в себе способность думать, а закрепляли в себе готовность подчиняться. И русские рабы подчиняются. «Работа, пиво, диван, телевизор». Никакой красоты, счастья детей, свободы мысли и воли, достатка, доброжэлательности, взаимной заботы, жызненной цэли, понимания будущего. «Трах, бухло, футбол, триллер». Девяносто тысяч детей в России ЕЖЭГОДНО бегут из своих семей (официальная статистика). Двадцать тысяч из них ЕЖЭГОДНО исчезают безследно. «Нет трупа – нет уголовного дела», - гласит полицэйский закон. А торговцы транспланто-органами трупов на виду не оставляют. Аллен Даллес мог бы злорадно улыбаться, если бы не корчился сейчас в своём американском аду.  («Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркоманию… вражду народов, прежде всего вражду и ненависть к русскому народу – всё это мы будем ловко и незаметно культивировать. И лишь очень немногие будут догадываться или понимать, что происходит… Мы будем расшатывать таким образом поколение за поколением… Мы будем драться за людей с детских, юношеских лет, всегда будем главную ставку делать на молодёжь, станем разлагать, развращать, растлевать её…» Рекомендую НАЙТИ в интернэте «Доктрина Даллеса») Взрослые потеряли способность мечтать, а значит, вырабатывать в себе волевой вектор, как инструмент, которым можно создавать будущее. У кого сегодня имеется домашняя часовня? Кто понимает, что молитва – это главное лекарство для исцэления мiра? Кто запретил себе питаться трупами убитых жывотных? Какая можэт быть воля у человека, не способного отказаться хотя бы от курения, как от медленного самоубийства? Взрослые сегодня дезертировали с войны, где «Бог бьётся с дьяволом, и поле этой битвы – сердца человеческие». Они не осознают, что однажды к ним неизбежно придёт смерть, которая есть дверь в дальнейшее вечное существование - в том мире, который каждый заслужил сегодняшним «земным экзаменом». «Ad angelos – ad bestias» (к ангелам или к зверям); третьего не будет, потому что третье – это Земля, экзамен на которой только что пройден. «Не было закона смерти: каждый переходил из слоя в слой путём материальной трансфомы, свободной от страдания и не исключавшей возможность возврата…» (Даниил Андреев, «Роза мира». Рекомендую НАЙТИ в интернэте.) Никто из врослых сегодня не способен ответить на вопрос «для чего в человеческом скелете лопатки». Ведь и подвижность суставов, и работа органов вполне осуществимы без них! Учёные доктора заявляют: «лопатки созданы природой для защиты сердца и лёгкого». Такие высокомерно мудрые дяди и тёти. Но ведь стопы у человека обращены вперёд, а не назад. И глаза обращены взором вперёд. И бегает человек вперёд, и падает вперёд, и удары встречает преимущественно грудью. Почему жэ «защита сердца и лёгкого» расположэна не спереди, а сзади? Потому что созданы они не природой, а Богом. И не «лопатки» это, а «зёрнышки» крыльев. В течение жызни человек призван был растить свои крылья и обретать способность к полёту, чтобы, при достижении великого часа трансформы, совершыть перелёт в мир ангелов. Почему сегодня этого нет? «Планетарные законы, с помощью которых начали создавать органическую жизнь силы Света, неузнаваемо исказились… он воспрепятствовал водворению… закона трансформы; как как равнодействующая обоих борющихся начал, возникла смерть и стала законом.» (Даниил Андреев, «Роза мира»). Мало кто из врослых сегодня в это поверит, как мало кто из них сегодня верит в Бога. Это страшная судьба – жизнь без веры в Бога, но именно такой судьбы для нас добивались те, кто с 1917 года взрывали храмы и уничтожали священнослужителей, монахов, монахинь. Рекомендую НАЙТИ в интэрнэте, кто произнёс в качестве руководства к действию: «Чем больше священников нам удасться по этому поводу расстрелять – тем лучше». В добавление к этому рекомендую НАЙТИ, кто произнёс в качестве руководства к действию: «Мы должны превратить Россию в выжженную пустыню, населённую белыми неграми, которым мы дадим такую жестокую тиранию, какая не снилась самым страшным деспотам Востока…» В вере в Бога, в служэнии Богу – основа душэвного счастья и защищённости бытия. Поэтому миссионеры невидимой касты, чекисты-большевики, со звериным остервенением, на виду у современной цивилизации, резали, расстреливали, вешали, топили всех, кто являлся носителем веры в Бога. И сегодня мирским людям, замкнутым на проблеме добычи пропитания себе и своей семье, должна быть ясна великая цэнность веры в Бога – на том хотя бы основании, что смыслом и цэлью всей деятельности невидимой касты в двадцатом веке стало уничтожэние этой веры. «Товарищ Ленин! Я вам докладываю, Не по службе, а по душе: Товарищ Ленин! Работа адовая Будет сделана и делается уже.» Они преуспели. Шестое поколение русских несёт на себе страшные шрамы той деятельности. Напротив входной калитки моей усадьбы растёт густое дерево с низкими ветвями. Местная детвора любит в них прятаться. 29 мая 2012 года я вышел из калитки, и услышал кусочек напряжонного диалога двух девочек лет шести:  «- Я тебя ненавижу! - Нельзя человека ненавидеть! Бог всё видит, он тебя за это накажет! - А Бога нет!..» Они замолчали, услышав шаги. Проходя мимо, под их насторожонным взглядами, я негромко сказал: - Бог есть. А человека надо любить. «В области разума доказательства бытия Бога не существует» - сказал товарищ Воланд. Но я попробую привести здесь своё доказательство, из области расума. (РА-С-УМ – это означает «ум с солнцем», «солнечно мыслящий». Подставив вместо буквы «с» букву «з», исказители русской словесности добились искажэния смысла. Они получили приставку «раз», то есть «один». «Один» ум, «без солнца». И наделили нас тусклым сознанием.) Итак, мой читатель, представь себе часовой механизм. Хотя бы будильника. И ответь на вопрос – что сложнее, механизм движэния этих шестерёнок, или механизм движэния, скажэм, нашэй Солнечной системы? Любой расумный согласится – безусловно механизм Солнечной системы сложнее. Колоссальные массы космических тел расставлены так точно, что не падают на Солнце и не отлетают от него! Мчатся с грандиозной скоростью, но не сталкиваются друг с другом! В сравнении с ней будильник – всего лишь ничтожная песчинка на одной из планет. Ещё вопрос: а кто создал Солнечную систему? Атэисты уверенно скажут: «она возникла сама собой, как набор случайностей». Хорошо. Тогда кто создал будильник? Неужэли атомы металла в земле подползли друг к другу и случайно соединились сами собой в шестерёнки и винтики? Абсурд. Очевидно, что любой часовой механизм создал мастер, как высшая по сравнению с ним, мудрая сила. Но тогда как жэ Солнечная система, которая неизмеримо сложнее будильника, «создалась сама собой»?! Безусловно-наглядно то, что Солнечную систему создала высшая мудрая сила. Которую люди на земле назвали словом «Бог». Тем самым словом «Бог», которое изъяли из сознаний людей, вложыв в него слово «деньги». Многих ли закоренелых атэистов убедит этот пример? Нет, не многих. Потому именно для детей, а не для взрослых, я написал приключения Тома Шэрвуда, и пишу сейчас две волшэбные саги – «Агрилион» и «Гай Йохансон», сверхцэль которых – дать юным читателям образ неизменной справедливости главного героя, уместности его слов и правильности его поступков, которые стали возможны благодаря его искренней и деятельной вере в Бога. Потому что именно они, сегодняшние дети, которых ещё не успели сделать рабами, безцельно зубрящими «синус и косинус», сегодня начнут мечтать, а через десять лет, когда всем жэлающим безплатно передадут в вечную собственность большые участки земли, начнут создавать прекрасный и справедливый человеческий мир. В России. О МИРЕ ДЕТСТВА Итак, родители смирилось с тем, что их дети приходят в мiр нищеты и неволи. В мир бетонной клетки, цэн ЖКХ, зомбо-ящика, маньяков, налоговиков, контролёров, фармацэвтов, политиков, олигархов, матерщины, табака, алкоголя. Родители уныло говорят: «у них суды, полиция, армия… мы не можэм ничего сделать…» И отправляют собственных, родных, беззащитных детей в сатанинские изобретения, именуемые «детский сад» и «школа». Зачем распорядители нашей жызни отнимают у родителей малышэй, собирая их в «детские садики», в которых дети неизбежно приобретают инфекционные болезни, зачатки агрессии и умение сквернословить? Для чего ребёнка отрывают от матери и на всё его детство втискивают в юнг-казармы? Для того, чтобы освободившиеся от ребёнка руки матери использовать на «работе»? Именно так я полагал первое время. Нет. Истина страшнее. Задавив семью нищетой, руки матери используют на «работе» для того, чтобы ребёнка оторвать от неё и на всё детство засунуть в юнг-казармы. Психологические исследования установили, что количество детей в группе, обеспечивающее оптимальные параметры общения, не должно превышать восьми. Но наши распорядители приказали втискивать в класс по тридцать человек. Чтобы у ребёнка полноцэнно развивался организм, он должэн иметь большой потэнциал движэния. Бегать, прыгать, как можно чаще менять «локус тела». А что происходит в школе? Его локус как гвоздями прибит к своему месту за партой. На часы, на дни и на годы. Учителя возразят: «в каждой школе есть уроки физкультуры!» Но полноцэнная свобода движэния в течение дня и эти «уроки филькультуры» различаются так жэ, как полноцэнный обед в ресторане и корка сухого хлеба. Где у них «в каждой школе» обязательный час на принятие душа после «физры»? Его нет, и ребёнок вынужден сидеть последующие уроки во влажном от пота белье. Где потом обязательный час на принятие безплатной высококалорийной пищи? Во всех питомниках, на всех пограничных заставах для служэбных собак предусмотрен дополнительный рацыон. Собак после физической нагрузки взрослые кормят. Детей – нет. Нет вокруг детей искренней, безупречно продуманной заботы. А есть обязательная неподвижность и хронический стрэсс. В этом, как говорят юристы, «состав преступления»: дети лишены возможности полноцэнно двигаться и полноцэнно питаться. Поэтому к завершэнию учёбы девять из десяти имеют хронические болезни. Поэтому в армию приходят костлявые и бледные «солениты» с отметкой в медицынской карте о «недоборе веса». Идём дальше. Детской психике имманентно требуется оживлённое обсуждение между собой ново-узнанного, учителя жэ заставляют детей молчать от перемены до перемены. До какого абсурда довели они так называемый «процесс обучения», если с полной серьёзностью записывают в дневник возмущённое замечание «разговаривал(а) на уроке»! Этот их «процесс обучения» сегодня – колосс, стоящий на одной ноге. То есть на механизме коммуникаций «учитель – ученик». Второй ноги у колосса, механизма коммуникаций «ученик – ученик» у него нет. Все мы умеем читать. У многих есть любимые книги. И как мы читаем эти книги? По очереди. От первой до последней страницы одну книгу, а ужэ потом - следующую. А что бы было, если бы ребёнок положыл перед собой десять книг, и читал бы их одновременно, - страницу из первой, потом страницу из второй, и так до десятой, а потом вторую страницу из первой, вторую страницу из второй и так далее? Он не усвоил бы практически ничего из прочитанного. Более того. Нормальные родители немедленно отправили бы такого ребёнка к психиатру. Но учителя заставляют ребёнка учить один час – один предмет, второй час – другой предмет, третий час – третий предмет, четвёртый час – четвёртый предмет, и так каждый день, каждый год! Зачем?! Затем, чтобы максимально затруднить ему усвоение. Затем, чтобы выпускать в самостоятельную жызнь «недоучек». Затем, чтобы «недоучившийся» ребёнок оказался подверженным сильнейшему стрэссу перед устраиваемым учителями «экзаменом». ЗАЧЕМ отправлять ребёнка на экзамен, если ребёнок на весь процэсс обучения был доверен учителю, и учитель безусловно обязан знать его степень успешности? ЗАТЕМ, чтобы неуверенный в своих знаниях ребёнок познал и пережыл СТРАХ. Страх, как один из пунктов в механизме готовности быть рабом. Каждый из детей к «последнему звонку» способен иметь собственный сборник стихов. Каждый можэт сочинить не только ноктюрн, но и симфонию. Каждый можэт опубликовать эссэ в области философии, астрономии, биофизики, психологии, богословия. Каждый можэт свободно общаться на нескольких иностранных языках, которые он легко изучил бы при умелом пробуждении у него любови к ним и увлечённости. У сегодняшнего «выпускника» это нет ничего. «Выпускник» дажэ не способен на элементарно-насущное – начертить проект дома, в котором он хотел бы жыть и растить своих детей, - не способен, хотя его несколько лет мучили зубрёжкой косинусов и котангенсов! Он кирпич слепить не умеет! Он рифму подобрать не способен! Он не отличит «Листа от Ференца»! Один час общения с таким «тусклым» человеком – мучение. А к нему скоро привяжут «узами брака» мужа или жэну – на общение длиною в жызнь! И сегодняшний раб станет растить завтрашнего раба, вместо поощрения гимнастики или просто безцэльных прогулок с друзьями – после дня сидения на одном месте! – строго спрашивая у него – «ты сделал уроки?» Вердикт: «сегодняшняя школа – это враждебное к детям заведение тюремно-казарменного типа». В связи с этим я призываю тех юных читателей, кто согласны с моим пониманием мiра, мечтать о том, что очень скоро несправедливость и враждебность мiра исчезнет. Что тот, кого сегодня заставили лучшие, юные годы жызни просидеть за партой, завтра получит безплатно большой участок земли, который обезпечит изобильную жызнь его семье – а значит, удалит из судьбы необходимость «ходить на работу». Земли, на которой он поставит просторный каменный особняк, вскопает поле, и на которой у его ребёнка вместо «похода в школу» будет поход к своей грядочке гладиолусов, или во дворик с зарослями папоротника для черепашки. Что жэ касается школы, то любой из школьных учителей знает аксиому: «лучшим начальным образованием во все времена и во всех странах было образование домашнее». Таков очевидный итог всей пан-славянской просветительно- образовательной деятельности: последние поколения русскоязычных детей выросли страшными. У них цинизм вместо романтики. Чувственность вместо нежности. Матерщина вместо молитвы. Стремление к потреблению вместо уменья мечтать. И вполне закономерно, что, когда в 1991 году инородцы-реформаторы обезценили в России денежные сбережения, а инородцы-эмиссары обработали охранников военных складов и в мiр были выброшены десятки тысяч автоматов Калашникова, самые активные, деятельные, сильные, молодые славянские парни безжалостно и умело перестреляли друг друга. Откуда?! Откуда взялась их дикая, иррациональная, «братская» агрессивность?! Ответ страшен именно своей неожыданностью. На убийство ближнего своего становится способным тот, кто в детстве смотрел серию мультфильмов «Ну, погоди!». Именно там таится вирус «оправданной», а значит безнаказанной жестокости. Мало кто способен аналитически или интуитивно выявить этот вирус. Так жэ, как и мало кто способен усомниться в том, что «экшн-насилие» «Ну, погоди!» есть копия американского «экшн-насилия» «Том и Джерри». Сегодня тот, кто жэлает получить ответ на вопрос «как мы и наши дети стали рабами олигархов?» должэн вспомнить или НАЙТИ в интернете слова президента Катера: «один доллар, вложенный в пропаганду, больше, чем пять долларов, вложенных в оружие». О ЗЕМЛЕ Итак, невидимой касте не нужны образованные личности, умеющие самостоятельно думать. А нужны биороботы, которых можно запрячь в «работу» и истратить их жызнь на увеличение благосостояния олигархов. Это как бы видимый факт. Но есть ещё факт скрытый: ей нужно было помешать ребёнку направлять интеллект на осознание собственного бытия, не допустить его до вопросов «Кем я был до рождения?» «Куда я попаду после смерти?» «Зачем я пришол в этот мир?» «Как помещается в «космической песчинке» моей головы отражэние цэлой Вселенной?» Каста, управляющая мiром, тысячи лет создавала непрерывные поколения человеко-червей, мучительно прогрызающих себе путь от одного каменного забора к другому, - от колыбели к магиле. Сегодня эта каста обречена на утрату своей дьявольской власти. Каждое её тёмное щупальце, протянутое к каждому ребёнку, будет отсечено - в тот миг, когда семья этого ребёнка получит землю.  Главное условие свободы для человека было известно давно: «… а нужна та вечная, чаемая мужицкая реформа: - Вся земля мужикам. - Каждому по сто десятин. - И чтобы на эти сто десятин верная гербовая бумага с печатью – во владение вечное, наследственное, от деда к отцу, от отца к сыну, к внуку и так далее…» (Михаил Афанасьевич Булгаков, «Белая гвардия», 1924й год). Я верю и утверждаю: грядущий мiр Богоподобия, мир истинной свободы человека, начнёт явление своё на колоссальных пустошах Урала, Сибири и Дальнего Востока. Люди, ещё до рождения своего выбравшие этот путь, примут в вечное и наследственное владение по сто соток земли на берегах чистых лесных рек. В лексикон вернётся великое славянское слово РАТЬ, в смысловом отношэнии обозначающее СОЛНЕЧНУЮ СИЛУ. Только теперь им будет называться не вооружонное ополчение, а ОБЩИНА из двадцати – двадцати пяти великоусадебных «стосоточных» хозяйств. Расположэны эти хозяйства будут вкруг, по типу Аркаима, и образовывать, таким образом, форму цветка. На внутренней границэ усадьбы, обращённой к цэнтру, будет располагаться фасад дома-дворца. Настолько милый и сказочный, насколько придумает и сотворит его семья – владелица усадьбы. Далее, к цэнтру, будет широкое кольцо чистой земли. Здесь, по общему пожэланию ратников, образуется или луг с зелёной травой, или луг с насажэнными луговыми или полевыми цветами, или земляничная поляна – ароматнейший мирок лакомства самой маленькой детворы. Ещё ближэ к цэнтру зазеленеет кольцо из кедров или сосен. За ними засинеет крыглый водоём. В его цэнтре, на острове, возвысится бело-золотой храм Обновлённого Христианства. Христианства, поскольку именно в этой традиции веры в Бога отчётливо закреплена заповедь «не убий». И не «только», но «преимущественно» христианам по силам жыть без пищи, полученной путём убийства. (Вставка. Много лет размышляя об этическом преступлении человечества против жывотного мира, я создал образ Клауса из Бремена, – в книге «Остров Локк». И неизбежно был озадачен мыслью – что ответить читателям, если они спросят – «а сам автор книги – соучаствует в убийстве и поедании трупов жывотных?» Однажды мне удалось преодолеть сомнения и страхи, и 24 сентября 2007 года я совершэнно отказался от пищи в виде мяса, рыбы, птицы, «морепродуктов» - всего, что получено путём убийства. В плане обновления и оздравления организма эффект был потрясающим. Утверждаю: человеку, принявшэму такой обет не в цэлях физиологической пользы, а в сфере этики – Бог даёт такие силы, что он навсегда можэт забыть о существовании аптек, больниц, поликлиник. Мой хороший знакомый, врач, владелец собственной клиники, однажды с сильным неодобрением мне сказал: «нельзя не есть мяса! В организм не будут поступать аминокислоты, а это крайне опасно!» Я немедленно спросил, знает ли он, что на Земле существуют многомиллионные общины – парсы в Иране, брахманы в Индии, - много веков, поколение за поколением не употребляющие в пищу трупов? Высокие ростом, прекрасные обликом, весёлые, добрые. Создавшие великолепную музыку, жывопись, архитектуру. Как у них там получилось с аминокислотами?» Владелец клиники мне не ответил. Промолчал. Хотя он, как и любой врач в их индустрии, знает аксиому: «рак – это болезнь мясоедов». Они знают, но дружно молчат. Как молчат и о другой аксиоме: «любой ребёнок на земле рождается млекопитающим. Трупоедом его делают родители». А между тем механизм «раковой» гибели человеческого тела прост и понятен. Колония кишэчных бактэрий, которую медики называют «микрофлора», бывает двух, и только двух типов: «растительноядная» и «плотоядная». Микрофлора выполняет роль слуги. Она «растворяет» съеденное человеком, и полезные химические элементы забираются организмом, а ненужные удаляются из него. Риск беды несёт именно «плотоядная» колония бактерий. «Переработка» мяса – это её работа. Однажды, с безупречным послушанием слуги, она набрасывается на тот орган человека, у которого повреждена энергетическая защита, или «иммунитет». И добросовестно начинает «перерабатывать» самого человека, поскольку его тело для плотоядных бактэрий – такое жэ «мясо», как и свинина или говядина. Или рыба. Или птица. Или «морепродукты». Телом «хозяина» не интересуется только микрофлора растительноядная. И защищённым от рака, - («убийцы номер два» после сердечно-сосудистых заболеваний), - становится тот, кто потребляет исключительно растительно-молочную пищу. То есть «вегетарианец». Причин перехода человека в вегетарианство имеется такжэ две. Первая – физиологическая, возникшая при понимании опасности мясоедения и вследствие страха за телесное благополучие. Вторая причина – этическая, вызванная отвращением к убийству жывотных. И человека, отказавшегося от мясной пищи не по соображэниям личного телесного благополучия, а в результате призыва совести, сострадания, я называю не вегетариангец, а витар («вита» - жызнь; «ар» - земля). Это исключительно важно понимать: не только тот убийца, кто режэт горло корове, овцэ или курице, тот, чья душа молчит, оглушонная ежэдневным видением сметрного ужаса, хрипов и содроганий тех, кто на залитом кровью цементном полу смотрят и дышат. Люди, для кого это делается – то есть поедатели тел этих жывотных, а такжэ перевозчики и продавцы – безусловные соучастники убийства. А что могут получить убийцы после прохождения минуты, именуемой людьми «смерть»? Ту самую обещанную «жызнь вечную»? Разумеется нет. Убийцы, в полном соответствии с космическим законом кармической справедливости, получают мучения вечные. Узнав о брахманах и парсах, я решылся испытать их образ питания на себе. И сам себе доказал: при получении исключительно растительной пищи организм чувствует себя легко и прекрасно.) Теперь весьма важный вопрос. Почему «Обновлённого» Христианства. В 2005 году я приобрёл в Феодосии маленькую усадьбу. Завёз некоторое количество строительных материалов. Один из строительных камней, белый известняк, лопнул, явив заключённое в него существо: прекрасным образом сохранившуюся, как бы «толстокожую», пятищупальцевую медузу. Геологией определено, что такие ископаемые встречаются в слое, относящемуся к «меловому периоду», возрастом около четырёхсот миллионов лет. Но стоит кому-нибудь заявить об этом вслух, как православная цэрковь его немедленно объявит еретиком. Потому что еретиком объявляется любой, кто посмеет опровергнуть хотя бы один из канонических постулатов цэркви. А цэрковь утверждает, что мир сотворён около семи тысяч лет назад.  В одной из главных молитв Православия, «Символ веры», говорится об Иисусе Христе: «… и грядущего со славою судить живых и мёртвых». Но сам Иисус Христос (чёрным по белому указано в Евангелии!) сказал: «Не судить я пришол мир, но спасти мир.» И я неизменно, каждое утро стоя на молитве, читаю в «Символе веры»: «… и грядущего со славою спасать жывых и мёртвых». В согласии со своей совестью я изменил в молитве одно слово. Следовательно, в глазах Православия – я еретик. Не скажу, что мне не было страшно, когда я, крещённый в Православии, и горячё верующий в Пресвятую Троицу и Господа Бога нашего Иисуса Христа, - внутренне соглашался стать «православным еретиком». Покой и уверенность в мою жызнь привнесли духовные встречи с теми, кто думал об этом прежде меня. Две цитаты: «Год за годом церковь всё более отстаёт от требований и запросов быстро меняющихся эпох, причём это отставание даже возводится в некий принцип: церковная иерархия смотрит на себя, как на хранительницу незыблемых и исчерпывающих истин, независимых от смены времён и человеческих психологий. Но так как этот взгляд не подкрепляется ни безупречностью жизни самих пастырей, ни интенсивностью их духовного делания, ни мудрыми их ответствованиями на порождённые новыми эпохами вопросы социальные, политические или философские, то авторитет и значение церкви стремительно падают.» (Даниил Андреев, «Роза мира».) «Православная церковь в своём современном виде существовать не может и неминуемо разложится окончательно; как поддержка её, так и борьба против неё приведёт к укреплению тех устоев, которым время уйти в прошлое, и вместе с тем задержит рост молодых побегов, которые вырастут там, где их сейчас менее всего ждут.» (Павел Флоренский, «О предполагаемом государственном устройстве в будущем».) И, если Православная цэрковь «неминуемо разложится окончательно», какая сила станет спасать юные души, прибывающие в этот мир, как на поле битвы Бога против дьявола? Какая сила поведёт их, повзрослевшых, по пути их роста и просветления? Обновлённое Христианство. И создавать такую силу предстоит тем юным сегодня, кто, получив завтра свободу и изобилие жызни, получит и саму эту возможность.  Далее, об общинах. Вокруг Цветка Рати будет простираться обозримая площадь облагорожэнного леса – кладовая грибов, орехов и ягод. За ней, отсекая её от массива «дикой» тайги, протянется противопожарная полоса – высокая насыпь с каменной стеной и каменным жэ водяным каналом. Кажэтся, такая работа неподъёмна для двух десятков мужчин из маленькой общины? Сегодня мало кто можэт представить, как огромны результаты труда человека, совершонного им в течение жызни! Как потрясающе-наглядны станут для всего человечества эти результаты, когда труд человека станет принадлежать ему и его семье, и неприкасаемо сохраняться на территории его велико-усадьбы! И Цветок общины, и дворцы, и противопожарные полосы – всё это отважные обитатели Нового мира создадут за одно поколение. Бревенчатый дом десять мужчин с топорами «рубят» за один день (знаю, что говорю, сам рубил). Кирпичный дом один мужчина способен построить за один год. За десять лет он способен возвести двухэтажный просторный каменный особняк. И он сможэт совершыть это в Рати – поскольку никто в будущем не отнимет результатов его труда, чтобы переплавить в деньги и сложыть в подвалы банков. Все результаты его труда останутся в вечном владении его семьи, детей и внуков, на территории их велико-усадьбы, куда специальным государственным законом будет запрещён вход любым инспекторам, полицэйским, налоговикам, контролёрам. Я мечтаю о тех близких ужэ временах, когда создастся новый, и примет одухотворённые очертания, повседневный мир жэнщины. Уютные и светлые детские комнаты, каждая со своими санузлом, «световым фонарём», кабинетом. Отдельный супружэский апартамент с гардеробным залом. Просторная и светлая горница для рукоделия. И продуманно обустроенная кухня, с жывым огнём в очаге, с глиняной и деревянной посудой, сделанной руками мужа и сына, и с металлической посудой – из легированной стали, гальванированной серебром. Именно на обустройство кухонного мира жэнщины следует тратить легированный металл, а не на производство мин и снарядов. Безплатное, от «ветряной турбины» электро-отопление. И возможность и право никогда не покидать дом и очаг, уходя на «работу». Вход из кухни в объёмный подземный ледник, где вдоль стен на полках расставлены горшки и корзины с соленьями и вареньями, где хранятся бочки с овощами, ягодами, грибами, квашэнной капустой, орехами, мукой, фасолью, сыром, чаем, мёдом, сушоными фруктами, шоколадом, патокой, апельсинами, лимонами, луком и чесноком, горохом и рисом… (Граф Потёмкин, к слову, на севере в теплицах ананасы выращивал.) На своей родной, «вечной» земле жэнщина сможет родить столько детей, сколько пожэлает и сможэт. Она будет небывало счастлива, зная, что рождённые ею малышы приходят в мир изобильный, цветущий, защищённый, надёжный. Мiр планеты будет восторжэнно-удивлённо смотреть, сколько здесь появится счастливых и милых детей, наполняющих пространство волшэбными колокольчиками своих ангельских голосков! Как о страшном сне жытели Рати будут вспоминать «мир городов», где жэнщине невозможно было иметь детей большэ одного или двух, поскольку стены их бетонной клетки невозможно было раздвинуть. Как и невозможно было прокормить всех на тот доход, который распорядители мiра цинично назвали «заработанной платой». Земля наделена Богом возможностью приносить изобилие. Одно зерно, помещённое весной в землю, осенью даёт пятьдесят. Чтобы стало наглядным, что это значит, приведу пример. Четыре мешка зерна, посажэнные весной, осенью превращаются в двести мешков. Это – хлеб. Это – жызнь. И напрочь не нужно никаких магазинов, с их дикими цэнами, нитратами, пестицыдами, ГМО. Великоусадебное хозяйство даст возможность приобретать любые востребованные семьёю товары со всего мира. Столярные и слесарные мастерские, холсты и краски, компьютерная и печатная техника, книги и инструменты, рояли и телескопы. За счёт чего приобретать? Произведения ратного рукоделия – керамика, ткани, хозяйственная утварь, – станут небывало красивыми, когда создавать их будут любящие и свободные люди! Мёд, грибы, ягоды и орехи… Сегодня в мире один из самых востребованных товаров – экологически чистая еда. Сколько счастья появится в жызни жэнщины, маринады и соленья которой будут признаны лучшими на ежэосеннем «урожайном столе», устраиваемом на огромном ратном лугу! Сколько пользы получит Рать, используя её рецэпт для производства таких маринадов и солений, предназначенных к обмену или продажэ! За таким товаром во многих старнах мира будет устанавливаться очередь на заказ. Создастся превосходный, увлекательный, добрый мир для детей. С наивозможным материальным благополучием, с радостными родителями, которые никогда не покидают их для ухода в «офис», – на современную «барщину». С горячими, из «жывой» печи, булочками по утрам. С неторопливо-торжэственными семейными обедами, на которых посудой станут служыть копии лучшых антикварных образцов, созданных мастерами прошлого и настоящего. Объединившись в маленькие одновозрастные группы, дети станут находить в «очищенном» своим Уральским сервером интэрнэте, и осваивать те образовательные темы, которые сами сочтут интересными. Увлечённо, помогая и перенимая друг у друга, станут писать изложэния-эссэ, и, выставляя их на своём сайте, определять, какая группа, из какой Рати создала более полный и интересный реферат, и признавать его создателей образцом для подражания. Такое образование, в группах, объединённых на основе любви, а не тирании, окажэтся блистательнее всех прочих «колледжных» и «университетских». Одним из плодов ратного образования станет новый феномен, продуктивная эмоцыонально-волевая увлечённость многих отдельно жывущих групп, объединённых ежевечерними веб- конференцыями: «менторный эгрэгор». Приглашая из другой рати в «дом гостей» дажэ ровесника, просветителя, ставшего авторитетом в какой-либо теме, вольно расположывшись под деревьями на траве, или собравшись невдалеке от лесного ручья, будут слушать его лекцыии, вырабатывая в себе великую способность не только находить самое интересное в бытии планеты, но и успешно и полноцэнно доносить найденное до других сердец и сознаний. «Менторный эгрэгор» вернёт детям два мощнейших и продуктивнейших инструмента «конструирования» себя и окружающего мира: каллиграфию и устный счёт. Устный счёт был обязательным предметом в «дореволюционной» российской школе. Сегодня в «школьной программе» о нём нет дажэ упоминания. Почему? Потому что эта дисциплина превосходнее любых прочих развивает и упорядочивает интеллект. А это роскошь, недопустимая для рабов.  Каллиграфия вырабатывает в человеке способность обустраивать свой личный, видимый и невидимый мир – точно, аккуратно, стройно, красиво. Сегодня в школах России каллиграфии не обучают нигде. (Не могу удержаться от заметки: за что, по какой причине князь Мышкин, ничтожный бедняк, заезжый обрванец, всё имущество которого поместилось в узлом завязанном старом платке, ужэ вежливо прогоняемый из генеральского дома, вдруг оказывается принятым в господских покоях этого дома, и дажэ наделённым всеобщим искренним вниманием? По той причине, что он оказался каллиграфом.) Повзрослевшие дети, выросшие изолированно от разврата цивилизации, будут одарены величайшым даром сегодняшней современности: нравственной чистотой. Как именуется девушка, решывшая соединиться с любимым человеком для создания новой семьи? НЕВЕСТА. Но есть ли среди молодожонов в сегодняшнем мiре невесты? Утверждаю, что нет. Можэт быть, за редчайшым исключением. Почему? Мужчину, значительную персону, несомненно обладающего присущими его возрасту и полу достоинствами, в славянской традиции называли «сильным господином»: СТ-АЗ. По причине трудной произносимости буквы «З» со временем это название упростили до «СТА». Именно в этом смысл сегодняшнего вежливого «пожалуйста»: «Пожалуй, СТА». Теперь наглядно и ясно, что слово НЕ-ВЕ-СТА означает «не ведавшая господина». То есть девственница. Об огромнейшей важности этого факта невидимая каста очень хорошо знает, именно поэтому сегодня все масс-медиа бешено тиражыруют образы извращений, насилия и разврата. Настоятельно рекомендую НАЙТИ в интэрнэте «ФЕНОМЕН ТЕЛЕГОНИИ». Вчера землёй, или поместьями, владели только «помещики». (Которые были, по причине этого, богатеями. Вспомним умильное пояснение Кисы Воробьянинова: «на этот бриллиантовый фермуар ушёл урожай с полторы тысячи десятин…») Завтра землёй станут владеть все, кто найдут в себе жэланье и силы жыть без сквернословия, трупоедения, табака, алкоголя. Все, кто ужэ сегодня создадут свой интэрнэт-сайт «РАТЬ» и станут объединяться на основе указанных в нём своих интересов, возраста, наличия детей, полезных умений. Милые дети, мои дорогие читатели! Призываю всех общаться в «сети» именно с этой цэлью – подборе друзей, с которыми через десять лет можно будет создать свою собственную ОБЩИНУ- ЦВЕТОК. Верьте, что для этого потребуются не «трудолюбие» депутатов, не законы, не согласия олигархов, не кадастровые разрешэния, не деньги. Этот прекрасный, впервые на Земле поистине «человеческий» мир обретёт своё воплощение при наличии всего лишь одного-единственного условия: воли Божьей. Милые дети, мои дорогие читатели! Вам предстоит весьма непростая задача – выработать в своих ещё неокрепших сознаниях «волевой вектор», который можэт слагаться из «мечтательных устремлений» о добром здравии своём и родителей; о безусловном следовании голосу совести во всех ситуациях жызни, а значит, о создании мира справедливости в своей семье и в своём сердце; о знакомствах и дружбе с теми, кто станет готовить себя к будущему великому созданию небывалого народоустройства – изобильного, творческого, осмысленного, доброго, дружного. Пусть «волевой вектор» пронесёт ваши судьбы мимо тех, кто протягивает вам рюмку или сигарету! Пусть он жэлезным голосом произнесёт в вашем сознании аксиому: «кто предлагает табак, алкоголь или наркотик, - как бы приятельски этот предлагающий не улыбался, - он враг!» Пусть «волевой вектор» привнесёт в ваши души зёрнышки будущей любви к тому месту на Земле, которое станет вечным и неприкосновенным миром для вас и ваших детей, внуков и правнуков! Зёрнышки увлечённости к творчеству, музыке, поэзии, цветам и птицам, деревьям, туманам, земляничным полянам, огромному дому, огромному саду, необьятному простору лесов и укромному кабинету с камином на втором этажэ! Зёрнышки способности к «глубинной памяти» и «духовному зрению», способности к долгим и лёгким расдумиям о бытии и судьбе – в часы длинных зимних вечеров у наполненного ласковым огнём собственноручно построенного камина, в безмолвном и тесном окружэнии прижавшихся к вам детишек, глазеющих на пляску огня – в часы законного «безделия» в зимние месяцы, когда работа на усадебном участке завершена, и продуктовый погреб с ледником заполнен изобильным поддержанием жызни.  Зёрнышки необъяснимого влечения к тяжолому и сладкому мужскому труду, под клёкот топора или переливчатый звон пилы, под шопот рубанка или под песню молота и наковальни! Зёрнышки всепрощающей и всезаботливой любви к соседям, выбранным вами для дружной жызни и дружной работы, - к соседям, чьи дома стоят «лицами» в круг, цэнтом которого является совместно возведённый вами храм, место духовного роста, храм, который есть обещание вам и вашим потомкам той самой «жызни вечной» при наступлении последней минуты вашего бытия в мире земном. К жызни вечной, а не к вещам! Какой страшный финал земного бытия много лет вкладывали в наши сознания умело искалеченные «русские» сказки: «и стали они жить-поживать, да добра наживать.» Нет, финал земного бытия должэн приводить к иным мечтам и стремлениям. Я открою, что является личной мечтой для меня. «Произошла война в небе. Михаил и ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли. И низвержэн был великий дракон, древний змей, называемый Дьяволом и Сатаною, обольщающий всю Вселенную, и ангелы его, низвержэны на землю, ибо не осталось для них ужэ места на небе…» Я мечтаю – в грядущих временах, когда произойдёт эта великая битва, стоять в рядах ратников Михаила. Наверное, более высокой мечты у сегодняшнего заурядного земного мужчины быть не можэт. О РУССКИХ «Русский народ есть единственный народ в целом свете, который отличается догадкой, умом, силою. Бог дал русским особые свойства… Верю, взойдёт звезда Востока, откуда должен возсиять свет, ибо там больше, чем где-нибудь, хранится под пеплом духа, мощи и силы.» (Екатерина Великая.) «Русские – это не люди. Это какие-то железные существа, которые никогда не устают и не боятся огня.» (Из дневника эсэсовского офицера, участника битвы под Сталинградом.) Добавлю от себя: мы имеем на этот труд преимущественное по сравнению с иными народами право, потому что русские – самая добрая, справедливая, жызнерадостная, жэртвенная, избитая, оболганная, расстрелянная нацыя, выдержавшая истребительные нашэствия хазар, печенегов, татар, поляков, французов, немцэв, большевиков, демократов, сквозь кровь и смерть влекущая по планете волшэбное зерно Божые – феномен «Богоподобия мiра», образ эры всеобщей справедливости, добра, мудрости, веры, изобилия, счастья. Кроме того, в этом кармическая обязанность русских – дать пример, проложыть дорогу к феномену «великоусадебного землевладения» прожывающим на территории страны «малым народам», которых «великороссы» почти погубили нищетой, безправием, безземельностью, табаком, алкоголем. А затем – проложыть путь к «Богоподобию мiра» всем жэлающим на всей Земле. Я знаю и верю: начало нового мiра будут создавать русские. Ужэ не рабы, а свободные люди. Те, кто станут писать ЖОЛТЫЙ БОЧЁНОК. P.S. Этот «манифест-эссэ» я написал после первого издания седьмой книги Шэрвуда, «Феодосия», когда меня спросили: «Неужэли ты не понимаешь, что все эти кандидаты и доктора русской словесности не уйдут со своих руководящих и научных должностей и не опровергнут свои «языковые» диссертации? Что все эти иждивенческие институты не самораспустятся и не отправятся к станкам или в шахты? И что невидимая каста объявит тебе войну? Ты что, намерен вступить в эту войну?..» То, что я вступил в эту войну, было понятно ужэ при выходе первой книги, «Остров Локк». Ответ в другом: я намерен в этой войне победить. Добрые друзья мои, здравствуйте! Предполагая в своё время, что сага «Том Шэрвуд» завершытся книгой «Люди солнца», я вынужден был поместить в неё все финалы завязанных в прежних книгах событий. Так что не смотря дажэ на то, что был уменьшен шрифт, книга получилась очевидно объёмнее любой из предшэствующих. Затем, осознание факта, что герои продолжают жыть и требуют своего появления на страницах, обусловило начало седьмой книги, под названием «Феодосия». Тогда, пользуясь счастливой возможностью «разгрузить» шестую книгу, я перенёс из неё несколько эпизодов в следующую. Таким образом, в начале «Феодосии» стоят истории из «Людей солнца»: диалога Ашотика и Стива; испытания канатов; появления Стива в «Шэрвуде». Хорошо понимая, что чтение эпизодов ужэ ранее прочитанных, вряд ли доставит много радости, спешу принести свои искренние извинения.  Надеюсь добавить добрых эмоцый сообщением, что «Феодосия» не станет заключительной книгой саги. Предполагаю написать, и ужэ начал следующую книгу, «Синий ворон». ПРОЛОГ Поздним вечером, в мутно-чёрных ужэ сумерках, к старой таверне на окраине Плимута подошол человек. В шерстяном длинном плаще, в истрёпанной шляпе. Обнаружыв, что дверь ещё не заперта, радостно хмыкнул и вошол в полутёмное помещение. С глухим стуком поставил к ноге тяжолый матросский сундук. – Крова и хлеба! На его голос ответили из угла: – В чём жызнь считаешь – в шыллингах или в пенсах? – В фунтах. Немедленно в углу послышались шорох, стук, и к двери пришагал, запалив вторую свечу, владелец таверны. Схватив и подняв сундук, рукою с горящей в ней свечёй указал направление и вопросительно проговорил: – Отдельный номер, на верхнем этажэ, без топота над головой, бочёнок тёплой воды, лоток кналлеров, холодный жаренный гусь, крупная луковица, бутылка вина? – Давай всё, что сказал. Только вместо вина – рому. – Рому осталось полкувшына, хватит? – До завтра хватит. Поднялись на верхний этаж. Звонко объявило о себе большое кольцо с надетыми на него ключами. Объявило, и заставило замереть за дверью одного из номеров компанию подростков из трёх человек. – Вот не повезло, если идут сюда! – Так хорошо устроились! – Почти уже ночь, откуда этот гость взялся? – За окно по верёвке – ужэ не успеем. Давайте, все метнулись на шкаф и там замерли! Шаги за дверью. Со стола смели и воткнули в один из карманов глиняный стакан с игральными костями. Задут огарок свечи и вышвырнут за окно. «Кошка» с небольшой бухтой верёвки закинута на шкаф. Стул подброшен к массивной боковине шкафа, мгновенно, безшумно. Трое один за другим вскочили с него на верхний планшыр большого дубового шкафа и замерли. – Если увидят, что делаем?.. Ключ заклекотал в замочной скважыне. – Увидят – ножы достаём и вниз прыгаем. Но не убивать! Пару тычков в ногу – и ужэ не погонится… Тихо! Дверь открылась. – Располагайся, капитан. Сейчас принесу ужын. – Отличный номер. – Да, самый лучший. Дорогой, оттого редко занят. – А ты как назад-то дойдёшь без свечи? – Я здесь с рождения. Смогу даже бегать с завязанными глазами. Удар поставленного на пол сундука. Шаги удаляются по гулкому коридору. Шорох стягиваемой одежды. Падение сброшенных башмаков. Шум тяжэло опустившегося на травяной тюфяк тела. Вновь приближающийся стук шагов. Дверь. Тюфяк. Стол, поднос. – Деньги – сразу? – Вот, возьми. Жыть буду дней десять. Если мало – добавлю. – Нет, этого довольно. Мы люди честные. Доброй ночи. – Доброй ночи. Затаившие дыхание на шкафу слышали, как человек внизу начал есть, шумно и жадно. Размеренное бульканье рома. – Спаси Господи, отлично поел. Скрип сдвигаемой на край стола посуды. И – превосходно знакомый незваным гостям звук отпираемого сундучного замка. – О-о-о, вот и ты! Медленно-медленно, разом, не сговариваясь, вытянули шэи и посмотрели вниз. Капитан, сидя у раскрытого сундука, поднеся сбоку к свече, рассматривал лист старой пожэлтевшей бумаги. «Карта!!!» – Уфф… Сложыв лист в четверо и бросив его в сундук, капитан подошол к окну, запахнул и взял на засов ставни. Выпил ещё рома. Задул свечу. Тяжело пал на кровать. И через минуту принялся негромко храпеть. Тишайшим образом трое переместились на стул, с него – на пол. Один прошол к окну, медленно вывел из скоб засов, развёл ставни. Второй принёс и закрепил на каменном подоконнике «кошку». Верёвку стравил между ладонями вниз, осторожно, безшумно. Третий, в достаточном свете луны занёс руку в сундук и изъял толстый, сложенный вчетверо лист. Спрятал на груди. И первым перевалившись за подоконник, стёк вниз. Когда все трое переместились на землю, один крепко взялся за верёвку и мотнул ею, пустив волну. Домчавшись до «кошки», верёвочная волна сдёрнула её с каменного подоконника и трёхлапый паук полетел вниз. Здесь его ловко поймали и, на ходу скручивая верёвку в бухту, понеслись прочь. Остановились под первым попавшимся фонарём. Торопливо достали бумагу, развернули. – Ну?! Карта?! – Нет, не карта. Жуть какая-то! – А что написано? – «Ги-бель-вер-фер…» – Да-а-а. Карту можно бы было или самим использовать, или продать. А с этим что делать? – Проклятье. Лучше бы остаток гуся утащили. – Подожди. Капитан ведь зачем-то сюда этот рисунок привёз? – Да, и рассматривал так со значением! – Тайна тут несомненная есть. Будем думать! И трое, передавая друг другу лист, медленно пошли, приглушонно перекидываясь словами, по безлюдной плимутской улице, от фонаря к фонарю. ПРОЛОГ ПОСТСКРИПТУМ – Если древние свитки не врут, то этим стенам ужэ полная тысяча лет! Маленький человек с зажжонной масляной лампой в руке неторопливо шагал по узкому каменному коридору. Второй рукой он придержывал водружонную на голову большую корзину. Впереди, в отступающей перед светом маленького огонька темноте слышались торопливый шорох и писк. – И, без сомнения, тысячу лет живут здесь эти неистребимые крысы! Человек остановился, набрал в грудь воздуха и пронзительно крикнул. Стремительный шорох в темноте укатился вперёд, в отдаление, и затих.  – Что жэ они здесь жрут? – пробормотал, поправляя корзину, крикун, и двинулся дальше. – Друг дружку, что ли? Пора снова посылать сюда янычар с порохом. Плохо, что потом год здесь будет стоять вонь от палёного мяса. Но, кажэтся, ближайший год мы сюда и не станем наведываться. Вот только одного гостя выпроводим… Человек дошол до длинного ряда каменных проёмов, каждый из которых вместо фронтальной стены имел решотку с небольшой дверцей. Здесь он, тяжэло отдуваясь, присел, поставил на пол лампу и снял с головы нелёгкую ношу. Отпер дверцу, пролез внутрь и втянул следом корзину. Выпрямился, чихнул, потёр нос и громко воззвал: – Вставай, англичанин! В дальнем углу каменной камеры послышался слабый стон. Пришедший внёс внутрь помещения лампу, поставил её на небольшую, специально для этого предназначенную полку. Слабый свет дотянулся до лежащего на голом каменном полу узника. – Вставай! – повторил крысиный недоброжелатель и откинул крышку корзины. – Я принёс вина и хорошей еды. Лежащий у стены узник снова простонал и с усилием приподнялся. – Ешь и пей, – сказал, выпрямляясь, благодетель и отступил к двери. – Когда наберёшься сил, пройди коридор и поднимись наверх. Там тебя встретят и отведут в баню. Твои друзья тебя ужэ ждут. – Ка… кие… дру… зья… – неповинующимся языком выговорил узник. – Какие? – не без высокомерной иронии переспросил его собеседник. – Неистребимые, как крысы, вот какие. Некто Оливер Бык и Матиуш Тонна. Притащились к дворцу тебя выручать, и загубили у меня троих янычар. – Молод… цы… пар… ни… – выдавил узник и со свистом застонал-засмеялся. Пришэдший в ответ на это радостно улыбнулся и медленно, со вкусом потёр руки. Так довольная муха потирает сложэнные передние лапки над крошкой вкусной еды. – Значит, не сломал тебя Хумим-паша, англичанин. Ты не представляешь, как меня это радует! Он присел, вытянул из корзины кувшын, чашку, налил вина и, осторожно приблизившись, протянул чашку узнику. Переправив её в худую, грязную, дрожащую руку, он поспешно отпрянул. Отступая назад, пробормотал: – Не набраться бы от тебя блох.  Узник, расплёскивая вино, поднёс чашку ко рту и медленно выпил. Обезсиленно уронил руку. Негромко спросил: – Ашо… тик. Ты чего… хо… чешь? – Хумим-паша покинул нас, – скорбно вздохнув, поведал кизляр-агас. – Умер. Я теперь пою для нового пашы. – И… Что?.. – То, что новому пашэ нет до тебя дела. – А тебе… есть. – А мне есть. Слушай. Я дам тебе золота. Дам охранные грамоты. Возьмёшь своих друзей, возьмёшь моего помощника – мальчишку, его зовут Хасан, – и отправишься в Бристоль, в Англию. Найдёшь там своего врага, Томаса Локка. С ним поступай как хочешь, а мне нужна тайна его джынна. Джынна, который унёс отсюда, из дворца его самого и всех матросов. Привезёшь мне эту тайну – и получишь ещё больше золота. Что скажешь? – Если не… шутишь… – Я не шучу. – Иди… Готовь баню. Ашотик снял с полки светильник и зашлёпал по коридору обратно. Он оставил узника в темноте – но тот давно к ней привык. Уж вино-то мимо рта не пронесёт! Кизляр спешыл сообщить о достигнутой договорённости тому, кого считал самой важной персоной в предполагаемой затее. Он дошол, почти добежал до своего зала и радостно кивнул поднявшемуся из кресла навстречу ему мальчишке: – Он согласился! – А я и не сомневалась! – последовал звонкий ответ. – Не сомневался!! – отчаянно замахал толстыми ручками кизляр. – Неужэли трудно запомнить! – Но нас жэ не слышит никто, – виновато втянул голову в плечи мальчишка. – Бигюль, безцэнная моя… Мальчишка растянул губы в задорной улыбке, а Ашотик, с досадой ткнув себя кулачком в лоб, сел в освободившееся кресло. – Хасан, безценный мой! Ты видишь, как легко сбиться, если не привыкнуть! – Но, кажэтся, ты решыл, что мне разговаривать вовсе не придётся! Я, кажэтся, буду всего лишь немой слуга богатого англичанина.  – Да, это так. Но к самому себе ты должэн обращаться как мальчишка, тогда и поступки твои будут выглядеть мальчишескими! – Я буду стараться. – Хорошо. Теперь – самое главное. У капитана, который жывёт в Бристоле, есть волшэбный предмет. Если арабские легенды не врут, то этот предмет выглядит как обычная масляная лампа, вот как эта, с ручкой и носиком, но без масла и без фитиля. В лампе находится джынн, который можэт выполнить любое жэлание. Однажды он отсюда, из дворца унёс два десятка человек. Во дворе остались монеты, оружые, а люди исчезли. Ашотик замолчал. Сопя, уставился на носки своих расшытых золотом туфель. Хасан, внимательно глядя на него, присел рядом с креслом на свёрнутый в плотный валик ковёр. Прошла минута, и кизляр, вздохнув, достал из-за пояса небольшой, тёмно-зелёного стекла, плоский флакон. – Страшный яд! – прошептал он, протягивая флакон Хасану. – Пробка залита смолой. – Что сделать? – также шопотом спросил мальчишка. – Когда Стив с товарищами приведёт тебя в Англию – отрави их. О тайне вашего похода должен знать только ты. Потом проникни в дом капитана Томаса Локка, – как угодно, или слугой, или изобразив умирающего от голода. Жыви там, молчи и слушай. Найди лампу. Узнай, как Локк вызывает джынна, запомни и заучи заклинание. Затем вызови джынна сам и прикажи ему принести тебя сюда, во дворец Аббасидов. – О, эта лампа станет величайшим сокровищем в нашей тайной комнате! – Не только, мой милый Хасан, – тихо засмеялся Ашотик, – не только! Тогда я сам – стану величайшим султаном Великой Порты! – А кем жэ тогда буду я? – О, ты станешь величайшим и мудрейшим визирем! Ашотик, откинувшись в кресле, тихо, закрывая ладошкой рот, засмеялся. Так же тихо, шлёпнув ладонью по его пухлой руке, засмеялся Хасан. Внизу, в подвале, в кромешной темноте, наполненной звуками крысиной возни, Стив, рыча, словно зверь, пожырал вынимаемую из корзины снедь. В бане, в небольшом эркере, окутанные тягучими нитями пара, друг напротив друга сидели Оливер Бык и Матиуш Тонна. Они молча, сосредоточенно играли в нарды.  ГЛАВА 1 ЛЕВ И ГИЕНЫ Нехорошее предчувствие тяготило Ашотика с самого утра. День складывался какой-то давящий, угловатый. В точности как тот, когда злохитростный Багдадский вор с помощью учёной обезьянки выкрал из гарема золотой кальянный мундштук. Сердце сжималось и холодело от приближэния чего-то тяжолого, грозного. Оно и приблизилось. ПОДСЛУШАННЫЙ ПРИГОВОР Грузные размеренные шаги послышались в длинном каменном коридоре, соединяющим гарем с кабинетом пашы, – уже не Хумима- пашы, а нового, не проявившего пока ничего, что могло бы сказать Ашотику, чем жывёт новый паша, о чём думает, чего хочет. Шаги были невозможны, невообразимы! Али так не ходит!! А по этому коридору, кроме жэнщин гарема, имеют право ходить исключительно лишь Али и Ашотик… …Ну да. Если не считать самого главного держателя прав. – Мой господин! – метнулся к несущему зажжонный свечной фонарь пашэ маленький евнух. – Ты кто? – спросил, опуская фонарь и щурясь на льющийся в узкие окна-стрельницы солнечный свет новый паша. Маленький евнух подпорхнул, кланяясь, а оттого делаясь ещё ничтожнее рядом с массивной фигурой своего господина. Пролил из чаши своей угодливости мёд своего раболепия: – Я кизляр-агас, о эфенди великий и храбрый! Я увеселитель вечеров, я разжигатель каминов, я певец и рассказчик! – Не цэнно для меня никакое из умений твоих. Копьё в походе можешь нести? Из лука в цэль попадаешь? – Я для боевого копья слишком мал, о эфенди великий и храбрый! – Ашотик протянул вперёд, демонстрируя их никчёмность, маленькие пухлые руки. – И из лука мне ни во что не попасть, вот разве что из заморского жэлезного лука, именуемого арбалет – он крутящей ручкой натягивается. Новый паша с каменным лицом отвернулся. – Там что? – спросил он, указывая на дверь, белеющую известковой побелкой.  – Комната для хранения особенно редких и цэнных вин, о мой эфенди! Ашотик резво подбежал и отомкнул замок. За дверью, действительно, открылась небольшая комната, шага два на три, вдоль длинной стены которой на полках стояли пыльные глиняные кувшыны. – Ты знаешь, как умер Хумим? – медленно и тяжэло произнёс новый паша. – Знаю, о великий и храбрый! Ночью он пил коньяк с визирями, а утром повёл всех показывать котёл, в котором, в коньяке опять же, сварили Гусейна. Громко смеясь, стал влезать в этот котёл, сорвался и упал жывотом на острую щепку. Через полдня жывот вздулся и почернел, а ещё через полдня Хумим-паша умер. Я в эту ночь пел для них, о великий и храбрый, и сам всё видел. – А ты знаешь, почему умер Хумим? – О, что ж тут не знать, о эфенди! Потому что такова была воля Аллаха. – Твоя мысль и половину пути не доходит до истины. Воля Аллаха была такой потому, что Хумим много пил. А я не пью дажэ вина разбавленного водой. Там что? И он зашагал… Ашотик охватился ледяным ознобом… к небольшой, поблёскивающей лаком резной дверце. Там, там… В полуротонде, скрывается завешенный тремя толстыми коврами альковчик, в который выходит слуховое отверстие, соединённое с вентиляционной решоткой в кабинете паши!.. – Для чего это место? Ашотик, подбежав, неожыданно для самого себя выпалил: – Это гаремная маленькая тюрьма! Если какая-то из жон провинится, о мой эфенди, её полагается поместить вот туда, за решотку, и в ней есть замок! – Какая глупость. Там что? – Собственно гарем, о эфенди, жоны бывшего Хумима-пашы, а теперь твои. – Покажы. – Показываю, о мой господин, немедленно и охотно! И, рванувшись вперёд, откинул засов, распахнул дверь и пронзительно прокричал: – Быстро все сюда прибежали и встали!! Наш новый господин будет на вас смотреть!!  И на шагнувшего в гарем нового пашу обрушились вой, стон, стук кувшынов, лязг блюд, свист шолка и плеск атласа, а также густой, приторный, почти непереносимый запах бальзамов, притираний, потеющей кожи, палёных щипцами волос, лампового масла, сальных свечей, тканевой пыли. – Твои жоны, о мой господин, великий и храбрый! – возгласил кизляр-агас, тычками растолкавший вполукруг изнежэнных томных красавиц. – Жон я себе привык брать в захваченных городах, – сдавленным от духоты горлом прохрипел паша, – а не в золочёном курятнике… И вышел поскорее за дверь. «Беда, – с отчаянием подумал Ашотик, когда новый паша молча и быстро ушол в коридор. – Это настоящая, серьёзная, злая беда». Он задвинул засов и, вдавив голову в плечи от рванувшихся в уши воплей и стуков, поспешыл удалиться от гудевшей под ударами двери. – О как ты вовремя! – в невыразимом облегчении простонал он, увидев идущего навстречу Али. – Наш паша спросил меня – кто я, – сообщил мерным и ровным голосом гаремный палач. – А когда я сказал, он сделал очень нехорошее лицо. – Он не пожэлал дажэ рассмотреть лучших красавиц Багдада! – простонал Ашотик, вцепившись в костисто-жылистую руку надёжного, преданного Али. – А это значит – гарему конец! – То есть, конец и нам? – наклонил Али голову в дорогой белой чалме. – Сейчас полностью всё узнаем, – сдвинув бровки, грозно пообещал Ашотик и, не выпуская крепкой руки Али, потащил его к «маленькой гаремной тюрьме». Здесь, ужэ не скрывая свою драгоцэнную и опасную тайну, втолкнул Али в альков, влез сам и, тщательно расправив ковры, приблизил голову к слуховому отверстию. То же сделал Али, и они замерли, как две гиены, попавшие в логово льва. – Тихо! – спустя недолгое время прошептал жарко Ашотик. И вздрогнул, – так гулко, отчётливо прозвучали наполнившие кабинет пашы голоса. – Такое большое помещение пропадает впустую! («это паша…») – Самое лучшее помещение во дворцэ, о эфенди! Сухое, прохладное!  («это капы-ага, главный привратник…») – Пока никому ничего не говори. Дождись вечера. Возьми десяток надёжных янычар и ночью вывези всю эту Хумимову золочёную свору из дворца. – А… Куда? – В мешок с камнем – и в Тигр. – Всех? – Всех. – А чернокожих евнухов? – Продать на базаре. – Там ещё кизляр-агас со своим слугой, сильным боевым янычаром… – Кизляра – продать. Янычара – в войско, усмиряющее курдов. Там он будет полезней, если действительно сильный и боевой… Ашотик, уперевшись обеими руками, отодвинул ковры, а когда Али, выскользнув в полуротонду, придержал их, выбрался из алькова и сам. – Спастись хочешь? – задал он тихий вопрос, задрав голову. – Да, – безхитростно ответил Али. – Но я не вижу возможности. – Идём, – коротко бросил уже не вполне кизляр-агас, и зашлёпал золочёными туфлями в свою комнату. Пришли. Учащённо дыша, обменялись напряжонными взглядами. Махнув рукой в сторону дивана, Ашотик перевернул на бок небольшой круглый столик, подкатил, словно колесо, и поставил перед диваном на ножки. И выложыл перед замершим от изумленья Али все свои сокровища. Четырнадцать прочных кожаных мешочков с монетами – не испорченными оловом монетами Османской Порты, а полноцэнным, европейским, с отчеканенными слонами и лицами королей золотом. Шэсть шкатулок с европейским жэ серебром. И – длинный, из «жэлезного» дерева ларец – главную драгоцэнность. В нём были лучшие украшэния гарема Хумима-пашы. Не блескучее пустотелое золото, которое так любят нацэпливать на себя Хумимовы жоны, – хотя золото, да, но с редчайшими, крупными, восхитительными самоцветами. – Возьми вот это, – сказал Ашотик и толкнул кулачком оцэпеневшего от вида сокровищ Али. Он протянул один мешочек с «гвинейскими» золотыми Карла Второго – самыми красивыми из монет, со слонами. Али его взял и спрятал за отворот халата. Ашотик из второго мешочка высыпал золото и наполнил его серебром из шкатулки. Так жэ передал в жылистую шырокую руку. – Что сделать? – подался вперёд преданный янычар. – Золотом старайся не сверкать. Мчись в английскую факторию и за любую цэну купи европейский жэлезный лук, который они зовут арбалет. Маленький или средний. Для него жэ купи сундук небольшой с замком и ключём, – так чтобы арбалет в нём полностью поместился. Спрячь арбалет в сундук и привези сюда. Ашотик ткнул пальчиком в угол дивана. Али кивнул. – Потом за любые деньги купи большой дом где-нибудь подальше от дворца. Обязательно с ледником и колодцем. Накупи полную повозку еды всякой и привези в этот дом. Соседям сообщи, что дом купил один учёный хаджы, у которого большая семья. Али кивнул. – И самое главное. Узнай ближе к вечеру, где расположылся капы-ага. Наедине скажы ему, что просишь совета. Что ты увидел в моей комнате раскрытые сундуки, разбросанные ткани, и выставленные на стол шкатулки с драгоцэнностями и золотые монеты. Попроси его посторожыть эти драгоцэнности и монеты, пока будешь разыскивать меня. И, как только он войдёт в комнату – а он за драгоцэнностями пойдёт непременно – лишы жызни, закатай в ковёр и оттащи в дальний угол. А я пойду покупать лошадей, телеги и паланкины. – А зачем нам телеги и паланкины? – А затем, что бросать в мешках с камнями в Тигр жэнщин я не согласен. – Мы их увезём? – проявил догадливость Али. – В тот самый дом, купленный учёным хаджы. – Вечером? – Ночью. – Очень рискованная затея. – Ради наших жэнщин я буду рисковать, и ты будешь! – О, я вовсе не спорю. Я силён, но не умён. Сделаю всё, что ты скажешь. – А я умён, но не силён. Поэтому в тебе очень нуждаюсь. Исполни всё в точности. Али, встав, кивнул и быстро вышел. Ашотик, сняв роскошные туфли, чалму и доломан, поменял их на обыденные, насыпал в карман доломана серебра и неторопливо направился в город.  ЖУКОЛОВ Он вернулся в гарем через пару часов. Вскоре Али принёс небольшой лёгкий сундук. – Покажы! – с усилием сглотнув, распорядился Ашотик. Али поставил сундук на диван. Достал ключ, отомкнул замок. Вынул из сундука два арбалета. Положыл рядом с сундуком. Вынул и положыл свёртки с оснасткой. Развернул. Разложыл каждую к своему арбалету. Вставил рукояти, взвёл механизмы. Вложыл в жэлоба тяжолые стальные болты. И, поклонившись, почтительно отступил. – Вон тот стол отнеси к стене, – показал Ашотик, – и положы набок. Али быстро уложыл стол, уперев его ножками в стену. – Скамью, ковёр затолкай внутрь стола. Али быстро исполнил. Ашотик вздохнул, взял маленький арбалет и, направив его в столешницу, нажал на рычаг. Звонко лязгнули дуговые тяжы, толкающее болт стремечко. Ашотик бережно вернул арбалет на диван и подошол к цели. Болт пробил дубовую столешницу, массивную скамью, и ушол наполовину в тугой вал ковра. Одобрительно кивнув, Ашотик вернулся к дивану и взял второй арбалет. – О, этот тяжолый! – Но у этого есть опора, – сообщил торопливо Али и, подойдя, отщёлкнул и отвёл вниз тонкий стальной прут. Отвёл. Снял с дивана опустевший сундук, закрыл крышку. Поставил на крышку прут, добыв для арбалета очень удобную опору. И Ашотик, старательно выведя рогатую машыну в сторону стола, нажал на рычаг. – У этого спуск легче! – сказал он, откладывая арбалет и направляясь к цэли. Подошли. Посмотрели. Болт пробил и столешницу, и скамью, и тугой вал ковра, и почти полностью ушол в стену. – Возьму этот. – Но этот ощутимо массивней, – заметил Али. – Спуск легче, а бьющая сила несравнимо больше. Этот. – Хорошо. Что делаем дальше? Ашотик вскинул голову, посмотрел в узкое зарешоченное окно. – Сумерки поползут часа через два? – Примерно так.  – Пора. Ступай, узнавай, где сейчас капы-ага. – Ужэ? – Ужэ. Только сначала взведи и уложы арбалет обратно в сундук, и дай мне от сундука ключ. Взяв ключ, спрятал его в правый карман доломана, а в левый положыл другой – вынутый из замка шкафа. Затем оба обменялись напряжонными взглядами. Вместе прошли гаремный длинный каменный коридор. И Али направился, миновав стражу из евнухов- африканцев, в лабиринты дворца. Ашотик жэ пришол к комнате, в которой новый паша оставил Хумимову «неспящую стражу», и заявил яя-башы, янычарскому офицеру: – По важному делу. Яя-башы, привычно кивнув привычному посетителю кабинета пашы, взял жэзл и ударил в большой круглый гонг. Прошло пять минут. Ашотик вопросительно посмотрел на яя- башы. Тот, понимающе кивнув, сообщил: – Новый господин – новые правила. Выйдет, когда решыт выйти, а ты стой и жди – иногда полчаса, а иногда дажэ больше. Ашотик раскрыл рот, чтобы ответить, но дверь в кабинет вдруг открылась и на пороге встал новый вали Багдада. – О эфенди, великий и храбрый! – прокричал звонко Ашотик. – Я по очень важному делу! Паша хмуро сдвинул брови, но разрешающе махнул рукой. Словно птичка, сверкая расшытыми шолком и золотом полами маленького доломана, пролетел Ашотик мимо замерших за своими решотками янычарами, держащими «поднятыми на плечё» сверкающие ятаганы. Пролетел, ступил вслед за удаляющимся пашой за дверь, и дверь плотно прикрыл. – И по какому жэ делу ты посмел меня побезпокоить? – О наш великий эфенди! У меня имеется большая шкатулка с драгоцэнностями, которую мне поручил хранить Хумим-паша. Не прикажешь ли, о эфенди, принести её к тебе? Там золото и самоцветы, и всё это, вне сомненья, твоё! – Драгоцэнности? – резко повернулся к кизляру паша. – Почему жэ ты молчал до сих пор? – Ждал твоего посещения, о великий и храбрый! Чтобы не отвлекать от важных дел! И вот сегодня ты пришол, и я понял, что в своих важных делах ты добрался до дел гарема. – Неси, – коротко распорядился паша.  И Ашотик, низко склонившись, выпятился из кабинета, толкнув задом дверь. Он вернулся через четверть часа, с лицом, покрытым крупными каплями пота, и руками, вцепившимися в жэлезную ручку небольшого, и на вид не очень тяжолого сундука. Натужно выдохнув, поставил сундук на каменный пол и кивнул яя-башы. Тот ударил в гонг, и почти сразу дверь в кабинет распахнулась. Ашотик, подхватив сундук, засеменил вдоль янычарской стражи и, старательно держа восторженную улыбку на залитом потом лице, внёс сундук в кабинет. – Это ты называешь шкатулкой? – голосом, лишывшимся напрочь равнодушия, спросил паша. – О да, о мой эфенди! Такая тяжолая! Там столько драгоцэнностей! И, поставив сундук перед собой, плавно повёл руками в сторону дивана, приглашая пашу сесть и смотреть. Но паша не направился к дивану, а подошол к Ашотику и его сундуку. Встал, навис над головой как скала. Нетерпеливо сказал: – Открывай! Ашотик вынул из левого кармана ключ и, вставив его в скважыну замка, попробовал отомкнуть. Тщетно. – Дай! – коротко сказал паша и, перехватив ключ, попытался отомкнуть замок сам. Не вышло. – О мой эфенди! – воскликнул громко Ашотик. – Очевидно, что Хумим-паша дал мне не тот ключ! Он что жэ, не доверял мне?! О Аллах!! Паша, отбросив ключ в сторону, быстрыми шагами направился к стене, на которой висели ятаганы и сабли. «Раз… Два…» – стал считать в такт его шагам Ашотик, дажэ не пытающийся сдержать загрохотавшее сердце. Ключ вынут из правого кармана. «Три…» Вставлен в замок. «Четыре… Пять…» Дважды повёрнут. Паша остановился у стены, снял ятаган. «Шесть… Семь…» Крышка сундука откинута, руки цэпко взялись и подняли над сундуком арбалет. «Восемь…» Паша взвесил в руке ятаган, с досадой вложыл обратно в державшие его скобы. «Девять…» Паша взял тяжолый, на короткой рукояти топор… Повернувшись к кизляру, он увидел то, чему не успел удивиться. На сундук была взгромождена какая-то металлическая рама, упирающаяся в его крышку тонкой жэлезной ногой. Кизляр, закрыв один глаз, как-то очень нежно прижимался к этой раме щекой. В следующий миг страшный удар влетел в грудь и отбросил сильного, опытного воина к увешанной оружыем стене. А в следующий миг Ашотик повернулся к двери и, свалив арбалет с сундука на пол, громко запел. Для янычарской стражы всё было до скуки привычным. Всегда, при появлении кизляра в кабинете пашы, оттуда доносились приглушонные звуки приятного пения. Прошла минута. Ашотик перестал петь и прошептал: – Я всё ещё жыв. Это вселяет надежду. И очень медленно повернулся к судьбе лицом. И вздрогнул! И дыхание перехватило! Судьба стояла на своих ногах, крепких, сильных, привычных к походам, и смотрела ему прямо в глаза. Ашотик не сразу поверил в то, что ровно из середины груди его временного господина торчит хвостовик стального болта. Воодушевляя себя, он снова запел. И так, печально, тоненько подвывая, побрёл к оружэйной стене. Собрав всю отвагу свою, дёрнул пашу за рукав. Голова пашы дрогнула и тяжэло пала на грудь. – Как жука спицей, – прошептал маленький гиен и заметал взгляды, стремительно обследуя кабинет. Скамья. Небольшая. Напевая вполсилы, подтащил к стене, встал. Дотянулся до предмета, который был не просто самым драгоцэнным в коллекции оружыя Хумима-пашы, а сделан, казалось, в точности для певца. Маленький, в удобных ножнах, кинжал с прямым острейшим клинком, кованным из стали, называемой «чёрный булат». Изъял из скоб. Засунул сбоку за пояс, тщательно прикрыл полой доломана. Вернулся к сундуку, уложыл в него отработавший арбалет. Вынул из сундука золотую монету. Замкнул замок. Опустил ключ в карман. И, смолкнув, подошол к двери. Громко крикнул: - Благодарю тебя, о эфенди сильный и добрый! И вышел к стражникам. Гиен засеменил, зачем-то волоча обратно громоздкий сундук, но взгляды неспящей Хумимовой стражы были обращены не на сундук, нет. Все глаза смотрели на поднятую вторую руку посетителя пашы, в которой он поворачивал между пальцами высокоцэнимый во всех меняльных лавках Багдада европейский поблёскивающий золотой. – О эфенди! – почти в безпамятстве стонал кизляр, вполне успешно маскируя изнеможэние страха изнеможэнием счастья. – О мой добрый эфенди!..  Дойдя до яя-башы, остановился. Громко стукнул, опустив на пол, сундук. Спрятал в карман доломана монету. И строго сказал: – Наш господин просил меня передать тебе, чтобы сегодня никого к нему не пускал. И в гонг чтобы не били! Он будет спать. И, пресекая возможный вопрос, понизив голос, доверительно сообщил: – Завтра с утра я начну приводить к нему Хумимовых жон. Ему понадобятся все его силы! Яя-башы, понимающе улыбнувшысь, кивнул. Кизляр поменял руку, поднял сундук и засеменил в гарем. И дворец Аббасидов заполнила привычная предвечерняя тишина. ПОБЕГ Али встретил его в коридоре: услыхав неровные заплетающиеся шаги, поспешыл навстречу. Подбежал, слегка пригибаясь под немного низким для него потолком, перехватил сундук. Ничего не спрашивая, повернулся, понёс. Но когда оба вошли в комнату Ашотика, он, взглянув в лицо кизляра, со свистом втянул сквозь зубы воздух, наклонился и прошэптал: – Что там случилось? – Я убил пашу Багдада. А что? Али, не отводя взгляда от его лица, наощупь зацепил со столика зеркало и поднёс. Ашотик, посмотрев, вздрогнул. Черты лица его страдальчески заострились, а вокруг глаз легли пугающе чёрные тени. – Что ж, – устало произнёс маленький евнух. – Так дажэ лучше. Разговор убедительней выйдет… И вздрогнул ещё раз: взгляд его упал на лежащий у стены свёрнутый в толстый цылиндр яркий ковёр. Али посмотрел в направлении его взгляда и подтвердил: – Капы-ага. – Ну вот. Кажется, всё хорошо. Мы выгадали время себе до утра, а это очень много. И, развернувшись, зашаркал на подгибающихся ногах в золочёный курятник. Топот торопливых шагов и звон опрокидываемых медных умывальных кувшынов снова разнеслись по гарему, и добавились к ним напряжонные, злые крики: каждой обитательнице гарема хотелось первой попасть в объятия нового пашы и попытаться стать его любимой жэной. Но, подбежав к пришэдшим, жэнщины смолкли и замерли. Их испуганные взгляды словно прилепились к чёрным глазницам кизляра. А он глубоко вздохнул и сказал: – Молчите и слушайте. На нас пало страшное горе. И покачнулся. Али мгновенно шагнул и придержал его за плечё. – Вы сами должны были ужэ догадаться, что значили слова нашего нового пашы о том, что жон он привык себе брать в захваченных городах. Но вы, безмозглые курицы, думаете только о том, кто из вас станет главной в гареме. Молчите и слушайте. Дайте договорить до конца, не поднимайте вой. Али, возьми бамбуковый шэст для выбиванья ковров и бей что есть силы любую, кто посмеет заголосить. Мёртвая тишина повисла в гареме. Али не взял шэст, но посмотрел так, что отпала всякая надобность в дополнительном устрашэнии. – Паша приказал дождаться ночи, привести сюда янычар, каждую из вас засунуть в мешок, положыть камень и сбросить в Тигр. Али снова взял Ашотика за плечё и сказал: – Я тоже был там и это приказание слышал. Ашотик кивнул и, стараясь опередить выкатывающиеся на прекрасные и испуганные глаза стремительные слёзы, быстро проговорил: – У меня много денег и я мог бы сбежать в Грецию или Турцию, и жыть там в сытой роскоши. Но я искренне люблю вас всех. И я вас в этой беде не оставлю. Я знаю, как вас спасти. Скажыте немедленно, вы хотите спастись? И, резко подняв руку, остановил вал криков и стонов. – Идите в свои пыльные норы. Берите и связывайте в узлы свои самые цэнные вещи. Ровно столько, чтобы поднять и нести без посторонней помощи: нам с Али предстоит быть занятыми с лошадьми и повозками. – О позволь спросить, о наш господин! – сдавленно проговорила одна из жэнщин. – Спрашивай, Зарина, – кивнул ей Ашотик. – Лучше сейчас ответить на ваши глупые вопросы, чем ночью, когда условием спасения будет полная тишина. – Как жэ мы выйдем из дворца? Нас стража не пустит. – Мы с Али проломим стену в том месте, где проходит одна неприметная улица. Туда жэ я подгоню ужэ купленные мной повозки. С шатрами!  – Но господин! Далеко ли мы уедем в медленных повозках с шатрами, если утром за нами в погоню пустятся все янычары Багдада? – Очень хороший вопрос, Зарина. В этом и есть наша хитрость: мы и не подумаем убегать. За час мы доедем до одного большого и прочного дома, с фруктовым садом, с подвалами, с ледником и колодцем. Дом этот только что купил для своей семьи с многочисленными дочерьми один учёный хаджы. И, пока по всей Персии будут мчаться ловцы-янычары, вы будете мирно и тихо жыть в новом доме. Там ужэ стоит большая повозка со всякой едой, которую вам придётся перенести в ледник. – О наш господин! А этот учёный хаджы, когда узнает про нас, он не выдаст ли нас за большой бакшыш янычарам? Али шагнул и успокаивающе произнёс: – Учёный хаджы, купивший дом – это я. – Всё! – вскинул к плечам пухлые ладошки кизляр. – Идите и соберите узлы. Через час уж стемнеет. И, вцепившись в рукав халата Али, Ашотик развернулся к двери. – Что делать теперь? – спросил Али, когда они вышли. – Идём к Ибибио. – Ты и африканцев хочешь спасти? – А как ко мне отнесётся Аллах, если я брошу их здесь? Едва лишь найдут трупы пашы и привратника, им всем отрубят головы. И снова зашаркал туфлями по длинному коридору. Главный африканский евнух, Ибибио, радостно улыбаясь, вскочил со своей шырокой тахты. – Паша выбрал себе жэну? Кого будем мыть, натирать маслом? – Зови сюда всех своих, – тихо и грозно сказал Ашотик и, поддерживаемый Али, сел на освободившуюся тахту. Через минуту, подняв голову, посмотрел на десятерых рослых мускулистых стражников гарема. Евнухи стояли, впившись взглядами в его почерневшее лицо и молчали. Ашотик негромко сказал: – Вас дажэ за стражников здесь не считают. – И показал на поблёскивающие в чёрных руках сильно загнутые, широкие мечи. – Такой меч против янычарского копья – всего лишь игрушка. – Это мы знаем, – сверкнул белками глаз Ибибио. – Но ты ведь пришол не за тем, чтобы нам это сказать. Ашотик устало вздохнул. – Паша распорядился всех Хумимовых жон засунуть в мешок, положыть камень и сбросить в Тигр. А всех африканцев продать на невольничьем рынке. С рынка жэ вам, таким рослым и сильным, путь только в каменоломни. А это медленная и мучительная смерть. – Ты ужэ знаешь, что нужно делать? – очень спокойно, после небольшой паузы, спросил Ибибио. – Мы с Али купили дом, в который перевезём сейчас всех Хумимовых жон, и повозки с шатрами. Жоны ужэ собирают узлы. Вас я не решылся бросить здесь, опасаясь гнева Аллаха. Поэтому пришол звать вас бежать вместе с нами. Ибибио повернулся к стражникам гарема. Они заговорили быстро и взволнованно на своём языке. Затем Ибибио повернулся к Ашотику и Али и сказал: – Мы готовы бежать. Оружые возьмём с собой. – Другое оружые есть? – спросил Ашотик, с пренебрежэнием взглянув на их впечатлительные для взгляда, но неудобные в бою сильно загнутые мечи. – Только это. – Хорошо. Не берите больше ничего, да у вас ничего больше и нет. Идёмте в мои комнаты, приготовьте все, какие можно унести ковры и несколько моих сундуков. Потом нужно будет проломить стену в одном месте, куда мы с Али подгоним четыре повозки. Вместо крови врагов такие мечи естественнее всего мазать глиной. И, встав с тахты, направился в коридор. Словно цепочка муравьёв, быстро и молча, слегка пригнувшись под невысоким сводом, шагали вслед за маленьким военачальником десять одинаковых чёрных стражников с десятью одинаковыми сверкающими мечами. Возле двери жэнского крыла гарема военачальник остановился и, приоткрыв дверь, довольно кивнул: ни одного голоса, только шорох и скрип шолковых шнуров, утягивающих поклажу. Дошли до помещенья кизляра. – Шэстеро остаются здесь, сворачивают все ковры, они баснословно дорогие, я их много лет отбирал. Вот тот тожэ раскатите, да не лишытесь чувств наподобие жэнщин: там лежыт капы-ага, который сегодня ночью должэн был привести янычар за нашими жызнями. Четверо самых сильных – за мной. Он вышел из комнаты, и с ним вышли четверо во главе с Ибибио. Недолго попетляв по извилистым коридорам, распорядитель ночного действа остановился возле ничем не примечательной белой стены. – Вот здесь. Секите!  И отступил в сторону. Двое чернокожых мускулистых меченосцев, разойдясь на разные руки, принялись бить, насекая будущий проём. Двое, склонившись, стали отбрасывать крупные комья глины. Через пять минут проход был готов. – И куда ж мы попали? – спросил Ибибио, шагнув в небольшой двор, сильно заросший кустами дикой розы. – Куда надо попали, – негромко произнёс Ашотик. – Срезайте всю розу, сваливайте в дальний угол. Ведите сюда жэнщин из гарема и несите их узлы и всё приготовленное в моей комнате. К этой стене подъедут повозки. Али перебросит сюда к вам мою чалму. Тогда немедленно делайте новый проход вот здесь. Сначала посадите в повозку жэнщин, чтобы не занимали здесь место. Потом будем грузить всё, что эти курицы насобирали. И, переступив через холм глиняной крошки, ушол. Через час, заплатив владельцу караван-сарая, вдвоём с Али они забрали повозки и в полной почти темноте тронули лошадей. – Останьтесь до утра! – крикнул им прячущий в пояс монеты очень довольный владелец. – Ночная стража ужэ вышла на улицы! – А мы к стражникам как раз эти повозки везём. – Зачем так много? – Любопытных будем ловить и складывать. Сладко улыбающийся от веса потяжэлевшего пояса, мгновенно сделавшийся нелюбопытным человек с грохотом захлопнул ворота. А ещё через полчаса повозки остановились в неприметной улице, без входов в дома, протянувшейся вдоль высоких глухих стен дворов. – Ты уверен? – вполголоса поинтересовался Али. – Бросай, – вместо ответа приказал Ашотик и протянул ему свою роскошную чалму. Али, коротко взмахнув, перебросил чалму через стену. И в тот жэ миг послышались частые глухие удары. – Как полезно иногда быть любопытным! – довольно улыбнулся Ашотик. – Как хорошо всё знать о месте, в котором жывёшь! – Ты раздобыл где-то план дворца? – попробовал догадаться Али. – Зачем. Сам всё облазил. Ещё лет десять назад. – Ты ужэ тогда предполагал, что настанет необходимость бежать? – Конечно нет. Говорю жэ – из любопытства.  В пролом шагнул почти невидимый чернокожый человек. – Во вторую повозку – жэнщин, скомандовал ему Ашотик. – Третью и четвёртую – грузим. В первой поедете сами, и приготовьтесь выскочить и уложыть, если встретится, ночную стражу, она всегда из четырёх янычар, ни больше, ни меньше. Да мечи свои смешные здесь бросьте! Ибибио кивнул и скрылся в проёме. Через миг двое чернокожых людей, как чёрные пантэры, впрыгнули во вторую по счёту повозку и принялись подхватывать подбрасываемых снизу жэнщин, некоторые из которых постанывали и восклицали. – Вот неумные создания! – недовольно поморщился на этот шум предводитель невиданного ночного отряда. – Четырнадцать! – подошол к Ашотику учащённо дышащий Ибибио. – А должно быть пятнадцать! – Да, Бигюль нету в гареме. – Но где жэ она? – Её Хумим подарил кому-то. Ты разве не знаешь? И, тронув лошадей, откатил от пролома повозку, дав место новой. Быстро забросав сундуки и ковры, десять чернокожых евнухов подбежали и скрылись в первой повозке. Маленький отряд начал делать то, что строжайше было запрещено делать в Багдаде: двинулся в путь по ночным улицам спящего города. НОЧНОЙ ДОСТАРХАН Аллах хранил дерзких. Ни одного отряда ночной стражы не встретилось на пути. Доехав до ворот известного дома, Али остановил переднюю повозку, влез на край шатра и прыгнул на стену. Затем соскочил вниз, и через мгновение ужэ открывал заложэнные изнутри брусом ворота. Снова послышались писки и стоны, когда бывших обитательниц гарема перебросали из рук в руки, переместив в просторный, мощёный песчаником двор. В мутном свете луны Али, взяв за руку Зарину, повёл в дом, и за ней потянулись, покачивая водружонными на головы узлами, остальные. В большой комнате в углу горел масляный светильник. Али взял его и, плеснув масла в очаг, зажог заранее сложэнные в нём дрова. Помещение озарилось.  – Зарина! – вполголоса произнёс бывший гаремный палач. – Кизляр-агас назначает тебя главной в новом доме. Вот за той дверью – большая спальня. Пустая. Раскатаете ковры и устроитесь сегодня на коврах. Вот за той дверью – немного меньшая спальня, приготовите её для чёрной стражы. Мы с кизляр-агасом сейчас уедем, чтобы избавиться от повозок. А вы молча – я приказываю – молча – перенесёте сюда всю еду, которую я купил сегодня на рынке, телега стоит во дворе. Корзины там не тяжолые, по двое донесёте. И через час приготовьте хороший ужын на всех. Не справишься – кизляр-агас назначит главной другую. И, посторонившись перед вносящими в дом ковры чернокожыми евнухами, вышел. Спустя полчаса, доехав до окраины города, Али и Ашотик вылезли из повозок. Али достал из первой повозки небольшой, без оковки сундук и хлестнул лошадей, которые послушно двинулись в ночь. Тихо сказал: – Теперь, о Аллах, помоги на обратном пути не столкнуться с ночной стражэй. И нащупал в кармане ключ от сундука. – Такова воля Аллаха, – прибавил подошэдший к нему Ашотик. – Того, кто возьмёт чужое, завтра будут пытать янычары, узнавая, куда делись жэнщины и кизляр. И оглянулся на неторопливо удаляющихся лошадей. Так он сказал. Потом дёрнул Али за рукав. Тот присел. Ашотик влез к нему на шэю. Али одной рукой крепко сжал ногу кизляра, вторую руку с сундуком слегка отнёс в сторону, и побежал, сначала медленно, приноравливаясь к непривычной ноше, затем всё более и более ускоряясь. Аллах хранил дерзких. Через полчаса, никого не встретив на ночных улицах мирно спящего Багдада, Ашотик и Али ввалились во двор. – Ибибио… – прошептал Ашотик, измученный тряской, – … Хвалю… У ворот стражу поставил… Ибибио, склонившийся над ним, улыбнулся, блеснув белым оскалом, и поспешыл вложыть в скобы запирающий ворота брус. Когда он повернулся, Ашотик махнул ему. Ибибио снова склонился, и Ашотик сказал: – Какой-нибудь небольшой стол принесите сюда, быстро, и две подушки.  Спустя несколько минут был принесён низкий лаковый столик с изображонным на нём драконом. Оскаленная морда и кончик чешуйчатого хвоста выглядывали из-под двух пуховых подушек. Со стоном переместившись на облегающий пуховые шары атлас, бывший кизляр скомандовал: - Несите в дом. Двое чернокожых евнухов, осторожно взявшись за ножки, подняли стол и понесли. Молча вытягивая пальчик, измученный валом событий маленький убийца Багдадского пашы указывал комнату за комнатой, куда его послушно вносили чернокожые мускулистые евнухи. Осмотрев дом, предводитель беглецов приплыл обратно в главную залу. Одобрительно кивнул, увидев длинный, состроенный из тележных досок и ковра достархан, уставленный обильным ужыном. Показал, где поставить стол-паланкин: возле очага (и сухих сучьев добавить). Добавили. Разгорелся жарче огонь. Ашотик сел, скрестив ноги, прочитал короткую молитву. – Хвала Аллаху! – сказал Али, и все принялись за еду. Привстав на локте перед блюдом с хорошо прожаренной курицей, Ашотик добыл из-за отворота доломана небольшой кинжал в ножнах, вытянул его с ласкающим слух тихим шэлестом. Полюбовался на клиновидный, обоюдоострый, почти невидимый чёрный клинок. И, проведя им по курице, – легко, как сквозь воду, – отпластал мягкий, с золотистой корочкой бок. Стремительно, сопя и постанывая, сжевал его и отпластал новый. Поднял голову, негромко сказал: – Ибибио! Предводитель чернокожых стражников выпрямился во весь свой щедрый рост над достарханом и замер. Ашотик, поведя измазанным жыром пальчиком в сторону одной из комнат, распорядился: – Зелёный сундук принесите сюда (измазанный жыром палец указал в пол перед паланкином-столом), и обтянутый синим шолком! Ибибио кивнул двоим из своих, и через минуту сундуки стояли между очагом и незатейливым паланкином. Достав из кармана связку ключей, маленький властный распорядитель показал, какой к какому, и стражники отомкнули замки. Кивнув, чтобы подняли крышки, Ашотик, зажмурившись на миг от слепящего блеска золотой посуды, показал на три тонкокованные, без самоцветных камней, лёгкие золотые чаши. Ибибио изъял их из полыхающего солнечным светом сундучного чрева. Опустил крышку, поставил чаши на неё. Из зелёного сундука подняли небольшой пыльный кувшын и, срезав смолу, вытянули пробку. Налили в чаши вино. – Али! – позвал Ашотик и рукой с повёрнутой кверху ладонью указал на одну из чаш. Гаремный палач подошол. Почтительно поклонившись, взял чашу. – Ибибио! – сказал Ашотик, так же указывая на вторую. Оба медленно пригубили вино. Переглянулись, со значительностью друг другу кивнув. И под молчаливыми взглядами всех сидящих за достарханом выпили. Подхватив третью чашу, Ашотик, урча и постанывая, выглотал вино. Показал, чтобы снова налили. Что-то шепнул Ибибио. И тот, подняв эту чашу, отнёс и поставил её перед одной из бывших жон пашы Хумима. Вспыхнув румянцем, Зарина поклонилась, подняла чашу и отпила. – Этого сорта – последнее вино на Земле, – с весом произнёс сделавшийся важным кизляр. – Восемь лет назад утаил от Хумима. И кивнул, чтобы Али и Ибибио себе налили ещё. Сам жэ, развернув вертикально кинжал, пронзил им отрезанный куриный бок и, подняв перед лицом, стал жадно обкусывать. Съел. Повёл блестящим от жыра подбородком в сторону Ибибио. Тот наклонился. Ашотик громко сказал: – Спроси у Зарины, достали ли её курицы из своих узлов свои чашки. Ибибио выпрямился. Посмотрел на тонкие белые руки, поспешно подхватывающие стоящие на достархане разноцветные маленькие чаши и кубки. На Зарину, поспешно допивающую остатки вина. Сдерживая улыбку, так жэ громко сказал: – Зарина! Кизляр-агас спрашивает, все ли достали из своих узлов свои любимые чаши. В полной тишине Зарина чуточку ужэ хмельным голосом произнесла: – Все ли достали свои чаши, спрашивает нас кизляр-агас. И тут же над достарханом пронёсся ропот и звон. – Разлейте на всех, – кивнул Ашотик. Пока чернокожые стражники бывшего гарема наливали в торопливо подставляемые чаши и кубки вино, Ашотик вытянул над полом жырные руки и выразительно посмотрел на Али. Тот выбежал из дома и, вернувшись с горшком воды, полил кизляру на руки. Вытерев их об полу доломана, Ашотик что-то шепнул. И Али принёс из комнаты стражников новый сундук. Ашотик показал ключ. Али открыл. Дрогнувшими руками поднял и поставил перед паланкином роскошный Хумимов кальян. Недолго повозившись, разжог. И, потянув из мундштука с безценными сапфирами сладкий дым, новый владелец кальяна сказал: – Ибибио. Рассади перед очагом всех. Спустя пять минут в очаге пылали новые сухие дрова, а перед очагом и перед столом-паланкином был растянут самый большой ковёр и на нём, на пухлых атласных подушках разноцветной стайкой устроились бывшие Хумимовы жоны. Глядя в их прекрасные глаза, горящие словно угольки в отсветах очагового пламени, Ашотик, выпустив изо рта клуб синего дыма, сказал: – Самая мучительная смерть – от утопления. Во дворе стоит бочка с водой, у колодца. Если кто-то возжэлает попробовать, пусть опустит голову в воду и так простоит до наступленья мучений. Никого нет на земле, кто не выдернул бы голову из воды, со счастьем и ужасом торопливо вдыхая спасительный воздух. Я это говорю для того, чтобы вы все прониклись, какой страшной смерти избежали сегодня. Птички в стае взволнованно зашевелились, переглянулись с тревогой и страхом. – Сейчас есть дом, покой, еда, безопасность. Но в эту вот самую минуту вы должны были опускаться на дно великого Тигра, из которого голову для глотка воздуха уже никто бы не выдернул. В мешках, как пойманные бродячие собаки, с камнем у ног! В стайке тоненько заскулил кто-то, намереваясь заплакать. – Чтобы этого не случилось, мною был убит сегодняшним вечером новый паша Багдада. А нашим хранителем порядка Али был убит капы-ага. В стайке начал-таки кто-то плакать. – Благодарите нас за спасённую жызнь, и слушайте и повинуйтесь. – Благодарим, благодарим!.. – разнеслось по зале многоголосое тревожное бормотание. – Зарина! – продолжил, вновь окутавшись дымом, кизляр. – Я не всегда буду жыть с вами. Мне хочется разыскать и спасти подаренную кому-то Хумимом Бигюль. А такжэ помочь людям Ибибио добраться до их родной Африки, ведь здесь им невозможно будет дажэ выйти из дома. Ибибио и несколько чернокожых стражников вскочили. Ашотик утвердительно кивнул им и продолжил:  – Деньги в Багдаде могут всё. А их у меня столько, что и за век не истратить. – А что жэ будет с нами, о господин?! – тревожно выкрикнула Зарина. – Кто о нас будет заботиться и кормить? – Сами. Я закуплю много тканей и шолковых нитей. Вы станете делать то, что продают на рынках в Багдаде, и тем иметь себе пропитание. Ещё я могу купить красок, и те из вас, кто пожэлают, станут раскрашивать для продажы свежэобожжонные глиняные горшки. И, перекатившись на спину и поднеся ко рту мундштук, Ашотик стал под мерное бульканье кальяна вытягивать дым. Стайка сгрудилась в тесную кучку, взволнованно защебетала. Текли минута за минутой, долгие в этой странной ночи. Наконец Зарина, повернувшись к кизляру, произнесла: – О наш господин! Можно ли мне сказать? – Нужно сказать, Зарина. Ты говори, а я буду слушать. – Двое из нас согласны и жэлают остаться в этом доме и жыть своими трудами. Ты им купи сетку из конского волоса, они сошьют паранджу, чтобы выходить в город. Четверо хотят, чтобы ты употребил свои деньги на то, чтобы вернуть их в свои дома, из которых их когда-то похитили. Ведь обещал жэ ты, что чёрных евнухов дажэ в Африку перевезёшь! – Хорошо. Это я понял. Но что жэ хотят оставшиеся восемь? Зарина взволнованно вздохнула и выложила: – Мы хотим вернуться в гарем. – Что-что-что-что?!.. – перекатился со спины на локоть изумлённый кизляр. – О, конечно, не в гарем пашы Багдада. А в какой-нибудь другой, может быть даже, в другой стране, где есть гаремы, гарем. – И… как это сделать? – Продай нас. – Что-что?! – Увези на какой-нибудь дальний невольничий рынок и там продай. Мы очень красивые. Мужья, которые заплатят за нас большые деньги, будут за эти деньги нас очень ценить, а мы их будем любить и жыть в их домах, и молодость наша будет сытой и безопасной. – Подождите… А когда истает ваша молодость? Что вы будете делать? – Мы надеемся, что наши новые мужья не окажутся порченными, как Хумим, от которого ни у одной из нас не получилось детей. А когда мы родим мужу хотя бы одного ребёнка – то сытой и безопасной у нас будет и старость. – Али? Ашотик вопросительно взглянул на Али. Тот, поклонившись, сказал: – Как прикажэшь, мой господин. Могу переодеться в турецкое, наклеить усы и нанять фелюгу. По Тигру легче путешэствовать, чем по дорогам Персии с их нищими и голодными янычарами. – Ибибио! – перевёл взгляд Ашотик. – Мы можем на фелюге грести. И вообще мы будем делать всё, чтобы помочь тебе вернуть нас в Африку. Ашотик снова лёг на спину. Довольно долго, в напряжонной тишине, булькал кальяном. Наконец усталым голосом произнёс: – Сделаю, как вы хотите – и стану чист перед Аллахом. Утром старательно обсудим, как выбраться из Багдада. Теперь отправляйтесь все спать. И, не глядя передав в руки Али кальянный мундштук, закрыл глаза. МАСКА ИЗ ОСИНОГО ЯДА Утром, умывшись и плотно поев, Ашотик в комнате, которую выбрал для себя, тесно заставленной его имуществом, собрал обещанный вчера ночью совет. Трое вошли в эту комнату, и трое напряжонно посматривали друг на друга. – Али, – сказал наконец Ашотик. – Ты сможешь на рынке и для меня купить турецкой одежды? – Могу. – И посетить английскую факторию и купить сколько удастся арбалетов? – Могу. А их сколько нужно? – Наши гребцы будут ещё и стрелками. – Он посмотрел на изумлённо расшырившего глаза Ибибио. – Так что постарайся купить ещё десять. Отличные вещи: никакого шума от выстрела, и бьют сильней пули. Мне они нравятся очень. – Могу. – Когда привезёшь одежду и арбалеты, останешься здесь и начнёшь обучать чёрных стражников быстро взводить и правильно цэлить. Я жэ постараюсь незаметно дойти до двух нужных людей. За большые деньги они помогут нам не только выбраться из Багдада, но дажэ и доплыть до Понтийского моря. – О наш господин! – взволнованно проговорил Ибибио. – А для чего нам плыть в Понтийское море? – Сначала мы продадим тех жэнщин, которые пожэлали это. А потом ужэ, освободившись от долга перед ними, поплывём в Африку. – Кафа! – вдруг воскликнул Али. – Что – Кафа? – непонимающе посмотрел на него Ибибио. – Там – самый большой на Юге невольничий рынок! – радостно улыбаясь, ответил Али. – И очень и очень далеко от Багдада! – Ты умён, – улыбнулся ему Ашотик. – Именно наша цэль – Понтийская Кафа. Али вскочил и стал готовить для выхода в город оружые и деньги. – Осла мне купи! – крикнул ему Ашотик, – и седло на него с высокой подушкой! Али издали поклонился и вышел из комнаты. – А ты, Ибибио, отрежь ломтик дыни и положы под деревом во дворе. Потом возьми кувшын и поймай двух прилетевших на дыни ос. Самых маленьких! – Слушаюсь, кизляр-агас! – вскочил и поклонился Ибибио. Он такжэ поспешно вышел. Ашотик, оставшись в одиночестве, быстро оглядел заставленную сундуками и корзинами комнату. – Давай, кизляр! – с воодушевлением воскликнул он и с силой потёр ладошки. Спрыгнув с тахты, он поставил на неё чёрный ларец, отомкнул и небрежно повыбрасывал из него два или три десятка крупных самоцветов – изумруды, рубины, сапфиры, алмазы. Со звоном высыпав в ларец из кожаного мешочка монеты, заполнил его драгоцэнными камнями. Положыл мешочек на тахту, и рядом положыл булатный кинжал. – Зарина! – громко крикнул он, выходя из комнаты. И, когда дотопал до большой залы, Зарина ужэ стояла, торопливо оправляя после бега одежды, у дверей в коридор. – Зарина, зови сюда ту, кто лучше всех умеет накладывать на лицо сурьму и сажу. – Лучше всех у нас красит лица Атуш, мы все стараемся поэтому с ней дружыть. – Зови Атуш. И пусть принесёт свои краски.  Через минуту Атуш, радостно улыбаясь, преданным взглядом воткнувшись в подбородок кизляра, стояла перед ним с небольшой шкатулкой в руках. – Внимательно слушай, – сказал кизляр (взгляд сделался ещё преданней). – Мне на лицо нужно намазать сурьму, как будто солнце обожгло мне щёки во время долгого путешэствия. А под глазами чтоб были тёмные тени, как от многодневной усталости. Брови же сделай чёрные, как у турков. – О мой господин! Я совсем маленькой попала в гарем, и никогда не видела турков… – О Аллах! Ну, сделай мои рыжые брови чёрными, как у Зарины! Ты Зарину-то, надеюсь, видела? – Видела, мой господин. Как у неё – брови могу сделать. – Дажэ ещё чернее! – Сделаю, мой господин… И, поклонившись, повела рукой в сторону солнечного ручья, льющегося сквозь распахнутое окно. Немедленно у окна был размещён столик с овальным, в серебряной оправе, на серебряной ножке зеркалом. Выточенные из малахита и яшмы каменные коробочки с красками перебежали из шкатулки на его лаковую поверхность. И низкий и мягкий пуф замер подле. Ашотик подошол, сел. Сказал строго: – Нужно, чтобы я был похож на старого турка, с тенями у глаз, с морщинами. Так, чтобы Зарина, встретив меня возле колодца, испуганно вскрикнула, не узнав. – О помоги мне, Аллах! – взволнованно произнесла Атуш и привычными, исполненными неторопливой точности движэниями стала освежать краски. Медленно тянулись минуты. Неторопливо и с вдохновением создавала новое лицо кизляру Атуш. Через полчаса он не выдержал и сказал: – Спина устала. Всё. Встаю. – Совсем немного ещё, о мой господин! Две морщины ещё нарисую над бровями, тогда лоб будет совсем старый! – Хорошо. Ещё мгновение потерплю… Вошол Ибибио. Ашотик со вздохом посмотрел на небольшой глиняный кувшын, который тот держал перед собой, и спросил: – Маленькие? – Не очень маленькие, кизляр-агас. Но остальные были совсем крупные.  – Хорошо. Иди сюда и доставай по одной. Атуш, глубоко и нервно вздохнув, сбросила измучившее её напряжэние. Собрала в шкатулку свои коробочки. Отошла. Ибибио, поставив на стол кувшын, медленно сдвинул крышку и, когда оса попыталась вылезти, двумя ногтями схватил её за спинку. – Быстро! – крикнул Ашотик и ткнул себя пальцем в щёку. – Жаль вот сюда! Чернокожый стражник быстро взмахнул рукой… – Ай!! – отчаянно взвизгнул кизляр. И тут жэ приказал: – Быстро. Жаль во вторую. Ибибио, добыв вторую осу, ткнул ею во вторую щёку. – А-а-а-а-о-Аллах!! – простонал, отдёрнувшись всем телом, Ашотик. А через пять минут все новоявленные обитатели дома сгрудились вокруг, с ужасом глядя на бывшего кизляр-агаса. Сидел перед ними старый турок с таким распухшим от ожогов солнца лицом, что глаза его превратились в узкие щёлочки. Старик с глубокими морщинами на лбу неотрывно смотрел на себя в зеркало и распухшими губами шептал: – Пекасно, пекасно! Он повернулся на пуфе, встал. Попросил Зарину: – Воты мне со йтом и имоном… Вдруг все вздрогнули от резкого скрежэта. – Кто это у нас? – зловещим голосом спросил Али, направляя в сторону Ашотика выдернутую из ножэн саблю. – Отлисьно поаботано, Атус, – пролепетал кизляр, – эсси тасе Али мея не уснаот… – Это кизляр-агас, – успокаивающе поднял руку Ибибио. – Он приказал, чтобы ему на щёки ос посадили. Али, не опуская сабли, молчал, смотрел. Ашотик, стягивая на ходу доломан, подошол, взглянул заплывшими щёлками в насторожонные волчьи глаза. Развязывая шолковые шнуры тонкого нательного халата, спросил: – Туескую отесту пиёс? – Аллах акбар! – прошептал Али и вернул в ножны саблю. – Как это вы сумели? Выбежал за дверь и немедленно вернулся, держа перед собой большой узел.  Спустя полчаса из двора выехал на крепком осле старый турок с пухлым и круглым, как блин, лицом, в длинном пыльном халате, в стоптанных сапогах, в чалме, намотанной так, что тень падала дажэ на плечи. Высокое седло подарило ему самый обычный средний рост ничем не примечательного человека. Немного отъехав от быстро закрытых за его спиной ворот, человек потянул повод, направив ослика поближэ к стене: нужно было пропустить стремительно мчавшихся навстречу четырёх янычар. «Да-да-да, – подумал щедро покрытый пылью ездок. – Капы-ага не появился утром и не открыл ворота для поставщиков фруктов. Стали искать – нашли. Капы-ага убит, гарем пуст. Стали бить в гонг для пашы – он не вышел. Били до самого обеда. Решылись войти… Аж до обеда времени было у нас для спасения, а нам и ночи хватило.» Он остановил осла возле ювелирной лавки. Слез, привязал поводья к ручке двери. Вошол. – Салам алейкум, о уважаемый! – послышался в полутьме знакомый голос. – Салам алейкум, Пахти, – прошепелявил пришэдший. – Ты знаешь меня? – Луше, шем хто-то. И ты снаешь еня. Тай фоты холотной со йтом. – Воды со льдом? – Та, та. Через пять минут, охладив распухшие губы приложэнным к ним льдом, Ашотик негромко сказал: – Бахти. Пашу Багдада убили сегодня. – Каак?! – вскрикнул потрясённый ювелир. – Сначала – Хумима, и почти сразу – нового пашу?! – Да. И обоих убили вот из-за этого. И пришэлец вытянул из-за пояса предмет, от которого ювелир отшатнулся, как от ядовитой змеи. – Узна-ал, – как-то даже злорадно протянул Ашотик, поворачивая, чтобы поблёскивали сапфиры, золотой кальянный мундштук. – В… В… Впервые вижу… – Бахти. Я – тот, кто приказал тебе его сделать. По оттиску из мела и клея. Пашу убил я. Чтобы меня не узнали, дал двум осам меня ужалить, отсюда такое лицо. – Зачем жэ ты… убил…  – Бахти. Ты – ювелир. Значит, главное условие твоей безопасности – мирные отношэния с общиной воров в Багдаде. Не знаю, сколько ты им платишь, чтобы в твой дом они не приходили, но уверен: тебе известно, что главный Багдадский вор получил свою должность за кражу вот этого. – Ашотик потряс в воздухе мундштуком. – Выкраден жэ он, как говорят в городе, из гарема Хумима-пашы. А я, как тебе известно, главный хранитель гарема. – Ты – Ашотик? Кизляр-агас? – Ашотик – да. Кизляр-агас – нет. Я теперь сам для себя господин, богатый, свободный. Ты слушай главное. Из гарема! Я подслушал, что Хумим-паша собрался меня пытать, когда на базарах заговорили о том, что мундштук-таки из гарема украли. И опередил его. Убил тайно. Теперь новый паша распорядился уничтожыть гарем, утопить всех жон паши Хумима, и я его опередил тоже. Убил тайно. – Зачем ты мне всё это рассказываешь? – Затем, что мне нужно сбежать из города. Помочь в этом мне можэшь лишь ты. – Ка-ак?! Я не воин, не ловкач, не вор-пролаза, я – ювелир! – А вот как. Сейчас ты отнесёшь мундштук Багдадским ворам. Среди них много недовольных тем, что главным вором назначен ещё не видевший жызни юнец! Отдай им мундштук, пусть сравнят с тем, что находится у них, а главное – скажы, что кражы и не было! И что главный вор получил звание своё не очень-то честно! И пригласи самых заинтересованных из них завтра утром сюда. Я расскажу им про обстоятельства этой якобы кражы. – Но… С кем бы то ни было из общины воров я встречаюсь исключительно редко! Разве я смогу найти кого-то из них так быстро? – Бахти. Если меня схватят и будут пытать, как думаешь, скоро ли я скажу янычарам, что второй мундштук изготовил мне ты? Ювелир прерывисто, со всхлипом вздохнул. – И это ещё не всё. – О Аллах!! Что жэ ещё, бывший кизляр, а теперь господин богатый и вольный?! – Тебе вместе со мной придётся бежать из Багдада. – За-чем?! – Успокойся, успокойся, Бахти. Успокойся и сообрази неторопливо, разумно. Как скоро воры расскажут на рынках, что поддельный мундштук изготовил Бахти-ювелир? Как скоро после этого янычары вышибут твою дверь? Бежым со мною, Бахти. – Ку-да?  – В Кафу, что на острове Крым, в Понте Эвксинском. Там самый большой на Юге невольничий рынок. Огромная масса людей, мало знакомых друг с другом. Огромная масса денег и огромный спрос на драгоцэнные украшэния для жэнщин. Там мы с тобой откроем новую ювелирную мастерскую. Бахти снова мучительно вздохнул. Прошолся по комнате. Остановился и с неприкрытой тоскою сказал: – Если бы ты знал, как много должников у меня в этом городе! Как много могущественных, властных людей, забрав для своих жон украшэния, рассчитываются со мной мелкими суммами, годы! Как жэ всё это бросить? На какие жэ средства можно будет открыть в неведомой Кафе новую мастерскую? Ашотик немного помолчал, снова наложыв на распухшие губы почти расплавившийся ужэ лёд. Затем, отняв мокрую руку от лица, произнёс: – Где у тебя место, защищённое от грабителей, где ты чеканишь по ночам золото и держышь все свои цэнности? Давай, веди. Завтра эта твоя тайна не будет стоить и полпиастра. Дом ведь придётся бросить. Бахти, немного подумав, подошол к двери, выглянул на улицу, вздрогнул от потянувшейся к нему морды осла. Закрыл и запер дверь. Подошол к дальней стене. Вынул кирпич. Засунув руку в проём, потянул цепь. В углу разрезала стену невысокая вертикальная щель. Ювелир подошол и толкнул тайную дверь, и пригласил жэстом войти вольного и богатого господина. Ашотик, миновав короткий коридор, оказался в довольно просторной, прохладной, и залитой солнцем комнате, солнечный свет в которой, льющийся из круглого проёма в потолке, был усилен четырьмя хорошего качества зеркалами. В цэнтре помещения стоял крепкий стол с укреплённым на одном из его углов шлифовальным станком. – Отличное место, – одобрительно сказал Ашотик, оглядывая помещение. Подойдя к столу, он указал на высокую узкую лавку подле стола и сказал: – Сядь. А потом, когда Бахти сел, вытянул из-за отворота халата кожаный мешочек и, распустив шнур, высыпал его содержымое на отполированный до зеркальной ровности стол, окантованный с трёх сторон рейками. Бахти машинально вскинул ладони, препятствуя камням скатиться с четвёртой, не окантованной рейками стороны, а потом восторжэнно застонал. – Видел такие? – не без надменности поинтересовался бывший кизляр. Бахти медленно взял алмаз, больше похожый на стеклянный орех. Всмотрелся. Негромко произнёс: – Невероятно… А вот этот? – подтолкнул к нему Ашотик невиданно крупный рубин. - О-о-о-о!!.. – Бахти. Бахти! – А?! – не сразу вскинул голову ювелир. – Теперь сообрази, что это – всего лишь малая часть. Ещё у меня есть полсундука золотых монет. Высокочистое, европейское золото. А серебра столько, что я его вообще за драгоцэнный металл не считаю. Ты разумно сообрази и скажы: можно ли с этим открыть новую ювелирную мастерскую? – Ашотик… То есть, кизляр… Как мне теперь называть тебя? – Зови меня ака Башы. – Ака Башы! Это совершэнно меняет дело! Я готов ехать с тобой. Скажы только: можно ли не просто покинуть дом, а продать его одному близкому мне человеку? Я это сделаю за день, хотя и писцу придётся втройне заплатить. – Можно. Вот, возьми для писца. И ака Башы, посетив мокрой рукою карман, выложыл на стол французский золотой луидор. Дальше разговор был безсловным и быстрым. Ака Башы вернул в мешочек и спрятал на груди самоцветы. Протянул Бахти мундштук. Ювелир засунул за пояс под халатом мундштук и уважытельно поместил в карман европейскую золотую монету. Оба вышли. Ювелир снова потянул цэпь и вставил в маленькую нишу кирпич. Убрал засов, отворил дверь. Ослик, привязанный к ручке, вынужденно процокал вслед за ней. Старый турок отвязал поводья, влез на ослика, и ужэ с высоты седла произнёс: – Завтра утром я встречусь с ворами у тебя в твоей полутёмной комнате. Ювелир, сложив ладони перед грудью, почтительно поклонился. Повернулся, большым ключём запер дверь. Затем оба направились в две стороны улицы, малолюдной в час полуденного Багдадского зноя.  ФЕРГАНСКИЙ ПОСОЛ Спустя недолгое время они объявились – каждый у своей цэли. Ювелир Бахти дошагал до неприметной кофейни почти на окраине Багдада, неподалёку от кладбища. Он вошол и, едва глаза привыкли к чёрному после слепящего солнца полумраку, радостно простонал. Направившись к тому, кто вызвал у него взволнованность сладкой удачи, он издалека поклонился и провозгласил: – Салам алейкум, эфенди Касым! Привставая над своей чашечкой кофе, Касым-баба с ответной радостью произнёс: – Салам алейкум, эфенди Бахти! Приблизившись, Бахти выжыдательно посмотрел на человека, неприметного посетителя кофейни, сидящего рядом с одним из самых значительных воров Багдада. Касым-баба торопливо и понимающе кивнув, негромко сказал: – Из наших. Тогда ювелир, тожэ кивнув, достал из-за отворота халата и протянул изящный, с сапфирами, золотой жэзл. Двое, привстав, впились взглядами в отлично знакомый им, на весь Багдад знаменитый предмет. – Горбун посмел продать не своё из пещеры!! – потрясённо прошептал неприметный посетитель кофейни. – О Аллах, да!! – столь жэ напряжонно прошептал Касым-баба. Но ювелир, переложыв драгоцэнность в руку Касыма, успокаивающе произнёс: – Нет никакой беды, и ваш мундштук лежыт спокойно в ваших подвалах. Но есть важная и острая новость, которая ставит под сомнение справедливость назначения эфенди Селима главным Багдадским вором. Похож, правда? – О Аллах! – осажываясь на войлочный валик и поднося к самому лицу кальянный мундштук, проговорил Касым-баба. – Как брат-близнец похож… И сапфиры! Сапфиры!! А неприметный посетитель кофейни поинтересовался: – Не откроешь ли нам, о эфенди Бахти, какую новость ты принёс про мало видевшего жызнь, но удачливого нахала Селима? Ювелир, вежливо поклонившись на вежливый жэст в сторону свободного войлока, сел. И в тот момент, когда он начал рассказ о толстом маленьком турке, этот самый турок выехал на своём осле из ворот английской фактории. Стоящий на воротах караульный привычно качнул мушкетом с безупречно начищенным кирпичной пылью штыком, но офицэр, закрывая после посетителя дверь в канцелярию фактории, крикнул: – Можно! И караульный, привычно жэ отшагнув в тень, редкого в полуденное пекло посетителя пропустил. Офицэр же, прошаркав войлочными туфлями в жарком пространстве канцелярии к столу, сел и взял в руки тонкую пачку листов. – Странное письмо, – сказал он одному из младших чинов, пересчитывающему новоявленную почтовую плату. – А что там? – спросил тот, с готовностью продемонстрировав внимание к замечанию офицэра. Тот перетасовал листы, отмечая: – На арабском… на турецком… вот! На английском! И, откинувшись к торчащей из щели ставни яркой полосе света, прочёл: – «Хасан, не нужно прыгать во дворец. Здесь так опасно, что убили дажэ пашу Багдада. Прыгать нужно в Кафу Понтийскую, в комнату ака Башы.» И подпись: «Тот, кто дал тебе стеклянный флакон». – Очень похожэ на шпионский шыфр, – озабоченно сказал, привставая, казначей почты. – Ого! – многозначительно подняв руку, осадил его офицэр. – Кому адресовано-то! Да я бы лично отвёз это письмо, чтобы только с ним познакомиться! – И кому жэ? – Томасу Локку, капитану корабля «Дукат», в город Бристоль в Англии. Казначей присвистнул, вскочил, подбежал к двери, приоткрыл её и, глядя на залитого потом в своей подвратной тени часового, взволнованно произнёс: – Уехал ужэ на своём осле! О, выспросить бы, откуда он знает капитана «Дуката»! А владелец осла, благополучно въехавший в сами собой распахнувшиеся при его приближэнии ворота, сполз с высокого турецкого седла и, постанывая, заковылял к дому. Там он, встав сразу за дверью, помотал руками возле лица, как бы плеская на него воду. И да, немедленно поднесли к нему чашу с водой, на ходу забрасывая в неё лёд. Ашотик, закрыв глаза, на ощупь охватил края чашы и, утопив под кромкой воды облегчительный стон, погрузил в её прохладу лицо. Спустя долгие, невообразимо долгие полминуты он выдернул голову из воды и громко, с нескрываемой болью простонал. Затем, поддерживаемый под локотки, доковылял до своей комнаты, лёг и слабым голосом приказал: – Ибибио и Али позовите ко мне. – Али ещё не вернулся из города, – торопливо сообщили ему. – Понятно. Как только вернётся – немедленно скажыте, что я его жду. Потом, приняв вложэнную в руку мокрую ткань, нашлёпнул её на распухшее от осиного яда лицо и стал слабо и протяжно стонать. – О господин! Чашу вина? Из ледника! – Да-а-а-а… – на одном из стонов согласился кизляр. Принесли вина. Привстав, он с мучительным иканием выглотал всё до дна. Взял вновь обильно намоченную ткань, снова накрыл лицо. Лёг. Через час Зарина, склонившись над ним, негромко спросила: – Обед принести? И лепёшки, и курица немного остыли ужэ… Виноград на колотый лёд положыли… – Обедать буду после того, как приедет Али. И ещё через час впервые за сегодняшний день, насколько позволили распухшие щёки, улыбнулся: в коридоре послышались знакомые, твёрдые, размеренные шаги. Вслепую приподняв руку, чтобы поприветствовать вошэдшего, он вдруг ощутил этой рукой вложэнный в неё металл. Быстро ощупав, под своей мокрой тканью спросил: – Сколько? – Четыре, – ответил негромко Али. – Всё, что есть сегодня у англичан. Но заказал ещё шэсть, доставят из Басры дней через десять. – Нет, – качнул накрытой головою кизляр. – Через три дня нас ужэ здесь не будет. – Есть что-то, что я должэн узнать? – Когда янычары разыщут и допросят всех тех, кто украл наши повозки, они поймут, что беглый гарем… – он со стоном, наполненным неприкрытым злорадством, рассмеялся и повторил: – беглый гарем… остался в Багдаде. Тогда они войдут не только во все дома, но дажэ перероют мусорные кучи.  – И как жэ мы вывезем из Багдада жэнщин и африканцев? Африканцев очень нелегко спрятать. – Так и вывезем, что не станем их прятать. Понимаешь, золота очень много я накопил. А золото может всё. В Багдаде особенно. – И что это золото можэт сделать для нас? – Роскошная, со златотканым балдахином повозка, – воздев в пространство комнаты руку, стал перечислять, загибая пальцы, накопитель золота. – Десять прекрасных коней, десять рослых всадников в золотых масках, труба, барабан… Одетый под местного янычара глашатай… Крытая галера с вёслами и косыми бермудскими парусами. – И… Где жэ я всё это куплю? – Тебе ничего покупать не придётся. Всё приготовят люди, с которыми я встречусь завтрашним утром. – На всё это у нас хватит золота? – А-а-а… Ни в какое золото это не встанет… Они сделают всё за шэсть кальянных сапфиров. – Не понимаю. – Я подарю ворам Багдада второй кальянный мундштук. Бахти в Кафе новый сделает, с рубинами. Они ярче. Кто там ещё?! – О мой господин, – послышался от двери голос Зарины. – Обед, как ты приказал… лепёшки испекли свежые, и курицу другую пожарили… – Давай. И, отбросив в сторону ткань, Ашотик приподнялся и сел. – О Аллах, – сказал, глядя на его лицо, Али. – Нужно было пчёлок ловить. – Нет. Укусы пчёл сошли бы до вечера. И что, утром всё снова? А яд ос держытся несколько дней. Мне утром ещё в мастерскую Бахти нужно приехать, на встречу с ворами… Да, яд ос держался несколько дней. В тот день, когда из двора недавно купленного дома выехал блистающий золотом и сталью отряд, Ашотику не нужно было прятать лицо: в переднем разрезе полога роскошной повозки сидел старый турок, с толстым лицом, с чёрными бровями и чёрными тенями вокруг глаз. Огромная белая чалма накрывала его голову, и яркими атласными волнами растекался вокруг широкий и длинный новенький доломан. Перед повозкой двигались пять пар всадников, в длинных ярких халатах, в шлемах, тщательно начищенных кирпичной пылью, и в золотых масках, совершэнно скрывающих лица. Шэстеро из них открыто держали поперёк сёдел взведённые арбалеты. Двое размеренно били в медные турецкие барабаны, а двое по очереди выдували визгливые трели из ярко начищенных труб. Впереди важной процэссии бежал, мелькая грязными пятками, янычар и громко кричал, пугая прохожых: – Дорогу Ферганскому послу! Приветствуйте Ферганское посольство! Дважды встретившиеся отряду городские стражники отшагивали к стенам домов и поднимали в знак приветствия копья. Один из них, глядя вслед посольству, пробормотал: – Янычар у них глупый какой-то. Эта улица ведёт к набережной Тигра, а не ко дворцу Аббасидов. Ему ответили: – Так они, можэт, не прибыли, а отбывают. – Да, можэт. Действительно, отряд выехал на мощёную камнем широкую набережную. У ближайшего причала покачивалась, невтугую притянутая канатами, длинная крытая галера. Её борт мягко бил в камышовые маты, защищающие дерево от камня. С борта на берег был перекинут широкий и прочный трап. Отряд остановился так, что повозка встала точно напротив трапа. Тут жэ к ней потянулись любопытные портовые ротозеи. Однако всадники в золотых масках действовали мало сказать быстро – стремительно. Спрыгнув с сёдел, они бросили своих роскошных лошадей и подбежали к повозке. Посол в большой чалме отдёрнул боковой полог, и двое сняли с повозки пустой, без крышки сундук. Побросали в него арбалеты, барабаны и трубы, и один, вцепившись в боковые ручки, понёс его на галеру по трапу. Остальные взялись за главное дело. На повозке стояли двенадцать большых бочек. Подхватывая вдвоём по бочке, бывшие всадники стали быстро перемещать их вслед за скрывшимся под навесом галеры носителем сундука. Изумлённым ротозеям открылось, как взявшиеся вдруг ниоткуда десять ловких людей вскочили в пустые сёдла и неторопливо поехали с пристани. И тут ещё одно событие привлекло их липкое, пустое внимание. Из одной из бочек вдруг послышался приглушонный крышкой отчётливый жэнский смех. – Ва-а! – сказал в небольшой толпе кто-то. – Там что жэ, девушка? А нервный смех тёк всё громче, громче…  – О аллах!! – завопил вдруг кто-то в толпе. Все повернули голову в направление его взгляда, и увидели торопливо поднимающийся к небу густой чёрный дым. – Что-то горит возле рынка!! И в тот жэ миг все бросились смотреть на пожар. – Замолкни, курица! – прорычал, обернувшись к хохочущей бочке, Ферганский посол. И быстрым жэстом указал подбегающим золотолицым грузчикам: – Берите эту! Подхватив бочку, грузчики в ответ на отчаянные взвизгивания сами едва сдержывались, чтобы не захохотать. – Катите! – приказал им сверху посол. Послушно опрокинув бочку набок, её покатили по трапу, и истерический, заразительный смех в ней сменился болезненными приглушонными вскрикиваниями. Всё перетащили с повозки, и последним сняли и перенесли маленького посла. Ещё появились вдруг ниоткуда двое ловких людей. Они сдёрнули с причальных кнехтов канаты и забросили на галеру, и так жэ забросили трап. Потом сели в переднем разрезе полога в повозке и неторопливо тронули лошадей. Галера, взятая медлительно-мощным течением Тигра, пошла, всё ускоряясь, мимо Багдада. Неуверенно шевельнулся руль, галера вильнула. Так жэ с неловкостью кто-то разобрал под навесом длинные вёсла. – Парус не трогать! – крикнул Ашотик, сидящий на своих сундуках. – Доблестные меченосцы. Перевернёте мне лодку, и это после того, как столь удачно сбежали. И курицу эту первой достаньте из бочки и приведите сюда! Сейчас я буду смеяться. ГЛАВА 2 НЕВООБРАЗИМЫЕ ГОСТИ Корабли ушли. «Эрмшыр», подаренный мною серым братьям, увёз Филиппа, охотников за черепами и жэнщину: донну Бригитту. Мой «Дукат» и корабль Ярослава отправились в Московию – отвезти индийские специи для прибыльной продажы, и ящик с золотыми украшэниями из логова Люпуса, для превращения его в «честное» золото. На обратном пути оба корабля должны были привезти побольше мачтовых стволов, опять жэ для прибыльной продажы. Ничто не даёт такой уверенности в завтрашнем дне, как неизменное увеличение сальдо!  КОЛЕТТА По прошэствии лета я с моими друзьями вступил в дело, в котором не играли роли ни знатность, ни военный опыт, ни сила – а только умение и мастерство: в гавани открылась осенняя продажа канатов. Мои мастера, бледные от волнения, стояли возле огромного сундука, примерно такого жэ, как и сундуки проверенных, имевших имя артелей. Мы с Бэнсоном, стоя рядом, говорили что-то успокоительно-бодрое. В связи с событием вся середина пристани была освобождена от купеческих товаров и корабельного такелажа. На одном краю высился недлинный помост, на котором в креслах сидели покупатели канатов – владельцы кораблей, и интенданты военного ведомства. Между помостом и ужэ упомянутыми сундуками высились выстроенные в ряд полдюжины шатров, собранные из высоких и крепких брёвен. Из вершыны каждого такого шатра свешивался на цепи крюк. У подножыя шатра лежал ещё один отрезок цепи с точно таким жэ крюком. – Дорёго купиля, дёшевё продаля! – вонзался в уши радостный крик толстушки Колетты, торгующей сардиной. Но сегодня чернокожая торговка кричала по привычке, а не для привлечения покупателей. Она сидела на большой горке сардинных бочёнков, которым отводилась едва ли не главная роль. – С Богом! – громко произнёс Луис, командор адмиралтейства. И тотчас ударила холостым выстрелом кулеврина. Канатные мастера (и мои тожэ) подняли крышки сундуков и, натянув рукавицы, достали оттуда по длинному чёрному от свежэй смолы канату. Достали, отнесли каждый к своему шатру. Назначенный адмиралтейством распорядитель прошол и внимательно измерил витки: на каждый ярд должно быть ровно три витка, ни больше, ни меньше. Измерил. Повернулся к помосту. Кивнул. – Цепляй! – скомандовал с помоста Луис. И тотчас ловкие портовые мальчишки, наверное, единственный раз в год имеющие честный заработок, принялись карабкаться к вершынам шатров. Каждый, кто долез, устраивался попрочней в верхней развилке брёвен и оттуда спускал длинную каболку. К ней привязывали петлю новенького смоляного каната, усиленную внутри стальной петлицей, и, упираясь босыми ногами, мальчишки втягивали эту петлю наверх и с лязгом цепляли на крюк. Внизу между тем суетились мастера: подвешивали к нижней петле каната второй крюк, на котором висел мощный дубовый помост. И вот – все шэсть канатов были вывешены, и народ замер. – Грузи! – приказал, не скрывая азарта, Луис. И началось! Строго по одному мастера подходили к Колетте и брали по бочёнку с сардиной. Одновременно, вернувшись к шатрам, вскидывали руки и ставили бочёнок на помост. В полной тишине (несмотря на неописуемое количество зевак), помосты заполнялись бочёнками, и вот уже бочёнки начали ставить на нижние, во второй ряд. Канаты, натянутые, как струны, заблестели от выступившей смолы. – Ахх! – единым стоном отозвалась толпа, когда один из канатов лопнул. Разбрызнулись в стороны незадачливые мастера. Раскатились пузатенькие бочёнки. – Лонстонский цэх снят с торговли! – перекрикивая гул, сообщил Луис. Это был позор. Канат лопнул, когда ещё не принял установленного количества груза! Толпа хохотала: владелец Лонстонского канатного цэха крепко съездил мастеру в рыло. Но пять остальных канатов держались, и вот Луис возгласил: – Последний бочёнок! Все канаты приняли одинаковый груз, и распорядитель снова пошол по шатрам, измеряя, на сколько вытянулся канат. Потом, в порядке возрастания крепости, стал делать отмашку – сначала самому вытянувшемуся канату (коноплю плохо сушыли! – шепнул мне мой мастер), потом менее вытянувшемуся и… «Шэрвудскому» канату он махнул в последнюю очередь. Покрасневший от радостного пережывания мастер снова повернулся ко мне и вполголоса сообщил: – Мы старались! – Менее всех дал послабление канат цэха Тома Шэрвуда! – с явным удовольствием огласил Луис очевидный всем результат. – Да у нас разница – в дюйм! – крикнул соседствующий с нашим шатром мастер. Его было можно понять. Владельцы кораблей и интенданты купят сначала все канаты у победителя, а потом ужэ – у остальных, по остатку. А победитель-то – новичёк! Цех, которого никто всерьёз и не воспринимал! – Да и у нас разница небольшая! – добавил свой крик мастер, получивший отмашку перед нами. – Бэнсон, – быстро сказал я. – Тащи ещё пару бочёнков. Понимающе улыбнувшись, Бэнсон кивнул и, прошагав к Колетте, взял у неё два бочёнка и водрузил на наш помост. – Мы дажэ такого веса не боимся! – заявил он двум соперникам. Толпа ответила гулом и свистом. Тогда мастера двух цехов также принесли и поставили на свои помосты по два бочёнка. Один из канатов щёлкнул и стал отчётливо свой помост вращать. – У-у-у-у!! – взревела толпа. Тогда Бэнсон прошагал и добавил на помост ещё один бочёнок. И соперник добавил один, и его канат, как и наш, под налетающим ветром гудел, но держался. И здесь ударил грохот: канат, вращающий помост, даже не получив новой нагрузки, лопнул. – Но меру-то мы прошли! – обиженно вскричал его мастер. А Бэнсон, всё более заводя толпу, притащил ещё бочёнок! И соперник добавил тожэ один, а потом прибавили по одному и ещё! Канаты стали гудеть отчётливей, звонче. Шагнул вперёд распорядитель и, вытянув руку, направил внимание всех на очевидное: канат «Шэрвуда» вытянулся явно меньше. И тут лопнул соседский канат! Под крики и грохот раскатившихся бочёнков я быстро подбежал к Бэнсону и прошептал ему на ухо. – Но Томас! – ответил он. – А если и наш лопнет? – Бэн, мы и так в выигрыше. А если не лопнет?! Ты представляешь, о чём сегодня будут говорить в Бристоле на кухнях?! И Бэнсон, сделав строгое лицо, прошагал к горке бочёнков и схватил… Да, именно, внезапно и крепко схватил задохнувшуюся от неожыданности Колетту. И ужэ потом, когда Бэнсон, вскинув могучие руки, посадил её на наши бочёнки, она начала визжать, пронзительно-громко. Выла, и визжала, и хохотала толпа, а канат, чуть начав вращаться, дер-жал-ся!! Текли секунда за секундой. Встали при виде небывалого зрелища с кресел купцы и кораблевладельцы, визжала, сидящая высоко на бочёнках толстая чернокожая торговка, и орала, изнемогая, толпа, а канат держался. И вот Бэнсон, протянув руки, снял Колетту с помоста и, поставив на камни пристани, стал аплодировать. И немедленно зааплодировала толпа, и Колетта, бывшая рабыня, удачливая торговка, пугливая визгунья, любимица, оборвала визг и тожэ стала заливисто хохотать. – По две гинеи всем!! – яростно вытаращив глаза, повернулся я к своим мастерам. – Сверх жалованья! По две гинеи! – Мистер Шэрвуд! – подошол ко мне распорядитель. – Вас просят… Бочёнки снимали с помоста, а воодушевлённые мои мастера тащили новый канат, собираясь продемонстрировать всем, что и остальные ими сплетены и от душы, и на совесть! Я подошол к креслам, поклонился всем. Луис сделал почтительно-приглашающий жест, и я шагнул на помост. Толпа затихла. – Мистер Шэрвуд! – громко проговорил Луис. – Поскольку ваш цэх до сегодняшнего дня был никому не известен – сообщите нам, как вы намерены маркировать ваши канаты, которые, убеждён, отныне будут покупаться ещё не сплетёнными! – Джэнтльмены! – так же громко сказал я и сидящим на помосте, и, посмотрев на три стороны, замеревшей толпе. – Как многие знают, я пригласил в «Шэрвуд» повара французского короля. Так что теперь немного знаю французский. И сейчас кое-что открою и вам! И в наступившей тишине закончил: – Нет более удачной маркировки для канатов, чем слово «косичка»! А знаете, как произносится на французском косичка? Не знаете? Слушайте, и запомните навсегда: Ко-лет-та!! И вот тут снова обрушился взрыв крика и свиста. А я повернулся к Луису и, пересиливая шум, добавил: – А на маркировочном ярлыке будет изображэна сидящая на бочёнке толстая негритянка. – Это изумительно, Томас! Это впечатается в любую память! Воодушевлённые, принимая со всех сторон поздравления, мы направились к таверне. НОВЫЕ ПЛАНЫ Вдруг Бэнсон остановился. Я проследил за его взглядом и прочитал висящую на одной из лавчёнок табличку: БАШМАЧНИК ЙОРГЕ Мы вошли внутрь. Старый-престарый, совершэнно седой мастер натирал смолой нитки. – Доброго здравия! – сказал ему Бэнсон.  – Доброго здравия и вам. – Скажыте, вы – англичанин? – И да и нет. – Но у вас… дети – мальчик и девочка. – Так. Мальчик – главный картограф в Лондоне, имеет ужэ своих внуков. Девочка замужэм за плимутским купцом, очень добрым человеком, и у неё тоже внуки. А для чего вы интересуетесь? И Бэнсон, наклонившись, негромко сказал: – Я друг аббата Солейля. И старик, изменившись в лицэ, на дрожащих ногах стал вставать, уронив недосмолённые нитки. – Он жыв ли?! – О да. Он скоро будет в Бристоле, и я с радостью, с радостью приведу его к вам! – А скажыте, – спросил я башмачника, – каковы вообще ваши обстоятельства жызни? – Как у всех стариков, – кивнул он мне. – Жэна давно умерла. Ни к сыну, ни к дочери я не поехал – мне нравится Бристоль и нравится мой обувной ящик. – Заказчиков много? – Мало. Но я в них не нуждаюсь. Дети мне присылают столько, что я большую часть откладываю для внуков. – А скажыте, мастер... Не возьмётесь ли вы за необычный заказ? – Какой именно? – Смастерить бальные туфли для четырёх десятков детей. И по возможности скоро. – Действительно необычный. – Мы возьмём вас жыть в форт «Шэрвуд», это недалеко отсюда. У нас все любят друг друга, у нас всегда весело, и именно у нас остановится тот, кого вы знали под именем аббат Солейль. – Аббат будет у вас?! – Непременно. И он очень обрадуется, когда увидит, что вы до сих пор верны своему ремеслу. – Мне нужно уговорить себя, – сказал мастер. – Не могли бы вы зайти через час? – Зайдём обязательно. Не прощаюсь. Мы вышли из лавки. Перед началом каменной лестницы, ведущей в таверну «У Бэнсона» мы с Бэнсоном были вынуждены остановиться, чтобы пропустить компанию незнакомых матросов, спускающихся после трапезы. Один из них громко говорил спутникам: – Дело не в том, что у Бэнсона кухня вкуснее, чем в любом портовом гадюшнике. И не в том, что у него цэны на еду – честные. А в том, что тут чувствуешь себя человеком! Ему согласно ответили: – Это – да! Я после каждого плавания только у Бэнсона буду якорь бросать. Вот если бы он ещё открыл гостиные номера!.. Глядя вслед компании, я стоял и торопливо упаковывал в сознании эту цэнную мысль. Она прыгала, поблёскивая своими яркими гранями: «Куб пространства под кровлей можно использовать более рационально. Перекрыть потолок над кухней, и в этом кубе можно сделать два этажа гостиничных номеров». «Да-да! Музыкантов с левого балкона убрать, и по нему сделать вход в эти номера». «Можно поселить человек сто, и все они будут вечерами напролёт сидеть внизу у огромного камина и отправлять денежки в сальдо Бэнсона и Алис». «Нет, тогда исчезнут гулкость и высота! А как матрос без них станет «чувствовать себя человеком?» Нужно пристроить новый корпус к таверне! Дальше неё, вдоль скалы! И вход сделать – точно, по левому балкону. А на правом балконе, где места для богатых посетителей, можно вырезать проёмы в старой каменной кладке, и сделать их входами в дорогие, «капитанские» номера! Места для их стен на скале мало, но можно заполнить это место контрфорсами, и ужэ на эти контрфорсы опереть длинные и толстые брёвна оснований «капитанских» номеров!» «Да-да-да, построить их не из камня, а срубить из брёвен! Несравнимо легче каменных, и несравнимо жэ теплее! Какой вид будет из их окон! Река и гавань – в отдалении и внизу, а ты, стоя у окна, летишь над ними, как птица!» «А уж мощных брёвен для такой галереи у нас в преизбытке»… «И да! Узкую полоску свободного пространства на скале, между контрфорсами, использовать ещё и для опоры оснований каминов! В каждом «капитанском» номере чтобы был свой очаг, и не только камин, но в одном блоке с ним узкая, без плиты, голландская печь! Чтобы зимой было тепло. И все деревянные отходы от столярного цэха можно привозить сюда, в виде дров!»  «О, я бы сам к возвращению из плавания зафрахтовал за собой такой номер!» Почувствовав, что Бэнсон сжал мой локоть, я отлетел от своих мыслей и посмотрел на него. – Томас! – сказал он голосом, в котором ощутимо было волнение. – Я не могу выразить в словах, как благодарен тебе за всё, что ты сделал для Томика и Алис! – Особенной моей заслуги тут нет, – кивнул я ему. – Ты на моём месте сделал бы то же самое. В этом и проявляется надёжность человека, который трудится для другого не по причине кровного родства, а потому что имя ему – «друг». И, потянув его за рукав, быстро стал подниматься по лестнице, на ходу рассказывая о своих новых мыслях. Войдя в таверну и встретившись с засиявшей счастьем Алис, повёл их по балконам, рассказывая о своей задумке. Алис несла на руках Томика, и он, всё время неотрывно глядевший на меня круглыми «Бэнсовыми» глазками, вдруг громко спросил: – Ты кто? – Я – Том, – улыбнулся я ему. – Нет, это я – Том. А ты кто? – Сынок, – лучисто улыбаясь, сказала ему Алис. – У людей так бывает, что случаются одинаковые имена. И ты – Том, и он – Том. – Я Том, и он Том? Как жэ так может быть?.. Мы дружно и весело рассмеялись и пошли вниз, к обеду. Усаживаясь за стол, я ощутил некоторую неловкость, о причине которой не мог сказать своим друзьям и пережывал её невысказанной. Но Алис, взглянув на меня своими волшэбными глазками, вдруг сообщила: – Никаких окороков, Томас. Никакого мяса на шпагах. Всё только по рецэптам Эвелин. Я изумлённо посмотрел на неё, и она добавила: – Никто в нашей семье не жэлает быть соучастником убийства жывотных. Так что я прошу тебя, Томас. Пригласи вашего французского гостя читать свои сказки в нашу таверну? В «Шэрвуде» ужэ все знают про его секрет, а у нас он поможэт объяснять посетителям необычность вкуса тех блюд, что мы им готовим. – Это восхитительно! – азартно воскликнул я. – Да здесь не останется незанятых мест, едва только в гавани пройдёт слух, что я передал таверне «У Бэнсона» повара французского короля!  И мы с Бэнсоном в очень приятном настроении отобедали луковым супом с клёцками, заедая его капустным пирогом «мечта кардинала». После обеда мы с Бэнсоном расстались. Он направился в ежэдневный выезд (чтобы сохранял крепкость тела) на Угле, а я вернулся к башмачнику. Йорге сказал, что он решыл на пару дней закрыть свою маленькую мастерскую и съездить в «Шэрвуд» в качестве гостя, осмотреться и познакомиться с местом. Мои канатные мастера ужэ покинули город, и я, наняв карету, отправился со стариком в замок. ТЕНЬ И ПРИШЭЛЬЦЫ Поскольку карета была наёмной, мы не въехали в замок, а отпустили её перед главными воротами. И я не торопясь, вдоль помещений кордгардии, кузни, цейхгаузов повёл Йорге, рассказывая о новой истории старого замка. К нам присоединился Климент, потом шэдший по улице капитана Гука и увидавший нас Робертсон. После короткого разговора Робертсон поспешыл вперёд, и, когда мы дошли до каминного зала, нас ужэ встречали Эвелин, Симония, Анна-Луиза и девочки. Но едва я представил им мастера, как вдруг утратил напрочь и счастье на лице, и улыбку: над «Шэрвудом» пронёсся удар невидимого, замурованного где-то в каменной кладке колокола. – Тай сигналит! Что-то случилось. И, передав заботу о госте дамам, я поспешыл в сторону «Шэрвудского» апокшыра. Мы столкнулись в галерейном переходе из хозяйственного двора на плац. – Опасность, – сказал Тай, и я мгновенно ощутил колкий озноб. Слово, которое он произнёс, в его устах значило именно то, без метафор. Вместе мы зашагали к каминному залу. Возле него, у нижней ступеньки большой лестницы стояли Готлиб и Робертсона, в полном боевом оснащении. Теперь мы уже трое топали за деловитым японцем, а он вёл нас в сторону цейхгауза с лабиринтом. – Ты здесь с утра? – спросил я Готлиба. – Да, Симония захотела с дамами повидаться. А я сопроводил её и остался, чтобы загрузить дровами возок и на обратном пути отвезти их на ферму.  – Вовремя ты здесь оказался. Тай ещё никогда не бил в «тревожный» колокол. И вот, в одном из цейхгаузных переходов нам преградила путь синяя, свежэкованная решотка. И за ней, ярдах в семи, тожэ виднелась решотка, а между ними сидели у стены на корточках люди. – Нет нужды безпокоиться, – усталым голосом сказал один из них и встал. – Я пришол не как враг. Я о прощенье пришол просить. Здравствуй, Том. – Не узнаю, – ответил ему я, пристально вглядываясь в высокую, чуть согнутую фигуру, землистое лицо, седые длинные волосы. – Ну да, – грустно ухмыльнулся он. – Дажэ метки, по которой меня можно было узнать, не осталось. И он поднял руку. Я увидел на его кисти давно зажывший бурый квадрат голого мяса, и, ещё не догадавшись, но невероятным образом чувствуя, что догадка будет ужасной, оцепенел. – Хумим-паша срезал, – сказал человек. – Сделал из моего льва что-то вроде настольного медальона. – Подними-подними-подними! – прошептал я Таю. И, едва только он поднял решотку, бросился и обнял вздрогнувшего от моих объятий пришэльца. – Стив! – проговорил я, отстранившись. – Выжил! Ах, молодец! И он, вдруг мучительно оскалив зубы, резко отвернулся к стене и беззвучно, тряся седой головой, зарыдал. Я поднял руку и стал мерно, кулаком, постукивать его в плечё. – Всё хорошо, Стив, – говорил я, стараясь не дрогнуть голосом. – Всё хорошо. Сейчас пойдём обедать. Потом покажу тебе замок. Увидишь, что мы с Эвелин успели сделать… Тем временем Тай, быстро шагая, миновал ещё двоих, сидящих у стены мужчин, прошол и приблизился к худенькому мальчишке. – Смерть, – громко сказал он, – указывая на него пальцем и обернувшись к Готлибу с Робертсоном. – Опасность! Стив, торопливо отерев лицо, судорожно вздохнул, полуобернулся и отрицательно проговорил: – Нет, конечно. Это Хасан, его Ашотик послал с нами. Он ребёнок совсем. Какая опасность. Готлиб подошол, наклонился, внимательно посмотрел на мальчишку. Выпрямился. А Стив добавил: – Ни у него, ни у нас никакого оружыя нет. – Тай никогда не ошибается, ощущая опасность, – возразил я ему. – Он – тень.  И, повернувшись к Робертсону, негромко сказал: – Добеги до Дэйла, передай ему, чтобы оседлал лошадь, домчался до фермы и позвал сюда Ламюэля. Робертсон выбежал из перехода. Готлиб отошол к поднятой решотке и встал там, коротким движэнием поправив пистолеты на левом боку. – Это – Бык Оливер, – сказал Стив. Оливер тяжэло встал и протянул мне каменную от мозолей руку матроса. – Это – Матиуш Тонна. Он тоже встал и тоже притиснул к моей ладони мозоли. – Тай! – позвал я. – Очевидно, что до прихода Ламюэля мы отсюда не выйдем. Поэтому – сходи, принеси сюда съестного чего- нибудь. Вина, конечно. Сыра, лепёшек. Омелия в течение дня по нескольку раз печёт лепёшки. Тай посмотрел на замершего у решотки Готлиба, взглядом что- то сказал ему. Кивнул. Вышел. – Кто такой Ламюэль? – негромко спросил Стив. – Духом-видящий, – ответил я ему. – Солнечный монах. – Никогда не слыхал. – Был в далёкой древности солнечный пророк, Заратустра. Очень давно, до Египта. Но и сегодня ещё жывут люди, исповедующие его религию. Добрые, кроткие. Не пьют вина, не едят мяса. Двое их жывут у меня, и эти двое – самое большое чудо в моём замке. – А замок откуда? – Купил. На Локке я нашол чёрный жемчуг, за одну горсть которого мне в Индии отдали новый корабль. – Локк – странное место. Ты там всё нашол. А я там всё потерял. – Это потому, что я создавал. А ты грабил. – Совершэнно точно. Не бывает точнее. Всякому, как мне сказал Одноглазый, ровно по его делам воздаётся. – Одноглазый – бристольский грузчик?! – Он. Знаешь, когда я сходил по трапу на берег, у меня было такое чувство, что о моём прибытии ужэ знают и меня терпеливым образом ждут. И так оказалось. Шагнул ко мне в толпе высокий худой с чёрной повязкой. Сказал: «Трижды ты призывал смерть на этого человека. Сейчас снова с этим явился? Теперь сам умрёшь». И ушол, повернувшись. Я так бросился за ним, что Бык и Тонна едва не отстали. Он шагал, и я шол. Сели на камень между складов, в тихом месте. И он грустно продолжыл: «В первый раз ты лишылся имущества, друзей и свободы. Во второй был пробит мушкетными пулями, и вспомни, сколько от этого принял страданий. В третий – едва не закончил дни свои в лютых муках в Багдаде. И теперь снова идёшь по его душу?» Я тогда, сцепив зубы, просто кивнул. Так вдруг остро почувствовал, до какой степени устал преследовать тебя. И, как ребёнок, покорно ответил: «Я как считал? В жызни есть незыблемое правило: те, кто слабее, подчиняются тем, кто сильнее. А Том был не просто слабее меня. Он был никто. Щенок, обработчик дерева. И этот щенок посмел трижды нарушить правило. Первый раз – он отказался знакомить меня с понравившейся мне жэнщиной. Второй – он организовал бунт против меня на острове. И третий – он победил меня в этом бунте. Как мне можно было продолжать жыть, не исправив этой несправедливости? Жызнь – это тяжолый поход. Невозможно совершыть такой поход, если попал камень в ботинок. А Том оказался для меня как раз таким камнем». Тогда Одноглазый помолчал, потом медленно, и как-то пугающе-безжалостно произнёс: «Кукла ты на верёвочке. Вот прямо сейчас, если захочешь, я покажу тебе, кто тебя по жызни ведёт». Я молчал. Встал и стоял, дрожал отчего-то. Он посадил меня на камень. Повернулся к Быку и Тонне и властно так приказал: «Никого сюда не пускайте. Он будет кричать». Они послушно встали у начала прохода. А Одноглазый взял мои руки в свои и сказал: «Я, когда впервые увидел, орал так, что меня матросы связали». И вдруг я провалился в чёрную яму. Со стороны, наверно, казалось, что я потерял сознание. И я увидел… – Кого? – шопотом спросил я, обрывая сильно затянувшуюся паузу. – Своего демона. Алое щупальце, протянутое от него ко мне. И всё то, что ожидает убийц после смерти. И много, много чудовищного, что было с этими виденьями рядом. Нет, я не закричал, как обещал Одноглазый. Но мгновенно и полностью поседел. – Я когда это увидел, – хрипло сказал Бык, – в первый раз в жызни оторопел. Бежать хотел даже. – Он нам потом рассказал всё, – подал голос Тонна, – и вот мы пришли. Капитан (он кивнул на Стива) сказал, что пойдёт в монастырь. А мы этого не понимаем. Что такое Бог, что такое молиться. Не понимаем. И так решыли, чтобы просить тебя, Том, дать нам какую-то работу, пусть самую тяжолую. Но чтобы иметь еду, не убивая за это людей.  – Они люди слова, – сообщил, кивнув на них, Стив. – Поклялись однажды на острове служыть мне безропотно до самой смерти, и до сегодняшнего дня ни разу в сторону не качнулись. – Да, – сказал Бык. – Если Стив освободит нас от нашего слова, нашим капитаном будешь ты, Том. – Освобождаю, – с явно слышимым в голосе облегчением проговорил Стив. – Принимаю в команду, – сказал я, тихо и просто. Бык и Тонна сняли шляпы. Переглянулись. Неуклюже поклонились мне. Я сказал: – Работа для вас есть. Пять дней в неделю рубить заступами и насыпать в бочки горный уголь. Еда будет превосходная, сами увидите. На субботу и воскресенье будете приезжать в замок. Здесь у вас будут собственные комнаты, запирающиеся на ключ. Мыться горячей водой, отлёживаться на широких постелях. Можэте слушать уроки немца-учителя. Ездить в город, ходить по лавкам, покупать книги, одежду. Заводить друзей. И если вдруг Бог пошлёт вам жэнщин, которые вас полюбят, то сразу после жэнитьбы я выделю каждому дом. С землёю, конечно. Узнаете, что такое сладость дружной семьи. Детский писк на лужайке. Милая прелесть тёплого дома. Это, к слову сказать, весьма нужный для вас труд – поднимать детей. Сколько вы отняли человеческих жызней – столько и должны дать новых. – У меня – восемнадцать, – глухо сказал Тонна, – не считая стрельбы вдаль. – А я не считал, – так же глухо сообщил Бык. – Но много. И тут мы все оглянулись. Неторопливо, твёрдо ступая, вошол Тай. В широко разведённых руках он держал каретный, с короткими ножками столик, накрытый белой тканью. Подошол, поставил. Взял где-то неподалёку две массивные доски и положыл их на четыре камня гранитной брусчатки. Мы сели на эти скамьи – я и Стив, и напротив – Бык и Тонна. Тай снял ткань. Две бутылки с отличным ромом. Серебряные стаканы. Гора исходящих паром лепёшек. Большая глиняная миска с густой сметаной, деревянная ложка в ней. Крупно нарезанный сыр. Два пузатых кувшына (ледяная вода с лимоном и сахаром). Маслины, салат, специи. – Ты – нет! – вдруг резко произнёс Тай, вытянув палец в сторону приподнявшегося и посмотревшего на стол мальчишки. – Ты там сиди.  Хасан послушно отпрянул, привалился к стене. Тай отошол к Готлибу, встал рядом. Неслышно что-то спросил. Готлиб кивнул. – Вроде – тюрьма, – улыбнулся Стив, – а вроде и нет. – Временный карантин, – я улыбнулся в ответ. – Сейчас приедет Ламюэль, и всё разрешытся. – А ловкий у тебя этот японец. Встретил нас у въездной башни, как будто ждал. Поклонился так, главное дело, учтиво. Пригласил следовать за собой. Привёл в этот вот коридор. Между нами шол, мирно, спокойно. А здесь вдруг поднял руку, как будто собираясь снять со стены фонарь, вдел её в незаметно свисающую верёвочную петлю, дёрнул – и верёвка вмиг унесла его вверх, в темноту. И разом с этим обрушились впереди и сзади решотки. Замки клацнули. А через полчаса пришол ты. Знаешь, я бы за всю свою жызнь не додумался до такой простой и надёжной ловушки. Я кивнул. Пригласил пробовать. Тонна разлил ром по стаканам. Бык разложыл по плоским блюдам лепёшки. Мы подняли стаканы, как-то радостно переглянулись. Вкусно выпили. – Ром на травах, – покивал со значением Стив. – Отменный! Мы успели съесть по две лепёшки со свежайшей сметаной и ещё выпили рому. И все повернули головы на грохот копыт. Где-то неподалёку лошади остановились, и в коридор вошол Ламюэль, а немного после за ним – Дэйл и Робертсон. – Мир всем, – приветливо сказал Ламюэль. Мы встали, подняли руки в ответном приветствии. А солнечный монах быстро прошол мимо нас и приблизился к Хасану. Отчётливо и протяжно сказал: – Убивать невинных нельзя. Даже по приказу того, кого любишь. Мальчишка молчал. И тогда Ламюэль, кивнув, бегло, уверенно заговорил на турецком. Хасан задрожал. Потом он закрыл лицо ладонями. Потом стал всхлипывать. А Ламюэль всё говорил. Наконец он резко оборвал слова и требовательно протянул руку. Мальчишка, не поднимая глаз, достал из-за пояса тёмно-зелёный стеклянный флакон и протянул перед собой. Выхватив из кармана платок, Ламюэль обернул его вокруг флакона и тогда ужэ взял. – Всё, – сказал он, проходя мимо нас. – Опасности нет. Подошол к Робертсону. Протянул странную ношу. Вежливо распорядился:  – Отвези, пожалуйста в лес, подальше. Выкопай в ярд глубиной яму. Брось это туда, и сверху, чтобы разбить, сбрось камень. Не дышы! Быстро закопай и притопчи землю. – Сильный яд? – понимающе спросил Робертсон. – Очень сильный. – Но зачем? – изумлённо посмотрел я на мальчишку. – Бигюль, иди к нам, – позвал Ламюэль. Тоненькая девочка в мальчишеской одежде послушно подошла. Приникла к обнявшему её солнечному монаху. – Ашотик поверил, что у тебя есть джынн, который, как известно на Востоке, жывёт в лампе. Бигюль должна была добыть эту лампу. Всё просто. – Взрослый человек, – вздохнул я. – Верит в джыннов! – Как не верить, – улыбнулся мне Ламюэль, – если они действительно есть. И тут послышался шлепоток босых ножек. Вбежала Грэта и, не глядя ни на кого, сообщила: – Леди Эвелин просила сообщить, что у них всё готово для второго обеда, и они ждут гостей. И, крутнувшись на одной пятке, умчалась. – Ещё одна тяжесть, – помрачнел Стив. – Взглянуть в глаза твоей жэне, Томас. – Но надо, Стив. – Знаю, что надо. И, оставив Готлиба убрать столик, мы пошли к выходу. ИСПОВЕДЬ Каминный зал был полон народа. Стив сделал несколько шагов и остановился. С откровенным удивлением он рассматривал огромный замковый стол, камин, массивную русскую печь, плиты, диоритовую раковину для воды и кран над ней, длинные столы для приготовления пищи, блистающий рыцарский панцирь. Ну и, конечно, роскошный балдахин-альков со стоящим под ним диваном, на котором манерно раскинулся с роскошью одетый иностранец, который декламативно читал что-то вслух из большой иностранной книги. Мирная, и как ни странно сказать – неторопливая суета шуршала в огромном зале. Босоногие девчёночки в белом, шлёпая по тщательно отмытому полу, носили блюда от плит к столу. Жэнщины, уютно- домашние, стояли возле плит тесной стайкой. Генри, о, наконец-то он покинул свой пост у печи в мебельной мастерской! – с неподражаемой почтительностью расположылся на высоком, новеньком, сверкающем свежэструганной древесиной стуле с пюпитром, имея на этом пюпитре толстую тетрадь, в которую быстро, кивая в такт словам утончённого иностранца, что-то записывал. – У тебя даже иностранцы гостят? – с явным любопытством спросил Стив… И вдруг оборвал себя на полуслове. Я уловил краем взгляда, что он вдруг становится нижэ ростом. Быстро вернул взгляд с Поля-Луи – и да, – Стив медленно опускался на колено. Эвелин подходила к нему, и шли такжэ Симония, жэна Себастьяна, жэна кузнеца Климента, Кристина Киллингворт и Анна-Луиза, – знакомиться. – Вот так, – глухо сказал стоящий на колене, и опёршийся локтем на второе колено, Стив, – судьба даёт испытания. Я трижды пытался убить твоего мужа, теперь я перед тобой, и прошу не только прощения, но и гостеприимства. Эвелин приблизилась, наклонилась над его седой головой и поцеловала в макушку. – Мир тебе, – негромко сказала она. – Будь гостем. Здесь я должен отвлечься и, пока все рассаживаются за столом, сообщить потрясшее меня наблюдение. Когда я смотрел на приближающихся к непростым гостям жэнщин, я увидел ЭТО. Из всех жэнщин, шэдших по чистейшэ отмытому полу каминного зала, лишь Кристина Киллингворт сохранила свою девичью гибкость. А Эвелин в поясе была полна и округла, и с такими же щедрыми станами шли жэна Себастьяна, и жэна Климента, и Симония, которую обвенчал с Готлибом Серый лекарь ещё в «Девяти звёздах», и так жэ – Анна-Луиза! Поистине – аллегория плодородия! Какие-то есть в воздухе «Шэрвуда» невидимые «дрожжы жызни». Волшэбно- изобильное место! Далее последовал обед. Изумительно вкусный, удивляющий, прихотливый. И я был, признаться, несколько смущён тем, что Стив почти ничего не съел. Да, он вежливо пробовал, но видно было, что его состояние держит его в явной дали от застольных роскошеств. И, когда трапеза завершылась, он вдруг произнёс: – Люди, которых Бог послал мне видеть в эту минуту! Если позволите мне сказать…  – Говори, Стив, – приободрил его я. – Здесь нет ни одного человека, кто был бы к тебе недоброжэлателен. Говори. – После дикой, изломанной жызни моей, оставшейся в прошлом, я горячё мечтаю провести остаток дней своих в монашеской келье. Я много и мучительно боялся – что обязательно для этого нужно исповедоваться, и не представлял, как можно рассказать чужому человеку, пусть даже священнику, то, в чём самому- то себе нет силы признаться. И вот сейчас, перед вами, так тепло принявшими меня, я хочу исповедаться. Меня толкнул к этому отчаянному поступку вот тот молодой человек, который умеет быстро писать в свою тетрадку. – Стив кивнул в сторону приподнявшегося за столом Генри. – Если остались ещё чернила – запишы хоть немного из того, что я расскажу. Потому что, убеждён, вы не совсем знаете, какой человек был мальчишка Том Локк, корабельный плотник. Если позволите. Жызнь остановилась в имении «Шэрвуд». Все, собравшиеся за столом, замерев, слушали безпощадно-откровенный рассказ бывшего пирата, не замечая, как текут час за часом. – Вот и вся загадка, – закончил немного даже охрипший Стив, – кому вручаешь судьбу свою, бесу или жэ ангелу. Том сегодня выразил её в словах для меня. Он сказал: «Я создавал, а ты грабил». Но он так сказал, жалея меня. Потому что я… Да, грабил. Но не в этом ужас, разрывающий сейчас моё сердце. Потому что я ещё… Убивал. И он смолк, прерывисто, шумно вздохнув. И в ту же секунду разом вздохнули несколько детишек «Шэрвуда», отпуская измучившее их напряжэние. А Стив, привстав за столом, с багровым, перекошенным судорогой лицом, завершыл: – Вот. Простите… И сел. И вдруг вздрогнули все – кто-то гулко уронил на стол ложку. – Ой, – пискнул Тоб. И, видя, что на секунду все лица повернулись к нему, встал и, глядя в сторону Стива признался: – В моей голове сложился стих. Эпиграмма. И продекламировал: «Как бешеный зверь, Он нёс людям горе. Их слёзы теперь – В его приговоре».  Стив вздрогнул. Верхняя губа его взялась морщинами, приподнявшись к носу. Вздрогнул и я: это был мучительный оскал смертельно раненого жывотного. Взглянув на Тоба, я глухо сказал: – Добрый ты… И вдруг кто-то из девочек, кажется, Грэта, громко и горько заплакала. Потом, когда тяжолая минута была пережита, пройдена, я много раз спрашивал сам себя: отчего, по какой прихоти судьбы мой жызненный путь переплёлся с жызненным путём человека, воспринявшим меня до крайней степени враждебно? Забегая вперёд, скажу, что однажды не выдержал и обратился с этим вопросом к Ламюэлю. Он спросил меня сам: – Ты хочешь, чтобы я тебе всё рассказал, или попробуешь самостоятельно эту тайну постигнуть? Тогда я тебе дам подсказку. – Хочу попробовать постигнуть сам, – сказал я, помедлив. И Ламюэль дал мне подсказку, которая сделала всё ещё более непонятным. Он радостным взглядом посмотрел куда-то вдаль, и радостным жэ голосом произнёс: – Синий ворон. ТРЁХНОГИЙ СЛОНИК Понимая, какую тяжэсть носит Стив в своём сердце, я стал думать – чем его можно отвлечь от скорбных воспоминаний. И что жэ можно было предложыть ему, как не поездку в лес, с его тишиной, покоем, прохладой? О да. Захочешь рассмешыть судьбу – расскажы ей о своих планах! Не получилось ни тишины, ни покоя. Стая Гювайзена Штокса, едва прослышав о наших сборах, направила ко мне парламентёра. – Мистер Том, – сказал Пит, пряча руки в рукава зелёного плаща, в точности как Серый лекарь в Мадрасе. – Общество юных жытелей замка поручило мне просить о нашем участии в поездке к копателям золота. Мы могли бы быть дажэ полезны: за время путешэствия мы составим карту местности и подробное описание маршрута. – Хорошо, кивнул я ему. – Но у меня есть встречная просьба. – Внимательно слушаю, – совершыл лёгкий поклон наш маленький керамический мастер.  – Уговори поехать с нами Омелию, Грэту и Файну. Они так прилепились к нашей кухне, что кроме неё ничего в жызни не видят. А жызнь идёт! – Очень постараюсь уговорить, – снова поклонился Пит и направился к нашим трудолюбивым кухаркам. Таким образом наша новая поездка к Хью Гудсону обещала быть многолюдной. «Это ты называешь многолюдной?» – поинтересовалась судьба и слегка улыбнулась. На следующее утро в «Шэрвуд» прискакал почтальон: прибыли из Московии «Дукат» и корабль Ярослава, и на те несколько дней, которые понадобились для переправки на берег внушытельного количества досок и брёвен, мы вынуждены были отложыть столь желаемый детьми поход к «копателям золота». А потом и ещё на три дня. Ярослав попросил меня взять в лесную поездку и его с полудесятком человек из команды. – Очень хочется посмотреть, какой в Англии лес, – сказал он мне во время уединённой беседы. – Есть ли в нём такие, каких у нас нет, грибы, ягоды. – Местные дубовый и буковый леса давно вырубили, – сообщил я в ответ. – Здесь теперь сильно разросшийся бывший подлесок. Впрочем, всё сами увидите. В поездку вас беру с радостью. Затем, немного подумав, добавил: – А твои матросы смогут построить здесь небольшой дом, потом разобрать и перевезти его к тому ручью, куда мы поедем, и там собрать? – Матросы мои это сделают и быстро, и радостно. К тому жэ и место в твоём лесопильном цейхгаузе хоть немного от брёвен освободим. Что и было сделано за те самые три дня. И вот настало оно – тёплое, с чистейшими горизонтами, солнечное осеннее утро. Перед этим мне пришлось купить в Бристоле восемь молодых кобыл: четыре из «Шэрвудских» носили жеребят, и их я в поход взять не рискнул. Шэсть повозок медленно двинулись в сторону фермы, и дальше, к золотоносному ручью. На двух передних ехали дети. Три везли разобранные на отдельные брёвна стены небольшого дома. Последняя катила со съестными припасами – и не только для компании Хью Гудсона: нас, кроме детей, было одиннадцать всадников: я сам, Стив, Готлиб, Робертсон, Дэйл, Ярослав и его пять матросов. Ровно в полдень, когда Хью и его команда, отобедав, мыли в ручье посуду, из зарослей послышались невозможные, необъяснимые звуки. Спустя несколько минут на пологом спуске к ручью показалась первая повозка с маленькими обитателями имения «Шэрвуд». Среди одинаковых в своих зелёных плащах гномов на средней, более высокой скамье сидели Барт и Милиния, и сопровождали прибытие невиданного посольства весёлыми звуками «Лисы» и «Орландо». – Шэсть! – оторопело сообщил Хью Гудсону один из его людей, когда повозки въехали в неглубокий ручей и лошади стали пить воду. Подъехав к костру, я спрыгнул с седла и мы с Хью по- родственному обнялись. – Я привёз тебе гостей и телегу припасов. И ещё дом. – Как это? – непонимающе посмотрел на меня Хью. – Гювайзен! – крикнул я неуклюжэ размахивающему малиновой треуголкой при спуске с воза Штоксу. – Давай сюда всех! Знакомиться будем!.. Через полчаса, когда детишки под предводительством обладателя малиновой треуголки отправились в ближние окрестности за дровами, мы, освободив одну лошадь для Хью, направились к месту, которое я попросил его выбрать для возведения дома. – Дом нужно ставить на возвышенности, – говорил, вцепившись в непривычные для него поводья, Хью. – Весной во время дождей вода в ручьях здесь сильно поднимаются, отметены вдоль берега видите? Вот. А возвышенностей в округе две. Одна – небольшой земляной холм с плоской вершыной, и туда мы и едем. – А вторая? – не мог не спросить я его. – Она – дальше, и, как бы это выразиться… Соединяет в себе жызнь и смерть. – Как это? – теперь уэ я уставил в него непонимающий взгляд. – Гряда высоких холмов из камня, на которых ничего не растёт. Разве что мох в расщелинах. Но в одном из этих холмов вылетает вверх мощный родник, и вода из него притекает в наш ручей – вон поблёскивает устье бокового ручья, видите? Удивительно: не в земле где-то просачивается, а из скалы. – Удивительного здесь мало. Недра в наших местах так устроены, с сильным давлением грунтовых вод. У нас в «Шэрвуде» тожэ родник из скалы вылетает.  Оставив Ярослава и его матросов перевезти к земляному холму повозки с брёвнами, я с Хью решыл проехать и посмотреть на «жызнь и смерть». Моё имущество, всё-таки. Лошади вскоре застучали подковами по камням, выступающим из земли, и как-то вдруг, сразу, за последней линией деревьев открылись эти холмы. Почти слившиеся друг с другом, занимающие площадь шагов сто на двести. От края их было явственно слышно, как где-то шумит в каменных ложбинах вода. Мы спешились, привязали лошадей к деревьям, и по почти ровной скалистой поверхности прошли к роднику. – Сила! – воскликнул я, увидав вылетающую из каменной расщелины мощную водяную струю. Скинул с плеча дорожную сумку, стянул сапоги и, спустившись к воде, попытался напиться. Но тугой поток бил так сильно, что и голову мою, и самого меня лишь залило до пояса. Хохоча, как ребёнок, я взялся ловить кромку воды сложэнными в ковшик горстями, которые молниеносно сбивались на сторону при самом небольшом погружэнии. Наконец, набрав «пол-ковшика», выпил. – Вкусная! – сообщил я, повернувшись со счастливой улыбкой к Хью. И добавил: – принеси сухих веток! Костёр здесь разложым. – Зачем костёр? – спросил Хью, ужэ шагая к кромке леса. – Заявим о нашем праве на это место! – крикнул я ему вслед. И, пока он тащил к роднику охапку сучьев, я, взяв из сумки подзорную трубу, прошлёпал босиком к вершыне самого большого холма. Встал на самом высоком камне и, растянув трубу, осмотрелся. – Вот так-так! – сказал сам себе, увидав на кромке горизонта вертикальную белую иглу, и поняв, что это сторожэвая башня на ферме Себастьяна. – Да здесь по прямой – до «Шэрвуда» очень близко! Опустил трубу. Осмотрел любовным взглядом и каменистую возвышенность, и ручей, и плотную зелень окружающих маленькое каменное плато зарослей. Вдруг донёсшийся из леса одинокий, протяжный крик вороны заставил меня замереть. Я где-то видел ужэ всё это! И так жэ мило-родным ощущал это каменистое место! Что это? Что это?! Необъяснимо-сладкое чувство припоминания чего-то огромно-важного… Почему ворона каркнула именно в этот миг? Что мне сказал Ламюэль? «Синий ворон»?.. Я вздрогнул. С шумом и треском сбросил неподалёку охапку сухих ветвей Хью. Совершэно близкое ужэ припоминание исчезло, как не было.  Вздохнув, я подошол к Хью. Положил в сумку подзорную трубу. Спросил: – Кремня и огнива с собой нет? – На поляне оставил, – махнул он рукой в сторону лагеря. Кивнув ему на охапку, я достал из сумки пистолет. Без слов поняв, он нахватал с веток сухого мха, хвои и, слепив из них шар, положыл под россыпь тонких веточек. Сверху наломал более толстых. Поставив пистолет вертикально, сильно ударяя стволом о камень, я выбил пулю. Уткнув ствол в моховой ком, выстрелил. Мох загорелся, и через несколько мгновений неподалёку от родника плясал под синеватым дымом костёр. – Необъяснимо-знакомо мне это место, – сказал я Хью, – хотя и совершэнно уверен, что никогда прежде здесь не был. И, сев у огня и положыв сумку на колени, зарядил пистолет. Зарядил, положыл его в сумку. Достал из неё карту имения «Шэрвуд» и развернул на большом плоском камне. – Дай уголёк! Хью быстро выдернул из костра веточку, сдул с её кончика пламя и протянул мне. – Мы сейчас вот здесь, – сказал я, оставляя на карте чёрное пятнышко сажы. – А твой лагерь – во-от… – Подожди, мастер, – вдруг тихо сказал Хью. Я взглянул в его ставшее каким-то отстранённым лицо. А он медленно протянул руку и провёл ею над картой. Потом взял у меня обгоревшую веточку и сделал ею на карте небольшой штрих. – Есть, – сказал он голосом нескрываемо напряжонным. Затем, поставив ещё четыре штриха, добавил: – И здесь, и здесь, и здесь, и здесь. – Что есть? – ещё не веря своей догадке, спросил я его. – Золото. – Ты его чувствуешь через карту?!! – Говорю жэ, дар у меня. И вот ещё что, мастер. Он влез лопатой ладони за отворот куртки и достал и протянул мне небольшой холщёвый узел. Я взял. – О! Тяжолый! Хью кивнул и сказал: – Я совершыл страшное преступление. Утаил от своих людей золотую находку. Но она такова, что, возможно, за неё мои люди меня бы убили.  Я медленно раскрыл ткань. Самородок! Очень похож на трёхногого (если не принимать заднюю массивную ногу за две, составленные вместе) и с коротким хоботом слоника. Дажэ раковины ушэй почти одинаковые! – Не знаю, сколько тебе, Хью, за него заплатить… – Это в подарок тебе, мастер. Не могу взять за него ни пенни, поскольку от друзей утаил. А цены ему нет. Такие самородки никогда не плавят. Их наделяют личными именами и отправляют в коллекции. Даже безформенные. А этот – поразительно похож на слона, хотя и без бивней. – Но и я не могу взять безплатно! – Не безплатно. Ты дал нам возможность открыто трудиться. Дэйл сказал, что нашим семьям ты в подарок отослал по пять фунтов, а это обезпечение на цэлый год! Так что владей, мастер. Думаю, судьба именно для возможной с нашей стороны благодарности послала его в мои руки. Тут мы оба умолкли и посмотрели в сторону леса. Рядом с нашими лошадьми выметнулись на каменистый простор четыре всадника. Готлиб, Стив, Ярослав, Робертсон. В руках Готлиба сверкнул мушкет. – Спрячь! – быстро сказал мне Хью. – Пусть это будет только наша с тобой тайна. Я быстро завернул самородок в лоскут, положыл в сумку, под пистолет. Приехавшие, так жэ как и мы, не рискнувшие пустить подкованных лошадей по скользкому камню, спешились и подошли. – Ты стрелял? – спросил Готлиб, быстро оглядывая окрестность. – Огнива не взяли с собой, – и спокойно, и с ноткой благодарности сказал я ему. – Зажгли порохом, – и кивнул на костёр. Потом подождал всех приехавших и сказал: – Идите взглянуть на это чудо! И минут десять, не меньше, смотрел, как взрослые мужчины, хохоча, пытались под окатывающим их потоком напиться. Сам не хохотал. Сердце сжымалось от боли, когда видел, как смеющийся седой Стив подставлял под хрустальные струи «ковшик» кистей, на одной из которых темнел квадрат срезанной кожы. ФОРТ  – Здесь хоть форт поднимай, такое отличное место! – широко улыбнулся, подходя ко мне, Ярослав. – Ведь камни отсюда мы все не вывезем. – Куда предстоит вывозить камни? – спросил я его, не в силах сдержать ответной улыбки при виде следов приветствия на нём, как и не мне, – до самого пояса, – могучего водяного потока. Дом собирать на земляном холме не годится, – доложыл он. – Мы с Готлибом немного прокопали. Чистая сырая земля, лет через пятьдесят оплывёт, и дом покосится. Нужно выбрать в нём глубокий квадрат, то есть погреб, выложыть его камнем, – а камни вот, рядом и в изобилии, – а на каменную ужэ клеть ставить дом. Я вскинул голову. Готлиб, случайно ли, почувствовав ли, повернулся на мой взгляд и я взглядом попросил его – «позови сюда Хью». Они подошли. Приглашающе кивнув им всем, я взял из сумки подзорную трубу и подвёл их к высокому камню. – Башню сторожэвую в нашей ферме видите? Они по очереди посмотрели. Да, башню было отчётливо видно. Посмотрели и подошэдшие Стив и Робертсон. – Джэнтльмены, – сказал я им. – Планы меняются. Мы не будем ставить дом на каменной клети в земляном холме. – Одобряю, Томас! – с весом произнёс Готлиб. – Здесь самое удачное место! – Удачное для чего? – спросил Ярослав. – Ты жэ сам сказал! Форт. И я, широко шагая, обрисовал квадрат вокруг бьющего из скалы родника. – Никакой клети не нужно. Скальный фундамент простоит не одну тысячу лет. Кроме того, вот! И я махнул рукой вдоль узкой и глубокой ложбины, протянувшейся в сторону леса и разделяющей два холма. – Если её стены выровнять каменной кладкой, а поверху кладки вывести круглый свод, то, заложыв обломками камней этот свод, получим самую обычную каменистую россыпь. – Внутри которой будет прятаться коридор для экстренной ретирады! – Готлиб в знак сильного одобрения поднял и резко сжал перед грудью кулак. – В котором легко проедет дажэ высокий всадник! – О что вы, джэнтльмены, – неуверенно сказал Хью. – Это такая циклопическая работа! Я быстро взглянул на Ярослава, и он, на мгновенье задумавшись, твёрдо заверил:  – За десять дней сделаем. – А то и раньше, – кивнул я ему. – Обе корабельные команды сюда привезём, для подсобных каменных работ. – Глина нужна, – стал всматриваться в пространство перед собой Ярослав, – известь, связка хорошо закалённых зубил… а песку здесь – полный ручей. Да, дней восемь! – Прошу меня извинить, джэнтльмены, – снова сказал Хью. – Я жэ кое-что смыслю в жизни. Каменный форт баснословных денег стоит. Это что, для одной маленькой золотомойной артельки? – Да, – не в силах сдержывать распирающую грудь буйную радость широко улыбнулся я ему. – Но не только! Смотри. Поднимаем квадрат стен вокруг родника. Вечный запас чистейшей воды! Ставим над ним внутри стен обычный цилиндр колодца. Ставим русскую печь, такую большую, чтобы на ней поместились спальные места для трёх – четырёх человек. Ставим камин, длинный стол, лавки, шкафы для съестного. И перекрываем всё это настилом из мощных брёвен. – (Взгляд на Ярослава. Тот обещающе кивнул.) – И поверху выводим второй квадрат, семь или восемь жылых комнат. – Но для чего так много? – уже не без азарта спросил Хью. – Не для чего, а для кого. Для того, кого ночь или непогода застигнет в пути, мой дорогой егерь. Тот, кто в ночной стужэ из далёкого далека увидит свет высоко поднятых над лесом окон, и доберётся до жылья и тепла, – должэн сполна получить эти и жыльё и тепло. Даже самый отъявленный беглый каторжник и убийца. Еду, горячую воду, заботу. И ещё чтобы были свободные апартаменты для ваших семей и детей, если они пожэлают приехать вас навестить. И ещё для Оливера Быка и Матиуша Тонны, которые вольны будут в жэлаемый ими день оставить угольные работы и такжэ приехать в гости – поболтать с тобой, Хью, с твоими мастерами, подышать чистым лесным воздухом, и которые в этом случае не смогут не привезти с собой надёжность охраны места в виде двух мощных, бывалых мужчин, бывших убийц и пиратов, которые стали этой самой охраной. – Кабинет главного егеря на первом этажэ, – подхватил мою мысль Готлиб. – С крепкой жэлезной дверью. Люк в полу, открывающий лестницу в подвал, где поместятся и две лошади, и годовой запас овса для них. И из которой, в случае надобности, можно скрытно и быстро прискакать в замок. Галерея выведет в лес, а там, если заранее проложыть егерскую тропу – галопом не больше четверти часа!  – Именно, – кивнул я ему. – А на третьем этажэ, под кровлей, за жэлезной жэ дверью – сторожэвой пост. Из которого и ферма, и замок, и окрестности до границ имения, дажэ без подзорной трубы – как на ладони. – Обустроить сигнальные знаки, – добавил, снова сжав кулак, Готлиб. – Чтобы я со своей сторожэвой башни на ферме мог в подзорную трубу их рассмотреть, а так жэ чтобы Хью смог увидеть меня отсюда. – И ещё Тай на вершыне самой высокой башни «Шэрвуда» устроит подобный наблюдательный пункт! – Томас, – сказал вдруг Робертсон. – Если поведать обо всём этом детям – для них это будет любимейшая игрушка не на один год. – И поведаем! Давайте, джэнтльмены, переносить лагерь сюда, к роднику. Повозки, дом, детей, Штокса. Для мальчишек – предрагоцэнная возможность обучиться постройке здания. И спустя час все шэсть повозок стояли на узкой зелёной полоске, отделяющей лес от скалы. А сама скала была как ягодная поляна! Маленькие жытели «Шэрвуда» обсыпали её, ковыляя по скользким участкам, посещая родник, растягивая верёвки (в виде границы будущего строения), перекликаясь, поддержывая друг дружку и звонко смеясь. Всё имущество артели Хью Гудсона было переправлено сюда, в новый лагерь, и Омелия, Грэта и Файна, которых я наивно решыл вывести из однообразия кухни, а такжэ вьющаяся среди них звонко- смешливая, поменявшая мальчишескую одёжку на пёстрое длинное платье волшэбная змейка Бигюль, устроили над двумя кострами два артельных котла. Борт повозки с провиантом был откинут, и девчёночки мелькали от неё к котелкам, и звонко звякала о дно железная поварёшка, и ужэ веяло в лесном воздухе чем-то вкусным. Барт и Милиния, со счастливейшими лицами, сидели на большом тюке крепко увязанных, приготовленных для ночлега тёплых шерстяных одеял, и негромко вели переливчатый разговор клавесина и скрипки. – Том! – подошол ко мне и крепко вцепился в плечё Стив. Седые волосы его спутанной пелериной закрыли исковерканное тяжолой гримасой лицо. – И вот всё это я мог уничтожить одной только своей глупой пулей! О, если бы Бог не поставил под мой выстрел твой широкий нож!! Я бы, убив тебя, радовался, и вот этого бы – ничего!! – не узнал! Я такжэ на мгновение стиснул его плечё и негромко сказал:  – Как хорошо, что есть Бог, правда? Хью Гудсон, оказавшийся неподалёку, крикнул мне: – И что, за сегодня поставят? Я посмотрел в сторону его взгляда и заверил: – С этого дня у вас будет кровля! И сказал Стиву: – Идём, поможем. Мы приблизились к выложэнному на отменно ровном участке скалы прямоугольнику из брёвен. Матросы Ярослава нашлёпывали на него толстый слой конопляной кудели, и Ярослав, кивнув нам со Стивом, громко сообщил: – Отличная кудель в «Шэрвуде»! – Откуда это у меня такая кудель? – удивлённо спросил я его. – Канатный мастер отдал. Отходы конопляного цэха! А матросы между тем выложыли на кудельную ленту ярко промаркированное красной краской бревно, затем второе… Стены росли быстрей, чем ребёнок нанизывал бы кружки на штырь игрушечной пирамидки. Готлиб добавил: – Когда встанет форт, здесь будет… – Баня! – громко опередил его я. – Отличный получится егерский пост, верно? Я кивнул и сказал Стиву: – Ну, здесь мы с тобой лишние. Пойдём-ка вот к ним! И мы зашагали к предводительствуемым Гювайзеном Гобо, Чарли и Баллину, которые растягивали за верёвки в четыре стороны огромный шатёр из просмолённой непромокаемой парусины, привезённый нами в артель в наше второе её посещение. Здесь, получив крепкую помощь, неразлучная троица вскоре впорхнула в большое тёмное чрево парусинового шатра и немедленно оттуда послышался звонкий голос: – Вот тут будет моё место! Вот тут! Прямо возле столба! Вскоре сверкающий жолтыми брёвнами дом получил кровлю. Её до привоза черепицы обтянули ещё одним просмолённым парусом, и я сказал Омелие: – Дамы! Прошу войти в ваше новое помещение и сказать, что вы там хотели бы разместить или устроить. Девчёночки бегом, широко раскрыв глазёнки, перемелькиваясь улыбками, притащили с повозки три корзинки с личным имуществом и даже один сундучёк, и вскоре внутри новенького дома застучали молотки, устраивающие лавки, одр, стол.  Я с удивлением увидел, что несколько брёвен остались лишними. – Мы знали ведь, куда ехали, – сказал очень довольным голосом Ярослав. И вскоре между шатром и домом протянулись возложэнные на мощные чурбаки четыре бревна, образующие отменно ровный квадрат. Внутри него, такжэ с возвышэнием, был устроен немного меньший квадрат – из широких и толстых досок. Сев на бревно, я опёр локти о доску и заявил: – Безупречный лесной стол для большой компании! Безупречный! – Да! – азартно поддержал меня Чарли. – А в середине разложыть костёр! – Костров сегодня довольно, – улыбнулся я ему. – В средине мы устроим другое… И, когда вся невообразимая компания, – и девчёночки и мальчишки «Шэрвуда», и смешной в своих малиновой треуголке и жолтом камзоле Гювайзен Штокс, и взволнованно-счастливый Хью Гудсон со своими тремя мастерами, и Ярослав со своими ничуть не уставшими матросами, и я, Готлиб, Робертсон, Стив, – вся компания сидела за «дружынным», как сказал Ярослав, столом, и отдавала должное супу с лапшой, тушоным, сводящим с ума сытным своим ароматом овощам с луком, спаржэй и с индийскими специями, а такжэ разогретым на костре ломтям хлеба, – в середине на высоком тюке одеял восседали Барт и Милиния и, сводя нас с ума юным, чистым, восторжэнно-безоглядным своим счастьем, вплетали в нашу сладчайшую, на чистейшем лесном воздухе трапезу влюблённые голоса «Лисы» и «Орландо». МУРАВЕЙНИК НА КАМНЕ Я и Ярослав покинули маленький лесной рай после этого изумительного обеда. Верхом на двух лошадях мы вернулись в «Шэрвуд», и, сообщив Эвелин и Клименту о новых планах, двинулись в город. В порту мы сняли с кораблей обе наши команды. Затем, купив ещё дюжыну лошадей, плюс к ним соответственное количество грузовых телег, потянулись в сторону замка. Готлиб прислал с фермы карету Симонии, и я возвращался домой в очень непростой и очень драгоцэнной для меня компании. Вместе со мной и Ярославом втиснулись в атласные мягкие сиденья Гэри, Клаус, Сиреневый Абдулла, Пантелеус и его старый кот, которые, сдружывшись в долгом плавании предприняли ещё одно – с Ярославом, чтобы узнать, что такое Московия. Такую картину «Шэрвуд» видел, наверное, лишь в самые изобильные свои времена. Более сотни крепких мужчин уселись за длинный стол в каминном зале, заняв его почти весь! Растерявшуюся от невозможности наших плит приготовить разом для такого количества человек Эвелин я успокоил, сказав, что основной обед матросы получат в лесу, у костров: две телеги стояли на улице капитана Гука, до возможного загружэнные съестным. (Там была ещё пара телег, в которой находились пять синеватых, только что из литейного цеха котлов, миски, ложки, большые шатры из просмолённой парусины, тюки с толстыми войлочными матрасами, и дёшево купленный у военного интенданта полковой комплект новеньких толстых шерстяных одеял.) Пока жэ на стол были выставлены: блюда с крупно напластанными кругами сыра, два корабельных ящика с кналлерами, бочёнок с русскими маринованными грибами (ничего в жызни не ел вкуснее!) а также (о, благодарение моим запасливым предшэственникам!) – двадцать пять полуамфор с древним вином. Тай и Климент, закончив носить эти полуамфоры из винного склада, отправились в кузню – грузить только что закалённые Климентом зубила для камня. Пока матросы совершали этот поздний обед, я послал одного из сыновей Климента позвать Дэйла, и пригласил Гэри, Клауса, Абдуллу, Пантелеуса и кота совершыть прогулку по двум этажам огромного жылого бастиона, соединяющего восьмиугольную башню с каминным залом. И в процэссе этой прогулки, в стороне от гула голосов, познакомил компанию драгоцэнных гостей с Эвелин и с господскими апартаментами замка. Эвелин, с безудержной, очень доброй улыбкой смотрела на походную экипировку Гэри, особенно на её высокие, крепкие, избитые и исцарапанные ботфорты. – Здесь я не осмелилась бы надеть такие, – лучась приветливостью, говорила она, – а вот на Локке, я, наверно, о таких бы мечтала! И, кивком ненадолго попрощавшись с нами, очень дружэски взяв за руку, увлекла Гэри в гардеробную комнату – выбирать платье. Наскоро перед этим обговорив с Эвелин, что Гэри займёт апартамент «гостевой дамский», недавно обставленный Властой (о, как недолго ему быть «гостевым дамским»!), я предложыл Пантелеусу и Абдулле занять комнату на втором этажэ, и отдельную комнату – Клаусу (всё-таки – дух острова «Иуга-э-Дугу»). Да, в жызни бывает мощь власти, мощь оружыя, мощь денег, мощь знаний… У меня в «Шэрвуде» росла и текла, до краёв заполняя пространство, мощь человеческая. Мощь разновозрастных, добрых, красивых, довольных, умелых и сильных людей. И вот, когда могучий и плотный кусок этой мощи я направил из замка в сторону будущего форта Хью Гудсона, меня ознобом окатило при мысли, что, наверное, впервые в истории Англии более сотни крепких мужчин, единым отрядом, выходят за замковые стены не для того, чтоб убивать. Оставив Дэйла с поручением вычистить на первом этажэ прилегающий к каминному залу безоконный цейхгауз и начать загружать его превозможным количеством съестных припасов, я с лёгкой душой покинул свой каменный, похожый на рыцарскую голову дом, и завернул отряд сначала к месторождению глины. Матросы очень быстро накопали и заставили бочками с глиной полную телегу. (Ещё одна катилась с бочками, наполненными строительной известью). Нет, мне не передать той волны радости, ликования, тоненьких взвизгиваний, улыбок, разлившихся до границ леса приветливых восклицаний, хлынувшей на каменистом плато по прибытии моего отряда! Наобнимавшись, и наулыбавшись детишкам, я поднятой рукой добыл всеобщего внимания и передал управление жызнью форта своему главному егерю. Готлиб попросил Ярослава перевести его слова русским матросам и предложыл всем новоявленным работникам разобраться по пять человек, которым следовало выбрать между собой одного старшего. Этих старших он пригласил подойти к нему, для обсуждения обустройства и начала работ. А я дошол до «дружынного» стола, сел в углу и принялся большыми глотками пить терпкое, сладчайшее счастье. Мимо меня проходили люди, топали, восклицали, перемещали что-то по огромной каменистой поляне. Ксанфия подобралась ко мне, села рядом и передала в мои руки свою курицу, тяжолую, тёплую, доверчиво-спокойную. И мы сидели втроём и молча глазели на волшэбное действо увеличения и укрепления жызни. Пятеро выпрягли из ближайшей телеги лошадь; один повёл её на неширокую вытянутую опушку на краю леса – накормить и напоить, а четверо стали снимать с телеги и переносить в крепкий бревенчатый дом корзины и корабельные продуктовые ящики с провиантом. Пятеро распустили канат, утягивающий воз со спальным такелажэм и, вскарабкавшись на него, стали сверху раздавать выстроившимся вереницей матросам по комплекту из одного толстого простёганного войлочного мата и двух тёплых шерстяных одеял. Пятеро стали снимать с воза бочки с глиной, и ещё пятеро – со второго воза – бочки с известью. Пятеро, сняв с воза пять новеньких котлов, взялись устанавливать их на каменных треножниках в том месте, которое выбрала Омелия как самое удобное для кухонной работы. Они жэ после этого взялись носить в котлы из ручья воду. Две команды по пять человек, выбрав на скале ровное место, расселись в круг на комплектах матов и одеял, и, разобрав молоты и зубила, стали с весёлым звоном гранить тяжолые камни. Четыре команды взялись носить эти камни с холмов и расщелин, и одна команда – относить обтёсанные кубы к верёвочному квадрату, «отбившему» протяжонность будущих стен форта. И вот Ярослав с десятком своих матросов, встал перед этим верёвочным квадратом и громко произнёс: – Боже, благослови! И немедленно после этого матросы взялись и поставили в самом нижнем углу верёвочного квадрата огромный, неподъёмный дажэ для двоих или троих камень. Пятеро, выбившие зубилами в скале гнездо для него, отошли в сторону и, как дети, стали не отрываясь на установку камня смотреть, тяжэло дыша и сметая с мокрых лбов пот. – Радостно ли жывёшь, Глебушка? – раздался в ясном и чистом воздухе такой знакомый, такой наполненный необъятной силою голос. И немедленно ответили ему: – Слава Богу, Фомушка! Ярослав, подойдя, что-то сказал гранильщикам, и они стали обтёсывать одинаковые по размеру камни немного «в клин». Я бы ни за что не догадался, для чего нужны такие «косые» в одной своей плоскости камни, пока матросы Ярослава не принялись выкладывать ими внутри верёвочного квадрата каменный цилиндр над бьющим из скалы родником.  Готлиб и Хью Гудсон с тремя помощниками, сев на лошадей, направили их неторопкую поступь в лес. За спинами золотоискателей тускло отсвечивали короткие стволы аркебуз. Удары зубил о камень слились в непрерывный, ни на что не похожый клёкот. Колокольным звоном пели котлы под перемешивающими в них будущий суп поварёшками. Уютно трещали дрова в расположывшихся плавной дугою семи кострах. Непередаваемо сладко пахло дымом. Взволнованно всхрапывая, переговаривались привязанные на опушке лошади. Маленькая Ксанфия, сидящая рядом со мной, освободившимися от курицы ручками взмахивала перед собой и вполголоса напевала: – Будет дом! Будет дом! Вдруг послышался топот копыт, и на колее, оставленной тележными колёсами показался высокий всадник. Увидав, кто это, я медленно и бережно передал Ксанфии заснувшую у меня на руках Живулечку и торопливо выбрался из-за стола. Всадник спрыгнул на землю, отвязал от седла укутанный в войлок – чтобы не царапал лошадь – провиантный ящик. Я подбежал к нему и крепко обнял. – Здравствуй, капитан, – смутившись, сказал он. – Здравствуй и ты, Леонард, – взволнованно-радостно сказал я ему. – Вот обрадуются сейчас наши кухонные птички! – А это кто? – Идём, сам увидишь. И я, взяв с одной стороны за обвязывавшую ящик каболку, помог камбузному мастеру «Дуката» донести его до костров. Леонард утвердил ящик на бревенчатом углу дружынного стола, снял войлок и, отворив крышку, достал из ящика то, что немедленно притянуло к нему и Омелию, и Грэту, и Файну, и даже мало что пока понимавшую в кухонном творчестве озорную змейку: полыхнувший красным огнём большой медный камбузный черпак на толстой длинной рукояти, гладко обточенной на токарном станке. Быстро окинув взглядом приблизившихся к нему, Леонард протянул черпак Омелие и без улыбки, довольно строго сказал: – Махни воды из ручья. Омелия, радостно посмотрев на подружек, обеими руками приняла его и побежала к ручью. На обратном пути, когда она, медленно семеня, чтобы не расплескать воду, шла к столу, ей помогали все её подружки, заботливо поддержывая под локотки. Леонард, одобрительно кивнув, подставил сложэнные ковшиком руки и, приняв в них слитую из черпака воду, тщательно вымыл.  Вымыл. Достал из ящика белейший кусок тонкого холста и, набросив его на плечо, насухо вытер ладони и пальцы. Затем достал и утвердил на столешном углу массивную, пространную, буковую кухонную доску. А на неё положыл туго стянутую тонкой каболкой копну укропа и (Грэта ойкнула), – необычно широкий, тяжолый, остро наточенный нож. И тут её подружки зашептались, наскоро переглядываясь: нож, взятый жылистой, мощной рукой, неразличимо мелькая и дробно стуча, в один миг превратил копну укропа в холм густо-зелёного порошка. Было понятно и очевидно: чтобы научиться так оперировать резаком – нужны годы. А Леонард, посмотрев в сторону костров, перевёл взгляд на Омелию и попросил: – Семь чашек принесите и разложыте в них поровну. И кивнул на посечённую зелень. Словно порхнувшая с ветки стайка птиц, метнулись кухарочки и через минуту расставили подле доски семь глиняных чашек. А Леонард добыл из ящика ещё какие-то травы, и, также порубив их, кивком поручил помощницам разнести и их на семь частей. После этого взглянул на меня: – Мне сказали, что у вас строго отказались от всякого мяса. – Именно так, – подтвердил я ему. Тогда он сказал уже Омелие: – Тесто месить умеете? – О да, да! А для чего? Для лапшы или клёцок? – Для клёцок. Лапшы на такое количество – (они оба бросили взгляд на шевелящийся на каменистом плато людской муравейник) – нарезать никак не успеть. Ксанфия, машинально подхватив и погладив вздрогнувшую от её крика курицу, звонко крикнула мне: – Дядя Том! Скоро клёцки есть будем! Я улыбнулся ей, тем более радостно, что знал: на ферме у Готлиба, полностью состроенная, ждёт первого урока ходьбы деревянно-жэлезная ножка со стопой на пружынках. Подойдя к обладательнице «золотого сердечка», я вместе с Жывулечкой взял её на руки и, медленно ступая, понёс осматривать гудящий и слаженно шевелящийся муравейник. Мы подошли к неглубокой гладкой каменной яме неподалёку от родника. В неё уже набросали глины, извести и песка и, доливая воду, оперируя большыми лопатами, размешивали в серо-жолтую кашу. – Том! – крикнул мне издали Ярослав. – Подойди! Медленно ступая по скользкой каменной тверди, я подошол.  – Где ставим фундаменты для камина и большой печи? Переложыв Ксанфию с курицей на другую руку, я показал. Ярослав быстро сказал что-то своим матросам, и они небольшыми камнями разметили квадраты. – А вот тот для чего? – спросил я его, указав на самый дальний. – Отличная яма, – пояснил мне Ярослав, направляясь в ту сторону и поддерживая за локоть мою руку, на которой устроились птица и девочка. – Вот смотри. Прямо от леса, со стороны замка, весьма пологий подъезд. Телеги можно останавливать возле деревьев, а бочки снимать и по отменно ровной скале перекатывать сюда. И тут высыпать. – Что высыпать? – Уголь! Опрокидываешь бочку – и уголь сам льётся в яму, миг – и он внутри форта. А с этой стороны его удобно брать лопатами и переносить к печам. Две хорошие голландки, с топочными очагами в подвале, зимой вполне обогреют все этажы помещения. И не нужно тратить прилегающий лес на дрова! – Жэлезные колосники под углём быстро сгорят, – сказал я. – Нужно привезти из Бристоля чугунные, и помощней. – В этом тебе виднее, – кивнул он, и пошол что-то указать несущим огранённые кубы камней муравьям. Мы втроём медленно приблизились к пятёрке камнетёсов, бьющих зубилами саму скалу. И почти полчаса, как зачарованные, смотрели, как на наших глазах вместо скользкого горба глыбы проступают и приобретают безупречные плоскости и размер каменные ступени. – Превосходные скарпели! – сообщил нам, повернув залитое потом лицо, мастер. – Камень режут как мало! И, приподняв, показал сверкающее заточенной гранью зубило. – Это не удивительно! – ответил я ему. – Из шпаг перекованы, а на шпаги кузнецы всегда употребляли самую лучшую сталь! Затем, после приглашающего, широко и радостно размахнутого жэста, я, Ксанфия и Жывулечка торжэственно прошэствовали по этим ступеням. Поднялись к будущему входу в форт – и замерли! Выросшие стремительно, наподобие грибов, стены были подняты на уровень моего колена! Мощные, толщиной в ярд, внешние; вдвое тоньше – внутренние. Узкая, на две стороны разлетающаяся коробка сразу за входной дверью: оставить ломы или лопаты, а такжэ грязную обувь. (В то жэ время такая комната – сберегатель тепла между жылым помещением и морозом снаружи). Затем вход в большой «каминный» зал. Ровно напротив входа, в середине противоположной стены – фундамент широкого камина. Слева, вблизи него – фундамент будущей громоздкой русской печи. Дверной проём влево, – в цилиндр дозорной башни с намеченными ступенями круглой лестницы. Дверной проём вправо – вход в погреб с углём и дровами и лестничный марш на верхние этажы. За камином, укромно, небольшая дверь в комнату главного егеря, и из неё – будущая тайная дверь в конюшню-фуражную и круглосводную каменную галерею. Было трудно поверить, но все стены будущего форта к наступлению сумерек поднялись на высоту моего пояса! Омелия звонко била в большую медную миску, созывая всех к ужыну, и матросы, ожывлённо поглядывая на уставленный оловянными чашками дружынный стол, торопливо вносили «внутрь форта» войлочные тюфяки и одеяла, раскладывая их вдоль стен. Потом, ночью, я сам возлежал на таком тюфяке с тёплыми одеялами, в длинном карэ спящих матросов, и сладко млел от плавающего и отражающегося от каменных, влажных и пахнущих известью стен, тепла большого, разложэнного в цэнтре строения, мерно потрескивающего костра. ОБНОВЛЕНИЕ ПОЛЯ Утром я подумал, что именно от этого костра так изменилась погода в имении. Было почти по-летнему тепло, и яркий солнечный свет заливал лагерь. Питомцы Гювайзена Штокса взволнованно-ожывлённо обсуждали между собой, как поскорее добраться до замка и уговорить «ищейку по золоту» начать поскорей обустраивать наблюдательный пост, из которого в подзорную трубу можно будет увидеть, как мастера поднимают всё выше и выше сигнальную башню их нового форта. Поэтому немедленно после бутербродов с сыром и весьма сладкого и густого компота, мы взяли одну из повозок и направились в сторону фермы. Не сразу к замку – потому, что мы с Готлибом предполагали забрать Ксанфию и остаться, чтобы начать примерять ей нашу деревянную ножку. На подъезде к ферме Готлиб придержал лошадь, и она встала. Мы все сидели молча и смотрели на то непонятное, что нам открылось. По длинному, размеченному колышками полю медленно двигались солнечные монахи Ламюэль и Фалькон. Они, подталкивая ногами, катили перед собой длинное, толстое, категории «А» (идеально круглое, без сучков), ярко жэлтеющее в ярком солнце бревно. И после каждого толчка, слегка перекатывавшего это бревно, они размеренно и ритмично били по нему торцами длинных деревянных шестов. «Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!» Они, конечно, увидели нас, но не прекратили своего занятия, пока не докатили бревно до «колышковой» линии. После этого они подошли к нам и, лучась улыбками, поклонились. – Что это вы тут делаете? – быстро и громко спросил нетерпеливый Чарли. – И тебе доброго здравия! – смеясь, «поправляюще» ответил Фалькон. А Ламюэль серьёзно добавил: – Мы спасаем земляных червячков. – Это как? – с сильным удивлением в голосе поинтересовалась Омелия. – Любой, кто хоть однажды вскапывал огород, – пояснил ей Ламюэль, – видел, что время от времени комья земли, поднимаемые лопатой, несут в себе половинки разрезанных красных дождевых червячков. Они не умеют кричать, и не кричат, но их разрезанные тельца извиваются от страшной боли. Так вот мы катим это бревно и стучим, чтобы червячки поскорее уползли в глубину земли, и мы, когда начнём вскапывать огород, их не повредили. – Они что же, по-ни-ма-ют?! – в недоумении округлила глаза Омелия. – О да! И я тебе больше скажу, Омеличка. Они под землёй рассказывают друг другу, что, когда наверху слышится вот такой стук, нужно поскорей уползти поглубжэ и переждать, пока огородники вскапывают землю. И, если к следующей весне мы захотим вскопать огород далеко отсюда, возле нового форта, например, то там местные червячки это правило уже будут знать. Мгновенно детвора развернула головёнки и уставила вопросительные взгляды в Штокса. Тот, сняв треуголку и отерев лоб, сделал утвердительный глубокий кивок. Готлиб шевельнул вожжы, и мы покатили дальше, а маленькие жытели «Шэрвуда», развернувшись назад, всё смотрели, как два человека в жолтых балахонах катят и катят, постукивая в него шестами, бревно. Возле фермы мы с Готлибом сошли и сняли с повозки Ксанфию. Штокс перенял вожжы и направил лошадь вдоль реки, к замку.  Войдя во двор, мы издали поклонились стремительно поклонившемуся нам Себастьяну. Он убежал в дом, и оттуда немедленно вылетела сияющая от счастья птичка и, прилетев, прижалась и обняла Готлиба. – Симония, – смущённо сказал он, – а мы привезли Ксанфию. Через полчаса, после того, как птичка ещё раз заставила нас позавтракать, мы занялись тем важным, для чего и отделились от детской компании. Но приладить ножку к культе не успели. Едва лишь расправили ремешки, как вошли Ламюэль и Фалькон. – Можете себе представить, – сказал Ламюэль, едва увидав наше занятие, – до какой нищеты духа довели нас те, кто тысячи лет владеют нашим сознанием! Патриархи, епископы, короли, сочинители и переписчики книг, предсказатели событий, толкователи снов и примет, составители законов, наши надменные глупые учителя. – Поясни, – попросил я его. – Что это за нищета духа? – Вот вы, бывалые, взрослые, очень разумные люди много времени потратили на конструирование этой деревянной нелепицы, которую каждые две недели придётся изготавливать новую – ведь Ксанфия довольно быстро растёт! И нет у вас совершэнно знания о том, как исправляли подобные несчастия во времена Заратустры. – И как жэ? – ощутимо охватываясь жгучим любопытством, спросил я. – Просто выращивали новое на месте отрезанного. – Что-что-что?! – Именно так. Ксанфия! Часто ли ты подстригаешь ноготочки? Девочка, сидящая на низком сундуке, выставившая для нашей с Готлибом заботы свою тонкую маленькую культю, звонко ответила: – Я совсем не подстригаю! Мне Омелия их стрижот ножничками, и всем другим тожэ! – Прекрасно. Омелия тебе ноготочки обстригает, а они всё растут и растут? – Да. – И волосы, если остричь их, тоже растут? – Да. – Стало быть, эта сила есть в теле любого человека. И, если человек умеет эту силу использовать, можно вырастить и отрезанную ножку. – Как это сделать? – с осторожным интересом спросила Ксанфия. Я затаил дыхание.  – Представь, – сказал, присажываясь и легонько поглажывая культю Ламюэль, – что край косточки у тебя внутри ножки вдруг стал расти, как ноготок. Ты ему обрадуйся, похвали его, этот край косточки. И будешь ли гулять с Живулечкой, или сидеть и лепить из глины, или спать – он будет невидимо, медленно, но обязательно, как ноготок на пальце, расти. А начнёт расти косточка – вслед за ней станет расти и вся ножка. – Ой, и пальчики потом вырастут? – Непременно. Ксанфия, поправив на руках курицу, немного наклонилась и уставилась радостным взглядом на бледно-розовый край культи. Я поднял взгляд на держащего в руках деревянную «клямку» Готлиба. Тот, слегка кивнув, ответил на мой безмолвный вопрос: – Я – верю. Фалькон ведь летал… – Ой-ой! – вдруг воскликнула Ксанфия. – Ч-что? – в странном волнении быстро спросил я её. – Косточка у меня внутри – чешется! – Умничка! – радостно сказал Ламюэль. Он, выпрямившись, посмотрел на Фалькона и тот спокойно и обыденно произнёс: – Да. Быстро запустила. – Только бы никто не узнал, – вполголоса сказал я. – Иначе, когда ножка вырастет, священники из Бристоля начнут осаждать «Шэрвуд» и допытывать – с помощью какой силы здесь сотворено это чудо. – Ты – взрослый, – ответил мне Ламюэль. – И, следовательно, не имеешь детской способности выхватывать из мира самое интересное из того, что предстаёт перед сознанием. Вот и сейчас ты подумал не о том, что для тебя в эту минуту значительнее и главнее. – А что в эту минуту для меня главнее? – То, что ты вполне можэшь поправить ущерб, который причинил тебе ударивший в щёку свинец. Я машинально прикоснулся к щеке, к месту маленького, почти незаметного рубчика на том месте, куда ударила картечина при выстреле одного из охранников Джо Жабы в памятной битве в мадагаскарском лесу. А Ламюэль продолжыл: – Ты ведь помнишь, как в детстве у тебя выпадали молочные зубы, а на их месте вырастали новые. Представь, что в гнезде, оставшемся от выбитого картечиной зуба, вдруг начал расти новый. Есть ведь и в твоём теле эта вечная сила! Эта всем дарованная Богом способность! И я, от того, что ничего в моей челюсти не «защекотало», и стыдясь, что не смог, как Ксанфия, «быстро запустить», через несколько минут распрощался и вышел. Пешком пришагав в замок, я вполсознания общался с Эвелин, радостно что-то рассказывающей мне, с Дэйлом, докладывающим о готовности провиант-цейхгауза, с Робертсоном, приехавшим проследить за отправлением к форту длинных и толстых, для балок пола, наиболее сухих брёвен. Всё время второй половиной сознания я «всматривался» в гнездо бывшего зуба, и ничего, ни-че-го там, никакой щекотки не ощущал. После обеда, один, приготовив повозку, погрузил в неё кое-что из нужного для своего нового предприятия, и уехал. Свернув от реки, миновал длинную купу зарослей, окружающих водоём с глиной, и остановил лошадь. Здесь начиналось пространство бывшего леса. Огромные старые пни смутно темнели сквозь заросли кустов и тонких стволов разросшегося подлеска. Выбрав один, я выкопал под ним яму и опустил в неё маленький, канонирский (без жэлезных ободов) бочёнок с порохом. Присыпал бочёнок землёй. Отвёл подальше и привязал лошадь. Вернулся и поджог трубочку со смесью опилок и пороха. Запал сделал длинный, так что не торопясь отошол к повозке и принялся, приготовившись успокоить, гладить лошадь. Взрыв ударил внезапно и гулко. Вздрогнув сам, я быстро и ласково пошлёпал ладонями испуганно прянувшую лошадь. Подпрыгнувший на высоту моего роста огромный пень на мгновенье завис, и тяжело рухнул в дымную яму. Всё произошло так, как я и предполагал: корчёвка пней пороховыми зарядами была быстрой и действенной. Но земля, когда вздрогнула под моими ногами, вздрогнула так, как человек вздрагивает от боли жэстокого удара! И неожыданно метнулся в этот миг в сознание образ двух солнечных монахов, медленно катящих по будущему огороду бревно. И я мгновенно и безповоротно решыл: пусть будет истрачено много денег на корчёвку пней руками матросов, с помощью лошадей, ломов и канатов, но неизмеримо более дешовый и быстрый приём очистки будущего лесного пространства порохом я никогда больше не повторю. – Не будем порохом корчевать, – сказал я подскакавшему через десять минут Готлибу. – Будем использовать лошадей и канаты.  И то жэ самое повторил подскакавшим ещё через пять минут Хью и Робертсону. – Нормальное решэние, – произнёс Готлиб, обходя свежую чёрную яму. – Зачем устраивать войну в мирном имении. А крепких мужчин у нас теперь в предовольно. И через десять дней, когда на месте каменной скалы возле золотоносного ручья взметнулся вверх и засверкал под тёплыми лучами солнца крепкий, двухэтажный, с высокой смотровой башней форт, мы с Ярославом обе наши команды переместили сюда. Не только мужчин, но и лошадей оказалось у нас в преизбытке. А уж канаты мы использовали – «Колетту», самые крепкие в графстве. День за днём и я, и дети, и наши дамы – замок был почти рядом – приходили на край поля и зачарованно смотрели, как неописуемо быстро покрытое спутанными зарослями и толстыми пнями поле превращается в гладкую, чистую, чёрную равнину. Я медленно расхажывал по ней и втыкал тонкие прутья, – с белым лоскутом на навершии, в месте, где следовало наносить земли и пространство поднять, и с красным лоскутом – там, где наоборот, следовало углубить. Кроме того, длинные колья забивали в разровненное земляное плато – отменно прямой строчкой: Тай наверху сигнальной башни в «Шэрвуде» смотрел в подзорную трубу на башню форта Хью Гудсона, и на этой воображаемой прямой линии указывал расстановку кольев, отмахивая влево или вправо длинным шестом с белым флагом, если очередной кол нужно было влево или вправо перенести. Две пятёрки матросов на повозках привозили сюда камни от форта, и две пятёрки выкладывали их по обеим сторонам на два шага от кольев. Потом, когда длинные каменные стены с частыми «шипами» контрфорсов поднимались на уровень груди взрослого человека, их засыпали, наваливая высокий земляной холм. Затем, по бокам будущей «главной егерской» тропы не дожыдаясь весны высажывали низкорослые, с мощными корнями кусты дрока. А на расстоянии шагов двадцати по обе стороны от «тропы» вкапывали в ямы молодые сажэнцы будущих дубов и буков, на вольном размахе от ствола до ствола. Ярд за ярдом, день за днём – и вот поле привели к форту. Здесь, отпраздновав это событие, разделились на две команды и принялись поле расширять: одна команда – в сторону реки и фермы, вторая – в сторону ущелья с углём. Горячая мечта моя – восстановить в Шэрвуде дубовый и буковый леса – с невероятной быстротой облекалась в реальные, наглядные очертанья. ТРЕВОЖНАЯ ПОЧТА Мы проводили отплывший домой корабль Ярослава. А затем, в счастливом течение изобильных и радостных дней, меня стало посещать напряжонно-тоскливое пережывание. Как ни откладывай плавание – а везти ящики с золотом в указанные Иваном города однажды придётся. Это был долг, о котором говорил разум. Но было и иное устремление к будущему: сердце и душа мои кричали о жэлании оставаться в Шэрвуде, навсегда забыв про всякие плавания. Это устремление имело пресущественную причину: в январе 1771 года у нас с Эвелин родился наш второй сын, Мартин. Тем тяжэлее для меня стал визит приехавших из Бристоля в замок Давида и… – я как-то дажэ о нём призабыл!... – Клауса, духа острова Иуга-э-Дугу. Попросив меня о скрытом от всех разговоре в кабинете, Давид и Клаус подняли с собой на третий этаж четыре каких-то странных плоских ящика, большых по размеру, но непропорционально тонких. С удобством разместившись в «сигарной» комнате, Давид и Клаус положыли на мой рабочий стол один из ящиков. Откинув защёлку, подняли крышку. Пласт бархатной ткани, накрывавший содержымое ящика, явил моему взгляду пространство, рассечённое на правильные квадратики множэством перегородок. Ткань слегка провисала в пустоты этих квадратиков, отчётливо рисуя громадную шахматную доску. Мгновенно прилетело чувство непостижымой загадки, как в своё время перед шкафами с сигарами. Разумеется, сигар в ящиках не будет. Но что?! – С красным бархатом – твои ящики, – нескрываемо волнуясь, сказал Давид. – А с синим бархатом – мои. И он медленно убрал ткань. – О, Божэ! – потрясённо прошептал я. В дощатых квадратиках, на алой бархатной подкладке, лежали крупные чёрные жэмчужыны. – Счастливый ты человек, Томас, – добавил Давид. – Здесь денег во много раз больше, чем ты истратил за последний год. – К сожалению, это последний жэмчуг, – медленно произнёс Клаус. – Лагуна маленькая. Ныряльщики очистили её всю. Выдираясь из оцепенения, я хрипло спросил:  – Что с ними будет теперь? – Продадим, сколько сможэм! – как бы удивляясь вопросу, ответил Давид. – Нет. С ныряльщиками Иуга-э-Дугу. – Я предложыл им вернуться домой, – сказал Клаус. – Но они твёрдо решыли остаться на Локке, в столь прекрасно обустроенной пещере. Пренебрегая шлюпкой и плотом, они добираются вплавь до соседнего острова, где у них расчищены большые поля для овощей и маиса. На шлюпке туда прибывает лишь их командор, очень добрый, заботливый. – Даниэль? – неуверенно предположыл я. – Именно он. Жэнился на островитянке. Растолстел. Носит шпагу. – Прекрасно! – быстро произнёс я с какой-то тихой и чистой радостью. – Нашол свой путь в жызни. Клаус без улыбки взглянул на меня и кивнул. Затем негромко спросил: – Кажэтся, можно было бы и мне встать на свой путь жызни, Томас. Как ты говорил однажды на корабле – стать мастером жывописи, чтобы изобразить на холсте портрет Гвендолин, моего ангела. – О да! – воскликнул я. – И своевременно, и разумно! В Шэрвуде много пустующих башен. Выбирай помещение, где стрельницы дают больше света, и устраивай мастерскую! – Охотно. Тем более что меня горячё просили об этом мэтр Штокс и Кристина Киллингворт. Они намереваются узнать, в ком из детей прячется дар жывописи. Ты купишь холсты, краски, и всё, что требуется для большой мастерской? Я, вдруг задумавшись, встал. Сделал несколько шагов по кабинету. И, остановившись возле стола, произнёс: – Выбери лучшее в башнях Шэрвуда помещение. Это раз. Я вставлю в стрельницы двойные рамы с самым чистым стеклом, сложу пару печей, и поставлю плотную дверь, чтобы в мастерской было отменно тепло и светло. Это два. Но ни краски, ни холсты покупать не стану. Это сделаешь ты, Клаус. После того, как вернёшься из путешэствия по Европе, где посетишь самых известных художников и возьмёшь у каждого по нескольку уроков, оплачивая своё ученичество не скупясь. А по возвращении в Шэрвуд, разгрузив воз с красками, кистями, холстами, образцами жывописи и скульптуры, займёшь отлично к тому времени обустроенную мастерскую. Это три.  И, выдвинув ящик стола, достал из него стопку свёрнутых, хорошей кожы портфунтов. Отделив два, остальные убрал. Затем водрузил на стол тяжолый ларец, хранящий годовую долю капитала, определённую нами с Эвелин на расходы, и стал нагружать портфунты гинеями. Нагрузил. Затянул шнуры горловых кромок. С характерным шуршащим свистом сухой залоснившейся кожы заметал шнурочки в узлы. Набросил и застегнул покровные клапана. Кулаком умял округлившуюся и погрузневшую кожу. И продвинул тяжэло прошуршавшие по столешнице толстые кожаные блины в сторону Клауса. – Впервые радуюсь золоту, – сказал Давид, – которое не только не принесёт прибыль, но даже и не вернётся в своей изначальной сумме. – Нам не нужна прибыль, – сказал я ему, ощущая какую-то высокую душэвную лёгкость. – Мы покупаем на эти деньги особый вид детской радости – той, которая приходит во время собственного, личного сотворенья прекрасного. Ты видел когда-нибудь, чтобы ребёнок несколько часов кряду стоял почти неподвижно и при этом ещё и молчал? Ты это увидишь. Когда самые впечатлительные из детей к жывописи станут проводить эти часы в мастерской Клауса. И тут мы умолкли и вслушались. По коридору прокатился дробный ручеёк быстрых шагов множэства ног, и затих в верхнем этажэ восьмиугольной башни. А затем оттуда поплыла музыка. Мы переглянулись, встали и вышли в коридор. Медленно подошли ко входу в башню и, в приятном волнении остановившись, замерли и стали смотреть. На трёхъярусном амфитеатре, состроенном из скамей, стоящих тут со дня рожденья Милинии, разместились все без исключения мальчишки Шэрвуда. Напротив амфитеатра, в удобных креслах сидели Барт и сама Милиния, и в их руках звонко и чисто звучали «Лиса» и «Орландо». Мэтр Штокс, приняв в бережное и галантное прикосновение Кристину Киллингворт, совершал с нею виньетку шагов и поворотов. И немедленно эту виньетку совершали Омелия, Файна и стоящие с ними в парах маленькие кавалеры. Я с волнением, впрочем, понятным, увидел, что лицо стоящего почти вплотную к Омелие Чарли покрыто ярчайшим, алым румянцем: сладкая напряжонность непонятной ему пока что природы совершэнно смыла с его лица обычное дерзко-самоуверенное выражэние. Он был счастливчик по сравнению с теми, кто сидел на амфитеатре, с приятной смиренностью ожыдая своего черёда протанцевать с юными дамами. Через пять минут Штокс и Кристина остановили танец, и немедленно смолкла музыка. – Слетующие секотня по списку тфа кавалейра! – провозгласил мэтр. – Можно мне, милорд, протанцевать ещё один тур! – воскликнул вдруг Чарли. – Мне только что начала удаваться вторая фигура! Хочу закрепить… – Ну-у, – протянул Штокс, – только если путет соклайсен тот, чья теперь очереть… Но тот, чья была «очереть», решытельно не был «соклайсен». Он поднялся во весь рост на амфитеатре, и стал грозно смотреть на рыжэго раскрасневшегося грабителя, уткнув в бока сжатые кулачки. Немедленно встали ещё рядом с ним двое. И сразу – волной – начали вставать мальчишки, недовольные нарушэнием оказавшимся крайне важным в их жызни порядка – десяток, второй десяток… И вот весь амфитеатр поднялся и, не издавая не звука, неслышимо заорал маленькому наглецу, что в этом мероприятии даже малейшая привилегия невозможна. Чарли, прерывисто, горько вздохнув, опустил руки и покорно- уныло шагнул к скамье. Однако тут жэ повернулся, сделал шажок и, заученно приставив каблучок к каблучку, поклонился. Омелия в ответ заученно сделала книксен, а к ней уже подлетал, пылая воодушевлением тот, кто, очевидно, ни при каких бы обстоятельствах не был «соклайсен». И всё-таки этот порядок был отменён, дэзавуирован, уничтожэн! Ровно через два дня. Я, вглядываясь в приближающегося ко мне почтальона, смутно догадывался, что новость он привёз совершэнно неординарную. И, расплатившись и вскрыв письмо, некоторое время стоял, осмысливая извещение. А затем, тщательно сложыв и спрятав письмо, побежал в нижний этаж восьмиугольной башни, где, между входом в дровник и выходом из подземного лабиринта устроился в небольшой комнате, бывшей пороховой крюйт-камере, башмачник Йорге. Я сложыл там кирпичную печь, теплоёмкую, и достаточно большую, чтобы на ней спать, а также вывел кран с водой и отгородил угол для умывания. Саму жэ мастерскую Йорге расположыл в громадном пространстве восьмиугольного цейхгауза: только здесь могли уместиться длинные планшыры с развешенными на них сделанными по меркам каждого ребёнка обувными колодками, и скамьи с разложэнными кусками тщательно подобранной для каждой пары танцевальных туфель простёганной в несколько слоёв парусины. Так вот, я туда прибежал. И, волнуясь, рассказал новость старому башмачнику. Затем взял лошадь и проскакал на ферму, и сообщил новость и там. И в указанный в письме день и час (а мальчишки ничего не знали!) мы все вышли на засыпанную свежым речным песком площадку между конюшнями, фуражными, и ручьём с жэлтеющей на его берегу баней. Эскорт из пяти карет въехал в Шэрвуд. Вытянув цепочку вдоль стен конюшен, усталые лошади встали. И из первой кареты вышел тот, по чьёму велению, во время одной дикой и страшной погони не загорался порох в мушкетах: друг Альбы и Бэнсона, мастер Йорге. И немедленно по взмаху Штокса выстроившиеся в две линии дети запели специально созданную Тобисом для таких случаев торжэственно-приветственную песнь. Барт и Милиния прекрасно и ровно вели её мелодию, на скрипке и клавесине. Под прямым углом к детскому строю встали все мы, взрослые, и Бэнсон с Алис и Томиком и башмачник Йорге – впереди всех. И вот, бывший аббат Солейль, а ныне известный всем нам под обыденным именем «мастер Йорге», ступил на жолтый речной песок. И, торопливо и неуклюжэ, по причине полного отсутствия в последние годы такой практики, переступая, быстро пошол, почти побежал к нему наш башмачник Йорге. – Мой аббат!! – почти кричал он, и глаза его были наполнены крупными поблёскивающими слезами. Мастер Йорге торопливо пошол навстречу к нему, широко разведя руки для объятий. Но башмачник, не дойдя пары шагов, остановился и, прижав руки к груди, встал на колени. Бывший боец- одиночка, восставший когда-то на всю инквизиторскую гидру Массара, сделал два шага… и так жэ встал на колени. И тогда ужэ обнял своего собрата по инквизиторскому подземелью. Мальчишеские голоса сделались неуверенными: то, что происходило перед ними, никак не встраивалось в торжэственно- радостный тон пения. И они вовсе смолкли, когда, встав и обнявшись, два старика пошли вдоль карет, открывая запылённые каретные дверцы: в дверных проёмах карет показались девочки, разного возраста, но почему-то в одинаковых серых одеждах.  – Тфа мальтшик к отной карете! – воскликнул мэтр Штокс, – и тфа мальтшик ко фторой карете, и тфа – к третьей… помоките нашим гойстям сойти! И в тот же миг, не по «тфа мальтшик», а по пять и шэсть «мальтшик», юные танцевальные кавалеры помчались к каретам. И вот прозвенели шарнирами откидываемые ступени, и множэство маленьких, но очень надёжных кавалерственных рук протянулись навстречу тоненьким ручкам в одинаковых приютских серых перчатках. Опьяневший от восторжэнной суеты муравейник кое-как был приведён в успокоительное состояние, а затем мэтр Штокс, плавными жэстами разделивший гостей и встречающих, снял треуголку и, подойдя ко мне, поклонился. Я сбросил плащ, передал ему и, сверкая бриллиантовой звездой, подошол к прибывшим. – Милорд Том Шэрвуд! – взлетел над ристалищем голос аббата Йорге. – Добрый владелец этого доброго замка! И немедленно все маленькие гостьи присели в безупречно заученном движении. – Мир вам! – громко сказал я. – Я и моя супруга леди Эвелин Шэрвуд, а такжэ все жывущие в нашем общем и добром замке, с сердечной радостью приветствуем вас, о прекрасные и благородные дамы! Девчёночки, как по команде, снова выстроили заученный реверанс. – Мне очень хорошо известно, что вам всем довелось пережыть в приюте у донны Бригитты. Тем более радостно, что с этого дня вы обретаете навсегда уютный кров, щедрую еду и надёжную защиту. Даю вам слово: пока у меня будет кусок хлеба – он будет и у всех вас. И, прижав руку к груди, поклонился. Вызвав, разумеется, ещё один реверанс. Мастер Йорге, и не отстающий ни на шаг от него башмачник Йорге, подвели ко мне средних лет жэнщину, очень хорошую собой, с пылающим от волненья лицом. – Единственная служка приюта, – сказал аббат, – которую девочки попросили взять с собой в их новую жызнь, и я надеюсь, Томас, что одно это говорит о ней очень много. Александрина. – Александрина, – почти шопотом произнесла бывшая тайная покровительница маленькой Адонии. – Примите моё к вам почтение, милорд.  – Примите наши искренние любовь и заботу, – как можно проникновеннее произнёс я, – а с ними – волю, изобилие, радость, – всё, всё, чем мы хотим поделиться с вами из того, что дарует нам Бог. И, поклонившись, развернулся и предложыл руку. Серая перчатка робко легла на сгиб моего локтя, и мы медленно направились ко входу в каминный зал. Сначала я слышал негромкий шэлест ног ступающих за нами маленьких дам, но почти сразу их заглушыли звуки прерванной было приветственной песни. Причём звуки эти теперь были исполнены небывалого ликованья. В каминном зале Омелия, Грэта, Бигюль, Файна и Ксанфия, обняв каждую из приехавших, повели их наверх, в большой пятикомнатный апартамент «гостевой дамский», где им были приготовлены двадцать четыре новенькие, сосновые, просторные, покрытые едва просохшим лаком кровати. Я неудержымо улыбался, представив, что испытают сейчас девчёночки, увидев белоснежно- пышные постели, а такжэ две дюжыны деревянных манекенов с навешенными на них раскроями нарядных, цветных, шолковых платьев, – плоды стараний Эвелин и других дам Шэрвуда. Готлиб наполнил водою котлы и умеренно нагрел баню. Эвелин, Алис, Анна-Луиза, Симония и жэна Себастьяна весёлой смеющейся компанией расположылись у кухонных плит и столов. Робертсон за стеной зажог все печи, и в огромном и гулком зале было не жарко даже, а знойно. Я был ошеломлён, я тяжэло дышал: такого количества сияющих счастьем лиц я не видел никогда и нигде, и дажэ не представлял! Усевшись на свой командорский стул, я глазел, изнемогая от радости, как Кристина и Александрина вводят в зал стайку за стайкой с мокрыми, сияющими личиками посетивших баню новых обитательниц Шэрвуда – юных, изумлённых, прекрасных; как сбоку от меня заняли два места у стены Йорге и Йорге и льют двухголосый ручеёк торопливой, укромной беседы; как Эвелин, покидая свою дамскую дружную компанию и неизменно отправляя мне любящий взгляд, поднимается раз за разом в наш апартамент – взглянуть, крепко ли спят Уильям и Мартин; как обрядившиеся в одинаковые белые шолковые рубашки кавалеры Шэрвуда раскладывают по длинной и широкой столешнице белые салфетки под приборы (о да, и как они восхищённо-взволнованно смотрят и переговариваются друг с другом!); как милые Алис, Симония, жэна Себастьяна и Анна- Луиза по двое приносят и ставят на стол клубящиеся паром и чарующим ароматом горячие блюда; как мэтр Штокс рассажывает вдоль внешней кромки стола кавалеров, и как Кристина и Александрина выпускают в зал милейшую, напряжонно-радостную, большую белую стаю – одетых в длинные белые шолковые платья бывших невольниц Бригитты, и они, шурша босыми ножками по накрывающей гладкий каменный пол выбеленной парусине перелетают сквозь зал и рассажываются напротив кавалеров, у стены, жарко нагретой Робертсоновыми печами; и как, наконец, Климент и гранильщик алмазов вносят тяжолые сундуки и, со стуком водрузив их на дальний торец стола, раздают из них по рукам точные копии золотых приборов Исаака Торна, – плод моего доброго отношэния к волшэбному мастеру Хью Гудсону. И, предвкушая все замечательно-приятные свойства Шэрвудского застолья, и свои новые добрые слова к новым жытелям моего огромного дома, и любящую улыбку неотрывно смотрящей на меня Эвелин, я всё жэ испытывал и острый укол грусти: сколь ни откладывай, а отплывать на Юг для перевозки золотых ящиков Люпуса всё жэ придётся. Солнце, по весеннему яркое и жаркое, манило меня ещё недельку, а потом и ещё недельку, провести в моём милом замке, всё откладывая и откладывая моё прибытие на «Дукат», к вполне подготовившей его к дальнему походу команде. Но когда Судьба отдаёт распоряжэние – оно, это распоряжэние, становится непреложным. – Благодарю, милорд, – поклонился мне почтальон и, пряча в отворот рукава монету, ушол. А я, развернув тонкую стопу листов, отложыл листы написанные на незнакомых мне языках, и, наконец, увидев строки на английском языке, с явным непониманием, прочитал: «Хасан, не нужно прыгать во дворец. Здесь так опасно, что убили дажэ пашу Багдада. Прыгать нужно в Кафу Понтийскую, в комнату ака Башы.» И подпись: «Тот, кто дал тебе стеклянный флакон». Перечитав дважды, я посмотрел на адрес. «Томасу Локку, капитану корабля «Дукат», в город Бристоль в Англии». Затем, сидя в кабинете вместе с Ламюэлем и плачущей горько Бигюль, я твёрдо сказал: – Ну вот и появились в судьбе моей два свершывшихся факта. Первый – тот, что через пять дней мы отплываем. – А к Ашотику поплывём? – всхлипывая, подняла на меня влажные чёрные глазки Бигюль. – Убили Хумима, а все остальные во дворце его ненавидят! А он так надеется на то, что я украду лампу, которой на свете и нет! – Вот я и говорю, Бигюлечка. – Второй факт – что последний ящик, предназначенный к перевозке на Юг, мы доставим в Кафу. Где и найдём комнату ака Башы. – И ака Башы, то есть Ашотика – спасём? – Бигюль, я даю тебе слово, что сделаю для этого всё, что в человеческих силах. Ламюэль посмотрел на меня и, безмятежно улыбаясь, сказал: – Плавание будет непростым, но успешным. В день возвращения Эвелин будет стоять на пристани, и два твоих сына будут встречать тебя вместе с ней. Я глубоко вздохнул и тихо сказал: – Дай мне Бог, чтобы всё было именно так. ГЛАВА 3 ВИОЛА МАРКИЗА Вероятно, только лишь ангелы своими солнечными словами могли бы рассказать, какой тяжкий восторг испытывает мужчина при наличии у него преобладающей силы. Слова земные здесь безполезны. Опьянение от чувства собственной мощи? Наслаждение своей значительностью, такое буйное, что его дажэ приходится волевым усилием усмирять? Могущество, превосходство, непобедимость? Всё это тускло, неточно. «Тяжкий восторг» - вот позволительно допустимый, хотя и тожэ весьма отдалённый от феномена доминантной силы эпитет. СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА – Это мой город. Это мой город… Джэк, счастливчик, предводитель теней, умелец и плут, одинокий бродяга, в неброской и даже нарочито бедной одежде шол, пьянея от весеннего тепла по перетерпевшему очередную зиму Плимуту, и твердил сам себе только одну эту фразу. Почти физическое осязание неописуемой силы, – тайной власти над цэлым городом, – доставляло ему наслаждение, сдержать которое в колоколе собственных рёбер было под силу лишь только титану. Пудами расплавленного жэлеза вязко давило в рёбра это наслаждение, и там, в самом цэнтре никому не видимой магмы мощно, ровно, и чуточку учащённо грохотало ликующее, такое совсем не титанское, такое совсем человеческое сердце.  Его сила была сильней плимутского магистрата с его неудачливым палачём. Сильнее могущественного лондонского лорда Дюка с его отрядом телохранителей. Сильнее командира плимутского гарнизона майора Пошоттера с его заключёнными в алые мундиры солдатами. Все они составляли формальную власть, которая никому не давала возможности хотя бы просто знать, что такое «бросить по Плимуту паутину», и на которых при всей их формальной власти, – или сидят они в надменных и торжэственных кабинетах, или весомо- неторопливо вышагивают по городу, – ни на ком не было широкого кожаного пояса, в котором за округлыми клапанами, притягиваемыми к массиву пояса подобием пружынок в виде особым образом прошытых кожаных перегибов, покоятся сорок гиней, позволяющих, коли возникнет такое жэлание, купить дом, и на котором прицэплен ещё плоский портфунт, в который щедро насыпано для служб более скромных мелкое серебро, а такжэ ни на ком не было, да и не могло быть гибкого, из мастерски скроенной и прошытой кожи чехла на левом боку, в котором в четырёх гнёздах стволами наискосок-вниз вложены четыре пистолета, капсюльных, короткоствольных, для ближнего боя, из тех, что привёз Том для совершэнно безумного и столь жэ успешного освобождения Бэна Бэнсона из тюремного караула аломундирных стражников майора Пошоттера, не очень умного, немолодого, растолстевшего на своей гарнизонной должности, малоподвижной, малохлопотной и весьма сытной. – Это мой город… Джэк шол по каким-то предпортовым проулкам, в которые не знал как попал, и его неописуемая сила, с помощью лёгкого, едва ощутимого, но неустранимого перед теми, у кого не было такой силы, чувства вины, переплавлялась в любовь. Полным любви взглядом он принимал в свой личный маленький мир старые, прожывшие не один человеческий век деревья, сияющие от того, что уже выбросили из лопнувших почек клейкую зелень, и от того, что ещё не успели по-летнему запылиться; каменные спины складских цейхгаузов; слепленные на манер ласточкиных гнёзд заборы между ними, – из переплетённой лозы, обмазанной глиной, красующейся нарядной известковой побелкой – обиталища сторожэй или мелких товарных чиновников; кучи мусора, накапливаемые к пятничному объезду длинного и вонючего мусорного воза; серые и чёрные комочки воробьёв и скворцов, с весёлым трудолюбием изучающих эти кучи; грузчиков и матросов, изредка встречающихся ему во время этого безцельного неторопливого путешэствия – людей, лица которых никак не отзывались на проливаемую на них взглядом Джэка любовь, потому что бренность жызни простого люда давно и успешно отгородила их от какой бы то ни случилось любви. Джэк шол и тёплые лучики из своего сердца посылал всем встреченным им безответно. Впрочем, не всем безответно. Рыжэватый мальчишка, в возрасте перехода в самостоятельность, лет тринадцати, шэдший навстречу и глядящий мимо Джэка вдоль улицы, вдруг прянул вбок и прильнул к наполовину закрывшей его кромке каменного заборного столба. Очевидно, опасность, замеченная им, расцэнивалась настолько значительной, что он не постеснялся обнаружыть свою, сдержанно скажэм, несмелость, перед взрослым человеком, который был совсем рядом. – Помощь нужна? Джэк спросил это, не сбавляя шага, и так спокойно и твёрдо, что ни у кого бы не осталось сомнений: для него возможна была помощь любая. Мальчишка метнул в него быстрый взгляд и закономерно повёл подбородком влево-вправо, мотнув рыжэватой, клочковато стрижэнной головой, отказываясь, заявляя безмолвно, что его возраст требует от него справляться со всем тяжолым в своей жизни своими силами, но из глаз его при этом вдруг вылетел лучик такой признательности, такая вспышка благодарного чувства, какая бывает только у тех, кому обстоятельства жызни, сдержанно скажэм, весьма редко вручают повод для благодарностей. Внутри Джэк задохнулся от сочувствия к маленькому и, очевидно, затравленному человечку. (Его рваные, старые, не по размеру длинные башмаки, и ветхая, не по сезону, без дажэ самого короткого плаща, одежонка не могли не вызвать сочувствия). Внешне жэ он лишь согласно кивнул, демонстрируя уважэние к обозначенной воле, и прежним, размеренным шагом ушол прочь. В восточном крыле портового рынка он встал и, глядя на неторопливое раскладывание по прилавкам того, что через минуту- другую начнёт продаваться, вдруг осознал вызванное встречей с мальчишкой намерение: хоть кому-то, хоть в чём-то оказать добрую помощь – хорошо бы дажэ хоть кого-то спасти – и удалиться, смиренно и быстро, не назвав имени. Он хотел этого! Он очень захотел это сделать! У него, бывшего бездомного бродяги, теперь цэлых два дома, соединённые каменным мощным подземным ходом; у него, бывшего мастера случайных и совсем не завидных заработков, тяжолый пояс набит золотыми гинеями; у него, одиночки, отвержэнного обществом, теперь собственное общество, и какое! Этой своей, слишком изобильной для одного человека силой он захотел поделиться. Милые, милые люди! Как по-детски наивны бываем мы в наших решытельных и иногда и в вполне продуманных планах! Милый Джэк, высматривающий, остановившись, кому бы сделать доброе дело, – как он был трогателен в своём незнании того, что через миг в помощи нуждаться будет он сам! В одно краткое стремительное событие слились: стук хлопнувшей о стену калитки, напряжонно-повелительный окрик, удар в ногу сзади повыше колена, и отчаянный вскрик жэнщины. Джэк вздрогнул и обернулся, и тогда ужэ добавились к событию злобный низкий рык и блеск влажных белых клыков. Отпрянув к стене, он голыми руками изобразил когти, и это неопасное, но природой животных относимое к разряду хищных движэние большого дворового пса остановило. А тут подбежал и хозяин, и схватил пса за холку. Взметнулся кулак. Пёс, прижмурив глаза, припал к земле. – Не бей!! – выкрикнул Джэк, опуская «когти» и выпрямляясь. – Шлёвку порвал! – напряжонно-извинительно отозвался хозяин пса и показал обрывок старой, полусгнившей охотничьей лонжы. – Цепь купить не на что! А теперь ещё убыток тебе возмещать! Джэк взглянул по направлению его взгляда. Ну, хорошо, пёс хоть тела не прокусил. Свисал оторванный лоскут до самого сапога, и в прореху белели подштанники. – Не бей, – повторил Джэк и добавил: – купи ему цэпь и хороший ошэйник. И, сунув руку в боковой портфунт, бросил собеседнику серебряную монету. – Не понял, – сказал тот, намертво стиснув монету в свободной руке. – Ты не богат. Доход имеешь только от торговцев, которые используют твой двор для хранения того, что не продалось за день. И пса свирепого держышь из-за угрозы воров ночью. – Да, это так. А откуда ты знаешь? – Это очевидно. – И… Что теперь?  – Иди домой. Требований у меня к тебе нет, потому что нет твоей вины в происшэдшем. А я со своей заботой, уж поверь, вполне справлюсь. Хранитель товаров разжал руку, взглянул на серебро. Сунул монету в карман. Стремительно убрав напряжэнье с лица и выпустив на него неуверенную улыбку, коротко поклонился и, крепко стиснув загривок, заволок пса за калитку. Джэк взглянул вбок и на мгновенье зажмурился, как от яркой вспышки. Такого сострадания он не видел никогда и нигде. Жэнщина, приложив руку к груди у основания горла, неотрывно смотрела на захлопнутую калитку. И Джэк, угадав её мысли, сказал не сразу, что был намерен сказать. А сначала взял себе мгновение, чтобы закрепить в памяти поотчётливей то, что было сейчас перед ним. Невысокого роста, дажэ, пожалуй, чуть нижэ низкорослого Джэка, в небогатом, но безукоризненно опрятном синем платье жэнщина смотрела в калитку, но на лицэ её было жгучее участие не только к попавшему в злую историю хозяину пса, но и к самому псу, возможное наказание которого она сейчас ожидала с таким страхом, и к нему, к пострадавшему, к Джэку. Бархатно-карие глаза. Прямые, почти без изгиба бровки. Маленький прямой нос. Ярко-алые, очень жэнственные, как-то необъяснимо жэнственные губы. Гладкий подбородочек и высоко поставленные скулки образовывали мягкий треугольник. Не просто красива, а ещё и необыкновенно мила. И, вонзив это всё в память, тогда ужэ и сказал, – с наивозможно нейтральной вежливостью: – Нет, бить не будет. Я ведь, когда просил об этом, дал монету. И он её взял. И снова пошатнулся. Такого благодарного взгляда он не получал ни от кого, даже от недавнего не совсем храбреца. Сладкое тепло стремительно вытесняло пережытый только что страх. Понимая, что встретился с самым большым сокровищем в своей жызни, Джэк невероятным усилием воли заставил себя не проронить больше ни слова: оно любое, случись быть сказанным неуместно, могло непоправимо нарушить тот лучик, которым соединились два взгляда – уверяющий и благодарный. В следующий миг лучик исчез. Жэнщина вернула лицу, по- видимому, обычное строгое выражэние и, склонив голову, быстро миновала и калитку, и Джэка. Её поза, её жэсты, и её демонстративное правило не разговаривать с незнакомыми сообщили Джэку, что перед ним – обедневшая, возможно, – но аристократка. Джэк, остро осознав, что он – человек не из её мира, и развернувшись ещё к стене, чтобы укрыть белое пятно подштанников, с внезапной сердечной болью приказал себе не облекать своё сладкое тепло в форму мечты. Быть рядом с ней, вдыхать её запах, чувствовать прикосновение маленькой тёплой руки – невозможно. Всё, счастья не будет. Трогательно-явный запах резкого дешового мыла дотёк до него и добавил медового аромата в событие. И, пройдя рядом и неизбежно сообщив Джэку аромат этого бедняцкого мыла, она вдруг остановилась. Не исчез лучик! Сделался невидимым, но остался! Не поднимая лица, жэнщина высвободила из-за отворота рукава что-то и протянула. Джэк, не веря, что волшэбное событие ещё не завершылось, судорожно подкинул руку – и принял в ладонь плоский прямоугольничек, стёсанную по бокам бывшую винную пробку, с наложэнной на один её бочёк иглой и обмотанную крепкой и длинной ниткой. Стремительными остроногими пауками пронеслась по кожэ колкая дрожь, разливая по следу своему ломающую сознание сладость, завершывшись на столбе хребта, в долю мига покрывшегося испариной, а начавшись там, где её мизинец прикоснулся к его ладони. – Где вы, братцы мои! – лихорадочно бормотал Джэк, стараясь не упустить из взгляда светящуюся впереди в отдалении синеву платья. – Где вы, Робин, Ричард, Том, Стэнток! Я ведь не могу обнаружыть, что слежу за ней, тогда всё пропало, но она жэ исчезнет сейчас, и некому мне помочь бросить здесь паутину! Но он мучительно, в изнеможэнье вздохнул, увидев, что жэнщина, дойдя до одного из прилавков, кивнула соседкам и принялась готовиться к торговому дню. Привалившись к стене, Джэк дышал, дышал, и едва не плакал, пронзённый сладостным ощущением счастья, вызванного тем, что и этот лучик никуда не исчез. РАЗВЕДЧИК – Ты что, больной? Джэк взглянул в сторону голоса и сдержанно-приветливо улыбнулся маленькому человеку с грубо обтёсанными тупыми ножницами рыжэватыми волосами. Да, такой вопрос, поменяй в нём интонацию, допустимо было бы расценить как оскорбление. Но у этого человека интонация была наполнена сочувствием и заботой.  – Видишь ли, – Джэк отлепился от стены и сделал полшага, приглашающе махнув рукой мальчишке, который тожэ сделал полшага, – в любви мужчины к жэнщине иногда случается страсть, которая сжыгает до последней капли все его силы. Ты знаешь хоть что-нибудь о любви? Мальчишка, мучительно, криво приоткрыв рот, прерывисто вздохнул – и выдернул из бездны затворённой в себе тайны ярко сверкнувшую на весь плимутский рынок золотую жемчужынку: – Я очень люблю одну девочку… Она жывёт на улице, с которой наша улица сильно враждует. – О, тогда ты знаешь. Мальчишка, неуверенно улыбнувшись, кивнул. – Я только что встретил жэнщину, которая вдруг стала самым большым сокровищем в моей жызни. Я крался за ней, от дерева к дереву, как за птичкой в лесу, и самой страшной для меня была мысль, что, сделав покупки, она сядет в экипаж и исчезнет. – И – не исчезла? – Не исчезла. Во-он там она зашла за прилавок и, кажэтся, приготавливается что-то продавать. И я в связи со всем этим вынужден просить тебя о помощи. – Да, да, а что нужно? – Я должэн пришыть оторванный лоскут – собака набросилась, вот, видишь? Джэк, чуть повернувшись, показал свисающий на сапог лоскут. – А я-то что должэн сделать? – Походить по этому торговому ряду. Посмотреть, чем она торгует, кто находится рядом с ней, узнать, если получится, с кем она дружна, а с кем нет, и, самое главное – как её имя. Сумеешь? – Не трудно совсем. Это уж точно сумею. – Как звать? – Так я ж ещё не узнал! – Те-бя! – А! Джон. – А я Джэк. И слушай, Джон. Я обещаю, что помогу тебе тожэ. Сделаю покупку-продажу домов, очень выгодную для родителей твоей девочки, и переселю их на твою улицу. Вот, держы пока в подтверждение моих слов. И Джэк, напоказ, медленно отщёлкнув один из клапанов на широком кожаном поясе, вытянул из гнезда золотую гинею и протянул маленькому внезапному другу. Но мальчишка вдруг быстро завёл руки за спину. Отрицательно качнув головой, он торопливо проговорил: – Я так для тебя всё узнаю, без денег! – А это не плата, – быстро метнув взгляд по сторонам – не увидел бы кто притягательного золотого блеска, – сказал Джэк и, понимая, что, убери он сейчас монету назад, в пояс, призрак гинеи перенесёт на его собственное обещание помощи образ незавершонного события. – Ты её не трать, а просто храни. Как подтверждение того, что я непременно внесу добрые изменения в твою судьбу. А для трат, их ведь сейчас тебе сделать необходимо, вот тебе мелкие деньги. И Джэк второй рукой добавил к золоту полгорсти серебра. – Прячь поскорее, нам лишние любопытные ни к чему. И снова быстро по сторонам оглянулся. Поспешно оглянулся по сторонам и мальчишка и, шагнув, принял и пересыпал монеты в карман. – Первым делом, – улыбнувшись с нескрываемым облегчением, сказал Джэк, – посети ближайшую мелкотоварную лавку и купи себе примерно вот такой пояс, с клапанами для монет и портфунтом. Бери самый дорогой, самый лучший, денег у нас с тобой на всё хватит. За дополнительную плату любой башмачник этот пояс укоротит или переставит застёжку, чтобы стал тебе впору. Да плащ потеплее купи. Гинею спрячь в клапан, серебро перегрузи в портфунт, и вот тогда уж отправляйся обследовать во-он тот торговый ряд. Жэнщина, с которой столкнула меня судьба – во-он в синем платье… – О, вижу, вижу! – Прекрасно. Я буду ждать тебя в самом ближнем к этому месту портовом трактире. – Найду. – До встречи. – До встречи. Джэк вдруг ощутил острый укол сомнения, глядя вслед торопливо уходящему от него мальчишке. А ну как не вернётся он никогда? Даже не под соблазном собственного плутовства, а просто мало ли грозных сил есть на свете, способных опрокинуть самые благородные намерения! Мальчишка мал, слаб, забит, одинок, – и вот на такого человечка сейчас возложэн весь смысл жызни Джэка… Сомнение превратилось в липкую, безвыходную тоску, обещающую быть неотступной. «Божэ, Божэ! Если я хоть чем-нибудь заслужыл – дай мне эту вот единственную награду – доброе знакомство с прекраснейшей для сердца моего жэнщиной в синем!» – Да, – вдруг сказал сам себе Джэк, с неимоверным облегчением отпуская боль цэпкой тоски. – Я остался верен Томасу, который отдал мне громадную для меня сумму золота. Теперь я отдал громадную для простого мальчишки сумму – и должэн быть спокоен на счёт его верности. Так он сказал, и, медленно перебирая пальцами (её руки касались этих вот иголки и нитки!!), – аккуратно обтёсанную плашку винной пробки, добавил: – Я не предал, – не предадут и меня… Спустя полчаса он вошол в ближайший постоялый двор. Это был весьма заметный постоялый двор, поскольку располагался на рынке – в месте скопления большого количества приезжых. Джэк миновал собственно двор, где слева и справа тянулись дощатые настилы для бедняков, кое-где, перед спящими, отгорожэнные свисающими кусками изодранной парусины. В замыкающей двор стене каменного двухэтажного длинного дома чернели две двери: в жылые номера для богатых, и в трактир. В него, старательно обходя кучки лошадиного навоза и отмахиваясь от гудящих над этими кучками мух, Джэк и вошол. В эту минуту трактир был заполнен едва на треть: большая часть пользователей блюдами местной кухни сейчас находилась за рыночными прилавками. Джэк, заметив в дальнем углу свободный стол, быстро прошол и сел боком к двери и лицом к трактирной стойке. Трактирщик, обязательно-оцэнивающим взглядом определивший по одежде нового посетителя его никчёмность, подходить к его столу не спешыл. Он стоял за своей стойкой, не занятый никем из заказчиков, и медленно вытирал отмытые только что пивные кружки. Посетитель видел и острый взгляд, сделавшийся в один миг пренебрежытельно-равнодушным, и заботу о пивных кружках, которая была больше, чем забота о нём, жывом человеке. И, сев за стол и выждав аргументные пятнадцать секунд, взял глиняное блюдо для хлеба и, коротко взмахнув им, запустил в сторону стойки. Каким-то чудом блюдо не разбилось. Чиркнув по доскам, миновав кружки, очевидно больно ударило в толстую руку, лелеющую эти кружки, и закрутилось волчком у дальнего борта стойки.  «Если ты чудаковатый аристократ, устроивший себе карнавал с переодеванием, – обслужу с улыбкой и извинениями. Но если ты ошалевший от долгой пьянки матрос – берегись». Трактирщик, прихватив с собой ударившее его блюдо, нёс его к столу – как для первого пути развития ситуации, так и для второго. – Вина бутылку самого лучшего, – так тихо, что трактирщику пришлось сильно склониться, сказал Джэк. – Чашу оливок. И на двух большых ломтях белого хлеба расплавь сыр. Я буду здесь долго. Никого более за этот стол не сажай. – Стол на четверых, – осторожно заметил трактирщик, – а в обед у меня не бывает ни одного свободного места… – Поставь здесь четыре прибора. Чтоб было видно, что все места за столом заняты. Стоимость моего заказа умнож вчетверо. И, если не сумеешь оградить моё одиночество от твоих обеденных едоков – будешь отвечать перед лордом королевской тайной полиции. И, с сухим «кожаным» стуком отщёлкнув клапан пояса, достал и весьма ловко бросил в принесённое трактирщиком блюдо золотую гинею. Мгновенным шлепком ладони оборвав дребезжащий «денежный» звон, трактирщик ещё ниже склонился и услужливо прошептал: – Кто-то из моих посетителей – преступник? Милорд, я весь для вашей всевозможной помощи… – Для меня лучшая помощь – когда мне не мешают. – Я всё, всё понял, милорд!.. И спустя минуту Джэк ел оливки и пил вино, а спустя пять минут на большом плоском, цветисто-глазурованном блюде ему были поданы два бутерброда с расплавленным сыром. И отдельно – тарелка с мелко порубленными укропом, петрушкой и луком. Три прибора были выставлены дополнительно, с тремя бутылками не заказанного вина и тремя большыми пивными кружками. На маленьком блюдце поблёскивала серебряная мелочь – сдача. Джэк, мельком взглянув, твёрдо определил, что трактирщик взял не учетверённую плату, а строго в соответствии с произнесённым заказом. Машинально после блюдца подбросил взор на трактирщика и, непроизвольно улыбнувшись, сообщил, что его поступок отмечен. Мгновенно, услужливо и широко улыбнулся трактирщик. «Ты хороший человек, – с приятностью подумал Джэк. – Огрубел только».  Тут к «хорошему человеку» подошол возчик. Тот быстро принял новый привоз и, водрузив на стойку бочёнок и сбив обруч, зачерпнул из него чашу мокрых, поблёскивающих оливок. Быстро принёс чашу к неприметному королевскому сыщику и, поставив перед ним и кланяясь на отходе, оставил две короткие фразы: – Свежайшие. В ту же сумму. Джэк метнулся в торопливые мысли – какая будет уместна в данном случае благодарность… И замер, и перестал дышать. Шквалом солнечной бури ударило в сердце синее платье из проёма раскрывшейся двери. «Нет, нет, не можэт быть, чтобы – она!» Да, она. Ровно и гордо прошла к стойке и что-то сказала поспешно вернувшемуся к своему месту трактирщику. Тот подошол к стоящему в углу возле стойки огромному сундуку, отомкнул его и поднял крышку. Жэнщина взяла из него какой-то длинный тряпичный цилиндр, и, дождавшись, когда будет водворена крышка и замкнут замок, безупречного этикета кивком поблагодарила и вышла. – Я видел её!! – вполшопота ликовал за столом «сыщик». – Я снова видел её!! А через пять минут его подхватила новая волна жгучих пережываний. В трактир вошол Джон, и, отыскав его взглядом, быстро подошол к столу. Одежда на нём разительно переменилась. Настоящая морская треуголка. Превосходный зелёный камзол. Плотный и тёплый плащ из окрашенной в зелёный цвет шэрсти. Коричневые мягкие сапоги. А в руках у него был тот самый тряпичный рулон! – Вот, дядя Джэк, – сказал он, усаживаясь сбоку от Джэка. – Кое- какие новости у меня есть. – Что это? – сдерживая взволнованное дыхание, спросил Джэк, глядя на рулон. «Она только что держала его!» – Это гобелен. Она сама делает гобелены и продаёт. В виде покупателя я заговорил с ней, и в ходе беседы она сказала, что самый дорогой гобелен у неё хранится в трактире, он стоит гинею. И если я подожду, она мне его принесёт. – Да, она только что взяла его здесь. – И вот, когда она отошла в трактир, я, приветливо улыбаясь, заговорил с её соседкой. Та продаёт точильные бруски для ножэй, и я, чтобы раздобрить её, пару купил. Джон полез в карман камзола и, брякнув, выложил на стол два плоских продолговатых точильных бруска. Джэк торопливо кивнул.  – И соседка рассказал тогда, что эта жэнщина уже десять лет продаёт на этом месте свои гобелены. Потому что ровно десять лет назад муж её погиб, оставшись должэн своему компаньону огромную сумму. Денег после его гибели не нашли, и эта жэнщина, чтобы сохранить честь имени мужа, взяла долг на себя. Зимой она жывёт в своём двухэтажном флигеле – отличном доме, и делает гобелены. А ранней весной сдаёт его и переселяется сюда, в постоялый двор, где и жывёт в углу настила для бедняков, экономя каждый пенс, и, продавая гобелены, возмещает долг, и кажэтся, возместила уже половину. – Как… Её… Зовут?!.. – Виола Маркиза. Её муж, покойный Клод Маркиз… В этот миг разговор их прервали. Подошол и тяжэло встал у стола трактирщик. Он недобрым взглядом посмотрел на отшатнувшихся друг от друга мальчишки и сыщика, и грозно сказал: – Это самый красивый её гобелен. «Победитель дракона». Я всегда надеялся, что его не купит никто, потому что она и сама расставаться с ним не хотела. Я бы сам купил, но она, заявив, что не примет помощи ни от какого мужчины, отказала мне в продаже, три года назад. А вот мальчишке продала. Но кажэтся он не простой мальчишка, если секретничает с сыщиком королевской полиции. Вы знайте, джэнтльмены: я убью всякого, кто посмеет причинить ей хоть какое-то зло. Будь он дажэ самим лордом тайной полиции. И не только я! Здесь за десять лет её многие полюбили. Джэк неторопливо опёрся ладонями о столешницу. Встал. Шагнул к трактирщику. И, поманив его перейти в угол, повернулся спиной к мирно и негромко гудящему улью и расстегнул потёртую, плотного войлока куртку. Расстегнул. Отвёл левую полу. И спросил непроизвольно сделавшего полшага назад и прижавшегося спиной к стене трактирщика: – Видел такие? Не дождавшись ответа, вытянул из четырёхгнёздого чехла один пистолет, с маленькой рукоятью и коротким и толстым стволом. – Никакого пороха на полке. Выстреливает от этого вот медного колпачка. Ни дождь, ни ветер не страшен. Держы. И всунул в руку остолбеневшему трактирщику стянутую воронёными металлическими накладками рукоять. Затем вынул из чехла второй пистолет, и так жэ отдал. – З-зачем? – заикаясь, спросил трактирщик. – Затем, что ты, надеюсь, хозяин своего слова, а не болтун.  И, возвращаясь за стол, добавил: – Убей любого, кто посмеет причинить ей хоть какой-нибудь вред. Дажэ если это буду я сам. Самообладание вернулось к трактирщику и он, неброско опустив в руках пистолеты, кивнул и спросил: – Мне за них заплатить? – Нет. Подарок. Георг, править ему сто лет, снабжает своих работников щедро. Тогда трактирщик, переложыв оба пистолета в левую руку, правую протянул Джэку и сказал: – Герберт. – Джэк, – сказал господин Сиденгам и протянутую руку крепко пожал. И, когда Герберт отошол к стойке, быстро спросил маленького помощника: – Кому она выплачивает эту огромную сумму? Кто этот не к добру для самого себя родившийся на свет компаньон? – А об этом, дядя Джэк, её соседка не знает. Джэк протянул руку, легко сжал хрупкое маленькое плечё. – Молодец, Джон. Такой надёжный друг, как ты – редкость. Джон стремительно покраснел. Джэк, встав из-за стола, подошол к стойке и негромко спросил: – Кому она выплачивает не свой долг? Кто этот гад компаньон? – Ты не сыщик, – грустно улыбнулся Герберт, – если сам не знаешь, а спрашиваешь об этом меня, простого мирянина. Ты просто ловкий ловкач, верно? – Верно. Как верно и то, что я с лёгкостью дарю пистолеты, коих нет ещё нигде в мире, и которыми вооружэна исключительно личная гвардия короля. Кто. Этот. Гад. Компаньон. Герберт взял кружку с остатками пива. Вылил на стойку. И, окуная палец в липкую лужыцу, написал на доске адрес. Потом стёр надпись влажной тряпкой и горько вздохнул. – Его зовут Алан. Во-первых, очень богат. Во-вторых, его двоюродный брат занимает один из высших постов в городе. – Какой жэ? – Командир Плимутского гарнизона. – Этот увалень Пошоттер? Майор? – О-о, ты кое-что знаешь… – Да. Теперь знаю и адрес. Но вот ещё что. Джэк подался к Герберту, и он так жэ принаклонился к нему.  – Нельзя, чтобы Виола Маркиза жыла в углу настила для бедняков. Приготовь для неё самый лучший номер во втором этажэ. С печью или камином, с ванной, гардеробом, шкафом для провианта. Надолго. И, щёлкнув клапаном, ещё раз явил трактирщику то, что любой трактирщик на свете любит видеть больше всего: золотую гинею. – Она не примет от незнакомого мужчины никакой помощи, – покачал головой Герберт. – Неужэли ты думаешь, что за десять лет ей от чистого сердца не предлагали? Она – сама скромность. Она жывёт близко к ангелам. – Эта жэнщина примет мою помощь, Герберт, но только в одном случае. – В каком? – Если на то будет воля Божья. ЗНАКОМСТВО Герберт несколько мгновений пристально смотрел на него. Потом взял из выдвижного ящика стойки короткий толстенький ключ с небольшым кольцом и незатейливой одногранной бородкой, кивнул приглашающе Джэку и направился к арке, ведущей из помещения трактира в верхние жылые комнаты. Джэк махнул своему разведчику, тот, подхватив со стола свёрнутый в рулон гобелен и блюдце с серебряной мелочью, быстро подбежал, и втроём они поднялись в широкий предлинный коридор, имеющий на одном боку около десяти разных по цвету входных дверей в номера. Но Герберт не шагнул в этот коридор, а повернул в противоположную сторону, в обособленный эркер. В глубокой арке белели окрашенные известью две ступени. Поднявшись по ним, Герберт отомкнул мелодично пропевший замок, отпахнул дверь и вошол. Вошэдшие следом Джэк и Джон увидели прекрасный апартамент. Комната шагов семь на семь имела слева три высоких окна, в данную минуту наполовину закрытых тяжолыми гардинами. В дальней стене – камин с нишей, полной дров, жэлтеющих ровно отпиленными торцами, а перед ним – круглый стол с четырьмя стульями, и два объёмных и низких кресла. Справа от двери настенная вешалка для одежды и лёгкий переносной стол, для ручной поклажы. И в правой стене белела ещё одна дверь. Прошли и туда. Дверь вела в собственно жылой номер. Короткий коридор разрезал его на две равные половины. Слева – две тяжолые, в оковке, двери в две спальни. В каждой по одному окну (зарешоченному), по одной весьма пространной кровати и одному мягкому дивану. Пара шкафов для одежды, пара канделябров с белеющими коронами неопалённых свечей, прикроватный столик для книг, стол, стул. Разъединяла эти спальни массивная кирпичная стена, имеющая в том торцэ, который совпадал со стеной коридора, большую и малую чугунные дверцы. – Голландская печь, – сказал Герберт, – мгновенно нагревает обе спальни, и дров ест весьма мало. А вот ту печь мы греем углём, и дверца её находится в коридоре для слуг. Он отпахнул дверь в противоположной стене коридора, показав удобно устроенное мыльное помещение с двумя большыми котлами – для горячей и холодной воды. – И вода наливается по трубам, из того жэ коридора для слуг. Вернувшись в гостиную комнату, Герберт бамбуковым шестом раздвинул гардины, впустив три потока яркого солнца, и завершыл: – Вот он и есть. Жэна называет его «королевский апартамент». Держым для какого-нибудь случайно заехавшего к нам лорда, а просто богатым посетителям не сдаём. – Очень хорошо, – медленно, стараясь скрыть сильные и частые удары сердца, сказал ему Джэк. – Только такой апартамент её и достоин. – Распоряжэния? – выжыдающе взглянул на него владелец трактира. – Немедленно прогреть обе печи. Зажэчь и камин. Наносить и сложыть в углу недельный запас дров, самых сухих, и лучше сосновых, со смолой. Воду в баках слить, заменить на свежую. Постельное бельё приготовить двух видов: тканое хлопковое и из белого шолка. В эркере, перед входной дверью, поставить лёгкий стол для обязательных завтрака и ужына. Оттуда в гостиную протянуть шнур и подвесить небольшой колоколец – из мелодичных. Не стучать в дверь, понуждая ту, кто жывёт здесь, спешыть и открывать, а, позвонив в колоколец, оставлять поднос на столе. Состав блюд – из превосходных, разнообразных, на твоё усмотрение. Реестр расходов тщательно записать и мне после недели её прожывания предъявить. Добавлю, если он превысит гинею. – Исполню всё точно, милорд. – Ты не усматриваешь ещё чего-то, что могло бы ей быть приятно? – спросил Джэк у присевшего на один из стульев разведчика.  Джон, встав и водрузив на полку камина гобелен и унесённое с оставленного без присмотра стола блюдце с серебряными шестипенсовиками, кивнул и неуверенно проговорил: – Я не заметил тут кое-чего весьма важного, джэнтльмены. – Мы слушаем, – подбодрил его Джэк. – Чтобы прожыть в таких условиях, как жывёт эта жэнщина, чтобы держать траур по погибшему мужу все десять лет, нужна сила, превышающая человеческую заурядную силу. Нет сомнения, что эту силу она получает в молитве. А ни англиканского креста, ни римского распятия я здесь не увидел. Где станет молиться она? Хорошо бы устроить маленькую угловую часовню. Долгая пауза протекла в «королевском» апартаменте. Джэк и Герберт многозначительно смотрели друг на друга. Наконец Герберт негромко сказал: – Сын твой? – Нет, – ответил Джэк. – К сожалению. – Смышлён. Вот этот угол годится? – Вполне. Добудь поставец, лёгкий, чтобы она смогла перенести его, при жэлании, в спальню. На полочку положы крест англиканский и крест католический, и глиняное блюдце для возжыгания ароматной смолы. Ну и, разумеется, Новый Завет. – Я могу купить всё это, – торопливо сказал Джон. – Здесь цэрковь неподалёку, я в ней часто бываю. – Прекрасно, сынок! – одобрительно сказал ему Герберт. – Ты возьми на себя заботы духовные, а я возьму хозяйственные. – А я отправлюсь совершыть невозможное, – глубоко вздохнув, в тон ему сказал Джэк. – Добыть её согласие занять этот апартамент, на то время, пока не приведу к справедливости богача, сожравшего десять лет её жизни. – Если нужна хоть какая-то помощь!.. – горячё воскликнул Герберт. – Лучшая помощь – это когда мне не мешают. Джэк улыбнулся, искренне, добро. Подошол к камину, взял блюдце и, поманив Джона, пересыпал серебро ему в руку. – Спрячь в портфунт. А вот это – в возмещение гинеи за купленный тобой гобелен. И вытянул из пояса новый жолтенький золотой. – Скажи, Джэк, – как-то уже неуверенно произнёс Герберт. – Если ты действительно состоишь на службе в королевской полиции. Отчего твоё ведомство так заинтересовалось этой жэнщиной?  – Не ведомство, – ответил Джэк, направляясь к двери, – а лично я. Эта жэнщина сегодня утром выручила меня из весьма сложного положэния. А я, чтобы оставалась надо мной милость фортуны, должэн показать, что умею быть благодарным. И вышел. Спустя час он совершыл то жэ, что и его маленький друг: полностью переменил одежду. Теперь на нём была экипировка для верховой езды, неброская, но дорого, прочно сшытая, хотя и без каких-либо украшэний. Ещё через час он устроил своего вернувшегося после цэрковных покупок разведчика в мезонине с полностью сохранившимся гардеробом Ван-Вайера. – Какой маскарад! – прошептал, не скрывая восторга, Джон. – И всё в мой размер! Поручив ему заказать раму для гобелена, устроить для себя в мезонине спальное место, и соорудить на своё усмотренье обед, Джэк помчался обратно, на постоялый двор. Здесь, приказав себе терпеть и ждать, принялся ходить возле двери. Герберт, увидев его в проём двери, раскрытой очередным посетителем, вышел и спросил: – Не помешаю? – Нет, если скроешься тотчас, когда она покажется в воротах. – Хорошо. Я, в общем-то, на полминуты. Хочу сказать тебе, что очень рад, что нашолся человек, который не просто сочувствует Виоле Маркизе в её тяжолой судьбе, но и что-то делает для смягчения этой судьбы. Джэк нервно кивнул. Спросил, постукивая носком короткого сапога: – Ты почему двор не чистишь? Если равнодушен к тому, что ей приходится ступать между кучами лошадиного навоза, то хотя бы для себя постарался: рой навозных мух, а тут жэ трактир. Еда. – Эх, Джэк. Я владею только трактиром. Собственно постоялый двор держыт другой владелец. – И что? Дать тебе денег для найма грузчиков или матросов без фрахта, чтобы очистили двор? – Ну уж нет. Я от тебя и так сегодня получил слишком щедро. И, мельком заглянув в трактир, – не подошол ли кто к стойке, быстрыми шагами направился вдоль ночлежных нар для бедняков, выискивая жэлающих подработать. – Песку или опилок пусть привезут! – крикнул Джэк ему вслед. Герберт, не оборачиваясь, кивнул. И потекли невыносимо медленные часы ожыдания. Джэк совершэнно покрыл пылью сапоги, вышагивая у трактирной двери. Он то счастливо, как ребёнок, улыбался, предчувствуя новую встречу с нежданной королевой своего сердца, то, как ребёнок жэ, хмурился при мысли о том, что рынок прекращает работу довольно поздно. Наконец, чтобы отвлечь себя от напряжонности ожыдания, подошол рассмотреть нового прибывшего путника, но не его самого, а высокого рыжэго жэребца, на редкость массивного, мощного. К нему подошол ещё один из обитателей бедняцких нар, всем видом своим говорящий о смиренной доброжэлательности и об острой любви к лошадям. – Большая редкость, – сказал он с подчёркнутым уважэнием владельцу жэребца, – такой конь. Я встречал подобных ему крупных, но не настолько чистых в масти! На нём дажэ пятнышка нет! – Присоединяюсь к доброй похвале незнакомца, – немедленно сказал и Джэк. – Я тоже не смог не подойти, чтобы одобрить и масть, и силу. Путник, со страдальческой гримасой слезший с седла, заменил болезненный полуоскал на самодовольную полуулыбку: – Под утро в карты выиграл! Весь день ехал, опасаясь, что, протрезвев, проигравший его возьмёт и отнимет. Теперь продать бы скорей… – И сколько ты за него хочешь получить? – немедленно поинтересовался Джэк. Удачливый игрок посмотрел на робко оглаживающего конскую шэю бедняка и вместо ответа спросил: – Ты, кажэтся, знаешь кое-что о лошадях? – Я мастер племенного разведения лошадей, и учитель выездки. – Мало похож. – Да, да! Хозяин фермы продал её и уплыл в Аргентину, плантацию покупать. Я остался без работы, и в это время заболела жэна. Все сбережэния истратили, и вот – не на что купить принятую для нашего цэха одежду, а без неё на службу по выездке никто не возьмёт. – Ну да Бог с тобой, это твои дела. Ты скажы, за сколько такого жэребца сейчас можно продать в порту или на рынке. Только честно. Мастер выездки быстро осмотрел зубы, копыта. Выпрямился и назвал цену. – Славно! – расплылся в улыбке приезжый. – Помоги продать! Заплачу два шестипенсовика. – Двенадцать пенсов! – вскинул полыхнувший радостью взор мастер. – Идём в порт!  – Не нужно в порт, – остановил его Джэк. – Я куплю. – Да ну-у? – недоверчиво протянул продавец. – Прямо здесь? И у тебя имеется столько денег? Теперь уже Джэк вместо ответа спросил у счастливого ожыдателя двенадцати пенсов: – Тебя как звать? – Корнэлий Кэйп. – Сбегай, Корнэлий, в трактир. Скажы владельцу, что помощник лорда королевской тайной полиции просит его быстро выйти. Корнэлий, неуверенно посмотрев на побледневшего продавца, направился к трактирной двери. Продавец, сжав в руке повод, бросил взгляд на неослабленное после поездки седло. Потом на распахнутые ворота двора. Потом на Джэка, и с сильным напряжэнием в голосе произнёс: – Клянусь – честно выиграл! – Верю. Ветерок одиночным лёгким порывом отнёс в сторону полу плаща Джэка, и владелец впился взглядом в на миг приоткрывшийся бок. Вернее, в блеснувшие в чехлах пистолеты. И ужэ в совершэнном отчаянии закричал: – Да чтоб меня гром ударил! Ведь видел жэ по одежде, что ты не горожанин и не матрос! Зачем разболтался… Быстро приблизились Корнэлий и Герберт. – К вашим услугам, милорд! – сказал, коротко поклонившись Джэку, Герберт. Продавец скрипнул зубами. – Вот человек жэребца продаёт, – сказал Джэк спокойно и мирно. – А я покупаю. Будь свидетелем, что я честно купил. И, посетив пояс, отсчитал и протянул опешэвшему заезжэму произнесённую сумму. Тот, неуверенно протянув руку, принял в ладонь горку гиней. Пересчитал. Переправил в карман. И, радостно оскалившись, хлопнул Корнэлия по плечу: – Не взыщи, друг! Обошолся без твоей помощи. И засунул руку глубоко в карман, где она притиснула монеты и замерла. – Да уж ладно, – как-то виновато улыбнулся Корнэлий. – Это были бы слишком лёгкие деньги. Мне фортуна так не улыбается никогда.  – В выездке, говоришь, мастер? – забрав повод у продавца, спросил Джэк. – Оцени, каков на ходу. Только слегка, он определённо устал. И протянул повод Корнэлию. Тот неуверенно улыбнулся. Принял повод. И, отведя шумно всхрапнувшего жэребца к двери трактира, оттуда пустил его вразгонку к воротам и, держась за луку седла, повис на ней, поджав ноги. – Хэй-хэй-хэй! – прокричал он, азартно и резко. Конь взял в галоп – и вдруг Корнэлий распрямил ноги и ударил ими в несущуюся под жэребца землю. И этот удар без единого усилия всадника подбросил его до седла. – Ловко! – восхищённо воскликнул Герберт. А когда всадник умчался, подал свой голос и продавец: – Ты, друг, верно свидетель, что покупка была честной? Герберт кивнул. – Отлично. Тогда ко мне не должно быть претэнзий. – Каких претэнзий? – непонимающе взглянул на него Джэк. – А таких, что ты отдал редкостного коня неизвестному тебе, случайному человеку. А он сейчас продаст его в порту и сядет на отходящий корабль. На эти деньги, дажэ не очень скромно, жыть можно год или два! И все трое смолкли, вслушиваясь в почти стихший в отдалении грохот копыт. – Думаешь – не вернётся? – спросил продавца спокойным голосом Джэк. – Ни за что! – Да, сомнения есть, – сказал Герберт. – А я верю в людей. И снова все замолчали. Ненадолго. Потому что вскоре послышалась неторопкая рысь, и всадник въехал в чисто прибранный плац. – Превосходное создание, – сказал он, спрыгнув и передав повод Джэку. – Спокойный, послушный, и резвость любит. – Ну, всего доброго, джэнтльмены, – произнёс заскучавший продавец и заковылял со двора. Откланялся и Герберт, и ушол в трактир. – Сможэшь научить меня вот так ловко прыгать в седло? – Это очень просто, милорд. Довольно одного раза, чтоб получилось. Здесь главное попасть в паузу между ударами копыт, я покажу.  И через пять минут Джэк вполне успешно взлетал в седло без соприкосновения с высоко висящими стременами. – Расседлай, – сказал Корнэлию Джэк. – Оботри, привяжы. И отправляйся за жэной. Я тебя беру на работу. Рядом с моим есть пустующий дом, там жыть будете. – Так жэна у меня здесь, вон, за парусиной! А на какую работу? – У меня небольшая конюшня. Карета. Нужэн конюх, чтобы мог быть и кучером. Сможэшь? – О, с совершэнным умением и охотой! – Тогда держы. В счёт будущего жалования. И Джэк, отстегнув клапан, достал и протянул золотую гинею. – Держы, держы! Считай, что фортуна тебе начала улыбаться. Корнэлий очень медленно взял монету, а Джэк зацепил из портфунта ещё щепоть серебра и протянул и его. – Найми повозку и отвези жэну на улицу Золотой лев, в дом Джэка Сиденгама. Постучи в ворота. Тебе откроет мальчишка, Джон. Скажэшь ему, что ты мой новый конюх. Устрой жэну в первом этажэ, в комнате с камином. Обед у Джона должен быть готов, поешьте. И возвращайся сюда. Напоишь коня, когда остынет. – Забыли спросить, как его зовут-то! – воскликнул Корнэлий и посмотрел на коня, потом в сторону пустых ворот. – Давай назовём, – улыбнулся ему Джэк. – Огонёк, – неуверенно сказал нелюбимец фортуны. – Огонёк, – радостно согласился с ним Джэк. Корнэлий, взяв повод, повёл жэребца к коновязи, а Джэк вернулся к своему мерному вышагиванию у трактирных дверей. Медленной улиткой, оставляющей прилипчивый клейкий след, проползли ещё два часа. Вернулся отвёзший жэну, сияющий, с горящим взором Корнэлий. – Я осмотрел конюшню, карету! – доложыл он. – Лошадям добавил овса! – Как устроились? – Превосходно! Этот мальчик, Джон, так услужлив, что нам было даже неловко! Не отпускал меня, пока я не пообедал. Огонёк! Сейчас тебя напою… И ещё только через два часа произошло то, о чём всё это время Джэк жарко просил у судьбы.  Едва лишь засветилось в проёме ворот синее платье, как он быстро пошол, почти побежал и, остановившись в двух шагах, задыхаясь от ненаигранного волнения, проговорил: – Миледи! Прошу ради христианской милости простить меня за дерзость, и обратиться, не будучи представленным. Джэк Сиденгам. – Виола Маркиза. Но мы, кажэтся, немного знакомы? Джэк, кивнув, шагнул и протянул ей стёсанную с двух сторон плашку бывшей винной пробки, с радостью отметив её взгляд на нитку, которой взамен полученной утром было намотано втрое больше. Виола протянула руку и приняла обратно свой маленький утренний дар. – Миледи. Судьба заставляет меня ещё раз обратиться за помощью. Больше не к кому, а вопрос – жызни и смерти! Жэнщина пристально посмотрела на него и негромко произнесла: – В этом городе вряд ли найдётся второй такой человек, кто даст деньги за то, чтобы не били собаку, напавшую на него. Прошу, не нужно так волноваться. Я буду благодарна судьбе, если смогу быть хоть в чём-то полезной такому человеку. Приказывайте. – Я состою на королевской службе. Здесь, в нанятом мной номере я ожыдаю исключительно важного письма из-за моря. Но сегодня мне передали просьбу о помощи, и я могу спасти одну жэнщину, попавшую в злую беду. Но для этого мне нужно уехать, не медля! Так что я поставлен в необходимость горячё молить вас занять мой номер, жыть в нём неотлучно и, когда привезут письмо для Джэка Сиденгама, принять его и хранить до моего возвращения, которое совершытся не позжэ, чем через неделю. – Милорд. Я берусь выполнить это поручение, и даю слово хранить это письмо старательно и надёжно. – Спаси Бог. И Джэк, отступив в сторону, сделал приглашающий жэст рукой. Они направились ко входу в трактир. Джэк, достаточно приблизившись, крикнул: – Корнэлий! Миленький, оседлай Огонька поскорее! Крикнул и увидел её чуточку задержавшийся на рыжэм красавце взгляд, какой обычно бывает у детей, неодолимо пристально разглядывающих что-то на редкость красивое. «Ещё одна искорка в огонёк её доверия ко мне!» – в жарком волнении подумал Джэк.  И ещё одну такую искорку добавил Герберт, который, едва они вошли, выбежал из-за стойки и поспешно приблизился, поклонившись и торопливо сказав: – Будут ли распоряжэнья, милорд? – Проводи нас к моему апартаменту, – как можно мягче произнёс Джэк. Втроём они поднялись на второй этаж. Герберт отомкнул и раскрыл дверь, а Джэк, встав сбоку двухступенного подъёма в апартамент, замер, не решаясь предложыть руку. Виола сама протянула к нему руку и, опершысь на мгновенно поданную им, вошла в гостиную. Прикосновение было настолько ощутимым, что горячая волна окатила его и, казалось, приподняла над бело- известковым двухступенчатым трапом. Взяв у Герберта ключ, Джэк вошол следом за Виолой. – Не ожыдала, – произнесла Виола, окидывая быстрым взором высокие окна, дорогую мебель, огонь, мягко шевелящийся над углями в камине, – что на постоялом дворе можэт быть подобная роскошь. – На неделю оплачены и запас дров, и горячая вода в ванной, и кухня. Не взыщите за блюда, выбирал на свой вкус. Виола вдруг очень родственно, как-то особенно доверительно улыбнулась: – Это кто жэ кому оказывает здесь помощь? Джэк вдруг похолодел, представив, что это может оказаться прологом к отказу, и поспешно протянул короткий толстенький ключ, как совсем недавно – пробочную плашку с иголкой и ниткой. И так жэ, как совсем недавно, Виола протянула руку и приняла поданное ей из его руки. «Прости меня, Виола, но я должэн тебе солгать!» – Письмо принесут тайно, минуя всех в трактире, и постучат в дверь. Тот, кто принесёт его, за дверью скажэт: «кому письмо?» Нужно будет ответить: «Джэку Сиденгаму». И тогда письмо подсунут под дверь. – Никогда не предполагала, что буду помогать королю! И Виола осветилась такой ясной и тёплой улыбкой, что Джэк на мгновение перестал дышать. Кивнув, и снова пустив вскачь замершее было сердце, он хриплым от волнения голосом произнёс: – С благодарностью и надеждой. Спешу откланяться. – Идёмте! – вдруг сказала Виола. – Простите? – непонимающе посмотрел на неё Джэк.  – Такая примета. Если жэнщина проводит до коня, у всадника всё будет прекрасно. И они вышли, вместе, и Герберт проводил их низким поклоном, скорее этим поклоном поприветствовав невозможное, совершонное Джэком: согласие этой жэнщины принять от незнакомого человека очевидную помощь. Они вышли из трактира. У двери стоял Корнэлий, придержывающий Огонька за мундштук. Джэк поправил перекинутый через луку седла повод. Взялся рукой за эту луку. И, с невыразимым счастьем взглянув в её лицо, дрогнувшим голосом произнёс: – До встречи. Он мог поклясться, что дрогнул голос и у неё: – До встречи… Со стороны картина выглядела смутительной: коротышка- мужчина вряд ли бы подтянул ногу до стремени высокого, мощного жэребца. Но Джэк, шагнув и потянув коня, засеменил, потом побежал и, звонко крикнув «хэй-хэй-хэй!!» – повис на луке седла. А когда конь взял в галоп, ударил выпрямленными ногами в несущуюся под них землю и мгновенно был подброшен в седло. «Получилось! Ловко! Красиво! И она видит!!» И, взяв за воротами вправо, понёсся по улице. АЛАН И ПЁС Адрес, написанный пивом на трактирной стойке, оказался длинным, на весь проулок, мощным каменным двухэтажным строением. В середине его чернела высокая арка ворот, над которой расположылась красно-чёрная вывеска: «ТОРГОВЫЕ СКЛАДЫ». Джэк увидел исчезающий в арке высоко нагружэнный воз, и поспешыл догнать его и въехать вместе – с надеждой избежать неудобных вопросов от сторожа или привратника, если таковые там есть. Да, сторож-привратник здесь был. Высокий, крепкий, в круглом войлочном колпаке и кожаном фартуке. С цэпким взглядом. Пожылой, опытный, довольно видевший жызнь. Джэк, проезжая мимо него, отвернулся к возу и, протянув руку, подёргал, как бы поправляя, утягивающий поклажу канат. И неудобного вопроса таки избежал.  В квадрате двора, определённо похожэго на квадрат только что покинутого постоялого двора, стояла пара лошадей у коновязи и, кроме трёх разгружэнных возов, блестела лакировкой пара карет. Возница повернул воз к ряду распахнувших чёрные округлые рты высоких складских ворот, а Джэк проехал на Огоньке до коновязи, где спрыгнул и привязал его поодаль от лошадей. Похлопывая коня по боку, незаметно осмотрел двор и строения. Дальней стеной двора служыл второй, точно такой же, длинный, двухэтажный, каменный дом. И так жэ в середине его были ворота, большые, распахнутые, за которыми Джэк увидел пару столов с сидящими и что-то записывающими людьми: учётная торговая контора. Определённо, они вполне могли знать, где сейчас находится Алан, владелец этой мощной торговой цитадэли, и Джэк уже шагнул в их направлении… С треском распахнулась дверь протянувшегося слева приземистого строения, и работник, в колпаке жэ войлочном и кожаном фартуке, вытолкнул из этих дверей человека с надетым на его шэю конским хомутом. – Я говорю – мыши! – плачущим голосом закричал человек, пробежав, спотыкаясь, два шага. – Или купи, или укради, – заявил ему работник. – Но чтобы был новый! И скрылся, хлопнув дверью. А человек, нагнувшись и стянув с шэи хомут, поволок его, всхлипывая, к Джэку, которому и сообщил: – Мыши погрызли, а я должэн отвечать! Меня конюхом наняли, а не сторожэм от мышэй! – Да ты, кажэтся, пьян, – сказал ему с улыбкой Джэк. – Какой жэ из пьющего – конюх? – Это я от горя. Две кружки всего. Где я новый хомут найду им?! Свиньи! Собаки! – Купи, – мирно и добродушно сказал Джэк, шагнув и придержывая, чтоб не свалился, пьяного конюха, бросившего хомут на землю и пытающегося на него сесть. – На-а-а что?! – почти вскричал конюх. – За вино последние пенсы отдал… – Да хоть вот на это, – сообщил ему Джэк, достав и повертев в пальцах гинею. – А-а-а! – впившись взглядом в поблёскивающий золотой, стал приподниматься конюх. – Так-так-та-ак! Знал я, что однажды за его персоной придут! Ты ведь таможэнник, верно?  – За кем это придут? – За хозяином нашим! Аланом! Он ведь в Плимуте главный контрабандист! Откуда, думаешь, такое богатство у него? От торговли? У него нет ни одного корабля, чтоб торговать! А вот всё здесь (широкий взмах в сторону высокого разгружаемого воза), – то, что на шлюпках доставляется к берегу ночью. В обход таможни! Я их ночной причал замаскированный могу показать… – Ты ведь конюх. Откуда тебе знать про причал? – Да я и возница! Или я не помню, откуда ночью товар забираю? Всё покажу! Дай мне эту гинею. – А сам Алан сейчас дома? – Дома. – И где его дом? – Вон там, весь второй этаж его. – (Широкий взмах в сторону торговой конторы). – Но сейчас там его нет, он флигель госпожы Виолы занимает, доброго нашего ангела. Каждую весну через подставных людей у неё берёт флигель в аренду, а когда она переезжает на постоялый двор, жывёт во флигеле сам! Влезает как паук в чужое гнездо. – Где находится флигель? – В следующем дворе. Вон, за конторой, которая есть сквозной цейхгауз. Построен был родителями Клода Маркиза, и ему по наследству достался. А уж как он умер – Виола унаследовала. Бедная девочка. Овдоветь в девятнадцать лет! – Подожди. А как Клод Маркиз умер? – О, и это тожэ тёмное дело! Арендовал здесь в то время один торговый складчишко тихий и неприметный человек, Алан. И, познакомившись с Клодом Маркизом, очаровал его возможностью быстро и изобильно через торговлю получить денег. Взял в долю. И дал Клоду ссуду, очень большую! И в тот жэ день они оба возвращались после закупки товара у прибывшего из Индии капитана. Был дождь. И Клод на высоком мосту поскользнулся и полетел с него вниз, на камни. Мгновенная смерть. И вот, Виола едва мужа похоронила, как Алан к ней с распиской мужа: «плати»! А что, мистер таможэнник, есть такой закон в Англии, чтобы жэна за мужа в торговых делах отвечала? – Держы. Нет такого закона… И, протянув золотой конюху, Джэк быстро направился к конторе.  Встретивших его внимательными взглядами и привставших писцов он миновал благополучно. Но, стуча гулкими шагами под сводом действительно сквозного цейхгауза, увидел на выходе привратника – словно третьего близнеца, в войлочном колпаке и кожаном фартуке. Всматриваясь в незнакомого человека, тот встал посредине прохода и издалека крикнул: – Здесь нет склада! Склад там! А здесь частный дом! Джэк, не сбавляя шага, издалека же ответил: – К Алану. – А кто ты? Он тебя ждёт? Подойдя вплотную, уверенным жэстом, хотя свободного места было предовольно, сдвинув привратника вбок, Джэк сказал: – Я – таможня. Нет, не ждёт. И зашагал к белому, очень милому, с крыльцом, обнесённым перилами с мраморными балясинами, и такими жэ балконами дому. – Но если не ждёт – я обязан сначала господину Алану сообщить… Так полагается… Таможня, конечно, это серьёзно, но так полагается… Войдя на крыльцо и потянув дверь (не заперта!) – Джэк посторонился и, пропуская привратника вперёд, разрешил: – Сообщи. И, аккуратно притворив дверь, постарался не отстать от быстро следующего через гостиную привратника. Когда тот, миновав гостиную и коридор, подошол к одной из дверей и постучал, Джэк был в каком-то шаге от него. – Кто? – послышался за дверью сильный и властный голос. – Это я, мистер Алан! – выпалил привратник. – К нам заявилась таможня! Быстро прозвучали отчётливые шаги. Лязгнул запор, распахнулась дверь. – Сколько их там? – не без тревоги спросил появившийся в дверях довольно высокий, грузный человек в расшнурованной шолковой рубахе, белеющей в широком отвороте длинного бархатного халата. – Один, – сказал Джэк, и, не давая опомниться, вошол, потеснив Алана, в кабинет. – И не там, а здесь. И не таможня. Вошол, быстрым взглядом окинул небольшой двухоконный кабинет, толстый ковёр, затягивающий всё пространство пола, резную старинную мебель из потемневшего от времиени красного дерева. Прошол к окну. Повернулся и встал, опёршись крестцом о подоконник. – Что это значит? – неторопливым и отчётливо злым голосом спросил у привратника Алан. Тот лишь безпомощно-удивлённо протянул руку в сторону незваного гостя. – Объяснитесь, – повернулся к Джэку обитатель чужого кабинета. – Меня зовут Джэк. Сегодня утром меня выручила из беды незнакомая мне жэнщина. Чтобы её необъявленно отблагодарить, я на постоялом дворе пустился в расспросы и узнал много существенного из её судьбы. Теперь пришол сюда, чтобы дать возможность человеку, сожравшему десять лет её жызни, возместить ей всё, что возможно, дезавуировать незаконный долг, извиниться, и остаться в жывых. – Ты частное лицо, или состоишь на службе? – Частное лицо. – Он пришол один? – (вопрос привратнику). – Так, господин Алан. Совершэнно один. – Выведи отсюда это пса, позови всех наших, чтобы все увидели и запомнили, и, если покажется вблизи складов ещё раз – отвези к морю, привяжи камень на шэю и утопи. Привратник, стараясь как можно бережнее ступать по ковру, подошол к Джэку и крепко взял его за ворот. Но тут жэ отпрянул назад, получив жэлезом тычёк и сильно согнувшись в поясе. Испуганно отступил. Обернулся к хозяину. – Видел такие? – спокойно произнёс Джэк, взводя курок пистолета. – Никакого пороха на полке. Выстреливает от вот этого колпачка медного. Ни дождь, ни ветер не страшен. Сегодня ими вооружэны только королевские гвардейцы. И, достав второй пистолет, взвёл и его и направил в сторону отшатнувшегося и закрывшегося рукой в широком бархатном рукаве Алана. Мгновение, другое постоял в тишине гнетущей и вязкой. Затем добавил: – Я христианин. И выстрелю только при нападении на меня. Но за нанесённое мне только что оскорбление ты ответишь. – Ты всё-таки состоишь на королевской службе? – медленно отпуская руку, спросил Алан. – Нет. Я частное лицо. – Дворянин?  – О нет. Случайно разбогатевший сирота без роду и племени. Просто, как ты выразился, пёс. – Значит, в происхождении мы не равны, и, получается, что дуэли не выйдет. – Получается – нет. – Тогда как жэ я, в твоём предположэнии, за оскорбленье тебе отвечу? – Я ещё не придумал. Просто не предполагал, что ты будешь настолько глуп, чтобы от моего предложэния отказаться. – Тогда сделаем вот что. Каждый из нас соберёт верных ему друзей, человек, скажем, по десять, и они схлестнутся перед нами, толпа на толпу. Без оружия. Чьи люди победят – тот потребует от проигравшего выполнения любого условия. И проигравший это условие выполнит. – Согласен. Где и когда? – На том самом постоялом дворе. Через три дня. – У меня оговорён отъезд. В Плимут вернусь через неделю. – Пусть будет через неделю. В полдень. – В полдень. Джэк кивнул, с внятным хрустом пружын опустил курки. Вложыл пистолеты в чехол. И, неслышно ступая по ковру, вышел. УЛЫБКА БОГА – Вывези меня со двора! – бросился к Джэку конюх, едва лишь тот подошол к привязанному коню. – Если ты честный человек – выйди сам, – ответил ему Джэк. – Куда там! Пока не украду или не куплю новый хомут, меня привратник не выпустит! У Алана слуги отборные. Вывези! Гинея даст два месяца сытной жызни, пока для себя хорошее место найду! А тебе за это расскажу одну тайну Алана. Про леди Виолу. Двор перед глазами Джэка качнулся. Он вцепился в повод, секунду-другую постоял. Потом сказал очень тихо: – Верёвку ярда в три принеси. – Зачем? – Руки тебе свяжу, и выведу, как арестованного. Иначе придётся в привратника стрелять, а я этого не хочу. Через минуту конюх принёс под курткой обрезок такелажного шнура-акселя. – Вот аксель! Сгодится?  – Сгодится. Руки давай. И ещё через полминуты, подъезжая к воротам, Джэк, возвышаясь в седле, повелительно махнул напряжонно шагнувшему от ворот привратнику, приглашая его подойти. Тот подошол. Поддёрнув ковыляющего рядом с Огоньком конюха за связанные руки, Джэк с заговорщицкой ноткой спросил: – Ты только привратник, или бываешь ещё возчиком товаров? – Всякое дело под силу нам, господин, – уклончиво ответил привратник. Джэк немного согнулся, многозначительно отвёл рукой полу плаща, блеснув на миг пистолетами, и с нажымом проговорил: – Я офицэр таможни. Ты что-нибудь знаешь о контрабанде Алана? – Нет, господин! – Странно. Вот эта мелочь пьяная знает, – Джэк ещё раз поддёрнул связанные руки конюха, – а ты, в такой важной должности, ничего не видел, не слышал? – Я могу дать слово… – Где главная Плимутская таможня – знаешь? – Да. Рядом с тюрьмой. – Именно, с тюрьмой. Подумай, что это значит. И, выпрямляясь и поправляя под полой пистолеты, Джэк уже равнодушным голосом произнёс: – Ступай, открой ворота. И выехали – тихо, спокойно. Отконвоировав не совсем арестанта до ближайшего переулка, Джэк отмотал от луки седла конец акселя и бросил его связанному. Тот, торопливо высвобождая из незатянутой петли кисти рук, быстро проговорил: – Однажды утром я не совсем проспался после одного крепкого застолья. И, чтобы не попасться на глаза главному конюху, решыл спрятаться до обеда. В тот день леди Виола съехала на постоялый двор, и флигель стоял пустой. Я сел в одной комнате за сундук, загородился свёрнутой в тубу циновкой и уснул. Проснулся от железного лязга. Алан сидел за столом и отмыкал склёпанный из жэлезных листов ларец, полностью весь железный. Из него он достал стопку одинаковых блокнотов, в одинаковых обложках, зелёных. Вытащив один, раскрыл его и сам себе сказал: «Тысяча семьсот шестьдесят первый год. Первое октября. Ты ещё ничего не знаешь о нависшем над тобой горе, Виола.» И дальше стал читать молча. На моё счастье, вскоре приехал кто-то из важных купцов, и его позвали. Он сложыл блокноты в ларец, замкнул его, и спрятал в сундук у окна. А ключ повесил на шэю. В процэссе этого маленького повествования конюх наматывал шнур на кисть. Закончив говорить, он стянул с пальцев аксельный тор, сунул в карман куртки и, поклонившись, быстро пошол по переулку. – Где вы, братцы мои! – стонал Джэк, мчась сквозь ночь. – Где вы, Робин, Ричард, Том, Стэнток! О как нуждаюсь я в вашей помощи, братцы! До судорог в пальцах он стискивал ими луку седла, на которой были намотаны уздечка Огонька и длинный повод шэдшей сзади запасной лошади. Навстречу им из чёрной бездны летел серый тракт, на дальнем концэ которого невидимо маячил уединённый монастырь «Девять звёзд». – Прекрасный случай отпустить вас на азартное дело, – сказал король «Девяти звёзд» Август бывшим бойцам Вайера. – Честное слово, сам бы поехал посмотреть, как вы схлестнётесь с десятком крепких контрабандистов. Между камином и большым «картографским» столом были выставлены столы поменьше, оружэйные, узкие. Неторопливо, со вкусом, ласкающими прикосновениями, мастера ночных схваток снаряжали выложэнную на них затейливую оснастку – жэлезно- пружынно-кожанно-шнуровые кружэва смерти. – И вот как только я увидел её лицо, мгновенно всё остальное перестало быть в моей жызни. Дажэ тот большой пёс, выбивший из меня ударом страха горячий стремительный пот. Я мал и тщедушен, так что в наёмники меня никогда не брали. Всю жызнь довольствовался только тем, что приносили мне, бездомному одиночке, хитрость, смекалка и дерзость. Но они приносили совсем не достаточно для того, чтобы можно было хотя б возмечтать о просто жэнщине, не говоря уж о полноцэнной семейной жызни. И вдруг – это отчаянное лицо! Эти глаза, кричащие о сострадании, это синее платье! Они сделали со мной то, что не способна сделать никакая иная сила на свете. Они в меня вселили любовь. – И она действительно полные десять лет держыт траур? – спросила Элизабет, подливая в чашку коричневый дымящийся чай. – Не совсем полные, – ответил Джэк, с благодарностью подставляя чашку под носик высокого кофейника. – В октябре, через полгода, будет десять лет.  – И вы сумеете её спасти от этого Алана? – Во всяком случае, сделаем всё, что сможэм. И оба стали смотреть на неторопливое течение военных сборов, и на Августа, что-то помечающего в бумагах, разложэнных на «картографском» столе. – За Ричардом заедем? Вопрос был отправлен Августу, и он, подняв голову, коротко кивнул: – Карл Девон и Базилло с хозяйственными делами без него вполне справятся. Берите своего шестого. – Нас семеро, – неслышно шептал сам себе Джэк, мчась в кавалькаде по направлению к «Дневной свече». – Если Ричард окажэтся на месте, нас будет семеро, а это неодолимо счастливый знак… Сумерек не ждали, экономили время. Подскакали к замку открыто, и Базилло, они ещё не успели спешиться, ужэ распахнул дверь. – Дело?! – выпалил сбежавший с верхнего этажа Ричард. – Дело, – ответили ему. – Нас вызвали на кулачный бой. В Плимуте. – Аххх!! – сладко вздрогнув, расплылся в улыбке Ричард и с силой потёр ладони. – Как там в «Девяти звёздах»? – наскоро интересовался он спустя пять минут, подбрасывая на лошадь седло. – Всё благополучно? Как Элизабет? Всадники переглянулись. Один из них, без улыбки, без сочувствия, без многозначительности, ровно и праздно проговорил: – Терпи, Рич. У Элизабет теперь муж. Ричард замер на миг. Медленно поднял закаменевшее, с очень недобрым взглядом лицо. Так жэ ровно спросил: – Кто. – Август. Медленно сошла со щёк могильная серость. – Ах, так. Тогда – да. Август – мощь. И после всю дорогу до Плимута ехали молча. Свернув в улицу «Золотой лев», Робин ускорился и, доскакав до дома, встал ногами в седло и перемахнул через забор. Открыл изнутри ворота. Завёл лошадь в конюшню, сказал выбежавшему из дверей невысокому рыжэватому мальцу: – Джэк с нами. Зажги плиту под котлом, мыться будем с дороги.  И, когда багровое солнце медленно уходило за горы, шэсть бывших теней сидели за столом, тем самым, над которым плавали когда-то обещающие Джэку смерть его собственные портфунты с золотом и булатный маленький нож. Ели горячие, ярко-румяные булки, только что испечённые жэной Корнэлия Кэйпа, щедро накладывая на них комья густой белой сметаны. Благосклонно поглядывали на водружаемое на стол блюдо с холмом жареного картофеля, белеющего в середине серого озера из жаренных жэ с луком грибов. Ждали темноты. Наконец, после сумерек, Робин сказал: – Мой господин, мы до постоялого двора разделяться не будем. – Поясни, – попросил Джэк. – Бой у нас в полдень, завтра. Так что сегодня обязательно следует обнюхать место. Если на постоялом дворе не обнаружым засады – оставим тебя беседовать с дамой, и тогда ужэ разделимся и бросим по Плимуту паутину. – Толково. Неторопливо оделись. Джэк оснастил боковой чехол четвёркой тщательно заряжэнных пистолетов. Шэстеро набросили тёмные плащи, взяли прогулочные трости – полностью жэлезные, скорее кузнечные пруты с набалдашниками. По двое пошли со двора. Высокий и крепкий Ричард нёс подмышкой бочёнок с подарком Ярослава – русскими маринованными грибами. Перед трактиром он передал бочёнок Джэку, и «тени» исчезли. – Мы ужэ закрылись! – громко крикнул Герберт, смывающий со стоящего перед стойкой стола следы длинного дня. Но, всмотревшись в посетителя, расплылся в улыбке и подбежал поклониться. – Держы, – сказал Джэк, перебрасывая в его руки бочёнок. – Для тебя принёс. Маринованные грибы из Московии. Ничего вкуснее в жызни не ел. – Ты до Московии доскакал? – засмеявшись, спросил Герберт. – Такое ощущение, что много дальше. Она здесь? – О да! Повеселела, похорошэла удивительно совершэнно! Дров на обогрев её апартамента я не жалел, и блюда на завтрак и ужын готовил лично. Но только, Джэк… – Что?! – У меня плохое предчувствие. Сегодня сюда заходил Алан, и с ним ещё четверо, с рожами определённо разбойничьими. Ничего не заказывали, только огляделись и вышли.  – Я знаю, – сказал Джэк, почувствовав обрушившуюся вдруг на него усталость. – Алан меня вызвал на поединок. Точнее, завтра здесь будет кулачный бой моих и его слуг. Если мои проиграют… Думаю, что больше нам с тобой беседовать не придётся. А если выиграют… Я выкуплю для тебя постоялый двор. – А у тебя слуги крепкие? – Завтра увидишь. Они прошли к стойке. Джэк, направившись к двери, ведущей к лестнице на второй этаж, обернулся и сказал: – Окажы любезность, Герберт. Через пять минут подай нам вина самого хорошего, да перелей его из бутылки в цветной кувшин, и вот этих грибов. И затем, с напряжонно стучащим, совсем не титанским, совсем таким человеческим сердцем, поднялся в обособленный эркер. Поднялся. Остановился, пытаясь успокоить летящее сердце. Поднял руку, чтобы постучать… Дверь распахнулась, и счастье, чайноглазое, в сером с розовыми строчками домашнем платье, с волосами, разобранными ко сну, в клубе окатившего всего Джэка знакомого, милого, тёплого аромата, произнесло: – Такие усталые шаги… Всё ли благополучно? И посторонилась, трогательным в своей откровенности жэстом приглашая войти. – Угли в камине… Виола, давай зажжом снова огонь. Потому что спать, кажется, в эту ночь не придётся. – О, я предчувствовала. Джэк, это из-за того важного письма, которое до сих пор не привезли? – Я позволил себе влезть в твою жызнь, Виола. Я так полюбил тебя с самого первого мига нашей внезапной встречи, что не смог просто пройти мимо, и стал искать и нашол паука, съевшего десять лет твоей молодости, и говорил с ним. Прошу, давай сядем за стол, потому что эта моя дерзкая откровенность возможна, понимаешь ли ты, по причине обстоятельств самых крайних. А именно – вопроса к моей судьбе о жызни и смерти, вопроса, ценой которого я вознамерился узнать полную правду о гибели Клода Маркиза. Каким-то непривычным, незнакомым, лёгким и грозным движэнием воли Джэк заставил себя посмотреть ей прямо в глаза. Виола вопреки прозвучавшей просьбе не спешыла пройти и сесть за стол. Её маленькие, чуть полноватые, и такие жэнственные губы изломились на миг, приготовив Джэка выслушать безусловно заслужэнный приговор. Взгляд большых карих глаз стал точно таким, как в миг их первой встречи. И, сделав два шага к нему, – Джэк оцепенел, – Виола взяла своими тонкими руками его истёртые лошадиными поводьями руки, – и медленно склонившись, поцеловала их. Выпрямившись, не отпуская его рук, она прошептала: – Ты говорил с Аланом? Он жэ зверь… Тяжолые размеренные шаги в начале лестницы заставили их разом посмотреть в сторону всё ещё раскрытой двери. – Герберт несёт сюда ужын… И, понимая, что сейчас придётся отпрянуть, отступить на этикетные два шага, Джэк быстро наклонился и так жэ дважды прикоснулся губами к её тонким и тёплым рукам. И она, перехватив его правую руку, тожэ поцеловала её – торопливо, потом ещё раз, и ещё третий раз, и четвёртый. И, отступив и блеснув накатившимися слезами, приглушонным и торопливым полустоном-полушопотом произнесла: – Ты представить себе не можэшь, как я ждала тебя все эти семь дней!.. Потом быстро прошли к столу, выдвинули два стула и сели. Шагнув в проём открытой двери и, тем не менее, постучав, Герберт прошагал и водрузил на стол массивный круглый поднос. Переправил с него на две стороны две широкие белые салфетки. Два венецианских хрустальных фужэра. Два серебряных столовых прибора (нож-вилка). Два блюда с толстыми отрезами белого хлеба, покрытыми сметанно-вязкими пластами расплавленного сыра. Глубокую глиняную миску с маринованными грибами и погружонной в их клейкое озеро серебряной ложкой. Налитый до кромки горла, и оттого тёмно-рубиновый хрустальный графин. Убрав цилиндр пробки, на треть наполнил из графина фужэры. Со стеклянным стуком вернул пробку на место. И, забрав поднос, отступая, сказал: – Я ложыться не буду. Понадоблюсь – от двери позвоните, услышу. И вышел, аккуратно и плотно притворив дверь. Странная тишина наполнила окутанный чёрным полотном ночи «королевский апартамент». Тишина, наполненная неслышимой музыкой. Нестройной, мерцающей, отдалённой. Джэку чудилось, как медленные и протяжные голоса скрипок, затихая, сменяются неуверенными короткими потугами басовых труб. Динь-динь, – какие- то колокольцы. Снова скрипки – одна верхнюю ноту, другая – тяжкую, низом. Бум-бум-бум, – колотушкой в натянутый кожаный бок. Потом стеклянный перезвон посуды, мирно-спокойные, размеренные человеческие голоса, – и мужские, и жэнские. Потом разом – высокие трубы, колокольчики и клавесин. Бочёк какого-то близкого, но совершэнно невидимого мира бликующей, нежной, мучительно напоминающей что-то музыкой своей проник в безмолвный апартамент ушэдшего в неизменный ночной сон плимутского трактира, в чёрную вселенную гостиного номера, держащую на туго натянутом покрывале ночи мягко мерцающий жолтый шар, сотканный из света семи свечей, льющегося с высокого канделябра. В шар, в котором неподвижно и молча сидели, не притрагиваясь к вину и хлебу, мужчина с истёртыми поводьями руками, и жэнщина в сером с розовым платье, с волосами, разобранными ко сну. Джэк смотрел и не в силах был оторваться в любимые, мучительно-родные глаза, медленно плывущие к нему навстречу, и этот их невозможный, запрещённый в мире людей медленный полёт навстречу к нему, лишонный в то жэ время всякого, хоть самого маленького приближэния, магму в его груди превратил в море осязаемого, жгуче-реального, невероятного счастья. «Так вот какая она, улыбка нашего Бога.» Джэк привстал, чтобы выпростаться из совершэнной ужэ невыносимости счастья, да и чтобы на всякий случай избавить ту, кто сидела напротив, от слишком затянувшейся пристальности его взгляда, – привстал для совершэния действия вполне объяснимого внешне: отправки в остывающие угли камина доброй охапки дров. И в тот жэ миг так жэ встала она, и в каком-то странном порыве Джэк шагнул не к камину, а навстречу к ней, навстречу к её стремительному приближэнию. И, почти подбежав друг к дружке, они обнялись. Не имея совершэнно возможности сдержать сильное и частое дыхание, Джэк чувствовал, как тело его во время вдохов сильно нажымает на её тело, тугое и тёплое, и откровенная дозволенность с её стороны этих воздействий едва не ломала сознание. – Птичка любимая! – лихорадочно шептал Джэк. – Птичка любимая! И вдруг, почувствовав налившуюся в руки тяжэсть и мгновенно сдавив и удержав потерявшую на миг сознанье Виолу, он присел, посадив её на своё колено, а потом, перехватив, поднял и поспешно отнёс и опустил в кресло.  – Слишком… много счастья вдруг сразу, прости… Виола подняла дрожащие руки и прижала к пылающему лицу. Джэк сделал стремительный шаг в сторону спальни. Тяжолый каблук звонко ударил в тишине ночи, и Джэк, остановившись, быстро стянул сапоги, поставил их сбоку камина, и тогда ужэ пробежал в спальную комнату. Вернувшись в гостиную залу, он с острым уколом в сердце ещё от двери увидал торопливо поворачиваемую в его сторону голову её и нескрываемо радостный взгляд, и, подбежав и осторожно приняв ладонью, тихо подложыл под её голову мягкую небольшую подушку. Наклонился, поцеловал мягкий шолк волос. Потом развернул зелёно-красный клетчатый плед и медленно и плавно накрыл её до груди. Она, торопливо стирая летящие по горячим щекам крупные, сверкающие в свете свечей слёзы, добавила ещё сладкой боли в его сердце: с трогательно-робкой грацией переместилась к одному из пространных мягких подлокотников широкого кресла, без слов, а одним только этим движеэнием сказав ему, что места здесь вполне достаточно для двоих. Джэк быстро отвернулся и, чтобы задавить ответно набегающие слёзы, сильно прикусил губу. Торопливо стал выхватывать из шпалеры и выкладывать шалашом на углях дрова. Затем несколько раз глубоко и сильно вздохнул, всем существом своим впитывая сладкую невероятность и неповторимость этого мига, и сделал шаг к креслу. Она широко навстречу ему отпахнула край пледа. Он сел, вынужденно снова прижавшись к её тугому теплу, и она цэлую минуту заботливо и тщательно располагала вокруг него плед. – Если бы ты знал, как я ждала тебя все эти семь дней! – прильнув к его груди и обняв шэю, шептала она. – Если бы ты только знал! Как я изнемогла от невидимой никому войны со зверем по имени Алан, который, я слышала! – приказывал слугам убивать каких- то людей, и который после гибели мужа хотел и мог сделать любое страшное действие над моей волей, и как эта его готовность к страшному надо мной растянулась на десять лет, – только лишь по причине неосторожно данного им самим слова, что он станет принимать моё постепенное возмещение денежного долга мужа моего Клода Маркиза, к которому я не успела дажэ привыкнуть – так скоро после венчания он ушол из жизни моей, – слова, обозначившего моё право быть только возместительницей зверю денежного ущерба, и никем больше… …Если бы ты знал, как странно вплавлены друг в дружку были два моих ощущения – отчаяние от нападения большой дворовой собаки на ничего не подозревающего мирного прохожего, и восхищение от того, что этот внезапно ударенный клыками человек дажэ не вскрикнул! И затем – снова странно вплавленные друг в дружку страх перед неотвратимостью жэстокого наказания бедной собаки, которая всего лишь именно так приучена отрабатывать свой хлеб, – и восхищение поступком человека, который вопреки несокрушымым правилам этого мира заплатил серебряной монетой за отмену уже рванувшейся к собаке из груди её владельца расправы! Если бы ты знал, как потрясло меня совершывшееся впервые за десять лет прикосновение к мужчине – в миг, когда я передавала тебе нитку с иголкой. Как оно волновало и жгло меня, уже ушэдшую к своим ежэдневным делам, неотступно раз за разом возвращающемся воспоминанием о шолковом ощущении твоей ладони. Как впервые в жызни почувствовала я, что у сердца моего есть маленькие невидимые крылья – когда взлетело оно из груди к горлу, едва лишь ты побежал мне навстречу по непривычно чистому и жолтому от свежих опилок постоялому двору со своим торопливым известием о зовущем тебя спасении какой-то жэнщины, попавшей в злую беду… Жэнщина, которую ты помчался спасать – это я? – Ты, моя птичка любимая. Ты станешь моей жэной? – А разве я твоей жэною уже не стала? Джэк поднял руку к её лицу, невесомо прикоснулся к нему и тихо поцеловал ощутимый жар её наскоро прикрытых вздрогнувших век. Виола, так жэ прикоснувшись к его лицу руками, одним лёгким прижатием губ поцеловала его губы. – Давай убежым! – негромко сказала она, не отстраняясь, глядя в его глаза в совершэнной близи. – Куда? Как? – Если у тебя будет поединок с Аланом, он убьёт тебя не задумываясь. – Мы выяснили, что поединок между нами невозможэн. Он – дворянин, а я – сирота, который родства не помнит, одиночка без роду и племени. Но завтра в полдень здесь, на постоялом дворе будет кулачная схватка наших слуг, то есть моих слуг и его. Тот, чьи слуги проиграют, выполнит любое требование того, чьи слуги победят. Я вполне представляю, о чём потребует Алан в случае своей победы, отсюда и были мои слова к тебе о вопросе жызни и смерти. – Давай убежым! У меня хорошо покупают мои гобелены в Плимуте, думаю, они выручат нас и в Новой Англии! Мои обещанные выплаты Алану можно будет уменьшить, и они растянутся в сроке, но точной даты списания долга ни он, ни я не назначали! – Родная моя. Дело дажэ не в том, что, случись моим слугам победить, ты сможэшь навсегда забыть о выплатах этому человеку. А в том, что я дал слово. Подумай, птичка любимая, ты сама сможэшь ли принять любовь и заботу о тебе от человека, который однажды нарушил своё слово? Виола снова склонила голову к его плечу, положыла тонкую белую руку к нему на грудь. Медленно и сладко потекла тишина. Жаркая нега огня в камине плыла и ласкала. Как уютно, как мирно потрескивают дрова… – Ты единственное счастье в моей судьбе, родная. Я и после смерти не расстанусь с тобой. – Я всегда буду любить тебя, Джэк. Всегда. СХВАТКА Они встретили утро, сияя счастливыми улыбками, сидя, поджав ноги, напротив друг друга в несколько игрушечном ложэ, сооружонном из сдвинутых вплотную сиденьями кресел, среди мягких подушек, пары пледов, нетронутых блюд и нетронутого графина, замерших там, где их оставил владелец трактира. В камине качал рубиновые огни высокий холм жарких углей. Они не смогли наговориться даже за длинную, длинную ночь. – О, Джэк! – прервав фразу, вдруг сказала Виола. – Теперь я убеждена в неустранимых изменениях в своей жызни. Я впервые за десять лет пропустила вечернюю молитву! – Родная моя! Наше счастье – было нашим служэнием Богу. Ты пропустила вечернюю молитву – теперь мы вместе встанем на утреннюю. Только ты меня научи, что говорить и что делать. Я хочу быть одной веры с тобой. Спустя час, после горячей ванны, посвежэвшие и похорошэвшие, они подошли к стоящему в углу поставцу, с полки которого Виола взяла небольшую, но тяжолую, в медном окладе, книгу. – Главная молитва у христиан, Джэк, называется «Патэр ностэр»… И спустя ещё час Джэк подошол к двери, раскрыл её и одиночно ударил в звонко вскрикнувший колоколец. Снизу очень скоро послышались звуки шагов. Герберт, неся поднос с кофейником и парой чашек, вошол, поклонившись, и, дождавшись кивка Джэка, прошол к столу. Поставил поднос. Ещё раз поклонился. И с нескрываемой почтительностью в голосе произнёс: – Доброе утро, госпожа Виола, господин Джэк. Чай вот только недавно вскипел. Джэк, внимательно глядевший на него, снова кивнул и ответил: – Судя по твоему лицу, есть какие-то новости. – О, да, но новости эти скорей для меня. И, коротко приоглянувшись на дверь, Герберт добавил: – Слуги Джэка Сиденгама, шэстеро, о, я таких бойцов с такими глазами не встречал никогда, расположылись в ближайшем к вам номере. Я их только что покормил. – И… Что у них за глаза? – У них глаза… Вежливых и спокойных зверей. – Ты говорила, что Алан – зверь? – со старательно наведённой улыбкой сказал Джэк Виоле, протягивая к ней руку. – Идём, я покажу тебе шестерых теней города Плимута. Он кивнул Герберту. Тот понимающе поклонился и быстро направился предупредить. Виола подошла, взяла Джэка за руку и тихо сказала: – Мне страшно. – Это хорошо. Лучше пережыть страх сейчас, чтобы в полдень сердце было спокойным. Они медленно прошли к первой двери в длинном коридоре. Герберт, выглянув, вышел и жэстом пригласил войти. Первое, что бросилось вошэдшим в глаза – длинный стол, заполненный всевозможным оружыем. – Не пригласили к себе, а явились сами, – громко и ровно проговорил один из шести находящихся в комнате мужчин. – Высокая честь для нас, госпожа. И, движэниями действительно тренированных и сильных зверей наполнив пространство, шэстеро выстроились в полукруг, и вдруг разом, встав на колено, склонили головы. Виола, поспешыв подойти, прикасалась каждому к плечу, предлагая подняться. Они поднимались, с подчёркнутой почтительностью называя каждый своё имя. – Виола Маркиза, – сказала после этого им всем Виола. – Я вдова с девятнадцати лет, и почти десять лет держу траур по странным образом погибшему мужу, и выплачиваю за него странный долг. Но вот вдруг встретила человека, который вознамерился вывести меня из- под этого гнёта, и полюбила его. Но сейчас мне страшно. Тот, кому я выплачиваю долг, человек – мало сказать – опасный… Она умолкла, подыскивая эпитет для обозначения личности Алана. И в эту паузу прозвучал голос Робина: – Миледи. Джэк нам про вас рассказал. В нашем восхищении волей и силой одинокой жэнщины мы убедим вас сегодня в полдень. А пока окажыте любезность принять от нашего братства дар, достойный вашей воли и силы. Он оглянулся, и ему подали ларец. Открыв его, Робин достал и протянул Джэку что-то ярко сверкнувшее. Джэк, взяв, развернул и изумлённо посмотрел на «теней». Те дружно кивнули. Ричард сказал: – Иван благословил. И Джэк, подняв руки, медленно надел на шэю Виолы тяжолое, в бриллиантах и рубинах по золоту, старинное ожэрелье. А Робин снова посетил ларец и протянул Джэку ещё с точно такими бриллиантами и рубинами диадэму. Два острых изогнутых золотых полуобода скрылись в густых волосах, надёжно закрепив на голове Виолы ажурное, поразительно изящное старинное королевское украшэние. И после этого все глубоко поклонились. Быстро смахнув две крупные слезы с розовеющих скул, Виола тихо и медленно произнесла: – Благодарю Бога за столь нежданное окончание моего траура. Благодарю вас, милорды, за столь изысканный дар… – И ещё, – сказал, распрямившись и развернув плечи, Робин. – Анна, моя жэна, просила принять от неё лично. И к нему поднесли и поставили довольно объёмный сундук. – Из кладовых Люпуса. С благословения Августа. Заморский цветной шолк. Для гобеленов. И поднял крышку. Виола, взглянув внутрь сундука, тихо ахнула. Быстро, как девочка, запястьями вытерла глаза. Снова взглянула на толстые катушки ярко-цветных шолковых нитей. И вздрогнула, быстро повернувшись на негромкий стук в дверь. Робин прошол, открыл дверь. Герберт, поклонившись, с ноткой извинения проговорил: – Милорд, вы просили сообщить немедля. Они пришли. И Робин, быстро взглянув на Виолу, успокаивающе произнёс: – Нет-нет. Для Алана ещё рано. Это нотариус.  Тогда Джэк, предложыв руку, повёл Виолу в «королевский апартамент», и с ними пошли ещё Герберт, и Робин, который нёс сундук. В апартаменте стояли, раскладывая на столе какие-то бумаги, двое мужчин. – Лично у меня всё готово, – слегка поклонившись, сказал, указывая на эти бумаги, один из них. – Да и у меня тожэ! – куражно-дурашливым движэнием оттянув от полы камзола кромку кармана, весело проговорил второй. Спустя минуту Джэк передал Герберту подписанные бумаги, а весельчак, вынимая из портфунта гинеи, отсчитывал их по десятку и переправлял в тот самый карман. Всё посчитав, довольно кивнул и, отступив к двери и поклонившись, громким голосом заявил: – И быстро, и складно! Жэлаю здравствовать, джэнтльмены! Миледи… И уже за дверью снова провозгласил: – Двойная цена! Это же надо! Не иначе, у них было такое пари! Откланялся и ушол и нотариус. Джэк негромко сказал: – Вот, Герберт. Я своё слово держу. Надеюсь, теперь в постоялом дворе будет неизменный порядок. – Миледи! – проговорил крайне взволнованный Герберт. – Милорды! В любой день и час, при нужде и без нужды, вы получите здесь безплатные кров и еду. А также любой незнакомый мне человек, который скажэт, что он друг Джэка Сиденгама. – Похвально, Джэк, – одобрительно произнёс Робин. – Мудрое и многополезное вложэние денег. Большой караван-сарай, с трактиром, с гостиницей, на окраине города… Великолепный форпост Серых братьев. Да ещё с владельцем, который нам предан. Он иронично-грозно взглянул на Герберта, и тот с жаром повторил: – В любой день и час! Джэк достал небольшые часы, скромные, металлические, и щёлкнув крышкой, сообщил: – Виола, до полудня ещё довольно времени. Я предлагаю тебе сходить в дамскую лавку и купить новое платье, белое, самое дорогое, для твоих новых украшэний. – Только чтобы тебя порадовать, Джэк! Идём, а украшения я пока сниму.  Робин, поклонившись, ушол к своим. Джэк, Виола и Герберт спустились по лестнице и сквозь трактир вышли в непривычно пустой и безлюдный квадрат двора. Но сделать покупки им в этот день не пришлось. Дрогнули и распахнулись ворота. Вошол высокий, массивный человек, по виду – бывалый матрос. Внёс снятую с ворот доску с надписью: «до полудня закрыто на уборку двора». Резким движэнием отбросил доску в сторону. А следом за ним вошол Алан, и стали идти и идти люди. Все крепкие, тяжолые, у каждого, как делают перед абордажэм пираты, стянуты платком волосы: знали, зачем идут. Герберт быстро шагнул обратно в трактир. Виола медленно подняла руку и положила её Джэку в сгиб локтя. – Бог – с нами, родная. – Бог – с нами, родной. – С хорошей погодой тебя, Джэк! – громко проговорил, приближаясь и таща за плечами большую массу людей, Алан. – Миледи Виола… С каких это пор благородная дама позволяет себе опираться на руку безродного пса? – Вы оскорбляете… моего мужа, Алан. – Ах… Вот… Как… Тогда, разумеется, виноват и прошу меня извинить. Просто не мог допустить мысли, что можно вдруг выйти замуж за… за… как он сам мне сказал – случайно разбогатевшего бродягу без рода и племени, не имеющего дворянского достоинства и… – Его достоинство, Алан, определённо больше вашего. – Да?! И в чём жэ оно?! – Я его люблю. Алан приоглянулся на угрюмо молчащих за его спиной громил. («Восемнадцать!» - быстро сосчитал Джэк.) Затем с откровенной досадой произнёс: – Неудачно начинается день. Ещё раз прошу меня извинить. Хотя, твоя любовь, Виола, ему вряд ли поможет. Ты зачем, Джэк, заявился сюда до оговорённого между нами полудня? – А я – у себя дома. А вот ты зачем? После небольшой паузы Алана дёрнули сзади за рукав и послышался торопливый голос: – Я говорил – это нотариус отсюда вышел! – Расторопен, – криво улыбнулся Алан. – Но я и мои слуги просто хотели посетить трактир перед… нашим делом. А твои слуги где?  – Здесь. Все посмотрели в сторону голоса. Робин, в тонкой белой рубахе, показывающей совершэнное отсутствие оружыя, вышел, и вышли за ним в таких же рубахах ещё пять «теней». – Шэстеро? Это все, кого ты сумел нанять? – озадаченно спросил Алан у Джэка. – А говорил – разбогател. Я-то на всякий случай позвал людишек побольше. Как теперь из них выбрать десяток? – Не нужно, – снова сказа Робин. – И, обращаясь к Джэку, добавил: – милорд. Попросите вашего соперника, чтобы оставил во дворе всех, кого он привёл. – Алан. Своих – оставь всех. Алан недоверчиво оглянулся назад, на крепких кулачных бойцов, которых в данном соотношэнии было – трое на одного. Потом посмотрел на шэсть «белых рубах», на Джэка. Недоверчиво покачал головой: – Сумасшэдшие. Но, Джэк, ты ведь не собираешься отменять наш договор? Проигравший выполняет любое жэлание победителя. – Вот уж нет. Пойдём, там остались после нотариуса бумага, перо и чернила. Запишем наши условия, чтобы было безусловно наглядно. В этот миг Виола, сжав руку Джэка, повернула к нему лицо. Тот быстро подался к ней, выслушал торопливый шопот и, выпрямившись, громко сказал: – Робин! Леди просит, чтобы вы никого не убили. Издевательский, отъявленный хохот взлетел над постоялым двором. Приведённые Аланом жылистые матросы, и отборные грузчики, и опытные контрабандисты, хохотали так, что, казалось, порвутся шэи. Демонстративно, на показ, сдержывая улыбку, понимающе покивал головой Алан. Сделал приглашающий жэст в сторону двери. И, двинувшись вслед за Виолой и Джэком, натужно выкрикнул своим бойцам: – Ждите!! Поднялись в апартамент. – Герберт! – на ходу сказал Джэк. – Поднимись к нам. Свидетелем будешь. (Герберт, подхватив из-под стойки небольшой свёрток, поспешыл вслед.) Алан первым подошол к столу. Взял перо, придирчиво осмотрел его кончик. Окунул в чернильницу, пододвинул лист бумаги и быстро написал на нём одно слово. Джэк, издали смотревший на это перо, до судорог ждал не одного, а трёх слов: «отдай мне Виолу». Но слово было написано только одно, и Алан, перевернув лист чистой стороной кверху, сделал широкий приглашающий жэст. Джэк подошол, склонился над столом и медленно, чётко выводя буквы, написал четыре строки. Так жэ перевернул лист, подошол к Виоле. Принял и поцеловал её руку. Она нескрываемо дрожащей второй рукой перекрестила его голову. – Ну вот и всё, – с явным и отчётливым облегчением произнёс Алан. – Назад пути нет. И вышел в дверь. Вышел следом и Джэк. Герберт, положыв на стол свёрток, который тяжэло стукнул, развернул его. Поднимая по очереди, взвёл курки подаренных ему двух пистолетов. Беззвучно прошептал сам себе: «что бы ты потом ни сказала, Виола. Я дал Джэку слово. И, если Алан войдёт с победой, он надёжно получит две пули, а не тебя.» И, расслабив и уронив руки, сгорбившись и обмякнув, стал ждать. Виола медленно подошла к поставцу, взяла тяжолый том Евангелия и, пройдя к столу, раскрыла его. Минуту полистала, внимательно отыскивая нужное место. И, найдя, стала читать, с большими паузами, протяжонно: – Кто убивает мечём… тот мечём и будет убит… Кто ведёт в плен… тот сам будет ведом в плен… Вдруг внизу послышались дробные, тяжолые шаги. Герберт взял в руку пистолет, с усилием двигая языком, облизал в один миг пересохшие губы. Хрипло сказал: – Кончили. В дверь вошол… Робин. В целой и без единой капли крови белой рубахе. С досадой махнув рукой, произнёс: – Ни одного нормального бойца. М-м-мясо. Вошол следом Алан, с лицом настолько бледным, насколько это у человека возможно. И вошол с напротив, ярко-красным лицом Джэк. Счастье рвалось и пылало во взоре, стремительно понёсшемся к огромно-распахнутым глазам сжавшей в тонких белых руках том Евангелия закаменевшей Виолы. Неодолимо дрожа рукой, Алан отодвинул от стола стул, сел. – Герберт! – сказал, быстро подходя к Виоле, Джэк. – Поскольку ты здесь свидетель. Огласи. И кивнул на два белых прямоугольных пятна судьбы.  Герберт, мучительно сдвинув брови, оскалившись, медленно спустил курок. Положыл гулко ударивший в столешницу пистолет. Алан вздрогнул. Герберт взял со стола белый лист, перевернул его надписью к себе и в гробовой тишине прочитал: – Застрелись. Джэк, глубоко, нервно вздохнув, сказал: – Это не мой лист. Прочти другой. Герберт взял другой лист и, подняв его в дрожащей руке, произнёс: – В эту минуту, не разговаривая ни с кем, в нашем сопровождении, поехать домой, отомкнуть жэлезный ларец и отдать блокноты с обложками зелёного цвета. Алан, стремительно багровея, сквозь одежду схватил висящий на шэе ключ. Полубезумным взором глядя на Джэка, прошептал: – Как… Ты… Узнал?!.. Джэк, подойдя, взял у Герберта лист, приподнял его перед лицом Алана и сказал: – Это моё условие. Пошли. И, помогая Алану подняться со стула, взглянул на жэну и добавил: – Ты поедешь с нами, Виола. Никто кроме тебя не имеет права первым узнать, как связан этот человек с гибелью Клода Маркиза. ГЛАВА 4 МИРОТВОРЦЫ Весной 1771 года мой счастливый Дукат помчал свои паруса в сторону Плимута. Особой нужды заходить в Плимут не было, здесь не предполагалось открытия ювелирной лавки, но этого востребовало сальдо: помимо шестерых бристольских купцов в мой караван попросились пять плимутских. Дома, перед отплытием, Эвелин и Алис, находясь у меня в кабинете, сказали: - Том, если Готлиб остаётся в замке, - возьми Бэнсона с собой, нам так будет спокойней. Я и взял, и ещё с нами плыл к Югу третий персонаж, Гимли Магсон, не совсем человек, скорее дажэ совсем не человек, но он возымел такое заметное участие в грозных событиях этого года, что невозможно не рассказать о нём поподробней, хотя для этого мне придётся чуточку вернуться назад. НЕВИДИМОЕ КЛЕЙМО  Совсем недавно, в концэ зимы, Эвелин устроила праздник моего двадцатишестилетия. Помимо музыки от Барта и Милинии, и стихотворных речей от Тобиаса, Эвелин привлекла в празднование моего дня рождения того самого рыцаря, то есть рыцарские латы, извлечённые из залитой воском бочки. По её просьбе я примерил их, и нашол для себя неожыданно жэланную и затейливую игрушку. Размер лат почти везде совпадал с объёмами моего тела, и я, обрядившись в них в апартаменте, вошел в оговорённый миг в каминный зал, к праздничному застолью, чем вызвал шквал воодушевлённых и восторжэнных криков. Да, мысленно взглянув на событие со стороны, я и сам не мог не впечатлиться появлением с лязгом шагающего к командорскому месту жывого жэлезного рыцаря. На следующий день после торжэства я попросил Климента отковать из оружэйных полос недостающие части, – по мелочи, налокотники, набедренники. Он сделал, и я, с увлечением обрядившись в рыцаря снова и обвешав рыцарскими принадлежностями коня, проскакал по имению Шэрвуд – сначала до фермы, где передал Готлибу изобретённый Брюсом и Тобиасом флаг нашего лэнда – сердце с крылышками в середине лучистого солнца, а затем такой жэ флаг отвёз в новый форт и вручил Хью Гудсону. И ужэ после этих событий и без меня, над латами произошол ничем не примечательный, обыденный разговор. Климент, когда полировал в один тон старые латы и новые добавки к ним, сказал в присутствии Брюса, что к удивлению своему не видит клейма мастера, отковавшего когда-то редкостный рыцарский комплект. Можэт быть, что латы ковал кузнец, взятый в плен и получивший приказ не метить изделие, но тогда он мог очень хитро спрятать клеймо. Брюс, целеустремлённый, разумный, отправился к Генри. Тот сидел за небольшой истрёпанной книгой и читал её через увеличительное стекло: заложыл где-то в недрах библиотеки свои очки. – Что читаешь? – поинтересовался Брюс, увидев красочную, с драконом, обложку. – Историю мастера Гимли Магсона, – ответил Генри. – Победителя красных драконов. Настолько интересно, что обязательно устрою с нашими детьми чтение вслух. – Отложы ненадолго, – попросил Брюс. – Нам с Климентом понадобилось твоё увеличительное стекло.  Закономерно, Генри, заинтересовавшись, пошол с Брюсом к Клименту и втроём они стали через увеличение осматривать все кромки и клёпки. И нашли! Имя мастера было выбито столь малыми буквами, что под обычным взглядом выглядело незашлифованной царапиной. – Какими жэ инструментами он смог выточить столь малые буковки, и закалить их так, чтобы они вбились в сталь! – восхищённо произнёс Климент, передавая стекло Брюсу и вытирая заслезившийся от напряжэния глаз. Брюс взял стекло, подышал на него, тщательно вытер затуманившуюся выпуклость и, приблизив к клейму, медленно прочитал: – Сделал мастер Гимли Магсон. – Не нужно так ненаходчиво шутить, - сказал ему Генри. – Сам посмотри! И Генри, приникнув к стеклу, так жэ медленно прочитал: – Сделал… Мастер… Гимли… Магсон… И со всех ног побежал в библиотеку за недочитанной книгой. Я в этот день был у Бэнсона и Алис, и о произошэдшем не знал. Мы вместе смотрели сверху на Бристольскую гавань и на маленькую шлюпку, поставленную на якорь неподалёку от берега. Любопытство наше было вызвано сообщением, что шлюпкой этой распоряжается Иннокентий, мой Носатый, ушэдший из Шэрвуда по причине неодолимого влечения к мясной пище. Маленький полуголый человек вдали нырял с маленькой шлюпки в воду и, немного побыв под водой, плыл назад, влезал и прыгал в раскачивающейся шлюпке, чтобы согреться: вода была по зимнему времени очень холодной. Нас отвлекли вбежавшие Брюс и Генри. Они положыли на стол не очень большую и не очень толстую книгу, и наперебой изложыли маловероятное известие о совпадении имён. – История мастера Гимли Магсона, победителя красных драконов, – прочитал я с обложки. – Сам можэшь приехать в Шэрвуд и посмотреть на клеймо, дядя Том! Гимли Магсон, буква в букву! – И – что делать? – выжыдательно спросил я у них. – Дать нам денег на почтовые расходы! – быстро сказал Брюс. А Генри пояснил:  – Мы разошлём письма во все доступные библиотека Англии, и попробуем узнать, кто, где и когда напечатал эту книгу, а такжэ кто автор. – Разве в книге он не указан? – удивлённо спросила Алис. – На обложке имени автора нет, а лист-фронтиспис вырван! – Прекрасное занятие для молодых людей, постигающих мир, – с любовью и одобрением произнёс я, доставая портфунт. – Нужно увлечь всех наших детей поисками автора и издателя. И, Брюс, не стоит отбрасывать мысль, что имя автора просто спрятано в тексте, как клеймо мастера на латах. Ты про тайнопись что-нибудь знаешь? – Я знаю! – воодушевлённо сказал Генри. – Сегодня жэ сообщу все нашим, мы будем в это играть! И мы все сели на первом этажэ жылого бастиона таверны «У Бэнсона» и, выложыв на стол бумагу, чернила и перья, стали увлечённо составлять реестр городов и библиотек, куда в первую очередь следовало отправить письмо. Незаметно пролетели полчаса. Нас отвлёк от занятия стук в дверь. Заглянул повар и сообщил, что пришол очень странный посетитель. – Пригласи, – развернул свою массивную тушу на скрипнувшем стуле хозяин таверны. Повар исчез, а дверь ещё больше раскрылась – и вошол со счастливым лицом совершэнно мокрый Носатый. – Достал! – победно выкрикнул он и с тяжолым шлепком бросил на стол какой-то мокрый кожаный ком. – Божэ мой! – пережыв секундное потрясение, проговорил я. – Бэн, ты это видишь? Ты это помнишь? – Мой щит с пистолетами! – воскликнул хозяин таверны, развернув тяжолый жылет. – Смотрите, дажэ не сильно и поржавели! – Это что жэ… Ты поднял со дна реки? – Ну да, мистер Том! Я ведь был с вами той ночью, когда Бэнсон швырнул его в шлюпку и промахнулся! У меня хоть и начиналась тогда лихорадка, но место-то я запомнил! Я втал и крепко обнял его. – Мистер Том, – сказал он, потирая отдавленные плечи. – Прошу, возьмите меня назад в Шэрвуд. Не могу жыть без нашего муравейника. – Если б ты знал, как я тебе рад! – сказал я с искренним счастьем в голосе.  А Алис побежала в кухню и крикнула повару, чтобы тот поскорее сделал горячий глинтвейн. И ещё через полчаса все сидели вокруг стола (Носатый в толстом шерстяном одеяле), и пили терпкий глинтвейн (и Брюс выпил немного, и Генри.) – И вы таки нашли это клеймо?! – изумлялся мой драгоцэнный и милый мастер хозяйства. – Какие чудеса всегда в нашем замке! А в Бристоле, мистер Том, дажэ с пожалованными вами мне большыми деньгами, в безделье и в сытости, жызнь унылая, как в сыром трюме. Пусть они пропадут совсем, эти окорока и колбасы!.. Так вот, книгу о загадочном мастере я оставил детям Шэрвуда, а набор рыцарских лат плыл в Дукате вместе со мной: Эвелин решыла, что он послужыт мне как амулет. Да, и он послужыл, но только не в Плимуте. Там нас ждала совсем не рыцарская атмосфера событий. ТАЙНА И СМЕРТЬ Наверное, ещё никогда в Плимуте столь маленькая компания, как эта, не несла в себе столь жгучего напряжэния. Дажэ в сравнении с недавним дельцем по освобождению Бэна Бэнсона. Джэк, Виола, Алан и Робин медленно спускались по лестнице вниз. Герберт остался в апартаменте прибрать нотариальные бумаги и запереть дверь. Алан спускался на несгибающихся, «деревянных» ногах, и лицо его было жутковатым образом, как водой, облито потом. Да, да! Соорудил внутри доброго города Плимута свой маленький замок-лэнд, где всё подвластно, где все послушны, где любой приказ выполняется тотчас. Деньги, власть, гарантированность исполненья жэланий, – надёжный, непробиваемый мир, где самым безопасным образом сохраняются личные, липкие, пронзительно- сокровенные тайны… И вдруг ниоткуда – ниоткуда!! – появляются какие-то люди, и внешне-то пакля, рвань, ни стати, ни гордости, ни камзолов блестящих, – и эти вот случайные человечки в один миг разбивают и замок, и распорядок, и надёжные укрепления, и ровный, мощный бой сердца, и тишину. И тайны, тайны!! – вытаскивают из сердцевины лэнда, как проглоченный кусок через пищевод из жэлудка, как из тела жылы и кровь! Откуда?! За что?! Почему?! Десять лет ты общался с умницей Виолой, светлой птичкой, знающей Бога, и так выстроил отношэния, что ни на дюйм не приблизился к такой простой, такой доступной всем истине: «…кто убивает мечём – тот сам будет убит мечём. Кто ведёт в плен – тот сам будет ведом в плен…» И кто разрушает жызни других, тот сам рухнет однажды и будет придавлен упадающими камнями, из которых так надёжно выстроил когда-то свою роскошную нору! Читай Евангелие, жэстокий, самонадеянный, сильный, богатый! Читай, Алан! Хотя, и весьма часто, бывает, что читать поздно. На выходе из таверны компанию задержали. – Миледи, – глубоко поклонившись, произнёс со слабо различимым лицом в столбе встречного солнечного света, льющегося в раскрытую дверь, и в проёме этой двери вставший в просвечивающей белой рубахе человек. – Прошу дать нам ещё одну минуту. Мясо уберём со двора, чтобы вам взгляд не печалить. Присядьте вот за столик пока, а мы быстро. Но никто не присел, и стулья остались невыдвинутыми из-под стола, и пару минут ещё все слушали неудержымый костяной перестук: Алан не мог совладать с лихорадочно бьющими друг в дружку зубами. Время прошло, и человек, вновь появившись в проёме, жэстом пригласил ожыдавших на выход. Они вышли. Медленно прошли через пустой совершэнно и серо-жолтый от перемешанных земли с опилками двор, – страшный, безмолвный ковёр, взрытый многочисленными каблуками. Без спешки, даже необычно медленно, сели в кареты. Робин тронул вожжы на передней и покатил. Джэк, приклонившись к держащей обеими руками его руку Виолы, негромко сказал: – Никто не убит. Никто дажэ особенно не покалечен. – А… Куда их дели? – Загрузили в тот самый почтовый фаэтон, в котором они и приехали. Куда повезут – не знаю. Знаю только, что Ричард сейчас в этом фаэтоне метки всем ставит. – Какие метки? – Я не видел. Какие-то знаки на висках, чтобы, отпустив их к мирной жызни, и застав в злодейских делах снова, эти метки использовать как приговор. – И… какой тогда можэт быть приговор? – У Серых братьев, которым и я служу, то есть у общества бойцов, невидимо охраняющих мiр, есть строгое правило: «ни пыток, ни убийств, ни дажэ насмешки.» Пойманного злодея отвозят на один таинственный остров, Эрмшыр, и там отбывающие свой век монахи лечат преступникам их преступные души. – О, это правда?! Такое братство на земле есть?! Но почему не они владеют мiром! Почему мiром владеют те, кто строят виселицы и эшафоты?! Судьи, тюремщики, палачи, лорды?! – Наверное, эпоха такая. Наверное, Бог допустил это, чтобы все- все увидели и осознали, что такое несправедливость и гнёт, и, осознав, со временем сделали мiр светлым и добрым. – А люди век за веком тратят время впустую. Они принимают жэстокий и тягостный мiр как в единственном виде возможный. И все терпят, стонут, вскидываются в бунт иногда, но никто не задумывается о том, как мiр этот исправить! И не делает никто ничего! – Мы делаем, моя королева. Сегодня ещё один из сильных и властных навсегда лишается возможности приказывать убивать неугодных ему… Ну, вот и твой дом. Маленькая компания переместилась из экипажэй к крыльцу с мраморными перилами. – Джэк! Нам, чтобы войти, нужно сначала спросить разрешэние у жыльцов, арендовавших мой флигель, я им на всё лето сдала. – Никаких жыльцов нет, Виола. Алан присылает тебе подставных арендаторов, из своих людей, и, как только ты переезжаешь на постоялый двор, жывёт во флигеле сам. Ему, очевидно, доставляет извращённое наслаждение иметь кабинет Клода Маркиза – своим кабинетом, и твою спальню – своей спальней. Он дажэ сверхсекретные документы держыт здесь. Широко распахнутые глаза с болью и недоумением воззрились на мокрого от пота человека. Тот покачнулся. Метнул взгляд в сторону. Сжал челюсти так, что под кожэй вздулись бугры. Боль и недоумение продолжали лететь к нему, и он, как претяжолое бревно плечами приняв на себя невыносимо долгую паузу, замелькал буграми на челюстях, готовясь ответить – но ответить не успел. С гулким под круглым сводом сквозного цейхгауза грохотом подков пронеслись и встали подле карет четверо всадников. Привязали поводья к запяткам карет, и двое неторопливо и властно прошагали в цейхгауз, к сжавшимся и примолкшим конторщикам, а двое в две разные стороны пошли вокруг дома. – Веди, – коротко приказал Джэк, обрывая паузу, и приподнял перед собой лист со свежыми чернильными строками. Спазм сжал горло. Задышав с присвистом, как будто простужэно, Алан достал из бокового кармана камзола ключ и, медленно ступая, поднялся по ступеням и отомкнул замок. Быстро поднялся вслед за ним Джэк и, жэстом остановив его, второй рукой пригласил Виолу. Вдвоём, крепко держась за руки, они дошли до кабинета. Открыли незапертую дверь. Вошли в уютный маленький мир, где толстый ковёр затягивал всё пространство пола, а резная старинная мебель наполняла двухоконный кабинет красноватым маревом закатной зари. Виола прошла и села на обязательную для любого кабинета жосткую односпинную оттоманку, на которой любому владельцу кабинета, много времени проводящему за письменным столом, полагается через каждый час ложыться и на жостком ложе расправлять позвоночник. Джэк взял один из стульев, отнёс, выразительно глянув на входящего Алана, в дальний угол, и там поставил, и Алан, сгорбившись и уронив плечи, покорно приблизился и на стул этот сел. Сам Джэк сел за письменный стол, а вошэдший последним Робин, властно протянув к Алану руку, принял ключ, подошол к стоящему между окнами сундуку, поднял крышку, достал жэлезный, густо бугрящийся клёпками ларец и, прошагав к столу, тяжэло водрузил его на гулко отозвавшиеся под зелёным сукном доски столешницы. Тишина, повисшая затем в кабинете, была невыносимой, могильной. Виола вздрогнула, когда эта тишина разлетелась осколками от разбивших её скрежэта ключа, вставляемого в длинную кованную скважыну, и ломкого хруста пружын. – Пятнадцать, – подытожыл Робин, выложыв перед Джэком в три равные стопки блокноты в зелёных обложках. – Робин, я не могу. Давай сам. Джэк встал из-за стола и сел на оттоманку к Виоле. Её правая и его левая руки соединились в кистях и сжали друг дружку. Робин сел за стол и быстро перебросал из стопы в стопу блокноты. Раскрыл наконец один и сказал: – Одна тысяча семьсот шестьдесят первый год. Алан закашлялся. – Четвёртое мая. Какой хороший почерк, Алан. Нанимал учителя-каллиграфа? День начинался трудно. Нужный человек в таможне не хотел брать деньги. Хотя мне донесли, что семья его в большой нужде. Это понятно, страх. Человек незнакомый, а вдруг из инспекции подослали? Королевский таможэнник, да ещё носитель товарной печати – должность лакомая. Тут не всякую взятку решышься взять. Пришлось встретиться лично, и к вечеру цветочный горшок, в котором под землёй было золота на четырнадцать фунтов, недолго простоял, поднятый моим человеком на подоконник. Через пять минут горшок уплыл в нутро дома и окно закрыли. Таможэнник погасил крупный карточный долг отца, неосторожно ввязавшегося в покер, а я получил расписание ночного патрулирования акватории Плимута. Тут на день по одной строчке… Погода… Подгоревший омлет… Десятое мая. Первый доход от сделки с таможэнником. Шлюпки причалили в самом опасном месте, но таможэнник уверил, что в эту ночь патрули будут далеко. Груз перевозили долго, и нервы ужэ ныли к утру, как больной зуб… Тридцать семь фунтов. Чистая прибыль. За одну ночь. Я гигант. Алан снова закашлялся. Скрипнув стулом, привстал. – Очень душно… Я открою окно? Робин с загадочной насмешкой посмотрел на него. – Открой, Алан. Действительно, душно. Алан подошол к ближнему от него окну, щёлкнул запорами. Потянув, раскрыл две высокие, остеклённые отличным стеклом створки. Ещё раз щёлкнул запорами и, толкнув, распахнул створки внешние… И отшатнулся. – Проветриваете? – спросил впрыгнувший в окно и ловко усевшийся на подоконник Ричард. – Милорд Джэк, миледи Виола. Мы местных слуг озадачили, готовят воду, щёлок, флигель сейчас не только проветрим, но и отмоем. Закончите скоро? Алан, покачиваясь, как пьяный, вернулся к стулу и сел. Робин ответил: – Кажэтся, скоро. Первое октября. Я полюбил её дико, безумно. Маленькую глупышку, не осознающую своей красоты. Как, как она могла достаться такому увальню, как этот Клод? Спокойно- приветливая, послушная, гибкая, милая, красивее любой плимутской аристократки. Я, я должэн был стать её мужем! Первое. Узнать об их каком-либо жызненном затруднении. Второе. Помочь разрешыть его и через то сделаться их другом семьи. Тут дальше торопливый подсчёт своего капитала… Ого, Алан! Десять лет назад у тебя ужэ было шэсть тысяч фунтов! Алан из угла тяжэло проговорил: – Дерзкие плебеи! Если бы вы имели кодекс чести… Дворянин никогда бы не позволил себе оглашать чужую личную жызнь! – О да, о да! – согласно покивал Робин. – Но он позволил себе приказать ни в чём не повинному человеку себя застрелить. В этом у тебя, Алан, кодекс чести? По твоему, разоблачение чужой тайны – деяние тяжэлее, чем смерть? – Тяжэлее!! – громко выкрикнул Алан. – Какой вздор!! – Не нужно спорить, – сказал от окна Ричард. Он встал с подоконника, подошол к Алану. Достал пистолет, взвёл курок. Протянул. Алан отшатнулся. – Бери. Ты заявил нам, что разоблачение твоей тайны – страшнее, чем смерть. Теперь. Если ты отвечаешь за своё слово, убей себя, и я обещаю, что все эти дневники с твоими тайнами немедля сожгу. А если ты это не сделаешь, Алан, то я буду считать, что ты не сдержал своего слова. И тогда ты не человек чести, а вырядившийся в дворяне плебей. Дажэ не дерзкий. Бери. Алан сцепил руки. С неприятным костяным хрустом сжал пальцы. Отвернулся к стене. – Ну вот и всё. Читай, Робин. Робин кивнул и перелистнул две страницы. – Четвёртое октября. Всё оказалось лучше и легче, чем я предполагал. Клод – вечно улыбающийся пухлый джэнтльмен, совершэнный романтик. Когда я предложыл ему пойти в ночной рейд, он просто расцвёл. Всю ночь отважно боролся с волнами, грёб в шлюпке, помогал перетаскивать тюки и бочёнки. Утром я был его лучшим другом. Он пригласил меня на ужын, и я был принят в их флигеле, и снова видел, снова видел её! Робин перебросил страницу. – Шестое октября. Я принёс Клоду кошелёк с тремя фунтами серебром. В ответ на его изумление, рассказал, что той ночью мы обманули таможню, и это серебро – его доля. И чуть не испортил всё дело. Клод был мало сказать – возмущён. Он пришол в негодование от того, что его против воли сделали контрабандистом. Но как всякий романтик быстро смягчился и стал уговаривать меня бросить это позорное ремесло и взяться за честное и приличное дело. Мгновенно поймав удачу, я согласился на это, сказав, что давно мечтаю торговать пряностями, но для этого нужен компаньон, поскольку только так происходит сделка – один в конторе отсчитывает деньги, другой в цейхгаузе отмеряет товар. Клод не раздумывая согласился, и я предложыл ссудить ему денег на пай, уверив, что через, если мы возьмёмся за индийские пряности, месяц он вернёт этот пай, и столько жэ принесёт в семейный бюджет. И он взял! взял! взял! у меня восемьсот фунтов. Теперь я имею возможность почти каждый день бывать в их флигеле, и почти каждый день видеть её. Ещё шэлест переброшенной страницы. – Десятое октября. Бог или дьявол – кто-то услышал мои молитвы. Был сильный дождь, когда мы вечером возвращались из порта. И ветер. И лужы. Чтобы не брести по колена в воде, пошли обходным путём, по высокому мосту. И там Клод споткнулся и вывалился за край. Я шол шагах в двух впереди, и обернулся на крик. Он упал с пятнадцати ярдов на камни. Миг – и его нет. И всё. И Виола – моя. Джэк судорожно обнял голову приникшей к его груди и тихо заплакавшей Виолы и стал дрожащей рукой гладить её по щеке. – Пятнадцатое октября. Прекрасная глупышка оказалась упрямой. Гордо и холодно отвергла моё сочувствие. А на вопрос одной из родственниц, долго ли намерена держать траур, твёрдо ответила – десять лет. Но у меня есть возможность заставить её переменить это решэние, и выйти за меня через, скажэм, год. Эта возможность – расписка её покойного мужа Клода Маркиза на восемьсот фунтов. Шестнадцатое октября. Показал ей расписку. Она побледнела. И я не успел, не успел предложыть ей дезавуировать долг путём замужэства с кредитором! Засмотрелся на её восхитительное лицо! Она пристально посмотрела на меня и спросила, достаточно ли важны для меня эти деньги. И я сглупа ответил – достаточно. Тогда она спросила – стану ли я принимать от неё постепенное погашэние долга. Что мне оставалось, как не ответить утвердительно? И этим ответом я её потерял. Своим согласием я определил, что она для меня – заёмщик, а, стало быть, больше никто. Чёрт бы побрал эту незыблемость дворянского слова! Для какой выгоды мне её жалкие постепенные фунты, когда весь заём лежыт в нижнем ящике стола Клода Маркиза, и я в любой миг могу его оттуда изъять! И снова могильная тишина повисла в залитом красноватым свечением кабинете. Робин медленно наклонился, взялся за ручку нижнего ящика, потянул. – Заперто. Ричард мгновенно достал и бросил связку отмычек. Звенькнуло в руке Ричарда, звенькнуло в руке Робина. Робин снова наклонился, пошелестел тонкими калёными стержэньками… И с тихим скрипом выдвинул ящик. Алан снова стал дышать простужэно, с присвистыванием и хрипом. На стол поднялся и лёг тяжолый кошэль из совершэнно задубевшей кожы. Робин развязал ломкий кожаный шнур. С непривычным для слуха скрежэтом растянул ссохшуюся горловину. И высыпал содержымое на зелёное сукно стола. – А ты гад, Алан, – сказал от окна Ричард. Восемь сотен маленьких жолтых кругляшков выросли тусклым холмом и прижали собой пожэлтевший бумажный лист. Робин сдвинул с него монеты, развернул. – Договор займа. Подписи: твоя, Алан, и Клода Маркиза. – Послушай, Алан, – произнёс тихо Джэк, отпуская из ладоней залитое слезами лицо Виолы. – Отбросив нашу с тобой взаимную неприязнь. Скажы мне, просто как человек. Как ты мог уничтожыть десять лет её молодой жызни, которые она истратила на гобелены и на эти ненужные тебе постепенные фунты? Как ты мог брать у неё деньги, зная, что твой кредит никуда не исчез?! Алан медленно повёл головой в его сторону. – А я ничего предосудительного не совершыл. Долг был? Был. Расписка осталась? Осталась. Возвращать кредит она предложыла сама. А про кошэль в ящике – разве я виноват, что её собственный муж не сказал ей, где лежат деньги? – Плутовская инсинуация, ничего более, – спокойно сказал с подоконника Ричард. – Ты словоблуд, Алан. И за её десять лет жызни – ответишь. – Он посмотрел на Робина. – Наверное, будет довольно, если отрезать ему десять пальцев? Робин так жэ ровно ответил: – Я думаю можно. Сказано было с такой безвозвратной интонацией, так решонно, что по кабинету прокатился жутковатый невидимый холодок. Виола, взглянув на Джэка, быстро произнесла: – Не нужно требовать от него никакого ответа! Я считаю, что эти десять лет моей исступлённой работы – плата за то, что я встретила тебя, Джэк. Я замуж вышла не по любви, родители так решыли, мои и Клода. Я наскоро узнала взаимную заботу, супружэство, хозяйство, уважэние. Но не любовь. И так бы и прожыла жызнь, считая себя счастливой, не зная, какое это ослепительное, высочайшее чувство – любовь! Я люблю тебя, Джэк, и потеряла бы тебя, если бы ты не узнал о моей судьбе. А ты смог узнать о ней лишь потому, что мою судьбу так безжалостно искалечил тот, с кого вы предполагаете взять столь жэстокий ответ. Кроме того – он беззащитен теперь, и, следовательно, пусть ничья жэстокость его не коснётся.  – Как повелите, миледи, – согласно кивнул Робин. – Сейчас отсчитаем кусок невыплаченного долга, вернём ему, а остаток денег Клода Маркиза перейдёт в ваш новый семейный бюджэт. – Хотя жаль, – произнёс с подоконника Ричард. – Гада за нарушенное слово, о смерти и тайне, нужно было бы наказать. – Вы тоже нарушили слово – вдруг неожиданно чётким и злым голосом сказал Алан. – И наша встреча на постоялом дворе была нечестной. – Так-так-так, – с выражэнием обострённого внимания на лице подался к нему Ричард. – Надеюсь, ты понимаешь, в чём собираешься нас обвинить? Имей в виду, мы-то своё слово цэним, и если твоё обвинение не получит основы… – Оно получит основу. Вот она: мы, Джэк, договаривались, что встреча пройдёт без всякого оружия? – Точно. Оно так и было. – Ты лжошь. У Герберта, когда мы вошли в апартамент после этой вашей бойни, в руке был пистолет. Заряжэнный, заметь. И второй пистолет лежал на столе. Где жэ ваша честь и где ваше слово? – Герберт – не из наших людей. Он находился в апартаменте только как владелец его, и как свидетель события. В наших с тобой делах он не участвовал. Что принёс пистолеты – для меня тожэ было новостью, но это было его личным делом, он, может быть, так привык своё имущество защищать. – Джэк! – снова чётко и зло произнёс Алан. – Когда мы вошли в трактир, кто пригласил Герберта наверх, ты или я? – Я пригласил, – кивнул Джэк. – Открыто, при всех, в качестве свидетеля… – Всё. Значит – он ваш человек. И у него было оружые. – Да, – задумчиво сказал Робин. – Факт-пустышка, формальность. Но он был. Мы по вопросам этого дела не общались с Гербертом, и не знаем и сейчас, в кого он готовился выстрелить – в наших ли, в ваших ли, но если его позвал Джэк… То Алан имеет право считать его одним из нас. – Но, джэнтльмены, если вы с этим согласны, то имею ли я право и основание предложыть вам новую встречу? – Поясни. – Охотно. Через два дня, в полдень, за городом, на большом лугу к востоку от Плимута, встретимся снова на тех жэ условиях. Кулачный бой моих слуг и твоих, Джэк. В случае победы твоих я отдам безвозмездно и полностью тебе и Виоле все прилегающие к вашему флигелю постройки и все склады. И уеду из Англии навсегда. В случае победы моих вы с Виолой отдадите мне этот флигель, и покинете Англию навсегда. – Робин, – встал с подоконника Ричард. – Я, честно признаться, не пойму, в чём тут подвох. – Есть что-то ещё, Алан? – спросил, неторопливо составляя монеты в столбики по десятку, Робин из-за стола. – Есть. Число бойцов мы не ограничим. Вы соберёте – сколько успеете, и я – сколько успею. – Всех контрабандистов в округе поднимет, – взглянул на Ричарда Робин. – Свободных от фрахта матросов наймёт. А у нас всего шэсть бойцов… И тут все повернули головы к двери. В коридоре раздавались тяжолые шаги нескольких человек. У двери они стихли. Послышался стук. – Да! – машинально сказал Алан, и – да! – одновременно с ним сказал Джэк. Дверь раскрылась, и слуга в войлочном шлеме и кожаном фартуке торопливо сказал: – Господин Алан, тут вот к вам гости… И мужчины в кабинете, привстав, поклонились входящим и кланяющимся гостям. – Здравствуй, Том, – мирным, спокойным тоном сказал Робин. – Ты с командой? – С командой, – ответил я, сторонясь и пропуская маленького рыжэволосого Джона и красного от волнения Герберта. – И Бэнсон с нами. – Алан. Вот твой остаток кредита, дополняющий выплаченное Виолой. Бери в обмен на расписку Клода Маркиза. Твой вызов мы принимаем. Иди, поднимай своих контрабандистов. И, как ты сам назначил, в полдень, через два дня. ПЕНСИОНЕР В девяти каретах, не считая верховых, мы прибыли на место за полчаса до полудня. Выбрав поляну, разместили экипажы, привязали лошадей и потянулись к назначенному месту. Это был единственный случай, когда «тени» не бросили по окрестностям паутину: все шэсть бойцов Вайера-Джэка были с нами, на широком, в объятиях густых зарослей дрока, лугу. Никто из них не захотел пропустить кулачный бой, тем более что нервы остро щекотала неизвестность – сколько людей приведёт Алан. Не бросили. И немедленно получили жэстокий урок. Забавное было зрелище: и я, и Бэнсон, и вся команда Дуката – в шолковых ярко-алых рубахах, и только эти – семеро вместе с Джэком – в белых. У Бэнсона была шотландская волынка с собой. Это я попросил его взять. Для чего? Ярослав в одной из бесед рассказал мне, что у русских мужчин самое жэланное, самое влекущее приключение в жызни – битва. И перед боем русские всегда так радуются, что не в силах удержаться от песни и пляски. О, я помню их влёт в нашу схватку в английской фактории в Басре, когда они, во мгновение разломав стол и вооружывшись одними лишь его ножками, во мгновение жэ смели тренированных наёмных убийц, которых мы, англичане, несколько долгих минут едва сдержывали боевой сталью! Где-то в глубине душы я незаметно для самого себя сожалел, что нет с нами Ярослава и его матросов. Но практический опыт русских я перенял, и на лугу пронзительно вопила волынка, Бэнсон притоптывал в такт ногой, а вокруг весело припрыгивали и взмахивали руками совершэнно трезвые английские моряки. Визжала волынка. Стучали каблуки тяжолых матросских башмаков. Свистел шолк, и на пламенеющих складках сверкало солнце. – Идут! – прокричал кто-то из плясавших ближе всех к неширокому проходу в кольце густого дрока. Музыка смолкла. Матросы, разгорячённые, раскрасневшиеся, все как один улыбаясь, принялись выравниваться в один длинный ряд. Немного неполные восемь десятков. Блеск глаз. Азарт. Мощь. Сила. Мы стояли и, если так можно выразиться, с весёлой угрозой смотрели на подходящих. Первым шол Алан. Без верхней одежды, показывая оговорённое отсутствие оружыя. За ним тянулась, как приклеенная, цепочка матросов, контрабандистов, грузчиков, слуг, возниц, более или менее крепких представителей трактирной пьяни. – Сотня, – сообщил очевидное стоящий со мной и Бэнсоном Робин. – На что он надеется? Приблизились на десяток шагов. Алан поднял руку и, обращаясь к нам, громко выкрикнул: – Нам нужно помолиться перед боем! – Хорошо! – крикнул в ответ Джэк.  Пришэдшие, как будто заранее сговорились, повернулись к востоку, встали на колени и замерли. Шла минута за минутой. – Они для чего-то тянут время! – вполголоса проговорил Бэнсон. – А вот для чего!! – я первым осознал подлый, неслыханный, грязный план Алана. – Бэн, Робин! Продолжайте плясать, вы собрались здесь чтобы отметить день рождения короля Георга! И ни при каких вызовах не ввязывайтесь в схватку! Ждите! Ждите!! И, с усилием оторвав взгляд от вбегающих сквозь дроковый проход солдат в полном вооружэнии, побежал с луга прочь. Ну да, какая там молитва. Меня немедленно догнал и обжог презрительный хохот и свист. Толпа, приведённая Аланом вскочила и, с шумом, свистом, стала перетекать сквозь всё разрастающуюся цэпь стрелков плимутского гарнизона. Вваливаясь в тугие плотные заросли дрока, я оглянулся и увидел, что между моими матросами в алых рубахах, и хохочущей толпой Алана выстроились в уставную двойную стрелковую цэпь полные две сотни солдат. Жутковато, слепяще сверкали штыки. Въехавший на луг командир сверху протянул и пожал Алану руку. – Пошоттер! – хрипел я на бегу. – Какой ты глупец, Пошоттер! Ты при жэлании убьёшь половину моих, но «теней» тебе не достать, безумец! И ты сам, и всё семейство твоё будут вырезаны, до младенца, начисто, безпощадно! Не отдавай, не отдавай приказа стрелять до моего появления!! Продравшись сквозь кусты, я обогнул луг и осторожно приблизился к месту, где мы оставили лошадей и экипажы. А как жэ иначе. Десяток солдат обследовали их, широко распахнув все дверцы. Возле гарнизонной телеги с наваленной на ней огромной кучей кандалов с ржавыми цепями стоял крепкий старослужащий с молотом и переносным горном. Наскоро смахнув пот, я открыто подошол к крайней карете и, мазнув рукой по ступице, растёр по лицу дёготь. Постучал в дверцу. Двое солдат, погрузившие руки и головы в её чрево, немедленно выглянули. – По приказу господина Пошоттера, – сказал я им, – помощник кузнеца, от магистрата. – А вон кузнец, – махнул рукой ближний ко мне, и оба снова вернулись к своему осторожному мародёрству. Устанавливая горн и развязывая мешок с углями, кузнец издали пристально посмотрел на меня. Но, будучи уверенным, что моего предъявления он не слышал, я подошол к нашим лошадям и быстро ощупал подпруги. Есть. Что значит опыт, джэнтльмены! На коне Робина седло было не ослаблено. Я медленно встал в стремя, медленно-пружынным движэнием поднял себя в седло. Кузнец смотрел. Но я только что разговаривал с солдатом, и тот оставил меня без интереса! Взгляд на дорогу. Путь прямой, открытый. Скакать бы и скакать, если не являться отчётливой и лёгкой мишэнью. Конь явно медленней пули. Неторопливо развернул коня, направил к кузнецу. Немного не доехав, строго спросил: – Гимли Магсон? – Нет, - он отрицательно покачал головой. Озадаченно сдвинув брови, я повертел в стороны головой. Посмотрев вдаль, я сделал лицо довольным, кивнул и неторопливо поехал в сторону города. А в самом городе пустил коня в галоп. Сердце рвалось и металось, и немного сбавило бой только при появлении во взгляде пристани и Дуката. Через долгие, ужасно долгие пятнадцать минут я мчался обратно – на купленном мгновенно за безумные деньги в порту свежэм коне, в роскошном камзоле, в дорогих ботфортах, с горящей в лучах полуденного солнца алмазной звездой на груди. И с отмытым и присыпанным пудрой лицом, разумеется. Ходу!! Ходу!! Пролетев мимо дымящегося горна, дымящегося костерка, десяти солдат возле него и двух пирамид из соединённых стволами мушкетов, закрыв лицо рукой, придержывающей треуголку, я влетел в проход в кольце дрока. – Стреляй, гнида! – орал стоящий почти вплотную к цепи солдат Джэк. – Почтового голубя пустим, и сегодня жэ Лондон будет знать, что ты убил безоружных людей, отмечавших день рождения короля! Все две сотни стрелков стояли с поднятыми в положэние «целься» мушкетами. Джэк почти касался горлом одного из штыков. За его спиной визжала волынка и дружно плясали люди в красном. – Последний раз говорю! – красный, гневный Пошоттер горячил коня за цэпью стрелков напротив него. – Прекратить плясать и лечь всем на землю! На счёт три приказываю стрелять! – Приказывай, гнида!.. – Раз!  Я бросил коня мимо шестерых безоружных солдат с плечами, обвешенными тяжолыми связками кандалов. Толпа Алана торопливо раздалась в стороны. – Два! Ой!! Тонкий и гибкий хлыст сочно и несомненно больно щёлкнул в его расплющенный в седле зад. Он словно укушенный оводом дёрнулся, развернулся… – Узнал? – снисходительно улыбаясь, спросил я его, запуская хлыст в ботфорт. – Как пожываешь, майор? – Ва… Ваша светлость?.. Очевидно, не меня он узнал, а звезду. Такое скопление бриллиантов нельзя не запомнить. – А что у тебя тут? – я выпустил на лицо лёгкое недоумение. – Что-то я не слыхал в Лондоне, что плимутский гарнизон отправили стрелять в безоружных людей. – Безпорядки, ваша светлость… Пресекаю… Пугаю просто… – Ба-а-а, – протянул вдруг я, бросив взгляд на толпу Алана. И изменённым голосом, резко, тихо, с нажымом, сказал: – Пошоттер. Рядом с тобой находятся государственные преступники. Беглые контрабандисты. Их взяли цэлый отряд, и поставили на виске каждому метку. Они сбежали, убив несколько сторожэй. Ты что, не получил ещё депешу из Лондона? Майор, выпучив глаза, смотрел на меня недоумевающим взглядом. – Ты! – крикнул я одному из людей Алана. – Подойди к нам! Человек неуверенно приблизился. – И ты и вот ты! – крикнул я второму и третьему. Как заколдованные на неодолимый зов, спотыкаясь и шаркая, они побрели к блеску звезды. Первый подошол и я, выразительно взглянув на Пошоттера, перевёл взгляд на подошэдшего и спросил: – Что за шрам у тебя на виске? Он шумно выдохнул – и промолчал. – Встань вот там у кустов! Он послушно побрёл. Подошол следующий. – Что за шрам у тебя на виске? – Ах, это… Ну… – К кустам, быстро. Приковылял третий, и на тот жэ вопрос замялся и не ответил. – Ты понял? – тихо спросил я Пошоттера, жэстом направляя третьего к двум стоящим возле кустов. – А вон ещё один, и ещё один с точно такой меткой… Убийцы! Враги короля! А ты здесь обезпечил им государственную охрану?! – А-а… Что делать? – Пошоттер. У тебя сейчас два пути. Первый – на виселицу, как укрывателю государственных преступников. Второй – я могу уволить тебя со службы, с полковничьей пенсией. Какой выбираешь? – Помилуйте, ваша светлость… Что жэ тут выбирать… – Тогда так. Я попробую взять разом всех клеймённых. Передай мне командование отрядом и езжай в казармы, да приготовь поизысканней ужын, я в случае успеха привезу дорогое вино. Помнишь, какое вино пили с прокурором и с Дюком? – О да, помню… – Командуй. Приклады к ноге. Он привстал в стременах и срывающимся голосом крикнул: – Приклады к ноге! И, сводя меня с ума обрушившимся облегчением нервов, солдаты, сверкнув штыками, подняли стволы верх. – Теперь крикни «кругом». – Кругом! Две сотни стрелков в едином движэнии развернулись. – Теперь крикни: солдаты, поступаете в распоряжэние лорда королевской тайной полиции. – Солдаты! Поступаете в распоряжэние лорда королевской тайной полиции! – Отлично. А теперь езжай в казармы. Ужын, вино и полковничья пенсия. Повар-то у тебя сносный? – О да, хороший повар, милорд! – Ну давай. До скорой встречи. И он поспешно выехал с луга. Стих отдалённый прыгающий скулёж волынки. Остановились плясуны, Джэк подошол к ним и стал что-то говорить, взволнованно размахивая руками. – Слушай приказ! – привстав в стременах, крикнул я как можно сильнее. – Цэпью! Окружыть весь луг по периметру! Поворот к цэнтру луга, штыки в наклон! Передняя шеренга нале – задняя напра – во! Бегом – марш! И, отвернувшись от мерно побежавших вокруг луга солдат, пустил коня к шестерым кандалоносцам.  – Быстро, – сказал им вполголоса, наклонившись. – Кандалы бросай. Бегом к каретам, приказ сторожэвому десятку: немедленно прибыть сюда и перекрыть проход на луг. Марш! С лязгом свалив с плеч кандалы, они побежали. Я один, развернув коня, преграждал выход с луга, довольно широкий. О нет, будь я совсем один, сброд Алана несомненно мимо меня побежал бы. Но со мною была звезда лорда королевской тайной полиции. Сборище матросов, контрабандистов, грузчиков, слуг, возниц, более или менее крепких представителей трактирной пьяни оставалось на месте. Сзади послышался топот тяжолой побежки. Я развернул коня и взмахом хлыста остановил десяток осторожных мародёров. – Я лорд королевской тайной полиции. Майор Пошоттер передал мне командование отрядом. Слушай приказ. Встать цэпью и перекрыть выход с луга. Штыки в наклон! И, оценив быстроту исполнения, кивнул и развернул коня к главному действу. Снова прорезав толпу Алана, коротким маршем прогалопировал к своим. – Молодцы, Джэк, Бэн, Робин! Молодцы. Продержались. И что потные все насквозь – хорошо! Разогретому – биться легче. Так, Робин? Обещание Алана надо бы закрепить! – Том, – сказал Робин в ответ. – То, что ты сделал… – Он на миг замолчал, подыскивая эпитет, и нашолся: – Вайер бы оценил. – И, оглянувшись, кивнул Джэку: – давай, Джэк! Мой низкорослый слуга, случайный, нахальный, отважный ищейка, унёсший подмышками два портфунта моих золотых гиней под честное слово и спасший моего лучшего друга, одиночка, счастливчик, влюблённый рыцарь, прошагал вперёд десяток шагов и весомо проговорил: – Алан! Ты подло нарушил слово выйти на бой без оружия, ты привёл со своей стороны вооружонный отряд, и ты за это ответишь. Позже. А сейчас – чтобы наш договор сделался завершонным, произведём кулачный бой, до наглядной победы. Я снял треуголку, подал ему, и мы неторопливо подъехали к проходу из луга. – Все, кто нанят Аланом! – с нажымом проговорил я. – Марш вперёд! И взмахом хлыста указал направление. – Алан – ко мне.  Он медленно подошол, не плясавший, но с как водой облитым потом лицом. – Солдаты! – привстав в стременах, на весь луг проорал я. – В схватку не вмешиваться! Твёрдо стоять! Никого не выпускать с луга! – и, окинув взглядом огромную толпу собравшихся в этот полдень за Плимутом мёртво молчащих и неподвижных людей, с остро знакомым своей собственной глубине сердца уколом неотвратимости схватки положыл рубежный выкрик: – Пошли!! И непроизвольно хищно и сладко вздрогнул, увидев, как хлынули вперёд алые рубахи. Но тут жэ сбросил с себя затейливое напластование напряжэний и обмяк, и вздохнул глубоко, длинно. Все девять или десять десятков наёмников торопливо, стремясь опередить подбегающих, ложылись на землю. Подбежавшие встали, окружыв лежавших. Стояли, переглядывались с явной досадой. – Алан! – сказал Джэк громко, хотя был рядом с ним. – Объяви вслух, кто проиграл. – Проиграли… мои… – Алан! – произнёс теперь уже я. – Ты сейчас отправишься с Джэком и моим конвоем к нотариусу. Согласно собственному условию, всё своё имущество передашь Джэку. Но из Англии тебе в качестве вольного человека выехать невозможно. После подписания бумаг вы вернётесь домой и будете ждать, как люди решат спросить с тебя за нечестность. От себя обещаю: тебя не убьют. Затем, развернувшись к десятку преграждавших выход с луга, распорядился: – Поступаете в распоряжэние сэра Джэка Сиденгама. Из лежащих вон там выбрать всех, у кого на виске имеется свежый шрам в виде трёхчёрточной буквы «а», наклепать на них кандалы и отвести к каретам. И главное. Всё, что взяли в каретах – незаметно и быстро в те кареты вернуть. – Милорд! – сказал, тяжэло дыша, Алан. – Если можно, покорная просьба. Не убивайте клеймённых. – Разумеется не убьём. Но вот лёгкого от этого им будет мало. Как, наверное, и тебя, их ожидает препровожденье в Эрмшыр. – Мне незнакомо это названье, милорд. – Что это такое? – Место, откуда не возвращаются. Именно так, без метафор. МЕЛКАЯ СТАЯ  Дом Джэка Сиденгама был не очень-то его собственностью, а трофеем и наследством Ван Вайера. Он не мог быть вместилищем высокой и яркой любви, улыбки нашего Бога, засиявшей в старом, суетливом, пыльном городе Плимуте. Виола чувствовала себя в нём скованно, рука её не тянулась поскорее навесить нарядные занавески. Дом, к великой, до изнеможэния, радости Джона отдали ему, и он немедленно принялся хлопотать в двух направлениях: обустраивать комнату для своей любимой девочки, будущей жэны, и инспектировать гардероб и оружэйную Вайера. (О если бы кто видел со стороны выражэния лиц «теней»! У них появилась совсем юная, маленькая «тень», и флёр обучения и покровительства вызвал в их пережываниях бытия совершэнно новые, неведомые доселе флюиды.) То жэ и дом, соединённый с домом Вайера подземным ходом: он был чужой. И в нём, к великой, до слепящих слёз, радости поселились знаток лошадей, он же новоявленный конюх «господина Джона» Конэлий Кэйп, и его не верящая в происходящее, измученная нуждой, голодом, безысходностью, верная, терпеливая и преданная жэна. (Забыв и думать о том, что больна, она каждый день с утра медленно обходила высокие, светлые, обставленные отличной мебелью комнаты, тишайше распахивала тяжолый дуб высоких огромных шкафов, плотно набитых бельём, обувью, одеждой, посудой, свечами, горшками с ламповым и кухонным маслом, свечами, книгами, бочёнками, провиантными корабельными ящиками, в коих весомо и неподвижно тяжэлели сыр, сухари, чай, сахар, ром, вино, мука, крупы, сушоные финики, шоколад, апельсины, лимоны, орехи греческие, орехи русские, пастила, лук, чеснок, сушоный горох, курага, мёд, изюм, и мешочки с маслянисто-коричневыми зёрнами кофе. Торопливо возвращавшийся после утреннего обслужывания лошадей Корнэлий к её огромным, распахнутым в недоверчивости к происходящему глазам торопливо жэ всякий раз подносил надёжный гербовый государственный лист с большой красной печатью – «Свидетельство Собственности».) Милый двухэтажный флигель Виолы, их с Клодом супружэская собственность, был, если можно так выразиться, осквернён тайно- сладеньким обитанием в нём, в её комнате, в её кровати богача Алана, непоправимо запутавшегося в пеленах собственной силы и власти. В нём новое счастье взращивать было невместно. Что уж и говорить о новом владении Джэка – громадном карэ двухэтажных построек Алана, жылых предлинных анфилад; гулких пустых кабинетов; чуланов с многолетними торговыми счетами; товарных цейхгаузов; угольных, дровяных, восковых, суконных, винных и кофейных подвалов! Это было собственностью ужэ, да, но в то жэ самое время – напрочь чужым, напрочь. Потому и сидели в этот вечер Джэк, Виола, Герберт и я, в единственно уютном для Виолы месте старого Плимута, – месте, именуемом «королевский апартамент». Выл и гудел огонь над сверхщедрой пирамидой дров в глубоком камине, и жар огня лавинообразно обливал нас такой земной, такой миротворной, такой жывой негой. Мы вытирали со лбов испарину, подворачивали рукава, расстёгивали воротники, и ели. Я ел толстые бело-оранжэвые лепёшки, дымящиеся, только что из печи, принесённые Гербертом, отрывая от их пухлых боков округлые полосы и подцэпливая их концами из огромной медной миски, больше похожэй на таз, до возможного большые холмы холодной блестяще-белой сметаны. Запивал это фантастически вкусное кушанье странным, вкуснейшим напитком, сооружонным и убедительно рекомендованным Гербертом, состоящим из грубо перемешанных остро-кислого комковатого молока с солью, перетёртым чесноком и двумя щепотками молотого имбиря, а такжэ укропом, зелёным крупно резанным луком, петрушкой. Герберт ел те жэ лепёшки, снимая их с окутанной неостывшим ещё печным маревом башни, возвышающейся на буковой, мощной, круглой доске, намазывая бордовой пастой из перемолотых сушоных фиников с перемолотым жэ грецким орехом и порошком из сахара и какао, и добавлял ещё к ним коротко облитый кипятком изюм. Запивал глинтвейном, почти обжыгающим, который был налит вместо чая или кофе в объёмный и высокий кофейник, в котором невидимо плавали четыре четвертинки апельсина, палочки гвоздики, и большой, медленно расплавляющийся ком засахарившегося мёда. Джэк ел лепёшки, так жэ как я, расслаивая их и окуная в могучую глиняную миску с огненно-жгучей и огненно жэ красной пастой из перетёртых: помидоров, чеснока, красного и чёрного перца, мельчайше порезанного белого репчатого лука и опять жэ укропа с петрушкой. Плюс соль. Запивал красным, сильно охлаждённым, только что поднятым из ледника, сильно жэ кислым, привычным ему, бедняцки-дешовым вином. Виола ела лепёшки, о нет, не так, - она ела лепёшку, поднимая её, как девочка-подросток, обеими руками, и медленно откусывая от её бело-оранжэвого колеса до возможного большые куски, как наслаждающийся чем-то по настоящему вкусным ребёнок. Серебряной ложкой добавляла к горячему хлебу из такой жэ глиняной чашки, как у Джэка, такое жэ как у меня комковатое остро-кислое молоко с солью, перетёртым чесноком и двумя щепотками молотого имбиря, а также укропом, зелёным крупно резанным луком, петрушкой. О, и запивала… – долгое время неосторожно обсуждавшимся нами перед тем самым мужским из напитков: сорокоградусным матросским ромом. Одиночными, крупными, отчаянно-отважными глотками, торопливо запивая ужэ их прохладной водой. Милые, огромные, чайные глаза её блестели тем, чего она напрочь лишена была последние десять лет: немедленно и всеобъёмно утоляемым любопытством к незнакомым ей и дажэ невозможным проявлениям такой заурядной для нас, такой обыденной, «взрослой» жизни. Я с любовью смотрел во влажные от счастья глаза её, когда она, отложыв пухлое колесо, опять жэ обеими руками (слегка мучными после лепёшки) брала белую хлопковую салфетку, с трогательной аккуратностью одевала в эту салфетку массивную, деревянную, матросскую (слегка сужающуюся конусом кверху) кружку и отбирала из неё большой испуганно-торопливый глоток (кто знает крепость рома – тот посочувствует!) и, пока торопливо меняла в салфетке эту кружку на высокий бокал с невидимой в нём прозрачной прохладной водой, проглатывая в эти мгновения ром и «вслушиваясь» в его действие с детским сладким ужасом, я впивал всем существом своим радость того её счастья, которое мы организовали, дозволили, и которое здесь охраняли, и, переправляя взгляд навстречу таким жэ любовно-восторжэнным взорам Джэка и Герберта, непроизносимо восклицал разом с ними: «мы жызнь отдадим за эти глаза!» Герберт осторожно и длинно выдохнул, отклоняясь на спинку стула. Взял хорошо выбеленную хлопковую салфетку, аккуратно промокнул губы. Сказал: – Пойду распоряжусь, чтобы заварили кофе. – О, мы охотно ко всему этому отведаем кофе, – откликнулся, улыбаясь, Джэк. – Чем жэ ещё, как не им заканчивать столь очаровательный вечер! И Герберт ушол. Джэк попросил, и я, отложыв трапезу, стал рассказывать Виоле о жывущих у меня в Шэрвуде двоих монахах, «служытелях Солнца», один из которых в буквальном смысле летал перед нами. Об их любви к детям, об учительстве, о земляных червячках, которых они, перед перекапыванием огородной земли, угоняли в глубину этой земли ритмично-тревожным постукиванием по перекатываемому бревну. Виола, жарко раскрасневшаяся от рома, такая уютно- домашняя, восторжэнно-внимательная, время от времени уточняла оттенки событий. Иногда отвечал ей я, иногда Джэк. Неторопливо и мило текла дружэская, послезастольная беседа, под медленный, едва уловимый танец свечных огней и шорох рассыпающихся в камине прогорающих дров. – Но для чего в конечной-то цэли, Том, ты построил этот каменный форт на скале? – О, это вопрос философский, Виола. Тут можно в качестве цэлей привести вполне понятные для окружающих прагматичные вещи. Чтобы создать надёжное убежыще для ищеек по золоту – Хью Гудсона и его людей – да. Чтобы выдвинуть в необжытый край маленькую егерскую цитадэль для Готлиба – да. Чтобы заинтересовать и обучить детей Шэрвуда архитектурному и строительному ремеслу – да. И дажэ чтобы поймать проносимую подле меня судьбой стремительную золотую пылинку в виде сверхудачного нахождения в замке огромного количества безплатных работников, двух полных корабельных команд – тожэ да. Но невидимая и главная цэль моя была не прагматичной, то есть не направленной на материальную пользу. Она была в том, чтобы дать распространительное движэние необычайнешему, на мой взгляд, и прекрасному, на мой взгляд, «Шэрвудскому миру». – Прошу, Томас, – сказал нескрываемо заинтересованно Джэк, – немножко помедленней. Очень хочется вот эту мысль в полном объёме её уяснить. – Хорошо. Вот вглядитесь и вдумайтесь. Я как-то неосознанно сумел выпросить у судьбы, чтобы дарованный мне замок стал местом неподдельных счастья и радости. В Шэрвуде сотворено полное изобилие для материальной стороны жызни. Оно гарантирует вольную деятельность по личным интересам каждому, а такжэ независимость от тягостных законов городского человеко-устройства. Неторопливо, ритмично колышется деятельность наших маленьких мастерских, стекольной, канатной, кузнечной, столярной, гончарной. Очень маленькие, в которых трудится-то всего по нескольку человек, но они непрерывно и ежэдневно увеличивают объём замкового казначейства. Плюс денежки ниоткуда – вот сейчас со мной отправятся из Плимута одиннадцать купеческих кораблей, которые заплатят мне за гарантию охраны от пиратов по пять тысяч фунтов, а это пятьдесят пять тысяч! Для сравнения: взятка за место в английском парламенте сегодня составляет три тысячи. Моё сальдо гигантскими шагами растёт! Затем. В Шэрвуде соткалась какая-то жызне-радостная атмосфера, которая заставляет каждого из многочисленных наших детишек каждое утро, раскрыв едва глазёнки, вскакивать, умываться и скорей-скорей бежать-бежать навстречу новому дню, новыми объятиям друзей, новым урокам взрослого ребёнка, Гювайзена Штокса, невиданно образованного чудесного добряка. У нас один старинный лабиринт с загадками чего стоит! Эта жэ атмосфера обуславливает как само собой разумеющееся, что ни одна супруга, осознавая или не осознавая того, не смеет обратиться к супругу с каким бы то ни было упрёком! И ни один супруг не смеет ни по какой причине повысить на неё голос! Не потому, что между ними устранены неизбежные в человеческих взаимодействиях «неровности быта», а потому, что нераздражытельное отношэние ко всем несовершэнствам и трудностям обыденной жызни определяет общая всех собравшихся в замке любовь. Далее. В Шэрвуд невидимо сошол и невидимо жэ поселился Дух Божый, потому что это место не наполнено смертным ужасом тех, кто ходил, смотрел, дышал: мы не употребляем совершэнно никакой пищи, полученной путём убийства. Я сумел создать невидимый, как бы прозрачный дом, где нет гнёта, где нет надменности, где нет режыма, где нет страха, заискивания, зависимости, упрёков, окриков, повелеваний. Где нет смерти жывотных! И это не я распоряжаюсь, а именно Дух Божый, излучаясь из Шэрвуда, прилетает к людям и превращает их судьбы в солнечно-жэланные, сказочно-золотые. Без избрания по признаку достойности или недостойности! Робин и Анна, Гювайзен Штокс и Кристина Киллингворт, башмачник Йорге и башмачник Йорге, девочки из приюта донны Бригитты, сказочник Дарбсон, художник Клаус, портовые мальчишки, Алис и Бэнсон, Готлиб, Симония, семья Себастьяна! Бывший пиратский командор Август теперь «гениус лоци» в умершем было монастыре. Убийца и непреклонный злодей Стив принял покаяние, постриг и теперь в качестве монаха находится у Серых братьев. Любовь юной девушки и нищего музыканта, заведомо слабых перед грубой волей нотариуса и владелицы прачечной, эта любовь спасена – и кем! Всего лишь компанией малых детей! А что смогла бы сделать компания детей, если бы ей не помогал Дух Божый! Именно этот Дух, Виола, отправил Джэка ко мне с предложэнием помощи в розыске Бэнсона, а от меня в Плимут, где произошла ваша волшэбная встреча. Да, в твоём спасении от вежливого тюремщика Алана приняли участие и Джэк, и Герберт, и бывшая армия ночных убийц, и даже маленький Джон, но кто их собрал в одно время и в одном месте, какая сила?! И вот я, осознавая эту грань своей жызни, вознамерился расшырить, распространить добрый и лёгкий мир Шэрвуда на весь свет. А материальным обозначением вектора этой моей цэли стала постройка вынесенного в нежылой до этого времени край, мощного, надёжного, просторного, новенького, каменного форта. Я завершыл, и мы немного помолчали. Потом Джэк негромко сказал: – Какая многоумная вещь – философия. Жаль, что я в жызни мало читал. Времени не было. – У нас теперь будет много времени, Джэк! – О, я на это надеюсь, Виола! Но вот всё время думаю: что с нами будет дальше? Где станем жыть, что станем делать? – Да, да, Джэк! Я тожэ над этим думаю! На лестнице послышались шаги Герберта. – Ну вот и кофе! – сказал я, оглядываясь на дверь. Но вошол не один только Герберт. С ним вошол ещё маленький рыжый Джон. – Не пошол наверх сам, чтобы вашу компанию не безпокоить! – весело кивнул на него Герберт. – Дождался, пока кофе заварится, и пошол уже вместе со мной! Джон поклонился. – Добрый вечер, миледи, джэнтльмены… – Это что, письмо у тебя? – спросил Джэк из-за стола. – Да, Флорина сумела с молочником передать… Что такое сальдо? Джон, заметно покраснев, приподнял зажатое в руке письмо. – Ты с нами отужынаешь? – спросил я его, и, приняв отрицательное покачивание головой, сообщил: – сальдо – это цыфра чистой прибыли в торговой сделке. А что это твоя Флорина пишет такие учёные слова? Теперь ужэ совершэнно вспыхнув при словах «твоя Флорина», Джон развернул письмо и торопливо прочёл: – Папа получил плохое сальдо, и хозяин его сильно ругал. Дажэ при мне и при маме! Завтра рано утром приказал переехать из трёх комнат в конторе, которые сам жэ нам выделил, в одну комнату на складе, на окраине города, дажэ не знаю где. Так что повидать тебя не смогу… – Да-да-да-да, – протянул вполголоса Джэк. – А за окном, хотя и время не позднее, тёмная ночь… Ты правильно сделал, что зашол к нам, Джон. Пойдём вместе. Виола в ту жэ секунду встала и быстро прошла в жылые комнаты. Вернувшись, она подошла и протянула Джэку тяжолый чехол с четырьмя неподвижно-молчаливыми пистолетами. – Только, Джэк, не убей никого. – Да у меня недругов-то в этом городе не осталось, – широко улыбаясь, ответил ей Джэк. Он вскинул шлею на шэю, на ходу обмахнулся поясной застёжкой и, взяв с вешалки шляпу и плащ, подошол к Джону и мягко положыл руку ему на плечо. Обернулся. – Скоро не жди. Я от Флорины Джона домой провожу. – О да, понятно. Виола, вскинув тонкую руку, перекрестила его, ужэ шагнувшего к двери. Силуэты двух сосредоточенно шагающих людей, судя по росту и лёгкости шагов – подростков, пересекли полутёмный двор со спящими на длинных и широких лавках бедняками, и вышли в улицу. – Куда? – спросил один силуэт. – Вон туда, – махнул второй и быстро направился в указанную сторону. Пройдя немного, он полуобернулся и сказал: – Самое неприятное время. Мальчишки на её улице собираются и всей компанией прогуливаются перед сном. Но и ждать, пока они разойдутся спать, невозможно: уснут и родители Флорины, и что тогда – стучать и тревожыть? – Ты очень, очень правильно сделал, что пришол. С любимыми обрывать связь нельзя. Дажэ если родители её не разрешат вам поговорить, я узнаю, куда они собираются переехать. – Да, отлично. Вот проулок, направо. В нём всего только два фонаря во-он вдали, темно, но зато здесь вымощено брусчаткой, ни лужы, ни ямы. Действительно, каблуки Джэка стали звонко отсчитывать шаги, ударяя о каменную мостовую. И вдруг их перекрыли звуки других каблуков и подошв. «Стук- стук-стук» – попрыгали с невысокого забора несколько человек. Раздался резкий свист, одиночный, короткий. И тогда послышались звуки быстрого бега сзади и спереди. – А кто это у нас тут? – Джэка и Джона быстро окружыли. – Мы к Флорине, на одну только минутку! – взлетел отчаянный голос Джона. – Пропусти, Гавин! – О-о-о! Да это Джончик! Нет, как ты осмелился ходить по нашей улице, хорёк рыжый? – Тебе внятно сказано – пропусти! – жостко обронил Джэк. – Я служу в королевской полиции… И тут жэ получил тяжкий удар в лицо. Щёлкнув зубами, отшатнулся, и тут же охнул от удара ногой в колено. Пружынисто скрутившись, воткнул кулак в едва различимую чёрную массу. Кто-то выпал из этой массы, хрюкнув болезненно, и немедленно раздался приглушонный выкрик: – Второй с ним – крепкий! На землю вали! И вцепились с трёх сторон. Ещё пинок в колено, и Джэк упал. Выдернул из чехла пистолет, одной рукою закрывая лицо, второй упёр курок себе в рёбра и взвёл. И сквозь частые и довольно увесистые удары вспомнил: «только никого не убей…» Рядом с ним отчаянно вскрикивал Джон, и Джэк, копя силы, терпел удары, терпел, рывками подтягивал под жывот колени, чтобы вскочить и выстрелить вверх… Вдруг из чёрной массы вылетел страшный крик неподдельной боли. И мгновенно – ещё один, и ещё. От Джэка откачнулись. Снова ужасный крик, падение… крик, падение… Кто-то метнулся бежать вдоль переулка. И Джэк всё понял, когда услыхал этот ни с чем не сравнимый звук – пронзительно-звонкое дребезжание жэлезной трости о булыжники, и, когда запущенный по мостовой кузнечный шкворень догнал и под ещё один вскрик свалил убегавшего, – понял и прохрипел: – Ро… бин! Не убейте… они… мальчишки… Второй звон жэлеза о камень! Крик! Ещё звон жэлеза! Крик! В доме неподалёку засветилось окно. Затем во втором доме. – Ты цел, Джэк? Разумеется не убьём. Разве что ноги попортим. – Где… Джон? – Я здесь, здесь! Ты цэл, дядя Джэк? – Уф… Джэк встал. – Уф… Выдевжал-таки, чтобы не выствелить.  Медленно, дрожащими руками, упёр пистолет в забор и осторожно опустил курок. Вложыл пистолет в чехол. – Тв-етий раз гова-ою – молодец, что зашол к нам, Джон! Идишь, какие в Плимуте приклюшэния… И, склонившись, выплеснул изо рта кровь. – Вам ещё далеко? – Почти пришли, – быстро сообщил Джон, подбегая к Джэку и помогая ему распрямиться. – Идти можэте? – Мо… шем… – Тогда пошли потихоньку… А ну-ка свет погасили все!! Немедленно в одном из домов окно погасло. Резкий удар в ворота жэлезом, треск дерева… погасло и во втором доме окно. – Ричард! Ты пару волчат с собой прихватил? – Да, пара есть. – Тащите их к нам. А я с Джэком и Джоном в гости зайду. КОНТОРЩИК Доковыляли до двухэтажной торговой конторы. Вошли в узкий и длинный двор. Над самой землёй, в трёх окнах полуподвала качался слабый свечной свет. – Теперь тихо. Видите, коляска стоит? В подтверждение слов Робина шумно фыркнула лошадь. – Видим, дядя Робин. А что? – Гости у твоих родственников, Джон. И я хочу поподслушивать, какие подарки принесли ночью с собой эти гости. – Дядя Робин, а как вы нас так быстро нашли? Плимут-то большой город, а улицы тёмные! – Будешь в паутине – всё прочувствуешь сам. А сейчас – где у нас тут дверь… во-от. Знаешь, как открыть дверь, чтобы она не заскрипела? Не знаешь, и я тебе расскажу. Берём за ручку, сильно нажимаем её снизу вверх, чтобы половинки скрипучих петель отлепились друг от дружки… И медленно отводим полотно двери вбок. Вот так. И, как только ручку отпустил, Джон, двери больше не касайся. – Да, а то заскрипит! – Точно. Теперь медленно идём в коридор…  Дверь в помещение полуподвала была приоткрыта. Поперёк коридорного пола протянулась янтарная полоса света. Неторопливо плыли приглушонные голоса. – И вот этот ящик ещё выноси, Освальд! Там товарные книги за прошлый год. – Но они-то, кажэтся, теперь не нужны? Зачем перевозить такую тяжэсть? – Это не тебе решать. Тащи, если приказывают! – Папочка, я давай помогу! Здесь вот как раз сбоку вторая ручка! – Флоринка, не нужно тебе поднимать. Я как-нибудь сам… – Да мне не тяжэло будет!.. Дверь широко распахнулась и голоса разом смолкли. На миг, потому что через миг девичий голосок взлетел к потолку конторского полуподвала: – Ой Джончик, что жэ это такое с тобой?! – Добрый вечер, леди, джэнтльмены. Меня зовут Робин. Вот это – лорд королевской тайной полиции, сэр Джэк. А это – наш друг и помощник, Джон. Разрешэния войти не спрашиваем, поскольку права на этой службе имеем превсевозможные. Теперь обращаюсь к присутствующим с просьбой представиться. Повисла пауза. Мужчина в длинном сюртуке, пёстром от чернильных капель, смотрел на худого высокого мужчину в дорогой довольно одежде, ожыдая, что он, соответственно рангу, представится первым. Но тот растерянно переводил взгляд с владельца писарского сюртука на скромно одетую жэнщину, держащую в руках пустой баул, раскрытый и приготовленный к вмещению в себя горки лежащей на стуле одежды, с неё на девочку лет тринадцати, с милым и простодушным лицом, немного испуганным, и снова отправлял взгляд к главе семейства, а на вошэдших смотреть не решался. Но молчание длилось. И тогда хозяин торговой конторы произнёс наконец фразу, не совсем уместную в эту минуту: – Флориночка, что жэ ты не сказала, что у твоего друга такие высокие… Знакомства… Я усердно, ей-Богу… – Вы растерялись, понятно. Флорина, Джон побит, как и сэр Джэк, но не очень. Они попались в тёмном месте компании, многочисленной, но довольно глупой. Все арестованы. У твоей мамы не найдётся холста тонкого кусок, намочить в воде и дать им обтереться? Джон спешыл к тебе, чтобы успеть попрощаться, поскольку узнал о вашем внезапном отъезде.  Жэнщина торопливо опустила на пол раскрытый баул, и он так и замер там, с огромной распахнутой пастью. Подхватила со стула тряпичный ком и протянула девочке. Взглянув на мужа, спросила: – Освальд, можно я свечей зажгу ещё? Муж кивнул. Робин жэ, тяжэло прошагав, взял у заваленного вещами стола пару стульев и отнёс их к свободной от мебели стене. Там поставил и, поклонившись, пригласил пройти и сесть Джэка и Джона. Немедленно, налив в чашку воды и окуная туда ткани, девочка и жэнщина захлопотали вокруг них. – Там что? – спросил Робин, указывая на комнату, из которой присутствующие перед их приходом выносили коробки, ящики и баулы. – Контора, сэр Робин, – быстро проговорил Освальд. – Жэлаете войти? Вот я ещё зажгу свечей пару. Вошли втроём. Робин окинул взглядом комнату, такую длинную, что свет свечей в руках Освальда дальней стены не достигал, расчерченную стеллажами с белеющими на них стопками бумажных пачек. Возле двери стоял выкрашенный чёрной краской лёгкий, без тумб, письменный стол. – Один только стол, – сообщил Робин очевидное. – А работников здесь нужно не меньше полдюжыны. – О нет, – торопливо поправил его Освальд. – Работник здесь я один. Был, – он с тоской взглянул на владельца торговой конторы. – Это почему ж был? Теперь ему ответил владелец: – Сальдо в этом месяце очень плохое. Освальд отчаянно взмахнул руками, но промолчал. Боль и скорбь прыгали на его искажонном лице. – А говори, Освальд, – дружэским тоном распорядился Робин. И тот выпалил, отпуская мучившее его напряжэние: – Каким жэ ещё быть вашему сальдо, если вы на весь товар за месяц цэну поднимали – четырежды!! – Одну минуту, джэнтльмены. Я прошу дать мне возможность уяснить. Ты, Освальд, ведёшь все вот эти дела? – Да. – А ты, братец, пустившись в торговые риски, сбил сальдо, обвинил в этом своего счетовода, и гонишь за это с обжытого места его семью? – Ну-у-у… не совсем так! – А как.  – Ну-у-у я… просто жэлал припугнуть его, чтобы, когда объявлю об уменьшэнии его жалованья, он бы не стал спорить… Я очень откровенно это здесь говорю, вы это учтите! – Занятно. Выйдем. Они вышли в комнату для клиентов, заваленную вещами, приготовленными к переезду. Джэк и Джон, получив презаботливый уход своим ушыбам и ссадинам, сидели в состоянии возможной умиротворённости. Не без тревоги взглянув на вошэдших, жэна Освальда унесла во двор чашку – выплеснуть использованную порозовевшую воду. Флорина подбежала и взяла мокрыми ручками руку отца. Робин с демонстративной любезностью наклонился к ней и доверительно-дружэским тоном спросил: – Серьёзные раны у них есть? – О нет, к счастью! Вот только ушыбы. Завтра очень болеть будут. Жэна Освальда, вернувшись, от дверей добавила: – Местный ледник давно высох. Вот если бы льда сейчас положыть на раны! Робин выпрямился, посмотрел на владельца конторы. – Лёд, наверное, в этом году очень дорог? – Ужасно, ужасно дорогой лёд! Я дажэ не думал закупать, а чего им хранить в леднике? Продовольствие свежэе каждый день, рынок рядом! – Ну так. Есть человек, гений торговых учётов, который один заменяет полдюжыны счетоводов. И есть человек, который вместо поощрения его способностей разыгрывает спектакль с переездом, чтобы сделать его семью безмолвной перед снижэнием его жалования. Это я понимаю. Но вот чего не могу понять – откуда такая дикая, невероятная жадность? А? Четырежды поднимать цэны за месяц? – Никакая не жадность, а трезвый расчёт, – изогнувшись в как- бы поклоне, быстро ответил владелец конторы. – Освальд взял у меня кредит для свой семьи, они ездили к родственникам в Лондон. Взял не шыллинг-другой, а гинею!! Новые платья для девочки, новый баул, подарки для их лондонской бабушки… А сам на работу не вышел! – Всего на один день! – воскликнул Освальд. – Мне заболевший зуб вырвали! Потом ночью сидел за счетами, и на делах это никак не сказалось! – А откуда мне знать! Зуб или что другое – возвращение кредита подошло под угрозу!  Джон вдруг порывисто встал со стула. Спросил: – Флорина, ты дозволишь мне устранить напряжонность в ваших отношэниях с этим уважаемым джэнтльменом? – Сердечно дозволяю, Джон! – взволнованно откликнулась девочка. – Если и я что-то могу, ты мне скажы… – О, тут всё просто. И Джон, прошагав, достал из поясного портфунта и протянул кредитору новенькую поблёскивающую гинею. – Джон у нас недавно получил жалованье, – сообщил, со значением кивнув, Робин. Рыжый мальчишка, переправив монету в торопливо подставленную ладонь, уважытельно осведомился: – Заём возвращён? – О, безусловно!.. – Вот и хорошо, – заявил на всё это Робин и обменялся взглядом с Джэком. Негромко произнёс: – Алан? Джэк обрадовано кивнул. Тогда Робин спросил: – Освальд, ты какое получаешь здесь жалование? – Девять фунтов год. – Мы приглашаем тебя управлять небольшой торговой компанией. Около десяти товарных цейхгаузов: угольные, дровяные, восковые, суконные, винные и кофейные подвалы. Всё в одном единственном квартале. Сейчас жэ перевезём твою семью туда, в двенадцатикомнатный апартамент, меблированный превосходно, с музыкальной гостиной, библиотекой, четырьмя спальнями, четырьмя ванными, шестью каминами, и кабинетом площадью в пятьдесят восемь квадратных ярдов, имеющим отдельный выход во двор. При кухне – две комнаты для прислуги. И жалование, Освальд, сорок пять фунтов в год. Плюс безплатные дрова и карета. – Освальд, это, наверное, шутка! – Нет, мамочка. Я жэ говорила тебе, что Джон – не рыжый, а золотой. Как гинея! Он – мой счастливый золотой талисман! – О-о-освальд, – вдруг пробормотал владелец конторы. – Я согласен платить тебе… Сорок шэсть фунтов… В год. Освальд быстро подошол к Робину и неуверенно протянул руку. Тот крепко пожал её. И, когда Освальд, повернувшись к Джэку, наделял его почтительным, глубоким поклоном, Робин, обращаясь к владельцу конторы, нарочито строго проговорил: – Можэт быть, дашь-таки сорок семь? Тот с надрывам выкрикнул:  – Сорок шэсть с половиной! Освальд, повернувшись, глубоко поклонился и ему. Устало сказал: – Страх и боль за мою семью замучили меня сегодня жэстоко. Но и польза имеется от этого злого спектакля: как раз вещи собраны для переезда. Благодарю и прошу прощенья за всё. Джэк встал, снял измятый и измазанный плащ. Положыл его на стул, повернулся, продемонстрировав пистолеты. Сказал: – Робин, я помогу выносить вещи во двор, а ты давай сюда всех наших, и две кареты. – И я в состоянии помогать – сообщил Джон, такжэ снимая плащ. Флорина с робкой радостью спросила его: – Ой Джон! А ты эту музыкальную гостиную видел? – Пока ещё нет. Но у меня имеется кое-что поценнее. И, отвечая вопрошающему доверчивому взгляду, добавил: – Собственный, только мой и больше ничей, дом на улице «Золотой лев». С мезонином! УЖЫН В НОВОМ ВЛАДЕНИИ О событиях, пронёсшихся в ночной темноте предсонного Плимута, мне стало известно в тот жэ вечер. Поскольку ни один гость не имеет права оставаться в гостях, с жэной хозяина дома, когда хозяин вынужден внезапно отбыть, мы с Гербертом встали и, откланявшись, немедленно вслед за Джэком и Джоном вышли. Герберт остался за своей стойкой, принявшись перебирать карты с записями от постояльцев о заказах блюд на завтрак, а я вышел в ночь. Разомлевший от каминного тепла и от осязаемого флёра чужого счастья, я, даже подшаркивая слегка – нет, не шол – прогуливался от фонаря до фонаря, со вкусом, неторопливо. И так, неторопливо дошол – до новоявленного владения Джэка Сиденгама. Постучал в ворота. – Кто? – немедленно откликнулся привратник. – Том Шэрвуд. Откинулся в калитке лючёк, луч фонарного света и цэпкий взгляд впились в моё безпечное, умиротворённо прищурившееся на яркий свет лицо. Лючёк захлопнулся. Лязгнул засов. Калитка распахнулась.  – Бэнсон где? – Виноват, ваша милость? – Высокий тяжолый громила. – А! В кабинете господина Алана… Виноват… Господина Джэка Сиденгама. Вон вход, отдельная каменная лестница на второй этаж. – Он за едой какой-нибудь посылал? – Дважды! И кучер наш привёз шэсть корзин, потом три ящика и три бочки. - Прекрасно. Поднявшись в апартамент, я нашол ярко освещённый кабинет. Гулкий, притихший. Прошол дальше, и в кухне встретил расплющившего небольшое кресло, поставленное у камина, Бэнсона в компании тех самых бочек, ящиков и корзин. – Ты один? – спросил он, слегка развернувшись. Кресло жалобно скрипнуло. – Один. Джэк ушол по делам, и я откланялся, не-до-ев. – О, отлично! Вон сковорода на бочке, видишь? Яичница с помидорами, луком и сыром расплавленным сверху, огненная ещё! – Превосходно. Чем запиваешь? Это с чем бочка открытая? О! Сидр! И за полчаса, у камина, мы вычистили сковороду и заметно облегчили бочку с лёгким и свежым сидром. – Ящики с чем? – Так, необременительный подарок Джэку. Один – с чаем и сахаром, второй – с посудой заморской, роспись золотом, и третий – со свечами. – О! Давай наберём свечей и пойдём обследовать бывшую нору Алана. – А пойдём! И, слегка пьяные, мы принялись вваливаться в комнату за комнатой и в каждой оставлять по дюжыне зажжонных свечей. Обнаружыли в холле, возле парадной двери, два массивных канделябра и, заполнив их двумя десятками свечей каждый, принялись зажыгать симпатичные, беленькие, не опалённые ещё фитили. Но все зажэчь до события не успели. Шумно и плотно застучали шаги за дверью. Бэнсон прошагал, распахнул. Сказал негромко: – Ого! И вытащил ярко пылающий канделябр на лестничную площадку.  – Не пугайтесь, леди, джэнтльмены… Мы к вашим услугам. В холл, осторожно и робко, ступили девочка с симпатичным, хотя и несколько напряжонным лицом, и жэнщина, а за ними Робин, Джэк, Джон и незнакомый мужчина. – Доложись, - чётко и властно проговорил я, увидев ссадины на лице Джэка. – Мальчишки на их улице (кивок в сторону девочки и жэнщины), нам с Джоном предъявили своё право на возмездие за прогулку по их территории. Так, пустяки, мелкая стая. Я кивнул. Робин от двери произнёс: – Джэк нанял гения по учёту товаров. Рекомендую: Освальд. Предложыл ему с семьёй занять бывший Алана апартамент. Освальд, миледи, Флорина! Рекомендую: самый влиятельный человек в Бристоле и Плимуте, Том Шэрвуд, барон. Наш добрый друг, распорядитель и командир. – Не можэт быть! – с жаром воскликнул мужчина. – Капитан Дуката? О, невероятная ночь! Я не без приятности улыбнулся. – Леди, джэнтльмены. Мы не знали о вашем приезде, но во всех комнатах только что запалили свечей. Дамы могут извольно располагаться, теперь это ваш дом, а мужчины, Освальд, милости прошу в кухню. Там у нас пылает камин, стоят шэсть корзин – с сыром, яйцами, луком, и бочка с сидром открыта. – О, невероятная ночь!.. – Я останусь, распоряжусь о поднятии вещей из карет, – сообщил Робин и вышел. Освальд приблизился, и я, манкнув ему, наклонился и прошептал: – Освальд, пригласи жэну с нами, как бы для сооружэния скорого ужына. Пусть Джон покажэт Флорине анфиладу комнат, для них это будет непревзойдённый по внезапности праздник! Освальд радостно, искренне и широко улыбнулся мне и пошол пригласить жэну в кухню. А я так жэ сделал манок Джону и так жэ таинственно прошептал: – Оставляем вас одних. Иди, покажы Флорине владения! Острота впечатлений в её возрасте ни за что не сравнится с остротой впечатлений когда ей, скажэм, будет восемнадцать! Предложы ей представить, что вы нашли пещеру с сокровищами, и все они теперь – ваши!  Джон высветлил безудержной улыбкой основательно разбитое лицо и, поклонившись, развернулся, и развернул большые, белые, невидимые крылья и плавно полетел в начало широкого коридора, туда, где стояла хрупкая, тринадцатилетняя, сияющая, вся из уголков и косточек, восторжэнная принцэсса. Мы, взрослые, дошли до кухни, просторной, уютно так слегка закопчённой. Освальд поспешыл добавить дров в догорающий в камине огонь. Бэнсон поднял с пола и грузно водрузил на длинный, массивный разделочный стол корзины со съестным. Я подошол к нему, и мы стали вынимать и передавать в руки жэнщине их содержымое. – На сколько человек приготовить? – спросила жэна Освальда. – На двадцать! – уверенно заявил Джэк. – Что будет лишнее – привратнику и кучеру отнесём. Они так напряжэны от внезапной смены хозяина, гадают, несомненно, чего им ожидать… Пусть умиротворятся. Но лишнему, кажэтся в тот поздний вечер быть не случилось. Через минуту вошол Ричард с двумя «тенями», протянул Джэку свёрнутый в трубку лист. – Одиннадцать человек, – уверенно кивнув, сказал он. – Все, кто участвовал в нападении. Пленных после допроса посадили в карету, отвезли к их домам и отпустили. – Прекрасно. Джэк развернул лист, вчитался в имена, кажэтся, машинально, безцельно. Подняв взгляд на Ричарда, спросил: – Поужынаете? – О, с охотой! И, если позволишь, затем вторую смену пришлём. – Делай так. Вот сидр, пока горячее готовится, выпей. Ричард, едва успев скрыть удивление, негромко сказал: – Что ты, Джэк. Мы хмельного никогда в жызни не пьём. А если пить – то какой будет боец? И мы, закрыв бочку круглой дубовой крышкой, весело, доброжэлательно переговариваясь, стали сооружать ужын. – Тихо! – вдруг сказал Ричард. Мы непроизвольно замерли. – Тут кто-то есть. – Да, Джон и Флорина, и ещё Робин с кучером вещи носят. – Нет, их-то я слышу. А вот тут за стеной…  Он выхватил из рукава длинный и узкий нож, быстро, как фокусник, провернул его в пальцах, спрятал в рукав. Из второго рукава выхватил второй нож, точно такой жэ, и, прижав его к внутренней стороне руки, от запястья до локтя, неслышным и мягким кошачьим шагом прошол к неприметной двери в дальней стене кухни. Без скрипа отворив её, шагнул и за ней скрылся. И вскоре там послышались довольно громкие голоса! Через пять минут он вернулся и, состроив клоунски-глубокий поклон, приглашающе повёл рукой. И в кухню вошли три девушки, – нет, судя по взрослости выражэний их напряжонных лиц – жэнщины. Лет: девятнадцать, двадцать пять, тридцать. – Рекомендую, – сказал Ричард, выпрямляясь. – Обитательницы комнат для прислуги. Кухонная гвардия Алана. – Добрый… вечер… – робко произнесла старшая. Я, прочитав их лица, быстро подошол и поклонился. Как можно доброжэлательнее произнёс: – Я Том Шэрвуд, барон, владелец замка в Бристоле. Вот это – наш и ваш защитник, боец, Ричард, не бойтесь его, он только внешне суровый. А вот это – новый хозяин всего имения Алана, Джэк Сиденгам. И – новый управляющий товарной конторой – Освальд, с жэной, и ещё там в комнатах их дочь Флорина и её кавалер, Джон, мальчишка насколько рыжый, настолько жэ добрый. Да, и заявляю с твёрдостью слова: все здесь – добрые, чистосердечные люди. Так что ваше невольничество у Алана завершылось. Он ведь вас взял на службу не потому только, что вы все определённо красивы, а ещё и потому, что терпите угнетённые обстоятельства жызни? – Да, милорд, – ответила старшая. – Скрывать не станем. Мы сироты, ни родственников, ни домов, ни обращения жалостливого. Алан нас брал из приюта сиротского, каждый раз новую по мере взросления предыдущей. – Совсем не скрывая – зачем нежэнатому мужчине юная и красивая прислуга, – добавила вторая жэнщина, среднего возраста. – Но мы и готовим преотлично, – быстро сообщила та, которой было на вид девятнадцать лет, – господин Алан этого требовал очень строго. – Что теперь с нами будет? – с явной тревогой спросила старшая. – Мы весь день слышим чужые голоса и шаги, и весь день провели в страхе. Из Алановых кухарок нас замуж никто не возьмёт, так что ж теперь, идти в жэнский монастырь на остаток жызни?  – Леди, – проникновенно и ласково сказал я. – Пусть каждая из вас послушает своё сердце. Чего оно жэлает больше всего? И сообщите мне, кто что жэлает – собственный дом, мастерскую, усадьбу с парой акров земли, большую сумму денег для путешэствия по разным странам, или большую жэ сумму денег для открытия сиротского приюта, в котором со всеми будет как раз обращение жалостливое? Из того, что в человеческих силах – я могу всё. – Подтверждаю! – шагнул вперёд Бэнсон и поклонился. – Том недавно добрался до короля нашего Георга и добыл для меня отмены казни… – Я ви-де-ла! – вдруг звонко закричала младшая девушка. – В гарнизоне! Вы стояли и совсем не боялись под петлёй, здесь, в Плимуте! – Именно так, леди. – Это поступок доблестный и прекрасный, милорд! Я поклонился в ответ на эти порывистые слова второй жэнщины. И сказал: – Любое жэлание. Дажэ если захотите поселиться в моём замке – там почти пять десятков детишек, бывших безпризорников и сирот, большая и дружная компания семейных пар, много жылых помещений, продовольственное изобилие, маленькие мануфактуры – стекольная, канатная, гончарная, столярная, ювелирная, и там несколько одиноких моряков, бывших пиратов, которые опомнились перед Богом и переменили жызнь на честную столь решытельно, что трудятся кайломщиками в горной шахте, – так вот если захотите всё увидеть своими глазами, то я завтра жэ снаряжу карету для вас, с охраной, до замка Шэрвуд. – Скажыте, милорд, – порывисто шагнула вперёд старшая жэнщина. – А вот те одинокие моряки, бывшие пираты, они не хотели бы иметь детей? – Я им настоятельно рекомендовал над этим подумать. Молиться о встрече с жэнщинами, которые их полюбят, и вместе поднимать детишек, как можно больше, в возмездное возмещение тем душам, кого они убили в пиратских схватках. – Я бы хотела их увидеть, милорд! – Давайте все поедем? – торопливо предложыла младшая. – Не сразу переселяться, а хотя бы познакомиться с этим местом? – Итак? – я внимательно посмотрел на маленькую взволнованную стаю.  – С сердечной благодарностью принимаем ваше предложэние и едем все. – Гут. А то уж я не знал, к какому делу местных кучеров пристроить – ночные поездки-то Алана прекратились… – Прошу меня извинить, – произнесла, приблизившись к дамам, жэна Освальда. – Вы не могли бы помочь мне с ужыном? Мужчин вон сколько, и все хотят есть… – О, охотно! – Да, старательно и охотно! Жэнщины вчетвером захлопотали возле стола. Я внимательно посмотрел на Освальда и одобрительно кивнул, понимая, что и он видит, что жэна его не столько нуждалась в помощи, сколько задумала и сумела подарить робеющим жэнщинам чувство их полезности для нашей компании, а, значит, и радостное ощущение уместности их нахождения здесь. Раскрасневшиеся, счастливые, вошли Джон и Флорина. – Впечатления? – громко, привлекая внимание всех к их появлению, спросил Джэк. – Это какой-то рай! – воскликнула Флорина. – Музыкальная гостиная такая длинная – мы по ней бегали! – Дядя Джэк, и это всё теперь?.. – Да, Джон. Моё. В полдень сегодня купил у Алана. Одна из кухарок вскинула на него взгляд и не без напряжэния поинтересовалась: – А он сам… Где? – Отправился в Аргентину. Плантацию покупать. – Да-а, – протянул Освальд. – Если взять в расчёт, сколько это всё стоит… С такими деньгами купить плантацию мо-ожно! Я поманил Джона и показал ему угол стола. Они и сели на углу – так, что оказались вполоборота друг к дружке, сели и принялись о чём-то увлечённо шептать. Разместились вдоль стола и все мы, и принялись ужынать. Поздний вечер тёк мило, уютно, и я с глубокой симпатией смотрел на людей, утром о существовании которых и не подозревал, – смотрел, ел что-то, и не знал, что следующее утро будет совсем не таким милым. Совсем не таким, нет. Когда ужын закончился, никто не возымел намерения остаться спать в гостевой зале Освальда, хотя он и настаивал: мы жэлали твёрдо дать понять измотанной нуждою семье, что теперь это их гнездо, неприкосновенное, личное.  «Тени» сопроводили Джона в его дом на улицу «Золотой лев», а я, Бэнсон и Джэк добрели, мирно беседуя, до постоялого двора. Герберт сидел в проёме широко растворённой двери и чистил луковицу. Корзина с нечищеным и ведро с очищенным луком стояли подле порога. – А я как раз вас в это время и ждал! – Герберт пружынисто встал со скамьи. Сверкающая белая луковица, подняв фонтанчик брызг, шлёпнулась в ведро. – Ужынать будете? – О, мы, кажэтся, дажэ объелись, – широко улыбаясь, ответил я, и спросил: – свободный номер найдётся? – Восемь номеров сейчас свободны, – кивнул Герберт. – На ваш выбор! Не выбирая, чувствуя ощутительную усталость, я вошол в бывший номер «теней» и завалился спать. Во сне мне виделось, что я сапожник. На столе высилась горка обрезков кожы; её придавливали к столу: комки смолёной дратвы, клиновидный нож-обрезчик с бритвенной заточкой, молоток, гвозди. Всё это наполняло взгляд человека, восседающего за столом, который, отставив на минуту работу, вкушал вкуснейший из провиантов: белую пресную лепёшку и кислое молоко, и этим человеком был я. И именно во мне взлетело вдруг ощущение чего-то неприятного, скрытно-опасного, отталкивающего: вспрыгнула на стол, тяжэло шлёпнув тушкой, большая серая крыса. Увидев человека, замерла, так что дажэ ниточки вибриссов её на миг перестали дрожать. Человек, то есть я, медленно протянул руку над столом… и взял не молоток, а обломок лепёшки. И этот кусочек вкусного пресного хлеба подбросил к неприятной пришэлице. Крыса с шумом спрыгнула со стола, не взяв хлеб. Но оставила она не только его. В человеке, сидящем за столом, осталось чувство, что грядущий день, хотя и будет тяжол, завершытся всё жэ благополучно. И произойдёт это исключительно потому, что рука потянулась не к губительному молотку, а к жывительному хлебу. МИРОТВОРЦЫ Разбудил меня шум воды: трубы в стене услужливо привели в бак нагретую для умывания воду. Я встал. Бросил короткий взгляд на стол, совершэнно чистый, без дратвы и кожы. Вошол в умывальную комнату и, как бы смывая давящие остатки сна, тщательно, не торопясь, вымылся. Опять жэ не торопясь, аккуратно, разместил на себе одежду и небольшую военную экипировку. Затем, добыв таким образом возможной алертности, вышел из гостиного номера. Прошагав к «королевскому» апартаменту, негромко постучал. Нехорошее предчувствие немедленно вошло в грудь: отклик из-за двери Джэка был слишком тороплив и тревожэн. Быстро, но без рывка, потянул на себя створку двери… и замер на плахе порога. Из- за стола в цэнте гостиной на меня смотрела смерть. Виола сидела за столом в одиночестве, и лицо её было не то что бледным – трупно-зелёным. Чёрные круги вокруг глаз казались намазанными дёгтем. Лимонная кожа облепила кости челюстей, отчётливо проявив сомкнутый за щеками оскал, отчего вместо лица прекрасной жэнщины на меня смотрел, в сочетании с дёгтевыми провалами глазниц, дикий, невозможный, нелепый пиратский «Роджэр». Преодолев вязкость оцепенения, я с усилием сглотнул. Запустил замершее было дыхание. И, посмотрев на сгорбленного, а оттого ставшего ещё меньше ростом Джэка, стоявшего у кирпичного угла камина, хрипло произнёс: – Такое горе на лицэ, Виола, могло бы быть только если бы Джэка этой ночью убили. Но он – жыв… – Это ром, – тихо, потерянно пояснил Джэк. – Никто, и я такжэ, не мог бы предположыть, что Виола с таким страданием перенесёт небольшое, в общем-то, количество рома. Томас, подтверди, что это не была наша злая шутка. – В каком смысле? – Виола считает, что её… как бы сказать… обманули, «поддели», как новичка в «бывалой» компании, уверив, что мужчины всех стран любят и с готовностью пьют этот… напиток. – Никакого обмана, – я порывисто перевёл взгляд на Виолу. – Во всех портах всех стран матросы и грузчики, если только имеются деньги, пьют ром. – Но, Томас, – медленно, с явным усилием произнесла она, долгим отводом книзу челюсти разорвав спайку, склеившую спёкшиеся серые губы. – То, что вы называете ромом, это же… яд. – Да, – помедлив, согласно ответил я. – В каком-то смысле – да, яд. – Зачем жэ вы… И матросы во всех портах… – Ради… веселья. Ром, как и вино, даёт, никогда не обманывая, сильное и продолжытельное веселье. – Это… веселье… от беса.  Я снова вынужден был помедлить, и снова жэ согласиться: – Да. Это не ангельское веселье. Оно от беса. – Но тогда… за-чем?! – Потому что пьют все, везде и всегда, Виола. Такой, можно сказать, общечеловеческий ритуал. – Не общечеловеческий, – медленно, растягивая звуки, сказала она. – Я не пью. Никогда прежде не пила, и впредь больше не буду. Джэк порывисто отступил от угла камина: – Я дал слово, что и я никогда более не выпью ни вина, ни рома, ни сидра. Не могу не согласиться с жэнщиной, оказавшейся мудрее и смелее нас всех, что и сидр, и ром, и вино – это яд. Прикрыв дверь, я сошол с порога. Медленно приблизился к столу. Снял с головы и положил на него треуголку. И негромко, размеренно произнёс: – Присоединяюсь к твоему слову, Джэк. – И курение, – качнул в моём направлении чёрными глазницами «Роджэр». – Не понял… – Человек, пускающий изо рта дым, есть одушевлённая икона дьявола. Скажи, что я права, Том. – Ты права, никакого сомненья. Знаешь, странно, что я сам никогда об этом не думал. Даю слово, что и курить никогда больше не стану. – Благодарю, Том. Как-то дажэ вроде бы полегчало. Идите теперь, делайте свои мужские дела. А я замкну дверь, перейду в кресло и попробую начать жыть. Она попыталась дажэ улыбнуться своей запёкшейся серой полоской. Взяв со стола треуголку, я отступил и склонился в глубоком поклоне. Подождал Джэка. Он подошол, встал рядом. Мы ещё раз поклонились и вышли. Спускаясь по лестнице, я жостко выговорил: – Глупцы. – Дикари явные, – подхватил Джэк. – А знаешь, мне вчера «тени» сказали, что, если бы они пили хмельное – то были бы не бойцы. – Да-да-да! Такое впечатление, что какие-то невидимые, но высокоразумные гады, которые нас, людей, очень боятся, намеренно создали такой общечеловеческий ритуал питья вин и рома, чтобы мы все были «не бойцы».  – Над этим надо задуматься очень крепко, – с подчёркнутой многозначительностью сказал я. Джэк не успел мне ответить. Во дворе нашим взорам открылась карета, запряжонная скаковой парой. Возница, один из «теней», коротким разворотом головы в нашу сторону дал понять, что карета ждёт нас. Мы поднялись в лакированный, пахнущий сеном и щёлоком куб экипажа. Куб немедленно дёрнулся и покатил. Он вскоре остановился, мягко качнувшись на отличных рессорах. Мы вышли. Карета привезла нас на площадку перед большым товарным цейхгаузом на окраине города и, едва мы с Джэком сошли на утоптанную до каменистой твёрдости землю, возница быстро развернул её и уехал. Высокая створка ворот отошла от соседки и в проёме показалась голова Бэнсона. Красный платок, повязанный в пиратской манере, с узлом на боку. Сосредоточенный взгляд цэпких коричневых глаз. «Что-то здесь происходит». Мы быстро вошли. Створка дёрнулась и прилегла к соседней кромке. В полумраке огромного гулкого помещения, сложэнного из редкостно крупных и прекрасно огранённых камней, и с каменным жэ полом, слабо светили два свечных фонаря. Подвешенные на крюках в верхних гранях стен, там, откуда начинались дуги круглых потолочных сводов, фонари освещали компанию людей, неожыданно большую для стоявшей здесь тишины. Люди сидели на поставленных на торцы бочках. Двое встали и подошли к нам: Робин, и, – я с удивлением посмотрел на него, – кок с моего Дуката, Леонард. «Купт-купт-купт-купт», – размножэнные цейхгаузным эхом, разлетелись по закоулкам звуки ударов о каменный пол тяжолых каблуков Леонарда. – Рад приветствовать, мистер Том, – Леонард отмахнул быстрый поклон. – Добрый день, Робин. Добрый день, Леонард. Тебя Стоун с корабля отпустил? – Без каких-либо замечаний отпустил, как только узнал, что я намерен отправиться к Шэрвуду и Бэнсону для помощи в затеваемом деле. На мой вопрос, не успевший облечься в слова, ответил Робин: – Незаметно и быстро здесь выросла стая щенков, которые возымели наглость напасть ночью на мирных людей. На нашей территории это недопустимо, и мы сейчас выправляем здесь корт.  – Не осознал, что такое корт, Робин. Слегка поклонившись и поведя рукой, он пригласил меня к компании, из которой четверо стояли, и пятеро сидели на бочках. Двое из стоявших быстро передвинули пару бочек – для меня и для Джэка. Мы сели. – Корт, мистер Том, – сказал, встав под фонарём, Робин, – в буквальном значении – прямая линия. Отсюда и «корт» – название короткого прямого клинка, он жэ – вид укороченной и утолщённой шпаги, и «кортик» – его уменьшенный вариант, вид кинжала. Если перенести этот образ на укладку оружыя, то мы увидим, что стрелы или болты для арбалета могут лежать в чехле «кортно», то есть прямо, не мешая друг другу, и «не кортно», то есть в произвольных направлениях, остриями упираясь друг в дружку, сдвигая друг дружку и занимая гораздо больше пространства. Ну и, если перенести этот образ на человеческие отношэния, мы несомненно увидим, что поведение людей может быть «кортным», то есть не задевающим пространство и честь всех находящихся рядом, и «не кортным», то есть грубым и самовластным. Этой ночью мы обнаружыли грубое и самовластное поведение щенков, отрастивших уже кое-какие клыки, и немедленно предприняли действия для того, чтобы выправить местный корт. – Теперь осознал. Но… Для чего вы послали за мной карету? – Ну как жэ. Обязательно, поскольку главный командир здесь, нужно было узнать – намерен он сам распоряжаться выправлением корта, или жэ возымеет жэлание лишь со стороны посмотреть. Я никоим образом не понимал, как можно, забравшись в пустой полутёмный цейхгауз, «выправить корт». Потому и ответил: – Действуйте сами, Робин. Я лишь со стороны посмотрю. – Хорошо. Понял. Все сидящие встали. Я не без удивления увидел среди бывших «теней» Вайера нашего рыжэго Джона, разбитое лицо которого было сосредоточенно-строгим. Встали и мы с Джэком. Меня Робин широким жэстом пригласил проследовать в боковую комнату, писарскую конторку. Джэк ушол куда-то с «тенями». Прежде чем скрыться за низкой, округлой, прочно окованной дверью, я увидел, как двое подняли и вынесли из цейхгауза массивную доску с большой чёрной надписью «продаётся». Ужэ в конторке, присев на длинную, от стены до стены скамью, я понял, услыхав удары, что эту доску приколачивают с обратной стороны цейхгаузных ворот.  В помещении со мной оказались Бэнсон, Леонард и Робин. – Слева от двери на уровне головы камень, – сказал в темноте Робин, – выбитый из кладки и отчищенный от шовной глины. Легко вынимается. Когда щенки заберутся в цейхгауз и зажгут свечные фонари, камень можно вынуть и в открывшееся оконце смотреть. – Скажи, Робин, – немного выждав, произнёс я. – А почему ты уверен, что щенки сюда заберутся до того, как мы захотим, например, есть? Или спать? – Ужэ сейчас во дворе, с которого уехала карета, пылает костёр, сооружэнный из пары разбитых бочек и комка корабельной смолы. Густой чёрный дым неизбежно привлечёт сюда всю местную команду мальчишек. Увидев костёр из уничтожаемого хлама, они увидят и тяжолый замок на воротах цейхгауза, и надпись на доске «продаётся». Это будет означать, что внутри цейхгауза, где ещё вчера обильно громоздились товары, сейчас никого из людей нет. Две норы в укромных местах мы оставили. Мальчишки их быстро найдут и сюда заберутся. Здесь они увидят бочки, на которых удобно сидеть, провиантный ящик в углу, тяжолый, обандероленный и забитый, наполненный сухарями, и свечные фонари. Хотя бы один из десятка, мистер Том, умеет читать. И хотя бы один из десятка имеет огниво и трут. К сухарям они обязательно пригласят всех своих, послав пару гонцов, и очень скоро все участвовавшие в нападении на Джэка и Джона здесь соберутся. – Изумительно, – снова немного помедлив, произнёс я. – Ни за что бы не придумал такой лёгкой и такой действенной вещи. – И я бы не придумал. Школа Ван Вайера, мистер Том. Он был непревзойдённым мастером на такие придумки. – Вроде как заплатить портовым мальчишкам за жывых крыс, запустить их в казармы, и под видом морильщика из магистрата войти во все помещения гарнизона и побеседовать с Бэнсоном, приговорённым к смерти. – Да, вроде того. – Но ведь ни первое, ни второе придумал не Вайер. – Детали придумал не он. Но он оставил нам образец направления мысли. – Изумительно, – снова сказал я. – Определённо, я намного глупее Ван Вайера. Хорошо, что сейчас решыл не вмешиваться, а предоставить действовать вам. – Никто никого не глупее, мистер Том. Всё решают лишь цэль и затраченный на её достижэние практический опыт. У Ван Вайера, например, в отличие от Тома Шэрвуда, никогда бы не было ни потрясающего замка, наполненного чудесами, ни сверхприбыльной золотой шкатулки под названьем Дукат. Цэли у него были другие… Тихо! В полной тишине, в темноте, я ничего не видел и не слышал. Вязко-медленно тянулась минута. Вдруг из-за дверцы донеслись отрывистые частые звуки. Я подумал: «вот бы игру такую завести для «Шэрвудских» малышей – в полной темноте, заранее приготовив каждый свой, отгадывать – что именно, какие предметы производят различные звуки». Те, что доносились из-за дверцы, были до озноба знакомыми, но что их порождало – я совершэнно не мог угадать. – О, и свечи есть! – донёсся из-за двери голос. – Давай сюда фонари! «Свечи» мгновенно подали подсказку, и я понял: это были удары кресала и кремня, после чего запалили фитиль. Негромкий шум, шорох, приглушонные восклицания. Вдруг они стали отчётливей, и в стене рядом с дверью осветился квадрат. (Робин вынул из стены камень, не издав ни единого звука.) Затаив дыхание, я шагнул к квадрату и посмотрел. Четверо подростков, запалив свечи в четырёх фонарях, быстро расходились по огромному чреву цейхгауза. Через минуту на составленные в круг бочки легла широкая доска, а на неё с весомым стуком опустился заколоченный ящик. – Ножа нет? – Есть, но он тонкий. Сломать можно. – Тогда давай просто раздробим одну доску камнем. – А вдруг там вино? Расколотим бутылку. – Это да. Ну так что? Рискнём бить, или сбегаем за ломиком? – Давай рискнём. Вот и камень... Через мгновение, после удара и треска выламываемой доски, пронеслись приглушонные ликующие голоса: – Кналлеры!! – Сухие отличные кналлеры!! – Ох наедимся! – Бегун. Давай всех наших сюда. – Сейчас метнусь, Гавин. И тех оббежать, что по домам лежат с ногами побитыми? – Оббеги всех. Корабельный ящик, полный кналлеров! Им будет грустно пропустить такой праздник. Приковыляют. А мы пока ещё что-нибудь здесь отыщем! – Понял!  Оставшиеся трое, дружно хрустя сухарями, имея в одной руке ярко светящий свечной фонарь, а во второй – цэпкое умение всё хватать и ощупывать, взялись за дело. Я непроизвольно вздрогнул, когда жэлезная ручка с обратной стороны двери лязгнула на ослабленной заклёпке. Лязгнул и засов с нашей, внутренней стороны. Через миг тонкая рука вонзилась в освобождённый от камня проём, и кисть с растопыренными пальцами мягко и быстро ощупала стену вокруг него. Исчезла. Свет фонаря закачался и поплыл прочь. Медленно подняв руку, я сдвинул на затылок треуголку и вытер выступивший на лбу пот. Улыбнулся. «Вот она, сладость нежданного приключения». Напряжонность ожидания росла и росла, и сделалась наконец невыносимой. Я мучительно боролся с нервным жэланием расхохотаться. Мы, трое взрослых бывалых мужчин, таимся в маленькой тёмной каморке от стаи подростков. Зачем?! Не знаю, сколько прошло времени. В немой темноте нашей временной могилы оно, кажэтся, остановилось. Из оцепенения меня выдернуло прикосновение к руке. Робин потянул обшлаг моего камзола и я, следуя жэсту, шагнул к проёму в стене и взглянул. В чёрном пространстве цейхгауза ярко горел жолтый шар, сотканный из света десятка свечных фонарей. Около пятнадцати мальчишек разного возраста сидели на составленных в круг бочках. В цэнтре круга торчал поставленный на торец пустой провиантный ящик, в котором совсем недавно покоились кналлеры. На верхнем торцэ белел большой лист бумаги. – Не знаю, кем и когда это написано. Но это новость, стоящая внимания. Спёрли из сундука у одного капитана. Подросток, произнёсший это, выглядел лет на шестнадцать. Он был массивнее всех остальных – толстый, но не рыхлый. Голова с коротко и грубо обрезанными волосами, клокастыми, густыми, делала его похожым на упитанного ежа. – А что это за чудовище, Гавин? – Просто какой-то невиданный зверь, – ответил ёж, медленно проводя над листом чёрным от смолы пальцем. – Написано, что где- то в тропиках команда поймала его, и привезла в Плимут для продажы в какой-нибудь цырк. А здесь он сбежал, и все, кто ходили в плимутские леса его выследить, из этих лесов не вернулись. Когти ужасно длинные, верно? - Ой да, страшный…  «Гау-гау-гау-гау»! – вдруг принеслось из глубин цейхгауза затихающее эхо: в отдалении прогрохотал выстрел. Я вздрогнул вместе со всеми сидящими на бочках. «Гау-гау-гау-гау»! – немедленно ответил ему выстрел с другой стороны. – Выходы перекрыты! – крикнул ёж, и с редким в голосе самообладанием приказал: – гасим свет! Замерли и сидим. Когда скомандую – все бежым следом за мной. Ножы приготовьте! Захлопали дверцы фонарей. Почти разом погасли в них задутые свечи. В тот жэ миг лязгнул засов, и голос Робина из темноты заявил: – Нож в нетренированной руке имеет обыкновение втыкаться в своего владельца. Привет, Гавин. Мы вышли из каморки. – Шаги трёх человек, – сообщил в темноте ёж. – Спокойно, мальцы. Нас больше. – А вон ещё идут, Гавин! – поправил его испуганный вскрик. Звуки приближались твёрдо и мерно. Качался свет трёх или четырёх фонарей. «Купт-купт-купт-купт», – нелепые в таком деле били в каменный пол твёрдые каблуки Леонарда. Свет приближался, и вот осветил: троих – в чёрных одеждах, несущих чёрные трости, и четвёртым был – о, я совсем не сразу его узнал! – Джэк Сиденгам. В превосходно сшытом на его рост алом камзоле с золотым позументом. На груди колкими слепящими искрами горела моя бриллиантовая звезда. «Так вот с чем прибыл сюда Леонард! Это что жэ, тени готовились и не спали всю ночь?» Поплыли ещё фонари, и ещё приблизились люди. Замелькали столы, ткани. Поодаль от закаменевшей в сильнейшем напряжэнии компании подростков, из трёх бочек и длинной доски соорудилась скамья, и Робин мне, Леонарду и Бэнсону указал на неё. Ну да, я ведь отстранился от дела и объявил о намерении только смотреть. Мы подошли к скамье и уселись. Слева от нас, отрубив вдоль стены узкий параллелепипед пространства, воткнулись в межкаменные щели четыре шпаги. Фонари зажыгались всё новые и новые, и вот ужэ почти дневной по яркости свет облил и заставил сверкать эфесы этих шпаг, демонстративно дорогих, с позолотой. Справа от нас на шэсть провиантных ящиков легли доски, их накрыли алым ковром, на ковёр поставили три полукресла, с высокими спинками и широкими ореховыми подлокотниками. В среднее кресло сел Джэк, взявший всеобщее внимание моими бриллиантами и своим алым камзолом. Слева от него сел Джон, в своей обычной одежде. Полукресло справа оставалось свободным. Один из «теней» подошол и положил на его пружинно-бархатное сиденье бумажный свиток. После этого повернулся к закаменевшей на бочках компании и произнёс: – Лорд королевской тайной полиции. – (Учтивый жэст в сторону Джэка.) – Его помощник. – (Жэст в сторону Джона.) – Это люди, которых вы прошлой ночью избили. И, – (лёгкий поклон), – королевский палач. В компании кто-то шумно выдохнул. – Сейчас вы все будете повешены. Для выслушивания приговора соблаговолите переместиться вот туда. И «королевский палач» указал на сверкающие у стены клинки вертикально вонзённых шпаг. – Надеюсь, это шутка, – проворчал сидящий рядом со мной Бэнсон. Ответить ему я не успел. Один из мальцов рванулся, опрокинув бочку, и стремительно побежал в тёмную даль цейхгауза. И, – как жэ можно было сомневаться! – в тот жэ миг понёсся за ним металлический звон кузнечного шкворня, бешено вращающегося на гладких камнях. Удар. Отчаянный крик. Шлепок падения тела. «Тень» дошол до него, взял за ворот и притащил к шпагам. Взмахнул жэлезной тростью – и с силой опустил её на голень, ровно между щиколоткой и коленом. Я вздрогнул от щёлкнувшего в кость удара. Невыносимый, звериный визг вонзился мне в уши. О да, знаю, какая это боль! А трость взлетела и ударила ещё раз. Зверёк оборвал визг, обмяк и свалился. – Давай, сбегай ещё, – наклонившись над ним, голосом, страшным в своём спокойном равнодушии, произнёс «тень». – Давай, сбегай. Отшвырнул потерявшего сознанье мальчишку к стене. И резким движэнием трости указал на шпаги всем остальным. Быстрый шлепоток шагов, шорох, дыхание. Компания торопливо переместилась к призрачной, невероятной тюрьме. – Спинами сели к стене! Сели. – Послушайте! – громко проговорил Гавин. – Мы не знали, кем был спутник у Джона! Простите нас! – Забавно. Могу я поговорить с ним, милорд?  Взгляд в сторону Джэка. Тот медленно наклонил разбитое, покрытое синяками лицо. «Тень» перевёл взгляд на подростка. – Итак. Ты организовал банду, которая напала ночью на мирных людей. Предваряю твоё возражэние слову «банда» и твоё жэлание заменить его на слово «компания», или «группа друзей». Во всём человеческом мире, едва только какая-либо «компания» нападает ночью и бьёт мирных прохожых, она немедленно и безспорно объявляется «бандой». Две вещи позволили вас сделать это. Первая: вы были убеждены, что вы многочисленнее и сильнее. Вторая: вы были убеждены, что останетесь безнаказанными. Не повезло. Напали на лорда королевской тайной полиции… – Мы не знали, что..! «Палач» сделал шаг вперёд, наклонился. Выждал мгновение. – А-га. Замолк. Твоя жэ память заткнула тебе рот. Лорд успел крикнуть, что он работник тайной полиции. А ты ударил его. Ведь это ты ударил? Гавин молчал. Начал дрожать. – Что жэ ты не признаёшься, мешок безмозглого мяса? Ты подвёл друзей под виселицу – и молчишь?! – Ну да! Это я ударил! Просто не поверил… Но на виселицу – за что?! Он начал биться, как будто в ознобе. Я перевёл взгляд в направлении его взгляда и похолодел. Длинная балка, вделанная неподалёку от входа в цейхгауз в две противоположные стены, несла несколько блоков для поднятия груза на телеги. Сейчас на трёх блоках были протянуты верёвки. Три петли из новеньких верёвок ярко и страшно жэлтели в пространстве, а под ними так жэ страшно жэлтели три новенькие бочки. – Пусть я ударил важного лорда в темноте, прошу вашего прощенья, милорд, но с виселицей это не сопоставимо!! – Да, Гавин, – охотно кивнул палач. – Это – не сопоставимо. Но нападение твоей банды остановило действия сэра Джэка и его маленького помощника Джона. Из-за этого они упустили очень опасных преступников, испанских шпионов, организующих в Англии отравление нашего короля. А это сопоставимо не только с виселицей. Благодари судьбу, что вы ещё дети, и вас не будут перед смертью жэчь раскалённым жэлезом. – Дети!! – закричал Гавин, в неподдельном отчаянии поймав спасительное слово. – Детей в Англии не казнят!! – Ах вот как? Да, да. Ты предъявил мне существенный аргумент.  Палач подошол к алому помосту и что-то спросил. Джэк ему что-то сказал, что именно – я не расслышал. После этого распорядитель действа прошагал к дверям цейхгауза и жэлезной тростью в них трижды ударил. Немедленно раздался визг выдираемых гвоздей. Затем грохот отброшенной доски. Затем щёлканье ключа в замке. Миг, ещё миг. Дверь отворилась. Палач что-то сказал. Во дворе послышался звук быстро отъезжающей кареты. Вязкое безмолвие залило огромное пространство цейхгауза. Пылали свечи в фонарях, и освещали непринимаемую моим сознаньем картину: полдюжыны людей в чёрном, три кресла на алом помосте, стаю дрожащих мальчишек на голых камнях у стены и три растянувшие свои извечно голодные рты верёвочные петли. Шумно, с напряжэнием дышал рядом со мной Бэнсон. Мальчишка с покалеченной ногой очнулся и стал стонать. Палач зачерпнул из бочёнка и дал ему кружку воды. Тот выпил, – совсем немного, а больше пролил. Довольно скоро шум кареты послышался вновь. – Ай!!! Ай, зачем жэ!!! – крик Гавина был ужасен. – Мама, прости!!! «Тени» ввели в цейхгауз двоих: мужчину и жэнщину. На первый взгляд – самых обычных плимутских бедняков. Жэнщина – с измождённым и серым лицом. Мокрый на одном боку белый фартук. Мужчина… Было кое-что приметное в нём. Грузная, жылистая фигура. Судя по манере двигаться – очень силён. – Предваряя ваши вопросы. Я – королевский палач. Теперь взгляните сюда. Лорд королевской тайной полиции. Его юный помощник. Прошэдшей ночью они преследовали государственных преступников. Испанских шпионов. Организующих в Англии отравление нашего короля. На них напали вот эти дети. Сильно избили. Главным у них оказался вот этот. Гавин. Верно ли, что он ваш сын? – О Божэ!! – с отчаянной болью простонала жэнщина. – Да, это наш сын, – твёрдо ответил отец. – Понятно. Вы представляете, какое наказание полагается банде, нападающей ночью на мирных людей? Дажэ не на лорда королевской полиции, а просто на мирных людей? Мужчина, взглянув в направлении его взгляда, увидел три петли. Страдальчески оскалившись, длинно вздохнул. Сквозь зубы, шумно. – Правда ли, что говорит этот джэнтльмен, Гавин? – Отец, это правда… Прости!  – Но… Зачем?! – Глупец!! Глупец!! Мешок безмозглого мяса!! – Нам предъявили аргумент: они дети. В том числе и ваш Гавин. После совещания с лордом тайной полиции было решено перенести вину за нападение с ребёнка на тех, кто его столь возмутительно воспитал. – Вы хотите сказать… – Именно. Вместо Гавина будут повешены его родители. С звуком сваленного с телеги тюка пала на каменный пол жэнщина. Замерла серым комом. Её никто не поддержал, не поймал. Палач подошол к мужчине почти вплотную. Я едва расслышал дальнейший их разговор. – Работаешь? – Грузчик в доке. – Жэна? – Прачка. Трудимся не разгибаясь, много лет. Жылья нет своего, наёмная квартира съедает из заработанного больше половины. Так что воспитания у сына никакого не было. Ни возмутительного, ни невозмутительного. – Стой здесь. Палач отошол от него. Приблизился к помосту. Снова что-то спросил. Прошагал к Гавину и провозгласил в полный голос: – Ты согласен, что за произошэдшее ночью должен ответить? – О да, милорд… – Вилять не стал. Уважаю. Ну тогда… Своё слово сдержи. Иди к петле. Встань на бочку. И приведи приговор в исполнение. Сам. Тогда и родители твои, и все остальные будут возвращены в свои дома и в свои жизни. Твой вердикт? – Н-не понимаю этого слова… – медленно прохрипел Гавин. Лицо его сделалось пугающе бледным. – Твоё решэние. Ты готов это сделать? – И тогда… Всех остальных отпустите? – Да. – И все остальные останутся жить? – Я, Гавин, из тех людей, кто за своё слово головой отвечают. Я дважды не повторяю. – Согласен. Повеситься. Сам. Воды дайте. Ещё раз зачерпнув кружкой из бочёнка, ему дали воды. Громко глотая, он медленно выпил всю воду. И медленно пошол к петле. К нему навстречу шагнул отец, надавив на мгновенно уткнувшуюся ему в грудь жэлезную трость. – Вы думаете, я стану безмолвно смотреть на смерть сына? Вам придётся убить и меня. Он неторопливо взялся за трость и – я не поверил себе – согнул её в кольцо. Отбросил в сторону. Лязг ударившего в камень жэлеза ещё не затих, а грузчик ужэ лежал рядом с жэной, слегка согнувшийся, неподвижный. Тот, у кого он взял трость, нанёс всего один удар – я не заметил, как и куда. Ощутил, как резко качнулась подо мною скамья. Бэнсон встал и расстегнул куртку. Точными короткими движэниями взвёл курки закреплённых в нагрудном панцире пистолетов. – Стой, – сказал я ему. – Вешать никого не позволю. И он лёгкими, плавными шагами понёс свою массивную тушу вперёд. Только одно на всём свете слово могло остановить его. И я это слово сказал. – Алис! Он дажэ откачнулся назад, словно натолкнулся на стену. Развернулся ко мне. Быстро спросил: – Что – Алис? – Я хочу, чтобы ты представил, Бэн, какое горе её ждёт. Она будет выброшена из прекрасной и любимой ею компании шэрвудских жэнщин. Всё, что ей останется – это таверна на скале в Бристоле, в которую никто не придёт ни обедать, ни ужынать. Лежащего грузчика умело и быстро связали. – Почему это будет? – Потому что она не покинет своего мужа. Ни за что. Никогда. А муж будет покрыт позором и оставлен всеми, кто хоть что-то понимает, за что человека нужно уважать, а за что презирать. – Не понял… Меня станут презирать? – Да. – Это за что? – Бэн. Не изображай глупца. Ты только что поднял бунт против своего капитана. – Но ведь они… там… – Сделают, что захотят. Потом, возможно, ответят. Но я дал слово, что буду не вмешиваться, а только смотреть. И если не вмешивается капитан – не вмешиваются и его люди. Так или нет? Я резко повернул голову и посмотрел на Леонарда. Тот встал. Сказал тихо и твёрдо:  – А я сделаю так, как решыт Бэнсон. Пойдёт в драку – пойду с ним. Останется здесь – и я здесь останусь. – События всё больше гнетут. Бэн. Ты мне рассказывал, как вот так жэ упрямо пошол спасать двоих христиан от янычарского отряда. И затянул Альбу в опаснейшую переделку. Если бы он в ней погиб, то кто бы остановил Люпуса, страшного паука, и его отборную гвардию? И там, и здесь ты рискуешь тем, что тебе не принадлежыт. – А… Чем это я рискую здесь? Из того, что мне не принадлежыт? – Моей репутацией. Я дал слово. Ты его нарушаешь. Итак. Ты мой матрос, или ты презренный отступник, поднявший бунт? – Ладно, Томас. – Он шагнул назад. Медленно стал опускать курки пистолетов. – Но не из-за твоего капитанского слова. А из-за Алис. – Благодарю тебя, Бэн. Моя команда без тебя существенно бы ослабла. Он сел, тяжэло качнув бочки. Сел такжэ и Леонард. – Леонард, – сказал я негромко. – Плавание на Дукате ты совершаешь в последний раз. Вернёмся в Бристоль – отправляйся искать себе судьбу в другом месте. – Я понял, мистер Том. Это справедливо. Гавин сначала одной ногой, потом, придержываясь трясущейся рукою, второй, взгромоздился на бочку. Выпрямился. Медленно надел на шэю петлю. В стайке мальчишек вдруг кто-то завизжал – отчаянно, дико. В него немедленно выплеснули ковш воды. Крик захлебнулся. Гавин неудержымо трясущейся рукой наложыл на себя крест. И резко толкнул ногами край бочки. Грузное тело его обречённо и жутко мелькнуло вниз. Верёвка дёрнулась, натянувшись, и стремительно потекла через блок. Звучно шлёпнув стоптанными башмаками, висельник воткнулся в пол. Упал набок. Наклонившись и глядя ему в лицо, палач отчётливо произнёс: – Лорд королевской тайной полиции распорядился. Если ты совершышь эту жэртву – помилуют всех. Всё, жывите! И постарайтесь ничего не забыть. В стайке зарыдал кто-то снова. Гавин, сотрясаясь всем телом, беззвучно заплакал. – Быстро все уезжаем! – Робин, подойдя к нам, сделал жэст в сторону раскрывающихся ворот. Увидев четыре кареты, я кивнул и поднялся. Прошагал мимо сворачиваемого помоста, мимо всхлипов, суеты, стука бочек, несработавших верёвок, сверкания шпаг. Сел в карету. Рядом сели Бэнсон и Леонард. Напротив – Джэк, Джон и Робин. – Я всё время ждал, что ты вмешаешь, Том, – глотая звуки, взволнованно проговорил Джэк. – Сам остановить эту жуть не решался. Как хорошо, Том, что ты выдержал! – Ты что это, Джэк. – Робин посмотрел на него недоумённо. – Том Шэрвуд дал слово. На кого жэ ещё в этой жызни полагаться, если не на капитана Дуката? – Да, капитан Дуката – это не человек, – кивнул ему Леонард. – Это какой-то канат из жэлеза. – Бэн, – сказал я устало и тихо. – Помнишь, что мы ели после бойни в Мадрасе? Давай закажэм Герберту это блюдо. Что там из редкого? Шарики голландской капуты? – Острое и горячее, – понимающе кивнул Бэнсон. – Мне тожэ именно этого хочется. И поскорее. ГИБЕЛЬВЕРФЕР «ГИБЕЛЬВЕРФЕР» – изогнулась дугой полустёртая надпись на верхней кромке листа. Под ней был изображон невиданный зверь, похожый на огромную обезьяну. На конусе макушки густой пучёк длинных волос. Нижняя челюсть настолько широкая, что сам череп имел отчётливо треугольную форму. Короткие, но весьма широкие и острые клыки четырьмя клиньями обозначали пасть. Стоящий вертикально, как человек, зверь имел покрытое густой шэрстью массивное тело и длинные, почти в локоть, когти на мощных пальцах могучих рук. – Гавин сказал, что этот лист они стащили из сундука какого-то капитана. Я думал, тебе будет интересно. Робин, показав ещё на колонку текста под изображэнием, отошол к стоящему у камина креслу и сел. – Здесь написано, – сообщил я находящимся в комнате, – что этого зверя поймала команда в тропиках и привезла в Плимут, где он сбежал. Зверь был настолько реалистичен, что рисунок определённо заворажывал. Продолжая пристально вглядываться, я медленно протянул лист Джэку, чтобы он передал его Виоле. Именно для Виолы мы и собрались в «королевском апартаменте», – чтобы окружыть маленькую жэнщину, так полюбившуюся нам своей детскостью в сочетании с редкой силой воли, – подчёркнутыми доброжэлательством и заботой. – Он страшный, – сказала Виола, кончиками пальцев замедленно-трепетно отодвигая по столешнице от себя лист. – Небывальщина, – успокаивающе произнёс Джэк. – Никогда и никто из матросов такого жывотного не встречал. Иначе бы во всех трактирах об этом рассказывали. Забрал у мальчишек? Вопрос был обращён к Робину, и он ответил: – Да что ты, Джэк. Забрать было бы не кортно. Честно купил. За гинею. – Это очень похвально, Робин, – сказал от камина Бэнсон. – Гинея для мальчишек – огромная сумма. Ты таким образом немного возместил тот ужас, который заставил их пережыть. – Да что ты, Бэн. Ни я, ни остальные не сделали ничего, что нужно было бы возмещать. – Разве? А для чего было надсаживать мальчишке голень жэлезным шкворнем? Дважды? – Странно, что ты не понимаешь полученного им от нас благодеяния, Бэн. Первый удар – для того, чтобы он помнил, что нельзя бросать друзей в миг даже смертельной опасности. Второй удар – для того, чтобы брошенные им друзья знали, что своё наказание он получил, и не предъявляли бы за его бегство претэнзий. Всё кортно. – Прошу меня извинить, джэнтльмены, – негромко произнесла Виола, – что позволяю себе вступить в мужской разговор. Но один вопрос мучит меня. Джэк мне рассказал о происшествии, и я убеждена, что он рассказал всё… Неужэли не было менее жэстокого способа устранить вражду между мальчишескими компаниями с двух улиц? – Миледи, – подчёркнуто учтиво ответил Робин, – можэт быть, такой способ есть. Но я его не знаю. – Я знаю. Все немедленно повернулись ко мне. Ощутимо наполняясь горячим восторгом от прекрасной придумки, я спросил Бэнсона: – Бэн, твоя куртка с рукавами из медвежьей шкуры с тобой? – В сундуке, на Дукате. – Очень хорошо. Робин, ты можэшь в Плимуте найти кузнеца поискусней? – Такой у нас есть. Лучший в городе, личный кузнец Вайера.  – Вот что нужно, джэнтльмены. В участке леса, ближайшем к улице Гавина, устраиваем несколько клоков глиняной земли и впечатываем в них следы огромных когтей. Чтобы мальчишки пошли именно в это место и наткнулись на них, нужно посмотреть, какая в этом месте растёт трава и объявить в порту, что заморский купец покупает её за изрядные деньги. Пусть собирают траву, мы станем платить за неё, лишь бы только они нашли следы и примчались к нам рассказать. Гинея свою важную роль здесь сыграет: теперь в Робине они видят не злодея, а способного на многое решытельного бойца. Виола, ты сможэшь сшыть на Бэнсона звериный костюм, чтобы был похож на тот, что изображон на рисунке? – Такой костюм – не гобелен, Томас, и не уверена, будет ли он похож… Но прикажы – и я попытаюсь. – Отлично. Робин, в голове этого чучела нужно сделать жэлезный шарнир, чтобы Бэнсон, раскрывая и закрывая рот, мог раскрывать и закрывать у зверя пасть. Ответили почти одновременно, Бэнсон и Робин: – Носорогом я ужэ был. Теперь вот ещё – гибельверфер… – И когти приладим, это понятно. Но зачем? – А я хочу показать, Робин, тебе и другим теням, что и процэсс наведения корта может быть так жэ кортным. Ты знаешь, кто изобрёл винт? – Великий мастер, кажэтся, в древней Греции, Архимед. – Чтобы завинтить шуруп в доску, что с ним нужно делать? – Вращать. – Верно. Но вы в цейхгаузе грубо забили его молотком. Если позволишь словесную гиперболу – это было крайне болезненно как для доски, так и для шурупа. Я жэ предполагаю завинтить его. Неторопливо и аккуратно. – О, я это хочу увидеть! – Увидишь, надеюсь. Я дажэ отложу отплытие флотилии дня на два – три. Это я так предполагал – два или три. Шэсть полных дней мы провели в Плимуте лишних. Чтобы избежать вопросов, Стоун вывел наши корабли в акваторию порта и всё светлое время муштровал команды, заставляя одновременно совершать оверштаги, галсы и работать с дистанцией. И вот в один из вечеров всё было готово. Большая компания мальчишек, всё подростковое население с обеих враждующих улиц, длинно растянувшись цепью, медленно двинулась в лес. У каждого имелся звучный охотничий рог и приготовленный к зажжэнию факел – на случай, если поиски затянутся до темноты. Примерно посередине этой жывой змеи шли мы – десяток хорошо вооружонных мужчин. Робин нёс на цепи жэлезный цилиндр с ярко пылающими в нём углями. Звук рога раздался внезапно и резко. Змея, теряя линейность, заторопилась на звук. Двумя большыми кольцами она свилась вокруг свежего следа: впереди – мальчишки, за ними – взрослые. – Ведут вон туда, – широким взмахом указал Робин. Мальчишки притихли. Чёрный лес, особенно густой в этом месте, в ужэ ощутимых сумерках глядел очень недружэлюбно. – Факелы в огонь! – скомандовал Робин. – Джон! Возьми мою запасную шпагу и что бы ни случилось – будь рядом. Через миг пространство перед купой зарослей ярко осветилось. Я знал, как умерить в маленьких сердцах страх. Вытянув на свет Крысу, громко сказал: – Идём вперёд, пока факела не догорят до половины! Если никого не встретим – возвращаемся назад и продолжым завтра. И незаметно улыбнулся: «теперь вместо страха мальчишки будут жгуче мечтать, чтобы гибельверфер им таки встретился. Ну не откладывать жэ, в самом деле, до завтра такую невиданную охоту!» Мы хорошо знали это место. Длинная, почти без подлеска поляна. И, тем не менее, я непроизвольно вздрогнул, когда неприметный травяной холм взорвался и из его разлетающихся во все стороны хлопьев выпрыгнул ужасающий зверь. Бэнсон и без приспособлений был заметно выше и крупнее обычного человека. Здесь жэ он, увеличенный ватными накладками и чурбачками, показался просто громадным. Два или три отчаянных вскрика вонзились в наполненную огнями ночь. Двое из «теней» метнулись, отсекая мальчишек от прянувшего зверя. Взмах длинной лапы был ужасен. Один сразу упал. Второй, отброшенный ударом назад, сумел устоять на ногах и запрыгал длинными скачками назад. Сквозь его прижатые к груди руки хлестала густая алая краска. Отчаянных криков добавилось, и ватага малышэй бросилась прочь. – Руби!!! – отчаянно вопил Робин, и так жэ отчаянно ему вторили: – Держи!!! Держи!!! К раненым не пускай!!! Для тех, кто мог упасть и, подняв голову, подсмотреть, мы сгрудились и пару секунд позвенели клинками о длинные жэлезные когти.  – Джон!! Назад!! Но Джон, как мы его и тренировали, ткнул шпагой в нужное место. Зверь захрипел и свалился, быстро проталкивая шпагу безопасным касанием внутрь костюма. Замер, когда краска залила оставшееся снаружы основанье клинка. – Факелы!! – прокричал я бойцам. – Быстро соберите, чтобы не поджэчь лес!! «Тени» сноровисто, притаптывая искры, собрали брошенные факелы. Я подошол, прочной каболкой связал гибельверферу лапы. И Робин, подняв чей-то рог, протрубил. Спокойные в своей протяжности звуки плыли над лесом, сзывая тех, кто умчался в спасительную темноту. – Стать здесь! – скомандовал всем Робин, указывая на место шагах в десяти от лежащего зверя. – Мне нужно вас пересчитать, чтобы никого в лесу не оставить. Когда собрались все, он довольно кивнул и повернулся к Джону: – Джон! Ты цэл? А где твоя шпага? Джон, как мы и тренировали, подошол и с усилием вытащил шпагу из чучела. Высоко поднял, показав кровь. – О молодчик! – крикнул кто-то из стаи. Откровенно завистливо. – Быстро! – приказал я. – Делаем носилки и тащим гибельверфера к лекарю! Если останется жыв – отвезём к Георгу. Это жэ тысячи, тысячи фунтов! В стае послышалось: – К какому Георгу? И там жэ ответили: – В Лондон, умник! К самому королю! – Джон! – окликнул я рыжэго победителя зверя. – Раздай всем факелы и веди в цейхгауз. Сейчас каждый, каждый! – получит гинею. И я, и со мной ещё трое, на ходу небрежно стирая с клинков краску, повели огненный муравейник сквозь лес. Громадный тёмный цейхгауз наполнился огнями, гулом и суетой. Не было здесь ужэ накрытого алым ковром помоста. Не висели с вечно голодными ртами три петли. И дикого напряжэния, заполнявшего пространство шэсть дней назад, не было тожэ. Зажгли десятка два фонарей. Я высыпал на бочку золото. – Встаньте на эту сторону, братцы! Мальчишки торопливо переместились от бочки на один бок.  – Ну что, братцы. Помогли в невероятно опасном деле. И, поскольку дажэ за мёртвого гибельверфера мы получим гораздо больше, заранее выделяю всем определённую мной долю. Теперь так. Первый получает монету и идёт назад и обнимает всех остальных, за ним второй, третий и так далее. От готовой ведь смерти спаслись! И, кто если не знает: обнимать родного человека нужно прикасаясь левым плечём к левому плечу. – Почему так?.. – Потому что сердце – к сердцу. А правым плечём дверь вышибают. Мальчишки, имея каждый невероятный доход, умчались к родителям. Прошол час. Мы сидели на бочках. Ждали возвращения унёсших носилки. – Ну что? – спросил я у Робина. – Как теперь они поведут себя, случись им встретиться на улице в темноте? – Как братья, Томас. Как братья. Одно только смущает меня. – Говори. – Авторитет теперь у Джона, конечно, бешеный. Но он бутафорский. Не честный. – А это ваша забота – помочь построить ему действительный авторитет. Вы ведь как в бойцэ в нём уверены? Вот и гут. А для меня важно – что среди мальчишек исчезла вражда. Неизвестно кем и как, но очень умело порождённая, вражда между двумя улицами исчезла. Не важно, что именно победило её – прыжки зверя, огни, крики, золото, объятия в лихорадке восторга. Нет больше вражды, а есть дружба и уважэние. Вот это для меня важно. Вот это. ГЛАВА 5 БОСФОР Наш поход от Плимута до английской фактории «Гибралтар» оказался для меня весёлым и быстрым: однообразие морских дней было напрочь размётано громовым, на весь Дукат хохотом: в кают-компании после каждого обеда совершалось необычное действие – на широком диване, тяжэло в него погрузившись, восседало чудовище, играющее на шотландской волынке. Перед ним на ковре сидел Хасан, то есть Бигюль, переодетая мальчиком, и пронзительно, неудержымо смеялась. И, мне думается, не столько фантасмагорический вид зверя, защемившего клыкастой пастью длинный волыночный мундштук и виртуозно играющего, а именно заразительный, визжаще-звенящий колокольчик детского смеха пробуждал в матросах, свободных от вахты и набившихся в кают-компанию, тот самый громовой хохот. МАГОТЫ – Маготов не трогать! – заявил мне комендант фактории, едва я миновал раскрывшего мне дверь в его кабинет секретаря. – Добрый день, уважаемый барон Шэрвуд, многоизвестный капитан Дуката! В знак действительного уважэния он встал и вышел из-за стола. Мы поклонились. – Обещаю не трогать маготов, – сказал я, передавая в его протянутую руку свою треуголку, – если только они не пираты. – Хо!! – громко воскликнул комендант, водружая треуголку на гардеробную стойку. – Ещё какие пираты!! В шлюпку заберутся – унесут всё съестное. Но упаси Божэ тронуть хоть самого нахального из них. Немедленно последует тяжкий штраф и отказ в стоянке в фактории. – Если бы мы находились на африканской земле, а не на испанской, я бы отнёс это неожыданное положэнье вещей на счёт полудикого местного племени, – попробовал я разгадать загадку. – Но мы на испанской земле, а в Испании, как мне известно, дикарей нет? – Прошу, – комендант широким жэстом пригласил меня к распахнутому окну. Мы приблизились и я выглянул вниз. – Серые комочки видны? Во-он запрыгали к шлюпке? – Да это же… обезьяны! – Несомненно. Мы вернулись в тихое пространство весьма богато отделанного кедром кабинета и сели в кресла. – Маготы, – сообщил мне комендант с детски-радостной улыбкой, – вид безхвостых обезьян, которые обитают только на Гибралтарской скале. Нигде больше в мире их нет. Однажды, какая-то очень умная голова придумала мистическое утверждение, что Гибралтар останется британском до тех пор, пока на нём будет жыть хотя бы один магот. И всё! И испанские придворные до сих пор не могут придумать опровержэния этой мистике, которая стала ужэ местным поверьем! – Да, это эффектно, – кивнул я, ответно улыбаясь. – Едва лишь кто-то произнесёт: «Гибралтар – это часть территории Испании!» – как тут жэ его можно ввергнуть в молчание, коротко произнеся: «а маготы?» – И вот это ужэ политика! Кто владеет Гибралтарской скалой, тот размещает на ней пушки. А кто размещает на ней пушки – запрещает или разрешает кораблям проходить через Гибралтарский пролив! – Да. Политика, как выражэние государственной силы, здесь на редкость наглядна. Мы вернули серьёзность лицам. Четверть минуты помолчали. – Просьбы, пожэлания? – спросил меня комендант. – Со мной караван из десяти торговых кораблей. – О да, мне доложыли. – Хотелось бы оставить их здесь недели на две-три. За короткий переход из Плимута ракушек на днища нацеплять не успели, так что кренговаться не нужно. Вода, провиант – всё свежэе. Пусть просто постоят в гавани под защитой гибралтарских пушек. Я на Дукате схожу до Кафы, у меня там прибыльное торговое дело, и вернусь очень скоро обратно. – Вот как?! – брови коменданта вздёрнулись к парику. – Но ведь сейчас война! Россия воюет с крымскими татарами, а, значит, и с Турцией! Сейчас всё Чёрное море заполнено турецкими кораблями, военными, заметьте! Если у Дуката дно откренговано, а парусов много, то можно рискнуть побегать, но как хотя бы войти в Чёрное море, если пролив Босфор перегорожэн якорными цепями?! В двух местах под кромкой воды протянуты мощные цэпи, это сообщили наши надёжные агенты. – Турки перегородили Босфор? Для меня это новость. – Да. Так что пройти к Кафе сейчас невозможно. – У меня на борту человек, которого я обещал привезти в Кафу. И, поскольку я дал слово, то пройду через Босфор. – Но как?! – Ещё не знаю. В походе придумаю. Вернусь – расскажу. Комендант снова широко улыбнулся. Сказал: – Буду с нетерпением ждать. Мы встали. Поскольку мои корабли были не военными, а торговыми, за их стоянку полагалось платить. Я заплатил ничтожную для меня сумму и тепло попрощался с радостно-доброжэлательным комендантом. Оставалась ещё одна задача, здесь, в Гибралтаре: как избежать недовольства капитанов моего торгового каравана, который получает двухнедельную задержку в походе к Индии. Эту задачу разрешыл, а точнее – отменил Давид, к которому я прибыл на «Африку». – Томас! – с некоторой дажэ иронией сказал он. – Если предложыть – купцы тебе ещё и заплатят за эту стоянку. Я им объявлю, что уговорил тебя выждать две недели, чтобы мы изучили рынок испанских товаров и провели несколько торговых сделок. Это то, ради чего жывёт и плавает с риском для жызни любой негоциант! Отправляйся спокойно к своей Кафе. Здесь – будет всё хорошо. И лично ещё прослежу, чтобы маготы не пострадали. В отчётливом воодушевлении я поднялся на палубу Дуката. Но, прежде чем сообщить Стоуну, что мы отплываем, с удивлением уставился на пирамиду, составленную из покрытых оранжэвой краской бочёнков, явно пороховых, с обручами не из жэлеза, а из толстой кожы. – Порох! – подтвердил мне Оллиройс, вылезший из трюма. – Для чего? – задал я неизбежный вопрос. – У нас крюйт-камера порохом до отказа забита. – Опробовать, – пояснил канонир. – Если в испанском порохе селитра лучше, то впредь именно этот порох и следует покупать: нагар после выстрела в стволе пушки чистится легче. Если хужэ – будем знать с твёрдостью факта, а это важно. – Вдвойне благодарю. И за то, что заботишься о боеспособности корабля, и за то, что всё предпринял сам, меня не отвлекая. На рассвете следующего дня Дукат поднял паруса. Команда распределилась по местам, мы со Стоуном разошлись по каютам. Я сидел за большым капитанским столом, – точной копией стола на старом, сгоревшем Дукате, и думал. То, что Турция ведёт войну – одновременно и облегчало, и усложняло поход. Облегчало тем, что среди всеобщей суеты такому одиночке, как Дукат легче проделывать путь, поднимая, в зависимости от случая, нужные флаги. Усложняло тем, что очень много над волнами носится пушек и пороха. А главным препятствием были длинные и толстые якорные цэпи, которыми турки перегородили вход в Чёрное море. Что сделать, чтобы преодолеть этот препон я и пытался сообразить. Но никакой догадки не приходило. Каждый новый напор мысли неизбежно приводил к одному и тому жэ воспоминанию: как мы прощаемся в Плимуте с «тенями», отъезжающими в форт «Девять звёзд», и как в их колонне движэтся бело-голубая карета – новоявленная собственность семьи Гавина, и как Гавин и его отец, предполагаемые подданные Августа, восседающие на облучке и подгоняющие тяжолых коней, переглядываются открыто-счастливо. ПОРОХ И ЦЭПЬ Морские карты у нас были самые дорогие, а значит – самые точные. Энди Стоун, как навигатор, был превосходен. Поэтому как-то очень быстро для меня Дукат миновал Мраморное море и приблизился к досадной преграде. Выйдя на палубу, я взял подзорную трубу и осмотрел берег. На рейде покачивались, свернув паруса, пять кораблей. У берега, лишонного причала, просто уткнувшись носами в грунт, белели пять шлюпок. Длинное одноэтажное строение жэлтело свежым деревом: новая денежная шкатулка Великой Порты, таможня. Это понятно, – капитаны или владельцы кораблей платят за проход по Босфору. Но я платить не собирался. Не потому, что было жаль денег, нет, а из опасения перед турками, для которых любой немусульманин – «неверный», которого можно ограбить, избить, бросить в яму, потребовать выкуп, или просто на всякий случай отрубить голову. Тем более сейчас, по военному времени: Дукат – корабль не торговый, а значит – опасный шпион. Неширокий, ярдов семьсот с небольшым, пролив был надёжно заперт. Перед таможней высился мощный кабестан, вертикальный шпиль с намотанной на его барабан толстой якорной цэпью. Свисая с него, цэпь исчезала в воде, и появлялась на свет на другом берегу, обёрнутая петлёй вокруг крепкого кнехта. Если какой-то корабль попробует проскочить в темноте – цэпь под водой разрежэт его, как бритва. Радостно улыбнувшись, я обернулся и подозвал к себе боцмана и капитана. – Турки не охраняют противоположный берег! – Очевидно, – кивнул Стоун. – И что? – спросил Бариль. – Так то, что мы спустим шлюпку, но направим её не к таможне, где от турок неизвестно чего ожыдать, а к кнехту. Оллиройс много лишнего пороха купил в Гибралтаре. Вот мы порох тот и проверим. – Решэние единственное, – весомо произнёс Стоун, – и оно безупречно. Как жэ было не выставить охрану у кнехта? – Османцы слишком самоуверенны, – радостно сказал Бариль. – Шлюпку спускать большую или среднюю, мистер Том?  – Большую, – ответил я и добавил: – мы с Энди тоже сходим, посмотрим. И, не вставая на якорь, а немного убрав паруса и делая недлинные галсы, Дукат стал «гулять» по проливу, закрывая своими бортами понёсшуюся в двадцать четыре весла к противоположному берегу шлюпку. Ступив на берег, я недоверчиво покачал головой: из мощёной тяжолыми камнями площадки торчал кнехт – не стальной, а чугунный! – Чугун! – сказал тяжэло спрыгнувший на песок Стоун. – Это весьма безпечно. – Да, – отвечал я, поглядывая, как гребцы быстро переносят из шлюпки к кнехту бочёнки с порохом. – Если налетит сильная буря и станет дёргать цепь – хрупкий чугун лопнет. – Взяли, какой первый попался в цейхгаузе, – предположыл Бариль. – Рядовые турки приучены слепо исполнять приказ. Рассуждать они не умеют. Не прошло и минуты, как рыжая туша кнехта оказалась обставленной цилиндром бочёнков. – Фитиль отмерил длинный? – спросил я у открывающего дверцу свечного фонаря Оллиройса. – Достаточно длинный, мистер Том, чтобы и вернуться на Дукат, и поднять все паруса. – Пали. Оллиройс завёл внутрь фонаря конец фитиля и от огня свечи его запалил. Мы быстро вернулись в шлюпку и помчались назад. Да, успели подняться на борт и поднять и закрепить шлюпку, и поднять паруса, и ещё сделали длинный разворот, ложась в направление к Стамбулу и стремительно набирая скорость. Удар пронёсся, рванув паруса. Цэпь на кабестане резко изменила угол свисания. – Ложытся на дно! – крикнул, указывая на неё пальцем, Оллиройс. – Канонир, – сказал я, повернувшись к нему. – Комендант Гибралтара сообщил, что у Стамбула пролив перегоражывает ещё одна цэпь. Там оба берега заполнены солдатами, и на высоких стенах города стоят пушечные батареи. Фокус с бочёнками там не получится. – Подумал об этом, – радостно сообщил Оллиройс. – Дажэ если у них второй кнехт не чугунный, а стальной – цэпь на нём разобью ядрами издалека, на подходе.  – Паруса убирать не придётся? – Мистер Том. Я на двухстах ярдах одним ядром с любого корабля снесу любую мачту, на выбор. – Да, помню погоню за Хаузеном, – улыбнулся я ему. – Иди на квартердэк, готовь пушки. Ужэ отбегая, он крикнул: – Пусть Стоун приготовится делать галсы! Стоун был готов. И я был готов, и команда. Ветер дул изрядный, и очень скоро мы увидели впереди на двух берегах серые полоски Стамбула. – Грабители! – сообщил, встав рядом со мной и вытянув вперёд руку, Энди. – Снова торговые корабли стоят перед цэпью и снова платят! Турки берут налог не только за вход в Стамбул, но и за проход в Чёрное море! Да, и здесь перед кабестаном жэлтела таможня. Около десятка кораблей барражыровали напротив неё, очевидно меряя дно для сброски якорей, и несколько судов стояли со свёрнутыми парусами. – Вижу, – ответил я, и спросил: – капитан, у нас ведь имеется полный комплект флагов? – Так, мистер Том. – Флаги всех государств лежат в трюме. – И… Чёрный Роджер там есть? – Зачем жэ… Пиратского флага, мистер Том, у нас нет. – Надо быстро сделать. Возьми в кают-компании большую белую скатерть и дёгтем нарисуй на ней череп. – Немедленно сделаю. Через пять минут, провожая взглядом поползший вдоль мачты Весёлый Роджэр, Стоун, вернувшись ко мне, прибавил: – Но не понимаю – зачем. – Оллиройс цэпь собьёт. Мы на всём ходу проскочим мимо береговых батарей. А из тех, кто сейчас готовится платить жадной Порте – самые догадливые отправятся следом за нами, как бы в погоню за дерзким пиратом. И в Чёрное море войдут не пополняя казну султана. – Это весело, – кивнул Стоун и отправился к штурвалу. – Ну, братцы, – прошептал я, глядя на быстро приближающийся город, – вы все знаете, что кому делать. Пушечный выстрел ударил внезапно. Один, только один. Притиснув к глазнице кольцо из пальцев, сжымающих медный окуляр подзорной трубы, я с жарким восторгом следил, как цэпь, сорвавшись с расколовшегося кнехта, исчезает под водой. Сделавший галс Дукат вернулся в фарватер и на всех парусах понёсся мимо таможни. Минута, всего лишь одна минута ещё – и мы уйдём из-под возможного обстрела береговых батарей города! Но стены молчали. Пушкари в алых колпаках высовывались, глядя вниз, на мчащийся с невозможным, невиданно дерзким пиратским флагом корабль, но пушки на цель не направляли. К расколотому кнехту бежали, придержывая бьющиеся на боку сабли, несколько солдат, но глядящие сверху пока ещё не понимали, в чём дело. Да. Вот вам печальный образец того, как приученный слепо исполнять команды солдат не действует по собственному соображэнию, а этого самого приказа тупо ждёт. В трубу было видно, как спавший, предположытельно, офицэр прибежал и, протирая глаза, стал, как и все, смотреть вниз. За нашей кормой слабо стукнул пушечный выстрел. Я развернулся, взглянул. Нужно узнать, чей это корабль, и кто его капитан. На редкость смышлёный. Один из барражыровавших в районе якорной стоянки купцов бросил в нашем направлении ядро, – в воду, с сильным недолётом, – и пошол, всё ускоряясь, над цэпью, лёгшей на дно. Офицэр прокричал что-то солдатам, обступившим осколки кнехта. Ему что-то прокричали в ответ. Тогда он обернулся и стоял почти полминуты, протянув руку. Ему принесли подзорную трубу. Он схватил её и стал рассматривать уходящий в море Дукат. И только потом, рассмотрев нашу белую скатерть с чёрным черепом, отдал приказ. Поздно. Две пушки ударили с башни, но их ядра легли далеко за нашей кормой. Остальные, оценив дистанцию, не стали тратить порох. Подбежал Оллиройс. – Хорошие обстоятельства, мистер Том. Кнехт и здесь оказался чугунный, понадобилось всего одно ядро. – Можэшь считать себя богатым человеком, – ответил я, широко улыбаясь. – Это как? – Передаю тебе стоимость сопровождения одного купца, которые нас ждут в Гибралтаре. – А это сколько? – Пять тысяч фунтов. – О как! Но это невозможно большая сумма!  – Такой выстрел этой суммы вполне стоит. – Соблазн, мистер Том! – Какой жэ? – Уйти из команды и купить в Плимутском порту большую таверну! – И хорошо прожыть жызнь. Подготовь только вместо себя надёжного канонира, из самых способных. Затем, передав подошэдшему Стоуну подзорную трубу, попросил: – Энди, нужно замедлить ход настолько, чтобы вот тот молодец нас догнал и мы смогли бы увидеть название его корабля. При случае я бы хотел свести знакомство. Стоун посмотрел назад, на маячащего за нашей кормой купца. Кивнул, ушол на квартердэк. – Ступай, богач. Закрывай пушки. Оллиройс быстро направился к канонирской команде. Я жэ, посмотрев на ясное голубое небо, радостно и глубоко вздохнув, зашагал в каюту, – чтобы лечь, глядя в низкий дубовый потолок, и ждать долгожданного крика вахтенного с марса: – Земля!.. НОЧНЫЕ ГОСТИ Ровно два дня нам понадобилось, чтобы пересечь Чёрное море. Крик «земля!» прозвучал примерно за час до полудня. Поспешно покинув каюту, я присоединился к небольшой компании, расположывшейся с подзорными трубами на носу Дуката. Боцман и Абдулла протянули мне свои трубы. Я взял трубу Абдуллы, и тогда Бариль передал ему свою. Огромная, изумительно округлая бухта Кафы была заполнена кораблями. – Слева – торговые суда, перевозящие людей в Турцию, – доложыл Бариль. – Около сорока вымпелов. Справа – турецкий флот, вымпелов пятьдесят или больше; у тех, что лежат на кренговании, мачт не видно, и их трудно сосчитать. – Сорок судов перевозят людей? Чью-то армию? – Нет, Томас, – ответил мне Абдулла, взмахнув рукавом ярко- пёстрого халата. – Они везут в Турцию русских рабов. В Кафе – самый большой на Востоке невольничий рынок.  – Но сорок судов! Это жэ сколько нужно собрать здесь невольников?! – Пять веков мои собратья по вере терзают южные земли России. Сотни и сотни тысяч жывых жызней вырваны из своих домов и привезены сюда, чтобы быть проданными в Турцию, в Персию, и ещё дальше, и ещё дальше. Не удивляюсь, что Российская императрица собрала большое войско для уничтожэния крымского зверя. Удивительно то, что русские не сделали этого раньше. – С трудом верится в такое положэние дел. Завтра, надеюсь, всё на месте рассмотрим. Отдав распоряжэние взять влево и идти вдоль берега до пустынного места, я взялся осматривать приготовленную к спуску шлюпку. Не потому, что не доверял боцману, а по причине сильного волнения, которое хотелось скрыть от команды. Сорок кораблей, заполненных невольниками! Это сколько жэ нужно было загубить судеб!.. – Есть, мистер Том, – доложил Бариль. – Пустынная бухта, и отошли совсем недалеко от города. – Если недалеко от города, то почему жэ пустынна? – Можэт быть, здесь сильное течение. – Тогда нужно приготовить два якоря. – Ужэ готовы. Да, течение оказалось неожыданно мощным. Сбросив два якоря, мы приготовились спустить шлюпку. – Препятствие, мистер Том. Взяв трубу, я осмотрел берег. Два человека, вооружонные отличными дальнобойными карабинами, стояли напротив нашего корабля, и ещё двое бежали к ним в отдалении слева по берегу, и ещё двое – справа. – Шэстеро, – подытожыл я. – Бариль, сажай в шлюпку десять гребцов. Чтобы на виду не было никакого оружыя. Абдулла, тебе известны такие люди? – Очень плохие люди, Томас. Арнауты. – Это ещё кто? – Наёмники из Албании. Отличаются крайней жэстокостью. Очевидно, распределены по всему берегу для препятствия торговли в обход таможни. Если не сумеем их подкупить – дадут сигнал, и сюда скоро примчится янычарская конница из Кафы. – Возьми денег побольше. И не меди, а серебра. – Ужэ сделано, Томас.  – Тогда – с Богом. Береги себя. – Аллах акбар. Спустя минуту я сверху смотрел, как шлюпка, рывками бросаемая длинными вёслами сквозь боковой напор течения, уносит к берегу стоящего с белым флагом на палке старинного друга мастера Альбы, «серого брата» на Востоке, Сиреневого Абдуллу. Арнауты стояли, все шэстеро, зарядив карабины, но поставив их к ногам стволами вверх. Шлюпка вильнула, выбрав песчаный мысок между камнями, и ткнулась в берег. – Ты готов?! – не оборачиваясь, что было силы проорал я. – Готов!! – прокричал с кормы Оллиройс. Абдулла спрыгнул на берег. Голова его склонилась в приветственном поклоне. Я увидел, как Абдулла протянул одному из арнаутов Коран, а второму – мешочек с серебром. Коран ему тут жэ вернули, а мешочек взяли и столпились вокруг. Ещё раз поклонившись, Абдулла быстро пошол к гребню высокого холма, за которым была расположэна Кафа. Шлюпка отчалила и заскользила назад. Через пару минут деньги были поделены. А затем произошло то, что мы и предвидели. Подхватив свои карабины, арнауты бегом устремились за Абдуллой. Да, да. Обыскать и забрать всё имеющееся у него цэнное (такой гость с пустыми руками в чужой город не входит). А если цэнного окажется мало – сдать городской страже, и получить за это определённый бакшыш. – Давай!! – снова проорал я. Ответом мне были четыре беглых удара. Ядра легли с поражающей точностью – первое шагах в пятидесяти за спиной Абдуллы, второе в шестидесяти, и так дальше. Четвёртое взбило землю почти у ног арнаутов. Они остановились. Один вскинул карабин, направив его на корабль, но более благоразумные товарищи резким толчком опустили ствол к земле. Наскоро посовещавшись, стражники неторопливо разошлись вдоль берега по своим постам. Полагаю – не очень-то негодуя: серебра в мешочке было довольно. Подняв шлюпку, мы выбрали оба якоря и, мощью парусов преодолевая течение, устремились прочь от берега. И спустя полчаса исчезли из виду. Как будто и не было ни корабля, ни одинокого гостя. Вернулись ночью. По контуру высоких холмов определив знакомое место, снова сбросили два якоря. Затем, заполнив шлюпку вооружонными гребцами, ушли в темноту.  Четверо матросов, обвязавшись канатами, спрыгнули в воду и уплыли на берег. Затем, найдя песчаный мыс, притянули шлюпку к песку: чтобы гулкий шлюпочный борт не сообщил на весь ночной берег о своём прибытии ударом о камни. Снова четверо, самые ловкие, ушли в темноту – бросить на окрестности паутину. Все остальные легли и затихли. Слева от меня – Бигюль в своей мальчишеской одежде, справа – Бэнсон с огромным мешком, в котором он уложил наряд гибельверфера. И потянулись долгие, томительные минуты. Мне было тревожно. Лёжа на тёплой после дневного зноя земле, я нервно покусывал сорванную наощупь травинку. «Нашол ли Абдулла того, кого направился отыскать? Поверили ли стражники города, что он уходил к морю для одиночества, необходимого при заучивании наизусть Корана? И вообще, свободен ли он, и сумеет ли до рассвета вернуться?» – А он до рассвета вернётся? – шопотом спросила меня прижавшаяся сбоку Бигюль. – Убеждён, что вернётся, – тихо ответил я. – Дажэ если за ним погонятся стражники – он убежит. Он ведь серый брат. Я однажды гнался за серым братом так, что едва сердце не выпрыгнуло, и не догнал. Сказал так и, повернувшись, в свою очередь спросил у Бэнсона: – Ты что-нибудь слышишь? – Не слышу, – ответил он, – но, кажэтся, вижу. Я взглянул в направлении его вытянутой руки, едва различимой в ночном мраке, и увидел на гребне холма неподвижную жолтую точку. – Всё, – прошептал я Бигюль. – Абдулла поставил «дозорный», то есть с жэлезными стенками фонарь с открытой дверцей. Сейчас будет здесь. Негромкий шорох шагов. Негромкие голоса. Мы все встали. Четверо дозорных стояли рядом с Абдуллой. – Прекрасные новости, Томас. Ашотика, то есть ака Башы, я нашол. Дом для нас арендовал. Арнауты накупили в Кафе вина, я их отлично узнал, и теперь где-то спят, поскольку ни одного костра вдоль бухты не видно. – А можэт как раз и не спят, – негромко возразил я. – Так что быстро по вахтам все, братцы.  И мы разлетелись по «вахтам»: матросы в шлюпке – к Дукату, а я, Абдулла, Бигюль и Бэнсон – наверх, к слабо светящему огоньку дозорного фонаря. ДЖЫНН Домик Абдулла арендовал на окраине города, так что преодолевать настенную крепостную стражу не пришлось. – Счастливая сделка, – похвалил я Абдуллу. – Дом возле самого леса. – Это дом лесника, – пояснил Абдулла, зажыгая огонь в очаге и запаливая свечи. – Он сегодня отправился пилить сухой лес у соляного озера, и сдал дом на неделю; я за это привёз ему четыре мешка бобов, и он, думая, что я ушол и не вижу, долго плясал во дворе. Но счастливость сделки главным образом в том, что за забором, во-он в окно виднеется высокая каменная стена и за ней большой дом – там жывёт недавно купивший его маленький турок, ака Башы. – Вот прямо так?! По соседству?! – Аллах акбар. Отступив от окна, я увидел на подоконнике старую медную масляную лампу. – Бигюль! – я вскинул исполненный азарта взгляд на единственного друга кизляр-агаса. – А пойдём-ка мы в гости! Только сделай всё, как я скажу. И, взяв у Бэнсона маленький кисет с подцвеченным порохом и эту лампу, мы вышли во двор. Бэнсон и Абдулла подняли лестницу, и мы влезли на каменную стену. Затем я втащил лестницу к себе и спустил её в чужой двор. Два окна светились на втором этажэ, и слабый огонёк готового погаснуть свечного огарка мерцал на первом этажэ в прихожэй. Я поднялся по ступеням и потянул дверь. Надёжно заперто. Да и как жэ иначе. Бегом вернувшись к лестнице, вскарабкался на стену и вполголоса попросил фонарь. Мне бросили верёвку и я поднял фонарь со свежэй горящей свечёй. Вернувшись к прихожэй, я запалил фитиль мешочка с цветным порохом, локтем вышиб стекло и бросил мешочек внутрь помещения. Громкий хлопок пронёсся по дому. Схватив Бигюль, держащую медную лампу, я поднял её и переместил за окно. Быстро передал ей фонарь и влез сам. Наверху послышались частые шаги. Стремительно расстегнув и сбросив верхнюю одежду, я зашвырнул её в угол и, раскинув руки и состроив испуганное лицо, громко закричал: – Где я?! Где я?! Куда я попал?! Бигюль хрюкнула, сдержывая смех. Шаги дозвучали до лестницы, и мой старый знакомый, маленький, в ночном халате, с горящей свечёй и взведённым арбалетом в руках, замер, тяжэло дыша, на ступенях. – Ашоти-и-ик!! – радостно завопила Бигюль. – Хасан?! Ой, то есть Бигюль?! Ты-ы-ы украла-таки лампу с джынном?!! – О пощади, мой господин! – горестно закатывая глаза, я упал на колени и пополз к лестнице. Бигюль пронзительно засмеялась. – О кизляр-агас, могущественный и великолепный, не приказывай джынну превратить меня в сколопендру! О пощади своего старого друга Томаса из Бристоля! Розовый дым, предательски воняя порохом, плыл по комнате и вываливался из неё через разбитое окно. В белой ночной рубахе полз по полу с вытаращенными от страха глазами барон Шэрвуд, и неудержымо расплывался в счастливейшей улыбке маленький толстый бывший кизляр-агас. Трещали и коптили в дымном воздухе свечи. Задыхался, приостанавливался и вновь запускался в хохот заразительный, визжаще-звенящий колокольчик. – Сядь там! – ткнул арбалетом в угол ака Башы. Я сел. Хозяин дома подбежал к Бигюль, выхватил у неё лампу и победно повернулся ко мне. – Только не в сколопендру! – завопил я. – Только не в сколопендру!! Бигюль, икая, сползла спиной по стене. Спустя пять минут мы сидели за столом на втором этажэ. Арбалет был снят со взвода и брошен на диване. Бигюль, стуча зубами и захлёбываясь, пила из серебряной пиалы воду со льдом и лимоном. – Как ты намерен поступить со мной, о господин? – нервно дрожа, спросил у маленького турка барон Шэрвуд. Турок, засунув за отворот халата лампу, величественно проговорил: – Не бойся ничего. Гостем будешь. – Аллах акбар!  – Всё цэнное надо понадёжнее прятать! – назидательно проговорил Ашотик, ласково прижымая ладошку к взбугрившемуся отвороту халата. – Вот, из-за своей безпечности ты теперь очень и очень далеко от своего дома. Я глубоко вздохнул и нарочито вальяжно откинулся на спинку стула. Довольным голосом произнёс: – А я даже рад, что всё так получилось. Путешэствую. Увижу новый для себя город. И о маленьком рыжэм евнухе узнал, что он добр и гостеприимен. А ведь очень мог в сколопендру… Ты джынна- то обратно в лампу засунь. А то разозлится. Бигюль над своей пиалой снова хрюкнула. Ашотик, вскочив и переместившись к ней, что-то торопливо на ушко ей прошептал. – Да никак! – угадав его вопрос, сообщил я. Встал. Прошагал вокруг стола. Выдернул из-за отворота халата опешившего кизляра лампу и бросил её на диван. Она печально звякнула об арбалет. – Нет никакого джынна, мой добрый кизляр-агас. И, обняв его, крепко прижал. Отпустил. Со счастливым лицом и дружэской, доброй улыбкой отошол, сел на стул. – Действие джынна здесь, как и во дворце Аббасидов, сымитировал порох. Там мы улизнули через чудесным образом найденный тайный ход. Здесь просто ввалились через окно. Да, Ашотик, да. Дукат стоит в Двуякорной бухте. Ака Башы быстро взглянул на Бигюль. Она, допив воду, рывком отёрла рукавом губы и, оскалив в улыбке жемчуг мелких зубов, подтвердила: – Шутка. Мистер Том придумал, а я так не смеялась давно. И, шагнув, прижалась, обхватив тонкими руками его пухлую короткую шею. – Ашотик, – приглашающе поведя рукой ко второму стулу, сказал я. – Мы здесь с делом. Я привёз ящик с золотыми английскими украшэниями. Кольца, серьги, браслеты. Жэмчуг. С целью открыть в Кафе ювелирную лавку. Надеюсь на твою помощь. Он медленно сел на стул. Посмотрел на Бигюль. Спросил с неприкрытым сомнением: – Порох? – Да. – А джынна нет? – Нет.  Он вздохнул. Вытер со лба пот. – Давно у меня не было таких пережываний. И, взглянув на меня, и с отчётливым облегчением улыбнувшись, сказал: – Ты не поверишь, но я сам прибыл в Кафу с мечтой открыть здесь ювелирную лавку, и ужэ открыл. И лучшего ювелира багдадского сюда перевёз. Он сейчас в своей комнате, внизу, слышал, разумеется, всё, но затаился: никак не отважэн. – Ты едой не богат? Мы полночи пролежали на берегу, укрываясь от арнаутов, а в доме у лесника, который для нас арендовали, имеются только бобы. – Еды у меня всегда много, и всякой. Жаль, что не узнал вовремя о том, что лесник сдаёт дом: снял бы его и обезопасился от случайных соседей. – И утратил бы такое нежданное приключение? – Ах, да. Бигюль, сбегай вниз, скажи Бахти, чтобы притащил сюда всё самое лучшее из погреба. – Я своих спутников позову? – вопросительно сообщил я ему. – Двое, тоже голодные. – Да разумеется позови. Чем жэ ещё дополнить такую ночь, как не беседой с путешэственниками! Он встал и принялся таскать из углов к столу стулья. Бигюль устремилась вниз, на первый этаж, и я зашагал следом. Влез по лестнице. Негромко сказал двум теням внизу: – Сейчас лестницу вам переброшу, поднимайтесь. Нас ждёт вкусный обед. Бэнсон, надень гибельверфера. Здешний хозяин нежданные приключения очень любит. ТОРГ К лицу прикоснулись ласковые лучи восходящего солнца. Ещё не открыв глаза, я блажэнно разулыбался. Как хорошо выспался! Какое ощущение силы и радости! Толчком ладони об одр я поднял себя и сел на постели. Деревянный топчан в угловой комнате дома Ашотика дажэ не скрипнул. Прошлёпав босыми ногами по выкрашенному в ярко- жолтый цвет полу, толчком ладони открыл окно. Немедленно прилетели и закружились по комнате звуки многочисленных маленьких бубнов. Быстро одевшись, я прошол в столовую. Ашотик и Абдулла были ужэ там. В халатах, умиротворённо-неторопливые, они колдовали над джэзвами с раскалённым кофе. – Салам алейкюм! – поприветствовал меня маленький хозяин дома. – Ва-алейкюм ва-ас-салам! – громко и радостно ответил я. – Скажы, Ашотик, что это за треск в соседних домах? – Это улица караимов. А караимы с утра непременно колотят в маленькие бубны, отгоняющие злых духов. Сейчас перестанут. Садись за стол. Кофе пить будем. С грохотом распахнулась дверь из второй половины дома, и в столовую принеслась Бигюль, в неизменной мальчишеской грубоватой одежде. Тонкой ручонкой вцепившись, она тащила торопливо шагающего и старающегося не наступить на неё гибельверфера. Жэлезные когти грохотали по жолтому деревянному полу. – Хасан, – с тонким смешком провозгласил Ашотик, – как жэ он будет есть? Ты ему в пасть будешь класть халву? – Да! – счастливо смеясь, ответила Бигюль. – И кофе?.. – Да, и кофе! – Вай-вай! Только бы гостей с утра не было!.. В гости никто не пришол. Закончив завтрак, я и Абдулла вышли из дома. – Надень, – сказал Абдулла, протянув мне узкую медную пластину на шолковом шнуре. – Это что? – Панга. Знак, что ты иноземный купец, гость Кафы, которому разрешено ходить по улицам. Без неё тебя можэт остановить и арестовать любой стражник. – Понятно. Я набросил на шэю шнур, поправил тускло-красную пластину с небольшой грубовато выполненной надписью. – Теперь идём в крепость, нам нужно обязательно попасть к каймакану. – Это ещё кто? – Великий бей, или, как его называют, «око и ухо султана». У него мы купим фирман, разрешытельную грамоту на все торговые сделки. И ещё нам нужно купить охранного янычара, это не обязательно, но такой охранник без слов сообщает всем, что ты изрядно богат. А наличие большых денег здесь – безусловный предмет почитания. Мы прошли длинный, отлого спускающийся к крепости переулок. – Это что жэ такое? – я остановился от неожыданности. Перед нами высилась огромная каменная башня, идеально круглая. – Внутренний двор, наверное, шагов тридцать в диаметре? – Башня Джованни ди Скаффа. Некоторые считают, что она названа так по имени генуэзского мастера, который её построил. Но документов, подтверждающих это – нет. Есть упоминания о консуле Джованни ди Скаффа, которые никак не определяет его связь с данным строением. А вот один местный историк, чьёму мнению я вполне верю, утверждает, что именно эта башня называется «башней Климента», а не та, которая находится в Старом городе, в цитадэли Ич-Хисар. Название поспешно перенесли, когда обнаружылось, что на присланные Папой Климентом деньги выстроена башня, идеально круглая, и кратная размеру римского «гроша», большой серебряной монеты, взымаемой Ватиканом за индульгенции на прощенье грехов. - Не могу понять, в чём предосудительность? - Мастера такой вот небывалой каменной тайнописью сообщили нам о лицемерии и алчности современного им Ватикана. В известной Ватиканской «Книге такс» написано: «Духовное лицо, убившее своего отца, мать, брата или сестру, вносят для прощения этого греха семь грошей». Таким образом, башня построена на «кровавые» деньги. Что высокие властные лица в генуэзской Феодосии и постарались поскорее сокрыть. - Мастера проявили невероятную смелость. Если принять во внимание бушевавшие в их веке костры инквизиции. - Смелость, граничащую с безумством. Ведь башню, построенную на «кровавые» деньги, они возвели максимально далеко в стороне, за пятьсот шагов от цитадэли, где расположэна башня «Криско», или «башня Христа»! Чем-то жэ это им нужно было объяснить! - И чем это они объяснили? – Наверное, тем, чтобы она была поближе к горам. От неё в горы должэн идти подземный ход. Татары его до сих пор не нашли, хотя много земли в этом месте перекопали. Мне тожэ неизвестно, где этот ход, но если он есть, то военная логика говорит, что он должэн выходить на другом склоне горы, у бухты, в которой мы вчера высадились. Это на случай непреодолимого нападения со стороны акватории города. – Сколько жэ нужно было времени и сил, чтобы выкопать такой ход?! – Век. Пустячный срок для дальновидной политики. Так беседуя, мы дошли до консульского подворья. Здесь вдоль стен сидели мастера, каждый из которых что-то продавал, заполняя время от покупателя до покупателя размеренной, неторопливой работой. – Сапожники, оружэйники, – принялся показывать рукой Абдулла, – медники, лудильщики, шорники, торваджи… – Это кто? – Торваджи изготавливают овсяные торбы для лошадей. Походи здесь, полюбопытствуй. А я – в кабинет каймакана. – Неужэли столь важный человек так рано встаёт? – Разумеется нет. Обмен денег на фирман – простое и быстрое дело, и этим занимается секретарь. Он ушол, а я стал прогуливаться вдоль ремесленного ряда. Немедленно со всех сторон стали что-то кричать на языке, мне непонятном, протягивая или поднимая над головой образцы изделий. Я улыбался и слегка кланялся, но ничего не брал в руки, только смотрел. Остановился возле мастера, затачивающего прекрасные, хорошо выделанные ножы. Тут жэ владелец их прокричал что-то вбок, и к нам прибежал довольно молодой тарджуман. – Франция? – спросил он, направляя палец мне в грудь. – Англия, – ответил я. – Это пичак, – на вполне хорошем английском сообщил тарджуман. – Крымский нож. На лезвии золотая насечка. Во Францию о-очень много увозят. Четыре пиастра. Я взял один из ножэй. Попробовал лезвие на изгиб. Поднёс к уху и, зацепив ногтем остриё и резко отпустив, вслушался в звук. – Мастер? – спросил меня через тарджумана продавец ножей. - Кузнец. Англия. Очень люблю слышать, как звенит оружэйная сталь. Фехтовальщик. – О, боец на ножах! – воскликнул тарджуман и прокричал что-то всему ряду. Ему ответили приветственными выкриками. Продавец протянул мне ножны того ножа, который я взял и коротко сказал: – Дарю. Я принял ножны. Спросил:  – Как звать? – Арменак. Я из армянского контрадо, – и он кивнул на восточную часть крепости. – Жди, принесу тебе ответный подарок. То, чего в вашем городе никогда не было. – В Кафу привозят товары купцы со всего света. Значит, в нашем городе есть всё. Я не успел ответить. Подошол Абдулла, и с ним приблизился и поклонился одетый в дорогую одежду янычар. В руке у него был странный молоточек, с остриём спереди и с шариком сзади. Вскинув молоточек к плечу, он повернулся и зашагал к угловой башне цитадэли. Мы двинулись следом за ним. – Куда мы теперь? – спросил я Абдуллу. – На рынок. Увидишь, чем богател Крым на протяжэнии последних пятисот лет. Перед янычаром с молоточком почтительно расступалась любая стража. Один только раз нам почтительно напомнили, что на рынке запрещено носить пороховое оружие. Саблю или ятаган – можно. Мы прошли через консульское подворье и спустились в башню, в которой тяжэло окованная дверь открывалась в сторону небольшой ровной долины. Выйдя из башни, я оцепенел. Вся поверхность долины, ярдов двести на двести, была заполнена густым вязко шевелящимся муравейником. Сделанным из людей. Несколько дощатых помостов тянулись в направлении ко входу в прибрежную цитадэль. По одну сторону помостов находились те, кто продавал людей, по вторую – те, кто покупал. Прекрасные обликом, молодые, сильные, очень похожие на Ярослава и Власту люди были связаны верёвками от шэи до шэи. Суетливые, крикливые татары, разодетые в яркие халаты и шаровары, выталкивали то одного, то другого на помост, а с него, передав деньги, уже турки забирали несчастных и вели в сторону берега. Из оцепенения меня вывел голос Абдуллы: – Два года назад крымский хан Крым-Гирей направил на южную Окраину России стотысячное войско. Тогда приволокли столько пленников, что рынок простирался во-он до тех холмов. Я глубоко вздохнул. Шагнул по дорожке, ведущей в муравейник. Принеслась шальная, нелепая мысль: «это заведение следует уничтожыть». Как?! У каждой башни – стража. У каждых ворот – стража. Возле каждого продающего и покупающего рабов – небольшая личная стража. Муравейник до краёв заполнен оружыем и теми, кто умеет с ним обращаться. Как? Не заметил, как дошли до ближайшего помоста. Хозяин рабов, в рваном, пыльном халате, стянутом потемневшими от времени кожаными ремешками поблёскивающего на груди латного листа, продавал последнюю пару невольников. – Молодые муж и жэна, – вполголоса стал переводить мне услышанное из торговых выкриков Абдулла. – Детишек ещё не успели родить. Хозяин жэлает продать их непременно порознь, чтобы потешиться отчаянием их расставания. Ему, очевидно, мало испытывать мужское превосходство бывалого воина над чужэземным мужчиной. Ему хочется пленника до возможного унизить, отдав его жэну в полновластное владение какому-нибудь старому уродливому турку. Невольникам было примерно по двадцать лет. Высокий, широкоплечий парень стоял, сжав в объятиях молодую жэнщину, тоже высокую, совсем ненамного нижэ его. Прекрасная, сильная, очень красивая пара. Жэнщина, левой рукой сжимая руку мужа, правой медленно крестилась. – Покупаем, – шепнул я Абдулле. – Ты – её, я – его. – Цена весьма высока, – быстро прошептал мне Абдулла. – Многие обступившие помост турки жэлают взять таких красивых рабов, но цена, запрошенная этим татарином, их держыт в бездействии. – Берём за ту цену, которую он объявил. Не торгуемся. Быстро. Мы отступили друг от друга. С двух сторон подошли к помосту. Абдулла громко что-то спросил, указав на жэнщину. Татарин в латном нагруднике так жэ громко ответил. Абдулла вскинул руку вверх и хлопнул ею себя по груди. Потом достал кошэль и стал отсчитывать пиастры. Завистливый вой взлетел над покупателями. Обрывая этот вой, я шагнул и молча указал на мужчину. Татарин громко назвал цену. Я вскину руку и хлопнул себя по груди. Громко захохотав, татарин протянул руку за пиастрами и, обернувшись к стоящему возле него стражнику, что-то победно проговорил – очевидно, насмехаясь над неверием стражника, что пленников удастся продать за столь высокую цену. Мы отдали деньги. Татарин протянул верёвку, свисающую с шэи жэнщины, в руки Абдуллы. А верёвку на шэе мужчины – в мои руки. Жэнщина зарыдала. Такое отчаяние исказило лицо её, что, казалось, вместо слёз полилась бы кровь, если бы в устройстве человеческого тела такое было б возможно. Крепко взяв её за плечи и сильно встряхнув, я прокричал в её пылающее горем лицо: – Да будет над нами воля Господа Бога нашего Иисуса Христа! Она, услыхав эти слова, мгновенно смолкла, как захлебнулась. Властно протянув руку к Абдулле, я взял у него вторую верёвку и подвёл жэнщину к мужчине. С почти спокойным и безстрастным лицом, мучение на котором выдавали лишь кровавые белки глаз, мужчина шагнул и сжал жэну в сильном объятии. Я растянул горло денежного кисета и перебросал в кисет Абдуллы две горсти пиастров. Под возмущённые крики турок, потерявших возможность узреть боль навечного расставания «неверных», таких гордых, таких красивых, и таких безпомощных, завязал и спрятал кошэль. Меня дёрнули за плечо. Татарин, склонившись с помоста, свирепо глядя мне прямо в глаза, требовательным жэстом сильной, в потёртостях от конских поводьев руки рассёк воздух, образно разъединяя пленников. Не надо было ему на меня так смотреть. И «бисмиллях» в ночной ловушке в Бристоле на меня так смотрел, и Регент в Мадрасе, и Хосэ на плантациях у Джо Жабы. Судьба отлично натренировала меня для таких действий. Левой рукой схватив татарина за рукав и рывком притянув ближэ, я правой выдернул только что подаренный мне пичак и прижал его широкое, хищное лезвие к жылистой грязной шэе. С брезгливой, если так можно выразиться, злостью я увидел, как свирепый взгляд мгновенно заменился на испуганно-молящий. Толпа турок, истошно вопя, обступила меня. Вдруг их вой перекрыл звучный окрик: Абдулла вытолкнул перед собой носителя молоточка. Мгновенно вопли смолкли, и покупатели, лишонные гнусного зрелища, поспешно, кланяясь, спинами вперёд, отступили. Абдулла снова что-то прокричал, я разобрал только «каймакан». Татарин, нависший горлом над моим ножом, хрипло выдавил, очевидно, не раз слышанное в набегах им слово: – Пощада… Смерть из моих глаз продолжала смотреть на него. Я медлил. Глядел, как корчится его душонка, впервые испытывающая на себе, что такое действительно смерть. Не та, видимая им со стороны при разных картинах убийства «неверных», – развлекательная, неопасная, услужливая, покорная его власти. А смерть, впервые обратившая свой равнодушный и вечный взгляд в сторону его такого оказавшегося вдруг сокрушытельно-беззащитного сердца. – Христос… Христос…  Губы татарина прыгали и дрожали. Медленно отняв от грязной кожы лезвие, оставившее на ней тонкий вдавленный штрих, я переместил нож к его жэлезному нагруднику и мощно, демонстрируя силу своего тела, надавил, заставив татарина распрямиться и сделать шаг назад на отчётливо скрипнувшем под его сапогами помосте. Спокойно и равнодушно убрал нож. Взял в руку верёвки и пошол к воротам в сторону города. Пленники, не натягивая верёвки, быстро пошли за мной. Абдулла маячил своим цветным шолком в двух шагах впереди. Охранник-янычар грузно шагал сзади. Покупатели и продавцы остались на месте. Ощущение напряжонности было таким, какое было во мне во время прохода нашего маленького отряда сквозь строй вооружонных пиратов в «Диком поле», в Адоре. И я испытал отчётливое облегчение, когда услышал с оставшегося за спиной помоста призывный крик нового продавца. Наглость иноземца, стало быть, меньше занимает их, чем торговля. Это хорошо. Значит, можно спокойно уйти. ПОЕДИНОК УМОВ Но далеко уйти не удалось, только лишь до ворот второй стены цитадэли. Невдалеке от них я остановился, хотя и по своей воле. Сердце затомилось от ощущения большой и близкой удачи. Два турка, сидя на круглых ковриках, за низким столиком, окружонные полудюжиной зрителей, играли в шахматы. В шахматы! Добавив к зрителям себя, двоих невольников, Абдуллу и стражника с молоточком, я получил знак от одного из зевак – недовольный взгляд и прижатый на мгновение к губам палец. Так-так. Если здесь с такой тщательностью охраняют ритуал шахматного сражэния, то и игроки подобрались серьёзные. Очень хорошо, постоим молча. Стоял. Молчал. Смотрел. Думал. Несколько раз видел пропущенные и тем и другим отчётливо выигрышные ходы. Хотя в цэлом знание комбинаций и долгий опыт игроков были несомненны. – Мат! – победно воскликнул один, и все зрители захлопали друг друга по плечам и завосклицали. Проигравший передал победителю пять пиастров. Значительно! Это дорожэ, чем стоит роскошный, с золотой насечкой пичак!  Надо было хватать события в свои руки. Я достал кисет с оставшимися монетами и, встряхнув, ударил им о ладонь. Немедленно выигравший турок, бросив на меня взгляд, что-то спросил у стража с молоточком. – Англия, – ответил тот, и ещё что-то добавил. Турок приглашающе вытянул руку к месту напротив себя, которое ужэ освободил бывший владелец пяти пиастров. Я сел. Турок достал и положыл перед собой два пиастра. Осторожность – похвальная вещь. Я тожэ выложил два пиастра и в полминуты их проиграл. Нарочито занервничав, махнул рукой и, обернувшись, сказал Абдулле: – Это случайно! Абдулла громко перевёл. Зрители насмешливо закивали. Обменялись летучими насмешливыми улыбками. Тряхнув кисет, я достал и выложыл перед собой пять пиастров. Немного помедлив, пять пиастров выложыл и турок. На этот раз я не спешил. Делал полуполезные, затягивающие партию ходы, изучал опыт противника. Невидимо усмехнувшись, пренебрёг взятием неосторожно подставленного ферзя. Двинул вперёд коня, а ферзя не взял, и с радостью услышал, как кто-то из зрителей задавленно простонал. Турок грозно взглянул на него, опустил лицо к доске и поспешно, в очередь своего хода, вывел ферзя из-под удара. Конь пал, и клин моих пешек был взломан. Пиастры перепорхнули в цэпкие пальцы турка. С силой несколько раз ударив себя ладонями по коленям, я достал и бросил на кон десять пиастров. И немедленно, в самом начале партии подставил короля под эффектный, довольно красивый мат. Восторжэнные крики зевак собрали ужэ несколько десятков зрителей. Я перевернул кисет и высыпал всё содержымое, семь или восемь пиастров. И кисет бросил на кон с монетами рядом. К турку наклонился – я его узнал! – один из тех, кто протестовал моей покупке двоих невольников, и что-то долго и тихо ему говорил. Турок хищно прищурился. Уравнял ставку и быстро расставил фигуры. Ужэ зная манеру его дебюта, я отдал слона за его королевскую пешку (опять в толпе молчаливых зрителей кто-то радостно простонал). Турок, разумеется, взял слона, и открыл своего короля под неизбежный четырёхходовый мат. Внутренне улыбнувшись, я пренебрёг этим матом и додавил партию до финала, где одна моя «лишняя» пешка оказалась безсильной против одной его «лишней» фигуры. Турок жадно сгрёб и кисет, и монеты. А затем, выложыв двадцать пиастров, вытянул руку и пальцем с массивным золотым перстнем указал на моих невольников. Я отрицательно мотнул головой и вознамерился встать. Турок торопливыми жэстами задержал меня перед столиком и, обернувшись назад, о чём-то посовещался. Через минуту объявил ставку: двоих невольников, юношу и мужчину. Мужчина был ранен: грудь обматывала полоса ткани с засохшим, бурым пятном крови. Я решытельно отмахнулся и снова вознамерился встать. Но турок что-то крикнул Абдулле, и он мне перевёл: – Сейчас ещё добавят к ставке, просит подождать. Я подождал. Привели двух молодых жэнщин. Связали верёвками с мужчиной и мальчиком. Турок на пальцах показал мне неравность ставки в мою пользу: двое против четырёх. Зрители загоготали, размахивая руками перед моим лицом, убеждая, прося, заклиная. И мгновенно смолкли, как только я согласно кивнул. Турок играл белыми, и в манере дебюта был неуклонен. Я снова отдал слона за королевскую пешку. И снова не воспользовался четырёхходовым матом. Обдуманно и точно гоняя его «лишнего» слона, которого турок во что бы то ни стало пытался спасти, истребил три белые пешки. И в финале, вынудив турка отдать слона за свои три пешки, четвёртую продвинул до восьмой горизонтали и поставил ферзя. Тут уже турок, вскинув голову, что-то прокричал, и Абдулла перевёл мне: – Случайно! Четверо невольников переместились за мою спину. В толпе зрителей метались громкие крики. Турок отдал распоряжэние, и снова умоляющим жэстом показал мне не покидать игру. Я выжыдал. Смотрел на него, тупо моргая. К нему за спину привели новую компанию. Холодок прошол у меня по спине. Противник снова заманивал меня неравностью ставки: против моих теперь ужэ шести невольников он выставил на кон двенадцать. Семь молодых крепких мужчин. Три девушки, довольно взрослые, лет по восемнадцать. И молодую, лет двадцати, очень красивую жэнщину с младенцем. Потребовав и подождав, пока всех невольников, стоящих за спиной турка, привязали к одной верёвке, я широко перекрестился и сделал ход. Турок провёл ладонями перед лицом и сделал ответный. И снова, под стон кого-то из зрителей, я отдал слона. Турок медлил, кусая палец с золотым перстнем. Несколько раз протягивал и убирал назад руку. Я ждал, неподвижно и молча. Наконец турок решылся – и слона взял. И тут жэ попал в так давно хранимый мною четырёхходовый мат. Вопли разлетелись, наверное, от ворот до ворот. Я встал, взял и потянул верёвку с пленниками. Двенадцать человек переместились за мою спину. Турок вскочил и стал что-то гневно кричать. Я подозвал Абдуллу. Выслушав меня, он передал мои слова носителю молоточка и тот, вскинув его, добыл относительной тишины и что-то громко сказал. Я ужэ знал, что именно: «англичанин, друг каймакана, сейчас отведёт своих новых рабов к себе в дом и вернётся. Готовьте, чтобы отыграться, невольников или деньги». И в сопровождении нежданно большой компании мы вышли из крепости в город. По моей просьбе Абдулла купил двухконную повозку с глухим тэнтом, предназначенную для перевозки рабов. В неё мы усадили жэнщин и раненого мужчину, и через четверть часа были у ворот дома лесника. Все едва поместились во дворике, повозка с лошадьми так и осталась у ворот на дороге. Впрочем, не надолго. Абдулла и носитель молоточка сели в неё и рысью пустили коней в город. Я вошол внутрь дворика и задвинул засов калитки. Ещё через четверть часа все невольники были переправлены через стену во двор ака Башы. Сам хозяин двора и дома, выбежав, вопросительно уставил на меня широко раскрытые круглые глазки. Вышли такжэ и Бигюль и, разумеется, в своей обычной одежде, Бэнсон. – В шахматы выиграл, – громко сказал я им. – Проигравшие весьма недовольны, но искать нас, в случае жэлания мести, станут в доме лесника. Затем, жэстом попросив Бэнсона помочь, стал развязывать и снимать с несчастных верёвки. Как ужэ говорил в начале своей саги, своих родителей я не знал и не помнил. Не помнил, стало быть, крестили ли меня, и никогда не носил на себе крест. Здесь, заметив в отвороте рваной рубахи на одном из невольников христианский крест, жэстом попросил его передать мне. Немного помедлив, мужчина снял крест на грубой чёрной нитке и бережно положыл его в мою ладонь. Я подошол к стене, нацепил нитку на выступ одного из камней, и, немного отшагнув, встал на колени. Громко начал читать на английском: – Патер ностэр!..  В паузе после первых двух слов услышал, как за моей спиной люди с неизбежным шумом становятся на колени, и кто-то задавленно плачет. Мне начали вторить негромкие и неуверенные голоса. И ужэ все, в окончанье молитвы, дружным хором за моей спиной сказали: – Аминь!! Встав, я снял крест с камня и протянул его владельцу. Тот принял его и, поцеловав, надел нитку на шэю. – Мыльное помещение у тебя есть? Ашотик кивнул, показал рукой. Отправив туда жэнщин и девушек, мы с Бэнсоном осмотрели раненого. – Воспаления нет, – сообщил очевидное Бэнсон. Раненого усадили на чурбак для колки дров, а всех остальных пригласили помочь вынести из дома и расставить во дворе в длинный ряд столы, скамьи, стулья. Жэнщины по очереди выходили из мыльни, и Бигюль, расторопная, деловитая, хватала их за руки и уводила в дом. Стали уходить мыться мужчины. Ашотик притащил стопу белоснежных простыней, и все помывшиеся, закутавшись в белое, рассажывались за столом. Бэнсон, наскоро соорудив во дворе костёр, жог на нём их рваные, пропыленные одежды. Послышался стук в ворота. Мы с ака Башы быстро открыли их, и во двор въехала наша повозка. Носителю молоточка дали весомый бакшыш и отпустили для обеда домой на два часа. Абдулла, откинув полог, стал показывать: – Здесь жэнская одежда, здесь мужская. Здесь просто новое полотно, шолк, ножницы, нитки. Здесь корзина с сыром, вот с горячими пшеничными лепёшками, вот с зеленью, вот молоко в кувшынах, вот лук, помидоры, баклажаны ужэ испечённые, варёная кукуруза и фрукты. А этот ящик надо снимать вчетвером. Ящик сняли и поставили на крыльцэ. Через него перешагивая, ещё полчаса люди тянули свою радостную суету, шелестя новыми одеждами и топая новой обувью. Остывшие лепёшки и всё остальное съестное быстро расставили на длинном ряду столов. И все сели наконец-то за трапезу. – Благодарение Богу и вам, – сказал носитель креста и в мою сторону поклонился. – Спаси Господи, – сказал я по-русски и поклонился в ответ.  – Аллах акбар, – сказа Абдулла, и он и ака Башы провели ладонями перед лицом. Сдержывая терзавший их голод, бывшие пленники нарочито медленно ели. Через полчаса, встав, все поклонились и вышли из-за стола. Сгрудившись, гости пристально смотрели на меня. Взяв щепку, я быстро начертил на утоптанной земле двора контур корабля с парусами. Припомнив свои разговоры с Ярославом, сказал по-русски: – Домой. И для убедительности показал на гостей, потом на рисунок, потом махнул рукой в сторону моря. Одна из девушек громко заплакала. Глазами показав на неё Бигюль, я жэстом подозвал мужчин к водружонному на крыльцо тяжолому ящику. И, откинув крышку, стал вынимать и протягивать каждому новенькие, прекрасные, очень дорогие «бахчисарайские» карабины. Раздал. Спросил у Абдуллы: – Ты для Бэнсона пангу привёз? – Вот она, – ответил он и показал узкую медную пластину. – Хорошо. Бэн, возьми её, но в город пока не выходи. Обучи новых бойцов обращаться с курками, отмерять порох, и вообще, посмотри, кто на что в случае боя способен. – В подвале можно пострелять, – сообщил радостно- возбуждённый ака Башы. – У меня под домом подвал большой, длинный. – Гут. Я кивнул и, перешагнув через опустевший ящик, поспешно поднялся на второй этаж. Вошол в угловую комнату, сбросил сапоги и упал на топчан навзничь. Как-то очень и очень сильно устал. СЛАВЯНКА Вполне отдохнул за два часа, и, когда Абдулла снизу прокричал, что вернулся наш янычар-стражник, я был вполне готов действовать. – Татарин, которому ты горло ножом пощекотал, можэт собрать шайку и выискивать тебя на рынке, – сказал мне Бэнсон. – Я надену свой щит с пистолетами и пойду рядом с тобой. – Не полезно, – ответил я. – Занимайся тренировкой отряда невольников и следи за охраной дома. – (Ака Башы, выражая горячее согласие с таким планом действий, торопливо кивнул.) – Обучи карабинщиков десятку английских команд, – «цель на юге, цель на востоке» и так далее, «бей», «лежать», «все ко мне»… Мне нужно, имея за плечами погоню, домчаться до дома, зная, что ты готов эту погоню отсечь от меня пулями. Караульного поставь на крыше из самых смышлёных. – Хорошо. Сделаю. Но тогда ты возьми пистолеты! – Нет, Бэн. На рынке запрещено появляться с огнестрельным оружыем. По той жэ причине, что и в пиратском Адоре: никто не хочет пострадать от случайной пули. Увидят у меня пистолеты – дажэ охранник каймакана не сумеет помочь. И, набив в кисеты пиастры, снова втроём мы пошли в сторону крепости. Я не очень надеялся, что моя уловка – проигрывать деньги и выигрывать пленников – снова сработает. Так и вышло. Да, нас ждали с шахматами, но турок решытельно отказался играть на людей. Ставка, при которой он намеревался продолжыть состязание, была два пиастра. Вежливо улыбаясь и кланяясь, я отошол и направился к морю. Пройдя сквозь третьи ворота цитадэли, мы оказались на небольшой площади перед христианским храмом. Турки здесь совершали странное действие: всех купленных ими пленников отпускали для совершэнья молитвы. – Цэрковь хотя и без креста, – вполголоса пояснил мне Абдулла, – мусульмане ещё в четырнадцатом веке все кресты с куполов посбивали, – но жывая. Греческий священник службы служыт в ней каждый день. И турки охотно отпускают христиан на молитву. У них есть очевидность: после этого христиане делаются тихими, молчаливыми, кроткими, не пытаются сбежать или совершыть нападенье на стражу. Таким образом, их без хлопот можно перевести в Турцию. Именно для этого они не разрушили все стоящие в Кафе христианские храмы. – Какая мудрая религия – ислам, правда? Я пристально взглянул в глаза Абдуллы. – Отбрось иронию, Томас, – грустно ответил он. – Ислам – действительно мудрая и добрая религия. «Иди дорогой прямой, но только не тогда, когда ты в гневе», - завещал нам пророк Мухаммед. Всё дело в том, что есть истинные мусульмане, вот как я, помогающий тебе спасать людей. И есть бандиты, называющие себя мусульманами, как недавно замерший у тебя на ножэ татарин. Точно как и в христианских крестовых походах – были рыцари, отправившиеся освобождать Иерусалим, а были бандиты, пришэдшие в Палестину убивать и грабить. – Да. Это известно. Прости. Мы кивнули друг другу. – А что это за суета? Я указал на бегущих мимо нас зевак и торговцев. – А здесь гнусное делается, – быстро проговорил Абдула, потянув меня за рукав. – Идём! Один татарин нашол себе неслыханный доход. Приводит на рынок невольницу, а чрез десять минут, получив сто пиастров, уводит её обратно. И так каждый день. – В самом деле что-то невиданное. Мы поспешыли подойти ближэ. Ровно напротив цэркви стояли три невысоких бочёнка. На один из них водрузили, – я даже отшатнулся, как от удара – необыкновенной красоты девушку, почти девочку, лет едва ли в пятнадцать. Грубый холст белой нательной рубахи не мог скрыть изумительную стройность её тела. Хрупкие полудетские косточки были легки, невесомы, и тонкая фигурка её казалась сотканной из солнечных лучиков. Длинные светлые волосы мягким шолком рассыпаны по плечам. С белого лица, на редкость красивого, пылали широко распахнутые синие очи. Трогательно-нежные запястья стянуты обрезком новой, ещё необмятой верёвки. – Покупаем! – жарко прошептал я Абдулле. – Всё золото привезём с Дуката и отдадим! – Её не продают. Продают вот этих. Я взглянул и увидел, как на два соседних бочёнка так жэ сноровисто водрузили двух девушек в длинных белых рубашках. Послышался заунывный крик. Все замерли на маленькой площади перед храмом. Высокий, роскошно одетый татарин, владелец невольниц, подошол к первой девушке. Она покорно, и, очевидно, ужэ привычно приподняла руки. Татарин, встав у неё за спиной, резким рывком сдёрнул через её голову рубаху. В тот жэ миг завыла и засвистела толпа, безумными взглядами впиваясь в обнажонное тело. Татарин подошол к следующей девушке и сделал то жэ самое. Снова закорчилась, изнемогая от визга, толпа. Ликующе-самодовольный, высокий, упитанный бес подошол к девушке со связанными руками. «Том, ты глупец! Не спроста жэ Бэнсон предложыл тебе взять его пистолеты!» Я оглядывался и не мог найти способ убить всех устроивших эту чудовищную потеху.  Татарин нарочито медленным движением опустил руку и крепко взялся за край белой рубахи. Смуглые волосатые пальцы охотника за рабами замерли рядом с розовыми, совсем ещё детскими пальчиками босых ног. – Ай не надо меня мамочка заругает!! – отчаянно прокричала девушка. Собравшиеся на позор, ужэ не первый день хорошо зная смысл этой фразы, изо всех сил сдержывались, ожыдая, когда тарджуман прокричит перевод, и когда тот прокричал – тогда ужэ выплеснули из глоток грязный, рваный, оглушытельный вой. Издевательский хохот был обусловлен дикой, запредельной, бесовской насмешкой над наивностью юной красавицы, собаки неверной, не совсем понимающей, куда она попала и что с ней в скором времени будет. Вдруг все смолкли и обернулись. От храма шол греческий священник. Торопливость его шагов предательски обозначивала бьющийся под церковным одеянием тяжолый нагрудный крест – в Кафе грекам и армянам запрещено было носить кресты – но сейчас на это мало обращали внимания. Все взгляды были прикованы к кошельку в его руках. Он подошол и протянул деньги татарину. – Сто пиастров. Татарин выпустил край белой рубахи. Стиснул волосатыми пальцами кошэль и что-то сказал. – Он требует ещё сто пиастров! – быстро перевёл мне Абдулла. – За девушку? – не сразу понял я. – О нет! За то, что сегодня он не обнажыт её тела. Священник что-то сказал одному из стоящих рядом христиан. Тот стремительно побежал к соседнему храму, стоящему вправо от ворот. – Помчался к армянам, – сообщил Абдулла. – В цэрковь Иоанна Богослова. – За второй сотней пиастров? А если не успеет? Я быстро достал свой кисет и пересыпал деньги в пригоршни Абдуллы. Мгновенно татарин указал на нас, и толпа вокруг расступилась. Я отсчитывал в опустевший кошэль сто пиастров, а носитель молоточка, шагнув вперёд, прокричал ужэ знакомую мне фразу об английском купце, друге самого каймакана. Татарин жадно смотрел на мои деньги. Я досчитал. Шагнув, протянул кошэль устроителю гнусного действа. Очень и очень постарался «спрятать», увести в сторону взгляд. Кошэль взяли из моих рук. Подбежал армянин, служка в армянском церковном облачении, и протянул греческому священнику деньги. Тот отрицательно покачал головой и что-то сказал. Затем взглянул на меня, медленно, весомо перекрестил и, повернувшись, ушол в храм. Татарин громко закричал ему вслед. Абдулла немедленно перевёл: – Завтра плата тожэ будет двести пиастров! – и добавил: – всё очевидно. Самый лучший бахчисарайский карабин стоит сто пиастров. Я сегодня ровно тысячу за десять карабинов отдал. Татарин за свою придумку с «непорченой невольницей» имел один карабин в день. Теперь жэлает иметь два карабина. Три дня пути морем – и в Стамбуле такой карабин стоит ровно вдвое дорожэ. Не удивлюсь, если вскоре он поднимет цэну для священников в триста пиастров, потом в четыреста. Очевидно так жэ, чтобы спасти девочку от позора, христиане будут платить, пока не закончатся деньги. Кивнув, я ответил: – Тогда надо спешыть. И зашагал по каменной дорожке, ведущей от храма к морю. – Куда спешыть, Томас? – Абдулла и стражник поспешно топали за спиной. – Я спасу её, в ближайшее время. Кажэтся, есть придумка. Мы прошли мимо пристани с фелюгами, перевозившими «жывой товар» на стоящие в акватории турецкие корабли. Поднялись на холм. Спустились. – Это что? Я указал на странно-изящную, почти квадратную высокую каменную башню, стоящую у самой кромки воды. Абдулла спросил у стражника. Потом перевёл мне: – Здание торговой таможни. Видишь выступ с подъёмными лебёдками, обращённый к городу? Ими поднимают с подиума башни до телег тяжолые грузы. А на втором этажэ видишь небольшое окно? Там сидит учётчик грузов, и туда жэ поднимаются деньги, взымаемые таможэнниками. Обрати внимание, в сторону прекрасного синего моря окна нет! Чтобы учётчик не отвлекался. Эта башня – золотая мельничка Кафы. – Причал перед ней длинный, удобный. – А как иначе. Груз из лодок и должэн перемещаться на просторный и длинный причал.  – И лодки порхают стаей, в которой свою шлюпку удобно прятать. – Какую шлюпку? – Идём домой, обсудим мою придумку. Через восточные ворота цитадэли, сделав таким образом по ней круг, мы вышли из крепости и быстро пошли в сторону огромного каменного цилиндра – башни никому не известного Джованни ди Скаффа. Поравнявшись с ней, Абдулла ещё ускорил шаг, а я, оставшись под охраной стража, нарочно задержался, рассматривая верхние бойницы башни. И, когда, неторопливо шагая, мы с моим охранником вошли во двор дома лесника, там ужэ всё было готово. Бигюль, переодетая в Хасана, принесла и поставила на столе под старым, дающим густую тень абрикосом поднятый из ледника, запотевший кувшын. – Вишнёвый компот, – сообщил маленький слуга и умчался в дом. Абдулла что-то сказал стражнику, тот прошол и уселся за стол, и протянул навстречу выбегающему из дома слуге, несущему большую бутылку с чистой водой, руки. Затем Абдулла махнул мне, и я вошол в дом. Вошол. Следуя жэсту, прошол в дальнюю комнату. И недоверчиво улыбнулся. В глиняной стене дома был вырезан аккуратный округлый проём, так что во двор к ака Башы можно было пройти, не перебираясь через высокую каменную стену. Забавная иллюстрация ко многим обстоятельствам бытия человека: подчас, штурмуя преграды, он не видит, что совсем рядом имеется удобное, лёгкое, и, может быть, дажэ приятное разрешэнье задачи. – Как мы это объясним леснику, когда он вернётся? – Ничего мы не станем ему объяснять. Просто купим дом, тем более, что все дома в Кафе стали стремительно падать в цене. – Это почему? – Очень многие из них выставлены на продажу, и хозяева просят за них с каждым днём всё меньше и меньше. – А это в связи с чем? – Сорокатысячная армия русского князя Долгорукова идёт к острову. Очень многие в городе продают жылища и садятся на корабли до Стамбула. А если Долгоруков возьмёт кырым, то есть укреплённый перешэек, единственный ведущий на остров, дома в Кафе станут просто бросать. Лесник не может не понимать этого.  – Подожди. Какой гарнизон сейчас в Кафе? – Примерно сто тысяч. – Имея сто тысяч против сорока – и бегут?! – Том. В последние пятьсот лет местные войска никогда не занимались воинскими упражнениями. Они лишь делали внезапные набеги, чтобы поубивать и пограбить. Против регулярного войска русских они всё равно что сто подростков против сорока взрослых мужчин. Заметь, очень сильных мужчин, с огромным опытом битв, к тому жэ обозлённых пролитой в их стране кровью. – Так. А что жэ, Ашотик тожэ будет продавать свой дом? – Зачем?! Когда русские возьмут Кафу, он радостно явится к любому русскому офицэру и представится как евнух, искалеченный зверями – мусульманами. Покажэт свои шрамы – и получит превсевозможное сочувствие. Очень умный человек. Мастер на выдумки. Захватив в горсть рассыпанной на полу глины, я прошол во двор ака Башы. Здесь едко воняло сгоревшим порохом. – Подвал проветриваем, – сообщил мне радостно улыбающийся Бэнсон. – В это трудно поверить – но все купленные нами русские невольники прекрасно стреляют. Дажэ те, кто оружыя никогда в руках не держали. – Да. Способный народ. Созвав всех в столовую на втором этажэ, я быстро распорядился: – Ашотик. Где в городе имеется хороший столярный цех? – Во многих местах. Есть в греческом контрадо, есть в армянском контрадо. – Дойди до ближайшего. Закажы необычного вида сундук: широкий, ярд на ярд, и низкий, на полторы-две ладони. – Не понял для чего, но сделаю. – Бэнсон. Смешай глину с песком и известью, заполни этот сундук до половины и отпечатай на глине когтистый след своего гибельверфера. – Считай, что уже сделано. – Абдулла. Восстанови на груди у Бэнсона выжжэнную порохом надпись «собственность валидэ-султан». Затем. Купи красок и попроси Бигюль нарисовать внутри крышки сундука самого гибельверфера. У неё в Шэрвуде рисунки хорошо получались. – Том! – широко улыбаясь, проговорил Бэнсон. – Неужэли ты привезёшь с Дуката мой топор?!  – Именно так. Завтра вспомнишь своё путешэствие с мастером Альбой. А ночью нужно ещё раз подкупить стражу арнаутов и перевезти с Дуката на берег Леонарда, ящик с золотом и мои рыцарские латы. – Том, а зачем это всё? – Мы спасём одного человека на рынке. Девушку. Прекрасную и чистую, как луч Солнца. – Том! – воскликнул Абдулла. – На рынке примерно тысяча турок, персов, татар! Да, у них нет мушкетов, но у каждого или ятаган, или нож, или копьё! Невозможно! Я помолчал. И все молчали за длинным столом. Наконец, не сдержав заговорщицкой улыбки, я спросил: – Ашотик. Ты помнишь, чем мы разогнали в Багдаде огромную толпу стражников и янычар? У каждого из которых имелись или ятаган, или нож, или копьё? Мой маленький друг азартно оскалил в ухмылке ровные белые зубки и таинственно проговорил: – С помощью жывой громко визжащей свиньи. – Точно. А с помощью гибельверфера, я надеюсь, будет легче. И ещё, Абдулла. Нужно найти и купить в городе крепкую лошадь. – Какую именно? Джуббе, аяна? – В этом не разбираюсь. Мне нужен крепкий, высокий жеребец, хорошо объезжэнный, лет в восемь-девять. Желательно белый. И седло купи, длинное, на двоих. СПАСЕНИЕ АНГЕЛА Вот так. На следующий день в Кафе случилось притягательное событие. По улицам неторопливо шэствовал высокого роста полуголый европеец, имеющий на теле устрашающие шрамы. Одно это ужэ само по себе не могло не привлекать жадного внимания, а пришэлец, явно не мусульманской веры, помимо этого ещё и нёс на плече огромный, на длинной рукояти, сверкающий двухлезвиевый топор! Но от любого внимания жуткий громила был надёжно отрезан двумя обстоятельствами: на груди его была выжжэна надпись, объявляющая путешэственника собственностью матери султана в Стамбуле. И – перед ним, раздувшись от осознания своей случайной значительности, шол один из «стражников каймакана», вскинувший к плечу остроносый маленький молоток.  Во второй руке боец, выжывший в нешуточных схватках, нёс странный сундук, – широкий и низкий. Выбрав компанию людей с оружыем, громила сам подходил к ним, ставил на землю сундук и откидывал крышку. Стражник, выпятив грудь и расставив ноги, громко говорил заученную короткую речь – о сбежавшем звере, которого поймали в далёких странах и везли в подарок султану. И янычары, и солдаты турецкого гарнизона, и турки, – не без робости вглядывались на вырезанный из земляного дёрна след, отпечатки когтей на котором были явно длиннее походного солдатского ножа. И впечатывали в память жуткий облик лохматого чудовища, нарисованного на внутренней стороне крышки. В заключение своей речи стражник громко спрашивал – не видел ли кто-нибудь в окрестностях Кафы таких следов, поскольку последний раз зверя видели бегущим сюда от Карасу-базара, а это совсем недалеко. Слушатели ожыдаемо качали головами, охотник на чудовищ закрывал свой сундук и шэствовал дальше. Его провожали пламенными взглядами, легко сопоставляя отпечатки ножэвидных когтей со смертельными шрамами на его теле. Носитель сундука, издали привлекая к себе внимание стражы сверканием огромного топора, посетил все крепостные ворота, и прошол по всей цитадэли. Время было тщательно высчитано, и, когда он, взяв всеобщее внимание, проходил мимо юной славянской пленницы, стоявший рядом с ней европеец с поблёскивающей на груди пангой, шагнул к девушке и негромко спросил, как её зовут. Девушка вздрогнула, услышав родной язык, и с мольбою произнесла: – Олёнка! – Жди! – сказал ей Леонард, – завтра сюда прискачет жэлезный всадник и спасёт тебя. Смотри на жэлезного всадника! Приблизится – протяни к нему руки, он поднимет тебя на седло и увезёт домой. Мамочка тебя очень ждёт. – Ва, ва!! – заорал очнувшийся от созерцания носителя топора татарин, возмущённый разговором со столь драгоценной пленницей. Леонард отступил, и девушка прокричала: – Ты правду говоришь, братик?! – Этот всадник будет ангел, которого послал Бог! Сказав так, Леонард ввинтился в толпу.  Татарин немедленно подозвал стоявшего неподалёку тарджумана. Слышавший последний крик носителя панги тарджуман быстро сказал владельцу жывого сокровища: – Он говорил, что сюда прилетит ангел! И оба захохотали. Вечером Бэнсон, устало сев за стол, не спешыл притронуться к ужыну. Дождавшись, когда я сяду напротив, негромко сказал: – Дело усложняется. Вместо двух ворот нам предстоит пройти трое. – Какие-то новости? – немедленно спросил я. – Да. Возле башни Климента поставили новую стену из брёвен, с распашными воротами. Стену обложыли мешками с песком. И, закономерно, возле ворот выставили стражу. – Как не вовремя. Они отгородили от жылых кварталов рынок невольников? Но зачем? Мне ответил Абдулла. Сев со мной рядом, он сообщил: – Утром прискакал гонец с севера. Русский князь Долгорукий со своим войском взял кырым. – Как?! Русские ужэ здесь, на острове?! – Томас, русские, как бы мне усилить эту новость… «очень здесь». Ими взята Керчь, и взята крепость Ени-кале. Страх перед русскими настолько велик, что их гарнизоны сбежали, не приняв боя! Комендант Ени-кале, Абазех-Мухаммед сел на корабль и отправился в Стамбул. Я совершэнно не представляю, что скажэт он султану после того, как оставил Долгорукому семьдесят мощных дальнобойных пушек. Сегодня в кабинете у каймакана только об этих пушках и говорят, как будто у русских до этого своих пушек не было. Так вот, опасаясь обстрела дальнобойными батареями, комендант Кафы Ибрагим-паша распорядился возвести новую временную стену. Он, таким образом, отделил не рынок от города. Он возвёл дополнительную защиту для семей городской знати, на случай если им предстоит садиться на корабли. Ведь всё это испуганное крикливое стадо потянется на посадку на генуэзский мол, а путь к нему лежыт через рынок. Новая стена для них – защита от ядер. – Бэн, сколько стражников на каждых воротах? – У ворот Юсуф Хан-капу четверо. Такжэ четверо у ворот в квартал с христианскими храмами. А у новых ворот – двое. – Мне кажэтся, что это не очень сложное препятствие. Снова ответил мне Абдулла:  – Совершэнно не сложное. В назначенное время возле каждых ворот будут находиться по четыре бойца, неприметные, в небогатых одеждах. Они вступят в дело, если кто-то из стражников не испугается чудовища и попытается Бэнсона остановить. – Откуда бойцы? – Том, в Кафе всегда находилась большая команда Серых братьев, мусульманского вероисповедания. На протяжэнье веков мы скрытно покупали самых сильных или самых мастеровых невольников, чтобы вернуть миру умение их рук или пополнить свои собственные ряды. Такжэ покупали самых красивых из пленниц, чтобы они не погибли в турецких гаремах, а продолжыли бы свою красоту в будущих детях. Откуда, ты думаешь, у бедного настоятеля греческой церкви, обложэнного тяжким налогом, по сто османских пиастров каждый день, отдаваемых за Олёнку? Сравни, что хороший конь стоит тридцать пиастров. – В Кафе есть тайная команда Серых братьев?! Это отрадно! Что сейчас делают? – Сейчас весьма много наших братьев на турецких кораблях, владельцы которых готовятся вывезти в Стамбул свои последние покупки. Невдалеке от берега днища кораблей будут пробиты, и все невольники, и корабельные команды вплавь вернутся на берег. Редкая возможность спасти большое количество людей, ведь русское войско скоро будет здесь. – Очень хорошо. Стало быть, план не меняется. Помните, что у нас стоит очередным пунктом? Абдулла и Бэнсон вопросительно посмотрели на меня. – Ужын. Негромко рассмеявшись, мы оглянулись на ака Башы. Он сидел на краю дивана и внимательно слушал. Увидев обращённые к нему взоры, встрепенулся, как воробей, и, улыбаясь, порхнул к кладовой с провиантом. Таким образом, действия следующего дня изменений не получили. Утром в город вышел и посетил все закоулки в крепости охотник на заморского зверя. Напомнил всем о его ужасной силе и непобедимости. К обеду он скрылся во дворе почтенного ака Башы. А затем объявился внутри тщательно закрытой повозки, заняв своим гибельверфером почти всё её пространство.  Повозка укатила к воротам Юсуф Хан-капу. Внутрь крепости его провезти было невозможно: все повозки странники тщательно осматривали. Я взял подзорную трубу и, громыхая ярко начищенными латами, прошол к окну. Дом ака Башы стоял почти на вершыне горы, и весь город была как на ладони. Вот башня Джованни ди Скаффа, над которой поднимается тонкий дымок: её стража, приравненная к отдалённому гарнизону и не снабжаемая от общей кухни цитадэли, принялась готовить обед. Вот циферблат на высокой башне Криско, – единственная стрелка подбирается к четырём часам пополудни. Вот мой Дукат, медленно входящий в бухту напротив таможэнной башни, и мои матросы, опускающие на канатах причудливо обустроенную шлюпку – одну из самых больших. Вот человек, неприметный, сгорбленный, в низко надвинутом войлочном колпаке, стоящий на гребне стены возле храма Георгия Победоносца… А вот он резко выпрямился и раскинул в стороны руки! Едва увидев этот жывой крест, я бросил на кровать трубу и с лязгом и грохотом побежал вниз. «Пленницу привезли!» Во дворе собрался весь наш маленький, в десять карабинных стволов, гарнизон. Впереди трое. Один, быстро шагнув, подал мне повод и я поднялся в седло. Второй подал шлем, и ещё один – меч. Ворота распахнуты. Всадник в сверкающих латах начал свой невероятный полёт по диоритной брусчатке древнего города. Подковы на копыта коню были положены «цитадэльные», с зубцами, которые не позволяли скользить по гладкому диориту. Ход был ровным и мощным. «Началось!» Я мгновенно взмок: пот хлынул по телу и напитал сквозь рубаху подпанцирный войлок, когда я увидел, как сидящий на облучке повозки человек раздёрнул полог, и в мир вывалился огромный, повергающий в ужас зверь. Гибельверфер метнулся к первым воротам цитадэли. Взлетели дикие, рвущие воздух крики. Я притянул повод, давая чудовищу взять дистанцию от меня шагов в двадцать. Зверь на широких махах подлетел к стражэ, встал на дыбы и смёл их, не успевших дажэ приподнять свои золочёные алебарды, давая мне возможность безпрепятственно въехать в город. Чудовище, а затем всадник вонзились в первый марш цитадели. У распашных ворот новой стены было так жэ всё так просто: стражники, в сознании у которых со вчерашнего дня пылала мысль о непобедимости заморского зверя, бросая алебарды, рванулись бежать. Судорожно-быстрым морганием ресниц я сбил с них капли пота – и направил коня в маячащее в прорези забрала светлое пятно: проём ворот. В воротах, ударом жэлезных каблуков пустив коня, вылетел во второй марш, где площадь от стены до стены занимал тот самый рынок, где я выигрывал невольников в шахматы. В прорезь забрала под шлем ко мне вплывали картины всеобщего бегства и паники. И торгующие, и торгуемые мчались влево, к башне Климента, и вправо, к цитадэльной стене. Последние ворота! К храмам, высящимся за стеной лишонными крестов куполами! Беги, Бэнсон! Третьи ворота – более узкие, но стражников здесь не было вовсе: перед храмами все христиане становились тихими, безмолвными, неопасными, так что время от времени носители алебард уходили к котлам с горячим дымящимся пловом… Вот она! Вот она, невольница со связанными новенькой, необмятой ещё верёвкой руками! А вот и он. Приседая и оглядываясь, – оглядываясь рывками, как волк, – татарин отбегал от бочёнков, на которых стояли пленницы. Скачёк. Подковы лязгнули, передавая опор от земли в конские ноги, ещё скачёк! Опустив меч вдоль правой ноги, и таким образом спрятав его от девушки, подъехал к ней и протянул руку. Ни слёз, ни страха на её лице, которые я ожыдал, и которые готов был увидеть. Тихая и спокойная радость плыла из синих северных глаз. Плавным, исполненным невыразимой трогательности движэнием она подняла руки, связанные верёвкой, над головой, открывая тонкий стан, неявно угадываемый под плотным полотном грубой рубахи, отдавая его под мою жэлезную руку и поворачиваясь, скорее интуитивно, чем рассудительно, боком к коню. Легко переместив пленницу с бочёнка в седло, я прижал её к панцирю и, вскинув меч, всё более и более ускоряя, погнал коня за ушэдшим ужэ довольно далеко гибельверфером. Человек со стены у храма Георгия Победоносца вскинул перед собой руки с растопыренными пальцами – оговорённый знак, что всё идёт, как задумано. Миг, ещё миг. Вылетели на таможэнный холм. Вот она! Шлюпка со странной надстройкой была плотно прижата кормой к каменной пристани. Огромный зверь встал, замер и оглянулся в нашу сторону. Я резко махнул мечом в сторону шлюпки. Гибельверфер пронзил сумеречное внутреннее помещение таможэнной башни и прянул в шлюпку, в чёрное пространство под помостом, сколоченным над головами гребцов. Дажэ грохот подков пущенного мною за ним следом коня не смог заглушыть отчаянные крики купцов и носильщиков, вообразивших, что стало с гребцами там, внутри этой несчастной шлюпки! Домчавшись до башни, я отпустил повод и дал коню возможность самостоятельно сделать скачёк вниз, на внутрибашенную площадку с товарными весами. Тяжэло ударили в земляной пол подковы. Миг, ещё миг – и я медленно, с колотящимся сердцем, завёл коня по откинутому для нас пандусу на помост. Сидящие под помостом выдвинули из шлюпки в стороны вёсла. Слева и справа мне бросили верёвки, и я, передав под помост меч, быстро продел их в петлю на седле, – на тот случай, если конь испугается и вознамерится прыгнуть в море. Без рывка, плавно, шлюпка отошла от причала. Конь дажэ не переступил ногами. Затем – рывок мощнее, и ещё мощнее, и ещё… Мы понеслись, стремительно удаляясь от берега. Дукат на всех парусах шол навстречу! На вешынах мачт его метались и всхлопывали новенькие турецкие флаги. Сделав крутой вираж, тяжолый корабль закрыл шлюпку от возможного обстрела с берега, и вниз сбросили канаты с крюками. Лебёдки плавно поднимали нас к фальшборту. Вот ужэ руки протянуты навстречу. Я передал спасённую пленницу перегнувшемуся через фальшборт Леонарду и слез с коня. Через минуту шлюпка была закреплена на кронштейнах, и я, сняв шлем, посмотрел в сторону берега. Ни одного дымка от пушечного выстрела! Крепость ещё никак не отозвалась на похищение драгоцэнной рабыни. – Ангел, как тебя зовут? Я повернулся на голос. Синие глаза так и не наполнились слезами. Только тихая, лучезарная радость в них, да ещё, если так можно сказать, счастливая вопросительность. Тепло улыбнувшись, я произнёс: – Леонард, Ярослав хотя и учил, но я до сих пор не бегло говорю на русском. Переведи: Олёнка, открываю тебе тайну. Ангел в этом городе – это ты. Спроси любого, кого захочешь. А я – просто человек, самый обычный англичанин, Том Шэрвуд. Сказал и, наконец-то, подняв руку в латной перчатке, соскоблил со лба пот.  ГЛАВА 6 ФЕОДОСИЯ Дукат уходил в открытое море, чтобы ночью вернуться к берегу. В ночной высадке на берег не случилось никакого препятствия. Шэстеро арнаутов развели небольшой костёр, обложыв его с трёх сторон каменными стенками, оставив проём в сторону моря: приветственный сигнал столь щедрым иноземцам. Когда нос шлюпки, направленной точно на костёр, мягко ткнулся в песок, они подбежали и, набирая в сапоги воды, рывками вытянули её на берег. ОБМЕН – Томас, в округе всё тихо! Ака Башы, в привычном своём доломане, но обутый вместо золотых туфель в мягкие кожаные башмачки, вылепился из темноты, и вместе с ним появились в отсветах костра десять бывших невольников, вооружонные карабинами, в чёрных одеждах, молчаливые, ступающие тихо и слажэнно. Арнауты тревожно перекликнулись. Быстро подошэдший Абдулла что-то им сказал успокоительно, мирно. Передал в руки одного из них тяжолый кошэль. – Шэсть сотен акче! – сообщил он мне, и добавил, кивнув на ака Башы: – это его затея – обследовать берег перед вашим прибытием на предмет обнаружэнья засады. Не может этот человек без дела сидеть! Я спрыгнул с борта и, шагнув, крепко обнял и Абдуллу, и Ашотика. – Что такое акче? – Местная монета, – ответил мне Абдулла, – самая мелкая из серебряных. И спросил в свою очередь: – Как всё прошло? В городе каких только ужасов не рассказывают! – Прошло так, что позавидовала бы королевская тайная стража. Принимайте гостей. С шлюпки спрыгнул Леонард, и, протянув руки, перенёс на песок тонкую невысокую фигурку, одетую во всё чёрное, с капюшоном. И Бэнсон тяжэло воткнулся каблуками в песок, без топора, но с неизменным мешком с гибельверфером. Несколько матросов сошли, стали переносить из шлюпки на берег груз. Ака Башы подошол к арнаутам, положыл возле костра обрезок короткой широкой доски. Махнул рукой, и двое его карабинщиков поставили два пузатых кувшина, и третий добавил к ним накрытую холстом корзину со снедью. Арнауты, с откровенно злодейскими рожами, старательно улыбаясь, стали кланяться. Потом высыпали на доску горку серебряных акче и стали делить. Как хорошо, что Абдулла арендовал дом на самом краю города! Незаметно вышли из близкого к нему леса, незаметно переместились во двор. Закрыли ворота и замерли, слушая округу. – Что это? – шопотом спросил я Абдуллу. Слева и справа доносились ритмичные звуки каких-то ударов. – Все в Кафе сейчас роют ямы, – пояснил он. – Неизбежно русская армия скоро будет здесь, и неизбежно предпримет штурм. Золото и цэнности поспешно прячут в земле. – Прекрасно, что никому сейчас нет до нас дела. Идём скорее в дом ака Башы. Не знаю, как Бэнсон, а я очень сильно устал. И, не дожыдаясь, когда люди и груз будут переправлены в большой двор, быстро прошол в дом Ашотика, поднялся в свою комнату, скинул сапоги и упал на кровать. Разбудило меня солнце, которое, поднявшись довольно высоко, раскалило комнату на втором этажэ. Я быстро встал. Пережывание жгучего счастья от успешности самого, наверное, значительного в моей жызни предприятия, дажэ в сравнении со спасением Бэнсона, опьяняло и оглушало меня. Такой радости я не испытывал, наверное, с той минуты, когда Эвелин, по возвращению нашему в Бристоль, тихо сказала мне: «Думай обо мне что захочешь, но я поеду с тобой». – Какую мы спасли красоту! – шептал я сам себе, спускаясь по лестнице. – Какую мы спасли красоту! И, выйдя во двор, сразу же увидел её. В залитом солнцем дворе стояли возле стола Олёнка и Леонард. Вчерашняя пленница во все глаза смотрела, как пучки зелени под ножом Леонарда непередаваемо быстро превращаются в ароматный рассыпчатый холм. Не выходя во двор, а, стало быть, не отвлекая их от приготовленья обеда, я вернулся в дом и, умывшись, вошол в столовую. Наша дружная компания только что закончила поздний завтрак. За столом сидели Ашотик, Абдулла, Бэнсон и бывший багдадский ювелир Бахти. – Доброе утро! – поприветствовал я их. – Доброе утро!.. – Салам алейкум!..  – Садись завтракать, Том. Я отрицательно качнул головой: – Не голоден. И рад, что все собрались здесь. Нужно небольшое дело обсудить. – Что за дело? – Бэнсон с готовностью встал из-за стола. – А вот это. Подойдя к углу, я отодвинул от стены привезённый с корабля ящик. Подождал, пока все соберутся вокруг него, и поднял крышку. – Чт-чт-что-о-это такое?!! – пролепетал изумлённый Ашотик. – Золото, – коротко ответил Бэнсон. – Переделанное в ювелирные украшэния. Бэнсон несколько таких ящиков нашол в одной бандитской крепости. Запустив руку в тускло-жолтую груду, я вытянул на свет и приподнял пару жэмчужных ожэрелий и длинное бриллиантовое колье. Острые цветные огни вспыхнули и засияли. Раздался шум и короткая заполошенная возня: Бэнсон подхватил Бахти, свалившегося в обморок. Подождав, пока он придёт в себя и отсмеявшись, мы сели за стол, оставив багдадского ювелира судорожно раскапывать содержымое ящика. – Как можно быстрее, – сказал я друзьям, – нужно обратить это всё в деньги и выкупить, сколько удастся, невольников. – Продажа – дело долгое, – осторожно сообщил Ашотик. – Я своих куриц из гарема недели три продавал. Ювелирные изделия покупают ещё медленней. В довесок к рабам, перед отплытием, если остаются свободные деньги. – Тогда что же? Снизить цэну? – Зачем. Можно просто менять. – Не понял. – Укладывать в небольшой ларец и на рынке просто обменивать на людей. Русское войско уже на подходе, рабов стараются сбыть как можно быстрее. – Отлично. Бахти! Ювелир вздрогнул и обернулся. – Мы сейчас поднимем ящик на стол. Выложы золото из него, отбирая самые искусные изделия, с редкостными самоцветами. Всё остальное за день-два мы должны обменять на людей. – О, да, сделаю…  Через полчаса, поручив Леонарду приготовить обед вдвое больше привычного, я, Абдулла и ака Башы, в сопровождении охранника от каймакана, отправились на рынок. У ворот Юсуф Хан-капу на минуту остановились. К отпахнутой высокой створке был приколочен огромный дощатый планшыр, на котором вполне узнаваемо был изображон вчерашний зверь. – Вон как, – не без насмешки произнёс Абдулла. – Не побоялись даже исламского запрета на изображэнье жывотных. За мёртвого – пятьдесят тысяч пиастров, за жывого – сто тысяч! – Огромные деньги, – с сомнением сказал я. – Слишком большые для того, чтобы их выплатили. – О нет, – взмахнул рукою ака Башы. – Не очень большые за возможность встречи с султаном. Все корабли, отплывшие из Кафы со вчерашнего дня, везут в Стамбул эту ужасную новость, и при Дворе она будет горячё обсуждаться. Мы прошли в ворота. Везде простирались картины военных приготовлений. Янычары таскали мешки с песком, бочки с землёй, ящики с ядрами. – Повозку больше нанимать не будем, – сообщил я спутникам, пробираясь с небольшым ларцом между холмами камней. – Не проедет. Будем выводить пешим ходом. – Если много людей станем выводить за ворота – возникнут вопросы, – предупредил ака Башы. – Будем надеяться на охранника от каймакана, – сказал Абдулла. – Напрасно, что ли, мы в день платим ему десять пиастров! Услыхав слово «каймакан», носитель остроносого молоточка оглянулся и подобострастно кивнул. Через час мы пробирались обратно, ведя с собой связанных длинной верёвкой пятнадцать молодых крепких мужчин. Да, на нас поглядывали те, кто руководил укреплением стен, укладкой песка, переноской камней: столько безплатных работников! Но ни повеления, ни даже вопроса никто из них не издал. Во дворе ака Башы произошла небольшая сумятица. Узнав, что их купили для освобождения, невольники бросились обнимать и нас, и карабинщиков. Немного успокоив волнения, вновь прибывших пригласили умыться и посадили за стол. Мы, только что отдавшие за них содержымое ларца, сели и отобедали вместе с оборванными, запылёнными, измученными людьми.  – Не успеем израсходовать всё золото, – сообщил очевидное, покусывая перо зелёного лука, Ашотик. – Сегодня или завтра всех пленников из города увезут. Русское войско слишком близко. – Абдулла, – сказал я. – Сходи к секретарю каймакана и найми ещё двоих стражников. Мы втроём будем каждый относить на рынок по ларцу и приводить сюда пленников. Да, и пару повозок досок нужно купить, чтобы Бэнсон сделал навес во дворе, ведь все люди ужэ сейчас в доме не помещаются. Бэн, всех жэнщин нужно перевести в дом лесника, там жэ пусть будет и кухня и склад провианта. – Разумно, – кивнул чалмой Абдулла. – Так и сделаем. После обеда я, взяв на себя доставку досок, со своим охранником подошол к Арменаку, подарившему мне пичак. Арменак, разулыбавшись, выскочил навстречу ко мне из-за своего прилавка с ножами. Было видно, что он жэлает сказать мне что-то важное, но не решается доверить это тарджуману. Знаками пригласив меня следовать за ним, он поручил соседям присматривать за товаром, и мы ушли. Добрались до расположенного неподалёку армянского контрадо. Усадив стражника за стол и подав ему воды со льдом и лимоном, Арменак пригласил меня пройти в соседний дом. Там, дождавшись армянского тарджумана, Арменак взволнованно сообщил мучавшую их новость. Поскольку ключи от недавно взятой русскими крепости Ени-кале князю Долгорукому вынесли армяне, этой ночью в Кафе турки намереваются вырезать всех армян. В связи с этим Арменак от имени всего контрадо горячё просит меня купить и привезти им тайно хотя бы десятка два карабинов. Я улыбнулся. Неторопливо достал из-за пояса то, что недавно пообещал в отдаток за подаренный нож: два пистолета с капсюльным боем. Такого оружыя пока ещё не было, и не могло быть на Востоке. – Вот – курок, вот – колпачёк с холодным огнём. А это – коробка с запасными капсюлями. Подарок. А карабины, штук сорок, мы к вечеру привезём. Переждав взлетевшую над собравшимися радость, я, в свою очередь, попросил организовать для нас доставку досок. – Не только привезём доски, – широко улыбаясь, сказал Арменак. – У нас в контрадо самый большой столярный цех в городе! И навес, и помосты сделаем! Щит с чудовищем нарисованным видели? Наша работа. Мы обнялись и расстались. За день я успел четыре раза привести в дом ака Башы человек по десять – пятнадцать. Примерно столько жэ спасли людей и Абдулла, и Ашотик. Оба дома и двор ака Башы были предельно заполнены. ШТУРМ На нашей улице жыли в основном караимы, отгонявшие по утрам боем маленьких барабанов злых духов – люди с непонятным для меня вероисповеданием, но не мусульмане. Поскольку они никогда не занимались торговлей русскими пленниками, и не ожыдали за это ответственности, то и никто из них не покидал город. Так что купить по соседству новый дом было невозможно. Мы решыли утром найти и купить свободный дом где-нибудь ближэ к башне Джованни ди Скаффа. Но пришэдшая ночь опрокинула все наши планы. Этот грохот я не спутаю никогда и ни с чем: длинный пушечный залп. Подскочив на кровати, я наскоро натянул одежду и отворил дверь навстречу бегущим по коридору Бэнсону, Ашотику и Бахти. Растянув подзорные трубы, мы распахнули окно и разом подкинули окуляры к глазам. – Началось, – поведал я об очевидном. На северной окраине Кафы медленно растекался огонь первых пожаров, подсвечивающий клубящийся пушечный дым. – Да, – сказал я, – это в духе русских. После перехода, каким бы он не был тяжолым, не становиться лагерем отдыхать, а бросаться в бой. – Ночью? – недоверчиво уточнил Ашотик. – Не произведя разведку, не подтянув обозы? – В этом и есть их превосходство над любой армией мира. Не жэлать подтянуть обозы с провиантом, утоляя несомненно терзающий их голод, и не произвести разведку, выявляя смертельные опасности, а жэлать только одного: уничтожыть врага. – Авантюра… – Неужэли? – не без воодушевления возразил я Ашотику. – Турки и татары спят, полуодетые, вялые. А русские хоть и измотаны маршем, но в полной амуниции и разгорячённые. Турки и татары испуганно защищаются, а русские яростно нападают. Скажы мне, хитрый кизляр-агас и мудрый накопитель сокровищ, жэстокий убийца пашы и добрый спаситель жэнщин гарема, скажы, на чьей стороне будет победа?  Ашотик опустил трубу, по очереди посмотрел на нас всех, и убеждённо сказал: – Город захватят. Бахти торопливо шагнул, встал рядом с ним и испуганно заявил: – Надо золото спрятать! – Согласен, – проговорил я, глядя на родные лица, покрытые тускло-красными отблесками окраинного пожара. – Когда татары станут покидать Кафу, они могут пронестись по частным домам, выискивая что прихватить напоследок. Давайте сложым в ящик всё цэнное и, пока не рассвело, закопаем. Не разумно тащить лишнюю тяжэсть, если придётся выводить в лес жэнщин. Бэнсон круто развернулся и молча зашагал в кухню. Мы быстро двинулись за ним, и вскоре были тщательно занавешены окна, а сама кухня ярко освещена. – Показывай, – кивнул я Бахти. Он принёс и тяжэло опустил на стол мятую, потёртую кожаную лошадиную торбу. Только вместо овса в ней были уложэны матерчатые свёртки. – В лоскутах шолка, – пояснил ювелир, – бриллианты. В шэрстяных – жэмчуг. В полотняных – золото. А в шагрени я упаковал самоцветы. – Бэн, возьми, – распорядился я, равнодушно взглянув на самые драгоцэнные из сокровищ. Он взял торбу и, перебросив ремень через шэю, навесил на плечё. Бахти с тоской посмотрел на неё, нервно хрустнул пальцами. – Деньги разложыть в кисеты и рассовать по карманам, у кого сколько в эти карманы поместится. Остальное укладываем в ящик и несём закапывать во двор дома лесника. Все знают, что лесник нищий, так что там никто ничего искать не станет. И, стало быть, там всё сохранится до нашего возвращения. – А если нас всех убьют? – тревожно предположыл Бахти, – и сокровища останутся закопанными в земле? Я улыбнулся: - Тогда придём за ними в следующей жызни. Медленно, стараясь не наступить ни на кого из спящих вповалку бывших невольников, перенесли тяжолый ящик в соседний маленький двор. Выбрали место под невысокой каменной стеной. Разобрали заступы и лопаты – и вгрызлись в землю.  Через полчаса яма глубиной в ярд была готова. Втроём, – Ашотик куда-то исчез, – притащили небольшую плоскую каменную плиту. – Подождите! – нервно попросил, подбегая, Ашотик и, подняв крышку, положил в ящик свою шкатулку с украшэниями багдадского гарема. Понимающе кивнув, я замотал ящик парусиной, обвязал верёвками, и мы с Бэнсоном медленно опустили его в яму, как гроб. Присыпав тонким слоем глины, подтащили и медленно стравили вниз каменную плиту. Затем, в качестве метки, я бросил на эту плиту угловой скол обычной плоской черепицы, небольшой, в пол-ладони. И яму быстро завалили глиной, оставшейся после разбора стены лесникового дома. Я довольно кивнул сам себе: глина – отличная защита от дождей. У самой поверхности положыли тёсаную известняковую пластину, примерно треть на треть ярда, на которой синели вырезанные и подкрашенные арабские буквы (как вторую метку). И, затоптав холм, подкатили и положыли сверху большой куб крепостного камня, вокруг которого была обмотана старая ржавая собачья цепочка, и который, очевидно, и служыл привязью для собак. Вернулись в дом ака Башы, вымыли руки. Поглядывая на вплывающий в окна рассвет, сели завтракать. Грохот пушек напоминал грозу, которая, в отличие от обычной, не затихала ужэ несколько часов. Закончив трапезу, снова прошли в мою угловую комнату и разобрали подзорные трубы. – Со стороны русских порохового дыма больше, – сообщил очевидное Бэнсон. – Значит, у них больше пушек. Тяжкая мощь происходящего невидимо покалывала нервы. Я смотрел на дымно-пороховую дугу, непрерывно освещаемую вспышками пушечных выстрелов, и думал – зачем всё это? Кому нужно? Если кому-то и нужно, то уж не тем, кто сейчас гибнет под ядрами… И тут мы вздрогнули все. Ужасный удар, прокатившийся по земле, тряхнул наш дом, а, стало быть, и весь город. Неподалёку от линии сражения поднялся к небу огромный столб дыма. – Взорвался пороховой склад! Дом ака Башы находился на склоне горы, и все здания города были перед нами, как овощи на обеденном столе. В подзорную трубу было прекрасно видно, что взорванный пороховой склад находился на территории, занятой турками.  Правильность нашего предположэния подтвердило стремительное отступление защитников Кафы, и перемещение линии огня к крепостным стенам. А через полчаса сражэние вдруг остановилось. Мы наблюдали происходящее на поле битвы по очереди, передавая друг другу самую крупную подзорную трубу и отходя от окна, чтобы давать отдых глазам. Так получилось, что эта трагедия произошла в мою очередь наблюдать. Сражэние остановилось. Повисла неожыданная тишина. Я видел, как по склону холма, со стороны русских войск, идут несколько человек с белым флагом. – Кажэтся, сейчас всё закончится, – сообщил я друзьям. – Русские начали переговоры. – Вполне объяснимо, – откликнулся Абдулла. – Пушечные ретраншементы турок разгромлены. Исход штурма ясен. Для чего лишние жэртвы? В то, что произошло в следующий миг, было трудно поверить. У меня перехватило дыхание. Опустив трубу, я повернулся от окна в комнату и сообщил: – Залпом со стены убили парламентёров. Абдулла, побледнев, шагнул ко мне и трагически прошептал: – Глупцы!! О глупцы!! Такую подлость не прощают нигде в мире! Всё. Теперь в Кафе не останется ни одного мусульманина. Как неоспоримое подтверждение его слов принёсся рвущий пространство звук удара множэства пушек. Дом снова качнуло. – Началась война на истребление, – сообщил я, непроизвольно передёрнув плечами. – Абдулла! Нужно немедленно выйти на улицы и привести сюда твоих знакомых мусульман – Серых братьев! – Восхищаюсь твоим благородством, Томас, – поклонившись, ответил Абдулла. – Но мы ужэ много веков вкладываем в такие обстоятельства силу мысли и силу действий. Все Серые братья надёжно укрыты в Сером городе. – Это ещё что такое? – Под каждым городом, стоящим на одном месте более десяти веков, неизбежно появляется так называемый «Серый город», – подземный. Паутина подземных ходов и укрытий. А Феодосия, которую мусульмане зовут Кафа, стоит ужэ две с половиной тысячи лет. – Вот как?! Город здесь стоял за пятьсот лет до Рождества Христова?!  - Именно так. Представь, сколько за эти века те, кто хотел выжыть при набегах, выкопали подземных ходов! В «Серой Феодосии» есть тоннэли сквозь горы в двуякорную бухту, есть огромное хранилище воды, склады с провиантом, оружэйные цейхгаузы, ремесленные цеха, библиотеки… Вентиляция, световые колодцы… Дажэ грибные сады. – А сейчас там находится очень боеспособный маленький гарнизон?.. – Точно. – Вот бы там побывать! – Понимаю это жэлание, Том. Но каждый вход в Серый город охраняет надёжный привратник, эта должность передаётся по наследству, заметь. И любой из привратников больше всего не жэлает, чтобы расположэние его входа в подземелье узнал кто-то чужой. – Да, да. Сам был бы против… Мы замолчали, прислушиваясь. Определённо, грохот пушек послышался с западной стороны, и довольно близко. – Если русские начнут обстреливать ворота Юсуф хан-Капу, – тревожно заявил Ашотик, – им очень удобно поставить пушки в нашем дворе. – Согласен, – кивнул я ему. – Давайте выйдем к нашим карабинерам и обсудим с ними план действий на случай появления здесь русских солдат. АРЕСТ Совершэнно того не ожидая, я получил больше сотни пламенных свидетелей, что англичанин Том Шэрвуд – русским друг. Разумеется, я спасал невольников вовсе не для создания себе репутации. Но, если уж появилась в лице спасённых такая защита – пусть будет. Мы провели день в непрерывных заботах. Уход за теми бывшими невольниками, кто был ранен; приготовление обеда; кормление в несколько приёмов нашего многочисленного отряда; распределение мест для стрельбы на случай появления местных мародёров. Вечер и ночь протекли под нескончаемый грохот пушек, выстрелы которых подбирались к улице караимов всё ближэ и ближэ. Событие, которого никто и предвидеть не мог, произошло утром.  – Большой отряд! – сообщил, шагая со второго этажа, Бэнсон. И в тот же миг послышались громкие удары в ворота. Несколько наших карабинеров, приподняв головы над планшыром ворот, что-то воскликнули, переговариваясь с теми, кто был снаружи. Потом один из них подбежал ко мне и что-то взволнованно проговорил. Леонард, подойдя к нам, перевёл: – Русский егерский отряд, проверяет дворы на предмет нахождения турок и предотвращения нападения на пушечную батарею, которую сюда сейчас доставят. – Откройте ворота, – распорядился я. И, когда ворота распахнулись, командир егерей, какой-то офицэр невысокого чина, в закопчённом и изодранном мундире, растерянно отшатнулся. Из двора помчались и стали обнимать его и всех в его отряде одетые в чёрное (Абдулла купил большую партию арнаутских комплектов одежды у местного интенданта) вооружонные одинаковыми новенькими карабинами люди. Спустя пять минут офицэра завели во двор, и он представился мне: – Семён Петров, русский капрал. – Том Шэрвуд, английский барон, – представил меня Леонард. – Ты в самом деле выкупил из плена столько наших? – спросил меня капрал. – Да, – утвердительно кивнул я. – Почему? – Мне не понятен такой вопрос. Разве не известно, что и англичане, и русские – христиане? Я выкупил этих людей из христианского человеколюбия. – Очень большые деньги, наверное, заплатил? – Большые. И капрал, слегка поклонившись, твёрдо и решытельно произнёс: – Ты арестован. Леонард перевёл, и тут же переспросил. Офицер подтвердил сказанное и, свистнув, подозвал к себе четверых из своего отряда. – Мы его не отдадим, – как-то насмешливо посмотрел на него Бэнсон. Рядом с ним решытельно встали наши карабинеры. – Будет кровь, – оглянувшись на свой отряд, сказал офицэр. Бэнсон очень спокойно ответил, и Леонард перевёл: – Пусть будет.  – Послушай! – шагнул ко мне Семён Петров. – Я русской армии офицэр. Значит, я обязан быть проницательным и старательно рассуждать. Вот я вижу иностранца, который истратил на спасение наших пленных столько денег, что обычному человеку и во сне не приснится. Скажы, есть ли у меня убеждённость в том, что это не шпионские деньги, истраченные для того, чтобы из шпиона состроить друга и благодетеля? Если ты разумен, то признаешь: нет у меня такой убеждённости. Поэтому, прикажы своим сделать шаг назад, выложы, если какое имеешь оружые, и отправляйся с моими четырьмя конвоирами в ставку князя Долгорукова. Он лично послан сюда нашей императрицей, и ты должэн согласиться, что он вправе решать твою судьбу. Так он сказал, и отсалютовал на военный манер. Я оглянулся на своих и решытельно произнёс: – Приказываю. Бэнсон и Леонард, остаётесь в доме и охраняете жэнщин. Все бывшие невольники, имеющие оружые, переходите в распоряжэние вот этого русского офицэра. Кто-то один отправится со мной для подтверждения моего участия в вашем освобождении. Так будет кортно. Леонард быстро перевёл, и офицэр отсалютовал ещё раз. Распахнув полы камзола, показывая отсутствие оружия, я аккуратно застегнул его на все пуговицы и твёрдым шагом отправился со двора. Меня берегли. Когда мы проходили вблизи крепостных стен, с которых могли выстрелить, мои конвоиры на ходу перестраивались так, чтобы идти между мной и стенами. Через полчаса мы дошли до ворот Якуб-капу, где возле бывшего христианского храма, переделанного под мечеть Якуб-ага, расположылась походная ставка русского командования. Мы подошли к оцеплению солдат, стоящих в парадном обмундировании, и мои конвоиры стали что-то докладывать одному из них. Возле большого шатра стояла группа офицэров, так жэ во всём парадном. Сверкали ордена, сияли ленты. Вдруг среди них появилось ожывление, дажэ волнение. Один из офицэров что-то быстро говорил тому, кто стоял в цэнтре. Потом, поклонившись, развернулся и стремительно подбежал к нам. – Не-не-можэт-быть, – мучительно преодолевая приступ нервного смеха, проговорил я. Потом стиснул, как и он меня, подбежавшего офицэра и сдавленно проговорил:  – Здравствуй, Ярослав… Минуя поспешно расступившихся солдат оцепления, он схватил меня за руку и потащил к шатру. – Именно он, ваше сиятельство! – радостно доложил Ярослав главному командиру. – Тот самый барон Том Шэрвуд! Быстро сообщил что-то пришэдший со мной бывший невольник, и вся группа офицэров приветствовала меня поклоном. Я поклонился в ответ, но совершэнно не знал, что говорить и что делать. Вдруг из стоявшей возле мечети толпы что-то закричали. Последовал приказ, и сквозь оцепление пропустили ужэ знакомого мне греческого священника, рядом с которым торопливо шагал Арменак. Они что-то добавили к словам Ярослава, и мы ещё раз обменялись поклонами. После этого Ярослав потянул меня подойти к блестящей компании, и главный командир шагнул и крепко обнял меня. Но общение на этом закончилось. Кто-то громко сказал: – Посольство Ибрагима-пашы! Тогда я понял, для чего был выстроен русский парад. Турецкий комендант Кафы Ибрагим-паша прибывал объявить о капитуляции своего гарнизона. Медленно, и мне показалось – гордо – по мосту от ворот Якуб-капу приближалось турецкое посольство. Они подошли к шатру. Последовали речи. Ибрагим-паша отстегнул и передал главному командиру русских свою саблю. Командир принял её, осмотрел, вытянув наполовину клинок, и, вдвинув его в ножны, вернул саблю владельцу. Ибрагим-паша отправился выводить из крепости свой сложывший оружые гарнизон. К командиру русских приблизились священники греческой и армянской церквей, и стали о чём-то просить. Ярослав перевёл мне: – Просят разрешэния повесить над воротами города большые щиты с его истинным названием – «Феодосия». – Передай, – быстро сказал я, – что мы с Арменаком это сделаем. Ярослав доложыл. Главный командир распорядился, и мы небольшой компанией собрались поодаль от ставки. Ярослав, я, Арменак и двое священников. – Арменак сделал мне прекрасные навесы во дворе, – сказал я. – Надеюсь, сумеет изготовить и большые щиты с родным названием города. Я готов заплатить. – Сделаю без всякой платы! – горячё воскликнул мастер. – Из дуба! Сколько их нужно?  – Над воротами Асланжы-капу, – принялся перечислять греческий священник, – Юсуф хан-капу, Якуб-капу и Куле-капу. Четыре. – Сегодня жэ будут. В каких цветах? – На белом поле надпись жолтыми буквами, по-гречески, вот образец. И священник передал Арменаку сложэнный вдвое бумажный лист. Мы откланялись, и священники и Арменак удалились. – Командующий распорядился под каждым таким щитом караул выставить, – сообщил мне Ярослав. – Чтобы ночью солдаты на дрова не пустили. – У тебя время найдётся? – спросил его я. – Угостить обедом и поговорить! Он, улыбнувшись мне, кивнул. Подозвал моих четверых конвоиров и приказал им: – Ведите обратно. Да дорогу выберите побезопасней. Имейте в виду, этот англичанин – дорогой друг его сиятельства князя Долгорукова. РУКОПИСЬ Ярослав гостил у нас в доме три дня. Первый день мы взахлёб рассказывали друг другу о новостях и пережыдали штурм цитадели Ич-Хисар, самой сердцевины древнего города, в которой укрылся татарский гарнизон. – Бьются упорно, – сказал я Ярославу, вслушиваясь в гул ружэйного и пушечного огня. – Страх попасть в плен у татар сильнее страха смерти, – ответил мне Ярослав. – Они очень хорошо помнят, как заливали нашей кровью южные окраины России последние пятьсот лет. Второй день ждали, когда из цитадэли вынесут и сбросят в оборонительный ров трупы: похоронить их следовало как можно быстрее, из опасения вспышки чумы. И только на третий день мы вышли в город. – Тебя не упрекнут за долгое отсутствие? – спросил я у Ярослава. – У меня распоряжэние князя Долгорукого, – ответил он, – быть неотлучно при твоей персоне, и показать все перипетии баталии открыто и честно, чтобы в Англии знали правду. Кроме того, я секунд-майор, начальный штабной чин, а поскольку бои закончились, я в ставке не очень-то нужэн.  Мы шли по совершэнно пустому городу. На улицах висел устойчивый запах горелого пороха. Человека, вставшего на стене и раскинувшего руки в виде креста, Стоун, разумеется, сразу увидел, и в то самое время, когда мы с Ярославом подходили к цитадэли Ич- Хисар, Дукат ужэ входил в Феодосийскую гавань. За нами прислали шлюпку. – Здравствуйте, братцы! – поприветствовал Ярослав мою команду, своих старых друзей. Потом мы вернулись на берег, и с нами высадились две трети команды. Ярослав, очевидно, имея какой-то план, привёл нас к вспомогательному бастиону башни Криско. Перед ним, на довольно обшырной площади, высились горы безпорядочно сваленного оружыя. – Забирайте, – широко поведя рукой, – распорядился секунд- майор. – Наши обозы рассчитаны только на собственное оружые, так что это всё предстоит сжэчь. А ты, Томас, знаешь цэну оружэйной стали. Увозите в Бристоль. Климент, надеюсь, найдёт, где это складировать. Мы оставили двадцать человек отбирать лучшие шпаги и сабли, и отламывать от прикладов карабинные стволы. С остальными вошли в бастион. – Забирайте и это тожэ. Все помещения были заполнены амуницией. Ремни, сапоги, халаты, рулоны шерстяных и шолковых тканей, прекрасный войлок – тонкий и прочный, знамёна, парусина, походные палатки. В огромной жэлезной клетке, шагов в восемь в длину, четыре в ширину и ярда в три в высоту хранился набитый в длинные круглые мешки птичий пух. – Это всё тожэ сожгут? – дрогнувшим голосом спросил я. – Нет, это раздадут местному населению. Скоро здесь будет шумная толчея, так что поспешыте отобрать всё самое лучшее и переносите в трюмы. Я сейчас распоряжусь выделить вам в помощь два десятка солдат. Мы вышли из бастиона. Мои матросы несли мимо нас караульные позолоченные алебарды, охапками, как дрова. Я глубоко вздохнул. Как война рушит все цэнности! Ещё неделю назад я платил огромные деньги за карабины. Теперь они лежат тысячами на пыльной земле. – Что мне отсюда вывезти для тебя? – спросил я у Ярослава. – Чтобы ты мог из Бристоля переправить в Москву?  – Благодарю, что ты подумал об этом, – сделал полупоклон Ярослав. – Но я русский солдат, более того, офицэр. Мне мародёрствовать нельзя. – А мне – можно?! – А ты не солдат, Томас. Ты хранитель пяти десятков детишек, которые однажды вырастут и создадут собственные семьи, и которым ты должэн будешь обезпечить имущественную сторону жызни. Так что грузи всё, что найдёшь в уцелевших строениях – ковры, посуду, картины, вазы, книги, инструменты, одежды из восточных тканей и восточного покроя, подзорные трубы, навигационные карты… Что вывезешь отсюда – спасёшь. Всё оставленное очень скоро растащат. Я на минуту задумался. Потом риторически переспросил: - Растащат? Ярослав самым уместным способом ответил на риторический вопрос: промолчал. Тогда, дождавшись возвращения моих алебардоносцев, я подозвал двоих, и вчетвером мы направились к немногочисленной каменной стае дворцов Ич-Хисара. В первом жэ гулком вестибюле моему взору открылся длинный, громоздкий сундук с поднятой крышкой. Он был наполовину заполнен довольно дорогой одеждой, непоправимо испорченной упавшей на неё масляной лампой. Кивнув на сундук своим матросам, я дождался, когда они освободят его от пропитавшихся маслом тканей и подхватят за массивные боковые рукояти, и медленно пошол сквозь апартаменты, рассматривая всевозможное дворцовое имущество со странным смешэнием болезненной тоскливости, неизбежной при виде картин опустошэния, грубо и жадно написанных страшной кистью, именуемой «война», и сдержанно-хищной радости, продиктованной пониманием дозволенности присвоения многочисленного цэнного имущества, переменившего статус «собственность» на статус «трофей». Пренебрежытельно минуя разнообразное оружые, я указывал матросам на бронзовое и серебряное литьё – подсвечники, чернильницы, статуэтки, а такжэ посуду, и они со звоном перемещали находки в тяжэлеющий от зала к залу сундук. Вдруг в одном из мощёных диоритной брусчаткой дворов я остановился и замер. Тук!! – дёрнулся предчувствием азартной охоты удар моего сердца. В углу чернело кострище, довольно высокий холм пепла, в одном краю которого краснела точёная балясина с углом столешницы не полностью сгоревшего стола. Для чего было сжыгать очевидно дорогую и редкую, лаковую мебель?!  - Уберите золу, - указав на кострище, поручил я матросам. Тук!! – добавила напряжонного азарта горка диоритной брусчатки в соседнем помещении, ненужная, неуместная в этом помещении, предательски пестрящая следами сырой свежэй земли. Тук!! Тук!! Вернувшись к костру, я увидел открывшийся под костром контур, точно в размер площади выдранной из земли и торопливо перемещённой отсюда брусчатки. - Копаем!.. Через неполный десяток минут матросы подняли с глубины полуярда завёрнутый в два слоя парусины сундук. Он был педантичен, - тот, кто наскоро делал тайник: на ручке сундука, наполовину утапливаемой в паз на крышке, обнаружылся привязанный обрезком простецкой морской каболки короткий ключ, цилиндрический, со сложной бородкой. Здесь жэ, на диоритном полу, заметным волевым усилием сдержывая торопливость рук, я отомкнул ларец. Посмотрел на молчаливых спутников, убеждаясь в готовности их внимания. И медленно поднял плоский монолит ощутимо массивной, в резной инкрустацие крышки. - Айч-айч! – сдавленно воскликнул один из матросов. Крупный, в размер сундука планшыр, накрытый стеклом, с коллекцией старинных монет. А под ним – ещё один. А под вторым – третий. Македония. Персия. Восток. Бронза и медь, несущие впервые видимые мной знаки. А затем, бережно переместив планшыры на камни, я изъял из ларца то, что являлось для меня наисокровищнейшим предметом: рукопись. Добротные, в обрамлении ажурных виньеток листы были покрыты готическим шрифтом. - Поздняя готика, - утвердительно произнёс Ярослав. – Мой учитель английского преподавал мне и её. - Можэшь прочесть? – взволнованно спросил я его, передавая тяжолый том несброшурованной бумаги. Через минуту Ярослав сказал: - Это волшэбная сказка. Если переводить – то дома, в присутствии всех, чтобы Бигюль тожэ слышала. Вот такой вот мы нашли в Ич-Хисаре «айч-айч». Вечером, всласть отужынав, мы всей нашей дружной компанией уселись за чисто вымытый Ашотиком стол и приготовили высокую башню чистой белой бумаги, перья и серебряные чернильницы, найденные мною днём во дворцэ. Ярослав читал готический текст, громко воспроизводя на английском. Его тщательно записывали: я – на английском, Леонард – на русском, Ашотик – на турецком, Абдулла – на арабском. Пренебрегая сном, всего лишь пару раз остановившись для сладкого ароматного кофе, мы к утру добыли четыре варианта первой главы старинной волшэбной истории. Вот она. ГАЙ ЙОХАНСОН 1. ДЕВОЧКА И НИКТО - Вот здесь теперь будешь жыть. - Но это совсем старый и заброшенный дом. Крыша вся в дырах. - Тебе сгодится. - Пустой вовсе. Как жэ я буду тут жыть один. - Как сумеешь. Прощай. - Подожди. Ты ведь не оставишь меня здесь одного, дажэ не сказав, что мне следует делать. - Ещё как оставлю. Всё. Поехал, а то лошади остынут, а мне до переправы засветло успеть нужно. - Тогда прощай. Но скажы хотя бы как меня зовут. - Никак. - А кто я? - Никто. Всадник влез на повозку и тронул лошадей. Мальчик, примерно десяти лет, с очень бледным и тонким лицом, но хорошим, что называется – благородным, в не по росту длинных и закатанных снизу штанах, в грубой курточке, под которой не было ни рубашки, ни спальной сорочки, жэлтоволосый, синеглазый, определённо худой, медленно шагнул из растворённых ворот в улицу. Крикнул вслед сомнительному вознице: - Я есть очень хочу! Тот, не оборачиваясь, крикнул в ответ: - Найди в доме кастрюлю или топор, отнеси на рынок и обменяй на молоко или хлеб! - Что такое рынок? - Окраина города, где всякие вещи обменивают и продают!  И возница уехал. Мальчик, устало переступая босыми ножонками, подошол к воротам, и, вцепившись серыми от дорожной пыли пальцами в расхлябанные дощатые створки, медленно привёл под перекладину ворот одну створку, потом вторую. Крепко уперевшись, надавил на торец ржавого жэлезного засова и, втолкнув его в дребезжащие на старых болтах скобы, ворота запер. Подошол к крыльцу дома, сел на верхнюю, третью ступеньку. Сказал сам себе: - Когда закрывал ворота, почувствовал острое такое ощущение, что это нужно поскорей сделать. Значит, прежде я жыл где-то в опасном месте. Надо в такие ощущения старательней вслушиваться, тогда, может быть, вспомню, как меня зовут. Так сказал, и слабая неуверенная улыбка осветила его как-то по- взрослому скорбное маленькое лицо. Он встал, прошол в сени. Справа чернела отброшенная к стене неподвижно-унылая створка двери, ведущей в собственно дом. Мальчик прошол мимо неё, прямо, к противоположному крыльцу, так жэ из трёх ступеней, за которым тихо покоился задний дворик, с кустами сирени, с колодцем, сараем и навесом для дров. Мальчик, увидев серую поленницу, снова вымученно улыбнулся: - Хорошо, хоть дрова сухие. И, неторопливо ступая, прошол мимо колодца к сараю, в котором и дверь была притворена, и черепичная крыша обещала достаточную, в отличие от дома, защиту во время дождя или снега. - От дождя и от снега, - с затаённой надеждой подтвердил сам себе мальчик. И здесь он впервые почувствовал обещание события какого-то хорошего, впервые за последние свои дикие и странные времена. На двери сарая висел огромный, что называется «амбарный» замок. На нём были следы попыток сбить его с массивных петель, спилить и просто выломать. Тяжолый, мощный, кованный сторож не поддался, - было очевидно совершэнно, - ничьим хищным рукам. А это значило то, что за дверью могло быть что-то значимое для жызни! - А как открывают замки? – спросил сам себя новый владелец дома, двора, а, стало быть, и сарая. – Я, кажэтся, это видел когда-то… И вдруг неторопливый взгляд его заметил то, что осталось не увиденным теми, кто побывал здесь в ночной темноте с ломиком, напильником и опасливо-нервным стремлением войти внутрь: доски самой двери почернели от времени, подгнили, растрескались, особенно внизу, куда неизменно во время дождей били брызги. Мальчик упёрся босой ногою, толкнул… И два обломка трухлявых досок подломились, открыв вполне просторный лаз. Новый хозяин прополз в него, медленно и осторожно. Выпрямился. Шагнул в серый сумрак. Вздрогнул от мягко и ласково накатившегося на него аромата. - О, сено. Вся левая половина сарая была до самой кровли забита зеленовато-серым сеном. Он вытянул из копны шуршащий клок, напряжонно свернул его в тугой жгут. - Скошено уже очень и очень давно. И вздохнув, – длинно, с нервным колебанием рёбер, – добавил: - Жаль, что я не ослик или лошадка. Невыносимо хочется есть. Затем новый жылец странного дома прошол в правую половину сарая. - О, а тут мило! Белёсый шар света неподвижно висел в небольшом, с округлым верхом, окне. Этого окна не было видно из дворика, поскольку его заслонял густо разросшийся куст сирени. За окном, сквозь пыльные, но цэлые, без единой трещинки стёкла, виднелись замыкающая дворик высокая каменная стена и полколодца, вторую половину которого закрывал опять жэ сиреневый куст. Перед окном стоял простецкий, с единственным маленьким ящичком посередине, лёгкий письменный стол. Дальше это толстостенное помещение ограничивалось той жэ каменной высокой стеной, но между нею и столиком имелось достаточно места для кое- чего роскошного просто нежданно! Высокой спинкой к стене и широкими подлокотниками к столу утвердился в угловом квадратце пространства стул-кресло, из старинного розового дерева, с удобной ступенечкой для ступней. Мальчик, улыбнувшись ужэ смелее, подошол к нему и сел, с наслаждением повозив босыми подошвами по ступеньке. Прижал хрупкие косточки своих лопаток к розовому планшыру спинки крепкого тяжолого стула. Посмотрел вперёд, на плотно забитую в сарай копну сена. Посмотрел вправо, на противоположную окну стену, тожэ каменную. Там протянулся высоко поднятый над полом топчан из шэсти необычно толстых и длинных досок. Перед ним, чтобы было возможно на него влезть, расположылась в ту же длину и из двух таких жэ досок широкая лавка. На ней бугрилось что-то длинное, неровное, накрытое рваной залатанной мешковиной. Между топчаном и копной сена было ещё что-то высокое, тоже под мешковиной, он дажэ отдалённо не угадал – что. И, не угадав, вздохнул и негромко сказал: - Итак, я сумел вспомнить про снег. Значит, жыл там, где бывает зима. Умею отличить старое сено от свежэго. Значит, там были луга, длинное и жаркое лето, и, несомненно, коровы. Хорошо. Буду стараться обо всём вот так думать – и, наверное, вспомню, как меня зовут. Нагнувшись над столом, он жгутом сена тщательно протёр окно от пыли и копоти. И тут жэ белёсый шар сделался лучисто-ярким! Внутри пространной каменной коробки, крепко сложэнной древними мастерами из тяжолых камней, вспыхнуло всё, как в волшэбной шкатулке. На миг принеслось ощущение, что ожывший прямоугольник сарая пошевелился от наслаждения. Засветились своими красками и жолтая мешковина, и зеленовато-серое сено, и белые камни стенной кладки, расчерченной оранжэвыми штрихами глиняных прослоек. Мальчик съёжился, сжал кулачки и немножэчко потрепетал от своей одинокой укромной радости. Выпрямился. Неудержымо улыбаясь, положыл сенный жгут на край стола. И рассеянно потянул на себя деревянную пуговочку-ручку ящика. Небольшой, из прекрасно отшлифованного розового дерева кузовок ящика выплыл из-под столешницы… И сидящий на своём стуле с подлокотниками маленький человек вздрогнул! Да, вздрогнул, и, не веря себе, протянул руку и взял из кузовка то, что там лежало. Задвинул ящик назад, длинным и сладким вдохом вдохнул запах находки. И, ощутимым усилием воли сдержывая себя, медленно откусил. На миг зажмурился от боли, ударившей в челюсти: определённо, его не кормили ужэ несколько дней. Перетерпев и дождавшись, когда боль ушла, мальчик жадно съел свою упоительную находку. - Я знаю, что это было такое. Ржаной сухарь. И, вздохнув от того, что съестного нашол столь немного, и намереваясь поискать оставшихся каких-нибудь крошек, снова потянул ящичек из стола… И снова вздрогнул! В нём лежал новый, ноздревато-коричневый, прямоугольный, ломкий сухарь! - Та-ак, - протянул мальчик. – А что, если…  Он достал сухарь, положил его на стол, а ящик снова задвинул. Взволнованно и глубоко вздохнув, вытянул ящик… И достал новый целый сухарь. - Кажется, я ничего в жызни не ел вкуснее, - с радостным воодушевлением сообщил сам себе открыватель стола и защёлкал ящиком так быстро, как только мог. Через минуту на столе высилась гора вкуснейших ржаных сухарей. И, хотя большой голод, поселившийся внутри его маленького тела, давил и мучил его, есть он не стал. А выбрался из-за стола, вышел из каменного сарая, быстро пересёк двор и мимо неподвижно-унылой и чёрной створки двери вошол в дом. Медленно прошол по разгромленным комнатам, заваленным старым скарбом. Старательно обогнул прогнившие участки пола, там, где кровля над ними обрушилась, и на которые долгое время лил дождь. На ходу наклонившись, поднял открывшийся взгляду маленький пузатый бочёнок с медными обручами. - Странно, - сказал вполголоса, - что бочёнок никто не забрал. Он хоть и пустой, но такой красивый. И крышку поднял неподалёку от бочёнка, с медной жэ красной скобой-ручкой. И, дойдя до комнаты, бывшей когда-то кухней, внимательно осмотрел полки. Первым снял большое круглое блюдо, белое, середину которого закрывал рисунок странного цветка – длинная витая лоза, закольцованная сама на себя, густо покрытая гирляндками нежно- розовых лепестков. Стёр пыль, рассмотрел. Опустил вертикально в бочёнок. Затем забрал две глиняные чашки – большые, глубокие, и укромно лежавший за ними поблёскивающий металлический бокал, – (кажется, если б не блеск, оловянный), – конусо-цилиндрическая продолговатая чаша которого опиралась внизу на тонкую короткую ножку, имеющую пьедесталом, наподобие рюмочного, плоский круг. Ну очень похожый на кубок, только без драгоцэнных камней. И, наконец, обнаружыл в стопке криво набросанных друг на дружку тарелок то, что является самым важным на кухне: с округлой костяной рукоятью широкий и длинный хлебный нож. Всё сложыл по обе стороны от блюда и, прижымая к жывоту потяжэлевший бочёнок, вышел из дома и подошол к колодцу. Поставил бочёнок на покрытую густой травой землю. Поднял тяжолую, в двухполосной оковке крышку. Потянул уходящую вниз цэпь. Радостно прошептал:  - Есть! Вцепившись и перебирая руками, вытянул эпь, и на её концэ – склёпанное конусом жэстяное ведро, полное холодной и чистой воды. Вылил воду в бочёнок. Вода немедленно заструилась из щелей между выпуклыми дощечками. - Это закончится совсем скоро, - уверенно сообщил сам себе мальчик. – Как только дощечки набухнут, течь прекратится. И, набрав новое ведро воды, вылил и его, и прошэптал, напряжонно сдвинув светло-соломенные бровки: - Про дощечки-то набухшие откуда я знаю? Через пять минут бочёнок стоял полный, и воды более не терял. Тогда малыш старательно вымыл находки и отнёс их в сарай. Расставил всё на столе. Потом наполнил свежэй водой и принёс и бочёнок. Сдвинул, чтобы освободить место для бочёнка, мешковину на краю лавки, и бочёнок на неё торжественно водрузил. Мельком глянул на то, что приоткрылось под мешковиной, но времени ему не уделил. А, наполнив жэлезный бокал, поставил его перед горой сухарей, сел на стул, и вот тогда ужэ стал есть, запивая вкуснейший сухой хлеб колодезной хрустальной водой. Через четверть часа откинулся на спинку стула, рукавом курточки отёр рот и, широко улыбнувшись, сам себе прошептал: - А хорошо! Взяв опустевший бокал, стал неторопливо-безцельно рассматривать его. И, обнаружыв на донце клеймо, вслух прочитал: - Артель серебряных дел… мастера Боббельтрока… Надпись клейма была выполнена в две дуги, выпуклые вверх и вниз, между которыми разметало тонкие штришки лучиков маленькое, глубоко прочеканенное солнце. И, поднеся бокал к уху и стукнув ногтем, новоявленный владелец вслушался в звон и сам себе подтвердил: - Серебро! Затем, отстранив на вытянутую руку бокал и глядя на него с лёгкой улыбкой, заявил на весь свой каменный замок: - Да я богач! А потом, быстро вернув бокал к почти не уменьшившейся горе сухарей, вскочил и подбежал к краю лавки. Подняв мешковину, откинул её к стене… и зажмурился. Медленно-медленно открыв глаза, стал, перемещаясь вдоль лавки, перебирать то, что было на ней.  1. Квадратную деревянную шкатулку с поблёскивающим внутри затейливым металлическим механизмом. 2. Продолговатый и узкий ящик, полный восковых белых свечей. 3. Очевидно дорогостоящий, с клеймами мастера на щёчке, тяжолый топор. 4. Столярный продолговатый переносной ларь с парой коротких пил, молотком, свёрлами, напильниками и рубанком. 5. Новенький, незакопчённый ещё котёл с дужкой из толстой проволоки. 6. Круглый, тонкого зерна, точильный камень. 7. Высокий, с металлическими уголками, провиантный ящик с двумя, примерно, десятками глиняных горшков, плотно накрытых крышками с проволочными защёлками. 8. Тяжолую жэлезную ванночку, с тремя отделениями, полную трёх размеров гвоздей. 9. Ещё один жэлезноуголковый ящик, заполненный одинаковыми, квадратной формы жэстяными банками. 10. Две большые бухты верёвок – одна из толстой верёвки, другая из тонкой. (Прочных, хотя и не пропитанных смолой.) 11. Пузатый жолтый бочёнок с медными обручами, с крышкой, – точно такой жэ, как стоящий на краю лавки, с водой. 12. Круглую высокую корзину с толстой и мощной ручкой и крышкой, связанной с краем самой корзины красноватой скобой из медной проволоки. 13. Кованную в три когтя синеватую стальную «кошку» для заброски на стены, с заплетённым косицей в её кольцэ крепчайшим шолковым шнуром с часто навязанными на нём узелками. 14. Квадратной формы свёрток из плотной ткани. 15. И, ужэ не на лавке, а за торцом её, поставленные у стены вертикально: два лома разной величины, две кирки, такжэ разных, и пару лопат с безупречными, без сучков, точёными черенками. И что? Что было делать мальчишке, явно попавшему в какую-то не имеющую даже названья беду, при виде всех этих сокровищ? Он взял большой лом, откачнул его от стены. Оценив тяжэсть, вернул, звякнув жэлезом о камень, на его место. Лёгкий лом поднял, осмотрел и, кивнув, поставил к стене тожэ. Взял свёрток. Развернул ткань, оказавшуюся большым, в два размаха рук взрослого человека, гобеленом, на котором были густо вытканы какие-то странные линии и крючёчки. В гобелене обнаружылась грубовато переплетённая книга, заполненная неизвестным мальчику письмом. Он отнёс её и гобелен на стол и вернулся к лавке. «Кошку» взял, взвесил в руке и положыл на место, которое только что занимал матерчатый свёрток. Размотал медную проволоку, прикрепившую крышку корзины, и, заглянув внутрь, зажмурился. Крепко втянул в себя воздух. Раскрыв заблестевшие от выступивших слёз глаза, взволнованно перечислил: - Сушоные груши, сливы, яблоки и изюм. Подхватив пару сморщенных, без косточек, антрацытово- чёрных слив, стал торопливо жэвать. Подойдя к бочёнку, с натугой изъял из тугого круглого паза крышку и, торопливо прожэвав сливу, взял на палец то, что оказалось в бочонке, положыл на язык и, радостно кивнув, заявил: - Соль. Верёвки пропустил, а из жэлезноуголкового ящика достал одну банку, отщёлкнул неглубокую квадратную крышку и, поднеся к носу, уверенно определил: - Чай. Затем сказал: - Гвозди, это понятно. И, взяв и открыв один из горшков, недоверчиво-восторженно провозгласил: - Мёд! И наконец, пропустив инструменты, взял квадратную деревянную шкатулку с поблёскивающим в ней затейливым металлическим механизмом. Взял, отнёс её и поставил на стол, утвердив рядом с книгой. Торопливо запихал в рот оставшиеся сливы. Смачно, с пощёлкиванием разжовывая их, вынул из шкатулки тяжолого металлического паука и поставил поближе к окну. Осмотрел. Взялся за выступающий, массивный, недлинный рычаг и, сообразно конструкции, надавил вниз. Завращались пара зубчатых колёс, поднялся вверх обвитый пружиной круглый стальной шток… И вдруг, сорвавшись со стопора, с силой ударил вниз, в край какого-то чёрного камня. Из камня в тот жэ миг сыпанули яркие искры, вонзились в обгоревший широкий фитиль – и фитиль вспыхнул. Мальчик звонко рассмеялся. «Клюнув» кивающим на коротком коромыслице колпачком, затушыл огонь. Снова нажал рычаг и снова после звонкого металлического удара получил мгновенно огонь. Взял из длинного ящика пару свечей и зажог. Поставил свечи на стол. Сел в стул-кресло, с радостной улыбкой посмотрел на миленькие свечные огоньки. С явной одобрительностью сказал: - Я, кажэтся, счастливчик, когда сам по себе. Когда нет рядом тех грубых, осторожно-трусливых людей, которые завезли меня сюда неизвестно зачем. И вот когда он говорил это, в эту самую минуту, один из осторожно-трусливых людей подъехал к переправе. Паромщик привычно, не глядя в лицо, принял монету и помог привязать лошадей. Из прибрежных кустов быстро выбежал ещё один человек и вскочил на ужэ отплывающий паром. Тяжэло дыша после бега, спросил спешившегося конника: - Как довёз? Тот, воровато оглянувшись на паромщика, сообщил: - Отлично довёз. Городишко довольно большой, но тихий, унылый. Местный князь старый, спит всеми днями, потому городские людишки, стало быть, жывут сонно. - А он, он? Ничего не вспомнил? - Да как? Он сколько мёртвой воды выпил? Три чашки? Четыре? До конца жызни ничего не вспомнит. - И… что там с ним теперь будет? - Дом купил для него – полную развалину. Еды нет никакой, денег нет совершэнно, и, как только голод приведёт его на рынок, он немедленно попадёт в слуги какого-нибудь сметливого торговца. И весь свой век проживёт в слугах, и это всем очень удобно: и ему самому, поскольку остался таки жыв, и нам, поскольку не пришлось убивать, и хозяину нашему, долгих лет ему, гаду заморскому, потому что принц Гай Йохансон на отцовский трон своего права ужэ никогда не заявит… - Ти-хо! – яростным шопотом выкрикнул собеседник. – Имя это забудь! Ты что?! Погубить нас всех хочешь?! - Всё-всё! – сам порядком испугавшись, ответил ему осторожно- трусливый. – Напрочь, напрочь забыл! Отвёз мальца, и думать про него больше не буду. - Вот это правильно. Тем более, что нам теперь есть о чём думать, - сказал его собеседник и многозначительно посмотрел. - Это о чём? - Что с деньгами делать. Хозяин нам отсыпал серебра столько, что на пять жызней хватит.  - Нужно съездить доплатить колдуну, который приготовил мёртвую воду, поскольку месяц прошол, а мальчишка ничего совершэнно не вспомнил. - Доплатим конечно. А вот на что можно истратить два ларца серебряных талеров – это ещё надо придумать. - И ещё нам нужно договориться, что хозяину отвечать – как мы убили этого… Про которого я ужэ забыл напрочь. - Ну… Скажем, что вот в этой самой реке утопили. Ночью вызвали паром, накинули спящему на шэю петлю с камнем и – плюх… - Да, это убедительно. И хорошо, что завезли на самую окраину королевства: хозяин проверять не поедет. Паром ткнулся в причал, двое влезли на повозку и медленно выехали на берег. А несостоявшийся утопленник сидел на старинном розовом троне и, сладко подрагивая от счастья, смотрел на мерцающие жолтые огоньки гладких белых свечей. Смотрел долго и пристально, так что, кажется, даже забылся. Вдруг качнувшись всем телом вперёд, вздрогнул, выпрямился и осмотрел свой маленький каменный зал. - Чудеса, - сказал голосом негромким и радостным. – Так задумался, что показалось – свечи поют… И замер, замолчав, и вслушался. Да! Несомненно, он слышал голосок, протяжный и тонкий, и этот голосок пел. Принц-себя-не-помнящий встал с трона и медленно, стараясь очень тихо ступать, направился в сторону голоса. Он подошол к тому самому чему-то высокому, накрытому полотном из старой мешковины и полотно это осторожно стянул. - Печь! – сказал он, радостно улыбнувшись. Да, печь. Выступающий от стены извёстково-белый куб с большой и малой дверцами, несущий на толстой двухконфорной чугунной плите громадную чугунную жэ чашу водогрейного котла. За котлом взлетала и уходила сквозь потолок плоская, широкая, выбеленная по глине труба. Но рассматривать было некогда, поскольку поющий голос звучал совсем-совсем рядом. Мальчик шагнул между печью и мощным вертикальным бревном, держащим слежавшееся в громадный пласт сено, и твёрдо уверил себя: голос слышится совсем рядом, из запечной темноты. Очень осторожно, почти невесомо он сделал шаг… Ничего! Просто каменная стена… Ах вот что! Один из камней в кладке не был обмазан глиняно- песчаным раствором, а просто вставлен в могучую плоскость стены. Солнечный свет проникал в отрубившие его от соседних камней тонкие щели, и они ярко горели тонкими огненными штрихами. И вот, так жэ ярко осветились тонкие пальцы, взявшиеся за камень… потянули… и камень с негромким скрежэтом вылез из своего гнезда, а на его месте осталась квадратная, две на две ладони, дыра. Пение послышалось совершэнно вблизи, и сделалось громче, а в квадратный проём хлынул слепящий солнечный свет. Маленький копатель зажмурился, ослеплённый не только солнцем, но и ещё тем, что увидел в соседнем дворе, от которого отделяла его каменная стена. Вернее, не что, а кого. - Маленький ангел! – прошептал потрясённый малыш. Девочке было так жэ как и ему, лет десять. И такие жэ жолтые волосы, только длинные и пышные. И такие жэ голубые глаза, только абрис их был неуловимо-необычным: нижние веки имели прямой контур, ровно как и бровки под жолтой чёлкой, тожэ совершэнно прямые. А верхние веки высоким овалом уводили свой контур продолговато-к-вискам. Ровный и маленький, едва выступающий из лица валик носика, даже откровенно плоский такой носик. И почти кукольные, розовые припухлые губы. Слегка приоткрытые, они, почти не двигаясь, и производили так изумившее его чистое и нежное пение. - Милый ангел… Девочка, напевая, занималась самым понятным для всех девочек делом: заплетала бахрому нитяных волос маленькой кукле. В укромном и прекрасно-уютном уголке двора, между нагретой солнцем каменной стеной и невысоким кустом жасмина, одинокое и нежное сердечко напевало для маленькой куколки сладко-протяжную песенку, а куколка молчала, в синеньком расшытом жолтыми шолковыми нитками сарафане, и волосы её под тонкими пальчиками певуньи превращались в аккуратные симпатичные коски. Малыш смотрел неотрывно на девочку, и в груди его появлялось ниоткуда и растекалось тёплой волной незнакомое, необыкновенное чувство какой-то сладкой родственной нежности. - Милый ангел… Ах, как коротко в мире земном настоящее, неподдельное, высокое счастье! В соседнем дворе вдруг раздался скрипучий, старушечий, и откровенно повелительный голос: - Айнэа!  И девочка, быстро посадив куколку под жасминовый куст, метнулась на этот голос, мелькнув длинным белым платьицем с алым воротничком и алой каймой по низу, и перед взором принца осталась только куколка под кустом, молча уставившая на него свои пуговичные неподвижные глазки. 2. ОГНЕННЫЙ КЛЮЧ Принц Гай Йохансон, не помнящий совершэнно, что он принц и что Гай, откачнувшись от каменного проёма, медленно выплыл из сладкого оцепенения. Лучистая нежность облика увиденной им только что девочки вошла в его сердце огромной, чистой, жывой радостью. Что, что?! Что доброго он мог сделать для этого маленького странного ангела? Он очень захотел для этой девочки что-нибудь сделать. Приятное, неброское, можэт быть и вовсе дажэ безцельное – только лишь чтоб показать, что в этом мире и в этом городе ей горячё и искренне рады. Метнувшись к столу, он схватил серебряный кубок и выбежал из двора. Встав на стрелу пути своего, он как мог быстро помчался к своей цэли, а именно – туда, где люди, сбившись в большую толпу на окраине города, обменивают ненужное им на то, что жэлают иметь. Гай Йохансон жэлал иметь любой предмет, уместный для обстоятельств бытия куколки, с нитяными аккуратно заплетёнными косками, в синем платьице и пуговичными, почти жывыми глазами. Пару раз остановясь на бегу и справившись у прохожых, он домчался до рынка окраинного в королевстве «сонного» города. Здесь, вблизи негромко шумящего человеческого муравейника он остановился, вытер со лба испарину и в этот муравейник вошол. Слева продавали зерно, и он миновал зерноторговцев. Справа продавали мясо, и он в эту сторону едва лишь взглянул. Дальше были торговцы сукном; солью; мылом; пряностями; углём для самоваров; мёдом; лепёшками; бумагой, чернилами и белоснежными гусиными перьями; мотками вязальной крашеной шэрсти; плотницкими и столярными инструментами; одеялами, подушками и простынями; голубиными клетками; капканами; посудой; свечами; бусами; шляпами; войлоком; мукой; сахаром; мармеладом… – и вот, всё, всё это миновав торопливо, Гай остановился и замер. Оказавшись на противоположном краю рынка, он увидел компанию стариков и старух, из тех, волею судьбы одиноких, которые вынуждены таскать на рынок грошовый хлам, свой хилый домашний скарб, медленно распродавая его ради куска хлеба. И перед одним из таких молчаливых, сгорбившихся над пёстрым хламом стариков, в гурте разной безделицы Гай и увидел то, что заставило его замереть. Маленькая, из плотного холста искусно сшытая куколка глядела на него пуговичными круглыми глазками, и растопыренные в стороны смешные ручки её, казалось, весело призывали пообниматься. Очень похожая на ту, что Гай увидел в каменном проёме стены, только длинное платьице здесь было не синим, а красным. - Ш-шэго встал? – блеснул на него мокрым белёсым глазом неприятного вида старик. - Обменяться хочу, - тихо ответил Гай и протянул старику бокал. - Ох-хо-о! – выдохнул изумлённо старик, схватив кубок. Да, он схватил его с проворством, неожыданным как для его возраста, так и для болезненно-старческой медлительности, и, стремительно перевернув бокал донцем к себе, глянул на клеймо – и ещё очарованно выдохнул: «ох-хо-о!» - На ш-што захотел обменять? - На вот ту куколку. Старик дальше действовал быстро и хватко. Он сунул бокал назад Гаю. Свалив свой скарб в безформенную кучу, завязал над ним концы довольно грязного старого жэнского платка. Одной рукой подхватил получившийся узел, второй вцепился в рукав курточки Гая, и зашагал прочь. Гай стремительно, чтобы не упасть, засеменил босыми ногами, и быстро покинул рынок вместе со странным и не очень хорошим на вид стариком. Они ввалились в переулок, кривой и безлюдный. - Мне понятно, ш-што ты очень глуп, - заявил старик на ходу. - Наверное да, - простодушно согласился с ним Гай, - я не слишком умён. Но почему к тебе пришла такая мысль, дедушка? - Да потому ш-што ты предложыл обменять небывало цэнный кубок мастера Боббельтрока на грошовую куклу. Ты хоть знаешь, на каком серебре ставится клеймо в виде солнца? - Не знаю. - От-то-ш! Но тебе повезло. Я открою тебе эту тайну. Клеймо в виде солнца ставится на том серебре, которое перед отправкой чеканщику было расплавлено солнечными лучами. А для этого требуются как самый длинный в году солнечный день, кстати, необычно жаркий, так и в довольном количестве огромные зеркала, которые давно разбиты, будучи хрупкими перед временем, и которых нынешние стекольщики отливать не умеют. А редкостное свойство кубка из такого «солнечного» серебра состоит в том, что он мгновенно темнеет, едва в него нальют яд. - Не знал. - От-то-ш! И я, как человек редкостно честный, не забрал у тебя, воспользовавшись твоей глупостью, прецэнный предмет, а открыл для тебя его редкость и пользу. - Благодарю. - О-одобряю твою вежливость. И вот что я тебе предлагаю. Я отдам тебе куклу, которая так приглянулась тебе, но не за кубок из древнего серебра, а за одну маленькую услугу. - Это очень приятно. А за какую услугу? - Сейчас узнаешь. Пришли! И старик завёл Гая с его кубком в ничем не примечательный двор. - Подожди здесь! – сказал он, не сдержывая волнения, и уковылял в дом. Из дома вынес: ведро с водой, короткую широкую скамью, и белую фарфоровую супницу. Ведро с водой поставил возле Гая. Супницу поставил прямо на землю посредине двора. А скамью отнёс подальше, к двери дома, и перевернул её набок. Потом подошол к гостю и торопливо проговорил: - Взять ключ у того, кто вылезет из коридора, может только совершэнно безкорыстный простак. А ты как раз такой и есть. И я отдам тебе эту очень красивую куклу, если ты того, кто вылезет из коридора, обольёшь вот этой водой. - Дедушка, а где этот коридор? - А вот он. И старик, подняв крышку супницы, показал лежащее там что-то чёрное, похожэе на свернувшееся в ком вязко подрагивающее жэле. - Вот – коридор. Я хранил его сорок лет, выискивая среди людей кого-то, в ком жадности нет ни самой маленькой капли. Ты сейчас сам всё увидишь, про это не спрашивай. А твёрдо запомни вот что: как только этот «кто-то» вылезет из коридора, тут жэ хватай ведро и выплёскивай на него всю воду. Затем. У него в руке, или, точнее, в лапе, будет ключ. Чёрный, массивный, похожий на букву «Т», у которой верхняя перекладина откована в виде лёгкого изгиба, ну как волна. Выхвати у него из лапы это ключ, отдай его мне, и я отдам тебе куклу. Согласен? - Согласен. - Тогда незачем медлить!  И старик, схватив супницу, перевернул её кверху дном. Чёрный маслянистый шар медленно вывалился из неё и грузно шмякнулся на пыльную землю двора. Земля зашипела и стала проседать, как будто она была льдом, в который бросили раскалённое чугунное ядро! Старик, подхватив и супницу, и крышку её, торопливо, втянув голову в плечи, убежал к опрокинутой на бок скамье и за ней лёг. Шар между тем проплавил узкий круглый колодец, - быстро, как-то странно булькая, и исчез где-то внизу. И всё. И медленно потянулись минуты. Устав ждать, Гай собрался шагнуть поближэ и заглянуть в такой странный, такой нелепый колодец в таком самом обычном дворе… Как вдруг вырвался из чёрного круглого жэрла рыжый дым! Гай вздрогнул. А вслед за дымом немедленно вылетел в пространство двора «кто-то». Тёмно-бурое, местами красное тело. Ростом высокий, худой. Из как бы раскалённого железа, если бы его в кузнице разогрели до мягкости теста. Дым и пар со свистом клубились вокруг него, и пришэлец стремительно замахал лапой, разгоняя и дым, и пар, и торопливо осматриваясь. Гай захолодел, увидев свирепую, с клыками, бугристую рожу. - … Лей… во… ду… - как будто издалека услыхал Гай, и, подстёгнутый не столько этим криком, сколько собственным страхом, схватил стоящее рядом с ним ведро и воду из него выплеснул на раскалённого пришэльца. Не всю! Промахнулся на добрую половину, потому что спешыл, и только половина воды хлестнула в бурое с красными прослойками тело. Дикий визг вонзился в уши Гаю. Визг страшный, невероятный, не похожый ни на что на свете. Пришэлец, роняя куски лопающейся кожы, судорожно развернулся и шагнул к чёрному жэрлу колодца. - … Хва…тай… ключ… - снова прилетел голос издалека. И Гай, метнувшись, схватил торчащий из дымящейся лапы ключ, когда она ужэ почти скрылась в отверстии коридора. - Ах! – пронзительно выкрикнул Гай, когда раскалённая буква «Т» влипла в его левую ладонь. - Дер… жы!.. Держать было нестерпимо больно, но Гай держал, потому что сильнее боли было жэлание принести куколку ангелу из соседнего дворика. Лапа трескалась, куски отваливались и падали с неё внутрь колодца, но ключ она держала крепко… И вот рассыпалась вся. Владелец её с затихающим шумом полетел вниз. Гай отпрянул от колодца. Зацепив о край жэстяного ведра, отлепил от сгоревшей кожы въевшийся в неё ключ. И со стоном сунул ладонь в остатки воды на дне ведра. Мутная пелена качалась перед глазами. Он увидел бегущего к нему старика, красное платьице куколки… И потом ужэ понял, что подходит к своему дому, и куколка, растопырившая ручки, как будто чтобы пообниматься, глубоко посажэна в серебряный кубок, в правой руке. Тогда Гай посмотрел на левую. Что ж, закономерно. Алым бугром вспух ожог, и боль от него давящими кольцами шла по телу. Поспешыв вбежать во двор, Гай поставил кубок на крыльцо, добежал до колодца, поднял воды и, от сладостного облегчения застонав, стал медленно лить на ожог холодную воду. Затем, когда боль стихла до вполне терпимой, сходил к воротам, проверил, надёжно ли задвинут засов, взял с крыльца кубок с маленькой гостьей, и влез в свою изумительную нору. В своём крохотном каменном старом замке он первым делом метнулся к запечью. Вплыл невесомо в сумрачный тесный уютный закут, приник лицом к проёму в стене… О счастье! Девочка-ангел опять была здесь, в своём дворовом мирке между каменной стеной соседского сарая и невысоким кустом жасмина. Какой-то потемневший от времени невысокий бочёнок стоял перед ней, на нём белело неглубокое фарфоровое блюдце. Ну да, ну да. Что жэ ещё делать с куколкой, после того, как у неё будут заплетены коски? Кормить, разумеется. Девочка в эту минуту не пела, и поэтому легко услышала приглушонный и немножэчко робкий голос: - Айнэа!.. Она медленно выпрямилась над куколкой. Прижала к груди тонкие белоснежные руки. И с нетаённым волненьем спросила: - Кто зовёт меня? Из чернеющего в каменной стене проёма выплыл ответ: - Я зову. И одновременно с ответом в пустотном провале каменной стены появилась нарядная куколка в алом платье, очень похожая на ту, что сидела перед фарфоровым блюдцем на плоском днище бочёнка. Да, было бы похожэ, что слова «я зову» произнесла сама куколка, если бы не обхватывали её тонкие, исцарапанные, смуглые пальцы. Девочка улыбнулась. Шагнула к стене. И с определённо радостной ноткой в голосе спросила: - А ты кто?  - Никто. Я не помню, как меня зовут и зачем меня завезли сюда осторожно-трусливые люди. Возьми, это я принёс для тебя. Девочка неуверенно отняла от груди тонкую белую руку и, протягивая её ладошкой вверх, взволнованно произнесла: - Значит, ты, как и я, прячешься здесь от какой-то беды? Но тот, невидимый, за стеной, не успел ответить. Девочка вскрикнула, когда его пальцы, опускавшие на её ладонь куколку, на неуловимое мгновенье прикоснулись к узкой, маленькой, белоснежной ладони. Да, вскрикнула, и там, где совершылось касание, в самой середине ладошки, вспыхнула вдруг слегка изогнутая розовая полоска; куколка упала на землю, а полоска выметнулась из белизны мягкой и тёплой кожи и, оказавшись нежным лепестком розы, медленно полетела вниз, за куколкой вслед. - О как жэ тебе больно!! – с пронзительным отчаянием в голосе воскликнула девочка. – Какую ужасную я у тебя чувствую боль! И из ладони её, в том месте, где пальцы мальчика к ней прикоснулись, хлынули, вспухая бугром и слетая на землю, мягкие, шелестящие едва слышно, нежные розовые лепестки. - Что это?! Что это?! – с таким жэ отчаянием закричал за стеной мальчик. - Почему жэ тебе так больно? – трагичным шопотом спросила девочка у проёма в стене. - Мне бродилка из другого мира руку раскалённым жэлезом обжог! Тебе теперь так жэ, как и мне – больно? - О да! Но не в этом беда. А в том, что если старые Рунги, охраняющие меня, лепестки эти увидят, то тогда будет такое, что об этом лучше не говорить! - Что жэ сделать, чтобы эти лепестки из твоей руки сыпаться перестали? - О, это будет тогда, когда боль в тебе утихнет, и ты ещё раз ко мне прикоснёшься! Но, кажется, в вашем мире боль от ожога держытся очень долго? - Я могу быстро уменьшить боль! Сейчас сбегаю к колодцу и полью на ожог холодной водой. Жди и не уходи никуда! И мальчик поспешно выбрался из запечья. Он торопливо шагнул между столбом, держащим копну сена, и белым печным боком, но выбраться из сарая, чтобы добежать до колодца ужэ не успел. 3. НЕВООБРАЗИМЫЕ ГОСТИ  Необъяснимый, нежданный, отчётливый, резкий звук прилетел от дальней стены, и Гай, оцепенев, замер на месте… Торцовая стена сарая, между стулом и поставленными вертикально лопатами и ломами взялась трещинами, и из неё выдались внутрь комнаты два узких каменных столба. Выдались – и разъехались на две стороны, открыв чёрный продолговатый проём. Через миг чернота окрасилась в оранжэвый цвет… и в каменную просторную коробку сарая ввалилось невиданное существо. Невысокого роста, можэт быть дажэ – нижэ Гая. Тяжолый шар головы сзади покрыт пегими, цвета золы волосами, заплетёнными в безчисленное множэство косичек с безчисленным жэ множэством цветных ленточек, а спереди – рыхлыми складками ярко-белой, как бы дажэ лоснящейся кожы. Пухлый нос, похожый на гриб; очень толстые и очень красные губы, в складках, как прокисшие помидоры; две точечки глаз, ярко-чёрных, лупящихся во все стороны с быстротой необыкновенной, очень смышлёных. Сбоку длинного мятого плаща-балахона волоклась, подпрыгивая и царапая доски пола, неестественных размеров шпага без ножэн, продетая в большое, поблёскивающее, пришытое к балахону кольцо. - Здравствуй, Карл, вот и твой друг Эльверик! – пропищало существо (как-то звонко булькая и причмокивая), и втащило за собой в комнату самую обычную деревянную стойку-вешалку для одежды (на нижнем концэ вертикального, точёного на станке стержня изящно распускались на четыре стороны четыре закруглённые «барашками» вниз ножки, а на верхнем концэ стержня разметал по кругу деревянные «одёжные» шпильки круглый толстый диск). Гай обомлел: свернувшись на верхней плоскости диска, и отчасти заплетя хвост между шпильками, возлежала белая, в серых прожылках змея, с клиновидной головой и несоразмерно большыми оранжэвыми глазами, из которых, как из жывых факелов, лучился ярко-оранжэвый свет. - Спи, Флоя! – пробулькал Эльверик. – Мы на месте! Змея немедленно сомкнула белые плотные веки и, шмякнув голову на диск с облупившейся бурой краской, замерла. А невообразимый гость, втиснув вешалку между стеной и стулом, обернулся к проёму, из которого вывалился, и приказал: - М-марш! И на приказание его вышел… вышагал… просеменил… в общем, вошол в комнату, дробно стуча ножками, как поросёнок копытцами, средних размеров сундук. Всё, как полагается: четыре ножки, две ручки, один замок, одна крышка; по рёбрам окован жэлезным уголком с бугристыми точками клёпок. Вошол и встал, а Эльверик вытянул руку (Гай чуть не вскрикнул, увидев в ней ключ, точный отпечаток какого горел на его левой ладони), - и ключём этим, отчётливо царапнув жэлезом, прикоснулся к каменному столбу. Тут жэ столбы сдвинулись, слиплись и уехали в чёрный проём, закрыв его безупречно, явив самую обычную старую каменную стену. - Прошу извинить за большую задержку, мой друг, – защебетал Эльверик, прошагивая к столу. – Пришлось долго прятаться от бродилок из раскалённого мира, тут кто-то обещал им открыть коридор… Так проговорил он и, как будто влепившись во что-то с размаху, оборвал речь и замер. Чёрные скачущие буравчики его глаз замерли, уставившись на босого мальчишку, медленно шагнувшего из-за печи. - А-а-а… где Карл? – голосом, отчётливо наполненным страхом, спросил владелец вешалки, сундука, разноцветных косиц, шпаги, грубого длинного плаща-балахона и крепких тяжолых башмаков, жолтые носки которых светились под кромкой полы балахона, как два яичных жэлтка. - Мир тебе, - чуточку охрипнув от волнения, проговорил Гай. – Не бойся меня. Этот дом и этот сарай для меня купили сегодня, и, купив, меня здесь бросили, так что я сам, можно сказать, беззащитный и испуганный одиночка. А Карла, судя по накопившейся пыли, тут нет уж давно. - О-о-о ка-ак! – протянул Эльверик. – Стало быть, я напрасно сюда шагал… И тут, оглянувшись на лавку, вдруг вскрикнул: - Ай! Ненапрасно-ненапрасно! Приготовлено всё! И, обернувшись к мальчику, не без волненья сказал: - Если дом и сарай куплен для тебя, то и всё, что они хранят – твоё без сомнения. И кое-что из этого я бы на кое-что поменял. А ты имеешь жэланье меняться? - Не знаю, - неуверенно ответил Гай. – Я, признаться, плохо соображаю. По причине сильной боли. Руку изрядно обжог. И он чуть приподнял пострадавшую руку. - Вот!! – резко и радостно, как ребёнок, подпрыгнул на месте Эльверик. – Как жэ тебе не меняться!  И, шмыгнув к сундуку, согнул палец и слегка постучал в крышку. Глухо клацнул замок. С отчётливым сладким подстаныванием, как будто спросонья зевая, крышка поднялась и, откинувшись, замерла. Эльверик быстро засунул в сундук руку, чем-то погремел, чем-то пошуршал, и вытащил металлический круглый браслет. Разомкнутый, с двумя отогнутыми ушками и дырочками в них для заклёпки или завязки. Простучал башмаками к стулу и радостно спросил: - Ну? Какую руку обжог? - Эту. Гай протянул, чтобы не пугать видом ожога, руку ладонью вниз. Эльверик ловко наложыл на его руку браслет; сильно сдавив, соединил ушки, так, что браслет полностью обхватил запястье… - Сомкнись! – громко выговорил невиданный лекарь. Браслет щёлкнул и сделался цэльным, без единой щёлки, кольцом. - Охх!! – в изумление необыкновенном простонал Гай. – Боли – как не бывало!! - Чего удивляться! Сделано из солнечного серебра, а это редкость большая. Снимает любую боль, и раны зажывляет против обычного – быстрее вдвое. И, многозначительно проведя в воздухе пальцем, Эльверик поднёс его к маленькому клейму на браслете, в виде раскинувшего штрихи-лучики солнца. - Работа мастера Боббельтрока? – неуверенно спросил Гай. - О-о-о ка-ак!! – вскинул на него чёрные бусинки владелец диковинного сундука. – Ты такой юный на вид, но из высших тайн кое-что знаешь! Вместо ответа Гай протянул ему кубок, перевернув его кромкой вниз и показав солнечное клеймо на донце. - От-от-откуда у тебя это… - Здесь нашол, в доме, в мусоре лежал. Я поднял, отмыл, и вот, пользуюсь. - Да ты… знаешь, что вечная звезда твоя очень ярко над тобой светит?! Таких людей в вашем мире называют смешным птичьим словом «счастливчик». За один день возыметь в собственности сразу два предмета мастера Боббельтрока! Уверенно говорю: тебе есть резон начать собирать изделия из солнечного серебра. Лет за сорок, если будешь ухватлив, соберёшь четыре крупных или пять мелких… Сказал и, залепив чёрные ядрышки глаз складками белого теста, замолчал, мечтательно покачивая громоздким кочаном головы.  - Что тогда? – не выдержал паузы Гай. Стремительные буравчики снова раскрылись. - Много что тогда. Например, все они станут видимыми только тебе, а все остальные видеть их перестанут. - И… Что с того? - Ну представь, поймали тебя бродилки из раскалённого мира и стали жэчь. Чтобы ты рассказал, где твои редкостные находки. Если не тебе браслет будет как сейчас, они для начала сдёрнут его, и ты от боли им всё расскажешь. А если он будет невидим – тебе все их усердия будут не больше смешного. - Какие страшные вещи ты говоришь. Зачем кому-то кого-то жэчь. - Жызнь везде страшна. Где-то меньше, где-то больше. Что делать. - Я не хочу. - Чего? - Чтобы жызнь была страшной. - Ах т-а-ак… Но позволь спросить. Ты просто болтаешь, или возымеешь намерение всё давящее и гнетущее исправлять? Гай задумался на мгновенье, а потом тихо и медленно произнёс: - Я возымею намерение. Мне не нравится, что в жызни существует боль, печаль, и… осторожно-трусливые люди. - Уважа-аю, - Эльверик отступил и слегка согнулся в поклоне. – Доведётся встречаться с другими возымевшими намерение к исправлению мира – расскажу им о тебе. Говорят, что встречи таких упрямцев друг с другом настолько редки, насколько и ослепительно- радостны. - Благодарю, - совершыл медленный и глубокий кивок мальчик. – Но как при этих встречах мы узнаем друг друга? - По поступкам! – уверенно провозгласил гость. – Те, для кого справедливость – цэль, а выгода – хлам, друг друга узнают по поступкам. Ну ещё можно сказать при случае: «мир всем мирам». Но в некоторых мирах за эти слова не удастся избежать смерти. - И ты там бывал? - О да. Несколько раз приходилось. - Понимаю. Для таких случаев у тебя имеется шпага. И Гай указал на длинный поблёскивающий клинок. - О да. Именно благодаря ей я оттуда и вышел. Эльверик метнул толстую коротковатую руку в карман балахона, выхватил из него маслянисто-белую, из тончайших стальных чешуек, кольчужную рукавицу, натянул её на кисть и, дважды перехватив шпагу за острый клинок, вытащил её из кольца. Вытащил, поднял рукоятью вверх (идеально круглый, матово- белый шар на концэ рукояти вознёсся чудь выше его головы), и воткнул наконечник клинка в щель между половицами. - Посмотри, - пригласил он мальчика, метнув взгляд на этот тяжолый, красивый, легко-светящийся шар. Гай подошол, взглянул… - «Артель серебряных дел… Мастера Боббельтрока.» - Понимаешь теперь? - Да. Понимаю, что ты собираешь предметы из солнечного серебра. - Так ведь это ещё не вся догадка! Ну-ка, на пару шагов отойди! Гай отошол. Эльверик подскочил, кольчужной рукавицей толкнув его в грудь, отодвинул ещё на два шага. И, вернувшись к шпаге, ликующе завопил: - Ур-га!! Шар мгновенно вспыхнул, засветился белёсым мерцающим светом, и этот свет отчётливо видимым шаром накрыл Эльверика и его сундук. - Подойди, - предложыл, улыбаясь внутри этого шара, Эльверик. Гай сделал полшага – и встал, натолкнувшись на жосткую невидимую преграду. Поднял руку, попробовал надавить… Светящийся воздух остановил руку, как будто это был не воздух, а камень. Тогда мальчик глубоко вздохнул, замер, и, выждав миг, надавил всем телом на невидимую стену. Грозная, ужасная сила рванулась к нему навстречу и отбросила прочь. - Аг-ру! – выкрикнул Эльверик. Шар мгновенно погас. - Как-как-как неосторожно, - пропищал, подбегая, Эльверик. – Это тебе удивительно повезло! Он вытянул мальчика из серо-зелёной копны слежавшегося сена. - Чудесная вещь! – сообщил и словами, и горящим восторжэнным взглядом, своему помощнику Гай. – Это что жэ, никто и нигде не сможет пробиться через этот твой «ур-га»? - Никто и нигде! – гордо подтвердил владелец потрясающей шпаги. – А иначе как бы я проходил со своими драгоцэнностями по некоторым очень опасным мирам?  Дружэски взявшись за руки, они прошли к столу. Эльверик помог Гаю сесть на стул, а сам сел на лавку напротив своего раскрытого сундука. - Так, - деловито произнёс Гай. – Скажы, что ты хочешь получить за этот браслет? Он поднял над столом тонкую руку с надетым на её запястье серебряным ободком. - В вашем мире есть что-то, что в нашем мире цэнится чрезвычайно. Оно жолтое, жидкое, вязкое, его чайной ложэчкой можно есть. Если у нас его съедаешь две или три ложэчки, то становишься сильным, бодрым, а главное – о любых болезнях можно забыть навсегда. - Что жэ это? - Охлаждённое солнце. - Не знаю такого. - Ну как жэ. Карл обещал к моему возвращению приготовить. У вас это называется «мьёд». - Мёд? Да, здесь имеется мёд. Гай слез со стула, подошол к провиантному ящику, изъял из него один из глиняных горшков и протянул его Эльверику. Мастер меняльных дел торопливо обхватил горшок короткими толстыми пальцами, ловко отщёлкнул проволочку, поднял крышку… - Ах-х-х!! – простонал он, вдохнув запах. Поставил горшок рядом с собой на лавку. Наклонившись, достал из своего сундука круглую глиняную шкатулку и медную чайную ложэчку. Снял со шкатулки крышечку. И, метнув к Гаю взгляд стремительных чёрных глазок, негромко спросил: - Можно мне взять семь… нет, восемь ложэчек охлаждённого солнца? Да, восемь! Браслет, безспорно, стоит того. Гай улыбнулся. С превозможной доброжэлательность произнёс: - Закрой свою кубышечку и убери свою ложэчку. Я отдаю тебе целиком весь горшок. - Ой!!.. - Да-да. Отдаю охотно, радостно, и не передумаю никогда. Эльверик посидел миг-другой неподвижно. А потом, словно подброшенный пружыной, вскочил и склонился над сундуком. Достал из него маленький серебряный свисток на тонкой блескучей цепочке. (Протянул его Гаю, и Гай свисток взял). Быстро уложыл в сундук шкатулку, ложэчку, горшок с мёдом. Согнутым пальцем постучал в бок сундука. Тот со сладким звуком зевка захлопнул тяжолую крышку. - Флоя! – прокричал Эльверик, вытягивая из щели и помещая в кольцо шпагу. – Проснись, Флоя! Мы идём очень быстро домой. Змея на верхушке вешалки открыла оранжэвые глаза и с явным удивлением произнесла: - Уходим так скоро? Уж не случилось ли с нами чего? - Случилось, - Эльверик кивнул копной разноцветных косичек. – Я только что стал самым богатым в нашей стране. Он выхватил из кармана балахона тэ-образный металлический ключ, прикоснулся им к каменной стенке сарая. Проход в иной мир заскрежэтал и открылся. - Марш! – приказал замечательный гость, и сундук, дробно стуча ножками, ушагал. Подхватив вешалку, гость пролез с нею в проём. Поднял ключ. Но, прежде чем царапнуть им о камень, взглянул на загромождённую лавку и произнёс: - Карл приготовил всё это для того, чтобы перенести в ему известное место, где в земле есть чистое белое серебро. Он хотел намыть серебра, изготовить из него такую вот шпагу, и отправиться, подобно мне, путешэствовать по мирам. Ты не знаешь, где сейчас Карл, я не знаю, где сейчас Карл. Распоряжайся имуществом по своему разумению. А свисток – не очень-то цэнный довесок к обмену: заклинание его мне не известно. Для чего он предназначен – не знает никто. Но он свистит. И тогда ужэ царапнул ключом о камень. Ход закрылся, и Эльверик исчез. Немедленно после его ухода Гай развернулся и побежал в запечный закут. Там он, взглянув в проём, горестно замер. Девочка, прижав к груди руку, из которой лились пышно-мягкие розовые лепестки, стояла неподвижно. Из глаз её, непрерывно набухая в том месте, где у людей обычно появляются слёзы, такжэ проливались лепестки, и стекали на землю; и девочка была засыпана ими ужэ по пояс. Глубоко, нервно вздохнув, Гай, прижавшись к стене, далеко вытянул перед собой руку и негромко позвал: - Айнэа… Девочка медленно протянула руку и прикоснулась к его смуглым, тонким, исцарапанным пальцам. В тот жэ миг жасминовый куст коротко прошелестел, как вздохнул, и розовые лепестки растаяли на белой кожэ, и Айнэа воскликнула:  - Твоя боль совершэнно исчезла! Как хорошо! Как чудесно! - Ко мне только что приходил странный гость, - быстро сообщил ей мальчик. – Я обменял кувшын мёда на браслет из солнечного серебра, который прогоняет любую боль, и вот – ожога совсем не чувствую! Но девочка ему не успела ответить. Обильный холм розовых лепестков зашевелился, и из него выбралась… неторопливо шагая… моргая круглыми пуговичными глазками… маленькая куколка в алом платье! Она подошла к бочёнку, подняла личико вверх и тонким голоском произнесла: - Давай просыпайся! Да, это событие определённо было волшэбным. Куколка в синем, сидящая на бочёнке, медленно встала, посмотрела вокруг глазами-пуговицами… и спрыгнула с бочёнка вниз. Она просеменила и обняла куколку в красном. Та тожэ её обняла. А потом снова проговорила тоненько, почти пропищала: - Это поскорей нужно спрятать, спрятать! Ведь если увидят Рунги – то сама знаешь, об этом лучше не говорить! Её подружка радостно улыбаясь, кивнула. Вместе они повернулись к холму из розовых лепестков и, взмахнув своими кукольными ручками, произнесли: - Кумабара! В тот жэ миг розовые лепестки дрогнули, зашевелились – и стали превращаться в очень красивых розовых бабочек, с алой каймой на крылышках в белых точках. Гай отпрянул от каменного проёма в стене, потому что бабочки плотным потоком, шелестя крылышками, замелькали сквозь этот проём к нему в запечный закут, а оттуда – в каменную просторную коробку сарая. - Ах, какие чудесные приключения ты принёс в мою жызнь! – радостно проговорила за стеной девочка. – Ах какие невиданные, жывые куколки! Воодушевлённый Гай приблизил к проёму лицо, чтобы ответить, - и испуганно замер. Над кустом жасмина чернела уродливая старушечья голова. Старуха в чёрном платке заглядывала через куст в мирок с бочёнком и куколками, и взгляд её маленьких жолтых глаз был быстр и цепок. - Ты с кем говоришь тут, Айнэа?! Девочка обернулась, взглянула вверх и негромко ответила: - У меня куколки.  Гай вздрогнул! Сквозь жасминовый куст пролезла костлявая рука, и пальцы быстро и хватко вцепились в куколку в красном. Ногти на пальцах были треугольными, остро наточенными, из жэлеза! - Откуда вторая? – грозно спросила старуха. – И, выпучив жолтые глаза, приказала: - всё мне расскажы! Гай перестал дышать. Айнэа медленно закрыла глаза, склонила, как во сне, голову к плечику, и произнесла сонно, протяжно: - Мне её подарили. - Кто?! - Никто. - А как его имя?! - Никак. Над кустом появилась вторая голова чёрной старухи! И эта вторая старуха сказала: - Она играет. И четыре руки, на которых поблёскивали клиновидные жеэлезные ногти, подхватили девочку, куколок, блюдце и утащили по воздуху через жасминовый куст. Гай начал дышать. Медленно поднял и вдвинул в проём камень. Вышел из-за печи. И радостная улыбка осветила его лицо! Вся бывшая серо-зелёная поверхность вбитой в сарай до потолка копны сена ярко светилась алым ковром от рассевшихся по ней чудесных розовых бабочек… МАСКАРАД Английские матросы и русские пехотинцы два дня заполняли трюмы Дуката. А я думал – как ставший тяжолым и неповоротливым корабль провести мимо стамбульских пушек. И придумал. Но перед этим мы осуществили нашу последнюю заботу о бывших невольниках. Все повозки, купленные мной неделю назад, заполнили тканями, одеждой, посудой, провиантом, и передали им. Разумеется, я отдал такжэ и лошадей. Отдал и оставшиеся серебряные монеты, которые не успели переместиться в карманы бежавших с побережья арнаутов. И всю эту команду переправили в сборный лагерь тех русских, кого успели освободить, и готовили на вывод в Россию. Отдельно собрал большую повозку с роскошным турецким офицэрским шатром, и оснастил её спальным альковом, в котором имелся дажэ умывальник, и вообще проявил об этом экипажэ особенную заботу: Леонард, попросив личной беседы, заметно волнуясь, сказал: - Олёнка просит ехать вместе с ней. Говорит, что со мной ей не страшно. И я решыл, мистер Том, поскольку я исключён из команды, не дожыдаться назначенного тобой возвращенья в Бристоль, а покинуть Дукат прямо сейчас. Во мне горит пламенная мечта – доставить девушку домой и увидеть счастье её семьи. Потом поеду по миру путешэствовать и писать книгу рецэптов приготовления растительной пищи, без мяса и жыра. Отпусти и благослови. Я кивнул. Встал и достал из сундука наполненную ювелиром Бахти кожаную потёртую торбу. Изъял из неё два ожэрелья – жэмчужное и золотое. Сказал: – Ей и её маме. Пусть по наследству дочкам и внучкам передают. Потом позвал Бэнсона. Попросил принести ларец с нашими деньгами. И передал Леонарду один кисет с английскими гинеями и два – с серебром. И ещё – Леонард недоверчиво покачал головой – взял у Бэнсона и отдал нагрудный щит с десятью короткоствольными пистолетами. Такжэ весь порох к ним и жэстянку с капсюлями. – Бэн, по возвращенье в Бристоль немедленно закажэм оружэйнику новую партию. – Прекрасное решэние, Томас! – радостно улыбнулся он. – Неизвестно, сколько и по каким дорогам будет пылить их повозка! Втроём, – вернее – вчетвером, – Олёнка стояла поодаль и смотрела, прижав к груди взволнованно стиснутые кулачки, – снарядили поход. Крепкий дубовый плац повозки застелили десятком самых лучших из найденных в цитадэли ковров. Положыли стальные, хорошо закалённые запасные тележные оси, и комплект запасных колёс. Установили и привязали роскошный офицэрский шатёр, а поверх него, чтобы не сверкал на всю округу золотым шитьём, растянули двойной слой парусины. В альков подняли широкий, низкий, плоский диван, обтянутый жолтым бархатом. И завалили его грудой самых нежных, из пуха, атласных одеял и подушек. Рядом с умывальником встал будуарный комод с пятью ящиками и округлым зеркалом в вертикальной раме. В ящики набили книг на арабском языке, но с яркими цветными картинками, и тканей и шолковых ниток для рукоделия. Под диван засунули тюк с парой офицэрских шпаг, парой портупей, шляпами, плащём, сапогами, порохом и четвёркой бахчисарайских карабинов.  Для воды взгромоздили в переднюю половину повозки не бочку, а стальной куб с краном, найденный мною в бывших апартаментах командующего крымским войском, сбежавшего перед битвой Абаз-мирзы-паши. Вместо сиденья возницы поставили шэсть сундуков с плоскими крышками. И заполнили их бочёнками с мукой пшеничной, мукой кукурузной, подсолнечным маслом, бобами, сыром, горшками с солёными баклажанами, овощами, перцем и специями, пастой из помидоров и чеснока. Один сундук заполнили жолтыми ядрами лука, и ещё один – превосходной солью из местного солёного озера. Кроме того, между состроенной таким образом скамьёй для возницы и баком с водой установили длинный короб, в который свалили грудами всевозможные инструменты и медную и серебряную посуду. Наверху сделали оббитое дубовыми брусками квадратное гнездо для новенького походного стального котла. Да, ещё в одном из углов поставили бочку с корнями виноградной лозы, сажэнцами фруктовых деревьев и местными семенами цветов. Леонард получил две значительные бумаги: от Ашотика, охранный турецкий фирман, и от Ярослава, охранную грамоту русской ставки. Бережно поместив их в небольшой дорожный баул, он положыл туда жэ переведённую на русский язык рукопись Гая Йохансона – читать Олёнке вечерами у костра на привалах. Проводив путешэственников к месту сбора бывших невольников, мы с Бэнсоном, уходя, оглянулись. – Бэн, – сказал я, – у меня такое ощущение, что сейчас покатятся слёзы. – Да, Томас. Мы сделали такое дело, какое нам вряд ли больше сделать. Вернувшись домой, я уединился с Ашотиком. Спросил: – Нужна ли какая-то помощь? Завтра мы отплываем. Он встал, поклонился и произнёс: – Жаль расставаться с тобой, Томас. Ты всегда в мою жызнь приносил нешуточные приключения, а этого ни за какие деньги не купишь. Что делать с закопанным сундуком? – Пусть лежыт. Тебе ведь есть пока на что жыть? – Есть, даже сверх меры. – Бигюль остаётся? – Да. – Оружые, деньги?  – Томас, меня Абдулла кое-с кем познакомил. Я был в Сером городе! Представляешь, подземный ход тянется от одной из усадеб перед воротами Юсуф-хан капу до нашей усадьбы! Так вот, там, внизу, оружыя и денег больше, чем ты можэшь себе представить. Мне, чтоб ты знал, предложыли стать главным придумывателем хитрых придумок. Просили только больше никого не убивать. – Рад за тебя, друг. Бигюль вырастет – привози её, если захочет, в Бристоль. Там все её очень любят. – О да, мы с ней говорили об этом! И путь есть хороший: с острова Крым в Азовское море, через Россию, до Питер-порта. – А там остаётся прибыть в дом Ярослава. – Да, так. – А скажы, что ты сделал с чернокожими евнухами из гарема? Кажэтся, ты не поплыл в Африку? – Сделал то, что они захотели. Высадился на берег Тигра, немного нижэ Багдада, и отдал им галеру. Ну, и денег дал очень весомо. Они поплыли вниз, к Басре, а я со своими курицами в повозках отправился на север, в город Эрбиль. Оттуда – в османский порт Трабзон, где нанял корабль до Кафы. – Цэлый корабль?! – Что бы нет. Денег-то я накопил в Багдаде неимоверно. Я встал, обнял его. Выходя из комнаты, услышал его дрогнувший голос: – И ты к нам приезжай, если захочешь! Не оборачиваясь, кивнул. И за оставшееся до ночи время мы устроили на палубе Дуката мою последнюю «придумку». Переместив мешки с птичьим пухом в трюм, опустевшую клетку пригвоздили к доскам палубы. Затем, ужэ утром, я послал боцмана отыскать среди трофеев комплекты турецкой одежды на всю команду. И через три дня все в команде в эту одежду были облачены, а перед самым Стамбулом мы устроили придуманный мной маскарад. Подняв турецкий флаг, выпустив на палубу одетых в турецкие одежды матросов, мы смело прошли мимо военных стопушечных кораблей и смело приблизились к береговым батареям. Никто и не рассматривал лица наших палубных «турков», потому что взгляды всех были прикованы к огромной жэлезной клетке, в которой рычал и прыгал невиданный зверь. – Всё-таки поймали его?!! – с непередаваемым ликованием орали нам с крепостных стен.  – Поймали!! – орал им в ответ Абдулла. – Везём к султану Мустафе! Бегите! Бегите! Кто первым ему сообщит – получит от него большой бакшыш! Не стоит и говорить, что перегородившие Босфор цэпи перед нами опустили не медля. И затем, ужэ перед Гибралтаром, мы подняли наш родной флаг «Юнион-Джэк», и турецкие одежды сменили на магические «дукатовые» рубахи из пробитого пулями алого шолка, – в ознаменование счастливого завершэния весьма непростого похода. Прибытие наше в Гибралтар произвело всеобщее ликование. Весь вечер и ночь матросы, отпущенные на берег, сидели в таверне и рассказывали о невероятных обстоятельствах нашего похода. Это возымело нежданный практический результат: два недавно пришэдших в Гибралтар торговых корабля попросились в мой караван, а это добавляло в моё сальдо ещё десять тысяч фунтов. Освободив трюмы от жэлеза и тканей, взятых в Феодосии, (мы снова загрузили их на обратном пути), Дукат благополучно сопроводил караван в Индию и обратно. И, поскольку потяжэлевшие корабли шли медленно, гибралтарский почтовый клипер привёз в Шэрвуд моё письмо с вестью о нашем возвращении, обогнав караван на несколько дней. ВОЗВРАЩЕНИЕ В утро объявленного в письме дня, приготавливаясь к встрече, я разложыл на кровати парадное облачение и стал умываться. И, взяв в руки коробку с мелом для чистки зубов, прополаскивая рот, вдруг растерянно замер. Недоверчиво провёл языком ещё раз. На месте выбитого свинцовой картечиной зуба рос новый. Несомненно, наглядно! Немедленно пот обильно выступил на лице. У меня появилось доказательство, что чудеса в нашей жызни возможны! Эвелин, как и обещал Ламюэль, стояла на пристани, и с ней были оба наших малыша. Вокруг её плотно обступила большая компания людей, среди которых отчётливо зеленела своими плащиками детская стая. Мы шли под нашим новым, «Шэрвудским» флагом, изготовленным заранее в Гибралтаре: на мачте реяло белоснежное поле, на котором ярко светилось алое крылатое сердце, помещённое в лучистый жолтый солнечный круг. Этот момент доставил зелёным плащам дополнительную радость: они визжали и прыгали вокруг Гювайзена Штокса, размахивающего точно таким жэ флагом, только меньшего размера. Передав корабль под охрану адмиралтейцам Луиса, я снял с борта всю команду, и вместе, в многочисленных каретах, мы покатили в замок. Остаток дня мы с матросами посещали баню, наслаждались блюдами шэрвудской кухни, и рассказывали о невероятных событиях нашего волнующего похода. С громкими криками зелёные плащи потребовали показать им гибельверфера, и ещё сильнее визжали, когда он им, таки да, был показан. Затем и мне пришлось показать громыхающего латами рыцаря. Спать я не лёг: не отпускало жгучее радостное волнение. Вместе с Эвелин мы ходили по вершынам стен Замка, башням, цейхгаузам. Посетили апокшыр, и Тай напоил нас терпким чаем из своего кофейника. – На Дукате много иноземного оружыя, – сказал я ему. – Завтра начнут привозить из Бристоля, зайди к Клименту, чтобы забрать самые редкие или примечательные клинки. Он молча кивнул. Из апокшыра мы пришли в наш апартамент и расположылись в кабинете. – С этим нужно что-то делать, – показал я на шкафы с сигарами. – Наверное, будет разумно их просто сжэчь. – Ты это решыл после слов Виолы Маркизы о том, что человек, пускающий изо рта дым – жывая икона дьявола? – Да, именно тогда я это решыл. – Думаю, нужно рассказать об этом детям Шэрвуда, и попросить их помочь перенести сигары в костёр. – Хорошая мысль. Если взрослые не станут курить – то и у них не будет примера для подражания. – Что-нибудь станешь делать с вином? Его у нас огромное количество, в тайном подвале. Большых денег стоит такая коллекция, но продавать нельзя, если мы знаем, что вино – это яд. – Ни продавать, ни выбрасывать не будем. Сольём в чаны и перегоним в уксус. Таким образом, получим безплатный уксус, а его много расходуется для консервирования продуктов. Мы дождались рассвета. Проснулись наши малышы, Уильям и Мартин. Спустившись на первый этаж и позавтракав в нашей, занявшей почти весь длинный стол, огромной компании, предприняли поход на ферму, к Готлибу, Симонии и семье Себастьяна. Не в каретах, а пешим путешэствием. Медленно катящая позади нас одинокая карета везла подарки. Среди детишек я поймал взглядом Ксанфию, бодро топающую без своего неизменного костылька. И быстро спросил у Эвелин: – Ксанфия ходит на клямке? – Да. Ей Готлиб и Тай сделали ужэ несколько деревянно- жэлезных ножек, которые меняют в соответствии с её взрослением. «Взрослением»!! Когда после передачи подарков и угощения свежым молоком детишки рассыпались по окрестностям фермы, Ламюэль и Готлиб показали мне, какое это взросление! Я сначала просто озадаченно смотрел на три лежащие на столе «клямки», каждая из которых была определённо короче предыдущей. И совсем онемел, когда увидел примерку новой: бывшая подколенная культя маленькой детской ножки, светясь бледно-розовой кожэй, вытянулась почти до стопы. Не имея силы хоть что-то сказать, я вышел из дома. Сразу за мной вышел и Ламюэль, и спросил: – А твой зуб вырос? – Вырос, – сделав усилие, хрипло ответил я. – Наполовину. – И спросил сам: – Скажы, Ламюэль. Когда мир людей просветлеет настолько, что можно будет открыто рассказать всем о таком вот невиданном чуде? Не опасаясь, что Ксанфию объявят ведьмой и начнут преследовать? – Не скоро, – ответил Ламюэль. – Столетия через два или три. – Но это будет? Люди изменятся? – Обязательно будет. – А мы сейчас вот, такие взрослые, сильные, умные, мы можэм для этого хоть что-нибудь сделать? – Лично ты ужэ сделал. – И что жэ? – Создал пример богоподобной общины. Построил маленький мир людей, в котором нет споров, зависти, раздражытельности и упрёков, нет голода, нет болезней. Где не зависимо от возраста все равны, и все, не осознавая того, всех других вокруг себя искренне любят. – Да, да. Но понять не могу, как жэ это у меня получилось. – Не у тебя, Томас. У вас. – Ты имеешь в виду…  – Разумеется, я имею в виду Эвелин. – Да, да. Это жэ доброта её сердца делала добрыми наших обитателей замка. И еда без убийства – её заслуга. И родила двух мальчишек, продолжателей моего дела… – Том, её участие несомненно. Но ты не видишь главного её подвига. – Это какого? – Убийца всегда получает искупительное путешэствие по преисподним мирам. Даже если человек убивал справедливо, защищая детей, жэнщин, – после смертного суда он неизбежно опускается в мир возмездия. Разве что менее страшный, чем тот, в который опускается убийца-бандит. И проходит много времени, прежде чем этот человек снова рождается на земле, чтобы снова пройти этот путь искушэний между добром и злом. – Это я могу осознать. Это мне кажэтся закономерным. Но в чём подвиг-то Эвелин? – Однажды она стала сознательной убийцей, чтобы вместе с тобой пройти путь искуплений и, родившись в Англии, помочь тебе построить добрый маленький мир. – Сознательно стала убийцей? Где?! Когда?! – Если жэлаешь, я могу рассказать сейчас. Но ты можэшь вспомнить и сам, с помощью многолетних размышлений и духовидческих снов. – Расскажы сейчас! – Хорошо. Это произошло триста лет назад, в Японии, где она была дочерью сёгуна, принцэссой, а ты был простым самураем. У вас ведь и тогда имелся свой собственный замок. Можэт, вспомнишь, как он назывался? И я, холодея от острой реалистичности развернувшейся передо мной картины, увидел снег, кровь, камни, пар, поднимающийся над горячим источником, и, не слыша себя, прошептал: – Он назывался «Синий ворон»… ЭПИЛОГ Однажды пришол день, когда в ворота замка въехала большая карета. Радостный визг детей, всё возрастающий, долгий, сказал мне, что приехал кто-то любимый и близкий. Так и оказалось. Клаус, вернувшийся из своего путешэствия по Европе, перекладывал в ручёнки «зелёных плащей» мраморные бюсты, лепные гипсовые бордюры, фризы, альбомы с белёным картоном, коробки с красками, книги, и многочисленные картины и эскизы, в рамах и без них. Всё это детишки помчали в башню, давно ужэ оборудованную под художэственную мастерскую. А перед этим было событие, лично для меня более значительное. Из Плимута прибыло неожыданное посольство. Джэк Сиденгам, Виола и три бывших кухарки Алана. После ужына, в приготовлении которого три жэнщины вполне ощутили нашу любовь и заботу, мы, семеро, поднялись ко мне в кабинет. Джэк сообщил: – Это – послание от Освальда. Я перед своим отъездом перевёл его из учётчиков в управляющие торговой конторой. В учётчики он взял Джона, чему Флорина была очень рада. И поставил на мой рабочий стол тяжолый ларец. – Деньги? – вполне уверенно предположил я. – Да, чистое сальдо за первый месяц торговли, с вычетом его жалования, которое я удвоил. – Много? – Почти две тысячи. – Невероятно. Но, Джэк, это скорее не мои, а твои деньги. Джэк вскинул перед собой ладони: – Мы посовещались с Виолой (Виола кивнула мне), и просим тебя, Том, определить нам какое-нибудь помещение под гобеленную мастерскую. И взять нас на содержание, а деньги, которое будет приносить бывшая контора Алана, вносить в казну замка. Он опустил руки, и одна из бывших кухарок, качнувшись на шажок вперёд, добавила: – Я пожелала бы жыть при этой доброй семье, милорд, и быть их кухаркой. Не годится такой даме, как Виола, у сковородок стоять. Я посмотрел на Эвелин, на Джэка с Виолой. И решыл: – Вот что я предлагаю. Новая семья должна жыть в новом доме. Не пожэлаете ли поселиться в «малом замке» имения Шэрвуд? Эвелин радостно добавила: – Это форт на скале. Томас успел закончить его до своего плавания, и теперь там вполне можно жыть. Стены оштукатурены почти все, мило и свежо пахнет известью, краской. Думаю, что апартаменты поверх штукатурки можно облицевать деревом, у нас есть изумительные, безсучковые доски кедра. На первом этажэ четыре гостевые комнаты, две из них иногда занимают Оливер и Матиуш, которые изредка приходят туда после своей угольной работы, и ещё там трёхкомнатный апартамент Хью Гудсона и его золотой артели. На верхней жэ половине форта – восемь комнат, и для вас, Джэк и Виола, и для кухарки, и для будущих ваших детей. И отлично тогда употребляется круглая башня: на её третьем этажэ – наблюдательный пост, в который Готлиб давно ищет жыльца, который был бы одновременно и стражником. А на втором этажэ – круглое, большое, светлое помещение, оно очень нравится мне – там просто замечательно разместится гобеленная мастерская. – Джэк, мне это было бы весьма жэланным, – засияв глазами, негромко сказала Джэку Виола. – Согласен и рад, – посмотрев на меня, сообщил Джэк. И тогда одна их кухарок Алана робко произнесла: – Прошу прощения, милорды. Эти одинокие бывшие пираты, которые изредка приходят после тяжолой работы, они приходят именно туда? В новый форт? – Это так, – кивнул я. – Тогда… Можно ли мне поселиться там в должности второй кухарки? Я надеюсь понравиться кому-то из этих работников. Очень, извините мне мою откровенность, хочется иметь семью и детей. – Прекрасно! – прошептала Виола, сжав руку Джэка и радостно глядя на него. – А я бы хотела остаться в замке, – сказала в свою очередь третья жэнщина, самая молодая, – и быть леди Эвелин помощницей в замковой кухне. – Существенная помощь для меня, – улыбнулась ей Эвелин. И следующим утром мы прошли пешим путешэствием по ровной, как стрела, на два ярда возвышающейся над полем егерской дороге, соединяющей выездную башню замка с фортом. Готлиб и Дэйл, распоряжающиеся отделочными работами, растерянно и радостно увидели нас. Мы поклонились друг другу. А потом Готлиб подошол к Джэку и, обняв его, радостно проговорил: – Приветствую тебя, наш добрый спаситель Бэнсона! – Готлиб, – сказал я ему. – Мы решыли отдать форт для владения Джэку с Виолой. Так что у тебя теперь есть жылец-стражник. Воодушевлённый Готлиб повёл нас показывать помещения, и мы дружно шагали, как в своё время по двум новокупленным этажам бристольского дома, оглядывая комнаты, коридоры, гардеробы, альковы. – Мне нравится, очень нравится здесь! – радостно говорила Виола. – Как хорошо, Джэк, что мы решылись уехать из Плимута!  – Виола, – произнёс Джэк, когда все вошли в многооконную круглую залу, – я вознамерился сделать тебе сюрприз, и очень рад, что он оказывается таким символичным. Где жэ его тебе отдавать, как не в гобеленной мастерской! И он, оглянувшись на меня, протянул ей переданный мне тайком перед этим свёрнутый в небольшую тубу рулон. Виола, распахнув глаза, развернула полотно и прошептала: – Победитель дракона! Это мой любимейший гобелен… Дэйл быстро сбегал и принёс две гладкоструганные доски, на которых укрепили развёрнутый гобелен, и, отведя Джэка и Виолу к окну, стал обсуждать с ними вид и количество жэлаемой ими мебели. Предоставив компании устраиваться в форте, я и Эвелин незаметно покинули наших друзей. Мы медленно шли по егерской дороге. Моя воплотившаяся мечта мягко обволакивала нас, обнимала, сводя с ума своей буйной силой: слева и справа, за откосами насыпи, легли и прилипли к земле два безкрайних ярко-зелёных ковра – вцепившиеся корнями во вспушонную землю, медленно дышащие ростки дубов и буков. Ни пней, ни сорных трав, ни подлеска между ними не было, две корабельные команды здесь хорошо поработали. Чистый, раскопанный чернозём, одетый в травяной зелёный камзол, нёс на себе только сажэнцы будущих могучих деревьев. Дорога было вполне широкой, для проезда дажэ двух всадников, но мы шли, тесно прижавшись друг к другу, и взявшись за руки. – Ламюэль говорил мне о нашей с тобой прошлой жызни, – сказал я своей родной и любимой жэне. – Триста лет назад. В Японии. Мне бы очень хотелось написать книгу ещё и об этом. Но кроме камня, снега и пара я ничего не помню. – Я помню всё, – тихо сказала мне Эвелин, ступая по ещё не прибитой копытами лошадей, не осевшей, полурыхлой земле. – Всё помню, и буду тебе рассказывать, долгими зимними вечерами, уложыв детей, сев перед камином, а ты будешь писать книгу. Мы, Томас, тогда прожыли с тобой очень яркую, и очень трудную жызнь. Мой надёжный и преданный самурай. ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА Мои любезные читатели! Открываю вам тайну, которую в глубинах сознания каждый из нас хорошо знает: смерти нет.  Нет бездны, которая много веков наполняла чёрным ужасом наши души. А есть чудесное и благодатное: дверь из тюрьмы на волю. Хотя мне больше нравится метафора Ричарда Баха: «То, что гусеница называет смертью, люди называют бабочкой». Да, любой жывущий на Земле человек однажды, сидя на облачке и болтая ножками, выбирал, внутренне соглашался с путешэствием в прекрасный и жэстокий мир с названием «земной путь». Выбирал, зная, что в будущем физическом теле его почти наглухо закроется память об истинных законах Вселенной, о своём прошлом и о себе самом. Соглашался, принимая на себя экзамен на личную нравственность. Чтобы, пройдя земной путь не нарушая этики, вернуться в ангельские миры навсегда. Или, натворив бед, свалиться в миры возмездия, и потом снова и снова отправляться на великий экзамен. Именно об этом говорит одна из главных православных молитв «Символ веры»: «Чаю воскресения из мертвых, и жызни в будущем веке. Аминь.» И вот тут человека подстерегает опасность. Коварная, цэпкая! Чем больше накоплено воплощений, чем больше земных дорог пройдено, – тем больше масштаб личности, тем прочней и надёжней способность устраиваться и добиваться воплощенья жэланий. Владеть уловками мира людей, хватать и копить деньги, давить тех, кто менее опытен и расторопен. И, когда приходит роковой час, называемый нами смертью, дверь из тюрьмы раскрывается… в следующую тюрьму. Потому что миру ангельскому необходимы кротость, деятельная любовь, доброта. А у «успешного» человека лишь деньги, власть, знатность. И невозможно совместить первое и второе! Пронзительно прав был Михаил Афанасьевич Булгаков: «Двум богам служыть нельзя». А на Земле нас ждут сокровища, которые «каждому – по вере его». Кого-то ждут те, что в кошельках или сейфах. А кого-то – такая далёкая, такая манящая полуослепшую душу дверочка в небо. Блажэн, вспомнивший кто он и зачем здесь, – пусть дажэ для этого потребовалось сто воплощений земных, которые прошол, например, один из известнейших мудрецов древности Арий-сто-тел. Дарите людям то, что в состоянии подарить, и от ангелов придёт дар ответный. Глубинной памяти, любви, целительства, ясновидения, творчества, мастерства. Дар, который впоследствии станет волшэбным ключиком к золотой дверце. Дарите, начав хотя бы с крошки хлеба для птицы или блюдца молока для бездомного котёнка – они наполняют наш мир ласковой нежностью столько веков! Ведь жывотное – не от слова живот. «Жыв-от-Ноя». От всего сердца дарю вам то, что я могу подарить: историю событий прошлых веков, повлиявших на мой сегодняшний жызненный путь. Уверяю вас, мои любезные читатели, открывшие мою первую книгу, «Остров Локк»: крыса действительно приснилась мне в ту давнюю ночь. И все события, которые произошли после этого – они действительно были. И сегодня, когда осведомлённые люди спрашивают меня – «откуда такое знание деталей старой Англии?» – я даю единственно возможный для меня ответ: «просто помню», и на вопрос – «почему Том Шэрвуд?» – отвечаю: это имя было моим в прошлой жызни. Это не моё личное чудо, а всем доступный аспект духовной работы. Проблема в том, что весьма затруднительно говорить о реинкарнациях в стране, пережывшей семьдесят лет расстрельного атэизма. Где не понимают, почему человек, погружонный в гипноз, легко говорит на иностранном языке, которого не изучал. Где в школах преподают арифметические труды Пифагора, но никоим образом не упоминают, что Пифагор написал книгу о своей предшэствующей жызни. Где на уроках литературы изучают творчество Дантэ, Гомэра и Гётэ, но глухим молчанием обходят утверждаемый ими аспект многочисленности миров и «многожызненности» человека. Строка Анны Андреевны Ахматовой «… В то время я гостила на Земле…» не получает внятного объяснения, как и замечательное по своему откровению стихотворение Михаила Юрьевича Лермонтова «Ангел». Эта ситуация оставляла бы и далее наше духовное зрение безнадёжно тусклым, если бы на кромке тысячелетия не появилась потрясающая книга Даниила Леонидовича Андреева «Роза мира». Горячё рекомендую её всем, кто жэлает убедиться, что наша сегодняшняя жызнь – это всего лишь один день из громадной, безконечной жызни безсмертного «Я». Способностью припоминания владеет каждый человек. Любой из нас хоть однажды чувствовал проблески глубинной памяти. Случайный запах, который невозможно назвать точным словом, но который в то жэ время необъяснимо знаком! Ситуации, которые внезапны, единственны, но которые ужэ были! И некоторые лица, и некоторые голоса. Учёные медики, не сумевшие доказательно объяснить этот факт, просто назвали его: «Дэжа вю» (буквально, с французского – «ужэ виденное».) И сегодня трудно описать этот феномен точнее и лучше, чем Дэниз Линн в книге «Прошлые жызни и нынешние сны» (Издательство София, 1997г.) Кто из нас наделяет хоть какой-либо цэнностью случившийся с ним эпизод «Дэжа вю», эту подаренную ему Вселенной золотую снежынку? Кто немедленно заводит дневник и подробно записывает все нюансы секундного состояния, и мысли, и чувства, и ситуацию, в которой этот случай произошол? Кто день за днём думает об этом, всматривается в себя? Кто записывает приходящие после этого сны? А всё просто: если задержать в сознании вспышку далёкой памяти, она однажды обязательно повторится, а затем ещё и ещё, и этот процэсс неизбежно станет вашим главным сокровищем. Однажды придёт день, когда самоцветные камушки волшэбной мозаики соединятся в объёмную, законченную картину. И тогда, например, простой московский студент, а потом уединённый феодосийский садовник Владимир Ковалевский, не имея никакого литературного образования, напишет серию книг о тех временах, когда он имел другое имя: «Том Шэрвуд». Именно сейчас, в истоке новой эпохи, крайне важно развивать в себе способность вспоминать сверхдалёкое. У японских самураев есть загадочный термин: «Кюдо». «Путь лука». Самые лучшие стрелки, те, которые изумляют точностью попаданий, говорят, что «стреляют не они. Стреляет кюдо». На самом деле стреляет именно владеющий луком, но владеющий им не первую жизнь. И, едва только придут начальные успехи в припоминании сверхдалёкого, как вы почувствуете, что внутри вас вспыхнул волшэбный свет. Сияющий, необъяснимый. Волшэбным светом предопределится выбор именно того ремесла, которым вы занимались в прошлом существовании. Музыкант, художник, каменщик, доктор, лозоходец, повар, астроном, садовник, учитель – становится знаменитым и обезпеченным, если выбранная им профессия опирается на драгоцэннейший капитал: его прошлый опыт, объёмом в цэлую жизнь. Это позволит прожыть сегодняшний отрезок судьбы в благополучии и достатке, вырастить не знающих нужды детей и дать им отменное образование, а такжэ наполнить мир своим ощущением покоя, благополучия, счастья, добра. Волшэбный свет подарит вам прикосновение к любви высокой, – а это непередаваемое, высшее счастье, – если на жызненном пути встретите человека, который уже был вашим супругом. Который любил вас, заботился о вас, с которым вы вместе трудились и преодолевали неровности быта, благоустраивали жылище и поднимали детей. Этот узнанный вами человек наполнит судьбу вашу смыслом, сделает жызнь жэланной. Не страшно ли вообразить, что вашим избранником станет человек случайный, а стало быть – чуждый, и вскоре дом ваш наполнят ссоры, а значит – и невыносимое состояние душэвного гнёта? И дети ваши со скорбью и плачем вынесут трагедию развода родителей! Давайте вспомним «Евгения Онегина», и пережывём ещё раз отчаяние людей, когда мужчина вовремя не вспомнил, не разглядел в жэнщине родное ему сердце: «Но я другому отдана, И буду век ему верна». Волшэбный свет навсегда избавит вас от врагов и недоброжэлателей тем, что поможет осознать, почему на вашем жызненном пути встречаются подобные люди. Достаточно научиться терпеть и прощать, – и тогда ненависть, раз за разом запускающая в орбиту вашей судьбы тяжолые встречи, потеряет свою роковую силу. Волшэбный свет поможэт человеку, вспомнившему своё прошлое, преодолеть гнёт кармы, поскольку человек этот более не совершыт ошибок, за которые однажды понёс возмездие. Тот, кто поймёт соотношэние тёмной и светлой сторон нашего мира, будет стремиться наполнять этот мир любовью, добротой, милосердием. Волшэбный свет по-новому высветит для нас то, что существует только в сознании материалистов: конечность жызни. И тот, у кого уходят в «последний» путь дорогие, близкие ему люди, не станет цепенеть от невыносимой душэвной боли, зная, что по прошэствии лет они встретятся. В мире небренном. В месте, лишонном страданий. На том самом облачке. Волшэбный свет одарит вас невероятной находкой – пониманием того, что нет занятия более удивительного, более интересного и потрясающего, чем нескорое, но безусловное припоминание – кто именно из ваших сегодняшних друзей был близким другом и в прошлой жызни. Этот волшэбный свет вспыхнет сначала в одной стране, и, прочтёте вы или нет знаменитую речь Фёдора Михайловича Достоевского в Государственной Думе, но всё жэ однажды увидите, что источник нового мира, Золотого Века Земли, возникнет в России. В небывалую даль отлетит горизонт, ограничивающий ваше сознание, и иным зрением вы увидите мир огромный, сияющий, вечный. Я настаиваю на реальности событий, увиденных мной таким зрением. Да, аббат Солейль, в одиночку восставший против инквизиторского трибунала, встретился с небесным рыцарем, которого звали Глем. (Книга «Серые братья», глава «Магистратские алебарды») Иероним Люпус действительно зрел тень ангела мрака в пыточном подвале (книга «Серые братья», глава «Трон палача»), и так жэ реально всё произошэдшее с ним в посмертии (книга «Адония», глава «Киносарги и Глем»). И уж безусловно имело место быть творчество Доминика в мире поющих цветов (Книга «Адония», глава «Солнечный свет»). Он близится – давайте верить в это! – обещанный мудрецами прошлого Золотой Век Планеты. Ужэ сегодня мы изжываем наследие тяжких времён. Ужэ сегодня мы понимаем, что не нужно собирать жывых людей в армии и обучать их убийству. Пусть возвращаются к домам, садам, жонам и детям! По всей планете одновременно. Скоро мы согласимся с тем, что терроризм нельзя победить, борясь с ним. Он сам исчезнет – как только на земле не останется ни одного ребёнка, которого добрые взрослые знакомят с жестокостью, унижэнием и несправедливостью. Убеждён, это единственная формула решэния данной проблемы: «хотите избежать встречи с террористом – сделайте его детство счастливым». Скоро на земле исчезнут болезни. Не будет бедности. Истает преступность. Не останется войск и солдат. Страны перестанут быть государствами, а объединятся в общепланетное Братство. «…Мы услышим пение ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое заполнит собою весь мир…» (Антон Павлович Чехов.) И, если не мечтать об этом, не создавать что-то во имя этого, то зачем тогда жыть? Владимир Ковалевский, феодосийский писатель; а перед этим – мастер Том Шэрвуд, корабельный плотник; а перед этим – самурай Тагава, стрелок из лука; а перед этим – брат Люцый, палач инквизиторского трибунала, а перед этим – писарь Аман, работник дворца фараона. СОДЕРЖАНИЕ Предисловие автора Пролог Пролог, постскриптум Глава 1. Лев и гиены Подслушанный приговор Жуколов Побег Ночной достархан Маска из осиного яда Ферганский посол Глава 2. Невообразимые гости Колета Новые планы Тень и пришэльцы Исповедь Трёхногий слоник Форт Муравейник на камне Обновление поля Тревожная почта Глава 3. Виола Маркиза Случайная встреча Разведчик Знакомство Алан и Пёс Улыбка Бога Схватка Глава 4. Миротворцы Невидимое клеймо Тайна и смерть Пенсионер Мелкая стая Конторщик Ужын в новом владении Миротворцы Гибельверфер Глава 5. Босфор Маготы Порох и цэпь Ночные гости Джынн Торг Поединок умов Славянка Спасение ангела Глава 6. Феодосия Обмен Штурм Арест Маскарад Возвращение Эпилог Послесловие автора ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ ! ГОТОВЯТСЯ К ИЗДАНИЮ МОИ НОВЫЕ КНИГИ:  « АГРИЛИОН » Восьмикнижная сказочная сага, повествующая о мистерии великого противостояния рыцарей Священной горы Монсальват и чародеев призрачного замка Клингзора, а такжэ воспевающая древний рыцарский девиз «das Ewig Weibliche zieht uns heran» («Вечно-Жэнственное влечёт нас ввысь»): Аль-Дарун, или сокровища волшэбной горы; Гимбаго, или древняя тайна джунглей; Ринцшнудль, или приключения карлика; Иамант, или секрет чёрной книги; Лакмур, или ведьмы из Бронта; Иллаберон, или мир между мирами; Оливингард, или замок жэлезных драконов; Норд-Аир, или корона древнего короля. А ТАКЖЭ МАГИЧЕСКАЯ ЭПОПЕЯ О МАЛЬЧИКЕ И ДЕВОЧКЕ, ПУТЕШЭСТВУЮЩИХ ПО ВОЛШЭБНЫМ МИРАМ « ГАЙ ЙОХАНСОН » tomas22@mail.ru