«Трактир жизни»

Иннокентий Федорович Анненский Трактир жизни

Трактир жизни

Вкруг белеющей Психеи Те же фикусы торчат, Те же грустные лакеи, Тот же гам и тот же чад… Муть вина, нагие кости, Пепел стынущих сигар, На губах – отрава злости, В сердце – скуки перегар… Ночь давно снега одела, Но уйти ты не спешишь; Как в кошмаре, то и дело: «Алкоголь или гашиш?» А в сенях, поди, не жарко: Там, поднявши воротник, У плывущего огарка Счеты сводит гробовщик.

Автобиография

Как большинство людей моего поколения, если они, как я, выросли в литературных и даже точнее – литераторских традициях, я рано начал писать. Мой брат Н.Ф. Анненский и его жена А.Н. Анненская, которым я всецело обязан моим «интеллигентным» бытием, принадлежали к поколению 60-х годов. Но я все-таки писал только стихи, и так как в те годы (70-е) еще не знали слова «символист», то был мистиком в поэзии и бредил религиозным жанром Мурильо, который и старался «оформлять словами». Черт знает что! Мои приятели, теперь покойные лирики, Николай Кобылин и Анатолий Вигилянский (Вий), уже брали штурмом несколько редакций из тех, что поскромнее, и покойный Шеллер, вздыхая, капитулировал иногда перед их дранг'ом[1]. Но я твердо держался глубоко запавших мне в душу слов моего брата Николая Федоровича: «До тридцати лет не надо печататься» – и довольствовался тем, что знакомые девицы переписывали мои стихи и даже (ну, как было тут не сделаться феминистом!) учили эту чепуху наизусть.

В университете – как отрезало со стихами. Я влюбился в филологию и ничего не писал, кроме диссертаций. Потом я стал учителем, но – увы! – до тридцати лет не дождался – стишонки опять прокинулись, – слава Богу, только они не были напечатаны. Зато соблазнил меня на научные рецензии покойный Леонид Николаевич Майков, который дал мне написанную по-польски и только что тогда увидевшую свет грамматику Малецкого. Это и была моя первая печатная работа, напечатанная в журнале Министерства народного просвещения, а сколько именно лет тому назад, не помню.

С моим дебютом соединяется у меня два воспоминания: во-первых, Л. Н. Майков не изменил ни слова в моей статейке – добрая душа был покойный; во-вторых, ее отметил в «Аrchiv fer Slawische Philologie» [2] Ягич, тогда еще профессор нашего университета, теперь австрийский барон и академик. Статейка была хотя и невинная, но полемическая, а я – уж как это вышло, не помню – ее не подписал. И вот суровый славист отметил ее лишь двумя словами: «Wаrum anonym?» [3]

Упрек не прошел мимо. С тех пор ни одной полемической статьи я больше не написал, а анонимно напечатал за всю мою жизнь одну только, и то хвалебную заметку.

Иннокентий Анненский

Тихие песни

Из заветного фиала

В эти песни пролита,

Но увы! не красота…

Только мука идеала.

Никто[4]

Поэзия

Над высью пламенной Синая Любить туман Ее лучей, Молиться Ей, Ее не зная, Тем безнадежно горячей, Но из лазури фимиама, От лилий праздного венца, Бежать… презрев гордыню храма И славословие жреца, Чтоб в океане мутных далей, В безумном чаяньи святынь, Искать следов Ее сандалий Между заносами пустынь.

«Девиз Таинственной похож…»

Девиз Таинственной похож На опрокинутое 8: Она – отраднейшая ложь Из всех, что мы в сознаньи носим. В кругу эмалевых минут Ее свершаются обеты, А в сумрак звездами блеснут Иль ветром полночи пропеты. Но где светил погасших лик Остановил для нас теченье, Там Бесконечность – только миг, Дробимый молнией мученья.

У гроба

В квартире прибрано. Белеют зеркала. Как конь попоною, одет рояль забытый: На консультации вчера здесь Смерть была И дверь после себя оставила открытой. Давно с календаря не обрывались дни, Но тикают еще часы его с комода, А из угла глядит, свидетель агоний, С рожком для синих губ подушка кислорода. В недоумении открыл я мертвеца… Сказать, что это я… весь этот ужас тела… Иль Тайна бытия уж населить успела Приют покинутый всем чуждого лица?

Двойник

Не я, и не он, и не ты, И то же, что я, и не то же: Так были мы где-то похожи, Что наши смешались черты. В сомненьи кипит еще спор, Но, слиты незримой четою, Одной мы живем и мечтою, Мечтою разлуки с тех пор. Горячешный сон волновал Обманом вторых очертаний, Но чем я глядел неустанней, Тем ярче себя ж узнавал. Лишь полога ночи немой Порой отразит колыханье Мое и другое дыханье, Бой сердца и мой и не мой… И в мутном круженьи годин Все чаще вопрос меня мучит: Когда наконец нас разлучат, Каким же я буду один?

Который?

Когда на бессонное ложе Рассыплются бреда цветы, Какая отвага, о Боже, Какие победы мечты!.. Откинув докучную маску, Не чувствуя уз бытия, В какую волшебную сказку Вольется свободное я! Там все, что на сердце годами Пугливо таил я от всех, Рассыплется ярко звездами, Прорвется, как дерзостный смех… Там в дымных топазах запястий Так тихо мне Ночь говорит; Нездешней мучительной страсти Огнем она черным горит… Но я… безучастен пред нею И нем, и недвижим лежу… . . . . . . . . . . . . На сердце ее я, бледнея, За розовой раной слежу, За розовой раной тумана, И пьяный от призраков взор Читает там дерзость обмана И сдавшейся мысли позор. . . . . . . . . . . . . . О царь Недоступного Света, Отец моего бытия, Открой же хоть сердцу поэта, Которое создал ты, я.

На пороге (Тринадцать строк)

Дыханье дав моим устам, Она на факел свой дохнула, И целый мир на Здесь и Там В тот миг безумья разомкнула, Ушла – и холодом пахнуло По древожизненным листам. С тех пор Незримая, года Мои сжигая без следа, Желанье жить все ярче будит, Но нас никто и никогда Не примирит и не рассудит, И верю: вновь за мной когда Она придет – меня не будет.

Листы

На белом небе все тусклей Златится горняя лампада, И в доцветании аллей Дрожат зигзаги листопада. Кружатся нежные листы И не хотят коснуться праха… О, неужели это ты, Все то же наше чувство страха? Иль над обманом бытия Творца веленье не звучало: И нет конца, и нет начала Тебе, тоскующее я?

В открытые окна

Бывает час в преддверьи сна, Когда беседа умолкает, Нас тянет сердца глубина, А голос собственный пугает. И в нарастающей тени – Через отворенные окна, Как жерла, светятся одни, Свиваясь, рыжие волокна. Не Скуки ль там Циклоп залег, От золотого зноя хмелен, Что, розовея, уголек В закрытый глаз его нацелен?

Идеал

Тупые звуки вспышек газа Над мертвой яркостью голов, И скуки черная зараза От покидаемых столов, И там, среди зеленолицых, Тоску привычки затая, Решать на выцветших страницах Постылый ребус бытия.

Май

Так нежно небо зацвело, А майский день уж тихо тает, И только тусклое стекло Пожаром запада блистает. К нему прильнув из полутьмы, В минутном млеет позлащеньи Тот мир, которым были мы… Иль будем, в вечном превращеньи? И разлучить не можешь глаз Ты с пыльно-зыбкой позолотой, Но в гамму вечера влилась Она тоскующею нотой Над миром, что, златым огнем, Сейчас умрет, не понимая, Что счастье искрилось не в нем, А в золотом обмане мая, Что безвозвратно синева, Его златившая, поблекла… Что только зарево едва Коробит розовые стекла.

Июль Сонет

1

Когда весь день свои костры Июль палит над рожью спелой, Не свежий лес с своей капеллой Нас тешат: демонской игры За тучей разом потемнелой Раскатно-гулкие шары; И то оранжевый, то белый Лишь миг живущие миры; И цвета старого червонца Пары сгоняющее солнце С небес омыто-голубых. И для ожившего дыханья Возможность пить благоуханья Из чаши ливней золотых.

2

Палимая огнем недвижного светила, Проклятый свой урок отлязгала кирьга И спящих грабаров с землею сколотила, Как ливень черные осенние стога. Каких-то диких сил последнее решенье, Луча отвесного неслышный людям зов, И абрис ног худых меж чадного смешенья Всклокоченных бород и рваных картузов. Не страшно ль иногда становится на свете? Не хочется ль бежать, укрыться поскорей? Подумай: на руках у матерей Все это были розовые дети. 1900

Август

1 Хризантема

Облака плывут так низко, Но в тумане все нежней Пламя пурпурного диска Без лучей и без теней. Тихо траурные кони Поднимают яркий гнет, Что-то чуткое в короне То померкнет, то блеснет… …Это было поздним летом Меж ракит и на песке, Перед бледно-желтым цветом В увядающем венке, И казалось мне, что нежной Хризантема головой Припадает безнадежно К яркой крышке гробовой… И что два ее свитые Лепестка на сходнях дрог – Это кольца золотые

Ею сброшенных серег.

2 Электрический свет в аллее

О, не зови меня, не мучь! Скользя бесцельно, утомленно, Зачем у ночи вырвал луч, Засыпав блеском, ветку клена? Ее пьянит зеленый чад, И дум ей жаль разоблаченных, И слезы осени дрожат В ее листах раззолоченных, – А свод так сладостно дремуч, Так миротворно слиты звенья… И сна, и мрака, и забвенья… О, не зови меня, не мучь!

Сентябрь

Раззолоченные, но чахлые сады С соблазном пурпура на медленных недугах, И солнца поздний пыл в его коротких дугах, Невластный вылиться в душистые плоды. И желтый шелк ковров, и грубые следы, И понятая ложь последнего свиданья, И парков черные, бездонные пруды, Давно готовые для спелого страданья… Но сердцу чудится лишь красота утрат, Лишь упоение в завороженной силе; И тех, которые уж лотоса вкусили, Волнует вкрадчивый осенний аромат.

Ноябрь Сонет

Как тускло пурпурное пламя, Как мертвы желтые утра! Как сеть ветвей в оконной раме Все та ж сегодня, что вчера… Одна утеха, что местами Налет белил и серебра Мягчит пушистыми чертами Работу тонкую пера… В тумане солнце, как в неволе… Скорей бы сани, сумрак, поле, Следить круженье облаков, – Да, упиваясь медным свистом, В безбрежной зыбкости снегов Скользить по линиям волнистым…

Ветер

Люблю его, когда сердит, Он поле ржи задернет флёром Иль нежным лётом бороздит Волну по розовым озерам; Когда грозит он кораблю И паруса свивает в жгутья; И шум зеленый я люблю, И облаков люблю лоскутья… Но мне милей в глуши садов Тот ветер теплый и игривый, Что хлещет жгучею крапивой По шапкам розовым дедов.

Ненужные строфы Сонет

Нет, не жемчужины, рожденные страданьем, Из жерла черного металла глубина: Тем до рожденья их отверженным созданьям Мне одному, увы! известна лишь цена… Как чахлая листва пестрима увяданьем И безнадежностью небес позлащена, Они полны еще неясным ожиданьем, Но погребальная свеча уж зажжена. Без лиц и без речей разыгранная драма: Огонь под розами мучительно храним, И светозарный Бог из черной ниши храма… Он улыбается, он руки тянет к ним, И дети бледные Сомненья и Тревоги Идут к нему приять пурпуровые тоги.

В дороге

Перестал холодный дождь, Сизый пар по небу вьется, Но на пятна нив и рощ Точно блеск молочный льется. В этом чаяньи утра И предчувствии мороза, Как у черного костра, Мертвы линии обоза! Жеребячий дробный бег, Пробы первых свистов птичьих, И кошмары снов мужичьих Под рогожами телег. Тошно сердцу моему От одних намеков шума: Все бы молча в полутьму Уводила думу дума. Не сошла и тень с земли, Уж в дыму овины тонут, И с бадьями журавли, Выпрямляясь, тихо стонут. Дед идет с сумой и бос, Нищета заводит повесть: О, мучительный вопрос! Наша совесть… Наша совесть…

Среди нахлынувших воспоминаний

1 Перед закатом

Гаснет небо голубое, На губах застыло слово, Каждым нервом жду отбоя Тихой музыки былого. Но помедли, день, врачуя Это сердце от разлада! Все глазами взять хочу я Из темнеющего сада… Щетку желтую газона, На гряде цветок забытый, Разоренного балкона Остов, зеленью увитый. Топора обиды злые, Всё, чего уже не стало… Чтобы сердце, сны былые Узнавая, трепетало…

2 Под новой крышей

Сквозь листву просвет оконный Синью жгучею залит, И тихонько ветер сонный Волоса мне шевелит… Не доделан новый кокон, Точно трудные стихи: Ни дверей, ни даже окон Нет у пасынка стихий, Но зато по клетям сруба, В темной зелени садов Сапожищи жизни грубо Не оставили следов, И жилец докучным шумом Мшистых стен не осквернил: Хорошо здесь тихим думам Литься в капельки чернил. . . . . . . . . . . . . . Схоронили пепелище Лунной ночью в забытье… Здравствуй, правнуков жилище, – И мое, и не мое!

Конец осенней сказки

Из воспоминаний современников

В 1906 году…пятиклассником, я был уволен из казенной гимназии за «политическую неблагонадежность» с волчьим паспортом, то есть без права поступления в другое казенное среднее учебное заведение. Пройдя последние классы в «вольной» частной гимназии Столбцова, я вынужден был держать выпускные экзамены, в 1908 году, при учебном округе, иначе говоря, в присутствии попечителя учебного округа. Этот пост в Петербурге занимал тогда поэт Иннокентий Анненский. Он терпеливо присутствовал при всех испытаниях по всем предметам (нас было больше сорока учеников). За мои ответы по теоретической арифметике, которую я как-то не заметил в течение учебного года, экзаменаторы присудили мне единицу, что делало невозможным получение аттестата зрелости и переход в высшее учебное заведение, то есть для меня – в Петербургский университет, куда я так стремился, что еще до экзаменов уже приобрел серую студенческую тужурку и, конечно, фуражку.

Но через день подоспел экзамен по латинскому языку. Я увлекался латынью и даже перевел для себя в стихах несколько отрывков из Горация, Овидия, Вергилия. В этом возрасте все пишут стихи. И вот случилось невероятное: на мою долю выпал на экзамене разбор овидиевского «Орфея», принадлежавшего именно к числу этих отрывков. Я читал латинский текст почти наизусть…

Когда я прочитал последние строки:

«Если ж судьба не вернет ее к жизни, останусь я с нею! Нет мне отсюда возврата. Так радуйтесь смерти Орфея!» –

экзаменатор недоуменно посмотрел на попечителя учебного округа. Анненский, улыбнувшись впервые за дни экзаменов, произнес, посмотрев на меня:

– Перевод, молодой человек, страдает неточностью: у Овидия, как вы знаете, рифм нет…

Затем, обернувшись к сидевшему рядом с ним директору гимназии, он спросил вполголоса, не тот ли я ученик, который получил единицу по теоретической арифметике? Директор утвердительно кивнул головой.

На другой день директор вызвал меня в свой кабинет.

– Начальник учебного округа, – сказал он, – переделал вчера вашу арифметическую единицу на тройку с минусом, заявив, что математика вам, по-видимому, в жизни не пригодится. Аттестат зрелости вам обеспечен.

Двери университета, о котором я так мечтал, раскрылись передо мной. Но я не догадался даже послать Анненскому благодарственное письмо. На следующий год Анненский умер.

Юрий Анненков

Там[5]

Ровно в полночь гонг унылый Свел их тени в черной зале, Где белел Эрот бескрылый Меж искусственных азалий. Там, качаяся, лампады Пламя трепетное лили, Душным ладаном услады Там кадили чаши лилий. Тварь единая живая Там тянула к брашну жало, Там отрава огневая В кубки медные бежала. На оскала смех застылый Тени ночи наползали, Бесконечный и унылый Длился ужин в черной зале.

?

Пусть для ваших открытых сердец До сих пор это – светлая фея С упоительной лирой Орфея, Для меня это – старый мудрец. По лицу его тяжко проходит Бороздой Вековая Мечта, И для мира немые уста Только бледной улыбкой поводит.

Первый фортепьянный сонет

Есть книга чудная, где с каждою страницей Галлюцинации таинственно свиты: Там полон старый сад луной и небылицей, Там клен бумажные заворожил листы, Там в очертаниях тревожной пустоты, Упившись чарами луны зеленолицей, Менады белою мятутся вереницей, И десять реет их по клавишам мечты. Но, изумрудами запястий залитая, Меня волнует дев мучительная стая: Кристально чистые так бешено горды. И я порвать хочу серебряные звенья… Но нет разлуки нам, ни мира, ни забвенья, И режут сердце мне их узкие следы…

Еще один

И пылок был, и грозен День, И в знамя верил голубое, Но ночь пришла, и нежно тень Берет усталого без боя. Как мало их! Еще один В лучах слабеющей Надежды Уходит гордый паладин: От золотой его одежды Осталась бурая кайма Да горький чад… воспоминанья . . . . . . . . . . . . . Как обгорелого письма Неповторимое признанье. 1903

С четырех сторон чаши

Нежным баловнем мамаши То большиться, то шалить… И рассеянно из чаши Пену пить, а влагу лить… Сил и дней гордясь избытком, Мимоходом, на лету Хмельно-розовым напитком Усыплять свою мечту. Увидав, что невозможно Ни вернуться, ни забыть… Пить поспешно, пить тревожно, Рядом с сыном, может быть, Под наплывом лет согнуться, Но, забыв и вкус вина… По привычке все тянуться К чаше, выпитой до дна.

Villa Nazionale[6]

Смычка заслушавшись, тоскливо Волна горит, а луч померк, – И в тени душные залива Вот-вот ворвется фейерверк. Но в мутном чаяньи испуга, В истоме прерванного сна, Не угадать Царице юга Тот миг шальной, когда она Развяжет, разоймет, расщиплет Золотоцветный свой букет, И звезды робкие рассыплет Огнями дерзкими ракет.

Опять в дороге

Когда высоко под дугою Звенело солнце для меня, Я жил унылою мечтою, Минуты светлые гоня… Они пугливо отлетали, Но вот прибился мой звонок: И где же вы, златые дали? В тумане – юг, погас восток… А там стена, к закату ближе, Такая страшная на взгляд… Она всё выше… Мы всё ниже… «Постой-ка, дядя!» – «Не велят».

На воде

То луга ли, скажи, облака ли, вода ль Околдована желтой луною; Серебристая гладь, серебристая даль Надо мной, предо мною, за мною… Ни о чем не жалеть… Ничего не желать… Только б маска колдуньи светилась Да клубком ее сказка катилась В серебристую даль, на сребристую гладь. 1900

Конец осенней сказки Сонет

Неустанно ночи длинной Сказка черная лилась, И багровый над долиной Загорелся поздно глаз; Видит: радуг паутина Почернела, порвалась, В малахиты только тина Пышно так разубралась. Видит: пар белесоватый И ползет, и вьется ватой, Да из черного куста Там и сям сочатся грозди И краснеют… точно гвозди После снятого Христа.

Утро

Эта ночь бесконечна была, Я не смел, я боялся уснуть: Два мучительно-черных крыла Тяжело мне ложились на грудь. На призывы ж тех крыльев в ответ Трепетал, замирая, птенец, И не знал я, придет ли рассвет Или это уж полный конец… О, смелее… Кошмар позади, Его страшное царство прошло; Вещих птиц на груди и в груди Отшумело до завтра крыло… Облака еще плачут, гудя, Но светлеет и нехотя тень, И банальный, за сетью дождя, Улыбнуться попробовал День.

Ванька-ключник в тюрьме

Крутясь-мутясь да сбилися Желты пески с волной, Часочек мы любилися, Да с мужнею женой. Ой, цветики садовые, Да некому полить! Ой, прянички медовые Да с кем же вас делить? А уж на что уважены: Проси – не улечу, У стеночки посажены, Да не плечо к плечу. Цепочечку позванивать Продели у ноги, Позванивать, подманивать: «А ну-тка убеги!» А мимо птицей мычется Злодей – моя тоска… Такая-то добытчица; Да не найти крюка?!

Свечка гаснет

В темном пламени свечи Зароившись, как живые, Мигом гибнут огневые Брызги в трепетной ночи, Но с мольбою голубые Долго теплятся лучи В темном пламени свечи. Эх, заснуть бы спозаранья, Да страшат набеги сна, Как безумного желанья Тихий берег умиранья Захлестнувшая волна. Свечка гаснет. Ночь душна… Эх, заснуть бы спозаранья…

Декорация

Это – лунная ночь невозможного сна, Так уныла, желта… и больна В облаках театральных луна, Свет полос запыленно-зеленых На бумажных колеблется кленах. Это – лунная ночь невозможной мечты… Но недвижны и странны черты: – Это маска твоя или ты? Вот чуть-чуть шевельнулись ресницы… Дальше… вырваны дальше страницы.

Бессонницы

1 Бессонница ребенка

От душной копоти земли Погасла точка огневая, И плавно тени потекли, Контуры странные сливая. И знал, что спать я не могу: Пока уста мои молились, Те, неотвязные, в мозгу Опять слова зашевелились. И я лежал, а тени шли, Наверно зная и скрывая, Как гриб выходит из земли И ходит стрелка часовая.

2 «Парки – бабье лепетанье» Сонет

Я ночи знал. Мечта и труд Их наполняли трепетаньем, – Туда, к надлунным очертаньям, Бывало, мысль они зовут. Томя и нежа ожиданьем, Они, бывало, промелькнут, Как цепи розовых минут Между запиской и свиданьем. Но мая белого ночей Давно страницы пожелтели… Теперь я слышу у постели Веретено – и, как ручей, Задавлен камнями обвала, Оно уж лепет обрывало…

3 Далеко… далеко…

Когда умирает для уха Железа мучительный гром, Мне тихо по коже старуха Водить начинает пером. Перо ее так бородато, Так плотно засело в руке… Не им ли я кляксу когда-то На розовом сделал листке? Я помню – слеза в ней блистала, Другая ползла по лицу: Давно под часами усталый Стихи выводил я отцу… Но жаркая стынет подушка, Окно начинает белеть… Пора и в дорогу, старушка, Под утро душна эта клеть. Мы тронулись… Тройка плетется, Никак не найдет колеи, А сердце… бубенчиком бьется Так тихо у потной шлеи…

Лилии

1 Второй мучительный сонет

Не мастер Тира иль Багдата – Лишь девы нежные персты Сумели вырезать когда-то Лилеи нежные листы, – С тех пор в отраве аромата Живут, таинственно слиты, Обетованье и утрата Неразделенной красоты, Живут любовью без забвенья Незаполнимые мгновенья… И если чуткий сон аллей Встревожит месяц сребролукий, Всю ночь потом уста лилей Там дышат ладаном разлуки.

2 Зимние лилии

Зимней ночи путь так долог, Зимней ночью мне не спится: Из углов и с книжных полок Сквозь ее тяжелый полог Сумрак розовый струится. Серебристые фиалы Опрокинув в воздух сонный, Льют лилеи небывалый Мне напиток благовонный, – И из кубка их живого В поэтической оправе Рад я сладостной отраве Напряженья мозгового… В белой чаше тают звенья, Из цепей воспоминанья, И от яду на мгновенье Знаньем кажется незнанье.

3 Падение лилий

Уж черной Ночи бледный День Свой факел отдал, улетая: Темнеет в небе хлопьев стая, Но, веселя немую сень, В камине вьется золотая Змея, змеей перевитая. Гляжу в огонь – работать лень: Пускай по стенам, вырастая, Дрожа, колеблясь или тая, За тенью исчезает тень, А сердцу снится тень иная, И сердце плачет, вспоминая. Сейчас последние, светлей Златисто-розовых углей, Падут минутные строенья: С могил далеких и полей И из серебряных аллей Услышу мрака дуновенье… В постель скорее!.. Там теплей, А ты, волшебница, налей Мне капель чуткого забвенья, Чтоб ночью вянущих лилей Мне ярче слышать со стеблей Сухой и странный звук паденья. 3 февраля 1901

С балкона

Полюбила солнце апреля Молодая и нежная ива. Не прошла и Святая неделя, Распустилась бледная ива В жаркой ласке солнца апреля. Но недвижны старые клены: Их не греет солнце апреля, Только иве дивятся зеленой, Только шепчут под небом апреля Обнаженные мшистые клены: «Не на радость, о бледная ива, Полюбила ты солнце апреля: Безнадежно больное ревниво И сожжет тебя солнце апреля, Чтоб другим не досталась ты, ива».

Молот и искры

Молот жизни, на плечах мне камни дробя, Так мучительно груб и тяжел, А ведь, кажется, месяц еще не прошел, Что я сказками тешил себя… Те, скажи мне, завянуть успели ль цветы, Что уста целовали, любя, Или, их обогнав, улетели мечты, Те цветы… Я не знаю: тебя Я люблю или нет… Не горит ореол И горит – это ты и не ты Молот жизни мучительно, адски тяжел, И ни искры под ним… красоты… А ведь, кажется, месяц еще не прошел. 1901

Тоска возврата

Уже лазурь златить устала Цветные вырезки стекла, Уж буря светлая хорала Под темным сводом замерла; Немые тени вереницей Идут чрез северный портал, Но ангел Ночи бледнолицый Еще кафизмы не читал… В луче прощальном, запыленном Своим грехом неотмоленным Томится День пережитой, Как серафим у Боттичелли, Рассыпав локон золотой… На гриф умолкшей виолончели.

Рождение и смерть поэта Кантата

Баян

Над Москвою старой златоглавою Не звезда в полуночи затеплилась – Над ее садочками зелеными, Ой зелеными садочками кудрявыми Молодая зорька разгоралася. Не Вольга-богатырь нарождается – Нарождается надежда – молодой певец, Удалая головушка кудрявая. Да не златая трубочка вострубила – Молодой запел душа-соловьюшка, Пословечно соловей да выговаривал (Тут не рыбы-то по заводям хоронятся, Да не птицы-то уходят во поднебесье, Во темных лесах не звери затулилися),[7] Как услышали соловьюшку малешенького, Все-то птичушки в садочках приуслушались, Малы детушки по зыбкам разыгралися, Молодые-то с крылечек улыбаются, А и старые по кельям пригорюнились.

Один голос

Рыданье струн седых развей, О нет, Баян, не соловей, Певец волшебно-сладострастный, Нас жег в безмолвии ночей Тоскою нежной и напрасной. И не душистую сирень Судьба дала ему, а цепи, Снега забытых деревень, Неволей выжженные степи. Но Бог любовью окрылил Его пленительные грезы, И в чистый жемчуг перелил Поэт свои немые слезы.

Хор

Среди измен, среди могил Он, улыбаясь, сыпал розы, И в чистый жемчуг перелил Поэт свои немые слезы.

Другой голос

О свиток печальный! Безумные строки, Как гость на пиру В небрачной одежде Читаю и плачу… Там ночи туманной Холодные звезды, Там вещего сердца Трехдневные муки, Там в тяжком бреду Томительный призрак Свой черный вуаль, Вуаль донны Анны, К его изголовью Склоняя, смеется…

Мужской xор

Но в поле колдунья ему Последние цепи сварила, И тихо в немую тюрьму Ворота за ним затворила.

Женский хор

Творцу волшебных песнопений Не надо ваших слез и пений: Над ним горит бессмертный день В огнях лазури и кристалла, И окровавленная тень Там тенью розовою стала, А здесь печальной чередою Всё ночь над нами стелет сень, О тень, о сладостная тень, Стань вифлеемскою звездою, Алмазом на ее груди — И к дому Бога нас веди!..

Общий хор

С немого поля, Где без ненастья, Дрожа, повисли Тоски туманы, – Туда, где воля, Туда, где счастье, Туда, где мысли Простор желанный! 3 апреля 1899

«Мухи как мысли» (Памяти Апухтина)

Я устал от бессонниц и снов, На глаза мои пряди нависли: Я хотел бы отравой стихов Одурманить несносные мысли. Я хотел бы распутать узлы… Неужели там только ошибки? Поздней осенью мухи так злы, Их холодные крылья так липки. Мухи-мысли ползут, как во сне, Вот бумагу покрыли, чернея… О, как мертвые, гадки оне… Разорви их, сожги их скорее.

Под зеленым абажуром

Короли, и валеты, и тройки! Вы так ласково тешите ум: От уверенно-зыбкой постройки До тоскливо замедленных дум Вы так ласково тешите ум, Короли, и валеты, и тройки! В вашей смене, дразнящей сердца, В вашем быстро мелькающем крапе Счастье дочери, имя отца, Слово чести, поставленной на – пе, В вашем быстро мелькающем крапе, В вашей смене, дразнящей сердца… Золотые сулили вы дали За узором двойных королей, Когда вами невестам гадали Там, в глуши, за снегами полей, За узором двойных королей Золотые сулили вы дали… А теперь из потемок на свет Безнадежно ложася рядами, Равнодушное да или нет Повторять суждено вам годами, Безнадежно ложася рядами Из зеленых потемок на свет.

Третий мучительный сонет Строфы

Нет, им не суждены краса и просветленье; Я повторяю их на память в полусне, Они – минуты праздного томленья, Перегоревшие на медленном огне. Но все мне дорого – туман их появленья, Их нарастание в тревожной тишине, Без плана, вспышками идущее сцепленье: Мое мучение и мой восторг оне. Кто знает, сколько раз без этого запоя, Труда кошмарного над грудою листов, Я духом пасть, увы! я плакать был готов, Среди неравного изнемогая боя; Но я люблю стихи – и чувства нет святей: Так любит только мать и лишь больных детей.

Второй фортепьянный сонет

Над ризой белою, как уголь волоса, Рядами стройными невольницы плясали, Без слов кристальные сливались голоса, И кастаньетами их пальцы потрясали… Горели синие над ними небеса, И осы жадные плясуний донимали, Но слез не выжали им муки из эмали, Неопалимою сияла их краса. На страсти, на призыв, на трепет вдохновенья Браслетов золотых звучали мерно звенья, Но, непонятною не трогаясь мольбой, Своим властителям лишь улыбались девы, И с пляской чуткою, под чашей голубой, Их равнодушные сливалися напевы.

Параллели

1

Под грозные речи небес Рыдают косматые волны, А в чаще, презрения полный, Хохочет над бурею бес. Но утро зажжет небеса, Волна золотится и плещет, А в чаще холодной роса Слезою завистливой блещет.

2

Золотя заката розы, Клонит солнце лик усталый, И глядятся туберозы В позлащенные кристаллы. Но не надо сердцу алых, – Сердце просит роз поблеклых, Гиацинтов небывалых, Лилий, плачущих на стеклах. 1901

Тоска

По бледно-розовым овалам, Туманом утра облиты, Свились букетом небывалым Стального колера цветы. И мух кочующих соблазны, Отраву в глянце затая, Пестрят, назойливы и праздны, Нагие грани бытия. Но, лихорадкою томимый, Когда неделями лежишь, В однообразьи их таимый Поймешь ты сладостный гашиш, Поймешь, на глянце центифолий Считая бережно мазки… И строя ромбы поневоле Между этапами Тоски.

Желание

Когда к ночи усталой рукой Допашу я свою полосу, Я хотел бы уйти на покой В монастырь, но в далеком лесу, Где бы каждому был я слуга И творенью Господнему друг, И чтоб сосны шумели вокруг, А на соснах лежали снега… А когда надо мной зазвонит Медный зов в беспросветной ночи, Уронить на холодный гранит Талый воск догоревшей свечи.

Трилистники

Из тех, кто его знал, ни один уже не войдет в аллеи царскосельского парка свободным от тоски, меланхолии или хотя бы обычности воспоминания, неотступного воспоминания о поэте, чья слава смешана с горечью смерти.

Николай Пунин

Анненский могуч, но мощью не столько Мужской, сколько Человеческой. У него не чувство рождает мысль, как это вообще бывает у поэтов, а сама мысль крепнет настолько, что становится чувством, живым до боли даже. Он любит исключительно «сегодня» и исключительно «здесь», и эта любовь приводит его к преследованию не только декораций, но и декоративности. От этого его стихи мучат, они наносят душе неисцелимые раны, и против них надо бороться заклинаниями времен и пространства.

Какой тяжелый, темный бред! Как эти выси мутно-лунны! Касаться скрипки столько лет И не узнать при свете струны! Кому ж нас надо? Кто зажег Два желтых лика, два унылых! И вдруг почувствовал смычок, Что кто-то взял и кто-то слил их. «О, как давно! Сквозь эту тьму Скажи одно: ты та ли, та ли?» И струны ластились к нему, Звеня, но, ластясь, трепетали…

С кем не случалось этого? Кому не приходилось склоняться над своей мечтой, чувствуя, что возможность осуществить ее потеряна безвозвратно? И тот, кто, прочитав это стихотворение, забудет о вечной, девственной свежести мира, поверит, что есть только мука, пусть кажущаяся музыкой, – тот погиб, тот отравлен. Но разве не чарует мысль о гибели от такой певучей стрелы?

Николай Гумилев.«Письма о русской поэзии»

Трилистник сумеречный

Сиреневая мгла

Наша улица снегами залегла, По снегам бежит сиреневая мгла. Мимоходом только глянула в окно, И я понял, что люблю ее давно. Я молил ее, сиреневую мглу: «Погости-побудь со мной в моем углу, Не мою тоску ты давнюю развей, Поделись со мной, желанная, своей!» Но лишь издали услышал я ответ: «Если любишь, так и сам отыщешь след, Где над омутом синеет тонкий лёд, Там часочек погощу я, кончив лёт, А у печки-то никто нас не видал… Только те мои, кто волен да удал».

Тоска мимолетности

Бесследно канул день. Желтея, на балкон Глядит туманный диск луны, еще бестенной, И в безнадежности распахнутых окон, Уже незрячие, тоскливо-белы стены. Сейчас наступит ночь. Так чёрны облака… Мне жаль последнего вечернего мгновенья: Там всё, что прожито, – желанье и тоска, Там всё, что близится, – унылость и забвенье. Здесь вечер как мечта: и робок, и летуч, Но сердцу, где ни струн, ни слез, ни ароматов, И где разорвано и слито столько туч… Он как-то ближе розовых закатов, Лето 1904 Ялта

Свечку внесли

Не мерещится ль вам иногда, Когда сумерки ходят по дому, Тут же возле иная среда, Где живем мы совсем по-другому? С тенью тень там так мягко слилась, Там бывает такая минута, Что лучами незримыми глаз Мы уходим друг в друга как будто. И движеньем спугнуть этот миг Мы боимся иль словом нарушить, Точно ухом кто возле приник, Заставляя далекое слушать. Но едва запылает свеча, Чуткий мир уступает без боя, Лишь из глаз по наклонам луча Тени в пламя сбегут голубое. 1904

Трилистник соблазна

Маки

Веселый день горит… Среди сомлевших трав Все маки пятнами – как жадное бессилье, Как губы, полные соблазна и отрав, Как алых бабочек развернутые крылья. Веселый день горит… Но сад и пуст и глух. Давно покончил он с соблазнами и пиром, – И маки сохлые, как головы старух, Осенены с небес сияющим потиром.

Смычок и струны

Какой тяжелый, темный бред! Как эти выси мутно-лунны! Касаться скрипки столько лет И не узнать при свете струны? Кому ж нас надо? Кто зажег Два желтых лика, два унылых… И вдруг почувствовал смычок, Что кто-то взял и кто-то слил их. «О, как давно! Сквозь эту тьму Скажи одно: ты та ли, та ли?» И струны ластились к нему, Звеня, но, ластясь, трепетали. «Не правда ль, больше никогда Мы не расстанемся? довольно?..» И скрипка отвечала «да»; Но сердцу скрипки было больно. Смычок всё понял, он затих, А в скрипке эхо всё держалось… И было мукою для них, Что людям музыкой казалось. Но человек не погасил До утра свеч… И струны пели… Лишь солнце их нашло без сил На черном бархате постели.

В марте

Позабудь соловья на душистых цветах, Только утро любви не забудь! Да ожившей земли в неоживших листах Ярко-черную грудь! Меж лохмотьев рубашки своей снеговой Только раз и желала она – Только раз напоил ее март огневой, Да пьянее вина! Только раз оторвать от разбухшей земли Не могли мы завистливых глаз, Только раз мы холодные руки сплели И, дрожа, поскорее из сада ушли… Только раз… в этот раз…

Трилистник сентиментальный

Одуванчики

Захлопоталась девочка В зеленом кушаке, Два желтые обсевочка Сажая на песке. Не держатся и на – поди: Песок ли им не рад?.. А солнце уж на западе, И золотится сад. За ручкой ручку белую Малютка отряхнет: «Чуть ямочку проделаю, Ее и заметет… Противные, упрямые!» – Молчи, малютка дочь, Коль неприятны ямы им, Мы стебельки им прочь. Вот видишь ли: все к лучшему, – Дитя, развеселись, По холмику зыбучему Две звездочки зажглись. Мохнатые, шафранные Звездинки из цветов… Ну вот, моя желанная, И садик твой готов. Отпрыгаются ноженьки, Весь высыплется смех, А ночь придет – у Боженьки Постельки есть для всех… Заснешь ты, ангел-девочка, В пуху, на локотке… А желтых два обсевочка Распластаны в песке. 26 июня 1909 Куоккала

Старая шарманка

Небо нас совсем свело с ума: То огнем, то снегом нас слепило, И, ощерясь, зверем отступила За апрель упрямая зима. Чуть на миг сомлеет в забытьи – Уж опять на брови шлем надвинут, И под наст ушедшие ручьи, Не допев, умолкнут и застынут. Но забыто прошлое давно, Шумен сад, а камень бел и гулок, И глядит раскрытое окно, Как трава одела закоулок. Лишь шарманку старую знобит, И она в закатном мленьи мая Все никак не смелет злых обид, Цепкий вал кружа и нажимая. И никак, цепляясь, не поймет Этот вал, что ни к чему работа, Что обида старости растет На шипах от муки поворота. Но когда б и понял старый вал, Что такая им с шарманкой участь, Разве б петь, кружась, он перестал Оттого, что петь нельзя, не мучась?..

Вербная неделя

В. П. Хмара-Барщевскому

В желтый сумрак мертвого апреля, Попрощавшись с звездною пустыней, Уплывала Вербная неделя На последней, на погиблой снежной льдине; Уплывала в дымах благовонных, В замираньи звонов похоронных, От икон с глубокими глазами И от Лазарей, забытых в черной яме. Стал высоко белый месяц на ущербе, И за всех, чья жизнь невозвратима, Плыли жаркие слезы по вербе На румяные щеки херувима. 14 апреля 1907 Царское Cело

Трилистник осенний

Ты опять со мной

Ты опять со мной, подруга-осень, Но сквозь сеть нагих твоих ветвей Никогда бледней не стыла просинь, И снегов не помню я мертвей. Я твоих печальнее отребий И черней твоих не видел вод, На твоем линяло-ветхом небе Желтых туч томит меня развод. До конца всё видеть, цепенея… О, как этот воздух странно нов… Знаешь что… я думал, что больнее Увидать пустыми тайны слов…

Август

Еще горят лучи под сводами дорог, Но там, между ветвей, все глуше и немее: Так улыбается бледнеющий игрок, Ударов жребия считать уже не смея. Уж день за сторами. С туманом по земле Влекутся медленно унылые призывы… А с ним все душный пир, дробится в хрустале Еще вчерашний блеск, и только астры живы… Иль это – шествие белеет сквозь листы? И там огни дрожат под матовой короной, Дрожат и говорят: «А ты? Когда же ты?» – На медном языке истомы похоронной… Игру ли кончили, гробница ль уплыла, Но проясняются на сердце впечатленья; О, как я понял вас: и вкрадчивость тепла, И роскошь цветников, где проступает тленье…

То было на валлен-коски

То было на Валлен-Коски. Шел дождик из дымных туч, И желтые мокрые доски Сбегали с печальных круч. Мы с ночи холодной зевали, И слезы просились из глаз; В утеху нам куклу бросали В то утро в четвертый раз. Разбухшая кукла ныряла Послушно в седой водопад, И долго кружилась сначала, Все будто рвалася назад. Но даром лизала пена Суставы прижатых рук – Спасенье ее неизменно Для новых и новых мук. Гляди, уж поток бурливый Желтеет, покорен и вял; Чухонец-то был справедливый, За дело полтину взял. И вот уж кукла на камне, И дальше идет река… Комедия эта была мне В то серое утро тяжка. Бывает такое небо, Такая игра лучей, Что сердцу обида куклы Обиды своей жалчей. Как листья, тогда мы чутки: Нам камень седой, ожив, Стал другом, а голос друга, Как детская скрипка, фальшив. И в сердце сознанье глубоко, Что с ним родился только страх, Что в мире оно одиноко, Как старая кукла в волнах…

Трилистник лунный

Зимнее небо

Талый снег налетал и слетал, Разгораясь, румянились щеки, Я не думал, что месяц так мал И что тучи так дымно-далеки… Я уйду, ни о чем не спросив, Потому что мой вынулся жребий, Я не думал, что месяц красив, Так красив и тревожен на небе. Скоро полночь. Никто и ничей, Утомлен самым призраком жизни, Я любуюсь на дымы лучей Там, в моей обманувшей отчизне.

Лунная ночь в исходе зимы

Мы на полустанке, Мы забыты ночью, Тихой лунной ночью, На лесной полянке… Бред – или воочью Мы на полустанке И забыты ночью? Далеко зашел ты, Паровик усталый! Доски бледно-желты, Серебристо-желты, И налип на шпалы Иней мертво-талый. Уж туда ль зашел ты, Паровик усталый? Тишь-то в лунном свете, Или только греза Эти тени, эти Вздохи паровоза И, осеребренный Месяцем жемчужным, Этот длинный, черный Сторож станционный С фонарем ненужным На тени узорной? Динь-динь-динь – и мимо, Мимо грезы этой, Так невозвратимо, Так непоправимо До конца не спетой И звенящей где-то Еле ощутимо. 27 марта 1906 Почтовый тракт Вологда – Тотьма

Trаuмеrеi[8]

Сливались ли это тени, Только тени в лунной ночи мая? Это блики или цветы сирени Там белели, на колени Ниспадая? Наяву ль и тебя ль безумно И бездумно Я любил в томных тенях мая? Припадая к цветам сирени Лунной ночью, лунной ночью мая, Я твои ль целовал колени, Разжимая их и сжимая, В томных тенях, в томных тенях мая? Или сад был одно мечтанье Лунной ночи, лунной ночи мая? Или сам я лишь тень немая? Иль и ты лишь мое страданье, Дорогая, Оттого, что нам нет свиданья Лунной ночью, лунной ночью мая… Ночь с 16 на 17 мая 1906 (?) Вологодский поезд

Трилистник обреченности

Будильник

Обручена рассвету Печаль ее рулад… Как я игрушку эту Не слушать был бы рад… Пусть завтра будет та же Она, что и вчера… Сперва хоть громче, глаже Идет ее игра. Но вот, уж не читая Давно постылых нот, Гребенка золотая Звенит, а не поет… Цепляясь за гвоздочки, Весь из бессвязных фраз, Напрасно ищет точки Томительный рассказ, О чьем-то недоборе Косноязычный бред… Докучный лепет горя Ненаступивших лет, Где нет ни слез разлуки, Ни стылости небес, Где сердце – счетчик муки, Машинка для чудес… И скучно разминая Пружину полчаса, Где прячется смешная И лишняя Краса.

Стальная цикада

Я знал, что она вернется И будет со мной – Тоска. Звякнет и запахнется С дверью часовщика… Сердца стального трепет Со стрекотаньем крыл Сцепит и вновь расцепит Тот, кто ей дверь открыл… Жадным крылом цикады Нетерпеливо бьют: Счастью ль, что близко, рады, Муки ль конец зовут?.. Столько сказать им надо, Так далеко уйти… Розно, увы! цикада, Наши лежат пути. Здесь мы с тобой лишь чудо, Жить нам с тобою теперь Только минуту – покуда Не распахнулась дверь… Звякнет и запахнется, И будешь ты так далека… Молча сейчас вернется И будет со мной – Тоска.

Черный силуэт Сонет

Пока в тоске растущего испуга Томиться нам, живя, еще дано, Но уж сердцам обманывать друг друга И лгать себе, хладея, суждено; Пока прильнув сквозь мерзлое окно, Нас сторожит ночами тень недуга, И лишь концы мучительного круга Не сведены в последнее звено, – Хочу ль понять, тоскою пожираем, Тот мир, тот миг с его миражным раем… Уж мига нет – лишь мертвый брезжит свет… А сад заглох… и дверь туда забита… И снег идет… и черный силуэт Захолодел на зеркале гранита.

Трилистник огненный

Аметисты

Когда, сжигая синеву, Багряный день растет, неистов, Как часто сумрак я зову, Холодный сумрак аметистов. И чтоб не знойные лучи Сжигали грани аметиста, А лишь мерцание свечи Лилось там жидко и огнисто. И, лиловея и дробясь, Чтоб уверяло там сиянье, Что где-то есть не наша связь, А лучезарное слиянье…

Сизый закат

Близился сизый закат. Воздух был нежен и хмелен, И отуманенный сад Как-то особенно зелен. И, о Незримой твердя, В тучах таимой печали, В воздухе, полном дождя, Трубы так мягко звучали. Вдруг – точно яркий призыв, Даль чем-то резко разъялась: Мягкие тучи пробив, Медное солнце смеялось.

Январская сказка

Светилась колдуньина маска, Постукивал мерно костыль… Моя новогодняя сказка, Последняя сказка, не ты ль? О счастье уста не молили, Тенями был полон покой, И чаши открывшихся лилий Дышали нездешней тоской. И, взоры померкшие нежа, С тоской говорили цветы: «Мы те же, что были, всё те же, Мы будем, мы вечны… а ты?» Молчите… Иль грезить не лучше, Когда чуть дымятся угли?.. Январское солнце не жгуче, Так пылки его хрустали…

Трилистник кошмарный

Кошмары

«Вы ждете? Вы в волненьи? Это бред. Вы отворять ему идете? Нет! Поймите: к вам стучится сумасшедший, Бог знает где и с кем всю ночь проведший, Оборванный, и речь его дика, И камешков полна его рука. Того гляди – другую опростает, Вас листьями сухими закидает, Иль целовать задумает, и слез Останутся следы в смятеньи кос, Коли от губ удастся скрыть лицо вам, Смущенным и мучительно пунцовым. . . . . . . . . . . . . . . . . . Послушайте!.. Я только вас пугал: Тот далеко, он умер… Я солгал. И жалобы, и шепоты, и стуки – Все это „шелест крови“, голос муки… Которую мы терпим, я ли, вы ли… Иль вихри в плен попались и завыли? Да нет же! Вы спокойны… Лишь у губ Змеится что-то бледное… Я глуп… Свиданье здесь назначено другому… Все понял я теперь: испуг, истому И влажный блеск таимых вами глаз». Стучат? Идут? Она приподнялась. Гляжу – фитиль у фонаря спустила, Он розовый… Вот косы отпустила. Взвились и пали косы… Вот ко мне Идет… И мы в огне, в одном огне… Вот руки обвились и увлекают, А волосы и колют, и ласкают… Так вот он, ум мужчины, тот гордец, Не стоящий ни трепетных сердец, Ни влажного и розового зноя! . . . . . . . . . . . . . . . . И вдруг я весь стал существо иное… Постель… Свеча горит. На грустный тон Лепечет дождь… Я спал и видел сон.

Киевские пещеры

Тают зеленые свечи, Тускло мерцает кадило, Что-то по самые плечи В землю сейчас уходило, Чьи-то беззвучно уста Молят дыханья у плит, Кто-то, нагнувшись, «с креста» Желтой водой их поит… «Скоро ль?» – Терпение, скоро… Звоном наполнились уши, А чернота коридора Все безответней и глуше… Нет, не хочу, не хочу! Как! Ни людей, ни пути? Гасит дыханье свечу? Тише… Ты должен ползти…

То и это

Ночь не тает. Ночь как камень. Плача, тает только лед, И струит по телу пламень Свой причудливый полет. Но лопочут даром, тая, Ледышки на голове: Не запомнить им, считая, Что подушек только две. И что надо лечь в угарный, В голубой туман костра, Если тошен луч фонарный На скользоте топора. Но отрадной до рассвета Сердце дремой залито, Всё простит им… если это Только Это, а не То.

Трилистник проклятия

Ямбы

О, как я чувствую накопленное бремя Отравленных ночей и грязно-бледных дней! Вы, карты, есть ли что в одно и то же время Приманчивее вас, пошлее и страшней! Вы страшны нежностью похмелья, и науке, Любви, поэзии – всему вас предпочтут. Какие подлые не пожимал я руки, Не соглашался с чем?.. Скорей! Колоды ждут… Зеленое сукно – цвет малахитов тины, Весь в пепле туз червей на сломанном мелке… Подумай: жертву накануне гильотины Дурманят картами и в каменном мешке.

Кулачишка

Цвести средь немолчного ада То грузных, то гулких шагов, И стонущих блоков, и чада, И стука бильярдных шаров. Любиться, пока полосою Кровавой не вспыхнул восток, Часочек, покуда с косою Не сладился белый платок. Скормить Помыканьям и Злобам И сердце, и силы дотла – Чтоб дочь за глазетовым гробом, Горбатая, с зонтиком шла. Ночь с 21 на 22 мая 1906 Грязовец

О нет, не стан

О нет, не стан, пусть он так нежно-зыбок, Я из твоих соблазнов затаю, Не влажный блеск малиновых улыбок, – Страдания холодную змею. Так иногда в банально-пестрой зале, Где вальс звенит, волнуя и моля, Зову мечтой я звуки Парсифаля, И Тень, и Смерть над маской короля… . . . . . . . . . . . . . . . Оставь меня. Мне ложе стелет Скука. Зачем мне рай, которым грезят все? А если грязь и низость – только мука По где-то там сияющей красе… 19 мая 1906 Вологда

Из коллекции книжника

И. Ф. Анненский был директором Николаевской гимназии в Царском Селе, где учился Н. С. Гумилев. Четверостишие Анненского, написанное им на «Книге отражений» (СПб., 1906), свидетельствует о живой связи поэтических поколений (подпись Ник. Т-о – псевдоним Анненского). Увидеть в расцвете талант Гумилева Анненскому не удалось, но первые успехи поэта были им отмечены в рецензии на сборник «Романтические цветы» (Париж, 1908): «Темно-зеленая, чуть тронутая позолотой книжка, скорей даже тетрадка Н. Гумилева прочитывается быстро. Вы выпиваете ее, как глоток зеленого шартреза. Остается ощущение чего-то сладкого, пряного, даже экзотического: обжигает, но чуть-чуть… Сам Н. Гумилев чутко следит за ритмом своих впечатлений, а лиризм умеет уже подчинять замыслу. И это хорошо…»

Смерть И. Ф. Анненского в 1909 году оборвала наметившееся сближение поэтов… Гумилев написал стихотворение «Памяти Анненского» – оно открывает сборник «Колчан»:

…Был Иннокентий Анненский последним Из царскосельских лебедей. Анатолий Марков

Трилистник победный

В волшебную призму

Хрусталь мой волшебен трикраты. Под первым устоем ребра – Там руки с мученьем разжаты, Раскидано пламя костра. Но вновь не увидишь костер ты, Едва передвинешь устой – Там бледные руки простерты И мрак обнимают пустой. Нажмешь ли устой ты последний – Ни сжатых, ни рознятых рук, Но радуги нету победней, Чем радуга конченных мук!..

Трое

Ее факел был огнен и ал, Он был талый и сумрачный снег: Он глядел на нее и сгорал, И сгорал от непознанных нег. Лоно смерти открылось черно — Он не слышал призыва: «Живи», И осталось в эфире одно Безнадежное пламя любви. Да на ложе глубокого рва, Пенной ризой покрыта до пят, Одинокая грезит вдова – И холодные воды кипят…

Пробуждение

Кончилась яркая чара, Сердце очнулось пустым: В сердце, как после пожара, Ходит удушливый дым. Кончилась? Жалкое слово, Жалкого слова не трусь: Скоро в остатках былого Я и сквозь дым разберусь. Что не хотело обмана – Всё остается за мной… Солнце за гарью тумана Желто, как вставший больной. Жребий, о сердце, твой понят – Старого пепла не тронь… Больше проклятый огонь Стен твоих черных не тронет!

Трилистник траурный

Перед панихидой Сонет

Два дня здесь шепчут: прям и нем, Все тот же гость в дому, И вянут космы хризантем В удушливом дыму. Гляжу и мыслю: мир ему, Но нам-то, нам-то всем, Иль люк в ту смрадную тюрьму Захлопнулся совсем? «Ах! Что мертвец! Но дочь, вдова…» Слова, слова, слова. Лишь Ужас в белых зеркалах Здесь молит и поет, И с поясным поклоном Страх Нам свечи раздает.

Баллада

Н. С. Гумилеву

День был ранний и молочно-парный, Скоро в путь, поклажу прикрутили… На шоссе перед запряжкой парной Фонари, мигая, закоптили. Позади лишь вымершая дача… Желтая и скользкая… С балкона Холст повис, ненужный там… но спешно, Оборвав, сломали георгины. «Во блаженном…» И качнулись клячи: Маскарад печалей их измаял… Желтый пес у разоренной дачи Бил хвостом по ельнику и лаял… Но сейчас же, вытянувши лапы, На песке разлегся, как в постели… Только мы как сняли в страхе шляпы – Так надеть их больше и не смели. …Будь ты проклята, левкоем и фенолом Равнодушно дышащая Дама! Захочу – так сам тобой я буду… «Захоти, попробуй!» – шепчет Дама.

Посылка

Вам я шлю стихи мои, когда-то Их вдали игравшие солдаты! Только ваши, без четверостиший, Пели трубы горестней и тише… 31 мая 1909

Светлый нимб Сонет

Зыбким прахом закатных полос Были свечи давно облиты, А куренье, виясь, все лилось, Всё, бледнея, сжимались цветы. И так были безумны мечты В чадном море молений и слез, На развившемся нимбе волос И в дыму ее черной фаты, Что в ответ замерцал огонек В аметистах тяжелых серег. Синий сон благовонных кадил Разошелся тогда ж без следа… Отчего ж я фату навсегда, Светлый нимб навсегда полюбил?

Трилистник тоски

Тоска отшумевшей грозы

Сердце ль не томилося Желанием грозы, Сквозь вспышки бело-алые? А теперь влюбилося В бездонностъ бирюзы, В ее глаза усталые. Всё, что есть лазурного, Излилось в лучах На зыби златошвейные, Всё, что там безбурного И с ласкою в очах, – В сады зеленовейные. В стекла бирюзовые Одна глядит гроза Из чуждой ей обители… Больше не суровые, Печальные глаза, Любили ль вы, простите ли?..

Тоска припоминания

Мне всегда открывается та же Залитая чернилом страница Я уйду от людей, но куда же, От ночей мне куда схорониться? Все живые так стали далеки, Всё небытное стало так внятно, И слились позабытые строки До зари в мутно-черные пятна. Весь я там в невозможном ответе, Где миражные буквы маячут… …Я люблю, когда в доме есть дети И когда по ночам они плачут.

Тоска белого камня

Камни млеют в истоме, Люди залиты светом, Есть ли города летом Вид постыло-знакомей? В трафарете готовом Он – узор на посуде… И не все ли равно вам: Камни там или люди? Сбита в белые камни Нищетой бледнолицей, Эта одурь была мне Колыбелью-темницей. Коль она не мелькает Безотрадно и чадно, Так, давя вас, смыкает, И уходишь так жадно В лиловатость отсветов С высей бледно-безбрежных На две цепи букетов Возле плит белоснежных. Так, устав от узора, Я мечтой замираю В белом глянце фарфора С ободочком по краю. 1904 Симферополь

Трилистник дождевой

Дождик

Вот сизый чехол и распорот, – Не все ж ему праздно висеть, И с лязгом асфальтовый город Хлестнула холодная сеть… Хлестнула и стала мотаться… Сама серебристо-светла, Как масло в руке святотатца, Глазеты вокруг залила. И в миг, что с лазурью любилось, Стыдливых молчаний полно, – Всё темною пеной забилось И нагло стучится в окно. В песочной зароется яме, По трубам бежит и бурлит, То жалкими брызнет слезами, То радугой парной горит. О нет! Без твоих превращений, В одно что-нибудь застывай! Не хочешь ли дремой осенней Окутать кокетливо май? Иль сделаться Мною, быть может, Одним из упрямых калек, И всех уверять, что не дожит И первый Овидиев век: Из сердца за Иматру лет Ничто, мол, у нас не уходит – И в мокром асфальте поэт Захочет, так счастье находит. 29 июня 1909 Царское Село

Октябрьский миф

Мне тоскливо. Мне невмочь. Я шаги слепого слышу: Надо мною он всю ночь Оступается о крышу. И мои ль, не знаю, жгут Сердце слезы, или это Те, которые бегут У слепого без ответа, Что бегут из мутных глаз По щекам его поблеклым, И в глухой полночный час Растекаются по стеклам.

Романс без музыки

В непроглядную осень туманны огни И холодные брызги летят, В непроглядную осень туманны огни, Только след от колес золотят, В непроглядную осень туманны огни, Но туманней отравленный чад, В непроглядную осень мы вместе, одни, Но сердца наши, сжавшись, молчат… Ты от губ моих кубок возьмешь непочат, Потому что туманны огни…

Трилистник призрачный

Nox Vitae[9]

Отрадна тень, пока крушин Вливает кровь в хлороз жасмина… Но… ветер… клены… шум вершин С упреком давнего помина… Но… в блекло-призрачной луне Воздушно-черный стан растений И вы, на мрачной белизне Ветвей тоскующие тени! Как странно слиты сад и твердь Своим безмолвием суровым, Как ночь напоминает смерть Всем, даже выцветшим покровом. А всё ведь только что сейчас Лазурно было здесь, что нужды? О тени, я не знаю вас, Вы так глубоко сердцу чужды. Неужто ж точно, Боже мой, Я здесь любил, я здесь был молод, И дальше некуда?.. Домой Пришел я в этот лунный холод?

Квадратные окошки

О, дали лунно-талые, О, темно-снежный путь, Болит душа усталая И не дает заснуть. За чахлыми горошками, За мертвой резедой Квадратными окошками Беседую с луной. Смиренно дума-странница Сложила два крыла, Но не мольбой туманится Покой ее чела. «Ты помнишь тиховейные Те вешние утра, И как ее кисейная Тонка была чадра. Ты помнишь сребролистую Из мальвовых полос, Как ты чадру душистую Не смел ей снять с волос? И как, тоской измученный, Так и не знал потом – Узлом ли были скручены Они или жгутом?» – «Молчи, воспоминание, О грудь моя, не ной! Она была желаннее Мне тайной и луной. За чару ж сребролистую Тюльпанов на фате Я сто обеден выстою, Я изнурюсь в посте!» – «А знаешь ли, что тут она?» – «Возможно ль, столько лет?» – «Гляди – фатой окутана… Узнал ты узкий след? Так страстно не разгадана, В чадре живой, как дым, Она на волнах ладана Над куколем твоим». – «Она… да только с рожками С трясущей бородой – За чахлыми горошками, За мертвой резедой…»

Мучительный сонет

Едва пчелиное гуденье замолчало, Уж ноющий комар приблизился, звеня… Каких обманов ты, о сердце, не прощало Тревожной пустоте оконченного дня? Мне нужен талый снег под желтизной огня, Сквозь потное стекло светящего устало, И чтобы прядь волос так близко от меня, Так близко от меня, развившись, трепетала. Мне надо дымных туч с померкшей высоты, Круженья дымных туч, в которых нет былого, Полузакрытых глаз и музыки мечты, И музыки мечты, еще не знавшей слова… О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне, Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!

Трилистник ледяной

Ледяная тюрьма

Пятно жерла стеною огибая, Минутно лед туманный позлащен… Мечта весны, когда-то голубая, Твоей тюрьмой горящей я смущен. Истомлена сверканием напрасным, И плачешь ты, и рвешься трепеща, Но для чудес в дыму полудня красном У солнца нет победного луча. Ты помнишь лик светила, но иного, В тебя не те гляделися цветы, И твой конец на сердце у больного, Коль под землей не задохнешься ты. Но не желай свидетелям безмолвным До чар весны сберечь свой синий плен… Ты не мечта, ты будешь только тлен Раскованным и громозвучным волнам.

Снег

Полюбил бы я зиму, Да обуза тяжка… От нее даже дыму Не уйти в облака. Эта резанность линий, Этот грузный полет, Этот нищенски синий И заплаканный лед! Но люблю ослабелый От заоблачных нег – То сверкающе белый, То сиреневый снег… И особенно талый, Когда, выси открыв, Он ложится усталый На скользящий обрыв. Точно стада в тумане Непорочные сны – На томительной грани Всесожженья весны.

Дочь Иаира

Слабы травы, белы плиты, И звонит победно медь: «Голубые льды разбиты, И они должны сгореть!» Точно кружит солнце, зимний Долгий плен свой позабыв; Только мне в пасхальном гимне Смерти слышится призыв. Ведь под снегом сердце билось, Там тянулась жизни нить: Ту алмазную застылость Надо было разбудить… Для чего ж с контуров нежной, Непорочной красоты Грубо сорван саван снежный, Жечь зачем ее цветы? Для чего так сине пламя, Раскаленность так бела, И, гудя, с колоколами Слили звон колокола? Тот, грехи подъявший мира, Осушавший реки слез, Так ли дочерь Иаира Поднял некогда Христос? Не мигнул фитиль горящий, Не зазыбил ветер ткань… Подошел Спаситель к спящей И сказал ей тихо: «Встань».

Трилистник вагонный

Тоска вокзала

О канун вечных будней, Скуки липкое жало… В пыльном зное полудней Гул и краска вокзала… Полумертвые мухи На забитом киоске, На пролитой известке Слепы, жадны и глухи. Флаг линяло-зеленый, Пара белые взрывы, И трубы отдаленной Без отзыва призывы. И эмблема разлуки В обманувшем свиданьи – Кондуктор однорукий У часов в ожиданьи… Есть ли что-нибудь нудней, Чем недвижная точка, Чем дрожанье полудней Над дремотой листочка… Что-нибудь, но не это… Подползай – ты обязан; Как ты жарок, измазан, Все равно – ты не это! Уничтожиться, канув В этот омут безликий, Прямо в одурь диванов, В полосатые тики!..

В вагоне

Довольно дел, довольно слов, Побудем молча, без улыбок, Снежит из низких облаков, А горний свет уныл и зыбок. В непостижимой им борьбе Мятутся черные ракиты. «До завтра, – говорю тебе, – Сегодня мы с тобою квиты». Хочу, не грезя, не моля, Пускай безмерно виноватый, Глядеть на белые поля Через стекло с налипшей ватой. А ты – красуйся, ты – гори… Ты уверяй, что ты простила, Гори полоской той зари, Вокруг которой все застыло.

Зимний поезд

Снегов немую черноту Прожгло два глаза из тумана, И дым остался на лету Горящим золотом фонтана. Я знаю – пышущий дракон, Весь занесен пушистым снегом, Сейчас порвет мятежным бегом Завороженной дали сон. А с ним, усталые рабы, Обречены холодной яме, Влачатся тяжкие гробы, Скрипя и лязгая цепями. Пока с разбитым фонарем, Наполовину притушенным, Среди кошмара дум и дрем Проходит Полночь по вагонам. Она – как призрачный монах, И чем ее дозоры глуше, Тем больше чада в черных снах И затеканий, и удуший; Тем больше слов, как бы не слов, Тем отвратительней дыханье, И запрокинутых голов В подушках красных колыханье. Как вор, наметивший карман, Она тиха, пока мы живы, Лишь молча точит свой дурман Да тушит черные наплывы. А снизу стук, а сбоку гул, Да всё бесцельней, безымянней… И мерзок тем, кто не заснул, Хаос полусуществований! Но тает ночь… И дряхл и сед, Ещё вчера Закат осенний, Приподнимается Рассвет С одра его томившей Тени. Забывшим за ночь свой недуг В глаза опять глядит терзанье, И дребезжит сильнее стук, Дробя налеты обмерзанья. Пары желтеющей стеной Загородили красный пламень, И стойко должен зуб больной Перегрызать холодный камень.

Трилистник бумажный

Спутнице

Как чисто гаснут небеса, Какою прихотью ажурной Уходят дальние леса В ту высь, что знали мы лазурной… В твоих глазах упрека нет: Ты туч закатных догоранье И сизо-розовый отсвет Встречаешь, как воспоминанье. Но я тоски не поборю: В пустыне выжженного неба Я вижу мертвую зарю Из незакатного Эреба. Уйдем… Мне более невмочь Застылость этих четких линий И этот свод картонно-синий… Пусть будет солнце или ночь!..

Неживая

На бумаге синей, Грубо, грубо синей, Но в тончайшей сетке Разметались ветки, Ветки-паутинки. А по веткам иней, Самоцветный иней, Точно сахаринки… По бумаге синей Разметались ветки, Слезы были едки. Бедная тростинка, Милая тростинка, И чего хлопочет? Всё уверить хочет, Что она живая, Что, изнемогая – (Полно, дорогая!) – И она ждет мая, Ветреных объятий И зеленых платьев, Засыпать под сказки Соловьиной ласки И проснуться, щуря Заспанные глазки От огня лазури. На бумаге синей, Грубо, грубо синей Разметались ветки, Ветки-паутинки. Заморозил иней У сухой тростинки На бумаге синей Все ее слезинки.

Памяти анненского

Татиане Викторовне Адамович

К таким нежданным и певучим бредням Зовя с собой умы людей, Был Иннокентий Анненский последним Из царскосельских лебедей. Я помню дни: я, робкий, торопливый, Входил в высокий кабинет, Где ждал меня спокойный и учтивый, Слегка седеющий поэт. Десяток фраз, пленительных и странных, Как бы случайно уроня, Он вбрасывал в пространства безымянных Мечтаний – слабого меня. О, в сумрак отступающие вещи, И еле слышные духи, И этот голос, нежный и зловещий, Уже читающий стихи! В них плакала какая-то обида, Звенела медь и шла гроза, А там, над шкафом, профиль Эврипида Слепил горящие глаза. …Скамью я знаю в парке; мне сказали, Что он любил сидеть на ней, Задумчиво смотря, как сини дали В червонном золоте аллей. Там вечером и страшно и красиво, В тумане светит мрамор плит, И женщина, как серна боязлива, Во тьме к прохожему спешит. Она глядит, она поет и плачет И снова плачет и поет, Не понимая, что все это значит, Но только чувствуя – не тот. Журчит вода, протачивая шлюзы, Сырой травою пахнет мгла, И жалок голос одинокой музы, Последней – Царского Села. Н. Гумилев

Трилистник в парке

Я на дне

Я на дне, я печальный обломок, Надо мной зеленеет вода. Из тяжелых стеклянных потемок Нет путей никому, никуда… Помню небо, зигзаги полета, Белый мрамор, под ним водоем, Помню дым от струи водомета, Весь изнизанный синим огнем… Если ж верить тем шепотам бреда, Что томят мой постылый покой, Там тоскует по мне Андромеда С искалеченной белой рукой. 20 мая 1906 Вологда

Бронзовый поэт

На синем куполе белеют облака, И четко ввысь ушли кудрявые вершины, Но пыль уж светится, а тени стали длинны, И к сердцу призраки плывут издалека. Не знаю, повесть ли была так коротка, Иль я не дочитал последней половины?.. На бледном куполе погасли облака, И ночь уже идет сквозь черные вершины… И стали – и скамья и человек на ней В недвижном сумраке тяжеле и страшней. Не шевелись – сейчас гвоздики засверкают, Воздушные кусты сольются и растают, И бронзовый поэт, стряхнув дремоты гнёт, С подставки на траву росистую спрыгнёт.

«Расе»[10] Статуя мира

Меж золоченых бань и обелисков славы Есть дева белая, а вкруг густые травы. Не тешит тирс ее, она не бьет в тимпан, И беломраморный ее не любит Пан, Одни туманы к ней холодные ласкались, И раны черные от влажных губ остались. Но дева красотой по-прежнему горда, И трав вокруг нее не косят никогда. Не знаю почему – богини изваянье Над сердцем сладкое имеет обаянье… Люблю обиду в ней, ее ужасный нос, И ноги сжатые, и грубый узел кос. Особенно, когда холодный дождик сеет, И нагота ее беспомощно белеет… О, дайте вечность мне, – и вечность я отдам За равнодушие к обидам и годам.

Трилистник из старой тетради

Тоска маятника

Неразгаданным надрывом Подоспел сегодня срок: В стекла дождик бьет порывом, Ветер пробует крючок, Точно вымерло все в доме… Желт и черен мой огонь, Где-то тяжко по соломе Переступит, звякнув, конь. Тело скорбно и разбито, Но его волнует жуть, Что обиженно-сердито Кто-то мне не даст уснуть. И лежу я околдован, Разве тем и виноват, Что на белый циферблат Пышный розан намалеван. Да по стенке ночь и день, В душной клетке человечьей, Ходит-машет сумасшедший, Волоча немую тень. Ходит-ходит, вдруг отскочит, Зашипит – отмерил час, Зашипит и захохочет, Залопочет, горячась. И опять шагами мерить На стене дрожащий свет, Да стеречь, нельзя ль проверить, Спят ли люди или нет. Ходит-машет, а для такта И уравнивая шаг, С злобным рвеньем «так-то, так-то» Повторяет маниак… Все потухло. Больше в яме Не видать и не слыхать… Только кто же там махать Продолжает рукавами? Нет. Довольно… хоть едва, Хоть тоскливо даль белеет И на пледе голова Не без сладости хмелеет.

Картинка

Мелко, мелко, как из сита, В тарантас дождит туман, Бледный день встает сердито, Не успев стряхнуть дурман. Пуст и ровен путь мой дальний… Лишь у черных деревень Бесконечный всё печальней, Словно дождь косой плетень. Чу… Проснулся грай вороний, В шалаше встает пастух, И сквозь тучи липких мух Тяжело ступают кони. Но узлы седых хвостов У буланой нашей тройки, Доски свежие мостов, Доски черные постройки – Все поплыло в хлебь и смесь, Пересмякло, послипалось… Ночью мне совсем не спалось, Не попробовать ли здесь? Да, заснешь… чтоб быть без шапки. Вот дела… – Держи к одной! – Глядь – замотанная в тряпки Амазонка предо мной. Лет семи всего – ручонки Так и впилися в узду, Не дают плестись клячонке, А другая – в поводу. Жадным взглядом проводила, Обернувшись, экипаж И в тумане затрусила, Чтоб исчезнуть, как мираж. И щемящей укоризне Уступило забытье: «Это – праздник для нее. Это – утро, утро жизни».

Старая усадьба

Сердце дома. Сердце радо. А чему? Тени дома? Тени сада? Не пойму. Сад старинный, всё осины – тощи, страх! Дом – руины… Тины, тины, что в прудах… Что утрат-то!.. Брат на брата… Что обид!.. Прах и гнилость… Накренилось… А стоит… Чье жилище? Пепелище?.. Угол чей? Мертвой нищей логовище без печей… Ну как встанет, ну как глянет из окна: «Взять не можешь, а тревожишь, старина! Ишь затейник! Ишь забавник! Что за прыть! Любит древних, любит давних ворошить… Не сфальшивишь, так иди уж: у меня Не в окошке, так из кошки два огня. Дам и брашна – волчьих ягод, белены… Только страшно – месяц за год у луны…… Столько вышек, столько лестниц – двери нет… Встанет месяц, глянет месяц – где твой след?..» Тсс… ни слова… даль былого – но сквозь дым Мутно зрима… Мимо… мимо… И к живым! Иль истомы сердцу надо моему? Тени дома? Шума сада?.. Не пойму…

Трилистник толпы

Прелюдия

Я жизни не боюсь. Своим бодрящим шумом Она дает гореть, дает светиться думам, Тревога, а не мысль растет в безлюдной мгле, И холодно цветам ночами в хрустале. Но в праздности моей рассеяны мгновенья, Когда мучительно душе прикосновенье, И я дрожу средь вас, дрожу за свой покой, Как спичку на ветру загородив рукой… Пусть это только миг… В тот миг меня не трогай, Я ощупью иду тогда своей дорогой… Мой взгляд рассеянный в молчаньи заприметь И не мешай другим вокруг меня шуметь. Так лучше. Только бы меня не замечали В тумане, может быть, и творческой печали.

После концерта

В аллею черные спустились небеса, Но сердцу в эту ночь не превозмочь усталость… Погасшие огни, немые голоса, – Неужто это все, что от мечты осталось? О, как печален был одежд ее атлас, И вырез жутко бел среди наплечий черных! Как жалко было мне ее недвижных глаз И снежной лайки рук молитвенно-покорных! А сколько было там развеяно души Среди рассеянных, мятежных и бесслезных? Что звуков пролито, взлелеянных в тиши, Сиреневых и ласковых, и звездных! Так с нити порванной в волненьи иногда, Средь месячных лучей, и нежны и огнисты, В росистую траву катятся аметисты И гибнут без следа.

Буддийская месса в Париже

Ф. Фр. Зелинскому

1

Колонны, желтыми увитые шелками, И платья poche[11] и mauve[12] в немного яркой раме Среди струистых смол и лепета звонков, И ритмы странные тысячелетних слов, Слегка смягченные в осенней позолоте, – Вы в памяти моей сегодня оживете.

2

Священнодействовал базальтовый монгол, И таял медленно таинственный глагол В капризно созданном среди музея храме, Чтоб дамы черными играли веерами И, тайне чуждые, как свежий их ирис, Лишь переводчикам внимали строго мисс.

3

Мой взор рассеянный шелков ласкали пятна, Мне в таинстве была лишь музыка понятна, Но тем внимательней созвучья я ловил, Я ритмами дышал, как волнами кадил, И было стыдно мне пособий бледной прозы Для той мистической и музыкальной грезы.

4

Обедня кончилась, и сразу ожил зал, Монгол с улыбкою цветы нам раздавал, И экзотичные вдыхая ароматы, Спешили к выходу певцы и дипломаты, И дамы, бережно поддерживая трен, – Чтоб слушать вечером Маскотту иль Кармен.

5

А в воздухе жила непонятая фраза, Рожденная душой в мучении экстаза, Чтоб чистые сердца в ней пили благодать… И странно было мне, и жутко увидать, Как над улыбками спускалися вуали И пальцы нежные цветы богов роняли.

Трилистник балаганный

Серебряный полдень

Серебряным блеском туман К полудню еще не развеян, К полудню от солнечных ран Стал даже желтее туман, Стал даже желтей и мертвей он, А полдень горит так суров, Что мне в этот час неприятны Лиловых и алых шаров Меж клочьями мертвых паров В глазах замелькавшие пятна. И что ей тут надо скакать, Безумной и радостной своре, Всё солнце ловить и искать? И солнцу с чего ж их ласкать, Воздушных на мертвом просторе! Подумать, что помпа бюро, Огней и парчи серебром Должна потускнеть в фимиаме: Пришли Арлекин и Пьеро, О белая помпа бюро! И стали у гроба с свечами!

Шарики детские

Шарики, шарики! Шарики детские! Деньги отецкие! Покупайте, сударики, шарики! Эй, лисья шуба, коли есть лишни, Не пожалей пятишни: Запущу под самое нёбо – Два часа потом глазей, да в оба! Хорошо ведь, говорят, на воле, Чирикнуть, ваше степенство, что ли? Прикажете для общего восторгу, Три семьдесят пять – без торгу! Ужели же менее За освободительное движение? Что? Пасуешь?.. Эй, тетка? Который торгуешь? Мал? Извините, какого поймал… Бывает – Другой и вырастает, А наш Тит Так себя понимает, Что брюха не растит, А все по верхам глядит От больших от дум!.. Ты который торгуешь? Да не мни, не кум, Наблудишь – не надуешь… Шарики детски, Красны, лиловы, Очень дешёвы! Шарики детски! Эй, воротник, говоришь по-немецки! Так бери десять штук по парам, Остальные даром… Жалко, ты по-немецки слабенек, А не то – уговор лучше денег! Пожалте, старичок! Как вы – чок в чок – Вот этот пузатенький, Желтоватенький И на сердце с Катенькой… Цена не цена – Всего пятак, Да разве еще четвертак, А прибавишь гривенник для барства – Бери с гербом государства! Шарики детски, шарики! Вам, сударики, шарики, А нам бы, сударики, на шкалики!..

Умирание

Слава Богу, снова тень! Для чего-то спозаранья Надо мною целый день Длится это умиранье, Целый сумеречный день! Между старых желтых стен, Доживая горький плен, Содрогается опалый Шар на нитке, темно-алый, Между старых желтых стен! И, бессильный, точно тень, В этот сумеречный день Все еще он тянет нитку И никак не кончит пытку В этот сумеречный день… Хоть бы ночь скорее, ночь! Самому бы изнемочь, Да забыться примиренным, И уйти бы одуренным В одуряющую ночь! Только б тот над головой, Темно-алый, чуть живой, Подождал пока над ложем Быть таким со мною схожим… Этот темный, чуть живой, Там, над самой головой…

Трилистник весенний

Черная весна (Тает)

Под гулы меди – гробовой Творился перенос, И, жутко задран, восковой Глядел из гроба нос. Дыханья, что ли, он хотел Туда, в пустую грудь?.. Последний снег был темно-бел, И тяжек рыхлый путь, И только изморось, мутна, На тление лилась, Да тупо черная весна Глядела в студень глаз – С облезлых крыш, из бурых ям, С позеленелых лиц… А там, по мертвенным полям, С разбухших крыльев птиц… О люди! Тяжек жизни след По рытвинам путей, Но ничего печальней нет, Как встреча двух смертей. 19 марта 1906 Тотьма

Призраки

И бродят тени, и молят тени: «Пусти, пусти!» От этих лунных осеребрений Куда ж уйти? Зеленый призрак куста сирени Прильнул к окну… Уйдите, тени, оставьте тени, Со мной одну… Она недвижна, она немая, С следами слез, С двумя кистями сиреней мая В извивах кос… Но и неслышным верен я пеням, И, как в бреду, На гравий сада я по ступеням За ней сойду. О бледный призрак, скажи скорее Мои вины, Покуда стёкла на галерее Еще черны. Цветы завянут, цветы обманны, Но я… я – твой! В тумане холод, в тумане раны Перед зарей…

Облака

Пережиты ли тяжкие проводы, Иль в глаза мне глядят неизбежные, Как тогда вы мне кажетесь молоды, Облака, мои лебеди нежные! Те не снятся ушедшие грозы вам, Все бы в небе вам плавать да нежиться, Только под вечер в облаке розовом Будто девичье сердце забрезжится… Но не дружны вы с песнями звонкими, Разойдусь я, так вы затуманитесь, Безнадежно, полосками тонкими, Расплываясь, друг к другу всё тянетесь… Улетели и песни пугливые, В сердце радость сменилась раскаяньем, А вы всё надо мною, ревнивые, Будто плачете дымчатым таяньем…

Трилистник шуточный

Перебой ритма Сонет

Как ни гулок, ни живуч – Ям – – б, утомлен и он, затих Средь мерцаний золотых, Уступив иным созвучьям. То-то вдруг по голым сучьям Прозы утра, град шутих, На листы веленьем щучьим За стихом поскачет стих. Узнаю вас, близкий рампе, Друг крылатый эпиграмм, Пэ – она третьего размер. Вы играли уж при мер – – цаньи утра бледной лампе Танцы нежные Химер.

Пэон второй – пэон четвертый Сонет

На службу Лести иль Мечты Равно готовые консорты, Назвать вас вы, назвать вас ты, Пэон второй – пэон четвертый? Как на монетах, ваши стерты Когда-то светлые черты, И строки мшистые плиты Глазурью льете вы на торты. Вы – сине-призрачных высот В колодце снимок помертвелый, Вы – блок пивной осатанелый, Вы – тот посыльный в Новый год, Что орхидеи нам несет, Дыша в башлык обледенелый.

Человек Сонет

Я завожусь на тридцать лет, Чтоб жить, мучительно дробя Лучи от призрачных планет На «да» и «нет», на «ах!» и «бя», Чтоб жить, волнуясь и скорбя Над тем, чего, гляди, и нет… И был бы, верно, я поэт, Когда бы выдумал себя, В работе ль там не без прорух, Иль в механизме есть подвох, Но был бы мой свободный дух – Теперь не дух, я был бы бог… Когда б не пиль да не тубо, Да не тю-тю после бо-бо!..

Трилистник замирания

Я люблю

Я люблю замирание эха После бешеной тройки в лесу, За сверканьем задорного смеха Я истомы люблю полосу. Зимним утром люблю надо мною Я лиловый разлив полутьмы, И, где солнце горело весною, Только розовый отблеск зимы. Я люблю на бледнеющей шири В переливах растаявший цвет… Я люблю все, чему в этом мире Ни созвучья, ни отзвука нет.

Закатный звон в поле

В блестках туманится лес, В тенях меняются лица, В синюю пустынь небес Звоны уходят молиться… Звоны, возьмите меня! Сердце так слабо и сиро, Пыль от сверкания дня Дразнит возможностью мира. Что он сулит, этот зов? Или и мы там застынем, Как жемчуга островов Стынут по заводям синим?..

Осень

. . . . . . . . . . . . . . . Не било четырех… Но бледное светило Едва лишь купола над нами золотило, И, в выцветшей степи туманная река, Так плавно двигались над нами облака, И столько мягкости таило их движенье, Забывших яд измен и муку расторженья, Что сердцу музыки хотелось для него… Но снег лежал в горах, и было так мертво, И оборвали в ночь свистевшие буруны Меж небом и землей протянутые струны… А к утру кто-то нам, развеяв молча сны, Напомнил шепотом, что мы осуждены. Гряда не двигалась и точно застывала, Ночь надвигалась ощущением провала…

Трилистник одиночества

Лишь тому, чей покой таим

Лишь тому, чей покой таим, Сладко дышится…. Полотно над окном моим Не колышется. Ты придешь, коль верна мечтам, Только та ли ты? Знаю: сад там, сирени там Солнцем залиты. Хорошо в голубом огне, В свежем шелесте; Только яркой так чужды мне Чары прелести… Пчелы в улей там носят мед, Пьяны гроздами… Сердце ж только во сне живет Между звездами…

Аромат лилеи мне тяжел

Аромат лилеи мне тяжел, Потому что в нем таится тленье… Лучше смол дыханье, синих смол, Только пить его без разделенья… Оттолкнув соблазны красоты, Я влюблюсь в ее миражи в дыме… И огней нетленные цветы Я один увижу голубыми…

Дальние руки

Зажим был так сладостно сужен, Что пурпур дремоты поблек, – Я розовых узких жемчужин Губами узнал холодок, О сестры, о нежные десять, Две ласково дружных семьи, Вас пологом ночи завесить Так рады желанья мои. Вы – гейши фонарных свечений, Пять роз, обрученных стеблю, Но нет у Киприды священней Не сказанных вами люблю. Как мускус мучительный мумий, Как душный тайник тубероз, И я только стеблем раздумий К пугающей сказке прирос… Мои вы, о дальние руки, Ваш сладостно-сильный зажим Я выносил в холоде скуки, Я счастьем обвеял чужим. Но знаю… дремотно хмелея, Я брошу волшебную нить, И мне будут сниться, алмея,[13] Слова, чтоб тебя оскорбить. 20—24 октября 1909

За стольких жить мой ум хотел, что сам я жить забыл

Учитель

Памяти Иннокентия Анненского

А тот, кого учителем считаю, Как тень прошел и тени не оставил, Весь яд впитал, всю эту одурь выпил, И славы ждал, и славы не дождался, Кто был предвестьем, предзнаменованьем Всего, что с нами после совершилось, Всех пожалел, во всех вдохнул томленье – И задохнулся… А. Ахматова

Царь сумрачной долины

Фигура Иннокентия Анненского, одинокого и непризнанного поэта на сломе веков, – ни с кем и ни с чем не сравнима. Он словно держал в руках двустороннее зеркало. Одна сторона этого зеркала отразила весь русский девятнадцатый век, другая – будущее русской поэзии. А это редко кому удавалось.

По временам поэзия Анненского вызывает гнев. Иногда – негодование и жалость. Но почти всегда вслед за этими чувствами наплывает на нас блаженная, полубезумная улыбка: так улыбается отравленный в краткие минуты между принятием яда и его действием. В одной из рецензий 1904 года об Анненском было сказано: «Автор очень близок к помешательству». Блок и Брюсов говорили о нем пусть и сочувственно, но явно снисходительно. Анненского не ловили на слух, не ухватывали нюхом. Он умер в 1909 году, пятидесяти четырех лет, абсолютно непонятым, умер, легкими сгустками иронии мешая себе усомниться в своем таланте:

Вот газеты свежий нумер, Объявленье в черной раме: Несомненно, что я умер, И, увы! не в мелодраме.

…Анненского называли декадентом и сравнивали с Чеховым. И то и другое верно лишь отчасти: прозу с поэзией сравнивать бесполезно: поэзия – фрагментарна, проза – бесконечно эпична, поэзия – древней, проза – новей, поэзия – всегда движение к смерти, проза – всегда движение к жизни. Питаться одна другой поэзия и проза могут. Объяснить друг друга – никогда.

Декадентом Анненский тоже не был, его строки «Я – слабый сын больного поколенья» или «Я – бледный римлянин эпохи Апостата» – это отголоски древней, все еще длящейся трагедии, лишь слегка сбиваемой с толку новейшим гаденьким упадком. Кем же был Анненский? А был он новатором в поэзии, вплетшим в русский мелодический стих приемы стиха интонационного, т. е. разговорного, что сразу смешало все карты на ломберном столе поэзии и привело к непониманию со стороны современников: как это, в «тихих песнях» да вдруг слышится одновременно и гул трактирный, и гул иного века?

Анненский начал век ХХ, а думали, что он лишь завершает ХIХ век. Непонимание росло, становилось, несмотря на редкие публикации, на полупризнание «аполлоновцев», почти всеобъемлющим. Оставалось «уничтожиться», «канув в омут безликий», что 30 ноября 1909 года и произошло.

Но и за 18 дней до своей неожиданной смерти у подъезда Царскосельского вокзала Анненский играл все на той же любимой струне под названием «Моя тоска»:

Я выдумал ее – и все ж она виденье, Я не люблю ее – и мне она близка, Недоумелая, мое недоуменье, Всегда веселая, она моя тоска.

Эту «веселую тоску», это смешение мелодической и интонационной линий («Прерывистые строки» – ясно отразившийся в зеркале Анненского ранний Маяковский) подхватили постсимволисты: Гумилев, Ахматова, Мандельштам. Для них Царь сумрачной долины становится почти полубогом. Они поняли: Анненский – это канун новой русской поэзии и жизни.

Что же в русской поэзии «предварял и предзнаменовал» собою Анненский? И что он для нас теперь? Великий дилетант? Педагог – классик в целлулоидном воротничке, поздновато загрезивший о стихах, вообще о музах? Ни то ни другое. Он – тихий пророк. Пророк, говоривший шепотом. Он увидел весь сумрак и ужас, который нам в нашем веке еще только предстоял. Но увидев и услышав многое, сам он так и не сумел грядущий ужас пережить и нестерпимо рано смолк. Яд его стихов выветрился, стал неопасен. Сумрак же всегда был сродни нашей душе. А посему стих Анненского и сейчас царит над нами.

Борис Евсеев

(«Литературная газета», №11, 1996 г.)

Что такое поэзия?

Этого я не знаю. Но если бы я и знал, что такое поэзия (ты простишь мне, неясная тень, этот плагиат!), то не сумел бы выразить своего знания или, наконец, даже подобрав и сложив подходящие слова, все равно никем бы не был понят. Вообще есть реальности, которые, по-видимому, лучше вовсе не определять. Разве есть покрой одежды, достойный Милосской богини?

Из бесчисленных определений поэзии, которые я когда-то находил в книгах и придумывал сам (ничего не может быть проще и бесполезней этого занятия), в настоящую минуту мне вспоминаются два.

Кажется, в «Солнце мертвых»[14] я читал чьи-то прекрасные слова, что последним из поэтов был Орфей, а один очень ученый гибрид сказал, что «поэзия есть пережиток мифологии». Этот несчастный уже умер. Да и разве можно было жить с таким сознанием? Два белевших в моей памяти определения, несмотря на их разноречивость, построены, в сущности, на одном и том же постулате «золотого века в прошлом». Эстетик считал, что этот век отмечен творчеством богов, а для мифолога в золотой век люди сами творили богов. Я бы не назвал этого различия особенно интересным, но эстетически перед нами: с одной стороны – сумеречная красота Данте, с другой – высокие фабричные трубы и туман, насыщенный копотью.

Кажется, нет предмета в мире, о котором бы сказано было с такой претенциозностью и столько банальных гипербол, как о поэзии.

Один перечень метафор, которыми люди думали подойти к этому явлению, столь для них близкому и столь загадочному, можно бы было принять за документ человеческого безумия.

Идеальный поэт поочередно, если не одновременно, являлся и пророком (я уже не говорю о богах), и кузнецом, и гладиатором, и Буддой, и пахарем, и демоном, и еще кем-то, помимо множества стихийных и вещественных уподоблений. Целые века поэт только и делал, что пировал, и непременно в розовом венке, зато иногда его ставили и на поклоны, притом чуть ли не в веригах.

По капризу своих собратьев он то бессменно бренчал на лире, то непрестанно истекал кровью, вынося при этом такие пытки, которые не снились, может быть, даже директору музея восковых фигур.

Этот пасынок человечества вместе с Жераром де Нерваль отрастил себе было волосы Меровинга и, закинув за левое плечо синий бархатный плащ, находил о чем по целым часам беседовать с луною, немного позже его видели в фойе Французской комедии, и на нем был красный жилет, потом он образумился, говорят, даже остригся, надел гуттаперчевую куртку (бедный, как он страдал от ее запаха!) и стал тачать сапоги в общественной мастерской, в промежутках позируя Курбе и штудируя книгу Прудона об искусстве. Но из этого ничего не вышло, и беднягу заперли-таки в сумасшедший дом. Кто-кто не указывал поэту целей и не рядил его в собственные обноски? Коллекция идеальных поэтов все растет, и я нисколько не удивлюсь, если представители различных видов спорта, демонизма, и даже профессий (не исключая и воровской) обогатят ее когда-нибудь в свою очередь.

Иннокентий Анненский

Добродетель

1 Рабочая корзинка

У раздумий беззвучны слова, Как искать их люблю в тишине я! Надо только, черна и мертва, Чтобы ночь позабылась полнее, Чтобы ночь позабылась скорей Между редких своих фонарей, За углом, Как покинутый дом… Позабылась по тихим столовым, Над тобою, в лиловом… Чтоб со скатерти трепетный круг Не спускал своих желтых разлитий, И мерцанья замедленных рук Разводили там серые нити, И чтоб ты разнимала с тоской Эти нити одну за другой, Разнимала и после клубила, И сиреневой редью игла За мерцающей кистью ходила. А потом, равнодушно светла, С тихим скрипом соломенных петель, Бережливо простыни сколов, Там заснула и ты, Добродетель, Между путано-нежных мотков… 1907

2 Струя резеды в темном вагоне

Dors, dors, mon enfant![15]

Не буди его в тусклую рань, Поцелуем дремоту согрей… Но сама – вся дрожащая – встань: Ты одна, ты царишь… Но скорей! Для тебя оживил я мечту, И минуты ее на счету… . . . . . . . . . . . . . Так беззвучна, черна и тепла Резедой напоенная мгла… В голубых фонарях, Меж листов на ветвях, Без числа Восковые сиянья плывут, И в саду, Как в бреду, Хризантемы цветут… . . . . . . . . . . . . . Все, что можешь ты там, все ты смеешь теперь, Ни мольбам, ни упрекам не верь! . . . . . . . . . . . . . . Пока свечи плывут И левкои живут, Пока дышит во сне резеда – Здесь ни мук, ни греха, ни стыда… Ты боишься в крови. Своих холеных ног, И за белый венок В беспорядке косы? О, молчи! Не зови! Как минуты – часы Не таимой и нежной красы. . . . . . . . На ветвях, В фонарях догорела мечта Голубых хризантем… . . . . . . . . . . . . . Ты очнешься – свежа и чиста, И совсем… о, совсем! Без смятенья в лице, В обручальном кольце . . . . . . . . . . . . . Стрелка будет показывать семь… 11 декабря 1908

Контрафакции

1 Весна

В жидкой заросли парка береза жила, И черна, и суха, как унылость… В майский полдень там девушка шляпу сняла, И коса у нее распустилась. Ее милый дорезал узорную вязь, И на ветку березы, смеясь, Он цветистую шляпу надел. . . . . . . . . . . . . . . . . . Это май подглядел И дивился с своей голубой высоты, Как на мертвой березе и ярки цветы…

2 Осень

И всю ночь там по месяцу дымы вились, И всю ночь кто-то жалостно-чуткий На скамье там дремал, уходя в котелок. . . . . . . . . . . . . . . . . А к рассвету в молочном тумане повис На березе искривленно-жуткий И мучительно-черный стручок, Чуть пониже растрепанных гнезд, А длиной – в человеческий рост… И глядела с сомнением просинь На родившую позднюю осень.

Складень романтический

1 Небо звездами в тумане…

Небо звездами в тумане не расцветится, Робкий вечер их сегодня не зажег… Только томные по окнам елки светятся, Да, кружася, заметает нас снежок. Мех ресниц твоих снежинки закидавшие Не дают тебе в глаза мои смотреть, Сами слезы, только сердца не сжигавшие, Сами звезды, но уставшие гореть… Это их любви безумною обидою Против воли твои звезды залиты… И мучительно снежинкам я завидую, Потому что ими плачешь ты…

2 Милая

«Милая, милая, где ж ты была Ночью в такую метелицу?» «Горю и ночью дорога светла, К дедке ходила на мельницу». «Милая, милая, я не пойму Речи с словами притворными. С чем же ты ночью ходила к нему?» «С чем я ходила? Да с зернами». «Милая, милая, зерна-то чьи ж? Жита я нынче не кашивал!» «Зерна-то чьи, говоришь? Да твои ж… Впрочем, хозяин не спрашивал…» «Милая, милая, где же мука? Куль-то, что был под передником?» «У колеса, где вода глубока… Лысый сегодня с наследником…» 15 апреля 1907 Царское Село

Два паруса лодки одной

Нависнет ли пламенный зной, Иль, пенясь, расходятся волны, Два паруса лодки одной, Одним и дыханьем мы полны. Нам буря желанья слила, Мы свиты безумными снами, Но молча судьба между нами Черту навсегда провела. И в ночи беззвездного юга, Когда так привольно-темно, Сгорая, коснуться друг друга Одним парусам не дано… 1904

Две любви

С. В. ф. – Штейн

Есть любовь, похожая на дым: Если тесно ей – она дурманит, Дай ей волю – и ее не станет… Быть как дым – но вечно молодым. Есть любовь, похожая на тень: Днем у ног лежит – тебе внимает, Ночью так неслышно обнимает… Быть как тень, но вместе ночь и день…

Другому

Я полюбил безумный твой порыв, Но быть тобой и мной нельзя же сразу, И, вещих снов иероглифы раскрыв, Узорную пишу я четко фразу. Фигурно там отобразился страх, И как тоска бумагу сердца мяла, Но по строкам, как призрак на пирах, Тень движется так деланно и вяло; Твои мечты – менады по ночам, И лунный вихрь в сверкании размаха Им волны кос взметает по плечам. Мой лучший сон – за тканью Андромаха. На голове ее эшафодаж, И тот прикрыт кокетливо платочком, Зато нигде мой строгий карандаш Не уступал своих созвучий точкам. Ты весь – огонь. И за костром ты чист. Испепелишь, но не оставишь пятен, И бог ты там, где я лишь моралист, Ненужный гость, неловок и невнятен. Пройдут года… Быть может, месяца… Иль даже дни, и мы сойдем с дороги: Ты – в лепестках душистого венца, Я просто так, задвинутый на дроги. Наперекор завистливой судьбе И нищете убого-слабодушной Ты памятник оставишь по себе, Незыблемый, хоть сладостно-воздушный… Моей мечты бесследно минет день… Как знать? А вдруг с душой, подвижней моря, Другой поэт ее полюбит тень В нетронуто-торжественном уборе… Полюбит, и узнает, и поймет, И, увидав, что тень проснулась, дышит, – Благословит немой ее полет Среди людей, которые не слышат… Пусть только бы в круженьи бытия Не вышло так, что этот дух влюбленный, Мой брат и маг, не оказался я, В ничтожестве слегка лишь подновленный.

Он и я

Давно меж листьев налились Истомой розовой тюльпаны, Но страстно в сумрачную высь Уходит рокот фортепьянный. И мука там иль торжество, Разоблаченье иль загадка, Но он – ничей, а вы – его, И вам сознанье это сладко. А я лучей иной звезды Ищу в сомненьи и тревожно, Я, как настройщик, все лады Перебираю осторожно. Темнеет… Комната пуста, С трудом я вспоминаю что-то, И безответна, и чиста, За нотой умирает нота.

Невозможно

Есть слова – их дыханье, что цвет, Так же нежно и бело-тревожно, Но меж них ни печальнее нет, Ни нежнее тебя, невозможно. Не познав, я в тебе уж любил Эти в бархат ушедшие звуки: Мне являлись мерцанья могил И сквозь сумрак белевшие руки. Но лишь в белом венце хризантем, Перед первой угрозой забвенья, Этих вэ, этих зэ, этих эм Различить я сумел дуновенья. И, запомнив, невестой в саду Как в апреле тебя разубрали, – У забитой калитки я жду, Позвонить к сторожам не пора ли. Если слово за словом, что цвет, Упадает, белея тревожно, Не печальных меж павшими нет, Но люблю я одно – невозможно. 1907 Царское Село

Забвение

Нерасцепленные звенья, Неосиленная тень, – И забвенье, но забвенье, Как осенний мягкий день, Как полудня солнце в храме Сквозь узор стекла цветной, – С заметенною листами, Но горящею волной… Нам – упреки, нам – усталость, А оно уйдет, как дым, Пережито, но осталось На портрете молодым.

Сестре

А. Н. Анненской

Вечер. Зеленая детская С низким ее потолком. Скучная книга немецкая. Няня в очках и с чулком. Желтый, в дешевом издании, Будто я вижу роман… Даже прочел бы название, Если б не этот туман. Вы еще были Алиною, С розовой думой в очах, В платье с большой пелериною, С серым платком на плечах… В стул утопая коленами, Взора я с вас не сводил, Нежные, с тонкими венами, Руки я ваши любил. Слов непонятных течение Было мне музыкой сфер… Где ожидал столкновения Ваших особенных р… В медном подсвечнике сальная Свечка у няни плывет… Милое, тихо-печальное, Все это в сердце живет…

Стансы ночи

О. П. Хмара-Барщевской

Меж теней погасли солнца пятна На песке в загрезившем саду. Все в тебе так сладко-непонятно, Но твое запомнил я: «Приду». Черный дым, но ты воздушней дыма, Ты нежней пушинок у листа, Я не знаю кем, но ты любима, Я не знаю чья ты, но мечта. За тобой в пустынные покои Не сойдут алмазные огни, Для тебя душистые левкои Здесь ковром раскинулись одни… Эту ночь я помню в давней грезе, Но не я томился и желал: Сквозь фонарь, забытый на березе, Талый воск и плакал и пылал.

Месяц

Sunt mihi bis septem[16]

Кто сильнее меня – их и сватай… Истомились – и всё не слились: Этот сумрак голубоватый И белесая высь… Этот мартовский колющий воздух С зябкой ночью на талом снегу В еле тронутых зеленью звездах Я сливаю и слить не могу… Уж не ты ль и колдуешь, жемчужный, Ты, кому остальные ненужны, Их не твой ли развел и ущерб, На горелом пятне желтосерп, Ты, скиталец небес праздносумый С иронической думой?..

Тоска медленных капель

О капли в ночной тишине, Дремотного духа трещотка, Дрожа набухают оне И падают мерно и четко. В недвижно-бессонной ночи Их лязга не ждать не могу я: Фитиль одинокой свечи Мигает и пышет тоскуя. И мнится, я должен, таясь, На странном присутствовать браке, Поняв безнадежную связь Двух тающих жизней во мраке.

Тринадцать строк

Я хотел бы любить облака На заре… Но мне горек их дым: Так неволя тогда мне тяжка, Так я помню, что был молодым. Я любить бы их вечер хотел, Когда, рдея, там гаснут лучи, Но от жертвы их розовых тел Только пепел мне снится в ночи. Я люблю только ночь и цветы В хрустале, где дробятся огни, Потому что утехой мечты В хрустале умирают они… Потому что цветы – это ты.

Ореанда

Ни белой дерзостью палат на высотах С орлами яркими в узорных воротах, Ни женской прихотью арабских очертаний Не мог бы сердца я лелеять неустанней. Но в пятнах розовых по силуэтам скал Напрасно я души, своей души искал… Я с нею встретился в картинном запустеньи Сгоревшего дворца – где нежное цветенье Бежит по мрамору разбитых ступеней, Где в полдень старый сад печальней и темней, А синие лучи струятся невозбранно По блеклости панно и забытью фонтана. Я будто чувствовал, что там ее найду, С косматым лебедем играющей в пруду, И что поделимся мы ветхою скамьею Близ корня дерева, что поднялся змеею, Дорогой на скалу, где грезит крест литой Над просветленною страданьем красотой.

Дремотность Сонет

В гроздьях розово-лиловых Безуханная сирень В этот душно-мягкий день Неподвижна, как в оковах. Солнца нет, но с тенью тень В сочетаньях вечно новых, Нет дождя, а слез готовых Реки – только литься лень. Полусон, полусознанье, Грусть, но без воспоминанья, И всему простит душа… А, доняв ли, холод ранит, Мягкий дождик не спеша Так бесшумно барабанит.

Нервы (Пластинка для граммофона)

Как эта улица пыльна, раскалена! Что за печальная, о Господи, сосна! Балкон под крышею, Жена мотает гарус. Муж так сидит. За ними холст, как парус. Над самой клумбочкой прилажен их балкон. «Ты думаешь – не он… А если он? Всё вяжет, Боже мой… Посудим хоть немножко…» …Морошка, ягода морошка!.. – «Вот только бы спустить лиловую тетрадь!» – «Что, барыня, шпинату будем брать?» – «Возьмите, Аннушка!» – «Да там еще на стенке Видал записку я, так…» …Хороши гребэнки! – «А… почтальон идет… Петровым писем нет?» – «Корреспонденции одна газета „Свет“.» – «Ну что ж? устроила?» – «Спалила под плитою». – «Неосмотрительность какая!.. Перед тою? А я тут так решил: сперва соображу, И уж потом тебе все факты изложу… Еще чего у нас законопатить нет ли?» – «Я все сожгла». – Вздохнув, считает молча петли… – «Не замечала ты: сегодня мимо нас Какой-то господин проходит третий раз?» – «Да мало ль ходит их…» – «Но этот ищет, рыщет, И по глазам заметно, что он сыщик!..» – «Чего ж у нас искать-то? Боже мой!» – «А Вася-то зачем не сыщется домой?» – «Там к барину пришел за пачпортами дворник». – «Ко мне пришел?.. А день какой?» – «А вторник». – «Не выйдешь ли к нему, мой друг? Я нездоров». …Ландышов, свежих ландышов! – «Ну что? Как с дворником? Ему бы хоть прибавить!» – «Вот вздор какой. За что же?» …Бритвы праветь. – «Присядь же ты спокойно! Кись-кись-кись…» – «Ах, право, шел бы ты по воздуху пройтись! Иль ты вообразил, что мне так сладко маяться…» Яица свежие, яица! Яичек свеженьких? Но вылилась и злоба… Расселись по углам и плачут оба… Как эта улица пыльна, раскалена! Что за печальная, о Господи, сосна! 12 июля 1909 Царское Село

Весенний романс

Еще не царствует река, Но синий лед она уж топит; Еще не тают облака, Но снежный кубок солнцем допит. Через притворенную дверь Ты сердце шелестом тревожишь… Еще не любишь ты, но верь: Не полюбить уже не можешь…

Осенний романс

Гляжу на тебя равнодушно, А в сердце тоски не уйму… Сегодня томительно-душно, Но солнце таится в дыму. Я знаю, что сон я лелею, Но верен хоть снам я – а ты?.. Ненужною жертвой в аллею Падут, умирая, листы… Судьба нас сводила слепая: Бог знает, мы свидимся ль там… Но знаешь?.. Не смейся, ступая Весною по мертвым листам! 1903

Миражи

То полудня пламень синий, То рассвета пламень алый, Я ль устал от четких линий, Солнце ль самое устало – Но чрез полог темнолистый Я дождусь другого солнца Цвета мальвы золотистой Или розы и червонца. Будет взорам так приятно Утопать в сетях зеленых, А потом на темных кленах Зажигать цветные пятна. Пусть миражного круженья Через миг погаснут светы… Пусть я – радость отраженья, Но не то ль и вы, поэты?

Второй мучительный сонет

Вихри мутного ненастья Тайну белую хранят… Колокольчики запястья То умолкнут, то звенят. Ужас краденого счастья – Губ холодных мед и яд Жадно пью я, весь объят Лихорадкой сладострастья. Этот сон, седая мгла Ты одна создать могла, Снега скрип, мельканье тени, На стекле узор курений И созвучье из тепла. Губ, и меха, и сиреней.

Бабочка газа

Скажите, что сталось со мной? Что сердце так жарко забилось? Какое безумье волной Сквозь камень привычки пробилось? В нем сила иль мука моя, В волненьи не чувствую сразу: С мерцающих строк бытия Ловлю я забытую фразу. Фонарь свой не водит ли тать По скопищу литер унылых? Мне фразы нельзя не читать, Но к ней я вернуться не в силах… Не вспыхнуть ей было невмочь, Но мрак она только тревожит: Так бабочка газа всю ночь Дрожит, а сорваться не может…

Прерывистые строки

Этого быть не может, Это – подлог, День так тянулся и дожит, Иль, не дожив, изнемог?.. Этого быть не может… С самых тех пор В горле какой-то комок… Вздор… Этого быть не может… Это – подлог… Ну-с, проводил на поезд, Вернулся, и solo[17], да! Здесь был ее кольчатый пояс, Брошка лежала – звезда, Вечно открытая сумочка Без замка, И, так бесконечно мягка, В прошивках красная думочка… . . . . . . . . . . . . . Зал… Я нежное что-то сказал, Стали прощаться, Возле часов у стенки… Губы не смели разжаться, Склеены… Оба мы были рассеянны, Оба такие холодные… Мы… Пальцы ее в черной митенке Тоже холодные… «Ну, прощай до зимы, Только не той, и не другой, И не еще – после другой… Я ж, дорогой, Ведь не свободная…» «Знаю, что ты – в застенке…» После она Плакала тихо у стенки И стала бумажно-бледна… Кончить бы злую игру… Что ж бы еще? Губы хотели любить горячо, А на ветру Лишь улыбались тоскливо… Что-то в них было застыло, Даже мертво… Господи, я и не знал, до чего Она некрасива… Ну слава Богу, пускают садиться… Мокрым платком осушая лицо, Мне отдала она это кольцо… Слиплись еще раз холодные лица, Как в забытьи, – И Поезд еще стоял – Я убежал… Но этого быть не может, Это – подлог… День или год, и уж дожит, Иль, не дожив, изнемог… Этого быть не может… Июнь 1909 Царское Село

Canzone[18]

Если б вдруг ожила небылица, На окно я поставлю свечу, Приходи… Мы не будем делиться, Всё отдать тебе счастье хочу! Ты придешь и на голос печали, Потому что светла и нежна, Потому что тебя обещали Мне когда-то сирень и луна. Но… бывают такие минуты, Когда страшно и пусто в груди… Я тяжел – и немой и согнутый… Я хочу быть один… уходи!

Дымы

В белом поле был пепельный бал, Тени были там нежно-желанны, Упоительный танец сливал, И клубил, и дымил их воланы. Чередой, застилая мне даль, Проносились плясуньи мятежной, И была вековая печаль В нежном танце без музыки нежной. А внизу содроганье и стук Говорили, что ужас не прожит; Громыхая цепями, Недуг Там сковал бы воздушных – не может. И была ль так постыла им степь, Или мука капризно-желанна, – То и дело железную цепь Задевала оборка волана.

Дети

Вы за мною? Я готов. Нагрешили, так ответим, Нам – острог, но им – цветов… Солнца, люди, нашим детям! В детстве тоньше жизни нить, Дни короче – в эту пору… Не спешите их бранить, Но балуйте… без зазору. Вы несчастны, если вам Непонятен детский лепет, Вызвать шепот – это срам, Горший – в детях вызвать трепет. Но безвинных детских слез Не омыть и покаяньем, Потому что в них Христос, Весь, со всем своим сияньем. Ну а те, что терпят боль, У кого как нитки руки… Люди! Братья! Не за то ль И покой наш только в муке…

Моя тоска

М. А. Кузмину

Пусть травы сменятся над капищем волненья, И восковой в гробу забудется рука, Мне кажется, меж вас одно недоуменье Все будет жить мое, одна моя Тоска… Нет, не о тех, увы! кому столь недостойно, Ревниво, бережно и страстно был я мил… О сила любящих и в муке так спокойна, У женской нежности завидно много сил. Да и при чем бы здесь недоуменья были – Любовь ведь светлая, она кристалл, эфир… Моя ж безлюбая – дрожит, как лошадь в мыле! Ей – пир отравленный, мошеннический пир! В венке из тронутых, из вянувших азалий Собралась петь она… Не смолк и первый стих, Как маленьких детей у ней перевязали, Сломали руки им и ослепили их. Она бесполая, у ней для всех улыбки, Она притворщица, у ней порочный вкус – Качает целый день она пустые зыбки, И образок в углу – сладчайший Иисус… Я выдумал ее – и все ж она виденье, Я не люблю ее – и мне она близка, Недоумелая, мое недоуменье, Всегда веселая, она моя тоска. 12 ноября 1909 Царское Село

Кэк-уок на цимбалах

«…»

Влияние Анненского сказалось на последующей русской поэзии с необычайной силой. Первый учитель психологической остроты в новой русской лирике, искусство психологической композиции он передал футуризму…

Анненский с такой же твердостью, как Брюсов, ввел в поэзию исторически объективную тему, ввел в лирику психологический конструктивизм. Сгорая жаждой учиться у Запада, он не имел учителей, достойных своего задания, и вынужден был притворяться подражателем. Психологизм Анненского – не каприз и не мерцание изощренной впечатлительности, а настоящая твердая конструкция. От «Стальной цикады» Анненского к «Стальному соловью» Асеева лежит прямой путь. Анненский научил пользоваться психологическим анализом как рабочим инструментом в лирике. Он был настоящим предшественником психологической конструкции в русском футуризме, столь блестяще возглавляемой Пастернаком. Анненский до сих пор не дошел до русского читателя и известен лишь по вульгаризации его методов Ахматовой. Это один из настоящих подлинников русской поэзии. «Тихие песни» и «Кипарисовый ларец» хочется целиком перенести в антологию…

Осип Мандельштам

«…»

В основе искусства лежит… обоготворение невозможности и бессмыслицы. Поэт всегда исходит из непризнания жизни…

Иннокентий Анненский

Из поэмы «Mater Dolorosa» [19]

Как я любил от городского шума Укрыться в сад, и шелесту берез Внимать, в запущенной аллее сидя… Да жалкую шарманки отдаленной Мелодию ловить. Ее дрожащий Сродни закату голос: о цветах Он говорит увядших и обманах. Пронзая воздух парный, пролетит С минутным шумом по ветвям ворона, Да где-то там далеко прокричит Петух, на запад солнце провожая, И снова смолкнет все, – душа полна Какой-то безотчетно-грустной думы, Кого-то ждешь, в какой-то край летишь, Мечте безвестный, горячо так любишь Кого-то… чьих-то ждешь задумчивых речей И нежной ласки, и в вечерних тенях Чего-то сердцем ищешь… И с тем сном Расстаться и не может и не хочет Душа… Сидишь забытый и один, И над тобой поникнет ночь ветвями… О майская томительная ночь, Ты севера дитя, его поэтов Любимый сон… Кто может спать, скажи, Кого постель горячая не душит, Когда, как грезу нежную, опустишь Ты на сады и волны золотые Прозрачную завесу, и за ней, Прерывисто дыша, умолкнет город – И тоже спать не может, и влюбленный С мольбой тебе, задумчивой, глядит В глаза своими тысячами окон… 1874

Nocturno[20]

Другу моему С. К. Буличу

Темную выбери ночь и в поле, безлюдном и голом, В мрак седой окунись… пусть ветер, провеяв, утихнет, Пусть в небе холодном тусклые звезды, мигая, задремлют… Сердцу скажи, чтоб ударов оно не считало… Шаг задержи и прислушайся! Ты не один… Точно крылья Птицы, намокшие тяжко, плывут средь тумана. Слушай… это летит хищная, властная птица, Время ту птицу зовут, и на крыльях у ней твоя сила, Радости сон мимолетный, надежд золотые лохмотья… 26 февраля 1890

«Падает снег…»

Посвящено Е. М. Мухиной

Падает снег, Мутный, и белый, и долгий, Падает снег, Заметая дороги, Засыпая могилы, Падает снег… Белые влажные звезды! Я так люблю вас, Тихие гостьи оврагов! Холод и нега забвенья Сердцу так сладки… О белые звезды… Зачем же, Ветер, зачем ты свеваешь, Жгучий мучительный ветер, С думы и черной и тяжкой, Точно могильная насыпь, Белые блестки мечты?.. В поле зачем их уносишь? Если б заснуть, Но не навеки, Если б заснуть Так, чтобы после проснуться, Только под небом лазурным… Новым, счастливым, любимым… 26 ноября 1900

«Для чего, когда сны изменили…»

Для чего, когда сны изменили, Так полны обольщений слова? Для чего на забытой могиле Зеленей и шумнее трава? Для чего эти лунные выси, Если сад мой и темен, и нем?.. Завитки ее кос развилися, Я дыханье их слышу… зачем? 1902

Кэк-уок на цимбалах

Молоточков лапки цепки, Да гвоздочков шапки крепки, Что не раз их, Пустоплясых, Там позастревало. Молоточки топотали, Мимо точки попадали, Что ни мах, На струнах Как и не бывало. Пали звоны топотом, топотом, Стали звоны ропотом, ропотом, То сзываясь, То срываясь, То дробя кристалл. В струнах, полных холода, холода, Пели волны молодо, молодо, И буруном Гул по струнам Следом пролетал. С звуками кэк-уока, Ожидая мокка, Во мгновенье ока Что мы не съедим… И Махмет-Мамаям, Ни зимой, ни маем Нами не внимаем, Он необходим. Молоточков цепки лапки, Да гвоздочков крепки шапки, Что не раз их, Пустоплясых, Там позастревало. Молоточки налетают, Мало в точки попадают, Мах да мах, Жизни… ах, Как и не бывало. Осень 1904

На северном берегу

Бледнеет даль. Уж вот он – день разлуки, Я звал его, а сердцу все грустней… Что видел здесь я, кроме зла и муки? Но всё простил я тихости теней. Всё небесам в холодном их разливе, Лазури их прозрачной, как недуг, И той меж ив седой и чахлой иве – Товарищам непоправимых мук. И грустно мне, не потому, что беден Наш пыльный сад, что выжжены листы, Что вечер здесь так утомленно бледен, Так мертвы безуханные цветы, А потому, что море плещет с шумом, И синевой бездонны небеса, Что будет там моим закатным думам Невмоготу их властная краса… 1904

Черное море

Простимся, море… В путь пора. И ты не то уж: всё короче Твои жемчужные утра, Длинней тоскующие ночи, Всё дольше тает твой туман, Где всё белей и выше гребни, Но далей красочный обман Не будет, он уж был волшебней. И тщетно вихри по тебе Роятся с яростью звериной, Всё безучастней к их борьбе Твои тяжелые глубины. Тоска ли там или любовь, Но бурям чуждые безмолвны, И к нам из емких берегов Уйти твои не властны волны. Суровым отблеском ножа Сверкнешь ли, пеной обдавая, – Нет! Ты не символ мятежа, Ты – Смерти чаша пировая. 1904

Солнечный сонет

Под стоны тяжкие метели Я думал – ночи нет конца: Таких порывов не терпели Наш дуб и тополь месяца. Но солнце брызнуло с постели Снопом огня и багреца, И вмиг у моря просветлели Морщины древнего лица… И пусть, как ночью, ветер рыщет, И так же рвет, и так же свищет, – Уж он не в гневе божество. Кошмары ночи так далёки, Что пыльный хищник на припеке – Шалун и больше ничего. 1904

«В ароматном краю в этот день голубой…»

В ароматном краю в этот день голубой Песня близко: и дразнит, и вьется, Но о том не спою, что мне шепчет прибой, Что вокруг и цветет, и смеется. Я не трону весны – я цветы берегу, Мотылькам сберегаю их пыль я, Миг покоя волны на морском берегу И ладьям их далекие крылья. А еще потому, что в сияньи сильней И люблю я сильнее в разлуке Полусвет-полутьму наших северных дней, Недосказанность песни и муки… 1904

Братские могилы

Волны тяжки и свинцовы, Кажет темным белый камень, И кует земле оковы Позабытый небом пламень. Облака повисли с высей, Помутнелы – ослабелы, Точно кисти в кипарисе Над могилой сизо-белы. Воздух мягкий, но без силы, Ели, мшистые каменья… Это – братские могилы, И полней уж нет забвенья. 1904 Севастополь

Сирень на камне

Клубятся тучи сизоцветно. Мой путь далек, мой путь уныл. А даль так мутно-безответна Из края серого могил. Вот кем-то врезан крест замшенный В плите надгробной, и, как тень, Сквозь камень, Лазарь воскрешенный, Пробилась чахлая сирень. Листы пожёлкли, обгорели… То гнет ли неба, камня ль гнет, – Но говорят, что и в апреле Сирень могилы не цветет. Да и зачем? Цветы так зыбки, Так нежны в холоде плиты, И лег бы тенью свет улыбки На изможденные черты. А в стражах бледного Эреба Окаменело столько мук… Роса, и та для них недуг, И смерть их – голубое небо. Уж вечер близко. И пути Передо мной еще так много, Но просто силы нет сойти С завороженного порога. И жизни ль дерзостный побег, Плита ль пробитая жалка мне, – Дрожат листы кустов-калек, Темнее крест на старом камне. 1904

Опять в дороге

Луну сегодня выси Упрятали в туман… Поди-ка, подивися, Как щит ее медян. И поневоле сердцу Так жутко моему… Эх, распахнуть бы дверцу Да в лунную тюрьму! К тюрьме той посплывались Не тучи – острова, И все оторочались В златые кружева. Лишь дымы без отрады И устали бегут: Они проезжим рады, Отсталых стерегут, Где тени стали ложны По вымершим лесам… Была ль то ночь тревожна Иль я – не знаю сам… Раздышки всё короче, Ухабы тяжелы… А в дыме зимней ночи Слилися все углы… По ведьминой рубахе Тоскливо бродит тень, И нарастают страхи, Как тучи в жаркий день. Кибитка всё кривее… Что ж это там растет? «Эй, дядя, поживее!» «Да человек идет… Без шапки, без лаптишек, Лицо-то в кулачок А будто из парнишек…» «Что это – дурачок?» «Так точно, он – дурашный… Куда ведь забрался, Такой у нас бесстрашный Он, барин, задался. Здоров ходить. Морозы, А нипочем ему…» И стыдно стало грезы Тут сердцу моему. Так стыдно стало страху От скраденной луны, Что ведьмину рубаху Убрали с пелены… Куда ушла усталость, И робость, и тоска… Была ли это жалость К судьбишке дурака, – Как знать?.. Луна высоко Взошла – так хороша, Была не одинока Теперь моя душа… 30 марта 1906 Вологодский поезд

Ель моя, елинка

Вот она – долинка, Глуше нет угла, – Ель моя, елинка! Долго ж ты жила… Долго ж ты тянулась К своему оконцу, Чтоб поближе к солнцу. Если б ты видала, Ель моя, елинка, Старая старинка, Если б ты видала В ясные зеркала, Чем ты только стала! На твою унылость Глядя, мне взгрустнулось… Как ты вся согнулась, Как ты обносилась. И куда ж ты тянешь Сломанные ветки: Краше ведь не станешь Молодой соседки. Старость не пушинка, Ель моя, елинка… Бедная… Подруга! Пусть им солнце с юга, Молодым побегам… Нам с тобой, елинка, Забытье под снегом. Лучше забытья мы Не найдем удела, Буры стали ямы, Белы стали ямы, Нам-то что за дело? Жить-то, жить-то будем На завидки людям, И не надо свадьбы. Только – не желать бы, Да еще – не помнить, Да еще – не думать. 30 марта 1906 Вологодский поезд

Просвет

Ни зноя, ни гама, ни плеска, Но роща свежа и темна, От жидкого майского блеска Все утро таится она… Не знаю, о чем так унылы, Клубяся, мне дымы твердят, И день ли то пробует силы, Иль это уж тихий закат, Где грезы несбыточно-дальней Сквозь дымы златятся следы?.. Как странно… Просвет… а печальней Сплошной и туманной гряды. Под вечер 17 мая 1906 Вологодский поезд

«Ноша жизни светла и легка мне…»

Le silence est l'me des choses.[21]

Rollinat Ноша жизни светла и легка мне, И тебя я смущаю невольно; Не за Бога в раздумье на камне, Мне за камень, им найденный, больно. Я жалею, что даром поблекла Позабытая в книге фиалка, Мне тумана, покрывшего стекла И слезами разнятого, жалко. И не горе безумной, а ива Пробуждает на сердце унылость, Потому что она, терпеливо Это горе качая… сломилась. Ночь на 26 ноября 1906

Лира часов

Часы не свершили урока, А маятник точно уснул, Тогда распахнул я широко Футляр их – и лиру качнул. И, грубо лишенная мира, Которого столько ждала, Опять по тюрьме своей лира, Дрожа и шатаясь, пошла. Но вот уже ходит ровнее, Вот найден и прежний размах. . . . . . . . . . . . . . О сердце! Когда, леденея, Ты смертный почувствуешь страх, Найдется ль рука, чтобы лиру В тебе так же тихо качнуть, И миру, желанному миру, Тебя, мое сердце, вернуть?.. 7 января 1907 Царское Село

Ego[22]

Я – слабый сын больного поколенья И не пойду искать альпийских роз, Ни ропот волн, ни рокот ранних гроз Мне не дадут отрадного волненья. Но милы мне на розовом стекле Алмазные и плачущие горы, Букеты роз увядших на столе И пламени вечернего узоры. Когда же сном объята голова, Читаю грез я повесть небылую, Сгоревших книг забытые слова В туманном сне я трепетно целую.

«Когда, влача с тобой банальный разговор…»

Когда, влача с тобой банальный разговор Иль на прощание твою сжимая руку, Он бросит на тебя порою беглый взор, Ты в нем умеешь ли читать любовь и муку? Иль грустной повести неясные черты Не тронут никогда девической мечты?.. Иль, может быть, секрет тебе давно знаком, И ты за ним не раз следила уж тайком… И он смешил тебя, как старый, робкий заяц, Иль хуже… жалок был – тургеневский малаец С его отрезанным для службы языком.

Еще лилии

Когда под черными крылами Склонюсь усталой головой И молча смерть погасит пламя В моей лампаде золотой… Коль, улыбаясь жизни новой, И из земного жития Душа, порвавшая оковы, Уносит атом бытия, – Я не возьму воспоминаний Утех любви пережитых, Ни глаз жены, ни сказок няни, Ни снов поэзии златых, Цветов мечты моей мятежной Забыв минутную красу, Одной лилеи белоснежной Я в лучший мир перенесу И аромат, и абрис нежный.

«Сила Господняя с нами…»

– Сила Господняя с нами, Снами измучен я, снами… Хуже томительной боли, Хуже, чем белые ночи, Кожу они искололи, Кости мои измололи, Выжгли без пламени очи… – Что же ты видишь, скажи мне, Ночью холодною зимней? Может быть, сердце врачуя, Муки твои облегчу я, Телу найду врачеванье. – Сила Господняя с нами, Снами измучен я, снами… Ночью их сердце почуя Шепчет порой и названье, Да повторять не хочу я…

Печальная страна

Печален из меди Наш символ венчальный, У нас и комедий Финалы печальны… Веселых соседей У нас инфернальны Косматые шубы… И только… банальны Косматых медведей От трепетных снедей Кровавые губы.

С кровати

Моей garde-malade[23]

Просвет зелено-золотистый С кусочком голубых небес – Весь полный утра, весь душистый, Мой сад – с подушки – точно лес. И ароматы… и движенье, И шум, и блеск, и красота – Зеленый бал – воображенья Едва рожденная мечта… Я и не знал, что нынче снова Там, за окном, веселый пир. Ну, солнце, угощай больного, Как напоило целый мир.

Из окна

За картой карта пали биты, И сочтены ее часы, Но, шелком палевым прикрыты, Еще зовут ее красы… И этот призрак пышноризый Под солнцем вечно молодым Глядит на горы глины сизой, Похожей на застывший дым…

Зимний сон

Вот газеты свежий нумер, Объявленье в черной раме: Несомненно, что я умер, И, увы! не в мелодраме, Шаг родных так осторожен, Будто всё еще я болен, Я ж могу ли быть доволен, С тюфяка на стол положен? День и ночь пойдут Давиды, Да священники в енотах, Да рыданье панихиды В позументах и камлотах. А в лицо мне лить саженным Копоть велено кандилам, Да в молчаньи напряженном Лязгать дьякону кадилом. Если что-нибудь осталось От того, что было мною, Этот ужас, эту жалость Вы обвейте пеленою. В белом поле до рассвета Свиток белый схороните… . . . . . . . . . . . А покуда… удалите Хоть басов из кабинета.

Сон и нет

Нагорев и трепеща, Сон навеяла свеча… В гулко-каменных твердынях Два мне грезились луча, Два любимых, кротко-синих Небо видевших луча В гулко-каменных твердынях. Просыпаюсь. Ночь черна. Бред то был или признанье? Путы жизни, чары сна Иль безумного желанья В тихий мир воспоминанья Забежавшая волна? Нет ответа. Ночь душна.

«Не могу понять, не знаю…»

Не могу понять, не знаю… Это сон или Верлен?.. Я люблю иль умираю? Это чары или плен? Из разбитого фиала Всюду в мире разлита Или мука идеала, Или муки красота. Пусть мечта не угадала, Та она или не та, Перед светом идеала, Пусть мечта не угадала, Это сон или Верлен? Это чары или плен? Но дохнули розы плена На замолкшие уста, И под музыку Верлена Будет петь моя мечта.

Из Бальмонта

Крадущий у крадущего не подлежит осуждению.

Из Талмуда О белый Валаам, Воспетый Скорпионом С кремлевских колоколен, О тайна Далай-Лам, Зачем я здесь, не там, И так наалкоголен, Что даже плыть неволен По бешеным валам, О белый Валаам, К твоим грибам сушеным, Зарям багряно-алым, К твоим как бы лишенным Как бы хвостов шакалам, К шакалам над обвалом, Козою сокрушенным Иль Бальмонта кинжалом, Кинжалом не лежалым, Что машет здесь и там, Всегда с одним азартом По безднам и хвостам, Химерам и Астартам, Туда, меж колоколен, Где был Валерий болен, Но так козой доволен Над розовым затоном, Что впился скорпионом В нее он здесь и там. О, бедный Роденбах, О, бедный Роденбах, Один ты на бобах…

В море любви Сонет

Моя душа оазис голубой.

Бальмонт Моя душа эбеновый гобой, И пусть я ниц упал перед кумиром, С тобой, дитя, как с медною трубой, Мы всё ж, пойми, разъяты целым миром. О, будем же скорей одним вампиром, Ты мною будь, я сделаюсь тобой, Чтоб демонов у Яра тешить пиром, Будь ложкой мне, а я тебе губой… Пусть демоны измаялись в холере, Твоя коза с тобою, мой Валерий, А Пантеон открыл над нами зонт, Душистый зонт из шапок волькамерий. Постой… Но ложь – гобой, и призрак – горизонт Нет ничего нигде – один Бальмонт.

В. В. Уманову-Каплуновскому В альбом автографов

Как в автобусе, В альбоме этом Сидеть поэтом В новейшем вкусе Меж господами И боком к даме, Немного тесно, Зато чудесно… К тому же лестно Свершать свой ход Меж великанов, Так гордо канув Забвенью в рот.

Желтый пар петербургской зимы

Конный памятник Николаю I против Государственного совета неизменно, по кругу, обхаживал замшенный от старости гренадер, зиму и лето в нахлобученной мохнатой бараньей шапке. Головной убор, похожий на митру, величиной чуть ли не с целого барана.

Мы, дети, заговаривали с дряхлым часовым. Он нас разочаровывал, что он не двенадцатого года, как мы думали. Зато о дедушках сообщал, что они – караульные, последние из николаевской службы и во всей роте их не то шесть, не то пять человек.

Вход в Летний сад со стороны набережной, где решетки и часовня, и против Инженерного замка охранялся вахмистрами в медалях. Они определяли, прилично ли одет человек, и гнали прочь в русских сапогах, не пускали в картузах и в мещанском платье. Нравы детей в Летнем саду были очень церемонные. Пошептавшись с гувернанткой или няней, какая – нибудь голоножка подходила к скамейке и, шаркнув или присев, пищала: «Девочка» (или мальчик – таково было официальное обращение), не хотите ли поиграть в «золотые ворота» или «палочку-веревочку»?

Можно себе представить, после такого начала, какая была веселая игра. Я никогда не играл, и самый способ знакомства казался мне натянутым…

Петербургская улица возбуждала во мне жажду зрелищ, и самая архитектура города внушала мне какой-то ребяческий империализм. Я бредил конногвардейскими латами и римскими шлемами кавалергардов, серебряными трубами Преображенского оркестра, и после майского парада любимым моим удовольствием был конногвардейский праздник на Благовещенье…

Дни студенческих бунтов у Казанского собора всегда заранее бывали известны. В каждом семействе был свой студент-осведомитель. Выходило так, что смотреть на эти бунты, правда, на почтительном расстоянии, сходилась масса публики: дети с няньками, маменьки и тетеньки, не смогшие удержать дома своих бунтарей, старые чиновники и всякие праздношатающиеся. В день назначенного бунта тротуары Невского колыхались густою толпою зрителей от Садовой до Аничкова моста. Вся эта орава боялась подходить к Казанскому собору. Полицию прятали во дворах, например во дворе Екатерининского костела. На Казанской площади было относительно пусто, прохаживались маленькие кучки студентов и настоящих рабочих, причем на последних показывали пальцами. Вдруг со стороны Казанской площади раздавался протяжный, все возрастающий вой, что-то вроде несмолкавшего «у» или «ы», переходящий в грозное завывание, все ближе и ближе. Тогда зрители шарахались, и толпу мяли лошадьми. «Казаки, казаки», – проносилось молнией, быстрее, чем летели сами казаки. Собственно «бунт» брали в оцепленье и уводили в Михайловский манеж, и Невский пустел, будто его метлой вымели.

Осип Мандельштам«Шум времени»

Мой стих

Недоспелым поле сжато; И холодный сумрак тих… Не теперь… давно когда-то Был загадан этот стих… Не отгадан, только прожит, Даже, может быть, не раз, Хочет он, но уж не может Одолеть дремоту глаз. Я не знаю, кто он, чей он, Знаю только, что не мой, – Ночью был он мне навеян, Солнцем будет взят домой. Пусть подразнит – мне не больно: Я не с ним, я в забытьи… Мук с меня и тех довольно, Что, наверно, все – мои… Видишь – он уж тает, канув Из серебряных лучей В зыби млечные туманов… Не тоскуй: он был – ничей.

«Развившись, волос поредел…»

Развившись, волос поредел, Когда я молод был, За стольких жить мой ум хотел, Что сам я жить забыл. Любить хотел я, не любя, Страдать – но в стороне, И сжег я, молодость, тебя В безрадостном огне. Так что ж под зиму, как листы, Дрожишь, о сердце, ты… Гляди, как черная груда Под саваном тверда. А он уж в небе ей готов, Сквозной и пуховой… На поле белом меж крестов – Хоть там найду ли свой?..

Тоска синевы

Что ни день, теплей и краше Осенен простор эфирный Осушенной солнцем чашей: То лазурной, то сапфирной. Синью нежною, как пламя, Горды солнцевы палаты, И ревниво клочья ваты Льнут к сапфирам облаками. Но возьми их, солнце, – душных Роскошь камней все банальней, – Я хочу высот воздушных, Но прохладней и кристальней. Или лучше тучи сизой, Чутко-зыбкой, точно волны, Сумнолицей, темноризой, Слез, как сердце, тяжко полной.

Тоска кануна

О тусклость мертвого заката, Неслышной жизни маета, Роса цветов без аромата, Ночей бессонных духота. Чего-чего, канун свиданья, От нас надменно ты не брал, Томим горячкой ожиданья, Каких я благ не презирал? И, изменяя равнодушно Искусству, долгу, сам себе, Каких уступок, малодушный, Не делал, Завтра, я тебе? А для чего все эти муки С проклятьем медленных часов?.. Иль в миге встречи нет разлуки, Иль фальши нет в эмфазе слов?

Желанье жить Сонет

Колокольчика ль гулкие пени, Дымной тучи ль далекие сны… Снова снегом заносит ступени, На стене полоса от луны. Кто сенинкой играет в тристене, Кто седою макушкой копны. Что ни есть беспокойные тени, Все кладбищем луне отданы. Свисту меди послушен дрожащей, Вижу – куст отделился от чащи На дорогу меня сторожить… Следом чаща послала стенанье, И во всем безнадежность желанья: «Только б жить, дольше жить, вечно жить…»

Дымные тучи

Солнца в высях нету. Дымно там и бледно, А уж близко где-то Луч горит победный. Но без упованья Тонет взор мой сонный В трепете сверканья Капли осужденной. Этой неге бледной, Этим робким чарам Страшен луч победный Кровью и пожаром.

Тоска сада

Зябко пушились листы, Сад так тоскливо шумел. – Если б любить я умел Так же свободно, как ты. Луч его чащу пробил… – Солнце, люблю ль я тебя? Если б тебя я любил И не томился любя. Тускло ль в зеленой крови Пламень желанья зажжен, Только раздумье и сон Сердцу отрадней любви.

Поэзия Сонет

Творящий дух и жизни случай В тебе мучительно слиты, И меж намеков красоты Нет утонченней и летучей… В пустыне мира зыбко-жгучей, Где мир – мираж, влюбилась ты В неразрешенность разнозвучий И в беспокойные цветы. Неощутима и незрима, Ты нас томишь, боготворима, В просветы бледные сквозя, Так неотвязно, неотдумно, Что, полюбив тебя, нельзя Не полюбить тебя безумно.

Миг

Столько хочется сказать, Столько б сердце услыхало, Но лучам не пронизать Частых перьев опахала, – И от листьев, точно сеть, На песке толкутся тени… Всё – но только не глядеть В том, упавший на колени. Чу… над самой головой Из листвы вспорхнула птица: Миг ушел – еще живой, Но ему уж не светиться.

Завещание

Вале Хмара-Барщевскому

Где б ты ни стал на корабле, У мачты иль кормила, Всегда служи своей земле: Она тебя вскормила. Неровен наш и труден путь – В волнах иль по ухабам – Будь вынослив, отважен будь, Но не кичись над слабым. Не отступай, коль принял бой, Платиться – так за дело, – А если петь – так птицей пой Свободно, звонко, смело.

На полотне

Платки измятые у глаз и губ храня, Вдова с сиротами в потемках затаилась. Одна старуха мать у яркого огня: Должно быть, с кладбища, иззябнув, воротилась. В лице от холода сквозь тонкие мешки Смесились сизые и пурпурные краски, И с анкилозами на пальцах две руки Безвольно отданы камина жгучей ласке. Два дня тому назад средь несказанных мук У сына сердце здесь метаться перестало, Но мать не плачет – нет, в сведенных кистях рук Сознанье – надо жить во что бы то ни стало.

К портрету Достоевского

В нем Совесть сделалась пророком и поэтом, И Карамазовы и бесы жили в нем, – Но что для нас теперь сияет мягким светом, То было для него мучительным огнем.

К портрету Е. Левицкой

Тоска глядеть, как сходит глянец с благ, И знать, что всё ж вконец не опротивят, Но горе тем, кто слышит, как в словах Заигранные клавиши фальшивят.

Любовь к прошлому Сыну

Ты любишь прошлое, и я его люблю, Но любим мы его по-разному с тобою, Сам Бог отвел часы прибою и отбою, Цветам дал яркий миг и скучный век стеблю. Ты не придашь мечтой красы воспоминаньям, – Их надо выстрадать, и дать им отойти, Чтоб жгли нас издали мучительным сознаньем Покатой легкости дальнейшего пути. Не торопись, побудь еще в обманах мая, Пока дрожащих ног покатость, увлекая, К скамейке прошлого на отдых не сманит – Наш юных не берет заржавленный магнит…

Майская гроза

Среди полуденной истомы Покрылась ватой бирюза… Люблю сквозь первые симптомы Тебя угадывать, гроза… На пыльный путь ракиты гнутся, Стал ярче спешный звон подков, Нет-нет – и печи распахнутся Средь потемневших облаков. А вот и вихрь, и помутненье, И духота, и сизый пар… Минута – с неба наводненье, Еще минута – там пожар. И из угла моей кибитки В туманной сетке дождевой Я вижу только лоск накидки Да черный шлык над головой. Но вот уж тучи будто выше, Пробились жаркие лучи, И мягко прыгают по крыше Златые капли, как мячи. И тех уж нет… В огне лазури Закинут за спину один, Воспоминаньем майской бури Дымится черный виксатин. Когда бы бури пролетали И все так быстро и светло… Но не умчит к лазурной дали Грозой разбитое крыло.

Что счастье?

Что счастье? Чад безумной речи? Одна минута на пути, Где с поцелуем жадной встречи Слилось неслышное прости? Или оно в дожде осеннем? В возврате дня? В смыканьи вежд? В благах, которых мы не ценим За неприглядность их одежд? Ты говоришь… Вот счастья бьется К цветку прильнувшее крыло, Но миг – и ввысь оно взовьется, Невозвратимо и светло. А сердцу, может быть, милей Высокомерие сознанья, Милее мука, если в ней Есть тонкий яд воспоминанья.

«Нет, мне не жаль цветка, когда его сорвали…»

Нет, мне не жаль цветка, когда его сорвали, Чтоб он завял в моем сверкающем бокале. Сыпучей черноты меж розовых червей, Откуда вырван он, – что может быть мертвей? И нежных глаз моих миражною мечтою, Неужто я пятна багрового не стою, Пятна, горящего в пустыне голубой, Чтоб каждый чувствовал себя одним собой? Увы, и та мечта, которая соткала Томление цветка с сверканием бокала, Погибнет вместе с ним, припав к его стеблю, Уж я забыл ее – другую я люблю… Кому-то новое готовлю я страданье, Когда не все мечты лишь скука выжиданья.

Петербург

Желтый пар петербургской зимы, Желтый снег, облипающий плиты… Я не знаю, где вы и где мы, Только знаю, что крепко мы слиты. Сочинил ли нас царский указ? Потопить ли нас шведы забыли? Вместо сказки в прошедшем у нас Только камни да страшные были. Только камни нам дал чародей, Да Неву буро-желтого цвета, Да пустыни немых площадей, Где казнили людей до рассвета. А что было у нас на земле, Чем вознесся орел наш двуглавый, В темных лаврах гигант на скале, – Завтра станет ребячьей забавой. Уж на что был он грозен и смел, Да скакун его бешеный выдал, Царь змеи раздавить не сумел, И прижатая стала наш идол. Ни кремлей, ни чудес, ни святынь, Ни миражей, ни слез, ни улыбки… Только камни из мерзлых пустынь Да сознанье проклятой ошибки. Даже в мае, когда разлиты Белой ночи над волнами тени, Там не чары весенней мечты, Там отрава бесплодных хотений.

Dесrеsсеndo[24]

Из тучи с тучей в безумном споре Родится шквал, – Под ним зыбучий в пустынном море Вскипает вал. Он полон страсти, он мчится гневный, Грозя брегам. А вслед из пастей за ним стозевный И рев и гам… То, как железный, он канет в бездны И роет муть, То, бык могучий, нацелит тучи Xвостом хлестнуть… Но ближе… ближе, и вал уж ниже, Не стало сил, К ладье воздушной хребет послушный Он наклонил. И вот чуть плещет, кружа осадок, А гнев иссяк… Песок так мягок, припек так гладок: Плесни – и ляг!

За оградой

Глубоко ограда врыта, Тяжкой медью блещет дверь… Месяц! месяц! так открыто Черной тени ты не мерь! Пусть зарыто – не забыто… Никогда или теперь. Так луною блещет дверь. Мало ль сыпано отравы? Только зори ль здесь кровавы, Или был неистов зной, Но под лунной пеленой От росы сомлели травы… Иль за белою стеной Страшно травам в час ночной?.. Прыгнет тень и в травы ляжет, Новый будет ужас нажит… С ней и месяц, заодно ж – Месяц в травах точит нож. Месяц видит, месяц скажет: «Убежишь… да не уйдешь…» И по травам ходит дрожь.

«Если больше не плачешь, то слезы сотри…»

Если больше не плачешь, то слезы сотри: Зажигаясь, бегут по столбам фонари, Стали дымы в огнях веселее И следы золотыми в аллее… Только веток еще безнадежнее сеть, Только небу, чернея, над ними висеть… Если можешь не плакать, то слезы сотри: Забелелись далеко во мгле фонари. На лице твоем, ласково-зыбкий, Белый луч притворился улыбкой… Лишь теней все темнее за ним череда, Только сердцу от дум не уйти никуда.

«В небе ли меркнет звезда…»

В небе ли меркнет звезда, Пытка ль земная все длится – Я не молюсь никогда, Я не умею молиться. Время погасит звезду, Пытку ж и так одолеем… Если я в церковь иду, Там становлюсь с фарисеем. С ним упадаю я нем, С ним и воспряну, ликуя… Только во мне-то зачем Мытарь мятется, тоскуя?..

Мелодия для арфы

Мечту моей тоскующей любви Твои глаза с моими делят немо… О белая, о нежная, живи! Тебя сорвать мне страшно, хризантема. Но я хочу, чтоб ты была одна, Чтоб тень твоя с другою не сливалась И чтоб одна тобою любовалась В немую ночь холеная луна…

«Когда б не смерть, а забытье…»

Когда б не смерть, а забытье, Чтоб ни движения, ни звука… Ведь если вслушаться в нее, Вся жизнь моя – не жизнь, а мука. Иль я не с вами таю, дни? Не вяну с листьями на кленах? Иль не мои умрут огни В слезах кристаллов растопленных? Иль я не весь в безлюдье скал И черном нищенстве березы? Не весь в том белом пухе розы, Что холод утра оковал? В дождинках этих, что нависли, Чтоб жемчугами ниспадать?.. А мне, скажите, в муках мысли Найдется ль сердце сострадать?

Песни с декорацией

1 Гармонные вздохи

Фруктовник. Догорающий костер среди туманной ночи под осень. Усохшая яблоня. Оборванец на деревяшке перебирает лады старой гармоники. В шалаше на соломе разложены яблоки.

Под яблонькой, под вишнею Всю ночь горят огни, – Бывало, выпьешь лишнее, А только ни-ни-ни. . . . . . . . . . . . . . Под яблонькой кудрявою Прощались мы с тобой, – С японскою державою Предполагался бой. С тех пор семь лет я плаваю, На шапке «Громобой», – А вы остались павою, И хвост у вас трубой… . . . . . . . . . . . . . Как получу, мол, пенцию, В Артуре стану бой, Не то, так в резиденцию Закатимся с тобой… . . . . . . . . . . . . . Зачем скосили с травушкой Цветочек голубой? А ты с худою славушкой Ушедши за гульбой? . . . . . . . . . . . . . Ой, яблонька, ой, грушенька, Ой, сахарный миндаль, – Пропала наша душенька, Да вышла нам медаль! . . . . . . . . . . . . . На яблоне, на вишенке Нет гусени числа… Ты стала хуже нищенки И вскоре померла. Поела вместе с листвием Та гусень белый цвет… . . . . . . . . . . . . . Хоть нам и всё единственно, Конца японцу нет. . . . . . . . . . . . . . Ой, реченька желты-пески, Куплись в тебе другой… А мы уж, значит, к выписке… С простреленной ногой… . . . . . . . . . . . . . Под яблонькой, под вишнею Сиди да волком вой… И рад бы выпить лишнее, Да лих карман с дырой.

2 Без конца и без начала

Колыбельная.

Изба. Тараканы. Ночь. Керосинка чадит. Баба над зыбкой борется со сном.

Баю-баюшки-баю, Баю деточку мою! Полюбился нам буркот, Что буркотик, серый кот… Как вечор на речку шла, Напевать его звала. «Ходи, Васька, ночевать, Колыбель со мной качать!» . . . . . . . . . . . . . Выйду, стану в ворота, Встрену серого кота… Ба-ай, ба-ай, бай-баю, Баю милую мою… . . . . . . . . . . . . . Я для того для дружка Нацедила молока… Кот латушку облизал, Облизавши, отказал. . . . . . . . . . . . . . Отказался напрямик: (Будешь спать ты, баловник?) «Вашей службы не берусь: У меня над губой ус. Не иначе, как в избе Тараканов перебей. Тараканы ваши злы. Съели в избе вам углы. Как бы после тех углов Да не съели мне усов». . . . . . . . . . . . . . Баю-баю, баю-бай, Поскорее засыпай. . . . . . . . . . . . . . Я кота за те слова Коромыслом оплела… Коромыслом по губы: «Не порочь моей избы. Молока было не пить, Чем так подло поступить?» . . . . . . . . . . . . . (Сердито.) Долго ж эта маета? Кликну черного кота… Черный кот-то с печки шасть, – Он ужо тебе задасть… Вынимает ребенка из зыбки и закачивает. (Тише.) А ты, котик, не блуди, Приходи к белой груди. (Еще тише.) Не один ты приходи, Сон-дрему с собой веди. (Сладко зевая.) А я дитю перевью, А кота за верею. Пробует положить ребенка. Тот начинает кричать. (Гневно.) Расстрели тебя пострел, Ай ты нынче очумел? . . . . . . . . . . . . . Тщетно борется с одолевающим сном. Баю-баюшки-баю… Баю-баюшки-баю… . . . . . . . . . . . . .

3 Колокольчики

Глухая дорога. Колокольчик в зимнюю ночь рассказывает путнику свадебную историю.

Динь-динь-динь, Дини-дини… Дидо Ладо, Дидо Ладо, Лиду диду ладили, Дида Лиде ладили, Ладили, не сладили, Диду надосадили. День делали, Да день не делали, Дела не доделали, Головы-то целы ли? Ляду дида надо ли – Диду баню задали. Динь-динь-динь, дини-динь… Колоколы-балаболы, Колоколы-балаболы, Накололи, намололи, Дале боле, дале боле… Накололи, намололи, Колоколы-балаболы. Лопотуньи налетали, Болмоталы навязали, Лопотали – хлопотали, Лопотали, болмотали, Лопоталы поломали. Динь! Ты бы, дид, не зеньками, Ты бы, диду, деньгами… Деньгами, деньгами… Долго ли, не долго ли, Лиде шубу завели… Холили – не холили, Волили – неволили, Мало ль пили, боле лили, Дида Ладу золотили. Дяди ли, не дяди ли, Ладили – наладили… Ой, пила, пила, пила, Диду пива не дала: Диду Лиду надобе, Ляду дида надобе. Ой, динь, динь, динь – дини, динь, дини, динь, Деньги дида милые, А усы-то сивые… Динь! День. Дан вам день… Долго ли вы там? Мало было вам? Вам? Дам По губам. По головам Дам. Буби-буби-бубенцы-ли, Мы ли ныли, вы ли ныли, Бубенцы ли, бубенцы ли… День, дома бы день, День один… Колоколы-балаболы, Мало лили, боле пили, Балаболы потупили… Бубенцы-бубенчики, Малые младенчики, Болмоталы вынимали, Лопоталы выдавали, Лопотали, лопотали… Динь… Колоколы-балаболы… Колоколы-балаболы… 30 марта 1906 Вологодский поезд

Побудь со мной грустна, побудь со мной одна

«…»

Любите ли Вы стальной колорит, но не холодный, сухой, заветренно-пыльный – а стальной, – только по совпаденью – влажный, почти парный, когда зелень темней от сочности, когда солнце еще не вышло, но уже тучи не могут, не смеют плакать, а дымятся, бегут, становятся тонкими, просветленными, почти нежными? Сейчас я из сада. Как хороши эти большие гофрированные листья среди бритой лужайки, и еще эти пятна вдали, то оранжевые, то ярко-красные, то белые… Я шел по песку, песок хрустел, я шел и думал… Зачем не дано мне дара доказать другим и себе, до какой степени слита моя душа с тем, что не она, но что вечно творится и ею как одним из атомов мирового духа, непрестанно создающего очаровательно-пестрый сон бытия? Слово?.. Нет, слова мало для этого… Слово слишком грубый символ… слово опошлили, затрепали, слово на виду, на отчете. Поэзия, да: но она выше слова. И как это ни странно, но, может быть, до сих пор слово – как евангельская Марфа – менее всего могло служить целям именно поэзии… Мне кажется, что настоящая поэзия не в словах – слова разве дополняют, объясняют ее; они, как горный гид, ничего не прибавляют к красоте заката или глетчера, но без них вы не можете любоваться ни тем, ни другим. По-моему, поэзия эта – только непередаваемый золотой сон нашей души, которая вошла в сочетание с красотой в природе – считая природой равно: и игру лучей в дождевой пыли, и мраморный блеск голубых глаз, и все, что не я…

Объективизируя сказанное, я нахожу, что в музыке, скульптуре и мимике – поэзия, как золотой сон, высказывается гораздо скромнее, но часто интимнее и глубже, чем в словах. В «поэзии» слов слишком много литературы. Если бы Вы знали, как иногда мне тяжел этот наплыв мыслей, настроений, желаний – эти минуты полного отождествления души с внешним миром, – минуты, которым нет выхода и которые безрадостно падают в небытие, как сегодня утром упали на черную клумбу побледневшие лепестки еще вчера алой, еще вчера надменной розы…

Иннокентий Анненский(Из письма к А. Бородиной)

Три слова

Явиться ль гостем на пиру, Иль чтобы ждать, когда умру С крестом купельным, на спине ли, И во дворце иль на панели… Сгорать ли мне в ночи немой, Свечой послушной и прямой, Иль спешно, бурно, оплывая… Или как капля дождевая, – Но чтоб уйти, как в лоно вод В тумане камень упадет, Себе лишь тягостным паденьем Туда, на дно, к другим каменьям.

Зимний романс

Застыла тревожная ртуть, И ветер ночами несносен… Но, если ты слышал, забудь Скрипенье надломанных сосен! На черное глядя стекло, Один, за свечою угрюмой, Не думай о том, что прошло; Совсем, если можешь, не думай! Зима ведь не сдастся: тверда! Смириться бы, что ли… Пора же! Иль лира часов и тогда Над нами качалась не та же?..

Бессонные ночи

Какой кошмар! Все та же повесть… И кто, злодей, ее снизал? Опять там не пускали совесть На зеркала вощеных зал… Опять там улыбались язве И гоготали, славя злость… Христа не распинали разве, И то затем, что не пришлось… Опять там каверзный вопросик Спускали с плеч, не вороша. И все там было – злобность мосек И пустодушье чинуша. Но лжи и лести отдал дань я. Бьет пять часов – пора домой; И наг, и тесен угол мой… Но до свиданья, до свиданья! Так хорошо побыть без слов, Когда до капли оцет допит… Цикада жадная часов, Зачем твой бег меня торопит? Всё знаю – ты права опять, Права, без устали токуя… Но прав и я, – и дай мне спать, Пока во сне еще не лгу я.

Тоска миража

Погасла последняя краска, Как шепот в полночной мольбе… Что надо, безумная сказка, От этого сердца тебе? Мои ли без счета и меры По снегу не тяжки концы? Мне ль дали пустые не серы? Не тускло звенят бубенцы? Но ты-то зачем так глубоко Двоишься, о сердце мое? Я знаю – она далеко, И чувствую близость ее. Уж вот они, снежные дымы, С них глаз я свести не могу: Сейчас разминуться должны мы На белом, но мертвом снегу. Сейчас кто-то сани нам сцепит И снова расцепит без слов. На миг, но томительный лепет Сольется для нас бубенцов… . . . . . . . . . . . . . . . Он слился… Но больше друг друга Мы в тусклую ночь не найдем… В тоске безысходного круга Влачусь я постылым путем… . . . . . . . . . . . . . Погасла последняя краска, Как шепот в полночной мольбе… Что надо, безумная сказка, От этого сердца тебе?

Л. И. Микулич

Там на портретах строги лица, И тонок там туман седой, Великолепье небылицы Там нежно веет резедой. Там нимфа с таицкой водой, Водой, которой не разлиться, Там стала лебедем Фелица И бронзой Пушкин молодой. Там воды зыблются светло И гордо царствуют березы, Там были розы, были розы, Пускай в поток их унесло. Там всё, что навсегда ушло, Чтоб навевать сиреням грезы. . . . . . . . . . . . . . Скажите: «Царское Село» – И улыбнемся мы сквозь слезы.

«Я думал, что сердце из камня…»

Я думал, что сердце из камня, Что пусто оно и мертво: Пусть в сердце огонь языками Походит – ему ничего. И точно: мне было не больно, А больно, так разве чуть-чуть. И все-таки лучше довольно, Задуй, пока можно задуть… На сердце темно, как в могиле, Я знал, что пожар я уйму… Ну вот… и огонь потушили, А я умираю в дыму.

На закате Посв. Н. П. Бегичевой

Покуда душный день томится, догорая, Не отрывая глаз от розового края… Побудь со мной грустна, побудь со мной одна: Я не допил еще тоски твоей до дна… Мне надо струн твоих: они дрожат печальней И слаще, чем листы на той березе дальней… Чего боишься ты? Я призрак, я ничей… О, не вноси ко мне пылающих свечей… Я знаю: бабочки дрожащими крылами Не в силах потушить мучительное пламя, И знаю, кем огонь тот траурный раздут, С которого они сожженные падут… Мне страшно, что с огнем не спят воспоминанья, И мертвых бабочек мне страшно трепетанье.

Минута

Узорные тени так зыбки, Горячая пыль так бела, – Не надо ни слов, ни улыбки: Останься такой, как была; Останься неясной, тоскливой, Осеннего утра бледней Под этой поникшею ивой, На сетчатом фоне теней… Минута – и ветер, метнувшись, В узорах развеет листы, Минута – и сердце, проснувшись, Увидит, что это – не ты… Побудь же без слов, без улыбки, Побудь точно призрак, пока Узорные тени так зыбки И белая пыль так чутка…

Аметисты

Глаза забыли синеву, Им солнца пыль не золотиста, Но весь одним я сном живу, Что между граней аметиста. Затем, что там пьяней весны И беспокойней, чем идея, Огни лиловые должны Переливаться, холодея. И сердцу, где лишь стыд да страх, Нет грезы ласково-обманней, Чем стать кристаллом при свечах В лиловом холоде мерцаний.

«Только мыслей и слов…»

Только мыслей и слов Постигая красу, – Жить в сосновом лесу Между красных стволов. Быть как он, быть как все: И любить, и сгорать… Жить, но в чуткой красе, Где листам умирать.

Осенняя эмаль

Сад туманен. Сад мой донят Белым холодом низин. Равнодушно он уронит Свой венец из георгин. Сад погиб… А что мне в этом. Если в полдень глянешь ты Хоть эмалевым приветом Сквозь последние листы?..

Сверкание

Если любишь – гори! Забываешь – забудь! Заметает снегами мой путь. Буду день до зари Меж волнистых полян От сверканий сегодня я пьян. Сколько есть их по льдам Там стеклинок – я дам, Каждой дам я себя опьянить… Лишь не смолкла бы медь, Только ей онеметь, Только меди нельзя не звонить. Потому что порыв Там рождает призыв, Потому что порыв – это ты… Потому что один Этих мертвых долин Я боюсь белоснежной мечты.

У Св. Стефана

Обряд похоронный там шел, Там свечи пылали и плыли, И крался дыханьем фенол В дыханья левкоев и лилий. По «первому классу бюро» Там были и фраки, и платья, Там было само серебро С патентом – на новом распятьи. Но крепа, и пальм, и кадил Я портил, должно быть, декорум, И агент бюро подходил В калошах ко мне и с укором.

Заключение

Все это похоже на ложь – Так тусклы слова гробовые. . . . . . . . . . . . . . Но смотрят загибы калош С тех пор на меня как живые.

Последние сирени

Заглох и замер сад. На сердце всё мутней От живости обид и горечи ошибок…. А ты что сберегла от голубых огней, И золотистых кос, и розовых улыбок? Под своды душные за тенью входит тень, И неизбежней всё толпа их нарастает…. Чу… ветер прошумел – и белая сирень Над головой твоей, качаясь, облетает. . . . . . . . . . . . . . . . . . . Пусть завтра не сойду я с тинистого дна, Дождя осеннего тоскливей и туманней, Сегодня грудь моя желания полна, Как туча, полная и грома, и сверканий. Но малодушием не заслоняй порыв, И в этот странный час сольешься ты с поэтом; Глубины жаркие словам его открыв, Ты миру явишь их пророческим рассветом.

Сумрачные слова

За ветхой сторою мы рано затаились, И полночь нас мечтой немножко подразнила, Но утру мы глазами повинились, И утро хмурое простило… А небо дымное так низко нависало, Всё мельче сеял дождь, но глуше и туманней, И чья-то бледная рука уже писала Святую ложь воспоминаний. Всё, всё с собой возьмем. Гляди, как стали четки И путь меж елями, бегущий и тоскливый, И глянцевитый верх манящей нас пролетки, И финн измокший, терпеливый. Но ты, о жаркий луч! Ты опоздал. Ошибкой Ты заглянул сюда – иным златися людям! Лишь сумрачным словам отныне мы улыбкой Одною улыбаться будем!

Старые эстонки Из стихов кошмарной совести

Если ночи тюремны и глухи, Если сны паутинны и тонки, Так и знай, что уж близко старухи, Из-под Ревеля близко эстонки. Вот пошли – приседают так строго, Не уйти мне от долгого плена, Их одежда темна и убога, И в котомке у каждой полено. Знаю, завтра от тягостной жути Буду сам на себя непохожим… Сколько раз я просил их: «Забудьте…» И читал их немое: «Не можем». Как земля, эти лица не скажут, Что в сердцах похоронено веры… Не глядят на меня – только вяжут Свой чулок бесконечный и серый. Но учтивы – столпились в сторонке… Да не бойся: присядь на кровати… Только тут не ошибка ль, эстонки? Есть куда же меня виноватей. Но пришли, так давайте калякать, Не часы ж, не умеем мы тикать. Может быть, вы хотели б поплакать? Так тихонько, неслышно… похныкать? Иль от ветру глаза ваши пухлы, Точно почки берез на могилах… Вы молчите, печальные куклы, Сыновей ваших… я ж не казнил их… Я, напротив, я очень жалел их, Прочитав в сердобольных газетах, Про себя я молился за смелых, И священник был в ярких глазетах. Затрясли головами эстонки. «Ты жалел их… На что ж твоя жалость, Если пальцы руки твоей тонки И ни разу она не сжималась? Спите крепко, палач с палачихой! Улыбайтесь друг другу любовней! Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий, В целом мире тебя нет виновней! Добродетель… Твою добродетель Мы ослепли вязавши, а вяжем… Погоди – вот накопится петель, Так словечко придумаем, скажем…» . . . . . . . . . . . . . . . . Сон всегда отпускался мне скупо, И мои паутины так тонки… Но как это печально… и глупо… Неотвязные эти чухонки… 1906

«Но для меня свершился выдел…»

Но для меня свершился выдел, И вот каким его я видел: Злачено-белый – прямо с елки – Был кифарэд он и стрелец. Звенели стрелы, как иголки, Грозой для кукольных сердец… Дымились букли из-под митры, На струнах нежилась рука, Но уж потухли струны цитры Меж пальцев лайковых божка. Среди миражей не устану Его искать – он нужен мне, Тот безустанный мировражий, Тот смех огня и смех в огне.

К портрету А. А. Блока

Под беломраморным обличьем андрогина Он стал бы радостью, но чьих-то давних грез. Стихи его горят – на солнце георгина, Горят, но холодом невыстраданных слез.

Поэту

В раздельной четкости лучей И в чадной слитности видений Всегда над нами – власть вещей С ее триадой измерений. И грани ль ширишь бытия Иль формы вымыслом ты множишь, Но в самом Я от глаз Не Я Ты никуда уйти не можешь. Та власть маяк, зовет она, В ней сочетались Бог и тленность, И перед нею так бледна Вещей в искусстве прикровенность. Нет, не уйти от власти их За волшебством воздушных пятен, Не глубиною манит стих, Он лишь, как ребус, непонятен. Красой открытого лица Влекла Орфея пиерида. Ужель достойны вы певца, Покровы кукольной Изиды? Люби раздельность и лучи В рожденном ими аромате. Ты чаши яркие точи Для целокупных восприятий.

Печальная ель северного бора Стихотворения в прозе

Мысли – иглы

Je suis le roi d'une ten breuse vallйe.[25]

Stuart Merrill

Я – чахлая ель, я – печальная ель северного бора. Я стою среди свежего поруба и еще живу, хотя вокруг зеленые побеги уже заслоняют от меня раннюю зорю.

С болью и мукой срываются с моих веток иглы. Эти иглы – мои мысли. И когда закат бывает тих и розов, и ветер не треплет моих веток – мои ветки грезят.

И снится мне, что когда-нибудь здесь же вырастет другое дерево, высокое и гордое. Это будет поэт, и он даст людям все счастье, которое только могут вместить их сердца. Он даст им красоту оттенков и свежий шум молодой жизни, которая еще не видит оттенков, а только цвета.

О гордое дерево, о брат мой, ты, которого еще нет с нами! Что за дело будет тебе до мертвых игол в создавшем тебя перегное!..

И узнаешь ли ты, что среди них были и мои, те самые, с которыми уходит теперь последняя кровь моего сердца, чтобы они создавали тебя, Неизвестный…

Падайте же на всеприемлющее черное лоно вы, мысли, ненужные людям!

Падайте, потому что и вы были иногда прекрасны, хотя бы тем, что никого не радовали…

30 марта 1906

Вологодский поезд

Andante

Июльский день прошел капризно, ветреный и облачный: то и дело, из тучи ли, или с деревьев, – срываясь, разлетались щекочущие брызги, и редко-редко небо пронизывало их стальными лучами. Других у него и не было, и только листва всё косматилась, взметая матовую изнанку своей гущи. Слава Богу, это прожито. Уже давно вечер. Там, наверху, не осталось ни облачка, ни полоски, ни точки даже… Теперь оттуда, чистое и пустынное, смотрит на нас небо, и взгляд у него белесоватый, как у слепого. Я не вижу дороги, но, наверное, она черная и мягкая: рессоры подрагивают, копыта слабо-слабо звенят и хлюпают. Туман ползет и стелется отовсюду, но тонкий и еще не похолодевший. Дорога пошла моложами. Кусты то обступают нас так тесно, что черные рипиды их оставляют влажный след на наших холодных лицах, то, наоборот, разбегутся… и минутами мне кажется, что это уже не кусты, а те воздушные пятна, которые днем бродили по небу; только теперь, перемежаясь с туманом, они тревожат сердце каким-то смутным не то упреком, не то воспоминанием… И странно – как сближает нас со всем тем, что не мы, эта туманная ночь, и как в то же время чуждо друг другу звучат наши голоса, уходя, каждый за своей душою в жуткую зыбкость ночи…

Брось вожжи и дай мне руку. Пусть отдохнет и ваш старый конь…

Вот ушли куда-то и последние кусты. Там, далеко внизу, то сверкнет, то погаснет холодная полоса реки, а возле маячит слабый огонек парома… Не говори! Слушай тишину, слушай, как стучит твое сердце!.. Возьми даже руку и спрячь ее в рукав. Будем рядом, но розно. И пусть другими, кружными путями наши растаявшие в июльском тумане тени сблизятся, сольются и станут одна тень… Как тихо… Пробило час… еще… еще… и довольно… Всё молчит… Молчите и вы, стонущие, призывные. Как хорошо!.. А ты, жизнь, иди! Я не боюсь тебя, уходящей, и не считаю твоих минут. Да ты и не можешь уйти от меня, потому что ты ведь это я, и никто больше – это-то уж наверно…

Сентиментальное воспоминание

Я не знал ее ни ребенком, ни девушкой, ни женщиной. Но мне до сих пор кажется, что я должен ее встретить.

Человеку целую ночь напролет били карты, а бледная улыбка все не сходит с его губ, и всё еще надеется он угадать свое счастье в быстромелькающем крапе колод, не замечая даже ядовито-зеленой улыбки наступившего рассвета.

Я видел ее – правда, только раз. Но она была тогда не женщина. Это было давно, очень давно, и она была еще радугой; сначала тонкая и бледная, радуга эта мало-помалу расцвела, распустилась, стала такая яркая, такая несомненная, потом расширилась – разбухшая, бледная, потом стала делаться всё бледнее, всё сумрачнее, незаметнее и, наконец, отцвела совсем. Я не заметил, как перестал ее видеть.

Все это длилось минут двадцать. Я любил ее целых двадцать минут. Я стоял тогда в потемневшем и освеженном саду. Был тихий летний вечер, такой тихий, что он казался праздничным, почти торжественным. Такие вечера бывают только у нас, на севере, недалеко от больших и пыльных городов и среди жидкого шелеста берез. Они не кипарисы, конечно, эти белые, эти грешные березы – они не умеют молиться, жизнь их слишком коротка для этого, ночи томительны, и соловьи столько должны сказать им от зари до зари.

Березы не молятся, но перед ясным закатом они так тихо, так проникновенно шелестят, точно хотят сказать: «Боже, как мы тебя любим… Боже, отец белых ночей…»

Над садом только что один за другим почти без перерыва прошумело и отшумело два дождя; оба сначала холодные, с острым стальным отливом, и частые-частые. Потом всё реже, всё теплее, золотистые, ослепительные и, наконец, еле ощутимые, совсем обессилевшие, молочно-парные.

Томительно жаркий день хотел было снова забрать силу, но было уже поздно – он понял это и только пуще побледнел. От голубого царства, которое казалось ему необъятным и бесконечным, скоро останется одна маленькая закатная полоска. Один ломтик золотистой дыни на ночном столике для той минуты, когда ты кончишь свою лазурную поэму, о поэт, и затем покрывало… черное покрывало. Ты, кажется, спрашиваешь, надолго ли?

Июньский день надо мною умирал так медленно и трудно, а я глядел в это время на радугу и сочинял стихи.

Это были плохие стихи, совсем плохие стихи, это была даже не стихотворная риторика, а что-то еще жалче. Но, Боже мой, как я их чувствовал… и как я любил радугу… Мои банальные рифмы, мои жалкие метафоры!.. Отчего я не могу воскресить вас, о бедные нимфы, с линяло-розовым кушаком на белой кисее чехлов, с жидкими, но гладко причесанными косами, с мечтательными глазами, и в веснушках, предательских желтых веснушках на тонкой петербургской коже…

Я не докончил тогда моих стихов радуге – где-то близко не то запела, не то заныла старая итальянская шарманка…

Те, давние шарманки – отчего больше их не делают? Новые, когда они охрипнут, ведь это же одна тоска, одна одурь, один надрыв. А те, давние? Самым хрипом своим – они лгали как-то восторженно и самозабвенно.

Господи, что она играла тогда, эта коробка со стеклом, сквозь которое я так любил таинственную красную занавеску, символ тайны между жизнью и музыкой…

Она играла Верди, Верди – это я хорошо помню… И, кажется, Троватора… Да, да, это был Троватор, и он молил свою Элеонору проститься с ним, молил из картонной тюрьмы – Addio, mia Eleonora, addio![26]

Тогда ли только это было? Да, кажется, именно тогда.

Не знаю, плакал ли я тогда, но теперь – я готов заплакать от одного воспоминания, пускай глупого и бесцветного, хоть нет надо мной больше ни погасающей радуги, ни белоствольных берез… Нервы, конечно… возраст также. Но искусство, искусство, скажете вы?

Надуманное чувство, фальшивые ноты, самодовольная музыка Верди, еще молодого…

При чем же тут красота… поэзия… вдохновение… творчество? Самая любовь к радуге, разве не кажется вам это выдуманным тут же, сейчас, к случаю?

О нет. Я не лгу. А лучше бы я лгал…

Всё это сложно, господа. И ей-Богу же, я не знаю – если точно когда-нибудь раскрывается над нами лазурь, и серафим, оторвав смычок от своей небесной виолончели, прислушивается, с беглой улыбкой воспоминания на меловом лице, к звукам нашей музыки – что, собственно, в эти минуты он слушает: что ему дорого и близко? – хорал ли Баха в Миланском соборе или Valse des roses[27], как играет его двухлетний ребенок, безжалостно портя ручку своего многострадального органчика в обратную сторону.

И в чем тайна красоты, в чем тайна и обаяние искусства: в сознательной ли, вдохновенной победе над мукой, или в бессознательной тоске человеческого духа, который не видит выхода из круга пошлости, убожества или недомыслия и трагически осужден казаться самодовольным или безнадежно фальшивым.

Моя душа

Нет, я не хочу внушать вам сострадания. Пусть лучше буду я вам даже отвратителен. Может быть, и себя вы хоть на миг тогда оцените по достоинству.

Я спал, но мне было душно, потому что солнце уже пекло меня через штемпелеванную занавеску моей каюты. Я спал, но я уже чувствовал, как нестерпимо горячи становятся красные волосики плюшевого ворса на этом мучительно неизбежном пароходном диване. Я спал и не спал. Я видел во сне собственную душу.

Свежее голубое утро уже кончилось, и взамен быстро накалялся белый полдень. Я узнал свою душу в старом персе. Это был носильщик.

Голый по пояс и по пояс шафранно-бронзовый, он тащил какой-то мягкий и страшный, удушливый своей громадностью тюк – вату, что ли, – тащил его сначала по неровным камням ската, потом по гибким мосткам, а внизу бессильно плескалась мутно-желтая и тошнотно-теплая Волга, и там плавали жирные радужные пятна мазута, точно расплющенные мыльные пузыри. На лбу носильщика возле самой веревки, его перетянувшей, налилась сизая жила, с которой сочился пот, и больно глядеть было, как на правой руке старика, еще сильной, но дрожащей от натуги, синея, напружился мускул, где уже прорезывались с мучением кристаллы соляных отложений.

Он был еще строен, этот шафранно-золотистый перс, еще картинно красив, но уже весь и навсегда не свой.

Он был весь во власти вот этого самого масляно-чадного солнца, и угарной трубы, и раскаленного парапета, весь во власти этой грязно-парной Волги, весь во власти у моего плюшевого дивана, и даже у моего размаянного тела, которое никак не могло, сцепленное грезой, расстаться с его жарким ворсом…

Я не совсем проснулся и заснул снова. Туча набежала, что ль? Мне хотелось плакать… И опять снилось мне то единственное, чем я живу, чем я хочу быть бессмертен и что так боюсь при этом увидеть по-настоящему свободным.

Я видел во сне свою душу. Теперь она странствовала, а вокруг нее была толпа грязная и грубая. Ее толкали – мою душу. Это была теперь пожилая девушка, обесчещенная и беременная; на ее отечном лице странно выделялись желтые пятна усов, и среди своих пахнущих рыбой и ворванью случайных друзей девушка нескладно и высокомерно несла свой пухлый живот.

И опять-таки вся она – была не своя. Только кроме власти пьяных матросов и голода над ней была еще одна странная власть. Ею владел тот еще несуществующий человек, который фатально рос в ней с каждым ее неуклюжим шагом, с каждым биением ее тяжело дышащего сердца.

Я проснулся, обливаясь потом. Горело не только медно-котельное солнце, но, казалось, вокруг прело и пригорало всё, на что с вожделением посмотрит из-за своей кастрюли эта сальная кухарка.

Моя душа была уже здесь, со мной, робкая и покладливая, и я додумывал свои сны.

Носильщик-перс… О нет же, нет… Глядите: завидно-горделиво он растянулся на припеке и жует что-то, огурцы или арбузы, что-то сочное, жует, а сам скалит зубы синему призраку холеры, который уже давно высматривает его из-за горы тюков с облипшими их клочьями серой ваты.

Глядите: и та беременная, она улыбается, ну право же, она кокетничает с тем самым матросом, который не дальше как сегодня ночью исполосовал кулачищем ее бумажно-белую спину.

Нет, символы, вы еще слишком ярки для моей тусклой подруги. Вот она, моя старая, моя чужая, моя складная душа. Видите вы этот пустой парусиновый мешок, который вы двадцать раз толкнете ногой, пробираясь по палубе на нос парохода мимо жаркой дверцы с звучной надписью «граманжа».

Она отдыхает теперь, эта душа, и набирается впечатлений: она называет это созерцать, когда вы ее топчете. Погодите, придет росистая ночь, в небе будут гореть яркие июльские звезды. Придет и человек – может быть, это будет носильщик, может быть, просто вор; пришелец напихает ее всяким добром, а она, этот мешок, раздуется, она покорно сформируется по тому скарбу, который должны потащить в ее недрах на скользкую от росы гору вплоть до молчаливого черного обоза… А там с зарею заскрипят возы, и долго, долго душа будет колотиться по грязным рытвинам никогда не просыхающего чернозема…

Один, два таких пути, и мешок отслужил. Да и довольно… В самом деле – кому и с какой стати служил он?

Просил ли он, что ли, о том, чтобы беременная мать, спешно откусывая нитки, сметывала его грубые узлы и чтобы вы потом его топтали, набивали тряпьем да колотили по черным ухабам?

Во всяком случае, отслужит же и он и попадет наконец на двузубую вилку тряпичника. Вот теперь бы в люк! Наверное, небытие это и есть именно люк. Нет, погодите еще… Мешок попадает в бездонный фабричный чан, и из него, пожалуй, сделают почтовую бумагу… Отставляя мизинец с темным сапфиром, вы напишете на мне записку своему любовнику… О, проклятие!

Мою судьбу трогательно опишут в назидательной книжке ценою в три копейки серебра. Опишут судьбу бедного отслужившего людям мешка из податливой парусины.

А ведь этот мешок был душою поэта, – и вся вина этой души заключалась только в том, что кто-то и где-то осудил ее жить чужими жизнями, жить всяким дрязгом и скарбом, которым воровски напихивала его жизнь, жить и даже не замечать при этом, что ее в то же самое время изнашивает собственная, уже ни с кем не делимая мука.

Бледный римляни эпохи Апостата Переводы

Гораций

(Ода II, 8)

Когда б измена красу губила, Моя Барина, когда бы трогать То зубы тушью она любила, То гладкий ноготь, Тебе б я верил, но ты божбою Коварной, дева, неуязвима, Лишь ярче блещешь, и за тобою Хвостом пол-Рима. Недаром клятвой ты поносила Родимой пепел, и хор безгласный Светил, и вышних, над кем невластна Аида сила… Расцвел улыбкой Киприды пламень И нимф наивность, и уж не хмуро Глядит на алый точильный камень Лицо Амура. Тебе, Барина, рабов мы ростим, Но не редеет и старых стая, Себя лишь тешат, пред новым гостем Мораль читая. То мать за сына, то дед за траты Клянут Барину, а девам сна нет, Что их утеху на ароматы Барины манит…

(Ода III, 7)

Астерия плачет даром: Чуть немножко потеплеет – Из Вифинии с товаром Гига море прилелеет… Амалфеи жертва бурной, В Орик Нотом уловленный, Ночи он проводит дурно, И озябший и влюбленный. Пламя страсти – пламя злое, А хозяйский раб испытан: Как горит по гостю Хлоя, Искушая, всё твердит он. Мол, коварных мало ль жен-то Вроде той, что без запрета Погубить Беллерофонта Научила мужа Прета, Той ли, чьи презревши ласки, Был Пелей на шаг от смерти. Верьте сказкам иль не верьте – Все ж на грех наводят сказки… Но не Гига… Гиг крепится: Скал Икара он тупее… Лишь тебе бы не влюбиться По соседству, в Энипея, – Кто коня на луговине Так уздою покоряет? В желтом Тибре кто картинней И смелей его ныряет? Но от плачущей свирели Всё ж замкнись, как ночь настанет… Только б очи не смотрели, Побранит, да не достанет…

(Ода III, 26)

Давно ль бойца страшились жены И славил девы нежный стон?.. И вот уж он, мой заслуженный, С любовной снастью барбитон. О левый бок Рожденной в пене Сложите, отроки, скорей И факел мой, разивший тени, И лом, и лук – грозу дверей! Но ты, о радость Кипра, ты, В бесснежном славима Мемфисе, Хоть раз стрекалом с высоты До Хлои дерзостной коснися.

Гете

«Над высью горной…»

Над высью горной Тишь. В листве, уж черной, Не ощутишь Ни дуновенья. В чаще затих полет… О подожди!.. Мгновенье – Тишь и тебя… возьмет.

Генрих Гейне

Ich Grolle Nicht[28]

Я всё простил: простить достало сил, Ты больше не моя, но я простил. Он для других, алмазный этот свет, В твоей душе ни точки светлой нет. Не возражай! Я был с тобой во сне; Там ночь росла в сердечной глубине, И жадный змей все к сердцу припадал… Ты мучишься… я знаю… я видал… Мне снилась царевна в затишье лесном, Безмолвная ночь расстилалась; И влажным, и бледным царевна лицом Так нежно ко мне прижималась. «Пускай не боится твой старый отец: О троне его не мечтаю, Не нужен мне царский алмазный венец; Тебя я люблю и желаю». «Твоей мне не быть: я бессильная тень, – С тоской мне она говорила, – Для ласки минутной, лишь скроется день, Меня выпускает могила».

«О страсти беседует чинно…»

О страсти беседует чинно За чаем – их целый синклит: Эстетиком – каждый мужчина, И ангелом дама глядит… Советник скелетоподобный Душою парит в облаках, Смешок у советницы злобной Прикрылся сочувственным «ах!». Сам пастор мирится с любовью, Не грубой, конечно, «затем, Что вредны порывы здоровью», Девица лепечет: «Но чем?» «Для женщины чувство – святыня… Хотите вы чаю, барон?» Мечтательно смотрит графиня На белый баронский пластрон… Досадно, малютке при этом Моей говорить не пришлось: Она изучала с поэтом Довольно подробно вопрос…

Двойник

Ночь, и давно спит закоулок; Вот ее дом – никаких перемен, Только жилицы не стало, и гулок Шаг безответный меж каменных стен. Тише… Там тень… руки ломает, С неба безумных не сводит очей… Месяц подкрался и маску снимает. «Это – не я: ты лжешь, чародей! Бледный товарищ, зачем обезьянить? Или со мной и тогда заодно Сердце себе приходил ты тиранить Лунною ночью под это окно?»

Счастье и несчастье

Счастье деве подобно пугливой: Не умеет любить и любима, Прядь откинув со лба торопливо, Прикоснется губами, и мимо. А несчастье – вдова и сжимает Вас в объятиях с долгим лобзаньем, А больны вы, перчатки снимает И к постели садится с вязаньем.

Ганс Мюллер

Мать говорит

– Аннушка, тут гость сейчас сидел, Все на дверь твою, вздыхая, он глядел: «Пропадаю, мол, без Аннушки с тоски, Сердца вашего прошу я и руки». Аннушка, добра желает мать: Что-то графской и кареты не слыхать. А у гостя – что шелков, да что белил, «А постель я с ними б нашу разделил». И кого-кого не путал этот май, Принца, видишь, нам из-за моря подай, А как осень-то неслышно подошла, Смотришь: каждая приказчичка нашла. Аннушка, конфетинка моя! Побеги-ка ж да скажи: согласна я, Право, бредни-то пора и позабыть, Не за графом ведь, за лавочником быть.

Аретино Сонет

Таддэо Цуккеро, художник слабый, раз Украдкой с полотном пробрался к Аретину И говорит ему: «Я вам принес картину, Вы – мастер, говорят, свивать венки из фраз Для тех, кто платит вам… Немного тускло… да-с, И краски вылинять успели вполовину. Но об искусстве я не утруждаю вас, Вот вам сто талеров, и с этим вас покину». Подумал Аретин, потом перо берет И начинает так: «Могу сказать заране – Мадонна Цуккеро в потомстве не умрет: Как розов колер губ, а этот небосвод, А пепел… Полотно виню в одном изъяне: На нем нет золота – оно в моем кармане».

Говорит старая черешня

Остов от черешни я, назябся ж я зимой, Инею-то, снегу-то на ветках, Боже мой! А едва заслышал я твой шаг сквозь забытье, В воздухе дыхание почувствовал твое, Весь я точно к Троице разубрался в листы, Замерцали белые меж листьями цветы. Было утро снежного и сиверкого дня, Но когда ты ласково взглянула на меня, Чудо совершилося – желания зажглись И на ветках красные черешни налились. Каждая черешенка так и горит, любя, Каждая шепнула бы: «Я только для тебя, Все же мы, любимая, на ласковый твой свет Сердца благодарного мы – ласковый ответ». Но со смехом в поле ты, к подругам ты ушла, И, дрожа, увидел я, как набегала мгла, Как плоды срывалися, как цвет мой опадал, Никогда я, кажется, сильнее не страдал, Но зато не холоден мне больше зимний день. Если в сетке снежной я твою завижу тень. А когда б в глаза твои взглянуть мне хоть во сне, Пусть опять и чудо мне, пусть и мука мне.

Раскаяние у Цирцеи

Красу твою я проклинаю: Покоя я больше не знаю, Нет сердцу отрады тепла. Чем дети мои виноваты? Кольцо и червонцы взяла ты, Что знал я, чем был я, взяла, Я вынес ужасную пытку, Но губ к роковому напитку, Клянусь, не приближу я вновь. С детьми помолюсь я сегодня: Слова их до Бога доходней, Целительней сердцу любовь.

Генри Лонгфелло

Дня нет уж…

Дня нет уж… За крыльями Ночи Прозрачная стелется мгла, Как легкие перья кружатся Воздушной стезею орла. Сквозь сети дождя и тумана По окнам дрожат огоньки, И сердце не может бороться С волной набежавшей тоски, С волною тоски и желанья, Пусть даже она – не печаль, Но дальше, чем дождь от тумана, Тоска от печали едва ль. Стихов бы теперь понаивней, Помягче, поглубже огня, Чтоб эту тоску убаюкать И думы ушедшего дня, Не тех грандиозных поэтов, Носителей громких имен, Чьи стоны звучат еще эхом В немых коридорах Времен. Подобные трубным призывам, Как парус седой кораблю, Они наполняют нас бурей – А я о покое молю. Мне надо, чтоб дума поэта В стихи безудержно лилась, Как ливни весенние хлынув Иль жаркие слезы из глаз, Поэт же и днем за работой, И ночью в тревожной тиши Все сердцем бы музыку слышал Из чутких потемок души… Биенье тревожное жизни Смиряется песнью такой, И сердцу она, как молитва, Несет благодатный покой. Но только стихи, дорогая, Тебе выбирать и читать: Лишь музыка голоса может Гармонию строф передать. Ночь будет певучей и нежной, А думы, темнившие день, Бесшумно шатры свои сложат И в поле растают, как тень.

Шарль БодлеР

Искупление

Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали? Тоска, унынье, стыд терзали вашу грудь? И ночью бледный страх… хоть раз когда-нибудь Сжимал ли сердце вам в тисках холодной стали? Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали? Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью? С отравой жгучих слез и яростью без сил? К вам приводила ночь немая из могил Месть, эту черную назойливую гостью? Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью? Вас, ангел свежести, томила лихорадка? Вам летним вечером, на солнце у больниц, В глаза бросались ли те пятна желтых лиц, Где синих губ дрожит мучительная складка? Вас, ангел свежести, томила лихорадка? Вы, ангел прелести, теряли счет морщинам? Угрозы старости уж леденили вас? Там в нежной глубине влюбленно-синих глаз Вы не читали снисхождения к сединам? Вы, ангел прелести, теряли счет морщинам? О ангел счастия, и радости, и света! Бальзама нежных ласк и пламени ланит Я не прошу у вас, как зябнущий Давид… Но, если можете, молитесь за поэта Вы, ангел счастия, и радости, и света!

Погребение проклятого поэта

Если тело твое христиане, Сострадая, земле предадут, Это будет в полночном тумане, Там, где сорные травы растут. И когда на немую путину Выйдут частые звезды дремать, Там раскинет паук паутину И змеенышей выведет мать. По ночам над твоей головою Не смолкать и волчиному вою. Будет ведьму там голод долить, Будут вопли ее раздаваться, Старичонки в страстях извиваться, А воришки добычу делить.

Совы

Зеницей нацелясь багровой, Рядами на черных березах, Как идолы, старые совы Застыли в мечтательных позах. И с места не тронется птица, Покуда, алея, могила Не примет останков светила И мрак над землей не сгустится. А людям пример их – наука, Что двигаться лишняя мука, Что горшее зло – суета, Что если гоняться за тенью Кого и заставит мечта, Безумца карает – Движенье.

Привидение

Ядом взора золотого Отравлю я сон алькова, Над тобой немую тьму Я крылами разойму. Черным косам в час свиданья Холод лунного лобзанья, Руки нежные твои – В кольца цепкие змеи. А заря зазеленеет, Ложе ласк обледенеет, Где твой мертвый гость лежал, И, еще полна любовью, Прислоненный к изголовью Ты увидишь там – кинжал.

Старый колокол

Я знаю сладкий яд, когда мгновенья тают И пламя синее узор из дыма вьет, А тени прошлого так тихо пролетают Под вальс томительный, что вьюга им поет. О, я не тот, увы! над кем бессильны годы, Чье горло медное хранит могучий вой И, рассекая им безмолвие природы, Тревожит сон бойцов, как старый часовой. В моей груди давно есть трещина, я знаю, И если мрак меня порой не усыпит И песни нежные слагать я начинаю – Всё, насмерть раненный, там будто кто хрипит, Гора кровавая над ним всё вырастает, А он в сознанье и недвижно умирает.

Сплин

Бывают дни – с землею точно спаян, Так низок свод небесный, так тяжел, Тоска в груди проснулась, как хозяин, И бледный день встает, с похмелья зол, И целый мир для нас одна темница, Где лишь мечта надломленным крылом О грязный свод упрямо хочет биться, Как нетопырь, в усердии слепом. Тюремщик – дождь гигантского размера Задумал вас решеткой окружить, И пауков народ немой и серый Под черепа к нам перебрался жить… И вдруг удар сорвался как безумный, – Колокола завыли и гудят, И к облакам проклятья их летят Ватагой злобною и шумной. И вот… без музыки за серой пеленой Ряды задвигались… Надежда унывает, И над ее поникшей головой Свой черный флаг Мученье развевает…

Слепые

О, созерцай, душа: весь ужас жизни тут Разыгран куклами, но в настоящей драме. Они, как бледные лунатики, идут И целят в пустоту померкшими шарами. И странно: впадины, где искры жизни нет, Всегда глядят наверх, и будто не проронит Луча небесного внимательный лорнет, Иль и раздумие слепцу чела не клонит? А мне, когда их та ж сегодня, что вчера, Молчанья вечного печальная сестра – Немая ночь ведет по нашим стогнам шумным С их похотливою и наглой суетой, – Мне крикнуть хочется – безумному безумным: «Что может дать, слепцы, вам этот свод пустой?»

Смерть Сигурда

Сигурда больше нет, Сигурда покрывает От ног до головы из шерсти тяжкий плат, И хладен исполин среди своих палат, Но кровь горячая палаты заливает. И тут же, на земле, подруги трех царей: И безутешная вдова его Гудруна, И с пленною женой кочующего гунна Царица дряхлая норманнских рыбарей. И, к телу хладному героя припадая, Осиротевшие мятутся и вопят, Но сух и воспален Брингильды тяжкий взгляд, И на мятущихся глядит она, немая. Вот косы черные на плечи отвела Герборга пленная и молвит: «О царица, Горька печаль твоя, но с нашей не сравнится: Еще ребенком я измучена была… Огни костров лицо мое лизали, И трупы братние у вражеских стремян При мне кровавый след вели среди полян, А свевы черепа их к седлам привязали. Рабыней горькою я шесть ужасных лет У свева чистила кровавые доспехи: На мне горят еще господские утехи – Рубцы его кнута и цепи подлый след». Герборга кончила. И слышен плач норманнки: «Увы! тоска моя больней твоих оков… Нет, не узреть очам норманнских берегов, Чужбина горькая пожрет мои останки. Давно ли сыновей шум моря веселил… Чуть закипит прибой, как ветер встрепенутся, Но кос моих седых уста их не коснутся, И моет трупы их морей соленый ил… О жены! Я стара, а в ком моя опора? В дугу свело меня, и ропот сердца стих… И внуки нежные – мозг из костей моих – Не усладят – увы – слабеющего взора»… Умолкла старая. И властною рукой Брингильда тяжкий плат с почившего срывает. И десять уст она багровых открывает И стана гордого чарующий покой. Пускай насытят взор тоскующей царицы Те десять пылких ран, те жаркие пути, Которыми душе Сигурдовой уйти Судил кинжал его сокрытого убийцы. И, трижды возопив, усопшего зовет Гудруна: «Горе мне, – взывает, – бесталанной, Возьми меня с собой в могилу, мой желанный, Тебя ли, голубь мой, любовь переживет?» Когда на брачный пир, стыдливую, в уборе Из камней радужных Гудруну привели, Какой безумный день мы вместе провели… Смеясь твердила я: «О! с ним не страшно горе!» Был долог дивный день, но вечер не погас – Вернулся бранный конь – измученный и в мыле, Слоями кровь и грязь бока ему покрыли, И слезы падали из помутневших глаз. А я ему: «Скажи, зачем один из сечи Ушел, без короля?» Но грузно он упал И спутанным хвостом печально замахал, И стон почудился тогда мне человечий. Но Гаген подошел, с усмешкой говоря: «Царица, ворон твой, с орлом когда-то схожий, Тебе прийти велел на горестное ложе, Где волки лижут кровь убитого царя». «О будь же проклят ты! И, если уцелею, Ты мне преступною заплатишь головой… А вы, безумные, покиньте тяжкий вой, Что значит ваша скорбь пред мукою моею?» Но в гневе крикнула Брингильда: «Все молчать! Чего вы хнычете, болтливые созданья? Когда бы волю я дала теперь рыданью, Как мыши за стеной, вы стали бы пищать… Гудруна! К королю терзалась я любовью, Но только ты ему казалась хороша, И злобою с тех пор горит во мне душа, И десять ран ее залить не могут кровью… Убить разлучницу я не жалела – знай! Но он бы плакать стал над мертвою подругой. Так лучше: будь теперь покинутой супругой, Терзайся, но живи, старей и проклинай!» Тут из-под платья нож Брингильда вынимает, Немых от ужаса расталкивает жен, И десять раз клинок ей в горло погружен, На франка падает она и – умирает.

«Над синим мраком ночи длинной…»

Над синим мраком ночи длинной Не властны горние огни, Но белы скаты и долина. – Не плачь, не плачь, моя Кристина, Дитя мое, усни. – Завален глыбой ледяною, Во сне меня ласкает он. Родная, сжалься надо мною. Отраден лунною порою Больному сердцу стон. И мать легла – одна девица, Очаг, дымя, давно погас. Уж полночь бьет. Кристине мнится, Что у порога гость стучится. – Откуда в поздний час? – О, отвори мне поскорее И до зари побудь со мной. Из-под креста и мавзолея Несу к тебе, моя лилея, Я саван ледяной. Уста сливались, и лобзанья, Как вечность, долгие, росли, Рождая жаркие желанья. Но близко время расставанья. Петуший крик вдали. Умолк в тумане золотистом Кудрявый сад, и птичьим свистом Он до зари не зазвучит; Певуний утомили хоры, И солнца луч, лаская взоры, Струею тонкой им журчит. Уж на лимонные леса Теплом дохнули небеса. Невнятный шепот пробегает Меж белых роз, и на газон Сквозная тень и мирный сон С ветвей поникших упадает. За кисеею сень чертога Царевну охраняла строго, Но от завистливых ночей Эмир таить не видел нужды Те звезды ясные очей, Которым слезы мира чужды. Аишу-дочь эмир ласкал, Но в сад душистый выпускал Лишь в час, когда закат кровавый Холмов вершины золотит, А над Кордовой среброглавой Уж тень вечерняя лежит. И вот от мирты до жасмина Однажды ходит дочь Эддина, Она то розовую ножку В густых запутает цветах, То туфлю скинет на дорожку, И смех сверкает на устах. Но в чащу розовых кустов Спустилась ночь… как шум листов, Зовет Аишу голос нежный. Дрожа, назад она глядит: Пред ней, в одежде белоснежной И бледный, юноша стоит. Он статен был, как Гавриил, Когда пророка возводил К седьмому небу. Как сиянье, Клубились светлые власы, И чисто было обаянье Его божественной красы. В восторге дева замирает: «О гость, чело твое играет, И глаз лучиста глубина; Скажи свои мне имена. Халиф ли ты? И где царишь? Иль в сонме ангелов паришь?» И ей с улыбкой – гость высокий: «Я – царский сын, иду с востока, Где на соломе свет узрел… Но миром я теперь владею, И, если хочешь быть моею, Я царство дам тебе в удел». «О, быть с тобою – сон любимый, Но как без крыльев улетим мы? Отец сады свои хранит: Он их стеной обгородил, Железом стену усадил, И стража верная не спит». «Дитя, любовь сильнее стали: Куда орлы не возлетали, Трудом любовь проложит след, И для нее преграды нет. Что не любовь – то суета, То сном рожденная мечта». И вот во мраке пропадают Дворцы, и тени сада тают. Вокруг поля. Они вдвоем. Но долог путь, тяжел подъем… И камни в кожу ей впились, И кровью ноги облились, «О, видит Бог: тебя люблю я, И боль, и жажду, все стерплю я… Но далеко ль идти нам, милый? Боюсь – меня покинут силы». И вырос дом – черней земли, Жених ей говорит: «Пришли. Дитя, перед тобой – Ловец Открытых истине сердец. И ты – моя! Зачем тревога? Смотри – для брачного чертога Рубины крови я сберег И слёз алмазы для серег; Твои глаза и сердце снова Меня увидят, и всегда Среди сиянья неземного Мы будем вместе… Там…» – «О да», – Ему сказала дочь эмира – И в келье умерла для мира.

«Пускай избитый зверь, влачася на цепочке…»

Пускай избитый зверь, влачася на цепочке, Покорно топчет ваш презренный макадам, Сердечных ран своих на суд ваш не отдам, Принарядивши их в рифмованные строчки. Чтоб оживить на миг огонь заплывших глаз, Чтоб смех ваш вымолить, добиться сожаленья, Я ризы светлые стыда и вдохновенья Пред вами раздирать не стану напоказ. В цепях молчания, в заброшенной могиле Мне легче будет стать забвенной горстью пыли, Чем вдохновением и мукой торговать. Мне даже дальний гул восторгов ваших жуток – Ужель заставите меня вы танцевать Средь размалеванных шутов и проституток?

Последнее воспоминание

Глаза открыты и не видят… Я – мертвец… Я жил… Теперь я только падаю… Паденье, Как мука, медленно и тяжко, как свинец, Воронка черная без жалоб, без боренья Вбирает мертвого. Проходят дни… года, И ночь, и только ночь, без звука, без движенья. Я понимаю всё… Но сердце? И сюда Схожу ли стариком иль пору молодую Покинул… и любви сияла мне звезда?.. Я – груз, и медленно сползаю в ночь немую; Растет, сгущается забвенье надо мной… Но если это сон?.. О нет, и гробовую Я помню тень, и крик, и язву раны злой… Всё это было… и давно… Иль нет? Не знаю… О ночь Небытия! Возьми меня… я твой… Там… сердце на куски… Припоминаю.

Из стихотворения «Призраки»

1

С душой печальною три тени неразлучны, Они всегда со мной, и вечно их полет Пронзает жизни сон, унылый и докучный. С тоской гляжу на них, и страх меня берет, Когда чредой скользят они безгласны, И сердце точит кровь, когда их узнает; Когда ж зеницы их в меня вопьются властно, Терзает плоть мою их погребальный пыл, Мне кости леденит их пламень неугасный. Беззвучно горький смех на их устах застыл, Они влекут меня меж сорных трав и терний: Туда, под тяжкий свод, где тесен ряд могил… Три тени вижу я в часы тоски вечерней.

2

Уста землистые и длани ледяные, – Но не считайте их за мертвецов. Увы! Они живут, укоры сердца злые! О, если бы я мог развеять тучи снов, О, если б унесла скорее месть забвенья Цветы последние торжественных венцов! Я расточил давно мне данные куренья, Мой факел догорел, и сам алтарь, увы! В пыли и копоти лежит добычей тленья. В саду Божественном душистой головы Лилее не поднять, – без страсти, без желаний Там влагу выпили, там корни выжгли вы, Уста землистые и ледяные длани.

3

Но что со мной? О нет… Теней светлеют вежды! Я солнце, я мечту за ними увидал: В какой блаженный хор слились вокруг Надежды! О вы, которых я безумно так желал! Кого я так любил, коль это ваши тени, Отдайте счастья мне нетронутый фиал! За робкую любовь, за детский жар молений, О, засияйте мне, лучи любимых глаз, Вы, косы нежные, обвейте мне колени! Нет! Ночь… Всё та же ночь. Мираж любви погас, И так же, с сумраком таинственно сливаясь, Три тени белые в немой и долгий час Мне сердце леденят, тоской в него впиваясь… 1902

Огненная жертва

С тех пор, как истины прияли люди свет, Свершилось 1618 лет. На небе знойный день. У пышного примаса Гостей по городу толпится с ночи масса; Слились и яркий звон, и гул колоколов, И море зыблется на площади голов, По скатам красных крыш и в волны злато льется, И солнце городу нарядному смеется, На стены черные обители глядит, Мосты горбатые улыбкой золотит, И блещет меж зубцов кривых и старых башен, Где только что мятеж вставал и зол, и страшен. Протяжным рокотом, как гулом вешних вод, Тупик, и улицу, и площадь, и проход, Сливаясь, голоса и шумы заливают, И руки движутся, и плечи напирают. Всё в белом иноки: то черный, то седой, То гладко выбритый, то с длинной бородой, Тонсуры, лысины, шлыки и капюшоны, На кровных скакунах надменные бароны, Попоны, шитые девизами гербов, И ведьмы старые с огрызками зубов… И дамы пышные на креслах и в рыдванах, И белые брыжи на розовых мещанах, И винный блеск в глазах, и винный аромат Меж пестрой челяди гайдучьей и солдат. Шуты и нищие, ханжи и проститутки, И кантов пение, и площадные шутки, И с ночи, кажется, все эти люди тут, Чтоб видеть, как живым еретика сожгут, А с высоты костра, по горло цепью скручен, К столбу дубовому привязан и измучен, На море зыбкое взирает еретик, И мрачной горечью подернут строгий лик. Он видит у костра безумных изуверов, Он слышит вопли их и гимны лицемеров. В горячке диких снов воздев себе венцы, Вот злые двинулись попарно чернецы; Дрожат уста у них от бешеных хулений, Их руки грязные бичуют светлый гений, Из глаз завистливых струится темный яд: Они пожрать его, а не казнить хотят. И стыдно за людей прикованному стало… Вдруг занялся огонь, береста затрещала, Вот пурпурный язык ступни ему лизнул И быстро по пояс змеею обогнул. Надулись волдыри и лопнули, и точно Назревшей мякотью плода кто брызнул сочной. Когда ж огонь ему под сердце подступил, «О Боже, Боже мой!» – он в муках возопил. А с площади монах кричит с усмешкой зверской: «Что, дьявольская снедь, отступник богомерзкий? О Боге вспомнил ты, да поздно, на беду. Ну, здесь не догоришь – дожаришься в аду». И муки еретик гордыней подавляя, И страшное лицо из пламени являя, Где кожу черную кипящий пот багрил, На жалком выродке глаза остановил И словом из огня стегнул его, как плетью: «Холоп, не радуйся напрасно… междометью!» Тут бешеный огонь слова его прервал, Но гнев и меж костей там долго бушевал…

Явление божества

Над светлым озером Норвегии своей Она идет, мечту задумчиво лелея, И шею тонкую кровь розовая ей Луча зари златит среди снегов алее. Берез лепечущих еще прозрачна сень, И дня отрадного еще мерцает пламя, И бледных вод лазурь ее качает тень, Беззвучно бабочек колеблема крылами. Эфир обвеет ли волос душистых лен, Он зыбью пепельной плечо ей одевает, И занавес ресниц дрожит, осеребрен Полярной ночью глаз, когда их закрывает. Ни тени, ни страстей им не оставят дни, Из мира дольнего умчались их надежды: Не улыбалися, не плакали они, И в голубую даль глядят спокойно вежды. И страж задумчивый мистических садов С балкона алого следит с улыбкой нежной За легким призраком норвежских берегов Среди бессмертных волн одежды белоснежной. 17—19 января 1901 Царское Село

Негибнущий аромат

Если на розу полей Солнце Лагора сияло, Душу ее перелей В узкое горло фиала. Глину ль насытит бальзам Или обвеет хрусталь, С влагой Божественной нам Больше расстаться не жаль: Пусть, орошая утес, Жаркий песок она поит, Розой оставленных слез Море потом не отмоет. Если ж фиалу в кусках Выпадет жребий лежать, Будет, блаженствуя, прах Розой Лагора дышать. Сердце мое, как фиал, Не пощаженный судьбою, Пусть он недолго дышал, Дивная влага, тобою; Той, перед кем пламенел Чистый светильник любви, Благословляя удел, Муки простил я свои. Сердцу любви не дано, – Но, и меж атомов атом, Будет бессмертно оно Нежным твоим ароматом.

Над умершим поэтом

О ты, чей светлый взор на крыльях горней рати Цветов неведомых за радугой искал И тонких профилей в изгибах туч и скал, Лежишь недвижим ты, – и на глазах печати. Дышать – глядеть – внимать – лишь ветер, пыль и гарь… Любить? Фиал златой, увы! но желчи полный. Как Бог скучающий, покинул ты алтарь, Чтобы волной войти туда, где только волны. На безответный гроб и тронутый скелет Слеза обрядная прольется или нет, И будет ли тобой банальный век гордиться, Но я твоей, поэт, завидую судьбе: Твой тих далекий дом, и не грозит тебе Позора – понимать, и ужаса – родиться. О Майя, о поток химер неуловимых, Из сердца мечешь ты фонтан живых чудес! Там наслажденья миг, там горечь слез незримых, И темный мир души, и яркий блеск небес. И самые сердца рожденных на мгновенье В цепи теней твоих, о Майя, только звенья. Миг – и гигантская твоя хоронит тень В веках прошедшего едва рожденный день С слезами, воплями и кровью в нежных венах… Ты молния? Ты сон? Иль ты бессмертья ложь? О что ж ты, ветхий мир? Иль то, на что похож, Ты вихорь призраков, в мелькании забвенных?

«О ты, которая на миг мне воротила…»

О ты, которая на миг мне воротила Цветы весенние, благословенна будь. Люблю я, лучший сон вздымает сладко грудь, И не страшит меня холодная могила. Вы, милые глаза, что сердцу утро дней Вернули, – чарами объятого поныне Забыть вы можете – вам не отнять святыни: В могиле вечности я неразлучен с ней.

Поль Верлен

Сон, с которым я сроднился Сонет

Мне душу странное измучило виденье, Мне снится женщина, безвестна и мила, Всегда одна и та ж и в вечном измененьи, О, как она меня глубоко поняла… Всё, всё открыто ей… Обманы, подозренья, И тайна сердца ей, лишь ей, увы! светла. Чтоб освежить слезой мне влажный жар чела, Она горячие рождает испаренья. Брюнетка? русая? Не знаю, а волос Я ль не ласкал ее? А имя? В нем слилось Со звучным нежное, цветущее с отцветшим; Взор, как у статуи, и нем, и углублен, И без вибрации спокоен, утомлен. Такой бы голос шел к теням, от нас ушедшим…

Lе Rve Fамilier[29]

Мы полюбили друг друга в минуты глубокого сна: Призрак томительно-сладкий и странный – она, Маски, и вечно иной, никогда предо мной не снимая, Любит она и меня понимает, немая… Так, к изголовью приникнув, печальная нежная мать Сердцем загадки умеет одна понимать. Если же греза в морщинах горячую влагу рождает, Плача, лицо мне слезами она прохлаждает… Цвета назвать не умею ланиты ласкавших волос, Имя?.. В нем звучное, помню я, с нежным слилось. Имя – из мира теней, что тоскуют в лазури сияний, Взоры – глубокие взоры немых изваяний. Голос – своею далекой, и нежной, и вечной мольбой, Напоминая умолкших, зовет за собой… 1901

Соlloque Sеntiмеnтаl [30]

Забвенный мрак аллей обледенелых Сейчас прорезали две тени белых. Из мертвых губ, подъяв недвижный взор, Они вели беззвучный разговор; И в тишине аллей обледенелых Взывали к прошлому две тени белых: «Ты помнишь, тень, наш молодой экстаз?» «Вам кажется, что он согрел бы нас?» «Не правда ли, что ты и там всё та же, Что снится, тень моя, тебе?» – «Миражи». «Нет, первого нам не дано забыть Лобзанья жар… Не правда ль?» – «Может быть». «Тот синий блеск небес, ту веру в силы?» «Их черные оплаканы могилы». Вся в инее косматилась трава, И только ночь их слышала слова.

«Начертания ветхой триоди…»

Начертания ветхой триоди Нежным шепотом будит аллея, И, над сердцем усталым алея, Загораются тени мелодий. Их волшебный полет ощутив, Сердце мечется в узах обмана, Но навстречу ему из тумана Выплывает банальный мотив. О, развеяться в шепоте елей… Или ждать, чтоб мечты и печали Это сердце совсем закачали И, заснувши… скатиться с качелей?

«Сердце исходит слезами…»

Сердце исходит слезами, Словно холодная туча… Сковано тяжкими снами, Сердце исходит слезами. Льются мелодией ноты Шелеста, шума, журчанья, В сердце под игом дремоты Льются дождливые ноты… Только не горем томимо Плачет, а жизнью наскуча, Ядом измен не язвимо, Мерным биеньем томимо. Разве не хуже мучений Эта тоска без названья? Жить без борьбы и влечений Разве не хуже мучений?

«Я долго был безумен и печален…»

Я долго был безумен и печален От темных глаз ее, двух золотых миндалин. И всё тоскую я, и все люблю, Хоть сердцу уж давно сказал: «Уйди, молю», Хотя от уз, от нежных уз печали И ум и сердце вдаль, покорные, бежали. Под игом дум, под игом новых дум, Волнуясь, изнемог нетерпеливый ум, И сердцу он сказал: «К чему ж разлука, Когда она всё с нами, эта мука?» А сердце, плача, молвило ему: «Ты думаешь, я что-нибудь пойму? Не разберусь я даже в этой муке. Да и бывают ли и вместе, и в разлуке?»

Первое стихотворение сборника «Sagesse» [31]

Мне под маскою рыцарь с коня не грозил, Молча старое сердце мне Черный пронзил, И пробрызнула кровь моя алым фонтаном, И в лучах по цветам разошлася туманом. Веки сжала мне тень, губы ужас разжал, И по сердцу последний испуг пробежал. Черный всадник на след свой немедля вернулся, Слез с коня и до трупа рукою коснулся. Он, железный свой перст в мою рану вложив, Жестким голосом так мне сказал: «Будешь жив». И под пальцем перчатки целителя твердым Пробуждается сердце и чистым, и гордым. Дивным жаром объяло меня бытие, И забилось, как в юности, сердце мое. Я дрожал от восторга и чада сомнений, Как бывает с людьми перед чудом видений. А уж рыцарь поодаль стоял верховой; Уезжая, он сделал мне знак головой, И досель его голос в ушах остается: «Ну, смотри. Исцелить только раз удается».

Томление Сонет

Я – бледный римлянин эпохи Апостата. Покуда портик мой от гула бойни тих, Я стилем золотым слагаю акростих, Где умирает блеск пурпурного заката. Не медью тяжкою, а скукой грудь объята, И пусть кровавый стяг там веет на других, Я не люблю трубы, мне дики стоны их, И нестерпим венок, лишенный аромата. Но яд или ланцет мне дней не прекратят, Хоть кубки допиты, и паразит печальный Не прочь бы был почтить нас речью погребальной! Пускай в огонь стихи банальные летят; Я все же не один: со мною раб нахальный И скука желтая с усмешкой инфернальной.

Преступление любви

Средь золотых шелков палаты Экбатанской, Сияя юностью, на пир они сошлись И всем семи грехам забвенно предались, Безумной музыке покорны мусульманской. То были демоны, и ласковых огней Всю ночь желания в их лицах не гасили, Соблазны гибкие с улыбками алмей Им пены розовой бокалы разносили. В их танцы нежные под ритм эпиталамы Смычок рыдание тягучее вливал, И хором пели там и юноши, и дамы, И, как волна, напев то падал, то вставал. И столько благости на лицах их светилось, С такою силою из глаз она лилась, Что поле розами далеко расцветилось И ночь алмазами вокруг разубралась. И был там юноша. Он шумному веселью, Увит левкоями, отдаться не хотел: Он руки белые скрестил по ожерелью, И взор задумчивый слезою пламенел. И всё безумнее, всё радостней сверкали Глаза, и золото, и розовый бокал, Но брат печального напрасно окликал, И сестры нежные напрасно увлекали. Он безучастен был к кошачьим ласкам их, Там черной бабочкой меж камней дорогих Тоска бессмертная чело ему одела, И сердцем демона с тех пор она владела. «Оставьте!» – демонам и сестрам он сказал И, нежные вокруг напечатлев лобзанья, Освобождается и оставляет зал, Им благовонные покинув одеянья. И вот уж он один над замком, на столпе, И с неба факелом, пылающим в деснице, Грозит оставленной пирующей толпе, А людям кажется мерцанием денницы. Близ очарованной и трепетной луны Так нежен и глубок был голос сатаны И с треском пламени так дивно оттенялся: «Отныне с Богом я, – он говорил, – сравнялся. Между Добром и Злом исконная борьба Людей и нас давно измучила – довольно! И если властвовать вся эта чернь слаба, Пусть жертвой падает она сегодня вольной. И пусть отныне же, по слову сатаны, Не станет более Ахавов и пророков, И не для ужасов уродливой войны Три добродетели воспримут семь пороков. Нет, змею Иисус главы еще не стер: Не лавры праведным, он тернии дарует, А я – смотрите – ад, здесь целый ад пирует, И я кладу его, Любовь, на твой костер». Сказал – и факел свой пылающий роняет… Миг – и пожар завыл среди полнощной мглы… Задрались бешено багровые орлы… И стаи черных мух, играя, бес гоняет. Там реки золота, там камня гулкий треск, Костра бездонного там вой, и жар, и блеск; Там хлопьев шелковых, искряся и летая, Гурьба пчелиная кружится золотая. И, в пламени костра бесстрашно умирая, Веселым пением там величают смерть Те, чуждые Христа, не жаждущие рая, И, воя, пепел их с земли уходит в твердь. А он на вышине, скрестивши гордо руки, На дело гения взирает своего, И будто молится, но тихих слов его Расслышать не дают бесовских хоров звуки. И долго тихую он повторял мольбу, И языки огней он провожал глазами, Вдруг – громовой удар, и вмиг погасло пламя, И стало холодно и тихо, как в гробу. Но жертвы демонов принять не захотели: В ней зоркость Божьего всесильного суда Коварство адское открыло без труда, И думы гордые с творцом их улетели. И тут страшнейшее свершилось из чудес: Чтоб только тяжким сном вся эта ночь казалась, Чертог стобашенный из Мидии исчез, И камня черного на поле не осталось. Там ночь лазурная и звездная лежит Над обнаженною евангельской долиной, Там в нежном сумраке, колеблема маслиной, Лишь зелень бледная таинственно дрожит. Ручьи холодные струятся по каменьям, Неслышно филины туманами плывут, Так самый воздух полн и тайной, и забвеньем, И только искры волн – мгновенные – живут. Неуловимая, как первый сон любви, С холма немая тень вздымается вдали, А у седых корней туман осел уныло, Как будто тяжело ему пробиться было. Но, мнится, синяя уж тает тихо мгла, И, словно лилия, долина оживает: Раскрыла лепестки, и вся в экстаз ушла И к Милосердию Небесному взывает. 1901

Вечером

Пусть бледная трава изгнанника покоит, Иль ель вся в инее серебряная кроет, Иль, как немая тень, исчадье тяжких снов, Тоскуя, бродит он вдоль скифских берегов, – Пока средь стад своих, с лазурными очами Сарматы грубые орудуют бичами, – Свивая медленно с любовию печаль, Очами жадными поэт уходит в даль… В ту даль безбрежную, где волны заклубились; Редея, волосы седеющие сбились, И ветер, леденя открытое чело, Уносит из прорех последнее тепло. Тоскою бровь свело над оком ослабелым, И волосом щека подернулася белым, И повесть мрачную страстей и нищеты Рассказывают нам увядшие черты: О лжи и зависти они взывают к свету, И цезаря зовут, бесстрашные, к ответу. А он все Римом полн – и, болен и гоним, Он славой призрачной венчает тот же Рим. На темный жребий мой я больше не в обиде: И наг, и немощен был некогда Овидий. 1901

«Я устал и бороться, и жить, и страдать…»

Я устал и бороться, и жить, и страдать, Как затравленный волк, от тоски пропадать. Не изменят ли старые ноги, Донесут ли живым до берлоги? Мне бы в яму теперь завалиться и спать. А тут эти своры… Рога на лугу. Истерзан и зол, я по кочкам бегу. Далеко от людей схоронил я жилье, Но у этих собак золотое чутье, У Завистливой, Злой да Богатой. И в темных стенах каземата Длится месяцы, годы томленье мое. На ужин-то ужас, беда на обед, Постель-то на камне, а отдыха нет.

Я – маниак любви

Во мне живет любви безвольный маниак: Откуда б молния ни пронизала мрак, Навстречу ль красоте, иль доблести, иль силам, Взовьется и летит безумец, с жадным пылом. Еще мечты полет в ушах не отшумит, Уж он любимую в объятьях истомит. Когда ж покорная подруга крылья сложит, Он удаляется печальный – он не может Из сердца вырвать сна – часть самого себя Он оставляет в нем… Но вот опять, любя, Ладья его летит на острова Иллюзий За горьким грузом слез… Усладу в этом грузе В переживанье мук находит он: свою Он мигом оснастил крылатую ладью И, дерзкий мореход, в безвестном океане, Плывет, как будто путь он изучил заране: Там берег должен быть– обетованье грез! Пусть разобьет ладью в пути ему утес… С трамплина нового он землю различает, Он в волны прыгает, плывет и доплывает До мыса голого… Измучен, ночь и день Там жадно кружит он: растет и тает тень – Безумец всё кружит средь дикости безвестной: Ни травки, ни куста, ни капли влаги пресной; Палящий жар в груди, часы голодных мук, – И жизни ни следа, и ни души вокруг, Ни сердца, как его… Ну, пусть бы не такого, Но чтобы билось здесь, реального, живого, Пусть даже низкого… но сердца… Никого… Он ждет, он долго ждет… Энергию его Двоят и жар, и страсть… И долго в отдаленьи Безумцу грезится забытому спасенье. Всё парус грезится… Но безответна твердь, И парус, может быть, увидит только Смерть. Что ж? Он умрет, земли, пожалуй, не жалея… Лишь эта цепь потерь с годами тяжелее! О эти мертвецы! И, сам едва живой, Души мятущейся природой огневой В могилах он живет. Усладу грусти нежной Лишь мертвые несут его душе мятежной. Как к изголовью, он к их призракам прильнет. Он с ними говорит, их пилит и заснет Он с мыслию о них, чтоб, бредя, пробудиться… Я – маниак любви… Что ж делать? Покориться.

Impression Fausse[32] Из сборника «Parallement» [33]

Мышь… покатилася мышь В пыльном поле точкою чернильной… Мышь… покатилася мышь… По полям чернильным точкой пыльной. Звон… или чудится звон… Узникам моли покойной ночи. Звон… или чудится звон… А бессонным ночи покороче. Сны – невозможные сны, Если вас сердцам тревожным надо, Сны – невозможные сны, Хоть отравленной поите нас усладой. Луч… загорается луч… Кто-то ровно дышит на постели. Луч… загорается луч… Декорация… иль месяц в самом деле? Тень… надвигается тень… Чернота ночная нарастает. Тень… надвигается тень… Но зарею небо зацветает. Мышь… покатилася мышь, Но в лучах лазурных розовея. Мышь… покатилася мышь, Эй – вы, сони… к тачкам поживее!..

Каприз

Неуловимый маг в иллюзии тумана, Среди тобою созданных фигур Я не могу узнать тебя, авгур, Но я люблю тебя, правдивый друг обмана! Богач комедии и нищий из романа, То денди чопорный, то юркий балагур, Ты даже прозу бедную одежды От фрака строгого до «колеров надежды» Небрежным гением умеешь оживить: Здесь пуговицы нет, зато свободна нить, А там на рукаве в гармонии счастливой Смеется след чернил и плачет след подливы. За ярким натянул ты матовый сапог, А твой изящный бант развязан так красиво, Что, глядя на тебя, сказать бы я не мог, Неуловимый маг, и ложный, но не лживый, Гулять ли вышел ты на розовой заре Иль вешаться идешь на черном фонаре. Загадкою ты сердце мне тревожишь, Как вынутый блестящий нож, Но если вещий бред поэтов только ложь, Ты, не умея лгать, не лгать не можешь. Увив безумием свободное чело, Тверди ж им, что луна детей озябших греет, Что от нее сердцам покинутым тепло, Передавай им ложь про черное крыло, Что хлороформом смерти нежно веет, Покуда в сердце зуб больной не онемеет… Пой муки их, поэт. Но гордо о своей Молчи, – в ответ, увы! Эльвира засмеется. Пусть сердце ранено, пусть кровью обольется Незримая мишень завистливых друзей, – Ты сердца, что любовью к людям бьется, Им не показывай и терпеливо жди: Пусть смерть одна прочтет его в груди, – И белым ангелом в лазурь оно взовьется.

Сюлли Прюдом

Посвящение

Когда стихи тебе я отдаю, Их больше бы уж сердце не узнало, И лучшего, что в сердце я таю, Ни разу ты еще не прочитала. Как около приманчивых цветов Рой бабочек, белея нежно, вьется, Так у меня о розы дивных снов Что звучных строф крылом жемчужным бьется. Увы! рука моя так тяжела: Коснусь до них – и облако слетает, И с нежного дрожащего крыла Мне только пыль на пальцы попадает. Мне не дано, упрямых изловив, Сберечь красы сиянье лучезарной, Иль, им сердец булавкой не пронзив, Рядами их накалывать попарно. И пусть порой любимые мечты Нарядятся в кокетливые звуки, Не мотыльков в стихах увидишь ты, Лишь пылью их окрашенные руки.

Идеал

Прозрачна высь. Своим доспехом медным Средь ярких звезд и ласковых планет Горит луна. А здесь, на поле бледном, Я полон грез о той, которой нет; Я полон грез о той, чья за туманом Незрима нам алмазная слеза, Но чьим лучом, земле обетованным, Иных людей насытятся глаза. Когда бледней и чище звезд эфира Она взойдет средь чуждых ей светил, – Пусть кто-нибудь из вас, последних мира, Расскажет ей, что я ее любил. 1899

«С подругой бледною разлуки…»

С подругой бледною разлуки Остановить мы не могли: Скрестив безжизненные руки, Ее отсюда унесли. Но мне и мертвая свиданье Улыбкой жуткою сулит, И тень ее меня томит Больнее, чем воспоминанье. Прощанье ль истомило нас, Слова ль разлуки нам постыли?.. О, отчего вы, люди, глаз, Глаз отчего ей не закрыли?

Когда б я богом стал…

Когда б я Богом стал, земля Эдемом стала б, И из лучистых глаз, сияя, как кристалл, Лишь слезы счастия бежали б, чужды жалоб, Когда б я Богом стал. Когда б я Богом стал, среди душистой рощи Корой бы нежный плод, созрев, не зарастал, И самый труд бы стал веселым чувством мощи, Когда б я Богом стал. Когда б я Богом стал, вокруг тебя играя, Всегда иных небес лазурный сон витал, Но ты осталась бы всё та же в высях рая, Когда б я Богом стал. Ночь на 28 декабря 1900

Тени

Остановлюсь – лежит. Иду – и тень идет, Так странно двигаясь, так мягко выступая; Глухая слушает, глядит она слепая, Поднимешь голову, а тень уже ползет. Но сам я тоже тень. Я облака на небе Тревожный силуэт. Скользит по формам взор, И ум мой ничего не создал до сих пор: Иду, куда влечет меня всевластный жребий. Я тень от ангела, который сам едва Один из отблесков последних божества, Бог повторен во мне, как в дереве кумира, А может быть, теперь среди иного мира, К жерлу небытия дальнейшая ступень, От этой тени тень живет и водит тень.

Un Воnномме[34]

Когда-то человек и хил, и кроток жил, Пока гранению им стекла подвергались, Идею божества он в формулы вложил Такие ясные, что люди испугались. С большою простотой он многих убедил, Что и добра и зла понятия слагались И что лишь нитями незримо подвигались Те мы, которых он к фантомам низводил. Он Библию любил и чтил благочестиво, Но действий божества он в ней искал мотивы, И на него горой восстал синедрион. И он ушел от них – рука его гранила, Чтобы ученые могли считать светила, А называется Варух Спиноза он.

Сомнение

Белеет Истина на черном дне провала. Зажмурьтесь, робкие, а вы, слепые, прочь! Меня безумная любовь околдовала: Я к ней хочу, туда, туда, в немую ночь. Как долго эту цепь разматывать паденьем.. Вся наконец и цепь… И ничего… круги… Я руки вытянул… Напрасно… Напряженьем Кружим мучительно… Ни точки и ни зги… А Истины меж тем я чувствую дыханье: Вот мерным сделалось и цепи колыханье, Но только пустоту пронзает мой размах… И цепи, знаю я, на пядь не удлиниться, – Сиянье где-то там, а здесь, вокруг – темница, Я – только маятник, и в сердце – только страх.

«У звезд я спрашивал в ночи…»

У звезд я спрашивал в ночи: «Иль счастья нет и в жизни звездной?» Так грустны нежные лучи Средь этой жуткой черной бездны. И мнится, горнею тропой, Облиты бледными лучами, Там девы в белом со свечами Печальной движутся стопой. Иль всё у вас моленья длятся, Иль в битве ранен кто из вас, – Но не лучи из ваших глаз, А слезы светлые катятся.

Агония

Над гаснущим в томительном бреду Не надо слов – их гул нестроен; Немного музыки – и тихо я уйду Туда – где человек спокоен. Все чары музыки, вся нега оттого, Что цепи для нее лишь нити; Баюкайте печаль, но ничего Печали вы не говорите. Довольно слов – я им устал внимать, Распытывать, их чисты ль цели: Я не хочу того, что надо понимать, Мне надо, чтобы звуки пели… Мелодии, чтоб из одной волны Лились и пенились другие… Чтоб в агонию убегали сны, Несла в могилу агония… Над гаснущим в томительном плену Не надо слов – их гул нестроен, Но если я под музыку усну, Я знаю: будет сон спокоен. Найдите няню старую мою: У ней пасти стада еще есть силы; Вы передайте ей каприз мой на краю Моей зияющей могилы. Пускай она меня потешит, спев Ту песню, что давно певала; Мне сердце трогает простой ее напев, Хоть там и пенья мало. О, вы ее отыщете – живуч Тот род людей, что жнет и сеет, А я из тех, кого и солнца луч Уж к сорока годам не греет. Вы нас оставите… Былое оживет, Презрев туманную разлуку, Дрожащим голосом она мне запоет, На влажный лоб положит тихо руку… Ведь может быть: из всех она одна Меня действительно любила… И будет вновь душа унесена К брегам, что утро золотило, Чтоб, как лампаде, сердцу догореть, Иль, как часам, остановиться, Чтобы я мог так просто умереть, Как человек на свет родится. Над гаснущим в томительном бреду Не надо слов – их гул нестроен; Немного музыки – и я уйду Туда – где человек спокоен. 1901

Артюр Рембо

Впечатление

Один из голубых и мягких вечеров… Стебли колючие и нежный шелк тропинки, И свежесть ранняя на бархате ковров, И ночи первые на волосах росинки. Ни мысли в голове, ни слова с губ немых, Но сердце любит всех, всех в мире без изъятья, И сладко в сумерках бродить мне голубых, И ночь меня зовет, как женщина, в объятья…

Богема

Не властен более подошвы истоптать, В пальто, которое достигло идеала, И в сане вашего, о Эрато, вассала Под небо вольное я уходил мечтать. Я забывал тогда изъяны… в пьедестале И сыпал рифмами, как зернами весной, А ночи проводил в отеле «Под луной», Где шелком юбок слух мне звезды щекотали. Я часто из канав их шелесту внимал Осенним вечером, и, как похмелья сила, Весельем на сердце и лаской ночь росила. Мне сумрак из теней там песни создавал, Я ж к сердцу прижимал носок моей ботинки И, вместо струн, щипал мечтательно резинки.

Феи расчесанных голов

На лобик розовый и влажный от мучений Сзывая белый рой несознанных влечений, К ребенку нежная ведет сестру сестра, Их ногти – жемчуга с отливом серебра. И, посадив дитя пред рамою открытой, Где в синем воздухе купаются цветы, Они в тяжелый лен, прохладою омытый, Впускают грозные и нежные персты. Над ним мелодией дыханья слух балуя, Незримо розовый их губы точат мед; Когда же вздох порой его себе возьмет, Он на губах журчит желаньем поцелуя. Но черным веером ресниц их усыплен И ароматами, и властью пальцев нежных, Послушно отдает ребенок сестрам лен, И жемчуга щитов уносят прах мятежных. Тогда истомы в нем подъемлется вино, Как мех гармонии, когда она вздыхает… И в ритме ласки их волшебной заодно Все время жажда слез, рождаясь, умирает.

Стефан Малларме

Дар поэмы

О, не кляни ее за то, что Идумеи На ней клеймом горит таинственная ночь! Крыло ее в крови, а волосы, как змеи, Но это дочь моя, пойми: родная дочь. Когда чрез золото и волны аромата И пальмы бледные холодного стекла На светоч ангельский денница пролила Свой первый робкий луч и сумрак синеватый, Отца открытием нежданным поразил, Печальный взор его вражды не отразил, Но ты, от мук еще холодная, над зыбкой Ланиты бледные ты склонишь ли с улыбкой И слабым голосом страданий и любви Шепнешь ли бедному творению: «Живи»? Нет! Если б даже грудь над ней ты надавила Движеньем ласковым поблекшего перста, Не освежить тебе, о белая Сивилла, Лазурью девственной сожженные уста.

Гробница Эдгара Поэ

Лишь в смерти ставший тем, чем был он изначала, Грозя, заносит он сверкающую сталь Над непонявшими, что скорбная скрижаль Царю немых могил осанною звучала. Как гидра некогда отпрянула, виясь, От блеска истины в пророческом глаголе, Так возопили вы, над гением глумясь, Что яд философа развел он в алкоголе. О, если туч и скал осиля тяжкий гнев, Идее не дано отлиться в барельеф, Чтоб им забвенная отметилась могила, Хоть ты, о черный след от смерти золотой Обломок лишнего в гармонии светила, Для крыльев Дьявола отныне будь метой.

«…»

…Отметим способность переводчика вселяться в душу разнообразных переживаний… Разнообразен и умен также выбор поэтов и стихов – рядом с гейневским «Двойником», переданным сильно, – легкий, играющий стиль Горация и смешное стихотворение «Сушеная селедка» (из Ш. Кро).

Александр Блок

Шарль Кро

Сушеная селедка

Видали ль вы белую стену – пустую, пустую, пустую? Не видели ль лестницы возле – высокой, высокой, высокой? Лежала там близко селедка – сухая, сухая, сухая… Пришел туда мастер, а руки – грязненьки, грязненьки, грязненьки. Принес молоток свой и крюк он – как шило, как шило, как шило… Принес он и связку бечевок – такую, такую, такую. По лестнице мастер влезает – высоко, высоко, высоко, И острый он крюк загоняет – да туки, да туки, да туки! Высоко вогнал его в стену – пустую, пустую, пустую; Вогнал он и молот бросает – лети, мол, лети, мол, лети, мол! И вяжет на крюк он бечевку – длиннее, длиннее, длиннее, На кончик бечевки селедку – сухую, сухую, сухую. И с лестницы мастер слезает – высокой, высокой, высокой, И молот с собою уносит – тяжелый, тяжелый, тяжелый. Куда, неизвестно, но только – далеко, далеко, далеко. С тех пор и до этих селедка – сухая, сухая, сухая, На кончике самом бечевки – на длинной, на длинной, на длинной, Качается тихо, чтоб вечно – качаться, качаться, качаться… Сложил я историю эту – простую, простую, простую, Чтоб важные люди, прослушав, сердились, сердились, сердились, И чтоб позабавить детишек таких вот… и меньше… и меньше…

«У нее были косы густые…»

У нее были косы густые И струились до пят, развитые, Точно колос полей, золотые. Голос фей, но странней и нежней, И ресницы казались у ней От зеленого блеска черней. Но ему, когда конь мимо пашен Мчался, нежной добычей украшен, Был соперник ревнивый не страшен, Потому что она никогда До него, холодна и горда, Никому не ответила: «Да». Так безумно она полюбила, Что когда его сердце остыло, То в своем она смерть ощутила. И внимает он бледным устам: «На смычок тебе косы отдам: Очаруешь ты музыкой дам». И, лобзая, вернуть он не мог Ей румянца горячего щек, – Он из кос ее сделал смычок. Он лохмотья слепца надевает, Он на скрипке кремонской играет И с людей подаянье сбирает. И, чаруя, те звуки пьянят, Потому что в них слезы звенят, Оживая, уста говорят. Царь своей не жалеет казны, Он в серебряных тенях луны Увезенной жалеет жены. . . . . . . . . . . . . . . . Конь усталый с добычей не скачет, Звуки льются… Но что это значит, Что смычок упрекает и плачет? Так томительна песня была, Что тогда же и смерть им пришла; Свой покойница дар унесла; И опять у ней косы густые, И струятся до пят, развитые, Точно колос полей, золотые…

«Do, re, mi, fa, sol, la, si, do…»

Do, re, mi, fa, sol, la, si, do. Ням-ням, пипи, аа, бобо. Do, si, lа, sol, fa, mi, ге, dо. Папаша бреется. У мамы Шипит рагу. От вечной гаммы, Свидетель бабкиных крестин, У дочки стонет клавесин… Ботинки, туфельки, сапожки Прилежно ваксит старший сын И на ножищи, и на ножки… Они все вместе в Luxembourg[35] Идут сегодня делать тур, Но будут дома очень рано И встанут в шесть… чтоб неустанно Do, re, mi, fa, sol, la, si, do. Ням-ням, пипи, аа, бобо. Do, si, la, sol, fа, mi, re, do.

Морис Роллина

Богема Сонет

Последний мой приют – сей пошлый макадам, Где столько лет влачу я старые мозоли В безумных поисках моей пропавшей доли, А голод, как клеврет, за мною по пятам. Твоих, о Вавилон, вертепов блеск и гам Коробку старую мою не дразнят боле! Душа там скорчилась от голода и боли, И черви бледные гнездятся, верно, там. Я призрак, зябнущий в зловонии отребий, С которыми сравнял меня завидный жребий, И даже псов бежит передо мной орда; Я струпьями покрыт, я стар, я гнил, я – парий, Но ухмыляюсь я презрительно, когда Помыслю, что ни с кем не хаживал я в паре.

Библиотека

Я приходил туда, как в заповедный лес: Тринадцать старых ламп, железных и овальных, Там проливали блеск мерцаний погребальных На вековую пыль забвенья и чудес. Тревоги тайные мой бедный ум гвоздили, Казалось, целый мир заснул иль опустел; Там стали креслами тринадцать мертвых тел. Тринадцать желтых лиц со стен за мной следили. Оттуда, помню, раз в оконный переплет Я видел лешего причудливый полет, Он извивался весь в усильях бесполезных: И содрогнулась мысль, почуяв тяжкий плен, – И пробили часы тринадцать раз железных Средь запустения проклятых этих стен.

Безмолвие (Тринадцать строк)

Безмолвие – это душа вещей, Которым тайна их исконная священна, Оно бежит от золота лучей, Но розы вечера зовут его из плена; С ним злоба и тоска безумная забвенна, Оно бальзам моих мучительных ночей, Безмолвие – это душа вещей, Которым тайна их исконная священна. Пускай роз вечера живые горячей – Ему милей приют дубравы сокровенной, Где спутница печальная ночей Подолгу сторожит природы сон священный… Безмолвие – это душа вещей. 1901

Приятель

Одетый в черное, он бледен был лицом, И речи, как дрова, меж губ его трещали, В его глазах холодный отблеск стали Сменялся иногда зловещим багрецом. Мы драмы мрачные с ним под вечер читали, Склонялись вместе мы над желтым мертвецом, Высокомерие улыбки и печали Сковали вместе нас таинственным кольцом. Но это черное и гибкое созданье В конце концов меня приводит в содроганье. «Ты – дьявол», – у меня сложилось на губах. Он мигом угадал: «Вам Боженька милее, Так до свидания, живите веселее! А дьявол вам дарит Неисцелимый Страх».

Тристан Корбьер

Два Парижа

1 Ночью

Ты – море плоское в тот час, когда отбой Валы гудящие угнал перед собой, А уху чудится прибоя ропот слабый, И тихо черные заворошились крабы. Ты – Стикс, но высохший, откуда, кончив лов, Уносит Диоген фонарь, на крюк надетый, И где для удочек «проклятые» поэты Живых червей берут из собственных голов. Ты – щетка жнивника, где в грязных нитях рони Прилежно роется зловонный рой вороний, И от карманников, почуявших барыш, Дрожа спасается облезлый житель крыш. Ты – смерть. Полиция хранит, а вор устало Рук жирно розовых взасос целует сало. И кольца красные от губ на них видны В тот час единственный, когда ползут и сны. Ты – жизнь, с ее волной певучей и живою Над лакированной тритоньей головою, А сам зеленый бог в мертвецкой и застыл, Глаза стеклянные он широко раскрыл.

2 Днем

Гляди, на небесах, в котле из красной меди Неисчислимые для нас варятся снеди. Хоть из остаточков состряпано, зато Любовью сдобрено и потом полито! Пред жаркой кухнею толкутся побирашки, Свежинка с запашком заманчиво бурлит, И жадно пьяницы за водкой тянут чашки, И холод нищего оттертого долит. Не думаешь ли, брат, что, растопив червонцы, Журчаще-жаркийжир[36] для всех готовит солнце? Собачьей, мы и той похлебки подождем. Не всем под солнцем быть, кому и под дождем. С огня давно горшок наш черный в угол сдвинут, И желчью мы живем, пока нас в яму кинут.

Франсис Жамм

«Когда для всех меня не станет меж живыми…»

Когда для всех меня не станет меж живыми, С глазами, как жуки на солнце, голубыми, Придешь ли ты, дитя? Безвестною тропой Пойдем ли мы одни… одни, рука с рукой? О, я не жду тебя дрожащей, без одежды, Лилея чистая между стыдливых дев, Я знаю, ты придешь, склоняя робко вежды, Корсажем розовым младую грудь одев. И, даже братского не обменив лобзанья, Вдоль терний мы пойдем, расцветших для терзанья, Где паутин повис трепещущий намет, Молчанья чуткого впивая жадно мед. И иногда моей смущенная слезою, Ты будешь нежною рукой мою сжимать, И мы, волнуясь, как сирени под грозою, Не будем понимать… не будем понимать…

Вьеле Гриффен

Осень

Как холодный дождь изменницей слывет, Точно ветер, и глуха, да оборвет. Подозрительней, фальшивей вряд ли есть, Имя осень ей – бродяжит нынче здесь… Слышишь: палкой-то по стенке барабанит, Выйди за дверь: право, с этой станет. Выйди за дверь. Пристыди ж ты хоть ее, Вот неряха-то. Не платье, а тряпье. Грязи, грязи-то на ботах накопила, Да не слушай, что бы та ни говорила. Не пойдет сама… швыряй в нее каменья, А вопить начнет – не бойся. Представленье. Мы давно знакомы… Год назад Здесь была, ходила с нами в сад, Улыбалась, виноградом нас дарила, Так о солнышке приятно говорила: «Слышишь, летний, мол, лепечет ветерок, Поработал, так приятно – на бочок». Ужин подали – уселась вечерять. Этой женщины да чтобы не узнать. Дали нового отведать ей винца, Принесли потом в сарай мы ей сенца. Спать ложилася меж телкой и кобылой, Смотрим: к утру и вода в сенях застыла. Лист дождем посыпался с тех пор. Нет, шалишь. Теперь и ставни на запор. Пусть идет в другие греться сени: Нынче места нет на нашем сене, Околачивать других ищи ступеней… Листьев, листьев-то у ней по волосам, А глаза-то смотрят точно бы из ям. Голос хриплый – ну а речи точный мед; Только нас теперь и этим не возьмет. Золотом обвесься – нас не тронет, Подвяжи звонок-то, пусть трезвонит. Да дровец бы для Мороза припасти, Не зашел бы дед Морозко по пути.

Прогулка

Заветный час настал. Простимся и иди! Побудь в молчании, одна с своею думой, Весь этот долгий день – он твой и впереди, О тени, где меня оставила, не думай. Иди, свободная и легкая, как сны, В двойном сиянии улыбки, в ореолах И утра, и твоей проснувшейся весны; Ты не услышишь вслед шагов моих тяжелых. Есть дуб, как жизнь моя, увечен и живуч, Он к меланхоликам и скептикам участлив И приютит меня – а покраснеет луч, В его молчании уж тем я буду счастлив, Что ветер ласковым движением крыла, Отвеяв от меня докучный сумрак грезы, Цветов, которые ты без меня рвала, Мне аромат домчит, тебе оставя розы.

«Грозою полдень был тяжелый напоен…»

Грозою полдень был тяжелый напоен, И сад в его уборе брачном Сияньем солнца мрачным Был в летаргию погружен. Стал мрамор как вода, лучами растоплён, И теплым и прозрачным, Но в зеркале пруда Казалась мрамором недвижная вода.

Ада Негри

Под снегом

На поля и дороги, легко и неслышно кружася, падают снежные хлопья. Резвятся белые плясуны в небесном просторе и, усталые, неподвижные, целыми тысячами отдыхают на земле, а там заснут на крышах, на дорогах, на столбах и деревьях.

Кругом – тишина в глубоком забытьи, и ко всему равнодушный мир безмолвен. Но в этом безбрежном покое сердце обернулось к прошлому и думает об усыпленной любви.

Тучи

Я стражду. Там, далеко, сонные тучи ползут с безмолвной равнины. На черных крыльях гордо прорезая туман, каркая, пролетают вороны.

Печальные остовы деревьев с мольбой подставили свои нагие ветви под жестокие укусы ветра. Как мне холодно. Я одна. Под нависшим серым небом носятся стоны угасшего и говорят мне: «Приди. Долина одета туманом, приди, скорбная, приди, разлюбленная».

Здравствуй, нищета

Кто это стучится в мою дверь?

Здравствуй, нищета, ты не страшна мне.

Войди и повей холодом смерти.

Я приму тебя, суровая и спокойная.

Беззубое привидение с руками скелета, посмотри – я смеюсь тебе в лицо. Тебе и этого мало! Что ж, подойди, проклятое видение, отними от меня надежду, когтистой лапой захвати мое сердце и простри крыло над скорбным ложем моей матери, которая умирает.

Ты беснуешься. Напрасно. Молодость моя, жизнь моя, ты не увидишь моей погибели в роковой борьбе. Над грудой обломков, над всеми муками жизни горят и блещут мои двадцать лет.

Тебе не отнять у меня Божественной силы, что сжигает мне сердце, тебе не остановить бешеного полета, который влечет меня. Твое жало бессильно.

Я иду своей дорогой, о черная богиня.

Посмотри, там, в мире, сколько там солнца, сколько роз, слышишь ли в радостном небе веселые трели ласточки, что за блеск верований и идеалов, что за трепет крыльев.

Старая бескровная мегера, что ты там прячешь в своем черном чепце? В моих жилах течет кровь, черная и гордая мужицкая кровь. Попираю страх, и слезы, и гнев и стремлюсь в грядущее.

Я ищу вдохновенного труда, который все подчиняет своей благородной власти, я ищу вечно юного искусства, лазурного смеха, воздуха, напоенного цветами, я хочу звезд, поцелуев и блеска. Ты же проходи мимо, черная колдунья, проходи, как роковая тень отходит от солнца.

Всё воскресает, всё надеется, в чаще улыбаются фиалки, и я смело выскользну из твоих сетей и пою гимн жизни.

Песня заступа

Я грубая шпага и рассекаю грудь земли. Я сила и невежество, во мне скрежет голода и блеск солнца. Я нищета и надежда. Мне знаком и раскаленный бич жгучего полдня, и грохот урагана в долине, и тучи, мечущие молнии. Я знаю дикие и вольные ароматы, которые, торжествуя, разливает по земле май с его душистыми цветами, бабочками и поцелуями. От труда ежечасного, ежеминутного я становлюсь острее и блестящее, и я иду решительная, страшно сильная и постоянная, иду, прорезывая твердую землю.

Я вхожу в низкие покосившиеся лачужки, в грубо сколоченную сыроварню, куда пробирается сквозь дверные щели резкий зимний ветер, туда, где у стонущего пламени очага приютилась малодушная лень и где дрожит голодная старуха с худым и желтым лицом. Я вхожу туда и все это вижу. И вот, брошенная в угол в глубокую и страшную ночь, которая налегла на сырую равнину и на дымную комнату, пока ржавая лихорадка треплет разбитые женские тела и слышно только, как храпят мужики, я не сплю, и дуновение желания воспламеняет меня. Я грежу о новой заре, когда, как сельское победное знамя на солнце, что золотит воздух, в ясном блеске колеблясь над вдохновенной толпой, я восстану над плодородной землей, сияя жизнью и мощью.

На железе не будет крови, знамена будут белы. Под молодецкими ударами, раздавленная, умрет змея ненависти, и из земли, насыщенной любовью, благоухающей розами, очищенной юным пылом, до самой небесной лазури будет доноситься шум грубых человеческих голосов, не то гимн, не то вопль.

Мира… труда… хлеба.

Побежденные

Сколько их – сотня, тысяча, миллионы.

Их без числа и счета.

Сдержанный гул несется издалека из их тесных рядов.

Они идут среди сурового ветра ровным и медленным шагом, с голой головой, в грубых одеждах, с воспаленными взглядами. Они ищут меня.

Они меня настигли, и вот толпа серых фигур, масса изможденных лиц колеблющейся волной окружила меня, сдавила, скрыла, замкнула. Я слышу хриплое дыхание, долгий плач звучит в тумане, проклятия, вздохи.

Мы собрались из домов без огня, с беспокойных постелей, где осиленное тело сначала должно скорчиться, потом подается и, наконец, сляжет. Мы пришли из рвов и из тайников и бросаем на землю чудовищную тень скорби и опасностей.

Мы искали ее, идеальной веры. И она предала нас. Мы искали любви, которая надеется и верит, и она предала нас. Мы искали труда, который бодрит, возрождает, и он отверг нас.

Где же надежда? Где сила?

О, пощади, пощади нас. Мы побеждены. Над нами и вокруг нас в сильном золотом свете солнечных лучей ярко разносится веселый и громкий гимн лобзаний и труда.

Железной змеей с шумом влетает поезд под горные своды. Промышленность военной трубой зовет умы и руки на жатву.

Тысячи уст горят влюбленным желаньем.

Тысячи жизней отважно бросаются в это пылающее жерло.

А нас не нужно. Кто бросил нас на эту землю, злую мачеху? Кто не дает нам свободно дышать? Кто гнетет и давит нас? Чья ненависть тяготеет над нами? И чья неизвестная рука нас оттолкнула? Почему слепая судьба кричит нам: напрасно.

О милосердие, милосердие к побежденным.

Не тревожь меня

Если иногда, поглощенная думой, я не внимаю твоим любовным речам, если мои глаза горят, а по лицу и губам разливается непривычная бледность, если я всё забываю и, склонив темно-русую голову, вся отдаюсь своим мыслям, не трогай меня: передо мной в эти минуты открывается огромный Божественный мир. Разорванные тучи окружили солнце, нагое и смеющееся. Небо держит в могучих объятьях землю всю в миртах и фиалках.

И отовсюду, со скошенного луга и с волнующихся безбрежных полей, с листвы дубов и кипарисов, из оазиса и из пустыни, из бесконечных лесов, где воет, бешено ревет сердитый ветер с трепетом чувственной любви, что живит все созданное, я чувствую, как отовсюду несется вместе с беспокойным полетом рассеявшихся в воздухе птиц широкое, свежее, торжествующее дыхание, веет силой и здоровьем.

Всё зацветает розами, надеждой, чистой, верующей думой, торжествующим трудом, благородным одушевлением, талантом, подвигом.

Не пьет больше крови скорбная земля.

Война, эта свирепая и непокорная колдунья, не наводит больше ружей и не разражаются больше пушки яростными выстрелами, а на боевом поле не слышно больше военных песен.

Весь мир одно отечество, и всех оживляет один священный энтузиазм, и песня торжественной и кроткой любви летит с одного берега на другой.

Паровик дымит, плуг разрывает плодородную грудь земли, ревут и стучат машины, пылают очаги, и над этим диким львиным ревом земли в брожении Свобода распустила свои белые крылья, и гул их гордо разносится по ветру.

Арабский конь

Не желтые ли пустыни тебе грезятся?

Не горячие ли равнины, все золотые от солнца?

Безбрежные миражи раскаленных песков?

Бег и ржание смелых коней на твоей родине?

Когда ты взмахиваешь косматой гривой и, кусая удила, боевым копытом бьешь в землю, когда ты ржешь с диким завываньем, в груди у меня внезапно зажигается жажда видеть новые страны.

Знаешь ли? Меня влекут те ясные равнины, те блестящие пески, что золотятся на солнце.

Дай мне оседлать твою быструю спину, черный скакун мой, живее в путь и пожирай землю.

Беги от туманов, застывших над равниной, топчи эту грубую толпу, рви на скаку колючий кустарник. Вскачь промчись через долины и леса.

Ты свободен, ты царь.

Скачи через пропасти и стремнины, через надувшиеся потоки, через сплетшиеся лианы, попирай цветы.

Вперед, всё вперед, и если дорога наша слишком длинна, пусть вместе с тобой упаду я в прах, о мой борзый конь.

О розовое пламя тихих вечеров, и вы, призраки гибких пальм, отражающие в море суровые и обрывистые силуэты, и вы, хриплые трели арабской песни, уходящие в голубое небо.

Раскаленный песок мечет искры.

В галоп, Ахмед! Нет преград твоему вольному бегу.

Вихрем улетай в неведомую даль.

Все нипочем, если в лицо повеяло свободой.

Смерть Анненского, о которой я узнал только из твоего письма, очень поразила меня. На нем она не была написана – или я не узнал ее. Только что у Дризена он произнес большую и, как всегда, блестящую речь о театре, бодро и громко, как всегда. У него была готова публичная лекция и две книги стихов.

Александр Блок(Из письма к Л. Менделеевой-Блок)

Среди миров

Среди миров, в мерцании светил Одной Звезды я повторяю имя… Не потому, чтоб я Ее любил, А потому, что я томлюсь с другими. И если мне сомненье тяжело, Я у Нее одной ищу ответа, Не потому, что от Нее светло, А потому, что с Ней не надо света. 3 апреля 1909 Царское Село

Хроника жизни и творчества Иннокентия Федоровича Анненского

1855

20 августа (1 сентября по н. ст.) родился в Омске. Отец – Федор Николаевич – начальник отделения Главного управления Западной Сибирью.

1865

Семья Анненских возвращается в Петербург. Карьера Федора Николаевича в столице не складывается. Он переведен на очень скромную должность чиновника по особым поручениям Министерства внутренних дел.

1865-1872

Учеба в частной школе, затем во 2-й прогимназии. С 1869 года – в частной гимназии Беренса, которую Анненский по неизвестной причине оставляет в 1872 году.

1874

Отец Анненского уволен со службы, его разбивает паралич.

В том же году – первая, неудачная попытка юного Анненского сдать экзамены на «свидетельство о зрелости» экстерном.

1875

Со второй попытки экзамен сдан, аттестат получен. В этом же году Анненский поступает в Петербургский университет на историко-филологический факультет по словесному разделу.

1879

Оканчивает Петербургский университет со степенью кандидата и правом преподавать древние языки. Начинает преподавать в петербургской частной гимназии Ф. Ф. Бычкова (впоследствии – Я. Г. Гуревича). Урывками занимается филологическими исследованиями, пробует себя в переводах. Осенью того же года женится на Надежде Валентиновне Хмара-Барщевской, матери двух сыновей-подростков от первого брака. Небольшое имение жены в Смоленской губернии доходов не приносит. Материальные заботы о семье всецело ложатся на плечи Иннокентия Федоровича.

1880

У четы Анненских родился сын Валентин.

1881

Начиная с этого года Анненский публикует рецензии по русской, славянской и классической филологии в «Журнале народного просвещения».

1887

Помещает две статьи о поэзии Я. И. Полонского и А. К. Толстого в журнале «Воспитание и обучение». Пишет ряд стихотворений «на случай».

1891

Получает назначение в Киев на пост директора Коллегии Павла Галагана (закрытое учебное заведение, соответствовавшее четырем старшим классам гимназий). Начинает работу над переводами Еврипида. Пишет «Педагогические письма».

1893

После конфликта с попечительницей Коллегии вновь возвращается в Петербург. Назначается директором 8-й петербургской гимназии.

1896-1905

Анненский – директор Николаевской гимназии в Царском Селе. Среди его учеников – Н. С. Гумилёв, Д. И. Коковцев, Н. Н. Пунин, С. Горный.

1898

Назначен членом Ученого комитета Министерства народного просвещения.

1899

В дни пушкинских торжеств выступает с речью «Пушкин и Царское Село», не официально-сухой, как было принято, а «теплой и содержательной».

1890

Выступает со статьями о Н. В. Гоголе, М. Ю. Лермонтове, И. А. Гончарове, А. Н. Майкове в журнале «Русская школа». Тогда же совершает ряд поездок в Италию и Францию.

1901

Задумывает объединить стихи конца 90-х гг. в сборник под названием «Утис. Из пещеры Полифема». В первые годы нового века создает три оригинальные трагедии на сюжеты античных мифов: «Меланиппа-философ» (опубликована в 1901 г.), «Царь Иксион» (опубликована в 1902 г.), «Лаодамия» (опубликована в 1906 г.).

1904

Выходит книга стихов «Тихие песни», включившая в себя переводы из Горация, Лонгфелло, Бодлера, Верлена, Леконт де Лиля, Сюлли Прюдома, Рембо, Малларме, Кро, Корбьера, Роллина, Жамма.

1906

Уволен с поста директора гимназии в связи с ученическими беспорядками. Служит инспектором Петербургского учебного округа. По делам службы много разъезжает по северо-западным губерниям России.

В том же году выходит 1-й том Еврипида в переводах Анненского и с его толкованиями, а также сборник литературно-критических статей «Книга отражений».

1908

Духовными конфидентками и адресатами писем Анненского являются его жена, Е. И. Мухина, А. В. Бородина, Н. П. Бегичева, О. П. Хмара-Барщевская, Е. И. Левицкая, Т. А. Богданович, О. А. Васильева. Стихи и статьи изредка печатаются в журналах «Гермес», «Перевал», в альманахе «Белый камень», в газетах «Слово», «Речь», «Голос Севера». Литературное одиночество Анненского углубляется.

Летом 1906 года поэт завершает вакхическую драму «Фамира-кифаред».

1907-1908

Создаются новые лирические стихи, пишутся статьи о русских и западноевропейских поэтах для «Второй книги отражений».

1909

Год небывалого творческого напряжения.

Иннокентий Федорович продолжает читать стиховедческие лекции, пишутся новые стихи. Анненский принимает деятельное участие в организации журнала «Аполлон», печатает в нем «Ледяной трилистник». Однако статья «О современном лиризме», опубликованная в том же журнале, вызывает обиды в литературном мире, насмешки и непонимание в прессе. Публикация второй части статьи откладывается, что больно ранит поэта.

В октябре, увлеченный литературно-издательскими замыслами, Анненский решает покинуть службу. Подано прошение об отставке.

3 ноября Анненский скоропостижно умирает на ступенях Царскосельского вокзала. Умирает на пороге «новой жизни» и новой деятельности.

4 ноября – похороны в Царском Селе, собравшие огромное количество народа.

1910

Выходит главная книга Анненского «Кипарисовый ларец», подготовленная к печати его сыном В. Кривичем.

Две трети лирики – пока остаются в рукописях, громадная литературная слава Анненского – впереди.

Примечания

1

Натиск (нем.).

(обратно)

2

«Архив славянской филологии» (нем.).

(обратно)

3

«Почему анонимно?» (нем.)

(обратно)

4

Псевдоним-анаграмма поэта (буквы из имени «Иннокентий»).

(обратно)

5

Продолжение цикла «Тихие песни».

(обратно)

6

Парк в Неаполе (ит.).

(обратно)

7

Былинная формула.

(обратно)

8

Мечтанье, грeзы (нем.).

(обратно)

9

Ночь жизни (лат.).

(обратно)

10

Мир (ит.).

(обратно)

11

Желтый, цвета персика (фр.).

(обратно)

12

Лилово-розовый (фр.).

(обратно)

13

Алмея – танцовщица и певица на Востоке.

(обратно)

14

«Солнце мертвых» – роман Камиля Моклера (1872—1945), французского писателя-символиста.

(обратно)

15

Спи, спи, мое дитя! (фр.)

(обратно)

16

Мои дважды семь (лат.).

(обратно)

17

Один (ит.).

(обратно)

18

Песня (ит.).

(обратно)

19

Мать скорбящая (лат.). – Ред.

(обратно)

20

Ночное (ит.).

(обратно)

21

Безмолвие – душа вещей. Роллин (фр.).

(обратно)

22

Я (лат.).

(обратно)

23

Сиделке (фр.).

(обратно)

24

Ослабевая (ит.) – музыкальный термин, обозначающий постепенное убывание звучности.

(обратно)

25

Я царь сумрачной долины. Стюарт Меррилль (фр.).

(обратно)

26

Прощай, моя Элеонора, прощай! (ит.)

(обратно)

27

Вальс роз (фр.).

(обратно)

28

Я не сержусь (нем.).

(обратно)

29

Привычный сон (фр.).

(обратно)

30

Чувствительная беседа (фр.).

(обратно)

31

Мудрость (фр.).

(обратно)

32

Галлюцинация, ложное впечатление (фр.).

(обратно)

33

Параллельно (фр.).

(обратно)

34

Честный малый (фр.).

(обратно)

35

Люксембургский сад (в Париже), произносится: Люксамбур (фр.).

(обратно)

36

Le gras grouillon grouillant (фр.).

(обратно)

Оглавление

Трактир жизни

Автобиография

Тихие песни

  Поэзия

  «Девиз Таинственной похож…»

  У гроба

  Двойник

  Который?

  На пороге (Тринадцать строк)

  Листы

  В открытые окна

  Идеал

  Май

  Июль Сонет

    1

    2

  Август

    1 Хризантема

    2 Электрический свет в аллее

  Сентябрь

  Ноябрь Сонет

  Ветер

  Ненужные строфы Сонет

  В дороге

  Среди нахлынувших воспоминаний

    1 Перед закатом

    2 Под новой крышей

Конец осенней сказки

  Из воспоминаний современников

  Там[5]

  ?

  Первый фортепьянный сонет

  Еще один

  С четырех сторон чаши

  Villa Nazionale[6]

  Опять в дороге

  На воде

  Конец осенней сказки Сонет

  Утро

  Ванька-ключник в тюрьме

  Свечка гаснет

  Декорация

  Бессонницы

    1 Бессонница ребенка

    2 «Парки – бабье лепетанье» Сонет

    3 Далеко… далеко…

  Лилии

    1 Второй мучительный сонет

    2 Зимние лилии

    3 Падение лилий

  С балкона

  Молот и искры

  Тоска возврата

  Рождение и смерть поэта Кантата

    Баян

    Один голос

    Хор

    Другой голос

    Мужской xор

    Женский хор

    Общий хор

  «Мухи как мысли» (Памяти Апухтина)

  Под зеленым абажуром

  Третий мучительный сонет Строфы

  Второй фортепьянный сонет

  Параллели

    1

    2

  Тоска

  Желание

Трилистники

  Трилистник сумеречный

    Сиреневая мгла

    Тоска мимолетности

    Свечку внесли

  Трилистник соблазна

    Маки

    Смычок и струны

    В марте

  Трилистник сентиментальный

    Одуванчики

    Старая шарманка

    Вербная неделя

  Трилистник осенний

    Ты опять со мной

    Август

    То было на валлен-коски

  Трилистник лунный

    Зимнее небо

    Лунная ночь в исходе зимы

    Trаuмеrеi[8]

  Трилистник обреченности

    Будильник

    Стальная цикада

    Черный силуэт Сонет

  Трилистник огненный

    Аметисты

    Сизый закат

    Январская сказка

  Трилистник кошмарный

    Кошмары

    Киевские пещеры

    То и это

  Трилистник проклятия

    Ямбы

    Кулачишка

    О нет, не стан

  Из коллекции книжника

  Трилистник победный

    В волшебную призму

    Трое

    Пробуждение

  Трилистник траурный

    Перед панихидой Сонет

    Баллада

    Посылка

    Светлый нимб Сонет

  Трилистник тоски

    Тоска отшумевшей грозы

    Тоска припоминания

    Тоска белого камня

  Трилистник дождевой

    Дождик

    Октябрьский миф

    Романс без музыки

  Трилистник призрачный

    Nox Vitae[9]

    Квадратные окошки

    Мучительный сонет

  Трилистник ледяной

    Ледяная тюрьма

    Снег

    Дочь Иаира

  Трилистник вагонный

    Тоска вокзала

    В вагоне

    Зимний поезд

  Трилистник бумажный

    Спутнице

    Неживая

    Памяти анненского

  Трилистник в парке

    Я на дне

    Бронзовый поэт

    «Расе»[10] Статуя мира

  Трилистник из старой тетради

    Тоска маятника

    Картинка

    Старая усадьба

  Трилистник толпы

    Прелюдия

    После концерта

    Буддийская месса в Париже

      1

      2

      3

      4

      5

  Трилистник балаганный

    Серебряный полдень

    Шарики детские

    Умирание

  Трилистник весенний

    Черная весна (Тает)

    Призраки

    Облака

  Трилистник шуточный

    Перебой ритма Сонет

    Пэон второй – пэон четвертый Сонет

    Человек Сонет

  Трилистник замирания

    Я люблю

    Закатный звон в поле

    Осень

  Трилистник одиночества

    Лишь тому, чей покой таим

    Аромат лилеи мне тяжел

    Дальние руки

За стольких жить мой ум хотел, что сам я жить забыл

  Учитель

  Царь сумрачной долины

  Что такое поэзия?

  Добродетель

    1 Рабочая корзинка

    2 Струя резеды в темном вагоне

  Контрафакции

    1 Весна

    2 Осень

  Складень романтический

    1 Небо звездами в тумане…

    2 Милая

  Два паруса лодки одной

  Две любви

  Другому

  Он и я

  Невозможно

  Забвение

  Сестре

  Стансы ночи

  Месяц

  Тоска медленных капель

  Тринадцать строк

  Ореанда

  Дремотность Сонет

  Нервы (Пластинка для граммофона)

  Весенний романс

  Осенний романс

  Миражи

  Второй мучительный сонет

  Бабочка газа

  Прерывистые строки

  Canzone[18]

  Дымы

  Дети

  Моя тоска

Кэк-уок на цимбалах

  «…»

  Из поэмы «Mater Dolorosa» [19]

  Nocturno[20]

  «Падает снег…»

  «Для чего, когда сны изменили…»

  Кэк-уок на цимбалах

  На северном берегу

  Черное море

  Солнечный сонет

  «В ароматном краю в этот день голубой…»

  Братские могилы

  Сирень на камне

  Опять в дороге

  Ель моя, елинка

  Просвет

  «Ноша жизни светла и легка мне…»

  Лира часов

  Ego[22]

  «Когда, влача с тобой банальный разговор…»

  Еще лилии

  «Сила Господняя с нами…»

  Печальная страна

  С кровати

  Из окна

  Зимний сон

  Сон и нет

  «Не могу понять, не знаю…»

  Из Бальмонта

  В море любви Сонет

  В. В. Уманову-Каплуновскому В альбом автографов

Желтый пар петербургской зимы

  Мой стих

  «Развившись, волос поредел…»

  Тоска синевы

  Тоска кануна

  Желанье жить Сонет

  Дымные тучи

  Тоска сада

  Поэзия Сонет

  Миг

  Завещание

  На полотне

  К портрету Достоевского

  К портрету Е. Левицкой

  Любовь к прошлому Сыну

  Майская гроза

  Что счастье?

  «Нет, мне не жаль цветка, когда его сорвали…»

  Петербург

  Dесrеsсеndo[24]

  За оградой

  «Если больше не плачешь, то слезы сотри…»

  «В небе ли меркнет звезда…»

  Мелодия для арфы

  «Когда б не смерть, а забытье…»

  Песни с декорацией

    1 Гармонные вздохи

    2 Без конца и без начала

    3 Колокольчики

Побудь со мной грустна, побудь со мной одна

  «…»

  Три слова

  Зимний романс

  Бессонные ночи

  Тоска миража

  Л. И. Микулич

  «Я думал, что сердце из камня…»

  На закате Посв. Н. П. Бегичевой

  Минута

  Аметисты

  «Только мыслей и слов…»

  Осенняя эмаль

  Сверкание

  У Св. Стефана

  Заключение

  Последние сирени

  Сумрачные слова

  Старые эстонки Из стихов кошмарной совести

  «Но для меня свершился выдел…»

  К портрету А. А. Блока

  Поэту

Печальная ель северного бора Стихотворения в прозе

  Мысли – иглы

  Andante

  Сентиментальное воспоминание

  Моя душа

Бледный римляни эпохи Апостата Переводы

  Гораций

    (Ода II, 8)

    (Ода III, 7)

    (Ода III, 26)

  Гете

    «Над высью горной…»

  Генрих Гейне

    Ich Grolle Nicht[28]

    «О страсти беседует чинно…»

    Двойник

    Счастье и несчастье

  Ганс Мюллер

    Мать говорит

    Аретино Сонет

    Говорит старая черешня

    Раскаяние у Цирцеи

  Генри Лонгфелло

    Дня нет уж…

  Шарль БодлеР

    Искупление

    Погребение проклятого поэта

    Совы

    Привидение

    Старый колокол

    Сплин

    Слепые

    Смерть Сигурда

    «Над синим мраком ночи длинной…»

    «Пускай избитый зверь, влачася на цепочке…»

    Последнее воспоминание

    Из стихотворения «Призраки»

      1

      2

      3

    Огненная жертва

    Явление божества

    Негибнущий аромат

    Над умершим поэтом

    «О ты, которая на миг мне воротила…»

  Поль Верлен

    Сон, с которым я сроднился Сонет

    Lе Rve Fамilier[29]

    Соlloque Sеntiмеnтаl [30]

    «Начертания ветхой триоди…»

    «Сердце исходит слезами…»

    «Я долго был безумен и печален…»

    Первое стихотворение сборника «Sagesse» [31]

    Томление Сонет

    Преступление любви

    Вечером

    «Я устал и бороться, и жить, и страдать…»

    Я – маниак любви

    Impression Fausse[32] Из сборника «Parallement» [33]

    Каприз

  Сюлли Прюдом

    Посвящение

    Идеал

    «С подругой бледною разлуки…»

    Когда б я богом стал…

    Тени

    Un Воnномме[34]

    Сомнение

    «У звезд я спрашивал в ночи…»

    Агония

  Артюр Рембо

    Впечатление

    Богема

    Феи расчесанных голов

  Стефан Малларме

    Дар поэмы

    Гробница Эдгара Поэ

    «…»

  Шарль Кро

    Сушеная селедка

    «У нее были косы густые…»

    «Do, re, mi, fa, sol, la, si, do…»

  Морис Роллина

    Богема Сонет

    Библиотека

    Безмолвие (Тринадцать строк)

    Приятель

  Тристан Корбьер

    Два Парижа

      1 Ночью

      2 Днем

  Франсис Жамм

    «Когда для всех меня не станет меж живыми…»

  Вьеле Гриффен

    Осень

    Прогулка

    «Грозою полдень был тяжелый напоен…»

  Ада Негри

    Под снегом

    Тучи

    Здравствуй, нищета

    Песня заступа

    Побежденные

    Не тревожь меня

    Арабский конь

    Среди миров

  Хроника жизни и творчества Иннокентия Федоровича Анненского

    1855

    1865

    1865-1872

    1874

    1875

    1879

    1880

    1881

    1887

    1891

    1893

    1896-1905

    1898

    1899

    1890

    1901

    1904

    1906

    1908

    1907-1908

    1909

    1910

Реклама на сайте