Ольга БЕРГГОЛЬЦ СБОРНИК СТИХОТВОРЕНИЙ
Из блокнота сорок первого года
В бомбоубежище, в подвале, нагие лампочки горят… Быть может, нас сейчас завалит, Кругом о бомбах говорят… …Я никогда с такою силой, как в эту осень, не жила. Я никогда такой красивой, такой влюбленной не была.[Источник]
29 января 1942
Отчаяния мало. Скорби мало. О, поскорей отбыть проклятый срок! А ты своей любовью небывалой меня на жизнь и мужество обрек. Зачем, зачем? Мне даже не баюкать, не пеленать ребенка твоего. Мне на земле всего желанней мука и немота понятнее всего. Ничьих забот, ничьей любви не надо. Теперь одно всего нужнее мне: над братскою могилой Ленинграда в молчании стоять, оцепенев. И разве для меня победы будут? В чем утешение себе найду?! Пускай меня оставят и забудут. Я буду жить одна – везде и всюду в твоем последнем пасмурном бреду… Но ты хотел, чтоб я живых любила. Но ты хотел, чтоб я жила. Жила всей человеческой и женской силой. Чтоб всю ее истратила дотла. На песни. На пустячные желанья. На страсть и ревность – пусть придет другой. На радость. На тягчайшие страданья с единственною русскою землей. Ну что ж, пусть будет так…Январь 1942
[Источник]
Блокадная ласточка
Весной сорок второго года множество ленинградцев носило на груди жетон – ласточку с письмом в клюве.
Сквозь года, и радость, и невзгоды вечно будет мне сиять одна – та весна сорок второго года, в осажденном городе весна. Маленькую ласточку из жести я носила на груди сама. Это было знаком доброй вести, это означало: «Жду письма». Этот знак придумала блокада. Знали мы, что только самолет, только птица к нам, до Ленинграда, с милой-милой родины дойдет. …Сколько писем с той поры мне было. Отчего же кажется самой, что доныне я не получила самое желанное письмо?! Чтобы к жизни, вставшей за словами, к правде, влитой в каждую строку, совестью припасть бы, как устами в раскаленный полдень – к роднику. Кто не написал его? Не выслал? Счастье ли? Победа ли? Беда? Или друг, который не отыскан и не узнан мною навсегда? Или где-нибудь доныне бродит то письмо, желанное, как свет? Ищет адрес мой и не находит и, томясь, тоскует: где ж ответ? Или близок день, и непременно в час большой душевной тишины я приму неслыханной, нетленной весть, идущую еще с войны… О, найди меня, гори со мною, ты, давно обещанная мне всем, что было, – даже той смешною ласточкой, в осаде, на войне…1945
[Источник]
В Сталинграде
Здесь даже давний пепел так горяч, что опалит – вдохни, припомни, тронь ли… Но ты, ступая по нему, не плачь и перед пеплом будущим не дрогни…1952
[Источник]
«На собранье целый день сидела…»
На собранье целый день сидела – то голосовала, то лгала… Как я от тоски не поседела? Как я от стыда не померла?.. Долго с улицы не уходила – только там сама собой была. В подворотне – с дворником курила, водку в забегаловке пила… В той шарашке двое инвалидов (в сорок третьем брали Красный Бор) рассказали о своих обидах, – вот – был интересный разговор! Мы припомнили между собою, старый пепел в сердце шевеля: штрафники идут в разведку боем – прямо через минные поля!.. Кто-нибудь вернется награжденный, остальные лягут здесь – тихи, искупая кровью забубенной все свои н е б ы в ш и е грехи! И соображая еле-еле, я сказала в гневе, во хмелю: «Как мне наши праведники надоели, как я наших грешников люблю!»[1948–1949 гг.]
[Источник]
Побратимы
Михаилу Светлову
Мы шли Сталинградом, была тишина, был вечер, был воздух морозный кристален. Высоко крещенская стыла луна над стрелами строек, над щебнем развалин. Мы шли по каленой гвардейской земле, по набережной, озаренной луною, когда перед нами в серебряной мгле, чернея, возник монумент Хользунова. Так вот он, земляк сталинградцев, стоит, участник воздушных боев за Мадрид… И вспомнилась песня как будто б о нем, о хлопце, солдате гражданской войны, о хлопце, под белогвардейским огнем мечтавшем о счастье далекой страны. Он пел, озирая родные края: «Гренада, Гренада, Гренада моя!.. » Но только, наверно, ошибся поэт: тот хлопец – он белыми не был убит. Прошло девятнадцать немыслимых лет – он все-таки дрался за город Мадрид. И вот он – стоит к Сталинграду лицом и смотрит, бессмертный, сквозь годы, сквозь бури туда, где на площади Павших Борцов испанец лежит – лейтенант Ибаррури. Пасионарии сын и солдат, он в сорок втором защищал Сталинград, он пел, умирая за эти края: «Россия, Россия, Россия моя…» И смотрят друг другу в лицо – на века – два побратима, два земляка.1952
[Источник]
Армия
Мне скажут – Армия… Я вспомню день – зимой, январский день сорок второго года. Моя подруга шла с детьми домой – они несли с реки в бутылках воду. Их путь был страшен, хоть и недалек. И подошел к ним человек в шинели, взглянул – и вынул хлебный свой паек, трехсотграммовый, весь обледенелый, и разломил, и детям дал чужим, и постоял, пока они поели. И мать рукою серою, как дым, дотронулась до рукава шинели. Дотронулась, не посветлев в лице… Не видал мир движенья благородней! Мы знали все о жизни наших армий, стоявших с нами в городе, в кольце. …Они расстались. Мать пошла направо, боец вперед – по снегу и по льду. Он шел на фронт, за Нарвскую заставу, от голода качаясь на ходу. Он шел на фронт, мучительно палим стыдом отца, мужчины и солдата: огромный город умирал за ним в седых лучах январского заката. Он шел на фронт, одолевая бред, все время помня – нет, не помня – зная, что женщина глядит ему вослед, благодаря его, не укоряя. Он снег глотал, он чувствовал с досадой, что слишком тяжелеет автомат, добрел до фронта и попал в засаду на истребленье вражеских солдат… …Теперь ты понимаешь – почему нет Армии на всей земле любимей, нет преданней ее народу своему, великодушней и непобедимей![Источник]
Первое письмо на Каму
Я знаю – далеко на Каме тревожится, тоскует мать. Что написать далекой маме? Как успокоить? Как солгать? Она в открытках каждой строчкой, страшась и всей душой любя, все время молит: «Дочка, дочка, прошу, побереги себя…» О, я любой ценою рада тревогу матери унять. Я напишу ей только правду. Пусть не боится за меня. «Я берегу себя, родная. Не бойся, очень берегу: я город наш обороняю со всеми вместе, как могу. Я берегу себя от плена, позорнейшего на земле. Мне кровь твоя, чернее в венах, диктует: «Гибель, но не плен!» Не бойся, мама, я не струшу, не отступлю, не побегу. Взращенную тобою душу непобежденной сберегу. Не бойся, нет во мне смятенья, еще надолго хватит сил: победоносному терпенью недаром Ленин нас учил. Не бойся, мама, – я с друзьями, а ты люби моих друзей…» …Так я пишу далекой маме. Я написала правду ей. Я не пишу – и так вернее, – что старый дом разрушен наш, что ранен брат, что я старею, что мало хлеба, мало сна. И главная, быть может, правда в том, что не все узнает мать. Ведь мы залечим эти раны, мы все вернем себе опять! И сон – спокойный, долгий, теплый, и песни с самого утра, и будет в доме, в ясных стеклах заря вечерняя играть… И я кричу знакомым людям: – Пишите правду матерям! Пишите им о том, что будет. Не жалуйтесь, что трудно нам…[Источник]
Второе письмо на Каму
…Вот я снова пишу на далекую Каму, Ставлю дату: двадцатое декабря. Как я счастлива, что горячо и упрямо штемпеля Ленинграда на конверте горят. Штемпеля Ленинграда! Это надо понять. Все защитники города понимают меня. Ленинградец, товарищ, оглянись-ка назад, в полугодье войны, изумляясь себе: мы ведь смерти самой поглядели в глаза. Мы готовились к самой последней борьбе. Ленинград в сентябре, Ленинград в сентябре… Златосумрачный, царственный листопад, скрежет первых бомбежек, рыданья сирен, темно-ржавые контуры баррикад. Только все, что тогда я на Каму писала, все, о чем я так скупо теперь говорю, – ленинградец, ты знаешь – было только началом, было только вступленьем к твоему декабрю. Ленинград в декабре, Ленинград в декабре! О, как ставенки стонут на темной заре, как угрюмо твое ледяное жилье, как изголодано голодом тело твое… Мама, Родина светлая, из-за кольца ты твердишь: «Ежечасно гордимся тобой». Да, мы вновь не отводим от смерти лица, принимаем голодный и медленный бой. Ленинградец, мой спутник, мой испытанный друг, нам декабрьские дни сентября тяжелей. Все равно не разнимем слабеющих рук: мы и это, и это должны одолеть. Он придет, ленинградский торжественный полдень, тишины и покоя, и хлеба душистого полный. О, какая отрада, какая великая гордость знать, что в будущем каждому скажешь в ответ: «Я жила в Ленинграде в декабре сорок первого года, вместе с ним принимала известия первых побед». …Нет, не вышло второе письмо на далекую Каму. Это гимн ленинградцам – опухшим, упрямым, родным. Я отправлю от имени их за кольцо телеграмму: «Живы. Выдержим. Победим!»[Источник]
Европа. Война 1940 года
Илье Эренбургу
1
Забыли о свете вечерних окон, задули теплый рыжий очаг, как крысы, уходят глубоко-глубоко в недра земли и там молчат. А над землею голодный скрежет железных крыл, железных зубов и визг пилы: не смолкая, режет доски железные для гробов. Но всё слышнее, как плачут дети, ширится ночь, растут пустыри, и только вдали на востоке светит узенькая полоска зари. И силуэтом на той полоске круглая, выгнутая земля, хата, и тоненькая березка, и меченосные стены Кремля.2
Я не видала высоких крыш, черных от черных дождей. Но знаю по смертной тоске своей, как ты умирал, Париж. Железный лязг и немая тишь, и день похож на тюрьму. Я знаю, как ты сдавался, Париж, по бессилию моему. Тоску не избудешь, не заговоришь, но всё верней и верней я знаю по ненависти своей, как ты восстанешь, Париж!3
Быть может, близко сроки эти: не рев сирен, не посвист бомб, а тишину услышат дети в бомбоубежище глухом. И ночью, тихо, вереницей из-под развалин выходя, они сперва подставят лица под струи щедрого дождя. И, точно в первый день творенья, горячим будет дождь ночной, и восклубятся испаренья над взрытою корой земной. И будет ветер, ветер, ветер, как дух, носиться над водой… …Все перебиты. Только дети спаслись под выжженной землей. Они совсем не помнят года, не знают – кто они и где. Они, как птицы, ждут восхода и, греясь, плещутся в воде. А ночь тиха, тепло и сыро, поток несет гряду костей… Вот так настанет детство мира и царство мудрое детей.4
Будет страшный миг будет тишина. Шепот, а не крик: <Кончилась война…> Темно-красных рек ропот в тишине. И ряды калек в розовой волне…5
Его найдут в долине плодородной, где бурных трав прекрасно естество, и удивятся силе благородной и многослойной ржавчине его. Его осмотрят с трепетным вниманьем, поищут след – и не найдут следа, потом по смутным песням и преданьям определят: он создан для труда. И вот отмоют ржавчины узоры, бессмертной крови сгустки на броне, прицепят плуги, заведут моторы и двинут по цветущей целине. И древний танк, забыв о нашей ночи, победным ревом сотрясая твердь, потащит плуги, точно скот рабочий, по тем полям, где нес огонь и смерть.6
Мечи острим и готовим латы затем, чтоб миру предстала Ты необоримой, разящей, крылатой, в сиянье Возмездия и Мечты. К тебе взывают сестры и жены, толпа обезумевших матерей, и дети, бродя в городах сожженных, взывают к тебе: <Скорей, скорей!> Они обугленные ручонки тянут к тебе во тьме, в ночи… Во имя счастливейшего ребенка латы готовим, острим мечи. Всё шире ползут кровавые пятна, в железном прахе земля, в пыли… Так будь же готова на подвиг ратный – освобожденье всея земли!1940
[Источник]
«Ленинград – Сталинград – Волго-Дон»
Ленинград – Сталинград – Волго-Дон. Незабвенные дни февраля… Вот последний души перегон, вновь открытая мной земля. Нет, не так! Не земля, а судьба. Не моя, а всего поколенья: нарастающая борьба, восходящее вдохновенье. Всё, что думалось, чем жилось, всё, что надо еще найти, – точно в огненный жгут, сплелось в этом новом моем пути. Снег блокадный и снег степной, сталинградский бессмертный снег; весь в движении облик земной и творец его – человек… Пусть, грубы и жестки, слова точно сваи причалов стоят, – лишь бы только на них, жива, опиралась правда твоя…1952
[Источник]
Марш оловянных солдатиков
Эй, солдат, смелее в путь-дорожку! Путь-дорожка огибает мир. Все мы дети Оловянной Ложки, и ведет нас Юный Командир. Гремят наши пушки, штыки блестят! Хорошая игрушка, дешевая игрушка – коробочка солдат. Командир моложе всех в квартире, но храбрей не сыщешь молодца! При таком хорошем командире рады мы сражаться до конца. Гремят наши пушки, штыки блестят! Отличная игрушка, любимая игрушка – коробочка солдат. Всех врагов мы сломим понемножку, все углы мы к вечеру займем, и тогда об Оловянной Ложке и о Командире мы споем. Гремят наши пушки, штыки блестят! Первейшая игрушка, храбрейшая игрушка – коробочка солдат!Осень 1940
[Источник]
Мой дом
А в доме, где жила я много лет, откуда я ушла зимой блокадной, по вечерам опять в окошках свет. Он розоватый, праздничный, нарядный. Взглянув на бывших три моих окна, я вспоминаю: здесь была война. О, как мы затемнялись! Ни луча… И все темнело, все темнело в мире… Потом хозяин в дверь не постучал, как будто путь забыл к своей квартире. Где до сих пор беспамятствует он, какой последней кровлей осенен? Нет, я не знаю, кто живет теперь в тех комнатах, где жили мы с тобою, кто вечером стучится в ту же дверь, кто синеватых не сменил обоев – тех самых, выбранных давным-давно… Я их узнала с улицы в окно. Но этих окон праздничный уют такой забытый свет в сознанье будит, что верится: там добрые живут, хорошие, приветливые люди. Там даже дети маленькие есть и кто-то юный и всегда влюбленный, и только очень радостную весть сюда теперь приносят почтальоны. И только очень верные друзья сюда на праздник сходятся шумливый. Я так хочу, чтоб кто-то был счастливым там, где безмерно бедствовала я. Владейте всем, что не досталось мне, и всем, что мною отдано войне… Но если вдруг такой наступит день – тишайший снег и сумерек мерцанье, и станет жечь, нагнав меня везде, блаженное одно воспоминанье, и я не справлюсь с ним и, постучав, приду в мой дом и встану на пороге, спрошу… Ну, там спрошу: «Который час?» или: «Воды», как на войне в дороге, – то вы приход не осуждайте мой, ответьте мне доверьем и участьем: ведь я пришла сюда к себе домой и помню все и верю в наше счастье…1946
[Источник]
Накануне
…Запомни эти дни. Прислушайся немного, и ты – душой – услышишь в тот же час: она пришла и встала у порога, она готова в двери постучать. Она стоит на лесничной площадке, на темной, на знакомой до конца, в солдатской, рваной, дымной плащ-палатке, кровавый пот не вытерла с лица. Она к тебе спешила из похода столь тяжкого, что слов не обрести, Она ведь знала: все четыре года ты ждал ее, ты знал ее пути. Ты отдал все, что мог, ее дерзанью: всю жизнь свою, всю душу, радость, плач. Ты в ней не усомнился в дни страданья, не возгордился праздно в дни удач. Ты с этой самой лесничной площадки подряд четыре года провожал тех – самых лучших, тех, кто без оглядки ушел к ее бессмертным рубежам. И вот – она у твоего порога. Дыханье переводит и молчит. Ну – день, ну – два, еще совсем немного, ну – через час – возьмет и постучит. И в тот же миг серебряным звучаньем столицы позывные запоют. Знакомый голос вымолвит: «Вниманье…», а после трубы грянут и салют, и хлынет свет, зальет твою квартиру, подобный свету радуг и зари, – и всею правдой, всей отрадой мира твое существованье озарит. Запомни ж все. Пускай навеки память до мелочи, до капли сохранит все, чем ты жил, что говорил с друзьями, все, что видал, что думал в эти дни. Запомни даже небо и погоду, все впитывай в себя, всему внемли: ты ведь живешь весной такого года, который назовут – Весной Земли. Запомни ж все! И в будничных тревогах на всем чистейший отблеск отмечай. Стоит Победа на твоем порге. Сейчас она войдет к тебе. Встречай![Источник]
«О друг, я не думала, что тишина…»
О друг, я не думала, что тишина Страшнее всего, что оставит война. Так тихо, так тихо, что мысль о войне Как вопль, как рыдание в тишине. Здесь люди, рыча, извиваясь, ползли, Здесь пенилась кровь на вершок от земли… Здесь тихо, так тихо, что мнится – вовек Сюда не придет ни один человек, Ни пахарь, ни плотник и ни садовод – никто, никогда, никогда не придет. Так тихо, так немо – не смерть и не жизнь. О, это суровее всех укоризн. Не смерть и не жизнь – немота, немота – Отчаяние, стиснувшее уста. Безмирно живущему мертвые мстят: Все знают, все помнят, а сами молчат.1940
[Источник]
Осень сорок первого
Я говорю, держа на сердце руку, так на присяге, может быть, стоят. Я говорю с тобой перед разлукой, страна моя, прекрасная моя. Прозрачное, правдивейшее слово ложится на безмолвные листы. Как в юности, молюсь тебе сурово и знаю: свет и радость – это ты. Я до сих пор была твоим сознаньем. Я от тебя не скрыла ничего. Я разделила все твои страданья, как раньше разделяла торжество. …Но ничего уже не страшно боле, сквозь бред и смерть сияет предо мной твое ржаное дремлющее поле, ущербной озаренное луной. Еще я лес твой вижу и на камне, над безымянной речкою лесной, заботливыми свернутый руками немудрый черпачок берестяной. Как знак добра и мирного общенья, лежит черпак на камне у реки, а вечер тих, не слышно струй теченье, и на траве мерцают светляки… О, что мой страх, что смерти неизбежность, испепеляющий душевный зной перед тобой – незыблемой, безбрежной, перед твоей вечерней тишиной? Умру, – а ты останешься как раньше, и не изменятся твои черты. Над каждою твоею черной раной лазоревые вырастут цветы. И к дому ковыляющий калека над безымянной речкою лесной опять сплетет черпак берестяной с любовной думою о человеке…Сентябрь 1941
[Источник]
Песня дочери
Рыженькую и смешную дочь баюкая свою, я дремливую, ночную колыбельную спою, С парашютной ближней вышки опустился наземь сон, под окошками колышет голубой небесный зонт. Разгорелись в небе звезды, лучики во все концы; соколята бредят в гнездах, а в скворечниках скворцы. Звездной ночью, птичьей ночью потихоньку брежу я: «Кем ты будешь, дочка, дочка, рыженькая ты моя? Будешь ты парашютисткой, соколенком пролетать: небо – низко, звезды – близко, до зари рукой подать! Над зеленым круглым миром распахнется белый шелк, скажет маршал Ворошилов: «Вот спасибо, хорошо!» Старый маршал Ворошилов скажет: «Ладно, будем знать: в главный бой тебя решил я старшим соколом послать». И придешь ты очень гордой, крикнешь: «Мама, погляди! Золотой красивый орден, точно солнце, на груди…» Сокол мой, парашютистка, спи… не хнычь… время спать… небо низко, звезды близко, до зари рукой подать…1936
[Источник]
Призывная
Песенкой надрывною очертивши темя, гуляли призывники остатнее время. Мальчишечки русые – все на подбор, почти что безусые… Веселый разговор!.. Дни шатались бандами, нарочно напылив, украшены бантами тальянки были их. Дышали самогонкой, ревели они: «Прощай, моя девчонка, остатние дни!» Им было весело, таким молодым, кто-то уж привесил жестянку звезды… Мальчишечки русые шли в набор, почти что безусые… Веселый разговор!..1927 или 1928
[Источник]
Пусть голосуют дети
Я в госпитале мальчика видала. При нем снаряд убил сестру и мать. Ему ж по локоть руки оторвало. А мальчику в то время было пять. Он музыке учился, он старался. Любил ловить зеленый круглый мяч… И вот лежал – и застонать боялся. Он знал уже: в бою постыден плач. Лежал тихонько на солдатской койке, обрубки рук вдоль тела протянув… О, детская немыслимая стойкость! Проклятье разжигающим войну! Проклятье тем, кто там, за океаном, за бомбовозом строит бомбовоз, и ждет невыплаканных детских слез, и детям мира вновь готовит раны. О, сколько их, безногих и безруких! Как гулко в черствую кору земли, не походя на все земные звуки, стучат коротенькие костыли. И я хочу, чтоб, не простив обиды, везде, где люди защищают мир, являлись маленькие инвалиды, как равные с храбрейшими людьми. Пусть ветеран, которому от роду двенадцать лет, когда замрут вокруг, за прочный мир, за счастие народов подымет ввысь обрубки детских рук. Пусть уличит истерзанное детство тех, кто войну готовит, – навсегда, чтоб некуда им больше было деться от нашего грядущего суда.1949
[Источник]
Разведчик
Мы по дымящимся следам три дня бежали за врагами. Последний город виден нам, оберегаемый садами. Враг отступил. Но если он успел баллоны вскрыть, как вены? И вот разведчик снаряжен очередной полдневной смены. И это – я. И я теперь вступаю в город, ветра чище… Я воздух нюхаю, как зверь на человечьем пепелище. И я успею лишь одно – бежать путем сигнализаций: «Заражено, заражено»… …И полк начнет приготовляться. Тогда спокойно лягу я, конец войны почуя скорый… . . . . . . . . . . . . . . . . А через час войдут друзья в последний зараженный город.1940
[Источник]
Романс стойкого оловянного солдатика
1
В синем сапоге, на одной ноге, я стою пред комнаткой твоей… Буки не боюсь, не пошелохнусь – всюду помню о любви своей! Пусть и град, и гром, пусть беда кругом – я таким событьям только рад. Охватив ружье, с песней про Нее – крепче на ноге держись, солдат.2
В синем сапоге, на одной ноге, под твоим окошечком стою. Буки не боюсь, не пошелохнусь, охраняю милую мою. Пусть беда кругом, пусть и град, и гром – никогда не отступай назад! Охватив ружье, с песней про Нее – крепче на ноге держись, солдат!Осень 1940
[Источник]
Стихи о ленинградских большевиках
Нет в стране такой далекой дали, не найдешь такого уголка, где бы не любили, где б не знали ленинградского большевика. В этом имени – осенний Смольный, Балтика, «Аврора», Петроград. Это имя той железной воли, о которой гимном говорят. В этом имени бессмертен Ленин и прославлен город на века, город, воспринявший облик гневный ленинградского большевика. Вот опять земля к сынам воззвала, крикнула: «Вперед, большевики!» Страдный путь к победе указала Ленинским движением руки. И, верны уставу, как присяге, вышли первыми они на бой, те же, те же смольнинские стяги высоко подняв над головой. Там они, где ближе гибель рыщет, всюду, где угроза велика. Не щадить себя – таков обычай ленинградского большевика. И идут, в огонь идут за ними, все идут – от взрослых до ребят, за безжалостными, за своими, не щадящими самих себя. Нет, земля, в неволю, в когти смерти ты не будешь отдана, пока бьется хоть единственное сердце ленинградского большевика.Сентябрь 1941
[Источник]
Стихи о себе
И вот в послевоенной тишине к себе прислушалась наедине… . . . . . . . . . . . . . . . . Какое сердце стало у меня, сама не знаю, лучше или хуже: не отогреть у мирного огня, не остудить на самой лютой стуже. И в черный час зажженные войною, затем чтобы не гаснуть, не стихать, неженские созвездья надо мною, неженский ямб в черствеющих стихах. Но даже тем, кто все хотел бы сгладить в зеркальной, робкой памяти людей, не дам забыть, как падал ленинградец на желтый снег пустынных площадей. Как два ствола, поднявшиеся рядом, сплетают корни в душной глубине и слили кроны в чистой вышине, даря прохожим мощную прохладу, – так скорбь и счастие живут во мне единым корнем – в муке Ленинграда, единой кроною – в грядущем дне. И все неукротимей год от года, к неистовству зенита своего растет свобода сердца моего, единственная на земле свобода.1946
[Источник]
«…Третья зона, дачный полустанок»
…Третья зона, дачный полустанок, у перрона – тихая сосна. Дым, туман, струна звенит в тумане, невидимкою звенит струна. Здесь шумел когда-то детский лагерь на веселых ситцевых полях… Всю в ромашках, в пионерских флагах, как тебя любила я, земля! Это фронт сегодня. Сотня метров до того, кто смерть готовит мне. Но сегодня – тихо. Даже ветра нет совсем. Легко звучать струне. И звенит, звенит струна в тумане… Светлая, невидимая, пой! Как ты плачешь, радуешься, манишь, кто тебе поведал, что со мной? Мне сегодня радостно до боли, я сама не знаю – отчего. Дышит сердце небывалой волей, силою расцвета своего. Знаю, смерти нет: не подкрадется, не задушит медленно она, – просто жизнь сверкнет и оборвется, точно песней полная струна. …Как сегодня тихо здесь, на фронте. Вот среди развалин, над трубой, узкий месяц встал на горизонте, деревенский месяц молодой. И звенит, звенит струна в тумане, о великой радости моля… Всю в крови, в тяжелых, ржавых ранах, я люблю, люблю тебя, земля!1942
[Источник]
Февральский дневник
1
Был день как день. Ко мне пришла подруга, не плача, рассказала, что вчера единственного схоронила друга, и мы молчали с нею до утра. Какие ж я могла найти слова? Я тоже – ленинградская вдова. Мы съели хлеб, что был отложен на день, в один платок закутались вдвоем, и тихо-тихо стало в Ленинграде, Один, стуча, трудился метроном. И стыли ноги, и томилась свечка… Вокруг ее слепого огонька образовалось лунное колечко, похожее на радугу слегка. Когда немного посветлело небо, мы вместе вышли за водой и хлебом и услыхали дальней канонады рыдающий, тяжелый, мерный гул: то армия рвала кольцо блокады, вела огонь по нашему врагу.2
А город был в дремучий убран иней. Уездные сугробы, тишина. Не отыскать в снегах трамвайных линий, одних полозьев жалоба слышна. Скрипят, скрипят по Невскому полозья: на детских сапках, узеньких, смешных, в кастрюльках воду голубую возят, дрова и скарб, умерших и больных. Так с декабря кочуют горожане, – за много верст, в густой туманной мгле, в глуши слепых обледеневших зданий отыскивая угол потеплей. Вот женщина ведет куда-то мужа: седая полумаска на лице, в руках бидончик – это суп на ужин… – Свистят снаряды, свирепеет стужа. Товарищи, мы в огненном кольце! А девушка с лицом заиндевелым, упрямо стиснув почерневший рот, завернутое в одеяло тело на Охтенское кладбище везет. Везет, качаясь, – к вечеру добраться б… Глаза бесстрастно смотрят в темноту. Скинь шапку, гражданин. Провозят ленинградца. погибшего на боевом посту. Скрипят полозья в городе, скрипят… Как многих нам уже не досчитаться! Но мы не плачем: правду говорят, что слезы вымерзли у ленинградцев. Нет, мы не плачем. Слез для сердца мало. Нам ненависть заплакать не дает. Нам ненависть залогом жизни стала: объединяет, греет и ведет. О том, чтоб не прощала, не щадила, чтоб мстила, мстила, мстила, как могу, ко мне взывает братская могила на охтенском, на правом берегу.3
Как мы в ту ночь молчали, как молчали… Но я должна, мне надо говорить с тобой, сестра по гневу и печали: прозрачны мысли, и душа горит. Уже страданьям нашим не найти ни меры, ни названья, ни сравненья. Но мы в конце тернистого пути и знаем – близок день освобожденья. Наверно, будет грозный этот день давно забытой радостью отмечен: наверное, огонь дадут везде, во все дома дадут, на целый вечер. Двойною жизнью мы сейчас живем: в грязи, во мраке, в голоде, в печали, мы дышим завтрашним – свободным, щедрым днем. Мы этот день уже завоевали.4
Враги ломились в город наш свободный, крошились камни городских ворот. Но вышел на проспект Международный вооруженный трудовой народ. Он шел с бессмертным возгласом в груди: – Умрем, но Красный Питер не сдадим! Красногвардейцы, вспомнив о былом, формировали новые отряды, в собирал бутылки каждый дом и собственную строил баррикаду. И вот за это – долгими ночами пытал нас враг железом и огнем. – Ты сдашься, струсишь, – бомбы нам кричали, забьешься в землю, упадешь ничком… Дрожа, запросят плена, как пощады, не только люди – камни Ленинграда. Но мы стояли на высоких крышах с закинутою к небу головой, не покидали хрупких наших вышек, лопату сжав немеющей рукой. …Наступит день, и, радуясь, спеша, еще печальных не убрав развалин, мы будем так наш город украшать, как люди никогда не украшали. И вот тогда на самом стройном зданье лицом к восходу солнца самого поставим мраморное изваянье простого труженика ПВО. Пускай стоит, всегда зарей объятый, так, как стоял, держа неравный бой: с закинутою к небу головой, с единственным оружием – лопатой.5
О древнее орудие земное, лопата, верная сестра земли, какой мы путь немыслимый с тобою от баррикад до кладбища прошли! Мне и самой порою не понять всего, что выдержали мы с тобою. Пройдя сквозь пытки страха и огня, мы выдержали испытанье боем. И каждый, защищавший Ленинград, вложивший руку в пламенные раны. не просто горожанин, а солдат, по мужеству подобный ветерану.6
Я никогда героем не была. Не жаждала ни славы, ни награды. Дыша одним дыханьем с Ленинградом, я не геройствовала, а жила. И не хвалюсь я тем, что в дни блокады не изменяла радости земной, что, как роса, сияла эта радость, угрюмо озаренная войной. И если чем-нибудь могу гордиться, то, как и все друзья мои вокруг, горжусь, что до сих пор могу трудиться, не складывая ослабевших рук. Горжусь, что в эти дни, как никогда, мы знали вдохновение труда. В грязи, во мраке, в голоде, в печали, где смерть, как тень, тащилась по пятам, такими мы счастливыми бывали, такой свободой бурною дышали, что внуки позавидовали б нам. О да, мы счастье страшное открыли, – достойно не воспетое пока, когда последней коркою делились, последнею щепоткой табака, когда вели полночные беседы у бедного и дымного огня, как будем жить, когда придет победа, всю нашу жизнь по-новому ценя. И ты, мой друг, ты даже в годы мира, как полдень жизни будешь вспоминать дом на проспекте Красных Командиров, где тлел огонь и дуло от окна. Ты выпрямишься вновь, как нынче, молод. Ликуя, плача, сердце позовет и эту тьму, и голос мой, и холод, и баррикаду около ворот. Да здравствует, да царствует всегда простая человеческая радость, основа обороны и труда, бессмертие и сила Ленинграда. Да здравствует суровый и спокойный, глядевший смерти в самое лицо, удушливое вынесший кольцо как Человек, как Труженик, как Воин. Сестра моя, товарищ, друг и брат: ведь это мы, крещенные блокадой. Нас вместе называют – Ленинград; и шар земной гордится Ленинградом. Двойною жизнью мы сейчас живем: в кольце и стуже, в голоде, в печали мы дышим завтрашним – счастливым, щедрым днем. Мы этот день уже завоевали. И ночь ли будет, утро или вечер, но в этот день мы встанем и пойдем воительнице-армии навстречу в освобожденном городе своем. Мы выйдем без цветов, в помятых касках, в тяжелых ватниках, в промерзших полумасках, как равные – приветствуя войска. И, крылья мечевидные расправив, над нами встанет бронзовая слава, держа венок в обугленных руках.Январь–февраль 1942 г.
[Источник]
«Я иду по местам боев…»
Я иду по местам боев. Я по улице нашей иду. Здесь оставлено сердце мое в том свирепо-великом году Здесь мы жили тогда с тобой. Был наш дом не домом, а дотом, окна комнаты угловой – амбразурами пулеметам. И всё то, что было вокруг – огнь и лед, и шаткая кровля, – было нашей любовью, друг, нашей гибелью, жизнью, кровью. В том году, в том бреду, в том чаду, в том, уже первобытном, льду, я тебя, мое сердце, найду, может быть, себе на беду. Но такое, в том льду, в том огне, ты всего мне сейчас нужней. Чтоб сгорала мгновенно ложь – вдруг осмелится подойти, – чтобы трусость бросало в дрожь, в леденящую – не пройдешь! – если встанет вдруг на пути. Чтобы лести сказать: не лги! Чтоб хуле сказать: не твое! Друг, я слышу твои шаги рядом, здесь, на местах боев. Друг мой, сердце мое, оглянись: мы с тобой идем не одни. Да, идет по местам боев поколенье твое и мое, и еще неизвестное нам – все пройдут по тем же местам, так же помня, что было тут, с той железной молитвой пройдут…1964
[Источник]
Разговор с соседкой
Дарья Власьевна, соседка по квартире, сядем, побеседуем вдвоем. Знаешь, будем говорить о мире, о желанном мире, о своем. Вот мы прожили почти полгода, полтораста суток длится бой. Тяжелы страдания народа – наши, Дарья Власьевна, с тобой. О ночное воющее небо, дрожь земли, обвал невдалеке, бедный ленинградский ломтик хлеба – он почти не весит на руке… Для того, чтоб жить в кольце блокады, ежедневно смертный слышать свист, – сколько силы нам, соседка, надо, сколько ненависти и любви… Столько, что минутами в смятенье ты сама себя не узнаешь: – Вынесу ли? Хватит ли терпенья? – Вынесешь. Дотерпишь. Доживешь. Дарья Власьевна, еще немного, день придет – над нашей головой пролетит последняя тревога и последний прозвучит отбой. И какой далекой, давней-давней нам с тобой покажется война в миг, когда толкнем рукою ставни, сдернем шторы черные с окна. Пусть жилище светится и дышит, полнится покоем и весной… Плачьте тише, смейтесь тише, тише, будем наслаждаться тишиной. Будем свежий хлеб ломать руками, темно-золотистый и ржаной. Медленными, крупными глотками будем пить румяное вино. А тебе – да ведь тебе ж поставят памятник на площади большой. Нержавеющей, бессмертной сталью облик твой запечатлит простой. Вот такой же: исхудавшей, смелой, в наскоро повязанном платке, вот такой, когда под артобстрелом ты идешь с кошелкою в руке. Дарья Власьевна, твоею силой будет вся земля обновлена. Этой силе имя есть – Россия, Стой же и мужайся, как она![Источник]
Сестре
Машенька, сестра моя, москвичка! Ленинградцы говорят с тобой. На военной грозной перекличке слышишь ли далекий голос мой? Знаю – слышишь. Знаю – всем знакомым ты сегодня хвастаешь с утра: – Нынче из отеческого дома говорила старшая сестра. – …Старый дом на Палевском, за Невской, низенький зеленый палисад. Машенька, ведь это – наше детство, школа, елка, пионеротряд… Вечер, клены, мандолины струны с соловьем заставским вперебой. Машенька, ведь это наша юность, комсомол и первая любовь. А дворцы и фабрики заставы? Труд в цехах неделями подряд? Машенька, ведь это наша слава, наша жизнь и сердце – Ленинград. Машенька, теперь в него стреляют, прямо в город, прямо в нашу жизнь. Пленом и позором угрожают, кандалы готовят и ножи. Но, жестоко душу напрягая, смертно ненавидя и скорбя, я со всеми вместе присягаю и даю присягу за тебя. Присягаю ленинградским ранам, первым разоренным очагам: не сломлюсь, не дрогну, не устану, ни крупицы не прощу врагам. Нет! По жизни и по Ленинграду полчища фашистов не пройдут. В низеньком зеленом полисаде лучше мертвой наземь упаду. Но не мы – они найдут могилу. Машенька, мы встретимся с тобой. Мы пройдемся по заставе милой, по зеленой, синей, голубой. Мы пройдемся улицею длинной, вспомним эти горестные дни и услышим говор мандолины, и увидим мирные огни. Расскажи ж друзьям своим в столице: – Стоек и бесстрашен Ленинград. Он не дрогнет, он не покорится, – так сказала старшая сестра.[Источник]
«От сердца к сердцу…»
От сердца к сердцу. Только этот путь Я выбрал тебе. Он прям и страшен. Стремителен. С него не повернуть. Он виден всем и славой не украшен. . . . . . . . . . . . . Я говорю за всех, кто здесь погиб, В моих стихах глухие их шаги, их вечное и жаркое дыханье. Я говорю за всех, кто здесь живет, кто проходил огонь, и смерть, и лед, Я говорю, как плоть твоя, народ, по праву разделенного страданья… И вот я становлюся многоликой, и моногодушной, и многоязычной. Но мне же суждено самой сабой остаться в разных обликах и душах и в чьем-то горе, в радосте чужой свой тайный стон и тайный шепот слушать и знать, что ничего не утаишь… Все слышать, все, до скратого рыданья… И друг придет с ненужным состраданьем, и посмеются недруги мои. Пусть будет так. Я не могу иначе, Не ты ли учишь, Родина, опять: не брать, не ждать и не просить подачек за счастие творить и отдавать. …И вновь я вижу все твои приметы, бессмертный твой, кровавый, горький зной, сорок второй, неистовое лето и все живое, вставшее стеной на бой со смертью…[Источник]
«…Я буду сегодня с тобой говорить…»
…Я буду сегодня с тобой говорить, товарищ и друг мой ленинградец, о свете, который над нами горит, о нашей последней отраде. Товарищ, нам горькие выпали дни, грозят небывалые беды, но мы не забыты с тобой, не одни, – и это уже победа. Смотри – материнской тоской полна, за дымной грядой осады, не сводит очей воспаленных страна с защитников Ленинграда. Так некогда, друга отправив в поход, на подвиг тяжелый и славный, рыдая, глядела века напролет со стен городских Ярославна. Молила, чтоб ветер хоть голос домчал до друга сквозь дебри и выси… А письма летят к Ленинграду сейчас, как в песне, десятками тысяч. Сквозь пламя и ветер летят и летят, их строки размыты слезами. На ста языках об одном говорят: «Мы с вами, товарищи, с вами!» А сколько посылок приходит с утра сюда, в ленинградские части! Как пахнут и варежки, и свитера забытым покоем и счастьем… И нам самолеты послала страна, – да будем еще неустанней, – их мерная, гулкая песня слышна, и видно их крыльев блистанье. Товарищ, прислушайся, встань, улыбнись и с вызовом миру поведай: – За город сражаемся мы не одни, – и это уже победа. Спасибо. Спасибо, родная страна, за помощь любовью и силой. Спасибо за письма, за крылья для нас, за варежки тоже спасибо. Спасибо тебе за тревогу твою, – она нам дороже награды. О ней не забудут в осаде, в бою защитники Ленинграда. Мы знаем – нам горькие выпали дни, грозят небывалые беды, но Родина с нами, и мы не одни, и нашею будет победа.[Источник]
«…Я говорю с тобой под свист снарядов…»
…Я говорю с тобой под свист снарядов, угрюмым заревом озарена. Я говорю с тобой из Ленинграда, страна моя, печальная страна… Кронштадский злой, неукротимый ветер в мое лицо закинутое бьет. В бомбоубежищах уснули дети, ночная стража встала у ворот. Над Ленинградом – смертная угроза… Бессонны ночи, тяжек день любой. Но мы забыли, что такое слезы, что называлось страхом и мольбой. Я говорю: нас, граждан Ленинграда, Не поколеблет грохот канонад, и если завтра будут баррикады – мы не покинем наших баррикад. И женщины с бойцами встанут рядом, и дети нам патроны поднесут, и надо всеми нами зацветут старинные знамена Петрограда. Руками сжав обугленное сердце, такое обещание даю я, горожанка, мать красноармейца, погибшего под Стрельнею в бою. Мы будем драться с беззаветной силой, мы одолеем бешеных зверей, мы победим, клянусь тебе, Россия, от имени российских матерей!1940
[Источник]
Примечания
1
Русские поэты. Антология в четырех томах. Москва, «Детская Литература», 1968
(обратно)2
Ольга Берггольц. Стихотворения. Россия – Родина моя. – Москва: Художественная литература, 1967. – Библиотечка русской советской поэзии в 50-ти книжках.
(обратно)3
Ольга Берггольц. Стихотворения. Россия – Родина моя. Библиотечка русской советской поэзии в 50-ти книжках. Москва: Художественная литература, 1967.
(обратно)4
Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск–Москва, «Полифакт», 1995.
(обратно)5
Ольга Берггольц. Собрание сочинений в трех томах. Ленинград, «Художественная Литература», 1988.
(обратно)6
Ольга Берггольц. Собрание сочинений в трех томах. Ленинград, «Художественная Литература», 1988.
(обратно)7
Источник: Поэтический архив «Друзья и партнеры» ()
(обратно)8
Источник: Поэтический архив «Друзья и партнеры» ()
(обратно)9
Источник: Поэтический архив «Друзья и партнеры» ()
(обратно)10
Ольга Берггольц. Собрание сочинений в 3-х томах. Ленинград: «Художественная Литература», 1988.
(обратно)11
Ольга Берггольц. Собрание сочинений в 3-х томах. Ленинград: «Художественная Литература», 1988.
(обратно)12
Ольга Берггольц. Собрание сочинений в 3-х томах. Ленинград: «Художественная Литература», 1988.
(обратно)13
Ольга Берггольц. Собрание сочинений в 3-х томах. Ленинград: «Художественная Литература».
(обратно)14
Источник: Поэтический архив «Друзья и партнеры» ()
(обратно)15
Ольга Берггольц. Собрание сочинений в 3-х томах. Ленинград: «Художественная Литература», 1988. Источник: Е. Завгородняя
(обратно)16
Берггольц О.Ф. Стихотворения. Россия – Родина моя. М.: Художественная литература, 1967. – (Библиотечка рус. сов. поэзии в 50-ти кн.).
(обратно)17
Берггольц О.Ф. Собрание сочинений в трех томах. – Л.: Художественная Литература, 1988. Источник: Е. Завгородняя
(обратно)18
Берггольц О.Ф. Собрание сочинений в трех томах. – Л.: Художественная Литература, 1988. Источник: Е. Завгородняя
(обратно)19
Берггольц О.Ф. Собрание сочинений в трех томах. – Л.: Художественная Литература, 1988. Источник: Е. Завгородняя
(обратно)20
Берггольц О.Ф. Собрание сочинений в трех томах. – Л.: Художественная Литература, 1988. Источник: Е. Завгородняя
(обратно)21
Берггольц О.Ф. Собрание сочинений в трех томах. – Л.: Художественная Литература, 1988. Источник: Е. Завгородняя
(обратно)22
Берггольц О.Ф. Стихотворения. Россия – Родина моя. М.: Художественная литература, 1967. – (Библиотечка рус. сов. поэзии в 50-ти кн.).
(обратно)23
Берггольц О.Ф. Стихотворения. Россия – Родина моя. М.: Художественная литература, 1967. – (Библиотечка рус. сов. поэзии в 50-ти кн.).
(обратно)24
Берггольц О.Ф. Стихотворения. Россия – Родина моя. М.: Художественная литература, 1967. – (Библиотечка рус. сов. поэзии в 50-ти кн.).
(обратно)25
Здравствуй, поэзия. Сборник произведений русских советских поэтов. – Хабаровск, Кн.изд., 1976. Источник: Е. Завгородняя
(обратно)26
Здравствуй, поэзия. Сборник произведений русских советских поэтов. – Хабаровск, Кн.изд., 1976. Источник: Е. Завгородняя
(обратно)27
Источник: Поэтический архив «Друзья и партнеры» ()
(обратно)28
Источник: Поэтический архив «Друзья и партнеры» ()
(обратно)29
Источник: Поэтический архив «Друзья и партнеры» ()
(обратно)30
Источник: Поэтический архив «Друзья и партнеры» ()
(обратно)31
Источник: Поэтический архив «Друзья и партнеры» ()
(обратно)
Комментарии к книге «Сборник стихотворений», Ольга Федоровна Берггольц
Всего 0 комментариев