«Профсоюз сумасшедших: Стихи и проза»

Профсоюз сумасшедших: Стихи и проза (fb2) - Профсоюз сумасшедших: Стихи и проза (пер. Михаил Фоменко) 1290K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Кондратьевич Чернов

Вам — грузчики

И Колумбы корабля

отплывущего в Индию Радости —

компасом эту книгу.

ПРОФСОЮЗ СУМАСШЕДШИХ

ПРОФСОЮЗ СУМАСШЕДШИХ

(Интродукция).

Друзьям — имажинистам:

Виктории Белаковской, Сергею Гончарову,

Иосифу Кричевскому, Георгию Филянскому.

Эй, — все, кому нудно в вонючей квартире

Чадить в этих днях, как грошовые свечи —

Давайте откроем

Единственный в Мире

Профсоюз Сумасшедших!

В этой жизни бездарной как мозг недоноска,

В неделях

Хрипящих как злой онанист —

Плевком — на огни из дешевого воска,

И ревом в Любовь — громовое Проснись!

И средь тех, что колбасами в буднях висели,

Чтоб валюту, вагоны и кожу ловить —

Мы в огненных розах

Свистим в карусели

Веселой, бушующей, пьяной Любви.

И вместо того, чтоб блохой в Упродкоме

Сверлить головою

Отчетов свинец —

Голодные, юные — души знакомить

С жонглерами тел и пасхальных сердец.

В этой жизни «нормальной», где тупость овечья,

Где в плесени дней — невозможная вонь, —

Мы,

Люди в цветах,

Конечно — сумасшедшие,

Которым повсюду «вон».

…………….

Так давайте же к солнцу прямо чрез тучи,

Чтобы радугой в небо железные плечи,

Давайте откроем — веселый, могучий —

Профсоюз Сумасшедших!

Декабрь 1922.

Украина.

ПРОФСОЮЗ СУМАСШЕДШИХ

(Второй крик).

Сгинь во мгле,

Пресвятая троица,

Мы смываем твой дикий грим!

На развалинах Мира строится

Межпланетный завтрашний Рим.

На макушках горного темени —

Шевелюра щетинных лесов.

Мы не знаем ни чисел ни времени

Закруживши веков колесо.

Так давайте же с нами в ногу,

Бунтари всех народов и стран!

Мы обратно вышвырнем богу

И Евангелие и Коран.

На бумаге, которую выбелил

Красной кровью безумный поэт —

Мы напишем Новую Библию

Пером из хвостов комет.

Мы,

Из дымов Земли пришедшие,

Разольющие бунтов поток, —

Мы конечно и есть сумасшедшие,

Для которых жизнь — кипяток.

Наши строчки — покойников мучить,

Наши песни — скорее бы сжечь их.

Пусть веками гремит наш гремучий

Профсоюз Сумасшедших!

Июнь 1923.

Ольдой.

ФАКУЛЬТЕТЫ РАДОСТИ

Эдуарду Лескову.

Красками дней торопливо малёваны —

Бешенным хохотом палим пищали

Мы — сумасшедшие клоуны

Осточертевших печалей.

Бубнами в днях в одиночку и парами

Каждому — лишь бы «ура» достиг!

Мы торговать золотыми товарами

Пенной искрящейся Радости.

Вы там!

Чего развели эпидемию

Нудно-рицинного зелья?

В каждой лавчонке у нас — академия

И факультеты Веселья.

Плюйте, орите и войте «распни их»! —

Вам бы — лишь блеском валют сиять.

Колосом Радости в солнечных нивах

Зреет для нас Революция.

Только с весенними нам по дороге,

Ленты улыбок — на галстук.

Нам все-равно — даже хмурому богу

Порцию солнца — пожалуйста!

В Мире запаянном, в Мире закованном

Бешенным хохотом палим в пищали

Мы — сумасшедшие клоуны

Осточертевших печалей!

Август 1923.

Владивосток.

ДИНАМИКА ЖИЗНЕЖЕЛАНИЯ

Каждый мускул — пружина.

Сердце — мой канонир.

Тело — машина.

Душа — целый Мир.

Мысль моя — бык на бойне.

Строчка — сплошная дрожь.

Вот теперь бы Миру спокойней

В дряблую спину нож!

И не я-ли визжа вам сорвал очки

Чтобы в новые Солнца шли?

Но теперь я у Мира на палочке —

Как гигантский кровавый шашлык,

А любовницей мне Революция —

Долгожданного сына родить.

И не Ей-ли семь лет

Мой салют сиял

На Земле

И звездой на груди?

Верю я — будет, будет!

Страсть моя — тысячи солнц!

Из сверкающей стали — груди,

Ноги —

Из золот и бронз.

Каждая строчка — семя

Тебя оплодотворить —

Чтоб Единственной между всеми

Мне желанного сына родить.

Ты — я.

Мускул — пружина.

Сердце — наш канонир.

Тело — машина.

Души — весь Мир.

Июль 1923.

Тихий Океан.

ПОСЛЕДНИЙ БУНТ

Германии.

Вынимайте из сна свои мордочки,

Вдохновенье не мерьте на фунт!

Разбивайте все двери и форточки,

Ниагарой вливайтесь в бунт!

Запевайте пропеллером песни,

Семиверстный держите шаг!

Не сегодня-завтра воскреснет

Над Всемирьем кровавый флаг.

Так давайте же в ногу с вождями

Мы теченье Времен означать:

В красных днях — бунтарем беспощадным,

И любовником нежным в ночах.

Шире хохоты, бешенней Радость

Огневыми гирляндами в Мир!

Мы оркестром Вселенских парадов

Разодрать голубую ширь.

От Сатурна до Красной Пресни

Распылать запылавший мрак…

Не сегодня-завтра воскреснет

Над Всемирьем кровавый флаг.

Июнь 1923

Сибирь.

КАМЕНОЛОМНЯ ЗОРЬ

Ник. Костареву.

Я швырнул свое сердце дрожаньям и бунтам,

Каждой ночью века — на весы.

Оттого-ль 10 лет

Из секунды в секунду

Над виском моим Кольд висит?

Мне смеяться Маратом под лицом Менестреля—

Сколько неб и ракет,

Сколько мечт и огней!..

Каждый клок моей кожи исстрелян

Ядовитыми пулями дней.

Как червяк

На крючок

Этой жизни насажен,

Под клещами какой-то железной руки—

Злобно корчусь

Тараща

Глазищи

На сажень —

В половодье кровавой реки.

И когда истекал бурой кровью в закатах

Мной пробитый распухший солнца пузырь, —

Я взрывался в гремучих плакатах

Расшвырять в ваши души осколки грозы.

Но экватором словно вожжой опоясан

Шар земной как мясник и надут и горбат —

Мне прихлопнуть ко лбу этикетку паяца,

Ухмыляясь гнилыми зубами Карпат.

Скрежеща своим сердцем

Развернусь из консервной коробки,

Просвистя как пружина в стомильный свой рост —

Семицветить горящие строки

В запевающих ротиках звезд.

Июль 1923.

Амур.

ЦВЕТЫ ЗЕМЛИ

Ждите, морские, земные дороги, Скоро ногами мне вас расчесать! Леонид Чернов.

Сегодня метнусь из своей берлоги

В великую Радость воскресшим Христом.

— Топчи нас! — кричат мне земные дороги,

И Мир предо мною —

Как письменный стол.

Под марши желудка (какая же музыка

Кроме этой поэту может играть?) —

Иду,

А в глазах Твоя желтая блузка

И огненных мыслей веселая рать.

Пропеллером вою — а там уже паника

На бирже печалей, тоски и гробов.

Смотри — я развесил на мачтах «Титаника»

Свою однодневную Радость — Любовь!

Влачащим печали я гаркаю: — Киньте их! —

Гирляндою Радости душу обвить!

Смотрите— какие невероятные Индии

Каждый день открываю в своей Любви!

Какое мне дело, что даже глаза на вес

Женщины тем и другим продают,

Если я в клочья паршивый свой занавес,

Прятавший в слякоти Радость мою!

А шарик земной — сплошную улыбку

Ртом Брамапутры швыряет в меня: —

Сердце, скорей похоронную скрипку

На кларнеты Веселья менять!

Будем голодными, юными, пьяными

Пулями Радости в сердце врагу:

Девушки, женщины, вейтесь лианами,

Пейте росу из цветов моих губ!

Ты-ли Любовь мою в далях развесила?

Ты-ль напоила огнями мой стих?…

…Даже сгореть и погибнуть мне весело

В диких пожарах безумий моих!

Февраль 1923.

ПЛЮНУТЬ В ЛИЦО

Темною медью как церковь гремящий,

Пьяный от пряной всесветной ходьбы, —

Я — как послушный крокетный мячик

Под молотком судьбы.

Милая — милая!

Ты меня слышишь?

Фабричной сиреной мой рёв:

Снова Любви иглозубые мыши

Теплыми рыльцами

В теплую кровь.

Жадный как пламя,

Голодный Любовью,

Вечно-чужой серой своре мужчин —

Снова несу к Твоему изголовью

Много Любви и немного морщин.

Но теперь, когда весь я —

Сплошная осень,

Когда Ты для меня —

Как машине пар, Когда все говорят: —

Он теперь уже То'син,

Когда Мартом смеется беззубый Январь,—

Я —

Как стальной электрический молот

Самое сердце скуки бить,

Камень тоски как песчинка измолот

Единственным в Мире «Любить».

Вас, положительных, хохот мой дразнит,

Ну-ка, в футляры своих сюртуков!

Весь я — сплошной торжествующий праздник,

Красная метка средь черных листков.

Милые дети!

Позвольте мне туже вам

Петлю стихов, чтоб на землю слеза.

Тонко блеснуть бледнорозовым кружевом,

Сеткой поэз на бычачьи глаза.

А потом…

А потом засмеяться над вами —

Грудой застывших офраченных мяс,

Блестким хохотом выть себе Вечную Память,

Чтоб не стыдно Миру за вас.

Слишком тонко щетинятся

Иглы наших кустарников,

Пятилетье мы пели пред злым дураком, —

И никто не додумался

Поколенью бездарников

Просто выстрелить в рожу веселым плевком.

Мне от вас — пару брюк бы, вина, папиросу

Ну а вам? А вам от меня —

Не пора-ли сюртук похоронных вопросов

На блестящее платье Любви

Обменять?

Впрочем… вы ведь свободны только в 12…

У вас ведь — котлеты, отчеты и нэп,

Вам-ли теперь ерундой заниматься,

Если как блохи цены на хлеб?

А мы вам —

О розовых чашах женщин, —

Когда вам достаточно просто калош,

Женского мяса,

Модного френча,

А ночью с женой —

Оффициальная дрожь.

С шевелюрами Листа, с душою базарников,

Рельсы тупости в даль,

В свинохлев,

В Далеко…

Как я счастлив, что первый

Поколенью бездарников

В рожу выстрелил

Звучным

Веселым

Плевком!

Декабрь 1922.

Кременчуг.

ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Слёзы звезд, небосвод из атласной материи,

А внизу на Земле — океанами кровь.

Перерезать бы дряхлому Миру артерии

И швырнуть эту падаль в ров.

И у старого бога добиться гарантии,

Чтобы в Новой Вселенной — сплошная весна.

А людей бы одеть в ярко-красные мантии,

В ризы бешенной Радости, Смеха и Сна!

Чтоб для них — ни Европ, ни Америк, ни Англий,

Чтобы травы для них не тонули в крови,

Чтоб для них мои песни — второе Евангелие у

Колоссальной Любви.

Наша каста поэтов — святое купечество —

За кредитки стихов Красотою звенеть.

Мы всегда в авангарде твоем, человечество,

Если ты на пути к вековечной весне.

Ну а если и дальше в слепой бухгалтерии

Колоссальными цифрами злобу и кровь, —

Мы разрежем проклятому Миру артерии

И швырнем эту падаль в ров.

Апрель 1928.

Одесса.

МЕТРОПОЛИТЭНЫ УЛЫБОК

Одураченный жизнью — пред смертью брошу

Обалделой Земле своей Радости глыбу.

Храпящему Миру в печальную рожу —

Метрополитэны Улыбок!

В пасхальном набате жужжать и вертеться,

Жужжать и кружиться сплошной каруселью!

Поэты! Куда на Земле бы нам деться

С таким неземным необычным весельем?

Лязгаем Радостью, Смехом скрежещем,

Издеваемся злобно над скорбью столетий.

Хохотом квакаем в рупоры женщин —

Дьявольской Радости буйные дети!

Скорбь и тоску избирая мишенью,

Звонко швыряем Беспечия глыбы:

Мы уже знаем о близком крушении

Метрополитэнов наших Улыбок.

Февраль 1923.

ЭКВИЛИБРИСТИКА ОБРАЗА

«Ярмарке Мечтателей».

Ночь — алмазный хлев, в котором мы доили

Вымя неба, где сосцы — в звезде.

В колокольнях сердца зазвонили

Мы — Пономари Страстей.

В букварях Любви —

Колумбы ижиц солнца,

Акробаты сумасшедших ласк.

Рундучки поэтов — захлебнуться бронзой

(Раненой луны бараний глаз).

Кардиналы Страсти — бешенств Аллилуйа,

Прожигатели ночных динамо-снов.

Мы — барышники смертельных поцелуев

И бродяги в царственный Любовь!

Мы — мошенники своем Екклезиасте,

Мы трактире мук

— Любви аукцион.

Мы — лабазники сверкающего Счастья

Открывать ликующий Притон!

На базаре дрожи — снов эквилибристы,

От заразы грез —

Стихов презерватив.

Мы в Театре Бунтов — первые артисты,

Каждый с алой солнцой

Плещущей груди!

Но в вертепе звездном мы плести монисто —

Дьявола и бога на одном кресте.

Мы — бродяги в Счастье, мы — имажинисты,

Спекулянты бешенств, дьяконы Страстей.

Апрель 1923.

КОЛЛЕКЦИЯ ПРОКЛЯТИЙ

1.

Первое — самое страшное — для

Отца моего, чтоб его душить:

В 99-м тела футляр

Он подарил для моей души.

В колыбели зеленых кометных лучей

Сердце мое золотило тьму.

Он сколотил клетку душе —

Первый «будь проклят» — ему.

2.

Вы,

Рублекопящие от зари до зари,

Вместо Любви — только дрожь с женой,

Жрущие звери, жизни цари,

Ты — миллионный — проклят мной.

Стихи для тебя — поллюции грамм,

Вулканы грудей — сладострастий слюна.

Вечный, Великий, Могучий Хам,

Тебе — мое жгучее На'!

3.

Вам, засвинившие очи Весны

За то, что нет котлет и калош,

Я — у жизни ворующий сны—

Третьих Проклятий синеющий нож.

4.

Вам, для которых Смерть — лакей

Гениальных людей — к чертям,

Вам, истерзавшие мысль в кулаке,

Четвертое Страшное — вам.

5.

Вам, жандармы морали густой

«То добро, ну а это — зло»,

Вам зеленеющий злобой стон: —

Несите хлам На слом.

6.

Моей Возлюбленной за боль и страсть

Изжевавшие жизнь мою,

За бездны, за муки, за дикую власть,

За сонный последний приют,

Моей Любимой за то, что любим,

За то, что мы в Мире вдвоем —

Шестое Проклятье, — и вместе с ним

«Да святится Имя Твое».

Февраль 1923.

ЖЕНЩИНА У МЕНЯ В ЛАПАХ

Солнечный шар рыжий —

В лузу заката

Тощей

Ночи

Киём.

Тучных громад грыжи

Вздулись над рощей,

Где мы вдвоем.

Наше знакомство скрежещет экспрессом

Дачным, который в пятницу.

Знайте —

Каждую женщину сжатую прессом,

В каждой слезинке распять несу.

Зазвеневши губами — распну Вас бесстонно

На кресте Революций Ваш ужас исплачу.

…Только Вам ведь сейчас выходить из вагона

И дворняжкой протиснуться

В мужнину дачу.

Ах, каким диссонансом это Ваше «не троньте»!

И какой ерундою «мне надо спешить»…

Только многие дни Ваш сиреневый зонтик

Мне разбойничьим присвистом

Сердце кружить.

И когда

Распахнувшись духами

Вы низко

Чотким шопотом яростно мне запестрели —

Не услыша я понял, что Вы — коммунистка,

И что юность в подполье,

Что отец Ваш расстрелян.

Что супруг — офицер, контр-разведчик и белый,

Но любовь в Ваше сердце — железную лапу.

Только так Вы с’умели

Информацию нашему штабу.

Прошуршала — И стихла.

И взглядом месила

Словно липкое тесто — мой шалый покой.

Осторожно спросила: — А Вы кто такой?.

— Разорвите

Все нити,

Все пута,

Все цепи!

Развернитесь душой словно парусом в бред!

И вгрызайтесь

В мой

Вой,

Рев,

Стенанья

И лепет,

Потому что я — ваш поэт!

В алый хохот знамен

И в декрет Совнаркома

Я вплету вашу боль, как в прическу цветок.

Я лечу вас на площадь из маленьких комнат,

Ваш последний поэт и пророк!

Вас промок пульный дождь в этих громах орудий

Героинями в кожаных куртках густой.

Пусть я первый венчать ваши юные груди

Ярко-алой моей Звездой!

Июль 1923.

Лян-чи-хэ.

УБИЙСТВО

Туман —

Кисель молочный в глотке улиц.

И в жести луж —

Фонариков опухшие глаза.

Завесы тьмы шурша сомкнулись,

Чтоб душу

Жестким языком тоски лизать,

Тревожно каркая

Мигали сонных пятна.

Ночными птицами слетало с белых губ:

— Кошмар…

— Убит…

А в оловяной луже внятно

Шептал хихи

Кая ехи

Дно-тих

Ий труп.

Бесшумный шелест: —

Ах, какая прелесть…

Кто?! Кто сказал?! — Налитый кровью рот.

Завыла мать.

А ночь сомкнула челюсть

И черным вороном шарахнулась вперед.

И солнце дернется рассветом в серой вате

И раздерет лучом пугливой ночи плащ.

А им вползти в уют своих кроватей

И зло шептать,

Что жизнь — палач,

Но ни один испуганный мерзавец

Не будет знать перед своим концом,

Что мне всю жизнь носить в груди пылающую зависть

К тому, кто с дыркой в черепе

Хихикал нам в лицо.

Март 1923.

ЛЕОНИД ЧЕРНОВ

Автопортрет.

От 26-ти до 32-х лет

В своем пламенном свинцовом полете,

Где бездарное с солнечным скрещено,

Где каждый мужчина — поэт,

Где героиня — каждая женщина, —

Вы многих еще найдете…

Вы многими вновь забредите —

И сердце завоет, звеня.

Вы узнаете гениальных поэтов,

Блестящих художников встретите,

Но никогда не найдете

Меня…

Леонид Чернов — веселый грешник,

Влюбленный в колючки акаций,

Променявший весенние черешни

На страсти изумительных вселенских комбинаций!

Парижи, Нью-Йорки, Берлины!

Не судите его слишком строго:

Он создал из бледной картины

Пылающий факел восторгов.

У него миллионы трепещущих душ,

И он схватил самую лучшую,

10 лет как невесту лелеял,

Написал на ней «Мулен Руж»,

И швырнул ее плавать над тучею —

Прямо в руки кометы Галлея.

И когда она свою вынула

И на ее место вставила душу Леонида Чернова, —

40 миллионов звезд хлынуло

Сиять над Богородицей новой!

А Леонид Чернов золото жил

Тянул и тянул в бархатном мраке.

20 лет со всем Миром жил

В гражданском браке.

……………………

Но 33-й весне вы все-равно ответите

За страстность мелодии спетой,

За право гореть и менять…

Вы узнаете гениальных поэтов,

Блестящих художников встретите,

Но

Никогда

Не найдете

Меня…

1921-я весна.

ЖЕНЩИНЫ

Наши женщины

Ездят верхом и стреляют из пушек!

Наши женщины —

Винтят пропеллер в стоцветную твердь.

Командиры дредноутов, кино- и радио-уши—

Наши женщины с нами —

И в жизнь и на смерть!

Им, стальным —

Все-равно — к пулемету-ли, к швейной машине.

Днем — железо,

Ночами — бесстыдная дрожь.

Наши женщины

Красные губы и взгляды пружинят, —

Одинаково ловко —

Винтовка,

Влюбленность

И нож.

Ваши женщины

Самкой разрыхлились в сладкое тесто,

«В шумных платьях муаровых» —

Клочья и плесень души.

…Слышишь крик мой, Невеста?

Приходи. Взвейся в страсть.

Задуши.

Пусть они — источённые бромом —

Швыряют на свет паралитиков.

Белый яд кокаина

В гостиных

Сожрать их насквозь.

Все для нас драгоценность —

И Любовь, и война, и политика,

И прибивший Тебя в мое сердце гвоздь.

Наши женщины —

Петь,

Жечь Любовью

И кашлять из пушек!

В монопланах и фабриках —

Строить, любить,

Голодать и звенеть!

Распахните над Миром певучие души

На путях к заповедной Весне.

Никогда

Вы никем

Никаким не увенчаны,

Но отныне, сметая окурки грехов —

Я взвиваю вас, новые женщины,

Алым флагом

Над бурей моих стихов.

Июль 1923.

КВАДРАТ РЕШЕТКИ

Поэма.

Отрывки.

ПРЕОБРАЖЕНИЕ.

…….Уважаемые собратья!

Люди,

Ювелиры чудесных бесплодий!

Я — накануне великого краха.

В единый фокус хотел собрать я

Свою любовь к вековечной Свободе,

Но боюсь — загорится бумага.

…….Удивительное дело!

Думаю, что неспроста

Сегодня в темном проходе на меня глядело

Лицо Иисуса Христа.

Уважаемый Коллега!

Ты думаешь, что Твоя Голгофа,

Трагедия Твоего Места Лобного —

Наивысшая искупительная необ’ятность?

Ошибаешься! Ничего подобного!

Твоя трагедия перед трагедией Леонида Чернова —

Только маленькая неприятность.

…….Впрочем,

Разве вы поймете,

Вы, — привыкшие к мыслительной жвачке?

Ведь мои мысли —

Свинец в пулемете,

Ружейный огонь

Пачками.

…….Пылай — пылай, зарево глаз!

Гори — гори, моя голова!

Потей, мозг, в сумасшедшей работе.

Сегодня в первый раз

Я сказал огневые слова: —

Я — абсолютно свободен.

МИР — НАШ!

Мир — на вулкане.

Мир — я сам.

Мир — моей души мистерия.

Крикну, прикажу глазам,

И вот—

Предо мной разостлалась прерия.

…….А утром — пьяный своей душой,

Взорванный воздухом пьяным, —

Совершу сумасшедший стомильный прыжок,

В девственный лес,

К сонным лианам!

Мне странно думать, что есть тоска.

Самому богу равен по силе я.

Как возлюбленного будет меня ласкать

Полная солнца Бразилия.

Мыльный пузырь мои жалкие цепи.

Мозг мой — безумье пилота.

Я разрушил чугунные скрепы,

Здравствуй, моя Свобода!

Каждой букашке отныне жить!

В целой Вселенной — ни одного гробика.

Смотрите, как бодро корабль мой бежит

В об’ятья стоцветного тропика.

Безумным восторгом

Взметнется свисток его,

Сотни улыбок вспыхнут на звездах

Сейчас я у тропика, завтра я в Токио,

Ночью — в Париже,

Вечером — в воздух!

Тело мое — в гениальной новелле.

Птицы — всё могут!

Ночью звенит мой певучий пропеллер —

Сердце.

К звездным сверканиям, к богу!..

…Просто не верится…

…..Цезарем в старый Рим! — Северный полюс?

— Ёсть!

Сказкам братьев Гримм

Чудовищная месть.

Солнцу — мой первый крик.

Второй— тротуарным тумбам,

Взлезшим на берег.

Сейчас я вместе с Колумбом

БАЛ ГЕНИАЛЬНЫХ.

Оснастил белопарусный бриг —

В путь

К миллиардам Америк!

Путь Океана. Измерь его.

В блесках — обрывки веков!

Вместе с хохочущим Блерио

Средь облаков.

Здравствуй, Шопэн!

Как поживаешь? Сыграй мне.

Знаю твой плен.

— Камнем их! Камнем!

А когда целомудренная ночь

Соберет облака

В чернильную груду, —

Попрошу в сомненьях моих помочь

Эдиссона, Софокла и Будду.

Веселый народ!

Летим!

Соберу их — и буду

Шутить.

А когда лучами рельс

Расползется в подвалы тьма, —

Придет старикашка Уэлльс,

Ленин, Маяковский и Александр Дюма.

Эй, все великие, кто был и есть!

Уважаемые товарищи! Закатим бал.

— Леонид Чернов. Имею честь.

Всех вас до единого в себя впитал,

Как сказку.

В пляску, гениальные!

В пляску!

— Эс-та-та! Эс-та-та! Эс-та-та!..

Вальс.

Оркестр.

Закружило.

На всем земном шаре нет места,

Которое бы нам не служило.

Солнце экватора.

Небо Италии.

Музыка Сирии.

Сонной Сахары истерики.

Лава Везувьего кратера.

Сибирские дали.

Реки безмерНой Америки.

Всё в нас.

Мы во всем!

Шире, Вселенная, шире!

Жадными губами жадно сосем

Красоту окрыленного Мира.

Тысячи вдохновеннейших лир:

Пушкины,

Блоки,

Бетховены,

Бруты…

Такого бала не видал

Мир

С первой своей минуты!

Плавься — плавься, бешенное Солнце!

Люди!

В цепь всемирного хоровода!

Негры, европейцы, малайцы, японцы!

Свобода!

Свобода!!

Своб…….

КАК ЭТО ПРИШЛО.

Это пришло Е один из вечеров…

Незаметно, вкрадчиво, вздорно…

Скрипки оркестра отчаянно плакали,

Когда я, Леонид Чернов,

Был на спектакле

В полутьме неряшливой уборной.

…….Взметнулись красные нити.

Распахнулась хрустальная дверца.

Звоните,

Звоните,

Любовные звоны сердца!

Забегали,

Засуетились по лицу красные пятна.

Сердце стучало

За салютом салют.

И стало до ужаса понятно:

— …Люблю.

Здравствуй, Возлюбленная!

Ты думаешь —

Мы не вместе?

Ты думаешь —

Ты далеко от меня?

Каждый миг Тебе, моей Невесте,

Миллион поцелуев моих отнять.

Распустить по ветру золотые волосы,

Развеять платьев шуршащих пано.

Каждый звук Твоего голоса

Пью,

Как драгоценное вино.

Слух мой мучительно ловит,

Где простучал Твой каблук фут.

В каждом Твоем слове

Перецелую каждую букву.

…….Ты — электричество.

Я — электричество.

Сжатые в страсть, мы— сияние.

В пространствах мирового величества

Вершится наше слияние.

И когда разольет нежность

По земному лицу Заря, —

Нашу Любовь — в безбрежность,

Как динамитный заряд!……

………………

1921-я весна.

КАРУСЕЛЬ СЕРДЕЦ

В этой жизни, построенной с точностью ватера,

Слишком сильно мы любим, чтоб можно вдвоем.

А Любовь копошится ножом оператора

В деревянеющем сердце моем.

Пусть еще бы надела мне сладкую маску,

Пропитав хлороформом легенд и баллад, —

А то начинила мне сердце сказкой

И швырнула в помойку, как мертвых котят.

В каждом дне (фаршированном болью) не верится,

Что на роже Земли

Загораются сны.

Нафталином Любви пересыпать бы сердце

И во сне ожидать настоящей весны.

Ну а как? —

Если сердце — гимназист-непоседа —

Всюду жадно суёт любопытный свой нос,

Если бойким мальчишкою сердце поэта —

В карусель сумасшествий,

Кричаний

И грез.

Вейся в свист, серпантин обжигающих нервов!

Конфетти из сердец,

В карнавале кружись!

Пусть веселый поэт захихикает первый,

Что задохлась от вони «нормальная» жизнь!

Ветер — вечный союзник — целует нам волосы,

Солнце — путь нам сиренью, как добрый отец.

Засвисти,

Завизжи от экватора к полюсу,

Карусель сумасшедших сердец!

Январь 1923.

ДИНАМО-СЕРДЦЕ

ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ

Опыт динамизма скульптуры.

Тебе, спалившей моноплан моей кровати,

Чтоб заживо-горящим авиаторам —

Нам к Вечности лететь,

Тебе в Евангельи страстей — «Вторая Богоматерь,

Единая в Любви среди людей».

Звеня трепещет тела Твоего динамо,

В электро-стул на казнь меня, преступника, влача.

А я проводку губ —

На раскаленный мрамор,

Благословляя смерть и Палача.

В Твоем бушующем Великом Океане тела

Моей подводной лодки перископ.

И вдруг —

Комета губ Твоих

Над грудью просвистела,

И капитана — белым метеором в лоб.

Но на холмах грудей — рубиновые вышки —

Беспроволочный радио сердец.

И телеграфом губ — отчаянные вспышки: —

…корабль… огне…..крушение…. конец…

И захлебнувшись кипятке Твоих дрожаний,

Я мертвым был всю ночь,

Которая как миг.

А утром — Твой живот, аэродром желаний,

Где каждый день —

Бипланы губ моих.

И богомольцы рук молитвенно и бодро —

Крутым изгибам пламенных основ,

Туда где Альпами трепещущие бедра —

Червоной радугой

Следы моих зубов.

А дальше —

Алой кровью поцелуев отпечаток,

Где прячется ночей моих тоска,

Верблюдом губ

Господню Гробу пяток,

Чтоб там возжечь, рыдая, свечку языка.

Прожектор глаз моих и губ мотоциклеты

В лучах волос Твоих — как в зарослях челнок.

Через китайский фарфор чашечек коленных —

Христом Скорбящим

В Мраморное Море ног.

И электро-магниты наших переносиц

Не удержать ни зверю ни врагу.

Язык мой, как горящий броненосец,

Спасенья ищет в гавани Твоих скользящих губ.

И там, где от затылка меж лопаток

От шеи вниз

Спины Твоей шоссе —

Автомобилю губ моих лететь как вихрь и падать

И над волнами бедер в воздухе висеть.

Какой же бог мне предназначил муки —

Взобраться санкам губ

На горы снежных плеч?

Но там как змеи жаждущие руки,

И мне на них

Сгоревшим солнцем лечь.

Взбешонный сплетнями и шамканьем базара

Себя к Тебе

Гвоздями слез прибить, —

Чтоб в этом Мире все, не исключая комиссаров,

Умели боль растить

И так как я Любить.

Голгофах Страсти жизнь моя висела,

Но знаю —

Из груди Твоей мне высосать Весну, —

И на кресте Твоего жаждущего тела

Себя, Христа,

Гвоздями мук распну.

Декабрь 1922.

Украина.

ЛЮБИТЬ

Трилогия.

1. МЕСЯЦ-ФОНАРЩИК.

Прыгнет месяц-апаш в небесную синюю чашу,

Серебром белых тучек размечет свою шевелюру,

Золотым фонарем хулиганя помашет, —

А людские сердца — любви увертюру.

И еще не успеет любовь

Из гробов

Набухающих (радостью) почек

Треснуть в день, распирая улыбками мрак, —

А уже два свидетеля,

Ломаной змейкою росчерк —

И уже сфабрикован Брак.

В ту же ночь — его страсти голодной собака

В золотую помойку, откуда наследник потом.

А на утро ей — женщине — глупо заплакать

И бояться в отцовский дом.

А на утро—

В окошко истерзанный ночью платочек,

За столом в Губпродкоме —

Огрызок щемящих страстей.

Неизбежный обед, под кроватью какой-то горшочек,

И они — фабриканты пищащих детей.

И опять прыгнет месяц-фонарщик

В небесную синюю чашу,

Зафутболит мячом золотого огня, —

Но супругам обиженный что он расскажет?

Разве только — пеленки менять…

2. БЕЗ ДВУСПАЛЬНОЙ КРОВАТИ.

Мещанин без подтяжек

Провинцией в доску пропревший,

Обнаглевший, актерски-невежливый трус,

Оцилиндренный жулик

В последней игре прогоревший:

— Если деньги — женюсь.

Длинноногий студент, искалеченный римским правом,

Идеальный бездарник, лизака научных блюд, —

Подбоченясь в кафе громогласно и браво:

— Я женюсь — потому что люблю.

Ну, а я?

Как мне думать об этом браке

С той, что в сердце — хирурга ножом, — Е

сли даже чернилами плакать

Страшно ночами об имени Твоем.

Мне б только губ электрическим током

К алым рубинам грудных куполов.

Мне бы молчанья — долго и много,

Мне бы — из клетки любовных стихов.

Милая — милая!

Ты думаешь — легка мне

Мысль о понедельниках Любви моей? —

Сердце букашкой под мельничным камнем

Серой громады придущих дней.

И пока не прокрались — облезлые, старые

Будней коты

Птиц Любви задушить —

Смычок Твоего имени неслыханные арии

На скрипке моей души.

И — честное слово — не нужно истерик,

Рычаний, взвизгов и медных труб.

В поисках новых, незнанных Америк

В океан Твоего тела

Корабли моих губ.

3. ПОТОМУ ЧТО ЛЮБЛЮ.

Когда канцелярщик, прогнивший входящими,

Гнилью чернил — скуки итог, —

До любви ли ему, одуренному чащами

Леса балансов и треска тревог?

Когда инженер — иглы зданий в небо,

Врач — рыцарь смерти — на страже гробов,—

Им бы вина, комфорта, хлеба, —

На чорта тогда им душа и любовь?

Когда тихий поэт в поэзном смерче,

Так что воздух огнем и больно дышать, —

Призрак любви в отдаленность заверчен

И колючею мухой только мешать.

Но зато когда по черному бархату — свечи,

Когда лодка луны — облака в рассвет —

Посмотрите, какими огнями засвечен

Канцелярщик — врач — инженер — поэт!

Покрывало их — звездоблесков полог,

Ложе у них — поцелуи трав,

Знамя Любви — сумасшедший астролог

На подушках любовных прав.

А днем Любовь — боль зубная,

И альков у нее — хлеб.

Но каждый рассвет — милая, знаю —

Вдовьей ночи прозрачный креп.

И когда едва касаясь губами

Пьяных букв, Твое имя ночью шепчу —

Только в эту минуту я слышу меж нами

Любовных узлов золотую парчу.

И когда моих рук обезумевший Цельсий

На солнцах груди твоей плюс 100, —

Твое тело экспрессом на губ моих рельсы

В сжигающий будни Восток.

И когда на трещащей лодке кровати

Извиваясь в волнах кипятка — к нулю, —

На Твоих

И моих губ

Кровавом закате —

Не женюсь — потому что люблю.

Август 1922.

Махудрам.

ПЕРВАЯ КОНСТРУКЦИЯ МОСКВЫ

Эти пятна огней и реклам по Арбату —

Словно язвы

На теле ночной синевы.

Я тащусь

Этой пущей

Верблюдом горбатым

В цепком капкане Москвы.

Я трублю паровозным гудком этих строчек

Прямо в уши разорванных болью дней.

Красной молнией бунтов

Чернильные ночи

Разостлались над скукой моей.

И всегда мне проклятое «бы» и «почти»

В этом грязном дырявом корыте-ль нести?

Знаю,

Что свет самой тусклой мечты

Ярче ярчайшей действительности.

И окончив работу — желудок наполнить —

Зажигаю огни своих глаз на Тверской,

И швыряю снопы фиолетовых молний,

Убивая тоску тоской.

И топча каблуком своей славы цветы,

Рысаков моей юности взмылить —

Потому что огни самой тусклой мечты

Ярче ярчайшей были.

И в душе моей пятна реклам по Арбату —

Словно трели бича на спине синевы.

Возвещая

Час пятый —

Умираю

Распятый

На перекрестках Москвы.

Июнь 1923. Москва.

ВТОРАЯ КОНСТРУКЦИЯ МОСКВЫ

Есть-ли такие Голгофы, На которых еще не висел я? Леонид Чернов.

Утопая в кипучей моче,

Где скрежещет огнями Арбат —

По из’езженным кочкам ночей

Расшвырялся по свету набат.

Пусть исступлённых стихов коса

Сбрить эту оспу спрессованных пней…

Мне ли, поэту, окурки сосать

Испепелённых дней?

Мне ли для юности строить гробы

Словно голодный индус,

Если на черном столе судьбы

Бит моей жизни туз?

И суждено-ль мне средь грома «распни»

Вспенив стихов кипяток —

Вымыть прогорклые дни

Как носовой платок?

Распахнувшись рекламой

О хламе

Мострест

Над потухшей кометой своей головы —

Добровольцем полезу на крест

Всех перекрестков Москвы.

Лишь бы земной

Измотавшийся Шар

Нежно притиснуть к груди

Лишь бы со мной

Вселенский пожар

Новых людей родить!

Дальше — хоть рельсы,

Хоть кожу виска,

Браунинг, пулей целуй.

Лишь бы белье этих дней полоскать

Ядом поэзных струй…

Июнь 1923.

Москва.

ЧЕРТОПОЛОХИ ЗЕМЛИ

Хорошо вам, серенькие, тихенькие,

Каждый день на службах в жвачку слов влезать.

Вечерами — порцию Чехова и Киплинга

И жену покорную нехотя лизать.

Хорошо вам, люди серой масти! Вам мигнут десятки

парой желтых глаз —

И рассветом маленького счастья

Вам сверкает раскаленный час.

За сиденье в канцелярии вы купите

Дров, кровать,

И для нее — жену.

И ночами будете сосать умильно губы те,

Что раскрылись в первую весну.

Хорошо вам.

Ну а мне-то как же

В этих днях найти заветное кольцо,

Если каждый день морщинкой мажет

Потускневшее как зеркало лицо?

Если в топи дней

Загруз по горло весь я,

И до новых маков мне едва-ль дожить.

Ах, какая сумасшедшая профессия —

Перед каждым олухом открыть врата души!

Петь и знать,

Что песни (мои дети) — только ворох

Никому ненужных черканных бумаг.

Жить, любить и знать, что очень,

Очень скоро

Все-равно мне соскочить с ума.

Но не все еще сонеты

Перепеты,

И не всю Любовь швырнул Земле поэт.

……………………….

…Хорошо нам, граждане-поэты,

Покупать за кровь ботинки и обед!

Март 1923.

ТАЙФУН У СЕРДЦА

Опыт динамичной статики.

Третью ночь

Нашим бешенством пляшут бесстыдные очи,

Очумелым тайфуном у сердца —

Набаты и взрывы,

И лязги и стук.

Пусть для других это — вкусный постельный кусочек,

Для меня — Магдалина, Пришедшая ночью к Христу.

Соскочивши с ума, мы у жизни легенду украли,

Цепи с ночи сорвали,

Блеснули уйти в Навсегда.

В серых сукнах недель

Менестрель

С гениальной актрисой сыграли

Перевитый огнями безумный последний спектакль.

Разве важно, что я — Дон-Кихот и игрушечный рыцарь?

Я же знаю, что стоит мне в Мир прокричать—

Сотням девушек пальцы кусать

И в истерике биться

От пылающей зависти к нашим угарным ночам.

Наши крики плетутся призывным узором фазановым,

Раскалённая сталь наших тел —

Ни стоять, ни лежать, ни сидеть.

И когда опустился шурша примелькавшийся занавес,

Вместо нас—

Только пепел сгоревших живыми людей.

Вы ушли как и те…

Как десятки, как сотни, как тысячи…

Будет снова мне сердце кровавить весна.

Но резцом Вашей страсти на многие месяцы высечен

На надгробии сердца кроваво-уродливый знак.

Вы ушли —

И усталые стуки реже.

И какое мне в эту минуту до гибнущих в буре Европ,

Если только что Я, понимаете — Я пережил

Новый всемирный потоп?

От махрового цвета души — обгорелые клочья,

Даже пепел

Танцующий ветер раздул.

…Пусть для других это — только постельный кусочек,

Для меня —

Магдалина, пришедшая ночью к Христу.

Март 1923.

Кременчуг.

ОХОТНИЧЬЯ АНАЛОГИЯ

Золотые щупальцы лунного шарика

Бороздят мою голову пятнами снов.

А в душе моей розовой — Южная Африка,

И я —

Охотник на глупых слонов.

Увешанный с пяток до носа оружием,

На лошадь — как в лодку веселый моряк.

А луна оплетет серебреющим кружевом

Эластичный (как женские груди) мрак.

Встречу тигра-ль, слона или точку колибри —

Эта ночь в меня дышет

Чудесами

Чудес.

Туда, где бритвой культуры выбрит

Для железной дороги девственный лес!

Из кадильницы далей

Мне ладаном,

Ладаном

Задышал огнегрудый циклоп-паровоз.

А на фраке небес — луною залатанном —

Муравьи голубые испуганных звезд.

И вдруг — кино-лентой — шумы, скакания!

Кашель ружей!

Упал карабин!

Под конем!

И над клеткой груди — чьей-то пулею раненый —

Слон уж лапу занес, обдавая огнем.

И слоновые глазки горят, как бенгальские свечи,

Предвещая, что хрустнет коробкой от спичек

Хоровод моих будущих дней.

…….

Как же мне проклинать тебя, жизнь и судьба сумасшедшая,

Что свою стопудовую лапу

Ты так часто заносишь над грудью моей?

Январь 1923.

Золотой кипяток

Этот сон — как ночь.

Эта ночь — как сон

Зацвела, чтоб меня душить.

Кто же я? — сумасшедший Поксон?

Гариссон

На экране твоей души?

А секунды летели расплавленным оловом

В нервы и в сердце, —

А сердце в крови.

И футбольным мячом я швырнул свою голову

В золотой кипяток Любви.

Раз’ярённые мысли (монопланы в аварии) —

Вверх ногами Шекспира, Ницше, Дюма.

Выкипал золотой кипяток в самоваре,

И сереющим пледом

Тьма.

Фиолетовый нож невиданных молний

Полоснул небосвод моей головы

(Пронырнувшая мышь).

Громы, штормы и волны.

Взрыв!

…И тишь.

Гробовая могильная тишь.

И конец.

И один…

Вы, конечно, уйдете

В одинокое, скользко-больное Вчера.

И никто не поймет, что на Вашей,

Вот именно — Вашей звенящей неслыханной ноте

Оборвались умолкнуть мои вечера.

Март 1923.

Предвечерие.

КОРОЛЕВА ЭКРАНА

Почему Вы не едете в Москву, заграницу?

Почему живете в глуши?

Из письма ко мне.

Много раз уже Вены, Нью-Иорки, Берлины

Завыванием труб меня звали, маня:

— Не пора-ль

Пастораль Азиатской картины

На гременье блестящих культур обменять?

Мир бесился, что я так бездумно, так рано

Свою душу швырнул в азиатскую степь.

Мне бы быть королем мирового экрана,

А не виснуть полжизни Христом на кресте.

Я бы мог в монопланах, моторах, экспрессах,

В мягких лапах авто — серебриться вперед.

Только знаю —

Дрессированный тигр прогресса

В тот же миг азиатское сердце сожрет.

Только здесь, в голубой допотопной обители

Хищным лапам прогресса меня не сдушить.

Так позвольте же быть мне его укротителем

В этих девственных чащах дикарской души.

В Бостоне, в Бомбее и в строчках Корана,

В костюмах Пакэна, как в струях огня,

Ночами скользит Королева экрана

И ищет кого-то,

Конечно — меня.

И в блесках моноклей скучающих фраков

Она Магдалиною отражена.

И режет глазами завесы из мрака

Стотысячный раз — уже чья-то жена.

Но толпы в цилиндрах

Слезинок не видели.

Не все-ли равно ей — Иван иль Артур?

Я знаю —

Она истерзалась по мне,

Укротителе

Грозного тигра гремящих культур.

Февраль 1923.

Глушь.

МАЛЬЧИШКА В СОЧЕЛЬНИК

Сегодня вспыхнуть елочным свечам в могилах

Огнями стареньких

Забытых детских сказок. —

И мне, мальчишке, о благих и злобных силах

Словами страшного

Наивного рассказа.

Сегодня в комнатке души — я старенький отшельник

Смывать обман и ложь,

Чтоб снова настежь дверца.

Разбивши корку лет, волчком пустить в сочельник

Десятилетнее танцующее сердце.

Я знал, что здесь,

Где пахнут медом шишки,

Под коркой лжи, измен и боли злого волка —

Смеется Лелька,

Солнечный мальчишка, —

И каждый год

В лачуге сердца — елка.

И каждый год дворец тоски его разрушен,

Огни свечей — как пальцы жалящего перца.

Но в темных ветках — вместо блещущих игрушек —

Пылающее собственное сердце.

Он целый вечер поросенком возле елки

Визжащим пажем тоненькой кузины.

….Но слишком больно в душу мне зеленые иголки

Знакомым ароматом пахнущих слезинок.

…………..

И только ночью —

В узенькой трепещущей постели

Мне корчиться

И выть как волк до света

О том, что я — большой,

Что у меня — усы, долги и «цели»,

Что это все —

Рождественский кошмар поэта.

Сочельник 1922.

24 ГОДА

Тучи красною шалью

Над лесами Твоими.

Душу пчелою жалит

Твое черноземное имя.

24 года

В черном предсмертном гриме

В дикую власть Тебе отдан

Плакал слезами Твоими.

Пил я с девчонками кофе

В залах большого веселья…

Есть-ли такие Голгофы,

На которых еще не висел я?

Только что, только что завтрак,

И уже моей жизни ужин.

Ни сегодня ни завтра

Я никому не нужен.

Только Восток мой новый

Знает, что в год из года

Мне, Леониду Чернову,

Плакать у черного входа.

Знает мой Друг небесный,

Что скоро народятся люди,

Для которых цветы мои — песни

Огненной Библией будут.

А сейчас мои четкие строфы

Прозвенят меня в муках веселья —

Искать невозможной Голгофы,

На которой еще не висел я.

Май 1923.

БАНТИК В БУРЬЯНЕ

Памяти Натали Волошиновой (†).

Стуки сердца — закоренелые грешники,

Рецидивисты девических мук.

Весною в жизни —

Сплошные подснежники,

А душа —

Ароматный луг.

На ковре веснопраздников — фиалки и лилии,

А садовник — малюсенький грех.

Голубые конвертики —

Ручейки легкокрылые,

Где журча кувыркается смех.

Каждый взгляд — Ниагара, куда как с разбега

Самоцветы улыбок в ресничных лучах

…Мне всю жизнь по прочитанным строчкам бегать,

Электрическим молотом

В юность стучать.

А потом

На эстраду степей—

Лето.

Визгом солнца Любовь —

В комфорта гамак.

И в душе — теплотою грудей согретый

Любовных безумий багровый мак.

И от зноя кусаний, от крика бессилий,

От пламени бедер, от вулканов в крови —

В душе увядают фиалки и лилии

Хрустальных улыбок

Робкой Любви.

А потом — Балериною осени ладан,

В паутину туманов — солнце-буян.

Каждый день тоской о весне залатан,

А на площади сердца —

Сплошной бурьян.

Барабаны души,

Бейте в смерть, барабаньте,

Все-равно мне ковра весны не соткать.

Но смотрите —

В бурьяне лихорадочный бантик

Не хотящего в смерть цветка.

Я помню — весною его потеряла

Гимназисточка с красным ртом.

Я —

Шерлоком по лугу души, а она уверяла,

Что найдем мы его

Потом…

И вот я нашел…

Но косматые ночи

Поседели снегами в алмазной глуши.

А я — как Любовь — запоздалый цветочек

В парники моей души.

И я знаю:

От зноя кричащих бессилий,

И от белых осенних туманов в крови —

В душе отцветают фиалки и лилии

Хрустальных улыбок

И первой Любви…

Сентябрь 1922.

ТОМЛЕНИЕ ДУХА

Все суета сует

И томление духа.

Соломон.

Сплетались и рвались взгляды.

Слова свистели как плети.

Хрустя скрежетали зубы

И грудь обжигала грудь.

А ты балериной черной

В каком-то кошмарном балете

Забилась в подвалы печали

И дико прервала игру.

Тонкой рукой диллетантки

Сердце как скрипку мучить,

Черным огнем твоих взглядов

Красные слезы сушить.

И вдруг, раскаленно крикнув,

Ты разорвала тучи —

Струнные нервы арфы

Нервные струны души.

Ты распахнула сердце

Визгам и лязгам конок,

В пледы тоски завернувшись.

Прыгнула в ночь — не моя.

А в мышеловке улиц

Плакал бездомный ребенок —

И всем, даже мне показалось,

Что это рыдаю я.

И мне уже странно верить,

Что в океанах жизни

В море томленья духа

Есть пароход Любви.

Сердце-маяк застонет,

Треснувший колокол взвизгнет,

И пароход забьется

В красных волнах крови.

Дернутся в небе ракеты —

Молний секундный танец,

В черном экране ночи

Вспышку уронит Борей.

И я начинаю верить,

Что Любовь — «Летучий Голландец»,

Просто — корабль-призрак,

Вечный скиталец морей.

Март 1923.

Последний концерт

Отуманенный облачной дымкою,

В иглах страсти, в терновом венце,

Я иду к вам, иду невидимкою,

Чтобы петь последний концерт.

Уже многие нити порваны

На душе у бродяги в Любовь.

Закружились бездомные вороны

У истлевших любовных гробов.

И какие пути мне назначены?

Пить-ли ласки арктических стуж? —

Околеть-ли у дымных прачешных

Человечьих надорванных душ?…

И теперь, отрываясь с кровью

Закружиться в земном колесе —

Выдираю сердце коровье

И швыряю над Миром висеть.

Вихревой каруселью заверчен,

В иглах страсти, в терновом венце —

Я,

Предвидя тайфуны и смерчи,

Об’являю последний концерт.

Апрель 1923.

ПОСЛЕ ШТОРМА СТРАСТЕЙ

Гению художницы Виктории Белаковской (Петроград).

Все-равно — так или иначе

После каждого шторма страстей

Мой корабль долго-долго чинится

В пристань души Твоей.

И когда от полночных бешенств

Парус в клочья и руль в куски —

Путь мой всегда намечен

В светлую гавань тоски.

Окровавлен Любовью прежней

Пью покой на Твоем плече.

Я всегда сумасшедший грешник

У престола Твоих очей.

Растерзавши меня у колонны

Те уходят, печаль затая.

Только Ты чудотворной иконой

Остаешься во мгле сиять.

И когда мое сердце — кратер,

Моя вера сильна и чиста: —

Ты придешь, Ты придешь, Богоматерь,

Чтобы снять меня с креста.

Апрель 1923.

Я ХОЧУ ЕСТЬ

Трагический примитив.

Небывалый случай!

Спешите! Недорого!

Открываю лавчонку — «Поэтическая Обитель».

Громадный выбор творческих восторгов!

Не теряйте случая!

Купите,

Купите!..

«Воскресшие Радости».

«Искание Счастья».

Спешите, покупайте за пол цены!

Для вас — за безценок.

Валитесь! Налазьте!

За фунтик ржаного —

Бессмертные сны!

Первая Любовь — немного дороже,

Но зато — какая сила,

Какая мощь!

200 кусков — купите! — ложе,

Где провел я с Музою первую ночь.

Я не смеюсь — совершенно серьезно:

Пуд вдохновенья — 300 кусков.

Покупайте! Покупайте, пока не поздно,

Самые свежие нервы и кровь!

Сахарин?

— Не имеется.

Брюки?

— Не держим.

Не хотите-ли лучше мой череп, надкостницу?

Есть самый лучший поэтический стержень.

Продаю вдохновенье —

Оптом и в розницу.

Для Вас — пол-лимончика Тоска о Небе.

(Почтенные граждане, не довольно-ли ржать?)

Полпуда крупы — За «Кометный Трепет»!

Нужно ж поэту любить и жрать.

Подходите!

Купите

Творческие муки

Совсем задаром — пуд пшена.

Вчера только с’ел

Последние брюки,

Теперь на прилавке —

Тоска…. и жена.

Золотые десятки?

Яблоки?

— Скисли!

Простите, не держим.

Зато — на вес:

Сумасшедшие взлеты гениальной мысли,

Гремучий огонь

Гениальных поэз.

Хотите? — чорт с вами! — 5 фунтов хлеба, —

Забирайте оптом:

«Динамо-любовь»,

«Квадрат решетки»,

«Дьявол на небе»

— Самые свежие нервы и кровь!…

Не хочешь, мерзавец?

Не нужно, грабитель?

Проваливай, падаль, подальше ржать!!

Гремя матерщиной,

Закрою обитель —

И снова сегодня

Не буду жрать!

Пойду в конуру

От голода пухнуть

сердце сжигать на всемирной тоске.

Но слушай, мерзавец:

— Душе не протухнуть,

Пока не почувствую сталь на виске!

…………….

…. А в голову молотом —

За сутками сутки,

Но мне-ли захныкать,

Мне-ль зарыдать?

Поцелую на камне следы проститутки

И брошу:

— Нам

Нечего больше продать…

Июль 1922

Украина.

ПРЕДСМЕРТНАЯ ПОЭМА

Тамаре Жевченко.

Отрывки.

ГЛАВА I.

….О, где я возьму эти лица

Улыбкой возжегшие твердь?

Какими словами молиться

Тебе, осиянная Смерть?

Сочащихся трупов вагоны

В гниющий алтарь я сожму

И нежно расставлю иконы:

Холеру, Сыпняк и Чуму.

Тоской о Невесте расколот —

Завою грозою слова

И буду Тебе, хриплый Голод,

Костлявую кисть целовать.

Холерный! Сапной! Сифилитик!

Разлейте свой гной-фимиам,

Европе носы провалите

И жертвуйте трупы на храм.

А я — озаренный и грубый —

В века — биллионы зараз!

И жадно притисну я губы

К цветам ваших липнущих язв.

И мертвое тело на тело

Все выше и выше вали!

Нам нужно, чтоб к богу взлетела

Хрипящая песня Земли.

………….

….Провалившимся ртом грозите,

Зажигайте огнем лица, —

Зловонием язв заразите,

Заразите Его, Подлеца!…

………………

ГЛАВА II.

….Прольется-ль соленая влага

В пожары всесветных горнил?

Но кто-нибудь должен заплакать

Кровавой слезою чернил!

….А если — сраженный — лягу

У клозета Времен умирать —

Кто прольет драгоценную влагу

С острия моего пера?

Ты окна своего не откроешь,

Дирижабль Твоих дней — вперед,

И отравою слез не напоишь

Мой засохший зияющий рот.

Но знай: даже чумным трупом

Буду в рожу Любви хрипеть

И выть в колоссальный рупор

Гимны и Славу Тебе.

С провалившейся грудью и носом,

Сплошной окровавленный струп —

Довлачу-ли по жизни откосам

До бессмертья Любви своей труп?

Но буду то ресче, то глуше

Хрипеть, завывать и трубить,

Реветь в равнодушные уши

О вечной свободе Любви.

О Святая! С какими словами

У Твоих каблуков умереть?

О какой Сумасшедшей Драме

Лебединую песню пропеть?…

………………..

….Я не знаю, есть-ли звуки,

Которые меня заглушат?

Какие не стиснутся руки?

Какая не взвоет душа?

Какие столетья мимо —

Не дрогнув даже — пройдут,

Чтоб славить несмятое Имя

В танце веков и минут.

…………………..

В молнии, в громы снова —

Эти крики сумасшедший поэт!

А Леонида Чернова

Не было с вами — и нет.

Июль 1922.

СМЕРТЬ ЛЕОНИДА ЧЕРНОВА

Прорыв во времени.

Играйте пошленькие вальсы,

Польку, канкан завойте, стеня!

Судорожно скрючились пальцы.

Я иду… Молитесь за меня.

С кровью и мясом выгрызу

Из тела земного язву моей души.

Верхом на метле — к Сириусу

Душу на солнце менять!…

…Я сам себя задушил.

Молитесь за меня.

Под маской смешка не заметили

Мою багровую трагедию.

Все-равно!

Те-ли, эти-ли?

— Лишний прыщик на рожу столетию.

Смерть — это хорошо.

Ничего печального, ничего смешного.

Человек — разбитый горшок.

Даже для идиота не ново.

4 1/2 пуда испорченного мяса —

Все что осталось от Леонида Чернова.

А если под польку и вальсы

10 лет сердце воет стеня?!

Конец.

Скрючились пальцы.

Я иду…

Молитесь за меня.

1921-я весна.

САМОСОЖЖЕНИЕ

Этими стихами

сжигаю себя Сегодняшнего,

приветствую себя Завтрашнего.

1.

Обожженный Сахарой страстей

Среди знойных песчаных гор—

Проклинаю пути к Звезде,

По которым я шел до сих пор.

В лабиринте любовных стен

Проклиная вулканы газет —

Не хочу Христом на кресте

Одураченным богом висеть.

Я свяжу ускользнувшую нить,

И словами этих стихов

Мне у Мира сегодня купить

Искупленье великих грехов.

Я пришел к грозовой полосе,

Где засеяны бунтом поля…

Я ведь спица в Твоем колесе,

Обновленная кровью Земля.

2.

И на красном костре этих строк

Хохоча панихиду пою:

Я сегодня безжалостно сжег

Облысевшую душу мою.

Вырываю сердца куски,

Разрушаю все, что любил.

Я Голгофой великой Тоски

У Земли искупленье купил.

Я провижу Твои пути,

И не мой-ли там зов гремит:

— Приюти меня, Мать, на груди,

Блудного сына прими!

На ухабах Твоих дорог

Я Твой первый пророк

И поэт.

Я Твой новый сигнальный гудок,

Паровоз обновленных лет.

3.

Как Возлюбленной песен цветы

Нес — и звал Тебя странно — Любовь…

Это Ты, это только Ты,

Мать-Земля, освятившая кровь.

Небоскребы — и дым лучин…

Кабарэ — и будней груз…

В океанах каких пучин

Мне искать Твою душу, Русь?

Много, много будет потерь,

Но глухая душа сожжена.

Знаю, Милая, знаю: — Теперь

Мы навеки — муж и жена.

Май 1923

Одесса

СТРЕЛЫ БУРИ

Сила, громадная сила

Таится во мне!

Окропи меня стрелами бури,

Осиянный завтрашний день.

Золотую сигару курит

Предзакатная синяя тень.

Окропи меня стрелами бури,

Дай мне счастье всосаться в века.

Пусть несутся небесные куры

Золотыми мячами в Закат.

Мне немного, немного надо,

Мое счастье — в бурьян, за плетень.

Мне на каждом ухабе падать

По дороге в Завтрашний День.

Я с судьбой неучтив и дерзок,

Но раскрыв как коробку грудь —

Я последним кусочком сердца

Окроплю Твой победный путь.

Это я прокричал Тебе волю,

Запылавшая кровью Земля.

Это я экватор и полюс

Приволок на Твои поля.

Безнадежно влюблен в Твои ночи,

Революций багровый хребет,

Я от первой до смертной строчки—

Всегда Тебе о Тебе.

Май 1923.

Одесса.

РОЖДЕСТВО РАДОСТИ

Закружи меня, солнце, в вихре

Золотых воскресений Твоих!

В зацветающем Радостью Мире

Иоанном Предтечей мой стих.

Русь беременной женщиной бродит

По руинам вчерашних камней,

Не сегодня-завтра родит

Долгожданного сына мне.

Спеленает пеленками радуг

На углях заревого костра.

Солнце, солнце! Ты наш декоратор,

Приготовь нам постель из трав.

Плавься, плавься калёными визгами,

Зацелуй наши злые уста.

Мы поделимся белыми ризами

Не хотящего в смерть Христа.

Пусть увидят-узнают мудрые,

Как в печали Твоей растворюсь —

О Невеста моя златокудрая,

Разорвавшая тучи Русь.

Май 1923

МИР НЕ СКИТ

Дженни Райт.

Нами смяты, нами смяты

Одеяла серых будней.

Я наполнил, я наполнил

Грудь земную молоком!

В сотый раз Тобой распятый

Ожидаю День мой Судный —

Синий веер наших молний

Вышить лунным серебром.

Скрежет верфей, рев моторов —

И вечерни тихих далей. Нью-Иорки — и избушки.

Сны — и взрывы. Мир не скит!

Только слишком, слишком скоро

Я сражен ружейной сталью,

Я оплеван кашлем пушек

Вековой земной тоски.

Если ж нужно мне Любовью

Окропить цветы и всходы,

Чтоб беременная волей

Разрешилася Земля, —

Я рвану из сердца с кровью

Язвы счастья и невзгоды

И дождем голгофных болей

Оболью Твои поля.

Не грусти, не плачь, Невеста…

Если смерть — так значит надо.

На путях земных бродяге

Много слез и много встреч.

Мир не скит! В нем много места

Чтоб летать и чтобы падать

И отравленной собакой

У Твоей кровати лечь.

Май 1923.

СОН О КОМЕТНОМ ЗНАКЕ

Ты заплакала кровавыми дождями,

Бедная Земля.

Злой тоски железными клещами

Щек Твоих поля.

Разменяла Ты двурогий месяц

На копейки звезд —

Оттого веками люди месят

Золотой навоз.

Оттого поэт печали нижет

В ожерелье строк.

Оттого я каждый вечер вижу

Новый Твой Восток.

Как же мне скучающим и косным

К алым всходам трав,

Если Ты в своем неверьи грозном —

Новый Голиаф?

Как же мне в Тебе не раствориться,

Как вода в вазон, —

Если третий год мне тот же снится

Сумасшедший сон?

Сотни лет в алмазных чашах бродит

Твой кометный Знак.

Солнцем сеян — в алых нивах всходит

Долгожданный злак.

Он придет, в чернильных тучах воя,

Разорвет туман,

И целительной водой омоет

Кровь священных ран.

Май 1923.

А ВСЕ-ТАКИ ОНА ВЕРТИТСЯ!…

Сергею Есенину

А. Мариенгофу

Вадиму Шершеневичу.

На канатах стихов

Разлохмаченно-грязных,

Как бурлак задыхаясь грузней и трудней,

Я тащу на какой-то чудовищный праздник

Эту серую барку подмоченных дней.

Эти жесткие рифмы мозоли натерли

На нетронутом теле

Дремучей

Души.

от взрывов созвучий,

От копоти в горле

Слишком больно дышать,

Слишком трудно мне жить.

Ну а все-же я верю в чудовищный праздник

В колоссальные солнца во взглядах людей

И что скоро чрез горы столетий напрасных

Мне в великую Радость снарядом влететь.

Только каждой секунде все выше и выше

Разлохмаченный крик моих вздувшихся вен: —

Никаким механическим поршнем не выжать

Из цилиндра души эту веру в День!…

1928-я зима.

Автор — Леонид Чернов.

Художник — Павел Любарский.

Фотограф — П. П. Быков.

Метранпаж — А. Вольф.

Старший печатник — Гаркавцев.

Типография «Красное знамя».

Издание — Примкомпомгол.

Гублит № 917.

Тираж 2500.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПРОФЕССОРА ВИЛЬЯМА ВОКСА НА ОСТРОВЕ ЦИПАНГО

Пер. М. Фоменко

Рисунки А. БОНДАРОВИЧА

ПРОЛОГ ЛЮБОВЬ ЦЕНОЙ В 23 КОПЕЙКИ

Блуждая по улицам индусского поселка на Цейлоне, в пышной чаще кокосовых пальм, среди таинственных буддийских часовен, я совершенно случайно, сам того не замечая, отошел от поселка и углубился в джунгли.

Вокруг сплошной непроницаемой стеной стоял первобытный пальмовый лес, весь заплетенный спутанной сетью лиан. Буйно и дико разрослись причудливые кусты и мясистые колючие кактусы. Голова кружилась от опьяняющих ароматов неведомых цветов, громадных и ярких.

Где-то в вышине гортанно перекрикивались радужнопестрые попугаи.

По ветвям деревьев ловко прыгали пугливые толпы веселых обезьян.

Неожиданно до меня донеслось глухое рычание.

В джунглях такое рычание не предвещает ничего хорошего. Я спрятался за пальмовый ствол и огляделся.

У входа в хижину застыли друг перед другом двое индусов. Мышцы их напряглись, как стальные пружины. Оба угрожающе рычали и, сжав кулаки, яростно поводили огромными глазищами.

— Вот она, сказочная Индия! — подумал я, переполнившись романтическим волнением. — Вот она — страна браминов, факиров, заклинателей змей.

В тот же миг позади недвижных соперников выросла пугливая женская фигурка с огромной дубиной в маленьких черных руках.

Я затрепетал с головы до ног от романтического восторга.

— Вот-вот! — отозвалось в сознании. — Вот она — огненная дикарская любовь, необоримая кровавая ревность, первобытная страсть — могучая и жгучая как со…

Женщина молча взмахнула палицей и один из дикарей, глотая воздух, громко плюхнулся навзничь.

— Конец, — задрожал я. — Мужчина убит. Любовь победила. Теперь любовники сольются в объятиях и… Вот как целуют в Бенаресе…

Никаких объятий я, однако, не заметил.

Весело заверещав, любовники склонились над убитым и начали шарить в складках его лохмотьев. В руках женщины блеснула какая-то маленькая серебряная вещица, которую она нашла в кармане покойника. Сингалезка стройно выпрямилась и зашлась счастливым хохотом.

— Амулет будущего счастья пылких сердец! — таинственно промелькнуло у меня в голове.

Но мужчина не проявил особой радости. Напротив, он недовольно рявкнул, развернулся, съездил женщину кулаком по лицу, а когда она, заверещав, упала пластом, деловито разжал ее ладонь и извлек серебряную вещицу.

Это была английская монета, полшиллинга…

Сделавшись полноправным владельцем монеты, мужчина радостно засмеялся, с жадностью прижал сокровище к груди и, вполне довольный собой, исчез, подпрыгивая, в тропической чаще…

На душе у меня было такое чувство, будто туда выплеснули помойное ведро.

…………………..

Я видел любовь.

Это была экзотическая, на европейский взгляд, сильная как смерть любовь дикарей, — такая любовь, ради которой жертвуют жизнью, умирают и убивают.

И оценена эта любовь была ровно в полшиллинга — 23 копейки на наши деньги.

ПУТИ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Сейчас, слоняясь в тропическом европейском костюме среди черных полуголых дикарей, я внимательней присматриваюсь к их жизни.

Я вижу ничуть не загадочных индусов, снующих с почтой на английских велосипедах. Я встречаю экс-брамина за рулем трескучего автомобиля. Я часто наталкиваюсь на покорных и льстивых черных полицейских с кокардами, в европейской форме, с рабскими боязливыми глазами.

Я вижу, что большинство маленьких черных индусят, которые бегают в английскую школу и изучают там закон божий и географию — большинство этих дегенератиков уже носят очки.

Покупая у какого-нибудь черного проходимца пару ракушек или сигареты, я чувствую, что он всю свою порабощенную душу заплюет, отца родного продаст, лишь бы обмануть меня на два пенса.

Бродя у магазинов, я привычно отмахиваюсь от алчного роя туземцев, норовящих затащить меня в первую попавшуюся лавку, ткнуть грязным пальцем в какой-то разноцветный хлам и протянуть руку:

— Бакшиш!

Попробуй ему отказать…

Мошенник поднимет такой шум, точно я резанул его ножом по горлу…

Столетний монументальный жрец, воздев руки, специально для меня молится своему Будде, чтобы сейчас же повернуть протянутую ко мне руку ладонью вверх:

— Бакшиш!

И когда я думаю об этих голодных, изувеченных империалистической цивилизацией людях — во мне поднимается бешеная ненависть к банкам, церквям, тюрьмам, конторам, — ко всей этой жадной, губительной, беспощадной культуре чванливых белых джентльменов в белых тропических шлемах.

Почему?

А вот почему.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

БЕЛАЯ ОБЕЗЬЯНА

Ясным розовым утром по песчаному берегу моря слонялся голый и длинный чернокожий парень.

Мурлыча под нос веселую песенку, он беззаботно похлопывал себя по бедрам. Время от времени он останавливался и по-приятельски подмигивал восходящему солнцу.

Именно в этот миг он споткнулся обо что-то черное, мягкое, мокрое, неуклюжее — и осторожно отпрыгнул в сторону.

— Черт его знает, — неуверенно забормотал Киу-Сиу. — Медуза не медуза, змея не змея… Надо, на всякий случай, рассказать своим…

И бросился бежать.

Вожак племени очень заинтересовался рассказом Киу-Сиу. Испустив воинственный крик, он схватил каменный топор, бурно замахал руками и вместе с Киу-Сиу стремительно направился к берегу.

Толпа дикарей, завидев пятки вождя, радостно заревела и пустилась следом, подпрыгивая, визжа и заранее предвкушая новое неслыханное развлечение.

Дикари осмотрительно потрогали таинственного зверя палками. Видя, что он не шевелится, чернокожие подошли ближе. После тщательного осмотра стало понятно, что загадочное существо представляет собой нечто среднее между гориллой и человеком.

Но разве люди такими бывают?!

Во-первых, кожа у существа была не черная, как у всякого порядочного человека. Кожа была белая, как меловая скала. К тому же это существо неизвестно почему было закутано в какую-то черную ткань с белым пятном на груди. На шее зачем-то болталась синяя в крапинку тряпка. Существо лежало неподвижно и не дышало.

— Эй, вы, бездельники! — озабоченно воскликнул вожак. — Разве вы не видите, что это просто белая лысая горилла новой породы? Она захлебнулась, и буря прибила ее к берегу. Ну-ка, откачаем ее!

Дикари взревели от восторга и кинулись откачивать полумертвую белую обезьяну.

ЧЕЛОВЕК С ПОГИБШЕГО КОРАБЛЯ

Очнувшись, странное существо вылупило глаза и обвело близоруким взглядом своих изумленных спасителей.

— Эй, вы, дикари! — вдруг воскликнуло оно. — Почему вы меня не убиваете?

— А зачем? — добродушно улыбнулся вожак. — Ты нам ничего плохого не сделал. А еды у нас и так хватит. Видишь, кокосы, ананасы, бананы…

— Нет, не для еды, а так. Ведь дикарям приятно убивать людей?

— Тоже мне, нашел удовольствие. Один из наших месяцев шестьсот назад, говорят, убил человека. А потом взял и повесился… Ты не кусаешься?

— Я не дикарь.

— Значит, не человек? А кто ты — обезьяна?

— Сами вы обезьяны. Я — краса и гордость цивилизованного мира, изобретатель смертельных удушливых газов профессор Вильям Вокс.

— Кого ж ты убивал своими газами? Хищных зверей?

— При чем здесь звери?

— Ага, значит — ядовитых гадов?

— Не гадов, а людей. Во время войны десяток баллонов моего газа могут уничтожить целую страну. Все живое задыхается и страна превращается в пустыню.

— Значит, у вас нет честного боя, лицом к лицу?

— Дикари, — скривился Вокс. — Иди объясни им, что драка на палках — пережиток варварства.

Дикари глубоко задумались.

— Послушай, чужеземец, — тихо произнес Киу-Сиу. — А тебя не повесили за твои газы?

— Вы настоящие варвары, — заверещал ученый. — Мною гордится весь цивилизованный мир. Кроме того — у нас не вешают. Это слишком примитивный, некультурный способ и многим действует на нервы. У нас сажают на электрический стул. Действует легко и нежно.

— Так-так, — хитро покивал головой вождь и лукаво подмигнул своим. — А почему ты обмотан черными тряпками?

— Какими тряпками? Дураки, это же сюртук.

Только теперь профессор с ужасом обратил внимание на тот позорный факт, что его окружает горящая любопытством толпа совсем голых людей.

— О, небеса, — всплеснув руками профессор. — Однако вы совсем голые, господа. Как же вам не стыдно, джентльмены?

Дикари не поняли всего ужаса своего положения.

— А что такое «стыдно»? — робко спросил кто-то.

— Стыд — это такое чувство, когда… гм!.. когда стыдно. Вот, например, вы голые — и вы должны стыдиться.

— И что же нам делать?

— Вы должны обмотаться какой-нибудь тканью. Нужно закрывать свое тело.

— Зачем же его закрывать? От солнца? Мы не боимся солнца.

— Не от солнца, а от стыда.

— Значит, мы должны стесняться своего тела?

Оглушительный хохот заглушил ответ ученого.

— У него просто винтика не хватает, — вздохнул Киу-Сиу. — Напрасно мы его спасли.

Профессор услышал последние слова, содрогнулся, гордо выпрямился и забормотал:

— Ага! Я и забыл… Эй, вы там! Держите.

В руке у него блеснула серебряная монета.

— Что это? — спросил Киу-Сиу. — Подарок в знак мира?

— Это за беспокойство. За то, что спасли.

— Подарок за спасение человека? — обиженно воскликнул Киу-Сиу.

Он хотел сказать еще что-то, махнул рукой, отвернулся и, плюнув в сердцах, затерялся среди толпы.

— Слушай, чужеземец, — кротко сказал вождь. — Ты просто устал и изголодался. Поэтому и говоришь глупости… Эй, Кара-Пуко! Отведи-ка, парень, чужака в свободную хижину, дай ему поесть и пускай он отдохнет. А после мы с ним поговорим… — с этими словами вождь лукаво подмигнул своим.

Туземцы долго сдерживали себя, надувались, закрывали рты ладонями, шипели и фыркали. Наконец, не выдержали. Раздался взрыв. Многоголосый хохот эхом полетел к морю.

Так на берегу неведомого тропического острова краса и гордость гуманного цивилизованного человечества — профессор Вильям Вокс — впервые встретился с грубыми, жестокими, темными дикарями…

ПРОФЕССОР ВОЗМУЩАЕТСЯ

Проснувшись на следующее утро, профессор увидел, что толпа дикарей, затаив дыхание, окружила его со всех сторон. Дикари впивались любопытными взглядами в фигуру профессора, а некоторые от любопытства даже тихо повизгивали.

— Добрый день, чужеземец, — усмехнулся вождь. — Как дела? Отдохнул?

— Отдохнул. Какого черта здесь надо этим черномазым?

— Тобой интересуются. Говорят, давно уже никто так не смешил, как ты.

— Кретины. Слушайте, вождь. Как у вас тут обстоит дело с завтраками?

— Сколько хочешь. Вон на пальмах растут завтраки. А мясо по лесам бегает. Завтраков у нас сколько хочешь.

— Прикажите подать. Три порции.

— То есть то как это «подать?» — удивился вождь. — Иди и бери, сколько тебе надо.

— Что значит — бери? Не буду же я сам, как обезьяна, карабкаться на пальмы за кокосами или шнырять по джунглям в поисках мяса?

— По-другому не получится, — был ответ. — У нас плоды в рот не залетают, их надо запихивать туда силой. А птицы хоть и летают, да не в рот.

— Мне должны подавать все готовым.

— Кто?

— Вы.

— А ты что будешь делать?

— Я буду делать изобретения. Буду сидеть и думать.

— Ты — сидеть и думать, а другие — на тебя работать?.. Ничего не выйдет, — уверенно сказал вождь. — Никто не согласится.

— Простите, — проскрипел ученый. — Как это так «не согласится»? Рабы и слуги не спорят, когда им приказывают.

— Кто-о?

— Рабы и слуги.

— Это еще что за штука?

— Это те, что выполняют за других всю черную работу.

— А другие что делают?

— Не ваше дело. Делают, что хотят, думают, отдыхают, развлекаются.

— Такого у нас нет. У нас не думают. Отдыхают — это правда. Всю жизнь.

— Подождите, как же я буду без слуги?

— Так и будешь.

— Я согласен ему платить. Вот.

Профессор выхватил из кармана горсть мелких серебряных монет:

— Видите? За эти деньги я получу целые горы ананасов, кокосов, бананов.

— Вкусное? — деловито спросил кто-то из толпы.

— Что вкусное? — не понял профессор. — Бананы?

— Да нет. Игрушки эти, деньги — вкусные?

— Дураки, их не едят.

— А что же с ними делают?

— Ими платят, отдают их в рост…

— А-а, понимаем… В рост? Значит, растение?

— Какое растение? — раздраженно зашипел Вокс. — Это металл. Ну, что-то похожее на камень.

Безудержный смех, от которого зашевелились листья на пальмах, последовал за его словами. Наиболее смешливые дикари уже катались по земле, ухватившись за животы, и рыдали от хохота.

— Слушай, — закричал вождь, захлебываясь от смеха. — Послушай… Значит, ты хочешь, чтобы тебе отдавали прекрасные вкусные бананы за эти ни к чему не пригодные белые игрушки, которые нельзя даже раскусить? Ну, сам-то подумай: одно дело — спелые ароматные бананы, а это… тьфу! да и все…

— Ха-ха-ха!

— Хи-хи-хи!..

— Хо-хо-хо!..

В тот же день Вильям Вокс собственной персоной, кряхтя, лазил на пальму за кокосами и бегал к реке напиться.

Хохотали только женщины и дети, потому что большинство мужчин ушли в лес — искать какой-то целебный корень от болей в животе.

Боли в животе были следствием непрерывного хохота в течение последних двух дней.

ВОЖДЬ СТЫДИТСЯ СВОЕЙ НЕКУЛЬТУРНОСТИ

Вильям Вокс решил совсем не разговаривать с дикарями до тех пор, пока не будет закончен усовершенствованный стреломет, с помощью которого профессор надеялся найти общий язык с чернокожими.

— Они у меня запляшут! — скрежетал зубами Вокс. — Я им тогда объясню, что такое слуги.

Обвив бедра широкими листьями (сюртук, к сожалению, окончательно пришел в упадок), профессор пришел к вожаку и мрачно спросил:

— Слушайте, вы там, чернокожий. Где у вас тут получают разрешение на строительство дома?

Чернокожий, не поняв, вытаращил глаза и пожал плечами.

— Я хочу построить себе лабораторию, — пояснил профессор.

— Ну и строй себе на здоровье, — согласился вождь.

— Но я хочу получить разрешение.

— А зачем оно тебе? — усмехнулся дикарь. — Хочешь — строй, не хочешь — не строй.

— А если меня потом арестует ваша полиция?

— Это еще что за штука?

— Это специальные люди, которые приглядывают за порядком, арестовывают за вольнодумство.

— Такого у нас нет, — виновато сказал вождь. — Порядка у нас сколько хочешь, а вот полиции нету.

— А кто же у вас следит за паспортами?

Дикарь весь съежился и согнулся, как побитый пес.

— Куда уж нам, — грустно вздохнул он. — У нас даже паспортов нет. Дикари мы — и больше ничего…

— А куда вы сажаете преступников?

— Никуда… — слезливо заморгал вожак. — Мы такие некультурные, что даже преступников не имеем.

— А тюрьма?

— И тюрьмы тоже нет.

Профессор с отвращением отвернулся.

— Вот дикари! — подумал он и вслух спросил:

— В бога веруете?

— О, богов у нас сколько угодно, — обрадовался вождь, довольный тем, что хоть в этом дикари не отстали от культурных людей. — Богов у нас хватает. Хочешь, могу подарить тебе парочку.

Главарь схватил пару обрубков человекоподобного вида и ткнул их в руки профессору.

Ученый с отвращением отдернул руки и скривился.

— Нет, я не об этих богах. Есть бог на небе, в трех лицах, грозный, карающий. Он заботится об угнетенных и бедных. Но непокорных он наказывает, дерзких убивает молниями, гордых он…

— А у нас наоборот, — удивился дикарь. — Когда боги посылают беды, мы сами лупим их палками, как сидоровых коз. Тогда они становятся как шелковые. Твоих слов я не понимаю. Я знаю, что твой бог — глупый, неуклюжий и нам не подходит. Мы его даже увидеть не можем. Его нельзя даже хорошенько отодрать с досады. Какой же это бог, когда он благословляет убийства, казни, жестокость?

Профессор вдруг вспыхнул от негодования и быстро захромал по хижине.

— Ты — последний дурак, чернокожий! — крикнул он. — Ты презираешь культуру из-за того, что знаком лишь с азами нашей цивилизации. Я тебе уже рассказывал, как живут люди в наших странах. По улицам то и дело пролетают электрические трамваи и бензиновые экипажи. Наши страны из конца в конец пересечены рельсами железных дорог и опутаны сетью электрических проводов. Огромные пароходы, дирижабли, аэропланы, подводные лодки, радио, кино, ядовитые газы, газеты — вот вещи, без которых культурное человечество не представляет своего существования…

— Погоди, чужеземец, — остановил его дикарь. — Я это отлично понимаю. Мои земляки тоже прекрасно путешествуют, хотя и не в роскошных купе и кабинах, а по преимуществу пешком. Но они не замечают никаких неудобств, потому что не знают ваших машин. А эти выдумки, о которых ты рассказываешь, только лишают человека интереса к жизни, опасности и приключений.

Профессор сердито засопел и обиженно буркнул:

— Ну, опасности, положим, есть и у нас… У нас в вагоне могут, например, стянуть чемодан…

А дикарь говорил уже громко и уверенно:

— Я знаю, кому служат ваши машины и бензиновые экипажи. Они служат тому, кто успел награбить побольше блестящих монет.

— Врешь, дикарь.

— Я говорю правду. Я вижу влияние твоей культуры на тебе самом. В тебе нет радости жизни, нет веселья. Ты — злобный и жестокий. На твоем лице я читаю следы скорбных мыслей, усталости от беспощадной борьбы, скуки и пороков. Тебе уже не хочется улыбаться синему небу, радоваться вместе с молодым деревом, смеяться вместе с солнцем…

Голос дикаря задрожал от сочувствия.

— Я знаю, что ты — очень, очень несчастный человек, чужеземец. Если бы ты родился в нашей стране, ты был бы в десять раз счастливее…

Вильям Вокс нахмурился, как туча, так что в хижине даже потемнело.

Ему очень хотелось поговорить с дикарем откровенно.

Он впервые почувствовал, что мировой порядок, который он считал идеальным, — на самом деле отвратителен и гадок. Маленькая кучка людей захватила в свои руки все сокровища страны и строит свое благополучие на крови и поте сотен миллионов. И потому жизненный путь современного культурного человека — одна нечеловеческая кровавая борьба за существование, ложь, предательство, жестокость. Нестерпимые страдания преследуют человека от колыбели до могилы, и половина культурного человечества уже потеряла способность смеяться. Современные условия жизни сгноили душу, эксплуатация сильных опустошила нервы и тело, и человечество с пугающей скоростью мчится к вырождению и дегенерации. Еще на заре жизни люди начали жгучие поиски счастья, но с каждым днем призрак счастья становится все более туманным и неуловимым.

— «Человек рождается, страдает и умирает» — эта страшная формула стала уже обычной в его высокоцивилизованной стране. В борьбе за кусок хлеба человек порвал с природой, с лесами и степями и бежал, замуровавшись в душной квартире. Человек засел в канцелярии, пошел на закопченный завод — и природа жестоко мстит: средняя продолжительность человеческой жизни с двухсот лет упала до сорока… все государства штыками поддерживают сложившийся порядок и упорно несутся вперед, стараясь опередить друг друга в культурности. Любые новейшие изобретения они неизменно торопятся приспособить для убийства людей на войне, так как иначе их сейчас же поработят более сильные и культурные «цари жизни» враждебных стран…

— Слушай, чужеземец, — сказал наконец дикарь, — во имя спасения нашего народа я умоляю тебя: брось свою вредную работу.

В душе Вильяма Вокса проснулся и заголосил от обиды культурный человек.

— То есть как это — брось?

— А так: все, что имеем, мы снова сделаем общим добром, забудем твои грехи и вновь вернемся к солнцу и радости жизни.

Вильям Вокс побелел и, заскрежетав зубами от ярости, подскочил к дикарю и схватил его за плечи.

— Ты понимаешь, что говоришь, чернокожая собака? — загремел профессор.

…Профессор ушел — разъяренный, хмурый, чуть ли не почерневший.

ДИКАРИ ХОТЯТ КУЛЬТУРЫ

У журчащего ручейка Вильям Вокс увидел трех дикарей. Они лежали на животах и жадно пили свежую воду.

— Не пейте сырую воду, — зашипел профессор. — Это может привести к желудочно-кишечным заболеваниям.

Один из дикарей обернулся и весело показал профессору язык.

— А-а! — заверещал профессор. — Он еще и издевается! Немедленно отдайте вашу палицу. Не хотите? А разрешение на оружие имеете? Да я вас в 24 часа…

Затем вспомнил, что находится в стране дикарей, плюнул и поплелся в лес — искать материал для строительства лаборатории.

День ото дня в душе профессора росло и ширилось чувство глубокого сострадания к несчастным, лишенным благ цивилизации дикарям, не знавшим даже — тяжко и вымолвить! — ни календаря, ни часов.

— Как же вы узнаете, который теперь час? — допытывался профессор.

— А это нам к чему?

— Как так — к чему? Ну… чтобы не опоздать на работу.

— У нас работой не занимаются. Не по климату. Наелся бананов — вот и вся работа.

Профессор хлопал себя по бедрам и напряженно думал.

И пришел к выводу:

— Дикарей необходимо цивилизовать.

Через два дня состоялось шумное собрание всего племени, и профессор произнес там пылкую речь.

На небольшом помосте, покрытом широкими листьями, сидели на корточках вождь, профессор и самые мудрые члены племени. Вокруг шумели тучи дикарей.

— Высокочтимые господа! — начал профессор.

Дикари запыхтели.

— Уважаемые дикари! Знаете ли вы, что такое жидкость от мозолей?

— Мы даже не знаем, что такое мозоли, — виновато вздохнули дикари.

— Несчастные… А о денежной системе вы слышали?

— Куда уж нам…

— Вот видите. А эти две вещи — деньги и жидкость от мозолей — и есть квинтэссенция цивилизации, которая должна облегчить ваше безрадостное дикарское прозябание. Я хочу осветить вашу жизнь светом цивилизации. Сначала мы построим примитивные мастерские, введем денежную систему, изготовим огнестрельное оружие и будем уничтожать ваших врагов издалека. Мы сварим опьяняющее питье, выработаем законы, стоящие на страже общественного благосостояния, организуем полицию, и она станет ловить и сажать в новенькие тюрьмы преступников. По блестящим рельсам забегают огнедышащие поезда, по улицам ваших деревень помчатся электрические трамваи и бензиновые экипажи. Всемогущая медицина продлит ваши дни, а виски и хороший шантан развеселят ваши души. Правда, для осуществления второй части моей программы нам понадобится помощь моей страны, и я надеюсь в ближайшее время построить большую парусную лодку, поехать на родину и привезти нужных людей и машины… Итак — хотите цивилизоваться?

Дикари начали совещаться.

— Может, лучше его съесть? — предложил какой-то дед, показывая заскорузлым пальцем на профессора.

Любознательная молодежь запротестовала.

В конце концов, большинство дикарей, очарованные блестящей речью профессора, заявили:

— Желаем приобщиться к благам мировой культуры.

Профессор низко поклонился и пообещал на следующий день, с помощью всего племени, приступить к работе.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ТРИУМФ

Уже почти полгода под руководством профессора работали сотни туземцев, создавая блага культуры.

Уже по вечерам в наскоро выстроенных питейных заведениях молодежь орала пьяные песни, угощаясь свежей огненной водой, и платила новенькой, полновесной, только что отчеканенной монетой.

У профессора появилось уже полтора десятка верных слуг. Способные дикари сразу поняли, что за маленькие монеты, которые дает им профессор, в харчевне можно получить и мясо, и огненную воду. И чем больше монет давал им профессор, тем преданнее были чернокожие.

Однажды ночью в профессорскую лабораторию влетел бледный вождь.

— Слушай, Свет Знания! — заревел дикарь. — Вставай. Случилось такое, чего никогда не было в нашей стране. Один из наших, развеселившись от огненной воды, украл у своего друга кошелек с монетами, а тот вспорол ему брюхо одним из кинжалов, что ты даешь нам в обмен на меха.

Профессор сел на кровати и, свесив голые волосатые ноги, начал думать.

— Вполне понятное дело, — проскрипел он наконец. — В стране начинает зарождаться преступный элемент. Надо организовать полицию.

Через два месяца создали полицию. Каждого полицейского украсили кокардой и вооружили длинным ножом.

— А теперь, — сказал Вокс, — нужно составить законы, иначе полиции нечего будет делать. Из факта наличия полиции вытекает потребность разработки законов.

И сел писать законы.

Наиболее способные туземцы целыми днями вбивали в голову темной толпе значения отдельных статей.

Часто случались досадные недоразумения.

— Почему закон велит мне обматываться пальмовыми листьями?

— Чтобы не нарушать общественной благопристойности.

— Я ее и не нарушаю. Я просто хочу ходить голым.

— А в полицию ты хочешь?

— В полицию не хочу, — открыто признавался дикарь.

— Тогда обматывайся листьями.

Закон строго охранял права тех, кто успел уяснить для себя силу блестящих монет и покупал труд соплеменников.

Без денег уже ничего нельзя было достать: профессор разделил природные богатства страны на равные части и раздал их своим сторонникам. Кокосы и бананы надо было покупать, иначе приходилось иметь дело с полицией.

Закон, кроме того, строго запрещал присвоение чужой собственности, воровство, любовь к чужой жене или мужу, а также драки, убийство и развод с законной женой.

— У нас и без законов этого не было, — мрачно жаловался вождь.

— Ничего, — самоуверенно успокаивал его Вокс. — Теперь тоже не будет. Пусть только достроят тюрьму.

Когда тюрьму построили, Вильям Вокс издал дополнительный закон, запрещающий даже в мыслях критиковать действующие порядки. Туземцы смотрели на решетки новенькой тюрьмы и хмуро помалкивали.

Бывшие жрецы, соблазненные блестящими монетами, немедленно перешли в христианство, повесили на себя наскоро вырезанные деревянные крестики, молились единому богу и раз от разу обещали непокорным дикарям в награду за покорность рай в будущей жизни.

— Не хочу я будущей жизни, — ворчал какой-нибудь дикарь. — Хочу, чтобы все было, как прежде.

— А в тюрьму хочешь?

— В тюрьму не хочу.

— Смотри мне. Там места хватит.

Мест в тюрьме действительно хватало: время от времени палач выводил наиболее упрямых злодеев на площадь и, приказав им помолиться за спасение души, живо отсекал им головы.

Вильям Вокс из окна своей лаборатории смотрел на эту процедуру, и жгучая боль терзала его сердце.

— Боже мой, — шептал он. — Когда же наконец вместо этого дикарского способа у нас появится электрический стул?

ЧЕЛОВЕК РОЖДАЕТСЯ, СТРАДАЕТ И УМИРАЕТ

Вождь чах все сильнее и вздыхал все глубже и глубже.

— Слушай, чужеземец, — сказал он однажды Воксу. — Обрати внимание на наших девушек. Они научились продавать свое тело за блестящие монеты.

— Это называется — проституция, — зевая, сказал Вокс.

— Мне все равно, как оно называется, — сказал вождь, — а только наши мужчины болеют от этого дурными болезнями.

— Ты — настоящий дикарь! — громыхнул Вокс. — Нельзя же все сразу. Подожди, мы построим больницы и успешно будем бороться с этой напастью. А девушек можно посадить в тюрьму. Можем начать прямо завтра. Очень даже просто.

Вождь задумался и, устремив взгляд вдаль, грустно сказал:

— Ты обещал нам, чужеземец, блага культуры, но мы их что-то не видим. Культура есть, а благ нет…

— То есть как это, нет благ? — возмутился Вильям Вокс. — А денежная система? А первые мастерские оружия? А полиция? А тюрьма для отбросов? А огненная вода, веселящая сердце? А закон, стоящий на страже твоего благосостояния? Это, по-твоему, что? Собака?

Дикарь с горечью улыбнулся.

— С тех пор, как мы тебя спасли, наш народ перестал смеяться, танцевать и радоваться, улыбаться солнцу и жизни. За твои блестящие штучки мужчины продают свой труд и совесть, а женщины — труд и тело. Мы никогда не убивали и не воровали, — потому что все добро наше было общим. Теперь твоя тюрьма переполнена преступниками.

— А куда же их девать? А, дикарь?

— Я знаю, что чужеземец — Свет Знания, а я — глупый вожак дикарей, которого соплеменники завтра могут отправить в отставку. Но я хочу сказать о том, что видят мои глаза. Ваша культура, как ядовитый плод, приносит людям один только вред.

— Ты — чернокожий глупец.

— Знаю. Я-то — глупец, а тобой гордится весь цивилизованный мир. И если там, в твоих краях, все ученые и благодетели человечества подобны тебе, то вы — самые опасные, самые вредные чудовища на свете. Я вспоминаю, как прекрасна была наша жизнь до тебя и какой она стала сейчас грязной и больной. Кто ее разрушил? Ты. Наша жизнь сияла солнцем, радостью, смехом. Все у нас были равны. А ты пришел, разделил нас на богатых и нищих, заставил страдать и утешаться надеждами на какие-то блага, обещанные нам на том свете твоим богом.

— Не смей богохульствовать, дикарь! Уничтожать то, что является основой культурного расцвета любой страны? Восставать против законного строя? Я прикажу отрубить твою проклятую башку, мошенник! Прочь! Вон отсюда! И если еще раз попадешься мне на глаза — ты сгниешь в тюрьме, как собака!

Профессор наступал и визжал.

Дикарь остановился на пороге и, стиснув зубы, пронзил Вокса горящим взглядом.

— Ты запомнил, что я тебе сказал? — крикнул ему в лицо Вокс.

Дикарь не шелохнулся. Швырнув гневную молнию взгляда в глаза профессора, он отчеканил:

— Я запомнил. Но и ты, в свою очередь, запомни наш обычай: своих неизлечимо больных соплеменников мы сбрасываем со скалы в море. И им лучше умереть сразу, и мы меньше страдаем, глядя на них. Прощай.

Дикарь резко отвернулся и быстро исчез в густой душистой темноте.

ПЕЧАЛЬНЫЕ ДНИ МИСТЕРА ВИЛЬЯМА ВОКСА

Волны подавленного недовольства грозно вздымались по всей стране.

Из конца в конец, как шипящие змеи, ползли слухи о будущем восстании.

Многочисленные сторонники Вильяма Вокса уже боялись ходить по ночам без охраны.

Профессор удвоил количество полицейских.

В одно розовое утро огромная шумная толпа дикарей, вооруженных ножами, палицами и камнями, открыто окружила главное полицейское бюро.

Главарь этой шайки постучал дубинкой в крепкие двери и крикнул:

— Эй, вы там! Полисмены! Вытряхивайтесь-ка из своих нор, чертовы души!

Шеф полиции высунул заспанное одутловатое лицо в окно и сердито крикнул:

— Это что за чертовщина? Кто вам позволил собираться толпой больше одного человека? Как вы осмелились беспокоить полицию, подлая чернь? Разойтись сейчас же!

— А это ты видел? — спросили дикари, помахивая палицами.

— Чем могу служить, джентльмены? — сразу же ласково спросил шеф.

— Совсем не надо служить! — крикнули дикари. — Вываливайтесь из своих берлог, собачьи печенки, отдавайте нам свои ножи и палицы и убирайтесь к черту.

— Мне несколько непонятно, — дипломатично начал шеф, — на основании которого артикула вы…

— Чего там непонятно. Не хотим больше полиции — и все. К черту блестящие монеты, тюрьму, огненную воду и всю культуру вместе с ее папашей. Хотим, чтобы все были равны, как прежде.

— Бунт? — задохнулся от ярости шеф. — Свержение законной власти? Эй, храбрые полицейские! За мной! Вперед! Мы им покажем!

И противники бросились друг на друга, лагерь на лагерь, и впервые за все время существования этой страны жадная сухая черная земля покраснела от горячей крови, пролитой в битве соплеменников.

Рассекая воздух дикими воплями, смешавшись в один удивительный живой винегрет, враги добросовестно лупили, колотили и били друг друга, причем после каждого точного удара по голове противник успокаивался и лежал неподвижно, не вмешиваясь в дальнейший ход правильного сражения.

Раскраивая вражеские черепа, дикари, по примеру культурных людей, таким образом доказывали противнику превосходство своих убеждений.

Истребив половину полицейских, дикари загнали остальные в лес и, пригрозив им палицами, побежали за Вильямом Воксом.

Профессор забаррикадировался в своей хижине и разговаривал с чернокожими через маленькую дырочку.

— Эй ты, старая лысая обезьяна, — крикнул вождь. — Вылезай-ка из своей халабуды. Да поскорей!

— Я — профессор Вильям Вокс, — заскрипело в хижине, — и мною…

— ….гордится весь цивилизованный мир, — зычно закончили дикари. — Знаем. Нам от этого радости мало. Вылезай, говорят тебе.

— Что вам надо, дикари?

— Тебе потом скажут. Может, отпустим на свободу, а может, и утопим.

— Это насилие. Полиция!

— Полиция не услышит, — усмехнулась толпа. — Полиция отсиживается в лесу. Ее теперь оттуда калачом не выманишь.

— Живым не сдамся! — крикнул Вокс и законопатил щелку обрывком бывшего сюртука.

— Ах, так? — возмутился старший. — Хорошо. В таком случае, на обед у нас сегодня будет жареная свинина.

Вождь махнул рукой, и веселые дикари натаскали к стенам хижины кучу сухих листьев и хвороста.

— Зажигай!

Звякнуло огниво. Бледное и желтое на солнце, прозрачное пламя лизнуло сухие листья и, взметнув вверх черные клочья дыма, затрещало в ветвях.

Затем оно перепрыгнуло на стенки хижины. Сейчас же визгливо распахнулось окно, и оттуда испуганной птицей вылетел достопочтенный профессор. Торопливо оглянувшись, он вприпрыжку помчался в лес, сверкая пятками так, что больно было смотреть.

Через минуту веселая ватага поймала задиристого профессора, подхватила на руки и, угощая ученого легкими пинками и подзатыльниками, потащила его к морю.

— Куда вы, ребята? — с любопытством спрашивали встречные.

— Профессора топить несем, — деловито отвечали из толпы.

На берегу, когда все уже было готово, вождь вдруг почесал затылок, поморщился, махнул рукой и заговорил:

— Слушайте, земляки. Мне сейчас пришла в голову такая вещь… Мы все теперь снова свободны. Нет у нас ни культуры, ни полиции, ни всяких там штук. Так зачем же нам омрачать радость этого дня убийством? Посадим чужеземца в его парусную лодку и пусть убирается ко всем чертям. Правильно я говорю?

— Правильно! — загудели дикарские толпы. — Тащи сюда лодку.

Визжащего профессора посадили в лодку, бросили ему кокосов, риса, дали сладкой воды и приказали:

— Отчаливай.

— Уважаемые дикари, — взмолился ученый. — Я — профессор Вильям Вокс, кра…

— …са и гордость всего мира? Знаем! — крикнули дикари. — Убирайся с глаз долой, пока не наваляли.

— Но это же безумие!

— Проваливай, пока по шее не влетело, — предупредили дикари. — Давай-давай… Живо!

В эту минуту произошло нечто необычайное: в лодку прыгнул бывший шеф полиции, по имени Понедельник, и закричал:

— Прощайте, ребята! Я не предам своего доброго профессора!

Вильям Вокс поцеловал Понедельника, поднял парус и, когда лодка рванулась вперед, погрозил дикарям кулаком.

Дикари захохотали, отерли потные лбы и вздохнули с облегчением, как люди, скинувшие с плеч стопудовое бремя.

Долго следили они радостными глазами за профессорской лодкой, которая медленно уменьшалась и наконец слилась с далеким синим горизонтом.

После дружно заржали и помчались крушить питейные заведения, тюрьму, полицию, церковь и добивать самых упрямых полицейских.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ВТОРОЙ ТРИУМФ ВИЛЬЯМА ВОКСА

Пока чернокожие полной чашей пили свободное дикарское житье, профессор Вильям Вокс в компании Понедельника комфортно плыл к берегам своей страны на огромном океанском пароходе, подобравшем ученого и его верного слугу, когда они изнывали от голода и жажды на своем потрепанном бурями суденышке.

Узнав о героических приключениях профессора, капитан приказал украсить каюту мирового гения национальными флагами. Мягкое кресло Вильяма Вокса в кают-компании утопало в живых розах. Не говоря уже о самом Воксе, даже верный Понедельник получал от иностранных графинь более 50 записочек в сутки.

День возвращения профессора на родину был официально объявлен днем национального праздника.

Все организации и учреждения прекратили работу.

Встречать пароход собрались миллионные толпы народа.

От восторженного рева блестящей оцилиндренной толпы в ближайших небоскребах вылетели стекла.

День был ветреный, и с головы мистера Вокса слетела шляпа. В результате этого по сути незначительного приключения были покалечены восемь человек и убит мальчишка-газетчик: все, не жалея жизни, сражались за высокую честь — вручить профессору высокочтимую шляпу.

Двум кинооператорам отдавили ноги, а репортеру крупнейшей ежедневной газеты свернули челюсть.

Лучшая автомобильная фирма тут же, на глазах миллионных толп, подарила мистеру Воксу единственный в мире автомобиль-молнию.

Когда мотор тронулся, толпа рванулась вдогонку, оглушительными воплями приветствуя человека, составлявшего гордость нации. Нарядные леди срывали с себя манто стоимостью не менее 20.000 долларов и устилали ними путь профессорского автомобиля. А одна дама, бывшая русская княжна, сейчас хозяйка дома свиданий, собственной персоной бросилась под колеса машины, крикнув, что не позволит авто гениального человека касаться своими шинами грязной мостовой.

Какому-то сенатору удалось выключить автомобильный мотор, и толпа собственноручно понесла по улицам автомобиль Вокса со скоростью не менее 75 километров в час.

Через два часа 42 минуты все кинотеатры трещали от шумных гудящих толп. Демонстрировался выдающийся боевик, шедевр мировой кинематографии.

Врачей, специалистов по горловым болезням, раздирали на части стаи охрипших от крика газетчиков.

— Прибыл без вести погибший ученый, знаменитый профессор…

— Кто?

— Мистер…

—?

— Вильям…

—?

Взрывом:

— Вввокс!!!

Газетная вакханалия продолжалась, однако, только до четырех часов 12 минут дня, когда в знак протеста против хищническо-империалистической политики правительства забастовали печатники. К печатникам присоединились кинематографисты, и кинотеатры начали обслуживать члены «Национального объединения штрейкбрехеров».

В 7 часов 34 минуты на облаках вспыхнули гигантские киноплакаты:

Новая Атлантида. Стой! Жди! Внимание! Смерть тайнам. Профессор Вильям Вокс принял ванну и сегодня в 7 ч. 59 мин. вечера выступает в Большом республиканском театре с докладом: «Новая Атлантида — остров Ципанго». Цены от 600 долларов. С уважением, Восточный зрелищный трест. Уполномоченный Джон Болван.

С 7 часов. 40 мин. вечера билеты продавались перекупщиками по 15.000 долларов, а чуть позже главный механик театра получил от директора Компании южных алмазных копей 23.000 долларов за право постоять во время доклада в электробудке.

Вильяма Вокса вынесли на сцену: господин Президент Академии наук; его товарищ, непременный Секретарь Академии; и специально командированный правительственный агент.

Двенадцать дам высшего круга на собственных атласных ручках доставили в театр мистера Понедельника, который успел уже вкусить сладкие плоды цивилизации.

Но именно в тот момент, когда профессор в сопровождении сановников и членов Академии направлялся в банкетный зал, случился неожиданный инцидент: толпа благородных дам и девушек преградила дорогу мистеру Понедельнику, молниеносно заключила его в объятия и повлекла в ближайший шантан. Понедельник сперва бешено сопротивлялся, упирался, но вскоре, барахтаясь в душистых упругих объятиях, понял, что только глупец может счесть подобное происшествие неприятностью.

В отдельном кабинете почтенные дамы пристально и внимательно исследовали бицепсы и старательно изучили зубы чернокожего героя. Юные леди чуть не падали в обморок под пылкими взорами дикаря. Понедельник вел себя с трогательной наивностью: добродушно хлопал ладонями по дамским и девичьим спинам, игриво щипал декольтированные части прекрасных беломраморных тел и все норовил попробовать их на вкус.

Это вызвало новую бурю восторга.

ВЕРШИНЫ СЛАВЫ

Мистер Вильям Вокс стал национальным героем.

По всей стране трудно было найти место, где не было бы портрета мистера Вокса. Его можно было видеть в газетах, в журналах, на спичечных и папиросных коробках, в медальонах — на груди молоденьких девушек, в витринах, на тротуарах, в кино, на облаках, на подошвах модных ботинок, над кроватями молодоженов, на умывальниках, в актовых залах всех учреждений, школ, бюро.

Когда мистер Вокс в магазине или ресторане вынимал кошелек, чтобы расплатиться, — хозяин заведения воспринимал это невинное желание как личное оскорбление.

— Извините, профессор… Такие люди не должны платить. Прошу вас не оскорблять нашу фирму и меня, старого человека, и позвольте в знак особой вашей приверженности к нашему ассортименту прислать вам на дом в подарок тридцать тысяч лучших гаванских сигар…

Именем Вильяма Вокса назвали половину всех улиц столицы, и приезжие то и дело испытывали серьезные неудобства, поскольку на каждом шагу натыкались на улицу Вильяма Вокса.

— Скажите, где здесь Национальный банк?

— Метрополитеном по улице Вокса 4, затем налево до угла улицы Вокса 22, пройти три квартала и справа, на углу улицы Вокса 12 и улицы Вокса 51 — увидите бывший Национальный Банк, в настоящее время Банк имени Вильяма Вокса.

Все газеты, даже официозные, ежедневно печатали на второй странице:

Бюллетень проф. Вильяма Вокса

Температура 36,7.

Позавтракал хорошо.

Легкий насморк.

Пишет 32 страницу проекта покорения о. Ципанго.

Перед самыми талантливыми писателями замаячил призрак голода: издательства не желали печатать ничего, кроме сочинений Вокса. Изящная словесность пришла в упадок, потому что издатели заставляли литераторов писать исключительно о Воксе или о том, что касалось Вокса, иначе все двери для них были закрыты.

Один молодой поэт осмелился в своих виршах критически отнестись к заслугам профессора. На следующий день книге юного литератора объявили бойкот, а несчастный издатель покончил с собой.

Горничная профессора сколотила немалый капиталец, продавая издателям обрывки промокательной бумаги с пресс-папье Вокса. С помощью зеркал специальные люди расшифровывали каракули и закорючки на бумаге.

— Квинтэссенция цивилизации в пилюлях от мигрени.

— Есть надо для того, чтобы пить, пить же надо для того, чтобы есть.

Эти афоризмы издавались миллионными тиражами отдельными книгами в дорогих переплетах из ослиной кожи. «Союз христианской молодежи» воспитывал молодое поколение в духе афоризмов профессора. Критики делали карьеру, комментируя вышеприведенные мысли.

А профессор неутомимо работал над историей своего путешествия и почти ежедневно советовался с правительственными агентами.

СУДЬБА МИСТЕРА ПОНЕДЕЛЬНИКА

В одно из окон на 46 этаже небольшого небоскреба, фривольно улыбаясь, заглянула луна.

Любознательное светило ощупало своими лучами драгоценный пушистый ковер на полу, затем бессмысленно вперило взгляд в солидную эмалированную табличку, прибитую к дубовой двери, ведущей из коридора в приемную. Прочитав надпись на табличке, старый месяц вдруг покраснел и, отплевываясь, скрылся за тучи.

На табличке значилось:

Зубоврачебный кабинет д-ра ПОНЕДЕЛЬНИКА

Прием 10 — 3 ночи

Свежему человеку могло бы показаться, что столицу постигло небывалое стихийное бедствие — эпидемия зубной боли. Особенно обуяло это поветрие дам из высшего общества, занимавших высокое положение и обремененных титулами.

У тайной двери сдержанно шелестела длинная очередь прекрасных дам.

Тут и там в тусклом свете голубой лампочки поблескивали волшебные искорки алмазов, раздавался сдержанный стон, мистически белели повязки на нежных матовых щеках.

То и дело открывались докторского кабинета, откуда поспешно вылетала исцеленная особа, и вслед за ней на пороге появлялся сам доктор Понедельник в национальном костюме своей страны: розовая лента вокруг бедер, спереди на ней — кружевной женский платок и, как дань всемогущей культуре — оранжевый галстук на шее.

Звонкая пугливая тишина заливала комнату. Еле слышный стон восхищения раздавался где-то в темном углу.

Доктор устало поводил мутными глазами и тихо произносил:

— Номер семнадцатый.

Очередь сдержанно шелестела, врач исчезал с пациенткой за дверью, а где-то вверху вспыхивала светящаяся табличка:

17.

С увеличением цифры на табличке продолжительность приема значительно сокращалась. Впуск и выпуск происходили почти без перерыва.

— Номер двадцать второй, — произнес трудолюбивый доктор.

Мисс Лилиан Вокс, дочь знаменитого профессора, прозванная репортерами «шедевром красоты», скрылась за тяжелой дверью докторского кабинета.

И тогда случилось событие, от которого кровь заледенела в жилах страждущих дам.

Из кабинета донесся отчаянный визг.

Дверь мгновенно отворилась, и через приемную стремглав пронеслась бледная как смерть мисс Лилиан.

Дамы ворвались в кабинет и увидели ужасную картину: мистер Понедельник, тяжело дыша, недвижно лежал на кожаной больничной кушетке.

Мисс Лилиан тем временем вскочила в свое авто и хрипло крикнула водителю:

— Девять Вокс-стрит, 247, квартира 82. Максимальная скорость, за раздавленных собак и людей заплатим втрое.

Автомобиль зарычал, взвыл сиреной, рванулся вперед.

А в кабинете мистера Понедельника уже суетились медицинские светила, щелкали затворы репортерских Кодаков и торопливо стрекотали съемочные киноаппараты.

Через 15 минут экстренные издания газет спешно объявили:

Несчастный случай с д-ром Понедельником

НА ГРАНИ СМЕРТИ

КТО ЕГО СПАСЕТ?

Д-р Понедельник давно чувствовал переутомление от напряженной медицинской работы. Сегодня в 2 ч. 23 мин. ночи доктор неожиданно потерял сознание. С ним случился приступ болезни, название которой светила медицины светила пока не в состоянии определить.

Далее шли интервью с профессорами, фотографии и сообщения о том, что во всех кино сегодня утром будут демонстрироваться подробности ночного происшествия.

В это время Лилиан молнией влетела в отцовский кабинета, бросилась на шею остолбеневшему профессору и, заливаясь горькими слезами, вымолвила:

— Папочка! Спаси его… иначе я лишу себя жизни не позднее четырех часов утра.

— Кого спасти, доченька? — заскрипел профессор.

— Доктора Понедельника… О, небеса! Четверть часа назад с ним произошло такое несчастье… такое несчастье…

И Лилиан, сморкаясь, кашляя и рыдая, рассказала отцу о случившемся.

Профессор почесал лысину и задумался.

— М — да.. — заскрипел он. — Дело ясное. Ему необходимо сделать операцию омоложения. Ради любимой дочери я берусь за это дело.

…….

……..

На рассвете у подъезда «Большой национальной больницы» выстроились толпы блестящих нарядных моторов. Их владелицы быстро выпрыгивали из автомобилей и исчезали за огромными дубовыми дверями.

Грандиозная приемная не вмещала всех, кто хотел видеть мистера Понедельника.

В 9 часов утра блестящее собрание чарующих декольте, алмазов, кулонов заволновалось, закрутилось бешеным потоком: прошел слух, что везут больного.

Минуту спустя в операционную пронесли на носилках жалкое подобие доктора Понедельника, двух орангутангов в клетках, какую-то огромную стеклянную граммофонную трубу, одного козла, несколько микрофонов и два десятка съемочных киноаппаратов.

Повсюду по приемной, среди бледных дам в трауре, как сумасшедшие носились обеспокоенные репортеры с карманными радиоаппаратами в руках.

Редакции газет безостановочно принимали радиограммы:

— Мисс Джейн Портер была в темно-зеленом платье с гофрировкой тре-нувель на бедрах…

— Профессор Вильям Вокс высказал надежду на успешный исход операции…

— Мисс Лилиан Вокс перед началом операции бросилась на шею отцу и, рыдая, продекламировала: «Хоть душите меня, хоть мучайте — я победу отдам дикарю».

В воздухе повисла тревога. Толпа затаила дыхание.

Из операционной комнаты выбежал с чашкой свежей крови озабоченный ассистент. Назад он уже не вернулся: к нему молниеносно подскочил агент Объединенного радиотелеграфного концерна, сунул ему в руки зелено-красный чек, сорвал с него и надел на себя халат, схватил чашку свежей крови — и мгновенно исчез за дверью операционной.

Мисс Джейн Портер была в темно-зеленом платье…

Оттуда неожиданно донеслись сперва козлиные, а затем человеческие крики. Две дамы упали в обморок. Вокруг разлилась настороженная тишина, подчеркнутая одиноким жалким женским стоном и стрекотанием киноаппарата…

Скрипнула дверь.

На пороге появился мистер Вокс. Вытер о халат окровавленные руки.

Толпа окаменела.

Дико застрекотал киноаппарат.

— Прекрасные леди и храбрые джентльмены! — провозгласил Вокс. — Счастлив, что могу известить вас: операция прошла блестяще. Через три дня доктор Понедельник будет здоров.

Словно тяжелая огромная каменная скала вдруг зашаталась и с грохотом рухнула в море. Гром аплодисментов сотряс каменные стены больницы. Стон восторга разорвал тысячи прекрасных грудей. Обезумевшие репортеры схватились за радиоаппараты.

— Покажите нам его! Покажите нам доктора Понедельника! — загудела толпа.

На пороге показались носилки с омоложенным мистером Понедельником.

Он оперся на локоть и поклонился толпе.

Минуту спустя носилки утонули в море живых цветов.

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

В гавани под личным присмотром мистера Вокса торопливо готовились к отплытию три парохода.

Кроме пушечных снарядов и ружей, гигантские подъемные краны осторожно спускали в черные трюмы товары первой необходимости, которые должны были доказать дикарям преимущества цивилизации.

Здесь были: мышеловки, английская соль, виски, эмалированные горшки, касторка, зонтики, мозольная жидкость, английский пластырь, зубочистки, карманные расчески, американские бритвы, иконы, крестики, пудра Коти и карандашики для губ.

Две лучшие каюты-люкс заняли Лилиан и ее брат Фред: они вместе с отцом отправлялись в далекое путешествие.

Лилиан ехала с научной целью. Она хотела изучить причины ускорения сердечной деятельности у белых женщин в присутствии туземцев племени Понедельника.

— Я ненавижу рафинированную культуру нашей страны, — говорила Лилиан репортерам. — Хочу приблизиться к природе и посвятить себя дикарям из племени нашего уважаемого доктора.

Фред, напротив, был устремлен к чистому искусству: он, будучи художником, мечтал уловить и передать на холсте жгучий темперамент тропических женщин.

Брат и сестра взяли с отца слово, что по приезде в дикарскую страну они незамедлительно получат для первых опытов по полсотни чернокожих противоположного пола.

Настал день отплытия.

В королевском дворце устроили прощальный раут в честь Вокса.

Тронная зала сверкала орденами, звездами, золотыми нашивками и млечными дамскими декольте.

Ослепительный гофмаршал, стуча жезлом, проплыл по залу и протяжно вымолвил:

— Его величество…

С помощью двух сановников в зал протиснулось тучное, узколобое, неуклюжее величество. Оно с сопением устроилось на троне и в могильной тишине произнесло приветственную речь. Величество так мычало, запиналось, говорило так скучно и медленно, что между двумя словами можно было во всех подробностях вспомнить детство, молодость, нежную синеву первой неповторимой любви — и даже составить краткую программу жизни на ближайшие пять лет.

— И на этом, — проскрипело, наконец, величество, — я закан…

Вокс тихонько пробрался к выходу, вышел в коридор, выкурил сигарету, вернулся в тронный зал и увидел, что не опоздал к финалу королевской речи.

— …чиваю, — сказало величество.

Первая фаворитка короля, в чине генерал-адмирала, подбежала к окну и грациозно махнула маленьким ажурным платочком.

Грянул гром салютов.

Загремели десятки оркестров.

Воксу торжественно вручили королевские грамоты.

ЭПИЛОГ В СТРАНЕ ВЕЛИКИХ ОЗЕР

Спустя двадцать дней у берегов дикарской страны стали на якорь три военных парохода.

Любознательные дикари с радостным хихиканьем высыпали берег и в одном из командиров узнали мистера Вильяма Вокса.

— Здравствуй, чужеземец! — приветливо гаркнули чернокожие. — Как дела? Как поживаешь? Мы — живем замечательно: ни тюрем, ни рабов, ни слуг и никакой культуры.

— Я вам покажу культуру, чернокожие собаки! — крикнул в рупор Вокс.

— Если ты привез культуру, — ответили туземцы, — мы не пустим тебя в нашу страну.

— Ах, так?!

В ту же минуту воздух сотрясли три пушечных залпа.

Дикари в паническом ужасе бросились врассыпную.

А когда Вильям Вокс для острастки приказал расстрелять на площади одиннадцать чернокожих, — дикари окончательно убедились, что культура белых людей докатилась в своем победном триумфальном марше и до их страны.

На следующий день на пальмах расклеили приказ о присоединения островов Ципанго к метрополии и снова, на всякий случай, расстреляли двадцать мужчин.

После этого дикари начали целыми кучами переходить в христианскую веру. Они громко повторяли свежую новость: культура — добро, бескультурье — зло.

В стране появилась прекрасная звонкая монета, выросли огромные универмаги, тюрьмы, крепости, была организована чудесная, тешащая взор полиция. По рельсам побежали пыхтящие поезда, запели трамваи, открылись банки, питейные заведения, церкви. Обо всем позаботились добрые белые люди.

Одно только скотоводство не преуспевает в этой стране, потому что белые люди успешно заменяют вьючной скот чернокожими.

Деды печально покачивают головами и тяжело вздыхают:

— Пришел конец нашей стране…

Молодежь бросает полные жгучей ненависти взгляды на белоснежные коттеджи белых людей и шепчет в ответ:

— Конец? Глупый ты, дед, вот и говоришь такое. Ты слышал о восстании наших у Великих озер?.. Это — только начало.

ОБ АВТОРЕ

Леонид Кондратьевич Чернов (Малошийченко) родился 3 (15) января 1899 г. в украинском городке Александрия в семье страхового агента. «Дед по отцу — крестьянин-бахчевод, отец матери — рабочий, матрос, бунтарь, бродяга» — писал он в автобиографии 1933 г. Этот образ «бунтаря и бродяги» Чернов сознательно культивировал всю свою недолгую жизнь:

«Когда вы увидите человека в образе молодого капитана дальнего плавания, который, однако, несет в футляре дорожную пишущую машинку — или еще лучше, когда вы увидите человека, обладающего всеми этими приметами и хорошей европейской статью, который с диким восторгом вещает кружку писателей о несравненной красоте и наслаждении от управления мотоциклом, знайте, что это действительно я, Леонид Чернов, носящий сейчас на Украине эту совершенно случайную русскую фамилию, так как настоящая у меня — Малошийченко».

В детстве будущий поэт и писатель находился под впечатлением революционных идей. В гимназии издавал нелегальный иллюстрированный сатирический журнал «Рогатка», из-за которого забросил учебу и был отчислен. Продолжил учебу в Кишиневе, где в 1917 г. участвовал в революционных событиях. Организовал в Кишиневе театр ученического союза, в кот. выступал как драматург, режиссер и актер; в том же 1917 г. — первая газетная публикация (за подписью Л. Чернов).

Согласно автобиографии Чернова, в 1917 г. он перебрался в Одессу, учился на математическом факультете; с осени 1918 — на медицинском факультете в Екатеринославе. В 1919 г. издавал в Александрии недолговечный юмористический еженедельник «Рубикон». С 1920 г. — гастролировал по Украине как актер Александрийского театра, для кот. писал агитационные пьесы, с 1921 работал в театре им. И. Франко. В эти годы Чернов пишет пьесы, ряд поэм, футуристические «межпланетные» стихи (некоторые из них были уничтожены из политических опасений в период Гражданской войны, судьба других остается неизвестной).

В 1922 г. Чернов участвовал в создании театрального объединения «Махудрам» («Мастерская художественной драмы»). В 1923 г. побывал в Москве и, вероятно, Петрограде, познакомился с имажинистами, затем уехал в Сибирь и на Дальний Восток.

В конце 1923 г. во Владивостоке выходит имажинистский сборник стихов Чернова «Профсоюз сумасшедших»; он публикуется в местной прессе и печатает в журн. «Приморский огонек» свои первые рассказы. Летом 1924 г. в качестве оператора кинохроники и журналиста Чернов отправляется в плавание на пароходе «Трансбалт» (по маршруту Владивосток — Цейлон — Индия — Красное море — Суэцкий канал — Средиземное море — Стамбул — Одесса); это путешествие Чернов описал в книге «125 дней под тропиками» (1928, 1931, на укр. яз.). Плаванием на «Трансбалте» навеяна и повесть «Приключения профессора Вильяма Вокса на острове Ципанго».

В Одессе Чернов сблизился с местными футуристами, печатался в журналах «Юголеф» и «Шквал» (путевые заметки «Через тропики под советским флагом»), работал на кинофабрике. Здесь же в 1925 г. вышла его первая украинская книга «Самольот на селi» («Самолет в деревне»).

В начале 1925 г. Чернов уехал в Ленинград, где в Академии художеств училась его первая жена В. М. Белаковская (1901–1965), тесно сошелся с членами «Воинствующего ордена имажинистов»; планировалось его участие в так и не вышедшем сборнике группы, кот. вскоре распалась.

Пребывание в Ленинграде было прервано внезапно открывшимся у Чернова туберкулезом (приобретенным, по ряду источников, «в бенгальских джунглях»). «Полтора года я пролежал в доме отца и, хотя харкал кровью, ездил на мотоцикле прощаться со степями моей страны и писал жалобные стихи» — вспоминал Чернов. «Бывшие друзья в основном шли каждый своим путем, связи разорвались и, оглядываясь назад, я начал понимать, что драгоценный труд прошлых лет развеялся прахом, что в скитаниях загубил годы— и что здание нужно возводить заново, на голой земле».

После курса лечения в Харькове Чернов и в самом деле начал «возводить здание заново», отныне как украиноязычный автор. В конце 1920-х гг. он активно публиковался в украинской периодике (журн. «Червоний шлях», «Всесвiт», «Нова генерацiя», «Литературний ярмарок», «Унiверсальний журнал» и др. издания), вошел в литературно-художественное объединение «Авангард» и стал одним из ведущих авторов журнала «Червоний перець», в кот. печатал фельетоны и юморески.

В 1928–1931 гг. вышли книги прозы Чернова «Сонце пiд веслами» («Солнце под веслами», 1929), «Чудаки прикрашають свiт» («Чудаки украшают мир», 1929), «Людина з iншоi планети» («Человек с другой планеты», 1931), поэма «Фронт» (1931) и пр. В общей сложности при жизни Чернова было опубликовано 1о его книг.

Леонид Чернов скончался 23 января 1933 г. Вскоре после его смерти в Харькове вышел подготовленный автором сборник избранных стихотворений и поэм «На розi бур» («На перекрестке бурь»). Ранняя смерть не спасла Чернова от сталинских репрессий: уже в 1934 г. его произведения были изъяты и подверглись запрету и с тех пор в советское время не переиздавались.

В 1997 г. несколько стихотворений Чернова были включены в книгу «Поэты-имажинисты», вышедшую в серии «Библиотека поэта». В 2005 г. в Одессе небольшим тиражом был издан сборник стихов, прозы и писем Чернова «Кобзар на мотоциклi» («Кобзарь на мотоцикле»); в 2006 году в Харькове вышел библиографический указатель «Украiнський письменник Леонiд Чернов (Малошийченко) (1899–1933)».

В публикации сборника «Профсоюз сумасшедших» сохранены авторские особенности орфографии, пунктуации и графического расположения текстов.

Перевод повести «Приключения профессора Вильяма Вокса на острове Ципанго» выполнен по первоизданию (Унiверсальний журнал, 1929, № 1), откуда взяты и иллюстрации.

Настоящая публикация преследует исключительно культурно-образовательные цели и не предназначена для какого-либо коммерческого воспроизведения и распространения, извлечения прибыли и т. п.

SALAMANDRA P.V.V.

Оглавление

ПРОФСОЮЗ СУМАСШЕДШИХ

  ПРОФСОЮЗ СУМАСШЕДШИХ

  ПРОФСОЮЗ СУМАСШЕДШИХ

  ФАКУЛЬТЕТЫ РАДОСТИ

  ДИНАМИКА ЖИЗНЕЖЕЛАНИЯ

  ПОСЛЕДНИЙ БУНТ

  КАМЕНОЛОМНЯ ЗОРЬ

  ЦВЕТЫ ЗЕМЛИ

  ПЛЮНУТЬ В ЛИЦО

  ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

  МЕТРОПОЛИТЭНЫ УЛЫБОК

  ЭКВИЛИБРИСТИКА ОБРАЗА

  КОЛЛЕКЦИЯ ПРОКЛЯТИЙ

  ЖЕНЩИНА У МЕНЯ В ЛАПАХ

  УБИЙСТВО

  ЛЕОНИД ЧЕРНОВ

  ЖЕНЩИНЫ

  КВАДРАТ РЕШЕТКИ

  КАРУСЕЛЬ СЕРДЕЦ

ДИНАМО-СЕРДЦЕ

  ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ

  ЛЮБИТЬ

  ПЕРВАЯ КОНСТРУКЦИЯ МОСКВЫ

  ВТОРАЯ КОНСТРУКЦИЯ МОСКВЫ

  ЧЕРТОПОЛОХИ ЗЕМЛИ

  ТАЙФУН У СЕРДЦА

  ОХОТНИЧЬЯ АНАЛОГИЯ

  Золотой кипяток

  КОРОЛЕВА ЭКРАНА

  МАЛЬЧИШКА В СОЧЕЛЬНИК

  24 ГОДА

  БАНТИК В БУРЬЯНЕ

  ТОМЛЕНИЕ ДУХА

  Последний концерт

  ПОСЛЕ ШТОРМА СТРАСТЕЙ

  Я ХОЧУ ЕСТЬ

  ПРЕДСМЕРТНАЯ ПОЭМА

  СМЕРТЬ ЛЕОНИДА ЧЕРНОВА

  САМОСОЖЖЕНИЕ

  СТРЕЛЫ БУРИ

  РОЖДЕСТВО РАДОСТИ

  МИР НЕ СКИТ

  СОН О КОМЕТНОМ ЗНАКЕ

  А ВСЕ-ТАКИ ОНА ВЕРТИТСЯ!…

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПРОФЕССОРА ВИЛЬЯМА ВОКСА НА ОСТРОВЕ ЦИПАНГО

  ПРОЛОГ ЛЮБОВЬ ЦЕНОЙ В 23 КОПЕЙКИ

  ПУТИ ЦИВИЛИЗАЦИИ

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ ТРИУМФ

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ВТОРОЙ ТРИУМФ ВИЛЬЯМА ВОКСА

  ЭПИЛОГ В СТРАНЕ ВЕЛИКИХ ОЗЕР

ОБ АВТОРЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg