«Ода близорукости»

Марина Бородицкая Ода близорукости

Что касается бытия

Что меня завораживает в стихах Марины Бородицкой — меня, человека в поэзии стороннего, прохожего, то есть законченного прозаика с головы до пят, — это удивительное сочетание мужества, нежности и абсолютной, звонкой ясности смысла. Мне всегда казалось, что именно эта смесь необходима для прозы. Поэтому я откровенно завидую стихам Марины Бородицкой. Она умеет в несколько строф, даже в несколько строк… даже в четыре строки вложить то, ради чего я корячусь за письменным столом месяцами и даже годами.

Она умеет взглянуть окрест взглядом начисто лишённым поэтического дурмана, той бормочущей кисеи, в которую обычно запелёнуто сознание робких поэтов. Она как бы не зависит от поэтических средств, хотя владеет этими средствами весьма умело.

Что касается бытия (это неплохо звучит: «что касается бытия») и всего, что к нему прилагается (перечислять не стану, это значило бы цитировать книгу от первой до последней строки), то я б в этом мире — мире Марины Бородицкой — хотела бы обитать. Может быть, потому, что наряду с высокой трагедией осознания конечности человеческого пути, в этом её мире существует и радость, и горькое счастье, и тёплый юмор, и стремление к выси, и сострадание — всё то, что вообще составляет смысл жизни. И смысл поэзии.

Дина Рубина

ОДА БЛИЗОРУКОСТИ

Слава тебе, о бесшабашный хрусталик, и тебе, подруга его, строптивая роговица! Вы своей преломляющей силы не рассчитали, на далёкую перспективу не дали мне подивиться. Никогда мне орлиным взором не охватить перспективы, а сидеть мне, уткнувшись носом в парчовую ряску, в плиссировку раковины, в поволоку сливы, придорожного лопуха кольчужную вязку. Я снимаю очки и вижу цветные пятна и вокруг фонарей лохматые ореолы. Круговая порука близости. Нам понятно, что художник имел в виду, мы ведь той же школы. Я снимаю очки — как будто бы остаюсь без кожи, а это я надеваю защиту от вашей вселенной: в трёх шагах от меня вы можете корчить рожи, а я буду вам улыбаться улыбкой блаженной. Слава тебе, миопия! слава неправильной форме глазного яблока, удлинённого вроде грушовки, мелочам и подробностям, бусинам в птичьем корме, обнажённой лампочке в радужной растушёвке!

* * *

Ощущение сгущающейся тьмы. Ощущение сгущающейся тьмы. Можно, в сущности, на этом оборвать, Но зачем тогда на свете были мы? Можно, в сущности, оставить две строки, Нить из брюха не тянуть, как паучки, Свет рассеянный в себя не собирать И лучи не концентрировать в пучки. «Выжигание глаголом», экий вздор, Кем-то в детстве передаренный набор… Ощущение сгущающейся тьмы. Луч направленный. Дымящийся узор.

* * *

Ласковая ты бабушка, история Древнего мира: всё картинками баловала, сладостями кормила. Был на диване триклиний, триумвират на кресле, триста спартанцев за шкафом враз выдыхали: «Йесли!» Строгая ты учительница, история Средневековья: всё рисовала виселицу, всё рифмовала с кровью. Всё же твои ужастики наши питали грёзы: Йорки шли на Ланкастеров, алые тлели розы… Злая ты, злая мачеха, нынешняя история, алчности математика, ненависти фактория. Ядерные пастилки, лагерное барокко, — и ни единой картинки, ни одного урока.

* * *

Ещё последняя нам сласть дана в наследство: сначала в отрочество впасть, не сразу в детство. О, там обиды велики, победы хрупки, но утешают пустяки: косынки, юбки. Там каждый взгляд, что бросил он и вздох невнятный с подругами обговорён тысячекратно. Там можно сделать встречный шаг как одолженье и целоваться просто так, без продолженья.

* * *

В этот час, когда окна уже горят из ноябрьской тьмы по краям фасада и последние несколько дошколят молчаливо ждут у крыльца детсада, — в этот час капризничает душа: ни гулять не хочет, ни даже в гости, у окна стоит, на стекло дыша, и ладони трёт в диатезной коросте. То ли скушно ей, то ли тошно ей, только знай сопит, только тянет шею: не видать ли там дорогих теней? Ведь придёт же кто-нибудь и за нею.

* * *

«Бог — это совесть», — сказала бабушка Вера. Под утюгом орошённая блузка дымилась. Бог в этот миг, обнаружив меня у торшера, щёлкнул разок по затылку, и вот — не забылось. Бабушка так говорила о глаженой блузке: «Вещь — совершенно другая! ведь правда? ты видишь?» С дедом они перекрикивались по-французски, только потом я узнала, что это идиш. Дед же Наум учил меня бегать и драться и по-латыни ворчал, что хомини хомо — волк. Я не верила деду, я верила в братство, в дружество, равенство, счастье и бегство из дома. А ещё так смешно говорила бабушка Вера: «Честью клянусь», не просто «честное слово». «Бога гневишь, — вздыхала, — ну что за манера! Ты вот поставь-ка себя на место другого».

ТАЙМ-АУТ

Щепка лезет на щепку, точка на запятую, скрепка кусает скрепку в скобочку завитую. Книжка с другою книжкой схлопнулись второпях: дрожью дрожит чуть слышной том о двух корешках. Кошки поют на крышах славу бескровным войнам, ангел с трубою, слышишь, время играть отбой нам и разливать по фляжкам то, что даётся даром кошкам и деревяшкам, книгам и канцтоварам.

* * *

…Царь, царевич,

король, королевич,

сапожник, портной, —

говори поскорей,

кто ты будешь такой!

Мой детский выбор был — сапожник, Ну в крайнем случае, портной, Но уж не царь, не королевич — Бездельник толстый и смешной. Штаны просиживать на троне — Занятие для дураков, А ты попробуй, шут в короне, Стачай хоть пару башмаков! Поёт сапожник за работой, Постукивает молотком, Вокруг детишки-обормоты Приплясывают босиком… И всё сбылось: труды и пляски, И ремесло, и прочный кров, И было весело, как в сказке, Как в пьесе «Город мастеров». Лишь как-то раз на дальнем бреге, На том крыльце, на склоне дня Соблазны королевской неги На миг забрезжили, дразня. …И деревянные колодки Крошатся, как негодный мел, И опостылели подмётки, И молоток осточертел. Но в доме подрастают дети, И день отлажен и толков, — И есть ли что-нибудь на свете Важней удобных башмаков?

* * *

Господи, я не владею умами, я и собой-то владею с трудом, только дверями, дворами, домами, светом слабеющим, снегом и льдом. Господи, душами я не владею, вот ведь и эту придётся вернуть, — только сугробами в сетке ветвей и светом, ещё голубеющим чуть. Господи, я не владею сердцами, я и своё-то теряла сто раз, только хрущёвок глухими торцами, светом из окон, слезами из глаз.

* * *

А пока небесные глаголы Слуха не коснутся наконец, Ты сидишь в витрине полуголый — В точности египетский писец. В гулком Лувре эхо полнит своды, И привычно взяв тебя в кольцо, Тычут пальцами экскурсоводы И зевают школьники в лицо. Ты, конечно, тоже чудо света, Но туристу будоражит кровь Больше безголовая Победа, Да ещё безрукая Любовь. А тебе, как псу, велели: жди, мол! Сорок пять веков не отмирай! …И уставлен взгляд поверх и мимо, И папируса откатан край.

КАРТИНКИ С КЛАДБИЩА

* * *

В могилу опустили, как будто отпустили, в могилу опустили, как на воду спустили, ковчег заколотили: плыви по земляным волнам в края, неведомые нам.

* * *

А у могильщика звонит мобильник. А что такого-то — звонит мобильник. Достаёт свою могильщик мобилку, что играет «Как на ту д-на могилку…», достаёт и на звонок отвечает: — Занят я! — и телефон отключает.

* * *

Как же внятны твои письмена, Как просты пиктограммы: Вон стоит иероглиф «луна» В верхней четверти рамы. Вдоль ограды густого литья, Проступая из мрака, Вон бегут иероглиф «дитя», Иероглиф «собака». Вот сидит иероглиф «она», «Он» садится напротив. За окном иероглиф «луна» Меркнет, тучку набросив. И чернеют сухие глаза Над губами сухими, И горит иероглиф «нельзя» На столе между ними.

ЗДРАВСТВУЙ, ДЕДУШКА ЭЗОП

* * *

Здравствуй, дедушка Эзоп! Думаешь, забыли? Кол осиновый в твой гроб, Думаешь, забили? С возвращением, старик, Твой топчан свободен. Ну-ка, высуни язык! Одевайся. Годен. Здравствуй, дедушка Эзоп, Здравствуй, раб лукавый! Вновь растёт твой хитрый стёб На дрожжах державы. Зряшный шум прошёл в лесу, Будто ты не нужен. Доскажи нам про лису. Задержись на ужин.

* * *

Между прочим, Эзопа сгубили попы. Ну, жрецы. Из-за денег, понятно. В этих Дельфах жирели они, как тельцы, И жилось им легко и приятно. Приходила сивилла, садилась на стул: На трёхногий, над трещиной в скалах, И нанюхавшись газа, как сбрендивший мул, Издавала подолгу мычанье и гул, — Жрец дежурный купцам толковал их. И конечно, Эзоп навострил язычок, Только тут разыгралася драма: Развязали тихонько его рюкзачок И подсунули чашу из храма. Обвинили в покраже, на казнь повели — Для народного, стало быть, блага, И насмешницы музы его не спасли, Хоть в алтарь их вцепился бедняга. Он ещё говорил, задыхаясь слегка, На вершине скалы, у обрыва, Про убитого зайца, орла и жука, Потому что ведь несправедливо… И смахнувши слезинку, вздохнул Аполлон: — Разве жребий его не прекрасен? Был бы этот урод в честной Спарте рождён — Так и жили б вы нынче без басен.

* * *

Хорошо, когда выходишь из метро, а троллейбус прямо раз — и подкатил, и гремит он, как порожнее ведро, и народ в себя, как рыбу, запустил. Хрошо, когда кемаришь у окна, а сама идёшь в Афинах на базар со служанками, а может, и одна — за трагедию потратить гонорар. Можно долго ожерелье примерять или венчик позолоченный для лба, можно рыбы свежепойманной набрать, можно даже прикупить себе раба. Вон стоят они в невольничьем ряду: два красавца мускулистых — и Эзоп… Я напротив супермаркета сойду, перелезу через тающий сугроб. Прикоснусь к его дерюжному плащу, отсчитаю сколько велено банкнот — и на волю никогда не отпущу, потому что он на воле пропадёт.

ПЕСЕНКА АНАКРЕОНТИЧЕСКАЯ

Памяти Тани Бек

Эй, сбирайтеся на пир, Милые подруги! Пусть бряцанье наших лир Зазвучит в округе. Приготовлены венки, Перемыты кубки, В кухне стонут чугунки И трепещут ступки. Танцевать приглашены Лучшие флейтисты: Спины их обнажены, Локоны душисты, Их пунцовые уста Дивно молчаливы… Занимайте же места — Краток миг счастливый! Пусть обносит мальчик нас Пенистым по кругу, И хвалу мы не скупясь Пропоём друг другу, И утонет, как змея, В чаше величальной Этот ужас бытия Экзистенциальный.

* * *

Что они делали на Элевсинских мистериях? Что там лежало в закрытом таинственном коробе? Хоть расшибись, не дошло никакого свидетельства, Даже рабов посвящали, а мы не сподобились! Древней дразнилкой звучат нам слова посвящения: «Вот, я постился, питьём причастился Деметриным, Что мной из короба взято — на место положено, Чем занимался — о том говорить не положено». Знали же все без изъятья: метэки и граждане, Знали в Афинах, на Самосе знали, на Лесбосе, Хоть бы один нацарапал на глине записочку, — Нет! сговорились, ей-богу, как дети дворовые. Этих, мол, примем и тех: шахматиста носатого, Длинного примем и рыжего, если попросится, Даже очкарика примем, — и только с потомками Самой своей интересной игрой не поделимся. Это нарочно они! Чтоб, куда ни заехали, Всё нас тянуло обратно, к той старой песочнице: Что за секреты зарыли вы, тени лукавые? Что вы там делали, на Элевсинских мистериях?!

БЕЗ ЗАПЯТЫХ

Народ бессмертен это всё тот же народ что убил Сократа и Архимеда и Томаса Мора и как его там ей-богу всех не упомнишь да вот хотя бы Вавилова. Народ не быдло он чтит богов и на зиму варит повидло и обожает своих детей и нанимает им самых мудрых учителей — лучше бы академика а убить мы его всегда успеем да вот хотя бы детишки Критий с Алкивиадом подрастут и убьют.

БЫЛЬ

Спартанскому царю Агесилаю однажды показали катапульту, чтоб новой катапульте дальнобойной порадовался царь Агесилай. Взглянул спартанский царь на катапульту, что впрямь была сработана умельцем и поражала цель на расстояньи, и даже на приличном расстояньи, — и горестно вздохнул Агесилай. — Почто ты, царь, так горестно вздыхаешь? Не видишь разве, что новинка эта блестящие сулит нам перспективы? И рек Агесилай: — Одно я вижу, что воинская доблесть умерла.

СПРОСОНЬЯ

На стон проснувшегося тела летящий, как на детский крик, какого дальнего предела сегодня ночью ты достиг? В каких пространствах куролесил, с кем обнимался весь полёт? Каких тебе напели песен? …Молчит, ответа не даёт вернувшийся на поселенье расконвоированный дух. Лишь лёгкий привкус сожаленья и рот, как бы с похмелья, сух.

* * *

Поминальную записку

За меня рука кладёт…

Н.Ванханен В христианском ли, буддийском Храме, голову склоня, Поминальную записку Положите за меня. В той часовне у дороги, Где латынь и полумрак… Я не знаю — в синагоге Это можно, или как? Задавака, недотрога — Вот и я не зря сгорю: Обо мне напомнят Богу, Как о Бобчинском царю. В православной позолоте, В честной кирхе без прикрас Листик клетчатый в блокноте Если сыщется у вас — Надпишите и сложите, Как бумажный самолёт: Там, в небесном общежитье, Кто-нибудь да подберёт.

* * *

Когда удалился художник и свет за собой погасил, засох у крыльца подорожник, подсолнухи кто-то скосил. Ослепло окно, за которым стоцветный сиял океан, и то, где парижским убором хвалился бульварный каштан. Когда удалился художник и выключил звук, уходя, заглохли кузнец и сапожник, затихло биенье дождя. Исчезли разводы и пятна, теней драпировочный хлам… И дверь он закрыл аккуратно, а грохот послышался нам.

РАЗГОВОР

— А как, например, с Эль Греко? Что за решенье там всё же приняли: тьма ему или свет? — Покоя, что был написан нам в утешенье, в расчёт не брали, ты думаешь? — Думаю, нет. — А Гойя с его уродцами? — Этот тоже. Да все они! ведь тащили на полотно всё золото и лазурь, все оттенки кожи… — Грешно, грешно! — Но Им же разрешено! Не сам ли позволил смешаться Он тьме и свету? Кто кистью их перемешивал, кто пером… — Так что ж он придумал с Эль Греко? Бросил монету? — Наверно, бросил. И встала она ребром.

* * *

Пред иконой чудотворной, в греческом монастыре — фотографии детишек, восковые муляжи: руки, ноги, сердце, печень, одинокий синий глаз — словом, кто о чём хлопочет, принеси и покажи. У кого чего болит, Божья Матерь исцелит. Пред иконой чудотворной я тихонечко стою с неумехою-душою, громко хнычущей внутри. Кабы знала-понимала, как её изобразить, я бы душу изваяла, принесла бы показать. У кого чего болит… На иконе чудотворной кормит матушка дитя, и весёлый ровный воздух чудо-млеком напоён. Постоим, душа, подышим, строчки нежные крутя, и друг дружке в утешенье колыбельную споём. У кого чего болит, Божья Матерь исцелит.

ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ СТАРОЙ ПАПКИ

* * *

К. Б.

С детьми обнималась на даче, дивилась, как старший подрос, и дух диковатый, ребячий уже погустевших волос вдохнула — ив утреннем, гулком очнулась, в знакомом до крыш… Опять я бегу переулком, и ты в подворотне торчишь. Я щёку тебе подставляю, набитый портфель отдаю, и дурочку громко валяю, и руки в карманы сую. А ты деловит и растерян, испуган и неустрашим, взъерошен, отчаян и верен дурацким хотеньям моим. … И вот уже вечер, и лужи, свихнувшийся стебель зонта, и жмущиеся неуклюже друг к дружке два сомкнутых рта, и запах твоей шевелюры, как будто бы окрик: — Назад! — домой, где набитые дуры ревут, обнимая ребят, где хмурятся детские лица, отходит нахлынувший хмель, где зонтик без ручки пылится и памяти старый портфель.

СЕГОДНЯ

Сегодня мамы моют рамы, А также стёкла и полы, И мясо жарят сверх программы, И алчут мужней похвалы. Сегодня папы ищут шляпы, Ребят скликают по дворам И в зоопарк ведут за лапы — От мам подальше и от рам. А я, отнюдь не мывши пола, Детей напичкав как-нибудь, С утра спрягаю три глагола: Удрать, сбежать и улизнуть. Я покидаю поле брани, Родного мужа не бужу, С пустой авоською в кармане Я на свободу ухожу: Парить в толпе, глазеть на храмы, Дышать облезлою весной И за невымытые рамы Терзаться вечною виной.

* * *

Собаки знают, где в пустыне Растёт целебная трава. Об их собачьей медицине Идёт хвалебная молва. А мне куда с моею хворью, С дурацкою повторной корью? Не заражать же сгоряча Ещё и юного врача! …Ползком, по тверди раскалённой, Скулящей плотью — вдаль, вперёд! Там, у подножья Геликона, Лекарство горькое растёт.

* * *

Гомеопатия! Какое чудо — лечение подобного подобным, микроскопические дозы яда, закатанные в сладкие крупинки в надписанных коробочках картонных. О мудрый Нуартье из «Монте-Кристо»! О старый фильм «Лекарство от любви»! Семь раз по семь крупинок отмеряю и слизываю с собственной ладони: вот голос твой в мобильном телефоне, приветы взад-вперёд через знакомых, нечаянная встреча в чьём-то доме, — всё натощак, рассасывать неспешно, так образуется иммунитет. Гомеопатия, мечта поэта, лечение подробного подробным и сладостного сладостным… но полно! Пуста солоноватая ладонь.

* * *

Море волнуется — раз, море волнуется — два, Нью-Орлеан утонул, с карты снесло острова. Что-то в котельной кипит, твердь подаётся, хрустя, в голос планета вопит, как на помойке дитя: — Голодно, мокро, темно! Выйди, услышь, подбери! Море волнуется — два, море волнуется —

* * *

Святой Антоний из Падуи, разыскиватель пропаж, тут снегу столько нападало, что след потерялся наш. Развешаны в небе простыни, раздвинешь — там новый ряд, лишь пудры алмазной россыпи под фонарями горят. Святой Антоний из Падуи, вершитель малых чудес, найди мне обруч и палочку, и сад, заросший как лес. Губную гармошку папину с коричневым ободком, насквозь и навек пропахшую мужским душистым платком. Верни мне девчачьи россказни, скамейку, где я ждала подругу почти что взрослую, что так волшебно врала, и ветер воздушно-капельный, и ливня краткий галоп, и радость мою, что канула в седой московский сугроб. Святой Антоний из Падуи, запёчатлённый в веках простой раскрашенной статуей — мужик с дитём на руках, найди меня в этом городе, зарёванную умой, дай молча хлебнуть из горлышка, домой вороти, домой.

* * *

Как было весело, Господи, как мы смеялись! Как мы смеялись — до визга, до слёз, до захлёба… Нянька сестрёнкина, мы её звали тёть-Тома, пальцем грозила, а было ей лет восемнадцать. Пальцем грозила она и сама хохотала, нас же стращала: у них на селе говорили, кто, мол, смеётся без удержу — скоро заплачет, так нас пугала она и сама же смешила. Были родители нами отпущены в гости. Томка для нас пропускала вечернюю школу. С ней мы играли в театр: одевались нелепо и представляли, вопя, сумасшедших и пьяных. Пьяных у нас лучше всех представляла тёть-Тома: так спотыкалась она, так смешно голосила — Танька, сестра, заливалась до мокрых колготок! Часто, видать, на селе эту пьесу давали. Ночь наступала. Родителей где-то носило. В кухне, в углу за буфетом, на койке железной Томка шептала молитвы — быть может, прощенья за скоморошины грешные наши просила. Танька, уже наревевшись, сопела за шкафом, я же, ворочаясь рядом на узком топчане, молча гадала: когда-то придётся мне плакать? Лучше бы как-нибудь после… потом… постепенно…

* * *

Англичане мои! младенческая мечта — быть как вы: я и спину старалась держать прямее. Но не складывалась иронически линия рта, и подрагивала губа, твердеть не умея. Героический Вальтер Скотт! Убийственный Свифт! Безупречный джентльмен с Бейкер-Стрит! В самом деле, коль родился садовником, волен ты делать вид, что цветы тебе надоели. Все надоели. Сэр, не правда ли? Правда, сэр… Это скрип дверей, это входит дедушка Диккенс. Я в детстве даже обижаться не стала, что гнусный Феджин — еврей, как у Гоголя отрицательные персонажи. Нет, любовь моя — словно крепость: в её стенах мирно дремлют ягнёнок с тигром, и чёрт с младенцем, и скелет в чулане — точней, обгорелый прах, потому что сэр Уинстон Черчилль знал про Освенцим.

КАПРИЧЧО

Вот и выходит: кто жив, тот и прав — просто, как «ай лав ю». Женщина смотрит в распахнутый шкаф, думает думу свою. Выбор нелёгок: инь или ян, платье или штаны? Жаль, не владеем ни ты и ни я думой такой глубины. О ненадёжнейший из друзей, я твой бессменный паяц. Мне любоваться любовью твоей слаще тончайших яств. Тот же, кто молод, — тем более прав, тот, кто пригож, — втройне. Женщина длань простирает в шкаф — медленно, как во сне. Так собирайся, дружище, не стой: ждёт она — в добрый час! Всею оставшейся правотой я пропою о вас.

* * *

О диффенбахия, загубленная мной, прости меня, прости! Тебя я поливала, от солнца берегла, опрыскивала в зной, — любила как могла, а значит, слишком мало. О диффенбахия, ушедшая навек! Отростком взята в дом, сначала ты кустилась. — Срезай, — твердили мне, — оставь один побег, — но с ножницами длань трусливо опустилась. Ну да, кустилась ты, а не кустится кто ж? Кому не грезится хоть малость ответвиться, сыграть в чужую жизнь, словить чужую дрожь, пропеть на голоса, как звонкая цевница? Шаг в сторону — побег. Разбрасываться грех. Но разбросалась ты: росткам казались внове все части света враз — и ясно, что на всех им не могло хватить твоей зелёной крови. Растут же у людей растенья! И цветы цветут в иных домах, и вьющиеся травы… Но время вымирать таким, как я и ты, засохший на корню дракончик мой корявый.

* * *

На жаргоне подростков «бодать дебильник» означает подолгу смотреть телевизор. У кого-то в вагоне звонит мобильник: не из верхнего мира ли срочный вызов? Он так долго взывает к тореадору — видно, стынет бык на пустой арене и рояль, оставленный без призору, весь раскрытый, стонет в кустах сирени… Ну проснись, чудила, нажми на кнопку! Там любовь твоя в телефоне бьётся: пограничник Хосе, пропустивши стопку, нож занёс над нею, а сам смеётся. Ну рванись на помощь под гром оваций, ну сыграй в экранного херувима! Вот и смолкли звуки. Поздняк метаться (так по-ихнему будет — непоправимо).

* * *

Выброшенный из моей головы, как из чрева кита, где-то плывёшь ты в проулках Москвы, а в голове пустота. А в голове для нечитаных книг столько места теперь, что в детстве начатый «Моби Дик» закончен будет, поверь. Выброшенный из моей головы, с кем ты, куда идёшь? Над Ниневией нынче, увы, разбушевался дождь. А в голове моей пироскаф, рвется за окоём и ладит гарпун капитан Ахав с любовью в сердце своём.

* * *

Радость ушла от меня, ночью пожитки собрав. Я подзову коня, я поскачу стремглав. — Радость моя, постой, оборотись ко мне! Вот уже вечность я мчу за тобой на карусельном коне. Меня никогда не тошнит. Меня ничто не берёт. Папа мой заплатил за три поездки вперёд. Съем я железный хлеб и башмаки сношу, а что вид мой нелеп, так я же тебя смешу. Всё, что угодно душе, сделаю, только не плачь. Гладкий скакун из папье-маше — чувствуешь, как горяч? Я усажу тебя спереди на седло, я увезу тебя туда, где всегда светло, где старый парк за рекой, над ним самолётный след, где папа махнёт рукой и купит ещё билет.

* * *

Мы — из серёдки пятидесятых, мы поколенье на воле зачатых, детей непоротых, жён небитых, на школьных танцульках скакавших под Битлз. Мы обновляли кратчайшие юбки, бороды и капитанские трубки, разные степени личной свободы, сложные браки, простые разводы. Мы ещё помним, как воздух был ясен и автостоп в основном безопасен: на премиальные, на шальные в Таллин мотались на выходные. Лето пропели, зиму проспали — мы не успели, но не пропали. Меж кирпичами известью ляжем. Может быть, всё же что-нибудь скажем.

* * *

Говорят, и говорят, и говорят, и сверлят без передышки, и бурят, и в ночи, уже раздевшись, говорят, и в дверях, уже одевшись, говорят. Вот министр просвещенья говорит: — Слишком много просвещенья, — говорит. А министр освещенья говорит: — Эта лампочка сейчас перегорит. Вот министр обороны говорит: — Принеси мне в жертву сына, — говорит. — Да молитвами зазря не беспокой, Ведь бывает, что и выживет какой. А вон тот уж так красиво говорит: — Я ж люблю тебя, чего ты! — говорит. — Я ж как сорок тысяч братьев! — говорит. Только он над мёртвым телом говорит. А ещё они друг дружке говорят: — Ваши речи — Богу в уши! — говорят. — Бедный Бог, — ему тихонько говорю, — Я тебе на Пасху плеер подарю.

* * *

Хорошо придворным быть поэтом В герцогстве иль графстве небольшом, Сидя у курфюрста за обедом, Сыто замирать над гуляшом. Недостатка не иметь в девчонках, Кругленьких, как барская печать, Штуками сукна, вином в бочонках Да окороками получать. Сдал раз в месяц оду для отмазки — И пиши что хочешь, и вещай Про свободу там, про щёчки-глазки, Только графским дочкам посвящай. Смирную кобылку на конюшне Грум смазливый кинется седлать, Пёс легавый, не сыскать послушней, Свистнешь — и примчится… Благодать! Хорошо придворным быть поэтом — При любом дворе. Но не при этом.

ПОДРАЖАНИЕ НЕКРАСОВУ

Что ты, старинушка, попусту маешься? Люди-то спят по домам, Ты лишь, качаясь, к себе пробираешься Сквозь алкогольный туман. Сладко дымишь ты чужой сигареткою, В скверике сшибленной влёт, — Память ли цепкая, в дырьях да крепкая, Трезвому жить не даёт? Как угольком мирового пожарища Ты воротился в село, Как не застал ни жены, ни товарища — Дочиста всех размело… Скажешь: «Красавица! Нет ли поправиться?», Пустишь удушливый дым. Тётки безлюбые, бабки беззубые Помнят тебя молодым.

* * *

Ура! Изобрели такую штуку — такой мобильный супертелефон, который даже брать не нужно в руку: к воротнику цепляешь микрофон — малюсенький! — и говори с кем хочешь, маши руками, затевая спор, — всем ясно: ты не сам с собой бормочешь, а обновляешь дорогой прибор. Да здравствует прогресс! Теперь меня уж не сочтут психически больною, когда на улице средь бела дня вслух говорю сама с собою.

ИСХОД

Я вот думаю: как они шли по морскому дну, когда хлябь расчесали для них на прямой пробор? Под ногами чавкало, и с двух сторон в вышину уходили стены, сплошной водяной коридор. Малыши на руках, а постарше-то ребятня отставала небось, кричала: «Смотри, смотри!» И нельзя же было мимо пройти, не подняв хоть одну ракушку, розовую внутри? А какие чудища встречались им на пути! А какие щупальца тянулись из толщи стен! И не все понимали, зачем им туда идти, и не все вспоминали, что сзади погоня и плен. А когда ударила в бубен пророчица Мариам и морские стены, с грохотом вновь сойдясь, раздавили коней, расплющили египтян, — содрогнулись они или сразу пустились в пляс?

СКАЗКА

Чтобы голос подать, чтобы просто заговорить, надо прежде связать одиннадцать грубых рубах: босиком истоптать крапиву, вытянуть нить и плести как кольчуги, нет, не за совесть — за страх. Чтобы голос подать и спасти себя от костра, надо диких одиннадцать птиц обратить в людей, превратить их обратно в братьев, срок до утра, и не тает в окошке живой сугроб лебедей. Чтобы голос подать, чтобы всех — и себя — спасти, надо крепко забыть два слова: «больно» и «тяжело», и топтать, и плести, и тянуть, и плести, плести… И всегда у младшего вместо руки — крыло.

У РИММЫ

У Риммы злые пчёлы и добрый мёд, и муж Константин, который почти не пьёт: ну разве с Макарием, наместником монастыря, (и то под праздник) пропустит он стопаря. У Риммы коса до пояса, тёплая шаль, с крыльца Тригорского так она смотрит вдаль, как будто сама Прасковья, мать дочерей, хозяйка усадьбы, Пушкина ждёт у дверей. А вместо Пушкина опять приезжаем мы, и вновь задаём мы Римме вопросов тьмы: про хлыст и перчатки, про дом, про каждую дочь, потом залезаем в автобус и катим прочь. А Римма знает, кто и где и почём катает валенки, торгует ли первачом, и хоть не она, к сожалению, бреет лбы, но травы сушит она — и, конечно, солит грибы. И если сделать Римму главой страны, то быт наш будет толков, кладовые полны, она стариков обиходит, объездит юнцов, и Пушкина пожалеет в конце концов.

* * *

Все стихи — о любви. Все стихи — о смерти. Нету тем других, уж вы поверьте. Попадаются, правда, стихи о стихах: на полях набросанные, впопыхах.

* * *

Боже, Боже, это что же, все вокруг — меня моложе: даже этот, даже тот! И к чему же всё идёт?

* * *

Бродишь второй час, шепчешь галиматью. Господи, дай пас! Вот чес-слово, забью! Молнией — по двору, мимо всей толкотни… Ясное дело, вру, ну хоть разок пасни! Ты ли не знаешь, как важно услышать вдруг, чуть скосолапив башмак, яблочный этот стук? Рыжему — по ногам, тощего обведу, — жирно им, соплякам, я уже вечность жду! Мне бы забить хоть раз, мне бы игру спасти, Господи, дай пас! А промахнусь — прости.

* * *

Пятирублёвик луны величиной с юбилейный рубль (были такие когда-то, мы их называли «пиастры») — впрочем, начнём с начала, сделаем новый дубль: пятирублёвик луны затмил небесные астры. В этом театре теней он играет главную роль, женские и морские организует приливы, тянет к себе магнитом земную влагу и соль и серебрит в кувшине ветки цветущей сливы. Если его приложить ко лбу, головная боль вдруг утянется вдаль, отхлынет в ночные архивы.

* * *

Бог с ней, с любовью, ну с этой, с которой… с той самой, с голеньким лучником, с болью от сладостных стрел, но любопытство оставь нам, Создатель упрямый: топливо жизни не сам ли ты в нём усмотрел? Разве же мы не разведчики, разве не дети? Любо нам пытствовать и обрывать лепестки, хлюпая слогом начальным и петли в сюжете чутко носами прослеживая, как щенки. И музыканты играют легко и без фальши, поезд грохочет и лист шелестит за листом — лишь до поры, лишь пока любопытно, что дальше. А без любви, ну без этой… плевать, проживём.

ПЕСЕНКА

Если крюк торчит в потолке, что должно висеть на крюке? Колыбель, мой свет, колыбель, не тебе ли знать, не тебе ль? Если встал сундук в уголке, что должно лежать в сундуке? Башмачки, мон шер, башмачки и серебряные коньки. Если гость плывёт по реке, в челноке плывёт, в туеске, ты пошарь в прибрежных кустах, — только так, май френд, только так!

* * *

Грибы несу в подоле, от них намок живот. У дедушки в «Спидоле» политика живёт. Какой дождливый август над Кратовом повис! Сопит незримый Аргус из глубины кулис. В башке шальной мотивчик, в педалях звонкий зуд, мне куплен первый лифчик, мне джинсы привезут! Я цепь сломала, въехав на велике в кювет. От венгров и до чехов вся жизнь — двенадцать лет. У дедушки в «Спидоле» какой-то фейерверк, а папа на гастроли уехал в тот четверг. В загранку на гастроли! Подарков ждёт семья. У дедушки в «Спидоле» гремучая змея.

* * *

Снова над Питером солнце в зените, ветром тугие оборваны нити, круглое небо отводит с висков пряди щекочущие облаков. Длинная строчка, ленивая девка, я при Неве твоей — Малая Невка. Ох, быстроходна старуха Нева, чайки за ней поспевают едва. Дует и кружится, блещет и плещет, день простынёй на верёвке трепещет: сдёрну прищепки да вслед засвищу… Завидно? Я и тебя отпущу!

* * *

Мимо Николаевых, Князевых и Сориных, Звягиных, Наумиков и Кольцовых-Цзен — в гости к папе я иду тропкою проторенной: тесно на Ваганькове, я иду бочком. На Донском просторнее, вот пойду я к бабушке — Майя Кристалинская улыбнётся мне, стюардессы, лётчики, где-то тут и бабушка: вон она, за Фрумою Лазаревной Щорс. И скажу я бабушке: — Я была у дедушки, всё там аккуратненько, только нет цветов. На плиту гранитную положила камушек, так у них положено: камни да трава. Бабушка и дедушка, век вы спали рядышком. В разных полушариях как вам спится врозь? С неба скажет бабушка: — Ты уроки сделала? Не теряй-ка времени, музыкой займись.

* * *

Так всегда: находишь не то, что ищешь, а вещей не находишь элементарных, и урчит в углу, ожидая пищи, бог пропавших серёжек, носков непарных… Всё найдётся, только не то, что ищешь: материк бесхозный, полезная плесень — это, видно, чёртик накуролесил, поиграл, да не отдал. Прости, дружище! Вот тебе взамен прошлогодний мячик, вон и месяц нашёлся, выставил рожки, а вот это — Манхэттен. О чём ты плачешь? — Всё об Индии той, золотой серёжке.

ДОРОЖНАЯ ШЕПТАЛКА

Господи Боже, по небеси наш самолётик перенеси: сначала туда, потом обратно. Не урони, поставь аккуратно.

* * *

О колышущий нас в этих плотных, прозрачных волнах, Нас, таких разномастных, разнеженных, разноязыких, Раздвигающих время, за взмахом замедленный взмах, Малокровных отличников, неучей розоволиких! Ты нам столько сюда набросал надувной чепухи — Крокодилов, кругов и матрасов и пёстрых лодчонок, Что не тянут нас книзу уже никакие грехи И в обнимку со львом белокурый дрейфует ягнёнок. Ты в воде растворил левантийскую эту ленцу, Золотистую в небе рассеял пыльцу ликованья, — В синеве за буйками пловец улыбнётся пловцу, Как близнец близнецу в тёплой, полной игрушками ванне.

* * *

Второстепенные английские поэты, вы руки тянете ко мне из тёмной Леты и, как детдомовская ребятня: — Меня, — кричите вы, — меня, меня! Да я сама тут запасным стою хористом, да я случайно забрела на эту пристань, мне снилась воля, мне мерещился покой… Но шелестят уже страницы под рукой. Первостепенные английские поэты давно пристроены и кушают котлеты, забвенья молчаливая вода над ними не сомкнётся никогда. А я переднего уже тяну, как репку, и кто-то сильный встал за мной и держит крепко, и вся компания — а стало быть, и я — за шкирку выхвачена из небытия.

ЗИМНИЙ РЭП С МАРЬ-ФЁДОРОВНОЙ

Марь-Фёдоровна в кухне гладит рубашки моего сына, рассказывает про своего сына. Я сижу напротив, листаю словарь, перебираю рифмы на слово «январь». — Подобрал котёнка, выбросить жалко и нельзя оставить: съёмная коммуналка. Сказала мол устрою к сестре на работу, завезла подальше — эх, да что там… Я сижу киваю, гляжу заторможенно, в уме себя рифмую с кем не положено. Солнце показалось и спать залегло. — Такой был мальчик жалостливый! Ничего, прошло.

* * *

Собака лежит, как сфинкс — наполовину в гостиной, наполовину в прихожей. Собака лежит, как метафора — наполовину в Европе, наполовину в Азии. Служба её не трудна, загадка её не сложна: она затрудняет проход, но будит фантазию. Собака лежит в дверях, протянувши лапы вперёд, она улыбается Балтике, хвостом виляет Китаю, в ней чёрт-те сколько намешано характеров и пород, — вот вскочит! вот огрызнётся, собьётся в стаю! Но столько щенячьей дури играет в её крови, что она себя полагает лучшей собакой на свете и думает, что достойна большой и чистой любви, а за свои метафоры только мы сами в ответе.

К ДРУГУ СТИХОТВОРЦУ

Мы вместе пили, мы вместе ели, Но согласись, мои амур, Что два поэта в одной постели — Всё-таки чересчур. Ну да, случаются исключенья, Вот хоть Верлен и Рембо, Но их любовные приключенья Нам повторить слабо. А вдруг к священной жертве некстати Потребует Аполлон — Как мы поймём в тесноте объятий, Кого к ней требует он? Не лучше ль двум разойтись поэтам По койкам — да на покой, И по стишку сочинить об этом? Прочти, как закончишь свой!

* * *

Жалко Малеевки! Больше такого ковчега Нам не обресть: всякой твари там было по паре. Почвенник, западник там от жасмина до снега Мирно в аллеях бродили и вирши кропали. Жёлтого с белым советского жалко ампира: Главного корпуса, тёртой морковки с капустой, Серафимовича многострадального бюста В чьём-то картузе, под лестницей, возле сортира. Вольницы детской, компании той воробьиной — Вот чего жаль! Малышей от себя не гоняли, Ставили Толкина, в съезд Горбачёвский играли, Тайно вращали бутылочку в дебрях жасмина… Жалко голодной зимы девяностого года, Плова «бухарского» с горькой компотною гущей, Пряников, кем-то добытых и розданных с ходу, Страха, веселья, надежды, отчаянно лгущей. Жалко Малеевки, этой тропы к водопою, Где замиряются в засуху дикие звери, Строф о любви с королевскою рифмой тройною, В ночь голубиную — стулом задвинутой двери.

* * *

Давайте из жизни пока не уйдём, давайте побудем немного: пусть мокнет в окошке фонарь под дождём в кокошнике нежного смога. Давайте ещё поскучаем чуток, на двери поглядывать бросьте: когда-то ещё завернём на часок в такие уютные гости? Здесь можно беседой тоску заглушить, обдуть фолианты от пыли… И молвит хозяйка: «Куда вам спешить? Ещё ведь и чаю не пили».

ЗАПИСКА

Я никогда никому объяснить не в силах, что у меня к чему. Про любой пустяк мямлю: мол, исторически так сложилось, так получилось, а пуще — сказалось так. Добрый мой критик с розовыми щеками, мысленно прижимаю тебя к груди и оставляю на кухне тетрадь со стихами: будешь анализировать — не буди.

Оглавление

Что касается бытия

ОДА БЛИЗОРУКОСТИ

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

ТАЙМ-АУТ

* * *

* * *

* * *

КАРТИНКИ С КЛАДБИЩА

  * * *

  * * *

  * * *

ЗДРАВСТВУЙ, ДЕДУШКА ЭЗОП

  * * *

  * * *

  * * *

ПЕСЕНКА АНАКРЕОНТИЧЕСКАЯ

* * *

БЕЗ ЗАПЯТЫХ

БЫЛЬ

СПРОСОНЬЯ

* * *

* * *

РАЗГОВОР

* * *

ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ СТАРОЙ ПАПКИ

  * * *

  СЕГОДНЯ

  * * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

КАПРИЧЧО

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

ПОДРАЖАНИЕ НЕКРАСОВУ

* * *

ИСХОД

СКАЗКА

У РИММЫ

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

ПЕСЕНКА

* * *

* * *

* * *

* * *

ДОРОЖНАЯ ШЕПТАЛКА

* * *

* * *

ЗИМНИЙ РЭП С МАРЬ-ФЁДОРОВНОЙ

* * *

К ДРУГУ СТИХОТВОРЦУ

* * *

* * *

ЗАПИСКА

Реклама на сайте