«Стихи»

ТАМБОВСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

1959

Подготовка текста и вступительная статья Б. Илёшина[1]

Алексей Михайлович Жемчужников

ИЗБРАННОЕ

ВЕРСТА НА СТАРОЙ ДОРОГЕ

Под горой, дождем размытой, У оврага без моста Приютилась под ракитой Позабытая верста. Наклонившись набок низко, Тусклой цифрою глядит; Но далеко или близко — Никому не говорит. Без нужды старушка мерит Прежний путь, знакомый, свой Хоть и видит, а не верит, Что проложен путь иной…

1854 г.

* * *

Уже давно иду я, утомленный, И на небе уж солнце высоко; А негде отдохнуть в степи сожженной, И все еще до цели далеко. Объятая безмолвием и ленью, Кругом пустыня скучная лежит… Хоть ветер бы пахнул! Летучей тенью И облако на миг не освежит… Вперед, вперед! За степью безотрадной Зеленый сад, я знаю, ждет меня; Там я в тени душистой и прохладной Найду приют от пламенного дня; Там жизнию я наслаждаться буду, Беседуя с природою живой; И отдохну, и навсегда забуду Тоску пути, лежащего за мной…

1855 г.

* * *

По-русски говорите, ради бога! Введите в моду эту новизну. И как бы вы ни говорили много, Все мало будет мне… О, вас одну Хочу я слышать! С вами неразлучно, Не отходя от вас ни шагу прочь, Я слушал бы вас день, и слушал ночь, И не наслушался б. Без вас мне скучно, И лишь тогда не так тоскливо мне, Когда могу в глубокой тишине, Мечтая, вспоминать о вашей речи звучной. Как русский ваш язык бывает смел! Как он порой своеобразен, гибок! И я его лишить бы не хотел Ни выражений странных, ни ошибок, Ни прелести туманной мысли… нет! Сердечному предавшися волненью, Внимаю вам, как вольной птички пенью. Звучит добрей по-русски ваш привет; И кажется, что голос ваш нежнее; Что умный взгляд еще тогда умнее, А голубых очей еще небесней цвет.

1856 г.

СЕПТУОР БЕТХОВЕНА

Бессмысленно, во след за праздною толпой, Я долго, долго шел избитою дорогой… Благоразумием я называл покой, Не возмущаемый сердечною тревогой; Я ни к кому враждой не пламенел; привет Готов был у меня всем встречным без изьятья Но научить меня не мог бездушный свет Любить и понимать святое слово: братья! И совестно сказать, что жил я; мне жилось. Ни страсти, ни надежд, ни горя я не ведал; И мыслей собственных я сдерживал вопрос, И на призыв других ни в чем ответа не дал. День за день так текли бесплодные года… Раз я сидел один. Ни раута, ни бала В тот вечер не было; и, помню я, тогда Мне на душу тоска несносная напала… Меня уже давно без зова навещать Она повадилась, как верная подруга. В тот раз решился я убежища искать За чайным столиком приятельского круга. Две дамы были там. Наш вялый разговор Был скучен. Занялись Бетховеном от скуки: Сыграть им вздумалось известный септуор — И дружно раздались пленительные звуки. Мне эта музыка была знакома: но В тот вечер мне она особенно звучала… Смотрю — в гостиную открыта дверь; темно В ней было. Я туда ушел и сел. Сначала Все слушал, слушал я; потом вторая часть — Andante началось… Глубокое мечтанье Вдруг овладело мной. Чарующую власть Имело чудное аккордов сочетанье!.. Все время прошлое мне вспомнилось; стоял Тот призрак предо мною, как смерть безмолвен и бледен. И ясно в первый раз тогда я понимал, Как сердцем сух и черств, как жизнию я беден… И грустно стало мне! Жалел я о себе, Об участи души, надеждами богатой, Средь светской суеты и в мелочной борьбе Понесшей на пути утрату за утратой. Я не с улыбкой скептической читал Невозвратимых дней мной вызванную повесть, Я чувству скорбному простор и волю дал; Заговорила вслух встревоженная совесть. Я честно, искренне покаялся во всем; Я больше пред собой не лгал, не лицемерил; Не мог и не хотел забыть я о былом, Но в обновление свое я твердо верил… И стала музыка отрадней мне звучать… Как будто тяжкий сон прошел, — я пробудился, И веселей смотреть, и легче мне дышать, И сердцем наконец до слез я умилился…

1856 г.

* * *

Странно! Мы почти что незнакомы — Слова два при встречах и поклон… А ты знаешь ли? К тебе влекомый Сердцем полным сладостной истомы — Странно думать! — я в тебя влюблен! Чем спасусь от этой я напасти?.. Так своей покорна ты судьбе, Так в тебе над сердцем много власти… Я ж, безумный, думать о тебе Не могу без боли и без страсти…

1857 г.

МЫСЛИТЕЛЮ

Орел взмахнет могучими крылами И, вольный, отрешившись от земли, О немощных, влачащихся в пыли, Не думает, паря под небесами… Но, от мертвящей лжи освободясь И окрыленный мыслью животворной, Когда для сферы светлой и просторной Ты, возлетев, покинешь мрак и грязь; Когда почувствуешь, как после смрадной И долго угнетавшей тесноты Трепещет грудь от радости, и ты Вдыхаешь воздух чистый и прохладный; О, ты начнешь невольно вспоминать О доле смертных темной и ничтожной! Взирая сверху, будет невозможно Тебе, счастливому, не пожелать, Чтоб братьев, пресмыкающихся долу, Свет истины скорей освободил!.. Когда ж они без воли и без сил, Не будут твоему внимать глаголу, — С высот своих ты властно им кричи! Окованных невежественным страхом, Заставь ты их расстаться с тьмой и с прахом И смелому полету научи!..

1857 г.

ОХОТА

С утра я скитаюсь без пользы и толку… Надвинулась новая туча! Бросаю охоту и прячусь под ёлку, Дождем беспрерывным наскуча. А все еще лес оглашает охота, И голос несется собачий… Порскают охотники… выстрелил кто-то… Победу трубит доезжачий. Опять прояснилось. Гляжу я на небо, На влажные леса макушки, На желтое поле созревшего хлеба, На свежую зелень опушки. Стою хоть с ружьем, но без всякой заботы; Мечтаю… Труда никакого… Чу!.. Слышится вновь приближенье охоты, И туча сбирается снова… Раскинулась радуга лентой широкой; Вдали виден дождь полосами; В лесу прокатился гул грома далекий… Вот заяц присел за кустами! Косых-то здесь много, да жаль что не хромых, По мне чересчур они прытки. Попробую, впрочем, я в этого… Промах! Другой уж не будет попытки. Вот гончие след отыскали горячий… А дождик все боле и боле… Порскают, стреляют, трубит доезжачий.. Охота, знать, пуще неволи!..

1857 г.

ВОСПОМИНАНИЕ В ДЕРЕВНЕ О ПЕТЕРБУРГЕ

Жаль, что дни проходят скоро! К возвращенью время близко. Снова, небо скрыв от взора, Тучи там повиснут низко. Ночью, в дождь, слезами словно Обольются там окошки; А на улице безмолвной, Дребезжа, проедут дрожки; Да очнувшись: вора нет ли, — Стукнет палкой дворник сонный; Да визжать на ржавой петле Будет крендель золоченый…

1857 г.

ЗИМНИЕ КАРТИНКИ

I

Первый снег

Миновали дождливые дни — Первый снег неожиданно выпал, И все крыши в селе, и плетни, И деревья в саду он усыпал. На охоту выходят стрелки… Я, признаться, стрелок не хороший Но день целый, спустивши курки, Я брожу и любуюсь порошей. Заходящее солнце укрыв, Лес чернеет на небе румяном, И ложится огнистый отлив Полосами по снежным полянам; Тень огромная вслед мне идет, Я конца ей не вижу отсюда; На болоте застынувшем лед И прозрачен, и тонок, как слюда… Вот снежок серебристый летит Вновь на землю из тучки лиловой, И полей умирающий вид Облекает одеждою новой…

1857 г.

II

Еще воспоминание о Петербурге

Снова снег пушистый увидали мы, Наискось летящий… Закрутил он к ночи, словно средь зимы, Вьюгой настоящей. Ничего не видно в темное окно; Мокрый снег на стеклах. Будет завтра утром все занесено На полях поблеклых… Комната уютна, печка горяча,— Что мне до метели? Далеко за полночь, но горит свеча У моей постели. Сердце мне сжимают, как перед бедой, Вслед за думой дума: Уж близка неволя с пошлой суетой Городского шума. Этот мир чиновный, этот блеск и шум — Тягостное иго! Нужно мне приволье для свободных дум, Тишина и книга…

1857 г.

III

3имняя прогулка в деревне

Вид родной и грустный!.. От него нельзя Оторваться взору… Тянутся избушки, будто бы скользя Вдоль по косогору… Из лощины тесной выше поднялся Я крутой дорогой; И тогда деревня мне открылась вся На горе отлогой. Снежная равнина облегла кругом; На деревьях иней; Проглянуло солнце, вырвавшись лучом Из-за тучи синей. Вон — старик прохожий с нищенской сумой Подошел к окошку; Пробежали сайки, рыхлой полосой Проложив дорожку. Вон — дроздов веселых за рекою вдруг. Поднялася стая; Снег во всем пространстве сыплется как пух, По ветру летая. Голуби воркуют; слышен разговор На конце селенья; И опять все смолкло, лишь стучит топор Звонко в отдаленьи. И смотреть, и слушать не наскучит мне, На дороге стоя… Здесь бы жить остаться! В этой тишине Что-то есть святое…

1857 г.

Зимний вечер в деревне

На тучах снеговых вечерний луч погас; Природа в девственном покоится убранстве; Уж неба от земли не отличает глаз, Блуждая далеко в померкнувшем пространстве Поземный вихрь, весь день носившийся, утих: Но в небе нет луны, нет блесток в глыбе снежной; Впотьмах кусты ракит и прутья лип нагих Рисунком кажутся набросанным небрежно Ночь приближается; стихает жизнь села; Но каждый звук слышней… Вот скрипнули ворота, Вот голосом ночным уж лаять начала Собака чуткая… вдали промолвил кто-то. Вот безотрадная, как приговор судьбы, Там песня раздалась… Она в пустой поляне Замрет, застонет вновь… То с поздней молотьбы На отдых по домам расходятся крестьяне.

1857 г.

ОСВОБОЖДЕННЫЙ СКВОРЕЦ

Скворушка, скворушка! Глянь-ко, как пышно Дерево гибкие ветви развесило! Солнце сверкает на листьях и слышно, Как меж собой они шепчутся весело. Что ж ты сидишь такой чопорный, чинный? Что не летаешь, не резвишься, скворушка? Хвостик коротенький, нос зато длинный Ножки высокие, пестрое перышко. Вскочишь на ветку, соскочишь обратно; Смотришь лениво на листья зеленые; Петь не поешь, а бормочешь невнятно, Будто спросонья, слова заученные. Ты удивления, птица, достойна; Этаких птиц на свободе не видано; Очень уж что-то смирна и пристойна — В клетке, знать, вскормлена, в клетке воспитана. Скворушка, скворушка, ты с непривычки Чуешь на воле тоску и лишения; Ты ведь не то, что все прочие птички, Дружные с волею прямо с рождения. Вон как играют! Высоко, высоко В небе их стая нестройная носится; В поле, в лесу, за рекою далеко Слышится звонкая разноголосица.

1857 г.

ПОЧЕМУ?

С тех пор как мир живет и страждет человек Под игом зла и заблужденья — В стремлении к добру и к правде каждый век Нам бросил слово утешенья. Умом уж не один разоблачен кумир; Но мысль трудиться не устала, И рвется из оков обмана пленный мир. Прося у жизни идеала… Но почему ж досель и сердцу, и уму Так оскорбительно, так тесно? Так много льется слез и крови? Почему Так все запугано, что честно? О, слово первое из всех разумных слов! Оно, звуча неумолимо, Срывает с истины обманчивый покров И в жизни не проходит мимо. Да! почему: и смерть, и жизнь, и мы, и свет, И все, что радует и мучит? Хотя бы мы пока и вызвали ответ, Который знанью не научит, — Все будем требовать ответа: почему? И снова требовать, и снова… Как ночью молния прорезывает тьму, Так светит в жизни это слово.

1857 г

* * *

Когда очнусь душою праздной, И станет страшно за себя, — Бегу я прочь с дороги грязной, И негодуя, и скорбя… Болящим сердцем я тоскую И узы спутанные рву; И с неба музу мне родную В молитве пламенной зову… Когда ж на зов она слетает, Как летний сумрак хороша, И искаженная душа Свой первообраз в ней узнает, — Как больно, следуя за ней, В ту область, где светлей и чище, Переносить свое кладбище Погибших звуков и теней!..

1857 г.

* * *

Мы долго лежали повергнуты в прах, Не мысля, не видя, не слыша; Казалось, мы заживо тлеем в гробах, Забита тяжелая крыша… Но вспыхнувший светоч вдруг вышел из тьмы, Нежданная речь прозвучала, — И все, встрепенувшись, воспрянули мы, Почуяв благое начало. В нас сердце забилось, дух жизни воскрес, — И гимном хвалы и привета Мы встретили дар просиявших небес В рождении слова и света!..

1857 г.

СКАЗКА О ЖИВЫХ МЕРТВЕЦАХ

Граждане — по чину, по навыку в службе — витии, Два зрелые мужа судили о благе России, И так были плавны, умны и блестящи их речи. Как будто они говорили на вече. По мненью их — «общество станет на прочных основах При старых началах с прибавкою к оным из новых И с тем, чтобы к знанью законов и догматов веры Немедля принять надлежащие меры… Чтоб не был начальник источником зол и напасти, В народе потребно развить уважение к власти; Полезно бы ложь и пороки преследовать гласно, — Но так, чтобы не было это опасно. Потом, без сомненья, появятся с помощью бога В чиновниках честность, в бумагах изящество слога, И общее будет тогда благоденствие близко — Когда сократится в судах переписка. Лишь долгая опытность в службе и практика в жизни Помогут устройству порядка в любимой отчизне; Стремленья ж людей молодых хоть разумны и честны, — Но в деле столь важном совсем неуместны!..» Они продолжали еще излагать свои мненья, Как прямо пред ними явилося вдруг привиденье… Их волосы дыбом… дрожащие подняты длани… Прилипнул язык онемевший к гортани!.. И к ним обратило видение слово такое: «Оставьте Россию, о зрелые мужи, в покое! Но пусть из вас каждый — будь сказано вам не в обиду — Отслужит один по другом панихиду!» Исчезло виденье, и жутко им стало обоим. Их члены дрожали, объяты морозом и зноем… Пригрезилось им, или вправду не знаю я… То есть — Быть может — виденье, а может быть — совесть. Потом они стали в себя приходить понемногу; Тот руку тихонько подымет, тот выдвинет ногу, И в знак, что осталась свобода их тело-движеньям, — Расшаркнулись друг перед другом с почтеньем. Расстались… но тайная долго их грызла досада Затем, что не знали, чему удивляться им надо — (Так были их мненья и чувства наивно-правдивы!) Тому ли, что мертвы? тому ли, что живы?

1853 г.

РАСКАЯНИЕ

Средь сонма бюрократов умных Я лестной чести не искал Предметом быть их толков шумных И поощряющих похвал. Я знал их всех; но меж народом Любил скрываться я в тени, И разве только мимоходом Привет бросали мне они. Моих, однако, убеждений Благонамеренность ценя, Иной из них, как добрый гений, Порою в гору влек меня. Казалось, к почестям так близко И так легко… да, видно, лень Мешала мне с ступени низкой Шагнуть на высшую ступень. Мы не сошлись… Но в нраве тихом Не видя обществу вреда, Они меня за то и лихом Не поминают никогда. О, я достоин сожаленья! К чему же я на свете жил, Когда ни злобы, ни презренья От них ничем не заслужил?

1859 г.

* * *

Когда, еще живя средь новых поколений, Я поздней старости заслышу тяжкий ход, И буря пылких чувств, восторженных стремлений И смелых помыслов в душе моей заснет, — Тогда с людьми прощусь и, поселясь в деревне, Средь быта мирного, природы чтитель древний, Я песни в честь ее прощальные сложу И сельской тишины красу изображу. Пойду ль бродить в полях, я опишу подробно Мой путь среди цветов, растущих вдоль межи, И воздух утренний, и шорох спелой ржи, Своим движением — морским волнам подобной. Под вечер сяду ли к любимому окну, — Я расскажу, как день на небе догорает, Как ласточка, звеня, в лучах его играет, А резвый воробей уже готов ко сну И, смолкнув, прячется под общую нам крышу; Скажу, что на заре вдали я песню слышу… На все откликнется мой дружелюбный стих; Но, боже, до конца оставь мне слух и зренье, Как утешение последних дней моих И уж единственный источник вдохновенья!..

1859 г.

* * *

Светло, как в полдень, — лампы, свечи Изящен светский вид мужчин; Открыли дамы грудь и плечи; И за столом, средь яств и вин, Они ведут пустые речи. А небо хмуро и черно; В тиши зловещей зреет буря; Беда сбирается давно… Но им покуда все равно, — Они смеются, балагуря…

1859 г.

СОСЛОВНЫЕ РЕЧИ

Вослед за речью речь звучала: «Народ, законность, власть, права»… Что ж это? Громкие ль слова? Или гражданские начала?.. Нет! Гражданин сословных прав Ярмом на земство не наложит! И возглашать никто не может, — Народной думы не узнав. И от земли не полномочен, — Что строй его правдив и прочен! Тот строй законен и живуч, Где равноправная свобода, Как солнце над главой народа, Льет всем живительный свой луч. Во имя блага с мыслью зрелой, — И кроме блага — ничего! Так вековое зиждут дело Вожди народа своего. А вас, сословные витии, Вас дух недобрый подучил Почетной стражей стать в России Против подъема русских сил!

1864 г.

* * *

О, скоро ль минет это время, Весь этот нравственный хаос, Где прочность убеждений — бремя, Где подвиг доблести — донос; Где, после свалки безобразной, Которой кончилась борьба, Не отличишь в толпе бессвязной Ни чистой личности от грязной, Ни вольнодумца от раба; Где быта старого оковы Уже поржавели на нас, А светоч, путь искавший новый, Чуть озарив его, погас; Где то, что прежде создавала Живая мысль, идет пока Как бы снаряд, идущий вяло И силой прежнего толчка; Где стыд и совесть убаюкать Мы все желаем чем-нибудь, И только б нам ладонью стукать В «патриотическую» грудь!..

1870 г.

ЛИТЕРАТОРЫ-ГАСИЛЬНИКИ

«Свободе слова, статься может, Грозит нежданная беда…» Что ж в этом слухе их тревожит? Что ропщут эти господа?.. Корят стеснительные меры? Дрожат за русскую, печать? Движенье умственное вспять Страшит их, что ли?.. Лицемеры!.. Великодушный их порыв Есть ложь! Они, одной рукою Успешно жертву придушив, На помощь к ней зовут другою… Храни нас бог от мер крутых, От кар сурового закона, Чтобы под вечным страхом их Народа голос не затих, Как было то во время оно; Но есть великая препона Свободе слова — в нас самих! Сперва восстанем силой дружной На тех отступников из нас, Которым любо или нужно, Чтоб русский ум опять угас. Начнем борьбу с преступным делом И не дозволим впредь никак, Чтобы свободной мысли враг, С осанкой важной, с нравом смелым, Со свитой сыщиков-писак И сочиняющих лакеев, Как власть имеющий, — возник Из нас газетный Аракчеев, Литературный временщик… Тому едва ли больше году, — (Ведь бесцензурная печать Уже нам мыслить и писать Дала, так думалось, свободу!) Когда б я, дерзкий, захотел Представить очерк даже слабый Народных язв и темных дел На суд сограждан, — о, тогда бы Какой я силой мог унять И клевету, и обвиненья? Чем опровергнуть подозренья? Какие меры мог принять, Чтобы писака современный В какой-нибудь статье презренной, Меня «изменником» назвав, Значенье правды не ослабил; Чтоб он моих священных прав Быть «русским» ловко не ограбил; Чтоб уськнуть он не смел толпу, Иль крикнуть голосом победным С сияньем доблести на лбу, При сочетанье с блеском медным; Чтоб у него отнять предлог Для намекающей морали; Чтобы того, что уж жевали, Он пережевывать не мог; Чтоб он газетной этой жвачки Не изблевал передо мной Ни из-за денежной подачки, Ни хоть: «из чести лишь одной»;[2] Чтоб он, как шарят по карманам, Не вздумал лазить в душу мне И, побывав на самом дне, Представить опись всем изъянам; Чтоб даже он не рылся там Для похвалы, что все, мол, чисто, Но в ней потом оставил сам Следы и запах публициста?.. Теперь как будто для ума Есть больше воли и простора, — Хоть наша речь еще не скоро Освободится от клейма Литературного террора… Несли мы рабски этот гнет; Привыкли к грубым мы ударам. Такое время не пройдет Для нашей нравственности даром… И если мы когда-нибудь Поднимем дружно чести знамя И вступим все на светлый путь, Который был заброшен нами. И если ждет нас впереди Родного слова возрожденье, И станут во главе движенья С душой высокою вожди, — Все ж не порвать с прошедшим связи! Мы не вспомянем никогда Ни этой тьмы, ни этой грязи Без краски гнева и стыда!..

1870 г.

ОСЕННИЕ ЖУРАВЛИ

Сквозь вечерний туман мне под небом стемневшим Слышен крик журавлей все ясней и ясней… Сердце к ним понеслось, издалека летевшим, Из холодной страны, с обнаженных степей. Вот уж близко летят и все громче рыдая, Словно скорбную весть мне они принесли… Из какого же вы неприветного края Прилетели сюда на ночлег, журавли?.. Я ту знаю страну, где уж солнце без силы; Где уж савана ждет, холодея, земля, И где в голых лесах воет ветер унылый, — То родимый мой край, то отчизна моя. Сумрак, бедность, тоска, непогода и слякоть, Вид угрюмый людей, вид печальный земли… О как больно душе, как мне хочется плакать Перестаньте рыдать надо мной, журавли!..

28 окт. 1871 года. Югенгейм, близ Рейна.

ПРИВЕТ ВЕСНЫ

Взгляни, зима уж миновала; На землю я сошла опять… С волненьем радостным, бывало, Ты выходил меня встречать. Взгляни, как праздничные дани Земле я снова приношу, Как по воздушной, зыбкой ткани Живыми красками пишу. Ты грозовые видел тучи? Вчера ты слышал первый гром? Взгляни теперь, как сад пахучий Блестит, обрызганный дождем. Среди воскреснувшей природы Ты слышишь: свету и теплу Мои пернатые рапсоды Поют восторженно хвалу? Сам восторгаясь этим пеньем В лучах ликующего дня, Бывало, с радостным волненьем Ты выходил встречать меня… Но нет теперь в тебе отзыва; Твоя душа уже не та… Ты нем, как под шумящей ивой Нема могильная плита. Прилившей жизнью не взволнован, Упорно ты глядишь назад И, сердцем к прошлому прикован, Свой сторожишь зарытый клад…

1877 г.

ПОЛЕВЫЕ ЦВЕТЫ

Полевые цветы на зеленом лугу… Безучастно на них я глядеть не могу. Умилителен вид этой нежной красы В блеске знойного дня иль сквозь слезы росы Без причуд, без нужды, чтоб чья-либо рука Охраняла ее, как красу цветника; Этой щедрой красы, что, не зная оград, Всех приветом дарит, всем струит аромат; Этой скромной красы, без ревнивых забот: Полюбуется ль кто, или мимо пройдет?.. Ей любуюся я и, мой друг, узнаю Душу щедрую в ней и простую твою. Видеть я не могу полевые цветы, Чтоб не вспомнить тебя, не сказать: это ты! Тебя нет на земле, миновали те дни, Когда, жизни полна, ты цвела, как они… Я увижу опять с ними сходство твое, Когда срежет в лугу их косы лезвие…

1877 г.

* * *

Что за прелесть сегодня погода! Этот снег на вершинах вдали, Эта ясность лазурного свода, Эта зелень цветущей земли… Все покрыто торжественным блеском; Словно все упрекает меня, Что в таком разногласии резком Мое сердце с веселием дня. О, желал бы я сам, чтоб хоть ныне На душе моей стало светло, Как на той вечно снежной вершине, Где сияние солнце зажгло; Чтоб чредой понеслись к моим думам Годы счастья былые мои, Как реки этой с ласковым шумом Голубые несутся струи… Пусть затмит мне минувшее время Эту жизнь и что ждет впереди… Упади же с души моей, бремя, Хоть на этот лишь день упади! Не боли хоть теперь, моя рана! Дай пожить мне блаженством былым Много лет, горячо, без обмана И любил я, и был я любим.

1877 г.

Тун, в Швейцарии.

Грустно смотрю я на жизнь, как в окно на ненастную осень… Словно холодный туман, всю природу сокрывший от взора, Нравственной мглы пелена облекает весь мир наш духовный. Разума яркое солнце не может лучом благотворным Эту мглу пронизать и достигнуть до нашей юдоли. Помню: когда-то простор расстилался красиво пред нами; Помню: виднелися нам нас зовущие вдаль горизонты… Ныне ж: взгляну ли вокруг — ничего ниоткуда не видно, Кроме безжизненной, серой, отовсюду нахлынувшей мути. Жизни явленья застыли. Недвижны крылатые мысли. Сердце любить опасается. Замерло вещее слово… Страшно подумать, что жизнью зовется подобие смерти! Жутко, в себя заглянув, сознать, что одни за другими Все отлетели, поблекнув, живые когда-то надежды, Словно в ненастную осень последние с дерева листья!..

1879 г.

ПАМЯТНИК ПУШКИНУ

Из вольных мысли сфер к нам ветер потянул В мир душный чувств немых и дум, объятых тайной; В честь слова на Руси, как колокола гул, Пронесся к торжеству призыв необычайный. И рады были мы увидеть лик певца, В ком духа русского живут краса и сила; Великолепная фигура мертвеца Нас, жизнь влачащих, оживила. Теперь узнал я все, что там произошло. Хоть не было меня на празднике народном, Но сердцем был я с тем, кто честно и светло, Кто речью смелою и разумом свободным Поэту памятник почтил в стенах Москвы; И пусть бы он в толпе хвалы не вызвал шумной, Лишь был привета бы достоин этой умной, К нему склоненной головы. Но кончен праздник… Что ж! Гость пушкинского пира В грязь жизни нашей вновь ужель сойти готов? Мне дело не до них, детей суровых мира, Сказавших напрямик, что им не до стихов, Пока есть на земле бедняк, просящий хлеба. Так пахарь-труженик, желающий дождя, Не станет петь, в пыли за плугом вслед идя, Красу безоблачного неба. Я спрашиваю вас, ценители искусств: Откройтесь же и вы, как те, без отговорок. Вот ты хоть, например, отборных полный чувств, В ком тонкий вкус развит, кому так Пушкин дорог; Ты, в ком рождают пыл возвышенной мечты Стихи и музыка, статуя и картина, — Но до седых волос лишь в чести гражданина Не усмотревший красоты. Или вот ты еще… Но вас теперь так много, Нас поучающих прекрасному писак! Вы совесть, родину, науку, власть и бога Кладете под перо и пишете вы так, Как удержал бы стыд писать порою прошлой… Но наш читатель добр; он уж давно привык, Чтобы язык родной, чтоб Пушкина язык Звучал так подло и так пошло. Вы все, в ком так любовь к отечеству сильна, Любовь, которая все лучшее в нем губит, — И хочется сказать, что в наши времена Тот — честный человек, кто родину не любит. И ты особенно, кем дышит клевета, И чья такая ж роль в событьях светлых мира, Как рядом с действием высоким у Шекспира Роль злая мрачного шута… О, докажите же, рассеяв все сомненья, Что славный тризны день в вас вызвал честь и стыд! И смолкнут голоса укора и презренья, И будет старый грех отпущен и забыт… Но если низкая еще вас гложет злоба, И миг раскаянья исчезнул без следа, — Пусть вас народная преследует вражда, Вражда без устали до гроба!

1880 г.

Близ Фрейбурга, в Швейцарии.

ФИЛОСОФИЯ ЧЕРВЯКА

Вперед я двигаюсь без фальши; Ползну, отмеряю, и — дальше. Живу смиренно здесь внизу; Но все куда-нибудь ползу, И доползти всегда в надежде, — Коль не раздавлен буду прежде.

1883 г.

ОТГОЛОСОК ПЯТНАДЦАТОЙ ПРЕЛЮДИИ ШОПЕНА

(Посвящается Ольге Алексеевне Жемчужниковой)

Мне больно!.. Рвется стон из груди; Ручьями слезы льют невольно; И хочется, чтоб знали люди, Как на душе мне больно, больно. Мне больно!.. Боль невыносима… Кто ж скажет ей: не мучь, довольно!? Никто!.. Толпа проходит мимо, Не слыша криков, как мне больно. Мне больно!.. Вопль не достигает И до небес о скорби дольной… И, оборвавшись, замирает, Никем не понят, как мне больно.

1883 г.

В. М. ЖЕМЧУЖНИКОВУ

О, друг ты мой, — как сердца струны Все задрожали, все звучат!.. И лет минувших призрак юный. Манящий издали назад; И призрак старости жестокой, Вперед торопящий меня, Туда, к той грани недалекой, Где нет уж завтрашнего дня; И тех судьба, кто сердцу милы, Кому черед пожить теперь; И молчаливые могилы — Моих владетели потерь… Как бы смычком, порой так больно, Вся жизнь по сердцу поведет, — И сердце бедное невольно Под ним и плачет, и поет.

1883 г.

НА ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ

Еду, все еду… Меня укачало… Видов обрывки с обеих сторон; Мыслей толпа без конца и начала; Странные грезы — ни бденье, ни сон… Трудно мне вымолвить слово соседу; Лень и томленье дорожной тоски… Сутки-другие все еду, все еду… Грохот вагона, звонки да свистки… Мыслей уж нет. Одуренный движеньем, Только смотрю да дивлюсь, как летят С каждого места и с каждым мгновеньем Время — вперед, а пространство — назад.

1884 г.

НА РОДИНЕ

Опять пустынно и убого; Опять родимые места… Большая пыльная дорога И полосатая верста! И нивы вплоть до небосклона, Вокруг селений, где живет Все так же, как во время оно, Под страхом голода народ; И все поющие на воле, Жильцы лесов родной земли — Кукушки, иволги; а в поле — Перепела, коростели; И трели, что в небесном своде На землю жаворонки льют… Повсюду гимн звучит природе, И лишь ночных своих мелодий Ей соловьи уж не поют. Я опоздал к поре весенней, К мольбам любовным соловья, Когда он в хоре песнопений, Поет звучней и вдохновенней, Чем вся пернатая семья… О, этот вид! О, эти звуки! О, край родной, как ты мне мил! От долговременной разлуки, Какие радости и муки В моей душе ты пробудил!.. Твоя природа так прелестна; Она так скромно-хороша! Но нам, сынам твоим, известно, Как на твоем просторе- тесно И в узах мучится душа… О, край ты мой! Что ж это значит, Что никакой другой народ Так не тоскует и не плачет, Так дара жизни не клянет? Шумят леса свободным шумом, Играют птицы… О, зачем Лишь воли нет народным думам И человек угрюм и нем? Понятны мне его недуги И страсть — все радости свои, На утомительном досуге. Искать в бреду и в забытьи. Он дорожит своей находкой, И лишь начнет сосать тоска — Уж потянулась к штофу с водкой Его дрожащая рука. За преступленья и пороки Его винить я не хочу. Чуть осветит он мрак глубокий, Как буйным вихрем рок жестокий Задует разума свечу… Но те мне, Русь, противны люди, Те из твоих отборных чад, Что, колотя в пустые груди, Все о любви к тебе кричат. Противно в них соединенье Гордыни с низостью в борьбе, И к русским гражданам презренье С подобострастием к тебе. Противны затхлость их понятий Шумиха фразы на лету, И вид их пламенных объятий, Всегда простертых в пустоту. И отвращения, и злобы Исполнен к ним я с давних лет. Они — «повапленные» гробы… Лишь настоящее прошло бы, А там — им будущего нет…

1884 г.

ИЗ СЕЛЬСКИХ ВПЕЧАТЛЕНИЙ И КАРТИНОК

(Серия первая)

В вагоне за Москвой

Милая природа! О, мой край родимый, Точно сонмом тихих ангелов хранимый! Только что простившись с жизнью городскою Я один остался, окружен тобою, И уж груз душевный — страхи и тревоги — Побросал за окна вдоль моей дороги. Думы, мои думы также поневоле То плутают в рощах, то гуляют в поле; А теперь умчались к крайним тем полянам, Где садится солнце в зареве румяном. Милая природа! О, мой край родимый! Точно сонмом тихих ангелов хранимый! Прелестью безмолвной, жизнию безлюдной Ты целишь иль губишь? — распознать мне трудно. Ласкою ли нежной прочь кручину гонишь? К сонному ль покою ум и совесть клонишь?.. Грезы роем легким вьются надо мною, Словно опьянен я брагою хмельною. Вот и сумрак сходит, в воздухе прохлада… Ни о чем не мыслю, ничего не надо.

1886 г.

Ракиты на большой дороге

Нет, сердце, значит, не остыло, Не загрубел с летами вкус! На то, что прежде было мило, Я и теперь не нагляжусь. Меня пленяет особливо Своеобразный этот вид Дороги грустно молчаливой С ее аллеями ракит. Я их разгадываю думу, Когда под тенью их иду; И с ними сам, в ответ их шуму, Беседы долгие веду. Они, ветвисты и могучи, Про старину мне говорят; Про вихри, грозовые тучи, Снега, метель, мороз трескучий И дней счастливых длинный ряд. Но вот сухие две ракиты Лежат в изнеможенье сил… Не бурей злой они убиты, — Злой человек их погубил. Они сломились и ветвями, Как будто крепкими руками, Упав, о землю оперлись; И, распростившись с небесами, С тех пор печально смотрят вниз. Но смерть ракиты вековые Со света выжить не могла: Пошли побеги молодые От расщепленного ствола. О, как пред смертию бессильной Я за мои ракиты рад! И мнится мне: глядя умильно, И эти также говорят; Мне говорят, являя обе Дупло прожженное внутри: «Наперекор жестокой злобе, Мы все живем еще, смотри!» Бедняги! На меня похожи. Им лучше медленно хиреть, Лишь только б свет им видеть божий, Лишь бы попозже умереть.

1886 г.

Прогулка по большой дороге

Иду давно — и пред глазами Дороги тот же все простор; Все тот же, с пестрыми цветами, Зеленый стелется ковер. Здесь редко люди проезжают. Почти что некому пройти; И только бабочки летают Вдоль по широкому пути. И тишина зато какая! Как будто с тем проложена Была дорога, чтоб немая Здесь воцарилась тишина. Шумят лишь ласково деревья, Да мне доносит ветерок При стаде мальчика со жневья Поющий песню голосок. Сравнить покой мне этот не с чем, Как с тихой грезой в сладком сне; Лишь ворон раз ее при мне Нарушил карканьем зловещим.

1886 г.

Отдых при дороге

На мураве присев кудрявой, Я в одиночестве счастлив; И все любуясь — то направо Сребристой гладью сжатых нив; То милым зрелищем налево, Как нежной зеленью взошли Ростки озимого посева На черном бархате земли. Смотрю, как тучки в небе тают; Как тени их, при блеске дня, Окрестность дымкой застилают — И будто меркнут зеленя; Иль как несутся тени эти За горизонт поверх полей… Что проще может быть на свете И что же может быть милей?..

1886 г.

Зима идёт

Средь ночи бурной и ненастной, Когда гудел со всех сторон Осенний ветер, я напрасно На помощь звал безмолвный сон. Притом же, близ меня нередко С двора, где было так темно, Сухой постукивала веткой Сирень тревожная в окно. Мне было жутко и печально… Однако все же я заснул; И нынче радостно из спальной В окно веселое взглянул. Кругом везде — светло и бело! А было грязно так вчера. С покровом чистым подоспела Зимы опрятная пора. Весь сельский быт, с явленьем снега, Вдруг изменился там и тут… В сарай уж вдвинута телега; Зерно в амбар в санях везут. Привет зиме у всех на лицах; Вчерашней скуки нет ни в ком; Всем веселее в рукавицах И в полушубке с кушаком. Сам одеваюсь я поспешней И на дорогу выхожу: Скорей на вид природы здешней В уборе снежном погляжу. Зима идет, морозом вея… И я, как все, ей тоже рад; И воробьи еще резвее В кустах, чирикая, шуршат. Гостеприимный запах дыма Из труб доносится ко мне; Роняя снег, проходят мимо Под солнцем тучки в тишине. Как тихо там в дубовой роще! Как в чистом воздухе свежо!.. Что может быть на свете проще, И как все это хорошо!

1886 г.

ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЬ

Зиму жизни озаряет Отблеск вешний. То, что было, Юность нам напоминает; Потому оно и мило. Мне седьмой идет десяток; Свой роман я кончу скоро. В нем немало опечаток И умышленного вздора; Но я, путь свершая жизни, Много слышал, много видел; Много я в моей отчизне И любил, и ненавидел. Живы все воспоминанья! Вижу в прошлом, будто ныне, Пробужденье в нас сознанья — Словно выход из пустыни. Сколько ввысь и вширь стремлений Но задержек сколько вместе!.. Все же болей или меней Не стояли мы на месте. Наконец пора приспела: Мы прославились на деле, И в лицо Европе смело, Как родне своей, глядели. Но эпохи этой славной Все вспомянутое мною Было собственно недавно; Нынче ж веет стариною. Мы, шагнув еще немножко, К временам вернемся давним. Европейское окошко Закрывается уж ставнем. Ржа доспехов, пыль архива В жизни внутренней и внешней; Звук старинного мотива; Утро жизни; отблеск вешний… Так все нынче повторяет Что давно уж с нами было, Юность так напоминает, — Что должно быть очень мило!

1887 г.

СТОЛКОВАЛИСЬ

Консерватор

Ведь ум — гордец и забияка! Будь по природе он слугой — И разговор бы был другой! Не так ли?

Либерал

Да, но все ж однако…

Консерватор (перебивая)

Его замкнуть бы в тесный круг Рукою властною полезно. Так прыть коня уздой железной Мы умеряем.

Либерал

Ну, а вдруг?..

Консерватор (перебивая)

По духу времени, не есть ли Политики задача в том, Чтоб руководствовать умом? Чтоб подчинять его?

Либерал

А если…?

Консерватор (перебивая)

Против ума вести умно Борьбу обдуманную надо. Ум — крепость вражья…

Либерал

Но…

Консерватор

Осада Ее нужна!

Либерал

Конечно; но…

Консерватор (перебивая)

Что: но?

Либерал (сконфуженный)

Конечно, мы упрочим. Так безопасность; но… но мы… А если вдруг…? Ведь есть умы, Напротив, так сказать… А впрочем!!..

Махает рукой.

1887 г.

ЗАБЫТЫЕ СЛОВА

(Посвящается памяти М. Е. Салтыкова)

Слова священные, слова времен былых, Когда они еще знакомо нам звучали… Увы! Зачем же, полн гражданственной печали, Пред смертью не успел ты нам напомнить их? Те лучшие слова, так людям дорогие, В ком сердце чувствует, чья мыслит голова: Отчизна, совесть, честь и многие другие Забытые слова. Быть может, честное перо твое могло б Любовь к отечеству напомнить «патриотам», Поднять подавленных тяжелым жизни гнетом; Заставить хоть на миг поникнуть медный лоб; Спасти обрывки чувств, которые остались; Уму отвоевать хоть скромные права; И, может быть, средь нас те вновь бы повторялись Забытые слова. Преемника тебе не видим мы пока. Чей смех так зол? И чья душа так человечна? О, пусть твоей души нам память будет вечна; Земля ж могильная костям твоим легка! Ты, правдой прослужив весь век своей отчизне, Уж смерти обречен, дыша уже едва, Нам вспомнить завещал, средь пошлой нашей жизни, Забытые слова.

1889 г.

ИЗ СЕЛЬСКИХ ВПЕЧАТЛЕНИЙ И КАРТИНОК (Серия вторая)

I. Летом

Как шумят мои липы

В часы ли отрады, иль горя, Люблю навещать я мой сад. Там старые липы, мне вторя, Сочувственным звуком шумят. Сижу ли я утром в аллее, Погоде сияющей рад — И липы мои веселее Как будто мне сверху шумят. Духовным ли взором порою, Грустя, оглянусь я назад — Возросшие вместе со мною И липы так грустно шумят. Под вечер предамся ли думам, — Очнувшись, я слышу: мне в лад Каким-то таинственным шумом Задумчиво липы шумят. Спасибо им! Нынешним летом Мне, целыми днями подряд, Все добрым радушным приветом Родимые липы шумят. Когда же на крае равнины Свершается солнца закат, — Молитву прошепчут вершины И в алой заре замолчат.

1888 г.

II. Осенью

1.

Так полночь темная тепла, Так в жаркий полдень много света, Как будто осень не пришла И длится пламенное лето. Плывут и тают облака В просторе ярком и спокойном; На горизонте, как река, Струится воздух паром знойным; Освобожденные поля Блестят под паутиной тонкой; Порой на пашне вихрь, пыля, Бежит крутящейся воронкой; Плодами сильно пахнет сад; Гумно — мякиной и соломой; И дуба веет аромат Из рощи с детства мне знакомой. Опять, как в юные года, Я здесь живу в тиши привольной… Мне было радостно тогда; Теперь — мне радостно и больно.

1889 г.

2.

Душа то грустию томима, То тихой радостью полна… Летели дни неуловимо,— И пролетело лето мимо, Как греза прерванного сна. Все к неминуемой развязке В природе вянущей идет. Нет с неба прежней теплой ласки! Уж был мороз; другие краски; Другие звуки; вид не тот. Аллея лип в саду раскрыта; И с высоты ветвей нагих, Где гнезд весною много свито, Грачи мне в след кричат сердито За то, что я встревожил их. Тогда, как были дни светлее, Зайду, бывало, в старый сад — Темна тенистая аллея… Но я, о лете сожалея, Признаться, дням осенним рад. Пока есть слух, пока есть зренье И впечатление свежо, Любя в природе все явленья, Твержу я, полн благоговенья: «Все хорошо! Все хорошо!»

1887 г.

3.

Вечерняя прогулка в октябре Ненастные настали вечера, И сумерки на землю сходят рано. Я, запоздав, с прогулки шел вчера Не то сквозь дождь, не то среди тумана. И с ветром я из всех боролся сил, Медлительно шагая поневоле; А мимо он, бушуя, проносил, Как быстрых птиц, сухие листья в поле. И все темней средь поля и темней; Уж я едва мог различать дорогу… Но вот сперва — мигание огней, Затем и дом, все ближе понемногу. Он будто звал под мирный кров меня Оттуда, где так холодно и бурно; И слышалась, вой ветра заменя, Мелодия Шопенова ноктурна. Благая жизнь! Участья к нам полна И ласками приветствуя нас часто, Как услаждать умеет нас она Приемами красивого контраста!

1890 г.

III. 3имою

Первый снег

Поверхность всей моей усадьбы Сегодня к утру снег покрыл… Подметить все и записать бы, — Так первый снег мне этот мил! Скорей подметить! Он победу Уступит солнечному дню; И к деревенскому обеду Уж я всего не оценю. Там, в поле, вижу черной пашни С каймою снежной борозду; Весь изменился вид вчерашний Вкруг дома, в роще и в саду. Кусты в уборе белых шапок, Узоры стынущей воды, И в рыхлом снеге птичьих лапок Звездообразные следы…

1888 г.

Обыкновенный случай

Не саван простертый белеет, к обряду готов погребенья; Не хора хватает за сердце над гробом печальное пенье; Не гроб уже в яму опущен и прахом могильным покрыт; Не бледный покойник во гробе под крышкою низкой лежит. То снега белеет равнина, белеет от края до края; То мерзлая вьюга гуляет, крутит и метет, завывая; То в поле возок еле виден, в сугробе себя схоронив; То путник злосчастный полсуток сидит в нем ни мертв и ни жив.

1890 г.

Одиночество

Глубокая в доме царит тишина, И крадется время шагами нескорыми. Пред снежной пустыней стою у окна; Смотрю через мерзлые стекла с узорами. Близ дома: сугробы метель намела; Деревья покрыты пылинками инея; Вдали — непроглядная белая мгла; Меж небом и долом стушевана линия. Безмолвны долины, безмолвны холмы; Как будто объяла их дума угрюмая… И я — перед грустной картиной зимы — Безмолвно стою, вспоминая и думая.

1890 г.

IV. Весною

* * *

На той же я сижу скамейке, Как прошлогоднею весной; И снова зреет надо мной Ожившей липы листик клейкий. Опять запели соловьи; Опять в саду — пора цветенья; Опять по воздуху теченье Ароматической струи. На все гляжу, всему внимаю И, солнцем благостным пригрет, Опять во всем ловлю привет К земле вернувшемуся маю. Вновь из соседнего леску, Где уже ландыш есть душистый, Однообразно, голосисто Ко мне доносится: ку-ку!..

1891 г.

* * *

Мне за «гражданскую» тоску Один философ задал гонку И прочитал мне, старику, Нравоученье, как ребенку. «Впадать в унынье — не умно; Смотреть на жизнь должны мы бодро. Ведь после дня — всегда темно, И дождь всегда сменяет вёдро. В явленьях жизни есть черёд; Но ни добра в них нет, ни худа. Вчера бежали мы вперед; Сегодня пятимся покуда. Пускай свистят бичи сатир, Пусть ноют жалобные песни, — Когда в дрему впадает мир, Не разбудить его — хоть тресни! Коль мы бесспорно признаем Законы жизни мировые — Под неизбежным их ярмом Покорно склоним наши выи. Гражданских слез логичней — смех! Против рожна не прет философ. Не признаю я ваших всех Так называемых вопросов. Плач не спасет от бед и зол. В стихах же плач не даст и славы. Прощайте. Dixi». И ушел. Что ж! Ведь его сужденья — здравы. Он сам — и молод, и здоров… Какие ж могут быть причины, Что от здоровья этих слов Так веет запах мертвечины?

1890 г.

ПРЕЛЮДИЯ К ПРОЩАЛЬНЫМ ПЕСНЯМ

Дни жизни моей пронеслись быстролетной чредою. И утро, и полдень, и вечер мои — позади. Все ближе ночной надвигается мрак надо мною; Напрасно просить: подожди! Так пусть же пылает светильник души среди ночи; Пусть в песнях прощальных я выскажу душу мою, Пока еще сном непробудным смежающий очи Конец не пришел бытию. Пусть выскажу то, о чем прежде молчал я лениво; И то, что позднее мне опытом жизни дано. Моя не заглохла средь терний духовная нива; В ней новое зреет зерно. Добром помяну все, что было хорошего в жизни; Что ум мой будило, что сердце пленяло мое; В последнем признании выскажу бедной отчизне, Как больно люблю я ее. Напутствовать юное хочется мне поколенье; От мрака и грязи умы и сердца уберечь, Быть может, средь нравственной скверны, иных от паденья Спасет задушевная речь. А если бы песни мои прозвучали в пустыне, — Я все же сказал бы, им честность в заслугу вменя: «Что сделать я мог, то я сделал, и с миром ты ныне, О, жизнь, отпускаешь меня».

1891 г.

ВСЕМ ХЛЕБА!

Рабочий люд едва не весь На нашей родине — без хлеба. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь!» Так он, голодный, молит небо. О, братья! Хлеба — беднякам В лихие дни нужды народной; И хлеба умственного — нам, Стоящим вне толпы голодной! Утробной пищей сыты мы; Но без духовного питанья Ослабли тощие умы, Бесплодны скудные познанья. Хоть удается нам порой, Пускаясь в хитрость и в обманы, Прикрыть дешевой мишурой Неблаговидные изъяны; Хоть, искусившись в похвальбе, Среди народов даже ныне Мы поклоняемся себе, Как между нечистью святыне; Но жизнь осветит темный путь И правду горькую откроет, Разоблачив когда-нибудь, Чего гордыня наша стоит. О, никогда и никому, Кто льстит вам, братья, вы не верьте! Без пищи умственной — уму Грозит беда голодной смерти. Всем хлеба! Хлеба — беднякам В лихие дни нужды народной; И хлеба умственного — нам, Стоящим вне толпы голодной!

1891 г.

ВЕСНА

Приветствую тебя, веселая весна! Блестя, звуча, благоухая, И силы жизненной, и радости полна, — Как ты красива, молодая! Лицом к лицу с тобой один бродя в лесу, И весь твоим подвластен чарам, Советы я себе разумные несу, Как подобает людям старым. Я говорю себе: «Смотри почаще вниз; Везде цветок увидишь нежный; Душистых ландышей здесь массы; берегись, Чтоб их не смять ногой небрежной. Старайся уловить и света, и теней, Игру в причудливых узорах; И кашель сдерживай, чтоб слышались ясней Напевы птиц и листьев шорох»,

Стенькино. 1892 г.

ПОСЛЕ КРАТКОВРЕМЕННОГО ОТСУТСТВИЯ

Покинув города, я вновь живу на воле; Опять в глухом лесу, опять в открытом поле… Но мне отрадно здесь не только потому, Что сельской жизни склад мил сердцу моему; Что здесь я окружен тенистым, старым садом; Что я окинуть вновь могу привычным взглядом Давно знакомый ряд приветливых картин; Что не отцвел еще любимый мной жасмин; Что очередь пришла румяной земляники; Что вечером в лесу грачей я слышу крики; А на полях, пока тьма ночи не сошла, Перекликаются во ржи перепела… За то я возлюбил тебя, деревня, страстно, Что помощи твоей просил я не напрасно; Любовью за любовь мне отвечала ты. Кто мне открыл тщету житейской суеты? Кто думы мне внушал средь тихого досуга Не ты ль, о добрая и верная подруга?

Стенькино. 1892 г.

КОНЬ КАЛИГУЛЫ

«Калигула, твой конь в сенате; Не мог сиять, сияя в злате; Сияют добрые дела». Так поиграл в слова Державин, Негодованием объят. А мне сдается (виноват!), Что тем Калигула и славен, Что вздумал лошадь, говорят, Послать присутствовать в сенат. Я помню: в юности пленяла Его ирония меня; И мысль моя живописала В стенах священных трибунала, Среди сановников, коня. Что ж! Разве там он был не кстати? По мне—в парадном чепраке, Зачем не быть коню в сенате. Когда сидеть бы людям знати Уместней в конном деннике? Что ж, разве звук веселый ржанья Был для империи вредней — И раболепного молчанья, И лестью дышущих речей? Что ж, разве конь красивой мордой Не затмевал ничтожных лиц И не срамил осанкой гордой Людей, привыкших падать ниц?.. Я и теперь того же мненья, Что вряд ли где встречалось нам Такое к трусам и к рабам Великолепное презренье!

Стенькино.

1892 г.

ЕЛИ

В сад заглянул я в окно после бурной метели; Вижу: покрытые снегом кивают мне ели; Грустно седыми кивают они головами… Мало-помалу беседа зашла между нами. Чудится мне, что кивают они не случайно; Ели хотят мне поведать какую-то тайну. Думы мои не без страха о ней вопрошают; — Ели то стихнут, то грустно мне вновь закивают; То зашатаются, словно от боли и муки, Ветви ко мне протянув, как холодные руки… Зимние сумерки стали спускаться на землю; Я у окна все беседе загадочной внемлю; Снова проносятся мутные вихри метели; Призраки-тени глядят уж теперь, а не ели. Старцы, гиганты седые в окно мне кивают; Манят к себе и объятия мне простирают… Разуму видится ясно картина простая; Сердце пытает судьбу, суеверно гадая.

Стенькино.

1892 г.

ПАМЯТИ ШЕНШИНА-ФЕТА

Он пел, как в сумраке ночей Поет влюбленный соловей. Он гимны пел родной природе; Он изливал всю душу ей В строках рифмованных мелодий. Он в мире грезы и мечты, Любя игру лучей и тени, Подметил беглые черты Неуловимых ощущений, Невоплотимой красоты… И пусть он в старческие лета Менял капризно имена То публициста, то поэта: Искупят прозу Шеншина Стихи пленительные Фета.

Стенькино.

1892 г.

ПАУЗА

Морозный, тусклый день рисует предо мной Картину зимнюю красы необычайной. Покрытый инеем, недвижен сад немой. Он замер, весь объят какой-то белой тайной. Движенья ищет взор, переходя вокруг С предмета на предмет; но тщетно: сад не дышит; И, силясь уловить хоть мимолетный звук, Слух напрягается, но ничего не слышит…

Стенькино. 1893 г.

* * *

Уж замолкают соловьи; Уж в рощах ландыши завяли. Во всей красе они цвели Недели две, и то едва ли. Хоть любовался я весной, Но как-то вскользь и беззаботно… Она мелькнула предо мной, Подобна грезе мимолетной. Пора мне, старцу, наконец, Так наслаждаться всем под солнцем, Как наслаждается скупец, Когда любуется червонцем. Меж тем как с милою землей Разлука будет длиться вечно, — Летят мгновенья чередой… Что хорошо, то скоротечно.

Стенькино. 1893 г.

С БАЛКОНА

Лишь только с неба голубого Куда-то тучки все сбежали, Одеждой праздничною снова Цветы и травки засверкали. Войти в зеленый сумрак сада Зовет тенистая аллея; Там в полдень ждет меня прохлада. Как будто тихой лаской вея. Вот лип колеблются макушки, И слышно ясно, средь молчанья, Напев настойчивый кукушки И томных горлиц воркованье. О, вы, пернатые рапсоды, В тени ветвей, в открытом поле, Певцы любви, певцы природы И счастья светлого на воле! Вы, вечно полны вдохновеньем, Дарите мир, с успехом вечным, То соловья искусным пеньем, То пеньем иволги беспечным; То, как бы дальний звук свирели, Свободных жаворонка песен Под самым небом льются трели, — Простор полей им словно тесен. Вот, величава и красива, Уж созревать готова скоро, Как волны, двигается нива Вплоть до пределов кругозора. В лугах иная ждет картина, И впечатлений перемена; Здесь — запах сладостный жасмина, Там — запах скошенного сена. Как это все давно знакомо! Но зрелищ новых мне не надо. К тебе одной душа влекома, Деревня, дней моих отрада! И пусть пока одно и то же Проходит той же чередою; Пусть завтра с тем все будет схоже, Что вижу нынче пред собою; На новый лад я пел бы снова О том, как травки засверкали; О том, что с неба голубого Исчезли тучки… и так далей.

Стенькино. 1893 г.

ЛЕТНИЙ ЗНОЙ

Блестящ и жарок полдень ясный. Сижу на пне в лесной тени… Как млеют листья в неге страстной! Как томно шепчутся они! О прошлом вспомнил я далеком, Когда меня июльский зной, Струясь живительным потоком, Своей разнеживал волной. Я с каждой мошкой, с травкой каждой, В те годы юные мои, Томился общею нам жаждой И наслажденья, и любви. Сегодня те же мне мгновенья Дарует неба благодать, И возбужденного томленья Я приступ чувствую опять. Пою привет хвалебный лету И солнца знойному лучу… Но что рождает песню эту — Восторг иль грусть — не различу.

Ильиновка 1894 г.

ПРИДОРОЖНАЯ БЕРЕЗА

В поле пустынном, у самой дороги, береза, Длинные ветви раскинув широко и низко, Молча дремала, и тихая снилась ей грёза; Но встрепенулась, лишь только подъехал я близко. Быстро я ехал; она свое доброе дело Все же свершила: меня осенила любовно И надо мной, шелестя и дрожа, прошумела, Наскоро что-то поведать желая мне словно… Словно со мной поделилась тоской безутешной. Вместе с печальным промолвя и нежное что-то… Я, с ней прощаясь, назад оглянулся поспешно, Но уже снова ее одолела дремота.

Петербург,

1895 г.

ЖИВОТНАЯ ПРОЗА И ДЕКАДЕНТСКАЯ ПОЭЗИЯ

Одни — двуногое, пасущееся стадо, Без дум, надежд и грёз, которых людям надо. Не зная ни тоски, ни порываний ввысь. Они как бы в грязи для грязи родились. Так есть животные, которым воспретила Природа подымать к небесным высям рыла. Другие — до того чуждаются земли, Что в мир неведомый из нашего ушли. Когда их над землей, как духов носят крылья, Они, с своих высот, из рога изобилья Нам сыплют песенок летучие листки. И ропщем мы: «Зачем, рассудку вопреки, Нам эти пряности и эти карамели, Меж тем как досыта и хлеба мы не ели?» Итак — две крайности. Когда одна из двух, Иль обе вместе наш пленять желают слух — Та хрюканьем свиным, а эта птичьей песней, — Решить я не берусь, из них что интересней. Лишь люд бы людом был! Вот отповедь моя! А птицей и свиньей… уж птица и свинья.

Ильиновка.

1896 г.

ЗАВЕЩАНИЕ

Меж тем как мы вразброд стезею жизни шли, На знамя, средь толпы, наткнулся я ногою. Я подобрал его, лежавшее в пыли, И с той поры несу, возвысив над толпою. Девиз на знамени: «Дух доблести храни». Так воин рядовой за честь на бранном поле, Я, счастлив и смущен, явился в наши дни Знаменоносцем поневоле. Но подвиг не свершен, мне выпавший в удел, — Разбредшуюся рать сплотить бы воедино… Названье мне дано поэта-гражданина За то, что я один про доблесть песни пел; Что был глашатаем забытых, старых истин, И силен был лишь тем, хотя и стар и слаб, Что в людях рабский дух мне сильно ненавистен, И сам я с юности не раб. Последние мои уже уходят силы. Я делал то, что мог; я больше не могу. Я остаюсь еще пред родиной в долгу, Но да простит она мне на краю могилы. Я жду, чтобы теперь меня сменил поэт, В котором доблести горело б ярче пламя, И принял от меня не знавшее побед, Но незапятнанное знамя. О, как живуча в нас и как сильна та ложь, Что дух достоинства есть будто дух крамольный! Она — наш древний грех и вольный и невольный; Она — народный грех от черни до вельмож. Там правды нет, где есть привычка рабской лести; Там искалечен ум, душа развращена… Приди; я жду тебя, певец гражданской чести! Ты нужен в наши времена.

Тамбов.

1897 г.

СТАРАЯ РАКИТА

Часто грезится мне, что стоит средь полей, Долгий век доживая, ракита. Ей живется еще, но чувствительно ей, Что могучею жизнью забыта. Не нужна никому; далеко от жилья; На просторе родном одинока — Она, ветви свои к долу низко склоня, Ожидает последнего срока. Но чутка и теперь, она в ясные дни И в грозу, среди бурной тревоги, Для себя лишь самой вдохновенно свои Шелестит иль шумит монологи. А порой из нее крик идет по земле, Всю окрестность от сна пробуждая; Словно сердце в груди, в ее старом дупле Громко бодрствует птица седая. Может быть, этот крик, в тишине, по ночам Поздних путников за душу тронет: Средь покоя и сна отчего кто-то там То смеется, то плачет и стонет?

Тамбов.

1898 г.

Липы

Нет мне сегодня приюта милее, Как этих лип благовонных приют! Всею нарядной семьею в аллее Липы цветут. Пчелы слетелись; их рой благодарный В улья богатую дань унесет. Будет и нам ароматный, янтарный, Липовый мед. Следуя людям старинного веку В предохраненье зимою от бед Можно бы в сельскую всыпать аптеку Липовый цвет. Добрые липы, конечно, полезны; Я же в них больше ценю красоту, И особливо мне летом любезны Липы в цвету. Ежели скоро умру я, неужто Летом друзья обо мне не вздохнут: «Жалко, что нет его здесь, потому что Липы цветут?»

Ильиновка. 1901 г.

НЕ ПОМНЮ

Шли цепью длинною года… Мне ценно все, что в жизни было; А между тем нет и следа К тому, что старость позабыла. Есть промежутки — точно сон. Хоть память их покой тревожит — Событий, лиц, речей, имен Восстановить уже не может. Как будто снег занес цветы, Иль вещи вынесли из дома, Иль кем-то вырваны листы Из дорогого мне альбома…

Тамбов. 1903 г.

* * *

Подходит вечер. Стынет зной. Деревьям, шепчущим так нежно Привет моей душе больной, Я говорю: «В тиши ночной И вы усните безмятежно!» Грачам в вечернюю зарю, Летя, кричащим что есть мочи: «Прощай! Прощай!» — я говорю: «Я слышу вас. Благодарю! И вам, грачи, спокойной ночи!»

Ильиновка. 1903 г.

Раздумье

Всю жизнь от юности и вплоть До самой старости преклонной, В борьбе подчас ожесточенной Меж сил плотской и отвлеченной Не мог в конце я побороть Ни плотью дух, ни духом плоть. Как мне для мысли облик нужен, Так мысль под формой мне нужна; Мой ум с веселым смехом дружен, И грусть душе моей родна. То грёзой, как во сне утешен, То строго мысля наяву, Не потому ли я живу, Что я еще уравновешен?

Ильиновка—Тамбов. 1904 г.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ХОЛОДОВ

Опять погода стужей дышит, Зато на окнах, сквозь лучи, Мороз опять узоры пишет Своей серебряной парчи. Хотя природою отсрочен, Казалось, близкий ледоход — Но нет причин пенять мне очень На мерзлый снег, на прочный лед. Меня приятно греет печь; И хоть старик, но не больной, Без нетерпения жду я встречи С еще далекою весной. На солнце, в комнатах не чахнут Азалий нежные цветы, И гиацинты сильно пахнут, Как словно кудри завиты. Когда бы сердце не щемило От этих ужасов войны, Как бытие мне было б мило Без всяких прелестей весны. О, бытие!.. Мне в нем отрада, И сознаю я, и дивлюсь, Как человеку мало надо, Покуда чуток жизни вкус.

Тамбов.

ПЕРЕД ОКНОМ

Солнцем мартовским пригретый, тает Старый снег, укрывший мерзлый дол. А над ним снежок опять порхает — Это внук за дедушкой пришел. Безморозным днем, теперь уж длинным, У панели ширится ручей; В городе, по улицам пустынным, Видели гуляющих грачей. С гор потоки побегут к оврагам, Оголятся талые поля; Но с весной, грядущей быстрым шагом, Приодета встретится земля. Нежного цветения растений Чудная настанет череда; Ландыша, черемухи, сирени Понесутся запахи тогда. До такого праздника природы Только мне дожить бы довелось! Насладиться и в мои бы годы Можно вдоволь… Доживу авось.

20 марта 1907 г.

Б. Илёшин А. М. ЖЕМЧУЖНИКОВ

Имя Алексея Михайловича Жемчужникова ныне мало известно. А между тем он внес значительный вклад в русскую литературу, особенно, как один из создателей сатирических произведений Козьмы Пруткова.

А. М. Жемчужников родился 10 февраля 1821 г в богатой дворянской семье. Получив хорошее образование дома и окончив полный курс в Училище правоведения, в котором готовились будущие министры, дипломаты и губернаторы, он несколько лет служил в сенате. Но деятельность чиновника его мало привлекала. Впоследствии Жемчужников вспоминал об этом времени, как «самом тяжелом и мрачном» в его жизни.

1 января 1858 г. Жемчужников вышел в отставку, целиком посвятив себя литературной деятельности. Он поселился сначала в Калуге, потом жил несколько лет в Москве и затем, после смерти жены, уехал за границу.

Писать стихи Алексей Михайлович начал рано, еще па школьной скамье. В 1841 году, когда ему было всего двадцать лет, они уже публиковались в «Отечественных записках», в журнале, где печатались многие выдающиеся произведения русских писателей. Жемчужников сближается с демократически настроенными литераторами, входит в круг знаменитого некрасовского «Современника».

В ноябре 1852 года Н. А. Некрасов писал И. С. Тургеневу:

«Сегодня выходит XI № „Современ[ника]“, в нем ты найдешь недурную комедию в стихах А. Жемчужникова».[3]

Речь шла о комедии «Сумасшедший». Это было не первое произведение поэта, напечатанное в «Современнике». В 1850–1852 годах в журнале появилось несколько его комедий. Еще раньше, в 1850 году, А. М. Жемчуж-никовым совместно с А. К. Толстым написан водевиль «Фантазия».

В «Фантазии» в острой сатирической форме высмеивались бессмыслица и пошлость, царившие тогда в театрах. Авторы выступали не только против сочинителей пустых водевилей, но и против вкусов аристократической публики, к числу которой относилась и правящая верхушка. Именно поэтому пьеса «по высочайшему повелению» была запрещена.

«Фантазия» впервые была опубликована в «Полном собрании сочинений» только в 1884 году.

Но широкую известность Жемчужникову принесли не комедии, не лирические стихи, хотя многие из них написаны талантливо, а сатирические произведения Козьмы Пруткова, литературное имя которого создал он вместе со своими родными братьями Владимиром и Александром и двоюродным братом А. К. Толстым.

О том, как создавался образ сатирика, Алексей Михайлович вспоминает в одном из писем к брату Владимиру:

«…всех нас соединяла плотно одна общая нам черта: полное отсутствие „казенности“ в нас самих и, вследствие этого, большая чуткость ко всему „казенному“. Эта черта помогла нам — сперва независимо от нашей воли и вполне непреднамеренно, создать тип Козьмы Пруткова, который до того казенный, что ни мысли его, ни чувству недоступна никакая, так называемая, злоба дня, если на нее не обращено внимания с казенной точки зрения… Уже после, по мере того как этот тип выяснялся, казенный характер его стал подчеркиваться. Так в своих „прожектах“ он является сознательно казенным человеком… Мы богато одарили Пруткова такими свойствами, которые делали его ненужным для того времени человеком, и беспощадно обобрали у него такие свойства, которые могли его сделать хотя несколько полезным для своей эпохи Отсутствие одних и присутствие других из этих свойств равно комичны, и честь понимания этого комизма принадлежит нам.

В афоризмах обыкновенно выражается житейская мудрость. Прутков же в большой части своих афоризмов или говорит с важностью казенные, общие места; или с энергией вламывается в открытые двери; или высказывает мысли, не только не имеющие соотношения с его эпохою и с Россиею, но стоящие, так сказать, вне всякого места и времени. Будучи очень ограниченным, он дает советы мудрости. Не будучи поэтом, он пишет стихи. Без образования и без понимания положения России он пишет „прожекты“. Он современник Клейнмихеля, у которого усердие все превозмогало. Он воспитанник той эпохи, когда всякий, без малейшей подготовки, брал на себя всевозможные обязанности, если Начальство на него их налагало».[4]

Произведения К. Пруткова (басни «Незабудки и запятки». «Кондуктор и тарантул» и «Цапля и беговые дрожки») впервые появились в ноябрьской книжке журнала «Современник», за 1851 год. Но пока еще не были подписаны его именем.

Имя Козьмы Пруткова питатели узнали только в 1854 году, когда он громогласно заявил о себе в отделе «Литературный ералаш» некрасовского «Современника». Читатели сразу познакомились не только с его баснями, пародиями и эпиграммами, но и с «Плодами раздумья» — 75 афоризмами.

После напечатания басен, эпиграмм и афоризмов в некрасовском «Современнике» в 1854 году Прутков пять лет молчал. Вновь он появляется в 1859 году в «Искре» и в знаменитом добролюбовском «Свистке» — сатирическом приложении к «Современнику».

Появление Пруткова в некрасовском «Современнике» не случайно. Некрасов не мог не оценить таланта создателей Пруткова и не привлечь их к сотрудничеству в сатирическом отделе журнала. Некрасовскому «Современнику» Прутков целиком обязан своим беспримерным успехом.

Некоторые критики относили творчество Козьмы Пруткова к «добродушному чудачеству», к «беспредметному зубоскальству» Но это далеко не так. Почти все произведения Пруткова имеют определенного адресата. Они зло и беспощадно высмеивали славянофилов: Аксакова, Хомякова, Аполлона Григорьева; дворянский эстетизм Бенедиктова, Майкова, Фета, Щербины, Полонского; реакционных историков Погодина и Шевырёва.

«Мудрые» изречения Козьмы Пруткова давно вошли в нашу устную и литературную речь. К Пруткову часто обращались, особенно в период борьбы с народничеством марксисты. Нередко пользовался прутковскими афоризмами при разговоре с друзьями и товарищами В И. Ленин. Но в печати, в общественных выступлениях великий вождь предпочитал обращаться к более острой, более обличающей сатире Гоголя и Щедрина.

Прутковский смех был вершиной творческой деятельности А. М. Жемчужникова. Сатирические произведения, написанные им в последующие годы, — умеренно-либеральны, политические убеждения — неопределенны и расплывчаты.

Но при всем том Жемчужников всю жизнь тяготел к прогрессивной части русского общества. Поэт восторженно встретил известие об отмене крепостного права.

Меня сподобила судьба Тогда узреть в моей отчизне С освобождением раба Преображение всей жизни, —

писал он. Но «преображение всей жизни» на самом деле не наступило. Жемчужников сам вынужден был признать, что радостные надежды не оправдались, быстро погасли, «как звезды гаснут в мутной мгле, как меркнут в сумраке виденья». В 1884 году после долгого прерывания за границей он возвратился на родину и увидел ту же картину, какую видел двадцать пять — тридцать лет назад.

Опять пустынно и убого; Опять родимые места… Большая пыльная дорога И полосатая верста! И нивы вплоть до небосклона, Вокруг селений, где живет Все так же, как во время оно. Под страхом голода народ. («На родине»)

В стихах 70 — 80-х годов поэт протестовал против социальной несправедливости, обращался к молодому поколению с призывом служить народу. Многие его стихи достигали большого социального звучания.

Рабочий люд едва не весь На нашей родине — без хлеба,—

гневно говорил он в стихотворении «Всем хлеба!» Жемчужников верит, что

..Жизнь осветит темный путь И правду горькую откроет, Разоблачив когда-нибудь, Чего гордыня наша стоит.

Он высмеивает реакционную прессу, выступает против «патриотов», которые «враждой пылают к правосудию, к свободе, к слову и к уму», кричат на всех перекрестках о любви к родине, а на самом деле давно уже забыли значение таких слов, как отечество, совесть и честь В стихотворении «Забытые слова», посвященном памяти М Е. Салтыкова-Щедрина. А. М Жемчужников, обращаясь к великому писателю, пишет:

Быть может, честное перо твое могло б Любовь к отечеству напомнить «патриотам»; Поднять подавленных тяжелым жизни гнетом; Заставить хоть на миг поникнуть медный лоб; Спасти обрывки чувств, которые остались; Уму отвоевать хоть скромные права; И может быть, средь нас те вновь бы повторялись Забытые слова.

На взглядах поэта безусловно сказывалась дружба с Н. А. Некрасовым, М. Е. Салтыковым-Щедриным, И. С. Тургеневым. Они ценили творчество Жемчужникова, считались с его мнением.

Вот одно из писем Н. А. Некрасова А М. Жемчужникову от 26 февраля 1870 года.

«Уважаемый Алексей Михайлович.

Простите, что я Вам не писал. Хворал, а теперь здоров. Скука у нас жестокая. Если на Вас нападет иногда хандра в Висбадене, то утешайтесь мыслью, что здесь было бы то же — вероятно, в большей степени, с примесью конечно, злости по поводу тех неотразимых общественных обид, под игом которых нам, то есть нашему поколению вероятно, суждено и в могилу сойти. Более тридцати лег я все ждал чего-то хорошего, а с некоторых пор уже ни чего не жду, оттого и руки совсем опустились и писать не хочется. А когда не пишешь, то не знаешь, зачем и живешь. Благо Вам, что Вы, по-видимому, до этого еще не дошли. Ваши последние вещи (как в „Петербургских ведомостях“, так и нам присланные), отчасти мне известные, хороши; в новой своей форме они выиграли. Говорю это Вам для того, чтобы Вы не складывали рук. Ваши стихотворения (кроме пьесы „Свободное слово“) напечатаны на первых страницах 3-го № „Отечественных записок“…

Напишите мне, пожалуйста, Ваше мнение о последних главах „Кому на Руси жить хорошо“ во 2-ом № „Отечественных записок“. Продолжать ли эту штуку? Еще впереди две трети работы.

Будьте здоровы и бодры».[5]

И. С Тургенев в письме от 5 марта 1877 года благодарит Алексея Михайловича за верные «замечания насчет деятельности Марианны и Нежданова»,[6] героев романа «Новь», откровенно делится с ним своими планами и мыслями.

Друзья поэта вдохновляли и всячески ободряли его. И все же Жемчужников говорил не полным голосом, сатира его была приглушена, он не решался выступать резко против правительственной верхушки, как это делал, например, Салтыков-Щедрин. Алексей Михайлович сам признается в этом:

Мне скажут: «Что ж лиру Ты держишь под мышкой? Ну гаркни сатиру С гражданственной вспышкой!» Сатира, сатира — Великое дело! Но сильных бы мира Моя не задела. В пылу вдохновенья Попробуй-ка, ухни,— Сейчас на съеденье В цензурные кухни. («Скерцо»)

Действительно, цензура беспощадно расправлялась с литературными произведениями, бичующими «царские порядки». Но дело не только в ней. Цензура существовала и для Щедрина не в меньшей, а в большей степени. Но если Щедрин глубоко понимал причины неблагополучия социальной действительности, что, по верному выводу Л. А. Плоткина,[7] открыло перед художником необозримые дали, позволило с особой отчетливостью видеть все бедствия, все горе человеческого неустройства, помогло осознать бессмыслицу и обреченность существующего строя жизни необходимость коренных перемен, то Жемчужников не поднялся до уровне передовой демократической интеллигенции, не понимал причин всех зол и бедствий в России. Он не мог понять:

..почему ж досель и сердцу, и уму Так оскорбительно, так тесно? Так много льется слез и крови? Почему Так все запугано, что честно?

(«Почему?»)

В стихотворении

«Ты на земле, — я вижу, друг, — Не легкомысленный прохожий»

он пишет:

Ведь почва тощая, сухая Небесной влаги больше пьет, Чем пресыщенная до края; А меж людей — наоборот. Из них едят лишь те, кто сыты. Что ж это значит? Почему? Явленья этого уму Еще законы не открыты.

А законы «явленья этого» уже были открыты. В России поднимал свой голос рабочий класс. Но революционно-настроенный народ пугал поэта. Идея общественной справедливости у Жемчужникова абстрактна, лишена твердого базиса. Именно поэтому он не понял революционных событий 1905 года.

Последнее десятилетие своей жизни Жемчужников прожил на Тамбовщине. Старожилы помнят, как с палочкой в руке прогуливался он по улицам Тамбова подолгу стоял на крутом берегу Цны, любуясь заречными далями. Алексей Михайлович часто бывал в Кирсанове и Ильиновке, в имении старшей дочери Ольги Алексеевны, вышедшей замуж в семью Баратынских, где была еще свежа память о замечательном поэте пушкинской плеяды Евгении Абрамовиче Баратынском. Как и Баратынский, Л. М. Жемчужников любил уединенные места. Несмотря на преклонные годы, он часто бродил с ружьем по полям, дубравам и рощам. Десятки стихотворений посвятил Алексей Михайлович родной природе, которую любил теплой и трогательной любовью.

Он не может равнодушно наблюдать за ходом русско-японской войны.

Когда бы сердце не щемило От этих ужасов войны, Как бытие мне было б мило Без всяких прелестей весны.

(«Возвращение холодов»)

В начале марта 1908 года А. М. Жемчужников написал последнее свое стихотворение — «Льву Николаевичу Толстому». А через две с половиной недели — 7 апреля по новому стилю — он скончался.

Жемчужников нам дорог тем, что он в тяжелое для родины время выступал против социальной несправедливости, в защиту простого народа, что он был патриотом своего отечества.

В Тамбовском областном и Кирсановском городском краеведческих музеях хранятся томики стихов Алексея Михайловича Жемчужникова, многочисленные семейные фотографии, его портрет, написанный замечательным русским художником К. Е. Маковским, который близко знал поэта, уникальный бюст Козьмы Пруткова, созданный неизвестным скульптором по литографии Л. М. Жемчужникова, А. Е. Бейдемана и Л. Ф. Лагорио. Рукописный фонд Алексея Михайловича Жемчужникова собран в Центральном Государственном архиве литературы и искусства СССР в Москве.

Б. Илёшин.

Редактор Г. И. Михалева

Художественный редактор Г. В. Дергаченко

Переплет художника П. И. Мощенко

Технический редактор В. Н. Попов

Корректор А. Н. Дружкина

Сдано в набор 5/111-1959 года. Подписано к печати 7 VII. 1959 г.

Формат бумаги 60x92/32. Печ. л. 10 Уч. — изд. л. 8,5

Тираж 30 000 экз. НЛ 05222 Изд. № 75. Заказ тип. № 701.

Цена 4 руб. 20 коп.

Типография № 1 г. Саратов, проспект Кирова, 27

Примечания

1

Перенесена в конец книги. Прим. автора fb2.

(обратно)

2

«Из чести лишь одной я в доме сем служу». Так в одной рукописной поэме объясняет служанка позор своего общественного положения.

(обратно)

3

Н. А. Некрасов, Собр. соч., т. 10, стр. 181

(обратно)

4

Сочинения Козьмы Пруткова, М., 1955, стр. 372–373.

(обратно)

5

Н. А. Некрасов. Сочинения, М., 1954, стр. 430.

(обратно)

6

И. С. Тургенев. Собр соч., М… 1958, стр. 512

(обратно)

7

Л. Плоткин, Литературные очерки и статьи. Л., 1958. стр. 237.

(обратно)

Оглавление

А. М. ЖЕМЧУЖНИКОВ

ИЗБРАННОЕ

Б. Илёшин А. М. ЖЕМЧУЖНИКОВ