Джордж Гордон Байрон Лара
Повесть
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
I
В доменах Лары празднует народ; Почти забыт рабами ленный гнет;[1] Их князь, кто с глаз исчез, не из сердец, Самоизгнанник, — дома наконец! Сияют лица, замок оживлен, Стол в кубках весь, на башнях зыбь знамен; Уютный свет кидая вдоль долин, Вновь сквозь витражи заиграл камин; И веселы вассалы у огня: Глаза горят, грохочет болтовня.II
Вернулся Лара в замок родовой, Но для чего он плыл в простор морской? Лишась отца, юн, чтоб сознать ущерб, Сам властелин, он, взяв наследный герб, Взял страшную и горестную власть, Что лишь покой у сердца может красть. Кто мог сдержать его? И мало, кто б Успел внушить, что сотни торных троп Путь к преступленью. Правил он тогда, Когда юнцу всего нужней узда. Что нам следить за шагом шаг тот путь, Где молодость его могла мелькнуть? Был краток путь для буйства юных сил, Но все ж в конце он Лару надломил.III
И юный Лара кинул край родной; И лишь, прощаясь, он махнул рукой, Исчез и след его, и, день за днем, Все перестали вспоминать о нем. Отец его скончался, он пропал, Вот все, что мог любой сказать вассал. Исчез безвестно. Не погиб ли он? Все равнодушны, мало кто смущен: Звук имени его, средь гулких зал, Где мерк его портрет, не пролетал; С другим невеста скрасила судьбу; Кто юн, — тем чужд он, старики ж — в гробу; «Он жив», — твердит наследник, про себя По трауру желанному скорбя. В обители, где предки Лары спят, Висит гербов печально-стройный ряд; Нет одного лишь в веренице той, Что приютил готический покой.IV
Вот прибыл он, нежданно одинок; Зачем, откуда — кто сказать бы мог? Лишь стихла радость, каждый удивлен Не тем, что прибыл, — тем, что медлил он. Без свиты он; с ним только паж один, Совсем дитя, страны далекой сын. Для всех, кто дома, кто в земле чужой, Проходят годы с той же быстротой; Но если нет о ком-нибудь вестей, Крылами Время машет тяжелей. Все видят Лару, но любой смущен: Где — в прошлом ли, иль в настоящем — сон? Он жив, он свеж, но годы и труды На нем свои оставили следы; Хоть не забыл своих пороков он, Но, может быть, был жизнью отрезвлен; Дурных иль светлых нет вестей о нем; Еще он может свой прославить дом; Он был жесток, но черствость юных лет От жажды наслаждений и побед; И если тот не вкоренен разврат, Его и без раскаянья простят.V
Все в нем другое; это всяк поймет; Каким ни стал он — он уже не тот. Легли морщины меж его бровей; То — знак страстей, но лишь былых страстей. Он так же горд, но пылкости той нет; Бесстрашен вид, презрителен привет; Важна осанка, верен зоркий взгляд, Чужую мысль ловящий вперехват: Сарказмом едким напоен язык (То жало духа, что и сам постиг Яд мира и, как бы шутя, язвит, И много скрытых ран кровоточит). Но, сверх того, был чем-то странен он, Что выражал порою взор и тон. Любовь и слава, почесть и успех, Что нужны всем, доступны ж не для всех, Его души, как видно, не мутят, Хоть жили в ней немного дней назад. Но чувств глубоких непонятный строй В лице бескровном возникал порой.VI
Он не терпел расспросов, да и сам О странствиях по дебрям и лесам Молчал, стараясь все же подчеркнуть, Что совершил неузнанным весь путь. Пытались и в глазах его читать, И у пажа, что можно, разузнать, Но нет: он все таил от глаз чужих, Как бы то было недостойно их. Когда ж пытливец был упрям, то взор Его мрачнел, и — рвался разговор.VII
С ним радостно встречались все опять, И сам был рад людей он посещать: Высокой крови, всем князьям сродни, Среди магнатов проводил он дни, У знатных и веселых пировал, Их радости и горе созерцал, Но никогда участья не приняв В смятеньи их забот или забав. Ему не нужно то, что всех влечет, Людских надежд взвивая зыбкий лет: Ни честь пустая, ни сбиранье благ, Ни страсть красотки, ни погибший враг. Отъединен от всех, казалось, он Магическим был кругом огражден; Был взор его пронзителен и строг, И с ним никто развязным быть не мог; Вглядясь безмолвно, робкие душой Шли прочь и ужас поверяли свой; Но, кто умней, — твердить повсюду рад, Что он гораздо лучше, чем на взгляд.VIII
Не странно ли? Он в молодости был Весь — жажда счастья, жизнь, движенье, пыл; Бой, бури, женщины — все, что манит Восторгами иль гибелью грозит, Всем овладел он, все изведал он, То счастьем, то страданьем награжден, Не зная граней. В бешенстве страстей Забвенья он искал душе своей. Средь ураганов сердца презирал Борьбу стихий он, схватку волн и скал; Средь исступлений сердца он порой И господа дерзал равнять с собой; Раб всех безумств, у крайностей в цепях, Как явь обрел он в этих диких снах, Скрыл он, но проклял сердце, что могло Не разорваться, хоть и отцвело.IX
Теперь он в книги устремлял свой взор (Был книгой человек до этих пор); Нередко, странным чувством увлечен, На много дней от всех скрывался он; Тогда слыхали слуги (хоть зовет Их редко он) все ночи напролет Тревожный шаг вдоль темных зал, где в ряд Портреты предков грубые висят. Шептали слуги («чтоб никто не знал») Что там и голос сверхземной звучал, Что («смейся, кто желает») там иной Мог чудеса подметить в час ночной. Зачем бы Ларе череп созерцать, У гроба грешно отнятый опять, Всегда лежащий близ раскрытых книг, Чтобы никто в их тайны не проник? Зачем ему не спать, как все, ночей? Гнать музыку? Не принимать гостей? Нечисто все, — да как тут раскусить? Кой-кто и знал бы… долго говорить!.. К тому ж, кто знает, никогда б не мог Все выложить… так, — обронить намек… «Но, захоти он, — о!..» — Так за столом Вассалы Лары спорили о нем.X
Ночь. Искры звезд, сверкая с вышины, К реке зеркальной сплошь пригвождены. Такая тишь! Недвижна быстрина, И все ж, как счастье, вдаль бежит она. Светил бессмертных горний хоровод Магически в нее глядит с высот. Вдоль берега — густых дубов стволы, Ковры цветов, отрада для пчелы, Дитя-Диана их бы заплела, Их милому б Невинность поднесла. Река сквозь них вела русло, вия Блестящие изгибы, как змея, Такая тишь, такая благодать, Что призрак бы не мог тут испугать: Ведь все дурное убегает прочь, Увидя эту негу, эту ночь! «Лишь добрым дан столь благодатный миг», Подумал Лара и, склоняя лик, Пошел обратно в замок: он душой Не мог с такою слиться красотой. Он вспомнил красоту иной страны, Где чище небо, ярче блеск луны, Нежнее ночь, — а сердце, что теперь… Нет! нет! пусть шторм над ним ревет как зверь, Не дрогнет он! Но этот мир и лад Насмешки злой вливают в сердце яд!XI
Вот он вошел в безлюдный зал; за ним Тень по стенам скользила расписным, Где кисть еще хранит обличья тех, Чье все забыто, — и добро и грех. Преданья смутны. Скрыл угрюмый склеп Их прах, их скорби — всю игру судеб. А в летописи пышных десять строк Дают векам придуманный урок, И — пусть историк хвалит иль бранит Та ложь почти как истина звучит… Так думал он… Сквозь переплет окна На плитный пол сиянье льет луна, И лепка потолка, и ряд святых, Что молятся на стеклах расписных, Как призраки наполнили покой, Казалось, жили… жизнью сверхземной. А Лара, с черной гривой, хмурым лбом, С колеблющимся на ходу пером, Сам походя на призрак, воплотил Весь ужас, что исходит из могил.XII
Вот полночь. Всюду спят. Ночник в углу Едва-едва одолевает мглу. В покоях Лары шепот вдруг возник, Какой-то говор, голос; резкий крик, Ужасный вопль, — и смолкло сразу. Лишь Раскаты эха повторяла тишь. Вскочили все; страх подавляя, — в зал, Туда, где вопль о помощи взывал. Бегут с огнем едва зажженных свеч; В ножнах, с испуга, всякий тащит меч.XIII
Там навзничь, холоден, как мрамор плит, Бледней луча, что по лицу скользит, Простерся Лара; меч, полу-в-ножнах, Как видно, выбил сверхприродный страх Из рук его, — но видом грозен он, И вызов на лице напечатлен. Бесчувствен он, но в очертанье рта Угроза смертью с ужасом слита: Отчаявшейся гордости печать, Стремление убить и проклинать. Сквозь обморок застылый взор хранит В спокойствии зловещем прежний вид: В нем (пусть его подернул тусклый сон) Гнев гладиатора изображен… Его несут. Чу: дышит! прошептал! Румянец темный снова заиграл; Вновь губы алы; взор блуждает, дик, И трепет жизни в теле вновь возник, И странные бегут слова: их звук Чужд языку, звучащему вокруг. Они звучны, раздельно могут течь, Но слугам ясно: то чужая речь. А тот, к кому стремился их поток, Не слышал их, да и — увы! — не мог!XIV
Паж подошел; казалось, он один Усвоил, что промолвил господин, Но, изменясь в лице, он дал понять, Что смысл речей не станут открывать Ни он, ни Лара; и казался он Всем происшедшим мало удивлен: Склонясь над Ларой, он заговорил, И тот язык родным, как видно, был Ему, — и Лара внемлет нежный тон, Что отгоняет полный страха сон, Коль этот сон мог овладеть душой, Что не нуждалась в муке сверхземной.XV
Дурной ли сон, иль призрак он видал, Он никому о том не рассказал, Все в сердце скрыв. В измученную грудь Обычный день вновь силы смог вдохнуть. Ни врач не нужен был, ни духовник: Вернулось все — и поступь и язык; Возобновив занятья прежних дней, Он не был ни угрюмей, ни грустней; А если стал ему полночный час Нерадостен, он это скрыл от глаз Той страшной ночью потрясенных слуг, Что не могли свой позабыть испуг: Они, вдвоем лишь (одному нельзя), Крадутся, мимо залы той скользя; Все: звук шагов, стук двери, флага плеск, Завес шуршанье, старых балок треск, Деревьев тени, вспорх нетопырей, Ночная песня ветра у дверей, Все их страшит, едва лишь мрак ночной Сгущается над серою стеной.XVI
Напрасный страх! Зловещей тайны час Не повторился, и для зорких глаз Казался Лара все забывшим вдруг, Но тем сильнее поражал он слуг. Как? Он, очнувшись, все забыл? Ни взгляд, Ни слово, ни движенье не хранят Тех ощущений? Ничего в нем нет, Что должен был безумный вызвать бред? Не сон ли все? Его ли дикий крик Их разбудил в ужасный этот миг? Его ли сердце замерло от мук? Его ли взор в их души влил испуг? Как мог забыть страдалец обо всем, Коль те дрожат, кто был тогда при нем? Иль он безмолвен, ибо сросся с ним Тот страх, — неизъясним, неизгладим, И будет жить в тлетворной тайне той, Что сгложет душу, скрытая душой? Нет, с ним не так! Ни следствий, ни причин В нем зритель не постигнет ни один: У смертного для дум, для тайн таких Слова — все слабы; мысли душат их.XVII
В нем было странно разное слито: Манило это, отвращало то; Его судьба была темней всего; Кто порицал, кто восхвалял его, Но, споря, все в него вперяли взгляд, И жизнь его узнать был всякий рад. Кто он? Зачем ворвался он в их круг, Нося лишь имя, всем известный звук? Он — враг людей? Но всякий знал о том, Что он веселым был с весельчаком; А глянуть ближе, говорят одни, Улыбка та — насмешке злой сродни: Смех губы лишь кривил — и застывал, И никогда во взоре не сиял. Все ж этот взор и мягким был порой, Не с черствой, значит, он рожден душой; Но тут же он хладел, как бы стыдясь Той слабости, что в гордость пролилась, Не снисходя сомненья разогнать В тех, кто его боялся уважать. Он сам терзал то сердце, что в былом От нежности изнемогало в нем; На страже скорби, он в душе растил Лишь ненависть — за то, что так любил.XVIII
Все презирал он, что видал вокруг, Как если б вынес худшие из мук. Он странником был в этом мире, он, Как скорбный дух, сюда был занесен. Средь черных грез он в бури сам себя Кидал, случайно лишь не погубя, И не сгубил — напрасно: сам о том Жалел он, вспоминая о былом. Любить способный больше, чем любой, Кто облик носит на земле — земной, В мечтах о благе он занесся ввысь, И в холод зрелый те мечты влились. Гонясь за тенью, тратил он года И силы, неценимые тогда; И вихрь страстей врывался в жизнь его, В безумье не щадящий ничего; И гибли чувства лучшие в борьбе Средь диких дум о яростной судьбе. Но в гордости он не себя винил, А лишь Природу, буйство низких сил; Свои грехи он возлагал на плоть, Что червь сожрет, душе ж — не побороть. Добро со злом смешав (какой итог!), Он в актах воли рад был видеть рок; Чужд себялюбья мелкого, порой Он для другого жертвовал собой; Не долг, не жалость были в этом, нет Лишь извращенность мысли, гордый бред, Что лишь ему все можно, все равно, Что так другому делать не дано; Опасный путь: такая страсть могла Его вовлечь в преступные дела; Ему равны падение и взлет, Лишь бы из тех, среди кого живет И разделять чью долю осужден, Добром иль злом мог выделиться он. Полн отвращенья, дух его больной Ввыси, над миром, трон поставил свой, И холодно он дольний мир следил, И кровь ровней бежала в недрах жил; Не знать бы ей, что значит грешный зной, И вечно течь струею ледяной! Все ж он с людьми путем обычным шел И то же делал, те ж беседы вел И логику не рушил напролом: Безумен сердцем был он — не умом. Чужд парадоксам, он своих идей Не обнажал, чтоб не задеть людей.XIX
Таинственный и замкнутый для глаз, При нежеланье выйти напоказ, Он знал искусство (иль рожден был с ним) Свой образ в душу заронить другим. Не то, чтобы любовь или вражду, Все, что назвать нетрудно на ходу, Внушал он, но, кто раз его видал, Тот встречи никогда не забывал; С кем говорил он, — после долго тот Небрежных слов продумывал полет; Как? — не понять, — но был неотразим Для всех он, кто водил беседу с ним; Он в сложном чувстве воплощал с тех пор В них образ свой. Пусть краток разговор, Но отвращеньем иль влеченьем вмиг Он в душу (каждый чувствовал) проник. Для вас он тайна, но уже пути К вам он сумел (вдруг видите) найти И овладеть. С самим собой вразрез К нему вы сохраняли интерес; С тем обаяньем вам не совладать: Казалось, — запрещал он забывать!XX
Шло празднество. Тьма рыцарей и дам Вся знать, все богачи — собрались там. Был зван и Лара; знатен он; почет Его всегда у Ото в замке ждет. Весельем потрясен блестящий зал; Все удалось — и пир, и пышный бал. Веселый танец мчит красавиц рой, Слив грацию с гармонией живой; Жар нежных рук и молодых сердец В счастливых узах слиты наконец; При виде их в угрюмых взорах — свет: Старик припомнит радость юных лет, И грезит Юность, что с земли она На крыльях счастья ввысь унесена!XXI
С приязнью их и Лара созерцал; Коль был он смутен, — значит, взором лгал| Беззвучно проносившихся пред ним Красавиц наблюдал он, недвижим, Став у колонны, руки сжав крестом. Но странно: он не замечал притом, Что мрачный взгляд в него вперен в упор: Он дерзостью бы счел подобный взор. Но вот — заметил. Незнакомец тот Его лишь, видно, взором стережет, Зловещ, настойчив. Обликом — пришлец, Еще таился он, — но наконец Скрестились взоры: был допрос в одном И удивленье гневное в другом. В глазах у Лары вспыхнул огонек Неясных подозрений и тревог, А тот явил в лице тяжелом вдруг Смятенье чувств, не понятых вокруг.XXII
«Он!» — вскрикнул незнакомец. Этот крик, Вмиг повторен, во все углы проник. «Он? Кто же он?» — бежит из уст в уста, Пока молва не долетает та До слуха Лары. Вспугнуты сердца И вскриком, и глазами пришлеца, Но Лара и не дрогнул; в глуби глаз Блеск удивленья первого погас; Он все стоял, оглядывая зал, Хоть незнакомец глаз не опускал И вдруг сказал, от смеха дрогнув весь: «Он! Как он здесь? Что делает он здесь?»XXIII
Чрезмерно было, чтобы Лара снес Столь дерзко угрожающий вопрос. Чуть сдвинув брови, но невозмутим, Без вызова, но тоном ледяным Сказал он дерзкому: «Меня зовут Лара. Коль ты с другими равен тут, Вниманию, столь вежливому, я Отвечу, ничего не потая. Я — Лара. Спрашивай еще, прошу: Готов ответить, маски не ношу». «Да? А подумай. Иль вопроса нет, Что слух пронзит, хоть в сердце есть ответ? Не узнаешь? Вглядись: ведь, может быть, Хоть память ты еще не смог сгубить. Тебе вовек не расплатиться с ней: Забыть не смеешь до скончанья дней!» Взор Лары медлил, но узнать не мог (Иль не хотел); с презреньем Лара вбок Отвел глаза и головой качнул, И спину к незнакомцу повернул, Надменно не ответив ничего, Но жестом тот остановил его: «Лишь слово! Я приказываю: стой! Ответь, как рыцарь, равному с тобой! Коль ты таков, как был… Не хмурь бровей: Раз это ложь, — нетрудно сладить с ней… Коль ты таков, как был, — презренен ты, Твой гнусный смех и злобные черты! Не ты ли тот, кто…» «Кто бы ни был я, Но диким обвиненьем речь твоя Мой слух не тронет. Пусть внимают те, Кто придает значенье клевете И побоится сказку ту прервать, Что ты сумел изящно так начать… Со столь учтивым гостем я стократ Хозяина поздравить буду рад». Тут удивленный Ото произнес: «Какой бы ни был между вас вопрос, Не место здесь решать его и мой Испортить бал словесною войной. Коль Эззелин желанием зажжен Поведать нечто князю Ларе, он Хоть завтра может (здесь, на стороне Где захотят) все разъяснить вполне. Ручаюсь я: мне Эззелин знаком, Хоть долго он в краю бродил чужом, И все успели позабыть о нем. За Лару я ручаюсь в свой черед: Порукой доблести — высокий род; Кровь славных предков не унизит он, Исполнит с честью рыцарский закон». «Пусть завтра, — согласился Эззелин, Узнают здесь, что прав из нас — один. И жизнь, и меч — вот слов моих залог, Иль пусть в блаженстве мне откажет бог!» А Лара? — В созерцанье погружен, Казалось, видел только душу он. О нем шла речь; все только на него Глядели средь волненья своего, А он молчал, и взор — вдали, вдали Блуждал, как бы оторван от земли. Увы! В самозабвении таком Лишь с мукой вспоминают о былом!XXIV
«Да, завтра, завтра», — повторил он вдруг, И это все, что слышали вокруг. Бесстрастен оставался он лицом; Взор яростным не заблистал огнем; Но досказал той фразы ровный тон, Что твердое решенье принял он. Взяв плащ, он окружающим кивнул И мимо Эззелина прочь шагнул, С улыбкой встретя взор суровых глаз, Стремившихся его склонить сейчас; Не яд в ней был, не гордость та, где гнев Презрением прикрыт, оцепенев, В ней был покой того, кто сознает Все, что свершит и что перенесет. Но в том покое чистота ль была, Иль старый грех, ожесточенность зла? Увы! Так сходно изъявленье их Во взорах, жестах и словах людских; В одних поступках правда нам дана, Что для души наивной столь темна.XXV
Дав знак пажу, он вышел. Паж привык: Он жест и слово понимает вмиг. Лишь он за Ларой прибыл из страны, Где души солнцем воспламенены; Для Лары брег покинул он родной, Послушен долгу, хоть и юн душой; Как Лара, молчалив, — не по годам, Сверх должности он предан был и прям. Хоть местный он и понимал язык, Но приказанья слышать не привык На нем; зато как оживлялся вдруг, Когда ловил родимой речи звук От господина! Дальних гор родней, Звучал тут голос близких и друзей, Кого он кинул, позабыл совсем Для одного, кто другом был, был всем! Других подобных нет ни там, ни здесь; Что ж странного, что к Ларе льнул он весь?XXVI
Был строен он, и легкой смуглотой Лицо подернул солнца луч родной, Но, их с рожденья нежа, не обжег Румянцу быстрому подвластных щек. Но рдел на них не пыл здоровый тот, Когда кровь сердца радостью цветет, То чахлый был огонь таимых мук, Что, лихорадя, проступают вдруг; Как с неба взят был пламень глаз больших: Мысль электричеством сверкала в них, Хотя ресницы черной бахромой Смягчали блеск, окутав грустной тьмой; Все ж гордость в них печали той сильней; Боль есть, — но не с кем поделиться ей. Не по годам его чуждался нрав Мальчишьих шуток, пажеских забав; На Ларе взор держал часами он, Все позабыв и весь насторожен; Отослан, в рощах он один блуждал; Не спрашивал и кратко отвечал Прохожим; отдыхал он над ручьем За книгою на языке чужом; Он (как и тот, кому служил) был чужд Приманок взора и сердечных нужд; Он равнодушен был к дарам земным: Лишь горький дар — рожденье — принят им.XXVII
Коль он любил — то Лару; но скромна Была любовь: в одних делах видна, В готовности безмолвной — угадать Все то, что Лара мог бы приказать; Но он, служа, был сдержан, горд и сух: Упреков бы не снес глубокий дух; Трудясь ретивей всех наемных рук, Он господином выглядел меж слуг; Казалось, он до службы снисходил И не для денег преданно служил. Была его работа нетрудна: Меч принести, поправить стремена, Настроить лютню или, в добрый миг, Вслух почитать из древних чуждых книг; К той челяди, что наполняла дом, Нет ни презренья, ни вниманья в нем, Но лишь простая сдержанность, в какой Отсутствие симпатии с толпой. Хоть он и паж и темен род его, Лишь Лару признавал он одного; Глядел он знатным, — грубого труда На нем не сохранилось ни следа; Лицо — румянцем, руки — белизной, Казалось, выдавали пол иной, Когда б не платье и не странный взгляд, Что не по-женски страстен, и крылат, И необуздан: южный зной и пыл Не хрупкий стан, а взор тот напоил; В словах той необузданности нет, И лишь в глазах — ее горячий след. Он звался Калед. Слух был, что он знал Иное имя средь родимых скал; Все замечали, что нередко он Не шел на зов, но, если повторен Был этот, видно, непривычный звук, Он вскакивал, как бы все вспомня вдруг. Но если Лара звал, тогда, спеша, Все пробуждалось: слух, глаза, душа…XXVIII
Он пышный зал оглядывал, — и взор Подметил вдруг толпу потрясший спор. Когда, стеснясь, дивились храбрецу, Что столь спокоен был, лицом к лицу С противником, и дерзкий снес намек, Забыв о чести, — Калед изнемог, Волнуясь весь и чувствуя вдвойне; Все губы в пепле, все лицо в огне, На лбу, сердечной порожден тоской, Пот проступил росою ледяной, Знак, что в груди кипенье чувств и мук, В какие вникнуть ум боится вдруг. Да, в миг иной мы как во сне живем И действуем, осмыслив лишь потом. Пажу тех мук довольно было, чтоб Сковать уста, сжечь агонией лоб. Он уловил, на дерзкого глядя, Как Лара улыбнулся отходя; Лицо пажа переменилось вмиг, Как будто он улыбки смысл постиг; Припомнил все, прочел он больше в ней, Чем в Ларе смог подметить круг гостей; За господином он скользнул своим, И зал без них как будто стал пустым: Все так вперяли в Лару острый взор, Так чутко все переживали спор, Что, — лишь качнулся черной тенью он Под факелами по стволам колонн, У всех быстрей забился пульс, и грудь, Как бы стряхнув кошмар, смогла вздохнуть; Нам даже бред осилить тяжело: Реальному всего роднее — зло. Они ушли, но Эззелин стоит, Задумчивый храня и властный вид; Но через час рукою он послал Привет свой Ото и покинул зал.XXIX
Толпа ушла, пирующие спят; Рад скромный гость, хозяин щедрый рад Лечь на свою всегдашнюю кровать, Где радость спит, а горе жаждет спать; Где человек, измученный борьбой, Бежит от жизни в сладостный покой, Где нет коварства, злобы и любви, Где честолюбье не бурлит в крови. Крылом забвенья жадный взор прикрыт, И полужизнь как бы в гробу лежит. Как ложе сна удачней назовут? Гробница ночи, мировой приют, Где мощь и слабость, чистота и грех Простерлись навзничь, в наготе, у всех. Как сладко хоть бы миг дышать без дум! Но вновь страх смерти утром гложет ум; Пусть жизнь полна скорбей, — нам страшен он, Тот, лучший, снов почти лишенный сон!ПЕСНЬ ВТОРАЯ
I
Ночь тает; мгла, по склонам гор паря, В лучах исчезла; будит мир Заря. Еще один прибавлен день к былым, И человек стал к смерти ближе с ним; Но мощная Природа вся цветет: Прах жизнью полн и солнцем — небосвод, В цветах долины, пышен блеск лучей, Целебен ветер, дивно свеж ручей. Бессмертный человек! На бытие Гляди, ликуя, и кричи: «Мое!» Гляди, пока глядится: день придет, И мир твоим никто не назовет, И кто б ни плакал — прах бездушный твой Земля и небо не почтят слезой, Листка не свеют, тучки не совьют, Ни вздохом ветерка не помянут Тебя ль, другого ль. Червь лишь будет сыт И жалким прахом землю удобрит…II
Вот утро, вот и полдень. К Ото в зал Вся знать собралась, все, кого он звал; Настал тот час, когда, как приговор, Падут на Лару слава иль позор; Здесь Эззелин, желая обвинять, Все без утайки должен рассказать: Он клялся в том! И с Лары взят обет С ним рядом стать, — пусть судят бог и свет. Что ж нет его? Коль обвиняет он, Не слишком долго ль длит он сладкий сон?III
Срок наступил, и Лара, терпелив, Спокойно ждет, холодный взор склонив. Где ж Эззелин? Давно уж время! Вновь Раздался ропот; Ото хмурит бровь. «К чему сомненья? Если жив мой друг, Порукой — честь, что он придет в наш круг. Кров, где он спал, — в долине меж твоих Земель, высокий Лара, и моих. Таким бы гостем мой гордился дом, И сам он отдых не презрел бы в нем, Но, чтобы доказательства собрать, Уехал он, не мог заночевать. Я вновь ручаюсь за него, и сам За честь его ответ, коль нужно, дам». Он смолк. Но Лара возразил: «Я здесь, Тобою зван, чтоб чутким ухом весь Тот злостный вздор прослушать до конца, Что и вчера б не снес от пришлеца, Когда б не счел его безумцем я Или врагом, презренным, как змея. Мне он неведом, а меня он знать Мог в тех краях… но не к чему болтать… Зови ж сюда лгуна иль за него Меч подыми противу моего!» Надменный Ото, покраснев, швырнул Перчатку на пол; меч его сверкнул; «Последнее мне нравится. Без слов За друга я держать ответ готов!» С лицом все так же бледным, так же тих, Хоть смерть грозила одному из них, С недрогнувшей небрежною рукой, Знак, что ему давно привычен бой, Со взором беспощадным — свой клинок Мгновенно Лара из ножон извлек. Напрасно гости устремились к ним: Во гневе Ото был неукротим; Он сыплет оскорбленьями; лишь меч Столь яростную оправдает речь!IV
Был краток бой. Грудь — слепо, сгоряча Подставил Ото под удар меча. В крови, приемом ловким поражен, Хоть и не насмерть ранен, рухнул он: «Моли о жизни!» — Он молчит. Едва ль С кровавых плит ему позволит сталь Подняться, ибо взор заволокла У Лары демоническая мгла. Свой меч занес он яростней, чем в миг Когда над ним враждебный меч возник, Он был тогда искусен, зорок, строг, Теперь же бешенства сдержать не смог; Он так кипел, безжалостен и яр, Что, — лишь метнулись отвратить удар, Свой меч на тех он устремить хотел, Кто защищать сраженного поспел. Но, вдруг подумав, он сдержал порыв И, острый взор на Ото устремив, Как будто проклинал бесплодный бой, Где враг повержен, но лежит — живой; Как будто час хотел провидеть тот, Как он во гроб от раны той сойдет.V
Был поднят Ото, весь в крови. Кругом Шум, беготня запрещены врачом. В соседнем зале все сошлись, а он, Внезапный победитель, вышел вон, Надменно, средь молчанья своего Как бы не замечая никого. Сев на коня, домой он держит путь, Не снизойдя хоть взор назад метнуть.VI
Но где же он, тот метеор ночной, Что угрожал и вдруг исчез с зарей? Где ж Эззелин? Он был, и скрылся он, И след его малейший утаен. Оставив Ото ночью, все ж пути Привычного не мог он не найти И заблудиться; дом был близок, — но Там нет его. Уж рассвело давно, В тревоге все, все ищут хоть бы след; Одно открыто: Эззелина нет. Конь — тот в конюшне, только пуст покой. Хозяин и друзья полны тоской; Их розыски ведутся вдоль пути, Всем страшно там знак грабежа найти. Но знаков нет: ни крови на листах, Ни лоскутов плаща в густых кустах; Трава не смята телом иль борьбой (А страшный след всегда храним травой); Кровавых пальцев там молчит рассказ, Когда рука, почуя смертный час, В конвульсиях, бороться перестав, Дерет ногтями стебли нежных трав. Будь там убийство, — выдала б трава; Нет ничего; надежда не мертва. Но темный слух уже вкруг Лары есть; Его — в сомненьях странных — меркнет честь. При встрече с ним все умолкают вмиг И ждут, чтоб скрылся этот жуткий лик: Тогда опять все шепчутся, дивясь, Догадками ужасными делясь.VII
Проходят дни. Встал Ото. Он здоров, Лишь гордость мучит; к мести он готов; Он Ларе враг и друг всем тем, кому Беду накликать хочется тому. Он требует, чтоб местный суд решил, Не Лара ль Эззелина устранил? Кто Эззелина здесь бояться мог? Кому бы честь он гибелью сберег, Как не тому, кого он обвинял И погубил бы, если б все сказал? Всеобщий ропот все растет: слепа. До тайн охоча жадная толпа. Кто Ларе друг? Кому внушает он Доверье? Кто к нему расположен? Он бешен и неукротим притом; Он, как никто, орудует мечом. Где ж обучился он, как не в боях? Где стал он лют, чтоб все питали страх? Ведь в нем не тот взрывающийся пыл, Что словом вызвал, словом погасил; В нем эта лютость, сердца зрелый плод, Где состраданье места не найдет; Лишь полновластье, пресыщенье им Безжалостность дают сердцам таким… Все это (люди склонны видеть зло, Добра не замечая) подняло Вкруг Лары бурю, нужную врагам; Ее опасность ощутил он сам; Его к ответу вновь зовет пришлец, Вновь травит он, — живой или мертвец!VIII
В том крае недоволен был народ; Все тирании проклинали гнет, Там деспотов — без счета, и в закон Их произвол свирепый возведен. Ряд внешних войн, междоусобиц ряд В стране кровавый создали уклад: Лишь повод будь, — и разом вспыхнуть рад Пожар всеобщий; в буре смут — вокруг Нейтральных нет, есть только враг иль друг. Всяк у себя был в замке суверен; Народ — с проклятьем — не вставал с колеи. И Ларе много завещал отец Небрежных рук, тоскующих сердец, Но, странствуя, злодействам здешним чужд, Не отягчал он податей и нужд, Теперь же, облегчив их, всякий страх У подданных он истребил в сердцах. Боялась только дворня, но скорей Не за себя, а за него. У ней Он слыл несчастным (хоть сперва она Была недобро предубеждена): Коль он не спит, коль он безмолвно строг, То болен он, как все, кто одинок. Хоть мрачностью покои он гнетет, Для всех открыт в старинный замок вход: Там утешенье находил любой, Беда встречалась с чуткою душой. Горд Лара был и презирал вельмож, Но бедный брат к нему всегда был вхож; Без лишних слов он всем давал приют, И никогда обид не видел люд. Крестьяне день за днем, со всей земли, Все новые, к нему в вассалы шли. В нем проявлялся щедрый господин Вдвойне с тех пор, как сгинул Эззелин. Быть может, он боялся в эти дни От графа Ото хитрой западни. Но, так иль нет, он смог пленить народ В ущерб всей знати. Если в том — расчет, То мудрый: Лара всем внушил сердцам Таким свой образ, как задумал сам. Всем тем, кого сеньор с полей сгонял, Без долгих просьб он кров предоставлял; Из-за него не плакал селянин; Роптал на долю вряд ли раб один; С ним старый скряга был спокоен; с ним Бедняк за бедность не бывал язвим; Наградами к себе он юных влек, Суля еще, пока уж за порог Им поздно было; злобе он сулил В дни возмущенья — мести сладкий пыл; Любви, что гибла средь сословных уз, Он с бою взятый обещал союз. Созрело все, — и рабство он готов Изгнать из жизни, если не из слов. И миг настал. В тот день, лелея месть, Сбирался Ото с Ларой счеты свесть. Призыв на суд преступника застал Средь тысяч рук, с которых он сорвал Оковы рабства: прежний крепостной, Доварясь небу, землю звал на бой. Да, Лара крепостных освободил! Рыть землю им, но только для могил Мучителям! Вот боевой их клич: Отметить за зло и прав своих достичь. Свобода! Вера! Месть! — любым из слов В резню нетрудно повести бойцов; Довольно ловкой фразы, — и кругом Пирует смерть и сыты волк с червем!IX
В стране той власть присвоил феодал; Монарх был юн, почти не управлял; Их ненавидел подневольный люд; Удобный час для разжиганья смут! Был нужен вождь. Вождя народ сыскал В том, кто себя с его борьбой связал, Кто был, себя спасая, принужден Стать во главе одной из двух сторон. От всех, кто быть ему бы другом мог, Отрезал Лару некий тайный рок. Всех бед он ждал с тех пор, как Эззелин Исчез, — но быть он не хотел один: Желая скрыть (какая б ни была Тому причина) все свои дела За годы странствий, — он, примкнув к другим, Был все же долее неуязвим. В его груди давно застыл покой, Давно в ней стих былых страстей прибой. Но, все смутив, вновь случай или рок Его путем трагическим повлек, Опять страстей в нем разразился взрыв, Его таким, как прежде, воскресив. Что жизнь ему? Что имя? Тем сильней Он был в игре отчаянной своей. Для всех он ненавистным мнил себя И рад был гибнуть, но — врагов губя. Что для него освобожденный раб? Чтоб сильных смять, повел он тех, кто слаб. В берлоге темной он обрел покой, Но вновь облавой окружен людской; Привычный к травле, он попал в загон: Его убьют, — не будет пойман он, Горд, хладен, нечестолюбив, — пока Жизнь только созерцал он свысока, Но, на арену вызван, стал бойцом, Стал мятежу невиданным вождем. Вся стать его явила буйство сил: Во взоре — гладиатор проступил.X
Об ужасах к чему твердить нам вновь? О том, что коршун сыт, что льется кровь? О переменном счастье боевом? О силе, все крушащей напролом? О гари сел, о прахе стен? Она Была, как все другие, — та война. Лишь яростью она пылала вся, Безудержьем раскаянье гася; Оглохла Жалость, ни к чему мольбы, И гибнет пленник на полях борьбы; Одним ожесточеньем полон тот, Кто, хоть на время, верх в боях возьмет; В обоих станах жаждут жертв, но их Все мало им: так много есть живых. Тушить уж поздно гибельный пожар; Страну терзает Голод; дик и яр, Пылает факел Смерти, и Резня Кидает смех, на жертвы взор клоня.XI
Внезапным взрывом, опьянившим всех, Дружинам Лары первый дан успех; Но он же стал зерном дальнейших бед: Лишь в храбрости найдя залог побед, Бойцы уже не слушают вождя, Слепой толпою на врагов идя. Разрозненные шайки их, как рок, Пыл грабежа и мщения повлек. Бесплодно Лара силится один Унять неистовства своих дружин, Бесплодно ищет буйство их смирить, Кто пламя вздул, тому не погасить; Лишь ловкий враг пресек бы их подъем, Учтя разброд и безрассудство в нем. Отход обманный и налет ночной, Дневные стычки, нерешенный бой, Неявка подкрепленья в должный час, Бивак под ливнем, — не смыкая глаз, Насмешка стен над пылом храбрецов, Над выдержкой обманутых бойцов, Все это — непредвиденно! Они Как ветераны в боевые дни; Но каждый час лишения терпеть? Нет! лучше в схватке, сразу, умереть! А голод мучит, лихорадка жнет Ряды бойцов; уже восторг не тот; Отчаянье растет за мигом миг; Один лишь Лара духом не поник. Но тает круг ему послушных: он Взамену тысяч — кучкой окружен Отборнейших, но плакать им пора О дисциплине, презренной вчера. Надежда есть: граница невдали, Туда уйти от смут родной земли И унести с собой в чужую даль, Изгоев гнев, отверженцев печаль! Расстаться трудно с родиной своей, Но умереть иль стать рабом — трудней.XII
Так, решено! Идут. Готова ночь Своим светилом бегству их помочь Бесфакельному, — нежный свет вия По глади пограничного ручья, Они глядят: не берег ли? Назад! Вдоль рубежа — враги, за рядом ряд. Бежать, вернуться? — но в тылу у них Знамена Ото, отсвет копий злых! То не пастушьи ль на горах огни? Нет: слишком ярки! Не скользнуть в тени. Надежды нет: окружены. Но вновь Враг дорого заплатит им за кровь!XIII
Остановились — дух перевести. Здесь встретить бой иль напролом идти? Неважно. Но ударом по врагу, Что преградил им путь на берегу, Иные бы прорвали вражий стан, Ушли бы, — как ни дерзок этот план. «Мы — нападем! Атаки трусы ждут И, как награду, только смерть найдут!» Поводья сжаты, сталь сверкнула враз: Отвага их опередит приказ, Хотя со словом Лары боевым Лишь голос смерти прозвучит иным!XIV
Он вынул меч. Его спокоен вид; В нем, явно, не отчаянье сквозит: В нем холод, что и храбрым не под стать, Кто человеку могут сострадать… Взор пал на Каледа: все рядом он, В нем всякий страх любовью побежден; Должно быть, сумрак лунной ночи лег Невиданною бледностью вдоль щек, Иль мертвенный являл, оттенок тот, Что в сердце верность, а не страх, живет. И Лара понял. Руку тронул, — в ней И в этот час пульс бился не сильней; Недвижны губы и спокойна грудь; Лишь взор внушал: «У нас — единый путь! Отряд погибнет, убегут друзья, Но с жизнью лишь тебя оставлю я!» Команда прозвучала. Тесный строй В ряды врага ворвался. Грянул бой. Покорны кони шпорам. Звон мечей И — в быстрой стали — отблески лучей. Их мужеством восполнено число; Отчаянье на стойкость налегло; Смешалась с кровью быстрая волна. И до зари была красна она.XV
Ведя, бодря, везде являясь вдруг, Где враг теснит или слабеет друг, Рубился Лара, хоть уже терял Надежды те, что сам другим внушал. Все знали: бегство бесполезно. Тот, Кто дрогнул, снова кинулся вперед, С надеждою воскресшею глядя, Как враг бежит под натиском вождя: То окружен своими, то один, Врезался Лара в строй чужих дружин Или скликал своих… Проложен путь? Да, кажется! Он руку вздел — махнуть, Дать знак! — Но что пернатый шлем поник? Стрела взвилась и грудь пронзила вмиг! Жест роковой удару бок открыл, И гордый знак оборван Смертью был. Победный возглас замер на губах; Безжизненно упал победный взмах; Еще рука сжимает рукоять, Хоть левая, не в силах управлять, Роняет повод. Паж перехватил И Лару, без сознания и сил Припавшего к луке, стремит вперед: Быть может, конь из боя унесет. А бой кипит, и все склубились так, Что о сраженном и не помнит враг.XVI
День видит смерть и агонию. Вкруг Без шлемов головы, клоки кольчуг; Простерся конь среди кровавых трав, Подпругу смертным вздохом разорвав; А рядом тот не вовсе охладел, Кто шпорою и поводом владел. Иной упал вблизи ручья, а тот Журчит, дразня сожженный жаждой рот. Любой — палящей жаждою объят, Кто обречен погибнуть как солдат, И тщетно губы молят об одной Предсмертной капле — охладить их зной! В порыве конвульсивном ног и рук Иной прополз чрез обагренный луг, Остаток сил истратив, — и достиг, И над волной, чтобы испить, поник; Он ловит свежесть, блеск ее и свет… Чего ж он медлит?.. Жажды больше нет! Она исчезла — неутолена; Та агония — кончилась она!XVII
Под липою, вдали от битвы той, В которой был вождем он и душой, Сраженный воин, чуть дыша, лежал: То Лара кровью — жизнью истекал. С ним Калед был, один лишь Калед. Он, Став на колени, к ране преклонен, Платком сдержать пытался алый сок, Что с каждым вздрогом все темнее тек. Дыханье стало реже; кровь густой Сочилась каплей, — столь же роковой. Слов нет, — и Лара жестом знать дает, Что боль сильнее от его забот. Ему сжав руку из последних сил, Улыбкой грустной он благодарил Пажа, кто все забыл, — и страх и плен, И влажный лоб лишь видит у колен, Да бледный лик, да взор, одетый мглой, Где для него вмещен весь свет земной.XVIII
По полю рыщет вражеский обход: Что им триумф, коль Лара ускользнет? Он здесь! Схватить? Бесцельно: вождь сражен. И все ж глядит на них с презреньем он, Тем примирясь с печальною судьбой, Коль смерть от злобы защитит земной. Подъехал Ото, спрыгнул и глядит, Как враг, его повергший, сам лежит; Спросил: что с ним. Тот промолчал и взор Отвел, как бы забыв его, в простор, И Каледа позвал. Беседа их Слышна, но непонятна для других. Он говорит на языке чужом, Что странно ожил перед смертью в нем. Шла речь о прошлом, — о каком? — В тот миг Один лишь Калед тайный смысл постиг; Он отвечал беззвучно, а кругом Стояли в изумлении немом: Казалось, даже в этот час они Забыли все, былые вспомня дни, И обсуждают свой особый рок, Чью тайну разгадать никто не мог.XIX
Чуть слышный, длился разговор; лишь тон Давал понять, насколько важен он; Прерывно голос Каледа звучал; Казалось, он, не Лара, умирал: Столь слаб, невнятен, столь исполнен мук С недвижных бледных губ срывался звук; Но голос Лары все признать могли б, Пока в него не влился смертный хрип. Но что прочесть в его лице? Оно Бесстрастно было, твердо и темно; Лишь агонию ощутив, дрожа, Он нежным взором подарил пажа. Когда же тот и отвечать не мог, То Лара показал вдруг на Восток; То ль он ввыси дневной завидел луч (В тот миг пробилось солнце из-за туч); То ль случай был; то ль внутренним очам Предстало нечто, виденное там. Казалось, паж не понял, — глянул вбок, Как если б ненавидел он Восток И блеск дневной, и отвернулся прочь Глядеть, как Лару облекала ночь. Тот был в сознанье, — лучше б, коль не так: Крест кто-то поднял, всепрощенья знак, И четки Ларе протянул, спеша, Которых жаждет в смертный час душа, Но тот не мог (прости ему господь!) Презрительной усмешки побороть. И Калед молча, не спуская глаз С черт Лары, где последний просвет гас, Вдруг исказись, отбросил, не отвел, От умиравшего святой символ, Как если б тот ему смутил покой: Пути не знал он к жизни сверхземной, Не знал, что уготовается та Лишь твердо верующим во Христа.XX
Со свистом дышит грудь, напряжена; Взор темная покрыла пелена; Свело все тело, и — уже мертва С колен пажа скатилась голова. Тот руку, Ларой сжатую, кладет На грудь: не бьется сердце. Но он ждет, В рукопожатье хладном, вновь и вновь, Он трепет ловит, но: застыла кровь! «Нет, бьется!» — Нет, безумец: видит взгляд Лишь то, что было Ларой миг назад.XXI
Все смотрит Калед, — будто не потух В том прахе пламень, не умчался дух. Кто возле был, прервали тот столбняк, Но с тела взор он не сведет никак; Его ведут с того лужка, куда Он снес его, кто был живым тогда; Ом видит, как (прах к праху!) милый лик К земле, а не к его груди, приник. Но он на труп не кинулся, не рвал Своих кудрей блестящих, — он стоял, Он силился стоять, глядеть, — но вдруг Упал, как тот, столь им любимый друг. Да, — он любил! И, может быть, вовек Не мог любить столь страстно человек!.. В час испытаний разоблачена Была и тайна, хоть ясна она: Пажа приводят в чувство, расстегнуть Спешат колет, и — женская там грудь! Очнувшись, паж, не покраснев, глядит: Что для нее теперь и Честь, и Стыд?XXII
Не в склепе предков гордый Лара спит: Там, где погиб, глубоко он зарыт. Тих сон его под гробовым холмом И без молитв, без мрамора на нем. Оплакан он лишь той, чья скорбь сильней, Чем скорбь народов о судьбе вождей. Напрасен был устроенный допрос: Она молчала, не боясь угроз, Вплоть до конца, скрыв — где и почему Все отдала столь мрачному, — тому… За что он ею был любим? — Глупец! Любовь сама растет в глуби сердец, Вне воли! — С ней мог быть он добр. Порой Суровый дух — глубок, и пред толпой Умеет скрыть любовь; не различит Ее насмешник, если тот — молчит!.. Нужна была особенная связь, Чтоб с Ларой так ее душа сплелась. Но скрыта повесть, и погибла та, Чьи все могли бы рассказать уста.XXIII
Земле был предан Лара; мощный стан, Помимо той, смертельной, — многих ран, Давно заживших, след хранил; они Нанесены в иные были дни. Где б ни провел он лето жизни, — там Ее он, видно, посвящал боям, И шрамов ряд, ни в честь ему, ни в стыд, О пролитой лишь крови говорит. А Эззелин, кто все открыть бы мог, Исчез в ту ночь, найдя свой, видно, рок.XXIV
В ту ночь (как слышал некий селянин) Шел по долине крепостной один. Уже боролся с Цинтией Восток,[2] Туман скрывал ее ущербный рог; Тот крепостной шел в лес — сухих ветвей Набрать, продать и накормить детей; Брел вдоль реки он, чья сечет дуга Владенья Лары и его врага. Раздался стук копыт; из темных чащ Вдруг всадник вылетел (укрыто в плащ, Свисало что-то со спины коня), Лицо он прятал, голову клоня. Так мчался — ночью — и в лесу глухом! И, заподозря злодеянье в том, За всадником следить стал крепостной. Тот осадил коня перед рекой, Сошел, снял кладь, не сдернув пелены, Влез на утес и сбросил с крутизны. Помедля, он вгляделся и назад, Как будто озираясь, кинул взгляд; Потом пошел вниз по реке, чья гладь Порой злодейства может обличать. Вдруг, вздрогнув, стал он; нагромождены Там были зимним ливнем валуны; Крупнейшие он начал выбирать И, видно, целясь, их в поток швырять. А крепостной подкрался и за ним Все наблюдал, сам затаясь, незрим. Вдруг — точно грудь всплыла из-под воды, Блеснув с колета очерком звезды, Но тело он едва приметить мог, Как тяжкий камень вниз его увлек. И вновь оно всплыло и, вдруг волну Окрася в пурпур, вмиг пошло ко дну. А всадник все стоял и ждал, пока Последний круг изгладила река, Потом вернулся, прыгнул на коня И прочь помчался, шпорами звеня. Под маской был он, а у мертвеца Крестьянин, в страхе, не видал лица; И если впрямь была на нем звезда, То этот знак, любимый в те года, И Эззелина украшал, горя, В ночь, за которой та пришла заря. Коль то был он, — прими его, господь! В морскую глубь его умчало плоть, Но веру Милосердие хранит В то, что он был не Ларою убит.XXV
Исчезли — Калед, Лара, Эззелин; Надгробья не дождался ни один! Кто Каледа прогнать оттуда б мог, Где пролил кровь ее погибший бог? Сломило горе в ней надменный дух. Скупа на слезы, не рыдая вслух, Она взвивалась, если гнали с той Земли, где спал он, — мнилось ей, — живой: Тогда пылал ее зловещий взгляд Как бы у львицы, утерявшей львят. Когда же быть там не мешали ей, Она вела беседы средь теней: Их скорбный мозг рождает в забытьи, Чтоб поверять им жалобы свои. Она под липою садилась той, Где ей в колени пал он головой, И, в той же позе, вспоминала вновь Его глаза, слова, пожатье, кровь. Она остригла волны черных кос, Но сберегла, и часто прядь волос На землю клала, нежно поводя, Как бы на рану призрака кладя. Звала, — и отвечала за него; То, вдруг вскочив, владыку своего Бежать молила: злобный призрак ей Являлся; вновь садилась у корней, Лицом худым склонясь к худой реке; То знаки вдруг чертила на песке… Так жить нельзя… С любимым спит она. Все тайна в ней, — но верность всем видна.Примечания
1
В доменах Лары празднует народ; // Почти забыт рабами ленный гнет… — Домены — в эпоху феодализма земельные владения крупного сеньора. Ленный гнет — обязательства перед владельцем домена (денежные, натуральные и воинские повинности), которые несли его подчиненные.
(обратно)2
Уже боролся с Цинтией Восток… — Цинтия — божество луны.
(обратно)
Комментарии к книге «Лара», Джордж Гордон Байрон
Всего 0 комментариев