«Избранные произведения в одном томе»

Избранные произведения в одном томе (fb2) - Избранные произведения в одном томе [компиляция] 1548K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лариса Алексеевна Рубальская

Лариса РУБАЛЬСКАЯ Избранные произведения в одном томе

И ЭТО ВСЁ МОЁ

ВСЁ СНАЧАЛА

Она подошла ко мне на автобусной остановке, посмотрела внимательно, потом вдруг протянула руку, дернула меня за волосы и печально так сказала: ну вот и проспорила.

Хотя я про себя ничего такого особенного не воображала, но все же глупо было бы не отреагировать: девушка, почему вы так странно себя повели — подошли к незнакомому человеку, за волосы дернули? Как это понимать?

А она: — Ой, Ларис, я что-то не подумала, вы так часто по телику, ну совсем своя. А у нас девчонки на работе поспорили — кто говорит, что у вас парик, потому что свои волосы так не лежат, а кто — что просто вы укладку каждый день делаете. Ну я из тех, кто про парик думает. Выходит, мы торт проиграли… Меня Света зовут.

Напишите вот тут что-нибудь, а то девчонки не поверят, что я вас так, на остановке встретила. Мы думаем, что такие, как вы, только на машинах крутых ездят. Надо же, мне как повезло!

Пока Света тараторила, я ее разглядывала. У меня вообще привычка такая — разглядывать, расспрашивать. Причем, задавая вопрос, я уже примерно знаю ответ. И почти никогда не ошибаюсь. Наверно, из-за большого жизненного опыта. Сразу вижу — одиноки ли, сколько лет (как бы ни была накрашена), откуда приехала — по речи слышу. Одним словом, могу цыганкой наряжаться и промышлять гаданием. Свете было лет двадцать восемь, но выглядела она помоложе. Я разглядела в ней неудачное недолгое первое замужество, после которого последовал роман с женатым мужчиной, недавно закончившийся и до конца еще не отболевший. Еще угадывалось, что не все потеряно, и скоро появится новая любовь, в которую Света пока еще не верит.

Мне захотелось проверить свои догадки, и я, сама не знаю почему, позвала ее выпить по чашечке кофе в кофейне неподалеку. Света смутилась, но минут через двадцать мы уже сидели друг против друга и болтали, как старые подружки.

Переворачивать кофейную чашечку, чтоб погадать на гуще, Свете не пришлось, потому что я так точно описала ее прошлое, что в предсказания на будущее она тут же поверила.

На мой концерт Света привела всех своих девчонок, которые тогда на торт поспорили. И они все смеялись, когда после концерта пришли ко мне в гримерку, а я ждала их, напялив специально принесенный парик. Торт уже был нарезан, чай разлит по чашкам. Выходило, что никто не проспорил — и свои волосы лежат хорошо, и парик к лицу.

Они все его по очереди померили и взяли потом на память — мои новые подружки, пять аварийных девчонок, уже переживших, уже настрадавшихся, ожидающих и надеющихся. На прощанье я им сказала — главное, дождаться мая. А потом само покатит.

Света иногда звонит мне, и я знаю, что УЗИ показало, что у нее будет мальчик, что токсикоз очень измучил, и Игорь за нее и будущего сына очень волнуется. Конечно хорошо, что сынок, а если б девочка была, она бы назвала ее Лариской. Правда, имя сейчас не модное, но ведь это все я ей напророчила, и все сбылось.

Таких историй я могла бы рассказать очень много, и все они были бы со счастливым концом, потому что я хочу вам напророчить радость.

А плохое, и даже очень страшное, бывает в каждой жизни. И никуда от этого не денешься. Но мне-то зачем об этом писать?!

Предупреждаю всех сразу — не будет ни в рассказах моих, ни в стихах ни смертей, ни убийств, ни наркоманов, ни алкоголиков. И воров тоже не будет, и детей никто в доме ребенка не оставит, и друга не предаст.

Правда, разведенки попадаться будут, мужики-паразиты, соседки вредные. Вот и все. Ничего интересного. Но я хочу, чтоб именно так и было. А я просто так ничего не говорю. Про Свету помните? Вот так.

ДЕВОЧКИ-ПРИПЕВОЧКИ

Городок Петраково на карте ищи-свищи. То есть нет такого городка. А вообще-то он есть. Вернее, не городок, а поселок городского типа. Это значит, что среди деревянных развалюшек есть два железобетонных дома, как в городе. Да еще школа двухэтажная кирпичная со спортивным залом на первом этаже. И там иногда проводят школьные вечера, и магнитофон крутят, и встают все ребята как бы в две очереди — одна за Внуковой, другая — за Клыковой.

Валька да Олька — две красавицы школьные, талии тоненькие, грудь торчком, обе — синеглазки. Правда, у Внуковой Ольки волосы волнистые, а у Клыковой Вальки — прямые. И за Олькой очередь чуть-чуть подлинней. А еще поют обе, как настоящие артистки. У Ольки голос высокий и протяжный, а у Вальки — низкий и глубокий. Они обычно песни пополам делили — заступала Олька, допевала Валька. А припев пели вместе, и это было самое красивое в песне место.

Они сами себя прозвали «девочки-припевочки», а пацаны, когда красавиц поделить не могли, грубовато про них говорили: девки-припевки.

Иногда даже дрались влегкую, кому с кем танцевать. А Внукова с Клыковой смеялись и радовались, что мальчишки так из-за них разоряются.

Девочки дружили с детского сада, как сестрички-близняшки неразлучные. И мальчишек поделили поровну. Ну почти поровну.

А когда на выпускном вечере аттестаты получили — оказалось, что и отметки у них одинаковые. Правда, у Ольки на одну пятерку больше.

Когда школьные годы отлетели в прошлое, решили вдвоем в Москву поехать — учиться. Обе хотели портнихами стать — листать модные журналы они очень любили. Перед самым отъездом у Клыковой Вальки мать с сердечным приступом слегла, и Валюшке пришлось в Петракове задержаться — младшие сестренки еще маленькие, их кормить надо, а маме врачи велели хоть недельку с постели не вставать.

Ну, подумаешь, неделя — Олька первая в Москву поедет, на разведку, а Валька через недельку ее догонит.

* * *

Олька Внукова прямо с вокзала позвонила знакомой, тоже петраковской, Тамаре Звягинцевой. Тамара землячкиному звонку обрадовалась, к себе позвала. Все-таки хорошее слово «братство». Хоть Олька с Тамарой женского пола, но ведь слова «сестричество» нет, а есть «братство». А это значит — друг другу помогать и в беде не оставлять.

Хоть Звягинцева из Петракова давно уехала, в Москве замуж вышла, работала в одной богатой семье домработницей и деньги приличные там зарабатывала, все ж своих, петраковских, не забывала. И, увидев Ольку, обещала тоже помочь устроиться.

На другой день Звягинцева своей хозяйке Миле рассказала про Ольку, и Мила, тоже обожавшая моду, сказала, что позвонит знакомому кутюрье и спросит, где на портних хороших учат.

Кутюрье этот, Эдик Монахов, как раз класс набирал, и Ольку Внукову тоже набрал, и стала она его ученицей, комнату недорогую сняла и начала портняжную науку постигать.

Эрик на девушек особенно внимания не обращал, только на манекенщиц своих поглядывал во время примерок да модных показов, но это так, в связи с профессией. А в жизни женский пол ничего для него не значил. И поэтому то, что он к Ольке все время подходил и что-то объяснял, поправлял чаще, чем других, никакой возникшей симпатией мужчины к хорошенькой девушке не объяснялось. В его внимании была совсем другая причина — разглядел он в Олькиных выкройках и стежках какой-то необычный талант. И довольно скоро Олька стала для Эрика человеком незаменимым.

А в салоне всегда было весело, красиво, пахло кофе, который постоянно кто-нибудь пил. И разговоры важные — Монахов человек популярный, и московские модные дамы с удовольствием проводили у Эрика время, листая журналы, теребя ткани, болтая о том, о сем.

Для примерок самым важным и капризным заказчицам Эрик всегда вызывал Ольку. Внукова была немногословна, нелюбопытна, и заказчицы всегда были примеркой довольны. И у Ольки было всегда на душе хорошо, хотелось постоянно что-нибудь напевать, но мешали булавки, которые она не вкалывала в специальную манжетку, а по старой петраковской привычке сжимала в зубах.

* * *

Вместо недельки клыковская мать пролежала около четырех месяцев, потому что приступ оказался инфарктом, и на Валюху свалилось сразу очень много забот — и младшие, и огород, и к мамке в больницу бегать.

Валентина скучала по своей подруге и считала дни, когда в Москву Ольку догонять поедет.

Как-то войдя к маме в палату, Валя столкнулась глазами с молоденьким то ли доктором, то ли студентом-практикантом. От столкновения получилась искра, которая одновременно прожгла насквозь и Клыкову, и этого медика.

Медик действительно оказался молодым врачом Митей, приехавшим в петраковскую больницу на преддипломную практику.

Митя, когда ставил Валиной маме капельницу, никак не мог в вену иголкой попасть, и только с шестого раза цель была достигнута. Мама сжала зубы и терпела, а когда лекарство по венам побежало, вообще Мите заулыбалась, а про себя подумала — хороший парень, старательный. Вот бы моей Вальке такого мужа.

И только она это подумала, как Валька в палату влетела, ну а дальше уже известно, что получилось.

Искра быстро разгорелась в костер, и костер этот спалил дотла Валюхину мечту о Москве, а наоборот, ей стал Петраков казаться самым счастливым местом на земном шаре.

Митя, — чем в перекошенной избе у местной старухи угол снимать, — переехал в дом к Клыковым. К концу лета оказалось, что у Клыковых скоро появится еще один обитатель — мальчишка или девчонка. Правда, сам Митя к осени должен был в Москву, в свой институт возвращаться. Он метил после диплома в аспирантуру и усложнять жизнь женитьбой, да еще мальчишкой или девчонкой, в его планы не входило.

Валькина мама от болезни своей оправилась, в прежнюю силу вошла. На дочку она не сердилась и ни в чем ее не упрекала, потому что Валя, выходило, в точности повторяла ее судьбу. Ведь дочка так красиво пела не просто так, а потому, что однажды, семнадцать лет назад, в Петракове один эстрадный коллектив концерт в школьном зале давал. Приехали артисты всего на полтора дня, но солист выпил после концерта, а потом Валина мама его два дня рассолом отпаивала. Он оклемался и рванул гастроли продолжать. Так и не узнал, что в Петракове девочка-припевочка, дочка его, в невесту превратилась. Потом мама, хоть с маленькой Валюшкой, но жизнь свою устроила, замуж вышла и еще двоих родила. Правда, когда младший только ходить начал, муж куда-то на заработки подался и уже несколько лет вестей не подавал. Кто-то из петраковских где-то его видел, говорят, выглядит хорошо и одет богато.

Так что, Валюшка когда родит, будет в семье уже не двое, а трое малышей. Ничего страшного.

* * *

— Валь, ты что, с ума сошла, Анжеликой девку назвать хочешь? Наши, петраковские, засмеют. Вот что, дочь ты у меня Валька, а внучка будет Галька. Подрастет, петь с тобой будет, представляешь — у нас самодеятельность будет, и на концерте скажут: а сейчас Валя и Галя Клыковы выступают. Красиво, как по телевизору. Ольку-то ты свою, небось, уже не догонишь, вот и будешь с Галькой песню делить, а припев вместе выводить будете. И опять все на вас говорить будут — девочки-припевочки. О том, что Валя все мечтает о Москве, мать ее даже и не думала — дите ведь родилось, поднимать надо.

* * *

Колечки дыма летели под потолок, утро только начинало свое пробужденье, заказчиков еще не было, Эрик должен был из Парижа вернуться только к воскресенью — можно было покурить, ведя ленивый разговор с другими девчонками. Ольга любила эти утренние часы. Она была уже давно здесь главной, обшивала саму Милу Майскую — ту самую, которая ее сюда привела.

Мила была богатой и доброй, что бывает не так уж часто. Она никогда не приходила с пустыми руками — то пирожных каких-нибудь притащит, то винишка некрепкого, вкусного, то подарочек Ольке — косметичку или платочек.

Можно сказать, что они уже стали близкими подругами, Мила часто заезжала без дела, просто так, с Ольгой покурить. В последнее время Ольга сама придумывала ей наряды, сочетая несочетаемое. Выходило потрясающе красиво, а Эрик Монахов получался как бы в стороне.

Как-то однажды Мила приболела и позвонила Ольге, чтоб приехала навестить. До этого Олька никогда в таких домах не бывала. И хоть Звягинцева Тамара этот дом не раз расписывала, на самом деле он оказался еще более грандиозным, красивым, богатым.

Мила лежала, прикрытая пледом, покашливая и почихивая, Ольге обрадовалась, Тамара кофейку принесла. Но присесть и попить кофе вместе с ними Мила ее не пригласила, и Оля поняла, что в доме этого делать не полагалось. И сама Олька чувствовала себя как-то не так, и разговор был не таким, как обычно там, в салоне.

В первый раз Мила завела разговор о личной жизни — Оль, ты такая красивая, а никогда тебе при мне никто не звонит. Неужели ты одна?

— Да, была одна до вчерашнего дня — вся в работе, бегом-бегом. А ты как в воду смотришь. Как раз вчера бежала, поскользнулась и упала. Наверно, было бы очень больно, если бы меня не поднял Олег. Представляешь, как жонглер какой, раз — и в тот миг, когда я должна была долбануться головой об асфальт, он откуда-то взялся и подхватил меня, я его как увидела, про боль забыла. Ну, и как в кино, — поднял, проводил до дома, долго стояли у парадного, болтали, расставаться не хотелось, ну и не стали. Представляешь, как его красиво зовут — Волоховский Олег. В. О. И я В. О. — Внукова Ольга. Похоже, судьба. Вот сейчас у тебя еще полчасика посижу и помчусь. Вечером с ним куда-нибудь ужинать пойдем. Да, чуть не забыла главное — он, правда оказалось, жонглер. Из цирковой семьи — жонглеры Волоховские. Ой, Мил, боюсь сглазить, но что-то будет, что называется красивым словом «любовь». Ты, Мил, первая, кому я это рассказала.

Мила радовалась за Ольку, обещала не сглазить, подтвердив это троекратными плевками через плечо. Потом пошла в гардеробную, принесла Ольге сумочку самой, какой ни на есть, высокой моды — на, пусть твой жонглер видит, какую девушку встретил. Если он, конечно, в высокой моде понимает.

Ольга потом, когда свои вещички дома в новую сумочку перекладывала, увидела внутри чек — сумочка стоила 840 долларов. Ничего себе! Да, Милка, хорошо иметь мужа-нефтяника.

* * *

Роман развивался так стремительно и так жарко, что Олька забыла обо всем на свете и даже чуть не уколола на примерке булавкой капризную и вздорную клиентку.

Иногда звонила подружка, петраковская девочка-припевочка, Валька Клыкова, рассказывала, что Галка, доченька ее, уже вовсю болтает и даже песенки петь научилась. Еще Валентина говорила, что соскучилась очень по Ольке, и на работе, в петраковской больнице, ей, санитарке, платят мало, а алиментов на Галку она не получает, но голодными они с мамой и малышами не сидят, крутятся как-то.

Об Олеге Ольга Валентине не рассказывала, сама не знает, почему. Разговор всегда заканчивался на том, что вот поднимет Валька Гальку и приедет в Москву, и если портнихой не получится, то хоть кем.

* * *

Олег еле втащил чемодан в дверь их небольшой квартиры. Гастроли в Японии оказались длиннее, чем он думал, и вместо одного, Олега не было дома два с половиной месяца. Имя сынишке придумывали по телефону, чтоб с отчеством Олегович красиво выходило. Ольгу из роддома забирали Мила и Тамара Звягинцева. Эрик потом домой заезжал, над малышом ахал — ой, какой хорошенький, а пиписька какая розовенькая! Арсений Олегович как будто понял, пиписькой шевельнул и Эрика описал, что означало: придется Монахову у Арсения на свадьбе гулять.

Олежка, не раздеваясь, подбежал к кровати малыша, взял сына на руки и затанцевал по комнате — мой, мой сын, Арсений, Арсений Олегович Волоховский.

Ольга счастливо смеялась, вскрикивала, когда движения мужа казались ей неосторожными — ой, Олежка, смотри не урони, слышишь, не жонглируй ребенком.

Из чемодана посыпались одежки, игрушки, разная японская красота. Для Ольги только ничего не высыпалось — все только Арсению.

* * *

Когда Олег сломал руку, Ольга поняла, что надо срочно возвращаться на работу. Никакого капитала у них сколочено не было, тем более что квартиру купили, слава богу, долги вернули всем, так что надо Олежку и Арсения кормить.

Мать Олега согласилась приходить к детям каждый день — ухаживать за Олегом и внуком.

Эрик Монахов и все девчонки были рады возвращению Ольги, рассказывали новости и сплетни о клиентках. В первый раз Ольга подумала, что они как-то разошлись с Милой. Никаких причин для ссоры, да и самой ссоры не было. Но почему-то после рождения Арсения они всего раза два поговорили по телефону и как будто забыли друг о друге.

Ольге некогда было анализировать эту ситуацию, дел было много, радость в лице нового человечка заливала ее душу, и печальным размышлениям в ней не было места.

Причина-то на самом деле лежала с краю — у Милы не было детей. И каждый раз, узнав о беременности кого-то из подруг, Мила испытывала чувство горя. Говорят, человек привыкает ко всему! А Мила привыкнуть к своей бездетности не смогла. Она перепробовала все возможные и невозможные методы, перележала в лучших больницах, и все безрезультатно. Вот как бывает: все у человека есть — красота, деньги, добрая душа, а детей нет. И больно о детях говорить, и больно на них смотреть, а когда узнает о чьей-то беременности — боль, ожог, слезы. И на время уход в себя. Пока душа не успокоится и не смирится с чьим-то счастьем.

Но когда Мила пришла в салон и увидела Ольгу, она бросилась к ней, как к самому родному человеку. Ольга была счастлива возвращению в прежнюю жизнь и показывала всем фотографию голопузого Арсения.

* * *

Олег болел долго, рука не срасталась, ее ломали и снова клали в гипс. Он скучал, слонялся по квартире без дела, читать не хотелось, даже к Арсению появилось какое-то равнодушие. По ночам ему снился цирк, и рука во сне была не сломана и ловко подбрасывала и ловила разные предметы.

С какого момента у них с Ольгой разладилась жизнь, ни он, ни она не заметили. Просто Оля допоздна сидела в своем салоне — рисовала, придумывала, примеряла и домой совсем не торопилась.

Олег со свекровью объявили Ольге, что надо подыскать детский сад, и однажды Оля, придя домой, Олега не застала, а свекровь как-то боком подошла, поцеловала малыша, положила ключи на стол — Олька, живи без нас — и ушла. Наутро Оля на работу пойти не смогла. Первая спасительная мысль — Мила. Мила, куда мне Арсения девать? И закрутилось колесо — звонки, перезвоны, анализы и престижный детский сад недалеко за городом, санаторного типа, только по выходным сыночек дома, а няньки приходят свататься все какие-то неподходящие.

* * *

— Валька, бери Гальку, приезжай. Будем опять вдвоем, растить ребят, что-нибудь с деньгами придумаем. Я зарабатываю прилично, на еду нам хватит. Буду вкалывать, а ты с ребятами дома сидеть. Я тебе зарплату даже платить буду, как в Москве няням платят. И мы петь с тобой по вечерам будем, и создадим группу новую — «Девочки-припевочки», продюсера классного найдем, в шоу-бизнес двинемся, приезжай, Валь!

Валюшка письмо Ольгино прочитала, прикинула все за и против, упаковала свои и Галькины вещички и, наконец, в Москву!

— Ой, ты такая же, Валька, только еще лучше стала. Поправилась, а тебе идет. Неужели с тех пор одна? Да не верю, наверно, все петраковские ребята об тебя глазки поломали. Вот я тут тебе одежду пошила, наряжайся.

— Олька, Олька, как давно мы не виделись, я по тебе скучала. Как хорошо, что все так вышло. Дети у нас, а мы красавицы-одиночки. Все сначала, да, Оль? Ты первый куплет, я второй, а припев — вместе.

До утра плакали, смеялись, курили, коньячку друг дружке подливали… И покатились недели…

* * *

Вальке иногда казалось, что это она Арсения родила — так полюбила мальчишку. Жалко, конечно, что Галька заскучала по бабушке и запросилась обратно, в Петраково. Но, с другой стороны, спокойно — Галька с бабушкой и Валькиными сестричками, сыта и ухожена. А она здесь, у Ольги — уберется, постирает, приготовит, с Арсением погуляет, телик посмотрит — и день пролетел.

Ольга-то очень занятой человек. Мила, подруга ее крутая, для Ольги салон новый открыла, в здании со стеклянной крышей, и наверху красивый вензель они повесили — «В. О. студия». Так здорово получилось — во! — в смысле здорово, и в то же время — Внукова Ольга. Да, кстати, Оля Валюшке зарплату прибавила и разрешила дочке в Петраково звонить за ее счет. И еще разрешила Валюшке все свои одежки носить, когда она захочет. Единственное, что изменилось, это то, что Ольга Валюшку больше Валькой не называла, а себя велела тоже только Ольгой звать, а при посторонних — Ольгой Васильевной. А так все как было. Нет, не все — они петь вместе перестали — некогда.

* * *

— Ой, Валентина, устала я, надо куда-нибудь рвануть, в тепло, конечно, и вы с Арсением со мной. Как насчет Турции?

Пальмы занимали полтерритории отеля, море в двух шагах, рядом базар с недорогими вещами — рай, да и только. Вечерами — аниматоры для детей и танцы для взрослых. Каждый шаг отдыхающих снимал на пленку смуглый симпатичный турок Али. У бассейна, в ресторане, на пляже — щелк, щелк, щелк. Понравится — выкупайте свои фотки, не понравится — не берите.

А на танцах Али диджеем был, музыку крутил.

Арсений с Ольгой и Валентиной на танцы оставался, сбоку крутился, в такт музыке.

На третий день отдыха, когда уже кожа у всех троих позолотилась и пощипывала, малыш на танцах вдруг стал хныкать — пойдемте в номер.

— Пойдем, пойдем, — Ольге уходить не хотелось, но повелитель ее сердца тянул за руку, и она, шепнув Валентине, что сейчас разденет его и вернется, сдалась сыночку и пошла с ним в номер.

Оказалось, что Арсений спать совсем не хочет, а, наоборот, хочет узнать, почему птицы, когда летают, крыльями машут, а самолеты — нет. Объяснение этого явления вызвало еще очень много попутных вопросов. Ольга выдумывала ответы, не всегда их зная на самом деле, море мерно шуршало за окном, и в какой-то момент они оба заснули. Ольге снился диджей Али с его горячим каштановым взглядом. Сон был таким сладким и стыдным, что Ольга огорчилась, когда ее разбудил звук открывшейся двери и свет из-за приподнявшейся от дуновения шторы.

Ой, только легла, а уже утро! Ольга повернулась и увидела, что Валентина уже одета — ой, когда ты успела встать, я и не заметила, когда ты пришла.

— Ольга, Олька, я такая счастливая, — Валентина глупо закружилась посередине комнаты — я думала, что так бывает только у других. Ой, пропала ты, Валька Клыкова, в плен турецкий попала.

Еще минуты две понадобилось Ольге, чтоб понять, что не оделась Валька, а только что пришла. А раздевалась она не здесь, в номере, а там, на пляже, когда все разошлись спать. Все, кроме нее и Али. И сбылся у Вальки Олькин сладкий и стыдный сон.

* * *

Что за ерунда — еще вчера море было таким нежным и теплым, еда обалденной, пальмы райскими. А сегодня все изменилось — песок насыпается в босоножки и трет ноги, кормят черт-те чем, пальмы пыльные — хоть бы их из шланга помыли! Арсений все время ноет, а Валентина, домработница, забыла, что ее взяла Ольга в Турцию на свои деньги, за мальчишкой смотреть. А она любовью занялась с этим турком, совсем обнаглела. Ольга лежала на животе и плакала. Арсений летал с горок в детском аквапарке, Валентина его ловила, они визжали, смеялись. И Ольга им, выходило, не нужна.

Вечером все повторилось — танцы, Али. Но только Арсений тянул за руку Валентину — пойдем домой. — Иди, малыш, с мамой — Валентина явно что-то перепутала в этой жизни, даже ничего придумать не может. — Иди, Арсюша, я позже приду.

— Вот так. Ладно, Валька, бери турка, две недели быстро пройдут, я потерплю, а потом ты узнаешь, кто в этой жизни на троне царица, а кто девка половая.

* * *

Арбузно-дымный сентябрь разбрызгивал мелкие капли дождя. Московская жизнь снова потекла своим чередом, только Валька все время что-то забывала — то будильник не завела, и Ольга чуть в салон не опоздала на примерку одной очень важной клиентки. То Арсению капли вовремя в нос не закапала, то вдруг петь громко начинала, когда Ольга, усталая, домой с работы приходила. И вообще уже почти год в Москве, а ничему не научилась, и говорит как-то по-деревенски, и ест слишком быстро, и вообще одна наглость сплошная — Ольга раздражалась все больше и больше. А уж когда достала из почтового ящика счет за междугородние звонки!.. И код на бумажке был совсем не петраковский, а какой-то четырехзначный. И разговоры почти ежедневные — Али! — это ему эта дура бесстыжая названивает! А кто платить будет? Она, Ольга? Нет уж, конец терпению — и одеваю, и кормлю, и по заграницам вожу, а она? Никакой благодарности. Пусть в свою деревню, в Петраков этот вонючий катится!

* * *

— Мил, представляешь, — и подробности все подруге, и от слез не удержалась, — такой оказалась свиньей. Больше терпеть не могу. Только пацана придется в детский сад отдавать, а он там болеть будет все время. Но, Мил, как я могу ей все прощать? И вещи мои еще, нахалка, носит. Вчера подхожу к дому, а она с Арсением на лавочке в сквере сидит, книжку они, видите ли, читают. И в моей новой замшевой куртке, представляешь? Нет, все, пускай к мамке своей чешет. Не буду я на нее пахать. Ну, Мил, что ты молчишь?

Мила хорошо понимала, что с Ольгой происходит. Увела у Королевы Короля из-под носа простая садовница. Променял Король ее на простую девку. И как ей объяснить, что это все пройдет. Ну, подумаешь, турок вместо Ольги Вальку трахнул. У него таких Валек в каждом заезде отдыхающих по десять штук. Стоит ли из-за такой ерунды подруге мстить? У Милы у самой нефтяник — не сахар. Домой приходит, хоть бы в зеркало в прихожей посмотрел да чужую помаду стер. Да и не думает он, как жену не расстраивать. У него деньги, у него власть. Терпи, женушка, если жить хочешь богато и красиво. Она и терпит. А тут, подумаешь, турок — жизнь-то ломать!

* * *

— Маша! Бабуль, мама приехала! — Галька неслась навстречу Вальке, растопырив пальцы. — Ура! Ой, правда, ура! — Валентина закружила дочку, как дома-то хорошо!

Мать расспрашивала Вальку — как там в Москве Олька-то живет? Замуж снова не собирается? А мальчишка на нее похож? А ты что, Вальк, в отпуск? Как, насовсем? А и ладно, мне одной с тремя ребятишками трудновато, а теперь ты дома, как хорошо!

* * *

— Спи, Арсений, я с тобой с ума сойду, — Ольга сердилась на сына и сама на себя. Ну почему у других все нормально — мужья, любовники, а у нее одна работа, сын все время простужается, и с ним некому сидеть! Да еще салонов в Москве — пруд пруди. Эрик — вон какой дворец отгрохал, и по телику во всех передачах о своем салоне твердит — мой салон, мои мастера, мы в Париже, мы в фигиже! А Милка Майская вчера заехала в новом костюме, а когда курили, жарко стало, она жакетку сняла, а на изнанке лейбл — MONAHOV! Тоже у Эрика шить снова стала. Что же, Ольга уже не та? Если уж Милка от нее уйдет, то хоть салон закрывай!

Правду говорят — в жизни все одно к одному. Так на душе тяжко, а поговорить не с кем.

Мать в Петракове работает целыми днями, писать стала редко, от Ольги отвыкла уже, ведь за все эти годы дочка ни разу не приехала, только фотографии присылает. Сначала Олька хоть звонила иногда, а сейчас перестала — видно, в городе загордилась, крутой стала.

Олька сидела у зеркала, смотрела на себя — красивая, одни глаза чего стоят, да на кого этой красотой смотреть? Волоховский один всю охоту отбил, да еще Али этот, турок несчастный, жизнь отравил. Только сыночек — радость, но он еще маленький, ему всего не расскажешь.

* * *

— Верунь, ты? Ошибся? А я и слышу — голосок не похож. Извините. А вас как зовут? Да не почему спрашиваю, просто так. Я однажды фильм смотрел — так там мужчина номером телефона тоже ошибся, так потом с ошибочной девушкой у него любовь началась. Классный фильм был. Так как зовут вас? Ольга? А я Виталий. Да нет, Веруня — это жена приятеля моего. Они меня сегодня в гости позвали, а я звоню, чтоб сказать, что не приду. Что-то настроения нет. Вернее, не было, а сейчас вдруг появилось. Оля, Оленька, пойдемте вместе! Веруня и Мишка такие классные, они вам понравятся. Ничего не сошел с ума. Да не хочу я про вас ничего знать! Ничем я не рискую. В том фильме же все хорошо кончилось. Сынишка спит? Так разбудите. Втроем поедем. Говорите адрес, я пошел машину заводить.

* * *

Съемочная группа из Москвы ходила по Петракову и ахала — какая натура! Как будто для нашего фильма кто-то специально декорацию построил. — Все, остаемся. Наберем из местных вспомогательный персонал и через недельку начнем съемку, — немолодой режиссер энергично размахивал руками, отдавая распоряжения. В школе освободили первый этаж — чтоб там группа жила, артистам тоже классы оборудовали так, что они стали выглядеть, как номера в гостинице.

Валентину Клыкову взяли реквизитором — костюмы гладить, всякие вещички нужные вовремя подготавливать да еще разные поручения выполнять. Одним словом, всем киношным хозяйством командовать.

Первое время Валька артистов стеснялась, потом привыкла и даже ко многим стала обращаться на ты. А режиссер, Василий Георгиевич, хоть его великим все называют, такой человек чудесный и простой, и Валька, видно, ему по душе — толковая, быстрая, симпатичная. Так хорошо ее называет — Валюня! Валюнь-Валюнь — целый день только и слышно. Валька крутится, работает и радуется. Как же все волшебно складывается, только жалко, еще месяц, и все уедут.

Съемки затянулись из-за погоды. Зарядили дожди, и пришлось пережидать. А когда съемки закончились, переезд Вальки на работу в Москву был делом решенным. У нее, оказывается, призвание есть — работать с людьми. Василий Георгиевич, режиссер, сказал, что, когда фильм закончит, в титрах будет написано — ассистент режиссера Клыкова Валентина. И на следующий свой фильм он тоже Вальку директором приглашает.

* * *

— Валюнь, — уже и мама так ее называть стала, — езжай, не волнуйся за нас. Галька уже большая, ничего мне с ней не трудно. А тебе жизнь свою налаживать надо. Тем более такая удача. Ты, когда в Москве жить будешь, Ольке-то позвони. Как-никак подружками были. Мало ли что в жизни случается?

Ну и позвонила, как мама советовала, и, услышав — Валька, приезжай ко мне, — сразу и поехала. Все-все ей Олька рассказала в ту ночь, и о Виталике случайном, и как они с ним к приятелю пошли, и как случилось у нее с ним, — догадалась. И образовалось сразу четыре несчастных человека — Виталий, во всей истории виноватый, Олька сама с разбитым сердцем и Мишка с Веруней — и разводиться не разводятся, и жить по-прежнему не получается. Она и сама этой истории не рада. И тут, как назло, с работой завал. Монахов, помнишь? — всех клиенток переманил, и Олька ничего придумать не может — хоть в петлю лезь.

— Олька, подожди, я сейчас ничего обещать тебе не буду, поговорю с Василием Георгиевичем, может, что-нибудь получится. Он фильм новый затевает, из прежней жизни, и ты, Олька, может, пригодишься костюмы придумывать. Нет, переезжать я к тебе не буду, не сердись. Василий Георгиевич с Надеждой Петровной круглый год на даче живут, у них квартира в Москве все равно пустует, а так я там живу, а заодно и порядок навожу. Знаешь, Оль, я думала, так не бывает — ведь кто они, а кто я? И как родные.

* * *

Ничего себе! Оказывается, половину фильма будут снимать в Париже! Давайте быстренько все по две фотографии на загранпаспорта — Валюш, завтра с утра в посольство французское дуй, визу надо быстро оформить, — Василий Георгиевич, как всегда, энергично махал руками.

В списке съемочной группы, выезжающей в Париж, значилось — ассистент режиссера Клыкова Валентина. Потом артисты, помощники, операторы, осветители, а в конце художник-костюмер — Внукова Ольга.

* * *

— Сенечка, мальчик мой, внучок мой сладкий, какой ты большой, ну иди к бабушке. Олька, да он на деда, отца твоего так похож! Радость ты моя ненаглядная! — Олька слушала маму и чуть не плакала. Какая же я дура, думала она про себя, чуть не потеряла все это — и городок родной, и всех-всех-всех.

— Мам, а давно новый клуб-то в Петракове построили? Сегодня концерт у вас? Ой, пойдем, а? И Сенька с нами, и Валька с Галькой и с малышами всеми, и с мамой тоже придут. А потом все чай пить у нас будем!

* * *

Галька и Арсений сидели чинно между бабушками и хлопали изо всех сил, когда завклубом Толик объявил: «А сейчас наши московские гости — шоу-группа «Девочки-припевочки» — Внукова Ольга и Клыкова Валентина — перед вами выступят».

Олька да Валька, девочки-припевочки, будущие парижанки фиговы, пели песню о том, что бывает такая женская дружба, которой ничего помешать не может. По куплету — то Олька, то Валька, а припев — вместе!

Эстрада прошлых лет

В жизни перемены неизбежны, Уплывают вдаль года. Память возвращает с грустью нежной Нам былое иногда. Голубой квадратик КВНа, Линзой увеличенный слегка. Голоса забыто-незабвенно Долетают к нам издалека. Но сегодня нам не взять билет На концерт эстрады прошлых лет. И эстрадный звездный небосклон Звездами другими заселен. Но былое в сердце постучит, И знакомый голос зазвучит, И проложит память новый след На концерт эстрады прошлых лет. В старом парке ракушка эстрады Нас тянула, как магнит. Тот, кто постоял с кумиром рядом, Становился знаменит. Шутки наизусть запоминали, Голосам старались подражать. Все про жизнь своих кумиров знали, К дому их ходили провожать. Но былое в сердце постучит, И знакомый голос зазвучит, И проложит память новый след На концерт эстрады прошлых лет.

Жизнь прожить

Не закажешь судьбу, не закажешь, Что должно было сбыться, сбылось. И словами всего не расскажешь, Что мне в жизни прожить довелось. Что мне в юности снилось ночами, Что ночами мне снится сейчас, Отчего весел я и печален, — Это грустный и долгий рассказ. Я листаю былого страницы, Все там — дружба, потери, любовь. Не остаться тем дням, не забыться, Не вернуться прошедшему вновь. Пусть мне ветер волос не взъерошит, И серьезен за здравье мой тост, Жизнь до срока мне крылья не сложит, А до срока еще, как до звезд. А жизнь прожить, а жизнь прожить — Не поле перейти. Судьба шептала мне: — Держись! Кричала: — Отойди! Судьба меня бросала вверх И сбрасывала вниз, Но жить, боясь всего и всех, — Какая ж это жизнь!!!

Я не помню

Я не помню, сколько осеней назад Падал под ноги наш первый листопад, Ты на краешке сгорающего дня Целовал меня. Я не помню, сколько зим с тех пор прошло, Напролет всю ночь за окнами мело, Ты тогда руками, полными огня, Согревал меня. Не забыть былого, не вернуть, Я одна иду в обратный путь, Я бреду на забытый свет Тех далеких, прошедших лет. Не забыть былого, не вернуть, Обещаю, что когда-нибудь Свет забытый я погашу И тебя отпущу. Я не помню, я забыла голос твой, Торопливый звук шагов по мостовой, Я живу, тебя нисколько не виня, Ты забыл меня. Я не помню, но зачем тогда, скажи, Снова лист осенний так в руке дрожит, Ветер памяти принес мне на крыле Мысли о тебе.

Там, на вираже

Я боюсь оглянуться назад, Там ты южный, я северный полюс. Видеть твой обжигающий взгляд, Слышать твой остужающий голос. Вспоминать я боюсь и забыть Ночь в холодном, заброшенном доме. Нам с тобою там больше не быть, Так зачем я, скажи, это помню? Там, на вираже, Ты, как в гонках сложных, В яростном броске Мчишь на красный свет. И в моей душе Так неосторожно, Словно на песке, Оставляешь след. Я боюсь оглянуться назад, Снова быть отрешенной и грешной. Облетает цветущий наш сад, В зимний сон погружаясь неспешно. Будут дни холодней и темней, Мне однажды покажется, может, Что ты тоже грустишь обо мне И ту ночь вспоминаешь ты тоже. Я боюсь, что накатит волной То, что мне пережитым казалось, И тебя там не будет со мной, Только грусть где-то в сердце осталась. Грусть пройдет, так бывало не раз, Вспоминать тебя буду без боли. Только это потом, а сейчас Сердце бьется, как птица в неволе.

Полярник

Ой, дарит жизнь порой подарки нам, Потом от них мы только плачем. Он мне представился полярником И был всю ночь таким горячим. Он мне казался удивительным, На предыдущих непохожим, И волновала убедительно Его обветренная кожа. А мне так хотелось его отогреть, Мне нравился этот полярный медведь. Казалось, он тоже кайфует, На мне, как на льдине, дрейфует. Он мне рассказывал о полюсе, Где снег да белые медведи. И намекало что-то в голосе, Что к ним он больше не уедет. Пронзило душу чувство жгучее, А сердце что-то предвещало. И небо жизнь мою дремучую Звездой Полярной освещало. Но оказалась жизнь конкретнее, Чем представлялось мне доныне. Скажу, короче, больше нет его Вернее, есть, но там, на льдине. Ну вот за что же мне удар такой? Он не звонит мне и не пишет. Забыл навек меня полярник мой И променял на белых мишек.

Опоздавший

Я ждала, стояла у окна, Я ждала, по комнате ходила, Я ждала, хмелела от вина, Я ждала и время торопила. А вчера, ведь ты еще вчера Колдовал словами и губами, Но игра, любовная игра, Вот и все, что было между нами. Лепестки цветов опавших На сидении машины. Их рассыпал опоздавший, Мой несбывшийся мужчина. Заблудившийся в дороге И судьбой моей не ставший. Опоздавший ненадолго И на вечность опоздавший. Я ждала, чтоб прозвенел звонок, Я ждала, чтоб ты вошел и обнял. Я ждала, но ты придти не смог, Я ждала, а ты меня не понял. Что потом? Не знаю, что потом, Не смогу ответить, если спросят. Лишь листом, оранжевым листом Бьет в стекло рассерженная осень.

Марсианин

Был банкет по какому-то поводу, По какому, не помню сейчас. И вошел неожиданно в комнату Обладатель загадочных глаз. В этой шумной веселой компании Он шампанское пил в стороне. Показался он мне марсианином, Специально слетевшим ко мне. А я ни слова по-марсиански, Что б ни сказал он, я не пойму. Но потянулась рука с шампанским Сама собою моя к нему. И я к контакту уже готова, И он, похоже, уже готов. По-марсиански, вот черт, ни слова. Но тут, похоже, не надо слов. Изменилось вокруг как-то сразу все, Стихли звуки все и голоса. Добавляли к шампанскому градусы Марсианские эти глаза. Разлучило нас с ним утро раннее, Он ушел, не начав разговор. А что было у нас с марсианином, Я забыть не могу до сих пор.

Ковбой

Устав от знойных прерий, Ковбой вернулся к Мери, Когда его красотка не ждала. В окошко постучал он, И, как бы для начала, Спросил он у красотки: как дела? Как раз спускался вечер, Она прикрыла плечи, Два солнышка пылали на щеках. Ковбой, тебе я рада, Но понял он по взгляду, Что солнышко потонет в облаках. У ковбоя не было отбоя, Не было отбоя от подруг. Ведь ковбой был так хорош собою, Что его любили все вокруг. Сказал ковбой: — О, Мери! Тебе я слепо верил, Не вовремя явился, извини. Прощай, моя красотка, Забудь мою походку, И все, что прежде было, зачеркни! Он выпил пепси-колы И голосом веселым Сказал ей: — Нам с тобой не по пути! С тех пор он где-то скачет, А Мери ждет и плачет, Ведь ей такого парня не найти.

В городе Эн

В жизни я отчаянно Жаждал перемен, И попал нечаянно В тихий город Эн. Я попал нечаянно В городок окраинный, Там глаза печальные Взяли меня в плен. Ночь плыла бессонная В перекатах гроз. В небогатой комнате Вышло все всерьез. Эту ночь бессонную Навсегда запомню я, Там глаза бездонные Не скрывали слез. Город без названия, Населенный пункт. Робкие касания Нежных губ и рук. Город без названия, Встречи-расставания, Долгий миг прощания, Слов последних звук.

Похоже на любовь

Вдали от ветров вьюжных В краях приморских южных На опустевшем пляже Мы встретились с тобой. Шептала ты: — Не надо! Но выдавала взглядом, Что это очень даже Похоже на любовь. Нас опьянил с тобою Южных цветов дурман. Был так похож с любовью Легкий ночной роман. Летели дни, как птицы, Листали мы страницы, И был сюжет не сложным, Понятным с первых слов. Но как-то раз однажды С другим пришла на пляж ты, И это было тоже Похоже на любовь. И было все прекрасно, Пока не стало ясно, Что к этой новой роли Я просто не готов. Смотрела ты печально, А я сказал прощально, Что это было только Похоже на любовь.

Я завелась

Все мне было неохота, Все неинтересно. Завелась с пол-оборота, Без разбега, с места. Взрыв в душе моей пропащей, Сердце пробудилось. Я не помню, чтобы раньше Я так заводилась. Я завелась, я завелась, Моя душа оторвалась, С цепи как будто сорвалась И улетела. Ты надо мной взял круто власть, Боюсь я, как бы не пропасть, — Моя душа так завелась, А с ней и тело. Видно, здесь колдует кто-то, Кто-то здесь замешан — Завелась с пол-оборота, Стала самой грешной. Выполняю с полуслова Все твои приказы, Ничего со мной такого Не было ни разу. Турбулентности в полетах Я боялась раньше. Завелась с пол-оборота, И совсем не страшно. Я в объятьях задыхаюсь, Обжигаюсь взглядом, Ни в каких грехах не каюсь В миг, когда ты рядом.

Я боялась

Этот мир подлунный вечен, Чередой то свет, то мгла. Я боялась этой встречи, Я боялась и ждала. Я боялась быть ненужной, Я боялась нужной быть, И остаться равнодушной, И безумно полюбить. А ты будто мысли подслушал, А ты заглянул прямо в душу, А ты обжигал меня взглядом — Не надо бояться, не надо. То, что в жизни неизбежно, Называем мы судьбой. Я боялась слишком нежной И послушной быть с тобой. Я боялась губ горячих И твоих безумных рук, Я боялась, что заплачу И что ты заметишь вдруг. Этот мир подлунный вечен, Чередой то свет, то мгла. Я боялась этой встречи, Я боялась и ждала. А теперь безвольной птицей Я в твоих объятьях бьюсь, И, что это только снится, Я боюсь, боюсь, боюсь.

Учитель рисованья

В этот день по расписанью Первым было рисованье. К нам пришел учитель новый, Симпатичный и суровый. Все девчонки в нашем классе Стали вдруг ресницы красить, Все альбомов накупили, А другое все забыли. Учитель рисованья, Вы не подозревали, Что вы заколдовали Весь наш недружный класс. При чем здесь рисованье, При чем здесь воспитанье, Вы ничего не знали, А мы влюбились в вас. Все кончается когда-то, Оказалось — вы женаты, И текли в альбомы слезы На пейзажи и на розы. Мы узнали обо всем, Очень грустно стало. С белых вишен за окном Детство облетало.

Кажется порой

Кажется порой, добрый ангел Вдруг забыл тебя, сгинул прочь. Вечным ничего не бывает, Зачеркнет рассвет тьму и ночь. И увидишь ты, Как из темноты Вдруг прольется свет И печали нет. И тогда поймешь, Что не зря живешь, Шанс твой впереди, Просто верь и жди. Кажется порой, что дорога В гору не ведет, только вниз. Что удачи ждешь слишком долго, Но она придет, ты держись.

Белая ворона

В обычное время настала весна. Весна — это время влюбленных. Росла у дороги простая сосна, На ней поселились вороны. И что тут такого? — сосна, как сосна, Вороны — обычное дело. Но в стае обычной ворона одна Была, представляете, белой. Без белой вороны, скажите мне, кто Заметил бы серую стаю? А с неба струился весенний поток И снег, представляете, таял!

ВЕЧЕР БЫЛ, СВЕРКАЛИ ЗВЁЗДЫ…

Красиво как начиналась эта песенка! А дальше — грустно-грустно.

…На дворе мороз трещал. Шел по улице малютка, Посинел и весь дрожал…

Почему это мама такую песню выбрала напевать мне перед сном? Сядет рядом, руку на одеяльце, и давай про малютку. А я зажмурюсь и отвернусь, чтоб никто не видел, что я, засыпая, плачу — так мне этого малютку жалко. Посинел, бедный, дрожит.

Один раз спросила маму, почему этот малютка один идет, такой малютка. А мама говорит — наверно, он сиротка. Я не знала, что такое сиротка, а спрашивать не стала — и так страшно, а вдруг еще страшней будет?

И так вечер за вечером. Я уж без этой песенки и спать не ложилась. Каждый раз, замирая, слушала и думала, а вдруг в этот раз сами собой слова песенки изменятся, и малютку кто-нибудь согреет, накормит, и он, краснощекий и довольный, уснет себе под лоскутным одеялом, а рядом стоит огромная клетка с попугаем красного цвета, и попугай тоже спит.

Но время шло, а слова песенки не менялись, и вечер был, и сверкали звезды, и малютка шел, шел, шел.

Я так к нему привыкла, такому синенькому и одинокому, а заодно привыкла к чувству жалости, и она во мне живет всю мою жизнь. А малютки попадаются на моем пути так часто, как будто все откуда-то знают про ту грустную колыбельную песенку.

РОМАНОВА ЛЕНКА

При чем тут логарифмическая линейка? И кто теперь вообще помнит о таком устройстве — что-то там выставляй, двигай, совмещай. Вот именно это у Ленки никак не получалось. И получалось при этом, что ни о каком институте и мечтать не стоит, если даже такая ерунда, и та не по уму.

Но можно ведь туда пойти, где извлекать квадратные корни необязательно. Например, в педагогический, на учительницу начальных классов. Мама, правда, не советует — застрянешь в бабском коллективе, личную жизнь не устроишь, да и зарплата копеечная. Но зато поступать легко — там в приемной комиссии мамина старая подружка тетя Лиза, она Ленке поможет нужные очки набрать.

Бесперспективность личной жизни нарисовалась уже на приемных экзаменах. Одни девчонки, почти все некрасивые, какие-то дурынды на вид. Конечно, красавицы все в театральные рванули, а красавцы — на физиков или в журналистику. Ну вот среди этих дурынд Ленка как жар-птица засияла, и без тетилизиной помощи студенткой оказалась.

Правда, на вечернем отделении — надо было обязательно идти работать, денег в семье маловато, а молодой Жар-птице надо время от времени оперенье менять.

В машбюро НИИ кроме Ленки работали еще две девчонки: Тома — Белая Мышь, и Люда — Ворона однокрылая, так их Ленка сразу про себя назвала и была права, потому что Тома была абсолютная блондинка с белой-белой кожей, розовыми веками, малюсенькими глазками, всегда в белой кофточке, а голосок — еле слышный. Вернее, не слышный просто так, а только когда она разговаривала по телефону. А делала она это каждый час и задавала тихо один и тот же вопрос: ну как там диспепсия?

Ленка вначале даже не знала, что диспепсия — это понос и рвота, которые напали на Томиного сынка Андрюшку. И все пять дней, пока Ленка работала в машбюро, Тома этот вопрос задавала и задавала, не сбиваясь, как часы. Вместо боя курантов на Спасской башне — как там диспепсия?

В первые дни Ленка заподозревала, что это — пароль, а Тома какой-нибудь секретный агент. Но вскоре Тома привыкла к новой машинистке и сокровище свое, измученное поносом, Ленке на фото показала. Сказала — вот, мой Мышонок. Ленка даже вздрогнула — ой, откуда она узнала, что я так ее про себя назвала? А потом фотку разглядела и поняла, что вариантов нет — бледный маленький мышонок таращил свои бусинки и улыбался. Ленка погладила фотографию и в сердцах пожалела мышонка, и в тот же миг Томины куранты пробили час, очередной вопрос прозвучал, и вдруг Томино лицо порозовело, а из бусинок закапали слезы. Ленка испугалась, а Тома подошла и вдруг ее поцеловала:

— Лен, у тебя рука целебная. Вот ты моего Андрюшку на фотке погладила, и он первый раз за все время нормально покакал. И есть попросил. А мы ведь целый месяц с ним мучались, ничего не помогало.

Слушай, Лен, погладь еще, чтоб он поправился хоть немножко — такой худенький. Мы с Анатолием, мужем, сами ничего не едим — все ему, ему, а у него понос. И все наружу. А теперь вот, пожалуйста, — покакал. Погладь, погладь еще.

И стала Ленка мышонкину фотографию каждый день гладить и с ней разговаривать, а Тома приносила день за днем новые вести о сыночке — и окреп, и подрос, и говорить научился.

Ленка рада была, что Тома думает, что она так рукой своей помогает. Но как бы ни было на самом деле, стала она Томе очень необходимой. Даже как-то ночью Тома ей позвонила — мол, Мышонок что-то не спит, потрогай там его фотку.

Так шли месяцы Ленкиной студенческой и машинистскинской жизни, и первая сессия позади, и уже листочки рвутся наружу, в апрель, и печатать неохота, а наоборот. Сны какие-то чудные снятся — целуется Ленка с каким-то незнакомым парнем, а лицо его разглядеть не может.

Как-то на работе Ленка была вдвоем с Людой, другой машинисткой, — помните, однокрылой вороной?

Ленка и сама объяснить не могла, почему дала ей такое прозвище? Может, потому, что Людмила была слегка горбоноса, сидела у машинки как-то вполоборота и все время вскидывала свою небольшую голову, стряхивая со лба сине-черную челку. О себе Люда ничего не рассказывала, никому не звонила, и ей никто не звонил. Странно даже.

А когда Ленка свой сон ей пересказала, Людмила челку сдула и вдруг засмеялась — а мне тоже этот сон снился. Снился, снился, да не сбылся. И опять замолчала.

Работы в машбюро было много, и на халтуру времени не оставалось. Но иногда девчонки все-таки ухитрялись немножко поработать на себя и чуть-чуть деньжат сверху получить.

Когда Романов зашел в машбюро, у Лены как раз сломался ноготь о клавишу машинки, и она, заныв от досады — растила-растила, и надо же, — стала зубами отгрызать обломок.

Ворона развернулась к Романову, и, забыв стряхнуть челку, замерла. А за ней и Мышь, и Ленка с ногтем во рту. Романов, судя по всему, привык, что все, увидев его, замирают. Дав девчонкам возможность придти в себя, он обратился к Людмиле с просьбой напечатать срочно несколько страничек, он заплатит по двойной стоимости, зайдет через час. Повернулся и ушел.

«Несколько» — оказалось около пятидесяти страниц. Но красота пришельца сделала свое дело, и, раздирбанив листочки на троих, девчонки начали стрекотать.

Через час Романов не пришел. Он вообще больше не пришел. И бедные машинистки не узнали, что он — Романов, что он — изобретатель, ученый какой-то. Не узнали, что вообще-то он человек хороший, хоть и красавец и хоть и не пришел. Просто он вернулся в свой отдел, и его, ученого такого, вдруг срочно в командировку — на самолет, и на три-четыре месяца, пока он там, в командировке, что-то секретное срочно не изобретет.

Людмила все 60 страниц в мелкие кусочки разорвала, Тома плакала, надеялась на сверхзаработок Андрюшке волчок купить. А Ленка не особенно переживала, просто ей показалось, что именно с этим красавцем она во сне своем чудном целовалась.

* * *

Сергей Романов был эталоном человека, про которого говорят — перспективный.

Он еще мальчишкой все любил разбирать и складывать по-своему. Он даже названия своим придумкам изобретал. И взрослые часто удивлялись. Например, пионервожатая в лагере Валя удивилась, когда Сереженька на полдник не пошел, потому что был занят — изобретал комароловку — такое летающее устройство, которое само будет за комарами гоняться и их на ходу прихлопывать. И компот его с печеньем съел Ежицкин Миша. Миша тоже был своего рода изобретатель — он изобретал кляузы на своих друзей. Например, привезли ему родители конфет на родительский день, он сам их есть не стал, а положил на тумбочку, а сам под кровать забрался — наблюдать втихаря, кто конфеты без спроса есть будет. А потом список составил и к вожатой Вале — а у нас в отряде воры. А Валя, тоже мне взрослая, взяла и на свои деньги купила конфет, весь отряд собрала и Ежицкина Мишку при всех их съесть заставила, водой не запивая, весь килограмм. Ежицкин давился, ел и плакал. А Валя вообще — потом от имени отряда велела Сергею Романову подойти и Ежицкину щелобан застрекотать. И еще сказала — родителям не жалуйся, а то хуже будет. А на другой день Ежицкин воблу из тумбочки достал, очистил и всех ребят угостил, и даже Сереже брюшко досталось.

Валя потом, правда, все Ежицкиной матери рассказала, и та ее похвалила, сказав, что она прирожденный педагог.

А Романов Сергей, хоть тот полдник и пропустил, комароловку так и не изобрел. Наоборот, пока он сидел-мудрил, комары его самого искусали.

Сейчас Романову было 28 лет, он уже имел много патентов в очень важной секретной научной отрасли, защитил кандидатскую, и докторская шла к завершению.

Бывает же природа такой щедрой — и умный, и высокий, и красавец, и характер золотой. Только наука слишком сильно в плен затянула — ведь в его годы уже и жениться пора, ну хоть встречаться с кем-нибудь.

Не будет же Сергей с мамой обсуждать, что с кем-нибудь, бывает, встречается. В командировках, например. Он же нормальный, здоровый мужик. И зря мама так беспокоится, вот закончит новую большую работу и всерьез о личной жизни подумает.

* * *

Когда Романов подлетал к Москве, под крылом золотились деревья, небо было еще почти летним. Надо же, еще три часа назад — минус 28, а здесь — только начало любимой поры — осени.

Сергей никогда ничего не забывал — любой когда-то увиденный фильм или спектакль мог рассказать от начала до конца в подробностях, закрыв глаза, представить живописное полотно и описать в деталях, помнил номера телефонов всех знакомых наизусть, да вообще, что там телефоны, открой любимых его поэтов на любой странице — и любое стихотворение Сергей прочитает наизусть.

Ну и, конечно, не забыл Романов про свой приход в машбюро. Его даже совесть мучила — бедные девчонки работали, а он им денег не заплатил, не по своей, правда, вине.

У Романова было классное настроение — командировка хоть и затянулась, но результат удивил всех и был настолько успешным, что мог стать переворотом в науке.

* * *

Мама после первой радости — сын вернулся — опять принялась за свое:

— Ну ладно, Сереженька, наука — это замечательно, но и о личной жизни — и так далее.

Сергей маму обнял, ладно, подумаю завтра же.

Назавтра он купил огромный арбуз и пошел в машбюро долги раздавать.

Когда он появился, Ленка не сразу сообразила, кто пришел — ведь четыре месяца прошло, а он тогда и был-то две минуты. Томы на работе не было, она отпросилась с мышонком в зоопарк сходить.

А Ворона-Люда сразу Романова узнала и хотела было наговорить гадостей, но не успела. Романов арбуз положил, руки к сердцу прижал и улыбнулся.

— Виноват, без следа и следствия.

Деньги на стол положил — при нем считать неудобно, но на вид много. И попросил ножичек, арбуз разрезать.

— Ой, а мы работу порвали — спохватилась Ворона.

— Да не беспокойтесь, она уже и не нужна. — Романов лихо резал арбуз. — Давайте, девочки, попробуем — на вид хороший.

Надо же как бывает — откуда-то пришел, еще и как зовут не сказал, а как будто уже друг.

— Да, забыл представиться. Сергей Романов. А вас как величать?

Когда с арбузом было покончено, оказалось, что рабочий день закончился, и Ленке в институт в ту же сторону, что и Сергею домой.

А погода какая классная, и нельзя ли институт прогулять, и, смехом обещанье маме организовать срочно личную жизнь, и внезапный дождь, и подозренье, что именно с ним Ленка целовалась во сне, оказывается, было ненапрасным. И пол из-под ног, и голова кругом, и мама Сережина рада, и у Ленкиных родителей опасения про бабский коллектив оказались напрасными, а наоборот, зятек-то — почти доктор наук!

* * *

После декретного отпуска и рождения Димона Ленка в машбюро не вернулась. Сергей за изобретения получал хорошие деньги. Правда, в институте перевелась на заочное — как-никак у жены Профессора должно быть высшее образование.

Время отгораживает былое такой стеной, что сквозь нее иногда уже и не разглядишь, что там было. Люда-Ворона растворилась во времени. Это произошло бы и с Белой Мышью Томой, но Тома не давала совсем забыть о себе, иногда звонила Ленке, присылала по почте фотографии выросшего Мышонка Андрюшки и просила ее не забывать иногда дотрагиваться до фотографии ее сокровища.

* * *

Димон часто простужался, и чуть было не остался на второй год в третьем классе — по болезни, пропустил почти полгода. Ленка уже не знала, что с ним делать — и лечила, и закаляла, и берегла, как могла. Зимой фрукты и ягоды на рынке покупала, но они же в зимнее время какие-то ненастоящие.

В тот день Димон как раз перестал чихать, и Ленка решила ненадолго вывести его на улицу — погулять, тем более что выглянуло солнце, которого уже месяца два как не было видно. Она тащила за руку медленного Димона и искала ответы на его бесконечные вопросы. Откуда только он их берет, такие замысловатые и, говоря правду, интересные? Да как откуда? Папа-то у него кто? Профессор! Умница! Вот и Димон — умница.

Лена не любила утро, потому что это была разлучальная пора — Сережа уходил в свой институт, и до вечера Ленке предстояло скучать по нему и ждать, когда ключ повернется в замке и он окажется дома. Лена была счастливой женщиной, так она сама о себе думала, но когда кто-то из знакомых это замечал, старалась разговор увести — боялась, что кто-нибудь сглазит.

Она любила в муже все — голос, манеру говорить, его привычки, смех.

Когда он засыпал, Лена каждый раз гладила рукой ковшик из родинок-звездочек — формой он абсолютно повторял Большую Медведицу.

Иногда Ленку обдавала волна ревности, хотя никакого повода для этого Сергей не давал. Просто всегда из двоих кто-то один любит больше. И у Сережи с Леной Лена и была этим одним.

Несмотря на то что от февраля до настоящего тепла еще очень далеко, но, казалось, что небо взлетело уже на летнюю высоту — это все из-за неожиданного солнца.

Лена не сразу узнала в подошедшей к ней женщине свою старую школьную подругу Лиду. Лидушка была конопатой, мелкой, с каштановыми кудряшками, отстающей по всем предметам, активной участницей художественной самодеятельности школы.

Когда на выпускном вечере выдавали аттестаты зрелости, Лидушка сидела с мамой в последнем ряду школьного актового зала и плакала — ей, единственной из всех выпускников, аттестата не дали, оставив пересдавать химию на осень.

Вот учителя, не´люди какие-то. Да за одну самодеятельность надо было аттестат отличный выдать, а они, видите ли, за химию какую-то человеку жизнь портили.

Конечно, когда уже все поступили, кто в институт, кто на работу, а одна Наташка даже замуж успела выйти, Лида с химией расправилась и пристроилась в соседнюю парикмахерскую учиться на парикмахера.

Лена раза два у нее укладку делала и, между прочим, хорошо это у Лидушки получалось, вкус ощущался. Потом как-то в газете Лена случайно прочитала, что на международном конкурсе парикмахеров первое место заняла Лидия Латышева, и порадовалась за бывшую одноклассницу, но дороги их с тех пор так больше и не пересеклись. И вдруг раз — стоит, улыбается полноватая красивая блондинка, разодетая, как кинозвезда, на Ленку с Димоном смотрит радостно.

* * *

— Пойдем, пойдем, здесь же рядышком, кофейку, поболтаем, что слышно о Галке, Катьке, вообще — кого видишь, а тебе блондинкой лучше, а у меня Димон болеет все время, а с мужем повезло — и так о разном, ведь сто лет не виделись.

Часовая стрелка уже переместилась на целое деление, Димон пошел свой конструктор умный собирать, по капельке ликерчику в кофе, и разговор все ближе к женскому, таинственному.

— А как ты, Лидка, счастлива? Кто у тебя?

— Витьку помнишь? Он на один класс моложе был, когда я пела на концертах, он мне на пианино аккомпанировал? Ну черненький такой, длинный? Ну вот, вышла за него замуж, полгодика пожили, потом он к маме своей съехал, ничего не объяснил и к телефону просил не подзывать. И сам не звонил. Однажды мама его сказала, чтоб я больше Витюшу не беспокоила, потому что он решил свою жизнь искусству посвятить и от фортепиано не отрывается. А она, мама, в умной книжке прочитала, что человек на творчество и на секс тратит одни и те же клетки организма, а Витюше все клетки для искусства нужны.

Ну и пришлось аборт сделать, а Витька месяцев через пять позвонил и сказал, что на развод подал и они с мамой уезжают в Канаду, к отцу, который их бросил, когда Витька только родился, а теперь вдруг заскучал и к себе их зовет. Я даже на развод не пошла, так развели, без меня. А Витька про аборт не узнал. Правда, и в Канаду никакую не уехал — я его потом в магазине встретила, и он очень смутился и сказал, что отец их звать передумал. В магазине Витька был не один, а с некрасивой рыжеватой женщиной, явно старше его по возрасту. И у Витьки, и у рыжей были обручальные кольца.

Вот такие странные замужество и развод получились.

Я тогда как будто замерла — не ругались, когда фильмы обсуждали, всегда мнения сходились. Да вообще никаким разводом не пахло, и вдруг — бац!

Ну а потом были разные истории — примерно по одной в год. То я уходила, то меня бросали. И не думала ни о каком счастье, вся в парикмахерское дело ушла. А там, в парикмахерской, заведующая попалась классная. Присмотрелась она к моим работам, давай о международных конкурсах узнавать. И послала меня, и перевернулась вся моя жизнь. Да нет, не из-за того, что первое место заняла, а потому, что в самолете, когда из Парижа летела, с Сергеем познакомилась. Он с симпозиума возвращался. И рядом у него место было.

И так вышло, что в небесах я на этих самых небесах и оказалась, как только с ним глазами встретилась. И вот уже почти год любовь, да такая, что и не думала, что так бывает. И, веришь, ни о чем его расспрашивать не хочу. В самолете я заметила, что он газетой кольцо на пальце прикрывает, но больше кольца не видела. И живу от появления до появления Сергея, и чувствую, что он от меня домой уходить не хочет. Однажды только сказал, что очень мне благодарен, что я никаких вопросов ему не задаю.

Капни еще ликерчику, а кофе не надо.

Знаешь, Ленка, я такая счастливая! Не знаю, как потом будет, но сейчас мне только лежать рядышком, и гладить его волосы, и ковшик на плече, и больше ничего знать не хочу.

* * *

Не так уж много Ленка себе ликера наливала, чтоб комната вдруг закружилась вокруг нее, и стало жутко горячо в горле. Может, ослышалась, дурында ревнивая. Что на плече гладить?

— Да ковшик, у него родинки, как Большая Медведица, на плече выстроились, и когда он дремет, я по ним пальцем вожу, и счастлива.

Зачем, зачем ты пришла, Латышева Лидка, двоечница несчастная, самодеятельная звезда! Зачем? Чтоб разрушить все? Чтоб самой несчастной Ленку сделать? Специально, что ли, прикидывается? А сама за тем и явилась, чтоб Ленка обо всем узнала, и способ какой коварный изобрела, вроде случайно все произошло.

В голове стучало, начался озноб, лицо разгорелось. Ужас и бессилие — никогда таких чувств Лена не испытывала. И что-то вдруг окаменело внутри, и слова сказать не может, и слезы хоть бы полились — так нет, тоже как будто окаменели внутри глаз.

Лидушка щебетала что-то дальше, не замечая Ленкиного состояния, наверно, радовалась полученному результату. Лена уже, правда, ничего не слышала — какая-то пелена. И Лидка шевелит губами, только видно, что радуется.

Дальше все произошло сразу — в двери повернулся ключ — Сергей вернулся домой, и Лидка достала из сумочки фотографию.

Лена не успела ничего сказать, да и, пожалуй, не смогла бы, как перед ней оказалась фотография, и из тумана донесся Лидкин голос — вот он, смотри, мой Сергей.

Лене казалось, что она сходит с ума, когда сквозь пелену увидела на фото синее-синее небо, белую скамейку и сидящего на ней симпатичного немолодого мужчину с умными печальными глазами.

— Кто это? — выдохнула она.

— Да говорю же тебе, Сергей мой, самый лучший Сережка на свете.

* * *

— Ленок, ты дома, — спросил из коридора другой самый лучший Серега на свете. — Где мои тапочки?

— Приветик, папка, вот твои тапки, — в рифму пропел вынырнувший из конструктора Димон, повиснув у отца на шее.

Сергей, войдя в комнату, удивился тому, что увидел — Ленка, его единственная любимая женщина, рыдала, прижимая к себе фотографию какого-то незнакомого мужчины, а симпатичная женщина, сидевшая напротив, смотрела на нее, ничего не понимая.

* * *

— Сереж, между прочим, Лидка Латышева у нас в художественной самодеятельности звездой была, да она вообще звезда, и на международном конкурсе парикмахеров первое место заняла, и так я рада, что мы сегодня с ней встретились, — да, Лид? — и поболтали обо всем, и Димон уже не кашляет, и сегодня солнечно было, как весной, и давай еще ликерчика выпьем, — да, Лид?

Они сидели втроем на кухне, Сергей подливал девчонкам ликерчику и был рад, что Ленке хорошо, и подруга у нее тоже хорошая и счастливая.

Градусы делали свое дело, Лидка снова достала фотографию своего Сереженьки и предложила выпить за самых лучших Серег на свете — ее, Лидкиного, Сергея Петровича, и за Романова Сергея.

А они с Ленкой между двумя Сергеями, и можно любое желание загадывать.

А Ленка, тоже уже захмелевшая, Лидушкин тост поддержала, добавив, что желание только одно — чтоб так было всегда — между двумя Сергеями.

Димон спал, продолжая во сне складывать свой конструктор.

Часы пробили одиннадцать раз, а троим, сидевшим на кухне, совсем не хотелось расставаться. А за окнами вечер был, сверкали звезды.

Ночь разбилась на осколки…

Я вчера к себе на ужин Позвала подругу с мужем. Она замужем недавно и ужасно влюблена. Я с улыбкой дверь открыла, Увидала и застыла, И не ведала подруга, что наделала она. Не заметила подруга Наших взглядов друг на друга И болтала увлеченно о каких-то пустяках. А шампанское искрилось, Что в душе моей творилось, Знал лишь ты и, сидя молча, сигарету мял в руках. Время быстро пролетело, Спать подруга захотела, И, прощаясь в коридоре, протянул мне руку ты. Гулко лифт за вами щелкнул, Ночь разбилась на осколки, На хрустальные осколки от несбывшейся мечты.

Белый катер

Солнце вздрогнет на закате В синий миг остатка дня. Ты уйдешь на белый катер И уедешь от меня. На песок прибой накатит, Зачеркнет твой след волной. Белый катер, белый катер Разлучит тебя со мной. На белом катере, на белом катере По морю синему гони, гони. Скажи, на что с тобой мы ночи тратили, На что мы тратили с тобою дни? Все проплакать — слез не хватит, Все сказать — не хватит слов. Ты ушел на белый катер И увез мою любовь. Синих вод морская скатерть, Шепот волн — прощай, прощай. Белый катер, белый катер, Ты вернуться обещай.

Посерединке августа

Ты повесил на гвоздь Бескозырочку белую, Бросил ты якоря У моих берегов. Я теперь не пойму, Что такого я сделала, Что уплыл твой корабль И исчезла любовь. Посерединке августа На берегу осталась я. А ты увел свой парусник За дальние моря. Не вспоминай, пожалуйста, Про серединку августа, Когда зашкалит градусник В начале января. Я забыть не могу Ту походочку плавную, Волны сильных штормов В глубине синих глаз. Я сейчас поняла, Что любовь — это главное, Только жаль, что она Не сложилась у нас. Посерединке августа На берегу осталась я. А ты увел свой парусник За дальние моря. Не вспоминай, пожалуйста, Про серединку августа, Когда зашкалит градусник В начале января. Я на фото смотрю И роняю слезиночки. Сколько ласковых слов Ты сказал мне тогда. Ненаглядной назвал И своей половиночкой, Поматросил меня И забыл навсегда.

Растворимый кофе

Сегодня что-то грустно мне, А к грусти не привыкла я. Включу негромко музыку И сигаретку выкурю. Хоть было все неправдою, Что ты наговорил, Но все равно я радуюсь, Что ты со мною был. Хоть ты не настоящий, Как растворимый кофе, Но действуешь бодряще, В любви ты суперпрофи. Считаю жизнь пропащей, Когда мы врозь, любимый, Хоть ты не настоящий, Как кофе растворимый. Ты не оставил адреса, Мой сладкий, засекреченный. Тебя искать отправлюсь я Сегодня поздним вечером. У кофе растворимого Неповторимый вкус. Тебя найду, любимый, я И тут же растворюсь.

Лесные пожары

Солнце отпылало жарким шаром И сгорело где-то в вышине. Те лесные давние пожары Снова искрой вспыхнули во мне. Что со мной случилось, кто мне скажет, В сердце тлеет серая зола. Может, я на том пожаре страшном Жив остался, но сгорел дотла? Лесные пожары, Лесные пожары, Мне снятся и снятся Ночные кошмары. Сгорели осины, Обуглились ели, В стихии всесильной Лишь мы уцелели. На рассвете мы с тобой проснемся, Ты не плачь, любимая моя. Никогда мы больше не вернемся В эти опаленные края. Только кто пожары в нас потушит? Мы навек остались в тех лесах. Искрами взлетают наши души, Догорая в темных небесах.

Брызги шампанского

Пенится опять шампанское, Бокалы вздрогнули в руках, Раздался нежный тонкий звук, Родная, верится, мы будем счастливы, Опять с тобою мы вдвоем — И нет разлук. Карие глаза горячие Так нежно смотрят на меня, Как будто много лет назад. Родная, кажется, вся жизнь заплачена За этот миг, за этот час, За этот взгляд. Мой путь к тебе, твой путь ко мне Позаметали метели. Мы и в зимние вьюги С тобой друг о друге Забыть не сумели. Но пробил час, Звучит для нас Мотив забытого танго. На губах твоих Лунный свет затих, Танцуем танго для двоих. Ночь нежна, Так нежна. Танго звук, Нежность рук. Ночь нежна, Так нежна. Этой волшебной ночью Одна на свете лишь ты мне нужна. Прогони все мысли грустные, Горчит шампанское немного на губах твоих От слез. Родная, так взгляни, чтоб я почувствовал, Что все, о чем я так мечтал, сейчас Сбылось. Встретятся ладони ласково, Огонь любви еще горит, Он в наших душах не погас, Родная, пенится опять шампанское, И никого не свете нету, Кроме нас.

В апельсиновом саду (Моя поздняя радость)

Город мой заснежен, Я в нем одинок. Слышу в снах я грешных Шепот волн у ног. Остров в океане, Замок из песка, Ты мне так близка, Моя поздняя радость. Тот день был солнцем переполнен, И разбивались в брызги волны, В том апельсиновом саду В растаявшем году. А мне не верится, что где-то Прошло, сгорело наше лето, В том апельсиновом саду В растаявшем году. (Но это лето не забылось, Лишь в уголок души забилось В том апельсиновом саду В растаявшем году.) На часах песочных Прежних дней отсчет Серебристой точкой Тает самолет. Унесла наш замок Времени волна, Только в зимних снах Моя поздняя радость.

Возраст любви

Третий день за окном Ветер листья кружит. А со мною третий день девочки не дружат. Как мне им объяснить, Что со мной случилось, Что я первая из них в мальчика влюбилась. Возраст любви, и Амур-пострел Тут как тут, Рядышком. Возраст любви, и одна из стрел В сердце попала вдруг. Возраст любви, он ко всем придет, Разве с ним справишься? Возраст любви не обойдет и моих подруг. Если я расскажу, Что мне ночью снится, То девчонки на меня перестанут злиться. А пока мой секрет Пусть секретом будет. А девчонки за спиной пусть жужжат-судят.

Голубой ангел

Когда насмешницей-судьбой Я опечален безнадежно, Мой нежный ангел голубой, Явись ко мне в мой сон тревожный. Явись, крылом меня коснись, Чтоб сердца струны зазвучали. Не торопись обратно ввысь, Не оставляй меня в печали. Не оставляй меня в тиши, Согрей меня своим дыханьем, В пустынный сад моей души Опять придут воспоминанья. И, очарован ворожбой, Я быть хочу твоею тенью. Мой нежный ангел голубой, Мое желанное виденье.

Давай поженимся!

В черных лужах листья кружит Вечер мокрый во дворе. Вышло так, что все подружки Вышли замуж в сентябре. Говорят они при встрече Слово новое — семья. Но одна в осенний вечер Под дождем гуляю я. Я вижу свет в твоем окне, Ты руки тянешь не ко мне, Не для меня зажег свечу, А я ведь тоже так хочу. Хочу, чтоб ты других забыл, Хочу, чтоб ты меня любил, Хочу, чтоб мне сказал слова — Давай поженимся, давай! У меня на сердце рана По ночам огнем горит. В восемнадцать замуж рано — Так мне мама говорит. Сохнут слезы на подушке, Снова ночь прошла без сна. Вышли замуж все подружки, Только я хожу одна.

В день, когда ты ушла

В день, когда ты ушла, Снег засыпал дорогу у дома, По которой могла Ты еще возвратиться назад. В день, когда ты ушла, Стало все по-другому. Намело седины В золотой облетающий сад. В день, когда ты ушла, Еще долго шаги раздавались. Это эхо твое Не хотело мой дом покидать. В день, когда ты ушла, Твое имя осталось Среди горьких рябин В облетевшем саду зимовать. В день, когда ты ушла, От меня улетела синица. Я ловил журавля, А синицу не смог удержать. День, когда ты ушла, Больше не повторится. Снег метет за окном. И от холода ветки дрожат.

Зимнее танго

Мы сидели друг напротив друга, Золотилось легкое вино. За окном скулила песни вьюга, И лазутчик-холод полз в окно. Ты ко мне пришел дорогой длинной, Ей, казалось, не было конца. Отогрел холодный вечер зимний Наши одинокие сердца. Это было так странно — В небе зимнее танго Под мелодию грусти Танцевала звезда. Это было так странно, Это зимнее танго Нас с тобой не отпустит Никуда, никогда. Проведи холодною ладонью По щеке пылающей моей. Ты так долго был мне посторонним, Ты так быстро стал мне всех родней. Что случилось с зеркалом, не знаю, Разве врать умеют зеркала? На меня глядит совсем другая, А не та, которой я была.

Зажигалка

Гости пили, говорили, Танцевали и курили. Громко музыка играла, заглушая голоса. Ты пришел незваным гостем, Говорил смешные тосты. Ты поднес мне зажигалку, наши встретились глаза. Говорила мне гадалка, Чтоб боялась я огня. Зажигалка, зажигалка, Ты дотла сожгла меня. Говорила мне гадалка, Я не слушала, смеясь. Зажигалка, зажигалка, Как я больно обожглась! Расходились гости к ночи, Кто и с кем. Не помню точно. Было дымно, было жарко, а меня бросало в дрожь. Я сказать боялась слово, Прикурить ты дал мне снова, А рука моя дрожала, я боялась, ты уйдешь. Говорила мне гадалка, Чтоб боялась я огня. Зажигалка, зажигалка, Ты дотла сожгла меня. Говорила мне гадалка, Я не слушала, смеясь. Зажигалка, зажигалка, Как я больно обожглась! За окном явились тени, Пол поплыл, качнулись стены. Закатилась зажигалка, я гнала все мысли прочь. Я не знала, кем ты станешь, С кем предашь и как обманешь, Как потом я буду плакать, проклиная эту ночь.

Исход

Солнце жгучим шаром Нестерпимым жаром В небе полыхало, Землю обжигало. Землю обжигало. По пескам сыпучим, Жаждою измучен, Босиком, в лохмотьях, Шел народ к свободе. Шолом, уставший, Шолом, страдавший, Не потерявший лучшее, народ. Живи спокойно, Живи достойно, И знай — не может вечным быть исход. Кто судьбу пророчит? Дни сменяли ночи. К ночи жар остынет, Нет конца пустыне. Впереди идущий Знал сердца и души. Вел и вел народ он От рабов к свободе. Шолом, уставший, Шолом, страдавший, Не потерявший лучшее, народ. Живи спокойно, Живи достойно, И знай — не может вечным быть исход. Под звездою желтой Сколько лет прошел ты? Мой народ печальный И многострадальный. И смывало горе Мраморное море. Ты пришел в желанный Край обетованный.

И стар, и млад

В небе вечернем зажжется звезда, Свет свой подарит вселенной. Прямо с афиши, волнуясь всегда, Звезды выходят на сцену. Кто-то в кулисах замрет не дыша, Смотрит восторженным взглядом. Через секунду он сделает шаг И со звездой встанет рядом. И стар и млад, и стар и млад, Имен известных звездопад И начинающий талант, И каждый здесь друг другу рад. Ударь по струнам, музыкант, Пусть струны радостно звучат, И каждый здесь друг другу рад — И стар и млад. Если ты стар и от славы устал, Если ты сыт и не беден, Тем помоги, кто выходит на старт, Чтобы пробиться к победе. Если ты млад, если в сердце азарт, Если к успеху стремишься, Смело бери этот первый свой старт И в суперстар превратишься.

Зимний вечер

Фонари качают свет над улицей, Снежный вечер путает следы. Что гадать на «сбудется — не сбудется»? Ведь, как будет, знаешь только ты. Дотронься теплыми ладонями, Согрей меня среди зимы. Друг другу мы не посторонние, Друг другу не чужие мы. На стекле мороз рисует кружево, Сердце так устало без любви. Ты забудь обиды все ненужные И меня, как раньше, позови. Дотронься теплыми ладонями, Согрей меня среди зимы. Друг другу мы не посторонние, Друг другу не чужие мы. Посмотри в окно свое морозное, И прочтешь на выпавшем снегу: Приходи, ведь все вернуть не поздно нам, Без тебя я просто не могу.

Коварство и любовь

Сводя с ума уснувший сад, Цвели полночные левкои. Иду на ощупь, наугад Туда, где были мы с тобою. Туда, где все тобой дышало В недолгих наших нежных днях, Ничто беды не предвещало И не печалило меня. В мой край волшебных снов ворвались злые тучи, Опали лепестки причудливых цветов, Коварство и любовь так часто неразлучны, Коварство и любовь, коварство и любовь. Я знаю, некого винить За ту минуту отрешенья. Судьбы причудливая нить Оборвалась при натяженье. О, как я болен был тобою, Об этом я не ведал сам. Пусть расплачусь за это болью, Я благодарен небесам.

Кепочка

Говорила мне в юности девочка, Так задумчиво глядя в окно, Что моя хулиганская кепочка Не дает ей покоя давно. Что она совершенно не учится И зачет не сдала до сих пор, Что ее заставляет так мучиться Легкомысленный этот убор. Ах, кепочка ты, кепочка, Да нет тебе цены. У нас в России в кепочках Гуляют пацаны. Ах, кепочка ты, кепочка, Фасончик высший класс. Носите, люди, кепочки. Кто в кепках, тот за нас! Мне хотелось ответить ей: деточка, Ты подумай немножко сама. Ведь моя залихватская кепочка Уже стольких сводила с ума! Но на тополе хрустнула веточка, Белый цвет полетел по двору, И я снял перед девочкой кепочку И надел ее только к утру.

Кенгуру

У кенгуру с утра плохое настроенье, У кенгуру с утра не ладятся дела. И кенгуру с утра в газету объявленье Об этом очень грустное дала: Помогите кенгуру, Потому что поутру Кенгуру в своем кармане Обнаружила дыру. А дикобраз с утра в хорошем настроенье, А дикобраз с утра уладил все дела, И дикобраз с утра, увидев объявленье, Решил, что кенгуру нужна игла. Помогите кенгуру, Потому что поутру Кенгуру в своем кармане Обнаружила дыру. И дикобраз спешит на выручку подруге. Характер у него колючий, но не злой. Известен дикобраз как мастер на все руки, Дыру зашил он собственной иглой. Помогите кенгуру, Потому что поутру Кенгуру в своем кармане Обнаружила дыру. И кенгуру теперь в хорошем настроенье, Спасен от сквозняков детеныш кенгуру. Ненужное уже, слетело объявленье И бабочкой кружится на ветру. Помогите кенгуру, Потому что поутру Кенгуру в своем кармане Обнаружила дыру.

Милиция

Я живу, закон не нарушая, На машине лихо не рулю. Отчего же я, сама не знаю, Милиционеров так люблю? Впрочем, что искать в любви причины? Объясненья будут так просты — Просто первоклассные мужчины — Наши драгоценные менты. Эх, как жаль, что мне давно не двадцать, Видно всем, что я не на диете. Не к лицу, не к возрасту влюбляться. Почему же сны мне снятся эти? Мне в миллионера бы влюбиться Иль в звезду эстрадную, к примеру. Пусть миллионер другим приснится. Вижу я во сне милиционера. Снится мне высокий, синеглазый, Или небольшой, но с карим взглядом. Даже лысый снился мне три раза. Все они — ребята то что надо. За бандитом, совершившим кражу, Гнались мы по улицам столичным. Дал померить мне фуражку даже Милицейский дядька симпатичный. Несмотря на шутки, анекдоты, И не очень добрые подчас, На плечах милиции забота, Чтоб была спокойной жизнь у нас. Женщины в погонах милицейских, Хоть и строги, очень хороши. На полях парижских — Елисейских Нет прекрасней, сколько ни ищи. Мы, конечно, часто забываем Говорить вам добрые слова, А случись чего, мы набираем Номер ваш спасительный — 02. Милицейский праздник самый важный. И концерты лучшие — для вас. Потому что понимает каждый, Что вы в жизни значите для нас. Я желаю вам поменьше риска И спокойных взглядов, как сейчас. Чтоб стоял на страже ваших жизней Светлый ангел, охраняя вас. Чтоб вы всех преступников схватили И настал покой у нас в стране. И чтоб денег больше вам платили, Вы достойны этого вполне. А себе желаю снов обычных, Чтоб опять пригрезился во сне Милицейский дядька симпатичный И свою фуражку мерил мне.

Ночная кукушка

Не хочешь, не говори. Я все без тебя узнаю. Поверь, для меня пустяк Какой-то твой страшный грех. На самом краю зари Кукушка твоя ночная Тебя заколдует так, Что ты позабудешь всех. Не хочешь, не открывай Той тайной заветной дверцы, Где стынет твоя душа, Закрыта на сто замков. Но только пробьют едва Двенадцать ударов сердца, Влетит туда, чуть дыша, Кукушки ночной любовь. Не хочешь, не отвечай На сотни чужих вопросов, Пускай все горит огнем И катится стороной. А то, что в глазах печаль — Так это крадется осень, И холодно станет днем Кукушке твоей ночной.

Новый год

Торопятся стрелки по кругу, Готовятся к смене веков. Давайте же скажем побольше друг другу Хороших и радостных слов. Считает минуты планета, Наметив компьютерный сбой. И кружится снег над частичкою света, Где мы проживаем с тобой. Разливайтесь, шампанского реки, К нам другие идут времена. С Новым годом, страна, С Новым веком, страна, С Новым тысячелетьем, страна! Разливайтесь, шампанского реки, Пьем за радость и счастье до дна! С Новым годом, страна, С Новым веком, страна, С Новым тысячелетьем, страна! Дней радостных, горьких и разных Нам строит судьба этажи. Но, как бы там ни было, все это праздник С прекрасным названием — жизнь. Другая эпоха у двери. Ну что ж, раз пришла, проходи! Мы в прошлом оставим плохое, поверив, Что лучшее ждет впереди. Разливайтесь, шампанского реки, К нам другие идут времена. С Новым годом, страна, С Новым веком, страна, С Новым тысячелетьем, страна! Разливайтесь, шампанского реки, Пьем за радость и счастье до дна! С Новым годом, страна, С Новым веком, страна, С Новым тысячелетьем, страна! Пускай в двадцать первом столетье Над злом побеждает добро. Пусть кто-то отыщет любовь в Интернете, А кто-то, как раньше, в метро. Двадцатый, пора нам прощаться, Мы будем тебя вспоминать. Но замерли стрелки, часы бьют двенадцать, Пора новый век начинать!

Ну что он смотрит?

Он жил в высотке на последнем этаже, Он мне плеснул глоток шампанского в фужер. На белых стенах кабинета Портреты женщин неодетых, И я сама уже почти что неглиже. Ну что он смотрит сверху вниз, Исполню я его каприз, Он птица важная — я вижу по полету. А я не то что влюблена И от шампанского пьяна, А просто так — сопротивляться неохота. Печальный опыт я имела столько раз! Вот на часы он должен посмотреть сейчас. Зевнет и скажет: время — деньги, Пойдем, хорош глазеть на стены, И холодком плеснет из светло-серых глаз. Ну что он смотрит сверху вниз, Исполню я его каприз, Он птица важная — я вижу по полету. А я не то что влюблена И от шампанского пьяна, А просто так — сопротивляться неохота. Он жил в высотке на последнем этаже, Он так запутал мной придуманный сюжет, И поняла я, что пропала, В высотный плен навек попала, И сам он тоже не торопится уже.

Она была с глазами синими

Она была с глазами синими, Почти под цвет морской воды. Благоухая апельсинами, Цвели приморские сады. Моя душа взрывалась гимнами, И белый ангел пролетал. Она была с глазами синими, Я о такой всю жизнь мечтал. Я шептал ей: дорогая, Не могу я жить без вас. Я шептал ей: пропадаю В синих брызгах ваших глаз. Мы стояли у причала, Пароход вдали гудел. Я шептал, она молчала, Так весь отпуск пролетел. Окутан дом мой снами синими, Ведь все кончается, увы. Исчезла та, с глазами синими, Предмет моей морской любви. Мы, мужики, должны быть сильными, И сам я бросил не одну. Но, вспомнив ту, с глазами синими, Слезу невольную смахну.

Она любила бланманже

Она любила бланманже, Она читала Беранже, И были все ее движе… Ужасно грациозны. Ее увидев неглиже, Сказал я только — надо же! И полюбил ее уже Теперь совсем серьезно. В ее глазах был скрыт тайник, В ее словах журчал родник, Но разговор у нас возник Про наши отношенья. Она устроила вдруг крик, И я, конечно, сразу сник, Похож стал на пиратский бриг На краешке крушенья. Идя по лезвию ножа, Стоп-кран я вовремя нажал. Я был услужливей пажа, Распахивая двери. Пока ее я провожал, По пудре от мадам Роша Текли остатки миража — Я им уже не верю.

Остывший пляж

В парках осыпаются магнолии, Море бьет прохладною волной. Видно, что-то мы с тобой не поняли, Обошло нас счастье стороной. Остывший пляж, Остывший пляж, Сезон любви окончен наш, Умчится поезд твой в сугробы и метели. Ведь все кончается, увы, Прошел и наш сезон любви, А мы с тобой совсем не этого хотели. Что же ты глаза отводишь в сторону, На ветру дрожат обрывки слов. Мы с тобой печаль разделим поровну, Как делили поровну любовь. Наступило время разлучальное, Не вернуть былое, не зови. Мы, как два кораблика, причалили К берегу несбывшейся любви.

Летучая почта

Под самую ночку сгустился туман. Летучая почта, летучий роман. Ваш взгляд мимолетный, пленительный бал, От жизни походной гусар так устал. Ах, пол-листочка, Пылкая строчка. Короткая ночка, Летучая почта. Ах, шелест муара и запах духов, На память вам пару в альбомчик стихов. Любовь? Ну конечно, куда ж без любви? Гусарская нежность с шампанским в крови. Ах, пол-листочка, Пылкая строчка. Короткая ночка, Летучая почта. Качнет занавеску впорхнувший рассвет. Не время, не место для пылких бесед. В дорогу из ночи позвал барабан… Летучая почта, летучий обман.

Отечество

В дни удачи и в трудные годы Мысль одна согревает меня — Что мы все из Отечества родом, По Отечеству, значит, родня. Сердцем чувствовал, где бы я ни был И куда б меня жизнь ни вела, — Над Отечеством хмурое небо Мне дороже чужого тепла. Живи, Отечество, живи, Клянусь тебе в моей любви, И как бы ни было в судьбе, Клянусь я верным быть тебе. Прости мне громкие слова, Пока душа моя жива, Клянусь тебе в моей любви, Живи, Отечество, живи!!! Прилетят к нам и теплые ветры, К нам дотянутся солнца лучи, И в потоке весеннего света Побегут из-под снега ручьи. Пусть пускает кораблики мальчик, Он поймет, когда будет большой, — У него есть Отечество, значит, Он на этой земле не чужой.

Пульт

Ты ключ в машине повернешь, Нажмешь на газ, рванешь, как ветер, Как бритвой, взглядом полоснешь И на вопрос мой не ответишь. К душе твоей так сложен путь, А может, все от неуменья. Чтоб быть с тобой, мне нужен пульт С дистанционным управленьем. Я б на кнопки нажимала, Я б тебя переключала — То погромче, то потише, То пониже, то повыше. Ты зависел бы от кнопки — Ты бы наглым был и робким, Ты был ярким бы и бледным, То богатым был, то бедным. Если б я с тобой скучала, Я тебя бы выключала. Ты массу тела накачал, И тяжесть мне твоя приятна. С тобой летаю по ночам И не спешу к себе обратно. Ты идол мой, мой бог, мой культ, Ты мой восторг и сожаленье. Но где же взять мне чертов пульт С дистанционным управленьем?!

Пустые хлопоты

Помню, ветер гнул сирень в аллее, Произнес ты горькие слова. Я еще сказала — пожалеешь, Вот и оказалась я права. Помню, как проплакала я ночью, Представляя, как ты там с другой. Ты теперь вернуть былое хочешь, Это невозможно, дорогой. Пустые хлопоты, пустые, мой хороший, Пустые хлопоты, ты тратишь время зря. Пустые хлопоты, цена им — медный грошик, Не расцветет сирень в начале января. Помню, как сидели мы с подругой И решали, как мне дальше жить. Но судьба умеет как разрушить, Так и из кусочков все сложить. Помню, ветер дул такой холодный, Я с другим согрелась в холода. Ты сказал, что хочешь быть свободным, Ты теперь свободен навсегда.

Это сладкое слово — свобода

Я столько лет с тобой в недружном хоре пела, И все сносила, и все терпела. Твое вранье, всегда понятное до боли. Все. Надоело. Хочу на волю. Я отпускаю поводок, живи как хочешь, Сама я знаю, как мне тратить ночи! Это сладкое слово — свобода! Без скандала. Без развода. Брошусь в это звенящее лето, Без печали, забот и тревог. Это сладкое слово — свобода! Я танцую с небосводом, На призывный гудок парохода Я лечу, как на свет мотылек. Хочу успеть я то, что раньше не успела. Душа, как вишня, к любви поспела. И я готова к приключеньям и романам, Пускай недолгим, может быть, обманным. Я отпускаю поводок, живи как хочешь. Сама я знаю, как мне тратить ночи!

Паразит

Давно известно, мужики — все паразиты. На них свои надежды строить ни к чему. Но вот однажды всем известный композитор Такое спел, что я поверила ему. Я на экран тогда смотрела, чуть не плача, Какой же голос! А одежда! А лицо! Хоть жизнь моя — одна сплошная неудача, Должно же все же повезти в конце концов!!! Что человек — кузнец, я слышала так часто, И сам себе он все что хочет накует. Я начала ковать немедленное счастье, И билось сердце громким молотом мое. Я написала: — Дорогая передача! Потом — спасибо, и немного о себе, Потом — простите, что я ваше время трачу, И попросила скорой помощи в судьбе. А на отдельном бледно-розовом листочке Я композитору писала самому: Вы мой кумир, моя судьба… и многоточье… Без вас на свете жить мне просто ни к чему. Потом добавила, что он мой светлый лучик, Про царство темное, конечно, ни гу-гу. Как хорошо, что нас чему-то в школе учат И перед ним блеснуть я знаньями могу. Я расписалась — про Онегина с Татьяной, И про Герасима и бедную Муму, Про то, что музыка на сердце лечит раны, Я намекнула тоже богу моему. Полюбовалась я на свой красивый почерк, Решила твердо — надоело мне страдать. Конверт заклеила — лети, мой голубочек, Поцеловала и ответа стала ждать. Я в парикмахерский салон пошла с получки, Решила химию я сделать для него. К его приезду надо ж выглядеть получше, Хоть и без химии я тоже ничего. Подшила юбку, чтоб коленки стало видно, Купила клипсы голубые, под глаза. И так за жизнь свою мне сделалось обидно, Что накатилась, тушь размазавши, слеза. Однажды вижу — мой любимый на экране, И вдруг блондиночка цветы ему дает. Куда полезла эта дура, он же занят?! Ко мне приедет он, как только все споет. Но потянулись дни и долгие недели, Слетели листья все и снегу намело, И я подумала однажды: неужели Мое письмо так до него и не дошло? Уже всю химию мне срезал парикмахер, Резинкой черненькой я хвостик собрала. Давно пора бы мне послать все это… к черту, А я сидела и, как дурочка, ждала. Смотрю, законный мой чего-то заподозрил, Не знаю, что он мог заметить с пьяных глаз? Пришел однажды и дает мне в руку розы, Пять лет живем мы, а такое в первый раз. Потом он спать пошел, а я включила телик, Шипом от розы укололась и реву. Глотаю слезы — неужели, неужели Так без него весь бабий век я проживу? Летели дни, а он все реже на экране, То в День милиции, то где-то в «Огоньке». Вдруг стало легче чуть моей сердечной ране, И я устала жить в печали и тоске. Прости-прощай, моя любовь, мой композитор! Душа еще чуть-чуть поноет и пройдет. Ведь ты ж мужик, а мужики все — паразиты, И мой сейчас небось подвыпивши придет.

Близкая весна

Вечер синий, одинокий, Близкая весна. Путь привычный, недалекий, Я иду одна. А могло все быть иначе, Чья же в том вина? На краю сосульки плачет Близкая весна. Я в троллейбусе пустынном Сяду у окна. Тонким льдом на лужах стынет Близкая весна. В море грусти закипает Новая волна. Что ж она не закипает, Близкая весна?!

Последний бал

Тронь, скрипач, смычком струну. Звук разбудит тишину, И грянет бал ночной, Летящий и шальной. К нам звезда летит в ночи, Эта ночь нас разлучит, С тобой в последний раз Танцуем мы сейчас. Ах, ночка, чаро-чародейка, не спеши, К рассвету не спеши. Разлука, мука и злодейка, боль души, Разлука, боль души. Все растает, как мираж, И последний танец наш, И скрипок нежный звук, И нежность глаз и рук. Будь что будет — все судьба. Ты ночной запомни бал. В шатре ночных огней Ты даришь танец мне.

Хочу продолженья!!!

Ты подуй на окно Теплым облачком пара, Нарисуй на стекле Распрекрасный дворец. И к истории грустной с названием старым Измени ты названье И придумай счастливый конец. Ветер листья срывает, срывает, И над нами несется круженье. Но счастливых концов не бывает, Продолженья хочу, продолженья. Пусть ресницы дрожат Над заплаканным взглядом, Ты запутай сюжет, Хочешь, новых героев введи. Многоточье поставь, только точки не надо. Ты закончи, дорогой, И меня за собой уведи.

Ну и что ж?

Я уже ничего не ждала, Начала привыкать к одиночеству. Намекнули, грустя, зеркала: Представляйся по имени-отчеству! Мексиканские фильмы любя, С героинями плакала поровну. Но, когда увидала тебя, Жизнь рванула в обратную сторону. Ну и что, что обжигалась И не очень молода. От ожогов не осталось В моем сердце ни следа. Обжигалась, что ж такого? Это с каждым может быть. Я еще сто раз готова Обжигаться и любить. Все забытые вспомнив слова, Молодой я вдруг стала по-прежнему. Снова кругом пошла голова, Переполнившись мыслями грешными. Как сладка мне ночей кабала, Как к утру расставаться не хочется. Намекнули, смеясь, зеркала: Рановато по имени-отчеству.

Так и быть…

Ты мне сказал: «Куда ты в дождь? И ночь такая темная!» От слов твоих то в жар, то в дрожь Меня бросало, помню я. «Не уходи», — ты мне сказал И ложкой чай помешивал. Я, посмотрев в твои глаза, Произнесла насмешливо: «Так и быть, я останусь с тобой, Я останусь с тобой, так и быть. Твой застенчивый взгляд голубой Обещает так жарко любить. Не единственный ты, а любой, А меня так непросто забыть. Так и быть, я останусь с тобой, Я останусь с тобой, так и быть». Мерцала бледная звезда, Последняя, печальная, Не понимала я, куда Я в эту ночь причалила? Все понимает голова, А сердце бьется бешено. Но я опять свои слова Произнесла насмешливо: «Так и быть, я останусь с тобой, Я останусь с тобой, так и быть. Твой застенчивый взгляд голубой Обещает так жарко любить. Не единственный ты, а любой, А меня так непросто забыть. Так и быть, я останусь с тобой, Я останусь с тобой, так и быть». Ты на рассвете задремал И видел сон таинственный. И сам не знал, что ночью стал Ты для меня единственным. И я молила небеса Простить мне душу грешную. Но, посмотрев в твои глаза, Я вновь скажу насмешливо.

Мне все равно

Приходишь ко мне, когда хочешь, Обид на тебя не коплю. На части разорванной ночью Тебя я украдкой люблю. Поспешно тебя обнимаю, Целую тебя на бегу. Я все про тебя понимаю И все же понять не могу. Мне все равно, женат ты или холост, Хочу я слушать твой негромкий голос, Мне все равно, кем для меня ты станешь И сколько раз и с кем меня обманешь. На время ты смотришь с опаской И вечно куда-то спешишь. Твои скоротечные ласки От этого так хороши! Тебе это кажется странным — Я в сети тебя не ловлю, Не строю коварные планы, А просто бездумно люблю. Мне все равно, женат ты или холост, Хочу я слушать твой негромкий голос, Мне все равно, кем для меня ты станешь И сколько раз и с кем меня обманешь. Изменим мы что-то едва ли, И надо ли что-то менять? Цветы твои утром завяли, Когда ты ушел от меня. Под музыку летнего ливня, Под солнцем, взлетающим ввысь, Ушел от меня торопливо В свою непонятную жизнь.

На сеновале

Мы с тобой на сеновале В небе звездочки считали, И летели с неба звезды, Сеновал поджечь грозя. Мы с тобой на сеновале Два желанья загадали И узнали слишком поздно, Что загадывать нельзя. Стороной пролетели тучи, Стороной прошумели ливни, Стороной прогремели грозы, Нам дождиночки ни одной. Может, все бы сложилось лучше, Может, были бы мы счастливей, Если б в небе июльском звезды Не летели бы стороной. Мы с тобой на сеновале Вспоминали, горевали И слова к хорошей песне Все придумать не могли. Мы с тобой на сеновале Даже не подозревали, Что о пламя звезд летящих Мы сердца не подожгли.

Арифметика простая

Я к тебе дорогу знаю, Но идти не тороплюсь. Все сижу да вычисляю — Где твой минус, где твой плюс. Снова вишня расцветает, Белый май кипит в саду. Арифметика простая, Да ответа не найду. Плюс на минус — будет минус, Минус к плюсу — будет плюс. Я б к тебе поторопилась, Да боюсь, что ошибусь. Всем суббота с воскресеньем, У меня одни дела. В вычитанье и сложенье Я все время провела. В синем небе птичьи стаи, Ветер кружит вишни цвет. Арифметика простая, Да не сходится ответ. Плюс на минус — будет минус, Минус к плюсу — будет плюс. Я б к тебе поторопилась, Да боюсь, что ошибусь. Небо тучами покрылось, Дождь грозит: вот-вот прольюсь. Ты во мне заметил минус, Зачеркнув при этом плюс. Ты ребром вопрос поставил: Мол, душою не криви. Арифметика простая Не годится для любви.

Боярышник

Боярин и боярыня под липой пили чай. А юная боярышня идет, в глазах печаль. И рвет цветы рассеянно С куста по одному. Заметно, что рассержена, Неясно — почему? Боярышник цветет, Ему цвести пора. И суженого ждет Боярышня с утра. На щеках румяный цвет, Восемнадцать жарких лет. Сердито ждет, А он все не идет. Коса с годами таяла, Сад грезил о следах. Надежда не оставила Боярышню в годах. Настало утро вешнее, Как много лет назад. Окно не занавешено, В окне сердитый взгляд. Боярышник цветет, Ему цвести пора. И суженого ждет Боярышня с утра. Уж давно пора прийти — Два годка до тридцати. Сердито ждет, А он все не идет. Колючками топорщится Боярышника куст. Она сердито морщится, А сад, как прежде, пуст. «Не злись, — твердят подружки ей, — Тогда пройдет печаль». Боярышник цветет, Ему цвести пора. И суженого ждет Боярышня с утра. На щеках румяный цвет, Не узнаешь, сколько лет. С улыбкой ждет, И суженый идет.

До свиданья

До свиданья, до свиданья, Все кончается. До свиданья, до свиданья, Мы прощаемся. Чтоб опять Встречи ждать, И сердца любви полны. Как не хочется прощаться, Но по кругу стрелки мчатся, Пусть сегодня вам приснятся Только радостные сны. До свиданья, до свиданья, Новый день придет. До свиданья, до свиданья Пусть вас радость ждет. Пробил час, Мы сейчас Разойдемся по домам. Нам важней любой награды, Чтоб теплели ваши взгляды. Пусть живет удача рядом И заглядывает к вам. До свиданья. До свиданья, На прощание До свиданья, до свиданья, Вам желаем мы Добрых дней И ночей И счастливых долгих лет. Чтобы вы спокойно жили, Чтобы вас всегда любили, И чтоб ангелы кружили, Охраняя вас от бед.

Эпизод

Ну и что из того, что мы ездили вместе на юг И уснули вдвоем в пене волн на морском берегу? Мне не нужен совет всех моих драгоценных подруг. Я заставить себя, чтоб тебя полюбить, не смогу. Ты не герой Из моего романа, Ты не герой, Ты просто эпизод. А мой герой, Он поздно или рано Ко мне придет, Он все равно придет. Ты, конечно, звони, я тебя рада слышать всегда. Как-нибудь заходи, мне с тобой рядом очень тепло. Если можешь, пойми: просто то, что случилось тогда, На морском берегу, превратиться в любовь не смогло.

Нахал

Я как-то отдыхала В объятиях нахала. Он мне словами голову кружил. Балдела я от счастья, Душа рвалась на части, А он шептал: «Ну что ты так дрожишь?» И были так желанны Горячих глаз каштаны. Я жизнь свою поставила на кон. Но был недолгим праздник, Цветы завяли в вазе, И оборвался мой недолгий сон. Оборванным сюжетом, Куплетом недопетым Досталась мне на память эта ночь. Я отравилась ядом Каштанового взгляда, И никаким лекарством не помочь. Но я не стала злее И вовсе не жалею, Что жизнь свою сломала об него. А то, что я вздыхала В объятиях нахала, — Так то любовь. И больше ничего.

Как недавно, как давно

Как недавно это было, как давно, Цвет акаций осыпался, как в кино. На ветру летели стайкой лепестки И ложились в теплый ковш твоей руки. А потом ты опрокинул этот ковш, И над нами прошумел цветущий дождь. Ты, как маленький, зажмурился смешно, Как недавно это было, как давно. Я с тех пор почти забыла голос твой, Торопливый звук шагов по мостовой, Все засыпал облетевший белый цвет, Не засыпал только память прежних лет. Лет, когда цветы летели, как в кино, Лет, когда ты так зажмурился смешно, И когда ты приходил и так любил, И когда ты вдруг ушел и все забыл. Хочешь, я тебя прощу, Хочешь, снова в жизнь впущу, Хочешь, сам меня обратно позови. Дверь, как раньше, затвори, Нежных слов наговори О своей, так и не сбывшейся любви. Сколько весен пролетело с этих пор, Облетал и снова цвел наш старый двор, Где с тобой тогда мы были так близки, А сейчас к другим слетают лепестки. Цвет акаций так недолог, ну и пусть, Я с тобой узнала, что такое грусть, Поняла с тобою, что такое боль, И какой бывает горькою любовь.

Бывает…

Все в жизни бывает, и все может быть, Из нас только пленник в ней каждый. И главное — просто кого-то любить, А все остальное не важно. И попробуй угадай, И гадать не стоит, Свет зеленый — проходи, Красный свет — замри! Потому что каждый день Что-то происходит, И прекрасна эта жизнь, Что ни говори! Зимою мы ждем наступленья весны, Нам лета весной не хватает. Бывает, сбываются вещие сны, Не сбывшись, уходят, бывает. И кружится жизни незримая нить, Судьбою ее называют. И нам не дано ничего изменить, Бывает, бывает, бывает…

В первый раз вдвоем

Зачеркнул небо серое дождь — Значит, осень настала, Ветер гнал золотую пургу. Я боялась, что ты не придешь, И минуты считала. Я теперь без тебя не смогу. Просто в эту ночь у нас Все случилось в первый раз. В первый раз вдвоем На заброшенной той даче Мы с тобой случайно оказались, Может быть, потом Я еще не раз заплачу, Вспоминая эту ночь вдвоем. Плыл по комнате запах травы Улетевшего лета. Были все слова так важны. Я узнала с тобой о любви, И подружек советы Больше мне не нужны, не нужны. Просто в эту ночь у нас Все случилось в первый раз.

Хризантемы

Бледный лучик света На подушке замер. Твоего букета Я коснусь губами. В хризантемах белых Горький привкус боли. Что же, милый, сделал Ты с моей любовью? Хризантемы Знак измены, знак печали, Нас (они) венчали, нас и разлучали. Нас венчали, нас и разлучали. Хризантемы, эти хризантемы, Горек, как горек вкус измены, Осыпает ветреная осень Золото моей любви. Золото твоей любви. Я сама не знаю, Что мне делать, милый. Все понять смогла я, А простить не в силах. Разве это важно? — Хризантемы вянут. Ты поймешь однажды, Кто из нас обманут.

Сезон любви

А ночь такая лунная была, Рука твоя, как лодочка, плыла, А я была рекой Под этою рукой И лодку по течению гнала. А лодочка качнулась на волне, И что-то ты шептал такое мне, Я слушала слова, Кружилась голова, И ползали мурашки по спине. Ту ночь назад не вернуть. Не вспоминай и забудь. Он так недолог был, увы, Сезон любви. А часики натикали рассвет, И больше ни реки, ни лодки нет, Грустит пустой причал, Где ты чуть-чуть скучал, Когда на мой вопрос искал ответ. Сезон любви был в ночь одну длиной, Теперь в реке любви мне плыть одной. А лодочка-рука Уже так далека, Ах, что же она сделала со мной! Я тобою отравилась, Милый мой, тогда, Приплыви в ночь любви Опять ко мне сюда-да-да!

Курортный роман

Там, в кипарисовой аллее, Закат украсил летний зной. Вы, о любви слова жалея, Молчите пристально со мной. Во взгляде вашем знак вопроса, Шаги по гравию шуршат. И прилетают альбатросы Молчанье наше нарушать. Сидеть в тени за чашкой кофе Хоть вечность с вами я хочу. У вас такой прекрасный профиль, А про анфас я промолчу. Страницы наших биографий Зальет недолгий солнца свет. Пейзаж курортных фотографий С годами так теряет цвет… И, может, я пишу напрасно На оборотной стороне — Я — третий справа в майке красной. Не забывайте обо мне!

Пой, цыганка

Бей, цыганка, в звонкий бубен, карты разложи, Звезды осыпаются с небес. Затяни, цыганка, песню, Табор разбуди. Что со мною завтра будет, правду расскажи, И на мой трефовый интерес Дай надежду, слезы отведи. Пой, цыганка, и в танце кружи. С неба звезды лови. Нагадай мне и наворожи, Что дождусь и я своей любви. Пой, пой, пой и кружи, Мне гадай-ворожи. На гитаре вздрогнут струны под твоей рукой, Темные глаза полны огня. Ночь плывет крестовой масти, У тебя в руках судьба моя. Нашепчи мне слов безумных, душу успокой, И скажи, что любит он меня, Обещай, цыганка, счастья, В эту ночь тебе поверю я.

Половинки

Он одинокий был мужчина, Летела жизнь в потоке дней, И часто с грустью беспричинной Он так мечтал о встрече с Ней. Он знал — находит тот, кто ищет, Он знал — дождется тот, кто ждет. Узнает он ее из тыщи, К ней постучится и войдет. Счастье — тоньше паутинки, И точнее не сказать. И мечтали половинки Две судьбы в одну связать. Только эти половинки, Повстречавшись, разошлись. Счастье тоньше паутинки, Непростая штука жизнь. Она жила одна, печалясь, И тоже думала о Нем. И вечерами возвращалась В свой одинокий темный дом. И, чай в две чашки наливая, И, свет в прихожей зажигая, Она мечтала, что вот-вот Из тыщи он ее узнает, В дверь постучится и войдет. И в тот холодный хмурый вечер Стучали ветки о стекло. И состоялась эта встреча, Но чуда не произошло. Они увидели друг друга, Но испугались счастья вдруг. И снова жизнь пошла по кругу, И бесконечен этот круг.

Всякое бывает

Не смотри так строго, Я себя виновной не считаю, Всякое бывает, Всякое случалось и у нас. Ни к чему упреки, Кто тебе сказал, что я святая, Я попала в плен Незнакомых глаз. Всякое бывает, В нашей жизни всякое бывает, Сколько раз грешил ты, Я тебя прощала сколько раз! А теперь не знаю, Что со мной случилось, я не знаю — Вдруг глаза чужие Стали мне родней знакомых глаз. В окна постучались Горькие осенние рябины, Нас судьба связала Нитями некрепкими с тобой. Не смотри назад, Все пойми и не держи обиды. Просто у меня Новая любовь.

Постарайтесь забыть

Я прошлою зимою так продрогла Без друга, без любви и без тепла. Я думала, что вы ко мне надолго, Казалось мне, я вас всю жизнь ждала. Вы были так решительно несмелы, Вы были так пленительно смелы. Я ничего сказать вам не посмела, Когда вы так стремительно ушли. Постарайтесь забыть, Как в камине дрова догорали, Как закутала ночь в покрывало кольдунья-метель. Постарайтесь забыть, Что шептали вы, как целовали, Как я верила вам и какой была смятой постель. Ни недругом не стали вы, ни другом, Я вас искать под утро не помчусь, Вы мой недуг. Я мучаюсь недугом И, может быть, не скоро излечусь. Но я и вам покой не обещаю И знаю, что вы вспомните не раз, Как, согревая ночь, дрова трещали, Но это вам неведомо сейчас.

Виртуоз

Ночь упала темной шалью, Долгий день догорел и погас. Вы играли на рояле, Я скучала и слушала вас. Ваша легкая рука Ноты путала слегка. Мне, поверьте, скушно Ваш полночный слушать Аккомпанемент. Зря не тратьте силы, Женщины, мой милый, Сложный инструмент. Шли минуты, почему-то Я ждала, но вы не подошли. Ваши гаммы в сердце дамы Никакого огня не зажгли. Было грустно мне до слез, Мой несмелый виртуоз!

Не надейся, дорогой

Дорогой, подойди к телефону. Женский голос, наверно, она. Жаль, что ей неизвестны законы — Не звонить, если дома жена. Ты растерян, мой милый, расстроен, Прячешь в дым выражение глаз. Что нас в этой истории трое, Поняла я, поверь, не сейчас. Но не надейся, дорогой, Что я отдам тебя другой. Я двадцать раз с тобой прощусь И двадцать раз к тебе вернусь. Я двадцать раз тебе навру, Что завтра вещи соберу, И двадцать раз, и двадцать раз Все будет снова, как сейчас. Мы друг другу с тобой не чужие, Сколько их, вместе прожитых дней! Не молчи, дорогой, расскажи мне, Я хочу знать всю правду о ней. Сколько лет, как зовут, кто такая И что значит она для тебя. Буду слушать я, слезы глотая, Ненавидя и все же любя.

Кто сказал…

Снова осень сгорела пожаром На пороге холодной зимы. Говорят, мы с тобою не пара И не сможем быть счастливы мы. Говорить, пожимая плечами, Может каждый, кто хочет, любой, Но как сладко нам вместе ночами, Только мы понимаем с тобой. Кто сказал, что в любви есть законы И что правила есть у судьбы, Тот не знал нашей ночи бессонной, Тот, как мы, никогда не любил. Холода наши души не тронут, Нашей ночи не стать холодней. Кто сказал, что в любви есть законы, Ничего тот не знает о ней. По любви мы крадемся, как воры. Перед кем мы виновны, скажи? Наша ночь гасит все разговоры И звездой на подушке дрожит. Ты вздохнешь легким облачком пара На замерзшее к ночи окно. Мы и правда с тобою не пара, Нас любовь превратила в одно.

Небылица

Я расскажу вам небыль, Правдивую точь-в-точь. В одном и том же небе, В одну и ту же ночь Из тучи месяц вышел Светить на тишину. А рядом, чуть повыше Он увидал луну. Не может быть, не может, На правду не похоже — На это кто-то все же Мне станет возражать. Чьей жизни колесница Без чуда вдаль умчится И чудо не приснится, Того мне, право, жаль. Я взял кусочек мела И обмакнул в капель. И на сугробе белом Нарисовал свирель. Цветущий куст сирени Качнулся на волне, И лист слетел осенний К свирелевой струне.

Секс

Господа, подруги, братцы, Надо срочно разобраться. В наш народ вселился бес Под названьем страшным — секс. Ночью темной и бессонной Секс придумали масоны, План составили и вот Оболванили народ. Дадим мы сексу бой, Дадим мы сексу бой, Нет к сексу никакого интереса, Но, прочитав журнал С названием «Плейбой», Мы скажем дружно: руки прочь от секса! И в журналах, и в газетах Возникает тема эта. По ночам, а также днем Вечно думаем о нем. Словно щупальцами спрута, Секс сковал нас и опутал. Буржуазный этот секс Будит пагубный рефлекс. Дадим мы сексу бой, Дадим мы сексу бой, Нет к сексу никакого интереса, Но, прочитав журнал С названием «Плейбой», Мы скажем дружно: руки прочь от секса! Господа, подруги, братцы, Если честно вам признаться, Секс — не главный в жизни враг, Это знает и дурак. Пусть ругают секс злодеи, С каждым годом молодея, Он шагает по стране, Повышается в цене.

Подлец

Я на тебя держу обиду И не могу никак уснуть. Ну что ты ходишь с умным видом, Решил бы лучше что-нибудь! Вокруг насмешливые взгляды, Да разговоры там и тут: Давно уж замуж девке надо, Да расхватали — не берут. Ты скажи наконец — Ну когда ж под венец? Надоели твои заморочки. «Ох, — вздыхает отец, — Что он тянет, подлец? Что-то в девках застряла ты, дочка». Давно не девка я, папаша, Я — неформальная жена. Мне как-то ночью стало страшно, И я с тех пор не сплю одна. Не понимает искуситель, Мой легкомысленный герой, Что хочет грозный мой родитель Нас видеть мужем и женой. Ты скажи наконец — Ну когда ж под венец? Надоели твои заморочки. «Ох, — вздыхает отец, — Что он тянет, подлец? Что-то в девках застряла ты, дочка». С подругой я совет держала, Она сказала мне, смеясь: «Да он не женится, пожалуй, Уж слишком быстро ты сдалась». Нахмурит брови папка строго: «Ой, девка, Господи прости!» А я считаю дни с тревогой, Чтоб в подоле не принести…

Застольная

Великий царь с утра капризно топал ножкой, И, вся в слезах, махала веером царица. Медовой браги в кружку царь плеснул немножко И уж не злится, а с народом веселится. И катились времена, И летели времена, И другие времена наступали. Пили рюмочку до дна, Пили чарочку до дна, А потом еще вина наливали. Как бы лихо ни жилось, Как бы горько ни пилось, Есть спасенье от тоски и печали: Выпьем рюмочку до дна, Выпьем чарочку до дна, Выпьем так, чтоб дно увидеть в бокале. Какие были прежде дни, какие ночи! Переливались струны звонкие гитары. И, в погребочках откупоривая бочки, Всю ночь гуляли развеселые гусары. И катились времена, И летели времена, И другие времена наступали. Пили рюмочку до дна, Пили чарочку до дна, А потом еще вина наливали. Как бы лихо ни жилось, Как бы горько ни пилось, Есть спасенье от тоски и печали: Выпьем рюмочку до дна, Выпьем чарочку до дна, Выпьем так, чтоб дно увидеть в бокале. Мы все себя порою чувствуем царями И по-гусарски улыбаемся безбедно. Собравшись вечером на кухоньке с друзьями, По рюмке чаю иногда принять невредно.

Блондин

Я блондинов совсем не любила, А к брюнетам лежала душа. Но, увидев тебя, все забыла И смотрю на тебя не дыша. Но сказал ты однажды мне сонно, Что у нас отношенья не те. И под свадебный марш Мендельсона Не шагать мне в венчальной фате. Блондин, ты один виноват, Сбил влет меня серый твой взгляд. Но если меня ты не любишь, блондин, Тогда оставайся один. Объяснить я подругам пытаюсь, Почему я попала в твой плен. Всем же ясно, что ты не красавец, Не Делон, извини, не Ален. У меня были люди покруче, Дав отставку им, я не права. Ой, блондин, ты подумай получше, Говоря мне такие слова. Блондин, ты один виноват, Сбил влет меня серый твой взгляд. Но если меня ты не любишь, блондин, Тогда оставайся один. Ой, блондин, торопись, опоздаешь, Ведь такие, как я, нарасхват. Пожалеешь потом, пострадаешь, Загрустит твой пронзительный взгляд. Жизнь свои нам диктует законы, Вспыхнет солнце в холодной воде. И с брюнетом под марш Мендельсона Я застыну в венчальной фате.

Александр…

Александр — мужчина просто классный, Все у нас завидуют ему. Он однажды с женщиной прекрасной Как-то скрылся осенью в Крыму. Там цвели магнолии, ночами Источая душный аромат. Чайки утомленные кричали, И горел прекрасный чей-то взгляд. Он был гусар заправский, Кто б что б ни говорил, Из жизни делал сказки И женщинам дарил. Обласканный судьбою, Все в жизни по плечу. Но… сравнивать с собою Его я не хочу. Ресторан приморский переполнен, Здесь сегодня джаз играет блюз. Александр с детства джазом болен, У него вообще отменный вкус. Шоколадка плавает в шампанском, Александр умеет стол накрыть. И блондинка слева строит глазки, Намекая — выйдем покурить! Он был гусар заправский, Кто б что б ни говорил, Из жизни делал сказки И женщинам дарил. Обласканный судьбою, Все в жизни по плечу. Но… сравнивать с собою Его я не хочу. Александр парень был не промах, Он лицом красив, в плечах широк, И сгорали женщины, как порох, Но на всех жениться он не мог. В потолок плывут колечки дыма, Быстро все прошло, увы и ах!.. Он с прекрасной женщиной из Крыма Возвращался в разных поездах.

Гвоздики

Вчера с утра была жара, А к ночи ливень. Ты говорил весь день вчера, Что ты счастливый. Ты мне принес букет гвоздик, Устроил праздник. К утру букет гвоздик поник. Нас кто-то сглазил. Забери свои гвоздики, Не такой уж ты великий. Больше я тебе не верю, Был находкой, стал потерей. Равнодушны, как и ты, Эти скушные цветы. Ты оглянулся, уходя, Со знаком грусти. Исчезнут капельки дождя — И боль отпустит. Я ни потом и ни сейчас Жалеть не стану. Не в первый, не в последний раз Гвоздики вянут.

Пропадаю…

Ярко-красный закат — признак ветра. И без ветра я мерзну одна. От тебя нет так долго ответа, И терзает мне душу вина. Сколько раз я тебе говорила — Не пиши, не звони — не прощу. Я сама эту жизнь натворила, А теперь вдруг вернуться прошу. С веток вялая листва опадает, Ветер травы покосил на лугу. Пропадаю без тебя, пропадаю, Пропадаю без тебя — не могу. Дважды в реку ступить невозможно, Нелегко все сначала начать. Но поверь, мой любимый, несложно Снова в паспорт поставить печать. Я ж неправду тебе говорила. Как же в это поверить ты смог? От тебя не уйти мне, мой милый, Сколько б ни было в мире дорог.

Привыкай

Опять с утра похолодало: Не плюс, не минус, просто ноль. Я так старательно играла Тобой придуманную роль. Еще вчера цвела черешня, Но утром сбросила цветы. Я никогда не буду прежней, Теперь, мой друг, меняйся ты. Привыкай, привыкай к моим новым привычкам, Привыкай, привыкай, ты же знаешь меня. Разгорелась любовь, будто вспыхнула спичка, Но подул ветерок, вот и нету огня. Тепло из сердца выдул ветер, А душу выстудил сквозняк, Я знаю, что ты мне ответишь — Что проживешь и без меня. Не понимаешь ты, мой милый, Тебе, наверно, невдомек, Что я привычки изменила, Чтоб без меня ты жить не смог.

Ворюга

Мы сочеталися с тобой гражданским браком — Ты так красиво нашу акцию назвал. Ты был так нежен и от счастья просто плакал, Когда на стенку свой портретик прибивал. Ты огласил мне список всевозможных правил, Все разъяснил про нашу будущую жизнь, Растаял утром ты, и лишь портрет оставил, Я разберусь с тобой, мой милый, ну, держись! Ворюга, ты любимый мой ворюга, Ты у меня ответишь по заслугам — Ведь ты взломал мне сердце, Куда теперь мне деться? Мы ж созданы с тобою друг для друга. Портрет размножу и расклею на заборах И напишу под ним позорные слова: Вниманье, граждане, прошу, найдите вора! Он вероломно жизнь мою обворовал! Смотри, осталась от меня лишь половина, Так исхудала я, пока тебя ищу. И, если ты однажды явишься с повинной, Тебя, ворюга, я, наверно, не прощу.

Белый китель

Над спящим морем ночь рассыпала светила, Луна блестела, волна кипела, А на меня любовь волною накатила. И ныло тело, а сердце пело. Вы поднялись к себе на мостик капитанский, Даль изучали горящим взглядом. Вы только в море влюблены, В порывы ветра, в плеск волны, И вам не важно, кто с вами рядом. Ваш белый китель, капитан, Предмет моих сердечных ран. Я понимаю, что пропадаю, Я пропадаю, капитан. И вы простите, капитан, Мне сильный натиск и таран, Я так страдаю. Я пропадаю. Меня спасите, капитан. Незваной гостьей поднимусь я к вам на мостик. И вы за дерзость меня простите. Не задавайте мне, пожалуйста, вопросов. Снимите китель и обнимите. А завтра мы к далекой пристани причалим, И я вас больше нигде не встречу. Вы, капитан, моя печаль, Любви и нежности причал. И я не верю, что время лечит.

Как никогда

Закатился серебряный месяц В розоватый холодный рассвет. Утро легкие росы развесит В задремавшей, примятой траве. Мы с тобой все решили, любимый, Нам советы ничьи не нужны. Одинокие грустные зимы Будут, как никогда, холодны. Как никогда, как никогда Нагонит рано холода, Как никогда, как никогда Студеный ветер. Как никогда, как никогда На небе утреннем звезда Как никогда, как никогда Печально светит. Мы в трех соснах с тобой заблудились Среди горьких, никчемных обид. Дни хорошие скоро забылись, Память долго обиды хранит. Никогда нам не быть больше вместе, За семь бед есть один лишь ответ. Ах, как жаль, что серебряный месяц Закатился так быстро в рассвет.

Приходите, женихи!

Колечко обручальное На палец нанижу И про свои печали я Ни слова не скажу. Мои подружки замужем, За каменной стеной, И засыпать пора уже Давно мне не одной. Приходите, женихи, Больше ждать нет мочи, Приходите, женихи, Девка замуж хочет. Приходите, женихи, Девка будет рада, Приходите, женихи, Девке замуж надо. Вчера в салоне свадебном Я мерила фату, Смотреть мне было радостно На эту красоту. Хочу, чтоб был мой суженый Умен, красив и крут, Пусть девки незамужние От зависти помрут.

Разлука для любви

У моей тоски есть причина — Нас с тобой судьба разлучила. Разлучила нас ненадолго, Я, пока ждала, вся продрогла. Прожужжала уши подружкам, Что мне без тебя очень скушно, Торопила дни и минуты, Ты меня забыл почему-то. Разлука для любви, Как ветер для огня. Разлучник-ветер дул, И ты забыл меня. Разлучник-ветер дул, Огонь любви погас, А может, ничего И не было у нас. За окошком дождь бьет по лужам, В зеркало смотрюсь — чем я хуже? Может, что не так говорила? Может, все сама натворила? Может, ты при встрече случайной Спросишь, почему я печальна? Что тогда тебе я отвечу? Что обиды время не лечит.

Менуэт

В партитурах нотных сложных Вечно путались кларнеты, Всевозможные вельможи Замирали в менуэтах. Кринолины дам роскошно В такт качали силуэты, И, как сабли в тонких ножнах, Они прятались в корсетах. В канделябрах меркли свечи, Лили звуки клавесины. В старом замке каждый вечер Свечи грустные носили. Засыпая, кавалеры Там о женщинах вздыхали, Чьи прелестные манеры Ночью тоже отдыхали. Золотистым сердоликом Солнце на небо всходило И светило всем великим, Невеликим всем светило. Парики вельмож дремали, Пудра вяло осыпалась. И величье их регалий В днях былых навек осталось.

Фея

Фея знала свое дело И, летая в небесах, Днем и ночью то и дело Совершала чудеса. Эльф надменно-несерьезный Как-то мимо пролетал. Танец феи грациозной, Пролетая, увидал. Увидал цвет глаз кофейный, Взмах прелестнейших из рук, И узнать — кто эта фея, Поручил он паре слуг. Слуги были корифеи — Два прилежнейших пажа. Полетели вслед за феей, В поднебесии кружа. Фея лилии коснулась, Что-то нежное шепнув, Тут же лилия проснулась, Зелень листьев распахнув.  — Ах, вы фея пробужденья! — Слуги впали в реверанс. — В не любивших от рожденья, Пробудили чувства в нас. Эльф-красавец очарован, Наш любимый господин. Вы скажите только слово, Он без вас умрет один. — Он хорош, — сказала фея, — Я не стану отрицать. Я люблю копить трофеи — Покоренные сердца. Фея сделала движенье, Разбудила мотылька. — Да, я фея пробужденья. Но… сама я сплю пока!

Забытые истины

В предчувствии снега сады задремали Под вялыми листьями. В предчувствии снега луч солнца прощальный Блеснул и погас. А мы с опозданьем с тобой открывали Забытые истины, Как будто не знали, что все эти тайны Открыты до нас. В предчувствии грусти наш путь через полночь Туманами выстелен. В предчувствии грусти все точки расставить Давно бы пора. И, может, напрасно зовем мы на помощь Забытые истины, Ведь нет у любви ни законов, ни правил, Любовь не игра. А может, не стоит нам думать о снеге За зимами быстрыми. Горячее солнце вновь землю согреет, Пройдет без следа. А может, не стоит нам думать о грусти, Мы поняли истину. Чтоб солнца дождаться, нам надо с тобою Прожить холода.

Я любила тогда трубача…

По паркету скользила парча Под мазурки, кадриль, полонез. Я любила тогда трубача За усы и внушительный вес. Выдувала венгерки труба, Щеки прятали цвет его глаз. Для меня этот бал был не бал, Для меня этот вальс был не вальс. — Вы к глазам поднесите лорнет, — Прошептал мне красавец кузен. — К нам идет, посмотрите, корнет, Так придите в себя, кес ке се? Я платочек к глазам поднесла, Но сдержала нагрянувший плач. Отчего, отчего на балах Не танцует мой милый трубач?.. Не танцует трубач, хоть плачь!!!

Признание в любви

Звезды, падая, качают ветки сада, Я спою тебе сегодня серенаду. Догорел закат пожаром, Искры звезд взметнул в ночи, Только не молчи, моя гитара. Моя гитара, ты не молчи. В миг цветенья и в пору листопада Буду петь я под балконом серенады. Мне поможет способ старый Подобрать к тебе ключи, Только не молчи, моя гитара. Моя гитара, ты не молчи. Сколько окон слушать пенье распахнулось, Только ты от серенады не проснулась. Видно, я тебе не пара, Мед любви порой горчит. Только не молчи, моя гитара. Моя гитара, ты не молчи.

Мне тридцать лет, а я не замужем…

Мне тридцать лет, а я не замужем. Как говорят, не первой свежести. А в сердце чувств такие залежи, Такой запас любви и нежности! Моим богатством нерастраченным Так поделиться с кем-то хочется. «Да на тебе венец безбрачия», — Сказала мне соседка-склочница. Молчала б лучше, грымза старая, Да помогла б мне с этим справиться. Все говорят, я девка статная И не дурна, хоть не красавица. Как вкусно я варю варение, Как жарю кур с румяной корочкой! И кто б мне сделал предложение, Не пожалел бы ну нисколечко! Тут заходил один подвыпивший. Жену с детьми отправил к матери. Час посидел, мне душу выливши, Потом ушел. Дорога скатертью. А скоро праздники подкатятся. Пойду к подружкам на девичник я. Вчера себе купила платьице. Не дорогое, но приличное. Надену лаковые лодочки, Войду в метро, как манекенщица. Потом с девчонками, под водочку, Нам, может, счастье померещится. На платье ворот в белых кружевах, И в нем такая я красавица! Подружки обе, хоть замужние, Но, в общем, тоже несчастливые. Мужья их в доме гости редкие. Один — моряк. Все где-то плавает. Другой встречается с соседкою. Но дети есть, а это — главное. Я им твержу — терпите, девочки. Какие есть — а все ж мужья. И в платье новеньком, с отделочкой, Одна домой отправлюсь я. И у метро куплю у тетеньки Три ветки в бусинках мимоз. Уткнусь лицом в букетик желтенький Так, чтоб никто не видел слез. Мне говорят — с твоей-то внешностью Ну что такого — тридцать лет? И кружат в сердце вихри нежности, Как майских яблонь белый цвет.

Невеселая пора

Невеселая пора — осень поздняя, И в ушедшее тепло нам не верится. В серых тучах так редки неба просини, И они-то с каждым днем реже светятся. Торопливые слова в строчки сложены, Листьев вялых перелет стайкой рыжею. И проходим мы с тобой вдоль по осени, И надеется любовь — может, выживет. Не спеши произносить слово горькое, Пусть горячая обида остудится. Лужи стынут по утрам льдистой коркою, И печальная пора позабудется.

Лунный сад

Снова в окнах качается Вечер призрачный. Он спасет от отчаянья, Сердце вылечит. Закружит тень по комнате, О тебе вновь напомнит мне, Звук шагов, нотки голоса Снова вспомню все. Лунный сад венчальный В каплях ландышей, Сколько снов случайных Ты подаришь мне. Снова гостем непрошеным В память грешную — Наше давнее прошлое, Время нежное. Запах ландыша майского, Обруч рук твоих ласковых, А теперь мы два полюса, Ты забыл про все.

Синица

Сам себя не понимаешь, Сам с собою не в ладу, Ты мечтаешь, что поймаешь В небе птицу на лету. Где-то тает птичья стая И скрывается вдали, Но к тебе не прилетают, Мой любимый, журавли. Я в руках твоих синица, Отпускай — не улечу, Становиться важной птицей Абсолютно не хочу. Я могла бы в небо взвиться, Скрыться в белых облаках, Но хочу простой синицей Тихо жить в твоих руках. Солнце в сторону заката, А ему навстречу ночь, Я, наверно, виновата — Не могу тебе помочь. Ты смирись с судьбой такою, В жизни каждому — свое, Мы и так вдвоем с тобою Наше гнездышко совьем.

Отель «Шератон»

Была молодой и зеленой, И сытой бывала не слишком. О «Хилтонах» и «Шератонах» Читала в заманчивых книжках. А лучшей едою считала Котлеты, а к ним макароны. И даже во сне не мечтала О «Хилтонах» и «Шератонах». Отель «Шератон», лакей откроет двери. Отель «Шератон», сама себе не верю. Отель «Шератон», подхватит чемоданы. Отель «Шератон», неведомые страны. Ведет меня в горку кривая, В Парижах бываю и в Боннах. И запросто там проживаю И в «Хилтонах», и в «Шератонах». По белому свету летаю За йены, за марки, за кроны, Но лучшей едою считаю Котлеты, а к ним макароны!

Старый трамвай

Век свой доживающим трамваем Покатилась в прошлое любовь. Кто-то остановки называет, Нам не разобрать забытых слов. На один не сходится билетик — И желаний исполненья нет. В наш трамвай подсядет кто-то третий И счастливый оторвет билет. Нарисуй на стекле вопросительный знак, Нарисуй на стекле восклицательный знак. Пусть колеса стучат сердцу в такт, сердцу в такт — Вопросительный знак, восклицательный знак. И подумает кто-то — здесь что-то не так — Вопросительный знак, восклицательный знак! Рельсы старым улицам мешали, Звон трамвайный улицы будил. Что-то долго мы с тобой решаем — Кто-то первым должен выходить. Поворот. Качнулся наш вагончик. Прошуршала ветка по стеклу. Круг мы завершили, путь окончен У вчера и завтра на углу.

Время

Видишь, стрелки мчатся к утру, Значит, мне пора уходить. Мы с тобой играли в игру, Но никто не смог победить. Время очень строгий судья, На часы с тоской не смотри. Не смогли ни ты и ни я Знать всех правил странной игры. Слышишь, плачет ветер в трубе, Будто кто обидел его. Может быть, напрасно тебе Я не обещал ничего. Отведи заплаканный взгляд, Сигаретку дай докурить. Время не вернется назад, Так зачем о нем говорить. Серым легким облаком дым Уплывает под потолок. Может быть, мы слишком спешим Подвести печальный итог. Может быть, тебе или мне Кто-нибудь сумеет помочь… Видишь, тают звезды в окне, Завершая долгую ночь.

Посланник добра

Это было давно, а быть может, вчера. Жил на свете небесный посланник добра. И неспешным движеньем точил он перо, Разжигал золотистое пламя свечи. И пером по бумаге водило добро, И волшебные сказки рождались в ночи. Всем, кто есть на земле, он придумывал роль: Потешая народ, топал голый король, От любви оловянный солдатик сгорал. И к Дюймовочке эльф в дивный сад прилетал. А принцесса крутилась всю ночь напролет — Под матрацем горошина спать не дает, Белый лебедь кружил, гордо крылья раскрыв, И о том, что был гадким утенком, забыв. А Снежная королева надменно-злая В лед превратила сердечко Кая, Но в добрых сказках счастливый конец, И тают льдышки застывших сердец. Так что зря беспокоится Маленькая разбойница — Волшебница добрая явится И с дамою снежной справится. Огниво пылает в руках у солдата, У бедной русалочки сердце замрет, А сказочник Ганс подмигнет хитровато, Пером проведет и кого-то спасет. Ах, Ганс Христиан, что за чудо такое, Еще не умея читать и писать, Уже мы все знаем про Оле Лукойе, И с Гердой готовы мы Кая спасать. Давно на планете другие столетья, Но, сколько ни будет кружиться Земля, Все так же читают всем детям на свете Про новое платье того короля, Все так же читают мальчишкам, девчонкам Про гордого лебедя с гадким утенком, Про даму с холодным заснеженным взглядом, И кажется, Андерсен, ты где-то рядом, Волшебные буквы выводит перо, И в сказках всегда побеждает добро.

Гусиное перо

Это было давно, и прошло много лет, Жил на свете печальный и умный поэт. Разжигал вечерами он пламя свечи, И стихи на бумагу ложились в ночи. У поэта товарищ был — преданный гусь. Он поэта любил, знал стихи наизусть. Он дарил вечерами поэту перо, И пером по бумаге водило добро. Гусиное перо, гусиное перо — Ну что это такое? — смешно и старо. А гусь хочет нужным быть людям Не в яблоках сладких на блюде, Не пухом, в подушки набитым, А словом в стихах знаменитым. Мне недавно случайно слыхать довелось, Что к потомку поэта пришел странный гость. А поэт в это время поэму писал, Что-то рифма не шла. Он в затылке чесал. Странным гостем был гусь. Был поэт удивлен. Гусь слегка был смущен, но вполне окрылен. Подмигнул он потомку поэта хитро, И на счастье ему протянул он перо.

Сонет

Растерян Гамлет — в Датском королевстве На троне зло, интриги и борьба. И как же жить на этом свете, если Так вероломна к Гамлету судьба? Но вот на сцене, весь исполнен страсти, Высоцкий-Гамлет, рвется связь времен. Он предан, жизнь расколота на части, Но на вопрос ответ находит он. Конечно, быть, любить, впадать в сомненья, Наперекор кипящим волнам плыть. И, перейдя в другие измеренья, Остаться с нами. Вечно рядом быть. Шекспир, скажите, правда ли всерьез Вы этот странный задали вопрос?

Во все времена…

Что за тяга к старинным вещам, К оборотам ушедших мгновений? Словно кто-то тебе завещал Не предать дни былые забвенью. Погаси электрический свет, Теплым воском пусть плавятся свечи. Поплывем вспять течению лет В чьи-то страсти, разлуки и встречи. Во все времена светила луна. Любовью любовь называлась. На смену балам плыла тишина И снова балами взрывалась. И кто-то в ночи шептал имена. Так много веков продолжалось. Во все времена светила луна, И нам она тоже досталась. Мы откроем старинный сундук, Пыль времен отряхнем мы с событий, И забытый, таинственный звук Из реки дней ушедших к нам вытек. И в камине огонь затрещал, Нам поведали сказки поленья… Что за тяга к старинным вещам, К оборотам ушедших мгновений?

Олеша

Во дворах арбатских август загулял, Потихоньку удлиняя ночи… Девочке арбатской как-то я сказал: — Ольга, будет все, как ты захочешь. А жизнь наша — зебра, в полоску она, За белой полоскою — темная. Но ты, моя зебра, такая одна, Что темных полосок не помню я. И снова гуляет в арбатских дворах Твой август, чуть-чуть повзрослевший. Он — жизни твоей золотая пора, Олеша, Олеша, Олеша. На тебя молиться, как на образа, Небесами я уполномочен, Потому что, помнишь, я тебе сказал: — Ольга, будет все, как ты захочешь. В августовском небе тает стрекоза, Как ее полет красив и точен. Не жалел ни разу, что тебе сказал: — Ольга, будет все, как ты захочешь. Оленька, Олеша, времечко идет, На гору дорожка все короче. Но, как обещал я, так произойдет: Ольга, будет все, как ты захочешь!

Петр I

Мужики, стригите бороды! Мы сидели до поры. На постройку чудо-города Доставайте топоры. Царь великий Петр Первый Щекотал народу нервы. Лихо черный ус закручивал — Мол, старайтесь, все получится. Все сумеем, все осилим, Станет Первою Россия. И от огненного взгляда Трепетал вокруг народ — Царь велели, значит, надо. Создадим российский флот. Сложит пальцы мужичонка, Даст по горлу щелобанчик, И, пожалуйте, водчонка — Забирайте свой стаканчик. Кто не выполнить посмеет Хоть один приказ царя, Ой, поплачет, пожалеет. Мол, не слушался, а зря. Ради дел, а не проформы Петр творил свои реформы. Для России, не для славы Бил он шведов под Полтавой. Двухметровый, жарколикий Петр Великий!

Венецианская серенада

Летели звезды и качали ветки сада, И был полет их похож на танец. Пел этой ночью под балконом серенаду Венецианке венецианец. Ему прелестница лица не открывала, Внимая звукам в красивой маске. И вся Венеция в одеждах карнавала Была фрагментом волшебной сказки. Века застыли в очертаниях каналов, Где гондольеры гондолы гнали. И кантилена над Венецией звучала, Венецианки всю ночь не спали. И как уснуть, когда чарует ночь-колдунья, А воздух страстью любовной дышит, И, будоража кровь, горячий ветер дует Над островерхой старинной крышей. Пусть серенада не смолкает под балконом И что-то в сердце девчонки дрогнет, Она amore в темноте прошепчет сонно И перестанет быть с милым строгой…

Юбилей концертного зала «Россия»

На юбилей такого зала Хотела я создать поэму, Но тетка мне одна сказала — Я дам тебе, Лариса, тему. Поздравляю с юбилеем, Но позвольте мне сейчас Изложить вам, как сумею, Этой женщины рассказ. …Я жила одна на свете, Никому не нужная. У других мужья и дети, И котлеты к ужину. Я ж уставлюсь в телевизор — В моем темном царстве свет, И гляжу чужие жизни, Раз своей-то жизни нет. О какой-то жизни личной Я мечтать не думала, На концерт билетик лишний Мне соседка всунула. Что ж, пойду, коль пригласили, Подвела чуть-чуть глаза И поехала в «Россию», Главный наш концертный зал. А концерт был — то что надо, Пели звезды всей страны, Сел мужик со мною рядом. Симпатичный. Без жены. Правым глазом я на сцену, Ну а левым на него. Хоть я всем им знаю цену, Этот вроде ничего. Мы пошли в буфет в антракте, Он купил конфеток мне, И сказал, что мой характер Ему нравится вполне. Из «России» вместе, в общем, Возвращались мы домой, Целовались, дальше — больше, И к утру мужик был мой. Расписались мы красиво, И неделя не прошла. Знаешь, если б не «Россия», Где бы я его нашла?! Так одна б и куковала, Да одна б ложилась спать. Видно, свойство есть у зала — Людям судьбы исправлять. Если ты пойдешь в «Россию» Выступать, или чего, Передай им там спасибо От меня и от него. Я это все вам рассказала И вот до сути добралась. Ведь жизнь моя с судьбою зала Уже давно переплелась. Я все люблю — людей, и стены, Все перечислить не смогу! За то, что я на этой сцене, Перед Всевышним я в долгу! Дай Бог вам всем побольше силы! И долгих, добрых, светлых лет! Живи, концертный зал «Россия»! И всем дари свой добрый свет!

Любовь безответная

Город у моря, Плещутся волны, Ночи короткие, летние. Может, потом ты Даже не вспомнишь Эту любовь безответную. На твоей ладони горячий песок, Ты ничего понять в это лето не смог, А я в тебя влюбилась, Любовь закатилась За небо рассветное. Лето пролетело, его не вернешь, Цена воспоминаньям — лишь ломаный грош, И в городе том южном Была тебе ненужной Любовь безответная В осень уедешь, Зонтик раскроешь, Время растает бесследное. Может, потом ты Даже не вспомнишь Эту любовь безответную.

Пьеро и Арлекин

Печаль Пьеро светла, Он любит Коломбину, Но сердце отдала Девчонка Арлекину. По белизне щеки Текут беззвучно слезы. Летит флюид тоски От этой скорбной позы. А Арлекин смеется Над всем происходящим. Ему все удается, Он рыцарь настоящий. И, ветреная кукла, Ликует Коломбина, Известна ей наука, Как приручить мужчину. Женщины — коварные устройства, Из-за них всегда одни расстройства. Да, все мы печальны порой И счастливы вдруг без причины. Ведь все мы немножко Пьеро, Ведь все мы чуть-чуть Арлекины.

Ах, маэстро!

Звезд рассыпанных брильянты Небо темное раскрасят. И приснятся музыканту Звуки музыки прекрасной. Пальцы клавишей коснутся, Вздрогнув, клавиши проснутся, И откликнутся оркестры Вам, маэстро! Вам, маэстро! Маэстро, ах, маэстро! Все ноты в вашей власти! Маэстро, ах, маэстро! Вы не жалейте страсти! Вы сердца не щадите, Вы тратьте щедро душу, И музыка родится, И в небесах закружит! Ваш ночной покой нарушив, Муза к вам войдет неслышно, На любовь настроит душу, Ноту главную отыщет. И подхватят эту ноту Флейты, скрипки и фаготы. Вам подарит вдохновенье Это чудное мгновенье.

Место под солнцем

Всем на земле хватит места под солнцем, Каждый найдет, что ему суждено. Кто не найдет, тем смириться придется — Солнце на всех одно. Что ждет нас завтра, мы точно не знаем, — Сладостный миг или горестный час. Просто мы волю небес исполняем, Все решено за нас. Сердце греет весна, разрывая бутоны и почки, Душу осенью студит дождливый унылый мотив. А судьба расставляет порой неожиданно точки, Где поставить — решает сама, никого не спросив. Книгу судьбы мы листаем поспешно, Хочется знать, что там дальше нас ждет. Что в ней написано, то неизбежно С каждым произойдет. Дни пролетают со скоростью света, Так что попробуй, в седле удержись. Все мы лишь гости на празднике этом, С тихим названьем — жизнь.

Новый бойфренд

Мне все надоело — Привычные лица, Достали тусовки в угаре густом. Но встретился ты, Не успевший побриться, В прикольном прикиде, Таком непростом. Мой новый бойфренд, Очень классный бойфренд, Хочу провести я с тобою викэнд. С тобою уснуть И проснуться с тобой, Мой новый бойфренд, Сладкий мой супербой! Куда ж ты исчез? Твой мобильник в отключке, А я так хочу оторваться с тобой. Мой новый бойфренд, Ты всех бывших покруче, Пришли мне сигнал, Сладкий мой супербой!

Лодочка

Та ночь такая темная была, Рука твоя, как лодочка, плыла, А я была рекой Под этою рукой И лодку по течению гнала. А лодочка качнулась на волне, И что-то ты шептал такое мне, Я слушала слова, Кружилась голова, И ползали мурашки по спине. Ту ночь назад не вернуть, Но ты ее не забудь, Еще хоть раз приплыви В лодке любви. А часики натикали рассвет, И больше ни реки, ни лодки нет, Грустит пустой причал. Где ты чуть-чуть скучал, Когда на мой вопрос искал ответ. Была любовь в одну лишь ночь длиной, Теперь в реке любви мне плыть одной А лодочка-рука Уже так далека, Ах, что же она сделала со мной! Я тобою отравилась, Милый мой, тогда, Приплыви в ночь любви Ко мне сюда, сюда-да-да.

Хочу! Хочу! Хочу!

Днем и ночью стрелки вертятся Круг за кругом, день за днем, Чтоб на миг однажды встретиться И чтоб вечно быть вдвоем. Жизнь, конечно, штука сложная, Я по кругу белкой мчу, И, наверно, невозможного Я хочу, хочу, хочу! На окне узоров кружево Нарисуют холода, Может быть, не будет нужно нам Расставаться никогда. Имена и знак сложения На стекле я начерчу, И, чтоб ты принял решение, Я хочу, хочу, хочу! Тихо звезды ночь таежная Осыпает в Новый год, И, возможно, невозможное В эту ночь произойдет Я, как в детстве, заклинание, В небо глядя, прошепчу — Чтоб исполнились желания, Я хочу, хочу, хочу!

Овен

Ты — прекрасная дама, Я — заметный мужчина, Мог бы быть между нами Очень бурный роман. И сердечная драма, И разрыв беспричинный, И безумная тайна, И коварный обман. Быть могло совсем не так, Может быть, во всем виновен Наш небесный зодиак И весенний хитрый Овен. Может, так среди весны Встали звезды на орбите. Мы друг в друга влюблены И на небо не в обиде. Я люблю тебя страстно И любви не скрываю, Твои нежные губы Я целую при всех. В книгах связью опасной Это все называют, Только нас не погубит Этот сладкий наш грех. Мы с тобой снова вместе, Я тобой очарован, Я люблю твои плечи И сияние глаз. А в ночном поднебесье Разгорается Овен, А над ним кто-то вечный Все решает за нас.

Говорят, под Новый год…

Я расскажу вам небыль, Совсем как быль точь-в-точь. В одном и том же небе В одну и ту же ночь Из тучи месяц вышел Светить на тишину, А над соседней крышей Увидел он луну. Не может быть, не может, На правду не похоже — На это кто-то все же Мне будет возражать. Чьей жизни колесница Без чуда вдаль умчится, И чудо не приснится, Того мне, право, жаль. Под кистью живописца Картина ожила, На ветках пели птицы, И снег зима мела. Бутоны распустили Под снегом лепестки, А люди вдруг простили Друг другу все долги. Но не было б у были Красивого конца, Когда б не полюбили Друг друга все сердца. Водили звезды в небе Свой звездный хоровод. Случилась быль, как небыль, Как раз под Новый год.

Я не зову тебя назад

Хочу глаза закрыть. Хочу заснуть и не проснуться, Забыть, как ты по лестнице сбегала торопливо. Боялась оглянуться, оглянуться и вернуться, Как будто никогда ты не была со мной счастливой. Я не зову тебя назад, Ты не услышишь то, что хочешь. Твои неверные глаза Недобрый знак бессонной ночи. Я не зову тебя назад. Недолгий наш роман окончен. А налетевшая гроза Дождем поставит многоточье. Брожу я, как потерянный и что-то потерявший. А вечер в окна ломится, холодный и дождливый. Грущу я о тебе, моей судьбой так и не ставшей, Как будто никогда ты не была со мной счастливой. Молчит рояль заброшенный, и ты не тронешь клавиш, С утра не намурлыкаешь знакомого мотива. Ну кто бы мог подумать, что ты вдруг меня оставишь, Как будто никогда ты не была со мной счастливой?!

Арине Крамер

Однажды вечером на даче, На хлеб намазав конфитюр, Юдашкин, Зайцев и Версаче Вели беседу ОТ КУТЮР. На свет летели мотыльки, Луна закрылась облаками, Чай попивая, мужики Болтали о прекрасной даме. Спросил Версаче: — Кто такой Бутик отгрохал на Тверской? Юдашкин вздрогнул. Зайцев замер, И грянул хор: — Арина Крамер. Она всех кутюрье покруче, И вещи у нее покруче. Арина туго знает дело И пол-Москвы уже одела. «Аншлаг», а также «Песню года». Сегодня на Арину мода. Был Зайцев явно озабочен — Да, наше дело плохо очень. Юдашкин стал белее мела — Да, с Крамер надо что-то делать. Настал решающий момент. Она — опасный конкурент. Чай остывал. Летела ночь, Борясь с превратностью судьбы, Решали, как себе помочь Три кутюрье, нахмурив лбы. А в это время над Европой Метался лайнер тут и там. И заполнялись гардеробы Крутых московских супердам. И в «Пионере» на Тверской Народ толпился день-деньской. Его прекрасная хозяйка Великодушна и мила, Всех называя Котик, Зайка, Полмагазина раздала. И каждый уносил в руке Пакетик с вензелем АК. Есть у Арины Крамер тайна. Без тайны женщина пуста. Но знаю точно — не случайно Поет она и неспроста. Господь Арине голос сладкий Ко всем талантам дал в придачу. И осенила вдруг догадка Трех кутюрье в ту ночь на даче. Сказал Юдашкин: — Выход прост. Нет на эстраде новых звезд. Всем надоела Пугачева, А, значит, нужен кто-то новый. А Зайцев выкрикнул: — Ура! Нам поп-звезду родить пора! У Крамер есть диапазон, Спокойно может спать Кобзон. Она споет — всем звездам вмажет, Ей псевдоним не нужен даже! А мы все устраним помеху, — И зазвенел счастливым смехом. Подвиньтесь, звезды, на эстраде, Она красива и умна. Она придет в таком наряде И так споет, что вам хана! Да, ты звезда, Арина Крамер, А чтобы свет твой не погас, Я помогу тебе стихами, А ты мне платьем. Как сейчас.

Кинотавр

Как бы время ни спешило, Ни стирала память след, Остается все так живо В километрах кинолент. Пусть напрасно утверждают — Все не вечно под луной, Кинотавры зажигают Вечный звездный свет земной. В темном зале на экране Кто-то нам подарит вновь И надежды, и страданье, Смех, и слезы, и любовь. Наша жизнь — кино цветное, То печалит, то смешит, Может душу успокоить, Может вызвать боль души. Все знаки зодиака Изучены давно, Но сколько звезд под знаком По имени Кино. То радостно, то грустно, То страшно, то смешно, И все это — искусство Кино.

Эдуарду Успенскому

Ах, Эдуард, у Вас такое имя! Оно к лицу любому королю! Я на ТВ встречалась и с другими, Но только Вас я истинно люблю! Когда вошли Вы в гавань, словно крейсер, Найдя свой путь без компаса и карт, Со всей страной совпали интересы, Все корабли к Вам в гавань, Эдуард! Я не одна, за мной таких же тыщи, Вы, Эдуард, наш идол, бог и культ! Все по субботам с Вами встречи ищут, Терзая нервно у экранов пульт. О Вас, Успенский, толпы женщин бредят, Команды ждут: — Внимание, на старт! И побегут, вопя истошно: — Эдик! И только я шепну Вам: — Эдуард! Я зарычу разгневанным гепардом, Потом взорвусь, как тысячи петард. Вы только мне скажите слово: — Надо! — И я на все готова, Эдуард! Что ж, Эдуард, командуйте парадом, И голос Ваш подхватит каждый бард. Пусть вся страна поет за Эдуардом, Мы все — матросы Ваши, Эдуард!

Позади печали

Хочешь, мы с тобой уплывем В голубые дали. Хочешь, мы с собой не возьмем Беды и печали. Белый пароход прогудит, Медленно отчалит. Радости у нас впереди, Позади печали. Хочешь, мы с тобой улетим К птицам в поднебесье. Вместе будем слушать в пути Звуки птичьих песен. Пролетим снега и дожди, Солнце повстречаем. Радости у нас впереди, Позади печали. Хочешь, никуда не пойдем, Телевизор включим. Пусть плывут за нашим окном В синем небе тучи. Другу позвоним: — Заходи, Вместе выпьем чаю. Радости у нас впереди. Позади печали.

Вызов стюардессы

Был день как день — один из ста. Сел в самолет, журнал листал. Мне правила полета все известны. Я пристегнул щелчком ремень, Сидящий рядом джентльмен Нажал на кнопку ВЫЗОВ СТЮАРДЕССЫ. Она пришла, так хороша, Что с места сдвинулась душа, Упало сердце вдруг от перегрузки. Ее глаза — скопленье тайн. А джентльмен промолвил: — ФАЙН, — А это значит — вы — красавица — по-русски. Был удивительный полет, Судьбы внезапный поворот. Лицом счастливый случай повернулся. Ведь я всего на три часа Хотел попасть на небеса, Но улетел в ее глаза и не вернулся. Тут джентльмен словарь достал, И три часа его листал, А стюардесса говорит ему свободно, С улыбкой, будто невзначай: — Что, сэр, вам — кофе или чай? — На всех известных языках поочередно. Над облаками синева, А я молчу, забыв слова. Тут объявили окончанье рейса. Ей джентльмен сказал: — Сэнк ю. А я вдруг вспомнил: — Ай лав ю. И засмеялась, удаляясь, стюардесса.

Капризная

Капризная ты, ну просто беда, Чего же ты хочешь, сама и не знаешь. Поедем туда, не знаю куда — Ты присказку эту всегда повторяешь. Там хорошо, где нас с тобой нет, Там дни длинней, а ночи короче. Там ярче закат, Нежнее рассвет, Приедешь туда и обратно захочешь. Характер я твой хочу изучить — Чего же ты любишь, чего тебе надо. Не в радость тебе и солнца лучи, Летящему снегу ты тоже не рада. Дорогу нам пусть укажет звезда, Ковер-самолет возьмем в пункте проката. И купим билет, не знаю куда, Не знаю куда, но туда и обратно.

Жонглер

Чтоб я стал артистом, вся семья хотела, Чтоб в кино снимался или в цирк пошел. Что бы я ни делал, все из рук летело. Так я стал жонглером, так себя нашел. Я жонглер пока неловкий, Не могу без тренировки. Я бросаю пять тарелок, Только три из них ловлю. Занят день и занят вечер, Нету времени на встречи, Ну а ты не понимаешь, Говоришь, что не люблю. Я не видел лета, не заметил осень. Вот зима настала. Скоро Новый год. Я поймал тарелок меньше, чем подбросил. Может, нет таланта. Может, не везет. Смотришь ты сердито, а глаза смеются. Может, показалось, ты сказала мне: — Не лови тарелки, пусть на счастье бьются. Мне жонглер неловкий нравится вполне.

Темная лошадка

Словно в синем ясном небе грянул гром, Растревожен и взволнован ипподром. На трибунах разговоры и проигранные споры. Удивились знатоки — Обошли их рысаки. Все бы было гладко, Как всегда, но вот Темная лошадка Вырвалась вперед. Темная лошадка — Чей-то слабый шанс, Темная лошадка — Чей-то звездный час. Будто кто-то рой пчелиный разбудил — Эй, смотрите, кто там скачет впереди? Обойти посмел маститых, именитых, знаменитых. Нет, он первым не придет, По дороге упадет. Если ты в себе почувствовал азарт, Никого не бойся, выходи на старт. Знай, победа нелегка. Слышишь голос знатока?!!!

Девчонка и мальчонка

Вот уже который год Не фартит и не везет. Стала жизнь безрадостной и темной. И дожди идут длинней, И все меньше теплых дней. Хочется на все махнуть рукой, но вспомни, Вспомни, как был ты худеньким мальчонкой, Вспомни, как была ты милою девчонкой. Санки катились с ледяной горы. Разве изменились правила игры? Ты все такой же худенький мальчонка, Ты все такая ж милая девчонка. И хоть изменились правила игры, Так же мчатся санки с ледяной горы. Встанешь ты не с той ноги, Снова мучают долги, И ни с места воз проблем огромный. Вес и возраст позабудь, Собираясь в дальний путь, И, как в детстве, улыбнись, и вспомни…

Кикимора болотная

Я в детство оглянусь, а там Всегда погода летная. За мной ходила по пятам Кикимора болотная. Весь класс ее так называл, Кому ж такие нравятся, Я даже не подозревал, Что станет вдруг красавицей. Ну что ты вспомнила сейчас Свое смешное прозвище? Ведь детство кончилось у нас И улетело в прошлое. Обиды детские таят Твои глаза горючие. Ты горько смотришь на меня И этим взглядом мучаешь. Кикимора болотная, Ну где же ты была? Кикимора болотная, Опять нас жизнь свела. Ты — птица перелетная От холода к теплу. Кикимора болотная, Я так тебя люблю!

Василиса

Ты — Василиса Прекрасная, Понял я с первого взгляда. Ты, Василиса, опасная, Так, Василиса, не надо. Зря ты, Василиса, так веселишься, Ой, не туда ты заехала. Сердцем расколотым Чувствую холод я, Тут, Василиса, до смеха ли? Яблонька к маю распустится Белая, словно невеста. Ты, Василиса, распутница, Рядом с тобой мне не место. Зря, Василиса, ты злишься и злишься, Топаешь ножкой рассерженно. Знай, не железный я, Гнев не полезен мне, Может, встречаться пореже нам? Зря ты, девка, треплешь нервы, То мне свет с тобой, то мрак. То шепнешь: — Иван-Царевич, То кричишь: — Иван-дурак!

Русь, спасибо тебе!

Истоки — начало всех рек, От корня растенье родится. А если рожден на Руси человек, То Русью он может гордиться. Народностей много живет В стране под названьем Россия. Но вместе мы — русские, русский народ, И в том наша главная сила. Смиренно спит русский погост, Мы предков своих не забудем. Но лики счастливые утренних звезд Пусть светят сегодняшним людям. Нам кто-то не верит, и пусть! Мы за руки крепко возьмемся, Поверь в наши силы, Великая Русь, И мы к лучшей жизни прорвемся! Русь, спасибо за то, что на свете ты есть! Русь, спасибо, что родились мы здесь! Пусть всегда на Руси старикам и молодым Будет сладок отечества дым!

Судьба такая

У кого какое счастье — Кто-то водит корабли, Я судьбою очень часто Отрываюсь от земли. Не везет на самолеты — Ни на ИЛы, ни на ТУ. Вечно летную погоду Жду я в аэропорту. У меня судьба такая, Улетаю, прилетаю. Что поделаешь? — работа На ходу и на бегу. Ты к разлуке привыкаешь — У тебя судьба такая. От тебя я отрываюсь, Оторваться не могу. Сыпал снег с утра немножко, Ничего не предвещал. Мы с тобою на дорожку Посидели на вещах. Ты сказала: — Вот везучий, Полетишь сейчас в тепло. Через час собрались тучи, Мне опять не повезло. Ты сказала: — Понимаешь, — Улыбнулась, чуть дразня. — Слишком часто ты летаешь, Но все время без меня. Взять тебя с собой решил я, Мчит такси в аэропорт… По пути спустилась шина, Улетел наш самолет.

Пурга

Мы с тобой оба стали другими, Как же это случилось, скажи? Посмотрела глазами чужими, Закипев водопадами лжи. Ты такой никогда не бывала, Понимала — я занят, дела. Обнимала меня, целовала И ждала, каждый вечер ждала. Я понять не могу — Что ты гонишь пургу, Жизнь мою погружая во мрак. Но не враг я, ты слышишь — не враг. Я привык, ты была моей тенью, Забывал, что ты часто одна. Переполнилась чаша терпенья, Я-то думал, что чаша без дна. Ангел мой, как ты с демоном схожа! Ты в слезах указала на дверь. Может быть, я не самый хороший, Но не самый плохой, ты поверь.

Касабланка

Знойный город Касабланка, Где горячий ветер дует, И девчонка-марокканка До утра всю ночь танцует. Я кофейным взглядом жарким Опьянен и околдован. Прилечу я в Касабланку, Чтоб ее увидеть снова, Атлантический мой сон! Песков Сахары жаркий сон. И губ горячих сладкий стон, Атлантический мой сон. Обжигает сердце пламя, Подари мне ночь, богиня. Протяни ты мне губами Сладкий ломтик апельсина. Африканской страсти чудо. Ты как сладкая приманка. Никогда я не забуду Знойный город Касабланка!

Осторожно, женщины!

Все подряд говорят, Что я нехороший. Уведу, украду, Опьяню и брошу. Ночь шатром, бес в ребро — Я лечу, как птица. Жму на газ, в гонках ас, Что со мной случится? У меня есть одна Скверная привычка — Никогда не отдам Я свою добычу. Что хочу, получу — Вот закон железный. И учить меня жить Просто бесполезно. Осторожно, женщины! Я — ночной охотник. Осторожно, женщины, Счет веду на сотни. Осторожно, женщины, Ждет вас сладкий грех. Осторожно, женщины, Я люблю вас всех!!!

Вальс хрустальных колокольчиков

Колокольчик хрустальный замрет И рассыплется звоном хрустальным. Новый год, Новый год, Новый год Заискрится шампанским в бокале! И, как в детском несбыточном сне, Вдруг прошепчут желание губы. В тишине, в тишине, в тишине Грянут ангелов вещие трубы. Колокольчиков хрустальных миллион — Диги-дон, диги-дон, диги-дон! Колокольчиков волшебный перезвон — Диги-дон, диги-дон, диги-дон. Этот звон хрустальный, нежный, Звон удачи, звон надежды, Нам подарит счастье он. В небе месяц хрустальный плывет, Заблудился в серебряных звездах. Новый год, Новый год, Новый год! Все сначала начать нам не поздно. Только нежность в душе сохраним, Позабудем былые печали. Так звени же, звени же, звени, Колокольчик надежды хрустальный!

Я вам пишу, моя любимая певица…

Ирине Аллегровой

Я вам пишу, моя любимая певица, Короче, Ира, дальше буду я на «ты». Мне на концерт к тебе сегодня не пробиться, Тебе отдаст Лариса почту и цветы. Таких, как я, у нас, Ирунчик, пол-России, И все хотят с тобой по-бабьи поболтать. И вот сегодня мы Ларису попросили От всех от нас тебе спасибо передать. Тебе, конечно, хорошо — ты вон, на сцене, Да и по телеку мелькаешь без конца, А нас судьба послала всех к едрене фене, Забыв, что есть у нас и души, и сердца. Вот ты поешь, что, дескать, все мы, бабы, — стервы, Нет, Ир, не стервами родились мы на свет. Но эти гады так всю жизнь нам трепят нервы, Что заслужили только подлости в ответ. А ты счастливая — ведь стала ты певицей, Я б тоже пела, но от жизни все молчу. Я б не смогла, как ты, сыграть императрицу, А также бабушку по имени Хочу. Но, знаешь, Ирка, чем-то мы с тобой похожи — Ведь у меня был тоже младший лейтенант. Я б про него, наверно, спела песню тоже, Но где ж мне взять твое искусство и талант? Под фотографией, что девять на двенадцать, Стоит ночами мной проплаканный диван, И за угонщицей его мне не угнаться, Ты поняла про неоконченный роман? Меня, Аллегрова, ты голосом задела, И слову каждому я верю твоему. Эх, Ирка, мне б твою походку, грудь и тело, Тогда б дала я жизни гаду моему! Ты представляешь — как-то раз сижу я в ванне, А он вдруг как на всю квартиру заорет: — Эй, вылезай быстрей, смотри — вон на экране Твоя любимая Виагрова поет. Откуда слово это знает, гад ползучий? Бегу вся в мыле я, полтела не домыв, А на экране ты рукой разводишь тучи, Зеленоглазого бандита полюбив. Потом гостила в чьей-то жизни ты транзитом, И налетели в твою душу сквозняки. А я шесть лет уже страдаю с паразитом, То ничего, а то хоть из дому беги. Что человек кузнец, я слышала так часто, И сам себе он все, что хочет, накует. Я начала ковать немедленное счастье, Стучало сердце гулким молотом мое. Я в парикмахерский салон пошла с картинкой, Ты в полный рост там, а коленки на виду. — Пока не стану, как Аллегрова, блондинкой, — Сказала мастеру я строго, — не уйду! Подшила юбку, чтоб коленки стало видно, Купила клипсы голубые, под глаза, И так за жизнь свою мне сделалось обидно, Что покатилась, тушь размазавши, слеза. У нас все бабы на работе прибалдели При виде этой невозможной красоты. Одна сказала — мы концерт вчера глядели, Так вот Аллегрова — прям вылитая ты. Так кто сказал, что в нашей жизни счастья нету? Тому б сказала я, куда ему идти. Вот я вчера твою послушала кассету, И потекло тепло по сердцу и в груди. Ты знаешь, Ира, в жизни все не так уж страшно — Чего бы ни было — ведь ты же есть у нас. Так про любовь поешь, красавица ты наша, Что все плохое забывает женский класс. Теперь сама к тебе я с просьбой обращаюсь — Пой песни, Ирочка, с хорошею судьбой. И чтобы в них всегда все хорошо кончалось, Ведь в чем-то все же мы похожие с тобой. На этом, Ира, я письмо писать кончаю. Концерт увижу твой, проплачу до утра. Ведь я, Аллегрова, души в тебе не чаю, Тебе желаю сердцем всякого добра.

Орешник

Напоминаньем дней ушедших, Живущих рядом где-то, Зазеленел в лесу орешник К концу весны, к началу лета. Нам не найти тропинок прежних, Тепло сменилось на прохладу. Но тянет ветки к нам орешник, И ничего уже не надо. Мы дни торопим в вечной спешке, Но память путаем напрасно. Вернул друг другу нас орешник, И это все-таки прекрасно.

В первый раз

У нас все будет, как в кино, — Свеча и свет погашенный. Качни на донышке вино И ни о чем не спрашивай. Испуг твоих коснется глаз, Поможет хмель отчаяться. Со всеми это в первый раз Когда-нибудь случается. Не так все страшно, не грусти И не терзай вопросами. За смелость рук меня прости, Прости, что сделал взрослою. Свет звезд ночных уже погас, В окне рассвет качается. Со всеми это в первый раз Когда-нибудь случается. Домой вернешься на заре, Наврешь чего-то маме ты И обведешь в календаре Кружком денечек памятный. В кино закончится сеанс, Но ни к чему печалиться — Со всеми это в первый раз Когда-нибудь случается.

Ты полюбил другую женщину

Ты полюбил другую женщину — Такие горькие дела. Что в нашей жизни будет трещина, Я совершенно не ждала. И мне не верится, не плачется, Я даже злиться не могу. За что относится захватчица Ко мне, как будто бы к врагу? Ведь я звоню совсем не часто вам И не затем, чтобы отбить. Я даже рада, что вы счастливы. Мне просто трудно разлюбить. Как в нашей жизни все намешано! И справедливо не всегда. Ты полюбил другую женщину, А мне от этого беда. Помогут годы или месяцы. А может, я надеюсь зря. «Да он вернется, перебесится», — Мне все подруги говорят. Прости мне, небо, душу грешную, Видала я в коротком сне, Что, разлюбив другую женщину, Ты возвращаешься ко мне.

Как юных дней недолог срок…

Закрой глаза и уплыви На старом плотике любви В тень той черемухи шальной, Где ты была нежна со мной. Где ночь упала черной масти, Где я тебе шептал о счастье. Как ты мне верила тогда! Куда же делось все, куда? Как юных дней недолог срок! Летящий почерк, пара строк, В твоих запутанных словах Любовь забытая жива. Страницы лет переверни и верни былые дни, И мы останемся одни и свет погасим. Вокруг черемуховый цвет, И нам с тобой по двадцать лет, Я, как тогда, опять тебе Шепчу о счастье. Не думай, что там впереди, К гадалкам тоже не ходи. Пускай трамвайчик нас речной Прокатит по Москве ночной. Опять мне что-нибудь наври И виновато посмотри, Как в те счастливые года. Куда же делось все, куда?!

Моя душа настроена на осень…

Моя душа настроена на осень, Гостит печаль на сердце у меня. Опять часы показывают восемь — Короткий миг сгорающего дня. В тот день в саду проснулись хризантемы И были так беспомощно-нежны… Когда вы вдруг коснулись вечной темы, Я поняла, что вы мне не нужны. Открыт мой белый веер Сегодня не для вас. Я укорять не смею Прохладу ваших глаз. Быть нежной вам в угоду Я больше не могу. Вы цените свободу? Что ж, я вам помогу. Я тороплю мгновенья к листопаду, К холодным дням мгновенья тороплю. Я вас прошу, тревожиться не надо. Мне хорошо, но я вас не люблю. Хрустальный дождь рассыпан по аллеям, Вздохнете вы — погода так скверна! А я, мой друг, нисколько не жалею, Что прошлым летом вам была верна.

Вернулась грусть

Снег весенний, потемневший — Солнце к снегу прикоснулось. Все казалось отболевшим. Но вернулась боль, вернулась. Мы с тобой уже не в ссоре, Нет ни встреч и ни прощаний. В город маленький у моря Прилетит воспоминанье. Не в сезон — в начале марта Я приду на пляж забытый, Прошлогодние приметы Я у моря поищу — Прошлогодние свиданья, Прошлогодние надежды, Прошлогодние печали Вспоминаю и грущу. Зимовала, горевала, Приучила сердце к грусти, Но не думала, не знала, Что вернется, не отпустит. Здесь, у моря, вспоминаю Про прошедшее тепло И с надеждой понимаю, Что не все еще прошло.

Не ищите, друг мой…

Почуяв горький привкус осени, Сгорает лета карнавал. Еще деревья не набросили Своих багряных покрывал. Еще дожди не занавесили Былого лета благодать, А почему мне так невесело, Вы не старайтесь угадать. Не ищите нужных интонаций, Не ищите подходящих слов, Не ищите дом в тени акаций, Там закрыты двери на засов. Не права? — быть может, не взыщите, Ничего я сделать не могу. Не ищите, друг мой, не ищите Васильки на скошенном лугу. Я верю, вы грустите искренне И не скрываете тоски. Друг другу мы не стали близкими, Хоть и бывали так близки. Лиловый дым плывет колечками. А вам, мой друг, к лицу страдать. Как буду раны я залечивать, Вы не старайтесь угадать.

Такая карта мне легла

Я так часто была не права И не те говорила слова, Я бывала не там и не тем, Я запуталась в море проблем. За свои я платила грехи, Уходили к другим женихи. Я ходила к гадалке, она Мне сказала: «Ты будешь одна». Такая карта мне легла, Такая доля выпала, Я так хотела стать другой, Да, видно, не могу. Я по теченью не плыла, Но все ж на берег выплыла, И ты меня, любимый, ждал На этом берегу. Я в твоих растворяюсь глазах, Я боюсь оглянуться назад, Заметаю я в прошлое след, Где проснусь — а тебя рядом нет. Ты не спрашивай, с кем я была, Я тебя и с другими ждала, И когда я была не одна, Я тебе оставалась верна.

Случайная связь

В той компании случайной Были мы немного пьяны И, от всех закрывшись в ванной, Целовались долго, тайно. А потом так получилось, Что любви гремучим ядом Мы с тобою отравились И проснулись утром рядом. Случайные связи Обычно непрочны, Случайные связи Обычно на раз. А нас этой ночью, Случайною ночью Связала навечно Случайная связь. Без обид и обещаний, Без вопросов и ответов Просто рядом мы лежали В бликах позднего рассвета. Без упреков и без фальши, Все забыв о жизни прежней. А что будет с нами дальше, Знал лишь ангел пролетевший.

Западня

Не в свои я села сани, Не хочу судьбы такой. Умный муж мой вечно занят, А года текут рекой. А сосед такой красивый, Он к любви всегда готов. И была я с ним счастливой В ту недолгую любовь. Ничего себе, ситуация, Муж пришел, а ты у меня. Эта сложная комбинация Называется «западня». Как два выстрела, два взгляда. Это ж надо — так смотреть! Где мне взять немножко яда, Чтоб глотнуть и умереть. У подруг моих годами, Как во тьме, живут мужья. Как обеими ногами В западню попала я? Ничего себе, ситуация, Муж пришел, а ты у меня. Эта сложная комбинация Называется «западня». Бьюсь, как пойманная птица, Не пойму, что делать мне. Надо ж было очутиться В этой страшной западне. Что искать во мне причины? Я жила, судьбу дразня. Вы же взрослые мужчины, Разберитесь без меня.

Двойная жизнь

Как долго я была одна… Жила, забытая судьбою. Сюжет несбыточного сна — Вдруг в жизнь мою ворвались двое. И я хожу от дома к дому, От одного хожу к другому, Сжигают сердце два пожара, Я их никак не потушу. И я хожу от дома к дому. От одного хожу к другому. Я так боюсь небесной кары, Грешу, и каюсь, и грешу!!! Всю ночь шел дождь, к утру затих, Рассвет подкрался осторожно. А то, что я люблю двоих, Понять, наверно, невозможно. И я хожу от дома к дому, От одного хожу к другому, Сжигают сердце два пожара, Я их никак не потушу. И я хожу от дома к дому. От одного хожу к другому. Я так боюсь небесной кары, Грешу, и каюсь, и грешу!!! Две радости, две страшных лжи, Душа, разбитая на части. Моя судьба — двойная жизнь, Двойная боль, двойное счастье.

Ты изменяешь мне с женой

Я упрекать тебя не буду, А вот не плакать не проси. Приходишь ты ко мне по будням И вечно смотришь на часы. И ни остаться, ни расстаться Никак не можешь ты решить. А мне уже давно за двадцать, И мне самой пора спешить. Ты изменяешь мне с женой, Ты изменяешь ей со мной. Ты и женой, и мной любим. Ты изменяешь нам двоим. Прощаясь, смотришь долгим взглядом, Рука задержится в руке. А я следы губной помады Тебе оставлю на щеке. Придешь домой, жена заметит, И ты решишь, что это месть. А я хочу, чтоб все на свете Узнали, что я тоже есть. Ты изменяешь мне с женой, Ты изменяешь ей со мной. Ты и женой, и мной любим. Ты изменяешь нам двоим. Мне сон приснился невозможный. И ты, явившись в странном сне, Промолвил вдруг неосторожно, Что навсегда пришел ко мне. Но был недолгим сон тот чудный, Тебя опять ждала жена. Опять с тобой я буду в будни И буду в праздники одна.

Старый друг

Ты разлюбил меня, ну что ж? Не растопить слезами холод. Мой новый друг собой хорош, Мой новый друг горяч и молод. Мой новый друг к тому ж умен, Но я тобой, мой милый, грежу. Звонит уставший телефон — Я подхожу к нему все реже. Ты, мой старый друг, Лучше новых двух — Поняла я вдруг Эту истину. И замкнулся круг — Ничего вокруг, Никого вокруг, Ты — единственный! Мой новый друг, он так богат! Мне жить и радоваться можно. Но я опять смотрю назад, Хоть это, в общем, безнадежно. Добра не ищут от добра, Но мне дороже зло с тобою. Пусть эта истина стара, Но что поделаешь с судьбою?

Ровно год

У меня сегодня праздник, Я цветы поставлю в вазу, Я оденусь в дорогое И налью себе вина. У меня сегодня праздник — Ровно год, как мы расстались, Ровно год, как ты с другою, Ровно год, как я одна. У меня другого нет. Ты один — в окошке свет. Ровно год, как мы расстались, Долгим был, как тыща лет. Я сегодня отмечаю Праздник грусти и печали. За безрадостную дату Выпью я бокал до дна. Год, как слушаю ночами Телефонное молчанье, Год, как нету виноватых. Может, только я одна. У меня другого нет. Ты один — в окошке свет. Ровно год, как мы расстались, Долгим был, как тыща лет. Я одна живу отлично, Все нормально в жизни личной, И почти что не жалею, Что не я твоя жена. У меня свои заботы, Плачу только по субботам. И еще по воскресеньям. И еще, когда одна.

Я ждала-печалилась

Я письмо напишу, но тебе не отправлю, Чтобы ты не узнал, что я в нем напишу. И надежд никаких я тебе не оставлю, Что спустя столько лет я тобой дорожу. Я ждала-печалилась, А потом отчаялась, Лодочкой причалилась К берегам чужим. И в конверте сложены Мысли безнадежные. Вспоминать нам прошлое Стоит ли, скажи? Было все, как у всех — время встреч и прощаний. Засыпала с тобой, просыпалась одна. Не ждала от тебя никаких обещаний, Но считала сама, что тебе я жена. Я ждала-печалилась, А потом отчаялась, Лодочкой причалилась К берегам чужим. И в конверте сложены Мысли безнадежные. Вспоминать нам прошлое Стоит ли, скажи? Ты меня разлюбил. Ничего не попишешь. Я уже у небес ничего не прошу. Засыпаю с другим. Он моложе и выше. Ну, а что на душе, и тебе не скажу.

Так сложилась жизнь

Привычных дней текучий караван, Где дни в один сливаются. Все думают, у нас с тобой роман, И очень ошибаются. В минуту между снегом и дождем Предчувствия тревожные. Друг к другу мы немедленно придем, Как помощь неотложная. Уж так сложилась жизнь, Зачем ее менять? Уж так сложилась жизнь, Попробуй все понять. Но на закате дня Ты рядом окажись, Зачем нам все менять, Раз так сложилась жизнь. Ну разве можно все определить? У каждого по-разному. Кто встретился, чтоб весны разделить, Кто — первый снег отпраздновать. Все чаще утро кутает туман, Наверно, снег уляжется. Все думают, у нас с тобой роман, И мне порой так кажется.

Объявленье об обмене

Долгий дождь прильнул к холодным стеклам, Будто не бывало теплых дней. Улица озябшая промокла, В лужах отражение огней. Ветер объявление полощет, Буквы расплылись и вкривь и вкось. Мы меняем общую жилплощадь На любые две, подальше, врозь. Объявленье об обмене Поливает дождь осенний, Но обмен нам не спасенье, Не спасенье. Долгий дождь, пора осенней скуки, Что-то нам не удалось понять, И одну любовь на две разлуки Мы с тобой решили поменять. Телефон звонит без передышки, Трубку снять скорее ты спешишь. Показалось мне, что часто слишком — Не туда попали, — говоришь. Объявленье об обмене Поливает дождь осенний, Но обмен нам не спасенье, Не спасенье. Долгий дождь, разбросанные листья. Вот и мы не можем вместе быть. Открывать не стоит старых истин. Разойтись — не значит разлюбить. Зачеркни: «Прекрасная жилплощадь, Лифт, балкон, горячая вода». Напиши: «Есть две души продрогших, Долгий дождь и долгая беда».

Если спросят…

По всем календарям у осени в начале Оставят холода в деревьях рыжий цвет. А ты сидишь с утра у зеркала в печали — Еще один сентябрь тебе прибавил лет. Если кто-то спросит тебя о годах, Пусть ответит осень красотой в садах. А зимою спросят — пусть снега ответят, Ты в такую осень не грусти о лете. Как осени к лицу багряные наряды, Тебе, поверь, идут твои не двадцать лет. Так что ж рожденья день ты праздновать не рада И смотришь за окном оранжевый балет? Если кто-то спросит тебя о годах, Пусть ответит осень красотой в садах. А зимою спросят — пусть снега ответят, Ты в такую осень не грусти о лете. А ты опять грустишь — зима нас не минует, Зимой не расцветут ни травы, ни цветы. Пусть чья-нибудь весна меня к тебе ревнует. Во мне весна одна, и ей зовешься ты.

Закатный час

Закатный час настоян на левкоях, И дарит вдох круженье головы. Зачем, зачем привычного покоя В закатный час меня лишили вы? Перевернув фарфоровую чашку, Судьба стечет кофейным ручейком, И я пойму, в словах нехитрых ваших Укрыта тайна под замком. Закатный час — не время для печали, Чтоб вас слова мои не огорчали, Я вам скажу, прелестная гадалка, — Растаял день, мне, право, жалко. Наворожу вам что-нибудь такое, Чтоб позабыть не в силах были вы, Как был закат настоян на левкоях И вдох с круженьем головы.

Последний мост

Кто учит птиц дорогу находить, Лететь в ночи, лететь в ночи по звездам? И нет сетей им путь загородить К давно забытым гнездам. Любовь ли их в дорогу позвала, В дорогу позвала, где так недолго лето? Зачем летят из вечного тепла, из вечного тепла? — Мне не узнать об этом. Не сжигай последний мост, Подожди еще немного. В темноте при свете звезд Ты найди ко мне дорогу. Знаю я, что так непрост Путь к забытому порогу. Не сжигай последний мост, Отыщи ко мне дорогу. Не сжигай последний мост. Не сжигай последний мост. В моих краях такие холода. Одни снега и ветры завывают. А ты летишь неведомо куда, Где дни не остывают. Но теплые края не для тебя, Они не для тебя, и, если обернешься, Поймешь, что жить не можешь, не любя, Не можешь, не любя, И в холода вернешься.

Дальняя дорога

Ветер крышу сдул и прилетел в мой дом, Он рояль раскрыл и ноты растревожил. Больше я не буду вспоминать о том, Что прошло и снова быть не может. Я, как этот ветер, в темноту ворвусь, Странником ночным брожу я одиноко. К нотам на рояле больше не вернусь. Музыке уже не звучать в моей душе. Дальняя дорога, Прошлое не трогай, Дальняя дорога, От былого ни следа. Дальняя дорога, Дальняя дорога, Поздняя дорога в никуда. Где мой перекресток четырех дорог? Серый камень, где мой верный путь начертан? Улетел куда-то с нотами листок. Я теперь его ищу по свету. Мне осветят путь горящие мосты, Улетают искры, превращаясь в звезды. В прежней жизни клавишей коснешься ты. Музыке уже не звучать в моей душе.

Доченька

У тебя для грусти нет причины, В зеркала так часто не глядись. Замирают вслед тебе мужчины, Если мне не веришь — обернись. А ты опять вздыхаешь, В глазах печаль тая. Какая ты смешная, Доченька моя, Как будто что-то знаешь, Чего не знаю я. Какая ж молодая ты еще, Доченька моя. Мы с тобой уедем к морю летом, В город, где магнолии в цвету. Я открою все свои секреты, Все твои печали отведу. А ты опять вздыхаешь, В глазах печаль тая. Какая ты смешная, Доченька моя, Как будто что-то знаешь, Чего не знаю я. Какая ж молодая ты еще, Доченька моя. Посмотри на линии ладони, Все поймешь, гадалок не зови. Это ангел, нам не посторонний, Прочертил там линию любви.

На Покровке

По старенькой Покровке Крадется ночь-воровка, Колдует и пугает, ведет свою игру. А я, ее сыночек, гуляю этой ночью И сам пока не знаю, Где окажусь к утру. На Покровке я родился, На Покровке я крестился, На Покровке я влюбился, Коренной ее жилец. На Покровке, на Покровке Вьется жизнь моя веревкой, А веревке, как ни вейся, Будет где-нибудь конец. На старенькой Покровке Весенняя тусовка, В зеленые одежды закутались дворы. А я пройду по маю и чей-то взгляд поймаю, Хоть я уже не в гору, Но все же не с горы. На Покровке я родился, На Покровке я крестился, На Покровке я влюбился, Коренной ее жилец. На Покровке, на Покровке Вьется жизнь моя веревкой, А веревке, как ни вейся, Будет где-нибудь конец. На старенькой Покровке К трамвайной остановке Пойду я на свиданье, как в прежние года. Покровские ворота закрыты для кого-то, А для меня, я знаю, Открыты навсегда.

Бывший…

На оборвавшейся струне Застыла нота, недопета. А ты опять пришел ко мне В страну погашенного света. Мой мир жестоких холодов Ветрами выстужен сурово. Теперь ты все забыть готов, А я все вспомнить не готова. И ты не спрашивай меня, Как согревалась без огня, Мой бывший друг, бывший враг, Ты ничего не спрашивай, прошу, Я ничего не расскажу, Мой бывший свет, бывший мрак. Мы оба — прошлого тени. На недописанной строке Застыло слово, онемело. Не отогреть твоей руке Моей руки заледенелой. Того, что было, не вернуть, Не приходи в мой мир остывший. Прошу, о будущем забудь, Ты бывший мой, ты только бывший…

Странная женщина

Желтых огней горсть В ночь кем-то брошена. Я твой ночной гость, Гость твой непрошеный. Что ж так грустит твой взгляд? В голосе трещина. Про тебя говорят — Странная женщина. Странная женщина, странная, Схожа ты с птицею раненой, Грустная, крылья сложившая, Радость полета забывшая. Кем для тебя в жизни стану я? Странная женщина, странная. Я не прошу простить, Ты ж промолчишь в ответ. Я не хочу гостить И уходить в рассвет. В грустных глазах ловлю Искорки радости. Я так давно люблю Все твои странности.

Лебединое озеро

Смотрю на сцену, замирая, Как будто нет вокруг людей. А там, как ангелы из рая, Порхает стайка лебедей. Залюбовался я Одеттою, В прикид из перышек одетою. Машет, машет ножкой тонкой, Очень жалко мне девчонку. В том, что лебедь на диете, Виноват Чайковский Петя. Ой, упал мой лебедь белый. Петя, Петя, что ты сделал? А во дворе кипели страсти — Ребята, нам бы так пожить! А принц с ума сошел от счастья, В колготках беленьких кружит. Он к ней подплыл, душа продажная, И показал свое адажио. Машет, машет ножкой тонкой, Очень жалко мне девчонку. В том, что лебедь на диете, Виноват Чайковский Петя. Ой, упал мой лебедь белый. Петя, Петя, что ты сделал? На вид-то принц нормальный парень, Чего несется как шальной? Как будто кто его ошпарил, И стало плохо с головой. Мне закричать Одетте хочется — Беги, а то все плохо кончится!

Удивительно!

Подцепили изящно вы каперсу Леденящим копьем серебра. Взгляд горящий, летящий по адресу, Намекнул мне прозрачно — пора! Недопитый глоток бенедиктина Покачнул изумрудную тень. Ах, какой же был день удивительный, Ах, какой удивительный день. Занавески поплыли к сближению, Ненароком спугнув мотылька. Как прелестна в капризном движении Мне обвившая шею рука. Опасаясь вам быть утомительным, Быстро сбросил одежды я прочь. Ах, какой была ночь удивительной, Ах, какой удивительной ночь. Бледный свет по подушкам рассыпался, За окном новый день поджидал. Мой бокал опрокинут, я выпил все, Вы простите меня за финал. Вы в любви были так убедительны, Я ценю ваш старательный пыл. Быстро вас я забыл, удивительно, Удивительно быстро забыл!

Старая знакомая

Завертела меня жизнь, закрутила. Вечно занят, днем и ночью дела. Я забыл тебя, а ты позвонила И зачем-то вдруг к себе позвала. Не узнал я сразу в трубке твой голос, А потом узнал и был удивлен, И сказал, что я по-прежнему холост И к тому же ни в кого не влюблен. Старая знакомая, Наша жизнь расколота, Наша жизнь поломана, Чья же в том вина? Старая знакомая, Старая знакомая, Бывшая знакомая, Бывшая жена. Я не знаю, кто над нами колдует? Перед кем за это счастье в долгу? Обнимаю я тебя и целую, Понимая, что уйти не смогу. Завертела меня жизнь, закрутила, Что поделаешь? Такая судьба. Я забыл тебя, а ты позвонила, Чтоб опять не смог забыть я тебя.

Пропащие денечки

Я так тебя любил, что стены падали От твоего дыханья в темноте. Не знаю, вспоминать так часто надо ли Деньки, с тобой потерянные те. Пропащие денечки, Потерянные дни. Ты делай все, что хочешь, Но только не гони. Завяли все цветочки, Погасли все огни. Пропащие денечки, Потерянные дни. Ты грешная, неверная, горячая, Такая, что кружилась голова. Но вышло так, что ничего не значили Твои такие жгучие слова. Пропащие денечки, Потерянные дни. Ты делай все, что хочешь, Но только не гони. Завяли все цветочки, Погасли все огни. Пропащие денечки, Потерянные дни. Я не такой, чтоб наперед загадывать, Но знаю точно, вспомнишь ты не раз О том, как я любил, как стены падали, Как искры счастья сыпались из глаз.

Эта южная ночь

Перекатился вечер в ночь довольно плавно. Луна мерцала в невесомых облаках. А я забыл тебе сказать о самом главном, И мы болтали до утра о пустяках. К утру, устав, ты на плече моем дремала, И сон неведомый ты видела одна. Мы по глотку с тобой отпили из бокала, А надо было осушить его до дна. Эта южная ночь, Блики звезд серебристо-хрустальных. Эта южная ночь, Жарких пряных цветов аромат. Эта южная ночь… В том, что ближе мы так и не стали, Эта южная ночь виновата. И я виноват. Пустой бокал разбить бы вдребезги на счастье, Но мы с тобою удержались на краю. И разделила наши жизни ночь на части, Теперь ты спишь, а я один тихонько пью. Тебя забуду я, а ты меня подавно, И ветер времени остудит весь наш пыл. Ведь я забыл тебе сказать о самом главном, А может, даже хорошо, что я забыл.

Охотница Диана

Ночь упала на землю туманом, День закрыл свою дверь на засов. На охоту выходит Диана — Дочь таинственных диких лесов. Расставляет силки и капканы, Попадают в них разные львы. Ничего ты не знаешь, Диана, О моей безнадежной любви. Диана, Диана, И я, как ни странно, Попал в твои сети, Диана. Не первый, не третий, Полны твои сети, И это печально, Диана. Диана, Диана, Кровавая рана В моем бедном сердце сочится. Диана, Диана, Ты непостоянна. Могло же такое случиться. Взгляд Дианы опасней капкана, Он стреляет верней, чем ружье. Ты не знаешь, богиня Диана, Что поранила сердце мое. Все твои оголтелые стрелы У меня застревают в груди. Но охота — не женское дело, Ты хоть раз безоружной приди. Диана, Диана, И я, как ни странно, Попал в твои сети, Диана. Не первый, не третий, Полны твои сети, И это печально, Диана. Диана, Диана, Кровавая рана В моем бедном сердце сочится. Диана, Диана, Ты непостоянна. Могло же такое случиться. А сегодня случилось вдруг что-то, И сказала Диана, зевнув: «На охоту идти неохота, Я, пожалуй, чуть-чуть отдохну». Телевизор подвинув к дивану И уткнувшись в букетик цветов, Ты рыдала, богиня Диана, Глядя фильм про чужую любовь.

Виноват я, виноват!

Хожу я по лезвию бритвы, Терплю поражения в битвах, А ты все качаешь права. Любимая, ты не права! А ты говоришь — так и надо, Моим поражениям рада. Зачем же такие слова? Любимая, ты не права. Виноват я, виноват, Без суда и следствия. Ты смени свой строгий взгляд На другие действия. В море жизни я — фрегат, Потерпевший бедствие. Виноват я, виноват, Без суда и следствия. Желтеют акации летом, Тебе поспешить бы с ответом, А то нас поссорит молва. Любимая, ты не права. Прикинь, без меня разве слаще? И плачешь ты разве не чаще? Зачем же ломаешь дрова? Любимая, ты не права. Виноват я, виноват, Без суда и следствия. Ты смени свой строгий взгляд На другие действия. В море жизни я — фрегат, Потерпевший бедствие. Виноват я, виноват, Без суда и следствия. Шампанское выстрелит пеной. Обиды забудь и измены, Пусть кругом идет голова. Любимая, ты не права. Под шорох подкравшейся ночи Ты нежности снова захочешь. И ухнет ночная сова — Любимая, ты не права.

Куда ты денешься!

Вошла, стряхнула с шубы снег, Прикинута по-модному. Блеснули из-под синих век Глаза твои холодные. Прошла, коленками дразня, Мол, делай ставки крупные. Уже бывали у меня Такие недоступные. Куда ты денешься, Когда разденешься, Когда согреешься в моих руках. В словах заблудишься, Потом забудешься, Потом окажешься на облаках. Отпив глоточек коньяка, Пускаешь дым колечками И намекаешь свысока, Что мне ловить тут нечего. Куда нам, маленьким, до вас — Величество, Высочество. Но в уголках надменных глаз Я видел одиночество. Куда ты денешься, Когда разденешься, Когда согреешься в моих руках. В словах заблудишься, Потом забудешься, Потом окажешься на облаках. Учти, я опытный игрок, Не знавший поражения. Сейчас пойдет по нервам ток Большого напряжения. И ты отпустишь тормоза, И вся надменность кончится. Ведь можно то, чего нельзя, Когда уж очень хочется.

Лилии

Пруд в белых лилиях прозрачен, Все лето солнце отражал. Я как-то раз к соседней даче Одну девчонку провожал. Мы с ней друг друга полюбили. Мою соседку звали Лиля. А я в пруду для Лилии Сорвал три белых лилии. А я в пруду для Лилии Три лилии сорвал. И я в окошко Лилии Три лилии бросал. Кружились синие стрекозы, У нас совпали вкус и цвет. И было все вполне серьезно, Как может быть в шестнадцать лет. Мы пожениться с ней решили, И торопила время Лиля. А я в пруду для Лилии Сорвал три белых лилии. А я в пруду для Лилии Три лилии сорвал. И я в окошко Лилии Три лилии бросал. Как у Ромео и Джульетты, Не обошлась любовь без бед. Соседу Ваське в это лето Отец купил велосипед. Поднял Василий клубы пыли, И от меня умчалась Лиля.

Прекрасная дама

Студил Петербург разгулявшийся ветер, По звездному небу катилась луна. Прекрасная дама летела в карете, Вся в локонах темных, горда и нежна. Моя незнакомка из прежних столетий, С картины сойди и на миг оживи. Хочу я с тобой прокатиться в карете По грустным мгновеньям минувшей любви. Я свечи зажгу и у зеркала сяду, И там, в Зазеркалье, пригрезится мне Прекрасная дама с заплаканным взглядом, И ветер студеный забьется в окне.

Пленник

Был тот рассвет очень медленным, Ночь не спешила пропасть. Я себя чувствовал пленником, Знала ли ты свою власть? Холод во взгляде отсвечивал, Пряча печаль и испуг. Но выдавала доверчивость Ласку непомнящих рук. Я твой пленник, Я твой пленник заколдованный, Я потерять тебя боюсь. Я твой пленник, В вечный плен закованный, Добровольно в плен сдаюсь. Время стекало песчинками В конусе старых часов. Сильная и беззащитная, Ты прогоняла любовь. Может быть, что-то изменится, Быть перестану чужим. Чья-то забытая пленница, Стала ты пленом моим.

Моя голубка

Вечер был безоблачный и звездный, От луны рассеивалась мгла. Помнишь, ты пришла в мой дом с мороза И такой растерянной была. От вина оттаивали губки, Мы вели негромкий разговор. Я тебя весь вечер называл голубкой, Сколько дней промчалось с этих пор. Моя голубка, моя голубка, Согрелась ты в моих руках, Моя голубка, моя голубка, И снова скрылась в облаках. Моя голубка, моя голубка, С тех пор я словно во хмелю! Моя голубка, моя голубка, В тревожных снах тебя ловлю. Я тебя не спрашивал о прошлом, Все былое можно зачеркнуть. Я с тобой был в ласках осторожным, Чтоб тебя случайно не вспугнуть. Но любовь — беспомощная шлюпка, Жизни шторм накрыл ее волной. Улетела утром ты, моя голубка, Только боль оставила со мной.

Были юными и счастливыми

Было нам когда-то лет Восемнадцать-девятнадцать. Разливалось солнце вслед, И хотелось целоваться. Вечерами саксофон Раскалялся весь от страсти, Тот далекий, чудный сон Назывался просто — счастье. Были юными и счастливыми В незапамятном том году, Были девушки все красивыми И черемуха вся в цвету. Во дворе у нас жила То ли Нинка, то ли Милка. Всех она с ума свела, Все в нее влюбились пылко. И рыдала про любовь Граммофонная пластинка, И гнала по жилам кровь То ли Милка, то ли Нинка. Были юными и счастливыми В незапамятном том году, Были девушки все красивыми И черемуха вся в цвету. Попивали мы пивко И шалели от свободы, Были где-то далеко Наши будущие годы. Что там будет? А пока Мы все были молодыми. Кстати, вышла за Витька Та, чье я не помню имя.

Золотые шары

Я все время вспоминаю Наши старые дворы, Где под осень расцветали Золотые шары. В палисадниках горели Желтым радостным огнем. Плыли тихие недели, Так и жили день за днем. Золотые шары — это детства дворы, Золотые шары той далекой поры. Золотые шары, отгорели костры, Золотые костры той далекой поры. Возвращались все с работы, Был не нужен телефон. Были общие заботы И один патефон. Танго старое звучало, Танцевали, кто как мог. От двора легло начало Любви, судьбы, дорог. Золотые шары — это детства дворы, Золотые шары той далекой поры. Золотые шары, отгорели костры, Золотые костры той далекой поры. Я с утра куплю на рынке Золотых шаров букет. Выну старые пластинки, Словно память тех лет. Всех, с кем жили по соседству, Теплый вечер соберет, И опять дорогой детства Нас память поведет.

Самурай

Три часа самолет над тайгою летит, У окошка японец сидит и глядит. И не может, не может понять самурай — Это что за огромный, неведомый край? Удивленно таращит японец глаза — Как же так? Три часа все леса да леса. Белоснежным платком трет с обидой окно, Я смотрю, мне смешно, а ему не смешно. Самурай, самурай, я тебе помогу, Наливай, самурай, будем пить за тайгу. Про загадочный край Я тебе расскажу. Наливай, самурай, Я еще закажу. И пока самолет задевал облака, Он сказал, что в Японии нет молока, Что в Японии нет ни лугов, ни лесов И что негде пасти ни овец, ни коров. Я тебя понимаю, мой маленький брат, Ведь таежный мой край и красив, и богат! Ты не зря, Панасоник, завидуешь мне. Так налей же еще в голубой вышине.

Транзит

Ты говоришь — расставаться полезно… Вот я и ушла. В город чужой ненадолго, проездом Судьба занесла. Осень покинув, в тревожную зиму Поезд влетел. Мне расставаться невыносимо, Ты так хотел. Я так просила: удержи! Ты слова не сказал. Я твой транзитный пассажир, Ты мой транзитный зал. Ты говоришь — расставаться полезно… Так и сбылось. В жизни твоей побывала проездом, Поезд унес. Там без меня догорают осины, Желтая грусть. Мне расставаться невыносимо, Я не вернусь.

Сокольники

Не забыть нашей юности адрес. С ним расставшись, мы стали взрослей. И бродить наша юность осталась В старом парке, вдоль тихих аллей. Нас все дальше уводит дорога, Школьных лет не вернуть, не забыть. Но хочу я сегодня немного По былому с тобой побродить. Пойдем гулять в Сокольники, Сокольники, Сокольники, Там снегом запорошены деревьев кружева. А мы с тобой не школьники, А времени невольники. Но пусть звучат в Сокольниках Забытые слова. Каждый жизнью своей огорожен, Всем хватает забот и тревог. И порою нам кажется сложно Перейти дней ушедших порог. А всего-то и надо на вечер Дать делам и заботам отбой И назначить в Сокольниках встречу, Встречу с Юностью. Встречу с тобой.

Не оставляй меня одну

И сегодня, и вчера, И в другие вечера Дотемна сижу одна И яркий свет не зажигаю. В черном небе круг луны. О тебе я вижу сны, Но тебе я не нужна, Ведь у тебя теперь другая. Но я вернуть тебя хочу, Как заклинание шепчу: Не оставляй меня одну. Я ненавижу тишину. Я ненавижу тишину, Не оставляй меня одну. Ревнуй, а хочешь, изменяй, И лишь одну не оставляй. Вот на фото ты и я И заморские края. Слышно, как шумит прибой И волны в пене набегают. Не вернуть и не забыть И без тебя учиться жить, Знать, что в прошлом жизнь с тобой И у тебя теперь другая.

Ты, любимый, у меня не первый

Ты, любимый, у меня не первый. Сколько было, счет я не вела. Прошлое взлетело птицей серой, Вздрогнули прощально два крыла. Вычеркнул ты прошлое из жизни, Спутал даты все и имена, А в бокалах золотились брызги Крепкого вечернего вина. Вдруг мир качнулся, перевернулся, Потом взорвался, потом затих. А я-то, дура, всегда считала, Что так бывает лишь у других! Я боюсь, что это только снится, Грешных мыслей раскаленный бред, И к утру растает, растворится Голубым дымком от сигарет. Как гудят натянутые нервы. Прикоснись ко мне и успокой. Ты, любимый, у меня не первый, Ты один, единственный такой. Вино качалось на дне бокала, Но я пьянела не от вина. А я-то, дура, всегда считала, Что так и буду весь век одна.

Не надо, ой, не надо

Все мне казалось сном — Сумерки за окном, Важность негромких фраз И нежность глаз. В дом свой ты не спешил, Будто бы все решил. Но опоздал чуть-чуть — Был долог путь. Не надо, ой, не надо Твоих горячих взглядов. Нам не вернуть обратно Тех дней невероятных. Не надо, ой, не надо. Я и сама не рада, Что жаркий взгляд любила И обожглась, мой милый. Помнишь, как в прежних днях Ты обижал меня? Ты на часы смотрел, А взглядом грел. Ты не спешил прийти, И разошлись пути. Больно чуть-чуть, ну что ж, Меня поймешь.

Сквозняки

Что-то изменилось в отношеньях, Все не так, как было до сих пор. Ты уже готов принять решенье И готовишь важный разговор. Говоришь, что стал мой взгляд рассеян, Что звонит нам кто-то и молчит И что в странных приступах веселья У меня счастливый вид. Но не было измен, Все это пустяки, Не стоит принимать решений резких. Не ветер перемен, А просто сквозняки Колышут в нашем доме занавески. Просто чей-то взгляд неосторожно Задержался медленно на мне. Грустный голос ноткою тревожной Отозвался где-то в глубине. Сквозняки мне в сердце залетели, И озноб покоя не дает. Но простуду лечат две недели, Это значит — скоро все пройдет.

Не проходите мимо

Женщина курит на лавочке На многолюдной улице. Женщине все до лампочи. Женщина не волнуется. В жизни бывало всякое, Не обжигайте взглядами. Жизнь — не кусочек лакомый, Это — напиток с ядами. В синих колечках дыма Кроется тайный знак — Не проходите мимо! Ну хоть не спешите так! Странные вы, прохожие, Хоть и широкоплечие. Женщине не поможете Этим безлунным вечером. Вы бы подсели к женщине — По сигаретке выкурить. Может быть, стало б легче ей Память из сердца выкинуть.

Мужчинам верить можно

Прошлой осенью в Крыму Я поверила ему. Помню, ночь тогда была звездная. А потом зима пришла, Все тогда я поняла, Только жаль, все поняла поздно я. Мужчинам верить можно, Но очень осторожно. А если даже веришь, то вид не подавать. Ведь в этой жизни сложной Легко обжечься можно. А если раскалишься, так трудно остывать! Сигаретка и дымок, И по нервам легкий ток, И дыханье губ его жаркое. А потом перрон, вокзал, Посторонние глаза И мое «не забывай» — жалкое. Мужчинам верить можно, Но очень осторожно. А если даже веришь, то вид не подавать. Ведь в этой жизни сложной Легко обжечься можно. А если раскалишься, так трудно остывать! Две странички в дневнике, Две слезинки на щеке, И на карточке пейзаж с пальмами. Время лечит, все пройдет, Снегом память заметет, И дорога уведет дальняя.

Вы никому давно не верите

Не прячьте за веер раскрытый Свою потаенную грусть. А ноток надменно-сердитых Я в ваших словах не боюсь. Мне ваше притворство понятно, Вы верили лживым словам, И что-то ушло безвозвратно, Я даже сочувствую вам. Вы никому давно не верите, И я, конечно, в их числе. Колечко вы на пальце вертите, Дрожит морщинка на челе. Вы никому давно не верите, Ошибок хватит вам вполне. Но то, как вы колечко вертите, Надежду все же дарит мне. Оркестр репетировал вальсы, И скрипки сбивались слегка. Вы мне предложили остаться, При этом взглянув свысока. Я знал — вы боитесь отказа. И выдали вас пустяки — Вы вдруг опрокинули вазу Неловким движеньем руки. Вы никому давно не верите, И я, конечно, в их числе. Колечко вы на пальце вертите, Дрожит морщинка на челе. Вы никому давно не верите, Ошибок хватит вам вполне. Но то, как вы колечко вертите, Надежду все же дарит мне. Любовь наша, равная ночи, Забьется в раскрытом окне. «Я буду вас ждать, между прочим», — Надменно вы скажете мне. Вы вспомнили все, что забыто, И что-то вдруг ожило в вас. Не прячьте за веер раскрытый Счастливых, испуганных глаз.

Нити судьбы

Опять в саду алеют грозди, Как подобает сентябрю. Ты был моим недолгим гостем. Но я судьбу благодарю. Мы были оба несвободны, И в этом некого винить. И не связала нас на годы Судьбы запутанная нить. С той далекой нашей ночи Изменился ты не очень, Хоть глаза глядят серьезней И в улыбке грусти след. «С той далекой ночи нашей Ты совсем не стала старше, Хоть сто зим прошло морозных И сто долгих, грустных лет». Летучей молнией сверкнула, В жизнь ворвалась и все сожгла, Нас жизнь с тобой не обманула, Она нас просто развела. Но в жизни все идет по кругу, Так предназначено судьбой. И несвободны друг от друга Все эти годы мы с тобой.

Танго утраченных грез

Застывший аромат камелий Заворожил покой ночной. Кто вы такой и как посмели Столь вероломным быть со мной? Вдыхала шепот ваш бессвязный С круженьем легким головы. Не вы ль в любви клялись мне разве, Потом оставили — не вы? Это танго утраченных грез Я танцую одна. В тусклом свете невидимых звезд Ночь плывет, так нежна. Мне лишь гостьей побыть довелось На балу у любви. Только танго утраченных грез Я танцую, увы! Нет, вы не будете счастливым. Но жалость к вам гоню я прочь. Кто вы такой и как могли вы Забыть ту огненную ночь? Обрывки ваших слов прощальных Разносит эхо в тишине. Но грезы новых обещаний Теперь вы дарите не мне.

Переведи часы назад

Переведи часы назад На пять минут, на день, на год. Переведи часы назад, Пусть время нам любовь вернет. Январский снег засыпет сад, Начертит пальмы на окне, Переведи часы назад, Как в первый раз, приди ко мне. Но стрелки, но стрелки, Зови не зови, Но стрелки, но стрелки По кругу несутся. Мы что-то забыли в прошедшей любви, А ей никогда, никогда не вернуться. Переведи часы назад, На время тех обид и ссор, Переведи часы назад, На наш последний разговор. На циферблате наугад Застынут стрелки в прежних днях, Переведи часы назад, Как в первый раз, прости меня.

До рассвета

Наспех горькие слова камнем брошены. Ты не знаешь, как они душу ранили. И ушла я от тебя по-хорошему В нежный розовый рассвет, в утро раннее. Зря причины не ищи — не разведаешь, Зря по дому не броди неприкаянно. Может, если бы ушла до рассвета я, Не поранилась бы камнем нечаянно. Ночь по комнате плывет краской синею. Разгорелась в темноте россыпь звездная. Что-то важное тебя не спросила я, А теперь уж не спрошу — время позднее. Может, встретимся еще в тесном мире мы, Улыбнувшись, ты вздохнешь — дело прошлое. Только знай — мы никогда не помиримся. Не уходят от любви по-хорошему.

МИТРОФАНУШКА

Считается, что время летит очень быстро. Конечно, летит, когда все хорошо. Но в невеселые времена оно медленное и тягучее. А поэтому лучше, чтоб оно летело. Ведь это только ощущение, а реальность-то одна и та же.

Итак, мое время рвануло в полет уже давно. Зашелестела книжонка моей жизни, открываясь наугад то на веселых, то на грустных своих страничках.

Ну вот, например, взяла да и открылась там, где была я второ— или третьеклассницей, и почему-то даже заглавие появилось.

А дело было так.

Я отличница, бабушка не нарадуется, учительница не нахвалится. И быстрее всех читаю, и стихов знаю больше, чем сама учительница, ну и характер, само собой, — ангел. Да, и, чуть не забыла, волосы завиваются в конце косичек локонами, а если косички распустить, то все закрутятся, но так в школу ходить нельзя, а в конце косичек — пожалуйста.

Как какая комиссия из РОНО приедет на открытый урок, так меня — к доске. Вот, мол, каких вундеркиндов воспитываем.

Ну а уж если утренник какой-то грядет — вся надежда на меня — звезду художественной самодеятельности 3 «А».

И вот в самый разгар моих стремительных успехов врывается какая-то Митрофанова Татьяна — явилась незадолго до новогоднего утренника. Видите ли — новенькая, из Сызрани в Москву переехала. И это свое название ехидное — Сызрань — так произносила, что все наши девчонки от зависти загнулись — тоже захотели из Сызрани этой быть. А сама-то эта Митрофанова — подумаешь, косички никакими кудряшками не заканчиваются, а, наоборот, до конца заплетены и барашками к ушам подвязаны. Уселась на первой парте, губами шевелит, за учительницей слово в слово все повторяет.

А эта предательница-учительница взяла да и полюбила Митрофанову Татьяну и забыла про меня.

На репетиции новогоднего утренника мы решили сыграть сценку, в которой кучер, напевая песенку, запрягает тройку борзых быстроногих лошадей и едет к любушке своей.

Мы как раз последний год без мальчишек учились, и поэтому роли распределили между девочками.

И борзые — самые примерные отличницы наши — Галя, Катя, Лида. Кучер — Ритка. Она длинная была дылда, поэтому роль эта досталась ей. Ну а уж любушка — понятно кто, я, конечно. Дыроколом из белой бумаги кружочков настригли, кто в сценке не занят, будут потом на них на утреннике дуть, и полетит легкий снежок, и грянет песня залихвастская, и поскачет Ритка-кучер ко мне. А уж я — краса-девица, расцвету у всех на глазах, и умчат меня борзые по серебряному снегу вдаль, под звон бубенцов, который обеспечит сама учительница ложкой о стакан.

Дома мы с бабушкой роль мою главную репетировали. Бабушка пела, бубенцы изображала и скакала и за борзых и за кучера.

А мое дело было — плавно расцветать, пританцовывая и кружась в сторону кучера.

Когда бабушка убедилась, что с ролью я справляюсь, стали мы корону мне мастерить. В отрывном календаре бабуля нашла страничку, как в домашних условиях изготовить папье-маше, и работа закипела. Старые газеты мочим, крахмалом мажем, сушим, клеим, корону вырезаем, белой бумажкой сверху, потом ромбики из «золотца» от шоколадки, ватные шарики на ниточках — вокруг лба. И потом самое главное — елочную игрушку — зеленую с красным птичку — молотком — бац, и в мелкие осколки. Потом по ним покатали скалкой для теста, чтоб они совсем мелкими стали. Корону клеем намазали и посыпали этой сверкающей красотой. Никогда еще у меня не было вещи прекрасней, чем эта переливающаяся корона.

А платье решили надеть голубое, в горошек, как снежинки из дырокола. Оно из маминого бывшего перешито было и очень мне шло. Ну а валеночки белые, которые обычно с галошами одевались, для сцены, конечно, без галош. И будет очень нарядно и красиво. И даже ради утренника можно будет все мои кудряшки в косички не заплетать — как-никак любушка. Принцесса-краса.

И вот, на последнюю репетицию я во всей этой красоте пришла. Ритка-кучер тоже здорово оделась — отцовы штаны в валенки засунула, красным кушаком подпоясалась. А на голову напялила кепку чью-то, и на девчонку-то перестала быть похожа.

Лошадки Галя, Катя и Лида все пришли в марлевых платьях. Они ходили до школы в один детский сад и там снежинками наряжались. И вот как раз платьица снежинок пригодились — белые получились лошадки. А на ногах — белые носочки поверх школьных ботинок. Одним словом, все в тон.

Переплели они руки, как будто не лошадок изображают, а танец маленьких лебедей. Ритка на них нитку накинула, а я уже приготовилась расцветать. И тут открылась дверь и заявилась на репетицию Митрофанова Татьяна, и замерли мы все, а особенно замерла учительница. Митрофанова Татьяна была одета в настоящую балетную пачку. На ногах — настоящие пуанты с пробковым носком. А на голове у нее горел-переливался кокошник, настоящий царский кокошник, откуда она его только взяла в своей Сызрани ехидной.

И затанцевала она на пробковых пальчиках в мою сторону, чтоб меня с трона моего скинуть, затмить своей красотой. И у нее все получилось. Расцветала она плавно, пальчиком на руке щеку подпирая, и было даже страшновато, что сейчас эта лебедушка оторвется от пола на своих пуантах и улетит в небо вместе с настоящим кокошником.

Учительница заволновалась, сразу ее любушкой назначила. А мне велела лучше новое стихотворение выучить и в своем платье гороховом его весело всем прочитать.

Почему я до сих пор помню свое горе, слезы безутешные? А бабушка все гладила меня по голове и говорила, чтоб я на эту Митрофанушку внимания не обращала и что великий русский писатель Фонвизин самого глупого героя своего бессмертного произведения «Недоросль» недаром тоже Митрофанушкой назвал.

Потом мы с бабушкой стали такое стихотворение мне подбирать, чтоб корона наша не пропала. И подобрали про царевну.

* * *

В день утренника вдруг оказалась у Ритки-кучера болезнь — свинка. Она с соседской девчонкой играла и не знала, что свинкой от нее заразится. И остались лошади без кучера. Учительница быстрей ко мне — выручай. Кудряшки мои под Риткину кепку засовывать стала да красным кушаком голубое платьице подпоясывать. Ну, ладно, думаю — кучером так кучером.

Сидят все наши мамы и бабушки в зале — чуда ждут. Моя бабуля особенно, волнуется, чтоб я про царевну слова не спутала. Занавес открывается, учительница на кружочки бумажные дует — снежок полетел, ложкой об тарелку — бубен зазвенел, мы зашли и поскакали в сторону Митрофановой. А Танька эта сызраньская, принцесса самозваная, давай на пальчиках кружиться — вот сейчас ее кучер заберет и в снежную даль умчит.

И тут я как запою во весь голос совсем другие слова — что белый снег летел, летел, я ехать к милой расхотел. И повернула своих удивленных лошадок в другую сторону. А Митрофанушка долго еще кружилась на пальчиках, никому не нужная.

Учительница стояла вся красная — может, дула на кружочки слишком сильно. Родители хлопали, Митрофанушка убежала в класс рыдать. А я корону свою напялила, выскочила на сцену и про царевну стихотворение без запинки прочитала. Все смеялись и хлопали, и бабушка говорила, что в доме растет артистка. Факт.

* * *

Билет в Кремль на елку был один на весь класс. Я случайно его видела до утренника на столе у учительницы и заметила в уголке бледную надпись карандашом — Ларисе Рубальской. Мы даже с бабушкой по секрету радовались, что я в Кремле окажусь.

Бабушка в «Вечерке» читала, что подарки будут там не просто в бумажных пакетах, а в пластмассовых красных звездах. И я брату младшему, Валерке, обещала, тоже по секрету, все потом поделить.

Митрофанушка потом с этой красивой звездой пластмассовой две недели в школу приходила. И ни с кем не поделилась.

А я и без этой елки кремлевской не пропала, зато бабушка записала меня в Дом пионеров, в театральный кружок. И я там роли главные и неглавные играла. И однажды даже партнера противного героя.

А как эту учительницу звали, я и сейчас помню. Но называть ее имя не собираюсь. Пусть Митрофанушка про нее книжки пишет.

СБУДЕТСЯ — НЕ СБУДЕТСЯ (Рассказы о любви)

История первая Примерка

Я учусь на учительницу. Впереди практика и диплом. А пока лето и пионерский лагерь. Я — вожатая. Вырабатываю педагогические навыки. Когда мой отряд идет купаться, я по дороге рассказываю детям придуманные мной страшные истории и, оборвав рассказ на самом интересном, запускаю своих обалдуев в воду. Это очень хитрый прием врожденного Макаренко — ведь вытащить двенадцатилетних оболтусов из воды, подув в металлический свисток, невозможно. Свистка просто не слышно за их визгом. А я, хитрая, что делаю? Я отлавливаю кого-нибудь одного минут через двадцать, и тихим голосом начинаю рассказывать продолжение своего детектива, оборванного на самом интересном. И через 10 секунд вся мокрая компания лежит вокруг меня на травке и внимательно слушает.

Однажды навестить одного из моих мальчишек приехал отец. Он отпросил сына на прогулку и привел его к тихому часу. Но, поцеловав сыночка на прощание, папаша не уехал, а остался поболтать со мной. Весь разговор состоял из намеков и предложений. От перегрузки эмоциями мое сердце ухнуло в какую-то бездну, и я поняла, что начинается роман.

Павел Венедиктович — так красиво звали папашу — был не очень молод, не очень красив, но почему-то притягивал меня, как сто магнитов одновременно. Павел рассказал, что он музыкант — дудит уже лет двадцать в каком-то известном оркестре. Он назвал себя — духовик. Вместе с оркестром Павел исколесил весь земной шар, а сейчас притормозил в Испании, подписав там контракт на несколько лет. Сейчас там его ждет жена с маленьким сыном, а старший сын — как раз мой подопечный — живет в Москве с бабушкой и ходит в московскую школу. А на лето бабуля отправила мальчика в лагерь, чтобы немного от него отдохнуть.

Я заметила, что Павел время от времени рассматривает свои ногти, сгибая и разгибая пальцы. Это о чем-то должно было говорить, но тогда я еще не имела жизненного опыта и что это означает, не знала.

Прощаясь со мной, Павел, конечно, задержал мою руку в своей и, отпуская, попросил не лишать его надежды увидеть меня в Москве, когда закончится лагерная смена. А я и сама уже хотела этого, наверное, в тысячу раз больше, чем он.

В лагерь я поехала работать не только как будущий педагог. Была причина поважнее. Мне просто нужно было срочно вырваться из плена моей труднообъяснимой жизни. Я была замужем, и мое замужество можно было четко определить словами одной известной песенки:

Повстречались как-то раз Эскимос и папуас.

Милый и наивный эскимос — это я. А кровожадный людоед-папуас — это он. На редкость не подходящая друг другу парочка. Папуас уже третий год пил мою кровь, не давая жить и водиться с моим эскимосским народом. И я решила вырваться из папуасского плена. Повод нарисовался подходящий — уезжаю работать в пионерский лагерь для педагогической практики. А где этот лагерь находится, людоеду не сказала. А сама всю смену репетировала, как вернусь уже свободной.

И тут — ура! Появился Павел! Лекарство от любви — новая любовь!

Ничего, что Павел женат, — я же не собираюсь его из семьи уводить. Просто он мне очень нужен, чтобы бесповоротно забыть моего папуаса.

В оставшиеся дни я подружилась с Аликом — сынишкой Павла и выпытывала у него всякие подробности о его папе и маме, и Алик с удовольствием выбалтывал мне всякие семейные секреты.

Лето кончилось, я вернулась в Москву, поселилась у подружки и вышла на работу в свой НИИ — я там работала машинисткой, пока училась в институте.

Конечно, первым делом я всем в машбюро рассказала про Павла, половину напридумав в свою пользу. Все машбюро, знавшее про кровопийцу, за меня порадовалось.

Дня через три наша секретарша Ирка торжественно позвала меня к телефону. По выражению ее лица я поняла, что звонит Он.

Голос Павла звучал взволнованно, он называл меня на Вы и говорил, что скучал, и считал дни, и не смогу ли я поужинать с ним в «Метрополе» завтра вечером?

Я ждала его звонка и обещала сама себе вести себя умно и загадочно, сдаваться не сразу, одним словом, вскружить мужику голову или вообще сделать так, чтоб он эту голову потерял.

Но вместо всего этого я завопила: — Да, да, и я скучала, и ждала, и смогу — да, завтра, в семь, у «Метрополя»!

Все машбюро замерло в восторге, а потом отмерло, и мы начали обсуждать — в чем я пойду? И правда, ничего у меня для такого похода из одежды не было. В лагере-то хорошо — шорты, майка — и я лучше всех. То-то Павел балдел: — Дорогая, — (это я — дорогая) — какие у вас красивые ступни! А сейчас уже сентябрь, в шортах в ресторан не пойдешь, а мою юбку сколько ни гладь, все равно — как новая она выглядеть не будет. А свитерок, моя гордость, — я сама связала его, распустив на пряжу полушерстяное одеяло, — годился только для выхода на субботник.

Все мои девчонки из машбюро готовы были снять с себя все и дать мне напрокат, но предложенные сокровища имели примерно такую же ценность, как мои собственные.

И тут одна из них, Виолетта, вдруг придумала, умница, классный выход из положения — пойти в ближайший комиссионный магазин, выбрать там самое дорогое и красивое платье, заплатить за него — денег наберем, все девчонки скинутся. Надеть его на встречу с Павлом, а ярлык не снимать, и вообще носить его очень аккуратно. А на другой день принести платье обратно в комиссионку — дескать, дома еще раз примерила, и оно оказалось велико. А в течение трех дней покупки можно возвращать. Вот и вернем, а деньги снова раздадим девчонкам.

А если роман с Павлом будет продолжаться, то все это можно проделывать каждый раз — комиссионок в Москве много.

Любезная продавщица выбрала мне три наряда. И в каждом из них я отражалась в зеркалах, похожей на голливудскую кинозвезду.

Голубое кримпленовое платье с золотыми пуговицами мне очень шло, и, пока я дотопала до «Метрополя», на меня глазели всевозможные дядьки разных возрастов.

Павел стоял с орхидеей в руках. Я первый раз в жизни видела такой цветок, и что это орхидея, мне объяснил Павел. На кончике цветка была какая-то пипетка с водой, и Павел сказал, что это специально, чтобы цветок не завял, и что он выбрал эту экзотическую прекрасную орхидею потому, что она похожа на меня — нежная, загадочная, необъяснимая.

В таком роскошном ресторане я была впервые. Меню в руки я брать не стала, потому что не хотела, чтобы Павел видел мои короткие машинисткинские ногти. Я поэтому же и не курила — чтоб никто не видел ногтей.

Павел читал названия блюд медленно, как будто дегустировал каждое. Я поняла из названий только два — котлета по-киевски и блины с икрой. Мне, конечно, хотелось котлету, но Виолетта, та самая, умная, предупредила — смотри, киевскую не заказывай. В ней внутри масло, и ты можешь обрызгать платье, и тогда его назад не примут.

Я заказала блины с икрой и мороженое. Мы пили шампанское, на тарелке Павла остывал шашлык, а он смотрел на меня, не откусив ни кусочка. Потом мы танцевали, и я поняла, что, если мы сейчас же не окажемся с ним наедине, Павел просто взорвется и разлетится на кусочки.

В такси Павел целовал мои пальцы с короткими обгрызанными ногтями и шептал: — Дорогая, никогда прежде я не бывал так счастлив!

Потом, устав от страсти, мы пили на кухне кофе, и я плавилась от нежности к моему новому возлюбленному. Если бы сейчас открылась дверь и вошел папуас, я бы даже не испугалась, а может быть, вообще его бы не узнала.

После кофе Павел предложил мне посмотреть его квартиру, извинившись, что она слегка запущена, так как в ней уже год никто не живет. Ничего себе запущена! Если бы мое машбюро оказалось здесь, все решили бы, что пришли в музей.

Павел, как экскурсовод, показывал мне разные вещички — это малахитовый слоник из Индии, эта вазочка из Китая, а это — так, мелочь, — люстра из розовых ракушек из Таиланда.

Всего было много, у каждой штучки была своя история.

Стены одной из комнат были зеркальными, и я не сразу поняла, что это шкафы. Павел отодвинул одну панель, и я увидела, что шкаф битком набит вещами. А Павел стал снимать одно за другим с вешалок платья и рассказывать мне, где он покупал их для жены. При этом он называл какие-то фирмы, надеясь произвести этим особенное впечатление. Павел увлекся. Прикладывал платья к моей фигуре. Говорил: — Дорогая, хочешь, примерь. Тебе должно пойти.

Перья, блестки, шуршащий шелк, мягкая шерсть. Ну прямо чистая комиссионка, только на дому, где я превращалась из Золушки в принцессу.

Я смотрела, а сама боялась, что Павел услышит, как предательски громко бьется мое сердце. Ну он же взрослый, он же умный. Зачем он все это показывает? Неужели не видит, не понимает, что обижает меня, рассыпает в пыль только что построенный мною воздушный замок, где я не эскимос, а прекрасная принцесса в бесподобном кримпленовом платье?

Дальше открылись еще дверцы: — Смотри, смотри — это туфли Стеллы. — Павел впервые произнес имя жены. — А это — ее украшения, косметика. Стелла любит все красивое и дорогое. Шубы я, к сожалению, показать не смогу — Стелла их наглухо зашила в простыни, чтобы моль не съела.

В это время зазвонил телефон, Павел схватил трубку и показал мне знаками, чтоб я не произносила ни звука и не шевелилась.

Звонила жена, и Павел называл ее ежиком и говорил, что тоже соскучился, но раньше, чем через десять дней, вернуться не сможет, так как у него какие-то переговоры в Министерстве культуры.

Видно, Стелла что-то спросила по поводу его верности, потому что Павел сказал: — Ты моя единственная, любимая, и никто кроме тебя мне не нужен.

Потом, как полагается, — целую, люблю и все такое, что в таких случаях говорят.

Положив трубку, Павел подошел ко мне, обнял, прижал к себе, сказал: — Не сердись, Стелла очень ревнивая, и я не мог всего этого ей не сказать.

Ночь уже плавно катилась к рассвету, Павел заснул, а я лежала и ненавидела себя — золушку несчастную. И Павла ненавидела — тоже, выходит, людоед, только из другого племени.

Будильник зазвонил в восемь. Павел пошел умываться, бриться, потом он пожарил яичницу и сварил кофе. Я валялась в постели. Павел заглянул в спальню: — Ежик, вставай!

Что ж выходит — я тоже Ежик? Не много ли ежиков на одного людоеда?

Я продолжала лежать. Павел снова заглянул: — Дорогая, ну что же ты? Кофе остывает.

А я ему: — Пашенька, не волнуйся, я потом себе подогрею. Я еще поваляюсь, у меня сегодня отгул и можно спать, сколько хочешь.

Павел ошалел от этих слов: — Давай, давай, вставай. Мало ли что отгул! Мне к десяти в министерство.

А я: — Ну и иди, не волнуйся. Я потом, когда буду уходить, дверь захлопну.

Павел этой самой дверью хлопнул так, что люстра из розовых ракушек из Таиланда чуть не рассыпалась.

Через час Павел позвонил из министерства. — Ты еще спишь? Нет? А что делаешь?

И я веселым голосом стала говорить:

— Ой, Пашенька! Я тут меряю платья твоей жены, у нас что, фигуры одинаковые? И размер обуви? Мне все так идет! Только, Пашунь, не сердись, когда я одевала серое платье, ну такое открытое, блестящее, до пола, ты еще сказал, что купил его в Париже, то, представляешь, случайно зацепила подол каблуком серебряных туфель и чуть не упала. Но, слава богу, устояла. Только подол порвался. Еще — почему бусы из зеленых камешков были на такой тонкой нитке? Порвались и рассыпались и я уже их полчаса собираю!

В трубке раздался такой звук, что я даже не сразу поняла, что это голос Павла. Наверно, этот голос Павел взял напрокат у своего духового инструмента:

— Послушай, сука! Дрянь! Плебейка! Положи все на место и вон из моей квартиры. Катись на свою помойку, крыса, ешь там объедки! И, если хоть одна вещь пропадет, я тебя уничтожу. Ты меня слышишь?

— Слышу, Павел! А теперь вы послушайте, что я скажу! Я сказала неправду! Ничего в вашем доме я не трогала, просто мне хотелось, чтобы вы, Павел, поняли, что нельзя унижать людей! Кем бы эти люди ни были! Никакого отгула у меня нет и сейчас я ухожу на работу. Дверь аккуратно закрою. А вы, Павел, живите дальше так же прекрасно; но только помните, что я не плебейка, а гордый человек! И ничего вашего мне не нужно! И на столике в кухне я оставлю деньги за блины и мороженое. А за шампанское отдать мне сейчас не хватит. Да, впрочем, я его и не заказывала.

Я положила трубку, а потом еще раз сняла, набрала знакомый номер, услышала голос своего папуаса и сказала: — Толик, это я. Откуда, откуда — не скажу. Через час буду. Жди.

На работу в этот день я так и не пошла. Да, самое главное, — девчонки из машбюро сказали, чтоб я платье голубое кримпленовое с золотыми пуговицами в комиссионку не возвращала, потому что оно мне очень идет. А деньги? — Да ладно, когда-нибудь отдашь.

История вторая Безнадежная Надежда

Девятнадцати лет отроду Надя обожглась на молоке. Молоком был Витька, за которого она вышла замуж. Ожог об Витьку был очень сильным — как врачи говорят, третьей степени. Больно-пребольно. И заживает очень долго. А когда зажило, Надежда решила, что теперь будет дуть на воду. И к моменту моего с ней знакомства она дула уже десятый год, решив раз и навсегда, что мужикам верить нельзя.

Бывало, что такая предосторожность помогала, а бывало, и нет.

Жизнь уже пододвигала Надю к цифре тридцать, а в этом возрасте паспорт без штампа о регистрации брака — печальный документ. Но Надя не печалилась, а, наоборот, гордилась, что она птица вольная, гордая и независимая. Гнездо свое у птицы было, причем очень симпатичное. И, конечно, время от времени туда залетали всякие перелетные птицы.

Работала Надежда чертежницей в конструкторском бюро да еще подрабатывала, помогая что-то чертить студентам-дипломникам. Клиентурой ее обеспечивал муж двоюродной сестры, преподаватель какого-то технического института. Так что нужды особенной у Надежды не было, тем более что очень большой транжиркой она не была. Однажды Надя даже смогла скопить денег и съездить с подругой в Грецию. Туда в январе путевки стоят совсем недорого. И шубы там дешевые — подруга себе купила, а Надя нет — куда ходить-то?

Про таких, как Надя, говорят — хорошенькая. И, правда, на нее всегда было радостно смотреть — не толстая, не худая, не верзила, не коротышка, все в норме и на месте. И всегда улыбается. Характер такой — улыбчивый. И зубы белые-белые, ровные. Никогда не скажешь, что два передних зуба — вставленные. Взамен тех, которые Витька выбил. Это тогда же, когда сломал ей ногой два ребра. Ребра срослись, зубы доктор вставил новые, и что же Наде не улыбаться? Улыбается себе и дует, дует на воду — осторожно живет.

А мужики от Нади балдеют — нравится она им. А Надя свои глазищи серые невинные таращит, как школьница, а потом вдруг — раз, и темнеют глаза, и уже глядит на вас грешница-блудница.

В то лето нашего знакомства Надежда разбогатела — отнесла денежки в какой-то банк-пирамиду. Пирамида потом рухнула, но Надя успела невеликий свой капитал увеличить втрое и вовремя выхватить его из рушащейся пирамиды. На все деньги Надежда купила путевку в круиз по Средиземному морю. В одноместную каюту. Правда, в трюме, без окна и около машинного отделения. Ну и что? В каюте же только спать, а все остальное время — сиди себе на палубе да разглядывай разные страны.

Я выходила на палубу рано — привыкла много лет вставать на работу, — но всегда была второй. А первой была Надежда. Придет раньше всех, шезлонг займет и сидит загорает. В это время и солнышко не такое уж жгучее. Однажды она вообще в шезлонге заночевала. А капитан поздно вечером шел из рубки и Надю на палубе заметил. И сел к ней. Они даже целовались. Но к себе в каюту капитан Надю не позвал, сказал — там жена спит. А так Надя бы пошла. А чего? Капитан симпатичный, в белом кителе. Таких у нее еще не было.

Все это мне Надежда рассказала сама, потому что через три дня совместного утреннего загорания мы уже были подружками. Я — старшей, она — младшей.

Путешествовали мы долго. Дней двадцать. И рассказать Надя успела многое, вернее, про многих. Сначала, как вы уже поняли, коротко — про Витьку, а потом про остальных, по порядку.

* * *

Военная форма очень шла Андрею. Такой мужественный. А глаза грустные. Подошел к ней в метро, попросил разрешения проводить немного. И голос тоже был грустным, как глаза.

Андрей рассказал, что он — летчик-испытатель и завтра должен вылетать на очередное задание. А задание очень опасное. И он не знает, останется ли жив. И он загадал, что если встретит в метро симпатичную девушку и она не прогонит его, то он выживет.

И Надя не прогнала. А утром, провожая Андрея на задание, перекрестила, хоть и не была особенно верующей. Андрей сказал, что, если останется жив, вернется через два дня и сделает ее, Надежду, самой счастливой женщиной на свете. И ушел.

Надежда ждала, присматриваясь к небу, — как там самолеты? Может, в одном из них летит ее отважный летчик-испытатель Андрюха.

Андрей не вернулся. Надя плакала, даже в церковь сходила — поставить свечку за упокой его души.

— Надо же, как бывает, — думала она. — И знакомы-то были всего-ничего, а как в душу запал! Герой! Болит душа, да и все. Уже три месяца не проходит.

Как-то вечером Надя, как обычно, ждала поезд в метро, народу было немного, и она услышала какой-то знакомый голос, произносивший слова, от которых оборвалась Надина, еще не отболевшая, душа. Вот что это были за слова:…понимаете, задание опасное, не знаю, останусь ли жив…

Надя обернулась. У колонны стоял целый-невредимый Андрей и грустно смотрел на миловидную девушку. Он продолжал: —…и я загадал…

Андрей играл свою заученную роль, как заправский артист. Надя подошла поближе, чтоб Андрей увидел ее. И он увидел. И не узнал.

Больше Надя не плакала. Наоборот, велела себе радоваться — хорошо, что так обошлось, а ведь мог квартиру обчистить. Где он только форму летную взял, маньяк несчастный?..

* * *

Наш пароход плыл по спокойному морю, но однажды начался сильнейший шторм, судно бросало из стороны в сторону. У многих началась морская болезнь. У меня тоже. Я лежала пластом в своей каюте. Как только я поднимала голову от подушки, все, что я в круизе съела, давало о себе знать. Как нарочно, именно в этот день у меня должен был состояться концерт. Именно за этот концерт меня с мужем пригласили в этот круиз — плавай, пей, ешь — все бесплатно. Только концерт, и все. Но шторм усиливался с каждой минутой и я чувствовала, что концерт придется отменить.

Муж стал говорить, что я обязана встать и отработать, и не подвести организаторов круиза. Я вообще не из тех, кто подводит, но похоже, я все-таки выступать не смогу.

Муж рассердился и ушел куда-то — он морской болезни подвержен не был.

Вдруг по громкой связи парохода я услышала веселый голос кого-то из руководителей круиза, который сообщал, что получена радиограмма от самого покровителя морей и океанов Нептуна, в которой говорится, что скоро шторм закончится, и мы выйдем в спокойное море.

И через некоторое время этот же голос объявил, что шторм, как и обещал Нептун, кончился. И волнение моря не больше одного балла.

Я посмотрела на часы — концерт ровно через час. Ура! Я никого не подведу.

Оделась, накрасилась, иду в кают-компанию. Уже все пассажиры в сборе. Концерт прошел замечательно — я читала стихи, рассказывала всякие истории, мы все вместе пели. Правда, мне казалось, что еще немного покачивает, но муж объяснил, что это остаточные явления после шторма.

Наутро наш пароход держал курс на Францию. Я вышла на палубу, где уже меня ждала Надя. Вместо того чтобы похвалить меня, как я вчера хорошо выступала, Надя похвалила моего мужа — какой он молодец! Я не поняла — а в чем он-то молодец? Выступала же я!

И Надя, смеясь, рассказала мне, что на самом деле шторм вчера не кончался, но мой муж — хитрец-молодец — попросил руководство круиза объявить, что море успокоилось. Он хорошо знает мою психику и сказал, что, если так объявят, я поверю, а заодно и пассажиры поверят и успокоятся. И концерт состоится. Так оно и получилось.

Во Франции Надя на берег не сошла. Она сказала мне, что ей нездоровится. Но я догадывалась об истинной причине — у Нади нет денег, а во Франции много соблазнов. Вернее, немного денег есть, но Надежда бережет их на Стамбул — купить дубленку. И боится их потратить раньше времени.

А на следующее утро пароход уже шел дальше по курсу, а мы с Надей опять сидели на палубе, и она продолжала свой рассказ…

* * *

Следующим у Надежды появился Валерик. Вернее, он появился не у нее, а у ее подружки Ленки. Ленка с ним в Парке культуры познакомилась, когда сидела на лавочке и читала книгу, Валерик подошел и поинтересовался, что девушка читает.

В тот же вечер Ленка сдалась высокому черноглазому физику-ядерщику Валерию. Он работал на синхрофазотроне в каком-то очень засекреченном научном центре. Физик любил поэзию, читал наизусть стихи Брюсова. Он говорил про Брюсова — тезка. Он — Валерий, и я — Валерий. Только он лирик, а я физик. Вот и вся разница.

Когда Валерик читал стихи, он прикрывал свои черные глаза и получалось очень душевно. Ну вот Ленка и решила своего красавца подруге продемонстрировать. Надя и пришла.

Пили мартини, музыку заводили, и Валерик по очереди танцевал то с Ленкой, то с Надеждой. Когда Надя домой засобиралась, Валерик сказал, что двор у Леночки очень темный и он Надю до улицы проводит. А ты, мол, Леночка, пока постельку стели.

Не успели Надя с Валериком из подъезда выйти, как захлестнуло их волной. Горячей, сильной волной любви и страсти. И Ленка пролежала одна на своей накрахмаленной простыночке до утра.

А Надя и постель не стелила. Не до этого было. Еле сама раздеться успела.

Утром Валерий одевался медленно, говорил тихо. Он говорил Надежде, что в душе он большой романтик, и если верить в переселение душ, то в нем живет душа капитана Грея, а Надя — его долгожданная Ассоль. И Ассоль всегда будет ждать его на берегу, и он будет каждую ночь приплывать к ней под алыми парусами.

Через два дня синхрофазотрон вышел из строя, и капитан Грей остался на берегу — на работу не пошел. Портом его приписки стала Надина квартира. Сама Надя каждое утро убегала на работу, сидела до вечера у своего кульмана — чертила, а вечером — бегом домой, к своему Грею.

Надежда была самой счастливой и самой несчастной. Почему счастливой — ясно. А несчастливой-то почему? Да потому, что чувствовала себя предательницей. Ленка, лучшая подруга, веселая и надежная, конечно, все узнала — ну не могла ей Надя правды не сказать! И хоть умоляла Надя подругу все понять и зла не держать, Ленка простить ее не смогла. И не звонила. А Надя скучала о ней, потому что только ей, Ленке, могла рассказать о том, что еще никогда в жизни ничего такого, что чувствует с Валерием, не чувствовала ни с кем. И жить без него теперь не сможет.

Капитан Грей оказался капризным, и Надя старалась ему во всем угодить, как могла. Прошло три месяца. А синхрофазотрон все не чинили. Чертежные деньги кончались быстро, и запас на отпуск уже кончился тоже. Надя немного одолжила на работе, но и этих денег хватило ненадолго.

И однажды Надя осторожно, чтоб не обидеть Валерика, сказала, что это не дело — дома сидеть. Мало ли сколько этот синхрофазотрон чинить будут. Может, пока другую работу поискать?

Капитан Грей обиделся, ужинать не стал и сказал, что не ожидал от своей Ассоль такой прозы.

Утром он отправился на поиски работы. И не вернулся. Надя ждала, хотела искать, но тут только поняла, что не знает даже фамилии Валерика, не говоря уже о месте нахождения этого чертового засекреченного синхрофазотрона.

А через три дня позвонила подруга Ленка — веселая и довольная. И пригласила Надю вечерком к ней зайти. — Да ну их, этих мужиков. Что, из-за них ссориться? Давай, заходи, кофе попьем, Валерик Брюсова почитает…

* * *

…Вечерами на пароходе все собирались в кают-компании потанцевать. Надю часто приглашали, и она танцевала легко и красиво. Жены многих пассажиров ревниво поглядывали, когда их мужья танцевали с ней. Но их опасения были напрасны — Надежда зареклась иметь дело с женатыми мужчинами…

* * *

Следующим, правда, не сразу, в жизни обозначился Метлин. У него, конечно, было имя — Игорь, но по имени его никто не называл. Метлин был намного старше Нади — седой, невысокий, солидный. Метлин был человеком не простым, он возглавлял научно-исследовательский институт. Надя познакомилась с ним на улице. Вернее, она сама была на улице, а Метлин — в машине. Надя опаздывала на работу и решила поймать машину. Ну и поймала — вместе с водителем.

Седина в бороде была налицо, а бес в ребро Метлина постучался в тот самый момент, когда он открыл Наде дверцу своего автомобиля. Вообще-то Метлин бабником не был, но бесы иногда стучатся в ребра и к примерным семьянинам.

Метлин полюбил. Серьезно и нежно. Наверно, так выглядит последняя, поздняя любовь. Каждый вечер он приезжал к Надюше с цветами или какими-нибудь подарочками. Ненадолго. Надя не сердилась, знала — дома ждут. Понимала.

В Новый год Метлин попросил Надю никуда не уходить. Он сказал, что встретит Новый год с семьей, а потом что-нибудь придумает и приедет к своей любимой.

Надя украсила елку, сделала салат, пирог испекла, стол накрыла красиво — белая скатерть, а на ней две красные салфетки — ей и ему.

Звонок в дверь раздался около часу ночи. Надя открыла и вместо Метлина увидела очень похожую на него девушку, почти свою ровесницу. Девушка попросила разрешения войти, села у стола. Помолчала. Потом совсем не зло сказала, что все знает — Надя встречается с ее отцом. И очень просит Надю эти встречи прекратить, потому что Метлин нужен ей, ее младшей сестре и особенно маме. У мамы очень больное сердце, и, если отец бросит их, мама не переживет.

— А вы, Надюша, молодая и красивая, и любовь свою настоящую обязательно встретите, и будете счастливы, а папу отпустите.

Надя отпустила. Метлин не сопротивлялся — у него не было сил. Институт отнимал много времени, жена лежала в реанимации, и бес в ребре успокоился.

И снова потянулись одинокие Надины дни и ночи, особенно нелюбимые выходные и праздники. Единственным мужчиной в Надиной жизни был Челлентано, который время от времени пел ей о любви с магнитофонной кассеты…

* * *

…Наш пароход плыл в обратную сторону. Где-то в Москве уже наступила осень и ее дыхание слегка чувствовалось на средиземноморских просторах.

Последним портом был Стамбул, где Надя хотела купить себе дубленку. Шумный восточный базар оглушил меня, и я Надю не видела.

Вечером все пассажирки прогуливались по верхней палубе в новеньких дубленках, рассматривая друг друга и сравнивая цены. Нади среди них не было. К ужину она тоже не пришла. А зря — в этот вечер нам дали блинчики с вишнями, которые Надя так любила.

Утром я вышла на палубу. Нади не было. Я сидела одна и думала о ней — ну почему она такая невезучая? Она и сама, о чем бы ни рассказывала, все время повторяет, что жизнь ее сплошная безнадега. А она — безнадежная Надежда. Ничего себе, игра слов!

— Куда ж ты делась, подружка? — думала я, уже начиная беспокоиться.

На вечер был назначен прощальный концерт, где я должна была участвовать. Я начала наряжаться, когда в каюту постучали. Я не сомневалась, что это Надя. Так оно и было.

Нарядная Надька стояла в дверях. В одной руке она держала тарелку с большим куском шоколадного торта, в другой — бутылку с вином. И улыбалась своей улыбочкой невинной блудницы.

Я спросила:

— Ну, что, сдался капитан?

И в ответ Надя рассказала мне заключительную в этом круизе историю…

* * *

Перед самой Турцией Надежда познакомилась с пароходным коком Витей и сразу влюбилась в него. А он в нее. И Надя решила остаться на пароходе — на кухне для нее работа найдется. И будет она с Витей своим рядом бороздить моря и океаны. Это же лучше, чем в конструкторском бюро глаза ломать.

— И, представляешь, опять Витька, как мой первый. Наверно, это судьба. И давай за это выпьем. Ведь не зря меня мама Надеждой назвала. Ведь надежда умирает последней!

История третья Таньки-маньки, или Суп с котом

Кот таял на глазах, и Манька ужасно переживала, прямо с ума сходила. Кот был любимцем семейства, и его кормили на убой. Это несмотря на то, что само семейство жило туговато, и сейчас Манька стояла у прилавка гастронома, размышляя, — купить ли ей пачку пельменей или обойтись, чтобы денег хватило дотянуть до получки, — ведь Манька в семье не одна, на ней лежит вся ответственность еще за двух Манек и двух Танек.

Дело в том, что в семье Коршуновых всегда рождались одни девочки, и каждую называли в честь ее бабушки. А сами бабушки не торопились расставаться с этим миром, доживая до восьмидесяти пяти — девяноста лет, а младшие девчонки уже лет в семнадцать-восемнадцать катали коляску с очередной Танькой или Манькой. Так что почти всегда в семье одновременно жило четыре, а то и пять поколений. Конечно, в рождении девчонок принимали участие разные мужички, но они все были как бы тенями Танек-Манек.

Манька, которая переживала из-за кота, была как раз третьей по счету — ей было около сорока, перед ней шли восьмидесятилетняя бабушка Манька и шестидесятидесятилетняя мать Танька, а после нее — дочка Танька, которая уже водила в первый класс маленькую Маньку — свое произведение.

А кота, с которого начался рассказ, звали Васей, и он таял, несмотря на то, что в доме для него ничего не жалели — все Таньки-Маньки делили с ним свою небогатую еду. И еще ему специально покупали хамсу — мелкую рыбешку, томили ее на сковородке в ароматном подсолнечном масле, так что выходило, что Васька каждый вечер ел как бы шпроты. И при этом худел, и его красивая рыжая шкурка облезла, а шальные зеленые глаза потеряли всяческое выражение.

Переживающая Манька провела общее собрание-консилиум с участием всей семьи, предположений было много, но объяснения этому явлению так и не нашли.

Манька, отказав себе в очередной пачке пельменей, отвела Васю к платному ветеринару. Врач долго осматривал и ощупывал кота, но никакой болезни у него не нашел, но на всякий случай выписал какие-то кошачьи витамины. Васька витамины ел, но продолжал чахнуть на глазах.

Причину всего происходящего знала только одна Виктория — соседка Коршуновых. Квартира была коммунальной, обитателей там было человек двадцать, и при этом никто между собой не враждовал. Наоборот, вечерами жильцы собирались на кухне, тесно заставленной столиками и газовыми плитами, и обсуждали всем миром различные проблемы — от политики и погоды до жизни знаменитых артистов.

Разговоры о Васькином похудании шли уже третью неделю. Виктория тоже на кухне бывала, разговоры слышала, единственная знала всю правду и молчала.

Все дело было в том, что именно она, Виктория, и была виновницей происходящего.

Вика жила в этой чудной квартире уже около двух лет, замужем за Владиком — хмурым, пьющим тунеядцем. Как ее, хорошенькую и одаренную девчонку, угораздило так попасть замуж, никто понять не мог. Виктория была студенткой третьего курса театрального училища, подавала большие надежды. С Владиком она познакомилась случайно, на эскалаторе — у нее попал в щель каблук, и она чуть не упала. А высокий, интересный и в тот момент не выпивший Владик помог ей удержаться и освободить туфлю. А потом сработал вечный принцип, что любовь зла, полюбишь и козла. Вот Вика и полюбила, да так, что через две недели они уже расписались, и Владик привел ее жить к себе в коммуналку.

Сам Владик не работал, а есть и выпивать хотел постоянно. Стипендии Вики хватало только на макароны и готовые котлеты для Владьки, а сама — перебивайся как хочешь.

Одно время Вика перебивалась кислой капустой, причем задаром. Недалеко от училища был небольшой рыночек, где бабки-колхозницы всегда продавали квашеную капусту. Ну и покупатели, перед тем как купить, пробовали — какая лучше. И Вика приноровилась каждый день приходить и пробовать — у одной, у другой — так напробуется, что уже вроде и есть не хочется.

Лафа продолжалась недолго — бабки запомнили покупательницу, которая ничего не покупает, а только пробует. Ну и в один прекрасный день опозорили бедную Вику, запретив ей пробовать капусту и вообще приходить к ним на рынок.

И тогда Виктория изобрела новый способ прокормиться. Поздно вечером, когда все жильцы укладывались спать, она выходила на кухню, где стояла миска в Васькиной едой — то с супом, то с хамсой, то еще с какой-нибудь вкуснятиной. Ну и стала Вика Васькину еду с ним на двоих делить. Иногда брала себе побольше — ведь Васька-то и сам поменьше ее будет. А иногда получалось даже так, что Вика забывала оставить коту его порцию, и Василий оставался голодным.

Виктория и сама очень переживала и несколько раз собиралась прекратить совместные с Васькой трапезы и во всем признаться Маньке. Да так и не собралась.

Развязка произошла сама собой — когда первоклашка Манька поздно ночью вышла в туалет и увидела, что на полу в кухне сидит Виктория, рядом Вася, и они вместе едят из одной миски.

Первоклашка то ли испугалась, то ли обрадовалась, но закричала так, что сама испугалась. На крик прибежали все Таньки-Маньки и другие жильцы.

Вот, скажите, что тут должно было начаться? Крики: позор! Как не стыдно! Да?!

А ничего такого не началось. Помните, я же рассказывала, что в этой квартире никто не враждовал, и поэтому бедная Виктория испугалась напрасно. Таньки-Маньки почти что хором стали Вику жалеть и говорить, что бедная девочка зря так себя мучила, надо было сказать, что есть ей нечего, и они бы сами ее подкармливали, и не пришлось бы тратиться на платного ветеринара.

Вике было очень стыдно, она плакала и обещала больше у Васьки не есть, и еще она сказала, что когда она окончит училище и станет известной артисткой, то всю квартиру пригласит на какую-нибудь модную премьеру, где она, Виктория, будет играть главную роль. И всех посадит в первый ряд.

А дней через шесть Виктория исчезла. Уехала жить к своим родителям. Нет, она не бросила Владьку — она его любила, несмотря на то, то он был пьяницей и тунеядцем. Это он бросил ее, вернее, не бросил, а явился под вечер с подвыпившей, как и он, женщиной, и сказал: — Знакомьтесь, это Виктория, моя теперь уже бывшая жена, а это — Любовь, моя новая любовь. Любовь осталась ночевать с Владиком, а Вика появилась вся заплаканная в родительском доме и дала себе и родителям слово — забыть Владика навсегда.

Владик, хоть и не сразу, но все же действительно забылся. А вместе с ним и квартира, вместе с котом Васькой, Таньками-Маньками и обещаниями премьеры с местами в первом ряду.

…А годы считать — невеселое дело, Тогда объясните — зачем их считать?..

Виктория и не считала, а они шли и шли. Уже сыграно много ролей, главных и не главных, и цветы, и летучие и серьезные романы, и гастроли в разных городах и странах, и много разных телевизионных передач — все пришло в обмен на первую горючую молодость.

У Виктории было запоминающееся лицо, голос, который невозможно было спутать ни с каким другим, ее узнавали на улице, просили дать автограф. Характер у Вики смолоду был хороший. Она, и став звездой, не покрылась бронзой, вела себя со всеми приветливо и дружелюбно, одевалась так же, как те, кто просил у нее автографы. И, если бы заставили обстоятельства, Вика вполне могла бы снова поесть вместе с котом из одной миски.

Взрослое замужество Виктории было удачным и радостным, и можно вполне было сказать, что кривая дорожка ее жизни вела и на крутую гору, где Вика и оказалась.

Звонили Вике часто — режиссеры, драматурги, просто знакомые и друзья.

Однажды Виктория услышала в трубке знакомый голос, но не сразу поняла — кто это и в чем дело. А поняв, радостно рассмеялась. Это был голос из далекого прошлого и принадлежал Маньке, той самой, которая страдала из-за кота. И Манька сказала Вике буднично и строго, что, хоть она, Виктория, и заслуженная артистка и по телевизору часто выступает, все равно долги возвращать надо.

Вика, смеясь, сказала, что обязательно отдаст — купит Ваське хоть все, что есть в зоомагазине, — чтоб он наелся досыта.

Но Манька печально сказала, что Васи давно нет, правда, в честь него назвали мальчика, самого первого в семье, которого родила бывшая первоклашка Манька. Она и в школе училась неважно, а теперь вот семейную традицию сломала, и красивая цепочка из Танек и Манек заканчивается мальчишкой Васькой, названным вы уже знаете в честь кого.

А отдать долг Манька попросила по-другому. Дело в том, что она, Маня, работает сейчас комендантом в женском общежитии при текстильной фабрике. И девчонки-ткачихи все лимитчицы одинокие и в любовь совсем не верят, и плачут вечерами по комнатам, и одна даже повеситься грозится.

А она, Виктория, у них на стене кнопками приделана — на цветной афише, которую девчонки с забора аккуратно сорвали. Они, ткачихи, ее по телевизору часто видят и обожают. И если Вика в общежитие к ним приедет и с ними по душам поговорит, они в любовь поверят и плакать перестанут, а одна и вообще вешаться раздумает.

Виктория приехала в общежитие на следующий день. Манька почти не изменилась, только растолстела. Она скомандовала девчонкам стулья в ряд поставить и усесться поудобнее. Викторию она называла на «ты», демонстрируя лимитчицам свою близость к артистическому миру.

И Вика стала рассказывать — все-все — и про себя, и про Владьку — козла и пьяницу, и про Любовь, которая к нему однажды ночевать пришла, и про все свои слезы, и про удачу — говорила, говорила. А девчонки-текстильщицы слушали и плакали, и сама Вика тоже плакала. Особенно всем понравилось про миску с кошачьей едой.

Когда Виктория уходила, девочки ее очень благодарили за рассказ и подарили на память коврик, который они сами соткали из бракованных ниток, но получилось очень красиво.

Этот коврик до сих пор лежит у Виктории на даче, на диванчике, и на нем очень любит спать ее любимый пудель Фараон.

А через несколько дней в первом ряду на премьере в театре сидели Манька, Танька и еще одна Манька. Когда Вика в конце вышла на поклоны, они хлопали громче всех.

История четвертая Тихиус!

В ту зиму обстоятельства моей жизни складывались так, что мне пришлось снимать квартиру. Квартира эта находилась в доме, построенном в тридцатые годы. Дом был четырехэтажным, с очень красивым подъездом и мраморной лестницей. Ступеньки лестницы были пологие и подниматься по ним было легко. Лифт, в общем-то, нужен не был, но он имелся. Его пристроили намного позже, и я, конечно, поднималась и спускалась со своего третьего этажа на лифте.

Кларка с четвертого этажа попадалась мне в этом лифте каждый день. Казалось, что она живет ровно по моему расписанию — я из дома, и она тут как тут. Мы с Кларкой быстро познакомились и вместе топали пешком до метро — ровно 15 минут, и, конечно, по дороге болтали обо всем на свете. Сначала — о чем все малознакомые люди говорят — о погоде, об артистах и так, о всякой чепухе. Постепенно мы привыкли друг к другу, и я даже поймала себя на том, что, вызвав лифт, жду, пока хлопнет Кларкина дверь, и она сбежит на один этаж, и мы поедем вместе.

Кларке было 25 лет, но на вид она была похожа на ученицу какого-нибудь одиннадцатого класса — невысокая, тощая, глазастая. Бессмысленно рисовать Кларкин подробный портрет — чего бы я про нее ни сказала, все равно не сказала бы ничего. Обыкновенная среднестатистическая девушка. Но если бы все было действительно так просто, не стала бы я эту Кларку каждый день поджидать — мне и одной до метро топать не скучно — думай себе о чем хочешь или песенку сочиняй. Но Кларка меня как будто заколдовала — была в ней какая-то загогулина, которая отличала ее от всех остальных среднестатистических девушек. То ли душевность, мягкость невероятная, то ли внимание, с которым она слушала, то ли веселая боль, с которой она рассказывала о себе.

Что такое веселая боль? Разве такая бывает? Вообще-то нет. Но в Кларке она жила.

Теперь я попытаюсь рассказать по порядку и подробно про Кларкину жизнь — так, как она сама мне рассказывала.

До двадцати лет Кларка жила с родителями — людьми положительными и правильными. Отец был строг с дочкой, и она знала, что если у нее с кем-нибудь что-нибудь, ну сами понимаете что, — произойдет, отец узнает и вырвет ей ноги — так он сам ее предупредил.

— Учти, — говорил отец, — сначала замуж, а потом уже любовь.

Правда, Кларка считать умела, и легко подсчитала, что родители ее поженились в апреле, а в августе она уже родилась. Выходит, что любовь была все-таки раньше, чем штамп в паспорте. А теперь грозят. Но Кларка слушалась. До поры до времени.

Однажды в Кларкиной квартире сломался телефон, и они вызвали мастера, и пришел невысокий очкарик в сером свитере. Как только Кларка его увидела, она сразу поняла, что ее, как лодку, оторвало от берега, и куда она дальше поплывет, теперь зависит только от этого телефониста.

Кларка была дома одна и, когда очкарик уходил, дала ему, как полагается, на бутылку и расписалась в квитанции. Она успела рассмотреть, что фамилия мастера Жарков.

«Жарков, не уходи!» — глупо подумала Кларка, когда дверь за ним уже захлопнулась и лодка замерла на мели. Но тут водоворот развернул ее на сто восемьдесят градусов, и Кларка увидела, что в коридоре на тумбочке лежат его часы!

— Ура! Забыл! Вернется! — завопила счастливая Кларка.

И он вернулся — уже ближе к вечеру. Он вошел, посмотрел на Кларку так, как будто днем он ее не видел, протянул руку для знакомства: — Сергей.

— Клара, — пропела Кларка, и уже знала, что Жарков сейчас скажет про кораллы и Карла, который их у Клары украл. Потому что все, с кем Кларка знакомилась, обязательно это говорили. И точно. — А, та самая Клара, у которой Карл… — Сергей не договорил, улыбнулся и вдруг продекламировал:

Жарков у Клары не крал кораллы, Жарков у Клары часы забыл.

Все-таки он оказался пооригинальнее других — порадовалась Кларка.

Жарков направился в сторону двери, и Кларка, вспомнив, как в «Войне и мире» Андрей Болконский на Наташу Ростову загадывал, задумала так — если Жарков, уходя, обернется через левое плечо, я выйду за него замуж.

Жарков обернулся через правое плечо и сказал: — Ну, что, Клара, замуж за меня хочешь?

Клара вздрогнула и кивнула: — А что, может быть.

И начались встречи. Кончался сентябрь, дождь лил не переставая. Кларка влюблялась и раньше — но не так. Она считала минуты, торопила часы, когда не видела Жаркова. Каждый раз боялась, что непрекращающийся дождь сорвет их встречу.

В тот вечер, когда Жарков не пришел, дождя как раз не было. Кларка проплакала всю ночь: — Бросил! Надоела! Не переживу!

Наутро в почтовом ящике она увидела букет золотых шаров, и в них бумажка: «Прости, любимая, потом все объясню».

Это «потом» тянулось четыре дня — грустных и проплаканных. А на пятый день Сергей пришел, вызвал Кларку во двор. Они сидели на качелях, на детской площадке, и дождь размывал Кларкины слезы, потому что Жарков сказал всю правду — что он женат уже два года, и у него десять дней назад родился сын, и что он не пришел, потому что забирал жену Надежду из роддома, и что больше они с Кларкой встречаться не будут.

Кларкина душа умерла. А через два дня Жарков пришел снова и сказал, что не может жить без Кларки — самой чудной своей девочки. И душа ожила снова.

Кларка хотела, правда, спросить — а как же сын? — но не спросила.

А еще через два дня Сергей сказал, что его приятель уехал на юг и оставил ключи, чтоб он зашел и покормил рыбок. И они вместе пошли этих рыбок кормить, но рыбки так и остались голодными, а Кларкиному отцу уже было за что вырывать дочке ноги.

А потом Кларка заболела. Вообще-то аппендицит — не болезнь, а так — недоразумение, но у Кларки он оказался гнойным, и гной разлился по всему организму, и операцию делали три часа, а потом Кларка очнулась в большой палате и услышала, как женщина, лежавшая справа от нее, сказала женщине, лежавшей слева, и ее слова перекинулись через Кларку, как мостик: — Жалко девчонку. Молодая, а ее так располосовали. Теперь перед мужиком раздеться не сможет. Кому такие нужны? И замуж ее теперь никто не возьмет.

А та, слева, ответила: — Да ладно, жалко — ты себя лучше пожалей. Вон, смотри, у нее на табличке имя какое чудное написано — Клара. Не русская, видно. Не могли уж по-нашему, что ль, назвать? Вон хоть Клава — похоже, а гораздо красивее. Вот у нас на стройке одна Клавдия была… — а дальше Кларка уже не слушала. Никто замуж не возьмет! Как же она жить-то будет?

Посетителей пускали с пяти часов, и уже в десять минут шестого Сергей сидел возле Кларки и гладил ее по щеке, говоря, что все пройдет, и он всегда будет рядом со своей чудной девочкой, и все будет хорошо.

Кларка, хоть и молодая совсем была, выздоравливала долго, шов гноился, и ее не выписывали. А когда выписали, уже летел первый снег, и она пропустила в институте целых два месяца занятий, и надо было срочно догонять.

Да, я совсем забыла сказать, что Кларка училась в полиграфическом институте на редактора, а пока работала корректором в редакции толстого журнала. С утра — на работу, вечером — в институт. А потом — с Серегой — болтались по замерзшим улицам, иногда Серега приносил ключи от квартир каких-то своих приятелей и Кларка бывала самой счастливой на свете. Что Жарков говорит жене, когда приходит поздно домой, Кларка не спрашивала. Она любила Сергея и грешницей себя не считала.

Жена Надежда развод дала только с третьего раза, когда поняла, что Серега все равно к ней не вернется.

В марте вторая жена Сергея Жаркова — Клара Жаркова — переехала жить к мужу. Как раз в тот дом, где я снимала квартиру. К моменту нашей встречи она жила там уже четвертый год.

Семья Жарковых оказалась большой, а квартира двухкомнатной. В меньшей из комнат жила сестра Сергея Нюра — одна из близняшек Шуры и Нюры. Вообще-то у сестер были красивые имена — Александра и Анна, но все звали их Шурка-Нюрка, для краткости, наверно.

Нюра жила с семьей — мужем Васей и уже своими близняшками-сыновьями Пашкой и Гошкой. Про них я расскажу попозже, потому что Кларка поселилась с Сергеем в большей комнате, где кроме них проживало еще шесть постоянных членов семейства. Комната была действительно большой, но ее на маленькие части перегораживали разноцветные ситцевые занавески.

Все это разноцветье отделяло друг от друга целые миры родных по крови и враждебных по жизни людей.

Как войдешь, справа у окна — ситцевая келья отца семейства Бориса Михалыча. Но так красиво по имени-отчеству он не величался давным-давно. В миру он был дедом Борькой.

Дальше шло жилье его жены, тети Любы, матери пятерых детей, одним из которых и был Сергей.

Потом близняшка Нюрки, которую вы уже узнали, Шурка, с мужем-сектантом Вовой и сыном Гришкой.

Справа квартировал брат Сергея Женька, а у самой двери поселились молодожены — Сергей и Кларка Жарковы. Их уголок был небольшим — метра четыре, но новая ситцевая занавеска в цветочек делала его уютным.

Кларка украсила свой уголок фотографиями известных писателей и поэтов и развела цветы — вьющиеся традесканции. Еще она хотела рыбок завести, чтоб они плавали в аквариуме, напоминая ей о том счастливом дне, когда она впервые нарушила отцовский наказ.

У Кларки был веселый, добрый характер, и все семейство, так не любившее друг друга, ее приняло и полюбило. И бывшее, привычное — «Наша Надя» быстро поменяли на «Наша Клара».

И началась Кларкина новая жизнь, из которой она узнала, что она, эта самая жизнь, может выглядеть и так.

Кларка взяла старт и рванула — на работу, ошибки в текстах исправлять, оттуда в институт, потом в магазин, если успевала до закрытия, а потом на кухню — Сережке еду готовить. Она слышала случайно, что Надежда большой мастерицей по части готовки была, и Кларке хотелось ее превзойти, чтоб Сережка случайно по бывшей еде не заскучал и жену первую не вспоминал.

И каждый вечер, только Кларка на кухне появлялась, тут же к ней выходил кто-нибудь и на остальных домочадцев жаловался.

Дед Борька новую невестку полюбил, потому что однажды она дала ему своим одеколоном подушиться, ну дед и отпил из флакона глоточек, а невестка не ругалась совсем, только засмеялась. Всех своих детей и жену тетю Любу он называл своими врагами и оккупантами — заняли они, мол, его, Борькину территорию, житья от них нет. А сам он, Борька-то, не хухры-мухры, бухгалтером раньше работал. Он гордился своими бухгалтерскими открытиями — например, Борька подсчитал, сколько можно сэкономить денег, если по улице ходить не в обуви, а прямо в одних носках, когда не холодно, конечно. Дед умножал носки на рубли, рубли на дни, вычитал ботинки, и экономия получалась очень приличная.

Однажды Кларка вынула из почтового ящика открытку-повестку — состоявшему на учете Жаркову Б.М. явиться в венерологический диспансер для сдачи анализов по поводу застарелого сифилиса.

Она даже не сразу поняла, кто этот Б.М. А дед, взяв из рук невестки повестку, смутился и произнес: — Тихиус! Это означало — тихий ужас. Просто он так чудно говорил.

Жена Борьки — тетя Люба прожила с ним к тому времени почти сорок лет. Она родила ему пятерых детей, четверо жили до сих пор с ними в одной квартире, а один, старший, Сашка, женился на балерине, поднялся и с родственниками никаких отношений не водил — жена-балерина запретила. Она, балерина, часто по заграницам моталась и боялась, что, если с родней дружбу водить, всем подарки привозить надо будет. А она этого не любила. А семья не любила такую невестку, а через нее и самого Сашку.

Все сорок лет Люба мучилась с этим старым сифилитиком Борькой. Он всю жизнь пил да гулял с бабами из своей бухгалтерии. А с ней, тихой и кроткой Любой, спал ровно столько раз, сколько у них родилось детей. Это учитывая, что две девчонки-близняшки. Итого — четыре ночи любви. За сорок почти лет. Видно, Борька и в этом деле что-то подсчитал и наводил экономию.

Тетя Люба Кларку тоже полюбила — жалела за незаживающий шов от аппендицита. Она называла ее Клара-милая. Правда, и бывшую Надежду жалела, и прятала в кошельке фотку маленького мальчонки — Серегиного брошенного сыночка.

А еще тетя Люба очень любила свою работу и не бросала ее, хоть и давно была на пенсии. Профессия у нее была редкая — закладчица копирки. Дело в том, что работала она в инвалидной артели. Там слепые люди печатали на машинках, а безрукие им диктовали. А копирку между листочками закладывала как раз тетя Люба. Она, когда приходила к Кларке на кухню, всегда что-нибудь рассказывала о своих сотрудниках. Например, как слепая Катя пальто купила и примеряла. А зрячие все ей рассказывали — какого пальто цвета и какая Катя в нем красавица. Или как у безрукого Славы попугайка в куклу влюбился. Кукла-голыш сидела напротив клетки с попугайкой, на диване. И однажды ее кому-то отдали. И попугайка чахнуть стал. Сначала ничего понять не могли, отчего попугайка чахнет. А потом кто-то догадался — он по кукле-голышу скучает. И правда, принесли куклу обратно, посадили напротив клетки, и ожил попугайка, хохолок опять распрямил.

Кларка всегда тети Любины рассказы слушала, испытывая при этом не только сочувствие, но и страх: — Тихиус!

Шурка-Нюрка хоть были близняшками, но совсем не походили друг на друга.

Шурка работала в типографии, была там парторгом, имела почетные грамоты, и однажды даже ее премировали поездкой в Чехословакию. И она там побывала, ущемив при этом достоинство завидовавшей ей Нюрки. Партийные дела занимали много времени, и замуж Шурка вышла поздно. К ее тридцати шести годам всех хороших парней уже по хорошим девкам разобрали, и ей достался Вова. И при этом не один, а с маманей — тоже сектанткой, Акулькой. Акулька невестку-парторга возненавидела за то, что в секту их ходить не хочет, и подбрасывала ей ржавые ножи и вилки.

Однажды Акулька притащила к Шурке осыпавшуюся елку, на которой было завязано множество черных тряпочек. Шурка очень боялась черного колдовства Акульки, и боялась не зря. В 37 лет Шурка пошла рожать своего первенца, ей сделали кесарево сечение и мальчишка родился с очень большой головой. Шурка плакала и проклинала колдунью Акульку.

Пацаненка назвали Гришкой, но из-за его способа появления на свет тетя Люба прозвала внучонка Кесариком. Постепенно Шурка привыкла к большеголовому уродцу и полюбила его всем сердцем.

Сектант Вова ходил в свою секту, что-то шептал по ночам, а вообще был тихий и безмолвный. Иногда Кларке казалось, что Вовы вообще не существует.

Дальше, в очередном ситцевом отсеке, проживал Жарков Женька — самый младший тетин Любин сын. Вернее, не проживал, а заходил переночевать. Он недавно вернулся из армии, голодный до плотских удовольствий. Фабрика, куда Женька поступил работать, находилась около трех вокзалов, и, возвращаясь после вечерней смены домой, Женька прихватывал с собой какую-нибудь вокзальную пьяную девку и скрипел с ней до утра на своей кровати. Причем каждый раз с разной. Все семейство остерегалось, что когда-нибудь одна из них дом обворует. Правда, воровать там было нечего.

Когда Женькина кровать скрипела особенно сильно, Кларка затыкала уши, чтоб не слышать.

Теперь снова перейдем в маленькую комнату, потому что об ее обитателях тоже есть что рассказать.

Нюрка жила со своим Васей вполне счастливо, не работала — Гоша и Паша часто болели, и Нюрка сидела с ними дома.

Вася работал водителем троллейбуса, зарабатывал неплохо и все деньги приносил в дом.

Вставал Вася раньше всех в квартире, умывался. Брился, тихонько напевая всегда одну и ту же песенку. Кларка даже слова запомнила:

Двенадцать женщин бросил я, А десять бросили меня.

Кларка была бы одиннадцатой и бросила бы Васю, если бы он попался ей на жизненном пути.

Перед тем как выйти из дома и отправиться в свой троллейбусный парк, Вася брал газетку, расстилал ее на полу и переворачивал туда помойное ведро. Затем он изготавливал из всего этого аккуратненький сверточек, перевязывал его веревкой и ехал на работу. Там он клал «подарок» на сиденье в своем троллейбусе, и потом в зеркало наблюдал — кто сверток возьмет, да как посмотрит, будет ли озираться — не видит ли кто его с находкой, как воровато выскочит из троллейбуса на ближайшей остановке. А потом Вася радовался, представляя, как этот «счастливчик» придет домой, сверточек развернет — а там помойка.

Нюрка вечерами мужа с работы ждала, жадно слушала его ежедневный один и тот же рассказ.

Была у Нюрки и своя тайная слабость — чернокожее население столицы. Нюрка погуливала от Васи именно с этим населением. Как-то она попросила у Кларки напрокат белую кофточку. Кларка кофточку дала, но обратно брать не стала — она представляла себе Нюркины объятья с очередным черным кавалером и обладать белой кофточкой расхотела. Нюрка была Кларке за это благодарна и доверяла ей свои тайны. Однажды она попросила Кларку найти какого-нибудь знакомого врача и узнать — если ребенок родился со светлой кожей, не может ли он потом почернеть? Кларка даже не сразу поняла — о чем это она? А Нюрка объяснила: — О чем, о чем? О том — она же встречалась с Васей и Джоником одновременно, и сама не знает, от кого родила. А может, вообще — Гошка от Васи, а Пашка от Джоника. Или наоборот — говорят, так бывает…

…Я слушала ежедневные Кларкины рассказы и не могла себе представить — как эта умненькая, ни на кого не похожая Кларка, так весело и образно рассказывавшая мне удивительные истории обступившего ее семейства, может жить в этом паноптикуме.

Как-то я спросила Кларку, почему она совсем не рассказывает о своем муже — Сергее. Кларка ничего не ответила, и однажды я все поняла сама.

В положенный час я, как всегда, ждала у лифта, а Клара не шла. Я куда-то торопилась и минут через пять двинула в сторону метро одна. День со своими заботами закружил меня, и к вечеру я поймала себя на мысли, что мне чего-то не хватает. Вернее, кого-то — Кларки.

Утром я снова ждала ее у лифта, но Кларка снова не появилась. На третий день я, вернувшись домой, позвонила в дверь квартиры Жарковых.

Дверь открыла тетя Люба, но пройти не пригласила и сказала, что Клары нет дома. И в этот самый момент за ее спиной я увидела какое-то странное существо. Я не сразу поняла, что это Кларка, потому что лицо существа закрывала карнавальная полумаска. Кларка в этой полумаске присела на корточки, а потом вынырнула из-под шлагбаума тети Любиной руки и оказалась рядом со мной. Из-под полумаски текли горючие слезы.

Мы с Кларкой сидели у меня на кухне. Я макала тряпочку в свинцовую примочку и прикладывала ее Кларке под глаза — там были огромные синяки и кровоподтеки. Постепенно Кларка плакать перестала, успокоилась и рассказала мне, что Сергей как выпил у них на свадьбе, и на другой день выпил, и так пьет каждый день все четыре года. И на телефонной станции давно не работает, и вообще нигде не работает. А Кларку он стал бить недавно, но очень сильно. Напьется и бьет. В последний раз так избил, что Кларка ни на работу, ни в институт пойти не смогла.

Кларка хотела уйти к родителям, но боится с синяками показываться. Они об ее жизни ничего не знали — дочка заходила к ним всегда счастливая и довольная, и предположить, что кто-то поднимает на нее руку, ни мать, ни отец не могли.

И потом — как уйти? Ведь она, несмотря ни на что, Сережку своего очень любит и жить без него не сможет.

А потом Кларка засобиралась домой — Сережа ждет, и взяла с меня слово, что я никому ничего не расскажу, а то, не дай бог, до родителей дойдет.

И больше я Кларку никогда не видела.

Прошло сколько-то времени, и однажды, встретив в лифте тетю Любу, я спросила, почему Клару давно не видно? И узнала, что за Кларкой мать с отцом приехали — вернее, не за ней, а к ней, посмотреть, как дочка живет. И увидели синяки и кровоподтеки, и всю ее жизнь поняли, и портреты поэтов и писателей со стенки сняли, а дочку домой увезли.

А еще тетя Люба сказала, что Сергей с Надеждой второго ребеночка ждут.

Тихиус!

История пятая Серые мышки

Девчонки из библиотеки не могли уйти домой, хоть рабочий день уже закончился. Все ждали Томку, которая работала в читальном зале. А она все не возвращалась. Казалось бы — чего ждать? Куда она денется! Идите домой. Да, хорошо сказать — идите. А как идти, когда на улице зима, градусов 20 мороза, а Томка у девчонок вещички напрокат взяла — у кого что. У Галки шапку, у Светланы сапоги, у Веры Петровны пальто с песцом, у меня Томка взяла только перчатки — но я не уходила из солидарности. И почему умных, добрых, начитанных девчонок, работающих в библиотеке, называют серыми мышками?! Несправедливо это! Я знаю это очень хорошо!

Ирина была вообще без платья, сидела в синем халате нашей уборщицы Степановны. А как она домой без платья придет — три месяца, как замуж вышла, что мужу скажет?

Мы согрели кипятильником чайку, достали из сумочек у кого что было сладенького и стали обсуждать Томку и всю сложившуюся ситуацию.

Полное имя Томки было такое — Тамара Автандиловна Попова. Фамилия — проще некуда. Поповых в России даже больше некуда. А имя ей дала мать в честь грузинской царицы Тамары. Потому что по отцу Томка была грузинкой. Вернее, не по отцу, а по горнолыжному инструктору Автандилу, который 22 года назад инструктировал Томкину мать, как кататься на этих самых горных лыжах. Правда, дело было в июле, и мамаше применить знания на практике так и не пришлось, но польза от занятий все-таки осталась, вернее, проявилась через 9 месяцев в виде белобрысой, носатой, черноглазой Томки, названной как царица. Маманя ни о чем не жалела, кроме того, что даже фотографии Автандила у нее не осталось. Только дочка, да и все.

Обычно, когда появляются дети у разномастных родителей, то побеждают гены темной масти. У Томки победили глаза и нос инструктора и белобрысые мамины кудряшки.

Мать от Томки истории ее рождения не скрывала, и Томка за это маму уважала. Одно только мучило царицу — как ее родителя Автандила в детстве называли? Автандя, что ли?

Итак, Тамара Автандиловна Попова к своим 23 годам была девушкой серьезной, волевой и независимой. Про таких поэт написал, что коня на скаку остановит. В этот зимний день Томка, раздев всех наших девчонок, пошла останавливать на скаку коня по имени Дима.

Дима был не только конь, а просто жеребец какой-то. Нам он не нравился — никогда никому конфетки не принесет, жадный. А мы в библиотеке получали копейки, хорошо, что была черная касса — мы сдавали туда понемножку денег в получку, и раз в полгода каждая по очереди получала кругленькую сумму, на которую покупалась нехитрая обувка и одежка. Мы все были одинаковые — небогатые, неглупые, добрые девчонки. Отличал нас только возраст да семейное положение. Причем все наши замужние девчонки уже подумывали о разводе, а незамужние мечтали выйти замуж.

Библиотека наша была институтской, а в институте учились в основном ребята — такой у него был профиль, и в каждом мы видели свою судьбу, влюблялись, грешили, разочаровывались, гуляли на свадьбах, плакали вместе, если у кого-то было плохо.

Томка хотела замуж больше всех. В 23 года ей казалось, что она на финишной прямой, и если не сейчас — то никогда. И в это самое время на Томкином горизонте появился жеребец Дима по фамилии Тедко, ну чем не конь?! И Томка протрубила охоту.

Да, забыла сказать, откуда он взялся. Он в нашем же институте аспирантом был. Писал диссертацию по технологии приготовления какого-то продукта. И к нам в библиотеку за пособиями ходил. Томка-то сначала на художественной литературе стояла, а как Диму приглядела, сразу в читальный зал перевелась, чтоб за ним наблюдать.

Первое время Дима Томку нашу в упор не замечал. И тогда она пошла на хитрость — вылила на себя целый флакон одеколона и пахла так, что сама свой нос зажимала. Ну и Дмитрий сидел-сидел, занимался-занимался, и тут его запах, видно, одолевать стал, и он поднял голову от учебников и повел носом — откуда, мол, такой аромат? И как раз глазами уперся в Томку. Томка только этого и ждала, сразу стала строить ему свои глазки грузинской царицы. И он клюнул. Книжку захлопнул, к Тамаре подошел. Ну тут, как полагается, разговор завязался. И перешел этот разговор в предложение вечером куда-нибудь сходить. И кто, думаете, это предложение сделал? Томка наша, охотница на жеребцов.

Вот тут-то она нас всех и раздела, сама нарядилась и с Димкой этим ушла. А мы сидели и куковали, да на часы поглядывали. Особенно молодоженка Ирина.

Интересно, почему-то кто-то всю жизнь ходит в Таньках, Гальках, Томках, а другие — как родятся, так сразу — Ирина. Если бы кто-нибудь назвал вдруг ее — Ирка, Иришка, наверно, рухнул бы потолок.

Ирина была девушкой обстоятельной и хозяйственной. Замуж она вышла удачно — Володя ее работал инженером-технологом, не пил, не курил, читал фантастику и мечтал о карьере.

Ирина однажды рассказала нам с восторгом, что у Вовы в шкафу висит дорогой коричневый костюм, который ему подарили родители на выпускной вечер. Вова ни разу после этого костюм не надевал, так как было у этой одежды специальное предназначение — надеть его, когда будут орден вручать. Так ему мать с отцом и сказали: — Вот, Володька, закончишь институт, что-нибудь великое изобретешь, ведь слово инженер означает — изобретательный человек. И за твое изобретение тебя в Кремль вызовут — награду получать, и тогда ты этот костюм наденешь.

Правда, Володька однажды хотел нарушить родительский наказ — когда у них с Ириной свадьба была. Дорогая Ирина — тоже моя награда. Достал костюм из шкафа, к телу приложил, в зеркало посмотрел — классная вещь, но потом подумал, что может на свадьбе чем-нибудь на него капнуть, а тогда в чем же в Кремль идти? И повесил обратно.

Володя работал недалеко от нашего института — собственно, в подземном переходе они и познакомились. Там всегда бабушка стояла, милостыню просила. А у нас как раз был день получки, и Ирина бабуле в ладонь какую-то мелочь положила. И в этот момент чья-то рука половину мелочи забрала. Ирина обернулась и увидела молодого мужчину с серьезным лицом, спросила: — Зачем вы забрали деньги? А он в ответ: — А вы что, дочка Рокфеллера? Половины тоже вполне достаточно, а это заберите и не будьте такой расточительной. О стариках должно заботиться государство и их собственные дети. А вы, я вижу, не миллионерша. Володя шел и шел рядом с Ириной, до дома дошел и на другой день встретиться предложил.

Ирина такому повороту жизни была рада, Володя был ей по душе. Она рассказывала, что, когда они ходили в кино, каждый платил за себя сам, потому что ни он, ни она в родстве с Рокфеллером не состояли.

Однажды Володя пришел к нам в институт первый раз, и Ирина повела нас на него посмотреть. Было время обеда, и мы все выстроились с подносами перед раздачей. Ирина с Володей стояли как раз передо мной. Ирина положила на поднос винегрет, какие-то биточки и компот. Володя все точно повторил за ней, и я услышала, что перед кассой он сказал: — Поставь винегрет ко мне на поднос, я его оплачу, а остальное — ты сама. И она так сделала, и я увидела ее довольный взгляд в мою сторону. Ну и хорошо, что ей хорошо. У каждого человека свое хорошо и свое плохо. Девчонкам я об увиденном не сказала.

И вот сейчас Ирина сидела в синем халате и грызла ногти от волнения — ну куда же делась Томка?

Светлана, которая сидела без сапог, была лучшей подругой Веры Ивановны — это той, в чьем пальто с песцом Томка ушла на охоту. Между ними была разница в возрасте 18 лет — Светке 25, а Вере Ивановне — 43. И сдружил их случай грустный настолько же, насколько смешной. Вера Ивановна уже лет девять встречалась со своим Полем. Не подумайте, что Поль был французом или каким другим иностранцем. По паспорту он был то ли Петька, то ли Пашка. По специальности Поль был фарцовщиком, он успешно перепродавал дефицитные в то время музыкальные инструменты и материальной нужды не знал. Поль морочил Вере голову, заодно истребляя годы ее уходящей молодости.

У него была своя квартира и, когда Веруня приходила утром на работу веселая, мы, не спрашивая, знали, что она ночевала у Поля, и опять надеется, что все-таки она когда-нибудь станет его женой. Но время шло, а предложения не поступало. Наоборот, в последний Новый год Вера просидела дома одна, прождала Поля. Но он не появился. Вера появилась на работе заплаканная, часто набирала номер телефона, слушала голос своего мучителя и клала трубку. Иногда она просила меня позвать кого-нибудь к телефону, а потом сказать, извините, мол, ошиблась. Мне этого делать не хотелось, но Веру было жалко и я шла на поводу. Однажды вместо голоса Поля я услышала голос какой-то девушки, но, сделав в очередной раз вид, что ошиблась, Вере ничего не сказала. И бедняга продолжала ждать и надеяться.

Мы в библиотеке жили все как дружная семья и очень переживали за Веру Ивановну, но радость часто ходит рядом с печалью. И этой радостью с нами делилась Светланка — наша новая библиотекарша. У нее была любовь, и Светка цвела. Но, боясь, чтоб кто-нибудь не сглазил ее счастье, она подробности, как тайну, не разглашала.

В то утро, когда Светка явилась на работу с опозданием и какая-то растерянная, мы поняли, что любовь ее вошла в новую фазу, но деликатно ни о чем расспрашивать не стали. Время от времени счастье перехлестывало за борта Светкиной осторожности, и она нечаянно проговаривалась о какой-нибудь детали своего романа.

Как-то раз, когда мы уже отчаялись помочь Вере и устали ей сострадать, она взяла да и пришла веселая. Точно такая же, как тогда, когда ночевала у Поля. Мы накинулись на нее: — Веруня, рассказывай, новый роман? Кто он?

— Да никакой не новый, старая любовь не ржавеет. Мой появился. Сам пришел, сказал, что соскучился, и к себе меня повез. Такой был, каким уже его забыла. Ой, девчонки, не жить мне без него.

Мы все вместе радовались, что все так хорошо складывается, и Вера Ивановна и новая Светланка ходили довольные и счастливые, каждая в своей любви.

В один из вечеров мы все после работы решили немножко задержаться — был день рождения Светланы, и нам хотелось его отметить. Мы скинулись деньгами, купили бутылку сухого вина, икры кабачковой и вафельный торт, сели пировать. Светка выпила полстаканчика вина, повеселела, стала откровенней, чем обычно, про Петрушу своего рассказывать. Сказала, что он играет на саксофоне в каком-то ресторане и иногда даже бывает занят всю ночь, и тогда Светка ему даже не звонит — боится побеспокоить уставшего музыканта. И вообще он у нее необыкновенный, и скоро они поженятся, и она переедет жить к нему и ждать его с работы в его необыкновенной квартире. Сама квартира-то обычная, но на всех дверях необычные ручки — в виде голов львов, раскрывших пасти, — и комнатах, и на кухне, и в ванной, и даже в туалете с обеих сторон. И ничего, что она с матерью живет на Чистых прудах, а с Петрушей будет жить далековато от работы, в Чертаново, она с ним и на Северном полюсе жить готова.

Мы слушали, слегка весело захмелев, и вздрогнули от голоса Веры Ивановны, даже не заметив, что она подошла к телефону и набрала номер.

— Светик, иди, разговаривай со своим Петрушей.

И Светка, пораженная, услышала в трубке голос любимого, и не сразу поняла то, что мы все поняли сразу. Пока Светка расчухала, Вера уже рыдала, горько и безнадежно.

Поль — Петруша — бросил наших девок обеих сразу. Ему было проще их бросить, чем выяснять отношения. И ушел фарцевать саксофонами и другими музыкальными инструментами. А девчонки подружились, ни в чем друг друга не упрекали, а, наоборот, вместе пережили общее горе. Единственное, в чем Светка выигрывала, это в том, что была моложе Веры Ивановны на 18 лет и шансов устроить свою жизнь у нее было больше.

Еще в тот вечер исчезновения Томки сидела без шапки Галка, наша самая красивая библиотекарша. Галка замуж вышла в 19 лет, родила девчонку Машку. Вернее, родила двоих девчонок-близняшек, и одна из них была очень слабенькой и прожила всего один день. И Машка тоже родилась слабенькой, но выжила. Галка после рождения девочек вообще забыла, как она сама выглядит и какое время года за окном. День и ночь с Машкой, — выхаживала свою крошечку. И выходила. В 10 месяцев жизнерадостный сероглазый бутуз Машка крепко стояла на ножках, держась за кроватку. Галка вздохнула посвободней и огляделась вокруг себя — что же происходило за эти 10 месяцев. И заметила Галка, что ее муж, серьезный школьный учитель истории Игорь, вещички свои собрал и переехал жить к маме, потому что мама сказала сыночку, что Галка его совсем ему внимания не уделяет и готовить ему по-настоящему не готовит, и даже она, мама, заметила, что Игорек пошел на работу в не очень белоснежной рубашке. А история — предмет серьезный, и мальчику надо много готовиться к урокам и хорошо высыпаться. И Игорек съехал к маме. А Галка, все 10 месяцев не отходившая ни на шаг от малышки Машки, измученная ее болезнями, одна выходила доченьку. И переезд Игоря она расценила как предательство, а предатель ей не нужен.

Сейчас Машка уже ходила в среднюю группу пятидневки, и Галка была спокойна. Сидела без шапки и дергалась меньше всех.

Теперь, перед тем как вернуться к Томке — вы ее еще не забыли — к Тамаре Автандиловне Поповой, царице-охотнице, я несколько слов скажу о том, что в это время происходило со мной.

Мне тогда было лет 27, я, конечно, как все, мечтала выйти замуж, но не просто так, а за поэта или писателя, желательно известного. Но пути в этот недосягаемый мир у меня не было. И вдруг директриса нашей библиотеки поручает мне провести читательскую конференцию — обсудить новую модную книжку очень популярного уже молодого писателя. Я эту книгу, конечно, уже прочитала, и писателя считала почти что богом. Ну, написала я объявление насчет конференции, день и час назначила.

И вот этот день настал, народ стал собираться — многие студенты в нашем институте книгу прочитали и обсуждением заинтересовались. Тут директриса наша звонит мне: — Лариса, поднимись в мой кабинет. Вхожу, она — познакомься, в нашей читательской конференции любезно согласился принять участие автор — и бога моего мне показывает. Я, конечно, как заколдованная замерла, а потом пришла в себя и мы втроем пошли конференцию проводить. Я очень старалась, умничала, как могла. А могла неплохо. Книг я прочитала много, все непонятные слова выписывала и в словаре их значения смотрела. Так что когда хотела, говорила так, как будто я академик какой-нибудь.

И писатель, мой бог, видимо, речью моей заслушался, потому что, прощаясь, предложил мне на следующий день с ним в Центральном доме литераторов поужинать.

Я еле дожила до следующего вечера, одела все самое хорошее, и даже парик напялила — с длинными волосами. Мне показалось, что именно парик сделал из меня необычайную романтическую красавицу. Правда, он не очень плотно лежал на моих густых волосах, но моя соседка Жанна, которая мне парик этот одолжила, сказала, что очень красиво. А Жанна сама была продавщицей в соседнем овощном магазине и в красоте понимала. Мы мои натуральные волосы примяли, лаком густо побрызгали и парик сел намертво.

Я пришла в ЦДЛ, опоздав минуты на две — надо было на пять, чтоб он поволновался, — это тоже Жанна объяснила, но я не выдержала, и даже эти две минуты были для меня сущим испытанием. В общем, вхожу я, бог мой меня в раздевалку провожает, пальто помогает снять и сдает. А я в это время, от счастья забыв все на свете, снимаю как шапку свой парик и тоже сдаю его гардеробщику.

Не знаю, кто тут больше оторопел — я сама, бог или гардеробщик. Я уже не слышала, что там они говорили, — пальто схватила и на улицу выскочила. Ну и все. Концерт окончен. Он меня догонять не стал. Волосы я потом час от лака отмывала, а Жанке сказала, что накоплю денег и новый парик ей куплю. Но Жанка себя виноватой посчитала и сказала, что новый парик не надо, у нее еще два есть, и, если надо, она мне опять одолжит.

Вот в таком трагикомическом настроении я сидела без перчаток в этот зимний вечер с моими горемычными девчонками.

А Томка все не шла.

Появилась она, как Золушка, с боем часов — в 12 ночи. Ну, вы сами понимаете, что в библиотеке никаких часов с боем не было, просто 12 натикало у всех на руке, и тут открывается дверь и входит Томка, вернее влетает, сразу ко всем целоваться: — Девчонки, милые, простите. Какая же я свинья, — и быстрее все наши вещички снимает.

А мы уже никто не спешим, все равно Ирине самой не оправдаться, придется всем ее до дома провожать, Володе объяснение придумывать. И говорим мы царице нашей Томке: — Да ладно, не переживай ты, ради твоего счастья мы и не на такие жертвы готовы.

А Томка в свое оделась и как давай плакать: — Какое там счастье! Нету его, счастья. Димка-то не тот, за кого я его приняла. Я к нему и так, и эдак, а он — никак. Ну, думаю, не уйду, пока не заведу — мы же к нему домой зашли. Ну он и стал мне свои листочки показывать и диссертацию вслух читать. А тут звонок в дверь. Димка открывать пошел, а я слышу, — мужской голос ему: — Митюша, здравствуй, любимый. И, слышу, целуются. Уже минуты две прошло, а я все сижу одна. Ну тут я в коридор и вышла. А там этот Гнидко стоит и целует взасос какого-то парня, на девку похожего. Меня заметил, говорит: — Масик, это Тамара из библиотеки, подожди, сейчас я ее провожу.

Представляете? Го-лу-бой! Я оттуда как ошпаренная выскочила. Завтра за книгами придет — ничего ему не давайте!

Вот так кончился тот вечер, плавно перешедший в ночь. Володя Ирину не ругал, только был не очень доволен, что она чужому человеку свои сапоги давала.

Да, а Томка через полгода замуж вышла. За оператора с телевидения. И знаете, как его зовут? Не поверите — Вахтанг Долидзе. И теперь наша царица — Тамара Автандиловна Долидзе. И все встало на свои места.

История шестая Сбудется — не сбудется

Я не люблю летать. Боюсь. Раньше не боялась — однажды даже долетела до Аргентины с Уругваем. 23 часа в полете, и никакого страха. Потом были несколько раз Япония, Корея, Сингапур — тоже не ближний свет, но не боялась. А вот когда возвращалась из Индии, самолет так бросало над Гималаями, что началась паника. Я-то как раз не паниковала, а вот потом началось… Но если не летать, столько всего пропустишь. И стала я авиаалкоголиком. Выпью в аэропорту, как научили опытные летуны, а потом в самолете через каждые 20–30 минут добавляю. И порядок. Но так как вне полетов я не употребляю, то в полете на меня действует особенно сильно. И после приземления еще пару дней я этот полет ощущаю.

Сейчас я стала как-то поспокойнее относиться к воздушным путешествиям, выработала себе дозу — одна банка пива на один час полета. И нормально. А недавно вообще пошла на рекорд — два с половиной часа пролетела на одной банке. Зато потом хорошо. Правда, стало происходить вот что — например, просто пивка с воблочкой, к примеру, выпью, и сразу хочется лететь.

Все это я рассказала про самолеты, чтобы плавно перейти к поездам, которые я люблю — сяду себе, вареную курицу яйцом крутым заедаю и попутчиков разглядываю да выслушиваю. И если в купе оказываются женщины, то мне уже точно не спать — до утра будут мне исповедоваться, рассказывать свои нехитрые истории. Не знаю, почему они всегда выбирают меня? Вернее, знаю. Да вы, наверно, тоже догадываетесь.

Однажды я вошла в купе, а там уже сидела и плакала молодая девушка. Не успела я поставить сумки, как она начала мне рассказывать, что ее бросил парень, которого она так любит, и теперь ей жить не для чего, и вообще больше она никому не верит.

Мне было жалко девушку, и я решила попытаться как-нибудь ее успокоить. И тут вдруг я вспомнила, что однажды, после концерта, я подписывала свои книги, и к моей ладони ручка как будто приклеилась, и я никак не могла ее стряхнуть. Пришла домой, попробовала проделать это еще раз с ручкой, потом с разными предметами — все ко мне прилипает. Демонстрирую друзьям, и все удивляются — надо же, да ты экстрасенс!

И вот про это дело я в поезде вспомнила, прилепила к себе на лоб подстаканник и объявила пораженной девушке, что умею предсказывать будущее. Велела положить ее правую руку на мою левую ладонь и внимательно слушать. Вспомнив лица и ужимки экстрасенсов, которых я видела по телевизору, и стараясь им подражать, я сказала девушке, что ровно через 14 месяцев (она ж молодая, ей 14 месяцев подождать вполне можно) она будет самой счастливой на свете — встретит новую любовь и выйдет замуж. Попутчица моя успокоилась и уснула, а утром мы были уже в Москве и распрощались.

Ничего особенного в этом не было, просто если весь мир театр, а люди в нем актеры, то мое актерское амплуа — утешительница. Я эту роль люблю, играю ее искренне, и она мне удается. Как удалась и в рассказанном выше эпизоде.

Живу я как и все — то дни не считаю, то тороплю, что-то помню, что-то забываю. И девушку из поезда я не вспомнила бы больше, если бы однажды мне не позвонила моя подруга и не сказала веселым голосом: — Ну что, Ларис, на свадьбу пойдешь? А что подаришь?

Я сразу не поняла, о чем она спрашивает, пока не услышала, что подружка утром вынула газету из ящика, а там на последней странице письма читателей, и одно письмо — мне. Прямо так и написано, как девушка ехала со мной в поезде, и я ей судьбу предсказала. И про 14 месяцев — что именно ровно столько их и прошло, и что именно все так и вышло, и что в субботу у нее свадьба, и что она меня приглашает.

Я очень радовалась за девушку, и за себя тоже радовалась — надо же, просто так сказала, и совпало!

Но, ясное дело, газету не только моя подружка в этот день читала. И стали меня на улице останавливать — то застенчивая школьница: — Ой, Лариса, а можно мне за вашу левую руку подержаться, а то Денис мне третий день не звонит. То подошла объемная дама и командным голосом приказала левую руку вверх поднять — так ей удобнее. Да повнимательнее посмотреть — уйдет ли Николай Андреевич от жены к ней навсегда или так и будет заходить только по средам на два часа и без цветов.

Когда совсем старенькая бабулька попросила дать ей левую руку, я осторожно ее спросила: — Что, бабуль, замуж собрались? А бабуля обиделась: — Ну как вы могли такое подумать. Я руку-то попросила зачем — за внучку переживаю — она в третий раз замуж выходит. Вот и хочу узнать — хоть этот-то не пьет?

Дорогие мои девочки, женщины, тетки — подходите ко мне, спрашивайте, левая ладонь ваша, я вам всем что-нибудь наобещаю. И все сбудется. Или, в крайнем случае, нет.

История седьмая Не в сезон, в начале марта…

Я гуляю по двору с собачкой, то и дело останавливаюсь поболтать с его обитателями. Старушки на лавочке знают обо мне больше, чем я сама, с автолюбителями обсуждаю мою не престижную, старенькую машину — пора, мол, Ларис, завести тачку покруче — как-никак тебя по телеку показывают.

Такие же собашники, как я, вообще золотые люди — своих питомцев мы все называем доченьками и сыночками и ведем вокруг них добрые и важные разговоры.

А любимые мои собеседники — на глазах вырастающие девчонки. Не успеешь оглянуться, и уже не детки, а взрослые, равные рассуждалки. Иногда кажется, что это мои ровесницы, так они все знают. А спрошу, сколько сейчас ей уже лет, а в ответ — 14 или 15. Может, это не они спешат, а я всю жизнь отстаю?

Итак, я только-только вышла из «комсомольского» возраста. Кто не помнит — 28 лет. Так как комсомол — это «союз молодежи», а в 28 — пожалуйте на выход, значит, я уже перехожу в какую-то новую категорию. Несмотря на это, в зеркале еще не отражается женщина бальзаковского возраста, а, наоборот, отражается какая-то второгодница-переросток — худая, некрасивая и безо всякого опыта, судя по выражению лица.

Это время — как раз первый главный виток на винтовой лестнице моей жизни. До этого я болталась на ее первой ступеньке, мечтая хоть немного постоять на второй и не мечтая о третьей.

Спросите — а почему именно на винтовой? А потому, что когда на обычной, то видно — где начало, где конец, и какой она вообще высоты. А винтовая уходит куда-то ввысь, и не знаешь, где же она кончает витки, и возможно ли вообще туда подняться, на эту неведомую высоту, и не закружится ли голова, пока дотопаешь до самого верха.

На первой ступеньке что хорошо — падать некуда, а если и придется упасть — не больно. На этой ступеньке дни похожи один на другой, и зарплата такая маленькая, что колготки не купить — как потеплее становится, нарисуешь чернильным карандашом на голой ноге узорный рисунок и шов посередине и пожалуйста — не ноги, а красота.

Зимой труднее. А тут вдруг в моду входят цветные чулки. И надо, очень надо так выглядеть, чтоб заглядывались юноши. И тогда воображение подсказывает зайти в спортивный магазин и купить цветные гетры. Они же без пятки, без носка и короткие, поэтому стоят намного дешевле настоящих цветных чулок. Ничего, что наверху белая полоса — юбку подлиннее, и незаметно.

И вот я, красавица-красавицей, в красных чулках, на зависть всем, вхожу в кафе-мороженое с подругой и как раз упираюсь взглядом в симпатичного блондина, именно такого, какие мне нравятся, а он упирается синими глазами в мои красные чулочки. Я делаю вид, что слушаю подругу, а про себя уже репетирую, что ему отвечу, когда подойдет, соглашусь ли, чтоб он меня проводил. Скажу ли, что меня зовут Лариса, или придумаю какое-нибудь более звучное имя — например, Тереза или Ванда. Красивое имя, красивые чулки, и блондин в плену навсегда.

Он с приятелем съели свое мороженое и, смотрю, он идет в мою сторону, замираю. Подходит, говорит: — Девушка, здравствуйте. Скажите, а за какую команду вы играете в футбол?

Эх, полоски на гетрах все-таки выдали меня. Пока я покраснела, пока потом побледнела, блондин исчез навсегда. Как их много навсегда исчезло из моей затянувшейся молодости!

Как я хотела выйти замуж, как старалась каждый раз, как только появлялся объект любви. И ухаживала за ними, и билеты в кино сама покупала, и даже с цветами на свидания приходила, чтоб ему не надо было на меня тратиться.

Сейчас я представляю себе, как все эти мои мучители по телевизору меня видят и думают, если вообще помнят, — ой, ну надо же, ведь это могла быть моя жена! Дурак я, дурак!

Поздно, дурачки! Надо было раньше думать.

Это я все к тому рассказываю, что стою я на первой неопасной ступеньке моей винтовой лестницы, задрав голову, смотрю туда, где звезды, и начинаю отсчет ступенек вверх.

И вот уже объявление в газете о наборе на курсы японского языка. Мама говорит, что у меня мозги чудные и у меня получится. И я пошла. И получилось. И затянулось все это на 25 лет моей трудовой биографии.

На курсах я прожила три счастливых года — и преподавательница, заразившая любовью к языку, и веселая группа.

Я запоминала быстрее всех. И говорила быстрее всех. Они все корпели, запоминая количество палочек в иероглифах. А я так ни одного иероглифа не запомнила — вместо доски смотрела на симпатичного и делающего вид, что холостой, сокурсника. Глаза, одним словом, были заняты, а уши свободны. Вот уши-то и оказались моим самым жизненно важным органом — взяли да и запомнили этот невероятный язык. А читать и писать я не умею. Даже как Лариса пишется по-японски, я до сих пор не знаю. Ой, нет, одно слово я все-таки знаю, как пишется иероглифами, — электровоз — денки кикаися. Длинное, красивое слово-картинка. Ведь японские слова, как детские кубики — картинка к картинке — вот тебе и слово. Электричество, дух, вместилище и механизм — вот тебе и электровоз. Это слово я изучила, чтоб при случае блеснуть удивительными знаниями перед новыми знакомыми. Ошеломляю этой красотой всех, и вот уже интерес к моей персоне.

Быстро-быстро пролетели эти японские уроки — и песенки в голове японские, и палочками ем дома все подряд, и музыка японская на магнотофоне.

А потом спортивная универсиада в Москве и тучами японцы — посмотреть, кто же это такие, не отдают им острова?

И я с толстенным словарем с первой группой, доверенной мне «Спутником» — бюро международного молодежного туризма. Каждое слово смотрю в словаре, показываю на пальцах и мимикой, и вся группа меня любит, и автобус содрогается от дружного японского хора, поющего по-русски «Бусть бегут неукрюзе песефоды по рузам». Это я их научила песенке из «Крокодила Гены», а у них нет букв «л», «ж», «х». Вот так и получается. Они в знак благодарности учат меня веселой песенке с припевом «Бу-ну осимасу». При этом они издают смешные, но неприличные звуки. Потом я узнала, что это песенка о том, кто как пукает — как бедняк, как богач, как жадина и т. д. А на припев как раз эти самые звуки.

Как я это все любила! Как ждала каждую группу! Постепенно словарь стал уже не нужен, я много слов уже знала и говорила свободно. А потом были поездки по всему Советскому Союзу с известным в Японии варьете «Девушки из Такарадзуки». Четыре месяца — ни слова по-русски, целыми днями с ними и уже японский без акцента и на любую тему. За четыре месяца около 80 представлений. И однажды мне стало завидно — они на сцене, им хлопают, а я как дура. И решила я тоже на сцену выйти.

Был у них такой номер — Имомуси. Это значит гусеница. Вся труппа — а их 72 девушки — сидят на корточках, держат друг друга за талию. Просто летка-енка, только как бы вприсядку. А сверху на них накинуто очень живописное покрывало с узором расцветки этой самой гусеницы. И они все по очереди поднимаются — приседают под этим покрывалом — одним словом, извиваются как гусеница, под японскую народную музыку.

И вот однажды они присели, а я подошла, тоже присела, зацепилась за талию последней девушки, подтянула на себя покрывало и вышла вместе с ними на сцену извиваться. Как я была счастлива все две минуты. Зато потом! Оказалось, что покрывало по длине было рассчитано ровно, чтоб прикрыть 72 попки. А у меня, уже и тогда не очень хрупкой, оказалась прикрытой только голова. А все остальное выглядывало из-под покрывала и извивалось как бы отдельно.

Вся труппа была наказана хозяином за то, что не проявила бдительности и допустила такое своеволие. Меня ругать он не решился — боялся обидеть, так как знал, что переводчиков японского языка очень мало и без меня они не обойдутся.

Когда «Такарадзуки» уехали, я долго скучала и даже плакала, вспоминая это время.

Я уже семенила ногами на второй ступеньке винтовой лестницы, и уже мне было на ней скучно. И тут, как на подкидной доске, меня подобрала жизнь — и я год за годом, группа за группой, и сны уже снятся по-японски, и ступенька за ступенькой и винтовая лестница моя делает новый, резкий виток.

Март 1983 года. Маршрут группы Москва — Сочи — Москва. Я уезжаю с взволнованным сердцем, так как уже приходил лечить зубы к моему мужу-стоматологу композитор Владимир Мигуля, и муж уже объяснил ему и всем знакомым, что я придумываю стишки по праздникам и к дням рождений не просто так, а как-то особенно. И Мигуля уже обещал посмотреть, нельзя ли из моего стишка песенку сделать. Осталось только этот стишок написать. Итак, японцы в Сочи отдыхают, выполнив программу, а я гуляю по пляжу. Никого, кроме меня. Нагнулась, подняла синюю бумажку — прошлогодний билет в кино. Прошлогодняя чья-то радость. И сердце мое уже запеленговало эту волну, и потянулись слово за словом строчки моей первой песни «Вернулась грусть».

Японская дорожка привела меня на очередную ступеньку, и началась моя новая жизнь.

История восьмая Выигрыш

Под осень наш послевоенный двор утопал в золотых шарах. Это время я любила больше всего. А сейчас был май, и в тех местах, где припекало солнышко, потянулись по оставшимся с прошлого лета ниточкам розовые вьюнки.

Про Клавдию во дворе все знали, что долги она возвращает вовремя, и деньги ей одалживали без долгих разговоров. Борька-Кабан, сосед Клавдии по лестничной клетке и основной соперник по одалживанию, тоже старался не отставать и путем сложных комбинаций с перезаймами никогда в злостных должниках не числился. Но все-таки Борька-Кабан — это не Клавдия, а совсем другое дело. И все обитатели нашего двора старались, увидев Кабана, нырнуть в подъезд или спрятаться за выступ дома, чтобы Борька не заметил.

А Клавдия, такая выдумщица, изобрела свой собственный стук, как позывные из кинофильма «Тайна двух океанов», — там-та-та-та. На эти позывные все двери приветливо открывались, и Клавдия получала нужную сумму и говорила непременно:

— Марь Васильна, на два дня. Пометьте в календарике.

И так — от Марь Васильны к тете Груше, от тети Груши к Поповичам, потом к Трофимчукам, и так по кругу, по кругу, с математической точностью — взять — отдать, взять — отдать…

Конечно, деньги деньгами, а Клавдия еще книги читать просила. Она любила толстые книги про войну, а особенно про шпионов. С книгами Клавдия обращалась аккуратно, обертывала их в пергаментную бумагу. Загляденье, а не книжка получалась. С пергаментом сложностей не было — Клавдина подруга в магазине масло развешивала, и пергамента этого Клавдия могла взять у нее сколько хочешь.

На двушки-трешки, занятые при помощи денежного круговорота, Клавдия по вечерам выпивала со своим мужем Жоржиком. Чудная у Жоржика была фамилия — Кунашвили. Дядя Жора Кунашвили. Сейчас каждому понятно, что если у человека такая фамилия, значит, человек — грузин. А в ту счастливую пору у нас во дворе никто не различал друг друга по национальности, да и не знали многие, что люди по фамилиям друг от друга отличаются. Что грузин, что француз — одно и то же. Кстати, дядя Жора и свою черную беретку носил как-то плоско, набекрень, как Ив Монтан в каком-то французском фильме.

Клавдия-то фамилию Жоржика не брала — зачем ей? У нее и самой фамилия неплохая — Редькина. Редькина Клавдия — услышишь, не забудешь.

Дядя Жора Кунашвили был во дворе человеком уважаемым. Он умел перетягивать матрацы и поэтому постоянно был кому-то нужен. Мы все во дворе всегда узнавали о наступлении весны по дяде Жоре — если с утра посреди двора стоит чей-то диван, топорщась вырвавшимися на волю пружинами, а Жоржик с гвоздями в зубах что-то насвистывает, значит, пришло тепло, скоро Первое мая, и Жоржик рад, что у него есть дело, на которое он большой мастер, и что скоро приедет Витя-дурачок, их с Клавдией сын.

Уже с марта Жоржик всем ребятам во дворе обещал, что на Первое мая Витя приедет, и если ребята будут с ним играть и в кино возьмут, то Жоржик купит всем по мороженому и один на всех воздушный шарик — в волейбол играть.

Витя-дурачок… Перед тем как ему появиться на свет, Клавдия с Жоржиком выпивали. Часто и помногу. И рожала Клавдия пьяная. И получился Витя-дурачок — то ли мальчишка, то ли дядька. По разговору он не отличался от сына Борьки-Кабана — Кабана-младшего, первоклашки. Тот в своем первом «А» был самым отстающим учеником. И в то же время на щеках у Вити-дурачка в некоторых местах была щетина и курил он на равных с Кабаном-старшим.

В честь Витиного приезда дядя Жора всегда весь двор угощал мурцовкой — так он называл похлебку из воды, подсолнечного масла, лука и черного хлеба. Простая вроде бы еда, и всякий ее запросто сделать может. Может-то может, но сколько мы ни старались, как у Жоржика, ни у кого не получалось.

Мы все ждали приезда Вити-дурачка, особенно радовалась Нонка. Ее дразнили Нонка-карлик. Вообще-то это была обыкновенная девчонка, но родилась она в последний военный год и росточком не вышла. Ей было обидно, что ее и в глаза, и за глаза все звали так — вон Нонка-карлик идет, ишь, Нонка-карлик, нарядная какая.

Когда Витя приезжал, Нонка как бы перемещалась — на последнее от конца место, а это уже не так обидно, тем более что мурцовки ей всегда дядя Жора первой наливал. Жалел за маленький росток.

Вот так и жил в те дни наш двор — Клавдия бегала по кругу, деньги занимала. Жоржик посвистывал, диваны перетягивал. А все остальные занимались своими делами.

И вдруг произошло невероятное событие, ради которого я и начала рассказывать всю эту историю.

Тот день начался обычно — Клавдия послала Жоржика за хлебом, а он взял, да на сдачу вместо денег принес лотерейный билет. Клавдин крик слышно было даже в соседних дворах — что деньги зря потратил, ерундой всякой занимается. А Жоржик уже с утра пивка попил, был весел и совсем с Клавдией ругаться не хотел и объяснял, что если «Волгу» выиграет, то Клавдию прокатит вместе с Витей, и всех ребят во дворе тоже прокатит.

Розыгрыш лотереи намечался через три дня, и мы все с нетерпением ждали таблицы в газете с надеждой прокатиться. И вот газету принесли, и дядя Жора билет проверил, и все совпало — и номер, и серия, и дядя Жора выиграл «Волгу»!

Во двор вышли почти все — и Марь Васильна, и тетя Груша, и Поповичи с Трофимчуками, и Борька-Кабан с женой, в общем, радовались всем двором. Билет переходил из рук в руки, и всем казалось, что мы прикасаемся к чуду.

А Клавдия решила устроить во дворе застолье. Прямо завтра. Жоржику велела накрошить для всех мурцовки, а сама прикинула в уме, сколько водки, сырку-колбаски купить, чтоб на весь двор хватило — праздник так уж праздник! Посчитала-покумекала и отправилась свою «Тайну двух океанов» отстукивать — там-та-та-та…

В тот день все были особенно приветливы — Клавдию и вообще-то любили, за Витю-дурачка жалели. И все за них с Жоржиком обрадовались. Было это давно, и зависть в душах обитателей нашего двора тогда еще не прописалась. По двушке, по трешке собирала Клавдия — привычный путь: от Марь Васильны к тете Груше и дальше, дальше. А Борька-Кабан сам Клавдии рубль предложил, вообще в подарок, без отдачи.

Вечера как раз наступали светлые, тепло отвоевывало свое право. Все обитатели двора допоздна сидели на лавочках под окном у Шурки-Мурки. Так уж получилось, что почти все у нас назывались через черточку.

Это было самое уютное место во дворе — окно обвито вьюнками, кружевная занавеска, а на окне проигрыватель. Покрутишь ручку, с иголки пыль снимешь, и, пожалуйста, — слушай целых две минуты. «Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая, здравствуй, моя Мурка, и прощай…» У нашей Шурки-Мурки полно пластинок было, но крутила она целыми днями только эту, как бы оправдывая свое прозвище.

В тот знаменательный вечер Шурка-Мурка сменила иголку, ее муж, Шурик-Мурик, надел поблескивающий былыми временами габардиновый пиджак, тетя Груша вышла в новом фартуке с кармашком-сердечком — в общем, все принарядились и вышли праздновать событие.

Всего на столе было полно. Толик, сын Поповичей, с утра за воблой в рыбном отстоял, еще чернильный номер на руке не стерся, и воблы этой притащил — по одной на четверых, а себе вообще целую воблешку. К Трофимчукам как раз гости с Украины приехали, их тоже к столу пригласили, и они принесли здоровенный кусок сала. Королева стола — мурцовка — в тот вечер дяде Жоре особенно удалась.

Все пили-гуляли, поднимали тосты. За Редькину Клавдию, Жоржикину удачу и за Витю-дурачка, чтоб почаще было Первое мая и Витя из своего санатория приезжал. Даже за Нонку-карлика тост говорили, чтоб, когда большая будет, замуж ее взяли, несмотря на росток.

Затем были танцы. Танцевали — кто как мог. «Здравствуй, моя Мурка» — кружились в вальсе Борька-Кабан с тетей Грушей, «здравствуй, дорогая» — бил чечетку старик Черникин, зашедший вообще случайно из соседнего двора, «здравствуй, моя Мурка, и прощай» — Жоржик с Клавдией уже валились с ног, их фокстрот имел успех.

Часам к двум ночи разошлись по домам, завтра — понедельник, на работу рано вставать.

Наступил понедельник, дядя Жоржик с Клавдией, нарядные и торжественные, пошли к открытию сберкассы — «Волгу» решили взять деньгами.

Неработающая часть двора — я, Нонка-карлик и первоклашка Кабан-младший — пошла вместе с ними.

Слегка отдавая запахом вчерашнего веселья, дядя Жора задышал в окошко кассы: «Марь Васильна, — она как раз в сберкассе кассиром работала, — выдайте, будьте любезны, выигрыш».

Марь Васильна очки протерла, стала билетик на свет для строгости смотреть, а потом начала пальцем по строчкам таблицы водить. Водила она, водила, и вдруг ее лицо начало меняться, и Жоржик с Клавдией уже волноваться начали.

Наконец Марь Васильна с изменившимся лицом протянула билетик обратно и незнакомым голосом сказала:

— Здесь такого номера нет.

Дядя Жора вместе с Клавдией, застряв в окошке головами, хором потребовали таблицу предъявить. Водят, водят пальцем — нет такого номера!

— Что ж такое? Я сам видел, видел, — чуть не плача, закричал дядя Жора. — У меня газета сохранилась! А у вас опечатка! — И он достал из кармана помятую газету с таблицей и протянул Марь Васильне. — Вот!

Повторив движение пальца, Марь Васильна удивленно закричала:

— Есть!

Но в тот же миг ее осенило, и она увидела, что протянутая Жоржиком газета двухмесячной давности. И с этой двухмесячной давности таблицей совпал номер билета дяди Жоры.

Редькина Клавдия и Кунашвили Жоржик сидели на лавочке под окном с вьюнками и плакали. Клавдия — горюче, Жоржик — по-мужски.

Вечером все узнали о случившемся и, посовещавшись, простили им все долги.

Там-та-та-та.

История девятая Наводнение в Каракумах

Мне кажется, что даже те, кто меня не знают, знают про меня все. Это из-за журналистов — ходят и ходят. А мне отказывать неудобно — я всегда ставлю себя на их место.

Ну и вот тогда пришла ко мне очередная акула пера. Все как всегда — чайку? Кофейку?

Достает микрофон, сидит напротив. Но вместо обычного — когда, как, почему? — вдруг спрашивает: — А можно, рассказывать буду я? Конечно, можно. Меняемся местами, и вопросы задаю я. Да, впрочем, их задавать не приходится — Алиса, эта самая акула, все рассказывает сама. А я слушаю.

— Может быть, вы, Лариса, потом обо мне стихи напишете. Про всю эту историю.

Я, еще когда в школе училась, про артистов читать любила. Ну и влюбилась в Геннадия — он тогда еще только начинал и подавал большие надежды. Я о нем тогда в журнале прочла и фото в первый раз увидела. Ну и пропала. Стала все статьи вырезать, фотографии тоже, в альбом наклеивать. Одним словом, создала личный фан-клуб. Гена быстро в гору пошел, в фильмах снимался, какие-то призы на кинофестивалях получал. А я придумывала себе биографию, вернее, не себе одной, а как бы вместе с Геннадием. В моих грезах мы за руку гуляли по дождливой Москве, лежали на пляже в Акапулько, скакали на лошадях в диких прериях, вечерами на кухне под розовым абажуром пили чай. Много всего.

Я с ним и разговаривала, и за удачи хвалила, иногда критиковала — любя, конечно.

Это тянулось много лет, уже и школа, и институт позади. И первые мои любовные опыты, и летучие романы. И даже неудачное замужество. Но все это на фоне любви, верной и преданной, — к моему кумиру, к тому времени уже заслуженному артисту.

Не могу сказать, что прорыдала всю ночь до утра, увидев его фото с молодой красавицей, ставшей его женой.

Сказать честно, я никогда ни на что не надеялась, знала, что дорожка моей нехитрой жизни никогда не пересечется с его светлым путем. Это было так же невозможно, как наводнение в Каракумах или пожар в Антарктиде.

Но иногда вечерами в редакции, где я работала, мы сидели с девчонками, и я им рассказывала фантастическую историю своего знакомства и любви с Геннадием — они знали, что я придумываю, но все равно верили. Может, я так рассказывала?.. И, представляете, Лариса, однажды мне приснился сон — я в Крыму, иду вечером по набережной, а навстречу — он. Подходит и говорит: — Мы не могли с тобой не встретиться.

И вдруг в редакции мне дают очередное задание — написать о кинофестивале, который проходит как раз в том городе, который мне приснился.

В первый день кинофестиваля я с двумя знакомыми журналистками вечером пошла в кафе. Мы немножко выпили — за то, за это. А я и говорю: — Давайте выпьем за десятую годовщину моей любви к одному артисту. Ну и рассказываю, как обычно в редакции, свой несбыточный рассказ. И на самом интересном месте замираю, слышу за спиной его голос. Поворачиваю голову — он! Садится неподалеку с двумя кинокритиками. Я уже ни о чем думать не могу. Вдруг один из этих кинокритиков подходит и говорит: — Девочки, давайте столики сдвинем, веселей будет. Дальше — все в тумане — общий треп, шутки — это все, кроме меня. Я — зомби. Сижу неподвижная и немая, на Геннадия смотреть боюсь. Тут группа какая-то играть стала. Ну и критики с моими девчонками танцевать пошли. А мы за столиком вдвоем остались. И Гена рукой мою руку накрыл, как обжег, и тихо так говорит: — Мы не могли с тобой не встретиться.

Не помню, как мы дошли до моей гостиницы, как вообще все это было. Ни до, ни после я ничего такого не испытывала — ну не в смысле каких-то физических ощущений, а в смысле душевных потрясенных состояний.

Я понимала, что для Гены это все обычная история, образ жизни, в которой он — хозяин. Захочет — скомандует: — К ноге! — и каждая будет рада эту команду выполнить.

Утром я даже не была уверена, что он помнит, как меня зовут. Да и утро-то еще по-настоящему не настало — он проснулся часов в пять, на часы посмотрел и засобирался — он приехал вместе с женой и сыном, они, наверное, уже его ищут.

Оделся, наклонился надо мной. Поцеловать как будто хотел. Но не поцеловал, а только вдруг опять сказал: — Мы не могли с тобой не встретиться. И добавил: — Алиса! И ушел.

Больше я его на кинофестивале не видела. Слышала, что он пробыл там всего два дня и уехал куда-то на съемки.

В Москву я вернулась с невыполненным заданием, отговорилась, что заболела в Крыму. Обошлось.

И, верите, Лариса, мне стало казаться, что ничего этого не происходило. Я решила, что вся история — плод моего раскаленного воображения. Ну и как-то вечером я снова девчонкам свою мыльную оперу рассказывала и про этот случай в Крыму, конечно, вплела. И опять все слушали — привыкли к моим сочинениям.

Прошло не очень много времени — недели две-три, меня к телефону в редакции просят. Слушаю и понимаю, что наступила высшая стадия моего помешательства, потому что в трубке его голос. И он говорит, что искал меня, потому что не спросил тогда телефона. И все это время думал обо мне. Хорошо, что у приятеля оказался телефон моей подруги — она тогда, в кафе в Крыму, его оставила. И он рад, что нашел, и немедленно хочет видеть.

Я шла к нему, и мне хотелось держаться за стены — так меня качало. Он жил в высотке, на последнем этаже. В квартире было много картин, вообще очень красиво. Я в таких домах раньше не бывала.

Геннадий ждал меня, даже стол накрыл — шампанское и бананы. Сказал, смеясь, что семейство на даче и мы в безопасности. В этом безопасном плену я прожила три дня. Ему звонили, он звонил. А я была счастливейшей небожительницей, и ангелы хором пели надо мной свои песни.

Гена улетал на очередные съемки — ненадолго, недели на две. И обещал скучать.

В редакции все сказали, что я как-то изменилась. Что произошло?

Ну я и собрала народ на очередное прослушивание. Все рассказала и сказала, что на этот раз это все правда. Девчонки обомлели. И вдруг одна, очень способная и острая журналистка, говорит: — А знаешь, Алиса, если ты хочешь сохранить все эти ощущения, то с Геннадием больше не встречайся. Да это и ни с какой стороны не нужно. Ты понимаешь, он — артист. Натура увлекающаяся. Вот и увлекся. Это ненадолго. А потом будет следующая. А тебя он бросит. К этому времени ты, отравившись этим сладким ядом, уже не сможешь обычного мужика полюбить. И будешь несчастной. Оставь себе это состояние навсегда.

И, представляете, Лариса, я ее послушалась. Потом Геннадий звонил, я то к телефону не подходила, то говорила, что встретиться с ним не могу. Получилось так, что я его бросила! Я! — Его! Наводнение в Каракумах!

Вся эта история произошла два года назад. Гена, конечно, позвонил-позвонил и перестал. И моя мыльная опера тоже подошла к логическому завершению. А вчера я его случайно встретила, снова, представляете, в кафе. Он сидел с какой-то симпатичной девушкой. Гена видел меня. И не узнал.

Моя гостья замолчала и смотрела на меня. Она хотела, чтобы я сказала ей, что она молодец, все в жизни сделала правильно. Или, наоборот, — что она дура и не боролась за свое счастье.

А я сидела и думала, что пора тебе, акуле пера, понимать, что в жизни выбора нет. И все складывается так, как должно сложиться. Потому что в каждом из нас находится дискета, на которой все записано — кто мы и что с нами будет. И эту дискету мы привыкли называть судьбой.

История десятая А был ли Билл?

Мне как-то приснился сон, что в меня американский президент влюбился. Тогда как раз о скандале Билла Клинтона с Моникой Левински все газеты писали и телепрограммы показывали. Ну, а он как раз в моем вкусе — светловолосый, светлоглазый. Я всю жизнь таких люблю. А Моника — ну, подумаешь. Кстати, тоже, как и я, — не худенькая.

А Клинтон взял да и приснился мне — вроде мы с ним танцуем, и он так горячо дышит, что у меня даже челка раздувается. А я ему и говорю: — Билл, а вы скандала не боитесь?

А он отвечает: — Боюсь. Но оторваться не могу.

Я про сон всем рассказывать стала, так он мне понравился. Даже стихотворение об этом написала и по телевизору его читала.

И вдруг приходит мне письмо от какой-то женщины из Уфы, и она пишет — вот, мол, вы, Лариса, с Биллом Клинтоном знакомы, и потому посоветуйте, как поступить.

А дело в том, что родила она мальчика и решила его крестить. Пошли в церковь — она с малышом, и соседка с мужем — чтобы стать крестными отцом и матерью. А сосед по дороге в магазин зашел и там напился. И до церкви не дошел. И тогда женщина чуть не заплакала, а батюшка сказал, что ничего, мать крестная есть, а отца крестного можно просто вообразить себе и имя его произнести. А женщина эта утром как раз по телевизору новости смотрела и симпатичного мужчину с волнистыми волосами запомнила. Имя легкое — Билл. Ну она его и вообразила. А батюшка догадался, кого она в виду имеет, и фамилию его назвал. И стал Билл Клинтон как бы крестным отцом названным.

Все бы хорошо, но на другой день снова женщина его по телеку увидела с девкой этой чернявой. И все про овальный кабинет узнала. Правда, что именно они там делали, до конца не поняла, но поняла — что это грех. И выходило, что взяла она в крестные отцы своему сыночку этого грешника. И спрашивает она, что ей теперь делать.

Мне хотелось ей сказать, что теперь ей остается только ждать новых выборов. А мне, например, было жалко, что Билла переизберут и я уже не смогу читать свое стихотворение о нашей с ним любви.

Тут как раз зовут меня сниматься в передаче «Блеф-клуб», и там нужно истории придумывать: веришь — не веришь. На бумажке пишешь, правда это или нет, бумажку переворачиваешь и рассказываешь. А потом игроки говорят — верят истории или нет. Если совпадает — побеждает отгадавший, если нет — рассказывавший.

Беру я бумажку, пишу — Правда. И рассказываю байку, что однажды Билл Клинтон, когда был в Москве, пошел на радиостанцию «Эхо Москвы» давать интервью. А потом, когда он шел по коридору, то смотрел на фотографии тех, кто бывал на этой радиостанции. Там весь огромный коридор этими фото увешан. Среди них есть и моя довольно симпатичная фотография. Ну вот Билл шел по коридору и все это рассматривал. Потом, уже дойдя до лифта, вдруг развернулся и обратно — в коридор. Охранники, естественно, за ним. А он дошел до моей фотографии, остановился, смотрит. — Кто эта женщина? — спрашивает.

Ну сотрудники редакции ему говорят: — Лариса Рубальская это, стихи пишет. А Билл смотрит и говорит: — Странное у меня чувство — как будто мы с ней давно и близко знакомы. Даже как будто была у нас лавстори. И улыбнулся так хорошо, и опять к лифту пошел.

Вот рассказала я эту придуманную историю и жду, что игрок-соперник скажет — не верю. Неправда. А я хитрая — написала: — Правда. И выиграю. А соперник вдруг говорит: — Верю. Правда. И получает — дыню. Как раз сентябрь был.

Но я не расстроилась, потому что все, кто передачу смотрел, теперь, наверно, думают, что это все правда и было на самом деле.

Кстати, дыню мы потом вместе съели, когда передача закончилась.

Сон о Клинтоне

А вчера я одна ночевала, Снился мне удивительный сон — С Биллом Клинтоном я танцевала, Был в меня он безумно влюблен. Я смеялась, глаза закрывала, Билл мне в ухо шептал — ай лав ю. Будь моей и не бойся скандала Или жизнь поломаешь мою. Звуки танго мне душу вскружили, Клинтон был мне по вкусу вполне. И, подумав чуть-чуть, мы решили, Что он жить переедет ко мне. Он научит меня по-английски Говорить, и читать, и любить, А про дочку, жену и Левински Постарается быстро забыть. И хоть я от любви опьянела Так, что пол уплывал из-под ног, Не забыла сказать и про дело — Чтобы Клинтон России помог. Он сдул мою челку дыханьем, Так, что искры сверкали в глазах. Но рассвет торопил расставанье, Я проснулась под утро в слезах. И опять серый день заклубился — Отнести, привезти, позвонить. Сон про Клинтона так и не сбылся, Но осталась незримая нить. Я давно ни о чем не мечтала. Дел по горло, когда тут мечтать. Но как с Клинтоном я танцевала, Сон хочу еще раз увидать. Чтобы Билл хоть недолго был рядом, Говорил — ай лав ю, целовал. Чтоб опять обжигал меня взглядом И дыханьем мне челку сдувал. Чтоб опять было все так красиво, Нежность рук и сияние глаз. И чтоб Клинтон дал денег России — Он же мне обещал в прошлый раз!!!

Прошлогодний снег

Я растеряна немножко, Виноватых в этом нет. На заснеженной дорожке Прошлогодний тает снег. Ты ушел, но след оставил, Что-то ты мне не простил. Прошлогодний снег растаял, Вместе с ним твой след простыл. Мне не жаль, не жаль прошлогоднего снега, Год пройдет, и опять наметет. Жаль, что след растаял, растаял бесследно И уже никуда не ведет. Ты любовь, любовь перепрыгнул с разбега, Без оглядки в весну убежал. Мне не жаль, не жаль прошлогоднего снега, А любви растаявшей жаль. Я с весною не согласна, Для чего цвести садам? Я любовь ищу напрасно По растаявшим следам. Я весну не торопила, Да не скрыться от тепла. Утром солнце растопило След, который берегла.

По воле волн…

С тобой ко мне вернулись весны, С тобой ожил мой давний сон. Ты мне сказал: «Забудем весла И поплывем по воле волн»… По воле волн, по воле волн И прежней жизни берега По воле волн, по воле волн Уже оставила река. По воле волн, по воле волн Совсем иные острова. По воле волн, по воле волн У жизни новая глава. Судьбою лодку развернуло, Качнулось время за бортом. Я в этот раз тебе вернула Все то, что ты вернешь потом. По воле волн, по воле волн И прежней жизни берега По воле волн, по воле волн Уже оставила река. По воле волн, по воле волн Совсем иные острова. По воле волн, по воле волн У жизни новая глава. Нас встречный ветер не печалит, Попутный ветер к нам спешит. К какой нам пристани причалить, За нас любовь сама решит.

Безнадега

Ни дороги, ни пути, ни проехать, ни пройти, Беспросветный дождь стоит стеной. Сговорились все вокруг, безнадеги замкнут круг, А удача ходит стороной. Ворон, черное крыло, Сделай так, чтоб мне везло, Наколдуй везенье, напророчь. От невзгод меня спаси, Безнадегу унеси, Прогони мои печали прочь! Безнадега, безнадега, безнадега, От тебя к надежде долгая дорога. Запрягайте золотую колесницу, Я поеду в дальний край за синей птицей. Ворон, черное крыло, Сделай так, чтоб мне везло, Наколдуй везенье, напророчь. От невзгод меня спаси, Безнадегу унеси, Прогони мои печали прочь! Знаю я, как дважды два, безнадега не права. Ведь в любой печали есть предел. Без стеблей цветы срывать, за собой мосты сжигать Никогда я, в общем, не хотел. Ворон, черное крыло, Сделай так, чтоб мне везло, Наколдуй везенье, напророчь. От невзгод меня спаси, Безнадегу унеси, Прогони мои печали прочь!

С той далекой ночи…

Опять в саду алеют грозди, Как подобает сентябрю. Ты был моим недолгим гостем, Но я судьбу благодарю. Мы были оба несвободны, И в этом некого винить. И не связала нас на годы Судьбы запутанная нить. С той далекой ночи нашей Ты совсем не стала старше, Хоть глаза глядят серьезней, А в улыбке грусти след. С той далекой нашей ночи Изменился ты не очень, Хоть сто зим прошло морозных И сто грустных, долгих лет. Летучей молнией мелькнула, Влетела в жизнь и обожгла. Нет, нас судьба не обманула, Она нас просто развела. Но все всегда идет по кругу, Как предназначено судьбой. И несвободны друг от друга Все эти годы мы с тобой.

Прошлое

Вспоминаю тебя, вспоминаю. И стираю слезинки с ресниц. Я роман наш недолгий читаю, Сто горючих и сладких страниц. Закипел он в сиреневом мае И привел на обрыв сентября. Вспоминаю тебя, вспоминаю, Вспоминаю, наверное, зря. Прошлое ты, прошлое, Что в тебе хорошего, Ты, как гость непрошеный, снова у дверей. Прошлое ты, прошлое, Что в тебе хорошего? Проходи ты, прошлое, проходи скорей. Не забыться тем дням, не забыться, Ничего мне не сможет помочь. Мне все снится, теперь только снится Та безумная первая ночь. Я вникала в твой шепот горячий, И, наверно, была не права. Ничего в нашей жизни не значат Золотые, ночные слова.

Я — как бабочка без крыльев

У нас с тобой была недолгая любовь. Была любовь недолгая, но жаркая. Ты осыпал меня букетами цветов И милыми ненужными подарками. Профессором любви тебя я назвала, Была твоей студенткою прилежною. Но как-то ты сказал, чтоб больше не ждала, И погасил глаза бездонно-нежные. Я — как бабочка без крыльев На цветке без лепестков. И в глазах твоих застыли Льдинки тех холодных слов. Дни, когда мы вместе были, Не оставили следов. Только бабочка без крыльев На цветке без лепестков. Профессор, твой урок я помню наизусть. И, горькими ошибками научена, Я опытом своим с другими поделюсь И буду жить надеждами на лучшее. Но больше не смотрюсь так часто в зеркала, Там на губах дрожит улыбка жалкая. У нас с тобой любовь недолгая была, Была любовь недолгая, но жаркая.

Осиновый огонь

Огнем горит любовь, Осиновым огнем, Оранжевым огнем, Осенним наважденьем. Давай от вечных слов Немного отдохнем, Над пламенем осин Дождя сопровожденье. Осиновый огонь — причуда сентября, Каприз последних дней Сгорающего лета. А если навсегда Осины отгорят, То ты прошедший дождь Не обвиняй за это. Невольница-любовь В плену огня осин, В плену у перемен, Случайных, неизбежных. Но ветер налетел, Осины погасил, И в пламени осин Сгорела наша нежность.

Бессонница

Месяц выглянул над соснами И за тучи закатился. Сколько дней прошло с той осени, — Ты ни разу мне не снился. Мне тебя увидеть хочется, Только этому не сбыться, Потому что в дверь бессонница По ночам ко мне стучится. А с утра заботы разные — От тоски моей спасение. Не любить я стала праздники И субботы с воскресеньями. Память временем укроется И поможет мне забыться. Потому, что в дверь бессонница По ночам ко мне стучится. А с утра заботы разные — От тоски моей спасение. Не любить я стала праздники И субботы с воскресеньями. Память временем укроется И поможет мне забыться. Но пока еще бессонница По ночам ко мне стучится. Бессонница, бессонница, бессонница, Печаль к тебе притронется у ночи на краю. Услышишь, как бессонница Стучится в дверь твою.

Обломанная ветка

Где-то в сердце моем натянулась И забилась в тревоге струна. Снова память как будто очнулась После долгого тяжкого сна. Я звоню в твой неведомый вечер Из далекого серого дня, Упрекнуть мне тебя будет не в чем, Если ты не узнаешь меня. Я знаю — все проходит, И эта боль пройдет, Тревожить память, может, и не стоит. Обломанная ветка весной не расцветет, И к осени не станет золотою. Вздрогнул в трубке твой голос и замер, Я дыханье ловлю в тишине. Сколько дней этот номер был занят, Сколько раз отвечал он не мне. Больше так продолжаться не может, Ни на что не надеясь, рискну И из осени серой, продрогшей Позвоню в голубую весну.

Жемчужина

Где-то на дне моря синего Ракушка жила с жемчугом. Принесли ее волны сильные На песчаный пляж вечером. Луч солнца гаснет на песке, Жемчужина в твоей руке. Ладонь бережно хранит ее огонь. Где-то в душе горечь копится. Вдруг не стану я нужною? Если любовь наша кончится, В море брошу я жемчужину. Где-то в горах солнце спрячется. Знаешь, ты не зря веришь мне. Я твоей любви не растратчица, Я любовь храню бережно. Луч солнца гаснет на песке. Жемчужина в твоей руке. Огонь бережно хранит ее ладонь.

Какое счастье!

Какое счастье — быть с тобою в ссоре. От всех забот взять отпуск дня на два, Свободной птицей в голубом просторе Парить, забыв обидные слова! Какое счастье, на часы не глядя, В кафе с подружкой кофе пить, болтать, И на тебя эмоции не тратить, И вообще тебя не вспоминать! Какое счастье, как бывало раньше, Поймать глазами чей-то взгляд в толпе И, замирая, ждать, что будет дальше, И ничего не объяснять тебе! Какое счастье, — смазать чуть помаду, И на углу купить себе цветы. Ревнуй, Отелло, так тебе и надо, Все это сам себе устроил ты! Какое счастье — сесть в троллейбус поздний И плыть неспешно улицей ночной, И за окном увидеть в небе звезды, И вдруг понять, как плохо быть одной! Какое счастье — поздно возвратиться, Увидев свет, знать — дома кто-то есть, И выйдешь ты, и скажешь — хватит злиться, Я так устал, дай что-нибудь поесть!

Ночная фиалка

Хочу забыть и не могу Тот миг сгорающего лета, Где на фиалковом лугу Вдруг о любви сказала мне ты. И был в глазах твоих испуг, Качнулось небо с облаками. И знал фиалок полный луг О том, что было между нами. Ночная фиалка, ночная фиалка, Вся жизнь — череда расставаний и встреч. Ночная фиалка, ночная фиалка, Тебя я сорвал, но не смог уберечь. Смотрю ночами грустный сон О фиолетовых фиалках. Уже не сможет сбыться он, И просыпаться утром жалко. Хочу забыть и не могу, Как ты меня в ту ночь любила. Я от себя бегу, бегу, Но убежать не хватит силы.

Огонь

За крышей месяц притаился, словно вор, Хотел подслушать наш полночный разговор. А мы с тобой не говорили ни о чем, Мы целовались и дышали горячо. И, нарушая траекторию слегка, Плыла твоя неосторожная рука, И замирала вдруг, сводя меня с ума, Качая месяц, и деревья, и дома. И жар огня Сжигал меня, Ведь на земле никто любовь не отменял! Ты, как оркестром, дирижировала мной, А я заложником был музыки ночной, А эта ночь накалом в тысячу свечей Перечеркнула прежних тысячу ночей. Разведчик-месяц не разведал наш секрет, И закатился тихо в медленный рассвет, А то, что было между мною и тобой, В обычной жизни называется судьбой.

Старые липы

Я окно открою в теплый вечер, В запах лип и в музыку вдали. Говорят, что время раны лечит, А моя по-прежнему болит. Все сбылось, но позже, чем хотелось, И пришел не тот, кого ждала. Моя песня лучшая не спелась И в давно забытое ушла. А старые липы Печально молчали О том, что в начале, О том, что в конце. А старые липы Ветвями качали, И былое кружилось В золотистой пыльце. Я окно открою в чьи-то тени, В чей-то смех и в чьи-то голоса. И опять вечерним наважденьем Мне твои пригрезятся глаза. Не твоя там тень в руке сжимает Тень цветов, как тень ушедших лет. Это просто ветер налетает И срывает с лип душистый цвет.

Отпускаю

Осень лето догнала, Все длиннее вечер темный. Как счастливой я была, Я уже почти не помню. Как недавно и давно От тебя помчались стрелки. И все чаще дождь в окно Барабанит дробью мелкой. И отпускает неспеша Моя остывшая душа Тебя на волю, на волю, на волю. И по ночам тебя не ждать, И без тебя теперь дышать Почти не больно, не больно, не больно. Я забыла голос твой И глаза твои забыла. И мне кажется порой, Никогда я не любила. Только мокрый воробей За окном замерз, бедняга, И не сделать мне к тебе Эти главные полшага.

Фото

А живу я одна, навсегда замерев от испуга, Это после того, как я с бывшим своим развелась. А недавно пришла ко мне Нинка — из детства подруга, Пропадала сто лет, вдруг, откуда не знаю, взялась. Рассказала мне Нинка, что стал изменять Анатолий, И однажды решила она отомстить мужику — Изменить, как и он, и навек излечиться от боли, И прогнать из души надоевшую злую тоску. Ну а лет молодых нам осталось совсем уж немножко, Поезд жизни уходит, качнулся последний вагон, Только Нинка успела с разбегу вскочить на подножку И влетела в купе, ну а там ждал, естественно, он. Вот о нем мне подруга часа полтора трындычала — И какой из себя, и в постели бывает каков. Ну а я все сидела и только, как дура, молчала, Потому что забыла, как выглядит эта любовь. Дальше — больше. Подробности, родинки, плечи, И другое, такое, о чем говорить ни к чему. Что случилось, не знаю, но вдруг мне дышать стало нечем, Я на Нинку смотрю, а лицо ее будто в дыму. Зря ты, Нинка, пришла, и в душе началось все сначала, Когда я поняла, что ты мне говоришь про него. Зимовала одна, в одиночестве лето встречала, Начала забывать и взамен не ждала ничего. Эти родинки я, как и ты, столько раз целовала, Столько раз засыпала, как ты, я на этом горячем плече. Испытаешь ты, Нинка, все то, что и я испытала, Так что слезы готовь для бессонных горючих ночей. Было жалко, что нет у меня ни сыночка, ни дочки, Хоть рубашка осталась бы, с запахом тела его. Наша жизнь расставляет порой неожиданно точки, Где поставить, решает сама, не спросив никого. Мне остались на память засохшие в вазе фиалки, И Сережкино фото — на море, по пояс в волне. Я не злилась на мужа, но было до ужаса жалко, Что ушел он к другой и забыл навсегда обо мне. Он был первым моим и последним моим был мужчиной, Самым нежным на свете и самым надежным он был. А когда при разводе спросили Сережу причину, Он сказал — нет причины, я просто ее разлюбил. Нинка взгляд мой заметила. — Что ты? — спросила тревожно. И сказала подруге я вдруг, ни с того ни с сего: — Слушай, Нинка, скажи, а зовут твоего не Сережа? Нинка сдвинула брови: — Серега. Ты знаешь его? Я остывшего чая глотнула, вздохнула поглубже, И сказала: — Да что ты, да нет, просто я телепат. — И ни слова о бывшем, предавшем и бросившем муже, О котором я столько ночей прорыдала подряд. А счастливая Нинка достала из сумочки фото, Я сказала себе: успокойся, замри, не дрожи. А с портрета смотрел на меня незнакомый мне кто-то, И пропела подруга — вот он, симпатичный, скажи?.. Ночь пробили часы, и в метро заспешила подруга, А потом позвонила сказать, что уже добралась. А живу я одна, навсегда замерев от испуга, Это после того, как я с бывшим своим развелась.

Богач

Наша жизнь — сплетенье крахов и удач. Как-то раз все деньги проиграл богач. Все богатство мигом по ветру пустил. И своей любимой он сказал: — Прости! Она ему сказала: — Милый мой, не плачь! Пока любовь жива, ты все равно богач. Ты все равно богач, и, сколько ни живи, Нет ничего сильней моей к тебе любви. От ее улыбки и от этих слов Вдруг запели скрипки песню про любовь. Что не в деньгах счастье, понял он тогда И таким счастливым не был никогда. Она ему сказала: — Милый мой, не плачь! Пока любовь жива, ты все равно богач. Ты все равно богач, и, сколько ни живи, Нет ничего сильней моей к тебе любви. Но на этом месте кончилось кино. Он с любимой вместе едет в казино. И сказала мило девушка ему: — Деньги — это сила, риск нам ни к чему. Она ему сказала: — Ты их зря не трать, Пока любовь жива, ну а без них — как знать? Ну а без них как знать, ведь, сколько ни живи, Когда мешали деньги дружбе и любви?!

Иду по лезвию ножа

А ты живешь на верхних этажах, У неба на краю. А я иду по лезвию ножа, Иду в судьбу твою. А мне стоп-кран бы вовремя нажать, Но я не знаю, как. И я иду по лезвию ножа, Счастливый, как дурак. А ты прольешь горючую слезу, И скажешь, что ждала. Прости меня, что я живу внизу, Сложились так дела. Не будь со мной колючее ежа, Не будь змеи хитрей. Ведь я пришел по лезвию ножа, Впусти меня скорей. И пусть нам хором ангелы поют, И черти пляшут пусть. А ты живешь у неба на краю, И я там поселюсь. А мой подвал недорого сдадим С ключом от гаража, Плевать на все, что было позади, До лезвия ножа. Амур-шалун согнет дугою лук, Стрелой своей дразня. А ты сомкнешь кольцо горячих рук На шее у меня. Открой окно в предутренний туман, Спугни веселых птиц. А жизнь сама напишет наш роман Из нескольких страниц. Где ты живешь на верхних этажах, У неба на краю, Где я иду по лезвию ножа, Иду в судьбу твою. Ты надо мною госпожа, А я твой верный паж. Иду по лезвию ножа На верхний твой этаж.

Я забыть тебя, наверно, не смогу

Мне казалось, я смогу тебя забыть, Без тебя к другому берегу приплыть, Но никто не ждал меня на берегу, Я забыть тебя, наверно, не смогу. Снег засыплет облетевшую листву, Без тебя я эту зиму проживу. Я пишу холодной веткой на снегу, Я забыть тебя, наверно, не смогу. Говорят, что время лечит, ну и пусть, Может быть, сама я времени боюсь. Может быть, сама от времени бегу, Я забыть тебя, наверно, не смогу, Может быть, я перед временем в долгу, Я забыть тебя, наверно, не смогу. Вечерами мне звонят твои друзья, Что ответить им, порой не знаю я. Я им правды не скажу и не солгу, Я забыть тебя, наверно, не смогу. Но все дальше от тебя уводит путь. Может, встретимся с тобою где-нибудь, О глаза твои я сердце обожгу, Я забыть тебя, наверно, не смогу.

В полуденном саду

Как прелестны ваших локонов спирали, Как хорош лица расстроенный овал. Никогда вы никого не целовали, Я был из тех, кто вас тогда поцеловал. В полуденном саду Жужжание шмеля, Застыл июль в тоске В полуденном саду. Не зная, что приду, Чертили вензеля Вы веткой на песке, Не зная, что приду. Как испуганные бабочки, вспорхнули Брови темные над парой серых глаз. Никогда вы никого не обманули, Я был из тех, кто так потом обманет вас.

Жаль…

Свет звезды проснется в вышине, Звук рояля вздрогнет в тишине. Тихо трону клавиши, И душой оттаявшей Ты, быть может, вспомнишь обо мне. Я почти забыла голос твой, Звук твоих шагов на мостовой, Тихо трону клавиши, И опять ты явишься, Бесконечно близкий и чужой. Жаль Разбитый хрусталь. Осколки мечты В гулком звоне пустоты. Жаль. Чужая печаль, А я на краю Замерев, одна стою. Мой рояль, мой нежный, добрый друг! Знаешь ты мелодию разлук. Тихо трону клавиши, И опять ты даришь мне Тех далеких дней забытый звук. Память-птица крылья распахнет, И свершится музыки полет. Тихо трону клавиши, И тогда узнаешь ты, Чья душа тебя к себе зовет.

Женщина в плаще

Женщина в новом идет плаще. Нет у нее никого вообще. Дочка отдельно живет, замужняя, И мама теперь ей стала ненужною. Женщина плащ купила дорогой — Может, посмотрит один-другой? Ну, молодой к ней вряд ли подойдет, Но и немолодой ей тоже подойдет. Женщине сорок, но их ей не дать, Она еще хочет любить и страдать. Она еще, в общем, девчонка в душе, И дело даже не только в плаще. Она забыла невеселое прошлое И очень надеется еще на хорошее. Вот тут на днях подкатил «Мерседес», Правда, дорогу спросил и исчез. Но мог ведь спросить у кого-то еще? И женщина это связала с плащом. Женщина смотрится в стекла витрин. Ну вот, еще вечер окончен один. И нет никаких вариантов, хоть плачь, Напрасными были надежды на плащ. Домой одна возвратится опять, Чаю попьет и уляжется спать. А метеодиктор, смешной человек, Скажет, что завтра в городе снег, И температура минусовая, А кто ж в такую плащи надевает? И женщина утром наденет пальто. Оно неплохое. Но все же не то. А плащ повесит в шкаф зимовать, Но будет порой его доставать И думать, что снова настанет весна, И она не будет весь век одна. И кто-то однажды заметит плащ, И зазвучит мендельсоновский марш. Они будут вместе телек смотреть. Ой, как не хочется ей стареть! Сходить, что ль, к замужней дочке в гости, Отдать ей плащ. Молодая, пусть носит…

Мулатка-шоколадка

Там, где пальмы в небо стрелами, Птицы райские звенят. Там девчонка загорелая, Ты с ума свела меня. Мы с тобой — два разных полюса — Стылый север, жаркий юг. О любви я сразу понял все, Лишь тебя увидел вдруг. Моя мулатка, мулатка-шоколадка, Ребенок милый солнца и волны. Но почему мне так в твоих объятьях сладко В лучах банановой страны. Но жизнь моя — капризная лошадка, Опять в снега, домой меня умчит. Моя мулатка, ты как шоколадка, А шоколад всегда горчит. На песке следы сливаются И теряются в волне. Шоколадная красавица, Что ты знаешь обо мне? Ты мне что-то шепчешь ласково На полночном берегу. Я навек бы здесь остался бы, Но без снега не могу.

Мужская история

Снова осень дворы засыпает, Небо серое смотрится в лужи. Я сегодня один засыпаю, Ты сказала, что так тебе лучше. Вектор грусти направлен на вечность, Сколько мне суждено, я не знаю, Только кардиограммой сердечной Я сегодня врачей напугаю. Листья кленов ладонь обожгут, Я на грусть эту осень потрачу. Одного я понять не могу, Кто сказал, что мужчины не плачут? Мы по рюмке с ребятами вмажем, Мы пропьем эту горькую осень. Что со мной, на словах не расскажешь, И ребята поймут и не спросят. Ты раскаяньем душу не мучай, Улетай в небо птицею вольной. Я хочу, чтоб тебе было лучше, Как бы мне это ни было больно.

Романовы

В одеждах, заботливо отутюженных, Семейство Романовых собралось за ужином. Царица, царь, вокруг дети славные. Еще далеко до событий кровавых. Мгновенье застыло на фотографии. Романовы, чем вы стране не потрафили? Вы столько лет царили исправно. Еще далеко до событий кровавых. Взгляд опечален, прозрачная кожица. Алешенька, как-то судьба твоя сложится, Болезнь твоя — рана души и отрава. Еще далеко до событий кровавых. Ах, доченьки милые, родителей счастье — Ольга, Татьяна, Машенька, Настя. Четыре веселых свадебки справим. Еще далеко до событий кровавых. Николушка, Алекс, голуби нежные. На желтеньком фото вы вместе по-прежнему. В России всегда особые нравы. Еще далеко до событий кровавых. Еще разговоры о будущем лете, О том, как в Ливадию вместе поедем. Там море, там чайки, мы будем там плавать. Еще далеко до событий кровавых. Что ж, батюшка-царь. Вы могучий и сильный. Для вас дело главное — судьбы России. Правы вы были или не правы? Еще далеко до событий кровавых. Романовых род — счастливый и проклятый, Еще не все потомками понято. Но ход истории кто ж исправит? Еще далеко до событий кровавых. В учебниках толстых написаны главы О том, как и кто Россиею правил. Виват, Россия! Россия, слава! Ах, как не хочется событий кровавых!

В Михайловском

Когда от шума городского Совсем покоя нет душе, Полночи поездом до Пскова, И вы в Михайловском уже. Там мудрый дуб уединенный Шумит листвою столько лет. Там, вдохновленный и влюбленный, Творил божественный поэт. В аллее Керн закружит ветер Балет оранжевой листвы, И в девятнадцатом столетье Уже с поэтом рядом вы. Но не спугните, бога ради, Летучей музы легкий след! Вот на полях его тетради Головки чьей-то силуэт. Слова выводит быстрый почерк, За мыслями спешит рука, И волшебство бесценных строчек Жить остается на века. А где-то слезы льет в подушку Та, с кем вчера он нежен был, И шепчет, плача: Саша! Пушкин! А он ее уже забыл. Уже другой кудрявый гений Спешит дарить сердечный пыл, Их след в порывах вдохновенья — И легкий вздох: — Я вас любил… Любил, спешил, шумел, смеялся, Сверхчеловек и сверхпоэт, И здесь, в Михайловском, остался Прелестный отзвук прежних лет. При чем же бешеные скорости, При чем интриги, деньги, власть? Звучат стихи над спящей Соротью И не дают душе пропасть. Я помню чудное мгновенье! Передо мной явились вы! Но… надо в поезд, к сожаленью, — Всего полночи до Москвы.

Сиреневый туман

Девятый класс, химичка — дура, Мы все балдеем от Битлов, И намекает мне фигура, Что приближается любовь. И я, поняв намек фигуры, Коньки напильником точу, И в Парк культуры, в Парк культуры На крыльях радости лечу. Каток блестит, огнями залит, Коньками чиркаю по льду, А рядом одноклассник Алик Снежинки ловит на лету. И я, от счастья замирая, Уже предчувствую роман. В аллеях музыка играет, Плывет сиреневый туман, Рыдает громко репродуктор Над голубою гладью льда. О том, как не спешит кондуктор, Горит полночная звезда. До счастья метр, еще немножко, Ему навстречу я скольжу, Но Алик ставит мне подножку, И я у ног его лежу. Как он был рад, что я упала, Скривил лицо, меня дразня — Ну, фигуристка ж ты, Рубала! — И укатился от меня. Прошло сто лет. На пляже жарком Я проводила отпуск свой. И про туман Владимир Маркин Пел над моею головой. Под песню вспоминая детство, Я вдруг растрогалась до слез. И тут в шезлонге по соседству: — Рубала! — кто-то произнес. — А ты совсем не изменилась! — Был Алик рад от всей души. — И если ты не загордилась, Ты мне книжонку подпиши. Мы оба были встрече рады, Вошли в вечерний ресторан. И пела девушка с эстрады Там про сиреневый туман. Мы были пьяными немножко, Плыл ресторан в густом дыму. Мы танцевали. И подножку Я вдруг подставила ему. Лежал он посредине зала У ног моих, как я тогда. — Ну, фигуристка ты, Рубала! — Сказал и скрылся. Навсегда.

Безумный аккордеон

Дышала ночь магнолией в цвету, Звезду поймал ты в руки на лету И протянул, смеясь, А я вдруг обожглась Об эту неземную красоту. Нас аромат магнолий опьянял, Ты со звездою сравнивал меня, И, ночью изумлен, Звучал аккордеон, Даря нам танго, полное огня. Безумный аккордеон Как будто тоже был влюблен, И танго страсти играл Нам до утра. Сводил с ума внезапный звездопад, Я что-то говорила невпопад, Меня ты целовал, И что-то колдовал Твой жаркий и опасный карий взгляд. Казалось мне, что это все всерьез, Куда же вдруг исчез весь твой гипноз? Аккордеон все пел, Как будто бы хотел Продлить мгновенья сладких, нежных грез. Виноват во всем, наверно, тот аккордеон, Виноват Музыкант, А ты — лишь сон, мой сладкий сон.

Полет

Никогда я не была симпатичной, Стройной тоже никогда не была, Оттого-то и в моей жизни личной Невеселые творились дела. За подругами бежала удача, А меня как встретит, сразу же прочь, Это щас я, вспоминая, не плачу, А тогда ревела каждую ночь. Перед зеркалом щипала я брови, Удлиняла стрелкой линию глаз. Мое сердце распирали любови, Безответные притом каждый раз. А подруги, собираясь на танцы, Так решали мой вопрос непростой: — Зря ты плачешь! Все ребята — засранцы! А характер у тебя золотой! Про характер-то понятно, конечно, Только толку что-то нет от него. Так проплакала я возраст свой нежный, Ну а дальше было много всего. Все рассказывать — и года не хватит, Да зачем напрасно душу терзать? Только вспомнила я все это кстати, Чтобы вот вам что сейчас рассказать. Как-то раз один мужчина приличный В самолете со мной рядом сидел, И назвал меня такой симпатичной, И загадочно вдруг так поглядел! От смущенья я закашлялась даже, Хорошо, была в стакане вода. И ответила с улыбкой, что раньше Симпатичной не была никогда. И в ответ он улыбнулся мне тоже, И сказал, прикрыв газетой кольцо: — Вы — смешная, но с годами, похоже, У вас вышла вся душа на лицо. Тут я вспомнила о муже, о маме, И решила, начиная дремать, Что засранцы начинают с годами В этой жизни кое-что понимать!

Мне приснился ласковый мужик

Мне приснился ласковый мужик — Невысокий, а глаза, как блюдца. И за ночь он так ко мне привык, Что я утром не могла проснуться. Он всю ночь меня не отпускал. Обнимал до пупрышек на коже. Ну никто меня так не ласкал Ни до мужика, ни после тоже. Такой был ласковый мужик, Мне с ним всю ночь так сладко было. Исчез он так же, как возник, И, как зовут, спросить забыла. Я ему шептала: — Уходи, А сама боялась, что заплачу. И остался на моей груди Отпечаток губ его горячих. Это сон был, только и всего, Но с тех пор я в нем души не чаю. Вдруг во сне вы встретите его, Передайте — я о нем скучаю.

Золотая нить

Где-то, когда-то, а может быть, даже во сне В жизнь мою войдешь негаданно, И снова, как раньше, притронешься нежно ко мне, И забуду я все обиды. А золотая нить запуталась, путалась, вилась, Та, что связала нас. Душа привязана, связана с тобой Нитью золотой. Томлюсь, как пленница, пенится волна В море моей любви, Бьется в берег моей печали. Как я боялась порвать эту тонкую нить, Ты не смог понять, любимый мой. А я, как и прежде, сумею понять и простить, Чтобы только мы были вместе.

Цветы запоздалые

Как пряно пахнет сад вечерний Настойным выдохом цветов. Мы разговор ведем никчемный Из опоздавших, горьких слов. Струится легкая прохлада, Предполагая дождь к утру. И этот горький выдох сада Уже развеян на ветру. Какие странные сравненья — При чем здесь дождь и разговор? Уснувший сад, деревьев тени, Все так и было до сих пор. Но кто-то в дом захлопнул двери, Унес ключи, забыл про нас. И пряно пахнет сад вечерний Для нас с тобой в последний раз. Цветы, цветы запоздалые, Цветы, цветы запоздалые Ушедшей любви уже не вернут, Назад не вернут. Прости, но слушать устала я, Прости, но слушать устала я Слова, которым не верю я, Слова, которые лгут.

Гром небесный

Был вечер к десяти, И не было такси, И сильная гроза, И ты, промокшая насквозь. Спросил я: — Подвезти? — Сказала: — Подвези! — И встретились глаза, И все внутри оборвалось. Откуда ты взялась? Влетела, ворвалась, Притронулась рукой И сразу стала мне родной. Меня на помощь звал И тайну открывал Негромкий голос твой И этот разговор ночной. Куда часы спешат? Тебе пора бежать, И лужи отражают уходящую тебя. Дождь катится с плаща, Любимая, прощай, Прощай, моя судьба. Не исчезай, моя судьба! Гром небесный, вещий голос, Знак такой зовут судьбой. Просто небо раскололось Надо мною, над тобой. Гром небесный, вещий голос Прокатился стороной, Просто небо раскололось Над тобой и надо мной.

Скажи мне нежные слова

Не спеши, время полночь, Час разлук, час тревог. Ты приди мне на помощь, Без тепла я продрог. Мы с тобой не чужие, Мы друг другу нужны. Сделай так, чтоб ожили Наши прежние сны. Скажи мне нежные слова, Не отводи любимых глаз, Скажи мне нежные слова, Они мне так нужны сейчас. Скажи мне нежные слова, Как в те растаявшие дни, Скажи мне нежные слова, Любовь забытую верни. Ты верни мне то лето И росу на лугу. Ты верни осень с ветром, Ты верни сад в снегу. Ты усни снова рядом, Снова рядом усни. Ничего мне не надо, Ты себя мне верни.

Мона Лиза

В давно ушедшие века Творила мастера рука — Водила кистью по холсту, Дарила людям красоту. Был, может, солнцем день пронизан, А может, дождь унылый лил, Когда улыбку Моны Лизы Он человечеству дарил. Мона Лиза, вечности портрет, Мона Лиза, в чем же твой секрет? Мона Лиза, тают времена, Тайну знаешь ты одна. Наутро выпал первый снег, И улыбнулась ты во сне, Забыв заботы и дела, Как будто что-то поняла. А может, мастер в давней жизни И в неразгаданной судьбе Писал улыбку Моны Лизы И молча думал о тебе?

Служебный роман

Веткой клена в золоте листвы Ты вошла в весну моей любви, Голосом своим меня тревожа, Ветром в жаркий день ворвалась. Посмотрела в зеркало тайком, Проглотила в горле горький ком. Не влюбляться так неосторожно Ты себе клялась тыщу раз. Дней привычных грустный караван Вдруг замедлил ход И свернул с пути. Может быть, служебный наш роман Кто-то не поймет, Кто-то не простит. Зря глаза ты прячешь от подруг, Будто перед ними ты грешна. Все равно все поняли вокруг — Осенью случилась весна. Ну и что ж, что при всех посторонних Мы с тобою друг с другом на «вы»… Кто сказал, что в любви есть законы, Тот не знал настоящей любви!

Кто сказал, что с годами…

Вот опять быстрый день догорел и погас, Затихают шаги за окном. Я люблю этот тихий, полуночный час, Когда мы остаемся вдвоем. Как хочу я тебя уберечь от тревог, От невзгод и ударов в судьбе. Сколько б ни было в мире путей и дорог, Я пришел бы, родная, к тебе. Я все мысли твои понимаю без слов, Никого нет на свете нужней. Кто сказал, что с годами проходит любовь, Ничего тот не знает о ней. Без тебя не могу я ни жить, ни дышать, Рядом быть я хочу каждый миг. Если есть в этом мире родная душа, Как прекрасен и солнечен мир. Не хочу я скрывать свое счастье от всех, Мне дурная молва не страшна. Ты забвенье мое, горько-сладостный грех, И безумные ночи без сна. Я под утро усну у тебя на плече. Я в плену твоих ласковых рук. Но разрушится ночь поворотом ключей, Наши встречи — начало разлук.

Напрасные слова

Плесните колдовства В хрустальный мрак бокала. В расплавленных свечах Мерцают зеркала, Напрасные слова — Я выдохну устало. Уже погас очаг, я новый не зажгла. Напрасные слова — Виньетка ложной сути. Напрасные слова Нетрудно говорю. Напрасные слова — Уж вы не обессудьте. Напрасные слова. Я скоро догорю. У вашего крыльца Не вздрогнет колокольчик, Не спутает следов Мой торопливый шаг. Вы первый миг конца Понять мне не позвольте, Судьбу напрасных слов Не торопясь решать. Придумайте сюжет О нежности и лете, Где смятая трава И пламя васильков. Рассыпанным драже Закатятся в столетье Напрасные слова, Напрасная любовь.

ОЧЕРЕДЬ ЗА СЧАСТЬЕМ

ОТ АВТОРА

Год назад я с подругой была в Японии. Однажды мы гуляли по территории одного из прекрасных храмов. Вокруг росли неведомые деревья — клиптомерии, буддистские символы. И вдруг я вижу — стоит длиннющая очередь из детей. Интересно, думаю, может быть, там подарки какие-нибудь раздают? Подхожу ближе и вижу — посреди храма стоит высокий деревянный столб, в котором выдолблено сквозное отверстие. И дети, подсаживая друг друга, по очереди пролезают через него и оказываются по другую сторону столба. Я долго смотрела и не могла понять: зачем они это делают? Тут подошла моя японская подруга Мидори и объяснила, что это не столб, а священное дерево. И тот, кто пролезет насквозь, будет счастливым. И получалось, что детки эти стоят в очереди за счастьем.

Я подумала, что обязательно напишу об этом. Потому что вся наша жизнь — это и есть очередь за счастьем. Кому-то везет — достается оно в больших количествах, а кто-то слышит за спиной: «Вас тут не стояло…» А кто-то встанет в эту очередь, весело спросив: «Кто последний? Я за вами!..» Да еще и другу или подружке очередь займет. Просто, как в магазине. Вот и я когда-то встала в эту очередь за счастьем — и с ночи очередь занимала, и на холоде мерзла, и в жару мучилась в этой очереди. Всякое бывало, пока я его, счастье свое, получила. Не толкалась, никого не отпихивала. Даже пропускала некоторых. И прилежно двигалась к нему навстречу. Все как у всех.

И о чем бы ни писала я стихи и песни, все они о тех, кто стоял в очереди за счастьем.

Лариса Рубальская

ОЧЕРЕДЬ ЗА СЧАСТЬЕМ

Сиавасэ нара, тэ о татако!!! — поют японцы всех возрастов и по любому поводу. И при этом хлопают в ладошки. Сиавасэ — это по-японски СЧАСТЬЕ. И если ты СИАВАСЭ, то хлопай в ладоши — так переводится эта нехитрая песенка. Боже мой, сколько раз я подпевала и прихлопывала японским туристам, колеся и летая по просторам Советского Союза! И тогда мне казалось, что вокруг все — сплошные счастливцы, и забота у них только одна — не забывать про это петь под собственные аплодисменты. Мне было хорошо — новые лица, места. Люди, проходящие мимо, оборачиваются — это кто же умница такая, по-японски щебечет так красиво?

Японцы любили меня, смеялись моим шуткам, запоминали русские песни, и мы пели их все хором. И, конечно, одаривали меня всевозможными подарками — зонтиками, часиками, колготками. Правда, принимать эти дары в те годы было делом криминальным. Вроде, если из капиталистических рук зонтик, к примеру, возьмешь, то тут же родину и продашь.

А я, наоборот, влюбляла японцев в мою страну, в мой город, и зонтики и часики брала с легким сердцем. Еще бы! У меня сроду ничего такого не было. А колготки стоили столько, что мне даже смотреть на них было не по карману.

Однажды мне одна из японок сказала, миллион раз извинившись, что, хоть и жара, в Японии не принято ходить женщинам без чулок. И протянула мне пакетик, в котором лежало три пары колготок! Я еле дожила до вечера — надеть счастье это! Первый раз в жизни! И хорошо, что три пары — как раз у меня две подружки — Надька и Нинка. Всем и достанется.

Лето — туристов большой наплыв. И чем больше их, тем больше у меня колготок. Ура! А тут собрание устроили там, где я переводчицей работала. И на собрании этом строго объявили, что какая-то там Илларионова у шведского туриста в подарок шапку из лисы взяла. И ее выгоняют с работы, потому что родина в опасности бывает из-за таких Илларионовых. Никаких подарков! Ни-ни! А то — вслед за Илларионовой этой несчастной!

А у меня как раз группа большая уезжает. Все садятся в автобус, я стою рядом — чемоданы считаю. А рядом построился тот, кто гневную речь про продажу родины на собрании толкал, за мной наблюдает.

Глава делегации заходит в автобус последним и передает мне красивый пакет, полный колготок, и еще зонтик там вырисовывается. А я глазки строгие сделала и по-японски ему защебетала — сейчас, мол, не надо. А как от гостиницы отъедем, я возьму. Японец произнес — ХАЙ! — ДА по-ихнему — и занял место в автобусе.

Наблюдавший дядька губки сложил, как Джоконда, и самыми уголками меня спрашивает: что ты ему сказала? Я отвечаю: сказала, что колготки и зонтики у нас в стране сувенирами не являются. А вот если бы он значок мне подарил с солнцем своим восходящим, то я бы взяла с удовольствием. Тут дядька этот свои губы Монализины разжал, заулыбался: молодец, Рубальская!

Как только автобус завернул за угол и гостиница вместе с дядькой скрылась из виду, я пакетик с подарочками благополучно забрала. А потом раздавала эти колготки всем — подружкам, соседкам. Представляете, сколько народу было СИАВАСЭ! Зонтик я, правда, себе взяла — там стрекозки красивые очень были нарисованы.

Потом на всех собраниях меня все время хвалили и всем в пример ставили — вот какая Рубальская Лариса молодец! Настоящий советский переводчик!

* * *

Я каждый день водила экскурсии — Кремль, Москва — столица нашей родины, ВДНХ. И так по кругу, все про все знала — и сколько что в длину, и сколько что в высоту. Очень это японцев интересовало. Знала я и разные интересные истории — и про Ивана Грозного, и про разбойника Кудеяра, который в лесах жил и на дорогах людей Грозного грабил. А потом оказалось, что он этому Ивану Грозному родным сыном приходится. Только сам Иван об этом не знал — он Кудеярову мамашу в монастырь сослал, из-за бесплодия. А в монастыре как раз выяснилось, что она беременная. Ну вот, Кудеярка вырос и в разбойники пошел — за мамку свою мстить. Правда, я не знаю, насколько эта история достоверна, но где-то прочитала, от себя всяких подробностей напридумывала, и японцы слушали, раскрыв рты.

Японцы тоже мне рассказывали о своей стране, учили петь их песни, проговаривать скороговорки. У меня все это здорово получалось. Особенно мне запомнилась одна рассказанная легенда — про императоров. Оказывается, у одного императора был соловей, но он почему-то не пел. И император повелевал, если птица не запоет, убить ее. Недолго просидел этот тиран на троне, умер, и к власти пришел следующий.

А соловей все не пел. И тогда этот следующий повелел: заставить птицу петь! И его век на троне был недолог. Вскоре умер и он. Наконец, следующий император узнал, что есть такой соловей, который петь не желает. И тогда он сказал: «Я буду ждать столько, сколько нужно до того времени, когда он сам захочет петь». И вот именно этот император дольше всех предшествующих жил на свете и был самым любимым у японского народа. Хорошая история, мудрая. Я мудрость эту на ус намотала, и она мне в жизни очень пригождается.

* * *

Советский переводчик Лариса Рубальская, конечно же, мечтала хоть ненадолго оказаться там, где сакура цветет. В Японии то есть. Сколько же можно отвечать на вопрос японцев: почему вы в Японию не приезжаете? Причины всякие придумывались — ремонт дома, работы много, летать боюсь и так далее.

И вот однажды была моя кандидатура предложена к выезду с делегацией советских комсомольцев в качестве переводчика. Ой, как же сердце мое от радости запрыгало! — Ура! Наконец-то! Осталась сущая ерунда — комиссия выездная, ответы на простые вопросы, и — вперед!

Простой вопрос был таким: назовите имя и фамилию первого монгольского космонавта. Ну а дальше понятно, объяснять не надо: ступор, слезы, гнев комиссии — какой позор!!! — и прости-прощай несбывшаяся мечта.

Все это не стоит даже воспоминания, потому что времена изменились, и во многом в мою пользу. Я несколько раз была в Японии — и переводчиком с оперной труппой Большого театра, и с какой-то рок-группой, и просто так — в гостях у друзей. Но об этом чуть позже.

* * *

Больше тридцати лет моей жизни прошло среди японцев. Мне уже и сны снились по-японски, и когда дома звонил телефон, я, снимая трубку, вместо «Алло» говорила «Моси-моси» — это по-японски то же самое. Я работала с японскими корреспондентами, и чего только не входило в мои обязанности. Интервью готовила, статьи из газет вырезала и переводила. А если было нужно, анализ мочи жен и детей корреспондентов в поликлинику относила, и набойки на ботинки в мастерскую — тоже я. Ну, а когда встречи на высшем уровне, саммиты, то в Париже, то в Мюнхене — пожалуйста, госпожа Рубальская, — в самолете бизнес-класс, и номера шикарные и в «Хилтонах», и в «Шератонах». А потом возвращалась — и опять анализы-набойки. Одним словом, одна за всех. Очень я эту работу любила. Сколько увидела, услышала!

Каждый день проходили пресс-конференции — и Рейган, и Тэтчер, и людоед какой-то африканский. Да кто хочешь. Мы с шефом всегда в первом ряду сидели, и я ему на ухо все быстро переводила. Ведь у нас с Японией большая разница во времени, и новости нужно было срочно передавать. На одной из таких пресс-конференций я видела воочию Самого Челентано! Вы скажете — подумаешь! А мне не подумаешь! Для меня это был подарок судьбы, сбывшаяся мечта. Я вообще-то по натуре не фанат, но Челентано обожаю.

Когда в моей жизни появились песни, интерес к работе у японцев стал ослабевать, и в один прекрасный день я поняла, что эта страница моей жизни прочитана до конца и пора ее переворачивать. Что я и сделала.

* * *

«Три часа самолет над тайгою летит…» — так начинается моя песенка «Самурай».

И до тайги три, и после нее — тоже три. И вот наконец — ура! Приземлились. Я снова в Японии, через двадцать лет после последнего приезда. Моя подружка любимая Мидори встречает, и дальше две сказочные недели от края до края этой удивительной страны мы путешествуем вместе с моей замечательной подружкой Таткой. Это она, Татка моя неугомонная, меня уговорила полететь в Японию, это при моем-то страхе к полетам. Любовь к Татке и надежда снова побыть с Мидори пересилили фобию, и я снова там, где столько лет обитала моя душа. Нахлынули воспоминания, ожили эмоции — говорю по-японски, встречаюсь с друзьями.

Году в 1974-м в СССР гастролировало варьете «Девушки из Такарадзуки». Я четыре месяца ездила с ними по городам и весям, знала всех в лицо, по именам — обычным и сценическим. И когда они уезжали, я рыдала поочередно на плечах у всех семидесяти трех девчонок, провожая их в Шереметьево. И даже не думала, что еще когда-нибудь увижу их.

Такарадзука — это маленький городок, деревня — можно сказать. И железнодорожный тупик, до которого поезда доходили практически без пассажиров — что там делать-то? И вот владелец железной дороги думал-думал и придумал такую хитроумность — создать в деревне этой театр, сделать его знаменитым, чтоб народ туда ломился и таким образом вырастала прибыль от железной дороги. Задумал и сделал — устроил кастинг, девчонок красивых набрал, режиссеров умелых, и — готово дело — гремит Такарадзука сначала по всей Японии, потом мировое турне с заездом в Россию. Вот тут мы и познакомились, чтоб четыре месяца вместе ездить — выступать, дружить и радоваться жизни. Девушки во мне души не чаяли, только смеялись, что я с толстенным словарем не расстаюсь — слова подглядываю.

И вот, представляете, спустя тридцать с лишним лет после нашего расставания сижу я в токийской гостинице, и вдруг телефонный звонок — Лариса-сан, Такарадзука де годзаймас. Я прямо подпрыгнула — чудеса! Как они могут меня помнить? Сейчас-то я, конечно, не удивляюсь, что меня знают, — все-таки по телевизору показывают, артисты песни поют, книги продаются. А тогда-то — просто цуяку-сан, переводчица то есть, как они могли меня помнить через столько лет, понять не могу.

Короче говоря, услышала я в телефонной трубке голос, который сказал, что они узнали, что я в Японии, и завтра все придут в гостиницу, чтобы встретиться со мной.

Когда я пришла в условленное место, увидела стайку немолодых дам. И стайка эта подлетела ко мне — обниматься, радоваться встрече. Я никого не узнавала, но вежливо объятия принимала и их же отдавала в ответ. А сама думала — что я буду делать? Кто эти люди? В этот момент одна из них обняла меня как-то особенно сердечно и сказала: «Лариса-сан, узнаете меня? Хацукадзе Дзюн, Кан-тян — это я!» Боже мой! Воспоминание отбросило меня на несколько десятилетий назад, и пожилая женщина, обнимающая меня, как будто проявилась, как проявляется фотобумага в проявителе и появляется четкий отпечаток. И я увидела блистательную Хацукадзе Дзюн, юную красавицу, суперзвезду варьете «Девушки из Такарадзуки».

И в то же мгновенье проявились все лица, и рядом со мной стояли мои милые подружки из тех далеких лет. И я вспомнила всех по именам, и всякие эпизоды, с каждой связанные. И за столом ресторана токийской гостиницы четыре часа щебетали, иногда вытирая слезы, не я, сильно прибавившая за эти годы в весе цуяку-сан, не пожилые домохозяйки мамки-бабушки, а веселые девчонки той далекой поры. И выпивали, и пели, и не хотели расставаться. Но, как говорит умная японская пословица, «АУ ВА ВАКАРЭ НО ХАДЗИМЕ» — «Каждая встреча — начало разлуки».

До свиданья, девушки из Такарадзуки! СИАВАСЭ ДЭ… Будьте счастливы!

* * *

Что это было? — я так до сих пор и не поняла. Мы с Таткой гуляли по этнической деревне недалеко от Киото. Нас нарядили в кимоно, украсили прически какими-то японскими штучками, и мы окончательно слились с японской историей. По деревне этой прогуливались красавицы-гейши, с крыш неожиданно спрыгивали ниндзя, прямо у нас на глазах, выкрикивая пугающие звуки, самураи делали харакири. Короче, парк культуры и отдыха. Время от времени появлялся белый огромный кот, ростовая кукла. Его имя — Нэн Мягэ. Считается, что этот кот приносит счастье. Он подходил к посетителям, фотографировался со всеми.

Наступила и наша очередь завладеть вниманием Нэн Мягэ. Он подошел ко мне, обнял и стал лапкой показывать, что он плачет. Трогательное и милое создание. Я по-японски спросила: «Почему ты плачешь?» Кот присел на корточки, поднял какую-то палочку и написал на земле по-русски: «Я СКУЧАЮ!» Потом он закружился на задних лапах и исчез. Вот я и думаю до сих пор — что это было? И есть у меня такое подозрение, что это наш российский какой-нибудь человек котом этим там подрабатывает. И меня он узнал — в Японии же тоже телевизоры есть — и дал волю эмоциям. А фото с котом, приносящим счастье, у меня на память осталось.

* * *

Когда в Японии произошло землетрясение, я позвонила моей Мидори: «Приезжай! Живи у меня!» А в ответ услышала: «Спасибо, Лариса. Но я должна быть со своим народом».

ОТЕЦ

— Ой, Лариса, ну почему ты так чудно ходишь? Носки врозь и переваливаешься, как утка? Тебя издалека узнать можно. — Сколько раз я это слышала!

Да, как хочу, так и хожу. У меня походка папина. Я вообще вся в него — и походка, и характер, и улыбка. И очень этому рада, ничего исправлять не собираюсь. Потому что папка мой был обыкновенным замечательным человеком. Его нет уже очень давно — 33 года. За эти годы в моей жизни произошло столько всего — и радостного, и страшного. Недавние утраты еще очень больно жгут сердце. А память об отце уже где-то очень глубоко, на донышке души. И вспоминаю о нем без боли — грустно-весело.

В 1920 году в украинском местечке Вчерайше, в огромной — сестер-братьев не сосчитать — семье, родился мальчик Айзик — мой отец. У Рубальских было много Айзиков и Базиков. Почему-то всех почти родившихся мальчишек так называли их родители. Выглянет, бывало, какая-нибудь мама в окошко, зовет домой сыночка: «Айзик!» И сразу человек пять бегут на ее оклик.

Или соберутся вечерком и о Базике разговор заведут. А о каком из них, сразу и непонятно.

Мне мои дядьки достались уже Алексеями, Борисами, Ленями — все поменяли свои еврейские имена, такое было время. И я появилась на свет уже Ларисой Алексеевной.

В 1941 году отец ушел на войну, готовил к вылету военные самолеты в летном отряде в Паневежисе.

А когда вернулся домой, увидел пепелище от сожженной хаты, холм братской могилы в лесу, где остались расстрелянные немцами его мать, отец, две сестры и еще много родных людей. От оставшихся в живых он услышал страшный рассказ о том, как вели евреев в лес, воткнув им в спины острия штыков, как громыхали выстрелы и как потом еще несколько дней как живой дышал холм над телами убитых и, может быть, заживо погребенных.

1944 год — отец в Москве, курсант Военно-воздушной академии им. Жуковского. С друзьями-летчиками пошли на танцы, а там мама моя с подружкой — Алька с Тамаркой, во все глаза на летчиков пялятся. Понравился Алексей Тамарке, а ему как раз Алечка приглянулась — мама моя. Ну и в сентябре на свет появилась я — папкина копия, доченька его любимая. И я любила его больше всех на свете.

В академии отец проучился недолго — евреи там были нежелательны. И покатилась его штатская жизнь, полная послевоенных трудностей. Так многие тогда жили-выживали. Папка не умел озлобляться, завидовать, жаловаться. Работал где мог, зарабатывал сколько мог. Мы с братом Валеркой росли и горя не знали, в смысле жилось нам хорошо у хороших родителей.

Сейчас модно докапываться до корней — люди ищут-надеются — а не князья ли, не дворяне ли их предки?

А мне докапываться не надо. Я точно знаю, из каких я — из добродушных, верных, честных обыкновенных людей.

Да, много времени прошло. Воспоминания об отце — нехитрая мозаика из разноцветных стеклышек. Уж и не знаю, каким получится составленный мной узор. Вспоминаю, стеклышки перекладываю — то оранжевое радостное под руку попадется, то нежное голубое, то страшное черное…

Мне лет 14–15. Возраст любви. Вот и Лолита Торрес о том же на всех афишах — Каимбро, мой солнечный город…

У меня косы до лопаток, на концах локоны. Волосы вьются, как у папки.

Потом, много лет спустя, после моего выступления в Израиле ко мне подошла старушка и со слезами в голосе сказала: а я с вашим папой в одном классе училась. Он у нас самый кудрявый был. Его так и называли — Айзик Пушкин. Так что я не удивляюсь, что вы стихи пишете.

Ну вот, значит, косички мои вьющиеся мне надоели — выгляжу как ребенок. А одноклассник мой, смысл моей четырнадцатилетней жизни, глаза пялит на стриженую подружку. И я решила — чтобы его отбить, и мне постричься надо. Пошла в парикмахерскую и — чик-чик-чик — косички вьются на полу. А у меня кудряшки вокруг головы и челочка — красота! Мы на другой день как раз с классом в поход собирались, и я предчувствовала победу над подружкой.

Вечером папа пришел с работы и увидел меня. Не говоря ни слова, он подошел и как треснет подзатыльник. А ручища у него была будь здоров! Он штангой занимался, гири на цепях вокруг тела крутил. Я от боли и страха даже не заплакала. Замерла. А отец вышел из комнаты и повернул с той стороны ключ в двери.

Вот тут я взвыла: «Папа, открой! Мне собираться надо. Завтра мы в поход идем». Вою, а он за дверью молчит.

Слышу — звонок — подружки мои пришли. «Здрасьте, дядь Леш, а где Лариса? Мы в поход собираемся, надо рюкзаки складывать».

А папа им в ответ: «А Лариса теперь в поход пойдет тогда, когда новые косы вырастут». Так и не пустил, представляете?

— Ларуся, — так папа меня звал, даже когда сердился. — Ларуся, почему ты все время вещи разбрасываешь? Неряха ты. Нехорошо же. Вот вырастешь, замуж выйдешь — грязью зарастешь.

Папы нет уже больше тридцати лет. А я всегда, когда навожу порядок, подметаю, пыль вытираю, всегда одну и ту же думку думаю — вот, папка, и ошибся ты. Очень даже аккуратная твоя дочка получилась. Жалко, ты не видишь.

Я выучила японский язык и работаю с японской группой. Первая поездка в качестве гида-переводчика. Папа гордится. А в России такое время, что дефицит всего, и японцы это знают. Когда их путешествие закончилось, они оставили мне все, что им не пригодилось, — начатый пузырек жидкости для снятия лака, ленточку скрепленных между собой одноразовых пакетиков со стиральным порошком и замечательной красоты радужную полосатую расчесочку. Все это богатство я гордо принесла домой — невидаль! Надписи иероглифами.

Наутро все мои сокровища куда-то исчезли. Я искала, мама искала — пропало, и все.

Вечером папа возвращается с работы расстроенный и какой-то растерянный:

— Ларусь, а чего это тебе твои японцы надавали?

Я ему пересказываю, и он начинает смеяться так, что и мне становится смешно:

— Пап, ты что?

Оказывается, он жидкость эту и пакетики принес к себе на работу и сотрудницам раздарил. Вот, мол, вам — японский одеколон и сахар к чаю. Они все и подушились, и чайку попили. С мыльной пеной. Кофточки-то испортили, хорошо хоть не отравились.

— Папуль, а расческу-то полосатую куда дел?

— Какую расческу? Не знаю. Я не видел. Вот правда, расческу никакую не видел.

Разгадка появилась через неделю в виде письма от моей подружки Таньки, которая жила в украинском селе. Там, у единственной оставшейся в живых папиной сестры, тети Сони, мы с братом проводили свои летние каникулы. Танька в письме благодарила меня за красивый полосатый «гребушок», который дядя Леша ей от меня бандеролью прислал.

А папа нисколько не смутился, даже оправдываться не стал.

— Подумаешь, Ларуся, тебе же японцы еще сто таких подарят. А у Таньки-то такого не было и не будет. В жизни, доченька, надо быть подельчивой. — Я навсегда эти его слова запомнила.

Так с ними и живу. Спросите, кого хотите.

Я — пионерка. «Как повяжешь галстук, береги его…» А мне-то особенно и беречь не надо, у нас с братом Валеркой этих галстуков завались — штук пять уже набралось.

50-е годы — еще многие ветераны, герои войны, живы. А у нас свой аж дважды Герой — дядя Гриша. Григорий Михайлович Мыльников — летчик, папин друг. Всю войну прошел, ранен в голову. У него во лбу вместо кости платиновая пластина. На лацкане пиджака — две золотые звездочки. На родине памятник — бюст. И такая же копия у него дома, в квартире. Дядя Гриша, когда домой приходит, шляпу снимает и на голову бюсту этому надевает. Очень удобно.

Дядя Гриша выпивает. Часто. Лучшая для него компания — Давыдыч. Тот есть Лешка. То есть мой папа. Выпьют и давай войну вспоминать.

А в школе у нас мода — на пионерские сборы приглашать героев войны и их воспоминания слушать. Ну вот мой дядя Гриша и ходит к нам в школу на все эти сборы. И каждый раз его принимают в почетные пионеры. И повязывают новый пионерский галстук. А он их все отдавал нам, поэтому их у нас и было завались.

Я почти не помню отца без его закадычного Гришки. А когда отца не стало, мы собрались на 40-й день его помянуть. И дядя Гриша сказал удивительный тост. А на другой день он умер. И папе, и ему не было и 60 лет.

Эх, война, война…

Мне тридцать лет, а я не замужем. Вся семья переживает, папка особенно. И вдруг стараниями друзей возникает Давид — высоченный, умный — стоматолог. А я а) не люблю высоких, б) хочу в мужья какого-нибудь писателя или поэта. Ну, в крайнем случае артиста или режиссера. А тут — стоматолог какой-то.

А папа мне однажды такое сказал: «Не хорош, говоришь? А всех хороших уже по хорошим разобрали. А тебе досталось, что осталось. Так что радуйся, ведь ты уже на финишной прямой».

Умница папочка. Умней меня в тыщу раз. Разглядел ты в будущем зяте и ум, и порядочность, и надежность, и мое будущее многолетнее счастье. И оказался прав. Спасибо, папка.

Что-то папа мой, когда идет, все время останавливается и дышит тяжело.

— Пап, ты что? Сердечко болит?

— Нет, Ларусь, все нормально.

Летом мы с Давидом и друзьями поехали отдыхать в Литву — палатки в лесу натянули, грибы-ягоды собирать, рыбу ловить будем целый август.

Мама с папой тоже в отпуске — в Одессу, на море, с друзьями. Пока-пока!!!!

Телефонов мобильных еще в помине не было. Недалеко от нашего палаточного городка жил лесник, у него в домике был телефон. И я, как приехала, позвонила в Москву брату и его жене Лере — все нормально, доехали. Передайте родителям, чтоб не волновались. И телефон этот на всякий случай запишите.

Грибов в тот год было видимо-невидимо. Мы бродили по лесу, день солнечный, кайф. И вдруг меня как будто сила какая-то как кинет на землю, и прижимает сильно-сильно. Все бегут ко мне — что случилось? Тебе плохо?

— Да нет, вроде все нормально.

— А почему упала?

— Сама не знаю.

— Ну ладно, вставай. Обедать пора, — Давид всегда любил дисциплину, — половина второго уже. Пошли к палаткам.

Сидим, болтаем, поедаем свои продовольственные запасы. И вдруг я вижу — к нам лесник идет. У меня в глазах потемнело.

— Давид, вон лесник идет, чтоб сообщить, что мой папа умер.

Это было так. Мама позвонила Валере и Лере и сказала, что в половине второго отец вышел из моря и упал. Мгновенная смерть. Сердце. Ему было 59 лет. Лера набрала номер лесника, чтоб передать мне это страшное известие.

Вот и все. Я никакой не экстрасенс. И ни во что не верю. Просто мы с папой очень любили друг друга. И в миг смерти он обо мне подумал. И я услышала. Я же на него похожа. И хожу вразвалочку.

Алексея Давидовича Рубальского, моего отца, любили все. Весь дом. Все, кто его знал. А о том, что я стихи пишу и меня по телику показывают, папка так и не узнал…

НА ОКЕАНЕ, В БИАРРИЦЕ…

— Ой, ты едешь в Биарриц?! — Полиночка захлопала в ладошки. Вернее, в пальчики — она была такая невесомая, такая нежная, что звуки хлопков показались бы раскатами грома в исполнении этого неземного создания. А так Полиночка соединяла только кончики пальцев, и ее графически выраженная радость была беззвучна. — О, как я тебе завидую! Биарриц — это чудо! Это Олд мани! Старые деньги!

Это означало, что всякие богачи и богачки ездят туда уже столетиями, не жалея тратя эти самые мани. Я и не знала, что такие места есть на земле. А вот Полиночка знала, потому что была уже четвертым или пятым поколением в семье, никогда не знавшей финансовых трудностей. Все называли ее именно так — Полиночка. А если бы сказали, например, Поля или Полина, она даже не поняла бы, к кому это обращаются.

Беззвучные Полиночкины аплодисменты отделяли меня всего на три дня от полета-поездки в это самое олдманевое местечко Франции.

Я знала о Биаррице только то, что там произрастают бересклеты и бугенвиллии, — Василий Аксенов замечательно описал этот город в своем романе «Редкие земли». Фонетическое звучание названий этих неведомых растений примагничивало меня к предстоящей поездке.

Океан — это вам не море. Грохочет накатывающими на берег волнами. Пейзаж красивый, но свирепый. «О, море в Гаграх, О, пальмы в Сочи» — это совсем другое курортоописание. Тут скорее «А волны и стонут, и плачут…» И небо серое-серое. И чайки какие-то особенно беспокойные и громкоголосые. Мои замечательные друзья рискнули десять дней потерпеть мое присутствие, пригласив меня к себе. Нет, конечно, это я притворяюсь, говоря — терпеть. Сама-то думаю, что десять дней побыть рядом со мной — сплошное удовольствие. Это я опять притворяюсь.

Денечки шли своим ходом в неспешных разговорах и неглубоких раздумьях. Дождливо-однообразно-приятно.

Наконец в один из дней, обедая в ресторане, я услышала русскую речь и обрадовалась, потому что для меня главное не любоваться пейзажами, а прислушиваться-присматриваться к людям. Вдруг что-нибудь такое услышу, о чем потом, чуть-чуть приврав и допридумав, что-нибудь насочиняю.

По-русски разговаривали три дамочки усредненной наружности. Они говорили громко, и я поняла, что они меня узнали и специально привлекают мои уши к своему разговору. А я и рада:

— Девочки, сигаретки не найдется?

Сигаретка нашлась, а за ней и вопрос:

— Ларисочка, как вам Биарриц?

Наша беседа покатилась быстро, и уже через пять минут я знала, кто они и зачем в Биаррице. О двоих из них рассказывать неинтересно, а вот третья подарила мне небольшой сюжетик, который последует далее.

— Меня зовут Ярослава, а супруга — Всеволод. Он сейчас в Москве, работает много. А нас с сыном Макарушкой сюда отправил. Чтобы Макарушка научился хорошо говорить по-французски. А потом мы поедем в Австралию или еще куда-нибудь. Наш Макарушка — вундеркинд. Всего девять лет мальчику, он в классе самый лучший. Мы уже год здесь, в Биаррице. А папа наш там, в России, очень большой пост занимает. Политик. — Ярослава назвала фамилию.

Ничего себе! Я, столько лет работая у японцев в «Асахи», к нему на интервью прорывалась! Сто преград стояло на пути к этому радетелю за судьбу России. Японцы им очень интересовались, но видеть могли только по телевизору. Правда, в последнее время этот великий реформатор куда-то в тень ушел. Но фамилия его все равно из памяти не стерлась.

А Ярослава продолжала:

— Мы ведь русские такие, как имена наши. Дочку тоже добрым русским именем назвали — Лада. Ладушка сейчас в Лондоне устроилась. Нет, не замужем. Нет, не работает. Просто папа там ей домик купил. Хочет, чтобы девочка жила по-человечески.

— А как же супруг-то ваш в Москве один живет? — Я изобразила сочувствие. — Скучает, наверно?

— Я поняла. Вы намекаете, что я рискую, оставляя мужа одного так надолго? Мне все так говорят. Да, я рискую. Ради сыночка. А Всеволоду я верю. Он днем и ночью работает. А все бытовые трудности на прислуге, они за ним ухаживают, кормят-поят. А мы каждый день с ним по скайпу разговариваем. Макарушка папе стихи читает. А хотите, я мальчика сейчас сюда позову?

Макарушка нарисовался через пять минут. Мадам Ярослава могла фамилию супруга своего не произносить. Сынок был юным клоном великого россиянина. Ярослава слегка порозовела, поняв мою осведомленность. По лицу моему было видно, что пацан мне понравился. Девятилетний инфант был просто загляденье — чуть кудряв, темноволос, синеглаз. И такая же, как у его родителя, небольшая щелочка между передними зубами.

Мальчишка был удивительно мил и приветлив — пардон, мерси, вуаля…

И через секунду:

— Ой, здравствуйте, вы из Москвы? А у меня там папа в Барвихе и собака Марфуша. Русская борзая.

На Макарушке была надета маечка со значком, выдающим место покупки. А стройные мальчишеские ноги облегали бежевые лосины, заправленные в высокие сапожки — он только что вернулся с конных соревнований на первенство школы.

— Сыночка, почитай нам стихи. Гюго. Только с выражением.

Тут я встряла не по делу:

— Ты, Макарушка, давай, на стульчик влезь, ручки на груди сложи, глазки в небо и читай. А у меня как раз в сумочке шоколадка завалялась. Так что будет тебе награда.

Я думала, мальчишка смутится или засмеется, а он стал к стульчику примериваться — залезть собрался. Пацан привык слушаться взрослых.

— Да ладно, Макар, давай, стой на полу. Читай, развлекай теток. — Мне понравился, честно говоря, этот беззлобный и необидчивый парень.

Макар сложил губки и начал читать стихи, назвав, грассируя, имя поэта — Виктор Гюго. Читал он долго и умильно. Ни слова не понимая, я чувствовала в этом стихотворении какую-то грусть.

Макар закончил читать и слегка наклонил голову. Мама Ярослава захлопала, ее подруги повтыкали остатки недокуренных сигарет в пепельницу, чтоб освободить олдмани-ручки, и захлопали тоже.

Я приобняла Макарку и говорю:

— А я знаю русский перевод: «У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…» — продолжай, дружок.

И тут российский симпатичный папин-мамин сынок сразил меня наповал:

— А что это за стихи? Я не знаю.

Честно скажу, я человек не грубый. И правду-матку стараюсь не резать — у каждого своя правда-матка. Но тут меня прорвало. Мамаша Ярослава, княгиня хренова, не знала, куда деваться от гнева, который я на нее вылила. Выход был один — быстренько расплатиться и удалиться вместе с подружками и вундеркиндом куда подальше от московской грубиянки.

Я сама им помогла. Встала и ушла. Число моих поклонниц сразу убавилось на три человекоединицы.

Рози, хозяйка дома в Биаррице, который снимали мои друзья, была прелестной француженкой, еще недавно фотомоделью. Но однажды в аэропорту ее остановил серый взгляд молодого мужчины, который, увидев Рози, мгновенно решил поменять свой билет на самолет на тот, в котором летела девушка, чтоб улететь с ней навсегда. Решил и сделал. Трое белобрысых детишек на дисплее мобильника Рози тоже сияют серыми взглядами.

Я по-английски говорю на уровне двоечницы-семиклассницы. Слов знаю много, а связываю их между собой с трудом. Японские слова наскакивают на английские и мешают мне объяснять поток своих мыслей. Но я все-таки старалась продраться между ними и вести с Рози по возможности интеллектуальную беседу. Рози-то, умница, по-английски говорит классно.

Я хвалюсь, что пишу песни для известных артистов, нагло иллюстрирую свой рассказ нехитрым напеванием самих песенок. Рози вежливо слушает, хоть ничего не понимает. Я повышаю градус разговора, рассуждаю о великой русской литературе. Пересыпаю свою речь всемирно известными именами гениев — Толстой, Чехов, Достоевский. У Рози выражение лица такое же, как тогда, когда я ей пела: «Угнала тебя, угнала…»

— А вы, Рози, кого из них больше любите? — Я даю Рози возможность блеснуть ответом на вопрос. А Рози смотрит серьезно и говорит простодушно: — А кто это? Я таких имен никогда не слышала.

Я поражена! Как это может быть? Мои подопечные японцы произносили, как молитвенное заклинание, — Пуськин-сан, Торстой-сан, Техов-сан. Как так может быть, что прелестная жена сероглазого француза никогда этого не читала?

— Рози, а почему же у нас в России все знают Франсуазу Саган, Жапризо, Стендаля, Дюма, наконец?

Выражение лица Рози остается прежним — она и этих имен не знает тоже!!! Бедные детки-сероглазки! Макарушка-то все-таки Гюго читал!!!

Восьмой день я любуюсь гортензиями Биаррица, хожу мимо бутиков, мельком глядя на витрины. Внутрь не захожу. Олдмани — не про меня. Да и до моих размеров ихним кутюрье далеко.

А я топаю и вышагиваю строчки:

На океане, в Биаррице Я кайф ловлю под крики чаек. Но далеко моя столица, И это как-то огорчает…

Еще пару дней, и я вернусь в мою любимую Москву. Ура!

«Москва, как много в этом звуке…» Кстати, не помните, случайно, кто это сказал?..

ПОПЫТКА МЮЗИКЛА

Оперетты, музыкальные спектакли, мюзиклы — чего только нет сейчас в репертуарах наших театров. И я тоже стараюсь в чем-нибудь таком же поучаствовать. Но тогда, тридцать лет назад, слово «мюзикл» было «заграничным», и только счастливчики, выезжающие за рубеж, имели об этом представление.

Однажды мой товарищ, композитор Александр Клевицкий, сказал мне, что есть возможность заработать деньги — в Москве будет проходить чемпионат мира по боксу. И если мы что-нибудь придумаем, то перед самыми соревнованиями это может прозвучать в «Олимпийском» как концертная программа.

Заработать денег, естественно, хотелось, и шарики в моем мозгу запрыгали с особенной быстротой. И я придумала такую историю «Бокс», в которой были все жанры.

На тему бокса были написаны тексты в стиле тяжелого рока, фольклорная песня американских ковбоев, песня чопорного английского лорда, которому стал маловат теннисный корт.

Вспомнила я и о кулачных боях на Руси, и как поют туристы в электричках. Ну и так далее. А Клевицкий мастерски сочинил стилизованные мелодии. Вожделенный гонорар был получен, и в огромном, переполненном «Олимпийском» все песни прозвучали, причем исполняли их ярчайшие наши звезды. А назвали мы это все просто, по моде того времени — «Рок-история БОКС». Рок — это было тогда очень продвинутое обозначение. На самом деле не все там было роком. А вот на мюзикл вполне смахивало. Жалко, что в книгу невозможно поместить мелодии. Тогда бы вы, я надеюсь, с удовольствием все послушали. А так — только стихотворная часть этой истории.

Кулачный бой

Красит солнце стены белые, А народ валит гурьбой, Молодые да умелые, Выходи на ратный бой! Кто желает силой мериться? У кого кулак тяжел? Ух, здоровый, аж не верится, Ишь, верзила, в круг пошел. Что поникли, девки красные, Щеки пламенней огней. Эта битва не опасная, Уцелеют парни в ней. Кушаками подпоясаны, А в глазах у всех огонь. Будут вечером отплясывать, Распевая под гармонь. Эх, да плечи в три обхвата, Эх, по пуду кулаки! Сила есть, ума не надо, Выходите, мужики!!!

Английский лорд

В стране, где дует норд, С утра пришел на корт Английский лорд. Он молод и горяч, Он бьет ракеткой мяч. Он мастер сетов, геймов и подач. Но вдруг заметил лорд, Что вырос он из шорт, И стал велик размером что-то корт. И понял он тогда, Что теннис — ерунда. Боксерские перчатки — это да! Традиции стары, Но правила игры Промчались в мыслях камнями с горы. А рефери-сосед Сам дал ему совет — Как сделать, чтобы бокс увидел свет. Вот публика визжит, На ринге пол дрожит, А рефери в нокдауне лежит. Поставленный рекорд, Торжественный аккорд, И первый победитель в боксе — лорд. Говорят, что этот лорд Сам придумал новый спорт, Для жены срывая с клумбы белый флокс. И, вдыхая аромат, Он придумал наугад Ставший очень популярным Бокс! Бокс! Бокс!

Песня туристов

Кто-то скажет, мы это с жиру, Или нервы, мол, разошлись. Мы — транзитные пассажиры В электричке с названьем Жизнь. Мы, привыкшие к парадоксам, Воспеваем борьбу и риск И почти по правилам бокса Разбиваем гитары вдрызг. Переменчива что-то мода, Нынче, барды, мы не в чести, Мы б эстраду в нокдаун с ходу, Чтобы души людей спасти. Мы же, в общем, в душе — боксеры, В глаз, как в бубен, а сильный прав. Но боимся — войдут контролеры И возьмут с нас за это штраф. А наши девочки Причешут челочки И сядут вечером вокруг костра. В лесу иголочки Осыпят елочки, Дорога дальняя, Ты нам сестра.

Олимпиада

О, боги, боги, боги! Сверкают спицы в колеснице. За колесницей пыль клубится. Кипит на площади Эллады Горячий пыл Олимпиады. Здесь кони страстные хрипят И страсти жаркие кипят. О, боги, боги, боги, Не будьте слишком строги. Я так устал в дороге, Почти загнал коня. О, боги, боги, боги! От вас зависит много, Но кое-что в итоге Зависит от меня. Я не терплю турниров шумных. Но кто бы новый спорт придумал, Умелый бой, чтоб без причины В нем силой мерились мужчины! А мне бы маленький квадрат, Вокруг натянутый канат. О, боги, боги, боги, Мужчины-недотроги Уже уносят ноги, На свете все кляня. О, боги, боги, боги! От вас зависит много, Но кое-что в итоге Зависит от меня!

ПОПЫТКА НАПИСАТЬ МЮЗИКЛ

Сейчас мюзиклы не пишет только ленивый. А я как раз не ленивый и есть. И вот уже готовится спектакль «Любовь and голуби» в постановке Марка Розовского, с его же музыкой. Наверное, многие помнят замечательный фильм по пьесе Владимира Гуркина «Любовь и голуби». А вот теперь — музыкальное решение этой истории.

Но здесь, в книге, только песенные тексты. Я-то сама уже с музыкой слышала, мне понравилось. И писать было одно удовольствие — каждый герой в этой пьесе со своим характером, с особенной речью. И похулиганить немного было можно. А я это, в общем, люблю. Хоть на меня и не подумаешь!

«ЛЮБОВЬ И ГОЛУБИ»

Сибирское село (Гуляй, сибирская душа!)

Сибирь широкая, не видно края. Вокруг таежные леса шумят. Жизнь не московская, она другая, А быть счастливыми везде хотят.

Переход к припеву

Тут что посеешь, то пожнешь, Без водки день не проживешь. Но этим жизнь и хороша, Гуляй, сибирская душа! Припев: А голуби воркуют, О чем-то там толкуют, Летают выше крыши, Но ниже облаков. А голуби курлычут, Любовь на землю кличут, Счастливый тот, кто слышит Их песню про любовь. А после выпивки, как после качки, Тайга закружится, а ноги в пляс. Сибиряки, а также сибирячки Народ особенный, отдельный класс. Тут что посеешь, то пожнешь, С утра до ночи спину гнешь, А жизнь не стоит и гроша. Гуляй, сибирская душа. Припев.

Плач Василия с подвыванием Нади

Вася

Прости, голубушка, прости За то, что сбился я с пути. Прости меня, родная, Хочу обратно, в стаю. Был дураком, но понял я: Лишь ты — любимая моя. Жить без тебя смогу ли? Ах, гули-гули-гули.

Надя

Горючих, долгих ночек Я столько не спала. Тебя, мой голубочек, Надеялась, ждала. Ты ж жизнь мою порушил, Ревела я в подушку. Жить без тебя смогу ли? Ах, гули-гули-гули.

Вася

Измену подлую забудь. Дай мне опять крылом взмахнуть. Я лишь с тобой летаю. Пусти обратно в стаю. Любовь с изменою — враги. Исправить подлость помоги. Жить без тебя смогу ли? Ах, гули-гули-гули.

Надя

Родимый голубочек, Лишь ты моя судьба. Душа моя не хочет Живой быть без тебя. Я все тебе прощаю, Вернись обратно в стаю. Жить без тебя смогу ли? Ах, гули-гули-гули.

Песня Василия Кузякина «Ешкин кот»

Ой, деньки да ночки, Ягодки, цветочки. Расцветает огород, Жизнь — не сахар, ешкин кот! Кот на то и ешкин, Чтоб балдели кошки. С глупых кисок что возьмешь? Ну их всех, едрена вошь! Припев: Ешкин кот не идиот, Припеваючи живет. Ходит, припевает, Водку попивает. А ночами в марте Кот стоит на старте. Дрын дубовый, хвост — труба, Эх, ты, ешкина судьба. Бросьте тары-бары, Ешкин кот не старый. И его не надоть Против шерсти гладить. Припев.

Монолог одинокой женщины

Сядь рядом, мой любимый. Я к нежности готова. Промчалось счастье мимо Моей судьбы бедовой. Промчалось, не заметив, Что жизнь моя грустна, Ведь я на белом свете Одна, одна, одна… Припев: Как люди жестоки! Что в этом хорошего? Душе одиноко, Грусть в сердце заброшенном. И я прямо в шоке, Мне просто обидно. Как люди жестоки!!! Ну как им не стыдно!!! Сядь рядом, мой любимый. Куда от чувств мне деться? Мне так необходимо В руках твоих согреться. Свободной быть, как ветер, Уже устала я. Ведь я на белом свете Ничья, ничья, ничья… Припев.

Песенка Мити про русскую баньку

Люблю я баньку, братцы, И, если разобраться, Мне в баньке-то помыться, Как заново родиться. Припев: Я душой и телом чист, Вкусно пахнет банный лист. Восемь девок, я один, Голым девкам господин. По телам их розовым Свеженьким, березовым Погуляю веничком, Пусть балдеют девочки. Кипит пивко в стакане, Сижу, счастливый, в бане. А хоть когда без пива, Я все равно счастливый. Припев. Чем к девкам на свиданье, Айда, ребята, в баню. Там тело все в истоме, А пар костей не ломит. Припев.

Вопль Нади

Мужики вы, мужики, Кобели поганые, Баб до ручки довели, Гады окаянные. Кормишь, поишь вас, козлов, И другое-прочее… В общем, вся эта любовь — Головомороченье. Ой, бедная я, бедная, Житуха, блин, зловредная.

Вопль Раисы

Мужику жена не друг, А фашист-захватчица. Кто попал ей под каблук, Досыта наплачется. Для чего связались вы С женами законными? Ни свободы, ни любви С этими Горгонами. Ой, бедная я, бедная, Житуха, блин, зловредная.

Мечта о красивой жизни (Песня Ольги)

Привези мне ракушек и пальму Из далеких заморских краев. И забьется под яркою шалью Растревоженно сердце мое. Припев: Пусть танго´ на губах твоих дышит, Пусть по телу морозом танго. Хоть маленько пожить покрасивше Я хочу, только лишь и всего. Там, за морем, веселые птицы В жарких перьях на солнце горят. Сон о жизни красивой мне снится Вот уже две недели подряд. Припев. Привези дорогих украшений, Пусть висят, украшая мне грудь. За такое твое отношенье Я отвечу тебе чем-нибудь. Припев.

Матросская песня

Гуляет ветер по волнам, На берег гонит пену, Шторма не страшны морякам, Им море по колено. И пусть бушует ураган, С любою бурей сдюжат. Ведь для матросов океан Всего большая лужа. Припев: Тот живет на свете зря, Кто не плавал по морям И не видел ни лиманов, ни проливов, Тот, кого не накрывал С головой девятый вал, До конца себя не чувствовал счастливым. В ночи мигая, маяки Курс кораблю укажут. Собравшись в кубрик, моряки По рюмке дружно вмажут. И будут речи их крепки, Как скалы и утесы. Ведь заплывают за буйки В делах любви матросы. Припев.

Марш протеста (Песня Шуры и хора)

Ты лети, наша песня протеста, Над бескрайним простором тайги. Красотищу родимого места Запомоить решили враги. Кыш, катитесь отсюда, уроды, На машинах в свои города. Испоганить родную природу Не позволим мы вам никогда. Припев: Тара-ра-ра, туру-ру-ру, Кто нам загадил Ангару? Туру-ру-ру, тара-ра-ра, Кто наш Байкал засра-ра-ра? Где ж ты, хариус, рыбка-царица, Не поймать тебя в мутной воде. Чтоб могла ты в ней снова водиться, Не оставим Байкал мы в беде. Чтобы птицы могли в поднебесье, Не боясь, щебетать поутру, Пусть летит наша песня протеста, Раздаваясь на всю Ангару. Припев.

Песня о маме

В самый сладкий наш миг, В самый горький наш час Все решаем не мы, Жизнь решает за нас. И она непростою бывает, Не всегда в радость дверь открывает. Выбор делая трудный свой самый, Тихо шепчем мы: «Мамочка, мама!» Припев: Может мама одна Все на свете понять. Только мама одна Так умеет обнять. Может только она Так коснуться рукой, Что исчезнет беда И настанет покой. Полоса черных бед Долгой быть не должна. И за холодом вслед Наступает весна. Лед в душе потихонечку тает, Радость двери сама открывает. И тогда в час свой радостный самый Тихо шепчем мы: «Мамочка, мама!» Припев.

Хор про топор

У нас в России с давних пор, Чуть что, берутся за топор, Подрались, может, или Чего не поделили, Вот и весь разговор. Размахнулся, и — хрясь! Падай, враг, мордой в грязь. Припев: Слышь, эй, брось топор. На хрена такой позор? Что стоишь-то, как овца, Вылупил глазищи? С топором! На отца! Эка стыдобища!!! Ты с умом или как? Че ты лезешь в драку? Ну-ка, выбрось, дурак, эту железяку!!! У нас в России с давних пор Затеять драку каждый скор. Подумать не мешает, Не все топор решает. Можно мирно решить, Как теперь дальше жить. Чем с размаху-то — хрясь! Лучше жить, не срамясь. Припев.

Заключительная песня о любви

Расцветала ветка сливы, Облетала ветка. Не бывать любви счастливой, Если нет ответа. У любви свои повадки, К ней подход особый. Как задаст любовь загадку, Разгадай попробуй. Припев: Ой, не наломал бы дров, Так не вышло ссоры бы. Ох, курлы-курлы-любовь, Ох, любовь и голуби! Замерзает в жилах кровь, Словно речка в проруби. Ох, курлы-курлы-любовь, Ох, любовь и голуби! Василечки да ромашки — Глупые цветочки. Знать бы вам, как сердцу страшно Ночью в одиночку. А когда любимый рядом, То другое дело. Даже музыки не надо, Чтоб душа запела. Припев.

Увлекло меня это дело — стихи для музыкальных спектаклей писать. Как будто я сама попадаю туда, где живут герои произведения, общаюсь с ними и говорю их словами. И вот уже готово несколько номеров еще для одного спектакля, по пьесе Чехова «Свадьба». Он тоже готовится к постановке.

Ах, эта свадьба!

Свадьба, свадьба, господа! Счастье в доме нашем. Танцы, выпивка, еда, Пьем, гуляем, пляшем. Кто стал мужем, кто женой? Нам какое дело! Зажигай, народ честной, Чтоб душа гудела!!! Припев: Эх, мусье, мадамы, Не жалейте ног, Чтобы закачались Пол и потолок. Кружит крепкий градус Головы всегда. Ах, какая радость — Свадьба, господа! Много знать нам ни к чему, Мы по чарке вмажем. Кто, когда, зачем, кому — Нам потом расскажут. Нам чья свадьба — наплевать, Да и знать не надо. Пить, гулять и танцевать Будем до упаду. Припев.

Ах, что за пир!

(Разбивается по 1–2 строчки на всех пирующих)

Ах, что за пир! Чего здесь только нет! Ну, просто все, чем славен белый свет! Паштет, икорка, семга, ананас. А уж капустка, просто высший класс! Какой салат! Какое сало! Тут одного желудка мало! Вроде припева: Ах, что за пир! Вот это да! Гуляйте, пейте, господа! Мне под селедочку, Да под картошечку Налейте водочки Еще немножечко! И мне еще один глоточек Под пирожок да кренделечек! Ах, что за пир! Вот это да! От пуза ешьте, господа! Ах, что за пир! Богаче не видал! Я порося вкуснее не едал! А на ветчинке розовой слеза!! Ой, просто разбегаются глаза! Индейка — люкс! Нежна! Румяна! Да тут от духа станешь пьяным!!! Повторяется припев. Ишь, как хрустит соленый огурец. Ой, щипет глаз хренок под холодец. И осетринка тоже хороша! И от колбаски в радости душа! Подвиньте мне с паштетом блюдо! Век этот пир я не забуду! Повторяется припев.

Ария Ятя с женским ансамблем

Девушки:

Мы девочки-лампочки, Мы — сладкие лапочки, Мы — яркие бабочки, Мы — спелые яблочки.

Ять:

О, мои электрические, Феи вы эротические. По всей Европе лампы светятся красиво, Весь свет давно уж в проводах. Но свечи жжет моя дремучая Россия, И мужики сидят впотьмах. Куда ни глянь — везде прогресс сидит на троне И вызывает интерес. И только мы никак Европу не догоним, У нас замедленный процесс. В огнях столицы, словно в перьях райской птицы, А мне обида гложет грудь — Ведь если мы хотим такого же добиться, То надо делать что-нибудь! Я призываю вас, российские мужчины, Сплотиться в яростной борьбе! Пускай у нас в краю закрутятся турбины И свет горит в любой избе! Пусть все засветится веселыми огнями! Российский дух непобедим!!! Мы обовьем всю нашу землю проводами И света Родине дадим!!! Припев: Нужно очень большое количество Всеобъемлющего электричества. Мы по-другому станем жить, Когда по проводам К нам вдруг музыка побежит, Вот так-то, господа. И Ять вам очень смело Сказать сейчас готов, Что мы увидим тело Из этих проводов. Все будет так, да-да, Вот так-то, господа!!!

Дуэт Змеюкиной и Ятя

Я.

Ах, прервите мои муки! Сжальтесь, сжальтесь, я молю! Сколько страсти в вашем звуке! Спойте, спойте: «Я люблю!!!»

З.

Ах, оставьте, в самом деле! Повторяю в сотый раз: Вы мне просто надоели, Я не в голосе сейчас.

Я.

Ах, ма шер, вы так бездушны! В сердце стужа и зима. Но прекрасны и воздушны, И от вас я без ума.

З.

Принимайте срочно меры. Задыхаюсь возле вас. Атмосферы, атмосферы! А не то умру сейчас.

Я.

Вы себе забыли цену, Акушерка — скучный труд. Вам в «Ла Скала»! Вам на сцену! Там от счастья все помрут.

З.

Вы противны, так и знайте! Боже, что это со мной? Вы махайте, вы махайте, Дайте, дайте мне покой!!!

Я.

Сжальтесь, сжальтесь, не играйте На истерзанной струне.

З.

Вы махайте, вы махайте, Отчего так душно мне?

Дуэт Апломбова и Мамаши

А.

Танцевать — занятие пустое, Моего внимания не стоит. Благородным я рожден на свет. С ерундой ко мне не приставайте, Вы, маман, мне денежки отдайте, В ложках и подушках проку нет.

М. (как припев)

Придержи свои слова, Благородный вроде. Разболелась голова, Видно, к непогоде.

А.

Зубы заговаривать горазды, А ведь я могу испортить праздник. Покажу свой принцип я вам всем. Я ж счастливой сделал вашу дочку, Отдавайте деньги мне, и точка, А не то ее я с кашей съем.

М. (как припев)

Раз, два, три, четыре, пять… Как мне ложки сосчитать? Ты, зятек, мне надоел. Лучше б шел ты, пил да ел.

А.

Мне, маман, совет ваш честный нужен — Почему без генерала ужин? Что придет он, кто-то обещал.

М.

Поберег бы ты, зятек, слова-то. Тут Андрей Андреич виноватый, Он сказал, что будет генерал.

А. (до конца как припев)

В голове у вас, маман, Поселился таракан. Почему здесь этот Ять? Кто велел его позвать? Я же Дашеньку люблю И измен не потерплю.

М.

Нет еще и дня, как муж, А нас всех замучил уж.

А.

Что такого я сказал? Правда колет вам глаза!!! Говорил и буду!..

М.

Ой, какой зануда!

Куплеты Дымбы и Жигалова

Ж.

А ну, давай еще по рюмочке накатим! Чего ж не выпить, если выпить в самый раз?! Мы ж пьем с умом. А вот скажи-ка мне, приятель, А есть ли тигры в этой Греции у вас?

Д.

Да, в Греции все есть, И выпить, и поесть, Что сам захочешь, то и выбирай. Там, в Греции, все есть, И я прошу учесть, Что это не страна, а просто рай!!!

Ж.

Смотри какие! Не угонишься за вами! За это пить отдельно надо, вот те крест. А как у вас там с кашалотами и львами? Ты, может, скажешь, что омары тоже есть?

Д.

Есть вся моя родня. Там мама у меня. А тут я — сирота, один всего. Я в Грецию хоЦу, К братишкам и отцу, У вас, в России, нету ниЦего.

Ж.

Вы — греки, турки, все — жулье, народ прожженный. Я вот спросить тебя хочу не в бровь, а в глаз: А есть ли в Греции такие злые жены?

Д.

Нет, злИе жены нету в Греции у нас.

Ж.

Так выпьем же давай.

Д.

Скорее наливай!

Ж.

Зовут к гостям, пора за стол присесть.

Д.

Нет жизни без вина.

Ж.

Давай же, пей до дна За то, что в вашей Греции все есть!!!

Песня невесты и подруг

Подруги

Ты счастливая, подружка! Твой Апломбов просто душка! Эти усики, сигара! Ты и он — такая пара! Каждой хочется, прости, С ним хоть ночку провести.

Даша

Что вы, девки, не поняли, что ли? Да я счастлива тем, что на воле!!! Ах, свобода! Ах, сладкое слово! Для нее стать женой я готова! Я от счастья на крыльях лечу, Буду делать все, что захочу! Все, мамаша, распахнута клетка, На свободе теперь ваша детка.

Подруги

Быть с таким такое счастье, Баки, шарфик, море страсти. Ах, Апломбов, ах, бедняжка! Он же муж законный, Дашка! А законная жена Мужа слушаться должна.

Даша

«Горько» крикните, пейте до дна! Вид я сделаю, что влюблена. Хоть Апломбова я не люблю, С ним кровать пару раз разделю. Я себе все-все-все разрешу. В декольте свою грудь обнажу! Буду верной, свободной женой! Так что, девки, давайте за мной!!!

Песня Дымбы с хором (Сиртаки)

Опа, опа, Греция родная! Луцсе в мире я страны не знаю. Там вино пьянее, цем в Европа. А у вас в России опа-опа! Припев: Где ж ты, моя Греция? Как хочу согреться я! Здесь, в России, вечный снег, Замерзает бедный грек!!! Опа, опа, море, СОЛНЦЕ, РЕКИ, Девуськи и мальсики все греки. Там дома красивые раскопан, А у вас в России опа-опа! Припев. Опа, опа, как там солнце греет, Финики зимой и летом зреют, Сладкие, как сахарный сиропа, А у вас, в России, опа-опа! Припев.

Вставка с хором

Не товариСь русский греку, Как собака Целовеку, Мне от вас не надо ниЦего. Финик нету, снег не тает, Греку солнца нет хватает, И тоска на сердце у него.

Я небеса благодарю

Сегодня все сбылось, как мне хотелось, От счастья я парю над облаками, И ангелы небесные слетелись И нежно скрипки тронули смычками. И струны вдруг негромко зазвучали, И скрипки о любви заговорили. Нас ангелы небесные венчали И счастье неземное подарили. Я благодарна небесам За то, что нам послали встречу. Хочу смотреть в твои глаза И быть с тобой, любимый, вечно. Твое дыхание вдыхать, Губами губ твоих касаться, С тобою рядом засыпать, С тобою рядом просыпаться. Замри, замри, мгновенье, ты прекрасно, Нет, лучше продолжайся бесконечно. Хочу, чтоб был ты, мой любимый, счастлив Всегда, как в этот наш волшебный вечер. Пусть чувство это нежное не тает И согревает нам с тобою души. И ангелы пусть вечно прилетают И с нами вместе в поднебесье кружат.

Лукойловский вальс

Таежные звезды зажег небосвод, Луч солнца последний погас. Над спящей тайгою кружится, плывет Негромкий лукойловский вальс. Припев: Нота до, нота ми, нота ля, Нота фа, нота ре, нота соль, Щедро дарит богатство земля, Людям щедро их дарит Лукойл. Нота ми, нота ре, нота до, Ноты вместе — лукойловский вальс. И тепло полетит в каждый дом, И сердца потеплеют у нас. Лукойл всем надежный товарищ и брат, На помощь придет, сто пудов. Богат ведь не тот, кто деньгами богат, А тот, кто делиться готов. Припев. Однажды все вместе мы сядем за стол И кто-то гитару возьмет. Поднимем мы рюмки за дом наш — Лукойл, И вальс над землей поплывет. Припев. Ребята что надо в команде у нас, И наш капитан — высший класс. Споемте ж, Урай, Кагалым, Лангепас, Негромкий лукойловский вальс. Порою нас манит к другим берегам От вечных тревог и забот. Но, где бы мы ни были, снится тайга, Скучает она и зовет. К припеву: Слово к слову сложился куплет, И мелодия вдруг родилась, Вальс о том, что земли лучше нет, Чем Урай, Кагалым, Лангепас.

Астрахань

Там, где Волга торопится к Каспию, На пологом стоит берегу Город мой удивительный — Астрахань, Без которого жить не могу. От моряны баркасы качаются, Цветом розовым лотос цветет. Там серьезный живет и отчаянный Мой родной астраханский народ. Называемся мы астраханцами, В этом слове и гордость, и честь. Мы по духу особая нация, В нас во всех что-то общее есть. Ты в сердца наши, Астрахань, вписана, Мы скучаем в разлуке с тобой По степи, по семнадцатой пристани И по чистой воде голубой. Купола твои солнцем расцвечены, Отражаются волжской волной. Молодая, старинная, вечная, Моя Астрахань, город родной. Я полыни дурманные запахи И раскаты в душе берегу. Город мой удивительный, Астрахань, Без которого жить не могу. Возможный припев, если нужно: Живи, родная Астрахань, Цвети, родная Астрахань, Привольная и вольная, Край солнца и любви. С арбузами, и с рыбкою, И с доброю улыбкою, Цвети, родная Астрахань, И тыщу лет живи!!!

Я сумею забыть…

Я ничего у жизни не просила, Хотя бывало нечем мне дышать. Жила, ждала, страдала и любила И научилась плакать и прощать. Все поняла о смысле женской доли, Чем тяжела она, чем хороша, И ночью слезы застывали солью, Но не застыла и жива душа. Припев: Я сумею забыть эти долгие зимы, Одинокие ночи я сумею забыть. Чтоб из пепла восстать и быть снова любимой, Чтобы силы найти еще раз полюбить. Куда ведет дорога, я не знаю. Я шла вперед, куда бы ни вела. Мели снега, всю землю засыпая, А по весне земля опять цвела. И верит сердце — темнота не вечна, И свет дрожит у ночи на краю. Жизнь на попутный сменит ветер встречный, И постучится радость в дверь мою. Припев.

Не хочешь, как хочешь…

А ты забыла обо мне И вспоминать не хочешь. Не топишь горьких слез в вине И спишь спокойно ночью. А мне казалось, нить судьбы Нас так связала туго, И никогда не сможем мы С тобою друг без друга. Припев: Не хочешь, как хочешь, А я тут бессилен, Не хочешь, как хочешь, А я тут не властен. Не хочешь, как хочешь, А я обескрылен, Не хочешь, как хочешь, А я обессчастьен. Неторопливый циферблат Накручивает время. О нас так много говорят, Мы не в ладу со всеми. И носит листья вкривь и вкось Неугомонный ветер. Кто скажет, как с тобою врозь Мне жить на этом свете? Припев.

Вологодский Дед Мороз

Когда-то под северным небом В сиянье заснеженных звезд На свет появился волшебник, И звали его Дед Мороз. Пришел он к нам в детство оттуда, Ворвался в стремительный век, Великого Устюга чудо, Добрейшей души человек. Припев: Воло-вологодчина, Дед Мороза вотчина. Там в Великом Устюге Снег узоры вьет. Дед Мороз российский, Всем родной и близкий, Там, в Великом Устюге, C давних пор живет. Великого Устюга тайну Хранит на душе Дед Мороз. Ведь в детстве совсем не случайно Он всем нам подарки принес. Есть в каждом подарке секретик С названием добрым — Любовь. Недаром все бывшие дети, Став взрослыми, ждут его вновь. Припев. За все чудеса он в ответе, Свободного времени нет. В санях он несется, как ветер, И в терем провел Интернет. Успеть ему многое надо, Но коль пригласят от души, На зимнюю Олимпиаду Рекорды считать поспешит. Припев.

Точка кипения

Боль живет в душе заброшенной, Без надежды на хорошее, Окружила жизнь кольцом беда. Но возможно невозможное — Боль уйдет однажды в прошлое, Чтобы там остаться навсегда. Припев: У чаши терпенья Есть точка кипенья, Звук сердцебиенья Вдруг, может, небо услышит. Жизнь руку протянет, Грусть душу оставит, И таять заставит Холод в сердце застывшем. Жизнь — мгновенье быстротечное, Но случайно кто-то встреченный Может все однажды изменить. И наполнит душу силами Жить с расправленными крыльями, Развязав запутанную нить. Припев.

НАСТОЯЩАЯ ПОДРУГА

1

— Ольгиванна, попросите к телефону Травку! — Вы что-нибудь поняли? Нет? Объясняю — Ольга еще девчонкой была, а кавалерам уже представлялась по имени-отчеству — Ольга Ивановна. А потом это уже почти в прозвище превратилось — Ольгиванна. Все ее так и называли. Девица она была чудноватая, в смысле, романтическая очень натура. И книги любила читать чувствительные. Особенно «Даму с камелиями». Раз сто перечитала. И плакала над судьбой бедной героини Травиаты, умирающей от туберкулеза. Сколько раз читала, столько раз и плакала. И места особой печали в книге были закапаны слезами Ольгиванны и даже испорчены этой постоянной сыростью.

Ну и, конечно, когда какой-то придуманный Олей рыцарь, или там идальго, который на самом деле был всего-навсего негодяем, таксистом Витькой, за один только разок перевернул ее жизнь, заодно разбив вдребезги нежное сердце, появление на свет доченьки Травиаты стало неизбежным фактом.

Много чего Ольга наслушалась в свой адрес, пока, как весенняя почка, набухала своей новой радостью. Мало ли кто чего говорит, ей-то что! Работа есть — корректор, там безграмотных не держат. Посидит немножко с ребенком, а потом снова на работу выйдет. А нянчить внучку будет бабушка, Олина мама. И жить есть где — в двухкомнатной квартире, как и до появления этого Витьки, Айвенго несчастного. Мама-то Травиату полюбит и Ольгу со света сживать не будет. Ведь Ольга отчество-то свое, Ивановна, носит по имени деда, отца матери, потому что своего личного отца у нее никогда не было. Правда, имя ей мама просто так дала, ни по какой не по героине.

Травиата, пока ждала своего появления на свет, Ольгу особенно не мучила. Сидела себе все девять месяцев, прилично себя вела. И когда родилась, тоже не мучила. Будто и не было в ней негодяевых генов. Хорошая девочка получилась. И тоже с детства книги читать полюбила. А сейчас она уже взрослая совсем. И Оля уже настоящая Ольгиванна. Две подруги они. А Травкой ее подружка Маринка называет. А саму себя Маринка велит называть Мэри. Ну велит — пожалуйста. Мэри так Мэри.

Давно Травка с Мэри дружат, класса с третьего. Не ругаются, секретами делятся. Только жизнь у них по-разному сложилась. Мэри замуж вышла рано и счастлива — вот уже скоро серебряная свадьба у нее с Павлом будет. А дочку свою она Маргариткой назвала — вроде как в честь Травиаты. Ведь Травиата означает «фиалка». Ну и Маргаритка — тоже цветок. И цветки эти между собой тоже как подружки — разницы в возрасте совсем не чувствуют. Павел в банке работает, отдел какой-то важный возглавляет. В деньгах нехватки нет. Мэри — хочешь — работай, а не хочешь, дома сиди, журнальчики гламурные листай. Денег и так на все хватит.

* * *

Травиата себя ни одинокой, ни несчастливой не чувствовала. А что? — у нее все нормально — подружки, мама и главная любовь ее жизни — собаки. Она в институте не парилась, ума из книжек прочитанных набралась на два высших образования. А вот специальность хорошую приобрела — собак стричь. И делала она это виртуозно. Клиентуры было полно, и все симпатичные, солидные люди. Во-первых, собачники все, как правило, симпатичные. А во-вторых, модельная стрижка питомца стоит недешево, а раз заплатить могут, значит, денежки водятся. То есть солидные люди.

По утрам Травиата неторопливо пила кофе, потом заводила свой автомобиль и ехала на очередной вызов к своим любимцам. Все клиенты Травку любили — приятная, начитанная девушка, к тому же на все премьеры в театры ходит и что-нибудь интересное всегда расскажет.

2

Среди тех, чьих любимцев Травиата облагораживала своими виртуозными ножницами, были и доктора-профессора, и артисты, и кто хочешь. Поэтому стоило только захотеть — пожалуйста, Травиата, вот вам билетик на премьеру, пожалуйте в первый ряд.

Выглядела Травка очень моложаво, только когда в проборе ее золотистых волос обозначивалась отросшая седина, можно было догадаться, что ей уже за…

* * *

Я теперь уже не помню, как она появилась в моей жизни, но симпатия к Травке у меня возникла сразу. Приходя время от времени в мой дом, она старательно рассказывала мне о том, что видела, читала. Хотела производить впечатление, и ей это вполне удавалось, потому что ее суждения и оценки были оригинальными и, как правило, интересными.

Мою постоянно раздумывающую о всякой всячине голову каждый раз посещала одна и та же мысль — вот, пожалуйста, чтобы быть умницей, не обязательно аспирантуры заканчивать. Это если человек на свет сам по себе умным родился. И еще я думала: как это так несправедливо получилось — хорошая такая женщина, а нет никакой личной жизни? Обидно даже. О собаках она рассказывала так занятно, что хоть на магнитофон записывай и потом рассказ готовый пиши — все собаки у Травиаты были с характерами, судьбами — веселыми и грустными.

Однажды я, посчитав, что мы уже достаточно давно знакомы, решила устроить Травке допрос на тему личной жизни. Первый же вопрос был составлен исключительно деликатно: скажите мне, Травиата, почему же у вас мужчины-то никогда не было? Я была уверена, что это так: моя милая собеседница — типичная старая дева во всех проявлениях. Интересно же, как это так получилось?

Травиата отпила глоточек кофе, неспешно откусила кусочек печенья, посмотрела на меня совершенно обыкновенным взглядом.

— А что, Павел-то, по-вашему, не мужчина?

* * *

Две подружки — Мэри и Травка сидели на Мэриной кухне и болтали-секретничали. Вернее, так — Мэри делилась своими секретами, а Травка слушала. Новорожденный цветочек Маргаритка только что перекусила маминым молочком и симпатично посапывала в кроватке.

Рассказывала Мэри о докторе, принимавшем роды — и какой он был умелый, и какие руки у него нежные были — и пока Мэри в роддоме лежала, и потом, когда уже можно было… Пашка-то от радости ошалел, что дочка у него родилась. Мол, вот какой он мастер — Маргариту свою смастерил. И каждый вечер с работы возвращался с какой-нибудь покупкой — цветочку своему ненаглядному игрушки-погремушки приносил. А днем забегал Алексей Петрович — тот доктор с руками умелыми и нежными. И все свои эти умения как раз Мэри и демонстрировал. И это все было очень похоже на любовь. Ну почему же похоже? Это была именно она — неожиданная, грешная, самая настоящая любовь. Леша был свободен, в смысле холост, молод, и влюбился всем сердцем в юную мамашу — Маринку, Мэри то есть.

Маргаритка росла, Пашка заколачивал капитал, Лешка забегал — Мэри была счастлива.

Главное, чтобы Пашка ни о чем не догадывался. А он догадываться и не думал. Ему было все равно. Потому что он любил на свете только двух женщин. И Мэри в их число не входила.

3

Интересно? Мне тоже было интересно, особенно когда я узнала, что одна из них — цветочек, Маргаритка ненаглядная, а вторая — цветочек Травка. Ну и что же, что они подруги?

Уж так получилось: жене — зарплату, дочке — подарки, а Травиате — любовь.

* * *

Маргошка тогда еще совсем маленькая была, они вчетвером летом на юг поехали. В купе на нижних полках расположились Мэри и Маргаритка, на верхних — Павел и Травиата. Все как обычно — курица, вареное яичко, помидорчик, звон ложечек о граненые стаканы и ночь. Мэри с дочкой заснули внизу, а наверху Пашка с Травкой шепотом разговаривают, а потом — спорим? — в чем-то несогласны были. Спорим — рука об руку тихонько — кто прав?

И что же такое случилось, что во время хлопка этого дружеского обоих током тряхануло. Да так, что в темноте показалось, что разряд летучей молнии сверкнул.

И опять потянулась рука к руке, а током все било и било. Хорошо, что Мэри крепко спала, а то если бы глаза открыла, то увидела бы над собой переплетенные в воздухе, там, на верхних полках, руки не спящих двоих людей.

Приехали, выгрузились, разместились — море, рынок, вино виноградное. Мэри вся в своих мыслях, как на иголках сидит — Лешке позвонить хочется. Мобильных телефонов в то время еще не было, и, чтобы позвонить, надо было бежать на почту.

— Травка, заговори Пашку, а я Маргошку с собой возьму, вроде пойду ее на аттракционах покатаю. На почту сгоняю, часок меня не будет. Только чтобы он нас встречать не засобирался. Парк-то с почтой в разных концах.

Все произошло сразу — и шепот нежный, и поцелуи, и все то, что само собой должно после этого произойти…

Возвращения Мэри они оба не заметили. И Мэри не заметила, что произошло, пока ее не было. Павел и Травиата еще не очнулись от потрясения, а Мэри было не до них. Ей ничего такого и в голову не могло прийти — приходить-то было некуда. Там, В ГОЛОВЕ, ВСЕ МЕСТО Лешка, Алексей Иванович, занимал — Мэри на почту гоняла зря. Любимого дома не оказалось, а это странно, потому что они договаривались. И Мэри, естественно, была расстроена, а если бы расстроена не была и посмотрела бы на мужа, то обожглась бы об его жаркий, нежный взгляд, предназначенный не ей.

Две недели пролетели быстро. Все как началось, так и продолжалось — все вместе завтракали, купались, пили вино. Иногда Мэри отлучалась как бы дочку на каруселях покатать, и тогда Пашка и Травиата были самыми счастливыми на свете.

Они тогда и не думали, что их случайная ночь станет любовью на долгие годы…

* * *

Ольгиванна заметила, что в дочке что-то изменилось, и, похоже, перемена эта радостная. Допытываться не стала — дочка взрослая, умная. Только раза два мать не к месту вздохнула, что, мол, при нынешней жизни одной, без мужа, ребеночка поднимать тяжело.

А Травиатка никого поднимать и не собиралась. Ни о каких детях она не думала, ей и так хорошо — всю нежность она отдавала своим ушастым клиентам. Она могла хозяйку по имени не помнить, а уж собачкину-то кличку помнила всегда. Стригла ласково и даже целовала в носик, если клиент или клиентка хорошо себя вели.

4

Павел влился в поток ее жизни легко, и ничего она менять не собиралась. Вот так как раз хорошо. Любимая работа, подружки — Мэрька с повзрослевшей Маргошкой, и для здоровья Пашка — приходил ненадолго, обдавал Травку волной любви и возвращался домой. Ей хватало.

Мэри со своим Лешкой с ума сходила — он-то хотел, чтобы она к нему насовсем от Павла ушла. Уже сколько лет это все тянется, надо что-то решать. А Мэри-то решать зачем? Кругом порядок: Пашка — деньги в дом, дочь-студентка, уже много чем за годы совместного проживания обзавелись-построили. А теперь что — делить, что ли? И Пашка, и Лешка никуда не денутся. Так даже интересней.

Иногда Мэри поручала Травиате ее прикрыть — например, сообщить Пашке, если он позвонит, что она весь вечер у нее была и ушла минут пять назад. Мобильник, мол, у нее сел. А сам Пашка в это время спокойненько напротив Травки сидел. Вот и выкручивайся тут.

Травиата подругу не выдавала. Вообще, все было шито-крыто.

Даже представить себе, как это у них столько лет получается, было невозможно.

Но, судя по всему, всем было хорошо.

* * *

— Травиата, а может быть, стоит развязать этот узелок? — Я, как всегда, прорвалась со своими советами. — Ведь вы все запутались, друг друга обманываете. И зачем? Ведь все так просто — Мэри любит Лешу, он — Мэри. Зачем мучиться-то? У тебя тоже все в порядке — Павел любит тебя, ты его. Схема-то проще простого. Разберитесь по-честному, и все.

Ответ Травиатки меня удивил, вернее, ошеломил.

— А зачем мне это нужно? Завтраками его кормить?..

Я замолчала и думала, что больше всего на свете я любила любимого моего завтраками кормить. И обедами, и ужинами. И рубашки его стирать, и брюки гладить любила. И с работы ждать, и… и… и… Какое это было счастье!!!

Травиата посмотрела на часы и засобиралась к какому-то то ли Джонику, то ли Чарлику. Его как раз с дачи должны были привезти — постричься. Глаза ее засветились нежностью и любовью.

Да, думала я, правду говорят, чужая душа — потемки.

А вот то, что она Мэри мужу не выдает, — молодец. Настоящая подруга.

ОШИБКА МОЛОДОСТИ

Фамилия у Сереги была редкая — Баргузинов. Баргузинов Серега — спина прямая, ноги длинные и ровные, как у солиста балета Большого театра. Собственно, почему — как?

Именно балетные ноги, как и должно быть у человека, занимающегося бальными танцами. Балет был слабостью, и страстью, и страшной тайной Баргузинова Сереги, которую он изо всех сил должен был скрывать от жены Оксанки. Дело в том, что на самом деле Серега был маляром-штукатуром, причем классным. И Оксанка тоже маляр-штукатур. Они и познакомились в общежитии, когда оба на стройке работали. А потом Оксанка в декрет ушла, другую Оксанку рожать, а Серега подался на вольные заработки — по квартирам ремонт делать. Денег-то стало больше нужно — двоих Оксанок кормить-одевать.

А тайна у него была вот какая — он в свободное от поклейки обоев время ходил заниматься в школу бальных танцев при Доме культуры строителей. У него в сумке под рабочей одеждой в отдельном пакете всегда лежали балетные принадлежности. А большая Оксанка, жена то есть, страшно Серегу к балетному делу ревновала. И выговор ее звучал строго: «Я замуж выходила за маляра. Жизнь свою с ним связала. А не с танцором. Так что выбирай, Серега, — или мы с Оксанкой, или твои па-де-де».

А Серега выбирал и то, и другое. И, пряча под спецовкой балетную одежду, иногда исхитрялся все-таки фуэте покрутить.

Обои он клеил быстро и ровно-ровно. Элеонора наблюдала, как он работает, и размышляла о своем. Иногда они вместе пили чай — Серега и Элеонора. И тогда Баргузинов сыпал вопросами, и Элеонора просвещала его на разные темы. Она жила на несколько этажей выше Сереги. Не в смысле этажей в доме, а в смысле этажей жизни. От Сереги до нее еще было долго-долго добираться по крутой жизненной лестнице вверх, и Серега это понимал, называл Элеонору по отчеству — Александровна и даже пару раз за время ремонта приходил с коробочкой конфет. Одним словом, как-то за три недели работы Сереги в квартире Эли они подружились. Эля даже однажды прикрыла Баргузинова, когда он танцевать пошел, а Оксанка как раз позвонила. Что-то умело приврала, что, мол, попросила Сергея куда-то за чем-то съездить, и танцор был спасен.

Сама Элеонора была стоматологом. Притом потомственным. Уже третье поколение в ее семье лечило и обновляло пациентам зубы. Врачом Эля была хорошим, пациенты ходили к ней и за собой других приводили, так что в смысле денег все было нормально. И, вообще, во всех смыслах нормально — Саша, муж, работал в большой строительной компании, был человеком серьезным и никаких особенных хлопот Элеоноре не доставлял. Впрочем, как и радостей. Но это не страшно. А что детей нет — тоже не страшно. Как Эля всем говорила: «Мы с Сашей живем для себя». Все как у всех. Да и слава богу, что Саня вообще у Эли был. Замуж она вышла поздно, уже за тридцать, когда всех хороших женихов уже по хорошим разобрали. И Эле досталось то, что осталось. Короче, Саша — положительный человек.

А до Сани вообще была у Эли не жизнь, а катастрофа…

* * *

Эля вела дневник личной жизни. Вернее, список личной жизни. Сначала фамилия или имя, а рядом — плюс или минус. Иногда против имени стоял знак вопроса. Означало это вот что: плюсик — если с владельцем имени БЫЛО, а минусик — если НЕ БЫЛО. Собственно, минусик-то был всего один, а знаков вопроса — шесть. Это в том случае, если Эля или не помнила, или не поняла — было все-таки или не было.

Под всеми этими Эдиками и Олегами Николаевичами можно было провести итоговую черту, поставить две короткие параллельные черточки — равняется, и под чертой общий итог — БРОСИЛИ! Вот почему это так выходило — непонятно, но бросали Элю все — и военные, и продавец мясного отдела, и артист один из оперной массовки, и другие. Короче — все!!!

* * *

Вот, например, в списке красивое имя — Альберт. И сам он был ничего, имя ему шло. Когда количество свиданий перевалило за три, у Элеоноры появилась смутная надежда, что именно Альбертик и есть ее судьба. И решила она ему на это красиво намекнуть. На четвертый раз, после того, как было, в смысле плюсика в списке, Альберт пошел Элю до троллейбусной остановки проводить. Он не любил, чтобы женщины у него до утра оставались.

И вот стоят они на остановке, а троллейбуса нет, а дождь как раз есть. И замечает Эля, что Альбертик собирается оставить ее под дождем одну — мол, чего вдвоем-то мокнуть? Я пошел, ты жди, троллейбус скоро подойдет. Ну и Эля решила остановить его, огорошив красотой слов, которые она заранее подготовила. Взяла она Альбертика за руку, глаза опустила и говорит:

— Альберт, ты знаешь, — говорит, — что ты — моя настурция.

Альберт забеспокоился, руку отнять хотел — какая еще настурция? А Эля тихо так, но чтобы он все-таки речь ее пламенную слышал, продолжает:

— Понимаешь, милый, я так давно одна, что уже и чувствовать забыла. — Надо же так сказать, как будто она героиня какого-нибудь сентиментального романа из прошлых времен: чувствовать забыла! — Думала, что вот и август кончается.

Альбертик даже вздрогнул:

— Какой август, уже ноябрь проливной.

— Август мой, думала, кончается, в смысле времени жизни человеческой. А в августе уже все цветы отцвели, и кажется, что и не было никакого цветенья. И вдруг на клумбах вспыхивает оранжевая настурция, цветок запоздалый! Да, да, еще есть цветенье, надежда, радость. Вот ты, Альберт, и есть — моя новая радость, новое цветенье, настурция моя!!!

Во, наговорила! Альберт сначала опешил, а потом руку отдернул и говорит:

— Эля, слушайте, ваша задница уже давно не помещается за школьной партой, а вы все сочинения сочиняете! Август у вас какой-то кончается! Смотрите лучше, вон ваш троллейбус подходит. — И потопала настурция быстрым шагом, оставив Элю стоять под дождем. А Эля заплакала, и в троллейбус войти забыла, и следующего ждала минут двадцать.

* * *

Олег Николаевич тоже с плюсиком в списке значился. Он однажды у Эли заночевал. После, между прочим, ресторана. Там они танцевали под тихую музыку, потом он ломал шоколадку на мелкие кусочки и бросал в бокалы с шампанским. Шоколадинки кружились на веселых пузырьках, а Олег Николаевич смотрел в Элины глаза и грустно рассказывал, что хоть и женат, но с женой они давно спят в разных комнатах. Так что он почти свободен для женской ласки.

Ну и стал несвободен. Эля старалась как могла — жалела Олега Николаевича всю ночь напролет. А утром пошла на кухню — яички на завтрак сварить, а ее добровольный пленник вышел на балкон — поприседать и размяться. Он привык у себя дома каждый день зарядку делать на балконе. Присел он пару раз, а потом вдруг вылетел с балкона и влетел в кухню как ошпаренный. По яичку ложкой бьет, а разбить не может. Прямо Курочка Ряба какая-то. Эля забеспокоилась: Олежек, что с вами? А Олежек-то, оказывается, когда на балконе приседал, на другом балконе, ровно напротив стоящего дома, свою жену увидел. Она там тоже приседала — привычка, что поделаешь! И муженька своего, козла рогатого, конечно, заметила. Бывает же такое! Ведь он ей сказал, что уезжает со своей фирмой на какой-то семинар за город с ночевкой. А она и рада была, что ей ничего придумывать в очередной раз не надо, чтобы дома самой не ночевать.

Элеонора поняла, что никакого спанья в разных комнатах нет, Олег расстроен, по яйцу не попадает, молчит. И сам засветился, и, главное, понял, что давно уже носит рога.

Яйцо он все-таки победил, молча съел и ушел. А Эля плакала, расставаясь со своей очередной несбывшейся надеждой.

* * *

Рядом с именем полярника Мити стоял знак вопроса. Во время их первой встречи он засыпал Элю интереснейшими рассказами — про полюс и белых медведей. Причем что-то в его голосе давало Эле надежду, что он больше к медведям этим уезжать не собирается, потому что встретил такую очаровательную девушку. И вообще, он так замерз на своей льдине, что завтра же приглашает Элю поехать с ним в Сочи. Митя даже песенку про Сочи напел, что там темные ночи. И Эля уже представляла себе звездную ночь, пустынный пляж, и она с Митей вдвоем на остывающем песке. Ну и плюсик — само собой.

Да, впрочем, все может начаться гораздо раньше, если повезет и в купе они окажутся одни. Эля на дорогу курочку зажарила с румяной корочкой и тарелки одноразовые взяла — для уюта.

В их купе уже сидели два дядьки. Полярник Митя обрадовался, достал картишки, проделал с ними какие-то манипуляции, как фокусник в цирке, и предложил этим дядькам сгонять партийку. Ну они и согласились.

Курочку Эля ела одна и всю дорогу грустно смотрела в окно, забытая полярником напрочь. А он выигрывал и выигрывал деньги. Дядьки мрачнели, Митя ликовал. И так до утра. Эля лежала на верхней полке и думала: «Ну, что ж делать! Ничего, завтра на пляже…»

Полярник очень огорчился, когда поезд прибыл на станцию назначения. Он чувствовал, что у дядек деньги еще есть. Увидев Элю, он даже как будто удивился. Видно, забыл, что в Сочи двинулся не один, а с какой-то Элеонорой. Но потом опять к ней привык и по вокзалу вел Элю под руку.

Пока Эля разбирала чемодан, Митя прилег отдохнуть и храпел, не просыпаясь, до следующего утра. А утром он бодро вскочил и заторопился на пляж. Оказывается, он с дядьками купейными денежными там договорился встретиться и партийку продолжить.

— А вы, Эля (почему-то вы?), позагорайте в сторонке. Ведь женщины как на корабле, так и в карточной игре приносят одни неприятности. А загар вам так пойдет к лицу.

Из Сочи Элеонора и полярник возвращались в разных поездах. А знак вопроса завис в Элиной биографии.

* * *

Дальше в списке шел пианист Валентин. Эля спускалась в метро на эскалаторе, и каблучок ее сапога застрял между ребрышками ступеньки. Эля грохнулась бы и неизвестно, что бы себе сломала, если бы ее не подхватил под руки и не выдернул вместе с сапогом симпатичный мужчина в нерповой шапке с козырьком. Из-под шапки кудрявились вдоль щек густые бакенбарды. Ну прямо как у Пушкина на портрете, где он руки на груди скрестил и писал, что, мол, себя как в зеркале я вижу, но это зеркало мне льстит. Эля строки эти запомнила, когда давно еще в Третьяковке объяснение экскурсовода слушала.

Ну и залюбовалась она на эти бакенбарды. А Валентин вместе со своей спасенной жертвой еще долго шел рядом, проводил ее до самого дома, хоть с пересадкой, а потом еще минут пятнадцать на маршрутке. Спутник рассказал, что он пианист, аккомпаниатор известной оперной певицы, холост и к тому же ни в кого не влюблен. Прощание у подъезда было долгим — не могли наговориться. Он на чашечку кофе не попросился, а Эля сама предлагать не стала — сегодня новое знакомство не предполагалось, и в квартире у нее был небольшой беспорядок.

Договорились, что Валентин позвонит через три дня, так как завтра он уезжает со своей оперной певицей на гастроли.

За эти три дня Эля обегала и обзвонила всех своих подруг, рассказывала и про бакенбарды, и про то, что ни в кого не влюблен. Все подруги в один голос говорили: Элеонора, будь похитрей. Не давай ему с первого раза. Наоборот, хитрость какую-нибудь изобрази. Ну, в смысле: да, Валентин, вы мне очень нравитесь, но вот так сразу я не могу. Это, мол, не в моих правилах. И он, увидишь, как миленький будет стараться изо всех сил, чтобы ты правила свои забыла. А потом — пожалуйста, но в первый день — ни-ни!!! И лучше вообще сразу к нему домой идти не соглашайся. А то ведь не устоишь.

Элеонора слушала дурацкие советы подруг, а сама уже мысленно нежно гладила его пушистые бакенбарды, перебирала в пальцах густую шевелюру, и ей даже казалось, что она уже слышит звуки музыки, которые Валентин будет извлекать из клавиш, — страстные и грустные.

Валентин позвонил, как обещал, через три дня. Эля притворилась, что не сразу вспомнила: «Какой Валентин? Ах да, мой эскалаторный спаситель!» Спаситель сказал, что будет очень рад видеть Элеонору у себя в гостях. На что Эля, как и обещала подругам, ответила, что они еще так недолго знакомы и что не в ее правилах так просто прийти в дом к малознакомому мужчине и не лучше ли встретиться где-нибудь в кафе. Но пианист настаивал, говоря, что ждет какой-то важный звонок из Америки и не может выйти из дома, а об Эличке он думал все эти долгих три дня и все-таки ждет ее у себя.

Элеонора сдалась и уже через час нажимала на кнопку звонка квартиры своего нового знакомого.

Дверь открыл совершенно лысый мужчина в фартуке. Правда, бакенбарды были на месте и пушились точно так же, как в тот вечер. И еще была тоненькая полоска волос вокруг лысины, которая соединяла между собой эти бакенбарды. На мгновенье Эля замерла, разглядывая нового Валентина. А он тем временем уже снимал с нее шубку, нырнул, чтобы помочь стянуть сапоги. Потом нежно обнял за плечи и чмокнул куда-то в шею:

— Эличка, заходите в комнату. У меня все готово. Сейчас только еще пирог из духовки выну и начнем праздновать наше знакомство.

У Валентина было чисто и красиво — белые стены, кожаная мебель. Большой рояль с подсвечником. Смущали только фотографии, которые висели на стенах в большом количестве. И на всех были запечатлены голые красивые женщины. У Элеоноры даже появилось подозрение — а не затем ли он ее позвал, чтобы вот так же запечатлеть, увеличив на одну дуру свою коллекцию. Валентин перехватил Элин взгляд и улыбнулся: «Пусть вас эти фотографии не смущают. Я не имею к фотомоделям никакого отношения». Просто приятель Вадька — профессиональный фотограф, и любимая его тема — женщины ню. Но жена запрещает Вадьке развешивать эти снимки дома — у них растут два парня, и им эта красота ни к чему. Вот он и устроил свою фотовыставку у холостого Валентина.

Все было вкусно, Эля быстро захмелела, а когда Валентин сел к роялю и положил пальцы на клавиши, совсем растаяла. Уже не было никакой лысины. Вернее, была, но она его нисколько не портила, а, наоборот, только украшала. А глаза такие горячие, что Эля уже почти теряла терпенье. Валентин играл Грига, потом Шопена. Эля узнавала любимых композиторов, а Валентин был рад и удивлен ее музыкальной эрудицией. Покончив с классиками, как говорится, под занавес, Валентин хитро подмигнул Эле и спел очень смешно «Мурку» под собственный аккомпанемент.

Свеча, оплывая, накапала в вазочку с остатками салата, и Валентин заторопился убрать со стола — он был большим аккуратистом. И пока он относил на кухню рюмки-тарелки, растаявшая Элеонора решила все-таки отблагодарить пианиста за подаренный вечер своей лаской. А подруги — дуры! Сидят по сто лет со своими мужьями и все уже забыли, как выглядит любовь.

Эля вошла в спальню, быстро разделась и легла, ожидая возвращения с кухни своего нового возлюбленного.

— Эличка, вы где? — услышала она голос пианиста и откликнулась тихим ласковым шепотом:

— Я здесь. Иди ко мне…

Валентин вошел в спальню и остолбенел, увидев голое, зовущее тело Элеоноры. Поза, которая была призвана срочно с полоборота завести и сразить наповал мужчину, была подсмотрена Элей в одном из эротических фильмов.

Дальше произошло то, чего Эля никак не ожидала. Валентин подошел к кровати, натянул на ее голое тело одеяло и грустно промолвил:

— Эля, Эля! Зачем вы все испортили?! Я так надеялся, что на этот раз встретил достойную женщину! А вы… Не в моих, Эля, правилах спать с женщиной в первый же день знакомства. И я эти правила привык соблюдать. Так что, Элеонора, я сейчас выйду, а вы по-быстрому одевайтесь и уходите. Разговаривать нам больше не о чем.

Эля шла к метро, а в голове крутилась музыка. Нет, не Григ и не Шопен, а «Мурка» крутилась. Там слова такие есть: «Здравствуй, моя Мурка, и прощай…» Это она, выходит, и есть: здравствуй и прощай… Так и надо, сама дура, подруг не послушала. Какой мужик-то хороший попался…

А в списке появился очередной минус, означавший поражение без сражения.

* * *

Вот черт, уходить срочно надо, а кран в ванной сорвало, вода хлещет. Эля позвонила в ЖЭК, вызвала сантехника, и когда он вошел, с чемоданчиком инструментов, в синей рабочей спецовке, Эля застыла, пораженная. Юра, так звали сантехника, был не просто симпатичным парнем, а писаным красавцем. Чисто Голливуд. Вернее, нет, Голливуд просто отдыхает рядом с этим красавцем. И пахло от его спецовки каким-то недешевым парфюмом.

— Ну, показывай, хозяйка, где тут у тебя течет? — Зубы ровные, улыбка красивая невозможно. И в два счета все исправлено-починено, пол он сам вытер, тряпку по-хозяйски отжал. — Ну, вот и все, хозяйка, принимай работу.

Эля за кошельком в сумку полезла — надо же красавца этого отблагодарить, хоть стошку дать. Ну она и протянула эту стошку. А Юра взял ее вместе с рукой Элиной и держит, не отпускает:

— А что ж, хозяйка, одна-то живешь? Скучно, небось, одной-то?

И стены рухнули, и пол закачался, и потолок поплыл, и плюсики, плюсики, плюсики…

Целых одиннадцать дней Эля ходила как сомнамбула, от плюсика до плюсика — Юру ждала. Он забегал к ней между вызовами, чтобы плюсики эти ставить. А на двенадцатый день не пришел. И на тринадцатый, и на четырнадцатый. Тогда Эля на хитрость пошла — сама нарочно кран свернула, чтоб вода снова хлестать начала. И позвонила в ЖЭК, что, мол, видно, не до конца сантехник трубу починил и пусть срочно снова зайдет. И сантехник явился. Но не Юра, а какой-то хмурый дядька. Дядька этот ворчал-ворчал, чинил-чинил целый час, а потом получил свою стошку и, недовольный, пошел к двери.

Все это время, пока дядька с краном возился, Эля стояла как каменная. А когда он к двери пошел, не выдержала все-таки, спросила:

— А что ж Юра-то не пришел? Заболел или выходной сегодня?

— А, Юрка-то? Да он уволился. Где-то лучше шабашку нашел. А чегой-то, не пойму, куда ни приду, все бабы меня про Юрку спрашивают?!

* * *

Можно было бы еще долго перечислять все эти плюсики и минусики, вспоминая все Элькины беды и неудачи. В списке этом бесконечном даже иностранная фамилия была — то ли швед, то ли норвежец какой-то побыл недолгим миражем ее бедовой жизни. Но надо сказать, что при всем при этом Элька не была никакой ни ветреной девицей, ни, боже упаси, женщиной облегченного поведения. Нет-нет, она была очень нежной, беззащитной, бесшабашной и невезучей. Короче, как многие хорошие девушки, над которыми во вселенной счастливые звезды выстроиться не торопились.

Элька искренне плакала, узнавая о чьих-то печалях, радовалась чьим-то удачам, никогда никому не завидовала. Хорошим Элька была человеком, что говорить, но везет же в жизни часто как раз не хорошим, а плоховатым. И кто считает, что вообще есть справедливость?

А список? Ну что список, это она просто искала свою судьбу, бродила по трудным тропинкам жизни. Ну и в конце концов судьба все-таки нашлась — Саша. И все сложилось, как надо.

А вот сейчас что-то творится с настроением. Нет-нет, дома, с Сашей все хорошо. Просто через двадцать лет спокойного замужества вдруг взял и возник этот Гришка.

* * *

Гришка на самом деле возник не вдруг, а очень давно возник. Лет тридцать назад. И маячил в Элиной судьбе, вертелся вечно под ногами. Любил. Он один-единственный и любил, и жениться на Элеоноре хотел. Но именно его единственного-то она в упор не видела. Гриша был обычным человеком, без недостатков. Молодой инженер с небольшой зарплатой. Элька-то на зарплату особого внимания не обращала, просто была к Грише равнодушна, и все.

А Гришка-то, хитрец положительный, не войдя в дверь Элиной жизни, полез в окно — стал к маме ее подкатываться, чтобы она на дочку воздействовала. То с конфетами зайдет, то с цветочками явится. Мама и давай трындеть день и ночь дочке нотации:

— Эль, ты дура такая. Чем тебе Гриша нехорош? Положительный, одет всегда аккуратно. Вот подожди, пробросаешься, а потом будешь жалеть. Сама скажешь: эх, дура я, дура! Такого парня упустила! Поймешь когда-нибудь, что потеря Гриши — твоя ошибка молодости!

Расположить к себе несбывшуюся тещу получилось, а вот доченьку ее бестолковую — нет. Однажды Гришка даже в Геленджик прилетел — там Эля с подругой отдыхала. Надеялся, что в подлунном приморском пейзаже все-таки уломает любимую выйти за него замуж. А Эля, наоборот, рассердилась, когда Гришка этот нарисовался в гостинице. Правда, небольшой плюсик в списке рядом с его именем появился. Но и само имя, и плюсик были изображены очень мелким почерком.

Вот бывает же так в жизни — другие мучили, обижали, бросали, а Гришка этот готов был подстилать где нужно соломку и на руках носить. А Эле он был НЕ НУЖЕН!!! Почему? А потому. Не нужен, и все. Ну его.

Гришу можно было бы и вообще не вспоминать в этом повествовании, если бы оно не было вообще-то написано именно из-за него.

* * *

— Сашуль, пойдем в кино?

— Как скажешь, дорогая! — Саша редко возражал жене. А зачем возражать — она же у него умница. Все друзья говорили, что ему с женой очень повезло. Хоть живут они вместе уже больше двадцати лет, а любит Эльку, как в первые дни. И Эля забыла все свои катастрофические романы, жизнь сложилась замечательно. Эля+Саша = Любовь. Хоть на заборах пиши.

На улице жара, а в кинотеатре хорошо, прохладно. И народу мало — лето, суббота, все на даче. А Эля с Сашей в этот раз что-то ехать не захотели. И правильно сделали. Хоть в кино сходят, фильм хороший посмотрят. Надоело огурцы-то поливать.

Саша первым заметил, что на Элю внимательно смотрит какой-то солидного вида мужчина, седоватый и хорошо одетый. И женщина рядом с ним тоже смотрит. Не любит, видно, когда муж на других пялится.

Элеонора повернула голову:

— Ой, Гриш, ты? — И рада, и целоваться, и с женой знакомиться. — Как я рада! Сколько ж мы не виделись? Лет двадцать пять! Больше? Не изменилась? Да что ты, так не бывает. Да, пара размеров прибавилась. А ты тоже не изменился. Ну и что ж, что немножко полысел — тебе идет. Сашуль, это Гришка, друг мой, из далекой юности привет. Нина? Очень приятно познакомиться!

Поговорить подольше не было возможности, двери в зал закрывали, начинался сеанс. Эля, правда, успела сказать:

— Ребята, подождите после фильма. Поболтаем еще.

Фильм был неинтересным и тягучим. А может, это Эле так казалось. Да она, в общем, в содержание фильма и не вникала. Мысли ее вернулись в далекие дни юности, подробности выплыли откуда-то из лабиринтов памяти. В том числе и морской подлунный пейзаж, а в пейзаже этом молодой, аккуратный инженер, влюбленный в нее без памяти. Да, а жена его хорошо одета, дорого. Наверно, инженерам стали неплохо платить.

Эля завистливой никогда не была, да и натура у нее такая — много не надо. Хотеть меньше, чем можешь, — так они с Сашей эту свою жизнь формулировали. Да, в общем, могли они вдвоем уже немало. Все у них есть — машина хорошая, японская, квартира хоть и небольшая, но с высокими потолками и в центре. Дача с садом и огородом за сто километров тоже имеется, всегда гостей полно. А когда Эля продукты ходила покупать, на цены внимания не обращала. Что хотела, то и брала. Денег хватало на все. Жалко, что она пошла в кино одетая, как на дачу — в джинсах и майке. Все равно, думала, в машине. Не думала же, что вдруг Гришку там встретит с женой такой разодетой.

Фильм закончился. Гришка и Нина дождались, пока Элька с Сашей выйдут.

— Гриш, Нин, пойдемте к нам, посидим, чайку попьем, поболтаем. Мы тут недалеко живем. Я на машине. Хотите, потом домой отвезу. — Эля посмотрела на Сашу. — Правда, Сашуль?

— Давайте, ребята, не отказывайтесь. — Саша улыбался. — Пойдемте к нам!

Григорий не отрываясь смотрел на Элеонору, и как-то не просто смотрел. И Нина этот взгляд заметила.

— Спасибо за приглашение, но у нас завтра трудный день. У меня фитнес, а у Григория тайский массаж.

— Да ладно вам, трудный. Смеетесь, что ли? Давайте, залезайте в машину.

— Мы тоже на машине, — Гриша умоляюще смотрел на жену. — Нинуль, ну давай заедем на часок? Эля, поезжай впереди, дорогу показывай.

Эля немножко волновалась — сзади ехал огромный, очень крутой джип, и, наверно, Грише из-за него не видно, куда едет Эля.

Во дворе Элеонора припарковалась, а джип тоже притормозил, из него вышел Григорий, выпорхнула Нинуля, а сам джип поехал дальше.

— Ой, а кто это вас подвез?

— Наш водитель. Он сейчас припаркуется и будет нас ждать.

— Ничего себе! Гришка, ты что, начальником каким-нибудь стал? Машину служебную используешь в нерабочее время! — Эля суетилась на кухне — сырку-колбаски, тарелки, рюмочки…

Нинуля ходила по квартире босиком — она так любила. Эля заметила, что у нее ступни какие-то широкие, а пальчики на них — коротенькие и торчат в разные стороны, друг друга не касаясь. Как будто она только что педикюр сделала и топырит пальцы, чтобы лак не смазать. Сумку свою она в коридоре не оставила, а повесила на руку.

«Чего это она с сумкой-то не расстается? — думала Эля. — Денег, что ли, там много?»

— Нина, а вам сумочка-то не мешает?

— Нет. Не мешает. Разве может мешать сумочка, купленная в Милане за семь тысяч евро?

Эля думала, что Нинуля шутит, и подыграла ей.

— А зачем же человеку такая дорогая сумочка нужна?

А Нинуля вполне серьезно:

— А чтобы свои узнавали. Элеонора, я смотрю, у вас так чистенько, уютненько. Сколько раз в неделю домработница убирает?

— А мы вроде не пачкаем особенно. А пыль и пол я каждое утро сама протираю.

— Вы сами? Ты слышишь, Гришуля? Невероятно!

Дальше разговор понесся о разном, прыгали с темы на тему — и о том, что дочка Гришина в Лондоне учится, и что дом у них четырехэтажный, и соседи — всем известные олигархи, и что сам Гриша никакой не начальник, а владелец. И тем владеет, и тем, и тем… Короче, еще чуть-чуть — и олигарх. И поэтому Нинуля просто обязана выполнять всю олигархическую программу — и фитнес, и Куршавель, и сумочка из Милана. А платье на ней — первая линия известного итальянского дизайнера.

— А у вас, Эля, маечка тоже очень миленькая.

— Тоже, между прочим, первая линия. У нас на рынок как зайдешь, то первая линия направо.

Нинуля шутки не поняла, но, судя по всему, в неожиданных гостях ей нравилось.

— Эля, Элька, про себя расскажи. Как ты? Кто ты? — Гриша, казалось, забыл, что рядом и Саша, и Нинуля, смотрел влюбленными глазами на несостоявшуюся свою любовь.

— Да все классно. Жизнь как жизнь. У нас с Сашкой полный порядок. И мы всему рады и всем довольны.

— А мне все время хочется больше и больше, — Нинуля поддержала разговор, — и чтоб не меньше, чем у соседей. Но, в общем, и мы живем неплохо. Единственное, что забот слишком много — прислуги полон дом, за всеми следить надо. Чтоб не украли чего, чтоб туалетом и душем в доме вдруг не воспользовались. Да вообще, чтоб свое место холопское знали. Вот и нервничаю целыми днями.

— Ниночка, платье у вас классное. А что, вашего размерчика не было? Побольше, я имею в виду, — Эля тихонько наступила под столом на ногу Саше. — Неужели фитнес не помогает?

Нинуля пропустила эти слова мимо ушей, но на часы посмотрела.

— Пойдем, Гришуль?

— Пойдем, Нинуль.

В коридоре целовались по-дружески. Когда Нинуля нажимала на кнопку лифта, Гриша наклонился к Эле, шепнул: «Я позвоню?!!!»

* * *

Все, кто приходил в дом к Эле и Саше, замечали, что ремонт у ребят замечательный. Классный ремонт! Сколько вкуса! Кто дизайнер?

— А, дизайнер? Да парень один, Баргузинов Серега. Между прочим, бальными танцами занимается. Кстати, надо ему позвонить — в одном месте плинтус чуть-чуть отошел. Пусть бы пришел подделать.

* * *

Сергей Баргузинов пришел с коробкой конфет — он был рад снова попить чаю с Элеонорой Александровной. Плинтус-то что! Пять минут, и готово.

— Сереж, как дела? Как твои Оксанки? Какие успехи на поприще балета?

— Знаете, Элеонора Александровна, я решил бросить танцы эти. Ведь Оксанка моя права — она же замуж выходила не за танцора, а за маляра. И зачем мне ее подводить? А танцы и без меня найдется кому танцевать.

Серега засобирался домой.

— А хотите, я покажу, что я своей младшей Оксанке купил? — Серега выложил из сумки рабочую одежду, а потом достал какой-то красивый пакетик. — Вот, смотрите, какая красота! — На огромной Серегиной ручище лежали малюсенькие розовые пуанты.

СЛЕЖКА

Каждый день что-то происходит. Не только со мной, со всеми. Бывает поудачнее — кто-то позвонил и бах — перемена к лучшему. Бывает похуже — бах, очки или кошелек потеряла. Но в этом привычном караване дней случаются такие, которые остаются в памяти и на линии жизни. И, главное, мало что можно изменить. А если так, то зачем об этом постоянно думать, разводить пыль на полках памяти?

Нет, я, конечно, не говорю, что нужно забыть все и всех — людей, впечатления. Но если все время жить воспоминаниями, то невозможно чувствовать настоящее.

Вот почему продолжительность жизни в Японии такая высокая? Думаете, из-за того, что едят рыбу и водоросли? Неправильно думаете. Просто они умеют забывать. Сколько раз я слышала от японцев: ну чего ты все время тревожишься? Без конца звонишь по телефону! Ведь если что-то должно случиться, это произойдет, как бы ты ни старалась. Только у тебя в душе появляются шрамы и рубцы, которые сокращают жизнь.

И правда, стала я перебирать в памяти свои тревоги и поняла, что японцы правы. Мне, конечно, поздно меняться, перестать волноваться и бурно реагировать на беды и радости, таким образом топая в сторону долголетия. А вот вы попробуйте.

Еще я заметила, что у каждого человека есть свой жизненный график. Не в смысле — во сколько уснуть, во сколько проснуться. Этот график никем составлен быть не может. Он складывается сам по себе. И называется судьбой. Мы не можем сказать себе — сегодня я буду веселой, а в воскресенье, например, все мне будет казаться обидным. Возможно, конечно, и то, и другое. Но бывает так, что ничего не загадываешь, ничего не предчувствуешь, и вдруг — бум, и происходит то, о чем ты и подумать не мог.

Правда, без предварительной подготовки это — бум! — произойти не может.

Сейчас-то я умная, направо и налево советы раздаю. И к ним прислушиваются, и часто они оказываются правильными. Но на этот ум ушла целая жизнь. В молодости-то я была дура дурой. И при этом очень отзывчивой. И уж если подруга чего попросит — пулей выполнять.

Ну вот, однажды, когда я в библиотеке работала, приходит моя напарница Галка грустная-прегрустная. Муж ее, Василий, похоже, загулял. Приходить домой стал поздно, притом неразговорчивый.

Однажды вообще ошалел, цветы ей принес — розу. Вроде бы радоваться надо. Она и радовалась бы, если бы поступок такой джентльменский был не первый раз за восемь лет их совместной жизни. Даже замуж Галку звал без цветов, и, когда регистрироваться пошли, она сама себе букетик купила. Хорошо, что лето было — цветы недорогие. А тут вдруг роза. И, главное, это не в день получки было. Сунул ей эту розу, а сам молчит, в телевизор уставился. Даже есть отказался, не в настроении, видите ли. Ну и что тут можно подумать? Розу эту он небось не ей купил, а кому-то еще. И эта кто-то еще какой-нибудь финт отколола, и роза так и осталась у Васьки. Не выкидывать же. Он ее Галке и сунул, даже шипом уколол, кровь шла. Галка эта моя теперь все время его подозревает, с ума сходит. Доказательства нужны, чтобы Ваське или той его хоть как-то отомстить. Но доказательства — дело непростое. Вот Галка вся в раздумьях и ходит, говорит — узнать бы, с кем он ее предает, она бы этой гадине все волосы на башке вырвала.

Так для меня прозвучал сигнал SOS, и я тут же разработала план по обнаружению гадины для последующей расправы над ее волосами. Как раз у нас в библиотеке был выходной, и пробил час.

Я разузнала втихаря, чтоб Галка не догадалась о моем плане и меня не остановила, где Василий работает. Было принято решение — идти по следу. Васька этот сколько раз к нам в библиотеку заходил и меня в лицо знал. Так что надо было маскироваться. Я надела какую-то немыслимую соломенную шляпу с красивым цветком на полях — дело было в ноябре, снежок как раз совершал свой первый полет и цветочек мой аленький сразу припорошил. Солома, как вы понимаете, не очень-то грела, и поэтому башка моя мерзла. Но для счастья подруги я была готова на все. На носу моем сидели очки с большими очень темными стеклами. Хорошо, что в тот день на улицах Москвы не была объявлена облава на придурков. Иначе меня забрали бы первой и мой коварный план был бы сорван.

Итак, я пошла по следу. Около здания министерства, в котором работал Василий, был памятник одному великому поэту. Я затаилась за памятником и стала ждать.

Ровно в шесть часов Василий вышел из здания, и я начала действовать. Я кралась за предателем короткими перебежками, искусно заметая след. Я вспомнила все прочитанные детективы и была предельно осторожна. Очки болтались на носу, и я боялась, что они слетят и Васька меня узнает.

Сначала мы ехали две остановки на троллейбусе, потом вошли в метро. Василий был спокоен, шел не оглядываясь. А я шла и негодовала — это надо же, так хладнокровно совершать предательство. Из метро Васька двинулся к пригородной электричке, я за ним. Вагон был почти пустой. Я села неподалеку, отвернулась к окну, прикрылась книжкой и в отражение в стекле стала присматривать за Василием. Минут через двадцать он встал и пошел к выходу, я, конечно, следом. Хорошо, что на платформе был народ, и я кралась незамеченной.

Васька зашел в привокзальный магазинчик, вышел с каким-то тортом в руках и быстрым шагом направился к дому, где, по-видимому, жила гадина. Мы друг за другом поднялись на третий этаж. Я притаилась бесшумной мышью и услышала, что он дверь открывает своим ключом. Мои мысли запрыгали, как шарики пинг-понга над сеткой. Бедная, бедная моя Галка! Вот они какие! Мужики! Никому никогда верить не буду! Я даже заплакала от жгучей обиды за подругу.

Ну, думаю, что ж! Вот ты, гад, и попался! Надо немедленно наказать подлеца.

Я подошла к двери. Голоса были чуть слышны. Целуются сейчас, небось, подумала я. Сейчас вам будет не до поцелуйчиков! Я резко нажала на звонок. Дверь открылась почти сразу. Передо мной стояла ошарашенная Галка и пялилась на мою мокрую соломенную шляпу.

— Ой, Лариска! Откуда ты взялась? И как мой адрес узнала? Ты же у нас никогда не была. Я не приглашала. Думала, далековато к нам добираться. Заходи давай! Вася сегодня как раз пораньше пришел, тортик принес. Чайку попьем, поболтаем…

Вот так я и поняла тогда простую истину — не соваться в чужие дела. Нет, помогать людям надо, но в личную жизнь не вмешиваться.

Кстати, я тогда простудилась и бюллетенила две недели.

А вывод простой. Он же совет: мужчинам верить можно. Но очень осторожно…

РАННЯЯ НОЧЬ

А ПО ТЕЛЕКУ ВЫ НИЧЕГО…

Я часто слышу, читаю в газетах, что известные артисты страдают от своей популярности. Бесконечные автографы и просьбы сфотографироваться.

Я, честно признаться, сама тоже не понимаю, зачем мне иногда протягивают клочок бумажки — распишитесь! Конечно, я никогда не отказываюсь, хотя хочется спросить — а куда вы эту бумажку денете?

Но это так, не главное. Вообще-то мне приятно, что узнают, особенно если из этого узнавания потом получаются какие-нибудь истории.

Вот, например.

Пошла я с самого утра, не накрасившись и одетая по-домашнему, в поликлинику — лекарства выписывать. Сижу у кабинета, жду своей очереди, рядом женщина. Смотрит на меня в упор, потом строго спрашивает:

— Вы Рубальская или просто похожи?

Я скромно:

— Да, Рубальская.

Она:

— Да, по телевизору вы ничего, симпатичная. А вообще-то, оказывается, страшная какая!

Или вот такой случай.

Нарядилась я в пух и прах, накрасилась как надо, поймала машину — еду на какую-то тусовку. Водила — молодой парень. Гонит изо всех сил. Я в зеркало на себя посмотрела, осталась видом своим довольна. А водителя попросила:

— Нельзя ли скорость сбавить, я так носиться не люблю?

Он ко мне поворачивается, смотрит, а потом говорит:

— Бабуль, не бэ!

Не боись, дескать, старушка, довезу без проблем.

Вот это я понимаю!

Еще артисты жалуются, что журналисты надоедают — спрашивают, одно и то же, а потом еще всякое вранье прибавляют от себя.

Не скажите, звезды, кто б вас знал, если бы не эти самые журналисты?

Я лично пишущий народ люблю и уважаю. Особенно приятно отвечать на умные вопросы.

СКУЧНО МНЕ НЕ БЫВАЛО НИКОГДА. ГРУСТНО — ЧАСТО

Когда Вы впервые почувствовали желание писать? И что это было?

Желания писать у меня не возникало никогда, и до сих пор не возникает.

Просто случаются минуты необходимости. Это не то чтобы бес в ребро, а скорее, ангел в сердце стучится, как бы говорит — слушай, Лариса! Бросай ты с ней, с посудой! Домоешь завтра! И с голоду без твоих котлет никто не помрет!

Давай, давай к столу, и пиши! Или гонит меня мой ангел по улице — в ритм шагам строчки складываются. И неважно — дождь на улице или солнце, день или вечер.

И вот в такие минуты, когда я чувствую, что мне от ангела не отвертеться, я, следуя его приказу, сижу и пишу, хожу и пишу.

Вы родом из какого детства?

Я родом из детства, в котором были праздники Детской книжки. Такая песенка была —

Наша книга детская, Детская советская, Светлая и честная, Верный друг ребят. Книгу всем понятную, Умную, занятную Мальчики и девочки — Все читать хотят.

И я хотела и читала, сколько себя помню.

И сама кочевала от героини к героине, то становясь Тимуром, всем помогающим, то Хоттабычем — хитрым фантазером. Ну а потом, конечно, став взрослой — видела себя то Дульсинеей, то Джен Эйр.

А вокруг происходила послевоенная пора, старый московский двор — все друг о друге знают, недокормленные послевоенные мы. Трофейные фильмы смотрели бесплатно, забираясь на покатую крышу бомбоубежища, через забор летнего кинотеатра «Перекоп».

Как-то зимой по нашему переулку шла тетка с авоськой мандаринов. И вдруг через дырочку авоськи один мандарин выпал и покатился по снегу в нашу с подружкой сторону — какое счастье! Подружка подхватила мандарин — ура! А в моем сердце Васёк Трубачев поднял к небу горн и протрубил тревогу. Я выхватила мандарин и побежала догонять тетку — вот, у вас упало! Подружка долго со мной не разговаривала!

Но что я могла поделать с собой, жертвой литературы?

А кто же я сейчас, неужели все мои герои и героини ушли от меня навсегда? Покинули бедную женщину?

Пожалуй, да. Теперь уже не для меня трубит труба тревоги, не я, путая следы, приближаюсь в темноте к тенистой беседке, занавесив лицо вуалью.

Наоборот, может, я чья-нибудь героиня и мои слова кто-то примеряет к своим историям?

Вполне может быть — ведь иногда после концертов подходят ко мне зрители, спрашивают удивленно:

— Откуда вы, Лариса, все обо мне знаете? Ведь эти стихи как раз про мою жизнь!

И я рада, когда слышу это.

А все-таки жаль. Хоть я и бабуль, которая не бэ! То есть я — вполне современная, продвинутая женщина — и с компьютером в ладу, и с Интернетом, на машине уверенно рассекаю Москву. А все равно почему-то грустно. Хотя казалось бы, чего тебе еще надо? Чего-чего, я б сказала, но… забыла…

Что-нибудь в современной жизни еще способно Вас удивить? Обрадовать? Огорчить?

…Я ничего уже не жду, Да ничего и быть не может…

Вряд ли я могу сегодня на что-нибудь удивиться. Все уже было, все знаю. Очень хорошо понимаю — от кого чего ждать.

Почти не ошибаюсь.

Обрадовать?

Да нет, пожалуй. Давно уже выработала для себя принцип — хотеть меньше, чем можешь иметь. И так живу. Кстати, это один из моих главных советов всем — жить умеренно, не распаляя желания до невозможности их исполнения.

А огорчить может многое. Кстати, меня во время моих выступлений часто спрашивают: «А как вы, Лариса, переносите тяжелые минуты?»

Что за вопрос? Переношу как все, то есть плачу, страдаю, жду, когда время успокоит!

И еще мне кажется, что к прошлому я уже не имею никакого отношения.

А будущее не имеет отношения ко мне. Вот так.

Какие мысли посещают Вас по утрам? Говорите ли вы себе: «Вот наступает еще один день, такой же как вчера. Какая скука!» Или Вам скучать некогда?

По утрам у меня всегда мысль о еде. Вот такой я заземленный человек. Дни моей жизни друг на друга не похожи — ведь меню каждый день разное!

Шутка, конечно.

Скучно мне не бывает никогда.

Грустно — часто.

Не без причин. Все больше людей уходит из жизни. Людей, без которых я не могу быть счастливой. И когда меня спрашивают: «Лариса, как дела?», я не знаю, что ответить. Вроде бы все нормально, но уже без мамы, без брата моего любимого, младшего, без многих важных и дорогих людей. Я так любила, возвращаясь из разных городов, маме привозить конфеты, подарки всякие, с братом делиться всем.

И этого уже никогда не будет!

И все-таки пока есть кого любить, стоит постараться и себе и им жизнь сделать, по возможности, радостной.

Вы не думаете, что в какой-то момент сознание человека может совершить качественный скачок? Или в перспективе у нас только деградация?

Я — человек опаздывающий. Все начинала делать позже остальных. Но момент качественного скачка сознания помню точно.

Я всегда была скромной и очень стеснялась, если кто-то обращал на меня внимание. Я боялась говорить при большом скоплении людей. Жила я в молодости небогато очень. Ну, многие тогда так жили. Помню, было пальтишко у меня цвета невыразимого. Вернее, я называла его «брызги бургундского»! Что это за брызги такие, не знаю до сих пор. И почему бургундское? Но пальтишко-то помню — неказистое, дешевое. А я уже занималась на курсах японского языка, а там у нас в группе народец был солидный. И когда похолодало, я в «брызгах» этих самых ходить стала. А на курсах в таком пальтишке появиться мне было как-то неловко. А другого-то нет. Так я его за остановку до курсов снимала и шла по улице раздетая. И входила на занятие замерзшая и краснощекая, на руке пальтишко несла изнанкой наружу.

И вот наступило время качественного скачка — меня приставили переводчицей к группе японских спортсменов. И из застенчивой скромной девушки я превратилась в стремительную нагловатую переводчицу. Этими качествами я наделила себя сейчас потому, что так оно и было. Я еще не умела толком говорить по-японски, ежеминутно заглядывала в словарь. А уж переводить беседы с большими спортивными руководителями было мне совсем не под силу. И я, чтоб никто меня не заподозрил в непрофессионализме, нагло и бойко лепетала ошалевшим японцам слова и фразы, заученные на курсах. Они совершенно не соответствовали тому, что говорили руководители. Но я умело и хитро продолжала гнать свое. Японцы вежливо опускали глаза и молчали, а наши ничего не заподозрили.

Так со мной произошла метаморфоза. И я перестала стесняться и бояться. Конечно, потом я всему здорово научилась и переводила хорошо. Но разучилась теряться и волноваться. Могу не могу — вперед!!!

Есть такое понятие — радость жизни. Но ведь есть и боль жизни. С этим-то что делать?!

Боль жизни неизбежна. Радость-то как раз может пройти стороной. А уж боль-то точно стороной не обойдет. Рецептов нет.

Я не верю в то, что зло будет непременно наказано, а добродетель вознаграждена. Это совсем не обязательно! Миллион примеров, когда злодеи процветают, а ангелы мучаются. И когда мне говорят что-то про божий промысел, я очень сержусь. Какой промысел? Мы что — рыба с икрой? Ей и то сейчас промышлять запрещено. А уж людям-то зачем?

Но ответа на этот вопрос нет и быть не может. Видно, все-таки есть книга жизни. И жизнь сама расставляет в ней знаки препинания. И сама решает — конец главы или продолжение следует? И заставляет нас учиться страдать и терпеть. И все-таки надеяться.

Что Вы сегодня читаете? Для души? Для дела?

Я читаю всегда. Я фанат пишущих людей. Когда в далекой юности все мои подружки обклеивали свои светелки фотографиями артистов, у меня на всех стенках висели фотографии поэтов и писателей.

Сегодня я читаю женскую прозу — мою любимую Токареву, классную Рубину, мудрейшую Петрушевскую, умнейшую Улицкую.

Читаю всех одновременно. Смеюсь и плачу, пересказываю и запоминаю.

И горюю, что так, как они, не умею.

Хочется ли Вам хоть иногда побыть одной?

Побыть одной мне не хочется никогда.

Я люблю разговаривать, слушать, рассказывать. В минуты одиночества мне никогда не бывает спокойно, раздумчиво. Я даже писать и читать люблю, зная, что в соседней комнате кто-то есть.

Наверное, я человек-ошибка. Наверно, настоящие поэты все-таки творят наедине с собой. И уж точно не отрываются на полстрочке, чтобы перевернуть жарящиеся котлеты.

Если бы Вы могли вернуть к жизни кого-то из тех, кто Вам близок, великих и невеликих людей, о чем бы Вам сегодня хотелось бы с ними поговорить?

Я никогда не мечтаю вообще, а о невозможном — тем более.

Фантазии — не моя суть. Я очень жесткий реалист, осмысленно живу и поступаю, крепко подумав.

Вот такая скучная человеческая особь.

Меня не мучают угрызения совести, я храню то, что имею. По крайней мере — стараюсь. Но вернуть к жизни никого не могу, и поэтому не представляю себе, что могла бы сказать, о чем спросить?! Просто помню и люблю!

На какие вопросы Вы никогда отвечать не будете? Почему?

Я никогда не соглашусь принимать участие в телепередачах о детях. Это не моя тема. Жизнь обделила меня радостью иметь детей, кормить их, воспитывать. Я очень страдала и делала все возможное, чтобы родить. Но увы! Сейчас мне уже не так горько говорить об этом, как тогда, когда мои подружки рожали одна за другой. Я плакала, страдала. Жизнь заставила меня смириться. И я сдалась-смирилась. Но в обсуждении этой темы не участвую.

Какое искусство Вам интересно сегодня? И что было интересно в молодости? Очень ли все поменялось?

Сказать, что мне сегодня что-то особенно интересно, я не могу.

Но есть царица моей души — ее величество госпожа Эмоция! Когда сердце мое дрожит — радостно ли, грустно ли, — я счастлива! — Ура! Я еще не разучилась чувствовать. Это бывает со мной и в театре, и в кино, и когда читаю или смотрю телевизор.

Но, жалко, не часто. Ничего не попишешь — давно живу на свете, и слишком многое пережито. А по мне не скажешь, правда?

Какое место в жизни Вашей души занимают братья наши меньшие?

О месте собаки в моей жизни было бы неплохо написать школьное сочинение. Чем не тема?

Собаколюбы — особенные люди. Это даже, можно сказать, особенное братство. А у меня эта любовь особая — ведь если нет детей, остается нереализованной нежность к кому-то маленькому, незащищенному. И тут собаки — в самый раз. У меня 18 лет прожила шоколадный пудель Фенечка. Она была трепетной и нежной. Ступала на лапки осторожно, как балерина. Фенька любила, когда к нам приезжали телевизионщики, и она подпрыгивала перед телекамерой. Все понимала, любила нас с Давидом. Но и собачий век отмерен. Фенька стала старенькой, слепой и тихо угасла.

В это время у меня была страшная полоса — тяжело болели и Давид, и мама. Когда не стало Феньки, моя депрессия усилилась. Я понимала, что не могу жить без собаки, и боялась, что Давид будет против — он однолюб, а его любовь к Фенечке была беспредельной. И все-таки я рискнула — нашла в интернете питомник под красивым названием «Шоколадная радость», позвонила и узнала, что есть щенки. И мне по электронной почте пришла фотография кутенка-шоколадки, такой же, как Фенечка, со звучным именем Ахелопс. Эта Ахелопс была предъявлена Давиду, его сердце дрогнуло, и он сказал: «Поехали!» В питомнике клубилось около шести щенков. Вдруг один клубок отделился в мою сторону и, подбежав, лизнул мою ногу. Это и была Ахелопс, моментально переименованная в Мотьку. И вот уже третий год Мотька и есть наша шоколадная радость. Она совсем другая, чем Фенечка. Хулиганка и воровка. Тащит все и отовсюду. От нас — к соседке, от соседки — к нам. Однажды я нашла под подушкой серебряное колечко, которое я видела раньше на пальце нашей соседки Наташи. Наташа также очень любит Мотьку и всегда кормит и ласкает ее. Пропажи кольца она даже не заметила и ахнула, увидев свою драгоценность у меня в руках. Когда к нам кто-то приходит, Давид всех предупреждает, чтобы закрывали сумки, потому что в доме орудует вор. Гости удивляются, а потом смеются, понимая, что этот вор — Мотька.

Наверное, со стороны кажется идиотизмом, когда я говорю: «Мотенька, иди к маме», и целую ее в нос. А мне все равно, кому что кажется. Ведь кого-то любить — это главное!

Есть ли в Москве «Ваши места», места, которые обладают для Вас особой энергетикой?

Я — московский фанат. Москва — любовь моя. Я здесь и родилась, и сгодилась. Моя родина — Третий Грохольский переулок. Рядом Склифа и Ботаника. И я бываю счастлива только в Москве. И куда бы я ни уехала — хоть в Японию любимую, хоть в Уругвай — 23 часа в полете, хоть к себе на дачу — 100 километров, мне хватает одного-двух дней, и я начинаю скучать о Москве. Прямо не я, а три сестры чеховские в одном лице. И стихи пишутся только в пределах МКАД. Вот чего бы мне на даче, подперев щечку ручкой и наслаждаясь пением птиц, не написать романсик один-второй? А не получается. А в Москву вернусь, пыли глотну, шума машин наслушаюсь, и пожалуйста — «Как пряно пахнет сад вечерний…»

Есть, конечно, особенные места.

Вот мы, пятнадцатилетние — возраст любви. И после уроков совсем расходиться не хочется. И с мальчишками расставаться тоже не хочется. И клич: «Пойдем гулять в Сокольники!» И взрослая я одну из первых песен так и начала: «Есть у каждого юности адрес…» и припев: «Пойдем гулять в Сокольники…».

Или лето, крутимся с подружками перед зеркалом, меряем купальники. Мне верхний этаж, то есть лифчик, всегда велик — я отстаю в красоте и фигуре. Завидую Нинке — ей лифчик мал. И ее всегда первую приглашают танцевать мальчики на школьных вечерах.

Все едем в Серебряный бор — загорать, усиливать свою красоту. И знакомиться с новыми мальчишками. Сколько лет прошло, и песенка все-таки напомнила о тех временах: «У Серебряного бора на кругу мы часы остановили на бегу…»

А вот еще один адрес. Я — взрослая, замуж пора, где вы, женихи? Вот они мы! Вернее — вот он, я! Но тут мое повествование прерывается, так как он не стоит моего вождения пером по бумаге. Тогда зачем, спросите вы, сказала я А, и не говорю Б? А затем, что было все это на Покровке. И врезалась в мое сердце роковая та ошибка молодости. Но Покровку я полюбила, а потом и песенка получилась: «На Покровке я родился…»

Словом, читайте мои книги, слушайте песни на мои стихи, и все любимые мною московские уголки предстанут перед вами.

Вот так я обычно отвечаю на вопрос — есть ли в Москве для меня памятные места?

Есть, есть они у меня.

И я есть у этих мест.

И это тоже приятно.

Какая разница между успехом и счастьем?

Просто надо разделять успех и счастье.

Счастье, я уже давно сформулировала, это когда есть кого кормить и чем кормить.

И еще если есть с кем делиться.

У меня была тетка — тетя Соня, папкина сестра. Она в деревне на Украине всю жизнь прожила. Да какая там жизнь — война, тиф, всех родных немцы убили, дочку она потеряла. Горя на десятерых хватило бы. Но она не стала злой, угрюмой. Мы с братом Валеркой все детство у нее провели — выезжали каждый год на три месяца. Тетя Соня умница была. Так вот, она, когда хотела сказать о человеке, что он хороший, первым делом говорила: «Он (или она) — подельчивый!» Вот это слово! И я подельчивая и считаю, что счастье — это когда есть с кем делиться.

А по поводу успеха.

Неплохо, конечно, но это совсем другое. Имея успех, и живется попроще, особенно если по телевизору в хорошей программе покажут. Тут и на рынке цены тебе понижают, и двери многие сами собой раскрываются. И билеты на концерты расходятся, и книжки раскупаются.

Но вы, наверное, поняли — что для меня важней?!!

Что Вы как человек приобрели и что потеряли на пути к Олимпу?

У меня есть племянница Светланка — дочка братика моего. Она вот-вот станет врачом. Так вот, когда вопрос по поводу Олимпа я обдумывала, она как раз позвонила. И я вопрос этот ей озвучила. И она не раздумывая сказала: «Ничего ты, Лариса, не потеряла. Просто Олимп тебя приобрел. И очень многие тоже приобрели тебя через твои стихи и песни. И все мои друзья удивляются, что тетка моя на Олимп этот самый забралась, а такая нормальная».

А от себя я вот что скажу — где этот Олимп?! Я что-то запамятовала. И какая дорога к нему ведет? Если я по ней и иду, то это чистая случайность. Да, Олимп-то этот, кажется, гора?

А как же насчет того, что умный в гору не пойдет, умный гору обойдет?

Мне главное — подольше по прямой топать и постараться не упасть на ровном месте.

Какую вообще цену должен сегодня заплатить человек за свой путь наверх?

На этот вопрос я могу дать только общий ответ — каждый платит свою цену.

У кого-то она конкретно выражена в денежных единицах, у кого-то цена — отказ от моральных принципов и вечных заповедей.

Лично мне ничего не пришлось делать такого, чтобы я считала это ценой.

Вы всегда были или, по крайней мере, кажетесь такой сдержанной, мягкой, терпимой, доброжелательной! Это Вас жизнь научила? Кто или что может вывести Вас из себя сегодня? Что в современной жизни может «достать» даже такого терпеливого и мудрого человека, как Вы?

У японцев есть очень звучное слово — «гамбарэ!» — что значит: «Держись!»

Да, я умею терпеть и держаться. Такой родилась, так живу.

Почти никогда не кричу, не выхожу из себя.

Внимательно слушаю людей. Выполняю обещания. Не заставляю себя ждать.

Да вообще — золотой характер.

Но только до тех пор, пока кто-нибудь не тронет кого-то из моих, ох он и получит! Куда только девается моя мягкость и доброжелательность! Вот и про мужа моего, Давида, я ему к дню рождения песенку написала:

Но кто Давида тронет, Тому пощады нет. Ведь он мой муж в законе, Он — мой авторитет.

И, кстати, так было с самого детства.

Вот помню, было у моей бабушки колечко. Главный камешек посередине и россыпь мелких вокруг. И вот я, небольшая еще школьница, колечко это из шкатулочки достала, пальчик нарядила и сижу у окошка — любуюсь, пока бабушка не видит. И вдруг слышу Валеркин голос. Выглядываю в окно — какой-то дылда братишку моего мучает — руку за спину ему завернул, к стенке прижал, бить собирается. Я пулей вылетела на улицу и дылду этого отдубасила по полной программе. Он даже оторопел, не ожидал такого поворота. Отскочил от брата и убежал к себе во двор. Я, довольная, домой пришла и тут только вспомнила, что колечко с пальца не сняла, побежала брата спасать. Посмотрела — слава богу, на месте. Ой, а камушка-то одного не хватает! Потеряла в бою, когда обидчику наподдавала. И чтобы бабуля моя не заметила, взяла фольгу от конфетки шоколадной, пожевала и иголкой дырочку, где раньше камушек это был, заткнула. С тех пор прошло шестьдесят лет. И сейчас так это колечко и выглядит — посередине главный камушек, а вокруг россыпь мелких. И тот фантик до сих пор дырочку закрывает. Правда, бабушка сразу все заметила, но мне совсем не попало. Такие поступки в моей семье уважали.

Так что, в разведку со мной идти можно, а вот выходить на тропу войны — поверьте, не стоит.

Гамбарэ!

С кем из известных людей Вы согласились бы принять участие в популярном шоу «Две звезды»? И какую песню Вы бы выбрали для своего дуэта?

Ах, простите, у меня звонит мобильник. Что, мелодия нравится? Мне тоже. Очень. Любимый мой певец:

Я тэбя лублу, Я жить бэз тэбя нэ могу.

И я его люблю — Челентано. Только с ним бы и стала петь вдвоем в программе «Две звезды». А больше ни с кем.

Кстати, как-то я участвовала в одной телепрограмме. Там собрались экстрасенсы и обещали любому человеку в студии приворожить кого он захочет. У них даже прейскурант был — цены на услуги: сколько — за приворот мужчины к женщине, сколько — за женщины к мужчине. Особенной статьей были цены за приворот однополых. Бледная девчонка, краснея, просила о каком-то Косте. Дядька здоровый ржал и называл имя своей начальницы в таксопарке.

Я была как бы генералом на свадьбе, и мне предложили любой приворот совершенно бесплатно. Ну я и попросила: «Давайте Челентано». Обещавший экстрасенс сказал: «Запросто». Просто уйдет на это дело недели две. И вот я жду уже лет пять, что приворот подействует. Да что-то безрезультатно. Хотя, как так, безрезультатно? Разве не Челентано зовет меня из мобильника?

Вы хорошо знаете нашу великую загадочную соседку. Согласны ли Вы с тем, что Япония и Россия — абсолютно разные цивилизации? Что Вам в этой нашей «соседке» близко, а что далеко? Возможен ли вообще диалог двух таких разных планет, как Россия и Япония? Расскажите, пожалуйста, какие-нибудь самые смешные и самые грустные эпизоды из Ваших встреч с Японией. Могли бы влюбиться, жениться и уехать с любимым в Японию? Если — нет, то, почему?

Если бы мы говорили о Японии лет десять назад, вы бы устали от моих бесконечных рассказов. Сейчас у меня поутих интерес к этой стране. Многие загадки я разгадала, что-то так и осталось тайной. И пусть тайной и останется. А историй было много. Вот, например, такая.

Я работала в «Спутнике» — это было в те времена бюро международного туризма. Приезжали молодые туристы отовсюду, и я набирала знаний в японском языке в качестве гида-переводчика с японскими группами. Это как раз было время, когда прозвучала ставшая всем известной фраза «В СССР секса нет». Так вот, циркуляр с подобными фразами раздавался всем переводчикам. Там был целый список правильных, советских социалистических ответов на гнусные капиталистические вопросы. Мы должны были объяснить иностранцам, что голливудские звезды нашим в подметки не годятся, что «Запорожец» — автомобиль будущего, и так далее. Никаких возражений не должно было быть, и мы, молодые овцы, блеяли эти глупости на всех языках земного шара.

Как-то раз мы с японцами гуляли по Красной площади вдоль витрин ГУМа. На выставленных там вещах стояли ценники, и японцы ошалело таращили глаза, когда поняли, как дорого стоят у нас колготки.

У меня, к слову сказать, тогда колготок еще не было — это было действительно дорого для гида, получавшего три рубля в день за работу.

Наступил день отъезда группы на родину. Мы уже стали друзьями, я научила их петь русские песни, они меня — японские. Расставаться было жаль. Перед тем как сесть в автобус, глава делегации всех построил в рядок и стал произносить прощальную благодарственную речь в мою честь. Затем он протянул мне подарки — японский веер, а также большущий пакет, через который просвечивали упаковки с колготками. Видимо, вся женская часть группы отдала все свои запасы. Только я почувствовала, что счастье близко, как рядом нарисовался один и спутниковских начальников и стал внимательно наблюдать за моими действиями. И я, хитроумная овца, торжественно беру веер и говорю по-японски главе делегации:

— Если можно, пакет я потом возьму, в автобусе. Спасибо большое.

Глава закивал:

— Мотирон, мотирон, — что означает «конечно, конечно».

А начальник спрашивает:

— Что ты им сказала?

Я, честно глядя ему в глаза:

— Сказала, как в наших правилах написано: «Спасибо за веер, традиционный японский сувенир, а колготки у нас в стране сувениром не считаются, у меня у самой их полным-полно, и забирайте их к себе в Японию».

Начальник остался очень мной доволен и потом на общем собрании очень хвалил меня и приводил всем в пример.

Колготок хватило надолго мне и всем моим подружкам.

Спасибо, самураи!

Есть ли у Вас враги?

Боюсь, что я врагов не заслужила.

Легко ли Вам сказать хорошему человеку, что, например, он сочинил плохую музыку на Ваши стихи? Вообще, легко ли Вам говорить правду людям?

Когда я училась в школе, любимым литературным героем для меня был Лука из «На дне». Лука — утешитель. Вот и я немножко Лука. Не от слова «лукавый», в смысле хитрый.

Но утешитель — да, это про меня. Я очень неохотно подвергаю критике людей, и сказать композитору, что не очень нравится сочиненная на мои стихи музыка, я не могу.

Не люблю, когда люди, ничего не умеющие сами, начинают отчаянно критиковать чью-либо работу. Конечно, может что-то не нравиться, но говорить об этом создателю надо иметь право.

Возможно, я не права.

И если бы могла прямо говорить, что думаю, больше бы моих песен распевала страна. Но я всегда испытываю чувство благодарности, что композитор обратил внимание на мои стихи и сочинения. Поэтому я всегда одобряю музыку. «Да, да, очень хорошо, спасибо большое». И меня лучше не спрашивать в надежде получить на вопрос правильный ответ. Я заранее готова одобрять, хвалить. Лишь изредка я позволяю себе сказать примерно так: «Да, наверное, вы правы, хотя иногда я думаю по-другому».

Чисто японский оборот.

А может, стоит кому-то у меня этому поучиться?

Верите ли Вы в судьбу? И в то, что судьба может быть несправедлива к человеку?

В судьбу я то верю, то не верю.

Не хочу говорить общие слова, но иногда я сдаюсь: «Что поделаешь, судьба…»

Иногда борюсь и побеждаю, но и это, наверное, судьба. За многое я ей благодарна, за многое на нее обижена.

А в песенке написала так:

Наша жизнь из случайных сплетений, Их еще называют судьбой…

И пусть эти случайные сплетения продолжаются подольше.

Правда ли, что Вы и в жизни, а не только в передаче «Что? Где? Когда?» — человек очень азартный и заводной?

Вот есть люди, предназначение которых — быть судьями, экзаменаторами.

А я — врожденный конкурсант, хотя много раз мне приходилось сидеть в различных жюри и участвовать в чьей-то судьбе. Но, на самом деле, мне все время хочется испытывать себя — на быстроту и игру ума, на особенности памяти.

Поэтому я очень люблю всякие телеигры, а азартные заведения мне лучше обходить стороной. Я, конечно, не потеряю рассудок и не стану банкротом, оказавшись в казино. Но долларов сто просажу запросто. Когда я оказалась в команде «Что? Где? Когда?» — не было человека счастливей меня. Тогда наша команда ни разу не проиграла, но мы решили отдать игру знатокам. Я даже песенки по этому поводу написала.

Кто теперь Ваш читатель и зритель?

Я много езжу, выступаю — рассказываю всякие истории, пою как умею. Всякий раз радость, что залы полны, люди слушают — радуются, страдают. Иногда бывает страшно: вот стою на сцене я — немолодая, некрасивая, толстоватая тетка, рассказываю о самых простых вещах, а люди смотрят с таким теплом, слушают внимательно. После концертов подходят и говорят мне удивительные слова. Иногда я даже протестую: «Ой, не говорите мне этого. Не портьте характер», а они мне: «Нет, вы уже не испортитесь».

Хорошие люди.

Раньше, мне кажется, были зрители постарше, а сейчас «…слух обо мне пошел…». Какая наглость с моей стороны в этой связи цитировать Великого! Но действительно, уже по нескольку раз приезжаю в один и тот же город и вижу, что молодежи приходит все больше.

Особенно меня удивляет, что мужчины приходят тоже. Мне не верится, что они приходят добровольно. Наверное, в чем-нибудь провинились перед женами и теперь отрабатывают повинность и плетутся, куда жены прикажут.

Насколько автобиографичны Ваши рассказы?

Я еще не знаю, какой будет обложка новой книги. Но какую бы фотографию там ни поместили, все равно на ней я — улыбающаяся, довольная, и, наверное, трудно поверить, что все, кто населяет мои нехитрые повествования — бедолаги разные, аварийные тетки, разлучницы и изменницы — это все я и есть. Давно живу на свете, разное бывало.

Да, да, бывало всякое, Всего-всего не вспомнить. На полках памяти Сплошная пыль…

«И вот сегодня у меня генеральная уборка», — подумала я. С этих пыльных полок взметнулась пыль воспоминаний, и вы узнали обо мне всё. Ну, почти всё.

МУЗА — КАПРИЗНАЯ БАРЫШНЯ

Муза — капризная барышня. Она хочет единолично владеть жизнью того, кого удостаивает своим посещением. И уж если кому-то повезло быть этим самым удостоенным — будь только тем и счастлив, и служи ей, и подчиняйся, и жертвуй, и целуй ей пятки, и место уступай, и всякое делай, чтобы только ублажить ее и чтобы она подольше погостила.

Зашла Ее Величество Муза однажды и ко мне и поселилась, и служить ей я была рада, и покидать меня она не торопилась. Писались стихи, складывались строчки, и расхватывались композиторами и певцами с певицами, и звучали песни отовсюду днем и ночью.

Но случилось так, что стало мне не до нее, не до Музы. Очень заболел Давид, мой муж, и между Музой и мужем я выбрала его. А о ней я забыла, пока его выхаживала. И она забыла обо мне. Ушла, не обернулась. Стихи складываться перестали. Но прошло время, и я заскучала, и так мне захотелось ее вернуть!

Помните, в детстве играли в казаков-разбойников? Когда надо было по стрелам и тайным знакам найти тех, кто прятался изо всех сил? И мы, дети, по темным дворам и переулкам искали эти стрелы и знаки и все-таки находили спрятавшихся. Ура! Победа! Выходите, вы обнаружены!

И вот я, так далеко уже отъехавшая на поезде жизни от пункта А, под названием Детство, опять отправляюсь по стрелочкам в тот пункт, где прячется от меня моя Муза. А что бывает с теми, кто ищет? Вы же сами знаете — тот всегда найдет!

Ну что же, поезд, как говорится, чух-чух-чух! — тронулся. А я — транзитный пассажир, везде ненадолго, проездом. И мне все равно, в каком поезде ехать — в общем, плацкартном или в вагоне-люкс, где всё включено. Лишь бы мой вагон не отцепили от этого поезда, под коротким названием — жизнь.

Ранняя ночь  — Время жизни моей И, если серьезно, то все уже поздно, И с каждой минутой темней и темней, Но… темная ночь тоже может быть звездной!

РОДНЫЕ ЛЮДИ

Недавно у меня дома снимали передачу «Человек и его вещи». Заботливая девушка-редактор несколько раз до этого звонила, интересовалась — какие вещи я буду показывать и о чем рассказывать. Из наших разговоров я понимала, что ей особенно хотелось бы увидеть старые предметы, принадлежавшие когда-то прабабушкам и прадедушкам, желательно графских или дворянских кровей. Эти вещи могли бы подчеркнуть особенность моего благородного происхождения.

Я вообще замечаю, что у нас сейчас стало очень модно приписывать себе какие-либо звания и титулы, даже если для этого нет никакого основания.

Однажды на одном из вернисажей я видела, как человек разложил на продажу старые выцветшие коричневатые фотографии, некоторые были с надписями и с «ятями». На фотках кружевами топорщились платьица на барышнях, белели панамки на детишках, наряженных в матросские костюмчики, особенной статью и выправкой отличались мужчины. Мне стало очень интересно — кто же может купить фотографии чужих людей и для чего?

— А что тут непонятного? — продавец посмотрел на меня сердито. — Те будут покупать, у кого деньги есть. Сейчас богатым людям мало богатства, они все хотят себя потомками показать благородных семейств. Вот, купят фотки, в рамочки вставят, обвешают свои дома. Гости к ним придут, объяснять хозяева им станут — вот эта дама, тетка бабушки моей, графиня такая-то. А вот этот мужчина — сиятельный граф, прапрадед жены по отцу.

Вот так и придумают себе биографию.

А я слушала и думала — странные бывают люди. Я такого вообще не понимаю.

У меня у самой есть кем гордиться — вот, бабушка моя — Мария Васильевна Фомина, умница, гимназию когда-то окончила, книги любила читать и меня научила, быстрая была, как огонь — миг — и стол накрыт, и гостей полон дом — ай, да Мария!

А вот дедушка на фото — он в Варшаве родился, фамилия у него смешная — Лимон. Лимон Яков Исаакович. Когда я родилась, он уже был на пенсии, в молодости работа его называлась «коммивояжер». Мне рассказывали, что он занимался продажей кожи и по запаху мог отличить шевро от хрома.

Фамилия эта досталась и моей маме Александре Яковлевне. В детстве ее звали Аля Лимон. А когда Але семнадцать исполнилось, началась война. Мама, как и все тогда, по мере сил трудилась — окопы рыла, на лесозаготовке работала, фугаски немецкие на крышах собирала.

А когда война почти окончилась, познакомилась она с чернокудрым симпатичным лейтенантом. Это и был мой папка — Алексей Давидович Рубальский. Родился он в маленьком украинском местечке Вчерайшее, во время войны служил в летном отряде — готовил самолеты к вылетам. А в это время в местечко пришли фашисты и убили всех его родных. И я не знала ни его матери, ни отца — то есть вторых моих дедушки и бабушки.

Вот на этой фотографии — мой младший брат. Братишка, братка. Младший мой, любимый Валерка. Теперь его нет. Несправедливо, неожиданно не стало — остановилось сердце. А я всегда жила и думала, что он у меня будет всегда — мой дорогой, очень близкий братка. Да, его сердце остановилось, а мое болит, болит…

А на этой фотографии — Давид. Мой муж. Мы вместе прожили больше тридцати лет. Он был умный, справедливый, надежный. И строгий. Все наши годы он считал своим долгом меня улучшать. И результат его вполне устраивал. Я очень дорожила его мнением. Его жизнью. Он тоже — наследник. Унаследовал все свои замечательные качества от своих родителей.

Давида уже нет. Все испытания последних лет его жизни никогда не оставят мою память. Я уже привыкла жить без Давида, в смысле — просыпаться, есть, работать. Но я все время с ним разговариваю. И он продолжает меня воспитывать, подсказывать, ругать и хвалить. Я стараюсь его не подводить.

А жизнь идет, и уже появился на свет маленький Артемка — сын Светки, дочки моего брата. И мы с Лерой, Валериной женой, постепенно входим в роль бабушек, и нам это очень нравится.

Ну вот, такая моя родословная. Ни одного графа, ни одной княгини. Зато все порядочные, честные, милосердные люди. И я этим горжусь.

РЫБКА

Кто-то когда-то пел незатейливую песенку про золотую рыбку, и я до сих пор помню нехитрый припев:

У меня есть три желанья, Нету рыбки золотой.

И у меня нет. Я сама себе золотая рыбка. А хитрость моя состоит в том, что я хочу только то, что могу сделать сама. Вот и выходит, что я сама у себя на посылках. И все-таки, если бы рыбка эта сказочная появилась, я бы придумала, о чем ее попросить. Три желания, говорите? Ну, что ж, попробую.

Первое: излечи, Рыбка, мою грустную душу. Вернуть тех, кого уже нет в живых, невозможно. Так дай мне, Рыбка, жить, смирившись с тем, что их нет. И сделай так, чтоб были силы у тех, кто мне дорог, чтоб жили они подольше, не разучившись радоваться.

Вот это мое самое главное желание.

Второе: у Окуджавы есть песня:

А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеевичем Поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа.

Эй, Рыбка, ты же все можешь! Хочу хоть три минутки посидеть рядом с Пушкиным, услышать его голос, узнать, как он смеется, как сердится. И чтоб он при мне хоть несколько строчек сочинил. И меня бы там упомянул. А что, разве плохо бы звучало: «Итак, она звалась Ларисой». И я бы навсегда осталась в памяти потомков.

Что, Рыбка, слабо? То-то же.

Третье: коттедж на Лазурном Берегу Франции, яхту в бухте Средиземного моря, счета в швейцарских банках, одежду из дорогих бутиков — все это, Рыбка, отдай другим. Мне и так хорошо. Тем более что одежда в бутиках этих вся маленьких размеров, значит, надо просить и талию потоньше, и ноги подлиннее. А это уже количественный перебор в желаниях.

Мне, Рыбочка, другое подавай — желаю говорить в рифму, нет, это я что-то загнула. Правильно так — махни хвостиком, Золотая, чтоб стихи меня по ночам будили, покоя не давали. И не простые стихи, а замечательные, чтоб те, кто их прочтет или услышит, смеялись и плакали над моими строчками. И чтоб строчки были пророческими, и пророчили всем радость и покой, и потом чтобы непременно сбывались.

Ну, а что там, в сказке дальше? Разбитое корыто? Не хочу! Лучше самой быть этой золотой рыбкой. И всякие желания исполнять. Вернее так: хочу — исполню, а хочу — получайте разбитое корыто. Вообще-то в моем жизненном опыте нет таких эпизодов, чтоб кто-то просил о чем-то вероломном. Когда-то я написала такую строчку: «В глаза взглянув мне, яд проглотит кобра». Так вот, кобры эти, к счастью, ко мне никогда не подползали, и поэтому яд им глотать не приходилось.

Но жизнь-то еще не кончилась, а, значит, допустить можно все. Итак, предположим, я — всемогущая золотая рыбка. И при этом очень принципиальная. И есть у меня небольшой такой списочек желаний, с которыми ко мне лучше не обращаться. А то ведь недолго и корытом по башке получить. Перечислю по порядку.

Первое. Принести злую весть. Это не ко мне. Печаль находит каждого, что говорить. Но не заставляйте меня сообщать подружке, что муж ее верный сейчас в ресторане с секретаршей своей сидит, а потом ночевать с ней пойдет в давно уже втихаря купленную им для плотских радостей квартиру. И ни в какой он сейчас не в Англии, а подарки, с которыми через неделю вернется, уже давно где-то приобрел, чтобы ты, дура, ни о чем не догадалась. Нет-нет, не просите. Секретарша — понятие временное, ну как правило. И зачем мне подружке душу-то терзать? Наоборот — скажу, ну какой же твой молодец, подарков навез замечательных!

И никаких сердечных лекарств и заплаканных подушек. Если уж он что серьезно задумал, сам ей сообщит. А так — «одной волной накатило, другой волной унесло» — как сказала великая Цветаева. Так что с этим желанием пролетели.

Второе. Про всем известные заповеди я не говорю — это и так понятно. Ну, в смысле «не убий» и так далее.

Я о простых вещах, но все-таки для меня неприемлемых.

Вот сейчас, например, я увлеклась новым делом — придумывать и проводить праздники. Причем с какой-нибудь такой идеей, которую больше никто придумать не сможет. Особенно интересно придумывать розыгрыши. Известно, что — кто платит деньги, тот заказывает музыку. Так вот — никаких обидных розыгрышей, никакого унижения для разыгрываемого. Все только доброе и хорошо заканчивающееся. А так, чтоб кто-то расстроен был под общий смех и одобрение — это не ко мне, ни за какие миллионы.

Третье. На каждом моем выступлении происходит одно и то же. Я заканчиваю концерт, и за кулисы приходят люди, молодые, немолодые и застенчиво протягивают мне листочки, исписанные стихотворными строчками: «Прочитайте, Лариса! Позвоните потом!»

Не обижайтесь, мои дорогие, что я потом не звоню. Я не хочу оскорблять Ваши душевные порывы, задевать нежные струны Ваших сердец, разбирая построчно нехитрые стихи. Летит душа — ищите, рифмуйте, как можете. И думайте, что я, такая-сякая, потеряла Ваши стихи. Читаю их, поверьте, читаю. Не ждите от меня строгой критики или неискренних похвал. Пишите, и все.

ТРАНЗИТНЫЕ ПАССАЖИРЫ

Кто-то скажет — Ты это с жиру? Или нервы, что ль, разошлись? Мы — транзитные пассажиры В электричке с названием «Жизнь».

Такой у меня получилась песенка, которую должны были петь в кинофильме студенты. Это было подражанием бардам, а потом слова о транзитных пассажирах перекочевали в одну из моих самых известных песен.

А правда, ведь это так? Мы все — проездом — в детстве — юности — молодости — старости, если доживем. Побыли-пожили и, пожалуйста, дуйте дальше. Хочешь не хочешь, а надо.

У японцев есть пословица такая — ау ва вакарэ но хадзимэ, что означает: «Встреча — это начало разлуки».

А в стихах я бы сказала так:

Каждая встреча — начало разлуки, Так для чего нам друг друга встречать? Я бы взяла эту жизнь на поруки, Но не хочу за нее отвечать.

Но так я пишу, как говорится, ради красного словца. Как же зачем? Очень даже надо встречать и разлучаться! Из этих встреч и разлук складывается то, что мы называем судьбой.

Наша жизнь из случайных сплетений, Их еще называют судьбой. По полоскам из солнца и тени День за днем мы проходим с тобой…

Вот так случаются мои нехитрые стихи — о чем-нибудь подумаю — и несколько строчек в голове возникают. А потом они потихоньку складываются в песни и летят из форточек, если, конечно, повезет с композитором и исполнителем.

В самый грустный наш миг, В самый радостный час Все решаем не мы, Все решают за нас…

Я сама не знаю, кто решает, но иногда чувствую нежное касание ангела, охраняющего меня, помогающего. Иногда он, правда, забывает обо мне — наверно, у него не я одна на попечении. И тогда на меня обрушиваются беды и печали. Это я с виду такая неунывающая особа. Мне даже часто из зала записки пишут: «Поделитесь, Лариса, рецептом своего оптимизма» или «А как вы переносите трудности?».

Как переношу? Как все — плачу, пью сердечные лекарства, впадаю в депрессию и отчаяние. И борюсь, борюсь. А когда на сцене стою, никто этого не видит — благополучная, упитанная, улыбающаяся женщина. А стихи нормальные, жизненные. Откуда вы, Лариса, все эти истории берете? На вопрос: «Откуда?» — ответ мы все узнали в раннем детстве — от верблюда! А верблюд — это я. Бывали в моей жизни и пустыни, и миражи, и еда — одни колючки, и научилась я терпеть и ждать — когда пройдет и отболит. А там, глядишь, уже оазис какой-то на пути нарисовался. Значит, можно отдохнуть, воды живой попить и топать дальше.

ИСПОРЧЕННОЕ ЛЕТО

Лет девять-десять, самый пионерский лагерь, лето жаркое. А я где? — в больнице. Вернее, больница — слово слишком уважаемое для того чудно´го места, где я оказалась. Место это было, не знаю, как и назвать. Короче говоря, там детям глистов выгоняли. Кому аскарид, кому лямблей каких-то. А я-то девочка аккуратная, чистенькая, мамина дочка, бабушкина внучка — никаких кошек и собак — ни-ни! — слушаюсь — не глажу, в руки не беру, в школе я сама санитарка. Откуда глисты-то? — от верблюда, правда, что ли? Взяли да поселились в моем животе, едят вместо меня те вкусности, которыми бабуля меня откармливает. А я таю, бабушка страдает, анализ мой понесла — и нате, пожалуйста — глисты! Сдавайте путевку в пионерлагерь, девочку свою в больницу везите.

Больница одноэтажная, под окном трамвай ходит. Иногда автобусы мимо проезжают, на окошках знак треугольный — дети! А в окошках пионеры довольные, песни поют — «Взвейтесь кострами, синие ночи!» — еще бы, в лагерь едут. В чемоданах у всех, небось, вобла, лимонад, сушки.

А я, санитарка бедная, на койке у окошка лежу, песни пионерам подпеваю. Лечение одно — клизмы. И еще какое-то цитварное семя. Что это такое — цитвар? Не знаю до сих пор, но слово ехидное.

Нянечка противная, целый день со своей клизмой ходит, детей мучает, сколько ж можно? Десятый день лежу, через окошко бабушке плачу, клизму ненавижу, еле сдерживаюсь, чтоб нянечку не укусить, а клизму не отфутболить, и терплю, терплю.

На одиннадцатый день моей борьбы с аскаридами в палату поступила новенькая Верка. Вот у нее все как надо — под ногтями земля, башка нечесаная. Вот к ней глисты адресом не ошиблись. Я ее как увидела, сразу поняла, что пришло мое спасенье. Я — вот какая добренькая — Вер, говорю, ложись у окошка, тут слышно, как пионеры песни поют. А я уж их все наизусть выучила, так и быть, на твоей койке спать буду. А сама думаю, придет нянечка мне клизму ставить, а там Верка. И вместо меня мученье это ей достанется. Ну сами посудите — сколько можно-то?

В положенное время вплыла эта нянька с тазиком, я под одеяло, замерла, радуюсь. А она — ко мне. — Ну-ка вылезай, где там твоя попка? Ну как, как она узнала? И опять — день за днем экзекуция окаянная. А Верку через день стали к выписке готовить.

Я громко рыдала, когда поняла, что натворила. Оказывается, что в тот самый день, когда с Веркой я койками поменялась, мне-то как раз клизмы и отменили, а Верке-то как раз и назначили. И вышло, что я сама себя перехитрила, и попка моя вместо Веркиной клизмы получала.

Ну вот, подумаете вы, тоже мне историю рассказала, не стыдно, стихи ведь пишет! Нет, не стыдно. Зато я с тех пор никогда и ни с кем так не поступала, и вам не советую.

Помните — на чужом несчастье… и т. д.

Да, кстати, в лагерь-то я на вторую смену успела. Уже без аскарид.

МУЖЧИНАМ ВЕРИТЬ МОЖНО…

…Там, где сосны в небо устремились…

Лето, окраина Риги, парк, озеро и теннисные корты. Я — начальник спортивного лагеря, мне двадцать, в деревянном домике деток человек сорок, от семи до пятнадцати, все в беленьких маечках, юбочках, шортиках, ракеточками машут, мячик гоняют, соревнуются. Тренер учит их азарту и спортивной злости — побеждать любой ценой.

А моя, начальника, задача следить, чтоб детки здоровы были, пудинг в столовой делить на всех поровну, на ночь им рассказы всякие рассказывать. Они меня по имени-отчеству зовут — так тренер велел, а мне не нравится. Я люблю их, они меня — мы дружим. Правда, тренер сердится, что я веду контрпропаганду — велю им все время играть вничью, не выигрывать друг у друга, потому что проигравший будет расстраиваться и плакать. А где ж тут чувство товарищества? Он кричит на меня — что ты такое несешь? Это спорт, спорт, понимаешь? Побеждает сильнейший. А я сильных и сейчас люблю меньше, чем умных и добрых. Правда, хорошо, если и то и другое в человеке есть.

А я не просто пудинг делить и кашу по тарелкам раскладывать приехала. Я раны затягивать приехала. Горький свой замужний опыт забывать. Надеялась, что, как в пословице говорится, — ветер разлуки большую любовь раздувает, а маленькую гасит. А у меня пословица как-то чудно действовала, и огонь моей любви то раздувался, то гас.

Телефонов мобильных в то время, естественно, не было, а там, на окраине Риги, и вообще никаких не было. Только у коменданта парка, грозной тетки Мэри, аппарат имелся — зачем я только номер узнала и в момент вспышки огня любви в Москву письмо с этим номером отправила? Тому, от кого раны залечивала. Потом сама жалела, потому что постоянно ждала, а вдруг меня к телефону позовут? Ждала и не надеялась одновременно.

Алик Бремер был черненький симпатичный мальчик лет восьми. Очень воспитанный и послушный. Волосики густые, немного вьются. Даже в шортах и с ракеткой выглядел так, как будто на нем фрак с бабочкой, а ракетка — скрипка. И сейчас он тронет струны смычком и польется великая музыка. Алик почти всегда выигрывал и смотрел на меня при этом виновато — простите, мол, Лариса Алексеевна, ослушался вас, обыграл Коробашкина — вон идет, ревет.

Как странно — сколько лет с тех пор прошло, сколько всего было, а помню какую-то ерунду, вроде, и неинтересную совсем. Почему, скажите, помню?

Я собрала у всех детей носочки, развела мыло в тазике на пеньке и стирать начала. Кое-кто из ребят рядом крутится, я им истории разные рассказываю. Тренировки закончились, свободное время. И вдруг я вижу, вдалеке тетка злая, Мэри эта, идет. И при этом в нашу сторону. У меня сердце прямо упало — не меня ли она к телефону позвать хочет? Смотрю, руками Мэри машет, пальцем как бы диск телефонный крутит, другую руку к уху прикладывает.

Рывок мой с места был достоин олимпийских показателей, таз задела, носочки ребячьи в разные стороны, и я, бегом, навстречу телефонному счастью. Искры из глаз посыпались одновременно с невыносимой болью. Кровь хлынула из носа, я и не знала, что в одном человеке ее может быть так много. Нос мгновенно распух, слезы не сразу дали мне увидеть рядом испуганное лицо Алика Бремера. Это он, скрипач несчастный, все мне испортил. Оказывается, он хотел первым мне сообщить, что меня к телефону зовут, из Москвы звонят. Ему тетя Мэри сказала — беги, скажи, а то у меня ноги болят быстро идти, а из Москвы звонить дорого. Вдруг эту начальницу вашу там, на другом конце, правда, не дождутся. И Алик рванул, гонец доброй вести. Рвануть-то рванул, но траекторию не рассчитал, и неслись мы с ним навстречу друг другу по одной прямой, и столкнулись в этом безумном беге. Голова Алика была как раз на уровне моего носа, и сокрушительный удар сломал мне переносицу.

Пока кровь останавливали, пока я вообще идти смогла, конечно, телефонное счастье отменилось. Да что там телефон, я стала похожа лицом на молодого монгола, у которого большущий мясистый широкий нос и узкие щелки-глаза — чтоб песок пустыни в них не попадал.

Алик плакал, держал меня за руку. Когда боль стала утихать, я ему серьезно так говорю: «Ну смотри, что ты натворил. Кто же теперь на мне с таким носом сломанным женится?» А он: «Я женюсь, Лариса Алексеевна, честное слово, женюсь».

Лет сорок прошло, значит ему сейчас сколько — лет 45? Наверно.

Я иду по Чистым прудам в театр, лето, тепло, не тороплюсь. Села на лавочку — время есть, глаза на солнышке прикрыла. Какая-то пожилая пара присела рядом, ждут, когда глаза открою. Наверно, хотят автограф попросить. Встречаюсь с ними глазами, что-то неуловимо знакомое в лице женщины, а она мне:

— Здравствуйте, Ларисочка. Вы нас узнаете? Как нет, посмотрите получше. Наша фамилия Бремер. Между прочим, наш сын Алик когда-то сломал ваш нос.

— А, да-да, конечно, помню. Где он сейчас, он, между прочим, жениться на мне обещал.

Приветливые лица парочки вдруг приняли воинственное выражение. Первой с лавочки встала жена, за ней муж. И мама-Бремер, обдав меня презрительным взглядом, гордо произнесла:

— Что значит где? В Америке Алик. Он, между прочим, женат, и у него прекрасная семья. Так что, надежды ваши абсолютно напрасны.

И, не попрощавшись, парочка развернулась и удалилась.

До начала спектакля оставалось минут десять, я вошла в фойе и посмотрела в зеркало. Нос симметричный, как будто никто его и не ломал. И с этим носом меня даже по телику часто показывают.

А вот мужским обещаниям я с тех пор не очень-то верю.

* * *

Прошлой осенью в Крыму Я поверила ему. Помню, ночь тогда была звездная. А потом зима пришла, Все тогда я поняла, Только жаль, все поняла поздно я. Мужчинам верить можно, Но очень осторожно. А если даже веришь, то вид не подавать. Ведь в этой жизни сложной Легко обжечься можно. А если раскалишься, так трудно остывать! Сигаретка и дымок, И по нервам легкий ток, И дыханье губ его жаркое. А потом перрон, вокзал, Посторонние глаза И мое «не забывай» — жалкое. Мужчинам верить можно, Но очень осторожно. А если даже веришь, то вид не подавать. Ведь в этой жизни сложной Легко обжечься можно. А если раскалишься, так трудно остывать! Две странички в дневнике, Две слезинки на щеке, И на карточке пейзаж с пальмами. Время лечит, всё пройдет, Снегом память заметет, И дорога уведет дальняя.

Как быстро некоторые слова устаревают.

Вот только недавно слово «командировка» было всем понятным. Я помню, когда работала машинисткой в редакции одного журнала, ко мне в машбюро заходили всякие поэты, писатели, журналисты, и я, замирая от счастья видеть великих так близко, старательно печатала им на машинке нехитрую бумажку, которая называлась «Командировочное удостоверение» — они ездили по городам и весям изучать жизнь и черпать вдохновение по заданию редакции.

А сейчас, мне кажется, смысл слова командировка уже не все и поймут. А ведь раньше половина анекдотов начиналась словами «муж уехал в командировку» и дальше шла какая-нибудь история о похождениях его жены и внезапном возвращении командировочного мужа.

Эти анекдоты уже практически канули в Лету. И более поздние байки — о чукчах, о новых русских и другие, тоже уже уступают место новым персонажам. Да, время идет, все меняется. Но память времени не подвластна, да и чувства тоже. Чему раньше радовалась я, тому радуюсь и сейчас, о чем грустила, о том и грущу. И помню разное. Во мне слова не стареют.

КОМАНДИРОВКА

Хорошо, когда никуда спешить не надо, на часы смотреть необязательно, в холодильнике всего полно, а вокруг все здоровы, и ни о чем можно не беспокоиться. Так бывало редко, но все-таки бывало. Но и бегущие дни, переполненные заботами и суетой, — это тоже совсем даже неплохо. Вера очень любила, подходя вечерами к дому, поднимать глаза к своим окнам и, видя в них свет, прибавлять шаг — Игорь дома. Ждет, выйдет, услышав, что она уже пришла, обнимет. Уже двадцать лет так происходит, вроде привыкнуть пора. А они все радуются, увидев друг друга, — когда вместе просыпаются, встречаются глазами и счастливы, что они рядом. И вечером, вернувшись с работы, — тоже счастливы.

На работе, в редакции своей, Вера даже девчонкам об этом рассказывать не решалась — а вдруг сглазят или позавидуют. Она-то их рассказы горемычные каждый день слушала и жалела их, своих аварийных девчонок — так они сами себя называли. А Вера счастливая — с восемнадцати лет с Игоряшкой. И вот уже двадцать лет они вместе, а любовь такая, как в первый день. И все ладится, сынок Мишка в седьмом классе, все свои проблемы сам решает, никаких с ним хлопот. Уже не малыш, а дружок маме с папой. Игоряшка умница — открытие за открытием, премии получает. И кандидатскую защитил незаметно, и докторская уже почти готова. И у обоих родители еще не старые, и все между собой дружат. Так не бывает. А у них так.

Вера — журналист, пишет об искусстве. И время от времени ездит в командировки — посмотреть спектакли в маленьких провинциальных театриках и потом об этом написать. Какой там такой театр в этой глухомани — сначала поездом, потом еще 300 километров на машине? — самородок какой-то там пьесу написал и сам поставил, и уже в Москву молва прилетела, и давай, Верунь, — в командировку. Главный велел.

Мальчишкам своим — Игорю и Мишке — котлет, блинчиков на три дня — не скучайте! — и вперед, за искусством.

Но все, что с нами происходит, похоже, решено не нами, а за нас. И кто-то где-то решил за Верку, что от счастья можно себя самой несчастной почувствовать.

* * *

Бориса назвали так в честь дедушки — известного московского врача. Когда родилась мама, Борису-дедушке было уже за шестьдесят, и до рождения внука он не дожил. Когда Борька появился на свет, никаких вопросов не было — малыш был с первого дня похож на маму, а мама — на своего папу, то есть выходило, что мальчишка — вылитый дед Борис. Имя, правда, не модное, но с таким именем многие становились известными — хоть царями, хоть артистами, хоть врачами.

К своим сорока пяти Борис был хоть и чуть-чуть лысеющим, но очень крепким и интересным мужчиной плейбоистого вида — носил молодежную одежду, занимался теннисом и со своим сыном, 19-летним Маратом, чувствовал себя сверстником. Борис не оправдал надежды мамы и бабки, что он, как и дед, станет известным врачом. Медицина Борю не захватила. Зато он еще в школе увлекся зоологией, записался в зоологический кружок, домой притащил бурундука и стал вести дневник наблюдений. Бабушка называла зверька дурундук и была недовольна, потому что внук все фрукты, которые предназначались для его здоровья, этому бурундуку отдавал. Имя этому зверю Борька придумал — Чарли, не мог как-нибудь попроще — Степка или Фомка, например.

Чарли этот гонял по клетке как ошпаренный, издавая постоянно какие-то резкие звуки, наталкиваясь на прутья. Однажды у бабушки была бессонница, и она накрыла клетку с Чарли своим новым махровым халатом, чтоб потише было. Наутро бабушка проснулась от своего же кашля — что-то попало ей в нос, потом в горло. Этим что-то были нитки от ее же халата, который Чарли через прутья за ночь весь прогрыз, и нитки летали по комнате. Сначала бабушка хотела выкинуть Чарли на улицу, но потом пожалела и даже отрезала ему кусочек капусты — все-таки живое существо, пусть ест.

Борис поступил в университет на биофак, что-то писал, читал, в клетках у него в комнате постоянно обитало зверье. Жизнь складывалась как надо, Борис написал несколько научных книг, изучал жизнь животных. А потом, когда понял, что одной наукой не прокормиться, организовал фирму, никак с его наукой не связанную — что-то строил, продавал, и дело пошло в гору.

Алису он увидел ровно двадцать лет назад из окна автомобиля в соседней машине. Зеленый светофор долго не загорался, водители нетерпеливо жали на сигнал, как будто светофор мог их услышать.

Девушка в соседней машине не очень-то и нервничала — она рассматривала себя в переднее зеркало, и губы ее шевелились — она подпевала песенке, летящей из радиоприемника. Борис нажал сигнал, потом еще раз, и девушка посмотрела в его сторону. Боря рассмотрел ее лицо и понял, что надо что-то делать, пока не загорелся зеленый свет. Он открыл окно, сделал смешную гримасу и сказал, что, наверно, светофор сломали и мы можем стоять до завтра, а рядышком кофейня, и давайте припаркуемся к тротуару и выпьем кофейку.

Девушка ответила такой же смешной гримасой и сказала, что она тоже только что об этом подумала и что зовут ее Алиса, водит машину она недавно и паркуется плохо. И пусть он свою машину поставит, а потом сядет к ней за руль и тоже поставит. В общем, на все это ушло совсем немного времени, и, как только Борис с Алисой вошли в кофейню, светофор поменял свой цвет и поток машин тронулся, набирая скорость.

Алиса заказала кофе и булочку, от сигаретки отказалась, зато болтала без умолку, как будто встретила одноклассника или просто давно знакомого человека. За время, пока пили кофе, Борис узнал, что Алиса учится на втором курсе в медицинском, будет стоматологом, как оба ее родителя, что машину отдала мама, потому что она работает недалеко от дома, а Алиса молодая и ей нужно производить впечатление, чтоб выйти замуж за солидного человека, поэтому нужно ездить на иномарке, хоть и не новой. Алиска маму разубеждать не стала, потому что на машине в сто раз удобней. А насчет солидняка — это неважно, лишь бы по любви. Будущий стоматолог все делала как-то по-детски, а, может, Борису просто так казалось.

Все двадцать лет они празднуют день своего знакомства в этой кофейне, заказывая кофе и булочки. Нет, конечно, с друзьями они празднуют свои даты как полагается — с выпивкой и закуской, чаще в ресторанах. Но свой кофе с булочкой никогда не пропускают.

На третьем курсе института Алиска произвела на свет Марата. Имя ему придумала теща — Борис тещу любил и не возражал. А что? — красиво — Марат Борисович. А вот медицина стоматолога потеряла. Алиска, правда, после академического отпуска в институте до диплома доучилась, но работать так и не пошла — то с Маратиком на теннис, то на английский, то в музыкальную школу. Да и зачем идти на работу — Борька вон какой молодец — бизнес наладил, и семья ни в чем недостатка не знает.

Уже дом за городом достраивается, все как надо там будет — как в гламурных журналах на фотографиях.

* * *

— Вер, Вер, давай быстрей, я пошел греть машину.

Игорь, беспокойная душа, всегда Веру на вокзал и в аэропорт провожает. Конечно, приятно, но и сама бы она спокойно доехала — хоть на такси, хоть на метро.

— Пока, Игоряш, нет, встречать не надо, поезд очень рано приходит, приеду на метро. Да спи ты, неугомонный человек. Ну куда я денусь? Мишке днем напомни, чтоб на Горбушку съездил за картриджем, а то у меня старый кончается, а мне печатать много надо.

* * *

— Молодец, Алиска, паркуешься гораздо лучше, чем двадцать лет назад. Не надо, не выходи из машины, я один дойду, ну пока. Не скучайте с Маратом, нет, наоборот, скучайте. Я тоже скучать буду. Чего-нибудь вкусного вам привезу.

* * *

— Здравствуйте, соседка, не помешаю? — Борис поставил вещи на полку, разделся, сел напротив Веры. — А если вас мое присутствие стесняет, можно попросить проводницу, она что-нибудь придумает.

— Да нет, не беспокойтесь, я все время в поездах оказываюсь в купе с мужчинами, уже привыкла. Хотите блинчик с мясом?

В окне купе мелькала ночь, остатки остывшего чая плескались на донышке стакана, спать совсем не хотелось. Почему, интересно, глаза не отводятся в сторону, например, в окно на бегущие мимо деревья не смотрят? Как гипноз какой-то! Вера поймала себя на том, что боится, что этот Борис сейчас озвучит ее мысли, и не зря боялась.

— Верочка, а вам никто не говорил, что у вас гипнотические способности. Или вы все, журналистки, так на попутчиков действуете?

Ой, зря она не согласилась попросить проводницу поменяться, что-то с ней происходит не то. Или, наоборот, то. Любовь. Любовь с первого взгляда, как будто ей не тридцать с лишним. Да при чем здесь тридцать, сорок. Поэт же писал — все возрасты покорны, он знал, что писал. Иначе почему ей так хочется почувствовать у себя на плече его руку? И зачем она столько говорит о своем Игоре?

На перроне Бориса встречал какой-то мужчина, делового вида, а Веру — самородок из театра — невысокий, почему-то в тюбетейке.

— Вера, я найду вас вечером? Посидим где-нибудь.

— Да негде тут у нас сидеть, — самородок ревниво посмотрел на журналисткиного спутника. — Только у нас, в буфете в доме культуры.

* * *

Что она скажет дома? Как посмотрит на Игоря с Мишкой, как будет дальше жить? Правду говорят — от добра добра не ищут. Да она же не искала, оно само в купе вошло и напротив село.

В этой гостинице, в этом забытом богом городке Верка нашла, зачем жила на свете — затем, чтоб случилась эта командировка, чтоб рука Бориса легла на ее плечо и не отпускала всю ночь, чтоб качался потолок и чтоб текли по лицу слезы — радостные и горючие одновременно.

Борис позвонил домой — доехал, встретили, все в порядке. Через два дня вернусь, пока-пока.

Он никогда не думал, что так бывает. Приятели иногда рассказывали о своих похождениях, летучих романах. Иногда с не очень приятными последствиями. А Борису и рассказать было нечего, у него все просто — Бориска плюс Алиска равняется любовь. И так оно и было. И никогда ничего, кроме этого, Борису не хотелось. Алиска, и все. Она красивая такая, тоненькая, как девчонка, совсем не изменилась с тех пор, как они тогда на красном светофоре застряли. Как услышит дома — Борька пришел, — в коридор как космическая ракета вылетает и подпрыгивает, чтоб его чмокнуть. И не ссорятся никогда, живут, жизни радуются.

Вера эта, не такая красивая, как Алиска, невысокая, глаза серьезные. Но что-то такое необъяснимое есть в этих глазах — Борис замер и отмереть не может. Как в детстве играли — замри, отомри. А Вера «отомри» не говорит. Наоборот, сама замерла.

Так на обрыве лета случилась эта любовь. Случайная ночь заколдовала мужчину и женщину, запутала их такие складные, счастливые до этого, жизни. Не такие они, Вера и Борис, не должно было это между ними произойти. Не должно-то не должно, а вот произошло. И как жить дальше?

* * *

Борису пришлось задержаться на пару дней, и Вера уезжала одна. Очерк о самородке откладывался до тех пор, пока остынет голова и сможет думать о чем-нибудь, кроме Бориса.

— Не звони, — Вера старалась не плакать. «Ты позвони обязательно, не исчезай», — кричала ее душа. — Слышишь, Борис, пусть все будет как раньше, не звони…

Поезд ушел в полночь, и время пошло отсчитывать часы, отдаляющие Веру от счастья.

Борис знал, что никогда не позвонит больше, чтоб не разрушать сразу несколько жизней. Пусть так и останется — уездный город, гостиница, уходящий в ночь, увозящий его любимую поезд. И — хорошо, что темнеть стало рано, дни быстрей будут проходить. Может позвонить Алиске, чтоб, когда приедет, встретила, а то таксисты ранние так дорого дерут…

КОРОЛЬ И САДОВНИЦА (Не сказка)

У Танюши было четыре бабушки. Не понятно, как? Да очень просто — мамина мама, папина мама, да у каждой из них по одной сестре. И сестры эти одинокие и бездетные, как будто под копирку две одинаковых биографии — по одному неудачному замужеству, по одному разводу, и все. Остальная биография — Танюша — одна радость на всех. Когда она подрастет, то узнает, что кто-то из бабушек родная, кто-то двоюродная, но это все равно — всех Танюша любит одинаково. Да и как не любить, у других по одной завалящей бабушке, а у кого и вообще ни одной. А тут целых четыре — кто пироги печет, кто гоголь-моголь взбивает, когда у Танюши горло болит, и вслух по очереди книжки ей читают. Живут они все вместе — мама, Танюша и четыре бабушки. А папа живет отдельно уже пять лет, как бросил он их всех сразу. Он художник, сам как с картины — высокий, волосы волнистые. Имя как у русского князя — Олег, хотя корни его где-то в Норвегии, короче, там, где Сольвейг свою песню пела. А композитор Григ заслушался и нотами эту песню записал.

Это всё Танюша от бабушки Эли узнала, что по прадедушкиной линии течет в ней норвежская кровь, и когда она вырастет, то обязательно в Норвегии побывает и в музей Грига сходит.

Папа любил свое дело, правда, работы его не выставлялись в музеях, но зато он красиво писал плакаты, и они украшали стенды на всяких выставках.

Мама, детский доктор, целыми днями своих маленьких пациентов лечила, слушала, лекарства назначала. И не заметила, как папа стал задерживаться допоздна на работе — срочные заказы, а потом и вообще домой приходить перестал.

Его новая любовь — Тамара — позвонила однажды, когда все были дома, и попросила Олежкины вещи сложить в чемодан, и она завтра сама заедет и заберет, потому что он очень занят — надо много плакатов написать.

Никто в доме ничего не обсуждал, мама, правда, иногда плакала ни с того ни с сего. А так все остались вместе, такая необычная, но очень дружная семья. Танюше хорошо — каравай, каравай, кого хочешь выбирай. Все готовы для радости своей сделать, что бы она ни попросила.

И выросла Танюша в любви и внимании в прелесть-девушку, правда, немного полноватую из-за бабушкиных пирожков и блинчиков.

— Пусть идет в иняз, на норвежский, это же родной язык ее предков?

— Да куда она потом с ним денется? Работу же не найдет — Норвегия маленькая страна, да и вообще, что у них свой язык, что ли, есть? Будет она доктором, как мама.

— Ой, не надо как мама. В медицинском одни девчонки учатся. Где потом женихов искать?

— Посмотрите, как она хорошо рисует. Быть ей художником, продолжать семейную традицию в этом направлении.

— А вот это уж точно нет — художники нам в семье больше не нужны.

Весь этот горячий спор происходил на кухне как раз в тот день, когда Таня подавала документы в МГУ — на журналистику. Решение было принято уже давным-давно. Осталось только рассказать об этом дома.

* * *

Аля с детства была чудно´й и чу´дной одновременно. А когда из подростка стала в девушку превращаться, эти качества никуда не делись, и все сразу их замечали. Конечно, одни замечали, что чуднаґя, и вслед крутили пальцем у виска, другие — что чуґдная, прижимали благоговейно руки к груди.

Алька сама этого ничего за собой не замечала — человек как человек. Лицом ничего, но бывают и краше, характером добрая, но бывают и добрее, умом — вот это как раз просто так не объяснишь. Умными какие-то другие люди называются. А Алька — то ли книжек начиталась, то ли наслушалась где — любого умного переговорит, и все ее слушают, оторваться не могут. А память, как энциклопедия, про людей — всех по именам помнит, у кого как собаку или кошку зовут, кто, где и что сказал. А люди, между прочим, любят, когда про них помнят, — значит, они интересны, тем более всякие подробности эта Александра им напоминает.

Александра — это Алька и есть. Других Александр Сашеньками и Шурочками зовут. А она как родилась, так только Алькой, Алечкой ее называют.

— Кем ты, Алечка, стать-то хочешь, когда вырастешь?

Кем, кем — диктором Центрального телевидения, конечно. Говорит-то как — все хвалят. Жалко, зубы в серединке со щелочкой — ни у кого из дикторов Алька таких не видела. Но это, наверно, можно исправить, — размышляла Аля, выдавливая перед зеркалом откуда-то взявшийся прыщ. Эх, если бы дело было только в этой щелочке! У нее все гораздо хуже — в аттестате одни тройки. Куда ж учиться с такими отметками! Хорошо, что печатает быстро и без ошибок — какая-никакая работа найдется.

И нашлась, да еще какая хорошая — корректором в толстом литературном журнале. Ура! Исправлять грамматические ошибки в романах, повестях, стихах — радость-то какая!

Правда, коллектив староват — в редакции всем за тридцать, но одна девчонка-ровесница все-таки есть. Курьером работает, целый день бумажки всякие развозит, но ничего, ей полезно — толстушка эта Танька, а глаза какие-то гордые. Еще бы — на журналистику поступила, а бумажки носит, чтоб в редакции к ней привыкли и через пять лет на работу уже журналисткой взяли. Она ничего, умная, у нее отец — художник, норвежская кровь в венах, четыре бабушки. И на курсе уже парень, Митя какой-то, во Франции два года с родителями жил, все студентки сохнут, а он ее из всех выбрал, встречаются.

Танюше Алька понравилась — забавная, разговаривает как-то по-своему, слова употребляет неожиданные, рассуждает обо всем интересно. С Митей, конечно, пока знакомить не стоит, но так — дружить-водиться.

Посреди первого курса Митя предложил Тане выйти за него замуж, а то родители опять в Париж, а ему одному в пятикомнатной квартире что делать? А Таню он, чуть не забыл сказать, любит, и родителям про нее рассказал, и они совсем не против, чтоб Митя женился, тем более что невеста норвежских кровей, тоже будущая журналистка.

На свадьбу Альку не позвали, вернее, Таня сказала, что свадьба — пережиток, тем более, белая фата и пупсик с шариками на машине — одно сплошное мещанство. Потом она как-то проговорилась, что свадьба все-таки была, но с ее, Таниной стороны, был только папа-художник, тезка русского князя.

В редакции была большая библиотека, и Аля буквально глотала книги одну за другой, переживая вместе с героинями и героями перипетии их жизни. По ее лицу всегда было видно — что она читает — о веселом или о грустном. Она читать всегда любила, а сейчас тем более — чтоб от будущей журналистки не отстать, да и вообще, когда-никогда в институт поступать все-таки надо.

Однажды Таня пришла на работу очень радостная, нарядная — во всем новом. Даже сумка и часы на руке новые. Она рассказала, что Митины родители приехали ненадолго, ей целую гору подарков привезли — они ее обожают. И вдруг — Аль, а ты приходи к нам в воскресенье, я тебя с ними познакомлю. И Митя будет рад, ведь он еще ни с одной Таниной подружкой не знаком.

В разгаре были семидесятые годы прошлого века, кто в то время жил, хорошо помнит, что поездка в Париж считалась ошеломляющим фактом биографии. Немногим доставалось такое счастье. И даже посидеть рядом с этими счастливчиками тоже было большой удачей. И вот эта удача появилась на горизонте такой простой Алькиной жизни. Она даже пока никому об этом не скажет, чтоб не сглазили.

Весна в тот год не торопилась, но все-таки веточку мимозы раздобыть удалось. Не идти же с пустыми руками в такой дом.

Аля нажала на кнопку звонка и замерла, ожидая. Таня открыла дверь, Алька протянула мимозу и сделала шаг вперед, улыбаясь и не скрывая своей радости.

— Бонжур, Таняґ! — с ударением на последнем слоге, как полагается у французов, чтоб подружка поняла, что она ее не подведет и любой разговор — вуаля — в смысле — пожалуйста — поддержать сможет.

Таня стояла перед дверью на пушистом коврике и второй шаг делать было некуда.

— Ой, Алька, хорошо, что пришла, но… понимаешь, извини, у нас в гостях француз, и, посторонние, в общем…

Алька все поняла, повернулась и быстро захлопнула дверь лифта.

— Спасибо за цветы, — услышала, уже вылетая из парадного.

— Се ля ви, пардон, мерси, мадмуазель, — ерунда какая-то в голове. Расстроилась, дурочка, из-за чего? В дом не пустили? Нехорошо, конечно, но причина-то уважительная. Ничего, вон в библиотеке сколько книг французских писателей на полках стоит! — завтра возьму, буду читать, и сама как будто во Франции побываю. У них там сыров очень много разных, а я, кстати, сыр вообще не люблю. Я же не ворона какая-то из басни Крылова!

В редакции праздники любили, складывались понемножку — вино, салатики, колбаски купить — и в кабинете главного редактора все вместе выпивают, умные разговоры ведут. И равенство полное — известный писатель или модный поэт, а рядом буфетчица редакционная, корректоры — никакого различия. И сам Главный всех по именам знает, по рюмочкам разливает и бутерброды передает.

В День Советской армии, как всегда, скинулись, собрались. Хорошо так на душе. Главный войну застал, потом в пограничных войсках служил, даже роман об этом написал. Правда, ни его имя и фамилия, ни название романа особенной известностью не отличались, но в редакции Главного все любили, уважали и роман его пограничный читали. Евгений Павлович встал, поздравил всех с праздником, поднял свою стопочку — за армию!

Алька и Таня сидели почти напротив, и Главный подвинул к ним тарелку с бутербродами:

— Закусывайте, Александра!

Надо же! По имени знает! А Таньку не назвал.

— Спасибо, — Аля подняла глаза, — Евгений Павлович!

Господи, вот что это было? Так, как будто за оголенный провод схватилась. Сильнейшее напряжение и шевельнуться невозможно.

Таня все время в общем разговоре участвовала и постоянно старалась перевести его на парижскую тему. Но не очень-то успешно это у нее получалось — как раз в журнале печатался новый роман с продолжением, и все говорили только о нем.

Алька — дура-дурой — молчала, не пила, не ела, глазами с Главным встретиться боялась. А секретарша Валентина не боялась — так и лезла к нему со своими заботами — пейте, ешьте, про границу расскажите…

Сколько, интересно, Главному лет? Он на вид высокий, стройный, симпатичный. Можно подумать, лет сорок. А как же он, тогда, войну застал? Значит, ему уже лет под пятьдесят. Кольцо на левой руке носит — разведенный, что ли? А может, на войне его в правую руку ранило, и пальцы не гнутся? А жена у него, наверно, тоже старуха, как и он. Может, даже внуки у них есть, — Алька размышляла про себя, не поднимая глаз и все еще чувствуя как будто ожог, после того как старик этот бутерброды подвинул и ее по имени назвал.

Алькин папа тоже войну застал, в летном отряде в Литве где-то самолеты к вылетам готовил. А когда война кончилась, узнал он, что всех его родных немцы убили и в общую могилу зарыли. А на месте дома, где он рос, только пепел остался. Выходит, что песня про то, как враги сожгли родную хату, как раз про папкину судьбу.

Папка приехал в Москву, встретил симпатичную Алькину маму, женился, и вскоре родилась Алька, а потом братишка любимый. Алька, хоть и крошечная была, сама имя ему придумала. Как только малыша из роддома принесли, она к свертку подлетела, четырехлетняя дурочка, и стала ему половину шоколадной конфетки засовывать — ешь, Валерочка. Мама тогда чуть в обморок не упала, хорошо, что увидела, а то сынок мог подавиться. Алька удивилась, что братику конфетку нельзя, ведь бабушка приучала ее всегда, что одно из самых лучших слов на свете — слово «пополам». И делиться ей всегда с будущим братиком или сестричкой велела. А теперь мама ругает ее. Зато все обрадовались, какое красивое имя Алька придумала — Валерий.

Значит, Главный и папка — ровесники, и он на двадцать четыре года старше — вычисляла зачем-то Алька.

Праздник потихоньку подходил к концу, все стали расходиться. Главный стоял в дверях и со всеми прощался за руку. Алька хотела ускользнуть незамеченной, но Главный сделал шаг в ее сторону: «До свидания, Александра», — а Таню опять не назвал никак, правда, попрощался за руку.

Секретарша Валентина стояла последней. Алька уже не видела, что, когда все ушли, она захлопнула дверь изнутри, и еще долго потом они с Главным не выходили. А если бы даже Алька это увидела, то подумала бы, что они остались поработать. Потому что, несмотря на свои взрослые уже годочки, она не представляла себе, что бывают между женатым мужчиной и замужней женщиной какие-то там другие отношения.

* * *

Щеки у Тани пылали, глаза горели, как будто она заболела лихорадкой.

— Аль, поди сюда, давай выйдем на лестницу.

Оказывается, Митя уехал на два дня на охоту с приятелем отца, а к ней завалился Пашка, его друг. И… в общем, все у них было, и оказалось, что она, Таня, любит именно Пашку, а никакого не Митю. И что теперь делать?

Вот это да! У Альки ничего такого в жизни еще не было. Вернее, было один раз после выпускного в школе, — они все, после того как рассвет встретили, зашли к однокласснику Борису, чаю попить. Ну и она потом осталась с ним, толком сама не поняв, зачем и почему. Ну, что было, то было. Борис потом куда-то уехал, и они больше не виделись. Но Алька не страдала — со всеми это когда-то случается. Ошибки молодости. Хорошо, что без последствий. А сейчас сердце Алькино было свободным и никому не принадлежало.

— Что, что мне теперь делать, что я скажу Мите, они же с Пашкой лучшие друзья с самого детства. Нет, он не переживет! Ну что ты молчишь, немая, что ли? — Таня говорила, говорила, а Алька не могла понять — хорошо ей или плохо.

Потом Митя вернулся с охоты и ничего не узнал. Наоборот, Пашка стал у них бывать еще чаще и иногда ночевать оставался — квартира у них здоровая, пять комнат. И Таня, когда Митя засыпал, нежным ангелом впархивала в комнату, где ее ждал Пашка, и повторяла все, что только что у нее было с Митей. И выходило, что всем троим хорошо. Митя рядом, а значит, подарки из Парижа никуда не денутся. И Пашка под боком — любовь бешеная.

Но подружке, дурочке этой Альке, совсем про это знать не обязательно. И про тот, первый раз, зря рассказала. Что она ей посоветовать может? — опыта никакого. Только завидовать может — у Таньки сразу двое, а у нее ни одного.

Работа корректорская Альке нравилась — сиди себе, читай, ошибки попадаются нечасто, а если попадаются, синим карандашом их исправь, и все. Когда начальница ее вызвала и строго сказала, что то, на чем пироги пекут, называется и пишется протИвень, а не протвень, и как она могла этого не знать! — взяла и букву «и» зачеркнула. А теперь их за ошибку, прошедшую в журнале, премии лишат, а у нее, у начальницы, были большие планы по поводу этой премии — подруга из Польши кофточки привезла на продажу и одну, как раз до премии, ей отложила. Алька сказала, что она получку свою начальнице отдаст, чтоб она кофточку эту выкупить смогла. А что же — сама виновата, сама и отвечает — так тоже бабулька ее учила.

А начальница покраснела вся — не нужно мне твоей получки. Иди вон на третий этаж. Тебя Главный вызывает. Может, за ошибку эту вообще уволят. Ведь журнал по всему Советскому Союзу люди читают, а она ошибки пропускает.

* * *

Когда Алька вошла в кабинет, Главный стоял спиной, разбирая какие-то бумаги у себя на столе. Казалось, что он не слышал, как кто-то вошел.

— Здравствуйте, Евгений Павлович, — дрожа от чего-то, прошуршала Алька.

Вместо ответа Главный резко повернулся, шагнул к Альке, рванул ее к себе рукой без кольца, крепко прижал и сказал:

— Завтра я буду ждать тебя на платформе Пряхино с десяти утра и до тех пор, пока не придешь. — Он так же резко отнял руку и подтолкнул Альку к двери. — Иди!

Строчки плыли перед глазами, Алька не могла читать. Опять ощущение тока от оголенных проводов по всему телу. Хорошо начальница ничего не заметила, только спросила:

— Ну что, не уволили?

— Да нет, только замечание сделал, — еле-еле выговорила Алька.

Что делать, что делать? С кем посоветоваться? Зачем он меня зовет? Он же ровесник моего папки! По какой, интересно, дороге это Пряхино? И сколько стоит туда билет? — мысли в Алькиной голове наскакивали одна на другую, но вопросы, где находится Пряхино и сколько стоит туда билет, начинали становиться главными.

— Аль, оторваться можешь? Пойдем, чайку в буфете попьем, — Таня нарисовалась в дверях корректорской.

— Ты что, я не пойду в буфет, вдруг он там?

— Кто он? Ты что, чокнулась, что ли?

— Кто-кто? Главный. Представляешь, что он мне сказал.

Алька стала со всеми подробностями рассказывать Таньке, что произошло, начиная с бутербродов до разговора в кабинете.

— Не вздумай ехать, — разозлилась Танька. — Ты что? Посмотри сама — кто он и кто ты? Ты что, книжек никогда не читала? Королевы любили забавляться с конюхами, короли с садовницами. Они даже не знали, как зовут этих садовниц, старые развратники. Потешатся, позабавятся, а потом бросают, ни гроша не заплатив, при случайной встрече даже не узнавая.

— Нет, Тань, он знает, как меня зовут. «Закусывайте, Александра», — сказал. Да и все-таки он не король, а бывший пограничник.

— Сказала — не вздумай, значит, не вздумай, дура ты, что ли? И вообще не привыкай к королям — не твоя это судьба. Ищи кого-нибудь попроще.

Выходя из редакции, Алька в дверях столкнулась с секретарем Валентиной. Им было по дороге — обе возвращались домой на метро. Правда, разговаривать Альке совсем не хотелось, только заметила Валентине, что у нее тушь потекла и по лицу размазалась. Может, от ветра глаза слезятся?

— Какой там от ветра! Ревела я. Представляешь, я своему уже наврала с три короба, что завтра придется работать, а мой теперь все перевернул, занят он, видите ли. Интересно, чем, а, может, кем? Я этой субботы жду-не дождусь, когда от своего к моему вырваться могу. А этот, злой какой-то, даже объяснить нормально не может. Его-то с внуком на море поехала, он сам радовался, что мы в Пряхино спокойно можем целый день вдвоем побыть и не бояться, что она нагрянет.

Из того, что говорила Валентина, Алька ничего понять не могла — мой, свой, его. Кто это такие? Но когда услышала про Пряхино, все вдруг сложилось, как кубики детские, и получилась картинка: «свой» — это Валькин муж, «мой» — это Главный, а «его» — это жена Главного. Из чего получалось, что у Главного с Валькой по субботам в Пряхино свидания случаются, и в эту субботу тоже должно было быть, раз жена с внуком на море уехали. И он, король, Главный, Вальке отставку дал из-за нее, садовницы Александры.

— Ну вот ты, молодая, ничего мне даже сказать не можешь. Зато я тебе скажу — все мужики одинаковые. И знаешь, что обидно? Когда я своему сказала, что в субботу работаю, он на кухню пошел кому-то позвонить и радостный потом мне сказал, что его мужики с работы как раз на рыбалку пригласили. А рыбалка что такое, знаешь? Первые две буквы на одну замени, и сама догадаешься.

* * *

Утро было теплое, еще не улетучился туман, окно электрички запотело. Но, как только поезд стал останавливаться, Алька разглядела на платформе высокий худой силуэт Главного. На часах еще до девяти оставалось минут десять.

— Надо же, раньше времени король-то пришел, — Алька вышла на перрон. Она всю дорогу думала, что скажет, когда увидит его, как будет гордой недотрогой, чтоб за всех садовниц обиженных отомстить.

Говорить ничего не пришлось. Главный молча подошел и глазами показал — пойдем. Алька топала рядом, ничего не спрашивая.

Калитка, дорожка, дверь, небольшой кабинет — стол, книги, узкая кровать. Зачем ему тут, интересно, кровать — он что, без жены, что ли, на даче спит? Нет, наверное, он тут работает допоздна, свои пограничные воспоминания описывает, а потом, устав, засыпает здесь, и снится ему граница.

Алька стояла как заколдованная, а Главный раздевал ее, как когда-то маленькую ее раздевала бабушка перед купанием. Потом он разделся сам и подтолкнул ее к узкой кровати. Алька не сопротивлялась и мстила за садовниц молча, нежно и страстно.

Король встал, накинул халат и Альке какой-то женский халатик на кровать кинул — оденься.

— Наверно, проголодалась? — первое, что он произнес за эти три, прошедших с ее приезда, часа. Вышел на кухню, принес кастрюльку с холодными голубцами, тарелки, вилки, хлеб. — Давай, ешь, не стесняйся.

— Между прочим, не забудьте, что меня зовут Александра. И если вы потом в редакции сделаете вид, что меня не узнаете, то мне это совершенно безразлично. А за голубцы спасибо, с удовольствием поем.

— Ты смешная, — Главный обнял Альку за плечи, поцеловал в щеку, — и очень мне нравишься.

Вот скажите, как так бывает? Они лежали на этой узкой кровати, два посторонних друг другу человека, с разницей больше, чем в двадцать лет. Он прощался потихоньку со своей молодостью, она только в нее вступала. И внезапная нежность соединила вдруг их жизни, с каждой минутой превращаясь в любовь.

— Алечка, а ты можешь остаться до утра? Мне так не хочется тебя отпускать.

— Нет, Евгений Павлович, я дома не предупредила, мама с папой с ума сойдут. Я же всегда в одиннадцать дома.

Он проводил ее до станции и, возвращаясь на дачу, думал, что тот, кого он считал бесом, постучавшимся в ребро, сыграл с ним шутку, оказавшись совсем не бесом, а кудрявым купидоном со стрелой, и послал ему эту самую стрелу, имя которой — любовь.

* * *

В понедельник Алька боялась двух вещей. Во-первых, конечно, увидеть его, придя в редакцию, боялась и ждала этой минуты. Она думала о нем постоянно, по минуткам вспоминая тот день и все, что произошло. Второе — она боялась разговора с Таней. Она начнет расспрашивать, возмущаться, объяснять ей опять про короля и садовницу. Ведь Алька не сможет ей объяснить, что произошло там, на даче. Потому что сама не знает слов, которыми можно это объяснить.

Танька вбежала в корректорскую:

— Аль, выйди.

Господи, кто мог ей уже все сообщить, ведь никто не знает. Алька нехотя поплелась в коридор.

— Аль, слушай, надо что-то придумать. Представляешь, у Мити оказалась бессонница, и он меня с Пашкой застукал. Орал как бешеный, мои вещи за дверь выбросил. Сказал, чтоб больше в доме не появлялась.

Пашку он почему-то не выгнал, а сам Пашка за ней не побежал. Таня слышала, как он на кухне Мите сказал — а ты что, старик, сам не видел, какая Танька сука? И весь ужас в том, что сегодня вечером его родители из Парижа приезжают, она им перед отъездом все свои размеры написала, и они везут для нее новые вещи. А как же она их теперь возьмет? И как маме и бабушкам объяснит свое возвращение?

Алька молчала, не зная, что сказать. А Сольвейг грустно пела свою вечную песню.

— Как я жила до сих пор без него? Такого умного, нежного, доброго. Без этого чувства, которое ни на секунду не исчезает, не дает думать ни о чем другом?

— Девочка моя, радость моя, может быть, самая последняя и самая главная моя любовь! Как я счастлив, что ты у меня есть!

Потихоньку подкатила осень, Главный с женой уехали в санаторий. Алька скучала, грустила, ждала.

Таня тоже скучала и грустила. Митя оказался стойким и на примирение не шел. Но оба эти чувства, одинаковые, казалось бы, оказывается, бывают разными. И Алькина грусть была совсем не похожа на Танину.

На премьеру нового фильма они пошли вместе и возвращались домой уже не одни, а в сопровождении двух кинодеятелей. Марк был оператором, и Таня сразу шепнула Альке, что он ничего, и она не против закрутить с ним роман. Виктор достался Альке, он тоже работал на этом фильме, только звукорежиссером. Он предложил девочкам заехать к нему, отметить знакомство.

Ну а дальше все, как бывает всегда и у всех в молодости. Немного вина, конфеты, музыка, поцелуи. Квартира была большой, Таня с Марком довольно скоро удалились в дальнюю комнату. Алька засобиралась домой, Виктор не стал ее задерживать и пошел провожать. Они очень долго сидели на лавочке возле Алькиного дома, болтая обо всем на свете, и Альке было очень хорошо и спокойно. Правда, ток высокого напряжения в этот раз по нервам не шел, даже в тот момент, когда Виктор обнял и долго целовал ее перед тем, как отпустить.

До приезда Главного оставалась неделя, он звонил в редакцию из санатория — Алька слышала, как Валентина разговаривала с ним по телефону, кокетничала вовсю, докладывая о редакционных делах. В какое-то мгновенье Альке безумно захотелось услышать его голос, сказать, что скучает и ждет. Но мгновение скоротечно, оно прошло. А вечером ее уже встречал Виктор с большим букетом осенних астр. И опять немного вина, музыка, поцелуи. Но в этот раз Алька домой не торопилась.

* * *

Все ждали Главного. Известный писатель принес новую рукопись и торопил с решением о публикации его романа. Без Евгения Павловича этот вопрос решиться не мог, и редактор отдела прозы боялась, что роман уплывет в другой журнал.

Дела обрушились на Главного прямо с первой минуты. Алька на его этаже не появилась, хоть и знала, что он вернулся. Не увидел он ее и во второй день, не мог же он сам подняться к ней в корректорскую. На третий день он решил устроить общередакционное собрание, причины и повода для которого у него не было.

Алька вошла в кабинет, когда там уже было полно народу. Главный смотрел на нее растерянно и тревожно, говоря при этом какие-то необязательные вещи о редакционных планах. Все его слушали, кто-то что-то говорил.

Алька не смотрела в его сторону, сидела, немного опустив голову. Когда тема была исчерпана, Главный поблагодарил всех за внимание. Народ стал расходиться. Алька рванулась к двери, но услышала его голос: «Александра, останьтесь, пожалуйста, у меня есть к вам вопросы». — Сотрудники переглянулись удивленно — вопросы? У Главного к корректору? Это что-то новенькое. И все ушли.

Король подошел к садовнице, тихонько взял ее за плечи:

— Алечка, я ни о чем тебя не спрашиваю. Я только хочу тебе сказать. Мне кажется, я понимаю: что-то изменилось в твоей жизни в эти дни, и я даже догадываюсь — что. И я знал, что это когда-нибудь обязательно произойдет. Я просто хочу, чтоб ты знала — я очень благодарен небесам за те дни моей жизни, в которых была ты. И я всегда буду их помнить. Будь счастливой, моя любимая.

Садовница повернулась и вышла из кабинета.

Когда Алька с Виктором расписывались, свидетелями у них были Марк и его жена. Таню на свадьбу не позвали. Были причины. Вся редакция за Альку радовалась, все ее поздравляли. Зам главного подарил ей от коллектива вазу.

— Жаль, — сказал он, — Евгений Павлович в больнице — у него язва обострилась, а то бы он вручил вазу сам.

НОВЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

Русская тема

Вот кто-то с горочки спустился. Да это он, мой паразит. Опять в дымину он напился, Идет, и за сто верст разит. Я на судьбу держу обиду. Давно детишки нам нужны. А он мужчина только с виду, А по ночам-то толку хны. Он был в деревне парнем первым, Себя я не смогла cдержать. Теперь он пьет да трепет нервы, Так от кого же мне рожать? В моей душе покоя нету, А тело мучает тоска. Ох, напишу я президенту, Чтоб подыскал мне мужика.

Украинская тема (Ты ж меня обманула)

Что же это, в самом деле? С чистой шеей всю неделю Проходил я, как дурак, А любви все нет никак. Припев: Ты ж меня обманула, Ты ж меня подвела, Дать сала обещала, Обещала, не дала!!! С понедельника по среду Я искал тебя по следу, А потом еще три дня Ты морочила меня. Припев. И сижу я на диете, Так откуда ж взяться детям? Так откуда ж взяться детям, Ведь без сала сил нема, Сделай что-нибудь сама! Припев.

Цыганская тема (Спрячь за высоким забором)

Юбка на талии тонкой, Водит цыганка плечами. Спрячь за высоким забором девчонку, Выкраду вместе с очами. В ухо девчонка задышит, К жарким объятьям готова. Мы с ней отмоем чумазых детишек Или наделаем новых. Веером ляжет гаданье, Будет цыганка смеяться. Спрячь за высоким забором цыгана, Дети и так народятся. Вздрогнет цыганская скрипка, Табор уснет на рассвете, А по земле с вороватой улыбкой Бродят цыганские дети.

Кавказская тема (Черные глаза)

Каждый девушка на свете Едет на Кавказ. Потому так много дети С черным цветом глаз. Может, виноват сациви, Лобио, кинза, Потому, что так красивы черные глаза. Припев: Черные глаза, Сколько было сладких ночек, Черные глаза, У сыновей моих и дочек Черные глаза. Страстные, опасные Черные глаза. Черные глаза, Вспоминаю, посчитаю, Черные глаза, Сколько их, я сам не знаю. Черные глаза, Страстные, опасные Черные глаза. Подползла одна такая Женщина-гюрза, Почему, я сам не знаю, Сдали тормоза. Мне на ум ворвался ветер, Молнии, гроза, Значит, снова будут в детях Черные глаза. Припев.

Еврейская тема (Бамир биз ду шейн)

Бамир биз ду шейн, Что делать? Ой, вей! Беда, хоть ширинку зашей. Ребенок-аид Всегда вундеркинд, Душа у еврея болит. Припев: Все гениальные, Все музыкальные, А также зубы все хотят вставлять. Рожаем часто мы, Где ж мне, несчастному, Зубов и скрипочек на всех набрать? Жена хороша, Под грудью — душа, Опять ждет она малыша. И, значит, у нас В пятнадцатый раз Родится скрипач — высший класс. Припев.

Азиатская тема

Денег нету, караул! До свиданья, мой аул, Саксаул и чайхана, И красавица-жена. Слышал, город есть большой, Деньги много и хорошо. Там живут богатый все На Рублевское шоссе. Припев: Восточные люди, Изюм и урюк на блюде, А я — гастарбайтер, Копать и сторожить. Восточные люди Катаются на верблюде, А я, гастарбайтер, Без плова должен жить. Без жены я третий год, А она письмо мне шлет — Съела с косточкой урюк И беременная вдруг. Без меня красавица Там сумела справиться. Нарожает мне детей, Будет все как у людей. Припев.

Итальянская тема (Мама-Мария)

Известно было мне с детских лет, Что слаще секса занятий нет. И вместо школьной всей чепухи Мне лезли в голову женихи. Они оставили в жизни след, Мне сосчитать их проблемы нет. Семь милых дочек, сынишек семь, Я им рожала детишек всем. И все похожи, как близнецы, Хоть разные у всех отцы. Повсюду слышен их звонкий смех, Но кто мне скажет, что это грех? Мамама, мама-Мария….

Китайская тема

В синем небе солнце светит, Наша родина — Китай. Мы счастливей всех на свете, Нас попробуй сосчитай. «Мейд ин Чайна» наши дети, Всех счастливей на планете. В Поднебесной родились Кушать палочками рис. Мы шагаем дружно в ряд, Нас уже за миллиард. Припев: Шире шаг, мы идем, Дацзыбао мы поем — Чжень бао дао, Тянь мэнь со, Жить нам в Китае халасо. Линь сяо мяо, Вынь кинь дай. Родина наша — Это Китай. Нас все больше год от года, Мы детишкам очень рады, Потеснитесь, все народы, Будет нас два миллиарда. Есть у всех велосипед, Чашка риса на обед. Наши дети — гордость наша, По утрам флажками машут, Все шагают дружно в ряд, По-китайски говорят. Припев.

Испанская тема (Бэсамэ мучо)

Бэсамэ, ты самый лучший Страстный тореро разжег в моем сердце любовь. Бэсамэ, только измучил — Вместо любви день и ночь говорит про быков. Сердце испанки — горячее пламя, Мне лишь любовь дорога. Будешь похож со своими быками, Если наставлю рога. Наш сосед нежный и жгучий, Слышала я от подруг, что в постели он — бог! У него деточек куча, Я попрошу, чтоб он мне с этим делом помог. Ты за корридой своей не заметишь, Там показав высший класс, Что на соседа похожие дети Выросли в доме у нас.

Бэсамэ мучо

Бэсамэ, хватит, измучил, Вместо любви день и ночь говоришь про быков. А сосед — страстный и жгучий, Стройный, как бог, и к любви постоянно готов. Сам ты все сделал своими руками, Я тебе не дорога. Так что иди и бодайся с быками, Коль не мешают рога. Бэсамэ, хмурый, как туча, Смотришь, тореро, на нас, как на красное бык. Уходи, так будет лучше, Раз ты всю страсть отдавать на корриде привык. Ты за корридой своей не заметишь, Там показав высший класс, Что на соседа похожие дети Выросли в доме у нас.

Африканская тема (Кукарелла — хафа-на-на)

В Африке нет снега И всегда жара. Потому, наверно, Вся детвора Загорелою рождается И в загаре не нуждается. В Африке все детки Без проблем живут. Прыгают по веткам И бананы рвут. Листиком с пеленок Прикрывают стыд. Здесь любой ребенок И одет, и сыт. Здесь Рай кокосовый, Крокодил зубастый здесь плывет. Нас никто Отморозками Никогда не назовет. Под Черной кожею Сердце жаркое стучит в груди. Слышишь, эй, Отмороженный, Отогреем, заходи.

Африканка

Ее в темноте я увидел не сразу, Верней, не увидел, а просто почуял. Смотрели призывно два огненных глаза, И я сразу понял, чего же хочу я. Припев: Африканские страсти Горячее огня. Африканские страсти Обжигали меня. Целовала, колдуя, Колдовала, целуя, Дама пик черной масти, Африканка моя. Изгибы бедра и округлость колена, Послушная пальцам кофейная кожа. И был я заложником сладкого плена, И воля была для меня невозможна. Припев. На тонких запястьях звенели браслеты, Когда она утром со мною прощалась. А в жгучих глазах золотистого цвета Слезой непролитою нежность плескалась. Припев.

Восточная Сибирь — Тихий океан

Громких слов говорить нам не стоит, Потому что они не нужны. Просто мы нефтепроводы строим На просторах огромной страны. Но геройством гордимся не очень, Хоть в «Транснефти» народ — высший класс. И профессия нефтепроводчик Стала общей судьбою для нас.

Припев:

Восточная Сибирь — Тихий океан — Наша география. Восточная Сибирь — Тихий океан — Наша биография. Здесь жизнь как жизнь, И мы ей знаем цену. Здесь труд как труд, И мы в нем знаем толк. По нашим трубам, словно кровь по венам, Несется нефти золотой поток. Здесь жизнь как жизнь, Строительство, морозы, Порою скажешь сам себе: «Держись!» Но мы, «Транснефть», народ вполне серьезный, Качаем нефть и движем эту жизнь. Умножаем России богатство В холода и в жару, день и ночь. Есть в «Транснефти» понятие братства — Поддержать, поделиться, помочь. Мы — семья, мы — держава, мы — сила, Хоть бывает и трудно подчас, Нами может гордиться Россия. И надеяться может на нас. Припев.

Марку Розовскому

Когда уставшая, Весь жар отдавшая, Почти остывшая, грустит душа, В жару московскую Идем к Розовскому, И снова кажется — жизнь хороша. Здесь годы прежние, И песни нежные, И каждый вспомнил тут свой старый двор. На это публике Не жалко рублики, И слезы радости туманят взор. Сердца, как рации, На декорации Уже настроились, и зал затих. И дворик старенький Талантом Марика На волнах памяти качает их. У нас есть мнение И предложение, Чтоб этот старый двор сто лет прожил — Собрать всех «Оскаров» Отдать Розовскому, Ей-богу, он за двор их заслужил. Планета вертится, Порой не верится, Что могут быть такие вечера На этом шарике. Спасибо Марику. Его стараньями душа жива.

Кобзон

Не думай о Кобзоне свысока, Такой артист для родины бесценен. В стране у нас никто не смог пока, Как я, по шесть часов стоять на сцене. К тому же я — народный депутат, И рады все буряты и бурятки. Когда я вынимаю свой мандат, Все видят, что с мандатом все в порядке.

Игорю Бабаеву

Мы, конечно, все живем по-разному, Небом нам ниспослана судьба. Для кого-то жизнь — сплошные праздники, Для кого-то — вечная борьба. Жизнь, она, конечно, штука сложная, Может, тем она и хороша. Человеком называться можно ли, Если не работает душа?!!! Припев: Небесный ангел, я молю, Храни всех тех, кого люблю, Пошли им радостные дни И свет в их душах сохрани. Небесный ангел, я прошу, Пока живу, пока дышу, Пока любить хватает сил, Огонь в душе не погаси. Все бывают слабыми и сильными, Жизнь — за полосою полоса. Если человек родился с крыльями, Значит, так решили небеса. Не стоять весь век конем стреноженным, А взлететь, раскинув крылья, вверх!!! Человеком называться можно ли, Если жить, боясь всего и всех?!!! Припев.

Гурченко

Вся жизнь — всего лишь цепь воспоминаний, Того, что было, мне не позабыть. Я столько раз любила на экране И в жизни не умела не любить. Бросала жизнь то вниз, то вверх, За огорчением — успех, Хоть стала я немного старше, Я все равно всегда моложе всех. И я хочу признаться вам, Что я любому фору дам. Команда молодости нашей Мне запретила счет вести годам.

Басков и Волочкова

Жизнь наша — шарманка, Светла и печальна, А сцена — приманка Для нас, гениальных. Талантам, не скрою, Так хочется славы, А люди порою Бывают неправы. Мы с Настенькой бедные странники, Большого театра изгнанники. Отняли большое искусство, Понять вы должны наши чувства. А сами мы люди неместные, Хотя и артисты известные. Нам век доживать на эстраде. Подайте на жизнь, Христа ради!

Надежде Бабкиной

Я давно не удивляюсь, Даже радуюсь вполне — Все, где я ни появляюсь, Задают вопросы мне. Ой, пожалуйста, Лариса, Расскажи нам про артистов — Кто, когда и от кого. Много разного всего. И болтаю я со всеми, Мне же каждый интересен, Ведь они дают мне темы Для рассказов и для песен. С собачонкой возле дома Я гуляла как-то раз. И от тетки незнакомой Слышала такой рассказ. …Я жила одна на свете, Никому не нужная. У других мужья и дети И котлеты к ужину. Я ж уставлюсь в телевизор, В моем темном царстве свет, И гляжу чужие жизни, Раз своей-то жизни нет. Как люблю я слушать Надю, Надя-то у нас одна. Я смеюсь и плачу, глядя, И хочу быть как она. И охота жить на свете, Когда Надю вижу. На концерт взяла билетик, Разглядеть поближе. А концерт был то что надо, Были все ряды полны. Сел мужик со мною рядом. Симпатичный, без жены. А с концерта вместе, в общем, Возвращались мы домой. Целовались. Дальше — больше, И к утру мужик был мой. Стал мне мужем этот дядька, И неделя не прошла. Ну а если бы не Надька, Где бы я его нашла? Если Бабкину, Лариска, Ты увидишь где-нибудь, От меня ей низко-низко Поклониться не забудь!!!

Не сыпь мне соль на рану

Ну почему меня никто не лечит? Хоть сам я врач, короче, Доктор Шлягер. Я так привык к концертам каждый вечер, Раскрою рот, и сразу зритель замер. Потом затихнут громкие аккорды, И руки вверх, и грянут крики «Браво!». Горжусь уж тем, что дорог так народу Кумир ваш скромный, я, Добрынин Слава! Припев: Подбор репертуара Друзья мои, непрост. А цифры гонорара Предполагают рост. И, как это ни странно, Уже который год Я сыплю соль на раны, А гонорар растет.

Танго «Элеонора»

В середине апреля, Когда пели капели, В поднебесье раздался Светлых ангелов глас! В середине апреля, Появились вы, Эля, Так исполнить позвольте Это танго для вас. Припев: Элеонора, Вы — прекрасная дама, Вам к лицу этот нежный (Как к лицу этот нежный вам) Свет (отсвет) прожитых лет. Элеонора, Звуков страстная гамма, И апрельских подснежников Волшебный букет. Скольких в жизни вы, Эля, Накормили, согрели! Вы — назначенный небом Наш посланник добра. За таких, как вы, Эля, Раньше шли на дуэли, Но традиция эта Нынче, к счастью, стара. Припев. Если рядом вы, Эля, Значит, рядом веселье. Дружбе знаете цену, Для удач вы магнит. Как для многих вы, Эля, Стать надеждой сумели. Сколько тайн и секретов Ваше сердце хранит! Припев. С вашей грацией, Эля, Рядом меркнут модели, Креативному вкусу Не откажешь, увы! А для мужа вы, Эля, Крепче всех цитаделей, Так запомните это (Подарить вам позвольте) Танго вечной любви. Припев.

Чайке

Лариса: Я знала точно: мужики все — паразиты, На них свои надежды строить ни к чему. Но как-то раз один красавчик-композитор Такое спел, что я поверила ему. И я подумала — куда ж ты денешься, Когда творения мои прочтешь. Конечно, может, для начала покобенишься, Потом напишешь и со всей страной споешь. Припев: Теперь мы в жизни друг у друга не транзитом. Поэт обычный и красавец-композитор. И наши песни любит вся страна. Все это — ОН. В.: Нет, это все — ОНА. И наши песни любит вся страна, И никогда на них не падает цена. Она вошла такою странною походкой. Писала песни и давно уже в цене. И я назвал ее при встрече классной теткой, И понял — это ей понравилось вполне. И я подумал: «Ну, куда ж ты денешься, Когда услышишь музыку мою? Во всех других, наверно, разуверишься, И будешь слушать только то, что я пою». Припев. (Поэт чудесный и обычный композитор) Я не стесняюсь совершенно желтой прессы, Когда при всех в любви я Витьке признаюсь. У нас с Лариской просто совпадают интересы, Как говорил поэт, «Прекрасен наш союз!» Припев. (Мы просто классные поэт и композитор)

Через года

Она:

Так в жизни суждено, Мы пленники в ней, но… Боль черной птицей В мой дом стучится, Так небом решено.

Он:

След прожитых обид Пусть память не хранит, Все нам вдвоем не страшно, И боль твоя однажды Отболит. Припев: Стрелки, стрелки Мчались по кругу, Долго, долго Шли мы друг к другу Через года, Через года, Через года. Ветер, ветер Выдует стужу, Ты нужна мне, Ты мне так нужен Через года, Через года. Мы с тобой будем вместе Навсегда.

Он:

Ночь поспешит уйти День встанет на пути, Боль крылья сложит И станет прошлым, Ты только верь и жди.

Она:

Жизнь часто неправа, Но подобрал слова Ты — ангел мой небесный, И лишь с тобою вместе Я жива. Припев.

Шоколадный заяц

Заморочка, заваруха Жизнь прикольная моя. Заяц — вот моя кликуха, От рожденья Зайцев я. С корешами мы однажды Сколотили общачок. Стать богатым может каждый, Если он не дурачок. Жил я в полном шоколаде, Громко бабками шурша. Но пришли крутые дяди И сказали: «Заяц, ша!» Ничего у них не вышло, И не им меня учить. Дед Мазай был нашей крышей. Он не дал нас замочить. Припев: Я шоколадный заяц, В натуре я красавец, Крутой я на все сто-о-о-о. Я в полном шоколаде, И все, на зайца глядя, Балдеют так легко. Я шоколадный заяц, Мы с дедушкой Мазаем Поднялись высоко-о-о — о. Я шоколадный заяц, И, к бабкам прикасаясь, Я таю так легко.

Случайный роман

Веткой клена в золоте листвы Ты вошла в весну моей любви, Голосом своим меня тревожа, Ветром в жаркий день ворвалась. Посмотрела в зеркало тайком, Проглотила в горле горький ком. И просил о чем-то осторожно Нежный взгляд твоих строгих глаз. Припев: Не ищи в словах моих обман, Просто будь со мной, И не нужно слов. Может быть, случайный наш роман Он и есть любовь, Он и есть любовь… Что ж ты прячешь виноватый взгляд, Будто бы своих стыдишься лет. Просто вновь расцвел осенний сад, Просто у любви правил нет. Припев. БРИДЖ Ну и что ж, что при всех посторонних Мы с тобою друг с другом на «вы»… Кто сказал, что в любви есть законы, Тот не знал настоящей любви!

Сургутский вальс

Звезды свет свой качают в Оби, Лучик солнца последний погас. Территорией вечной любви Этот край стал сибирский для нас. Газ — природное наше богатство, И работа кипит день и ночь. Но дороже всего наше братство — Поддержать, поделиться, помочь. Припев: Здесь снега с октября и до мая, Бросить все и лететь на юга… Понимаем мы все, понимаем, Только держит за сердце тайга. Здесь родные, надежные люди, Рядом с ними беда не беда. И прописано сердце в Сургуте И останется здесь навсегда. Север стал нашей общей судьбой, Мы одною заботой живем — Чтобы газа поток голубой Согревал нашу землю теплом. Громких слов говорить нам не стоит, Что такого — вести в трубах газ? Газовик — слово, в общем, простое, Но важней нету слова для нас. Припев.

Свадебная

Кларе Танчик и Андрею Шмулю

Красивый ваш роман Нам души согревает. Над Кларочкой взошла Андрюшина звезда. Мы в «Яре» собрались, И каждый понимает, Что Клара плюс Андрей — Всерьез и навсегда. А быть могло не так, Могло все быть иначе, Когда б один шофер Держал бы крепче руль. Но волею судьбы В палату к Вале Танчик Ей сердце починить Зашел Андрюша Шмуль. И Валя поняла — Он мастер дел сердечных, А сердце у людей Не взято напрокат. Так в тещиной душе Остался Шмуль навечно, И как же тут не спеть Про этот результат: Какая парочка, Андрей и Кларочка. Невеста и жених, Мы пьем за них! «Бамир биз ду шейн», — Подумал Андрей, Впервые увидевшись с ней. «Ба мир биз ду шейн», — У Клары в душе Зажглись миллионы огней. Мы за ШмульТанчиков Нальем в бокальчики Кто водки, кто вина И пьем до дна. Эх, Андрюшка, Вам ли жить в печали, Ведь Кларочка, как солнышко, взгляни! Будьте счастливы жаркими ночами, Будьте счастливы в пасмурные дни! Эх, Андрюшка, Береги подружку, Девчонки лучше Клары в мире нет. Вы, ребята, держитесь друг за дружку И счастливыми будьте тыщу лет!!!

Мой Омск

Московские огни дрожат в моем окне, Сложилось так в моей судьбе. Ты, мой далекий Омск, ночами снишься мне Во сне. А ты, наверно, спишь, закутанный в снега, Уставший от дневных забот. И вновь меня к себе зовет Тайга. Припев: Мой Омск родной, однажды я сюда вернусь, Мой Омск родной, я все здесь помню наизусть, Вернулся я в мои сибирские края, Где все знакомо. Мой Омск родной, меня всегда здесь ждут друзья, Мой Омск родной, мне долго без тебя нельзя, Я прилечу сюда, и сердце скажет мне, что я дома, Дома, дома. Как в детстве, я приду на берег Иртыша, Здесь первая прошла любовь. И где бы ни был я, зовет меня душа Сюда. Из тысяч городов, мой Омск, лишь ты один На карте сердца моего. Я вечный пленник твой, твой сын. Всегда. Припев.

Ночной ноктюрн

Рояль молчал, Была какая-то печаль в нем, Но кто-то клавишей коснулся вдруг Рукой, и он зазвучал. Охрипший сакс Грустил под старый контрабас. Летали звуки и вздыхали-хали-хали-хали Лишь для нас. Припев: Взмах руки небесного маэстро, Звуков полночных круговорот. Лунная мелодия оркестра, Неземной порядок нот. Нежная страсть сердце взорвет. В ночной тиши Свечу дыханьем потуши. Незримый кто-то пусть играет нам Ноктюрн на струнах души. Комет хвосты, Как межпланетные мосты, Над нами в небе полыхали-хали-хали-хали В океане темноты. Припев.

Песня Мишки (На мотив «Теперь я Чебурашка»)

Известно всем, что дети Не знают все на свете. Их просто не пускают Во взрослые дела. Известно мне, признаюсь, Меня принес не аист, А просто мама Мишку родила. Мой папа — не бездельник, Но он не тратил денег, Чтоб Мишка появился На этот белый свет. Он просто маме ночью Сказал, что сына хочет, И мама рада, вот и весь секрет. И я скажу вам прямо, Что разные есть мамы — Брюнетки и блондинки С различным цветом глаз. Но Веронику каждый Увидев, точно скажет: «У Мишки мама — просто высший класс». Мы с мамой очень дружим, Я ей, наверно, нужен, Чтоб вслух читать мне книжки И за руку держать. Ну, что же, я согласен И в день рожденья счастья Хочу ей в личной жизни пожелать.

По стопочке накатим

На что мы время тратим? Присядем у стола, Ничего веселей на свете нет. По стопочке накатим, Чтоб жизнь рекой текла Без печалей и горя тыщу лет. Припев: По стопочке за счастье И за журавлика в руках, Чтоб карта нужной масти Не оставляла в дураках. По стопочке накатим, Посмотрим, что на дне, Чтоб потом вспоминать об этом дне. (Чтобы помнить об этом светлом дне). Не будет стопка лишней, Лишь взбудоражит кровь, По второй чтоб не выпить, нет причин. За счастье в жизни личной, За вечную любовь Нежных женщин и ласковых мужчин. Припев. Не грех нам за удачу По третьей накатить, Чтоб, хмелея, оттаяла душа. И станет жизнь богаче И радостней у всех. Жизнь, она же чертовски хороша! Припев.

Жизнь прожить

«Жизнь прожить — не поле перейти», — Все мы повторяем постоянно. Тем легко, кто встретился в пути С женщиной по имени Светлана. Шелестят листки календаря, Со Светланой так светло на свете. Папа с мамой, видимо, не зря Именем назвали дочку этим. Припев: Сколько лет? Да столько ж, сколько зим. Только цифры ничего не значат. Мы с тобой поднялись на Олимп Выпить за любовь и за удачу! Юность — время выбора дорог, Время исполнения желаний. И гудящий фрезерный станок Был тогда всего милей Светлане. Алексей к ней в жизнь вошел всерьез, Стал героем бурного романа. И, фрезу отправив под откос, Финансистом сделал он Светлану. Припев. Улетают годы, словно дым, Но Светлану время не меняет, И она с азартом молодым С внуками на скутере гоняет. И ведет большой и светлый дом, По весне в саду цветут цветочки. О себе всегда: потом, потом, Все — для внуков, мужа, зятя, дочки. Припев. С ней дружны соседские мужья, Муж ее с соседушками дружит. Вся соседско-братская семья Здесь, в Олимпе, собралась на ужин. Припев.

Дорогая

Я виноват во всем и сам себя ругаю, Но ничего с собою сделать не могу. Тебя однажды я увидел, дорогая, И навсегда остановился на бегу. Дорогая, дорогая, Не смотри по сторонам. Никому я, дорогая, Тебя в жизни не отдам. Дорогая, дорогая, Я сведу тебя с ума, Так что лучше, дорогая, Ты сдавайся в плен сама. Твои глаза меня все время избегают, Я взгляд ловлю, он ускользает в тот же миг. Но неужели не понятно, дорогая, Я не из тех, кто к поражениям привык. Жить не могу я, вечно нервы напрягая. Сама подумай, что ты делаешь со мной. Ты дорогая, даже слишком дорогая, Но я любви твоей добьюсь любой ценой.

Девочки фабричные

Наше село знают давно. Мы там живем. Жизнь там ниче. Парни у нас телом крепки. Все просто класс, вcе мастера. Припев: Девки голосистые Из села Кукуево Стать хотят артистками, Воображалы страшные. Вденут ноги вечером В джинсы чисто штатские И ведут доверчиво Разговоры девичьи. Там на лугу телки мычат, Очень в Москву тянет девчат. Звездам нужны продюсера. Там, говорят, их сколько хошь. Припев. Если ты стать хочешь звездой, Надо уметь думать башкой. Мама пойдет дочь провожать, Побереги ты твою мать. Слезы утри, в поезд садись, Не говори ей: «Не мешай!» Припев.

Евгений Онегин

В ту осень не ходила я к подружкам, Сидела грустно с книжкой у окна. В ту осень мое сердце занял Пушкин, Была я, как Татьяна, влюблена. Но был моим героем не Онегин, А новый, переехавший сосед. Он как-то раз толкнул меня с разбега, И, вместо: «Извини», сказал: «Привет». Припев: И я писала по ночам, На строчки капала свеча, Я даже сердце со стрелой нарисовала. Я так влюбилась в первый раз, И слезы капали из глаз, И жизнь свою я без него не представляла. Уже давно слетели листья с кленов, Зима настала — только и всего. Сосед мой, совершенно не влюбленный, Не знал о муках сердца моего. И мысль одна меня пронзила током И обожгла, оставив в сердце след: «Онегин тоже парнем был жестоким, И мучил Таню, как меня сосед». Припев.

Белый заяц

Братцы, я счастливый самый, У меня случился шок. Шла по телеку реклама Про стиральный порошок. Я по жизни парень смелый, С головой в него нырнул, И теперь я заяц белый, Я природу обманул. Теперь я белый заяц, В натуре я красавец, Пушистый на все сто. И Майкл Джексон тоже Без операций может Стать белым так легко. Поет он песни складно. Но в коже шоколадной Он сам себе не рад. Дам порошка братишке, И станет Джексон Мишка Как белый шоколад.

Вираж

Мы с тобою на вираже, Нет назад дороги уже. Чувства ртуть скатилась к нулю, И ни к чему слово ЛЮБЛЮ. Но зачем же ветер принес Запах твоих сонных волос? Вену рвет ритмом бешеный пульс, А на губах губ твоих вкус. Припев: Все опять начинать Нам не поздно ли? Для меня ты объект Неопознанный. Разогнал циферблат Стрелки гончие. Как любовь началась, Так и кончилась. Вышло так, что время — наш враг. Где ж он был, всевышний наш маг, Когда холод лютый проник Под воротник, за воротник? В сердце снова атомный взрыв, Мы расстались, не разлюбив. И теперь на крутом вираже Нет назад дороги уже. Припев.

Деточки

Жить мне стало что-то трудновато, В батарейках кончился заряд. Деточка одна ругнулась матом, А другая дразнит всех подряд. Но я не унываю, Спокойно спи, страна, Ведь все на свете знают, Я у тебя одна. Растут непросто дети, За них в ответе я. Но лучше всех на свете Доченька моя. Москва златоглавая, Звон колоколов. Полвека не знала я, Что такое любовь. С мужиками встречалася, Расставалась, дразня, Все прошло, все умчалося, Он один у меня. Моя малолеточка, Слаще всякой конфеточки, Эх вы, ноченьки темные, Горячее огня. Пусть пишут газеточки Про меня и про деточку, Чтоб все знали и помнили Про него и меня.

Доноры

Словом «Донор», коротким и важным, Называют обычных людей, Тех, кого в «Новостях» не покажут, Не напишут в газетах статей. Не для славы и не для награды В каждодневной людской суете Донор чувствует сердцем, что надо Не оставить кого-то в беде. Припев: Донор — очень скромный и обыкновенный, В общем, неприметный с виду человек. Но текут по чьим-то незнакомым венам Капли его крови, продлевая век. Донор — это не чин и не званье, Выбор сердца, геройству под стать. Донор — это судьба и призванье Выручать, помогать и спасать. Нитью связаны братья по крови, Незнакомые между собой, Благородством, добром и любовью, Общей жизнью и общей судьбой. Припев.

Легкая атлетика

С какой неведомой планеты И из какой-такой страны Явились в спорт легкоатлеты, Быстры, стремительны, точны? И ставят дерзкие рекорды, И все их знают имена. По праву королевой спорта Зовется именно она. Припев: Ах, Легкая атлетика, Носите званье точное, Ах, Легкая атлетика, Вам так к лицу корона, Ах, Легкая атлетика, Величество, высочество, Ах, Легкая атлетика, Не отдавайте трона. За кругом круг, и метр за метром, Все выше, дальше и быстрей, Идут вперед легкоатлеты, Свои награды дарят ей. Богиня Ника смотрит гордо, И пусть проходят времена, По праву королевой спорта Зовется именно она. Припев.

Оглавление

И ЭТО ВСЁ МОЁ

  ВСЁ СНАЧАЛА

  ДЕВОЧКИ-ПРИПЕВОЧКИ

  Эстрада прошлых лет

  Жизнь прожить

  Я не помню

  Там, на вираже

  Полярник

  Опоздавший

  Марсианин

  Ковбой

  В городе Эн

  Похоже на любовь

  Я завелась

  Я боялась

  Учитель рисованья

  Кажется порой

  Белая ворона

  ВЕЧЕР БЫЛ, СВЕРКАЛИ ЗВЁЗДЫ…

  РОМАНОВА ЛЕНКА

  Ночь разбилась на осколки…

  Белый катер

  Посерединке августа

  Растворимый кофе

  Лесные пожары

  Брызги шампанского

  В апельсиновом саду (Моя поздняя радость)

  Возраст любви

  Голубой ангел

  Давай поженимся!

  В день, когда ты ушла

  Зимнее танго

  Зажигалка

  Исход

  И стар, и млад

  Зимний вечер

  Коварство и любовь

  Кепочка

  Кенгуру

  Милиция

  Ночная кукушка

  Новый год

  Ну что он смотрит?

  Она была с глазами синими

  Она любила бланманже

  Остывший пляж

  Летучая почта

  Отечество

  Пульт

  Пустые хлопоты

  Это сладкое слово — свобода

  Паразит

  Близкая весна

  Последний бал

  Хочу продолженья!!!

  Ну и что ж?

  Так и быть…

  Мне все равно

  На сеновале

  Арифметика простая

  Боярышник

  До свиданья

  Эпизод

  Нахал

  Как недавно, как давно

  Бывает…

  В первый раз вдвоем

  Хризантемы

  Сезон любви

  Курортный роман

  Пой, цыганка

  Половинки

  Всякое бывает

  Постарайтесь забыть

  Виртуоз

  Не надейся, дорогой

  Кто сказал…

  Небылица

  Секс

  Подлец

  Застольная

  Блондин

  Александр…

  Гвоздики

  Пропадаю…

  Привыкай

  Ворюга

  Белый китель

  Как никогда

  Приходите, женихи!

  Разлука для любви

  Менуэт

  Фея

  Забытые истины

  Я любила тогда трубача…

  Признание в любви

  Мне тридцать лет, а я не замужем…

  Невеселая пора

  Лунный сад

  Синица

  Отель «Шератон»

  Старый трамвай

  Время

  Посланник добра

  Гусиное перо

  Сонет

  Во все времена…

  Олеша

  Петр I

  Венецианская серенада

  Юбилей концертного зала «Россия»

  Любовь безответная

  Пьеро и Арлекин

  Ах, маэстро!

  Место под солнцем

  Новый бойфренд

  Лодочка

  Хочу! Хочу! Хочу!

  Овен

  Говорят, под Новый год…

  Я не зову тебя назад

  Арине Крамер

  Кинотавр

  Эдуарду Успенскому

  Позади печали

  Вызов стюардессы

  Капризная

  Жонглер

  Темная лошадка

  Девчонка и мальчонка

  Кикимора болотная

  Василиса

  Русь, спасибо тебе!

  Судьба такая

  Пурга

  Касабланка

  Осторожно, женщины!

  Вальс хрустальных колокольчиков

  Я вам пишу, моя любимая певица…

  Орешник

  В первый раз

  Ты полюбил другую женщину

  Как юных дней недолог срок…

  Моя душа настроена на осень…

  Вернулась грусть

  Не ищите, друг мой…

  Такая карта мне легла

  Случайная связь

  Западня

  Двойная жизнь

  Ты изменяешь мне с женой

  Старый друг

  Ровно год

  Я ждала-печалилась

  Так сложилась жизнь

  Объявленье об обмене

  Если спросят…

  Закатный час

  Последний мост

  Дальняя дорога

  Доченька

  На Покровке

  Бывший…

  Странная женщина

  Лебединое озеро

  Удивительно!

  Старая знакомая

  Пропащие денечки

  Эта южная ночь

  Охотница Диана

  Виноват я, виноват!

  Куда ты денешься!

  Лилии

  Прекрасная дама

  Пленник

  Моя голубка

  Были юными и счастливыми

  Золотые шары

  Самурай

  Транзит

  Сокольники

  Не оставляй меня одну

  Ты, любимый, у меня не первый

  Не надо, ой, не надо

  Сквозняки

  Не проходите мимо

  Мужчинам верить можно

  Вы никому давно не верите

  Нити судьбы

  Танго утраченных грез

  Переведи часы назад

  До рассвета

  МИТРОФАНУШКА

  СБУДЕТСЯ — НЕ СБУДЕТСЯ (Рассказы о любви)

    История первая Примерка

    История вторая Безнадежная Надежда

    История третья Таньки-маньки, или Суп с котом

    История четвертая Тихиус!

    История пятая Серые мышки

    История шестая Сбудется — не сбудется

    История седьмая Не в сезон, в начале марта…

    История восьмая Выигрыш

    История девятая Наводнение в Каракумах

    История десятая А был ли Билл?

  Сон о Клинтоне

  Прошлогодний снег

  По воле волн…

  Безнадега

  С той далекой ночи…

  Прошлое

  Я — как бабочка без крыльев

  Осиновый огонь

  Бессонница

  Обломанная ветка

  Жемчужина

  Какое счастье!

  Ночная фиалка

  Огонь

  Старые липы

  Отпускаю

  Фото

  Богач

  Иду по лезвию ножа

  Я забыть тебя, наверно, не смогу

  В полуденном саду

  Жаль…

  Женщина в плаще

  Мулатка-шоколадка

  Мужская история

  Романовы

  В Михайловском

  Сиреневый туман

  Безумный аккордеон

  Полет

  Мне приснился ласковый мужик

  Золотая нить

  Цветы запоздалые

  Гром небесный

  Скажи мне нежные слова

  Мона Лиза

  Служебный роман

  Кто сказал, что с годами…

  Напрасные слова

ОЧЕРЕДЬ ЗА СЧАСТЬЕМ

  ОТ АВТОРА

  ОЧЕРЕДЬ ЗА СЧАСТЬЕМ

  ОТЕЦ

  НА ОКЕАНЕ, В БИАРРИЦЕ…

  ПОПЫТКА МЮЗИКЛА

  Кулачный бой

  Английский лорд

  Песня туристов

  Олимпиада

  ПОПЫТКА НАПИСАТЬ МЮЗИКЛ

  «ЛЮБОВЬ И ГОЛУБИ»

    Сибирское село (Гуляй, сибирская душа!)

    Плач Василия с подвыванием Нади

    Песня Василия Кузякина «Ешкин кот»

    Монолог одинокой женщины

    Песенка Мити про русскую баньку

    Вопль Нади

    Вопль Раисы

    Мечта о красивой жизни (Песня Ольги)

    Матросская песня

  Марш протеста (Песня Шуры и хора)

    Песня о маме

    Хор про топор

    Заключительная песня о любви

  Ах, эта свадьба!

  Ах, что за пир!

  Ария Ятя с женским ансамблем

  Дуэт Змеюкиной и Ятя

  Дуэт Апломбова и Мамаши

  Куплеты Дымбы и Жигалова

  Песня невесты и подруг

  Песня Дымбы с хором (Сиртаки)

  Я небеса благодарю

  Лукойловский вальс

  Астрахань

  Я сумею забыть…

  Не хочешь, как хочешь…

  Вологодский Дед Мороз

  Точка кипения

  НАСТОЯЩАЯ ПОДРУГА

    1

    2

    3

    4

  ОШИБКА МОЛОДОСТИ

  СЛЕЖКА

РАННЯЯ НОЧЬ

  А ПО ТЕЛЕКУ ВЫ НИЧЕГО…

  СКУЧНО МНЕ НЕ БЫВАЛО НИКОГДА. ГРУСТНО — ЧАСТО

  МУЗА — КАПРИЗНАЯ БАРЫШНЯ

  РОДНЫЕ ЛЮДИ

  РЫБКА

  ТРАНЗИТНЫЕ ПАССАЖИРЫ

  ИСПОРЧЕННОЕ ЛЕТО

  МУЖЧИНАМ ВЕРИТЬ МОЖНО…

  КОМАНДИРОВКА

  КОРОЛЬ И САДОВНИЦА (Не сказка)

НОВЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

  Русская тема

  Украинская тема (Ты ж меня обманула)

  Цыганская тема (Спрячь за высоким забором)

  Кавказская тема (Черные глаза)

  Еврейская тема (Бамир биз ду шейн)

  Азиатская тема

  Итальянская тема (Мама-Мария)

  Китайская тема

  Испанская тема (Бэсамэ мучо)

  Бэсамэ мучо

  Африканская тема (Кукарелла — хафа-на-на)

  Африканка

  Восточная Сибирь — Тихий океан

  Марку Розовскому

  Кобзон

  Игорю Бабаеву

  Гурченко

  Басков и Волочкова

  Надежде Бабкиной

  Не сыпь мне соль на рану

  Танго «Элеонора»

  Чайке

  Через года

  Шоколадный заяц

  Случайный роман

  Сургутский вальс

  Свадебная

  Мой Омск

  Ночной ноктюрн

  Песня Мишки (На мотив «Теперь я Чебурашка»)

  По стопочке накатим

  Жизнь прожить

  Дорогая

  Девочки фабричные

  Евгений Онегин

  Белый заяц

  Вираж

  Деточки

  Доноры

  Легкая атлетика Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg