«Сердце-озеро»

Сердце-озеро (fb2) - Сердце-озеро [Сказы, легенды, поэмы, сказки, стихи] 2349K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Нина Георгиевна Кондратковская

Сердце-озеро

Хребты Урала, как вершины славы, Дороги к ним прекрасны и круты. Таят в себе обветренные скалы Уральского характера черты.

ОТ АВТОРА

Эта книга о самом дорогом — о родной земле, прекраснейшем крае России — Южном Урале. Содержание сказов, легенд, поэм, стихотворений навеяно его героическим прошлым, ратными и трудовыми подвигами наших современников.

Знаете ли вы свой отчий край? Какие в ваших местах происходили события в далекие и близкие годы? О чем говорят названия вашей речки, деревни, рощи? Знаете ли вы местные памятники истории, природы, культуры, сохранившиеся о них предания?

Работа, нелегкая, но радостная, с юных лет породнила меня с Уралом, и я искренне хочу передать свою любовь к нему, к его людям. Ведь чем бережнее мы храним память о прошлом, чем зорче вглядываемся в сегодняшний день, тем полнокровнее и ярче становится наша собственная жизнь.

СКАЗ ПРО ОЛЕКСАШКИНУ ЧАШУ

В дальней дали от столицы, За три тысячи дорог, При какой-то там царице Жил уральский гончарок. Глина белая, бывало, Из его веселых рук Лебедицей выплывала, Очертя гончарный круг. И добротна, и красива, Колокольчата на звон: Что ни чашка — то спасибо, Что ни блюдо — то поклон. А в затейливых узорах — Горы, цветики, леса, Зори плещут на озерах, Птицы ладят голоса. Побрели по свету чашки И молву на хитрый лад Донесли об Олексашке До царицыных палат. В Петербург пригнали парня, Дали дом со всем добром И поставили гончарню В трех саженях от хором. — Сотвори, — велели, — чашу, Не к застолью — напоказ, Позатейливей, покраше Дорогих заморских ваз. А для росписи богатой Все, что надобно, проси, Ибо честь дороже злата Для престола и Руси! Он одет и сыт по горло, Пьет и нюхает табак: Дома шла работа споро — Тут не спорится никак. Вся окрестная натура, Коей парень окружен, Канделябры да амуры Так и лезут на рожон. Где не надо, нагородит Завитушек без числа, Самого с души воротит От того рукомесла. Прибежали фавориты Поглядеть на лепоту, Увидали фавориты Вместо чаши срамоту. Разглядели — застонали: — Ох, разбойник! Ох, упырь! С чашей царскою, каналья, Всех подвел под монастырь! Опосля изрядной порки Прочь от царского двора На торговые задворки Поселили гончара: Пусть купеческая дочка, Как царевна в терему, Понарошку из окошка Улыбается ему. Пусть гончар посуду лепит, На девицу мечет глаз: Мол, проймет сердечный трепет Выйдет чаша в самый раз! А когда пришли вельможи Да взглянули на верстак, Таково скрутили рожи, Что не выкрутят никак: По глазури пышет злато, А посудина точь-в-точь Крутобока да пузата, Как купеческая дочь. Тут уж парня тряханули, Что ни сесть ему, ни лечь, В баньку тесную впихнули: Вот те глина, вот те печь! Разогнав лучиной темень, В черной копоти, в дыму Олексашка чешет темя, Примеряет чо к чему. Был талан — и нету боле! Не заделье — маета. Дух не тот у глины, что ли, Аль вода в реке не та?.. А уже по царским залам Заблистал парижский шик, Гостем званым и незваным Весь дворец кишмя кишит. Все вальяжны, шибко важны, Смотрят сослепу в лорнет, Поглядеть желают чашу, А хваленой чаши нет. И покудова разводят Меж собой хухры-мухры, Фавориты хороводят Олексашку за вихры. Олексашка локти гложет: — Неповинен, вот те крест! Эта глина петь не может, Дайте глину с-наших мест И водицы родниковой, Что с-под камушка чурит, — Наверчу любых диковин! — Олексашка говорит. Подъезжают к бане сани, В прах сугробы распыля. Сам светлейший влазит в баню, Разодетый в соболя. Не шумит беспутным ором — На устах гречишный мед. Не битьем, а уговором Парня, думает, проймет: — Разве ж Питер — не Расея? Не твоя ль, мужик, земля От застругов Енисея До стоглавого Кремля? — Так-то так. Земля едина, И князьям, и нам родна, Да, по мне, с родного дыму Зачинается она. — По тебе?! Ты это что же Вольнодумствуешь, холоп? — Так и вскинулся вельможа, Зенки выкатя на лоб: — Ишь, смутьян! Родного дыму Захотел, чалдонья вошь! А под шелепы, на дыбу За продерзости не хошь?! Но гончар твердит упрямо, От угрозы не дрожа: — На заимке за горами Глина больно хороша, А еще за нашим кряжем Есть такой земной завет, Что по чашкам и по чашам Сам идет и звон, и свет! С вашей глиной нету сладу!.. И тогда, угомонясь, Все доставить супостату Приказал светлейший князь. Сорок раз коней сменяли, Волю царскую творя. Сорок ребер обломали Ямщикам фельдъегеря. Сквозь проселки, тракты, зимник, По крутогам вверх и вниз К Олексашкиной заимке Ураганом пронеслись. В кадках глину — неба краше, Родниковый лед литой В Петербург везли под стражей, Будто слиток золотой. Ямщики и кони — в мыле, Вожжи — в дым, кнуты — в ремки, Подкатили любо-мило К черной бане напрямки. Олексашка рад до смерти! Весь, как солнышко, горя, На кругу посуду вертит, Сверху лепит снегиря. Вот он, алый, чернохвостый, Так и рвется в перелет, То обронит тихий посвист, То рябинку поклюет. Будет ведать град-столица, Что гончар не лыком шит, Как на чаше чудо-птица Ясны перья распушит! Огонек в глазах занялся, Будто он в родном дому, Сноровисто глина в пальцах Так и ластится к нему. Через донце светит солнце, Как в оконце в ясный день, Колоколят колокольцы, Только пальчиком задень. Все готово. С жару, с пылу Чашу ставят на поднос. Что веселия-то было! Аж до визгу, аж до слез. И царица умилиться Соизволила сама: — Ах-ах-ах! Сия жар-птица Парижан сведет с ума! Высочайше повелела Милость мастеру принесть: Пять целковых дать за дело И полста кнутов — за спесь. И гостям своим учтивым Оказать желает честь: Ввечеру российским дивом В изумление привесть. Но… Смущение на лицах… Гнев… смятение… гроза… Чаша здесь… А где же птица Чародейная краса?!. Утром был снегирь — и нету. Тут замешан дьявол сам! Гончара скорей к ответу За такой державный срам! Свежевать его, как зверя, Коли совесть нечиста!.. В баньке высадили двери, Ну а банька-то — пуста. От лабазов до подвалов Все обрыскали дворы, Натравили волкодавов На окрестные боры. А гончар под вьюгой дикой, Всем ловцам наперекор, Как под шапкой-невидимкой, Угодил в дремучий бор. В лед обут на босу ногу, Снегом наглухо одет, Олексашка без дороги К белой смерти тянет след. То падет у темных елей, Не осиля бурелом, То пурге осатанелой На коленях бьет челом: — Хоть бы намертво укрыла, Не мытарила зазря!.. Ширк! Лицо задели крылья. Глянул — крылья снегиря. Эх! Поблазнилась пичуга Перед смертушкой, поди… А снегирь — посвищет в ухо, Поскребется на груди. И признал родную пташку Гончарок: — Да ты же свой! Сам лепил тебя на чашку, Сам поверил, что живой! Сам хотел с тобой на волю, Просто до смерти хотел! От того хотенья, что ли, Ожил ты и прилетел? Прилетел, в меня поверя, Из царицыных хором, Отыскал меня! Теперя Живы будем, не помрем!

И повел снегирь! По весям Против солнца, на восток, Чистым полем, темным лесом — За три тысячи дорог. Беглецу в убогой хате — Жмых сытнее калача, А заплата на заплате — Шубой с царского плеча. С добрых слов душой оттаял, С баньки силушкой окреп, Людям памятку оставил Ремеслом за кров, за хлеб. От деревни до деревни, Через долы да холмы За свои лесные гребни Он пришел к концу зимы. И припал к землице талой С первой вешней муравой Неприкаянной, усталой Горемычной головой. Снегирек под синим небом Проторил огнистый след, Просвистал — и словно не был, Как на чаше: был — и нет. Говорят, весь свет дивился, Как влетел он во дворец Да на чаше объявился. Тут бы сказу и конец, Но уже и сто, и двести, И, поди-ко, триста лет Снегирек, как дело чести, Гончара хранит завет: Работящими руками Мять, строгать, чеканить, вить Так, чтоб дерево и камень, Медь и глину оживить. И велит честному люду, Значит, каждому из нас, И свое живое чудо Смастерить. Про то и сказ.

СИНИЙ КАМЕНЬ

В степи, у приуральского села, Взметнулась к небу синяя скала. Далече круча дивная видна! Скала в степи! Откуда здесь она? Какую силу тайную хранит? Зачем влюбленных тянет, как магнит, Крутой окаменелою волной, Синея над речною глубиной? Зачем сюда в торжественные дни Приходят, по обычаю, они, И юноша по каменной стене Взбирается отважно к вышине? Пускай на летней зорьке у реки Преданье вам расскажут старики, И, пропустив бородку сквозь кулак, Седой сэсэн начнет старинку так: «Скатилось трижды триста полных лун С тех давних пор за облачный валун, Кто знает, от беды или с войны Пришел к нам парень с дальней стороны. И повстречался с девушкой простой, Как день весенний с утренней звездой…» Вот так начнет сэсэн, и ты поймешь, Что это хоть и сказка, да не ложь. Высок был парень, рус и синеглаз. Избу поставил, землю первый раз Для наливной пшеницы распахал И беднякам по-братски помогал. А девушка, проворна и смугла, Доила коз, отару стерегла, И оба не заметили, когда Два сердца заарканила беда. При свете дня, любовь свою знобя, Они таились даже от себя, А вечеров степная полумгла Их счастье ненадежно берегла. Узнал отец, и побелел, как дым, Когда они склонились перед ним. — Ай, дочка, дочка, глаз моих кристалл! Любимый твой моим бы сыном стал, Когда б у нас обычай был один. А он и молодец, да чуженин. Хвала аллаху, я для вас не враг. Я вас прощу — простит ли вас аллах?.. Аллаху что! Он только темный прах, Невидимый, слепой и дикий страх. Но лютой непреклонностью страшны Хранители жестокой старины. Законов древних дряхлые рабы, Враги свободной, радостной судьбы Над юным счастьем занесли топор И вынесли неправый приговор: Отступникам — разлуки вечный мрак: Ему — изгнанье, ей — неравный брак. Ему зверьем растерзанному быть, Ей в вечном рабстве молодость сгубить. Горит изба. И нива. А по ней Летит табун нахлестанных коней, И каждый след отверженного вбит В солончаки печатями копыт. Что ж девушка — зеленый стебелек, Степная ковылинка, мотылек? Она прорвется сквозь огонь и лед, Но все равно любимого найдет! Он в воду канет — ей волной плескать, Он в небо прянет — ей звездой сверкать, Ему в удел — чужая сторона — Она и там останется верна. Бежать? Но зорки сторожей глаза. И вдруг как избавление — гроза! Полощет ливень, и колотит град, И тучи синим пламенем горят. Срывается и падает плашмя С убогих юрт тяжелая кошма. Отец свою страдалицу-кызы Спешит укрыть халатом от грозы, Но дочки — нет!                         Она сквозь черный ад Бежит во тьму, на волю, наугад. Вот речка, словно раненая рысь Метнулась. Волны с тучами сплелись В гремучую пучину. Скользкий ил Колени по-змеиному обвил… Ей, как во сне, кричать невмоготу — И только стон:                        — Ты слышишь? Я иду! И снова шаг нетвердою ногой… А в свисте бури — голос дорогой: — Я слышу!                   Тьму прорезали огни. Случилось диво — встретились они.

А где-то кони всадников несут, Близка погоня, близок черный суд. Но двух сердец ничто не разлучит, Гроза им щит и даже гибель — щит! Минута встречи — и слепящий меч Ударил с неба, и тяжелый смерч Их завертел, и ливень захлестал, И юноша холодным камнем стал, А девушка слезами истекла, Светлей дождя, прозрачнее стекла. И тонкий стан, и косы-ручейки Скользнули в лоно хмурое реки. Поднялся к небосводу край земли, И глыбу эту волны оплели. Гроза смирилась, и луна взошла, А под луною — синяя скала. На голос камня: «Слышишь? Я с тобой! «Я слышу!» — откликается прибой… Как будто воду с камнем повенчав, Окаменела синяя печаль. И, говорят, когда гремит гроза, Звучат в гранитной глыбе голоса, Но услыхать их может только тот, Кто сердце другу чистым отдает. Над степью золотая благодать Расколосилась — края не видать! И даль ясна, и молодость красна, Быльем несправедливость поросла. Не застит света предрассудков дым, А синий камень служит молодым — Ведь у любви издревле, испокон Есть тайный, свой, неписаный закон. И вечен тот завет, что пронесла Сквозь тьму столетий Синяя скала.

ТЕПЛЫЙ КЛЮЧ

За рекою Белой — Агиделью, Где земля щедра сама собой, Все глаза в бору мы проглядели На чернике сизо-голубой. Бабонька восьмидесяти лет, Будто нипочем ей этот лишек, Бойко наводила нас на след Самых сильных ягодных кулижек. Эка сласть! И вся-то на виду, Только я до ягоды не жадна, На зубах оскомина — и ладно, А от гор — души не отведу. Старая Кузьмовна распрямилась, Полушалок сдернула с плеча: — Вот и я маленько притомилась, Отдохнем у Теплого ключа. Он, желанный, смоет всю усталость, Не водица в нем, а благодать! Освежишься, потерпи-ко малость, Вон уж гору Теплую видать. Добрели.               В бруснике ежик топал, Солнце соком под гору текло. — Бабушка! Родник зовется Теплым, А какое ж от него тепло? У ключа студеного, шального Мы, как дети, тешимся водой. Улыбнулась бабка Мишанова: — Ты попей с обиды, в час худой! Я пивала смолоду, бывало… Как приму на голову беду, Добегу сюда, до перевала, — Всю беду водою разведу. И тепло-то станет в одночасье, Угольки на сердце прогорят… Теплый ключ явился нам на счастье, Вот что старики-то говорят! А была гора та безымянна. А тому, поди, двухсотый год. Ты про Пугачева Емельяна, Чай, читала в книжках? Ну, так вот Не про все там писано.                                    Забыто, Как Емели-батюшки сынок Из-под самой смерти, шито-крыто Вызволить заложников помог. Обрядился малый генералом, Сел на генеральского коня, Восьмерых увел и расковал он, Да каким-то стражником бывалым Был опознан середь бела дня. Он — с коня, да через гору — в лес, Не поспел вот столечко до леса, А ему штыки наперерез, За штыками — клетка из железа. — Взять живым!                          Куда уж тут бежать! Он с плеча срывает эполеты, А в руках ни бомбы, ни ножа, Только дым с пустого пистолета. И вскричал он, смерть свою завидя: — Убивайте, братцы, не щадите! Не давайте в муку палачу, Я за смерть посмертно отплачу! Ой, земля! Солдатской пулей меткой Ты на воле сына усыпи!.. А уже подтаскивали клетку, И ошейник брякал на цепи. Но убить служивые не вольны И теснят соколика в кольце. Он глядит с надеждою и болью, С неизбывной мукой на лице. Есаул ярится:                      — Взять живым! Вот… хватают…                          Но свершилось диво, Будто дух горы разбередило, В ясном небе молонья и дым. Грохнул гром, и камни отворились, И сама земля явила милость — Расступилась, молодца взяла И опять смежилась, как была. Вон, гляди, у камня это место, Где четыре сосенки подряд. Может, это книжникам безвестно, А в народе зря не говорят. (Верилось старинке, сердцем спетой: Теплый ключ живою тек приметой, А поди, попробуй доказать!) — С той поры и гору стали звать Теплою горою.                        Ключ пробился

В ту же пору сквозь гранитный пласт. Кто бы той водицы ни напился, Добрым людям сам теплом воздаст. А еще дивятся диву люди: Он и в зиму цветиком пророс, Знай, звенит, и жерлышка не студит Самый лютый нашенский мороз. Вот и все.                 Старуху Мишанову Правнуки в родительские дни Поминают.                  И течет родник. И зовет меня напиться снова. И опять я слышу давний сказ: «Кто бы той водицы ни напился — Добрым людям сам теплом воздаст». И хочу я, чтобы всякий раз, Даже в горький и смятенный час, Теплый ключ в груди моей пробился.

ПУГАЧЕВСКАЯ ГОРКА

Нас пугали Пугачем,

А нам было нипочем.

(Из старинной уральской рабочей песни) В год какой — сочтите сами — От Магнит-горы Атач По Уралу до Казани Шел мужицкий царь Пугач. Сочинял указы дерзко, Власть у бога не спросив, Справедливою отместкой Взбаламутил пол-Руси. Шли под пули, как под дождик, Все, кого он созывал, Потому как был — надёжей, Хоть и трижды самозван. Шли крестьяне приписные, Инородцы-степняки, На неволю шибко злые Кузюки да варнаки. Были сечены в капусту, Зарекались помирать, Покатились к Златоусту Силу новую сбирать. По горам трезвон гоняя, Весь в железе, весь в огне Городок у Таганая Поднимается к луне. Замордованный, кабальный, Полон горя через край, Топит стон многострадальный В непокорной речке Ай. А в слободке на Аю́, Как у господа в раю: И в морозы Люди босы Роют к смерти колею. На работе непосильной Хоть реви, а жилы рви. Печи выросли плавильные, Как храмы на крови. Гнев людской гремит булатом, Прокаленным на поту. Все, кто смог, ушел с отрядом: Припекло — невмоготу! Как прознали живодёры Про крестьянские полки, Так скорее дали деру, Прихвативши сундуки. Лишь осталась мелочишка У приказной сволоты, А как вытрясли кубышки — Мелочишки той — пуды. Пятачок — рубля дороже, Из кровиночек литой, А щербатый медный грошик Тяжелей, чем золотой. Поглядел Пугач на мелочь, Взять в казну не захотел: Шапкой тем велел намерить, Кто в беде осиротел, Воротить сиротски слезы, Вдовью кровушку-руду — Все поборы да приносы, Всю неправедную мзду. Рать за горы полетела, И оставлены в дозор Исполнять святое дело Мужики как на подбор: Одноногий Оникей, Девяноста лет Мокей, Недоросточек Ахмат, Что с побоев глуховат, С малу не калякает — Песни алалакает. Три мешка с деньгами взяли, Бечевой перевязали И в заезжую избу Дотащили на горбу. Чуть поселок обезлюдел, Трое пришлых тут как тут Так глазищами и блудят Да носы в мешки суют. Дескать, мы пришли недаром — За казною нужен глаз, Самолично государев Получили мы наказ! Гоношатся, сеют смуту: — Чо зазря деньгой сорить! Не раздаривать кому-то — В землю надобно зарыть. Кто людишки те? С завода? Деревенского ли рода? Лапти вбок, онучи вкось, Рты разинут, как ворота — Все нутро видать насквозь. Нацепили армяки, А осанкой важные… «Э-э! — смекнули мужики, — Не иначе — стражники». Штука знатная — догадка! Пораскинули умом, Столковались впереглядку И ударили челом: — Ваши речи любо слушать, Благодарствуем за честь, Просим милости откушать, Рады чарочку поднесть. Почивайте до рассвета — Выйдем в горы по росе. Вона — в трех мешках монеты, Да засыпаны не все: В тайном месте по подвалам Медяки лежат навалом, Надо клады, так и быть, Под завязочки набить. За столами угощали, Верных корчили рабов, Пенной брагой накачали Из купецких погребов. С первой бочки гости набок, Со второй — ни в зуб ногой, Храп несется из-под лавок, А слыхать за Уреньгой. Мужикам того и надо, Им теперь сам черт не брат: Государевой наградой Наделяют всех подряд. Да не ищут в бедном доме Ни вдовицы, ни сирот: Будут слезы, будут вдовы — Не гульба — война идет! Долго в сенцах шуровали, Пряча в бороды смешки. Господа глаза продрали, Спохватились: — Где мешки?.. Располны стоят кули, Где вечор поставили, Знать, за ночку огребли Не копейки, а рубли — Ладно дело справили! В шесть ладоней воры плещут, Шепотками душу тешат При Ахматке (все равно Малый глупый, как бревно). Оникея да Мокея Тоже колики свели: — Удавились бы злодеи, Кабы глянули в кули! Путь далек, да шаг — не скор, Завертелся разговор… — Гору мы сыскали в чаще, Спрячем деньги не в назем, На коленках не дотащим — На карачках доползем… — Что ж, пластайтесь, коль не жалко Под мешками спины мять. Хороша у вас смекалка, Да и нам не занимать… — А-ла-ла! — поет Ахматка. — Оникей! Мокей-ака! Господа большим лопатка Скоро нам чик-чик башка… На откосах без тропы Лиходеи рвут пупы. Темь в глазах, в лодыжках дрожь, Мужикам шипят: — Не трожь! Мы и сами, мол, с усами, Пособляй, да не перечь, В яме клад схороним сами, Сами будем и стеречь. На горе размяли спины — Понужают: — Ну да ну! Ройте два на два аршина, Две сажени в глубину! — Мне, — степенно молвил дед, — Девяносто лет в обед, Об одной ноге солдат, А немой Ахматка — млад, Дело сгубим, сами сгинем, Вам скорей оно с руки. Мы ж кулечки вам подкинем, Пусть лежат, как мертвяки. Принялись — не стали спорить — Перво-наперво не в лад, А потом пошли проворить Так, что дым из-под лопат. Вот уже до плеч зарылись, Вот уже и шапки скрылись… Вот — портками на веревке, Потому как нет ведра, Оникей с Ахматкой ловко Землю тащат на-гора. К ночи вылезли из кожи Да в три глотки ну орать: — Подавай! — Не рви рогожи! — Да гляди, не воровать! Шмякнул куль, вдавил в землицу, Спины выгнул кочергой. Тут бы им угомониться, А они: — Вали другой! Мужики не душегубы: — Нате вервие! — кричат. А у тех трясутся губы Да поджилочки трещат. — Подавайте, все едино! — Верещат из-под кулей — Даже в смертную годину Им деньга всего милей! Третий был тяжеле двух — Из злодеев вышиб дух. Мужики шапчонки сняли: — Эка скаредная прыть! — Не по воле мы бросали… — Грех не наш — велели сами. — Видно, так тому и быть… Обмахнули лбы перстами: — Мертвых надобно зарыть… Может, в сказе мало толку, Может, что-то и приврут, Как веревочку совьют, Но не зря в народе горку Пугачевскою зовут: Двести лет на ней бессменно Клад злодеи сторожат И не знают, что каменья Вместо денег там лежат.

ИГНАТЬЕВСКАЯ ПЕЩЕРА

Беглец

Сопки забайкальские на страже, И под кровом кованого льда Не вздохнет, не ворохнется даже В день апрельский речка Ингода. Сопки забайкальские суровы, Слушают вострее часовых, Как бряцают ржавые оковы В их груди, в мерзлотах вековых. За четыре дня до ранней пасхи, В белый день, в забытый черный год, Там, во мгле глубокой рудной пасти, Сатана толкнул крепленый свод. К ночи на раскопанном завале, Разгоняя звон во все концы, Кандалы с покойников сбивали Для живых живые мертвецы. Вдруг кузнец под обручем железным Ощутил биенье теплых жил: — Этот не отмаялся, болезный, — Он вздохнул — и страже доложил. Жив, чтобы бессрочно, безысходно — В цепи и под землю — навсегда, Чтобы день за днем и год за годом Снова голод, окрики, руда… А сегодня — лазаретный ужин, Оклемайся да берись за гуж — Ты, брат, не убит, а оглоушен, А в земле зарыто сорок душ. Ты один целехонек остался, А оглох — беда невелика: Что тут слушать?                           А язык отнялся, Так ведь можно выть без языка. Глянул лекарь: знать, мозги отшибло Покрутил перстом — ума лишен. Понял узник, и за ту ошибку Мертвой хваткой уцепился он. Днем блажным прикидывался, воя, А ночами долгими тайком Все ходы выискивал на волю Между стен, решеток и замков. Спохватились — будто канул в воду, Приписали к мертвым — пронесло. И беглец прорвался на свободу Всем цепям и каторгам назло. Звонницы ко всенощной гудели, И, туманя каторжный рассвет, Жалостные вешние метели По тайге забеливали след. Смутно помнил светопреставленье, Крики, гром, товарищей тела… Принимал он смерть, как избавленье, Да она его не приняла. Что же раньше? Что же раньше было? Как зовут? Откуда? Кто таков?.. Все, что было, словно отрубило. Есть клеймо да язвы от оков, Да еще никак не скажет память (Все-то в ней заулочки глухи), Где, когда печать поставил Каин, За какие смертные грехи? Майский день багульником румянит, Горицветом сопки золотит. Человек в ручей весенний глянет И слезою воду замутит: Эту ссыльно-каторжную мету Не отмыть, не выжечь, не сорвать, На лице таскать по белу свету, Башлыком да теменью скрывать. Он, своей преследуемый тенью, На закат бежал, как на пожар, Гнезда шарил да копал коренья, Спал в берлогах и опять бежал. Днем июньским, ночью воробьиной И тепло, и сытый зверь не лют, Поспевает ягода-малина, Поселенки хлебца подают. Вот и небо, как худое сито, Но земля осенняя щедра, И накормит к вечеру досыта, И соломку стелет до утра. Не считал он долгих дней побега, Зверем жил, таился и молчал, Все молчал — от снега и до снега, А к зазимку вовсе одичал. И едва распутались дороги По степи, обструганной, как стол, Вновь отрогов грозные остроги Возвели еловый частокол. Нет конца и края белотропу, Огоньком не светит отчий дом, Заслонила Азия Европу Неприступным каменным щитом. А на рыжем глинистом отвесе, Кров надежный путнику суля, Упирая темя в поднебесье, Круглый зев разинула земля. В ту пещеру, что далекий пращур Обживал впервые по-людски, Человек вскарабкался, как ящер, Обдирая кожу на куски. Тот светлел умом от первой речи, Ладил стрелы, разводил очаг, Этот все утратил человечье — Слово и свет разума в очах. И в ночи, не доверяя звездам И кося глаза на лунный лик, Он лицо, заросшее коростой, Торопливо прятал под башлык. День за днем в окрестные поселки, Кручами прижатые к реке, Поползли поземкой разнотолки О пещерном странном старике. То плелись с дотошностью былинной, То с мужицкой мудрой простотой: То ли это каторжник безвинный, Грешник ли, юродивый, святой, То ль наследник царского престола, Что исчез, отрекшись от венца… Пересудам было так просторно, Что догадкам не было конца, Но однако, кроясь от напасти, До властей молву не донесли, — Не хватились каторжника власти, А от смерти люди упасли. Посылали сыновей старухи (Где уж бабам кручу одолеть!) Отнести то горькую краюху, То обноски в каменную клеть. Самого ж не видели воочью — Пусть таится, коли дал зарок. И отшельник только темной ночью Черный перешагивал порог. Нет весны дружней, чем на Урале! Ждешь-пождешь, а грянет — такова, Что вечор бураны шуровали, Поутру полезла мурава, А денек, промытый ручейками, Золото купавам раздает, И птичье чуфыркает, чеканит, Грает, свищет, цвенькает, поет. Дух весенний колобродит всюду, Опахнул пещеру заодно И скитальца ожиданьем чуда Растревожил.                      И пришло оно, Это чудо — в платье домотканом, Ситцевым покрытое платком, Ящеркой вскарабкалось по скалам, Мельтеша холщовым узелком, И сказало: — Дедо! Выдь на волю, Мамка шлет калачик да квасок! Ты меня не чуешь, дедо, что ли? Опростай скорее туесок! И несмело, а потом ловчее Пробиралась девочка во мглу, Набрела на спящего в пещере И присела рядом на полу. И ладошкой теплой, без опаски Тронула всклокоченную прядь. Эта неиспытанная ласка Будто жизнь поворотила вспять! Капли вдруг затенькали спросонку, Каркнул ворон, ухнула сова… Он услышал мир, живой и звонкий, Звоном наливалась голова! — Дедо! — снова девочка сказала. — Слышишь, дедо? Мне домой пора… Тишина с висков его сползала, Будто отдиралась кожура.

— С-слы-шу! — глухо выдохнуло горло. — Слы-ш-шу! — слово вымолвил с трудом. — Ой, дедуня! Да никак ты хворый, На-ко выпей да поешь ладом. А под хмурым каменным навесом Чем-то давним потянул, повлек — Сенокосом, деревенькой, лесом Детский голос, тонкий ручеек. Потрясенный, веря и не веря, Странник двери в душу отворил И увидел: нет немого зверя — Человек живой заговорил! И не мог уже один остаться, Говорить хотел он, говорить, Одарить с лихвой за это счастье, Да ведь нечем было одарить! Он слова в зубах, как пни, ворочал, Добывая с болью из груди: — Приходи!.. Ты… может… сказку хочешь? Я с-сложу. Ты слышишь? Приходи… Сказку! Да она за сказкой рада Не на кручу — на небо залезть! — Только шибко страшную не надо! Он вздохнул: — Сложу, какая есть… Отобедал и помог в потемках В узелок посуду увязать. — Ангел ты? — спросил ее тихонько. — Нюркой кличут! А тебя как звать? На какое ж имя отзовется Он своим, крещеным, заклеймен? Память, память! Есть в твоем колодце Самое родное из имен. А уже под сумрачной громадой Девочка обутками стучит. — Я Игнатий! …гнатий …натий …атий… Отозвался трижды горный щит. И хоть странно в памяти заныло: «Не Игнатий ты, Игнатьев Нил…» Да в Сибири каторжника Нила Неповинно царь похоронил, Оттого и вырвалось для зова Имечко учителя, отца. С ним он к людям возвратился снова, С ним пройдет дорогу до конца. Пусть оно прогреет и залечит Душу, замурованную льдом, И тогда отца увековечит Сын своим талантом и трудом. И пока он с бурным сердцем сладил, Голосок внизу, на берегу, Прозвенел: — Я, дедушко Игнатий, Эдак в воскресенье прибегу! Значит, нынче тоже воскресенье? Перечел он дней круговорот, Небо вечер вызвездил весенний… Май? Апрель?.. А год? Который год? Сколько лет в безвестье пролетело? Сколько впереди ему дано? Он расправил сгорбленное тело — Почему ж расправилось оно? Он добыл огня и поднял факел Над подземным зеркалом воды: Первобытный пращур молча плакал, Глядя на него из темноты. Сивый волос, длинный и косматый, Кожа — глины высохшей темней, Борода проржавленной лопатой И лохмотья грязные под ней. Нет, не призрак смерти, не личина — Это он, как есть, во плоти, сам — Девяностолетний по морщинам И умалишенный по глазам… Прочь рванье!                       В студеную водицу! Смыть скорее смрадные пласты, Как на светлый праздник обрядиться В скорбные пожитки нищеты! И уже от лезвия литовки Отлетает сивая кудель. Сколько было трачено без толку Мертвых дней, задушенных недель! А теперь легко, тревожно стало, И душа промытая видна. Вот лучина, пакля и кресало — И огонь глотает глубина. И явился, изможден и бледен, Сквозь воды подсвеченную дрожь Человек.               И ничего-то с дедом, Никакого сходства не найдешь. Красоты года не сокрушили, Не вспахали бороздами лба, А судьба еще и до вершины Не дошла.                 Жестокая судьба! Из нее теперь он сказку сложит, А дорыться до ее корней Сон поможет. Сон всего дороже, После сна и утро мудреней. Сны за снами нитками тянулись, То рвались, то путались в клубки, То плутали по тенетам улиц, То вели в леса, в особняки, В храмы, в тюрьмы, в горные распадки, Под шатры дневной голубизны… Ох, как были горестны и сладки Памятью разбуженные сны! После них по слезке да по слову Сказку он у памяти просил, Жизнь, как поле, перешел он снова И себя, как в сказке, воскресил. Осмелев, пришла в пещеру гостья: Посулил — так сядь и расскажи! И дарил он сказку горсть за горстью, Выбирая с донышка души. И она под капель звон хрустальный К нам дошла из гулкой полутьмы. В правду сказки этой давней-давней Тихим сердцем вслушаемся мы!

Сказка

В тридевятом царстве-государстве Мальчика крестьянка родила. Добрая волшебница на счастье Добрые дары ему дала. От небес таланта попросила, От лесов и речек красоты, От людей терпения да силы, От полей сердечной доброты. Но колдун, кощеево отребье, Налетел и, плевелы соря, Колыбель обвил железной цепью И сказал: — А это — от царя. Матушка сыночку улыбнулась: Может, вправду вырастит орла, Да цепей кощеевых коснулась, Услыхала звяк — и померла. Сироте не место в теплой хате. Ветром чесан, дождичком помыт, Смалу в барском доме на подхвате, Хоть не больно сыт, да больно бит. Не ленивый и не супротивный, А в повадках вроде все не так: День-деньской глазеет на картины И людей срисовывать мастак. А когда в семи верстах артелью Мастера расписывали храм, Как шальной, он целую неделю К богомазам бегал по утрам. Мир чудес — то благостный, то страшный, С головой мальчонку полонил, А к нему приглядывался старший: — Как зовут тебя? — Меня-то? Нил. — Ну, а чей же ты? — Господский, знамо. — А сюда кто манит калачом? Взяли на смех: — Лезь, работай с нами! — Я смогу! Я только не учен! Старику мальчонка полюбился: Одержим, с такого будет прок. Пригляделся, с барином срядился Обучить, а там и на оброк. Да как взял его в хомут да в шоры, Засупонил, подтянул узду И погнал — все в гору, в гору, в гору От страды на новую страду. Наставлял, кидая в жар и трепет, Словно гвозди, всаживал слова: — Мастерство бесстрастия не терпит, Всяко дело выстрадай сперва. Да беги от праздного веселья, Милосердьем душу береди, Не касайся до хмельного зелья, Не блажи, на девок не гляди. И еще внушал: — За все ответствуй, От мирских соблазнов отрекись, Свой талант великой правдой пестуй, Сердцем грей податливую кисть! Не тянулся Нил к житью иному, А терпел, работал и терпел. К богомазу, как к отцу родному, Всем сиротским сердцем прикипел. Называл его заглазно батей. Не сказал ни слова поперек. Был суров, но справедлив Игнатий И от скверны Нила уберег. Грамотеем сделал, книгочеем, Сам до книг охочий богомаз, А в избе убогой, как в пещере, И в застолье — хлебушко да квас. Взять бы да порадовать парнишку, Хоть чуток заробленного дать, — Так ведь все до грошика в кубышку Клал старик, от скупости, видать. А чтобы с дружками на гулянку — Где уж: без поддевки, без сапог! Сдал урок — и снова в ту же лямку, И уже не тянет за порог. Да и дело спорилось, манило, А работа всласть не тяжела: Тронул охру, киноварь, белила — И под кистью сказка ожила. Шибче время закрутило спицы, И уже заказам нет числа. Рос оброк — и слава живописца Родилась, окрепла, возросла. А писал он молодых и старых, И купцов дородных, и господ, Важных барынь, продувных гусаров, Духовенство и чиновный сброд. Раз вдова, помещица, прислала Лошадей. Сынок ее, корнет, За отчизну пал. Но что ей слава! Ни могилки, ни портрета нет. — Нарисуешь, бог тебе поможет. Что скажу — на холст переноси… Он — пригож…                         Да мало ли пригожих Сыновей у матушки Руси! И художник то штрихом, то цветом Подбирал глаза, улыбку, бровь. А меж делом, под весенним цветом Молодая заиграла кровь. Барыня сиротку воспитала Для услуг. Да так, чтобы она И романы на ночь ей читала, И была учтива и скромна. И таскала барыня, скучая, День и ночь служанку за собой: — Неонилка! Завари-ка чаю! — Неонилка, выдь да песню спой! — Почитай на сон. А утром рано Ехать в город ты со мной должна… Лучше б не читать ей тех романов, Если крепостною рождена! Как же юным под сиротской стужей Не услышать сердца перебой И не протянуть друг другу души, Рабской породненные судьбой! А весна охапкой, не по горсти Им тянула в окна, не стучась, Белые жасминовые грозди И листвы затейливую вязь. И писала этой тайной вязью Вечно молодые письмена О любви и о неверном счастье, Что короче, чем сама весна. А работа шла. Портрет гусара Живописец выполнил, как мог, И, когда закончил, мать сказала: — Ты вернул мне сына, видит бог! Прослезилась, отблагодарила, Расплатилась. Подали коня, И шепнул тихонько Неониле Он два слова: — Ожидай меня. И домой как вихрь. А дома — горе. Слег старик, на лбу холодный пот. Хворый, он зачем-то ездил в город, А теперь лежит, кончины ждет. Непривычно ласково приветил: — Сядь, сынок, поведай, не таи — Что на сердце… Я давно приметил Все печали скрытые твои. И прервал признанье: — Знаю, знаю… Не мечи словами, как казной. Неонила — девка крепостная, Да и ты покамест крепостной. Боже правый! Нил да Неонила — Два раба — невеста и жених!.. И рука, слабея, осенила На прощанье…                        Сын к руке приник. Глубоко глаза ушли в глазницы, Отчий взор был темен и колюч, — Дай шкатулку мне из-за божницы… Отстегни с цепочки медный ключ… Завещаю! Вот твое наследство. Береги шкатулку. А пока… Смерть за дверью… Надо оглядеться… Позови… — Кого, отец? — Попа. Отошел. Земле предали тело, Разошлись, толкуя кто о чем, И тогда отцовский дар несмело Нил достал и отворил ключом. Пустота! Один бумажный свиток, Медяки да горстка серебра. И трудились вроде не в убыток, А поди ж, ни денег, ни добра. Развернул бумагу при лампаде. «Хоть скупился старый богомаз, — Думал он, листок рукой разгладив, — А меня от скупости упас». Вдруг на свитке задрожали буквы И сургуч запрыгал на шнуре: — Вольная! Так вот зачем так скупо Жил старик в глухой своей норе! Записал: «Игнатьев Нил, художник». Он — свободен, эка благодать! Он теперь потрудится, как должно, Чтоб и ей, любимой, волю дать. Он спешит к невесте, как на свадьбу, Напрямик, по рощам, по логам… Вот усадьба. Он скорей — в усадьбу, К ней. И вместе — барыне к ногам. Барыня, не гневаясь, толково, Тихо так: — Сильна у вас любовь. Неонилку отпустить готова От нужды за тысячу рублев. Не чернавка девка, мастерица, Обхожденье знает и умна, Статью и обличьем — царь-девица, Ей две тыщи — верная цена. Усадила, чай подать велела: — В память сына рада вам помочь. Слушай, Нил Игнатьев, слушай дело. Графу нужен мастер… …В ту же ночь Мчался, как за собственною тенью, С красками в мешке да с посошком, Пересек до графского именья Чуть не полгубернии пешком. А чего наслушался дорогой! Граф распутен, зверем зверь на вид, Дюже норовистый, дюже строгий, А коль угодишь — озолотит! Доложили. Граф сказал: — Наслышан, Может, мне с тобой и повезло. Если в спальне потолок распишешь, Дашь искусство, а не ремесло, — Тысячи рублей не пожалею. А за недостойную мазню, Как твоих предшественников, — в шею, А не то в три шеи прогоню. Нил помост готовит: «Все исполню!» Прихотлив изысканный заказ, Но душа поет: люблю и помню, Будь рука верна и точен глаз! На плафоне, на жемчужной пене Афродита, вся озарена, Среди волн, ласкающих колени, Быть живой, пленительной должна. Чтоб рассвет касался нежной кожи И едва полуоткрытых уст, Чтобы старый граф на мягком ложе Молодел в истоме нежных чувств. Цепи дней наковывали звенья, Нил молил богиню: оживи! Призывал от бога вдохновенье, А оно явилось от любви. И черты любимой проступили Красотой небесной и земной. Из покоев вынесли стропила, Граф сказал: — Прелестно! Долг — за мной. И богиня, и амуры с лютней, Как живые. Тысячу — плачу. Значит, в понедельник пополудни Будь в конторе. Я оповещу. Да не гни, не гни поклоны сдуру, Заслужил награду. Но скажи: Где ты взял столь дивную натуру? И ответил мастер: — Из души… Рассчитал конторщик в понедельник Уж под вечер. Поздняя пора, Мало ли охотников до денег, Надо ждать в каморке до утра. Отмокают кисти в керосине, Бурой кровью оплывает крон. Нил — богатый, вольный сын России — На чурбак садится, как на трон. Над его душой, свободной, гордой, Первый раз не занесен топор, И в людской, за тонкой переборкой, Ловит он ленивый разговор: — Слышь, за девкой подали карету… — За две тыщи кралю приволок… — Так девица, сказывают, эта, Что маляр навел на потолок. — Где сыскали? — В деревеньке дальней. — Граф велит — найдут из-под земли… — Скоро поведут в опочивальню… — Слышь ты? Воет. — Значит, повели. Нил рванулся. Да ведь слуги всюду — Изуверству графскому заслон. С керосином он схватил посуду, Ужасом смертельно опален, И плескал он, и свечу — к гардине, И сквозь пламя — в спальню. В тот же миг Огненные кисти — по картине, По алькову… Дым, смятенье, крик… Вот — она! Схватил, нащупал створки — И в окно, в кусты колючих роз. Дальше — в парк, ярами, по задворкам… В барский дом бесчувственную внес И склонился к барынину креслу, Девушку на коврик положа. Подал деньги: — Вот вам за невесту, А жених зарезан без ножа. Охала старуха поначалу, Покаянно колотила в грудь, Перед образами обещала Графу деньги грешные вернуть. Но, увидя девушку живою, Рассудила делом да ладом: — Неонила будет жить со мною, А тебе закрою двери в дом. Поджигатель ты или убийца, И пытать про то не стану я, Не обижу девку-голубицу, Ты ж ступай — и бог тебе судья! Но не бог судьбу под корень срезал — Догнала кощеева рука. Скорый суд, кнуты, клеймо, железа, Тракт, Сибирь, могила рудника. А потом гремел завал в забое, Выносили мертвых как дрова. Он один заплакал — не от боли, От того, что позабыл слова. Он бежал от вечной ночи к свету, Да попал сюда, в подземный зал… Девочке отшельник сказку эту Страшную, как правда, рассказал. — А конец-то где? Где свадьба, дедо? В сказке надоть мед и пиво пить. — Есть конец, да мне пока неведом. — Он хороший? — Всякий может быть. А у Нюрки самоцветным градом Слезы так и высветили тьму. — Что, сестренка, пожалела брата? Счастья хочешь брату своему? Затянула косыньки тугие Косоплеткой, свитой из тряпья: — Не-е, не брат он. У меня другие, Не из богомазов братовья. Клим, старшой, в солдатчине загинул, Степшу придавило, он горбат, Трошеньку-младенчика — в могилу Закопали… — Значит, Нил — твой брат! И его не надобно чураться, И за вас клеймо горит на нем. Просто мы с тобой про наше братство Поздно, очень поздно узнаем. Дуб единый, огружая ветви, По земле рассеял семена. Дети и детей потомков дети — Братья, если Родина одна. В первородном черноземном слое Корни у тебя и у меня. Мы — в родстве, Немыслимо иное, Мы — родня, великая родня. Память наша — в будущее вера. Сквозь нее в бессмертие взгляни И следы Игнатьевской пещеры Сохрани для будущей родни.

Портрет

Человек в познанье ненасытен, Ищет, ищет, время торопя. Был бы предок наш не любопытен — В люди бы не вытянул себя. Да и мы бы камушком дробили До сих пор звериные мослы И не только до автомобиля — До телеги вряд ли доросли. Вот и Нил по каменному ходу Свой идет оглядывать мирок: Надо жить, искать рукам работу, Мыслям — волю, а ногам — дорог. Свет лучины вклинивает в темень, Еле пересиливает страх. Коридоры. Каменные стены. Щель ведет куда-то на чердак. Залы, своды, пропасти, разломы В темноте нашаривает глаз. На стене в укрытые хоромы Примечает узкий перелаз. Язычки мигающего света За литьем причудливых колонн Обнажили темные скелеты — Скорбный прах неведомых времен. Каплют капли в каменные чашки, Под ногой рассыпался костяк. По спине забегали мурашки: «Может, мне, заблудшему, вот так…» От пучка лучей отпрянул сумрак. Это что?              Подземного рекой Нанесен таинственный рисунок? Или человеческой рукой? На останце, в полукруглой нише, Охрой прорисована змея. Справа — бык рогатый, а повыше Плотных линий сомкнуты края. Палки, палки… Так впервые дети Робко в доску вдавливают мел. Человек былых тысячелетий, Сам дитя, иначе не умел. Разберись, кого нарисовал он? Что за плоть в веках сохранена? Голова пятном и грудь овалом… Да ведь это женщина! Она! Как любил он, коль в пещере мокрой Голодал, от холода дрожал, Но на черном своде красной охрой Божеством ее изображал! Не срубил еще избенки предок, Ни двора не сладил, ни кола, А уже иную радость ведал — Выше насыщенья и тепла. И другая, в облике богини, Превратив натеки в облака, Как на той, сожженной им картине, Пристально взглянула с потолка. Нет, не наважденье, а заклятье, Властное веленье изнутри, Из сознанья: — Ученик Игнатья! Кисть возьми и диво повтори! Нил стоял, как в спальне на стропиле, А меж красных пятен и полос Вновь черты любимой проступили, Дорогие, милые до слез. Их теперь на древнем пепелище Оживит и сердце, и рука, Краски негасимые отыщет Верный глаз на долгие века. В бездну горя канул город Китеж, Но опять гремит в колокола — Он, художник, Женщину напишет, Чтоб вовек она не умерла. Да взойдет на сером стылом камне Ясная заря ее души… Он отцово слышит приказанье: «В знак любви сей подвиг соверши! Не губи сердечности бесстрастьем, Не погасни искрой на ветру И запомни: Человек всевластен, Если служит людям и добру». Счастье не по щучьему веленью! Жизнь — страда, великая страда, Полнота ее от вдохновенья, От безмерной радости труда. Он в страде своих злосчастных буден, Пусть людьми отвержен и клеймен, Красоту души подарит людям Разных поколений и времен. Он теперь во сне и въяве грезит, Грезы жалят, жалят, как шмели. На слезах горючих он замесит Краски неба и родной земли. — Напишу ее под сенью сада, — Шепчет он, — живую сотворю. Что ж мне надо? Мне увидеть надо, Вспомнить надо радугу, зарю… Вот он, полдень солнечный, распахнут Всем привольем, всей голубизной… Ах, как травы нестерпимо пахнут Медом, ветром, росами, весной!.. Он открыто входит в мир прекрасный, Поднимает очи к небесам: — Здравствуй, солнце! Слышишь, солнце? Здравствуй! Что ж ты… черной плетью по глазам?!. И в единый миг тысячелетья Над челом сомкнули черный склеп. И не по глазам — по сердцу плетью Хлещет слово страшное: — Ослеп! Он ослеп, когда работать надо, С жаждой жизни в сердце и уме. Пытка мраком — вечная расплата За существование во тьме, За талант, что малодушно предал, Подло струсил сам перед собой… Думал вслух он, думал, а не бредил. И рванулся, как в смертельный бой, К той мечте.                    А мир, лишенный красок, Дышит, греет, в песнях не заглох. Рядом пропасть… Сделать шаг и — насмерть? Превозмочь себя? А что он мог? Что он мог? Молчание нарушив, Жалкие слова произнести? Горсть подземных каменных жемчужин Девочке в подарок принести? Что он мог, прозябший и усталый, Что он мог, голодный, испитой, Вывернувший сыростью суставы, Ослепленный вечной темнотой?.. Что он мог! А мог он очень много. Мог в берлоге человеком быть. Мыслить мог, а значит, помнить мог он, Помнить мог, а значит, и любить. И неправду жгуче ненавидя, И любовью правый суд верша, Возвращался он в свою обитель, И живой была его душа. Шел он к нерожденному портрету, Шел к завету, замыслу, мечте. Света нет, так он его без света Вырубит на ощупь, в темноте. Кременцы у древнего ночлега Видел он, зарытые в золу, — Тесаки из каменного века В век железный врежет он в скалу. Вглядывался зрячими перстами Он в прожилки скального пласта — Тут, века медлительно листая, Все хранит навечно высота. Не порушат сводов зверь и птица, Горный щит пещеру стережет, Писанную мужеством страницу Мать-природа людям сбережет. Одержимо, до седьмого пота, С головой в работу он ушел, Погрузился, как в живую воду, Опаленной жаждою душой. В камне — словно песня зазвучала, Пели в ней зорянки и клесты И рождались добрые начала Солнца, жизни, света, красоты. — Что ты робишь? — тонкий детский голос Прозвенел внизу, как бубенец. — Я свою досказываю повесть, Сочиняю радостный конец… И долбил, долбил он камень вечный, Зачищал, оглаживал, гранил. — Дай-ка мне кремневый наконечник, Где-то тут его я обронил. — Этот, что ли? Пальцы, будто грабли, Пустоту скребли перед собой. — Ой, родимый! — девочка по-бабьи Вскрикнула. — Да ты никак слепо-ой! — Что ты, Нюрка! Зря ты, Нюрка, плачешь, Хватит слезы попусту трясти! Я могу теперь, как самый зрячий, Людям дар прекрасный принести. Сбереги, дитя, для слабых жалость, А моя душа — в живом огне… Время шло, и сказка продолжалась В каменной пещере на стене. Беспросветной, бесконечной ночью, Может, год, а может, много лет По зернинке маковой, на ощупь Нил ваял девический портрет. Оживлял творение природы Красотой любимого лица — Пусть встречает путников у входа Строгого подземного дворца! Он творил, себя надеждой грея, Что сюда счастливые придут, И поможет людям стать добрее Дар его, помноженный на труд.

* * *

Сколько вод и меженных, и полых Быстрый Сим под кручами пронес! Сколько сказов, грустных и веселых Расплескал его широкий плес! Век промчался конницей стоглавой, Новый век летит во весь опор, И звучат не стонами, а славой Откликные гребни синих гор. Замела беспамятная вьюга Повесть про судьбину беглеца. Бабка Анна сказывала внукам, Да, видать, не всю, не до конца. Ей хотелось свадебного пира, Золотого меду допьяна, Только смерть старуху торопила — Свадьбы не припомнила она. Нарекли Игнатьевской пещеру, И дошло преданье сквозь года, Что названье каменному чреву Старец дал, неведомо когда… Кто-то выйдет бережно на берег, Не надломит ветки у куста, Сердце лесу горному доверит, Тихо скажет: здравствуй, красота! Да не кто-то — это мы с тобою Суету в сторонку отмели И пришли с заботой и любовью Погостить у матушки-земли. Будто в чистой горнице ступаем По ее цветным половикам, На поклон идем к пернатым стаям, К заповедным чистым родникам. И в пещере, в этом древнем храме, Строгому величию дивясь, И свою найдем живую связь С миром,               человечеством,                                       веками.

СКАЗ О ГОРЕ БАШМАК

Жил да был в горах Молодой батыр, Портяной кафтан Износил до дыр. Обирал его Хитроумный хан, Обещал ему Шерстяной кафтан. Ничего не дал, Как всегда, надул, Да опять позвал, Насулил посул: — Ты мне будешь сват, Ты мне будешь брат, Ты найди мне след, Где закопан клад. Как мне снится сон Тридцать третий год, Что в горе крутой Есть потайный ход. Там стоит сундук, И висит замок, Да никто его Отпереть не смог. — Ты скажи мне, хан, Это что за клад? Я пройду тогда Сорок гор подряд. — Кабы знал я сам, Так родню б послал, А родню б послал, Так тебя б не звал! Сам ходить я стар, Кривоног да слеп, Я бы слуг послал, Только веры нет. Ты один, батыр, Некорыстен был, Я хочу, чтоб ты Мне казну добыл. — Ладно, хан-ака, Я и так в долгах, Те долги отца Затоптали в прах. Как смола в золе, Мать истаяла И должок в завет Мне оставила. Что сундук таит, Не возьму я в толк, Только кладом тем Ворочу свой долг. Не забыть мне, хан, Твоей милости! Не простой мне клад Надо вынести… И пошел батыр К Иремель-горе, И припал батыр К земляной коре. — Ой, лесная цветь, Боровая тля, Ты скажи-ответь, Что хранит земля? И на зло ль врагам, Во добро ли нам Тайный ход искать Посылает хан? Мурава шумит, Мошкара звенит, Белый груздь скрипит, Черный жук гудит: — Как вперед пойдешь Ты по солнышку, Так в горе найдешь Вольну волюшку. А лежит она Ровно триста лет! Кладу славному И цены-то нет. Как приметишь лаз — Тут не твой черед: Пусть полезет хан Головой вперед!.. Ты хозяин здесь, А не бедный гость, Ты возьми земли На дорогу горсть. Если жаркий пот Землю вымочит, В горький час тебя Она выручит. Положил батыр За рубаху ком Той земли родной С муравьем-жуком. Обошел батыр Семь высоких круч, Ноги в кровь разбил О кремень горюч. Шел, где рылся крот, Где парил орел, На глубокий ход Через день набрел. Тут сморил его Небудимый сон, Как брусничный сок Стынет кровь на нем. Спит всю ночь батыр, Спит еще полдня, Старый хан велит Снарядить коня. Да зовет собак, Чтоб вострили нюх, Чтоб вели его На холопский дух. Отыскался след На траве густой, Хан ползком ползет По горе крутой. Не шелохнет лист На глухой тропе, Хан ползком ползет С топором в руке. Крепко спит батыр, На весь бор храпит, А в комке земли Муравей не спит. Муравей шуршит, В ухо жук жужжит: — Ой, вставай, батыр, К тебе хан спешит! Укусил мураш Его в правый глаз, Разбудил от сна, От беды упас. Хан дрожит-сопит, На зубах оскал: — Выноси, батыр, Что в горе сыскал! — Ты, хозяин, нес На меня топор, Сам туда и лезь, Коли так хитер! Чтоб ты, старый пес, Носом в землю врос! — И сошел батыр На озерный плес. Разъярился хан: — Пособи, шайтан! Силу дай рукам Да кривым ногам! Как раздался хан, Стал высок-широк, В заповедный лаз Не просунет ног. Ошалел, пополз Головою вниз, Корешки берез Вкруг него сплелись. Ясный свет прожег Темноту вокруг, Как сломал замок Да открыл сундук. Да на белый свет Волю выпустил. Тут пришел конец Ханским хитростям. Под землей лежит, Каменеет враг, Наверху торчит Великан-башмак, А большой каблук, Что людей топтал, Серой глыбой стал, До небес достал.

ТАЙНА АБЗАКОВСКОЙ ЛИСТВЕННИЦЫ

Жил на свете мудрый человек, Доживал в заботах долгий век, И перед кончиною своей Он призвал джигитов-сыновей: — Оставляю всем троим завет: Поглядите, дети, белый свет, Испытайте силу, честный труд. А завет в земле хранится, тут, Где постройте мне навечно дом Под березой на холме крутом. А пройдет семь лет — и в этот час Все добро, что я скопил для вас, Капля в каплю, будто в сотах мед, Вам из сердца в сердце перейдет. Схоронили старика сынки, Спать легли в кибитке у реки, Но не дремлет старший сын Салим — Клад отца маячит перед ним. Он встает, от жадности дрожит: «Может, золотишко там лежит? За семь лет успеешь околеть, А богатство выроет медведь!» Средний брат Садык не жмурит глаз: «Может, спрятан там большой алмаз? С голоду зачахнешь за семь лет, А барсук утащит самоцвет!» Лишь Абзака не тревожит клад. Крепко спит меньшой беспечный брат. А у старших жаркий спор идет, Кто к рукам наследство приберет. И спешат к холму за вором вор. Ночь темна, не виден их позор. Люди были — нет уже людей, Каждый зверя лютого лютей. Пересилить жадность не смогли, За ножи схватились, полегли… Встал Абзак. Заря плыла с низин. — Ай, проспал я, непутевый сын! А мои два брата-молодца Первые послушались отца! Что ж, пойду на добрые дела, Чтобы совесть чистая была. Я отцовский выполню наказ И завет приму в урочный час. Он отцовым словом дорожил, Честь и хлеб работой заслужил, Горьким потом силы накопил И людей, и землю полюбил. Год за годом, день за белым днем Проскакали солнечным конем. Миновав семь лет, как сотню верст, Сын к отцу явился на погост. Видит диво дивное Абзак — Лиственницу — отчей воли знак. Хвоя в небо вознеслась венцом Из семян, посеянных отцом. Обнялись по-братски три ствола, Воспарили кроны — три орла. Будто говорит отец: «Салам! Глубже корни — мой завет сынам!» Где же братья — радость разделить, Сердце в сердце верность перелить? Ждал весь день, у дерева кружа, А нашел два горя — два ножа. Разглядел, узнал, похолодел: — Как же я вас, братья, проглядел? Виноват я в этом или нет, А за вас и мне держать ответ. Не враждой отвечу на беду, В отчий край людей я приведу, Там, где лес и горная река, Пустим в землю корни на века… Бедняков, что жили так и сяк, Поселил в богатый край Абзак. Сотни лет ветрами намело, Расцвело веселое село. Нет Абзака, но в родных местах Имя у народа на устах. У людей Абзаково в чести, Широки в Абзаково пути, Плещет радость песней молодой, А уж дружбу не разлить водой. И растет, и славит горный лес Лиственница — чудо из чудес. Нежная игольчатая вязь Малахитом в небе отлилась, И стволов могучие тела Верность нерушимая сплела, В новый век закинула крыла, В старый век тропу не замела.

ПРЕДАНИЕ О СОЛЕНОМ ОЗЕРЕ

Среди «голубых жемчужин» Южного Урала есть целебное соленое озеро Мулдак. По утверждению геологов, было оно когда-то пресным.

Предание древнее это Поведал мне старый солдат. Над озером жаркое лето Лучистый раскинуло плат. Мы берегом вышли к ложбине. В заросшем овражке, в пыли, Валялись, торчали, как бивни, Поломанные костыли. — И я на таких же подпорках Домой воротился с войны. Вон видите ровную горку, Зеленую, вроде волны?.. И сказку повел он, как песню. Слыхал или выдумать смог, А озеро вторило плеском И пену стелило у ног. Мне так захотелось поверить В рожденье целебной воды, Что сказка ступила на берег, В песке оставляя следы… В степном приуральском предгорье, Незнамо в какие года, То озеро не было горьким — Плескалась вода как вода, Как будто трехверстное блюдо На скатерть легло, в ковыли, Вдали — караваном верблюдов Горбатые горы брели. А степи до самого кряжа Волнились такой муравой, Что кони и вершники даже Тонули в траве с головой. И людям бы жить на просторе, Но с той же безвестной поры На мирные хижины горе Слетело с Змеиной горы. Чуть зорька над нею забрезжит, Глаза золотые открыв, Зубовный доносится скрежет И шорох драконовых крыл. И тяжко от черной напасти, И страшен злодейский налет, Когда из разинутой пасти Он бешеной пеной плюет: То ноги ломотою стянет, То тряской вконец сокрушит, То язвой лицо испоганит, То силы, то жизни лишит. Джигиты, и старцы, и дети, И жены, недолю кляня, Страшились небесного света, Как волки боятся огня. Не то чтобы поле засеять Да выездить резвых коней, — Жилища покинуть не смели, Пока не натешится змей. И только из крайней саманки, Едва рассветет синева, За травами шла спозаранку К далеким урманам вдова. И снадобья слабых спасали, И смерть отгоняло питье, И матерью люди прозвали За щедрое сердце ее. Невесть по какому закону Весь в матушку, ласковый сын Один не боялся дракона И вырос могуч и красив. Однажды в годину печали На женский отчаянный крик Забрел по дороге случайно В селение дервиш-старик. И люди, стеная и плача, Спросили того мудреца: — Неужто погибнем мы, старче, А бедам не будет конца? Воздел он иссохшие руки, Как ветки сухой карагач: — Не даст избавленья от муки Ни гнев, ни покорность, ни плач. Одна лишь великая жертва Спасет от проклятья село, Одно лишь великое сердце Осилит великое зло. Найдите его — и злодея Сотрет оно с вашей земли!.. …И люди на мать поглядели И молча глаза отвели. Она ничего не сказала — Ответить ей было невмочь, Смотрела сухими глазами Она в непроглядную ночь И видела сына родного, Забитый бедою аул… А сын ее понял без слова И к поясу нож пристегнул. И конь его нес ураганом К Змеиной горе, на восток, И долго под черным шиханом Белел материнский платок. Заря подрумянила небо Над синими стрелами крон, И выметнул в небо свирепо Когтистые крылья дракон. И снова к печальному краю Коварная тень поползла, И кто-то кричал, умирая… А мать у дороги ждала. Прошли по степи суховеи, А ночью бесилась гроза. Когда же заря, багровея, Опять приоткрыла глаза, То рваная тень заметалась, Истошный послышался стон, Подбитые крылья пластались И вихрем трясли небосклон. Но третье спокойное утро Легко поднялось из ночи И нежно, светло, златокудро Рассыпало в небе лучи, Как будто на лебеде белом Заря молодая плыла, И черная мгла не задела Ее золотого крыла. Приветному солнцу навстречу, Ликуя, народ выбегал. Звенели веселые речи, Дымился кизячный мангал, Готовили женщины пищу, Седлали джигиты коней, И людям свое пепелище Казалось милей и родней. А девушки пели, как птицы, И тешили дети аул, И ветер в открытые лица Емшаном и донником дул. И в праздничном, вольном веселье Счастливцы забыли о том, Как дорого стоит спасенье, Чей сын не воротится в дом… Нет, мать о каменья не билась, Сыновий потрогала след, Родимой земле поклонилась И сыну, которого нет. Брела по зеленому склону, Смотрела, как степь расцвела, Услышала радостный гомон Спасенного сыном села.

Тот шум ее душу и тело Как острой косой подкосил: Для горя ей силы хватило — Для радости не было сил. Головушку думы качали, Усталые ноги не шли, Печальные чайки кричали И к озеру стоном вели. Осока, плакун да купавы Шептали, ложась под ступни: — Приляг на пахучие травы, У тихой воды отдохни! Упала. Ударилась оземь, И кровь застучала в висок, И хлынули горькие слезы На мокрый прибрежный песок, У горла огнем полыхали, Тоской обжигали зрачки, От каждой слезинки сбегали К озерному дну роднички. Кипели соленые брызги, Струился горючий ручей, Пока не истаяли искры На дне материнских очей… А дома старейшина рода За пиршеством вспомнил о ней: — Подайте для матери меда И мяса кусок пожирней! Но старая мать не сидела Хозяйкой в почетном кругу. Нашли ее хладное тело На мокром от слез берегу. Печальный обряд совершили И в память на веки веков На холм положить порешили Земли от родных очагов. Тяжелые горные камни, Огромные комья земли Всю ночь поднимали руками, Все выше несли и несли. Забыли про боль и усталость, Дымились ладони от ран, И снова брели, спотыкаясь, Пока не вознесся курган. Еще петухи не пропели, Лучи облаков не зажгли, А люди к озерной купели Помыться — напиться пришли. И — чудо! Как нежные крылья, Вода их тела обвила, Смахнула и боль, и бессилье, А новые силы влила. Тут диву бы им подивиться, Испить от души, да нельзя: Светлее слезинки водица, Но вот солона, как слеза. А солнце над степью смеется: — Вода солона — не беда, Зато в родниковых колодцах Свежа питьевая вода! С тех пор над лазурью озерной Лишь зори да чайки парят, Да люди к воде чудотворной Пути издалека торят.

ТРИ НЕВЕСТЫ

У старого бая и шапка-то рысья, И очи-то волчьи, и поступь-то лисья, И плетка в четыре змеиных конца, И дочки — в придачу к баранам отца. Три дочки живые, с глазами раскосыми, Три мертвых жены у камней под березами. У старого бая в кибитке с коврами Стоят сундуки с дорогими дарами. Сегодня привез их такой же богач Из дикой степи за горою Атач. — Сосед! Повели приготовить кошары, В день свадьбы получишь три славных отары: Одну отдаю за твою Гумбею, Другую — за среднюю дочь Зингею, А третью отару тебе отделю За младшую дочку твою Янгелю. Отец оглядел, из-под шапки мигая, Вдовца-богатея, седого бабая, Ладонями сделал согласия знак И дочкам велел подавать бешбармак. Едва уложили довольного гостя Покоить в подушках скрипучие кости, Как слуги в уреме, луной залитой, Готовить затеяли свадебный той. Свежуют ягнят, курдюки обдирают, Спешат за муллой да ковры настилают, Бараны хрипят, и смолятся костры, И тихо рыдают три юных сестры. И тайно проститься идут со смиреньем К родимым березам, к могильным каменьям. А там, на граните, как слезы — роса, И в шуме берез — матерей голоса: — У старого мужа — тяжелые плети, Забитые жены, несчастные дети, Змеиные очи, когтиста рука… Бескрайние ночи… А жизнь коротка! Бегите, родные, спешите, кровинки, Пока не упала роса в ковылинки… Скорей, Гумбея, Зингея, Янгеля! И пусть вам поможет родная земля. Храпит ополуночи бай на ковре, А дочери скачут навстречу заре. Ковыль не шумит, коростель не скрипит, Ветра заметают следы от копыт. И вольно дышать, и не слышно погони… А слуги хватились — украдены кони. Позорная весть побежала окрест Про страшное дело, про бегство невест. — Эй, слуги! И вы, мудрецы-аксакалы! Обшарьте яруги, ощупайте скалы, Ослушниц не троньте стрелой и копьем — За отчий позор закопайте живьем! Жених уезжает, калым забирает, Ватага с арканами степью шныряет, Копытами чешет версту за верстой В березовых колках, в чилиге густой. Под вечер в степи отыскались беглянки. На месте им вечные роют землянки, За тучами звезды, бледнея, дрожат — Ужасное дело злодеи вершат.

И хлынул на землю невиданный ливень, Ударил по стойбищу огненный бивень, От холмиков черных не стало следа. А утром в степи зашумела вода. Развеяли годы былую недолю. Три реченьки вьются по чистому полю. Смуглянки у берега песни поют, На доброе счастье черемуху вьют. Встречает венки голубая Гумбейка, Качает венки золотая Зингейка, И каждой красавице Янгелька-речка Из чистого солнышка дарит колечко… Лишь белые камни у старых берез Встречают рассветы росинками слез.

СЕРДЦЕ-ОЗЕРО

Б. С. Рябинину

По тропинкам, по лесам Поднимитесь к небесам И на озере Зюраткуль Подивитесь чудесам! В елках плечи синих гор, Елки рвутся на простор: Та спустилась с косогора, Та взошла на косогор. Эта — в шелковой траве, Как стрела на тетиве, Оперенье на утесе, Наконечник в синеве. Кто росою подсветил Мохом вышитый настил? Кто в серебряную чашу Сердце с горя опустил? Там стрекозы воду пьют, Там березы косы вьют, Там ветра о гордом сердце Песни давние поют. Первой песне будешь рад, У нее веселый склад — О красавице-батырке Смелой девушке Зюрат. Но другой напев летуч, Будто молния из туч — В нем измена черным змеем Выползает из-под круч. Есть у горного гонца Третья песня — без конца. Сто веков на эту песню Откликаются сердца.

* * *

Высоко по горной кровле, Там, где сосны до небес, Кочевал старатель вольный — Зверолов и камнерез. Ждал он сына, ждал батыра, Одному уже невмочь, Но хозяйка подарила Не сынка ему, а дочь. И сказал он без обиды, Поднеся дитя к плечу: — Станешь, девочка, джигитом, Раз джигита я хочу! Под отцовым строгим глазом Быстро девочка росла, Находила волчьи лазы, Тропы горного козла. По невидимым приметам, По догадкам, без примет, Потаенных самоцветов Узнавала верный след. И дивились аксакалы, Как, с парнями наравне, Девка бешено скакала На горячем скакуне. Мать перечить не посмела, Но учила и сама Доводить любое дело И по-женски до ума. Тут батыры честь по чести Стали свататься к невесте. — Замуж дочку не отдам! — Отвечал отец сватам. И бранили его люди: — Ах ты, старый дивана́! Что с ней будет, как полюбит Да останется одна? От зверей не укрываешь, От людей упрятать рад! Что ж ты дочку называешь Нежным именем Зюрат? Что ж ты певчую синичку Усадил в гнездо орла? Как бы птичка-невеличка Солнцем крыльев не сожгла?.. Старики под камень стылый В час урочный полегли. Горе вьюги остудили, Слезы в реки утекли. Май низины сон-травою И купавами прожег. Сходит девушка тропою На озерный бережок. А на камне, за осокой, Наклонился над водой С виду статный и высокий Соколенок молодой. То ли чем-то опечален, По дороге занемог, То ли тяга за плечами, То ли горе валит с ног? Подбежала. Сердце сжалось, Оплела хмельная боль, Жало выпустила жалость, А ужалила любовь. — Что с тобою? Зверь поранил? Заплутался? Хочешь есть? Подивясь девчонке странной, Рассказал он все, как есть. — Вот, загнало в горы горе! Был бы крепок да богат, Так поехал бы за море В Хоросан или Багдад. К новолунию джигиты Собирают караван, Сами справны, кони сыты, Я ж отбился, как баран. Да какой с меня батыр! На чапане сорок дыр, Соболей в хурджунах нет, И карманы без монет, А в глазах смола-обида Залепила белый свет… — От обиды мало проку, — Говорит ему Зюрат. — Хочешь, я тебя в дорогу Соберу, мой гость и брат? Ну и девушка! Ретива, И проворна, и сильна! Колдовскою силой дива, Знать, она наделена. Жирной потчует шурпою, Топит жаркую мончу, За водицею живою Ходит к теплому ключу. Добывает мед густой, Парит ягодный настой, Чтобы гостя не томила Дума черная с тоской. Молотком до поздней ночи По распадкам бьет гранит, При лучине камни точит, Будто солнышки гранит. Из булгарской белой кожи Шьет ичиги, вьет камчу И нарядную одежу Подгоняет по плечу. Ясен месяц не истаял, А батыр уж на коне, Шапка лисьими хвостами Заиграла на спине. Сам — румян, в карманах тесно, И мешки полным-полны. — Не горюй, моя невеста, Жди до будущей весны! Бьют копыта в нетерпенье В скальный камень-воронец, Сине озеро допело Песни радостной конец.

* * *

Ждать любимого — отрада, Будто сладкая отрава: Что ни день, то долгий год. По черемуховым росам, По дождям желтоволосым Ходит девушка — и ждет. Заприметила с пригорка, Засветилась, будто зорька: Не забыл, не обманул! — Мой джигит! Устал с дороги? Дай тебе обмою ноги, Отведу в родной аул! Он повел спесиво бровью: — Отойди! Ты мне не ровня, Льву овечка — не жена. Льву пришлась по сердцу львица. Белорука, белолица — Персиянская княжна! Будто стужей белой-белой Кисть рябины недоспелой В день осенний обожгло. Вся душа заледенела, Вся коса заиндевела, Снег свалился на чело. И пошла она с обидой, Будто с ношей ледяной, Вся увита-перевита Ледовитой пеленой. Шла до Каменного мыса, Где в тумане камень сизый Перекатывал волну, А у лиственниц могучих Не сдержала слез горючих — Колыхнула тишину: — Ой вы, ласковые плесы С голубою глубиной! Расчешите мои косы Перекатного волной! Мое сердце положите В белых камушках на дне, Тихой песней расскажите Добрым людям обо мне! В горе горьком, горе лютом Стань мне, озеро, приютом, От позора сбереги!.. Косы девушка склонила, Сердце в воду уронила, По воде пошли круги. А из глаз метнулись — быстры, Будто молнии, две искры, В ясном небе ухнул гром, — И в прибрежные распадки Две реки, две быстрых Сатки Заплескали серебром. Дрогнул бор, скрипя и воя, Бурей сорванная хвоя Закрутилась, как пурга. Камни глухо покатились, Волны илом замутились, Раскачали берега. Что ж обманщик? Молит слезно, Просит помощи, да поздно, Сосны двинулись ордой, Крючковатыми камнями Подтолкнули к черной яме С бесноватою водой. Разъяренное бучило В круговерть его втащило, Он закручен, он зажат. И деревья в три обхвата Навалились в три наката — И поныне там лежат. Долго озеро бурлило, Ложе новое творило Меж утесов и логов. А как буря укротилась, Сердце девичье открылось В очертаньях берегов.

* * *

То вполголоса, украдкой, То разливом, то вразлет Сердце-озеро Зюраткуль Песню вечную поет. Поднимись к нему в молчанье, Как в величественный храм, Просветленными очами Прикоснись к его дарам. Погляди, как плавно Кылы В сердце-озеро текут, На волнах зеленокрылых Скань серебряную ткут. Как на топкие разводья Медуничною тропой По росе косули водят Косулят на водопой. Ты послушай, как приветно В этой сказочной тиши Прозвенит печалью светлой Эхо девичьей души. Перехватят подголосок Брат Лукаш и брат Нургуш И вернут прибрежным лозам Через пихтовую глушь. И откликнется без слова Зачарованная даль, И махнет платком лиловым Трехголовая Маскаль. И опять, гонимо ветром, По шиханам, напролет, Про обманутую верность Эхо горное споет.

КАМЕНЬ ШАЙТАН

Где туман подзоры выткал Над озерной глубиной, С вольным морем спорит Иткуль Белопенною волной. То седыми гребешками Чешет головы кустам, То обтачивает камень С грозным именем Шайтан. Он стоит неподалеку От крутого бережка, И косит на горы оком Страховидная башка: Рот скривился над пучиной, Лоб шишом, рогулькой нос. И меняется личиной — То Шайтан, то старый пес. Тут в туманах колобродят Озорные лешаки, Сосны с берега в разводья Окунают шишаки. А ветра трезвонить рады По смолистым куполам, Может — байку, может — правду С небылицей пополам. В незапамятные годы Зеленели тут луга, Не разгуливали воды, Не плескали в берега. Люди край родной любили, Пуще глаза берегли, Избы ладные рубили, Шаньги в праздники пекли. Им в страде и новоселье Выпал радостный удел, Да шайтан на эту землю С вражьей сворой налетел. Будто липку, ободрали Оглоеды мирный край, Так людей замордовали, Хоть ложись да помирай. И тогда сказали деды: — Коли проклят отчий дом, А земля приносит беды, — Бросим землю и уйдем! Низко женщины склонили Пепел ранней седины: — Покориться вражьей силе, Милость вымолить должны! А мужчины, пряча лица, Порешили вразнобой: — Всяк от зла пускай таится, Как сумеет, сам собой… Выл шайтан, корежил ели За кремнистою грядой, И тогда к народу смело Вышел самый молодой. Как хлестнул он взором жгучим, Так сельчане — на дыбы: — Яйца курицу не учат! — Молоко слижи с губы! Но смахнул потоки брани Он движением руки И метнул слова, как камни: — Постыдитесь, земляки! Чья земля полна, как чаша? Как же землю покидать? Правда чья? Опять же — наша, Нам нельзя ее предать! Аль повыбита бичами Наша сила из груди? И ответили сельчане: — Будь по-твоему! Веди! Первым парня снаряжают — И не верят чудесам: Добрый молодец мужает Не по дням, а по часам. Развернулись шире плечи, Заблистал орлиный взор, Из груди его далече Богатырский рвется зов: — Эй, шайтан, а ну, собака, Хватит шастать стороной! Не пора ль тебе, однако, Выходить на смертный бой? Зло спесиво и жестоко, Да трусливо и черно, И добру оно дорогу Не заступит все равно! Откую свой меч булатный, Чтоб пришелся по руке, Закалю водой прохладной В животворном роднике, Алый камень самоцветный В рукоятку заложу, Одолень-травой заветной Свой булат заворожу! А шайтан под самым носом Бродит оборотнем-псом, Скалит зубы, смотрит косо, Шею выгнул колесом… Что шумишь на всю округу? Лучше, парень, помолчи Про траву-заговоруху, Про заветные ключи! Вражий нрав тебе неведом, А язык беду сулит, Ходит оборотень следом, Песьим ухом шевелит!.. Вот шайтан из леса вышел, Заворочались кряжи: — Ну, хвастун, поди поближе, Удаль-силу покажи! Выпил я родник заветный, Вырвал травку-одолень, Алый камень самоцветный Украшает мой кистень. Тяжелы твои доспехи, Расколдован меч стальной, И воронам для потехи Выйдешь драться ты со мной!.. Буйны травы расходились, Как поземная пурга, Мертвой хваткою сцепились В поединке два врага. Вот кистень рванулся лихо, Высоко булат взлетел, Закрутился ярый вихорь Заплетенных жарких тел. Бьется парень молодецки, Рубит кованым мечом, Метит в голову и в сердце А злодею — нипочем! Не гадал боец, не чаял, Затевая смертный бой, Что пустил по ветру чары Непутевой похвальбой. Он шайтана рассекает Махом надвое — ан глядь! — Два злодея вырастают И срастаются опять. Оба зорки да клыкасты! И теперь шайтан в бою Разевает обе пасти: И собачью, и свою. Кистенем булат разломан, Пот кровавый на челе, — И сказал с земным поклоном Парень матушке-земле: — Ты легко меня носила, Я хотел тебе служить, А достало только силы Буйну голову сложить. Помоги! Не дай змеиться На груди твоей врагу!.. Услыхала мать-землица И вздохнула: — Помогу! Враг дубинкой замахнулся, Свист прошел над головой, И тогда боец коснулся Сталью травки луговой. Пласт земной зашевелился С тихим шорохом у ног, И холодный ключ пробился, И запенился поток. Вот и луг в разливе тонет, Парня холодом бодрит, Где обломок землю тронет, Нарождается родник. Он опять куском булата Отворяет родники… Тяжелы стальные латы — Не поднять со дна реки! Обессиленный борьбою, Жерла новые бурит. Не рекою поле боя — Синим озером бурлит. — Стой! — шайтан из темной глыби Крикнул, страха не тая. — Дно уходит! Это гибель, Гибель верная твоя! Я дарю тебе свободу, Брось булат — и будешь жив! Но к земле, уйдя под воду, Парень меч свой приложил. Погибая, верной сталью Он вершит последний взмах — И шайтан в земном провале Скован намертво в камнях. Иткуль пену в ноги стелет, Бьет зеленою волной, Иткуль манит самых смелых Неприступной глубиной. Там поныне исподлобья Все глядит, оскаля пасть, Несусветное подобье Зла, утратившего власть. А березка, белым станом Отражаясь в глуби вод, На макушке у Шайтана Косу шелковую вьет.

ЧЕРТОВ ПАЛЕЦ

Бродят сказки на зорьке вечерней, Где лесные тропинки круты. Бродят сказки о горном ущелье На отроге уральской Кряхты. Там, на склоне, в зеленом разливе, Чертов Палец проткнул небеса. И про это скалистое диво Вам расскажут и впрямь чудеса. Под волнами соснового духа, Вдоль теснины, покрытой лозой, Безымянна — река-цокотуха Скачет в камешках горной козой. А как станешь у звонкого стрежня, Справа — юг опалит горячо, Слева — север подует мятежно, И прохладой прихватит плечо. Говорят, будто все это черти Натворили, друг дружке грозя. (Если любите сказки — поверьте: Небылицы проверить нельзя!) Было много их в давнюю пору, И запуганный, темный народ Поселил чуть не в каждую гору Этот хитрый, увертливый сброд. А для самого главного черта Отвалил, по преданью, Кряхту. У него была страшная морда И хвостище длиною с версту. Гром гремел, если он, между прочим, Прочищал об утесы рога, Если ж тяжкие камни ворочал, Яктыкуль покидал берега. Жил он важно, лениво и сыто, Да над каждым кусочком дрожал И рогатую пленную свиту Только впроголодь вечно держал. Чертенята еду добывали, Развивая бесовскую прыть, Но, поверьте, едва успевали Черта с чертовой мамкой кормить. С карасями ворочали бредень, Доставали медовую сласть, Даже лосей и бурых медведей Волокли в ненасытную пасть. Черт лежал бы в камнях, не тоскуя, Переваривал живность — так нет! Плов и прочую пищу людскую Подавайте ему на обед! — Эй, паршивцы! А ну-ка, в жилища Пробирайтесь за каждый порог. Пусть людишки вареною пищей Платят мне ежедневно оброк! И, не медля, июльскою ночкой Чертенята, от страха востры, Поскакали хвостатой цепочкой, Где горели пастушьи костры. Не дадут мне соврать старожилы, Там, в долине, за крайней грядой, Жил, смеясь над рогатым страшилой, Габдулла, удалец молодой. Он гостей у себя обнаружил, Черномазых, в чем мать родила, И хоть были хитры они дюже, Но куда был хитрей Габдулла! Уж вертелись они, верещали, Взять хотели его на испуг, И стращали, и так улещали, Будто он им единственный друг. Габдулла с независимым видом Оглядел чертенят свысока: — Вы хвораете, что ли, рахитом? И ответили черти: — Ага! — А хозяину вкусного надо? На мое заявляет права? Я его угощу, чертенята, Но отведайте сами сперва! Наварил он бараньего плова, Отощавших позвал чертенят: — Навались, горемыки, готово! Уплетайте досыта, подряд! Как накинулась алчная свора Над жаровней ноздрями трясти… — А теперь выметайтесь на гору Службу вашему скряге нести! Отвечают рогатые: — Прямо! Нам желательно тоже пожить! Кормит пусть его чертова мама — Мы тебе остаемся служить! А когда нажрались до икоты, Сил прибавила сытая ночь, Габдулла повелел: — За работу! Добрым людям придется помочь! Хватит попусту маяться дурью, Подтяните ума на вершок И такую придумайте бурю, Чтобы черта стереть в порошок. Поползла чернохвостая свора На карачках вокруг очага, Пошептала свои наговоры, Поплевала и дуть начала. И пошла, и пошла свистопляска С перещелком, в двенадцать копыт — Все пригорки задергала тряска, Черный вихорь в ущелье летит.

— До моей добираются власти! — Взъерепенился черт-великан, Понатужился, выдул из пасти Самый черный и злой ураган. Он каменья метал без опаски, Ковыряя земное нутро, И смеялся, не зная, что в сказке Победит непременно добро. И столкнулись в ущелье два вихря, Так, что хрустнули ребра горы, Раскололись. А черт и чертиха С маху рухнули в тартарары… Все утихло. Рассеялись тучи. Не шелохнется каменный щит, А из рыжей обветренной кручи Чертов Палец огромный торчит. Хоть и грозен чудовищный коготь, Но ребят не пугает во мгле: Их теперь не положено трогать Никому на прекрасной земле. Земляника рассыплет багрянец, Ветерок заиграет свежо, И бахвалится каменный Палец: Дескать — во! — как у нас хорошо! А куда ж чертенята пропали, Озорная, чумазая рать? С чертом славную шутку сыграли, Так за что же их было карать? Край чудесный от страхов очищен, Но народ почему-то твердит, Будто в каждом из здешних мальчишек С той поры по чертенку сидит.

ЧАБАН И ЗМЕЙ

I

Пас в горах отары хана День и ночь бедняк Аман. Мыли дождики Амана, Грели ветер да буран. Нет у парня ни землицы, Ни баранов, ни добра, Все хозяйство — песня-птица Да двухструнная домбра. А в груди любовь таится К той, что краше алых роз, — К дочке хана яснолицей, Чернокосой Ботагоз. И хотя со дня рожденья В жены продана она, Но за удаль и за пенье Тоже любит чабана. Выйдет с девушками в горы По клубнику с туеском — В тихой песенке укоры Шлет любимому тайком: «Кто бы почести и славу Моему отцу принес, Чтобы он ему по праву Отдал в жены Ботагоз?..» А в ответ струна рокочет Под Амановой рукой: «Ты как месяц среди ночи, Ты как зорька над рекой! За твою за красоту я Дал бы гору золотую, С неба звезды, если б мог, У твоих рассыпал ног! Я добыл бы честь и славу, Но суровый твой отец Не на битву — на джайляу Шлет меня пасти овец!»

II

Дни за днями уплывают, По ночам не спит Аман: Лук тугой изготовляет, Стрелы в перья оправляет, Ладит кожаный колчан. Острый меч на камне точит, Шьет ичиги и чапан — Стать батыром смелым хочет Обездоленный чабан. Ботагоз, как чайка, плачет, Долю девичью кляня, — Свадьбы час уже назначен, Собирается родня. Вдруг как вихорь на дороге Слух летит, чумы грозней: На холмах в Черноотроге Объявился лютый змей. Жундыжлан — колдун лукавый, Одноглазый людоед. За хвостом его кровавый По земле дымится след. Ночью к юртам подлетает, Жжет огнем, когтями рвет, У кого дитя хватает, У кого жену берет. И коварно утром ранним Он к себе в Черноотрог Перед свадебным гуляньем Дочку хана уволок. Там, в скале, за синим бором, Дым клубится из дыры, Звери дикие дозором Бродят около горы, Впустят гостя к Жундыжлану — Не заденут, проходи, Путь свободный, без обмана, Да обратно нет пути. Заскребешь когтями камни, Прирастет на теле шерсть, И защелкаешь зубами, И забудешь, кто ты есть…

III

Хан к гостям взывает знатным, Что приехали на той: — Все вы славны делом ратным, И умом, и красотой! За дитя свое родное Вас могу я наградить!.. Но потупились герои: Змея им не победить. — Кто отважней между вами? — Снова хан кричит, зовет: — Дам полханства, с табунами И отары с чабанами — Кто мне дочку привезет! Велика такая милость, Но и жизнь всего одна. И батыры поклонились, Зазвенели стремена. Хан-отец забился в муке, Реки хлынули из глаз. И с колен, воздевши руки, Закричал он третий раз: — Для того, кто от злодея Ботагоз спасет мою, Ханства я не пожалею, Вместе с дочкой отдаю! И не буду я ни ханом, Ни тарханом, ни купцом, — Просто в доме вашем стану Добрым дедом и отцом. Тут предстал пред очи хана В латах воина Аман: — Я в пещеру Жундыжлана Поскачу, — сказал чабан. Не узнал его в доспехах Старый хан, и дал коня, И подковы с горным эхом Перекликнулись, звеня.

IV

Резвый конь, как вольный сокол, Мчит на крыльях седока. За высокою осокой Заболочена река — Молча спешился пастух. А коня зловонный дух Не пускает к водопою. Стон доносится со дна: — Что ты, речка? Что с тобою? — Тяжко мне, — хрипит она. — Давят грудь пеньки да колья, Камни стали на пути, Задыхаюсь я в неволе, Добрый друг, освободи! Он разделся. В черной яме Он сражается с камнями, Оступается, скользя, Надо ехать, да нельзя! А как силы подкосило, Речка снова попросила: — Захотел в беде помочь — Помогай, когда невмочь, На себя прими беду, Не скупись на доброту! Дно расчистил. Речка рада. Заплескала, ожила И Амана, словно брата, Освежила, обняла, Привела к опушке бора: — Вон, гляди, твоя тропа! А на бор от косогора Гарь ползет: горит трава! Рыжей ящеркой до сосен Добегает огонек. Старый бор Амана просит: — Выручай меня, сынок! Погоди со спешным делом, Без тебя мне быть горелым! Нужен буду — удружу, Верой-правдой послужу. И Аман с пожаром бился, Бился насмерть, как с врагом, Осмолился, опалился, Но сбивал, сбивал огонь. А за болью-маетою Помнил слово золотое: «Не скупись на доброту, На себя прими беду!» Унялось лихое пламя, Бор вздохнул, расправил грудь И зелеными руками Показал Аману путь. От жары укрыла хвоя, Раны ветер холодит… Чу! Вверху, над головою, Что-то в дереве гудит, Ноет, стонет еле-еле. — Кто там плачется? О чем? Бурелом в дупле на ели Не оставил даже щели, Завалил семейство пчел. И пастух на ель взобрался, Обдирался, обрывался, Повторяя, как в бреду: «На себя прими беду!» На руках набухли жилы, Заскрипел, качнулся ствол. Пчелы живы! — Ну-ка, живо! Вылетайте на простор! Рой пчелиный провожает Чабана из леса в лог. Он в предгорье выезжает, На виду — Черноотрог. Оглушен шакальным лаем, Но отвагой подгоняем, Одолел зловещий пик И в пещеру он проник.

V

Мрачно логово злодея. Посреди — большой казан, Под стеною — ложе змея, На подушках — Жундыжлан. Круглый глаз, мигая, светит, В черной пасти — три клыка, Между ними, словно плети, Два шершавых языка. Тело в кольца так и вьется, Голос будто из колодца, Вместо слова — рев да рык, Вместо смеха — вой да крик. Раз услышишь — позабудешь Мать, отца и белый свет, На земле ужасней чудищ Сроду не было и нет! Но Аману не до страха, Хоть в поту его рубаха. Дрожь зубами прикусил, Страх отвагой погасил. — Говори, зачем явился? — За невестой. — Как ты смел?! И меня не устрашился? Коли смел, так будешь цел. Но пройдешь три испытанья: Под скалой у речки — баня, В ней попарься дочиста. «Может, это неспроста, Да не худо бы помыться…» — Ладно! — парень говорит. А над баней дым клубится, Вся она костром горит. «Ну, пропал», — чабан подумал. Тут прохладный ветер дунул, Речка дыбом поднялась, Вокруг бани обвилась, Погасив огонь лохматый, Сажу выбила с полка, Налила полны ушаты Из живого родника. Поклонился речке парень, Поплескал воды на камень, Тело веничком хлестал, Здоровей и крепче стал. Злится змей, не верит оку: Был в огне, а невредим. — Эй, второе дело к сроку Подоспело! Поглядим, Кто проворней. Да поспорим: От меня беги ты бором, Догоню — спущу в казан! — Что ж, поспорим, Жундыжлан! Как рванул Аман тропою — Слышит змея за собою. Он быстрей — и змей быстрей, Дым пускает из ноздрей, Языком вот-вот настигнет, На хребет вот-вот запрыгнет… Выдыхается храбрец, Все. Теперь ему — конец! Но стволы над ним согнулись, За спиной его сомкнулись — То ловушку, то забор Перед змеем ставит бор. Ветки хлещут спину змея, Иглы колют шибче, злее, Жундыжлан, как битый пес, Еле к логову дополз. Посверкал подбитым глазом, Заорал, унявши дрожь: — Не-ет! Меня за третьим разом Ты, хитрец, не проведешь! Мы теперь сыграем в прятки У кипящего котла. Будешь бегать без оглядки — Сразу сваришься дотла! Эй! Дровишек подложите Да тряпицей повяжите Вы глаза ему. Лови! Не оступишься — живи.

А шакалам дал наказ он: Как забулькает вода, Гостя за ноги — и разом Вверх тормашками — туда. Чернота перед глазами. «Хоть бы голос на прощанье Твой услышать, Ботагоз»,- — Горько парень произнес. Широко расставил руки. Сделал шаг. Еще шагнул. Змей молчит. Но что за звуки Наверху? Знакомый гул! Ботагоз! На этот раз Пчелки выручили нас! Налетают. Жалят жала, Жгут мучителям глаза! Воют, мечутся шакалы, Змей ревет: — Бросай в казан! Тут его, слепого, слуги Сами сослепу, в испуге Хвать — и с маху в кипяток. Смрад поднялся, змей подох. И теперь шакалы снова Превратились в звероловов, В пастухов да кузнецов, Да в джигитов-удальцов. Черный камень отвалили, Подземелье отворили, Вышли пленницы на свет, Ботагоз за ними вслед. Хоть Амана ждет награда, Не торопится Аман: Завалить пещеру надо, Чтоб не ожил Жундыжлан, А потом награду нужно Людям поровну раздать, Свадьбу весело и дружно По обычаю сыграть. Кому песня, кому пляска, Кому звонкая струна, Ну, а нам с тобою — сказка Про Амана-чабана.

ТАЙСАРА — ЖЕЛТЫЙ ЖЕРЕБЕНОК

Широко текла вода Речки-непоседы В те далекие года, Что забыли деды. Говорят, разгорячась От степной погони, Эту реченьку не раз Проплывали кони. А однажды, по весне, Легконог и тонок, Стал тонуть на быстрине Желтый жеребенок. Но пучина глубока — И не быть бы счастью, Да приметили конька Небывалой масти. Пастухи его спасли, Взяли на уздечку, Тайсарою нарекли Безымянку-речку. Мол, беги, как резвый тай, Приуральской Русью, Веселее заплетай Золотое русло! И, как будто покорясь Щучьему веленью, Там, где речка разлилась, Выросло селенье. Миновало много лет, Много долгих жизней, По долине вешний цвет Лепестками брызнул. — Ну-ка, маленький, пора! Хлынет половодье — Мчись быстрее, Тайсара, Разметав поводья! Май подарит беглецу В бирюзовой плошке Тальниковую пыльцу, Вербные сережки. Хоровод осокорей Ветками всплеснется… Тайсара! Беги скорей, Пусть земля проснется, Пусть черемуха горчит По крутым яругам, Домовитые грачи Побредут за плугом. Искупается заря В омуте спросонок… Что ж ты плачешь, Тайсара, Желтый жеребенок? Что ты, речка-егоза, Присмирела ныне, Замутненные глаза Утопила в тине? — Мне бы мчаться во всю прыть, Чтобы волны — в пене, Мне бы паводком промыть У берез колени, Разгуляться налегке На родном приволье, А не в гиблом топляке Изнывать от боли. Обмелело, заросло, Помутнело донце, И по капле унесло Всю стремнину солнце!.. Тайсара копытцем бьет По сухой коряге: — А бывало, вешний лед Зашипит от влаги, Разворотит берега, И вскочу со дна я Да как ветер — на луга. Пей, земля родная! Чинно выйдут старики Чуть не всем поселком, Корневища — на крюки, А каменья — волоком. За дедками — ребятня, До воды охоча, Не отходит от меня От зари до ночи. Тут подсадят тополек, Там воткнут рябинку: «Легкий путь тебе, конек, Обновляй тропинку!» Этих добрых мудрецов Нет давно на свете, И не помнят их в лицо Нынешние дети. На порушенных мостах Сваи обомшели, Где когда-то в омутах Караси кишели. Без отеческой руки В непролазном иле Захлебнулись родники, Что меня поили. Спотыкаются в камнях Звонкие копытца, Скоро, скоро из меня Пташке не напиться… Поплыла ночная тишь По тесовым крышам. — Ты не всхлипывай, малыш, Голос твой услышан! Не сошла еще заря К дальнему отрогу, А бегут к тебе друзья Собирать в дорогу. Чистят светлые ключи — Пей водицы вдоволь, Радуй,           радуйся,                        скачи, Веселись, бедовый! Слушай песни косарей На родной сторонке О тебе — о Тайсаре — Желтом жеребенке!

СКАЗАНИЕ О НЕЗАКАТНОЙ ЗАРЕ

Доменщикам Второй комсомольской печи Магнитки, продолжающим славные традиции старших поколений и кровно связанным с теми, кто ценой жизни своей утвердил власть свободного труда.

Выйди в ночь Или настежь Окно распахни: Землю всю Осветили Магнитки огни. А над строгой громадою домен В ночи Беспокойные звезды Скрестили лучи. Приподняв небосвод Широко на крыло, Негасимое зарево Ало всплыло. И, взойдя на века Над Магнитной горой, Пламенеет оно Незакатной зарей. А когда тут гуляли Ветра да орлы, Меж Уралом-рекой И горой Ай-Дарлы, В нелюдимую степь, Далеко в ковыли, Беляки на расстрел Комиссаров вели. Смерть бойцы-коммунисты Видали в упор. Не о смерти — О жизни Вели разговор. И заметил один: — Ишь, парит, как в печи! Дождик, стало быть, Выпадет славный в ночи. — Нынче ягоды — сила! — Ответил другой, Наступив на кулижку Босою ногой. Третий тихо вздохнул: — На теплынь до зари По всему мелководью Взыграли щури… А четвертый мигнул Из-под брови густой: — До чего же хорош В этот год травостой!.. След кровавый За каждым плескал, Как ручей. И бледнели убийцы От мирных речей. — Стой! — Конвою сказал офицер. — Развязать! По саперной лопатке Преступникам — взять! Точно время засек По карманным часам И делянку штыком Ровно вычертил сам. — Это ж смех — не лопаты! — Не справимся, чать. — И земли маловато На всех-то. — Мал-чать!!! — Мы ж на совесть молчали Семь черных ночей, Даже молча плевали В глаза палачей. Языки задубели С молчанки вконец, Вот и чешем, Пока не прошил их Свинец. — Живо! Яму копать! — Торопливый приказ. Покорились вражине Единственный раз. — Поработать охота В расстанный часок. Хоть землицы нам выдали Скудный кусок, Да ведь наша она, Не чужая, поди, Тронь рукою — Теплей материнской груди! Господин офицерик Нас долго водил, А последним жильем В аккурат угодил: Вон — железный Атач, Как верблюд в поводу, И Кряхта Через весь окоем на виду! Нам бы тут, у Магнитной, Закладывать дом Не под вражьим штыком, А мирком да ладом. Что тут будет — Мы знаем, А вам — не дано, Потому что вам, гадам, Каюк все одно. — Ну, кончайте! — Команда и тем и другим. Комиссары Запели торжественно Гимн: «Это есть наш последний…» И кровь на губах. Душно. С плеч посрывали Ошметки рубах. Спины потом промыты, От соли чисты. А на спинах — Четыре каленых звезды. И от этих Пылающих мукою звезд Встало алое зарево, Будто на пост. Кумачом полыхнуло В закатную дрожь — Ни свинцом не собьешь, Ни штыком не сдерешь. — Пли! Защелкали пули Трусливо, Вразброс. «Это есть наш последний…» В простор понеслось. Все от страха дрожало: И штык, и приклад. Офицер из нагана Садил невпопад. Сам ногами За комом притаптывал ком, Шевелилась земля Под его каблуком. Возвращались домой На постой беляки. Видят — Степь окропили Огни-светляки. Аж до самой горы И по склонам седым Алый дым расстелился, Невиданный дым! То ли сотни костров, То ли руды в печах, То ль раздул богатырь Исполинский очаг. И горячие звезды Стояли, лучась, Над приспущенным небом, Как в траурный час… Громы грохали. Трубно тревогу играл От Уфы до Челябинска Южный Урал. Бился Блюхер, Ведя огневые полки, Шли Каширины-братья Да их земляки. Утверждала Республику День ото дня Комиссаров погибших Большая родня И писала победно На красном листе Все, что сердцем увидели Смертники те. Молодая бригада В весенний буран Дружно рыла Для домны своей котлован: — Глянь, ребята! Патрон от нагана пустой! — И останки убитых… — И шлем со звездой. — Зарывайте поглубже — Простят мертвецы… — Как же так?! Это ж красные, Наши бойцы! — Так ведь домну мы ставим — Не бабушкин крест: Сразу — памятник, Вечный огонь И оркестр… Прогудела им домна Могучим гудком. Осенила их домна Горячим венком. В лихолетье сломила Фашизму хребет, Жгла каленым железом Чумной его след. И стоит «Комсомолка» В бессменном строю, Горновые на ней Каждый день, как в бою. И Магнитки металл, Сотворенный в огне, Чудотворным потоком Течет по стране. И поныне горит Над Магнитной горой Негасимое зарево Алой зарей. И сердца комиссаров, Как вечный заряд, Бьются в доменной летке И в небе парят.

ПАРТИЗАНСКАЯ БЫЛЬ

Памяти С. П. Попова,

красного командира

Зори горькие, как рябина. Две папахи. Два карабина. Две гранаты у правого бока Да четыре горячих ока. Зори стылые потемнели. Расступились пеньки да ели. Двое хлопцев — одна задача. Жизнь одна — либо смерть в придачу. А на хуторе — вой гулянки: Банда тешится на полянке. А в сарае парнишка связан, Ждет допроса и смерти разом. Карабины — с плеча — в солому. Сняли шапки. Плетутся к дому. Подошли с поясным поклоном, Мол, попотчуйте самогоном. К вам на службу пришли мы, братцы, — Принимайте гулять и драться. — Го-го-го! — заорала орава. — Ой, хитрей не придумать, право! А какую ж вам дать проверку? На какую вас мерить мерку? К атаману бровастый дядя Подошел, на парнишек глядя: — Там, в сарае, мы повязали Голодранца из красной швали. Дай-ка малым его на расправу, Пусть придумают казнь по нраву. — Хоть недавно у нас ты, леший, А смекнул, как братву потешить. Задал ты сосункам работку! На-ка кружку да пей в охотку. Дядька пьет. Дядька смотрит колко: — Слышь, дружки? Обмозгуйте толком. Парни поняли с полувзгляда: Дело трудное сделать надо! Дядька бровью повел с опаской, Будто делом, занялся пляской. Вышли трое. Как на параде. Пленный спереди, двое сзади. Банда ревом троих встречает, Хмель ей головы врозь качает. Дядька пуще других хохочет, Кукарекает, словно кочет. — Будет праздничек вам на славу! Приглашает в избу ораву: В хату втиснулись в шуме-гаме, Заплетаются сапогами. Дядька двери припер:                                   — В порядке! Дядька — хлопцам:                               — Давай, ребятки! Две гранаты. В окошке грохот. То ли визг, то ли смертный хохот. В очумелых бандитов пули Карабины в упор воткнули. Пленный тащит солому к дому, Дядька спичку сует в солому. Зори мечутся по-над крышей. Ни один из дверей не вышел. А шестнадцать копыт веселых Забивают ковыль в проселок. Вьются зори червонным хмелем, Скачут четверо к темным елям.

ТРУБАЧ С МАГНИТ-ГОРЫ

Памяти поэта — первостроителя Магнитки

Александра Ворошилова

Старая кинолента

На экране лопаты мелькают. Стройка — в штурме ударных атак. — Это техника съемки такая, — Поясняет какой-то чудак. Да вглядитесь вы зорче в эпоху, Что легенды живые таит, У грабарки побудьте немного — Та телега в музее стоит. Отскребли с нее глину и деготь, Натянули на стойках канат, Под табличкой «Руками не трогать!» Уникальный застыл экспонат. Нет, не все они глухи и немы — Вещи, снимки, да грамот листы, Да на блеклых страничках поэмы — К нашим дням голубые мосты. Вот один. Протянулся в полвека. Он надежен, пройдем по нему К той площадке, к началу разбега, К первым факелам, срезавшим тьму. Каждый пламень особенным светом Человека труда одарил — Землекоп становился поэтом, Потому что он чудо творил. И сквозь ленту из Госфильмофонда К нам горячие тянут лучи Чудотворцы великого фронта — Запевалы, бойцы, трубачи.

Проводы

Туча грозовая Над Магнит-горой Саньку вызывает На веселый бой. Шлет бригаду ладную К майской той грозе Сталинградский тракторный С маркой СТЗ. Батька — цех кузнечный — Обнялся с сынком, Машет мать Донетчина Издали платком. — До свиданья, тракторный! Парень говорит. — Сварим сталь с ребятами, Коль башка сварит, И тебя, как родича, Наградим металлом, Только вот заводище Выстроим сначала. У моста над Волгой Свистнул паровоз, Сто ребят бедовых Далеко повез. Жмет он до Урала, Чубом шевеля. Поминай как звали Саньку-коваля!

„Пятьсот веселый“

То станции, то села, То степь, то городьба. Стоит «пятьсот веселый» У каждого столба. Трясись на третьей полке — Куда тебе спешить! Успеешь память толком До дна разворошить: Сиротство и подвалы, Трущобы и вокзал. Лохмотья и облавы, Объедки и базар. Шпанята, как волчата, Но Санька, хоть и мал, Задумывался чаще, Побольше понимал. Ему бы в руку шашку, Ему бы скакуна — Тогда б узнала Саньку Родная сторона! Он справа бы — по Ангелу, А слева — по Махно, Деникина и Врангеля С Петлюрой заодно — Всю сволочь порешил бы, А сам бы жил да жил… И лично б Ворошилов Трубу ему вручил И дал еще в награду За мужество в бою, Как названному брату, Фамилию свою… И скачут, скачут кони За поездом вослед. Опять, как на ладони, Легли странички лет… Где ночи беспризорные, Вокзальные торцы? Пророс он травкой сорною, А вышел в кузнецы. Не мчался с эскадроном В атаку, в полный мах — Всех белых да зеленых Давно разбили в прах, А выпало мальчишке Ученье, детский дом Да книжки, только книжки О времени крутом. А может, будет круто И там, в степи другой, Где ждут тебя редуты, Товарищ дорогой, Неистовые схватки Невиданной поры, Холодные палатки И жаркие костры!.. Стучит «пятьсот веселый», Ведет минутам счет, Трясется в изголовье Фанерный сундучок, А в нем все те же книжки, Да шапка, да порты, Да трубачи на крышке С картины, как с мечты. Пора была другая! Другая? Ну и что ж? Трубач, который с краю, На Саньку так похож! …То кручи, то озера, То елок хоровод. Стучит «пятьсот веселый», Труба в поход зовет.

Шапка

В тамбуре шатко, И холод, и мгла. Вспомнил про шапку, Проверил — цела. Жаль потерять — Не ценой дорога: В ней землячок Уходил на врага. Как-то с получки Забрался коваль В гущу толкучки, Где злыдни да шваль. Санька глядит На развалку с тоской — Хоть бы бушлат Продавался морской! Хоть бы тельняшка Да пара сапог!.. — Добрую шапку Не надо ль, сынок? — Панскую? — Что ты! — Старуха скорбит. — Сын, партизан, В этой шапке убит. В память о сыне Досталась она, Только в дому Ни муки, ни пшена. Отдал червонцы, Обновку прижал. Вешнее солнце Раздуло пожар. В шапке до ночи За книжкой сидит, Сны боевые Под шапкой глядит. Утром Глаза в стенгазету Скосил: Хлопцы Магнитку Берут на буксир! Саньке поручен Листок боевой. Пишет: «Построим                  гигант мировой!»

Магнит-гора

Полозит поезд полозом, На степь метет пары, Обматывает поясом Безлюдные бугры. У станции Буранная — Не вьюги белизна, А в жаворонках ранняя Уральская весна. Вагончики качает Раскатное «ура!» Рабочих привечает Магнитная гора. Двумя горбами круто Вдавилась в облака, И распирают руды Ковыльные бока. Шипит «пятьсот веселый», Придерживает ход. — Ну, вот вам, новоселы, И город, и завод! Завод уже размечен Квадратами траншей, А город засекречен В рулонах чертежей. Сегодня, комсомолия, Иди на штурм реки, Пускай взыграет море Природе вопреки. Стяни покрепче жилы, Минут не растеряй. Вот, Саня Ворошилов, И твой передний край!

Мартыны

Чайки серые — мартыны Летом небо стригли, Да у будущей плотины Их ветра настигли. Поглядели из-под крыльев — Нет внизу покоя! Люди землю перерыли За Урал-рекою. Где качался между веток Белорогий месяц, Что-то крутят, что-то вертят Да машиной месят, Да бегом, как по канату, Возят по настилам, И гремят ковши-лопаты По каменьям стылым. Растревожились мартыны, Разметали тучи, Улетели на чужбину От нежданной бучи. Даже сердцу вольной птицы Без отчизны больно — Потянуло воротиться На родную пойму. Берег левый дыбит горы, Правый степи гладит, Между ними сине море Тихо волны катит. У плотины вьют мартыны На бетоне гнезда, Белый город у плотины Зажигает звезды.

Песня

В окошко рокот ломится, Гремит гора Атач. Вдоль бараков — конница, Впереди — трубач. Ребята сном подкошены, Один из них не спит: И песня растревожила, И цоканье копыт. Тетрадь на подоконнике, На строчках лунный свет… Запевают конники, А припева нет. А ну, проснись, Володин, Бери мой карандаш, Расписывай по нотам Комсомольский марш! С гудками у бригады На губах вскипел Яростный, крылатый Боевой припев: «Пролетим мы с песней Пыла и побед Конницей Буденного В битвах лет!»

Батальон энтузиастов

Берег схвачен первым настом, Хоть бы черт его побрал! Батальон энтузиастов Вызван снова на аврал. За два дня четыре смены: Две авральных, две свои. Все сраженья, как поэмы, Все поэмы, как бои. Что тут голову морочить, Дергать рифмы из ума? Поспевай бетон ворочать — Песня сложится сама. — Говорите, до морозов Не закончить водосброс? Так ведь нет еще заносов! — А мороз? — Какой мороз! От работы небу жарко. Есть плотина!                      Вся видна, И стоят за аркой арка, Как литые,                  сто одна. Эта первая победа Велика, да не легка. Если выстроили с лета То, что строить бы века, Если в численнике числа Спрессовали до минут, Если мост к социализму Сообща возводим тут. Ночь ноябрьская глазаста, Звезды колют первый лед. Батальон энтузиастов Ворошилов в бой ведет.

Страница о любви

А был он поэт. И рожден как поэт Под самой счастливой звездой. И жизнью дышал его ранний расцвет, И строгой мужской красотой. Казалось, когда из-под черных бровей Горячие вспыхнут глаза, Вот-вот на леса залетит соловей, И ветви раскинут леса. Он девичьи вздохи невольно ловил, В их сны заходил не стучась, И самую тихую вдруг полюбил, Как любят единственный раз. Он рядом с любимой в атаки ходил И ночью и днем на флютбет, Но ей хоть бы строчку одну посвятил, Хотел бы, да времени нет! И не было в тысяче яростных дней Такой передышки в бою, Чтоб смог прошептать он единственной, ей, Заветное слово «люблю»… Не смел перебраться к рябинушке дуб, К другому спешил рубежу. «Уложим в плотину последний куб, — Решил он, — тогда скажу». От берега к берегу — встречный путь. Поэт, как всегда, в строю. Европу и Азию первым сомкнуть Он в этом хотел бою. То стерлинг водил, то щебень дробил, Как в том беготливом кино. Любил! Но и думать о том, что любил, Минуты ему не дано. И тихая девушка все поняла, Глазами просила: взгляни!

Гремели атаки, пороша мела, И счастливы были они. Поэму, как песню, слагал на бегу, А ночью записывал он. Алела звезда на одном берегу — К другому летел батальон. О первой победе читала страна Во славу строителей гимн, А с новой площадки ушла тишина — Народ поднимал Коксохим. Штурмуя и ночи и дни напролет И вытряхнув лунные сны, Поэт поднимал за рекордом рекорд На песенный гребень волны.

Литбригада

Не время с гитарой По улице шастать, Когда ни гитары, Ни улицы нет. В тесовый барак На четвертом участке Магнитом вечерний Притягивал свет. И здесь, под крылом Комсомольской газеты, На первом горячем Ее рубеже, Рождались, росли И мужали поэты С рабочей Магниткой В судьбе и в душе. Сегодня ребята Отмыты, побриты, Стихи переписаны Трижды в тетрадь. Их будет не кто-нибудь — Критик маститый Читать И строку за строкой Разбирать. Вот это — поддержка Талантам рабочим. (Ударный призыв — От станка, не от книг!) В барак стихотворцев Набилось, как в бочку, И критик, Слегка ошарашенный, сник. Он слышал легенды О Магнитострое, Где люди растут Не по дням — по часам, Но к пробе пера Тяготенье такое?! Невиданно, Трудно поверить глазам! С волнением начал. Давал разъясненья, Вскрывал волшебство Поэтических строк. Повеяло грустью, Дохнуло сиренью. Но взрыв динамита Качнул потолок — И парни легонько Своих подтолкнули Поближе к столу, На огонь кумача. Взлетали слова, Как горячие пули, Обоймами строчек По сердцу стуча. Люгарин, бетонщик, На вид простоватый, Ручьев, синеглазый, С душой огневой, Василий Макаров, Вожак литбригады, — Настроили голос На марш боевой. Потом объявили: — Поэт Ворошилов. (С приметным нажимом На слове поэт). И встал Ворошилов. И время прошил он С вершины своих Девятнадцати лет. Читал он уверенно, Радостно, броско, Как будто на площадь Выбрасывал клич… — Простите, товарищ, На вас Маяковский Влияет, — заметил С укором москвич. — А что — Маяковский? — Да это же — глыба! — Но я иногда И его… браковал. — И зря! Литбригада На критика — дыбом И в споре сразила Его наповал. Гость кверху ладони: — Сдаюсь. Убедили. Да, трудно с Магниткой Не быть заодно! Сквозь щели барака Цигарки чадили, И звездами сыпала Сварка в окно.

Рождение поэмы

— Нет тебе покоя, — Бригадир ворчал. — Что ты там такое Пишешь по ночам? Письма, что ли, мамке? Так ведь мамки нет… — Письма эти, Майков, В честь твоих побед. С песней ты, как витязь В сказке наяву, А без песни сытость Чавкает в хлеву. Без нее не слепим, Как мы ни спешим, На пластах столетий Солнечных вершин. — Ладно, Саша, ладно, Пишешь, так пиши, Если это надо Людям для души… Вплыл барачный город В мартовские сны, Месяцем проколот Холодок весны. Всхрапывает Майков, За окном — серо, Бьет в непроливайку Школьное перо. На стекляшку донца В капельку чернил Первый Город Солнца Искру заронил. Опахнул весною Летописный свод. Март, двадцать восьмое, Тридцать первый год.

* * *

От работы жарко, Снова прет зима. Бетономешалка Спятила с ума. Стужа зубы скалит, Куролесит норд. Галиуллин ставит Мировой рекорд. Стужа в душу лезет, В медный зев трубы — Норовит отрезать Песню от судьбы.

Последняя атака

Опять рукопашный… Два года атак! Ну что же ты, Саша! Ну что же ты так? Потоками пота, Как в бане, облит… — Такая работа — Дохнуть не велит, Индустрия стала На кромку беды: Зима! А металлу Нельзя без воды… По скальному грунту, Хоть по лбу, хоть в лоб, Гранитную груду Гвоздит землекоп. Грохочет кувалда, Скрежещет кирка, И дня не хватает, И ночь коротка. Распахнуты плечи, Отброшен бушлат. Ну, вот и полегче Работа пошла. Железо с размаху Врубается в пласт, Кольчугой рубаха В лопатки впилась. Долой и рубашку — Такие дела! Душа нараспашку И — наша взяла! Он сталь в рукавицы, Как в зубы, зажал. Ползет под ключицы Предательский жар. На воздухе сорок, И сорок в груди. Проклятый термометр! Постой, погоди! Железная койка, Больничный барак. — Ребята! На стройку Прорвался беляк! По коням, братишки! Вперед, батальон! Термометр под мышкой, Как штык, накален, Багряною мальвой Расцвечен платок… — Вот, в Крым тебе дали Путевку, браток. Над Ялтою горы, Да только не те. Уральское море Синеет в мечте, И манит, и снится У моря завод, И сварок зарницы Над зеркалом вод. — Сестричка! Труба накреняется Вниз! — Не бойся, То ветер Качнул кипарис… — Тревога! Тревога! В плотине пробой! — То плещет на пляже Вечерний прибой… — Пусти! На Магнитной Взрывают руду! — Усни, То лебедки Грохочут в порту. Сестричка страдает, С больным говоря, Как будто листает «Лесного царя»: «Кто едет, кто мчится…» Нет-нет, не враги! Сестричка страшится Последней строки.

Поэт уходит в легенду

Туча грозовая Над Магнит-горой Сашу вызывает На последний бой. Тишина палаты Память бередит, Ночь вторую кряду Он свое твердит: — Мне стоять на старте В боевом строю, Мне папаху дайте Серую мою! Мне трубить под флаги Конников лихих!.. — Может, телеграфом Вызовем родных? — У меня их тысяча, Долго вызывать. Ночь глухая тычется Звездами в кровать. — «Нас бросала молодость На Кронштадтский лед…» — Уберите волосы. Положите лед. — Это — из Багрицкого, Это — не в бреду… Ничего, я выстою, Я домой приду… . . . . . . . . . . . . . . Первая плотина На глубоком дне. А трубач поныне На лихом коне. К полю первой битвы Улица сошла. Трубача не видно, А труба слышна. Ты от моря синя Сколько отмахал Поперек России, Через весь Урал! С песней недопетой Первым принял бой. Первая победа Вечно за тобой.

* * *

Медью солнечной не блещет На заре твоя труба, Но несет багряный светоч Беспокойная судьба. Путь ее не укорочен, Не обрезан в двадцать лет, Не потерян, не просрочен Комсомольский твой билет. Ты идешь Магнитоградом Мимо доменных печей С нестареющим отрядом Самых первых трубачей. С новым племенем на марше У огней горы Магнит Ты, как прежде, поднимаешь Слово жаркое в зенит: «Завеса дымовая, Гудков пальба, Вторая            Трудовая                           Военная                                         Борьба!»[1]

СТАРЫЙ ПАРОХОД

За чаем сидим. Телевизор включаем. Зеленые блюдца в ладонях качаем, Как будто, вздымая пары, пароход Далече, в забытые годы идет. Он старый. Скрипучие плюхают плицы, Но рвется сквозь память разбуженной птицей Фарватером лет, перекатами бед Минулому, милому счастью вослед. Легонько вздыхаем у Пристани Детства — В размытые лица никак не вглядеться… Но вот загудел пароходик, кружа, У Берега Юности — память свежа! Холстинные туфли, беленные мелом, Капустные щи на ходу, между делом, На стройках одни боевые посты, И самый-пресамый ответственный — ты. Смешной пароходик! Из прошлого вынес Железные ходики, бешеный примус, Просторную жизнь, огневую любовь И ратным железом каленную боль… А сердца хватало на все не по крохе И тесному дню, и великой эпохе, Глубокою мерой, до самого дна. Хватало на жизнь — от зари дотемна. …Все реже, медлительней падают плицы, Годов караван за кормою толпится. Но, синюю тень наведя на плетень, Экран возвращает нас в нынешний день. Мы смотрим, как новое юное племя К рукам прибирает пространство и время — О чем и не чаял, ты в нем примечай! — И пусть остывает невыпитый чай.

ВЕТЕРАНУ МАГНИТОСТРОЯ

Михаилу Люгарину

Закаты в багряной полуде Над нами, как вечный рассвет. В Магнитке не старятся люди Под славною ношею лет. Ты юность четырежды прожил, Да все не исчерпан лимит — Так душу твою растревожил Тридцатых годов динамит. И глубже морщинок сплетенье, И выбелил темя куржак, А все-таки держишь равненье На чей-то размашистый шаг. И, кажется, песня пропета, Твоя отделилась ступень, Но к цели уносит ракета Тобой подготовленный день. И время тебя не остудит, И ноша годов — не беда. В Магнитке не старятся люди — Магнитка сама молода!

«ВЕСНА В МАГНИТКЕ НЕОБЪЯТНА…»

Весна в Магнитке необъятна — Бурлит в году по триста дней. Весна в Магнитке неприглядна: И грязь жирней, и снег черней. И дело вовсе не в потоках, Не в первых градусах тепла, А в сроках жестких и жестоких, Покой сжигающих дотла, В любви до белого каленья, В седьмом поту сквозных работ И в постоянном обновленье Из часа в час, из года в год. А тут, согласно расписанью, Широко солнышком плеснув, По всем законам мирозданья Весна вторгается в весну. И русы косы разметала, И сочетала звонкий зов Новорожденного металла С венчальной песенкой скворцов. И отрабатывает почерк На каждой улице ручей, И громче лопаются почки В скупых ветвях карагачей.

РАБОТА

Железа привкус, гарью опыленный, И звон, и шип, и скрежета свербёж, Язык ладони в вачеге паленой: «Чуть-чуть правее!» «Майна!» И — «Хорош!» Размах — былинный, раскаленный ветер, И перебранки крупная картечь, И мужество, и клинья междометий, Забитые в разгневанную речь. Все это называется — работа. Все в целом — цех, завод, бригада, план. От смены к смене и от пота к поту — Святейшее с греховным пополам. А в душевой — с души чугунный вес, Как сажа с мыльной пеною сотрется: Казалось, будто силушки в обрез, Ан нет! Опять играет в жилах бес. Уйдет усталость —                              гордость остается.

СКАЗЫ

Ветер сказывал сказы Про вас и про нас. Ему вторили скалы Над речкой Миасс. А та речка Ухватистой горною силой Золотинками слово Наверх выносила. А подголоски-погудочки Вдоль озера Аргази Камышовые дудочки По всем плесам разнесли. А башкир-гуртоправ На реке Урале Добрым сказам подыграл На степном курае. А под горой Магнитной Люди славные Эти сказы знаменито Переплавили. И пошли они звоном Во все концы, От мартенов и домен Дворцам в венцы, Паровозам в колеса, Столбам в провода Да по звездным плесам Черт-те куда!.. А люди славные — с нами. Каждый прост — и не прост: Что ни сердце — то пламя, Что ни слава — До звезд!

У ГОРОДСКОГО КОСТРА

Отжившие бараки — под бульдозер. Стропила стонут. Ухают венцы. Тут барка жизни прошлое выносит, А время рубит жалкие концы. Тут ребятня копается, как дома, В судьбе отцовской, к памяти глуха: Кровать и примус — в план металлолома, В макулатуру — писем вороха. Татарскую гармошку-однорядку, Коптилку-лампу ржавую — пинком, Клеенчатую общую тетрадку И сундучок с поломанным замком — В костер, в распыл, на ветер — все в порядке! Клеенку вмял в суглинок самосвал… А может быть, впервые в той тетрадке Первостроитель имя написал, Над буквами потея и сутулясь, Не ведая, что за великий труд Тем именем одну из лучших улиц, Построив город, люди назовут? Или в руке безусого героя, Перемахнув отеческий предел, На фотографиях Магнитостроя Тот сундучок всю землю облетел? А может, под лихую однорядку Забытые эпохой мастера, Как первый храм, поставили палатку И освятили песней у костра? И в прахе писем, пущенных на ветер, Душа кричит, живет тепло руки Того, кому к подножию бессмертья Приносим слезы, память и венки…

НА ОЗЕРЕ ЛЕБЯЖЬЕМ

В омуте розовом Хлюпают лини, Теплый пар над озером Припушил огни. Березняк у берега Зореньке молчком Кудри чешет бережно Синим гребешком. В эту пору летнюю На ночной меже Самое заветное Теплится в душе, Нежное и грустное, Милое до слез… Камышинка хрустнула, Отозвался плес, Вот и звезды-крапинки Канули на дно. А в поселке Краснинске Крутится кино И визжат транзисторы, И пугают сов Молодым неистовством Странных голосов. Импортными стилями В дым оглушены, Сколько упустили мы Русской тишины! Сколько огорошили, Отпугнули дум, Сколько нам хорошего Не пришло на ум!

«КАК РОДНУЮ ЗЕМЛЮ ПОЧИТАТЬ…»

Как родную землю почитать, Чтобы слов на ветер не кидать? Чтобы стать перед ее лицом Кровною родней, а не жильцом? В детстве — теплым сердцем обнимать, Как ребенок обнимает мать. А когда нальется силой грудь, Ей по-братски руку протянуть. В материнской мудрой доброте Телом заслонить ее в беде. И, рубеж последний перейдя, Вновь к земле приникнуть, как дитя…

«КРУТИЗНА. ГОРЮЧИЙ КАМЕНЬ. ГРОЗЫ…»

Крутизна. Горючий камень. Грозы Чиркают по скалам синим треском, Градины стреляют, хлещут лозы… Даже страхом поделиться не с кем. А в потемках осмелели гады, Из расщелин вылезли — и рады. Наступи на хвост — вопьется жало, И тогда уже пиши пропало, — Ты — мертвец. Или живой — калека. Ох, как надо встретить человека! Руку в руку, по отвесным кручам, По уступам, по камням горючим Шаг, другой — и одолели б гору. Ох, как нужен он в такую пору!

«ТВОРЯ ДОБРО, НЕ ВЗВЕШИВАЙ ЕГО…»

Творя добро, не взвешивай его, Не измеряй объемы и масштабы: Оно в твоих руках не для того, Чтобы ладони превращались в лапы. Не золото оно, не серебро, Чтоб за него расплачивался                                            кто-то. А при расчете —                           где уж тут добро! Все в мире зло от этого расчета.

ЧЕРЕПОК

Подберите черепок, Отряхнув от пыли. Пусть еще вам невдомек, Как его лепили, Как, вертя гончарный круг, Жизнь его погнула вдруг, Как в огне калила, Что в горшке варила, От каких житейских бурь Вся потрескалась глазурь И кому на счастье Он разбит на части… Подберите черепок…

«ПРИРОДА — САМЫЙ БЕЗУПРЕЧНЫЙ МАСТЕР…»

Природа — самый безупречный мастер, Постигший совершенство ремесла. И все, что ей доступно и подвластно, До высоты искусства вознесла. И чудеса являть не перестала: Ее творенья дивно хороши И в диком зарождении кристалла, И в мудром становлении души.

ЧЕЛОВЕК УВИДЕЛ СОН

Человека мучил трудный сон: Ситный хлеб пахучий видел он, Даже ртом касался иногда —                               человек был голоден тогда. И в другую ночь он увидал: В три обхвата камень он катал. Докатить до полгоры хотя б!..                               Человек отчаянно был слаб. А потом увидел он  е е: Поливало солнце на жнивье. Он метался, звал: — Иди ко мне!                               А шаги заглохли на стерне. Он проснулся. Сапоги надел. День в окно рассеянно глядел И в глазах его увидел боль, На висках — беды великой соль. Как нашел любовь он и еду, Как вернулся к жизни и труду, Вспоминает — и не вспомнит он. А теперь — и счастлив, и силен Он идет. Идет и говорит: — Был убит я?                        Был. А недобит. Отняли любовь?                         А я — любил. Взяли силы?                    Я пошел без сил. Хлеба недостало —                               я стерпел. Выжимали стон —                             а я —                                       запел.

«К МНОГОЛЮДЬЮ НЕ СПЕШИ…»

К многолюдью не спеши Так бездумно и упорно: Только для пустой души Одиночество зазорно. Тихий вечер не глуши Болтовней смешной и вздорной — Только для глухой души Одиночество безмолвно. Пыль в глаза не пороши, В суете досуги пряча, — Только для слепой души Одиночество незряче.

«ЛАЗОРЕВКИ! ВЫ СНОВА ПРИЛЕТЕЛИ…»

Лазоревки! Вы снова прилетели В кварталы к людям коротать метели, Косить в окошки бусинками глаз И ждать случайно помощи от нас. И кто-то, равнодушный и неловкий, Спугнет комочки радости с зимовки, Но кто-то горстью крошек со стола Себе добавит счастья и тепла.

МАЛЕНЬКИЙ СКРИПАЧ

Шевелится за окошком Индевелый карагач, По серебряным дорожкам Бродит маленький скрипач. Прижимает к подбородку Скрипку тонкую свою И тихонько тянет нотку, Как прозрачную струю. А смычок неутомимо Все танцует у плеча, Но проходят люди мимо И не видят скрипача. И не слышат, как запели, Отрываясь от струны, Предрассветные капели Первым голосом весны.

ГОРНАЯ РЕЧУШКА

Легкий пар накинул на ущелье Рано утром шапку-невидимку. Опушил черемушник метелью Горную речушку-нелюдимку, Громкую, в кремнистых перекатах, Чистую, с размытою породой… На корягах, мшистых и рогатых, Обвисает ил мокробородый. Жадно овцы хлюпают губами, Вздрагивают мокрые коленки. Унести с собою бы на память, Да не на холсте и киноленте, Не в стихах, а всю, как есть, картинку В свежих красках, в горьких ароматах, С этой горной речкой-невидимкой, С этим говорком на перекатах…

ПРО СКАЗКУ

Подпирает сосну Великанья кривая нога, Крепкой хваткой корней Перетянуты стежки-дорожки, И вот-вот прогремит Расторопная Баба-Яга И нетесаный сруб Водрузит на куриные ножки. А пока — тишина Осеняет лесную красу, В каждой жилке травы И в душе отзывается чутко, Только елка скрипит, Шелестит стрекоза на весу, Да хохлатая птаха Опробует лешеву дудку. Вдруг нечистая сила Вломилась, кору сорвала, Лес тревожно гудит И глядит с удивленной опаской. На опушке — гитара, Две фары, четыре мурла. Тары-бары. Битье стеклотары. Расправа над сказкой.

НОЧНОЕ ВИДЕНЬЕ

Ну как тебе спится, Ну что тебе снится, Земная кровинка, Природы частица? Земля многоцветна, Земля многодетна, Дала тебе силу, Сама ж безответна… Неважно мне спится, Неладное снится: Сады зацветают, А совесть казнится. Страдаю в потемках, Ладонь свою скомкав: А что протяну в ней Далеким потомкам? — Глядите-ка, вона Чугунная крона, На ней соловей Из куска поролона, В реке из бетона Карась из капрона, И духом сосновым Дыши из баллона… А сон, между прочим, Недолго морочит — Ведь ночь Воробьиного носа короче. И вот выхожу я В балконные двери, В природу живую, Как в бога, не веря. Чего в ней успели Еще нахимичить?! Но слышу распевы Детей и синичек! Хмельна голова От весенних трезвонов, Трава-мурава Поползла из газонов. Собака моя На прохожего лает, Скворец воробья Из жилья выселяет. И нежатся кошки, И греются деды. А вон и сережки На кленах надеты! Но мне под сквозною Кленовою тенью Все видится злое Ночное виденье.

ВЕЧЕР В СТЕПИ

А были вы в степи в июне, Когда струится в травах мед И ветер стебли, словно струны, Слегка заденет и примнет? И крыльев день никак не сложит, И солнце в дальние кусты Лениво катит. И не может Угомониться и остыть. Но потемневшие пригорки Сдвигают ближе горизонт, И костерок хрустит легонько, Как будто семечки грызет. И до того друг другу любы И ты, и степь, и все вокруг! И тянет, тянет к добрым людям, О том о сем подумать вслух. Копченый чайник пахнет чаем, Луна зевнула из-за гор, И чай пахучий нескончаем, И нескончаем разговор.

МОЛОДНЯК

Я иду и в ус не дую В лес июльский, в дух парной. Ветер голову седую Треплет пыльной пятерней. Край тропинки еле виден, Обступает молодняк И шумит: — А ну-ка, выйдем, Не чужие, как-никак! Выясняю отношенья С юной порослью берез: За какие прегрешенья Довела меня до слез? Я иду и негодую, А с чего негодовать?! Эту силу молодую Надо ветром продувать. Шпарить ливнем, солнцепеком, Сечь поземкой да пургой, Чтоб не взять ее наскоком, Не согнуть ее дугой. Чтобы волей, без опаски Злу противиться могла И с него срывала маски, Не косясь из-за угла. Впрочем, что себя морочу, Несусветное несу? Я в июльском, между прочим, Полном радости лесу, Где теплынь и ветер свежий, Листья пенятся, бурлят, И в полете крепнут ветви, Будто крылышки орлят.

КАМНИ

Д. М. З.

Люблю людей, влюбленных в камни! Шлифуя мраморный излом, Они беседуют с веками, Как с земляками за столом. И обнаруживают в яшме Нерукотворные цветы И величавые пейзажи Неповторимой красоты. Морские волны малахита Для них ведут с ветрами спор, Им дарит небо лазурита Дыханье мира и простор. Как свет весеннего заката, Они встречают родонит И так глядят в глаза агата, Что он и сам на них глядит. Они решат головоломки, Прочтут на камне письмена, Прихлынет к ним от Амазонки Зеленоватая волна, Волшебный свет пронижет оникс, Воображенье распаля, И замерцает, успокоясь, В туманной друзе хрусталя. Они в гранате без обмана Любовь сумеют обрести, Найдут во мгле обсидиана Пылинки Млечного Пути. Им доверяют не случайно Кристаллы, зерна и слои Не только все земные тайны, Но и характеры свои. Тот камень теплый, тот холодный, Тот — верной дружбы амулет, Есть гордый, скромный, благородный И добрый есть, а злого — нет! И потому познавший камень Движенье времени постиг И от общения с веками Дороже ценит каждый миг.

ДУШИЦА

Если жизнь тебя выносит На далекие пути, Ты сперва у горных сосен В день погожий погости И душицы хоть немного Собери да насуши. И возьми ее в дорогу, Будто память для души. Про нее молва недаром Потекла из рода в род, Что сродни кудесным чарам Это зелье-приворот. На заре лиловый цветик Солнце держит на весу И земные соки цедит Сквозь медовую росу. Ты сложи, как строки песен, Эти стебли в чемодан, Увези к далеким весям, К незнакомым городам. А тоска заворошится По земле твоей родной, Положи травы-душицы В белый чайник заварной. И, соседей угощая, Грустью им не докучай, Золотым уральским чаем Утоли свою печаль. Было горе — нету горя, И, как будто наяву, Залетишь высоко в горы, В разливную синеву, Где тропинки убегают В голубые пихтачи, Где звенят — не умолкают Семиструнные ключи, Где выстукивает сказку Каждый дятел на стволе, И все души — нараспашку, И все яства — на столе.

НИВА

Нива, нива усталая! Ты сегодня — одна. Поутру заблистала На стерне седина. Неприглядна, бескрайна — Что вблизи, что вдали. Отшумели комбайны И людей увели… А была ты невестой, Опоясана радугой, Каждый луч тебя пестовал, Каждый шум тебя радовал. А бывало, ты пела Колыбельную зернам, Лемехам свое тело Открывала покорно. Стебельки поднимала, На простор выносила, Корешки наполняла Материнскою силой. Наливалась красою ты В час горячей страды, Растеклось твое золото По сусекам страны. Отдохни-ка ты вдосталь, Сном устаток развей И пуховые простыни Натяни до бровей. Отдыхать тебе мало, Хоть и дрема долит: Всю работу сначала Солнце делать велит, Чтобы всех накормила, Ни зерна не тая. Нива, добрая нива! Ты — как мама моя…

ПАХАРИ

Ох, если б знали вы, Как было жарко! Механизаторов Так было жалко! Ну хоть бы капля Упала на поле! Земля, как пекло, Зерно, как в пепле… А ветер жгучий Скребет метелкой. Скопились тучи В бровях — и только! И к небосклону С глухим закатом — Кто — с горьким стоном, Кто с черным словом. Но грома рокот Катился низом. И дождь, как доктор, Спешил на вызов. Над полем белые Раскинул полы, Бессчетно делая Земле уколы. Толпились люди, Переживая: — Дышать-то будет? — Гляди — живая! Уходит «скорая», Гремя, как бочка, И всеми порами Вздохнула почва. Вздохнули пахари: — Зерно шевелится! И все заахали, И всем не верится. И вместе с солнцем, Что в лужу кануло, За все бессонницы Уснули каменно. Храпели истово, Храпели честно, По-богатырски, На всю окрестность. И в кратком роздыхе Под сонный дождик Был мир над родиной Такой надежный!

МАТУШКИН СОН

На осине веточки Заиграли в ладушки. Разбежались деточки От родимой матушки. Уходили — добрые, Тихие, не злобные, Каблуком не топнули, Дверкою не хлопнули. Дочери хорошие, Сыновья непьющие, А как будто прошлое Колесом расплющили. Сердце птахой мечется: Как же так? Любимые, А в родном отечестве Делят неделимое! Комната ухожена, Да запахла нежилью… Только сном из прошлого Ноченька утешила. Долгий сон в диковинку, Схож со старой песнею: Горенка — с морковинку, Никому не тесная. Малые да старые, От вершка до сажени, Вон какой оравою За столом усажены! А за чаепитием — Мудрая беседушка: Как почтить родителей, Как уважить дедушку. Сон как чудо чудится, Веретенцем крутится — Село красно солнышко, А забот по горлышко. «Вот квашню поставлю я Сказкой всех порадую…» Тут проснулась старая, Разбудило радио. Огорчаться не с чего — Сон-то не ко времени, Ничего в нем вещего, А в груди прострелено. Будто вьюга белая Солнце с неба смазала. Дело не доделано, Сказка не рассказана, Добрых слов не найдено, И судьба не пройдена. А на сердце ссадина, А у сердца — Родина.

«НЕ ЗОЛОТАЯ ОСЕНЬ — СИНЯЯ…»

Не золотая осень — синяя! Звенит в осинах синева, И осыпаются гусиные И журавлиные слова — Простые, непереводимые, Они, пространство решетя, На землю падают родимую, Как струйки грустного дождя. А ручеек дрожит от холода На перекатах у камней, И синева еще синей От догорающего золота.

УРАЛЬСКАЯ ОСЕНЬ

Леса просвечены насквозь Горящими рябинами, И будто небо обожглось Уральскими рубинами. И ничего, что так свежо, И не беда, что ветрено — Вас встретит осень всей душой, Радушно и приветливо: То позолотой озарит Над малахитом озими, То даст на счастье лазурит Из синей чаши озера. Ей отдал год тепло и свет, Ей красота дарована, И вся она, как самоцвет, А говорят, — суровая!

ПЕСНЯ ПЕРВОЙ МЕТЕЛИЦЫ

Чистота, белизна крылатая Без метания и суеты Опускалась, отвесно падая, На деревья и на кусты. Нас дарила зима не по горсточке, Не жалела своей казны, Мы хватали губами звездочки, Молодея от белизны. И в метелицу безмятежную, Образумиться не успев, Услыхали мы песню снежную, Голубой чистоты распев. Эта песня вовек дышала бы, Снежным звоном своим чиста! В ней — осенних осинок жалоба, Обручальный обряд клеста. В ней начало ручья гористого, Половодье ночных огней, И смятенье мечты неистовой, И спокойная радость в ней. Нам казалось, что песня ранняя Не удержится на весу, Мы боялись спугнуть дыханием Ту серебряную красу. Город стал от пурги-метелицы Градом сказочным Леденцом, Обернулась я красной девицей, Ты — соколиком-молодцом. Стало сердце белее белого, Чище снега, светлей звезды… А все песня такое сделала. А все песня, и я, и ты.

УРАГАН

Сивый сивер все ближе к нам В снег вминает шаги, Будто, солнцем обиженный, Встал он с левой ноги. Оттолкнулся от полюса Индевелым унтом, Отдохнул у околицы На обрыве крутом И стянул к своей крепости, К ледяным берегам, Сто злостей, сто свирепостей Во един ураган. Он полозит, некормленный, У полярной черты, Тычет морду покорную Воеводе в унты, Жадно ждет полномочия Снег копытами взрыть, Развернуть во всю моченьку Ураганскую прыть. Вот сорвался, как бешеный, Сосны с комлями рвет Да с таежными лешими В триста дудок орет. Вот метнулся над городом, Беспричинно сердит, И на небе распоротом Тучу лапой когтит. Над кошарой, над хатою, У дюралевых крыл Небо черное пахтает, Все пути перекрыл, Обдирает созвездия, По карманам сует, Вниз кидается, бестия, Нам идти не дает. И, напрыгавшись кочетом, У гнездясь на ночлег, Даже думать не хочет он, Как силен человек.

ОЙ, ПУРГА ПУШИТ

Ой, пурга пушит,                           припорашивает, Молодых свежит,                           прихорашивает, Прихорашивает,                          принаряживает, Женихов-невест                          привораживает. Выходите в бор,                         где мороз востер, Где буран развел                            голубой костер, Где трещат кусты,                             верещат клесты, Да на три версты                           дерева густы: Сосны важные,                        елки вольные, В белых варежках                             лапки хвойные. Их мороз хватил                          за оборочки Танцевать кадриль                              на пригорочке. Сам пойдет плясать,                                выкомаривать, Куржаком бросать,                              всех одаривать. Молодым — добро —                                 серебра бросок, А нам — бес в ребро,                                 седина в висок. Молодым в нутро —                               виноградный сок, А нам пить ситро                           да тянуть квасок. Для нытья-вытья                           нет нам времени: Каждый год житья                             вроде премии, А на шуточки —                         прибауточки И у нас про запас                            есть минуточки… Ой, пурга, пуши,                          припорашивай, Ты и нас свежи,                         прихорашивай! Прихорашивай,                        принаряживай, Третью молодость                            привораживай!

«Я ИДУ ПО ШЕЛЕСТУ…»

Я иду по шелесту Вброд,           без берегов. Пряно пахнет прелостью Скошенных лугов, Яблочною спелостью, Плесенью ботвы, Сказочною прелестью Бронзовой листвы. Я иду по шелесту Убранных полей, По глубокой зрелости Осени своей…

«КАК МНОГО СВЕТА НА ИСХОДЕ ЛЕТА…»

Как много света на исходе лета! И тишина сияет надо мной, И вьется листьев легкая беседа, И светел запах сырости грибной. Я вижу все: подбеленную к сроку Гористых далей строгую кайму И столбовую битую дорогу К последнему зимовью моему.

«ВХОЖУ В НОЧНУЮ ГЛУБИНУ…»

Вхожу в ночную глубину Со звездами на дне — И я уже у них в плену, А все они — во мне. Горят в груди, снуют в очах, Струятся по лицу И оставляют на плечах Алмазную пыльцу. Как золотые мотыльки, Касаются чела. Но беспредельно далеки Их жаркие тела. И ловят их в земной пыли, Чертя за кругом круг, Космические корабли Моих усталых рук.

КРАТКИЙ СЛОВАРЬ

Агидель — река Белая, приток Камы (башк.).

Аксакал — «белобородый», уважаемый человек, старший рода (каз., башк.).

Атач — название главного отрога горы Магнитной.

Афродита — в греческой мифологии богиня любви и красоты, возникшая из морской пены.

Батыр — богатырь, храбрец (башк.).

Богомаз — живописец, расписывавший на Руси храмы.

Блюхер В. К. — советский полководец, герой гражданской войны.

Булгарская кожа — сафьян, кожа тонкой выделки.

Бучило — яма с водой, водоворот.

Варнаки — беглые, бродяги, разбойники. Здесь — узники, освобожденные пугачевцами.

Галиуллин Хабибулла — первостроитель Магнитки, его именем названа улица в Магнитогорске.

Грабарка — телега для вывозки земли.

Дервиш — нищий, странник.

Джайля́у — пастбище в горах (каз., башк.).

Див — сказочное существо, наделенное колдовской силой (башк.).

Дивана́ — дурачок, юродивый (башк., тат.).

Домбра́ — казахский народный инструмент.

Жундыжлан — сказочный змей (каз.).

Зимник — дорога, проложенная по снегу.

Зюрат — женское имя, образованное от измененного в разговорном обиходе слова «юрак» — сердце (башк.).

Зюра́ткуль — название высокогорного озера на Южном Урале близ города Сатки. Может быть переведено с башкирского как «сердце-озеро» или «кладбище-озеро» (на дне его «погребены» стволы деревьев).

Игнатьевская пещера — памятник природы и древней культуры в горном районе Челябинской области. В ней сохранились наскальные рисунки, и среди них обнаружено изображение женщины.

Иткуль — озеро на севере Челябинской области. Ит (каз.) — собака, куль (башк.) — озеро. Есть и другие толкования этого названия.

Ичиги — сапоги (башк.).

Камча — плетка (башк.).

Каширины Николай и Иван — красные командиры, герои гражданской войны.

Кистень — дубинка с набалдашником и шипами. В сказках и песнях — оружие разбойников.

Китеж — легендарный город древней Руси, затонувший в озере.

Кызы́ — дочь, девушка (каз., тат., башк.).

Кылы́ — название нескольких горных речек. В озеро Зюраткуль впадают Черный Кыл и Девятый Кыл.

Кряхта — (по-башкирски Крыктытау) — горный хребет на Южном Урале. Башкирское название переделали в старину возчики руды, которым приходилось «кряхтеть», подталкивая на перевалах тяжелые сани.

Кузюки — местное прозвище «казенных» крепостных, работавших на заводах.

«Лесной царь» — баллада И. Гете.

Лукаш — гора Зюраткульского хребта.

Майков Евгений — бригадир комсомольского «штурмового батальона», первостроитель Магнитки.

Монча́ — баня (башк., тат.).

Маскаль — гора Зюраткульского хребта.

Нургуш — гора Зюраткульского хребта.

Осокорь — вид тополя, растет по берегам рек.

Останец — камень, утес, образовавшийся при выветривании, обтекании, размыве в горах, долинах рек, пещерах.

Плевел — сорный злак, символ всего дурного. «Сеять плевелы» — распространять зло.

Пугачевская горка — название многих горок и холмов в местах, где проходили отряды Емельяна Пугачева.

Салам — приветствие (башк.).

Сатка — название реки и города в Челябинской области. Из озера Зюраткуль вытекает две реки: Большая Сатка и Малая Сатка. «Сатка» — искра (башк.).

Сим — река, приток Белой.

Скань — витая металлическая пряжа для украшений.

Стерлинг — ручная перекидная тележка.

Сэсэ́н — народный певец, сказитель (башк.).

Таганай — горный хребет на Южном Урале. Таган — подставка, ай — луна (башк.).

Тархан — знатное лицо (каз.).

Той, туй — праздник (каз.).

Туесок, туес — берестяное ведерко.

Урема (урёма, рям) — пойма реки, поросшая лиственными деревьями и кустарниками.

Урман — дремучий хвойный лес.

Фавориты — царские приближенные.

Фельдъегерь — курьер по особо важным поручениям.

Флютбет — водосливная часть плотины, водосброс.

Хурджу́н — переметная сума, дорожный мешок (башк.).

Чапан — кафтан (башк.).

Чертов Палец — распространенное название пальцевидных скал и утесов. Здесь — высокая скала близ озера Яктыкуль в Башкирии.

Шайтан — воплощение нечистой силы у восточных народов, черт.

Шишаки — остроконечные металлические шлемы с шишками на остриях. Здесь — кроны деревьев, отраженные в воде.

Шурпа́ — наваристый мясной бульон (башк.).

Юрта — переносное жилище кочевников из жердей, обтянутых войлоком или шкурами.

Яктыку́ль — Светлое озеро (башк.). Местное название — Банное озеро.

Яруги — заросшие овраги.

Примечания

1

Из поэмы А. Ворошилова «Первая победа».

(обратно)

Оглавление

ОТ АВТОРА

СКАЗ ПРО ОЛЕКСАШКИНУ ЧАШУ

СИНИЙ КАМЕНЬ

ТЕПЛЫЙ КЛЮЧ

ПУГАЧЕВСКАЯ ГОРКА

ИГНАТЬЕВСКАЯ ПЕЩЕРА

СКАЗ О ГОРЕ БАШМАК

ТАЙНА АБЗАКОВСКОЙ ЛИСТВЕННИЦЫ

ПРЕДАНИЕ О СОЛЕНОМ ОЗЕРЕ

ТРИ НЕВЕСТЫ

СЕРДЦЕ-ОЗЕРО

КАМЕНЬ ШАЙТАН

ЧЕРТОВ ПАЛЕЦ

ЧАБАН И ЗМЕЙ

ТАЙСАРА — ЖЕЛТЫЙ ЖЕРЕБЕНОК

СКАЗАНИЕ О НЕЗАКАТНОЙ ЗАРЕ

ПАРТИЗАНСКАЯ БЫЛЬ

ТРУБАЧ С МАГНИТ-ГОРЫ

СТАРЫЙ ПАРОХОД

ВЕТЕРАНУ МАГНИТОСТРОЯ

«ВЕСНА В МАГНИТКЕ НЕОБЪЯТНА…»

РАБОТА

СКАЗЫ

У ГОРОДСКОГО КОСТРА

НА ОЗЕРЕ ЛЕБЯЖЬЕМ

«КАК РОДНУЮ ЗЕМЛЮ ПОЧИТАТЬ…»

«КРУТИЗНА. ГОРЮЧИЙ КАМЕНЬ. ГРОЗЫ…»

«ТВОРЯ ДОБРО, НЕ ВЗВЕШИВАЙ ЕГО…»

ЧЕРЕПОК

«ПРИРОДА — САМЫЙ БЕЗУПРЕЧНЫЙ МАСТЕР…»

ЧЕЛОВЕК УВИДЕЛ СОН

«К МНОГОЛЮДЬЮ НЕ СПЕШИ…»

«ЛАЗОРЕВКИ! ВЫ СНОВА ПРИЛЕТЕЛИ…»

МАЛЕНЬКИЙ СКРИПАЧ

ГОРНАЯ РЕЧУШКА

ПРО СКАЗКУ

НОЧНОЕ ВИДЕНЬЕ

ВЕЧЕР В СТЕПИ

МОЛОДНЯК

КАМНИ

ДУШИЦА

НИВА

ПАХАРИ

МАТУШКИН СОН

«НЕ ЗОЛОТАЯ ОСЕНЬ — СИНЯЯ…»

УРАЛЬСКАЯ ОСЕНЬ

ПЕСНЯ ПЕРВОЙ МЕТЕЛИЦЫ

УРАГАН

ОЙ, ПУРГА ПУШИТ

«Я ИДУ ПО ШЕЛЕСТУ…»

«КАК МНОГО СВЕТА НА ИСХОДЕ ЛЕТА…»

«ВХОЖУ В НОЧНУЮ ГЛУБИНУ…»

КРАТКИЙ СЛОВАРЬ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg