«Пятое действие»

Пятое действие (fb2) - Пятое действие 954K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Львович Быков

Дмитрий Быков Пятое действие

© bsd / Shutterstock.com

© Быков Д. Л., 2020

© Эдельштейн М. Ю., предисловие, 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Предисловие

Среди бессчетных         призванных на пир не всем нальют     божественный напиток, но мне нальют, прошу меня                 простить… Дмитрий Быков

Этих стихов, по всем правилам, не должно существовать. Их просто не может быть потому, что не может быть никогда. Ну в самом деле, что это за стихи такие: длинные, многословные, с перечислительными рядами и хлесткими афоризмами, выдающими изрядный газетно-журнальный стаж? С патетикой и риторикой? С минимумом метафор, с легко вычленяемой, по всем канонам школьного сочинения, «главной мыслью»?

И это та самая загадка, без разгадки которой невозможен разговор о стихах (да и о прозе) Дмитрия Быкова. Почему поэт, делающий все наоборот, поступающий так, как нельзя (не «не положено», а действительно, кроме шуток, нельзя), оказывается едва ли не единственным, кто знает, как надо?

Проще всего – и потому очень соблазнительно – указать в качестве ответа на феноменальное версификационное мастерство Быкова. На его способность говорить стихами на любую тему так же легко, как прозой, писать километрами без спотыканий, помарок и черновиков. На огромные еженедельные стихотворные фельетоны в «Новой газете» и «Собеседнике», на поэтическое шоу «Гражданин поэт». Наконец, на его постоянную готовность к экспромтам – нередко блестящим[1].

Однако легкость стихопорождения – качество, поэзии скорее противопоказанное. Мастера рифмованного table-talk’a далеко не всегда оказываются большими поэтами. Сочетание того и другого в случае Быкова – скорее совпадение, чем причинно-следственная зависимость.

Думаю, он и сам прекрасно это понимает и часто играет на зазоре между тем и другим.

Так, на резком переходе от остроумной болтовни к поэзии построено одно из лучших быковских стихотворений – «Свежесть», где почти полтора десятка строф поэт развлекает читателя описанием военной диорамы в одном из приморских городков:

На первом плане мы видим подвиг вахмистра Добченко: Фуражка сбита, грудь открыта, в крови рот. В чем заключался подвиг – забыто, и это, в общем-то, Не умаляет заслуг героя. Наоборот. На среднем плане мы видим прорыв батареи Тушина, Тушин сидит, пушки забыв, фляжку открыв. Поскольку турецкая оборона и так разрушена, Он отказался их добивать, и это прорыв. На заднем плане легко видеть сестру Тату – Правее флешей Бородина, левей скирд. Она под вражеским огнем дает солдату: Один считает, что наркоз, другой – что спирт –

и вдруг перед самым концом взрывается:

Вот так, бывало, зимой, утром, пока молод, Выходишь из дома возлюбленной налегке – И свежесть смерти, стерильный стальной холод Пройдет, как бритва, по шее и по щеке –

и все стихотворение за счет резкости этого контраста превращается из яркой игрушки в шедевр.

Так что версификация версификацией, но ответ, полагаю, совсем в другом. Все дело в том, что Быков – поэт вертикали. Не той «вертикали власти», о которой мы два десятилетия слышим из телевизора, а настоящей, в основании которой уверенность в том, что выше тебя есть некто, к кому ты можешь обращаться и кто способен тебя услышать и ответить.

Однажды Александра Блока попросили оценить стихи Анны Ахматовой. Блок долго отказывался, а потом сказал: «Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо писать как бы перед Богом»[2].

Рискну заметить, что Дмитрий Быков этому блоковскому критерию удовлетворяет: о чем бы он ни писал, он всегда ощущает присутствие рядом Бога.

Именно рядом, ибо Бог Быкова антропоморфен: добрый, усталый и теплый. Если он мучает поэта, превращая его в карандаш, то это лишь затем, чтобы в конце согреть:

И когда после всех мучений Я забыл слова на родном – Ты, как всякий истинный гений, Пишешь сам, о себе одном. Ломая, переворачивая, Затачивая, чиня, Стачивая, растрачивая И грея в руке меня.

Бог – это тот, кто отдает приказ прыгать без парашюта с горящего самолета, но перед самой землей непременно протягивает тебе руку: «Последний шанс последнего из последних, / Поскольку после последнего – сразу Он».

И если он воплощается, то в соседа по окопу, небритого, израненного, полуседого. И точно не всемогущего:

Я не вижу его верховным, как ни крути. Генеральный штаб не настолько прост. Полагаю, над ним не менее десяти Командиров, от чьих генеральских звезд Тяжелеет небо, глядящее на Москву Как на свой испытательный полигон. До победы нашей я точно не доживу – И боюсь сказать, доживет ли он. Вот тебе и ответ, как он терпит язвы земли, Не спасает детей, не мстит палачу. Авиации нет, снаряды не подвезли, А про связь и снабжение я молчу.

Этот Бог зависит от человека не меньше, чем тот от него – «Это он навек исчезнет, если я навек исчезну / Или даже если что не так скажу»:

Кто из нас сидит в окопе, кто танцует на прицеле – Не подскажет никакое колдовство. Хорошо тебе, и плохо мне, держащемуся еле, А ему – боюсь и думать каково.

Есть еще, правда, другой – «Бог созиданья, Бог поступка, / Водитель орд, меситель масс, / Извечный враг всего, что хрупко», «С ладонью жесткой, как напильник, / И лаской грубой, как наждак», один из тех, чьи генеральские звезды проступают на московском небе, – но: «И я тебе такой не нужен, / И ты такой не нужен мне».

И мир прекрасен потому, что в нем «все о Боге, всегда о Боге». В романе Быкова «Орфография» есть как бы второстепенный (на самом деле – главный) герой – чудак-антиквар Фридрих Клингенмайер, чье собрание «раритетов и древностей» оказывается прозрачной метафорой мироздания, где Клингенмайер играет роль Творца. Он наблюдает изнутри то, на что другие смотрят снаружи, и постигает смысл там, где остальные видят случайный набор вещей. Он единственный способен заметить, как сквозь любой затейливый, но бесполезный орнамент проступает иной узор – вязь божественного промысла. Лучшие стихи Быкова – они как раз об этом.

И поэт оказывается нужен миру только потому, что он этому миру вровень – так же уязвим, недолговечен, смертен, как всё вокруг: «Только тот тебя и заметит, кто с тобою вместе умрет – / И тебя, о мартовский ветер, и тебя, о мартовский кот».

Вообще это ощущение хрупкости человека и мира – основное переживание быковского героя:

Можно сделать дырку в моем боку, Можно выжать меня, как губку, Можно сжечь меня, истолочь в муку, Провернуть меня в мясорубку, Из любого дома погнать взашей, Затоптать, переврать безбожно – Но и это будет едва ль страшней, Чем сознанье, что это можно.

Самые обыкновенные человеческие страхи и фобии, удесятеренные чувствительностью поэта. Поэзия ведь вообще не открывает ничего нового. Она сделана из того, что вы и сами знали о жизни, но не умели назвать. «Поэт есть тот, кто хочет то, что все хотят хотеть» (Ольга Седакова. «Стансы в манере Александра Попа».). Отсюда постоянно сопровождающее читателя хороших стихов ощущение, что все это твоей парой глаз увидено, твоей кожей прочувствовано.

И в стихах, и в прозе Быкова очень много тоски. Тоска, если она подлинная тоска, а не романтический суррогат, – самое высокое из человеческих чувств, писать ее чрезвычайно сложно, гораздо сложнее, чем любовь, скажем. Быкову удается. Лучшая, пожалуй, быковская книга, «Эвакуатор», была в чистом виде романом о тоске, там просто ничего больше не было.

Тоска эта вырастает из пронзительного и никогда не оставляющего поэта ощущения бренности всего сущего. Мир – пыльца на крыльях бабочки, в нем нет ничего прочного, устойчивого, на что можно было бы опереться, положиться, что можно было бы удержать – «Но я потеряю вас, несчастные вы мои». Любимая уйдет, снег растает, лист пожухнет, дом разрушится, сталь заржавеет. И, главное, это случится с неизбежностью, закроешь глаза – проснешься в другом мире, где все неуловимо, но бесповоротно изменилось.

Не власть поменяли, не танки ввели, А попросту кто-то увидел с балкона Кленовые листья на фоне земли: Увидел и понял, что все непреклонно И необратимо.

В те далекие времена, когда «Известия» еще были вменяемой газетой, Быков напечатал там эссе про Черубину де Габриак и Серебряный век – из лучших быковских эссе и, рискну сказать, из лучшего, что вообще написано о Серебряном веке. Была эпоха, поверхностная и глубокая одновременно, люди ценили мишуру и играли в куклы, но из этой мишуры, как ни странно, вырастало настоящее искусство и настоящее знание. А потом пришли злые люди и наступили на кукол – и на игравших в них – кованым сапогом. И все эти игры получили дополнительное трагическое измерение и осветились другим светом.

Про этих строителей кукольных домиков Быков написал роман «Остромов», стихотворения «Ведь прощаем мы этот Содом…» и «Нет, уж лучше эти, с модерном и постмодерном…». Тема эта потому так его и занимает, что Серебряный век оказывается универсальной метафорой жизни вообще – никто не знает, что будет завтра, но все предчувствуют скорый конец и оттого особенно старательно закрывают глаза.

Еще более универсальной метафорой, разумеется, оказывается любовь. «Но знали безмолвно и бесповоротно, / Что вместе – нельзя и отдельно – нельзя», – эту максиму Быков сформулировал еще в 1989 году и сделал из нее инвариант всей своей лирики и почти всех романов. В помянутой «Орфографии» есть притча про двух героев, которые расстаются на следующее утро после свадьбы, чтобы никогда больше не увидеть друг друга: «Он за ней коршуном – она от него рыбой, он за ней рыбаком – она от него кобылицей, он за ней всадником – она от него облаком, он за ней ветром – она от него дождем». В этой истории важна прежде всего полная немотивированность, придающая всему описанному статус общего закона. Почему? Да в том-то и дело, что нипочему. Так все устроено другим демиургом, и от романиста здесь мало что зависит.

Встреча Орфея с призраком Эвридики вызывает мировую катастрофу, как в, страшно сказать, гениальной «Одиннадцатой балладе». Потерянную возлюбленную потом всю жизнь собираешь по частям, ловя ее отдельные черты в случайных женщинах:

Одна, как ты, со лба отдувает прядь, Другая вечно ключи теряет, А что я ни разу не мог в одно все это собрать – Так Бог ошибок не повторяет.

Но – «вместе – нельзя, и отдельно – нельзя», этот закон неизменен и абсолютен.

Итак, мир груб, непрочен, ненадежен, в нем что не катастрофа, то подвох: «Я терплю этот мир иначе – как терпят бедствие. / Извини, что я иногда нетерпим к нему». Никаких «своих» в мире нет: «Из двух неправд я выбираю / Наименее не мою». Остается гибнуть, как тому солдату, «который бился браво, / Но испустил бы дух / Единственно за право / Не выбирать из двух».

Или – сделать шаг вверх. Недаром Быков называет свой роман «Остромов» пособием по левитации и отпускает в финале все потерявшего героя парить на уровне верхних этажей петроградских зданий. Ибо в любую эпоху слишком страшно жить в мире, где невозможно взлететь.

Сам Быков апеллирует при этом к Борису Пастернаку, чью поэтическую и жизнетворческую стратегию он описывает так: «Направо – плохо, налево – хуже, а прямо – лучше не спрашивай. Хорошо, тогда мы взлетим». На самом деле Быков здесь ближе скорее к нелюбимому им Владиславу Ходасевичу, стихи которого, особенно поздние, насквозь пропитаны этим ощущением: любой ценой – выход за пределы, трансценденция или смерть.

И потому книги стихов Быкова, конечно, должны заканчиваться «Пэоном четвертым», где захлебывающийся восторг преображения звучит откровеннее всего: «Лечу, крича: “Я говорил, я говорил, я говорил! Не может быть, чтоб все и впрямь кончалось тут!”»

Михаил Эдельштейн

Дневное размышление о божьем величестве

Виноград растет на крутой горе, непохожей на Арарат. Над приморским городом в сентябре виноград растет, виноград. Кисло-сладкий вкус холодит язык – земляники и меда смесь, Под горой слепит золотая зыбь, и в глазах золотая резь. Виноград растет на горе крутой. Он опутывает стволы, Заплетаясь усиком-запятой в буйный синтаксис мушмулы, Оплетая колкую речь куста, он клубится, витиеват. На разломе глинистого пласта виноград растет, виноград. По сыпучим склонам дома ползут, выгрызая слоистый туф, Под крутой горой, что они грызут, пароходик идет в Гурзуф, А другой, навстречу, идет в Мисхор, легкой музыкой голося, А за ними – только пустой простор, обещанье всего и вся. Перебор во всем: в синеве, в жаре, в хищной цепкости лоз-лиан, Без какой расти на крутой горе мог бы только сухой бурьян, В обнаженной, выжженной рыжине на обрывах окрестных гор. Недобор любезен другим, а мне – перебор во всем, перебор. Этих синих ягод упруга плоть. Эта цепкая жизнь крепка. Молодая лиственная щепоть словно сложена для щипка. Здесь кусты упрямы, стволы кривы. Обтекая столбы оград, На склерозной глине, камнях, крови – виноград растет, виноград! Я глотал твой мед, я вдыхал твой яд, я вкушал от твоих щедрот, Твой зыбучий песок наполнял мой взгляд, виноград освежал мне рот, Я бывал в Париже, я жил в Крыму, я гулял на твоем пиру – И в каком-то смысле тебя пойму, если все-таки весь умру. 1995

«Оставь меня с собой на пять минут…»

Оставь меня с собой на пять минут – Вот тут, Где шмель жужжит и старец рыбу удит, Где пруд и сквер, А не в какой-нибудь из адских сфер, Где прочих собеседников не будет. Оставь меня с собой на пять минут. Сойдут Потоки страхов, сетований, жалоб – И ты услышишь истинную речь. «Дать стечь» – Молоховец сказала б. У Петрушевской, помню, есть рассказ – Как раз О том, как одинокий паралитик Встречает всех угрюмым «мать-мать-мать», И надо ждать, Покуда жалкий гнев его не вытек. Потом Он мог бы поделиться опытом Зажизненным, который в нем клокочет, – Минут пятнадцать надо переждать. Пусть пять. Но ждать никто не хочет. …Сначала, как всегда, смятенье чувств. Я замечусь, Как брошенная в комнате левретка. Мне трудно вспомнить собственный язык. Отвык. Ты знаешь сам, как это стало редко. Так первая пройдет. А на второй Слетится рой Воспоминаний стыдных и постылых. Пока они бессмысленно язвят, Придется ждать, чтоб тот же самый взгляд Размыл их. На третьей я смирю слепую дрожь. Хорош. В проем окна войдет истома лета. Я медленно начну искать слова: Сперва – Все о себе. Но вытерпи и это. И на четвертой я заговорю К царю Небесному, смотрящему с небес, но – Ему не надо моего нытья. Он больше знает о себе, чем я. Неинтересно. И вот тогда, на пятой, наконец – Творец, Отчаявшись услышать то, что надо, – Получит то, зачем творил певца. С его лица Исчезнут скука и досада. Блаженный лепет летнего листа. Проста Просодия – ни пыла, ни надрыва. О чем – сказать не в силах, видит Бог. Когда бы мог, Мне б и пяти минут не надо было. На пять минут с собой меня оставь. Пусть явь Расступится – не вечно же довлеть ей. Побудь со мной. Мне будет что сказать. Дай пять! Но ты опять соскучишься на третьей.

«В полосе от возраста Тома Сойера…»

В полосе от возраста Тома Сойера До вступленья в брак Я успел заметить, что все устроено, Но не понял – как. Примеряя нишу Аники-воина И сердясь на чернь, Я отчасти понял, как все устроено, Но не знал – зачем. К тридцати годам на губах оскомина. Разогнав гарем, Я догнал, зачем это все устроено, Но не понял – кем. До чего обычна моя история! Самому смешно. Наконец я знаю, кем все устроено, Но не знаю – что. Чуть завижу то, что сочту структурою, – Отвлечется взгляд На зеленый берег, на тучу хмурую, На Нескучный сад. Оценить как должно науку чинную И красу систем Мне мешал зазор меж любой причиною – И вот этим всем. Да и что причина? В дошкольном детстве я, Говоря честней, Оценил чрезмерность любого следствия По сравненью с ней. Наплясавшись вдоволь, как в песне Коэна, Перейдя черту, Я не стану думать, как все устроено, А припомню ту Панораму, что ни к чему не сводится, Но блестит, – И она, как рыцарю Богородица, Мне простит.

Мост

И все поют стихи Булата На этом береге высоком… Ю. Мориц На одном берегу Окуджаву поют И любуются вешним закатом, На другом берегу подзатыльник дают И охотно ругаются матом. На одном берегу сочиняют стихи, По заоблачным высям витают, – На другом берегу совершают грехи И совсем ничего не читают. На другом берегу зашибают деньгу И бахвалятся друг перед другом, И поют, и кричат, а на том берегу Наблюдают с брезгливым испугом. Я стою, упираясь руками в бока, В берега упираясь ногами, Я стою. Берега разделяет река, Я как мост меж ее берегами. Я как мост меж двумя берегами врагов И не знаю труда окаянней. Я считаю, что нет никаких берегов, А один островок в океане. Так стою, невозможное соединя, И во мне несовместное слито, Потому что с рожденья пугали меня Неприязненным словом «элита», Потому что я с детства боялся всего, Потому что мне сил не хватало, Потому что на том берегу большинство, А на этом отчаянно мало. Первый берег всегда от второго вдали, И, увы – это факт непреложный. Первый берег корят за отрыв от земли – Той, заречной, противоположной. И когда меня вовсе уверили в том (А теперь понимаю, что лгали) – Я шагнул через реку убогим мостом И застыл над ее берегами. И все дальше и дальше мои берега, И стоять мне недолго, пожалуй, И во мне непредвиденно видят врага Те, что пели со мной Окуджаву. Одного я и вовсе понять не могу И со страху в лице изменяюсь: Что с презреньем глядят на чужом берегу, Как шатаюсь я, как наклоняюсь, Как руками машу, и сгибаюсь в дугу, И держусь на последнем пределе, – А когда я стоял на своем берегу, Так почти с уваженьем глядели.

«Старуха-мать с ребенком-идиотом…»

Старуха-мать с ребенком-идиотом – Слюнявым, длинноруким, большеротым, – Идут гулять в ближайший лесопарк И будут там смотреть на листопад. Он не ребенок. Но назвать мужчиной Его, что так невинен и убог, С улыбкой безнадежно-беспричинной И с головою, вывернутой вбок? Они идут, ссутулившись. Ни звука – Лишь он мычит, растягивая рот. Он – крест ее, пожизненная мука. Что, если он ее переживет? Он не поймет обрушившейся кары И в интернате, карцеру сродни, Все будет звать ее, и санитары Его забьют за считаные дни. О, если впрямь подобье высшей воли Исторгло их из хаоса и тьмы На этот свет – скажи, не для того ли, Чтоб осторожней жаловались мы? А я-то числю всякую безделку За якобы несомый мною крест И на судьбу ропщу, как на сиделку Ворчит больной. Ей скоро надоест. Но нет. Не может быть, чтоб только ради Наглядной кары, метки нулевой, Явился он – в пальто, протертом сзади, И с вытянутой длинной головой. Что ловит он своим косящим глазом? Что ищет здесь его скользящий зрак? Какую правду, большую, чем разум, Он ведает, чтоб улыбаться так? Какому внемлет ангельскому хору, Какое смотрит горнее кино? Как нюх – слепцу, орлиный взор – глухому, Взамен рассудка что ему дано? Что наша речь ему? – древесный шелест. Что наше небо? – глина и свинец. Что, если он непонятый пришелец, Грядущего довременный гонец? Что, ежели стрела попала мимо И к нам непоправимо занесен Блаженный житель будущего мира, Где каждый улыбается, как он? Что, ежели, трудов и хворей между, Он послан в утешенье и надежду – Из тех времен, из будущей Москвы, В которой все мы будем таковы?

«Эгоизм болезни: носись со мной…»

Эгоизм болезни: носись со мной, Неотступно бодрствуй у изголовья, Поправляй подушки, томись виной За свое здоровье. Эгоизм здоровья: не тронь, не тронь, Избегай напомнить судьбой своею Про людскую бренность, тоску и вонь: Я и сам успею. Эгоизм несчастных: терпи мои Вспышки гнева, исповеди по пьяни, Оттащи за шкирку от полыньи, Удержи на грани. Эгоизм счастливых: уйди-уйди, Не тяни к огню ледяные руки, У меня, глядишь, еще впереди Не такие муки. Дай побыть счастливым – хоть день, хоть час, Хоть куда укрыться от вечной дрожи, Убежать от жизни, забыть, что нас Ожидает то же. О, боязнь касаться чужих вещей! Хорошо, толпа хоть в метро проносит Мимо грязных тряпок, живых мощей, Что монету просят. О, боязнь заразы сквозь жар стыда: Отойдите, нищие и калеки! – И злорадство горя: иди сюда, Заражу навеки! Так мечусь суденышком на волне Торжества и страха, любви и блуда, То взываю к ближним: «Иди ко мне!», То «Пошел отсюда!». Как мне быть с тобой, эгоизм любви, Как мне быть с тобой, эгоизм печали, – Пара бесов, с коими визави Я сижу ночами? А вверху, в немыслимой высоте, Где в закатном мареве солнце тает, – Презирая бездны и те, и те, Альтруизм витает. Над моей измученной головой, Над счастливой парой и над увечной, Он парит – безжалостный, неживой, Безнадежный, хладный, бесчеловечный.

««Кто обидит меня – тому ни часа…»

«Кто обидит меня – тому ни часа, Ни минуты уже не знать покоя. Бог отметил меня и обещался За меня воздавать любому втрое. Сто громов на обидчика обрушит, Все надежды и радости отнимет, Скорбью высушит, ужасом задушит, Ввергнет в ад и раскаянья не примет. Так что лучше тебе меня не трогать, Право, лучше тебе меня не трогать». Так он стонет, простертый на дороге, Изувеченный, жалкий, малорослый, Так кричит о своем разящем Боге, Весь покрытый кровавою коростой; Как змея, перерубленная плугом, Извивается, мечется, ярится, И спешат проходящие с испугом – Не дыша, отворачивая лица. Так что лучше тебе его не трогать, Право, лучше тебе его не трогать. Так-то въяве и выглядит все это – Язвы, струпья, лохмотья и каменья, Знак избранья, особая примета, Страшный след Твоего прикосновенья. Знать, пригодна зачем-то эта ветошь, Ни на что не годящаяся с виду: Так и выглядят все, кого отметишь – Чтоб уже никому не дать в обиду. Так что лучше Тебе меня не трогать, Право, лучше Тебе меня не трогать.

Одиннадцатая заповедь

Опережай в игре на четверть хода, На полный ход, на шаг, на полшага, В мороз укройся рубищем юрода, Роскошной жертвой превзойди врага, Грозят тюрьмой – просись на гильотину, Грозят изгнаньем – загодя беги, Дай два рубля просящему полтину И скинь ему вдогонку сапоги, Превысь предел, спасись от ливня в море, От вшей – в окопе. Гонят за Можай – В Норильск езжай. В мучении, в позоре, В безумии – во всем опережай. Я не просил бы многого. Всего-то – За час до немоты окончить речь, Разрушить дом за сутки до налета, За миг до наводнения – поджечь, Проститься с девкой, прежде чем изменит, Поскольку девка – то же, что страна, И раньше, чем страна меня оценит, Понять, что я не лучше, чем она; Расквасить нос, покуда враг не тронет, Раздать запас, покуда не крадут, Из всех гостей уйти, пока не гонят, И умереть, когда за мной придут.

Август

1

Сиятельный август, тончайший наркоз. В саду изваянье Грустит, но сверкает. Ни жалоб, ни слез – Сплошное сиянье. Во всем уже гибель, распад языка, Рванина, лавина, – Но белые в синем плывут облака И смотрят невинно. Сквозь них августовское солнце палит, Хотя догорает. Вот так и душа у меня не болит – Она умирает.

2

Осень пахнет сильной переменой – И вовне, и хуже, что во мне. Школьникам эпохи безвременной Хочется погибнуть на войне. Мечется душа моя, как будто Стыдно ей привычного жилья. Жаль, что не дотягивать до бунта Не умеем Родина и я. Надо бы меняться по полшага, Чтобы не обваливаться враз. Всякий раз взрывается полшара, Как терпенье кончится у нас. Все молчит в оцепененье чудном. Кастор с братом дремлют на посту. Гастарбайтер с гаденьким прищуром Выметает ломкую листву. Августейший воздух загустевший Разгоняет пришлая метла, Разметая в жизни опустевшей Место, чтобы сжечь ее дотла. Будет все, как водится при взрыве – Зов сирены, паника родни, Зимние, голодные и злые, Оловом окрашенные дни. Но зато рассвета багряница, Оторопь сучья и дурачья, Сладость боя, свежесть пограничья – Нищая земля, еще ничья! Все, что было, рухнет в одночасье. Новый свет ударит по глазам. Будет это счастье иль несчастье? Рай в аду, вот так бы я сказал. И от этих праздников и боен Все сильней душа моя болит, Как страна, в которую не встроен Механизм ротации элит.

Свежесть

Бабах! из логова германских гадов Слышны разрывы рвущих их снарядов, И свист ужасный воздух наполняет, Куски кровавых гуннов в нем летают. Эдвард Стритер (пер. И. Л.) Люблю тебя, военная диорама, Сокровище приморского городка, Чей порт – давно уже свалка стального хлама, Из гордости не списанного пока. Мундир пригнан, усы скобкой, и все лица Красны от храбрости и счастья, как от вина. На горизонте восходит солнце Аустерлица, На правом фланге видны флеши Бородина. Люблю воинственную живость, точней – свежесть. Развернутый строй, люблю твой строгий, стройный вид. Швед, русский, немец – колет, рубит, скрежет, И даже жид чего-то такое норовит. Гудит барабан, и флейта в ответ свистит и дразнится. Исход батальи висит на нитке ее свистка. – Скажи, сестра, я буду жить? – Какая разница, Зато взгляни, какой пейзаж! – говорит сестра. Пейзаж – праздник: круглы, упруги дымки пушек. Кого-то режет бодрый медик Пирогов. Он призывает послать врагу свинцовых плюшек И начиненных горючей смесью пирогов. На правом фланге стоит Суворов дефис Нахимов, Сквозь зубы Жуков дефис Кутузов ему грубит, По центру кадра стоит де Толли и, плащ накинув, О чем-то спорит с Багратионом, но тот убит. Гремит гулко, орет браво, трещит сухо. Японцы в шоке. Отряд китайцев бежит вспять. Бабах слева! бабах справа! Хлестнул ухо Выстрел, и тут же ему в ответ хлестнули пять. На первом плане мы видим подвиг вахмистра Добченко: Фуражка сбита, грудь открыта, в крови рот. В чем заключался подвиг – забыто, и это, в общем-то, Не умаляет заслуг героя. Наоборот. На среднем плане мы видим прорыв батареи Тушина, Тушин сидит, пушки забыв, фляжку открыв. Поскольку турецкая оборона и так разрушена, Он отказался их добивать, и это прорыв. На заднем плане легко видеть сестру Тату – Правее флешей Бородина, левей скирд. Она под вражеским огнем дает солдату: Один считает, что наркоз, другой – что спирт. Вдали – море, лазурь зыби, песок пляжей, Фрегат «Страшный» идет в гавань: пробит ют. Эсминец «Наш» таранит бок миноносцу «Вражий», А крейсер «Грек» идет ко дну, и все поют. Свежесть сражения! Праздник войны! Азарт свободы! Какой блеск, какой густой голубой цвет! Курортники делают ставки, пьют воды. Правее вы можете видеть бар «Корвет». Там к вашим услугам охра, лазурь, белила, Кровь с молоком, текила, кола, квас, Гибель Помпеи, взятие Зимнего, штурм Берлина, Битва за Рим: в конечном итоге все для вас. Вот так, бывало, зимой, утром, пока молод, Выходишь из дома возлюбленной налегке – И свежесть смерти, стерильный стальной холод Пройдет, как бритва, по шее и по щеке. «Пинь-пинь-тарарах!» – звучит на ветке. Где твое жало, Где твоя строгость, строгая госпожа? Все уже было, а этого не бывало. Жизнь – духота. Смерть будет нам свежа.

Счастья не будет

Олененок гордо ощутил Между двух ушей два бугорка, А лисенок притащил в нору Мышь, которую он сам поймал. Г. Демыкина Музыка, складывай ноты, захлопывай папку, Прячь свою скрипку, в прихожей отыскивай шляпку. Ветер по лужам бежит и апрельскую крутит Пыль по асфальту подсохшему. Счастья не будет. Счастья не будет. Винить никого не пристало. Влажная глина застыла и формою стала, Стебель твердеет, стволом становясь лучевидным. Нам ли с тобой ужасаться вещам очевидным? Будет тревожно, восторженно, сладко, свободно, Будет томительно, радостно – все, что угодно: Счастья не будет. Оставь ожиданья подросткам. Нынешний возраст подобен гаданию с воском: Жаркий, в воде застывает, и плачет гадалка. Миг между жизнью и смертью – умрешь, и не жалко – Больше не будет единственным нашим соблазном. Сделался разум стоглазым. Беда несогласным: Будут метаться, за грань порываться без толку – Жизнь наша будет подглядывать в каждую щелку. Воск затвердел, не давая прямого ответа. Счастья не будет. Да, может, и к лучшему это. Вольному воля. Один предается восторгам Эроса; кто-то политикой, кто-то Востоком Тщится заполнить пустоты. Никто не осудит. Мы-то с тобой уже знаем, что счастья не будет. Век наш вошел в колею, равнодушный к расчетам. Мы-то не станем просить послаблений, – а что там Бьется, трепещет, не зная, не видя предела, – Страх ли, надежда ли, – наше интимное дело. Щебень щебечет, и чавкает грязь под стопою. Чет или нечет – не нам обижаться с тобою. Желтый трамвай дребезжанием улицу будит. Пахнет весной, мое солнышко. Счастья не будет.

Времена года

1. Подражание Пастернаку

Чуть ночь, они топили печь. Шел август. Ночи были влажны. Сначала клали, чтоб разжечь, Щепу, лучину, хлам бумажный. Жарка, уютна, горяча, Среди густеющего мрака Она горела, как свеча Из «Зимней ночи» Пастернака. Отдавшись первому теплу И запахам дымка и прели, Они сидели на полу И, взявшись за руки, смотрели. Чуть ночь, они топили печь. Дрова не сразу занимались, И долго, перед тем как лечь, Они растопкой занимались. Дрова успели отсыреть В мешке у входа на террасу, Их нежелание гореть Рождало затруднений массу, Но через несколько минут Огонь уже крепчал, помедлив, И еле слышный ровный гуд Рождался в багроватых недрах. Дым очертания менял И из трубы клубился книзу, Дождь припускал по временам, Стучал по крыше, по карнизу, Не уставал листву листать Своим касанием бесплотным, И вдвое слаще было спать В струистом шелесте дремотном. Чуть ночь, они топили печь, Плясали тени по обоям, Огня лепечущая речь Была понятна им обоим. Помешивали кочергой Печное пышущее чрево, И не был там никто другой – Леса направо и налево, Лишь дождь, как полуночный ткач, Прошил по странному наитью Глухую тишь окрестных дач Своею шелестящей нитью. Казалось, осень началась. В июле дачники бежали И в эти дни, дождя боясь, Сюда почти не наезжали. Весь мир, помимо их жилья, Был как бы вынесен за скобку, – Но прогорали уголья, И он вставал закрыть заслонку. Чуть ночь, они топили печь, И в отблесках ее свеченья Плясали тени рук и плеч, Как некогда – судьбы скрещенья. Волна пахучего тепла, Что веяла дымком и прелью, Чуть колебалась и плыла Над полом, креслом, над постелью, Над старой вазочкой цветной, В которой флоксы доживали, И над оплывшею свечой, Которую не зажигали.

2. Преждевременная автоэпитафия

Весенний первый дождь. Вечерний сладкий час, Когда еще светло, но потемнеет скоро. По мокрой мостовой течет зеленый глаз Приветствующего троллейбус светофора, Лиловый полумрак прозрачен, но уже Горит одно окно на пятом этаже. Горит одно окно, и теплый желтый свет, Лимонно-золотой, стоит в квадрате рамы. Вот дождь усилился – ему и дела нет: Горит! Там девочка разучивает гаммы В уютной комнате, и нотная тетрадь Стоит развернута. Сыграет, и опять Сначала… Дождь в стекло. Потеки на стекле – Забылись с осени… И в каждом из потеков Дробится светофор. Под лампой, на столе Лежит пенал и расписание уроков, А нынче музыка. Заданье. За дверьми – Тишь уважения. И снова до-ре-ми. Она играет. Дождь. Сиреневая тьма Все гуще. Окна загораются, и вот их Все больше. Теплый свет ложится на тома На полке, за стеклом, в старинных переплетах, На руки, клавиши и, кажется, на звук, Что ровно и легко струится из-под рук. И снова соль-ля-си… Соседнее окно – Как рано все-таки смеркается в апреле! – Доселе темное, теперь освещено: Горит! Там мальчик клеит сборные модели: Могучий самолет, раскинувший крыла, Почти законченный, стоит среди стола. Лишь гаммы за стеной – но к ним привычен слух – Дождем перевиты, струятся монотонно. Свет лампы. На столе – отряд любимых слуг: Напильник, ножницы, флакончик ацетона, Распространяющий столь резкий аромат, Что сборную модель родители бранят. А за окном темно. Уже идет к шести. Работа кончена. Как бы готовый к старту – Картинку на крыло теперь перевести – Пластмассовый гигант воздвигнут на подставку И чуть качается, еще не веря сам, Что этакий титан взлетает к небесам. Дождливый переплеск, и капель перепляс – Апрельский ксилофон по стеклам, по карнизу, И мальчик слушает. Он ходит в третий класс И держит девочку за врушку и подлизу, Которой вредничать – единственная цель, А может быть, влюблен и носит ей портфель. Внутри тепло, уют… Но и снаружи – плеск Дождя, дрожанье луж, ночного ксилофона Негромкий перестук, текучий мокрый блеск Фар, первых фонарей, миганье светофора, Роенье тайных сил, разбуженных весной: Так дышит выздоравливающий больной. Спи! Минул перелом; означен поворот К выздоровлению, и выступает мелко На коже лба и щек уже прохладный пот – Пот не горячечный. Усни и ты, сиделка: Дыхание его спокойно, он живет, Он дышит, как земля, когда растает лед. …О тишь апрельская, обманчивая тишь! Работа тайных сил неслышна и незрима, Но скоро тополя окутает, глядишь, Волна зеленого, пленительного дыма, И высохнет асфальт, и посреди двора По первым классикам заскачет детвора. А следом будет ночь, а следом будет день, И жизнь, дарующая все, что обещала, Прекрасная, как дождь, как тополь, как сирень, А следом будет… нет! о нет! начни сначала! Ведь разве этот рай – не самый верный знак, Что все окончиться не может просто так? Я знаю, что и я когда-нибудь умру, И если, как в одном рассказике Катерли, Мы, обнесенные на грустном сем пиру, Там получаем все, чего бы здесь хотели, И все исполнится, чего ни пожелай, – Хочу, чтобы со мной остался этот рай: Весенний первый дождь, вечерний сладкий час, Когда еще светло, но потемнеет скоро, Сиреневая тьма, зеленый влажный глаз Приветствующего троллейбус светофора, И нотная тетрадь, и книги, и портфель, И гаммы за стеной, и сборная модель. 1988

3. Октябрь

Подобен клетчатой торпеде Вареный рыночный початок, И мальчик на велосипеде Уже не ездит без перчаток. Ночной туман, дыханье с паром, Поля пусты, леса пестры, И листопад глядит распадом, Разладом веток и листвы. Октябрь, тревожное томленье, Конец тепла, остаток бедный, Включившееся отопленье, Холодный руль велосипедный, Привычный мир зыбуч и шаток И сам себя не узнает: Круженье листьев, курток, шапок, Разрыв, распад, разбег, разлет. Октябрь, разрыв причин и следствий, Непрочность в том и зыбкость в этом, Пугающие, словно в детстве, Когда не сходится с ответом, Все кувырком, и ум не сладит, Отступит там, споткнется тут… Разбеги пар, крушенья свадеб, И листья жгут, и снега ждут. Сухими листьями лопочет, Нагими прутьями лепечет, И ничего уже не хочет, И сам себе противоречит – Мир перепуган и тревожен, Разбит, раздерган вкривь и вкось – И все-таки не безнадежен, Поскольку мы еще не врозь. 1989

4. «Теплый вечер холодного дня…»

Никите Елисееву

Теплый вечер холодного дня. Ветер, оттепель, пенье сирены. Не дразни меня, хватит с меня, Мы видали твои перемены! Не смущай меня, оттепель. Не Обольщай поворотами к лету. Я родился в холодной стране. Мало чести – оставь мне хоть эту. Только трус не любил никогда Этой пасмурной, брезжущей хмури, Голых веток и голого льда, Голой правды о собственной шкуре. Я сбегу в этот холод. Зане От соблазнов, грозящих устоям, Мы укроемся в русской зиме: Здесь мы стоим того, чего стоим. Вот пространство, где всякий живой, Словно в пику пустому простору, Обрастает тройной кожурой, Обращается в малую спору. Ненавижу осеннюю дрожь На границе надежды и стужи: Не буди меня больше. Не трожь. Сделай так, чтобы не было хуже. Там, где вой на дворе в январе, Лед по улицам, шапки по крышам, Там мы выживем, в тесной норе, И тепла себе сами надышим. Как берлогу, поземку, пургу Не любить нашей северной музе? Дети любят играть на снегу, Ибо детство со смертью в союзе. Здравствуй, Родина! В дали твоей Лучше сгинуть как можно бесследней. Приюти меня здесь. Обогрей Стужей гибельной, правдой последней. Ненавистник когдатошний твой, Сын отверженный, враг благодарный, – Только этому верю: родной Тьме египетской, ночи полярной. 1996

«Снова таянье, маянье, шорох…»

Снова таянье, маянье, шорох, Лень и слабость начала весны: Словно право в пустых разговорах Нечувствительно день провести. Хладноблещущий мрамор имперский, Оплывая, линяя, гния, Превратится в тупой, богомерзкий, Но живительный пир бытия. На свинцовые эти белила, На холодные эти меха Поднимается равная сила (Для которой я тоже блоха). В этом есть сладострастие мести – Наблюдать за исходами драк, И подпрыгивать с визгом на месте, И подзуживать: так его, так! На Фонтанке, на Волге и Каме, Где чернеют в снегу полыньи, Воздается чужими руками За промерзшие кости мои. Право, нам ли не ведать, какая Разольется вселенская грязь, Как зачавкает дерн, размокая, Снежно-талою влагой давясь? Это пир пауков многоногих, Бенефис комаров и червей. Справедливость – словцо для убогих. Равновесие – это верней. Это оттепель, ростепель, сводня, Сор и хлам на речной быстрине, Это страшная сила Господня, Что на нашей пока стороне.

«Он так ее мучит, как будто растит жену…»

Он так ее мучит, как будто растит жену. Он ладит ее под себя: под свои пороки, Привычки, страхи, веснушчатость, рыжину. Муштрует, мытарит, холит, дает уроки. И вот она приручается – тем верней, Что мы не можем спокойно смотреть и ропщем; Она же видит во всем заботу о ней. Точнее, об их грядущем – понятно, общем. Он так ее мучит, жучит, костит, честит, Он так ее мучит – прицельно, умно, пристрастно, – Он так ее мучит, как будто жену растит. Но он не из тех, кто женится: это ясно. Выходит, все это даром: «Анкор, анкор, Ко мне, ко мне!» – переливчатый вопль тарзаний, Скандалы, слезы, истерики, весь декор, Приходы, уходы и прочий мильон терзаний. Так учат кутить обреченных на нищету. Так учат наследного принца сидеть на троне – И знают, что завтра трон разнесут в щепу, Сперва разобравшись с особами царской крови. Добро бы на нем не клином сошелся свет И все пригодилось с другим, на него похожим, – Но в том-то вся и беда, что похожих нет, И он ее мучит, а мы ничего не можем. Но что, если вся дрессура идет к тому, Чтоб после позора, рева, срыва, разрыва Она взбунтовалась – и стала равна ему, А значит, непобедима, неуязвима? И все для того, чтоб, отринув соблазн родства, Давясь слезами, пройдя километры лезвий, Она до него доросла – и переросла, И перешагнула, и дальше пошла железной? А он останется – сброшенная броня, Пустой сосуд, перевернутая страница. Не так ли и Бог испытывает меня, Чтоб сделать себе подобным – и устраниться, Да все не выходит?

«Ведь прощаем мы этот Содом…»

Ведь прощаем мы этот Содом Словоблудья, раденья, разврата – Ибо знаем, какая потом За него наступила расплата. Им Отчизна без нас воздает. Заигравшихся, нам ли карать их – Гимназистов, глотающих йод И читающих «Пол и характер», Гимназисток, курсисток, мегер, Фам фаталь – воплощенье порока, Неразборчивый русский модерн Пополам с рококо и барокко. Ведь прощаем же мы моветон В их пророчествах глада и труса, – Ибо то, что случилось потом, Оказалось за рамками вкуса. Ведь прощаем же мы Кузмину И его недалекому другу Ту невинную, в общем, вину, Что сегодня бы стала в заслугу. Бурно краток, избыточно щедр, Бедный век, ученик чародея Вызвал ад из удушливых недр И глядит на него, холодея. И гляжу неизвестно куда, Размышляя в готическом стиле – Какова ж это будет беда, За которую нас бы простили.

«Смерть не любит смертолюбов…»

Смерть не любит смертолюбов, Призывателей конца. Любит зодчих, лесорубов, Горца, ратника, бойца. Глядь, иной из некрофилов, С виду сущее гнилье, Тянет век мафусаилов – Не докличется ее. Жизнь не любит жизнелюбов, Ей претит умильный вой, Пухлость щек и блеск раструбов Их команды духовой. Несмотря на всю науку, Пресмыкаясь на полу, Все губами ловят руку, Шлейф, каблук, подол, полу. Вот и я виюсь во прахе, О подачке хлопоча: О кивке, ресничном взмахе, О платке с ее плеча. Дай хоть цветик запоздалый Мне по милости своей – Не от щедрости, пожалуй, От брезгливости скорей. Ах, цветочек мой прекрасный! Чуя смертную межу, В день тревожный, день ненастный Ты дрожишь – и я дрожу, Как наследник нелюбимый В неприветливом дому У хозяйки нелюдимой, Чуждой сердцу моему.

«Все эти мальчики, подпольщики и снобы…»

Все эти мальчики, подпольщики и снобы, Эстеты, умники, пижончики, щенки, Их клубы тайные, трущобы и хрущобы, Ночные сборища, подвалы, чердаки, Все эти девочки, намазанные густо, Авангардисточки, курящие взасос, Все эти рыцари искусства для искусства, Как бы в полете всю дорогу под откос, Все эти рокеры, фанаты Кастанеды, Жрецы Кортасара, курящие «Житан», Все эти буки, что почитывали Веды, И «Вехи» ветхие, и «Чайку Джонатан», Все эти мальчики, все девочки, все детство, Бродяги, бездари, немытики, врали, Что свинство крайнее и крайнее эстетство Одной косичкою беспечно заплели, Все эти скептики, бомжи-релятивисты, Стилисты рубища, гурманчики гнилья, С кем рядом правильны, бледны и неказисты Казались прочие – такие, как хоть я, – И где теперь они? В какой теперь богине Искать пытаются изъянов и прорех? Иные замужем, иные на чужбине, Иные вымерли – они честнее всех. Одни состарились, вотще перебродили, Минуя молодость, шагнув в убогий быт, Другие – пленники семейственных идиллий, Где Гессе выброшен и Борхес позабыт. Их соблазнители, о коих здесь не пишем, В элиту вылезли под хруст чужих костей И моду делают, диктуя нуворишам, Как надо выглядеть и чем кормить гостей. Где эти мальчики и девочки? Не слышно. Их ночь волшебная сменилась скукой дня, И ничегошеньки, о Господи, не вышло Из них, презрительно глядевших на меня. Се участь всякого поклонника распада, Кто верит сумраку, кому противен свет, Кому ни прочности, ни ясности не надо, – И что, ты рад, скажи? Ты рад, скажи? О нет, Да нет же, Господи! Хотя с какою злобой На них я пялился, подспудно к ним влеком, – И то, в чем виделся когда-то путь особый, Сегодня кончилось банальным тупиком! Ну что же, радуйся! Ты прав с твоею честной, Серьезной службою – со всем, на чем стоял. А все же верилось, что некий неизвестный Им выход виделся, какой-то смысл сиял! Ан нету выхода. Ни в той судьбе, ни в этой. Накрылась истина, в провал уводит нить. Грешно завидовать бездомной и отпетой Их доле сумрачной, грешней над ней трунить. Где эти мальчики, где девочки? Ни рядом, Ни в отдалении. А все же и сейчас Они, мне кажется, меня буравят взглядом, Теперь с надеждою: хоть ты скажи за нас! С них спроса нет уже. В холодном мире новом Царит безвременье, молчит осенний свет, А ты, измученный, лицом к лицу со словом Один останешься за всех держать ответ.

Песенка о моей любви

На закате меркнут дома, мосты И небес края. Все стремится к смерти – и я, и ты, И любовь моя. И вокзальный зал, и рекламный щит На его стене – Все стремится к смерти, и все звучит На одной волне. В переходах плачется нищета, Изводя, моля. Все стремится к смерти – и тот, и та, И любовь моя. Ни надежд на чье-нибудь волшебство, Ни счастливых дней – Никому не светит тут ничего, Как любви моей. Этот мир звучит, как скрипичный класс, На одной струне, И девчонка ходит напротив касс От стены к стене, И глядит неясным, тупым глазком Из тряпья-рванья, И поет надорванным голоском, Как любовь моя.

Военный переворот [Тринадцать]

1

У нас военный переворот. На улицах всякий хлам: Окурки, гильзы, стекло. Народ Сидит по своим углам. Вечор, ты помнишь, была пальба. Низложенный кабинет Бежал. Окрестная голытьба Делилась на «да» и «нет». Три пополудни. Соседи спят. Станции всех широт Стихли, усталые. Листопад. В общем, переворот.

2

Сегодня тихо, почти тепло. Лучи текут через тюль И мутно-солнечное стекло, Спасшееся от пуль. Три пополудни. То ли режим, То ли всяк изнемог И отсыпается. Мы лежим, Уставившись в потолок. Собственно, мы уже за чертой. Нас уже как бы нет. Три пополудни. Свет золотой. Это и есть тот свет.

3

Вчера все кончилось: детский плач, выстрелы, вой старух… Так после казни стоит палач И переводит дух. Полная тишь, голубая гладь, Вязкий полет листвы… Кто победил – еще не понять: Ясно, что все мертвы. Так завершается большинство штурмов, штормов, атак. Мы ли не знаем, после чего Тоже бывает так?

4

Миг равновесья. Лучи в окно. Золото тишины. Палач и жертва знают одно, в этом они равны. Это блаженнейшая пора: пауза, лень, просвет. Прежняя жизнь пресеклась вчера, Новой покуда нет. Клены. Поваленные столбы. Внизу не видно земли: Листья осыпались от стрельбы, Дворника увели.

5

Полная тишь, золотая лень. Мы с тобой взаперти. Может быть, это последний день: завтра могут прийти. Три пополудни. Полный покой, Точка, верхний предел. Чуть прикасаясь к руке рукой, но не сближая тел, влажной кожей на простыне И к потолку лицом… Три пополудни. Тень на стене: ветка с одним листом.

6

Снарядный ящик разбит в щепу: вечером жгли костры. Листовки, брошенные в толпу, Белеют среди листвы. Миг равновесия. Апогей. Детское «чур-чура». Все краски ярче, и тень теплей, Чем завтра и чем вчера. Что-то из детства: лист в синеве, Квадрат тепла на полу… Складка времени. Тетиве Жаль отпускать стрелу.

7

Так качели порой, грозя Качнуться вокруг оси, вдруг зависают: дальше нельзя. Так иногда весы, Дрожа, уравниваются. Но Опять качнуться грозят. Верхняя точка. А может, дно. Дальше – только назад. Скамейка с выломанной доской. Выброшенный блокнот. Город – прогретый, пыльный, пустой, нежащийся, как кот.

8

Верхняя точка. А может, дно. Золото. Клен в окне. Что ты так долго глядишь в окно? Хватит. Иди ко мне. В теле рождается прежний ток, Клонится милый лик, Пышет щекочущий шепоток, Длится блаженный миг. Качество жизни зависит не – Долбанный Бродский! – от Того, устроилась ты на мне, Или наоборот.

9

Дальше – смятая простыня, Быстрый, веселый стыд… Свет пронизывает меня. Кровь в ушах шелестит. Стена напротив. След пулевой На розовом кирпиче. Рука затекает под головой. Пыль танцует в луче. Вчера палили. Соседний дом Был превращен в редут. Сколько мы вместе, столько и ждем, Пока за нами придут.

10

Золото. Клен. Тишина таит Пристальный свой расчет. Нынче – отсрочка. Время стоит. Завтра все потечет. В небе застыли остатки крон. День ползет под уклон. Золото. Клен. Равновесье. Клен. Красная лужа. Клен. В темных подвалах бренчат ключи От потайных дверей. К жертвам склоняются палачи С нежностью лекарей.

11

Три пополудни. Соседи спят И, верно, слышат во сне Звонка обезумевшего раскат. Им снится: это ко мне. Когда начнут выдирать листы Из книг и трясти белье, Они им скажут, что ты есть ты И все, что мое, – мое. Ты побелеешь, и я замру. Как только нас уведут, Они запрут свою конуру И поселятся тут.

12

Луч, ложащийся на дома. Паль. Поскок воробья. Дальше можно сходить с ума. Дальше буду не я. Пыль, танцующая в луче. Клен с последним листом. Рука, застывшая на плече. Полная лень. Потом – Речь, заступившая за черту, Душная чернота, проклятье, найденное во рту Сброшенного с моста.

13

Внизу – разрушенный детский сад, Песочница под грибом. Раскинув руки, лежит солдат С развороченным лбом. Рядом – воронка. Вчера над ней Еще виднелся дымок. Я сделал больше, чем мог. Верней, Я прожил дольше, чем мог. Город пуст, так что воздух чист. Ты склонилась ко мне. Три пополудни. Кленовый лист. Тень его на стене. 1995

По светлым вечерам

По светлым вечерам над вешнею равниной Витает сложный дух, и грешный, и невинный: Цветенье всех цветов, древесных и речных, Симфония дневных, вечерних и ночных: Воронки хищные, оковы и альковы, Тех тянет увядать, те расцветать готовы, Сад веет яблоней, помелой, мушмулой, Расцветом гибельным и свежестью гнилой. Венерин башмачок, Змеиная забава, Старушечья любовь, Невестина отрава, И Волчья жимолость колышется шурша И чутко шелестит, как Заячья душа; Роняет серебро Асклепиев фонарик, Ночь Африки горит, Сон разума воняет, Сочится Похотник, и Девичий бочок Высовывает свой ворсистый язычок. Когда начнет темнеть, к тоскующей гитаре Сползаются на свет таинственные твари: Назойливый Лизун в зеленой чешуе, С шипами по бокам, как замок Рамбуйе, Двутелый Скалолаз, любимец Марко Поло, Что не дает взаймы и не имеет пола; Шипящий Оползень в подшерстии густом, Воинственный Хвостун с развернутым хвостом, Стыдливый Богомол, неумный Богоборец, Чванливый Самовол, одесский Черноморец, Икает Стрелочник, и Скользкий Простачок Показывает свой приятный пустячок. В сгустившейся ночи сгущая благодатность, Созвездия горят, наглядные, как атлас: Надменный Волопас пасет своих волов, Надменный Рыболов считает свой улов, Из альфы Соловья доносятся сигналы В созвездие Свиньи, в созвездие Вальгаллы, И глазом золотым косит небесный Кот, Как робко всходит Мышь на темно-синий свод. Суровый Программист стучит по звездной клаве, Пугливый Аферист ползет по Сверхдержаве На Вышний Волочок, а Нижний Волочок Почесывает свой квадратный пятачок. Ах, только человек средь этих дивных всячин Так безнадежно зол, так грустно озадачен, Так поглощен собой, самолюбиво слеп И так цепляется за свой прогнивший склеп. Среди небесных див, красилен, пивоварен Так редко счастлив он и так неблагодарен – И непонятно, в чем наш первородный грех: Не то мы проще всех, не то сложнее всех. 2017

Грейхаунд

Блюзы

Автобус междугородный, вечерний или ночной, Его контингент голодный, ничейный и сволочной, Бездомный и беспородный, свободный и несвободный, Садовый и огородный, плодовый и овощной. Грейхаунд набит грехами, и два его этажа Качаются, громыхая, подпрыгивая, дрожа. Грейхаунд набит бомжами, подростками, что сбежали, …ми[3], которых прижали, и хиппи грязней бомжа. В России такие едут в ЛИАЗе по вздыбленному шоссе, По Черни, по Черной Грязи, на Каме или Чусе, От Велеса до Сварога, от Бога и до порога, – Но в Штатах таких немного, а наши такие все. В России зима и лето, Находка и Краснодар Толкают тебя вот в это, влекут тебя под удар, Толкает каждое слово, и Выхино, и Коньково, А здесь дойти до такого – потребен особый дар. Среди отмеченных даром сидит с печальным мальцом Бабенка с еще не старым, но часто битым лицом – Спасается ли от обыска, торопится ли из отпуска Иль просто увозит отпрыска, расставшись с его отцом. Младенец ее попискивает, стесняясь чужих ушей, Улыбка ее заискивает, как часто у алкашей, Чтоб даже из этого транспорта, заспанного и тряского, Кто-то, не столь потасканный, не выкинул их взашей. Но стоит кому-то искоса взглянуть на ее дитя, А может, в порядке искуса, конфету сунуть шутя, – В ней тут же изобличится затравленная волчица, Орлица, стальная птица неведомого литья! Чуть кто-то тронь ее дитятко – желая ей же помочь, – Какого бы визга дикого наслушалась эта ночь! Бывают такие полночи, в каких не бывает помощи: Проходишь, держась за поручни, запомнишь – и тут же прочь. Так вот, мой ангел-хранитель, под чьей корявой рукой Спасается сочинитель, – я думаю, он такой. Вы локтем его толкаете. Он как бы всегда в нокауте, Он как бы всегда в Грейхаунде над черной ночной рекой. Он вечно меня таскает по разным материкам, Нечасто меня ласкает и часто бьет по рукам, Одежда его замызганная, улыбка его завистливая, Он смотрит на всех заискивая, как сука в глаза волкам. Меня он колотит на людях, чтоб меньше лупил другой, Скользит на московских наледях кривой своею ногой, И то – с какого бы горя я видел нечто другое? Изгоя в стране-изгое спасает ангел-изгой. Но если какая-то цаца нынче же или впредь Захочет ко мне прикасаться или как-то не так смотреть, Прельстившись бедностью этою, – ох, как я вам не советую! Лучше б вам не рождаться или сразу же помереть. 2017

Баллады

Третья

Какая была компания, какая резвость и прыть! Понятно было заранее, что долго ей не прожить. Словно палкой по частоколу, выбивали наш гордый строй. Первый умер, пошедши в школу, и окончив школу, второй. Третий помер, когда впервые получил ногой по лицу, Отрабатывая строевые упражнения на плацу. Четвертый умер от страха, в душном его дыму, А пятый был парень-рубаха и умер с тоски по нему. Шестой удавился, седьмой застрелился, с трудом достав пистолет, Восьмой уцелел, потому что молился, и вынул счастливый билет, Пристроился у каравая, сумел избежать нищеты, Однако не избежал трамвая, в котором уехала ты, Сказав перед этим честно и грубо, что есть другой человек, – И сразу трое врезали дуба, поняв, что это навек. Пятнадцатый умер от скуки, идя на работу зимой. Шестнадцатый умер от скуки, придя с работы домой. Двадцатый ходил шатаясь, поскольку он начал пить, И чудом не умер, пытаясь на горло себе наступить. Покуда с ногой на горле влачил он свои года, Пятеро перемерли от жалости и стыда, Тридцатый сломался при виде нахала, который грозил ножом. Теперь нас осталось довольно мало, и мы себя бережем. Так что нынешний ходит по струнке, охраняет свой каравай, Шепчет, глотает слюнки, твердит себе «не зевай», Бежит любых безобразий, не топит тоски в вине, Боится случайных связей, а не случайных – вдвойне, На одиноком ложе тоска ему давит грудь. Вот так он живет – и тоже подохнет когда-нибудь. Но в этой жизни проклятой надеемся мы порой, Что некий пятидесятый, а может быть, сто второй, Которого глаза краем мы видели пару раз, Которого мы не знаем, который не знает нас, – Подвержен высшей опеке, и слышит ангельский смех, И потому навеки останется после всех. 1994

Четвертая

Андрею Давыдову

В Москве взрывают наземный транспорт – такси, троллейбусы, все подряд. В метро ОМОН проверяет паспорт у всех, кто черен и бородат, И это длится седьмые сутки. В глазах у мэра стоит тоска. При виде каждой забытой сумки водитель требует взрывника. О том, кто принял вину за взрывы, не знают точно, но много врут. Непостижимы его мотивы, непредсказуем его маршрут, Как гнев Господень. И потому-то Москву колотит такая дрожь. Уже давно бы взыграла смута, но против промысла не попрешь. И чуть затлеет рассветный отблеск на синих окнах к шести утра, Юнец, нарочно ушедший в отпуск, встает с постели. Ему пора. Не обинуясь и не колеблясь, но свято веря в свою судьбу, Он резво прыгает в тот троллейбус, который движется на Трубу И дальше кружится по бульварам («Россия» – Пушкин – Арбат – пруды) – Зане юнец обладает даром спасать попутчиков от беды. Плевать, что вера его наивна. Неважно, как там его зовут. Он любит счастливо и взаимно, и потому его не взорвут. Его не тронет волна возмездий, хоть выбор жертвы необъясним. Он это знает и ездит, ездит, храня любого, кто рядом с ним. И вот он едет. Он едет мимо пятнистых скверов, где визг играющих малышей Ласкает уши пенсионеров и греет благостных алкашей, Он едет мимо лотков, киосков, собак, собачников, стариков, Смешно целующихся подростков, смешно серьезных выпускников, Он едет мимо родных идиллий, где цел дворовый жилой уют, Вдоль тех бульваров, где мы бродили, не допуская, что нас убьют, – И как бы там ни трудился Хронос, дробя асфальт и грызя гранит, Глядишь, еще и теперь не тронут: чужая молодость охранит. …Едва рассвет окровавит стекла и город высветится опять, Во двор выходит старик, не столько уставший жить, как уставший ждать. Боец-изменник, солдат-предатель, навлекший некогда гнев Творца, Он ждет прощения, но Создатель не шлет за ним своего гонца. За ним не явится никакая из караулящих нас смертей. Он суше выветренного камня и древней рукописи желтей. Он смотрит тупо и безучастно на вечно длящуюся игру, Но то, что мучит его всечасно, впервые будет служить добру. И вот он едет. Он едет мимо крикливых торгов и нищих драк за бесплатный суп, Он едет мимо больниц и моргов, гниющих свалок, торчащих труб, Вдоль улиц, прячущих хищный норов в угоду юному лопуху, Он едет мимо сплошных заборов с колючей проволокой вверху, Он едет мимо голодных сборищ, берущих всякого в оборот, Где каждый выкрик равно позорящ для тех, кто слушает и орет, Где, притворяясь чернорабочим, вниманья требует наглый смерд, Он едет мимо всего того, чем согласно брезгуют жизнь и смерть: Как ангел ада, он едет адом – аид, спускающийся в Аид, – Храня от гибели всех, кто рядом (хоть каждый верит, что сам хранит). Вот так и я, примостившись между юнцом и старцем, в июне, в шесть, Таю отчаянную надежду на то, что все это так и есть: Пока я им сочиняю роли, не рухнет небо, не ахнет взрыв, И мир, послушный творящей воле, не канет в бездну, пока я жив. Ни грохот взрыва, ни вой сирены не грянут разом, Москву глуша, Покуда я бормочу катрены о двух личинах твоих, душа. И вот я еду. 1996

Пятая

Я слышал, особо ценится средь тех, кто бит и клеймен, Пленник (и реже – пленница), что помнит много имен. Блатные не любят грамотных, как большая часть страны, Но этот зовется «Памятник», и оба смысла верны. Среди зловонного мрака, завален чужой тоской, Ночами под хрип барака он шепчет перечень свой: Насильник, жалобщик, нытик, посаженный без вины, Сектант, шпион, сифилитик, политик, герой войны, Зарезал жену по пьяни, соседу сарай поджег, Растлил племянницу в бане, дружка пришил за должок, Пристрелен из автомата, сошел с ума по весне… Так мир кидался когда-то с порога навстречу мне. Вся роскошь воды и суши, как будто в последний раз, Ломилась в глаза и уши: запомни и нас, и нас! Как будто река, запруда, жасмин, левкой, резеда – Все знали: вырвусь отсюда; не знали только, куда. Меж небом, водой и сушей мы выстроим зыбкий рай, Но только смотри и слушай, но только запоминай! Я дерево в центре мира, я куст с последним листом, Я инвалид из тира, я кот с облезлым хвостом, А я – скрипучая койка в дому твоей дорогой, А я – троллейбус такой-то, возивший тебя к другой, А я, когда ты погибал однажды, устроил тебе ночлег – И канул мимо, как канет каждый. Возьми и меня в ковчег! А мы – тончайшие сущности, сущности, плоти мы лишены, Мы резвиться сюда отпущены из сияющей вышины, Мы летим в ветровом потоке, нас несет воздушный прибой, Нас не видит даже стоокий, но знает о нас любой. Но чем дольше я здесь ошиваюсь – не ведаю, для чего, – Тем менее ошибаюсь насчет себя самого. Вашей горестной вереницы я не спас от посмертной тьмы, Я не вырвусь за те границы, в которых маемся мы. Я не выйду за те пределы, каких досягает взгляд. С веткой тиса или омелы голубь мой не летит назад. Я не с теми, кто вносит правку в бесконечный реестр земной. Вы плохую сделали ставку и умрете вместе со мной. И ты, чужая квартира, и ты, ресторан «Восход», И ты, инвалид из тира, и ты, ободранный кот, И вы, тончайшие сущности, сущности, слетавшие в нашу тьму, Которые правил своих ослушались, открывшись мне одному. Но когда бы я в самом деле посягал на пути планет И не замер на том пределе, за который мне хода нет, Но когда бы соблазн величья предпочел соблазну стыда, – Кто бы вспомнил ваши обличья? Кто увидел бы вас тогда? Вы не надобны ни пророку, ни водителю злой орды, Что по Западу и Востоку метит кровью свои следы. Вы мне отданы на поруки – не навек, не на год, на час. Все великие близоруки. Только я и заметил вас. Только тот тебя и заметит, кто с тобою вместе умрет – И тебя, о мартовский ветер, и тебя, о мартовский кот, И вас, тончайшие сущности, сущности, те, что парят, кружа, Не выше дома, не выше, в сущности, десятого этажа, То опускаются, то подпрыгивают, то в проводах поют, То усмехаются, то подмигивают, то говорят «Салют!». 1997

Девятая

Не езди, Байрон, в Миссолунги. Война – не место для гостей. Не ищут, барин, в мясорубке Высоких смыслов и страстей. Напрасно, вольный сын природы, Ты бросил мирное житье, Ища какой-нибудь свободы, Чтобы погибнуть за нее. Поймешь ли ты, переезжая В иные, лучшие края: Свобода всякий раз чужая, А гибель всякий раз своя? Направо грек, налево турок, И как душою ни криви – Один дурак, другой придурок И оба по уши в крови. Но время, видимо, приспело Накинуть плащ, купить ружье И гибнуть за чужое дело, Раз не убили за свое. И вот палатка, и желтая лихорадка, Никакой дисциплины вообще, никакого порядка, Порох, оскаленные зубы, грязь, жара, Гречанки носаты, ноги у них волосаты, Турки визжат, как резаные поросяты, Начинается бред, опускается ночь, ура. Американец под Уэской, Накинув плащ, глядит во тьму. Он по причине слишком веской, Но непонятной и ему, Явился в славный край корриды, Где вольность испускает дух. Он хмурит брови от обиды, Не формулируемой вслух. Легко ли гордому буржую В бездарно начатом бою Сдыхать за родину чужую, Раз не убили за свою? В горах засел республиканец, В лесу скрывается франкист – Один дурак, другой поганец И крепко на руку нечист. Меж тем какая нам забота, Какой нам прок от этих драк? Но лучше раньше и за что-то, Чем в должный срок за просто так. И вот Уэска, режет глаза от блеска, Короткая перебежка вдоль перелеска, Командир отряда упрям и глуп, как баран, Но он партизан, и ему простительно, Что я делаю тут, действительно, Лошадь пала, меня убили, но пасаран. Всю жизнь, кривясь, как от ожога, Я вслушиваюсь в чей-то бред. Кругом полным-полно чужого, А своего в помине нет. Но сколько можно быть над схваткой, И упиваться сбором трав, И убеждать себя украдкой, Что всяк по-своему неправ? Не утешаться же наивным, Любимым тезисом глупцов, Что дурно все, за что мы гибнем, И надо жить, в конце концов? Какая жизнь, я вас умоляю?! Какие надежды на краю? Из двух неправд я выбираю Наименее не мою – Потому что мы все невольники Чести, совести и тэ пэ – И, как ямб растворяется в дольнике, Растворяюсь в чужой толпе. И вот атака, нас выгнали из барака, Густая сволочь шумит вокруг, как войско мрака, Какой-то гопник бьет меня по плечу, Ответственность сброшена, точней сказать, перевалена. Один кричит – за русский дух, другой – за Сталина, Третий, зубы сжав, молчит, и я молчу. 2003

Десятая

И подходят они ко мне в духоте барака, в тесноте и вони, и гомоне блатоты. Посмотри вокруг, они говорят, рубака, – посмотри, говорят, понюхай, все это ты! Сократись, сократик, – теперь ты спорить не будешь. И добро б тебя одного – а ведь весь народ! Полюбуйся на дело рук своих, душегубец, духовидец, свободолюбец, козлобород! На парашу, шконку, на вшивых под одеялом, на скелеты, марширующие по три, – полюбуйся своим надличностным идеалом, на свои надменные ценности посмотри. Посмотри – вертухаи брюкву кидают детям. Посмотри – доходяг прикладами гонят в лес. Если даже прекрасная дама кончилась этим, если даже ночная фиалка – куда ты лез?! Твое место здесь, шмотье твое делят воры, на соседних нарах куражатся стукачи. Посмотри, дерьмо, чем кончаются разговоры об Отечестве. Вот Отечество, получи. Что, не нравится? Забирай его под расписку. Шевели ноздрей: так пахнет только в раю. И суют мне под нос пайку мою и миску – мою черную пайку, пустую миску мою.

Ваша правда, псы, не щадите меня, Иуду, это сделал я, это местность моей мечты. Да, я им говорю, о да, я больше не буду, никогда не буду, меня уже нет почти. Слава Богу, теперь я знаю не понаслышке (а когда я, впрочем, не знал в глубине души?): вертикалей нет, имеются только вышки, а на вышках мишки, а у них калаши! Отрекаюсь от слов, от гибельной их отравы, как звалась она в старину. Позор старине. До чего я знал, что всегда вы будете правы – потому что вы на правильной стороне, потому что вы воинство смрада, распада, ада, вы цветущая гниль, лепрозной язвы соскоб, ибо все идет в эту сторону – так и надо, – и стоять у вас на пути – значит множить скорбь, значит глотки рвать, и кровь проливать, как воду, и болото мостить костями под хриплый вой, потому что я слишком знаю вашу свободу – дорогую свободу дерева стать травой! О блаженство распада, сладостный плен гниенья, попустительства, эволюции в никуда, о шакалья святость, о доброта гиенья, гениальность гноя, армада, морда, орда! Вы – осиновый трепет, ползучий полет осиный, переполз ужиный, сладкий мушиный зуд. Никаких усилий – поскольку любых усилий несравненный венец мы явственно видим тут! Поцелуй трясину. Ляг, если ты мужчина. Не перечь пружине, сбитая шестерня. Это я, говорю я вам, я один причина, это я виноват во всем, не бейте меня.

И внезапно в моем бараке постройки хлипкой затыкаются щели и вспыхивают огни. Вот теперь ты понял, они говорят с улыбкой, вот теперь ты почти что наш, говорят они. Убирают овчарку, меняют ее на лайку, отбирают кирку, вручают мне молоток, ударяют в рельс, суют мне белую пайку и по проволоке без колючек пускают ток.

2003

Одиннадцатая

Серым мартом, промозглым апрелем, Миновав турникеты у врат, Я сошел бы московским Орфеем В кольцевой концентрический ад, Где влачатся, с рожденья усталы, Позабывшие, в чем их вина, Персефоны, Сизифы, Танталы Из Медведкова и Люблина, – И в последнем вагоне состава, Что с гуденьем вползает в дыру, Поглядевши налево-направо, Я увижу тебя – и замру. Прошептав машинально «Неужто?» И заранее зная ответ, Я протиснусь к тебе, потому что У теней самолюбия нет. Принимать горделивую позу Не пристало спустившимся в ад. Если честно, я даже не помню, Кто из нас перед кем виноват. И когда твои хмурые брови От обиды сомкнутся в черту, – Как Тиресий от жертвенной крови, Речь и память я вновь обрету. Даже страшно мне будет, какая Золотая, как блик на волне, Перекатываясь и сверкая, Жизнь лавиной вернется ко мне. Я оглохну под этим напором И не сразу в сознанье приду, Устыдившись обличья, в котором Без тебя пресмыкался в аду, И забьется душа моя птичья, И, выпрастываясь из тенет, Дорастет до былого величья – Вот тогда-то как раз и рванет. Ведь когда мы при жизни встречались, То, бывало, на целый квартал Буря выла, деревья качались, Бельевой такелаж трепетал. Шум дворов, разошедшийся Шуман, Дранг-унд-штурмом врывался в дома – То есть видя, каким он задуман, Мир сходил на секунду с ума. Что там люди? Какой-нибудь атом, Увидавши себя в чертеже И сравнивши его с результатом, Двадцать раз бы взорвался уже. Мир тебе, неразумный чеченец, С заготовленной парою фраз Улетающий в рай подбоченясь: Не присваивай. Все из-за нас. …Так я брежу в дрожащем вагоне, Припадая к бутылке вина, Поздним вечером, на перегоне От Кузнецкого до Ногина. Эмиссар за спиною маячит, В чемоданчике прячет чуму… Только равный убьет меня, значит? Вот теперь я равняюсь чему. Остается просить у Вселенной, Замирая оглохшей душой, Если смерти – то лучше мгновенной, Если раны – то пусть небольшой.

Шестнадцатая

Война, война. С воинственным гиканьем пыльные племена Прыгают в стремена. На западном фронте без перемен: воюют нацмен и абориген, Пришлец и местный, чужой и свой, придонный и донный слой. Художник сдал боевой листок: «Запад есть Запад, Восток – Восток». На флаге колышется «Бей-спасай» и слышится «гей»-«банзай». Солдаты со временем входят в раж: дерясь по принципу «наш – не наш», Родные норы делят межой по принципу «свой-чужой». Война, война. Сторон четыре, и каждая сторона Кроваво озарена. На северном фронте без перемен: там амазонка и супермен. Крутые бабы палят в грудак всем, кто взглянул не так. В ночных утехах большой разброс: на женском фронте цветет лесбос, В мужских окопах царит содом, дополнен ручным трудом. «Все бабы суки!» – орет комдив, на полмгновенья опередив Комдившу, в грохоте и пыли визжащую: «Кобели!» Война, война. Компания миротворцев окружена В районе Бородина. На южном фронте без перемен: войну ведут буржуй и гамен, Там сводят счеты – точней, счета – элита и нищета. На этом фронте всякий – герой, но перебежчик – каждый второй, И дым отслеживать не дает взаимный их переход: Вчерашний босс оказался бос, вчерашний бомж его перерос – Ломает руки информбюро, спецкор бросает перо. Война, война. Посмотришь вокруг – кругом уже ни хрена, А только она одна. На фронте восточном без перемен: распад и юность, расцвет и тлен, Бессильный опыт бьется с толпой молодости тупой. Дозор старперов поймал бойца – боец приполз навестить отца: Сперва с отцом обнялись в слезах, потом подрались в сердцах. Меж тем ряды стариков растут: едва двоих приберет инсульт – Перебегают три дурака, достигшие сорока. Война, война. По левому флангу ко мне крадется жена. Она вооружена. Лишь мы с тобою в кольце фронтов лежим в земле, как пара кротов, Лежим, и каждый новый фугас землей засыпает нас. Среди войны возрастов, полов, стальных стволов и больных голов Лежим среди чужих оборон со всех четырех сторон. Мужик и баба, богач и голь, нацмен и Русь, седина и смоль, Лежим, которую ночь подряд штампуя новых солдат. Лежим, враги по всем четырем, никак объятий не раздерем, Пока орудий не навели на пядь ничейной земли. 2011

Семнадцатая

Иногда мне кажется, что я гвоздь, Из миров погибших незваный гость, Не из Трои и не с Голгофы, А простой, из стенки, не обессудь, Уцелевший после какой-нибудь Окончательной катастрофы. В новом мире, где никаких гвоздей, Где гуляют толпы недолюдей По руинам, кучам и лужам, Отойдя от вянущего огня, Однорукий мальчик берет меня – И не знает, зачем я нужен. Иногда я боюсь, что ты микроскоп, Позабытый между звериных троп На прогалине неприметной, Окруженный лесом со всех сторон Инструмент давно улетевшей вон Экспедиции межпланетной. Вся твоя компания – хвощ и злак. Населенье джунглей не знает, как Обращаются с микроскопом. Позабавить думая свой народ, Одноглазый мальчик тебя берет И глядит на тебя циклопом. Мы с тобою пленники смутных лет: Ни простых, ни сложных предметов нет. Бурый слой, от оста до веста. Для моей негнущейся прямоты И для хитрой тайны, что знаешь ты, Одинаково нету места. Хорошо б состариться поскорей, Чем гадать о празднествах дикарей По прихлопам их и притопам, А потом с тоски залезать в кровать И всю ночь друг друга в нее вбивать, Забивать, как гвоздь микроскопом.

Новые баллады

«В кафе у моря накрыли стол – там любят бухать у моря…»

В кафе у моря накрыли стол – там любят бухать у моря. Был пляж по случаю шторма гол, но полон шалман у мола. Кипела южная болтовня, застольная, не без яда. Она смотрела не на меня. Я думал, что так и надо. В углу витийствовал тамада, попойки осипший лидер, И мне она говорила «да», и я это ясно видел. «Да-да», она говорила мне не холодно и не пылко, И это было в ее спине, в наклоне ее затылка, Мы пары слов не сказали с ней в закусочной у причала. Но это было куда ясней, чем если б она кричала. Оса скользила по колбасе, супруг восседал, как идол… Боялся я, что увидят все, однако никто не видел. Болтался буй, прибывал прибой, был мол белопенно залит, Был каждый занят самим собой, а нами никто не занят. «Да-да», – она говорила мне зеленым миндальным глазом, Хотя и знала уже вполне, каким это будет грязным, Какую гору сулит невзгод, в каком изойдет реванше – И как закончится через год и, кажется, даже раньше. Все было там произнесено – торжественно, как на тризне, – И это было слаще всего, что мне говорили в жизни, Поскольку после, поверх стыда, раскаянья и проклятья, Она опять говорила «да», опять на меня не глядя. Она глядела туда, где свет закатный густел опасно, Где все вокруг говорило «нет» и я это видел ясно. Всегда со школьных до взрослых лет, распивочно и на вынос, Мне все вокруг говорило «нет», стараясь, чтоб я не вырос, Сошел с ума от избытка чувств, состарился на приколе – Поскольку если осуществлюсь, я сделать могу такое, Что этот пригород и шалман, и прочая яйцекладка По местным выбеленным холмам раскатятся без остатка. Мне все вокруг говорило «нет» по ясной для всех причине, И все просили вернуть билет, хоть сами его вручили. Она ж, как прежде, была тверда, упряма, необорима, Ее лицо повторяло «да», а море «нет» говорило, Швыряясь брызгами на дома, твердя свои причитанья, – И я блаженно сходил с ума от этого сочетанья. Вдали маяк мигал на мысу – двулико, неодинако, И луч пульсировал на весу и гас, наглотавшись мрака, И снова падал в морской прогал, у тьмы отбирая выдел. Боюсь, когда бы он не моргал, его бы никто не видел. Он гас – тогда ты была моя; включался – и ты другая. Мигают Сириус, Бог, маяк – лишь смерть глядит, не мигая. «Сюда, измотанные суда, напуганные герои!» – И он говорил им то «нет», то «да». Но важно было второе. 2010

«Отними у слепого старца собаку-поводыря…»

Отними у слепого старца собаку-поводыря, У окраинного переулка – свет последнего фонаря, Отними у последних последнее, попросту говоря, Ни мольбы не слушая, ни обета, У окруженного капитана – его маневр, У прожженного графомана – его шедевр, И тогда, может быть, мы не будем больше терпеть Все это. Если хочешь нового мира – отважной большой семьи, Не побрезгуй рубищем нищего и рванью его сумы, Отмени снисхождение, вычти семь из семи, Отними (была такая конфета) У отшельников – их актинии, у монахов – их ектеньи, Отними у них то, за что так цепляются все они, Чтобы только и дальше терпеть Все это. Как-то много стало всего – не видать основ. Все вцепились в своих домашних волов, ослов, Подставляют гузно и терпят дружно, Как писала одна из этого круга ценительниц навьих чар, «Отними и ребенка, и друга, и таинственный песенный дар», Что исполнилось даже полней, чем нужно. С этой просьбой нет проволочек: скупой уют Отбирают куда охотнее, чем дают, Но в конце туннеля, в конце ли света – В городе разоренном вербуют девок для комполка, Старик бредет по вагонам с палкой и без щенка, Мать принимает с поклоном прах замученного сынка, И все продолжают терпеть Все это. Помню, в госпитале новобранец, от боли согнут в дугу, Отмудохан дедами по самое не могу, Обмороженный, ночь провалявшийся на снегу, Мог сказать старшине палаты – подите вы, мол, – Но когда к нему, полутрупу, направились два деда И сказали: боец, вот пол, вот тряпка, а вот вода, – Чего б вы думали, встал и вымыл. Неужели, когда уже отняты суть и честь И осталась лишь дребезжащая, словно жесть, Сухая, как корка, стертая, как монета, Вот эта жизнь, безропотна и длинна, Надо будет отнять лишь такую дрянь, как она, Чтобы все они перестали терпеть Все это? 2012

«Перед каждой весной с пестротой ее витражовой…»

Перед каждой весной с пестротой ее витражовой, Перед каждой зимой с рукавицей ее ежовой, И в начале осеннего дня с тревожной его изжогой, Да чего там – в начале каждого дня Я себя чувствую словно в конце болезни тяжелой, В которой ни шанса не было у меня. Мне хочется отдышаться. В ушах невнятная болтовня. Ни шанса, я говорю, ни шанса. Максимум полтора. В воздухе за окном тревога и сладость. Покачиваясь, вышагиваю по двору. Я чувствую жадность. За ней я чувствую слабость. Я чувствую силу, которую завтра я наберу. Воздух волен. Статус неопределен. Чем я был болен? Должно быть, небытием. Прошлое помнится как из книжки. Последние дни – вообще провал. Встречные без особой любви говорят мне «Ишь ты». Лучше бы я, вероятно, не выживал. Не то что я лишний. Не то чтобы злобой личной Томился тот, а тайной виной – иной: Так было логичней. Так было бы элегичней. Теперь вообще непонятно, как быть со мной. И я сам это знаю, гуляя туда-обратно, По мокрому снегу тропу себе проложив. Когда бы я умер, было бы все понятно. Все карты путает то, что я еще жив. Я чувствую это, как будто вошел без стука Туда, где не то что целуются – эка штука! – Но просто идет чужой разговор чужих, И легкая скука, Едва приметная скука Вползает в меня и мухой во мне жужжит. Весенний вечер. Свеченье, виолончель. Я буду вечен. Осталось понять, зачем. Закат над квадратом моим дворовым. Розовость переливается в рыжину. Мне сладко, стыдно. Я жаден, разочарован. Мне несколько скучно. Со всем этим я живу. 2003

«Если б был я Дэн Браун – давно бы уже…»

Если б был я Дэн Браун – давно бы уже Подошел бы к профессии правильно. Вот идея романа, на чьем тираже Я нажился бы круче Дэн Брауна. Но роман – это время, детали, слова, А с балладою проще управиться. Начиналось бы так: Патриарх и Глава Удаляются в баню. Попариться. (Происходит все это не в нашей стране, Не на нашей планете, а где-то вовне.) Разложив на полке мускулистую плоть И дождавшись, пока разогреется, Президент бы спросил его: – Есть ли Господь? Патриарх бы сказал: – Разумеется. Президент бы промолвил: – Я задал вопрос, Но остался, похоже, непонятым. Патриарх бы ответил: – Ну если всерьез, То, естественно, нету. Какое там! Президент бы его повалил, придавил И сказал: – Я с тобой не шучу. Уловил? Жаркий воздух хватая, тараща глаза, Патриарх бы сознался безрадостно: – Ну за что ты меня? Я не знаю… не зна… Президент бы сказал: – Мы дознаемся. И ушел бы приказ по спецслужбам страны: Оторваться на месяц от всякой войны, От соседских разведок, подпольных врагов И от внешнего, злобу таящего, Разыскать, Перечислить наличных богов И найти среди них настоящего – Меж мечетей, меж пагод, меж белых палат… Не впервой им крамолу откапывать! Ведь нашли же однажды. А Понтий Пилат Был не лучше, чем наши, уж как-нибудь. И пойдет панорама таинственных вер: Вудуист, например, Синтоист, например… Это сколько же можно всего описать! И мулатку, и немку прелестную, И барочный фасад, И тропический сад, И Мурано, и Бонн, и Флоренцию! Промелькнул бы с раскрашенным бубном шаман И гречанка с Афиной Палладою… Но зачем мне писать бесконечный роман, Где отделаться можно балладою? И, обшарив сакральные точки Земли, Возвратятся герои в песке и пыли, Из метели и адского печева, И признаются: – Мы ничего не нашли. А докладывать надо. А нечего. И возьмут они первого встречного – ах! – Да вдобавок еще и калечного – ах! – И посадят без всякого повода, И хватают его, и пытают его, И в конце уже богом считают его, Ибо верят же все-таки в Бога-то! И собьют его с ног, И согнут его в рог, Ибо дело действительно скверное, – И когда он под пыткой признает, что Бог, Он и будет тем Богом, наверное. Покалечат его, Изувечат его, А когда он совсем покалечится – То умрет под кнутом, И воскреснет потом, И, воскреснув, спасет человечество. И начальство довольно – Не в первый же раз Предъявлять бездыханное тело им. Неизменный закон торжествует у нас: Если Господа нету, То сделаем. И случится просвет На две тысячи лет, А иначе бы полная задница, Потому что ведь Бога действительно нет, Пока кто-то из нас Не сознается. 2012

«…Меж тем июнь, и запах лип и гари…»

…Меж тем июнь, и запах лип и гари Доносится с бульвара на балкон К стремительно сближающейся паре; Небесный свод расплавился белком Вокруг желтка палящего светила; Застольный гул; хватило первых фраз, А дальше всей квартиры не хватило. Ушли курить и курят третий час. Предчувствие любви об эту пору Томит еще мучительней, пока По взору, разговору, спору, вздору В соседе прозреваешь двойника. Так дачный дом полгода заколочен, Но ставни рвут – и Господи прости, Какая боль скрипучая! А впрочем, Все больно на пороге тридцати, Когда и запах лип, и черный битум, И летнего бульвара звукоряд Окутаны туманцем ядовитым: Москва, жара, торфяники горят. Меж тем и ночь. Пускай нам хватит такта (А остальным собравшимся – вина) Не замечать того простого факта, Что он женат и замужем она: Пусть даже нет. Спроси себя, легко ли Сдирать с души такую кожуру, Попав из пустоты в такое поле Чужого притяжения? Жару Сменяет холодок, и наша пара, Обнявшись и мечтательно куря, Глядит туда, где на углу бульвара Листва сияет в свете фонаря. Дадим им шанс? Дадим. Пускай на муку – Надежда до сих пор у нас в крови. Оставь меня, пусти, пусти мне руку, Пусти мне душу, душу не трави, – Я знаю все. И этаким всезнайкой, Цедя чаек, слежу из-за стола, Как наш герой прощается с хозяйкой (Жалеющей уже, что позвала) – И после затянувшейся беседы Выходит в ночь, в московские сады, С неясным ощущением победы И ясным ощущением беды. 1996

Диптих

Блаженство

Блаженство – вот: окно июньским днем, И листья в нем, и тени листьев в нем, И на стене горячий, хоть обжечься, Лежит прямоугольник световой С бесшумно суетящейся листвой, И это знак и первый слой блаженства. Быть должен интерьер для двух персон, И две персоны в нем, и полусон: Все можно, и минуты как бы каплют, А рядом листья в желтой полосе, Где каждый вроде мечется – а все Ликуют или хвалят, как-то так вот. Быть должен двор, и мяч, и шум игры, И кроткий, долгий час, когда дворы Еще шумны, и скверы многолюдны: Нам слышно все на третьем этаже, Но апогеи пройдены уже. Я думаю, четыре пополудни. Но в это сложно входит третий слой, Не свой, сосредоточенный и злой, Без имени, без мужества и женства – Закат, распад, сгущение теней, И смерть, и все, что может быть за ней, Но это не последний слой блаженства. А вслед за ним – невинна и грязна, Полуразмыта, вне добра и зла, Тиха, как нарисованное пламя, Себя дает последней угадать В тончайшем равновесье благодать, Но это уж совсем на заднем плане 2012

Депрессия

Депрессия – это отсутствие связи. За окнами поезда снега – как грязи, И грязи – как снега зимой. В соседнем купе отходняк у буржуев. Из радиоточки сипит Расторгуев, Что скоро вернется домой. Куда он вернется? Сюда, вероятно. По белому фону разбросаны пятна. Проехали станцию Чернь. Деревни, деревья, дровяник, дворняга, Дорога, двуроги, дерюга, деляга – И все непонятно зачем. О как мне легко в состоянии этом Рифмуется! Быть современным поэтом И значит смотреть свысока, Как поезд ползет по долинам лоскутным, Не чувствуя связи меж пунктом и пунктом, Змеясь, как струна без колка. Когда-то все было исполнено смысла – Теперь же она безнадежно повисла, И словно с веревки белье, Все эти дворняги, деляги, дерюги, Угорцы на севере, горцы на юге – Бессильно скатились с нее. Когда-то и я, уязвимый рассказчик, Имел над собою незримый образчик И слышал небесное чу, Чуть слышно звучащее чуждо и чудно, И я ему вторил, и было мне трудно, А нынче пиши – не хочу. И я не хочу и в свое оправданье Ловлю с облегченьем черты увяданья, Приметы последних примет: То справа ударит, то слева проколет. Я смерти боялся, но это проходит, А мне-то казалось, что нет. Пора уходить, отвергая подачки. Вставая с колен, становясь на карачки, В потешные строясь полки, От этой угрюмой, тупой раздолбайки, Умеющей только затягивать гайки, – К тому, кто подтянет колки. 2012

Русский шансон

Я выйду заспанный, с рассветом пасмурным, С небес сочащимся на ваш Бермудск, Закину за спину котомку с паспортом, И обернусь к тебе, и не вернусь. Ты выйдешь вслед за мной под сумрак каплющий, Белея матово, как блик на дне, И, кофту старую набросив на плечи, Лицо измятое подставишь мне. Твой брат в Германии, твой муж в колонии, Отец в агонии за той стеной, И это все с тобой в такой гармонии, Что я б не выдумал тебя иной. Тянуть бессмысленно, да и действительно – Не всем простительно сходить с ума: Ни навестить тебя, ни увести тебя, А оставаться тут – прикинь сама. Любовь? Господь с тобой. Любовь не выживет. Какое show must? Не двадцать лет! Нас ночь окутала, как будто ближе нет, А дальше что у нас? А дальше нет. Ни обещаньица, ни до свиданьица, Но вдоль по улице, где стынет взвесь, Твой взгляд измученный за мной потянется И охранит меня, пока я здесь. Сквозь тьму бесстрастную пойду на станцию По мокрым улицам в один этаж – Давясь пространствами, я столько странствую, А эта станция одна и та ж. Что Суходрищево, что Голенищево – Безмолвным «ишь чего!» проводит в путь С убого-слезною улыбкой нищего, Всегда готового ножом пырнуть. В сырых кустах она, в стальных мостах она, В родных местах она растворена, И если вдруг тебе нужна метафора Всей моей жизни, то вот она: Заборы, станции, шансоны, жалобы, Тупыми жалами язвящий дождь, Земля, которая сама сбежала бы, Да деться некуда, повсюду то ж. А ты среди нее – свечою белою. Два слезных омута глядят мне вслед. Они хранят меня, а я что делаю? Они спасут меня, а я их нет.

Обратный отсчет

До чего я люблю это чувство перед рывком: В голове совершенный ревком, Ужас ревет ревком, Сострадания нет ни в ком, Слова ничего не значат и сбились под языком В ком. До чего я люблю эту ненависть, срывающуюся на визг, Ежедневный набор, повторяющийся, как запиленный диск, В одном глазу у меня дракон, в другом василиск, Вся моя жизнь похожа на проигранный вдрызг Иск. До чего я люблю это чувство, что более никогда – Ни строки, ни слова, ни вылета из гнезда, И вообще, как сказал один, «не стоит труда». Да. Ночь, улица, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет. Надежды, смысла, человека, искусства, Бога, звезд, планет – Нет. Однажды приходит чувство, что вот и оно – Дно. Но! Йес. В одно прекрасное утро идет обратный процесс. То, Которое в воздухе разлито, Заставляет меня выбегать на улицу, распахивая пальто. Ку! Школьница улыбается старику. Господь посылает одну хромающую строку. Прелестная всадница оборачивается на скаку. С ней Необъяснимое делается ясней, Ненавистное делается грустней, Дэвида Линча сменяет Уолт Дисней, Является муза, и мы сплетаемся все тесней. Ох! Раздается сто раз описанный вдох. Пускает корни летевший в стену горох, На этот раз пронесло, ступай, говорит Молох, У ног в нетерпенье кружит волшебный клубок, В обратном порядке являются звезды, планеты, Бог. А если я больше не выйду из ада, То так мне и надо. 2011

Пэон четвертый

О Боже мой, какой простор! Лиловый, синий, грозовой, – но чувство странного уюта: все свои. А воздух, воздух ледяной! Я пробиваю головой его разреженные, колкие слои. И – вниз, стремительней лавины, камнепада, высоту теряя, – в степь, в ее пахучую траву! Но, долетев до половины, развернувшись на лету, рванусь в подоблачье и снова поплыву.

Не может быть: какой простор! Какой-то скифский, а верней – дочеловеческий. Восторженная дрожь: черносеребряная степь и море темное за ней, седыми гребнями мерцающее сплошь. Над ними – тучи, тучи, тучи, с чернотой, с голубизной в разрывах, солнцем обведенные края – и гроздья гроз, и в них – текучий, обтекаемый, сквозной, неузнаваемый, но несомненный я.

Так вот я, стало быть, какой! Два перепончатых крыла, с отливом бронзовым, – смотри: они мои! Драконий хвост, четыре лапы, гибкость змея, глаз орла, непробиваемая гладкость чешуи! Я здесь один – и так под стать всей этой бурности, всему кипенью воздуха и туч лиловизне, и степи в черном серебре, и пене, высветлившей тьму, и пустоте, где в первый раз не тесно мне.

Смотри, смотри! Какой зловещий, зыбкий, манкий, серый свет возник над гребнями! Летучая гряда, смотри, разверзлась и раздвинулась. Приказ или привет – еще не ведаю; мне, стало быть, туда. Я так и знал: все только начато. Я чувствовал, что взят не ради отдыха. Ведь нас наперечет. Туда, туда! Клубится тьма, дымится свет, и дивный хлад, кристальный душ по чешуе моей течет.

Туда, на зов, на дымный луч! Лети, не спрашивай причин, без сожаления о первом из миров, – туда, в пространство зыбких форм, непостижимых величин, чудесных чудищ, грозных игрищ и пиров! Туда, где облачных жаровен тлеют угли, где в чаду сраженья горнего грохочет вечный гром, туда, где в битве, час не ровен, я, глядишь, опять паду и вновь очнусь, уже на ярусе втором.

Лечу, крича: «Я говорил, я говорил, я говорил! Не может быть, чтоб все и впрямь кончалось тут!» Как звать меня? Плезиозавр? Егудиил? Нафанаил? Левиафан? Гиперборей? Каталабют? Где я теперь? Изволь, скажу, таранить облако учась одним движением, как камень из пращи: пэон четвертый, третий ярус, пятый день, десятый час. Вот там ищи меня, но лучше не ищи.

Новая графология-2

Если бы кто-то меня спросил, Как я чую присутствие высших сил – Дрожь в хребте, мурашки по шее, Слабость рук, подгибанье ног, – Я бы ответил: если страшнее, Чем можно придумать, то это Бог. Сюжетом не предусмотренный поворот, Небесный тунгусский камень в твой огород, Лед и пламень, война и смута, Тамерлан и Наполеон, Приказ немедленно прыгать без парашюта С горящего самолета, – все это он. А если среди зимы запахло весной, Если есть парашют, а к нему еще запасной, В огне просматривается дорога, Во тьме прорезывается просвет, – Это почерк дьявола, а не Бога, Это дьявол под маской Бога Внушает надежду там, где надежды нет. Но если ты входишь во тьму, а она бела, Прыгнул, а у тебя отросли крыла, – То это Бог, или ангел, его посредник, С хурмой «Тамерлан» и тортом «Наполеон»: Последний шанс последнего из последних, Поскольку после последнего – сразу он. Это то, чего не учел Иуда. Это то, чему не учил Дада. Чудо вступает там, где помимо чуда Не спасет никто, ничто, никогда. А если ты в бездну шагнул и не воспарил, Вошел в огонь, и огонь тебя опалил, Ринулся в чащу, а там берлога, Шел на медведя, а их там шесть, – Это почерк дьявола, а не Бога, Это дьявол под маской Бога Отнимает надежду там, где надежда есть.

«На самом деле мне нравилась только ты…»

На самом деле мне нравилась только ты, мой идеал и мое мерило. Во всех моих женщинах были твои черты, и это с ними меня мирило. Пока ты там, покорна своим страстям, летаешь между Орсе и Прадо, – я, можно сказать, собрал тебя по частям. Звучит ужасно, но это правда. Одна курноса, другая с родинкой на спине, третья умеет все принимать как данность. Одна не чает души в себе, другая – во мне (вместе больше не попадалось). Одна, как ты, со лба отдувает прядь, другая вечно ключи теряет, а что я ни разу не мог в одно все это собрать – так Бог ошибок не повторяет. И даже твоя душа, до которой ты допустила меня раза три через все препоны, – осталась тут, воплотившись во все живые цветы и все неисправные телефоны. А ты боялась, что я тут буду скучать, подачки сам себе предлагая. А ливни, а цены, а эти шахиды, а роспечать? Бог с тобой, ты со мной, моя дорогая. 2003

«Божий мир придуман для счастливцев…»

Божий мир придуман для счастливцев – Тоньше слух у них и взгляд свежей, – Для бойцов, для страстных нечестивцев, А не для чувствительных ханжей. То есть счастье – этакий биноклик, Зрительная трубка в два конца, Чрез какую внятным, будто оклик, Станет нам величие творца. Этот дивный хор теней и пятен, Полусвет, влюбленный в полутьму, Если вообще кому и внятен, То вон той, под кленом, и тому. Меловые скалы так круты и голы, Так курчавы усики плюща, Чтобы мог рычать свои глаголы Графоман, от счастья трепеща. Пленники, калеки, разглядите ль Блик на море, солнцем залитом? Благодарно зорок только победитель, Триумфатор в шлеме золотом! Хороша гроза в начале мая Для того, кто выбежит, спеша, Мокрую черемуху ломая, – А для остальных нехороша. Врут, что счастье тупо, друг мой желторотый, Потому что сам Творец Всего, Как любой художник за работой, Ликовал, когда творил его. Столько наготовив хитрых всячин, Только благодарных слышит Бог, Но не тех, кто близоруко мрачен, И не тех, кто жалок и убог. А для безымянного урода С неизбывной ревностью в груди В лучшем – равнодушная природа, В худшем – хор согласный: вон иди! Сквозь сиянье нежного покрова, Что для нас соткало божество, – Видит он, как ест один другого, Мор и жор, и больше ничего. Только рыл и жвал бессонное роенье, Темную механику Творца, – И не должен портить настроенье Баловням, что видят мир с лица. Он спешит под пасмурные своды, В общество табличек и камней, – Как Христос, не любящий природы И не разбирающийся в ней. 2003

«Вечерняя бухта – четыре холма…»

Вечерняя бухта – четыре холма – Извилиста, илиста, глиниста, мглиста, И вся ее гулкая чаша полна Закатного света и птичьего свиста. Вернувшись к исходу весеннего дня В ее трехсторонний развернутый складень, Рассевшись по веткам, галдя, гомоня, Они обсуждают, что видели за день. Возня, болтовня, перекличка, обмен: – Мы видели степь с высоты перелета! Мы видели крабов, русалок, сирен! – Мы видели то-то! – Мы слышали то-то! Но запахи резче, бледнее цвета – И в гомоне их, беззаботном сначала, Все явственней нота тревожная та, Что в смехе чахоточных прежде звучала. Как будто пронесся тревожный флюид – Укрылся в листву, как огонь под поленья. И странен контраст меж невинным «фьюить» – И яростной силой его повторенья. Последняя вспышка, предсмертный азарт – И кроны звенят лихорадочным гвалтом: Им хочется главное вслух досказать, Но что напоследок окажется главным? Чего второпях не припомнили мы? Жара, синева, перепалка, охота… Всего-то и крикнешь в преддверии тьмы: – Мы видели то-то! Мы слышали то-то! …Туманится, стелется вязкий уют. Усталая птаха не чувствует страха. Все тише поют, и носами клюют, И ночь надвигается, как черепаха, На писк и сумятицу звуков дневных; И если у птицы бывает зевота – То нечто подобное слышится в них: – Мы видели то-то… – Мы слышали то-то… И все затихает. Лишь море порой Плеснет посильней – и опять залоснится. И тут просыпается в кроне сырой Одна уже было заснувшая птица. Очнувшись, она напрягает зрачок И видит повсюду зиянье провала. Ее разбудил непонятный толчок: Я в детстве уже забывался, бывало, – И полночь будила меня, как хлыстом, Навстречу какому-то страшному чуду, И я вспоминал на секунду о том, О чем я теперь и на миг не забуду. Нездешние запахи. Травы в росе. Не греет, а студит полночное солнце. И ясно уже, что проснутся не все, А может, и вовсе никто не проснется. Не чая спасенья, не видя защит, Как путник, в ночи угодивший в болото, В последнем порыве она верещит: – Я видела то-то! Я слышала то-то! И тут же, потратив последнюю мочь, Свое чик-чирик повторив на пределе, Она, как и все, погружается в ночь. А что еще крикнешь, на самом-то деле? И что остается еще за душой От неба, воды, янтаря, изумруда, И всей этой бухты, такой небольшой, Особенно если глядеть не отсюда? 2009

Конец сезона

1. «Приморский город пустеет к осени…»

Приморский город пустеет к осени – Пляж обезлюдел, базар остыл, – И чайки машут над ним раскосыми Крыльями цвета грязных ветрил. В конце сезона, как день, короткого, Над бездной, все еще голубой, Он прекращает жить для курортника И остается с самим собой. Себе рисует художник, только что Клиентов приманивавший с трудом, И, не спросясь, берет у лоточника Две папиросы и сок со льдом. Прокатчик лодок с торговцем сливами Ведут беседу по фразе в час И выглядят ежели не счастливыми, То более мудрыми, чем при нас. В кафе последние завсегдатаи Играют в нарды до темноты, И кипарисы продолговатые Стоят, как сложенные зонты. Над этой жизнью, простой и набожной, Еще не выветрился пока Запах всякой курортной набережной – Гнили, йода и шашлыка. Застыло время, повисла пауза, Ушли заезжие чужаки, И море трется о ржавь пакгауза И лижет серые лежаки. А в небе борются синий с розовым, Две алчных армии, бас и альт, Сапфир с рубином, пустыня с озером, Набоков и Оскар Уайльд. Приморский город пустеет к осени. Мир застывает на верхнем до. Ни жизнь, ни то, что бывает после, Ни даже то, что бывает до, Но милость времени, замирание, Тот выдох века, провал, просвет, Что нам с тобой намекнул заранее: Все проходит, а смерти нет. 1998

2. Приморские невесты

По вечерам приморские невесты Выходят на высокие балконы. Их плавные, замедленные жесты, Их смуглых шей ленивые наклоны – Все выдает томление, в котором Пресыщенность и ожиданье чуда: Проедет гость-усач, окинет взором, Взревет мотором, заберет отсюда. Они сидят в резной тени акаций, Заполнив поздний час беседой вялой, Среди почти испанских декораций (За исключеньем семечек, пожалуй). Их волосы распущены. Их руки Опущены. Их дымчатые взгляды Полны надежды, жадности и скуки. Шныряют кошки, и поют цикады. Я не пойму, как можно жить у моря – И рваться прочь. Как будто лучше где-то. Нет, только здесь и сбрасывал ярмо я, Где так тягуче медленное лето. Кто счастлив? – тот, кто, бросив чемоданы И мысленно послав хозяйку к черту, Сквозь тени, розы, лозы и лианы Идет по двухэтажному курорту! Когда бы от моей творящей воли Зависел мир – он был бы весь из пауз. Хотел бы я любви такой Ассоли, Но нужен ей, увы, не принц, а парус. Ей так безумно хочется отсюда, Как мне – сюда. Не в этом ли основа Курортного стремительного блуда – Короткого, томительного, злого? А местные Хуаны де Маранья Слоняются от почты до аптеки. У них свое заветное желанье: Чтоб всяк заезжий гость исчез навеки! Их песни – вопли гордости и боли, В их головах – томление и хаос, Им так желанны местные Ассоли, Как мне – приморье, как Ассоли – парус! Но их удел – лишь томный взгляд с балкона, Презрительный, как хлещущее «never», И вся надежда, что в конце сезона Приезжие потянутся на север. О, душный вечер в городе приморском, Где столкновенье жажды и отказа, Где музыка, где властвует над мозгом Из песенки прилипчивая фраза, Где сладок виноград, и ветер солон, И вся гора – в коробочках строений, И самый воздух страстен, ибо полон Взаимоисключающих стремлений. 1999

3. Девочка с письмом

Вот толстая девочка с толстым письмом Проходит вдоль пляжа с изрытым песком, Вдоль моря, штормящего пятые сутки, И мыса, что тонет в тумане морском. Все как-то тревожно, не так, как вчера, Уже москвичам собираться пора, Сентябрь на носу, и штормит, и впервые Из бухты боятся уйти катера. Хоть солнце, но ветер. Во всем этом есть Какая-то новая, внятная весть. Письмо набухает тревогой и счастьем: Еще не открыто, и страшно прочесть. Под ветром акации сходят с ума: Они понимают, что скоро зима, А это начало иного отсчета (Что, в сущности, ясно уже из письма). Я был тут уместен, покуда в разгар Сезона я впитывал крымский загар И каждую ночь уплывал в Адалары, А каждое утро ходил на базар. Но нынче, когда наконец началось, Сложи свою сумку и куртку набрось: Курортный сезон проживается вместе, А время штормов проживается врозь. Летают обрывки вчерашних торжеств, Скрипит под порывами ржавая жесть, Отводит глаза продавец на базаре, И городу странно, что я еще здесь. А я и не здесь, но помедлить люблю В кафе перед порцией «Гордона блю», У моря, которое нынче пустынно – И даже нельзя помахать кораблю. Мне нравится, в общем, что здесь сведены Три главные ноты – точнее, струны, На коих играл я, пока моей лире Внимали читатели нашей страны. Во-первых – приморского города тишь, В котором остались по осени лишь Любители странной поры межсезонья – Пустеющих пляжей, ржавеющих крыш; Затем – я любил межсезонье само, В котором, как пел Сальватор Адамо (А может, не пел, но годится для рифмы) Так много тревоги. И в‐третьих – письмо. Как Лотман учил нас – а он ли не знал? – Письмо – медиатор, тревожный сигнал, Канал меж мирами, внушающий трепет (Особенно тем, кто письма не читал). Там может быть вызов, а может – тоска Далекого друга, мальчишки, щенка, Но все-таки главное – это начало Чего-то, чего я не знаю пока. Все резко, и в блеске электродуги Обрезками лески, железки, фольги Дробятся лучи на неистовой зыби (Достань из конверта, прочти и сожги). А главное, ветер. На этом ветру Слезятся глаза, и бежит по двору Воронка окурков и листьев платана (Все брось, приезжай, а не то я умру). Иди же вдоль пляжа не знаю куда, Пока потерявшая разум вода Горою вздымается рядом с тобою И рушится, не оставляя следа; Покуда под ветром скрипят фонари, Покуда по рюмочным пьют рыбари, Пока никому ничего не понятно, И это мне нравится, черт побери! 2002

Письмо

Вот письмо, лежащее на столе. Заоконный вечер, уютный свет, И в земной коре, по любой шкале, Никаких пока возмущений нет. Не уловит зла ни один эксперт: Потолок надежен, порядок тверд – Разве что надорванный вкось конверт Выдает невидимый дискомфорт. Но уже кренится земная ось, Наклонился пол, дребезжит стекло – Все уже поехало, понеслось, Перестало слушаться, потекло, Но уже сменился порядок строк, Захромал размер, загудел циклон, Словно нежный почерк, по-детски строг, Сообщает зданию свой наклон. Из морей выхлестывает вода, Обнажая трещины котловин, Впереди великие холода, Перемена климата, сход лавин, Обещанья, клятвы трещат по швам, Ураган распада сбивает с ног, – Так кровит, расходится старый шрам, Что, казалось, зажил на вечный срок. И уже намечен развал семей, Изменились линии на руке, Зашаталась мебель, задул Борей, Зазмеились трещины в потолке – Этот шквал, казалось, давно утих, Но теперь гуляет, как жизнь назад, И в такой пустыне оставит их, Что в сравненье с нею Сахара – сад. Вот где им теперь пребывать вовек – Где кругом обломки чужой судьбы, Где растут деревья корнями вверх И лежат поваленные столбы. Но уже, махнувши на все рукой, Неотрывно смотрят они туда, Где циклон стегает песок рекой И мотает на руку провода, Где любое слово обречено Расшатать кирпич и согнуть металл, Где уже не сделаешь ничего, Потому что он уже прочитал.

Сумерки империи

Назавтра мы идем в кино – Кажется, на Фосса. И перед сеансом В фойе пустынно и темно. И. Богушевская Мы застали сумерки империи, Дряхлость, осыпанье стиля вамп. Вот откуда наше недоверие К мертвенности слишком ярких ламп, К честности, способной душу вытрясти, К ясности открытого лица, Незашторенности, неприкрытости, Договоренности до конца. Ненавидя подниматься затемно, В душный класс по холоду скользя, То любил я, что необязательно, А не то, что можно и нельзя: Легкий хмель, курение под лестницей, Фонарей качание в окне, Кинозалы, где с моей ровесницей Я сидел почти наедине. Я любил тогда театры-студии С их пристрастьем к шпагам и плащам, С ощущеньем подступа, прелюдии К будущим неслыханным вещам; Все тогда гляделось предварением, Сдваивалось, пряталось, вилось, Предосенним умиротворением Старческим пронизано насквозь. Я люблю район метро «Спортивная», Те дома конца сороковых. Где Москва, еще малоквартирная, Расселяла маршалов живых. Тех строений вид богооставленный, Тех страстей артиллерийский лом, Милосердным временем расплавленный До умильной грусти о былом. Я вообще люблю, когда кончается Что-нибудь. И можно не спеша Разойтись, покуда размягчается Временно свободная душа. Мы не знали бурного отчаянья – Родина казалась нам тогда Темной школой после окончания Всех уроков. Даже и труда. Помню – еду в Крым, сижу ли в школе я, Сны ли вижу, с другом ли треплюсь – Все на свете было чем-то более Видимого: как бы вещью плюс. Все застыло в призрачной готовности Стать болотом, пустошью, рекой, Кое-как еще блюдя условности, Но уже махнув на все рукой. Я не свой ни белому, ни черному, И напора, бьющего ключом, Не терплю. Не верю изреченному И не признаюсь себе ни в чем. С той поры меня подспудно радуют Переходы, паузы в судьбе. А и Б с трубы камнями падают. Только И бессменно на трубе. Это время с нынешним, расколотым, С этим мертвым светом без теней, Так же не сравнится, как pre-coitum И post-coitum; или верней, Как отплытье в Индию – с прибытием, Или, если правду предпочесть, Как соборование – со вскрытием: Грубо, но зато уж так и есть. Близость смерти, как она ни тягостна, Больше смерти. Смерть всегда черства. Я и сам однажды видел таинство Умирания как торжества. Я лежал тогда в больнице в Кунцево, Ждал повестки, справки собирал. Под покровом одеяла куцего В коридоре старец умирал. Было даже некое величие В том, как важно он лежал в углу. Капельницу сняли («Это лишнее») И из вены вынули иглу. Помню, я смотрел в благоговении, Как он там хрипел, еще живой. Ангелы невидимые веяли Над его плешивой головой. Но как жалок был он утром следующим. В час, когда, как кучу барахла, Побранившись с яростным заведующим, В морг его сестра отволокла! Родственников вызвали заранее. С неба лился серый полусвет. Таинство – не смерть, а умирание. Смерть есть плоскость. В смерти тайны нет. Вот она лежит, располосованная, Безнадежно мертвая страна – Жалкой похабенью изрисованная Железобетонная стена, Ствол, источенный до основания, Груда лома, съеденная ржой, Сушь во рту и стыд неузнавания Серым утром в комнате чужой. Это бездна, внятная, измеренная В глубину, длину и ширину. Мелкий снег и тишина растерянная. Как я знаю эту тишину! Лужа замерзает, арка скалится, Клонятся фонарные столбы, Тень от птицы по снегу пластается, Словно И, упавшее с трубы. 1999

Бремя белых

Несите бремя белых, И лучших сыновей На тяжкий труд пошлите За тридевять морей – На службу к покоренным Угрюмым племенам, На службу к полудетям, А может быть, чертям. Киплинг. Люблю рассказы о Бразилии, Гонконге, Индии, Гвинее… Иль север мой мне все постылее, Иль всех других во мне живее Тот предок, гимназист из Вырицы, Из Таганрога, из Самары, Который млеет перед вывеской «Колониальные товары». Я видел это все, по-моему, – Блеск неба, взгляд аборигена, – Хоть знал по Клавеллу, по Моэму, По репродукциям Гогена – Во всем палящем безобразии, Неотразимом и жестоком, Да, может быть, по Средней Азии, Где был однажды ненароком. Дикарка носит юбку длинную И прячет нож в цветные складки. Полковник пьет настойку хинную, Пылая в желтой лихорадке. У юной леди брошь украдена, Собакам недостало мяса – На краже пойман повар-гадина И умоляет: «Масса, масса!» Чиновник дремлет после ужина И бредит девкой из Рангуна, А между тем вода разбужена И плеском полнится лагуна. Миссионер – лицо оплывшее, – С утра цивильно приодетый, Спешит на судно, вновь прибывшее, За прошлогоднею газетой. Ему ль не знать, на зуб не пробовать, Не ужасаться в долгих думах, Как тщетна всяческая проповедь Пред ликом идолов угрюмых? Ему ль не помнить взгляда карего Служанки злой, дикарки юной, В котором будущее зарево Уже затлело над лагуной? …Скажи, откуда это знание? Тоска ль по праздничным широтам, Которым старая Британия Была насильственным оплотом? О нет, душа не этим ранена, Но помнит о таком же взгляде, Которым мерил англичанина Туземец, нападая сзади. О, как я помню злобу черную, Глухую, древнюю насмешку, Притворство рабье, страсть покорную С тоской по мщенью вперемешку! Забыть ли мне твое презрение, Прислуга, женщина, иуда, Твое туземное, подземное? Не лгу себе: оно – оттуда. Лишь старый Булль в своей наивности, Добропорядочной не в меру, Мечтал привить туземной живности Мораль и истинную веру. Моя душа иное видела – Хватило ей попытки зряшной, Чтоб чуять в черном лике идола Самой природы лик незрячий. Вот мир как есть: неистребимая Насмешка островного рая, Глубинная, вольнолюбивая, Тупая, хищная, живая: Триумф земли, лиан плетение, Зеленый сок, трава под ветром – И влажный, душный запах тления Над этим буйством пышноцветным. …Они уйдут, поняв со временем, Что толку нет в труде упорном – Уйдут, надломленные бременем Последних белых в мире черном. Соблазны блуда и слияния Смешны для гордой их армады. С ухмылкой глянут изваяния На их последние парады. И джунгли отвоюют наново Тебя, крокетная площадка. Придет черед давно желанного, Благословенного упадка – Каких узлов ни перевязывай, Какую ни мости дорогу, Каких законов ни указывай Туземцу, женщине и Богу. 1998

Бремя черных

Закрытие темы

С годами все завоеватели К родному берегу скользят. Они еще не вовсе спятили, Но явно пятятся назад. Колонизатор из колонии, Короны верный соловей, Спешит в холодные, холеные Поля Британии своей; Советники с гнилого Запада Восточных бросили царьков, Уставши от густого запаха Ручных шакалов и хорьков; И Робинзон опять же пятится На бриг, подальше от невеж: Отныне ты свободен, Пятница, Чего захочешь, то и ешь. Спешит к земле корабль прогрессора, Покинув вольный Арканар: Прогрессор там еще погрелся бы, Но слишком многих доканал. С Христом прощаются апостолы В неизъяснимом мандраже: – А мы-то как теперь, о Господи? Но он не слушает уже. И сам Создатель смотрит в сторону, Надеясь свой вселенский храм Покинуть как-нибудь по-скорому, Без долгих слов и лишних драм: – Своей бездонною утробою Вы надоели даже мне. Я где-нибудь еще попробую, А может быть, уже и не. Среди эпохи подытоженной, Как неразобранный багаж, Лежит угрюмый, обезвоженный И обезбоженный пейзаж. Туземный мир остался в целости, Хотя и несколько прижат. В нем неусвоенные ценности Унылой грудою лежат. Они лежат гниющим ворохом Перед поселком дикарей. Со всеми пушками и порохом, С ружьем и Библией своей, Со всею проповедью пылкою Их обучил дурак седой Лишь есть врага с ножом и вилкою Да руки мыть перед едой. Чем завершить колонизацию Перед отплытьем в милый край? Оставить им канализацию, Бутылку, вилку, – и гудбай. Все так. Но есть еще и Пятница, Который к белым так присох, Которому пошили платьице Из обветшалых парусов, Который проклял эти гиблые, Непросвещенные места, Который потянулся к Библии И все запомнил про Христа! И что нам делать, бедный Пятница? В цивильном Йорке нас не ждут. Как только солнышко закатится, Нас наши родичи сожрут. На что мы молодость потратили? Обидно, что ни говори, У дикарей попасть в предатели, А у пришельцев – в дикари. Скажи, зачем мы так поверили, Какого, собственно, рожна – Посланцам доблестной империи, Где наша верность не нужна? А для жрецов родного капища Мы жертвы главные. Пора! Для них мы колла… бора… как это, Как ты сказал – коллабора… Мы из других материй сотканы, У них бело, у нас черно, Для наших я изгой, но все-таки, Для них я просто ничего! Теперь душа моя украдена, Неузнаваемы черты… Спаситель мой, любимец, гадина, Кому меня оставил ты? Зачем же я в тебя глаза втыкал, Учась, покорствуя, молясь? Зачем тобою не позавтракал, Когда увидел в первый раз? За что меня ты бросил, Господи, На растерзанье их клешней? Хотя тебе от этих слез, поди, Еще скушней, еще тошней… Кому потребны эти жалобы? В его глазах слепой восторг, Смотри, смотри, он машет с палубы, Он уплывает в город Йорк, Оттуда он и будет пялиться – Невозмутимо, как всегда, – На то, как поглощает Пятницу Его исконная среда. Ну что же! Вытри слезы, Пятница. Душиста ночь в родных местах. Плоскоголовая лопатница[4] Надрывно квакает в кустах. Во влажном мраке что-то прячется, Непредставимое уму… Довольно. Вытри слезы, Пятница! Сейчас нам лучше, чем ему. В вечерних джунглях столько прелести! Я так и слышу, чуткий псих, Как от восторга сводит челюсти У соплеменников моих. Как пахнет полночь многогласная, Соцветья, гроздья, семена, Какая все-таки прекрасная, Смешная, дикая страна! Как сладко сдохнуть одурманенным В кипучей чаще, дорогой! Тут быть последним христианином Гораздо лучше, чем слугой. И право, это так заслуженно, – И в этом столько куражу, – Что я хотя бы в виде ужина Еще Отчизне послужу.

«Всякий раз, как пойдет поворот к весне…»

Всякий раз, как пойдет поворот к весне От зимы постылой, Кто-то милый думает обо мне Со страшной силой. Чей-то взгляд повсюду за мной следит, Припекая щеку. Сигарета чувствует – и чудит, Обгорая сбоку. Кто-то следом спустится в переход, В толпе окликнет, Или детским именем назовет, Потом хихикнет, Тенью ветки ляжет на потолок, Чирикнет птичкой, То подбросит двушку, то коробок С последней спичкой – За моим томленьем и суетой Следит украдкой: Словно вдруг отыщется золотой, Но за подкладкой. То ли ты, не встреченная пока В земной юдоли, Опекаешь, значит, издалека, Чтоб дожил, что ли, – То ли впрямь за мной наблюдает Бог Своим взором ясным: То подбросит двушку, то коробок, То хлеба с маслом, Ибо даже самый дурной поэт, В общем и целом, Подтверждает вечный приоритет Души над телом.

Трактат

А как по мне, то все довольно просто: В сообществе, толпе, в людской горсти Процентов девяносто Не склонны хорошо себя вести. А бонусы, Господь меня прости, – От храбрости до творческого роста, – Положены процентам десяти. Такой процент, златосеченья вроде, Имеет место при любой погоде, В любом народе, При Цезаре, Пилате, Нессельроде, При диктатуре, хаосе, свободе, – И не имеет шансов возрасти. Пусть гуманисты губы раскатали В последние четыре сотни лет, – Но девяносто склонны быть скотами, А десять нет. Но десяти настолько неохота Дожить свой век под властью идиота, Им так претит всеобщая зевота И ворожба, Им до того не хочется в болото, Что силы их усемеряет кто-то И направляет поперек рожна; В итоге смерть, тупа и криворота, Стучится лбом в закрытые ворота, А жизнь идет туда, куда должна. У Лема есть такая теорема – Точнее, лемма, – Изложенная в книге «Божий глас»: Она сложна и несколько занудна, Но говорить стихами мне нетрудно, И я сейчас. Там люди по космической шифровке Воссоздали такое вещество, Которое, при некоей сноровке, От мира не оставит ничего; Однако Бог устроил так красиво, Что точность выстрела от силы взрыва Зависит, так сказать, наоборот: Когда стреляешь по конкретной цели – Взрывается бесшумно, еле-еле, А если хочешь бенц на самом деле – То неизвестно будет, где рванет. У Бога, покровителя фантазий, Строителя земного очага, Тут применен закон причинных связей И рычага. Он меньшинства возможности повысил, А большинству амбиций недоклал. Тут виден не закон случайных чисел, А хитрый план. Итак, закон: Когда нас половина, То все еще спокойно и невинно. Когда нас треть, То нам уже не страшно умереть. Когда нас четверть, Никто уже не сможет нас умертвить, А если нас всего седьмая часть, То нам уже дана такая власть, Что мы легко способны всем накласть И не пропасть. Когда нас стиснут до одной десятой, То мы уже гоняем всех взашей, Как может кот усатый-полосатый Гонять мышей. Крутую сотню три бессильных старца Раскидывают запросто, как блох, А если кто один на всех остался, То это Бог. 2008

Кое-что и теперь Вспоминать не спешу…

Только ненавистью можно избавиться от любви, только огнем и мечом.

Дафна Дюморье Кое-что и теперь вспоминать не спешу – В основном, как легко догадаться, начало. Но со временем, верно, пройдет. Заглушу Это лучшее, как бы оно ни кричало: Отойди. Приближаться опасно ко мне. Это ненависть воет, обиды считая, Это ненависть, ненависть, ненависть, не Что иное: тупая, глухая, слепая. Только ненависть может – права Дюморье – Разобраться с любовью по полной программе: Лишь небритая злоба в нечистом белье, В пустоте, моногамнее всех моногамий, Всех друзей неподкупней, любимых верней, Вся зациклена, собрана в точке прицела, Неотрывно, всецело прикована к ней. Получай, моя радость. Того ли хотела? Дай мне все это выжечь, отправить на слом, Отыскать червоточины, вызнать изъяны, Обнаружить предвестия задним числом, Вспомнить мелочи, что объявлялись незваны и грозили подпортить блаженные дни. Дай блаженные дни заслонить мелочами, Чтоб забыть о блаженстве и помнить одни Бесконечные пытки с чужими ключами, Ожиданьем, разлукой, отменами встреч, Запашком неизменных гостиничных комнат… Я готов и гостиницу эту поджечь, Потому что гостиница лишнее помнит. Дай мне выжить. Не смей приближаться, пока Не подернется пеплом последняя балка, Не уляжется дым. Ни денька, ни звонка, Ни тебя, ни себя – ничего мне не жалко. Через год приходи повидаться со мной. Так глядит на убийцу пустая глазница Или в вымерший, выжженный город чумной Входит путник, уже не боясь заразиться. 1995

Избыточность

Избыточность – мой самый тяжкий крест. Боролся, но ничто не помогает. Из всех кругов я вытолкан взашей, как тот Демьян, что сам ухи не ест, но всем ее усердно предлагает, хотя давно полезло из ушей. Духовный и телесный перебор сменяется с годами недобором, но мне такая участь не грозит. Отпугивает девок мой напор. Других корят – меня поносят хором. От прочих пахнет – от меня разит.

Уехать бы в какой-нибудь уезд, зарыться там в гусяток, поросяток, – но на равнине спрятаться нельзя. Как Орсон некогда сказал Уэллс, когда едва пришел друзей десяток к нему на вечер творческий, – «Друзья! Я выпускал премьеры тридцать раз, плюс сто заявок у меня не взяли; играл, писал, ваял et cetera. Сказал бы кто, зачем так мало вас присутствует сегодня в этом зале, и лишь меня настолько до хера?».

Избыточность – мой самый тяжкий грех! Все это от отсутствия опоры. Я сам себя за это не люблю. Мне вечно надо, чтоб дошло до всех, – и вот кручу свои самоповторы: все поняли давно, а я долблю! Казалось бы, и этот бедный текст пора прервать, а я все длю попытки, досадные, как перебор в очко, – чтоб достучаться, знаете, до тех, кому не только про мои избытки, а вообще не надо ни про что!

Избыточность! Мой самый тяжкий бич! Но, думаю, хорошие манеры простому не пристали рифмачу. Спросил бы кто: хочу ли я постичь великое, святое чувство меры? И с вызовом отвечу: не хочу. Как тот верблюд, которому судьба таскать тюки с восточной пестротою, – так я свой дар таскаю на горбу, и ничего. Без этого горба, мне кажется, я ничего не стою, а всех безгорбых я видал в гробу. Среди бессчетных призванных на пир не всем нальют божественный напиток, но мне нальют, прошу меня простить. В конце концов, и весь Господень мир – один ошеломляющий избыток, который лишь избыточным вместить. Я вытерплю усмешки свысока, и собственную темную тревогу, и всех моих прощаний пустыри. И так, как инвалид у Маяка берег свою единственную ногу, – так я свои оберегаю три.

2003

Начало зимы

«Зима приходит вздохом струнных…»

Зима приходит вздохом струнных: «Всему конец». Она приводит белорунных Своих овец, Своих коней, что ждут ударов Как наивысшей похвалы, Своих волков, своих удавов, И все они белы, белы. Есть в осени позднеконечной, В ее кострах, Какой-то гибельный, предвечный, Сосущий страх: Когда душа от неуюта, От воя бездны за стеной Дрожит, как утлая каюта Иль теремок берестяной. Все мнется, сыплется, и мнится, Что нам пора, Что опадут не только листья, Но и кора, Дома подломятся в коленях И лягут грудой кирпичей – Земля в осколках и поленьях Предстанет грубой и ничьей. Но есть и та еще услада На рубеже, Что ждать зимы теперь не надо: Она уже. Как сладко мне и ей – обоим – Вливаться в эту колею: Есть изныванье перед боем И облегчение в бою. Свершилось. Все, что обещало Прийти, – пришло. В конце скрывается начало. Теперь смешно Дрожать, как мокрая рубаха, Глядеть с надеждою во тьму И нищим подавать из страха – Не стать бы нищим самому. Зиме смятенье не пристало. Ее стезя Структуры требует, кристалла. Скулить нельзя, Но подберемся. Без истерик, Тверды, как мерзлая земля, Надвинем шапку, выйдем в скверик: Какая прелесть! Все с нуля. Как все бело, как незнакомо! И снегири! Ты говоришь, что это кома? Не говори. Здесь тоже жизнь, хоть нам и странен Застывший, колкий мир зимы, Как торжествующий крестьянин. Пусть торжествует. Он – не мы. Мы никогда не торжествуем, Но нам мила Зима. Коснемся поцелуем Ее чела, Припрячем нож за голенищем, Тетрадь забросим под кровать, Накупим дров и будем нищим Из милосердья подавать. 2009

Чтобы было как я люблю…

– Чтобы было как я люблю, – я тебе говорю, – надо еще пройти декабрю, а после январю. Я люблю, чтобы был закат цвета ранней хурмы и снег оскольчат и ноздреват – то есть распад зимы: время, когда ее псы смирны, волки почти кротки и растлевающий дух весны душит ее полки. Где былая их правота, грозная белизна? Марширующая пята растаптывала, грузна, золотую гниль октября и черную – ноября, недвусмысленно говоря, что все уже не игра. Даже мнилось, что поделом белая ярость зим: глотки, может быть, подерем, но сердцем не возразим. Ну и где триумфальный треск, льдистый хрустальный лоск? Солнце над ним водружает крест, плавит его, как воск. Зло, пытавшее на излом, само себя перезлив, побеждается только злом, пытающим на разрыв, и уходящая правота вытеснится иной – одну провожает дрожь живота, другую чую спиной.

Я начал помнить себя как раз в паузе меж времен – время от нас отводило глаз, и этим я был пленен. Я люблю этот дряхлый смех, мокрого блеска резь. Умирающим не до тех, кто остается здесь. Время, шедшее на убой, вязкое, как цемент, было занято лишь собой, и я улучил момент. Жизнь, которую я застал, была кругом не права – то ли улыбка, то ли оскал полуживого льва. Эти старческие черты, ручьистую болтовню, это отсутствие правоты я ни с чем не сравню… Я наглотался отравы той из мутного хрусталя, я отравлен неправотой позднего февраля.

Но до этого – целый век темноты, мерзлоты. Если б мне любить этот снег, как его любишь ты – ты, ценящая стиль макабр, вскормленная зимой, возвращающаяся в декабрь, словно к себе домой, девочка со звездой во лбу, узница правоты! Даже странно, как я люблю все, что не любишь ты. Но покуда твой звездный час у меня на часах, выколачивает матрас метелица в небесах, и в четыре почти черно, и вовсе черно к пяти, и много, много еще чего должно произойти.

2009

«Как быстро воскресает навык…»

Как быстро воскресает навык! Как просто обретаем мы Привычный статус черных правок На белых дистихах зимы. Вписались в узы узких улиц, Небес некрашеную жесть… Как будто мы к тому вернулись, Что мы и есть. С какою горькою отрадой Мы извлекаем пуховик, А то тулуп широкозадый: Едва надел – уже привык. Кому эксцесс, кому расплата, Обидный крен на пару лет, А нам – костяк, писал когда-то Один поэт. Как быстро воскресает навык – Молчи, скрывайся и урчи; Привычки жучек, мосек, шавок, Каштанок, взятых в циркачи, Невнятных встреч, паролей, явок, Подпольных стычек, тихих драк; Как быстро воскресает навык Болезни! Как По-детски, с жаром незабытым – Чего-то пишем, все в уме, – Сдаешься насморкам, бронхитам, Конспирологии, чуме, И что нас выразит другое, Помимо вечного – «Муму», Тюрьма, сума, чума и горе Ума/уму? Не так ли воскресает навык Свиданий с прежнею женой, Вся память о словах и нравах, Ажурный морок кружевной: Душа уныло завывает, Разрыв провидя наперед, – Плоть ничего не забывает, Она не врет. Смешней всего бояться смерти, Которой опыт нам знаком, Как рифма «черти» и «конверте». Его всосали с молоком. И после всех земных удавок Еще заметим ты и я, Как быстро к нам вернется навык Небытия. 2013

Танго

Когда ненастье, склока его и пря начнут сменяться кружевом декабря, иная сука скажет: «Какая скука!» – но это счастье, в сущности говоря. Не стало гнили. Всюду звучит: «В ружье!» Сугробы скрыли лужи, «Рено», «Пежо». Снега повисли, словно Господни мысли, От снежной пыли стало почти свежо. Когда династья скукожится к ноябрю и самовластье под крики «Кирдык царю!» начнет валиться хлебалом в сухие листья, то это счастье, я тебе говорю! Я помню это. Гибельный, но азарт полчасти света съел на моих глазах. Прошла минута, я понял, что это смута, – но было круто, надо тебе сказать. Наутро – здрасьте! – все превратят в содом, И сладострастье, владеющее скотом, затопит пойму, но Господи, я-то помню: сначала счастье, а прочее все потом! Когда запястье забудет, что значит пульс, закрою пасть я и накрепко отосплюсь, смущать, о чадо, этим меня не надо – все это счастье, даже и счастье плюс! Потом, дорогая всадница, как всегда, Настанет полная задница и беда, А все же черни пугать нас другим бы чем бы: Им это черная пятница, нам – среда. 2012

«Вот девочка-зима из спального района…»

Вот девочка-зима из спального района, Сводившая с ума меня во время оно, Соседка по двору с пушистой головой И в шапке меховой. Она выходит в сквер, где я ее встречаю, Выгуливает там собаку чау-чау; Я медленно брожу от сквера к гаражу, Но к ней не подхожу. Я вижу за окном свою Гиперборею, В стекло уткнувшись лбом, коленом – в батарею, Гляжу, как на окне кристальные цветы Растут из темноты. Мне слышно, как растут кристаллы ледяные, Колючие дворцы и замки нитяные, На лиственных коврах, где прежде завывал Осенний карнавал. Мне слышится в ночи шуршанье шуб и шапок По запертым шкафам, где нафталинный запах; За створкой наверху подглядывает в щель Искусственная ель; Алмазный луч звезды, танцующий на льдине, Сшивает гладь пруда от края к середине, Явление зимы мне видно из окна, И это все она. Вот комната ее за тюлевою шторой, На третьем этаже, прохладная, в которой, Средь вышивок, картин, ковров и покрывал, Я сроду не бывал; Зато внутри гостят ангина и малина, Качалка, чистота, руина пианино – И книги, что строчат светлейшие умы Для чтения зимы. Когда настанет час – из синих самый синий, – Слияния цветов и размыванья линий, Щекотный снегопад кисейным полотном Повиснет за окном, – Ей в сумерках видны ряды теней крылатых, То пестрый арлекин, то всадник в острых латах, Которому другой, спасающий принцесс, Бежит наперерез. Когда рассветный луч вдоль желтого фасада Смещался в феврале и было все как надо: Лимонный цвет луча, медовый – кирпича, И тень ее плеча, – Я чувствовал, что с ней мы сплавлены и слиты: Ни девочка-апрель, что носит хризолиты, Ни девочка-октябрь, что любит родонит, Ее не заслонит. Тот дом давно снесен, и дряхлый мир, в котором Мы жили вместе с ней, распался под напором Подспудных грубых сил, бродивших в глубине, Понятных ей и мне, – Но девочка-зима, как прежде, ходит в школу И смотрит на меня сквозь тюлевую штору; Ту зиму вместе с ней я пробыл на плаву – И эту проживу. 2009

Песни славянских западников

Александрийская песня

Был бы я царь-император, В прошлом великий полководец, Впоследствии тиран-вседушитель – Ужасна была бы моя старость. Придворные в глаза мне смеются, Провинции ропщут и бунтуют, Не слушается собственное тело, Умру – и все пойдет прахом. Был бы я репортер газетный, В прошлом – летописец полководца, В будущем – противник тирана, Ужасна была бы моя старость. Ворох желтых бессмысленных обрывков, А то, что грядет взамен тирану, Бессильно, зато непобедимо, Как всякое смертное гниенье. А мне, ни царю, ни репортеру, Будет, ты думаешь, прекрасно? Никому не будет прекрасно, А мне еще хуже, чем обоим. Мучительно мне будет оставить Прекрасные и бедные вещи, Которых не чувствуют тираны, Которых не видят репортеры. Всякие пеночки-собачки, Всякие лютики-цветочки, Последние жалкие подачки, Осенние скучные отсрочки. Прошел по безжалостному миру, Следа ни на чем не оставляя, И не был вдобавок ни тираном, Ни даже ветераном газетным. 2013

О пропорциях

Традиция, ах! А что такое? Кто видал, как это бывает? Ты думаешь, это все толпою По славному следу ломанулись? А это один на весь выпуск, Как правило, самый бесталанный, В то время как у прочих уже дети, Дачи и собственные школы, Такой ничего не понимавший, Которого для того и терпят, Чтобы на безропотном примере Показывать другим, как не надо, – Ездит к учителю в каморку, Слушает глупое брюзжанье, Заброшенной старости капризы С кристалликами поздних прозрений; Традиция – не канат смоленый, А тихая нитка-паутинка: На одном конце – напрасная мудрость, На другом – слепое милосердье. «Прогресс», говоришь? А что такое? Ты думаешь, он – движенье тысяч? Вот и нет. Это тысяче навстречу Выходит один и безоружный. И сразу становится понятно, Что тысяча ничего не стоит, Поскольку из них, вооруженных, Никто против тысячи не выйдет. Любовь – это любит нелюбимый, Вопль – это шепчет одинокий, Слава – это все тебя топчут, Победа – это некуда деваться. Христу повезло на самом деле. Обычно пропорция другая: Двенадцать предали – один остался. Думаю, что так оно и было. 2013

«Квадрат среди глинистой пустыни…»

Квадрат среди глинистой пустыни В коросте чешуек обожженных, Направо барак для осужденных, Налево барак для прокаженных. Там лето раскаленнее печи, На смену – оскал зимы бесснежной, А все, что там осталось от речи, – Проклятия друг другу и Богу. Нет там ни зелени, ни тени, Нет ни просвета, ни покоя, Ничего, кроме глины и коросты, Ничего, кроме зноя и гноя. Но на переломе от мороза К летней геенне негасимой Есть скудный двухдневный промежуток, Вешний, почти переносимый. Но между днем, уже слепящим, И ночью, еще немой от стыни, Есть два часа, а то и меньше, С рыжеватыми лучами косыми. И в эти два часа этих суток Даже верится, что выйдешь отсюда, Разомкнув квадрат, как эти строфы Размыкает строчка без рифмы. И среди толпы озверевшей, Казнями всеми пораженной, Вечно есть один прокаженный, К тому же невинно осужденный, Который выходит к ограде, И смотрит сквозь корявые щели, И возносит Господу молитву За блаженный мир его прекрасный. И не знаю, раб ли он последний Или лучшее дитя твое, Боже, А страшней всего, что не знаю, Не одно ли это и то же. 2013

«В России блистательного века…»

В России блистательного века, Где вертит хвостом Елисавета, Умирает великий велогонщик, Не выдумавший велосипеда. Покидает великий велогонщик Недозрелую, кислую планету. Положил бы под язык валидольчик, Да еще и валидольчика нету. В Англии шестнадцатого века Спивается компьютерный гений, Служащий лорду-графоману Переписчиком его сочинений, А рядом великий оператор, Этого же лорда стремянный, – Он снимает сапоги с господина, А больше ничего не снимает. Ты говоришь – ты одинока, А я говорю – не одинока, Одинок явившийся до срока Роботехник с исламского Востока. Выпекает он безвкусное тесто С детства до самого погоста, Перепутал он время и место, Как из каждой сотни – девяносто. Мой сосед, угрюмо-недалекий, – По призванию штурман межпланетный: Лишь за этот жребий недолетный Я терплю его ремонт многолетний. Штробит он кирпичную стену На завтрак, обед и на ужин, Словно хочет куда-то пробиться, Где он будет кому-нибудь нужен. Иногда эти выродки святы, Иногда – злонравны и настырны: Так невесте, чей жених не родился, Все равно – в бордель, в монастырь ли. Иные забиваются в норы И сидят там, подобно Перельману, А иные поступают в Малюты, И клянусь, я их понимаю. Я и сам из этой породы. Подобен я крылатому змею. Некому из ныне живущих Оценивать то, что я умею. Живу, как сверкающий осколок Чьего-то грядущего единства, Какому бы мой дар бесполезный Когда-нибудь потом пригодился: Способность притягивать немилость, Искусство отыскивать подобных, Талант озадачивать безмозглых, Умение тешить безутешных. 2014

«Были мы малые боги…»

Были мы малые боги, Пришли на нас белые люди, Поставили крест на нашем месте, Отнесли нас в глубину леса. К нам приходят в глубину леса Захваченные темные люди, Приносят нам свои приношенья, Хотя у них самих не хватает. Захваченные темные люди Горько плачут с нами в обнимку – Кто бы в дни нашего величья Разрешил им такую фамильярность? – Бедные малые боги, Боги леса, огня и маниоки, Ручья, очага и охоты, Что же вы нас не защитили? Боги леса, костра и маниоки Плачут, плачут с ними в обнимку: Кто бы во дни их величья Разрешил им такое снисхожденье? – Простите нас, темные люди, А мы-то еще на вас сердились, Карали вас за всякую мелочь Неумелою отеческой карой! А теперь запрягли вас в машины, Погнали в подземные шахты, Кровь земли выпускают наружу, Кости дробят и вынимают. А богов очага и охоты Отнесли и бросили в чаще, Вы приносите им приношенья, А они ничего не могут. Знаем мы, малые боги, Боги леса, ручья и маниоки: Вас погубят белые люди, А потом перебьют друг друга, Крест упадет, подломившись, Шахты зарастут, обезлюдев, На машинах вырастет плесень, В жилищах поселятся гиены, И останутся малые боги На земле, где всегда они были: Никто их не выбросит в чащу, Никто не принесет приношений. 2014

Война объявлена

Прощание славянки

Аравийское месиво, крошево С галицийских кровавых полей. Узнаю этот оющий, ающий, Этот лающий, реющий звук – Нарастающий рев, обещающий Миллионы бессрочных разлук. Узнаю этот колюще-режущий, Паровозный, рыдающий вой – Звук сирены, зовущей в убежище, И вокзальный оркестр духовой. Узнаю этих рифм дактилических Дребезжание, впалую грудь, Перестуки колес металлических, Что в чугунный отправились путь На пологие склоны карпатские Иль балканские – это равно, – Где могилы раскиданы братские, Как горстями бросают зерно. Узнаю этот млеющий, тающий, Исходящий томленьем простор – Жадно жрущий и жадно рожающий Чернозем, черномор, черногор. И каким его снегом ни выбели – Все настырнее, все тяжелей Трубный зов сладострастья и гибели, Трупный запах весенних полей. От ликующих, праздно болтающих До привыкших грошом дорожить – Мы уходим в разряд умирающих За священное право не жить! Узнаю эту изморозь белую, Посеревшие лица в строю… Боже праведный, что я здесь делаю? Узнаю, узнаю, узнаю. 1999

Army of lovers

Киплинг, как леший, в морскую дудку         насвистывает без конца, Блок над картой просиживает,                 не поднимая лица, Пушкин долги подсчитывает… Б. Окуджава Юнцы храбрятся по кабакам, хотя их грызет тоска, Но все их крики «Я им задам!» – до первого марш-броска, До первого попадания снаряда в пехотный строй И дружного обладания убитою медсестрой. Юнцам не должно воевать и в армии служить. Солдат пристойней вербовать из тех, кто не хочет жить: Певцов или чиновников, бомжей или сторожей, – Из брошенных любовников и выгнанных мужей. Печорин чистит автомат, сжимая бледный рот. Онегин ловко берет снаряд и Пушкину подает, И Пушкин заряжает, и Лермонтов палит, И Бродский не возражает, хоть он и космополит. К соблазнам глух, под пыткой нем и очень часто пьян, Атос воюет лучше, чем Портос и Д’Артаньян. Еще не раз мы врага превысим щедротами жертв своих. Мы не зависим от пылких писем и сами не пишем их. Греми, барабан, труба, реви! Противник, будь готов – Идут штрафные роты любви, калеки ее фронтов, Любимцы рока – поскольку рок чутко хранит от бед Всех, кому он однажды смог переломить хребет. Пусть вражеских полковников трясет, когда орда Покинутых любовников вступает в города. Застывшие глаза их мертвее и слепей Видавших все мозаик из-под руин Помпей. Они не грустят о женах, не рвутся в родной уют. Никто не спалит сожженных, и мертвых не перебьют, Нас победы не утоляют, после них мы еще лютей. Мы не верим в Родину и свободу. Мы не трогаем ваших женщин и не кормим ваших детей, Мы сквозь вас проходим, как нож сквозь воду. Так, горланя хриплые песни, мы идем по седой золе, По колосьям бывшего урожая, И воюем мы малой кровью и всегда на чужой земле, Потому что вся она нам чужая. 1999

Из цикла «Сны»

Мне приснилась война мировая – Может, третья, а может, вторая, Где уж там разобраться во сне, В паутинном плетении бреда… Помню только, что наша победа – Но победа, не нужная мне. Серый город, чужая столица. Победили, а все еще длится Безысходная скука войны. Взгляд затравленный местного люда. По домам не пускают покуда, Но и здесь мы уже не нужны. Вяло тянутся дни до отправки. Мы заходим в какие-то лавки – Враг разбит, что хочу, то беру. Отыскал земляков помоложе, Москвичей, из студенчества тоже. Все они влюблены в медсестру. В ту, что с нами по городу бродит, Всеми нами шутя верховодит, Довоенные песни поет, Шутит шутки, плетет отговорки, Но пока никому из четверки Предпочтения не отдает. Впрочем, я и не рвусь в кавалеры. Дни весенние дымчато-серы, Первой зеленью кроны сквозят. Пью с четверкой, шучу с медсестрою, Но особенных планов не строю – Все гадаю, когда же назад. Как ни ждал, а дождался внезапно. Дан приказ, отправляемся завтра. Ночь последняя, пьяная рать, Нам в компании странно и тесно, И любому подспудно известно – Нынче ей одного выбирать. Мы в каком-то разграбленном доме. Все забрали солдатики, кроме Книг и мебели – старой, хромой, Да болтается рваная штора. Все мы ждем, и всего разговора – Что теперь уже завтра домой. Мне уйти бы. Дурная забава. У меня ни малейшего права На нее, а они влюблены, Я последним прибился к четверке, Я и стар для подобной разборки, Пусть себе! Но с другой стороны – Позабытое в страшные годы Чувство легкой игры и свободы, Нараставшее день ото дня: Почему – я теперь понимаю. Чуть глаза на нее поднимаю – Ясно вижу: глядит на меня. Мигом рухнуло хрупкое братство. На меня с неприязнью косятся: Предпочтенье всегда на виду. Переглядываясь и кивая, Сигареты туша, допивая, Произносят: «До завтра», «Пойду». О, какой бы мне жребий ни выпал – Взгляда женщины, сделавшей выбор, Не забуду и в бездне любой. Все, выходит, всерьез, – но напрасно: Ночь последняя, завтра отправка, Больше нам не видаться с тобой. Сколько горькой любви и печали Разбудил я, пока мы стояли На постое в чужой стороне! Обреченная зелень побега. Это снова победа, победа, Но победа, не нужная мне. Я ли, выжженный, выживший, цепкий, В это пламя подбрасывал щепки? Что взамен я тебе отдаю? Слишком долго я, видно, воюю. Как мне вынести эту живую, Жадно-жаркую нежность твою? И когда ты заснешь на рассвете, Буду долго глядеть я на эти Стены, книги, деревья в окне, Вспоминая о черных пожарах, Что в каких-то грядущих кошмарах Будут вечно мерещиться мне. А наутро пойдут эшелоны, И поймаю я взгляд уязвленный Оттесненного мною юнца, Что не выгорел в пламени ада, Что любил тебя больше, чем надо, – Так и будет любить до конца. И проснусь я в московской квартире, В набухающем горечью мире, С непонятным томленьем в груди, В день весенний, расплывчато-серый, – С тайным чувством превышенной меры, С новым чувством, что все позади – И война, и любовь, и разлука… Облегченье, весенняя скука, Бледный март, облака, холода И с трудом выразимое в слове Ощущение чьей-то любови – Той, что мне не вместить никогда. 1996

Три просьбы

1

О том, как тщетно всякое слово и всякое колдовство На фоне этого, и другого, и вообще всего, О том, насколько среди Гоморры, на чертовом колесе, Глядится мразью любой, который занят не тем, что все, О том, какая я немочь, нечисть, как страшно мне умирать И как легко меня изувечить, да жалко руки марать, О том, как призрачно мое право на воду и каравай, Когда в окрестностях так кроваво, – мне не напоминай. Я видел мир в эпоху распада, любовь в эпоху тщеты, Я все это знаю лучше, чем надо, и точно лучше, чем ты, Поскольку в мире твоих красилен, давилен, комет, планет Я слишком часто бывал бессилен, а ты, я думаю, нет. Поэтому не говори под руку, не шли мне дурных вестей, Не сочиняй мне новую муку, чтобы в сравненьи с ней Я понял вновь, что моя работа – чушь, бессмыслица, хлам; Когда разбегаюсь для взлета, не бей меня по ногам. Не тычь меня носом в мои болезни и в жалоб моих мокреть. Я сам таков, что не всякой бездне по силам в меня смотреть. Ни в наших днях, ни в ночах Белграда, ни в той, ни в этой стране Нет и не будет такого ада, которого нет во мне.

2

О, проклятое пограничье, Чистота молодого лба, Что-то птичье в ее обличье, Альба, Эльба, мольба, пальба – Все я помню в этом хваленом, Полном таинства бытии. Ты всегда железом каленым Закреплял уроки свои. Ни острастки, ни снисхожденья Мне не надо. Я не юнец. Все я знал еще до рожденья, А теперь привык наконец. И спасенья не уворую, И подмоги не позову – Чай, не первую, не вторую, Не последнюю жизнь живу. Но зачем эта страсть к повторам? Как тоска тебя не берет От подробностей, по которым Можно все сказать наперед! Нет бы сбой, новизна в раскладе, Передышка в четыре дня – Не скажу «милосердья ради», Но хотя б перемены для. Как я знаю одышку года, Вечер века, промозглый мрак, Краткость ночи, тоску ухода, Площадь, башню, вагон, барак, Как я знаю бессилье слова, Скуку боя, позор труда, Хватит, хватит, не надо снова, Все я понял еще тогда.

3

Аргумент, что поделать, слабый: С первой жертвой – почти как с бабой, Но быстрей и грязней, Нежели с ней. Как мы знаем, женское тело Сладко и гладко, Но после этого дела Гнусно и гадко. Так и после расстрела, Когда недавно призванный рядовой Изучает первое в своей биографии тело С простреленной головой. Дебютант, скажу тебе честно: Неинтересно. Так что ты отпустил бы меня, гегемон. 1998

Вагонная песня

Как будто я пришел с войны, но в памяти провал: Отчизны верные сыны, а с кем я воевал? Или вернее – за кого? В родимой стороне Сегодня нет ни одного, кто нравился бы мне. А между тем я был на войне! Сестрица, посмотри: Ты видишь, что за шинель на мне? Вот то же и внутри: На месте печени подпалина, на легком – дыра в пятак… Добро бы это еще за Сталина, а то ведь за просто так. Сестрица….*, девица….*, водицы….*, налей[5] Отставленному рыцарю царицы, бля, полей, Который бился браво, Но испустил бы дух Единственно за право Не выбирать из двух. 2001

Эпилог

Теперь тут жить нельзя. По крайней мере век Сухой земле не видеть всхода. На выжженную гладь крошится мелкий снег, И воздух сладок, как свобода. Что делать! Я люблю усталость эту, тишь, Послевоенный отдых Бога. Мы перешли рубеж – когда, не уследишь: Всего случилось слишком много. Превышен всяк предел скорбей, утрат, обид, Победы лик обезображен, Война окончена, ее исток забыт, Ее итог уже неважен, Погибшие в раю, зачинщики в аду, Удел живых – пустое место… Но не зови меня брататься: не пойду. Ты все же из другого теста. Ночь, дом без адреса, тринадцать на часах, Среди миров звенят стаканы: За пиршественный стол на общих небесах Сошлись враждующие станы. Казалось бы, теперь, в собрании теней, Когда мы оба очутились В подполье, на полях, в чистилище – верней, В одном из тысячи чистилищ, Казалось бы, теперь, в стране таких могил, Такой переболевшей боли, Перегоревших слез – и мы с тобой могли б Пожать друг другу руки, что ли. Но не зови меня брататься, визави, Не нам пожатьем пачкать руки. Казалось бы, теперь, когда у нас в крови Безверия, стыда и скуки Не меньше, чем допрежь – надежды и вины И больше, чем гемоглобина, Казалось бы, теперь, когда мы все равны, – Мне все еще не все едино. Нет! как убитый зверь, что хватки не разжал, Я ока требую за око. Я все еще люблю булатный мой кинжал, Наследье бранного Востока. Когда прощенье всем, подряд, наперечет, До распоследнего солдата, – Ты все-таки не я, хотя и я не тот, Каким ты знал меня когда-то. Гарь, ночь без времени, ущербная луна, Среди миров гремит посуда, А я стою один, и ненависть одна Еще жива во мне покуда. В тоске безумия, в бессилье немоты, В круженье морока и бреда – Ты все еще не я, я все еще не ты. И в этом вся моя победа. 1998

«Когда бороться с собой устал покинутый Гумилев…»

Когда бороться с собой устал покинутый Гумилев, Поехал в Африку он и стал охотиться там на львов. За гордость женщины, чей каблук топтал берега Невы, за холод встреч и позор разлук расплачиваются львы. Воображаю: саванна, зной, песок скрипит на зубах… поэт, оставленный женой, прицеливается. Бабах. Резкий толчок, мгновенная боль… Пули не пожалев, Он ищет крайнего. Эту роль играет случайный лев. Любовь не девается никуда, а только меняет знак, Делаясь суммой гнева, стыда, и мысли, что ты слизняк. Любовь, которой не повезло, ставит мир на попа, Развоплощаясь в слепое зло (так как любовь слепа). Я полагаю, что нас любя, как пасечник любит пчел, Бог недостаточной для себя нашу взаимность счел – Отсюда войны, битье под дых, склока, резня и дым: Беда лишь в том, что любит одних, а палит по другим. А мне что делать, любовь моя? Ты была такова, Но вблизи моего жилья нет и чучела льва. А поскольку забыть свой стыд я еще не готов, Я, Господь меня да простит, буду стрелять котов. Любовь моя, пожалей котов! Виновны ли в том коты, Что мне, последнему из шутов, необходима ты? И, чтобы миру не нанести слишком большой урон, Я, Создатель меня прости, буду стрелять ворон. Любовь моя, пожалей ворон! Ведь эта птица умна, А что я оплеван со всех сторон, так это не их вина. Но, так как злоба моя сильна и я, как назло, здоров, – Я, да простит мне моя страна, буду стрелять воров. Любовь моя, пожалей воров! Им часто нечего есть, И ночь темна, и закон суров, и крыши поката жесть… Сжалься над миром, с которым я буду квитаться за Липкую муть твоего вранья и за твои глаза! Любовь моя, пожалей котов, сидящих у батарей, Любовь моя, пожалей скотов, воров, детей и зверей, Меня, рыдающего в тоске над их и нашей судьбой, И мир, висящий на волоске, связующем нас с тобой. 1995

* * *

…Но образ России трехслоен (Обычай химер!), И это не волхв и не воин, А вот, например. Представим не крупный, не мелкий, А средней руки Купеческий город на стрелке Реки и Реки. Пейзаж его строгий и слезный – Хоть гни, хоть ломай. Не раз его вырезал Грозный И выжег Мамай. Менял он названия дважды – Туда и сюда. А климат по-прежнему влажный: Вода и вода. Теперь он живет в запустенье, Что год – то пустей: Засохшая ветка на стебле Торговых путей. Зимою там горы сугробов И прочих проблем. И книжная лавка для снобов В них тонет совсем. Там много сгоревших строений, Больших пустырей, Бессмысленных злобных старений – Что год, то старей. От мала, увы, до велика, Чтоб Бога бесить, Там два предсказуемых лика Умеют носить: Безвыходной кроткой печали И дикости злой. Они, как сказал я в начале, – Поверхностный слой. Но девушка с местных окраин С прозрачным лицом, Чей облик как будто изваян Античным резцом, Собой искупает с избытком Историю всю – С пристрастьем к пожарам, и пыткам, И слезным сю-сю. Красавица, миру на диво, – Сказал бы поэт, Который тут прожил тоскливо Четырнадцать лет. Все знает она, все умеет, И кротко глядит. И в лавке для снобов имеет Бессрочный кредит. И все эти взятья Казаней, Иван и орда, Недавняя смена названий Туда и сюда. Метания спившихся ссыльных, Дворы и белье – В каких-то последних усильях Родили ее. В каких-то немыслимых корчах, Грызя кулачки… Но образ еще не закончен, Хотя и почти. Я к ней прибегу паладином, Я все ей отдам, Я жизнь положу к ее длинным И бледным ногам. Она меня походя сунет В чудовищный рот. Потом прожует меня, плюнет И дальше пойдет. 2016

Черногорская баллада

И Леонид под Фермопилами, Конечно, умер и за них. Георгий Иванов Бранко Дранич обнял брата, к сердцу братскому прижал, Улыбнулся виновато и воткнул в него кинжал. Янко Вуйчич пил когда-то с этим братом братский рог И отмстил ему за брата на распутье трех дорог. Старый Дранич был мужчина и в деревне Прыть-да-Круть Отомстил ему за сына, прострелив седую грудь. Эпос длинный, бестолковый, что ни рыцарь, то валет: Скорбный рот, усы подковой, пика сбоку, ваших нет. Нижне-южная Европа, полусредние века, Кожей беглого холопа кроют конские бока. Горы в трещинах и складках, чтобы было где залечь. Камнеломная, без гласных, вся из твердых знаков речь. Мир ночной, анизотропный – там чернее, там серей. Конь бредет четырехстопный, героический хорей. Куст черновника чернеет на ощеренной земле, Мертвый всадник коченеет над расщелиной в седле. Милосердья кот наплакал: снисхожденье – тот же страх. Лживых жен сажают на кол, верных жарят на кострах. В корке карста черно-красный полуостров-удалец – То Вулканский, то Полканский, то Бакланский наконец. Крут Данила был Великий, удавивший десять жен: Сброшен с крыши был на пики, а потом еще сожжен. Крут и Горан, сын Данилы, но загнал страну в тупик, Так что выброшен на вилы – пожалели даже пик. Князь Всевлад увековечен – был разрублен на куски: Прежде выбросили печень, следом яйца и кишки. Как пройдешься ненароком мимо княжьего дворца – Вечно гадости из окон там вышвыривают-ца. Как тут бились, как рубились, как зубились, как дрались! До песчинок додробились, до лоскутьев дорвались, Прыть-да-Круть – и тот распался на анклавы Круть да Прыть, Чье зернистое пространство только флагом и покрыть. Мусульмане, христиане, добровольцы и вожди Всё сломали, расстреляли, надкусали и пожгли. Местность, проклятая чертом (Бог забыл ее давно), Нынче сделалось курортом: пьет десертное вино, Завлекает водным спортом, обладает мелким портом, Населением потертым и десятком казино. Для того ли пыл азартный чужеземцев потрясал, Для того ли партизаны истребляли партизан, Для того ли надо вытечь рекам крови в эту соль, Стойко Бранич, Гойко Митич, Яйко Чосич, для того ль? Каково теперь смотреть им на простор родных морей, Слушать, как пеоном третьим спотыкается хорей? Вот и спросишь – для того ли умирало большинство, Чтоб кружилось столько моли? И ответишь: для того. А чего бы вы хотели? Я б за это умирал, Если б кто-то эти цели самолично выбирал. Безвоздушью, безобразью, вере в вотчину и честь Лучше стать лечебной грязью, какова она и есть – Черной сущностью звериной, не делящейся на две Что в резне своей старинной, что в теперешней жратве. Ты же, вскормленный равниной, клейковиной, скукотой, И по пьянке не звериной, и с похмелья не святой, Так и сгинешь на дороге из элиты в мегалит, Да и грязь твоя в итоге никого не исцелит. 2014

Счастье

1

Старое, а в чем-то новое чувство начала февраля, Небо серое, потом лиловое, крупный снег идет из фонаря. Но ясно по наклону почерка, что все пошло за перевал, Напор ослаб, завод кончился, я пережил, перезимовал. Лети, снег, лети, вода замерзшая, посвети, фонарь, позолоти. Все еще нахмурено, наморщено, но худшее уже позади. И сколько ни выпади, ни вытеки – все равно сроки истекли. (Я вам клянусь: никакой политики, это пейзажные стихи.) Лети, щекочущее крошево, гладь лицо, касайся волос. Ты слышишь – все кончено, все кончено, отпраздновалось, надорвалось. Прощай, я пережил тебя, прости меня, все было так бело и черно, Я прожил тут самое противное и вел себя, в общем, ничего. Снег, снег, в сумятицу спущусь твою, пройдусь, покуда все еще спят, И главное, я чувствую, чувствую, как моя жизнь пошла на спад. Теперь бы и жить, чего проще-то, довольно я ждал и горевал – Но ясно по наклону почерка, что все идет за перевал. Кружится блестящее, плавное, подобное веретену. При мне свершилось тайное, главное, до явного я не дотяну. Бессонница. Ночь фиолетова. Но я еще насплюсь, насплюсь. Все вверх пойдет от снегопада этого, а жизнь моя на спуск, на спуск. Нравится мне это испытание на разрыв души моей самой. Нравится мне это сочетание, нравится до дрожи, Боже мой. 2015

2

Но почему-то очень часто в припадке хмурого родства Мне видится как образ счастья твой мокрый пригород, Москва. Дождливый вечер, вечно осень, дворы в окурках и листве, Уютно очень, грязно очень, спокойно очень, как во сне. Люблю названья этих станций, их креозотный, теплый чад – В них нету ветра дальних странствий, они наречьями звучат, Подобьем облака ночного объяв бессонную Москву: Как вы живете? Одинцово, бескудниково я живу. Поток натруженного люда и безысходного труда, И падать некуда оттуда, и не подняться никуда. Нахлынет сон, и веки тяжки, и руки – только покажи Дворы, дожди, пятиэтажки, пятиэтажки, гаражи. Ведь счастье – для души и тела – не в переменах и езде, А в чувстве полноты, предела, и это чувство тут везде. Отходит с криком электричка, уносит музыку свою: Сегодня пятница, отлично, два дня покоя, как в раю, Толпа проходит молчаливо, стук замирает вдалеке, Темнеет, можно выпить пива в пристанционном кабаке, Размякнуть, сбросить груз недели, в тепло туманное войти – Все на границе, на пределе, в полуживотном забытьи; И дождь идет такой смиренный, и мир так тускло озарен – Каким манком, какой сиреной меня заманивает он? Все неприютно, некрасиво, неприбрано, несправедливо, ни холодно, ни горячо, Погода дрянь, дрянное пиво, а счастье подлинное, чо. 2015

«Хорошо бродить по дворам Москвы, где тебя не ждут…»

Хорошо бродить по дворам Москвы, где тебя не ждут, Где сгребают кучи сухой листвы, но еще не жгут. Не держа обид, не прося тепла – обожди, отсрочь… Золотая осень уже прошла, холодает в ночь. Миновать задумчиво пару школ или хоть одну. Хорошо бы кто-то играл в футбол или хоть в войну. Золотистый день, золотистый свет, пополудни шесть – Ничего бы, кажется, лучше нет. А впрочем, есть. Хорошо в такой золотой Москве, в золотой листве, Потерять работу, а лучше две, или сразу все. Это грустно в дождь, это страшно в снег, а в такой-то час Хорошо уйти и оставить всех выживать без вас. И пускай галдят, набирая прыть, обсуждая месть… Ничего свободней не может быть. А впрочем, есть. Уж чего бы лучше в такой Москве, после стольких нег, Потерять тебя, потерять совсем, потерять навек, Чтобы общий рай не тащить с собой, не вести хотя б На раздрай, на панику, на убой, вообще в октябрь. Растерять тебя, как листву и цвет, отрясти, отцвесть – Ничего честнее и слаще нет. А впрочем, есть. До чего бы сладко пройти маршрут – без слез, без фраз, – Никому не сказав, что проходишь тут в последний раз, Что назавтра вылет, прости-прощай, чемодан-вокзал, Доживай как хочешь, родимый край, я все сказал. Упивайся гнилью, тони в снегу. Отдам врагу. Большей радости выдумать не могу. А нет, могу. Хорошо б, раздав и любовь, и город, и стыд, и труд, Умереть за час до того, как холод сползет на пруд, До того, как в страхе затмится разум, утрется честь, Чтоб на пике счастья лишиться разом всего, что есть, И оставить прочим дожди и гнилость, распад и гнусь… Но боюсь представить такую милость. Просить боюсь. 2014

«Потом они скажут: извините…»

Потом они скажут: извините. Все так, как предсказывали вы. Когда все это было в зените, Нам ужасно лгали, увы. И мы, пребывая в Вальгалле, Глаза опуская от стыда, Ответим: ну конечно, вам лгали. Вам лгали, а нам никогда. Потом они скажут: простите. За что? Вы знаете, за что. Сами знаете: родители, дети, Театры, цирки шапито. Семейство зависит от мужчины, От мэтра зависит травести… Короче, у нас были причины Именно так себя вести. И мы – не без искренней кручины – В ответ горячо прокричим: Разумеется, были причины. Лишь у нас не бывает причин. Тогда, уже несколько уверенней, Проявится ссучившийся друг: – Вообще это было в духе времени. У времени был такой дух. И мы, оглядевшись воровато, В ответ залепечем горячо: – Эпоха, эпоха виновата! С вас спросу нету, вы чо. Тогда, добираясь до крещендо, Они перейдут на полный глас: С чего это нам просить прощенья? С чего это, собственно, у вас? С рожденья рахит, пальто из ваты, Чесотка, болезни головы, – Короче, вы сами виноваты, Что мы получились таковы. И главное, нас столько чморили – И нас, и непутевую мать, – Что, когда мы все это натворили, Нас можно простить и понять. Больные, униженные вечно, Забывшие письменную речь… – Конечно, – мы скажем, – конечно! Конечно, – мы скажем, – конеч… Бог с тобой, наша мирная обитель, Притяжение пейзажей и масс. Вы только отскребитесь, отскребитесь, Хоть от мертвых отскребитесь от нас. 2014

«Все валится у меня из рук. Ранний снег…»

Все валится у меня из рук. Ранний снег, ноябрь холодущий. Жизнь заходит на новый круг, более круглый, чем предыдущий. Небо ниже день ото дня. Житель дна, гражданин трущобы Явно хочет, чтобы меня черт задрал. И впрямь хорошо бы. Это ты, ты, ты думаешь обо мне, щуря глаз, нагоняя порчу, Сотворяя кирпич в стене из борца, которого корчу; Заставляя трястись кусты, стекло – дребезжать уныло, А машину – гнить, и все это ты, ты, ты, Ты, что прежде меня хранила. Но и я, я, я думаю о тебе, воздавая вдвое, превысив меру, Нагоняя трещину на губе, грипп, задержку, чуму, холеру, Отнимая веру, что есть края, где запас тепла и защиты Для тебя хранится. И все это я, я, я – Тоже, в общем, не лыком шитый. Сыплем снегом, ревем циклоном, дудим в дуду От Чучмекистана до Индостана, Тратим, тратим, все не потратим то, что в прошлом году Было жизнью и вот чем стало. И когда на невинных вас из промозглой тьмы Прелью, гнилью, могилой веет, – Не валите на осень: все это мы, мы, мы, Больше так никто не умеет. 1999

К вопросу о роли детали в русской прозе

Кинозал, в котором вы вместе грызли кедрач И ссыпали к тебе в карман скорлупу орехов. О деталь, какой позавидовал бы и врач, Садовод при пенсне, таганрогский выходец Чехов! Думал выбросить. И велик ли груз – скорлупа! На троллейбусной остановке имелась урна, Но потом позабыл, потому что любовь слепа И беспамятна, выражаясь литературно. Через долгое время, в кармане пятак ища, Неизвестно куда и черт-те зачем заехав, В старой куртке, уже истончившейся до плаща, Ты наткнешься рукою на горстку бывших орехов. Так и будешь стоять, неестественно прям и нем, Отворачиваясь от встречных, глотая слезы… Что ты скажешь тогда, потешавшийся надо всем, В том числе и над ролью детали в структуре прозы?

«Душа под счастьем спит, как спит земля…»

Если шторм меня разбудит – Я не здесь проснусь. Я. Полонский Душа под счастьем спит, как спит земля под снегом. Ей снится дождь в Москве или весна в Крыму. Пускает пузыри и предается негам, Не помня ни о чем, глухая ко всему. Душа под счастьем спит. И как под рев метельный Ребенку снится сон про радужный прибой, – Так ей легко сейчас весь этот ад бесцельный Принять за райский сад под твердью голубой. В закушенных губах ей видится улыбка, Повсюду лед и смерть – ей блазнится уют. Гуляют сквозняки и воют в шахте лифта – Ей кажется, что рай и ангелы поют. Пока метался я ночами по квартире, Пока ходил в ярме угрюмого труда, Пока я был один – я больше знал о мире. Несчастному видней. Я больше знал тогда. Я больше знал о тех, что нищи и убоги. Я больше знал о тех, кого нельзя спасти. Я больше знал о зле – и, может быть, о Боге Я тоже больше знал, Господь меня прости. Теперь я все забыл. Измученным и сирым К лицу всезнание, любви же не к лицу. Как снегом скрыт асфальт, так я окутан миром. Мне в холоде его тепло, как мертвецу. …Земля под снегом спит, как спит душа под счастьем. Туманный диск горит негреющим огнем. Кругом белым-бело, и мы друг другу застим Весь свет, не стоящий того, чтоб знать о нем. Блажен, кто все забыл, кто ничего не строит, Не знает, не хранит, не видит наяву. Ни нота, ни строка, ни статуя не стоит Того, чем я живу, – хоть я и не живу. Когда-нибудь потом я вспомню запах ада, Всю эту бестолочь, всю эту гнусь и взвесь, – Когда-нибудь потом я вспомню все, что надо. Потом, когда проснусь. Но я проснусь не здесь.

От Матфея

Где вас трое во имени моем, Там и я с вами. Мало ли что можно делать втроем – Знаете сами! Втроем наливать, Втроем выпивать, Сначала любиться, а после ревновать. Двое крещеных, а один жид, Двое воруют, а один сторожит. Любо, когда двое против одного – Честное слово! Любо, когда любит, а любят не его – Кого-то другого. Я с вами на арене подвигов и ссор, Любовей несчастных – Чаще как зритель, порой как режиссер, Реже как участник. Травящие забавны, травимого не жаль – Его судьба краше. Это наш жанр, христианский жанр, Это дело наше. А где вас двое во имени моем, Там и я с вами. Мало ли что можно делать вдвоем – Устами, местами: Вдвоем ночевать, вдвоем кочевать, Сперва освободить, а потом подчинить, Стоять спина к спине, как в драке на борту, А лежать, напротив, живот к животу. Когда вас трое – я с вами иногда, Когда двое – часто. Глазом ли павлиньим, крапинкой дрозда Подсмотрю глазасто. Люблю, когда первый именье раздает, А второй прячет. Люблю, когда первый второго предает, А второй плачет. Хожденье по мукам, прогулки по ножам, Пыток избыток – Это наш жанр, христианский жанр, До нас не могли так. А когда один ты во имени моем – Я с тобой всюду. В щелку дверную, в оконный ли проем Проникать буду. Дело одинокое – бортничать, удить, Поле синеокое вброд переходить, Море синеглазое шлюпкой попирать, Сочинять, рассказывать, жить и умирать, Задавать работы ленивому уму – Помогай Боже! – Да мало ли что можно делать одному? И дрочить тоже. Я люблю смерть, хлад ее и жар. Взлет души из тела – Это наш жанр, христианский жанр, Это наше дело. А когда нету вовсе никого, Ни в центре, ни с краю, Тут моя радость, мое торжество, Там я преобладаю. Летние школы, полночные дворы, Старые газеты. А то еще огромные, страшные миры – Чуждые планеты. Безглазая крупа, безмозглая толпа, Железная пята, звериная тропа, Звериная буза, звериная тоска, Звериные глаза, лишенные зрачка, Горы, дожди, занесенные лыжни, Таежная осень – Чтобы стало ясно, зачем мы нужны, Что мы привносим. Насланный потоп, ненасланный пожар, Прилив океанский – Это наш жанр, христианский жанр. Самый христианский. 2016

Рождественское

Перестал сомневаться в Боге, хоть колебался еще вчера. (Как говорил мой учитель строгий – Господь аплодирует вам, ура!) Ночью, бывало, проснешься в страхе, будишь подругу, включаешь свет – неуютно душе во прахе. Как это так, меня – и нет? Как я метался, как сомневался, как вцеплялся в благую весть – от когнитивного диссонанса: смерти нет – и все-таки есть! И как-то это прошло с годами, хотя должно было стать острей от приближения к этой даме (есть она, нет ее – черт бы с ней). Дело не в том привычном мотиве ли, всякому гопнику по плечу, что все с годами мне опротивели? Не опротивели, жить хочу. Стал терпеливее, стал мудрее ли? Так сказать, опять в молоко: невысоко мои мысли реяли – и нынче реют невысоко. Многие веруют от противного: что ни вспомнишь – везде фуфло. Столько повсюду мрака активного – где-то обязано быть светло. Тут есть известный резон, без спора. Высунешь нос – и сразу домой; смотришь трансляцию из собора – и ощущаешь себя Хомой. Когда в глаза тебе смотрят Вии – сразу уверуешь, c’est la vie. Но ведь это все не впервые. И когда тут рулил не Вий? Да и наивен сводящий Бога только к свету, только к добру (эта мысль тяжела для слога – скажу точнее, когда умру). О, сознание островное, света пятно среди темных вод! Бог – это как бы все остальное, кроме всего вот этого вот. Сейчас для этого нету слова, как в подсознание ни вникай. Разве что вспомнить фразу Толстого из последнего дневника, когда оставалось ему немного до, сорри, выхода в высший свет: или, пишет он, нету Бога, или ничего, кроме Бога, нет.

Как газ, как свет, как снег, бесстрастно штрихующий раннюю полутьму, – Бог заполняет все пространство, предоставленное ему. Глядишь, почти ничего не стало, как и предрек один иудей: чести, совести, долга, срама, слез и грез, вообще людей. Сплошь лилипутики, менуэтики, растелешившийся Бобок; ни эстетики, ни конкретики, ни политики – только Бог. Смотри, как он перетекает в родной пейзаж со всех сторон, как ничего не отвлекает – всюду он и только он. Смотришь сквозь тюлевые занавески, как пустынен мир и убог, как на него сквозь голые ветки сверху клоками сыплется Бог; как засыпает пустырь, дорогу, как сцепляется на лету, покуда мир подставляет Богу свою растущую пустоту, как заполняет все пространство его хрустальный перезвон.

Только я еще остался.

Уйду – и будет только он.

2016

Пасхальное

…А между тем благая весть – всегда в разгар триумфа ада, и это только так и есть, и только так всегда и надо! Когда, казалось, нам велят – а может, сами захотели, – спускаться глубже, глубже в ад по лестнице Страстной недели: все силы тьмы сошлись на смотр, стесняться некого – а че там; бежал Фома, отрекся Петр, Иуда занят пересчетом, – но в мир бесцельного труда и опротивевшего блуда вступает чудо лишь тогда, когда уже никак без чуда, когда надежда ни одна не намекает нам, что живы, и перспектива есть одна – отказ от всякой перспективы.

На всех углах твердят вопрос, осклабясь радостно, как звери: «Уроды, где же ваш Христос?» А наш Христос пока в пещере, в ночной тиши. От чуждых глаз его скрывает плащаница. Он там, пока любой из нас не дрогнет и не усомнится (не усомнится только тот глядящий пристально и строго неколебимый идиот, что вообще не верит в Бога).

Земля безвидна и пуста. Ни милосердия, ни смысла. На ней не может быть Христа, его и не было, приснился. Сыскав сомнительный приют, не ожидая утешенья, сидят апостолы, и пьют, и выясняют отношенья:

– Погибло все. Одни мечты. Тут сеять – только тратить зерна.

– Предатель ты.

– Подослан ты.

– Он был неправ.

– Неправ?!

– Бесспорно. Он был неправ, а правы те. Не то, понятно и дитяти, он вряд ли был бы на кресте, что он и сам предвидел, кстати. Нас, дураков, попутал бес…

Но тут приходит Магдалина и говорит: «Воскрес! Воскрес! Он говорил, я говорила!» И этот звонкий женский крик среди бессилия и злобы раздастся в тот последний миг, когда еще чуть-чуть – и все бы.

Глядишь кругом – земля черна. Еще потерпим – и привыкнем. И в воскресение зерна никто не верит, как Уитмен. Нас окружает только месть, и празднословье, и опаска, а если вдруг надежда есть – то это все еще не Пасха. Провал не так еще глубок. Мы скатимся к осипшим песням о том, что не воскреснет Бог, а мы подавно не воскреснем. Он нас презрел, забыл, отверг, лишил и гнева, и заботы; сперва прошел страстной четверг, потом безвременье субботы, – и лишь тогда ударит свет, его увижу в этот день я: не раньше, нет, не позже, нет, – в час отреченья и паденья.

Когда не десять и не сто, а миллион поверит бреду; когда уже ничто, ничто не намекает на победу, – ударит свет и все сожжет, и смерть отступится, оскалясь. Вот Пасха. Вот ее сюжет. Христос воскрес.

А вы боялись.

2015

Шаири

Будто вся родня на даче; будто долго и устало Еду к ним на электричке с августовского вокзала; Город розовый и пыльный, вечер пятницы, закат. Пригляжусь – никто не видит, или видят, но молчат. Между тем уже вполнеба, или больше, чем вполнеба, Что-то тянется такое, то ли сверх, а то ли недо, Что-то больше всех опасок, заслоняющее свет, Адских контуров и красок, для которых слова нет. Но ни паники всеобщей, ни заминки, даже краткой, Только изредка посмотрят в ту же сторону украдкой – И опять глаза отводят, пряча жуткое на дне, Все торопятся уехать – тоже, может быть, к родне. Ну а, может, в самом деле лишь один я это вижу – Эти всполохи и всплески, эту бешеную жижу? Я в последнюю неделю, в эту тяжкую жару, Явь от сна не отличаю, мыслей всех не соберу? Но привычно двери пшикнут, и потянутся, ведомы, Проводов неутомимых спуски плавные, подъемы, Вспоминаться будут снова и заглядывать в окно Полустанки сплошь на -ово, или -ское, или -но. Но среди родных названий вдруг проглянет неродное – То ли что-то ременное, то ли что-то коренное; Чья-то девочка заплачет, средь народа не видна, Лошадь белая проскачет вдруг, без всадника, одна. Но потом опять все мирно – липы ветками качают, Бабки с внуками выходят и родителей встречают, Едут потные родные – сумки белые в руках – Погулять на выходные, покопаться в парниках. И меня вот так же встретят километре на тридцатом, Мы пойдем на свой участок под алеющим закатом, А плывущий стороною тот, другой, ужасный цвет Буду чувствовать спиною, но оглядываться – нет. Впрочем, может, он казался, но смешался и растекся? Здесь не верится в такое. Запах астры, запах флокса. Чай по ходу разговора. Чашки жаркие бока. Вся дорожка вдоль забора в белых звездах табака. Новостей дурацких детских говорливая лавина. Черноплодка и малина, облепиха, клещевина. Все свежо, пахуче, мокро и другим не может стать: Чай допьем, закроем окна, на веранде ляжем спать. И выходишь в сад притихший, где трава пожухла жутко, И стараешься не видеть, как кусты к забору жмутся, Как вступает лакримоза в айне кляйне нахт мюзик И распарывает небо ослепительный язык. 2016

Памяти И. К.

Заглянуть бы туда, чтоб успеть заглянуть сюда И сказать: о да, Все действительно так, как надеется большинство, И лучше того. Не какой-нибудь вынимаемый из мешка Золотой орех, Не одна исполненная мечта – Превышенье всех. Нету гурий, фурий, солнечных городов, Золотых садов, молодых годов, Но зато есть то, для чего и названья нет, – И отсюда бред, Бормотанье о музыке, о сияющем сквозняке На неведомом языке. И еще я вижу пространство большой тоски – Вероятно, ад, – И поэтому надо вести себя по-людски, По-людски, тебе говорят. То есть не врать, не жадничать свыше меры, Не убивать и прочая бла-бла-бла. Если же погибать, то ради химеры, А не бабла. Заглянуть на тот свет, чтоб вернуться на этот свет И сказать: о нет. Все действительно так, как думает меньшинство: Ничего, совсем ничего. Нет ни гурий, ни фурий, ни солнечных городов – Никаких следов: Пустота пустот до скончанья лет, И отсюда бред, Безнадежный отчет ниоткуда и ни о ком Костенеющим языком. Опадают последние отблески, лепестки, Исчезает видеоряд. И поэтому надо вести себя по-людски, По-людски, тебе говорят. То есть терпеть, как приличествует мужчине, Перемигиваться, подшучивать над каргой, Все как обычно, но не по той причине, А по другой. 2007

«Но вот и дни последнего тепла…»

Но вот и дни последнего тепла. Сияет клен, оконного стекла Касаясь. По улицам шатается толпа Красавиц. Красавицы сияют испитой, Последней, острой, нервной красотой С мечтательным и хищным выраженьем. Все нараспашку, навзничь, напоказ, Все веет размножением и Разложеньем. Повсюду жгут листву. В ее дыму Мучительно бродить по одному: Все – по два, Но ясно, что не выйдет ничего: Все напоказ, и все обречено. Все будет подло, медленно, черно, Бесплодно. Все рвется умирать и истреблять. Природа, как накрашенная …*,[6] Невинна. О тупике кричит любой пустяк, И летом тоже так. Но летом так Не видно. Под окнами – дворовый стадион. Всеобщей суете под стать и он: Часами В футбол гоняет цвет пяти дворов. Аплодисменты, свист, кричалки, рев – Все сами. Чрезмерен каждый выкрик, каждый штрих – Как поцелуй с оглядкой на других; И, краем Сознания – «Наш век не так тяжел: Да, все вразнос, а мы еще в футбол Играем!» И точно так в прощальный свой расцвет Шевелится и шепчет всякий бред Держава, Которая, как старое «Пежо», В закатном свете выглядит свежо, Но ржаво. Листва шумит, хотя уже суха. На всем кресты, зияние, труха, Как будто на машинке буква «Х» Залипла. И в кабаке, и в доме, и в мозгу Все голосит: «Я буду! Я могу!» – Но сипло. Все кончится, иссякнет и умрет Без смысла и трагических высот. Все выродится в скверный анекдот. Нет времени честней, чем бабье лето, И если я люблю его – то вот За это. 2015

Начало весны

«Сирень проклятая, черемуха чумная…»

Сирень проклятая, черемуха чумная, Щепоть каштанная, рассада на окне, Шин шелест, лепет уст, гроза в начале мая Опять меня дурят, прицел сбивая мне, Надеясь превратить привычного к безлюдью, Бесцветью, холоду, отмене всех щедрот – В того же, прежнего, с распахнутою грудью, Хватающего ртом, зависящего от, Хотящего всего, на что хватает глаза, Идущего домой от девки поутру; Из неучастника, из рыцаря отказа Пытаясь сотворить вступившего в игру. Вся эта шушера с утра до полшестого – Прикрытья, ширмочки, соцветья, сватовство – Пытает на разрыв меня, полуживого, И там не нужного, и здесь не своего. 1999

«Внезапно все начинает делаться очень быстро…»

Внезапно все начинает делаться очень быстро. Казалось, что это не кончится никогда, – Но пискнула птица, и проскочила искра, И от нее занимаются промерзшие города. Чувствую себя прежде времени поседевшим, Привыкшим лишь отпираться и обвинять, Растерянным, недоверчивым диссидентом, Которого собираются обменять. Воздух ясней, надежда все откровенней, Ночи короче, и лужи все маслянистее. Что делать, если не знаешь других сравнений? Другой сказал бы – победа, а мы – амнистия. Каждый час отменяется новое запрещенье – Разрешаются одуванчик, жасмин, сирень, Птицы-невозвращенцы празднуют возвращенье, Щебета прибавляется что ни день. Жальше всего, конечно, тех, кто не дожил, Не пережил январскую Колыму: Так и ушли в сознанье, что мир не должен Им ничего, а только они ему. Небо становится нежно, дыханье влажно, Всепрощение сверху, пересмеиванья внизу. Оказывается, все это было можно. Через пару месяцев окажется, что нельзя. Каждую ночь просыпаюсь, себе не веря: Звезды в окне, зелень и лазурит, Шепот, кочевья, бормочущие деревья, Все шелестит, целуется, говорит. Мир обрастает словами, надеждами, именами, Избытками и уступками, забывшимися в зиме. Все не могу понять, на кого меня обменяли, И можно ли в этом участвовать, не погубив реноме. 2014

«Чтобы заплакать от счастья при виде сиреневого куста…»

Чтобы заплакать от счастья при виде сиреневого куста, Хватило бы зимней ночи одной, а было их больше ста. И когда сирень перевешивается через дедовский палисад, То к счастью всегда примешивается страшнейшая из досад: А вдруг ни этого сада, ни нежности, ни стыда На самом деле не надо, а надо чтоб как тогда – Когда без всякой сирени, свирели и вешних вод По норам своим сидели и думали «вот-вот-вот»? Ведь тесную эту норку, погреб или чердак, Так просто принять за норму, когда она долго так. Цветение длится месяц, одиннадцать длится страх. В набор любых околесиц поверишь в таких местах. Чтобы заплакать от счастья при виде тебя, какая ты есть, Хватило бы тысячи прочих лиц, а их миллиардов шесть. И когда окно занавешивается, и другие мне не видны – То к счастью всегда примешивается тоска и чувство вины, Как будто при виде райского кубка мне кто-то крикнул: «Не пей». Ты скажешь, что это острей, голубка, а я считаю – тупей. На три минуты покинув дом – всегда во имя тщеты, – Я допускаю уже с трудом, что там меня встретишь ты. Что за всеобщее торжество, что за железный смех! Было бы нас хоть двое на сто – а нас ведь двое на всех. Да и чтобы заплакать от счастья при мысли, что вот она – жизнь моя, – На свете могло быть, честное слово, поменьше небытия, А то когда я с ним себя сравниваю, вперившись в окоем, Мне кажется слишком странным настаивать на своем. 2014

«Степей свалявшаяся шкура…»

Степей свалявшаяся шкура, Пейзаж нечесаного пса. Выходишь ради перекура, Пока автобус полчаса Стоит в каком-нибудь Безводске, И смотришь, как висят вдали Крутые облачные клецки, Недвижные, как у Дали, Да клочья травки по курганам За жизнь воюют со средой Меж раскаленным Джезказганом И выжженной Карагандой. Вот так и жить, как эта щетка – Сухая, жесткая трава, Колючей проволоки тетка. Она жива и тем права. Мне этот пафос выживанья, Приспособленья и труда – Как безвоздушные названья: Темрюк, Кенгир, Караганда. Где выжиданьем, где напором, Где – замиреньями с врагом, Но выжить в климате, в котором Все манит сдохнуть; где кругом – Сайгаки, юрты, каракурты, Чуреки, чуньки, чубуки, Солончаки, чингиз-манкурты, Бондарчуки, корнейчуки, Покрышки, мусорные кучи, Избыток слов на че- и чу-, Все добродетели ползучи И все не так, как я хочу. И жизнь свелась к одноколейке И пересохла, как Арал, Как если б кто-то по копейке Твои надежды отбирал И сокращал словарь по слогу, Зудя назойливо в мозгу: – А этак можешь? – Слава Богу… – А если так? – И так могу… И вот ты жив, жестоковыйный, Прошедший сечу и полон, Огрызок Божий, брат ковыльный, Истоптан, выжжен, пропылен, Сухой остаток, кость баранья, Что тащит через толщу лет Один инстинкт неумиранья! И что б тебе вернуть билет, Когда пожизненная пытка – Равнина, пустошь, суховей – Еще не тронула избытка Блаженной влажности твоей? Изгнанники небесных родин, Заложники чужой вины! Любой наш выбор несвободен, А значит, все пути равны, И уж не знаю, как в Коране, А на Исусовом суде Равно – что выжить в Джезказгане, Что умереть в Караганде. 1997

«Какой-нибудь великий грешник…»

Какой-нибудь великий грешник, Любитель резать, жечь и гнуть, Карманник, шкурник, кагэбэшник, Секир-башка какой-нибудь, Который после ночи блудной Доцедит сто последних грамм И с головой, от хмеля трудной, Пройдет сторонкой в Божий храм, Поверит милости Господней И отречется от ворья, – Тебе не то чтобы угодней, Но интереснее, чем я. Емелькой, Стенькой, Кудеяром Он волен грабить по ночам Москву, спаленную пожаром, На радость местным рифмачам; Стрелять несчастных по темницам, Стоять на вышках лагерей, Похабно скалиться девицам, Терзать детей и матерей, Но вот на плахе, на Голгофе, В кругу семьи, за чашкой кофе Признает истину твою – И будет нынче же в раю. Бог созиданья, Бог поступка, Водитель орд, меситель масс, Извечный враг всего, что хрупко, Помилуй, что тебе до нас? Нас, не тянувшихся к оружью, Игравших в тихую игру, Почти без вылазок наружу Сидевших в собственнном углу? Ваятель, весь в ошметках глины, Погонщик мулов и слонов, Делящий мир на половины Без никаких полутонов, Вершитель, вешатель, насильник, Строитель, двигатель, мастак, С рукой шершавой, как напильник, И лаской грубой, как наждак, Бог не сомнений, но деяний, Кующий сталь, пасущий скот, К чему мне блеск твоих сияний, На что простор твоих пустот, Роенье матовых жемчужин, Мерцанье раковин на дне? И я тебе такой не нужен, И ты такой не нужен мне. 1998

Ex Portland

Цикл Овидия Ex Ponto

написан на окраине империи, в городе Томы.

Он был нам вместо острова Халки и вместо острова Капри: Его прибоя острые капли, базара пестрые тряпки, Его заборов толстые палки, ослизлого камня смрад Его акаций плоские прядки и срам курортных эстрад. Он был хранилищем наших истин, не новых, но и не стыдных, Как Чехов, наш таганрогский Ибсен, наш подмосковный Стриндберг, Который тут же неподалеку ссыхался не по годам, Отлично ведая подоплеку отлучек своей мадам. Здесь доживал он средь гор-громадин, опутанных виноградом, Но умирать переехал в Баден – не дважды-Баден, а рядом, Поскольку жизнь – невнятное скотство, а смерть – это честный спорт, Поскольку жизнь всегда второсортна, а смерть – это первый сорт. …Он был нам Ниццей – да что там Ниццей, он был нам вся заграница – Такой чахоточный, полунищий, из туфа вместо гранита, Доступной копией, эпигоном на галечном берегу: Он был нам Лиссом, и Лиссабоном, и Генуей, и Гель-Гью. Ведь Наше все, как ссыльная птица, такое невыездное, Должно же где-нибудь обратиться среди гурзуфского зноя: – Прощай, свободная ты стихия, сверкающ, многоочит! Все это мог бы сказать в степи я, но «К морю» лучше звучит. Прощай, утопия бело-синяя, курортность и ресторанность. Теперь, с годами, он стал Россией, какой она рисовалась Из Касабланки или Триеста, и проч. эмигрантских мест. Для вдохновения нужно место, на коем поставлен крест. Для вдохновения нужно место, куда нам нельзя вернуться – Во избежанье мести, ареста, безумства или занудства, И чтоб ты попросту не увидел и не воспел потом, Как Рим, откуда выслан Овидий, становится хуже Том. Так вот, он был для нас заграницей, а после он стал Россией – Всегда двоящийся, многолицый, божественно некрасивый, Его открыточная марина, заемный его прибой – Легко меняющий властелина, поскольку не стал собой. Так Эдмунд Кин в театральной байке то Гамлетом, то Отелло Являлся к знатной одной зазнайке; когда ж она захотела, Чтоб он явился к ней просто Кином – нашла чего захотеть! – Он ей ответил с видом невинным: простите, я импотент. Все время чей-то, носивший маску и сам собой нелюбимый, Подобно Иксу, подобно Максу с убогонькой Черубиной, Подобно ей, сумасшедшей дочке чахоточного отца, Что не могла написать ни строчки от собственного лица. Всю жизнь – горчайшая незавидность. Старательно негодуя, Стремясь все это возненавидеть, на что теперь не иду я! Так умирающий шлет проклятья блаженному бытию, Чьей второсортности, о собратья, довольно, не утаю. Когда на смену размытым пятнам настанет иное зренье, Каким убожеством суррогатным увижу свой краткий день я! Какой останется жалкий остов от бывшего тут со мной – Как этот грязненький полуостров, косивший под рай земной. А с ним и весь этот бедный шарик, набор неуютных Родин, Который мало кому мешает, но мало на что пригоден, – Вот разве для перевода скорби в исписанные листки, Источник истинно второсортный для первосортной тоски. 2017

Из цикла «Новые баллады»

И я ж еще при этом Не делал ничего, Что вопреки запретам Творило большинство: Не брал чужой копейки, Не крал чужой еды, Не натравил ищейки На чьи-либо следы, Не учинял допросов, Не молотил под дых, Не сочинял доносов И не печатал их, Заниженную прибыль Не вписывал в графу, Не обрекал на гибель (Но это тьфу-тьфу-тьфу). Я зол и многогрешен, Как всякий тут феллах, Однако не замешан Во всех таких делах, В которых обвинялся Вонючей блатотой, Чей вой распространялся Летучей клеветой. А будь я хоть покроем, Хоть профилем сравним С таким антигероем, Что рисовался им, Да будь хотя отчасти Во мне совмещены Такая верность власти С угрозой для страны, Растли я хоть младенца Четырнадцати лет, Сопри хоть полотенце В гостинице «Рассвет», Соври, как этот глупый, Глядящий в пол ишак, Рассматривавший с лупой Любой мой полушаг, Всю жизнь дающий волю Наклонностям души, – Хоть крошечную долю Себе я разреши Того, что эта свора, Тупая, как мигрень, Насмешливо и споро Творила каждый день, Найдись им в самом деле, За что меня терзать, – Небось они б сумели Рекорды показать! Суд был бы беспощаден, Зато на радость всем. Как купчик Верещагин В романе «В. и М.», Я был бы так размешан С московскою грязцой, Что стал бы безутешен Грядущий Л. Толстой. И так родная лава Под коркою земной С рождения пылала, Кипела подо мной, И лопалась, и рдела Как кожа на прыще. А было бы за дело – Убили б вообще. Но в том-то и обида, Но в том-то и беда, Что если б хоть для вида Я сунулся туда, Имею подозренье, Что встретил бы в ответ Не пылкое презренье, А ласковый привет. Буквально in a minute Зажглось бы торжество; Я тут же был бы принят У них за своего, – Ведь их антагонистом Я был лишь в той связи, Что мнил остаться чистым В зловонной их грязи. Твердыня ты, пустыня, Насколько ты пуста, Гордыня ты, гусыня, Святыня без Христа.

Еще танго

Я непременно перейду на вашу сторону, Но не внезапно, не стихийно, не по-скорому, И это будет не чутье, не страх, не выгода, Но понимание, что нет иного выхода И на пути к изничтожению бесспорному Спасет лишь мой демарш-бросок на вашу сторону, Как переход во вражий лагерь прокаженного Или другого чем смертельным зараженного. Да, вот тогда я перейду на вашу сторону – К тупому, хищному, исконному, посконному, К необъяснимому, нелепому, нестройному, Фальшиво шитому и неприлично скроенному. И вот тогда я перейду на вашу сторону – Точней сказать, перелечу, подобно ворону, Неся с собой свое клеймо, свое проклятие, А уж оно падет само на вас, собратия. Оно, за что я ни берусь, меня преследует, И вечно ждет, что я загнусь; когда – не ведает. Пойди я в летчики – летать бы мне недолго бы; Пойди в валютчики – попадали бы доллары; Пойди я в сыщики – у всех бы стало алиби; Пойди в могильщики – вообще не умирали бы. Оно ползет за мной, как тень, скуля, постанывая, И станет вашим в тот же день, как вашим стану я. Мое предательство ценя, – ему-то рады вы, – Не оттолкнете вы меня, хотя и надо бы, И перекинется гнилье, и ляжет трещина, И станет вашим все мое, как и обещано. Я, как гранату, жизнь закину в ваше логово – Видать, затем и берегли меня, убогого. Себя я кину, как гранату – ту, последнюю, С моей прижизненною кармой и посмертною. Вот ровно так я перейду на вашу сторону, И мы толпой, в одном ряду войдем в историю, И там опустимся на дно, как маршал Паулюс, Но если с вами заодно, то я не жалуюсь.

«Земля очнется после снега – и лезут…»

Земля очнется после снега – и лезут из-под него Обертки, хлам, почему-то кости, битый кирпич, Стекло, бутылки из-под пиво, бутылки из-под вино, Дохлые крысы и много чего опричь. Со всем этим надо бы что-то сделать, но непонятно как За все это браться после такой зимы, Когда мы тонули в сугробах, шубах, вязли в клеветниках, А как приводить в порядок, так снова мы. …Вот так очнешься после ночи – и лезут из-под нее Вчерашние мысли, скомканные носки, Обломки тем, обломки строчек, сброшенное белье, Малознакомое тело рядом, прости. Внизу, на улице, та же свалка и аромат при ней, И дождь со снегом, вечный, как вечный жид. Казалось, за ночь все это станет вечера мудреней, А нет, не стало, как лежало, так и лежит. …Душа очнется после смерти – а там все тот же кабак: Смерть завистников не смирила, павших не развела, Зла не забыла, и все, что было сброшено кое-как, – Так и валяется в беспорядке: дела, тела. Вокруг лежит печальная местность, русла, мосты, кусты, Аккумуляторные пластины и ЖБК, Повсюду запах прелой листвы и горечь новой листвы, Серо-зеленый цвет бессмертья и бардака. Рыжеют пятна былых стычек, чужих обид, Лопнувших начинаний, пустых лет. Казалось, смерть облагородит, посеребрит, Гармонизирует, – но оказалось, нет. И надо все начинать сначала, цвести и гнить, Подхватывать эту нить и узлы вязать, И не скажешь, зачем, и некому объяснить, А главное, непонятно, где силы взять. 2018

Дембель

Александру Миндадзе

Чем дольше опыт бытия, Тем чаще я Воспринимаю смерть как дембель. Лет тридцать минуло с тех пор, Но вижу явственно, в упор, Какой прекрасный это день был. Была весна. Цветочки, листья, мать честна. Жизнь впереди была в порядке. Степенный, словно черный грач, Вдоль местных дач Я по Славянке шел в парадке. Не в лучшей форме я, увы, Среди ликующей листвы Встречаю эту годовщину. Уже все чаще я ворчу, Хожу к врачу, Уже впадаю в дедовщину. Уже мы быстро устаем, С трудом встаем – Не я и тот, о ком ты мыслишь, А я и мрачные скоты, Которых ты Моими сверстниками числишь. Уже плевать, Кто унаследует кровать И сбереженья прикарманит. Мир не погублен, не спасен, И вечный сон Не столь пугает, сколько манит. Хотя в невечном, здешнем сне Порою мне Повестку вновь кидают в ящик, И так ужасен этот сон, Что тяжкий стон В моем дому пугает спящих. Когда покинем этот свет – Бессмертья нет, Теоретические споры Идут не дальше общих фраз, Но как-то раз Нас призовут еще на сборы. Вдруг наши шпаги и ножны Еще окажутся нужны – Хоть для подмоги, для подпитки? Кто не убийца и не тать – Как им не дать, Не разрешить второй попытки? Окопы старые и рвы Порой, увы, Зарытых снова изрыгают. Все барды издавна поют О том, что павшие встают И помогают. До этих пор Нас ждет какой-то коридор, Тошнотный, как в военкомате, И там мы будем вспоминать Былую рать И как блистали в этой рати. Кичиться будут погранцы, Орать – десантные бойцы, Артиллерист опять нажрется, Звонить в испуге будет мать, Невеста – ждать, И как обычно, не дождется. Все будут, как типичный дед, Перечислят своих побед Ряды и даты, – Вранье зашуганных мудил: Ужели, если б победил, Попал сюда ты? Не знаю, как в другой войне, А в этой, что досталась мне, Напрасны доблести стальные. Бессильны и добро, и зло: Есть те, которым повезло, – И остальные. Но нас построят на плацу – Или расставят по кольцу, Как ожерелье, И мы увидим на свету, Как растеряли красоту, Как ожирели, Прогнили грудью и спиной – Иной посмертно, а иной Еще при жизни, Как эти выходцы из ям Тупы, помяты по краям, Как нас обгрызли. И вот вам весь парад планет: Бессмертья нет, А только ржавчина без счета. Нелепо думать, что в земле, В ее котле, Нетленное хранится что-то. Тогда Господь – майор такой – Махнет рукой На эти пролежни и пятна: Наш утлый ряд Фальшиво поблагодарят И комиссуют безвозвратно.

«Порой, когда лед оплывает под солнцем полудня…»

Порой, когда лед оплывает под солнцем полудня Или вешний поток устремляется вдоль бордюрца, Меня накрывает простое, мирное, подлое, Очень русское, кстати, чувство – все обойдется. Точнее, чувств этих два, и оба довольно русские. Душа без них сиротлива, как лес без птиц. Неясно, с чего я взял, что скоро все будет рушиться – И с чего решил, что все должно обойтись. Вероятно, российский декабрь в завьюженности, застуженности, И солнце – оттиснутый на морозном стекле пятак – Наводят на мысль о некоторой заслуженности: Не может быть, чтобы все это просто так. Но поскольку мы не Германия и не Сербия, И поскольку важней огородство, чем благородство, И поскольку, помимо правды, есть милосердие, – Возникает рабская мысль, что все обойдется. И сидишь, бывало, в какой-то плюшечной, рюмочной, И течет по окнам такая прелесть, такая слизь, И такой аморфный вокруг пейзаж, такой межеумочный, Что не может не обойтись. Должно обойтись. Это чувство стыдней рукоблудия, слаще морфия, И поскольку пойти до конца мы себе мешали, Потому что мы сущность бесформенная, аморфная, – Может статься, опять остановимся в полушаге. Облака ползут на восток, кое-как карабкаясь. Облетевший клен на оконном кресте распят. Это рабское чувство, что все виноваты. Рабское. Но гораздо более рабское чувство, что всех простят. И уж если вгляжусь сегодня в толщу осадка я, Отважусь хлебнуть на вкус, посмотреть на свет, – Начинает во мне подыматься гадкое, сладкое Знанье о том, что не обойдется. Нет.

Писано в Каталонии

Когда бы я был Испания времен генерала Франко, – Зараз содержанка старая и старая каторжанка, – Где был он в функции промысла, вождя и премьер-министра, Должно быть, я бы подстроился. Наверно, я бы смирился. Со временем в смысле почерка он стал добрей неокона: Сажал уже только точечно. Пытал уже неохотно. Фрегат, непривычный к плаванью, давно бы дремал в болоте И мнил его тихой гаванью в предутренней позолоте. Когда бы я был Испанией времен генерала Франко, Со лба бы сошла испарина, закончилась бы болтанка, Пошла бы в рост экономика, взлетев процентов на триста, Собор бы привлек паломника, курорт бы привлек туриста, Медлительные холерики смешали бы хронотопы Не то Латинской Америки, не то Восточной Европы, И бывшая эмиграция в припадке тоски и злости, Смущенно включая рацио, пожаловала бы в гости. И вот ты прибыл в Испанию эпохи позднего Франко – Не то монумент исканию, не то консервная банка, В которой лежит нетронутым задор молодого вздора – Ты прячешь Анри Бретона там и раннего Сальвадора. И надо ли было мучиться, коль массой твоих сограждан Другой вариант их участи решительно не возжаждан? А сколько всего прекрасного, открытого для показа! Не бедствует зал Веласкеса. Открылся музей Пикассо. А что же, Пассионария с ордою бойцов помятых И прочая вакханалия начала конца тридцатых, Прыжки из огня да в полымя да вечные эти путчи, А что, анархисты ПОУМа тебе представлялись лучше? И вот он бродит по местности, где все наизусть известно, В сиянье своей известности – сомнительной, если честно, – Среди журналистов трущихся, терзаясь чувством неясным. Его былая натурщица на рынке торгует маслом, Была вся огонь, вся грация, а стала дуэнья, сводня – Естественная, как нация: что в юности, что сегодня. Испания есть Испания, простая, как поговорка, И знаешь, все это правильно. Припомнится, правда, Лорка… Испания есть Испания, сказал еще Оливарес. Мы вряд ли были бездарнее, однако не нарывались. Когда бы я был Испания времен генерала Франко, Я б вечно кивал на Сталина, и в этом была бы правда. Уж если иметь диктатора, то лучше иметь такого – Конечно, тоже усатого, а все-таки не дракона. Знавала она могущество, знавала и гнет ислама, Случалось ей даже рушиться, однако она не знала Такой откровенной нечисти, как Гитлер и Муссолини, Которые человечеству поболее насолили. Испания испытание прошла в щадящем режиме – И Франко был респектабельней, и те, кто ему служили. Испания есть Испания, предтеча Нового света. От смерти она избавлена, но вместо нее – вот это. И вот он стоит в Испании, допустим, в семидесятом, – Что проку было в изгнании, бесплодном и небогатом? Зачем ему было мучиться от собственного занудства? Там есть одно преимущество – что можно будет вернуться К любимой земле окисленной, к прохладной полоске пенной, Почувствовать жизнь бессмысленной, а Родину неизменной: Испания есть Испания, на карте она, в груди ли, Снаружи обычно пьяная, но трезвая в середине, В закатном алом порезе ли, в просвете неба иного, – Хорошая для поэзии, дурная для остального. С ее красотами потными, любезными иностранцам, – Где пахнет дерьмом, животными, ванилью и померанцем, Испания есть Испания, недвижная, как эскадра, Она состоит из калия, она состоит из камня, Она ничему не учится – в анархии ли, в тюрьме хоть, – И главное преимущество, что можно опять уехать. Но будет и та Испания, где больше нет генерала, Которая все исправила, а душу подрастеряла, Причем не после диктатора, одрябшего и пустого, А около сорок пятого, точнее, сорок шестого. История есть история, все строже, все непреклонней, Но если уж ты Испания, то лучше быть Каталоньей – Ходячая патология! Невинная одалиска! Когда б я был Каталония, я тоже бы отделился.

Из цикла «Декларация независимости»

1. Из рассказов о новых людях

Новые рады заморским гостям, Старые – только татарам. Старые люди идут по костям, Новые люди – по старым. В стае соратников холодно мне, В стаде противников – тесно… Нету мне места на этой Земле. Это и есть мое место.

2. Компенсация

Закрылось все, где я когда-то Не счастлив, нет, но жив бывал: Закрылся книжный возле МХАТа И на Остоженке «Привал», Закрылись «Общая», «Столица», «Литва» в Москве, «Кристалл» в Крыму, Чтоб ни во что не превратиться И не достаться никому, Закрылись «Сити», «Пилорама», Аптека, улица, страна. Открылся глаз. Открылась рана. Открылась бездна, звезд полна.

3. «Выйдешь в ночь – заблудиться несложно…»

Выйдешь в ночь – заблудиться несложно, Потому что на улице снежно, Потому что за окнами вьюжно. Я люблю тебя больше, чем можно, Я люблю тебя больше, чем нежно, Я люблю тебя больше, чем нужно. Так люблю – и сгораю бездымно, Без печали, без горького слова, И надеюсь, что это взаимно, Что само по себе и не ново.

4. «Блажен, кто белой ночью после пьянки…»

Блажен, кто белой ночью после пьянки, Гуляя со студенческой гурьбой, На Крюковом, на Мойке, на Фонтанке Хоть с кем-нибудь, – но лучше бы с тобой, Целуется, пока зарею новой Пылает ост, а старой тлеет вест И дух сирени, белой и лиловой, – О перехлест! – свирепствует окрест. …Век при смерти, кончается эпоха, Я вытеснен в жалчайшую из ниш. Воистину – все хорошо, что плохо Кончается. Иначе с чем сравнишь?

5. «Вот вымрут все, кто помнит это…»

Вот вымрут все, кто помнит это, И эту гадину, и ту, Полночный сбор у Моссовета, Зевак и танки на мосту, И все советские маразмы, И всю казарменную вонь, И все имперские миазмы, И всю языческую хтонь, Вот вымрут все, кто помнит рабство, Заразу общего родства, Коммунистическое «раз-два», Белогвардейское «ать-два», Вот вымрут все, кто помнит Блока, Бирона, Грозного-царя, Тиранов древнего Востока, Про древний Рим не говоря, Вот вымрут все, кто помнят Бога, Жар рук его и грозный смех, Когда всего казалось много И хватит, думалось, на всех, Вот вымрут все, кто помнит Лота, Волну потопа, корку льда, Вот вымрут все, кто помнит что-то. Вот вымрут все. Но и тогда.

6. «Не говорите, что вы ничего не ждали…»

Субстанция есть то, что существует независимо от того, что имеет место.

Витгенштейн Не говорите, что вы ничего не ждали. Каждый ждал. Не говорите, что вас не предупреждали. Я лично предупреждал. Не говорите, что вас не освобождали. Но всякий раз, как вы кого-нибудь осаждали, Изнутри вас кто-нибудь побеждал. На ваши плечи наброшен плащ полунищий, А не боа. В воздухе пахнет гнилью, бомжом, больницей, А не Гоа. И в этом виновен ваш Отец Панариций, А не я. Витгенштейн является вместо Ницше. Пришла пора не метафор, а дефиниций: А есть А. В окне моросит. Пустые сизые дали. Все кончено, ни о чем уже не жалей. Немного легче тем, что предупреждали, А тем, кого, – на столько же тяжелей. 1991–2017

Элегия

Раньше здесь было кафе «Сосиски». Эта столовка – полуподвал – Чуть ли не первой значится в списке Мест, где с тобою я пировал. Помню поныне лик продавщицы, Грязную стойку… Входишь – бери Черного хлеба, желтой горчицы, Красных сосисок (в порции – три). Рядом, у стойки, старец покорный, Кротко кивавший нам, как родне, Пил неизменный кофе цикорный – С привкусом тряпки, с гущей на дне. Рядом был скверик – тополь, качели, – Летом пустевший после шести. Там мы в обнимку долго сидели: Некуда больше было пойти. Нынче тут лавка импортной снеди: Датское пиво, манговый сок… Чахнет за стойкой первая леди – Пудреный лобик, бритый висок. Все изменилось – только остался Скверик напротив в пестрой тени. Ни продавщицы больше, ни старца. Где они нынче? Бог их храни! Помнишь ли горечь давней надсады? Пылко влюбленных мир не щадит. Больше нигде нам не были рады, Здесь мы имели вечный кредит. …Как остается нищенски мало Утлых прибежищ нашей любви – Чтобы ничто не напоминало, Ибо иначе хоть не живи! Помнить не время, думать не стоит, Память, усохнув, скрутится в жгут… Дом перестроят, скверик разроют, Тополь распилят, бревна сожгут. В этом причина краха империй: Им предрекает скорый конец Не потонувший в блуде Тиберий, А оскорбленный девкой юнец. Если ворвутся, выставив пики, В город солдаты новой орды, – Это Создатель прячет улики, Он заметает наши следы. Только и спросишь, воя в финале Между развалин: Боже, прости, Что мы тебе-то напоминали, Что приказал ты нас развести? Замысел прежний, главный из главных? Неутоленный творческий пыл? Тех ли прекрасных, тех богоравных, Что ты задумал, да не слепил?

Дворец

Когда б против всяких правил Меня Творец Царем над людьми поставил, То под конец Я по себе оставил Одно – дворец. Китаец построил стену, Японец – сад, Отчетливо зная цену Иных услад От тех, кто живет для вида, Как та Луна, – Останется пирамида Или стена. Преемник сорвет иконы, Изменит строй, Прикажет мои законы Сменить на свой, Прикончит потомка-гниду И царский род – Но стену и пирамиду Не разберет. Заботиться о народе – Избави Бог! Почтителен к несвободе, К свободе строг, Коварен, неблагодарен И неглубок: Уму его нужен барин, Душе – лубок. Дворец бы стоял на склоне Горы, холма – Я вижу в подобном фоне Игру ума: Все в мире на честном слове, На волоске, На оползне, наготове И на песке. Все в мире кричит «Исчезну!» – И царь, и князь, Все время сползая в бездну, Но закрепясь. Он выглядел бы жестоко, Зато легко, Вобравши ампир, барокко И рококо. Уж если такие строфы Плету кольцом – Я слажу без катастрофы С таким дворцом, В том ритме, который скошен, Как корабель, Раскачан, а после брошен, Как колыбель, – Каким описал Волошин Свой Коктебель. То медленный, полумертвый, То вдруг скорей – Пеоны второй, четвертый, Потом хорей. То пафосно, то богато, То нищета – Та-ТА-та-та, та-та-ТА-та, Та-ТА, та-Та. Внутри же его громады, Что сплошь бела, Там были бы анфилады И зеркала. Скрывала бы пара спален Ту простоту, Какую товарищ Сталин Ценил в быту, Но кроме – сплошь коридоры, Где ряд зеркал Приковывал ваши взоры – И отпускал. В их множественную млечность Взгляд углубя, Мы зрели бы бесконечность, А в ней себя – Так в прошлое с почвы местной Глядят хлыщи, И образ более честный Поди сыщи. Внизу же, как сон кошмарный Талисы Старк, Разлегся бы регулярный Огромный парк, И он бы означил кратко, Дворцу вослед, Вмешательство распорядка В жилой расцвет. И был бы насквозь расчислен Его ландшафт, Как царство грошовых истин, Дежурных правд, Там были бы липы, клены, Порой дубы И выстриженные кроны – Шары, кубы, Он тоже бы мне удался, Как бы служа Метафорой государства Без мятежа. А ниже, среди равнины Полупустой, Раскинул бы я руины И недострой. И он воплощал бы вроде, Как напоказ, Что было до нас в природе И после нас. Ты можешь быть трижды воин И господин, Но сколько бы ты ни строил – Конец один, И эти напоминанья Весьма важны Для ясного пониманья Своей цены. А дальше бы только море, Песок, прибой, В обычном спокойном споре С самим собой, Прибоя седая лента, Безликий цвет Последнего аргумента – А больше нет. А там, за чертой прибоя, Где цвет глубок, Кончается все живое И виден Бог: Спросите хоть педагога, Хоть продавца – Нет лучше вида на Бога, Чем из дворца. Прибой говорит – не трожь нас! Давая мне Свою осознать ничтожность, Но также не – Не только ее, но даже Наоборот, Величье свое в пейзаже: Умрет, а вот! Но вряд ли меня прославит Сановный бард, Едва ли меня поставят На кройку карт, Руление частью света И роль отца, – Поскольку знаю все это И без дворца.

«У Бога не было родителей, он круглый сирота…»

У Бога не было родителей, он круглый сирота, И потому на местных жителей он смотрит свысока, И это видно в нем по почерку, масштабам, куражу И кой-чему иному прочему, о чем я не скажу. Когда он строил, возвеличивал, творил и размещал – Его никто не ограничивал, никто не запрещал, И потому в его ментальности, от мошек до планет, Не только нет сентиментальности, но даже Бога нет. У Бога не было родителей, он сам – или сама. Среди верховных добродетелей отцовских чувств нема. Мы все неважные родители, что самка, что самец, И как творец он выше критики, но ниже как отец. Христос имел, конечно, отчима, смешного старика, Но уважал его не очень-то: спасибо и пока. Его слова, довольно страшные, звучали прямо так: Враги тебе твои домашние, и ты им тоже враг. Вообще, где говорится в Библии о родичах Христа, – Места не то что прямо гиблые, но темные места. У Бога не было родителей, и потому, смотри, Из всех сообществ и обителей он чтит монастыри, Он уважает одиночество, его нагую суть, И троллит тех, которым хочется прижаться и уснуть. У Бога не было родителей, и верно, потому Мы всюду корчим победителей, но в собственном дому Ведем себя неловко, связанно, как некий конь в пальто. Как с ними быть, нигде не сказано: ну чти, и дальше что? Как быть с их слабостью, старением, любовью, нищетой, Непониманьем, несварением убогой пищи той? В ответ ни окрика, ни шепота, ни даже пары фраз – Он не имел такого опыта, и он нам не указ. Есть опыт смерти, воскресения – а опыта родства Он не имеет, как осенняя опавшая листва. Должно быть, по причине этого везде такой сквозняк, Все так печально, фиолетово и одиноко так. 2018

«Косо летит баклан. С моря ползет туман…»

Косо летит баклан. С моря ползет туман. В небе сухая взвесь, нам больше нечего делать здесь. Медленно встань с песка, не доедай куска, Выбрось курортный хлам, все это больше не нужно нам. Все изменилось враз. Солнечный свет пригас. Все лежаки пусты, хозяйский мальчик собрал зонты. Только что поздний час тихо и сладко гас, Медленно угасал, закатным медом тек по усам, Весь санаторный пляж – дряхлый, как город наш, – Тихо скользил в свое почти родное небытие. Краска, песок и тлен сыпались с дряхлых стен, Еле живой прибой лобзал песок голубой губой. Только что наш курорт в гвалте заезжих морд Мнил, что его закат еще рассчитан на век подряд, – Но накренилась ось, нечто оборвалось, Треснул старик-сандал, как будто только того и ждал. Словно орда Москву, белых олив листву Ветер беззвучно мнет и детям крик забивает в рот. Берег, еще вчера липкий, как хванчкара, Пеной оделся весь: нам больше нечего делать здесь. Это – не тот аврал, шторм, о котором врал Вестник минувших бурь, в котором бурно играла дурь: Это не грозный рев ветра иных краев, Шум обновлений тех, в которых слышался грозный смех: Это обвал, пески, воля стереть с доски, Вырезать из кино, как у цензуры заведено; Тут вариантов нет. Морок последних лет, Похоть его и спесь – нам больше нечего делать здесь. В небе – когда бы впредь было кому смотреть – Черно-седом с краев, наглядно видятся пять слоев. Колер былых небес – тот, что почти исчез, – Вскопан, истоптан, взрыт как будто рябью стальных копыт. Вкось на него вползла прежняя свита зла – С бледною саранчой, сегодня жалкой, почти ручной: Бедный зверинец тот – лев, крокодил, койот, Толстый гиппопотам, суливший кару земным скотам; Весь этот бедный ад тоже смущен и смят, Ибо куда скорей ползет погоня других зверей: Если б земной язык много древней возник, В нем бы остался след от этих тварей, а нынче нет; В нем бы остался звук рева таких зверюг, Тех пауков и жаб, от каких геенна с ума сошла б; Следом из них возник прежнего Бога лик – Бога, что испокон был скрыт под краской земных икон: Бога, чей дымный взгляд выдержит только ад – Лишь потому, что склеп хотя и жарок, но вечно слеп. Правда, у нас в глазах только тоска и страх, Только слеза и резь; нам больше нечего делать здесь. Время бежать туда, в горы, куда вода Может не досягнуть, хотя и горы легко согнуть. Может, кому-нибудь нужен крученый путь, Сизый, осипший глас, почти беззвучный рассказ о нас, – Впрочем, небесный край, загнутый, почитай, Приоткрывает слой не то предпервый, не то шестой, Страшный, как весть и пасть, страстный, как жажда пасть, Склонный к таким цветам, что боюсь, нам нечего делать там. 2019

«Всюду, куда ни уткну мое зрение…»

Всюду, куда ни уткну мое зрение, То же скрипит круговое движение: То процветание, то разорение, То размножение, то разложение. Сыплются с веток бузинные ягоды, Дождь продолжается, лес восторгается, В лужах дробятся бензинные радуги – Все размножается! Все разлагается! Лучший из лириков века двадцатого В бездне голодного года двадцатого Вскорости после утраты Шахматова В бешеном реве пожара косматого Воображенье свое воспаленное Тщетно пришпоривал, пряча рыдания, – Ждал, что настанет равно отдаленное От разрушения и созидания. Пятое действие! Более-менее Не походить на известные ранее – Ни на сложение и умножение, Ни на деление и вычитание. Словно несешь с небывалой отвагою Тайным путем, незнакомой орбитою Яшмовый кубок, наполненный влагою, Не у земли или неба добытою. Тучки небесные, вечные странники! В утро туманное взмывши на боинге, Вижу, как вы разбегаетесь в панике, Приоткрывая на миг, и не более, Небо – иначе не скажешь – жемчужное С отсветом тающим, нежно-соломенным, Полное слез, одинаково чуждое Жизни, и смерти, и всем их синонимам. Гром растворяется в уличном грохоте, Зданья трепещут от ветра и ветхости, В воздухе душно от смерти и похоти, Пыли и копоти, страсти и перхоти. В этом и есть повеление Божие, Полузапретное наше служение – Выдумать что-то равно непохожее На размножение и разложение. 2019

«Почему-то легко представить европейского интеллектуала…»

Почему-то легко представить европейского интеллектуала, Итальянского литератора, немецкого генерала, – Потомственный аристократ, безупречный сноб, – Который, взглянув на рассвете, Как спит его молодая жена и дети, В своем кабинете Пустил себе пулю в лоб. Непременно в лоб! Ибо все решительные моменты – Лобовые атаки, внезапные инциденты, В лоб себе и другим палят диверсанты и спецагенты, Не берущие в плен, путешествующие без виз, А в висок стреляются импотенты, интеллигенты, Предварительно долго решая, В который из. И он правильно делает – еврей, итальянец, немец, Генерал, литератор, сноб, не берущий пленниц, Потому что век не выкидывает коленец, А шагает кованым сапогом; Потому что мало есть более страшных зрелищ на свете, Чем молодая жена и спящие дети, В двадцатом веке, А может быть, и в другом. Потому что нет сил смотреть в безмятежные эти лица, Нить слюны на подушке, пот над губой, Потому что сейчас еще можно попросту застрелиться, А потом придется прихватывать их с собой. 2019

Высокомерие

В отечестве фашизма победившего, Европу хорошо разбередившего, Сверхчеловеку грабки развязавшего И как он есть наглядно показавшего, Пивозачатого, пеннорожденного, Из адовых глубин освобожденного, В конце концов упорно осажденного И побежденного, – В отечестве раскаянных, стенающих, Самих себя усердно приминающих, Евреев и кавказцев принимающих, Не понимающих, Как это так – из Вагнера, из Фауста, В столице европейского артхауса, Ну ладно Гинденбург, ну ладно хаос-то, Но вот пожалуйста, Где на любом плацу, в любом собрании Любой кирпич таит напоминание Об этой мании, царившей ранее, О той Германии, Которая с азов переменяется, На предков зов уже не отзывается, Которая так только называется, Все извиняется. История не мелочна, не мстительна, Не упростительна, Но просто есть и то, что непростительно. И ведь действительно. В такой стране, не более, не менее, Испытываешь род высокомерия От имени врага, ее разбившего, От имени страны, где так и ждем его – Фашизма, никогда не победившего, А значит, никогда не побежденного, Где все вожди с их будками и буркалами Уже давно глядятся Гинденбургами И с точки зрения хрониста сведущего Любой рулящий – Гинденбург для следующего; От имени пространства нелюдимого, Пестро-единого, непобедимого, Где так бессмертны скука и бескормица, Что дьявол не родится, не оформится, От имени земли, где Бога не было, Где не родятся Юнгер или Эвола, От ада вящего, живородящего, Бессмертно длящего, В крови бродящего. Сентябрь 2019

В духе Фелипе

1

Казалось бы, все уже ваше – земли, слова, права, Пресса, суды, глава, камни, вода, трава, И все – от главы до травы – уже такое, как вы, Такое. Уже возгласил Госбред, что это на сотню лет, Уже учрежден Комбед, уже продался поэт, Уже отменен рассвет, а вам по-прежнему нет Покоя. Уже вас пустили в сад, в столицу, в калашный ряд, Рабы подставляют зад, соседи отводят взгляд, По стогнам идет парад, жильцы обоняют смрад Параши, Все, что запрещено, выброшено давно, Все, что разрешено, заранее прощено, И всем уже все равно, и все это все равно Не ваше. Все уже стало так, как вечно хотел дурак. Если бы мрак! Кругом теперь полумрак. Всюду, где не барак, – дебри и буерак, Как в Вольте. Я все отдам завистнику и врагу, Ни дня не спрячу, ни слова не сберегу, Но сделать все это вашим я не могу, Увольте.

2

Вот тебе баба, дерево, птица, Воздух, ключ от жилья. Где тебе этим так насладиться, Как наслаждался я? Мой мир отныне тебе завещан И, в сущности, искалечен. Отныне тебе наслаждаться есть чем, Но насладиться – нечем. Правильно так говорить при утрате Жизни, жены, страны. Эти слова не добры – но кстати, Эти слова верны. От них смутится любая рать, Пьяная от побед, Так как вы можете все забрать, Всех замучить и всех задрать, Все изгадить и все засрать, А насладиться – нет. 2019

«Творческий кризис у Бога…»

Творческий кризис у Бога. Фаза «Могу повторить». Он натворил уже много – Больше не хочет творить. Всех утомили повторы Хаосов, ересей, скверн, Лирики, фауны, флоры – Это и есть постмодерн. Драки, суды, автозаки, Дождь, ордена, ордера, И розыскные собаки, И розыскные дела – Господи, все уже было, Все уже тлен и былье! Видывал я это рыло, Чье это рыло? Мое. Господу все надоело, Он отвернулся к стене – То-то и страшно, что дело В Господе, а не во мне. Творческий кризис у Бога. Как говорил Архимед, Есть ощущенье итога, Но облегчения нет. Некогда мертвой девице Молвивший «Встань и ходи!» – Может ли он помолиться, Видя тупик впереди? Всюду распад и старенье, Скука, потеря лица… Думаю, только творенье Может утешить Творца. Жалобный голос творений Кличет его до зари: – Господи Боже, ты гений, Так что вставай и твори. Так умоляют герои Автора кончить роман: Как – это дело второе. Сядь и пиши, графоман! Есть августовская честность. Как по хозяину пес, Вся наша тусклая местность Не просыхает от слез – Словно забытые куклы Ждут своего божества, Словно забытые буквы Жаждут собраться в слова. Лишь бы сменилась эпоха, Тошный закончился сплин… Пусть получается плохо: Дальше распишешься, блин! Выпишешься, разгоришься, Как пробудившийся зверь, Вылечишься, растворишься, Как растворяется дверь, – Господи, хочешь варенья? Господи, хочешь тепла? Кто еще, кроме творенья, Сможет утешить тебя? Сдвинь это действие с места, Дай ускоренье судьбе, Как – это нам неизвестно: Мы доверяем тебе. 2019

Полонез

Начало сентября, его неспешный ход Напоминает мне приморский город тот, В котором у меня когда-то был роман С прелестной Гаянэ Хачатурян, Ее прелестный нос, ее огромный рот – А впрочем, может быть, как раз наоборот, – Цепочка позвонков на глянцевой спине (Но звали-то ее не Гаянэ). И вот она с утра умчалась по делам, К продвинутым друзьям и офисным столам, Оставивши меня в прибежище моем, Где только что лежали мы вдвоем; Ушла она легко, без слез и без речей, – Так ставят на места тщеславных москвичей, – Развинченной такой походкою такой, И снизу помахала мне рукой. Мне было улетать в пятнадцать пятьдесят. Я съездил на базар, где хоть и голосят, Но как бы вполдуши, уже без куража, Вниманием моим не дорожа. Дрожал во всех дворах осенний аромат, Лежал на всех лотках дешевый виноград, И каждый цвет и звук на много верст вокруг Меня как будто спрашивал: а вдруг? Вот так я там бродил, любезные мои, В таком уже почти посмертном бытии: Простился, помахал, одумался – и глядь, Я все еще могу переиграть: Поспешно сдать билет, теряющий в цене, Не ехать никуда, остаться с Гаянэ, И скромно доживать в приморской тишине, Как изредка мечталось ей и мне. Конечно, не всерьез, да и какой роман, Когда уже билет приятно жжет карман, А все же слаще нет задумчивых минут, Когда еще не там, уже не тут, – Густеет сладкий дым, стоит осенний свет, Оглянешься потом – а города и нет, Как только улетишь – он будто не бывал, И сносят декорации в подвал. Так думает и Бог, когда глядит на мир, Который так убог, так безнадежно сир, Как пафосный лубок, как зачерствевший сыр, Как одуревший красный командир, – Сравненье в самый нерв, оно не просто так, Что может быть скучней, чем сбрендивший дурак? – Но глядя каждый раз с небес в квадрат двора, Господь еще решает: «Не пора». Потом он все равно уедет по делам, Убрать весь этот хлам он предоставит нам, Но стоит захотеть – он пустит время вспять, И можно все еще переиграть: Не зря же город сам, где я еще стою, Беспомощно завис у моря на краю, И только тем хорош, назло любым властям, Что он уже не здесь, еще не там. Я думаю сейчас, что жизнь моя прошла В кармане, в рукаве последнего тепла, Когда привычный мир, где были смысл и связь, Оглядывается, уже простясь, Дрожит на волоске и сразу за спиной Смывается стеной, смывается волной, Осталось полчаса, пятнадцать, десять, пять – Но можно все еще переиграть. 2019

Сноски

1

Лет 15 назад в доме у Быкова мы разговорились с писательницей Анной Матвеевой. У нее тогда вышел новый роман, я похвастался, что писал рецензию на предыдущий, и она решила подарить мне книгу. Достала экземпляр, взяла ручку и стала сочинять дарственную. Время идет, все вокруг выпивают и закусывают, а дарственная никак не сочиняется. Приехало такси, которое должно везти Матвееву в аэропорт, ждет у подъезда – а дарственной все нет. В этот момент к нам развернулся Быков, выяснил, в чем проблема, выхватил у автора книгу и ручку и стремительно написал на форзаце:

Я вам желаю, Эдельштейн, Как можно чаще пить портвейн. Когда со вкусом пьет еврей его, Я просто млею. А. Матвеева.

Вручил мне книгу, и счастливый автор побежала вниз по лестнице к ожидающей машине.

(обратно)

2

Е. Ю. Кузьмина-Караваева. «Встречи с Блоком».

(обратно)

3

Слово на букву «б».

(обратно)

4

Лягушка-водонос.

(обратно)

5

* Слово на букву «б».

(обратно)

6

* Слово на букву «б».

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Дневное размышление о божьем величестве

«Оставь меня с собой на пять минут…»

«В полосе от возраста Тома Сойера…»

Мост

«Старуха-мать с ребенком-идиотом…»

«Эгоизм болезни: носись со мной…»

««Кто обидит меня – тому ни часа…»

Одиннадцатая заповедь

Август

Свежесть

Счастья не будет

Времена года

  1. Подражание Пастернаку

  2. Преждевременная автоэпитафия

  3. Октябрь

  4. «Теплый вечер холодного дня…»

«Снова таянье, маянье, шорох…»

«Он так ее мучит, как будто растит жену…»

«Ведь прощаем мы этот Содом…»

«Смерть не любит смертолюбов…»

«Все эти мальчики, подпольщики и снобы…»

Песенка о моей любви

Военный переворот [Тринадцать]

По светлым вечерам

Грейхаунд

Баллады

  Третья

  Четвертая

  Пятая

  Девятая

  Десятая

  Одиннадцатая

  Шестнадцатая

  Семнадцатая

Новые баллады

  «В кафе у моря накрыли стол – там любят бухать у моря…»

  «Отними у слепого старца собаку-поводыря…»

  «Перед каждой весной с пестротой ее витражовой…»

  «Если б был я Дэн Браун – давно бы уже…»

  «…Меж тем июнь, и запах лип и гари…»

Диптих

  Блаженство

  Депрессия

Русский шансон

Обратный отсчет

Пэон четвертый

Новая графология-2

«На самом деле мне нравилась только ты…»

«Божий мир придуман для счастливцев…»

«Вечерняя бухта – четыре холма…»

Конец сезона

  1. «Приморский город пустеет к осени…»

  2. Приморские невесты

  3. Девочка с письмом

Письмо

Сумерки империи

Бремя белых

Бремя черных

«Всякий раз, как пойдет поворот к весне…»

Трактат

Кое-что и теперь Вспоминать не спешу…

Избыточность

Начало зимы

  «Зима приходит вздохом струнных…»

  Чтобы было как я люблю…

  «Как быстро воскресает навык…»

  Танго

  «Вот девочка-зима из спального района…»

Песни славянских западников

  Александрийская песня

  О пропорциях

  «Квадрат среди глинистой пустыни…»

  «В России блистательного века…»

  «Были мы малые боги…»

Война объявлена

  Прощание славянки

  Army of lovers

  Из цикла «Сны»

  Три просьбы

  Вагонная песня

  Эпилог

«Когда бороться с собой устал покинутый Гумилев…»

Черногорская баллада

Счастье

«Хорошо бродить по дворам Москвы, где тебя не ждут…»

«Потом они скажут: извините…»

«Все валится у меня из рук. Ранний снег…»

К вопросу о роли детали в русской прозе

«Душа под счастьем спит, как спит земля…»

От Матфея

Рождественское

Пасхальное

Шаири

Памяти И. К.

«Но вот и дни последнего тепла…»

Начало весны

  «Сирень проклятая, черемуха чумная…»

  «Внезапно все начинает делаться очень быстро…»

  «Чтобы заплакать от счастья при виде сиреневого куста…»

«Степей свалявшаяся шкура…»

«Какой-нибудь великий грешник…»

Ex Portland

Из цикла «Новые баллады»

Еще танго

«Земля очнется после снега – и лезут…»

Дембель

«Порой, когда лед оплывает под солнцем полудня…»

Писано в Каталонии

Из цикла «Декларация независимости»

  1. Из рассказов о новых людях

  2. Компенсация

  3. «Выйдешь в ночь – заблудиться несложно…»

  4. «Блажен, кто белой ночью после пьянки…»

  5. «Вот вымрут все, кто помнит это…»

  6. «Не говорите, что вы ничего не ждали…»

Элегия

Дворец

«У Бога не было родителей, он круглый сирота…»

«Косо летит баклан. С моря ползет туман…»

«Всюду, куда ни уткну мое зрение…»

«Почему-то легко представить европейского интеллектуала…»

Высокомерие

В духе Фелипе

«Творческий кризис у Бога…»

Полонез Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg