Мы молоды. У нас чулки со штопками…
Мы молоды. У нас чулки со штопками. Нам трудно. Это молодость виной. Но плещет за дешевенькими шторками бесплатный воздух, пахнущий весной. У нас уже — не куклы и не мячики, а, как когда-то грезилось давно, нас в темных парках угощают мальчики качелями, и квасом, и кино. Прощаются нам ситцевые платьица и стоптанные наши каблучки. Мы молоды. Никто из нас не плачется. Хохочем, белозубы и бойки! Как пахнут ночи! Мокрым камнем, пристанью, пыльцой цветочной, мятою, песком… Мы молоды. Мы смотрим строго, пристально. Мы любим спорить и ходить пешком… Ах, не покинь нас, ясное, весеннее, когда к нам повзросление придет, когда другое, взрослое везение нас по другим дорогам поведет. От лет летящих никуда не денешься, но не изменим первым «да» и «нет». И пусть луны сияющая денежка останется дороже всех монет. Жизнь — наковальня. Поднимайте молоты! На молодости — главные дела. Мы молоды. Мы будем вечно молодо смотреться в реки, в книги, в зеркала…[1]
ОСЕНЬ
Все в природе строго. Все в природе страстно. Трогай иль не трогай — То и это страшно. Страшно быть несобранной, Запутанной в траве, Ягодой несорванной На глухой тропе. Страшно быть и грушею, Августом надушенной, — Грушею-игрушкою, Брошенной, надкушенной… Страсть моя и строгость, Я у вас в плену. Никому, чтоб трогать, Рук не протяну. Но ведь я — рябина, Огненная сласть! Капельки-рубины Тронул — пролилась. Но ведь я — как ярмарка: Вся на виду. Налитое яблоко: Тронул — упаду! Лес тихо охает Остро пахнет луг. Ах, как нам плохо Без надежных рук! Наломаю сучьев. Разведу огонь… И себя измучаю, И тебя измучаю. — Тронь!.. …Не тронь!..1957
[2]
ДУРАКИ
Живут на свете дураки: На бочку меда — дегтя ложка. Им, дуракам, все не с руки Стать поумнее, хоть немножко. Дурак — он как Иван-дурак, Всех кормит, обо всех хлопочет. Дурак — он тянет, как бурлак. Дурак во всем — чернорабочий. Все спят — он, дурень, начеку. Куда-то мчит, за что-то бьется… А достается дураку — Как никому не достается! То по-дурацки он влюблен, Так беззащитно, без опаски, То по-дурацки робок он, То откровенен по-дурацки. Не изворотлив, не хитер, — Твердя, что вертится планета, Дурак восходит на костер И, как дурак, кричит про это! Живут на свете дураки, Идут-бредут в своих веригах, Невероятно далеки От разных умников великих. Но умники за их спиной гогочут… — Видели растяпу? Дурак, весь век с одной женой! — Дурак, не может сунуть в лапу! — Дурак, на вдовушке женат И кормит целую ораву!.. Пусть умники меня простят — Мне больше дураки по нраву. Я и сама еще пока Себя с их племенем сверяю. И думаю, что дурака Я этим делом не сваляю. А жизнь у каждого в руках. Давайте честно к старту выйдем, И кто там будет в дураках — Увидим, умники! Увидим.1963
[3]
На фотографии в газете…
На фотографии в газете нечетко изображены бойцы, еще почти что дети, герои мировой войны. Они снимались перед боем — в обнимку, четверо у рва. И было небо голубое, была зеленая трава. Никто не знает их фамилий, о них ни песен нет, ни книг. Здесь чей-то сын и чей-то милый и чей-то первый ученик. Они легли на поле боя, — жить начинавшие едва. И было небо голубое, была зеленая трава. Забыть тот горький год неблизкий мы никогда бы не смогли. По всей России обелиски, как души, рвутся из земли. …Они прикрыли жизнь собою, — жить начинавшие едва, чтоб было небо голубое, была зеленая трава.[4]
Любить Россию нелегко…
Любить Россию нелегко, она — в ухабах и траншеях и в запахах боев прошедших, как там война ни далеко. Но, хоть воздастся, может быть, любовью за любовь едва ли, безмерная, как эти дали, не устает душа любить. Страна, как истина, одна, — она не станет посторонней, и благостней, и проторенней, тебе дорога не нужна. И затеряться страха нет, как незаметная песчинка, в глубинке города, починка, села, разъезда, верст и лет. Отчизны мед и молоко любую горечь пересилят. И сладостно — любить Россию, хотя любить и нелегко.[5]
Будет дальняя дорога…
Будет дальняя дорога, то в рассвет, а то в закат. Будет давняя тревога — и по картам, и без карт. Юность, парусник счастливый, не простившись до конца, то в приливы, то в отливы тянет зрелые сердца. Нет, не строки — дарованье и природы, и судьбы, — этих смут очарованье, опьянение борьбы. Не оплатишь это небо, где — с орлами в унисон — чувствуешь, как грозно, нервно пахнет порохом озон…[6]
Лето благостной боли…
Лето благостной боли, постиженья печального света… Никогда уже больше не будет такого же лета. лето, где безрассудно и построили, и поломали. Лето с тягостной суммой поумнения и пониманья. Для чего отогрело все, что с летним листом отгорело? Но душа помудрела, и она, помудревши, узрела кратковременность лета, краткость жизни, мгновенность искусства и ничтожность предмета, что вызвал высокие чувства.[7]
ПЕСЕНКА О ПАРУСЕ
М.Светлову
Веселый флаг на мачте поднят — как огонек на маяке. И парус тонет, и парус тонет за горизонтом вдалеке. А по воде гуляют краски, и по-дельфиньи пляшет свет… Он как из сказки, он как из сказки, таких на свете больше нет. А море вдруг приходит в ярость — такой характер у морей. Куда ты, парус, куда ты, парус, вернись скорей, вернись скорей! Но парус вспыхнул, ускользая, и не ответил ничего. И я не знаю, и я не знаю, он был иль не было его…[8]
Постарею, побелею, как земля зимой…
Постарею, побелею, как земля зимой. Я тобой переболею, ненаглядный мой. Я тобой перетоскую, — переворошу, по тебе перетолкую, что в себе ношу. До небес и бездн достану, время торопя. И совсем твоею стану — только без тебя. Мой товарищ стародавний, суд мой и судьба, я тобой перестрадаю, чтоб найти себя. Я узнаю цену раю, ад вкусив в раю. Я тобой переиграю молодость свою. Переходы, перегрузки, долгий путь домой… Вспоминай меня без грусти, ненаглядный мой.1970
[9]
Ну и не надо…
…Ну и не надо. Ну и простимся. Руки в пространство протянуты слепо. Как мы от этой муки проспимся? Холодно справа. Холодно слева. Пусто. Звени, дорогой колокольчик, век девятнадцатый, — снегом пыли! Что ж это с нами случилось такое? Что это? Просто любовь. До петли. До ничего. Так смешно и всецело. Там мы, в наивнейшей той старине. Милый мой мальчик, дитя из лицея, мы — из убитых на странной войне, где победители — бедные люди, — о, в победителях не окажись! — где победитель сам себя судит целую жизнь, целую жизнь. 1972[10]
ДВОЕ
У поезда, застыв, задумавшись — в глазах бездонно и черно, — стояли девушка и юноша, не замечая ничего. Как будто все узлы развязаны и все, чем жить, уже в конце, — ручьями светлыми размазаны слезинки на ее лице. То вспыхивает, не стесняется, то вдруг, не вытирая щек, таким сияньем осеняется, что это больно, как ожог. А руки их переплетенные! Четыре вскинутых руки, без толмача переведенные на все земные языки! И кто-то буркнул:- Ненормальные! — Но сел, прерывисто дыша. К ним, как к магнитной аномалии, тянулась каждая душа. И было стыдно нам и совестно, но мы бесстыдно все равно по-воровски на них из поезда смотрели в каждое окно. Глазами жадными несметными скользили по глазам и ртам. Ведь если в жизни чем бессмертны мы, бессмертны тем, что было там. А поезд тронулся. И буднично — неужто эта нас зажгла? — с авоськой, будто бы из булочной, она из тамбура зашла. И оказалась очень простенькой. И некрасива, и робка. И как-то неумело простыни брала из рук проводника. А мы, уже тверды, как стоики, твердили бодро:- Ну, смешно! И лихо грохало о столики отчаянное домино. Лились борщи, наваром радуя, гремели миски, как тамтам, летели версты, пело радио… Но где-то, где-то, где-то там, вдали, в глубинках, на скрещении воспоминаний или рельс всплывало жгучее свечение и озаряло все окрест. И двое, раня утро раннее, перекрывая все гудки, играли вечное, бескрайнее в четыре вскинутых руки![11]
Из первых книг, из первых книг…
Из первых книг, из первых книг, которых позабыть не смею, училась думать напрямик и по-другому не сумею. Из первых рук, из первых рук я получила жизнь, как глобус, где круг зачеркивает круг и рядом с тишиною — пропасть. Из первых губ, из первых губ я поняла любви всесильность. Был кто-то груб, а кто-то глуп, но я — не с ними, с ней носилась! Как скрытый смысл, как хитрый лаз. как зверь, что взаперти томится, во всем таится Первый Раз — и в нас до времени таится. Но хоть чуть-чуть очнется вдруг, живем — как истинно живые: из первых книг, из первых рук, из самых первых губ, впервые.1972
[12]
Я не здесь. Я там, где ты…
Я не здесь. Я там, где ты… В парках строгие цветы. Строгий вечер. Строгий век. Строгий-строгий первый снег. В первом инее Нева. Беспредельность. Синева. Чьи-то окна без огня. Чья-то первая лыжня. Опушенные кусты. Веток смутные кресты. И, медвяна и седа, вся в снежинках резеда. Длинных теней странный пляс и трамваев поздний лязг… Сладко-талая вода. Сладко-тайная беда. Неразменчиво прямой ты идешь к себе домой, на заветное крыльцо, за запретное кольцо. Там тебя тревожно ждут, электричество зажгут, на груди рассыпят смех и с ресниц сцелуют снег… В ваших окнах гаснет свет. Гаснет четкий силуэт. Гаснет сонная волна. Остается тишина. Остается навсегда в тихих блестках резеда, строгий вечер, строгий век, строгий-строгий первый снег…[13]
ПОМПЕЯ
В конце печальной эпопеи, перевернувшей жизнь мою, я на развалинах Помпеи, ошеломленная, стою. В нас человек взывает зверем, мы в гибель красоты не верим. Жестокость! Парадокс! Абсурд! В последний миг последней боли мы ждем предсмертной высшей воли, вершащей справедливый суд. Но вот лежит она под пеплом, отторгнутым через века, из огненного далека с моим перекликаясь пеклом. И, негодуя, и робея, молила, плакала, ждала. Любовь, заложница, Помпея, зачем, в стихи макая перья, такой прекрасной ты была? За хлестнута глухой тоской я. Нет, гибнуть не должно такое! Ах, если бы! О, если бы… Но под ногами — битый мрамор: обломки дома или храма, осколки жизни и судьбы. Вернусь домой к одной себе я, найду знакомого плебея по телефону, доложив, что хороша была Помпея! А Рим… Рим, Вечный город, жив.[14]
Становлюсь я спокойной…
Становлюсь я спокойной. А это ли просто? …Мне всегда не хватало баскетбольного роста. Не хватало косы. Не хватало красы. Не хватало на кофточки и на часы. Не хватало товарища, чтоб провожал, чтоб в подъезде за варежку подержал. Долго замуж не брали — не хватало загадочности. Брать не брали, а врали о морали, порядочности. Мне о радости радио звонко болтало, лопотало… А мне все равно не хватало. Не хватало мне марта, потеплевшего тало, доброты и доверия мне не хватало. Не хватало, как влаги земле обожженной, не хватало мне истины обнаженной. О, бездарный разлад между делом и словом! Ты, разлад, как разврат: с кем повелся — тот сломан. Рубишь грубо, под корень. Сколько душ ты повыбил! Становлюсь я спокойной — я сделала выбор. Стал рассветом рассвет, а закат стал закатом… Наши души ничто не расщепит, как атом.1962
[15]
ПРЕДЧУВСТВИЯ
…И когда наступает пора осознать непричастность, умираю в глаголе — протяжном, как жизнь: «распроститься». Потому что прощаюсь еще до того, как прощаюсь. Ничего нет больней и печальней таких репетиций. Мы в плену у предчувствий, что все же — увы! — не обманны. Телепаты, предтечи потомственных телепророков… Ухожу от тебя — как ребенок уходит от мамы, от родного порога — к речным норовистым порогам. Знала: больно родить. А теперь знаю: больно рождаться, Только трижды больней оттого, что в рождественской муке расстаюсь до того, как и вправду пришлось бы расстаться, потому что разлука и есть — это чувство разлуки. Расстаюсь, неизбежность конца проживая заране, от безумного горя лишь яростней и бесшабашней. А потом это будет — как просто на белом экране кадры жизни чужой, прошлогодней ли, позавчерашней. Но одно меня греет, как греет в землянке печурка, и тогда я иду — конькобежкою — кругом почета: может быть, ты поймешь, к ритму сердца прислушавшись чутко, что везде, где я буду, — лишь мы, неизбежно и четко. Ты пойми меня, ту, оперенную, полную силы, без школярской покорности, — о, да простит мой наставник! — все, что в сердце носила, и все, что под сердцем носила, обретет свою плоть, наконец-то настанет, настанет! Ощути этот мир, как твое и мое государство… Как торопятся мысли, как трудно прослеживать путь их! И, еще не простившись, готова сказать тебе: — Здравствуй! — Все, как было, хотя все, как не было, все так, как будет. Но… Собравшись в комок перед страшным прыжком в непричастность, замирает душа, зная трезво, что ждет ее вскоре. Не простившись с тобой, я горюю, с тобою прощаясь, Потому что предчувствие горя и есть — это горе.1972
[16]
Мой рыжий, красивый сын…
Мой рыжий, красивый сын, ты красненький, словно солнышко. Я тебя обнимаю, сонного, а любить — еще нету сил. То медью, а то латунью полыхает из-под простыночки. И жарко моей ладони в холодной палате простынувшей. Ты жгуче к груди прилег головкой своею красною. Тебя я, как уголек, с руки на руку перебрасываю. Когда ж от щелей в ночи крадутся лучи по стенке, мне кажется, что лучи летят от твоей постельки. А вы, мужчины, придете — здоровые и веселые. Придете, к губам прижмете конвертики невесомые. И рук, каленых морозцем, работою огрубленных, тельцем своим молочным не обожжет ребенок. Но благодарно сжавши в ладонях, черствых, как панцирь, худые, прозрачные наши, лунные наши пальцы, поймете, какой ценой, все муки снося покорно, рожаем вам пацанов, горяченьких, как поковка!1965
[17]
Россию делает береза…
Россию делает береза. Смотрю спокойно и тверезо, еще не зная отчего, на лес с лиловинкою утра, на то, как тоненько и мудро береза врезана в него. Она бела ничуть не чинно, и это главная причина поверить нашему родству. И я живу не оробело, а, как береза, черно-бело, хотя и набело живу. В ней есть прозрачность и безбрежность, и эта праведная грешность, и чистота — из грешной тьмы, — которая всегда основа всего людского и лесного, всего, что — жизнь, Россия, мы. Березу, как букварь, читаю, стою, и полосы считаю, и благодарности полна за то, что серебром черненым из лип, еловых лап, черемух, как в ночь луна, горит она. Ах ты, простуха, ах, присуха! Боюсь не тяжкого проступка, боюсь, а что, как, отличив от тех, от свойских, не накажут меня березовою кашей, от этой чести отлучив… А что, как смури не развеет березовый горячий веник, в парилке шпаря по спине… Люби меня, моя Россия. Лупи меня, моя Россия, да только помни обо мне! А я-то помню, хоть неброска ты, моя белая березка, что насмерть нас с тобой свело. И чем там душу ни корябай, как детство, курочкою рябой, ты — все, что свято и светло.1968
[18]
ГОМЕР
И. Кашежевой
Неважно, что Гомер был слеп. А может, так и проще… Когда стихи уже — как хлеб, они вкусней на ощупь. Когда строка в руке — как вещь, а не туманный символ… Гомер был слеп, и был он весь — в словах произносимых. В них все деянию равно. В них нет игры и фальши. В них то, что — там, давным-давно, и то, что будет дальше. Слепцу орали: — Замолчи! — Но, не тупясь, не старясь, стихи ломались, как мечи, и все-таки остались. Они пришли издалека, шагнув из утра в утро, позелененные слегка, как бронзовая утварь. Они — страннейшая из мер, что в мир несем собою… Гомер был слеп, и он умел любить слепой любовью. И мир, который он любил чутьем неистребимым, не черным был, не белым был, а просто был любимым. А в уши грохот войн гремел и ветер смерти веял… Но слепо утверждал Гомер тот мир, в который верил. …И мы, задорные певцы любви, добра и веры, порой такие же слепцы, хотя и не Гомеры. А жизнь сурова и трезва, и — не переиначить! Куда вы ломитесь, слова, из глубины незрячей? Из бездны белого листа, из чистой, серебристой, — юродивые, босота, слепые бандуристы…1970
[19]
Мне говорила красивая женщина…
Мне говорила красивая женщина: «Я не грущу, не ропщу. Все, словно в шахматах, строго расчерчено, и ничего не хочу. В памяти — отблеск далекого пламени: детство, дороги, костры… Не изменить этих праведных, правильных правил старинной игры! Все же запутанно, все же стреноженно — черточка в чертеже, — жду я чего-то светло и встревоженно и безнадежно уже. Вырваться, выбраться, взвиться бы птицею жизнь на себе испытать… Все репетиции, все репетиции, ну а когда же спектакль?!» …Что я могла ей ответить на это? Было в вопросе больше ответа, чем все, что знаю пока. Сузились, словно от яркого света, два моих темных зрачка.1971
[20]
Быть женщиной — что это значит…
Быть женщиной — что это значит? Какою тайною владеть? Вот женщина. Но ты незрячий. Тебе ее не разглядеть. Вот женщина. Но ты незрячий. Ни в чем не виноват, незряч! А женщина себя назначит, как хворому лекарство — врач. И если женщина приходит, себе единственно верна, она приходит — как проходит чума, блокада и война. И если женщина приходит и о себе заводит речь, она, как провод, ток проводит, чтоб над тобою свет зажечь. И если женщина приходит, чтоб оторвать тебя от дел, она тебя к тебе приводит. О, как ты этого хотел! Но если женщина уходит, побито голову неся, то все равно с собой уводит бесповоротно все и вся. И ты, тот, истинный, тот, лучший, ты тоже — там, в том далеке, зажат, как бесполезный ключик, в ее печальном кулачке. Она в улыбку слезы спрячет, переиначит правду в ложь… Как счастлив ты, что ты незрячий и что потери не поймешь.1972
[21]
Прости, что непростительно…
Прости, что непростительно груба, упряма, зла, но соль была просыпана, просыпана была. Она лежала, белая, странней цветка в грязи, а я не знала, бедная, чем это нам грозит. Наветами опутанный, сидел ты за столом, — опутанный, окутанный чужим далеким злом. Чему ты верил, глупенький, поспешный суд верша? Душа моя обуглена, ободрана душа. Ободрана, оболгана сверчок едва живой! — оболгана, обогнана лживою молвой. Еще смотрю просительно, еще не все — дотла, — но соль была просыпана, просыпана была! Осталась снежной горкою. Навеки? До весны? Слезы мои горькие, мои пустые сны! Золою боль присыпана. Зола, как соль, бела… Но — соль была просыпана, просыпана была…1972
[22]
В какой-то миг неуловимый…
В какой-то миг неуловимый, неумолимый на года, я поняла, что нелюбимой уже не буду никогда. Что были плети, были сети не красных дат календаря, но доброта не зря на свете и сострадание не зря. И жизнь — не выставка, не сцена, не бесполезность щедрых трат, и если что и впрямь бесценно — сердца, которые болят.1978
[23]
Писатели, спасатели…
Писатели, спасатели, — вот тем и хороши, — сказители, сказатели, касатели души. Как пламя согревальное в яранге ледяной, горит душа реальная за каждою стеной. Гриппозная, нервозная, стервозная, а все ж — врачом через морозную тайгу — ты к ней идешь. Болит душа невидимо. Попробуй, боль поправ, поправить необидимо, как правит костоправ. Как трудно с ним, трагическим, неловким, словно лом, тончайшим, хирургическим, капризным ремеслом. Чертовская работочка: тут вопли, там хула… Но первый крик ребеночка — святая похвала. На то мы руки пачкаем, скорбим при ночнике, чтоб шевельнул он пальчиком на розовой ноге.[24]
Под что-то, да, всегда под что-то…
Под что-то, да, всегда под что-то, под чье-то будущее «да» вершится жаркая работа, мучительная, как беда. Тот хмель уйдет, уйдет похмелье, и будет пусто и светло. Но если что-то мы посмели, то, значит, что-то нас вело, и, значит, что-то было в миге, глухом и тесном, как тюрьма, раз существуют в мире книги, деревья, дети и дома.[25]
Погода измениться может…
Погода измениться может, пока же небу мой привет за то, что и дождем не мочит, и снегопада тоже нет, за то, что не смиренный норов покуда быть собою рад и — ни заслуженных наград, ни незаслуженных укоров…[26]
Спасибо вам, елки зеленые…
Спасибо вам, елки зеленые, зеленые елки мои, веселые, озаренные, в иголочках горькой хвои. Зеленые в зиму и в лето, зеленые через года. Я буду всегда молода! Я с вами поверила в это. Спасибо вам, елки зеленые, за то, что вы — все зеленей. За то, что счастливым масленочком росла подле ваших корней. И ты, моя первая елочка, моя новогодняя елочка,— в орешках и в дождике колком,— киваешь большим этим елкам. Спасибо вам, елки зеленые, за вашу высокую вязь, за то, что свои, не заемные, и песни, и сказки у вас. За вашу отзывчивость чуткую, за то, что локтями я чувствую стволов и надежность, и вес. За то, что вы, милые, — лес! Спасибо вам, елки зеленые, за то, что ваш колер — не грим. За то, что — эх, елки зеленые!— по-русски в беде говорим. Мы здесь не пичуги залетные, мы этой земли семена. И жизнь будет — елки зеленые! такою, какая нужна.[27]
Поляна, речка, лес сосновый…
Поляна, речка, лес сосновый и очертания села. Я по земле ступаю новой. Я никогда здесь не была. Иду дорогой — очень скверной, где не однажды, зло бранясь, шофер машину вел, наверно, угрюмо проклиная грязь. Россия-мать! По-свойски строги, размытым трактом семеня, мы все клянем твои дороги, кого-то третьего виня. Но, выйдя к деревеньке ближней, проселочную грязь гребя, вдруг понимаем: третий — лишний! И все берем мы на себя…[28]
Опять какая-то поездка…
Опять какая-то поездка… На сколько верст? А может, лет? Мне, как военная повестка, в кармане руку жжет билет. Уеду от своей избушки, отрину, руки разомкну. И это будет — как из пушки, да, как из пушки на Луну. Уеду от мальчишки с челочкой, как будто он уже не в счет, к узбекам, финнам, или орочам, или куда-нибудь еще. Уеду от тебя, подлесок, средь подмосковной тишины, и от тебя, смешной подвесок наивно розовой луны. От наших душ необоюдных, нерасчлененных, как руда, от этих добрых и занудных пенсионеров у пруда. А в том краю, ненужном вроде, надавит небо на плечо, и будет трудно, как на фронте, и счастливо, и горячо… И сын поверит: так и нужно. Он сам узнает этот зов железных рельсов, трасс воздушных, дремучих душ, больших лесов…[29]
САМОЛЕТЫ
Сколько их над планетой? Бессчетно. И над тропиками, и над полюсом… Но ни бога нет и ни черта, и поэтому чуточку боязно. Я сажусь в самолет, я приятелям так машу, чтобы видеть могли. И эпоха моя термоядерная отнимает меня у земли. Отрывается тяжесть от тела. Трепещу. Вспоминаю Антея. Где вы, травки, козявки-милашки? По спине пробегают мурашки! Мы летаем, Мы руки сплетаем. С отвращеньем бифштекс уплетаем, когда стрелка — тысчонок за пять… Мы летаем. Таблетки глотаем… Мы летаем. Мы все отметаем. На опасных высотах плутаем… И когда не летаем — летаем. Потому что нельзя не летать. Да, нельзя! И пускай я, как девочка, разреветься готова от страха, я сама — самолет, самоделочка, самокрылочка, певчая птаха. Так хожу вот — по кромке, по краю. Только верю еще в чудеса. Только держат пока небеса. Еще в эту игру поиграю! Потому что моторы рокочут и пространство прорезано трассами. Потому что мне крылья щекочет солнце, в небе особенно красное. И наматываются обороты на спидометры длиннорукие… Самолеты мои, самолеты! Очень крепкие. Очень хрупкие.[30]
Предчувствую полет…
Предчувствую полет и жизнь свою в высотах, как, может быть, пилот, которому под сорок, который — не босяк, что носится с кокардой, который в небесах, как говорится, — кадры. Предчувствую полет — в предчувствии все дело. Оно во мне поет, пока не полетела. Не веря чудесам, но веря в веру, в чудо, швыряю чемодан — наземная покуда. Рули, пилот, рули! Наушники воркуют. Везде — вблизи, вдали — живут, поют, рискуют…[31]
ПРИБАЛТИКА
1
…И приеду я в ту страну, в ту булыжниковую старину, в то черненое серебро, что как вороново перо. Вороненый металл ворот, бухты матовый разворот… Город готики, я твой гость. Твой залив собираю в горсть. А в заливе полно камней — как купающихся коней… Вспомню каменно и легко все, что дорого и далеко. Где-то теплые тальники, детства добрые тайники… Отрезвляюще — в пух и прах!— Таллин — талинкой на губах.2
Качается море, качается… Я, как поплавок, на плаву, а мне лишь бы знать, что плыву, и не о чем больше печалиться. Вливается в море моя душа, поиссохшая что-то, как в землю уходят болота, как реки вбегают в моря. А дюны, как море, бегут, и суша, как море, покачивается, и, значит, нигде не оканчивается то море, которое тут. И значит, еще ерунда, не согнуто и не сломано, когда тебя держит соломинкой такая большая вода. Чтоб впредь — на приколе, на якоре, а знать, что живу, что плыву, что, как поплавок, на плаву. Шумит во мне море, как в раковине. Чтоб — как со свечою внутри,— вобрав это море мятежное, носить по российским метелицам медвяные янтари.3
…Я вспомню майскую Литву, внезапность соловьиной трели. Меня, как птицу, на лету воспоминание подстрелит. Смятенная до той поры, там позабыла бред недужный. Чужие боги к нам добры, а может быть, и равнодушны. И было весело горстям, в которых плоть воды дышала. И темный, кислый хлеб крестьян не просто ела я — вкушала. Все говорило мне: забудь грусть дней, бесцельностью дробимых! Довольно принимать за путь разнообразие тропинок… И, ветку отводя рукой, себя отдав зеленой чаще, вновь обретала я покой, к себе вернувшись настоящей. Я вспомню майскую Литву — и будет чище мне и проще плести те сети, что плету, плестись своим путем средь прочих. Я вспомню майскую Литву — и словно я — на крепко сбитом, бедой испытанном плоту,— не по зубам любым обидам. И надо мной, как небеса, глаза весны, летящей в лето, глаза, зеленые глаза — листвы, травы, твои, рассвета.4
Ты приходишь, Прибалтика, как корабль из тумана, от петровского ботика, от пустынь океана. Простираешься, сизая, смутно и непогоже. Не моя, не российская, но российская все же. Перепутались в давности даты — кипою веток,— где к твоей первозданности прикоснулся мой предок. В этой давности — разное, как твоя Калевала, где — с любовью и распрями время правит кроваво. Только помнить ли сечи нам, у вражды ли учиться? Колыхайся, посвечивай молчаливо и чисто… Что нам мелкие мелочи в век, вопящий о братстве? Как счастливая девочка, говорю тебе: «Здравствуй!» Припадаю, как к матери. Словно финские сани, мчат меня по Прибалтике руны, дайны и саги.[32]
ВОРКУТА
…Мало солнца в Воркуте. Мой товарищ с кинокамерой морщится: «Лучи не те, что в столице белокаменной!» Нам начальство выдает обмундированье летное. Скоро ночь. Программа плотная. Обживаем вертолет. Ловим солнце, чтоб успеть север разглядеть попристальней, к буровой, как к теплой пристани, и к оленям долететь. Мало солнца. Не храню память крымскую, кавказскую. Здешнее, с короткой ласкою,— как теперь его ценю! И повернут шар земной к солнцу буровыми вышками, снега матовыми вспышками, вертолетом, чумом, мной. И в сердечной простоте мы, народ не твердокаменный, из столицы белокаменной, кто — пером, кто — кинокамерой, служим службу Воркуте.[33]
ПАМИРСКИЕ ЗАМЕТКИ
Г. Сафиевой
1
Есть сходного много на свете, и я домоседу не вру: те земли — почти что как эти, похожа гора на гору. Облазила, может, полмира, смешавши «туда» и «сюда»… Но круглые горы Памира не спутать ни с чем никогда. Взирала залетная пташка: их склон, освеженный весной, как грудь материнская, тяжко себя возвышал надо мной. Так страшно и так незнакомо дорога вилась в никуда… Но было здесь что-то от дома, от теплого духа гнезда. Попутчик, заезжий молодчик, увидел дома среди гор и голову долго морочил подруге моей, Гулрухсор. Расспрашивал длинно, подробно к прославленной ГЭС по пути. «Так жить, — говорил, — неудобно, по-птичьи, на небе почти…» Гортанно и высокогорно слетали слова с языка. Таджичка смеялась задорно и высокомерно слегка. И вдруг — этот взгляд, как кресало. Привстала, забыла про смех. И — Родина!— строго сказала, ответив на все и за всех.2
По дороге в Нурек
Этот страх перед горами — как благоговенье в храме. Он не страшен, страх высокий. В небесах — его истоки. Это страх неодолимый за себя, за дух долинный. Там, внизу, долина скрылась… Одолеем ли бескрылость? Где орлы парят, как Илы, вдруг прибудет странной силы. И на мир острей и зорче поглядишь — созревший зодчий. Донесешь ли до долины высоты закон орлиный? Этот страх перед горами, перед строгими дарами высоты, особой меры откровения и веры,— этот честный страх не страшен, небом бережно окрашен, разгибающим колени, в лучший цвет — преодоленья.[34]
Я похожа на землю…
Я похожа на землю, что была в запустенье веками. Небеса очень туго, очень трудно ко мне привыкали. Меня ливнями било, меня солнцем насквозь прожигало. Время тяжестью всей, словно войско, по мне прошагало. Но за то, что я в небо тянулась упрямо и верно, полюбили меня и дожди и бродячие ветры. Полюбили меня — так, что бедное стало богатым,— и пустили меня по равнинам своим непокатым. Я иду и не гнусь — надо мной мое прежнее небо! Я пою и смеюсь, где другие беспомощно немы. Я иду и не гнусь — подо мной мои прежние травы… Ничего не боюсь. Мне на это подарено право. Я своя у березок, у стогов и насмешливых речек. Все обиды мои подорожники пыльные лечат. Мне не надо просить ни ночлега, ни хлеба, ни света,— я своя у своих перелесков, затонов и веток. А случится беда — я шагну, назову свое имя… Я своя у своих. Меня каждое дерево примет.1960
[35]
ПАЛЬМА ПЕРВЕНСТВА
Пожалуйста, возьмите пальму первенства! Не просто подержать, а насовсем. Пускай у вас в руках крылато, перисто возникнет эта ветвь на зависть всем. А вы пойдете, тихий и небрежный, как будто не случилось ничего. Но будете вы все-таки не прежний — все прежнее теперь исключено. У ваших ног послушно море пенится. Кошмарный зверь, как песик, ест с руки. От палочки волшебной — пальмы первенства — расщелкиваются хитрые замки! Им клады от нее таить нет смысла,— и пальмочка, в ладонь впаявшись твердо, подрагивает, как коромысло, когда полны до самых дужек ведра. Тот — еще мальчик, та — качает первенца, тот — в суету гвоздями быта вбит… Берите же, берите пальму первенства! Черт шутит, пока бог спит… Что? Говорите: «Не хочу. Успеется. И вообще почему вы решили, что именно я? Сейчас мне некогда. Да отстаньте же в конце концов! Все. Пока. Обед стынет…» Эй, кто-нибудь, возьмите пальму первенства! Пожалуйста, возьмите пальму первенства. Берите же, берите пальму первенства! Глас вопиющего в пустыне.1965
[36]
КРЫМСКИЙ МОСТ
Город мой вечерний, город мой, Москва, весь ты — как кочевье с Крымского моста, Убегает в водах вдаль твое лицо. Крутится без отдыха в парке колесо. Крутится полсвета по тебе толпой. Крутится планета прямо под тобой. И по грудь забрызган звездным серебром мост летящий Крымский — мой ракетодром. Вот стою, перила грустно теребя. Я уже привыкла покидать тебя. Все ношусь по свету я и не устаю. Лишь порой посетую на судьбу свою. Прокаленной дочерна на ином огне, как замужней дочери, ты ответишь мне: «Много или мало счастья и любви, сама выбирала, а теперь — живи…» Уезжаю снова. Снова у виска будет биться слово странное «Москва». И рассветом бодрым где-нибудь в тайге снова станет больно от любви к тебе. Снова все к разлуке, снова неспроста — сцепленные руки Крымского моста.1972
[37]
Мальчишки, смотрите, вчерашние девочки…
Мальчишки, смотрите, вчерашние девочки, подросточки — бантики, белые маечки — идут, повзрослевшие, похудевшие… Ого, вы как будто взволнованы, мальчики? Ведь были — галчата, дурнушки, веснушчаты, косички-метелки… А нынче-то, нынче-то! Как многоступенчато косы закручены! И — снегом в горах — ослепительно личико. Рождается женщина. И без старания — одним поворотом, движением, поступью мужскому, всесильному, мстит за страдания, которые выстрадать выпадет после ей. О, будут еще ее губы искусаны, и будут еще ее руки заломлены за этот короткий полет безыскусственный, за то, что сейчас золотится соломинкой. За все ей платить, тяжело и возвышенно, за все, чем сейчас так нетронуто светится, в тот час, когда шлепнется спелою вишенкой дитя в материнский подол человечества. Так будь же мужчиной, и в пору черемухи, когда ничего еще толком не начато, мальчишка, смирись, поступай в подчиненные, побегай, побегай у девочки в мальчиках![38]
Не ходи за мной, как за школьницей…
Не ходи за мной, как за школьницей, ничего не сули. И не хочется, и не колется — не судьба, не суди. Я еще ничуть не вечерняя, я пока на коне. Я еще такая ничейная — как земля на войне. Не держи на леске, на поводе, на узде, на беде, ни на приводе, ни на проводе, ни в руках и нигде! Все, что вверено, что доверено, разгоню, как коня. Ой, как ветрено, ой, как ветрено в парусах у меня! Не кидайся лассо набрасывать — я тебе не мустанг. Здесь охота — дело напрасное в этих вольных местах. Сквозь вселенную конопатую — чем бы ты ни смутил — я лечу, верчусь и не падаю по законам светил. У меня свое протяжение, крупных звезд оселки… Ну а вдруг твое притяжение — не узлы, не силки? И когда-нибудь мне, отважась, ты скажешь так, что пойму, — как тебе твоя сила тяжести тяжела одному…[39]
ОЖИДАНИЕ
Кто-то ночью хлопает, лопочет… То ль сверчки настроили смычки, то ли это, вылупись из почек, листья разжимают кулачки? У природы есть свое подполье — как людей, ее не обвиню: то девчонкой принесет в подоле, то дурнушкой сохнет на корню. Жаль травы, которая завязла в страхе, чтоб метели не смели. Жаль травы, которая завяла, слишком рано выйдя из земли. Слишком рано или слишком поздно… Но, ни в чем природу не виня, не хочу ни мудрости обозной и ни скороспелого огня. Побывав в дозоре и в разведке, испытав судьбу на сто ладов, лето, подожги зеленым ветки! Безгранично. Прочно. До плодов.[40]
Люби меня!…
Люби меня! Застенчиво, боязно люби, словно мы повенчаны богом и людьми… Люби меня уверенно, чини разбой — схвачена, уведена, украдена тобой! Люби меня бесстрашно, грубо, зло. Крути меня бесстрастно, как весло… Люби меня по-отчески, воспитывай, лепи,— как в хорошем очерке, правильно люби… Люби совсем неправильно, непедагогично, нецеленаправленно, нелогично… Люби дремуче, вечно, противоречиво… Буду эхом, вещью, судомойкой, чтивом, подушкой под локоть, скамейкой в тени… Захотел потрогать — руку протяни! Буду королевой — ниже спину, раб! Буду каравеллой: в море! Убран трап… Яблонькой-дичонком с терпкостью ветвей… Твоей девчонкой. Женщиной твоей. Усмехайся тонко, защищайся стойко, злись, гордись, глупи… Люби меня только. Только люби![41]
Не сегодня и не завтра…
Не сегодня и не завтра и не послезавтра… Это будет — вроде залпа, коротко, внезапно. Это головокруженье, это вознесенье, это — точно в центр мишени, жгучее везенье. Это будет ненадолго — вспышка, всполох света. Это будет, будет — только надо верить в это. Торопясь, скучая, плача, помнить, что маячит, жить, предчувствуя горячий, сладкий миг удачи…[42]
Был день прозрачен и просторен…
Был день прозрачен и просторен и окроплен пыльцой зари, как дом, что из стекла построен с металлом синим изнутри. Велик был неправдоподобно, всем славен и ничем не плох! Все проживалось в нем подробно: и каждый шаг, и каждый вздох. Блестели облака, как блюдца, ласкало солнце и в тени, и я жила — как слезы льются, когда от радости они. Красноречивая, немая, земля была моя, моя! И, ничего не понимая, «За что?» — все спрашивала я. За что такое настроенье, за что минуты так легли — в невероятность наслоенья надежд, отваги и любви? За что мне взгляд, что так коричнев и зелен, как лесной ручей, за что мне никаких количеств, а только качества речей? Всей неуверенностью женской я вопрошала свет и тень: каким трудом, какою жертвой я заслужила этот день? Спасибо всем минутам боли, преодоленным вдалеке, за это чудо голубое, за это солнце на щеке, за то, что горечью вчерашней распорядилась, как хочу, и что потом еще бесстрашней за каждый праздник заплачу.[43]
Отечество, работа и любовь…
Отечество, работа и любовь — вот для чего и надобно родиться, вот три сосны, в которых — заблудиться и, отыскавшись, — заблудиться вновь.[44]
Не оглядываюсь в прошлое…
Не оглядываюсь в прошлое и не мучаю мечты. Знаю я, что ты хорошая и единственная ты. Но не правило, не истина, не разгадка и расчет, а строка, что не написана, что, как ток, в крови течет. И поведанная вроде нам до былиночки любой, все же ты безмерна, родина,— как искусство и любовь. Ни былыми рукопашными,— память сердца теребя,— ни засеянными пашнями не ответишь на тебя. Ни заздравными под горькую в годовщины красных дат, ни наивною подгонкою под какой-нибудь стандарт. Ты — к открытию открытие, первозданная моя. Ежедневное отплытие в незнакомые моря. Не готовое решение, не остывшее литье, а свержение, свершение, завершение мое.[45]
Прозрачно Подмосковье, как росинка…
Прозрачно Подмосковье, как росинка на крохотном березовом листе. В росинке отражается Россия во всей своей прозрачной чистоте. Прозрачно елок синее сиянье. Проталины прозрачны и ручьи. И песни, что слагают россияне. И первые весенние грачи. Идешь ли по грибы или на лыжах, прямым путем или тропинкой вкось,— рябинника, снежинка, каждый рыжик просвечивают стеклышком насквозь. И человек, что был глухим, незрячим, становится вдруг светел и прозрачен. И я сама былинкою свечусь, бесстрашию открытости учусь. Гляжусь, как в речку дерево, в Россию, где у лугов и вод — как у огня, где я пройду сквозь каждую осинку и каждая осинка — свозь меня. И, словно это я леса растила, луга косила, ставила дома, во мне Россия, будто я — Россия, и я в России — как она сама.[46]
ЛЕСНЫЕ СТИХИ
1
Вспоминаю лесные палы — и по сердцу стучат топоры. Лес — как жизнь, крепкостволен и свеж. Лес, затишье мое и мятеж. Я люблю вас, как сына, леса. У мальчишки лесные глаза. С малахитинкой, зеленцой, среднерусскою хитрецой. Городская ушла дребедень, как лесничество, тянется день. И в лесах — в этой летней суши — ни пожарники — как ни души. Прячу спички. Опасно, как шок. Это хуже убийства — поджог. Знаю кровью — так знают врага,— как, мечась, выгорает тайга. Я вас буду беречь, как дитя, пастушонком тревогу дудя. Тьму листов и иголок сменя, положитесь, леса, на меня. Лес, мой донор, и я — из ветвей с хлорофилловой сутью твоей. Вся — к земле я. Так к ней приросла, многопало припала сосна. Скачут белки, орешки луща… Чистый лес! Ни змеи, ни клеща. Ель макушку уперла в звезду… Утро. Лесом, как жизнью, иду.2
Я буду жить вовсю — как прет весной вода, как елочка в лесу, как в небе — провода. Как птица, ноткой зябкою на проводе вися… Оно бывает всякое, но я еще не вся. И пусть по всем ладам пройдется жизнь по-всякому, но я не дам, не дам, не дам себе иссякнуть. И медленно, с колен, от утра голубая, я воду, как олень, из речки похлебаю. Я зацеплюсь за плечи осин незнаменитых. Я знаю, как ты лечишь, лесная земляника. И столько я узнаю, тобою, лес, спасенная, что стану я лесная, как пеночка зеленая. Глаза мои — с хрусталинкой от звезд и вод весной. А кровь моя — с русалинкой, с зеленинкой лесной.[47]
Я полюбила быт за то…
Я полюбила быт за то, что он наш общий быт, что у меня твое пальто на вешалке висит. За тесноту, за тарарам, где все же мы в тепле, за то, что кофе по утрам варю лишь я тебе. За то, что хлеб или цветы,— привыкла я с трудом!— приносишь вечером и ты, как птица в клюве, в дом. Пускай нас заедает быт, пускай сожрет нас, пусть,— тот, где в твоих ладонях спит мой очумелый пульс. Тот, где до нас нет дела всем, где нет особых вех, где по-московски ровно в сем. он будит нас для всех.[48]
«СловоWord», № 50 за 2006 г. Стихи
«И вот я в зале бизнес-центра…
… И вот я в зале бизнес-центра. Все так богато и бесценно на фоне бедных россиян. Скорей всего — не помудрела, всех тайн глубинных не узрела, но с удовольствием смотрела кино из жизни марсиан.Молодая гладкая кобылка…
Молодая гладкая кобылка к нам из фитнес-клуба прибрела и вещала ласково и пылко про свои победные дела. Рада я ее победам тоже, и раздрая между нами нет… Только мы — по гривам и по коже — из конюшен разных и планет!Жизнь опять становится пустой…
Жизнь опять становится пустой. Утешаюсь тем же примитивом: «Мы не навсегда, мы — на постой…» — стало убеждающим мотивом. Жизнь на удивление пуста. А ведь всеми красками светилась! Это здесь. А где-то там — не та, будь на то, конечно, Божья милость. Там мы все расставим по местам, все ошибки прошлые итожа. Но понять бы: где же это — «там»? Может, здесь и там — одно и то же? Может быть, и эти мы — и те, и тогда, должно быть, все едино… В душной тесноте и в пустоте только быть собой необходимо. И, еще до Страшного Суда, вдруг открыть в согласии с судьбою: «Мы — не на постой, мы навсегда!» и заполнить пустоту собою.И поняла я в непривычной праздности…
… И поняла я в непривычной праздности, бесповоротно, зло, до слез из глаз: дни будут состоять из мелких радостей, ну а большие — больше не про нас. Как на войне — в обидной непригодности того, чья плоть бессильна и больна, не пристегнуть мне бесполезной гордости к размытому понятию: страна. А уж гордиться, хоть какой, зарплатою, обилием бутылок и ветчин и аккуратной на душе заплатою, приличной и смиренной, — нет причин. Смятенны чувства, но логична логика. Она поможет одолеть беду. И Шарика себе, а может, Бобика я по ее наводке заведу. И, что бы там под ухом ни трезвонили, забуду о призванье и судьбе. … Пока мне долг работника и воина жестоко не напомнит о себе.Америка. Десять дней, которые…
Мне б написать, пока не позабыла, в подробностях про эти десять дней. Не пишется. А столько, столько было! Но сами факты, видимо, сильней. (Вот так, когда один российский парень — дотоле, разве, с близкими знаком, — когда в полет отправился Гагарин, стихи об этом были пустяком.) …Начну с мостов. Шикарный несказанно, веселый, как живое существо, плыл над Нью-Йорком нежный Верразано, а рядом и вдали — того же сана — различные подобия его. Мосты, мосты! А если, в самом деле, пора забыть о поиске врага, поверив в то, что, наконец, сумели вы нас соединить, как берега?! Договоримся, город: мы — не судьи, скорей, любой — любим, а не судим. Под небом жизни мы — всего лишь люди. И все на бочке с порохом сидим. Мой теплый взгляд — не ложь и не усталость, хоть жизнь и утомительно текла. Но потому, что мне с лихвой досталось, тебе осталась толика тепла. Давай не по-английски, не по-русски — безмолвно позабудем о былом, хлебнем из океана без закуски и тихо обменяемся теплом. Оно пойдет на пользу в каждом стане, и мы с тобой делились им не зря. Настанет ночь, и холоднее станет: ведь все-таки вращается земля. Ты ночью — как молитва, как «Осанна!», благословенье, восхищенье, спор. …В пространстве растворится Верразано, и весь Нью-Йорк, и весь земной простор.12.01.2006
Как завишу я от слов…
Как завишу я от слов, от кирпичиков звучащих, птиц, поющих в гулких чащах, — этих властных слов-основ. Слушаю, глаза закрыв, и смеются в каждой строчке слов горячих уголёчки, ладятся в цепочки рифм. Я листаю словари, я к словам любовь питаю, я молю их и пытаю — то извне, то изнутри. К разным разностям глухи, из неведомого мира, где душе диктует лира, появляются стихи. Из моих смятенных снов, из долин и далей звездных мне звучит, светло и грозно, тайный колокольчик слов…Попытка диагноза
Все пойму на выдохе и вдохе и пойду с другими заодно мимо жизни, около эпохи — ибо нам вмешаться не дано. Не умру от голода и жажды, что-нибудь и мне перепадет… И с эпохой разминусь однажды: я пройду — или она пройдет.«Дружба Народов», № 7 за 2008 г. Не устает душа любить Стихи
Вступительная заметка Тамары Жирмунской
Холодным и дождливым майским днем Москва прощалась с Риммой Казаковой… В Центральный дом литераторов пришли сотни людей. Цветы, цветы, венки, букеты.
«Узнав, для кого я покупаю четное количество роз, денег с меня не взяли, — рассказывала Надежда Железнова. — Продавщицы погоревали и разрешили: пусть будет подарок от нашего магазина. Мы очень любим ее стихи…»
Почему такая боль, когда уходит современница? Потому что вспыхивает в памяти ее девчоночье лицо на страницах «Юности». И под ним стихотворение «Капитолина качает сына» — одно из первых о послевоенной женской судьбе, повторяемой бесчисленное количество раз. Столько лет прошло, а строки из тех ранних стихов остались: «Поделись со мною счастьем,/Офицерская жена…»; «Мы молоды, у нас чулки со штопками…»; «Люби меня только,/Только люби!..» Римма рассказывала мне, что при переводе то ли на английский, то ли на французский иностранная «профи» встала в тупик перед словом «штопки». Пришлось объяснять, что это такое.
Стихи Риммы Казаковой — звонкие, правдивые, ненатужные, касались не только автора, но и меня, многих таких, как я. Голос сердца, голос времени, незаметно переходящего в вечность. Поэтессы-шестидесятницы… Все мы жаждали справедливости, социальной, человеческой, семейной. Максималистки в гражданском смысле частенько попадали впросак, когда речь шла о любви, о близости, о сложных человеческих отношениях. В лирике выплескивали свои недоумения, чисто женские разочарования. Римма была одной из самых бескомпромиссных.
«Что ж ты, поэтессочка, все время одна?» — жалела Римму хозяйка съемной комнаты на Дальнем Востоке. Потом была встреча с Ним. Как будто удачный брак. Рождение ребенка, опоэтизированное еще до срока: «Мой маленький, мне тесно,/И все трещит на мне./Я подхожу, как тесто,/Зажатое в квашне…» Это она, новоявленная мать, дерзко сказала в стихах о новорожденных: «Горячие, как поковки».
«Или дети, или книги» — кто это придумал? А нельзя ли угнаться за двумя зайцами?! Егорка рос с нянькой, преданной Ульяной. А Римма писала взахлеб, выпускала книгу за книгой, ездила, летала. Сначала родные города и веси. Потом зарубежные «литературные десанты».
Как-то раз в другой части света знаменитый классик, взглянув на ее грустное лицо (недавно развелась!), предложил… любовь на несколько дней.
«Я так не могу, Михал Михалыч (назовем его этим именем)!» — сказала она.
Он не удивился. Подвел черту: «Жаль! Нам могло бы быть хорошо…»
Нет, не мстил ей потом, благородный рыцарь. Наоборот: публично похвалил за высокую мораль. Настоящим же рыцарем была — сама Римма. Какой бы «руководящий пост» в Союзе писателей ни занимала, старалась творить добро. Бескорыстно. Безвозмездно. Узнав, что я по непонятной причине «невыездная», пошла по начальству. Доказывала. Опровергала ложь. И добилась своего. В середине 70-х меня впервые пустили за границу.
Вокруг нее бурлила молодежь: поэты, поэтессы. Несколько лет вела в ЦДЛ «Клуб одного стихотворения», в высшей степени демократичный. Каждый мог прийти «с улицы», прочитать свои вирши. К пишущим девушкам и дамам, которых появилось непредусмотренно большое число, относилась по-матерински строго, но справедливо. К ней прислушивались. С ней считались.
Дочь русского офицера, не забывала и материнской ветки своей родословной. «Дед похоронен на еврейском кладбище…» — так начинается одно из ее стихотворений. В то время, когда оно было написано, сказать так — значило совершить поступок…
Могила Риммы Казаковой — на Ваганьковском, недалеко от могил Игоря Талькова, Михаила Танича, Булата Окуджавы. Поэты и поэтесса. Кто-то сравнил смерть от тромба со смертью от пули. Миг — и человека нет. Но от поэта остаются стихи, состоящие из летучего вещества. Некоторые из них становятся народными песнями.
Тамара ЖИРМУНСКАЯ
Мы молоды. У нас чулки со штопками…
Мы молоды. У нас чулки со штопками. Нам трудно. Это молодость виной. Но плещет за дешевенькими шторками бесплатный воздух, пахнущий весной. У нас уже — не куклы и не мячики, а как когда-то грезилось давно, нас в темных парках угощают мальчики качелями, и квасом, и кино. Прощаются на ситцевые платьица и стоптанные наши каблучки. Мы молоды. Никто из нас не плачется. Хохочем, белозубы и бойки. Как пахнут ночи! Мокрым камнем, пристанью, пыльцой цветочной, мятою, песком… Мы молоды. Мы смотрим строго, пристально. Мы любим спорить и ходить пешком… Ах, не покинь нас, ясное, весеннее, когда другое, взрослое, везение нас по другим дорогам поведет. Пускай мы будем гордыми, как в девушках, и не изменим первым «да» и «нет». И пусть луны сияющая денежка останется дороже всех монет. Жизнь — наковальня. Поднимайте молоты! На молодости — главные дела. Мы молоды. Мы будем вечно молодо смотреться в реки, в книги, в зеркала…1960
Все вырастает, что посеяно…
Все вырастает, что посеяно: и каждый всход, и жизнь моя. Весенний глянец крымской зелени напомнил мне, откуда я. И если вдуматься внимательно, — пусть жизнь трудна, и мир жесток, — но я еще в утробе матери была тот глянцевый листок. Как в срок из плотной почки выпихнула вечно слепящие листки, я родилась, из мамки выпорхнула и выставила кулачки. И вот поныне в зоне риска я и в этой стойке боевой. И — веточка над головой, колюче-ласковая, крымская.Я похожа на землю…
Я похожа на землю, что была в запустенье веками. Небеса очень туго, очень трудно ко мне привыкали. Меня ливнями било. Меня солнцем насквозь прожигало. Время тяжестью всей, словно войско, по мне прошагало. Но за то, что я в небо тянулась упрямо и верно, полюбили меня и дожди и бродячие ветры. Полюбили меня на моем пустыре небогатом. И пустили меня по дорогам своим непокатым. Я иду и не гнусь, надо мной мое прежнее небо! Я пою и смеюсь, где иные беспомощно немы. Я иду и не гнусь — подо мной мои прежние травы! Ничего не боюсь. Мне на это подарено право. Я своя у березок, у стогов и насмешливых речек. Все обиды мои подорожники пыльные лечат. Мне не надо просить ни ночлега, ни хлеба, ни света — я своя у своих перелесков, затонов и веток. А случится беда — я шагну, назову свое имя… Я своя у своих. Меня каждое дерево примет.1960
Годы, годы!…
Годы, годы! Вы прошли? Ну а может, вы настали? Неужели соловьи оттомили, отсвистали? Отблистало столько дней, но во всем, что мне осталось, все счастливей, все больней я люблю любую малость. Мне что — холод, что — жара, что — гулянка, что — работа… Помирать уже пора, а рожать детей охота! Ах, не ставьте мне в вину грех прекрасного разлада! Повернуло на весну! Ну а может, так и надо?..1987
Заря аэропортная…
Заря аэропортная, все снова впереди Любимый, я работаю. Любимый, подожди! Ну вот сидела б рядышком… Да я и так с тобой А жизнь — она как ядрышко под крепкой скорлупой. Иду с усмешкой бодрою, а мир продрог, промок Работаю, работаю, держусь, как поплавок. Вскипают полдни потные, слетает ночь к нулю… Работаю, работаю! Люблю тебя, люблю. И в дивный час свидания не речь — одни слога, не станет явным тайное — понятнее слегка, Разлука беззаботная. Просторы — кораблю! Люблю тебя. Работаю. Работаю. Люблю!1991
Нет личной жизни…
Нет личной жизни, от прочих отличной, личной, первичной… Ах, аналитики — все о политике! Нет жизни личной. Сердце не тянет, Быть уже хочет просто копилкой. И не заглянет кто-то с цветочком или с бутылкой. Нет личной жизни! Больше не светит в мощном и малом. Нет личной жизни. А у соседей — прямо навалом! Я их, должно быть, возненавижу, Озноб по коже! Я поцелуи сквозь стены слышу. Но всхлипы — тоже… Стала ученей и защищенней в мире фальшивом. Может, и черт с ней, пустой, никчемной личной жизнью?! Но все клокочет, закатам пророчит, чем стать могли бы. Ведь поцелуи все-таки громче звучат, чем всхлипы! Нет личной жизни. Вкус потеряла к цели движенья. Нет личной жизни! Смотрю сериалы… Жду продолженья.Мать меня зовет под утро…
Мать меня зовет под утро: «Мама!» Я не мама, я ей только дочь. Я ничем ей не могу помочь. Это время счет ведет упрямо. Это жизнь уходит в небеса, ставится единственная точка… А когда она на полчаса вдруг в себя придет — прошепчет: «Дочка…» Вечность обнимает нас в покое, что-то обещает мне и ей и качает твердою рукою колыбельку матери моей…1991
Письмо сыну, проходящему срочную службу в армии
Все, любимый мой сынок, — так как в это сердце верит. Что для тех — венец, венок, для других — всего лишь веник. Ты, коль взять все толком в толк, — воду в ступе что толочь нам? — выполняешь честный долг, а иной — в долгу бессрочном. Ты в мундир солдатский вжат, я своей вселенной сжата… У тебя есть свой сержант! У меня вот нет сержанта. У тебя — не голубок, ну а все-таки — начальство. У меня — один лишь Бог, И снисходит он не часто… Надо только понимать, чем мы счастливы на свете, У тебя есть все же мать! У меня — одни лишь дети. Но, как выигранный бой, — нашей общею судьбою: у тебя есть мы с тобой, у меня есть мы с тобою!Любить Россию нелегко…
Любить Россию нелегко, она в ухабах и траншеях и в запахах боев — прошедших и тех, что так недалеко… Но хоть воздастся, может быть, любовью за любовь едва ли, безмерная, как эти дали, не устает душа любить. Страна, как истина, одна — она не станет посторонней, и радостней, и проторенней тебе дорога не нужна. И затеряться страха нет, как незаметная песчинка, в глубинке города, починка, села, разъезда, верст и лет. Отчизны мед и молоко любую горечь пересилят. И сладостно любить Россию! Хотя любить и нелегко.Линия жизни, бороздка…
Линия жизни, бороздка намертво вбита в ладонь. Как я устала бороться! Боже, откуда берется этот задор молодой?! Высохли Божьи чернила, и не стереть нипочем то, что судьба начертила, что лишь смиренно прочтем. Радостно, странно, ужасно верить, по бритве скользя! Как я устала сражаться! А не сражаться нельзя.«СловоWord», № 58 за 2008 г. Стихи
Жизнь опять становится пустой…
Жизнь опять становится пустой. Утешаюсь тем же примитивом: «Мы не навсегда, мы — на постой…» — стало убеждающим мотивом. Жизнь на удивление пуста. А ведь всеми красками светилась! Это здесь. А где-то там — не та, будь на то, конечно, Божья милость. Там мы все расставим по местам, все ошибки прошлые итожа. Но понять бы: где же это — «там»? Может, здесь и там — одно и то же? Может быть, и эти мы — и те, и тогда, должно быть, все едино… В душной тесноте и в пустоте только быть собой необходимо. И, еще до Страшного Суда, вдруг открыть в согласии с судьбою: «Мы — не на постой, мы навсегда!» и заполнить пустоту собою.И поняла я в непривычной праздности…
… И поняла я в непривычной праздности, бесповоротно, зло, до слез из глаз: дни будут состоять из мелких радостей, ну а большие — больше не про нас. Как на войне — в обидной непригодности того, чья плоть бессильна и больна, не пристегнуть мне бесполезной гордости к размытому понятию: страна. А уж гордиться, хоть какой, зарплатою, обилием бутылок и ветчин и аккуратной на душе заплатою, приличной и смиренной, — нет причин. Смятенны чувства, но логична логика. Она поможет одолеть беду. И Шарика себе, а может, Бобика я по ее наводке заведу. И, что бы там под ухом ни трезвонили, забуду о призванье и судьбе. … Пока мне долг работника и воина жестоко не напомнит о себе.Как завишу я от слов…
Как завишу я от слов, от кирпичиков звучащих, птиц, поющих в гулких чащах, — этих властных слов-основ. Слушаю, глаза закрыв, и смеются в каждой строчке слов горячих уголёчки, ладятся в цепочки рифм. Я листаю словари, я к словам любовь питаю, я молю их и пытаю — то извне, то изнутри. К разным разностям глухи, из неведомого мира, где душе диктует лира, появляются стихи. Из моих смятенных снов, из долин и далей звездных мне звучит, светло и грозно, тайный колокольчик слов…Попытка диагноза. Америка. Десять дней, которые…
Мне б написать, пока не позабыла, в подробностях про эти десять дней. Не пишется. А столько, столько было! Но сами факты, видимо, сильней. (Вот так, когда один российский парень — дотоле, разве, с близкими знаком, — когда в полет отправился Гагарин, стихи об этом были пустяком.) …Начну с мостов. Шикарный несказанно, веселый, как живое существо, плыл над Нью-Йорком нежный Верразано, а рядом и вдали — того же сана — различные подобия его. Мосты, мосты! А если, в самом деле, пора забыть о поиске врага, поверив в то, что, наконец, сумели вы нас соединить, как берега?! Договоримся, город: мы — не судьи, скорей, любой — любим, а не судим. Под небом жизни мы — всего лишь люди. И все на бочке с порохом сидим. Мой теплый взгляд — не ложь и не усталость, хоть жизнь и утомительно текла. Но потому, что мне с лихвой досталось, тебе осталась толика тепла. Давай не по-английски, не по-русски — безмолвно позабудем о былом, хлебнем из океана без закуски и тихо обменяемся теплом. Оно пойдет на пользу в каждом стане, и мы с тобой делились им не зря. Настанет ночь, и холоднее станет: ведь все-таки вращается земля. Ты ночью — как молитва, как «Осанна!», благословенье, восхищенье, спор. …В пространстве растворится Верразано, и весь Нью-Йорк, и весь земной простор.12.01.2006
Попытка диагноза
Все пойму на выдохе и вдохе и пойду с другими заодно мимо жизни, около эпохи — ибо нам вмешаться не дано. Не умру от голода и жажды, что-нибудь и мне перепадет… И с эпохой разминусь однажды: я пройду — или она пройдет.«День и ночь», № 11–12 за 2005 г. ПОЭЗИЯ САМОАНАЛИЗ
Говорю не с горечью, не с болью…
Говорю не с горечью, не с болью, но, презрев наивное вранье: самой безответною любовью любим мы отечество свое. То ли у него нас слишком много… И не стоит спрашивать так строго, требовать, грубить и теребить? Может быть, не брошен, не несчастен каждый, кто к отечеству причастен долгом и достоинством — любить… И пускай оно не отвечает, нас не замечает, не венчает… Ну а мы в просторах долгих лет понимаем и с плеча не рубим. Просто любим. Безответно любим. Но сама любовь — и есть ответ.В юности мне ставили в вину…
В юности мне ставили в вину что мои стихи — всегда печальные. Про любовь — как будто про войну, про ее несчастья изначальные. И гудел цех мамин меховой, мол, девчонке было все говорено: и отец с войны пришел живой, и своей копейкой трудовой мать такую дошку ей спроворила! Я хочу приблизить эту даль. Странно, неуютно, непонятно: отчего в стихах моих печаль, а на юном солнце — что за пятна? Вспоминаю: кончилась война, но меня лишь смутно грело это. Я была привычно голодна, зла, плаксива, кое-как одета. Нет в душе к тем ярким временам громкой благодарности плакатной. Да, отец вернулся. Но не к нам — а к своей возлюбленной блокадной. Нас он мимоходом навестил, чемодан закинул тряпок, снеди… И ушел. А мать слегла без сил и в слезах шептала: «Дети, дети!..» Ликовал народ: повержен враг! А для нас был день совсем не сладок. После всё слепилось кое-как. Здравый смысл вернул в семью порядок. Так и жили. Нагрешили? Что ж… Выправили всё, что наломали. Если замутила душу ложь, то повинна в этом я сама ли? А потом пошло: погром врачей, смерть вождя, сомнения, загадки… Всё больней, печальней, горячей строки в ученической тетрадке. Сравниваю строчки и грехи времени послевоенной рубки. Вчитываюсь в грустные стихи девочки в каракулевой шубке. Там так мало детства у детей и так много горького в народе. Оттого в стихах с младых ногтей след печали, беспричинной вроде. Оттого способность: быть собой и не врать. И при любом раскладе просто так, а не чего-то ради — откликаться на любую боль.От макушечки до пят…
От макушечки до пят я пока еще живая. Но желанья не кипят… Жить без жажды, не желая, жить без страсти, все терпя, не ломая даром копья, не страдая, не любя, — будто примеряю гроб я? Нет! Пробей, последний гром! К берегам моим остывшим пригони, прибей паром с тем, с которым в лад задышим. Прогреми — до слез из глаз, пусть потом за всё доспится, но сейчас в последний раз дай прекрасно ошибиться!Я думала, что я любовь спасу…
«Не убивай любовь!..»
Из песни
Я думала, что я любовь спасу — к тому, кого всех преданней любила. Но, словно залетевшую осу, испуганно и холодно убила. Была я с ней сильна, была слаба, зависима, как девочка — от взрослых. Казалось: это — правда и судьба, а оказалось: без нее — так просто! Я подошла к пределу, к рубежу, когда у сердца больше сил не стало всё, чем давно живу я и дышу, день ото дня вымаливать устало. Кто объяснит: в чем — тайна, в чем — секрет, что ни в глазах, ни в мимолетной фразе ответного тепла и света нет, что счастья нет, что нет обратной связи? Как правоту свою перенесу, как пережить смогу, что разлюбила, что, может быть, — пчелу, а не осу в своем слепом отчаянье убила?! Переживу. Жить буду без любви. Как без любви? — в гармонии со всеми… …Вот только руки у меня в крови, отмоют этот грех вода и время.Были в детстве счастливые сказки…
Были в детстве счастливые сказки, уносили они, как салазки, по снегам, по лугам и по снегу — и дарили отвагу и негу. Надоело мне верить политикам, надоело быть винтиком, нытиком, надоели бездарные встряски, возвращаюсь в забытые сказки! И иду я не в Кремль, а к соседу, непростую веду с ним беседу… И, решив, что ответ не отыщем, подаю неимущим и нищим. Все окрашено в добрую краску, все похоже на детскую сказку. Н никто запретить мне не в силах — поступать, словно в сказках красивых. Что в душе моей — то и наружу. Так живу, — без тоски и опаски, ибо знаю: и лажу, и стужу побеждают счастливые сказки.САМОАНАЛИЗ
Я по прошлому сужу, что грядущее сокрыто… А сегодня я сижу у разбитого корыта. Кто же, кто его разбил? Как ни странно, как ни тошно, тот, кто вроде бы любил и во все вникал дотошно. Это трудно позабыть… А когда чужими стали, лучше всех он знал, как бить, как ломать, он знал в деталях. И друзья мои внесли тоже лепту неплохую: раскрошили, разнесли — и открыто, и втихую. Растащили закрома… И как будто подрядилась, и сама я, и сама над корытом потрудилась. Но не век же слезы лить: что сломалось — то сломалось. Без конца себя пилить — не поможешь и на малость! Лучше в муках и с трудом, но упрямо, неустанно помаленьку строить дом, где взамен корыта — ванна. И однажды, нежась в ней, незлобливо и открыто вспомнить в буднях новых дней про разбитое корыто… Не стараюсь, не спешу. Быть хочу сама собою. Может, все же и решу — как с разбитой быть судьбою. Все оплачу, всех прощу, потому что так любила, что по-прежнему грущу обо всем, что раньше было! Помолчу. Себя пойму. В конструктивном, трезвом духе покаянно перейму опыт пушкинской старухи. Я богата — и бедна, я отпета — и отмыта. Я спокойна. Я одна у разбитого корыта.г. Москва
Примечания
1
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)2
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)3
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)4
Римма Казакова. Помню. Москва, «Советская Россия», 1974.
(обратно)5
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)6
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)7
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)8
Римма Казакова. Помню. Москва, «Советская Россия», 1974.
(обратно)9
Русская советская поэзия 50-70х годов. Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов. Минск: Вышэйшая школа, 1982.
(обратно)10
Русская советская поэзия 50-70х годов. Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов. Минск: Вышэйшая школа, 1982.
(обратно)11
Римма Казакова. Помню. Москва, «Советская Россия», 1974.
(обратно)12
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)13
Вечер поэзии. Репертуарный сборник. Москва: Искусство, 1964.
(обратно)14
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)15
Русская советская поэзия 50-70х годов. Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов. Минск: Вышэйшая школа, 1982.
(обратно)16
Русская советская поэзия 50-70х годов. Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов. Минск: Вышэйшая школа, 1982.
(обратно)17
Русская советская поэзия 50-70х годов. Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов. Минск: Вышэйшая школа, 1982.
(обратно)18
Русская советская поэзия 50-70х годов. Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов. Минск: Вышэйшая школа, 1982.
(обратно)19
Русская советская поэзия 50-70х годов. Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов. Минск: Вышэйшая школа, 1982.
(обратно)20
Русская советская поэзия 50-70х годов. Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов. Минск: Вышэйшая школа, 1982.
(обратно)21
Русская советская поэзия 50-70х годов. Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов. Минск: Вышэйшая школа, 1982.
(обратно)22
Русская советская поэзия 50-70х годов. Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов. Минск: Вышэйшая школа, 1982.
(обратно)23
Русская советская поэзия 50-70х годов. Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов. Минск: Вышэйшая школа, 1982.
(обратно)24
Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.
(обратно)25
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)26
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)27
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)28
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)29
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)30
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)31
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)32
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)33
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)34
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)35
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)36
Римма Казакова. Помню. Москва, «Советская Россия», 1974.
(обратно)37
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)38
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)39
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)40
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)41
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)42
Римма Казакова. Помню. Москва, «Советская Россия», 1974.
(обратно)43
Римма Казакова. Помню. Москва, «Советская Россия», 1974.
(обратно)44
Римма Казакова. Помню. Москва, «Советская Россия», 1974.
(обратно)45
Римма Казакова. Помню. Москва, «Советская Россия», 1974.
(обратно)46
Римма Казакова. Помню. Москва, «Советская Россия», 1974.
(обратно)47
Римма Казакова. Помню. Москва, «Советская Россия», 1974.
(обратно)48
Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, «Молодая Гвардия», 1980.
(обратно)
Комментарии к книге «Стихи», Римма Казакова
Всего 0 комментариев