«По закону – привет почтальону»

Юнна Мориц По закону – привет почтальону

Чистая лирика сопротивления

Поэтка

* * *

Собою и только собою, Не мерой вещей, не судьбою, Не другом, не даже врагом, Ты будь недоволен и пытан, — Не ходом событий, не бытом, Не тем, что творится кругом. В какой ни окажешься яме, Ты выкуп заплатишь люблями, Люблями и только люблями, — Иначе ты будешь рабом, Затравленным, битым, убитым Событьями, пошлостью, бытом И всем, что творится кругом.

* * *

Дышать любовью, пить её, как воздух, Который с нашей кончится судьбой, Дышать, как тайной дышит небо в звёздах, Листва, трава… как я дышу тобой. Как дышит шар, где ангелы и птицы Летают над планетой голубой, — Дышать любовью – и развоплотиться В том воздухе… Как я дышу тобой. Как дышат мгла и мглупости поэтства, Поющего дыхательной трубой, — Дышать любовью, фейской речью детства В том воздухе… Как я дышу тобой. Как дышит снег, в окно моё летящий На белый лист, вослед карандашу, — Дышать любовью – глубже, глубже, чаще, До самых слёз… Как я тобой дышу.

* * *

По какой-то там бумажной волоките Люди шли, дожди, снега и тополя, Были горы там записок «Помогите!» И колёсико монетки – три любля. Кто помог, тот был забыт почти мгновенно, Потому что исторический злодей — Вот чья сказочная личность незабвенна Верой в силу и выносливость людей. Всё зависит от игры теней и света, Власть берут теней и света игроки. …Три любля – такая редкая монета, Глаз, моргающий в колёсике строки.

* * *

Бантик бабочки летает, Кем завязан – не скажу. Сон под утро расцветает И подобен витражу. Там играет свет высокий В стёкол лоскуте цветном, Этот свет и тянет соки, Собираемые сном, Он поэтскую питает Плоть, в которой я хожу. Бантик бабочки летает, Кем завязан – не скажу. Эта почта пахнет клеем Свежих листьев за окном. Сплю растерзанным Орфеем В стёкол лоскуте цветном, Этот лоскут – просто пламя, Застеклённое в обряд, Где вовсю плеща крылами Рукописи не горят, — Пламя к ним любовь питает, И, куда ни погляжу, Бантик бабочки летает, Кем завязан – не скажу. Пусть язык не расплетает Нас носящее пальто. Бантик бабочки летает, Кем завязан – ни за что!..

* * *

Пишите для себя – как пишут дети, Как дети для себя рисуют звуки, Не думая о том, что есть на свете Хрестоматийно творческие муки. Пишите для себя – как бред любови, Как поцелуи пишут и объятья, Не думая о том, что наготове Станок печатный должен быть в кровати, Читающий народ и славы трубы, И, уж конечно, пресса мировая… Пишите для себя – как пишут губы, Самозабвенно строки повторяя. Пишите для себя – как пишут втайне, Где не растут ничьи глаза и уши. Пишите для себя – как пишут крайне Ранимые и трепетные души. Пишите для себя – как строки эти, В которых ни малейшего подлога. Пишите для себя – как пишут дети, Как пишут эти почтальоны Бога.

* * *

Поэтов делю на хорошеньких, Хороших и очень хороших. Хорошенькие – в цветочек, В полосочку и в горошек. Хорошенькие поэты — Отрада и умиление, Одеколоном счастья Надушено их явление, Любить – до чего приятно Этих прелестных крошек! В отличие от поэтов, Хороших и очень хороших. А я – совсем не хорошенькая И, вообще, Поэтка. Поэтка – и больше некому Носить это имя, детка!..

* * *

Что говорят деревья друг о друге? Что птицы друг о друге говорят? Что друг о друге говорят зверюги, Стрекозы, бабочки, холмы и все подряд С небес летящие на землю снегопады, Дожди и грады?.. На свету, в тени, В лицо, и в спину, и тайком строча доклады, — Что друг о друге говорят они? И есть ли там общественное мненье, Зависит от которого река, И ласточка, и ветра дуновенье, И путь, который держат облака?..

* * *

Моя печатная машинка пахнет лентами, Кофейной гущей, звёздной ночью, дыма кольцами, Дорогой дальнею, люблями и легендами, — Звенит кириллица и пахнет колокольцами. Моя печатная машинка пахнет сладостно Подковой, рельсами, коньками пахнет, лютней, Врагами пахнет, вспоминать которых радостно, И пахнет совестью свободы абсолютной. Моя печатная машинка пахнет совестью, Свободой пахнет, пахнет совестью свободы, — И в этом смысле пахнет самой свежей новостью Строка, случайно там забытая на годы. Держа за ручку эту редкость, эту Эрику, Я с ней гуляю – хоть по средам, хоть по скверику, Она там цокает, гуляя, словно дятел Подсел на лирику и звёздной ночью спятил!.. ЕСТЬ НЕИЗВЕСТНО ЧТО Есть неизвестно что, – и даже в этой фразе. Бывало, устремлюсь в богемы коллектив, Но вдруг тоска, тоска, подобная заразе, Как нападёт в пути дыхательном, схватив Меня за кислород!.. Ворочаются комья Каких-то спазмов, бред идёт со мной на связь, Что вот ручьями пот и не найду ни в ком я Сочувствия, в таком припадке заявясь!.. Но стоит мне решить, что дальше я не еду, Что в следующий раз, когда-нибудь, потом, — Как всё проходит вдруг, я праздную победу Над неизвестно чем, и воду пью со льдом, И кофе в кабачке, где плавают артисты, (Тот кабачок сгорит, артисты те сгорят)… Есть неизвестно что! И даже ветра свисты, И окон потный лёд об этом говорят. МАУГЛИ Маугли не годен к строевой. Маугли качается на ветке, Маугли питается листвой, Что особо ценится в разведке. Маугли в разведке боевой Издаёт немыслимые звуки, Маугли не годен к строевой, У него, как ноги, ходят руки. Маугли по воле роковой Не владеет даром нашей речи, Маугли не годен к строевой, У него шаги нечеловечьи, У него нечеловечий дар Исцелять путём воображенья, — Был бы он отличный санитар, Если бы не наши достиженья. Некому подумать головой, Выполняют план военкоматы, — Маугли не годен к строевой, Но забрили Маугли в солдаты. Всю дорогу бил его конвой, Опускали человечьи дети. Маугли не годен к строевой. Маугли повешен в туалете. Маугли не понял: почему?!. – И не надо! – говорит ему Ангел… – Что тут понимать? Живой Маугли не годен к строевой.

* * *

Снегом по воздуху, белым по белому Это письмо этот ветер напел ему, А «по закону – привет почтальону» Я приписала в конце Почерком детским, с отливом фасоли, — Было сольфеджо и пели фа-соли Губы на детском лице, И полагался тогда по закону, Да, по закону, привет почтальону — Велосипедному, конному, пешему, А заодно водяному и лешему, Всем почтальонам – привет!.. Было сольфеджо, и шли по вагону Многие песни, подобные стону Писем за давностью лет. Снегом по воздуху, белым по белому Это письмо этот ветер напел ему — Сердцу напел моему, И разгорелся цветочек мой аленький… Было сольфеджо и Юнночкой маленькой, Вместе со всеми идя по вагону, Я по закону привет почтальону Пела в кромешную тьму.

* * *

По закону – привет почтальону Сновидений, которые явь. Почтальону – привет по закону Ритмов, нас рассекающих вплавь, Это – мгла, это – мглупостей ритмы, Отравленье надеждой, вином Ожиданья, что наши молитвы Где-то в мире услышат ином, Примут меры, пришлют извещенья, Битвы кончатся, все победят, Друг у друга попросят прощенья… Но в природе – друг друга едят! По закону – привет почтальону Этой яви, какая ни есть. Почтальону – привет по закону Ритмов, нам доставляющих весть, По закону планет и созвездий, Чья почтовая связь меж людьми Во вселенском гуляет подъезде, В ритмах веры, надежды, любви. Почтальону – привет по закону Сил небесных и воли Творца. По закону – привет почтальону На конверте я шлю письмеца. Десять лет мне, – а, может быть, двести, Почерк детский, глаза – вдалеке, По закону планет и созвездий Почтальонствую в каждой строке…

* * *

Люби меня – как я тебя, Привет из тыла! …Художник красил их, любя, И краска стыла. Уста их – розы, на щеках Пылает лето, И голубь, голубь в облаках, А в клюве – это: Люби меня – как я тебя, Привет из тыла! …Какая почта и судьба, Какая сила! Сперва фотограф их кадрил, Потом раскрасчик В сознанье публики внедрил Красы образчик. На первое на сентября, На май, на ёлку — Люби меня, как я тебя! — Открытка в щёлку. На барахолку – с корабля, В победы мыло: Люби меня, как я тебя, Привет из тыла! Лубок почтовый тех веков, Пылясь и вьюжась, Ты свеж, как сладкая морковь, Как сладкий ужас. Уста их – розы, на щеках Пылает лето, И голубь, голубь в облаках, А в клюве – это: Люби меня – как я тебя. Привет из тыла! …Какая почта и судьба, Какая сила!

* * *

Так много желающих быть холуями, Что конкурс огромен и я не пройду. Поэтому я оказалась при деле, Где конкурса нет никакого совсем, Где всё на пределе небес над полями, Где все времена, как в саду, на виду, Поэзия – роскошь, мне платят люблями, И я времена выбираю сама. Для этого много не надо ума. Так много желающих быть холуями, Что конкурс огромен и я не пройду. Поэтка поэтому будет при деле, Где всё на пределе и платят люблями.

* * *

Когда Москва, как римская волчица, Вас выкормила волчьим молоком И вылизала волчьим языком Амбиций ваших имена и лица, — Тогда не подло ли кусать её сосцы, Чтоб отличиться на своём культурном фронте?.. И сколько свинство ни одеколоньте, Лишь свинством пахнут свинства образцы. Когда Москва, как римская волчица, Вас выкормила волчьим молоком И весь волчатник ваш одним ползком В Москве пошёл за славой волочиться, — Тогда не ваше ли презрение к Москве, Которое сегодня стало модой, Является культуры волчьей мордой В неблагодарной вашей голове?.. СРЕДА ОБИТАНИЯ Снег на меня садится, В белое одевая. Меня провожает птица До остановки трамвая. Когда я вернусь обратно, Она меня встретит… Боже, Это – невероятно, И всё остальное – тоже. ГОРЛО АМФОРЫ Это – не ход, а похождения мысли, Выходки дикие в поисках выхода – из!.. Пастухи обнищали, сливки царей прокисли, Боги людей с восхищением смотрят вниз. У каждого бога своя разведка и мстители, Своя игра, которая есть война, Любимцев своих погребают они восхитительно, На лентах легенд печатая их имена. У каждого бога свои букеты подсказок, Козней и казней, случайностей – но каких!.. Похождение мысли требует мышц и связок, Способных на дикие выходки, пока знатоки Убивают время и делают ход за ходом, Разменивая ладьи, коней и слонов, Побеждая насмерть, на суше и вплавь по водам, Чтоб руна золотые каракули золотом стали слогов.

* * *

Рабами в скотских стойлах, в кандалах, Рабами, преуспевшими в делах Расцвета Древней Греции и Рима… Рабами в топке адского труда, Рабами, сделавшими эти города, Чья слава в зеркалах свобод царима… Рабами, загремевшими в провал Истории, чтоб славу пировал Твой идеал, не меркнущий веками, И вкус божественный, взыскующий свобод, И разум, радостно свободный от работ, Что обессмертят рабскими руками… Вопрос – кем, чем?.. Люблю творительный падеж. «Суровой нитью», например… Творящий – свеж, Его творительность не помпа накачала, Он никогда своё творянство не терял, Не притворялся никогда, что идеал — Не плод кошмаров, не имеющих начала. РАЗВРАТНАЯ РОСКОШЬ Незабвенный Вергилий, народами круто рулить, Диктовать им условия мира, милость покорным являть, Подавлять войною надменных, – кто овладел Столь прекрасным искусством ужасным И не был подавлен?.. Не огорчайся, но римлянам не повезло, — Их, говорят, разгромили в расцвете разврата. Вся эта роскошь по-прежнему великолепна, Также поэзия, что и наводит на мысли В данный момент вот такие: Всё же поэзия – это развратная роскошь!.. Мы обнищали и пишем стихи на коленке. Ждут вымирания нашего – прямо торопят, Чтобы никто не напомнил, Как всё это было… Не огорчайся, – и нам, и тебе повезло. Наша зима подлиннее, а дни покороче, Можно короткой, а можно и длинной строкой, — Вся эта роскошь по-прежнему великолепна. Тех, кто читает тебя, незабвенный Вергилий, Меньше, чем тех, кто читает, быть может, и нас. Всё же поэзия – это развратная роскошь!.. Роскошь, которая, надо сказать, недоступна — Ни деньгам никаким, ни войскам никаким, ни мозгам.

* * *

Не то, не то!.. Но также и не это. Нельзя, как было. И нельзя, как есть. На тиранию всякого предмета Найдётся винт, способный в дырку влезть. Извлечь так много можно из улыбки, Её, как ручку двери, привинтив, Как знак дорожный, – никакой ошибки! Но чище всех и всех честнее примитив, Он выше вкусов, он природно дивен, Он тиранией стиля не надут, Он весь – наитье, и не так он примитивен, Чтоб в суд бежать, когда его крадут. Вы недействительны, в отличье от билета. Билет в сто раз действительнее вас, — Примерно так он говорит вот это, Своей действительности выкатив алмаз. В РЕЗИНОВОМ ЗЕРКАЛЕ Химчистка воспоминаний, Красильня воспоминаний, Перелицовка, художественная штопка, Подгонка воспоминаний К фигуре заказчика, Смена подкладки, широкий выбор Фурнитуры воспоминаний. Недорого. Дорого. Торг возможен. Выезжаем по вызову. Круглосуточно. Бакалея воспоминаний, Галантерея воспоминаний, Галерея воспоминаний, Отели, мотели, бордели Воспоминаний со всеми удобствами, Сауны воспоминаний, Лицевая подтяжка воспоминаний, Удаление жира воспоминаний, Глазные хирурги воспоминаний, Мастера европейского класса, Техника третьего тысячелетия. Исправление воспоминаний. Ветеранам – скидки. Воспоминаниям надо выглядеть, Вписаться в струю, в поворот, Войти в приличное общество воспоминаний, Не забывая, что неприлично Вспоминать неприличные вещи, поступки, Которые некогда были свойственны Звёздам новейших воспоминаний, Топ-моделям этой высокой моды, Диктующей вкусы воспоминаний. Обувь модельных воспоминаний. Бельё модельных воспоминаний, Одежда, скатерти, шторы, ковры И мебель модельных воспоминаний, Грибы, кислота, садомазь, Гламурная течка мозгов, Шелест зеркальной резины Модельных воспоминаний — В резиновом зеркале.

* * *

Кто-то лежит на земле – как погода. Снега рубашка, глина плаща, Травка волос… Кругозор пешехода — Общее место. Дорогу ища Между сугробами, где утопает Публика, выйдя из перехода Подземного, кто-нибудь вдруг наступает На того, кто лежит на земле – как погода. А он – тут как тут, весь как есть, трепеща Тканями всеми, улетает домой, — Рубашка снега, глина плаща, Травка волос, погода зимой.

* * *

Как тот художник, что на антресолях Свой рай обрёл в рассказике Камю. Как тот Камю, что рай на антресолях Обрёл в художнике, который не хотел Из этой дырки выползать на воздух И спрашивал оттуда: – Как вы там?.. И спрашивал оттуда, где картины, Рассказики, романы, натюрморты, Портреты, пьесы, оперы, пейзажи, Симфонии, любовные записки Рождаются из ткани сновидений, Не доказуемых наглядно и на ощупь, Не подлежащих публикации, развеске, Досмотру на таможне, обсужденью В кругах… Такое негде предъявить, Такое одиночество и бегство, Как в том рассказике Камю на антресолях, Где вечно дышит тот, кого не видно, И спрашивает сверху: – Как вы там?..

* * *

Никаких заблуждений со всеми удобствами, Которые свойственны заблуждениям, Сменным – как полотенца и простыни, Сменным – как вывеска над учреждением. Никакого снижения цен на поступки, Благородство которых не зависит от спроса, — Никакой распродажи, ломбарда и скупки. Честь и доблесть – не вещи с процентом износа. Есть высокая плотность волны просветления, Роскошь есть драгоценней, чем золота брёвна… Это – чистая лирика сопротивления — Не как бы, не словно, а безусловно. В переплёте оконном, с деревьями, звёздами, Издаётся такое… В неслабой скорлупке. Никаких заблуждений со всеми удобствами, Никакого снижения цен на поступки. ГРАНЁНЫЕ СТАКАНЧИКИ ТРАМВАЯ Серебряные флаги снегопада, Гранёные стаканчики трамвая, И ледяные гроздья винограда Растут на стёклах, слёзы проливая. Мы едем дальше, здесь сойдёт эпоха, Но эта остановка – не конечная. Морозный пар, мороженое вздоха, Мороженое звёзд – дорога млечная. Луна красна, каток зеркально чёрен — В подсолнухе вот так черно от зёрен, В том круглом зеркале на стебле с плавниками… У конькобежцев – искры под коньками. Мы едем дальше, здесь сойдут колени, Свежа в которых крепость огуречная. В моих коленях – джазовое пенье, Но эта остановка – не конечная. Серебряные флаги снегопада, Гранёные стаканчики трамвая, И ледяные гроздья винограда Растут на стёклах, слёзы проливая. Мы едем дальше, здесь сойдут кавычки, Соскочит мода здесь недолговечная, Войдёт свобода и сопрёт вещички, Но эта остановка – не конечная. Какое счастье – впасть в самозабвенье, Когда играет музыка живая!.. В моих коленях – джазовое пенье, Гранёные стаканчики трамвая. ГУЛЯЩАЯ ТЮРЬМА 1. Пожары в яйцах тьмы, Огонь ночами лижет Московские дома. Гремучие умы — Их замыслами движет История сама, И все преграды выжжет Гулящая тюрьма. Гулящая тюрьма, Гремучие умы, Пожары в яйцах тьмы, Огонь гудит и ноет. Все знают – что почём. Бегут за скрипачом, За теннисным мячом. Гулящая тюрьма, Пожары в яйцах тьмы, Пирует пироман, Пирует параноик. 2. Москва пожарами пылает по ночам. Открой окно – и через миг воняют гарью Одежда, волосы… Как смертники к печам, Дома московские идут в огонь, где тварью Поджог заказан за какой-то миллион Каких-то денег… Слон в гробу, а моська лает. Все смотрят серию – в Москву Наполеон Привёл войска, идёт кино, Москва пылает, Открой окно – столбами дым, идёт кино. Мы приспособлены кошмары поглощать, Отсутствия включая механизмы. И прошлым нас бессмысленно стращать, И будущим… Другие организмы Давным-давно с ума сошли бы. Но не мы. Мы не боимся даже ядерной зимы, Нас не возьмёшь огнём, микробом, бомбой, газом, — Мы здесь отсутствуем… Пожары в яйцах тьмы. И там присутствуем, где явно высший разум.

* * *

Прославим рукопись!.. Прославим эту местность, Прославим пастбища, где бегают каракули. Её единственность прославим и чудесность Её полей, где и чернила горько плакали. Прославим рукопись!.. Рука Её Высочества Играет музыку, являясь инструментом, И рукописную природу одиночества Не подвергает никаким аплодисментам. Прославим рукопись!.. Прославим замарашку, Прославим ритмы перечёркнутых попыток, Прославим трепет и отчаянье, и чашку, На эту рукопись пролившую напиток. Прославим рукопись!.. Её прославим древность — Сиюминутную и вечную!.. Прославим Всё то, чем рукопись так разжигает ревность В обложках твёрденьких с оттиснутым заглавьем.

* * *

Я написала женщину на чёрном, И вся она – из листьев и цветов, В её пространстве, ярко освещённом, Мерцают волны в зареве портов, Где я была в другом тысячелетье, Где оттиск мой остался на песке, — Как волны, как цветы, как листья эти Остались чудом у меня в руке. Прощай, моя красавица на чёрном, В тебя влюблён один заморский гость, Он ходит за тобой котом учёным И улыбается во всю зубную кость. А ты ему подмигиваешь листиком, Где нет зрачка, но обитает глаз. Он думает, дурак, что это – мистика, А это – взгляд, преследующий нас. ВСЯКИЕ ГЛУПОСТИ Все выросли… Больше не нужен Им твой опостылевший труд. Ты куришь, ты стар и простужен, Все выросли, главное – врут. Ты вёл их за ручку, не очень Им нравится это тепло. Их мир для тебя заколочен. Ты выбит мячом, как стекло. Осколки свои собирая, Ты счастлив, что выросли все. Но ужасы детского рая Для них – как стекло в колбасе. Ответь, собирая осколки: А кто тебя, милый, просил, Чтоб выросли козлики, волки, Ворона, лисица и сыр?.. Все выросли…Завтрак на ужин Едят, не слезая с колёс. Ты куришь, ты стар и простужен. Все выросли – жаль их до слёз!

* * *

Нежнее памяти, которая во сне Плывёт волнами Блаженства райского у яблок в глубине, Играя с нами, Играя снами прежних жизней, тайных глаз Во тьме и влаге, Что глубже нас, прекрасней нас, счастливей нас И нашей тяги К тоске чудовищной по ясности вещей, По лжи значений, В которых – точность казначеев, палачей, Царящих мнений… Не оставляй, не оставляй во мне надежд На эту ясность, Она оклеена обоями одежд, Мозгов, чья страстность Уже прославилась обоями таблиц, Содрав так много Обоев тайны и прижав обои лиц К обоям Бога. Не оставляй, не оставляй надежд во мне На эти блага. Пускай трепещет мгла и бездна в глубине, Где жизни влага — Нежнее памяти, которая плывёт Во сне волнами, Лаская плоть, лаская этот звёздный плод В садах над нами.

* * *

Мы живём, под собою не чуя… Наши речи за десять шагов… Здесь обои свободы ночуя, Превратились в обои мозгов. Рабски, в рабство из рабства кочуя, Наша доблесть – товар для торгов. Мы живём, под собою не чуя… Наши речи за десять шагов… Труп тирана со свистом бичуя, Наглый трус веселит дураков. Мы живём, под собою не чуя… Наши речи за десять шагов… Бисер свиньям побед не мечу я, Чтоб в гармонию влиться кругов, Где живут, под собою не чуя… Наши речи за десять шагов Не слышны. Униженьем врачуя, Зверским хохотом, – обречены И живём, под собою не чуя… Под собою не чуя страны. Что там чуять?.. Остались обои — Клей, бумага и хвост сатаны. Мы живём, наполняя собою Не страну, а обои страны. Где читатель?!. Да здесь, где торчу я В переходе меж трёх берегов. Мы живём, под собою не чуя… Наши речи – обои шагов. ТРИПТИХ 1. Привлечь внимание, внимание привлечь, Любой ценой пробиться из-под спуда, Ошеломить, перелопатить речь, Чтоб воздух жизни тёк сквозь это чудо Взаимности волнующихся глаз Листвы, где всё чирикает и свищет, Травы, где Клеопатра улеглась С Антонием, у змейки – тонкий выщип Бровей и веер незабвенных скул, Шпионы шастают, мозги макиавеллят, И старших школьников зелёную тоску Румянят дерзости, чью славу вечность белит. 2. Сначала – мясо виноградное стиха, Потом уж время – это мясо (чьё?) вселенной, Сначала – сок и связка не суха, Чтоб мир не вывихнуть из чашечки коленной, Чтоб (чьё же это?) не распалась связь времён, — У старших школьников читать в оригинале Такое принято, когда воспламенён Фонарь бессонницы и предки доконали, А (чьё же?) мясо виноградное стиха Пьянит и полнится взаимным истеканьем, Всё остальное – пыль и шелуха, Сдуваемые школьников дыханьем. 3. Цивилизации бетонный виноград Включает ночью электрические окна, В том винограднике меж гроздьями горят Глаза дворов и небесами пахнет мокро, Скулит качель, где Клеопатра пьёт вино С Антонием, она скуластой змейкой Ему вползает в душу – как в окно С цветочком поцелуя… Этой склейкой Тут всё и держится, на это – весь расчёт, Пока наукой оцифрованная нелюдь Не даст нам школьников других смакиавеллить И мясо виноградное течёт. В ПРИЛИЧНОМ ОБЩЕСТВЕ Приговорённый к высшей мере За преступления чужие. Ему распахивают двери, Его эскортом окружили, Его уложат и привяжут, И впрыснут яд с большим фасоном, Его конвульсии покажут Аккредитованным персонам. Они мгновенно испытают Блаженство ужаса и секса, Их репортажи воспитают Элиту пудинга и кекса. Её частично укокошит Преступник, избежавший кары, Взорвёт он бомбу, купит зошит И в нём напишет мемуары, — Их превратят в кино и в майки, В игру и в книгу для гаданья… Приговорённый видит гайки Зрачков, лишённых состраданья, — В него юстиция вливает Свои святые идеалы, И он от них околевает, Плывя на все телеканалы Картинкой судорог подробных, Чья новость вечная и живость — Пример наглядный сил загробных, Производящих справедливость.

* * *

– Если б нас победили немцы, Англичане, французы, шведы, Мы бы жили сейчас, как немцы, Англичане, французы, шведы. Если б наши отцы и деды, Слабоумные оборванцы, Не сражались бы до победы, Мы бы жили, как иностранцы, — Говорит мужичок-ботаник, Улыбаясь мечте-надежде, Что разломится, как «Титаник», То, что в плен не сдавалось прежде По причине дурной гордыни, Бескультурья и непрактичности, Потому что живут, как свиньи, Полагает он, наши личности: – Территория пусть обмылится, Население оскотинится, Потому что у нас кириллица, А в Европу войдёт латиница.

* * *

Когда великий Макьявелли Хотел пожать плоды труда, Мгновенно нравы окривели, — Он не был избран никуда. У денег – собственные цели И гениальные мозги, Они сочли, что Макьявелли Способен встать не с той ноги. Его коварно прокатили, И при подсчёте голосов Послали на фиг в лучшем стиле Палатки правильных весов. Другой бы тут ополоумел, Интриги подлые настриг, А Макьявелли взял и умер — От скуки мыслимых интриг. Дух Ренессанса в рог бараний Его скрутил и отнял шанс Узнать, что это был не ранний, А очень поздний Ренессанс, И что эпохой Возрожденья Считаться будут времена Чудовищного поведенья, Как нынче видно из окна. КОЛЫБЕЛЬНАЯ БЕЗ ВРАНЬЯ Спи, моя детка, Под нами – планетка, Где всех поимеют плохие парни. Вкусным не будь, Сладким не будь — Это всего бездарней! Злого не будь добрей, Чтоб закуской не стать в поварне. Спи, моя детка, Ты – не котлетка, Которой закусят плохие парни. Ты – моя нежная струнка, Нет ничего антикварней!.. Я одна виновата, Если когда-то Будешь нежней, чем плохие парни. Злого не будь добрей — Спустят собак на псарне. Спи, моя детка, Земля – такая планетка, Где всех поимеют плохие парни.

* * *

Главное – уметь договориться. Знают клён, олива и каштан — Где, о чём и с кем договориться Не сумели Лорка, Мандельштам… Неужели главное уменье Так могли отчаянно проспать Истуканы договорной лени, Что пришлось их в землю закопать? Да, покуда эти двое брились И гуляли, сбрендив, на Парнас, Все давным-давно договорились: «Жаль, что с нами не было и вас!..» Если не умеете свариться В том котле, где варят договор, — С вами же нельзя договориться, Вы – мертвец, расстрелянный в упор. Но легко договориться с мёртвым, — Этот клад лишь надо раскопать. Мёртвые проходят высшим сортом. Мёртвые умеют не проспать. В ЛУЧАХ ГЕКЗАМЕТРИЧЕСКОГО ТЕЛА С какой горы сегодня наблюдают За нами древнегреческие боги, Когда в сраженьях Бомбы так умны И опытом огромным обладают Портные (пришивая руки-ноги!), Чья сила духа – в кратких выраженьях, А не в гекзаметрах избыточной длины?.. Длина избыточна — Так ныне тесен глобус, Такую скорость развивает истребитель, Так быстро прилетает к нам картинка Событий, где на скорости огромной Рыдает в сжатой форме Андромаха — Гражданка титров, сжатых до предела. Жара там пыточна, Но можно взять автобус С прохладным климатом и посетить обитель Тех призраков, чья плавает пластинка С конём, с его начинкой вероломной В лучах гекзаметрического тела. ГОД МЕТАЛЛИЧЕСКОЙ ЗМЕИ Змея из белого металла, Из платины и серебра, — Ей первой карту наметала Тысячелетия игра. Она полна целебным ядом И ядом гибельным – состав У них один… Невинным взглядом Она глядит, на хвост привстав, — И держит кольчатая длинность Головку страшной красоты, Её змеиную невинность, Её невинную змеиность, Взирающую с высоты На всё, что здесь для нас настало, Когда пришла её пора — Змеи из белого металла, Из платины и серебра. Мы с ней должны, как йог в пустыне, Делить вселенную свою, Где звёзды чествуют отныне Металла белого змею — Событий кольчатую длинность, Которой славится игра, Её змеиная невинность, Её невинная змеиность Из платины и серебра.

* * *

Завтра мальчик придёт восьмилетний, Все мы будем его обожать. Он не первый, и он не последний, Кто способен от счастья дрожать, Побеждая на клеточном поле, На газоне, на грунте, в воде, Замирая от страха и боли И, как бомжик, ночуя везде. Это – Ваня, мой внук перелётный, У него на спине рюкзачок — Мир его, аскетически плотный И огромный, как тайны зрачок. Этот мир, путешественный жребий, Он за тридевять тащит земель, И в моём появляется небе Раз в году он на пару недель. Он в моей приземляется ране, В моего униженья стране, Где надежд на моё вымиранье Оптимистам хватает вполне. В этих светлых надежд дешевизне Есть Большой людоедский секрет… Так насвистывай дырочкой жизни Свой, Поэтка, божественный бред!..

* * *

Я не из тех, кто ублажает власть, Её ступени вылизав до глади, В надежде прямо в душу ей запасть И возникать оттуда в шоколаде. Что юбилеи с цацками наград? Что славы писк по спискам из конторы? Что наивысший похорон разряд? Есть нечто более, чем этот ряд, который Воистину равняется нулю, Когда с великой благодарностью печали Мои читатели положат по люблю В ту лодку, на которой я отчалю. ПО ВЫСШЕМУ РАЗРЯДУ А мне безразлично, по какому разряду меня похоронят. По высшему было дано мне любви, красоты и отваги. Мой читатель божествен, как звёзды в небесной короне, Как сиреней цветущих и яблонь победные флаги. Никакая контора не ведает искрой Божьей, Ослепительным чудом, которое вопреки Чудовищному параду бытности толстокожей Возникает из тонкого мира… Остальное всё – пустяки. Остальное всё – по разрядам рутинных мероприятий, Организаций объединённых мнений, Заведений с их мёдом и ядом. Не из тонкого это мира, не из твоих объятий, Любовь моя, облако золотое моего безразличья к разрядам.

* * *

Снег летает сентября, Воздух серебря… Чистят клумбы в Ботаническом саду, Маргаритки валят в кучки, — Они просятся на ручки, Кой-кого из них домой я приведу. В Ботаническом саду Чистят грамотно среду, Птица там свою еду не покупала, — С райских яблонь тук-тук-тук Райских яблочек сундук, Всем – привет, и возлюбите, что упало! Возлюбите Божий дар, Этот день, воздушный шар Над коляской, где младенец кочевряжится, Старость с книгой под зонтом, В тайном трепете святом Возлюбите, что упало, — Мало не покажется.

* * *

Вредит куренье моему здоровью, Лет пятьдесят оно уже вредит, — Я знаю, что давно живу в кредит, Но – каждый миг мой озарён любовью. Когда бы не куренье, мне б каюк — В такие я заглядывала бездны… И курева не более полезны Цикута знаменитая и крюк. На склоне дней с цепи я сорвалась, С таким я сладострастьем дым глотаю, — Но разве лучше вонь глотать и грязь Возможностей, чью гадость наблюдаю?!. Куренье убивает, спору нет, И правда то, что мёртвые не курят, Их воздух свеж, их души балагурят, Проветрен их рабочий кабинет. ПЕСЕНКА Износилось тело, Все его детали, — Что-то отлетело, Что-то подлатали, Кое-что валяется Где-то под столом, Оно легко вставляется, Но тут же воспаляется — Вот какой облом!.. «Родная Наденька, не знаю, жива ли ты, голубка моя?» Осип Мандельштам Надежда Мандельштам была не злой старухой, Обгадившей цветы литературных клумб. Она на этот мир глядела не под мухой И знала меру зла, как волны знал Колумб. Вернись она в Москву безмолвною золою, Тогда бы, о, тогда б она была добрей В мозгах клеветников, её считавших злою За правды горький вкус, за то, что нос-еврей. Когда бы в гроб сошли не кости Мандельштама, Когда бы в гроб сойти поэзия могла, — Кого бы грёб вопрос, насколько эта дама Приятственно добра или исчадье зла?!. Победа доброты над этой «злой женою» Однажды ворвалась и хлынула из труб, Когда «друзья людей», чтоб ей не быть одною, Явились и её арестовали труп. На отпеванье в храм отпущенная с Богом, Она лежала там в блаженстве неземном, Светясь резьбой лица – прощений каталогом, А некто видел злость в лице её резном, Завидуя судьбе в такой крутой обложке, Доставшейся не тем, кто вписан в трафарет, Не тем, кто углядел, что кривоваты ножки У девочки, любил которую Поэт.

* * *

Вот здесь мой дом, он – в русской речи, Иных уж нет, а те – далече, Над головою – облака, Ни потолка, ни стен, ни окон, В просторе я живу глубоком, Питаясь высью, как река Дождём питается, снегами, Моя строка идёт кругами, Идёт слогами речь реки, Рекою речи воздух пахнет, Вот здесь – мой дом, он весь распахнут, Но тайны плещут плавники.

Рукопись такая

* * *

Никак я не доеду до богемы, Никак я до богемы не доеду, Всё не доеду до неё никак!.. Возникли с этим жуткие проблемы, Среда – счастливый день, но даже в среду На том пути – то насморк, то овраг, То вдруг пожар, то непонятно где мы, То гаснет свет и вспыхивает мрак, — Никак я до богемы не доеду, Никак я не доеду до богемы, Всё не доеду до неё никак!.. НЕУЗНАВАЕМЫЙ БУЛАТ Никем не узнаваемый Булат — Давно ли это видеть повезло мне?.. Мы шли бульварами, откапывая клад, Вчера зарытый в «Домике в Коломне». Шёл дождь со снегом, густо шёл народ, По сторонам восторженно не глядя, Не видя, что по снежной каше вброд Идёт себе такой булатский дядя. Его совсем никто не узнавал. Все шли походкой журавлей и цапель. И снег с дождём Булата покрывал Хрусталиками, зеркальцами капель. Неузнаванье это под водой, Водой небес, летящей в заморозке, — Вот прелесть вольной жизни молодой!.. Он стал совсем булатским, как подростки, Совсем булатским – как давным-давно, За триста лет до узнаваемости адской… И был он весь – булатское вино Из винограда юности булатской. РУССКОЙ АФРИКИ ЭЛЛАДА Мороз и солнце, день чудесный — Вот страшной силы красота, Её слепящий блеск небесный, Её интимные места. Вот – русской Африки Эллада, Вот – Рима русского Стамбул, Столбы чудес и свойство взгляда Сдвигать тела и ритмов гул, — Тогда поэзия гудела, Как в галактический мороз Гудит расплавленное тело Светила с пламенем вразброс. Так не гудят теперь, как предки Гудели, встретив саранчу… Мороз и солнце – день Поэтки, Зрачком сдвигающей… Молчу! НАЧАТЬ С НУЛЯ Расчислив даль, сравните результат С тем, что давало исчисленье близи, И выйдет, что не звёздны топи блат И нет всемирной славы в этой слизи. Начать с нуля – неточный перевод Того, что означают вереницы Событий, где работает завод Нулей, чьё место – после единицы, Не до, а после!.. Ясного ясней — Готова единица их повесить, Когда нули толпятся перед ней И делит всякий нуль её на десять! Начать с нуля!.. Вдали – нули крупней И всякий нуль тебя на десять множит, Сопровождая… Но всего трудней Остаться единицею, быть может.

* * *

История лжива, кровава, бесстыжа, Её персонажи – убийцы и воры, Но здесь продаётся наркотик престижа, Легенды и мифа растут помидоры И сладости славы – те финики, фиги Страстей героических, подвигов жутких, На этом наркотике пишутся книги И лживопись правды, где зверские шутки, Портреты баталий, посуды и пищи, Руна золотого и голого тела — Добычи, которая воет, и свищет, И мстит, потому что она не хотела, Но кто её спрашивал?!. Этот экзамен Сдаётся задолго до главных событий, Которых никто не увидит глазами, Никто из носящих одежду из нитей… Историк шпаклюет, и красит, и белит, И шьёт репутации, авторитеты, А правда – без глупостей – макиавеллит, Жестокая, голая правда планеты, Добычи, которая стадна и стайна И мстит, потому что она не хотела, Но кто её спрашивал?!. Лживопись тайны, Руна золотого и голого тела.

* * *

Какая-то во всём ожесточённость. Да не какая-то, а именно такая, Когда мозгов сплочённая учёность Плодит кошмары, глобус развлекая Самоубийством совести, разбоем, Враньём, чреватым прибылью кровавой. И мы – не шваль, и способ свой откроем — Смакиавеллить и увиться славой. Ожесточась учёностью сплочённой, — И только так! – останемся в природе, Где лирика есть корень, извлечённый Из ужасом очищенных мелодий. ТУЧА Приковали медведя к столбу, Чтоб натаскивать сучек и псов. Удавился он цепью, Обманул он судьбу, Обмочил он траву — И усоп. В академии этих наук Полагают, что был недогляд: Цепь случайно запутал, Свихнувшись от мук, Зверь-наживка, учебный снаряд. А над той академией Туча висит, Всех наук поточней, поумней. Дождь из тучи На сучек и псов моросит, И медвежья улыбка у ней. Человеки не знают, цена какова За отмазку от пыточной тьмы. Туча знает, Медвежья её голова, — Знает всё, чем прославились мы… РУКОПИСЬ Это вам не галерея, Это вам не вернисаж, Это рукопись такая, Окна плавают по ней. Окна плавают в дожде, Ночью плавают везде, Это рукопись такая, А не выставка стихов. Это перьями и кистью, Всем, что было под рукою, (Книги пишут по-другому!), Это рукопись такая. Это – рукопись поэтства, Рукопись меня в природе, Рукопись по ходу тела И по множеству причин…

* * *

Что вытворяли греческие боги И как потворствовали жуткому разврату, Известно всем, кто вовремя прочёл. Поэтому избыточные вздроги Античникам не свойственны… Зарплату Им выдают натурой, в виде пчёл, Творящих мёд из древнегречки мифа, Где остаётся в силе всё, что гибнет, И целому равна любая часть Коня, Геракла, камня и Сизифа, К которому тот самый камень липнет, Что нам так чудно не даёт пропасть. И тащит нас, всё время тащит в гору Тот камень, чертыхая труд напрасный, Когда мы падаем, а он наоборот — Готов лететь, подобно метеору, Но друг Сизифа, преданный и страстный, Он, улетая, всех с собой берёт.

* * *

Бедная семья, каменоломня, Мимо проезжающие франты, Девочка поёт, себя не помня, В кабаке… Возможны варианты. Мрачный городок, шахтёры, прачки, Поезд, господин, сосущий граппу, Девочка и две её собачки Пляшут, мелочь собирая в шляпу. Солнце, европейская столица, Площадь в синем, жёлтом и зелёном, Девочка, поющая как птица, На плечах – ремни с аккордеоном. Проходимец, падкий на таланты, Глаз кладёт и приглашает детку В баре петь, в кафе, крутить рулетку Случая… Возможны варианты. Главное – чтоб здесь не прекратили Шляться проходимцы, шляться франты, Фабриканты случая и стиля, Ангелы (возможны варианты!), Главное – чтоб вылезли на воздух Все авантюристы, фабриканты Славы, предначертанной на звёздах, В остальном – возможны варианты.

* * *

Жизнь – это случай. И поэзия на случай Окажется, быть может, наилучшей — На случай жизни, если даже вдруг Случится завтра идиот наук, Случайно обнаруживший планету На случай жизни, здесь которой нету. Но если есть на той планете случай, Тогда и там поэзия на случай Окажется, быть может, наилучшей… Она на случай жизни – в самый раз! Случайная, как жизнь, из той же ткани, Мгновеньями живёт она, рывками, О случай жизни обдирая свой окрас, И этот случай, длящийся веками, Трепещет в ней, случайностью искрясь. На случай вечности никак не претендуя, Цветок трепещет, птица, бабочка… Иду я Случайно там же, где поэтствуют они, Прекрасно зная и о смерти неминучей. Смерть – это случай жизни, жизни случай Последний. Гаснет солнце, извини, Случайности кончаются. Верни Случайности! Не слушай болтовни, Порочащей случайности, не слушай!.. Верни случайности! Случайности верни! Жизнь – это случай и поэзия на случай.

* * *

Не столь ничтожны идеалы, Не столь смешны, не столь дырявы, Как нынче думают менялы, Чья правота на гребне славы. Но правотой сиюминутной Они заляпаны, что грязью, И, ветер пользуя попутный, Не знают меры безобразью, Когда с последним идеалом Расстанутся ребёнки сходу И, обменяв, получат налом Тоски убойную свободу, Где смертолюбие – так сладко, Оно, как мёд, в бездонной бочке, Его пленительная хватка Ломает с хрустом позвоночки… ЕДИНИЦА ХРАНЕНИЯ О да, в архив меня сплавляйте, к древнегрекам, В классические волны языков, Где по морям, по неотравленным, по рекам Плывут флотилии поэтских стариков, Чьи кудри, бороды шумят и плодоносят. Местами мрамор их конечностей отбит, Но волны вечности гребут они, матросят, Вращая вёслами, где звёздный алфавит. Руно там бегает, и боги – скандалисты, Там все имеют бешеный успех. И смотрят узкие туда специалисты, Та недействительность – действительнее всех. ТАКИМ ОБРАЗОМ Край облака звёздами вышит. Сердца сокрушая святош, Татьяна Онегину пишет, Компьютер у ней «Макинтош», На раме его монитора Надкушен соблазна портрет — То яблочко змея и вора, Тот плод, на котором запрет. Онегин на лошади мчится, Компьютер его – поумней, Он – денди, он – та ещё птица, Он сбрендил от желчных камней. А Пушкин лежит на диване, Компьютер его – в лопухах, Туда и диктует он няне Роман гениальный в стихах. Он Тане сваял генерала, Как собственной, кстати, жене, — Кому-то покажется мало, Онегину – хватит вполне, С компьютером «Пентиум Третий» Он выглядеть будет ослом, В малиновом встретив берете Татьяну с испанским послом. Вернёт ему свежесть волнений Нажим на сердечную мышь, Но лишний Онегин Евгений — Одна из поехавших крыш. А Пушкин лежит на диване, Компьютер его – в лопухах, Туда и диктует он няне Роман гениальный в стихах. Он дедушку любит Крылова, Который, как девушка, чист, Когда засыпает в столовой, Свистя, как бродячий артист. В квартире Крылова нечисто, И в сале его седина, Где бегает мышка для свиста Вещиц, не имеющих дна. У Пушкина плохо с деньгами, Крылов изучает латынь, Онегин украшен рогами, — Такой вот компьютер гордынь! Что Бродский, Довлатов, Овидий?!. Европа их видела, да. А Пушкина Лондон не видел, Не видел Париж никогда. Народы садятся в карету, Чтоб где-то на западе слезть, А Пушкина нету и нету В Европе, где все уже есть. А Пушкин лежит на диване, Компьютер его – в лопухах, Туда и диктует он няне Роман гениальный в стихах. «ВСЕ ГОВОРЯТ…» «Все говорят…» – какой бессмертный довод, Как много в нём кровавой простоты!.. Как медленно, как быстро этот провод, Как жертвенно ломает он хребты, Как безупречно убивает током, Как выбивает почву из-под ног, Судьбу подвесив… Как сверкает оком Тот, кто последний делает пинок!.. Потом, потом цитаты тащит с кладбищ Общественное мненье, тащит с гряд, Где листья не снимают кисти с клавиш, А рукописи как бы не горят, — Вы слышали?.. О да! Все говорят, Об этом только все и говорят. Заткни свой слух руками и ногами, Горами, облаками, берегами. «Все говорят…» – я знаю этих «всех»! Вовек не приближайся к ним – как птица, Пока тебе поётся и летится, Любовь моя, мой драгоценный грех.

* * *

Действительны ваши билеты в кино, А вы – недействительны, Пора бы почувствовать это давно, Но вы – нечувствительны. И ваша действительность, вся целиком, Давно недействительна, Её нечувствительность в смысле таком — Особо чувствительна. Действительность – это чувствительность, ткань, Особо ранимая… Действителен даже разбитый стакан, И боль его – зримая.

* * *

Презрение к народу – низость духа, Животный страх перед судьбы огнем… Пожар войны, и голод, и разруха Напомнят о народе, – да, о нем, О демосе, о плебсе и о быдле, О солдатне, о черных батраках, О сгустках отвращенья ли, обид ли В их смачно выразительных плевках. Но в час, когда на бойне интересов Изгоем станет всяческий народ, Который в интересах мракобесов Страну не сдаст и не заткнёт свой рот, — Тогда в изгойской быть хочу природе, С изгойским снегом, на изгойском льду, Со снегирём изгойским на свободе, С его изгойским посвистом в саду, — Изгойским хлебом быть с изгойской солью, Где серебром сверкая и парчой, Мороз, как зверь, свою диктует волю И метит территорию мочой. Страна – изгой?!. Народ – изгой?!. Я с ними, Я в этом списке – первого первей!.. Тот не поэт, чье в этом списке имя Щеглом не свищет в пламени ветвей. Изгоев нет для Господа, для Бога, Изгоев нет для Бога, господа! Господь един, а черных списков много, Изгойство Бога – вот что в них всегда…

* * *

Им не положены прекрасные черты, В уме отказано, в достоинстве и чести, Они для победителей – скоты, Отродье адское, угроза страшной мести За унижение, за травлю и разгром, За всё, что им навязано изгойством, Враньём и наглостью, пером и топором, И войском пыточным, гестаповским геройством. Им подлой силой навязали эту роль, Им отказали в человечестве и в Боге, И вот теперь, когда они – вопящий ноль, У победителей от страха пляшут ноги, У победителей в мозгах летает моль И червь безумия копает там берлоги. У победителей – содомские мечты, Цивилизация содомского гламура, Ещё и носит христианские кресты На голом теле их содомская натура. Какая месть коварней, чем возврат Содомских стад к возлюбленным и детям, Домой, на родину?!. Какой сравнится ад С возмездием таким, с подарком этим?..

* * *

О нет, я не из тех, кому дороже близких Какие-то стихи, тем более – свои!.. Они всего лишь след, оставленный в записках Для близких и родных, для дома и семьи, Которые – мой свет, и бездна, и спасатель, Кириллицы моей люблёвый кислород И небо, где живёт люблёвый мой читатель, Поскольку на земле ему заткнули рот. И, более того, страшны мне люди эти, Что говорят: «Стихи рождаются, как дети, И собственных детей они дороже»… Бред! Быть может, их стихи с такой натугой лезут, Что надобны щипцы и прочее железо, И роды принимать к ним ходит Мусагет?.. Большой Секрет для маленькой, Для маленькой такой компании, Для скромной такой компании Огромный такой Секрет.

* * *

Каталась песня в лодке на канале, Где очень много плавает всего: «Люблю я Маньку, эх, она – каналья, Люблю ее – и больше никого!» Была весна, листву деревья гнали — Как спирт, – и пьяной набережной вдоль Одни канальи шли, одни канальи, Походкой сладкой, как морская соль. Умом нельзя – за что он Маньку любит? Нельзя аршином это обрести. Ни на какой язык такие глуби, Такую мистику нельзя перевести — Умрут слова и станут местом общим, Наш опыт жизни непереводим, Но мы – канальи! – никогда не ропщем И на других без зависти глядим. Катайся, песня, весело скандаля, Катайся в лодке парня моего: «Люблю я Маньку, эх, она – каналья, Люблю её – и больше никого!» КРАСИВАЯ ЖИЗНЬ В этом жестоком транспорте, где никто не уступит место Ни старику, ни старухе, ни безногому инвалиду, Ни беременной жизни, чья плоть вздыхает, как тесто, — На обиженных возят воду, и глупо копить обиду. Я пробираюсь к выходу и уплощаюсь в давке, Мне ещё ехать и ехать, остановка моя далеко, Но я точно отсюда вырвусь, я – не бабочка на булавке, Я – пешком, я расправлю лапки – так весело и легко, По воздуху путешествуя не в мимолетящем транспорте, Где злоба так жизнерадостна и так беспощадна сила, Которая так торопится!.. Да живите сто лет и здравствуйте, Но я – пешком, я – по воздуху, жить я люблю красиво!.. В этой красивой жизни так легко уступаю, так весело, Место жестокой силе и жизнерадостной злобе, Которые так торопятся, что превратятся в месиво — Обе! И напоследок увидят прелесть красивой жизни, Которая путешествует так весело и легко — Всеми крылышками и лапками по воздушной своей отчизне, Этой прелести остановка – далеко ещё, далеко!..

* * *

Я – умственный, конечно, инвалид, Черты безумия во мне преобладают. Как ни корми, душа моя болит, Когда другие жизни голодают. И, кружкой кофе начиная день В мирах, где качка ритма – как в вагоне, Я вижу мной ограбленную тень, Чья кружка кофе греет мне ладони. И утешает только перевод С испанского, из дивного поэта, Который сам – такой же идиот И шлёт привет, с того взирая света, И, олуху небесного царя, Ему я кофе наливаю кружку, И пузырём – в окне моём заря, Опилки снега, ветер гонит стружку, И строки начинаются на И, Чья ткань соединительная дышит, Как жабры архаической любви На глубине, где нас никто не слышит. А В ЧИЛИ, КОГДА МОЧИЛИ… А в Чили, когда мочили, Подвалы кровоточили, И плыло людское мясо Во имя – какого? – блага. И никакая Гаага На тему того Гулага Тогда не точила балясы, На свой трибунал напялив Правозащитные рясы. Мочильщик дожил до старости, Его донимают хворости, Он пребывает в сырости, В памперсах он, в подгузниках, В почёте, он всех прощает, Нельзя же судить больного. А говоря об узниках, Которых мочили в Чили, Думать надо правозащитно, Что все они были здоровы, Слишком здоровы и молоды, И если они перемолоты Пытками в порошок, Виновна в этом История, А не жалкая тварь, которая Ныне ходит с трудом на горшок!.. Сползает огромная пена С правозащитного молока — Крови там по колено И ловушка для дурака.

* * *

В окнах по-страшному ало пылала заря, Редко до первого снега звенит гололёд, — Но гололёд зазвенел в холодах ноября, Выскользнув раньше, чем первого снега полёт. Что-то взрывалось и, страшные вещи творя, Гробило жизни, попавшие в тот переплёт, В тот самолёт, в субмарину, в тот лёд словаря, Из-под которого больше никто не всплывёт. Некая сила, чьё имя таится не зря, Чтоб некрофила не влёк смертолюбия мёд, Вдруг от нуля начинается, от фонаря… Редко до первого снега звенит гололёд. Кто задыхался на дне у морского царя, Пламенем синим горел, – только тот и поймёт Бешенство силы, чьё имя таится не зря, Чтоб смертолюбов не влёк смертолюбия мёд. Кто помогал этой силе бросать якоря В наши мозги, где отчаянно птичка поёт, — Тот никогда не имел в голове снегиря, Богом обижен и зависти чашу испьёт.

* * *

И это – всё?.. Коварство, жадность, злоба, Самораспад, насилье и грабёж? Потребностей животная утроба И блудоумья дьявольская ложь?.. И это всё, что есть в репертуаре, На выставке неслыханных чудес, На ярмарке, на праздничном базаре Твоих амбиций?.. Отвечает: – Йес!

* * *

У меня было сто мужчин И никаких причин, Чтобы это число Росло. Я любила их всех по мере Того, как они умели Нечто в меня вложить, Без чего и не стоит жить. У меня было много данных, Чтобы тысяча оловянных Меня выбрали королевой, Правой во всём и левой. Но я выбрала чистое золото Сердца, которое было Свежо, как листва, и любило Так сильно, что всё ещё молодо.

* * *

Стихотворить – российская забава, То попадёшь в психушку, то в тюрьму, То сам застрелишься, то зверская облава Заставит влезть в удавку на дому. Казалось бы, к чему такие муки, Талант не кормит, если не слуга, В обоях славы есть отрава скуки, Ведь после славы нету ни фига. Но полстраны стихотворит задаром!.. А критики вопят, что так нельзя, — Им выдают зарплату с гонораром За эти вопли, милые друзья, За их тоску по сладостной цензуре, По власти, пьющей трепет мелюзги, За вкусы, безупречные в глазури Цензуры, украшающей мозги, За их мечту о яростной зачистке Пространства – от стихотворящих масс… Но полстраны стихотворит записки, Бодрящие, как хрен, бодрящий квас! И я люблю стихотворильню эту, Стихотворейцев почту и приезд, Здесь лишних нет, и вход не по билету, — Их Бог не выдаст, и свинья не съест!

* * *

Плывёт лицо прекрасное верблюда По воздуху, звенящему, как блюдо Серебряного озера – всего Звенящего безмолвия сияньем В одной из киммерийских рощ… Заглянем В то зеркало, и выпьем из него, И спросим: кто – всех краше, всех милее? – Верблюд! – ответит зеркало, белея Цветами лилий, из которых льют Венцы, короны, перстни с тайниками… – Верблюд! – ответит блеск за облаками. – Верблюд! – ответит озеро. – Верблюд! В том зеркале напьёмся, и, ныряя В объятия утраченного рая, Мы вспомним, как свой держит путь листва И позвоночник меж двумя холмами Верблюда, шевелящего губами, Как тайный собеседник божества. ТОСТ Я пью за то, что доблестная Польша Немножко оккупирует Ирак. За то, что стран-изгоев стало больше, Где будет гордо реять польский флаг! За панство пью, которое повергло Арабского тирана в трепет, в шок, — Из-за чего звезда его померкла И вдребезги разбилась, как горшок! За панство пью, чья гордая свобода В месопотамство въехала, как дар Исламу – от крещёного народа, От умных бомб, – вот это был удар! За лавры пью, за премию полякам, За совесть их кристальную и честь, Не зря вознаграждённые Ираком, Где Вавилон и много нефти есть. Я пью за Польши ясную дорогу, За дух, который пламенем горит… За то, что не Россия, слава Богу, А Польша эти чудеса творит! Я пью за то, что не России панство В такой помчалось выгодный поход, Что не у нас в плену месопотамство, — Что Польше этот подарили пароход!..

* * *

В провинции не меньше, чем в столице, Амбиций расфуфыренных и спеси Под видом нескончаемой обиды, Под видом невозможности пробиться, Под целомудренной личиной мракобесья, Под маской обездоленной сиротки, Что всех прощает, как душа святая, Из нашей грязи в небо улетая… О, эта дрожь обиды в подбородке, Прищур лукавый и великий счёт, Что затаился в ожиданье славы, Но выписан на бланке для предъявы Всем поголовно, вся галактика виновна Перед провинцией… Но всех виновней тот, Кто, зная эти спеси, эти нравы, Даёт себя разрезать им, как торт. ПОЧТА СНОВИДЕНИЙ Сумрак при свечах, Дети с книгой – двое, Кудри на плечах, Свет над головою. Лица их чисты, Их одежды – белые. Шаг из темноты В этом сне я делаю. Деревянный зал, Без окна светлица. Вам – туда, сказал Взгляд, который снится. Приоткрылась вдруг Дверь, которой нету. Солнце – это звук, Что приснился свету. Путь лежит в лучах, Снится весть благая, Сумрак при свечах Веером слагая. Вот мой лучший сон. Но не дай вам Боже Там, где снится он, Оказаться тоже…

* * *

Иду на выборы картофеля и сыра. В кармане – списочек того, что я должна: Аптека, почта, электричество, квартира, Газ, телефон, бумага, ручки… Впряжена Я вся, как есть, в повозку памяти короткой, Чтоб не забыть, не потерять, не насмешить, Свой дом не спутать, не споткнуться, идиоткой При том не выглядеть… Мне некуда спешить, — Я, слава Богу, всюду, всюду опоздала Вступить и выступить, подать и преподать, В струю вписаться, в хрестоматию скандала, И всех приветствовать, со всеми совпадать, И никогда не выпадать из поля зренья, Впадая в ужас от намёка одного, Что опоздать (какой кошмар!) на день варенья Поэтское способно вещество. Со мной случился, слава Богу, этот ужас, — Пробел огромен и распахнут, как в полёте, Но в свете этого пробела обнаружась, Издаться можно и в оконном переплёте, Где отражаешься в деревьях, птицах, звёздах, В слезах дождя, во мгле, чья нега снегопадна, — Не надо выглядеть, а надо быть, как воздух, Чьё замечают лишь отсутствие… Да ладно! РУКОПИСНЫЙ, ЛЕПЕСТКОВЫЙ Метель сегодня, День влюблённых. Над рукописною поляной Тюльпаны на шнурах зелёных Свисают из трубы стеклянной. Их листьев шелестят страницы И шёлк багровый клёшных чашек. Они хотят распространиться, Вульгарных не стыдясь замашек. Единство времени и места Им навязать нельзя на курсах. Они не вымрут от инцеста, И тут немыслим спор о вкусах. Плетя зелёными шнурами Свои любовные интриги, Они господствуют над нами, Как всё, чего не знают книги, Но знает падающей тени Багровый свет, с каймой желтковой, И тот особый звук паденья — Тот рукописный, лепестковый. ГДЕ НИКАКОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ НЕТ Объят очами съеденных коров, Он ищет Бога в азбуке ковров, И взор его сверлит в пространстве точку. Пылает зной за стенами дворца, А во дворце – прохлада мертвеца, И тень свечи похожа на заточку. Его неимоверной силы власть Во рту страны растаяла, как сласть. Предательство и наглые насмешки Рабов, переметнувшихся к врагам, — Естественное дело, их мозгам Доступны лишь короткие пробежки, Животный страх и стадное чутьё. Немая тень даёт ему питьё, Выходит с ним на тайную дорогу, Где никакой действительности нет, — И, проходя сквозь тела турникет, Его душа летит с доносом к Богу, С доносом на ничтожество толпы, На то, что подлы, мстительны, глупы, Трусливы, жадны, лживы – все, кто живы, Им нет числа, их надо прекратить! Но тут как раз его обмыли тело, Пришла толпа, слезами заблестела, Молитвами о нём зашелестела И умоляет в рай его впустить.

* * *

Говорящего правду стекла Нет в природе. Зеркальная лужа На стене, где стекается мгла, Врёт не лучше других и не хуже. Поднося эту лужу к лицу, Видишь маску в зеркальной берлоге, — Эта маска подобна крыльцу, О которое вытерли ноги Обстоятельства и времена, Их войска, их издательства, трупы, Их победы, которым цена — Костылей мозговые шурупы. Прибежали глаза на крыльцо, — Где же, где же крутые ступени Ввысь, где голое дышит лицо Облаками в сияющей пене? Маска жизни – как зверь на ловца, Свою правду оскалить готова, Молодого наелась лица И желает мясца молодого. Ты ли это, забывший, что глаз — Это мозг, обращённый наружу, Маску жизни слепивший для нас И сующий в зеркальную лужу? Ты ли это, глядящий в проём Издевательски врущей стекляшки, Чтобы желчным твоим пузырём Так горчили кофейные чашки? Говорящего правду стекла Нет в природе. Со стен полнолунья Серебристая лужа стекла, И лежит на полу эта лгунья. ОБНАЖЁННАЯ Обнажённая в купальне, На диване, в кресле, в спальне, Обнажённая с котом, С виноградом, с антилопой, На дельфине – кверху попой, В розах – кверху животом. Обнажённая солдатом, Азиатом бородатым, Европейцем при усах, Обнажённая Сатиром, Зевсом, ротным командиром, Ветром, шпагой и мундиром, Облаками в небесах, На аптекарских весах, Над музеем и трактиром, В императорских часах. Обнажённая свободой, Рабством, похотью и модой, Ликованьем красоты, Дивной прелести сияньем, Обнажённая влияньем Греко-римской наготы, Мол, и мы цветём, не вянем, Обнажённые, как ты. Обнажённая жестоко, Нежно, с трепетной подлянкой, Обнажённая настолько, Чтобы голос дрогнул склянкой И улыбка знатока Обнажила тонкий опыт Обнажённого стрелка, Чей способен сердца топот Цену взвить под облака. Обнажённая настолько, Ты уходишь с молотка. Одевайся! Ну, пока… СОН В ЛИНЕЕЧКУ Мне снится сон в линеечку, Чернила там лиловые, Чернильницу зовут Невыливайка. Там в ручку деревянную Дитя вставляет пёрышко, Перо бывает Жабка и Рондо. Когда перо испортится, Оно бумагу мучает, Царапает и кляксами журчит. Мне снится сон в линеечку, Чернила там лиловые, Перо бывает Жабка и Рондо. Дрова мы пилим с матерью, Опилки пахнут сладостно, У матери – надежда на отца. Мне снится сон в линеечку, Чернила там лиловые, Перо бывает Жабка и Рондо. Отец идёт по улице, Которая – за облаком, За облаком лиловым, грозовым, Чернила там лиловые, Мне снится сон в линеечку, Чернильницу зовут Невыливайка. Сестра бежит в линеечку Под дождиком в линеечку, И солнце сквозь неё – как сквозь листву. Мне снится сон в линеечку, Чернила там лиловые, Перо бывает Жабка и Рондо…

* * *

Когда б вы знали, из каких кошмаров, Клубящихся в практичной голове, Растут тома грядущих мемуаров У тех, кто с вами в Питере, в Москве, В Париже, в Лондоне сидел за рюмкой чая, Фотографа с собою прихватив, — Тогда бы, на звонки не отвечая И двери в комнату свою заколотив, Вы обрели бы царскую свободу От пошлой свиты, что в любом краю На вашем имени верхом въезжает в моду — Слюнявить вашу славу, как свою!.. БРАТЬЯ ГРИММ Я боюсь этой крошечной дырочки, Этой взрослой с ребёнком игры, — Лепесток моей крови в пробирочке И на стёклышке у медсестры. Я боюсь эти видеть подробности В микроскопе, который влечёт, Магнетический ужас утробности Предъявляя, как сказочный счёт. Лаборантка на ключ закрывается, У неё – перерыв на обед, У меня с перезвоном трамваится Пневмонии горячечный бред, Пять мне лет, и я в валенках плаваю На морозных уральских ветрах, Братья Гримм меня лечат отравою, Выделяет которую страх. ЗАЗНОБА ОТМОРОЗКОВ Среди божественных набросков Листвы багряно-золотой Идёт зазноба отморозков, — Земля искрится под пятой. В её портрете звероломном Есть невозможная краса, Сравнимая с одеколоном — До ужаса за полчаса!.. Идёт зазноба отморозков, В глазах – лазури по ведру, Ресницы на манер отростков Шумят, качаясь на ветру. Её могущество – на грани Отсутствия добра и зла, Которых во вселенском плане Природа не изобрела. И сквозь неё, как письма к Богу, Иду я сквозь миров дворы, Не уступая ей дорогу — По жёстким правилам игры!..

* * *

Ребёнка доведи до поворота, Где незачем плечами пожимать, Когда живая всем нужна работа Гораздо больше, чем живая мать. И незачем, добра ему желая, Свои являть прекрасные черты, Когда работа – более живая И в сотни раз прекраснее, чем ты. За это ли ему просить прощенья, Ребёнку, чья бессмертная душа, Быть может, не желала воплощенья, В твой смертный мир нисколько не спеша?.. Люби дитя, свиданье с ним, разлуку, Звонков не требуй, писем и тепла, Ты – просто невод образу и звуку, Его душа сквозь невод проплыла.

* * *

Переделкино. Труппа писателей. Этой труппы союз и погост. Электрички летят по касательной. Я в одном проживаю из гнёзд — В общежитии, где отопление Хуже некуда в зимние дни, Хуже этого – только томление Членов труппы, чья слава в тени. Девятнадцать мне лет, я – в студенчестве, Вещества мои снежно пищат, В склянки бьют и звенят, как бубенчики… Этот мостик воспет, эти птенчики, Окон свет на воспетых вещах, Всё воспето – кустарника этого Каждый листик, что вырос и сгнил. Нету здесь ничего не воспетого, Грусть включая грядущих могил. Все калитки воспеты, ступенечки, Родника ледяной кипяток, Этой труппы романы и фенечки Следопытит проворный знаток… Я бежала, как пленник из крепости, Из таких замечательных мест. В этой труппе и в этой воспетости Был на всём смертолюбия крест. Там, конечно, велась бухгалтерия Строк, листов, уходящих во мрак… Но поскольку Россия – империя, Императором был Пастернак. Маленькая Эстония Маленькая Эстония была огромной Европой. Она воевала художественно, и в этом – Большой Секрет. Там был всенародный сговор: одежду вяжи и штопай Художественно!.. Эстонцы умели носить берет. И был этот край суровый художественно согрет. Художественное чувство собственного достоинства, Художественные дети, художественные старики, — Такое вот всенародное художественное воинство, Художественные дивизии, художественные полки. Огромное Сопротивление художественной реки!.. В маленькую Эстонию ездила я с тетрадкой, Поэзию рисовала, в прекрасных была гостях, Юмор там был художественный, С привкусом жизни сладкой, — Речь идёт об эстонцах, сидевших при всех властях В тюрьмах (а не в кофейнях!) и в лагерных областях. Маленькая Эстония не била тогда на жалость, Огромной такой Европой была для меня она. Маленькая Эстония художественно сражалась За собственное достоинство!.. Это была война. Ни в какую другую Европу не пускала меня страна. Но в маленькую Эстонию ездила я свободно. Художественные дети, художественные старики. Совсем не то, что в Европе, в той Эстонии было модно. Огромное Сопротивление художественной реки!.. Та Эстония – образ жизни – обстоятельствам вопреки. Затонула субмарина Затонула субмарина, Субмарина затонула, В Баренцевом субмарина Затонула море… Затонули все отсеки, Всех отсеков человеки, В человеках все отсеки Затонули в субмарине В Баренцевом море. Затонули по-российски, Не спасти их по-английски, Не спасти их по-норвежски… Крик спасенья, крик спасенья, — Надо знать язык спасенья! Опоздав, язык спасенья Непонятен субмарине, Затонувшей в ту субботу В Баренцевом море. Там лежат во тьме веков Сто восемнадцать моряков, Не увидят облаков Сто восемнадцать моряков, Не раздышат позвонков Сто восемнадцать моряков. Затонули все отсеки, Всех отсеков человеки, В человеках все отсеки, Затонули жизни звуки В Баренцевом море. Англичане и норвеги Устремились в дружном беге В Баренцево к субмарине, Затонувшей в море… Затонули по-российски, Не спасти их по-английски, Не спасти их по-норвежски. Надо знать язык спасенья, — Опоздав, язык спасенья Непонятен субмарине, Затонувшей в ту субботу В Баренцевом море…

* * *

Я была его моложе лет на триста, И гуляли мы по крошечной стране, Где земля была скалиста, небо мглисто И злопамятна история на дне. Дно лежало под холодными волнами И сосало там божественный янтарь, Временами валунами перед нами Грохоча, когда штормило календарь. Это было не пространство с населеньем, А страна, которой речью был народ, — И не дай Господь остаться там вкрапленьем, Слишком свежим, как на шляпе огород. По утрам в таверне, связанной из ниток Путешественного солнца и дождя, Пили кофе – путешественный напиток, Путешественно свободу сняв с гвоздя. До сих пор не спят на том и этом свете Следопыточная злоба и донос, Что свободны путешественные дети И живьём их разлучить не удалось. Красота – она так нагло раздражает Путешественной свободой, чёрт возьми, — Вот секрет, который вечно дорожает!.. А красивость – одомашнена людьми.

* * *

Исчезли те века, та речь, тот образ быта, Посуда и бельё, и транспорт с бубенцом, — Но не исчезло то, что начисто забыто И дышит на руке утраченным кольцом, Которое скользит, как взгляд, лишённый цели, Как голая душа, как воздух над рекой, И вдруг – слепящий свет, тот век, тот быт, те трели Сполна возвращены забытою строкой, Какой-то не такой, не здешней, не сейчасной, Не знающей совсем – как здесь себя вести, Поэтому она не может быть несчастной, Печататься хотеть, о Господи, прости…

* * *

Закрой глаза и там гуди, работай, Как духовая группа и ударная, Как на ветру скрипящие ворота, — Пока не грянет тайна планетарная… Закрой глаза, и там случится всё, что Ударная, а также духовая Сыграет группа до того, как почта Тебя почтит, почти слезу в набор сдавая… Закрой глаза и, как египетская мумия Своим гудением участвует в концерте, Гуди и там свои мелодии безумия, В которых – ритмы некой жизни после смерти.

Яблоки

(из цикла «Рассказы о чудесном»)

Яблоки делают так. Кусачками режут медную проволоку, цвет которой – чистое золото пиратского клада, золотого петушка, золотой рыбки, золотой яблони, где в золоте ветвей растут золотые яблоки – до войны, во время и после, и вечно, и послевечно.

Из этой проволоки, забинтованной зелёным лоскутиком ситца, но лучше – батиста, получается стержень яблока и веточка, из него торчащая, там в конце и листик яблони потом образуется.

На стержень, как пряжа на веретено, слоями навивается вата, через два слоя на третий обмазанная свежесваренным клеем, чтоб звенело, блестело и гладко круглилось, – можно и жидким крахмалом, но это хуже намного, вид будет вял, не сочен.

А как высохнет обмазка в яблоке и на яблоке и заблестит оно по-стеклянному, тут же красятся кистью яблоко и веточка, из него торчащая с листиком яблони, который здесь образуется.

Таким же образом делают груши, сливы, персики, вишни, апельсины, абрикосы, мандарины, баклажаны, морковь, огурцы, помидоры – и всё это сдаётся по накладной, при точном подсчёте штук изделия, а пять яблок оставляют тебе для подвески на ёлку, если дети имеются и справка о том.

Последнее яблоко съели, когда мне было четыре года, потом война покатила нас далеко от яблок, и начисто я забыла, что их едят. Но яблок я тех понаделала с матерью и сестрой великое множество, и по живому яблоку никак не тоскуя, – только по круглому хлебу.

Сказок о хлебе мало, о яблоках – много. То в яблоке отрава колдунская, то сон невозможной силы, то змейский соблазн, то Божий запрет, то чистое золото, – а кто ж это ест?!.

И ещё слух был и шёпот про то, что яблоки видеть во сне, – к похоронке.

Яблоки делать и во сне их не видеть?.. А как? Тайна молитвы.

Последнее яблоко сделала, когда было мне восемь лет, сразу тогда и война кончилась, и поехали мы, поехали в обратную сторону, домой, в деревянных вагонах, местами – в телегах… И вдруг на станции продают яблоки вёдрами!

Оказалось, что их едят!.. Их ножом режут!.. Их чистят, и стружка вьётся!.. Их варят! Они сочатся и пахнут!..

И все ко мне пристают, прямо хватают за шиворот: «Ну съешь яблочко! Ну только понюхай, какой аромат! Это же – белый налив!»

Мне съесть тогда яблочко было – что съесть табуретку или ключ от дверей. Моя память не ела яблок и противилась ожесточённо.

А люди ржали, как лошади, вгрызаясь в яблоки по самые кости дёсен, из которых лилась кровь, потому что – авитаминоз.

И хрустел народ яблоками в кровавом соку и, за шкирку держа, тыкал меня в те душистые вёдра, полные яблок.

Пришлось мне тогда загрызть одно яблочко с листиком, белый налив. И стало то белое яблочко красным, потому что дитя народа сочится теми же дёснами, – как выяснилось на той же станции, где я тогда выплюнула в ладонь семечко яблока, красное семечко…

С тех пор яблоки даже снились мне иногда, но сон тот был не смертелен.

А вот корабль, плывущий во сне по улицам города, как в Венеции, оставил меня сиротой на лютом ветру и скрылся в тумане вечности с моими родными, материнско-отеческими.

В тумане, который плющит мне сердце, когда он сюда натекает.

Надо было делать кораблики. Яблоки делают так, кораблики – эдак, но всё едино, и есть в этом деланье детском космический ритм, который – молитва,

защита

и светлая память о тёмном.

В тени стрекоз

* * *

И ветер не о ветре, И снег не о снегах, И струны не о струнах, Песок не о песке, Слеза не о слезах, И звёзды не о звёздах, И крылья не о крыльях, И не о песне песня, И ритмы не о ритмах, Стихи не о стихах, Свеча не о свече… О чём?.. О том и речь.

* * *

Они рыдают в том столетье, Где пушки, ядра, кони в дыме, Их старики рыдают, дети, И я рыдаю вместе с ними. Рыдают стены в старом замке, Искусство и зола в камине, Рыдают жёны, куртизанки, И я рыдаю вместе с ними. Рыдают кущи над прудами, Стада и мельниц перекрестье, Любовь, пространство и страданье, И я рыдаю с ними вместе. Со мной рыдают выси, глуби, Колокола рыдают храма, Рыдает в дворницком тулупе На льду кровавом мелодрама, Долбёжка льда рыдает ломом, Круша сердечные мерзлоты. И небеса текут по склонам Такой рыдательной работы. Они рыдают на планете, Где нас ещё и нет в помине. И мне смешны рыданья эти, Но я рыдаю вместе с ними. КОЖА В источнике всех расцветших империй – рабы, Пленные всех цветов и оттенков кожи, Цветоделение кожи в печатне судьбы, В коже мозгов, чья дешёвка всего дороже. Галеры, гружённые кожей гребущих рабов, По коже морей, где звёздочки, солнышки, рыбки. Пирамидальная кожа культурных плодов, Золото масок, загадочные улыбки. В слове РАБОТА – первое слово РАБ. А что означает «ота»?.. Ну, ота – и ота! Из барабанов кожаных, Из божественно кожаных лап Извлекается эта нота…

* * *

Всё забывается, прекрасно забывается… Но всё блистательно забытое сбывается Под видом новости, визжащей, как свинья. Палачка с хохотом над жертвой издевается, Война за нефть правозащитной называется, И щедро платят под знамёнами вранья! Всё забывается, прекрасно забывается… Но всё блистательно забытое сбывается Под видом новости, клубящейся, как пыль, В которой войны все клубятся и трофеи, Гремучей мысли там клубятся корифеи И грубой силы вечно свежий, наглый стиль, Который с хохотом над жертвой издевается Под видом новости, чья мерзость не скрывается, Поскольку это – лучший способ навязать Смертельный страх и той раздавленности скотство, Когда взорвать себя – святое благородство, Чтоб сапоги во время пыток не лизать Под видом новости, плодящей их господство!.. ЗЕРКАЛЬЦЕ – Предъявите ваши права! – Права на что?.. Я не вожу авто. – Предъявите права на жизнь. Далее будет сказано: То ли «ваши права в порядке», То ли «ваши права просрочены», То ли «в праве на жизнь отказано». – Ваши права просрочены, Вы числитесь в списке стран, Где ещё не убит тиран, — И будете обесточены!.. Объявление у обочины: «Другие права на другую жизнь Выдаются в обмен на трупы Тирана и членов преступной группы». – Предъявите права на жизнь! – Права на что?!. Козёл, – говорю, – баран! – Вы числитесь в списке стран, Которым в праве на жизнь отказано, И ваша вина доказана, Вы – ось мирового зла, Полюбите и козла. – Да пошёл ты!.. И он пошёл, Пошёлковый, как пошёлк. У меня потому что в зеркальце — Пламя паяльной лампы На случай качанья прав: – Предъявите права на жизнь!..

* * *

Убитый жизнью встал с постели, И стал он время убивать. В его убитом жизнью теле Была с колёсами кровать, — Там кошка дохлая дремала, Он смёл её, как домино. – Его убить, конечно, мало! — Она подумала в окно. Давно убитый начал бриться Станком, где лезвие «Жилетт». На стенке льдина серебрится — Его зеркально бритый бред. В убитой жизнью сковородке Убил он с хрустом пять яиц И жарит эти самородки Давно убитых жизнью птиц. Рыдает телефон в квартире, Убитый потроша уют. Автоответчик в нём – как в тире, Где все убитые встают. Убитый едет на лошадке, Что ни жива и ни мертва. И в полном у него порядке На жизнь убитую права.

* * *

Не вижу, не слышу, не знаю. Не ем их победы бульон. Смешна их защита сквозная. Одна я, а их – легион. Улыбки защитная дымка Окутала тайну мою: Я – шапка, и я – невидимка, Я письма на почте пою. Получка идёт облаками, — Приходится в выси влезать… Нельзя никакими полками Поющую почту слизать. Хранят её ветры и волны, И голое тайны лицо. Вы будете почтой довольны, Поющей для вас письмецо. Я – шапка, и я – невидимка, Я письма на почте пою. Вам нравится эта картинка, Но я её не продаю.

* * *

Венеция, морские волки, Купцов роскошные дворцы, Креолки цвета кофемолки И воздух с пряностью гнильцы. У денег, здесь окаменевших, Черты прекрасного лица, — Я не о данных чисто внешних. Нет Тициана без купца. В палаццо на тахте – как в лодке Плыву я с ветром в котелке, Играют голые красотки С красавцами на потолке, У них в кустах отличный климат, Закат подробно облакат, И весь простор так чисто вымыт, Что плоть взывает, как плакат. Куда ж нам плыть?.. Какие цены И за какую брать мечту, Чтоб наши потолки и стены Не плыли в бездны пустоту?.. И кто нам пересадит почки Надежд, отбитых за пустяк, За кувыркающийся в бочке Квадрата чёрного костяк?..

* * *

Окно откроешь – задохнёшься… Дым. К зрачкам он присосался, к облакам, — покачиваясь маревом рудым, он дышит вместо нас, в его капкан поймался дыморощенный лубок, где всё для дымократии дымится: дымитинг, дымочадцы, дымагог, дымохозяйство, дымонтаж, дым-птица, «Дым просвещенья», дымонстраций дымонизм, «Дым литераторов», а также «Дым учёных» и «Дым кино»… Москвы дымится организм. Дымятся яблони от яблок там печёных.

* * *

Одна война сменить другую, Одна чума сменить другую Спешат, меняя имена, — Теперь войну зовут подарком Свобод, которые придуркам Даёт напавшая страна. Теперь война – как стиль общенья, Как дух эпохи Просвещенья, Как свет, не знающий границ, Как Божий дар, как цвет культуры, Чьи бомбы умные – не дуры, А просто ангелы больниц. Одна чума сменить другую Спешит, лекарствами торгуя. Дают роскошные балы Свои чумные деньги в кассу, — Чума теперь имеет массу Имён, грядущих как валы. И даже полагать наивно, Что это кончится спортивно — Победой человека над… Нет человечества другого, Чем то, которое готово Переназвать свой личный ад. ПОЛОМКА Свет погас, приёмник сдох, Холодильник вздрогнул – «ох!» Больше нет Саддама с Бушем, Нет ГОВНАТО, нет ООН. Письку не видать под душем — Так темно со всех сторон! Нет известий – нет войны, Рожи гадов не видны. Стало тихо, как в селе, Где букашка в киселе!.. ЗАПИСКА, плывущая в бутылке с острова Святого Никогда …такой навяжут путь, такую благодать, что ты уже ничем не будешь обладать, с навязчивой улыбкой идиота пытаясь переплыть навязчивость болота, навязанную жижу дней, людей с мозгами, полными навязанных идей. …такой навяжут бред, такой навяжут стиль, что свяжешь сам себя и память сдашь в утиль, с навязчивой улыбкой идиота торгуя и навязывая что-то навязчиво улыбчивым рабам, натянутым на мира барабан. …такой навяжут воз такого барахла, изношенного там, где стыд превозмогла навязчивых идей безумная палата, — что, выносив дотла, ты станешь как заплата, носимая отдельно от чего-то с навязанной улыбкой идиота. …читатель мой, плыву тебе сказать: всё, что навяжут, надо развязать без промедленья, срочно, чем попало, заметь, улыбка волчьего оскала — у всех, чья беспощадная работа навязывать улыбку идиота. …не будь добрей врага и слаще пирога, я не хочу, чтоб ты ударился в бега под натиском навязчивого блага, с которым лезет наглая отвага орды навязчивой, навязчивых племён, времён навязчивых, навязчивых знамён… …свою навязывай им жизненную волю, — я всё равно тебе исчезнуть не позволю!

* * *

«Вы – мертвец!» – кричали Блоку. Блок ответствовал: «Мертвец». На него глядел с ухмылкой Жизнерадостный стервец. Ангел Блока был прозрачен, Ангел Блока был незрим, Ангел Блока был – как воздух, На котором говорим, Был – как воздух языка… Вот причина умереть — Атрофия воли к жизни, Где ничто не свято впредь.

* * *

Кто сказал, что поймут и полюбят? Что за глупости!.. Если поймут, Пониманьем своим и погубят, И навяжут его, как хомут, И полюбят за то, что заезжен, Что цена твоя пользе равна, Что бываешь особенно нежен, Чуя сахара власть и зерна. Делай всё, чтоб других понимали, Чтоб, любовью заездив своей, Не тебя, а других обнимали За мозги хомутами любвей. Дай промчаться упряжкам, обоймам, Не прельщайся любовью лавин. Незаезжен, безбрежен, непойман, Будь прозрачен и неуловим!..з

* * *

Насилье наглое и наглое бессилье. Такое бешенство укушенных свободой. Свободой бешеной кого не укусили, Тем повезло, как с карточной колодой, — Им карта выпала, которую сдавали Рукой счастливой, чтобы в наглом стиле Их наглостью своей не доставали Насилье наглое и наглое бессилье. У наглости – большая энергетика Насилья наглого и наглого бессилья, На их концерт не надо мне билетика, И счастлив тот, кого туда не пригласили!.. На их концерте лебедями пляшут черти, Летят гробов концертных эскадрильи, А в них – отличники, чей гонорар в конверте — Насилье наглое и наглое бессилье.

* * *

Адам и Ева. Яблочный пирог. Рекою пахнет кислород заката. Цивилизация согнёт в бараний рог Культуру… Птичка свищет адвоката. У Евы поступь девочки в раю, Адам кудряв, как царский арапчонок. Прозрачна ткань, которую крою Из марева развалин обречённых. Источник света скрыт за тем холмом, Чья прелесть без конца меняет краски. Адам и Ева блещут не умом, Их случай – глубже умственной закваски. Змея по делу в гости заползла, И кожи сброс даётся ей от Бога. Чтоб ноги вытирать, не помня зла, Она оставит кожу у порога. Прощаясь, эта гостья всех простит, И все простят с улыбкой это змейство, Чья мудрость быт намного упростит, Когда на змейку застегнёт семейство.

* * *

Наклонись, я шепну тебе что-то, И легко тебе станет, легко, — Мне по жизни положена льгота На чужое подуть молоко, На чужие кошмары и страхи, На тревоги чужой кипяток, На тоску человеческой птахи В проводах, где колотится ток. Я шепну тебе что-то такое, Что одна лишь природа поймёт. — Я тебя не оставлю в покое Попивать смертолюбия мёд. Мне по жизни положена льгота Не бояться ни мыслей, ни слов. Наклонись, я шепну тебе что-то Глазом, вечно открытым для снов. Есть такие наивные вещи И такие глазные слова, Что от них разжимаются клещи — И душа оживает сама…

* * *

Люби себя круглые сутки, Как тех, кто тобою любим. Люби свои глупые шутки И мудрость, подобную им. Люби себя ежеминутно, Как тех, кто возлюблен тобой, Люби себя нежно, распутно, Невинно, как лодку – прибой. Люби себя – как на прощанье, Прощай себе мелочь обид, Чьё, надо сказать, верещанье Неслабые судьбы дробит. Люби, как творение Божье, Себя, моя радость, себя. Ничтожен, кто Бога тревожит, Себя самого не любя.

* * *

В маске бабочки залетела Чья-то в окно душа. По улице в маске тела В ясли несут малыша. Утро – в маске трамвая. В маске змеи – аптека. Мглупости напевая, В маске иду человека.

* * *

Поэты, вообще, не продаются Так хорошо, как, например, сосиски, Сметана, масло, яйца, молоко, Не говоря уж о вине и водке, О пиве, о крупе, лапше и прочих Товарах ширпотреба – как брильянты, Сапфиры, изумруды и рубины, Наркотики, слоны и самолёты, Собаки, кошки, туфли, попугаи, Которые, конечно, нарасхват, — Так продаются только юмористы, Так продаются только кинозвёзды, Так продаются только музыканты, Художники, которые в гробу. Поэты, вообще, не продаются Так хорошо нигде и никогда, И в этом – их неслыханная роскошь, Не позволительная больше никому И не доступная, да что и говорить!.. МУЗЕЙ ДОНОСОВ Музей Доносов – вот какое дело Обречено на бешеный успех. Там очередь у входа бы гудела, Билетов не хватало бы на всех. Печатный цех раскатывал бы глянцы Доносных копий, цвет употребя. И знающие русский иностранцы Такое завели бы у себя. И всех наук философ, Ломоносов Или другой Сократ из наших мест, Оружие бессмертное доносов Здесь изучал бы не в один присест. Такая оружейная палата Большой доход давала бы в казну, — За вход была бы маленькая плата, Но вы учтите публики волну!.. Древнейшее оружие отбросов, И гениев коварных, и владык Собрал бы вот такой Музей Доносов, Запасы пополняя каждый миг. И частные коллекции, в которых — Шедевры знаменитых мастеров, Блистали бы в тех залах, в коридорах Доносами, чья сила – будь здоров! Работали бы там доносоведы, Новинок презентации бы шли, Торжественные ужины, обеды… И все бы там сердца глаголом жгли! Музей Доносов – вот какое дело Обречено на бешеный успех. Я кой-кому местечко приглядела — Как раз для выставки произведений тех…

* * *

Папа Формоз I, когда его перестали бояться, был изъят из могилы, наряжен в папские одежды, поса — жен в кресло и судим на церковном соборе. Его труп был признан виновным и отдан на растер — занье толпе, которая весело поволокла мертвеца по улицам Рима, раскачала и бросила в реку Тибр. Это было в 897 году, почти вчера. Выкапывать труп, говорить ему правду в глаза, Судить его зверства, глумясь над его отрупеньем, И храбро таскать за усы, за пиписку и за Свой заячий страх, за ползучесть свою по ступеням, За ногу, бежавшую в ногу со временем так, Что вся износилась под знаменем этого трупа И выросла новая, в новый залезла башмак, Толчёт холуёвые грязи, как пестиком – ступа. Великое счастье – дожить до таких перемен, Увидеть, как множатся копии лживых утопий И в них не утопнуть, не сдаться ни времени в плен, Ни тем гробокопам, у трупа ликующим в попе. Великое счастье – дожить до свободы такой, Поэтка эпохи (смотрите в словарь!) копрофагов. Дыши кислородом поэтским, поскольку другой Тебе перекрыли, но ландыши прут из оврагов. Ты – чистая лирика, а не с гротеском бурлеск, — И только посмей мировому стандарту потрафить!.. Ты – детка Поэтка из глуби, где гулы и плеск. Своё заработав, получишь где не на что тратить.

* * *

Теперь не имеет значенья, Теперь не берётся в расчёт, Какие там были теченья, — Ничто там теперь не течёт, Ни крыши, ни краны, ни мысли, Ни время, ни слёзы, ни речь… И всюду экраны повисли — Следят, чтоб не вздумали течь Ни крыши, ни краны, ни слёзы, Ни мысли, ни речь… Иногда Лишь грозы, коровы и козы Текут, не имея стыда.

* * *

Появилась уйма новых штучек, Всё тут есть, уму большой почёт, Только нет таких вот авторучек, Из которых медленно течёт. Я, бывало, ими рисовала Всё, что надо в жизни поиметь, — Крышу, стены, окна, одеяла, И наряды всякие, и снедь. А когда с наганом уркаганы Сторожили глобус от меня, Я свободно выезжала в страны, Оседлав слона или коня, — Выбор мой зависел не от кучек, Чьим доносам был потерян счёт, А зависел он от авторучек, Из которых медленно течёт. Но лавчонка есть по этой части, Страшно молвить, общества на дне, Там под мухой гениальный мастер Авторучки заливает мне. Он свистит, чирикает, мяучит, В телескоп глядит, как звездочёт. В телескопе – тайна авторучек, Из которых медленно течёт…

* * *

Это – время великих надежд на моё вымиранье. Вот уйдут поколенья, которые… Ждите расцвета! Как я счастлива, Господи, быть вымиранья на грани И не быть под наркозом вранья, чьи надежды на это — На моё вымиранье, на то, что уйдут поколенья Очевидцев, свидетелей… Милые, ждите расцвета! Оставляю вам это люблёвое стихотворенье — Знак любви моей нежной, с оплатой входного билета.

* * *

Идя со временем не в ногу и не в шею, Я с каждым годом понемногу хорошею, — Тут все большеют, а я вовсе не большею, Поскольку детским остаюсь я существом. Большенье свойственно периодам крушенья, Когда большие принимаются решенья, И тут возможностей полно для обольшенья, Но обольшеть нельзя поэтским веществом. Для обольшенья есть источники питанья, Большие замыслы, большие испытанья, А весь мой замысел – не больше трепетанья, Того не больше, что способно трепетать И, трепетательной природой обладая, Как воздух, снег и колокольчик – дар Валдая, Не больше быть, чем точка, точка, запятая В портрете рожицы, листающей тетрадь. ДЕТСКОЕ Я не люблю вас, вы – плохие, На каждом врёте вы шагу, Вращаясь в мусорной стихии, В её питательном кругу. На этой сказочной работе, Сплотясь в могучий коллектив, На понт вы публику берёте, Расцвет помойки раскрутив. И, одиночеством томимы, На ваш помоечный арбуз Летят за славой пилигримы, Как члены – в творческий союз. Они Гомера и Шекспира Уже готовы замочить, И людоеда от вампира Нельзя в их шайке отличить. И мне ворюги не милее — Они последнее сопрут, Когда, от голода белея, Тут старики и дети мрут. Не я за вашу пью победу, На ваши лавры мне плевать, В другую сторону я еду — И вовсе не преподавать!..

* * *

Не лезьте в зеркала Оплакивать морщины, — Разденьтесь догола, Целуйте плоть мужчины, Который положив Уста на ваши чаши, Прекрасен тем, что жив, Целуя тайны ваши. Божественны права — В любви купаться, в неге Живого существа, Чьи влажные побеги Питает благодать Витающего духа!.. А счастьем обладать Нельзя, где чувство сухо. Дай Бог на склоне лет Вам лирикой невинной Продлить большой секрет В два раза с половиной! Сказать, что это – бред, Нельзя при всём желании… Такой большой секрет Для маленькой компании.

* * *

Когда взглянул бы, например, Гомер На то, что в нём увидели потомки, Свой приспособив хищный глазомер, Чтоб расписать его мозгов потёмки, Цитатами развесить по углам Своих миров кубических, – тогда бы Прозрел он: что за грандиозный хлам Плодят (посмертно!) дивные силлабы, Какие тут, ну прямо под рукой, Цветут горации в горшочках и проперции, Настурции, лукреции… Какой Расцвет аграрной и морской коммерции!.. Каких вергилиев, катуллов семена От населения аптеки принимают, Кладут в коробочки, наклеивают на Латыни этих специй имена, Потом больные их, конечно, принимают Наружно, внутренне, сварив и процедив, — Кому питьё, кому натирка и примочка… Весной и осенью бывает рецидив, Но миф поможет из античного горшочка: Одну действительность заменит он другой, Где недействительность воздействует так сильно, Что чаша с ядом топает ногой Документально, скотски, нагло, стильно. ДЕМОНИЙ Общение с Сократом утомляло, О чём известно из толковых книг. О днях военных вспоминал он мало, Хотя и был, я знаю, фронтовик. Ни для какой блистательной карьеры Не мог от кресла оторвать он зад, Не лез он в политические сферы, И не лобзался с демосом Сократ. Бывало, выйдет босиком пошляться Глухой зимой по улочкам родным, И вдруг – демоний (нам ли удивляться?), Незримость, примагниченная им. И что скрывать?.. Что мог часов по тридцать Стоять Сократ в плаще на голу плоть, Пока демоний весь не испарится И языки не станут чушь молоть? Блаженный ненавистник беззаконий, Он свято чтил гражданские права, Согласно коим демос и демоний Его убили волей большинства. Он сделал всё, чтоб жизнь не удлинилась, Он понял всё и смерти захотел. Ещё сменил бы демос гнев на милость, — Но был демоний послан не за тем… ЛЕНИВЫЕ ЗАПИСКИ В те годы не мчался в Америку только ленивый, Квартиру продав кой-какую и книги пакуя. Россия с её лопухами, полынью, крапивой Себя материла за лень, за породу плохую, За то, что полно ископаемых всякого сорта, Но нету сортира приличного, ассортимента Продуктов, товаров, услуг, – никакого комфорта, А в странах, войну проигравших, – там всё для клиента! Зачем побеждали фашистов, когда в результате Их земли цветут и блаженствуют в роскоши всякой, А мы – в дураках, в нищете и готовы к расплате За то, что в других государствах считаемся бякой?.. Такие вот мысли простые на ум приходили Пешком, в электричке, в автобусе, в злобной толкучке, И все ненавидели всех, – и в таком крокодиле Варилась душа и ребёнок просился на ручки. Облиться слезами?.. Смешно. Обливалась рекой ледяною И с нею в обнимку плыла до поэтского шара, Где мир к человеку повёрнут такой стороною, Что плоского нет ничего, а конец и начало Слились, и в любом они вдохе, и плеске, и слове — Одновременны, повсюдны, слиянны, растворны… Ещё я пила аспирин от сгущения крови, Поскольку табак и бессонница – неблаготворны.

* * *

Прошли века, вещица – антикварна, Она боится солнца и воды. Её создатель кончил дни кошмарно, — Он оторвался от своей среды. Зануда и охотник волочиться За призраками, – всем он был никто. И только эта дивная вещица Его зимою грела, как пальто. Легка, наивна и слегка поддата, Она дошла с ним до такого дна, Что все вещицы продал он когда-то, Все, кроме этой, – вот её цена!.. Теперь среда в погоне за жар-птицей Заплатит после дождика в четверг Любую цену, чтоб владеть вещицей, Вложенье сделать в этот феерверк, Который нынче празднует победу Легенды, чьи дела так хороши, Что сыщики уже идут по следу Других вещиц, ушедших за гроши. О чём тут речь?.. О вазе, о картине, О манускрипте с Красною строкой?.. О том, как слёзы лил щенок на льдине, Вчера прибитой к берегу рекой?.. Я разницы не вижу никакой, О том и речь, вселенная туманна, И правду отличает от обмана Не та вещица, что берут рукой. БАРАБАНЩИК Ты – заморский рыжий барабанщик С виноградной зеленью в глазу, По тебе, великий ты обманщик, Здесь роняют многие слезу. Праздник жизни стоит обольщенья, Добровольной сдачи в этот плен, Где министром служит просвещенья Барабанчик меж твоих колен, Барабан, который просто бочка, Бочка с колотушками – и всё, По слогам читаемая строчка, Рокотного ритма колесо. Наглый, нежный, стонущий, поющий, Ты заводишь публику на визг В звёздный час, когда кофейной гущей Небеса кипят, и лунный диск Полон сил раскачивать сосуды, Вещества убийственных чудес. Барабанщик, весь ты не отсюда, Но без нас ты – жулик и балбес. Все твои таланты и харизмы — Фокуса оптический обман. Если б не огранка нашей призмы, Бил бы ты, как заяц, в барабан. Только на скрещенье наших граней, Нашей преломляющей среды — Радуга игры на барабане, Все твои ударные труды, Радугой играющая строчка, Радуги небесной колесо… Остальное – это просто бочка, Бочка с колотушками – и всё. Излучайся радугами, странник, В нашей призме ты всегда король. Я-то знаю этот многогранник И его оптическую роль… ОВЕЧКА ДОЛЛИ Вот новый Пушкин с новым Блоком В обнимку с новым Пастернаком Из телеящика глядят. И, новизной кошмарной вея, О бред, одна другой новее Там пять Ахматовых сидят!.. Четыре новых Мандельштама — Новей намного Мандельштама, И семь Цветаевых – новей, Чем та единственная… Имя — Чужое! – здесь доят, как вымя. И входит новый Окуджава, По струнам бьёт, как туз червей!.. ДВОЙНОЙ ПОРТРЕТ Посредник нужен, чтоб в дерьме он плавал, Сводя концы меж ними и тобой. Ты сам в дерьме утонешь, если дьявол Твоей не занимается судьбой. За труд его, за дьявольский, без лажи, Любые деньги – сущие гроши, Поскольку речь идёт не о продаже, Наоборот, о чистоте души, О выкупе из рабства, о свободе!.. Пока твой дьявол плавает в дерьме, Ты в белом весь гуляешь на природе, И – никаких кошмаров на уме. Он в ход пускает дьявольские связи И в дьявольские шастает места, Он – грязен, ты – цветок в хрустальной вазе, Он – циник, ты – святая простота. Тебя не пустит он в своё болото, И завистью к тебе он не томим. Живи спокойно, ты – его работа, Ты – миф, легенда, созданная им. ФОНТАН, ДЕТЕЙ ПРИНОСЯЩИЙ С этим местом связано поверье, Здесь амурчик с писькой наголо, Он – фонтан, и бронзовые перья Распахнули веером крыло. Странницы кладут ему записки, Просят деток и уходят резко После поцелуя в кончик письки, В кончик, зацелованный до блеска. Те записки ветром поднимало, Все они стыдливо лапидарны. Среди них – записочек немало, Где ему премного благодарны. Бьют фонтана дымчатые струи, Ливни льют, снега идут и тают, Здесь и днём и ночью поцелуи Круглый год на крыльях губ летают. Зацелован бронзовый амурчик, Свято место не бывает пусто, Зацелован бронзовый огурчик, Бронзовых кудрей его капуста.

* * *

Правят здесь аккуратные немцы, Их отмыта страна, как стекло. Моих предков тут жили младенцы, — Было время да всё истекло. С европейской фамилией Мориц Я – лицо, не забытое здесь. Мориц – это привычный узорец Средь имён, образующих смесь. Мориц варит весёлое пиво, Доктор Мориц читает предмет, Детка Мориц – душа коллектива, Чьи безумства прославил поэт. Мориц мне назначает свиданье Там, где Мориц Святой знаменит, — Всюду Морицы, их процветанье, Их труды этот Мориц хранит. Навсегда я отсюда уеду, Мориц в кассе продаст мне билет, Мориц даст в самолёте мне в среду Ужин Морица или обед. С европейской фамилией Мориц И с еврейским лицом на Руси Я зелёный пройду коридорец, Дам автограф и сяду в такси. Правят вечные здесь отморозки, Разбивая страну, как стекло. Но какой-нибудь Мориц в матроске Здесь не врёт и не врёт – как назло, Зная, врущий к победе прорвётся, Врать – отличная в битве броня. Но ребёнку в матроске не врётся, — Редкой наглости шик невранья!..

* * *

Когда душа моя глазами сновидений Объемлет мир, где нет ни севера, ни юга, Я вижу сквозь поток зеркальных совпадений, Как дышит красоты космическая вьюга, Из проблесков она, из бликов, из рождений, В ней меркнут времена, и нет врага и друга, Могу я уловить волну предупреждений, — Но в этом ли моя, а не её заслуга? Да кто я, вообще?.. Мерцающая точка. Родившие меня – давно развоплотились, Их письма носит мне сновидческая почта, И там, где листья снов глазами засветились, Я вижу пламя тьмы, где белая крупица Клубится, и растёт, и обретает лица…

* * *

Их ненависть была как тот навоз, Она прекрасно удобряла почву. И запах яблок, земляники, роз Таким вот образом из этой почвы рос, И вырос почтальон, поющий почту, Как пелся древний стих в тени стрекоз. В тени стрекоз? Поющий почтальон? Всё так и было… Почтальон – силён. Их ненависть была как тот навоз, Который метит путь большого стада Коров, быков, овец, баранов, коз, Козлов, свиней – всего, что было надо Для сытости, для быта, для обряда Торжественного (общий в нём наркоз!). Таким вот образом на меченую почву И вышел почтальон, поющий почту, Как пелся древний стих в тени стрекоз. В тени стрекоз? Поющий почтальон? Он – сумасшедший, или он влюблён? Всё так и было… Почтальон – силён. Их ненависть по сути есть обмен Веществ… И почтальон, поющий почту, Не ждёт он в этом плане перемен, В бутылку он не лезет, также в бочку, — Их ненависть не может потому Испортить настроение ему, Забросить камень в печень или в почку. Таким вот образом цветёт и абрикос, И почтальон летит, поющий почту, Как пелся древний стих в тени стрекоз. В тени стрекоз? Поющий почтальон? Я говорю вам, почтальон – силён. Да вот же, вот же пролетел он мимо, Сидит в листве, раскачивает клён. МЕТРО – Следующая станция «КАПИТАЛИСТИЧЕСКАЯ», После пятидесяти лет НЕ ВХОДИТЬ! – Следующая станция «ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ», Все желающие могут ВХОДИТЬ. – Следующая станция «АНАТОМИЧЕСКАЯ», Здоровые органы могут ВХОДИТЬ. – Следующая станция «ГРОБОВАЯ», Покойники входят, ГЛАЗА ЗАКРЫВАЯ! – Следующая станция «ЛУНАТИЧЕСКАЯ», Без пропуска на Луну НЕ ВХОДИТЬ! – Пассажиров, которых взорвали, Просим ОЧИСТИТЬ ВАГОНЫ! – Выход НАВЕРХ через НИЗ. НЕ ЗАБЫВАЙТЕ свой адрес и пол. – Метро закрывается. НЕ РАСПИВАТЬ! ЕДИНИЦА ХРАНЕНИЯ – 2 Я гораздо старше, чем старуха, И меня в природе вашей нет. У меня другая сила духа, У меня другие тьма и свет. Никакого не внесу я вклада В обновленье суеты сует. У меня отбито всё, что надо, Чтобы жить ещё пять тысяч лет. Прелесть в том, что я – произведенье, Голое, как вечности привет. Каждый взлёт и каждое паденье Свой на мне запечатлели след. И на мне так много дивных трещин, Из которых льются тьма и свет, — Только этот мне наряд обещан, И цены моим осколкам нет. Никакой я не десант культуры, Не отряд её передовой, Победивший зверство диктатуры Мемуаром жизни половой.

* * *

Они ведь любят – как едят. Кругом – объедки и огрызки Отлюбленных, в печать летят Романы, дневники, записки. Огрызки и объедки мстят И едокам, и кулинарам, Чью славу в свой черёд едят, Сварганив соус к мемуарам. И этой кухни знатоки Летят на блюдище такое — На мемуарное жаркое, На те животные белки, На запах мяса и костей, Стократно съеденных!.. Живые, Наевшись этих новостей, Ещё и платят чаевые. Кабак распахнут – как дыра, Потомки проедают предков, Идут огрызки на ура И планы творческих объедков.

* * *

Тёмного прошлого Светлая Тень, Ты – в нулевом количестве Там, где кровавятся за дребедень Светлого будущего тёмные личности. Тёмные личности светлого Бу Взрывают тебя в метро. Но душа никогда не бывает в гробу, Светлая Тень тёмного Про… МАСЛО, ХОЛСТ Мы далеко зашли, обратной Дороги нет… Над головой Какой-то свет невероятный Сквозит, качаемый листвой, А в облаках – переливанье Лучей меж пальцев на руках, Объятья, нега, целованье Преобладают в облаках, И благодать преображений, Мои там яблоки и мёд, И в этой дымке всех блаженней Земля любовников плывёт, Где красота не знает правил И среди прочих мелочей Нам кто-то музыку поставил Листвы и каплющих лучей. Трава измята в этой раме, И шёлк мой – в краске травяной, И одуванчиков шарами Играю к зрителю спиной.

Сопротивления чистая лирика

Там льются лица

* * *

Не завидуй, мой внук, не завидуй Никому, ничему, никогда, Не трави своё сердце обидой, — Не за тем ты явился сюда, Чтоб чужому завидовать раю, Барахлам, о которых смешно Вспоминать, когда я обмираю Над тобой, золотое руно. Не завидуй, возлюбленный мною, Ты – король, я дарю тебе клад, Ты моею люблёвой казною И моими люблями богат. Над моими люблями не властно Поведение прочих валют. И, когда я истаю, угасну, Никому не завидуй… Салют!

* * *

Хвали судьбу свою, хвали Её таинственное пламя, Хвали на гребне, на мели, Счета оплачивай люблями, Хвали её за всё подряд, В пример не ставь ей чемпионов. Пиши ей письма!.. Нет преград Для писем тех и почтальонов. Не бойся, любное дитя, Смешным прослыть, – пиши ей чаще! Пусть улыбается, прочтя. Судьбы улыбка – что же слаще?..

* * *

«Когда мы были молодые И чушь прекрасную несли, Фонтаны били голубые, И розы красные росли», — Я сочинила эту прелесть, Я вам напела этот бред, Когда ряды ещё не спелись, И двадцать семь мне было лет. Да, в двадцать семь дела крутые Язык способны развязать, — Когда мы были молодые В прошедшем времени сказать!.. Друзья, вам очень пригодится Отвага сердца в двадцать семь. Пусть молодится ягодица — Ей надо выглядеть, как всем, А мне вот этого не надо Ни в двадцать семь, ни в триста лет. Есть возраст рая, возраст ада — И в этом возрасте поэт.

* * *

Всего лишь звук, сквозящий меж листвы В садах времён. Всего лишь ритм, качанье головы, На прялке лён. Всего лишь нить – как путь, как пить, как петь. И почтальон, С утра играющий свою велосипедь, Пока силён Читать сосудисто и помнить адреса Того Улисса, Который – дрожь, который – чудеса, Сквозняк, кулиса.

* * *

Рождённая пеной морской Не была современной такой, Как поезд, пришедший на станцию, Как мода и стиль… Она соблюдала дистанцию И не носила текстиль, Ходила в божественной дымке, Таяла тучкой в небе, Поэтому с нею на снимке Все остальные – мебель.

* * *

Я застала в живых писателей, Которые были великими, Никаких не давали им залов Для авторских вечеров, Хотя голосами дикими Другие совсем писатели Вопили ежевечерне Со сцены свою бузу. Я застала в живых писателей, Которые были великими, Их зажали меж двух поколений, Их давили меж двух жерновов, Хотя голосами дикими Другие совсем писатели Праздновали свободу И славы своей расцвет. Я застала в живых писателей, Которые были великими, Их великое одиночество Средь великих на них клевет, Когда голосами дикими Другие совсем писатели Дух поднимали публики — До уровня своего. Я застала в живых писателей, Которые были великими, Они давали мне рукопись И спрашивали: – Ну как?.. Я говорила: – Прекрасно! Я говорила: – Божественно! И в том, что они мне верили, Был негасимый свет.

* * *

Всех беззащитней мёртвые, когда Живые провожают их нарядно. Над ними стелется незримая вода, И тень её работает наглядно. Лет в семь я увидала, как плывёт По улицам такое… Словно лодка, Там гробик плыл, и в нём качался плод С лицом… И хлопья снега плыли кротко. Тогда несли такое на руках До кладбища, и музыку играли, И люди шли, глазами в облаках На землю глядя… И глаза мои орали От ужаса, что этот плод с лицом, Плывущий мимо за стеклом оконным, Недавно прыгал с красным леденцом На палочке и был моим знакомым, Его таскали дети за собой, Чтоб одного не оставлять. О Боже, Лицо в той лодке бело-голубой Так страшно было на оставленность похоже!.. Дыхание оставило его. И над толпой, дышавшей безусловно, Там бездыханно плыло вещество С чертами, заострёнными бескровно. И, кроме снега, плывшего тогда, Незримая вода плыла над этим, И тень её над маскою плода Работала… Но кто же верит детям?.. ТЁПЛОЕ ДЕРЕВО Мой двоюродный брат Иосиф Каганис Преподавал рисунок, графику, живопись, Скульптуру, керамику, лирику, эпос, Комедию, драму, трагедию, музыку И человеческую порядочность На грани практического безумия. Мне от него достались в наследство Глина и гипс, инструменты для лепки, Древесные пни, фрагменты стола, Двух кресел, Венеры… И маска Пушкина, Смотреть на которую – выше сил Моих, повторяю, моих, и только, У многих она украшает стены, Висит над рабочим столом в кабинете, Берут её в руки, стирают пыль Тряпкой, гипсовую изнанку, Которая ближе всего к лицу, Протирают влажно, и вновь – на гвоздь, В пробел, где – посмертная маска Пушкина. Раздарила я сладостно эти сокровища. Взяла деревянные две скульптуры. Голову брата, которую вырезал Брат моей матери, отец Иосифа. И голову Лиды, жены Иосифа, Которую в ранней он вырезал юности С нежной любовью, – потом расстались. Он полагал, что она достойна Мужа, более знаменитого, Например, такого, который пишет С блеском картины для иностранцев Счастливочным маслом и несчастливочным, Их портреты – счастливочным, Нашу грязь – несчастливочным, Мелочи кухни, пищеваренье… В головке Лиды живёт обида. Теперь я старше её намного, Теперь я глажу малютку Лиду По деревянным её кудряшкам И говорю ей: «Не обижайся». А дерево – тёплое, очень тёплое…

* * *

Забыла день, и год, и улицу, и город, Забыла имя слёз, и боли, и любви, — Там был такой костёр, такой кипящий холод, Что никаких надежд остаться в нём людьми. Бывает красота убийственного свойства, Забыться не даёт ни в море, ни во сне, По голым проводам гуляет для геройства, — Такая у неё потребность в новизне! Ей жизнь не дорога, она бросает вызов Спряженью тайных сил, грамматике судьбы, Висит на волоске… И, сердце к ней приблизив, Ты в бездну вместе с ней срываешься с резьбы. Но если Ангел вдруг, над бездной пролетая, Спасёт тебя, – не смей заглядывать туда, Где чудом проросла из точки запятая, И не жалей о том, что было, никогда.

* * *

О том, что было никогда. О пламени, где поезда Горят, а я – внутри, я с ними Обугливаюсь в чёрном дыме, Четыре года мне, о да… О том, что было никогда. О том, как током провода Меня любили горячо. Померкли воздух и вода. Но, Ангел мой, моя звезда, Ты спас меня, – а кто ж ещё?!. О том, что было никогда. О комнате, где ни следа Отца и матери с сестрой. И, если снится мне порой Любовь их горькая ко мне, — Я знаю в тайной глубине, Что спят они, что сплю не я, Что снится им любовь моя. О том, что было никогда. Не смей мозгами лезть туда, Где сердце хлопает глазами. Убьёт! Такая там среда.

* * *

С чем стихи?.. С капустой, с мясом, С рыбой, с яблоком, с печёнкой, С творогом, с грибами, с рисом, С курагой, с картошкой, с кремом, С вишней, с кроликом, с черникой, С ветчиной, с лимоном, с сыром, — Размороженное тесто С размороженной начинкой В печке золотом блестит И слоится листопадно, Листопадло вот слоится, С той корицей, с той ванилью, С высунутым языком: Вот мы с чем!.. А с чем хотите?.. Не хотите ли с гвоздями, С кирпичом, стеклом толчёным, С динамитом, с мышьяком?.. Можно с музыкой, с балетом. Вот вам книга предложений, Звуков, лампочек, дрожаний, Вкусов грубых, вкусов тонких, С ручкой, с крышкой, с напыленьем. Вот мы с чем!.. А с чем хотите?..

* * *

Я узнаю их по улыбкам, взглядам, По цвету и покрою их одежд. Они поют, отравленные ядом Надежд… Надеждами отравленные люди, Их бес попутал, дьявол обольстил. Они всегда – чужих побед орудье, Сплошной тротил. Любой харизматический невежда Заводит их на подвиг неземной. Последней умирает их надежда, Как сказано не мной.

* * *

Надо, надо, они говорят, обещать постоянно Что-нибудь светлое, обещательность не прерывая, Не давая отчаянью хлынуть с рёвом из крана, Из лопнувших труб надежды… Надо, сойдя с трамвая, Исполнять эту роль с подносом: «Надежды подано!» Небо в алмазах и праздник на нашей улице Обещать вдохновенно, невинно, возвышенно, подло, Нести золотые яйца, как положено сказочной курице, Нести, наконец, дежурство в Академии Обещаний, В Академии безопасности надежд, отравленных ядом, Потому что опасно шутить с такими вещами, Как ни во что неверие масс, которые рядом. Обещать задушевно, волшебно, быть веселящим газом, Обещательным обезболивающим во времени без границ, — Производить при этом, стреляя схватчивым глазом, Строгий контроль одежды и лиц. ОБЁРТКА Дали, украшенный рогами, Дали, усыпанный деньгами, Дали, увешанный мозгами, Дали, помешанный на даме С глазами стервы полковой, Дали, чей гений безразмерен, Бесстыж, мертвецки парфюмерен, Дали, трясущий головой С усами жизни половой, Дали, чьи подлости вдали Особый блеск приобрели На всё способного подонка… Несчастны, кто родить могли Такого мерзкого ребёнка. Теперь из-под какой земли Достанут этого Дали, Что понял славы суть так тонко?!. ПО УЛИЦЕ ЗЕЛЁНОЙ Устал подозреваемый От слежки постоянной, И стал подозреваемый Ходить лицом назад. Он шёл, как деревянный, И шёл он, как стеклянный, По улице зелёной, Где лампочки висят. За ним следила публика С улыбкой нескрываемой, И вдруг пустилась публика Ходить лицом назад. Лицом назад – артисты, Дантисты и туристы По улице зелёной, Где лампочки висят. Сказал подозреваемый: – Народ идёт, как пьяный! И стал подозреваемый Следить лицом назад За публикою странной С походкой деревянной, Стеклянной, оловянной… И вдруг – проснулся в ванной, Где лампочки висят. ДУРАЦКИЕ ВОПРОСЫ Да как они могли хватать людей за горло И намертво душить их голыми руками? За что?!. Да ни за что!.. Глаза убийц – как свёрла, Дырявят зал суда, набитый дураками. Вопросы дураков, чьи близкие убиты, Лишь веселят убийц, которым нет износа. Подробности страшны, но тем и знамениты, Что сказочный кошмар – убийственней вопроса. Да как они могли носить убитых вещи? А почему бы нет?.. Размер пришёлся к телу. А трупы по ночам не снились им зловеще? Не снились. Снятся вам, слезой пришитым к делу. А как же пить и есть они могли?!. А просто. А выйдут – что тогда?.. Какой вопрос дурацкий! И только сироты душевное расстройство На зону им пошлёт возмездья пламень адский.

* * *

Гляжу, как безумный, на чёрную шаль, — Никто уже так не напишет, а жаль, Что нет ни безумца, ни шали… Кому они оба мешали?!. Писатели текстов Не пишут стихов, А пишут, вот именно, Тексты стихов, — Химичат стихимию текста Стихимики общего места. Не хуже мы греков, что подняли крик И древний на новый сменили язык, Поскольку им жутко мешали Шедевры, что их украшали. Теперь новогречески пишут, хоть режь, Как был этот мир древнегречески свеж, Какие там страсти дышали… Кому эти страсти мешали? О чём говорит новостей винегрет? Что все – новогреки, а ты – древнегрек, Твои отломились конечности, Но возраст прекрасен для вечности!..

* * *

Там – славы луга, там легенды слагаются, саги,

Там правды враньё грандиозные вещи творит,

Там гении сходят с ума, чтобы лгать на бумаге,

На струнах, на клавишах, в бронзе… Тех мест фаворит,

И ты изолгался, и твой выдающийся хохот,

И твой ослепительный стиль, и блистательный ум.

Пока излагалась, твоя изолгалась эпоха,

И с ней изолгался тобою наделанный шум.

Твой опыт успешен, – как раз на него полагаться

Пора школярам, потому что с эпохой вдвоём,

Начав это дело, успеют они изолгаться

И стать её правдой – единственной в роде своём.

* * *

Летает чайка над морской волной, Не чувствуя ни грудью, ни спиной, Что этой замечательной страной Руководит на голову больной. Идут слоны купаться в летний зной, Их внешний вид никак не выдаёт, Что этой замечательной страной Неукротимо правит идиот. Вдыхает зебра воздух травяной, Не чуя ни ноздрями, ни хвостом, Что буйный псих руководит страной И мыслями, и мыслями притом. У зебры нету мысли ни одной На этот счёт… Ей незачем плодить Такие мысли, чтобы психбольной Её мозгами стал руководить. И, обратясь жасмина белизной, Трепещет дух, послание Творца. Нет у жасмина мысли ни одной Из тех, что гробят страны и сердца. НЕ ПРОСПАВШИМ НИЧЕГО 1. Мы проспали, мы проспали Исторический момент — Изумруды рассыпали Здесь мешками, как цемент, И лопатами алмазы Утром дворники гребли, А в продаже были газы Вместе с недрами Земли. Те, кто газы не проспали В исторический момент, Те алмазы покупали Здесь мешками, как цемент. И они не виноваты, Что проспали мы струю И не смотрим их дебаты, Не читаем интервью, А проспать предпочитаем Эту славную семью. Всё, что даром поимели, Дай им Боже заклепать, — Лишь бы только не шумели, Нам мешая их проспать, Лишь бы духом не упали, Когда будет кончен бал, Если те, кто не проспали, Тех разбудят, кто проспал Замечательные газы, Золотые унитазы, Где у тех, кому не спится, Свет из задницы струится! 2. Мертвечина, мертвечина, Да ещё и напрокат!.. Нет лица, одна личина, Гипсоватый фабрикат. Он сидит в паханской ложе, Возрождая дух страны. Никакой не раб он Божий, А шестёрка Сатаны. Наголо шпана обрита, Войско крепнет грабежом. Им сдаётся Маргарита, Как жилплощадь с гаражом. А в заложниках по ямам Тихо классики поют И в кошмаре постоянном Всем надежду подают. И в надежде сделать имя Гадит классикам знаток, — Разговариваю с ним я, Как с гвоздями молоток.

* * *

Зная почти наизусть «Мастера и Маргариту», Некоторую грусть испытывая при том, Отождествляют себя с распятым Христом, Шагая по трупам в битве за доступ к корыту. Прокуратор читает доносы, в которых много удач, Но на всех не хватает дач, а будущее – не скоро. Кругом цветут медоносы, осы всосались в мяч Персика… Льётся масло эпического простора. Чьё это масло, Аннушка, льётся из светофора? Тут раздаются визги нескончаемой правоты, Которая есть враньё наглого морализатора. …Так возникают списки, чьи помыслы столь чисты, Что Пилат умывает руки завтра и послезавтра.

* * *

Что недобрали – доберут, Что недоврали – то доврут. Да мало ли кругом добра ли — В просторном смысле барахла?.. А что касается морали — Такая вонь от этой крали, Она в техническом подвале Давно, как живность, умерла.

* * *

Когда прекрасности попрут со всех сторон И всем предъявят чудное мгновенье, Звезду пленительного счастья и правленье Тех пиночетов, что не лучше похорон, Тогда ты сам с собой заговоришь, Как чистое безумие, как детство, Как почтальонство русского поэтства С письмом в бутылке, с кораблями крыш, С ковчегом, где взамен голубки – мышь, Зато играют в казино и на гитаре… Своди за ручку Ноя в планетарий, Тогда ты сам с собой заговоришь. МОРСКАЯ ПОЧТА Ну что сказать, моя радость?!. В музее Эдгара По выглянула в окно, А в окне – обои, обои какой-то местности, Обои лужайки, поля, обои дневного неба. Стояла зимняя ночь. Потом в музее Булгакова Выглянула в окно, а в окне – обои, Обои оккультной лавки, обои какой-то оперы, Обои ночной метели, её наглядных пособий. Стояла жара июля. На вечере в консерватории Выглянула в окно, а в окне – обои, Обои какой-то симфонии, Обои рояля и скрипки с оркестром, Обои в антракте гуляющей публики, Обои карет и фонтанов. У них тут повсюду в окнах – обои, Обои свежего воздуха, обои живой природы, Обои духовных ценностей, Обои наркоза, пьяности, Обои – от всякой боли. Я спрашиваю: – Это у вас настоящее, Или просто такие обои? – Обои! – они говорят. – Обои! И радостно так улыбаются, Мол, вот до какой прекрасности Доходит светлое будущее. Ну что сказать, моя радость?!. Тут у них – светлое будущее. Смотрю в окно, а в окне — Обои светлого будущего, Оторвала кусок, а под ним – обои Ещё более светлого будущего, На этом куске обоев Шлю записку тебе в бутылке: «Скоро буду! Надо ветер поймать, Чтоб доплыть. Обнимаю парусно. Очень многие ездят сюда завидовать. Такое вот Суйщество, и оно суйществует. Конец связи».

* * *

Мой высший свет вам даже не приснится. Свободы роскошь отключает тормоза, — Ни разу в жизни я не красила ресницы, А также веки, уши и глаза. Характер мой ужасен, прямо скажем, Такое наглое свободы торжество: Я ни секунды не жила под макияжем, — Чтоб не зависеть от отсутствия его. Мне абсолютно безразличны тряпки, шубки, Цена которых – мышья беготня. Но времена я выбираю – как поступки, Зависящие лично от меня. Вот, например, я выбираю Время Почты И почтальонствую во множестве времён. А на дворе – какое время?!. Время Бочки, Но почтальон – он вышиб дно и вышел вон!.. КОНЕЦ СВЯЗИ Девочка, которая, бывало, Из китайца деньги добывала, Чтоб домой в Европу плыть не зайцем… Этот фильм про девочку с китайцем, Безнадёжно, нежно и жестоко Одарённым роскошью Востока И пленённым европейской деткой… Этот фильм о юноше, столь редкой Доблести – как слёзы при разлуке С малолеткой в шляпе из соломки… Глянет на себя – как на чужую, И прочтут роман её потомки, Будет голова у них кружиться… Пароход отчалил от Китая, Ставят европейскую пластинку. Лишь на Бога можно положиться… Малолетка, тайной обладая, Вся верна природному инстинкту: Опыт – лжец, а мудрость – это лжица. ЯВЬ Не то, что видишь, происходит, Совсем не то, что говорят. Факир красотку заколодит И на кусков распилит ряд. Двойное дно, перегородка, Беззвучный ход незримых дел, — Из-под пилы встаёт красотка, И вид её, конечно, цел. Но все слыхали, все видали, Как рук и ног её бруски Со страшным стуком выпадали Из-под распиленной доски, И голова её валялась, И грудь, и рёбра, и филе… Но явь ли то, что предъявлялось Глазам живущих на земле?..

* * *

…и говорит с причмоком сладострастья: – Вот вымрут поколения, которым победа наша принесла несчастья, тогда на всё посмотрят свежим взором, тогда не будут нас клеймить позором свидетели того, как сдохла совесть, убитая естественным отбором, — и мы войдём в Историю, как новость, как сила воли, чью победу окрыля способностью не мучиться виною, История подвигла – счастья для! — произвести крушенье корабля, и мы не постояли за ценою… Не спасся тот, кому не суждено, — утопленников здесь полным-полно, под винт попали, жуткое кино, но если б историческая личность считала жертвы, ха-ха-ха, смешно сказать, была бы в этом неприличность, — так неприлично не ведут себя Истории доверенные лица, не современникам подсудна их судьба, а впечатлительных попросят удалиться. ВЕЛИКИЙ МАКЕДОНСКИЙ А впечатлительных попросят удалиться, Когда развесят на деревьях трупы И по обеим сторонам дороги На солнцепёке этот агитпроп Начнёт влиять… Великий Македонский, Глаза катая, как ночная птица, Толчёт свой мак внутри кровавой ступы, Спивается, тоскует, лечит ноги, В предательстве подозревает многих И в том числе – песка и листьев шопот. Любовника хоронит Македонский, И с той поры кошмарный топот конский Ему во сне раскалывает лоб, Но эта пытка долго не продлится, Он в тридцать два умрёт, не погасив Долги своим историкам наёмным, Биографам, слагателям легенд, Которых взял на дело с предоплатой. Но миф сработан ими, он красив, — Побед слепящий свет и в свете славы Необходимый для победы ужас, Что по обеим сторонам дороги На тех ветвях развешан, вроде лент, Прозрачных, призрачных, и до сих пор влияет, Навязывая опыт свой богатый, Магического зверства элемент.

* * *

Я б сказала, чем пахнет свобода, У которой мы нынче в рабах, Но божественный луч небосвода На моих золотится губах, Он играет замочком улыбки И велит прикусить язычок, — Быть, как джокер, чьи мглупости гибки, Быть, как дурочка и дурачок, Быть с приветом!.. Средь фейских сиятельств Тратить жизни последнюю треть, Чтобы зверем не стать обстоятельств И в люблёвые мглуби смотреть.

* * *

Отчаянье когда непобедимо, Я превращаюсь просто в кольца дыма И улетаю, – нет меня нигде. Вы не дождётесь от меня ни жалоб, Ни гнева, ни презренья… С тех я палуб, Что плавают и тонут не в воде, А в воздухе, в моём последнем вдохе И выдохе, в том ритме певчей крохи, Которая в дыму морозной мглы Щебечет так отчаянно, родимо, Отчаянье когда непобедимо, А крылышки божественно малы…

* * *

Тоскую по сестре, Истаявшей в костре Мучительных страданий. Мне снится иногда Прозрачная вода, Текучий мир свиданий, Тончайших струй витьё, А там – лицо её, Пронизанное светом, С улыбкой молодой — Лицо под той водой, Но плоти нет при этом… Её прекрасный лик Ласкает солнца блик, И нега благодати Запечатлелась в нём. Но плачу я огнём И прожигаю платье.

* * *

Прилетала сестра моя – голубка, Неземного окраса с позолотой, Прилетала её хрупкая дымка, На балконное перильце садилась, Я давала ей белого хлеба, А над Киевом плакало небо, И была там бела, как стена, я. Ешь, голубка, сестра моя родная, — Год как нет тебя, лицо твоё снится, А душа твоя – птица прозрачная, Хрупкая дымка с позолотой, — Обижают её жирные голуби, Отнимают у неё пропитание, И одно у меня утешение — Ты мне снишься, сестра моя, голубка, Я во сне тебя вижу на балконе, Обливаюсь во сне я слезами И кормлю тебя хлебом из ладони, Из ладони, спящей с открытыми глазами.

* * *

Человек устал бояться… У него пропала речь, У него пропала память, он не курит и не пьёт, Никаких привычек вредных, не способны мысли течь, Тихо капельница каплет в тонкой кожи переплёт. Человек устал стремиться… Никого не узнавая, Тайным зрением во мраке ищет вечность – мать с отцом, И совсем иначе видит то, над чем ты, завывая, Видишь только смертный ужас, маску путая с лицом. Помолись за человека, за его последний выдох, — Чтоб из плоти лёгкий выход был душе на этом свете. И запомни – там, где вечность, речи нет о внешних видах, Там не выглядят… И смерти не бывает после смерти. ПОЭТКА Ни в мраморе, ни в бронзе не хочу, Амбиций мелких нет в моей природе, Такие глыбы мне не по плечу, Тем более, когда их пошлость в моде. Нет, от меня вы не дождётесь никогда Таких припадков тошнотворной лести, Как вопли, что взойдёт моя звезда Посмертно и воздастся мне по чести. С какой мне стати в эту лживопись впадать, Надежды светом озаряя людоедство? Нет, не подам я вам надежды благодать, Что мне воздастся за прекрасное поэтство. С какой мне стати вдруг впадать в такую бесь?.. Я – не концерт и потому боюсь оваций, Боюсь панически всего, что входит в смесь Музейных комплексов, чтоб там обосноваться. Ни славы блеск, ни бешеный успех Не внятны мне как зажигательные средства. Поэтка, я поэтствую для тех, Кто мне, живьём, люблями платит за поэтство. Ни в мраморе, ни в бронзе не хочу, — Когда истаю, не нужна мне эта глыба. Люблями в храме ты зажги тогда свечу И, хлеба нищему подав, скажи спасибо.

* * *

Ссученный, раскрученный, тусовками окученный, критикой, политикой, трещотками озвученный, свитою увитый, всего же неприятней — на заказ убитый этой холуятней, вписанной в программу гробовых объятий, в оперу и драму скучных хрестоматий… Из таких вот штучек шьётся слава, детка. Не хоти, мой внучек, иметь такого предка. КОЛОДЕЦ Апрельской вербы серебро На прутьях красных. Здесь гласных полное ведро, Ведро согласных. Распахнуто в подземный хлад Окно колодца, И там до слёз мне кто-то рад, — Как сладко пьётся!.. Как сладко пьётся в глубине, Где всхлип отрады, И трепет в каплющей струне, И капель взгляды, Когда целуется ведро С нутром колодца И брёвен каждое ребро Поётся, пьётся. Душа колодца дышит мглой, Она слезится, Воды зеркален каждый слой, Там льются лица. В подземном царстве нет зеркал, Зеркален кладезь, Где бездна черпает вокал, С ведром наладясь…

* * *

Сижу меж окном и стенкой, Окурком пишу портрет. Закипает морозной пенкой У меня за окном рассвет. Из портрета выходит парень, Пить мне даёт и есть. Этот парень мне благодарен За то, что мы оба здесь. А лицо его так прекрасно, А плоть его так стройна, А искусство моё опасно — Вдруг я очнусь одна?.. Хожу за ним – как волна, Привязанная к луне. Когда засыпаю лицом к стене, Он целует глаза на моей спине.

* * *

Ночами август ярок и прохладен, Над морем льются звёздные дожди, Зелёный свет стеклянных виноградин Горит листвы узорной посреди. Ты всех моложе, всех великолепней, Любимей всех, талантливее всех, Увенчаны легендой, мифом, сплетней Твоя судьба, твой блеск, твой сладкий грех. А с набережной пахнет эвкалиптом, Там в чебуречной общество не спит За столиком, сухим вином облитым, Где мачта бреда гнётся и скрипит. На этой мачте закипают флаги Надежд на извержение чудес, Поскольку силой накачались маги И август ночью звёзды льёт с небес. Продли блаженство, невесомость плоти, Плывя сквозь ливни звёздные времён, В оконном издавайся переплёте, Где ты любим безумно и влюблён.

* * *

А там, где мы сходили с корабля Блаженства, отнимающего речь По случаю бесстыдства словаря, Способного действительность облечь, — Там предстояло всё начать с нуля И выдохнуть начальную строку Из дырочки, которая ля-ля У флейты и у ёжика в боку… И выдохнуть блаженство и тоску, И знать, что нам подмигивает глаз, Огнём сверлящий дырочку в боку, Чтоб нечто нам насвистывать про нас. NIL ADMIRARI[1] Кто может быть в чём-то уверен?.. Никто. Никогда. И ни в чём. «Два капитана», Каверин, Заложники, зал обречён. Тут был бы Шекспир правомерен, Но рок – этот жуткий мирок — Проплачен теперь палачом И просто заводится сзади ключом От куклы, возлюбленной зверем.

* * *

Я сочиню тебе скандал, И ты проснёшься знаменитым, — Всё то, чем ты не обладал, Возьмёшь скандалом, как магнитом, И выйдет, что не зря страдал Ты от безвестности, бесславья, — Такой я сочиню скандал, Сюжета блёстки озаглавя. Зачем друзей ты раскидал? Для них для всех с доставкой на дом Я сочиню такой скандал, Что золотым он будет кладом, — Ещё никто не обладал Таким богатством справедливым!.. Я сочиню тебе скандал На зависть гибельно стыдливым, На зависть тем, кто разгадал, Что связан фрукт с навозной кучей. Я сочиню тебе скандал — Твоей судьбы счастливый случай.

* * *

Глаза небесные и волосы ржаные, И спим на разных мы теперь материках… Лет через тридцать наши связи кружевные Откроются в моих черновиках, В картинах, спрятанных в местечки потайные. Ищи внимательно, поройся в облаках, — И плюй на то, что говорят иные…

* * *

Это – Ангел и его птичка, Их заслоняет куст, С неба льётся водичка, Вагон электрички пуст, Не считая куста и птички У Ангела на плече. Свет отключён в электричке, Еду всю ночь при свече. Множество совпадений, Падений, с дождём совместных. Станции сновидений В окнах плывут небесных. Куст из вагона вышел, В дожде совпадений купается. Сквозь куст – не виден, но слышен — Ангел мне улыбается, Птичке даёт он вишен.

Чего и сколько

РЕМА Кто всё успел, тот зря потратил время, Блаженной праздности угробив Божий дар. Есть небо с облаками в теореме, Где над земным летит воздушный шар. И никаких в том небе доказательств, Что надо жить, не в облаках паря, А всё успеть по части ательств-ятельств… Кто всё успел – потратил время зря. Уж если тема, так должна быть рема, Она же – новость, проще говоря. Кто всё успел – классическая тема, А рема – что потратил время зря. Три яруса рабов гребут в триреме Крушить триеру – копию свою… Кто всё успел, тот зря потратил время, А Клеопатра предпочла змею.

* * *

Читателю сердце кровавить? Пытать его душу огнём? Отличное дело!.. Но я ведь Такой не осилю подъём. Куда мне до этой горячки, До этих глубинных корней, — Охотничьи будут собачки Намного меня посильней. Они, свою дичь сокрушая, Сведут её страхи под ноль, И в этом их будет большая, Большая культурная роль. Такую большую создатель Не дал мне, малютке, сыграть. Прости, не могу, мой читатель, Живьём с тебя кожу содрать!.. Прости, что не будешь от боли Орать, изгибаясь дугой. Прости, что не сыплю я соли На раны… Прости, дорогой!

* * *

Эту девочку я написала пером на папирусе, Потом поливала её из лейки вином, — У неё от вина розоватые крылья выросли С туманной подпалиной на одном. И улетела она от меня, как птица, Жить в европейском замке, в стекле и в рамке. Когда у нас дождь со снегом, она мне снится, Пахнущая вином и окном шарманки. ТАКОЕ СУЙЩЕСТВО Такое Суйщество, оно суётся всюду, И дышит, и глядит из всех щелей и створок, Оно изумлено, в нём – ворох оговорок И каждая свежа, как подобает чуду. Такое Суйщество, – когда оно пылает, Засунув с головой себя в горячку гриппа, Известно мне одной, ромашка где и липа, И сколько одеял душа его желает. Такое Суйщество когда плывёт налево И остаётся там, письмо в бутылку сунув, Известно мне одной, как выглядит рисунок С портретом Суйщества на лодочке напева. ГОРЕЛОЙ СПИЧКОЙ Хороша приморская таверна, Невод, бредень зыблются в углах, Здесь бинокли плавают Жюль Верна, Странствующий молится феллах. Я забыла – кто я и откуда, Как зовут растенье тамариск… Жарится на кухне барракуда, Рыба-зверь для тех, кто любит риск. Я не ем таких произведений, Пусть они снимаются в кино, Где круги с глазами привидений Красят дев и сковородок дно. Моё дело – лёгкое, как тело Искры ниоткуда в никуда, Искры почерк, искренность предела, Почтальон блаженства и стыда. Вот горелой спичкою рисую Поцелуя хитрую лису, — Между строк похожа на лису я В том лесу, где ты целуешь всю.

* * *

Мои прекрасные морщины, Седые волосы вот эти, — Такие любят их мужчины, Такие женщины и дети!.. Мои мешочки под глазами, Судьбы неслабые примочки, Очков чудесное сползанье, Когда пишу я эти строчки, Мой нос, мой Сирано и Данте, В стране лица, в стране столетий, — Такие любят их таланты, Красавцы, юноши и дети!.. Мозгами надо повредиться, Таких любовников бросая, — А то могла бы вновь родиться, Поэтка, ласточка босая. ЧТЕНЬЕ С ВЫРАЖЕНЬЕМ Рыдая, клокотать слезами и хвататься За горло и за грудь, как при смерти больной, — Быть может только так должны стихи читаться, Но только не стихи, написанные мной. Моя живая боль, моя сквозная рана Таятся глубже дна и выше облаков. Тревога – есть волна космического плана, Так много до меня проплывшая веков, Ничто не утолит её магнит и тягу — Раскачивать, сжимать, захлёстывать и влечь. Мы ей благодаря изобрели бумагу, Вино, и колесо, и всё, что входит в речь. Завывкой чаровать и глазками пытаться Вылазить из орбит, и брызгаться слюной, — Быть может, только так должны стихи читаться, Но только не стихи, написанные мной. О да, трудней всего мне воздухом питаться, Со свистом я дышу, и голос мой продрог, — Со свистом и должны стихи мои читаться, Как свежая листва, как воздуха поток. Тут свищет мой запрет на «чтенье с выраженьем», На этот страшный сон в брильянтах мертвеца. Вот на какой балде читателя мы женим — На завыванье чар под маскою лица!.. Завывкой чаровать и глазками пытаться Вылазить из орбит, как призрак заводной, — Быть может, только так должны стихи читаться, Но только не стихи, написанные мной.

* * *

О боли – ну что вам сказать? – о боли, О том, как лётчики нас бомбили, О том, как дети пылали в поле, Вертясь волчком!.. О том, как ставит тебя на счётчик Обученный этому делу лётчик — Посланец какой-нибудь «доброй воли», И вот он сбит, и пылает в поле, Вертясь волчком!.. О счастье – ну что вам сказать? – о счастье, О том, как белые медсанчасти Небесных ангелов, крыльев белых, Берут детей — Беззвучно, мглисто, в больничку рядом, За так, задаром, как снег над садом, Как свет любви в неземных пределах, А лётчик сбит, и – костёр горелых Его костей… О духе – ну что вам сказать? – о духе, О том, что подвергнуть его разрухе Технически просто, всё дело – в ухе, Запустят слух, Что мелочь Истории – эти дети, А лётчик зачистил бы джунгли эти, Он сбросил бы счастье туда в пакете, Свободу в мешке и еду в горшке, В своём исключительно высшем духе Развёл бы расцвет на твоей разрухе, Технически просто, всё дело – в ухе, Запустят слух и угробят дух Посланцы какой-нибудь «доброй воли» — Их свет зажёгся, а твой потух!..

* * *

Когда я слышу, что на той войне Нам лучше было сдаться той стране, Чьи граждане богаче нас намного, Я благодарна, что по воле Бога Тогда не ваши были времена, Была не вашей та страна и та война. Теперь – всё ваше. На своей войне Свою страну сдавайте той стране, Чьи граждане богаче вас намного. Я благодарна, что по воле Бога Ни глазом, ни на ощупь не видна Моя страна и в ней моя дорога, Моя дорога и моя страна, Чьи граждане в любые времена Свободней всех, богаче всех – намного. КРУГОВОРОТ ОРГАНИЗМОВ Убивает, в тюрьму прибывает, Из тюрьмы выбывает И вновь убивает. Убитые в землю положены, Защитники им не положены. Убийца имеет права На сахар, жиры и крупу. Убитый имеет права На кости в гробу. Убийца – хозяин всех гуманизмов, Судеб и организмов. Он пишет законные жалобы, Что проявить не мешало бы Гуманность к убийце несчастному, К страданью его ежечасному. Убитые в землю положены, Жалобы им не положены, Посылки, записки, свиданья… Прав у них нет на страданья. Уж если действительность эту любить, Так лучше – убить, Чем убитым быть?!.

* * *

Тут все больны неизлечимо Враньём, и лечит их Кощей. Не думать – главная причина Тут всех кошмаристых вещей. У всех одна и та же тайна — Не думать ни о чём таком… И не задуматься случайно, Чтоб не погрязнуть целиком! И Боже упаси подумать О том, что видимость – не суть. Целуй дитя, чтоб мысли сдунуть, Отягощающие путь, Сдувай с любимых эти мысли!.. Трагичны лица обезьян На некой мысли коромысле, Где от вранья никто не пьян.

* * *

Блескучий – украинское словцо. Волна блескучая, блескучий свет в лицо, Зигзаг блескучей молнии над чащей, Звезда блескучая, блескучая луна В блескучей тьме колодезного дна, Где места нет материи блестящей. Дела блестящие, блестящий выход в свет, Блестящий вкус, блестящий дать ответ, Совет блестящий, вот блестящий случай, Успех блестящий и блестящий круг Блестящих связей и блестящих слуг, — Блескучая материя созвучий, Игра блестящая мистерии блескучей. ОЗДОРОВИТЕЛЬНАЯ КАМПАНИЯ Чтение книг вызывает наркотическую зависимость. Книги – причина многих смертельных болезней. Оградите детей от книжного дыма. Читайте книги в специальных для этого дела местах. Читая книги, вы подвергаете опасности окружающих. Требуйте в самолётах и ресторанах Посадочные места для нечитающих книги. Излечиваем от чтения книг за один сеанс. Отворот от чтения книг. Потомственный маг. Издание книг – под контроль пищевых и лекарственных стандартов. Не читайте книг во время беременности. От читающих книги рождаются неполноценные дети. Чтение книг – причина мутаций и многих наследственных заболеваний. Рецидивы чтения книг опасны для общества. Чтение книг – заразно! В виде особого исключения, безнадёжно больным разрешается чтение книг по рецепту врача. К 2015 году страна избавится окончательно от болезненной страсти к чтению книг. Наркотики слабой и средней тяжести менее опасны, чем пристрастие к чтению. Только у нас – карамель и пластырь, помогающие от чтения книг. Только наш в пакетиках «Сладкий сон» помогает от чтения книг на ночь. Никогда не читайте книг на ночь и натощак. Вступайте в ДОК — в Добровольное Общество Книгофобов. Вам помогут опытные специалисты Международного класса, с дипломами самых престижных университетов. Берегите своё здоровье, избавляйтесь от вредных привычек. Если тяга к чтению неодолима, вам помогут в стационаре, — круглосуточное дежурство хирургов, лазерная методика удаления прочитанных книг. Лечитесь! В России так много читали, потому что не было колбасы!

* * *

Я – не червонец, чтобы все меня любили, Не мясо, не одежда, не жильё. Вдыхая свежесть драгоценной книжной пыли, Со мной поэтствует античное жульё, Все эти странники, разбойники, герои И золотого похитители руна, Циклопы пьяные, лазутчики из Трои, Сирены, гидры, скотоложцы, вся шпана, Уже воспетая щипковым инструментом И всеми связками поэтствующих волн, Чтоб на углу, с античным встретившись клиентом, Поймать тот ветер, тот безумный произвол, Который с новым возвращается уловом Бессмертных типов невозможной красоты, Так нагло дышащей поэтствующим словом Под вечной пылью, чьи пульсируют пласты. ГЕРОЙ И ВЕСТНИК Влетает вестник, ужас подан, А хор, поющий дифирамбы, Не знает, что с его приходом В мозгах героя гаснут лампы. «Давай!» – кричит герою воздух. «Не смей!» – кричат ему печёнки. У вестника – шпион на звёздах И голос будущего с плёнки. Герой поступки совершает, Он обречён, судьба такая… А вестник только возглашает Судьбу, – никак не поступая. Герой убит, а вестник хрупок. И на поклон выходят вместе Герой, убитый за поступок, И комментатор этой вести. Они вдвоём напьются в доску, Им будет море по колено… Они вдвоём вольются в сноску, Чья прелесть жуткая мгновенна.

* * *

Здесь были воры, спёрли – да не всё!.. Хоть в колдовскую завернись рогожу, Нельзя украсть фортуны колесо, А также прикарманить искру Божью. Ворованное – нынче самый шик, Такая в моде доремифасолька, Что посвящённый раскусить спешит — Кто у кого украл, чего и сколько. Покража стала запросто игрой И повседневной пищей интеллекта. И, уходя, ты настежь дверь открой, Чтоб вор ходил, как транспорт вдоль проспекта. По-всякому приманивай ворьё, Подбрасывай блестящие вещицы. Украсть не смогут имя лишь твоё — Куда им с этим именем тащиться?.. ЧЕГО И СКОЛЬКО Пора, мой друг, пора, роняет лес, Редеет туч, душа не помнит тела, Спи, быль, любить иных – тяжёлый крест, В саду до пят Земфира охладела, Идёт безногий в синема, зима, Крестьянин, торжествуя… Здрасьте, здрасьте, Фонарь, аптека, горе от ума, — Пора, мой друг, в порыве сладострастья Чугунной гирей расшибать тома, И орден, бриллиантовый весьма, Назвать – «Звезда пленительного счастья»!.. Пора лишиться чувств и не спеша, С бесстрастностью подробных наваждений, Длить удовольствие, круша и потроша Великолепие – о, да! – произведений Классических, чья вечность на слуху И временно сдаётся новосёлам, Поскольку, превращаясь в требуху, Вовсю работает наркотиком весёлым — Там, где Шаляпин подковал блоху И самовар опохмеляется рассолом.

* * *

А в пять утра такая синь, Такая зелень, столько птиц!.. Колёса спят, и спит бензин, И спицы спят в колёсах лиц. И спицы спят в мотках водиц, Чья пряжа спуталась в пути Меж бань, базаров, школ, больниц, — Водой валяйся и блести! Пока не грянула жара, Пока не встала пыль столбом И грубой жизни кожура Не появилась на любом, — Тут в пять утра такая синь, Такая зелень в пять утра, Что мы, как яблоки, висим В раю, где съели нас вчера. Адам и Ева, говорю, Вкусили яблок день назад, Но те же яблоки в раю На той же яблоне висят. ВНЕШНИЙ ВИД Вечерней пыли плаванье и поиск кого-то в летнем воздухе… Гудит железная дорога, окна в поезд садятся, вид их грязен и сердит. С большим достоинством коза пережидает препятствие, чтоб рельсы пересечь, пока дитя шутя её бодает, свою тем самым развивая речь. Сиреневая пыль порозовела, — закат всех ближе к сладости стыда, всех ближе пыль к сиянию предела, где внешний вид исчезнет навсегда.

* * *

Пока не требует поэта Большой общественный бульон, Поэт в себе таскает это, И сам себе он – почтальон. Волненья тайные питая, Он пишет сам себе и шлёт, Он сам – тире и запятая, Конверта с маркой переплёт. Он сам – с ключом почтовый ящик, Из тьмы которого гребя, Глаза на письма он таращит, Читая вести про себя. Вот так под кустиком зелёным Тоски, не понятой умом, Он засыпает почтальоном, А просыпается письмом. Потом в общественном бульоне Он может только утонуть, — Поэт, который в почтальоне К себе и к Богу держит путь…

* * *

Я попала на лист ожидания, Это было в аэропорту, В той особой среде обитания, Где погода подводит черту. Но, когда в самолётики первые Стали граждан по списку вселять, Надо было железными нервами В этот список себя просверлять. Говорю, пропади оно пропадом, Мой билет не на эту комедь, Не с моим историческим опытом На листе ожиданья сидеть, На листе пожиранья бесстыжего Моих суток, недель и веков. И такие я скорости выжала, Что по списку пошла облаков, — Мне понравилось!.. Я на свидания Только так успеваю, о да, Только так!.. На листе ожидания Облака не стоят никогда.

* * *

А я имею право не хотеть Того, в чём было мне отказано. И впредь Вы мне не предлагайте эти блага, Ни под каким я видом не приму, Они – отрава сердцу моему, В котором живы честь, любовь, отвага. Зато ни в чём не отказал мне Бог, И Божий дар никто отнять не мог, — Мои права защищены небесно. Благодаря такой защите прав, Имею право не хотеть отрав, Чья сладость мне предложена любезно. ТРЕТЬЯ РУКА Эту замечательную руку Я давно хочу нарисовать. Эту нарисованную руку Кой-кому я буду подавать… Эту замечательную руку Мыть не надо мылом и водой. Подавать я буду эту руку Тем, кто промышляет клеветой. Эту замечательную штуку Негодяям буду подавать. И, почуяв спрос на эту руку, Станут с блеском ею торговать! С этой нарисованной рукою Станут всюду граждане ходить. Разве нам изделие такое Не пора давно производить? Эту замечательную штуку Заграница купит!.. Всем к лицу — Завести такую третью руку И подать при встрече подлецу.

* * *

Поэзии божественная стружка К себе взяла ребёнка на ночлег. Он сладко спит, и с ним – его игрушка, Его старушка, белая как снег. Июльский зной, горят леса, болота, Струится дым по улицам ночным. Игрушка цвета парусного флота Идёт облиться душем ледяным. Ей триста лет, и вся она – из тряпки, У ней на спинке – крылья стрекозы, И триста лет мозги у ней в порядке, Где сти-хи-хи живут, расска-зы-зы… Она ребёнку шелестит на ушко: – Прекрасен этот нежный человек! Я сладко сплю, я вся – его игрушка, Его старушка, белая как снег.

* * *

Звёздчатой ночи окрас, Звёздчатой речи слова Плавают лодки внутри, Мориц волнуется – раз, Мориц волнуется – два, Мориц волнуется – три… Лодки мерцающий глаз, Волны, трава, острова, Вздрогни, душа, и замри, Мориц волнуется – раз, Мориц волнуется – два, Мориц волнуется – три… Начисто опыт сотри, Голые мы существа, Голые – это про нас, Мориц волнуется – два, Мориц волнуется – три, Мориц волнуется – раз…

* * *

Вообразить нельзя, что львиный быт Украсят человеческие шкурки И пьяный лев на этих шкурках спит, Гася об эти головы окурки! Лев просто съест. Но, голод утолив, Заложников не станет брать зубами. Он не настолько всё-таки труслив, Чтоб запасаться пленными рабами И жрать своих, создав такой колхоз, Где львы разводят львов… Он – царь в натуре, И власть над миром – не его психоз, И он не спит на человечьей шкуре.

* * *

Право силы перевесило, Право силы перемстило, Чем себя же обалбесило, И себя же опустило. Почти без боя – почти взяли. Почти без боя – почти сдали. Почти любое… Цивилизация культуре не равна, Культуру грохнет бомбами она И обретёт развалины культуры, Как приз победы над бессильем этой дуры, Которой изменили все войска… Цивилизация культуре так близка, Что всю растащит – до последнего куска! Но всех подлей – войска продажные культуры. Право силы перевесило, Право силы перемстило, Чем себя же обалбесило, И себя же опустило. Почти без боя – почти взяли. Почти без боя – почти сдали. Почти любое… За это «почти» Люблями плати, люблями Жаворонку над полями, Который висит не в раме. ДУХОВКА Да бросьте, господа!.. Засилье масскультуры, Цинизма торжество, упадок чистых сил?!. Вы – духовенство той духовной диктатуры, Которую сам чёрт величьем оросил. Духовности рецепт – вот адская отрава, Под видом чистых сил навязывать враньё Напыщенных пустот!.. Намного чище слава Оторвы и шпаны, – танцульки и пеньё. Духовности полны воинственные спеси, Но песни их скучны, а лица их страшны Серьёзностью, с какой в помпезном мракобесье Они духовно зрят, чистюли сатаны, Чистюли сатаны, глядят они брезгливо, И моют вам мозги, и пудрят – будь здоров! Избави боже нас от этого разлива Духовности для кур съедобных и коров. Я – несъедобна, нет!.. Не член я коллектива, Что весь в духовку влез духовных поваров!..

* * *

В тысячелетье, нефтяном и газовом, Обманок потребляя чудеса, Душа трепещет в теле одноразовом, Как в банке перевёрнутой оса. Возможности таятся необъятные Для тех, кто крутит карусель войны, Их чувства – исключительно приятные: Азарт победы, вкус чужой страны, Трофеи, феи в стойле победителей, Адреналина полный мемуар, — Для золотого миллиарда зрителей Прекрасен очистительный кошмар!.. Слова какие – миллиард, миллениум, За ними – чувство собственной цены, Присущее грядущим поколениям, Чьи предки крутят карусель войны, Где не лошадки расписные кружатся, Где абсолютно счастлив идиот. Душа трепещет, тело ест и тужится, Поэзия ответов не даёт.

* * *

Душа незрима, ей-то что за дело До ужасов, наглядных, как пособие?.. За ней охотясь, убивают тело, — И в том его значение особое, Его способность явно и на ощупь Живой материей присутствовать в материи, Где все едят друг друга, дышат, ропщут, Ликуют, прибыль извлекая из потери. Душа незрима, ей на худший случай Дана возможность улетучиться из плоти, Из вечной жертвы, отдающей свет летучий Душе – как топливо в космическом полёте. Полотна вьюги серебрятся в снежной дымке, Где дышит пламя непроглядной поволоки И вечной жертвы отпечаток на простынке, На ткацкой нити, на основе и утоке…

* * *

Этот маленький серенький льётся На железные шляпочки крыш… Хорошо ли, бутылка, плывётся, Что губами письмо шевелишь? Хорошо! – отвечает бутылка, Проплывая в дожде за окном, И стеклянная эта кобылка Вся прозрачна меж пробкой и дном. В ней записка плывёт дорогая — Дорогой её шлёт дорогой, И, глазами в бутылке моргая, Она свёрнута трубкой тугой. Бульки блямкают, дождик клюётся, Многим здесь не живётся – темно!.. Этот маленький серенький льётся Из небесного в наше кино. ВОТ ЧТО У древних римлян предки были итальянцы, Они ходили часто в баню и в Сенат, А у гетер они учились делать танцы, И там росли маслины, овцы и шпинат. У них сначала были грубые манеры Мужланов тёмных и похабной солдатни, Но древнегреки показали им примеры, Как делать мифы, проводя культурно дни. И моментально древнеримляне украли У древнегреков эти мифы, кругозор, Их эпос, лирику и прочие детали, Чтоб ликвидировать манер своих позор. Таким вот образом культурные уроки Рождают классику в общественных кругах, Но и классические шашни, и пороки Идут из классики на собственных ногах. И пусть идут!.. Зато всех меньше врёт античность, Где воспевается политика богов И почитается божественною личность, Успех имеющая даже у врагов. Во всяком случае, сегодня в моде глянцы, Петляющее время, конопля… У древних римлян предки были итальянцы, Такая времени свивается петля. И за углом ночная светится аптека, Рецепт заходит, чтоб латынь свою прочесть, — А значит, есть ещё симптомы человека, Симптомы человека – всё, что есть…

* * *

Есть ложной памяти насильственный паёк, набор продуктов психопропаганды: отец вас трахал?.. разве не прилёг он вас обнять, когда пылали гланды?.. вас в голом виде не купала мать и не сажала на горшок с подтиркой?.. вам не хотелось всю её поймать и трахнуть, а потом поджечь с квартиркой?.. Такая техника, такие психвойска ведут зачистку наших территорий, что вскоре не останется куска живого чувства… Чистый крематорий. Постлюди – после и взамен людей — сварганят миф об этом или комикс. А ты, моя душа, не холодей и улыбайся, с правнуком знакомясь. ШТОПАНАЯ КОФТА В Арктике купила я в то лето Кофту путешественного цвета Из хлопчатой нити, плотной вязки, С запахом станка, челночной смазки. Кофта – скандинавское словечко: Платье с укоротом на застёжке, Краткая одежда человечка… В этой путешественной обложке, Обретённой то ли на Ямале, То ли на Таймыре, где поймали Пьяный айсберг и морского волка, — В этой кофте есть для писем щёлка… Связанная в Африке вещица В Арктике нашла меня в то лето, Чтоб над пьяным айсбергом светиться Птицей путешественного цвета. Во втором поймав тысячелетье В Арктике такую африканку, Я люблю сегодня на рассвете Штопаную эту хулиганку!.. Там, где щёлка у неё для писем, Почту шлёт мне дивная надежда, Что каким-то чудом мы зависим От того, как носит нас одежда.

* * *

В алтайских травах полыхают маки, Звенит источник дужкой по ведру, Тюльпаны, как бегущие собаки, Волной атласной льются на ветру!.. Твои глаза раскосы, вкусы тонки, Шафраном твой благоухает плов, Где пальчики и пальцы, как ребёнки — Тайком от всех, и обо всём – без слов. Я знаю этих пальчиков коварство И этих пальцев разговор во тьме, Им не одно принадлежало царство, У них на языке – что на уме. В лепёшку заворачивая листья, Твои струятся пальцы, как волна. Сейчас лизну я это мокрой кистью, — Художник пьян, действительность пьяна!.. ГЛАМУР ЗАБВЕНЬЯ Боялся без вести пропасть В столице медленных событий. Дразнил дряхлеющую власть, Боясь, что будет всех забытей. Жил напоказ, держась в тени, Но в той тени пылало пекло Амбиций, дамской толкотни, Где и мужская дружба крепла. Там было общество, оно Насчитывало два десятка, Но всем казалось, что полно Широкой публики, так сладко При мысли – навязать когда — Нибудь грядущим поколеньям Свой стиль, не знающий стыда, Свой жуткий страх перед забвеньем!.. Всё получилось, но подмен Долгоиграющих колода Сдаёт по кругу прах и тлен, Гламур забвенья, масть болота, Где можно без вести пропасть В столице медленных событий, И надо красть кумиров масть, Боясь, что будешь всех забытей. А памятников ремесло Удорожает эти страхи, Держа забвения весло, Как штуку мебели на взмахе.

* * *

Не бойся плохо выглядеть в гробу, Не бойся проиграться в пух и прах. Прожить чужую, не свою судьбу, — Быть может, это – самый страшный страх. Судьбу чужую износить дотла, А от своей бежать на всех парах, Чтобы она тебя не догнала, — Быть может, это – самый страшный страх. В своём лице не быть самим собой И вдруг очнуться в неземных мирах Наедине с непрожитой судьбой, — Быть может, это – самый страшный страх. Но плюс к тому у человека страх — Что не чужую прожил он судьбу, Не в той стране и не на тех ветрах, И будет плохо выглядеть в гробу. РОЗЫ МАРАЗМА Анна Довлатова Сергея Ахматова И Наймана губчатый Рейн — Наставники Бродского И Бутербродского, Пившего с Бродским портвейн. В дни юбилея, Нанюхавшись клея, Розы впадают в маразм. Крыловская дедушка — Взрослая девушка — Из Роттердама Эразм. Памятник едет, Он голый и бредит, Курит и пьёт, но здоров. В розах маразма — Призма оргазма Публики, снявшей покров. Памятник – наг И является знаковым, Въедут в его котелок Булат Пастернак С Окуджавой Булгаковым, Бабель, которая – Блок. Драться им не с кем, В каждой из келий Розы впадают в ампир. Марк Достоевский, Фёдор Аврелий, Пушкин, который – Шекспир. СТРАШНО СКАЗАТЬ А больше всего мне нравится, Что я не хочу вам нравиться, Что я не должна вам нравиться, Что я вам должна не нравиться, И это – мой главный долг, Его отдавать мне нравится Вовремя, без поблажек, И этот мне долг не тяжек, Он – мой натуральный шёлк. И больше всего мне нравится, Что больше всего вам нравится Как тонко я суть ловлю, Когда не хочу вам нравиться!.. Повтора я сок давлю, Что я не должна вам нравиться, И я вам должна не нравиться, И с этим блестяще справиться Могу, как никто другой!.. Тут все обожают нравиться, Кто нравится – тот и славится. Но больше всего вам нравится, Что я не хочу вам нравиться — И нету такой другой. ИЗ ЦИКЛА «НЕ ДЛЯ ПЕЧАТИ» 1 Когда идёт Россия на уступки, Ей череп разбивают молотком — На деньги стран, желающих разрубки России, не съедобной целиком. Смолоть зерно судьбы и стать мукою, Утратить путь божественный зерна?!. Тогда весь мир оставит нас в покое И вся правозащитная шпана. Не дай смолоть им нашу силу воли И сделать корм из наших отрубей, Не дай, судьба, очнуться нам в помоле!.. И ты, Поэтка, вкусной быть не смей. 2 С ней не сравнится ни одна страна: Она швыряла атомные бомбы, — Точнее, на Земле она одна Швыряла эти атомные бомбы. Другие страны смели их иметь, Но никогда использовать не смели. Вопрос решая, – сметь или не сметь? — Всех победили те, кто сметь сумели. Быть иль не быть? – вопрос, который впредь Одна страна за весь решает глобус. Кто не посмел ковбойски озвереть, Тот жутко опоздал, самоугробясь Гуманных предрассудков ерундой, Не смея преступить черту запрета, Покончить с человеческой средой В мозгах!.. Земли горячая котлета Сжираема, и быстрая жратва — «Фаст фуд» рабов животного устройства. Я смею знать, что правда такова И у неё – убийственные свойства. Где Макьявелли – гениальный змей?!. Нет Возрожденья без такого змея. И ты, Поэтка, вкусной быть не смей, Об этих вкусах знать всю правду смея. 3 Тирана не поймают никогда. Его страны несчастной города Угробят бомбы гениев науки, — Чтоб осчастливить весь его народ, Гуманитарный рис влагая в рот Под бомб демократические звуки. Тирана не поймают никогда. Он – дух, он – призрак, он – Герой Труда Мистического!.. В пойманном он виде Неуловим, как воздух, как вода, Как, в целом, обитания среда, — Как бред… Ловите этот бред, ловите!.. Тирана не поймают никогда И не убьют, убив… Он никуда Не денется, в его устройстве странном Такой большой скрывается секрет Для маленькой компании, чей бред Его питает и питается тираном. 4 Хорошо сидеть на ветке И чирикать с высоты, Когда трудится в разведке Гений чистой красоты. Он начистит всем паяльник, Как великий Мойдодыр, Умывальников начальник И мочалок командир. Террористов он помоет И побреет их шутя, — То, как зверь, они завоют, То заплачут, как дитя: Надо, надо умываться По утрам и вечерам, А нечистым террористам — Стыд и срам, стыд и срам! Их научат автоматом По-английски говорить. Буря небо кроет матом, Не даёт себя побрить. Только птичку, птичку Божью Не побреют никогда, Даже если иногда Есть у птички борода! 5 Какие подлые злодеи, Какой свиноподобный сброд Раскочегарили идеи Своих разбойничьих свобод!.. А мы глотали это чтиво И поработали с душой Над воспаленьем коллектива Мечтой о радости большой, О справедливости великой, — И, получив такой наркоз, В бреду доверчивости дикой Страну пустили под откос!.. Теперь, глазам своим не веря, Живём на зоне, где шпана Приобрела свободу зверя И святость воровского дна. В итоге такова цена За дар духовной похабели — За яд надежд на пахана И зажигательные цели. 6 А вы, нехорошие дядьки, ужасно плохие на вид, Всегда побеждаете в битвах под сильно вонючим ковром, Где ваши валяются уши, глаза и другой неликвид, — Умельцы такую харизму потом собирают ведром, Сливают в портретную яму, вправляют в портретную раму, Такую вот пишут Историю и делают нам Фукияму!.. 7 Заложники – это валюта светлого будущего. Кроме заложников, прочие деньги – мусор. Цены на всё исчисляться будут в заложниках. Пара обуви – триста заложников, например, За монету в четверть заложника – эскимо. Годовая зарплата в сорок тысяч заложников Повысит самооценку граждан среднего класса. Чеки, счета, долги, чаевые – в заложниках, Заложники – в банках, в карманах, В облигациях, в акциях… Самой крупной монетой будет, примерно, «Десять заложников». Самой крупной купюрой будет, примерно, «Пятьсот заложников». Прочие деньги в обменных конторах Будут меняться по курсу заложников. Фальшивых заложников меньше намного, Чем фальшивого золота, фальшивых брильянтов, Фальшивых картин, мировых валют… Заложники – самые удобные деньги, Цена их растёт фантастически. Человечество ко всему привыкает: – Сколько стоит у вас капуччино? – У нас? Полтора заложника.

* * *

Художница, моя подруга Купила дом в Европе юга И вся мимозой заросла. Ей утром ноги лижет море В купальне, в спальне, в коридоре И ножки в комнате стола. И так сверкально там, зеркально, Так ярко, так маниакально Там торжествует вещество Сияющих небес и плоти!.. А здесь у нас – пожар в болоте И дым отечества его. Лети, хоть завтра, к тем мимозам! Но я живу, как под наркозом, — Огромный плавает альбом Такого дыма, где двуокий Белеет парус одинокий В тумане Мориц голубом. ИЗ ЦИКЛА «УХО ВАН ГОГА» Не занимайся тем, за что не платят, Труды задаром станут лютым злом, Ты будешь клянчить хлеб, ночлег и платье, Тебя отправят в сумасшедший дом. И в день твоей погибели животной Брезгливо закопают – до поры, Когда цена на труд твой безработный Взовьётся, как воздушные шары, И станет знаменит невыносимо Торгующий знаток твоих чудес, И будет денег у него – что дыма В той нищете, где ты на стенку лез. Уймись, талант, не будь столь щедрым, гений, Не трать на краски свой последний грош! Твоё безделье будет сокровенней И праведней, чем сдача на грабёж. Забей косяк, напейся, будь бездельник И, на худой конец, в трактире пой, Где ты получишь и вина, и денег, И славы, и любви не столь скупой. НА СЛУЧАЙ ОТРАВЛЕНИЯ НАДЕЖДОЙ Как только дух бунтарства Добьётся своего, Он духом станет барства — И больше ничего!.. И самый жуткий барин Выходит из того, Кто жутко был бунтарен — И больше ничего!.. И наглым духом барства Он будет нагло смел, — Ведь пухом был бунтарства, Пока не поимел… О барынях бунтарских Молчу, молчу, молчу!.. В стране кошмаров барских — Раздолье психврачу. ТЁМНЫЙ ЗАЛ 1. Конечно, я – пристрастное лицо, мои оценки крайне субъективны и примитивны думанья о пользе и о вреде, о доблести и чести, о поклонении таким головорезам, как Македонский с дикою ордой, которые сработали на славу, развешивая трупы вдоль дорог на солнцепёках, чтоб гудела вонь и подавляла дух сопротивленья, — не хуже кадра номер двадцать пять!.. Опять же – феномен Наполеона, который взял бы запросто в Европу и нас, когда бы не мороз, Кутузов, пожары, партизанщина, глубинка и русский дух, болтавший по-французски, — сейчас бы все мы были европейцы. Сдаваться надо, а не побеждать, тогда и нас навеки окультурят. Ну что она с издёвкой тут молотит?!. 2. – Ах, Боже, до чего же он красив! Пожалуйста, верните нам Дантеса! — Механику сказала виконтесса, В виду имея диапозитив. Механик возвратил Дантеса профиль, И тёмный зал, где это шло кино, Дышал, как будто варится давно И выкипает на плите картофель. – Медальное лицо! Порода! Блеск! Очарованье благородной силы!.. – Такого любованья дикий всплеск Убийцей Пушкина?.. Да никогда в России!.. — Я молвила с улыбкой ледяной, Когда меня спросили по-французски, Проходят ли воистину по-русски Дни Пушкина… Он был невыездной, В стране их не был, где классические блузки. И кстати, – я шепнула им, – Дантес Плюгав и слабоват для русской плоти, А Пушкин – он большой деликатес!.. (Ну что она с издёвкой тут молотит?!.) За это Питер Норманн[2] подарил Мне плёнку, где Ахматова вздохнула, Читая «Реквием»… От Этны до Курил — Нет глубже вздоха этого и гула.

* * *

Осенняя ночь дождлива, жидкие звёзды кротки, на берегу залива цепь напрягают лодки. Мокрый вбегает мышь, выглядит он омегой. – Ну что? – говорит. – Не спишь? То-то же, больше бегай! Свечу задуваю, в шторах бабочка засыпает, считая слонов, которых за шторами дождь купает. На слонах поют украшения о том, что после крушения утопленники на рынках торгуют силой внушения. СТИРАЯ ПЫЛЬ Вот ожерелье из зубов акулы, — До тридцати я в нём гуляю лет, Куда и нынче ухожу в загулы На радость тем, кого уж больше нет. Их больше нет, но меньше их не стало. Они моложе всех, кто как бы есть. Игра лучей идёт внутри кристалла, Где я блистать ещё имею честь. Там грани переливчаты и звонки, И там такой прозрачности туман, Что музыка видна и слов заслонки, Сквозящие, как в лирике роман. Скажи мне, где ты руки потеряла, Любви богиня в платье никаком? И зубки из какого матерьяла Любовник твой целует языком? Живёшь ты у меня над головою, На книжной полке цвета янтаря. Твой мир не сдавлен травмой родовою, Клещами смерти, проще говоря. Ты к юбилею не румянишь скулы, — Бессмертных юбилеить не дано. И ожерелье из зубов акулы С тобой мы носим на двоих одно.

* * *

Улицу переходя. В потоке машин. Посреди Варшавы. На жутком ветру. Серёжа Аверинцев: – Скажите, когда я умру, Останутся ли хотя бы мои стихи о Святой Варваре? – О Святой Варваре? Ну, конечно, останутся, безусловно! Все стихи, что сегодня Вы прочитали, Останутся тоже. Но ни в коем случае не умирайте, Серёжа, Чтоб это проверить! Несомненно, останутся Ваши стихи о Святой Варваре. – Спасибо! Спасибо! – Да не за что, не за что… Теперь, когда в вечность ушёл, и прах его трепетной ткани Ещё не отпет, и круглые сутки дождь, и землистая мгла В венах Москвы, в бензиновой гари, в кране, в стакане рассвета, — Я распахиваю вот это бесконечно глубокое, гулкое Пространство на жутком ветру, Где Серёжа Аверинцев: – Скажите, когда я умру, Останутся ли хотя бы мои стихи о Святой Варваре?.. – О Святой Варваре? Ну конечно, останутся, безусловно. Куда они денутся, стихи о Святой Варваре?!.

* * *

Время – после совести Или до неё… Идёт себе, как новости, Дежурное враньё. Время – до событий Или после них. Скрежет тайных нитей Не у нас одних. Время – после кражи Или до неё. Жуткий вид у стражи, С ножом хулиганьё. Время есть другое — Время Облаков, Тронь его рукою — Будешь сам таков!.. Времена там плавают, Словно корабли. Там увиты славою Времена любви, А на теле голом — Ключик от времён, В каждом из которых — Бога почтальон.

Обнаженная натура

Отсутствуя великолепно

* * *

В дым напивался, Обнимался, целовался С телефонной будкой, С фонарным столбом. Выл на луну, В слезах расставался С телефонной будкой, С фонарным столбом. Когда луна – полна, Когда вокруг неё – дымность, Когда одиночества Ломается скоба, Обнимался, целовался И чувствовал взаимность Будки телефонной, Фонарного столба. А кто над ним смеялся, Тот не был счастлив, Тот знать не знает Этих сладостей судьбы — Обнять по дороге В школу, в сад и в ясли Все будки телефонные, Фонарные столбы… ЛУННЫЕ МАЛЬЧИКИ Боятся девственниц, боятся проституток, Боятся верных и неверных жён, Боятся грандиозных и малюток, — От страха обзаводятся ножом. Ночами не боятся в одиночку Ходить в жизнеопасные места, Где урки носят в рукаве заточку, А денди спят, как снятые с креста. Не по картинкам знаю эти глуби, Извилистые выходы на связь, Поэзию и прозу смертолюбья И пыточных соблазнов садомазь. Не верь глазам – там видимость плохая, Словам не верь – значенья их темны, Никто не может знать, по ком вздыхая, Так страшно глубь зависит от Луны.

* * *

Червячок малюсенький яблоко надгрыз. Продавец кладёт на чашу яблоки червями вниз. У весов стрелка скачет на бочок. Покупатель не узнает, сколько весит червячок, — он его повесит в воздухе на нитке за окнами, которые — стеклянные калитки. В воздухе на нитке, на безмолвной пытке, на избытке, на избытке голода и жажды, трепетной надежды…

* * *

В прохладе утренней, где дышится так сладко, Глазами обрастаю, как листвой, А в небесах воздухоплавает лошадка — Такое облако и облик столь живой, Из обольстительных и тающих материй, Из капель, дуновений и лучей. Вмиг растворясь, – такой прозрачной стать потерей, Не воскрешаемой из груды мелочей!.. Люблю я это превратительное дело, Не глядя под ноги, глядеть на облака, Где, превращаясь в превратительное тело, Исчезновений возвращается река. НАРОДНАЯ ИГРУШКА Вот шар, в него, как идиот, Глядит с улыбкой человек, — Там снег, упавший, вновь идёт, Идёт один и тот же снег. Там – жучка, домик, и звезда Горит над лесом, как фонарик, — Они не падают, когда Переворачиваю шарик. Он продаётся за углом, Ты выберешь из полусотни Сюжет, питаемый теплом Слезы, застрявшей в подворотне, — Там этот жив, а также тот, Там снег, упавший, вновь идёт, Тебе оттуда шлют записки, Звонят… Купи, он – крепче виски. Тяжёленький пьянящий плод. ПУТЕШЕСТВЕННОЕ В те годы я была невыездной, давал Булат мне ценные советы, один из них был чудо как хорош: сперва по приглашенью съездить в Польшу (и он привёз мне приглашенье старца, чья книга вышла в том году на русском с большой печатью круглой на обложке «Великие языковеды мира»), а после Польши съездить в Альбион, когда в тургруппе мест пустых навалом, — но главное – идти простым путём в простой ОВИР районного масштаба, как поступают все простые люди, и, Боже упаси, не в писсоюз, поскольку в писсоюзе непростом к нам очень непростое отношенье. Так я очнулась утром в Альбионе в тургруппе замечательных людей… Ко мне примчалась русская подруга — художница, гражданка ФРГ, — она летела из Москвы на белом гусе, на облаке, на серебристой цапле, с билетами на очень дорогие возвышенные культмероприятья, — но фиг-то!.. В этой группе был сюжет, планету облетевший многократно, такой весёлый парень, в доску свой, и он сказал: – Когда я съем свой ужин, тогда я буду с вами очень рад пойти куда угодно, хоть в порнушку, а без меня, увы, никак нельзя, поскольку и за мной следит, я знаю, один поэт из северной столицы, мы оба отвечаем за побеги… – Ну хорошо, – ответила подруга, — я приглашаю вас в японский ресторанчик, потом поедем вместе на концерт. – Нет, мы потом пойдём пешком в порнушку, которая видна в окно отеля, где мы живём, а у окна сидит особо прикреплённый человек, и он следит, чтоб группа шла в порнушку. А если кто-то побродить желает, так вчетвером и впятером, но группа сегодня целиком идёт в порнушку, согласно пожеланьям коллектива. Мы с вами сядем на последний ряд, чтоб видеть всех, поскольку я в порнушке опять же отвечаю за побеги… – Ну хорошо, – ответила подруга, — вот я даю вам ровно двадцать фунтов за то, что вы отправитесь в порнушку, а мы без вас поедем в Ковент-Гарден. – Благодарю, сейчас на двадцать фунтов я за углом куплю магнитофончик, пройду в порнушку за бутылку водки, там буду кайф ловить до часу ночи, а ровно в час вы будете стоять у входа, и в отель вернёмся вместе, чтоб на меня никто не настучал. И ровно в час той ночи незабвенной его мы ждали у дверей порнушки, он вышел в два, счастливый, как пловец — из моря, на лице сияли капли. А человек, особо прикреплённый, в окне отеля плавал с сигаретой и видел всё, поскольку переводчик художественной был литературы, планету облетевший многократно. Теперь, когда вполне вернулась группа и даже я не бросилась в бега, он мог спуститься вниз, пойти в порнушку, крутившую кино без перерыва, и провести там время перед сном. С тех пор промчалось двадцать лет и больше, всё изменилось, не узнать планету, и о каких-то жутких временах я вспоминаю с нежностью великой, о временах кошмарных вспоминаю с любовью, потому что в том пространстве физически прекрасно пели строки те, кто писали для меня стихи и прозу, звонили мне бессонными ночами, катали меня в маленьких машинках, вытаскивали чудом за границу, давали драгоценные советы: сперва по приглашенью съездить в Польшу, но главное – идти простым путём в простой ОВИР районного масштаба, как поступают все простые люди, и, Боже упаси, не в писсоюз, поскольку в писсоюзе непростом к нам очень непростое отношенье — ношенье от, простое не, к намочень…

* * *

Это – те же самые люди, Только в других веках, Только другие орудья В мыслях у них, в руках, Другие орудья лова, Жатвы и битвы там, Где всё, что для них так ново, Для вас – допотопный хлам, Дошкольная сказка, притча, Цитата и анекдот. И правила их приличья Страшны, и комфорт не тот, Пещеры не те и шкуры, И пища не та, и речь, И мамонты те – не куры, Чтоб тихо на яйца лечь. Но те же, а не другие Там зверствуют для побед, Там – вы, мои дорогие, Туда я вам шлю привет, Где лютой мечтой о чуде Людская живёт орда, И где никогда не судят Победителей, ни-ког-да.

* * *

Их чудеса – в разбойничьих балладах. Их трубки, ром и женщины – на ять!.. Сокровища зарыты в тайных кладах, И деньги их – музейны, как ни трать. Они гребут и грабят галеоны, Навязывая рукопашный бой. Их талисманы, перстни, медальоны Язык способны выучить любой. Они страну из плена выкупают На выручку от опийных полей И друг под друга – подлые! – копают, Советниками став у королей. На карте мира имена их живы В названьях дивных и коварных мест. Они бесстрашны, злы, циничны, лживы, — Иначе все на них поставят крест. Их звёздный час настал, их дивный гений Цветёт и пахнет – здесь и в данный миг!.. Они в сто раз умней и откровенней, Чем плоско их сыгравший боевик. Их крыши – всех воображений выше, Они приплыли из таких баллад, Где бегают компьютерные мыши И мышьяком отравлен шоколад. Идя на дно, они уходят в бусы На чёрном платье с голою спиной… У них ничуть не изменились вкусы С тех пор, как флот был парусно-гребной. ПРОИЗВОДСТВО ВПЕЧАТЛЕНИЙ Производство впечатлений, расфасовка, упаковка и развозка впечатлений в массы… Банки и сберкассы принимают впечатленья на сберкнижки впечатлений, там – проценты впечатлений, накопленья впечатлений, капиталы впечатлений, — мелкий бизнес впечатлений и магнаты впечатлений тратят деньги впечатлений на товары впечатлений. В ресторане впечатлений — разблюдовка впечатлений, там – салаты впечатлений и маслины впечатлений, осетрина впечатлений, лососина впечатлений, рыбьи яйца впечатлений и бифштексы впечатлений, крем и сливки впечатлений, борщ из свежих впечатлений и жаркое из тушёных и сушёных впечатлений, из японских, итальянских, из китайских и французских, из корейских и еврейских, из индийских и грузинских, — в общем, русских впечатлений. Деятельность никакая невозможна без подъёма производства впечатлений (произвёл? не произвёл впечатленье? и какое?). Побеждает впечатленье страшной силы!.. Победитель получает всё и тратит на искусство впечатлений и науку впечатлений, на ракеты впечатлений и на бомбы впечатлений, на расцвет и безопасность беспилотных впечатлений, на запчасти впечатлений, на господство впечатлений, чтобы смерти впечатлений избежать и обрести невесомость впечатлений вечной жизни впечатлений по дороге впечатлений на космически другую остановку впечатлений, если солнце впечатлений выжжет землю впечатлений. Для особых впечатлений иногда необходимы фрак и смокинг впечатлений. У меня на этот случай — клёшный ветер впечатлений в клёшных волнах впечатлений, в клёшных ритмах впечатлений, клёшный – значит колокольный. ОСТАВЬ КАК ЕСТЬ Вопят вороны, блещет снег алмазом, Кошачий визг, собачий вой, дворовый ор!.. Но чей простор с романом ужасов не связан И с той трагедией, где всех древнее хор? Нет неестественности в диких выраженьях Избытка чувств и жажды злой добра, — Кошачий визг, собачий вой, при всех сраженьях — Ура! и стоны протоплазмы и ядра. Ничто не слишком, не преувеличен Ничьих эмоций бешеный поток, Кошачий визг, собачий вой, в геноме птичьем — Вороньи вопли, дятла молоток. Сопроводивший музыкой такою Природу жизни действующих лиц, Оставь как есть, не поправляй рукою Кошачий визг, собачий вой и вопли птиц. Не потакай высокопарным фразам О чувстве меры, это чувство – здесь, Вопят вороны, блещет снег алмазом, Кошачий визг, собачий вой, – оставь как есть!

* * *

Когда бежишь из камеры для смертников По приговору подлого суда, Стелись туманом в зарослях бессмертников, Туманом в зарослях серебряных бессмертников И в облаках скрывайся, как вода. И никогда не уповай на совесть Свидетелей, – им надо пить и есть. Но уповай на Бога, не готовясь Орудьем стать, чья справедлива месть. Нет справедливой мести и расплаты, Когда они исходят от тебя… Присутствуй там, где облака крылаты, Их творческое общество любя. Тогда и сыщик, и палач, и стража К тебе утратят всякий интерес. На облако и спишется пропажа — Твои особ. приметы, рост и вес. Тебе должно быть это безразлично, Ты – облако и более никто!.. О большем даже думать неприлично, Дыша свободой в облачном пальто. Ты – облако и выглядишь люблёво, Из камеры для смертников летя! …Ещё лицо кириллицы и слово Не сдали в гильдию латинского литья.

* * *

А теперь они делают вид, что они пошутили, Разыграли тебя, рассказали смешной анекдот И в каком-то прелестном, наивно ребяческом стиле Раздавили нечаянно, сделав крутой поворот. Что ж на них обижаться, на эти глаза из металла, Если юмор таков и пора вымирать без затей. Кто ты? Мамонт, чья книга судьбы до костей исхудала — И оттуда воруются строки столь дивных костей!.. Приходи, моя радость, враскачку на этих костяшках! В золотое вино заплыла золотая луна. Здесь для мамонтов кофе гудит в архаических чашках, И поэзию здесь издают в переплёте окна. Приходи, замурованный там, где они пошутили. Приходи, разворованный там, где у них анекдот. Я для мамонтов – транспорт морских и воздушных флотилий, Место жительства, и кабачок, и окна переплёт. Эти мамонты даже танцуют, как тени на стенах. Эти мамонты даже поют, как в листве облака. Моя радость, входи на костяшках своих драгоценных Или падай, как падает эта строка, с потолка. КОЛЫБЕЛЬНАЯ ВАНЕ Спи, моя кроха. Нет меня с вами. Песенки вкрапление Дождик накапал… Всякая эпоха Начинается словами: – Это – ограбление, Всем лечь на пол! Все легли на пол, Слоник лёг, мячик, Тигры со львами, Сказок население. Ничего не бойся, кроха, Ничего не бойся, Ваня!.. Всякая эпоха Начинается словами: – Всем лечь на пол, Это – ограбление!

* * *

В моём-то возрасте мужчина Давно играет бородой, И всякая его морщина В бородке спрятана седой. Седую выкрасить бородку Он может в разные цвета, Изобразить усами лодку И спрятать дряхлые места. А я с лицом гуляю голым, Без никакой там бороды, — Усов примочкой и приколом Не пряча древности следы. В таком живу я голом виде И нечто голое пишу, — За это на меня в обиде Прогресс, курящий анашу. КАРМЕН Дочь отпетых бродяг, Голым задом свистевших вдогонку жандарму! Твой гранатовый мрак Лихорадит галёрку, барак и казарму! Бред голодных детей, Двух подростков, ночующих в роще лимонной! Кастаньеты костей Наплясали твой ритм под луною зелёной! Лишних, проклятых ртов Дармовой поцелуй на бесплатном ночлеге! Смак отборных сортов — Тех, кто выжил, не выклянчив место в ковчеге. Твой наряд был готов, Когда голое слово отжало из губки Голый пламень цветов, голый камень веков, Твои голые юбки! Вот как, вот как стучат Зубы голого смысла в твоих кастаньетах, — Дочь голодных волчат, Догола нищетой и любовью раздетых! Вот как воет и ржет Голый бубен в ладони чернильной! Вот как голый сюжет Затрещал на груди твоей, голой и сильной! Так расслабим шнурок На корсете классической схемы, Чтоб гулял ветерок Вариаций на вечные темы! ТОЛКАЮЩАЯ ЛОДКИ Толкающая лодки, Красавица моя, Глаза её – две лодки, Уста её – ладья. Один, я знаю, парень, Ударенный волной, По гроб ей благодарен И верен ей одной, — Толкающую лодки Он видел только раз, И целовал он лодки Её солёных глаз, Когда разбился в щепки, Но где-то высоко Ладони дивной лепки Несли его легко, Ладони – крепче водки, Ладони – глубже дна. Толкающая лодки — Такая вот она!..

* * *

В кинолентах европейской классики Звёзды курят нервно и красиво, Там с ветвей давно стекают часики, Чей товар безумье оросило. Мы глядим на то великолепие, Как на волю смотрят малолетки, Ненавидя жёстче и свирепее Родственников, парту и отметки. Век пройдёт, тысячелетье кончится, Возвращаться в эту кинопытку — Просто счастье, и курить так хочется, Из Европы выйдя за калитку!..

* * *

Но главное – не думать ни о чём, Найти такую славную контору, Такую делать славную работу, Такие делать славные покупки, Смотреть такое славное кино, Такое чтиво славное глотать, Такие вкусы славные развить, В такое славное стремиться окруженье, Такую славную улыбку завести, Такие уши славные развесить, А на ушах такую славную лапшу, Такой мозги запудрить славной пудрой, В такой вписаться славный поворот, В такую славную струю вписаться плавно, Так славно плыть по славному теченью, Найти такую славную возможность, Такое славное стеченье обстоятельств, Чтоб главное – не думать ни о чём, Не думать ни о чём таком, что может Хоть отдалённо навести на мысли О механизмах колоссальной силы, О грандиозных средствах и затратах — На то, чтобы не думать ни о чём, Не думать ни о чём таком!.. Заклеить Такими славными обоями в цветочек Свои мозги – и ни о чём не думать, И с нами Бог, и все идите к чёрту, Но главное – не думать ни о чём…

* * *

Они Ахматову надули, Ей показав четыре дули, И ездят, как хулиганьё, На крыше имени её. Ахматова – «ху воз грэйт лэди» — Их транспорт к славе и победе, На ужине и на обеде, Который в их даётся честь. И можно запросто прочесть Английский текст об этом бреде, Где окружает их «грэйт лэди», Посмертно источая лесть. Но это классика и есть!.. Как Шишкин и «его медведи». ГЛАВНАЯ ХАЛВА «Дорогие и уважаемые собратья! Я был очень доволен, что Нобелевская премия не была мне присуждена…» Лев Толстой Чтоб Нобелевской премии добиться, Не надо становиться Львом Толстым, Который был в политике тупица И дух её не почитал святым. Была ему та премия желанна, Но у него не тот был инструмент, Не те фанаты, связи, чувство плана, Диктующего, как ловить момент. С тех пор вполне решили справедливо, Что Нобелевка – главная халва, Её дают по воле коллектива, Который выбрал не Толстого Льва, Не выбрал, то есть, даже Льва Толстого, Имея право на Большой секрет Для маленькой компании густого Тумана …Карта бита, ваших нет!..

* * *

Снится, что я живу Здесь и сейчас, Глядит на меня сквозь листву Солнечный глаз, Губы листвы дрожат, Улыбаясь мне… Это письма снегов лежат За окном во сне, За окном, плывущим, летящим На узел связи, Где лиственны письма к спящим В европах азий.

* * *

Титаник утонул, а всё плывёт, плывёт… В титане – кипяток, на палубе – веселье, Никто там никого на помощь не зовёт, Не хлещет океан в пробоины и щели. Титаник утонул, а всё плывёт, плывёт… Его непотопляемая слава — Такой обмен веществ и жанра переплёт, Чудовищно свежа их звёздная оправа. Титаник утонул, а всё плывёт, плывёт… Титановая нить пластична и могуча, Она прошила путь, где струнами поёт, Где айсберг не пробьёт паркет благополучья. Титаник утонул, а всё плывёт, плывёт… Там вальсы, там любовь, там льётся свет в посуду. А ты закрой глаза – он виден отовсюду. И строфы катастроф – такой плывущий плод. ЧАЙНИК Чайник, найденный мною на станции между рельсами в сорок пятом, изумительно скособоченный, с чёрной ручкой и с пузиком цвета рельсов, — в моём ли он вкусе?.. Ещё бы! Я нашла его в восемь лет, возвращаясь с востока на запад, с тех пор мои вкусы менялись, и я разлюбила многое, но только не этот чайник, живёт который на книжной полке. Нашла ли я в нём себя, — спрашивает профессор общего места, изучающий вкус покупателя и психологию органов творчества. Нашла ли я в этом чайнике, изумительно скособоченном, с пузиком цвета рельсов, нечто зарытое в тайных глубинах моего подсознания? И почему все другие чайники оттуда его не вытеснили? А, может быть, он их вытеснил и вытеснять продолжает?.. Страшным я говорю ему шёпотом: – Чайник, найденный мною на станции, между рельсами, в сорок пятом, — кто мог бы его подбросить ребёнку, едущему с востока на запад в дощатом вагоне? Только Ангел!.. Только Ангел-хранитель способен подбросить ребёнку чайник на станции, где дают кипяток. И, если вам ничего такого никогда не подбросил Ангел… Вы меня понимаете?.. Разве можно себя найти не в том, что подбросил Ангел? Он выдыхает: – Да-а-а?.. Он выдыхает: – Да-а-а! Я очень вам благода-а-а-рен, вы подбросили мне идею, теперь мне легко найти научную литературу, которая подтвержда-а-а-ет, и убежда-а-а-ет, и вынужда-а-а-ет признать, что – да-а-а!

* * *

Голубой мешочек птицы, Собранный у клюва, Серебрится-золотится В небе стеклодува. А в листве блестят слезницы, Что следят за нами — Композиторами птицы В облаков панаме. Мы прозрачны, как страницы В небе стеклодува, Где дыхания границы Собраны у клюва, И звенит мешочек птицы Одухотворённо, Его адрес – дней крупицы В царстве почтальона.

* * *

Когда берёшь их дивные интриги Холодной ночью в тёплую кровать, Почти в любой мечтает кто-то книге Пастушкой беззаботной побывать. Такая вот волшебная петрушка, Вакансия, где козьим молоком Питается кудрявая пастушка, Умыв лицо хрустальным родником. И у неё к тому же дивный голос, Она поёт, как в опере звезда, Чтоб сердце принца звонко раскололось, К ногам пастушки выпав из гнезда. Само собой – её пасётся стадо, Плодится и несётся на убой. Ей, беззаботной, ничего не надо, Она бессмертна – что само собой. Она, как всё бессмертное, бесстыдна, Себя даёт подробно разглядеть, Чем принц и занят, но его не видно, — Великое не может похудеть!.. ПЕЙЗАЖ С АККОРДЕОНОМ В лепнине синих гор белели ветряки, Жилища и стада, и зелень пламенела Под куполом зеркал космической реки, Которой плыл закат, – потом взошла Венера, В лепнине синих гор произошёл обмен, Мгновенный переток теней, оттенков, складок, Там хлопок облаков объехал камни стен, Ощупал, облизал, и этот мёд был сладок, А ветер был солён, его аккордеон На публику играл, где место проходное И слышно до небес, и ты вознаграждён За улыбанье слёз, сплотивших остальное. ЛАНДЫШЕЙ СТАКАН Кусок железа стал портретом — Кого, чего?.. Молчи об этом. Тебе ли, гулкий истукан, Я ставлю ландышей стакан?.. Такая разве я кретинка, Чтоб видеть жизни тёплый след Внутри железного ботинка, Железных брюк?.. Искать примет Живого сходства с тем, что было, Когда и пело, и любило Диковинное существо, Способное на волшебство, Пока всё связанное с ним Не стало местом проходным?.. Несходство – лучше, чем обманка, Чьё сходство давит хуже танка И рвёт сосуды тех, кто знал Дыхания оригинал. Его я знала долго, близко, Ты всех лишён его примет, Ты – не любовная записка, Ты – объявленье «хода нет!», Но также нет – и слава Богу — Того, что шло с ушами в ногу И было вроде инструмента Для струн наглядных, им одним Доверье – счесть тебя родным… С такой наглядностью родным, Пока в железе монумента Не станешь местом проходным. На это проходное место Жених приходит и невеста, Сюда приносят всё подряд — Бутылку, фотоаппарат, Цветы, закуску, сигареты, Соль анекдота, яблонь дым… Как хорошо быть молодым — Младенцев делают портреты В обнимку с местом проходным! Пусть месят, месят это тесто Потомки наших могикан! Тебе, о проходное место, Я ставлю ландышей стакан. Я здесь плыву в ковчеге Ноя, В ночных арбатских сквозняках, К тебе, о место проходное, Со склянкой ландышей в руках. И там, где звёзд гляжу на дно я, Видна мне вечность в облаках — Такое место проходное… Со склянкой ландышей в руках.

* * *

Пока я собираю урожай В предчувствии холодного предзимья, Ты с нею поживи, ты с нею поезжай, — Она так молода и носит моё имя. В обнимку по волнам, в обнимку по траве Ты странствуй с ней, гуляй, свободу пей, как воду. Она так молода и с ветром в голове, И, путь когда закрыт, идёт по небосводу. Потраться заодно на фотоаппарат, Пробел у нас большой по части любованья, — Не упусти момент и щёлкай всё подряд, Включая банный день и приступ рисованья. Ты с нею в переход отправься петь, шутя, Таская на плече её аккордеончик, И фейскую страну, и ваше с ней дитя, Что вам же языка показывает кончик. Ты с нею поплыви, на всё махнув рукой, Туда, где ночь нежна, когда в морском купании — Большой секрет для маленькой, для голенькой такой, Большой секрет для голенькой, для маленькой такой компании.

* * *

Эти песни были с прелестью, С хмелем, с тем ещё подмигом!.. С околесицей и смелостью, Не нарысканной по книгам. Дичь такая откровенная Свищет ветром по оврагам, Где черёмуха, как пленная, Ходит ночью с белым флагом. Здесь была страна помешана, Никого не узнавала… Лира в небе так подвешена — Чтоб ничто не доставало.

* * *

Полторы картины Ван Гога, Купленные до гибели, Это весьма убого Для справедливой прибыли. Но это же очень много Для места, куда вы прибыли… Справедливость – из каталога После гибели, после гибели. Вы прибыли вместо прибыли, А ему вставать неохота! Так зубы, которые выбили, Возвращаются из похода. ЧЕМ ПАХНЕТ ЛОШАДЬ Чем пахнет лошадь? Роскошью надменной Или смиренной нищетой в глуши? Бегами? Страстью? Властью? Чем? Военной Кампанией?.. Попробуй, опиши! Чем пахнет лошадь? Цирком с джигитовкой? Глазами и губами? Соком трав? Конюшней царской? Байроном? Подковкой — На счастье? Живописью? Жутью переправ? Чем пахнет лошадь? Шорами, кнутами? Похищенными девами? Овсом? Ездой Истории, озвученной следами Её копыт? Давильным колесом? Чем пахнет лошадь?!. Лошадью, которой Здесь пахнет всё, что пахнет лошадьми, — Все книги, все дороги, все просторы, — Все эти древности, пропахшие людьми. ПОЭТЫ СЛОВ НЕ ПИШУТ Поэзия – не такова, Она – не песня на слова, Поэты слов не пишут. Их инструменту подпевать — Равно как ветру подвывать, Скрипеть, когда скрипит кровать… Поэты слов не пишут. Не подпевай, сказал Булат, Когда подхватывая лад, Ему подпела дева. Тогда он дерзок был и млад, Поэтство в нём гудело. Не описать – тот беглый взгляд, Тот жгучий лёд, кипящий хлад, Каким обжёг её Булат, Чтоб дева охладела. Их инструменту подпевать — Равно как ветру подвывать, Скрипеть, когда скрипит кровать… Поэты слов не пишут. Поэзия – не такова, Она – не песня на слова, Деревьям не нужны дрова. Поэты слов не пишут.

* * *

Уж если ухожу – так навсегда, До полного в толпе неузнаванья. И приплетать не следует сюда Законные, быть может, основанья: Какой-нибудь отъезд или отлёт — Не повод, чтоб закрылся узел связи. Я просто, уходя, включила лёд И прекратила скуки безобразье. Не знаю ничего скушней вранья, Но многим эта нравится работа. Тогда я просто поступаю, как свинья, Не узнавая где-то и кого-то. А если на меня идут стеной, Чтоб я платила узнаванья цену, Сквозь эту стену я иду, как психбольной, Который ветками шумит в ночную смену. Мне даже и не снится никогда Та недействительность, где были мы знакомы До моего за вас великого стыда, Неузнаванья после выхода из комы. ПРОГУЛКА 1. Гуляет древняя скульптура Без рук, без даже головы, Но видно, что она – не дура, Её желанья не мертвы. И надо быть специалистом В определённых областях, Чтоб цену знать векам слоистым, Что в ней так сладостно блестят. И только взгляды, только взгляды Её краса приемлет в дар, А не брильянты и наряды, Чья куклость для неё – кошмар. Сто тысяч раз пройду я рядом, Сто тысяч взглядов подарю. Уж я-то знаю цену взглядам — Тем, о которых говорю. 2. Не покладая рук отрубленных, Дыша во все осколки, трещины, Долюбливает недолюбленных Живая прелесть этой женщины. Её божественны ранения, Она спаслась от обезлички, Став единицею хранения, Чей номер выбит на табличке. Три тысячи ей лет исполнилось, Её неисчислимы копии, Но в каждой – бесподобна подлинность, Как мак, не виноватый в опии. Как выглядит?.. Никак не выглядит! Нет головы. Фрагмент. Обрубок. Не постирает и не выгладит Она простынок, брюк и юбок. Её оттуда благолепие, Где речи нет о внешних видах, Где всё жесточе и свирепее, Но есть блаженства вдох и выдох.

* * *

Что клевета?!. Алмазная оправа, В ревнивых призмах преломлённый свет. Скреплённая такой печатью слава Живёт, не умирая, сотни лет. Какую ей подлянку ни подсунут, Какую ни впаяют злую ложь, — Всё превратится рядом с ней в рисунок Дурацких нравов, пущенных под нож. И в том, быть может, клеветы значенье, Её самоотверженная суть, Что славы беззаботное свеченье Нельзя её стараньями задуть. О клевете, которая геройски Сражается за славу не свою, О подвигах её, о храбром войске, О полководцах, гибнущих в строю, Мы забываем, пережив облаву И клевете предпочитая лесть. Но клевету я предпочту по праву Свидетеля, имеющего честь.

* * *

Я такие здесь расставлю сети И такие чары разведу, Что меня полюбят ваши дети За моих стихов белиберду. За любовь с такой белибердою Им награда будет в час, когда Станут дети взрослою ордою, Где нужна своя белиберда. Без неё нельзя идти на дело, И сухим не выйти из воды. Чтоб любить лицо своё и тело, Нужен свежий дух белиберды. И от страха дар теряя речи, Уязвимы болью и бедой, Знаем, знаем тайны человечьи — Как спасать себя белибердой. От тоски, отчаянья, сиротства, Чтоб не вмёрзнуть в гибельные льды, Средство есть большого благородства — Облака моей белиберды. Дар природы, дивная отрада, — А подделкой травятся, о да, Даже водкой, плиткой шоколада, Но чиста моя белиберда Из плодов божественного сада, Из небесной всё-таки среды. Опыт горек, но зато как сладок Поцелуй моей белиберды.

* * *

Не светский персонаж, не собственный музей, Не ангел надувной, не чёрт из табакерки, Не культовый болван, а школьник-ротозей, Прогульщик всех времён, отлыньщик от проверки Тетрадей, дневников, ногтей, мозгов, зрачков, Утайщик рек и рощ в карманах сновидений, Себя угонщик в синь весенних облаков, — Шатайся и свисти мотивчик совпадений Космической тоски с валяньем дурака, С валяньем в той траве, где в чашах благодати Ещё полным-полно, и воздуха строка Поёт в гармошку дней, в твою губную, кстати!.. Улыбочник листвы, прогульщик ясель, школ, Ты – ветер в голове, ты – метры в килограмме, Лицо твоё идёт по воздуху пешком И дышит на стекло в моей оконной раме.

* * *

Геральдика сегодня на повестке И поиски наследственных гербов, — У инков есть внучатые невестки, У викингов – племянники богов. Я знаю казначея аргонавтов, Наследника троянского коня, Свивальщика верёвочек, канатов, С испанским золотом связующих меня. Княгиней стать могла я в понедельник На сходке за дорогой окружной, Где дал трамвай за это столько денег, Что князем стал, а дочь его – княжной. Ещё не вечер, наш базар в разгаре, Дворян для дворни делают в стране, Где маленькому принцу на базаре Подмигивает пони на Луне. Я ШЛЮ ТЕБЕ ЭТУ БЕРЁСТУ Издали тебя, не издали, И сколько воздали хвалилий, — Как всё это мелко из дали, Из ландышей, лотосов, лилий!.. Как всё это скользко из близи, Где змейских полно шевелилий!.. А ты не скользи в этой слизи И в этой отсутствуй могиле, — Ты просто отсутствуй прекрасно, Отсутствуя великолепно, Отсутствуя живо и страстно, А не мумузейно и склепно. И что понимают владельцы Каких-то общественных мнений, Когда твоё хрупкое тельце Их в тысячи раз драгоценней?!. И что они смыслят, обмылки Какой-то общественной бани, В твоей-то пронзительной жилке, В природе её колебаний?!. Я шлю тебе эту берёсту, Присутствуя в ней простодушно — Так живо, так страстно, так просто. Скажи мне, а что еще нужно?..

* * *

Там звонкий лес на местности холмистой Посвистывает птицами… Листвой Играет ветер – всхлипы, вздохи, свисты — Из каждой щёлки, дырочки живой, Такая музыка, внезапно капля ёкнет, С листа на лист, c листа на лист лиясь, Её и ловит тот, кто глубже вогнут, И капля счастья с ним вступает в связь. Но звук исчез в той заросли узорной, Когда внезапно райские врата Нам распахнулись!.. Там сиял озёрный, Слепящий свет – зеркальная плита, Где плыли солнце, хлопья снежных лилий, Желтки кувшинок, строфы облаков, И, отражаясь, там шарами плыли Кусты в овальной раме берегов. Внезапность этой тишины и света Слезами шла глазам наперерез. И озеро, как рукопись завета, Держало путь к себе, сойдя с небес. Наш проводник поймал руками рыбку И отпустил, ныряя в облака. Прошло сто лет. Я превратилась в скрипку, Цена старинной скрипки велика. ГЛАЗАМИ КАП-КАП… Хлопчатое дерево семейства бамбаксовых. Из его плодов получают малайцы волокно под названьем капок с удареньем, которое падает здесь на последний слог. Капок — для набивки кругов спасательных, щелей, где гуляют ветры, стен, потолков, дверей в пространстве, где звук не должен… Любовь моя, не наглядная, (не наглядная – здесь два слова!), в данный миг я тону, вмерзаю в лёд отчаянья и глазами я хватаюсь за этот малайский капок, за волокна хлопчатого дерева, так наглядно растущего где-то в тропиках. Глазами кап-кап в капок, в теплоты его благодать, в копну его тишины, в хлопья словечка малайского, — набрела на него нечаянно в словаре, где подряд, на выбор: капитуляция, капок, капонир?![3].

* * *

Нажиться на войне – святое дело, Стравил кого-то с кем-то – и вперёд!.. Истории физическое тело Случайностями взяток не берёт. Войска идут, взрывают, убивают, Насилуют и грабят от души, Гниют в земле, в психушке завывают, Но их добыча – сущие гроши. В совсем других война играет странах На струнах денег, стонущих во мгле, Где войны делают, как блюда в ресторанах — Не из своих печёнок и филе. Где войны делают, как делают закуски Холодные… Как блюда жарких мест, Как мясо с кровью… Голубь в белой блузке Там вылетает из румяных тест. А голубь мира – дивная вещица, Ей сносу нет, и спросу нет с неё, И в запечённом виде эта птица Вам аплодирует крылами за враньё!..

* * *

Тут все убили всех. Просторней стало, чище. Остались плач и смех, Где было их жилище. Остался скрип дверной, Оконный блеск и скрежет Той жизни пробивной, Что больше слух не режет, А стёрта словно мел С доски в конце урока… Теперь, где класс шумел, Шумит листва широко, — И каждой капли ёк, И каждой ветви шелест, И каждый мотылёк, Или другая прелесть, Времён не помнят тех, В местах родившись этих, Где все убили всех Во всех тысячелетьях. И я не помню, кто Об этом память всё же Вложил в моё пальто, Висящее в прихожей. РОСКОШЬ УМОЛЧАНЬЯ «Самое страшное – когда тебя умалчивают». Сивый Бред Умолчанье, умолчанье, Твоя музыка слышна — Как ветвей, морей качанье, Запах снега, вкус вина… Сладко пить твоё звучанье, Мне так дорог отклик твой, Умолчанье, умолчанье, Ты – колодец питьевой, Не плебейских прав качанье, Не кричанье без конца: «Умолчанье, у-у-у-молчанье — Хуже грязного словца!..» Нет, скажу я на прощанье, Как живой аристократ, Умолчанье, умолчанье — Выше всяческих наград. Облаков незамечанье, Мчанье их над головой, Умолчанье, умолчанье, Ты – мой свет, простор я твой. Наше тайное встречанье Здесь любви оставит след, Умолчанье, умолчанье — Роскошь слаще всех побед!..

* * *

Любили так нежно, так сильно, В сиянье сокровищ одеты, — Ведь нищие выглядят стильно, С них гении пишут портреты, Работая кистью и краской По ткани из нити суровой. Любили так трепетно, ласка Для этого – грубое слово. А время стояло, при виде Которого рвут сухожилья. Из этого времени выйдя, В своём они времени жили.

* * *

Слеза поэзии по Гоголю ползёт. К интимной лирике относятся кошмары. Когда с правами человека повезёт, В глобальной бричке мы прорвёмся в шаровары. Лицо кириллицы не есть латынь. Лукав Хирурга взгляд – его латыни самокрутка. К интимной лирике относится рукав, С рукой отрезанный колёсами рассудка. Вранья вам хочется, пьянящего, как ром? Я – чистый лирик, у меня другая пьянка. К интимной лирике относится разгром Чужой страны, когда в своей не иностранка. Как сердце, бьётся солнце, и черна Галактика, чьё сердце разорвётся. Интимность лирики и есть величина, Где солнце бьётся в черноте колодца.

* * *

Когда достигнут тех высот, Что показали нам в субботу, Жить будут лет до пятисот, А до трёхсот искать работу. И без особенных затей В расход пустив морали глыбу, Там будут разводить детей, Как мясо, птицу или рыбу. Как медицинский препарат Особой силы молодильной, Там каждый будет страшно рад Глотать в таблетке дом родильный. Не думать ни о чём таком, Быть выше страха и упрёка, — И вечным станет исполком Живущих вечно и жестоко. Слюна их вечности видна В улыбках жадных!.. Со слюною Они вкушают времена, Где вымерло всё остальное.

* * *

На дне морском и океанском дне Кувшины плавают, и с ними я знакома, Они с цветочками являются ко мне, Вплывая в окна и в проём балкона. Великолепны тел их косяки, Сверкающие горлами сосуды, Где дышат свежестью листва и лепестки, И слёзы свежие из глаз – не из посуды. Владея речью этой свежести, легко Владеют музыкою тайны — Райским смехом, Когда все ужасы остались далеко От жизни прожитой И опыт содран с мехом.

* * *

В юности, в пасти огня, Розы грубили меня, Гробили – пышно цвели Всюду, где только могли: Стыдом – на щеках, Трудом – на руках, Целующим ртом – в облаках! Так нестерпимо алел Рдянец – чтоб он околел! Из-за него одного Никто ведь меня не жалел: Ни желчный мудрец, Ни алчный юнец, Ни совесть – грызучий близнец! Взглядом не покажу, Через какую межу Я перешла, чтоб велеть Огненным розам белеть: Стыдом – на щеках, Трудом – на руках, Целующим ртом – в облаках! Так нестерпимо белеть, Светом сплошным – без огня, Чтобы при жизни – и впредь! — Не пожалели меня: Ни желчный мудрец, Ни алчный юнец, Ни совесть – грызучий близнец! Так нестерпимо белеть, Чтоб не посмели жалеть Те, кто меня не жалели, Когда мои розы алели: Стыдом – на щеках, Трудом – на руках, Целующим ртом – в облаках!

* * *

Не бывает напрасным прекрасное. Не растут даже в чёрном году Клён напрасный, и верба напрасная, И напрасный цветок на пруду. Невзирая на нечто ужасное, Не текут даже в чёрной тени — Волны, пенье, сиянье напрасное И напрасные слёзы и дни. Выпадало нам самое разное, Но ни разу и в чёрных веках — Рожь напрасная, вечность напрасная И напрасное млеко в сосках. Дело ясное, ясное, ясное — Здесь и больше нигде, никогда Не бывает напрасным прекрасное! Не с того ли так тянет сюда Сила тайная, магия властная, Звёздный зов с берегов, облаков, — Не бывает напрасным прекрасное! — Ныне, присно, во веки веков…

* * *

За то, что не покинула тебя, Когда ты всех покинула, смеясь Над праздником победного тряпья, И с этой грязью вырубила связь. За то, что почтальоном и письмом Я стала, чтобы выбраться из грязи. За то, что совести работая веслом, Я обладаю тайным средством связи. За то, что крюк не вбила в потолок, Когда свобода стала знатной сучкой, — Ты мне прислала свиток этих строк В бутылке, в той ноге стеклянной с ручкой, Которая гуляет в облака, Плывёт по водам, синим и зелёным. Нет, связи не конец ещё!.. Пока — Таким вот образом, таким вот почтальоном. ЛИСТАЯ ПРОСТРАНСТВО С кровоточащих ног сандалии снимая, Улыбчивым лицом к реке обращена… Чудесно в дичь вошла стрела её прямая, Охота удалась, богиня польщена. Её добыча спит и скоро станет пищей. Где пища, там – вино, а где вино – поют, А где поют – легко справляются с кровищей, Зализывая ран божественный уют.

* * *

Какой ценой оплачено смиренье, Листва сказать могла бы и трава, Сказал бы ландыш или куст сирени, Но нет смиренья там, где есть слова!

Лирика чистая сопротивления

Примечания

1

Ничему не следует удивляться

(обратно)

2

Питер Норман, профессор русской литературы, сопровождал Анну Андреевну Ахматову в её поездке по Англии и там записал на плёнку «Реквием» в авторском чтении.

(обратно)

3

Капонир – оборонительное сооружение для флангового или косоприцельного огня в двух противоположных направлениях.

(обратно)

Оглавление

Чистая лирика сопротивления

Поэтка

Рукопись такая

В тени стрекоз

Сопротивления чистая лирика

Там льются лица

Чего и сколько

Обнаженная натура

Отсутствуя великолепно

Лирика чистая сопротивления

Реклама на сайте