«Стихотворения»

Александр Иванович Тиняков (Одинокий) (1886-1934) Стихотворения NavisNigra(стихи 1906-1912) ТРЕУГОЛЬНИК(стихи 1912-1921) EGO SUM QUI SUM(стихи 1921-1922) ВЕСНА В ПОДПОЛЬЕ СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВХОДИВШИЕ В КНИГИ

ПРЕДИСЛОВИЕ (Н. А. Богомолов)

Имя Александра Ивановича Тинякова (1886-1934) не принадле­жит к категории имен совсем забытых в истории русской литературы. Время от времени о нем вспоминают, чаще всего для того, чтобы показать читателям, до какой глубины падения может дойти поэт.

Действительно, о жизни Тинякова можно было бы написать увлекательный роман, особенно если бы о ней было известно лучше, чем нам сейчас. Там были бы и рассказы о прошлом, вполне незаурядном, и рассуждения о неодолимой тяге к литературе, и описания встреч с Брюсовым, Блоком, Ремизовым, Сологубом, Мережковскими. Леонидом Андреевым и многими другими, и сведения о скитаниях по России в поисках неизгладимых жизненных впечатлений, чаще всего оборачивавшихся обретением пьяного довольства и минутной страсти продажных женщин, и крупные литературные скандалы с участием множества знаменитостей, и служба казенным журналистом советских газет, и жизнь в петроградском Доме искусств, и постоянное место нищего на углу Невского и Литейного, и, наконец, как эффектный финал — смерть в полной безвестности, так что даже историки литературы долгое время терялись в сомнениях, каким же годом помечать его уход из жизни…

Но вместе с этим есть в его судьбе (о которой подробнее расскажут публикуемые в нашей книге документы) одна заветная страсть и мечта: стать известным литератором. Все средства для Тинякова были здесь хороши, и все же ни одно из них к успеху так и не привело, хотя задатки были совсем неплохими. Литературная судьба Тинякова не совпала по фазе с общим направлением литературы его времени, и это несовпадение, как кажется, обнажает некоторые особенности, характерные для поэзии двадцатого века, резче и сильнее, чем судьбы знаменитых писателей, на которых Тиняков смотрел снизу вверх, иногда мучительно пытаясь заполнить бездну, отделяющую его и их, то сверхчеловеческим самомнением, то без­мерным самоуничижением, то отчаянием и временным выпадением из литературы. Но все же он был к ней прикован до той поры, пока не оказался выброшен уже окончательно. Тяжкие вериги, возложенные на себя еще в первые годы века, в конце концов его раздавили, хотя вполне можно себе представить и гораздо более благополучную судьбу, от которой Тиняков был не столь уж и далек.

Первоначальный выбор он сделал сам. Его учителем в орловской гимназии был небезызвестный Ф.Д.Крюков, которому так упорно приписывают авторство «Тихого Дона». В 1908 году, когда он на какое-то время стал авторитетным для Тинякова литератором, ни о чем подобном речи не было: Крюков служил в гимназии и печатался в «Русском богатстве», известном своими примитивно-радикальными взглядами на задачи литературы, и именно к этому он старался приохотить Тинякова, уже пробовавшего свои силы в писательстве. Сохранившаяся переписка Тинякова и Крюкова демонстрирует постоянные усилия последнего направить молодого мечтающего о карьере литератора человека на стезю истины: и разборы произведений, и наказ во время московского визита обратиться к Леониду Андрееву и Серафимовичу, и стремление посвятить в собственные труды, — все было напрасно. Тиняков отчаянно и безнадежно влекся к тому почти неизвестному полюсу, который он, согласно со своим учителем, именовал «декадентством». Его прозаические наброски были с первой же попытки приняты в альманах «Грифа», и теперь никакая неудача в «Скорпионе», наставления Брюсова и других не могли остановить Тинякова.

Он печатался в «Орловском вестнике», стал довольно постоянным автором «Грифа» и, наверное, мог бы этим удовольствоваться, но подпал под гипнотическое воздействие Брюсова и стал на долгие годы безоговорочным его рабом. Любая рекомендация Брюсова не только относительно стихов, но и относительно стиля жизни становилась для Тинякова законом. Мы не знаем доподлинно, что советовал ему Брюсов и как эти советы преломлялись в часто помраченном алкоголем мозгу Тинякова. но сохранившееся письмо к Брюсову при посылке очередной порции стихотворений показывает, что именно ему увиделось в этих советах: «В декабре < 1 >903 г. Вы, прочитав мои стихи, сказали, что я — «не безнадежен»…

За год, прошедший с того времени, я почти ничего не печатал» но я много жил, много брал от жизни и много своих чувств и дум положил на ее алтарь. Я — то разъезжал по России в качестве рево­люционного деятеля; то сжигал себя на медленном огне Сладострастия и любви к Женщинам: то кружился в вихре бешеных дней отчаянного пьянства; то бросал все и всех и среди бесконечных деревенских равнин прислушивался, как лед Одиночества окутывая мою душу, как голос безграничного Безмолвия и Безлюдия сладостной болью терзал мое сердце, — а потом опять бросался в Море Жизни с надеждой, что мне удастся забыть о тоске, которая всегда томит меня и властно зовет меня куда-то, к чему-то…

Многое из того, что я переживал, изложено здесь. Я знаю, что все это слабо и незакончено, что вряд ли хоть одна вещь годится для печати, но мне хотелось бы слышать от человека, сумевшего заглянуть в провалы самых глубоких человечески душ, – от Вас: по-прежнему ли я «не безнадежен» или для блага родной поэзии мне нужно положить перо и переживать свои чувства, не пытаясь рассказывать о них другим?» (Письмо от 31 января 1905).

Именно по брюсовскому пути попытался он пойти в литературе, но в силу естественного для эпигона стремления доводил все то, что вычитывал у мэтра, до логически возможного предела. Если это были стихотворения, посвященные безобразию человеческой жизни, то Тиняков погружался в самые бездны отвратительного; если речь заходила о «научной поэзии», теория которой была заимствована Брюсовым у Рене Гиля, то стихи превращались в скопище малоизвестных фактов, имен, терминов; если Брюсов провозглашал: «И Господа, и Дьявола Равно прославлю я», — то Одинокий (под этим псевдонимом Тиняков чаще всего выступал в печати, да и стихи в тетрадях подписывал тем же именем) посвящал Дьяволу восторженные мольбы. Но еще характернее, что он постоянно переводил свои поэтические признания в практическую деятельность. Так, пиша хвалы революции, он гут же печатает в консервативнейшей «Орловской речи» антнреволюционные стихи и статьи; эротические концепции символизма пытается перевести в реальную жизнь, заводя достаточно откровенные отношения с Ниной Петровской, роман Брюсова с которой был притчей во языцех: не имея возможности регулярно употреблять «национальный напиток» символистов — коньяк, он не только пишет «Гимн Водке», но и впадает в запойное пьянство. Тиняков становится карикатурой на классического московского поэта-символиста, причем вдобавок всячески отрекается от какой бы то ни было возможности трансцендентальных переживаний. Религиозный смысл символистской идеи, столь существенный не только для «младших» символистов–теургов, но отчасти и для «старших», ему был совершенно невнятен, а в злобных атеистических выпадах с ним вообще вряд ли может сравниться кто-либо из русских писателей начала века.

Выразительная картина его бытия в литературе дана в перепечатываемых нами воспоминаниях В.Ф.Ходасевича, который не только хорошо был знаком с Тиняковым, но и находился с ним в довольно продолжительной переписке. Одно время они даже считались находящимися, говоря боксерским языком, «в одной весовой категории». Но слишком пристально прислушивавшийся к мнениям авторитетных современников Тиняков сильно задержался с выпуском первой книги (она должна была бы появиться не в 1912, а в 1908-1909 гг., вместе с «Сетями» Кузмина, «Молодостью» Ходасевича или «Поздним утром» Садовского, и тогда пришлась бы вовремя), и его время давно прошло. Дебютный сборник его появился в один год с «Вечером» Ахматовой и «Чужим небом» Гумилева, «Дикой порфирой» Зенкевича и «Отплытьем на о. Цитеру» Г. Иванова, всего за год до «Камня» и «Я!». В литературу входило иное поколение поэтов, для которого Тиняков просто-напросто не существовал. Снисходительно похвалили некоторые, не заметили мэтры, поиздевались те, кому Тиняков считал себя по крайней ме­ре равным… И уже ни переезд в Петербург, ни постоянное сотрудничество в журналах и газетах, ни тщательно лелеемые знакомства с виднейшими писателями (Блок, Сологуб, Мережковские, Ремизов) не могли переменить судьбы. Рассчитывавший на биографию автора с бурной литературной жизнью, Тиняков оказался второстепенным графоманом, редко принимаемым всерьез.

Единственный раз в жизни, кажется, он оказался в центре литературного внимания, но это была та известность, которой не позавидуешь: в 1916 году обнаружилось (не без участия прежнего друга Бориса Садовского, которого что-то с Тиняковым рассорило), что он ухитрялся одновременно участвовать и в либеральных, почти крамольных газетах, и в «Земщине»» — газете совершенно откровенно черносотенной, животно антисемитской и клеветнической. «Журнал журналов»» чуть не весь сезон занимался делом Тинякова, и в результате от сколько-нибудь серьезной печати он оказался отлучен, а соперничать с безграмотными сотрудниками «Земщины», «Русского знамени»» и прочих столь же почтенных газет он при всех усилиях никак не мог (подробно рассказал об этом В.Варжапетян. См. его публикацию:««Исповедь антисемита», или К истории одной статьи: Повесть в документах // Литературное обозрение. 1991. № 1).

25 октября 1917 года совсем обнищавший поэт отбыл в родной Орел, — и там, вдали от глаз тех, кто еще его не забыл, с ним произошла поразительная метаморфоза: он вернулся осенью 1920 года в Петроград сотрудником коммунистических газет, автором множества стихов и статей, не за страх а за совесть воспевавших новую власть (см.: Богомолов Н.А. Материалы к библиографии А.И.Тинякова // De visu. 1993. № 10).

При этом Тиняков был не просто откровенно продавшимся большевикам человеком, но и в какой-то степени по-своему искренним. Трудно под покровом псевдокоммунистической идеологии безоговорочно распознать все движущие мотивы его поведения, но вероятнее всего — за ними кроется убеждение, что он-то, Александр Иванович Тиняков, человек, столько преодолевший, знавший головокружительные подъемы (конечно, более всего в собственном воображении) и глубочайшие бездны, имеет право быть признанным этим обществом как один из тех литературных париев, газетных люмпенов, которым — как и прочим люмпенам — революция сулит прямой путь к идеологическому рулю. Как кажется, именно этим убеждением проникнуты две его необыкновенно любопытные книги – «Пролетарская революция и буржуазная культура» и «Русская литература и революция», из которых выясняется, что вся без исключения русская литература никакого отношения к революции не имела, смысла грядущего переворота не понимала и понять не могла, потому что создавала какую-то утопию, вместо которой наступило то, что наступило. Откровенный цинизм, звучащий в обеих этих книгах, начинает постепенно, но мере чтения, восприниматься как неотъемлемое свойство наступившего строя вообще, где только слишком уж одиозная репутация не позволяла людям тиняковского типа выйти на первые роли в складывающемся культурном официозе. Если выйти за пределы конкретного случая и посмотреть чуть вперед, то без труда обнаруживается, что для нового культурного лидера была нужна тиняковская циничность и авербаховская (или ермиловская, или вардинская, или…) безупречная репутация. Не случайно ведь так взволновался Родов, когда Вл.Ходасевич припомнил ему антиреволюционную поэму, читанную в первые дни после революции: это могло грозить крушением всей наработанной репутации.

Тиняков же был обречен и в новой действительности. Описание его жизни можно найти в разных приложенных к нашему изданию материалах, но вряд ли конкретно представимо, до каких степеней падения мог дойти писатель, если Иванов-Разумник, прося Сологуба хоть что-нибудь для Тинякова сделать, предупреждает, что денег ему давать нельзя ни в коем случае, — пропьет.

Таким образом, мы представляем читателям казалось бы совершенно справедливо забытого поэта: три книжки стихов прошли почти незамеченными, еще меньше помнились прозаические работы, репутация газетчика была более чем сомнительной, свойства характера и хмельное буйство сумели поссорить его почти со всеми литературными знакомыми. Не удивительно, что даже дата смерти Тииякова была долгое время неизвестна, и первоначально ее мучительно припоминали сотрудники Пушкинского Дома, – лишь совсем недавно В.Варжанетян установил точный день и место. Но вряд ли случайно сразу несколько современных авторов начали более или менее одновременно собирать материалы о Тинякове, и среди них были не только литературоведы, которым это положено по штату. Слишком уж выразительна его фигура даже на том роскошном фоне, который представляет собой серебряный век. Человек ограниченного таланта, воспринявший все соблазны и искушения своей эпохи как неукоснительное руководство к действию, тем самым становится не просто «одним из», но и тем образцом, по которому можно изучать сами каноны, принципы и неписаные законы символизма.

Но к тому же и поэтом все-таки Тиняков был незаурядным. Если бы не это, мы вряд ли стали бы обращаться к его стихам, ограничившись набором сведений из его жизни и краткими наиболее выразительными цитатами. Однако чтение его текстов лишь изредка вызывает ощущение мучительной неловкости, по большей же части стихи эти вполне грамотны и находятся на уровне хорошего второго ряда для своего времени. Другое дело, что из этого ряда Тиняков не мог вырваться, как ни пытался, как ни работал над своими рифмами и ритмами (хотя прогресс, который можно проследить, и разителен), и потому будет помниться он прежде всего в своем историко-литературном качестве, а не как «вечный спутник». Но ведь такова судьба большинства литераторов, и это не повод для того, чтобы стараться их превознести. Главное, что в стихах Тинякова, как в стихах других поэтов его масштаба, есть крупицы подлинной поэзии, без которых история русской поэзии все же будет неполной.

Вл. Ходасевич НЕУДАЧНИКИ (отрывок)

В 1904 году в альманахе «Гриф» появилось несколько довольно слабых стихотворений за подписью «Одинокий», а вскоре приехал в Москву и сам автор. Модернистские редакции и салоны стал посещать молодой человек довольно странного вида. Носил он черную люстриновую блузу, доходившую до колен и подвязанную узеньким ремешком. Черные волосы падали ему до плеч и вились крупными локонами. Очень большие черные глаза, обведенные темными кругами, смотрели тяжело. Черты бледного лица правильны, тонки, почти красивы. У дам молодой человек имел несомненный успех, которого, впрочем, не искал. Кто-то уже называл его «нестеровским мальчиком», кто-то — «флорентийским юношей». Однако, если всмотреться попристальней, можно было заметить, что тонкость его уж не так тонка, что лицо, пожалуй, у него грубовато, голос деревенский, а выговор семинарский, что ноги в стоптанных сапогах он ставит носками внутрь. Словом, сквозь романтическую наружность сквозило что-то плебейское. О себе он рассказывал, что зовут его Александр Иванович Тиняков, что он — сын богача-помещика, непробудного пьяницы и к тому же скряги. Он где-то учился, но недоучился, потому что отец его выгнал из дому — чуть ли не за роман с мачехой.

Он был неизменно серьезен и неизменно почтителен. Сам не шутил никогда, на чужие шутки лишь принужденно улыбался, как-то странно приподымая верхнюю губу. Ко всем поэтам, от самых прославленных до самых ничтожных, относился с одинаковым благоговением; все, что писалось в стихах, ценил на вес золота.

Чувствовалось, что собственные стихи не легко ему даются. Все, что писал он, выходило вполне посредственно. Написав стихотворение, он его переписывал в большую тетрадь, а затем по очереди читал всем, кому попало, с одинаковым вниманием выслушивая суждения знатоков и совершенных профанов. Все суждения тут же записывал на полях — и стихи подвергались многократным переделкам, от которых становилось не лучше, а порой даже хуже.

Со всем тем, за смиренною внешностью он таил самолюбие довольно воспаленное. На мой взгляд, оно-то его и погубило. С ним случилось то, что случилось с очень многими товарищами моей стихотворной юности. Он стал подготовлять первую книжку своих стихов, и чем больше по виду смиренничал, тем жгучее в нем разгоралась надежда, что с выходом книги судьба его разом, по волшебству, изменится: из рядовых начинающих стихотворцев попадет он в число прославленных. Подобно Брюсову (которому вообще сильно подражал), своей книге он решил дать латинское имя: «Navis niger» — и благодарил меня очень истово, когда я ему разъяснил, что следует сказать «Navis nigra». К предстоящему выходу книги готовился он чуть ли не с постом и молитвою. Чуть ли не каждая его фраза начиналась словами: «Когда выйдет книга…» Постепенно, однако же, грядущее событие в его сознании стало превращаться из личного в какое-то очень важное вообще. Казалось, новая эра должна начаться не только в жизни Александра Тинякова (на обложке решено было поставить полное имя, а не псевдоним: должно быть, затем, чтобы грядущая слава не ошиблась адресом). Казалось, все переменится в ходе поэзии, литературы, самой вселенной.

И книга вышла. Ее встретили так, как должны были встретить: умеренными похвалами, умеренными укорами. Но это и было самое убийственное для Тинякова. Он ждал либо славы, либо гонений, которые в те еще героические времена модернизма расценивались наравне со славой: ведь гонениями и насмешками общество встречало всех наших учителей. Но спокойного доброжелательства, дружеских ободрений, советов работать Одинокий не вынес. В душе он ожесточился.

Еще и раньше он порой пропадал из Москвы, где-то скитался, пил. Было в нем что-то от «подпольного» человека, растравляющего себя явным унижением и затаенной гордыней. Недаром посвятил он цикл стихов памяти Федора Павловича Карамазова и не только для эпатирования публики (хотя был расчет и на эпатирование) писал:

Любо мне, плевку-плевочку, По канавке грязной мчаться…

После «катастрофы» со сборником (хотя вся катастрофа в том-то и заключалась, что никакой катастрофы не было) Тиняков проклял литературную Москву и перебрался в Петербург. Стихи он почти перестал писать и отдался решению философических, религиозных, исторических и общественных проблем. Началась для него эпоха кустарного философствования, тем более экстатического, что оно покоилось более на кабацких вдохновениях и озарениях, нежели на познаниях. Из одной крайности он бросался в другую. Время от времени я получал от него письма. В одном писалось, что он окончательно обратился к Богу, что путь России — подвижнический, что она — свет миру и прочее. Проходило несколько месяцев — Россия оказывалась навозной кучей и Господу Богу объявлялся смертный приговор. Потом вдавался он в кадетский либерализм и все упование возлагал на Государственную думу. Потом оказывалось, что Дума, печать, общество — в руках жидов…

Примерно к 1916 году он запутался окончательно. Будучи сотрудником «Речи», тайком пописывал он какие-то статейки в «Земщине». Я совершенно уверен, что делал он это не от подлости, а именно оттого, что запутался, «потерял все концы и начала», — может быть, отчасти и спьяну. Однако двойное сотрудничество внезапно разоблачилось. История эта в свое время наделала много шума. Кончилась она тем, что Тинякова изгнали и из «Речи», и из «Земщины». Он исчез с литературного горизонта. Потерял и я его из виду. Настали бурные и сумбурные годы «взвихренной Руси». Я уже думал, что где-нибудь сложил он свою голову — у белых, у красных, а то и попросту под забором. Внезапно — не то в конце 1921-го, не то в начале 1922 года — он объявился снова.

Я жил тогда в петербургском Доме Искусств. В дверь мою постучались — на пороге стоял Одинокий, даже не постаревший, только оборванный, — но мы все ходили тогда оборванными. Приехал он прямо из Казани, где, оказывается, года два редактировал газету.

— Значит, вы теперь коммунист? — спросил я.

— Нет, но мне с большевиками по пути, поскольку они отрицают Бога. Бога я ненавижу, Владислав Фелицианович, — прибавил он конфиденциальным тоном.

— А Бабу Ягу?

Он ухмыльнулся:

— Вы хотите сказать, что если я ненавижу Бога, то, значит, верю в Него? Ну что ж? Оно, может быть, так и есть.

Он заставил меня написать ему стихи в альбом и ушел. Его поселили в том же Доме Искусств, в той части, которая была предназначена для неопрятных жильцов. Там он пьянствовал и скандалил. По ночам приводил к себе тех десяти-двенадцатилетних девочек, которые днем продавали на Невском махорку и папиросы. Его соседка по комнате, старушка, бывшая артистка Мариинского театра, жаловалась, что он стучит к ней в тонкую дощатую перегородку и ругается:

— Скоро ты, старая ведьма, угомонишься? Перестань ворочаться, дьяволица, не мешай!

Он пробовал заняться литературной работой — из этого ничего не вышло. Меж тем нужны были деньги. Перед самым моим отъездом из Петербурга я встретил его на Полицейском мосту. Он был в новых штиблетах и сильно пьян. Оказалось — поступил на службу в Чека.

— Вы только не думайте ничего плохого, — прибавил он. — Я у них разбираю архив. Им очень нужны культурные работники.

И, подняв верхнюю губу, он захихикал. Больше я его не видел.

А. Тиняков ОТРЫВКИ ИЗ МОЕЙ БИОГРАФИИ

Я родился 13 ноября 1886 года в с<еле> Богородицком, Мценского уезда, Орловской губ.

Мои предки со стороны отца — государственные крестьяне.

прадеде моем — Александре Дмитриевиче — я написал стихотворение, напечатанное в «Нов<ом> Журн<але> для всех» (1913 г., № 10).

Дед мой — Максим Александрович, умерший в 1903 г., был человеком поистине замечательным. Он выбился из крестьянского положения и уже в 1868 г. купил имение при с. Вишневце Орл<овской> губ. (300 дес<ятин> земли). Когда мой отец подрос, дед и для него купил в 1879 г имение (600 дес<ятин> земли). Незадолго до смерти он приобрел еще два больших, благоустроенных имения. — Всех своих многочисленных сыновей и замужних дочерей, а также и внуков, он держал в полном у себя подчинении. Помню, как в 1897 г. по его настоянию его старшая внучка, моя кузина, вышла замуж за нелюбимого человека. Таких слез, какие проливала она,— да и почти все ее близкие, — перед этой свадьбой, я не видал и на похоронах. Эта самая кузина была моей первой страстной любовью: у меня до сих пор цела ее карточка с надписью от 1893 г. (мне шел тогда 7-й год).

На мою жизнь дед пытался повлиять только однажды — в 1897 г., когда отец решил отдать меня в гимназию. Дед решительно воспротивился. Но и отец, во всем ему подчинявшийся, на этот раз настоял на своем.

Теперь я думаю, что дедушка был по существу прав. О моих психических особенностях, в частности о моих литературных способностях он, конечно, тогда знать не мог, а среднего ребенка из такой патриархальной крестьянско-кулацкой среды отдавать в гимназию безусловно не следовало, так как для того, чтобы вести хозяйство и торговлю и выжимать из крестьян пот, вовсе не нужно знать ни Цезаря, ни Овидия, ни геометрию, ни русскую литературу. Дедушка был мудро последователен, а отец проявил здесь очень нездоровый уклон, разросшийся впоследствии до того, что он даже и дочерей не только отдал в гимназию, но и отпустил их потом на высшие женские курсы, правда, – не без борьбы. Это я считаю явным признаком разложения праведной патриархальной жизни.

Предки моей матери происходили из мещан г. Орла. Дед с материнской стороны — Лука Федорович Позднеев (+ 1895 г.) также был человеком выдающимся. Не получив никакого образования, он играл видную общественную роль в городе, в 1881 г. был в числе депутатов, поздравлявших императора Александра III с восшествием на престол, принимал у себя на дому архиереев и губернаторов. С семейными он также обращался деспотически. Его старший сын отравился, потому что дед мой не позволил ему жениться на любимой девушке. Хотя этого моего деда я не люблю, но в данном случае считаю его правым, а к памяти моего дяди-самоубийцы отношусь с величайшим отвращением, хотя я и никогда не видал его, т.к. в год его самоубийства мне не было еще года от роду.

Отец мой — Иван Максимович (+ 1921 г.) унаследовал от деда его коммерческие способности и до значительной степени его властный, крутой характер. Но дедовской силы в нем все же не было. Надо, впрочем, сознаться, что и внутренние жизненные условия, выпавшие на его долю, оказались значительно тяжелее, чем те, среди которых жил дед.

Дед был женат на крестьянке из родного села; она нарожала ему здоровых, грубоватых ребят и до глубокой старости (+1906 г.) хлопотала по хозяйству, следила за каждой тряпкой и щепкой, за каждым куриным яйцом и грошом.

Отец же мой женился на горожанке, взятой из семьи состоятельной и на вид почтенной, но уже тронутой вырождением. Выше я упоминал о том, что старший брат моей матери проявил свою гнилую натуру, покончив жизнь самоубийством из-за любовного вздора.

Мать моя — Мария Лукинична (+ 1919 г.) также не была психически здоровой женщиной. Ей бы надо было уйти в монастырь, сидеть за пяльцами, вышивать алые розы на белом шелку, мечтать и молиться. Там бы она была обезврежена. Но ее выдали замуж за грубого, земного, напористого человека, соединили огонь и лед, и — в результате — еще одна патриархальная русская семья оказалась подточенной изнутри.

Я до сих пор ненавижу мою мать, хотя я знаю, что никто в жизни не любил меня так глубоко, так мучительно и беззаветно, как любила меня она. Но я знаю также, что если бы мой отец женился на здоровой деревенской девке, я не был бы литератором-неудачником, издыхающим от голода и еще больше от всевозможных унижений, а заведовал бы теперь где-нибудь Откомхозом, и была бы у меня смачная, мясистая баба, крепыши-ребята, а в кармане хрустели б червонцы и позвякивали полтинники…

Было бы долго рассказывать здесь о моих семейных отношениях, о моей борьбе с отцом, закончившейся только с его смертью, о моих детских и юношеских впечатлениях. Это – тема для целого романа, и, если б я выбился когда-нибудь из невероятной нищеты, я написал бы его.

Сейчас же перейду к изложению моей литературной жизни.

* * *

Писать прозой я начал еще до поступления в гимназию; на 15-м году жизни написал первые стихи, а на 17-м напечатал первую мою вещь в «Орловском Вестнике» (14-го сентября 1903 г. стих<отворение> в прозе «Последняя песня» за подписью — Одинокий).

Еще до этого я добровольно покинул Орловскую гимназию и завязал письменные сношения с издателем «Грифа» С.А.Соколовым. В альманахе «Гриф» 1904 г. были напечатаны две мои вещи, написанные прозою.

В декабре 1903 г. я был в Москве, где познакомился с А.Серафимовичем, Леонидом Андреевым и В.Я.Брюсовым. Знакомство с первыми двумя мне не дало почти ничего, но зато Брюсов на долгое время стал моим литературным учителем и предметом моего поклонения.

С 1903 по 1912 г. я проводил часть времени в Москве и Орле, часть в имении своего отца или в имении дяди Михаила Максимовича (+1917 г.) (когда отношения с отцом особенно обострялись и он переставал высылать мне деньги). Стихи мои изредка печатались в «Весах», «Золотом Руне», «Перевале» и нек<оторых> других изданиях.

В 1912 г. в Москве в изд. «Гриф» вышел в свет первый сборник моих стихов «Navis Nigra», и тогда же я переехал на житье в Петербург.

Писатели старшего поколения отозвались о моей книге очень одобрительно. К.Д.Бальмонт посвятил ей целый фельетон в «Утре России» (24 авг<уста> 1913 г.), под названием «Молодой талант». Очень сочувственно отозвался о моих стихах и Иер<оним> Иер<онимович> Ясинский (М.Чуносов) в «Новом Слове» (1912 г., № 12). Зато сверстники мои меня не пощадили: С.Городецкий лягнул меня в «Речи» (1912 г., 5 ноября), Н.Гумилев — в «Аполлоне» (1912 г., № 10). Но даже и эти хулители отметили мою талантливость. Гумилев начал свою рецензию словами: «Хорошие стихи таkантливого Александра Тинякова», а Городецкий называл меня даже «отменно талантливым» и писал, что «ни одного моего стихотворения нельзя назвать бездарным». Единственный, кто выругал меня безусловно, это — бездарный и завистливый московский стихотворец Н.Мешков (журн. «Путь», 1913 г., № 1), Брюсов совсем промолчал, хотя при свидании со мной в Петербурге в ноябре 1912 г. обещал дать отзыв в печати…

Но, как бы то ни было, в публике моя книга успеха не имела, и мне никогда не дано было изведать тех сладостных и упоительных (пусть хоть мимолетных!) — радостей, которые выпали на долю С. Городецкого, потом — Игоря Северянина, еще позже — Есенина и которые теперь каждый день выпадают на долю самых бездарных и безмозглых бумагомарак.

Тем не менее, переехав в Петербург, я начал работать энергичнее. В 1-м номере «Северных Записок» за 1913 г. появилась моя статья о Тютчеве — «Великий незнакомец». В том же году я начал работать в «Новом Журн<але> для всех», где поместил ряд стихотворений, рецензий и повесть «Старый редактор» (1914 г., № 3), надо сознаться, очень плохую.

Вершиной моей литературной деятельности и известности надо считать 1915-й год, когда я писал в газетах «День», «Речь», «Голос», в «Историч<еском> Вестнике», в «Ежемес<ячном> Журнале» Миролюбова и во множестве еженедельников. Мои рецензии обращали на себя внимание, о моих фельетонах говорили (особенно сильный шум вызвала моя статья «В защиту войны», направленная против Леонида Андреева и напечатанная в «Речи» 26 октября 1915 г.). Виднейшие писатели интересовались мною. Одно время я был в очень хороших отношениях с Ф.К.Сологубом, затем еще ближе сошелся с Д.С.Мережковским и с Зин.Н.Гиппиус, которую я и сейчас считаю самой замечательной и безусловно самой очаровательной личностью среди всех наших литераторов. Ко мне с неизменной благожелательностью относился Ал. Блок (мои воспоминания о нем в петербургск<ой> газете «Последние новости», 1923 г.. 6-го августа). Завязалась у меня переписка и личное знакомство с М.Горьким. Старый мой учитель по Орловской гимназии Ф.Д.Крюков предлагал мне работать в «Рус<ском> Богатстве», я имел также предложение возобновить работу в «Северн<ых> Записках». А.С.Изгоев говорил мне о работе в «Рус<ской> Мысли» и т.д.

Но в начале 1916г. все это разом оборвалось, потому что я пошел работать в крайние правые газеты, где мне платили по 2 копейки за строчку и всячески третировали меня.

Впрочем, не все литераторы отвернулись от меня сразу. Ал.Блок, после появления моего «Письма в редакцию» в газете «Земщина», прислал мне даже сочувственное письмо и вскоре после этого у нас произошла дружеская встреча и долгий, глубоко содержательный разговор. А.М.Ремизов также всячески старался поддержать меня и поместил в сборнике «Пряник» (1916 г.) мой рассказ «Пропащий». Этот рассказ имел не шумный, но серьезный успех среди литераторов. Ремизов прямо уговаривал меня бросить газетную работу и отдаться беллетристике; старый революционер Ф. И. Щеколдин (+ 1919 г.) также очень одобрял мою вещь, а один начинающий тогда беллетрист в письме к Ремизову писал, что один мой рассказ стоит больше, чем вся книга Евг. Замятина «Уездное».

Но я не внял ничьим советам и остался газетным работником.

* * *

Как выше я не касался вопроса о том, каким образом пришел я к крайним правым политическим взглядам, так и теперь не буду касаться вопроса о том, каким образом изменились эти взгляды под влиянием революции.

Скажу лишь, что в советских газетах я начал писать с 1918 г. и работаю до сих пор, напечатав за это время сотни политических статей и стихотворений (под разными псевдонимами) и еще больше литературных статей и рецензий.

В 1918-19 гг. я работал в Орле, в 1919-20 гг. — в Казани, где, между прочим, выпустил в свет отдельными изданиями (за подписью Герасим Чудаков) книгу статей «Пролетарская революция и буржуазная культура», антирелигиозную брошюру «Кое-что про Бога» и маленькую брошюру «О значении искусств» (все три — 1920 г.).

В 1921 г. я вернулся в Петербург. В 1922 г. вышла в свет вторая книга моих стихов «Треугольник» (изд. «Поэзия»), о которой были приличные отзывы Н.Каткова в 1-й книге «Утренников» и Н.Павлова в «Книге и Революции» и дурацкая ругательная заметка Э.П.Бика в «Печати и Революции» (1921 г., книга 1-я).

В том же году изд-во «Парфенон» выпустило в свет составленный мною сборник статей о Тютчеве, где я перепечатал и мою ста­тью из «Северных Записок».

В 1923 г. Орловское отделение Госиздата выпустило в свет мою замечательную книгу «Русская литература и революция», жестоко обруганную литературными невеждами, тупицами и лицемерами. Особенно нелепую заметку написал о ней некий В.Ваганян («Печать и Революция», 1923 г., №4), к тому же совершенно не умеющий выражаться по-русски. Значительно дополнив эту работу, я предложил «Новой Москве» выпустить ее 2-м изданием. Издательство согласилось, дало мне небольшой аванс, но Главлит издание запретил, несмотря на то, что такой строгий и глубоко образованный марксист, как проф. В.М.Фриче, признавал издание моей книги желательным. Вполне убежден, что мыслям, высказанным в моей работе, предстоит еще большое будущее.

В конце 1924 г. я издал третий сборник моих стихов — «Ego sum, qui sum», который также был глупо облаян мелкотравчатыми газетными борзописцами. На самом деле эта маленькая книжечка – одно из самых замечательных явлений в области нашей новейшей поэзии.

Критическая моя работа за последние годы шире всего развернулась в петербургской газете «Последние новости», где я с 1922 но 1924 г. напечатал 24 фельетона под названием «Критические раздумья»», несколько сот рецензий, несколько стихотворений и воспоминания о Блоке и Брюсове. В 1923 г. я также интенсивно начал было работать в вечернем выпуске «Красной Газеты», но скоро меня начали травить, поминать мое «прошлое», несмотря на то, что вопрос об этом рассматривался в Петроградской Секции Работников Печати и был официально ликвидирован. Особенную злобу ко мне проявляет до сих пор заведывающий Госиздатом Илья Ионов, а также Закс-Гладнев и скрыто травит меня Иона Кугель.

В противовес этим ненасытным мстителям должен отметить полное разумности, человечности и благородства отношение, ко­торое проявлял ко мне редактор «Последних Новостей» Николай Альбертович Энгель и вполне корректное и честное отношение М.В.Серебрякова (во время моей работы в «Красн<ом> Балтийском> Флоте»» в 1921 г.).

Из писателей некоммунистов с чувством особой признательности я должен упомянуть об Акиме Львовиче Волынском, который больше всех поддержал меня в 1921-22 гг., когда «репортеры»» и «дантисты» не хотели принять меня в члены Всеросс<ийского> Союза Писателей, без всяких оснований считая меня двурушником, карьеристом, продажным писакой и т.д. Аким Львович как человек высококультурный и умеющий глубоко и честно мыслить после нескольких бесед со мною убедился, конечно, что я ни в какой степени не подлец, а просто крайне своеобразный человек и потому, несмотря на всевозможные мои «уклоны», имеющий не меньшее право быть членом Союза Писателей, чем честнейшие «строкогоны» и жрецы либеральных идеек. В Союз я вошел.

В настоящее время у меня готово к печати несколько книг, в которых есть оригинальнейшие мысли, напр<имер> о происхождении искусства, но, к сожалению моему, судьба неудачника отяготела надо мною и, вероятно, я не только не добьюсь известности и успеха, но погибну безвременно от голода и нищеты.

* * *

Повторю в заключение, что описание моей жизни, как внешней, так в особенности внутренней, не вмещается в рамки краткой автобиографии.

Описать же все подробно сейчас не могу: нет времени и нет… средств. Каждый день я должен читать чепуху и писать о ней пустяки, чтобы не остаться без куска хлеба и без крова над головой. А рассказать есть о чем! Природа, политика, любовь, алкоголь, разврат, мистика – все это глубоко захватывало меня и неизгладимые следы оставляло в уме и в душе. Но неудачником рожденный и в гроб должен сойти неудачником, не поведав о себе ничего и никакого следа в жизни не оставив.

Александр Тиняков

11-го апреля 1925

Ленинград

Navis Nigra

I Тропинкою Любви

Победа любви

В стране рыдающих метелей, Где скорбь цветет и дышит страх, Я сплел на мертвых берегах Венок из грустных асфоделей. И лик, пылающий и бледный, Я в высь немую обратил, И тихий Коцит огласил Мой гимн, певучий и победный. К пеннорожденной Афродите С нежданной силой я взывал И громом песен поражал Аидских змей живые нити. Все ярче, громче звуки пели, Все сердце полнила Любовь, И сердца жертвенная кровь Кропила щедро асфодели. И, презрев адские угрозы, Я песней чудо совершил – И асфодели превратил В огнепылающие розы! Октябрь, 1908

Идиллия

О, сколько кротости и прелести В вечерних красках и тенях, И в затаенном робком шелесте, И в затуманенных очах. Мы словно в повести Тургенева: Стыдливо льнет плечо к плечу, И свежей веточкой сиреневой Твое лицо я щекочу… Июнь, 1907

Свидание

Двенадцать раз пробили часики В пугливо-чуткой тишине, Когда в плетеном тарантасике Она приехала ко мне. Вошла, шумя волнистой юбкою, Волнуя музыкой шагов… Я – руку ей целуя хрупкую, – Пьянел от запаха духов. С лица вуаль откинув длинную – (Так тает на небе туман!), – Она прошла – скользя, – в гостиную, Чуть выгибая тонкий стан. И повторился миг испытанный, Опять пахнул на нас Апрель, – И сон, восторгами напитанный, – Открыл свою нам колыбель… Январь 1908

Любовь-нищенка

Посв. А.М.У.

Моя любовь на фею не похожа: Убогой нищенкой ее верней назвать, Что возле стен, прохожих не тревожа, Бредет — и головы не смеет вверх поднять. Подслеповатые потупив глазки, Как виноватая, торопится она — И взором дружеским иль словом ласки Она, как молнией, была б поражена. Лишь по ночам, во мраке злом и душном И в одиночестве, упав в подушки ниц, Мечтаю я о профиле воздушном И черном бархате изогнутых ресниц. Мечтаю я, стыдлив и безнадежен, Ночная тишина, как море, глубока, И шепот мой ласкателен и нежен, И призрачен, как вздох морского ветерка. А день придет, и я в глубинах сердца Убогую любовь, как тайну, берегу. Огнем горит в Эдем заветный дверца, Но я открыть ее не смею, не могу… 1910-1911

Песенки о Беккине

(На мотив Cecco Angiolieri da Siena)

Песенка 1-я Вечерняя

Весел вечер за бутылкой Искрометного вина, Полон я любовью пылкой, А Беккина уж пьяна! К черту узы узких юбок, Сладок тела зрелый плод! Из бутона алых губок, Как пчела, сосу я мед. Смех Беккины все счастливей, Поцелуи горячей, И движенья торопливей, И дыханье тяжелей…

Песенка 2-я Предрассветная

Стекла окон побелели Пред Мадонною лампадка Гаснет, выгорев до дна. Разметавшись на постели, Спит моя Беккина сладко, Зноем ласк утомлена. Мне ж не дремлется, не спится; Впился в сердце жгучим жалом Неутомный Купидон. И чтоб больше не томиться, Я – к устам припавши алым, Прерываю милой сон!

Песенка 3-я Повседневная

Сидя на моих коленях, Мне Беккина говорила: «Что ты, милый, нос повесил?» Отвечал я: «Нету денег! Коль взяла б отца могила, Стал бы счастлив я и весел! Но надежд на это мало: К жизни хрыч прилеплен плотно, – И Амуру не слуга я!..» Но Беккина хохотала, Как ребенок, беззаботно, Розы тела обнажая.

ПЕСЕНКА 4-я. РАЗЛУКА

О, час печали! Любовь умчали ручьи разлуки! От жгучей муки, от яда скуки цветы завяли, Мой дух распяли и сердце сжали мне злые руки. О, боль разлуки! Рыданий звуки гортань разъяли! Я проклинаю, я презираю свою кручину: Я гордо стыну и сердце в льдину я превращаю, Я замираю… Но вспоминаю опять Беккину, Очей пучину… и грудь… и спину… И вновь рыдаю! ноябрь, 1909, Москва

Danse Macabre

Звуки музыки смеются, В рюмках искрится ликер, И к устам уста влекутся, И во взоре тонет взор. Миг счастливый! Миг блаженный! Хмель волнует мозг и кровь, Я покорный, пьяный, пленный, Твой – продажная любовь! Рюмки сброшенной осколки С юбкой взвившейся летят, И на ярко-красном шелке Капли винные дрожат. И на жгучий мрамор тела Опуская жадный взор, Я бестрепетно и смело Отдаюсь тебе, позор! Свет неясный тихо льется Из дрожащих канделябр, За стеной канкан смеется, Мы танцуем danse macabre! Октябрь 1909

В амбаре

Под нами золотые зёрна, В углах мышей смиренный писк, А в наших душах непокорно Возносит похоть жгучий диск. Нам близок ад и близко небо, Восторг наш хлещет за предел, И дерзко вдавлен в груды хлеба Единый слиток наших тел! 20 октября 1906, Москва

У ДАНТИСТКИ

Посв. А.М.У.

A me venga mal de dente

JacoponedaTodi

Сижу я в кресле, голову откинув. В ее руке стальной пинцет блестит, И тонкий запах девственных жасминов Вокруг нее по комнате разлит. Как будто червь мне злобно гложет челюсть, Но – сквозь туман и огненную боль – Ее движений замечаю прелесть И черных кос сверкающую смоль. Она – к моим губам приблизив руки, – Вонзает в десны мне бесстрастно сталь: И сладок мне укол, желанны муки, И пытке злой отдать себя не жаль! О, если б, крылья тяжкие раскинув, Повисла надо мной навек болезнь, И я впивал бы аромат жасминов, И сердце пело бы признанья песнь! 7-10 января 1910 Москва, Арбат

В час разлуки

Посв. Вс.И.Попову

В час нежеланный, ненужной разлуки Душу пронзила тоска. Я целовал его белые руки, Узкий рукав сюртука. С трепетом сердца больного не сладил И не удерживал слез; Он мне задумчиво, ласково гладил Пряди волнистых волос. Остры, но сладки любовные муки! Если бы вечно я мог В час нежеланный, ненужной разлуки Плакать у ласковых ног! Январь 1908

Ночь Греха

Ночное солнце – страсть!

В. Брюсов

Полночный мрак разверз объятья, И в душу грешная мечта Льет яд запретного заклятья, И манит думу нагота. К теням, бесстыдным и красивым, Прикован мой горящий взгляд, И я лежу над черным срывом, Безумной жаждою объят. И вот над ложем исступлений, Залитых заревом стыда, Взошла участница радений – Злой Извращенности звезда. Бушует Страсть, горит пожаром, Лик Одиночества сожжен, И – предана ночным кошмарам, Душа впивает жгучий сон… …Рассвет заглянет бледнолицый Под мой увянувший покров – И буду я немой гробницей Бесстыдных дум и чадных снов, И буду я туманной тенью Меж лиц и призраков бродить И ночи ждать, чтоб наслажденью И дух, и тело посвятить. 30-31 января 1906, Москва

Погребение любви

Здравствуй, мертвенная сонность! Леденей покорно, кровь! В черных волнах утонула Искрометная влюбленность, В тихом гробике уснула Светодарная любовь! Ночью злою, темнолонной, В час, когда в пролет окна Бьются бабочки метели, Я — забытый и бессонный — Сознаю, что улетели И влюбленность, и весна! Жутко тлеет час прощанья, Чую – стынет в жилах кровь… И покорно я свершаю Чин последнего лобзанья И навеки погребаю В тихом гробике любовь! Ноябрь 1908

Голгофа

Октавы

Посв. А.М.У.

Опять в моем израненном мозгу Ведут мечты свой танец хороводный; Но я свой холод свято сберегу, Я страстью не зажгу души бесплодной, Не дамся в плен коварному врагу И встречу смерть безрадостно-свободный. Пусть мысль ко мне бесстрастная придет, И я за ней пойду на эшафот. С его высот, волнение смиряя, Я посмотрю на тленный мир земной И на врата отвергнутого рая, Что призрачной сияют красотой… Но – вдруг! – душа поникнет, замирая, Смущенная предсмертной тишиной, И на пороге горестных страданий Ее взволнует дрожь воспоминаний. И в час, когда безвольно на кресте Повисну, широко раскинув руки, Я вспомню о загубленной мечте И воззову в невыносимой муке Опять к любви и к юной красоте… Но буду гаснуть без ответа звуки!.. С креста себя не в силах уж сорвать, Я буду там висеть и умирать. Вытягивая судорожно члены И с бешенством в темнеющих зрачках, Напрасно буду ждать я перемены! Замрут мои призывы на устах, Растают, словно клочья белой пены, И жизнь моя развеется, как прах. Но пусть грозят мне горькие страданья, – Я все же прочь гоню свои желанья! 1-2 июля 1910, Москва

ACONITUM NAPELLUS

Твой пышный венчик фиолетов, Твой корень ядом напоен И – по преданиям поэтов – Ты пастью Цербера рожден. Туманит запах твой лукавый, Твоя окраска взор влечет, Но вкус твой гибельной отравой Язык и губы едко жжет. Ты, как любовь, в уме рождаешь Созвездья пышных, пылких грез, Но после болью поражаешь И одыблением волос! 13 января 1910 Москва

ЭДИП

К прекрасноликой Иокасте На ложе я – как муж – всходил И вместе с ней из кубка страсти Напиток ядовитый пил. Рукою жаждущей лаская Изгибы груди, я не знал, Что я – убийца старца Лая, Что мужем матери я стал. Но грянул гром, разверзлось небо, Открылась истина в огнях – И мать-жена во мглу Эреба Сошла – и мрак в моих очах. Я был царем и стал я нищим. Супругом был – и вот один, Боясь приблизиться к жилищам, Брожу среди пустых равнин. Меня Алекто грозно гонит, В лицо губительно дыша, И в неутомной муке стонет Моя скорбящая душа. И медлит Фанатос приходом, Хоть каждый миг ему я рад, Томясь под гневным небосводом И болью огненной объят. …Но иногда, в виденье сонном, Мечтою прежней я живу И зовом трепетно-влюбленным Супругу милую зову. И снова полн кипящей страсти, И снова жажду и дрожу, И к светлоликой Иокасте На ложе брачное всхожу. Ноябрь 1907

* * *

Меж чувств людских, покрытых пылью И тленьем тронутых давно, Своим убожеством и гнилью В глаза бросается одно. Оно ползет, как червь безглазый, Из рода в род, из века в век, Им, как мучительной проказой, Повсюду болен человек. Оно ко всем змеей шипящей Вползает в мозг, и в грудь, и в кровь,— И это чувство — труп смердящий, Паук безжалостный, Любовь! Ты, низвергавшая святыни, Ты, мир державшая во зле, Прими мое проклятье ныне, Внемли моей святой хуле! Гряди, о Смерть! Своим дыханьем Навек Любовь обезоружь! И чтоб с пылающим желаньем К жене не влекся больше муж, Чтобы огнем призывным очи Не загоралися у жен, Овей нас, Смерть, прохладой ночи И погрузи нас в вечный сон! 27 апреля 1910, Москва

II ПРИРОДА

Апрель

Лилейно-легкими перстами Лелеет грудь Земли Апрель, Любовно-лирными словами Вливает в жилы сладкий хмель И сладострастными руками Влечет на брачную постель. Свирель в полях запела нежно; Любовью глубь сердец полна; Одежда яблонь белоснежна; Волна в реке бежит вольна, И к травам льнет она мятежно, В лазурь и в землю влюблена. В тиши лесной и густосмольной, Танцуя с легким мотыльком, Царь эльфов — радостный и вольный, – Коснулся ландыша крылом, И — звон пролился колокольный В веселом сумраке лесном! Декабрь 1909

Май

Пастораль

Торжествуй, веселый Май! Развевай Над землею стяг лазурный И рукою щедрой лей Нам елей Ласки нежной и безбурной. Брось на внешний луг покров Из цветов, Облети вокруг беседки, Где к жасмину льнет сирень, И одень Млечно-белым пухом ветки. А когда луна взойдет И вздохнет Ночь, печали убаюкав, Пусть рассыплет средь ветвей Соловей Перекатный жемчуг звуков. Позабыв тогда про сон, На балкон Выйду я, ему внимая, Душу с ним свою солью И спою Светлый гимн во славу Мая! >Декабрь 1909

Ревность лешего

Ужален я злою змеею – Змеею любовной тревоги, И вою, и вою, и вою В своей одинокой берлоге. Замолкну, замру на мгновенье: В лесу помертвелом все тихо, Но где-то в глуши, в отдаленьи Смеется с другим лешачиха. С другим лешачиха смеется, С другим забавляется милым, И кровь моя синяя льется, Как адское пламя, по жилам. И снова ужален тоскою, Завидуя сладким утехам, Я вою, я вою, я вою – И лес откликается эхом! 29 января 1910 Москва

Корни и цветы

Сок цветочный пьян и лаком, Воздух негой напоен. Над атласно-алым маком Вьется желтый махаон. Синий бархат волкобоя Обольщает пчел и ос, И ласкают волны зноя Стебли трав и ветки роз. Веткам любо, но в затворах Слышен ропот под землей: То корней угрюмых шорох, Ждущих влаги дождевой. Если б вы могли – о, корни! – Хоть однажды увидать Красоту лазури горней, Вы не стали бы роптать. Жить хотите вы? Но верьте, Что мудрей живут цветы, Отдаваясь вечной смерти За мгновенье красоты! 15 января 1910 Москва

Смерть цветов

След дождя ночного высох, Засинели небеса, И на вянущих нарциссах Серебром зажглась роса. Но цветы бесстрастны, немы, Клонит им головки сон, Не прельщают диадемы Тех, кто Смерти обречен. Чья их нежность обласкает, Чем обманет прах земной, Если Вечность обещает Им отраду и покой? Хмару жизни прояснила Смерть немеркнущим лучом; Громче птиц поет могила Упоительный псалом. И в безгорестной истоме Умирают лепестки, Утопая в водоеме Смертно-радостной реки! 28 января 1910

Август

Цветок пылал — и где же?

К. Бальмонт, «Август»

Дыханьем горьким Август выжег Печать предсмертья на полях И пламя листьев ярко-рыжих Затеплил в вянущих лесах. Он, пышность нивы златоризой Мукой летучей распылив, Навел — в садах — румянец сизый На кожу яблоков и слив. И дав созреть плодам тяжелым, Как победитель, он стоит, Подставив солнечным уколам Своей прохлады стойкий щит. Он жар смирил и, строгим пленом Казня лучи, воздвиг туман… Но — почему-то, — сходен с френом Его ликующий пэан. Чужда веселых упований Его напевов красота, И блещет прелесть ярких тканей, Как на покойнице фата! 17-19 января 1910, Москва

Сентябрь

Сонет

Повеяло дыханьем Сентября, Прошла пора весенних ароматов! Позднее с каждым днем встает заря, И все грустней звенят часы закатов. Прощальным шорохом наш слух даря, Летит к земле листок, златисто-матов, Земля лежит, спокойно, не творя, Ростки семян в груди до срока спрятав. Не льнет по вечерам рой мошек к окнам, Не улыбается в саду цветок нам. Порою солнечный заблещет луч И снова тонет в бездне облаков он: И скована лазурь печалью туч, Как юный схимник власяницей скован. Декабрь 1909

Поздний грач

Подморозило – и лужи Спят под матовым стеклом. Тяжело и неуклюже Старый грач взмахнул крылом. Дожил здесь он до морозов, Дотянул почти до вьюг И теперь почуял позыв Улететь на светлый юг. Клюв озябшей лапкой чистя, Он гадает о пути, А пред ним влекутся листья И шуршат: «Прощай! Лети!» Декабрь 1909

* * *

В златые саваны деревья облеклись, И скупо льется свет на землю с поднебесья… Бледна и холодна и безучастна высь Печальною порой, порою златолесья. Как скорбная вдова, смирясь, лежит земля, Глубоко схоронив в груди своей обиды, И пустота мертвит открытые поля, И буйный ветр поет над ними панихиды… Сентябрь 1908, село Пирожково, Орловской губ.

Осенняя картинка

На серых камнях стен зеленоватый мох И олово небес над тусклой сталью вод; Провеет тростников больных, иссохших вздох Да тяжко захрипит гнилой, безлюдный плот. И снова тишина… За серою рекой, Как желтый плат, лежат поблекшие луга. Порой промчится дождь косою полосой… И снова даль, – как Смерть! – безмолвна и строга. 12 июня 1911 Брянск

Мечты о зиме

Нависли тучи. Воздух густо-дымчат, И с каждым днем тяжеле полог тьмы. Ах! скоро ль крылья времени нас вымчат Из бездн осенних на пустырь зимы! Снежинки – слезы чистых серафимов – Польются к нам тогда с немых высот, И, током слез небесных душу вымыв, Земля покорно к Смерти отойдет. Она умрет – и станет беспечальной, И будет падать, падать без конца Холодный снег. И саван погребальный Покроет тело мира-мертвеца 10 марта 1910 Москва

III ВСЕПРИМИРЕНИЕ

Час примирений

С миром земли!

В. Брюсов

Всепримирение

Склонились избы печально набок, Их серой ризой одел туман. Иду меж гумен задумчив, зябок – И верю в сказку и в обман. И верю в Осень… Она прекрасна, Она стыдлива, она больна, – И в сердце капли роняет властно Всепримиренья тишина. И Жизнь, и Смерть люблю равно я, Обеим сестрам я верный брат, И все мне близко, и все родное – От облаков до нищих хат. Июнь 1908 Орел

Вечерняя грусть

Плещут крыльями тени вечерние, Темноокая схоимца-Грусть Подарила венок мне из терния, – Я им ранен, я болен… Но пусть! Эти раны и жгучи и сладостны, Взорам легок туманный покров, И я вижу за дымкой безрадостной Очертанья родных берегов. Нежит сердце мне песня вечерняя, Воздвигается грезами храм, – И венок свой из темного терния Я за царский венец не отдам. 22-24 января 1906 Москва

Сумерки

Черные впадины окон Нежно целует закат, Землю и дали облёк он В розово-грустный наряд. Сумерки – темные чёлны Близят к закатным огням. Сумерек мягкие волны Солнечным ранам – бальзам! Кротким молитвенным гимном Встречу прибытие их; В воздухе вечера дымном Тихо зареет мой стих. 30-31 декабря 1905 Москва

Умирающее небо

Закат, как ангел-меченосец, Рассек грудь неба пополам, И небо пало, обессилев, Всю кровь свою до капли вылив И расплескав по облакам, Но из вечерних дароносиц Уж льется благостный бальзам. И к ложу, смоченному кровью, Слетают Сумерки толпой, И веют хладными крылами, И шепчут кроткими устами, Что в угасании – покой! И небо внемлет им с любовью Своей измученной душой. 22-23 декабря 1909 Москва

Осенняя литургия

Березы служат литургию, Блестя одеждой золотой, Внимают им поля пустые Да свод небесный голубой. Да я душой благоговейной,— Склонясь на стебли желтых трав, Внимаю песне тиховейной Родимых далей и дубрав. На берег сладкого забвенья Я стал скитальческой ногой, И все нежнее песнопенья Берез плакучих надо мной… Сентябрь 1907, с. Богородицкое, Орловской губ.

Осенняя Мелодия

Скользя по желтеющим вязам, Прощается солнце с землей. Баюкает кротким рассказом Меня тишина голубая, И Осень поет надо мной. Как веер из нежного шелка, Ласкает лицо ветерок, Жужжит запоздалая пчелка И – словно слеза золотая Слетает на землю листок. Ласкай меня, Осень, баюкай, Чаруй мои взоры и слух! Как милы душе пред разлукой Деревья в сверкающих латах И грустно-пустеющий луг! Засыплет серебряной пылью Зима золотистые сны, И в песне печальной я вылью Тоску об осенних закатах, О днях голубой тишины! 15-17 декабря 1909 Москва

Εργα και Ημεραι

Вечерний мрак упорно липок, От дум устала голова… В саду гудят вершины липок И стонет жалобно сова. Читаю ветхие страницы Твоих творений, Гезиод, А няня мерно движет спицы И счет свой шепотом ведет… И завтра день погаснет серый, И вечер будет льнуть к окну, И завтра εργα και ημεραι Я утомленно разверну. И завтра мудрые страницы Я буду медленно читать, И завтра няня будет спицы Беззвучным шепотом считать. 17-18 декабря 1909 Москва

Вьюжные бабочки

Звездные искры снежинок Тихо слетают на землю, К окнам моим озаренным Ластятся, как мотыльки. Я – умирающий инок – Звону их крылышек внемлю Сердцем больным и влюбленным В строгие сказки тоски. Бабочки снежные! вейтесь, Песню хрустальную пойте! В черную ночь расцветайте, Цветики скорбных кладбищ! В сердце погибшее впейтесь, Тишью его успокойте, Бархатом крыл обласкайте… Я опечален и нищ. Белые бабочки вьюги! Падайте роем звенящим, Крыльями бездны завесьте, Скройте угрозную твердь! В вашем танцующем круге Легче больным и грустящим, С вами отраднее вместе Кануть в холодную Смерть! Ноябрь 1908

В вагоне

Мчится поезд, погромыхивая, От знакомой жизни прочь. За окошком искры, вспыхивая, Жалят ночь. Все ровней вагон постукивает, Все плавнее шум колес, Душу тихо убаюкивает Шепот грез. И фонарь – сквозь стекла матовые – Свет задумчивый струит; Мысль, грядущее охватывая, Вдаль спешит. Грезы, танец свой оканчивая, Уступают место сну, И сулит мне даль заманчивая Новизну! 25-28 января 1910 Москва

На озере

Посв. П.И. Кошевич

Он в лодку сел, и шляпу сбросил, И в руки холеные взял Концы тяжелых крепких вёсел И тихо ими заплескал. Повеял ветер приозерный, Волос седеющую прядь Взметнул и начал – непокорный – Ее свивать и развевать. И солнце нежно золотило Концы пушистые усов И блеск горячий хоронило На дне загадочных зрачков. И он смотрел с улыбкой кроткой, Как волен чаек был полет, Как за отчалившею лодкой Поплыл кувшинок хоровод… …Как девы в горький час измены, Цветы хранили грустный вид И, словно слезы, капли пены Текли с их матовых ланит! 25-26 июня 1910 Синежское озеро

IV MORITURI

Убежище одно от скорби – Смерть!

Д.Леопарди

Человечество

Я ненавижу человечество.

К. Бальмонт

В ночи изначальной, безлунной, беззвездной, Меж рытвин, зловонных болот, пустырей, Идущие в бездну, рожденные бездной Потомки полипов, медуз и червей! Вам ветры приносят дыханье отравы, Снега — предвещают грядущую Смерть, И дни ваши тусклы, как осенью травы, И радости ломки, как сгнившая жердь. И в сердце свое я вонзаю проклятья За то, что я в цепи позорной звено, За то, что ношу человека печать я, За то, что и мне быть рабом суждено. Декабрь 1905

Алкоголик

Надо жить, чтоб пьяной быть!

В.Брюсов

Последний пятак на прилавок! Гуляй, не кручинься, душа! Не мало проиграно ставок, А жизнь во хмелю хороша! Укачивай черные думы, Баюкай тоску, алкоголь, Под уличный грохот и шумы Топи, заливай мою боль! Твои безотрадные ласки Знакомы… Знакомы давно! Очнусь я назавтра в участке И будет – как нынче, – темно. Твое горевое веселье Разбитую душу прожжет, А завтра больное похмелье Похабную песню споет! Май 1907

САМОУБИЙЦА

Заползу я, как собака, В угол грязный и глухой И под занавесью мрака Порешу я там с собой. Снарядившись в путь-дорогу, Я налью стакан вином, Чтобы к смертному порогу Подойти весельчаком. Покурю, и на пол сплюну, И – сдержав веселый крик, – В петлю голову я всуну, Синий высуну язык. И коптилка жестяная На загаженном столе Замигает, дорогая, И останусь я во мгле. Руки ласковые Смерти Труп повисший охладят, И запляшут лихо черти, Увлекая дух мой в ад! 22 апреля 1910 Москва

САМОУБИЙЦА

Шесть тонких гильз с бездымным порохом

В.Брюсов

«Шесть тонких гильз с бездымным порохом» Вложив в блестящий барабан, Отдернул штору с тихим шорохом, Взглянул на улицу в туман. Так ветер дьявольскими пальцами Качал упорно фонари, Спешил за поздними скитальцами И пел одно: «Умри! умри!» Все промелькнувшее, бесплодное С внезапной дрожью вспомнил я, И вот к виску дуло холодное Прижалось нежно, как змея. На золотом далеком куполе Играл, дробясь, неясный луч, – И пальцы – с трепетом – нащупали К последней двери верный ключ. Чего ж я медлю, замирающий? И что мне скажут фонари? Иль ветер, горестно рыдающий, Не мне твердит: «Умри! умри!» 28 мая 1911 Москва

Утопленник

Я подойду к холодной проруби, Никто не крикнет: «Берегись!». Лишь рассекут крылами голуби Туманом скованную высь. И кану я на дно колючее, И повлекусь теченьем вод, И буду скрыт, пока певучая Весна не взрежет твердый лед… Май 1907

Бульварная

Настала ночь. Дрожу, озябла я… Укрыться нечем, нет угла… Покупщика на тело дряблое Искала долго: — не нашла! Лицо румянами испорчено, От стужи голос мой осип: И вот одна сижу, вся скорчена, Под сеткой оголенных лип. А — может — дело и поправится И принесет пьянчужку черт… Он — спьяну — скажет мне: «Красавица! Малина-девка! Первый сорт!» И буду водку пить горячую, И будет молодости жаль… Ах! льется дождь и зябко прячу я Костяшки рук в худую шаль. Июнь 1907

В ночном кафе

В ночном кафе играют скрипки, Поет, как девушка, рояль И ярко светятся улыбки У жриц веселья — сквозь печаль. Она проходит в черном платье Меж тесно сдвинутых столов, Она идет, как на распятье, На пьяный крик, на грубый зов. В ее глазах продолговатых Таится жуткая тоска, Она мечтает о закатах, Живя у стойки кабака. Она, как ласточка из плена, Глядит на волю из окна, Ей нужен свежий запах сена И дальней рощи тишина. И, отвечая на улыбки, Она рыдающей душой Летит за вольной песней скрипки В простор прекрасный и родной. 7 мая 1912 Москва

* * *

Мерещится мне мальчик

Ф.Достоевский

Мерещится мне мальчик, пугливый и больной, Отравленный печалью, заласканный мечтой. Ему восторги чужды, ему неведом смех, Ему знакомы тайны отверженных утех. И вот – темнеют глазки, бледнеет краска щек И губы что-то шепчут: мольбу или упрек? И вот увяло тельце, душа в тоске, болит… О, милый, бедный мальчик! О, страшная Лилит! Октябрь 1909

Слова любви

Слова Любви – мертвы, как рыбы, Которых выбросило море В часы прибоя на песок. Их давят косных камней глыбы, Слепят их чуждым блеском зори, Цвет чешуи на них поблёк. Их песня лживого прилива Взманила вверх сияньем звездным, – И вот они без сил лежат И умирают молчаливо, Тоскуя по родимым безднам, Где звезды вечные горят. 6 января 1910 Москва

Мысли мертвеца

Мой труп в могиле разлагается, И в полновластной тишине, Я чую — тленье пробирается, Как жаба скользкая, по мне. Лицо прорезали мне полосы, Язык мой пухнущий гниет, От кожи прочь отстали волосы И стал проваливаться рот. И слышу: мысли неизжитые Рыдают в черепе моем, Как дети, в комнатах забытые, Когда объят пожаром дом. Я слышу их призыв отчаянный, Их крик безумный: «Отвори!» Но крепок череп, смертью спаянный, Они останутся внутри. Зажжет их пламя разложения, Зальет их сукровицы яд И — после долгого борения — Их черви трупные съедят! 18-19 мая 1910 Москва

ПОД ИГОМ НАДЕЖДЫ

Дало две доли Провидение

На выбор мудрости людской:

Или надежду и волнение,

Иль безнадежность и покой.

Е. Баратынский («Две дали»)

Неправо мудрого реченье, Что предоставлены судьбой На выбор людям: иль волненье, «Иль безнадежность и покой». Я весь иссечен, весь изранен, Устал от слов, от чувств и дум, Но — словно с цепью каторжанин, Неразлучим с надеждой ум. Ужасен жребий человека: Он обречен всегда мечтать. И даже тлеющий калека Не властен счастья не желать. Струится кровь по хилой коже, Все в язвах скорбное чело, А он лепечет: «Верю, Боже! Что скоро прочь умчится зло, Что скоро в небе загорится Мне предреченная звезда!» — А сам трепещет, сам боится, Что Бог ответит: «Никогда!» Увы! всегда над нашим мозгом Царит мучительный закон, И — как преступник жалкий к розгам К надежде он приговорен! 5-9 мая 1910 Москва

Зависть поэта

Изъят из жизни животворной, Судьбою отданный стихам, С борьбой бесплодной, но упорной Я подчиняюся мечтам. Но дни бывают: я слабею, Тону, как в омуте, в вине И верю ласковому змею, Что ждет меня на зыбком дне. И, опьянев, я понимаю Всю прелесть грубости людской, И с горькой завистью вздыхаю, Когда проедет ломовой. Когда проходят штукатуры — За их лохмотья и загар, За их тяжелые фигуры Отдам я радостно свой дар. За жизнь их, скотски-трудовую, За их святую простоту — Отдам мечту я огневую И строк напевных красоту. О, если б толстые мозоли На хрупких пальцах натереть И — кончив труд, — без мук, без боли Простую песенку запеть! И сесть в заплеванной харчевне, И чаю взять на медяки… Но хмель прошел — и злой царевне Плету из мертвых роз венки… 6 июня 1912 Москва

Morituri

Воля к жизни, воля злая…

Ф. Сологуб

La morte de passare agni altro dolce

Dante

Мы все morituri, Мы все — обреченные, Проклятием фурий На муку рожденные. Над всеми простерли Свой полог страдания. У каждого в горле Таятся рыдания. У каждого в сердце Томления кроются, Но в счастие дверцы Вовек не откроются. Судьба ли нас, Бог ли Карает, не милуя? Но все мы иссохли, Но все мы бескрылые! Скорее погасим Любовь и желания И души украсим Венком умирания!.. 22 января 1910 Москва

Разлука Лирическая поэма

I

В дорожном платье, у порога Ты экипаж безмолвно ждешь. Меж черных кружев блещет строго Твоя рубиновая брошь. И в ту минуту, как выносит Лакей твой плед и чемодан, Моя душа участья просит, И ноет, и горит от ран. Я – под наплывом едкой муки – Хочу к губам своим прижать Твои безжалостные руки, И нежить их, и целовать. Но вот зацокали копыта И разом смолкли у крыльца, И скорбь струею ядовитой Влилась в усталые сердца. Мы промолчим и не покажем, Что мы готовы все забыть, И буду я за экипажем Без слов, в отчаяньи следить. Когда же он в пространство канет, Исчезнет в бездне голубой, Тогда мне сразу ясно станет, Что все потеряно с тобой. И все ж я думаю, что снова Ко мне вернешься ты, придешь, Чтобы сплетать рукой суровой Любовь и ревность, страсть и ложь. И так печально это знанье, И так обида в нас тяжка, Что не слетает: «До свиданья!» У нас обоих с языка. «Прощай!» – «Прощай!» – Ретив и дружен, Рванулся с места четверик, И понял я, как был не нужен, И ослепителен, и дик Последний месяц жизни нашей, И твой отъезд, и наш разрыв, И как за этой скорбной чашей Я был минутами счастлив! И я молю свое былое, Чтобы оно вернулось вновь, – Такое горькое и злое, Такое яркое, как кровь!

II

Живу один… Не сплю ночами, А по утрам невкусен чай, И равнодушными глазами Смотрю, как умирает май, Как вянут пышные сирени, Как сохнет лист в пыли сухой И как балконные ступени Сильнее накаляет зной. В руках шуршат листы журнала, Но мысль от книги далека, И в мозг тупое, злое жало Вонзает медленно тоска. Я помню губы ледяные, И холод матового лба, И звуки голоса грудные, В которых слышалась судьба. Я помню запах твой любимый И помню я, как шелк шуршал, Когда я, нежностью палимый, Твои колени целовал. В любви моей таилась мука, Как в черной пропасти змея; В глаза мне глянула разлука, Но все сильнее мучусь я. Спустивши шторы, в кабинете Пишу письмо я за письмом, Но не мечтаю об ответе В конверте серо-голубом. Потом написанное рву я И, чтоб рассеять грусть и злость, Иду из дому, негодуя. Со свистом режет воздух трость. Между зелеными хлебами Иду, взметая пыль ногой, Гляжу печальными глазами На мир весенне-молодой. А солнце свет жемчужный сеет На плодоносные поля, И улыбается, и млеет Под лаской солнечной земля. Вот здесь, заброшенным проселком Она проехала в тот день… И тонкий стан, обвитый шелком, На зеленях оставил тень.

III

Как блеск тургеневской страницы, Блаженством землю напоив, Минуло лето. В стаи птицы Сбираются над ширью нив. На ветке плод тяжелый виснет И листья золотом горят, Порою дождик тихий прыснет, Но громы с молниями спят. В тоске заламываю руки, Когда приходят вечера, И мучат маятника звуки Меня до самого утра. Напрасно я глаза смыкаю, Напрасно я хочу заснуть: Я лишь живее вспоминаю Лицо и пламенную грудь. Вот здесь, пред зеркалом громадным, Она была без покрывал, И я лобзаньем безотрадным Ей грудь и плечи покрывал. И помнит плюш кушетки синей Всю дерзость наших страстных поз, Движенья тел, излом их линий И аромат ее волос. Хранит ковер ревниво тайны, И видел мертвый тигр не раз, Как были здесь необычайны Зрачки влюбленных в похоть глаз. Я здесь отдался злому плену Жестокой девственной руки: И выросли любви на смену В душе моей цветы тоски. Разврат светильник негасимый Над нашей ложницей зажег, И я в тоске неугасимой, Как раб, страдал у белых ног. И сердце бедное стучало, Просило счастия хоть раз, Но только ненависть пылала На дне твоих холодных глаз. Теперь – один. Глаза смыкаю, Но до рассвета не заснуть, – И все живее вспоминаю Лицо и пламенную грудь.

IV

Порхает снег, и солнце рдяно, И воды рек пленил мороз. Поля над саваном тумана, На стеклах стебли белых роз. Они цвету, не пламенея, Безароматны и чисты, И солнце зимнее, не грея, Златит их мертвые листы. Стучится в окна ветер шалый, Метель рыдает по ночам – И одинокий, и усталый, Я внемлю вьюжным голосам. Душа во мне оледенела И стала мертвенной, как снег, И не желает больше тело Ни женских ласк, ни сладких нег. Покрыв себя печальной схимой, Я перестал друзьям писать И одинокий, нелюдимый, Решил в деревне зимовать. Настанут сумерки; в камине Дрова пылают и трещат, И льет луна на белый иней Своей любви холодный яд. Мне лунный свет напоминает Своей неверностью о ней, Он так же вкрадчиво влюбляет, Он так же снега холодней. Он рассыпает ласки тучам И поцелуями язвит Того, кто болью тайной мучим, Кого бессонница томит. Лучи луны полны сознанья, Им сладко нежить и терзать И о былом воспоминанья Со дна души приподнимать. И нынче луч сребристый света Пробился в прорезь темных штор И на черты ее портрета Усмешку светлую простер. Он – словно легкий эльф, – резвился, Но разом сделался тяжел И, весь дрожа, остановился, Упав на револьверный ствол!.. 21-23 февраля 1911, Кишкинка

V СЛАВОСЛОВИЯ

И всем богам я посвящаю стих.

Валерий Брюсов

Свет целования

Чрево Твое я блаженно целую, Белые бедра Твои охватя, Тайну вселенной у ног Твоих чую, – Чую, как дышит во чреве Дитя. Сильного духом родишь Ты, – Святая, Светел и чуден Твой ангельский лик… В жутком восторге, дрожа, замирая, Чистым лобзаньем к Тебе я приник… 26 декабря 1905 Москва У Черного Срыва…

Во имя свободы вечной

Многих я душил веревкой На рассвете, в чуткий час: Многих я рукою ловкой От забот житейских спас. Это вздор, что я был нанят И прельстился серебром! Краски крови всех нас манят, Всех палят своим огнем. Я не стал трусливой ложью Голос духа осквернять, Прославляя волю Божью, Палачом решил я стать. Утром свежим и росистым, Как ребенок, сердцем прост, Я – горя желаньем чистым, Поднимаюсь на помост. Там с нахлынувшею силой Я – Свободы Вечной друг – Прочь от плоти тленной, хилой Отделяю вольный дух. И когда обнимет шею Ожерелье из пеньки, Я вздыхаю и немею От блаженства и тоски! 1907-1911

БУШЬЯНКТА

сонет

В душе моей Ормузд и Ариман Побеждены Бушьянктою-даэвом. Смотрю на мир сквозь призрачный туман, Забыв про жизнь с ее грозой и гневом. Я сонной тишиной навеки пьян, Заворожен я ласковым напевом. Мне сладко быть гробницею посевам И не рождать питающих семян. Мне хорошо лежать в объятьях лени: Любовь, печаль и ужас – словно тени, – На миг один к душе мой прильнут. И улетят, не пробудив волненья… Один Бушьянкта неизменно тут И – бог видений, – он лишь не виденье! Ноябрь 1907

Морена

Темноокая Морена, Я зову тебя. Явись! Уведи меня из плена И к душе моей печальной Поцелуем прикоснись. Влагой вечною, кристальной Из грудей своих напой, Плащаницей погребальной, Белоснежною, нетленной, Тело тихо мне укрой. Полон боли, нищий пленный, Все изжив и разлюбив, Я зову тебя, Морена… Я зову тебя, Морена, Как жених, нетерпелив! Январь 1908

Хвала могиле

Земля могильная легка: Она не душит и не давит, И ни забота, ни тоска Души истлевшей не отравит. Не приползет сюда любовь, Здесь ревность сердца не ужалит, Не закипит от гнева кровь, Мысль о былом не опечалит. Приют мой мирен и красив: Дощатый гроб – дворец для трупа! А там, вверху, свой зев раскрыв, Слепая жизнь хохочет тупо. Ноябрь 1909

Лилит

Совершает угрюмо и тихо Ночь над миром заснувшим полет, И в мозгу у меня паучиха Снова черное кружево ткет. Порываюсь из лап я шершавых, Но бесплотен борения вздох, И в сетях задыхаясь лукавых, Умирает сияющий бог. Умирают земные надежды, Тает медленным облаком стыд, Вожделением вспыхнули вежды, – И опять предо мною Лилит! Ты пришла из далекой Халдеи, Ты всплыла из умершей души… О, как черны волос твоих змеи! Ими сердце мое задуши! И, припав к распаленному чреву И к туману бесплотных грудей, Прокляну я прекрасную Еву И телесных ее дочерей! 19-20 января 1910 Москва

Миктлантекутли

(Мировой Паук)

Приходят в мир нагие дети, Не зная, чем их встретит мир, Не зная, что тугие сети Плетет для них Паук-вампир. Он в мозг младенчески-беспечный Смертельный яд, ярясь, прольет И вновь – глухой, бесчеловечный – Над нами сеть свою прядет. И к юным, славящим безумно Закон зачатий и любовь, – Он подползает и бесшумно У них высасывает кровь. Бледнеют жаркие ланиты, Слабеет сила резвых рук, – И – множа гробовые плиты, – Победу празднует Паук! И неизбежный день настанет: Восторжествует в мире Гад! Он к Солнцу щупальцы протянет И в сердце Солнца канет яд. Погаснет творческое пламя, Замрет земной последний вздох – И восемь лап скрестит над нами Миктлантекутли – грозный бог! 8-9 октября 1911 с.Пирожково

Нина Петровская

сонет-акростих

На пажити земли всещедрая Гатора Из глубины своей Тебя послала нам. Над пасмурной страной – Ты луч нетленный Гора, Алтарь любви живой и вечной страсти храм. Пленительны твои загадочные очи, Елеем нежности смиряя волны бурь, Ты проясняешь в нас заветную лазурь, Рассветною зарей встаешь над скорбью ночи. Огнеподобный взор Твой ярок, жгуч и быстр, В душе Твоей всегда звенит волшебный систр, Сзывая всех к Тебе на праздник поклоненья. Кругом и тень, и мрак, и мертвые слова, А Ты стоишь, светясь, Улыбка Божества, Являя на Земле Гаторы воплощенье. 12-13 октября 1911 с.Пирожново

Реканати

Ты – голгофа, Реканати! В тишине твоей страдал И без жалоб, без проклятий Леопарди угасал… Здесь – горбун, бедняк и Гений, Встретясь с женской красотой, Полон тягостных мучений, Бил о стену головой. От скупой Аделаиды, Что ценила лишь гроши, Здесь несчетные обиды Принимал поэт в тиши. И, проживши век свой в морге, Он недаром воскресил То, что древле на Аморге Симонид провозгласил. Встреча с ветреной Тоццели, Как нежданная весна, Возрастила асфодели В бедном сердце горбуна. Но жестокой ножкой Фани Смяла бедные цветы, И остался он в тумане, Без любви и без мечты. Он прошел под гнетом горя, Безнадежной скорбью пьян, Презирая и не споря, Тих и грустен, как Тристан. Мы ни жалоб, ни проклятий Не услышали с креста… Помни ж, тихий Реканати, – Пыль руин твоих свята! 29 октября 1911 с.Пирожково

На Шабаш

1. Черный вечер мутью топкой Заливает все вокруг… Что мне делать – слабой, робкой, В жутком доме, без подруг? 2. Только стукнет в ставень ветка – Закричать готова я, – Но дала на днях соседка Мне волшебного питься. 3. «Страх отбрось! Чего бояться? – Говорила Марта мне. – Перед тем, как раздеваться, Выпей это в тишине. 4. А потом сними рубаху, Крест подальше прибери, И бока, и грудь без страху Мазью темною натри». 5. Чую – вздох нездешний веет… То не мертвый ли Густав? Но в заветной склянке рдеет, Словно кровь, настой из трав. 6. Ужас давит, тьма печалит, Я одна средь мертвецов… Вся дрожу… но кубок налит Мутной влагой до краев… 7. Нет ни капли больше в кружке, Все я выпила до дна И – как в праздник на пирушке, Разом сделалась хмельна. 8. Что со мной? Сама не знаю! Я – как перышко легка, И поспешно натираю Мазью бедра и бока. 9. Слово тайное шепнула: «Oben auss und nigrends an!» И – как птица, упорхнула В синий ласковый туман!.. ………………………………….. 10. Струи света, – злы и тяжки, – В щели ставень поползли, Я больная, без рубашки, На полу лежу, в пыли. 11. Но зато, как мутью топкой Вечер смоет все вокруг, Я не буду больше робкой И печальной без подруг! 22 января 1912 с.Пирожково

Тукультипалешарра

(Царь Ассирии около 1130г. до Р.Х.)

О, Тукультипалешарра! Сын губительной Иштар, Блеск багряного пожара, Властелин жестоких чар! Как вулкан свирепо мечет Тучи пепла, глыбы лав, Так людей на поле сечи Ты бросал, к войне взалкав. Ты карал их, ты разил их, Щедро сыпал труп на труп, Пировал на их могилах И точил свой львиный зуб. Двадцать пять твердынь разрушив Во враждебной Курхиэ, – Ты смирил навеки души В обезбоженной земле. Страны дальние Наири Троекратно покорив, Над руинами в порфире Стал ты, грозен и красив. Отдаленным поколеньям Буквы острые, как нож, – О тебе поют – и пеньем Будят в сонных душах дрожь. О, Тукультипалешарра! Славя блеск твоих побед, Шлю я грозному удару Эхо слабое в ответ! Внук Мутаккильнуску гневный! Сын губительной Иштар! Не отринь мой стих напевный – Вечной славе скромный дар! 24 января 1912 Пирожково

Вулканы острова Гаваи

Пять крупных роз на малом стебле, Пять роз Гавайского венка! Вы – лоно матери колебля, Цветете долгие века. В глубоких безднах ваши корни, Их первозданный греет жар, – Но с каждым веком вы покорней Суровой власти смертных чар. Уж три цветка блестят слабее, И не ползут по их стволам Огня живительного змеи, Чтоб прянуть к тихим небесам. Но две сестры в могучем зное Еще сверкают в тьме ночей, Хоть волны рос – «пахоэхоэ» Все тише льются с их стеблей. Но будет Осень Мировая! Тогда земля, как зрелый плод, Эфир холодный рассекая, На лоно Солнца упадет. Тогда опять блеснут багрянцем Черты небесного лица И золотым протуберанцам Не будет меры и конца!.. Тогда и ты, венок Гаваи, Услышишь зов: «Цвети! пылай!» – И снова брызг огнистых стаи Прольет, шипя, Хуалалай! И пусть в великом напряженьи Погибнут мощные стволы, – Но ждет огонь и возрожденье За царством серости и мглы. 24-25 января 1912 Пирожково

Встречной

Посв. Вал. Георг. К.

Вся ты – ветер, вся ты – буря, Вся стремленье и порыв! Каждый штрих в твоей фигуре Молод, четок и красив. Крепкой ручкой вздернув юбки, Ты спешишь куда-то вдаль, Блещут розовые губки Сквозь волнистую вуаль. И стучит о камень бодро Каблучок высокий твой, И танцуют плавно бедра Под жакеткой вырезной. Изогнувши стан свой полный, Груди выставив вперед, Ты бросаешься, как в волны, В городской водоворот. Ты спешишь, глаза прищуря, Ветру локоны отдав, Вся стремительна, как буря, И свежа, как запах трав! 10 мая 1912 Москва

VI ЦВЕТОЧКИ С ПУСТЫРЯ

Посвящаю тени Ф.П. Карамазова

Вступление

Люблю ходить по пустырям, Средь сорных трав и хлама: Там все составлено из драм, Там что ни шаг, то драма. Беззубый белый гребешок, Клочки турецкой шали И бесподошвенный носок – Мне много рассказали. Скрывались долго вы в пыли, Ненужные предметы, И, наконец, во мне нашли Любовного поэта. Из пышных спален и дворцов И из глухих хибарок Судьба приносит мертвецов Пустырику в подарок. И – завершенности любя, – Люблю я вас, огрызки! И Жизнь, и Смерть идут, губя! Все к Пустырю мы близки! 6 декабря 1908 Москва

Плевочек

Любо мне, плевку-плевочку, По канавке грязной мчаться, То к окурку, то к пушинке Скользким боком прижиматься. Пусть с печалью или с гневом Человеком был я плюнут, Небо ясно, ветры свежи, Ветры радость в меня вдунут. В голубом речном просторе С волей жажду я обняться, А пока мне любо — быстро По канавке грязной мчаться. март 1907

Старый сюртук

Я старый, скромный сюртучок. Потерт. Изъеден молью. Повешен в темный уголок, В унылое подполье. Здесь пауки во мне кишат, И – под покровом мрака – Супругов самочки едят Сейчас же после брака. И вот вишу я на крючке В подпольном заточеньи И вижу только в паучке Вселенной отраженье. Декабрь 1908

КОСТЬ

Я – обглоданная кость. Мною брезгуют собаки. Но во мне таится злость, Как паук во мраке. Мне лежать здесь не всегда: Станут возле двое драться, – Постараюсь я тогда Под руку попасться. Обезумеет рука, Череп чей-то вкусно хряснет; Пропадет моя тоска, Злость моя погаснет. Попаду затем я в суд Для свидетельства о драке, А потом меня начнут Вновь глодать собаки. Декабрь 1908

Весна

На весенней травке падаль… Остеклевшими глазами Смотрит в небо, тихо дышит, Забеременев червями. Жизни новой зарожденье Я приветствую с улыбкой, И алеют, как цветочки, Капли сукровицы липкой. 6 декабря 1908 Москва

Влюбленный скелет

Я давно уж на погосте. Ноют тлеющие кости. Гроб мой тих, и глух, и нем. Приходи, соседка, в гости: Истомился я совсем. Здесь в могильной клыбели Щели глаз в глазные щели, Полны страсти, мы вонзим. От любви мы в жизни тлели, А в могиле догорим! Май 1908

Молитва гада

Я – гад. Я все поганю Дыханьем уст гнилых И счастлив, если раню Невинных и святых. Любовь и благородство Мне любо осквернять, Я лишь свое уродство Могу благословлять. Мой горб – моя отрада, Он мне всего милей, И нет прекрасней смрада, Чем смрад души моей. Влюбленными глазами Смотрю на гниль свою И черными словами Создателя пою. Хвала Тебе, Всесильный, За то, что я урод, За то, что червь могильный Во мне живом живет, За то, что я не знаю К Тебе любви живой, За то, что презираю Я рай пресветлый Твой! 27 апреля 1910 Москва

Ретроспективные воспоминания

На свет родился я впервые птицеядом, Свирепым пауком; Имел я восемь лап, был переполнен ядом И жил в лесу глухом. Я бережно растил лоснящееся брюхо Среди сетей тугих И терпеливо ждал, когда птенец иль муха Запутается в них. Тогда я, не спеша, в испуганную гостью Свой я переливал И, жаждою томясь и сладостною злостью, Горячий труп сосал. Цвело в моей душе, в моем паучьем теле Немного чувств тогда: Лишь ярый гнев да страх во мне всегда горели, Да похоть иногда. Я часто издали горящими глазами Смотрел на паучих, Я восхищался их роскошными телами, Но я боялся их. Однажды видел я, как самкою нарядной Растерзан был сосед, И стал с тех пор смотреть на брак я безотрадно И горестно на свет. И, проведя всю жизнь отшельником смиренным, Я в должный час издох. Мой ядовитый труп раздавлен был надменным Нажатьем чьих-то ног. Но вот опять живу, опять на свете белом Томлюсь под игом мук; На этот раз одет я человечьим телом, Но все же я – паук! Как и тогда, я зол, и боязлив, и жаден, Живу в глухих углах, И если вижу я родных свирепых гадин, Меня объемлет страх. Встает тогда в мозгу жизнь прежде прожитая, И меркнет разум мой, И воскресает вновь душа паучья, злая В груди моей больной. Мне хочется тогда в углу укромном скрыться, И паутину ткать, И ядовитым ртом в немую жертву впиться, И кровь сосать, сосать! 12-17 июня 1910 Москва

ЗАКЛЮЧЕНИЕ Текели-ли!

Гигантские белые птицы то и дело

вылетают из-за завесы и исчезают

с вечным криком – Текели-ли!

Э.По

Я проклял путь, который мне отмерен, Отверг услады скованной Земли И – между льдин безжизненных затерян, На Полюс Вечный правлю корабли. Все тихо спит под саваном тумана, Лишь птицы с криками: «Текели-ли!» – Навстречу мне над гладью океана Летят, блистая смертной белизной… Их криком сердце напоследок пьяно. И пьян, и весел белый парус мой! Как я, бестрепетно он вдаль стремится И празднует прощание с Землей. Мне ваш привет, неведомые птицы, Родней всего, что бросил я вдали, И пусть туда, назад, мой крик домчится, Чтоб чуждо там пропеть: «Текели-ли!» Пускай – как все, – он будет там непонят, Пуская не долетит он до Земли И в океане сумрачном потонет, Надежду обману в последний раз… Мне все равно! Мой дух уже не стонет, Огонь сомнений навсегда погас. Сомкнулись веки под холодной пылью… Звучит, как музыка, прощальный час… Растут в душе сверкающие крылья… Придвинулась к лицу немая твердь… И с радостью последнего усилья, Открыв глаза, я вижу лик Твой – Смерть! Январь 1908 Москва

ТРЕУГОЛЬНИК Вторая книга стихов 1912-1921

I ПРЕЛЕСТИ ЗЕМЛИ

Я люблю мою темную землю

Ф.Сологуб

Прелести земли

Прекрасен лес весною на рассвете, Когда в росе зеленая трава, Когда березы шепчутся, как дети, И — зайца растерзав, летит в гнездо сова. Прекрасно поле с золотистой рожью Под огневым полуденным лучом И миг, когда с девическою дрожью Колосья падают под режущим серпом. Прекрасен город вечером дождливым, Когда слезятся стекла фонарей И в темноте, в предместье молчаливом, Бродяги пробуют клинки своих ножей. Прекрасна степь, когда — вверху мерцая, Льют звезды свет на тихие снега, И обезумевшая волчья стая Терзает с воем труп двуногого врага. 16 июня 1912 Москва

Слава будням

Чудесней сказок и баллад Явленья жизни повседневной — И пусть их за мечтой-царевной Поэты-рыцари спешат! А мне милей волшебных роз Пыльца на придорожной травке, Церквей сияющие главки И вздохи буйные берез. Пускай других к себе влекут Недосягаемые башни, — Люблю я быт простой, домашний И серый будничный уют. Мелькнув, как огненный язык, Жар-птичьи крылья проблистали, – Но я люблю земные дали И галок суетливый крик. Жар-птица в небо упорхнет, Но я не ринусь вслед за нею. К земле любовью пламенею И лишь о ней душа поет. Поет, ликует и — молясь, Благословляет все земное: Прохладу ветра, ярость зноя, Любовь и грусть, цветы и грязь! Февраль 1914 Петербург

Весна

Исступленные быки На дворе ревут о тёлках, Облака светлы, легки, Пух зеленый на ветёлках. Стали бабьи голоса Переливней и страстнее, Стали выше небеса И темней в садах аллеи, По полям шныряют псы, Уязвленные любовью, Наливаются овсы Изумрудной, чистой кровью. И на всю живую тварь Льет свой свет благословенный Затокудрый, мудрый царь, Наш хранитель во Вселенной! Март 1914 Петербург

Дары осени

С тихой радость приемлю Щедрой осени дары: В небе рдяные ковры, Златом устланную землю И туманы вечеров Над затишьями лугов. Устремив бесцельно взоры В ненаглядную лазурь, Уношусь душой от бурь В безмятежные просторы – Волен, чист и одинок И от битв земных далек! Октябрь 1919 Москва

Во дни войны

Душа поет, не замечая, Что ныне петь бы ей не след, Что всюду – страшная и злая – Война зажгла кровавый свет. Но пусть войной живет рассудок… Все так же радостно дыша, Красой лазурных незабудок Полна поющая душа. В ответ шипению шрапнели И гулу пушек и мортир Я тихим голосом свирели Провозглашу: «Прекрасен Мир!» Прекрасны гибкие травинка, Селенья, рощи и поля, И над полями паутинки, И все, что нам дает земля. Пускай же демон бранной бури Терзает человечью плоть, – Я верю: вечен свет лазури И мудро-благостен Господь! Октябрь 1914 Петербург

Во дни борьбы

Нет ни разлада, ни уныния И все в природе, как всегда: Все те ж на небе ризы синие И звезд алмазных череда. Все с той же грустью усладительной На землю льется лунный свет, Все к той же цели ослепительной За солнцем мчится рой планет. И так же с веток листья падают, Чтоб новым листьям место дать, – И всюду нас в природе радуют Закон, согласье, благодать… Октябрь 1919 Москва

На пляже

Нашатавшись по грязным притонам, Опозорив себя в кабаках, Нынче глупым, невинным тритоном Я лежу на прибрежных песках. Вижу женщин в купальных костюмах, Голых ног розовеющий цвет, Но ни смуты в разнеженных думах, Ни желаний пылающих нет! Август 1913 Териоки

Безжеланная любовь

Навсегда ушла любимая – И в душе царит покой, Снова тело нелюдимое Наслаждается собой. Нет ни боли в нем, ни страстности, Ни стремленья обладать. Сладко стынуть в тихой ясности, Не желать, не ожидать. Я не скуп: придет любимая – Вновь я сердце разбужу, Тело, похотью томимое, С телом пламенным свяжу. Не придет – я так же радостно Одиночество приму, – Жить на свете белом сладостно И с людьми, и одному! Февраль 1915 Петербург

Тоска по родине

Я сын мулатки и француза, Родился я на корабле; Мне поцелуй священный муза Напечатлела на челе. Попав в Париж, забыл я скоро Родимый мой Мадагаскар, И сладок стал мне яд позора И оргий бешеных угар. В ночных загаженных вертепах, Абсентом горло опалив, Под звуки песенок нелепых Я был беспечен и счастлив. А после пьянства — спозаранка Сонет изящный был готов, И получал я по два франка За строчку сделанных стишков. Так, не любя и не страдая, Быть может, долго жил бы я, Когда б не встреча роковая, Когда бы не судьба моя! На сцене, в маленьком шантане Увидел женщину я раз И, полн таинственных желаний, Свести с неё не мог я глаз. Она густым контральто пела, Я слов её не понимал, Но вся душа во мне горела И руки я, дрожа, сжимал. Она едва ль была красива, Но на вопрос мой, кто она, — Ответила: «Тананариво!» — И стал я пьян, как от вина. С тех пор не знаю я покоя, Я бросил сумрачный Париж, Где все и всё вокруг чужое — Дворцы, слова и гребни крыш. Теперь я жду лишь парохода, Чтоб плыть скорей в Мадагаскар, Где ждет меня любовь, свобода И новых, дивных песен дар! Сентябрь 1913, Петербург

В Австралии

Часто копишь деньги, –

копишь долго и с трудом,

Да в живот продажной девке вдруг и

Спустишь всё дотла.

Архилох

Под солнцем овцы дремлют тупо, Шалаш мой душен, словно печь, Роняет время капли скупо И нечем мне себя развлечь. Я думал, будучи в дороге: Увижу резвых кенгуру, И гор неведомых отроги, И темнокожих дев игру. Но кенгуру ушли в пустыни, Мечтам моим пришлось отцвесть – И в австралийских дебрях ныне, Как и в Европе, надо есть. Приехав, я в Мельбурне шумном В один веселый дом попал, Напился пьян и, став безумным, Роман с девицей завязал. Она пила, как воду, виски, Курила много папирос, Болтала что-то по-английски И морщила забавно нос. Но я столь жгучих наслаждений Не знал в парижском кабаре, Всю ночь нам пел разврата гений И смолк на утренней заре. Я кошелек, грустя, пощупал: Увы! там не было монет… Сиял небесный синий купол, Часы звонили на обед… И вот слугою скотовода Живу один, среди овец, Далек Мельбурн, любовь, свобода – И денег не пришлет отец. Томлюсь в моем уединеньи, Тоскую в знойной тишине, Порой пишу стихотворенья О милой, о родной стране. О даме, встреченной в Мельбурне, Мечтаю до потери сил: Я не видал очей лазурней, Я женщин жгучей не любил! Как только месячную плату За труд мой адский получу, Опять восторгу и разврату Себя я радостно вручу. Лаская пламенные груди, Целуя алые уста, Забуду я часы безлюдий, Забуду я, как жизнь пуста! Январь 1915 Петербург

Египетский раб

Посв. Н.П. Хлебникову

Я – бедный раб. Жестокой палкой Моя изранена спина. Одна отрада в жизни жалкой Мне чашка мутного вина. Писцы находят пропитанье В чертогах царских без труда, А мне – работа, и страданье, И бесконечная нужда. Но в месяц трудовой однажды И я бываю богачом, Когда, томясь от сладкой жажды, В присяду за столом. Служанка пальмовую водку В большой амфоре принесет – И чаша первая мне глотку Огнем приятным обожжет. А от второй – мечты лихие Закружат голову мою, И я – забыв побои злые, – Как птица, песню запою. Сосед мой пьяный засмеется, Хозяин крикнет: «Замолчи!» – – А завтра снова мне придется Таскать на вышку кирпичи… Август 1918 Орел

Шудра

…мы силу любви

Одной невозможностью мерим.

З.Н. Гиппиус

Шудра темный, в низшей касте Я рожден, чтоб жить рабом И смирять порывы страсти Отреченьем и трудом. На божественных брахманов Я очей не смел поднять И о тайне божьих планов Не дерзал и помышлять. Духом зависти не мучим И трудясь в чужих полях, Перед кшатрием могучим Повергался я во прах. И питаясь черствым хлебом Из оборышей зерна, Я склонялся перед небом, Где царила тишина. А когда мне дхарма шудры Становилась тяжела, Я твердил себе, что мудры В Божьем мире все дела. Но теперь мечтой мятежной Взволновал мне демон кровь И внушил к браманке нежной Безрассудную любовь. Златопламенные кудри И лазурь ее очей Не дают покоя шудре В раскаленной тьме ночей. Мне змея своим укусом Принесла бы меньше бед Но недаром я Индусом Родился на белый свет. Коль она с презренным шудрой Вновь затеет разговор, Отверну от златокудрой Мой горящий жадно взор. Пусть багряной розой рана В сердце гибнущем цветет, – Никогда на дочь брамана Жалкий раб не посягнет. Сам Господь воздвиг вначале Стены, грани между каст, – И, дающий нам печали, Он ли помощи не даст? Он ли чистым дуновеньем Пламень злой не угасит, Он ли сладостным забвеньем Нашу боль не утолит? Но коль будет роковую Дочь брамана длить игру, Я смертельно затоскую И безропотно умру. Слышал я о пальме чудной, Дивной пальме Талипот, Что в тиши лесов безлюдной В одиночестве растет. Эта пальма цветом нежным Покрывается лишь раз И в уборе белоснежном Познает свой смертный час. Так и шудра, темный, пленный, В мир загробный перейдет Одинокий, но блаженный, Словно пальма Талипот! Март 1916 Петербург

Завет бедняку

Paupertatis onus pacienter ferre memento

У. Лэнгли («Piers the Plowman»)

Полюби свое грубое платье И в дешевой харчевне обед, Площадной потаскушки объятья И коптилки мигающий свет. Полюби свою горькую бедность, Преклонись пред суровой судьбой, Пусть наложит смертельную бледность На лицо твое голод лихой. Не бунтуй, не желай, не завидуй, Непрестанно весь мир славословь, Не порочь себя злою обидой, Но да будет с тобою любовь. Эта бедная жизнь неповторна, – Значит: вся она – сладостный дар, Значит, – скорбь человечья позорна И достойна презренья и кар. И лохмотья, и язвы земные Слаще ангельских песен в раю, – Так люби ж твои дни горевые И голодную бедность твою! Февраль 1915 Петербург

II ГЛУХИЕ УГЛЫ

Живу в глухих углах

Александр Тиняков – «Navis Nigra»

В чужом подъезде

Со старой нищенкой, осипшей, полупьяной, Мы не нашли угла. Вошли в чужой подъезд. Остались за дверьми вечерние туманы Да слабые огни далеких, грустных звезд. И вдруг почуял я, как зверь добычу в чаще, Что тело женщины вот здесь, передо мной, И показалась мне любовь старухи слаще, Чем песня ангела, чем блеск луны святой. И ноги пухлые покорно обнажая, Мегера старая прижалася к стене, И я ласкал ее, дрожа и замирая, В тяжелой, как кошмар, полночной тишине. Засасывал меня разврат больной и грязный, Как брошенную кость засасывает ил, — И отдавались мы безумному соблазну, А на свирели нам играл пастух Сифил! 2 мая 1912 Москва

Любовь разделяющая

Сонет-акростих

Горело солнце ярко надо мною, И радостно все в Мире я любил, Простор небес меня животворил, Поля пленяли тихою красою — И я, сливаясь с мудрой тишиною, У Господа иного не просил… Смиренно я душе провозгласил: «Земная — ты, и будь навек земною!» И вот разрушен ныне мой покой — Не горем, не страданьем, не бедой, А к женщине безмерною любовью. И холодно смотрю на небеса, Душе чужда всемирная краса, А лишь пред Ней исходит сердце кровью. Февраль 1915 Петербург

В ПРИТОНЕ

Выявляет развратная личность Белизну свих бедер поганых Пред толпою гостей неприличных, Залихватски икающих, пьяных… Но при этом позорном моменте, Красоте неземной улыбаясь, Белокурый и юный студентик Встал со стула и вышел, шатаясь. И к чуланной измазанной двери Прислонившись тужурочкой новой, Всунул в рот он конец револьвера И залился весь кровью багровой… И когда бездыханное тело Положили, ругаясь, на столик, В окна утро, дрожа, посмотрело И лишился ума алкоголик. январь 1913 Петербург

* * *

Я все сказал… Во мне пропели И смолкли все мои стихи, И надо мной отяготели Мои позорные грехи. Во мне погасло пламя воли, Я дал связать себя, как раб, Я – свой среди кабацкой голи И меж распутных пьяных баб. Но почему ж, порою глянув В окошко грязное пивной, Я забываю звон стаканов, Залюбовавшись синевой? Я с белым облачным барашком Играю в голубых лугах, Забыв о всем больном и тяжком, О всех проклятьях и цепях. Но собутыльник грубо тронет Меня дрожащею рукой – И сердце вздрогнет и застонет, И в мутном омуте потонет Напев, рожденный синевой!.. Май 1913 Петербург

ПРОСТИТУТКА

Ах, не все ль равно: татарин, Русский, немец или жид, Беглый каторжник иль барин, – Я давно забыла стыд! Только б звякали монеты, Только б жгло язык вино! Все мечты мои отпеты И оплаканы давно. Вспоминала раньше маму, И подруг, и классных дам, Но теперь всю эту драму Я отправила к чертям. Не скандалю, не мечтаю В час безделья, по утрам, А пою да вышиваю Полотенце для мадам. Предлагал один безусый С ним вступить в законный брак, Но замялся – чуть на бусы – Попросила я трояк. По субботам – после бани – И ко всенощной хожу И радостных рыданий, Певчих слушая, дрожу. Не кляну свою я долю, Плачу так я, ни о чем – И, наплакавшися вволю Вновь иду в веселый дом. И опять в шикарном зале, Поднимая юбкой пыль, Я танцую без печали Со студентами кадриль! Март 1915 Петербург

Искренняя песенка

Я до конца презираю Истину, совесть и честь, Только всего и желаю: Бражничать блудно да есть. Только бы льнули девчонки, К черту пославшие стыд, Только б водились деньжонки Да не слабел аппетит. сентябрь 1914 Москва

Черный подол

Я шел по бульвару осенней порой. И влекся за черным подолом мечтой. Под бархатной юбкой мелькала нога, Душа холодела – тиха и строга. Но в сердце вскипала страдальная страсть: Хотелось в осеннюю слякоть упасть – И гордость, и совесть, и ум потерять И черный подол целовать, целовать… Апрель 1916 Петербург

МАЛЬЧИК ИЗ УБОРНОЙ

Тщедушный, худенький, невзрачный, – Он при уборной в кабаке Вдыхает воздух аммиачный И вянет с щеткою в руке. Порой подвыпившие гости Ему швыряют пятаки, А он покорно и без злости Стирает с пола их плевки. Свет электрический холодный Струится ровно из рожков, И шум в трубе водопроводной Похож на ропот мертвецов. Окошек нет; четыре стенки; Меж них ребенок заточен: Костлявы пальцы и коленки И взор его огня лишен. Прими же, Город, без упрека Стихи безрадостные в дар! За то, что ты рукой жестокой Загнал ребенка в писуар! март 1915 Петербург

Одиночество Христа

Душа моя скорбит смертельно, Как было там…в ту ночь…в саду… Но я покорен беспредельно И смертной казни тихо жду. Как и тогда, готова к бою Небесных сил святая рать,- Но вновь с великою мечтою Взойду на плаху – умирать. Всё будет так же: и солдаты, И бритое лицо судьи, И так же грубо будут смяты Одежды бедные мои. Но ужас новый сердце ранит, Когда – при зорком свете звезд – Священник тихо мне протянет С моим изображеньем крест! Декабрь 1915 Петербург

Анне Ахматовой

Ты — изначально-утомленная, Всегда бестрепетно-грустящая, В себя безрадостно-влюбленная И людям беспорывно-мстящая. Но мне при встречах наших чудится, Что не всегда ты будешь пленною, Что сердце спящее пробудится И хлынет в мир волною пенною. Что принесет оно: твое страдание? Иль радость — страшную и небывалую? Но я, — предчувствуя твое восстание, — Тебя приветствую еще-усталую! Сентябрь 1913 Петербург

Деревня

Все так здесь, как было при Олеге, Как тысячи и сотни лет назад: Все те же неуклюжие телеги И бревна черных, вросших в землю хат. Все так же за сохою самодельной Идет мужик – шершавый и босой, Все так же над равниной беспредельной Пылает солнце – светоч золотой. Растет, бушует, плачет и смеется Жизнь городов в сиянии страстей, А здесь все неизменным остается: И вопли вьюг, и скрип коростелей. Творит и мыслит Леонардо Винчи И гибнут где-то Ницше и Христос, А здесь все так же, и вчера, и нынче – Все та же грязь, колосья и навоз. Все те же туполобые ребята, Все те же земляные мужики, И над полями зарево заката, И веянье безлюдья и тоски… Октябрь 1919 Казань

Собаки

Немало чудищ создала природа, Немало гадов породил хаос, Но нет на свете мерзостней урода, Нет гада хуже, чем домашний пес. Нахальный, шумный, грязно-любострастный, Презренный раб, подлиза, мелкий вор, Среди зверей он — выродок несчастный, Среди созданий он — живой позор. Вместилище болезней и пороков — Собака нам опасней всех бацилл: В кишках у ней приют эхинококков, В крови у ней кипенье темных сил. Недаром Гете — полубог и гений, — Не выносил и презирал собак: Он понимал, что в мире нет творений, Которым был родней бы адский мрак. О, дьяволоподобные уроды! Когда бы мне размеры Божьих сил, Я стер бы вас с лица земной природы И весь ваш род до корня истребил! ноябрь 1919 Казань

* * *

Безысходней гроба мое одиночество – (До жизни, и в жизни, и в смерти самой!) – И нет ни единого в небе пророчества, Что новое солнце взойдет надо мной. Ты не дал мне, Боже, любви человеческой, И вот без нее не могу я понять Ни воли Твоей, и ни ласки Отеческой, И мне не желанна Твоя благодать. Любовь Твоя, Господи, сердца не радует, И ты мне навеки, навеки чужой – И в адские пропасти медленно падает Душа, не согретая лаской земной. Март 1916 Петербург

Пустота

Совсем пустым, ненаполнимым Меня природа создала, И тают легковесным дымом Мной совершенные дела. Чужие речи, мысли, вздохи Приемлют смерть, в меня упав: Так гибнут в злом чертополохе Ростки целебных, сочных трав. Пустой, безлюбый и бесплодный Стою и жду, – а смерти нет… И тонут в пропасти холодной Сиянья пламенных планет, И голос бурь, и пенье птичье, И человечьи голоса… И глядя на мое величье, В комочек сжались небеса… Апрель 1921 Петербург

III ЕДИНОЕ

Множественное в едином, и единое

при множественном, и вместе все.

Плотин

Бог, и мир его, и человек его есть то едино.

Г.С. Сковорода

Все во мне и я во всем.

Тютчев

Единое

Я и блеск луны и солнца, и Священное

Слово в Ведах, и звук в эфире, и

Человечность в людях.

Бхагавад-Гита, VII,8.

Былинкой гибкою под ветром Я качаюсь, Я Сириусом лью лучи мои в эфир, И Я же трупом пса в канаве разлагаюсь, И юной девушкой, любя, вступаю в мир. И все очам людским доступные картины, Все тени, образы и лики бытия Во глубине своей божественно-едины, И все они во Мне, и все они – лишь Я. Христос израненный и к древу пригвожденный, И пьяный сутенёр в притоне воровском – Четою дружною, навеки примиренной, Не споря меж собой, живут во Мне одном. Во всем, что вымерло, в деревьях, гадах, птицах, Во всем, что есть теперь в пучине бытия, Во всех грядущих в Мир и нерожденных лицах – Во всем Единый Дух, во всем Единый Я. Апрель 1919 Орел

* * *

Все равно мне: человек и камень, Голый пень и свежий клейкий лист. Вечно ровен в сердце вещий пламень И мой Дух непобедимо чист. Всем терзаньям, всем усладам тело Я без сожаленья отдаю, Всем соблазнам я вручаю смело Душу преходящую мою. Мне уже не страшно беззаконье, Каждый звук равно во мне звучит: Хрюкнет ли свинья в хлеву спросонья, Лебедь ли пред смертью закричит. Уж ни жить, ни умирать не буду, Стерлись грани, дали, времена, Только Я — Один во всем и всюду, А во Мне — лишь свет и тишина. Сентябрь 1916 Петербург

В лепрозории

Утратив все, приветствую судьбу.

Тютчев

Я захворал проказой. В лепрозорий Меня отправили врачи. Кругом сухая степь. Огнисты зори И пламенно горят лучи. И — как огонь — горят на коже ранки, И мутный гной течет из них, И слышатся всечасно перебранки Соседей язвенных моих. Но чем ни глубже боль пускает корни, Чем ни отравленнее кровь, Тем ярче, радостней и животворней Растет в душе моей любовь. Я — как дитя — шепчу привет былинкам, Что вырастают на дворе, И в воздухе дрожащим паутинкам, И птичьим песням на заре. Когда лежу, щекой прижавшись гнойной К подушке — и гляжу во тьму, И месяц в окна поглядит спокойный, Как брату, радуюсь ему. Пусть догнивает тело от болезни, Но духом я постиг давно, Что я живу в родимой, в милой бездне, Что Макрокосм и Я — Одно. Бациллы, мне терзающие кожу, Со мной пред вечностью равны, И я проклятием не потревожу Святую тайну тишины. Ни зависти, ни злобы я не знаю, Меня не давит тесный плен, Я человечество благословляю Из-за моих высоких стен. Не все ль равно: здоров я или болен, Любим людьми или забыт, Когда мой дух, как птица в небе, волен И сердце от любви горит! Июль 1912 Москва

Бродяга

Дождик хлещет. Сквозь опорки Слякоть ноги холодит. Ветер треплет на пригорке Ветки голые ракит. Жмется ласково котомка К истомленному горбу, И пою, как птица, громко, Славя путь мой и судьбу. Может быть, я ночью вьюжной Упаду, и вплоть до дня Снег холодный, снег жемчужный Будет падать на меня. И тебе, метель родная, Не страшась и не грустя, Сном последним засыпая, Улыбнусь я, как дитя. Февраль 1913 Петербург

* * *

Пускай в Меня, как в водоем, Вольются боль, и грязь, и горе: Не в силах молния огнем Испепелить иль выжечь моря! Пусть мириады спирохет Грозят душе уничтоженьем, Но Я – мыслитель и поэт, – Я встречу их благословеньем! Пусть паралич цепями Мне Скует бессильные суставы, – Умру спокойно в тишине, Как умирают в холод травы. Пускай безумье, как туман, Над мозгом сумрачно сгустится, – Мой Дух – безмерный океан: Века пройдут, туман умчится! И снова, как ребенок, Я Взгляну невинными глазами На цвет и прелесть бытия – В глаза ликующему Браме! Март 1913 Петербург

EGO SUM QUI SUM (АЗ ЕСМЬ СУЩИЙ) ТРЕТЬЯ КНИГА СТИХОВ 1921-1922гг.

Предисловие

Я знаю, что многие читатели встретят мои стихи с негодованием, что автор объявят безнравственным человеком, а его книжку – общественно-вредной.

Такой подход к делу будет, однако, вполне неправильным.

Дело поэта, – как и всякого художника, – состоит не в том, чтобы строить или переустраивать жизнь, и не в том, чтобы судить ее, а в том, главным образом, чтобы отражать ее проявления.

В жизни же, как известно, всегда было, есть и будет, наряду с тем, что считается прекрасным и добрым, и то, что признается безобразным и злым. Художник, в моментытворчества по существу своему чуждый морали, волен изображать любое проявление жизни, «доброе» рядом с «злым», «отвратительное» наряду с «прекрасным».

За сюжеты и темы поэта судить нельзя, невозможно, немыслимо! Судить его можно лишь за то, как он справился со своей темой.

Я в моей книге беру современного человека во всей его неприкрашенной наготе.

Рожденные и воспитанные в нездоровых и неестественных условиях, созданных развитием капитализма, все мы – вплоть до самых лучших из нас, – не свободны от эгоизма, от известной косности и распущенности, от склонности к различного рода эксцессам и т.п.

Поскольку я являюсь общественным деятелем – хотя бы, например, в качестве сотрудника Советских газет, – я боролся и борюсь с такими антиобщественными навыками и склонностями,

Но поскольку я выступаю в качестве художника, желающего отразить психологию, скажем, кутилы или дошедшего до предельной черты эгоиста, тем более, если я говорю от лица подобных типов, – я не могу в то же время судить их и подчеркивать в моих стихах, что эти типы – плохи и что их ощущения, переживания и действия суть «зло».

Если я передаю настроения загулявшего литератора, с восторгом говорящего о своем загуле, – это отнюдь не значит, что я «воспеваю» его и утверждаю как нечто положительное. Я только остаюсь в пределах художественной добросовестности, я только рисую, а судить о нарисованном мною образе с моральной или общественной точки зрения предоставляю читателю.

Убежден, что нарисованные мною образы и выраженные мною ощущения современного среднего человека никого не соблазнят и никому не повредят. Кутилы и распутники будут и без наших стихов предаваться кутежам и распутству, а людей, к этому органически не склонных, не увлечешь в эти дебри никакими картинами, никакими стихами.

Ко всему изложенному присовокупляю, что основная идея моей книжки далека как от «воспевания зла», так и от «пессимизма».

Об этом с достаточной ясностью говорит заключительное стихотворение книги. Да! в современном человеке много гадкого, но он – не гад, он всего-навсего «гадкий утенок» из андерсеновской сказки, то есть существо, еще само не знающее, насколько оно прекрасно и какие великие возможности скрываются в нем.

И, наконец, еще одно замечание по поводу стихотворения «Радость жизни», в котором упоминается имя Гумилева. Стихи эти были написаны более чем за месяц до смерти Гумилева, и тогда же я читал их моим литературным знакомым. Отсюда ясно, что никакого отношения к политической деятельности Гумилева и к ее драматическому концу мои стихи не имели и не имеют. По поводу нелепой и преступной авантюры, в которой принял участие Гумилев, я высказался в свое время на страницах «Красного Балтийского Флота» ( 10 сентября 1921г., №90) и мнения моего об этом деле не меняю, и не вижу никакой надобности в том, чтобы делать из имени Гумилева нечто «неприкосновенное».

Александр Тиняков

7-го июня 1924 г.

Ленинград

Любовь к себе

Я судьбу свою горькую, мрачную Ни на что не желаю менять: Начал жизнь я мою неудачную, – Я же буду ее и кончать! Больше бога, Героя и Гения Обожаю себя самого, И святей моего поклонения Нет на нашей земле ничего. Неудачи мои и пороки И немытый, в расчесах, живот, И бездарных стихов моих строки, И одежды заношенной пот – Я люблю бесконечно, безмерно, Больше всяких чудес бытия, Потому что я знаю наверно, Что я – это – Я! Я не лучше других, не умнее, Не за силу и доблесть мою Я любовью к себе пламенею И себе славословье пою. Я такой же бессильный и тленный, Я такая же тень бытия, Как и все в бесконечной вселенной, Но я – это – Я! Ноябрь 1921

Радость жизни

Едут навстречу мне гробики полные, В каждом – мертвец молодой, Сердцу от этого весело, радостно, Словно березке весной! Вы околели, собаки несчастные, – Я же дышу и хожу. Крышки над вами забиты тяжелые, – Я же на небо гляжу! Может, – в тех гробиках гении разные, Может, – поэт Гумилев… Я же, презренный и всеми оплеванный, Жив и здоров! Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь Падалью, полной червей, Но пока жив, – я ликую над трупами Раньше умерших людей. 28 июля 1921

Я гуляю!

Пышны юбки, алы губки, Лихо тренькает рояль… Проституточки-голубки,  Ничего для вас не жаль… Я – писатель, старый идол, Тридцать дней в углу сидел, Но аванс издатель выдал –  Я к вам вихрем прилетел. Я писал трактат о Будде, Про Тибет и про Китай, Но девчонок милых груди Слаще, чем буддийский рай. Завтра снова я засяду За тяжелый милый труд, – Пусть же нынче до упаду Девки пляшут и поют. Кто назвал разгул пороком? Думать надо, что – дурак! Пойте, девки, песни хором, Пейте, ангелы, коньяк! Все на месте, все за делом И торгует всяк собой: Проститутка статным телом, Я – талантом и душой! И покуда мы здоровы, Будем бойко торговать! А коль к нам ханжи суровы, Нам на это наплевать! Январь 1922

Homo Sapiens

Существованье беззаботное В удел природа мне дала: Живу – двуногое животное, – Не зная ни добра, ни зла. Всегда покорствую владыке я, Который держит бич и корм, И чужды мне стремленья дикие И жажда глупая реформ. Услышу <слово> коль про бога я, – Я только прыскаю в кулак: Чья мысль бездарная, убогая Могла в пустой поверить знак? В свои лишь мускулы я верую И знаю: сладостно пожрать! На все, что за телесной сферою, Мне совершенно наплевать. Когда ж промчатся дни немногие И смерть предстанет предо мной, То протяну спокойно ноги я И мирно сделаюсь землей. Сентябрь 1921

МОЛЕНИЕ О ПИЩЕ

Ухо во всю жизнь может не слышать звуков тимпана, лютни

и флейты; зрение обойдется и без созерцания садов; обоняние

легко лишается запаха розы и базилика; а если нет мягкой, полной

подушки, все же хорошо можно заснуть, положивши в изголовье

камень; если не найдется для сна подруги, можешь обнять руками

себя самого – но вот бессовестное чрево, изогнутое кишками,

не выдерживает и не может ни с чем примириться.

Саади

Пищи сладкой, пищи вкусной Даруй мне, судьба моя, — И любой поступок гнусный Совершу за пищу я Я свернусь бараньим рогом И на брюхе поползу, Насмеюсь, как хам, над Богом, Оскверню свою слезу. В сердце чистое нагажу, Крылья мыслям остригу, Совершу грабеж и кражу, Пятки вылижу врагу. За кусок конины с хлебом Иль за фунт гнилой трески Я, — порвав все связи с небом, — В ад полезу, в батраки. Дайте мне ярмо на шею, Но дозвольте мне поесть. Сладко сытому лакею И горька без пищи честь. Ноябрь 1921

* * *

Нет распределения справедливости;

нет ни добра и зла, ни награды и наказания

за добрые и злые дела.

Макхали Госсала

За веком век Христовы слуги, Добро венчая, зло клянут И, заключившись в тесном круге, Творят над Миром страшный суд. Я их заветы отвергаю. Добра от зла не отличаю, – И все ж я, несомненно, жив, И даже весело играю, И даже в горестях счастлив. Я знаю: в мире бесконечном Наш человеческий аршин Не может измерять глубин – И вижу брата в каждом встречном. Постигнув вещую науку, Преодолев земную муку, Разрушив тесную тюрьму – Святому жму я крепко руку, Убийце руку крепко жму. Октябрь 1921

Без морали

Все, в чем есть морали привкус, Мне противно и смешно И гнилым Христовым духом Для меня осквернено. Лишь глупец иль худосочный Спросит: «Жизнь зачем дана?» Мудрый, сильный и здоровый Жизнью пьян, как от вина. Без сомнений и вопросов Он проводит ночь и день; Если ж станет на пороге Ранней смерти злая тень, – Отмахнется он от гостьи, А коль гостья не уйдет, Он спокойно сложит руки, Стиснет зубы и умрет. Февраль 1922

Все мило и свято

Все мило для мудрого в Мире, Все свято для чистого в нем: Сидеть ли, наевшись, в сортире, Упиться ль до хмеля вином, Иль с девкой публичной, распутной На грязных возлечь простынях И, грезе отдавшись минутной, Забыться в животных страстях. В «железку» в притоне, средь пьяниц, Играть до рассвета, – а там, Завидев на тучках румянец, – Подняться навстречу лучам И, выигрыш бросив бродягам, Уйти на раздолье полей, Бродить по безлюдным оврагам, Вникая в жужжанье шмелей, Слагая певучие строки О боге, о вечной красе, О сказочном, дальнем Востоке, О нашем российском овсе! И снова в столицу вернуться, В редакции взять гонорар, И снова вином захлебнуться, И вновь погрузиться в угар. Все мило, все чисто и свято, И совести нет никакой, И сердце восторгом объято Пред милой, земной красотой. Январь 1922

Моим гонителям

Насолил я всем с избытком: Крайним, средним, правым, левым! Все меня отвергли с гневом И подвергли тяжким пыткам. Голод, холод, безодёжье, В снег ступаю пяткой голой… Сам же песенкой веселой Прославляю бездорожье! И в ответ на все страданья Я скажу: хоть как терзайте, Хоть возьмите — расстреляйте, — Я — свободное созданье! Нынче — левый, завтра — правый, Послезавтра — никакой, Но всегда слегка лукавый И навеки — только свой! Январь 1922

ДОЛОЙ ХРИСТА!

Палестинский пигмей худосочный, Надоел нам жестоко Христос, Радость жизни он сделал непрочной, Весть об аде он людям принес. Но довольно возиться с распятым И пора уж сказать: он – не бог; Он родился и вырос проклятым, По-людски веселиться не мог. И без дела бродил по дорогам, И в душе был мертвей мертвеца, И, ютясь по глухим синагогам, Проповедовал близость конца. В наше время его б посадили К сумасшедшим, за крепкую дверь, Ибо верно б теперь рассудили, Что он был вырожденец и зверь. Но тогда его глупые речи И запачканный, грубый хитон Поражали сильнее картечи Истеричных подростков и жен. И хоть взял его царственный Ирод, И распял его мудрый Пилат. Все же был им в сознании вырыт Отвратительный, мерзостный ад. Но довольно садиста мы чтили, Много крови он выпил, вампир! Догнивай же в безвестной могиле, – Без тебя будет радостней Мир! Февраль 1922

SUUM CUIQUE

(К проблеме «Любви и Смерти»)

Любить и ненавидеть глупо. Явленья мира все равны, И лик прелестнейшей жены Ничем не лучше лика трупа. Но я в жену желанье вдуну И повлеку с собою спать… Для трупа же иная стать: Взгляну, нюхну и только сплюну! Октябрь 1921

Гадкий утенок

(На мотив сказки Андерсена)

Я гадкий и грязный утенок, Живу я на заднем дворе, Мой голос пронзительно звонок И будит других на заре. Но только что птичник проснется И жизнь по углам закипит, Судьба надо мной засмеется, – Гусыня змеей зашипит, Щипнет меня злобная утка, Оглушит индийский петух, – И станет мне горько и жутко, Поникнет обиженных дух. Стараяся птичнице грозной Не броситься даром в глаза, Прижмусь я за кучей навозной И очи застелет слеза. Но чую под крыльями силу И сердце трепещет в груди: Не нынче, так завтра могилу Сыщу я себе впереди! Я видел парящих высоко Прекрасных и царственных птиц: Они прилетали с Востока, И пал я молитвенно ниц. Вот кем-то, гонимый судьбою, От муки сердечной стеня, На крылышках трепетных взмою И крикну: «Убейте меня!» …Забылся я, гадкий утенок, И вскрикнул… И вздрогнул я сам: Как голос мой мощен и звонок, Как тянет меня к небесам! Ноябрь 1921

Послесловие

В моей книге высказана некая несомненная правда.

Но правда не есть Истина, – это читатели должны помнить во-первых.

Во-вторых, – я предвижу. Что иные читатели, брезгливо улыбаясь, будут говорить: «Это автор про себя писал!»

Не совсем так.

Конечно, я писал и о себе (что бы я был за урод, если бы мне были чужды переживания, изображенные в моей книге!) – но все же больше я писал о тебе, – читатель-современник.

Александр Тиняков

1-го февраля 1922 Петербург

ВЕСНА В ПОДПОЛЬЕ Книга Вторая, стихи 1912-1915 (Примечание: книга не была опубликована при жизни автора: большая часть ее стихотворений вошла в «Треугольник»)

Предисловие

Я понимаю мир как Благо

Я ощущаю мир как Зло

Плодом этого противоречия является настоящая книга

Александр Тиняков

I ГОРОДСКИ ПРИЗРАКИ

Одиночесто

В утомительном бездельи Провожу за днем я день, И в моей угрюмой келье Тишина царит и тень. Сквозь опущенные шторы Не пройдет ни луч, ни звук. Приучил ко тьме я взоры. Стал пуглив я, как паук. Часто зеркальце снимаю, В руки хилые беру И с собою затеваю Недостойную игру. Наслаждаюсь я безумно Повторением гримас… Незаметно и бесшумно Подползет вечерний час. Постучавшись осторожно, Лампу мне подаст слуга, – Встречу я его тревожно, Как смертельного врага. Он уйдет – и вновь упорно, Без начала и конца, Буду злостно и позорно Искажать черты лица… Июль 1913 Териоки

В сумасшедшем доме

Пусть удел мой печален и горек, А виденья кошмарны и жутки: За больничным окошком есть дворик, Где зобастые крякают утки. Где геройски петух распевает, Где хлопочут, нахохлившись, куры И в борьбу из-за кости вступают Воробьи близ собачьей конуры… А за двориком тихая Пряжка, А за Пряжкою стены и крыши… И мне больше не больно, не тяжко, Сердце бьется спокойней и тише. Вновь младенчески ясен и чист я, Вновь под липами с няней сижу я, Надо мною колышатся листья, Заливаются птицы, ликуя… И с беспечным восторгом во взоре Отдаюся весне я пришедшей!.. …А за мною в глухом коридоре Непристойно кричит сумасшедший… Август 1913 Петербург

* * *

Пасущийся в полях, беспечно-мудрый скот, И пахарь за сохой, и бабочка над лугом, – Со всеми вами в лад душа моя поет И сердце мне велит быть вашим добрым другом. Вы созданы, как я; мы в должный час умрем; Мы дышим, и живем, и радуемся вольно; Усталость нас дарит отдохновенным сном; Нам сладко от любви; нам от страданий больно… Когда же вижу я машин стальную плоть И страшную в них жизнь, – бессмысленно-тупую, – Тревоги я в себе не в силах побороть, И тяжкий, темный страх я перед ними чую. Когда аэроплан сквернит святую твердь, Я думаю в укор безумному народу: От Бога сладостней приять и труд, и смерть, Чем взять у сатаны бессмертье и свободу. Я мыслю: дохлый пес, что тлеет и смердит, Прекрасней и живей, чем та стальная муха, Которая сейчас под тучами парит, В которой нет любви, и разума, и духа! март 1914 Петербург

Цивилизация

Визжат гудки автомобилей, Волнуя городской хаос, А где-то дремлют души лилий, Которые любил Христос. К заветам Господа не чутки, Пред сатаной мы пали ниц, Мы – палачи, мы – проститутки, Мы лживей и смрадней лисиц! Из камня мы громады строим, Из стали делаем зверей И, точно псы пред смертью, воем При мертвом свете фонарей. И в нас, как нищая малютка, Душа больна от ран и слез, И нам подумать стыдно, жутко, Что к нам опять придет Христос! На дивный запах Божьих лилий Дадим мы Господу в ответ Лишь смрадный дух автомобилей Да сумасшедших дикий бред. Март 1914 Петербург

Кошмар

Заря погаснет над Невою, И облака, как пауки, Повиснут низко над землею, И я завою от тоски. Смертельным ужасом объятый, Я побегу от пауков Рысцою мелкой, виноватой, Вдоль неприветливых домов. Но лапой цепкой, студенистой Меня, настигнув, схватит гад, И в душу мне вольет нечистый И соблазнительный свой яд. Я – как паук за паучихой – За проституткой поползу И – свирепея, ночью тихой Ее в постели загрызу. Март 1914 Петербург

II ДЕРЕВЕНСКИЕ ЛЮДИ

Мой прадед

Мой род не знатен и не громок,

Ему безвестна глушь веков,

Но я моих отцов потомок

И я люблю моих отцов.

Б.В. Никольский

Он в будни мерно за сохою Шагал в ликующих полях, А в праздник – с песней удалою – Гулял и гикал в кабаках. В избе, пропахшей горьким дымом, Под ледяной метельный смех, Он, как медведь, дремал по зимам, Закутавшись в овечий мех. Но лишь весною начинала Чернеть полей окрестных ширь, Душа в нем дивно оживала, В нем просыпался богатырь! И снова твердым, мерным шагом Он шел за верною сохой По зеленеющим оврагам Под дружелюбной синевой. Звенела летом легким звоном Его блестящая коса – И с быстрым падала поклоном К его ногам лугов краса. Во дни июльской грозной страды С него стекал кровавый пот, Но он не знал ценней награды, Чем урожайный, хлебный год. Когда ж кончался птичий гомон И осень в мир несла тоску, То – вечный труженик – цепом он Стучал задорно на току. Потом он сыпал емкой мерой Зерно златистое в мешки И ехал с мельницы весь серый От пыли, пота и муки. И за весной весна летела, И за годами шли года, Но в нем не никла, не хирела Душа под бременем труда. И встречен смертью роковою, Он умер сразу, не болев, В саду, под яблонью, весною, Под птичий радостный напев… Вот почему порой не ладит Мой дух с весельем городским: Во мне живет мой старый прадед И манит к нивам золотым. Зовет старик к родным избушкам, К зеленым отчим рубежам, К осенним радостным пирушкам И к тяжким, сладостным трудам! Август 1912 Москва

Николаевский солдат

В холод, в оттепель и в зной Мимо серых, дымных хат Ходит бравый отставной Николаевский солдат. И хотя на днях ему Стукнет восемьдесят пять, Бодро носит он суму И не хочет помирать. А когда бывает пьян, Он поет про старину: Про Малаховский курган, Про Венгерскую войну. С ярким пламенем в глазах Говорит он про врагов, И объемлет жуткий страх Простодушных мужиков. Рты раскрыв, они глядят, Как в них метит костылем Расходившийся солдат, Точно въявь он пред врагом… А когда Японец нам, Обезумев, стал грозить, То старик пришел к властям И сказал: «Хочу служить!» Видел я потом: рыдал Старый, будучи не пьян, И – рыдая, повторял: «Наши сдали Ляоян!» август 1912 Москва

Становой Пристав

Будя бубенчиком лужайки, Простор тревожа полевой, На дребезжащей таратайке Куда-то едет становой. От пыли сер помятый китель И сед его повисший ус – И каждый деревенский житель Снимает перед ним картуз. Не зная долгих остановок, Всегда он мчится средь полей На гул кабацких потасовок, На крики буйных бунтарей. Сожгут ли сена стог в усадьбе Иль конокрада свалит кол, Умрет ли пьяница на свадьбе, – Он все заносит в протокол. К купцам, известным в околодке, Он заезжает на лету, С дороги, крякнув, выпьет водки, Похвалит дочек красоту, – И мчится дальше в ночь глухую На зов настойчивый и злой, И будит тишину ночную Его бубенчик удалой. И так всю жизнь. Без пыли седы Теперь концы его усов, Но так же в мире часты беды И змей греха многоголов! Быть может, пулею шальною Из-за угла его сразят И вольнодумной болтовнею Его могилу оскорбят… Но в бессознательной отваге Он примет горькую судьбу И – верен долгу и присяге – Опустит руки лишь в гробу! Октябрь 1912 Петербург

Землевладелец

Угрюм и толст, – как ястреб, зорок, В домашнем сером пиджаке Помещик въехал на пригорок На сытом рыжем меринке. Дружнее граблями взмахнули Ряды веселых, статных баб, Приказчик – с быстротою пули – Вскочил, прервав певучий храп. И не успев стряхнуть дремоты, Он пред хозяином поник – И было тяжелей работы Вникать ему в обидный крик. Натешась руганью ядреной, Помещик лошадь повернул И в зыбких волнах ржи зеленой Поплыл и тихо потонул. Вернувшись с поля – весь багровый – Он чай с вареньем долго пил В старинной маленькой столовой И мух назойливых давил. За ранним ужином он хмуро Смотрел на юных дочерей, А те склонялися понуро Под властью сумрачных очей. Ложась в постель, перед киотом Шептал он древние слова, Хоть не к молитвенным заботам, – К подушке никла голова. И ночью – мирною и тихой – Он увидал привычный сон: Поля с пшеницей и гречихой Да ярко-синий небосклон. Ноябрь 1912 Петербург

III ВСЕОПРАВДАНИЕ

Я люблю мою темную землю,

И в предчувствии вечной разлуки

Не одну только радость приемлю,

Но, смиренно, и тяжкие муки.

Федор Сологуб

Все люблю и все приемлю

Вл. Бестужев

Посвящаю Владимиру Бестужеву

Оправдание войны

Сестрою смерти речь людская Войну неправо нарекла: Война – свирепая и злая – Вершит не мертвые дела. Не к смерти, хилой и костлявой, Бойцы стремят свои сердца, А к жизни, сладостной и правой, К могучей жизни – до конца! И смерть в сраженьях не почетный, А только неизбежный гость, – И жизнь – с улыбкой беззаботной Бросает ей за костью кость! Но мчится весело в атаки, Но кроет дерзким дымом твердь И в бой зовет в огне и мраке: – Поверьте, юные, – не смерть! Порыв стремительный героя И горький плач его жены – Все это – наше, все – земное И чуждо смертной тишины. Пускай страданий слишком много, Склонить мы головы должны, Как перед мудрой волей Бога, Пред неизбежностью войны. И мы не можем, не страдая, Понять, как сладостна любовь, И нам мила краса земная, В которой – слезы, боль и кровь. Декабрь 1914 Петроград

Любовь к земле

Я радуюсь утренним зорям, И зорям вечерним я рад, И Демоны болью и горем Моей тишины не смутят. Все в жизни – сиянье и благо, Все в мире земном – красота, Везде живоносная влага Божественных Сил разлита. Обиду, позор, неудачу Приму я как сладостный дар И, в узы попав, не заплачу И встречу – без гнева – удар. И счастью, и скорби, и муке Я нежно и трепетно рад, Всему простираю я руки, Как ласковый, любящий брат. Но если бы ангел из рая Был Господом послан за мной, Его бы я встретил, рыдая, Его б я не принял душой! Люблю мое хрупкое тело, Больную и глупую плоть, – И лучше земного удела Не даст мне удела Господь. Быть может, в огромной Вселенной Есть много прекрасных миров, Но здесь и былинкой смиренной Остаться навек я готов. Страданья, печали и горе Готов я нести без конца И славить небесные зори Словами земного певца! Декабрь 1914 Петроград

За книгою Шри Рамакришны

В мой срок я выполз из яйца На Божий свет свирепой коброй, Шипя, приветствовал Творца И начал жизнью жить недоброй. Птенцов, лягушек и мышей Я убивал мне данным ядом И жил один среди камней, Презренно-грозным, грешным гадом. Семья шумливых обезьян, Меня завидев, убегала, Сам Тигр – владыка наших стран – Боялся гибельного жала. Куда бы яд ни проник, Туда и Кали низлетала… Но как-то в лес пришел старик И сел под деревом устало. Привычной злобою томим, Ужалил старого я в ногу, – Но смерть не реяла над ним И я почувствовал тревогу. Когда же он лучистый взор С любовью на меня направил, Познал я грех мой и позор И жизнь разбойничью оставил. И с той поры я за святым Ползу смиренно по дороге И сердце гада – раньше злым, – Я ныне радуюсь о Боге! Май 1915

* * *

Мне ни счастья, ни покоя Не дал праведный Господь, В грудь вложил мне сердце злое, Гордость – в ум и похоть – в плоть. И, послав меня на Землю, Приказал Он мне: «Живи!» – Я Его завету внемлю, Я иду на свет Любви. Темный, слабый и распутный, Часто я впадаю в грех, Упиваясь влагой мутной Унизительных утех. Я страдаю и болею, Проклинаю, плачу, злюсь, Но о прошлом не жалею, Мук грядущих не боюсь. И пускай лихим позором Жизнь моя меня томит! И пускай змеиным взором Смерть меня заворожит! Пусть не знает ум покой, И не знает счастья кровь, И бунтует сердце злое, – Верю в Божию Любовь! В дни паденья и страданья, В страхе, злобе и стыде, Верю свято в оправданье Я на Божием суде! Май 1915

Смерти

Когда придет моя пора, Когда ударит час разлуки И ты – Суровая Сестра – Ко мне протянешь властно руки, – Не отступлю, не прокляну, Не содрогнусь перед тобою: Уста безропотно сомкну, Глаза бестрепетно закрою. Когда прикажет Господь, Прерву мой труд и без печали Земле и тленью вверю плоть, А Сам уйду в иные дали! Ноябрь 1915

IV ЖЕНЩИНЫ

Слепой

Я нищий слепой. – У забора Покорно с утра я сижу И круглую чашку для сбора На хилых коленях держу. Сильней разъяряется солнце, Сильней накаляется мрак, У чашки нагрелося донце И брошенный жжется пятак. Порою меня осторожно Бродячий обнюхает пес И дальше помчится тревожно, Отдернув испугано нос. Порою ребенок пугливый Заплачет, увидев слепца, Порой ветерок торопливый Коснется крылами лица. Порой мне колени зацепит Нарядная дама зонтом – И надолго радостный трепет Пробудится в сердце моем. И долго я слушаю жадно, Как тукает в плиты каблук, И сердцу легко и отрадно Ловить затихающий звук. О мраке моем забываю, О том, что я нищий урод, Слепой я иль зрячий – не знаю, Но зрячее сердце поет! Июль 1913 Териоки

* * *

В любви глубокой нет желаний, Она безмолвна и тиха, Она не ведает страданий И недоступна для греха. Она взаимности не просит, Ее родник неистощим, Она разлуку переносит С терпеньем светлым и святым. Когда же Смерть придет к любимой Или к тому, кто любит так, То задрожит неодолимый И загорится мрак. И уронив из рук секиру, Опустит очи Азраил, И станет трепетному миру Понятна призрачность могил. Сентябрь 1915

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВХОДИВШИЕ В КНИГИ

Два призыва

Ладан поднимался, своды застилал, Хор тоскливо плакал, тихо замирал… И напев тяжелый к окнам светлым плыл О грядущей Смерти грозно говорил. А лучи смеялись, в окна забегали, Меж собой сплетались и с собою звали К небу голубому, в неземной простор Выше темных храмов, выше светлых гор. Сизый дым сгущался, стены одевал И напев о Смерти все грозней звучал, Скорбные моленья к сводам улетали И, вверху разбившись, в ужасе рыдали. А лучи горели, в окна забегая, Дымчатые волны светом озаряя, И о Жизни яркой бодро говорили, И из храма к небу светлому манили. И проник всем в душу их напев веселый, О грядущей Смерти стих напев тяжелый, Смолкнули рыданья, в страхе оборвались… Через окна быстро в храм лучи врывались… К Жизни и к Веселью бодро призывали, И, забыв о смерти, к небесам взлетали Радостной волною радостные звуки, Проклиная горе и былые муки 1903

Чибис

Далеко протянулось болото бескрайное И царит над ним сонная тишь. Только дремлющий шепчет камыш – В его шелесте жалоба тайная. Над болотом лазурное небо горит, Вечно яркое солнце сверкает, А под небом сверкающий чибис летает И с вопросною мукой кричит. Не рыдай, белый чибис, безумно! Вечно будет болото бесшумно Под сверкающей ласкою спать, Вечно будет болото молчать, Перестань, белый чибис, рыдать! Поднимись и скорей улетай От болота в неведомый край, Где не знают про муки, страданья, Где нет сонного зноя, молчанья, Нет стоячей воды колыханья… 1903

Последнее желание

Я устал… Не хочу, не могу больше жить. Я хочу умереть… Умереть… и с Сознанием гнить. Я хочу слышать треск над собою надгробных свечей, Я хочу ощущать в своем теле работу червей, Я хочу обонять от себя трупный запах гнилой И недвижный лежать я хочу под землей. Тесные стены зловонные, Призраков мучащий рой, Звуки, гниеньем рожденные, Тьма и бескрайний Покой. Жидкость кроваво-свистящая, Шорох и кучи червей, Вечно могила молчащая, Царство бесформенных змей. И когда в тюрьме зловонной, тьмой и смрадом напоенной, Сознающий и безгласный буду скорбно я лежать, И видений рой ужасный вереницею неясной предо мною проплывать, О, тогда, хочу я страстно, безгранично, непреклонно Свод небесный отдаленный, озаренный увидать. Там среди светил лучистых, вечно ярких и огнистых, Мной любимая планета будет радостно светить, И ко мне в приют скелета волны ласкового света будет тихо лить И с улыбкою привета светом ярким, золотистым И сияньем своим чистым из тюрьмы моей землистой будет вверх манить. И, припомнив все Страданья, мрак и холод Умиранья, Высоко в простор небесный взглядом мертвым я взгляну, И к лучам звезды прелестным из темницы своей тесной остов рук я протяну, И, нарушив сон чудесный раздирающим рыданьем, Воплем жалобы, стенаньем тишь Молчанья всколыхну. Но взамен мольбы могучей, полный слез и Скорби жгучей, Я, томимый жаждой Счастья, лишь шипение издам. Без надежды на Участье, точно тусклый луч в ненастье, поплывет оно к лучам И, полно мучений Страсти, вверх поднимется за тучи, И дыханием вонючим, отвращением тягучим, все оно наполнит там. И земли могильной глыбы от меня отступят прочь, Черви грудой безобразной из могилы уползут, И туманы дымкой тяжкой ту планету обовьют, А меня навек покроет ледяная, злая Ночь И, оставшись одиноким, буду тихо я лежать, И довольный, без желаний, над собою хохотать. 24 июля 1903 Орел – 1 декабря 1903 Москва

В дороге

С.А.Соколову

Я жить не могу настоящим, Я люблю беспокойные сны. Бальмонт «В безбрежности» Я ехал дорогой степною, Тихонько бубенчик звенел, Вверху, высоко надо мною, Свод неба сверкал и горел. Поля, утомившись, молчали, Безжизненно было кругом, Лишь травы седые шептали, Пред вечным задумавшись сном. И слушал я шелест их странный, Бубенчиков звону внимал, И тихо из бездны туманной Рой смутных видений вставал. Воздушные тени мелькали, Сливались с сияньем луны И пеньем своим навевали Пленительно-нежные сны. И в тумане над землею, под бесстрастною луною Все быстрей они кружились, И смеялись в упоеньи, и, чуть слышны в отдаленьи, Их напевы доносились. Они тихо напевали и с собою призывали В неземной, чудесный край, И, протягивая руки, в исступленьи страстной муки Обещали Счастья рай. «Бесшумной толпою над спящей землею Наш вьется, играя, причудливый рой. Нас Тьма окружат, нас Месяц ласкает Но мало нам ласки Луны ледяной! Нам хочется жгучих объятий могучих И знойную сладость Любви испытать, В восторге безбрежном, в Томленьи мятежном Мы хочем, забывши о всем, целовать. Мы хочем кружиться, купаться и виться В потоках лучистых горячего света, Но мы исчезаем, бесследные, таем При отблесках первых дневного рассвета. О, приди в наш рой неясный, Солнца светлых сын лучей! Взором трепетным и страстным Оживи нас и согрей. К груди нас прижми мятежной, Полной Страсти огневой, О Любви нам песню нежной, О земной Любви пропой! Мы ответим тебе песней дивной без слов И, кружась над тобой, гимн Любви запоем, И с печальной Земли в чудный край облаков На незримых крылах мы тебя унесем». И с безумною страстью звучали Их напевы над спящей Землей. И все громче они умоляли, Все настойчивей звали с собой, И кружились, носились, рыдали Над туманом в выси голубой, И все выше и выше взлетали, Увлекая меня за собой. Я очнулся. Бубенчик веселый болтал, Тихо спала земля, утомясь, И при лунном мерцаньи искрясь, Над землею туман проплывал. 2 сентября – 11 ноября 1903 Село Богородское 20 февраля 1904 Село Пирожково

* * *

Грустно вяли георгины, Листья желтые шумели, Нити белой паутины В светлом воздухе блестели, А под небом строем длинным Журавли на Юг летели. Улетали, исчезали В бездне света журавли, И манили нас, и звали Выше, к Небу, от Земли. И подняться мы желали, И подняться не могли. Мы тихонько увядали, Как осенние цветы, Мы, не живши, умирали, Без расцвета красоты, С скорбным шумом облетали С нас последние листы. Но хотелось нам высоко С журавлями улететь, И оттуда песнь Упрека, Песнь призывную пропеть, И в просторе огнеоком В бездне света умереть. 13 октября 1903 Село Богородицкое

Стихотворение

Посвящаю В.Н. Карпиловой

Догорали дрова, и камин погасал, Ночи сумрачной тень надвигалась на нас, Бледный месяца луч к нам в окно забегал И, скользнув, без следа за туманами гас. Ты вздрогнула во тьме и, желаньем горя, Твою руку пожал я горячей рукой И впервые сказал тебе «ты», говоря: «О, не бойся, мой друг! не дрожи! я с тобой!» Чуть пожатьем немым мне ответила ты, Мрак глубоких очей чудным светом блеснул, Пышно в сердце Любви распустились цветы И к послушной руке я губами прильнул. Мне молчать и страдать больше стало невмочь, В упоеньи Любви я признанья шептал. И, казалось, светлей улыбалася ночь. Догорали дрова и камин погасал… 22 октября 1903 С. Богородское

Из дневника

На все призывы без отзыва

Идет к концу мой серый день.

Я.Полонский

Сучья голые каштанов бьют в мое окно, На душе моей печально, на дворе темно. Ночь так робко зажигает в небесах огни, Но не светят и не греют – мертвые – они! Лампа тихо догорает, тишина шуршит, Старый темный дом угрюмо непробудно спит. Трудно, тяжко волноваться, одному страдать! Погашу я лучше лампу и залягу спать… 31 октября 1903 Село Богородицкое

* * *

Посвящаю В.Н. Карпиловой

Я хотел бы быть птицей могучей, Я хотел бы высоко взлететь И, поднявшись за хмурые тучи, Песню огненной Страсти пропеть. И напев мой, как звон музыкальный, Обаятельный, ласковый, нежный, То, как гаснущий месяц, печальный, То, как молнии вспышка, мятежный. Тебя песней баюкал бы сладкой, Тебе б легкие сны навевал И, нагрянув нежданно украдкой, В страстных звуках томил и сжигал. Ты б открыла окно, мне внимая, И глаза бы ко мне подняла, И, Бессилью себя отдавая, Мне себя, всю б себя отдала. 5 ноября 1903 Орел

Чары эфира

Забвения, только забвения

Мы ищем в мечтаньях своих.

Лохвицкая, т.1

Опьяненная чарой эфира, лежала она на кровати, Смоль волос выделялася резко на матовом фоне лица и на белой подушке, И бессильные руки вдоль тела лежали, И высоко под девственным платьем поднималася юная грудь, И улыбка сквозила смущенно на алых, упругих губах. Полный чувства святого: Любви-Преклоненья, К изголовью ее тихо я опустился И тихонько, безвольно руками обвил ее стан, И пожал едва слышно. Распахнулася кофточка скромная – краюшек белых грудей Чудным светом манящим и чистым сверкнул, Я к нему, полный чувства святого, губами прильнул. Знаю я – в этот миг она видела дивные сны, Она в мире нездешнем жила, И я богом ей светлым казался. Протекали часы опьяненья, блаженства, Дивный мир уходил, расплывался, и снова сходились унылые стены, И из мира видений пред ней лишь одно уцелело: Обнаженная грудь и на ней поцелуя святого следы, И склоненный к подушке тот Бог, что ее целовал. С этих пор для нее навсегда я остался сияющим Богом. 6 ноября 1903 Орел

После вдыхания эфира

Туманной толпою виденья слетели И звонко запели вверху надо мною. Спускается ниже лазурное небо, Алмазные крылья шумят и трепещут; Лечу я, – и синие волны играют, Душистые волны ласкают меня. Все выше и выше к чудесным пределам С земли подымаюсь незримый и легкий. И звезды, могучие звезды улыбкой привета Дарят меня, гостя далекой земли. Тебя я, звезда дорогая, заметил, Когда еще был на земле полной Горя. К тебе я душою стремился, я жаждал тебя и искал. И вот ты теперь предо мною. Сплетаюсь с лучами, сиянье впиваю, Светлей становлюся, в лучах утопаю. 10 ноября 1903 С. Богордицкое

* * *

Только утро любви хорошо.

Надсон

Без конца лобзанья, вихрь объятий бурных, Аромат кос влажных, блеск очей лазурных, Шепот, полный тайны, робкий и неясный, Скрип кровати легкий, тихий, сладострастный. Косы распустились и глаза блестят, Грудь волною ходит, сброшен прочь наряд И бесстыдно топчет Страсть его ногой, А любовь уходит робкою стопой. 15 ноября 1903 Село Богородицкое

* * *

В.Н. Карпиловой

Долго пела вьюга надо мною, Долго выл свирепый ураган, Но вперед все слабою стопою Шел я через сумрак и туман. И дошел я до стены высокой, И упал на землю я без сил, Утомленный, слабый, одинокий, И победно ураган завыл. Но недолго буря ликовала, Неподвижным мало я лежал. Что-то нежно робко прозвучало И твой образ предо мной предстал. И поднялся я усталый, одинокий, Грудь в грудь столкнулся со стеной, А она, смеяся, в край меня далекий Ласково и тихо звала за собой. 19 ноября 1903 Орел

Як. Ил. Некрасову

Посвящается умной собачке Тоби

Приветливо лампа горела, По комнате свет разливая, А Топка умильно смотрела, Хвостом деликатно виляя. Смотрела она, как дымились Сосиски, где сахар лежал, И глазки так жадно искрились, И хвостик так нежно вилял. «Ну, Топка, на место! Довольно. Скорей на кушетку. Ну, ну!» И Топка покорно, безвольно Идет, хоть глотает слюну. «Ну, умница Топочка!» Топка кусок, Забывши все, сладко грызет. Вот села и, сделав потешный прыжок Опять на кушетку идет. 24 декабря 1903 Москва

Из зимних песен

I.

Я должен стремиться все выше и выше.

К.Д.Бальмонт «В безбрежности»

Я хочу

Выше мчаться, разгораться, встречу

лунному лучу

Иль умру, иль тотчас вплоть до

месяца взлечу.

Э.По, т.1

Иней пушистый деревья одел, Замирает холодная песня. Где в беззвучностях темной страны, Полной блеска и сумрака Снов Я живу? О, веселые песни Весны Вас услышать – и гнет злых оков Тяжесть <льдистых?> Безволия рук И молчанья бесформенный звук Я стряхну и очнусь, так же бодр и здоров, Я встряхнусь от давящих оков. Иней пушистый деревья одел, Замирает холодная песня. Я безжалостен был и жесток, И безжалостным быть я хочу, Точно Ветер, я был одинок, Я был равен огню и лучу. Прочь мертвящие цепи зимы! Прочь мертвящий убор ледяной! Сброшу руки тяжелые Тьмы И опять буду сильный, опять неземной. Иней пушистый деревья одел, Замирает холодная песня. Ну, а там? В полных света волнах Я не буду доволен собой? О нет! На могучих, внецветных крылах Понесусь я, где Солнце, где блеск огневой. Понесусь я к Светилу и гордо ему Брошу вызов – хоть знаю – сгорю, Не рассеяв упорную Тьму, Не увидев Лазурь и Зарю. Иней пушистый деревья одел, Замирает холодная песня. 29 декабря 1903 С.Пирожково

II. Признание

В.Н. Карпиловой

Я Вам не могу рассказать И я не хочу говорить… – Под тяжелый покров из алмазных снегов Я запрячу в себе все Признанья слова, Их запрячу туда до Весны. – И я знаю – придет Голубая Весна! Она с бледным лицом, Рамка русых волос, Невысокая грудь, Точно тающий стан, Замирающий смех… Я Весной расскажу, Расскажу я Весной. Я слыхал от Людей, что улыбка ее Греет Сердце огнем, зажигает огни, окропляет росой… А теперь не скажу и запрячу слова под алмазный покров сине-белых снегов. 29 декабря 1903 С.Пирожково

III. На Тройке

Синий Иней, Звезды, снег, мороз. Тройка Бойко Мчится в царство грез. Монотонно, Утомленно Колокольчики смеются, И с печалью Там за далью Их напевы отдаются. Белый снег. Грустный смех. Глубь небес. Тихий лес. Тишина И Луна. Все вперед, вперед, вперед! И в груди восторг растет. И к далеким звездам По незримым волнам Чья-то сила мчит, Чья-то сила несет. Колокольчик звенит. Колокольчик поет. А вверху свод неба синий И хрустальный белый иней И кристальный белый снег. Слышен тихий, чистый смех. И не страшен нам мороз. Мы примчались в царство грез. 9-12 января 1904 С. Пирожково

IV. В свой мир

Жить мечтой – и достичь высоты.

Бальмонт, «В безбрежности»

Под инеем тихо деревья дремали. Я знаю – им снились веселые сны. А я шел вперед – И за далями дали вставали, И не было видно желанной страны. На небе толпились угрюмые тучи, За ними был Месяц – живущий мертвец И все было полно Молчаньем певучим От взоров пустынных, замолкших небес. И тих и спокоен был дремлющий лес. И видел я руки, прозрачные руки, Одни только руки ко мне приближались Сквозь дымку туманных завес. Их жесты полны были трепетной муки И струны к ним, тонкие струны спускались И скорбной мольбою кругом раздавались Такие ж, как руки, прозрачные звуки. Их слушали ветви, одетые мантией синего снега Беззвучно их слушали мертвые Дали, И я им внимал в зачарованном сне. Их слушали дали в оковах из синего снега И был в них Восторг и могучая Нега. Они все слышнее звучали, Звучали, росли, приближались и мчали Меня к недоступной желанной стране. Мелькали, светали невидные крылья, Звенели иные прозрачные звуки И сыпался с веток сверкающий иней. И я без Раздумья, и я без Усилий Ушел от Печали, и Горя, и Скуки В свой Мир недоступный, где синий Свод Неба, где чудные звуки И нет предо мной бесконечных снегов вереницы. Я вижу вас – руки, я слышу вас – звуки. Я слышу вас, песни – Сияющей Птицы. 14 января 1904 Село Пирожково

Безумие

Я буду дерзок! Я так хочу.

«Будем как Солнце»

В этот вечер все странным казалося мне. Что случилось со мной – я не знаю. Небо бледное было в зловещем огне, И цветы что-то тихо шептали во сне, Мне казалось, что я умираю. Все исчезло кругом, я про все позабыл, Весь отдавшись предчувствиям странным. Мне казалось, что кто-то незримый меня охватил, Я дрожал, и безвольно, и жадно ловил Смысл намеков невнятных, туманных. Я ловил, умирая, я жадно внимал, И понял, о чем в странную ночь говорили цветы. О чем звезд хоровод мне шептал… Нету света кругом, нет напевов и слов, Есть лишь дикий Хаос, ужасающий Страх, Все одел их зловещий покров. Я люблю их, боюсь… но вызов готов В моих дерзких, безумных глазах. 26 января 1904, вечер Село Пирожково

Желанье пустоты

Мне надо то, чего я не знаю…

…чего не бывает…

…чего нет на свете…

З.Н.Гиппиус

Над застывшей равниной стоял я. И было мне радостно, тихо светло. Один над равниной стоял я И чувствовал всю Безграничность Покоя Умершей Земли. Под слоем тяжелым, холодным Глубоко лежали все люди, Заснув беспробудно. Умершие люди! Один я, один! Смолк шум бесполезный и жалкий, Бесцельных восторгов, грошовых печалей Замолкли слова; Нет подлого смеха, фальшивых рыданий, Нет стонов голодных, Нет чавканья сытых. Один я, один! Но мало мне! хочется, чтобы Исчезли поля, и снега, сверкания Далей, Хочу, чтоб кругом была – лишь Пустота. И воздух мне тяжек И голос Молчанья шуршащий Так резко и громко мне в уши поет, И взорам тоскливо и тесно В небесных пространствах витать. Мне тесно, мне тесно, и я задыхаюсь, В хотеньи одном – лишь одной Пустоты. О, дайте Простору! Ни Мрака, ни Света, Ни Зноя, ни Стужи, Ни Шума, ни Тиши – Хочу лишь одной Пустоты. Что делать? Что делать? Куда убежать Человеку, Которого голос Молчанья Терзает сильнее, чем пушечный Залп, Которому воздух тяжелее, Чем людям покровы домов, Которого давят пространства Меж вечных огромных планет? Куда, о, куда убежать мне, Чтоб быть одному… одному?.. 1 февраля 1904 Село Пирожково

Оазис

А он или ускользает от меня,

или оказывается только миражем.

Одинокий

В.Н. Карпиловой

По знойной пустыне спаленной, Я шел без желаний, куда-то, И образы дней отдаленных Печальных, как ласка заката, Всплывали и снова терялись В сиянии огненном, жгучем, И странные звуки кругом раздавались, Шепча мне о чем-то могучем. И вдруг промелькнул в отдаленьи Оазис манящий, прохладный, И, полон надежд и стремленья, К нему устремился я жадно. Но он исчезал, расплывался И таял, как гроздь облаков, И вновь я один оставался Среди раскаленных песков. И силы исчезли, исчезли желанья, И больше не мог я идти, Под бременем тьмы и страданья Упав на безлюдном пути. 31 января 1904 С.Пирожково

* * *

Я хочу по спокойно заснувшей лазури Пронестись, как дыханье безжалостной бури. На пути все измять, опрокинуть, разбить И, прильнувши к цветку, целовать и, целуя, губить. И с тоскою стоять над увядшим цветком И, тоскуя, мечтать о другом… об ином. И, забывши про все, унестись от Земли, И растаять, как дым, над Землею вдали. 25 февраля 1904 Село Пирожково

* * *

Я хочу человеческим взорам, Людям – детям бесцветной земли Ночью темной сверкнуть метеором И исчезнуть, растаяв вдали. Я исчезну в бездонности моря И ни разу не вспыхну опять, Но, я знаю, с надеждой во взоре Будут люди меня ожидать. Будет думать им, знаю, отрадно, Что опять метеор пролетит И огнем золотым и нарядным Сумрак ночи седой озарит. А, быть может, безумные искры Их холодные души пронзят, И в порыве стремительном, быстром Они в бездну за мной полетят. Позабыв про угрюмые степи, Про молчание сумрачных стен, Разбивая позрные цепи, Проклиная мучительный плен. 26 февраля 1904, С.Пирожково – 14 февраля 1905, Москва

Страна снов

Мы раздвинем унылые стены, Сбросим мертвую тяжесть оков И из долгого, душного плена Полетим в край мечтательных снов. Неизведанных слов и желаний Мы найдем долгожданный приют, Где нет сумрака, слез и страданий, Где лишь легкие тени живут. Там цветы неземные сверкают Под жемчужной, прохладной, росой, И туманы душистые тают Над далекой печальной землей, И, закрыв золотые ресницы, Звезды шепчут в таинственном сне, И поют белоснежные птицы О бессменной и светлой весне. 28 февраля 1904 Село Пирожково

Предчувствие

Я стал всему удивляться,

на всем уловил печать.

А.Блок

В.Н. Карпиловой

Черный ворон сидит на осине, В странном блеске трепещут листы, А за ними виднеется синий Край восторгов, любви и мечты. Черный ворон сидит на осине… Чую – блекнут и вянут цветы. Меркнут, гаснут зовущие Дали, Крыльев нет за усталой спиной, Слышен голос всевластной Печали… Скрыто все под седой пеленой… Меркнут, гаснут зовущие Дали… Раздается звук странный и злой. Это ворон кричит на осине. Листья мертвые плавно летят. Это свод опускается синий, Это кости под сводом трещат. Черный ворон сидит на осине, Дали в блеске кровавом горят. 28 февраля 1904 С.Пирожково

Унесенные

Светлые горы тонули в тумане, Солнце горело последним огнем… Холодно было в немом океане, Плыли мы молча куда-то вдвоем. Ветер промчался больной, бесприютный, С дальнего берега песню донес. Тихое пламя надежды минутной В сердце затеплил и снова унес. 28 февраля 1904 Село Пирожково

Ночные цветы

У моря ночью, у моря ночью

Меня полюбит лишь смерть одна.

Бальмонт, «Только любовь»

Ночью вырастают бледные цветы, Странные и смутные, как мои мечты. И с туманом тающим шепчут и шумят Шелестом печальным, как предсмертный взгляд. Шепчут цветы бледные о лазури Дня, О дыханье вечного, яркого Огня. А туман их слушает, тает и молчит, И камыш томительно, жалобно шуршит. Месяц умирающий между туч теряется, Светом оживляющим небо загорается И с улыбкой первою ласковых лучей Вянут цветы бледные сумрачных Ночей. А ночами темными над водой зеркальною Снова шепчут жалобу долгую, печальную. О, цветы неясные сумрачных ночей. Вечно не видать вам огненных лучей И напрасно будете вы, томясь, их ждать И туману мертвому грезы поверять. 13 марта 1904 Село Пирожково

* * *

Ярко море сверкало лазурное Под палящею лаской лучей. Волны мчались за волнами, бурные, С торжествующей песней своей. И прильнувши к утесу безгласному, Словно дальше хотели уйти, И звучали их песни неясные О далеком пройденном пути. Они пели про дали безбрежные, Они звали утес за собой, А он слушал их песни мятежные И молчал с непонятной тоской. И мечтал он, что крылья могучие Уж несут его в даль бесконечную; А кругом те же волны певучие Пели песню о воле беспечную. 19 марта 1904 Село Пирожково

Весенний ветер

В смутном царстве грез туманных, Посреди видений странных, Долго жил я без надежды, И когда смотрел я вдаль, То рукой могучей вежды Закрывала мне Печаль. Но сегодня ветер южный О Весне мне весть принес И исчез мой бред недужный, И распалось царство грез. Истомленным сердцем жадным Я внимал вестям отрадным, И невольной Веры пламя В душу тихо проникало, И Весны веселой знамя Сны о Счастьи навевало, И я верю, засияет Над землей могучий день, И, как дым, в лучах растает Долгой Ночи мрак и тень. 5 апреля 1904 С.Пирожково

* * *

Светлые горы тонули в тумане, Чуть рисовались вершины вдали, В черном, холодном, немом океане Плыли мы прочь от родимой земли. Белые волны шумели, вставали, Ночь одевала нас черною мглой, Где-то тоскливые чайки кричали, Тучи по небу неслися толпой. Но не пугали нас темные воды И не страшил нас седой океан: Образ сияющий светлой свободы Видели мы через мрак и туман. Песней веселою мы отвечали Грозному шуму бушующих вод, В счастье мы верили, солнце мы ждали – Веря, мы мчались бесстрашно вперед! 15-16 мая 1904 Орел

На смерть А.П. Чехова

Он в серые сумерки выступил в путь. Безмолвно и грустно все было кругом, Слезами отчаянья мучилась грудь – И не было силы бороться со злом. И в сумерках путь он печальный свершил, О времени хмуром он песни нам пел, И в миг, когда день лучезарный всходил, Ушел он от нас в замогильный предел. Он умер… Заря величаво взойдет, Растают туманы, рассеется тень, А он уж нам песни своей не споет Про солнце, про счастье, про радостный день. 9 июля 1904 Орел

Борьба

Тучи сгустились. Не видно ни зги… Громче кричат, торжествуя, враги. Мы отступаем… Уходим назад, Местью священною души горят. Тени погибших за дело святое Вьются над нами печальной толпою. Мы отступаем, но снова придем, Песню о братьях погибших споем. Ринемся смело мы в бой за народ. Жажда Свободы нас в путь поведет. 19 августа 1904 Орел

* * *

Где-то за гранью алмазною Блещет заря огневая. Слышится песня могучая, Ветру и шири родная. Сыплются розы пурпурные В отблесках горного снега. Душу смыкает молчание, Чуется вечная нега… Синей Печали мерцание… Реки алмазные слез… Груди и рук трепетание, – Блеск умирающих роз. Лебедя белого пение, Шум неземной тростника… Шепчут мне звезды: «Терпение», Душу целует Тоска. 10 сентября 1904 Орел

Л.П.С.

(по недоразумению)

Ты нежданно шутя прикоснулась К струнам нежным, что в сердце моем, И оно, как орел, встрепенулось, Запылав многошумным огнем. Пьяным роем Мечты прилетели, Кто-то шепчет мне тихо: «Любовь», И Надежды, и Ревность запели Свою песню могучую вновь. Вновь мечтаю о береге мирном, Где бы мог я от бурь отдохнуть, И в восторге ликующем, пирном В волнах Счастья навек утонуть. Но я знаю, ты только смеялась… Ты не можешь меня полюбить. Ты спокойной и гордой осталась, Одиноким остался я жить. И до пристани мирной далеко, Те же мертвые волны шумят. Я опять поплыву одиноко, Новым мраком и горем объят. Поплыву, не надеясь на счастье, Равнодушно живя для людей И с сознаньем, что в море ненастья Не видать мне Любви и огней. 13 сентября 1904 Орел

* * *

Сгустилися тучи над русской землей. Народные слезы горючей рекой Всю Русь заливают от края до края, Безмерной обидой и горем сверкая. С отчаяньем хмурым идем умирать, Забитая масса, крестьянская рать. Сам (...) солдат провожает И с доброй улыбкой (...). Со звоном и пеньем (...) царя… Неужто померкла Свободы Заря? О нет, то (...) (...)Отчизны И знаем мы, (...) ! И весть о Свободе промчится над миром, И справим победу (...) пиром Всей грудью могучей вздохнет наш народ И скажет (...) ! Вы (...) Платили (...) (...) А то, что (...) (...) В счета (...) И щедрой (...) А мы (...) На ниве трудясь (...) Для Ваших (...) затей Работали тысячи наших детей, Не зная покоя, (...) И Вы – (...) Когда в нас обида и горе кричали, Вы (...) И многих те двери навек схоронили, Что (...) Но будет, довольно,(...) ! (...) Весеннее солнце сияет над нами И гордо (...) К подножью (...) Вперед (...) . 21 сентября 1904 Курск

Феле П.

Уноси мое сердце в звенящую даль.

Фет

Я был разбит и измят. Меж живых мертвецов Я давно не слыхал исцеляющих слов. Спой мне песню! Быть может, Печаль Улетит от меня в неизвестную высь И блеснет предо мной долгожданная даль, И раздастся в душе властный окрик: «Проснись!» И запела она. И широкой волной Полились слова песни могучей, И не знал я, что было со мной От той песни и нежной и жгучей. Она пела про край, где нет мертвых людей, Где царица Тамара живет, И от песни ее билось сердце сильней, Таял долго скоплявшийся лед. Мне под гнетом цепей становилось невмочь, Мне хотелось уйти от бессилья и снов, И была не страшна мне осенняя ночь, И в тот миг я на все был готов. 11 октября 1904 Орел

Ей же

Отпадения в мир сладострастия

Нам самою судьбой суждены.

Бальмонт

В вихре диком сжимаются руки, Обвивают трепещущий стан. В сердце боль Сладострастья и муки, А кругом ароматный туман. И в тумане огни золотые, Искривленные страстью уста… О, мгновенья Любви роковые! Роковая Безумья черта! Вот исчезли постылые стены, Грудь прижата к высокой груди. Мы ушли из позорного плена – Море Жизни нас ждет впереди. Мы несемся в волнах сладострастья, Оглянуться не хочем назад, И огни Мирозарного Счастья Перед нами сверкают, горят. Мы лежим в упоеньи, как боги… Что нам взоры и речи людей? Мы с тобою на верной дороге, Не сверни раньше времени с ней! 19 октября 1904 Орел

* * *

У меня есть презренье великое, Есть Любовь к недоступной мечте, Жажда жизни безумная, дикая И стремленье к последней черте. Но скучна наша жизнь повседневная, Вид угрюмых и бледных людей Зажигает желание гневное, Жажду сильных свободных речей. И среди гробового молчания Начинается праздник мечты! И сквозь мрак в светозарном сиянии Выплывают родные черты. Чем-то веет от них призывающим, И в больную разбитую грудь Льется голос, как свет, ободряющий: «Уходи. Улетай. Позабудь». Белоснежные крылья могучие Мчат меня в беспредельный простор, И звучат кругом струны певучие Над вершинами гордыми гор. А исчезнут черты светозарные – Снова солнце подернется тьмой И крикливые речи базарные Снова грудь мне отравят тоской. 27 октября 1904 Орел

Феле Павловой

(Свернувшей раньше времени с дороги)

Скоро окончился гимн торжествующий, Скоро порвалась гитары струна! То-то восторгом болтливо-ликующим Встретит Вас Ваша «родная страна». Снова потянется ночь беспросветная, Душу туманы сожмут Вам тоской… Доля мещанская, жизнь безответная, Радость грошовая, жалкий покой! Волнами ветер играет могучими… Скучно молчание мертвых долин – С вольными ветрами, с грозными тучами Гордо промчусь я один! Ждет ли победа меня, окрыленного, Тайну ли страшную море хранит – Чувством сверкающим в счастье влюбленного Жаждой борьбы мое сердце кипит! 28 октября 1904

* * *

Видится край мне далекий, Сном непробудным объятый, В мрак погруженный глубокий, Только Бессильем богатый. Мертвые, скучные степи В вечном молчаньи лежат, Только позорные цепи, Тишь нарушая, звенят. Тяжко тот звон вековечный Слушать для вольных людей, Давит простор бесконечный Мертвенно-тихих степей. Хочется крикнуть там: «Братья! Встаньте, довольно вам спать! Иль Вы под гнетом проклятья Будете вечно лежать?» Крикнешь – не слышно ответа, Голос над степью замрет. Тщетно ты жаждешь рассвета – Тьма все сильнее гнетет. 1 ноября 1904 Тула

* * *

С вещим шумом тучи грозные В темном небе собираются, Вьюги снежные, морозные Диким плачем заливаются. Но иду я в даль туманную, Страха нет в душе моей. Вот она, борьбе желанная! Сердце бьется веселей! Пусть мятель меня бесстрастная В ледяных руках сожмет. Знаю твердо: – Солнце ясное Надо мной опять взойдет. И замолкнет шум карающий, Расползется мрак ночной, Трепет жизни вдохновляющий Вознесется надо мной! 4 ноября 1904 Орел

Сны страсти

Феле Павловой

Мне вчера до бешенства хотелось Сжать ее в объятиях своих И шептать ей ласково и нежно Долгий сладострастья стих. Я хотел в очах ее бездонных Муку и тревогу утопить И о мире, глупом и жестоком, На груди у ней навеки позабыть. Я хотел лобзать ее колени, Аромат впивать разметанных волос… О, вчера желанье единенья Небывалым пламенем зажглось! Но она ушла, не спев последней песни, И слова мольбы погасли на устах, И остался я бескрылый и печальный, Заключенный в каменных стенах. Боже, как она меня <нрзб>, Сколько пытки было в снах моих. Я б не вынес. Но меня живит надежда, Что скажу я нынче ей вчерашний стих. 4 ноября 1904 Орел

Ф.П.

Она ушла и снова грудь Тоской мучительной объята, И снова грустно сознавать Мне близость раннего заката. 8 ноября 1904 Орел, вечером

Минуты унынья

Долго сном еще полным обмана Будут люди бессильные спать И тяжелою дымкой тумана От них солнечный свет заслонять. Много лет безотрадных промчится, Много будет безрадостных дней, Пока мир наш земной озарится Красотой светозарных лучей. И хоть знаем, что царство Свободы Неминуемо к людям придет, Все ж суровое время невзгоды По сердцам исстрадавшимся бьет. И тоскует душа от сознанья, Что до светлой поры не дожить И широкое море страданья Не дает нам заснуть и забыть. Но не вечны минуты бессилья, И мы, к счастью, не вечно рабы, И у нас – распускаются крылья, Чтобы мчать нас на поле борьбы! 8 ноября 1904 Орел

Две сказки

Расскажи мне про дальние страны, Про сияющий светлый простор, Где растут голубые туманы Над вершинами царственных гор. Расскажи мне о песнях печальных, Что влюбленные звезды поют, Расскажи мне в словах музыкальных Про далекий блаженства приют. Твоей лжи увлекательной грезы Пусть далеко меня унесут: Я люблю те пурпурные розы, Что Мечты с Вдохновеньем плетут. Расскажи же волшебную сказку, Ты умел хорошо говорить… Пускай сердце почувствует ласку И безумную жажду любить. Нет, мой друг, от сказки той воздушной На душе лишь станет тяжелей, Не блеснут огни во мгле сырой и душной И не станет лучше и теплей. Расскажу тебе я сказку, но – иную. В ней кипит страдание и кровь, В ней грешны, смертельны поцелуи, В ней грязна бесцветная Любовь. Эта сказка – Мир, слезами весь омытый, Полный Злобы, Горя и Борьбы, Богом Счастья издавна забытый, Где живут лишь звери да рабы! Но не бойся! Не страдай от страшного сознанья Впереди – не мрак, не сон усталых мертвецов, Впереди – рассвет, простор и ликованье, Звон от тяжких разбиваемых оков! Впереди горит Заря Свободы. И тогда-то Мир иной наступит на Земле, Навсегда замолкнет песня непогоды, Прозвучит Проклятье холоду и мгле. И тогда не нужно будет уноситься В край иной, небесный, на крылах Мечты, Потому что Счастье, Радость воплотится На земле, и Гений светлой Красоты Осенит земные, скорбные черты. 16 ноября 1904 Село Пирожково

Феле

Если б ты, мой друг, любила, – Ты б не знала размышлений, Ты б о будущем забыла И безумьем заменила Время тягостных томлений. Если б страсть тобой владела, Как она владеет мной, Ты бы стыд убить сумела, И, одежды сбросив, смело Ждала бури грозовой. Мы забыли б однозвучной И бесстрастной жизни ход, Мы бы шаг размерный, скучный Превратили в полнозвучный Бурно-бешеный полет! 22 ноября 1904 Орел

Рабочий идет

Во мраке, в тумане, под вой непогоды Идем мы спокойно и смело вперед. Спокойно мы сносим удары невзгоды: Борьба закалила рабочий народ. Пускай угрожают нам тюрьмы стенами, Пускай окружают нас злобой враги, – Мы знаем, что Солнце заблещет над нами И гордо-уверенны наши шаги. Мы долго страдали, мы вынесли много, Но больше ярма не хотим мы нести; Мы к счастию грудью проложим дорогу И нас не удержит никто на пути. И с нашей победой замолкнут все стоны, И горе исчезнет, и рабство падет; Мы миру даруем иные законы… Пустите ж, с дороги – рабочий идет. 4 декабря 1904 Орел

Призыв

Дымно-синие тучи… Блеск багровых очей… Чей-то воскрик могучий Разбудил тишь аллей И мечтательно-жгучий Сон усталых полей Будто тело русалки В наготе моих снов Мне сказало: «Как жалки Вы – рабы своих слов. Вы – уродства весталки, Люди серых домов». И мучительно-яркий, Как Безумья кошмар, Ослепительно-жаркий Злого Бешенства шар Вспыхнул кругом отважным В глубине золотой И отдался протяжным Стоном в глуби седой. Он погас и молчала Глубь заснувших аллей, И не жить мне сначала В снах Русалки моей. 4 декабря 1904 Орел

Круговорот

Все, что раньше было силой, В чем кипела бурно кровь – Взято сумрачной могилой, Тьмой Забвения унылой – И не вспыхнет больше вновь. И стихийной Злобы сказки, И Любви безумной ласки – Все прошло, как давний сон; Смыты дней минувших краски, Смолк недавний, мерный звон. То, что ждем мы с дикой страстью, Что влечет к себе теперь, Время смоет грубой властью И навек захлопнет к Счастью Нас чарующую дверь. 5 декабря 1904 Орел

Вере Сергеевне Алексиной

Вы – весеннее утро далекое, Вы – как сказка минувших годов, Вы – бездонно-прозрачно-глубокая, Вы – мечта моих девственных снов. Я при Вас вспоминаю забытое, Сердце сладкую песню поет, Вянут Грусти цветы ядовитые, Тает душу окутавший лед. Мне вольней и свободнее дышится, Призрак Счастья всплывает опять, Давний зов привлекающий слышится, – Все за призрак готов я отдать! 6 декабря 1904 Орел, сумерки

* * *

Чем ни дальше от Жизни уходишь В безответные дали пустынь, Тем все больше Покоя находишь, Тем все меньше богов и святынь. Там вздыхаешь ты вольною грудью, Там свободным себя сознаешь И безмолвную песню безлюдью В упоении силой поешь. 7 декабря 1904 Смоленск

Неоконченные стихотворения

I.

На подушки склоняясь, в мир иной уносясь, Я в покое пустом засыпал чутким сном, И, смеясь, надо мной едва зримой волной Проплывали бесплотные грезы. Легкий шепот звучал, легкий звон замирал, Словно вздох лепестка, словно шелест листка, Этот звук волновал, и томя вызывал На глаза мои слезы. ………………………………. 10 ноября 1903 С.Богородицкое

II.

И закат догорел, и печален восток. Я не жду уж зари. Я совсем одинок. Я – разбитый сосуд, я – примятый листок, Тщетно ветер твердит о бескрайнем пути – Ни желанья, ни сил нету дальше идти. …………………………………………. 12 декабря 1904 Орел

* * *

О, пустите! В безмолвную бездну уйдем, Потеряемся в ней навсегда. Там покой, там мы Счастье и Радость найдем – Не вернемся назад никогда. И хоть будем тогда меж людей мы ходить, Будем пристально в лица смотреть, Мы другой, Жизнью тайной для всех будем жить И по-своему знать, и по-своему сметь. Хорошо, хорошо средь бесплотных теней, Что навеяны властной мечтой, И заманчив покров безысходных ночей, И их сумрак безмолвно-седой. На глубокое дно невозвратных глубин Не доносится жизненный звук. Там Безмолвие лишь властелин, Там нет горя, страданий и – мук! 15 декабря 1904 Орел

Ф.А.Павловой

Не вернется она, не придет никогда, Не услышу от ней снова светлого «да!» И в огне я горю нерассказанных мук, И терзает меня каждый жизненный звук. Не ее лишь мне жаль, не ее, не себя, Можно жить без любви, можно жить не любя, – Только б знать , что Любовь – не пустая мечта, И легка бы была тяжесть Жизни креста. Одиночества крест я свободно бы нес, И не знала б душа ни печали, ни слез. 19 декабря 1904 Орел

* * *

Звезда роковой перемены Восходит над русской землей. Пора из позорного плена, Пора нам проститься с тюрьмой, Ударим же в душные стены И ринемся в бой роковой. Восстанем мы дружно и смело На гибель народным врагам, Пойдем мы за правое дело, Пойдем мы навстречу лучам, А цепи, разъевшие тело, Мы бросим в лицо палачам! Пускай уже многие пали – Могилы борцов не молчат; Бойцы отомстить завещали, Могилы о мести кричат. И если мы дерзко восстали, То мы не вернемся назад! 14 декабря 1904 Орел

Новый Год

Каждый год мы жаждем жизни обновленья, Каждый год с тревогою и с тоскою ждем: Не падут ли стены горя и мученья? Не сменится ль сумрак светозарным днем? Но кругом все так же: скучно и тоскливо, Те же крики злобы, та ж вражда и сон. И любовь, и правда бродят сиротливо И ползут туманы к нам со всех сторон. Оглянитесь, братья! Жизнь ведь раз дается, Каждый год уносит много светлых сил. Оглянитесь, сколько стонов раздается, Оглянитесь, сколько позади могил! Так ужель и этот новый светлый год Встретим мы речами, тостами, вином, А когда миг встречи радостный пройдет, То опять притихнем и опять заснем? Нет! Хочу я верить, что и в нас есть сила, Что и мы сумеем встретить Новый год, Что и нас без бою не возьмет могила, И что мы без страха ринемся вперед! 27 декабря 1904

Стихи ранних лет

* * *

В иные минуты я слышу душою старинный и робкий намек И в бледное сердце вонзается грубо безжалостный, горький упрек, И хочется думать, что все вокруг так же, как было и прежде: Земля с торжествующей песней смеется в своей изумрудной нарядной одежде, И небо родное… и радостью Детства трепещут под огненным солнцем луга. И волны с Любовью, с приветом лобзают замкнувшие их берега. И я со скамьи городского бульвара смотрю в золотистую Прошлого даль, Которое было, и счастье сулило, которого нету, которого жаль. * …Лесная поляна… Вздыхает лениво затона глубокого белая грудь И падают листья спокойно и плавно в бездонную, влажную муть. …И снилось ребенку, что белые башни росли глубоко под водой, И слышал он музыку: томную арфу и звучный, искристый гобой: То в царстве подводном в часы предвечерних безлунных бесшумных мечтаний Играла безумная странная дева, дочь темных, чарующих негой сказаний. Когда ж озарялось подводное царство багровой улыбкой багровой луны, То тихо, как воры, туда проникали проклятые Богом и Радостью сны: И снились ребенку бескрылые гады, с большими зубами, без глаз, без голов… Они извивались и чем-то грозили…И он, просыпаясь, смеялся в сознаньи, что это создания снов. * О Молодость! Счастье! Там злые уроды мелькали во сне. Теперь они всюду. Всю землю покрыли. Вверху и внизу, и кругом. И во мне! Напрасно я силюсь забыться, проснуться и тщетно стремлюсь я к покою мечтой: Не слышно гобоев – и Город сжимает мне горло железной, в крови омоченной рукой… * По пальцам сочится густою струею еще не остывшая, теплая кровь Задушенных прежде, как я, понимавших, всю бездну Презренья и высшее слово – Любовь!

Из предисловий

Из страны ароматной и лунной Кто-то звон мне родимый донес – Всколыхнулись души моей струны И гирлянды причудливых грез. Меня светлым венком окружила В ореоле серебряной мглы – Возвратилась ко мне моя сила, Закричали победно орлы. Этот звон – не созданье больного ума: Для меня он отчетливо слышен, И я знаю, что призрачна тьма , Что я звоном спасен и возвышен. * Как будто бы я погибаю: все дальше отходит всем видимый мир, Все меньше волнует, влечет и чарует меня человеческий пир. Все громче твержу я: «Как жалки Вы – люди безжизненных серых домов, Бесстрастных приличий, уродства весталки, Рабы обесцвеченных слов.» Бросайте же камнями слепо и злобно, Кричите, жалейте… Я вас не боюсь – Я тоже над вами напевом надгробным, Как громом небес, разражусь. Но ваша нора, о презренные люди, Не скоро вас ждет – она вся впереди. Теперь утону в созидательном чуде И дам отдохнуть наболевшей груди.

Безразличье

Посвящаю Д.В.

Ангелов лики исчезли, Демонов скрылись обличья: Медленно кутает душу мертвый туман Безразличья. С сумраком бархатным слиты Счастье таящие дали – В душу безжалостно смотрят темные очи Печали. Вяло, беззвучно катятся волны изведанных дум, Дикой, безбрежной тревогой скован измученный ум. Сердце тоскует, сжимаясь… Близится час роковой! Гулко пробьет он… Нахлынет мертвенно тихий прибой: Ангелов нежные лики, Демонов черных обличья Страшной завесой покроет мертвый туман Безразличья.

Стихи 1904 –1905

* * *

Мои грезы осенняя ночь родила, Их морская пучина крестила, Им холодная Смерть красоту придала И их Вечность сама окрылила. Мне восторгов людских непонятен язык, Бодрый смех мое сердце терзает: Кто из бездны Мученья возник, – Тот вершины Любви презирает. Кто из бездны Страданья восстал, Тот не хочет земных утешений И кто радость Мученья познал, Тот лишь жаждет все новых мучений. 25 декабря 1904 Орел, вечер

* * *

Они говорят мне, что – в Жизни спасенье. Что нужно людей полюбить, Что только в борьбе я найду вдохновенье И силу о боли забыть. Но я отвергаю их грубые краски, Ряды утомительных слов. Я слышал когда-то крылатые сказки Те сказки – иных, не рабов. А те, кто за цепи хватается страстно, Что скованы Жизнью для них, Твердит о свободе и счастьи напрасно – Свобода дана для иных. Для тех, кто над Жизнью и Смертью смеется, Кто счастье презренья познал, Кто с сердцем спокойным волне отдается, Бесцельно бросаясь со скал. Кто бродит, безмолвный, по кручам высоким, Кто в черную бездну глядит, И всюду бывает всегда одиноким И Тайну навеки хранит. 17 января 1905

* * *

Незнакомы мне восторги перед Жизнью и Любовью, Только холод Отрицанья жжет меня в моей тиши, Только жалкие осколки, что залиты алой кровью, Только лишь они способны разбудить покой души. Страшной злобой Высшей власти суждено мне преступленье, И не знаю я покоя мирных, радостных утех, И всегда мне шепчет речи мрачный демон разрушенья, И звенит в ответ на шепот мой надменный, дерзкий смех. 22-23 декабря 1904 Орел

Снова в Путь

В сумрак бархатный, синий Золотые ступени идут. Красотою таинственных линий За собой они властно зовут В сумрак бархатный, ласковый, синий. Но суровой звучит укоризной Чей-то голос карающий, медный – Он проклятьем грозит пред отчизной… Не пора еще в путь мне победный! И не время для праздничной тризны, И не время для тихих молений – Час упорной, решительной битвы. И все дальше уходят ступени, И все тише о счастьи молитвы… Тают нежно-спокойные тени. Вновь подвластен я грозному зову – Взор прощальный бросаю с тоской И опять надеваю оковы. О, прости меня, мрак голубой! Я иду в путь безвестный и новый… Январь 1905 Москва

* * *

Я много кумиров себе создавал И жарко молился в ночной тишине, И чуда я долго, мучительно ждал, Сгорая в тревожном огне. Но вдруг налетал грозовой ураган И в пыль разбивал я кумиров-богов, И снова я жаждал неведомых стран, Неслыханных звуков, несказанных слов. И долго б еще я по свету бродил В безумном желаньи святое найти, Быть может, не стало б ни воли, ни сил, Быть может, я пал бы на мертвом пути. Но время настало и – Вечность блеснула С бесстрастным сияньем в бездонных глазах – И все, чем болел я, – во мгле утонуло, И все, что любил я, – распалось во прах. Теперь мне не нужно молитв и страданий; Не нужно кумиров, не нужно богов, Не нужно мне вечных, бесплодных скитаний И шумных восторгов, и радостных слов. Я Вечности взглядом навек очарован, Я жажду все больших и больших глубин, В броню Безразличья я крепко закован – Теперь я вне Жизни, теперь я один. 26 декабря 1904 Орел

Усталость

Раскрытыми жадно глазами Я долго и жадно следил За яркими Жизни огнями За радостным трепетом сил, За сменой людей и желаний, За грохотом туч грозовых – И полный пьянящих мечтаний Пел смелый, стремительный стих. Но яркие, сильные звуки Затихли теперь для меня, – Мне скучны восторги и муки Крикливого, шумного дня. И хочется мне беспредельно Исчезнуть в таинственной мгле, И жить безучастно, бесцельно, Забыв о далекой земле. 8 ноября 1904 Орел, вечер

* * *

Отдадимся беззаветно чувству тягостной Печали. Слишком скоро волны Жизни нас до пристани домчали! И, сводя расчеты с Жизнью, подведем, мой друг, итоги, Вспомним думы молодые и пройденные дороги, Вспомним, друг мой, как надежды нас с тобою окрыляли, Как заманчивые дали улыбались нам и звали. И в душе звучали гимны, и на зов лились ответы – Мы торжественно давали обещанья и обеты! Но нас дали обманули. Жизнь нам слова не сдержала – И в потоке своенравном к бездне черной увлекала. Мы боролись и томились, мы мучительно страдали, Но в борьбе с могучей Ложью бесконечно мы устали. Мы сдаемся. Скоро пристань. Ждет нас сумрак и покой… Но прощаемся мы с прошлым с бесконечною тоской: Все ж не хочется нам, Счастья не изведав, уходить, Все ж безумно жаждет сердце снова верить и любить! 27 октября 1904 Орел

Любовь

Ф.А.Павловой

Где-то над жизнью, над миром, где-то далеко, давно Видел я женщину в белом сквозь голубое окно. Канули бледные годы… Видел я много могил. Всех, кого я ненавидел, всех равнодушно простил. Властно всегда опьяняет чувство меня лишь одно: Женщину в белом увидеть сквозь голубое окно. Январь 1905

Смерть

В.Н.Карпиловой

Странные речи в тумане звучат, Плачет о счастьи далеком душа, Синие очи во мраке блестят, Гордым Презреньем дыша. Белые розы в гирлянды сплелись. С черной улыбкой вторгается ночь… Шепчет Забытое тихо: «Вернись», – Властно рождается: «Прочь!» Мертвенно бледные крылья. Шумы последних страданий… Муки и радость усилья. Тьма многозвонных рыданий… В синей заброшенной Дали Грустно мерцает свеча. Облако вечной Печали – Смерти бесстрастной Туча. 4 октября 1904 Орел

* * *

Все люди похожи один на другого И вместе с тем души у всех одиноки, Я долго искал человека родного, Но все были чужды и страшно далеки. И всем были чужды мотивы молитвы, Которая слух мне томила, ласкала, И всех чья-то сила манила на битву, На варварский бой призывала. 18 апреля 1905 Орел, ночь

* * *

Я себя одиноким назвал, И теперь я с Судьбою своей Примирился и ясно сознал, Что мне нужно уйти от людей. Я могу на пути их встречать И в глаза им с восторгом глядеть, Но сам должен навеки молчать И, в молчаньи прожив, умереть. Но тех звуков, что слух мой томят, То, что душу терзает всегда, Они взглядом своим оскорбят, Не поняв ни за что, никогда. Пусть их пляшут над трупом земным, Безобразною шумной толпой, Я к пределам уйду голубым И сольюсь с бестелесной мечтой. 19 апреля 1905 Орел, день

* * *

Ты чужда мне. Ты далеко. Так зачем же, почему Каждый раз при новой встрече снова хочется отдаться, Снова хочется тебя мне? Я не знаю, не пойму. Будет. Чувство ведь изжито… Но так тягостно расстаться Мне с любимою мечто<ю>; так и хочется, чтоб снова Дня минувшего Восторги возвратилися ко мне. Я хочу тебя! И снова вдохновляющее слово Рваться с губ моих готово в безотрадной тишине?! 28 апреля Орел, ночь

* * *

О, великая в том сила, велика в том власть, Кто, про Жизнь и Смерть все зная, сможет Жизнь проклясть, Кто, с подъятой головою проклянет <нрзб.> Судьбы И отвергнет тех кумиров, коим молятся рабы. Кто признает всю враждебность, что таится в этом мире, Кто вплетет свой злобный хохот в крики Радости на пире. И отвергнув утешенья, разогнав миражи Счастья, Будет жить с душой, прикрытой тяжким камнем Безучастья. С беспорывностью во взоре, в вечным холодом в крови И с презреньем к Небу, к Солнцу, к человеку и к Любви. Будут литься дни за днями в подземельях за стеной И сознанье вечно будет говорить, что в мир иной Невозможно нам проникнуть, даже властностью Мечты, И бледнеть от боли будут истомленные черты. Смерть настанет, но за нею снова Жизнь и тусклый свет, Мы не можем полногласно произнесть святого «нет». 17 мая 1905 Орел

* * *

Как жить!

«Дядя Ваня»

Довольно! Пора нам на Землю спуститься Из светлых чертогов мечты. Нельзя только призрачным теням молиться, Нельзя созерцаньем вполне насладиться, Одним ощущеньем одной красоты. Влечет его страстно к святому страданью С Олимпа Голгофу он видит всегда И жребий его в беспредельном исканьи И их не удержит злой звук: «Никогда!» Пускай же над нами стена вековая Стоит, разомкнув свою черную пасть, На приступ ведет нас рука роковая Идем мы, любя, и молясь, и рыдая Идем и без веры, что может упасть Твердыня, запершая дух наш в оковы, Идем, проклиная себя на пути, Мы падаем, чтобы подняться нам снова, И вечным огнем озаренное слово Сияет пред нами – нельзя не идти! 29 мая 1905 Орел

Товарищу

Посв. В.Н.Карпиловой

Droit comme une rayon de lumiere

Et comme lui vibrant et chaud

Guyau

Мы живем… Мы не можем не жить, Так уж лучше в минуту сгореть, Чем годами тихонько чадить И молчать, примиряться, терпеть! Прочь же стонов болезненных гнет, Порываний бессильных печаль! Пусть неправда бежит и зовет К солнцу, к счастью, к свободе, вперед, В озаренную светлую даль. Вижу вас я на нем. Вся порыв. Беззаветная вера в глазах. То проклятий тиранам призыв И призывы любви на устах. Баррикада… Знамена… рабочий идет! Палачей исступленных напор… Властный крик: «За свободу, вперед!» – И ружейные дула в упор… А затем?.. Все равно! Лучше жить Один миг, озаренный огнем, Чем годами тихонько чадить И погаснуть во мраке сыром.

Стихи 1905-1906гг

Строфы поэзии – смысл бытия.

Валерий Брюсов

Преддверие

Настиг меня смертельный взгляд Среди руин, покрытых прахом, – И вот теперь меня томят И смех, и стон единым страхом. И здесь не светлый гимн лучей, Не звоны бранного булата, А трепет меркнущих свечей И грусть осеннего заката. Здесь яд отчаянья горит, Как пятна крови в бездне черной, И каждый звук, дрожа, стоит В хитоне горести покорной… 25 декабря 1905 Москва

Хвала оковам

Вы дозорцы мои строгие,

Вы милей мне отца-матери.

А. Добролюбов

Я прижал свои цепи к губам, Преклонившись пред волею строгой: Они скованы вечностью нам Высоко нам земною дорогой. И хоть давят они тяжело Неуклонною толщей железной, Мне от мысли отрадной светло, Что прикован я к сфере надзвездной. И, не зная по воле тоски, Я пою песнопенья оковам: Мне их звоны понятны, близки И звучат воскрешающим словом Сентябрь 1905 Киев

Безысходность

Как пчела – в сосуде, бьется

Человек в глубокой мгле.

Д.С. Мережковский, «Будда»

В дымящихся свитках тумана Я судьбы свои прочитал, – И сердце – кровавая рана, И думы – разбившийся вал. Дыханье косматого зверя Отчаяньем веет в лицо… …Запру потаенные двери, Привешу замок на кольцо. Но – ах! – не осилю поднять я Усталой рукою засов – И реют безвластно заклятья, И гаснет без отзвука зов. 28 декабря 1905 Москва, Серебряная ночь со снеговым хаосом и сапфирный ветер

Разлука

Осенняя картинка

Полные тихих томлений, В миг нежеланной разлуки Стали мы с ней на колени, Сжали холодные руки. Трепетный луч зазмеился, Тучка заплакала щедро. В хмурое небо вонзился Верх многодумного кедра. Слышишь? Бубенчик прозвякал… Лязгнула глухо подкова… Кто-то беззвучно заплакал. Чье-то растаяло слово. 20 августа 1905 Киев

На бульваре

Зимняя картинка

В пятнах холодного, синего света Дремлет под инеем белый бульвар, Смехи людские (веселье скелета!) Рвут нити благостных чар. Тянутся шумные, наглые маски, Черные жала безобразных слов Ранят молчание царственной сказки, – Девственность белых снегов. 3-4 января 1906 Москва

Так Будет!

Огонь, огонь на весь мир.

А. Добролюбов

Свет будет из темной расселины, Откуда его мы не ждем. Уж верные стрелы нацелены, – Готовы пролиться дождем. И в день вакханалии мерзостной, Когда осенит нас Порок, Польется карающий, дерзостный Расплавленный Гневом поток. Он смоет теченьем стремительным Созданья нечистой мечты, – Но в вихре, для мертвых губительном, Воскреснут живые цветы! 26 декабря 1905 Москва

Мой ответ

Посв. Бывшим товарищам

социал-демократам

«Ты урод!» – гремящим криком Было брошено мне вслед, – И спокойно, с ясным ликом Я сказал на крик в ответ: «Да, урод я, но уродом Тайна сделала меня: Я искал под темным сводом Пламя скрытого огня. И, сходя раз вглубь пещеры С высоты пустынных гор, Уронил я факел веры И – облек меня позор. Я урод! Но помню ясно, Как умел я встарь любить, – Вы же дремлете бесстрастно И не вам меня судить!» 1 января 1906 Москва

Новым Товарищам

Слышу зов лебединый С отдаленных озер, Но Рок – темные льдины На пути распростер. И полночное море Не пускает меня, И в заплаканном взоре Нет былого огня. Зовы льются слабее, Непогоднее Твердь. Мертвым холодом вея, Приближается – Смерть. 31 декабря 1905 Москва Ночь. 1-е миги Нового Года

Итог

Как много Дум в душе трепещет И рвется в цепи новых слов! Так море безнадежно плещет, Стремясь из вечных берегов. Но лишь обрывки бледной пены Да трупы чуждых пришлецов Оно бросает через стены Гранитных, темных берегов. И лишь в часы Тоски великой Оно все силы соберет И с бурным воем, с болью дикой Ложбинку новую зальет. Не так ли Дух? – Лишь редко-редко, Когда Тоска к нему прильнет, Расправит крылья, сломит ветку И Слово новое найдет. Июль 1905 Самара

Песнь Революции

Бурей залпов орудийных мой костер хотят задуть И холодными штыками ранить трепетную грудь. Но, глупцы, они забыли, что слита я из огня: Я их сталь в груди расплавлю, и не ранить им меня! Я пришла, мои дороги никогда не шли назад, Час возмездия ударил, час восстаний и расплат! В громе пушек слышу только затаенную боязнь И несу друзьям – победу, а врагам – позор и казнь! 28-29 декабря 1905 Москва

Диссонансы

Я люблю венцы из терний На любимых надевать И часы Тоски Вечерней Алой кровью расцвечать. Я люблю под гул набата Про Молчанье ворожить, – Море рдяного заката Влагой ландышей кропить. Я люблю из темной боли Создавать огонь стихов И впивать дыханье воли Под бряцание оков. 29 декабря 1905 Москва

Юному

Посв. Е.А.Преображенскому

Как нарцисс, в себя влюблен ты, Как Весна, собою пьян, – Пред тобой все горизонты Скрыл пленительный туман. Блеском Юности украшен, Ты ветрам подставил грудь – И к огням далеких башен Неуклонно правишь путь. И не видишь ты, что башни Лживой чарой сплетены И что жребий наш всегдашний – Жить в кругу немой стены. Но я знаю: час настанет, И в бесстыдной маске ложь На твоей дороге станет, – И ты Юность проклянешь. 30 декабря 1905 Москва

* * *

Разрушены дома снарядами орудий, Поруган наш закон, лежит во прахе честь, Насилие язвит и нагло давит груди, – Но в них горит огонь и ярко рдеет месть! …Раскинутся опять поникшие знамена, Запенится опять бушующий поток, И новых волн напор размечет все препоны, И, разметав, помчит, как мчит река листок! …Прощали долго мы, но не простим обмана, Не отдадим того, что с бою взяли мы… Мы ранены врагом, – но не смертельна рана! Мы брошены в тюрьму, – но есть у нас ломы! Пускай же льется кровь дымящейся струею, Пускай дрожит земля и пламенеет твердь, – Поднимем мы свой стяг бестрепетной рукою И грозный вспыхнет крик: «Свобода или смерть!» 23-24 января 1906 Москва

Вечерний путь

Над притихшею земною пустыней Звездоокая ночь пролетает. Снег повсюду лежит бледно-синий От холодного света не тает. Иней, в лунную сказку влюбленный, На деревьях горит огоньками, Мир молчит, в тишину погруженный И закутанный в саван снегами. Но Душа в этой мгле бледно-синей Различает яснее дорогу И смелее летит над пустыней К позабытому за день чертогу… 24-25 января 1906 Москва

* * *

Не люблю я светлых песен О лазурных небесах, И о том, что мир чудесен, И о том, что автор благ… Не пристали нам улыбки И крылатые Мечты, – Гнется мост под нами зыбкий Над провалом пустоты. Вихри буйные рыдают Над безбрежностью снегов, – Словно Солнце отпевают Толпы белых мертвецов… 25 января 1906 Москва, вечер

Лунный камень

Посв. Г.Г.Селецкому

Ты создан из белого, лунного камня, А лунная грусть безответная Как ветру волненье, – робка и близка мне, Как Полюсу тишь неприветная. Мы вместе грустим, одинокие оба, Нездешней Тоской опечалены, – За толстою крышкою вечного гроба Мы чувствуем в небо прогалины. 26 января Москва

Нездешние намеки

Прошумело весеннее платье. Словно Ангел к Душе наклонился. Обо всем ей хотел рассказать я, Но под властью Святого Заклятья Головою поник – и забылся. Крылотрепетных слов вереницы Утонули во мгле мутно-зыбкой, Как в свинцовости неба зарницы, – И желанье сомкнуло ресницы Перед яркой, дневною улыбкой. …Быстролетны нездешние тени, Тихозвучны о счастьи намеки: Миг – и скрылись во мраке ступени, И растаял мираж достижений, И поблекли небесные строки. 26 января 1906 Москва, ночь

Два пути

Via Dolorosa

Усталость моя мимолетна, И снова я встал и иду. Туманов сырые полотна Закрыли родную звезду. Тоска изостренные копья Вонзает в иссохшую грудь, И падают мертвые хлопья На дикий, неезженный путь. Весенняя доля забыта, Тревога не сходит с лица И урна надежды разбита… Но надо идти до конца. 25 января 1906 Москва, предсумеречный час

Путь любви

Седые змеи зимней вьюги Мой путь снегами занесли, Но слышу светлый зов Подруги В морозно-дымчатой дали. Напрасно звон печальный хочет Вернуть меня с пути домой И ветер яростный хохочет, Как злобный демон, надо мной, Напрасно крики грозной Бури Летят над далями снегов, – Сквозь вой и вопли диких фурий Слышней моей Подруги зов! Быть может, сны меня покинут И жизнь безвременно замрет, – Лучи Любви, смеясь, раздвинут В обитель Смерти черный вход. 28 января 1906 Москва

Взмах крыльев

Слышу зов я! Надоела мне равнин пустынных даль, Сердце в горы захотело, – прочь же схимница-Печаль! Сердце бьется, крылья плещут в пьяной Солнцем синеве, И, как молнии, трепещут мысли в буйной голове. К лону Воли припадая, я разбил замки ворот, Как комета огневая, я лечу – вперед, вперед! Я убил змею бессилья и проклятье темных чар. Сердце пьяно. Плещут крылья. Близок Солнца жгучий жар. Вижу светлое сиянье, беззакатную зарю… Прочь, раздумье! Прочь, молчанье! В этом блеске я сгорю! 2 февраля 1906 Москва

Вздох весны

Бриллианты весенних цветов Солнце огненным оком лелеет, С изумрудных, воскресших лугов Ароматом и свежестью веет. Томно шепчет Весна: «Отдохни! Здесь, на лоне безгрешном и юном Позабудь про минувшие дни И прислушайся к радостным струнам!» Сердце чистым восторгом пьяно, Ничего ему больше не надо… Наконец-то предстало оно, Долгожданное мной Эльдорадо! 2 февраля 1906 Москва

Звездный зов

Украсила Полночь алмазами звезд Весеннего неба корону, И звезды, сплетя зыбкоогненный мост, Зовут меня к Божьему трону. Тоскою иль Страхом Душа пленена, – Ее эта ночь успокоит, И, вызвав печальные тени со дна, Их светлою ризой укроет… …Искрится росинок жемчужная пыль Над черною бездною Боли И к небу возносит сверкающий шпиль Желанье Забвенья и Воли 4-5 февраля 1906 Москва

Мой путь

Людям роли розданы природой

С ней борьба – не всем доступный труд.

Я.П.Полонский

Много было мерцаний, Но миражами были они. И от внешних лобзаний Я иду к вам, осенние дни. Ваши хмурые ласки Мне отрадней, чем юный обман, И родимые сказки Мне нашепчет осенний туман. Не лучу золотому Из пустыни меня увести: Обречен я иному, Обречен я иному пути. 5 февраля 1906 Москва

Молитва чуме

Восславим царствие Чумы!

Пушкин

Оскорбленных отверженцев мать, Всегубящая жрица Чума! Дай мне миг наслажденья узнать, Посети моих ближних дома, Чтобы в братской крови искупать Мог я грезы больного ума. Свей шипами усеянный жгут, Над землею его занеси, Совершая свой праведный суд, Все строенье людское снеси И в теченье немногих минут В безвозвратную даль унеси! Расстели свой могильный покров, Преврати Землю в мерзостный труп, Раны Смерти прекрасней цветов, Запах тленья мне близок и люб, Я для встречи с тобою готов, Для лобзанья отравленных губ. 3-5 марта 1906 Москва

Гимн водке

…Великого князя мрака охватила грусть о душе

человеческой, что не могла не найти ни упоенья, ни забвенья.

И долго он думал, глубоко думал, пока не научил человека

выделывать, – хе, хе, – опиум, морфий, джин, абсент, водку…

– хе, хе… Это был восьмой день творения!

Ст. Пшибышевский

Водка! Святая, чудесная влага! Дьявол она или Бог – я не знаю,- Знаю одно: в ней огонь и отвага, С нею я ближе и к Аду, и к Раю! С ней забываю, что путь земной труден, С ней прилетает желанная Воля И от ползучих, томительных буден Мчит далеко меня бес Алкоголя. Я над пустыней земной вырастаю, В сердце горит огневая отвага! Думами близок и Аду, и Раю, Водка, с тобой я, чудесная влага! 7 марта 1906 Москва

В Библиотеке

Отрывок

Склоненные внимательные лица, Цепями книг окован светлый зал. Передо мною пыльная страница – Затертый ледоходом лет журнал. И любопытством трепетным волнуем, Словам умерших жадно я внимал. Живая жизнь, подобно тихим струям, Шумела где-то, странно далека, И я припал к Былому поцелуем, Но и в Былое шла со мной Тоска. Куда я ни смотрел, лишь Смерти тени Мрачили жизнь и в прошлые века И тяжко бились крылья преступлений. В тоске я отрывал от книг свой взор, А зал был полон страшных привидений: Вот у окна беззвучный разговор Ведут два тощих, испитых студента. Смотрю на них внимательно, в упор, Их тусклых дней бескрасочная лента Передо мной как призрак бредовой, Не видно в ней лучистого момента! Одну борьбу с ползучею нуждой Я вижу в их глазах мертво голодных Да горьких мигов похоронный строй Угадываю в жестах несвободных, И чую звук их шелестящих слов, Безобразных, бескрылых и бесплодных. Рожденные на камнях городов, Смешные и печальные уродцы! Они не знали солнечных лугов, Не падали в подземные колодцы И не взлетали в голубую высь, Чтоб с Дьяволом и Богом побороться! Они с землей и Городом сжились, Опутала их пошлость мелочами И в мозг влила им мыслей сгнивших слизь, И на меня оплывшими глазами Из глаз их гнусно глянула теперь, И поскорей над пыльными строками Склонился я, закрыв пред нею дверь. А в окна мертволикая столица Смотрела хмуро, как угрюмый зверь, И тенью Смерти покрывала лица. 7-10 марта 1906 Москва

Мечты о возвращении

Мне хочется снова дрожаний качели

Бальмонт

Влачась по уличным камням, Среди бескрасочных строений Я позабыл воздушный храм Весенне-легких настроений. Опутал душу жадный грех Сетями цепкими порока, Глаза погасли, юный смех Застыл на дне Тоски глубокой. Гнилой туман закутал мир И бродят мысли в нем устало, Справляет Дьявол наглый пир И злость, рыдая, точит жало. А если феи запоют Их заглушит столичный грохот, Схоронит пьяный звон минут И проституток пьяный хохот. Но я вернусь в забытый храм, На лоно детских настроений И душу радостно отдам Во власть безгрешных песнопений. Я буду снова, юн и рад, Встречать рассветные намеки, И негу царственных баллад Вложу в мечтательные строки. 7-17 марта 1906 Москва

Закатные песни

Небо млеет в стыдливом румянце, Дали кажутся смутным намеком, И созвучья в ритмическом танце Набегают вспененным потоком. Легкокрылые рифмы с приветом Прилетают из алого моря, Залиты вечереющим светом С легкой дымкою грусти во взоре. И закатные робкие тени С несказанною болью вздыхают, И гирлянды моих песнопений Бриллиантами слез украшают. 13 марта 1906 Москва

Пришествие Антихриста

Увенчанный меркнущим светом, Построенный Будущим храм, Знакомый безумным поэтам Да их огнекрылым мечтам, К тебе обращаюсь с приветом, Тебе вдохновенье отдам. За будничным серым покровом Пылает и пышет заря, И в свете пурпурно-багровом, Невиданным блеском горя, Согретый несказанным словом, Рисуется образ Царя. Рисуется лик Властелина, Который на Землю грядет, Которого наша равнина, Не зная, не веруя, – ждет, Который деяние Сына И «Семя Жены» разотрет! Мне видятся наши потомки И пламя последней борьбы, И возглас Антихриста громкий, И возглас бесстрастной Судьбы, Планеты восставшей обломки И – звон возвещенной трубы… За будничным серым покровом Я чую немеркнущий свет, Согретый несказанным словом Царя неродившихся бед, – И к этим явлениям новым Я свой обращаю привет! 17 марта 1906 Москва

* * *

Ах, все мы несчастны, и наги, и нищи, И северный ветер Сурового Рока Заносит к счастливым печали в жилище, И каждое сердце живет одиноко. Рожденные бедной черницей-Землею, Мы небом от века до века забыты, Приходим, уходим бесцельной тропою, И флером Загадки все миги повиты. Сейчас вот сижу я в тюрьме, за стенами, А там-то за ними ужели свобода? Ужели там нет пелены пред глазами? И разве раздвинут там край небосвода?! О глупые люди, о жалкие тюрьмы! Навек нам дарованы Роком законы, Не знаем покоя, забвенья и бурь мы, В предвечной тюрьме мы бескрылые стоны! 11 апреля 1906 Орел, тюрьма, камера №81

Сумерки в тюрьме

Толпа обласканных закатов облаков, Задумавшись вверху, повисла над тюрьмою, Плывет издалека напев колоколов, Ракита шелестит апрельскою листвою. И сумерки идут. Вино вечерних грез Они с собой несут и льют мне в грудь больную, Тревога умерла, уснул в душе вопрос, Я больше не в тюрьме, я трепет крыльев чую. Они меня несут в надзвездный, тихий мир Далеко от людей и грязных душных камер, От мира, где все – тлен, где каждый нищ и сир, Где Воскресенья звон давно затих и замер. И слышу снова я напевы звучных струн, И вновь звенит кругом поток жемчужных песен, Он то едва журчит, то хлещет, как бурун, Немолчно говоря, что мир дневной мне тесен! И все ясней, явней сплетенный Грезой сон, То жгучий, то больной, то детски-тихий, кроткий, – И призрачна тюрьма, цепей холодный звон И лунным серебром облитые решетки. 15 апреля 1906 Орел, тюрьма, камера №81

Вере Сергеевне Алексиной

Сквозь решетку мертвым оком Смотрит в камеру луна. Я в раздумьи одиноком, Грудь тоскою стеснена. «Жизнь – проклятая химера, Полон горя каждый час…» Вдруг мелькнуло в мыслях: «Вера!» – И я вспомнил. Вспомнил – Вас! И пропал кошмар тюремный, Ярко вспыхнула Заря И из пропасти подземной Я умчался, весь горя. Крылья шумно заплескали В море вольной синевы. Эту радость Вы мне дали, Эти крылья дали Вы! 19 апреля 1906 Орел, тюрьма

* * *

Пылает факел погребальный И в тьму безвестную влечет, А Юность песнею прощальной К забытым снам меня зовет. О счастьи вкрадчиво вещает, Что по возврате ждет меня, И в ночь осеннюю бросает Гирлянды яркого огня. Но путеводный факел жадно Стремится вдаль, во тьму скользя, И я, – усталый – безотрадно Шепчу: «Вернуться мне – нельзя!» Где я прошел, мою путину Снегами Смерти занесло, И вихрь в бездонную пучину Умчал и парус, и весло. Померкли ясные созвездья, Все гуще тьма, все круче сход, И медный колокол возмездья В глухой дали про Смерть поет. И песня Юности смолкает, И тщетно сердце иногда К ней стон испуганный бросает… В ответ ни эха… ни следа… 8 июня 1906 Киев

Воспоминание

Ах, сегодня опять он воскрес, Похороненный памятью миг! И явился в венке из чудес, В ожерельи из грез молодых. Да, он с прежней улыбкой стоял, Да, он в прежнем весеннем венке, Но заброшен и темен мой зал, Посвященный богине – Тоске. И улыбке в ответ не нашлось, У меня ни улыбки, ни слов… Только сердце безумно рвалось За стихающим звуком шагов… 8 июня 1906 Киев

Ворон войны

Гулко ударил войны слепой гром, Ворон зловещий примчался и сел, Клювом он движет, как острым ножом, Взор его жаден, безумен и смел. Когти он в тело живое вонзил, Крыльями бурю пожара зажег, Сердце и перья в крови омочил, Трубит победу в пылающий рог. Звуки летят, словно дьявольский вой, Скована страхом поникшая даль, Смерть пролетает в фате огневой И на руинах рыдает Печаль. Он улетает, и следом за ним Тянутся змеи проклятий и слез, Тянется черный, удушливый дым, Стрелы укоров, бессильных угроз. Он улетает… И что ему плач? Что ему горе и ропот земной? Он насладился, извечный палач, Мукой, слезами и кровью людской. Целен и жаден он был на пиру, Но неспокоен возвратный полет: Снова почуял он злую игру, Снова убийство пьянит и влечет! 12 июня 1906 Киев

Видение

Небо Грехом окаймилось, Ложью покрылась Земля, Солнце печалью затмилось, Кровь оросила поля. Дикие ужасы пляшут, Горе пред ними трубит, Черные вестники машут, Слышен напев панихид. Красные звуки набата… Горький напев похорон… Солнце Тоскою объято… Кровью залит небосклон… Близки реченные трубы, Веет могильная тень. Жизнь истомленные губы К Смерти прижмет в этот день! 12 июня 1906 Киев

* * *

Еще пылают вышки башен, Еще ласкает их закат, Но мрак ночной в упорстве страшен И крылья ночи уж шуршат. И взор ее совиный, мутный Плывет и – как водоворот Вбирает блеск дневной, минутный И чуждым холодом гнетет. И башни в серых волнах тонут, Смывает их вершины мгла, И, – как испуганные, – стонут В глухой дали колокола. Но вскоре вопли их стихают, Земля безмолвна, как погост, Бесшумно тени пролетают, Бесшумно льется шепот звёзд. 12 июня 1906 Киев

Предсмертное слово

Сковали мне руки цепями И заперли в камере грязной, И пьяными, злыми словами Ругали меня безобразно. И спорили долго о казни, Чтоб было в ней больше позора, Но выслушал я без боязни Ползучую весть приговора. И вот бессердечные гномы Меня окружили, толкаясь, Подняли со связки соломы И вон повели, насмехаясь. На двор привели, привязали… Я знал, что сейчас умираю… И губы мои задрожали, И с них сорвалось: «Презираю!» 12 июня 1906 Киев

Памяти Чехова

Из печальных, осенних цветов Благородной и нежной рукою Много сплел он душистых венков, Окропленных вечерней росою. Не был он закаленным бойцом И глашатаем Солнца и Счастья, – Он, – скорее, – был лунным лучом Посреди темноты и ненастья. Он, как месяц, печально проплыл И холодным, но ласковым светом Бездыханную ночь озарил И – как месяц, – погас пред рассветом… 14 июня 1906 Киев

Земная скорбь

В бесколонном сияющем храме Звезды пели лучистые гимны, Возжигали безгрешное пламя, – Фимиам благовонный, бездымный. А земля, обагренная кровью, Погруженная в омут обманов, Обращала к ним взоры с любовью Из-за полога бледных туманов. Но, отдавшись экстазу молитвы, Не заметили звезды привета, Не расслышали возгласов битвы И земле не послали ответа. И она с безнадежной мольбою Осталась одинокой и пленной И, закрывшись кровавой фатою, Зарыдала с тоскою смиренной. 14 июня 1906 Киев Ночная тишина, далекое звездное мерцание

Памятник Русской Революции

Он из гордых дум изваян, Чистой кровью окроплен, Крепкой ненавистью спаян И любовью освещен. Мир про многое забудет, Многих скроет смертный мрак, Он же в Вечности пребудет, Как негаснущий маяк. И в грядущие эпохи, Щит забвения пронзив, Перельются наши вздохи, Наш пылающий порыв. Нами созданное пламя Искры новые зажжет И для новой Битвы знамя Наш потомок развернет! 15 июля 1906 Киев, вечер

Рассвет

Дома безогненные очи Вперили в лунные моря, Но – роковой противник ночи – Уж машет крыльями Заря. Вливает волны белой мути В бездонно молчаливый мрак И на руинах тайной жути Вздымает Солнце свой маяк. И мечет искры золотые В глаза безогненных домов, И улыбаются живые На месте мрачных мертвецов. 19 июля 1906 Орел

Кэк-уок

Непристойно приседая, пляшет, пляшет кэк-уок, Юбка, взвившись, обнажила черный, млеющий чулок. Похоть думы замыкает в безысходное кольцо И протягивает властно исступленное лицо. Все смешалось… топот пляски… запах пудры и духов… Глубже бездна, жарче пламя бредовых, горячих снов. Топот ближе. Приседая, пляшет, пляшет кэк-уок, И, взвиваясь, обнажает юбка млеющий чулок. 19 июля 1906 Орел

Солнечный поцелуй

Солнце губы протянуло К страстно-дышащей земле. И земля к нему прильнула, И сознанье потонуло В золотисто-пьяной мгле. Все земное платье смято, Громче говор жарких струй, Солнце заревом объято. В грешных волнах аромата Слышен звонкий поцелуй. Сердце трепет сладкий чует И томительную дрожь. Страсть победу торжествует И насмешливо ликует Опьяняющая ложь. 21 июля 1906 Орел

Городу

Город и камни люблю.

Валерий Брюсов, «Tertia vigilia»

Ты с детских лет ползучей паутиной Оплел мой мозг и душу, как паук. Привлек к себе стоцветною картиной, И твой больной, неугомонный стук Тревожит сердце зло и неустанно, И жжет огнем неугасимых мук. Но я с тобою скован властью странной, Как с гробом скован неразрывно труп! Мне мил твой облик глыбисто туманный, Мне сладок яд твоих отравных губ, Живит меня мрак твоего разврата И воздух твой промозглый сердцу люб. Пороком ум мой напитав богато, Учил меня ты с Богом в бой вступать, Введя в храм тьмы, – казалось, – без возврата О чистоте потерянной рыдать И вслед за стрелами хулений дерзких Плач покаянный к небу воссылать. В домах распутства, в поцелуях зверских Томил мой дух, настойчиво шепча Про сладкий ужас извращений мерзких. Бесстыдству и презрению уча, Ты отравил мою больную душу И все темней горит моя свеча! Но я твоих заветов не нарушу: Навек я твой, – жестокий Властелин! Перед могильным мраком я не трушу И не хочу я мира тех долин, Где человек, – наивный, как ребенок, И Богу, и Судьбе покорный сын. Пусть воздух там живителен и звонок, Пускай там счастьем дышит каждый звук! Милей мне скрип ящеровидных конок, Свет фонарей больных и резкий стук Встревоженно танцующих пролеток, Чем жизнь без бурь, без горечи и мук! Пусть вне тебя мир радостен и кроток, Свет ярче там, где гуще темнота, Свобода нам милей из-за решеток И меж уродств желанней Красота! 30-31 июля 1906 Орел

* * *

Редеет мрак и дым угарный, Слабеет бунтовской упырь, Царю и Богу благодарный Встает народ наш – богатырь! И никнут красные знамена, Заносит их забвенья прах, И блеском неба озаренный, Горит трехцветный, русский стяг. Уж близко утро воскресенья, Замрет крамольный дикий бред И этим дням свое презренье Мы бросим с гордостью вослед. А сами станем тесной ратью У трона Русского Царя И осенит нас благодатью Любви зиждительной звезда. Лето 1906

Во мраке

Сонет

Моя любовь развеялась печалью, Цветы убил безжалостный мороз И с горечью невыплаканных слез Стою один перед пустынной далью. Мир сумраком одет, как темной шалью, В душе дрожит томительный вопрос, А Ночь полна предвестий и угроз, И молнии сверкают грозной сталью. Неозаренный путь мой тих и пуст, И тщетно из моих дрожащих уст Летят проклятья, просьбы и призывы. Их гасит Ночь кошмарной тишиной, И все слабей и трепетней порывы К огням небес из бездны роковой! 1 августа 1906 Орел

Во мраке. II

Сонет

Смеясь, заплывшие глаза Порока Глядят в мое темничное окно, А у меня все грустно и темно – Весенний свет и пурпур зорь – далёко. Нечистый взор, – как повеленье рока Влечет меня все ниже, в глубь, на дно, Где, – чую, – будет все погребено, Что я любил и уважал глубоко. В греховной пляске мечутся мечты, И медленные, хищные цветы, Растут из липкого, гнилого ила, Бросая мне предательский намёк. Борюсь ещё, – но – миг – и все покрыла Твоя волна, – несытый зверь – Порок! 9 августа 1906 Орел, бездонная чаша лазури

Ночью

В ночную грудь впилися жала Больных, озябших фонарей, Замки с покорностью усталой Висят у запертых дверей. Глаза домов, часам покорны, Сомкнули строй усталых век, И свет, впиваясь в сумрак черный, Струится только из аптек. Шаги бессонного гуляки На миг сон улиц всколыхнут И сгинут в тяжкодумном мраке, В пучине дремлющих минут. Моя Тоска встает, рыдая, – И гонит в мрак, и тянет в Ад, А жала фонарей, мигая, Немую ночь сосут, язвят… 10 августа 1906 Орел

О городе

Унылая зелень бульваров Милей заповедных лесов, Как тяжкие цепи кошмаров Блаженнее роскоши снов. Моря, и равнины, и горы Ничто перед вами – дома, Как юные чистые взоры Пред теми, где грешная тьма. 11 августа 1906 Орел

Сны Страсти

Посв. Ф.А.Павловой

Разжал я ей алые губя Своим поцелуем палящим И жестом внезапным и грубым Обнял ее круглые плечи… Погасли смущенные свечи, – Одни мы в потоке кипящем! Вспыхнули молнии страсти, Белое тело сверкнуло, В пьяной, томительной власти, В бездне немых содроганий Все потонуло! Бешенство груди несытой, Бедер дрожащих извивы, Хмель в поцелуях разлитый, Искры безумных желаний, – Шепот стыдливый! Но голос Дьявола не дремлет, Твердит о смене наслаждений, И пьяный мозг уже не внемлет Тому, что робко сыщет стыд, И мрачным пламенем горит Заря отверженных сплетений. И там, где кричали орлы, Протянулись ползучие, цепкие змеи, Изогнувши свои сладострастные шеи, И в холодные кольца зажали Лебедей, опьяненных развратом… ………………………………………… В бездне царственной мглы Смехи Дьявола вдруг зазвучали Громовым, тяжкомлатным раскатом! 11 августа 1906 Орел

Весенняя печаль

Была весна. В земных хоромах Горели брачные запястья, Дыханье девственных черемух Томило дух желаньем счастья Земную грудь истомой раня, Лобзали солнечные губы И светлым звоном мозг туманя, Трубили в огненные трубы. Но был он бледен и заплакан, В весенне-радостных хоромах Смотрел с тоской в бездонный мрак он И в нем искал очей знакомых. В его плененном думой взоре Росинки слез, дрожа, сверкали, И блекли радостные зори, И песни Солнца замолкали. И как Мир ни был юн и весел, Проникся все ж его печалью, И дождик сеть свою повесил Над отуманенною далью. 13-14 августа 1906 Орел

Слава Злу

Рухнут Одина чертоги,

Рухнет древний Игдразил.

Валерий Брюсов

Напрасно хочет Жизнь пленительным туманом Окутать предо мной свой безобразный храм: Навек прикован взор к горящим кровью ранам И ненависть свою за Счастье не отдам! В темницах, и дворцах, и меж степных просторов Я узник немощный, я раб земной тоски, Но в мертвой тишине бездонных коридоров Пою дома распутств и славлю кабаки! И нравятся мне вор, убийца, и ползучий, Продавший честь шпион, и жадный ростовщик: В их ласках Дьявол сам, низверженный – могучий Являет мест свою, свой заклейменный лик. И только в их кругу, среди бесов глумленья, Среди озлобленных, бунтующих людей Рождаются цветы великого презренья И вспыхивает весть о гибели всех дней, О Дне, когда во всей закованной Вселенной Мятежный, жадный крик свирепо пролетит, Когда на Бога Мир восстанет полоненный И оскорбленный Бог Мир Смертью поразит! 15-16 августа 1906 Орел

Запах цветов

Сонет

Руками тяжкими сжимал меня разврат Среди продажных тел, среди подушек сальных И – вдруг – в окно проник томящий аромат Забытых мной цветов, безгрешных и печальных, И вспомнился в тот миг мне деревенский сад, И ясность дней былых, наивных и кристальных, И тихих вечеров задумчивый закат Над далями полей осенне-погребальных. Померк и потускнел мой распаленный взор, Любовь и чистоту, и грез былых укор – Все воскресил во мне цветов забытых запах. Но льется он слабей, и вновь я в скользких лапах: Напудренных грудей порочный аромат Мое дыханье жжет, и вновь я твой – разврат! 17-19 августа 1906 Орел

Березки осенью

Под туманною, блеклой вуалью Безутешная осень пришла, Поглядела на Землю с печалью, Погребальные свечи зажгла. Из безгрешного воска березы Догорают во мгле ледяной, Их зеленые, девичьи грезы Умирают одна за другой. Их слезами холодными мочит Караван пробегающих туч, И над их наготою хохочет Бессердечный, чахоточный луч… 31 августа 1906 Село Богородицкое

Тоска месяца

Вечер осенний спокойно-безгрешен, Сумрак поля утомленные нежит, Месяц в печали своей безутешен – Тучки прозрачные трепетно режет. Храбро их рубит серебряный воин, Быстро скользят его белые латы, В храмине вечере он не спокоен, Мчат его грезы в порыве крылатом. Мчат его в звездный, сияющий терем, Где – с ним в разлуке – изныла царевна. Тучи вздымаются гибельным зверем, Ширится бездна с насмешкою гневной. И не узнать ему счастья свиданья, Он присужден к постоянной разлуке, Вечны порывы его и скитанья, Вечны его безутешные муки. 9 сентября 1906 Орел, вечер

У гроба юноши

Посв. В.В.Криволуцкому

Пред ним лежала жизнь манящим, светлым залом И пер ему хор грез про брачный трепет танца, Но – шевельнула Смерть своим грозящим жалом И с юных щек навек сбежал огонь румянца. Улыбкам и Весне был, как ребенок, рад он, И в тишине его ласкало Вдохновенье, Но грозный час пробил: над ним клубится ладан И празднуют в сей день победу – Смерть и тленье. Недвижное лицо желто, как слепок воска, И неземной покой в его стеклистом взоре, И близок катафалк, – последняя повозка, – И скрип ее колес влечет нас в омут горя. Нам хочется рыдать, безумствовать и плакать, Нам хочется проклясть лик грозной Немезиды, И, павши ниц лицом, в сырую грязь и слякоть Грызть руки и кричать от боли и обиды. Но умирим сердца, обидный крик задушим И затаим в себе всей скорби нашей жгучесть, Стенаньями в сей миг молчанья не нарушим: Есть в смертной тишине особая певучесть! Пускай чернеет гроб, пусть тихо плачут свечи, И тихо плачем мы под звон кадил и пенье, Но пусть в сердцах у нас растет желанье встречи, И вера в Жизнь растет, и вера в Воскресенье! 21-22 сентября 1906 Москва

Фонари

Фонари, – золотые кудесники, – Только вы по ночам не мертвы! Вы отрадные, яркие вестники Над провалом утихшей молвы. Черно-синяя ночь плащаницею Обвила городскую гульбу, И оплывшею, старой блудницею Город спит, разлагаясь, в гробу. Смерть зловеще звенит колокольцами На угрюмых, пустых площадях, И сжимает змеиными кольцами Неуснувших томительных страх. И лишь вы, золотые кудесники, Говорите, что свет не погас! Вы отрадные, яркие вестники В этот мертвый, губительный час! 3 ноября 1906 Орел, вечер

В заброшенной усадьбе

Окна в теплицах разбиты, Глушит полынь цветники, К пруду припали ракиты, Пруд оплели тростники. В зеркале водном не видно Голых, мелькающих ног…. Дом покосился обидно, Сад одичал и заглох… Здесь только мрак воскрешает Старые сказки и быль, Месяц в окно проникает Сквозь паутину и пыль… Снова в тоске и в надежде Старые лица живут, Голые ноги, как прежде Пруду о страсти поют… 26 ноября 1906 Орел, морозный, светлый день

Вечерние стихи

Красны окна домов на закате, Синевой отливают снега… Я тоскую о давней утрате, Моя дума горька и строга. За окном провизжали полозья, Семенит старичок с костылем… Ах! В плену у мучительных грез я И покой мне давно не знаком! Головою к стеклу прислонился, Всем погибшим слагаю привет… Над пустынностью улиц разлился Электрический, матовый свет. 29 ноября 1906 Орел, глухой, безрадостный вечер

Зимний путь

Бестревожен и бескровен Поля мертвенного лик, Путь ухабистый неровен, Лихо гикает ямщик. Зимний воздух жгуч и колок, Бег саней моих певуч. Дремлет строй угрюмых елок, Млеет месяц между туч… 29-30 ноября 1906 Орел

Бич рока

В слепой свирепости над Миром Подъемлет Рок свой грозный бич И тщетно к благостным кумирам Стремится наш молящий клич. Сильней карающие взмахи, Все глубже жгучие рубцы, И вместе по ступеням плахи Идут с глупцами мудрецы. 30 ноября 1906 Орел

Ночью

Уходят уступами крыши, Сверкает серебряный снег. Иду я вперед, и все тише Мечты замороженной бег. А месяц над Городом плачет И шлет мне печальный привет: Как я, он в пустыне маячит, Мне призраков страшных и бед… 21 декабря 1906 Орел

Ограбленный

Гаснут фонарные зраки… В липком рыдающем мраке Идут из трактира гуляки. Им барин навстречу. Во фраке. И окружили его хулиганы, И – нанеся ему тяжкие раны, – Опустошили карманы. Над столицей – как птицы – кружились туманы. Барин присел под забором. Заплакал… «Ах, посадить бы грабителей на кол!» Где-то звонок электрический звякал. Барин ограбленный плакал. 18 января 1907 Москва

Улица зимой

Волнуется, гудит намокший тротуар, А сверху дрянь валит, ни дождь, ни снег – как сопли. У расписных дверей икающий швейцар, И сразу не поймешь: свинья ли он, холод ли? Из-под заплывших век Глаза его глядят безжизненно-надменно, А перед ним стоит убогий человек, Весь вшивый и смиренный. На красоту витрин, На груды яств и вин, На спаянные кровью вещи Глядит толпа глупцов, А Голод горла их зажал свирепо в клещи И лица расписал кровавостью рубцов. …………………………………………. ………………………………………………….. 18 января 1907 Москва

Стихи 1906-1907 гг.

Мои молитвы

Но длань незримо-роковая…

Тютчев

Свился змей в огневое кольцо Над поруганным, горестным миром, И хочу отвратить я лицо И иным поклониться кумирам. Поклониться сапфирным слезам, Что грустящие звезды роняют, И – войти в многобашенный храм, Где молитвы кристальные тают, Где хранятся любивших сердца В сокровенном от глаз мавзолее… Но поднять не могу я лица И молюсь я жестокому змею. 12 августа 1906 Орел

Красные крылья

Крылья вестника скорбей.

Валерий Брюсов

Полет орлов мне люб и ведом, Но не ему меня прельстить, Не полечу за ним я следом И не скручу до Солнца нить! Меня иные крылья манят – Их создает ночная власть, Их взмахи голову туманят, Зовут отмстить, зовут проклясть. То крылья вещего полета, То крылья – «красных петухов», На них из крови позолота, Узор из слез и черепов. И в час, когда про Смерть вещая, Они над Миром пролетят, Я в трепет их свой клич вплетая, Благословлю и Смерть, и Ад! 11 июня 1906 Киев, солнце льет золото в окно

Лунное лобзание

Месяц нитями хрустальными Ночь застывшую обвил И молитвами печальными Сонный мир заворожил. Свято мертвое лобзание, Чист и светел этот миг, Словно спетый без страдания И без боли гневной стих. 26 июля 1906 Орел, вечер

Осенний вечер

Час примирений

С миром земли!

Валерий Брюсов

Зори целуют лицо небосклона, Розовым смехом смеются. Тихие гласы вечернего звона Плавными волнами льются, Сумрак сплетает вверху, над домами Грусти отрадной волокна И фонари голубыми глазами Смотрят в зеркальные окна. Волны прозрачной и ласковой мути Сказкой опутали лица… Сколько покоя в вечерней минуте, В час, когда тихнет столица! 5 октября 1906 Москва

Луна

Как тихий гроб, из тяжкого отлитый злата, Скользит луна бесшумно в черных небесах. Века плывет она вверху вперед куда-то – И желтый блеск ее вселяет в душу страх. Быть может, в том гробу самоубийцы прах? Быть может, дикий крик погасшего заката Вещал, что близок час и близок челн проклятый И – увидав его, – заря была в слезах? И зажигаю я в душе смущенной свечи, Заупокойные молитвы я твержу, Повитый трауром предчувствий, весь дрожу, Шепча безумные, запутанные речи… А в миг, как из-за штор я в окна погляжу, Вновь вижу тихий гроб, и хлад объемлет плечи. 12-16 октября 1906 Москва

* * *

Что хрупче вас, мечты о славе? Что тоньше вашего стекла? Подобно сладостной отраве, Вы льетесь в душу и, как мгла, Фатою легкой укрывает Провалы, топи, пустыри, — Так ваша ласка заглушает Рыданья меркнущей зари. Но только мысли встрепенутся, Погаснет ваш неверный свет И в диком вихре понесутся Виденья черных, грозных бед, И клюв в крови моей омочит Печаль — всегдашний спутник мой, И в отдаленьи захохочет Забвенья образ роковой! 29 июня 1906 Киев, робко-голубое, вечернее небо

Онану

Онан, когда входил к жене брата своего, изливал

семя на землю, чтобы не дать семени брату своему.

Зло было пред очами Господа то, что он делал, и Он умертвил и его.

Книга Бытия, XXXVIII, 9-10

Он первый оценил всю прелесть полутени И – бросив свой челнок в пучину пьяных грез, Открыл в ней острова запретных наслаждений И смело поднялся на роковой утес. Он первый увидал под дымкою разврата Манящие к себе, печальные сады, Где тлением Греха прельщают ароматы, Где тьмою взращены смертельные плоды. Он бросил нам намек, что есть краса в гниющих, Он призракам отдал мечту свою и кровь И – сделавшись врагом для буднично живущих, Безумцам передал свой трепет и любовь. И был он истреблен тираном вечным – Богом За то, что он восстал, за то, что он посмел За сказанной чертой, за роковым порогом Открыть иную даль и путь в Иной Предел! 19-26 июля 1906 Орел

Локки

Сонет

Я проклинаю мир и ветви Игдразила, Добро и Красоту хочу я Злом растлить, Хочу я крылья грез покрыть налетом ила И в кубок для молитв яд богохульства влить. Не в силах больше я свет Солнца выносить, В груди моей вражда к нему навек почила И – чувствую – растет во мне слепая сила, Которой суждено лик Бальдера разбить! Пусть взор его горяч и звонкий голос молод: Я ведаю, придет предвещанный мне час И смертный мрак зальет сиянье ярких глаз. Рукой самой Судьбы я подниму свой молот, Разрушу им Любви святой иконостас И погружу весь мир в бездонный мрак и холод! 12-16 октября 1906 Москва

Из юношеских признаний

1

Я люблю отцветающих дам, Отдающихся власти Порока; Их альковы – единственный храм, Где молюсь и люблю я глубоко. В тихой мгле полуспущенных штор, Неотступным желаньем волнуем, Я гашу распылавшийся взор Своим юным – как май – поцелуем. И ответ увядающих губ – Словно жгучего ветра касанье! …И сомлевшее тело – как труп, – Застывает в порочном дрожаньи. …………………………………………….. За любовь отцветающих дам И за их похотливые ласки Я весеннюю свежесть отдам, И мечты, и безгрешные сказки! 15 августа 1906 Орел

2

Все ближе шум весенних юбок, Все жгучей ласки ветерков, И вновь моих молчаний кубок Наполнен страстью до краев. Свершает яркую обедню С грехом играющая кровь, Душа хмельна, и все победней Поет воскресшая Любовь. За каждой женскою фигурой Стремится мой бесстыдный взор, И канул в прошлое мой хмурый, Бессильем сотканный позор. Опять в задвинутом алькове Всю ночь – до зорь рассветных вплоть, – Я славлю буйство жаркой крови И страстью зыблемую плоть!

Вечера

1

Вечер кровь из солнца выпил И багряными руками Ожидания рассыпал Над померкшими полями. В мгле туманных занавесок Бледный лик луны маячит, Над уснувшим перелеском Тишина как будто плачет. И как черный, вещий ворон Мрак ночной на землю мчится, И земля под жутким взором Скорбно никнет и томится…

2

Облака позолочены Опьяненным закатом, Кудри кленов всклокочены Вздохом ветра крылатым Грусть смиренною рясою Шелестит на закате, Над пустынной террасою Веет миг благодати…

3

(Сонет)

Каким-то старческим, проникновенным взором Глядят глаза холодных зимних вечеров. Как будто бы с их губ слететь упрек готов И прозвучать душе усталой приговором. И занят с ними я безмолвным разговором, Пред ними с тайн своих срываю я покров, Бросаюсь в омуты уж виденных мной снов И снова прохожу по старым коридорам. Тревожу я в душе истлевший прах гробниц, Забытые слова твержу я еле внятно И вновь люблю черты разлюбленных мной лиц, И вновь люблю любовь, пред ней склоняясь ниц… А вечер шепчет мне, что плен былых темниц Разрушен навсегда и счастье невозвратно!

4

Вечер в гроб золотой заключен. Плачут росы, горюя о нем. Воздух тихой тоской опьянен, Напоен темноструйным вином. Вышел месяц – немой паладин На раздолья надземных пустынь. Вечер шепчет с листами осин, Купол неба печален и синь Словно ликами грустных невест, Ночь полна хороводами звёзд, И все тихо и глухо окрест, И безгласна земля, как погост…

5

Я славлю плен тюремных камер И пенье тяжкое оков. Мой дух в объятьях злобы замер, Забыл названья нежных слов. Мне милы мрачные решетки И вид суровых, черных плах, И смертный приговор короткий, И топора свистящий взмах. Мне песня виселиц понятна, Я полюбил ее давно, И свежей, красной крови пятна – Мое любимое вино! Март 1907

В горенке

В полутемной, тесной горенке Шьет швея с утра – весь день. С ней ребенок – мальчик хворенький, Бледный, тихенький, как тень Он в углу сидит с игрушками, Но не видит их давно, И за беленькими мушками Робко тянется в окно. Взор туманится слезинкою… Стук машинки… Мать грустна… Он растает чистой льдинкою В дни, когда придет весна. 1907

В монастыре

Ангельские гласы, Зыбкий свет свечей. Складки черной рясы Давят вздох грудей. Губы шепчут стих канона, Губы жаждут губ других, Тщетны земные поклоны, Тщетны взоры на иконы, На угодников святых. Шлет проклятья клирос Страсти и грехам. В сердце трепет вырос, Тесен мрачный храм. Громче клиросного пенья Пенье крови молодой: Иго кроткого терпенья И надежды на спасенье Смыл, умчал весенний зной. Непокойное сердце мятежится, Взор в огне и в огне голова… А под солнцем – невинная – нежится И целуется с ветром листва. Все острее желанья лукавые, Громче песни губительных бурь… А над храмом шпили златоглавые Омывает святая лазурь. 1907

Революционерам

И ваша память для потомства,

Как труп, в земле схоронена.

Тютчев , «Декабристам»

Не вашими кровавыми руками Престол и храм свободе созидать: Вы были, суть и будете рабами, Тюрьмой вы рождены – и умирать Вам суждено в цепях и за стенами! Неведома вам страсти благодать, Дешевой краской выкрашено знамя, К которому вы мните мир собрать… Дохнет судьба – и смет эту краску, И смерть, сломив кичливое древко, Сама создаст нежданную развязку! Груз высших дел затонет глубоко, И поглядит презрительно потомок На груды ваших нищенских котомок! 1907

Из цикла «Morituri»

Усталый

Я прохожу пустынной площадью, Огни горят – и не горят. Костыль мой землю мерит ощупью Но вкован в даль потухший взгляд. На снеговой, просторной скатерти Чертит Луна слова поэм, Безлюдно на церковной паперти И крест над колокольней нем. Устал. Упасть на землю хочется, Лицом в холодный, белый снег. И в душу-раненую просится Мятели-девственницы смех. 1907

В тюрьме

Тюрьма сжимает злые челюсти И тяжко давит крышей сводчатой, А там, за рамою решетчатой Весенний вечер полон прелести. Вон – мужики из поля с сохами Ползут, стегая кляч заморенных, А мы из-за дверей затворенных Глядим на них с немыми вздохами. Ах, звон цепей… То уголовные С этапом нынче отправляются… Темнеет… Своды надвигаются И душат ласки их бескровные! Весна 1907

Самоубийца

Измучился без места… За год Нужда измаяла, затерла. Но нынче, спать лишь в доме лягут, В петлю я смело всуну горло. Повисну я с коротким хрипом, Тихонько стукнув половицей… Над чердаком – к зеленым липам Приникнет месяц бледнолицый. Луна… Когда-то гимназистом Я тоже бегал на свиданье И подзывал условным свистом В кусты «небесное созданье». Потом работа – голод – пьянство – В итоге – целый год без дела, Петля – последнее убранство… Довольно думать! Надоело! Приделать галстук надо ловко, Чтоб избежать ненужной муки… Какая твердая веревка… И как дрожат больные руки! 14 июня 1907

* * *

Завесы с тайн души отдернув, Я заглянул в немую жуть, И едких чувств и мыслей жернов, Крутясь, дробит больную грудь. И тщетно вновь хочу набросить Покров на то, что вызвал сам! Вот – в наказанье – злая проседь Ползет, как змей, по волосам. Ах! не исправить мне ошибки И не разрушить жуткий плен, Как не согнать с лица улыбки Тебе, несчастный Гуинплэн! 1907-1908

Из цикла «Идиллии»

Весеннее утро

В тихом воздухе плескали Крылья белых голубей. Небо, сбросив ткань печали, Становилось голубей. Храмный колокол, трезвоня, Пел могуче и светло, Вьюгой вешних благовоний Все раздумья занесло. В голубеющей купели Мылись веточки ракит, И цветы и птицы пели О забвении обид…

* * *

Уселись мы в старинном кресле, Как не сидели с давних пор, И чувства мертвые воскресли, И зазвучал замолкший хор. В душе надежды, вспыхнув, крепли Казалось, – любишь ты меня… Ах, я искал в остывшем пепле Дыханье жаркого огня. Ловя твой прежний сладкий лепет, Не замечал я, что давно На окнах снег узоры лепит И в доме сделалось темно…

В деревне

Осенний воздух синь и ласков, Покой земли отцветшей чуток… Далек тяжелый бред участков И песни пьяных проституток. Хожу гулять я в теплой шапке В поля, далёко – за омёты, И хоть лицо и пальцы зябки, Но дух не ведает заботы. Иль, оседлав гнедую лошадь, Я еду рысью против ветра, А ветер хочет огорошить И рвет с меня картуз из фетра Когда же вечер глянет в окна, Забудусь я над книгой старой, И дыма синего волокна Сплету душистою сигарой. 1907-1908

Из цикла «Моя Божница»

Три девы

Оттуда приходят три вещие девы.

Ст. Эдда

Девы Верданди немилые речи Мне утомили, измаяли слух… Тихо мерцают оплывшие свечи, Тихо мерцает измученный дух. Скульда, колеблясь, зовет из тумана, Скульды посулов обманных страшусь: «Завтра», как «Нынче», душе нежеланно, В страхе великом от «Завтра» таюсь. К Урде, любимой, и верной, и знающей, К Урде, хранящей заветы веков, Я – догорающий, я – умирающий Робко скрываюсь под темный покров. 1907-1908

Снежные цветы

Усыпан сад мой снегом белым, – Подарком утренней метели, И на окне обледенелом Цветут, сверкая, асфодели. Их нежит ласковый морозец, Лелеет небо голубое… И из незримых дароносиц Мне в сердце каплет мед покоя. Цветы Весны не пахнут слаще Цветов метели белоснежной, И я красу зимы грустящей Люблю любовью безмятежной. 1908-1909

Воспоминания

(На мотив Г.Флобера – «Education sentimentale»)

На ручку бархатного кресла Впотьмах склонился Фредерик: Былая жизнь пред ним воскресла, Забытых мигов мир возник. Пришли толпой воспоминаний, Вернулись к жизни из гробниц Слова погасших упований, Черты когда-то милых лиц. И в час прощаний и закатов, Колебля вздохом тишину И стон печальный в сердце спрятав, Он видит вновь madame Арну. Она, к нему склоняясь, стонет И – скорбно руки заломив, – В свинцовой бездне тихо тонет, Шепнув укор… или призыв? Увы! Она все дальше, дальше – И, соблазняя наготой, Задорный образ Генеральши Возник пред ним во мгле ночной. О, да! С веселой Розанетой Не раз тоску он забывал, Свой лучший дар он отдал этой, – И после пламенно рыдал! Уйди же прочь! Навек погасни! Цвети красою, после грез! И – как Венера старой басни, – Пред ним встает madame д'Амбрёз! 1909

Трюмо

Однажды с плеч своих срывая, Как ненавистное ярмо, Ты любишь перед сном, нагая, Глядеть в глубокое трюмо. По сладкомлеющим коленям Губами жадными скользя, Не внемлю я стыдливым пеням, Не внемлю тихому «нельзя!» И отражает без желаний Глубь чудодейного стекла И ветви мёртвые латаний, И наши страстные тела. И я как будто бы взволнован, Но там, в душевной глубине, Я льдом безжизненным окован И сердце Зеркала – во мне! 20 декабря 1909 Москва

Песенка послушницы

С веток листье летнее Валится быстрей, Убыль дня заметнее, Зори холодней. Вечерами черными В келье тишина. Вздохами покорными Грудь моя полна. Золотыми точками Мечу алый шелк. Дождик молоточками Постучал и смолк. Вот и заколочена В гроб навеки я… Ах! Слезами смочено Золото шитья!.. 20-21 декабря 1909 Москва

Начало вечера

(Провинциальная картинка)

Облаками, словно тюлем, Лик закрыв, луна плывет; Мы близ окон караулим Первой звездочки восход. Ветки темные каштанов Ветерок пошевелил, В раму стукнул и, отпрянув, По дороге запылил. Где-то песенкой наивной Славит девушка весну И напев речитативный Чуть колышет тишину. Звуки чисты и певучи, Как ручья лесного плеск, И сквозь тюлевые тучи Льется тусклый, лунный блеск. 27 декабря 1909 Москва

Поэт

1. Поэт с природою не дружен, Он к подчиненью не привык, Ему невнятен и ненужен Природы мертвенный язык. 2. Ни плеск волны, ни птичий гомон Его не может вдохновлять, С иными звуками знаком он, Он должен Вечности внимать. 3. Не слышит внешних он внушений, Лишь Мысль Его – Ему закон, – И солнцем вольных вдохновений Мир тяготения сожжен. 4. И силой вещих заклинаний, И правдой вымышленных слов Творит Поэт ряды созданий И не кладет на них оков. 5. Из глубины души свободной Всплывают стаи ярких грез – И над пустынею бесплодной Шумят леса нетленных роз. 6. Природа вечно носит траур По мертвым звукам и цветам, Но сотни лет твой гимн, Пентаур, Звучит земле и небесам. 7. Ты пел Рамсеса и Аммона: Один давно в гробнице спит, Другой на высях небосклона Еще сверкает и горит. 8. И долго Он потоки света Земле и людям будет лить, Но – знаю! – гордый гимн Поэта Аммона должен пережить! 28-29 декабря 1909 Москва

Стихи весны

В поле борозды, что строфы,

А рифмует их межа.

К.Случевский

Стебли трав полносочны и гибки, Как слова поэтических строчек, И, как рифм налетевших улыбки, Появляются листья из почек. Все похоже весною в Природе На стихи молодого поэта, Где банальность и вялость мелодий Жаром пылкого чувства согрета. 29 декабря 1909 Москва

Вера в жизнь

Не жизнь, — но право жить как будто сохранив.

К. Случевский

Все в жизни суета, и все желанья тленны, Навеки мы в цепях, и безнадежен бунт! Цветы любви, страстей и радостей мгновенны, Уносит их поток мелькающих секунд. Природа нам чужда; у ней иные судьбы: Неведом нам экстаз, которым пьян червяк… О, если б умереть, о, если утонуть бы В твоей пучине, Смерть, в тебе, могильный мрак! Но жизни не любя, мы в Смерть давно не верим, И, не желая жить, не можем Смерти ждать… Увы! давно ко всем привыкшие потерям, — Мы только веру в жизнь не можем потерять! 1-2 января 1910 Москва

Лесная заводь

Под сенью ив зеленых дремлет заводь, Тростник над ней лепечет, как во сне. В ней по ночам русалки любят плавать И песни петь о ласковой луне. Со всех сторон ее деревья скрыли, Со всех сторон ее облапил бор: Есть разгуляться где нечистой силе,— О ней идет недобрый разговор. Когда сверкает ярким бриллиантом Весенний месяц на небе ночном, Все говорят, что души христиан там Погибших реют в сумраке лесном. 10 января 1910 Москва

Рабочий день поэта

Неярок лампы свет под абажуром, Неясен лунный лик за облачною тканью; Скончался день, как и родился, хмурым, Не дав расцвесть ни счастью, ни сиянью. С утра пишу; шуршат листы тетрадок; Когда же утомит глаза мои работа, Смотрю тогда на тихий свет лампадок, Что озаряют золото киота. Но миг мелькнет, и вновь листов шуршанье, И вновь стучит в мозгу упорный молоточек, Вновь блещет рифм невинное сиянье, Опять с пера сбегает бисер строчек… 11 января 1910 Москва

Осенью

Время туманов и ливней, Солнце за тучами гибнет, Ветер шумит заунывней, В речке ни пьявок, ни рыб нет: Скрылися в тине и в иле Водного царства жилицы; Весь горизонт заслонили К югу летящие птицы. Вольным завидуя крыльям, Мы их проводим глазами, Грусть затаенную выльем Кротких напутствий словами. В пропасть осеннюю канем Мы с примиренностью мудрой, Вечером длинным вспомянем Ласку весны златокудрой. Вспомним об утренних росах И о сияньях полдневных, Вспомним о пышноволосых Юных мечтах-королевнах… 11 января 1910 Москва

Одна

Закрылась дверь моя тяжелою портьерой, Стихает вдалеке печальный звук шагов; Сквозь окна день глядит, безрадостный и серый, Окутавший лазурь вуалью облаков… …Как нежно он шептал, припав к моим ладоням – (Мне руку щекотал его пушистый ус!) – Казалось, что сейчас мы в страсти с ним потонем, Навек освободясь от обыдённых уз… Но я была тиха, как этот полдень серый, Но я была мертва, как павший с ветки лист… И он ушел, грустя, чуть шевельнув портьерой, И я сижу одна и мну платка батист. 12 января 1910 Москва

Ночь в уездном городке

Крыши белы от луны, Городок как будто вымер. Средь глубокой тишины На дворе пропел будимир. Мягко тронула крылом Свечку бабочка ночная. Покружилась над огнем И упала, умирая. Ангел ночи мир обнял, Присмирел и умер ветер… Мнится, будто я попал На твои поля, Кер-нетер! 13-14 января 1910 Москва

Вечером

Подползает вечер мороком, Наплывает тучей сизою, Наполняет поле шорохом, Одевает темной ризою. Душит зори злыми ласками, Поцелуями коварными И пугает землю сказками И виденьями кошмарными. 14 января 1910 Москва

Роковой поединок

Греза нам смежает взоры Про любовь поет И настой из мандрагоры В сердце тихо льет. Но как верный, стойкий витязь, Мысль за ней спешит И кричит: «Скорей проснитесь: Враг бедой грозит!» И, взмахнув крестообразно Огненным мечом, Рассекает нить соблазна, Сотканную злом! 23 января 1910 Москва

Последняя любовь

Зажег печальную лампаду я: – Последнюю любовь. Она горит, очей не радуя И не волнуя кровь. Давно душа моя остужена Дыханьем едким зла – И вот любви моей жемчужина Лежит черна, тускла. И много в думах плугом опыта Проведено борозд, И я слежу теперь без ропота За угасаньем звёзд. И если смерть своей секирою Подрежет стебли грёз, Я тихо им могилу вырою И схороню без слёз. 23-24 января 1910 Москва

Побежденный

Душа страданьем обезбожена, Я стал угрюм, жестокосерд, И много Дьяволом проложено В мозгу моем преступных черт. В глубинах сердца оскорбленного Паучий гнев ключом кипит, И в пропасть неба темнолонного Мое проклятие летит. И безответностью испуганный, Я – с богохульством на устах – Все ниже падаю, поруганный, Все глубже погружаюсь в прах! 24-25 января 1910 Москва

Девушка весной

Он идет со мной, насвистывая… В сердце сладостная жуть, Давит кофточка батистовая Замирающую грудь. Небо вешнее – лазоревое, Крылья бабочек блестят И – желанья подзадоривая, – Льют цветы свой аромат. Тяжелеют груди млеющие, В жилах сладкий сок разлит, И уносят ветры веющие Из хмельного тела стыд! 26 января 1910 Москва

Молитва Влюбленного

И берегите хлад спасительный

Своей бездейственной души.

Е.Баратынский

1. Дьявол грустный! Дьявол мудрый! Мой создатель и учитель! Ты давно не прилетаешь, ты забыл мою обитель… 2. В дни, когда я был младенцем, часто ты ко мне входил и меня в тиши вечерней черным истинам учил. 3. Взор твой был угрюм и темен, но порой он углем красным Загорался и казался мне мучительно-прекрасным. 4. Каждый твой завет вонзался в уши мне, как острый гвоздь, И в ребенке закипала неребяческая злость. 5. Много дней с тех пор погибло в тихом омуте забвенья, Но во не погибали зерна горького ученья. 6. Никогда не забывал я, как ты грустно проклинал, Как мохнатою рукою колыбель мою качал. 7. Поднимался я на выси, задыхался в темных недрах, Но всегда всему живому был досель я верный недруг. 8. Много раз вступал я в битву с солнцем, с юностью, с весной, Много храмов обезбожил я кощунством и хулой. 9. Я гасил свои улыбки, я душил свои признанья, Я топил свои надежды в мертвом море отрицанья. 10. И на каждый крик призывный был во мне один ответ: Словно молотом по гробу ударял я: «Нет! и нет!» 11. Но теперь, учитель мудрый, – помоги! – я сам не в силах Усмирить мое волненье, успокоить трепет в жилах. 12. Что мне делать? Я слабею, я готов во прах упасть, Надо мною нависает не твоя, иная власть. 13. Мудрый! Темный! Я унижен, я стыжусь, я погибаю, Я готов любви поверить, я готов поверить раю. 14. И за женщиной земною я готов пойти, как раб… О, явись! явись, учитель! я разбит, и смят, и слаб. 15. О, войди ко мне, как прежде, как не раз входил бывало, С глаз моих полуослепших сбрось цветное покрывало. 16. Заглуши земные звуки, вдунь суровый холод в грудь И с тропы любви позорной возврати на правый путь. 17. Повтори свои проклятья, опали мне сердце гневом, укрепи мое презренье и карающим напевом, 18. Полной ненависти песней душу мне заворожи И безжалостной рукою язвы жизни обнажи. 19. И уверь меня, что ложен, что, как лед весною, зыбок Свет лобзаний и объятий, и признаний, и улыбок! 20. О, явись! и едкой речью отгони мечтанья прочь, Оскопи мои надежды и восторги опорочь! 21. Вникну я в твои заветы, я тебе опять поверю, Я приму с отрадой мертвой ясных радостей потерю. 22. О, приди! и помоги мне умертвить любовный бред, И сказать с былою силой на призывы счастья: «Нет!» 31 января – 1 февраля 1910 Москва

Милостыня Неба

Я встретил женщину в лохмотьях и без носа, Ресницы редкие покрыл ей белый гной, Меж губ ее, кровоточащих, папироса Сверкала точкой золотой. И, протянувши пальцев красные обрубки, Она у встречного просила на ночлег, А с неба падал, тая на подоле юбки, Серебряный, холодный снег… 11 марта 1910 Москва

Шут

Всепрезираемым шутом я Брожу среди толпы людской, В меня бросая грязи комья Глумятся люди надо мной. Но я ни разу не ответил На ругань злостную глупца, Всегда мой взор спокойно светел И тверды мускулы лица. Ни разу судорогой жалкой Не искривился гордый рот, Когда меня бичом иль палкой Прочь прогоняли от ворот. Я, – продолжая путь бесцельный, Высоко голову держал И на свирели самодельной Себе хваление слагал. Топча земного праха комья И пустоцвет людских страстей, Всепрезирающим шутом я Смотрю на бешенство людей! 24 апреля 1910 Москва

Юноше

Когда ты сдерживать не в силах Желаний гибельных полет, И кровь, пылающая в жилах, Тебя к соитию влечет, Сверши сей грех один, во мраке, Границ мечты не преступай, И плотском не думай браке, И ласки женской не желай! Случайно брошенное семя Способно дать живой росток, И жизни тягостное бремя Продолжишь ты на новый срок. Верь! нет коварней обольщенья, Чем прелесть женского лица, Как нет позорней преступленья, Чем преступление отца! 28 апреля 1910 Москва

Фаллофоры

Мчатся вихрем фаллофоры По равнинам и холмам, Блещут яростью их взоры, Бьются косы по плечам. Нет предела ликованьям Разъяренных, буйных жен. Идол внемлет их взываньям, Их восторгом заражен. Он увенчан весь цветами, Сам – диковинный цветок! Аромат его – как пламя, Густ и клеек жгучий сок! И горя желаньем ласки, Буйной похоти полны, Жены вкруг в бесстыдной пляске Меж собою сплетены. Все забыв, вонзают в груди Вместе с розами шипы… Бойтесь, демоны и люди! – Женщин бешеной толпы. Повинуясь темной страсти, Перед идолом своим Разорвут они на части Повстречавшегося им. И помчатся, кровь разбрызгав, Злую жажду утолив, С новым взрывом диких визгов Меж священных рощ и нив! 23 мая 1910 Москва

Рассказ римского солдата

Поднимая клубы пыли, Отряхая с листьев влагу, В сад пришли мы и скрутили Там еврейского бродягу. Нам почти не прекословя, Бормотал он что-то хрипло; Капля маленькая крови К бороде его прилипла. В темноте огни светились, Дали были тихи, немы, И с бродягой очутились У Пилата на дворе мы. Там костров горело пламя, Желт был месяц круглолицый; Арестованного нами Мы одели багряницей. Кто-то сплел венок терновый И шипы вонзились в темя… Кровь текла струей багровой И струилось тихо время. Трость держа рукою тонкой, Он молчал, не шевелился… Вдруг пощечиною звонкой Двор широкий огласился. Принялись мы друг за другом Бить еврея по ланитам, Он глядел на нас с испугом И с презреньем полускрытым. После суд был, и с другими На кресте его распяли. Позабыл его я имя, Слышал только, что украли Труп распятого, и слухи О чудесном воскресеньи Всем болтливые старухи Распускали в поученье. 15 января 1911, Деревня Кишкинка (Орловской губ.)

Обед тарантула

Серый день встает над миром, День мученья и хулы… Я один с моим вампиром В царстве боли, в царстве мглы. Кожу черепа сердитый Прокусил мне тарантул И свирепый, ядовитый К мозгу моему прильнул. Он мохнатый, он шершавый, Он под черепом растет, Он поит меня отравой, Точит кости, кровь сосет. Безотходен, безотвязен Этот жалящий вампир, И разрушен, безобразен – И лежит в обломках мир. Неба тускло, небо пусто, Неба нет и Бога нет: Тарантулу жизнь-Локуста Приготовила обед. 16 января 1911, Кишкинка

Зимний день

Зимний день идет к могиле, Спотыкаясь, как старик, Под покровом снежной пыли Укрывая скорбный лик. Каждый час, рожденный скукой, Умерщвляется тоской, И – как сердце пред разлукой, – Плачет ветер ледяной. Полускрыв лицо вуалем, Ранних сумерек рука Отдает себя печалям, Тьму зовет издалека. Полон боли и загадок, Словно взор усталых глаз, Грустен, длителен и сладок Этих сумерек рассказ. В нем бессилье примиренья И о тайне тихий вздох, В нем покорное прощенье И забвение тревог! 28 января 1911 Кишкинка

Кабак в предместьи

Люблю бродить я по предместью, Люблю его притонов гам, Где пьяный ножик дружен с местью, Где вор – король по вечерам. На бюст гулящей девки нежно Свет газа льется голубой, И шулер картами небрежно Играет быстрою рукой. Несут графины, блещет пиво, Звенит уроненный стакан, И плачет горько и тоскливо С мотива сбившийся орган. А за окном, в осеннем мраке Шумят и стонут дерева, И – заведя скандал, – гуляки Кричат похабные слова. Кричит мне хрипло проститутка: «Эй, кавалер! Спины не горбь!» Но мне от слов разгульных жутко, Я слышу в них больную скорбь. Как иней, пудра ей на шею, На грудь и щеки налегла, И сутенер следит за нею Грозящим взглядом из угла… 24 февраля 1911 Кишкинка

Паучьи сны

В темных, укромных углах по чуланам Жизнью свирепой живут Пауки; Мозг их пропитан кровавым туманом, Жадно и злобно горят их зрачки. Самка, любовь натешась досыта, Хилое, щуплое тело самца Ядом отравит и после сердито Высосет кровь из него до конца. В черные, длинноморозные зимы, Мертвую муку дотла растерзав, Жирные гады висят недвижимы, Цепкие лапы под брюхо поджав. Снятся им долгою зимнею ночью Сладкие сны о минувшей Весне, Снятся им тел окровавленных клочья, Снится, что возле снуют по стене Теплою кровью налитые твари, В сеть роковую попавшись, жужжат, – И Пауки в сладострастном угаре Лапами тихо во сне шевелят. Вьюжная полночь над миром гуляет, Месяц – сквозь облако – смотрит в чулан, Где в паучиных мозгах расцветает Жуткая греза о сладости ран… 13 октября 1911 С.Пирожково

Мечты о столице

Посв. Вс.И.Попову

Среди полей, пустых и хмурых, Осенним долгим вечерком, Под шум унылый листьев бурых Я вспоминаю о былом. Мне снова видится столица, Вечерний шумный тротуар, Мелькают, словно в пляске, лица И силуэты нежных пар. Тебе сулят все счастье мира Зрачки блестящих женских глаз, Но там, над вывеской трактира, Еще пленительнее газ. Так скрипок девственных рыданье, И яркий блеск бумажных роз, И вызывающий желанья Густой и пламенный шартрёз. Люблю я рюмок звон хрустальный, И жаркий спор, и соль острот, Люблю, когда струей кристальной В бокал шампанское течет! Люблю я ломтиками дыни Язык горящий охлаждать И сквозь туман табачный, синий Друзей улыбки различать. Но вот пустеет зала. Поздно. Выходим мы в холодный мрак… И непорочна, и морозна Встречает ночь толпу гуляк. Как челн по морю, мчатся сани, Мелькает сонных улиц ряд, И, словно призраки в тумане, Деревья в инее стоят. 9 ноября 1911 С.Пирожково

Любовь

Я вступил в половое общение С похотливою, жирной старухой, И – привязан к ней крепкой присухой, Не питаю к себе отвращения. Упиваясь развратными ласками, Я ее созерцаю нагую, Ей отвислые груди целую И любуюся гнойными глазками… <Не позднее 1911>

«Герцог едет на охоту»

Песенка

Протрубили в медный рог. Герцог едет на охоту! Герцог едет в дальний лог, Чтоб забыть свою заботу. Тянет сыростью с полей, Мокнут седла и попоны, Мокнут шапки у псарей, Хрипло каркают вороны. Слышно чавканье копыт, Пахнет шерстью псов горячих, Герцог вдаль один спешит, Обгоняя доезжачих! Сжал поводья он рукой, Стиснул нож и – сдвинув брови, Мчится, трепетный и злой, Алча алой, жаркой крови. И звенят в его ушах Стоны лживой герцогини, Дерзко бросившей во прах Нерушимые святыни… 26 февраля 1912 С.Пирожково

Времена силурийской системы

Над водной зыбью ходят тучи: На берег выполз трилобит, Клешнею темной и могучей Вцепившись в девственный гранит. Над трупом нежной цистидеи, Стеблями хрупкими сплетясь, Чуть слышно шепчут сифонеи, Как бы жалея и дивясь. И как немые нереиды Догомерических годин, Вдали плывут эйриптериды По лону трепетных пучин. А по земле, еще пустынной, Будя ее невинный сон, Бежит за черною блаттиной Приспешник Смерти – скорпион. 11 апреля 1912 С.Пирожково

Из цикла «Лики Города»

В пивной

Я в пивной. За окном колыхается улица, Распевает трамвай, как гигантский смычок. За соседним столом захмелел и сутулится Краснолицый, в потертом пальто старичок. Я курю и смотрю беззаботными взорами В озарено-прекрасную пропасть окна: Там пролетки так радостно дышат рессорами, Там лазурь над бульваром, как детство, ясна! И как струйка дымка, голубая, беспечная, Уношусь я душой за потоком людским, И столица, гранитная, тяжкая, вечная – Расплывается, как голубеющий дым. 29 апреля – 2 мая 1912 Москва

Скромной женщине

Ты долго сдерживала страсть И в одиночестве горела, Но я помог тебе упасть И взял измученное тело. И помню, как в шестой этаж Ко мне ты робко позвонила, Я помню первый вечер наш, Когда ты лампу потушила. Я помню шепот твой: «Забудь! Ах! не целуй! Пусти! Не надо!» Но ходуном ходила грудь И ласкам тело было радо. Я помню, как ты без огня Свое застегивала платье И как сердилась на меня За поцелуй и за объятье. Я помню твой смущенный шаг, Когда я вел тебя из дома, Я помню, как в твоих глазах Цвела блаженная истома! Когда же я спросил: «Придешь?» – Ты головою покачала, И вдруг, скрывая страсть и дрожь, «Приду!» – потупясь, прошептала. 11 мая 1912 Москва

Валерию Брюсову

Над мертвой пропастью машин И электричества, и блуда – Ты, – как единый властелин, Ты, – как единственное чудо! Была пора: над бездной вод, Во мраке девственном и диком, Господень дух свершал полет, Блистая светлым, жутким ликом. Над нашей бездной ты паришь На крыльях благостно-могучих, Над нашей тьмою ты горишь, Как ясный луч горит на тучах. Ты все, как Солнце, озарил, Ты придал прелесть бегу конок, Твоим лучом обласкан был Монах, развратник и ребенок. От зова башенных часов До зова жалкой проститутки – Все превратил в огонь стихов Ты – Дух всеведущий и чуткий! От Гонолулу до Москвы Обвел ты мир орлиным взглядом, Взлетал ты в дали синевы И проникал в чертог к наядам. И всюду был самим собой, Прекрасным, мудрым и упорным, Всегда блистал своей грозой И «взором пламенным и черным». Ты с мозгом Винчи сочетал Всю крепость мускулов Бальзака, Ты словно страж всевышний встал Над царством хаоса и мрака. Тобой наш век не сирота, Тобой и мы бессмертны будем, Ты в царство Вечности врата Откроешь современным людям. К «угасшим звездам» понесешь Ты наши краткие печали И нашей радостью зажжешь Чужих пространств немые дали! Когда ж примчится к нам Конь Блед И факел Смерти нас осветит, Твоим стихом ему, – Поэт, – Все человечество ответит! 11 мая 1912 Москва

Отвергнутый любовник

Я пойду в веселый дом, Где наполнен каждый атом Пылью, гнилью и развратом, Каждый вздох залит вином. Дребезжа, поет рояль, В синем дыме мутны свечи, В пудре плечи, пьяны речи, По углам скулит печаль. Здесь под песни горемык, Слыша пьяного тапера, Вспомню свет родного взора, Вспомню чистый юный лик. Здесь предам свою любовь – Под туманящие звуки На пропятие, на муки, Чтоб она воскресла вновь! 1912

< Два стихотворения>

1

Я на белом слоне проезжал по Сиаму, Мне навстречу народ выходил! Все меня признавали за Браму, – Не признал только наглый мандрилл. Он орехом кокосовым сильно Запустил мне в пустую башку… Это было, конечно, не стильно И вселило мне в сердце тоску!

2

Мрачная трагедия в дикой местности

Леопард Папуасович Лыко Умывался в ручье, близ Америки, А жена его, жирная, дико Завывала в жестокой истерике. Леопард Папуасович вымыл Грудь и шею водою жемчужною, И внезапно почувствовал стимул, Излечить чтоб супругу недужную. На граните ногами базируя, Подошел он к беспомощной даме, И, своим безрассудством бравируя, Стал гвоздить он ее сапогами!.. <1913>

Стихи разных лет

* * *

Настал июль: ебутся пчелы, Ебутся в поле овода, Ебутся с неграми монголы И с крепостными господа. Лишь я, неебаный, небритый Дрочил в заплеванных углах, И мне сказал отец сердитый: "Без ебли ты совсем зачах! Пойди, дурак, на дворик скотный И выбери себе овцу". И вот вступил я, беззаботный, На путь к бесславному концу. Я оседлал овцу и с жаром Воткнул в манду ей свой хуек, – Но в жопу яростным ударом Меня баран с овцы совлек. Я пал в навоз и обосрался, И от обиды зарыдал… Коварный небосклон смеялся И победитель мой блеял. <1914>

Казачья песенка

Любо нам с веселым гиком На пруссаков налетать, Любо нашим длинным пикам Каски с их голов сшибать. Любо нам в лихой разведке, Где опасен каждый шаг, Очи – зорки, руки – метки И далек от сердца страх. Жарко бьемся мы на Висле, Но туда, где тихий Дон, Улетают наши мысли, Наш последний взгляд и стон. И когда родные хатки Вспомним мы, вступая в бой, То бегут во все лопатки Немцы пьяною ордой. И за ними с громким криком Мы несемся на конях, Давши волю длинным пикам И с победою в сердцах! < октябрь 1914>

В штыки

Рассказ солдата

Долго мы играли в прятки, Долго мы теряли цель, Лишь порой австрийцам в пятки Посылали мы шрапнель. Силы много в пулемете, Но далеко до руки! Наконец-то нашей роте Довелось идти в штыки. Грозно грянули раскаты Святорусского «ура!», Дружно ринулись солдаты И затеялась игра. Мы в атаке лихи, крепки, Нам дороги нет назад – И посыпалися кепки С австрияков, точно град. Я очнулся на постели С забинтованной рукой, Но на будущей неделе – Слава Богу – снова в строй! <1914 или 1915>

* * *

Страшна смиренная Россия, Когда – в ответ на вражий зов – Она доспехи боевые Наденет на своих сынов. До славы воинской не падки, Чужого брать мы не хотим, Но наши церковки и хатки Мы никому не отдадим! Борясь за мир, горят отвагой, Горят любовью без конца Под всероссийскою сермягой Неисчислимые сердца. Пускай мы – бедны, серы, грубы, Но любим мы свои поля… Труби же в боевые трубы, Святая Русская Земля! Борясь за мир, горят отвагой, Горят любовью без конца, Под всероссийскою сермягой Неисчислимые сердца. Пускай враждебному народу Искусство бранное дано, – Но нашу целость и свободу Не может поразить оно! А если славные победы Судьба судила нам стяжать, Сумеем мы, как наши деды, В смиреньи сердца их принять. Страшна Россия в правом гневе, Но не забыть ей вещих слов, Которыми на крестном древе Христос молился за врагов! <1915>

Диабет

Посвящаю памяти Г.Э.Тастевена

И самому себе – умирающему

Смерть играет со мной в роковую игру, Давит горло рукой беспощадной, И я знаю, что я через месяц умру: Стану грязью червивой и смрадной. Будет рай или ад? Я воскресну иль нет? Все равно: одинаково глупо! У меня диабет, у меня диабет, – Ад и рай безразличный для трупа! 10 августа 1915 Петроград (Ровно за месяц до смерти)

Покорность

Богиня Осени – безжалостная дева – Прекрасное лицо приблизила к Земле, Суровый блещет знак на царственном челе, Но в светлых нет очах ни горечи, ни гнева. И радостно Земля идет на зов богини, На жертвенный алтарь несет свою красу, И небеса молчат молчанием пустыни. Не страшно умирать, и сладки жертве муки, И погребальный брачным кажется костер Тому, кого позвал богини властный взор На тихую тропу забвенья и разлуки… Сентябрь 1915

Осенняя печаль

Как перед зеркалом блудница На склоне лет горюет над собой И слезы льет над вянущей красой, – Так Осень Поздняя томится И горько плачет над Землей. Дождинок неустанных шорох Глухой тоске рассеяться не даст, Он непрерывен, тягостен и част — И мертвых листьев мокрый ворох Лежит на клумбе, словно пласт. И чувства горьки и угрюмы, И в них царят уныние и смерть, Мрачна земля и безотрадна твердь… И стонут жалобные думы, Как надломившаяся жердь! Октябрь 1915

* * *

Павших в сраженьях мы горько жалеем, – Мы и жалеть их должны… Но и жалея, проклясть мы не смеем Грозной войны. Стоя над трупом погибшего брата Видя пролитую кровь, Будем мы веровать крепко и свято В Божью любовь! Скорбь непосильную Бог не возложит И на былинку в полях… Радость о Господе все превозможет В наших сердцах! Встретим без ужаса грозные битвы, Встретим без ропота смерть! Ласково примет земные молитвы Добрая твердь! <1915>

Два пути

Для слабого — путь отреченья, Для сильного сладостен бой И острая боль пораженья, И миг торжества над Судьбой. Для слабого — мудрые речи, Безбольно мертвящие кровь, Для сильного — музыка сечи И взятая с бою — Любовь! Март 1916

Тщетное ожидание

Ты одна в аллее сада – В небе свет и тишина, Но тревога и досада В ясных глазках зажжена. Туфля, свесясь с гибкой ножки, Топчет золото листка, Что на пыльный прах дорожки Пал с родимого сучка. В тонких пальчиках трепещет Кружевной атласный зонт, – Солнце искрится и блещет, Огибая горизонт. Обласкав вершины сада, Солнце радо в тень уйти, – И сильней твоя досада: Как посмел он не прийти! <1918>

Революция

Раньше было в мире так: Тунеядец жил царем, А трудящийся бедняк – Вековечным батраком. В шахтах душных под землей, На заводах, близ печей, Пот мы лили трудовой Ради счастья богачей. И за все свои труды Получал рабочий люд Голод, холод – в дни нужды, А во дни восстаний – кнут. Царь, помещик, фабрикант Все забрали для себя, – Счастье, разум и талант Безнаказанно губя. Жизнь была мрачна, как гроб, В ней царили ложь и плеть – И учил презренный поп Бедняков ту жизнь терпеть. * И мы терпели… Гибли наши дети, – Невинные – до срока, – в нищете, На наши спины опускались плети, Нас распинали на кресте. Палач Романов бросил миллионы Мужьев и братьев наших на войну, – Сирот и вдов пронзительные стоны Наполнили собой страну. И в те часы, когда мы умирали, Когда мы гибли в бездне боевой, – Буржуи грабили и пировали, Глумясь над нашей простотой! Буржуи пили нашу кровь веками И думали: так будет навсегда… Но вдруг взвилось – как пламя – наше знамя И всколыхнулся мир труда! И сила Революции святая Обрушилась на троны и царей, И ширится она, уничтожая Власть паразитов-богачей. Пускай они с отчаяньем во взоре Ведут на нас наемные полки, – Не исчерпать им сил рабочих море, Им не сломить мозолистой руки! * Знамя алое свободы Мы подъемлем в час борьбы, Презирая все невзгоды, Все превратности судьбы. С нами все, кто духом молод, С нами все, кто угнетен! Сзади рабство, – холод, – голод, Сзади цепи, мрак и стон. Впереди иная доля Впереди давно нас ждут Счастье – радость, свет и воля – И святой, свободный труд! И ныне – мы, став под знаменами красными, Клянемся священною клятвой бойца, Что больше не быть нам рабами безгласными, Что мы не отступим в борьбе до конца! Клянемся мы памятью павших товарищей, Клянемся мы счастьем грядущим своим, – Что вместо развалин, могил и пожарищей Мы новый, мы радостный мир создадим! 1918

Тайна «мощей»

3 февраля была вскрыта рака с «мощами» св. Митрофания Воронежского.

В раке оказалось несколько костей, груда тряпок и ваты и,

наконец, коленкоровый мешок, набитый разной трухой.

Известия Центрального Исполнительного Комитета

9 февраля 1919г.

Набив гробы землей и ватой, Попы морочили людей И собирали сбор богатый, Служа молебны у «мощей». Но день настал: гробы открыты! И что же в них? Песок. Труха. Монахи – грустны и сердиты. Толпа дурацкая тиха. Увы! погиб Задонский Тихон И Митрофания уж нет: Один соломою напихан, Другой – не мощи, а скелет. Монахи верить нас учили, Но не в Христа, а в гниль и смрад – И вот награду получили За свой обман, за свой разврат. Вы церковь создали из хлама, И вот она во прах падет И никогда порога храма Не переступит наш народ. И будет мерзость запустенья Теперь царить в монастырях, И будет злобное презренье В народе возбуждать монах! <Февраль 1919>

Красная Армия

Революции грозная сила Пред собою не знает препон: В феврале она в щепки разбила Николая Бездарного трон. В октябре она смелым ударом Соглашателей свергла во прах, – И по селам промчалась пожаром, И огнем расцвела в городах. В этом огненно-грозном прибое Гибнет старый, палаческий строй, Но спасается в нем все живое: Воскресает народ трудовой. Встали все, кто был горем изранен, Кто в слезах и крови утопал: Сверг помещичье иго крестьянин, Пролетарий – властителем стал. А чтоб юная наша свобода Не могла от врагов пострадать, – Прозорливая воля народа Созидает могучую рать. И прекрасны, и чисты, и святы, И бесстрашны в жестоком бою, Нашей Армии Красной солдаты Защищают свободу свою! Перед ними враги отступают И, заслышав железный их шаг, Богачи свою жизнь проклинают, Содрогаясь в роскошных дворцах. Но зато их любовью глубокой Любит бедный трудящийся люд, И по всей по Руси по широкой О них дивные песни споют. И вовеки не будут забыты Наших Красных Героев дела: Ими вороги наши разбиты И рассеяна черная мгла. Трепещите ж, купцы и дворяне, И поповская подлая рать: Вы привыкли при царском тумане Кровь народную жадно сосать, – Но теперь не туман, – а свобода Ярче солнца над Русью горит – И великое сердце народа Палачам их обид не простит. Перед новою жизнью прекрасной Мы свершим над злодеями суд, И штыки нашей Армии Красной, Угнетателям смерть принесут! От лихих буржуазных уловок Настрадался по горло народ, Но теперь из свободных винтовок Он своих палачей перебьет. Слава Красным Солдатам – героям, Слава нашим друзьям дорогим: С ними новую жизнь мы построим, С ними старую жизнь истребим! < 1919>

Ирландцы

Живем мы в глиняных лачугах, Едим картофель в сутки раз, Но в боевых, кровавых вьюгах Нет никого храбрее нас! Удел мучительный и трудный Давно судьбой ирландцам дан, Давно наш остров изумрудный Подпал под иго англичан. Нас, начиная с Уэксфорда, Хотели превратить в рабов, Но мы воинственно и гордо Боролись целых семь веков. За наши бедные селенья, За наши древние права Вели мы вечные сраженья, – И все Ирландия жива! Под вещий ропот океана, Под песни бардов наших, – мы Стремимся к солнцу из тумана, К свободе рвемся из тюрьмы. Пускай же край наш бедный, скудный Терзает лютая судьба, – Вовек наш остров изумрудный Не примет звания раба. Клянемся тенью Бейребима И кровью братьев и отцов, Что в бой пойдем неустрашимо И скоро выгоним врагов! Апрель 1919

Евгению Соколу

Есть в твоих поэмах нежность И возвышенная сила – И прекрасная мятежность Стих твой дивно окрылила. Ты восстания и бури, И России образ милый, И покой, и свет лазури Воспеваешь с равной силой. Стих твой, точно шум дубравный: Многозвучный, но единый – И стрелой стремится плавной К небу взлет твой Соколиный. 8 марта 1919 Орел

Первое Мая

Веют знамена труда и свободы, Вьются, под небом весенним пылая, Празднуют нынче повсюду народы Первое Мая! Бодро и грозно рабочие песни Льются, весь мир на борьбу вызывая. Встань же, рабочий народ, и воскресни Первого Мая! Видишь – враждебные орды с востока Движутся, гибелью нам угрожая, Но их рабочий отбросит далеко Первого Мая! Праздник рабочего люда – не шутка, Крепнет рабочая власть молодая! Пусть же врагам будет горько и жутко Первого Мая! <Апрель 1919>

В грозные дни

Налетает воронье лихое С черной злобою на Русь, Но народа сердце молодое Отвечает: «Не боюсь». По заводам, по глухим деревням Весть тревожная идет, Что опять Колчак насильем древним Хочет поразить народ. Что он землю отдает богатым, А для голой бедноты Адмиралом – царским, тароватым, Приготовлены кнуты. И в ответ на эти злые вести Кровь кипит у бедняков, И готовы все собраться вместе, Чтоб ударить на врагов. Тянутся натруженные руки И к винтовкам, и к штыкам, – Лишь бы прежней не вернулось муки, Не пришел бы царский хам! Принесет он крепостное право, Разоренье и погром, – И опять начнут попы лукаво Издеваться над трудом. Чует Русь Советская невзгоду, – Оттого-то вся она Умереть решила за свободу, – Гнева светлого полна. Оттого-то руки трудовые Сами тянутся к штыкам, – И не дастся Красная Россия Вековым своим врагам! Июнь 1919

В наступленье!

Вооружившись, лютым зверем Идет на нас буржуев рать, Но мы в победу нашу верим И не боимся умирать! Над нами алые знамена, За нами – вольный наш народ, И нет иного нам закона, Как на врага идти, вперед! Вперед, друзья, за власть Советов, За наших дорогих вождей, На генералов, на кадетов, На тунеядцев-палачей! Орел мы вновь у них отбили, Воронеж красный – наш опять, И нашей ли рабочей силе Пред белым сбродом отступать? Давно ль, оружием бряцая, Колчак нам гибелью грозил? А после, пятками сверкая, Через Урал перевалил? Дадим же, братцы, наше слово, Чтоб и Деникина прогнать Назад – до самого Ростова, И там его атаковать. Там за лихие злодеянья Нарядим суд над палачом И прочим гадам в назиданье Башку с «погонных» плеч снесем! 23 октябрь 1919

Женщина-работница

В дни, когда кипит борьба И на фронтах льется кровь, Ты уж больше не раба, Ты – вся подвиг и любовь. Там рабочий бьет штыком Беспощадного врага, Здесь, в тылу, ты за станком, Непреклонна и строга. Под знаменами труда Бодро ты идешь вперед, – Светлой волею горда, – В бой за правду и народ! <Октябрь 1919>

Пред мировым пожаром

Два года тружеников руки В России новый мир куют И кузницы великой звуки Заснуть буржую не дают. Бесперестанно и упорно Свободы звенья мы куем, И искры с трудового горна Летят пылающим дождем. Летят они на крыши тюрем, На кровли банков и дворцов, – И шар земной к жестоким бурям, К борьбе невиданной готов. Буржуазия от пожара Свой мир хотела б отстоять, Но пролетарского удара Не отвратить, не избежать. <Ноябрь 1919>

Пролетарская Клятва

Долго жирные, жадные пальцы Кулаков, фабрикантов, банкиров В унизительной тьме нас держали. В нищете погибали страдальцы И безропотно кровь проливали По приказу царивших вампиров… Но могилы мучителя вырыв, Мы стряхнули ярмо и восстали! Высоко поднялись баррикады, Преисполнена гнева и страсти – Громко грянула песнь боевая И – сломив вековые преграды, Дотянулась рука трудовая До свободы, до правды. До власти, – И разбита на мелкие части Угнетателей сила лихая! Поклянемся же ныне всем миром И своей пролетарскою честью, И товарищей павших тенями, Что мы больше царям и банкирам Не дадим измываться над нами, Не дадим обойти себя лестью И – горящие праведной местью, Не опустим знамен пред врагами! 27 ноября 1919

Победит молодое!

Старый мир – дикой злобой волнуем И готовит нам много уловок, – Но в ответ мы палим по буржуям Из рабоче-крестьянских винтовок. Старый мир поднимает нагайки, Шлет на нас палачей и шпионов, – Но не могут продажные шайки Побороть трудовых легионов. Старый мир напрягает все силы, Старый мир вылезает из кожи, – Но у старого мира – могилы, А у нас – лучший цвет молодежи! Старый мир не сдается без боя, Льет рабочую кровь, не жалея, – Но в борьбе победит молодое И добьет одряхлевшего змея! Декабрь 1919

В неделю красного пайка

Мстя буржуям за обиды, Бьются красные солдаты, Бьют жестокого врага… А в тылу здесь инвалиды, Жены, дети – сбились в хаты, – А зима снежна, строга! Так поможем же героям И семьею тесной, дружной Все, что можем, соберем, Всех раздетых мы укроем От зимы холодной, вьюжной, – От нужды лихой спасем! <Декабрь 1919>

Завет Марата

Скрываясь в сумрачном подвале, Твердил о мщении Марат, И речи буйные звучали Над миром старым, как набат. И пробужденные французы, Заслышав пламенную речь, Сбивали цепи, рвали узы, Хватали пику, нож и меч. Расправив согнутые спины, Восстала нищета и голь, И нож кровавой гильотины Увидел над собой король. Пришел черед тяжелым драмам, Воздвигся жертвенный костер: Маркизам, принцам, знатным дамам Пришлось ложиться под топор. Неукротим в священном гневе, Круша все старое навек, Народ гордячке-королеве Бесстрашно голову отсек. Поникло все во вражьем стане Под ярым натиском толпы: Ушли из Франции дворяне, В подполье спрятались попы. Декреты вольного Конвента Вносили всюду яркий свет, За Революцией, как лента, Тянулся длинный ряд побед. Но, победив, забыл Марата Освободившийся народ – И вот за то пришла расплата – Наполеона тяжкий гнет. Настало снова лихолетье, Воскресли духом богачи, Народ по-старому под плетью Вникал в господское «Молчи!» Народ по-старому сковали Лихие цепи нищеты, А тунеядцы пировали, Глумясь над горем бедноты. Теперь опять пора свободы, Бьет Революция в набат, И мнится: вновь зовет народы На праздник мщения Марат! Смотрите ж, вновь не совершайте Ошибки страшной прошлых лет И знамя мести не склоняйте Вплоть до решительных побед. Когда последнего буржуя Лишим последнего рубля, Тогда лишь, радостно ликуя, Вздохнет свободная земля. До тех же пор штыки готовьте, Щедрее лейте вражью кровь И правду мести славословьте, Чтобы не стать рабами вновь! <1919>

Красноармейцы

От гулкой машины фабричной, От мирной сохи полевой На зов революции зычный Сошлись мы под стяг боевой. Мы Армии Красной солдаты, И мы защищаем в бою Свои деревеньки и хаты И землю, и волю свою. За нашу святую свободу, За нашу Советскую власть, Служа трудовому народу, Не страшно в сражении пасть! Напрасно всех стран паразиты Пытаются нас обмануть, – Их верные слуги разбиты И прошлого им не вернуть. Юденич пытался нахрапом Рабочий занять Петроград, Но хищно протянутым лапам Пришлось убираться назад. Мечтая о царской порфире, Колчак нам, свирепый, грозил, А ныне бежит из Сибири, Лишенный и войска, и сил. Деникина черная свора, Зарвавшись дошла до Орла, Но мы ее вышибли скоро, И вот она вспять потекла. Царицын и Харьков с Полтавой – Под властью рабочей руки, И движутся дальше со славой Бесстрашные наши полки. Туда, где пшеница и уголь, Идем, оттесняя врага. И кто нас удержит? Не вьюга ль? Не зимние ль злые снега? Но мы над морозом смеемся, С пути не собьет нас метель, Мы полной победы добьемся, – Ведет нас великая цель. На зов революции зычный Собрались мы, дети труда, – И к прежней судьбе горемычной Народ не вернуть никогда. Мы внемлем великим заветам, Которые Ленин дает, И смело за правдой и светом Идем все вперед и вперед. Бесстрашны, и сильны, и ловки, – Недаром мы – дети нужды! И дружно стреляют винтовки Под знаменем Красной Звезды. И будем стрелять и сражаться, Покуда наш враг классовой Не станет, хрипя, задыхаться Под нашей рабочей рукой! <Декабрь 1919>

Новогодний обет

(1920)

В грядущем году, как и в старом, Восставший народ трудовой Ответит могучим ударом На каждый удар боевой. В Советской Республике порох Еще не иссяк до конца – И дрогнет не раз еще ворог Пред гневом народа-бойца! Не выроним красного стяга, Поднимем его к небесам, И уж не уступим ни шага Советской земли палачам! <Декабрь 1919>

Тыл – Фронту

Дружно соберем усилья И к одной направим цели: Чтоб героев наших крылья В грозных битвах не слабели. Мы на фронт им в помощь двинем Толпы новых коммунаров, – Вражьи силы опрокинем Градом пламенным ударов! А в тылу мы труд усилим И старания утроим, Хлеб сбреем, дровец напилим Семьям признанных героев. Цель у всех одна и та же, Мысль одна во всем народе: Чтоб не даться силе вражьей И остаться на свободе. Тыл и фронт в едино слиты, Тыл и фронт стремятся к бою – И навек враги разбиты Будут нашею рукою! <Январь 1920>

9-е Января

(Рассказ старого рабочего)

I

Мы крепко верили священнику Гапону, И вот – едва взошла над Питером заря, Молебен отслужив, мы подняли икону И двинулись к дворцу с портретами царя. Со всех заводов шли такие ж вереницы Измученных нуждой и горем бедняков. Молитвы пели мы – и улицы столицы Гудели, как набат, от наших голосов. Мы верили в царя, как малые ребята, Мы думали, что к нам он выйдет, как отец, И станет он за нас, и ждет врагов расплата, И богачам придет погибель и конец. Казалось, – скоро мы достигнем нашей цели И станем все стеной у Зимнего Дворца… И с каждым шагом мы все задушевней пели, И разгорались в нас и мысли, и сердца…

II

Вдруг затихло наше пенье, Подалась толпа назад… Что такое за смятенье, Что такое за разлад? Мы не поняли сначала, – Мы не чуяли беды… Сзади масса напирала На передние ряды… Тут послышался впервые Нам ружейных залпов звук – И хоругви золотые Из рабочих пали рук. Мы кричали, мы бежали – Никого Гапон не спас. Злые пули догоняли И подкашивали нас. До своих углов убогих Кое-как мы доползли, Только многих, очень многих С той поры мы не нашли. Много их, убитых пулей Кровожадного царя… Но воскрес рабочий улей В день девятый января!

III

Когда прошли и ужас, и смятенье, Когда затих сиротский стон и плач, Мы поняли царево преступленье, Мы поняли, что Николай – палач! Доверчивы мы были, слишком глупы, И как детей нас обошел Гапон, – Но видели мы наших братьев трупы И щепки от расстрелянных икон! И с той поры, бушуя и пылая, Вражда к царю в народе расцвела, И грянул гром над троном Николая, И Революция его сожгла! И, может быть, в час грозного расстрела Мелькнуло в мыслях бывшего царя, Что это – правый суд за злое дело, За день кровавый января! <Январь 1920>

* * *

Звучи, рожок свободного горниста, Походный марш торжественно играй И армию народа-коммуниста К победам неустанно призывай! Любовь к свободе мощною рукою Объединит с геройским фронтом тыл И перед нашей ратью трудовою Падут во прах остатки вражьих сил! Январь 1920, Казань

Революция

Поэма в картинках

I. На улицах

День за днем у каждой хлебной лавки Все длинней становятся «хвосты». В них растут – средь ругани и давки, – Злые речи, сплетни и мечты. – Царь воюет… Он-то сыт и тепел! Посмотрел бы, каково нам здесь нам… – Царь давно Россию нашу пропил, А царица продалась врагам… И растут чудовищные слухи, И горят глухим огнем сердца, И все яростней шипят старухи, На морозе стоя без конца. А мороз все крепче и упорней Щиплет кожу, пальцы леденит – И, не грея, солнце с выси горней На толпу голодную глядит. Вдруг открылись двери хлебной лавки И – как ночью мотыльки на свет, Сунулись к ней бабы и – средь давки – Слышат голос: «Хлеба нынче – нет!»

II. Царский поезд

В уютном и теплом вагоне Царь едет со штабом на фронт, За окнами – стужа и ветер, В закатной крови горизонт. Ха окнами – нищие хаты, Снега в бесконечных полях, За окнами – спит и томится Россия в тяжелых цепях. Но спущены плотные шторы, Горит электрический свет И весело царь совершает Свой скромный походный обед. Течет в драгоценные чарки Густою струею ликер, Хмелеют царевы любимцы, Нестройно шумит разговор. Грозится подвыпивший Нилов Вильгельма поймать за усы, А граф Фридерикс что-то шепчет С ужимками старой лисы. И хлопая рюмку за рюмкой, Сидит Николай за столом, И тихо качаются стены Пред пьяным, блаженным царем. …Шумит уносящийся поезд, Летит в неизвестную даль, – За окнами – вьюга и ветер, За окнами – скорбь и печаль. За окнами – стонет Россия И в бешенстве воет война, А в царском уютном вагоне Застольная песня слышна!

III.На заводах

Шуршат ремни и привода, Стучат станки, пылают печи – И все сильней гнетет нужда Рабочих согнутые плечи. Людей, припасы, деньги, труд Война глотает жадной пастью, И массы день за день живут, Клонясь все ниже под напастью. Когда приходит смены час, Не слышно хлестких прибауток, В устах беспечный смех погас И каждый взор угрюм и жуток. И нет веселости былой Во дни получки – по субботам, Без песен, хмурою толпой Идут рабочие к воротам. А дома – что? Нытье жены, Рассказы о растущих ценах Да вести страшные с войны О пораженьях и изменах. Так долго жить невмоготу, Нет больше силы для молчанья! И стал рабочую мечту Манить к себе огонь восстанья…

IV. В думе

Пан Родзянко, потирая руки, Милюкову в думе говорил: «Не пора ль, почтенный муж науки, Нам ударить Николаю в тыл? На заводах все растут волненья, Сброд рабочий выступить готов… Николая сбросим, без сомненья, А потом и скрутим дураков!» Милюков задумался глубоко И сказал: «Оно, конечно, так… Но боюсь я выступить до срока… Да и страшен хамский мне кулак. Вызвать чернь на улицы не шутка, Но потом трудненько усмирить. Ах, недаром говорит наука, Что всегда полезно погодить…» Но Гучков, трясясь, как в лихорадке, Милюкова болтовню прервал: «Будет уж! Играл я долго в прятки И министрам сапоги лизал. Истомился я давно по власти И на все решительно готов! Мне не страшны россказни и «страсти» Про заводских нищих дураков! Мы сумеем усмирить их живо И на шею крепко им насесть!» Пан Родзянко посмотрел игриво И сказал: «У нас и средство есть! Вот Керенский: дорогой парнишка! На слова, как пулемет, он быстр, Хоть ума не видно в нем излишка, Ну, а все же: чем он не министр? Дуракам он о грядущем счастьи Будет петь залетным соловьем, – Мы ж в то время присосемся к власти И казну, и войско заберем!» Все решили: «Пан придумал мило; Дурачка продвинем мы вперед, На престол посадим Михаила И загоним под ярмо народ!»

V. Восстание

День ослепительный настал: Народ поднялся и восстал! Со всех концов, со всех углов Явились толпы бедняков, И грозный ропот: «Хлеба! Хлеба» – Казалось, – досягнул до неба! И были двинуты войска… Но вдруг солдатская рука, Освободившись от оков, Стрелять не стала в бедняков, И, став за правду и свободу, Примкнула Армия к Народу! Лишь полицейская орда, В своем усердии тверда, С церквей и крыш открыв пальбу, Пыталась изменить судьбу… Но быстро их иссякли силы И палачи легли в могилы! И вот в столицы весть пришла, Что нет уж векового зла: Царь отреченье подписал! И весь народ возликовал, И песня крови и железа – Взметнулась к небу Марсельеза!

VI. Радость победы

Словно огненные птицы, веют флаги над домами, И по улицам столицы люди стройными рядами, Шумно радуясь победе, все идут, идут куда-то… Голоса их как из меди, каждый в каждом видит брата! Тут – рабочий изнуренный, рядом – пышная девица И солдат, руки лишенный… И у всех, как солнце, лица! Все готовы верить в счастье, все кругом звенит от песен, Разом кончилось ненастье, стал весь мир – как рай, – чудесен!

VII. На распутьи

Но промчались недели, И увидели въявь бедняки, Что от радостной цели, Как и прежде, – они далеки. Когти хищные спрятав И принявши обличье друзей, На места бюрократов Села шайка лихих богачей. Все осталось как было: Так же мучат народ торгаши И рабочая сила Продается опять за гроши. Как и царь – притесняет Бедняков буржуазная власть, – И война раскрывает, Как и раньше, голодную пасть. На распутьи широком Очутился народ трудовой И в раздумьи глубоком Он пути не видал пред собой.

VIII. Ленин

Вдруг в эти дни смятенья и испуга, Как гром, молчание будя, Раздался голос ласкового друга, Раздался грозный клич вождя. Едва успевши выйти из вагона, Товарищ Ленин крикнул: «В бой!» – И всколыхнулись красные знамена Над всею Русью трудовой! И в городах восстанья закипели, И по усадьбам батраки «Дубинушку» заветную запели, И взбунтовалися полки. По всей стране, от края и до края, Народ трудящийся восстал И, зову Революции внимая, Остатки рабства растоптал! И никогда людские поколенья Не позабудут гордый клич, Который в день смятенья и сомненья Провозгласил наш вождь – Ильич! Клянемся все, что власть капиталиста Мы не признаем никогда! Вперед, друзья! Над нами небо чисто И ширь земная ждет труда! Февраль-март 1920, Казань

Памяти парижской коммуны

В удушливом дыму пожаров, Под неумолчную пальбу Семья героев-коммунаров На битву вызвала судьбу. К спокойно дремлющему миру Париж воззвал: «Проснись! Вставай, – И буржуазному вампиру Владеть собою не давай!» Но мир не вник в призыв прекрасный, Париж остался одинок – И кровью жаркой, кровью красной Под пулями врагов – истек. Зверье из грязного Версаля Терзало чистые сердца, Но коммунары не дрожали, – Как львы, сражаясь до конца. Борцы в неравной битве пали, Но их могилы не молчат, – Они потомкам завещали Разрушить буржуазный ад. За гибель братьев-коммунаров Народ рабочий отомстит И градом громовых ударов Врага навеки сокрушит. Идем же в бой, бесстрашно-смелы, Овеяны огнем побед – И за парижские расстрелы Буржуазия даст ответ! < Март 1920>

В Германии

Стучат пулеметы. Растут баррикады. Свирепствует Носке – кровавый плач. Буржуи ликуют, нарядны и рады, В рядах пролетарских – и траур, и плач. Но снова и снова рабочие волны Стремятся на приступ, на крепость врагов, – И гнева, и боли, и ярости полны Предместья немецких больших городов. И сколько б рабочих в сраженьях ни пало, Победа трудящихся все же близка: Притупится скоро враждебное жало, Стрельба прекратится и – дрогнут войска. И, дрогнув, – торжественно, тихо и грозно Солдаты штыки повернут на господ… Спасать буржуазную власть уже поздно, – Проснулся повсюду рабочий народ! Его истерзали войной, голодовкой, Его истомили в окопах сырых – И вот он поднялся, и с вольной винтовкой Идет на врагов вековечных своих. Народные верны и тверды обеты – И пусть пулеметы сегодня трещат: В Германии скоро возникнут Советы И станет у власти пролетариат! 27 марта 1920

Революционная война

Мы не дрогнем, не отступим, Не сробеем пред врагом, – Кровью мы победу купим, В битву с песнею пойдем. Наше вольное оружье Будет памятно панам, Нарушающим содружье И грозящим смертью нам. Перед нашим грозным строем Дрогнет черная орда, Новой славой мы покроем Знамя братства и труда. Побегут во все лопатки Оробевшие паны И покажутся несладки Им последствия войны. 27 мая 1920

Польскому пану

Не одолев в бою открытом, Ты нам вонзаешь в спину нож И гадом смрадным, ядовитым Из наших городов ползешь. Но знай, злодей: врагом народа На веки вечные ты стал, Когда трубу водопровода В несчастном Киеве взорвал. Презренный прихвостень Европы, Ты свой измерил ли позор, Когда ты динамит в подкопы Клал под Владимирский собор? Подумал ли, как будет горек Для правнуков твоих тот день, Когда расскажет им историк Про дым сожженных деревень, Про эти взорванные зданья, Про слезы мирных горожан – И громко скажет в назиданье: «Все это сделал польский пан»? Так содрогайся ж, враг народный! Ты не минуешь наших рук, Тебя раздавит наш свободный, Красноармейский наш каблук! Июнь 1920

В час победы

Мы помяли нынче сильно Польским шляхтичам бока, – Занимают уже Вильно Наши красные войска. И уже под самым Дубно Красным станом мы стоим… А давно ли дружелюбно Мы советовали им: «Эх, не верьте вы банкирам, Не губите зря народ, – Лучше кончим дело миром, Сговоримся без хлопот». Но панам – какое дело? Наплевав на наш совет, В бой они рванулись смело, Удивить желая свет. Удивить – не удивили, Мирных жителей губя, А навеки осрамили, Опозорили себя. Эхо киевского взрыва Пронеслось везде, как гром, И на фронт – в огне порыва, – Полк помчался за полком. И паны уж еле дышат, Удирая без следа, И из Лондона нам пишут: «Пощадите – господа!» Господа мы не большие, Мы – трудящийся народ, Мы – Советская Россия, – Революции оплот. Нам паны несли оковы, Их мы встретили штыком, Но на мир всегда готовы С вольным польским мужиком. Хитрой Англии уловки Нам известны до конца: Но не промах и винтовки Пролетария-бойца! Русь на мир всегда готова, Но не трусит и войны – И пускай уж лучше снова Не суются к нам паны. 21 июля 1920

Революция

Над царством злобы и корысти Давно звучал народный зов: «Приди, от язв огнем очисти, Освободи нас от оков!» И в дни, когда война шумела И кровь невинная лилась, Ты неожиданно и смело Из недр народных поднялась. Твои карающие руки Взялись по-новому за штык, И новые усвоил звуки Себе трудящихся язык. И те, кто нас досель терзали, Душили нас ярмом тупым, Вдруг побледнели, задрожали Пред ликом пламенным твоим. А тот, кто жизнью был измаян, Почуял новых сил прилив, И встал рабочий, как хозяин, Над ширью неоглядных нив. И, цепи тяжкие свергая, Уничтожая древний гнет, Земля от края и до края Гимн Революции поет! И наша старая планета, От грозных бурь помолодев, Несется бодро в безднах света Под наш ликующий напев! 23 августа 1920, Петроград

Современному грабителю

Ты воруешь? Грабишь склады? Пьян и весел ты всегда? Жди же, милый друг, награды От Народного суда! Рано ль, поздно ль – чрезвычайка Подойдет к твоей судьбе. Любо, нет ли, – отвечай-ка: Все припомним мы тебе! Как на тройке с бубенцами Ты катался меж домов, Где мы щелкали зубами Без припасов и без дров; Как пропитан нашей кровью И удачей опьянен, Ставил ты, не двинув бровью, На «девятку» миллион! Как, глумясь над нашим горем, Из бокалов дорогих Разливал ты пенным морем Спирт на ужинах твоих! Все, что дал ты бедным людям, Благодетель дорогой, Все припомним, не забудем Мелочишки ни одной! Вспомнив все благодеянья, Мы покончим разговор И при месячном сиянье Приведем тебя на двор! Там поставим к белой стенке… Что не весел, милый друг? Что дрожат твои коленки? Отчего такой испуг? Не боялся ж ты, мерзавец, Красть народное добро И гуляющих красавиц В шелк рядить и в серебро! Что ж теперь поник головкой? Что ж так темен ты лицом Перед матушкой-винтовкой, Перед батюшкой-свинцом? Ну ж, подлец, не извивайся: Не играть с тобой пришли!.. – Ты ж, товарищ, постарайся: В сердце гадине пали! <1920>

Красный флот

Когда свергал тирана с трона Познавший истину народ, То поднял красные знамена Всех раньше доблестный наш флот! Когда ударила по нервам Волна восстания господ, Примкнул к рабочей массе первым Все тот же доблестный наш флот! Когда позвал могучим зовом Товарищ Ленин нас вперед, То всюду в Октябре суровом Шел во главе восставших флот! И ныне ты в стране свободной Стоишь, как вольности оплот, Наш пролетарский, благородный, Наш закаленный в битвах флот! Знамена пламенные веют, И верит трудовой народ, Что тронуть нас враги не смеют, Пока на страже Красный флот! <1921>

Харакири

Совершу я нынче харакири, Потому что умер мой микадо: Ничего мне более не надо В опустелом человечьем мире. Двадцать лет я верным был солдатом, Двадцать лет держал в руках винтовку, – А сегодня сяду на циновку И умру я с солнечным закатом. Нож – остер. Забрызжет кровь фонтаном. Я не знаю страха и сомнений. Я умру свободно, без мучений – И пойду по запредельным странам. За вождем влеком нездешней силой, Без него считая жизнь позором… И не раз «банзай!» воскликнет хором Молодежь над тихою могилой… ноябрь 1921

Без выхода

Она – красивая, но глупая, Мне с нею скучно стало жить, И, сладострастно тело щупая, Я не могу его любить. Упав на дно нечистой похоти, Я после гадок сам себе И при ее беспечном хохоте Я шлю проклятия судьбе. Но как ударить правдой грубою Вот в эту ласковую грудь? И силы нет терпеть безлюбую, И силы нет, чтоб оттолкнуть! 17 апреля 1922 Петербург

Мужику

Мы дохнем без хлеба, без дров и продуктов, Мы гибнем в своих городах! Оскаливши зубы и злобно захрюкав, Нас топчет деревня во прах! Картины и книги, дворцы и музеи Для темного пахаря – вздор, И наши затеи, и наши идеи Он давит ногами, как сор! Но мы передохнем, а ты – одичаешь, Ты шерстью, как зверь, обрастешь, По-волчьи завоешь, по-песьи залаешь, На брюхе червем поползешь! Рассыплются прахом Кремлевские башни И рухнет Казанский собор, Но ляжет за это на русские пашни Всегдашний, всесветный позор. 9 июля 1922 Петербург

Слава работе

…так тяжкий млат,

Дробя стекло, кует булат.

Пушкин

Телу больно, томит его холод, Покрывает расчесами грязь, А разруха свой гибельный молот Вновь и вновь поднимает, смеясь. Ни дровец, ни обеда, ни мыла, Превратилось в лохмотья белье И стучит напряженно-уныло Ослабевшее сердце мое. Но свежа голова, как бывало, И застывшими пальцами я Сделал выписок нынче немало Со старинных страниц «жития». И за мирной работой моею, В даль прошедших веков уносясь, Чистой радостью я пламенею, Забывая и холод, и грязь! <1922>

Петербург

(Главы из поэмы)

День и ночь в гранит прибрежный Плещет волнами Нева, Пред закатом свет свой нежный Солнце льет на острова. Всюду – памятники, арки, Блещет бронза, мрамор, сталь, Пароходы, лодки, барки Бороздят речную даль. Окна пышных магазинов Разукрасили купцы, К ним толпою, рты разинув, Липнут дамы и глупцы. С визгом мечутся моторы, Стройно мчится ряд карет, В час вечерний тешит взоры Голубого газа свет. В ярких залах ресторанов Вплоть до самого утра Слышен легкий звон стаканов, Звуки песен, струн игра. А по улицам столицы В этот поздний час ночной Ходят толпами блудницы, Манят в бездну за собой. И едва они с панели Уплывут куда-то прочь, Смотришь: выси посветлели, Умереть готова ночь. С первым проблеском рассвета Город снова зашумит, За каретою карета Вновь меж улиц заскользит. Зазвенят звонки трамвая, Грязь забрызжет из-под шин, И опять толпа, зевая, Соберется у витрин. <1922>

* * *

Чичерин растерян и Сталин печален, Осталась от партии кучка развалин. Стеклова убрали, Зиновьев похерен, И Троцкий, мерзавец, молчит, лицемерен. И Крупская смотрит, нахохлившись, чортом, И заняты все комсомолки абортом. И Ленин недвижно лежит в мавзолее, И чувствует Рыков веревку на шее. <1926>

Размышления у Инженерного Замка

[Уж головы лип полуголы, Остатки кудрей пожелтели, И ласточки, бабочки, пчелы С карнизов дворца улетели.] Печальны осенние стоны, Нахмурился, ежится замок. И каркают хрипло вороны, Быть может, потомки тех самых, Которые мартовской ночью Кричали в тревоге не зря, Когда растерзали на клочья Преступники тело Царя. И мудрый, и грустный, и грозный Закрылся безвременно взор — И пал на Россию несносный, Мучительно жгучий позор. Не так же ли грязные руки Взмятежили тихий канал, Когда на нем, корчась от муки, Израненный Царь умирал. Не та же ль преступная воля В Ипатьевском Доме вела Зверье, — подпоив алкоголем, Терзать малолетних тела? Желябов, и Зубов, и Ленин — Все тот же упырь-осьминог… По-своему каждый растленен, По-своему каждый убог, Но сущность у каждого та же: — У князя и большевика, У каждого тянется к краже, К убийству, да к буйству рука. А к делу? К работе? Смотри-ка, Взирай в изумлении мир, Как строют Калинин и Рыков Из русского царства сортир. И правильно, мудро, за дело Утонет Русь в кале своем, Когда не смогли, не сумели Прожить с светодавцем — Царем. 21-го июля 1927 г.

Оглавление

. . . . .

ПРЕДИСЛОВИЕ . (Н. А. Богомолов)

Вл. Ходасевич . НЕУДАЧНИКИ . (отрывок)

А. Тиняков . ОТРЫВКИ ИЗ МОЕЙ БИОГРАФИИ

Navis Nigra

  I Тропинкою Любви

  II ПРИРОДА

  III ВСЕПРИМИРЕНИЕ

  IV MORITURI

  Разлука . Лирическая поэма

  V СЛАВОСЛОВИЯ

  VI ЦВЕТОЧКИ С ПУСТЫРЯ

  ЗАКЛЮЧЕНИЕ . Текели-ли!

ТРЕУГОЛЬНИК . Вторая книга стихов 1912-1921

  I ПРЕЛЕСТИ ЗЕМЛИ

  II ГЛУХИЕ УГЛЫ

  III ЕДИНОЕ

EGO SUM QUI SUM . (АЗ ЕСМЬ СУЩИЙ) . ТРЕТЬЯ КНИГА СТИХОВ . 1921-1922гг.

ВЕСНА В ПОДПОЛЬЕ . Книга Вторая, стихи 1912-1915 . (Примечание: книга не была опубликована при жизни автора: . большая часть ее стихотворений вошла в «Треугольник»)

  I ГОРОДСКИ ПРИЗРАКИ

  II ДЕРЕВЕНСКИЕ ЛЮДИ

  III ВСЕОПРАВДАНИЕ

  IV ЖЕНЩИНЫ

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВХОДИВШИЕ В КНИГИ

  Из зимних песен

  Неоконченные стихотворения

  Стихи ранних лет

  Стихи 1904 –1905

  Стихи 1905-1906гг

  Два пути

  Стихи 1906-1907 гг.

  Из цикла «Morituri»

  Из цикла «Идиллии»

  Из цикла «Моя Божница»

  Из цикла «Лики Города»

  Стихи разных лет

Реклама на сайте