«Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011»

Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011 (fb2) - Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011 686K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталья Евгеньевна Горбаневская

Наталья Горбаневская Города и дороги Избранные стихотворения 1956–2011

Несколько слов от автора

Это мое второе «тематическое избранное», которое я предложила издательству «Русский Гулливер», а издательство предлагает читателю. Первым была книга, озаглавленная церковнославянской строкой из псалма «Прильпе земли душа моя», и, как легко догадаться, в нее вошли стихи, условно говоря, с религиозными мотивами.

Нынешнюю книгу можно назвать сборником городской и особенно дорожной лирики. Она вышла гораздо объемнее, хотя это отнюдь не «записки путешественника». Но я и стихи-то сочиняю (точнее: у меня и стихи-то сочиняются) по преимуществу в движении: на ходу или в самых разных видах транспорта, от трамвая до самолета. А кроме того есть в дороге еще одно свойство, в силу которого отдельные стихотворения попали и в тот, и в этот сборник. Я писала об этом в коротком тексте под названием «Дорога и путь» (см. мою книгу «Прозой: о поэзии». М.: Русский Гулливер, 2011). Приведу отрывок оттуда:

«В начале жизни – а нам долго кажется, что она все еще начинается, – живя легкомысленно и со дня на день, мы обычно знаем лишь дорогу, дороги, передвижение в пространстве. Для меня первой такой дорогой стали многочисленные поездки автостопом в Ленинград, Псков, Таллин, Тарту, Ригу, Вильнюс. Эти дороги я и по сей день вспоминаю ностальгически, они появлялись и появляются во многих моих стихах. Вторая важнейшая дорога – но в большей и более осознанной степени путь – вела меня в эмиграцию. «Перелетая снежную границу» – так называется мой первый парижский сборник стихов, куда вошли две тетради стихов, написанных в России, и три – в Париже.

Но, живя жизнь и где-то к старости наконец взрослея, понимаешь, что главное – не само географическое передвижение, даже если перемещаешься по другую сторону железного занавеса. Не дорога, а путь. И что ни день припоминаешь страшные слова: «Я есмь путь и истина и жизнь». Страшные, потому что страшно и трудно идти этим путем, воистину тернистым, следовать Тому, Кто сказал одному ученику: «иди за Мною», – но Он же потом сказал другому: «куда Я иду, ты не можешь теперь за Мною идти». Страшно и трудно: «…широки врата и пространен путь, ведущие в погибель (…) тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь». ПУТЬ – синоним «дороги», но от нас зависит, станет ли он синонимом погибели или ЖИЗНИ. Жизни и истины. Об этом пути все чаще идет речь в моих стихах».

В отличие от первого сборника я снабдила здесь многие стихи примечаниями. В основном они относятся к географическим и топографическим реалиям, но иногда мне казалось важным и указать источники прямых и скрытых цитат, хотя постаралась себя ограничить.

«Данный мир…»

Данный мир удивительно плосок. Прочий заколочен наглухо. Не оставили даже щель между досок. Старались. Мастера. Два измерения в этом мире. А мне и трех мало. Бьешься лбом, во вселенную дверь взломала, а окажешься в чужой квартире. И то лучше — комнатным вором, чем в своих четырех без окон. Мне хочется встать и выйти на форум. Но Форум это кинотеатр на Самотеке. Там кажут кино на широком экране, безнадёжно плоском, как полотна Иогансона, и каждую меру знаешь заранее, и всё по регламенту – чинно и сонно. А нам вот не снятся спокойные сны. Нам хочется странного — например, глубины. Глубина. Кто мне скажет — что же она? Океан? Или, может, чужая душа? Но чужая душа как известно потемки. Так возьмемте по старой котомке на плечо и пойдем на четыре стороны света посмотреть не найдется ль в заборе дыр, поискать не нами потерянный мир и выпрашивать крохи небесного света у прогнивших колодцев и сереньких тучек, не загадывая феерий. Пусть феерии ставит талантливый Плучек. К сожалению мы бутафорам не верим.

Прочий /заколочен наглухо. /Не оставили даже щель между досок. ⇨ Как видно, «железный занавес» я в то время представляла себе скорее дощатым.

Но Форум / это кинотеатр на Самотеке. ⇨ На самом деле кинотеатр «Форум» был не на Садовой-Самотечной, а по другую сторону Самотечной площади, на Садовой-Сухаревской.

…там кажут кино на широком экране… ⇨ Тогда только-только появилось широкоэкранное кино.

…безнадежно плоском, как полотна Иогансона… ⇨ Борис Иогансон был одним из столпов и символов соцреализма в живописи.

Пусть феерии ставит талантливый Плучек. ⇨ Режиссер Валентин Плучек тогда поставил в Театре Сатиры «Мистерию-буфф», которой почему-то восторгалась вся московская «леволиберальная» публика.

«Отраженье фонаря в луже…»

Отраженье фонаря в луже поколеблено дождем мелким. Утопает бурый лист палый. Как недвижен под дождем город. Только пойманный фонарь бьется.

«Мы согреем холодные стены сарая дыханьем своим…»

Мы согреем холодные стены сарая дыханьем своим. Мы прославим шершавое сено во многих стихах и новеллах, А уйдем, и от дома останется пепел, железо и дым. И деревья с такими листами, как уголь. И ветер, наверно. Ветер крутит в трубе, и гудит, и ревет, как несытое пламя. И на сажу ложатся сердито косые захлёсты дождя. Мы простимся на мокром фанерном перроне с сухими глазами. Пепел по ветру пущен, наверно. И поезд гудит, отходя.

«Колокола и купола…»

Колокола и купола, и ранним-ранним утром уходят те, кому пора в далекую дорогу. Колокола подвязаны, и купола подрезаны, и возле пристани во льду черные лодки.

«А чего ты? А я ничего…»

А чего ты? А я ничего. Я хожу по мостам и проспектам, по прогалинкам и просветам, и не надо мне ничего, ни ответа и ни привета, и ни голоса ничьего. А зачем это? А низачем. Просто я не в аптеке провизор, а ходок по корявым карнизам, просто город пронизан лучом, не имеющим предназначенья, просто незачем – и низачем. Я ходок по карнизам и трубам. Но откуда я? Как объяснить? То ли города, города рупор, то ли горя горького нить. Ах, откуда я? Из раскопок? Из грядущего? Как знать? Вся я вытащенный из-за скобок вопросительный выгнутый знак. Зацепившись за солнечный круг, вопросительный сломанный крюк.

«Все равно потом…»

Все равно потом нипочем не вспомнят, был ли Данте гвельф или гибеллин, и какого цвета флаг, и был ли поднят, и в каком огне себя он погубил. Ох, могила братская, сторона арбатская, во Флоренцию махнуть, помолиться, Алигьери помянуть, поклониться.

Все равно потом / нипочем не вспомнят, / был ли Данте гвельф / или гибеллин… ⇨ Я имела в виду не то, что буквально «не вспомнят»: всегда можно справиться в историях, предисловиях и словарях, – а что это станет неважно (хотя для самого Данте было важно). Много лет спустя я нашла похожую точку зрения: “Для нас неважно, что «черные» гвельфы дурно управляли Флоренцией и что много достойнейших граждан было изгнано ими вместе с Данте и вместе с ним обречено на «горький хлеб и крутые лестницы» чужих домов. (…) Распри гвельфов и гибеллинов (…) вошли в величайшее из всех написанных на земле произведений поэзии. (…) Стих Данте дал всему равное бессмертие, невзирая на то, что было вложено в него, – проклятие или благословение” (Муратов, «Образы Италии»).

…во Флоренцию махнуть… ⇨ Написано, конечно, с твердым – но, как оказалось, ошибочным – знанием, что никакой Флоренции автор никогда не увидит (да и существует ли она?).

«О город, город, о город, город…»

О город, город, о город, город, в твою родную рвануться прорубь! А я на выезде из Бологого застряла в запасных путях, и пусто-пусто, и голо-голо в прямолинейных моих стихах. И тихий голос, как дикий голубь, скользя в заоблачной вышине, не утоляет мой жар и голод, не опускается сюда ко мне. Глухой пустынный путейский округ, закрыты стрелки, и хода нет. Светлейший город, железный отрок, весенний холод, неверный свет.

«Я в лампу долью керосина…»

Я в лампу долью керосина. Земля моя, как ты красива, в мерцающих высях вися, плетомая мною корзина, в корзине вселенная вся. Земля моя, как ты красива, как та, что стоит у залива, отдавшая прутья свои, почти что безумная ива из тысячелетней любви. Земля моя, свет мой и сила, судьба моя, как ты красива, звезда моя, как ты темна, туманное имя Россия твое я носить рождена.

…почти что безумная ива / из тысячелетней любви… ⇨ «Ива, зеленая ива» из песни Дездемоны (Шекспир, «Отелло», пер. Б.Пастернака) плюс безумие Офелии: «Есть ива над потоком, что склоняет / Седые листья к зеркалу волны… / Она старалась по ветвям развесить / Свои венки; коварный сук сломался, / И травы, и она сама упали / В рыдающий поток» (Шекспир, «Гамлет», пер. М.Лозинского). Однако сама эта контаминация: «безумная ива» как знак двух шекспировских героинь – идет не прямо от Шекспира, а от Пастернака: «Когда случилось петь Дездéмоне, – / А жить так мало оставалось, – / Не по любви, своей звезде она, / По иве, иве разрыдалась. (…) Когда случилось петь Офелии…» («Уроки английского»). Кстати, есть еще более ранний пример и более тесного объединения Офелии, Дездемоны и ивы: «Я болен, Офелия, милый мой друг, / Ни в сердце, ни в мысли нет силы. / О, спой мне, как носится ветер вокруг / Его одинокой могилы. // Душе раздраженной и груди больной / Понятны и слезы, и стоны. / Про иву, про иву зеленую спой, / Про иву сестры Дездемоны» (Фет).

«В аракчеевом Чудове…»

В аракчеевом Чудове на вокзале сплю, засыпаю, просыпаюсь, электричку жду, чуть ли не сны во сне смотрю, чуть ли не пла́чу у всех на виду. Вокзал да казарма, да шпалера деревец, да шпалера журавлей на юг, на юг, проснуться – не проснуться, зареветь – не зареветь, журавли во сне себя не узнают. Казармы да базары, фанера да жесть, подстреленный журавль взлетает в вышину, на месте вокзала пожар зажечь, чем ярче – тем жарче, в высоту и в ширину. Вокзал стоит, фонарь горит, у зажигателя смятенный вид, не подвигается дело к весне, во сне попутал Господь, во сне.

На вокзале в Чудове я действительно один раз (осенью 1963) спала, оказавшись там по пути в Ленинград автостопом поздно ночью (или скорее рано утром), когда очередную машину поймать уже не удавалось. Решив ждать первой электрички, я уснула на скамейке в зале ожидания, а проснувшись, не обнаружила очков, положенных перед сном возле щеки. Так я и появилась в Ленинграде, ходя почти на ощупь. Кстати, именно к этому разу (не путаю, потому что воспоминание о словах привязано к расплывчатости всех очертаний) относятся слова Ахматовой: «Опять приехала Наташа на встречных машинах».

Три стихотворения, написанные в дороге

1

Утро раннее, петербургская темь, еду в Юрьев на Юрьев день. Утро синее, солнце в гробу, еду по свету пытать судьбу. Под фонарями и то не светло, по улице Бродского иду в метро.

2

Но Кюхля Дерпту предпочел водовороты декабризма, от Петербурга слишком близко спасительный тот был причал. Нет, пол-Европы проскакать, своею жизнью рисковать в руках наемного убийцы и, воротясь к земле родной, как сладостною пеленой, кандальной цепию обвиться.

3

Г. Корниловой

Господи, все мы ищем спасенья, где не ищем – по всем уголкам, стану, как свечка, на Нарвском шоссе я, голосую грузовикам. Знаю ли, знаю ли, где буду завтра — в Тарту или на Воркуте, «Шкода» с величием бронтозавра не прекращает колеса крутить. Кто надо мною витает незрим? Фары шарахают в лик херувима. Не проезжай, родимая, мимо, и́наче все разлетится в дым. Не приводят дороги в Рим, но уходят все дальше от Рима.

…еду в Юрьев… (1); Но Кюхля Дерпту предпочел… (2); Знаю ли, знаю ли, где буду завтра – в Тарту или на Воркуте… (3) ⇨ Юрьев, Дерпт, Тарту – три названия одного и того же города.

…по улице Бродского / иду в метро. ⇨ Улица художника Бродского в Ленинграде – ныне в СПб снова Михайловская. В стихотворении она, конечно, «переименована» в честь ссыльного поэта. После смерти Иосифа я закончила свою статью о нем вопросом, не переименовать ли ее обратно.

Но Кюхля Дерпту предпочел / водовороты декабризма. ⇨ «Приезжай в ерпт, Дерпт – хороший город» (так зовут Кюхельбекера в Дерпт в романе Тынянова «Кюхля». Мне – но уже после этой поездки – неоднократно повторяли эту фразу мои тартуские друзья). Ср. «Давно б на Дерптскую дорогу / Я вышел утренней порой (…) Но злобно мной играет счастье: / Давно без крова я ношусь, / Куда подует самовластье…» (Пушкин, «К Языкову»).«Шкода» с величием бронтозавра… ⇨ «Шкода» – один из тех грузовиков, которые никогда не останавливались, чтобы подобрать меня; другой – «Татра», по существу здесь фонетически (вплоть до рифмы «завтра – бронтозавра») подразумеваемый.

Не приводят дороги в Рим… ⇨ Возражение на расхожее утверждение о том, что все дороги ведут в Рим. (Рима «не существовало» – как и Флоренции.)

«Прохожий – проходи…»

Прохожий – проходи! Проезжий – проезжай! Свеча в окне чади, и стынь в вагоне чай. И все при деле так, что некогда взглянуть по сторонам, и так, что не о ком вздохнуть. При деле, как свеча, как чашка с кипятком, как инвалид, стуча в полтинник пятаком, в зубах зажав картуз и, глядя, что дают, скосив глаза ко рту. Но тут не подают. Качается вагон, качается костыль, и кажется ногой дубовая бутыль, и горлышком об пол, и горлом о косяк, и всем лицом в подол, совсем глаза скося. Припав к теплу колен, локтей, кистей, колец, почуяв, захмелев, качаниям конец, при деле, как в огне темнеющий фитиль, как наотлет к стене отставленный костыль. Тоску в тоску продев, как тень свечи в углу, при деле, как предел и роду, и числу, как недопитый чай, качаемый в пути… Прохожий, проезжай. Проезжий, пролети.

Сюжет этого стихотворения Н. Я. Мандельштам резюмировала: «Так он у вас еще и даму нашел».

«Сила соленого ветра…»

Сила соленого ветра, света, листвы и воды, свитер небесного цвета, выцветший до слепоты, лодка, стучащая в дальних во́лнах, и вскрик на песке, след мой невысохший вдавлен в дюны, песок на виске.

«Говорить разучусь…»

Говорить разучусь, не совсем, так по-русски, со всеми разлучусь, не навек, так на годы, нет меня ни у Невы, ни у Таруски, переменила я слова и глаголы. Свинцовые волны, чужое море, сосновые чёлны, сухие весла, а паруса проедены молью, а голоса шуршат, как известка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Но и там меня нету, сколько зим, столько лет, проплывя через Лету, простывает мой след, остывает горло, холодеет щека, и рука примерзла к руке на века.

…нет меня ни / у Невы, ни у Таруски... ⇨ Таруска – река, протекающая в Тарусе Калужской обл. Стихи выглядят сделанным за десять лет вперед предсказанием эмиграции (хотя здесь имеется в виду лишь «эмиграция» в чужую речь – см. ниже), когда никакого намека на ее возможность не было и никакого желания, естественно, тоже.

…переменила / я слова и глаголы. ⇨ Ср. «Мне хочется уйти из нашей речи…» (Мандельштам).

…проплывя через Лету… ⇨ Объяснять ли в примечаниях, что такое Лета? Пожалуй, один раз: река забвения в царстве мертвых (у древних греков). Но еще и «там, у устья Леты-Невы» (Ахматова, «Поэма без героя»). Лета (в обоих этих соотнесениях) будет встречаться у меня неоднократно.

Неоконченные стихи

А. Рогинскому

Уж за полночь, и фонари горят через один, теперь до утренней зари по городу броди. Ночь соскребла с фасадов год и соскоблила век, и город пуст, как огород, но город, как ковчег, плывет, плывет и вот вплывет в рассветный холодок, и меж окон и у ворот проступит век и срок, и ты очнешься на мосту, над Яузой, в слезах…

Арсений Рогинский, которому посвящено стихотворение, – тогда юный студент Тартуского университета, один из двух ленинградцев, которых я в то лето водила по Москве и сумела убедить в красоте города. Позднее – историк, архивист, политзаключенный, негласный редактор исторических сборников «Память», представителем которых на Западе я была. Теперь москвич и главный человек в «Мемориале».

…над Яузой, в слезах. – Яуза – приток Москвы-реки.

«Но нет меня в твоем условном мире…»

Но нет меня в твоем условном мире, и тень моя ушла за мной вослед, и падает прямой горячий свет на мой коряворукий силуэт. Опять моя отрада мерить мили в грохочущих, как театральный гром, грузовиках, ободранных кругом, и взмахивать рукою, как крылом. Одни дороги мне остались милы, и только пыльный плавленый асфальт из-под колес бормочет: – Не оставь, не доезжай, Наталья, до застав. Одни дороги мне остались милы. Опять моя отрада мерить мили. Но нет меня в твоем условном мире.

«Окраины враждебных городов…»

Окраины враждебных городов, где царствует латиница в афишах, где готика кривляется на крышах, где прямо к морю катятся трамваи, пришелец дальний, воздухом окраин вздохни хоть раз, и ты уже готов, и растворён навстречу узким окнам, и просветлён, подобно крышам мокрым после дождя, и все твое лицо прекрасно, как трамвайное кольцо.

Сочинено в Риге.

Суханово

Безлиственная легкость пустых апрельских рощ, зеленый мох, прозрачный ручей, холодный хвощ. Беспамятная легкость как сном размытых слов, прозрачный день, зеленый осинник в сто стволов. Реки изгиб холодный, и в дальнем далеке скрипит прозрачный ветер в румяном ивняке.

«Здесь, как с полотен, жжется желтый полдень…»

Здесь, как с полотен, жжется желтый полдень, и самый воздух, как печаль, бесплотен, и в полной тишине летучим войском висят вороны в парке Воронцовском. Но ветхая листва из лет запрошлых к моим локтям цепляется, к ладошкам прокуренным, и в спутанные кудри пустой кустарник запускает руки. Я так далёко отошла от дома, как самолетик от аэродрома в густом тумане в темень отплывая… Жива, мертва, листва или трава я?..

…висят вороны в парке ⇨ Воронцовском. Воронцовский парк – на окраине Москвы, в Новых Черемушках, возле моего тогдашнего места работы.

«…и теплых желтых звезд мимозы…»

…и теплых желтых звезд мимозы до лета нам не сохранить. И Ленинградского вокзала привычно резкая тоска, как звон сухого тростника среди сыпучего песка.

«Страстная, насмотрись на демонстрантов…»

Страстная, насмотрись на демонстрантов. Ах, в монастырские колокола не прозвонить. Среди толпы бесстрастной и след пустой поземка замела. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . А тот, в плаще, в цепях, склонивши кудри, неужто всё про свой «жестокий век»?

Страстная, насмотрись на демонстрантов… ⇨ Первые московские демонстрации (на которых я, впрочем, ни разу не была) проходили на Пушкинской (Страстной) площади, у памятника Пушкину.

Точками заменены две первых строки второго четверостишия, печатавшиеся в первой публикации, – потом я их сочла слишком заужающими смысл.

А тот, в плаще, в цепях (…) неужто всё про свой «жестокий век»? ⇨ Памятник Пушкину, как многие памятники ХIХ века, по земле окружен цепями.

…склонивши кудри… ⇨ «Когда сюда, на этот гордый гроб / Пойдете кудри наклонять и плакать» (Пушкин, «Каменный гость»)

Беляево-Богородское

Окраина, столица сквозняков, где вой волков моей любови вторит, где только снег в снегу тропинку торит, где в дверь звоно́к длинён, как звон оков, где зво́нок смех, как щелканье подков, а слезы горячи, легки и горьки, а горечь их, как санки с белой горки, скатилась и просохла на щеках… Столица слез и снов на сквозняках.

На этой московской окраине несколько месяцев в 1967 я снимала квартиру. Москва здесь кончалась, на другой стороне улицы (за которой теперь расположен Теплый Стан) не было ничего, кроме ветра, который налетал с такой силой, что валил телефонные будки.

«Волхонка пахнет скошенной травой…»

Волхонка пахнет скошенной травой, словно Ван Гог прошелся по пригорку, а граф Румянцев, скинув треуголку, помахивает вверх по Моховой, помахивает вострою косой, покачивает острою косичкой, но пропорхни по тротуару спичкой — и полыхнет Волхонка полосой, потянется от скверов и садов чистейшая, душистейшая копоть, и лопаться начнут, в ладоши хлопать камни обоих Каменных мостов. А мне, посредь пустынной мостовой сгибая и распахивая локоть, по Моховой, по мху сухому плакать, поплачь, поплачь, как тетерев-косач, скоси глаза, уставься в небеса, не уставай, коси, не остывай, сухою и горячею травой пропахла кособокая Волхонка, а город тих, как тихнет барахолка, когда по ней проходит постовой.

Волхонка пахнет скошенной травой, / словно Ван Гог прошелся по пригорку, / а граф Румянцев, скинув треуголку, / помахивает вверх по Моховой… ⇨ На Волхонке находится Музей изобразительных искусств с пейзажами Ван Гога (замечу, что и с двумя разными «Стогами» Моне, но его я почему-то косцом не представляю), а на Моховой – бывший Румянцевский музей (во время написания стихотворения – Библиотека им. Ленина; впрочем, в это время и Моховая вместе с Охотным рядом называлась проспектом Маркса – никогда не признавала, ни разу в жизни не произнесла).

…камни обоих Каменных мостов. ⇨ Большой Каменный мост (через Москву-реку) находится прямо рядом с вышеописанным местом действия. Малый (через рукав той же реки) – сразу за Большим.

«И горы глухи, и долины дики…»

И горы глухи, и долины дики, туманный смутен мост, и вбиты в небо белые гвозди́ки рассветных звезд. И на краю земли в окне кружится занавеска, как весточка о лете, как повестка на сборы земляник. И алы пятнышки на белой кожуре моей щеки просохнут на полуденной жаре. И сумерки взойдут из-за горы, белесы и легки, как вплывшие в туман грузовики.

«Глухого дерева листва…»

Глухого дерева листва стволу не дозвонится, с крутого берега Москва сама себе приснится. А ты – который видишь сон в разрыве скал, в разливе звезд, крупных, как сухая соль в заиленном заливе. В заливе звезд, в разливе рек, в глухом разрыве сердца всплывает сон, как из-под век глядеть – не наглядеться всплывает солнце. Исподво́ль заря приснится веку. Соль на губах, на веках соль, и ветер клонит ветку.

«Любовь моя, в каком краю…»

Любовь моя, в каком краю – уже тебя не узнаю — какие травы собираешь? И по бревну через ручей, сложивши крылышки, на чей призыв навстречу выбегаешь? Твоя забытая сестра не на ветру, не у костра — в глухой тюрьме заводит песню и, тоже крылышки сложив, щемящий оборвет мотив, когда уйдет этап на Пресню.

Написано в следственной камере Бутырской тюрьмы

…когда уйдет этап на Пресню. ⇨ Имеется в виду Шелепихинская пересыльная тюрьма (в просторечии Пресня). Рифма навеяна слышанным в детстве по радио: «Вот спою такую песню, / Ходил молодец на Пресню. / Под вечерок / Путь недалек».

Воспоминание о пярвалке

На черном блюдечке залива едва мерцает маячок, и сплю на берегу залива я, одинокий пешеход. Еще заря не озарила моих оледенелых щек, еще судьба не прозвонила… Ореховою шелухой еще похрустывает гравий, еще мне воля и покой прощальных маршей не сыграли, и волны сонно льнут к песку, как я щекою к рюкзаку на смутном берегу залива.

Пярвалка – деревня на Куршской косе в Литве. Я приехала туда, высадившись с катера в Ниде нелегально (Куршская коса была объявлена заповедником, и без пропуска въезд не разрешался, а пропуска я не достала). Боясь, что меня изловят, я пустилась в путь на ночь глядя, стараясь уходить от шоссе, которое, по моим опасениям, могло завести меня к пограничникам, и в конце концов заночевала на берегу, как то и описано. Наутро со своего края «дуги залива» (одной из многочисленных бухт; здесь я использую оборот из более позднего стих. «В малиннике, в крапивнике, в огне…» я увидела на противоположном, наверное в полукилометре, Пярвалку, где меня ждала Наталья Трауберг (моя будущая крестная) со своей семьей.

«Какая безлунной, бессолнечной ночью тоска подступает…»

Какая безлунной, бессолнечной ночью тоска подступает, но храм Покрова за моею спиною крыла распускает, и к белому лбу прислоняется белое Лобное место, и кто-то в слезах улыбнулся – тебе ль, над тобой, неизвестно. Наполнивши временем имя, как ковшик водой на пожаре, пожалуй что ты угадаешь, о ком же деревья дрожали, о ком? – но смеясь, но тоскуя, однако отгадку припомня, начерпаешь полною горстью и мрака, и ливня, и полдня, и звездного неба… Какая тоска по решеткам шныряет, как будто на темные тесные скалы скорлупку швыряет, и кормщик погиб, и пловец, а певец – это ты или кто-то? Летят, облетят, разлетелись по ветру листки из блокнота.

Под стихотворением стоит датировка: осень 1968 – весна 1970, начато на воле, закончено в Институте Сербского

…но храм Покрова за моею спиною крыла распускает… ⇨ Храм Покрова, «что на Рву», на Красной пл. в Москве, в обиходе (по одному из своих приделов) известный как храм Василия Блаженного.

…и к белому лбу прислоняется белое Лобное место… ⇨ На тротуарчике около Лобного места мы проводили свою демонстрацию 25 августа 1968.

«Вздохнет, всплакнет валторна электрички…»

Вздохнет, всплакнет валторна электрички, недостижимый миф. По решке проскользнет сиянье спички, весь мир на миг затмив. Вспорхнет и в ночь уносится валторна. Пути перелистать, как ноты. О дождливая платформа, как до тебя достать? Пустынная, бессонная, пустая, пустая без меня, и клочья туч на твой бетон слетают, как будто письмена, и, хвостиками, точками, крючками чертя по лужам след, звенят они скрипичными ключами ушедшей вслед.

По решке проскользнет сиянье спички… ⇨ Решка – тюремная решетка.

О дождливая платформа, / как до тебя достать? ⇨ Гудки электричек, шедших от Савеловского вокзала к Белорусскому, доносились до тюрьмы, и я явственно представляла себе платформу на Бутырском валу, но ее там нет.

«Как вольно дышит Вильно по холмам…»

Как вольно дышит Вильно по холмам — как я после последнего объятья. Но почему задернуты распятья? И почему расстаться надо нам? Под пеленою пыли дождевой, под мартовскою снежною завесой ответит голос за рекой, за лесом, за Польшею и, значит, за Литвой. Откликнется и скажет, почему, и скажет: Ни к чему твой плач ему. И этот тихий голос на горе — как дрожь души на утренней заре.

Вильно – польское название Вильнюса.

Но почему задернуты распятья? ⇨ Действие происходит на католической Страстной неделе.

«Протяжная вечерняя трава…»

Протяжная вечерняя трава, прижми лицо к лицу и стебель к стеблю, над степью предвестие зимы виденьем Покрова. Заря звезды висит, как будто в петлю продела голову, кровавы дерева, но первая роса по-прежнему права, но лик земли с заоблачностью сцеплен. А белый чад, застлавший горизонт, болота иссушённого исчадье, какое он еще сулит несчастье, любви погибель, городу разгром, или в пыли дорожной легкий след сотрет навеки, до скончанья лет?

А белый чад, застлавший горизонт, / болота иссушённого исчадье.. ⇨ . Лето 1972, когда под Москвой горели торфяники (в первой публикации стоит дата – 14 авг. 1972).

«Но что на этом темном этаже…»

Но что на этом темном этаже, где даже лифт боится задержаться, что там за дверью, в глубине, в душе, где даже пятна света не ложатся, где капелька по капельке течет ночная тишина и поволока, где проволока тонкая сечет, едва коснешься звездного порога, где повилика вьется по стене, холодная и влажная на ощупь, и палевых ресниц не видно мне, и не проникнет голос твой извне. Площадка этажа пуста, как площадь, как площадь в некончающемся сне.

«Не выплыву, не доплыву…»

Не выплыву, не доплыву. На облаках, как наяву, роняют чайки плач в Неву, и этот сизый хрип, и эти капельки свинца, где нет ни смерти, ни конца, где целят в бедные сердца, но не достанут их. Когда высокая роса печаль возносит в небеса, когда осталось полчаса до солнечных ворот, на тинистом холодном дне, в зеленой вязкой глубине воронку прокрутил во мне крутой водоворот. Я ж знала, что не может быть, что не дана мне ваша прыть, что мне не выплыть, не доплыть, я же сказала вам! Но, как болванчик неживой, вы покачали головой, и я мелькнула над Невой, и я осталась там. Всплывают ловкие пловцы, любови легкие ловцы, срезают пену с волн – с овцы так состригают пух. В последней жалкой наготе, не на кресте, не на гвозде, полу в песке, полу в воде — чей взор навек потух

«Что там за шорох…»

Т. Борисовой

Что там за шорох? Это шоссе обо мне скучает. Что там за шелест? Это ветер осину качает. Это в Апшуциемсе шепчутся волны залива. Это небо над Балтикой ждет моих глаз, чтобы дождь со слезами смешался.

Это ветер осину качает. / Это в Апшуциемсе / шепчутся волны залива. ⇨ Апшуциемс – рыбацкий поселок (название от латышского «апшу» – «осина») на берегу Рижского залива, где в те годы отдыхало несколько семей, в т. ч. и Борисовы (продолжавшие туда ездить и в последние годы, уже с внуками). Я там побывала дважды, в 1972 и 1973: один раз – с моим крестным сыном, поэтом Дмитрием Бобышевым, другой – с моим старшим сыном Ярославом. Увы, здесь же, в Апшуциемсе, 29 июля 1997 утонул глава семьи – Дима (Вадим) Борисов (см. дальше стих. «Перекличка»).

«Москва моя, дощечка восковая…»

Москва моя, дощечка восковая, стихи идут по первому снежку, тоска моя, которой не скрываю, но не приставлю к бледному виску. И проступают водяные знаки, и просыхает ото слез листок, и что ни ночь уходят вагонзаки с Казанского вокзала на восток.

Москва моя.. ⇨ Из советской песни: «…Москва моя, ты самая любимая». Вообще очень советский оборот, взятый здесь «наоборот», хотя и «моя», и «любимая» – все правда.

…и что ни ночь уходят вагонзаки / с Казанского вокзала на восток. ⇨ Основные вокзалы отправления тюремно-лагерных этапов из Москвы – Ярославский и Казанский, меня в Казань везли с Казанского (начало января 1971).

«В аквариум света вплывешь, поплывешь близорукою тенью…»

В аквариум света вплывешь, поплывешь близорукою тенью и влажной рукой проведешь по границе незримой задернешь завесу и горько предамся и тьме и смятенью пронзая рыданьем родимый пейзаж полузимний Раскатаны полосы черного льда на промокших аллейках алеют полоски зари в бахроме абажура скамеечка скользкая слезная полночь немолчная флейта все дергает за душу как за кольцо парашюта И к этим до дна промороженным и до горячки простывшим впотьмах распростертым убогим моим Патриаршим прильну и приникну примерзну притихну поймешь ли                                                                                   простишь ли сбегая ко мне по торжественным лестничным маршам.

…родимый пейзаж полузимний (…) И к этим до дна промороженным и до горячки простывшим / впотьмах распростертым убогим моим Патриаршим.. ⇨ Издатели «Трех тетрадей стихотворений» указали, что Патриаршие пруды – место, где начинается действие «Мастера и Маргариты» (примечания составлялись без моего участия), но к стихотворению это не имеет никакого отношения. Патриаршие (в то время, кстати, Пионерские – но так их никто не называл) – это действительно «родимый пейзаж». В 1939–1950 я жила на ул. Чайковского (ныне по-старому Новинский бульвар) и уже в 4–5‐летнем возрасте путешествовала по ближним и относительно дальним окрестностям, в т. ч. и в районе Спиридоновки, Большой и Малой Бронных, Трехпрудного, Патриарших.

«И знойно, и пыльно, и пух тополиный…»

И знойно, и пыльно, и пух тополиный ложится удушливой пухлой периной на горло, на год и на город. И полузадушенный, полуразбитый над высохшим руслом иссохшей ракитой и алчет и жаждет мой голос.

«Спеши насладиться касательной негой слепого дождя…»

Спеши насладиться касательной негой слепого дождя, покуда не ссохлась земля и не высохло небо, покуда бегут в берегах полноводны Нева и Онега и порох подмокший не стронулся с лона ружья.

«Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом…»

Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом, это я, это я, и вине моей нет искупленья, будет наглухо заперт и проклят да будет мой дом, дом зла, дом греха, дом обмана и дом преступленья. И, прикована вечной незримою цепью к нему, я усладу найду и отраду найду в этом страшном дому, в закопченном углу, где темно, и пьяно́, и убого, где живет мой народ без вины и без Господа Бога.

Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом… ⇨ «Тогда» – в 1944, когда во время Варшавского восстания Красная армия стояла на правом берегу Вислы, «потом» – в 1968.

«Всё. С концами. Не в этой жизни…»

Всё. С концами. Не в этой жизни островной повстречаешься въяве и вживе ты со мной, только парус кружит и пружинит над волной Ахерона. Раскачайся, ладья, на стигийской воде, вот и я в ладье отплываю в нигде, только парус дрожит и скрипит ненадежная пристань. Оттолкнись от занозящих душу досо́к, размахнись, под весло примеряя висок, и, с подошв отрясая песок, наклонись — но привстань, оглянись — но оставь этот остров и этот острог.

…над волной / Ахерона… ⇨ Ахерон, или Ахеронт (др.-греч.) – река в подземном царстве, через нее переправлялись души умерших.

…на стигийской воде… ⇨ На воде Стикса, еще одной реки, текущей в древнегреческом царстве мертвых.

«В ладоши ладожские льдины…»

В ладоши ладожские льдины хлопочет юная Нева, дитя Удела и Ундины и всех удильщиков вдова. Слезою сладкой солодимы апрельские как лед слова, где ни конца, ни середины и всё мольба или молва. Под пол-куплета, пол-припева, восток направо, запад влево, когда линяет всякий зверь, приотвори и выглянь в дверь, не верь, не верь поэту, дева, но и сама себе не верь.

«Это голос мой, голос мой – или…»

Это голос мой, голос мой – или слабый рокот на ранней заре? Но милей мне межзвездной медлительной пыли эта пыль тополей во дворе, этот сгорбленный, кривоарбатский сонный запах запрошлых лет, летний день, летний город, почти азиатский, летний вечер и летний рассвет.

…этот сгорбленный, кривоарбатский… ⇨ Название Кривоарбатского переулка в Москве превращено в нарицательное прилагательное.

«Пейзаж – как страж в дверях моей души…»

Пейзаж – как страж в дверях моей души, всё, всё отдашь – карандаши и перья, любовь, надежду, веру и доверье, как тот, что за щепотку анаши не то что кошелек, а наизнанку себя сейчас же вывернуть готов. А весь пейзаж – чета кривых крестов да серый мужичок, что спозаранку на драный крест накладывает дранку.

«Новая волна»

Фрегат обрастает ракушками и побрякушками и целится в пусто давно проржавевшими пушками, бессмертные души на суше сухими лежат завитушками, и мы говорим: – Бедный высохший выцветший бледный                                                                                            коралл! В протяжных лучах своего на песке отражения исчахла висячая лампочка в полнапряжения в сознаньи не бега по кругу, но вечного бездвижения, которым когда-то как будто Коперник ее покарал. Так что же, мой до смерти друг, позапозавчерашний                                                                              возлюбленный, густой сухостой на ноже оставляет зазубрины, за дюной таится и тает костер, и дымок подголубленный лазоревым облачком, обликом юга колеблет балтийский                                                                                            свинец. Послушай, не слушай ничьих, ни моих уговоров, ни плача                                                                                   и право же — не слушай, как ветер вцепился в сосёнок колючие клавиши, не слушай, навеки натянем купальные шапочки на уши, нырнем под волну и, как щепки, взлетим над волною, и кто мы, когда начинают стихии творенье иное, и как добрести среди соли, песка и нежданного зноя до синей полоски, где сходятся с хлябью земною небесные тверди, до хлопанья кресел на титре «Конец».

Заглавие стихотворения – термин истории кино, у меня связанный с польским кино. Изображенный в стихотворении неопределенно-прибалтийский пейзаж похож не только на виденные мною Куршскую косу и Юрмалу, но и на кадры из невиденного к/ф «Последний день лета», попадавшиеся в книгах по истории кино и польских журналах начала 60-х.

«Вот в чем, а впрочем, и не в том вопрос…»

Вот в чем, а впрочем, и не в том вопрос, а просто в том, колючий, мягкий мох ли, а ты ни в сон, ни в чох, и только охни, когда росток сквозь позвонок пророс. Так, прирастая к стенкам бытия, в небытие, в траву, хвощи и стланик ты прорастаешь, приуставший странник, и эта пристань предпоследняя твоя все ярче, все сильнее зеленеет, покуда небо звездное бледнеет.

«Не в крыле самолета…»

Не в крыле самолета, зоревых облаках, ощущенье полета в деревянных быках, в неподвижных опорах, вбитых в глину на треть, в тех, мимо которых в речку навзничь лететь.

«Печальное не более, чем прочие…»

Печальное не более, чем прочие, прощание двоих через порог. Так эти ночи вас не обморочили? Прощайтесь. Только прочен ли залог от обмороков? С досточки порога какими петлями пойдет дорога по обе сто́роны воздвигнутой черты? В каких ухабах слез не сдержишь ты? И на какой – бетонной ли, проселочной — в сияньи фар, в тумане, как во сне, ему, как свет в лицо, ударит голос твой: «Прощай, прощай, да помни обо мне».

«О ком ты вспомнила, о ком ты слезы льешь…»

О ком ты вспомнила, о ком ты слезы льешь (и, утираясь, говоришь, что слезы – ложь) в бетонной скуке станции Ланская, в хлопках автоматических дверей, где небо с пылью склеено… – Какая тоска и гарь! – Так едем поскорей! И вот поехали, и вот последний крик, как стронулся, таща тяжелый след, ледник, теряя валуны в межреберных канавах, в мельканьи пригородов, загородов, дач, в желтоволосых придорожных травах и в полосах удач и неудач. Когда что плоть, что дух, как лед, истаяли, куда ж нам плыть, мой друг? Куда и стоит ли? На перестуках шпал, на парусах обвислых, на карликовых лодочках берез куда ж нам плыть? В каких назначить числах отход от пристани, не утирая слез…

…в бетонной скуке станции Ланская… ⇨ Ланская – под Ленинградом (ныне Санкт-Петербургом), первая от Финляндского вокзала, еще в черте города, остановка на пути в Комарово.

«В малиннике, в крапивнике, в огне…»

В малиннике, в крапивнике, в огне желания, как выйдя на закланье, забыть, что мир кончается Казанью и грачьим криком в забранном окне. Беспамятно, бессонно и счастливо, как на треножник сложенный телок… Расти, костер. Гори, дуга залива. Сияй впотьмах, безумный мотылек.

…забыть, что мир кончается Казанью / и грачьим криком в забранном окне. ⇨ За окнами корпусов Казанской психиатрической тюрьмы неумолчно кричали грачи (как в «Давиде Копперфильде» Диккенса, которого я перед тем читала в Бутырке).

«Фонарик мой, качайся в облаках…»

Фонарик мой, качайся в облаках, роняя тень и свет по взмаху ветра и разгоняя мрак и страх. Твой слабый жар вгоняет в дрожь, как прогоревший жар голландской печки, на белых кафельках синеют человечки, и синий дым на снег у Черной Речки ложится, как узорный след галош…

…и синий дым на снег у Черной Речки… ⇨ Черная Речка – место (зимней) дуэли Пушкина.

«Цвет вереска, чернильный блеск…»

Цвет вереска, чернильный блеск мохнатых моховых снежинок, букет, подброшенный под крест, как складывалось, так сложилось, как загадалось, так в ответ аукнет, не на что, пожалуй, пожаловаться, как бежалось, так и припасть придет к траве моей дырявой голове.

Цвет вереска, чернильный блеск / мохнатых моховых снежинок, / букет, подброшенный под крест… ⇨ Крест на могиле Ахматовой, а два первых стиха – комаровский пейзаж по дороге к кладбищу (по той, которая «не скажу, куда» – Ахматова, «Приморский сонет»).

«Который час? (Какая, кстати, страсть…»

Который час? (Какая, кстати, страсть разрыв пространства исчислять часами, как будто можно, как часы, украсть часть света, что простерта между нами…) Который час? (Междугородный звон меня, как трубку с рычага, срывает, в который мир проплыть? в который сон? в который миг нас память оставляет?) Который час? (Кровит кирпичный Спас, и чье же на моей крови спасенье? и соль из глаз в селедочный баркас, и соль земли – прости, который час? — уже забыла привкус опресненья.)

Кровит кирпичный Спас, / и чье же на моей крови спасенье? От санкт-⇨ петербургского собора Воскресения Христова, в обиходе Спаса-на-Крови.

«На пороге октября…»

Маше Слоним

На пороге октября с полосы аэродрома поднимается заря, как горящая солома. На пороге зрелых лет, словно пойманный с поличным, трепыхается рассвет над родимым пепелищем. На пороге высоты, измеряемой мотором, жгутся желтые листы вместе с мусором и сором. На пороге никуда, на дороге ниоткуда наша общая беда — как разбитая посуда.

Маша Слоним – моя подруга, которой посвящено стихотворение, тогда уезжала в эмиграцию, в то время как я еще только собиралась. Сейчас она – одна из немногих прочно вернувшихся.

«Не спи на закате…»

Не спи на закате, приснятся крылатые львы над каналом, расцепятся цепи, взлетишь и погибнешь, Икар, ламорисовский шар, в бетонном колодце, на лестнице у ростовщицы, между печкой и шкафом, не спи на закате, не спи, холодной водою, горькими слезами отгони сонливость, голова к подушке, крылатые цепи, чугунные крылья, голова – чугун… Отгони себя за борт канала, чтоб чернела вода и сминала воспоминанье и сон незакатных времен.

Не спи на закате… ⇨ По народному поверью, правоту которого легко проверит каждый, спать на закате плохо: не высыпаешься, встаешь с тяжелой головой, чувствуя себя разбитым.

…приснятся крылатые львы над каналом, / расцепятся цепи (…) крылатые цепи, / чугунные крылья… ⇨ Крылатые львы (грифоны) на цепном Банковском мосту через канал Грибоедова в СПб.

…взлетишь и погибнешь, / Икар, ламорисовский шар. ⇨ Икар – общеизвестный герой др.-греч. мифологии, взлетевший слишком близко к солнцу, несмотря на предостережения отца, и упавший, потому что растаял воск, скреплявший его крылья; в к/ф французского режиссера Ламориса «Красный шар» воздушный шарик гибнет, сбитый мальчишками из рогатки.

…на лестнице у ростовщицы… «Он уже был на лестнице… Переведя ⇨ дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница по ту пору стояла совсем пустая. (…) Потом еще раз прислушался вниз на лестницу, слушал долго, внимательно» (Достоевский, «Преступление и наказание»).

…между печкой и шкафом… ⇨ «Или вправду там кто-то снова / Между печкой и шкафом стоит?» (Ахматова, «Поэма без героя»), в свою очередь, идущее от: «С правой стороны этого шкафа, в углу, образованном стеною и шкафом, стоял Кириллов…» (Достоевский, «Бесы») и: «В самую эту минуту, в углу, между маленьким шкафом и окном, он [Раскольников] разглядел как будто висящий на стене салоп…» (Достоевский, «Преступление и наказание»). Приводя эту последнюю цитату, В.Н. Топоров пишет: «…один из важнейших мотивов сна Раскольникова (…) многократно повторенный в разных комбинациях (шкаф, печь, стена, окно) в русской литературе» (О структуре романа Достоевского в связи с архаичными схемами мифологического мышления. Прил. 4 // В.Н. Топоров. Миф. Ритуал. Символ. Образ), а дальше, в прил. 7, озаглавленном «Узость – ужас», приводит еще целый ряд схожих примеров, прежде всего из Достоевского.

«Гримасою прощальной…»

Гримасою прощальной на мой закат печальный, на пройденный зенит, на мой печальный запад, где прежней жизни запах едва в ушах звенит, на мой холодный ужас, на мой остывший ужин, на пайку новых лет, и оклик твой печальный, плеснувший в берег дальный, последний мне привет…

«Как молчаливы эти ивы, эти вербы…»

Как молчаливы эти ивы, эти вербы, хоть вдоль дорог и вширь полей гудит вихорь, в нас еле живы еле внятные напевы, плач предков, клёкот журавлей, судьбы прихоть. Как терпеливы эти руки в теле глины, хоть полночь сжала горизонт серпом лунным, забыть мотивы, не запеть всё те же гимны, «Крайобраз по…», и новый фронт открыт гуннам.

«Крайобраз по..» ⇨ Начало польского названия к/ф Вайды «Пейзаж после битвы» («Krajobraz po bitwie»).

«Тень мой, стин мой, тихий стон…»

Тень мой, стин мой, тихий стон струн, натянутых на стены, камерная музыка и казарменная брань. Я и до сих там брожу, брежу, грежу и тужу, в ту же сдвоенную решку зачарованно гляжу. Все свое ношу с собой: этажи в пружинных сетках, вечное отчаянье, ежедневное житье. Только тень в стране теней все яснее и плотней, и сгущается над нею прежний иней новых дней.

Тень мой, стин мой… ⇨ «Тень» (cień) по-польски мужского рода, отсюда «тень мой»; «стин» (stín) – тоже тень, но по-чешски.

…камерная музыка / и казарменная брань. ⇨ «Камерная музыка» – соединение музыкального термина, притом что музыка звучит в тюремной камере, и «блатной музыки» – блатного, воровского языка (в наше время – «фени»).

…в ту же сдвоенную решку… ⇨ См. прим. к стих. «Вздохнет, всплакнет валторна электрички…».

…этажи в пружинных сетках… ⇨ В тюрьмах между этажами (в лестничных пролетах) обыкновенно натянуты сетки (против самоубийств?).

«Как искрится черемуховый ворох…»

Как искрится черемуховый ворох в окно наддавшей ходу электрички, в поспешных про́водах, оборванных укорах одна к одной, ломаясь, гаснут спички. Тебя уносит мутное стекло, пустой перрон меня назад относит, мне – сумерки, мне – сумрак на откосе, лишь бы тебе, лишь бы тебе светло…

«Взлетаю вверх усильем слабых плеч…»

Взлетаю вверх усильем слабых плеч и, колотя по воздуху кистями, в туман стараюсь, в облако облечь, что одевалось мясом и костями, да говорят, игра не стоит свеч, и дружескими, милыми горстями, пока я набираю высоту, сырая глина скачет по хребту. Из теплых туч не выпаду росою, и стебельком асфальт не прорасту, смерзается дыхание густое в колючий столб и хвалит пустоту… Чего я сто́ю? Ничего не сто́ю, но всё как на столпе, как на посту в пыли морозной висну без опоры, взирая слепо книзу на заборы, на изгороди, проволки, плетни, на разделенье мира, на раздоры, извечные колодца и петли бесплодны за меня переговоры, и, вытолкнута из-под пят земли, я все лечу, лечу туда, где скоры расправы и суды, где, скомкав речь, на вечной койке разрешат прилечь.

…на вечной койке разрешат прилечь. ⇨ «Вечная койка» на тюремно-лагерном жаргоне означает – означала – спецпсихбольницу (психиатрическую тюрьму).

«Как хочется мне…»

Как хочется мне вам в дар принести балладу, да дождь на складу́ по дровам сбивает со складу и ладу, по мелкой лежалой щепе, по грязной шершавой бересте, и дует из дыр и щелей, ломя фортепьянные кости. Чахотка бескорыстного Шопена в наручниках невидимых, но ржавых — не тема, не мелодия, но сор, труха и пена… Ни дома, ни двора, одни руины в травах. Весна, вихляясь, пляшет на погосте, и до того жирна зола столицы, что ты поймешь: мы не проездом в гости, мы здесь в гостях, ненадолго, как птицы.

…вам / в дар принести балладу… ⇨ «Вам в дар баллада эта, Гарри…» (Пастернак, «Баллада»).

…балладу, / да дождь на складу́по дровам / сбивает со складу и ладу… ⇨ Ср.: «Улыбнись, моя краса, / На мою балладу; / В ней большие чудеса, / Очень мало складу» (Жуковский «Светлана») (заметил Г. Левинтон).

Чахотка бескорыстного Шопена… ⇨ «Опять Шопен не ищет выгод» (Пастернак).

Ни дома, ни двора, одни руины в травах. // Весна, вихляясь, пляшет на погосте, / и до того жирна зола столицы… ⇨ Пейзаж снесенной с лица земли Варшавы (после восстания 1944).

…мы не проездом в гости, / мы здесь в гостях… ⇨ «…Проездом в гости из гостей / Подслушать пенье на погосте / Колес и листьев, и костей» (Пастернак, «Опять Шопен не ищет выгод…»).

«– Так ты летишь, смешная?..»

– Так ты летишь, смешная? Куда и для чего? – Да я сама не знаю, не знаю ничего, туда, где я не знаю, не знаю никого, ни друга, ни подруги, ни милого моего. Под круглое окошко вползают облака, на них наверняка не вырастет морошка холодные бока, накатана дорожка, одно смешно немножко — прощальное «Пока»…

«Не встретила бы нас Москва дождем…»

Тане Чудотворцевой, задавшей мне первую строчку

Не встретила бы нас Москва дождем, но лучше уж дождем, чем вязким зноем, но лучше зноем, чем по ребрам батожьем, но лучше батожьем, чем сломленным устоем и ненадежной крышею на трех от зноя и дождя сгнивающих опорах, где выдувает сено из прорех пустой сквозняк, чей звук – не звон, а шорох. Не встретила бы нас Москва вобще, но лучше уж Москва, чем холм безлесный, чем тот сквозняк, ползущий из щелей зернохранилища развалины бескрестной.

«Мое любимое шоссе…»

Мое любимое шоссе в рулон скатаю, в память спрячу, как многолетнюю удачу, как утро раннее в росе. И даже Вышний Волочёк, где ноздри только пыль вбирают и где радар с холма взирает, как глаз, уставленный в волчок. Еще и на исходе дня тревожный тяжкий сон в кабине, и вздохи в зное и в бензине, и берег, милый для меня…

«Зачем на слишком шумный Сен-Жермен…»

Зачем на слишком шумный Сен-Жермен, останемся на этом перекрестке, на тлеющей асфальтовой полоске послеполунощных ленивых перемен, где я сама себя не узнаю и близоруко щурюсь на витрину, и в темных стеклах стыну, стыну, стыну, и в светлых облаках, встречающих зарю, горю, и горько слезы лью, и стыну, и горю.

«Как джинсы начинают выгорать…»

Как джинсы начинают выгорать, так и апрель припахивает осенью, лишь пережди жару, и тут же озимью гусиной кожи покрывается тетрадь. И нас прихватывает легоньким ледком, то ли недавним, то ли на полгода вперед, и смотрит в сторону погода, как если бы ты с нею незнаком, как если бы она не знак, но звяк посуды грязной в запертой кофейне, как если бы она не ветра веянье, а просто так, прихлопнутый сквозняк.

«И за что мне все это досталось…»

И за что мне все это досталось — эта слабость на Новом мосту, эта горькая поздняя сладость серых набережных в цвету, и ни шатко ни валкого мая ожидаемая маета, и любовь моя, полунемая, не внимая, но все понимая, заглядевшаяся с моста…

…эта слабость на Новом мосту… – Новый мост – самый старый и, по-моему, самый красивый парижский мост.

«Дождь похож на дождь, но не…»

Дождь похож на дождь, но не здешний дождь на Подмосковье. Что оторвано, и с кровью — то оторвано вполне. Дождь похож на все дожди, как прощанье на прощанье, хоть бы резкое «С вещами!», хоть бы так щемит в груди. Дождь похож на летний дождь и проходит так же быстро, как проскакивает искра между Нет и Ну и что ж…

…хоть бы резкое «С вещами!»… ⇨ «С вещами» выкликают из камеры на этап (или при переводе в другую камеру).

«Хотела только вымолвить: «Пари…»

Хотела только вымолвить: «Пари пушинкой в теплых сумерках эфира, счастливым светлячком в ладони мира, горящим перышком угаснувшей зари…» Но краткий дождь меня охолодил, и плакала я, обнимая стенку, прислушиваясь мокрому оттенку на розе ветра веемых ветрил. Куда меня ты занесла, метель дождя, и солнца, и волны воздушной, удар грозы среди долины душной, и ливень, как лунатик непослушный, в разгар луны вцепившийся в постель. Я обломаю ногти о камней классическую четкую рустовку и смертный час возьму наизготовку, как тот солдатик милую винтовку, скуластым глазом прислоняясь к ней.

«Пари / пушинкой… и т. д. ⇨ Кроме повелительного наклонения от глагола «парить», Пари – так произносится Paris, французское название Парижа.

«Я изменяю вам всем с этим городом…»

Я изменяю вам всем с этим городом и все равно только вам я верна, но не скажу: «О, придут времена, зной этот адский заменится холодом сумерек белых над серой Невой, серой Невою заменится серая Сена…» Нет, никогда… Неизменна измена, вспорота городу верности вена, что ты кружи́шь над моей головой, черный ворон, я не твой…

«Непоправимо холодно…»

Непоправимо холодно в сумеречных переулках, жар позапрошлого полудня инеем сел в простенках, на календаре – позавчера, то же – на пухлых прелых булках, вылеживающих вечера, меняясь в оттенках. Подсветивши фасады площади, уместившейся на ладони, пробредаешь по стенкам ощупью, потому что ладонь зажата, потому что скрученного кулачка не отпустишь и на кордоне, полузадохлого светлячка не выдашь в рукавицы солдата. А что там значится в календаре, какое, милые, на дворе тысячелетье и день недели, – это выдохни и забудь, мы живем не когда- и не где-нибудь, но где-то, хоть в гетто, но в самом деле.

Подсветивши фасады площади, / уместившейся на ладони… ⇨ Это пл. Фюрстенберга, самая маленькая площадь в Париже. На ней же происходит действие стих. «Там, где Кривокардинальский переулок…» (см. ниже).

«Разговор, которого никогда…»

Разговор, которого никогда — Разговор, к которому ниоткуда — Набережные захлестывает вода, но река безымянна — Безымянна, как глиняная посуда, переполненная через край ожиданием чуда или хотя бы не чуда, чересчур ожиданием — Ожиданьем чего-нибудь или чего-то, называньем по имени мокрых камней, и размывом границ, и отплытием флота, отчаливанием щепочек от трухлявых пней, еще не чающих океана и не оглядывающихся назад, на полусумрачный палисад, на имя Лютеция или Секвана, но увы – — —

…на имя Лютеция или Секвана.. ⇨ Лютеция – латинское название Парижа, Секвана – латинское (и польское) Сены.

…но увы – — – ⇨ «Но, увы! не Варшава, не Ленинград» (Ахматова, «Из цикла «Ташкентские страницы»»).

«Мокро, холодно, свежо…»

Мокро, холодно, свежо над катящейся рекою. За вертящейся строкою не поспеешь, не нагонишь, только смысл из рук уронишь да вздохнешь нехорошо. Мокро, холодно, тепло, горько, жарко, переменно. Горьким пламенем примера не взожжешь, не распылаешь, близоруко протираешь запотевшее стекло. Мокро, холодно со щек. Сухо, горько в скулах сжатых. ОСТАНОВИ, ВАГОНОВОЖАТЫЙ! Отыщи останки рельса, трепыхнись, потом забейся, словно бабочка в сачок.

Отыщи останки рельса… ⇨ В Париже в нескольких местах еще видны (или были видны в первые годы моей здесь жизни) остатки трамвайных рельс. В последние 10–15 лет сначала в предместьях, а теперь и по окраине Парижа проложены или прокладываются новые линии трамвая.

«Пропоешь, и припев повторишь, и примолкнешь…»

Пропоешь, и припев повторишь, и примолкнешь, как под дождь попадешь, хоть гори – не сгоришь, а промокнешь. (Занимается серая заря.) Между ночью и днем ни зарницы, ни разницы нету, за границей, за дном бессознания мрежи на очи надеты. (Брезжит от фонаря.) Между волком и сукой только зубы оскалены разно, скользким утром и в сумерках лампы слепые запа́лены праздно. («Одна заря загрызть другую…») Получив между глаз, меже очи, от Господа данных, как раз различишь, что за час на часах дня ли ночи недавних. (Чужую жизнь, недорогую.) Вот когда воспоминания, нахлынув, как прожектор, наведенный издаля, сволокут твои останки в город Хлынов, где холмами загорбляется земля, где засушливое царственное лето, где владетельная мерзлая зима, где никто ни в чем не требует ответа от сошедших с недалекого ума, где черемуха качается и наносит холода и ничто не приключается никому и никогда, и где на заре на зореньке медлительная метель укроет тебя, угреет тебя, усыпит тебя до беспамяти, без памяти и без страсти… Метет, пометет, заметет помелом, и поделом, и поделом, промежду двух зорь, четырех челюстей припоминанья страстей отметённых, отлетевших, промежду двух зол и двойных обид зеницы души обретают вид не сожженных, а истлевших.

Между волком и сукой только зубы оскалены разно… ⇨ Известное французское выражение «час между волком и собакой» означает сумерки.

«Вот она, la vie quotidienne…»

Вот она, la vie quotidienne, в громыханьи грязных метро, сонный взор куда ты ни день, белый день вопьется остро, белый день взовьется в зенит, сонные прорежет глаза, заведет тебя, заманит, закружи́т, закружится, за- вертится, катясь на закат невеселым веретеном, падающий свет из окна, гаснущий закат за окном, под мостами темь-чернота, сигареты тень изо рта, холодок гранитной скамьи, хладные объятья мои.

La vie quotidienne (франц.) – повседневная, будничная жизнь.

«Снег с Вогез обращается в облако…»

Снег с Вогез обращается в облако и над пересвистом перепелок, над тягучестью Ламского Волока выпадает на голый проселок. Эта капля плывет на стекле ветровом, мимо проволок и перекличек, мимо мирно прикрытых растеньями рвов и людей как обугленных спичек. И я едва прикрываю глаза и гляжу, как по вечным ухабам тянется моя несмываемая слеза, моя нелегальная посланница. И стрелочник стрелку часов переводит, и вязнет и грузнет шестерка колес, и в круговороте воды в природе росы и тумана не больше, чем слез.

Снег с Вогез… ⇨ Вогезы – горный массив на северо-востоке Франции.

…мимо мирно прикрытых растеньями рвов / и людей как обугленных спичек. ⇨ Имеются в виду массовые захоронения наподобие катынского (тогда еще не были раскрыты захоронения отечественных расстрелянных, кроме винницкого).

«Доски дома поскрипывают, просыхая…»

Доски дома поскрипывают, просыхая, кто-то бродит под утро, переступая с половицы на половицу. Кто-то сети плетет и силки готовит и уже предвкушает, как нынче изловит неуловимую птицу. Я еще не уснула, но крылья свисли от лопаток до пяток, как парус на Висле в безветренную погоду, как русалочий стон воздушной тревоги и как ветка сирени на песчаной дороге, обломленная сходу. На безоблачном, на безознобном рассвете я сторожко прислушиваюсь, как сети заплетаются, и засыпаю. Привиденья рассеиваются, просыпаясь в беспробудный сон, как песок сквозь пальцы. Свежий ветр напрягает парус.

«– — – — и на четвертом стуке…»

– — – — и на четвертом стуке судьба высаживает дверь, и завывает суховей, степи́ заламывая руки, и ржавой проволки моток, скрутившись в перекати-поле, вцепившись в марево слепое, в пыли катится на восток. Как сбивчивы твои, судьба, сухие пыльные удары, бумаг обугленных курганы и выбитого звон стекла. Дверь об одной петле во мгле встает над грешною землею, и август выглядит зимою в тюремно-матовом стекле…

– — – — и на четвертом стуке / судьба высаживает дверь (…) Как сбивчивы твои, судьба, / сухие пыльные удары… ⇨ Четыре тире – попытка изобразить «четыре удара судьбы», открывающие Пятую симфонию Бетховена (и ставшие позывными Би-Би-Си).

«Это жизнь продолжается, это жизнь…»

Это жизнь продолжается, это жизнь поколачивает окном о висок, это она подсказывает: – Не откажись! и подсовывает новый кусок железнодорожного полотна, встающего поперек горла, потому что вид из одного окна наизнанку зеркальный вид из другого.

«О бедная, дряхлая, впавшая в детство…»

О бедная, дряхлая, впавшая в детство Европа, кому ты оставишь в наследство последний кабак, и последний бордель, и Хартию Вольностей – о, не в бреду ль ее сочиняли бароны и эрлы, вином успокаивая нервы, надтреснутые в треволненьях битв, когда неизвестно, кто прав, кто побит… О бедная, этот мой стих надмогильный – лишь доказательство бессильной и безысходной любви до конца к последним судорогам лица твоего, иссеченного сетью скважин окопов, когда пехотинец неважен, но столько свободы для сквозняков, грузовиков и броневиков.

«В седой провинции свинцовый океан…»

В седой провинции свинцовый океан колотится о сумрачный бетон. Еловый Новый год не лечит старых ран, отложим всё, как прежде, на потом, откинем, отшвырнем, отбросим, как стакан, небьющимся не звякнувший стеклом. Бросаясь на́ берег, прибоя мишура не разукрасит сумрачную ель. В свинцовые, безвыходные вечера под их безлюдный выходной Ноэль печаль светла, как седовласое вчера, как с бедного Башмачкина шинель.

…под их безлюдный выходной Ноэль… ⇨ Ноэль – по-французски Рождество.

«Флейта в метро исполняет равелеподобное нечто…»

Флейта в метро исполняет равелеподобное нечто, не Болеро, но берущее за душу тоже. Утро набито битком, как вагон второго класса, отзвуком битв ночных, перекисшим запахом кваса. Нищий слепой и слепой настоятель почтенного причта, сбившись с толпой, воздыхают оба «О Боже!» Выдав плевком билет, в падучей забилась касса, сдачу кулаком выбивает борец угнетенного класса. Всё ж на челе найди различенье того, что непрочно и прочно, как на челне развлеченье оплескивать жаркую кожу. Не говори красно́, не говори прекрасно, но сотвори, вжавшись в окно, крест возле рта троекратно.

«Смотри, сегодня Сена – серо-…»

Смотри, сегодня Сена – серо- буро-зеленая, а я, иссиня-бледная, весенне гляжусь в течение ея. Когда нехватка витаминов дрожит в слабеющей скуле улыбочкой псевдоневинной, скользящей ангельскою миной, едва заметной, еле видной, землисто-бледной половиной Царства Господня на земле, тогда уткни и лоб, и плечи в перила Нового моста, не отразясь ни в том, что плещет под ним, ни в том, что так трепещет над нами, там, где ловчий кречет простор сурового холста рвет с треском. Поклянись немногим, своим имуществом убогим, своим истертым кошельком, полуразвеянной подушкой, полупровальной раскладушкой, затоптанным половиком, но поклянись, что этот день в жемчужной сырости февральской, как свою собственную тень, до самой подворотни райской ты донесешь, до тех сеней, до той ни в свет, ни в цвет прихожей, куда одни лишь души вхожи, одни, не только что без кожи и глаз, но даже без теней.

…тогда уткни и лоб, и плечи / в перила Нового моста… ⇨ См. прим. к стих. «И за что мне все это досталось…».

«А может быть, я еду не туда…»

А может быть, я еду не туда, и поезд ни к чему по рельсам скачет, и досточка Париж—Констанца значит на самом деле ниоткуда никуда. А может, вовсе ход колес не начат, и мы не скачем, а подскакиваем – Да! — как тот бумажный на резинке мячик в день празднованья мира и труда. Взойдет же в ум такая ерунда! Взгляни в окно – пейзаж бежит обратно. Понятно? Я гляжу, гляжу в окно, и кто-то тянет мимо полотно, где все как есть точь-в-точь нанесено: горы, и озеро, и облак белых пятна.

…как тот бумажный на резинке мячик / в день празднования мира и труда ⇨ В моем детстве продавали бумажные мячики на резинке вдоль колонн первомайских демонстраций.

«Верона в дождь равна самой себе…»

Верона в дождь равна самой себе, Джульетта пластик на голову вскинет, Ромео шлем едва не на нос сдвинет, и оба мчатся встречь своей судьбе. Запахнет илом горная река, на повороте с моста взвизгнет тормоз, судьба, судьба, от прошлого отторгнись, войди, войди в другие берега. Согрей, судьба, ее застывший лоб, летите мимо, вороны и галки!.. Но неподвижно около мигалки дорожный знак Джульетту тянет в гроб.

Запахнет илом горная река… ⇨ Верона стоит на горной реке Адидже.

…дорожный знак Джульетту тянет в гроб. ⇨ «Лучше сегодня голубку Джульетту / С пеньем и факелом в гроб провожать…» (Ахматова, «В сороковом году. 2. Лондонцам»). Но в Вероне действительно посреди улицы, рядом со всякими другими дорожными знаками, висит указатель «Гробница Джульетты».

«Ах ты, Бог ты мой, с бухты-барахты…»

Ах ты, Бог ты мой, с бухты-барахты от машинки сбегаю, как с вахты, окунаюсь в уличный гам, уличаю безличных встречных, что вовек им не ходить в поперечных, в настоящих, какие только там. Что такое, впрочем, там? Что такое эта вечная припевка о проколе на билете в один конец? Не пора ли точку отсчета перенесть из откуда-то во что-то, а иначе – тебе конец. Повздыхавши о барьере языковом, не примеривайся к новым оковам, не пристегивай жилет на скелет. Ты же – та же, тут ли, там ли, так ли, сяк ли, так негоже нам разыгрывать спектакли, да еще самим себе, на склоне лет.

«Плавленое золото дождя под фонарем…»

Плавленое золото дождя под фонарем, явленное торжество листвы запрошлогодней, волглой и слежавшейся, но этим январем веемой по сквознякам околицы Господней. Давняя стремительность подкидывает вверх, сдавленная диафрагма щелкает наружу, видимо, обыденный, непраздничный четверг высвободил из подвала скованную душу. Ставнями прихлопнешь только ящерицын хвост, черенок надламывая, не удержишь силой тенью раскружившийся вдоль тротуара лист. …И становится оставленность почти что выносимой.

…веемой по сквознякам околицы Господней. ⇨ Здесь «околица», конечно, означает «ойкумену», вселенную, хотя, по пословице, приводимой у Даля, «белый свет не околица (не огорожен)».

«Мы плыли вдаль, и вглубь, и удивлялись…»

Мы плыли вдаль, и вглубь, и удивлялись, что темный вал еще не поглотил, и на порогах родины являлись тенями утопающих светил. Мы плыли вкруг, как звезды в хороводе по кудринскому куполу скользя, хронометры сверяли по погоде и научились говорить «нельзя» себе одним, раскручивая якорь, себе самим, забрасывая лот, себе, готовым всхлипнуть и заплакать, своей рукою зажимая рот. Мы плыли. Не доплыли, не приплыли, но выплывали, погружались, вновь выныривали из колючей пыли соленых брызг, из толщи водяной, из водорослей, радуг и планктона, из чащи вёсел, пересвиста пуль, теряли курс, ложились в дрейф, и снова руке неверный подчинялся руль.

…как звезды в хороводе / по кудринскому куполу скользя… ⇨ Купол планетария на Садово-Кудринской в Москве.

«Исчерканные каблуками…»

Исчерканные каблуками, как белый лист черновиками, серые камни вдоль букинистов, напоминанье о севере мглистом, о других берегах, о дощатых подмостках, о глине под ними, о грязи на досках, и что, стуча каблуками, по этим подмосткам ты пробегала – невооруженным мозгом непостижимо уже, и глазом простым ты увидишь, как ум за разум заходит, когда зайдет на востоке солнце, что здесь еще светит… И все-таки уже исчерканные мною, как тающий каток весною, чужие стоптанные камни моими суть черновиками.

…серые камни вдоль букинистов… ⇨ На набережных Сены с лавками букинистов.

…и глазом / простым ты увидишь, как ум за разум / заходит, когда зайдет на востоке / солнце, что здесь еще светит… ⇨ Аналог к приписываемой Пушкину лицейской эпиграмме на строку «Се от Запада грядет царь природы…»: «И изумленные народы / Не знают, что начать: / Ложиться спать / Или вставать?» Здесь, однако, солнце заходит на том востоке, который в стороне России, на два часовых пояса раньше, – когда в Париже солнце еще не зашло.

«В тот год подпортили весну большевики…»

В тот год подпортили весну большевики, чтоб обеспечить посещаемость балета. Шелка ползли в театр, надев дождевики… А кто мне обещал, что наступило лето? Кто обещал – и позабыл, что обещал, скорей причудилось, чем вправду обещалось, и не из-за того, а просто обнищав, я промокаю, промерзаю, простужаюсь. Ни водостоков с крыш, ни мокнущих афиш, ни теплых па-де-де в парах двойного кофе я больше не хочу. Смотри, не ешь, не пьешь, когда барометры клонятся к катастрофе. Так бормотала я в тот год себе сама, в тот год давно прошедший, семьдесят девятый, когда свирепствовала мокрая зима, вбивая мерзлый гвоздь в Париж полураспятый. Так бормотала я в тот год себе самой, осуществляя впрок свободу бормотанья. По всем приметам выходило, за зимой придет октябрь и осень страшного братанья волков с гиенами на наших позвонках, и выходило: проморгают, проворонят… Объявлен ясный день, и в слякоти, впотьмах припоминай теперь, как выглядел барометр.

…чтоб обеспечить посещаемость балета. ⇨ Погода той весною действительно была дождливая, а в Париже гастролировал балет Большого театра.

…в тот год давно прошедший, семьдесят девятый… ⇨ Под стихотворением, написанным в мае 1979, при первых публикациях стояла дата: 1979–1984.

Объявлен ясный день, и в слякоти, впотьмах / припоминай теперь, как выглядел барометр. ⇨ Когда я прочитала только что написанное стихотворение моей польской подруге Ирене Лясоте, она пришла в некоторое изумление: только что, первой в Париже, она получила самиздатский экземпляр романа Тадеуша Конвицкого «Малый апокалипсис», действие которого происходило в Варшаве неопределенного будущего (может быть, почти настоящего), где отменены, правда, не барометры, а календари (но ср.: …хронометры сверяли по погоде… из стих. «Мы плыли вдаль, и вглубь, и удивлялись…»). Позднее я перевела роман Конвицкого: безжалостно сокращенный, перевод был напечатан в израильском журнале «22».

«О, скорее на родной левый берег…»

О, скорее на родной левый берег, где и сумрак лиловеет, как вереск, где и сумерки сиреневым цветом облетают за взволнованным ветром, где и мне найдется свой угол, ни врагом не заселенный, ни другом, где за тою стороной стенки перекресток, переполненный гулом, как игла по заигранной пластинке.

…родной левый берег.. ⇨ Париж делится не на центр и окраины, а на правый и левый берег: я жила и по сей день живу на левом.

«Тише, выше, ближе, круче…»

Тише, выше, ближе, круче, полегонечку дойдем до ходячей в небе тучи, там и выстроим свой дом. Четко, твердо, аккуратно, стены – воздух, небо – свод, но внезапно, непонятно мы запросимся обратно, хоть бы даже безвозвратно, в хляби глин, трясин и вод. Потому что этот облак, этот воздух, эта синь — не для наших тяжких легких, не для наших слабых сил. Тише, ниже, скольже, круче, кочки, тропочки – возврат. А вверху над нами тучи, отчужденны и колючи, насылают неминуче мелкий дождик, крупный град.

«Одна, одна в совсем пустом Париже…»

Одна, одна в совсем пустом Париже, одна, одна в совсем пустой вселенной, совсем одна, и ни на шаг не ближе к разгадке вечности, где держат меня пленной. Совсем одна, в метелочки полыни, пробившейся сквозь трещинки в панели, как в полынью ныряю или в пламя, как из огня да в полымя метели. Здесь молонья вчера прогрохотала, и я одна, совсем одна отныне, и пустота Латинского квартала не пуще нутряной моей пустыни. Пустынножительница, полонянка камней, уже не видных под вьюнками, как просто было дожидаться танка, идя навстречу с голыми руками. Но этот грохот не артиллерийский, зачем он мне одной принес пощаду? Отсюда и до островов Курильских какой игре расчистил он площадку? Совсем одна, мала, слаба, глупе́нька, заполонённая умом позавчерашним, зачем так стало, что последняя ступенька — я, а не кто-то мудрый и бесстрашный? Не кто-то праведный, кто, запросто ответы на все найдя, век дожил бы в блаженстве… И плачу я щекой к щеке планеты, мы с нею две равны в несовершенстве.

«Основа жизни, основанье сил…»

Основа жизни, основанье сил на выживанье, белая надежда слепых очей, остатняя одежда плечей спины и темени могил, корявый посох, голая ладонь на посохе, нечуткая к занозам, и, вопреки сугробам и заносам, путь пеший на мерцающий огонь. Не тронь меня, пока я шевелю губами, вычисляя расстоянье до таянья снегов, до расставанья души и тела и пока листаю губами теплыми снежинок стаю, стремящуюся к вечному нулю. Взгляну вокруг, но Имени… Шагай и дальше вдоль по занесенным вешкам, по опустелым до весны скворешням («и этот воздух, воздух вешний», такой не то что бы нездешний, но не теперешний…). Вороний гай кругами над протоптанной тропою, толпою бесов, смешанных с пургою, облавой черно-белой за тобою… Но там, вдали, мерцает. Так шагай.

Три стихотворения (Adagio. Allegro. Andante)

1

Никогда никому не рассказывай, что услышала ты в эту ночь в этой грабовой, буковой, вязовой, самой громкой из слыханных рощ. На корявом стволе не зазубривай, не востри свой зазубренный нож в беловежской, бизоновой, зубровой, в самой вызубренной из чащ. И когда разлучишься ты наново с умолкающей чащей ночной, на песке родника бездыханного не ищи свой затерянный ключ.

2

Поди усни в такую ночь, в такую темь, в такую звень, когда срывает ветром прочь гнездо и птицу, листву и сень, когда мешаются свет и тень, тень облаков и лунный свет, когда и мне дано лететь за много верст, за много лет, как ломким сучьям и как листве за горизонт, за косогор, где все иное: и тень, и свет, и крик, и шепот, и разговор ветвей с ветвями, волны с волной, стволов скрипящих с бессонной тьмой, зарниц слепящих со мной одной и тьмы бессонной со мной, со мной.

3

Круглых желтков городских фонарей здесь не увидишь, хлещет и свищет Гиперборей, как только выйдешь из дому, из индевелых досок, кое-как сбитых, в колкий снег, как в жгучий песок, делая выдох. Выдох проделав, не вытянешь вдох, так и станешь, глянет в пургу любопытный Бог, как ты стынешь. Вот тебе Бог, а вот и порог — не достанешь. Здесь и летом крепок ледок — не растаешь.

…в беловежской, бизоновой, зубровой, в самой вызубренной из чащ. ⇨ От Беловежской пущи, зубрового заповедника (никак я тогда не могла знать, что она даст свое имя исполнению моей мечты о распаде Советского Союза).…хлещет и свищет Гиперборей… ⇨ Гипербореи в др.-греч. мифологии – народ, живущий на Крайнем Севере; здесь Гиперборей – по созвучию с Бореем, северный «сверхветер».

«Дикое поле кострами сожмут…»

Дикое поле кострами сожмут, мечешься, бьешься в близком кольце, словно на вене натянутый жгут стянется, и ни кровинки в лице, а там облавщики ждут-пождут, и у стрелочка на ружьеце отблеск поигрывает. Игра скоро окончится. Пламя костра слизывает осенний бурьян и разъедает поверхность ран, ям и рубцов на крутой целине, нор и норушек, логов, ходов, и не укрыться нигде, ни во сне, ни в сумасшествии, ни в стене леса за цепью костров. И готов войлочный пыж. И шарит прицел. Ты только цель, только мишень. На пятачке, что пока еще цел, темень уже превращается в тень, ночь развидняется. Словно цеп, сердце молотит в ребра. Гляди, чуда не видно ни впереди, ни позади – ни с каких сторон, сверху – один только крик ворон. Утренний дождь прибивает золу, небо нависло над полем пустым грязною марлей, и возглас «Ау» в дальнем лесу оседает, как дым.

«Не ради праздника, не ради…»

Не ради праздника, не ради гулянья при честном народе, но будьте вы одни мне рады, одни явления природы. И то – не радуга, не вёдро, не беломраморные недра, не реки молока и меда, не розы радиусом в полметра, а просто рябенькие тучки и ниже их, сквозь дождик сизый, те придорожные цветочки, что топчут путники в Ассизи.

«Растаяли снега. С пригретого пригорка…»

Растаяли снега. С пригретого пригорка сбегает грязный ручеек. Недорогая жизнь, недолгая погодка и слабый стынущий чаек. Накрапывает дождь. Некрупной соли горстка в тряпице слипнется комком. Попятится перрон Свияжска или Орска за отъезжающим окном. Что было просто, то и есть и будет просто. Дощатый простучит настил. Пернатые склюют просыпанное просо. И кто простился, тот простил.

«Шел год недобрых предсказаний…»

Шел год недобрых предсказаний. Гадалки, опасаясь мести, ушли в подполье. Под Казанью родились сросшиеся вместе телята. Где-то за Уралом болота поглотили вышку нефтедобычи. Небывалым огнем, забывши передышку, зашлись камчатские вулканы одновременно все. На Пресне распространились тараканы величиной со сливу. Вести чудовищные умножались, едва скрываемые прессой. Ужас усиливался. Жалость друг к другу становилась пресной, почти формальною. На Охте мать бросила дитя в трамвае с запиской. Чаще рвали когти без ничего, без слов. В сарае в одном нашли самоубийцу девятилетнего. Загадку никто не разгадал, не бился разгадывать. Призыв к порядку порою свыше издавался, печатался, передавался по радио. Но в каждом ухе звенели только слухи, слухи.

На Пресне / распространились тараканы / величиной со сливу. ⇨ Переводчик этого стихотворения на английский в примечаниях совершенно справедливо сослался на Гоголя: «…где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими как чернослив изо всех углов» («Мертвые души»), – но мне при сочинении стихов эти слова совсем не вспомнились, да и сейчас я не полезла бы в Гоголя искать цитату, если б мне ее не указали. Пресня – здесь район Москвы (а не улица).

…На Охте / мать бросила дитя в трамвае… ⇨ Охта – здесь район Ленинграда (а не речка).

«Но правды нет и там. И пьяное чудовище неправо…»

Но правды нет и там. И пьяное чудовище неправо. А посему, не завернув в кабак, мы повернем направо, где маслянисто-черная вода, после полуночи прожекторов лишенная, мерцает в свете уличных довольно заурядных фонарей и проходящих фар. Пройдем вдоль набережной. Правды нет и там, но там она никем, по крайней мере, не обещана. Вода поплескивает осторожно, как бы вежливо напоминая нам, что ею тот пейзаж и порожден, который на ходу мы машинально созерцаем, не думая о нем. И если, повернув налево и ее оставив за собою, начнем мы удаляться в зоны каменного зноя, не спавшего и в этот час, и в позднюю толпу неспящую, мы ощутим перед глазами мигающую и слепящую нехватку не абстрактной истины, но чисто зрительной                                                                                константы, сводящей в узел мостовые и фасады, алкоголизмы                                                                                  и таланты.

«Я не поэт, но и не гражданин…»

Я не поэт, но и не гражданин — лицо без гра́жданства, зато с каким акцентом, с каким пренебрежением к оценкам, мне выставляемым туземцами чужбин, с какой любовью, но не к ним – к реке, катящейся под своды мостовые, залившей в половодья мостовые, все мои слезы там – не на щеке, все мои слезы выпали весной, весною, более чем завершенной… Откуда же прогорклый запах каши пшенной на Сен-Жермене, на углу Сенной?

…лицо без грáжданства… – В моих документах, выданных французскими властями, стояло: «беженка без гражданства бывш. советская».

…на Сен-Жермене, на углу Сенной? – Сенной я назвала (задолго до сочинения этих стихов) рю де Сен, улицу Сены.

«Я жаждаю здравого смысла…»

Я жаждаю здравого смысла и ясного света дневного, но шляюсь по свету ночами и брежу неведомо чем. Горят в календарике числа, окно загорается снова, шипит подоконник свечами, и брезжит рассвет на плече. И ясного света дневного глазницы, в горящие окна уставясь, как в зеркале мутном не видят, не видят ни зги. И белого снега обнова грязнеет и топчется мокро, когда проскрипят переулком предутренние шаги. Я шляюсь по свету ночами, под утро валюсь, и под лампой, проползши в неплотную раму, листает страницы сквозняк. И снится мне все, как вначале, и ясной мохнатою лапой на здравого смысла программу поставлен отчетливый знак.

Ода 83-му автобусу

Даже в дождь, а тем более без, словно бес под ребро мне метит, словно с пасмурных ангел небес провожает 83-й, словно бессловесный ликбез «б-а-ба», словно зэк на БАМе, с сигаретою наперевес бесконечно шуршу губами, а мосты мне – наперерез, а стихи – сочиняются сами. О автобус, о автопегас, это ж прямо хоть слезы из глаз!.. Видно, я оскудела слезами.

Примечание:

Для несведущих справка из путеводителя:

этот номер – из двух на сегодня оставшихся устарелой модели с открытой площадкою в этом городе. Что до второго – двадцатого – он идет где-то там, даже не по касательной, на востоке. А этот проходит поблизости от меня и потом прямиком до редакции «Русской мысли». И вышло, что по понедельникам не нарочно, а что-нибудь да сочиняется.

Я давно задолжала ему благодарностью.

Все, что касается 83‐го автобуса, написано в стихотворном же «примечании» к стихотворению. С тех пор много воды утекло под парижскими мостами: 83 маршрут разделили на два, и уже ни на том, ни на другом (93) нет автобусов с открытой площадкой.

…а стихи – сочиняются сами. // О автобус, о автопегас… ⇨ На открытой площадке 83 автобуса я сочинила много стихов (первым из них было «Господи, Господи, ночь и туман…»; мое постоянное сотрудничество с «Русской мыслью» и поездки туда, сначала еженедельные, потом чаще, начались с введения военного положения в Польше).

…и вышло, что по понедельникам… ⇨ Свой обзор польских событий я возила в редакцию каждый понедельник.

«Я опаздываю. Вопреки своей привычке…»

Я опаздываю. Вопреки своей привычке. Дожидаешься ли ты у небьющего фонтана, под часами, что стоят, под дождем, что гасит спички, под парижско-петербургским небом? Я опаздываю. Вопреки своим привычкам, я застряла, в переулках заблудилась, в собственном мозгу, где план обычно ясно выткан, в поисках кратчайшего трамвайного маршрута. Я опаздываю. Я навеки опоздала. Поезд, говорят, ушел, отчалил от вокзала. И уже не говорят: «Еще не вечер». Я опаздываю. Но никто не ждет – ни близко, ни далече.

«Водитель, водитель, пора выходить…»

Водитель, водитель, пора выходить, моторный вагон обвила повитель, и нежить уже начала наводить волнистую тень на деповский плетень. Пока не расколет проезжий патруль сиреною бывшей окраины тишь, ты спишь. Как постелишь – руками на руль и голову на руки – так и поспишь. Что снится тебе? Полыханье ль дуги на резких скрещениях давешних лет, иль срезанный чисто обрубок ноги, или на расстрел уходящий поэт? Да что бы ни снилось, какой бы ни сон, ацетиленом – и вся недолга. А новенький катит на круг-стадион. Ваганьково. Хорошевка. Бега.

А новенький катит на круг-стадион. / Ваганьково. Хорошевка. Бега. ⇨ Три последних названия – остановки на пути трамвая к «Стадиону юных пионеров» (у 1‐го там был круг, 23‐й шел дальше, к «Соколу», где я жила).

«опять на открытой площадке…»

опять на открытой площадке под голову ветер подставь шело́ханье шин по брусчатке загробная милая явь загробная нежная злоба на ближнего и на себя завейки тепла и озноба кошачьи по сердцу скребя сладко́ ли Наталья в засвятах за занавесом за виском в Европе газонов несмятых зазнобою собственных снов занозою собственных слов скользнуть не коснувшись газона большая и бо́льшая зона развязыванье узлов

Опять на открытой площадке… ⇨ Поездка на открытой площадке того же 83 автобуса (см. стих. «Ода 83‐му автобусу»).

…сладкó ли Наталья в засвятах… ⇨ Засвяты, zaświaty (польск.) – тот свет.

…большая и бóльшая зона.. ⇨ «Большая зона» – обычное наименование Советского Союза, когда «малая зона» – это просто зона, лагерь; таким образом, бóльшая зона – весь мир.

Классическая баллада

И одно молчанье сказало другому: – Давай помолчим. И долгим-долгим был путь их до дому под небом чужим. И серые улицы на полурассвете замолкли тож. И адрес их на измятом конверте попал под дождь. И расплывались чернила молча там, под мостом. И вдруг другое взвыло по-волчьи: – А где ж он, дом?! И одно молчанье сказало другому: – Ничего, помолчи. Пускай все длиннее наш путь до дому и пропали ключи. Пускай огоньком болотным, мороча, проплывает этаж. Мы его догоним, но только молча, и дом этот – наш. И другое молчанье по-волчьи молчало, как из-под куста. А путь перепутал концы и начала, и сбился, и стал, и долго по сторонам озирался, пытаясь найтись, но все в то же распутье глаз упирался, всё в ту же слизь болотную, смесь воды и метана – и огоньков. И другое подумало: – Я устало, — но без слов. И стала река, подернута пленкой внезапного льда, словно стол, покрытый клеенкой, а не вода. И одно молчанье ничего не сказало, а другое: – Ах! Но – уста ему тут же связала любовь, не страх. Потресканные губы стянула тоненьким льдом. И тут же очко светофора мигнуло, и рядом был дом.

«Чистый-чистый, мытый-мытый…»

Чистый-чистый, мытый-мытый тротуар, как душа моя открытый под удар. Увези с собою в лагерь этот вид, где в тиши с звездою камень говорит на славянско-вавилонских словесах, где звезды тяжелый отблеск на весах перетягивает чашку к мостовой, где прощаться так нестрашно нам с тобой.

…на славянско-вавилонских / небесах… ⇨ Париж часто называют «новым Вавилоном», так что здесь «смешение языков» в квадрате: «славянские» с «вавилонскими».

«Где-то море, где-то парус…»

Где-то море, где-то парус, где-то волны и ветра. Я вдали от моря старюсь, ваша старшая сестра. Океанской серой солью оседает на виски все, что было просто болью, все, что забрано в тиски. За окном моим не волны, за окном моим – ветра, и короткий всхлип невольный просыхает до утра.

…ваша старшая сестра. ⇨ Обращено к моим друзьям-полякам – трансформация «русского старшего брата».

«Захлебываясь песней…»

Захлебываясь песней, шагал пехотный полк. А мы стоим на бровке Садового кольца. Ах, бедный мой ровесник, из нас не вышел толк, мы выскочили за пол- остановки до конца. И если захлебнемся — не маршем строевым, но лепетом полночным в полубреду, в полу- сознаньи, что пробьемся сквозь дождь и шум травы к мелодии внезапной, водосточной по стеклу.

«Радость моя, растворенье мое…»

Радость моя, растворенье мое в воздухе зимнем, дождливом, жемчужном, сладостней плакать на севере южном, чем по Мадриду, смеясь, воронье спугивать смертоубийственной шпагой по-над погостом, где ржавеет склеп, а командор и оглох, и ослеп, и пренебрег и женой, и отвагой. Радость моя, в воздусех растворясь, здесь, далеко, и на севере, близко, я проскользну над вселенною склизкой, с миром вступая в преступную связь.

«Всходит солнце Аустерлица…»

Всходит солнце Аустерлица по дороге в Орлеан. Выдающиеся лица едут к деве на поклон. Журавлиная синица опустилась в океан. Тех, кому ничто не снится, никому не взять в полон. Всходит алое светило, рыжий бык, червоный плат, озарило, осветило луг, ручей, мостки и плот, засияло, задымило в гуще облачных заплат, ночи тьму собой затмило — мира свет, войны оплот. Жар зари над полем битвы, ветер в клочьях облаков. Под кустом лежит убитый, на доспехах сохнет кровь. Торопливые молитвы, потемневший лак веков. Ярым заревом залитый, уходящий в плен король. Это снимые картинки. Это сны, но не мои. Камышиные тростинки над речною темнотой. Это духи-невидимки голосят из темноты. На поблекшем старом снимке чей-то профиль, но не мой.

Всходит солнце Аустерлица / по дороге в Орлеан. ⇨ Из Парижа в Орлеан едут с Аустерлицкого вокзала. Само же «солнце Аустерлица» – слова Наполеона перед сражением. В русском сознании образ этого солнца встает со страниц Толстого.

Выдающиеся лица / едут к деве на поклон. ⇨ Раз в Орлеан – значит, к Орлеанской деве, Жанне д’Арк.

«На стыке вагона с инерцией ветра…»

На стыке вагона с инерцией ветра, на стыке воздушных путей и стальных одна одинокая черная ветка, свисая с небес, ударяет под дых. На стыке природы в лице непогоды и мира в обличье катящихся рельс она ударяет, как в прежние годы ударил бы целый завиденный лес. И, вдвое согнувшись под этим ударом, до птичьего свиста давленья поддав, душа машиниста, и свистом и паром клубясь, поднимает на воздух состав.

«В какой я завернула лес…»

В какой я завернула лес и буреломный, и сквозной, оврага дальнего отвес заманивает крутизной, чужими комьями земля босые ноги ранит в кровь, и, руки за спину ломя, жесток кустарника конвой. В какой конец я забрела земли, в какой незнамый край, как дивны, Господи, дела Твои – не все, не эта страсть, ломящаяся сквозь кусты безлиственные напролом… Ты, Боже, смотришь с высоты, а мы не смотрим, мы живем.

«Ворота Клиньянкурские…»

Ворота Клиньянкурские, пристанище шпаны, где урки, точно курские, курчавы и черны, где бабы с арабчатами, цыганят, голосят гортанно-вороватыми речами о сносях, где до шмотья блошиного охочий эмигрант, торгуясь с мужичиною, вытягивает фант и я где, птицей редкою, с чинариком в руке, с пустою портмонеткою шатаюсь налегке.

Ворота Клиньянкурские.. ⇨ У Клиньянкурских ворот помещается самая знаменитая парижская барахолка.

…где до шмотья блошиного.. ⇨ По-французски барахолка называется «блошиный рынок» (marché aux puces).

«Закрутились колеса, на выбоинах подлетая…»

Закрутились колеса, на выбоинах подлетая, замелькали спицы, как лица забытых любимых, за спиною осталась проклятая гончая стая, за дорогу забудешь о пережитых обидах. Завидущим глазом целую землю охватишь, загребущей рукою дотянешься до горизонта, по-за всяким разрядом за завтраком славишь и хвалишь то, что завтра хвалить и славить не будет резона. Колесница, телега, воз, арба, колымага занесет тебя вдаль и вглубь, как метель заносит, наберись терпенья, как белая терпит бумага, как, в бауле защелкнута, проза лежит и есть не просит.

«То ли время пришло разгребать вороха прошлогодней листвы…»

То ли время пришло разгребать вороха прошлогодней листвы самотлеющей, руки озябшие грея над изжелта-бурым, над изнанкою швов через край усыхающей Леты-Невы, где поют поутру, воспаряя над реями, флотские куры. То ли все отошло, не оставя следа, ни царапины вдоль отцелованных скул, ни от уха к виску, ни под левой лопаткой, и не катит со щек за слезою слеза, и в родную юдоль – ни размы́кать тоску, ни уста размыка́ть, ни версту за верстой за клубком размотать — не пойти за последней разгадкой.

«Всё на свете – вдруг…»

Всё на свете – вдруг, мимо цели, в цель ли, в яблочко ли, в круг, друг мой Боттичелли. Крепче кистью вдарь одеревенелой, отплеснется дань пенною Венерой. Всё на свете – блиц, и шалеют блицы над толпой без лиц во дворце Уффици. Сознавая риск спин изображенья, щелкает турист до изнеможенья. Всё на свете – свет, верно, друг мой Сандро? В свете – дар и цвет, только тьма бездарна, как толкучка в зале, и бесцветна тьма, как моя, в Казани, темная тюрьма.

…во дворце Уффици… ⇨ Галерея Уффици, музей во Флоренции, где находятся самые знаменитые полотна Боттичелли.

Три стихотворения о погоде

1

Белый заснеженный сад Тюильри, ясный наст, жемчуг туч. Город мой нынче не говорлив, не горласт, но певуч, словно июльских ночей соловьи, это пенье творя, сели на голых ветвях Тюильри в мерзлый день февраля.

2

Для того и нужны облака, чтобы солнцу откуда-то вынырнуть, и отчаяние, и тоска, чтоб иметь что на счастие выменять, и уныние сумерек дня с небесами землистолицыми перед жгущими пуще огня золотыми ночными зарницами.

3

Добирается вьюга до того окаянного юга, где промозгло и хмуро, прояснение же – лишь цезура между грязью и слизью, между тучей и тучами дыма, между жизнью и жизнью, разделенными непоправимо.

Белый заснеженный сад Тюильри… ⇨ Знаменитый сад в Париже.

«Перечитыванье текста…»

Перечитыванье текста, сочиненного тому четверть века, будто тесто поднимается в дыму, отчадившем четверть века, даже больше, двадцать шесть лет тому назад, и веко заслезится, эту весть из забвенья вымывая, этот зыбкий силуэт, в рамке раннего трамвая еле видимый на свет, припозднившийся, гулящий, лишний, точно буква ять, но упорно шевелящий тем, чего им не отнять.

Перечитыванье текста, / сочиненного тому / четверть века… ⇨ На конференцию «Континента», проходившую в Милане в мае 1983, Карл и Эллендея Проффер привезли мне только что вышедшей в «Ардисе» мой сборник «Ангел деревянный». Имеется в виду «перечитыванье» трех первых стихотворений (в нынешний сборник из них включено первое, открывающее его).

…этот зыбкий силуэт, / в рамке раннего трамвая / еле видимый на свет, / припозднившийся, гулящий… ⇨ Стихи эти (декабря 1956) сочинялись при поздних возвращениях домой: то пешком, то на идущем в парк троллейбусе, то уже на первых трамваях (что такое такси, я в те годы знала только теоретически).

«Знаешь…»

А. Сумеркину

Знаешь, давно мы с тобой не сидели вот так, друг против друга, в нешумной, нечаянно найденной забегаловке на острову Святого Людовика, с левого берега светятся зеркальные окна, и, мерцая окошками, перед ними скользят прогулочные катера. Перед ними и перед нами, отводящими угол чужой занавески и выглядывающими наружу между двумя глотками невской воды.

Александр Сумеркин, которому посвящено стихотворение, – мой приятель еще с московских времен, но особенно мы подружились в эмиграции; литературовед и издатель (в частности, его заботами вышли в «Руссике» «Чужие камни»), жил и умер (‡2006) в Нью-Йорке.

…на острову / Святого Людовика.. ⇨ Остров Сен-Луи посреди Сены, один из стариннейших парижских районов.

«Там, где, ладонь к ладони…»

Там, где, ладонь к ладони, щека к щеке, в лицо свое двойное глядясь в реке, своею ветхой честью не дорожа, стоят дома предместья в два этажа, – там, по-над сонной Марной, под пенье жаб, оставя град угарный, толпы бежав, бредем, ладонь к ладони, щека к плечу… (За всё одна – но вдвое — я заплачу́.)

…– там, по-над сонной Марной… ⇨ Марна – приток Сены, впадает в нее перед самым Парижем.

«…где реки льются чище серебра…»

…где реки льются чище серебра, не загрязненные мазутом и маслами, где Бог нас не оставил и светла адмиралтейская игла, где на соломе лежит Младенец и глаголет бык мудрее мудрого, наевшись чистотела, где русский от побед давно отвык и от войны, держась родимого предела, где под покровом звездного плаща к нам не крадутся государственные тати, где, слоги долго в горле полоща, но не раздумывая, кстати ли, некстати, как сказку, пересказывая быль, былую быль, былую боль, любовь былую, ты в пыльный обращаешься ковыль, а я по ветру одуванчиком белею.

…где реки льются чище серебра… ⇨ «Ты знаешь край, где все обильем дышит, / Где реки льются чище серебра?» (А.К.Толстой – вариация на «Миньону» Гёте, в пер. Тютчева: «Ты знаешь край, где мирт и лавр растет…», в пер. Пастернака: «Ты знаешь край лимонных рощ в цвету…»); ср. стих. Пушкина «Кто знает край, где небо блещет…» с эпиграфом: «Kennst du das Land» Wilh. Meist.

…где русский от побед давно отвык… ⇨ «Иль русский от побед отвык?» (Пушкин, «Клеветникам России»).

…и от войны, держась родимого предела… ⇨ Такова была моя мечта о «здоровом изоляционизме», необходимом свободной России.

…где под покровом звездного плаща / к нам не крадутся государственные тати… ⇨ «…как тать ночью» (2 Петр 3,10), а «звездный плащ» – это и ночное небо со звездами, и форменная верхняя одежда со звездами на погонах.

«Далёко за полночь. Разведены мосты…»

Далёко за полночь. Разведены мосты. Готовятся к разводу часовые. Расходятся последние гуляки. Нечеловеческой (и верно!) красоты на лапах сфинксы спят сторожевые, и веки их сияют в полумраке. Далёко за полночь. Во всей Европе ночь. Не холодно в Европе, хоть и верно в Венеции темно – пора ночная. В такую ночь через границу уволочь возлюбленного (бывшего), наверно, нетрудно. Не тружусь. Не начинаю. Далёко за полночь. В далеком далеке другая ночь и бытие другое покинуты, как выморочный замок, и нет ключей ни при одном замке, заброшены Бог весть куда, вот горе. Чем отомкнешь ты эту ночь, изгнанник?

…Не холодно в Европе, хоть и верно / в Венеции темно… ⇨ «В Европе холодно. В Италии темно» (Мандельштам, «Ариост»).

««Дождливый мой! Возлюбленный! Щемящий!»…»

«Дождливый мой! Возлюбленный! Щемящий!» – и оба неба плачут мне в ответ, струистою лучащеюся чащей размыт разрыв семи последних лет. И где-то в дальнем-дальнем междуречьи, на полпути в Атлантике сойдясь, река реке небрежной нежной речью понадграничную напомнит нашу связь. И обе мглы взойдут по-над гранитом, две занавески на одно окно, и просветлеет на стекле промытом одно дыханье, облачко одно.

…и оба неба плачут мне в ответ.. ⇨ Над Парижем и по ту сторону (см. след. прим.).

…и где-то в дальнем-дальнем междуречьи, / на полпути в Атлантике сойдясь, / река реке… ⇨ Сена и… хочется, конечно, написать Нева, но по тексту это может быть любая река, впадающая в Балтийское море, т.е. в конечном счете в Атлантику, и оставшаяся по ту сторону границы.

«И серый горизонт, и сонная прохлада…»

И серый горизонт, и сонная прохлада, и бесшелестность зарешеченного сада, и флейты звук, совсем лишенный страсти, все предвещает мне погоды перемену, все дожидается, во что переодену чуть слышную пульсацию в запястьи. Какую по руке найду я рукавицу, какую ловчую с нее я вскину птицу в жемчужную заждавшуюся тучу, и что – вчерашнюю подтаявшую льдинку, увечную, уже почти что невидимку, увековечу или улетучу? Всё замерло, всё ждет, готовы ли ответы немым параграфам неслышимой анкеты, но нет – и слабый пульс, едва ускорясь, лишь предвещает, ничего не обещает, и громким в голос колоби́тьем не вещает, во что истает завтрашняя горесть.

«Там, где Кривокардинальский переулок…»

Там, где Кривокардинальский переулок вытекает к петербургским фонарям, подошел к нам полунищий параноик со светящимся под глазом фонарем. Он читал стихи – спасибо, не романы — и потребовал за них хотя бы франк. Друг мой долго выворачивал карманы и сказал: «Закрыто – все ушли на фронт». И тогда бродяга сел и долго плакал о себе и об ушедших воевать, о спартанцах, абиссинцах и поляках, по дороге поминая твою мать. Свет неверный расплывался под листвою безымянного древесного ствола. «Да не плачь, – взмолился друг мой, – Бог с тобою», – я глаза от них обоих отвела. Я глядела на соседнее аббатство, я глядела, только чтобы не глядеть на убожеское братское сиротство, за подкладкою нащупывая медь. Я ушла, просыпав мелкие сантимы, не отёрши ни своей, ничьей слезы, носовым платком обмахивая стены, заметая переулками следы.

Там, где Кривокардинальский переулок / вытекает к петербургским фонарям… ⇨ К площади Фюрстенберга (см. прим. к стих. «Непоправимо холодно…» ) с ее «петербургскими» фонарями сбоку ведет коротенькая, но успевающая изогнуться коленом улочка Кардиналь, издавна получившая в нашей семье название Кривокардинальского переулка.

…и сказал: «Закрыто – все ушли на фронт». ⇨ Пародирование пресловутой фразы из учебников и пропагандистских материалов по истории СССР: «Райком закрыт – все ушли на фронт».

…и долго плакал / о себе и об ушедших воевать, / о спартанцах, абиссинцах и поляках… ⇨ Здесь собрана древняя история: войны Спарты, – и новейшая с самоновейшей: итальянская война в Абиссинии накануне Второй Мировой войны и Польша, главная жертва Второй Мировой, а в момент написания стихов – на военном положении.

…безымянного древесного ствола… ⇨ Много лет это дерево на пл. Фюрстенберга оставалось для меня безымянным: никто не мог сказать, что это такое; но вот наконец весной 1996 И.Р.Максимова увидела его цветущим и определила. Это павловния, или Адамово дерево.

Я глядела на соседнее аббатство… – Сен-Жерменское аббатство, вид на которое открывается с пл. Фюрстенберга.

«Звуку на всем скаку…»

Звуку на всем скаку смысла барьер причален. Не всякому языку даден такой датчанин. Быть там или не быть – мучим принц в Эльсиноре. Быть – да еще добыть слово лесостепное. Катит кибитка. Мгла пуще лесной и гуще. Родина прогнила, но российские кущи корнесловия дань дали в дорогу дальнюю, и иноземная даль затуманила Данию.

…даден такой датчанин. ⇨ Прозрачно зашифрованный в этом стихотворении Владимир Иванович Даль – на самом деле датчанин относительный: его отец Иоганн Даль, «родом датчанин», был вызван Екатериной из Германии, «мать, Мария Фрейтаг, – дочь петербургского чиновника» (из предисловия В. Порудоминского к сборнику прозы Даля).

Быть там или не быть / – мучим принц в Элсьиноре. ⇨ Эльсинор – королевский замок в «Гамлете».

Родина прогнила… ⇨ В разных переводах «Гамлета»: «Нечисто что-то в Датском королевстве…» (Кроненберг), «Подгнило что-то в Датском государстве…» (К.Р., Радлова, Лозинский), «Какая-то в державе датской гниль» (Пастернак).

«У фонтана с фигурой архангела…»

У фонтана с фигурой архангела, где пострижен народ полунаголо, где бесформенный шпик из охранки наркомана берет ин флагранти, где под небом, не вытканным ветками, все уставлено мотоциклетками и не прячутся нежные ласки ни от сглазу, ни от огласки, – ровно там, только в темную, позднюю, и не в нынешний зной, а в морозную ночь нечаянно затевалось то, что после куда-то девалось.

У фонтана с фигурой архангела… ⇨ У фонтана Архангела Михаила (Сен-Мишель) в Париже.

…где бесформенный шпик из охранки… ⇨ Т. е. не в форме, а в штатском.

…наркомана берет ин флагранти… ⇨ Flagranti crimine или in flagrante delicto (лат.) – на месте преступления, с поличным.

…все уставлено мотоциклетками… ⇨ У фонтана Сен-Мишель время от времени собираются стаи мотоциклистов.

«Долго-долго еду…»

Долго-долго еду по бетонному полю одна между двух крыльев и шепчу слова небывшего прощанья и шепчу то чего наяву не скажешь чего и сквозь сон не пробормочешь Еще не нагретые утренним солнцем бетонные плиты держат меня в своих плоских объятьях и отпустить не хотят и отпускают

«Не ты ль, моя заря…»

Не ты ль, моя заря, звезда или зарница, блеснула, озаря столб с надписью ГРАНИЦА, еще не смятый куст, не стоптанную траву, там, где проволокут подранка на расправу.

«И каждая лавочка – как Елисеевский лучших времени…»

И каждая лавочка – как Елисеевский лучших времени                                                                                    без очереди. И каждая девочка – вся в заграничном, как центровая                                                                                  у Националя. Чего ж тебе скучно, и грустно, и некому руку, дружок, —                                                                     ностальгия, цена ли? По крайности, стань у витрины зеркальной, себе же                                                             влюбленному в очи гляди. У нас на Полянке и янки, и нефтевалютой налитый эмир текут, разделенные разве что слабым огнем фотовспышек. За ближневосточной кометою хвост: секретарша, охранник                                                                                         и сыщик, за рваными джинсами весь – и свободный, и Третий,                                                            и коммунистический мир. Но ты им не внемлешь, послушно расплющивши нос о стекло, и мало-помалу перетекаешь в свое отражение весь, и то, что оставило вмятины в мягком асфальте, – уже                                                                                         и невесть куда испарилось, одни манекены глядятся задумчиво,                                                                               просто, светло.

И каждая девочка – вся в заграничном, как центровая у Националя. ⇨ Проститутки в Москве (это я узнала от них в Бутырке) делились на бановы́х, работавших на вокзалах (от нем. Bahn) и центровых, работавших в центре столицы с «фирмóй» (иностранцами).

У нас на Полянке и янки… ⇨ «По Лубянке / ходят танки, / По Полянке / ходят янки» (московский фольклорный стишок 1960-х, но «у нас» на Полянке – это у нас в Париже на Елисейских Полях).

«Еду к любимому, дважды…»

Еду к любимому, дважды мною воспетому прежде (он и его помазок). Еду опять без надежды дать утоление жажде (снова туристский сезон). Снова за кожаным задом, стиснутых плеч многопудом капелька крови скользнет не полосой, а зигзагом, и Афродита с испугом легкую пену сомнет.

Еду к любимому, дважды / мною воспетому прежде / (он и его помазок) (…) и Афродита с испугом / легкую пену сомнет… ⇨ Боттичелли, «воспетый» в не вошедшем в этот сборник стих. «Афродита, белая пена с плеч…» (кн. «Побережье») и вошедшем «Всё на свете – вдруг…» (см. выше).

Танго

Патриотические чувства международной скандалистки заголубели пачкой «Голуаз», и кто-то вздрогнул, и очнулся, и с томной негой одалиски протер свой синий и стеклянный глаз. Так начинаются романы, но не с прожженною натурой, в глазу узревшей маленький радар. Так на допросе драгоманы с какой-то нежностью натужной напрасно тратят языковый дар. Растоптанные голуазки, распотрошенные тетради, компьютер, бьющийся над кодом рифм. Конец и присказке, и сказке, и многолетней эскападе, и под крылом – кроваво-красный Рим.

Патриотические чувства (…) заголубели пачкой «голуаз»… ⇨ «Голуаз» – французские сигареты.

…протер свой синий и стеклянный глаз (…) в глазу узревшей маленький радар… ⇨ Некто с радаром в стеклянном глазу – несомненно, советский шпион.

«В далеком давнем далеке…»

В далеком давнем далеке, но не лишенном смысла, в том городе, на той реке, чье имя… но не Висла, а – Влага вроде бы, в руке моей моя повисла судьба, слезою на щеке, дугою коромысла, осою, в марлевом сачке на том жужжащей языке, в котором смысла нету, который больше не язык, а заунывный ультразвук, просверливая ланиту.

…на той реке, / чье имя… но не Висла, // а – Влага вроде бы… ⇨ Волга, на которой стоит Казань (см. прим. к стих. «В малиннике, в крапивнике, в огне…»).

«Боюся – не доберуся…»

Боюся – не доберуся до тутошней Леты до устья до следующего лета, и это глаз застилает влагой, в ухе шуршит бумагой скомканной и летящей с моста в самый долгий ящик. Ars longa, а vita brevis. Впадает ли Лета в Нерис или, приток потёмок, – в Потомак, над которым когда-то я не сводила взгляда с мелькающей нам на тропинке беличьей спинки.

Ars longa, а vita brevis… ⇨ «Ars longa, vita brevis» (лат.) – «Искусство долговечно, жизнь коротка».

Впадает ли Лета в Нерис… ⇨ Нерис – река, на которой стоит Вильнюс и которая по-польски называется Вилия. К книге «Где и когда», куда входит это стихотворение был взят эпиграф из стихотворения Милоша: «…текла Вилия или Лета…»; я прочла его вскоре после того, как сама написала «Боюся – не доберуся…» и по дате обнаружила, что оба написаны примерно в одно время.

…или, приток потемок, – / в Потомак? ⇨ На Потомаке стоит Вашингтон.

…с мелькающей нам на тропинке / беличьей спинки. ⇨ В Вашингтоне (где я была в 1979 на Сахаровских слушаньях) белки скачут по улицам.

«Стапливается в комок…»

Стапливается в комок и растаивает в воду, выбрав гибель, но свободу, загребаемый в скребок грязный прошлогодний снег, в прошлом бывший белым снегом, разлученный с черным небом и с полозьями саней Санта-Клауса в ту ночь над вселенною беззвездной и над стенкою промерзлой участковой КПЗ Ленинградского района нашей родины Москва, где дыхание снежинками смерзалось по вискам.

…и с полозьями саней // Санта-Клауса в ту ночь (…) и над стенкою промерзлой / участковой КПЗ // Ленинградского района… ⇨ Я была арестована 24 декабря 1969 и ночь под западное Рождество провела в этой КПЗ (камере предварительного заключения, которая собственно не «камера», а небольшая «внутрянка» – внутренняя тюрьма – с двумя рядами камер по обе стороны коридора), в камере на нетопленой стороне коридора. (Начальство распорядилось меня одну именно туда посадить. Я бегала по камере, чтобы согреться, потом сон меня смаривал, но очень быстро я просыпалась от холода. Но там был и свой «Санта-Клаус»: дежурный милиционер всю ночь отпаивал меня горячим чаем.)

…нашей родины Москва… ⇨ Обрывок стандартной радиовагонной формулировки: «Граждане пассажиры! Поезд подъезжает к столице нашей родины Москва». (Мой приятель Ефим Славинский, когда я приезжала в Ленинград, всегда спрашивал: «Ну как там столица вашей родины?»)

«Поскучай обо мне, без меня…»

Поскучай обо мне, без меня или, как еще лучше, за мною. Там, за слышимо-зримой стеною, поищи-ка в два часа дня моего незакатного полдня, промороженным горлом припомня тех прощальных сумерек звездных царскосельский ворованный воздух.

…поищи-ка в два часа дня / моего незакатного полдня… ⇨ Французская поговорка «искать полдень в два часа дня» означает то же, что наше «в пустой след», «ищи-свищи» (в этом смысле удивляет возвышенное толкование этой идиомы в стихотворении Эренбурга, якобы тонкого знатока французского языка, об улице Шерш-Миди – Ищи-Полдень). Здесь вдобавок два часа – разница во времени между Парижем (где находится автор стихов) и Европейской Россией: у вас (у тебя) уже два часа, а у меня – полдень (ср. стих. «Исчерканные каблуками…»).

…там, за слышимо-зримой стеною… ⇨ За стеной заглушки и погранохраны (Берлинской стеной и вообще «железным занавесом»).

…царскосельский ворованный воздух… ⇨ Вдвое цитатная строка, родившаяся, когда я перед отъездом в эмиграцию впервые побывала в Царском Селе: «ворованный воздух» из Мандельштама («Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух», «Четвертая проза»), а размер, да не просто размер, звук (как «Чистейшего звука / Высокая власть…» – Ахматова, «Путем всея земли»), плюс Царское Село – из Ахматовой («Поэма без героя»). Не прошло и десяти лет, как строка нашла себе место.

«И только нерусское имя за зеленью…»

И только нерусское имя за зеленью саргассовых верст еще не до донышка ветром развеяно, и парусный холст платком носовым к побережью приложенный, как хворост, хрустит, и зарево-марево-морево – Боже мой! — на стертую стрит ложится волной, пеленою, холстиною, снежком Покрова… А имя пылит над бетонной пустынею, над краешком рва.

…за зеленью / саргассовых верст… – За Саргассовым морем, зеленым от водорослей, т. е. на североамериканском материке (на что указывает и …на стертую стрит).

…и парусный холст, / платком носовым к побережью приложенный.. – Вероятно, отзвук того носового платка, из которого Гулливер у великанов сделал себе парус (Свифт, «Путешествия Лемюэля Гулливера…»).

«Не рыдать и ни…»

Не рыдать и ни доставать чернил. Всё длиннее дни, всё яснее мир. И над морем слёз каботажных карт, косоглаз и тёпл, подступает март.

…каботажных карт… ⇨ Каботаж – судоходство вблизи берегов одного моря.

«В слабую горсть алкоголика…»

В слабую горсть алкоголика пала златая глава. Карма рекламного ролика ровно, спокойно и голенько с главного входа вплыла. Как шестикрылая Глория, крыльями о купола, провинциального говора горлица широкогорлая выплыла сквозь рупора. И, непоёны, некормлены, злей веницейского льва, ржут по-над Сулою комони, плачет о берег: «О, горе мне!» — как Ярославна, волна. Льна ли Непрядва неровная, облачная ль пелена по двору одурью вздрогнула? Или в ворота за дровнями ржавая правда вплыла?

…злей веницейского льва… ⇨ Крылатый лев св. Марка – герб Венеции, города св. евангелиста Марка. (В действительности – персидская химера.)

…ржут по-над Сулою комони… ⇨ «Комони ржут за Сулою» («Слово о полку Игореве»).

…плачет о берег: «О, горе мне!» – / как Ярославна, волна… ⇨ «Ярославна рано плачет в Путивле на забрале…» (там же).

Льна ли Непрядва неровная… ⇨ Непрядва – приток Дона, близ ее устья разыгралась Куликовская битва.

«Средь этой осени безлиственной…»

Средь этой осени безлиственной скажи, что делать мне с тобой? За относительной ли истиной, за абсолютной ли судьбой пройти ли стоптанной тропой между Волхонкой и Пречистенкой, в чужой ступая след бесчисленный, как чуткий зверь на водопой? Что делать с осенью прозрачною, сквозной и голой на прострел? Пройтись ли просекою дачною, где ворох листвяной истлел и каждый ствол окоченел, где за прочерченную начерно черту небес за стаей грачьею и лист последний отлетел? Под насыпью сорву нескошенной ромашки выцветший клочок, сорву с ноги еще не сношенный, не по сезону башмачок, скошу и так косой зрачок на кем-то на ходу закошенный, а так мечтавшийся и прошенный, не мне доставшийся бычок. Среди непостижимой осени скажи, что делать мне со мной? Прибиты приморозком озими, еще не ставший лед речной оцепенел, и пеленой дорогу за ночь подморозили ледышки луж, и вдоль по просеке мой след ложится слюдяной.

…между Волхонкой и Пречистенкой… ⇨ При написании стихов – обок бассейна, ныне уже храма, а до того – огороженной строительной площадки, как в моем военном и послевоенном детстве, когда за забором якобы всё еще строили Дворец советов – но уже ничего не строили.

…скошу и так косой зрачок / на кем-то на ходу закошенный, / а так мечтавшийся и прошенный, / не мне доставшийся бычок. ⇨ Бычок, он же чинарик, – окурок. Закосить бычок (тюр.-лаг.) – первым успеть схватить его.

«Тише, мыши, старая ария…»

Тише, мыши, старая ария поцарапанная шипит под ночным шапито планетария на одной из шатких орбит. Кот на крыше вторит неистово, но не март на дворе, занавеска облака мглистого на невидимой райской двери. О пожалуйста, нельзя потише ли, абсолютный нуль тишины достигается там, где услышаны оборачивающиеся над крышами шестеренки полной луны.

«Я пишу письмо, но не в дальний век…»

Я пишу письмо, но не в дальний век, а туда, где подать рукой, где в скалистый брег ударяет ветр, но и ветер, и берег другой. Я пишу тебе, но не знаю, кто ты, и скоро забуду, кто я. Дважды в тот же рукав не надеть пальто, не испить воды из ручья, по которому пеленой мазут расплывается в океан, над которым стоит, раздет и разут, то ли бакен, то ли башенный кран.

«Когда начинаешь спотыкаться на простейших словах…»

Когда начинаешь спотыкаться на простейших словах, например, оцепенело задумываешься, что значит «когда», когда реченья и речи расползаются в швах и сыплется ткань языковая, ни на что не годна, – тогда прикуси язык и выключи телефон, уставься в стенку и изучай обоев узор, ибо зачем дар речи беречь, если он дан на одно заикание да на позор, да на ловлю созвучий, где их нет и следа, где одна вода, с самой собою созвучна, журчит, где все равно не додумаешься, что значит «где» и «когда», а тем более, где и когда «где и когда звучит»

«Видно, пора…»

A. Б.

Видно, пора до того добираться предела, где воск на флейте и ноты в конверте. На флиппера, в которые я сыграть не успела, слезы пролейте по моей смерти. Но, расстеля ту же скатерку, садитесь за ужин – я всем прощаю, всем завещаю звон хрусталя расколовшихся льдинок на луже, стол со свечами, выклик «С вещами», краешек кромки пруда в Тимирязевском парке, крохотку неба над озером Нево, гипса обломки от Дионисьевской арки, корочку хлеба, щепотку гнева, каплю росы на трилистнике четверолистом, каплю веселья, каплю везенья, пенье осы над сосною на севере мглистом… И до свиданья, до воскресенья.

…пруда в Тимирязевском парке… ⇨ Пруд в парке Петровской (Тимирязевской) сельскохозяйственной академии, где нечаевцы утопили тело убитого ими студента Иванова (фабула «Бесов»).

…над озером Нево… ⇨ Нево – древнерусское название Ладожского озера.

…гипса обломки / от Дионисьевской арки… ⇨ Ворота Св. Дионисия (Порт Сен-Дени) в Париже, арка посреди Больших Бульваров.

«Я завитками прорасту…»

Я завитками прорасту в безлунном январе на Александровском мосту в чугунном фонаре, и тот, в который влюблена, тот светоносный град, по обе стороны меня мне так же будет рад, как в незапамятные дни, когда, стуча сабо, сквозь негасимые огни я шла сама с собой – или с тобою. Позову тебя на этот мост. Погладь чугунную листву и погляди, как я расту от мостовой до звезд.

…на Александровском мосту… ⇨ На мосту Александра III в Париже.

…тот светоносный град… ⇨ Обычное определение Парижа – город-светоч, ville-lumière.

Дорожные стихи

1

Еще час до Парижа, но и там тебя нет. Заржавелая крыша да простывший обед. Да кустарник пустынный посреди мостовых, на которых, постылой, мне остаться в живых.

2

Ты катись, колесо, по пути потеряв пятую спицу. Погляди-ка в лицо тем, кому по утрам крепко спится. Чтобы крик, чтобы всхлип и сквозь дрему, и сквозь скорую просыпь намотался на скрип колеса, и на ось, и на осыпь…

Да кустарник пустынный / посреди мостовых, / на которых, постылой, / мне остаться в живых. ⇨ Ср. стих. «Одна, одна в совсем пустом Париже…».

«Снова и берег и ветер…»

Снова и берег и ветер — больше чем просто слова. Стой, на обочине вереск. Здравствуй, трава-лилова. Бьет в набегающий берег из-под подошвы волна. Ночь лилову перебелит, выворотит наизна… анку, и вдох перебитый выдохом на валуны ляжет под круглой орбитой незаходящей волны. Здравствуйте, коли не снитесь, ветер, и берег, и мох, Свислочь, и Невеж, и Свитезь, Нива и Свирь… Новый вдох, выхода не находящий, ляжет лиловой плевой в бронхи, и сломится хрящик, северный и болевой.

Свислочь, и Невеж, и Свитезь, / Нива и Свирь… ⇨ Воды прежнего Великого Княжества Литовского и русского Северо-Запада: Свислочь – приток Березины, Невеж – приток Немана, Свитезь – озеро в окрестностях Новогрудка (Белоруссия), прославленное балладами Мицкевича «Свитезь» и «Свитезянка», Нива – река на Кольском полуострове, впадает в Белое море, Свирь вытекает из Онежского озера, впадает в Ладожское.

«Для чего, проходя, проходимец…»

Для чего, проходя, проходимец мне дорогу туда указал, указательным жестом мизинец на закрытый нацелил вокзал? Для того ли, чтоб, в мыслях усталых погрузясь, не заметила, что на корявых рассохшихся шпалах разбивается цирк шапито привидений не прошлого века и химер не вчерашнего дня, но сиюжеминутных. И ветка не вывозит меня. Это для округленья неконченных съемок, в смету казни внесенья чернил, для того чтобы поздний потомок той же дверью ладонь защемил.

…на закрытый нацелил вокзал? (…) …на корявых рассохшихся шпалах / разбивается цирк шапито // привидений не прошлого века / и химер не вчерашнего дня… ⇨ Бывший вокзал Орсе, который в то время перестраивали под музей искусства XIX века.

…Это для // округленья неконченных съемок, / в смету казни внесенья чернил… ⇨ Там же, на этом уже не действующем вокзале, в самом начале 60‐х Орсон Уэллс снимал к/ф «Процесс» по Кафке.

«Следить погод и непогод…»

Следить погод и непогод устав чередованье, ушел из дому старый год, как старый граф в скитанье. Но не в народ и помирать на сонном полустанке, не в пустынь-скит и не на рать раскатывать на танке. Ушел из дому в новый дом, прозрачно-сквозняковый, где под ореховым кустом и сам он станет новый.

«Значит, так суждено, значит, там…»

Значит, так суждено, значит, там суждено догореть, расшибаясь о земь августа, талый туман разойдется, по швам расшиваясь, обнажая пролысый вершок перелеска над речкой и ночкой, к обожженному тернию щек прилегая свинцовой примочкой.

«Не Летний сад, не Зимнюю канавку…»

Не Летний сад, не Зимнюю канавку – осеннюю расплывчатую смазь сквозь залитые дождичком очки. Воспоминание подобно томагавку: оно взлетает с пишущей руки и возвратится, в переплет вонзясь, когда уже ни правку, ни поправку не вставить в чисто набранную вязь, не заменить ни рифмы, ни строки, ни заголовка. Но зато и за доставку не платится. Как по воде круги, оно и транспорт для себя, и связь. И, не вставая в очередь к прилавку почтамтскому, в космическую грязь без адреса, сложивши в голубки, без имени метну и, засмеясь сквозь слезы – дождевые ручейки, той, что не ржавеет, не сдам на переплавку.

Воспоминание подобно томагавку: / оно взлетает с пишущей руки / и возвратится, в переплет вонзясь… ⇨ Моя стандартная (с раннего детства) ошибка: перепутаны бумеранг, возвращающийся к стрелку, и томагавк.

«Где роится пыльца…»

Где роится пыльца и ровняется в ряд мошкара у лица, заводя маскарад, где личину сорвать — точно куклу разбить, где тебе не бывать и меня не любить, где еловым стволом серебристая мгла в ночь перед Рождеством на трясину легла, где запеть – как солгать, вскрикнуть – как изменить, где качается гать, как стекляруса нить, – оскользнется нога, трепыхнется рука, вот и вся недолга, потолок мотылька.

…мошкара у лица, / заводя маскарад, // где личину сорвать – / точно куклу разбить… ⇨ Созвучная мошкаре машкара (по «Словарю древнерусского языка» Срезневского) – личина, маска; Петр Толстой в последние годы XVII в., описывая Венецию, пишет: «…множество людей в машкарах, по-словенски в харях». Личина (маска) и кукла, кроме близости по смыслу – замены будь то лица, будь то всего человека, – перекликаются еще как личинка и куколка (см. ниже).

…вот и вся недолга, / потолок мотылька. ⇨ Из тех самых личинки и куколки вылупился, чтобы тут же погибнуть, мотылек.

«Ходи по улицам, работай над собой…»

Ходи по улицам, работай над собой, прищуриваясь близоруким глазом, входи в толпы неумолкаемый прибой и, шевеля растресканной губой, тупой рассудок и не менее тупой порыв эмоций выбрось оба разом. Оставь лишь то, что в замутненное стекло колотится, как вялая ночница, лишь то, что скулы над рекой тебе свело, что свёкольным румянцем расцвело, что всё заштопано, а все-таки светло, зовется небом и уже не снится.

«Оводы, шершни, конские мухи…»

Оводы, шершни, конские мухи, жажде и зною дна не видать, дня не увидеть в пыли и пухе, выдохнуть нечем, ни зарыдать. Проводы, встречи, шёпот иссохший, щёки сухие, руки, в туман ищущие друг друга на ощупь, как головёшка – скошенный лан. Небо в зените, небо на полдне, край горизонта угольно-бел, по-над стернею, из-под ладони пепел белесый весь облетел.

«Там тернии в снегу…»

Там тернии в снегу манят своей короной. Там ветер на бегу срывает с оголенной ольхи последний лист, свернувшийся в колечко. Там колок и змеист, как вымерзшая речка, чуть брезжущий рассвет, едва в поземке зримый. Там заметает след, и бел необозримый там чистого листа простор, ничем не занят, и эта пустота зовет и в бездну тянет.

…и бел необозримый // там чистого листа / простор, ничем не занят, / и эта пустота… ⇨ «По диким пространствам, по снежной равнине / Летит мой возок, точно ветер в пустыне. (…) Чужая, глухая, нагая страна – / Бела, как пустая страница, она» (Мицкевич, «Дзяды»: «Отрывок части III: Дорога в Россию», пер. В.Левика).

«Зима последней осени…»

Зима последней осени была короткой, снежинки только падали и сразу таяли, не замерзали лужи за бензоколонкой, ставало черным белое и явным тайное. Не промерзало плоское, плавучей коркой затянутое озеро, и, выйдя за город, земля к подошвам ластилась лисою кроткой, и колкий холод с воздухом вступали в заговор.

«Будем ехать, и ехать, и болтать в пустоте ногами…»

Будем ехать, и ехать, и болтать в пустоте ногами попусту, имитируя бег на месте. За семь верст книзу вода разойдется кругами от кольца, капитаном кинутого невесте Атлантике. Атлантида на миг из воды привстанет, проводит нас глазами, жмурящимися от соли. И что в нас тогда прорастет? Что ввысь потянет, как на уроке ботаники половинку фасоли?

…вода разойдется кругами / от кольца, капитаном кинутого невесте // Атлантике. ⇨ Имитация обряда обручения венецианского дожа с морем (см. напр. описание церемонии в «Путешествии стольника П.А.Толстого по Европе»), отнесенная к капитану самолета – «воздушного корабля».

Атлантида на миг из воды привстанет… ⇨ Атлантида – «по древней легенде, рассказанной Солону египетскими жрецами, огромный остров в океане за Геркулесовыми столпами (напротив Гибралтарского пролива), где якобы процветало богатое государство. Как описывает Платон (…) в результате нравственной порчи ее жителей Атлантида провалилась вглубь Океана в течение суток, за девять тысяч лет до Солона. (…) разыскиваемая средневековыми путешественниками; тема рассуждений философов Возрождения и Просвещения; по сей день предмет любительских розысков» (Владислав Копалинский, Словарь мифов и традиций культуры». Варшава, 1985. Перевод мой. Далее – Копалинский).

И что в нас тогда прорастет? Что ввысь потянет, / как на уроке ботаники половинку фасоли? – Изучение ботаники в 5 классе в мое время начиналось с изучения строения зерна фасоли.

«Пододвинься на полшага…»

Пододвинься на полшага на поверхности кривой полугруши, полушара на орбите круговой и натруженной пятою, у инерции в силках, оттолкни закон Ньютона и очнись на облаках. Пододвинься на полшага, на полшага подойди, чтобы я не оплошала, не осталась позади быстро тающего снега на нетоптанном пути с колотьём под дыхом слева, у инерции в горсти.

…полугруши, полушара… ⇨ Земной шар имеет форму «геоида», напоминая грушу.

«Двойняшки расстояние и время…»

Двойняшки расстояние и время меня признали названой сестрой, мы вместе роем из земли коренья, завариваем вяжущий настой, и в той же роще, в той же самой чаще, где прогорел под котелком костер, мы поднимаем глиняные чашки за безграничный будущий простор.

«Изжеванный плоский чинарик…»

Изжеванный плоский чинарик в ненужной ладони зажав, гляжу, как река начинает катиться навстречу баржам, как ветхие ржавые листья, раскачиваясь на воде, плывут от истока до устья, от никогда до нигде.

«Когда автобус в пробке застревает…»

Когда автобус в пробке застревает, когда душа смерзается в комок, когда у рта дыханье застывает в колючий пар и дымка застилает мой невеликий круглый городок, – я говорю: – Настала непогода, — а думаю, что все пошло ко дну, раз неопределимо время года и ладогою выглядит свобода глядеть с моста на мутную волну.

…мой невеликий круглый городок… ⇨ Париж без предместий, в границах кольцевой дороги, чуть больше, чем Москва в пределах Садового кольца.

«И только одного – по возрасту, видать…»

И только одного – по возрасту, видать, а экая была бы благодать по нашим милым западным Европам проехаться, как прежде, автостопом, как прежде: затемно добравшись за кольцо, зажмурясь от слепящих фар в лицо и вовсе без надежды уповая, что вдруг притормозится легковая, и, простояв, казалось бы, века, внезапно изловить грузовика… А прочее я всё здесь испытала: как с Курского на юг – с Лионского вокзала в Венецию, Флоренцию и Рим, но лучше с Северного, где так сладок дым, – как прежде в Ленинград ночными поездами — и просыпаться утром в Амстердаме.

…но лучше с Северного, где так сладок дым… ⇨ «Отечества и дым нам сладок и приятен» (Державин, «Арфа»); а также перифраз этой строки в «Горе от ума»: «И дым отечества нам сладок и приятен». С Северного вокзала тогда шли поезда не только в Амстердам, но и в Москву.

«Там, где пушкинская осень над тосканскими холмами…»

И. Б.

Там, где пушкинская осень над тосканскими холмами, там, где лавровая прозелень сквозь позолоту клена, теплый ветер октября, легкий парус корабля, удивлённа и доверчива перед ангелом Мадонна. Там, где стоптаны стопами изгнанничьими камни, там, за гулом автострады, оправдание светает, облака плывут на юг, в синем небе склянки бьют, зорю бьют, опять из рук ветхий Данте выпадает.

Стихотворение посвящено Иосифу Бродскому и написано по случаю присуждения ему Нобелевской премии. Это радостное известие я услышала в Риме, находясь там на очередной диссидентской сходке; из Рима поехала во Флоренцию; все это отразилось в тексте стихотворения, и в первых публикациях под ним стояло: Рим, 22 октября – Флоренция, Сан-Марко – Париж. На самом деле оно было написано в одном только Париже и, более того, по заказу (единственный случай в моей жизни). Заказал его мне покойный Владимир Максимов для 3‐й стр. обложки «Континента» (где я время от времени печатала стихи более или менее общезначимого содержания). Я в первую минуту шарахнулась и практически отказалась, но потом оно написалось и стало одним из моих любимых.

…удивлённа и доверчива перед ангелом Мадонна. ⇨ «Благовещенье» Беато Анджелико (Флоренция, музей Сан-Марко, бывший монастырь, где Фра Анджелико был экономом).

Там, где стоптаны стопами изгнанничьими камни… ⇨ Стопами знаменитейшего изгнанника Данте и всех нас, позднейших.

…там, за гулом автострады… ⇨ Тут, может быть, не лишне припомнить, что само слово «автострада» вошло в русский язык из итальянского, поскольку первой в Европе начала строить автострады фашистская Италия.

«Не веет – а повевает…»

Не веет – а повевает весною вдоль уличных стен, и апрель к февралю прививает истошный стон на току, полевая тропинка в слякоти протаптывается острей, и новой вспышкой сладости струна примыкает к смычку. Такое время года — ни два, ни полтора, с голодного небосвода на плодоносный пласт не сыплется чудо манкою, урока не повторя, и простынкой немаркою распластывается заря.

«Полузаросшие шпалы…»

Полузаросшие шпалы брошенной узкоколейки, вылинялый полушалок на привокзальной скамейке спит с полушубком в обнимку полузасыпанный снегом, пририсовавши улыбку к снимку перед побегом.

«Это альфа и омега Центавра…»

Это альфа и омега Центавра с двух сторон неосвещенной Домниковки дышат пламенем и цокают копытом. Заблудилась я, мой путь недоиспытан, и, смерзаясь с гарью, зимний воздух колкий льнет ко лбу, как заржавевшая аура.

Это альфа и омега Центавра (…) дышат пламенем и цокают копытом… ⇨ Центавр, или Кентавр – созвездие, а как нарицательное мифологическое – конь с головой и грудью человека.

…с двух сторон неосвещенной Домниковки… ⇨ Домниковка – в моей юности улица в Москве, между Тремя вокзалами и Садовым кольцом, позднее переименованная в ул. Маши Порываевой (а ныне включенная в проспект Сахарова). По Домниковке я однажды шла, возвращаясь поздно ночью зимой 1953/54 от подруг из студенческого общежития на Стромынке (в тех краях никакой транспорт не ходил, и мне надо было дойти пешком из-за Сокольников по крайней мере до Садового кольца, где уже попадались идущие в парк троллейбусы). Это была первая зима после «ворошиловской» амнистии, когда страна наполнилась выпущенными на волю уголовниками, и идти по узкой и, как мне казалось, ужасно длинной улице было страшновато.

«О, раж, в который входишь…»

О, раж, в который входишь, когда, слепя глаза, гроза с далеких стойбищ надвинется, грозя крушеньем, разрушеньем и выжженной землей, и – головокруженьем, обморочной тьмой. О жар грозы отцветшей, увядших молний блеск, в виру причин и следствий одной песчинки всплеск.

…и выжженной землей… ⇨ Выжженная земля – военный термин («тактика выжженной земли»).

…в виру причин и следствий… ⇨ Вир – омут, водоворот (более длинный перечень синонимов см. у Даля).

«Не в стихах, а наяву…»

Не в стихах, а наяву тамариск бросает тень на дорогу. Не в Москва-, Москву-реку меж полей бежит ручей, а в Гаронну. Это я или не я? Это тут или по ту сторону? Спугивая воронье, тащит трактор, весь в поту, борону.

…а в Гаронну. ⇨ Гаронна – река на юге Франции. Стихотворение сочинено, когда я проводила неделю отпуска в деревне близ Тулузы, у Элен Замойской, профессора-слависта (она при мне и работала на далее упомянутом тракторе).

«Как по улице Сен-Жак сквозняк…»

Как по улице Сен-Жак сквозняк  и до самой Компостелы. Знать,  то Иаков подает тебе знак:  званых много – мол, не стану зазывать. Что ж, пойдешь ли в дождь и пыль, в жару и снег на уступы и на приступ Пиреней, будто франк на сарацина в набег, под хоругвью, с верной сталью при ней. Ну а коли не пойдешь – не урон: ни погода переменится, ни срок, сто дорог выходит на сто сторон, и на всех какой ни есть ветерок.

Как по улице Сен-Жак сквозняк / и до самой Компостелы. Знать, / то Иаков подает тебе знак… ⇨ Улица Сен-Жак (Св. Апостола Иакова – не путать с патриархом Иаковом) в незапамятные времена была дорогой, по которой парижские паломники, начав путь с Монмартра, шли в Сантьяго-де-Компостела (Испания), где, по преданию, погребен апостол.

…на уступы и на приступ Пиреней, / будто франк на сарацина в набег, / под хоругвью, с верной сталью при ней. ⇨ Ср. «Песнь о Роланде».

«Не плачь, ракита, – это ивы дело…»

Пой, Филомела…

Не плачь, ракита, – это ивы дело. Не пой, бедняжка, – ты ж не Филомела. Стучат копыта при въезде на паром. Скрипит бумажка под расщепленным пером. Вздыхая косо под сенью пересылки, в последней хватке стяни концы косынки. Стучат колеса, опоясывая земь, раз-два́, раз-два́-три, четыре-пять-шесть-семь.

«Я живу на улице Гей-Славяне…»

Я живу на улице Гей-Славяне, у меня под окнами молоток отбойный, и в глазах от грохота бяло-червоно. Я сижу за рулем, управляю словами, и словам не тошно, хоть бывает больно, и слова развеваются, как знамена. Как знамена разные – разного дела, разной нации, разного паньства и самого разного скрытого смысла. И под ними идут водолей и дева, и лев и ягненок, и пастырь и паства, и большая медведица, и большие числа. И в асфальт вгрызается молотком отбойным тот, кто вышел на поиски самого себя же под вещей поверхностью, под их оболочкой. Тот, кто станет тогда совершенно свободным, когда услышит: «На тобi, небоже», – и замрет как вкопанный с пустою ладошкой.

Я живу на улице Гей-Славяне… ⇨ Тогда я жила на улице Гей-Люссака (rue Gay-Lussac). «Гей, славяне!» – воинственный клич былых веков, до нас дошел уже только в насмешливой форме.

…и в глазах от грохота бяло-червоно… ⇨ Biało-czerwono (польск.) – бело-красно (польские национальные цвета; ср. у Галчинского: «A za okienkiem burza szalona, / Biało-czerwona, biało-czerwona»).

…разной нации, разного паньства… – Паньство, państwo (польск.) – государство, используется также как обращение к любому множеству лиц обоего пола (начиная с двух).

«На тобi, небоже»… – Начало украинской поговорки: «На тобi, небоже, що менi негоже». Небога (зват. падеж небоже) – нищий. (В русском языке эта поговорка претерпела поразительную трансформацию: «На тебе, Боже, что мне негоже».)

«Жестко слезы утру…»

Жестко слезы утру. Вкус дождя на ветру. Шорох шуршащей гальки. Время завинчивать гайки. От океана соль белою полосой губы мне обводит, спазмой желудок сводит. Время уйти налегке прежде, чем грянет жатва. Время считать, в кулаке сколько пальцев зажато.

«В начале жизни помню детский сад…»

В начале жизни помню детский сад, где я пою «Шаланды полные кефали», – и слышу, пальцем вымазав тарелку: «Ты, что ли, голодающий индус?» А школой был военный снегопад, мы, как бойцы, в сугробах утопали, по проходным ложились в перестрелку, а снег горстями был таков на вкус, как сахар, но без карточек и много… Какая же далекая дорога и длинная вела меня сюда, где первый снег – а он же и последний, где за полночь – теплей и предрассветней и где река не ела корки льда.

…– и слышу, пальцем вымазав тарелку: / «Ты что ли, голодающий индус?» ⇨ Хотя в отношении голодания мы вряд ли уступали тогда индусам, среди детей (но учились они, конечно, от взрослых) было очень принято задавать такого рода высокомерный вопрос тому, кто не умел скрыть, что голоден.

«Назначь мне свиданье…»

Назначь мне свиданье на севере диком, где вьюга рыдает в просторе безликом, где вечной зимою, не тронуты тленом, на метр под землею, полено с поленом, ряды над рядами промерзлые трупы. Назначь мне свиданье на сходке тергруппы, на старом Арбате, где новые ЗИСы летят на закате бесшумно, как крысы. Назначь мне свиданье под пальмой горючей, где нас поджидает судьба, а не случай, ступенька в застенок и пуля в затылок. Назначь мне свиданье в двадцатом столетье.

Написано по мотивам – точнее сказать «на мотив» – стихотворения Марии Петровых: «Назначь мне свиданье / На этом свете, / Назначь мне свиданье / В двадцатом столетьи» и т. д.

…на сходке тергруппы, // на старом Арбате, / где новые ЗИСы / летят на закате… ⇨ См. очерк «Молодежная террористическая организация» в 1‐м выпуске исторического сборника «Память». Автор, выступивший под криптонимом М.И‐вич, – М.И. Левин (см. также в посмертно изданной книге его работ и воспоминаний о нем). См. также кн. В. Фрида «58½».

«Но спесь – не в том, чтоб спеть…»

Но спесь – не в том, чтоб спеть про степь да степь кругом и дальше, а чтобы молвить: «Передай же поклон…», – распластывая песть в ладонь, сводимый конь закинет голову на гриву, и полнолуние к приливу ковыльному прильнет, не тронь крыла души-щегла, взлетающей – взлетающего наружу из глухого чрева, туда, где дальняя легла доро-о-… женька до ро- кового в поле перепутья, чтобы самой ли спотыкнуться, коню ли подшибить крыло.

…распластывая песть // в ладонь… ⇨ Песть – от «пясть» (кисть руки) и от pieść (польск. кулак).

«Плеск объятия на шее…»

Плеск объятия на шее, воск заплавил фитилек, пуск снаряда по траншее, где за бруствером залег мелкий серенький солдатик, где лежит ориентир, далеко родных полатей, далеко и штаб-квартир. Скрип и скрежет ржавых петель, петел зорю возвестил, этот шёпот, этот лепет бронхи лепят з извести.

«Уходит поезд и увозит повесть…»

Уходит поезд и увозит повесть, которую уже нам не дожить, как будто рассекли грудную полость и через рельсы не смогли зашить. Уходит поезд. Собственно, ушел. Ушел и фигурально, и буквально. Прощального платка прощальный шелк шьет ложный шов каденции финальной. Как будто рассекли грудную полость и вынули оттудова – но что? Ржавый будильник, обе стрелки порознь, и циферблат щербат, как решето.

«Душенька блуждающая, нежная…»

Animula vagula, blandula…

Душенька блуждающая, нежная, бландула, вагула анимула, твои шутки, шутиха, – безнадежные, твой любимый отель – мое немилое тело. Да и много с нас толку ли? На торгу, на толкучке суетной затолкали нас обеих, заторкали. И куда теперь? Перетасует ли Парка старая гаданье наново? И что выпадет – Вытегра, Няндома, Колывань, или Тамань, или Иваново?.. Анимула вагула, бландула.

Эпиграфом взята первая строка строфы, приписываемой римскому императору Адриану; первая строка стихотворения – ее дословный перевод. Далее она повторяется в русской транскрипции: в последней строке – точно, во второй – с изменением порядка слов.

И что выпадет – Вытегра, Няндома, / Колывань, или Тамань, или Иваново?.. ⇨ Вытегра – город в Вологодской области, Няндома – в Архангельской, Колывань – старинное русское название Таллина (Ревеля), Тамань – город на Керченском полуострове, прославленный прозой Лермонтова, Иваново (Иваново-Вознесенск) – областной город, раньше уездный Владимирской губернии.

«Маковым цветом, лаковым…»

Маковым цветом, лаковым летом, вдогонку прожитым, светом неодинаковым, ярким, а то и крошевом пасмурным, мжистым, маревным, в неба котле разваренным. Летом, какого не было, нету и не предвидится, арией из «Онегина», армиею-провидицей, гаубицей на засеке, спасшей весь мир от засухи. Жаром ядра чугунного, дымом сухих торфяников, паром сиянья лунного, крепостью мятных пряников, милого сердца крепостью, красного лета лепостью. Пенками от варенья, мелким песчаным дном – как первым днем творенья и как последним днем.

«Я достану тебя даже без…»

Я достану тебя даже без размещения текста по нотам, одним выдохом, наперерез прошептать не успевшему: «Кто там?» Не успевшему вышептать: «Стой, привидение или виденье». Прошлогоднею палой листвой по аллее еще удивленье не успеет прошелестеть, по шоссе пролететь и истаять, как со ржавых шершавых петель дощаной рухнет замертво ставень.

«Получается, вышла зацепка…»

Получается, вышла зацепка, заковыка, иначе говоря. Не отпустим, говорят, без рецепта, не столкуемся без словаря. Как штанину защемила прищепка, чтобы в спицы не попал матерьял, так последние остатки решпекта конь стальной к седоку потерял. И сквозь небо бельевою веревкой след колес, и незримою бровкой огороженный Млечный путь. И полощется, как облак, рубаха, и луна, как начищенная бляха, не дает ни забыться, ни заснуть.

…конь стальной… ⇨ «Ой вы кони, вы кони стальные…» – пелось в советской песне о тракторах. В нашем обиходе (Анатолий Копейкин, мой старший сын Ярослав) «стальным конем» зовется велосипед.

«Милый мост на милой реке…»

Милый мост на милой реке — как Венерин бугор на ладони, как орех в новогоднем ларьке не на елке вися, а на клене. Новый мост на старой реке — как дитя, шевельнувшее в лоне пятью пальчиками на руке, на еще не разжатой ладони. И, зажатый в пятерике, словно свая во льду на реке, словно свайка улегшись в гекзаметр, в ветошьё запеленутый мост сквозь сумятицу, сумрак и замять голос пробует, как алконост.

Новый мост на старой реке (…) в ветошьё запеленутый мост… ⇨ Уже упоминавшийся в нескольких стихотворениях Новый мост в Париже, подвергшийся операции «запеленывания», которую над ним произвел Христо, американский мастер хеппенингов, болгарский эмигрант.

И, зажатый в пятерике… ⇨ Здесь «пятерик» заменяет правильную «пятерню».

…словно свайка улегшись в гекзаметр… ⇨ Как это произошло в стих. Пушкина «На статую играющего в свайку».

…голос пробует, как алконост. ⇨ См. прим. к следующему стихотворению (которое и возникло после того, как я, неосторожно употребив «алконоста», решила выяснить, что же это такое).

«Зимородок запел…»

Зимородок запел. Значит, про все забудь. И про этот расстрел. И про тот крестный путь. Шесть бесконечных дней моря спокойна гладь. Кто прибудет по ней? Кто прибуксирует кладь? И какую?                Но пой же, пой, зимородок на скале. Странный в очах покой, странный покой на челе. Зимородок просёк небо над морем седым. Значит, забудь про всё. Смотри на белый дым.

Зимородок запел… ⇨ Зимородок и есть райская птица алконост русских и византийских средневековых легенд. Как сообщает словарь «Мифы народов мира»: «Образ А. восходит к греческому мифу об Алкионе, превращенной богами в зимородка. А. несет яйца на берегу моря и, погружая их в глубине моря, делает его спокойным на шесть дней». Отсюда:

Шесть бесконечных дней / моря спокойна гладь. ⇨ «Пение А. настолько прекрасно, – заканчивает автор энциклопедической заметки, – что услышавший его забывает обо всем на свете». Этим вызваны к жизни последние строки стихотворения:

Значит, забудь про все. / Смотри на белый дым. ⇨ Но у них еще и цитатный источник: «И вот я говорю: забудь про всё, / Смотри на белый дым. / Всё холоднее холода, к которым он уходит, / Вот так и мы пойдем за ним», – пели в выпускном спектакле Щукинского училища «Добрый человек из Сезуана» (положившем основу Театра на Таганке). Не знаю, кому – самому ли Брехту? – принадлежит этот «зонг».

Восьмистишия

1

На Оршу, на Ржев, на Моршанск, на лысые лбы и пригорки, пропащий нашаривать шанс в просыпанной пачке махорки, пропавший нащупывать пульс в изгибе дрожащего рельса, в проталинах та́енный путь среди негорелого леса.

4

Репьи и перья, перья и репьи, и пение мотора по ухабам, по-над ухабами, не трогая земли, так муравьи поют по-над травою, так, муравьиною опившись кислотою, мы за собой следов не замели, так ластятся к лугам благоуханным туманы, тучки, росы и ручьи.

5

Не миру, не городу — не городу, а собравшейся по воду дужке ведра, сосущему холоду из недр бытия, молчащему ворону —                                       всё та же я.

6

Нещечко мое, собирай вещички, пора отправляться в дальние края, загорелось море от малой синички, замы́калось горе с повечерия. Загудит гудок, занемеют губы, закликает, завоет плачея колес, и любовь и жизнь – все идет на убыль, катится тенью вагонов под откос.

7

Проходным двором человечества, достославным под именем светоча, прохожу в приближении вечера, зажигаю свечки, отраженные в речке. Не столицею… нет, столицей, огнеглазой, тысячелицей, под беременной бомбами райскою птицей мы проходим, храбрые человечки.

9

То ли короче дыханье, то ли дыхание глубже, легкие дышат стихами, лёгко скачу через лужи. Ох, как скачу я – и через эту былую запретку, где подрастающий вереск небо увидит не в клетку.

11

Этой «тяжести-нежности» – двух циркачек, сиамских сестриц, сочлененных в промежности, расчлененных по краю ресниц, — над могилою сестринской в облаках 23-й трамвай, от метро «Краснопресненской» громыхающий медленно в рай.

На Оршу, на Ржев, на Моршанск (…) в просыпанной пачке махорки. ⇨ Лучшая махорка (которую я когда-то курила в Бутырке) была производства Моршанского завода.

…среди негорелого леса. ⇨ До Второй Мировой войны пограничной станцией на въезде в СССР было Негорелое.

Не миру, не городу… ⇨ Urbi et orbi (лат.) – городу (т. е. Риму) и миру, обычное др.-рим. обращение к публике или, как мы сказали бы нынче, столичной и мировой общественности.

«И снова на вопрос ОТКУДА…»

И снова на вопрос ОТКУДА рифмует битая посуда с землечерпалкой черепки, и ковш, пройдя вокзал и почту, до дна вычерпывает почву, и земляные ручейки ссыпаются в курганы обок, и, вынутая из-за скобок, душа возводится в квадрат, и рифма, легкая подруга, решает квадратуру круга, чтобы никто не виноват.

«Дни несказа́нные…»

Дни несказа́нные, дни одичалые, слепнут глаза мои солово-чалые. Блекнут глаза мои, будто бы за море в зимнем отчаяньи цугом отчалили.

«А в кругу этой пе́тельки…»

«Переулочек, переул…»

А в кругу этой пе́тельки жилка синяя бьется и жжет, фитилек виршепле́тенья, кружевницын бикфордов шнурок. И искро́ю на порохе полыхнут монастырь и пустырь, если по́ обе по́ руки фитильку не прикажут: «Застынь».

Эпиграф – первая строка стих. Ахматовой «Третий Зачатьевский».

«Лихо, которым…»

Лихо, которым не поминают, кормится кормом подножным, подручным, поездом скорым пути подминает, пыль поднимает по залежам тучным. Ухом припавши к рельсе певучей, лучшим и худшим, живым и стеклянным глазом неспавшим, веком опухшим в небо под тучей, над океаном целится лихо, холодное брюхо, выстрелит тихо, откатится глухо.

«О, этой искры высеканье…»

О, этой искры высеканье, тропа кремнистая к ограде, в Замоскворечье, Засекванье, в Трасте́вере, на Ма́лой Стра́не, на Петроградской Стороне, где кто-то помнит обо мне над Невкою, то ли над Марной, где пышет, победивши тлен, на стыке рельс ацетилен и пляшет рифма саламандрой…

…в Замоскворечье, Засекванье, / Трастевере, на Малой Стране, // на Петроградской Стороне… ⇨ Все названия означают места по ту сторону реки: Замоскворечье и Петроградская Сторона русскому читателю известны; Засекванье (название несуществующее) – по ту сторону Сены, т. е. (от меня) на правом берегу; Трастевере – Затибрье в Риме; Мала Страна – по другую сторону Влтавы от Старого и Нового Города в Праге.

«Удлинись, дыхание, – говорю…»

Удлинись, дыхание, – говорю. Улыбнись, мой дальний друг, на заре. Посмотри, каким огнем я горю в этом подмороженном феврале. Удивись, что я еще берегу то, что было так давно, в январе. И цветет камелий куст на снегу на Фобур-Сент-Оноре, во дворе.

…на Фобур Сент-Оноре, во дворе. ⇨ Во дворе дома, где тогда находилась редакция «Русской мысли».

«В Амстердамском порту…»

В Амстердамском порту под тот смутный вальсок с пробоиной в борту ложишься на песок. Былые времена у каждого свои, что припомню, то пою на прогулочном дворе.

В Амстердамском порту / под тот смутный вальсок… – «Dans le port d’Amsterdam…» (Брель, песня в форме вальса).

«Поди походи по Тверскому бульвару…»

Поди походи по Тверскому бульвару. Печаль не печаль, тоска не тоска. В такую погоду из вязкого вару не вытащишь зуб и немеет щека. Поди погляди на родимую пустошь с алмазами стуж, с бриллиантами луж. Отмерзлых чувствилищ ненужная роскошь, блаженная скудость гуляющих душ.

…из вязкого вару / не вытащишь зуб… ⇨ Вар – куски асфальтовой смолы, употреблявшиеся в моем детстве как жвачка.

«Хоть и освещена фонарями…»

Хоть и освещена фонарями, ночь не притворяется днем, тьма остается тьмою, и прямы тени фонарных столбов под окном. К нам невидимый шар новолунья в черное заглянет стекло, капля воска из дальнего улья свечкою замерцает тускло. Чиркнет спичкой сосед в передней, чижика-пыжика грянет с трудом старый «Бехштейн» на струне последней средь темноты, обступившей дом.

«Любуйся пейзажем английским, плешивым от зноя…»

В. Буковскому

Любуйся пейзажем английским, плешивым от зноя, где всё не как через Канал – то есть всё островное, где левосторонние дрожки бегут не хромая и в августе солнце горит, как звезда Первомая, где славною хворью, но только не вялой, а шибкой засушливый век истекает, и кот кембриджширский глядит без улыбки на всё, что узнал и увидел, что ветер с песка, воротясь, не изгладил, не вытер.

Стихотворение посвящено Владимиру Буковскому, моему другу и, на мой взгляд, истинному герою нашего времени (даже если я не всегда и не во всем бываю с ним согласна). Ему я в значительной степени обязана своим скорым спасением из психиатрической тюрьмы: едва выйдя из лагеря, он собрал и передал на Запад документацию о психиатрических репрессиях в СССР, где мой случай был одним из шести подробно документированных, и за это снова сел.

…где всё не как через Канал… ⇨ Канал (Channel) – так англичане называют Ла-Манш.

…где левосторонние дрожки бегут не хромая / и в августе солнце горит как звезда Первомая. ⇨ Речь идет не только о левостороннем автомобильном движении в Великобритании, но и о ее (и всей Европы) сильном полевении, о чем пишет Буковский в книге «Московский процесс».

…где славною хворью, но только не вялой, а шибкой… ⇨ Самым распространенным диагнозом для политических (такой получила и я) была «вялотекущая шизофрения».

…и кот кембриджширский… ⇨ Буковский, большой любитель кошек (у него у самого был в те времена кот Котя), живет в Кембридже (графство Кембриджшир). Ср. «Чеширский кот» из «Алисы в стране чудес» Кэрролла.

…что ветер с песка, воротясь, не изгладил, не вытер. ⇨ Первая книга Буковского называется «И возвращается ветер» (цитата из Еккл 1,6).

Новые восьмистишия

1

По дорожке, усыпанной гравием, с чистой душой отошед к селениям праведных, да не дошел. Оглянулся на землю грешную да так и стал и вдохнуть свою душу прежнюю поднес к устам.

2

Обойдя и круго́м и кру́гом, где стояла вчерашняя ты, возвращаться на тот же угол, тот же крест долготы-широты. Где недетские сороковые, а как дети ревут ревмя, бо им накостыляли по вые ни за что кулаками двумя.

3

Славенщизна – моя отчизна, Парижанство – мое гражданство, Моя раса – глаз ватерпаса, Мое ухо – к ученью глухо. Моя воля – поземка в поле, Но душа моя не капризна, Непогода – мое время года, А эпоха – конец коммунизма.

12

Не спеши, не торопись, не нагонишь, не поспеешь, запыхавшись на бегу, не беги бегом. Эту жисть и эту жесть не разгладишь, не прострелишь, чтобы стать на берегу, но уже другом.

13

Отъезжает на скорых, отлетает в окно рой возлюбленных, коих лица все на одно. Удивительно – кто их так любил и за что. Завершаю окто́их, грохочу в решето.

Где недетские сороковые, / а как дети ревут ревмя… ⇨ «Ревущие сороковые» (широты) – здесь тот же перенос на годы, что в заглавии к/ф, который в советском прокате назывался «Судьба солдата в Америке», а теперь в справочниках правильно переводится как «Бурные двадцатые годы», но дословно – «Ревущие двадцатые» («Roaring twenties»).

«Чудится, белеется…»

Чудится, белеется парус во мгле, чутошная, бледная тень на скале, отброшенная тернием судовых фонарей, корабля крушением и криками: «Налей по последней!» – перед тем, как на дно пойти, как причу́дить эту тень и не крикнуть, не пропеть: «Боже, отпусти!»

«В пятнах от варенья…»

В пятнах от варенья, стихами говоришь. Вот моя деревня, приедешь – угоришь. Красная рябина раскинула крыла. Вот моя чужбина, печаль моя светла.

Вот моя деревня… ⇨ «Вот моя деревня, вот мой дом родной…» (Суриков).

…приедешь – угоришь ⇨ Известная русская поговорка: «Париж, Париж, приедешь – угоришь» (использована, кстати, в парижских стихах Маяковского).

Красная рябина… ⇨ Скорее всего полемика с цветаевским: «Но если по дороге куст / Встает – особенно рябина» («Тоска по родине! Давно…»).

«Какое странное число…»

Какое странное число, какая странная страница, и воздымается весло, и по веслу вода струится. Какая странная страна, кругом заброшенный торфяник, и ты – какая старина! — как зачерствелый мятный пряник грызешь слова, слова жуешь, но не разжевывая в звуки. Шурша травою, уж и еж не отражаются в излуке.

«На́ тебе семишник на водку…»

На́ тебе семишник на водку. Подымись на крутую гору. Снег идет крупою перловой. А туман – что кисель овсяный. Разучи прямую походку. Раскатай к зиме путь санный. Отыщись в завирухе бессиянной. Прорубись в чаще еловой. И не присосеживайся к спору. И не поддавайся сглазу. И не похваляйся обновой. И не сдавайся – ни сразу, ни побившись до конца, до упору.

«На Круглой Точке Елисейских Полей…»

На Круглой Точке Елисейских Полей я расплываюсь, точно знак Водолей, точнее – точно знак Водолея, пучины мокрой не одолея, точней опять-таки сказать – не одолев и не набычась, как Телец или Лев, тону одна, венком купавным одетой, не Близнецами, а гамле́товой Девой.

На Круглой Точке Елисейских Полей… ⇨ Буквальный перевод парижского названия Rond-Point des Champs Elysées. На самом деле Rond-Point означает просто «перекресток», но круглый (помню, когда-то это называли «развертка»).

…гамлéтовой девой. ⇨ Ударение из известной студенческой песенки: «Ходит Гамлéт с пистолетом».

«На вспухающих водах вешних…»

На вспухающих водах вешних, на щепе в белой пене порога, Матерь Божья, Утечка грешных, вынеси меня из острога, где стенки белы, как зубы у белки, а дверь заперта и рыжа, и ржавою вышкою шпиль Сююмбеки в приснившемся небе Парижа.

Матерь Божья, Утечка грешных… ⇨ Matka Boska, Ucieczka grzesznych (польск.) – Матерь Божия, Упование (или Прибежище, по-русски – Споручница) грешных, но кроме того ucieczka по-польски – побег.

…и ржавою вышкою шпиль Сююмбеки… – Башня Сююмбеки в Казани.

«Говорят, дорога…»

Говорят, дорога — слёзная стезя. Тем, кто ищет Бога, унывать нельзя. А кто Бога ищет, тот уже нашел1. Пусть же ветер свищет и подъем тяжел.

Говорят, дорога – / слезная стезя… ⇨ Эти строки и всё стихотворение в некотором роде можно считать полемическим упражнением в размере лермонтовского «Горные вершины…». По Гаспарову (глава «Стих и смысл. Семантика 3‐стопного хорея» из книги «Русский стих 1890-х – 1925-го годов в комментариях»), в стихах этого рода весьма часто встречается «тема пути»: «Путь этот одновременно и дорожный и жизненный», а кроме того, «тоска – эмоциональный знаменатель подавляющего большинства просмотренных нами стихотворений». Я испробовала «путь» без «тоски».

«Сердцу юношей и дев…»

Евгению Рейну —

в годовщину смерти Иосифа

Сердцу юношей и дев приснопамятный напев, ты ли это или доносящийся в окно заунывный рёв «техно» вдоль по Пикадилли? Анадырь или Меконг, путь довсюду «соу лонг», налегай на весла, подымай повыше тон, самолет – шестнадцать тонн, на́ небе – известка. Штукатурка, но и в ней есть дыра вместо дверей и конец дороги. Восходивший в небеса только раз огля́нулся — рухнул на пороге.

…вдоль по Пикадилли (…) путь довсюду «соу лонг»… ⇨ «It’s a long way to Tipperery, / It’s a long way to go (…) Good-bye, my Picadilly…» – «Путь далекий до Типперери», английская солдатская песня, весьма популярная во времена нашей юности и в оригинале, и в переводе.

…самолет – шестнадцать тонн… ⇨ «Sixteen tons» – песня американской группы «Платтерс», одна из самых популярных мелодий того, что называлось «рок на костях» (пиратские пластинки на рентгеновской пленке, 2‐я пол. 50‐х).

«Отпусти, Господи, душу грешную…»

Отпусти, Господи, душу грешную, не довольно ль на земли поваландалась? Не премного ль по Покровскому-Стрешневу или здесь по полям по лавандовым потаскала за собою ноги бо́сые, помавала, как крылом, по обочинам, не пора ли поползти вверх по осыпи, распростясь с оболочкой обесточенной? Вверх по осыпи, где звездные россыпи не туманятся, не гнутся, не ломаются. Отпусти душу грешную, Господи, не вели еще пуще намаяться.

Восьмистишия третьи

Памяти Манука

4

На память с юности твердя «волна волне волною» и твердь земную бередя той вольною, иною. О ты – волна ль моя, волна, и вы – покой и воля, и ты, голубенького льна волнующее поле.

5

Сколько раз за вагонным окошком пейзаж, столько раз не нагоним тот райский шалаш, за чертой горизонта пропавший, как след марсианского зонда за дальностью лет.

6

Если уходим в небо штопором или свечкой, то зная, что не нелепо плакать над быстрою речкой, и зная, что не некстати слёзы над речкою быстрой, той, что их в море покатит, Свирью, Окою, Истрой.

7

Чистописание стихов, бубня бубню бубнима, нагроможденье пустяков, изнанка мира-Рима, поспешный ритм, прозрачный пот и непрозрачный образ, людская молвь и конский топ, изнанка urbis-orbis.

8

Как по реченьке-реке лодочка гуляет. Об одном весле гребец путь ей направляет. Скрылась лодка в далеке дальнем, неизвестном. Ты прими ее, Отец, в Царствии Небесном.

9

Сколько их, великолепных, я посеяла в пути, чтобы им на бездорожьи сорняками прорасти. Но припомню не без дрожи те, что мне всего дороже, под ножом косилок летних, с одуванчиком в горсти.

10

Надвигается город. Предместья остаются одно за одним в том таинственном месте-неместе, о котором все чаще бубним. Надвигается город, вокзала надвигается твердь, и вокзал затвердит, что я недосказала и чего кто другой не сказал.

11

Город темный, город летний, духота, и жар, и зной, как полоснутый жилеткой, колесит трамвай ночной. Без лица и без названья, без реки. Не без реки: берега – большие зданья, а вода – грузовики.

…изнанка мира-Рима… (…) … изнанка urbis-orbis. ⇨ См. прим. к стиху «Не миру, не городу…» в цикле «Восьмистишия».

Перекличка (На смерть Димы Борисова)

1

Ни обмыть, ни обвыть. И в ужасе — навернувшаяся просохла. – Это в Апшуциемсе… – охнуло стародавнее эхо, вслушавшись в Танькин вопль за тысячи верст. Это небо над Балтикой – дождалось. Как в колодец без дна, утекает не по капле, а вёдрами дождь (то есть жизнь, то есть даждь). – И что же, мой до смерти друг… Провалившийся клавиш заглох, вцепившись в колючую горсть.

3

Там, наверху, – торжественно и чудно, а тут – сметать разбитую посуду. – Недалеко до Швеции, но трудно туда доплыть.                           – А звезды те же всюду. Песок – просох, луга – отзеленели, и ни одна звезда не смотрит в фас. – Куда ж нам плыть? В последний раз – На тризну милой тени. мы перекликнемся:                                      – Есть музыка над нами! – Но музыка от бездны не спасет…

Ни обмыть, ни обвыть… ⇨ Димино тело две недели не могли найти, пока его не выбросило на берег далеко от Апшуциемса, где он утонул.

– Это в Апшуциемсе… – охнуло / стародавнее эхо, вслушавшись/ в Танькин вопль / за тысячи верст. Это небо над Балтикой – дождалось. ⇨ См. стих. «Что там за шорох…», посвященное Тане Борисовой, Диминой жене.

И что же, мой до смерти друг… / Провалившийся клавиш заглох, / вцепившись в колючую горсть. ⇨ Так что же, мой до смерти друг, позапозавчерашний возлюбленный… (…) …не слушай, как ветер вцепился в сосенок колючие клавиши… («Новая волна»).

Не прямо, не косо… ⇨ «А я иду – за мной беда, / Не прямо и не косо…» (Ахматова, «Один идет прямым путем…»).

Там, наверху, – торжественно и чудно… ⇨ «В небесах торжественно и чудно…» (Лермонтов, «Выхожу один я на дорогу…»).

…а тут – сметать разбитую посуду. ⇨ Наша общая беда – / как разбитая посуда («На пороге октября…»).

– Недалеко до Швеции, но трудно / туда доплыть. / – А звезды те же всюду. ⇨ «Недалеко до Смирны и Багдада, / Но трудно плыть, а звезды всюду те же» (Мандельштам, «Феодосия»). Ср. также: «Все души милых на высоких звездах…» (Ахматова).

…и ни одна звезда не смотрит в фас. ⇨ «И ни одна звезда не говорит» (Мандельштам, «Концерт на вокзале») – из лермонтовского «И звезда с звездою говорит» («Выхожу один я на дорогу…).

– Куда ж нам плыть? ⇨ См. прим. к стих. «О чем ты вспомнила? о чем ты слезы льешь?», ТТС. См. также след. прим.

– Куда ж нам плыть? / – На тризну милой тени. / В последний раз // мы перекликнемся: – Есть музыка над нами! ⇨ «Но, видит Бог, есть музыка над нами… (…) Куда же ты? На тризне милой тени / В последний раз нам музыка звучит!» (Мандельштам, там же).

– Но музыка от бездны не спасет… ⇨ Мандельштам, «Пешеход». Ср. также: «А та, кого мы музыкой зовем / За неименьем лучшего названья, / Спасет ли нас?» (Ахматова, «Два голоса», фрагмент из драмы «Пролог»).

«У оконца при огарке…»

У оконца при огарке не прогоркни, не уный. Снег на пригорке — изжелта-синий, январь – юный (как на небе месяц, не округленный луной).

Exegi monumentum

13

И на́утро восьмого дня, забыв об арифметике, я вышла в путь, в карман не взяв ни паспорта, ни метрики, ни тощих томиков стихов, и вот иду – до петухов, до стен Ерусалима, сухим огнем палима.

«Вот мы и вышли из штопора…»

Вот мы и вышли из штопора, и, подпирая крыло, ровною штопкой заштопано, синее небо светло. Lumen, и coelis, и в инее спит облаков молоко, и на душе алюминевой стало, как в детстве, легко. Вот мы к земле приближаемся, по́ лугу след колеса, в мокрой траве отражаемся взглядом назад, в небеса.

Lumen, и coelis… ⇨ «Lumen coelum, sancta Rosa! / Восклицал всех громче он» (Пушкин, «Жил на свете рыцарь бедный…»). Lumen – лат. свет, coelis – непонятно какой падеж, который я малограмотно образовала то ли от coeles (caeles) – небесный, то ли от coelum (caelum) – небо, имея в виду «свет небес» или «свет небесный»

«Уже за порогом…»

Уже за порогом, уже за чертой, уже по оврагам томится настой густою душой отцветающих трав, уже отошел от платформы состав. И прежним дорогам не встретиться с той, которая ляжет уже за чертой, пряма, как стрела, и уже пролегла, которая скажет: иди же, не стой.

«Один прыжок – и за́ море…»

Один прыжок – и за́ море, за самое за синее, осинные глаза мои, дерзания осенние, весенние терзания, и заново в рассеяньи посеянное знаменье, и за́ море – один прыжок.

«Речь моя, не река, а речушка…»

Речь моя, не река, а речушка, я в грязи на берегу, точно чушка. А она себе течет, течет мимо, будто я ей вовсе не необходима. Через камешки бежит – не споткнется, пока устьем возле уст не сомкнется.

«По дороге на автобус…»

По дороге на автобус ударяет по ноздрям упоительное – то бишь тот же взмах по Моховой, тот же дар, что был не сказкой и опять не опоздал, сад больницы Вожирарской пахнет скошенной травой.

…тот же взмах по Моховой… ⇨ …а граф Румянцев, скинув треуголку, / помахивает вверх по Моховой, // помахивает вострою косой… («Волхонка пахнет скошенной травой…»).

…сад больницы Вожирарской… ⇨ Через сад Вожирарской больницы я часто проходила к автобусу, чтобы ехать на работу.

«По Петроградской стороне…»

По Петроградской стороне, по проходным дворам, двадцать пять лет тому назад – назад или вперед? –а нынче это не родней, чем Люксембургский сад, и веницейский тарарам, и тот ночной полет над океаном, по горам недвижных облаков, где пыль и даже пыль веков навеки вмерзла в лед, и двадцать пять минувших лет — как один миг, как взгляд, как листопад столетних лип в неназванной стране…

«Зацепляя подолом траву…»

Зацепляя подолом траву,  не спросясь, чего просит утроба,  проторивши в бурьяне тропу,  не отступишься тучного тропа. И до той, Покрова-что-на Рву, не покатишь коляску, как встарь, как стакан прижимая ко рту пожелтевший стенной календарь.

И до той, Покрова-что-на Рву, / не покатишь коляску, как встарь… ⇨ Снова церковь Покрова (Василия Блаженного), перед которой проходила наша демонстрация 25 авг. 1968, куда я прикатила коляску с младшим сыном-младенцем.

«И весь-то труд – глазеть в окно…»

И весь-то труд – глазеть в окно автобусов и электричек, чтобы с мотором заодно урчал ручей журчащих строчек. А время, вместо быть пустым, течет и полнится журчанием, как ключ, пробившийся в пустыне, как луч из туч светло́м нечаянным.

«охотники рыщут…»

охотники рыщут по темным борам меня зайца ищут по рвам по буграм а я заинька а я серенький в лощинку забьюсь в щели́ схоронюсь вымерзаю как цветик синенький в осеннем бору на зимнем ветру охотники рыщут трубят в рога меня зайца ищут своего врага

«Улица, улица…»

Улица, улица, будь же ты умница, не поворачивай. Мне не в ту сторону, там всё несолоно, хлёбано начерно. Там на дубу не во трубу дует норд-ост. Там, как грибы, если бы да кабы тянутся в рост. Улица, улица, погоди, погоди. Сердце волнуется где-то в груди.

«Ты помнишь, всю ночь полыхали зарницы…»

Ты помнишь, всю ночь полыхали зарницы, качался в стакане недопитый чай, и чем южнее, чем ближе до Ниццы, тем пуще сгущался лавандовый чад. И даже сквозь непроницаемых стёкол заграду сочился он и проползал, а в предрассветном, высоком, как сокол, миражем качался нездешний вокзал.

122, Boulevard de L'Hôpital

Памяти Вадима Козового

Гошпитальный бульвар или просто Больничный. Заграничный угар, но уже и давнишний. Из окна не видна даль того переулка. Что стоишь ты одна, непочатая рюмка?

Заглавие – адрес Вадима Козового, памяти которого посвящено стихотворение. Вадим Козовой – поэт, переводчик, литературовед, бывший зэк («дело Краснопевцева»), мой старый приятель еще с московских времен.

Гошпитальный бульвар / или просто Больничный. ⇨ Именно «просто Больничный» (госпиталем по-русски зовется лишь военная больница).

Из окна не видна / даль того переулка. ⇨ Намек на книгу жены Вадима Ирины Емельяновой «Легенды Потаповского переулка».

Что стоишь ты одна, / непочатая рюмка? ⇨ На поминках умершему ставится рюмка, накрытая куском хлеба.

«А нас давно не будит петушиный…»

А нас давно не будит петушиный крик. Петухи пошли на флюгера. Одна луна лампадой нетушимой напоминает, что вставать пора, идти сквозь сон по запертому парку к небьющему фонтану, непою- щему певцу и только по распадку журчащему немолчному ручью.

…идти сквозь сон по запертому парку / к небьющему фонтану, непою- / щему певцу и только по распадку / журчащему немолчному ручью. ⇨ Пейзаж соседнего со мной (во время написания стихов) парка им. Жоржа Брассанса (со скульптурным его портретом).

«И снова, и снова на севере диком…»

И снова, и снова на севере диком, на севере дальнем, на севере южном растапливать тот же огонь Эвридикам, уже никакому Орфею не нужным. И снова, и снова на севере шалом, на севере мокром, промозглом и хмуром скитаться тенями в толпе по вокзалам, питаться воспоминаньями тюрем. И снова, и снова. До самыя, самой, кого ни назвать, ни позвать, ни приближить. А солнце восходит над Летой и Камой, а жизнь не сдается, но блещет и брызжет.

А солнце восходит над Летой и Камой… ⇨ См. прим. к стих. «Говорить разучусь…». Новенького здесь – соединение Леты и Камы. Бассейн Камы – место политических лагерей вплоть до последних советских времен.

«Кто вырастал на берегу…»

Кто вырастал на берегу Москвы-реки, тому и в тающем снегу лепить снежки и на подтаявший обрыв, на бережок, опору валенком прорыв, швырять снежок.

«Невзгоды и взгоды…»

Невзгоды и взгоды как сбивчивый топот коней. Все лучшие годы и худшие годы имеют конец. Конец непогоды и всякой погоды конец. Ржавеют заводы и водопроводы, и мчится гонец. «Хорошие вести! Ты знаешь, что там тебя ждут? До райских предместий не месяцев двести, а двести минут».

«Как страшно, еще бы…»

Как страшно, еще бы, в такие чащобы одной пробиваться, и в гущу, и в темь, где комом валежник и чахнет подснежник, едва прорастая сквозь серую земь. Рискованно, братцы, одной забираться и в чащу, и в гущу, и в глушь, и во тьму – и страшно, еще бы, зато не трущобы, зато не предместья в фабричном дыму.

«Падение Икара»

2

На квадратики разделив, изучи эту живопись пристально, вместо греческих тучных олив здесь ботаника севера мглистого, и под сенью неплачущих ив не пейзажи, что пели романтики, не Неаполитанский залив, а холодная бухта Атлантики.

4

Эти мазки, этот передник в брызгах – словно глазки в тяжких дверях бутырских. При свете дня в мире холодном сем видишь меня? – камера два-два-семь.

8

Ты теперь в Аркадии, где небо голубое, где кому что дадено, не берется с боя, не талдычит радио с побудки до отбоя. Под ивой ли, оливой в Аркадии счастливой.

10

«…а пух и перья, как в погром…» Пока не грянет Божий гром, мужик не перекрестится. Красуйся, всякий град, и стой над той последнею чертой, над топью блат и тьмой лесов, над бездною, взлететь готов, болтая околесицу.

Название циклу восьмистиший дано по картине Брейгеля (Брюссельский музей старинного искусства). Об Икаре см. прим. к стих. «Не спи на закате…».

На квадратики разделив, / изучи ту живопись пристально… ⇨ Брюссельский музей издал альбом, посвященный «Падению Икара», где, в частности, вся картина дана по квадратам, с подробными объяснениями.

…вместо греческих тучных олив / здесь ботаника севера мглистого, / и под сенью неплачущих ив / не пейзажи, что пели романтики, / не Неаполитанский залив, / а холодная бухта Атлантики. ⇨ Авторы вышеназванной книги как раз подчеркивают итальянистость брейгелевского пейзажа – у меня другое (вероятно, неправильное, но мое) ощущение.

Эти мазки, / этот передник в брызгах… ⇨ Брейгель, пишущий картину.

…словно глазки / в тяжких дверях бутырских. // При свете дня / в мире холодном сем / видишь меня? / – камера два-два-семь. ⇨ В 227‐й камере (на т. н. спецу) я сидела в Бутырской тюрьме до отправки на экспертизу в Институт Сербского.

Ты теперь в Аркадии… (…) Под ивой ли, оливой / в Аркадии счастливой. ⇨ “Аркадия – в Древней Греции горная, заросшая лесом страна в центральном Пелопоннесе, населенная бедными пастухами; согласно буколической поэзии Вергилия, страна простоты и счастья (…) «Et in Arcadia ego» (лат.) – «И я жил в Аркадии», картина Джованни Гверчини (…) и более поздняя, знаменитая картина Пуссена «Аркадийские пастухи» (…) изображающая надгробие с этой надписью…” (Копалинский).

…не талдычит радио / с побудки до отбоя. ⇨ Как в той же бутырской камере.

Под ивой ли, оливой… ⇨ Ив на картине Брейгеля, собственно, нет – есть что-то отдаленно схожее (потому выше ивы и названы «неплачущими»). Вообще же – о смешении пейзажа.

Красуйся, всякий град, и стой / над той последнею чертой, / над топью блат и тьмой лесов, / над бездною, взлететь готов… ⇨ «Красуйся, град Петров и стой / Неколебимо, как Россия…» (Пушкин, «Медный всадник»); «…о всяком граде и всех верою живущих в нем Господу помолимся» (из ектеньи); «и юный град, / Полнощных стран краса и диво, / Из тьмы лесов, из топи блат / Вознесся пышно, горделиво» («Медный всадник»); «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото…» (Достоевский, «Подросток»); «Я ждал, я знал, что еще миг – и весь город взлетит на воздух…» (Мережковский, «Зимние радуги», цит. по Топорову: Петербург и «Петербургский текст» русской литературы // В.Н. Топоров. Миф. Ритуал. Символ. Образ); «Достоевский понял, что в Петербурге Россия дошла до какой-то “окончательной точки” и теперь все колеблется над бездной» (Мережковский, там же). В этой же статье Топорова см. об эсхатологии Петербурга, о «сознании конца», связанном по преимуществу с водной гибелью (в частности, и с «бездной»), но в ней же и о «резонантности» Петербурга, сравниваемого то с тем, то с другим знаменитым городом, – не порождает ли это обратную «резонантность» с ним «всякого града»?

Малая ода 49-му автобусу

Вот я сижу, меня везут, я как Наполеон на колеснице. Стишок еще раздет, разут, неоперен и полуснится. Из нечленораздельности он еле вылезет на пересадке. Кто взялся мой разбег нести, меня и вывезет к разгадке.

49‐й автобус (отмененный вскоре после того, как было написано это стихотворение) с момента моего переезда в 15‐й район стал основным средством моего передвижения и стихосложения (правда, я ехала не только на нем, с пересадкой, но бóльшую часть пути).

…я как Наполеон / на колеснице. ⇨ М.б. потому Наполеон и попал в стихи, что маршрут проходил мимо гробницы Наполеона – или, во всяком случае, мимо указателя «Гробница Наполеона» (где она находится точно, я не удосужилась узнать за все десятилетия жизни в Париже).

«Скрипят, хрипят повозки…»

Скрипят, хрипят повозки, но с кем я встречусь на последнем перекрестке ручья, луча и сна? Но с кем я встречусь там, где все впадает в облак и «ветер по цветам» впадает в тяжкий обморок? С тобою ли, любовь моя, слепая, сердобольная, волною в камень скал? А ты, мой южный, нежный, завьюженный, заснеженный, во тьме семи зеркал нашел ли что искал?

…но с кем я встречусь на / последнем перекрестке / ручья, луча и сна? ⇨ Думаю, это перекресток моей стандартной лексики.

«Шёпот, лепет и т.п…»

Шёпот, лепет и т.п., робкая одышка, в перештопанной тропе снова дырка рвется. В шлепанцах ли проскочить? Проскочу… Не вышло белых ног не замочить около колодца. Около колодезной просторной калужи, где не по погоде зной на исходе мая, тихо-тихо, босиком, там, где грязь поуже, черёмухи лепестком небо обнимая.

«Гнусавым перебором…»

Гнусавым перебором гавайския гитары слышны за синим бором товарные составы. А мы за разговорами (тогда еще не стары и не болят суставы) на все четыре стороны глазеем. Наглазелись? Куда, куда вы делись, златые, подмосковные июли-сентябри, отчайные, рисковые сверстники мои…

«И слёз размаз…»

И слёз размаз, и скошен рот, и видит глаз, да зуб неймет. Неймет, неймет, неймет. Неймется мне, неможется, как куль муки несу, и тоненькая кожица слупилась на носу. Но что же я несу? Что я несу из этих мест? Не слезный дар, не тяжкий крест, несу косу за поясом. Посечи скользкую лису не здесь, окрест, не на носу, за полюсом, за полюсом.

«На мосту – с кем прощаться…»

На мосту – с кем прощаться? За мостом – с кем заохать? Зарасту – что за счастье! — свежим светлым мохом. Мой костер еле тлеет, как осетр впавши в невод бьет хвостом в сети сути, прежде чем уснути.

«Буря на мо́ре, на́ море буря…»

Буря на мо́ре, на́ море буря, небо немое осоловело, тучи на небе, на небе тучи, в их ограненье пуганый месяц. Мы позабыли гладь голубую, держит за выи нас атмосфера, парус наш сорван ветром колючим, нашу голубку, утлую шлюпку носит по волнам который месяц.

«Мелодия, ты всё, ты вся…»

Мелодия, ты всё, ты вся судьба моя и голос. Ты помнишь, как, тоску снеся, посуда не кололась, как, переживши перелет, мой саквояж не рвался и как сходил с борта пилот под бормотанье вальса…

«Телеграфный переулок…»

Телеграфный переулок. Черная «Волга» гонится за мной, въезжает на тротуар. Сон 69-го года.

Телеграфный переулок. / Черная «Волга» / гонится за мной, / въезжает на тротуар. / Сон 69-го года. ⇨ В Телеграфном переулке жила наша самиздатская машинистка (ученый-биолог) Маруся Рубина, и сон этот (что я к ней иду, а дальше как в стихотворении) снился мне действительно.

«…двор на двор…»

…двор на двор, русско-русский разговор с переводом на понятный. Ну – прости, со свинчаткою в горсти, с папироскою помятой. Старый двор, старо-новый разговор вот отседа и посюда. Ну – февраль, оббивается эмаль, облупляется посуда.

«На длинной-длинной-длинной…»

На длинной-длинной-длинной улице Вожирар нет ничего интересного, кроме ее длины, но город чудный, дивный зыблется по сторонам в мареве света нерезкого, каменотесной волны. На долгой-долгой-долгой жизни поставишь крест, но выйдешь на улицу длинную и тут же, за крыльцом, ты оживешь – не догмой, а памятью детских мест, коротенькою Неглинною, протяжным Бульварным кольцом.

На длинной-длинной-длинной / улице Вожирар / нет ничего интересного, / кроме ее длины… ⇨ Это действительно самая длинная в Париже улица.

«Вот мы и до́жили – но до чего…»

Вот мы и до́жили – но до чего? Вот добежали – к чему? Спросим прохожего, спросим его, морщащего по привычке чело, жуя на ходу ветчину. Ничего не ответит прохожий, у виска лишь покрутит перстом, затемнеется день непогожий, и река зарябит под мостом. Вот мы и до́жили – дальше живи. Вот добежали – беги. Кровь на любви и любовь на крови круто замешены, но не соври, досюда считая шаги.

«Рынки, торжища, базары…»

Рынки, торжища, базары, будки, шапито, вокзалы, улица, фонарь, аптека, кто там ищет человека днем с огнем? Кто взошел из утлой бочки, прорастил на пальцах почки, в почву запустил коренья, расцветая не ко время старым пнем…

«Какая ночь, и свечи на столе…»

Какая ночь, и свечи на столе, вино цитатой-рифмой в хрустале, и кажется, что можно на́ сто лет вперед лелеять тишь и жизнь простую… Выходит – и вбегает с криком «А!», как будто на Севилью Колыма надвинулась, и полымем ума не одолеть ожившую стату́ю.

Выходит – и вбегает с криком «А!», / как будто на Севилью Колыма / надвинулась, и полымем ума / не одолеть ожившую статую. ⇨ « Д о н Г у а н . // Прощай же, до свиданья, друг мой милый. // (Уходит и вбегает опять.) // А!..» (Пушкин, «Каменный гость»).

«Вот она я…»

Вот она я — еду – поедем – поехали, и в водопаде наяд стайки заахали эхами. Вот оно то, к чему через рвы, ухабы тащились плащи, манто, хламиды, робы, рубахи. И вот они мы в Нем, неловкая в Слове пословица, и в водопаде огнем с разбегу вода остановится.

«Уединён и уеди́нен…»

Уединён и уеди́нен, заснежен и зальдён, зальдинен, стоишь, как столпник на столпе, как вызов, брошенный толпе. Но толпы – это человеки, чело светло и тяжки веки, чаяний полны и забот, в детсадик, в офис, на завод они бегут и байки бают, и огибают, обегают твой столп, воздвигнутый вотще, москвич в Гарольдовом плаще.

«Как от Крыма до Рима…»

Как от Крыма до Рима ветр играет волною. Если я одержима, то хотя бы не мною. Как из присказки сказка пробивается стойко. Если с чем я согласна, с токованием только. Как от urbi до orbi речи тлеют немея. На горбу и на морде донесу что имею.

Как от Крыма до Рима / ветр играет волною. ⇨ «Где Рим, а где Крым» (поговорка).

«Ты, человек, ты, Божий образ…»

Ты, человек, ты, Божий образ, ты изобрел нам всем автобус (сказать не смею – мне одной). И я вхожу, я, образ Божий, со всеми схожий и несхожий, и предъявляю проездной как пропуск бормотать невнятно, кругом французам непонятно, да и себе понятно ли? Оставь, оставь маршрут свой косный, мой першерон шестиколёсный, и как захочется рули…

«Господа-товарищи…»

Господа-товарищи, эй, на корабле! Берег отплывающий отошел к земле. Мы тут без имущества, голые средь вод, только соли гущица в нёбе отдает, только соли ложечка в океан-стакан, выпьем понемножечку, выпьем по́ сто грамм, выпьем под занюханный латаный рукав, от Святого Духа нам дан сей пироскаф.

«Из автобуса выходя…»

Из автобуса выходя, на Ворота Святого Гвоздя я гляжу – ни гвоздя, ни ворот, так сказать, от ворот поворот. Но пройди по-на́д кольцевой, под немолкнущий вой грузовой, и очутишься сразу по ту грань и сторону, вся в поту. Руку вытяни, мельком глянь на тобой перейдённую грань, где и воздух жарок и рыж, где остался город Париж.

Из автобуса выходя, / на Ворота Святого Гвоздя / я гляжу – ни гвоздя, ни ворот… ⇨ Имеются в виду ворота Сен-Клу (Porte Saint-Cloud) на западной окраине Парижа – имя святого произносится так же, как гвоздь (clou), что позволило одному из моих знакомых, там жившему, называть их воротами Святого Гвоздя.

Два стихотворения, написанные на подъездах к Женеве

Жоржу Нива

1

О Париж, ты уже за шеломянем, за Прекрасною Стражею, и альпийским узором изломанным надвигается старшее, чем делянки, поля, виноградники, где голу́бки голу́бятся… А навстречу – нездешние всадники вечно снежные рубятся.

2

На станции Бельгард, что значит Белый Город, бил по асфальту град, как по булату молот. Метался в блесках лампы пристанционный куст, а гром гремел, как залпы за Белгород и Курск.

Посвящено Жоржу Нива, моему другу, слависту, долгие годы преподававшему в Женевском университете, душе женевского Русского кружка, где я несколько раз выступала.

О Париж, ты уже за шеломянем… ⇨ «О Руская земле! Уже за шеломянем еси!» («Слово о полку Игореве»).

…за Прекрасною Стражею… ⇨ Станция Бельгард (Bellegarde), последняя перед границей и Женевой на пути из Парижа (ср. ниже).

На станции Бельгард, / что значит Белый Город… ⇨ Откровенно ложный перевод названия (после – см. выше – правильного).

…а гром гремел, как залпы / за Белгород и Курск. ⇨ На самом деле одновременным (и первым) салютом в Москве был салют за освобождения Орла и Белгорода, Курск был освобожден позднее.

«Не надо слов. Не надо…»

Не надо слов. Не надо? Куда же их девать? А в брюхо чемодана, поглубже под кровать. Не надо вздохов, выдох чтоб не был ах и ох, на бедах и обидах замкни глубокий вдох. И ничего – ни плакать, ни примеряться в гроб, идти вперед, как лапоть, соломинка и боб.

…идти вперед, как лапоть, / соломинка и боб. ⇨ Лапоть, Соломинка и Боб – герои сказки братьев Гримм.

Я список кораблей…

В Находке, в тесноте, где дружку друг сминали, на нарах вспоминал ли о гласных долготе и иволгах в лесах – о самой высшей мере, что вымерла в Гомере, в ахейских парусах…

«На снежной границе к столбу приморозив ресницы…»

На снежной границе к столбу приморозив ресницы, к стеблям прошлогодней вероники и повилицы, сквозь слезы слежу перелетные птиц вереницы и глупые ставлю вопросы, как Петька Чапаю. Не встроясь в табло менделеевское элементов, не слушаясь мания магов, ментов и ни мэтров, подпрыгну повыше своих же полутора метров и о́б лёд коленки, и локти, и лоб расшибаю.

«За рекою-Москвой…»

За рекою-Москвой в палисаднике вечер свой провлеку на завалинке, разговор деловой, не досадливый: что́ берут за муку да за валенки. Печь зимой истоплю, масло вытоплю, печь дымит, да уж не перекладывать, из колоды ладью грубо выдолблю, чтоб Харону и мне переправы дать.

«Косая собачья будка…»

Косая собачья будка да чахлая незабудка одна под колком ограды. Да мы и этому рады. А там подальше за домом глухо рокочущим громом гремят, но не рядом войны. Да мы и этим довольны.

«А дело было в августе…»

А дело было в августе, с пяти сторон светало: под «Ах, майн либер Августин» — берлинские войска, московские – под «Яблочко», венгерские – под Листа (двенадцать лет назад у них раздавлена столица). А вот болгары – подо что? Что им под ногу подошло? «Прощание славянки»? И шли полки за рядом ряд, и просыпался Пражский Град, во сне услышав танки.

А дело было в августе, / с пяти сторон светало… ⇨ В ночь на 21 августа войска пяти государств-членов Варшавского договора оккупировали Чехословакию («оказали братскую помощь»).

«Достаточно пройти…»

Достаточно пройти четыре остановки, чтоб вымерзла трава и замерли слова. Достаточно сползти за край своей сноровки, чтоб не вылазил ямб из недорытых ям. Но уличного чада достаточно ли для того, чтоб замолчала и обмерла земля?

«Ни за́мков, и ни парков…»

И.Р. Максимовой, первому слушателю моего «Концерта для оркестра»

Ни за́мков, и ни парков, и ни зеркальных зал, где черно-белый Барток валторной созывал с Таганки на Солянку пройтиться под сигнал: «Пора бы уж на свалку, на свалку, на свал…»

«Не ходи дальше лесу…»

Не ходи дальше лесу, не ищи в реке броду, вот поляна, проселок и мост. Только бедному бесу лишь бы сунуться в воду, как на руль понадеясь на хвост. Но тебе, а не бесу в этом нет интересу, хлопочи-топочи по мосту, не стесняясь походки, но, дойдя до середки, погляди с глубины в высоту.

Только бедному бесу / лишь бы сунуться в воду… ⇨ «Бедный бес» – из стишка, который заучивали дети в дореволюционной школе, чтобы запомнить, в каких словах пишется «ять». Там же был и «лес». А еще они вместе фигурируют в поговорке «Лес лесом, а бес бесом» (Даль)

Еще 13 восьмистиший

1

Станция метро какого-то святого, имени чьего не вычесть, ни прочесть. Утро – как ситро до дна загазирова- но – но ничего, была бы только честь.

7

Синее море, белый пароход. Белое горе, последний поход. Ты не плачь, Маруся, приезжай в Париж, «поэтами воспетый от погребов до крыш».

8

Хруст. Это хворосту воз из лесу медленно в гору. Значит: «Постой, паровоз». Значит: груженому фору. Груз. Это гравий хрустит на тормознувшей платформе. Стрелочник ждет, анархист, с бомбою при семафоре.

12

Ни драмы, ни трагедии, билет в руке зажми. Уедете, приедете и будете людьми. Но за столом обеденным пустой зияет стул. На паперти в Обыденном патруль ли, караул…

Станция метро / какого-то святого, / имени чьего / не вычесть, ни прочесть. ⇨ Начала сочинять, проезжая мимо станции «Святой Франциск Ксаверий».

Синее море, / белый пароход. (…) Ты не плачь, Маруся.. ⇨ «Синее море, белый пароход. / Едет мой милый на Дальний Восток. / Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя, / Я к тебе вернуся, возьму за себя» (народная песня времен русско-японской войны).

Белое горе, / последний поход. ⇨ В Белой армии известны первопоходники, последний поход – эвакуация с берегов Черного моря.

…приезжай в Париж, / «поэтами воспетый / от погребов до крыш». ⇨ «Ах, где ты, где ты, / Мечта моя, Париж, / Поэтами воспетый / От погребов до крыш» (русский перевод песни из американского к/ф «Три мушкетера»).

На годовщину 18 декабря

Я тебя усыновила, ты меня удочерил, мои синие чернила расписал по мостовым, мои чуждые реченья набережными вдыхал, веемое вдохновенье, приставаемый причал. Чаемый, нечаянный, обопри гранит о стишок случайный мой, жар моих ланит.

18 декабря 1975 я с детьми улетела из Москвы, в эмиграцию – в Вену, откуда уже в янв. 1976 мы приехали в Париж (к которому я и обращаюсь в этих стихах).

«От версты до версты…»

От версты до версты прохожу по вселенной и столбам верстовым пришиваю хвосты красоты необыкновенной. «Это ты?» – Это я, но и ты в моей памяти самозабвенной уползаешь в кусты с перерезанной веной. «Это я?» – Это ты, но и я, извлекая из небытия и вставляя в дырявую память облик твой, но не чтобы поправить, а – понять, прихватив за края, и – помять, распрямить и расплавить.

Эпиграф к книге «последние стихи того века»

С новым веком, с новым ветром над сто первым километром, с несбивающимся метром скорбного листа. Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик, и опять норовит его распять волк из-под куста.

Написанное уже в 2001, стихотворение опубликовано как эпиграф к предыдущей книге, откуда и получило название.

…над сто первым километром… ⇨ Со 101‐го километра от столиц и больших городов разрешалось жить бывшим заключенным.

Романс

Дети ли лейтенанта Шмидта, внуки ли капитана Гранта не заметили, что ошибка, что наука их проиграла, что стоят в болоте их локомотивы, ржавы и червивы, как лохмотья плоти. Что же вы поете всё те же мотивы? Расшумелись ивы где-то на отлете. В болоте колеса, червивы и ржавы, шестеренки державы, полетевшей с откоса. Та держава, держава, что за горло нас держала, да не додержала. Ни с кого нету спроса, ни с кого и ответа.

Что же вы поете / всё те же мотивы? / Расшумелись ивы / где-то на отлете. ⇨ Это сочинялось в эпоху споров вокруг старо-нового российского (бывшего советского) государственного гимна. «Расшумелись ивы…» – песня на мелодию марша «Прощание славянки», одного из контрпредложений в дискуссии.

«Где не протоптано, не меряно…»

Где не протоптано, не меряно пехотою, ни пешеходом, там в облаках перед народом Евридиопа и Гомерика ведут космические войны, проводят звездные баталии. Космопилоты «Алиталии», дантеобразны и спокойны, космополиты с римским профилем, гашетку выжмут до упора, и от диаспоры – лишь спора. Что проиграли мы, что про́пили, что выиграли, что нажи́ли путем нажима или натиска, что зачеркнули насмерть, начисто, а что – что в капсулу вложили?

«Паровоз, пароход, не электро…»

Паровоз, пароход, не электро-, тень запрошлого века, а спектра — той же древности, что Электра (братня честь и мачехе месть). А за ним – привидение-конка, а под нами – тюремная шконка, но все тот же ворованный воздух в горле есть, и пурге не заместь. Как она, чужою строфою впредь и вспять ворота открою, но не по чужому покрою, значит, тоже как Анна, как она. И пускай отражением в луже (на себя я гляжу как вчуже), но и эти ворованные строфы переполнили меня дополна.

Паровоз, пароход, не электро-, / тень запрошлого века, а спектра – / той же древности, что Электра / (братня честь и мачехе месть). ⇨ Мне сразу указали (А.Бондарев), что Электра мстила не мачехе, а матери. Казалось бы, легко заменить: то же количество слогов, то же ударение, – не могу!

…а под нами – тюремная шконка… ⇨ Шконка – тюремная кровать (обычно на больничке).

«Через порог – не прощаться…»

Через порог – не прощаться, на перепутье – не повстречаться, вот оно, счастье, чаять не больше, чем чайная чашка. Семь лет по углам просидели, отощали и поседели, не разбойничали, чаевничали, Петровны, Петровичи ли… Через порог – руки́ не протяни. На перепутье – только прах отряхни проселков и просек. В углу, в полумраке, в тени только выдохни прах и вдохни. Не пылит дорога и есть не просит.

…В углу, в полумраке, в тени / только выдохни прах и вдохни. ⇨ …не осевший вдыхать из-под развалин / прах того, что, дай-то Бог, невозвратимо («Эта фраза из акта экспертизы…», кн. «И я жила-была», опубликована в составе сборника «Не спи на закате». СПб, 1996).

Не пылит дорога и есть не просит. ⇨ «Не пылит дорога, / не дрожат листы…» (Лермонтов, «Горные вершины». Из Гете).

«Помнишь Чистые пруды…»

Помнишь Чистые пруды и гуляния ночные тридцать пять лет назад? Наши скудные пиры, хоть и чуточку чумные? Не отнять райский сад. Помнишь, помнишь райский сад, чащу кущ под синим небом, где ты прут оборвал? Наши тени там стоят, застывает онемелым Чистопрудный бульвар.

«Заветный вензель…»

Заветный вензель, «Онегин, ехай!» – на Кемь, на Мезень, туда, где эхо ласкает ухо, нет, полоскает, и где проруха свое слово скажет вполуха, вполглаза, за шиворот взяв, и охнешь, рассказа недосказав.

Заветный вензель, / «Онегин, ехай!»… ⇨ «Татьяна пред окном стояла, / на стекла хладные дыша, / Задумавшись, моя душа, / Прелестным пальчиком писала / на отуманенном стекле / Заветный вензель “О” да “Е”» (Пушкин, «Евгений Онегин»). Году в 1967‐м моя приятельница Инна Корхова (позднее – свидетель по делу о демонстрации на Красной площади), прочитав эти строки шестилетнему сыну, спросила, понял ли он, что значит «О да Е». «Онегин, ехай!» – с пылом откликнулся он.

«Как хорошо, когда дни, иногда и недели…»

Как хорошо, когда дни, иногда и недели ничто в голове не толпится, на ум не приходит, будто на уши наушники с музыкой вздели и музыка плавно качается, как пароходик. Вот капитан у руля, а вот и матросы, над радиорубкой вполсилы играет динамик, к дальнему брегу доносятся лишь отголосы, а к ближнему – го́лосы, но на мгновение, на́ миг.

«Где на снегу следы оленьи…»

Где на снегу следы оленьи, там икона Умиленье, а где таежной чащи заросли, там Скорбящих радости. Пересчитай и перечисли, кати в Китай, и там найдется и блеск воды на коромысле, и Приснодева у колодца.

«Моя радость, моя гордость, мои внуки…»

Моя радость, моя гордость, мои внуки, рассеваемые по лицу земли, возрастут и одолеют все науки, что порошей эту землю замели. Возрастут и одолеют все дороги, повороты, перекрестки, тупики, на конях ли или на единороге, пилигримы, побродяги, путники. Мои трое, мои мальчики и Анна, мне-то что, лежать во прахе и золе, но да будет, как земля, благоуханна ваша долгая дорога по земле.

Мои трое, мои мальчики и Анна… ⇨ В тот момент внуков было трое: Артур (1982), Нюся (1992) и Петя (1997); с тех пор прибавились еще две внучки – Милена (2003) и Ливия (2007).

«И с ходом дней…»

И с ходом дней земля видней на окоеме, и океан не окаян, а будто в дреме лежит вокруг, и слышишь, друг, запах сиреней в неведомой – к Неве, домой! — отчизне теней.

«Архип охрип, а Укроп – утоп…»

Архип охрип, а Укроп – утоп. На карте ищи-свищи хронотоп Для рифмы – катись в Конотоп. Ищу и, хоть не умею, свищу, галькою зарядивши пращу и «щу» пишу через «ю». Но мягкого знака не вставлю в «чк», помня шуточку ученика: «Какая уж мягкость в ЧК!» Между тем хронотоп охромел, отупел, и песни не спел, и сплясать не поспел, и вишенки спелой не съел…

Но мягкого знака не вставлю в «чк», / помня шуточку ученика: / «Какая уж мягкость в ЧК!» ⇨ Шуточка первоклассника Сани Якобсона на уроке (сына Анатолия Якобсона).

«Между Ближним и Дальним Востоком…»

Между Ближним и Дальним Востоком по ущельям, пескам и осокам простирается нечто-ничто, и земля, не вспоённая соком, прохудилась, как решето. Журавлиное в небе высоком, соловьиное в клетке златой, между Ближним и Дальним Востоком от иссохшего устья к истокам месяц катится, как золотой.

«Цеппелины… А я помню цеппелины…»

Цеппелины… А я помню цеппелины: проплывали, словно взбитые перины, среди перистых пуховых облаков. Это, собственно, такие дирижабли, тоже длинные, как журавли и цапли, только тряпкою обшитые с боков. – А еще что? – А аэростаты, по которым тосковали Геростраты: чиркни спичкой… Нет-нет-нет, и думать страх. На Тверском бульваре на канатах — великаны, а в ночных своих пенатах — искры, вздвигнутые на прожекторах. – А еще чего? – А прочее забыла, забубенное свое не забубнила, не запомнила, запамятовала. Да и в небе, шелестящем возле уха, все растаяло – и ни пера, ни пуха, ни искры́, одни потемки да смола.

Это, собственно, такие дирижабли, / тоже длинные, как журавли и цапли, / только тряпкою обшитые с боков. ⇨ «С боков» – увы, для рифмы: цеппелины целиком обшиты материей.

– А еще что? – А аэростаты (…) / На Тверском бульваре на канатах – / великаны, а в ночных своих пенатах – / искры, вздвигнутые на прожекторах. ⇨ Картинка времен первого года войны, бомбардировок Москвы. Аэростаты ПВО действительно стояли – огромные! – на Тверском бульваре. Ночью их можно было видеть высоко в небе, в скрещении лучей прожекторов.

«Недоскажу, и ты недоскажи…»

Недоскажу, и ты недоскажи, за рубежи сознанья выходя, под шум дождя в зареченской глуши глядя на лужи нехотя. Хотя не так туманен этот зарубеж, скорее бежев, как, точа насквозь земную ось, песок, и это меж тобой и мной взошло и рассвелось.

«А путь рифмуется…»

А путь рифмуется с отдохнуть, разумеется. Ты ли, умница, мелешь, как мельница? Ты ли, ветхая, машешь, как юная, сиреневой веткою в ночку безлунную? Лунные, ленные твои владения, и взяты в пленные эти изделия ума ли, ветхости, дождя ли частого, радости, редкости помола частного. Твой путь и истина, как жизнь, короткие, ржавые листья на сада загородке – и…

Твой путь и истина, / как жизнь, короткие… ⇨ «Иисус сказал ему: Я есмь путь, истина и жизнь » (Ин 14. 5)

«И стоит на пути скала…»

И стоит на пути скала, то ли ска́ла, то ли шкала, то ли ценностей незыблемых мера, то ли просто так, для примера. И стоит на пути хребет, то ли бед, а то ли побед обещая, что мы добьемся, если только мы живыми вернемся. А чего ты сам на пути? То ли жги, а то ли свети, то ли режь, то ли ешь, то ли оземь падай за засадой, заградой, отрадой.

«Вот – и снова понесет…»

Вот – и снова понесет в автотранспорте общинном по горам и по лощинам, а потом наоборот, а потом с размаху бух в наскочившую запруду, чтобы едущему люду затаить в дыханьи дух и до двух не досчитать, а не говоря уж до ста, чтобы все ныряли вдосталь — сват и брат, и князь, и тать. Чтоб оттаять и согреть хлад, разлившийся по телу. Чтобы к милому пределу ближе было умереть.

Восьмистишия военные

3

Выходите-ка, гости, на мостик, разъезжайтесь по всем городам. Когда вырастут рожки и хвостик, поздно будет приветствовать дам. Когда спину и грудь зашерстит, защекочет, как нейродермитом, даже дом подорвать динамитом не излечит, не исцелит.

7

Что же это случилось со мною в граде П. запоздалой весною? Не гуляю, не пью и не ем, как юродивый в городе М. Как урод вызираю из склянки, не идут ли ахейские танки, не пора ли открывать огонь… Нет, всего лишь деревянный конь.

Что же это случилось со мною / в граде П. запоздалой весною? / Не гуляю, не пью и не ем, / как юродивый в городе М. ⇨ «Город П.» – обычное название Парижа в нашем семейно-дружеском кругу (первым это стал употреблять А. Бондарев, а мы все подхватили). Город М. – как легко догадаться, Москва.

«Вот он, город Дом в Дордони…»

Вот он, город Дом в Дордони, на горе, как на ладони, словно в горле и гортани снизу речки клокотанье. Мне на веки сон навейте, чтобы помнить и во снах этот дом, чужой навеки как в аптеке на весах.

«Неправда ли, поэт сказал…»

Неправда ли, поэт сказал, что слух давно мне отказал, а я и не заметил и, собираясь на вокзал, замешкался и запоздал, стихов своих не встретил… И вот теперь они в толпе блуждают сами по себе, в толкучке привокзальной, без слов, без эха и т.п., и не плеснуть им по судьбе волною в берег дальный.

«За нечаянно бьют отчаянно…»

За нечаянно бьют отчаянно, бьют с отчаянья, чем ни попадя, колошматит корма, не отчалена, целым грузом своим, будто походя. Погодили бы – по погоде, угадали бы – угодив да на списанном пароходе в дальнестранствия укатив. А отчаянью – камень на шею и за́ борт. Или уж не осталось других забот, кроме как размахнуться, и выверт, и заверт, брать за ворот, за шиворот, за эшафот…

На автобусной остановке

– Не видать, не видать, право слово, не видать. – Аль не видишь? С неба едет. Ух какая благодать! Здравствуй, миленький водитель, пассажиры, добрый день! Как леталось в чистом небе? – Ух какая дребедень! Дребедень да драбадан, ерундистика! – Отчего же ерунда? Это ж мистика! Это ж мы с тобой дождались 88‐го, и взмывает в небо снова, вот честное слово!

«Школы окошко…»

Школы окошко, шкафчика дверца. Кое-что, кое-что крутится, вертится. Жесткая койка, дождь над Парижем. Кое-как, кое-как вытерпим, выживем. Тише и кротче дождик в оконце. Кое-чем, кое-чем всё и окончится.

Три стихотворения Памяти дома с бельэтажем и мезонином

1

А ты, далекое давнее давно, голубоокое – выгляни в окно, голубоглазое – щуришься на свет рассвета, коего простыл и след. На травке скверика – лишь тень одна от моей комнаты в три окна. Над переулками – туман как жмых, и пахнет булками от мостовых. А ты, запрошлое, – за сколько лет уплатишь пошлины, чтобы изгладить след, уплатишь пеню и – уснешь, уснешь под это пение и тот галдеж.

2

Стой, остановись. Замри. Красный свет – как алый цвет зари. Стань. Не оглянись на толщу лет. Светофор – а в переводе свето-свет. Чай не зачинай, не завари. Глянь – за пыльной банкой, за ири… ирисами бледными и вялыми снятся горы – с лавинами-обвалами, снится море – с корабликами синими, снится лес с малинами-осинами, снится сон – и чайничек во сне как горячий зайчик на стене.

3

«В том доме было…» – нет, нет-нет, нет-нет, не начинай себя с чужого слова, да если хорошенько вспомнить снова, и не было, тем более – и нет. И кликаю, как дятел, в Интернет, но даже там ничто уже не ново, и там не прозирается основа основ, давно сошедшая на нет. А мой предмет – увечный переулок, где жар страстей таков казался пылок, что пыль сама преображалась в пыл, где на асфальт плашмя летел окурок, еще не пахло запахом Бутырок, зато предзапах – был, был-был, был-был.

Этот дом, где я снимала комнату в бельэтаже зимой 1967/1968, стоял в Сивцевом-Вражке. Когда в 1972 я повела заезжего поляка смотреть старую Москву и вывела «к своему дому», я устояла на ногах только потому, что успела прислониться к стенке: на месте дома был скверик с чахлым газоном.

«Хорошо домой вернуться…»

Хорошо домой вернуться, искупнуться, сполоснуться и опять бежать гулять, в тишине почти валдайской подыматься вверх по Гданьской2 и опять спуcкаться вниз в шум базара на Конвенте3 и, по разнопестрой ленте конькобежкою скользя, покупать чего не нужно, не полезно, не насущно ни тебе и никому.

«С Москвы-реки послышалось…»

Нине Литвиновой

С Москвы- реки послы- шалось и взмах руки, и страх, и злость, и небыль-быль, и пепел-прах, и порох-пыль, и с пустырей, буен и пьян, кривой бурьян, а не кипрей и не ковыль. Но взмах руки с Москвы-реки — как маг, как мак, как памяти знак.

«Изыдите, бесы уныния…»

Изыдите, бесы уныния, и духи гордыни – истайте. Вчера, и вовеки, и ныне я рисую мелком на асфальте. Оставьте меня и рисованный мелками корявый пейзаж и дом без замка и засова – и (гроши по карманам рассованы) ни вздоха, о друг мой, ни слова, ни сомненья: «…и дом этот наш».

«и дом этот наш». ⇨ См. «Классическую балладу».

«Закричал он: «Что за шутки…»

Закричал он: «Что за шутки! Это снова город П.!» Эти сутки были жутки в переполненном купе, но не стронувшемся с места, от вокзала Сен-Лазар, не доехавшем до Бреста, где нас ждал другой вокзал, а литовский ли, бретонский — не дождется, не дождё… к нам изнанкой повернулась эта насыпь под дождем.

не доехавшем до Бреста, / где нас ждал другой вокзал, // а литовский ли, бретонский... ⇨ Имеются в виду Брест в Бретани и Брест-Литовск (ныне просто Брест).

Чита – Братск – Чуна

(Памяти Ларисы Богораз)

Я ли нешто в эту непогоду, не видав извилины Байкала, добралась впотьмах, по гололеду от аэропорта до вокзала? Был октябрь. Зима лежала плотно. Руки-ноги в ДОКе4 леденели. Индевело желдорполотно от начала до конца недели. Шпалы осеняла благодать хмурого таежного рассвета, и под ними было не видать, как ведут скелеты до Тайшета.

В конце октября – начале ноября 1969 я предприняла путешествие к своим ссыльным друзьям в Сибирь. Сначала к Павлу Литвинову в забайкальский поселок Усугли, оттуда – в Чуну к Ларисе: самолетиком до Читы, самолетом до Братска и поездом к цели путешествия.

«Ра́з-два-три, ра́з-два-три…»

Ра́з-два-три, ра́з-два-три, вот вам и вальс, разные разности резвой ногой. Около «Сокола» милый трамвай с мерзлыми стеклами, с гордой дугой. Ра́з-два-три, ра́з-два-три, сколько вам лет? А нам без разницы, хоть бы и сто. В шкафчике спрятанный, пляшет скелет в чиненном, латанном летнем пальто.

Площадь несогласия (восьмистишия восьмые)

1

Эти ранние вставанья, пока заперты кафе, и со снами расставанья, как от жизни отставанье, отстаешь от жизни прошлой с пол-оторванной подошвой, с недорезанной ладошкой, в сукровице и крове.

2

Пока по этой площади искать туристский порт, автобусную пристань, собою быть возможно перестать на радость футуристам. Когда согласья нету ни в друзьях, ни в недругах и ни в застолье пьяном, себя возможно из себя изъять на радость будетлянам.

3

Мы куда-нибудь приедем, мы куда-нибудь придем, не к медведям, то к соседям, не к соседям, то к себе. Мы куда-нибудь прибудем, перебудем, переждем, не проснемся, так разбудим, заиграем на трубе.

4

А кто это с укором как будто прокричал: «Оставь свое игранье и свой покинь причал». А это просто ворон, по польской кличке «крук», зовет меня за грани и за Полярный круг.

7

В ту же ре́ку, в ту же Сену, в ту же Вислу и Неву, в те же сени-мои-сени не во сне, а наяву я ступаю и ступаю Гераклиту вопреки, но, реки не перейдя, отступаю, отступаю…

10

От тех дальневосточных азиатов, их щелкающих фотоаппаратов, да тоже и от этих наших русских, их глаз прищуренных, таких же узких, — если до горизонта страна Турстан и некуда убегать, уведи меня хоть в какой-то стан, хоть за что-нибудь погибать.

13

На двенадцатом французском этаже в окна смотрит небо, солнце, но не лес, хлорофилла впечатлительной душе не хватает: высоко залез беглец. Уведи меня куда-нибудь туда, где звезда краснеет только от стыда, где забвение стоячею водой не сомкнется над вчерашнею бедой.

Заглавие, как нетрудно догадаться, идет от парижской площади Согласия (place de la Concorde).

На двенадцатом французском этаже… ⇨ Французский 12 этаж – это наш 13-й.

«Кочерыжка водокачки…»

Кочерыжка водокачки, точно витязь у распутья, а за пазухой в заначке пирожок и в нем капуста, чтобы съесть на поле битвы, чтобы схавать умилённо без воды и без поллитры овощное теста лоно, чтобы лук не перепрягся, чтоб копье не затупилось, чтоб ворона, точно клякса, с водокачки не спустилась доклевать сухие крошки, выклевать пустые очи и на все на три дорожки каркать, каркать что есть мочи.

«Кто видел англичан…»

Кто видел англичан, ушедших по-английски? Кто знал и различал закуски и загрызки? Кто на своем веку во сне не змружил века? Кому на всем скаку бил колокол-калека? Кому, о ком, о чем застольный и застойный, в толпе к плечу плечом молчит мой город стольный?

Кто на своем веку / во сне не змружил века? ⇨ «Змружить» (польск.) – закрыть (глаза).

Свобода воли почти поэма

1

Этот год начинался хореями, хоровым музицированьем, это пчелы роились и реяли не ко времени и не по времени года. Это снова менялась погода, падал снег и истаивал, нем, эта холода-голода нота, эта белая глухонемо́та в Лютеции. Как до блюда додатые специи, дадаисты сбивались кружком, потрясая жирком и брюшком, и гласили друг другу концепции о сакральном и о мирском на своем языке, разумеется, если он у них вправду имеется. Год едва отошел от начала и едва устремился вперед, но уже поглядеть на мочало на колу собирался народ, и прещедрая власть назначала кому кнут, кому пряника в рот, медового пряничка, мятного, а кому и кнута непечатного.

2

«Этот год» – это время. А место? А место, увы, неуместно, я качаюсь на проволке меж, и растет из словесного теста, где словам (а не мыслям) не тесно, тот истаявший снежный рубеж, что и служит мне проволкой шаткой, смотровою площадкой. Погляди в смотровое окно, за стеклом и свежо, и мокро́, и само оно накренено к горизонту, и к синему бору, и к лошадке размером в перо, торопящей телегу-шкатулку и, теряя колесную втулку, не охочей до разговору ни о чем. Этот год был ни шаткий, ни валкий, не стучал по засову ключом, но ятвяги, жемайты, сувалки не томились, как мы, в раздевалке, не сходились послушать оркестр, их речей отголоски ни жарких, ни прохладных, как наши, окрест не ложились – речей их, ни жалких, ни величественных, – на пустые леса и поляны. Этим роком, на них излиянным, сам себя ударяешь под дых, сам себе уготовуешь рок на качелях Запад-Восток, где повисли два красных флажка, серпомолот и свастика, и нещадная рока рука не сжимает ластика, того ластика, что на простор храбро вышел и лишнее стёр. Были б раньше не шатки, а валки, то и прусы, ятвяги, сувалки могли бы стоять в раздевалке вместе с нами за шубами, польтами и на вешалку сданными кольтами, получать от налогов повестки и на Русь посылать эсэмэски.

3

В свете сумерек, в утреннем блеске над пожарищем века вишу, косоглазо зыряя наружу, что ни сделаю, что ни решу – всё садится в глубокую лужу, но и мятным головокруженьем я зато себя не оглушу. Не рифмуйте бессмертную душу с этим новым, медовым глушеньем, этим пряником в виде кнута (и наоборот).

эта белая глухонемóта / в Лютеции. ⇨ См. прим. к стих. «Разговор, которого никогда…».

…но ятвяги, жемайты, сувалки / не томились, как мы, в раздевалке (…) Были б раньше не шатки, а валки, / то и прусы, ятвяги, сувалки / могли бы стоять в раздевалке… ⇨ Ятвяги, жемайты, сувалки, прусы – вымершие народы польско-литовско-белорусского пограничья.

«Глубо́коуважаемый…»

Глубо́коуважаемый вагоноуважа… катаючись трамваями, не сесть бы на ежа, не скушать бы ужа, с угрём нечайно спутав, пока углём беспутным не греется душа, пока она трамваями, одевшись плотью, ездит, пока в бесснежном мареве глядит себя без лести и, да, без снисхожденья, претензий и обид себя она глядит, и этот скорбный вид в парах самосожженья заслуживает нашего молчания, да-да, и ты ее не спрашивай: зачем? почём? куда?

«Выхожу с Восточного вокзала…»

Выхожу с Восточного вокзала и с восточным распростясь морозом. Заумь – безумь, я уже сказала, но она же, если хочет, розумь, но она же мотыльком по розам, утюжком по грёзам поизмятым, вопреки угару и угрозам, вопреки таблеткам сердцемятным, вопреки самой себе… О заумь, о Котаумь с зелеными глазаумь, так дерзайся, только не слезайся с поезда, где едешь в виде зайца.

Выхожу с Восточного вокзала… ⇨ Это, конечно, парижский Восточный вокзал (гар де л’Эст).

«Распаянный бульвар…»

Распаянный бульвар лудильщик не поправит, сухое солнце плавит бессильный Вавилон. Жую, как в детстве, вар, пока в зубах настрянет, пока в ушах стреляет неслышный перезвон. Забравшись на Парнас, как нимфа, загораю, загубленному раю вчерашняя сестра. «Помилуй бедных нас» шепчу – и оступаюсь, и тут же просыпаюсь (такой вот сон с утра).

Примечание для непарижан (а парижане легко догадаются): действие сна происходит где-то близ перекрестка бульваров Распай и Монпарнас.

…бессильный Вавилон. ⇨ См. прим. к стих. «Чистый-чистый, мытый-мытый…».

«Как бы ты ни шел…»

Как бы ты ни шел — переулком кривым или по переулку кривому, всё, что ты нашел, обращается в дым, не донесешь до дому. Что бы ты ни пел — торжествующую песнь или песенку павших повстанцев, петел отлетел, и осела плеснь на строфы недописанных стансов. Что бы ни лилось без рифмы, на авось, из динамиков что бы ни звучало, этот дым, этот прах, эти строфы на кострах, начинайте сказочку с начала.

«Этой заросшей дорожкой…»

Этой заросшей дорожкой, этой тропинкою тесной, полупротоптанной стёжкой с полупрошёптанной песней, с полуулыбкой и полу- свисшей слезою с ресницы ходишь до смерти в школу, учишься слову-глаголу, как проспрягаться – то есть сопрячься, а не склониться.

Malakoff

Во степи стоит курган. Наш Аника бездыхан. Малах, которому курган, Конечно, тоже бездыханен Был в тот момент, когда врагам Не отдан был на поруганье, А был честь-честью погребен, Как в эту рань средневековья Еще велось у тех племен Для лиц военного сословья. Но много лет тому спустя Враги кургану угрозили И свой – не наш трехцветный стяг В его вершину водрузили. И в раже враг, и рожа рыжа, В ладоши бьют и руки жмут, И жалкий пригород Парижа С тех пор Малаховкой зовут.

Malakoff – южное предместье Парижа. Названо в честь взятия англо-французскими войсками Малахова кургана в Крымскую войну.

«Еду-еду, не свищу…»

Еду-еду, не свищу, свистнула б, да не умею. Скоро-скоро полечу там, «где небо всех синее». И опять не просвистать, разворачивая свиток, не прочесть и не привстать над напрасностью попыток. Самолётик, самолёт, доберусь ли до конечной, где свистулька лёд невечный обратит в текучий мёд.

«Знаю, знаю…»

Знаю, знаю, слышу, слышу: голова конька резная вылезла на крышу. Еду, еду в чистом поле, я к тебе доеду к лету, братик по недоле. Головою коник машет, а над скошенной травою польный коник5 пляшет.

«Эти места…»

All I have is a voice… W.H. Auden Эти места, где нигде не была я. Холод холста на закраине рая. Ноты с листа ненаверно играя, глянешь в окно: скушно, смешно. Там в сентябре ты проехал в телеге, в пыльной жаре, позабыв о ночлеге, а на заре, очутившись в побеге, вынул смычок, вывел крючок. Это заря наступает с востока, шестизарядна, шестидестиока, значит, не зря перестала до срока скрипочка петь, половица скрипеть.

Эпиграф – из стих. Одена «1 сентября 1939».

«И снова спасибо общественным средствам…»

И снова спасибо общественным средствам передвижения за то, что везут на свидание с детством жизнь заржавелую, за то, что в их ритме звучат перебои сердцебиения, за то, что тебя же рифмуют с тобою – ветр с каравеллою.

«Я по улицам хожу…»

Я по улицам хожу, точно крокодила. Непременно угожу тоже грызть лоскут. Просто так стишки пишу, а не ради дела. До конца не довожу этот легкий труд. Этот легкий ветерок где-то возле уха. Там, где легкий матерок веет из окон. Где тут запад, где восток, разбери, старуха. Вдохновенье ли, восторг, лишь бы всё не в тон.

«Ступай себе не торопясь…»

Ступай себе не торопясь дорожкой неторопкой, чини разорванную связь не кружевом, а штопкой. И чтоб то ни было в пути надвинется и встретит — ты потихохоньку лети, как ветерок, не ветер.

Zimeysa

Полустанция Зимейса из проезжего окна. Изумися, изумейся над изгибом полотна. Изумляюсь, из-умляюсь, из ума на всем скаку, глаза жмурю как умляут над ухмылкою как U.

«Ищите и обрящете…»

Ищите и обрящете, иду, клюкою тыкаю, похрустывают хрящики, потрескивают, тикают, как часики. Еще часок, вон тот еще пройти лесок, и рощу, и болотце, как конь или как ящерица, — всё равно обрящется, отыщется, найдется…

«Хоть бы в петлю, хоть бы в рай…»

Хоть бы в петлю, хоть бы в рай, хоть бы в дедовские орды, не горды мы и не твёрды, не рабы мы и не лорды, по старинке помирай. По старинке помолясь у порога в путь-дорогу, в пурги, замяти, мороку, обмороки, поволоку, сутолоку, мрак и грязь. За порогом замерев, обойму и тьму, и тучи, хлябей тяжких пар летучий, где в засаде из созвучий с агнцем затаился лев.

«Как мало флипперов теперь в Париже…»

Как мало флипперов теперь в Париже, тем более в кафе и не покуришь, и щуришься, как недобитый жмурик, недоостывший, на ступеньку ниже. Пейзаж, пейзаж – иль вправду пеизаж, тем больше милый, чем более унылый, дождливый, как березка над могилой, и за него чего ты не отдашь?..

Пейзаж, пейзаж – иль вправду пеизаж… ⇨ «Так вот он – тот осенний пеизаж…» (Ахматова). Замечу, что не только в интернете, но и в печатных текстах довольно упорно пишется «пейзаж» (видимо, компьютеры «исправляют»).

…А впрочем, и не в том… восьмистишия остинато

6

Эти «не», эти «без», этот отрицанья бес над безгрешной землёй пролетел, сухой и злой. Пролетел, сухой и злобный над Калугой, над Коломной, над Окой и Двиной и над тёмной надо мной.

10

Если я автомобиль, то, конечно, грузовик. Если грязь и если пыль, кузов мой из них возник. Если стелется ковыль пеленой из-под колёс – небыль? небыль? или быль? – в том вопрос? не в том вопрос?

11

Ухабами забитый, разутый, позабытый, кончается стишок. И вновь пошли ухабы, ну да и мы не слабы, затянем ремешок покрепче да потуже, ныряя в рифму в ту же.

Если я автомобиль, / то, конечно, грузовик. ⇨ Это мой опыт езды автостопом.

«НЕ говорите мне, что ручей…»

НЕ говорите мне, что ручей не сам выбирает в дебрях дорогу. Он неуч, как я, а у неучей в запасе всего понемногу. Он не вечен, как я, он бежит по камням и всплёскивает крылами, пока ему, пока мне, пока нам не приходит в голову заняться делами. Пока ранний снег еще редок и сед, пока нам сонет заменяет обед, а соната заменяет и окна, и двери. Покудова конь недостаточно блед, а плед на коленях не оставил след, наши дебри держатся на надежде и вере.

Развилки восьмистишия десятые

3

Не думай… И не думала, а шла себе, куда что дурочка, что умная доходит без труда, куда и речка дотечёт, и тропка добежит, и где, как годовой отчёт, рояль в кустах лежит.

7

Перекрестки, распутья, развилки. Обмышленья, ошибки, обмылки. Заблуждаясь, не заблудись. Отчуждаясь, не учудись. Научась и тому, и сему-то, лишь одно наизусть затверди: как сия драгоценна минута, пока ты не свернула с пути.

8

Пока-покудова-покедова, Графьёво, Внуково и Дедово, куда-откудова – неведомо, но я взлетаю и взлечу. Мельчит полей чересполосица, постанывает переносица, неясный гул наружу просится, навстречу туче и лучу.

10

«Кто я? Откуда? Куда я иду?» — это, оказывается, банально, как отличать от победы беду, как не дышать при свече поминальной. Эти «куда» и «откуда» и «кто» ходят под дождиком в тёртых пальто, в драных галошах, с ухмылкою рта и, разумеется, без зонта.

11

Дождик, дождик, пуще, дам тебе я… Ничего, ничего тебе не дам, я поеду в Амстердам, там такие кущи по музеям – прямо во! Дождик, дождик, зачасти, частый дождь у нас в чести.

12

И на очередной развилке стою, как воин в несознанке: не разобраться без бутылки, не нарядиться без изнанки, не обрядиться без изъяну в полки, не собранные в стаю, а значит, ни стрезва, ни спьяну не говори: «Я улетаю».

13

Улетаю, колоду раскинув от туза и до двойки червей, и анапестом душеньку вынув из чужих дочерей-сыновей, и чернильными тучами хлынув на чужую тетрадь… Перестань! Улетаю. Далёко ли? В Хлынов, где у Хлебникова Аристань.

Графьёво, Внуково и Дедово… ⇨ Каждый узнает здесь названия московских аэропортов.

Улетаю. Далёко ли? В Хлынов, / где у Хлебникова Аристань. ⇨ Тут вышла на старуху проруха: спутала Хлынов (Вятку) и Хвалынск (Астрахань).

Avian flu/Париж—Берлин

Значит, авиагрипп подхватила в аэропорту, и, как унтер-подлип, прилипаю аортой ко рту заскорузлых небес, и машу пятернями двумя, где ни ангел, ни бес не помянет летучую мя.

Унтер-подлип – производное от Унтер ден Линден (Под Липами).

Avian flu – это, конечно, птичий грипп, но я превратила его в авиагрипп.

«Глу́ха, ста́ра…»

Глу́ха, ста́ра6, прилетаю на постой. За пределом кофе-чаю никому не отвечаю ни за что. Ручейки бегут по склонам, свеже-мартовски-зелёным, слышу-слышу тихий-тихий нежный звук их изводов и излук и натягиваю лук рифмы.

«Помчи меня скорей…»

Помчи меня скорей под звон незримых шпор за речку, за ручей, решая давний спор, по горкам-бугоркам, за Рубикон-рубец, каурый автокар, железный жеребец.

«Но где мой дом? И родина моя…»

Но где мой дом? И родина моя? Сырой подвал, давно снесенный флигель, и – «вот тебе уют», и – «здесь не подают». И тешится змея, сыгравши фигель-мигель на дне трансатлантических кают.

«Хвою выпарили ели…»

Хвою выпарили ели, в прах ссыпаются бугры. На какой мы параллели? Сколько градусов жары? Сколько градусов от центра города или Земли, где меня переоценка с распродажей замели, где ни цента, ни процента, ни клочка чужой земли. Если точно, то ни пяди, как написано в тетради, пожелтелой не со зла, где таблица умноженья и готовые решенья, как на складе в Ленинграде, когда веют дыма пряди, а еда уже зола.

…ни пяди, / как написано в тетради, / пожелтелой не со зла, / где таблица умноженья… ⇨ На старых тетрадках (довоенных и моего детства), кроме неизменной таблицы умножения, печатались лозунги, в том числе сталинские слова: «Ни одной пяди чужой земли не хотим. Но и своей земли, ни одного вершка своей земли не отдадим никому».

…как на складе в Ленинграде, / когда веют дыма пряди, / а еда уже зола. ⇨ Намек на пожар Бадаевских складов в начале блокады Ленинграда.

«…хоть пережи́ла…»

«…хоть пережи́ла…» (или хоть пере́жила) тончает жила в дюнах побережия тончает голос над несмолёной лодкою и ум короткий ершит колючей проволкой пески ерошит ералашит русло рек в волнах полощет рубахи гуслярей и ветхий днями гуслярик что фонарик выходит на реку но в море выныряет

«Заговори скороговоркой…»

Заговори скороговоркой, проглатывая треть согласных. Поди за речкою, за горкой искать случайностей опасных. Поди-поди всему навстречу, чему бы там ни приключиться. Ввяжись – не бойсь – в чужую сечу, пока не сломана ключица, пока рука оружье держит, покуда в ручке есть чернила, пока не в страх ни крах, ни скрежет, ничто, ни дьявольская сила.

Купеческая дочь

Пропахши вином и луком и лучником полупьяным, вначале бредешь ты лугом, потом по лесным полянам, и в зарослях земляники твои замирают крики.

«Дочитай до страницы сто…»

Дочитай до страницы сто, выходя из трамвая. Голова моя— решето, травматозно-пустая. Или полная – чем? Трухой, как уже говорилось. Как вычёрпывать жёлоб сухой, уповая на милость.

«На Красной площади земля всего красней…»

На Красной площади земля всего красней, там кровь из-под брусчатки проступает и с ней тот вечный огнь, что нас, как Палах, палит. Тот вечный танк, что прямо в нас палит, когда приказ подпишет замполит и даст отмашку командир в мундире том еще, заношенном до дыр.

На Красной площади земля всего красней… ⇨ «На Красной площади всего круглей земля…» (Мандельштам).

…тот вечный огнь, что нас, как Палах, палит. ⇨ 19-летний студент Ян Палах в январе 1969 совершил самосожжение на Вацлавской площади в Праге в знак протеста против оккупации Чехословакии.

Улетая из Варшавы

Эх, поляки-ляхи, водяные птахи, прямо из болота в брюхо самолета. Под крылами – стрехи, под стрехами – жмурки: пляшут польку чехи, а мазурку – урки. И кулик с удодом пред честным народом пишут логарифмы птичьей женской рифмы.

«Стихотворяются двери…»

Стихотворяются двери, развоплощаются звери, па́ром свистит о потере невидимый пароход. Потере, утрате плоти, и тоже невидимый плотик, чтоб выплыть на берег напротив, Харон спускает на лёд. И машет веслом незримым, как будто над городом Римом в просторе необозримом посылает последний привет. И ветер, зияя и вея в развалинах Колизея, подвывает не хуже зверя, но без особых примет.

«На смеси французского – к счастью, с найниже…»

На смеси французского – к счастью, с найниже-, найнижегородским, найближележащим в сокровищнице словаря — мы в городе П. (в просторечьи – в Париже) и шарим губами, и ржём, и скрежещем, и всё, как окажется, зря. А может быть, кажется – и не окажется, а будет совершенно иначе, а будет совершенно иное, и зимняя лужица мазутом замажется, и станет неважно: удачи-неудачи, лишь бы звёздное небо надо мною.

Метафизика-2

Полуфизика, полу- черная метка. Отправляя детище в школу, не справляйся, какая отметка по литературе, метаматематике или экобиологии. Подсчитать лепестки мать-и-мачехи способны ли многие? Многим ли дадено двойное зрение? Находиться в ограде, но продираться сквозь тернии? К звёздам ли вправду, к звезда́м ли, но вопреки ограде, вопреки патрулям запоздалым в городе и во Граде.

Три стихотворения, сочинившиеся ночью на пути из Вроцлава в Париж

1

В евробусе – евросны, восточно-, центрально- и западно-, закатно, рассветно, и за полнолуньем сребрится лоскут тишины. Усни, убаюкана ходом колёс по евроасфальту, по евробетону. Лес как дом и дом как лес надвигаются встречь бездону. Проваливаешься в глубину и в зубную боль, ищешь, как ложкой во щах, утоление, не любовь. И что же приснится-привидится, взревнуется, позавидится на Саарском мосту, где луны кружок – как прыжок в пустоту.

2

Зарифмуя рифму с рифом, повторяхом, повторихом, не пишу я акростихом, приневоленным стихом. Я пишу стихом свободным, поднебесным, подколодным, самому себе подобным в неподобии своем. Словеса, где пахнет гарью, как рубанком обстругаю, насмеюсь, нахулиганю и поплачу сподтишка. Ходит крейсер, ходит лодка, кто увесисто, кто кротко, под щекою спит пилотка на закраине песка. (Ходит крейсер, ходит шлюпка, кто увесисто, кто хрупко, стонет сизая голубка на закраине песка.)

3

Угомон меня возьми, отложи на полку, узелками и связьми подвяжи мне холку. Нашли Дрёму на меня, ту, что возле дома, как на черного коня, то есть вороного. Угомон со всех сторон без грозы и грома. Снова, снова крик ворон. Снова, снова, снова.

…на Саарском мосту… – под Саарским мостом здесь разумеется город Саарбрюкккен.

Двойное восьмистишие

Донкихотская страна не родная сторона, хоть и не чужая. Ходят волны-буруны на четыре стороны, подмывают валуны, где гнездились вороны, воронят рожая. Кто на ослике верхом? Кто спевает петухом в свете дня жестоком? Веют ветры-тайфуны на четыре стороны, крошат в крошку валуны, где сходились форумы Запада с Востоком.

Слово «стороны» каждый читатель волен произносить с ударением на первом или последнем слоге (но тогда желательно оба раза одинаково).

«у колодца расколоться…»

Не хотится ль вам пройтиться…

у колодца расколоться я б хотела как вода эти нищие деревни и электропровода и газопроводы рекрутские проводы не по небосводу ходят бабы по воду ходят бабы подолгу от попевки к пенью и похоже наступает край долготерпенью

«Куда бы ни и где бы…»

Куда бы ни и где бы с пути не повернуть, от ветреныя Гебы не сбечь, не ускользнуть. Каких бы мыльных губок ни мягок был полёт, громокипящий кубок настигнет и зальёт. Какой бы ни был транспорт небесно-голубой, открытое пространство обрушится в забой. Локтями и когтями в породе роя ход, как в череве, как в яме, дорвешься до ворот, где сорванные петли, и проржавел засов, и есть – но есть ли, нет ли? — пружинка от часов.

«Замолчи, говорю. За молчаньем…»

Замолчи, говорю. За молчаньем засижусь, как чаёвник за чаем, как кочевник за стенкой шатра. За Шатурою чад и отчаяние, и борта вездеходов причалены не к берегам, только к стенкам костра. В дымке лес воздвигается вздыбленный, чай качается в чашке задымленный, пробежал холодок по стихам… Замолчи, а то будет отчаяннее, чем пожар, полыхнувший нечаянно и до скончания дополыхав.

«Подыжжая подыжоры…»

«Подыжжая подыжоры», он на небеса взглянул, и остались в небе дыры, словно капельки чернил, словно легкие рисунки на полях черновиков, словно с горки скачут санки навстречь будущим векам.

«Подыжжая подыжоры», / он на небеса взглянул... ⇨ Подъезжая под Ижоры, / Я взглянул на небеса… (Пушкин)

«Кучевые снега под колёсами…»

Кучевые снега под колёсами, и крыло попрочней, чем весло. Очертанья движенья затёсаны. Ох, неве́село, невесело́. В веке ошеломляющей скорости человек среди неба завис, не ища ни выго́ды, ни ко́рысти и не глядя ни вверх и ни вниз. Человечество, ячество, жречество — ни пред чем не склоняя чело. Небогатое наше отечество, небогатое наше село.

«Штойто, и Ктойто, и Либонибудь…»

Штойто, и Ктойто, и Либонибудь вдоль по шоссейке отправились в путь. Штобы, Кудабы и Гдебытони шли по бетонке и ночи, и дни. Иже, и Еже, и Аще, и Аж не разжигали ажиотаж. Все они шли, куда и пришли, — У́жели, Ежели, Или и Ли. Только меня не нашли.

«Кровью, почвой, временем и местом…»

Кровью, почвой, временем и местом, листиком, почкой, корнем, лепестком — братьям-сестрам, женихам-невестам, под надзором острым и невесть о ком. «Идут эшелоны». Идут. «Без тебя. Доколе?» На коий редут? На поле жатвы – на кое? И коей рукой махаться, махать, креститься? И, в общем, накой жнивью хворостеть, колоситься? Жнивушка, нивушка моя золотая, как и я, проклюнулась на исходе мая, как и я, проклюкалась на исходе серпня, как и я, осунулась под уколом шершня.

«Идут эшелоны». Идут. «Без тебя. Доколе?» ⇨ Идут эшелоны. Без тебя. Доколе? (Кшиштоф Камиль Бачинский, «Дожди», перевод мой).

«Анкор-анкор наперекор…»

Анкор-анкор наперекор тому, что чает рок, наперерез и рек, и гор судьбе, трубящей в рог, куда сияющий чертог огнями круглый год обвалят в бешеный поток и галл, и франк, и гот, и славянин, и славное, но без оружья воинство, а это значит: главное — не потерять достоинство.

Выходя из кафе

Бон-журне? Бон-чего? Или бон- послеполуденного-отдыха-фавна. Объясняюсь, как балабон, с окружающей энтой фауной. Лучше с флорою говорить, с нею – «без слова сказаться», и касаться, и чуять, и зрить, не открывая абзаца…

«Бон-журне» (bonne journée), «доброго дня», – традиционная французская формула при прощании, когда весь или почти весь день еще впереди. Аналогично bon après-midi – «доброго пополудни». Пьеса Дебюсси «Après-midi d’un faune» («Пополудни фавна») на русский переводится как «Послеполуденный отдых фавна».

«Загадочны – как жизнь…»

Загадочны – как жизнь. Как жизнь по эту сторону реки. Вяжись – не отвяжись, Москва-река впадает в Лету, пройдя чистилище Оки. И огоньки с другого берега, призывные, манят. Как будто там Америка и мотыльки, изображение монад. Как будто ты не рад, не рада, не уверена, что всё. Остался взмах руки.

«Серенький скверик в скамейках пожолклых…»

Серенький скверик в скамейках пожолклых, серый Верленчик в худых сапожонках, серого жемчуга дощик. Это мой город, река и деревья, это, цитирую, дом и деревня, радостей малых разносчик, горестей малых учетчик и счетчик, по поднебесью порхающий летчик, бабочка в бархате тучки. Снежная баба вздохнет и растает, сильно ли, слабо, а нарастает пламечко у невезучки.

…серый Верленчик в худых сапожонках… ⇨ На самом деле не Верлен, а скорее «старик, похожий на Верлена», маленький памятник Хаиму Сутину работы Арбита Блатаса (1963) в сквере Гастона Бати близ Монпарнаса.

«И в сумраке вечернем…»

И в сумраке вечернем, и в мороке ночном вчерашних развлечений не слышно за окном, а только слышно-видно сквозь дырочки тенет: Виденье, или Вильно, и тот чудной поэт, кто, над рекой иною, «укрывшись под плащом», окутает окно мое плетущимся плющом.

Вильно здесь – времен «того поэта», т. е. Мицкевича, Вильно «Дзядов» (в которых есть Виденье, не случайно написанное у меня с заглавной буквы). И он же, Мицкевич, «над рекой иною», с Пушкиным «укрывшись под одним плащом» (тоже «Дзяды», пер. В.Левика).

«Мои сонные соседи по метро…»

Мои сонные соседи по метро, белопенные, с пурпурными перстами, забежав перед дорогою в бистро, даже дня и не начав, уже устали. Мои бедные соседи по плане… по планете, по планетной ли системе, залегли, как головастики на дне, а над ними только водорослей тени, только заросли неведомых следов, только отзвук, только отзыв, только зов затянувшийся, занывшийся, затяжный, как солдатик, никому уже не важный.

«Бедный камер-юнкер…»

Бедный камер-юнкер, чугунный-аржаной, выставлен в кунсткамере с красавицей-жаной. Ржавая чугунка, столыпинский вагон. Пашет пашню Глинка, а пишет песню он ли? Песня онли-ю из-под ребер льется. Сменяя колею, меняются колеса. Колеса, не стучите, а паровоз, постой. Сменяются учители, на постаментах стоя. Бедный постамент, уже и буквы стерлись. И кто на нем поставлен? Чапаев? Чукча? Штирлиц?..

Паровоз (под тогдашним названием «пароход») воспет в знаменитой «Дорожной песне» Глинке на стихи Нестора Кукольника. В ХХ веке о нем пели в лагерной песне: «Постой, паровоз, не стучите, колеса…».

Чугункой называли железную дорогу в ХIХ веке. Колею на границе Российской империи (потом СССР, а ныне Украины и Белоруссии) и Западной Европы меняли и меняют до сих пор.

«Чуять, не носом, а кожицей щек…»

Чуять, не носом, а кожицей щек, тот подступающий запах гниенья листьев осенних, хотя еще щёлк летнего времени тяжкие звенья не перещёлкал в полях на закат, в морях – на заход, в океанах – на запад, не прощелка́л упоительный запах распада, сиречь возвращенья назад, в райский, давно не ухоженный сад, полу́-огороженный палисадник, будущих листьев осенних рассадник, будущих щёкам чутким услад.

Метафизика-3

Эти ведьмовские зелья, неразорванные звенья, неразомкнутые кельи в бездвиженьи, бездвиженьи. По-над плоскою землею, над поверхностью земною ненебесные орлы и неземные, неземные. Там, где домик в три оконца, а над ним Сатурна кольца, там и Солнце холодает, западает, западает. От сияющего куба, от бревенчатого сруба если, ежели и кабы не сильны, но и не слабы. И не немощны, не мощны, от мошны живеют мощи, всё, что можно, невозможно от Пшедмужа7 до Пшедможа.

Метафизика-4

Эти поиски, розыски, иски, этот узкий, неглинный, несклизкий язычок уходящей земли с маячком, что мигает вдали. Раз-и-два, подвигайся, иди же, перемиг то повыше, поближе, то опять далеко-далеко, и достигнуть его нелегко. Нелегко… Нелегка твоя доля быть травинкой с подводного поля, дужкой между очком и очком, перемигнутым светлячком. Светлячок, маячок, огуречик, ручеек при впадении речек в непроглядно-зеленую тьму, но – да станет постижна уму.

Вариация на мотив Бачинского

Tych miłości które z nami na strumieniach białych płyną… Тех любовей, что за нами вдаль плывут под парусами, что, как чайки над волнами, позабыть велят, а сами ничего не забывают, даже если уплывают по реке-реке до устья, по волнам-волнам до неба, тех, что нет, не поддаются, и ни Висла, ни Онега их не вхлынет, не потопит и глушилки не заглушат, тех любовей – вот мой опыт — ненависти не удушат.

«Мор Фома, одна морфема…»

…а значит, нигде.

Мор Фома, одна морфема, отрицательное «у», и не рифма, а рифмема, как в ютюбе король Убю. Этот остров… Мимо, мимо, мним и остров, и океан, их обоих смыло, смыло с пыльной карты дальних стран. И на том ли океане тот ли остров, тот ли гранит, та ли шаль из той ли ткани тот ли парус багрянит?

…а значит, нигде. ⇨ «В Польше, а значит, нигде» – так определено место действия в пьесе Альфреда Жарри «Король Убю».

«Крестики-нолики (нулики?)…»

Крестики-нолики (нулики?), безлиственный голенький куст. Что в твоих ветках, манюленький? Иссохший цветок или крест? Шпорника или шиповника восьмиконечный цветок? Зачерпывай пол-уполовника живой воды. Вот исток родников, и ключей, и источников, и ручей вытекает отседа прямо в море, точнёхонько, точненько, прямо в небо, предвестием рассвета.

1

Паскаль, Мысли, 570.

(обратно)

2

Rue Dantzig.

(обратно)

3

Rue Convention.

(обратно)

4

ДОК – деревообрабатывающий комбинат, где тогда работала Лариса.

(обратно)

5

польск. konik polny – кузнечик

(обратно)

6

głucha, stara (польск.) – глухая, старая.

(обратно)

7

Przedmurze (пол.) – бастион, дословно предстенье (например, Польша всегда почитала себя «пшедмужем» христианства, нас соответственно считая теми, кто «за стеной»). Przedmorze (пол.) – предморье. Отмечу, что по-русски есть имя собственное Предморье (которого нет по-польски).

(обратно)

Оглавление

Несколько слов от автора

«Данный мир…»

«Отраженье фонаря в луже…»

«Мы согреем холодные стены сарая дыханьем своим…»

«Колокола и купола…»

«А чего ты? А я ничего…»

«Все равно потом…»

«О город, город, о город, город…»

«Я в лампу долью керосина…»

«В аракчеевом Чудове…»

Три стихотворения, написанные в дороге

«Прохожий – проходи…»

«Сила соленого ветра…»

«Говорить разучусь…»

Неоконченные стихи

«Но нет меня в твоем условном мире…»

«Окраины враждебных городов…»

Суханово

«Здесь, как с полотен, жжется желтый полдень…»

«…и теплых желтых звезд мимозы…»

«Страстная, насмотрись на демонстрантов…»

Беляево-Богородское

«Волхонка пахнет скошенной травой…»

«И горы глухи, и долины дики…»

«Глухого дерева листва…»

«Любовь моя, в каком краю…»

Воспоминание о пярвалке

«Какая безлунной, бессолнечной ночью тоска подступает…»

«Вздохнет, всплакнет валторна электрички…»

«Как вольно дышит Вильно по холмам…»

«Протяжная вечерняя трава…»

«Но что на этом темном этаже…»

«Не выплыву, не доплыву…»

«Что там за шорох…»

«Москва моя, дощечка восковая…»

«В аквариум света вплывешь, поплывешь близорукою тенью…»

«И знойно, и пыльно, и пух тополиный…»

«Спеши насладиться касательной негой слепого дождя…»

«Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом…»

«Всё. С концами. Не в этой жизни…»

«В ладоши ладожские льдины…»

«Это голос мой, голос мой – или…»

«Пейзаж – как страж в дверях моей души…»

«Новая волна»

«Вот в чем, а впрочем, и не в том вопрос…»

«Не в крыле самолета…»

«Печальное не более, чем прочие…»

«О ком ты вспомнила, о ком ты слезы льешь…»

«В малиннике, в крапивнике, в огне…»

«Фонарик мой, качайся в облаках…»

«Цвет вереска, чернильный блеск…»

«Который час? (Какая, кстати, страсть…»

«На пороге октября…»

«Не спи на закате…»

«Гримасою прощальной…»

«Как молчаливы эти ивы, эти вербы…»

«Тень мой, стин мой, тихий стон…»

«Как искрится черемуховый ворох…»

«Взлетаю вверх усильем слабых плеч…»

«Как хочется мне…»

«– Так ты летишь, смешная?..»

«Не встретила бы нас Москва дождем…»

«Мое любимое шоссе…»

«Зачем на слишком шумный Сен-Жермен…»

«Как джинсы начинают выгорать…»

«И за что мне все это досталось…»

«Дождь похож на дождь, но не…»

«Хотела только вымолвить: «Пари…»

«Я изменяю вам всем с этим городом…»

«Непоправимо холодно…»

«Разговор, которого никогда…»

«Мокро, холодно, свежо…»

«Пропоешь, и припев повторишь, и примолкнешь…»

«Вот она, la vie quotidienne…»

«Снег с Вогез обращается в облако…»

«Доски дома поскрипывают, просыхая…»

«– — – — и на четвертом стуке…»

«Это жизнь продолжается, это жизнь…»

«О бедная, дряхлая, впавшая в детство…»

«В седой провинции свинцовый океан…»

«Флейта в метро исполняет равелеподобное нечто…»

«Смотри, сегодня Сена – серо-…»

«А может быть, я еду не туда…»

«Верона в дождь равна самой себе…»

«Ах ты, Бог ты мой, с бухты-барахты…»

«Плавленое золото дождя под фонарем…»

«Мы плыли вдаль, и вглубь, и удивлялись…»

«Исчерканные каблуками…»

«В тот год подпортили весну большевики…»

«О, скорее на родной левый берег…»

«Тише, выше, ближе, круче…»

«Одна, одна в совсем пустом Париже…»

«Основа жизни, основанье сил…»

Три стихотворения (Adagio. Allegro. Andante)

«Дикое поле кострами сожмут…»

«Не ради праздника, не ради…»

«Растаяли снега. С пригретого пригорка…»

«Шел год недобрых предсказаний…»

«Но правды нет и там. И пьяное чудовище неправо…»

«Я не поэт, но и не гражданин…»

«Я жаждаю здравого смысла…»

Ода 83-му автобусу

«Я опаздываю. Вопреки своей привычке…»

«Водитель, водитель, пора выходить…»

«опять на открытой площадке…»

Классическая баллада

«Чистый-чистый, мытый-мытый…»

«Где-то море, где-то парус…»

«Захлебываясь песней…»

«Радость моя, растворенье мое…»

«Всходит солнце Аустерлица…»

«На стыке вагона с инерцией ветра…»

«В какой я завернула лес…»

«Ворота Клиньянкурские…»

«Закрутились колеса, на выбоинах подлетая…»

«То ли время пришло разгребать вороха прошлогодней листвы…»

«Всё на свете – вдруг…»

Три стихотворения о погоде

«Перечитыванье текста…»

«Знаешь…»

«Там, где, ладонь к ладони…»

«…где реки льются чище серебра…»

«Далёко за полночь. Разведены мосты…»

««Дождливый мой! Возлюбленный! Щемящий!»…»

«И серый горизонт, и сонная прохлада…»

«Там, где Кривокардинальский переулок…»

«Звуку на всем скаку…»

«У фонтана с фигурой архангела…»

«Долго-долго еду…»

«Не ты ль, моя заря…»

«И каждая лавочка – как Елисеевский лучших времени…»

«Еду к любимому, дважды…»

Танго

«В далеком давнем далеке…»

«Боюся – не доберуся…»

«Стапливается в комок…»

«Поскучай обо мне, без меня…»

«И только нерусское имя за зеленью…»

«Не рыдать и ни…»

«В слабую горсть алкоголика…»

«Средь этой осени безлиственной…»

«Тише, мыши, старая ария…»

«Я пишу письмо, но не в дальний век…»

«Когда начинаешь спотыкаться на простейших словах…»

«Видно, пора…»

«Я завитками прорасту…»

Дорожные стихи

«Снова и берег и ветер…»

«Для чего, проходя, проходимец…»

«Следить погод и непогод…»

«Значит, так суждено, значит, там…»

«Не Летний сад, не Зимнюю канавку…»

«Где роится пыльца…»

«Ходи по улицам, работай над собой…»

«Оводы, шершни, конские мухи…»

«Там тернии в снегу…»

«Зима последней осени…»

«Будем ехать, и ехать, и болтать в пустоте ногами…»

«Пододвинься на полшага…»

«Двойняшки расстояние и время…»

«Изжеванный плоский чинарик…»

«Когда автобус в пробке застревает…»

«И только одного – по возрасту, видать…»

«Там, где пушкинская осень над тосканскими холмами…»

«Не веет – а повевает…»

«Полузаросшие шпалы…»

«Это альфа и омега Центавра…»

«О, раж, в который входишь…»

«Не в стихах, а наяву…»

«Как по улице Сен-Жак сквозняк…»

«Не плачь, ракита, – это ивы дело…»

«Я живу на улице Гей-Славяне…»

«Жестко слезы утру…»

«В начале жизни помню детский сад…»

«Назначь мне свиданье…»

«Но спесь – не в том, чтоб спеть…»

«Плеск объятия на шее…»

«Уходит поезд и увозит повесть…»

«Душенька блуждающая, нежная…»

«Маковым цветом, лаковым…»

«Я достану тебя даже без…»

«Получается, вышла зацепка…»

«Милый мост на милой реке…»

«Зимородок запел…»

Восьмистишия

«И снова на вопрос ОТКУДА…»

«Дни несказа́нные…»

«А в кругу этой пе́тельки…»

«Лихо, которым…»

«О, этой искры высеканье…»

«Удлинись, дыхание, – говорю…»

«В Амстердамском порту…»

«Поди походи по Тверскому бульвару…»

«Хоть и освещена фонарями…»

«Любуйся пейзажем английским, плешивым от зноя…»

Новые восьмистишия

«Чудится, белеется…»

«В пятнах от варенья…»

«Какое странное число…»

«На́ тебе семишник на водку…»

«На Круглой Точке Елисейских Полей…»

«На вспухающих водах вешних…»

«Говорят, дорога…»

«Сердцу юношей и дев…»

«Отпусти, Господи, душу грешную…»

Восьмистишия третьи

Перекличка (На смерть Димы Борисова)

«У оконца при огарке…»

Exegi monumentum

«Вот мы и вышли из штопора…»

«Уже за порогом…»

«Один прыжок – и за́ море…»

«Речь моя, не река, а речушка…»

«По дороге на автобус…»

«По Петроградской стороне…»

«Зацепляя подолом траву…»

«И весь-то труд – глазеть в окно…»

«охотники рыщут…»

«Улица, улица…»

«Ты помнишь, всю ночь полыхали зарницы…»

122, Boulevard de L'Hôpital

«А нас давно не будит петушиный…»

«И снова, и снова на севере диком…»

«Кто вырастал на берегу…»

«Невзгоды и взгоды…»

«Как страшно, еще бы…»

«Падение Икара»

Малая ода 49-му автобусу

«Скрипят, хрипят повозки…»

«Шёпот, лепет и т.п…»

«Гнусавым перебором…»

«И слёз размаз…»

«На мосту – с кем прощаться…»

«Буря на мо́ре, на́ море буря…»

«Мелодия, ты всё, ты вся…»

«Телеграфный переулок…»

«…двор на двор…»

«На длинной-длинной-длинной…»

«Вот мы и до́жили – но до чего…»

«Рынки, торжища, базары…»

«Какая ночь, и свечи на столе…»

«Вот она я…»

«Уединён и уеди́нен…»

«Как от Крыма до Рима…»

«Ты, человек, ты, Божий образ…»

«Господа-товарищи…»

«Из автобуса выходя…»

Два стихотворения, написанные на подъездах к Женеве

«Не надо слов. Не надо…»

Я список кораблей…

«На снежной границе к столбу приморозив ресницы…»

«За рекою-Москвой…»

«Косая собачья будка…»

«А дело было в августе…»

«Достаточно пройти…»

«Ни за́мков, и ни парков…»

«Не ходи дальше лесу…»

Еще 13 восьмистиший

На годовщину 18 декабря

«От версты до версты…»

Эпиграф к книге «последние стихи того века»

Романс

«Где не протоптано, не меряно…»

«Паровоз, пароход, не электро…»

«Через порог – не прощаться…»

«Помнишь Чистые пруды…»

«Заветный вензель…»

«Как хорошо, когда дни, иногда и недели…»

«Где на снегу следы оленьи…»

«Моя радость, моя гордость, мои внуки…»

«И с ходом дней…»

«Архип охрип, а Укроп – утоп…»

«Между Ближним и Дальним Востоком…»

«Цеппелины… А я помню цеппелины…»

«Недоскажу, и ты недоскажи…»

«А путь рифмуется…»

«И стоит на пути скала…»

«Вот – и снова понесет…»

Восьмистишия военные

«Вот он, город Дом в Дордони…»

«Неправда ли, поэт сказал…»

«За нечаянно бьют отчаянно…»

На автобусной остановке

«Школы окошко…»

Три стихотворения Памяти дома с бельэтажем и мезонином

«Хорошо домой вернуться…»

«С Москвы-реки послышалось…»

«Изыдите, бесы уныния…»

«Закричал он: «Что за шутки…»

Чита – Братск – Чуна

«Ра́з-два-три, ра́з-два-три…»

Площадь несогласия (восьмистишия восьмые)

«Кочерыжка водокачки…»

«Кто видел англичан…»

Свобода воли почти поэма

«Глубо́коуважаемый…»

«Выхожу с Восточного вокзала…»

«Распаянный бульвар…»

«Как бы ты ни шел…»

«Этой заросшей дорожкой…»

Malakoff

«Еду-еду, не свищу…»

«Знаю, знаю…»

«Эти места…»

«И снова спасибо общественным средствам…»

«Я по улицам хожу…»

«Ступай себе не торопясь…»

Zimeysa

«Ищите и обрящете…»

«Хоть бы в петлю, хоть бы в рай…»

«Как мало флипперов теперь в Париже…»

…А впрочем, и не в том… восьмистишия остинато

«НЕ говорите мне, что ручей…»

Развилки восьмистишия десятые

Avian flu/Париж—Берлин

«Глу́ха, ста́ра…»

«Помчи меня скорей…»

«Но где мой дом? И родина моя…»

«Хвою выпарили ели…»

«…хоть пережи́ла…»

«Заговори скороговоркой…»

Купеческая дочь

«Дочитай до страницы сто…»

«На Красной площади земля всего красней…»

Улетая из Варшавы

«Стихотворяются двери…»

«На смеси французского – к счастью, с найниже…»

Метафизика-2

Три стихотворения, сочинившиеся ночью на пути из Вроцлава в Париж

Двойное восьмистишие

«у колодца расколоться…»

«Куда бы ни и где бы…»

«Замолчи, говорю. За молчаньем…»

«Подыжжая подыжоры…»

«Кучевые снега под колёсами…»

«Штойто, и Ктойто, и Либонибудь…»

«Кровью, почвой, временем и местом…»

«Анкор-анкор наперекор…»

Выходя из кафе

«Загадочны – как жизнь…»

«Серенький скверик в скамейках пожолклых…»

«И в сумраке вечернем…»

«Мои сонные соседи по метро…»

«Бедный камер-юнкер…»

«Чуять, не носом, а кожицей щек…»

Метафизика-3

Метафизика-4

Вариация на мотив Бачинского

«Мор Фома, одна морфема…»

«Крестики-нолики (нулики?)…» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg