«Париж (1924-1925)»

Владимир Маяковский ПАРИЖ 1924–1925

ЕДУ

Билет —                 щелк.                           Щека —                                          чмок. Свисток —                     и рванулись туда мы куда,          как сельди,                              в сети чулок плывут              кругосветные дамы. Сегодня приедет —                                     уродом-урод, а завтра —                     узнать посмейте-ка: в одно             разубран                              и город и рот — помады,                огней косметика. Веселых                 тянет в эту вот даль. В Париже грустить?                                     Едва ли! В Париже                   площадь                                   и та Этуаль, а звезды —                       так сплошь этуали. Засвистывай,                         трись,                                    врезайся и режь сквозь Льежи                          и об Брюссели. Но нож               и Париж,                               и Брюссель                                                    и Льеж — тому,           кто, как я, обрусели. Сейчас бы                     в сани                                 с ногами — в снегу,               как в газетном листе б… Свисти,              заноси снегами меня,           прихерсонская степь… Вечер,             поле,                      огоньки, дальняя дорога, — сердце рвется от тоски, а в груди —                      тревога. Эх, раз,               еще раз, стих — в пляс. Эх, раз,               еще раз, рифм хряск. Эх, раз,               еще раз, еще много, много раз… Люди           разных стран и рас, копая порядков грядки, увидев,              как я                       себя протряс, скажут:              в лихорадке.

ГОРОД

Один Париж —                            адвокатов,                                               казарм, другой —                  без казарм и без Эррио. Не оторвать                       от второго                                          глаза — от этого города серого. Со стен обещают:                                 «Un verre de Koto donne de l’energie»[1]. Вином любви                         каким                                   и кто мою взбудоражит жизнь? Может,              критики                           знают лучше. Может,              их                  и слушать надо. Но кому я, к черту, попутчик! Ни души                не шагает                                  рядом. Как раньше,                      свой                               раскачивай горб впереди                поэтовых арб — неси,          один,                    и радость,                                       и скорбь, и прочий                 людской скарб. Мне скучно                     здесь                                одному                                             впереди,— поэту           не надо многого,— пусть           только                       время                                  скорей родит такого, как я,                       быстроногого. Мы рядом                   пойдем                                 дорожной пыльцой. Одно           желанье                           пучит: мне скучно —                          желаю                                       видеть в лицо, кому это                я                  попутчик?! «Je suis un chameau»[2],                                           в плакате стоят литеры,               каждая — фут. Совершенно верно:                                    «je suis»,—                                                         это                                                               «я», a «chameau» —                             это                                   «я верблюд». Лиловая туча,                         скорей нагнись, меня          и Париж полей, чтоб только                      скорей                                   зацвели огни длиной              Елисейских полей. Во всё огонь —                             и небу в темь и в чернь промокшей пыли. В огне             жуками                          всех систем жужжат               автомобили. Горит вода,                      земля горит, горит           асфальт                           до жжения, как будто                  зубрят                              фонари таблицу умножения. Площадь                  красивей                                   и тысяч                                                 дам-болонок. Эта площадь                        оправдала б                                               каждый город. Если б был я                        Вандомская колонна, я б женился                       на Place de la Concorde[3].

ВЕРЛЕН И СЕЗАН

Я стукаюсь                     о стол,                                 о шкафа острия — четыре метра ежедневно мерь. Мне тесно здесь                                в отеле Istria[4] — на коротышке                          rue Campagne-Première[5], Мне жмет.                   Парижская жизнь не про нас — в бульвары                      тоску рассыпай. Направо от нас —                                 Boulevard Montparnasse[6], налево —                   Boulevard Raspail[7]. Хожу и хожу,                        не щадя каблука,— хожу          и ночь и день я, — хожу трафаретным поэтом, пока в глазах                не встанут виденья. Туман — парикмахер,                                       он делает гениев — загримировал                          одного                                       бородой — Добрый вечер, m-г Тургенев. Добрый вечер, m-me Виардо. Пошел:              «За что боролись?                                                А Рудин?.. А вы,           именье                         возьми подпальни»… Мне        их разговор эмигрантский                                                      нуден, и юркаю                в кафе от скульни. Да.       Это он,                    вот эта сова — не тронул                   великого                                   тлен. Приподнял шляпу:                                 «Comment ça va, cher camarade Verlaine?[8] Откуда вас знаю?                                 Вас знают все. И вот           довелось состукаться. Лет сорок                   вы тянете                                     свой абсент из тысячи репродукций. Я раньше                   вас                          почти не читал, а нынче —                    вышло из моды, — и рад бы прочесть —                                       не поймешь ни черта: по-русски дрянь,—                                   переводы. Не злитесь,—                          со мной,                                          должно быть, и вы знакомы                 лишь понаслышке. Поговорим                     о пустяках путевых, о нашинском ремеслишке. Теперь               плохие стихи —                                            труха. Хороший —                       себе дороже. С хорошим                     и я б                              свои потроха сложил               под забором                                      тоже. Бумаги              гладь                        облевывая пером,             концом губы — поэт,          как блядь рублевая, живет            с словцом любым. Я жизнь                отдать                            за сегодня                                               рад. Какая это громада! Вы чуете                 слово —                                 пролетариат? — ему        грандиозное надо. Из кожи                надо                         вылазить тут, а нас —                к журнальчикам                                            премией. Когда ж поймут,                             что поэзия —                                                     труд, что место нужно                               и время ей. «Лицом к деревне» —                                         заданье дано,— за гусли,                поэты-други! Поймите ж —                         лицо у меня                                               одно — оно лицо,                  а не флюгер. А тут и ГУС                     отверзает уста: вопрос не решен.                                «Который? Поэт?            Так ведь это ж —                                           просто кустарь, простой кустарь,                               без мотора». Перо          такому                      в язык вонзи, прибей              к векам кунсткамер. Ты врешь.                    Еще                            не найден бензин, что движет                     сердец кусками. Идею           нельзя                        замешать на воде. В воде              отсыреет идейка. Поэт          никогда                        и не жил без идей. Что я —                попугай?                               индейка? К рабочему                      надо                               идти серьезней — недооценили их мы. Поэты,             покайтесь,                                пока не поздно, во всех              отглагольных рифмах. У нас          поэт                  событья берет — опишет              вчерашний гул, а надо             рваться                            в завтра,                                            вперед, чтоб брюки                      трещали                                     в шагу. В садах коммуны                                вспомнят о барде какие           птицы                      зальются им? Что        будет                   с веток                                товарищ Вардин рассвистывать                           свои резолюции?! За глотку возьмем.                                  «Теперь поори, несбитая быта морда!» И вижу,              зависть                            зажглась и горит в глазах               моего натюрморта. И каплет                 с Верлена                                    в стакан слеза. Он весь —                     как зуб на сверле́. Тут        к нам                  подходит                                   Поль Сезан: «Я       так             напишу вас, Верлен». Он пишет.                  Смотрю,                                 как краска свежа. Monsieur,                  простите вы меня, у нас          старикам,                           как под хвост вожжа, бывало               от вашего имени. Бывало —                    сезон,                               наш бог — Ван-Гог, другой сезон —                             Сезан. Теперь              ушли от искусства                                              вбок — не краску любят,                              а сан. Птенцы —                    у них                             молоко на губах,— а с детства                     к смирению падки. Большущее имя взяли                                         АХРР, а чешут               ответственным                                          пятки. Небось               не напишут                                   мой портрет,— не трут              понапрасну                                  кисти. Ведь то же                     лицо как будто,—                                                    ан нет, рисуют              кто поцекистей. Сезан            остановился на линии, и весь             размерсился — тронутый. Париж,              фиолетовый,                                     Париж в анилине, вставал               за окном «Ротонды».

NOTRE-DAME

Другие здания                           лежат,                                      как грязная кора, в воспоминании                             о Notre-Dame’e[9]. Прошедшего                        возвышенный корабль, о время зацепившийся                                          и севший на мель. Раскрыли дверь —                                   тоски тяжелей; желе          из железа —                                 нелепее. Прошли               сквозь монаший                                            служилый елей в соборное великолепие. Читал           письмена,                             украшавшие храм, про боговы блага                                на небе. Спускался в партер,                                    подымался к хорам, смотрел удобства                                 и мебель. Я вышел —                      со мной                                    переводчица-дура, щебечет                 бантиком-ротиком: «Ну, как вам                       нравится архитектура? Какая небесная готика!» Я взвесил все                          и обдумал, —                                                  ну вот: он лучше Блаженного Васьки. Конечно,                 под клуб не пойдет —                                                        темноват, об этом не думали                                  классики. Не стиль…                     Я в этих делах не мастак. Не дался                 старью на съедение. Но то хорошо,                          что уже места готовы тебе                       для сидения. Его        ни к чему                        перестраивать заново — приладим                  с грехом пополам, а в наших —                       ни стульев нет,                                                  ни орга́нов. Копнёшь —                      одни купола. И лучше б оркестр,                                   да игра дорога — сначала                не будет финансов, — а то ли дело                       когда орга́н — играй           хоть пять сеансов. Ясно —                репертуар иной — фокстроты,                      а не сопенье. Нельзя же                     французскому госкино духовные песнопения. А для рекламы —                                 не храм,                                                а краса — старайся                 во все тяжкие. Электрорекламе —                                    лучший фасад: меж башен                     пустить перетяжки, да буквами разными:                                      «Signe de Zoro»[10], чтоб буквы бежали,                                    как мышь. Такая реклама                           так заорет, что видно                  во весь Boulmiche[11]. А если             и лампочки                                вставить в глаза химерам                 в углах собора, тогда —                никто не уйдет назад: подряд —                   битковые сборы! Да, надо                быть                         бережливым тут, ядром            чего                    не попортив. В особенности,                            если пойдут громить                префектуру                                     напротив.

ВЕРСАЛЬ

По этой               дороге,                            спеша во дворец, бесчисленные Людовики трясли             в шелках                             золоченых каретц телес           десятипудовики. И ляжек                своих                          отмахав шатуны, по ней,             марсельезой пропет, плюя на корону,                             теряя штаны, бежал             из Парижа                                Капет. Теперь               по ней                           веселый Париж гоняет             авто рассияв, — кокотки,               рантье, подсчитавший барыш, американцы                       и я. Версаль.                 Возглас первый: «Хорошо жили стервы!» Дворцы               на тыщи спален и зал — и в каждой                    и стол                               и кровать. Таких           вторых                        и построить нельзя — хоть целую жизнь                                 воровать! А за дворцом,                          и сюды                                       и туды, чтоб жизнь им                           была                                    свежа, пруды,             фонтаны,                              и снова пруды с фонтаном                      из медных жаб. Вокруг,              в поощренье                                     жантильных манер, дорожки                 полны стату́ями — везде Аполлоны,                               а этих                                          Венер безруких,—                      так целые уймы. А дальше —                        жилья                                    для их Помпадурш — Большой Трианон                                 и Маленький. Вот тут              Помпадуршу                                    водили под душ, вот тут             помпадуршины спаленки. Смотрю на жизнь —                                     ах, как не нова! Красивость —                           аж дух выматывает! Как будто                  влип                          в акварель Бенуа, к каким-то                   стишкам Ахматовой. Я все осмотрел,                              поощупал вещи. Из всей               красотищи этой мне        больше всего                                понравилась трещина на столике                    Антуанетты. В него            штыка революции                                            клин вогнали,                пляша под распевку, когда           санкюлоты                              поволокли на эшафот                    королевку. Смотрю,                а все же —                                     завидные видики! Сады завидные —                                  в розах! Скорей бы                     культуру                                    такой же выделки, но в новый,                     машинный ро́змах! В музеи               вот эти                            лачуги б вымести! Сюда бы —                      стальной                                      и стекольный рабочий дворец                              миллионной вместимости, — такой,            чтоб и глазу больно. Всем,           еще имеющим                                    купоны                                                и монеты, всем царям —                           еще имеющимся —                                                              в назидание: с гильотины неба,                                головой Антуанетты, солнце              покатилось                                  умирать на зданиях. Расплылась                      и лип                               и каштанов толпа, слегка             листочки ворся. Прозрачный                       вечерний                                        небесный колпак закрыл              музейный Версаль.

ЖОРЕС

Ноябрь,               а народ                             зажат до жары. Стою           и смотрю долго: на шинах машинных                                    мимо —                                                   шары катаются                 в треуголках. Войной обагренные                                    руки                                            умыв и красные                   шансы                               взвесив, коммерцию                      новую                                 вбили в умы — хотят           спекульнуть на Жоресе. Покажут рабочим —                                     смотрите,                                                       и он с великими нашими                                   тоже. Жорес              настоящий француз.                                                  Пантеон не станет же                        он                             тревожить. Готовы              потоки                          слезливых фраз. Эскорт,               колесницы —                                       эффект! Ни с места!                     Скажите,                                     кем из вас в окне            пристрелен                                 Жорес? Теперь              пришли                           панихидами выть. Зорче,             рабочий класс! Товарищ Жорес,                               не дай убить себя          во второй раз. Не даст.                Подняв                             знамен мачтовый лес, спаяв           людей                      в один                                  плывущий флот, громовый и живой,                                   по-прежнему                                                          Жорес проходит в Пантеон                                    по улице Суфло. Он в этих криках,                               несущихся вверх, в знаменах,                     в шагах,                                   в горбах «Vivent les Soviets!..                                     A bas la guerre!.. Capitalisme à bas!..»[12] И вот —                взбегает огонь                                           и горит, и песня               краснеет у рта. И кажется —                        снова                                  в дыму                                               пушкари идут         к парижским фортам. Спиною               к витринам отжали —                                                     и вот из книжек                  выжались                                    тени. И снова               71-й год встает             у страниц в шелестении. Гора          на груди                         могла б подняться. Там        гневный окрик орет: «Кто смел сказать,                                  что мы                                               в семнадцатом предали                французский народ? Неправда,                   мы с вами,                                      французские блузники. Забудьте                  этот                          поклеп дрянной. На всех баррикадах                                    мы ваши союзники, рабочий Крезо,                            и рабочий Рено».

ПРОЩАНИЕ

(КАФЕ)

Обыкновенно                          мы говорим: все дороги                     приводят в Рим. Не так             у монпарнасца. Готов поклясться. И Рем            и Ромул,                           и Ремул и Ром в «Ротонду» придут                                    или в «Дом»[13]. В кафе              идут                      по сотням дорог, плывут             по бульварной реке. Вплываю и я:                        «Garçon,                                        un grog americain!»[14] Сначала                слова                           и губы                                       и скулы кафейный гомон сливал. Но вот             пошли                        вылупляться из гула и лепятся                  фразой                                слова. «Тут          проходил                           Маяковский давеча, хромой —                   не видали рази?» — «А с кем он шел?» —                       «С Николай Николаичем». — «С каким?» —                           «Да с великим князем!» «С великим князем?                                     Будет врать! Он кругл                и лыс,                           как ладонь. Чекист он,                   послан сюда                                         взорвать…» — «Кого?» —                     «Буа-дю-Булонь[15]. Езжай, мол, Мишка…»                                         Другой поправил: «Вы врете,                     противно слушать! Совсем и не Мишка он,                                          а Павел. Бывало сядем —                                Павлуша! — а тут же               его супруга,                                    княжна, брюнетка,                   лет под тридцать…» — «Чья?             Маяковского?                                      Он не женат». — «Женат —                    и на императрице». — «На ком?                 Ее же расстреляли…» —                                                              «И он поверил…                   Сделайте милость! Ее ж Маяковский спас                                        за трильон! Она же ж                   омолодилась!» Благоразумный голос:                                        «Да нет, Вы врете —                       Маяковский — поэт». — «Ну да, —                   вмешалось двое саврасов, — в конце              семнадцатого года в Москве                 чекой конфискован Некрасов и весь             Маяковскому отдан. Вы думаете —                           сам он?                                         Сбондил до иот — весь стих,                   с запятыми,                                        скраден. Достанет Некрасова                                      и продает — червонцев по десять                                       на день». Где вы,               свахи?                            Подымись, Агафья! Предлагается                          жених невиданный. Видано ль,                    чтоб человек                                            с такою биографией был бы холост                            и старел невыданный?! Париж,              тебе ль,                             столице столетий, к лицу            эмигрантская нудь? Смахни               за ушми                             эмигрантские сплетни. Провинция! —                           не продохнуть. — Я вышел                 в раздумье —                                          черт его знает! Отплюнулся —                            тьфу напасть! Дыра           в ушах                       не у всех сквозная — другому                может запасть! Слушайте, читатели,                                     когда прочтете, что с Черчиллем                               Маяковский дружбу вертит или       что женился я                                на кулиджевской тете, то, покорнейше прошу, —                                               не верьте.

ПРОЩАНЬЕ

В авто,              последний франк разменяв, — В котором часу на Марсель? — Париж             бежит,                         провожая меня, во всей               невозможной красе. Подступай                    к глазам,                                    разлуки жижа, сердце              мне                     сантиментальностью расквась! Я хотел бы                     жить                              и умереть в Париже, Если б не было                             такой земли —                                                        Москва.

Комментарии

Цикл стихотворений «Париж» (поэма, по определению автора) впервые полностью был напечатан отдельным изданием в изд. «Московский рабочий». М., 1925 (вышло в октябре)[16]. Вошел в Собр. соч., т. 2, раздел «Запад».

В основу цикла легли впечатления от поездки поэта во Францию в ноябре — декабре 1924 года. Над стихами этого цикла Маяковский работал зимой 1924/1925 года.

В мае — июне 1925 года на пути в Америку Маяковский передал несколько стихотворений этого цикла газете «Парижский вестник», где они и были опубликованы под общим заглавием «Париж (Из поэмы Маяковского)».

В автобиографии «Я сам» «Париж» был назван поэтом в числе важнейших итогов 1925 года: «Еду вокруг земли. Начало этой поездки — последняя поэма (из отдельных стихов) на тему «Париж».

Еду. Впервые — газ. «Парижский вестник», Париж, 1925, 3 июня и журн. «Прожектор». М., 1925, № 12.

В Париже площадь и та Этуаль… — Площадь в центре столицы Франции Этуаль (франц. étoile) — звезда.

Город. Впервые — газ. «Парижский вестник», Париж, 1925, 3 июня и журн. «Прожектор», М., 1925, № 12.

Эррио, Эдуард (1872–1957) — французский политический деятель, председатель партии радикалов (с 1919 г.) в 1924–1925 гг. — премьер-министр.

Но кому я, к черту, попутчик!.. Желаю видеть в лицо, кому это я попутчик! — Попутчик — так называли деятели РАПП’а писателей, сочувствовавших социалистической революции, но не поднимавшихся, по их мнению, до уровня истинно пролетарских писателей.

«… я считаю себя пролетарским поэтом, а пролетарских поэтов ВАПП’а — себе попутчиками», — говорил Маяковский на собрании Федерации объединений советских писателей в 1928 году. «Не ярлыком решается вопрос о «пролетарственности» писателя, а литературным соревнованием. Надо сорвать ярлыки, перетряхнуть патенты, тогда слово «пролет-поэт» получит смысл» (Выступление Маяковского на диспуте «О разногласиях в литературной политике» — 1925 г.).

Верлен и Сезан. Впервые — газ. «Парижский вестник», Париж, 1925, 24 июня и журн «Прожектор», М., 1925, № 13.

Верлен, Поль (1844–1896) — французский поэт, один из основоположников символистского направления во французской литературе. По словам Горького, «в его всегда меланхолических и звучащих глубокой тоской стихах был ясно слышен вопль отчаяния, боль чуткой и нежной души, которая жаждет света, жаждет чистоты, ищет бога и не находит, хочет любить людей и не может» (М. Горький. Собр. соч., в 30 тт., т. 23, стр. 124–125).

Сезан, Поль (1839–1906) — французский художник, один из основоположников постимпрессионизма.

Мне тесно здесь в отеле Istria… — В этой гостинице в центре города Маяковский останавливался всякий раз, приезжая в Париж.

Лет сорок вы тянете свой абсент из тысячи репродукций. — На многих портретах Верлен изображался пьющим абсент. Не исключено, что здесь ассоциации с полотном Сезанна, на котором Верлен изображен с кружкой абсента.

Виардо-Гарсиа, Полина (1821–1910) — известная певица, друг И. С. Тургенева.

ГУС — Государственный ученый совет Народного комиссариата просвещения РСФСР.

Вардин — псевд. Мгеладзе И. В. (1890–1943) — литературный критик, один из руководителей ВАПП’а.

Ван-Гог, Винсент (1853–1890) — голландский живописец, один из представителей постимпрессионизма, оказавший большое влияние на развитие европейского искусства начала XX в.

АХРР — Ассоциация художников революционной России, возникшая в 1922 году.

Notre-Dame. Впервые — альм. «Красная новь», М., 1925, № 1.

…он лучше Блаженного Васьки. — Храм Василия Блаженного в Москве, величайший памятник русской культуры XVI века.

«Signe de Zoro» — «Знак Зоро» — название кинофильма, шедшего на экранах Москвы.

Версаль. Впервые — журн. «Красная новь», М., 1925, кн. 5, май.

…плюя на корону, теряя штаны, бежал из Парижа Капет. — Имеются в виду события Великой Французской революции 1789 года, в результате которых король Людовик XVI пытался в июне 1791 года бежать из страны. Капет — основатель одной из династий французских королей — Капетингов, младшей ветвью которых являлись Бурбоны.

Бенуа, Александр Николаевич (1870–1960) — русский художник, один из основателей художественного направления «Мир искусства». С 1926 года жил в Париже.

…понравилась трещина на столике Антуанетты. — Мария Антуанетта (1755–1793) — французская королева, жена короля Людовика XVI. «Трещина на столике» — здесь поэтический образ, ассоциируемый с событиями Французской революции.

Жорес. Впервые — альм. «Красная новь», М., 1925, № 2.

Стою и смотрю долго … хотят спекульнуть на Жоресе. — Жорес, Жан (1859–1914) — видный деятель французского и международного социалистического движения. Имеется в виду церемония переноса праха Жореса в Пантеон, состоявшаяся в ноябре 1924 года (Маяковский в это время находился в столице Франции).

Прощание (Кафе). Впервые — газ. «Парижский вестник», Париж, 1925, 3 июня, вместе со стихотворением «Прощанье», как цикл, и журн. «Огонек», М., 1925, № 28, 5 июля под заглавием: «Кафе (Прощание)», с подзаголовком: «Из поэмы Вл. Маяковского».

И Рем и Ромул, и Ремул и Ром… — Маяковский здесь обыгрывает имена легендарных основателей Рима — Ромула (первого царя Рима) и его брата Рема.

Где вы, свахи? Подымись, Агафья! — Агафья Тихоновна — персонаж из пьесы Гоголя «Женитьба».

…на кулиджевской тете… — Кулидж, Калвин (1872–1933) — один из лидеров буржуазной «республиканской» партии в США, президент США (1923–1929), занимавший враждебную позицию по отношению к СССР.

Прощанье. Впервые — газ. «Парижский вестник», Париж, 1925, 3 июня, и сб. «Париж», изд. «Московский рабочий», 1925.

А. Крюкова

Примечания

1

Стакан Кото дает энергию (франц.).

(обратно)

2

Я верблюд (франц.).

(обратно)

3

Площадь Согласия (франц.).

(обратно)

4

Истрия (франц.).

(обратно)

5

Название улицы в Париже (франц.).

(обратно)

6

Бульвар Монпарнас (франц.).

(обратно)

7

Бульвар Распай (франц.).

(обратно)

8

Как поживаете, дорогой товарищ Верлен? (франц.)

(обратно)

9

Собор Парижской богоматери (франц.).

(обратно)

10

Знак Зоро (франц.).

(обратно)

11

Бульвар в Париже (франц.).

(обратно)

12

Да здравствуют Советы!..

                                              Долой войну!..

Долой капитализм!.. (франц.)

(обратно)

13

Кафе на Монпарнасе.

(обратно)

14

Официант,

                   грог

                           по-американски! (франц.)

(обратно)

15

Булонский лес.

(обратно)

16

Первые публикации отдельных стихотворений см. в примечаниях к ним.

(обратно)

Оглавление

ЕДУ

ГОРОД

ВЕРЛЕН И СЕЗАН

NOTRE-DAME

ВЕРСАЛЬ

ЖОРЕС

ПРОЩАНИЕ

ПРОЩАНЬЕ

Комментарии

Реклама на сайте