«Давно пора»

Игорь Губерман Давно пора

Давно пора, ебена мать, умом Россию понимать! Я государство вижу статуей: мужчина в бронзе, полный властности; под фиговым листочком спрятан огромный орган безопасности. Держа самих себя на мушке, в чем наша слава, честь и сила, Мы держим подлых у кормушки, А слабоумных у кормила. Не на годы, а на времена Оскудела моя сторона, Своих лучших сортов семена В мерзлоту раскидала страна. Когда эпоху бередит Покоя нудная грамматика, Земля немедленно родит Гибрид убийцы и фанатика. Боюсь, как дьявольской напасти, Освободительских забот; Когда рабы приходят к власти, Они куда страшней господ. Критерий качества державы Успехи сук и подлецов; Боюсь теперь не старцев ржавых, А белозубых молодцов. Век принес уроки всякие, Но одно – венец всему: Ярче света светят факелы, Уводящие во тьму. А может быть, извечный кнут, Повсюдный, тайный и площадный И породил российский бунт Бессмысленный и беспощадный? Как рыбы, мы глубоководны, Тьмы и давления диету Освоив так, что непригодны К свободе, воздуху и свету. Россия веками рыдает О детях любимых своих; Она самых лучших съедает и плачет печалясь о них. Не мудреной, не тайной наукой, Проще самой простой простоты Унижением, страхом и скукой Человека низводят в скоты. На наш барак пошли столбы Свободы, равенства и братства; Все, что сработали рабы, Всегда работает на рабство. Пригасла боль, что близких нет, Сменился облик жизни нашей, Но дух и нрав на много лет Пропахли камерной парашей. Не тиражируй, друг мой, слухов, Компрометирующих власть; Ведь у недремлющего уха Внизу не хер висит, а пасть. Открыв сомкнуты негой взоры, Россия вышла в неглиже Навстречу утренней Авроры, Готовой к выстрелу уже. День Конституции напомнил мне Усопшей бабушки портрет: Портрет висит в парадной комнате, А бабушки давно уж нет. Всю жизнь философ похотливо Стремился истине вдогон; Штаны марксизма снять не в силах, Чего хотел от бабы он? Однажды здесь восстал народ, И, став творцом своей судьбы, Извел под корень всех господ; Теперь вокруг одни рабы. Ошалев от передряг, Спотыкаясь, как калеки, Мы вернули бы варяг, Но они сбежали в греки. Мы варимся в странном компоте, Где лгут за глаза и в глаза, Где каждый в отдельности против, А вместе – решительно за. Когда страна одна семья, Все по любви живут и ладят; Скажи мне, кто твой друг, и я Скажу, за что тебя посадят. Россия пребудет во веки веков Под боем державных курантов Страной казнокрадов, святых, мудаков, Пропойц и блаженных талантов. Сегодня приторно и пресно В любом банановом раю, И лишь в России интересно, Поскольку бездны на краю. Всегда в особый список заносили Всех тех, кого сегодня я люблю, Кратчайший путь в историю России Проходит через пулю и петлю. Конечно, здесь темней и хуже, Но есть достоинство свое: Сквозь прутья клетки небо глубже, И мир прозрачней из нее. Смакуя азиатский наш кулич, Мы густо над европами хохочем: В России прогрессивней паралич, Светлей Варфоломеевские ночи. В двадцатом удивительном столетии, Польстившись на избранничества стимул, Россия показала всей планете, Что гений и злодейство совместимы. Смешно, когда толкует эрудит О тяге нашей к дружбе и доверию; Всегда в России кто-нибудь сидит: Одни за дух, другие за материю. Дыша неистовством и кровью, Абсурдом и разноязычием, Россия – трудный сон истории С его кошмаром и его величием. Кровав был век, Жесток и лжив. Лишен и разума и милости. И глупо факт, что лично жив, Считать остатком справедливости. Плодит начальников держава, Не оставляя лишних мест; Где раньше лошадь вольно ржала, Теперь начальник водку ест. Тоской тоскует наша улица Верха, низы, шуты, поэты; Тоска материализуется, И в этом ужас для планеты. Застлав и сузив горизонт, Живет легко, темно и глухо Страна сплошных запретных зон Для плоти, разума и духа. Нет, я гляжу без раздражения На гнусь и мерзость разложения, Поскольку в ядах разложения Живет зерно преображения. Мы крепко память занозили И дух истории-калеки, Евангелие от России Мир получил в двадцатом веке. Такой ни на какую не похожей Досталась нам великая страна, Что мы и прирастаем к ней не кожей, А всем, что искалечила она. Моей бы ангельской державушке Два чистых ангельских крыла; Но если был бы хуй у бабушки, Она бы дедушкой была. Россия непостижна для ума, Как логика бессмысленна для боли, В какой другой истории тюрьма Настолько пропитала климат воли? Как прежде, мы катим послушно Грузнеющий камень Сизифа, Но духу особенно душно В угаре высокого мифа. Российские штормы и штили, Ритмично и сами собой Меняясь по форме и в силе, Сменяют грабеж на разбой. За осенью – осень. Туман и тревога. Ветра над опавшими листьями. Вся русская жизнь – ожиданье от Бога Какой-то на ясной амнистии. В тюрьме я поневоле слушал радио И думал о загадочной России: Затоптана, изгажена, раскрадена, А песни – о душевности и силе. Везде покорно, пасмурно, уныло, Повсюду сытость, сон, самодовольство… Как мудро ты, Россия, истребила Свою активность, честь и беспокойство. Тот Иуда, удавившись на осине И рассеявшись во время и пространство, Тенью ходит в наше время по России, Проповедуя основы христианства. История любым полна коварством, Но так я и не понял, отчего Разбой, когда творится государством, Название меняется его. Людьми обнищав, мы сумели воочию Теперь убедиться на опыте длинном, Что срезанный слой плодоносящей почвы Нельзя заменить воспитанием глины. Россия два раза Европу спасла: Сначала татар тормозила, А после сама распахнулась для зла, Которое миру грозило. В империях всегда хватало страху, История в них кровью пишет главы, Но нет России равных по размаху Убийства своей гордости и славы. Любовь моя чиста, и неизменно Пристрастие, любовью одержимое; Будь проклято и будь благословенно Отечество мое непостижимое. Россия! Что за боль прощаться с ней! Кто едет за деньгами, кто за славой; Чем чище человек, тем он сильней Привязан сердцем к Родине кровавой. Нету правды и нет справедливости Там, где жалости нету и милости; Правит злоба и царит нищета, Если в царстве при царе нет шута. Полна неграмотных ученых и Добросовестных предателей Страна счастливых заключенных И удрученных надзирателей. Глухая русская тюрьма Несет повальный и незримый Некроз желаний и ума, Некроз души необратимый. Как мальчик, больной по природе, Пристрастно лелеем отцом, Как все, кто немного юродив, Россия любима Творцом. В России нынче пакостней всего Привычка от партера до галерки Снимать штаны задолго до того, Как жопа назначается для порки. Спасибо, Россия, что ты Привила мне свойство твое Готовность у крайней черты Спокойно шагнуть за нее. Приметы близости к расплате Просты: угрюмо сыт уют, Везде азартно жгут и тратят И скудно нищим подают. Как понимаем здесь друг друга мы, Не принимая Запад скучный! Дом разоренный и поруганный Душевней, чем благополучный. Порядка мы жаждем! Как формы для теста. И скоро мысной[FIXME] мускулистый мессия Для миссии этой заступит на место, И снова, как встарь, присмиреет Россия. Беспечны, безучастны, беспризорны Российские безмерные пространства, Бескрайно и безвыходно просторны, Безмолвны, безнадежны и бесстрастны. Российская лихая птица тройка Со всех концов земли сейчас видна, И кони бьют копытами так бойко, Что кажется, что движется она. Россия столько жизней искалечила Во имя всенародного единства, Что в мире, как никто, увековечила Державную манеру материнства. Сильна Россия чудесами И не устала их плести: Здесь выбирают овцы сами Себе волков себя пасти. А раньше больше было фальши, Но стала тоньше наша лира, И если так пойдет и дальше, Весь мир засрет голубка мира. Моя империя опаслива: При всей своей державной поступи Она привлечь была бы счастлива К доносной службе наши простыни. Рисунком для России непременным, Орнаментом узором и канвой, Изменчивым мотивом неизменным По кружеву судьбы идет конвой. Не в силах внешние умы Вообразить живьем Ту смесь курорта и тюрьмы В которой мы живем. Растет лосось в саду на грядке; Потек вином заглохший пруд; В российский жизни все в порядке; Два педераста дочку ждут. Благословен печальный труд Российской мысли, что хлопочет, Чтоб оживить цветущий труп, Который этого не хочет. Чему бы вокруг ни случиться, Тепло победит или лед, Странной этой странной страницы Мы влипли в ее переплет. Здесь грянет светопреставление В раскатах грома и огня, И жаль, что это представление Уже наступит без меня. Российская природа не уныла, Но смутною тоской озарена, И где не окажись моя могила, Пусть веет этим чувством и она. Под грудой книг и словарей, Грызя премудрости гранит, Вдруг забываешь, что еврей; Но в дверь действительность звонит. Никто, на зависть прочим нациям, Берущим силой и железом, Не склонен к тонким операциям Как тот, кто тщательно обрезан. Люблю листки календарей, Где знаменитых жизней даты: То здесь, то там живал еврей, Случайно выживший когда-то. В природе русской флер печали Висит меж кущами ветвей; О ней не раз еще ночами Вздохнет уехавший еврей. Отца родного не жалея, Когда дошло до словопрения, В любом вопросе два еврея Имеют три несхожих мнения. Я сын того таинственного племени, Не знавшего к себе любовь и жалость, Которое горело в каждом пламени И сызнова из пепла возрождалось. Мы всюду на чужбине, и всегда Какая ни случится непогода, Удвоена еврейская беда Бедою приютившего народа. Еще земля в глухом морозе, А у весны уже крестины, И шелушится на березе Живая ветка Палестины. Живым дыханьем фразу грей, А не гони в тираж халтуру: Сегодня только тот еврей, Кто теплит русскую культуру. Везде одинаков Господень посев, И врут нам о разности наций; Все люди – евреи, и просто не все Нашли пока смелость признаться. Без выкрутасов и затей, Но доводя до класса экстра, Мы тихо делали детей, Готовых сразу же на экспорт. У времени густой вокзальный запах, А в будущем объявятся следы; История, таясь на мягких лапах, Народ мой уводила от беды. Кто умер, кто замкнулся, кто уехал; Брожу один по лесу без деревьев, И мне не отвечает даже эхо Наверно, тоже было из евреев. В домах родильных выползают Все одинаково на свет, Но те, кого не обрезают, Поступят в университет. Сегодняшний день лишь со временем Откроет свой смысл и цену; Москва истекает евреями Через отверстую Вену. Стало скучно в нашем крае, Не с кем лясы поточить, Все уехали в Израиль Ностальгией сплин лечить. Мне климат привычен советский, К тому же – большая семья, Не нужен мне берег суэцкий В неволе размножился я. В котлах любого созидания Снискав себе не честь, но место, Евреи, дрожжи мироздания, Уместны только в массе теста. Из двух несхожих половин Мой дух слагается двояко: В одной – лукавствует раввин, В другой витийствует гуляка. В эпоху, когда ценность информации Окрасила эпоху, как чернила, Повысились и акции той нации, Которая всегда ее ценила. Летит еврей, несясь над бездной, От жизни трудной к жизни тяжкой, И личный занавес железный Везет под импортной рубашкой. Над нами смерть витает, полыхая Разливом крови, льющейся вослед, Но слабнет, утолясь; и тетя Хая Опять готовит рыбу на обед. Фортуна с евреем крута, Поскольку в еврея вместилась И русской души широта, И задницы русской терпимость. Растит и мудрецов и палачей, Не менее различен, чем разбросан, Народ ростовщиков и скрипачей, Закуренная Богом папироса. Сомненья мне душу изранили И печень до почек проели; Как славно жилось бы в Израиле, Когда б не жара и евреи. Не думай, что деля свое вино, И рознь мы выдумываем, словно дым; Евреям слишком многое дано, Чтоб спрашивалось равно остальным. За долгие столетия, что длится Кромешная резня в земном раю, Мы славно научились веселиться У рва на шевелящемся краю. Век за веком роскошными бреднями Обставляли погибель еврея; А века были так себе, средние, Дальше стало гораздо новее. При всей нехватке козырей В моем пред Господом ответе, Весом один: я был еврей В такое время на планете. По спирту родственность имея, Коньяк не красит вкус портвейну, Еврей-дурак не стал умнее От соплеменности Эйнштейну. Те овраги, траншеи и рвы, Где чужие лежат, не родня Вот единственно прочные швы, Что с еврейством связали меня. Сородич мой клопов собой кормил, И рвань перелицовывал, дрожа, И образ мироздания кроил, И хаживал на Бога без ножа. За все на евреев найдется судья. За живость. За ум. За сутулость. За то, что еврейка стреляла в вождя. За то, что она промахнулась. Зря ты, Циля, нос повесила: Если в Хайфу нет такси, Нам опять живется весело И вольготно на Руси. Поистине загадочна природа, Из тайны шиты все ее покровы; Откуда скорбь еврейского народа Во взгляде у соседкиной коровы? За года, что ничуть я не числю утратой, За кромешного рабства глухие года Сколько русской земли накопал я лопатой, Что частицу души в ней зарыл навсегда. Чтоб созрели дух и голова, Я бы принял в качестве закона: Каждому еврею – года два Глину помесить у фараона. Пусть время, как поезд с обрыва, Летит к неминуемым бедам, Но вечером счастлива Рива, Что Сема доволен обедом. В эпоху любых философий Солонка стоит на клеенке, И женится Лева на Софе, И Софа стирает пеленки. От жалоб, упреков и шума, От вечной слезливой обиды Нисколько не тянет Наума Уйти от хозяйственной Иды. Если надо – язык суахили, Сложный звуком и словом обильный, Чисто выучат внуки Рахили И фольклор сочинят суахильный. Знамения шлет нам Господь: Случайная вспышка из лазера Отрезала крайнюю плоть У дряхлого физика Лазаря. Дядя Лейб и тетя Лея Не читали Апулея: Сил и Лейба не жалея, Наслаждалась Лейбом Лея. Все предрассудки прочь отбросив, Но чтоб от Бога по секрету, Свинину ест мудрец Иосиф И громко хвалит рыбу эту. Влияли слова Моисея на всиречного[FIXME], Разумное с добрым и вечное сея, И в пользу разумного, доброго, вечного Не верила только жена Моисея. Влюбилась Сарра в комиссара, Схлестнулись гены в чреве сонном, Трех сыновей родила Сарра, Все – продавцы в комиссионном. Такой уже ты дряхлый и больной, Трясешься, как разбитая телега На что ты копишь деньги, старый Ной? На глупости. На доски для ковчега. Тревожна, мнительна, уныла, Господь ее благослови, Ревекка любит Самуила, Она зануда от любви. Томит Моисея работа, Домой Моисею охота, Где ходит обширная Хая, Роскошно себя колыхая. Не тоскуй, старушка Песя, От капризов непогоды, Лучше лейся, словно песня, Сквозь оставшиеся годы. Не лейте на творог сметану, Оставьте заботы о мясе, И рыбу не жарьте Натану, Который тоскует о Хасе. Век за веком: на небе – луна, У подростка томленье свободы, У России тяжелые годы, У еврея – болеет жена. Когда черпается счастье полной миской, Когда каждый жизнерадостен и весел, Тетя Песя остается пессимисткой, Потому что есть ума у тети Песи. Носятся слухи в житейском эфире, Будто еще до пожара за час Каждый еврей говорит своей Фире: Фира, а где там страховка у нас? Пока мыслителей тревожит, Меня волнует и смешит, Что без России жить не может На белом свете русский жид. Письма грустные приходят От уехавших мошенников: У евреев на свободе Мерзнут шеи без ошейников. Снова жаждали забвенья Все, кому любви отраву Подносил бездельник Беня, Кличку Поц нося по праву. Торжественных не надо церемоний Для проводов работника провизии; На пенсию давно хотелось Моне Уйти до появления ревизии. Свежестью весны благоуханна, Нежностью цветущая, как сад, Чудной красотой сияла Ханна Двадцать килограмм тому назад. Жажды власти нет в Ароне, Дух Арона так притушен, Что на царском даже троне Был бы Двойре он послушен. Весенний воробей В любви апофеозе Поет среди ветвей, Как Соломон о Розе. От жизненных страшных коллизий, Кошмаром потрясших эпоху, Была только польза для Изи, Умевшего слушаться Броху. Как любовь изменчива, однако! В нас она качается, как маятник. Та же Песя травит Исаака, Та же Песя ставит ему памятник. Гвоздика, ландыш и жасмин, Левкой, сирень и анемоны Всем этим пах Вениамин, Который пил одеколоны. Не спится горячей Нехаме; Под матери храп непробудный Нехама мечтает о Хайме, Который нахальный, но чудный. Всюду было сумрачно и смутно; Чувством безопасности влеком, Фима себя чувствовал уютно Только у жены под каблуком. В кругу семейства своего Жила прекрасно с мужем Дина, Тая от всех, кроме него, Что вышла замуж за кретина. Стала мрачной дочка Фира, Ей печаль туманит очи, Фира хочет не кефира, Фира Фиму очень хочет. Известно всем, что бедный Фима Умом не блещет. Но и тот Умнее бедного Рувима, Который полный идиот. Нервы если в ком напряжены, Сердцу не поможет и броня; Хайма изводили три жены, Хайм о каждой плакал, хороня. Неслышно жил. Неслышно умер. Одет молчащей глиной скучной; И во вселенском хамском шуме Растаял нотою беззвучной. Слава Богу – ни в чем не калека, Слава богу – и всласть мне и впрок Чуть прихваченный холодом века Мой земной незадачливый срок. Лишь хочу, чтоб на грани разлуки, Когда сердце уже отжило, Были краткими смертные муки, Чтоб родным не пришлось тяжело. Семья от бога нам дана, Замена счастию она. Женщиной славно от века Все, чем прекрасна семья; Женщина – друг человека Даже когда он свинья. Тюремщик дельный и толковый, Жизнь запирает нас надолго, Смыкая мягкие оковы Любви, привычности и долга. Мужчина – хам, зануда, деспот, Мучитель, скряга и тупица; Чтоб это стало нам известно, Нам просто следует жениться. Творец дал женскому лицу Способность перевоплотиться: Сперва мы вводим в дом овцу, А после терпим от волчицы. Съев пуды совместной каши И года отдав борьбе, Всем хорошим в бабах наших Мы обязаны себе. Не судьбы грядущей тучи, Не трясина будней низких, Нас всего сильнее мучит Недалекость самых близких. В небесах заключается брак, А потом выявляет разлука, Что мужик – скандалист и дурак, А жена – истеричка и сука. Я долго жил, как холостяк И быт мой был изрядно пуст, Хотя имел один пустяк: Свободы запах, цвет и вкус. Семья – надежнейшее благо, Ладья в житейское ненастье, И с ней сравнима только влага, С которой легче это счастье. Не брани меня, подруга, Отвлекись от суеты, Все и так едят друг друга, А меня еще и ты. Чтобы не дать угаснуть роду, Нам Богом послана жена, А в баб чужих по ложке меду Вливает хитрый сатана. Детьми к семье пригвождены, Мы бережем покой супруги; Ничто не стоит слез жены, Кроме объятия подруги. Мое счастливое лицо Не разболтает ничего; На пальце я ношу кольцо, А шеей чувствую его. Тому, что в семействе трещина, Часто одна причина: В жене пробудилась женщина, В муже заснул мужчина. Завел семью. Родились дети, Скитаюсь в поисках монет. Без женщин жить нельзя на свете, А с ними – вовсе жизни нет. Если день осенний и ветреный Муж уходит, шаркая бодро, Треугольник зовут равнобедренным, Невзирая на разные бедра. Я забыл подружек стаю Бросил спорт и онанизм, Я теперь в семью врастаю, Как кулак в социализм. Был холост – снились одалиски, Вакханки, шлюхи, гейши, киски; Теперь со мной живет жена, А ночью снится тишина. Цепям семьи во искупление Бог даровал совокупление; А холостые, скинув блузки, Имеют льготу без нагрузки. Я по любви попал впросак, Надев семейные подтяжки, Но вжился в тягу, как рысак, Всю жизнь бегущий из упряжки. Удачливый и смелый нарушитель Законности, традиций, тишины, Судьбы своей решительный вершитель, Мучительно боюсь я слез жены. Бьет полночь. Мы давно уже вдвоем. Спит женщина, луною освещаясь. Спит женщина. В ней семя спит моё, Уже, быть может, в сына превращаясь. Еще в нас многое звериным Осталось в каждом, но великая Жестокость именно к любимым Лишь человека данность дикая. Господь жесток. Зеленых неучей, Нас обращает в желтых он, А стайку нежных тонких девочек В толпу сварливых, грузных жен. Я волоку телегу с бытом Без напряженья и нытья, Воспринимая быт омытым Глубинным светом бытия. Когда в семейных шумных сварах Жена бывает неправа, Об этом позже в мемуарах Скорбит прозревшая вдова. Жена довольно многое должна Уметь, ничуть не меньше понимая; Прекрасна молчаливая жена, Хоть, кажется, прекраснее немая. Суров к подругам возраста мороз, Выстуживают нежность ветры дней; Слетают лепестки с поблекших роз И сделались шипы на них видней. Если б не был Создатель наш связан Милосердием, словно веревкой, Вечный Жид мог быть жутко наказан Сочетанием с Вечной Жидовкой. Разве слышит ухо, видит глаз Этих переломов след и хруст? Любящие нас ломают нас Круче и умелей, чем Прокруст Жалко бабу, когда счастье губя, Добиваясь верховодства оплошно, Подминает мужика под себя, И становится ей скучно и тошно Когда взахлеб, всерьез, не в шутку Гремят семейные баталии, То грустно думать, что рассудку Тайком диктуют гениталии Хвалите, бабы мужиков; Мужик за похвалу Достанет месяц с облаков И пыль сметет в углу. Где стройность наших женщин? Годы тают, И стать у них совсем уже не та; Зато при каждом шаге исполняют Они роскошный танец живота. Семья – театр, где неслучайно У всех народов и времен Вход облегченный чрезвычайно, А выход сильно затруднен. Закосневшие в семейственной привычке, Мы хотя воспламеняемся пока, Но уже похожи пылкостью на спички, Что горят лишь от чужого коробка. Бойся друга, а не врага Не враги нам ставят рога. Наших женщин зря пугает слух Про мужских измен неотвратимость, Очень отвращает наш от шлюх С ними говорить необходимость. Амур хулиганит с мишенью Мужских неразумных сердец, И стерва, зануда и шельма Всех раньше идут под венец. Сегодня для счастливого супружества У женщины должно быть много мужества. А Байрон прав, заметив хмуро, Что мир обязан, как подарку, Тому, что некогда Лаура Не вышла замуж за Петрарку. В идиллии всех любящих семей Где клен не наглядится на рябину, Жена из женской слабости своей Увесистую делает дубину. Для домашнего климата ровного много значит уместное слово, И от шепота ночью любовного Улучшается нрав домового. Век за веком слепые промашки Совершает мужчина, не думая, Что внутри обаятельной пташки Может жить крокодильша угрюмая. Разбуженный светом, ожившим в окне, Я вновь натянул одеяло; Я прерванный сон об измене жене Хотел досмотреть до финала. Семью трясет озноб скандальный, Летят потоки слов случайных, И ясно слышен звон кандальный Колец обоих обручальных. Любым – державным и келейным Тиранством чужд мой организм, Хотя весьма в быту семейном Полезным вижу деспотизм. Вполне владеть своей женой И управлять своим семейством Куда труднее, чем страной, Хотя и мельче по злодействам. Пора! Теперь меня благослови В путь осени, дождей и листопада, От пламени цветенья и любви До пепла увяданья и распада. Цветы. Негромкий гул людей. Пусть ложь, что вечно с нами. Тупой отзвон слепых гвоздей. И тишина. И тьма. И пламя. Увы, но улучшить бюджет Нельзя, не запачкав манжет К бумаге страстью занедужив, Писатель был мужик ледащий; Стонала тема: глубже, глубже; А он был в силах только чаще. Наследства нет, а мир суров; Что делать бедному еврею? Я продаю свое перо, И жаль, что пуха не имею. Спокоен сон, возвышен труд, И человек поет, как птица: Желаешь цвесть – умей крутиться, Кого словили – тех ебут. Бюрократизм у нас от немца, А лень и рабство – от татар, И любопытно присмотреться, Откуда винный перегар. Места вверху порой пусты, Но приживаются на месте Лишь те, кто девственно чисты Насчет невинности и чести. Беда, когда под бой часов Душа меняет крен ушей, Следя не тонкий вечный зов, А полногрудый зов вещей. Вполне по справедливости сейчас Мы трудимся, воруем и живем; Режим паразитирует на нас, А мы паразитируем на нем. Печальный знак несовершенства Есть в быте нашего жилья: Везде угрюмое мошенство, Но нет веселого жулья. Почему-то сейчас у сограждан, И особенно в развитом слое, Удивительно острая жажда Получать много больше, чем стоить. Дойдут, дойдут до Бога жалобы, Раскрыв божественному взору, Как, не стесняясь божьей фауны, Внизу засрали божью флору. Увы, для мерзости и мрази, Сочащей зряь[FIXME] исподтишка, Ни у природы нету мази, Ни у науки порошка. Я радуюсь, умножив свой доход, Страхующий от холода и голода; Бессребренник сегодня только тот, Кто ценит преимущественно золото. Злу я не истец и не судья, Пользу его чувствую и чту; Зло приносит вкусу бытия Пряность, аромат и остроту. Мы живем, трудясь и развлекаясь, Посещая цирк и мавзолей, Ничего на свете не пугаясь, Кроме тени собственной своей. Совсем на жизнь я не в обиде, Ничуть свой жребий не кляну; Как все в говне по шею сидя, Усердно делаю волну. Среди чистейших жен и спутников, Среди моральнейших людей Полно несбывшихся преступников И неслучившихся блядей. Мужик, теряющий лицо, Почуяв страх едва, Теряет, в сущности, яйцо, А их – всего лишь два. В эпоху общих революций Не отсидеться в хате с края; Мы даже чай гоняем с блюдца, Кому-то на руку играя. От старика до пионера Сегодня тащат все вокруг, И не крадет одна Венера, Поскольку не имеет рук. Назло газетам и экранам Живая жизнь везде царит; Вранье на лжи сидит обманом И блядству пакости творит. Кончилось время романтики чистой, Всюду господство приборов и краников; Девушки грезят о киноартистах, А рожают – от киномехаников. Высокий свет в грязи погас, Фортуна новый не дарует; Блажен, кто верует сейчас, Но трижды счастлив, кто ворует. Есть в каждой нравственной системе Идея, общая для всех: Нельзя и с теми быть, и с теми, Не предавая тех и тех. Где нет резона громко топать, Умелец тянется ползком; Чужой язык берется жопой, Чужая жопа – языком. Есть мужчины – всегда в очках И плотны, как боровички, И сучья сущность в их зрачках Клинками блещет сквозь очки. Не зная покоя и роздыха, При лунном и солнечном свете Я делаю деньги из воздуха, Чтоб тут же пустить их на ветер. Мои способности и живость Карьеру сделать мне могли, Но лень, распутство и брезгливость Меня, по счастью сберегли. Заметно и причудливо неровен (История внезапна, как Господь), Дух времени бывает бездуховен; Тогда оно втройне лелеет плоть. Преступно – жить в сияньи честности, Где от того, что честен ты, Все остальные в этой местности Выходят суки и скоты. Не плачься, милый, за вином На мерзость, подлость и предательство; Связав судьбу свою с говном, Терпи его к тебе касательство. Скука. Зависть. Одиночество. Липкость вялого растления. Потребительское общество Без продуктов потребления. Промышленность кончает с рыбным царством, Растительность опять сожгла жара, Кухарка управляет государством, А мясо растащили повара. Нам охота себя в нашем веке Уберечь, как покой на вокзале, Но уже древнеримские греки Издеваясь об этом писали. Все говорят, что в это лето Продукты в лавках вновь появятся, Но так никто не верит в это, Что даже в лете сомневаются. Что-то у страны моей в утробе С собственной природой не в ладу: Школа убивает вкус к учебе, А работа – рвение к труду. Ища путей из круга бедствий, Не забывай, что никому Не обходилось без последствий Прикосновение к дерьму. Я не жалея покидал Своих иллюзий пепелище, Я слишком близко повидал Существованье сытых нищих. Себя продать, но подороже Готов ровесник, выйдя в зрелость, И в каждом видится по роже, Что платят меньше, чем хотелось. За страх, за деньги, за почет Мы отдаемся невозвратно, И непродажен только тот, Кто это делает бесплатно. Когда в потемках будней серых Служить приходится дерьму, Жизнь ужимается в размерах И превращается в тюрьму. Старик, держи рассудок ясным, Смотря житейское кино: Дерьмо бывает первоклассным, Но это все-таки говно. Коль жить с говном тебе по нраву, То не ханжа и лицемер Мошенник ты, что не по праву Имеешь бороду и хер. Все так устали симулировать Свою лояльность, долг и страсть, Что симулянтов стимулировать Сильней скупая стала власть. Но поздно, поздно. Надо очень увлекаться Нашим жизненным балетом, Чтоб не просто пресмыкаться, Но еще порхать при этом. Его голове доставало ума, Чтоб мысли роились в ней роем, Но столько она извергала дерьма, Что стала болеть геморроем. Такой подлог повсюду невозбранно Фасует вместо масла маргарин, Что кажется загадочно и странно, Что нету кривоногих балерин. С улыбкой от уха до уха, Любимица власти и публики, Цветет по Руси показуха И дырки сбывает как бублики. Блажен, заставший время славное Во весь размах ума и плеч, Но есть эпохи, когда главное Себя от мерзости сберечь. Кто гражданский долг молчать Блюл в России честно, Тем обязанность стучать Не мерзка, а лестна. Я снял с себя российские вериги, в еврейской я теперь сижу парилке, но даже возвратясь к народу Книги, по-прежнему люблю народ Бутылки. Ты снял с себя российские вериги, В Израиле сидишь ты в синагоге, но даже возвратясь к «народу Книги», остался ты свиньей в ярмолке. Когда стрела врага пронзила печень, И руки отрубили – драться нечем, И крови в жилах больше не осталось, Он слез с коня, он понял – это старость.

Реклама на сайте