«Вандея»

«Вандея» (сборник стихотворений)

Стихотворения сборника:

Аннотация

1. ЮНОСТЬ ДОБРАРМИИ (ПОЭМА)

2. РУССКИЕ ТЕНИ:

Витязь (из детского)

Добрыня Никитич

Михаил Тверской

Алексей Петрович

Храм Спаса Нерукотворного Образа в селе Уборы

"Февраль. Финляндия. Молочный окоём…"

Малопонятная баллада

Москва Первопрестольная

Георгий — Москве

Рококо (триптих)

"Кое-где догорают последние листья…"

3. СТИХИ МОЕГО ГЕРОЯ:

"Когда Александровский скован ледком…"

"Таnnenbaum, дети, Таnnenbaum…"

Иранский мотив

"Напрасен вечер полусонный…"

"В подарок девочке неловкой…"

"Стала музой моей Либитина…"

"О, с каким безразличьем я знаю…"

4. ПРИЛОЖЕНИЕ:

"Но вот — сверкнуло снова"

"Среди бумаг расстрелянного деда…"

"Дощатая будка. Скрипучие весла Харона…"

Смерть поэта

Аннотация

Мне не удалось выделить вандейский цикл в отдельный сборник он проходит белой нитью едва ли но через все мое творчество. Куда бы я ни уходила — в раннеевропейское ли Средневековье, в Древний ли Египет — стихотворные и прозаические дороги всегда поворачивают обратно. Вандея. Лежащее на мне заклятие — возвращение к этой теме, к этой боли.

Этот сборник состоит из трех частей поэмы «Юность Добрармии» (первый виток спирали — первое приближение к теме детски наивное, но я не могу от него отказаться), цикла «Стихи моего героя» (в настоящее время — самое позднее из вандейских стихотворений) и цикла «Русские тени». Последний цикл не является собственно «вандейским», но в него входят некоторые из вандейских стихотворений. Именно стихотворения этого цикла я и не смогла тематически разделить. Впрочем — этого и не нужно было делать.

ЮНОСТЬ ДОБРАРМИИ

(поэма)

I. В ранце — томик Марциала,

В дневнике — столбы Мелькарта,

На столе — кусок коралла

И исчерканная карта.

Сумасбродны и упрямы,

Но стремглав лететь готовы

За Ганноном и Де Гамой,

И надменным Гумилевым.

Дети светлые, когда-то,

Не приемля скучной грязи

Вы по старому Арбату

Возвращались из гимназий;

В ранце — томик Марциала,

В блеске глаз — томленье бури,

А Москва вокруг сияла

Куполами по лазури.

А сирень — цвела дворами,

А пролетка — дребезжала...

Стерт булыжник под ногами,

В ранце — томик Марциала.

Путь в Неведомое снится,

А Москва вокруг — случайна...

Суждено ли причаститься

Сокровенной вечной тайны?

Привкус палочек лакричных,

Сквозь листву струятся тени,

А Москва вокруг — обычна

Как цветение сирени,

Как румянец гимназистки,

Как прямой передник белый...

А в селениях неблизких

Ядом смазывает стрелы

В пышных тканях — дева жрица,

С медным телом, с тонким станом...

Перед нею бы склониться

Проходя по дальним странам!

II. Не сбылось, не получилось,

Тверже шагом, жестче взглядом,

Солнце красное затмилось —

Вы пошли сквозь круги Ада.

Вы пошли как Русь желала,

И не поняли, что снова

Воплощаясь оживало

В классах читанное «Слово».

Без былинного зачина

Надорвало землю стоном,

Ах, усобица-кручина,

Рати к Дону!

Рати к Дону!

III. Ах, тоска дорог размытых,

В пелене дождей — станицы...

Так привычен вид убитых,

Что не хочется молиться.

Грязь одежды липнет к телу,

Врос в седло — пять суток кряду.

Что слова? «Святое дело»?

Слов не надо. Слов не надо.

Спать бы ночь без сновидений,

Чтоб но бредилось так жарко

Тем цветением сирени

Во дворе за гулкой аркой.

И до дрожи, до волненья

Гимназистки смехом звонким

На скамейке под сиренью:

Рот капризного ребенка

И лучистые ресницы...

Ах, забывшись в этой муке,

Перед нею бы склониться,

Целовать бессчетно руки...

Над белеными домами

Солнце тусклое в зените...

— Женя! Прапорщик! Что с Вами?

— Так...3адумался. Простите.

Страшно, дико, неужели:

Крик в глазах и стон негромкий,

Навсегда остался Женя

На траве сухой и ломкой?

— Пусть, Сергей, так все ж поближе

К ней, к Москве, так все ж — в России...

Вы ж застрелитесь в Париже,

На мансарде, в ностальгии,

Истомившись, обессилев,

В пустоту бросая вызов...

Справа легкое навылет

На Дону пробито снизу,

По утрам — кровавый кашель,

Злые губы обметало...

Что ж, Сережа, раны Ваши

Вас щадят?! Ведь их — немало.

Ведь Москвы не будет прежней!

Правда ль — храмы там взрывают?

Ум мутится без надежды,

Русь, далекая, святая!

Пусть спасет тебя... кто сможет,

У кого достанет силы...

Вы застрелитесь, Сережа,

Мальчик взбалмошно милый.

Чаще всех — сбегать с уроков,

Всех в латыни лучше — тоже...

Как нелепо и жестоко

Вы застрелитесь, Сережа!

IV. Льют дожди свинец и слезы,

Кто надменным был примером,

Кто дарил вам ваши грезы

Пал за Русь, Царя и Веру.

Смертоносные метели,

Снег забвенья на погостах.

Даже книги не горели

На кострах, на перекрестках!

Но кляли, не проклинали

В барабанном звонком бое,

А замолкших в грязь топтали,

Победитель — правый в бое!

Только бой доныне длится.

Белых стягов реют тени,

Станем мы за вас молиться,

Память вечна, на колени!

Славься дух несотворенный!

Мы на щит поднимем снова

Все прекрасные легенды

О расстреле Гумилева,

Встанет все, что нам священно

Из забвенья, из могилы,

И Царевич убиенный,

Слабый мальчик — даст нам силы

Чтобы — с поднятый забралом!

Чтобы с твердостью, и внове,

Чтобы Белая воспряла

Русь, очнувшись в красной крови.

Лето 1980,

Таврическая тетрадь

ВИТЯЗЬ

(из детского)

В кольчуге серебряной, в шлеме златом,

Скачу я веками сквозь зарево сечь,

Я рус волосами и светел челом,

Издревле лежит на бедре моем меч.

И вновь на Руси наступил мой час,

Земли не касаясь летит мой конь,

На стяге шелковом трепещет Спас,

И гневен в очах его черный огонь.

В душе моей вечный пылает пожар,

Гнев сердца и мщенье — мое естество,

Татарскую тьму, печенегов, хазар

Топтали копыта коня моего.

И вновь на Руси наступил мой час,

Земли не касаясь летит мой конь,

На стяге шелковом трепещет Спас

И гневен в очах его черный огонь.

1977

МИХАИЛ ТВЕРСКОЙ

Плачут кусты ивняка,

В травах растекся хмель.

Взору предстала Ока —

Диво Рязанских земель.

Хмур Михаил Тверской,

С князем — татар полки...

Кинуться б головой

В черный хрусталь Оки!

Скалятся, чуя грабеж,

Говора их не понять...

Княже, скажи, почто ж

Вражью ведешь ты рать?

В корзне потертом на плечах,

В надменном княжием взличьи

Он едет, вспоминая страх

И твердый взор митрополичий.

«Крест целовать?! Волчонку?! Митьке?!»

Чадил светильник дымной нитью...

«Целуй, коль жизнью дорожишь.»

«Не бысть тому! Ты, поп, блажишь!»

«В поруб!»

И прель сырой темницы.

Жара. Блестят ордынцев лица...

Грех — крест на криве целовать.

Грех — слова княжего бежать.

Пыль позади: пустились рысью.

Терзают люто князя мысли.

«Возрос волчонок, попустил Спаситель...

Стал крут — кость в горло отчинным князьям.

Князь — в девять лет, и с десяти — воитель...»

Княгиня билась:

«Митю ?! Не отдам!!»

И вновь Алексий. Гнев небесный в лике:

«Уймися, мать! Не мысли супротив!

Идет на Суздаль Дмитрий, князь Великий,

Смирись и проводи перекрестив.»

Зубами скрипнул, стал темнее ликом:

«Ох, Дмитрий, чай опознаешь вражью рать!

Твои наполнят земли смертным криком

Пойдут жечь хлеб да девок обдирать.

А походя — Рязань. Уйми поганых...

Знать снова — пепелища оставлять».

А на душе и пасмурно и странно

И что-то все же надобно понять...

Небо — лазурь. Тверской

Хмур, но ведет полки

Ивы. Обрыв крутой.

Черный хрусталь Oки.

1978

ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ

Любечанка Малуша,

Звездоглаза, быстра...

Что все памятишь душу,

Чем коришь ты, сестра?

Конский слушаешь топот,

Ждешь с утра у дороги.

Исхлестало осокой

Загорелые ноги.

Любочанка в запоне

Из холстнины серой,

За тобою на склоне —

Весь наш Любеч замшелый.

Землю волоком пашем,

Все от века — одно...

В дедьем капище нашем

Земляно и темно.

Скудно родичи жили:

Что здесь девке? Погибнет...

Я отвез тебя в Киев

Из землянины дымной.

В речке отблеском лунным

Ты припомнилась снова...

Заклинаюсь Перуном,

Но хотел я худого!

Воле светлой княгини

Мы перечить но вольны.

Князь — твой сын, твой Владимир,

Будь хоть этим довольна!

Взмыл высоко Добрыня,

Худо сталось с тобой,

Ты, моя берегиня

С темнорусой косой,

Любечанка Малуша,

Ззездоглаза, быстра...

Что все памятишь душу,

Чем коришь ты, сестра?

1979

АЛЕКСЕЙ ПЕТРОВИЧ

Склизкий стол, пустая чарка,

Сумрак кабака...

На душе — темно и жарко,

Лютая тоска.

Громче, громче, отчего же

Все слышнее глас:

«Царь! Болезный наш! Алеша!

Заступись за нас!»

Все плывет. Виски сдавило.

Сердце теребя:

«Да растают вражьи силы!

Мы хотим тебя!

Мы — убогие, нагие,

Горестная Русь!»

Мысли страшные, шальные...

На погибель? Пусть!

Дрожь. Чело покрылось потом.

Худо, русский люд:

Итого сын слаб и кроток,

Что отец зол-лют!

Весь в крови — дух мертвый, гнилью.

Страшно, страшно жить...

Надругательства, насилья...

Пьешь, а как не пить?!

Лучше б в иноки — молиться,

Черный хмель томит...

Слишком жалок, чтоб вступиться,

А душа — болит.

1980

ХРАМ СПАСА НЕРУКОТВОРНОГО ОБРАЗА В СЕЛЕ УБОРЫ

В тоске, в и смятении стою,

Где снег и доски под ногами...

Услышь, о Господи, мою

Молитву в разоренном храме!

За всех, кто странствует в ночи,

Чей разум преисполнен болью,

Молюсь, где колокол молчит,

С высокой сброшен колокольни.

Где сокрушен иконостас,

Где Врата Царские разбиты,

Где Святая Святых для глаз

Стоит, кощунственно открыта,

Где свален жалкий грязный хлам,

Где мнится: вновь прошли монголы!

По белым сводам и стенам —

Закатный луч...Где пусто, голо

Стою и сердцем слезы лью,

И все твержу с земным поклоном:

Услышь, о Господи, мою

Молитву в храме разоренном!

1980

***

Февраль. Финляндия. Молочный окоём

Туманно слитый с серыми снегами.

Мы рядом молча ехали вдвоем

Почти соприкасаясь стременами.

Был на душе прозрачнейший покой,

Молчанье было призрачным и строгим.

Текла колонна хмурою рекой

По дочерна растоптанной дороге.

Все накануне сказано уже.

К разлуке — от случайного ночлега

Недолог путь... Созвучные душе

О, кроны черных сосен! Серость снега!

Мне так небольно это вспоминать,

Вернув тебя в февральские туманы!

Не хочешь ли ладонью приласкать

Родной металл прохладного нагана?

О, поверни холодное лицо!

Снег в башлыке, откинутом на плечи...

Сквозь зубы брось французское словцо,

Стегнув коня... Прощай! До новой встречи!

До встречи через шесть десятков лет,

До юности трагической и новой,

Когда мы вспомним утра хмурый свет,

И все, что было сказано — до слова.

О, за спиной оставленный ночлег!

Случайный кров... Кочевье вековое!

Молочный тот февраль, финляндский снег...

Навстречу Смерти. Вместе. Рядом. Двое.

1984, ноябрь

МАЛОПОНЯТНАЯ БАЛЛАДА

ставшая много понятнее со времен своего написания: в пору моей юности раритетный экземпляр повести «Венедиктов или достопамятные события жизни моей» — авторства никому не известного историка Александра Чаянова безмолвно пылился в фондах ГБЛ

I.

Венедиктов смеется, меча фараон,

Волоса пахнут молотым рисом,

«Вашу душу, Булгаков, я бросил на кон,

Покоритесь трефовым капризам!»

Карты падают, рвется душевная связь,

Ангел, Настенька, Бог нам поможет!

Венедиктов из кресел глядит развалясь

Из передней больного вельможи.

Не оставит любимого дева в раю,

Свой сюжет доведем, как умеем!

«Князь, признать Вы изволили фишку свою?

Гнать шута прикажите лакеям!»

Буквы — в масть! Вот разгадка двойного лица,

Стол — в три смысла[1]! Вот фишки, Россия!

Нам играть до конца, нам писать до свинца,

Нам на души играть золотые!

Обратимся к латинянам, ум их остёр,

Скрытым книгам исполнятся сроки,

Отлетевшая тень побеждает костер,

Не горят совершенные строки!

Утро близился, к утру мы будем мертвы,

От стола — да не сделаем шагу!

...Пал рассвет в переулки убитой Москвы,

Истекающей тряпками флагов.

Что ж, Булгаков, проследуй за этой строкой,

Сатана проигрался вчистую!

И сойдет со страниц сотворенный герой,

Продолжая реальность иную.

Все страшнее мастей мировая война,

Все чернее кровавые нравы,

Михаил, за себя говорят имена!

Латиняне безбожнейше правы!

Оторвись! Изменила наряды игра!

Не отринь вожделенья о троне!

Уменьшается шпага, как прежде остра,

Между пальцев ложится в ладони.

Ах успеть бы, сыскать бы, уж тень на стене,

Осиянной камнями рукою,

Как под пеною кружав живет в глубине,

Что-то жаркое, что-то святое.

II. Сериозный, шальной, безумный,

Фейерверк золотых зеркал,

Не смущаясь молвою шумной

Век-любовник цариц ласкал.

Сновиденный, степенный, бальный,

Пролетевший как краткий миг...

В нежном пепле шелков рокайльных

Тайно тлеющий жар интриг.

1985

ГЕОРГИЙ — МОСКВЕ

«Московский герб — герой пронзает гада»

Марина Цветаева

О твоем золотом перезвоне

Не придется в земле вспоминать,

Я служил твоей красной короне[1],

Я вступил в твою белую рать.

Присягнувший единожды рыцарь,

Защитить тебя был я готов,

Я любил тебя, Диво-Царица,

Я стерег твоих вещих орлов.

Не придется, во сне не приснится,

Я бродил по твоей мостовой,

Книжно бредил, ловил твои лица

В Александровском Саде весной.

Алым пламенен пасти дохнули,

Дальше в землю спускаться тропе,

Но качаясь с винтовочной пулей,

Как я понял, что падал — в гербе.

Взглядом в небо — орлы улетели.

Твой ли голос шепнул мне, скорбя:

«Мой Георгий, мой мальчик в шинели,

Засыпай, я оплачу тебя!»

Крепко спит твой единственный рыцарь,

Под землею — не слышен твой стон.

В златокупольных бусах Царица,

Мне простишь ли — змеиный полон?

1982

Примечание:

[1] Стены Кремля, конечно, корона Москвы.

РОКОКО (ТРИПТИХ):

I. ПОРТРЕТ САРРЫ ФЕРМОР РАБОТЫ ВИШНЯКОВА

(монолог посетителя музея)

Шотландских скал с библейскими песками

Соединенье в имени ее,

В нем темное мерцающее пламя

И платья серебристое шитье.

Парик высокий, открывая шею,

Как жемчугами пудрою облит,

Пейзаж двухмерный стелется за нею,

Рассеивая темный колорит.

О, дама десяти неполных весен!

Рокайльная изысканная ложь!

Мгновение — и веер на пол бросив,

Ты с полотна со смехом ускользнешь.

Ты знаешь нарисованные дали,

Ты любишь сень пейзанских шалашей...

Земные травы вряд ли обвивали

Носок высокой туфельки твоей.

Твой собеседник — клавиши и струны,

Ты с музыкой о славе говоришь.

Мечта какая взор туманит юный?

Что за отраву в сердце ты таишь?

О, оживи! Ребенком стань немножко,

Подбрось волан, пусти рукой волчок!

Под колоколом юбки скрыты ножки

Как колокольный резвый язычок.

Но тонкой кистью — хладно, без участья

Прописана мелькнувшая в веках

Улыбка, что сулит одно несчастье,

На детских, чистых, розовых губах.

II. МОНОЛОГ ЖИВОПИСЦА

Йоганн! Я говорю сейчас с тобой

Впервые за несчетные недели:

Бездельем я свячу свой день святой,

Валяясь на неубранной постели.

Эпистолы — напрасные труды,

Который год, как я не знаю, где ты,

Жаль времени. Дворцы возводишь ты,

А я пишу пейзажи и портреты.

Но я сегодня пуст и одинок,

Я в полночь дописал вчера картину...

Готический дай вспомнить городок,

И драки, и студийную рутину...

Как милой Лизхен я таскал цветы,..

Как перепил всей буршей на обеде...

Ты помнишь как, Йоганн, смеялся ты

Над вольной силой русского медведя?..

Как в погребке — столетия назад! —

Мы задирали, хохоча, друг дружку,

И, чокаясь, один хлебали яд,

В тяжелых именных кабацких кружках.

Отравленным — ни дома ни жены.

Покоя нет ремесленникам грубым.

Внимать незримым струнам мы должны,

Бесплотных муз лобзать предерзко губы...

Мне чья-то тень мерещится в углу...

Как я устал. Как это всё не внове...

И сурик, что раздавлен на полу,

Запекся, словно лужа чьей-то крови.

С тоской скрипит походная кровать...

Рвет бабочка-душа постылый кокон...

Умеешь ты пространство завивать,

Как куафер — щипцам послушный локон.

Зеркальные незыблемы пруды...

Меняется неспешно лик вселенной...

Ты делаешь алмазы из воды,

В сиянии фонтанов драгоценных.

А я макаю кисти в полутьму,

Я в жемчуг оборачиваю слезы,

Я запах кринов подмешав в сурьму,

Переплетая ветви словно грезы.

Сегодня сердце глухо от тоски...

На оловянном блюде стынет ужин...

Йоганн, мы только пальцы той руки,

Что раковины лепит для жемчужин!

Настанет день, мы скажем — кончен труд.

Мы кисти и угольники сложили,

Пусть в мире, нами созданном, живут

Созданья зачарованно чужие,

Нечеловечьи отпрыски людей,

Изменчиво лукавые, как тени...

Нам не измерить собственных затей,

Нам не постигнуть собственных творений.

Лишь миг один — на стул упав без сил,

Швырнув палитру... зарыдать способен,

Владеющему ходом всех светил,

Я Мастеру Зиждителю подобен.

III. МОНОЛОГ САРРЫ-ЭЛЕОНОРЫ

Отняли кукол — слишком велика!...

Немного на клавире я умею...

Вчера моя обещана рука

Кавалергарду графу Алексею.

Граф Алексей мне мячик подарил..

Позировать художнику устала,

Хотя пейзаж на заднике так мил.

После сеанса в зале я играла

Сама с собою в прятки, а потом,

Наскучив за колоннами скрываться,

Мяч пробковый в сафьяне золотом

Достала — и давай мечом кидаться.

Мне было очень весело, но вдруг

Я шлепнула сильнее только малость!

Мой новый мячик вырвался из рук,

Мяч вырвался из рук, какая жалость!

Туда, где нарисованы меж скал

Два деревца с прозрачными ветвями,

Мяч вырвался из рук и ускакал,

И верно затаился за камнями.

За ним я было бросилась бежать,

На полотно почти уж я шагнула...

Явилась няня, начала ворчать,

Что я ее о чем-то обманула.

Пришла некстати нянька, вот беда!

Но все равно — мешают кринолины:

Я ночью проберусь одна сюда,

И мячик свой достану из картины.

1989

***

Кое-где догорают последние листья,

Их огонь угасает под тусклым дождем.

Ах, какой безысходной набросаны кистью

Заплетенья ветвей, с острой башенкой дом!

По остаткам Москвы так бродить бы часами,

Очерк сумрачных крыш различать в пелене

Предаваясь душой красоте угасанья,

Растворяя себя в дождевой старине.

1980

***

Когда Александровский скован ледком,

Забыть о бумажных сугробах,

Что за ночь твою намело над столом,

В манеже наутро попробуй.

Забудь завлекающий черный свой бред,

Забудь упованья благие,

Когда застекленный бессолнечный свет

Льет иней на крупы гнедые.

Сбрось шубу, снаружи оставив метель!

Ладонь проверяет подпругу.

И щелкает бич, заводя карусель

По кругу, по кругу, по кругу...

Отдайся галопу, как смерти, любви,

Буди в себе бога и зверя,

Найди упоенье, мгновенье лови

В бесплотном тяжелом карьере.

Английским платком потный лоб промокни:

Чего ты желал накануне?

Хлыстом салютуя, кому-то махни,

Проворно взбежав по трибуне.

«...Но мы не в Европе, оставим, друг мой!

Ах, кто же в России не знает,

Что лучше английской бежит скаковой

Текинская лошадь степная?»

Летит под копыта весенний букет,

А город снаружи заснежен...

Бросает рассеянный дымчатый свет

Стеклянное небо манежа.

1914

Москва

***

Таnnenbaum[1], дети, Таnnenbaum!

Спрячемся поглубже в эту ель!

Богоматерь с мальчиком кудрявым

Над тобой качает колыбель.

Таnnenbaum, нынче ты другая:

Нe в чернилах, в кружеве рука,

Ты сидишь, как кукла восковая,

В локонах по шелку кушака.

Таnnenbaum, счастье у порога!

Волосы щипцами завиты,

Я хочу рукой тебя потрогать,

Убедиться в тон, что это ты.

Я хочу потрогать и не смею:

До кого дотронусь я рукой?

Может быть — принцесса ты и фея?

Таnnenbaum, шелк твой голубой!

Таnnenbaum, глубже — нас заметят!

Как волшебно пахнет этот лес!

— Зажигаем свечки! Где же дети?

Дети там, где льется свет Небес.

Таnnenbaum! Крошечное пламя

Пахнет выступающей смолой...

Я к щеке, зажмурившись, губами

Прикасаюсь в куще неземной.

Праздник мой закончится так рано!

Я спешу творить свой дивный сон...

Зайцы ударяют в барабаны.

Так безгрешен теплый медальон!

Таnnenbaum! Ветви стали реже...

Выйдем из таинственных шатров!

Как паркет навощенный безбрежен,

Как высок над детством светлый кров!

1915

Москва

ИРАНСКИЙ МОТИВ

Сладко вино и уста горячи,

Сад полуночный уныл,

Только безумный читает в ночи

Волю небесных светил.

Душу не давит свершившийся грех,

В сердце — томительный зов,

С царского пира доносится смех,

Слезы на камне дворцов.

О, небеса, что несчастней земли!

Плачьте над злобной судьбой:

Знак одиночества в звездной пыли

Скорбно горит надо мной.

1916

***

Напрасен вечер полусонный,

Я старых книг не узнаю,

Уж мост, в тумане разведенный,

Жизнь делит надвое мою.

Прощай! Вину мою прощая

Воды на блюдечко не лей!

Так безразлично отлетает

Моя душа от жизни сей...

В тетрадях тлеют розы Крыма...

Былых грехов календари,

Пыль на офортах, пачка грима —

Весь мой чердак а la Paris,

Где все кипело и играло,

Где все окутала тоска,

Стал Николаевским вокзалом,

Когда минута — до звонка.

1917,

Петроград

***

В подарок девочке неловкой,

В чьих жилах сумеречна кровь,

Какую странную обновку

Сыскать? Гадал я вновь и вновь

С утра бродя по лавкам модным,

Не зная, как раскрыть секрет

И на вопрос — «Что Вам угодно?»

Дать вразумительный ответ.

Духи? Ей, вереска дыханьем

Одетой с головы до ног,

Каким земным благоуханьем

Я угодить бы, право, смог?

К витрине пыльной антиквара

Не стал я даже подходить:

Любой поэт (о тень кошмара!)

Там смог бы что-нибудь купить.

«Цветы»...Чуть ближе к снам и теням.

И колокольчик забряцал:

Прошедшись тростью по ступеням

Сошел я вниз — в полуподвал.

Был вход под вывескою тесен,

Обманчив полумрак зеркал,

Приказчик был весьма любезен —

(Вот только тени не бросал).

К чему фиалки в лентах алых

И позолота орхидэй?

Цветов иных и небывалых

Послать бы мне хотелось ей.

Мне даже розы надоели,

А лучше сыщется едва ль...

Но что там, сверху?

— Асфодели.

В корзинке черной... Carte postale,

Где рондо томное — в два цвета,

(Капризен каждый завиток...)

Слова нежнейшего привета

Я набросал наискосок.

Подобный жест чего-то стоит...

У ювелира — заодно —

Кольцо я выбрал золотое

С гранатом, темным как вино.

В тот день я был собой доволен,

И злыми смыслами играл...

Безумен был я или болен —

Я все прекрасно понимал.

Тебя позвал я жить сгорая,

И нёбу терпко слово «грех»...

***

Но утром, почту разбирая,

Я жду счетов из лавок тех.

1917,

Петроград

***

Стала музой моей Либитина,

Память, к жизни назад не мани,

Пусть забвения черная тина

Засосет эти мертвые дни.

За атакой атака мелькает,

Но в которой — еще наяву —

Вдруг замечу; сапог приминает

Элизийских пределов траву.

апрель 1918

***

О, с каким безразличьем я знаю,

Мы в движеньях души не вольны, —

Византийская древняя стая

С киноварной спорхнула стены.

Но с орлами случайную эту

В три копейки, с погнутым ребром,

Я таскаю в кармане монету —

Заплатить Старику за паром.

май 1918

***

«На кортике своем «Марина»

Ты начертал, встав за отчизну»...

«Вспомнишь долг дворянский и дочерний»...

«И в словаре задумчивые внуки

За словом “долг” напишут слово “Дон”».

М.Ц.

Но вот — сверкнуло снова

На кортике — «Марина»!

Не выкинуть вам слова

Из песни лебединой!

Вращались круги ада,

Плясало вражье пламя,

Но выросли волчата

За красными флажками.

Пророчеством сбываясь,

Услышав давний стон,

Над словарем склоняясь

Вписали слово «ДОН».

Мы помним долг дочерний —

Воспитанные чернью.

ок. 1982

***

Среди бумаг расстрелянного деда

Журнала пожелтевшие листы...

Виньетки по углам фотопортрета,

Болезненные детские черты.

А глаза так встревоженно,

С болью смотрят на мир.

Носит мальчик Алешинька

Генеральский мундир.

Ручки слабые сложены,

Золотой эполет...

Смотрит мальчик Алешинька

Шестьдесят с лишним лет.

Как принять невозможное,

Никого не кляня?

Пред святыми, Алешинька,

Заступись за меня!

ок. 1982

***

Дощатая будка. Скрипучие весла Харона.

Свинцовые избы. Размыты дороги назад.

Кольцом пулеметов заступит твой путь оборона,

С плеч сбросишь ты плоть, чтоб навеки войти в Петроград.

Измерены верстами дни, что еще не избыты.

Елозят уключины. Ближе окопная гниль...

Но там, под лазурью, где «si» раздается открыто,

Извечной дороги бела раскаленная пыль.

ок. 1987

СМЕРТЬ ПОЭТА

(из детского)

Вновь вижу я, как в сумрак нежно-белый

Стучал мотор в громаде гаража,

Когда в страну иную отлетела

Его святая, грешная душа.

Убийцы! Нет страданию предела,

В предсмертный миг его покинул Бог:

Он видел вас, людей без лиц, и серый

Из пистолета серого хлопок.

Сокрытое он знал, он знал, писал он

О том, кто в сером, кто убьет его...

Кровь дерзкая стекла... Его не стало.

Оборвалось святое колдовство.

Проклятье вам! Неведомые страны

Увидел он, но встать не смог с земли.

И увели седые капитаны

За тропик Козерога корабли.

1977

*Сборник не издавался

Реклама на сайте