«Бег времени»

Бег времени (fb2) - Бег времени [сборник] 974K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анна Андреевна Ахматова

Анна Андреевна Ахматова Бег времени Сборник

© ООО «Издательство АСТ», 2017

Стихотворения

Из книги ВЕЧЕР

La fleur des vignes pousse Et j’ai vingt ans ce soir. André Theurief[1]

Любовь

To змейкой, свернувшись клубком, У самого сердца колдует, То целые дни голубком На белом окошке воркует, То в инее ярком блеснет, Почудится в дреме левкоя… Но верно и тайно ведет От радости и от покоя. Умеет так сладко рыдать В молитве тоскующей скрипки, И страшно ее угадать В еще незнакомой улыбке. 24 ноября 1911, Царское Село

В Царском Селе

I. «По аллее проводят лошадок…»

По аллее проводят лошадок. Длинны волны расчесанных грив. О, пленительный город загадок, Я печальна, тебя полюбив. Странно вспомнить: душа тосковала, Задыхалась в предсмертном бреду. А теперь я игрушечной стала, Как мой розовый друг какаду. Грудь предчувствием боли не сжата, Если хочешь, в глаза погляди. Не люблю только час пред закатом, Ветер с моря и слово «уйди».

II. «…А там мой мраморный двойник…»

…А там мой мраморный двойник, Поверженный под старым кленом, Озерным водам отдал лик, Внимает шорохам зеленым. И моют светлые дожди Его запекшуюся рану… Холодный, белый, подожди, Я тоже мраморною стану.

III. «Смуглый отрок бродил по аллеям…»

Смуглый отрок бродил по аллеям, У озерных грустил берегов, И столетие мы лелеем Еле слышный шелест шагов.    Иглы сосен густо и колко    Устилают низкие пни…    Здесь лежала его треуголка    И растрепанный том Парни. 1911

«И мальчик, что играет на волынке…»

И мальчик, что играет на волынке, И девочка, что свой плетет венок, И две в лесу скрестившихся тропинки, И в дальнем поле дальний огонек, — Я вижу все. Я все запоминаю, Любовно-кротко в сердце берегу. Лишь одного я никогда не знаю И даже вспомнить больше не могу. Я не прошу ни мудрости, ни силы. О, только дайте греться у огня! Мне холодно… Крылатый иль бескрылый, Веселый бог не посетит меня. 30 ноября 1911

«Любовь покоряет обманно…»

   Любовь покоряет обманно,    Напевом простым, неискусным.    Еще так недавно-странно    Ты не был седым и грустным.    И когда она улыбалась    В садах твоих, в доме, в поле,    Повсюду тебе казалось,    Что вольный ты и на воле. Был светел ты, взятый ею И пивший ее отравы. Ведь звезды были крупнее, Ведь пахли иначе травы, Осенние травы. Осень 1911

«Сжала руки под темной вуалью…»

Сжала руки под темной вуалью… «Отчего ты сегодня бледна?» – Оттого, что я терпкой печалью Напоила его допьяна. Как забуду? Он вышел, шатаясь, Искривился мучительно рот… Я сбежала, перил не касаясь, Я бежала за ним до ворот. Задыхаясь, я крикнула: «Шутка Все, что было. Уйдешь, я умру». Улыбнулся спокойно и жутко И сказал мне: «Не стой на ветру». 8 января 1911, Киев

«Память о солнце в сердце слабеет…»

   Память о солнце в сердце слабеет.    Желтей трава.    Ветер снежинками ранними веет    Едва-едва.    В узких каналах уже не струится —    Стынет вода.    Здесь никогда ничего не случится —    О, никогда! Ива на небе пустом распластала Веер сквозной. Может быть, лучше, что я не стала Вашей женой. Память о солнце в сердце слабеет. Что это? Тьма? Может быть!.. За ночь прийти успеет Зима. 30 января 1911, Киев

«Высóко в небе облачко серело…»

Высóко в небе облачко серело, Как беличья расстеленная шкурка. Он мне сказал: «Не жаль, что ваше тело Растает в марте, хрупкая Снегурка!» В пушистой муфте руки холодели. Мне стало страшно, стало как-то смутно. О, как вернуть вас, быстрые недели Его любви, воздушной и минутной! Я не хочу ни горечи, ни мщенья, Пускай умру с последней белой вьюгой. О нем гадала я в канун Крещенья. Я в январе была его подругой. Весна 1911, Царское Село

«Дверь полуоткрыта…»

Дверь полуоткрыта, Веют липы сладко… На столе забыты Хлыстик и перчатка. Круг от лампы желтый… Шорохам внимаю. Отчего ушел ты? Я не понимаю… Радостно и ясно Завтра будет утро. Эта жизнь прекрасна, Сердце, будь же мудро. Ты совсем устало, Бьешься тише, глуше… Знаешь, я читала, Что бессмертны души. 17 февраля 1911, Царское Село

«Хочешь знать, как все это было?…»

Хочешь знать, как все это было? — Три в столовой пробило, И прощаясь, держась за перила, Она словно с трудом говорила: «Это всё… Ах, нет, я забыла, Я люблю вас, я вас любила Еще тогда!» – «Да». 21 октября 1910, Киев

Песня последней встречи

Так беспомощно грудь холодела, Но шаги мои были легки. Я на правую руку надела Перчатку с левой руки. Показалось, что много ступеней, А я знала – их только три! Между кленов шепот осенний Попросил: «Со мною умри! Я обманут моей унылой, Переменчивой, злой судьбой». Я ответила: «Милый, милый! И я тоже. Умру с тобой…» Это песня последней встречи. Я взглянула на темный дом. Только в спальне горели свечи Равнодушно-желтым огнем. 29 сентября 1911, Царское Село

«Как соломинкой, пьешь мою душу…»

Как соломинкой, пьешь мою душу. Знаю, вкус ее горек и хмелен. Но я пытку мольбой не нарушу. О, покой мой многонеделен. Когда кончишь, скажи. Не печально, Что души моей нет на свете. Я пойду дорогой недальней Посмотреть, как играют дети. На кустах зацветает крыжовник, И везут кирпичи за оградой. Кто ты: брат мой или любовник, Я не помню, и помнить не надо. Как светло здесь и как бесприютно, Отдыхает усталое тело… А прохожие думают смутно: Верно, только вчера овдовела. 10 февраля 1911, Царское Село

«Я сошла с ума, о мальчик странный…»

Я сошла с ума, о мальчик странный, В среду, в три часа! Уколола палец безымянный Мне звенящая оса. Я ее нечаянно прижала, И, казалось, умерла она, Но конец отравленного жала Был острей веретена. О тебе ли я заплачу, странном, Улыбнется ль мне твое лицо? Посмотри! На пальце безымянном Так красиво гладкое кольцо. 18–19 марта 1911

«Мне больше ног моих не надо…»

Мне больше ног моих не надо, Пусть превратятся в рыбий хвост! Плыву, и радостна прохлада, Белеет тускло дальний мост. Не надо мне души покорной, Пусть станет дымом, легок дым, Взлетев над набережной черной, Он будет нежно-голубым. Смотри, как глубоко ныряю, Держусь за водоросль рукой, Ничьих я слов не повторяю И не пленюсь ничьей тоской… А ты, мой дальний, неужели Стал бледен и печально-нем? Что слышу? Целых три недели Все шепчешь: «Бедная, зачем?!» 12 февраля 1911, Царское Село

Обман

М. А. Змунчилла [2]

I. «Весенним солнцем это утро пьяно…»

Весенним солнцем это утро пьяно, И на террасе запах роз слышней, А небо ярче синего фаянса. Тетрадь в обложке мягкого сафьяна; Читаю в ней элегии и стансы, Написанные бабушке моей. Дорогу вижу до ворот, и тумбы Белеют четко в изумрудном дерне. О, сердце любит сладостно и слепо! И радуют пестреющие клумбы, И резкий крик вороны в небе черной, И в глубине аллеи арка склепа. 2 ноября 1910, Киев

II. «Жарко веет ветер душный…»

Жарко веет ветер душный, Солнце руки обожгло. Надо мною свод воздушный, Словно синее стекло; Сухо пахнут иммортели В разметавшейся косе. На стволе корявой ели Муравьиное шоссе. Пруд лениво серебрится, Жизнь по-новому легка… Кто сегодня мне приснится В пестрой сетке гамака? Январъ 1910, Киев

III. «Синий вечер. Ветры кротко стихли…»

   Синий вечер. Ветры кротко стихли,    Яркий свет зовет меня домой.    Я гадаю: кто там? – не жених ли,    Не жених ли это мой?…    На террасе силуэт знакомый,    Еле слышен тихий разговор.    О, такой пленительной истомы    Я не знала до сих пор.    Тополя тревожно прошуршали,    Нежные их посетили сны,    Небо цвета вороненой стали,    Звезды матово-бледны. Я несу букет левкоев белых. Для того в них тайный скрыт огонь, Кто, беря цветы из рук несмелых, Тронет теплую ладонь. Сентябрь 1910, Царское Село

IV. «Я написала слова…»

Я написала слова, Что долго сказать не смела. Тупо болит голова, Странно немеет тело. Смолк отдаленный рожок, В сердце все те же загадки, Легкий осенний снежок Лег на крокетной площадке. Листьям последним шуршать! Мыслям последним томиться! Я не хотела мешать Тому, кто привык веселиться. Милым простила губам Я их жестокую шутку… О, вы приедете к нам Завтра по первопутку. Свечи в гостиной зажгут, Днем их мерцанье нежнее, Целый букет принесут Роз из оранжереи. Осень 1910, Царское Село

«Мне с тобою пьяным весело…»

Мне с тобою пьяным весело — Смысла нет в твоих рассказах. Осень ранняя развесила Флаги желтые на вязах. Оба мы в страну обманную Забрели и горько каемся, Но зачем улыбкой странною И застывшей улыбаемся? Мы хотели муки жалящей Вместо счастья безмятежного… Не покину я товарища И беспутного и нежного. 1911, Париж

«Муж хлестал меня узорчатым…»

Муж хлестал меня узорчатым, Вдвое сложенным ремнем. Для тебя в окошке створчатом Я всю ночь сижу с огнем. Рассветает. И над кузницей Подымается дымок. Ах, со мной, печальной узницей, Ты опять побыть не мог. Для тебя я долю хмурую, Долю-муку приняла. Или любишь белокурую, Или рыжая мила? Как мне скрыть вас, стоны звонкие! В сердце темный, душный хмель, А лучи ложатся тонкие На несмятую постель. Осень 1911

«Сердце к сердцу не приковано…»

Сердце к сердцу не приковано, Если хочешь – уходи. Много счастья уготовано Тем, кто волен на пути. Я не плачу, я не жалуюсь, Мне счастливой не бывать. Не целуй меня, усталую, — Смерть придет поцеловать. Дни томлений острых прожиты Вместе с белою зимой. Отчего же, отчего же ты Лучше, чем избранник мой? Весна 1911

Песенка

Я на солнечном восходе Про любовь пою, На коленях в огороде Лебеду полю. Вырываю и бросаю — Пусть простит меня. Вижу, девочка босая Плачет у плетня. Страшно мне от звонких воплей Голоса беды, Все сильнее запах теплый Мертвой лебеды. Будет камень вместо хлеба Мне наградой злой. Надо мною только небо, А со мною голос твой. 12 марта 1911, Царское Село

«Я пришла сюда, бездельница…»

Я пришла сюда, бездельница, Все равно мне, где скучать! На пригорке дремлет мельница. Годы можно здесь молчать. Над засохшей повиликою Мягко плавает пчела; У пруда русалку кликаю, А русалка умерла. Затянулся ржавой тиною Пруд широкий, обмелел, Над трепещущей осиною Легкий месяц заблестел. Замечаю все как новое. Влажно пахнут тополя. Я молчу. Молчу, готовая Снова стать тобой, земля. 23 февраля 1911, Царское Село

Белой ночью

Ах, дверь не запирала я, Не зажигала свеч, Не знаешь, как, усталая, Я не решалась лечь Смотреть, как гаснут полосы В закатном мраке хвой, Пьянея звуком голоса, Похожего на твой. И знать, что все потеряно, Что жизнь – проклятый ад! О, я была уверена, Что ты придешь назад. 6 февраля 1911, Царское Село

«Под навесом темной риги жарко…»

Под навесом темной риги жарко, Я смеюсь, а в сердце злобно плачу. Старый друг бормочет мне: «Не каркай! Мы ль не встретим на пути удачу!» Но я другу старому не верю. Он смешной, незрячий и убогий, Он всю жизнь свою шагами мерил Длинные и скучные дороги. И звенит, звенит мой голос ломкий, Звонкий голос не узнавших счастья: «Ах, пусты дорожные котомки, А на завтра голод и ненастье!» 24 сентября 1911, Царское Село

«Хорони, хорони меня, ветер!..»

Хорони, хорони меня, ветер! Родные мои не пришли, Надо мною блуждающий вечер И дыханье тихой земли. Я была, как и ты, свободной, Но я слишком хотела жить. Видишь, ветер, мой труп холодный, И некому руки сложить. Закрой эту черную рану Покровом вечерней тьмы И вели голубому туману Надо мною читать псалмы. Чтобы мне легко, одинокой, Отойти к последнему сну, Прошуми высокой осокой Про весну, про мою весну. Декабръ 1909, Киев

«Ты поверь, не змеиное острое жало…»

Ты поверь, не змеиное острое жало, А тоска мою выпила кровь. В белом поле я тихою девушкой стала, Птичьим голосом кличу любовь. И давно мне закрыта дорога иная, Мой царевич в высоком кремле. Обману ли его, обману ли? – Не знаю! Только ложью живу на земле. Не забыть, как пришел он со мною проститься, Я не плакала: это судьба.    Ворожу, чтоб царевичу ночью присниться,    Но бессильна моя ворожба.    Оттого ль его сон безмятежен и мирен,    Что я здесь у закрытых ворот,    Иль уже светлоокая, нежная Сирин    Над царевичем песню поет? [1912]

Музе

Муза-сестра заглянула в лицо, Взгляд ее ясен и ярок. И отняла золотое кольцо, Первый весенний подарок. Муза! ты видишь, как счастливы все — Девушки, женщины, вдовы… Лучше погибну на колесе, Только не эти оковы. Знаю: гадая, и мне обрывать Нежный цветок маргаритку. Должен на этой земле испытать Каждый любовную пытку. Жгу до зари на окошке свечу И ни о ком не тоскую, Но не хочу, не хочу, не хочу Знать, как целуют другую. Завтра мне скажут, смеясь, зеркала: «Взор твой не ясен, не ярок…» Тихо отвечу: «Она отняла Божий подарок». 10 ноября 1911, Царское Село

Алиса

I. «Всё тоскует о забытом…»

Всё тоскует о забытом, О своем весеннем сне, Как Пьеретта о разбитом Золотистом кувшине… Все осколочки собрала, Не умела их сложить… «Если б ты, Алиса, знала, Как мне скучно, скучно жить! Я за ужином зеваю, Забываю есть и пить, Ты поверишь, забываю Даже брови подводить. О Алиса! дай мне средство, Чтоб вернуть его опять; Хочешь, все мое наследство, Дом и платья можешь взять. Он приснился мне в короне, Я боюсь моих ночей!» У Алисы в медальоне Темный локон – знаешь, чей?! 22 января 1911, Киев

II. «Как поздно! Устала, зеваю…»

«Как поздно! Устала, зеваю…» — «Миньона, спокойно лежи, Я рыжий парик завиваю Для стройной моей госпожи. Он будет весь в лентах зеленых, А сбоку жемчужный аграф; Читала записку: «У клена Я жду вас, таинственный граф!» Сумеет под кружевом маски Лукавая смех заглушить, Велела мне даже подвязки Сегодня она надушить». Луч утра на черное платье Скользнул, из окошка упав… «Он мне открывает объятья Под кленом, таинственный граф». 23 января 1911, Киев

Маскарад в парке

   Луна освещает карнизы,    Блуждает по гребням реки…    Холодные руки маркизы    Так ароматно-легки.     «О принц! – улыбаясь, присела, —    В кадрили вы наш vis-á-vis», —    И томно под маской бледнела    От жгучих предчувствий любви.    Вход скрыл серебрящийся тополь    И низко спадающий хмель. «Багдад или Константинополь Я вам завоюю, ma belle[3]!» «Как вы улыбаетесь редко, Вас страшно, маркиза, обнять!» Темно и прохладно в беседке. «Ну что же! пойдем танцевать?» Выходят. На вязах, на кленах Цветные дрожат фонари, Две дамы в одеждах зеленых С монахами держат пари. И бледный, с букетом азалий, Их смехом встречает Пьеро: «Мой принц! О, не вы ли сломали На шляпе маркизы перо?» 6 ноября 1910, Киев

Вечерняя комната

Я говорю сейчас словами теми, Что только раз рождаются в душе. Жужжит пчела на белой хризантеме, Так душно пахнет старое саше. И комната, где окна слишком узки, Хранит любовь и помнит старину, А над кроватью надпись по-французски Гласит: «Seigneur, ayez pitié de nous»[4]. Ты сказки давней горестных заметок, Душа моя, не тронь и не ищи… Смотрю, блестящих севрских статуэток Померкли глянцевитые плащи. Последний луч, и желтый и тяжелый, Застыл в букете ярких георгин, И как во сне я слышу звук виолы И редкие аккорды клавесин. 21 января 1911, Киев

Сероглазый король

Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король. Вечер осенний был душен и ал, Муж мой, вернувшись, спокойно сказал: «Знаешь, с охоты его принесли, Тело у старого дуба нашли. Жаль королеву. Такой молодой!.. За ночь одну она стала седой». Трубку свою на камине нашел И на работу ночную ушел. Дочку мою я сейчас разбужу, В серые глазки ее погляжу. А за окном шелестят тополя: «Нет на земле твоего короля…» 11 декабря 1910, Царское Село

Рыбак

Руки голы выше локтя, А глаза синей, чем лед. Едкий, душный запах дегтя, Как загар, тебе идет. И всегда, всегда распахнут Ворот куртки голубой, И рыбачки только ахнут, Закрасневшись пред тобой. Даже девочка, что ходит В город продавать камсу, Как потерянная бродит Вечерами на мысу. Щеки бледны, руки слабы, Истомленный взор глубок, Ноги ей щекочут крабы, Выползая на песок. Но она уже не ловит Их протянутой рукой. Все сильней биенье крови В теле, раненном тоской. 23 апреля 1911

Он любил…

Он любил три вещи на свете: За вечерней пенье, белых павлинов И стертые карты Америки. Не любил, когда плачут дети,    Не любил чая с малиной    И женской истерики.    …А я была его женой. 9 ноября 1910, Киев

«Сегодня мне письма не принесли…»

Сегодня мне письмá не принесли: Забыл он написать, или уехал; Весна как трель серебряного смеха, Качаются в заливе корабли. Сегодня мне письма не принесли… Он был со мной еще совсем недавно, Такой влюбленный, ласковый и мой, Но это было белою зимой, Теперь весна, и грусть весны отравна, Он был со мной еще совсем недавно… Я слышу: легкий трепетный смычок, Как от предсмертной боли, бьется, бьется, И страшно мне, что сердце разорвется, Не допишу я этих нежных строк… [1912]

Надпись на неоконченном портрете

   О, не вздыхайте обо мне,    Печаль преступна и напрасна,    Я здесь на сером полотне    Возникла странно и неясно. Взлетевших рук излом больной, В глазах улыбка исступленья, Я не могла бы стать иной Пред горьким часом наслажденья. Он так хотел, он так велел Словами мертвыми и злыми. Мой рот тревожно заалел, И щеки стали снеговыми. И нет греха в его вине, Ушел, глядит в глаза другие, Но ничего не снится мне В моей предсмертной летаргии. [1912]

«Сладок запах синих виноградин…»

Сладок запах синих виноградин… Дразнит опьяняющая даль. Голос твой и глух и безотраден, Никого мне, никого не жаль. Между ягод сети-паутинки, Гибких лоз стволы еще тонки, Облака плывут, как льдинки, льдинки В ярких водах голубой реки. Солнце в небе. Солнце ярко светит. Уходи к волне про боль шептать. О, она, наверное, ответит, А быть может, будет целовать. 16 января 1910, Киев

Подражание И.Ф. Анненскому

И с тобой, моей первой причудой, Я простился. Чернела вода. Просто молвила: «Я не забуду». Я так странно поверил тогда. Возникают, стираются лица, Мил сегодня, а завтра далек. Отчего же на этой странице Я когда-то загнул уголок? И всегда открывается книга В том же месте. Не знаю зачем! Я люблю только радости мига И цветы голубых хризантем. О, сказавший, что сердце из камня, Знал наверно: оно из огня… Никогда не пойму, ты близка мне Или только любила меня. 20 февраля 1911

«Туманом легким парк наполнился…»

Вере Ивановой-Шварсалон

Туманом легким парк наполнился, И вспыхнул на воротах газ. Мне только взгляд один запомнился Незнающих, спокойных глаз. Твоя печаль, для всех неявная, Мне сразу сделалась близка, И поняла ты, что отравная И душная во мне тоска.    Я этот день люблю и праздную,    Приду, как только позовешь.    Меня, и грешную и праздную,    Лишь ты одна не упрекнешь. Апрель 1911

Кукушка

Я живу, как кукушка в часах, Не завидую птицам в лесах. Заведут – и кукую. Знаешь, долю такую Лишь врагу Пожелать я могу. 7 марта 1911, Царское Село

Похороны

Я места ищу для могилы. Не знаешь ли, где светлей? Так холодно в поле. Унылы У моря груды камней. А она привыкла к покою И любит солнечный свет. Я келью над ней построю, Как дом наш на много лет. Между окнами будет дверца, Лампадку внутри зажжем, Как будто темное сердце Алым горит огнем. Она бредила, знаешь, больная, Про иной, про небесный край, Но сказал монах, укоряя: «Не для вас, не для грешных рай». И тогда, побелев от боли, Прошептала: «Уйду с тобой!» Вот одни мы теперь, на воле, И у ног голубой прибой. 22 сентября 1911, Царское Село

Сад

Он весь сверкает и хрустит, Обледенелый сад. Ушедший от меня грустит, Но нет пути назад. И солнца бледный тусклый лик — Лишь круглое окно; Я тайно знаю, чей двойник Приник к нему давно. Здесь мой покой навеки взят Предчувствием беды, Сквозь тонкий лед еще сквозят Недавние следы. Склонился тусклый мертвый лик К немому сну полей, И замирает острый крик Отсталых журавлей. 1911

Над водой

Стройный мальчик пастушок, Видишь, я в бреду. Помню плащ и посошок На свою беду. Если встану – упаду. Дудочка поет: ду-ду! Мы прощались как во сне, Я сказала: «Жду». Он, смеясь, ответил мне: «Встретимся в аду». Если встану – упаду. Дудочка поет: ду-ду! О глубокая вода В мельничном пруду, Не от горя, от стыда Я к тебе приду. И без крика упаду, А вдали звучит: ду-ду. [1911]

«Три раза пытать приходила…»

Три раза пытать приходила. Я с криком тоски просыпалась И видела тонкие руки И красный насмешливый рот. «Ты с кем на заре целовалась, Клялась, что погибнешь в разлуке, И жгучую радость таила, Рыдая у черных ворот? Кого ты на смерть проводила, Тот скоро, о, скоро умрет». Был голос как крик ястребиный, Но странно на чей-то похожий. Все тело мое изгибалось, Почувствовав смертную дрожь, И плотная сеть паутины Упала, окутала ложе… О, ты не напрасно смеялась, Моя непрощенная ложь! 16 февраля 1911, Царское Село

Из книги ЧЕТКИ

Прости ж навек! Но знай, что двух       виновных, Не одного, найдутся имена В стихах моих, в преданиях       любовных. Баратынский

I

Смятение

1. «Было душно от жгучего света…»

Было душно от жгучего света, А взгляды его – как лучи. Я только вздрогнула: этот Может меня приручить. Наклонился – он что-то скажет… От лица отхлынула кровь. Пусть камнем надгробным ляжет На жизни моей любовь.

2. «Не любишь, не хочешь смотреть?..»

Не любишь, не хочешь смотреть? О, как ты красив, проклятый! И я не могу взлететь, А с детства была крылатой. Мне очи застит туман, Сливаются вещи и лица, И только красный тюльпан, Тюльпан у тебя в петлице.

3. «Как велит простая учтивость…»

Как велит простая учтивость, Подошел ко мне, улыбнулся, Полуласково, полулениво Поцелуем руки коснулся — И загадочных, древних ликов На меня поглядели очи… Десять лет замираний и криков, Все мои бессонные ночи Я вложила в тихое слово И сказала его – напрасно. Отошел ты, и стало снова На душе и пусто и ясно. 1913

Прогулка

Перо задело о верх экипажа. Я поглядела в глаза его. Томилось сердце, не зная даже Причины горя своего. Безветрен вечер и грустью скован Под сводом облачных небес, И словно тушью нарисован В альбоме старом Булонский лес. Бензина запах и сирени, Насторожившийся покой… Он снова тронул мои колени Почти не дрогнувшей рукой. Май 1913

Вечером

Звенела музыка в саду Таким невыразимым горем. Свежо и остро пахли морем На блюде устрицы во льду. Он мне сказал: «Я верный друг!» И моего коснулся платья. Как не похожи на объятья Прикосновенья этих рук. Так гладят кошек или птиц, Так на наездниц смотрят стройных… Лишь смех в глазах его спокойных Под легким золотом ресниц. А скорбных скрипок голоса Поют за стелющимся дымом: «Благослови же небеса — Ты первый раз одна с любимым». Март 1913

«Все мы бражники здесь, блудницы…»

Все мы бражники здесь, блудницы, Как невесело вместе нам! На стенах цветы и птицы Томятся по облакам. Ты куришь черную трубку, Так странен дымок над ней. Я надела узкую юбку, Чтоб казаться еще стройней. Навсегда забиты окошки: Что там, изморозь или гроза? На глаза осторожной кошки Похожи твои глаза. О, как сердце мое тоскует! Не смертного ль часа жду? А та, что сейчас танцует, Непременно будет в аду. 19 декабря 1912, В вагоне

«После ветра и мороза было…»

После ветра и мороза было Любо мне погреться у огня. Там за сердцем я не уследила, И его украли у меня. Новогодний праздник длится пышно, Влажны стебли новогодних роз, А в груди моей уже не слышно Трепетания стрекоз. Ах! не трудно угадать мне вора, Я его узнала по глазам. Только страшно так, что скоро, скоро Он вернет свою добычу сам. Январь 1914

«…И на ступеньки встретить…»

…И на ступеньки встретить Не вышли с фонарем. В неверном лунном свете Вошла я в тихий дом. Под лампою зеленой, С улыбкой неживой,    Друг шепчет: «Сандрильона,    Как странен голос твой…»    В камине гаснет пламя;    Томя, трещит сверчок.    Ах! кто-то взял на память    Мой белый башмачок. И дал мне три гвоздики, Не подымая глаз. О милые улики, Куда мне спрятать вас? И сердцу горько верить, Что близок, близок срок, Что всем он станет мерить Мой белый башмачок. 1913

«Безвольно пощады просят…»

Безвольно пощады просят Глаза. Что мне делать с ними, Когда при мне произносят Короткое, звонкое имя? Иду по тропинке в поле Вдоль серых сложенных бревен. Здесь легкий ветер на воле По-весеннему свеж, неровен. И томное сердце слышит Тайную весть о дальнем. Я знаю: он жив, он дышит, Он смеет быть не печальным. 1912, Царское Село

«Покорно мне воображенье…»

Покорно мне воображенье В изображенье серых глаз. В моем тверском уединенье Я горько вспоминаю Вас. Прекрасных рук счастливый пленник На левом берегу Невы, Мой знаменитый современник, Случилось, как хотели Вы, Вы, приказавший мне: довольно, Поди, убей свою любовь! И вот я таю, я безвольна, Но все сильней скучает кровь. И если я умру, то кто же Мои стихи напишет Вам, Кто стать звенящими поможет Еще не сказанным словам? Июль 1913, Слепнево

Отрывок

…И кто-то, во мраке дерев незримый, Зашуршал опавшей листвой И крикнул: «Что сделал с тобой любимый, Что сделал любимый твой! Словно тронуты черной, густою тушью Тяжелые веки твои. Он предал тебя тоске и удушью Отравительницы любви. Ты давно перестала считать уколы — Грудь мертва под острой иглой. И напрасно стараешься быть веселой — Легче в гроб тебе лечь живой!..» Я сказала обидчику: «Хитрый, черный, Верно, нет у тебя стыда. Он тихий, он нежный, он мне покорный, Влюбленный в меня навсегда!» 26 декабря 1911

«Настоящую нежность не спутаешь…»

Настоящую нежность не спутаешь Ни с чем, и она тиха. Ты напрасно бережно кутаешь Мне плечи и грудь в меха. И напрасно слова покорные Говоришь о первой любви. Как я знаю эти упорные, Несытые взгляды твои! Декабрь 1913, Царское Село

«Не будем пить из одного стакана…»

Не будем пить из одного стакана Ни воду мы, ни сладкое вино, Не поцелуемся мы утром рано, А ввечеру не поглядим в окно. Ты дышишь солнцем, я дышу луною, Но живы мы любовию одною. Со мной всегда мой верный, нежный друг, С тобой твоя веселая подруга. Но мне понятен серых глаз испуг, И ты виновник моего недуга. Коротких мы не учащаем встреч. Так наш покой нам суждено беречь. Лишь голос твой поет в моих стихах, В твоих стихах мое дыханье веет. О, есть костер, которого не смеет Коснуться ни забвение, ни страх. И если б знал ты, как сейчас мне любы Твои сухие, розовые губы! Осень 1913

«У меня есть улыбка одна…»

У меня есть улыбка одна: Так, движенье чуть видное губ. Для тебя я ее берегу — Ведь она мне любовью дана. Все равно, что ты наглый и злой, Все равно, что ты любишь других. Предо мной золотой аналой, И со мной сероглазый жених. 1913

«Столько просьб у любимой всегда!..»

Столько просьб у любимой всегда! У разлюбленной просьб не бывает. Как я рада, что нынче вода Под бесцветным ледком замирает. И я стану – Христос помоги! — На покров этот, светлый и ломкий, А ты письма мои береги, Чтобы нас рассудили потомки, Чтоб отчетливей и ясней Ты был виден им, мудрый и смелый, В биографии славной твоей Разве можно оставить пробелы? Слишком сладко земное питье, Слишком плотны любовные сети. Пусть когда-нибудь имя мое Прочитают в учебнике дети, И, печальную повесть узнав, Пусть они улыбнутся лукаво… Мне любви и покоя не дав, Подари меня горькою славой. 1912 (?)

«В последний раз мы встретились тогда…»

В последний раз мы встретились тогда На набережной, где всегда встречались. Была в Неве высокая вода, И наводненья в городе боялись. Он говорил о лете и о том, Что быть поэтом женщине – нелепость. Как я запомнила высокий царский дом И Петропавловскую крепость! — Затем что воздух был совсем не наш, А как подарок Божий – так чудесен. И в этот час была мне отдана Последняя из всех безумных песен. Январь 1914

«Здравствуй! Легкий шелест слышишь…»

Здравствуй! Легкий шелест слышишь Справа от стола?    Этих строчек не допишешь —    Я к тебе пришла.    Неужели ты обидишь    Так, как в прошлый раз, —    Говоришь, что рук не видишь,    Рук моих и глаз.    У тебя светло и просто.    Не гони меня туда,    Где под душным сводом моста    Стынет грязная вода. Октябрь 1913, Царское Село

II

«Цветов и неживых вещей…»

Цветов и неживых вещей Приятен запах в этом доме. У грядок груды овощей Лежат, пестры, на черноземе. Еще струится холодок, Но с парников снята рогожа. Там есть прудок, такой прудок, Где тина на парчу похожа. А мальчик мне сказал, боясь, Совсем взволнованно и тихо, Что там живет большой карась И с ним большая карасиха. 1913

«Каждый день по-новому тревожен…»

Каждый день по-новому тревожен, Все сильнее запах спелой ржи. Если ты к ногам моим положен, Ласковый, лежи. Иволги кричат в широких кленах, Их ничем до ночи не унять. Любо мне от глаз твоих зеленых Ос веселых отгонять. На дороге бубенец зазвякал — Памятен нам этот легкий звук. Я спою тебе, чтоб ты не плакал, Песенку о вечере разлук. 1913

«Мальчик сказал мне: «Как это больно!..»

Мальчик сказал мне: «Как это больно!» И мальчика очень жаль. Еще так недавно он был довольным И только слыхал про печаль. А теперь он знает все не хуже Мудрых и старых вас. Потускнели и, кажется, стали уже Зрачки ослепительных глаз. Я знаю: он с болью своей не сладит, С горькой болью первой любви. Как беспомощно, жадно и жарко гладит Холодные руки мои. Осень 1913

«Высокие своды костела…»

Высокие своды костела Синей, чем небесная твердь… Прости меня, мальчик веселый, Что я принесла тебе смерть — За розы с площадки круглой, За глупые письма твои, За то, что, дерзкий и смуглый, Мутно бледнел от любви. Я думала: ты нарочно — Как взрослые хочешь быть. Я думала: томно-порочных Нельзя, как невест, любить. Но все оказалось напрасно. Когда пришли холода, Следил ты уже бесстрастно За мной везде и всегда, Как будто копил приметы Моей нелюбви. Прости! Зачем ты принял обеты Страдальческого пути? И смерть к тебе руки простерла… Скажи, что было потом? Я не знала, как хрупко горло Под синим воротником. Прости меня, мальчик веселый, Совенок замученный мой! Сегодня мне из костела Так трудно уйти домой. Ноябрь 1913, Царское Село

«Он длится без конца – янтарный, тяжкий день!..»

М. Лозинскому

Он длится без конца – янтарный, тяжкий день! Как невозможна грусть, как тщетно ожиданье! И снова голосом серебряным олень В зверинце говорит о северном сиянье. И я поверила, что есть прохладный снег И синяя купель для тех, кто нищ и болен, И санок маленьких такой неверный бег Под звоны древние далеких колоколен. 1912

Голос памяти

О. А. Глебовой-Судейкиной

Что ты видишь, тускло на стену смотря, В час, когда на небе поздняя заря? Чайку ли на синей скатерти воды Или флорентийские сады? Или парк огромный Царского Села, Где тебе тревога путь пересекла? Иль того ты видишь у своих колен, Кто для белой смерти твой покинул плен? Нет, я вижу стену только – и на ней Отсветы небесных гаснущих огней. 18 июня 1913, Слепнево

«Я научилась просто, мудро жить…»

Я научилась просто, мудро жить, Смотреть на небо и молиться Богу, И долго перед вечером бродить, Чтоб утомить ненужную тревогу. Когда шуршат в овраге лопухи И никнет гроздь рябины желто-красной, Слагаю я веселые стихи О жизни тленной, тленной и прекрасной. Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь Пушистый кот, мурлыкает умильней, И яркий загорается огонь На башенке озерной лесопильни. Лишь изредка прорезывает тишь Крик аиста, слетевшего на крышу. И если в дверь мою ты постучишь, Мне кажется, я даже не услышу. Май 1912, Флоренция

«Здесь все то же, то же, что и прежде…»

Здесь все то же, то же, что и прежде. Здесь напрасным кажется мечтать. В доме у дороги непроезжей Надо рано ставни запирать. Тихий дом мой пуст и неприветлив, Он на лес глядит одним окном, В нем кого-то вынули из петли И бранили мертвого потом. Был он грустен или тайно-весел, Только смерть – большое торжество. На истертом красном плюше кресел Изредка мелькает тень его.    И часы с кукушкой ночи рады,    Все слышней их четкий разговор.    В щелочку смотрю я: конокрады    Зажигают под холмом костер.    И, пророча близкое ненастье,    Низко, низко стелется дымок.    Мне не страшно. Я ношу на счастье    Темно-синий шелковый шнурок. Май 1912, Флоренция

Бессонница

Где-то кошки жалобно мяукают, Звук шагов я издали ловлю… Хорошо твои слова баюкают: Третий месяц я от них не сплю. Ты опять, опять со мной, бессонница! Неподвижный лик твой узнаю. Что, красавица, что, беззаконница, Разве плохо я тебе пою? Окна тканью белою завешены, Полумрак струится голубой… Или дальней вестью мы утешены? Отчего мне так легко с тобой? 1912. Начало года, Царское Село

«Ты знаешь, я томлюсь в неволе…»

Ты знаешь, я томлюсь в неволе, О смерти Господа моля.    Но все мне памятна до боли    Тверская скудная земля.    Журавль у ветхого колодца,    Над ним, как кипень, облака,    В полях скрипучие воротца,    И запах хлеба, и тоска.    И те неяркие просторы,    Где даже голос ветра слаб,    И осуждающие взоры    Спокойных загорелых баб. Осень 1913, Слепнево

«Углем наметил на левом боку…»

Углем наметил на левом боку Место, куда стрелять, Чтоб выпустить птицу – мою тоску В пустынную ночь опять. Милый! Не дрогнет твоя рука, И мне недолго терпеть. Вылетит птица – моя тоска, Сядет на ветку и станет петь. Чтоб тот, кто спокоен в своем дому, Раскрывши окно, сказал: «Голос знакомый, а слов не пойму» — И опустил глаза. 31 января 1914, Петербург

III

«Помолись о нищей, о потерянной…»

Помолись о нищей, о потерянной, О моей живой душе, Ты в своих путях всегда уверенный, Свет узревший в шалаше. И тебе, печально-благодарная, Я за это расскажу потом, Как меня томила ночь угарная, Как дышало утро льдом. В этой жизни я не много видела, Только пела и ждала. Знаю: брата я не ненавидела И сестры не предала. Отчего же Бог меня наказывал Каждый день и каждый час? Или это ангел мне указывал Свет, невидимый для нас? Май 1912, Флоренция

«Вижу выцветший флаг над таможней…»

Вижу выцветший флаг над таможней И над городом желтую муть. Вот уж сердце мое осторожней Замирает, и больно вздохнуть. Стать бы снова приморской девчонкой, Туфли на босу ногу надеть, И закладывать косы коронкой, И взволнованным голосом петь. Все глядеть бы на смуглые главы Херсонесского храма с крыльца И не знать, что от счастья и славы Безнадежно дряхлеют сердца. Осень 1913

«Плотно сомкнуты губы сухие…»

Плотно сомкнуты губы сухие. Жарко пламя трех тысяч свечей. Так лежала княжна Евдокия На душистой сапфирной парче. И, согнувшись, бесслезно молилась Ей о слепеньком мальчике мать, И кликуша без голоса билась, Воздух силясь губами поймать. А пришедший из южного края Черноглазый, горбатый старик, Словно к двери небесного рая, К потемневшей ступеньке приник. Осень 1913

«Дал Ты мне молодость трудную…»

Дал Ты мне молодость трудную. Столько печали в пути. Как же мне душу скудную Богатой Тебе принести? Долгую песню, льстивая, О славе поет судьба. Господи! я нерадивая, Твоя скупая раба. Ни розою, ни былинкою Не буду в садах Отца. Я дрожу над каждой соринкою, Над каждым словом глупца. 19 декабря 1912, Вечер

8 ноября 1913 года

Солнце комнату наполнило Пылью желтой и сквозной. Я проснулась и припомнила: Милый, нынче праздник твой. Оттого и оснеженная Даль за окнами тепла, Оттого и я, бессонная, Как причастница спала.

«Ты пришел меня утешить, милый…»

Ты пришел меня утешить, милый, Самый нежный, самый кроткий… От подушки приподняться нету силы, А на окнах частые решетки. Мертвой, думал, ты меня застанешь, И принес веночек неискусный. Как улыбкой сердце больно ранишь, Ласковый, насмешливый и грустный. Что теперь мне смертное томленье! Если ты еще со мной побудешь, Я у Бога вымолю прощенье И тебе, и всем, кого ты любишь. Май 1913, Петербург, Крестовский остров

«Умирая, томлюсь о бессмертьи…»

Умирая, томлюсь о бессмертьи. Низко облако пыльной мглы… Пусть хоть голые красные черти, Пусть хоть чан зловонной смолы. Приползайте ко мне, лукавьте, Угрозы из ветхих книг, Только память вы мне оставьте, Только память в последний миг. Чтоб в томительной веренице Не чужим показался ты, Я готова платить сторицей За улыбки и за мечты. Смертный час, наклонясь, напоит Прозрачною сулемой. А люди придут, зароют Мое тело и голос мой. 1912, Царское Село

«Ты письмо мое, милый, не комкай…»

   Ты письмо мое, милый, не комкай,    До конца его, друг, прочти.    Надоело мне быть незнакомкой,    Быть чужой на твоем пути.    Не гляди так, не хмурься гневно.    Я любимая, я твоя.    Не пастушка, не королевна    И уже не монашенка я — В этом сером, будничном платье, На стоптанных каблуках… Но, как прежде, жгуче объятье, Тот же страх в огромных глазах. Ты письмо мое, милый, не комкай, Не плачь о заветной лжи, Ты его в твоей бедной котомке На самое дно положи. 1912, Царское Село

Исповедь

Умолк простивший мне грехи. Лиловый сумрак гасит свечи. И темная епитрахиль Накрыла голову и плечи. Не тот ли голос: «Дева! встань…» Удары сердца чаще, чаще. Прикосновение сквозь ткань Руки, рассеянно крестящей. 1911, Царское Село

«В ремешках пенал и книги были…»

Н. Гумилеву

В ремешках пенал и книги были, Возвращалась я домой из школы. Эти липы, верно, не забыли Нашей встречи, мальчик мой веселый. Только, ставши лебедем надменным, Изменился серый лебеденок. А на жизнь мою лучом нетленным Грусть легла, и голос мой незвонок. Октябрь 1912, Царское Село

«Со дня Купальницы-Аграфены…»

Со дня Купальницы-Аграфены Малиновый платок хранит. Молчит, а ликует, как царь Давид. В морозной келье белы стены, И с ним никто не говорит. Приду и стану на порог, Скажу: «Отдай мне мой платок!» Осень 1913, Царское Село

«Я с тобой не стану пить вино…»

Я с тобой не стану пить вино, Оттого что ты мальчишка озорной. Знаю я – у вас заведено С кем попало целоваться под луной. А у нас – тишь да гладь, Божья благодать. А у нас – светлых глаз Нет приказу подымать. Декабрь 1913

«Вечерние часы перед столом…»

Вечерние часы перед столом. Непоправимо белая страница. Мимоза пахнет Ниццей и теплом. В луче луны летит большая птица. И, туго косы на ночь заплетя, Как будто завтра нужны будут косы, В окно гляжу я, больше не грустя, На море, на песчаные откосы. Какую власть имеет человек, Который даже нежности не просит! Я не могу поднять усталых век, Когда мое он имя произносит. Лето 1913, Слепнево

IV

«Как вплелась в мои темные косы…»

Как вплелась в мои темные косы Серебристая нежная прядь, — Только ты, соловей безголосый, Эту муку сумеешь понять. Чутким ухом далекое слышишь И на тонкие ветки ракит, Весь нахохлившись, смотришь —       не дышишь, — Если песня чужая звучит. А еще так недавно, недавно Замирали вокруг тополя, И звенела и пела отравно Несказанная радость твоя. 1912

«Я пришла тебя сменить, сестра…»

«Я пришла тебя сменить, сестра, У лесного, у высокого костра. Поседели твои волосы. Глаза Замутила, затуманила слеза. Ты уже не понимаешь пенья птиц, Ты ни звезд не замечаешь, ни зарниц. И давно удары бубна не слышны, А я знаю, ты боишься тишины. Я пришла тебя сменить, сестра, У лесного, у высокого костра». — «Ты пришла меня похоронить. Где же заступ твой, где лопата? Только флейта в руках твоих. Я не буду тебя винить, Разве жаль, что давно, когда-то, Навсегда мой голос затих. Мои одежды надень, Позабудь о моей тревоге, Дай ветру кудрями играть. Ты пахнешь, как пахнет сирень, А пришла по трудной дороге, Чтобы здесь озаренной стать». И одна ушла, уступая, Уступая место другой, И неверно брела, как слепая, Незнакомой узкой тропой. И все чудилось ей, что пламя Близко… бубен держит рука… И она как белое знамя, И она как свет маяка. 24 октября 1912, Царское Село

Стихи о Петербурге

1. «Вновь Исакий в облаченьи…»

Вновь Исакий в облаченьи Из литого серебра. Стынет в грозном нетерпеньи Конь Великого Петра. Ветер душный и суровый С черных труб сметает гарь… Ах! своей столицей новой Недоволен государь.

2. «Сердце бьется ровно, мерно…»

Сердце бьется ровно, мерно. Что мне долгие года! Ведь под аркой на Галерной Наши тени навсегда. Сквозь опущенные веки Вижу, вижу, ты со мной, И в руке твоей навеки Нераскрытый веер мой. Оттого, что стали рядом Мы в блаженный миг чудес, В миг, когда над Летним садом Месяц розовый воскрес, — Мне не надо ожиданий У постылого окна И томительных свиданий. Вся любовь утолена. Ты свободен, я свободна, Завтра лучше, чем вчера, — Над Невою темноводной, Под улыбкою холодной Императора Петра. 1913

«Меня покинул в новолунье…»

Меня покинул в новолунье Мой друг любимый. Ну так что ж! Шутил: «Канатная плясунья! Как ты до мая доживешь?» Ему ответила, как брату, Я, не ревнуя, не ропща, Но не заменят мне утрату Четыре новые плаща. Пусть страшен путь мой, пусть опасен. Еще страшнее путь тоски… Как мой китайский зонтик красен, Натерты мелом башмачки!    Оркестр веселое играет,    И улыбаются уста.    Но сердце знает, сердце знает,    Что ложа пятая пуста! Ноябрь 1911

«Знаю, знаю – снова лыжи…»

Знаю, знаю – снова лыжи Сухо заскрипят. В синем небе месяц рыжий, Луг так сладостно покат. Во дворце горят окошки, Тишиной удалены. Ни тропинки, ни дорожки, Только проруби темны. Ива, дерево русалок, Не мешай мне на пути! В снежных ветках черных галок, Черных галок приюти. Октябрь 1913, Царское Село

Венеция

   Золотая голубятня у воды,    Ласковой и млеюще-зеленой;    Заметает ветерок соленый    Черных лодок узкие следы. Столько нежных, странных лиц в толпе. В каждой лавке яркие игрушки: С книгой лев на вышитой подушке, С книгой лев на мраморном столбе. Как на древнем, выцветшем холсте, Стынет небо тускло-голубое… Но не тесно в этой тесноте И не душно в сырости и зное. Август 1912, Слепнево

«Протертый коврик под иконой…»

Протертый коврик под иконой, В прохладной комнате темно, И густо плющ темно-зеленый Завил широкое окно. От роз струится запах сладкий, Трещит лампадка, чуть горя. Пестро расписаны укладки Рукой любовной кустаря. И у окна белеют пяльцы… Твой профиль тонок и жесток. Ты зацелованные пальцы Брезгливо прячешь под платок. А сердцу стало страшно биться, Такая в нем теперь тоска… И в косах спутанных таится Чуть слышный запах табака. 14 ноября 1912

Гость

Всё как раньше: в окна столовой Бьется мелкий метельный снег, И сама я не стала новой, А ко мне приходил человек. Я спросила: «Чего ты хочешь?» Он сказал: «Быть с тобой в аду». Я смеялась: «Ах, напророчишь Нам обоим, пожалуй, беду». Но, поднявши руку сухую, Он слегка потрогал цветы: «Расскажи, как тебя целуют, Расскажи, как целуешь ты». И глаза, глядящие тускло, Не сводил с моего кольца. Ни один не двинулся мускул Просветленно-злого лица. О, я знаю: его отрада — Напряженно и страстно знать, Что ему ничего не надо, Что мне не в чем ему отказать. 1 января 1914

«Я пришла к поэту в гости…»

Александру Блоку

Я пришла к поэту в гости. Ровно полдень. Воскресенье. Тихо в комнате просторной, А за окнами мороз    И малиновое солнце    Над лохматым сизым дымом…    Как хозяин молчаливый    Ясно смотрит на меня!    У него глаза такие,    Что запомнить каждый должен;    Мне же лучше, осторожной,    В них и вовсе не глядеть.    Но запомнится беседа,    Дымный полдень, воскресенье    В доме сером и высоком    У морских ворот Невы. Январь 1914

Из книги БЕЛАЯ СТАЯ

Горю и ночью дорога светла. Анненский

I

«Думали: нищие мы, нету у нас ничего…»

Думали: нищие мы, нету у нас ничего, А как стали одно за другим терять, Так, что сделался каждый день Поминальным днем, — Начали песни слагать О великой щедрости Божьей Да о нашем бывшем богатстве. 12 апреля 1915, Троицкий мост

«Твой белый дом и тихий сад оставлю…»

Твой белый дом и тихий сад оставлю. Да будет жизнь пустынна и светла. Тебя, тебя в моих стихах прославлю, Как женщина прославить не могла. И ты подругу помнишь дорогую В тобою созданном для глаз ее раю, А я товаром редкостным торгую — Твою любовь и нежность продаю. Зима 1913, Царское Село

Уединение

Так много камней брошено в меня, Что ни один из них уже не страшен, И стройной башней стала западня, Высокою среди высоких башен. Строителей ее благодарю, Пусть их забота и печаль минует. Отсюда раньше вижу я зарю, Здесь солнца луч последний торжествует. И часто в окна комнаты моей Влетают ветры северных морей, И голубь ест из рук моих пшеницу… А не дописанную мной страницу, Божественно спокойна и легка, Допишет Музы смуглая рука. 6 июня 1914, Слепнево

Песня о песне

Она сначала обожжет, Как ветерок студеный, А после в сердце упадет Одной слезой соленой. И злому сердцу станет жаль Чего-то. Грустно будет. Но эту легкую печаль Оно не позабудет. Я только сею. Собирать Придут другие. Что же! И жниц ликующую рать Благослови, о Боже! А чтоб Тебя благодарить Я смела совершенней, Позволь мне миру подарить То, что любви нетленней. 23 мая 1916, Слепнево

«Слаб голос мой, но воля не слабеет…»

Слаб голос мой, но воля не слабеет, Мне даже легче стало без любви. Высоко небо, горный ветер веет, И непорочны помыслы мои. Ушла к другим бессонница-сиделка, Я не томлюсь над серою золой, И башенных часов кривая стрелка Смертельной мне не кажется стрелой. Как прошлое над сердцем власть теряет! Освобожденье близко. Все прощу, Следя, как луч взбегает и сбегает По влажному весеннему плющу. Весна 1913, Царское Село

«Был он ревнивым, тревожным и нежным…»

Был он ревнивым, тревожным и нежным, Как Божие солнце, меня любил, А чтобы она не запела о прежнем, Он белую птицу мою убил. Промолвил, войдя на закате в светлицу: «Люби меня, смейся, пиши стихи!» И я закопала веселую птицу За круглым колодцем у старой ольхи. Ему обещала, что плакать не буду. Но каменным сделалось сердце мое, И кажется мне, что всегда и повсюду Услышу я сладостный голос ее. Осень 1914

«Тяжела ты, любовная память!..»

Тяжела ты, любовная память! Мне в дыму твоем петь и гореть, А другим – это только пламя, Чтоб остывшую душу греть. Чтобы греть пресыщенное тело, Им надобны слезы мои… Для того ль я, Господи, пела, Для того ль причастилась любви! Дай мне выпить такой отравы, Чтобы сделалась я немой, И мою бесславную славу Осиянным забвением смой. 18 июля 1914, Слепнево

«Потускнел на небе синий лак…»

Потускнел на небе синий лак, И слышнее песня окарины. Это только дудочка из глины, Не на что ей жаловаться так.    Кто ей рассказал мои грехи    И зачем она меня прощает?…    Или этот голос повторяет    Мне твои последние стихи? 1912

«Вместо мудрости – опытность, пресное…»

В. С. Срезневской

Вместо мудрости – опытность, пресное, Неутоляющее питье. А юность была – как молитва воскресная… Мне ли забыть ее? Столько дорог пустынных исхожено С тем, кто мне не был мил, Столько поклонов в церквах положено За того, кто меня любил… Стала забывчивей всех забывчивых, Тихо плывут года. Губ нецелованных, глаз неулыбчивых Мне не вернуть никогда. Осень 1913, Царское Село

«А! Это снова ты. Не отроком влюбленным…»

А! Это снова ты. Не отроком влюбленным, Но мужем дерзостным, суровым, непреклонным Ты в этот дом вошел и на меня глядишь. Страшна моей душе предгрозовая тишь. Ты спрашиваешь, что я сделала с тобою, Врученным мне навек любовью и судьбою. Я предала тебя. И это повторять — О, если бы ты мог когда-нибудь устать! Так мертвый говорит, убийцы сон тревожа, Так Ангел смерти ждет у рокового ложа. Прости меня теперь. Учил прощать Господь. В недуге горестном моя томится плоть, А вольный дух уже почиет безмятежно. Я помню только сад, сквозной, осенний, нежный, И крики журавлей, и черные поля… О, как была с тобой мне сладостна земля! 11 июля 1916, Слепнево

«Муза ушла по дороге…»

Муза ушла по дороге, Осенней, узкой, крутой, И были смуглые ноги Обрызганы крупной росой. Я долго ее просила Зимы со мной подождать, Но сказала: «Ведь здесь могила, Как ты можешь еще дышать?» Я голубку ей дать хотела, Ту, что всех в голубятне белей, Но птица сама полетела За стройной гостьей моей. Я, глядя ей вслед, молчала, Я любила ее одну, А в небе заря стояла, Как ворота в ее страну. 15 декабря 1915, Царское Село

«Я улыбаться перестала…»

Я улыбаться перестала, Морозный ветер губы студит, Одной надеждой меньше стало, Одною песней больше будет. И эту песню я невольно Отдам на смех и поруганье, Затем, что нестерпимо больно Душе любовное молчанье. 17 марта 1915, Царское Село

«Они летят, они еще в дороге…»

М. Лозинскому

Они летят, они еще в дороге, Слова освобожденья и любви, А я уже в предпесенной тревоге, И холоднее льда уста мои. Но скоро там, где жидкие березы, Прильнувши к окнам, сухо шелестят, — Венцом червонным заплетутся розы И голоса незримых прозвучат. А дальше – свет невыносимо щедрый, Как красное горячее вино… Уже душистым, раскаленным ветром Сознание мое опалено. 22 мая 1916, Слепнево

«О, это был прохладный день…»

О, это был прохладный день В чудесном городе Петровом! Лежал закат костром багровым, И медленно густела тень. Ты только тронул грудь мою, Как лиру трогают поэты, Чтоб слышать кроткие ответы На требовательное «люблю»! Тебе не надо глаз моих, Пророческих и неизменных. Но за стихом ты ловишь стих, Молитвы губ моих надменных. Зима 1913, Царское Село

«Я так молилась: «Утоли…»

Я так молилась: «Утоли Глухую жажду песнопенья!» Но нет земному от земли И не было освобожденья. Как дым от жертвы, что не мог Взлететь к престолу Сил и Славы, А только стелется у ног, Молитвенно целуя травы, — Так я, Господь, простерта ниц: Коснется ли огонь небесный Моих сомкнувшихся ресниц И немоты моей чудесной? Зима 1913, Царское Село

«Есть в близости людей заветная черта…»

Н. В. Н.

Есть в близости людей заветная черта, Ее не перейти влюбленности и страсти, — Пусть в жуткой тишине сливаются уста И сердце рвется от любви на части. И дружба здесь бессильна, и года Высокого и огненного счастья, Когда душа свободна и чужда Медлительной истоме сладострастья. Стремящиеся к ней безумны, а ее Достигшие – поражены тоскою… Теперь ты понял, отчего мое Не бьется сердце под твоей рукою. 2 мая 1915, Петербург

«Все отнято: и сила, и любовь…»

Все отнято: и сила, и любовь. В немилый город брошенное тело Не радо солнцу. Чувствую, что кровь Во мне уже совсем похолодела. Веселой Музы нрав не узнаю: Она глядит и слова не проронит, А голову в веночке темном клонит, Изнеможенная, на грудь мою. И только совесть с каждым днем страшней Беснуется: великой хочет дани. Закрыв лицо, я отвечала ей… Но больше нет ни слез, ни оправданий. 24 октября 1916, Севастополь

«Нам свежесть слов и чувства простоту…»

Нам свежесть слов и чувства простоту Терять не то ль, что живописцу – зренье Или актеру – голос и движенье, А женщине прекрасной – красоту? Но не пытайся для себя хранить Тебе дарованное небесами: Осуждены – и это знаем сами — Мы расточать, а не копить. Иди один и исцеляй слепых, Чтобы узнать в тяжелый час сомненья Учеников злорадное глумленье И равнодушие толпы. 23 июня 1915, Слепнево

Ответ

Гр. В. А. Комаровскому

Какие странные слова Принес мне тихий день апреля. Ты знал, во мне еще жива Страстная страшная неделя. Я не слыхала звонов тех, Что плавали в лазури чистой. Семь дней звучал то медный смех, То плач струился серебристый. А я, закрыв лицо мое, Как перед вечною разлукой,    Лежала и ждала ее,    Еще не названную мукой. Весна 1914, Царское Село

«Был блаженной моей колыбелью…»

Был блаженной моей колыбелью Темный город у грозной реки И торжественной брачной постелью, Над которой держали венки Молодые твои серафимы, — Город, горькой любовью любимый. Солеёю молений моих Был ты, строгий, спокойный, туманный. Там впервые предстал мне жених, Указавши мой путь осиянный, И печальная Муза моя, Как слепую, водила меня. Июль 1914, Царское Село

II

9 декабря 1913 года

   Самые темные дни в году    Светлыми стать должны.    Я для сравнения слов не найду —    Так твои губы нежны.    Только глаза подымать не смей,    Жизнь мою храня. Первых фиалок они светлей, А смертельные для меня. Вот поняла, что не надо слов, Оснеженные ветки легки… Сети уже разостлал птицелов На берегу реки. Царское Село

«Как ты можешь смотреть на Неву…»

Как ты можешь смотреть на Неву, Как ты смеешь всходить на мосты?… Я недаром печальной слыву С той поры, как привиделся ты. Черных ангелов крылья остры, Скоро будет последний суд, И малиновые костры, Словно розы, в снегу цветут. 1914, Петербург

«Под крышей промерзшей пустого жилья…»

Под крышей промерзшей пустого жилья Я мертвенных дней не считаю, Читаю посланья Апостолов я, Слова Псалмопевца читаю. Но звезды синеют, но иней пушист, И каждая встреча чудесней, — А в Библии красный кленовый лист Заложен на Песни Песней. Январь 1915, Царское Село

«Целый год ты со мной неразлучен…»

Н. В. Н.

Целый год ты со мной неразлучен, А как прежде и весел и юн! Неужели же ты не измучен Смутной песней затравленных струн, — Тех, что прежде, тугие, звенели, А теперь только стонут слегка, И моя их терзает без цели Восковая, сухая рука… Верно, мало для счастия надо Тем, кто нежен и любит светло, Что ни ревность, ни гнев, ни досада Молодое не тронут чело. Тихий, тихий, и ласки не просит, Только долго глядит на меня И с улыбкой блаженной выносит Страшный бред моего забытья. Июнь 1914, Слепнево

«Древний город словно вымер…»

   Древний город словно вымер,    Странен мой приезд.    Над рекой своей Владимир    Поднял черный крест.    Липы шумные и вязы    По садам темны,    Звезд иглистые алмазы    К Богу взнесены.    Путь мой жертвенный и славный    Здесь окончу я. И со мной лишь ты, мне равный, Да любовь моя. Июль 1914, Киев

Разлука «Вечерний и наклонный…»

Вечерний и наклонный Передо мною путь. Вчера еще, влюбленный, Молил: «Не позабудь». А нынче только ветры Да крики пастухов, Взволнованные кедры У чистых родников. Февраль 1914, Петербург

«Чернеет дорога приморского сада…»

Чернеет дорога приморского сада, Желты и свежи фонари. Я очень спокойная. Только не надо Со мною о нем говорить. Ты милый и верный, мы будем друзьями… Гулять, целоваться, стареть… И легкие месяцы будут над нами, Как снежные звезды, лететь. Март 1914, Петербург

«Не в лесу мы, довольно аукать…»

   Не в лесу мы, довольно аукать, —    Я насмешек таких не люблю… Что же ты не приходишь баюкать Уязвленную совесть мою? У тебя заботы другие, У тебя другая жена… И глядит мне в глаза сухие Петербургская весна. Трудным кашлем, вечерним жаром Наградит по заслугам, убьет. На Неве под млеющим паром Начинается ледоход. Весна 1914, Петербург

«Господь немилостив к жнецам и садоводам…»

Господь немилостив к жнецам и садоводам. Звеня, косые падают дожди И, прежде небо отражавшим, водам Пестрят широкие плащи. В подводном царстве и луга, и нивы, А струи вольные поют, поют, На взбухших ветках лопаются сливы, И травы легшие гниют. И сквозь густую водяную сетку Я вижу милое твое лицо, Притихший парк, китайскую беседку И дома круглое крыльцо. Осень 1915, Царское Село

«Все обещало мне его…»

Все обещало мне его: Край неба, тусклый и червонный,    И милый сон под Рождество,    И Пасхи ветер многозвонный,    И прутья красные лозы,    И парковые водопады,    И две большие стрекозы    На ржавом чугуне ограды.    И я не верить не могла,    Что будет дружен он со мною,    Когда по горным склонам шла    Горячей каменной тропою. Октябрь 1916, Севастополь

«Как невеста получаю…»

Как невеста получаю Каждый вечер по письму, Поздно ночью отвечаю Другу моему. «Я гощу у смерти белой По дороге в тьму. Зла, мой ласковый, не делай В мире никому». И стоит звезда большая Между двух стволов, Так спокойно обещая Исполненье снов. Октябрь 1915, Хювинккя

«Божий Ангел, зимним утром…»

Божий Ангел, зимним утром Тайно обручивший нас, С нашей жизни беспечальной Глаз не сводит потемневших. Оттого мы любим небо, Тонкий воздух, свежий ветер И чернеющие ветки За оградою чугунной. Оттого мы любим строгий, Многоводный, темный город, И разлуки наши любим, И часы недолгих встреч. Сентябрь 1914, Петербург

«Ведь где-то есть простая жизнь и свет…»

Ведь где-то есть простая жизнь и свет, Прозрачный, теплый и веселый… Там с девушкой через забор сосед Под вечер говорит, и слышат только пчелы Нежнейшую из всех бесед. А мы живем торжественно и трудно И чтим обряды наших горьких встреч, Когда с налету ветер безрассудный Чуть начатую обрывает речь, — Но ни на что не променяем пышный Гранитный город славы и беды, Широких рек сияющие льды, Бессолнечные, мрачные сады И голос Музы еле слышный. 23 июня 1915, Слепнево

«Подошла. Я волненья не выдал…»

Подошла. Я волненья не выдал, Равнодушно глядя в окно. Села, словно фарфоровый идол, В позе, выбранной ею давно. Быть веселой – привычное дело. Быть внимательной – это трудней… Или томная лень одолела После мартовских пряных ночей? Утомительный гул разговоров, Желтой люстры безжизненный зной И мельканье искусных проборов Над приподнятой легкой рукой. Улыбнулся опять собеседник И с надеждой глядит на нее… Мой счастливый, богатый наследник, Ты прочти завещанье мое. 19 июля 1914, Слепнево

Побег

О. Л. Кузьминой-Караваевой

«Нам бы только до взморья добраться, Дорогая моя!» – «Молчи…» И по лестнице стали спускаться, Задыхаясь, искали ключи.    Мимо зданий, где мы когда-то    Танцевали, пили вино,    Мимо белых колонн Сената,    Туда, где темно, темно.     «Что ты делаешь, ты безумный!» —     «Нет, я только тебя люблю!    Этот ветер – широкий и шумный,    Будет весело кораблю!»    Горло тесно ужасом сжато,    Нас в потемках принял челнок…    Крепкий запах морского каната    Задрожавшие ноздри обжег.     «Скажи, ты знаешь наверно:    Я не сплю? Так бывает во сне…»    Только весла плескались мерно    По тяжелой невской волне.    А черное небо светало,    Нас окликнул кто-то с моста,    Я руками обеими сжала    На груди цепочку креста.    Обессиленную, на руках ты,    Словно девочку, внес меня,    Чтоб на палубе белой яхты    Встретить свет нетленного дня. Июнь 1914, Слепнево

«О тебе вспоминаю я редко…»

   О тебе вспоминаю я редко    И твоей не пленяюсь судьбой, Но с души не стирается метка Незначительной встречи с тобой. Красный дом твой нарочно миную, Красный дом твой над мутной рекой, Но я знаю, что горько волную Твой пронизанный солнцем покой. Пусть не ты над моими устами Наклонялся, моля о любви, Пусть не ты золотыми стихами Обессмертил томленья мои — Я над будущим тайно колдую, Если вечер совсем голубой, И предчувствую встречу вторую, Неизбежную встречу с тобой. 1913

Царскосельская статуя

Н. В. Н.

Уже кленовые листы На пруд слетают лебединый, И окровавлены кусты Неспешно зреющей рябины, И ослепительно стройна, Поджав незябнущие ноги, На камне северном она Сидит и смотрит на дороги. Я чувствовала смутный страх Пред этой девушкой воспетой. Играли на ее плечах Лучи скудеющего света.    И как могла я ей простить    Восторг твоей хвалы влюбленной…    Смотри, ей весело грустить,    Такой нарядно обнаженной. Октябрь 1916, Севастополь

«Вновь подарен мне дремотой…»

Вновь подарен мне дремотой Наш последний звездный рай — Город чистых водометов, Золотой Бахчисарай. Там, за пестрою оградой, У задумчивой воды, Вспоминали мы с отрадой Царскосельские сады, И орла Екатерины Вдруг узнали – это тот! Он слетел на дно долины С пышных бронзовых ворот. Чтобы песнь прощальной боли Дольше в памяти жила, Осень смуглая в подоле Красных листьев принесла И посыпала ступени, Где прощалась я с тобой И откуда в царство тени Ты ушел, утешный мой. Октябрь 1916, Севастополь

«Все мне видится Павловск холмистый…»

Н. В. Н.

Все мне видится Павловск холмистый, Круглый луг, неживая вода. Самый томный и самый тенистый, Ведь его не забыть никогда. Как в ворота чугунные въедешь, Тронет тело блаженная дрожь, Не живешь, а ликуешь и бредишь Иль совсем по-иному живешь. Поздней осенью свежий и колкий Бродит ветер, безлюдию рад. В белом инее черные елки На подтаявшем снеге стоят. И, исполненный жгучего бреда, Милый голос как песня звучит, И на медном плече Кифареда Красногрудая птичка сидит. Осень 1915, Царское Село

«Бессмертник сух и розов. Облака…»

Бессмертник сух и розов. Облака На свежем небе вылеплены грубо. Единственного в этом парке дуба Листва еще бесцветна и тонка. Лучи зари до полночи горят. Как хорошо в моем затворе тесном! О самом нежном, о всегда чудесном Со мною Божьи птицы говорят. Я счастлива. Но мне всего милей Лесная и пологая дорога, Убогий мост, скривившийся немного, И то, что ждать осталось мало дней. 20 мая 1916, Слепнево

III

Майский снег

Пс. 6, ст. 7

Прозрачная ложится пелена На свежий дерн и незаметно тает. Жестокая, студеная весна Налившиеся почки убивает. И ранней смерти так ужасен вид, Что не могу на Божий мир глядеть я. Во мне печаль, которой царь Давид По-царски одарил тысячелетья. 18 мая 1916, Слепнево

«Зачем притворяешься ты…»

Зачем притворяешься ты То ветром, то камнем, то птицей? Зачем улыбаешься ты Мне с неба кровавой зарницей? Не мучь меня больше, не тронь! Пусти меня к вещим заботам… Шатается пьяный огонь По высохшим серым болотам.    И Муза в дырявом платке    Протяжно поет и уныло.    В жестокой и юной тоске    Ее чудотворная сила. Июль 1915, Слепнево

«Пустых небес прозрачное стекло…»

Пустых небес прозрачное стекло, Большой тюрьмы белесое строенье И хода крестного торжественное пенье Над Волховом, синеющим светло. Сентябрьский вихрь, листы с березы свеяв, Кричит и мечется среди ветвей, А город помнит о судьбе своей: Здесь Марфа правила и правил Аракчеев. Осень 1914, Царское Село

Июль 1914

I. «Пахнет гарью. Четыре недели…»

Пахнет гарью. Четыре недели Торф сухой по болотам горит. Даже птицы сегодня не пели, И осина уже не дрожит. Стало солнце немилостью Божьей, Дождик с Пасхи полей не кропил. Приходил одноногий прохожий И один на дворе говорил: «Сроки страшные близятся. Скоро Станет тесно от свежих могил. Ждите глада, и труса, и мора, И затменья небесных светил. Только нашей земли не разделит На потеху себе супостат: Богородица белый расстелет Над скорбями великими плат».

II. «Можжевельника запах сладкий…»

Можжевельника запах сладкий От горящих лесов летит. Над ребятами стонут солдатки, Вдовий плач по деревне звенит. Не напрасно молебны служились, О дожде тосковала земля: Красной влагой тепло окропились Затоптанные поля. Низко, низко небо пустое, И голос молящего тих: «Ранят тело Твое пресвятое, Мечут жребий о ризах Твоих». 20 июля 1914, Слепнево

«Тот голос, с тишиной великой споря…»

   Тот голос, с тишиной великой споря,    Победу одержал над тишиной.    Во мне еще, как песня или горе,    Последняя зима перед войной. Белее сводов Смольного собора, Таинственней, чем пышный Летний сад, Она была. Не знали мы, что скоро В тоске предельной поглядим назад. Январь 1917, Петербург

«Мы не умеем прощаться…»

Мы не умеем прощаться, — Всё бродим плечо к плечу. Уже начинает смеркаться, Ты задумчив, а я молчу. В церковь войдем, увидим Отпеванье, крестины, брак, Не взглянув друг на друга, выйдем. Отчего всё у нас не так? Или сядем на снег примятый На кладбище, легко вздохнем, И ты палкой чертишь палаты, Где мы будем всегда вдвоем. Март 1917, Петербург

Утешение

Там Михаил Архистратиг Его зачислил в рать свою. Н. Гумилев    Вестей от него не получишь больше,    Не услышишь ты про него.    В объятой пожарами, скорбной Польше    Не найдешь могилы его. Пусть дух твой станет тих и покоен, Уже не будет потерь: Он Божьего воинства новый воин, О нем не грусти теперь. И плакать грешно, и грешно томиться В милом, родном дому. Подумай, ты можешь теперь молиться Заступнику своему. Сентябрь 1914, Царское Село

«Лучше б мне частушки задорно выкликать…»

Лучше б мне частушки задорно выкликать, А тебе на хриплой гармонике играть! И уйдя, обнявшись, на ночь за овсы, Потерять бы ленту из тугой косы. Лучше б мне ребеночка твоего качать, А тебе полтинник в сутки выручать, И ходить на кладбище в поминальный день Да смотреть на белую Божию сирень. Июль 1914, Дарница

Молитва

Дай мне горькие годы недуга, Задыханья, бессонницу, жар, Отыми и ребенка, и друга, И таинственный песенный дар — Так молюсь за Твоей литургией После стольких томительных дней,    Чтобы туча над темной Россией    Стала облаком в славе лучей. 1915, Духов день, Петербург, Троицкий мост

«Где, высокая, твой цыганенок…»

«Где, высокая, твой цыганенок, Тот, что плакал под черным платком, Где твой маленький первый ребенок, Что ты знаешь, что помнишь о нем?» «Доля матери – светлая пытка, Я достойна ее не была. В белый рай растворилась калитка, Магдалина сыночка взяла. Каждый день мой – веселый, хороший, Заблудилась я в длинной весне, Только руки тоскуют по ноше, Только плач его слышу во сне. Станет сердце тревожным и томным, И не помню тогда ничего, Все брожу я по комнатам темным, Все ищу колыбельку его». 11 апреля 1914, Петербург

«Столько раз я проклинала…»

Столько раз я проклинала Это небо, эту землю, Этой мельницы замшелой Тяжко машущие руки! А во флигеле покойник, Прям и сед, лежит на лавке, Как тому назад три года. Так же мыши книги точат, Так же влево пламя клонит Стеариновая свечка. И поет, поет постылый Бубенец нижегородский Незатейливую песню О моем веселье горьком. А раскрашенные ярко Прямо стали георгины Вдоль серебряной дорожки, Где улитки и полынь. Так случилось: заточенье Стало родиной второю, А о первой я не смею И в молитве вспоминать. Июль 1915, Слепнево

«Ни в лодке, ни в телеге…»

   Ни в лодке, ни в телеге    Нельзя попасть сюда.    Стоит на гиблом снеге    Глубокая вода;    Усадьбу осаждает    Уже со всех сторон…    Ах! близко изнывает    Такой же Робинзон.    Пойдет взглянуть на сани,    На лыжи, на коня,    А после на диване    Сидит и ждет меня, И шпорою короткой Рвет коврик пополам. Теперь улыбки кроткой Не видеть зеркалам. Ноябрь 1916, Севастополь

«Вижу, вижу лунный лук…»

Вижу, вижу лунный лук Сквозь листву густых ракит, Слышу, слышу ровный стук Неподкованных копыт. Что? И ты не хочешь спать, В год не мог меня забыть, Не привык свою кровать Ты пустою находить? Не с тобой ли говорю В остром крике хищных птиц, Не в твои ль глаза смотрю С белых, матовых страниц? Что же кружишь, словно вор, У затихшего жилья? Или помнишь уговор И живую ждешь меня? Засыпаю. В душный мрак Месяц бросил лезвие. Снова стук. То бьется так Сердце теплое мое. Июль 1914, Слепнево

«Бесшумно ходили по дому…»

Бесшумно ходили по дому, Не ждали уже ничего. Меня привели к больному, И я не узнала его. Он сказал: «Теперь слава Богу, — И еще задумчивей стал. — Давно мне пора в дорогу, Я только тебя поджидал. Так меня ты в бреду тревожишь. Все слова твои берегу. Скажи: ты простить не можешь?» И я сказала: «Могу». Казалось, стены сияли От пола до потолка. На шелковом одеяле Сухая лежала рука. А закинутый профиль хищный Стал так страшно тяжел и груб, И было дыханья не слышно У искусанных темных губ. Но вдруг последняя сила В синих глазах ожила: «Хорошо, что ты отпустила, Не всегда ты доброй была». И стало лицо моложе, Я опять узнала его И сказала: «Господи Боже, Прими раба Твоего». Июль 1914, Слепнево

«Подошла я к сосновому лесу…»

Подошла я к сосновому лесу. Жар велик, да и путь не короткий. Отодвинул дверную завесу, Вышел седенький, светлый и кроткий. Поглядел на меня прозорливец И промолвил: «Христова невеста! Не завидуй удаче счастливиц, Там тебе уготовано место. Позабудь о родительском доме, Уподобься небесному крину. Будешь, хворая, спать на соломе И блаженную примешь кончину». Верно, слышал святитель из кельи, Как я пела обратной дорогой О моем несказанном весельи, И дивяся, и радуясь много. Июнь-июль 1914, Дарница – Слепнево

«Так раненого журавля…»

Так раненого журавля Зовут другие: курлы, курлы! Когда осенние поля И рыхлы, и теплы… И я, больная, слышу зов, Шум крыльев золотых Из плотных низких облаков И зарослей густых: «Пора лететь, пора лететь Над полем и рекой, Ведь ты уже не можешь петь И слезы со щеки стереть Ослабнувшей рукой». Февраль 1915, Царское Село

«Буду тихо на погосте…»

Буду тихо на погосте Под доской дубовой спать, Будешь, милый, к маме в гости В воскресенье прибегать — Через речку и по горке, Так что взрослым не догнать, Издалека, мальчик зоркий, Будешь крест мой узнавать. Знаю, милый, можешь мало Обо мне припоминать: Не бранила, не ласкала, Не водила причащать. Май 1915, Петербург

«Высокомерьем дух твой помрачен…»

Высокомерьем дух твой помрачен, И оттого ты не познаешь света. Ты говоришь, что вера наша – сон И марево – столица эта. Ты говоришь – моя страна грешна, А я скажу – твоя страна безбожна. Пускай на нас еще лежит вина, — Все искупить и все исправить можно. Вокруг тебя – и воды, и цветы. Зачем же к нищей грешнице стучишься? Я знаю, чем так тяжко болен ты: Ты смерти ищешь и конца боишься. 1 января 1917, Слепнево

«Приду туда, и отлетит томленье…»

Приду туда, и отлетит томленье. Мне ранние приятны холода. Таинственные, темные селенья — Хранилища молитвы и труда. Спокойной и уверенной любови Не превозмочь мне к этой стороне: Ведь капелька новогородской крови Во мне – как льдинка в пенистом вине. И этого никак нельзя поправить, Не растопил ее великий зной, И что бы я ни начинала славить — Ты, тихая, сияешь предо мной. 1 ноября 1916, Севастополь

Памяти 19 июля 1914

Мы на сто лет состарились, и это Тогда случилось в час один: Короткое уже кончалось лето, Дымилось тело вспаханных равнин. Вдруг запестрела тихая дорога, Плач полетел, серебряно звеня… Закрыв лицо, я умоляла Бога До первой битвы умертвить меня. Из памяти, как груз отныне лишний, Исчезли тени песен и страстей. Ей – опустевшей – приказал Всевышний Стать страшной книгой грозовых вестей. 18 июля 1916, Слепнево

IV

«Перед весной бывают дни такие…»

Н. Г. Чулковой

Перед весной бывают дни такие: Под плотным снегом отдыхает луг, Шумят деревья весело-сухие, И теплый ветер нежен и упруг. И легкости своей дивится тело, И дома своего не узнаешь, А песню ту, что прежде надоела, Как новую, с волнением поешь. Лето 1915, Слепнево

Сон

   Я знала, я снюсь тебе,    Оттого не могла заснуть.    Мутный фонарь голубел    И мне указывал путь. Ты видел царицын сад, Затейливый белый дворец И черный узор оград У каменных гулких крылец. Ты шел, не зная пути, И думал: «Скорей, скорей, О, только б ее найти, Не проснуться до встречи с ней». А сторож у красных ворот Окликнул тебя: «Куда!» Хрустел и ломался лед, Под ногами чернела вода. «Это озеро, – думал ты, — На озере есть островок…» И вдруг из темноты Поглядел голубой огонек. В жестком свете скудного дня Проснувшись, ты застонал И в первый раз меня По имени громко назвал. 15 марта 1915, Царское Село

«Выбрала сама я долю…»

Выбрала сама я долю Другу сердца моего: Отпустила я на волю В Благовещенье его. Да вернулся голубь сизый, Бьется крыльями в стекло. Как от блеска дивной ризы Стало в горнице светло. 4 мая 1915, Петербург

«То пятое время года…»

То пятое время года, Только его славословь. Дыши последней свободой, Оттого что это – любовь. Высоко небо взлетело, Легки очертанья вещей, И уже не празднует тело Годовщину грусти своей. 1913, Петербург

Белый дом

Морозное солнце. С парада Идут и идут войска. Я полдню январскому рада, И тревога моя легка. Здесь помню каждую ветку И каждый силуэт. Сквозь инея белую сетку Малиновый каплет свет. Здесь дом был почти что белый, Стеклянное крыльцо. Столько раз рукой помертвелой Я держала звонок-кольцо. Столько раз… Играйте, солдаты, А я мой дом отыщу, Узнаю по крыше покатой, По вечному плющу. Но кто его отодвинул, В чужие унес города Или из памяти вынул Навсегда дорогу туда… Волынки вдали замирают, Снег летит, как вишневый цвет… И, видно, никто не знает, Что белого дома нет. Июль 1914, Слепнево

«Долго шел через поля и села…»

Долго шел через поля и села, Шел и спрашивал людей: «Где она, где свет веселый Серых звезд – ее очей? Ведь настали, тускло пламенея, Дни последние весны. Все мне чаще снится, все нежнее Мне о ней бывают сны!» И пришел в наш град угрюмый В предвечерний тихий час, О Венеции подумал И о Лондоне зараз. Стал у церкви темной и высокой На гранит блестящих ступеней И молил о наступленье срока Встречи с первой радостью своей. А над смуглым золотом престола Разгорался Божий сад лучей: «Здесь она, здесь свет веселый Серых звезд – ее очей». Май 1915, Петербург

«Широк и желт вечерний свет…»

Широк и желт вечерний свет, Нежна апрельская прохлада. Ты опоздал на много лет, Но все-таки тебе я рада. Сюда ко мне поближе сядь, Гляди веселыми глазами: Вот эта синяя тетрадь — С моими детскими стихами. Прости, что я жила скорбя И солнцу радовалась мало. Прости, прости, что за тебя Я слишком многих принимала. Июль 1915, Слепнево

«Я не знаю, ты жив или умер…»

Я не знаю, ты жив или умер, — На земле тебя можно искать Или только в вечерней думе По усопшем светло горевать. Все тебе: и молитва дневная, И бессонницы млеющий жар, И стихов моих белая стая, И очей моих синий пожар. Мне никто сокровенней не был, Так меня никто не томил, Даже тот, кто на муку предал, Даже тот, кто ласкал и забыл. Июль 1915, Слепнево

«Нет, царевич, я не та…»

Нет, царевич, я не та, Кем меня ты видеть хочешь, И давно мои уста Не целуют, а пророчат. Не подумай, что в бреду И замучена тоскою Громко кличу я беду: Ремесло мое такое. А умею научить, Чтоб нежданное случилось, Как навеки приручить Ту, что мельком полюбилась. Славы хочешь? – у меня Попроси тогда совета, Только это – западня, Где ни радости, ни света. Ну, теперь иди домой Да забудь про нашу встречу,    А за грех твой, милый мой,    Я пред Господом отвечу. 10 июля 1915, Слепнево

«Из памяти твоей я выну этот день…»

Из памяти твоей я выну этот день, Чтоб спрашивал твой взор беспомощно-туманный: Где видел я персидскую сирень, И ласточек, и домик деревянный? О, как ты часто будешь вспоминать Внезапную тоску неназванных желаний И в городах задумчивых искать Ту улицу, которой нет на плане! При виде каждого случайного письма, При звуке голоса за приоткрытой дверью Ты будешь думать: «Вот она сама Пришла на помощь моему неверью». 4 апреля 1915, Петербург

«Не хулил меня, не славил…»

Не хулил меня, не славил, Как друзья и как враги. Только душу мне оставил И сказал: побереги. И одно меня тревожит: Если он теперь умрет, Ведь ко мне Архангел Божий За душой его придет. Как тогда ее я спрячу, Как от Бога утаю? Та, что так поет и плачет, Быть должна в Его раю. 12 июля 1915, Слепнево

«Там тень моя осталась и тоскует…»

Там тень моя осталась и тоскует, В той светло-синей комнате живет, Гостей из города за полночь ждет И образок эмалевый целует. И в доме не совсем благополучно: Огонь зажгут, а все-таки темно… Не оттого ль хозяйке новой скучно, Не оттого ль хозяин пьет вино И слышит, как за тонкою стеною Пришедший гость беседует со мною? 3 января 1917, Слепнево

«Двадцать первое. Ночь. Понедельник…»

Двадцать первое. Ночь. Понедельник. Очертанья столицы во мгле. Сочинил же какой-то бездельник, Что бывает любовь на земле. И от лености или со скуки Все поверили, так и живут: Ждут свиданий, боятся разлуки И любовные песни поют.    Но иным открывается тайна,    И почиет на них тишина…    Я на это наткнулась случайно    И с тех пор всё как будто больна. Январь 1917, Петербург

«Небо мелкий дождик сеет…»

Небо мелкий дождик сеет На зацветшую сирень. За окном крылами веет Белый, белый Духов день. Нынче другу возвратиться Из-за моря – крайний срок. Все мне дальний берег снится, Камни, башни и песок. Вот на крайнюю из башен Я взойду, встречая свет… Да в стране болот и пашен И в помине башен нет. Только сяду на пороге, Там еще густая тень. Помоги моей тревоге, Белый, белый Духов день! Весна 1916, Слепнево

«Я знаю, ты моя награда…»

   Я знаю, ты моя награда    За годы боли и труда,    За то, что я земным отрадам    Не предавалась никогда, За то, что я не говорила Возлюбленному: «Ты любим». За то, что всем я все простила, Ты будешь ангелом моим. 28 апреля 1916, Царское Село

«Да, я любила их, те сборища ночные…»

А. Л.

Да, я любила их, те сборища ночные, — На маленьком столе стаканы ледяные, Над черным кофеем пахучий, тонкий пар, Камина красного тяжелый, зимний жар, Веселость едкую литературной шутки И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий. 5 января 1917, Слепнево

Милому

Голубя ко мне не присылай, Писем беспокойных не пиши, Ветром мартовским в лицо не вей. Я вошла вчера в зеленый рай, Где покой для тела и души Под шатром тенистых тополей. И отсюда вижу городок, Будки и казармы у дворца, Надо льдом китайский желтый мост. Третий час меня ты ждешь – продрог, А уйти не можешь от крыльца И дивишься, сколько новых звезд. Серой белкой прыгну на ольху, Ласочкой пугливой пробегу, Лебедью тебя я стану звать, Чтоб не страшно было жениху В голубом кружащемся снегу Мертвую невесту поджидать. 27 февраля 1915, Царское Село

«Судьба ли так моя переменилась…»

Юнии Анреп

Судьба ли так моя переменилась, Иль вправду кончена игра? Где зимы те, когда я спать ложилась В шестом часу утра? По-новому, спокойно и сурово, Живу на диком берегу. Ни праздного, ни ласкового слова Уже промолвить не могу. Не верится, что скоро будут святки. Степь трогательно зелена. Сияет солнце. Лижет берег гладкий Как будто теплая волна. Когда от счастья томной и усталой Бывала я, то о такой тиши С невыразимым трепетом мечтала И вот таким себе я представляла Посмертное блуждание души. 15 декабря 1916, Бельбек

«Как белый камень в глубине колодца…»

Б. А.

Как белый камень в глубине колодца, Лежит во мне одно воспоминанье. Я не могу и не хочу бороться: Оно – веселье и оно – страданье. Мне кажется, что тот, кто близко взглянет В мои глаза, его увидит сразу. Печальней и задумчивее станет Внимающего скорбному рассказу. Я ведаю, что боги превращали Людей в предметы, не убив сознанья, Чтоб вечно жили дивные печали. Ты превращен в мое воспоминанье. 5 июля 1916, Слепнево

«Первый луч – благословенье Бога…»

Первый луч – благословенье Бога — По лицу любимому скользнул, И дремавший побледнел немного, Но еще покойнее уснул. Верно, поцелуем показалась Теплота небесного луча… Так давно губами я касалась Милых губ и смуглого плеча… А теперь, усопших бестелесней, В неутешном странствии моем, Я к нему влетаю только песней И ласкаюсь утренним лучом. 19 мая 1916, Слепнево

«Не оттого ль, уйдя от легкости проклятой…»

Не оттого ль, уйдя от легкости проклятой, Смотрю взволнованно на темные палаты? Уже привыкшая к высоким, чистым звонам, Уже судимая не по земным законам, Я, как преступница, еще влекусь туда, На место казни долгой и стыда. И вижу дивный град, и слышу голос милый, Как будто нет еще таинственной могилы, Где у креста, склонясь, в жары и холода, Должна я ожидать Последнего Суда. 12 января 1917, Слепнево

«Еще весна таинственная млела…»

Еще весна таинственная млела, Блуждал прозрачный ветер по горам, И озеро глубокое синело — Крестителя нерукотворный храм. Ты был испуган нашей первой встречей, А я уже молилась о второй, И вот сегодня снова жаркий вечер, — Как низко солнце стало над горой… Ты не со мной, но это не разлука: Мне каждый миг – торжественная весть. Я знаю, что в тебе такая мука, Что ты не можешь слова произнесть. Весна 1917, Петербург

V

У самого моря

I. «Бухты изрезали низкий берег…»

Бухты изрезали низкий берег, Все паруса убежали в море, А я сушила соленую косу За версту от земли на плоском камне. Ко мне приплывала зеленая рыба, Ко мне прилетала белая чайка, А я была дерзкой, злой и веселой И вовсе не знала, что это – счастье. В песок зарывала желтое платье, Чтоб ветер не сдул, не унес бродяга, И уплывала далеко в море, На темных, теплых волнах лежала. Когда возвращалась, маяк с востока Уже сиял переменным светом, И мне монах у ворот Херсонеса Говорил: «Что ты бродишь ночью?» Знали соседи – я чую воду, И, если рыли новый колодец, Звали меня, чтоб нашла я место И люди напрасно не трудились. Я собирала французские пули, Как собирают грибы и чернику, И приносила домой в подоле Осколки ржавые бомб тяжелых. И говорила сестре сердито: «Когда я стану царицей, Выстрою шесть броненосцев И шесть канонерских лодок, Чтобы бухты мои охраняли До самого Фиолента». А вечером перед кроватью Молилась темной иконке, Чтоб град не побил черешен, Чтоб крупная рыба ловилась И чтобы хитрый бродяга Не заметил желтого платья. Я с рыбаками дружбу водила. Под опрокинутой лодкой часто Во время ливня с ними сидела, Про море слушала, запоминала, Каждому слову тайно веря. И очень ко мне рыбаки привыкли. Если меня на пристани нету, Старший за мною слал девчонку, И та кричала: «Наши вернулись! Нынче мы камбалу жарить будем». Сероглаз был высокий мальчик, На полгода меня моложе. Он принес мне белые розы, Мускатные белые розы, И спросил меня кротко: «Можно С тобой посидеть на камнях?» Я смеялась: «На что мне розы? Только колются больно!» – «Что же, — Он ответил, – тогда мне делать, Если так я в тебя влюбился». И мне стало обидно: «Глупый! — Я спросила: – Что ты – царевич?» Это был сероглазый мальчик, На полгода меня моложе. «Я хочу на тебе жениться, — Он сказал, – скоро стану взрослым И поеду с тобой на север…» Заплакал высокий мальчик, Оттого что я не хотела Ни роз, ни ехать на север. Плохо я его утешала: «Подумай, я буду царицей, На что мне такого мужа?» «Ну, тогда я стану монахом, — Он сказал, – у вас в Херсонесе». «Нет, не надо лучше: монахи Только делают, что умирают. Как придешь – одного хоронят, А другие, знаешь, не плачут». Ушел не простившись мальчик, Унес мускатные розы, И я его отпустила, Не сказала: «Побудь со мною». А тайная боль разлуки Застонала белою чайкой Над серой полынной степью, Над пустынной, мертвой Корсунью.

II. «Бухты изрезали низкий берег…»

Бухты изрезали низкий берег, Дымное солнце упало в море. Вышла цыганка из пещеры, Пальцем меня к себе поманила: «Что ты, красавица, ходишь боса? Скоро веселой, богатой станешь. Знатного гостя жди до Пасхи, Знатному гостю кланяться будешь; Ни красотой твоей, ни любовью — Песней одною гостя приманишь». Я отдала цыганке цепочку И золотой крестильный крестик. Думала радостно: «Вот он, милый, Первую весть о себе мне подал». Но от тревоги я разлюбила Все мои бухты и пещеры; Я в камыше гадюк не пугала, Крабов на ужин не приносила, А уходила по южной балке За виноградники в каменоломню, — Туда не короткой была дорога. И часто случалось, что хозяйка Хутора нового мне кивала, Кликала издали: «Что не заходишь? Все говорят – ты приносишь счастье». Я отвечала: «Приносят счастье Только подковы да новый месяц, Если он справа в глаза посмотрит». В комнаты я входить не любила. Дули с востока сухие ветры, Падали с неба крупные звезды, В нижней церкви служили молебны О моряках, уходящих в море, И заплывали в бухту медузы, Словно звезды, упавшие за ночь, Глубоко под водой голубели. Как журавли курлыкают в небе, Как беспокойно трещат цикады, Как о печали поет солдатка, Все я запомнила чутким слухом, Да только песни такой не знала, Чтобы царевич со мной остался. Девушка стала мне часто сниться В узких браслетах, в коротком платье, С дудочкой белой в руках прохладных. Сядет, спокойная, долго смотрит, И о печали моей не спросит, И о печали своей не скажет, Только плечо мое нежно гладит. Как же царевич меня узнает, Разве он помнит мои приметы? Кто ему дом наш старый укажет? Дом наш совсем вдали от дороги. Осень сменилась зимой дождливой, В комнате белой от окон дуло, И плющ мотался по стенке сада. Приходили на двор чужие собаки, Под окошком моим до рассвета выли. Трудное время для сердца было. Так я шептала, на двери глядя: «Боже, мы мудро царствовать будем, Строить над морем большие церкви И маяки высокие строить. Будем беречь мы воду и землю, Мы никого обижать не станем».

III. «Вдруг подобрело темное море…»

Вдруг подобрело темное море, Ласточки в гнезда свои вернулись, И сделалась красной земля от маков, И весело стало опять на взморье. За ночь одну наступило лето, — Так мы весны и не видали. И я совсем перестала бояться, Что новая доля минет. А вечером в Вербную субботу, Из церкви придя, я сестре сказала: «Нá тебе свечку мою и четки, Библию нашу дома оставлю. Через неделю настанет Пасха, И мне давно пора собираться, — Верно, царевич уже в дороге, Морем за мной он сюда приедет». Молча сестра на слова дивилась, Только вздохнула, – помнила, верно, Речи цыганкины у пещеры. «Он привезет тебе ожерелье И с голубыми камнями кольца?» «Нет, – я сказала, – мы не знаем, Какой он подарок мне готовит». Были мы с сестрой однолетки И так друг на друга похожи, Что маленьких нас различала Только по родинкам наша мама. С детства сестра ходить не умела, Как восковая кукла лежала; Ни на кого она не сердилась И вышивала плащаницу, Бредила даже во сне работой; Слышала я, как она шептала: «Плащ Богородицы будет синим… Боже, апостолу Иоанну Жемчужин для слез достать мне негде…» Дворик зарос лебедой и мятой, Ослик щипал траву у калитки, И на соломенном длинном кресле Лена лежала, раскинув руки, Все о работе своей скучала, — В праздник такой грешно трудиться. И приносил к нам соленый ветер Из Херсонеса звон пасхальный. Каждый удар отдавался в сердце, С кровью по жилам растекался. «Леночка, – я сестре сказала, — Я ухожу сейчас на берег. Если царевич за мной приедет, Ты объясни ему дорогу. Пусть он меня в степи нагонит: Хочется на море мне сегодня». «Где же ты песенку услыхала, Ту, что царевича приманит? — Глаза приоткрыв, сестра спросила. — В городе ты совсем не бываешь, А здесь поют не такие песни». К самому уху ее склонившись, Я прошептала: «Знаешь, Лена, Ведь я сама придумала песню, Лучше которой нет на свете». И не поверила мне и долго, Долго с упреком она молчала.

IV. «Солнце лежало на дне колодца…»

Солнце лежало на дне колодца, Грелись на камнях сколопендры, И убегало перекати-поле, Словно паяц горбатый кривляясь, А высоко взлетевшее небо, Как Богородицын плащ, синело, — Прежде оно таким не бывало. Легкие яхты с полдня гонялись, Белых бездельниц столпилось много У Константиновской батареи, — Видно, им ветер нынче удобный. Тихо пошла я вдоль бухты к мысу, К черным, разломанным, острым скалам, Пеной покрытым в часы прибоя, И повторяла новую песню. Знала я: с кем бы царевич ни был, Слышит он голос мой, смутившись, — И оттого мне каждое слово, Как Божий подарок, было мило. Первая яхта не шла – летела, И догоняла ее вторая, А остальные едва виднелись. Как я легла у воды – не помню, Как задремала тогда – не знаю, Только очнулась и вижу: парус Близко полощется. Передо мною, По пояс стоя в воде прозрачной, Шарит руками старик огромный В щелях глубоких скал прибрежных, Голосом хриплым зовет на помощь. Громко я стала читать молитву, Как меня маленькую учили, Чтобы мне страшное не приснилось, Чтоб в нашем доме бед не бывало. Только я молвила: «Ты Хранитель!» — Вижу – в руках старика белеет Что-то, и сердце мое застыло… Вынес моряк того, кто правил Самой веселой, крылатой яхтой, И положил на черные камни. Долго я верить себе не смела, Пальцы кусала, чтобы очнуться: Смуглый и ласковый мой царевич Тихо лежал и глядел на небо. Эти глаза, зеленее моря И кипарисов наших темнее, — Видела я, как они погасли… Лучше бы мне родиться слепою. Он застонал и невнятно крикнул: «Ласточка, ласточка, как мне больно!» Верно, я птицей ему показалась. В сумерки я домой вернулась. В комнате темной было тихо, И над лампадкой стоял высокий, Узкий малиновый огонечек. «Не приходил за тобой царевич, — Лена сказала, шаги услышав, — Я прождала его до вечерни И посылала детей на пристань». «Он никогда не придет за мною, Он никогда не вернется, Лена. Умер сегодня мой царевич». Долго и часто сестра крестилась; Вся повернувшись к стене, молчала. Я догадалась, что Лена плачет. Слышала я – над царевичем пели: «Христос воскресе из мертвых», — И несказанным светом сияла Круглая церковь. Июль-октябрь 1914, Слепнево – Царское Село

Из книги ПОДОРОЖНИК

Узнай, по крайней мере, звуки, Бывало, милые тебе. Пушкин

«Сразу стало тихо в доме…»

Сразу стало тихо в доме, Облетел последний мак, Замерла я в долгой дреме И встречаю ранний мрак. Плотно заперты ворота, Вечер черен, ветер тих. Где веселье, где забота, Где ты, ласковый жених? Не нашелся тайный перстень, Прождала я много дней, Нежной пленницею песня Умерла в груди моей. Июль 1917, Слепнево

«Ты – отступник: за остров зеленый…»

Ты – отступник: за остров зеленый Отдал, отдал родную страну, Наши песни, и наши иконы, И над озером тихим сосну. Для чего ты, лихой ярославец, Коль еще не лишился ума, Загляделся на рыжих красавиц И на пышные эти дома? Так теперь и кощунствуй, и чванься, Православную душу губи, В королевской столице останься И свободу свою полюби. Для чего ж ты приходишь и стонешь Под высоким окошком моим? Знаешь сам, ты и в море не тонешь, И в смертельном бою невредим. Да, не страшны ни море, ни битвы Тем, кто сам потерял благодать. Оттого-то во время молитвы Попросил ты тебя поминать. Июль 1917, Слепнево

«Просыпаться на рассвете…»

   Просыпаться на рассвете    Оттого, что радость душит,    И глядеть в окно каюты    На зеленую волну,    Иль на палубе в ненастье,    В мех закутавшись пушистый,    Слушать, как стучит машина,    И не думать ни о чем,    Но, предчувствуя свиданье    С тем, кто стал моей звездою, От соленых брызг и ветра С каждым часом молодеть. Июль 1917, Слепнево

«И в тайную дружбу с высоким…»

И в тайную дружбу с высоким, Как юный орел темноглазым Я, словно в цветник предосенний, Походкою легкой вошла. Там были последние розы, И месяц прозрачный качался На серых, густых облаках… Июнь 1917 (вагон), Петербург

«Словно ангел, возмутивший воду…»

Словно ангел, возмутивший воду, Ты взглянул тогда в мое лицо, Возвратил и силу и свободу, А на память чуда взял кольцо. Мой румянец жаркий и недужный Стерла богомольная печаль. Памятным мне будет месяц вьюжный, Северный встревоженный февраль. Февраль 1916, Царское Село

«Когда о горькой гибели моей…»

Когда о горькой гибели моей Весть поздняя его коснется слуха, Не станет он ни строже, ни грустней, Но, побледневши, улыбнется сухо. И сразу вспомнит зимний небосклон И вдоль Невы несущуюся вьюгу, И сразу вспомнит, как поклялся он Беречь свою восточную подругу. 1917

«А ты теперь тяжелый и унылый…»

А ты теперь тяжелый и унылый, Отрекшийся от славы и мечты, Но для меня непоправимо милый, И чем темней, тем трогательней ты. Ты пьешь вино, твои нечисты ночи, Что наяву, не знаешь, что во сне, Но зелены мучительные очи, — Покоя, видно, не нашел в вине. И сердце только скорой смерти просит, Кляня медлительность судьбы. Все чаще ветер западный приносит Твои упреки и твои мольбы. Но разве я к тебе вернуться смею? Под бледным небом родины моей Я только петь и вспоминать умею, А ты меня и вспоминать не смей. Так дни идут, печали умножая. Как за тебя мне Господа молить? Ты угадал: моя любовь такая, Что даже ты ее не мог убить. 22 июля 1917, Слепнево

«Пленник чужой! Мне чужого не надо…»

Пленник чужой! Мне чужого не надо, Я и своих-то устала считать. Так отчего же такая отрада Эти вишневые видеть уста? Пусть он меня и хулит и бесславит, Слышу в словах его сдавленный стон. Нет, он меня никогда не заставит Думать, что страстно в другую влюблен. И никогда не поверю, что можно После небесной и тайной любви Снова смеяться и плакать тревожно И проклинать поцелуи мои. 1917

«Я спросила у кукушки…»

Я спросила у кукушки, Сколько лет я проживу… Сосен дрогнули верхушки, Желтый луч упал в траву. Но ни звука в чаще свежей… Я иду домой. И прохладный ветер нежит Лоб горячий мой. 1 июня 1919, Царское Село

«По неделе ни слова ни с кем не скажу…»

   По неделе ни слова ни с кем не скажу,    Все на камне у моря сижу,    И мне любо, что брызги зеленой волны,    Словно слезы мои, солоны. Были весны и зимы, да что-то одна Мне запомнилась только весна. Стали ночи теплее, подтаивал снег, Вышла я поглядеть на луну, И спросил меня тихо чужой человек, Между сосенок встретив одну: «Ты не та ли, кого я повсюду ищу, О которой с младенческих лет, Как о милой сестре, веселюсь и грущу?» Я чужому ответила: «Нет!» А как свет поднебесный его озарил, Я дала ему руки мои, И он перстень таинственный мне подарил, Чтоб меня уберечь от любви. И назвал мне четыре приметы страны, Где мы встретиться снова должны: Море, круглая бухта, высокий маяк, А всего непременней – полынь… А как жизнь началась, пусть и кончится так. Я сказала, что знаю: аминь! 1916, Севастополь

Два стихотворения

I. «Ты всегда таинственный и новый…»

Ты всегда таинственный и новый, Я тебе послушней с каждым днем. Но любовь твоя, о друг суровый, Испытание железом и огнем. Запрещаешь петь и улыбаться, А молиться запретил давно. Только б мне с тобою не расстаться. Остальное все равно!    Так, земле и небесам чужая,    Я живу и больше не пою,    Словно ты у ада и у рая    Отнял душу вольную мою. Декабрь 1917

II. «Проплывают льдины, звеня…»

Проплывают льдины, звеня, Небеса безнадежно бледны. Ах, за что ты караешь меня, Я не знаю моей вины. Если надо – меня убей, Но не будь со мною суров. От меня не хочешь детей И не любишь моих стихов. Все по-твоему будет: пусть! Обету верна своему, Отдала тебе жизнь, но грусть Я в могилу с собой возьму. Апрель 1918

«В каждых сутках есть такой…»

В каждых сутках есть такой Смутный и тяжелый час. Громко говорю с тоской, Не раскрывши сонных глаз, И она стучит, как кровь, Как дыхание тепла, Как счастливая любовь, Рассудительна и зла. 1916, Царское Село

«Земная слава как дым…»

Земная слава как дым, Не этого я просила. Любовникам всем моим Я счастие приносила. Один и сейчас живой, В свою подругу влюбленный, И бронзовым стал другой На площади оснеженной. Зима 1914

«Это просто, это ясно…»

Это просто, это ясно, Это всякому понятно, Ты меня совсем не любишь, Не полюбишь никогда. Для чего же так тянуться Мне к чужому человеку, Для чего же каждый вечер Мне молиться на тебя? Для чего же, бросив друга И кудрявого ребенка, Бросив город мой любимый И родную сторону, Черной нищенкой скитаюсь По столице иноземной? О, как весело мне думать, Что тебя увижу я! Лето 1917, Слепнево

«О нет, я не тебя любила…»

   О нет, я не тебя любила,    Палима сладостным огнем, Так объясни, какая сила В печальном имени твоем. Передо мною на колени Ты стал, как будто ждал венца, И смертные коснулись тени Спокойно юного лица. И ты ушел. Не за победой, За смертью. Ночи глубоки! О, ангел мой, не знай, не ведай Моей теперешней тоски. Но если белым солнцем рая В лесу осветится тропа, Но если птица полевая Взлетит с колючего снопа, Я знаю: это ты, убитый, Мне хочешь рассказать о том, И снова вижу холм изрытый Над окровавленным Днестром. Забуду дни любви и славы, Забуду молодость мою, Душа темна, пути лукавы, — Но образ твой, твой подвиг правый До часа смерти сохраню. 19 июля 1917, Слепнево

«Я слышу иволги всегда печальный голос…»

Я слышу иволги всегда печальный голос И лета пышного приветствую ущерб, А к колосу прижатый тесно колос С змеиным свистом срезывает серп. И стройных жниц короткие подолы, Как флаги в праздник, по ветру летят. Теперь бы звон бубенчиков веселых, Сквозь пыльные ресницы долгий взгляд. Не ласки жду я, не любовной лести В предчувствии неотвратимой тьмы, Но приходи взглянуть на рай, где вместе Блаженны и невинны были мы. 27 июля 1917, Слепнево

«Как страшно изменилось тело…»

Как страшно изменилось тело, Как рот измученный поблек! Я смерти не такой хотела, Не этот назначала срок. Казалось мне, что туча с тучей Сшибется где-то в вышине И молнии огонь летучий И голос радости могучей, Как Ангелы, сойдут ко мне. 1913

«Я окошка не завесила…»

Я окошка не завесила, Прямо в горницу гляди. Оттого мне нынче весело, Что не можешь ты уйти. Называй же беззаконницей, Надо мной глумись со зла: Я была твоей бессонницей, Я тоской твоей была. 5 марта 1916

«Эта встреча никем не воспета…»

Эта встреча никем не воспета, И без песен печаль улеглась. Наступило прохладное лето, Словно новая жизнь началась. Сводом каменным кажется небо, Уязвленное желтым огнем, И нужнее насущного хлеба Мне единое слово о нем. Ты, росой окропляющий травы, Вестью душу мою оживи, — Не для страсти, не для забавы, Для великой земной любви. 17 мая 1916, Слепнево

«И вот одна осталась я…»

И вот одна осталась я Считать пустые дни. О вольные мои друзья, О лебеди мои! И песней я не скличу вас, Слезами не верну. Но вечером в печальный час В молитве помяну. Настигнут смертною стрелой, Один из вас упал, И черным вороном другой, Меня целуя, стал. Но так бывает: раз в году, Когда растает лед, В Екатеринином саду Стою у чистых вод И слышу плеск широких крыл Над гладью голубой. Не знаю, кто окно раскрыл В темнице гробовой. 1917, Конец года

«От любви твоей загадочной…»

От любви твоей загадочной, Как от боли, в крик кричу, Стала желтой и припадочной, Еле ноги волочу. Новых песен не насвистывай, — Песней долго ль обмануть, Но когти, когти неистовей Мне чахоточную грудь, Чтобы кровь из горла хлынула Поскорее на постель, Чтобы смерть из сердца вынула Навсегда проклятый хмель. Июль 1918

«Чем хуже этот век предшествующих? Разве…»

Чем хуже этот век предшествующих? Разве Тем, что в чаду печали и тревог Он к самой черной прикоснулся язве, Но исцелить ее не мог.    Еще на западе земное солнце светит,    И кровли городов в его лучах блестят,    А здесь уж белая дома крестами метит    И кличет воронов, и вороны летят. Зима 1919

«Теперь никто не станет слушать песен…»

Теперь никто не станет слушать песен. Предсказанные наступили дни. Моя последняя, мир больше не чудесен, Не разрывай мне сердца, не звени. Еще недавно ласточкой свободной Свершала ты свой утренний полет, А ныне станешь нищенкой голодной, Не достучишься у чужих ворот. 1917, Конец года

«По твердому гребню сугроба…»

По твердому гребню сугроба В мой белый, таинственный дом Такие притихшие оба В молчании нежном идем. И слаще всех песен пропетых Мне этот исполненный сон, Качание веток задетых И шпор твоих легонький звон. Март 1917

«Мурка, не ходи, там сыч…»

Мурка, не ходи, там сыч На подушке вышит, Мурка серый, не мурлычь, Дедушка услышит. Няня, не горит свеча, И скребутся мыши. Я боюсь того сыча, Для чего он вышит? 1914 [5]

«Теперь прощай, столица…»

Теперь прощай, столица, Прощай, весна моя. Уже по мне томится Корельская земля. Поля и огороды Спокойно зелены, Еще глубоки воды И небеса бледны. Болотная русалка, Хозяйка этих мест, Глядит, вздыхая жалко, На колокольный крест. А иволга, подруга Моих безгрешных дней, Вчера вернувшись с юга, Кричит среди ветвей, Что стыдно оставаться До мая в городах, В театре задыхаться, Скучать на островах. Но иволга не знает, Русалке не понять, Как сладко мне бывает Его поцеловать! И все-таки сегодня На тихом склоне дня Уйду. Страна Господня, Прими к себе меня! 1917

«Ждала его напрасно много лет…»

Ждала его напрасно много лет. Похоже это время на дремоту. Но воссиял неугасимый свет Тому три года в Вербную субботу. Мой голос оборвался и затих — С улыбкой предо мной стоял жених. А за окном со свечками народ Неспешно шел. О, вечер богомольный! Слегка хрустел апрельский тонкий лед, И над толпою голос колокольный, Как утешенье вещее, звучал, И черный ветер огоньки качал. И белые нарциссы на столе, И красное вино в бокале плоском Я видела как бы в рассветной мгле. Моя рука, закапанная воском, Дрожала, принимая поцелуй, И пела кровь: блаженная, ликуй! 1916

Ночью

Стоит на небе месяц, чуть живой, Средь облаков струящихся и мелких, И у дворца угрюмый часовой Глядит, сердясь, на башенные стрелки. Идет домой неверная жена, Ее лицо задумчиво и строго, А верную в тугих объятьях сна Сжигает негасимая тревога. Что мне до них? Семь дней тому назад, Вздохнувши, я прости сказала миру. Но душно там, и я пробралась в сад Взглянуть на звезды и потрогать лиру. Осень 1918, Москва

«Течет река неспешно по долине…»

Течет река неспешно по долине, Многооконный на пригорке дом. А мы живем как при Екатерине: Молебны служим, урожая ждем. Перенеся двухдневную разлуку, К нам едет гость вдоль нивы золотой, Целует бабушке в гостиной руку И губы мне на лестнице крутой. Лето 1917, Слепнево

«На шее мелких четок ряд…»

На шее мелких четок ряд, В широкой муфте руки прячу, Глаза рассеянно глядят И больше никогда не плачут. И кажется лицо бледней От лиловеющего шелка, Почти доходит до бровей Моя незавитая челка. И не похожа на полет Походка медленная эта, Как будто под ногами плот, А не квадратики паркета. А бледный рот слегка разжат, Неровно трудное дыханье, И на груди моей дрожат Цветы небывшего свиданья. 1913

Песенка

Бывало, я с утра молчу О том, что сон мне пел. Румяной розе и лучу И мне – один удел. С покатых гор ползут снега, А я белей, чем снег, Но сладко снятся берега Разливных мутных рек. Еловой рощи свежий шум Покойнее рассветных дум. Март 1916

«И целый день, своих пугаясь стонов…»

И целый день, своих пугаясь стонов, В тоске смертельной мечется толпа, А за рекой на траурных знаменах Зловещие смеются черепа. Вот для чего я пела и мечтала, Мне сердце разорвали пополам, Как после залпа сразу тихо стало, Смерть выслала дозорных по дворам. Лето 1917

«Ты мог бы мне сниться и реже…»

Ты мог бы мне сниться и реже, Ведь часто встречаемся мы, Но грустен, взволнован и нежен Ты только в святилище тьмы. И слаще хвалы серафима Мне губ твоих милая лесть… О, там ты не путаешь имя Мое. Не вздыхаешь, как здесь. 1914

«Когда в тоске самоубийства…»

Когда в тоске самоубийства Народ гостей немецких ждал И дух суровый византийства От русской церкви отлетал, Когда приневская столица, Забыв величие свое, Как опьяневшая блудница, Не знала, кто берет ее, — Мне голос был. Он звал утешно, Он говорил: «Иди сюда, Оставь свой край глухой и грешный, Оставь Россию навсегда. Я кровь от рук твоих отмою, Из сердца выну черный стыд, Я новым именем покрою Боль поражений и обид». Но равнодушно и спокойно Руками я замкнула слух, Чтоб этой речью недостойной Не осквернился скорбный дух. Осень 1917, Петербург

«Проводила друга до передней…»

Проводила друга до передней. Постояла в золотой пыли. С колоколенки соседней Звуки важные текли. Брошена! Придуманное слово — Разве я цветок или письмо? А глаза глядят уже сурово В потемневшее трюмо. 1913 [6]

Из книги ANNO DOMINI

I. После всего

В те баснословные года… Тютчев

Петроград, 1919

И мы забыли навсегда, Заключены в столице дикой, Озера, степи, города И зори родины великой. В кругу кровавом день и ночь Долит жестокая истома… Никто нам не хотел помочь За то, что мы остались дома, За то, что, город свой любя, А не крылатую свободу, Мы сохранили для себя Его дворцы, огонь и воду. Иная близится пора, Уж ветер смерти сердце студит, Но нам священный град Петра Невольным памятником будет.

Предсказание

Видел я тот венец златокованый… Не завидуй такому венцу! Оттого, что и сам он ворованный, И тебе он совсем не к лицу. Туго согнутой веткой терновою Мой венец на тебе заблестит. Ничего, что росою багровою Он изнеженный лоб освежит. 1922

«Тебе покорной? Ты сошел с ума!..»

Тебе покорной? Ты сошел с ума! Покорна я одной Господней воле. Я не хочу ни трепета, ни боли, Мне муж – палач, а дом его – тюрьма. Но видишь ли! Ведь я пришла сама… Декабрь рождался, ветры выли в поле, И было так светло в твоей неволе, А за окошком сторожила тьма. Так птица о прозрачное стекло Всем телом бьется в зимнее ненастье, И кровь пятнает белое крыло. Теперь во мне спокойствие и счастье. Прощай, мой тихий, ты мне вечно мил За то, что в дом свой странницу пустил. Август 1921, Царское Село

Бежецк

Там белые церкви и звонкий, светящийся лед, Там милого сына цветут васильковые очи. Над городом древним алмазные русские ночи И серп поднебесный желтее, чем липовый мед. Там вьюги сухие взлетают с заречных полей, И люди, как ангелы, Божьему Празднику рады, Прибрали светлицу, зажгли у киота лампады, И Книга Благая лежит на дубовом столе. Там строгая память, такая скупая теперь, Свои терема мне открыла с глубоким поклоном; Но я не вошла, я захлопнула страшную дверь; И город был полон веселым рождественским звоном. 26 декабря 1921

Другой голос

I. «Я с тобой, мой ангел, не лукавил…»

Я с тобой, мой ангел, не лукавил, Как же вышло, что тебя оставил За себя заложницей в неволе Всей земной непоправимой боли? Под мостами полыньи дымятся, Над кострами искры золотятся, Грузный ветер окаянно воет, И шальная пуля за Невою Ищет сердце бедное твое. И одна в дому оледенелом, Белая лежишь в сиянье белом, Славя имя горькое мое. 7 декабря 1921, Петербург

II. «В тот давний год, когда зажглась любовь…»

В тот давний год, когда зажглась любовь, Как крест престольный в сердце обреченном, Ты кроткою голубкой не прильнула К моей груди, но коршуном когтила.    Изменой первою, вином проклятья    Ты напоила друга своего.    Но час настал в зеленые глаза    Тебе глядеться, у жестоких губ    Молить напрасно сладостного дара    И клятв таких, каких ты не слыхала,    Каких еще никто не произнес.    Так отравивший воду родника    Для вслед за ним идущего в пустыне    Сам заблудился и, возжаждав сильно,    Источника во мраке не узнал.    Он гибель пьет, прильнув к воде прохладной,    Но гибелью ли жажду утолить? 7–8 декабря 1921

«Неправда, у тебя соперниц нет…»

Неправда, у тебя соперниц нет. Ты для меня не женщина земная, А солнца зимнего утешный свет И песня дикая родного края. Когда умрешь, не стану я грустить, Не крикну, обезумевши: «Воскресни!» Но вдруг пойму, что невозможно жить Без солнца телу и душе без песни[7]. 1921

Третий Зачатьевский

   Переулочек, переул…    Горло петелькой затянул. Тянет свежесть с Москва-реки, В окнах теплятся огоньки. Покосился гнилой фонарь — С колокольни идет звонарь… Как по левой руке – пустырь, А по правой руке – монастырь, А напротив – высокий клен Красным заревом обагрен, А напротив – высокий клен Ночью слушает долгий стон. Мне бы тот найти образок, Оттого что мой близок срок, Мне бы снова мой черный платок, Мне бы невской воды глоток. 1940

«Земной отрадой сердца не томи…»

Земной отрадой сердца не томи, Не пристращайся ни к жене, ни к дому, У своего ребенка хлеб возьми, Чтобы отдать его чужому. И будь слугой смиреннейшим того, Кто был твоим кромешным супостатом, И назови лесного зверя братом, И не проси у Бога ничего. Декабрь 1921

«Не с теми я, кто бросил землю…»

Не с теми я, кто бросил землю На растерзание врагам.    Их грубой лести я не внемлю,    Им песен я своих не дам.    Но вечно жалок мне изгнанник,    Как заключенный, как больной.    Темна твоя дорога, странник,    Полынью пахнет хлеб чужой.    А здесь, в глухом чаду пожара    Остаток юности губя,    Мы ни единого удара    Не отклонили от себя.    И знаем, что в оценке поздней    Оправдан будет каждый час…    Но в мире нет людей бесслезней,    Надменнее и проще нас. Июль 1922, Петербург

«Что ты бродишь неприкаянный…»

Что ты бродишь неприкаянный, Что глядишь ты не дыша? Верно, понял: крепко спаяна На двоих одна душа. Будешь, будешь мной утешенным, Как не снилось никому, А обидишь словом бешеным — Станет больно самому. Декабрь 1921

«Веет ветер лебединый…»

Веет ветер лебединый, Небо синее в крови.    Наступают годовщины    Первых дней твоей любви.    Ты мои разрушил чары,    Годы плыли, как вода.    Отчего же ты не старый,    А такой, как был тогда?    Даже звонче голос нежный,    Только времени крыло    Осенило славой снежной    Безмятежное чело. 1922

«Ангел, три года хранивший меня…»

Ангел, три года хранивший меня, Вознесся в лучах и огне, Но жду терпеливо сладчайшего дня, Когда он вернется ко мне. Как щеки запали, бескровны уста, Лица не узнать моего; Ведь я не прекрасная больше, не та, Что песней смутила его. Давно на земле ничего не боюсь, Прощальные помня слова. Я в ноги ему, как войдет, поклонюсь, А прежде кивала едва. 1922

«Шепчет: «Я не пожалею…»

   Шепчет: «Я не пожалею    Даже то, что так люблю, — Или будь совсем моею, Или я тебя убью». Надо мной жужжит, как овод, Непрестанно столько дней Этот самый скучный довод Черной ревности твоей. Горе душит – не задушит, Вольный ветер слезы сушит, А веселье, чуть погладит, Сразу с бедным сердцем сладит. Февраль 1922

«Слух чудовищный бродит по городу…»

Слух чудовищный бродит по городу, Забирается в домы, как тать. Уж не сказку ль про Синюю Бороду Перед тем, как засну, почитать? Как седьмая всходила на лестницу, Как сестру молодую звала, Милых братьев иль страшную вестницу, Затаивши дыханье, ждала… Пыль взметается тучею снежною, Скачут братья на замковый двор, И над шеей безвинной и нежною Не подымется скользкий топор. Этой сказкою нынче утешена, Я, наверно, спокойно усну. Что же сердце колотится бешено, Что же вовсе не клонит ко сну? Зима 1922

«Заболеть бы как следует, в жгучем бреду…»

Заболеть бы как следует, в жгучем бреду Повстречаться со всеми опять, В полном ветра и солнца приморском саду По широким аллеям гулять. Даже мертвые нынче согласны прийти, И изгнанники в доме моем. Ты ребенка за ручку ко мне приведи, Так давно я скучаю о нем. Буду с милыми есть голубой виноград, Буду пить ледяное вино И глядеть, как струится седой водопад На кремнистое влажное дно. Весна 1922

«За озером луна остановилась…»

За озером луна остановилась И кажется отворенным окном В притихший, ярко освещенный дом, Где что-то нехорошее случилось. Хозяина ли мертвым привезли, Хозяйка ли с любовником сбежала, Иль маленькая девочка пропала И башмачок у заводи нашли… С земли не видно. Страшную беду Почувствовав, мы сразу замолчали. Заупокойно филины кричали, И душный ветер буйствовал в саду. 1922

«Как мог ты, сильный и свободный…»

Как мог ты, сильный и свободный, Забыть у ласковых колен, Что грех карают первородный Уничтожение и тлен. Зачем ты дал ей на забаву Всю тайну чудотворных дней, — Она твою развеет славу Рукою хищною своей. Стыдись, и творческой печали Не у земной жены моли. Таких в монастыри ссылали И на кострах высоких жгли. 1922

Библейские стихи

1. Рахиль

И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее.

Книга Бытия И встретил Иаков в долине Рахиль, Он ей поклонился, как странник бездомный. Стада подымали горячую пыль, Источник был камнем завален огромным. Он камень своею рукой отвалил И чистой водою овец напоил. Но стало в груди его сердце грустить, Болеть, как открытая рана, И он согласился за деву служить Семь лет пастухом у Лавана. Рахиль! Для того, кто во власти твоей, Семь лет – словно семь ослепительных дней. Но много премудр сребролюбец Лаван, И жалость ему незнакома. Он думает: каждый простится обман Во славу Лаванова дома. И Лию незрячую твердой рукой Приводит к Иакову в брачный покой. Течет над пустыней высокая ночь, Роняет прохладные росы, И стонет Лаванова младшая дочь, Терзая пушистые косы. Сестру проклинает, и Бога хулит, И Ангелу Смерти явиться велит. И снится Иакову сладостный час: Прозрачный источник долины, Веселые взоры Рахилиных глаз И голос ее голубиный: Иаков, не ты ли меня целовал И черной голубкой своей называл? 25 декабря ст. ст. 1921

2. Лотова жена

Жена же Лотова оглянулась позади его и стала соляным столпом.

Книга Бытия И праведник шел за посланником Бога, Огромный и светлый, по черной горе. Но громко жене говорила тревога: Не поздно, ты можешь еще посмотреть На красные башни родного Содома, На площадь, где пела, на двор, где пряла, На окна пустые высокого дома, Где милому мужу детей родила. Взглянула – и, скованы смертною болью, Глаза ее больше смотреть не могли; И сделалось тело прозрачною солью, И быстрые ноги к земле приросли. Кто женщину эту оплакивать будет? Не меньшей ли мнится она из утрат? Лишь сердце мое никогда не забудет Отдавшую жизнь за единственный взгляд. 21 февраля 1924

3. Мелхола

Но Давида полюбила… дочь Саула,       Мелхола. Саул думал: отдам ее за него,       и она будет ему сетью.

Первая Книга Царств

И отрок играет безумцу царю, И ночь беспощадную рушит, И громко победную кличет зарю, И призраки ужаса душит. И царь благосклонно ему говорит: «Огонь в тебе, юноша, дивный горит, И я за такое лекарство Отдам тебе дочку и царство». А царская дочка глядит на певца, Ей песен не нужно, не нужно венца,    В душе ее скорбь и обида,    Но хочет Мелхола – Давида.    Бледнее, чем мертвая; рот ее сжат;    В зеленых глазах исступленье;    Сияют одежды, и стройно звенят    Запястья при каждом движеньи.    Как тайна, как сон, как праматерь Лилит…    Не волей своею она говорит:     «Наверно, с отравой мне дали питье,    И мой помрачается дух,    Бесстыдство мое! Униженье мое!    Бродяга! Разбойник! Пастух!    Зачем же никто из придворных вельмож,    Увы, на него не похож?    А солнца лучи… а звезды в ночи…    А эта холодная дрожь…» [1922], 1959–1961

Причитание

В. А. Щеголевой

   Господеви поклонитеся    Во Святем Дворе Его.    Спит юродивый на паперти,    На него глядит звезда.    И, крылом задетый ангельским,    Колокол заговорил    Не набатным, грозным голосом,    А прощаясь навсегда.    И выходят из обители,    Ризы древние отдав,    Чудотворцы и святители,    Опираясь на клюки. Серафим – в леса Саровские Стадо сельское пасти, Анна – в Кашин, уж не княжити, Лен колючий теребить. Провожает Богородица, Сына кутает в платок, Старой нищенкой оброненный У Господнего крыльца. 24 мая 1922, Петербург

«Небывалая осень построила купол высокий…»

Небывалая осень построила купол высокий, Был приказ облакам этот купол собой не темнить. И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки, А куда провалились студеные, влажные дни? Изумрудною стала вода замутненных каналов, И крапива запахла, как розы, но только сильней. Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых, Их запомнили все мы до конца наших дней. Было солнце таким, как вошедший в столицу мятежник, И весенняя осень так жадно ласкалась к нему, Что казалось – сейчас забелеет прозрачный подснежник… Вот когда подошел ты, спокойный, к крыльцу моему. Сентябрь 1922

«Хорошо здесь: и шелест и хруст…»

Хорошо здесь: и шелест и хруст; С каждым утром сильнее мороз, В белом пламени клонится куст Ледяных ослепительных роз. И на пышных парадных снегах Лыжный след, словно память о том, Что в каких-то далеких веках Здесь с тобою прошли мы вдвоем. Зима 1922

Разлука «Вот и берег северного моря…»

Вот и берег северного моря, Вот граница наших бед и слав, — Не пойму, от счастья или горя Плачешь ты, к моим ногам припав. Мне не надо больше обреченных — Пленников, заложников, рабов, Только с милым мне и непреклонным Буду я делить и хлеб и кров. Осень 1922

Сказка о черном кольце

1. «Мне от бабушки-татарки…»

Мне от бабушки-татарки Были редкостью подарки; И зачем я крещена, Горько гневалась она. А пред смертью подобрела И впервые пожалела, И вздохнула: «Ах, года! Вот и внучка молода». И, простивши нрав мой вздорный, Завещала перстень черный.    Так сказала: «Он по ней,    С ним ей будет веселей».

2. «Я друзьям моим сказала…»

Я друзьям моим сказала: «Горя много, счастья мало», — И ушла, закрыв лицо; Потеряла я кольцо. И друзья мои сказали: «Мы кольцо везде искали, Возле моря на песке И меж сосен на лужке». И, догнав меня в аллее, Тот, кто был других смелее, Уговаривал меня Подождать до склона дня. Я совету удивилась И на друга рассердилась, Что глаза его нежны: «И на что вы мне нужны? Только можете смеяться, Друг пред другом похваляться Да цветы сюда носить». Всем велела уходить.

3. «И, придя в свою светлицу…»

   И, придя в свою светлицу,    Застонала хищной птицей,    Повалилась на кровать    Сотый раз припоминать:    Как за ужином сидела, В очи темные глядела, Как не ела, не пила У дубового стола, Как под скатертью узорной Протянула перстень черный, Как взглянул в мое лицо, Встал и вышел на крыльцо. … Не придут ко мне с находкой! Далеко над быстрой лодкой Заалели небеса, Забелели паруса. 1917–1936

Эпические мотивы

Я пою, и лес зеленеет. Б. А.

1. «В то время я гостила на земле…»

В то время я гостила на земле. Мне дали имя при крещенье – Анна, Сладчайшее для губ людских и слуха. Так дивно знала я земную радость И праздников считала не двенадцать, А столько, сколько было дней в году. Я, тайному велению покорна, Товарища свободного избрав, Любила только солнце и деревья. Однажды поздним летом иностранку Я встретила в лукавый час зари, И вместе мы купались в теплом море, Ее одежда странной мне казалась, Еще страннее – губы, а слова Как звезды падали сентябрьской ночью, И стройная меня учила плавать, Одной рукой поддерживая тело Неопытное на тугих волнах. И часто, стоя в голубой воде, Она со мной неспешно говорила, И мне казалось, что вершины леса Слегка шумят, или хрустит песок, Иль голосом серебряным волынка Вдали поет о вечере разлук. Но слов ее я помнить не могла И часто ночью с болью просыпалась. Мне чудился полуоткрытый рот, Ее глаза и гладкая прическа. Как вестника небесного, молила Я девушку печальную тогда: «Скажи, скажи, зачем угасла память И, так томительно лаская слух, Ты отняла блаженство повторенья?…» И только раз, когда я виноград В плетеную корзинку собирала, А смуглая сидела на траве, Глаза закрыв и распустивши косы, И томною была и утомленной От запаха тяжелых синих ягод И пряного дыханья дикой мяты, — Она слова чудесные вложила В сокровищницу памяти моей, И, полную корзину уронив, Припала я к земле сухой и душной, Как к милому, когда поет любовь. Осень 1913

2. «Покинув рощи родины священной…»

Покинув рощи родины священной И дом, где Муза, плача, изнывала, Я, тихая, веселая, жила На низком острове, который, словно плот, Остановился в пышной Невской дельте. О, зимние таинственные дни, И милый труд, и легкая усталость, И розы в умывальном кувшине! Был переулок снежным и недлинным. И против двери к нам стеной алтарной Воздвигнут храм Святой Екатерины. Как рано я из дома выходила, И часто по нетронутому снегу, Свои следы вчерашние напрасно На бледной, чистой пелене ища, И вдоль реки, где шхуны, как голубки, Друг к другу нежно, нежно прижимаясь, О сером взморье до весны тоскуют, — Я подходила к старому мосту. Там комната, похожая на клетку, Под самой крышей в грязном, шумном доме, Где он, как чиж, свистал перед мольбертом, И жаловался весело, и грустно О радости небывшей говорил. Как в зеркало, глядела я тревожно На серый холст, и с каждою неделей Все горше и страннее было сходство Мое с моим изображеньем новым. Теперь не знаю, где художник милый, С которым я из голубой мансарды Через окно на крышу выходила И по карнизу шла над смертной бездной,    Чтоб видеть снег, Неву и облака, —    Но чувствую, что Музы наши дружны    Беспечной и пленительною дружбой,    Как девушки, не знавшие любви. 1915

3. «Смеркается, и в небе темно-синем…»

Смеркается, и в небе темно-синем, Где так недавно храм Ерусалимский Таинственным сиял великолепьем, Лишь две звезды над путаницей веток, И снег летит откуда-то не сверху, А словно подымается с земли, Ленивый, ласковый и осторожный. Мне странною в тот день была прогулка. Когда я вышла, ослепил меня Прозрачный отблеск на вещах и лицах, Как будто всюду лепестки лежали Тех желто-розовых некрупных роз, Название которых я забыла. Безветренный, сухой, морозный воздух Так каждый звук лелеял и хранил, Что мнилось мне: молчанья не бывает. И на мосту, сквозь ржавые перила Просовывая руки в рукавичках, Кормили дети пестрых жадных уток, Что кувыркались в проруби чернильной. И я подумала: не может быть, Чтоб я когда-нибудь забыла это. И если трудный путь мне предстоит, Вот легкий груз, который мне под силу С собою взять, чтоб в старости, в болезни, Быть может, в нищете – припоминать Закат неистовый, и полноту Душевных сил, и прелесть милой жизни. 1915

II. ANNO DOMINI MCMXXI

Nec sine te, nec tecum vivere possum.

Ovid[8]

«Все расхищено, предано, продано…»

Наталии Рыковой

Все расхищено, предано, продано, Черной смерти мелькало крыло, Все голодной тоскою изглодано, Отчего же нам стало светло? Днем дыханьями веет вишневыми Небывалый под городом лес, Ночью блещет созвездьями новыми Глубь прозрачных июльских небес, — И так близко подходит чудесное К развалившимся грязным домам… Никому, никому не известное, Но от века желанное нам. Июнь 1921

«Путник милый, ты далече…»

Путник милый, ты далече, Но с тобою говорю. В небесах зажглися свечи Провожающих зарю. Путник мой, скорей направо Обрати свой светлый взор: Здесь живет дракон лукавый, Мой властитель с давних пор. А в пещере у дракона Нет пощады, нет закона. И висит на стенке плеть, Чтобы песен мне не петь. И дракон крылатый мучит, Он меня смиренью учит, Чтоб забыла дерзкий смех, Чтобы стала лучше всех. Путник милый, в город дальний Унеси мои слова, Чтобы сделался печальней Тот, кем я еще жива. Весна 1921, Сергиевская, 7

«Сослужу тебе верную службу…»

   Сослужу тебе верную службу, —    Ты не бойся, что горько люблю!    Я за нашу веселую дружбу    Всех святителей нынче молю. За тебя отдала первородство И взамен ничего не прошу, Оттого и лохмотья сиротства Я как брачные ризы ношу. Июль 1921

«Нам встречи нет. Мы в разных станах…»

Нам встречи нет. Мы в разных станах, Туда ль зовешь меня, наглец, Где брат поник в кровавых ранах, Принявши ангельский венец? И ни молящие улыбки, Ни клятвы дикие твои, Ни призрак млеющий и зыбкий Моей счастливейшей любви Не обольстят… Июнь 1921

«Страх, во тьме перебирая вещи…»

   Страх, во тьме перебирая вещи,    Лунный луч наводит на топор.    За стеною слышен стук зловещий —    Что там, крысы, призрак или вор?    В душной кухне плещется водою,    Половицам шатким счет ведет,    С глянцевитой черной бородою    За окном чердачным промелькнет —    И притихнет. Как он зол и ловок,    Спички спрятал и свечу задул.    Лучше бы поблескиванье дул    В грудь мою направленных винтовок, Лучше бы на площади зеленой На помост некрашеный прилечь И под клики радости и стоны Красной кровью до конца истечь. Прижимаю к сердцу крестик гладкий: Боже, мир душе моей верни! Запах тленья обморочно сладкий Веет от прохладной простыни. 25 августа 1921

«Ты мне не обещан ни жизнью, ни Богом…»

Ты мне не обещан ни жизнью, ни Богом, Ни даже предчувствием тайным моим. Зачем же в ночи перед темным порогом Ты медлишь, как будто счастьем томим? Не выйду, не крикну: «О, будь единым, До смертного часа будь со мной!» Я только голосом лебединым Говорю с неправедною луной. 1915

«О, жизнь без завтрашнего дня!..»

О, жизнь без завтрашнего дня! Ловлю измену в каждом слове, И убывающей любови Звезда восходит для меня. Так незаметно отлетать, Почти не узнавать при встрече. Но снова ночь. И снова плечи В истоме влажной целовать. Тебе я милой не была, Ты мне постыл. А пытка длилась, И как преступница томилась Любовь, исполненная зла. То словно брат. Молчишь, сердит. Но если встретимся глазами — Тебе клянусь я небесами, В огне расплавится гранит. 29 августа 1921, Царское Село

«Кое-как удалось разлучиться…»

Кое-как удалось разлучиться И постылый огонь потушить. Враг мой вечный, пора научиться Вам кого-нибудь вправду любить. Я-то вольная. Все мне забава, — Ночью Муза слетит утешать, А наутро притащится слава Погремушкой над ухом трещать. Обо мне и молиться не стоит И, уйдя, оглянуться назад… Черный ветер меня успокоит, Веселит золотой листопад. Как подарок, приму я разлуку И забвение, как благодать. Но, скажи мне, на крестную муку Ты другую посмеешь послать? 29 августа 1921, Царское Село

«А, ты думал – я тоже такая…»

А, ты думал – я тоже такая, Что можно забыть меня И что брошусь, моля и рыдая, Под копыта гнедого коня. Или стану просить у знахарок В наговорной воде корешок И пришлю тебе страшный подарок — Мой заветный душистый платок. Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом Окаянной души не коснусь, Но клянусь тебе ангельским садом, Чудотворной иконой клянусь И ночей наших пламенным чадом — Я к тебе никогда не вернусь. Июль 1921, Царское Село

«Пусть голоса органа снова грянут…»

Пусть голоса органа снова грянут, Как первая весенняя гроза: Из-за плеча твоей невесты глянут Мои полузакрытые глаза. Семь дней любви, семь грозных лет разлуки. Война, мятеж, опустошенный дом, В крови невинной маленькие руки, Седая прядь над розовым виском. Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный, Верну тебе твой сладостный обет,    Но берегись твоей подруге страстной    Поведать мой неповторимый бред, —    Затем, что он пронижет жгучим ядом    Ваш благостный, ваш радостный союз…    А я иду владеть чудесным садом,    Где шелест трав и восклицанья муз. Август 1921, Царское Село

«Чугунная ограда…»

Чугунная ограда, Сосновая кровать. Как сладко, что не надо Мне больше ревновать. Постель мне стелют эту С рыданьем и мольбой; Теперь гуляй по свету Где хочешь, Бог с тобой! Теперь твой слух не ранит Неистовая речь, Теперь никто не станет Свечу до утра жечь. Добились мы покою И непорочных дней… Ты плачешь – я не стою Одной слезы твоей. 27 августа 1921, Царское Село

«А Смоленская нынче именинница…»

Памяти Ал. Блока

А Смоленская нынче именинница, Синий ладан над травою стелется, И струится пенье панихидное, Не печальное нынче, а светлое. И приводят румяные вдовушки На кладбище мальчиков и девочек Поглядеть на могилы отцовские, А кладбище – роща соловьиная, От сиянья солнечного замерло. Принесли мы Смоленской Заступнице, Принесли Пресвятой Богородице На руках во гробе серебряном Наше солнце, в муке погасшее, — Александра, лебедя чистого. Август 1921

«Пророчишь, горькая, и руки уронила…»

О. А. Глебовой-Судейкиной

Пророчишь, горькая, и руки уронила, Прилипла прядь волос к бескровному челу, И улыбаешься – о, не одну пчелу Румяная улыбка соблазнила И бабочку смутила не одну. Как лунные глаза светлы, и напряженно Далеко видящий остановился взор. То мертвому ли сладостный укор, Или живым прощаешь благосклонно Твое изнеможенье и позор? 27 августа 1921, Петербург – Царское Село

«На пороге белом рая…»

На пороге белом рая, Оглянувшись, крикнул: «Жду!» Завещал мне, умирая, Благостность и нищету. И когда прозрачно небо, Видит, крыльями звеня, Как делюсь я коркой хлеба С тем, кто просит у меня. А когда, как после битвы, Облака плывут в крови, Слышит он мои молитвы И слова моей любви. Июль 1921

«Я гибель накликала милым…»

Я гибель накликала милым, И гибли один за другим. О, горе мне! Эти могилы Предсказаны словом моим. Как вороны кружатся, чуя Горячую, свежую кровь, Так дикие песни, ликуя, Моя насылала любовь. С тобою мне сладко и знойно, Ты близок, как сердце в груди. Дай руки мне, слушай спокойно. Тебя заклинаю: уйди. И пусть не узнаю я, где ты, О Муза, его не зови, Да будет живым, невоспетым Моей не узнавший любви. Октябрь 1921, Петербург

«Долгим взглядом твоим истомленная…»

Долгим взглядом твоим истомленная, И сама научилась томить. Из ребра твоего сотворенная, Как могу я тебя не любить? Быть твоею сестрою отрадною Мне завещано древней судьбой, А я стала лукавой и жадною И сладчайшей твоею рабой. Но когда замираю, смиренная, На груди твоей снега белей, Как ликует твое умудренное Сердце – солнце отчизны моей! 26 сентября 1921

Клевета

И всюду клевета сопутствовала мне. Ее ползучий шаг я слышала во сне И в мертвом городе под беспощадным небом, Скитаясь наугад за кровом и за хлебом. И отблески ее горят во всех глазах, То как предательство, то как невинный страх. Я не боюсь ее. На каждый вызов новый Есть у меня ответ достойный и суровый. Но неизбежный день уже предвижу я, — На утренней заре придут ко мне друзья, И мой сладчайший сон рыданьем потревожат, И образок на грудь остывшую положат. Никем не знаема тогда она войдет, В моей крови ее неутоленный рот Считать не устает небывшие обиды, Вплетая голос свой в моленья панихиды. И станет внятен всем ее постыдный бред, Чтоб на соседа глаз не мог поднять сосед, Чтоб в страшной пустоте мое осталось тело, Чтобы в последний раз душа моя горела Земным бессилием, летя в рассветной мгле, И дикой жалостью к оставленной земле. Январь 1922

III. Голос памяти

Мир – лишь луч от лика друга, Всё иное – тень его. Н. Гумилев

«Широко распахнуты ворота…»

   Широко распахнуты ворота,    Липы нищенски обнажены,    И темна сухая позолота    Нерушимой вогнутой стены.    Гулом полны алтари и склепы,    И за Днепр широкий звон летит.    Так тяжелый колокол Мазепы    Над Софийской площадью гудит. Все грозней бушует, непреклонный, Словно здесь еретиков казнят, А в лесах заречных, примиренный, Веселит пушистых лисенят. 15 сентября 1921

«Почернел, искривился бревенчатый мост…»

Почернел, искривился бревенчатый мост, И стоят лопухи в человеческий рост, И крапивы дремучей поют леса, Что по ним не пройдет, не блеснет коса. Вечерами над озером слышен вздох, И по стенам расползся корявый мох.    Я встречала там    Двадцать первый год.    Сладок был устам    Черный душный мед.    Сучья рвали мне    Платья белый шелк,    На кривой сосне    Соловей не молк.    На условный крик    Выйдет из норы,    Словно леший дик,    А нежней сестры.    Нá гору бегом,    Через речку вплавь,    Да зато потом    Не скажу: оставь. 1917

«Тот август, как желтое пламя…»

Тот август, как желтое пламя, Пробившееся сквозь дым, Тот август поднялся над нами, Как огненный серафим. И в город печали и гнева Из тихой Корельской земли Мы двое – воин и дева — Студеным утром вошли. Что сталось с нашей столицей, Кто солнце на землю низвел? Казался летящей птицей На штандарте черный орел. На дикий лагерь похожий Стал город пышных смотров, Слепило глаза прохожим Сверканье пик и штыков. И серые пушки гремели На Троицком гулком мосту, А липы еще зеленели В таинственном Летнем саду. И брат мне сказал: «Настали Для меня великие дни. Теперь ты наши печали И радость одна храни». Как будто ключи оставил Хозяйке усадьбы своей, А ветер восточный славил Ковыли приволжских степей. 1915

Призрак

Зажженных рано фонарей Шары висячие скрежещут, Всё праздничнее, всё светлей Снежинки, пролетая, блещут. И, ускоряя ровный бег, Как бы в предчувствии погони, Сквозь мягко падающий снег Под синей сеткой мчатся кони. И раззолоченный гайдук Стоит недвижно за санями, И странно ты глядишь вокруг Пустыми светлыми глазами. Зима 1919

«Не бывать тебе в живых…»

Не бывать тебе в живых, Со снегу не встать. Двадцать восемь штыковых, Огнестрельных пять. Горькую обновушку Другу шила я. Любит, любит кровушку Русская земля. 16 августа 1921 (вагон)

Колыбельная

   Далеко в лесу огромном,    Возле синих рек,    Жил с детьми в избушке темной    Бедный дровосек. Младший сын был ростом с пальчик, — Как тебя унять, Спи, мой тихий, спи, мой мальчик, Я дурная мать. Долетают редко вести К нашему крыльцу, Подарили белый крестик Твоему отцу. Было горе, будет горе, Горю нет конца, Да хранит святой Егорий Твоего отца. 1915, Царское Село

«Пока не свалюсь под забором…»

Пока не свалюсь под забором И ветер меня не добьет, Мечта о спасении скором Меня, как проклятие, жжет. Упрямая, жду, что случится, Как в песне случится со мной, — Уверенно в дверь постучится И, прежний, веселый, дневной, Войдет он и скажет: «Довольно, Ты видишь, я тоже простил». Не будет ни страшно, ни больно… Ни роз, ни архангельских сил. Затем и в беспамятстве смуты Я сердце мое берегу, Что смерти без этой минуты Представить себе не могу. 30 августа 1921, Царское Село

«Заплаканная осень, как вдова…»

Заплаканная осень, как вдова В одеждах черных, все сердца туманит… Перебирая мужнины слова, Она рыдать не перестанет. И будет так, пока тишайший снег Не сжалится над скорбной и усталой… Забвенье боли и забвенье нег — За это жизнь отдать не мало. 15 сентября 1921, Царское Село

«Соблазна не было. Соблазн в тиши живет…»

Соблазна не было. Соблазн в тиши живет, Он постника томит, святителя гнетет И в полночь майскую над молодой черницей Кричит истомно раненой орлицей. А сим распутникам, сим грешницам любезным Неведомо объятье рук железных. Начало 1917

«Буду черные грядки холить…»

   Буду черные грядки холить,    Ключевой водой поливать;    Полевые цветы на воле,    Их не надо трогать и рвать. Пусть их больше, чем звезд зажженных В сентябрьских небесах, — Для детей, для бродяг, для влюбленных Вырастают цветы на полях. А мои – для святой Софии В тот единственный светлый день, Когда возгласы литургии Возлетят под дивную сень. И, как волны приносят на сушу То, что сами на смерть обрекли, Принесу покаянную душу И цветы из Русской земли. Лето 1916, Слепнево

Из книги ТРОСТНИК

Что отдал – то твое.

Ш. Руставели

Я играю в них во всех пяти.

Б. П.

Муза

Когда я ночью жду ее прихода, Жизнь, кажется, висит на волоске. Чтó почести, чтó юность, чтó свобода Пред милой гостьей с дудочкой в руке. И вот вошла. Откинув покрывало, Внимательно взглянула на меня. Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала Страницы Ада?» Отвечает: «Я». 1924

Художнику

Мне все твоя мерещится работа, Твои благословенные труды: Лип, навсегда осенних, позолота И синь сегодня созданной воды. Подумай, и тончайшая дремота Уже ведет меня в твои сады, Где, каждого пугаясь поворота, В беспамятстве ищу твои следы. Войду ли я под свод преображенный, Твоей рукою в небо превращенный, Чтоб остудился мой постылый жар?… Там стану я блаженною навеки И, раскаленные смежая веки, Там снова обрету я слезный дар. 1924

Кавказское

Здесь Пушкина изгнанье началось И Лермонтова кончилось изгнанье. Здесь горных трав легко благоуханье, И только раз мне видеть удалось У озера, в густой тени чинары, В тот предвечерний и жестокий час — Сияние неутоленных глаз Бессмертного любовника Тамары. Июль 1927, Кисловодск

«Если плещется лунная жуть…»

Если плещется лунная жуть, Город весь в ядовитом растворе. Без малейшей надежды заснуть Вижу я сквозь зеленую муть И не детство мое, и не море, И не бабочек брачный полет Над грядой белоснежных нарциссов В тот какой-то шестнадцатый год… А застывший навек хоровод Надмогильных твоих кипарисов. 1 декабря 1928, Ленинград

«Тот город, мной любимый с детства…»

Тот город, мной любимый с детства, В его декабрьской тишине Моим промотанным наследством Сегодня показался мне. Все, что само давалось в руки, Что было так легко отдать: Душевный жар, молений звуки И первой песни благодать — Все унеслось прозрачным дымом, Истлело в глубине зеркал… И вот уж о невозвратимом Скрипач безносый заиграл. Но с любопытством иностранки, Плененной каждой новизной, Глядела я, как мчатся санки, И слушала язык родной. И дикой свежестью и силой Мне счастье веяло в лицо, Как будто друг от века милый Всходил со мною на крыльцо. 1929, Царское Село

«И неоплаканною тенью…»

И неоплаканною тенью Я буду здесь блуждать в ночи, Когда зацветшею сиренью Играют звездные лучи. 1929 (?)

Двустишие

От других мне хвала – что зола, От тебя и хула – похвала. Весна 1931

«Привольем пахнет дикий мед…»

Привольем пахнет дикий мед, Пыль – солнечным лучом, Фиалкою – девичий рот, А золото – ничем. Водою пахнет резеда, И яблоком – любовь. Но мы узнали навсегда, Что кровью пахнет только кровь… И напрасно наместник Рима Мыл руки пред всем народом Под зловещие крики черни; И шотландская королева Напрасно с узких ладоней Стирала красные брызги В душном мраке царского дома… 1934, Ленинград

Последний тост

Я пью за разоренный дом, За злую жизнь мою, За одиночество вдвоем И за тебя я пью, — За ложь меня предавших губ, За мертвый холод глаз, За то, что мир жесток и груб, За то, что Бог не спас. 27 июля 1934, Шереметевский Дом

Борис Пастернак (Поэт)

Он, сам себя сравнивший с конским глазом, Косится, смотрит, видит, узнает, И вот уже расплавленным алмазом Сияют лужи, изнывает лед. В лиловой мгле покоятся задворки, Платформы, бревна, листья, облака. Свист паровоза, хруст арбузной корки, В душистой лайке робкая рука. Звенит, гремит, скрежещет, бьет прибоем И вдруг притихнет, – это значит, он Пугливо пробирается по хвоям, Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон. И это значит, он считает зерна В пустых колосьях, это значит, он К плите дарьяльской, проклятой и черной, Опять пришел с каких-то похорон. И снова жжет московская истома, Звенит вдали смертельный бубенец… Кто заблудился в двух шагах от дома, Где снег по пояс и всему конец? За то, что дым сравнил с Лаокооном, Кладбищенский воспел чертополох, За то, что мир наполнил новым звоном В пространстве новом отраженных строф, — Он награжден каким-то вечным детством, Той щедростью и зоркостью светил, И вся земля была его наследством, А он ее со всеми разделил. 19 января 1936, Ленинград

Воронеж

О. М.

И город весь стоит оледенелый. Как под стеклом деревья, стены, снег. По хрусталям я прохожу несмело. Узорных санок так неверен бег. А над Петром воронежским – вороны, Да тополя, и свод светло-зеленый, Размытый, мутный, в солнечной пыли, И Куликовской битвой веют склоны Могучей, победительной земли. И тополя, как сдвинутые чаши, Над нами сразу зазвенят сильней, Как будто пьют за ликованье наше На брачном пире тысячи гостей. А в комнате опального поэта Дежурят страх и Муза в свой черед. И ночь идет, Которая не ведает рассвета. 4 марта 1936

«Не прислал ли лебедя за мною…»

   Не прислал ли лебедя за мною,    Или лодку, или черный плот? — Он в шестнадцатом году весною Обещал, что скоро сам придет. Он в шестнадцатом году весною Говорил, что птицей прилечу Через мрак и смерть к его покою, Прикоснусь крылом к его плечу. Мне его еще смеются очи И теперь, шестнадцатой весной. Что мне делать! Ангел полуночи До зари беседует со мной. Февраль 1936, Москва

Заклинание

Из высоких ворот, Из заохтенских болот, Путем нехоженым, Лугом некошеным, Сквозь ночной кордон, Под пасхальный звон, Незваный, Несуженый, — Приди ко мне ужинать. 15 апреля 1936, Ленинград

Клеопатра

Александрийские чертоги Покрыла сладостная тень. Пушкин    Уже целовала Антония мертвые губы,    Уже на коленях пред Августом слезы лила… И предали слуги. Грохочут победные трубы Под римским орлом, и вечерняя стелется мгла. И входит последний плененный ее красотою, Высокий и статный, и шепчет в смятении он: «Тебя – как рабыню… в триумфе пошлет пред собою…» Но шеи лебяжьей все так же спокоен наклон. А завтра детей закуют. О, как мало осталось Ей дела на свете – еще с мужиком пошутить И черную змейку, как будто прощальную жалость, На смуглую грудь равнодушной рукой положить. 7 февраля 1940, Фонтанный Дом

Маяковский в 1913 году

Я тебя в твоей не знала славе, Помню только бурный твой рассвет, Но, быть может, я сегодня вправе Вспомнить день тех отдаленных лет. Как в стихах твоих крепчали звуки, Новые роились голоса… Не ленились молодые руки, Грозные ты возводил леса. Все, чего касался ты, казалось Не таким, как было до тех пор, То, что разрушал ты, – разрушалось, В каждом слове бился приговор. Одинок и часто недоволен, С нетерпеньем торопил судьбу, Знал, что скоро выйдешь весел, волен На свою великую борьбу. И уже отзывный гул прилива Слышался, когда ты нам читал, Дождь косил свои глаза гневливо, С городом ты в буйный спор вступал. И еще не слышанное имя Молнией влетело в душный зал, Чтобы ныне, всей страной хранимо, Зазвучать, как боевой сигнал. 3–10 марта 1940

«Когда человек умирает…»

Когда человек умирает, Изменяются его портреты. По-другому глаза глядят, и губы Улыбаются другой улыбкой. Я заметила это, вернувшись С похорон одного поэта. И с тех пор проверяла часто, И моя догадка подтвердилась. 1940, Ленинград

«Так отлетают темные души…»

   Так отлетают темные души…    – Я буду бредить, а ты не слушай.    Зашел ты нечаянно, ненароком —    Ты никаким ведь не связан сроком,    Побудь же со мною теперь подольше.    Помнишь, мы были с тобою в Польше?    Первое утро в Варшаве… Кто ты?    Ты уж другой или третий? – «Сотый!» – А голос совсем такой, как прежде. Знаешь, я годы жила в надежде, Что ты вернешься, и вот – не рада. Мне ничего на земле не надо, Ни громов Гомера, ни Дантова дива. Скоро я выйду на берег счастливый: И Троя не пала, и жив Эабани, И все потонуло в душистом тумане. Я б задремала под ивой зеленой, Да нет мне покоя от этого звона. Что он? – то с гор возвращается стадо? Только в лицо не дохнула прохлада. Или идет священник с дарами? А звезды на небе, а ночь над горами… Или сзывают народ на вече? – «Нет, это твой последний вечер!» Осень 1940

Данте

Il mio bel San Giovanni. Dante [9] Он и после смерти не вернулся В старую Флоренцию свою. Этот, уходя, не оглянулся, Этому я эту песнь пою. Факел, ночь, последнее объятье, За порогом дикий вопль судьбы.    Он из ада ей послал проклятье    И в раю не мог ее забыть, —    Но босой, в рубахе покаянной,    Со свечой зажженной не прошел    По своей Флоренции желанной,    Вероломной, низкой, долгожданной… 17 августа 1936, Разлив

Ива

И дряхлый пук дерев. Пушкин А я росла в узорной тишине, В прохладной детской молодого века. И не был мил мне голос человека, А голос ветра был понятен мне. Я лопухи любила и крапиву, Но больше всех серебряную иву. И, благодарная, она жила Со мной всю жизнь, плакучими ветвями Бессонницу овеивала снами. И – странно! – я ее пережила. Там пень торчит, чужими голосами Другие ивы что-то говорят Под нашими, под теми небесами. И я молчу… Как будто умер брат. 18 января 1940, Ленинград

«Одни глядятся в ласковые взоры…»

Памяти Н. В. Н.

Одни глядятся в ласковые взоры, Другие пьют до солнечных лучей, А я всю ночь веду переговоры С неукротимой совестью своей. Я говорю: «Твое несу я бремя Тяжелое, ты знаешь, сколько лет». Но для нее не существует время, И для нее пространства в мире нет. И снова черный масленичный вечер, Зловещий парк, неспешный бег коня. И полный счастья и веселья ветер, С небесных круч слетевший на меня. А надо мной спокойный и двурогий Стоит свидетель… о, туда, туда, По древней подкапризовой дороге, Где лебеди и мертвая вода. 1936

«От тебя я сердце скрыла…»

От тебя я сердце скрыла, Словно бросила в Неву… Прирученной и бескрылой Я в дому твоем живу. Только… ночью слышу скрипы. Что там – в сумраках чужих? Шереметевские липы… Перекличка домовых… Осторожно подступает, Как журчание воды, К уху жарко приникает Черный шепоток беды — И бормочет, словно дело Ей всю ночь возиться тут: «Ты уюта захотела, Знаешь, где он – твой уют?» 30 октября 1936. Ночь

«Годовщину последнюю празднуй…»

Годовщину последнюю празднуй — Ты пойми, что сегодня точь-в-точь Нашей первой зимы – той, алмазной — Повторяется снежная ночь. Пар валит из-под царских конюшен, Погружается Мойка во тьму, Свет луны, как нарочно, притушен, И куда мы идем – не пойму. Меж гробницами внука и деда Заблудился взъерошенный сад. Из тюремного вынырнув бреда, Фонари погребально горят. В грозных айсбергах Марсово поле, И Лебяжья лежит в хрусталях… Чья с моею сравняется доля, Если в сердце веселье и страх. И трепещет, как дивная птица, Голос твой у меня над плечом. И внезапным согретый лучом Снежный прах так тепло серебрится. 9–10 июля 1939

Из книги НЕЧЕТ

Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется. Тютчев

В сороковом году

1. Август 1940

То град твой, Юлиан.

Вяч. Иванов

Когда погребают эпоху, Надгробный псалом не звучит, Крапиве, чертополоху Украсить ее предстоит. И только могильщики лихо Работают. Дело не ждет! И тихо, так, Господи, тихо, Что слышно, как время идет. А после она выплывает, Как труп на весенней реке, — Но матери сын не узнает, И внук отвернется в тоске. И клонятся головы ниже, Как маятник, ходит луна. Так вот – над погибшим Парижем Такая теперь тишина. 5 августа 1940, Шереметевский Дом

2. Лондонцам

И сделалась война на небе.

Апокалипсис Двадцать четвертую драму Шекспира Пишет время бесстрастной рукой. Сами участники грозного пира, Лучше мы Гамлета, Цезаря, Лира Будем читать над свинцовой рекой; Лучше сегодня голубку Джульетту С пеньем и факелом в гроб провожать, Лучше заглядывать в окна к Макбету, Вместе с наемным убийцей дрожать, — Только не эту, не эту, не эту, Эту уже мы не в силах читать!

3. Тень

Что знает женщина одна о смертном часе? О. Мандельштам Всегда нарядней всех, всех розовей и выше, Зачем всплываешь ты со дна погибших лет, И память хищная передо мной колышет Прозрачный профиль твой за стеклами карет? Как спорили тогда – ты ангел или птица! Соломинкой тебя назвал поэт. Равно на всех сквозь черные ресницы Дарьяльских глаз струился нежный свет. О тень! Прости меня, но ясная погода, Флобер, бессонница и поздняя сирень Тебя – красавицу тринадцатого года — И твой безоблачный и равнодушный день       Напомнили… А мне такого рода       Воспоминанья не к лицу. О тень! 9 августа 1940. Вечер

4. «Уж я ль не знала бессонницы…»

Уж я ль не знала бессонницы Все пропасти и тропы, Но эта как топот конницы Под вой одичалой трубы. Вхожу в дома опустелые, В недавний чей-то уют. Все тихо, лишь тени белые В чужих зеркалах плывут. И что там в тумане – Дания, Нормандия, или тут Сама я бывала ранее, И это – переиздание Навек забытых минут? 1940

«А в книгах я последнюю страницу…»

   А в книгах я последнюю страницу    Всегда любила больше всех других, —    Когда уже совсем неинтересны    Герой и героиня, и прошло    Так много лет, что никого не жалко,    И, кажется, сам автор    Уже начало повести забыл,    И даже «вечность поседела»,    Как сказано в одной прекрасной книге,    Но вот сейчас, сейчас    Все кончится, и автор снова будет    Бесповоротно одинок, а он Еще старается быть остроумным Или язвит, – прости его Господь! — Прилаживая пышную концовку, Такую, например: …И только в двух домах В том городе (название неясно) Остался профиль (кем-то обведенный На белоснежной извести стены), Не женский, не мужской, но полный тайны. И, говорят, когда лучи луны — Зеленой, низкой, среднеазиатской — По этим стенам в полночь пробегают, В особенности в новогодний вечер, То слышится какой-то легкий звук, Причем одни его считают плачем, Другие разбирают в нем слова. Но это чудо всем поднадоело, Приезжих мало, местные привыкли, И, говорят, в одном из тех домов Уже ковром закрыт проклятый профиль. 25 ноября 1943, Ташкент

Ветер войны

Зовет меня голос войны. Гумилев

Клятва

И та, что сегодня прощается с милым, — Пусть боль свою в силу она переплавит. Мы детям клянемся, клянемся могилам, Что нас покориться никто не заставит! Июль 1941, Ленинград

«Важно с девочками простились…»

Важно с девочками простились, На ходу целовали мать, Во все новое нарядились, Как в солдатики шли играть. Ни плохих, ни хороших, ни средних… Все они по своим местам, Где ни первых нет, ни последних… Все они опочили там. 1943, Ташкент

Первый дальнобойный в Ленинграде

И в пестрой суете людской Все изменилось вдруг. Но это был не городской, Да и не сельский звук. На грома дальнего раскат Он, правда, был похож, как брат, Но в громе влажность есть Высоких свежих облаков И вожделение лугов — Веселых ливней весть. А этот был, как пекло, сух, И не хотел смятенный слух Поверить – по тому, Как расширялся он и рос, Как равнодушно гибель нес Ребенку моему. Сентябрь 1941

«Птицы смерти в зените стоят…»

Птицы смерти в зените стоят. Кто идет выручать Ленинград? Не шумите вокруг – он дышит, Он живой еще, он все слышит: Как на влажном балтийском дне Сыновья его стонут во сне, Как из недр его вопли: «Хлеба!» — До седьмого доходят неба… Но безжалостна эта твердь. И глядит из всех окон – смерть. Сентябрь 1941

Мужество

Мы знаем, чтó ныне лежит на весах И что совершается ныне. Час мужества пробил на наших часах, И мужество нас не покинет. Не страшно под пулями мертвыми лечь, Не горько остаться без крова, — И мы сохраним тебя, русская речь, Великое русское слово. Свободным и чистым тебя пронесем, И внукам дадим, и от плена спасем       Навеки! Февраль 1942

Памяти Вали

1. «Щели в саду вырыты…»

      Щели в саду вырыты,       Не горят огни. Питерские сироты, Детоньки мои! Под землей не дышится, Боль сверлит висок, Сквозь бомбежку слышится Детский голосок.

2. «Постучись кулачком – я открою…»

Постучись кулачком – я открою. Я тебе открывала всегда. Я теперь за высокой горою, За пустыней, за ветром и зноем, Но тебя не предам никогда… Твоего я не слышала стона, Хлеба ты у меня не просил. Принеси же мне ветку клена Или просто травинок зеленых, Как ты прошлой весной приносил. Принеси же мне горсточку чистой, Нашей невской студеной воды, И с головки твоей золотистой Я кровавые смою следы. 23 апреля 1942, Ташкент

Nox. Статуя «Ночь» в Летнем саду

Ноченька! В звездном покрывале, В траурных маках, с бессонной совой… Доченька! Как мы тебя укрывали Свежей садовой землей. Пусты теперь Дионисовы чаши, Заплаканы взоры любви… Это проходят над городом нашим Страшные сестры твои. 30 мая 1942, Ташкент

Победителям

Сзади Нарвские были ворота, Впереди была только смерть… Так советская шла пехота Прямо в желтые жерла «Берт». Вот о вас и напишут книжки: «Жизнь свою за други своя», Незатейливые парнишки — Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки, Внуки, братики, сыновья! 29 февраля 1944, Ташкент

In memoriam

А вы, мои друзья последнего призыва! Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена. Над вашей памятью не стыть плакучей ивой, А крикнуть на весь мир все ваши имена! Да что там имена! – захлопываю святцы; И на колени все! – багровый хлынул свет; Рядами стройными проходят ленинградцы, Живые с мертвыми. Для Бога мертвых нет. Август 1942, Дюрмень

«Справа раскинулись пустыри…»

Справа раскинулись пустыри С древней, как мир, полоской зари, Слева, как виселицы, фонари. Раз, два, три… А надо всем еще галочий крик И помертвелого месяца лик Совсем ни к чему возник. Это – из жизни не той и не той, Это – когда будет век золотой, Это – когда окончится бой, Это – когда я встречусь с тобой. 29 апреля 1944, Ташкент

Победа

1. «Славно начато славное дело…»

Славно начато славное дело В грозном грохоте, в снежной пыли, Где томится пречистое тело Оскверненной врагами земли. К нам оттуда родные березы Тянут ветки, и ждут, и зовут, И могучие деды-морозы С нами сомкнутым строем идут.

2. «Вспыхнул над молом первый маяк…»

Вспыхнул над молом первый маяк, Других маяков предтеча, — Заплакал и шапку снял моряк, Что плавал в набитых смертью морях Вдоль смерти и смерти навстречу.

3. «Победа у наших стоит дверей…»

Победа у наших стоит дверей… Как гостью желанную встретим? Пусть женщины выше поднимут детей, Спасенных от тысячи тысяч смертей, — Так мы долгожданной ответим. 1942–1945

Памяти друга

И в День Победы, нежный и туманный, Когда заря, как зарево, красна, Вдовою у могилы безымянной Хлопочет запоздалая весна. Она с колен подняться не спешит, Дохнет на почку и траву погладит, И бабочку с плеча на землю ссадит, И первый одуванчик распушит. 1945

Луна в зените

1. «Заснуть огорченной…»

Заснуть огорченной, Проснуться влюбленной, Увидеть, как красен мак. Какая-то сила Сегодня входила В твое святилище, мрак! Мангалочий дворик, Как дым твой горек И как твой тополь высок… Шехерезада Идет из сада… Так вот ты какой, Восток! Апрель 1942

2. «С грозных ли площадей Ленинграда…»

С грозных ли площадей Ленинграда Иль с блаженных летейских полей Ты прислал мне такую прохладу, Тополями украсил ограды И азийских светил мириады Расстелил над печалью моей? Март 1942

3. «Все опять возвратится ко мне…»

Все опять возвратится ко мне: Раскаленная ночь и томленье (Словно Азия бредит во сне), Халимы соловьиное пенье, И библейских нарциссов цветенье, И незримое благословенье Ветерком шелестнет по стране. 10 декабря 1943

4. «И в памяти, словно в узорной укладке…»

И в памяти, словно в узорной укладке: Седая улыбка всезнающих уст, Могильной чалмы благородные складки И царственный карлик – гранатовый куст. 16 марта 1944

5. «Третью весну встречаю вдали…»

Третью весну встречаю вдали       От Ленинграда. Третью? И кажется мне, она             Будет последней. Но не забуду я никогда,          До часа смерти, Как был отраден мне звук воды          В тени древесной. Персик зацвел, а фиалок дым             Все благовонней. Кто мне посмеет сказать, что здесь          Я на чужбине?! 1944–1956

6. «Я не была здесь лет семьсот…»

Я не была здесь лет семьсот, Но ничего не изменилось… Все так же льется Божья милость С непререкаемых высот, Все те же хоры звезд и вод, Все так же своды неба черны, И так же ветер носит зерна, И ту же песню мать поет. Он прочен, мой азийский дом, И беспокоиться не надо… Еще приду. Цвети, ограда, Будь полон, чистый водоем. 5 мая 1944

7. Явление луны

А. Козловскому

Из перламутра и агата, Из задымленного стекла, Так неожиданно покато И так торжественно плыла, — Как будто «Лунная соната» Нам сразу путь пересекла. 25 сентября 1944

8. «Как в трапезной – скамейки, стол, окно…»

Как в трапезной – скамейки, стол, окно С огромною серебряной луною. Мы кофе пьем и черное вино, Мы музыкою бредим…       Все равно… И зацветает ветка над стеною. И в этом сладость острая была, Неповторимая, пожалуй, сладость. Бессмертных роз, сухого винограда Нам родина пристанище дала. 1942–1944, Ташкент

Еще одно лирическое отступление

Все небо в рыжих голубях, Решетки в окнах – дух гарема… Как почка, набухает тема. Мне не уехать без тебя, — Беглянка, беженка, поэма. Но, верно, вспомню на лету, Как запылал Ташкент в цвету, Весь белым пламенем объят, Горяч, пахуч, замысловат, Невероятен… Так было в том году проклятом, Когда опять мамзель Фифи[10] Хамила, как в семидесятом. А мне переводить Лютфи Под огнедышащим закатом. И яблони, прости их, Боже, Как от венца в любовной дрожи, Арык на местном языке, Сегодня пущенный, лепечет. А я дописываю «Нечет» Опять в предпесенной тоске. До середины мне видна Моя поэма. В ней прохладно, Как в доме, где душистый мрак И окна заперты от зноя И где пока что нет героя, Но кровлю кровью залил мак… 1943, Ташкент

Смерть

I. «Я была на краю чего-то…»

Я была на краю чего-то, Чему верного нет названья… Зазывающая дремота. От себя самой ускользанье…

II. «А я уже стою на подступах к чему-то…»

А я уже стою на подступах к чему-то, Что достается всем, но разною ценой… На этом корабле есть для меня каюта И ветер в парусах – и страшная минута Прощания с моей родной страной. 1942, Дюрмень

III. «И комната, в которой я болею…»

И комната, в которой я болею, В последний раз болею на земле, Как будто упирается в аллею Высоких белоствольных тополей. А этот первый – этот самый главный, В величии своем самодержавный, Но как заплещет, возликует он, Когда, минуя тусклое оконце, Моя душа взлетит, чтоб встретить солнце, И смертный уничтожит сон. Январь 1944, Ташкент

«Когда лежит луна ломтем чарджуйской дыни…»

Когда лежит луна ломтем чарджуйской дыни На краешке окна, и духота кругом, Когда закрыта дверь, и заколдован дом Воздушной веткой голубых глициний, И в чашке глиняной холодная вода, И полотенца снег, и свечка восковая Горит, как в детстве, мотыльков сзывая, Грохочет тишина, моих не слыша слов, — Тогда из черноты рембрандтовских углов Склубится что-то вдруг и спрячется туда же, Но я не встрепенусь, не испугаюсь даже… Здесь одиночество меня поймало в сети. Хозяйкин черный кот глядит, как глаз столетий, И в зеркале двойник не хочет мне помочь. Я буду сладко спать. Спокойной ночи, ночь. 28 марта 1944, Ташкент

«Это рысьи глаза твои, Азия…»

Это рысьи глаза твои, Азия, Что-то высмотрели во мне, Что-то выдразнили подспудное И рожденное тишиной, И томительное, и трудное, Как полдневный термезский зной. Словно вся прапамять в сознание Раскаленной лавой текла, Словно я свои же рыдания Из чужих ладоней пила. 1945

Ташкент зацветает

Словно по чьему-то повеленью, Сразу стало в городе светло — Это в каждый двор по привиденью Белому и легкому вошло. И дыханье их понятней слова, А подобье их обречено Среди неба жгуче-голубого На арычное ложиться дно. … Я буду помнить звездный кров В сиянье вечных слав И маленьких баранчуков У чернокосых матерей На молодых руках. 1944

С самолета

1. «На сотни верст, на сотни миль…»

На сотни верст, на сотни миль, На сотни километров Лежала соль, шумел ковыль, Чернели рощи кедров. Как в первый раз я на нее, На Родину, глядела. Я знала: это все мое — Душа моя и тело.

2. «Белым камнем тот день отмечу…»

Белым камнем тот день отмечу, Когда я о победе пела, Когда я победе навстречу, Обгоняя солнце, летела.

3. «И весеннего аэродрома…»

И весеннего аэродрома Шелестит под ногой трава. Дома, дома – ужели дома! Как все ново и как знакомо, И такая в сердце истома, Сладко кружится голова… В свежем грохоте майского грома — Победительница Москва! Май 1944

Новоселье

1. Хозяйка

Е. С. Булгаковой

В этой горнице колдунья До меня жила одна: Тень ее еще видна Накануне новолунья, Тень ее еще стоит У высокого порога, И уклончиво и строго На меня она глядит. Я сама не из таких, Кто чужим подвластен чарам, Я сама… Но, впрочем, даром Тайн не выдаю своих. 5 августа 1943, Ташкент

2. Гости

      «…ты пьян, И все равно пора нах хауз…» Состарившийся Дон-Жуан И вновь помолодевший Фауст Столкнулись у моих дверей — Из кабака и со свиданья!.. Иль это было лишь ветвей Под черным ветром колыханье, Зеленой магией лучей, Как ядом, залитых, и все же — На двух знакомых мне людей До отвращения похожих? 11 ноября 1943

3. Измена

Не оттого, что зеркало разбилось, Не оттого, что ветер выл в трубе, Не оттого, что в мысли о тебе Уже чужое что-то просочилось, — Не оттого, совсем не оттого Я на пороге встретила его. 27 февраля 1944

4. Гибель[11]

Как будто страшной песенки Веселенький припев — Идет по шаткой лесенке,       Разлуку одолев. Не я к нему, а он ко мне — И голуби в окне… И двор в плюще, и ты в плаще       По слову моему. Не он ко мне, а я к нему —    во тьму,       во тьму,          во тьму. 16 октября 1943, Ташкент

Трещотка прокаженного

1. Пролог

Не лирою влюбленного Иду пленять народ — Трещотка прокаженного В моей руке поет. Успеете наахаться, И воя, и кляня, Я научу шарахаться Вас, смелых, от меня. Я не искала прибыли И славы не ждала, Я под крылом у гибели Все тридцать лет жила. 1960, Ленинград

2. Последнее возвращение

У меня одна дорога: От окна и до порога. Лагерная песня День шел за днем – и то и се Как будто бы происходило Обыкновенно – но чрез все Уж одиночество сквозило. Припахивало табаком, Мышами, сундуком открытым И обступало ядовитым Туманцем… 25 июля 1944, Ленинград

3. «То, что я делаю, способен делать каждый…»

Прокаженный молился… В. Брюсов То, что я делаю, способен делать каждый. Я не тонул во льдах, не изнывал от жажды И с горстью храбрецов не брал финляндский дот, И в бурю не спасал какой-то пароход. Ложиться спать, вставать, съедать обед убогий И даже посидеть на камне у дороги, И даже, повстречав падучую звезду Иль серых облаков знакомую гряду, Им улыбнуться вдруг, поди куда как трудно, Тем более дивлюсь своей судьбине чудной И, привыкая к ней, привыкнуть не могу, Как к неотступному и зоркому врагу… Затем что из двухсот советских миллионов, Живущих в благости отеческих законов, Найдется ль кто-нибудь, кто свой горчайший час На мой бы променял – я спрашиваю вас? А не откинул бы с улыбкою сердитой Мое прозвание, как корень ядовитый. О Господи! воззри на легкий подвиг мой И с миром отпусти свершившего домой. Январь 1941, Фонтанный Дом

4. «Лучше б я по самые плечи…»

Лучше б я по самые плечи Вбила в землю проклятое тело, Если б знала, чему навстречу, Обгоняя солнце, летела. Июнь 1944, Ленинград

5. Три осени

   Мне летние просто невнятны улыбки,    И тайны в зиме не найду,    Но я наблюдала почти без ошибки    Три осени в каждом году.    И первая – праздничный беспорядок,    Вчерашнему лету назло, И листья летят, словно клочья тетрадок, И запах дымка так ладанно-сладок, Все влажно, пестро и светло. И первыми в танец вступают березы, Накинув сквозной убор, Стряхнув второпях мимолетные слезы На соседку через забор. Но эта бывает – чуть начата повесть, Секунда, минута – и вот Приходит вторая, бесстрастна, как совесть, Мрачна, как воздушный налет. Все кажутся сразу бледнее и старше, Разграблен летний уют, И труб золотых отдаленные марши В пахучем тумане плывут… И в волнах холодных его фимиама Сокрыта высокая твердь, Но ветер рванул, распахнулось – и прямо Всем стало понятно: кончается драма, И это не третья осень, а смерть. 1943

6. На Смоленском кладбище

   А все, кого я на земле застала,    Вы, века прошлого дряхлеющий посев!    …    Вот здесь кончалось все: обеды у Донона,    Интриги и чины, балет, текущий счет…    На ветхом цоколе – дворянская корона    И ржавый ангелок сухие слезы льет. Восток еще лежал непознанным пространством И громыхал вдали, как грозный вражий стан, А с Запада несло викторианским чванством, Летели конфетти, и подвывал канкан… Август 1942, Дюрмень

7. Под Коломной

Шервинским

…Где на четырех высоких лапах Колокольни звонкие бока Поднялись, где в поле мятный запах, И гуляют маки в красных шляпах, И течет московская река, — Все бревенчато, дощато, гнуто… Полноценно цедится минута На часах песочных. Этот сад Всех садов и всех лесов дремучей, И над ним, как над бездонной кручей, Солнца древнего из сизой тучи Пристален и нежен долгий взгляд. 1 сентября 1943, Ташкент

8. «Со шпаной в канавке…»

Со шпаной в канавке Возле кабака, С пленными на лавке Гру-зо-ви-ка. Под густым туманом Над Москвой-рекой, С батькой-атаманом В петельке тугой. Я была со всеми, С этими и с теми, А теперь осталась Я сама с собой. Август 1946, Фонтанный Дом

9. Пушкин

Кто знает, что такое слава! Какой ценой купил он право, Возможность или благодать Над всем так мудро и лукаво Шутить, таинственно молчать И ногу ножкой называть?… 7 марта 1943, Ташкент

10. «Наше священное ремесло…»

Наше священное ремесло Существует тысячи лет… С ним и без света миру светло. Но еще ни один не сказал поэт, Что мудрости нет, и старости нет, А может, и смерти нет. 25 июня 1944, Ленинград

Вторая годовщина (Простые рифмы)

Нет, я не выплакала их. Они внутри скипелись сами. И все проходит пред глазами Давно без них, всегда без них. Без них меня томит и душит Обиды и разлуки боль. Проникла в кровь – трезвит и сушит Их всесжигающая соль. Но мнится мне: в сорок четвертом, И не в июня ль первый день, Как на шелку возникла стертом Твоя «страдальческая тень». Еще на всем печать лежала Великих бед, недавних гроз, — И я свой город увидала Сквозь радугу последних слез. 31 мая 1946, Фонтанный Дом

Надпись на портрете

Т. Вечесловой

Дымное исчадье полнолунья, Белый мрамор в сумраке аллей, Роковая девочка, плясунья, Лучшая из всех камей.    От таких и погибали люди,    За такой Чингиз послал посла,    И такая на кровавом блюде    Голову Крестителя несла. 15 июня 1946

Cinque[12]

Autant que toi sans doute,       il te sera fidèle, Et constant jusqu’ à la mort. Baudelaire [13]

1. «Как у облака на краю…»

Как у облака на краю, Вспоминаю я речь твою, А тебе от речи моей Стали ночи светлее дней. Так, отторгнутые от земли, Высоко мы, как звезды, шли. Ни отчаянья, ни стыда Ни теперь, ни потом, ни тогда. Но живого и наяву, Слышишь ты, как тебя зову. И ту дверь, что ты приоткрыл, Мне захлопнуть не хватит сил. 26 ноября 1945

2. «Истлевают звуки в эфире…»

Истлевают звуки в эфире, И заря притворилась тьмой. В навсегда онемевшем мире Два лишь голоса: твой и мой. И под ветер с незримых Ладог, Сквозь почти колокольный звон, В легкий блеск перекрестных радуг Разговор ночной превращен. 20 декабря 1945

3. «Я не любила с давних дней…»

Я не любила с давних дней, Чтобы меня жалели, А с каплей жалости твоей Иду, как с солнцем в теле. Вот отчего вокруг заря. Иду я, чудеса творя, Вот отчего! 20 декабря 1945

4. «Знаешь сам, что не стану славить…»

Знаешь сам, что не стану славить Нашей встречи горчайший день. Что тебе на память оставить, Тень мою? На что тебе тень? Посвященье сожженной драмы, От которой и пепла нет, Или вышедший вдруг из рамы Новогодний страшный портрет? Или слышимый еле-еле Звон березовых угольков, Или то, что мне не успели Досказать про чужую любовь? 6 января 1946

5. «Не дышали мы сонными маками…»

Не дышали мы сонными маками, И своей мы не знаем вины. Под какими же звездными знаками Мы на горе себе рождены? И какое кромешное варево Поднесла нам январская тьма? И какое незримое зарево Нас до света сводило с ума? 11 января 1946

Путем всея земли (Китежанка)

В санех сидя, отправляясь путем всея земли…

Поучение Владимира Мономаха детям

И Ангел поклялся живущим, что времени больше не будет.

Апокалипсис

Из письма К*** (вместо предисловия)

В первой половине марта 1940 года на полях моих черновиков стали появляться ни с чем не связанные строки. Это в особенности относится к черновику стихотворения «Видение», которое я написала в ночь штурма Выборга и объявления перемирия.

Смысл этих строк казался мне тогда темным и, если хотите, даже странным, они довольно долго не обещали превратиться в нечто целое и как будто были обычными бродячими строчками, пока не пробил их час и они не попали в тот горн, откуда вышли такими, какими вы видите их здесь.

Осенью этого же года я написала еще три не лирические вещи. Сначала хотела присоединить их к «Китежанке» и написать книгу «Маленькие поэмы», но одна из них, «Поэма без героя», вырвалась, перестала быть маленькой, а главное, не терпит никакого соседства; две другие, «Россия Достоевского» и «Пятнадцатилетние руки», претерпели иную судьбу: они, по-видимому, погибли в осажденном Ленинграде, и то, что я восстановила по памяти уже здесь, в Ташкенте, безнадежно фрагментарно. Поэтому «Китежанка» осталась в гордом одиночестве, как говорили наши отцы.

1. «Прямо под ноги пулям…»

Прямо под ноги пулям, Расталкивая года, По январям и июлям Я проберусь туда… Никто не увидит ранку, Крик не услышит мой, Меня, китежанку, Позвали домой. И гнались за мною Сто тысяч берез, Стеклянной стеною Струился мороз. У давних пожарищ Обугленный склад. «Вот пропуск, товарищ, Пустите назад…» И воин спокойно Отводит штык. Как пышно и знойно Тот остров возник! И красная глина, И яблочный сад… О salve, Regina! — Пылает закат. Тропиночка круто Взбиралась, дрожа. Мне надо кому-то Здесь руку пожать… Но хриплой шарманки Не слушаю стон. Не тот китежанке Послышался звон.

2. «Окопы, окопы…»

Окопы, окопы, — Заблудишься тут! От старой Европы Остался лоскут, Где в облаке дыма Горят города… И вот уже Крыма Темнеет гряда. Я плакальщиц стаю Веду за собой. О, тихого края Плащ голубой!.. Над мертвой медузой Смущенно стою; Здесь встретилась с Музой, Ей клятву даю. Но громко смеется. Не верит: «Тебе ль?» По капелькам льется Душистый апрель. И вот уже славы Высокий порог, Но голос лукавый Предостерег: «Сюда ты вернешься, Вернешься не раз, Но снова споткнешься О крепкий алмаз. Ты лучше бы мимо, Ты лучше б назад, Хулима, хвалима, В отеческий сад».

3. «Вечерней порою…»

Вечерней порою Сгущается мгла. Пусть Гофман со мною Дойдет до угла. Он знает, как гулок Задушенный крик И чей в переулок Забрался двойник. Ведь это не шутки, Что двадцать пять лет Мне видится жуткий Один силуэт. «Так, значит, направо? Вот здесь, за углом? Спасибо!» – Канава И маленький дом. Не знала, что месяц Во всё посвящен. С веревочных лестниц Срывается он, Спокойно обходит Покинутый дом, Где ночь на исходе За круглым столом Гляделась в обломок Разбитых зеркал И в груде потемок Зарезанный спал.

4. «Чистейшего звука…»

Чистейшего звука Высокая власть, Как будто разлука Натешилась всласть. Знакомые зданья Из смерти глядят — И будет свиданье Печальней стократ Всего, что когда-то Случилось со мной… За новой утратой Иду я домой.

5. «Черемуха мимо…»

Черемуха мимо Прокралась, как сон, И кто-то «Цусима!» Сказал в телефон. Скорее, скорее — Кончается срок: «Варяг» и «Кореец» Пошли на восток… Там ласточкой реет Старая боль… А дальше темнеет Форт Шаброль, Как прошлого века Разрушенный склеп, Где старый калека Оглох и ослеп. Суровы и хмуры, Его сторожат С винтовками буры. «Назад, назад!!»

6. «Великую зиму…»

Великую зиму Я долго ждала, Как белую схиму Ее приняла. И в легкие сани Спокойно сажусь… Я к вам, китежане, До ночи вернусь. За древней стоянкой Один переход… Теперь с китежанкой Никто не пойдет, Ни брат, ни соседка, Ни первый жених, — Лишь хвойная ветка Да солнечный стих, Оброненный нищим И поднятый мной… В последнем жилище Меня упокой. 10–12 марта 1940, Фонтанный Дом

Из книги БЕГ ВРЕМЕНИ

Пала седьмая завеса тумана, — Та, за которой приходит весна.

Т. К.

Вереница четверостиший

«Ржавеет золото, и истлевает сталь…»

Ржавеет золото, и истлевает сталь, Крошится мрамор. К смерти все готово. Всего прочнее на земле – печаль И долговечней – царственное слово. 1945

К стихам

Вы так вели по бездорожью, Как в мрак падучая звезда. Вы были горечью и ложью, А утешеньем – никогда. 1961 (?)

Конец демона

Словно Врубель наш вдохновенный, Лунный луч тот профиль чертил. И поведал ветер блаженный То, что Лермонтов утаил. 1961

«И было сердцу ничего не надо…»

И было сердцу ничего не надо, Когда пила я этот жгучий зной… «Онегина» воздушная громада, Как облако, стояла надо мной. 14 апреля 1962, Ленинград

«Взоры огненней огня…»

Взоры огненней огня И усмешка Леля… Не обманывай меня, Первое апреля! 31 мая 1963

«…И на этом сквозняке…»

…И на этом сквозняке Исчезают мысли, чувства… Даже вечное искусство Нынче как-то налегке! 1943

Имя

Татарское, дремучее Пришло из никуда, К любой беде липучее, Само оно – беда. Лето 1958

«И слава лебедью плыла…»

И слава лебедью плыла Сквозь золотистый дым. А ты, любовь, всегда была Отчаяньем моим.

«О своем я уже не заплачу…»

О своем я уже не заплачу, Но не видеть бы мне на земле Золотое клеймо неудачи На еще безмятежном челе. 13 июня 1962

Песенки

1. Дорожная, или Голос из темноты

Кто чего боится, То с тем и случится, — Ничего бояться не надо. Эта песня пета, Пета, да не эта, А другая тоже На нее похожа…       Боже! 1943, Ташкент

2. Застольная

Под узорной скатертью       Не видать стола. Я стихам не матерью —       Мачехой была. Эх, бумага белая,       Строчек ровный ряд. Сколько раз глядела я,       Как они горят. Сплетней изувечены,       Биты кистенем, Мечены, мечены       Каторжным клеймом. 1955

3. Любовная

А ведь мы с тобой       Не любилися, Только всем тогда       Поделилися. Тебе – белый свет,       Пути вольные, Тебе зорюшки       Колокольные. А мне ватничек       И ушаночку. Не жалей меня,       Каторжаночку. 1955

4. Лишняя

Тешил – ужас. Грела – вьюга, Вел вдоль смерти – мрак. Отняты мы друг у друга… Разве можно так? Если хочешь – расколдую, Доброй быть позволь: Выбирай себе любую, Но не эту боль. Июль 1959, Комарово

5. Прощальная

Не смеялась и не пела, Целый день молчала, А всего с тобой хотела С самого начала: Беззаботной первой ссоры, Полной светлых бредней, И безмолвной, черствой, скорой Трапезы последней. 1959

6. Последняя

Услаждала бредами, Пением могил. Наделяла бедами Свыше всяких сил. Занавес неподнятый, Хоровод теней, — Оттого и отнятый Был мне всех родней. Это все поведано Самой глуби роз. Но забыть мне не дано Вкус вчерашних слез. 24 января 1964

Венок мертвым

I. Учитель

Памяти Иннокентия Анненского

А тот, кого учителем считаю, Как тень прошел и тени не оставил, Весь яд впитал, всю эту одурь выпил, И славы ждал, и славы не дождался, Кто был предвестьем, предзнаменованьем Всего, что с нами после совершилось, Всех пожалел, во всех вдохнул томленье — И задохнулся… 1945

II. «De profundis… Мое поколенье…»

De profundis[14]… Мое поколенье Мало меду вкусило. И вот Только ветер гудит в отдаленье, Только память о мертвых поет. Наше было не кончено дело, Наши были часы сочтены, До желанного водораздела, До вершины великой весны, До неистового цветенья Оставалось лишь раз вздохнуть… Две войны, мое поколенье, Освещали твой страшный путь. 23 марта 1944, Ташкент

III. «Всё это разгадаешь ты один…»

Б. Пильняку

Всё это разгадаешь ты один… Когда бессонный мрак вокруг клокочет, Тот солнечный, тот ландышевый клин Врывается во тьму декабрьской ночи. И по тропинке я к тебе иду, И ты смеешься беззаботным смехом, Но хвойный лес и камыши в пруду Ответствуют каким-то странным эхом… О, если этим мертвого бужу, Прости меня, я не могу иначе: Я о тебе, как о своем, тужу И каждому завидую, кто плачет, Кто может плакать в этот страшный час О тех, кто там лежит на дне оврага… Но выкипела, не дойдя до глаз, Глаза мои не освежила влага. 1938

IV. «Я над ними склонюсь, как над чашей…»

О. Мандельштаму

Я над ними склонюсь, как над чашей, В них заветных заметок не счесть — Окровавленной юности нашей Это черная нежная весть. Тем же воздухом, так же над бездной Я дышала когда-то в ночи, В той ночи и пустой и железной, Где напрасно зови и кричи. О, как пряно дыханье гвоздики, Мне когда-то приснившейся там, — Это кружатся Эвридики, Бык Европу везет по волнам. Это наши проносятся тени Над Невой, над Невой, над Невой, Это плещет Нева о ступени, Это пропуск в бессмертие твой. Это ключики от квартиры, О которой теперь ни гу-гу… Это голос таинственной лиры, На загробном гостящей лугу. 5 июля 1957, Комарово

V. Поздний ответ

Белорученька моя, чернокнижница… М. Ц. Невидимка, двойник, пересмешник… Что ты прячешься в черных кустах? — То забьешься в дырявый скворешник, То блеснешь на погибших крестах, То кричишь из Маринкиной башни: «Я сегодня вернулась домой, Полюбуйтесь, родимые пашни, Что за это случилось со мной, Поглотила любимых пучина, И разграблен родительский дом». … Мы сегодня с тобою, Марина, По столице полночной идем. А за нами таких миллионы, И безмолвнее шествия нет… А вокруг погребальные звоны Да московские хриплые стоны Вьюги, наш заметающей след. 16 марта 1940, 1961, Фонтанный Дом – Красная Конница

VI. «Вот это я тебе, взамен могильных роз…»

Памяти М. Булгакова

Вот это я тебе, взамен могильных роз, Взамен кадильного куренья; Ты так сурово жил и до конца донес Великолепное презренье. Ты пил вино, ты как никто шутил И в душных стенах задыхался, И гостью страшную ты сам к себе впустил И с ней наедине остался. И нет тебя, и все вокруг молчит О скорбной и высокой жизни, Лишь голос мой, как флейта, прозвучит И на твоей безмолвной тризне. О, кто подумать мог, что полоумной мне, Мне, плакальщице дней не бывших, Мне, тлеющей на медленном огне, Всех пережившей, все забывшей, — Придется поминать того, кто, полный сил, И светлых замыслов, и воли, Как будто бы вчера со мною говорил, Скрывая дрожь смертельной боли. Март 1940, Фонтанный Дом

VII. Борису Пастернаку

Б. П.

1. «И снова осень валит Тамерланом…»

И снова осень валит Тамерланом, В арбатских переулках тишина. За полустанком или за туманом Дорога непроезжая черна. Так вот она, последняя! И ярость Стихает. Все равно что мир оглох… Могучая евангельская старость И тот горчайший гефсиманский вздох. 1957

2. «Как птица, мне ответит эхо…»

Как птица, мне ответит эхо. Б. П. Умолк вчера неповторимый голос, И нас покинул собеседник рощ. Он превратился в жизнь дающий колос Или в тончайший, им воспетый дождь. И все цветы, что только есть на свете, Навстречу этой смерти расцвели. Но сразу стало тихо на планете, Носящей имя скромное… Земли. 1 июня 1960, Москва, Боткинская больница

3. «Словно дочка слепого Эдипа…»

Словно дочка слепого Эдипа, Муза к смерти провидца вела,    А одна сумасшедшая липа    В этом траурном мае цвела    Прямо против окна, где когда-то    Он поведал мне, что перед ним    Вьется путь золотой и крылатый,    Где он вышнею волей храним. 11 июня 1960, Москва, Боткинская больница

VIII. Нас четверо (Комаровские наброски)

Ужели и гитане гибкой Все муки Данта суждены. О. М. Таким я вижу облик Ваш и взгляд. Б. П. О, Муза Плача… М. Ц. …И отступилась я здесь от всего, От земного всякого блага. Духом, хранителем «места сего» Стала лесная коряга. Все мы немного у жизни в гостях, Жить – это только привычка. Чудится мне на воздушных путях Двух голосов перекличка.    Двух? А еще у восточной стены,    В зарослях крепкой малины,    Темная, свежая ветвь бузины…    Это – письмо от Марины. 19–20 ноября 1961, Больница в Гавани

IX. «Словно дальнему голосу внемлю…»

М. 3.

Словно дальнему голосу внемлю, А вокруг ничего, никого. В эту черную добрую землю Вы положите тело его. Ни гранит, ни плакучая ива Прах легчайший не осенят. Только ветры морские с залива, Чтоб оплакать его, прилетят… 1958, Комарово

X. Памяти Анты

Пусть это даже из другого цикла… Мне видится улыбка ясных глаз, И «умерла» так жалостно приникло К прозванью милому, как будто первый раз       Я слышала его. Осень 1960, Красная Конница

XI. «И сердце то уже не отзовется…»

H. П.

И сердце то уже не отзовется На голос мой, ликуя и скорбя. Все кончено… И песнь моя несется В пустую ночь, где больше нет тебя. 1953

Шиповник цветет (Из сожженной тетради)

And thou art distant in humanity. Keats [15]

«Вместо праздничного поздравленья…»

Вместо праздничного поздравленья Этот ветер, жесткий и сухой, Принесет вам только запах тленья, Привкус дыма и стихотворенья, Что моей написаны рукой. 1961

1. Сожженная тетрадь

   Уже красуется на книжной полке    Твоя благополучная сестра,    А над тобою звездных стай осколки    И под тобою угольки костра.    Как ты молила, как ты жить хотела,    Как ты боялась едкого огня! Но вдруг твое затрепетало тело, А голос, улетая, клял меня. И сразу же зашелестели сосны И отразились в недрах лунных вод. А вкруг костра священнейшие весны Уже вели надгробный хоровод. 1961

2. Наяву

И время прочь, и пространство прочь, Я все разглядела сквозь белую ночь: И нарцисс в хрустале у тебя на столе, И сигары синий дымок, И то зеркало, где, как в чистой воде, Ты сейчас отразиться мог. И время прочь, и пространство прочь… Но и ты мне не можешь помочь. 13 июня 1946

3. Во сне

Черную и прочную разлуку Я несу с тобою наравне. Что ж ты плачешь? Дай мне лучше руку, Обещай опять прийти во сне. Мне с тобою как горе с горою… Мне с тобой на свете встречи нет. Только б ты полночною порою Через звезды мне прислал привет. 15 февраля 1946

4. «И увидел месяц лукавый…»

И увидел месяц лукавый, Притаившийся у ворот, Как свою посмертную славу Я меняла на вечер тот. Теперь меня позабудут, И книги сгниют в шкафу. Ахматовской звать не будут Ни улицу, ни строфу. 27 января 1946, Фонтанный Дом

5. «Дорогою ценой и нежданной…»

Дорогою ценой и нежданной Я узнала, что помнишь и ждешь, А быть может, и место найдешь Ты – могилы моей безымянной. Август 1946, Фонтанный Дом

6. Первая песенка

   Таинственной невстречи    Пустынны торжества,    Несказанные речи,    Безмолвные слова.    Нескрещенные взгляды    Не знают, где им лечь.    И только слезы рады,    Что можно долго течь. Шиповник Подмосковья, Увы! при чем-то тут… И это всё любовью Бессмертной назовут. 5 декабря 1956

7. Другая песенка

Несказанные речи Я больше не твержу. Но в память той невстречи Шиповник посажу. Как сияло там и пело Нашей встречи чудо, Я вернуться не хотела Никуда оттуда. Горькой было мне усладой Счастье вместо долга, Говорила с кем не надо, Говорила долго. Пусть влюбленных страсти душат, Требуя ответа. Мы же, милый, только души У предела света. 1956

8. Сон

Сладко ль видеть неземные сны? А. Блок    Был вещим этот сон или не вещим…    Марс воссиял среди небесных звезд, Он алым стал, искрящимся, зловещим, — А мне в ту ночь приснился твой приезд. Он был во всем… И в баховской Чаконе, И в розах, что напрасно расцвели, И в деревенском колокольном звоне Над чернотой распаханной земли. И в осени, что подошла вплотную И вдруг, раздумав, спряталась опять. О август мой, как мог ты весть такую Мне в годовщину страшную отдать! Чем отплачу за царственный подарок? Куда идти и с кем торжествовать? И вот пишу, как прежде без помарок, Мои стихи в сожженную тетрадь. 14 августа 1956, Старки – Москва

9. «По той дороге, где Донской…»

По той дороге, где Донской Вел рать великую когда-то, Где ветер помнит супостата, Где месяц желтый и рогатый, — Я шла, как в глубине морской… Шиповник так благоухал, Что даже превратился в слово, И встретить я была готова Моей судьбы девятый вал. 1956

10. «Ты выдумал меня. Такой на свете нет…»

Ты выдумал меня. Такой на свете нет, Такой на свете быть не может. Ни врач не исцелит, не утолит поэт, — Тень призрака тебя и день и ночь тревожит. Мы встретились с тобой в невероятный год, Когда уже иссякли мира силы, Все было в трауре, все никло от невзгод, И были свежи лишь могилы. Без фонарей как смоль был черен невский вал, Глухонемая ночь вокруг стеной стояла… Так вот когда тебя мой голос вызывал! Что делала – сама еще не понимала. И ты пришел ко мне, как бы звездой ведом, По осени трагической ступая, В тот навсегда опустошенный дом, Откуда унеслась стихов казненных стая. 18 августа 1956, Старки

11. В разбитом зеркале

Непоправимые слова Я слушала в тот вечер звездный, И закружилась голова, Как над пылающею бездной. И гибель выла у дверей, И ухал черный сад, как филин, И город, смертно обессилен, Был Трои в этот час древней. Тот час был нестерпимо ярок И, кажется, звенел до слез. Ты отдал мне не тот подарок, Который издалёка вез. Казался он пустой забавой В тот вечер огненный тебе. И стал он медленной отравой В моей загадочной судьбе. И он всех бед моих предтеча, — Не будем вспоминать о нем!.. Несостоявшаяся встреча Еще рыдает за углом. 1956

12. «Пусть кто-то еще отдыхает на юге…»

Ты опять со мной, подруга осень! Ин. Анненский Пусть кто-то еще отдыхает на юге И нежится в райском саду. Здесь северно очень – и осень в подруги Я выбрала в этом году. Живу, как в чужом, мне приснившемся доме, Где, может быть, я умерла, Где странное что-то в вечерней истоме Хранят для себя зеркала. Иду между черных приземистых елок, Там вереск на ветер похож, И светится месяца тусклый осколок, Как финский зазубренный нож.    Сюда принесла я блаженную память    Последней невстречи с тобой —    Холодное, чистое, легкое пламя    Победы моей над судьбой. 1956, Комарово

13. «Ты напрасно мне под ноги мечешь…»

Вижу я, лебедь тешится моя. Пушкин Ты напрасно мне под ноги мечешь И величье, и славу, и власть. Знаешь сам, что не этим излечишь Песнопения светлую страсть. Разве этим развеешь обиду? Или золотом лечат тоску? Может быть, я и сдамся для виду. Не притронусь я дулом к виску. Смерть стоит все равно у порога, Ты гони ее или зови. А за нею темнеет дорога, По которой ползла я в крови, А за нею десятилетья Скуки, страха и той пустоты, О которой могла бы пропеть я, Да боюсь, что расплачешься ты. Что ж, прощай. Я живу не в пустыне. Ночь со мной и всегдашняя Русь. Так спаси же меня от гордыни, В остальном я сама разберусь. 9 апреля 1958, Москва

14. «Не пугайся, – я еще похожей…»

Против воли я твой, царица, берег покинул. «Энеида». Песнь 6 Ромео не было, Эней, конечно, был. А. Ахматова Не пугайся, – я еще похожей Нас теперь изобразить могу. Призрак ты – иль человек прохожий, Тень твою зачем-то берегу. Был недолго ты моим Энеем, — Я тогда отделалась костром. Друг о друге мы молчать умеем. И забыл ты мой проклятый дом. Ты забыл те, в ужасе и в муке, Сквозь огонь протянутые руки И надежды окаянной весть. Ты не знаешь, чтó тебе простили… Создан Рим, плывут стада флотилий, И победу славословит лесть. 2 августа 1962, Комарово

15. Через много лет (Последнее слово)

Men che dramma Di sangue m’è rimaso,       che nontremi. Purg. XXX[16] Ты стихи мои требуешь прямо… Как-нибудь проживешь и без них. Пусть в крови не осталось и грамма, Не впитавшего горечи их. Мы сжигаем несбыточной жизни Золотые и пышные дни, И о встрече в небесной отчизне Нам ночные не шепчут огни. И от наших великолепий Холодочка струится волна, Словно мы на таинственном склепе Чьи-то, вздрогнув, прочли имена. Не придумать разлуку бездонней, Лучше б сразу тогда – наповал… И, наверное, нас разлученней В этом мире никто не бывал. 1963, Москва

16. «И это станет для людей…»

   И это станет для людей    Как времена Веспасиана, А было это – только рана И муки облачко над ней. 18 декабря 1964. Ночь, Рим

Античная страничка

I. Смерть Софокла

Тогда царь понял, что умер Софокл.

Легенда На дом Софокла в ночь слетел с небес орел, И мрачно хор цикад вдруг зазвенел из сада. А в этот час уже в бессмертье гений шел, Минуя вражий стан у стен родного града. Так вот когда царю приснился странный сон: Сам Дионис ему снять повелел осаду, Чтоб шумом не мешать обряду похорон И дать афинянам почтить его отраду. 1961

II. Александр у Фив

Наверно, страшен был и грозен юный царь, Когда он произнес: «Ты уничтожишь Фивы». И старый вождь узрел тот город горделивый, Каким он знал его еще когда-то встарь. Всё, всё предать огню! И царь перечислял И башни, и врата, и храмы – чудо света, Как будто для него уже иссякла Лета, Но вдруг задумался и, просветлев, сказал: «Ты только присмотри, чтоб цел был Дом Поэта». Октябрь 1961, Ленинград, Больница в Гавани

Тайны ремесла

1. Творчество

Бывает так: какая-то истома; В ушах не умолкает бой часов; Вдали раскат стихающего грома. Неузнанных и пленных голосов Мне чудятся и жалобы и стоны, Сужается какой-то тайный круг, Но в этой бездне шепотов и звонов Встает один, все победивший звук. Так вкруг него непоправимо тихо, Что слышно, как в лесу растет трава, Как по земле идет с котомкой лихо… Но вот уже послышались слова И легких рифм сигнальные звоночки, — Тогда я начинаю понимать, И просто продиктованные строчки Ложатся в белоснежную тетрадь. 5 ноября 1936, Фонтанный Дом

2. «Мне ни к чему одические рати…»

Мне ни к чему одические рати И прелесть элегических затей. По мне, в стихах все быть должно некстати, Не так, как у людей. Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда, Как желтый одуванчик у забора, Как лопухи и лебеда.    Сердитый окрик, дегтя запах свежий,    Таинственная плесень на стене…    И стих уже звучит, задорен, нежен,    На радость вам и мне. 21 января 1940

3. Муза

Как и жить мне с этой обузой, А еще называют Музой, Говорят: «Ты с ней на лугу…» Говорят: «Божественный лепет…» Жестче, чем лихорадка, оттреплет, И опять весь год ни гу-гу.

4. Поэт

Подумаешь, тоже работа, — Беспечное это житье: Подслушать у музыки что-то И выдать шутя за свое. И чье-то веселое скерцо В какие-то строки вложив, Поклясться, что бедное сердце Так стонет средь блещущих нив. А после подслушать у леса, У сосен, молчальниц на вид, Пока дымовая завеса Тумана повсюду стоит. Налево беру и направо И даже, без чувства вины, Немного у жизни лукавой И все – у ночной тишины. Лето 1959, Комарово

5. Читатель

Не должен быть очень несчастным И, главное, скрытным. О нет! — Чтоб быть современнику ясным, Весь настежь распахнут поэт. И рампа торчит под ногами, Все мертвенно, пусто, светло, Лайм-лайта холодное пламя Его заклеймило чело. А каждый читатель как тайна, Как в землю закопанный клад, Пусть самый последний, случайный, Всю жизнь промолчавший подряд. Там все, что природа запрячет, Когда ей угодно, от нас. Там кто-то беспомощно плачет В какой-то назначенный час. И сколько там сумрака ночи, И тени, и сколько прохлад, Там те незнакомые очи До света со мной говорят, За что-то меня упрекают И в чем-то согласны со мной… Так исповедь льется немая, Беседы блаженнейшей зной. Наш век на земле быстротечен И тесен назначенный круг, А он неизменен и вечен — Поэта неведомый друг. 23 июля 1959, Комарово

6. Последнее стихотворение

Одно, словно кем-то встревоженный гром, С дыханием жизни врывается в дом, Смеется, у горла трепещет, И кружится, и рукоплещет. Другое, в полночной родясь тишине, Не знаю откуда крадется ко мне, Из зеркала смотрит пустого И что-то бормочет сурово. А есть и такие: средь белого дня, Как будто почти что не видя меня, Струятся по белой бумаге, Как чистый источник в овраге. А вот еще: тайное бродит вокруг — Не звук и не цвет, не цвет и не звук, — Гранится, меняется, вьется, А в руки живым не дается. Но это!.. по капельке выпило кровь, Как в юности злая девчонка – любовь, И, мне не сказавши ни слова, Безмолвием сделалось снова. И я не знавала жесточе беды. Ушло, и его протянулись следы К какому-то крайнему краю, А я без него… умираю. 1 декабря 1959, Ленинград

7. Эпиграмма

Могла ли Биче словно Дант творить, Или Лаура жар любви восславить? Я научила женщин говорить… Но, Боже, как их замолчать заставить! 1958

8. Про стихи Нарбута

Это – выжимки бессонниц, Это – свеч кривых нагар, Это – сотен белых звонниц Первый утренний удар… Это – теплый подоконник Под черниговской луной, Это – пчелы, это – донник, Это – пыль, и мрак, и зной. Апрель 1940, Москва

9. «Многое еще, наверно, хочет…»

Многое еще, наверно, хочет Быть воспетым голосом моим: То, что, бессловесное, грохочет, Иль во тьме подземный камень точит, Или пробивается сквозь дым. У меня не выяснены счеты С пламенем, и ветром, и водой… Оттого-то мне мои дремоты Вдруг такие распахнут ворота И ведут за утренней звездой. 1942, Ташкент

«…А человек, который для меня…»

…А человек, который для меня Теперь никто, а был моей заботой И утешеньем самых горьких лет, — Уже бредет как призрак по окрайнам, По закоулкам и задворкам жизни, Тяжелый, одурманенный безумьем, С оскалом волчьим…       Боже, Боже, Боже! Как пред тобой я тяжко согрешила! Оставь мне жалость хоть… 13 января 1945

«Вот она, плодоносная осень!..»

Вот она, плодоносная осень! Поздновато ее привели. А пятнадцать блаженнейших весен Я подняться не смела с земли. Я так близко ее разглядела, К ней припала, ее обняла, А она в обреченное тело Силу тайную тайно лила. 13 сентября 1962, Комарово

При непосылке поэмы

Приморские порывы ветра, И дом, в котором не живем, И тень заветнейшего кедра Перед запретнейшим окном… На свете кто-то есть, кому бы Послать все эти строки. Что ж! Пусть горько улыбнутся губы, А сердце снова тронет дрожь. 1963

Поэма без героя Триптих (1940–1962)

Deus conservat omnia[17].

Девиз на гербе Фонтанного Дома

Вместо предисловия

Иных уж нет, а те далече. Пушкин

Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом в ночь на 27 декабря 1940 года, прислав как вестника еще осенью один небольшой отрывок.

Я не звала ее. Я даже не ждала ее в тот холодный и темный день моей последней ленинградской зимы.

Ее появлению предшествовало несколько мелких и незначительных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями.

В ту ночь я написала два куска первой части («1913») и «Посвящение». В начале января я почти неожиданно для себя написала «Решку», а в Ташкенте (в два приема) – «Эпилог», ставший третьей частью поэмы, и сделала несколько существенных вставок в обе первые части.

Я посвящаю эту поэму памяти ее первых слушателей – моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады.

Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи.

8 апреля 1943, Ташкент

До меня часто доходят слухи о превратных нелепых толкованиях «Поэмы без героя». И кто-то даже советует мне сделать поэму более понятной.

Я воздержусь от этого.

Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит.

Ни изменять, ни объяснять ее я не буду.

«Еже писахъ – писахъ»[18].

Ноябрь 1944, Ленинград

Посвящение

27 декабря 1940

Вс. К‹нязеву›

… …а так как мне бумаги не хватило, Я на твоем пишу черновике. И вот чужое слово проступает, И, как тогда снежинка на руке, Доверчиво и без упрека тает. И темные ресницы Антиноя [19] Вдруг поднялись – и там зеленый дым, И ветерком повеяло родным… Не море ли?    Нет, это только хвоя Могильная, и в накипанье пен Все ближе, ближе…    Marche funèbre…[20]       Шопен… Ночь, Фонтанный Дом

Второе посвящение

О. С‹удейкиной›

Ты ли, Путаница-Психея[21],    Черно-белым веером вея,       Наклоняешься надо мной, Хочешь мне сказать по секрету,    Что уже миновала Лету       И иною дышишь весной. Не диктуй мне, сама я слышу:    Теплый ливень уперся в крышу,       Шепоточек слышу в плюще. Кто-то маленький жить собрался,    Зеленел, пушился, старался       Завтра в новом блеснуть плаще. Сплю —       она одна надо мною.    Ту, что люди зовут весною,       Одиночеством я зову. Сплю —       мне снится молодость наша,    Та, его миновавшая чаша;       Я ее тебе наяву,    Если хочешь, отдам на память,       Словно в глине чистое пламя          Иль подснежник в могильном рву. 25 мая 1945, Фонтанный Дом

Третье и последнее (Le jour des rois)[22]

Раз в крещенский вечерок… Жуковский Полно мне леденеть от страха,    Лучше кликну Чакону Баха,       А за ней войдет человек… Он не станет мне милым мужем,    Но мы с ним такое заслужим,       Что смутится Двадцатый Век. Я его приняла случайно    За того, кто дарован тайной,       С кем горчайшее суждено, Он ко мне во дворец Фонтанный    Опоздает ночью туманной       Новогоднее пить вино. И запомнит Крещенский вечер,    Клен в окне, венчальные свечи       И поэмы смертный полет… Но не первую ветвь сирени,    Не кольцо, не сладость молений —       Он погибель мне принесет. 5 января 1956

Вступление

ИЗ ГОДА СОРОКОВОГО,    КАК С БАШНИ, НА ВСЕ ГЛЯЖУ.       КАК БУДТО ПРОЩАЮСЬ СНОВА          С ТЕМ, С ЧЕМ ДАВНО ПРОСТИЛАСЬ,             КАК БУДТО ПЕРЕКРЕСТИЛАСЬ                И ПОД ТЕМНЫЕ СВОДЫ СХОЖУ. 25 августа 1941, Осажденный Ленинград

Часть первая Девятьсот тринадцатый год Петербургская повесть

Di rider finirai Pria dell’ aurora. Don Ciovanni [23]

Глава первая

С Татьяной нам не ворожить… Пушкин Новогодний праздник длится пышно, Влажны стебли новогодних роз. 1914

Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Белый зеркальный зал. Лирическое отступление – «Гость из Будущего». Маскарад. Поэт. Призрак.

Я зажгла заветные свечи,    Чтобы этот светился вечер,    И с тобой, ко мне не пришедшим,       Сорок первый встречаю год. Но…    Господняя сила с нами!       В хрустале утонуло пламя,         «И вино, как отрава, жжет»[24]. Это всплески жесткой беседы,    Когда все воскресают бреды,       А часы все еще не бьют… Нету меры моей тревоге,    Я сама, как тень на пороге,       Стерегу последний уют. И я слышу звонок протяжный,    И я чувствую холод влажный,       Каменею, стыну, горю… И как будто припомнив что-то,    Повернувшись вполоборота,       Тихим голосом говорю: «Вы ошиблись: Венеция дожей —    Это рядом… Но маски в прихожей,       И плащи, и жезлы, и венцы Вам сегодня придется оставить.    Вас я вздумала нынче прославить,       Новогодние сорванцы!» Этот Фаустом, тот Дон-Жуаном,    Дапертутто[25], Иоканааном[26],       Самый скромный – северным Гланом Иль убийцею Дорианом,    И все шепчут своим дианам       Твердо выученный урок. А для них расступились стены,    Вспыхнул свет, завыли сирены       И, как купол, вспух потолок. Я не то что боюсь огласки…    Чтó мне Гамлетовы подвязки,       Чтó мне вихрь Саломеиной пляски,          Чтó мне поступь Железной Маски,             Я еще пожелезней тех…       И чья очередь испугаться,          Отшатнуться, отпрянуть, сдаться             И замаливать давний грех? Ясно всё:       Не ко мне, так к кому же?[27] Не для них здесь готовился ужин,          И не им со мной по пути. Хвост запрятал под фалды фрака…    Как он хром и изящен…                Однако       Я надеюсь, Владыку Мрака          Вы не смели сюда ввести? Маска это, череп, лицо ли —       Выражение злобной боли,          Что лишь Гойя мог передать. Общий баловень и насмешник,    Перед ним самый смрадный грешник —       Воплощенная благодать… Веселиться – так веселиться,    Только как же могло случиться,       Что одна я из них жива? Завтра утро меня разбудит,    И никто меня не осудит,       И в лицо мне смеяться будет          Заоконная синева. Но мне страшно: войду сама я,    Кружевную шаль не снимая,       Улыбнусь всем и замолчу. С той, какою была когда-то,    В ожерелье черных агатов,       До долины Иосафата[28]          Снова встретиться не хочу… Не последние ль близки сроки?…    Я забыла ваши уроки,       Краснобаи и лжепророки! —          Но меня не забыли вы. Как в прошедшем грядущее зреет,    Так в грядущем прошлое тлеет —       Страшный праздник мертвой                листвы.

БЕЛЫЙ ЗАЛ

Звук шагов, тех, которых нету, По сияющему паркету, И сигары синий дымок. И во всех зеркалах отразился Человек, что не появился И проникнуть в тот зал не мог. Он не лучше других и не хуже, Но не веет летейской стужей, И в руке его теплота. Гость из Будущего! – Неужели Он придет ко мне в самом деле, Повернув налево с моста? С детства ряженых я боялась,    Мне всегда почему-то казалось,       Что какая-то лишняя тень Среди них «без лица и названья»       Затесалась…                Откроем собранье    В новогодний торжественный день! Ту полночную Гофманиану    Разглашать я по свету не стану       И других бы просила…                Постой, Ты как будто не значишься в списках,    В калиострах, магах, лизисках[29], —       Полосатой наряжен верстой, Размалеван пестро и грубо —    Ты…       ровесник Мамврийского дуба[30],          Вековой собеседник луны. Не обманут притворные стоны,    Ты железные пишешь законы,       Хаммураби, ликурги, солоны[31]          У тебя поучиться должны. Существо это странного нрава,    Он не ждет, чтоб подагра и слава       Впопыхах усадили его          В юбилейные пышные кресла,             А несет по цветущему вереску,                По пустыням свое торжество. И ни в чем не повинен: ни в этом,    Ни в другом и ни в третьем…                Поэтам       Вообще не пристали грехи. Проплясать пред Ковчегом Завета [32]    Или сгинуть!..          Да что там!                Про это       Лучше их рассказали стихи. Крик петуший нам только снится,    За окошком Нева дымится,       Ночь бездонна – и длится, длится          Петербургская чертовня… В черном небе звезды не видно,    Гибель где-то здесь, очевидно,       Но беспечна, пряна, бесстыдна          Маскарадная болтовня… Крик:     «Героя на авансцену!» Не волнуйтесь: дылде на смену    Непременно выйдет сейчас       И споет о священной мести… Что ж вы все убегаете вместе,    Словно каждый нашел по невесте,       Оставляя с глазу на глаз Меня в сумраке с черной рамой,    Из которой глядит тот самый,       Ставший наигорчайшей драмой          И еще не оплаканный час? Это все наплывает не сразу. Как одну музыкальную фразу, Слышу шепот: «Прощай! Пора! Я оставлю тебя живою, Но ты будешь моей вдовою, Ты – Голубка, солнце, сестра!» На площадке две слитые тени… После – лестницы плоской ступени, Вопль: «Не надо!» – и в отдаленьи Чистый голос:          «Я к смерти готов».

Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал [33] снова делается комнатой автора. Слова из мрака:

Смерти нет – это всем известно,    Повторять это стало пресно,       А что есть – пусть расскажут мне. Кто стучится?                Ведь всех впустили.    Это гость зазеркальный? Или       То, что вдруг мелькнуло в окне… Шутки ль месяца молодого,    Или вправду там кто-то снова       Между печкой и шкафом стоит? Бледен лоб, и глаза открыты…    Значит, хрупки могильные плиты,       Значит, мягче воска гранит… Вздор, вздор, вздор! – От такого вздора    Я седою сделаюсь скоро       Или стану совсем другой. Что ты манишь меня рукою?! За одну минуту покоя Я посмертный отдам покой.

Через площадку Интермедия

Где-то вокруг этого места («…но беспечна, пряна, бесстыдна маскарадная болтовня…») бродили еще такие строки, но я не пустила их в основной текст:

«Уверяю, это не ново…    Вы дитя, синьор Казанова…»       На Исакьевской ровно в шесть…» «Как-нибудь побредем по мраку    Мы отсюда еще в «Собаку»…»[34]       Вы отсюда куда?» —                 «Бог весть!» Санчо Пансы и Дон-Кихоты    И, увы, содомские Лоты [35]       Смертоносный пробуют сок. Афродиты возникли из пены,    Шевельнулись в стекле Елены,       И безумья близится срок. И опять из Фонтанного грота [36],    Где любовная стонет дремота,       Через призрачные ворота          И мохнатый и рыжий кто-то             Козлоногую приволок. Всех наряднее и всех выше,    Хоть не видит она и не слышит — Не клянет, не молит, не дышит,    Голова Madame de Lamballe. А смиренница и красотка,    Ты, что козью пляшешь чечетку,       Снова гулишь томно и кротко:           «Que me veut mon Prince Carnaval?»[37]

И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гетевского Брокена появляется Она же (а может быть – ее тень):

Как копытца, топочут сапожки,    Как бубенчик, звенят сережки,       В бледных локонах злые рожки,          Окаянной пляской пьяна, — Словно с вазы чернофигурной,    Прибежала к волне лазурной       Так парадно обнажена. А за ней в шинели и в каске    Ты, вошедший сюда без маски,       Ты, Иванушка древней сказки,          Что тебя сегодня томит? Сколько горечи в каждом слове,    Сколько мрака в твоей любови,       И зачем эта струйка крови          Бередит лепесток ланит?

Глава вторая

Иль того ты видишь у своих колен, Кто для белой смерти твой покинул плен? 1913

Спальня Героини. Горит восковая свеча. Над кроватью три портрета хозяйки дома в ролях. Справа она – Козлоногая, посредине – Путаница, слева – портрет в тени. Одним кажется, что это Коломбина, другим – Донна Анна (из «Шагов Командора»). За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь. Путаница оживает, сходит с портрета, и ей чудится голос, который читает:

Распахнулась атласная шубка!    Не сердись на меня, Голубка,       Что коснусь я этого кубка:          Не тебя, а себя казню. Все равно подходит расплата —    Видишь, там, за вьюгой крупчатой       Мейерхольдовы арапчата          Затевают опять возню. А вокруг старый город Питер,    Что народу бока повытер       (Как тогда народ говорил), — В гривах, в сбруях, в мучных обозах,    В размалеванных чайных розах       И под тучей вороньих крыл. Но летит, улыбаясь мнимо,    Над Мариинской сценой prima[38] —       Ты – наш лебедь непостижимый, —          И острит опоздавший сноб. Звук оркестра, как с того света    (Тень чего-то мелькнула где-то),       Не предчувствием ли рассвета          По рядам пробежал озноб? И опять тот голос знакомый,    Будто эхо горного грома, —       Наша слава и торжество! Он сердца наполняет дрожью    И несется по бездорожью       Над страной, вскормившей его. Сучья в иссиня-белом снеге…    Коридор Петровских Коллегий[39]       Бесконечен, гулок и прям. (Что угодно может случиться,    Но он будет упрямо сниться       Тем, кто нынче проходит там.) До смешного близка развязка:    Из-за ширм Петрушкина маска[40],       Вкруг костров кучерская пляска,          Над дворцом черно-желтый стяг… Все уже на местах, кто надо,    Пятым актом из Летнего сада       Веет… Призрак цусимского ада          Тут же. – Пьяный поет моряк. Как парадно звенят полозья,    И волочится полость козья…       Мимо, тени! – Он там один. На стене его твердый профиль…    Гавриил или Мефистофель       Твой, красавица, паладин? Демон сам с улыбкой Тамары,    Но такие таятся чары       В этом страшном дымном лице: Плоть, почти что ставшая духом,    И античный локон над ухом —       Все таинственно в пришлеце. Это он в переполненном зале    Слал ту черную розу в бокале       Или все это было сном? С мертвым сердцем и мертвым взором    Он ли встретился с Командором,       В тот пробравшись проклятый дом? И его поведано словом,    Как вы были в пространстве новом,       Как вне времени были вы, — И в каких хрусталях полярных,    И в каких сияньях янтарных       Там, у устья Леты – Невы. Ты сбежала сюда с портрета,    И пустая рама до света       На стене тебя будет ждать. Так плясать тебе – без партнера!    Я же роль рокового хора       На себя согласна принять. На щеках твоих алые пятна; Шла бы ты в полотно обратно; Ведь сегодня такая ночь, Когда нужно платить по счету… А дурманящую дремоту Мне трудней, чем смерть, превозмочь. Ты в Россию пришла ниоткуда,    О мое белокурое чудо,       Коломбина десятых годов! Что глядишь ты так смутно и зорко,    Петербургская кукла, актерка,       Ты – один из моих двойников. К прочим титулам надо и этот    Приписать. О подруга поэтов,       Я наследница славы твоей. Здесь под музыку дивного мэтра —    Ленинградского дикого ветра       И в тени заповедного кедра          Вижу танец придворных костей… Оплывают венчальные свечи,    Под фатой «поцелуйные плечи»,       Храм гремит: «Голубица, гряди!»[41] Горы пармских фиалок в апреле —    И свиданье в Мальтийской Капелле[42],       Как проклятье в твоей груди. Золотого ль века виденье    Или черное преступленье       В грозном хаосе давних дней? Мне ответь хоть теперь:                неужели    Ты когда-то жила в самом деле       И топтала торцы площадей          Ослепительной ножкой своей?… Дом пестрей комедьянтской фуры,    Облупившиеся амуры       Охраняют Венерин алтарь. Певчих птиц не сажала в клетку,    Спальню ты убрала, как беседку,       Деревенскую девку-соседку       Не узнает веселый скобарь[43]. В стенах лесенки скрыты витые,    А на стенах лазурных святые —       Полукрадено это добро… Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,    Ты друзей принимала в постели,       И томился драгунский Пьеро, — Всех влюбленных в тебя суеверней    Тот, с улыбкой жертвы вечерней,       Ты ему как стали – магнит, Побледнев, он глядит сквозь слезы,    Как тебе протянули розы       И как враг его знаменит. Твоего я не видела мужа,    Я, к стеклу приникавшая стужа…       Вот он, бой крепостных часов… Ты не бойся – домá не мечý, —    Выходи ко мне смело навстречу —       Гороскоп твой давно готов…

Глава третья

Ведь под аркой на Галерной… А. Ахматова В Петербурге мы сойдемся снова, Словно солнце мы похоронили в нем. О. Мандельштам То был последний год… М. Лозинский

Петербург 1913 года. Лирическое отступление: последнее воспоминание о Царском Селе. Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет:

Были Святки кострами согреты,    И валились с мостов кареты,       И весь траурный город плыл По неведомому назначенью,    По Неве иль против теченья, —       Только прочь от своих могил. На Галерной чернела арка,    В Летнем тонко пела флюгарка,       И серебряный месяц ярко          Над серебряным веком стыл. Оттого, что по всем дорогам,    Оттого, что ко всем порогам       Приближалась медленно тень, Ветер рвал со стены афиши,    Дым плясал вприсядку на крыше,       И кладбищем пахла сирень. И царицей Авдотьей заклятый,    Достоевский и бесноватый       Город в свой уходил туман, И выглядывал вновь из мрака    Старый питерщик и гуляка,       Как пред казнью бил барабан… И всегда в духоте морозной,    Предвоенной, блудной и грозной,       Жил какой-то будущий гул… Но тогда он был слышен глуше,    Он почти не тревожил души       И в сугробах невских тонул. Словно в зеркале страшной ночи,    И беснуется и не хочет       Узнавать себя человек, — А по набережной легендарной    Приближался не календарный —       Настоящий Двадцатый Век. А теперь бы домой скорее Камероновой Галереей В ледяной таинственный сад, Где безмолвствуют водопады, Где все девять [44] мне будут рады, Как бывал ты когда-то рад. Там, за островом, там, за садом, Разве мы не встретимся взглядом Наших прежних ясных очей? Разве ты мне не скажешь снова Победившее смерть слово И разгадку жизни моей?

Глава четвертая и последняя

Любовь прошла, и стали ясны И близки смертные черты. Вс. К‹нязев›

Угол Марсова Поля. Дом, построенный в начале XIX века братьями Адамини. В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942 году. Горит высокий костер. Слышны удары колокольного звона от Спаса на Крови. На Поле за метелью призрак дворцового бала. В промежутке между этими звуками говорит сама Тишина:

Кто застыл у померкших окон,    На чьем сердце «палевый локон»,       У кого пред глазами тьма? — «Помогите, еще не поздно!    Никогда ты такой морозной       И чужою, ночь, не была!» Ветер, полный балтийской соли,    Бал метелей на Марсовом Поле,       И невидимых звон копыт… И безмерная в том тревога,    Кому жить осталось немного,       Кто лишь смерти просит у Бога          И кто будет навек забыт. Он за полночь под окнами бродит,    На него беспощадно наводит       Тусклый луч угловой фонарь, — И дождался он. Стройная маска    На обратном «Пути из Дамаска»       Возвратилась домой… не одна! Кто-то с ней «без лица и названья»…    Недвусмысленное расставанье       Сквозь косое пламя костра Он увидел. – Рухнули зданья…    И в ответ обрывок рыданья:        «Ты – Голубка, солнце,                      сестра! — Я оставлю тебя живою,    Но ты будешь моей вдовою,       А теперь…          Прощаться пора!» На площадке пахнет духами,    И драгунский корнет со стихами       И с бессмысленной смертью в груди Позвонит, если смелости хватит…    Он мгновенье последнее тратит,       Чтобы славить тебя.                Гляди: Не в проклятых Мазурских болотах,    Не на синих Карпатских высотах…       Он – на твой порог!                Поперек.       Да простит тебя Бог! (Сколько гибелей шло к поэту, Глупый мальчик, он выбрал эту, — Первых он не стерпел обид, Он не знал, на каком пороге Он стоит и какой дороги Перед ним откроется вид…) Это я – твоя старая совесть —    Разыскала сожженную повесть       И на край подоконника       В доме покойника       Положила —             и на цыпочках ушла…

Послесловие

ВСЁ В ПОРЯДКЕ: ЛЕЖИТ ПОЭМА И, КАК СВОЙСТВЕННО ЕЙ, МОЛЧИТ. НУ, А ВДРУГ КАК ВЫРВЕТСЯ ТЕМА, КУЛАКОМ В ОКНО ЗАСТУЧИТ, — И ОТКЛИКНЕТСЯ ИЗДАЛЕКА НА ПРИЗЫВ ЭТОТ СТРАШНЫЙ ЗВУК — КЛОКОТАНИЕ, СТОН И КЛЕКОТ — И ВИДЕНЬЕ СКРЕЩЕННЫХ РУК?…

Часть вторая Решка

         …Я воды Леты пью, Мне доктором запрещена унылость. Пушкин In my beginning is my end. T. S. Eliot [45]          …жасминный куст, Где Данте шел и воздух пуст. Н. К‹люев›

Место действия – Фонтанный Дом. Время – 5 января 1941 года. В окне призрак оснеженного клена. Только что пронеслась адская арлекинада тринадцатого года, разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи и оставив за собою тот свойственный каждому праздничному или похоронному шествию беспорядок – дым факелов, цветы на полу, навсегда потерянные священные сувениры. В печной трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема. О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать.

I

Мой редактор был недоволен, Клялся мне, что занят и болен, Засекретил свой телефон И ворчал: «Там три темы сразу! Дочитав последнюю фразу, Не поймешь, кто в кого влюблен,

II

Кто, когда и зачем встречался, Кто погиб, и кто жив остался, И кто автор, и кто герой, — И к чему нам сегодня эти Рассуждения о поэте И каких-то призраков рой?»

III

Я ответила: «Там их трое — Главный был наряжен верстою, А другой как демон одет, — Чтоб они столетьям достались, Их стихи за них постарались, Третий прожил лишь двадцать лет,

IV

И мне жалко его». И снова Выпадало за словом слово, Музыкальный ящик гремел. И над тем флаконом надбитым Языком кривым и сердитым Яд неведомый пламенел.

V

А во сне все казалось, что это Я пишу для кого-то либретто, И отбоя от музыки нет. А ведь сон – это тоже вещица, Soft embalmer[46], Синяя птица, Эльсинорских террас парапет.

VI

И сама я была не рада, Этой адской арлекинады Издалека заслышав вой. Все надеялась я, что мимо Белой залы, как хлопья дыма, Пронесется сквозь сумрак хвой.

VII

Не отбиться от рухляди пестрой. Это старый чудит Калиостро — Сам изящнейший сатана, Кто над мертвым со мной не плачет, Кто не знает, что совесть значит И зачем существует она.

VIII

Карнавальной полночью римской И не пахнет. Напев Херувимской У закрытых церквей дрожит. В дверь мою никто не стучится, Только зеркало зеркалу снится, Тишина тишину сторожит.

IX

И со мною моя «Седьмая»[47], Полумертвая и немая, Рот ее сведен и открыт, Словно рот трагической маски, Но он черной замазан краской И сухою землей набит.

X[48]

Враг пытал: «А ну, расскажи-ка», Но ни слова, ни стона, ни крика Не услышать ее врагу. И проходят десятилетья, Пытки, ссылки и казни – петь я В этом ужасе не могу.

XI

И особенно, если снится То, что с нами должно случиться: Смерть повсюду – город в огне, И Ташкент в цвету подвенечном… Скоро там о верном и вечном Ветр азийский расскажет мне.

XII

Торжествами гражданской смерти Я по горло сыта. Поверьте, Вижу их, что ни ночь, во сне. Отлучить от стола и ложа — Это вздор еще, но негоже То терпеть, что досталось мне.

XIII

Ты спроси у моих современниц, Каторжанок, «стопятниц», пленниц, И тебе порасскажем мы, Как в беспамятном жили страхе, Как растили детей для плахи, Для застенка и для тюрьмы.

XIV

Посинелые стиснув губы, Обезумевшие Гекубы И Кассандры из Чухломы, Загремим мы безмолвным хором, Мы, увенчанные позором: «По ту сторону ада мы…»

XV

Я ль растаю в казенном гимне? Не дари, не дари, не дари мне Диадему с мертвого лба. Скоро мне нужна будет лира, Но Софокла уже, не Шекспира. На пороге стоит – Судьба.

XVI

И была для меня та тема, Как раздавленная хризантема На полу, когда гроб несут. Между «помнить» и «вспомнить», други, Расстояние, как от Луги До страны атласных баут[49].

XVII

Бес попутал в укладке рыться… Ну, а как же могло случиться, Что во всем виновата я? Я – тишайшая, я – простая, «Подорожник», «Белая стая»… Оправдаться… но как, друзья?

XVIII

Так и знай: обвинят в плагиате… Разве я других виноватей? Впрочем, это мне все равно. Я согласна на неудачу И смущенье свое не прячу. У шкатулки ж тройное дно.

XIX

Но сознаюсь, что применила Симпатические чернила… Я зеркальным письмом пишу, И другой мне дороги нету, — Чудом я набрела на эту И расстаться с ней не спешу.

XX

Чтоб посланец давнего века Из заветного сна Эль Греко Объяснил мне совсем без слов, А одной улыбкою летней, Как была я ему запретней Всех семи смертельных грехов.

XXI

И тогда из грядущего века Незнакомого человека Пусть посмотрят дерзко глаза, И он мне, отлетевшей тени, Даст охапку мокрой сирени В час, как эта минет гроза.

XXII

А столетняя чаровница[50] Вдруг очнулась и веселиться Захотела. Я ни при чем. Кружевной роняет платочек, Томно жмурится из-за строчек И брюлловским манит плечом.

XXIII

Я пила ее в капле каждой И, бесовскою черной жаждой Одержима, не знала, как Мне разделаться с бесноватой: Я грозила ей Звездной Палатой[51] И гнала на родной чердак[52],

XXIV

В темноту, под Манфредовы ели, И на берег, где мертвый Шелли, Прямо в небо глядя, лежал, — И все жаворонки всего мира[53] Разрывали бездну эфира, И факел Георг [54] держал.

XXV

Но она твердила упрямо: «Я не та английская дама И совсем не Клара Газуль[55], Вовсе нет у меня родословной, Кроме солнечной и баснословной, И привел меня сам Июль.

XXVI

А твоей двусмысленной славе, Двадцать лет лежавшей в канаве, Я еще не так послужу. Мы с тобой еще попируем, И я царским моим поцелуем Злую полночь твою награжу». 5 января 1941, Фонтанный Дом; в Ташкенте и после.

Часть третья Эпилог

Быть пусту месту сему…

Евдокия Лопухина Да пустыни немых площадей, Где казнили людей до рассвета. Анненский Люблю тебя, Петра творенье! Пушкин

Моему городу

Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного видно все как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы и поет соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клен) выбито, и за ним зияет черная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжелые орудия. Но в общем тихо. Голос автора, находящегося за семь тысяч километров, произносит:

Так под кровлей Фонтанного Дома, Где вечерняя бродит истома С фонарем и связкой ключей, — Я аукалась с дальним эхом, Неуместным смущая смехом Непробудную сонь вещей, Где, свидетель всего на свете, На закате и на рассвете Смотрит в комнату старый клен И, предвидя нашу разлуку, Мне иссохшую черную руку, Как за помощью, тянет он. А земля под ногой гудела, И такая звезда[56] глядела В мой еще не брошенный дом И ждала условного звука… Это где-то там – у Тобрука, Это где-то здесь – за углом. Ты не первый и не последний Темный слушатель светлых бредней, Мне какую готовишь месть? Ты не выпьешь, только пригубишь Эту горечь из самой глуби — Это нашей разлуки весть. Не клади мне руку на темя — Пусть навек остановится время На тобою данных часах. Нас несчастие не минует, И кукушка не закукует В опаленных наших лесах. А за проволокой колючей, В самом сердце тайги дремучей Я не знаю, который год, Ставший горстью лагерной пыли, Ставший сказкой из страшной были, Мой двойник на допрос идет. А потом он идет с допроса, Двум посланцам Девки безносой Суждено охранять его. И я слышу даже отсюда — Неужели это не чудо! — Звуки голоса своего: За тебя я заплатила             Чистоганом, Ровно десять лет ходила             Под наганом, Ни налево, ни направо             Не глядела, А за мной худая слава             Шелестела. А не ставший моей могилой, Ты, крамольный, опальный, милый, Побледнел, помертвел, затих. Разлучение наше мнимо: Я с тобою неразлучима, Тень моя на стенах твоих, Отраженье мое в каналах, Звук шагов в Эрмитажных залах, Где со мною мой друг бродил, И на старом Волковом Поле[57], Где могу я рыдать на воле Над безмолвьем братских могил. Все, что сказано в Первой части О любви, измене и страсти, Сбросил с крыльев свободный стих, И стоит мой Город зашитый… Тяжелы надгробные плиты На бессонных очах твоих. Мне казалось, за мной ты гнался, Ты, что там погибать остался В блеске шпилей, в отблеске вод. Не дождался желанных вестниц… Над тобой – лишь твоих прелестниц, Белых ноченек хоровод. А веселое слово – дóма — Никому теперь не знакомо, Все в чужое глядят окно. Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке, И изгнания воздух горький, Как отравленное вино. Все вы мной любоваться могли бы, Когда в брюхе летучей рыбы Я от злой погони спаслась И над полным врагами лесом, Словно та, одержимая бесом, Как на Брокен ночной неслась. И уже предо мною прямо Леденела и стыла Кама, И «Quo vadis»[58] кто-то сказал, Но не дал шевельнуть устами, Как тоннелями и мостами Загремел сумасшедший Урал… И открылась мне та дорога, По которой ушло так много, По которой сына везли, И был долог путь погребальный Средь торжественной и хрустальной Тишины Сибирской земли. От того, что сделалось прахом, Обуянная смертным страхом И отмщения зная срок, Опустивши глаза сухие И ломая руки, Россия Предо мною шла на восток. И себе же самой навстречу Непреклонно в грозную сечу, Как из зеркала наяву, — Ураганом – с Урала, с Алтая, Долгу верная, молодая, Шла Россия спасать Москву[59].

Примечания

1

Распускается цветок винограда, А мне сегодня вечером двадцать лет. Андре Тёрье (фр.). (обратно)

2

М. А. Змунчилла – двоюродная сестра А. А. Ахматовой, ставшая женой ее брата Андрея Горенко, поэтому начиная с 3-го издания «Вечера» – посвящение М. А. Горенко. – Здесь и далее примеч. ред.

(обратно)

3

Моя красавица (фр.).

(обратно)

4

Господь, смилуйся над нами (фр.).

(обратно)

5

Впервые опубликовано в кн.: Анна Ахматова. Подорожник. Пг., 1921. С. 39. В составе книги «Вечер» впервые в сб. «Бег времени» (1965). Дата в ранних изданиях – 1914 г., в сб. «Бег времени» – 1911 г.

(обратно)

6

Впервые опубликовано в кн.: Анна Ахматова. Подорожник. Пг., 1921. С. 50. В сб.: Анна Ахматова. Стихотворения. М., 1961, стихотворение вошло в состав книги «Четки».

(обратно)

7

В такой редакции стихотворение опубликовано в альм. «Петербург», 1921, № 1. С. 1.

(обратно)

8

Ни без тебя, ни с тобою жить не могу. Овидий (лат.).

(обратно)

9

Мой прекрасный святой Иоанн. Данте (ит.).

(обратно)

10

«M-elle Fifi» – в одноименном рассказе Мопассана – прозвище немецкого офицера, отличавшегося изощренной жестокостью. – Примеч. Анны Ахматовой.

(обратно)

11

В сб. «Бег времени» эта часть цикла была напечатана под заголовком «Встреча».

(обратно)

12

Пять (ит.).

(обратно)

13

Как ты ему верна, тебе он будет верен // И не изменит до конца. Бодлер (фр.). – Перевод Анны Ахматовой.

(обратно)

14

Из бездны (взываю) (лат.).

(обратно)

15

И ты далеко в человечестве. Д. Китс (англ.).

(обратно)

16

Меньше, чем на драхму, осталось у меня крови, которая бы не содрогалась. Данте. Чистилище, 30 (ит.).

(обратно)

17

Бог хранит всё (лат.).

(обратно)

18

   Что написал, то написал (церк. – сл.).

(обратно)

19

Антиной – античный красавец. – Примечание редактора.

«Примечания редактора» «До смешного правдивые», как писала Анна Ахматова, составлены ею самой.

(обратно)

20

Траурный марш (фр.).

(обратно)

21

«Ты ли, Путаница-Психея…» – героиня одноименной пьесы Юрия Беляева. – Примечание редактора.

(обратно)

22

День царей (фр.).

Le jour des rois (фр.) – канун Крещенья: 5 января. – Примечание редактора.

(обратно)

23

Смеяться перестанешь раньше, чем наступит заря. Дон-Жуан (ит.). – Ред.

(обратно)

24

Отчего мои пальцы словно в крови И вино, как отрава, жжет? («Новогодняя баллада», 1923). (обратно)

25

Дапертутто – псевдоним Всеволода Мейерхольда. – Примечание редактора.

(обратно)

26

Иоканаан – святой Иоанн Креститель. – Примечание редактора.

(обратно)

27

Три «к» выражают замешательство автора. – Примеч. Анны Ахматовой.

(обратно)

28

Долина Иосафата – предполагаемое место Страшного суда. – Примечание редактора.

(обратно)

29

Лизиска – псевдоним императрицы Мессалины в римских притонах. – Примечание редактора.

(обратно)

30

Мамврийский дуб – См. Книгу Бытия. – Примечание редактора.

(обратно)

31

Хаммураби, Ликург, Солон – законодатели. – Примечание редактора.

(обратно)

32

Ковчег Завета – См. Библию (Книга Царств). – Примечание редактора.

(обратно)

33

Зал – Белый зеркальный зал (работы Кваренги) в Фонтанном Доме, через площадку от квартиры автора. – Примечание редактора.

(обратно)

34

«Собака» – «Бродячая собака», артистическое кабаре в десятых годах (1912–1914 до войны). – Примечание редактора.

(обратно)

35

Содомские Лоты – См. Книгу Бытия. – Примечание редактора.

(обратно)

36

Фонтанный грот – построен в 1757 г. Аргуновым в саду Шереметевского дворца; был разрушен в начале десятых годов. – Примечание редактора.

(обратно)

37

Чего хочет от меня мой принц Карнавал? (фр.)

(обратно)

38

Прима (фр.).

(обратно)

39

Коридор Петровских Коллегий – коридор Петербургского университета. – Примечание редактора.

(обратно)

40

Вариант: Чрез Неву за пятак на салазках.

Петрушкина маска – «Петрушка», балет Стравинского. – Примечание редактора.

(обратно)

41

«Голубица, гряди!» – церковное песнопение; пели, когда невеста ступала на ковер в храме. – Примечание редактора.

(обратно)

42

Мальтийская Капелла – построена по проекту Кваренги в 1798–1800 гг. во внутреннем дворе Воронцовского дворца, в котором помещался Пажеский корпус. – Примечание редактора.

(обратно)

43

Скобарь – обидное прозвище псковичей. – Примечание редактора.

(обратно)

44

Музы.

(обратно)

45

В моем начале мой конец. Т.-С. Элиот (англ.). – Ред.

(обратно)

46

Soft embalmer (англ.) – «нежный утешитель». См. сонет Китса «То the Sleep» («К сну»). – Примечание редактора.

(обратно)

47

«Седьмая» – Ленинградская симфония Шостаковича. Первую часть этой симфонии автор вывез на самолете из осажденного города 29 сентября 1941 г. – Примечание редактора.

(обратно)

48

Пропущенные строфы – подражание Пушкину. См. «Об Евгении Онегине»: «Смиренно сознаюсь также, что в «Дон-Жуане» есть две пропущенные строфы», – писал Пушкин. – Примечание редактора.

Первые три строки, а также строфы XII–XIV в прижизненных изданиях заменялись отточиями, к ним А. Ахматова сделала это примечание.

(обратно)

49

Баута – в Италии – маска с капюшоном. – Примечание редактора.

(обратно)

50

Романтическая поэма.

(обратно)

51

Звездная Палата – тайное судилище в Англии, которое помещалось в зале, где на потолке было изображено звездное небо. – Примечание редактора.

(обратно)

52

Место, где, по представлению читателей, рождаются все поэтические произведения.

(обратно)

53

См. знаменитое стихотворение Шелли «То the Skylark» («К жаворонку»). – Примечание редактора.

(обратно)

54

Георг – лорд Байрон. – Примечание редактора.

(обратно)

55

Клара Газуль – псевдоним Мериме. – Примечание редактора.

(обратно)

56

Марс летом 1941 г.

(обратно)

57

Волково Поле – старое название Волкова кладбища. – Примечание редактора.

(обратно)

58

Куда идешь? (лат.)

(обратно)

59

Раньше поэма кончалась так:

А за мною, тайной сверкая И назвавши себя «Седьмая», На неслыханный мчалась пир… Притворившись нотной тетрадкой, Знаменитая ленинградка Возвращалась в родной эфир. (обратно)

Оглавление

Стихотворения

  Из книги ВЕЧЕР

    Любовь

    В Царском Селе

      I. «По аллее проводят лошадок…»

      II. «…А там мой мраморный двойник…»

      III. «Смуглый отрок бродил по аллеям…»

    «И мальчик, что играет на волынке…»

    «Любовь покоряет обманно…»

    «Сжала руки под темной вуалью…»

    «Память о солнце в сердце слабеет…»

    «Высóко в небе облачко серело…»

    «Дверь полуоткрыта…»

    «Хочешь знать, как все это было?…»

    Песня последней встречи

    «Как соломинкой, пьешь мою душу…»

    «Я сошла с ума, о мальчик странный…»

    «Мне больше ног моих не надо…»

    Обман

      I. «Весенним солнцем это утро пьяно…»

      II. «Жарко веет ветер душный…»

      III. «Синий вечер. Ветры кротко стихли…»

      IV. «Я написала слова…»

    «Мне с тобою пьяным весело…»

    «Муж хлестал меня узорчатым…»

    «Сердце к сердцу не приковано…»

    Песенка

    «Я пришла сюда, бездельница…»

    Белой ночью

    «Под навесом темной риги жарко…»

    «Хорони, хорони меня, ветер!..»

    «Ты поверь, не змеиное острое жало…»

    Музе

    Алиса

      I. «Всё тоскует о забытом…»

      II. «Как поздно! Устала, зеваю…»

    Маскарад в парке

    Вечерняя комната

    Сероглазый король

    Рыбак

    Он любил…

    «Сегодня мне письма не принесли…»

    Надпись на неоконченном портрете

    «Сладок запах синих виноградин…»

    Подражание И.Ф. Анненскому

    «Туманом легким парк наполнился…»

    Кукушка

    Похороны

    Сад

    Над водой

    «Три раза пытать приходила…»

  Из книги ЧЕТКИ

    I

      Смятение

        1. «Было душно от жгучего света…»

        2. «Не любишь, не хочешь смотреть?..»

        3. «Как велит простая учтивость…»

      Прогулка

      Вечером

      «Все мы бражники здесь, блудницы…»

      «После ветра и мороза было…»

      «…И на ступеньки встретить…»

      «Безвольно пощады просят…»

      «Покорно мне воображенье…»

      Отрывок

      «Настоящую нежность не спутаешь…»

      «Не будем пить из одного стакана…»

      «У меня есть улыбка одна…»

      «Столько просьб у любимой всегда!..»

      «В последний раз мы встретились тогда…»

      «Здравствуй! Легкий шелест слышишь…»

    II

      «Цветов и неживых вещей…»

      «Каждый день по-новому тревожен…»

      «Мальчик сказал мне: «Как это больно!..»

      «Высокие своды костела…»

      «Он длится без конца – янтарный, тяжкий день!..»

      Голос памяти

      «Я научилась просто, мудро жить…»

      «Здесь все то же, то же, что и прежде…»

      Бессонница

      «Ты знаешь, я томлюсь в неволе…»

      «Углем наметил на левом боку…»

    III

      «Помолись о нищей, о потерянной…»

      «Вижу выцветший флаг над таможней…»

      «Плотно сомкнуты губы сухие…»

      «Дал Ты мне молодость трудную…»

      8 ноября 1913 года

      «Ты пришел меня утешить, милый…»

      «Умирая, томлюсь о бессмертьи…»

      «Ты письмо мое, милый, не комкай…»

      Исповедь

      «В ремешках пенал и книги были…»

      «Со дня Купальницы-Аграфены…»

      «Я с тобой не стану пить вино…»

      «Вечерние часы перед столом…»

    IV

      «Как вплелась в мои темные косы…»

      «Я пришла тебя сменить, сестра…»

      Стихи о Петербурге

        1. «Вновь Исакий в облаченьи…»

        2. «Сердце бьется ровно, мерно…»

      «Меня покинул в новолунье…»

      «Знаю, знаю – снова лыжи…»

      Венеция

      «Протертый коврик под иконой…»

      Гость

      «Я пришла к поэту в гости…»

  Из книги БЕЛАЯ СТАЯ

    I

      «Думали: нищие мы, нету у нас ничего…»

      «Твой белый дом и тихий сад оставлю…»

      Уединение

      Песня о песне

      «Слаб голос мой, но воля не слабеет…»

      «Был он ревнивым, тревожным и нежным…»

      «Тяжела ты, любовная память!..»

      «Потускнел на небе синий лак…»

      «Вместо мудрости – опытность, пресное…»

      «А! Это снова ты. Не отроком влюбленным…»

      «Муза ушла по дороге…»

      «Я улыбаться перестала…»

      «Они летят, они еще в дороге…»

      «О, это был прохладный день…»

      «Я так молилась: «Утоли…»

      «Есть в близости людей заветная черта…»

      «Все отнято: и сила, и любовь…»

      «Нам свежесть слов и чувства простоту…»

      Ответ

      «Был блаженной моей колыбелью…»

    II

      9 декабря 1913 года

      «Как ты можешь смотреть на Неву…»

      «Под крышей промерзшей пустого жилья…»

      «Целый год ты со мной неразлучен…»

      «Древний город словно вымер…»

      Разлука «Вечерний и наклонный…»

      «Чернеет дорога приморского сада…»

      «Не в лесу мы, довольно аукать…»

      «Господь немилостив к жнецам и садоводам…»

      «Все обещало мне его…»

      «Как невеста получаю…»

      «Божий Ангел, зимним утром…»

      «Ведь где-то есть простая жизнь и свет…»

      «Подошла. Я волненья не выдал…»

      Побег

      «О тебе вспоминаю я редко…»

      Царскосельская статуя

      «Вновь подарен мне дремотой…»

      «Все мне видится Павловск холмистый…»

      «Бессмертник сух и розов. Облака…»

    III

      Майский снег

      «Зачем притворяешься ты…»

      «Пустых небес прозрачное стекло…»

      Июль 1914

        I. «Пахнет гарью. Четыре недели…»

        II. «Можжевельника запах сладкий…»

      «Тот голос, с тишиной великой споря…»

      «Мы не умеем прощаться…»

      Утешение

      «Лучше б мне частушки задорно выкликать…»

      Молитва

      «Где, высокая, твой цыганенок…»

      «Столько раз я проклинала…»

      «Ни в лодке, ни в телеге…»

      «Вижу, вижу лунный лук…»

      «Бесшумно ходили по дому…»

      «Подошла я к сосновому лесу…»

      «Так раненого журавля…»

      «Буду тихо на погосте…»

      «Высокомерьем дух твой помрачен…»

      «Приду туда, и отлетит томленье…»

      Памяти 19 июля 1914

    IV

      «Перед весной бывают дни такие…»

      Сон

      «Выбрала сама я долю…»

      «То пятое время года…»

      Белый дом

      «Долго шел через поля и села…»

      «Широк и желт вечерний свет…»

      «Я не знаю, ты жив или умер…»

      «Нет, царевич, я не та…»

      «Из памяти твоей я выну этот день…»

      «Не хулил меня, не славил…»

      «Там тень моя осталась и тоскует…»

      «Двадцать первое. Ночь. Понедельник…»

      «Небо мелкий дождик сеет…»

      «Я знаю, ты моя награда…»

      «Да, я любила их, те сборища ночные…»

      Милому

      «Судьба ли так моя переменилась…»

      «Как белый камень в глубине колодца…»

      «Первый луч – благословенье Бога…»

      «Не оттого ль, уйдя от легкости проклятой…»

      «Еще весна таинственная млела…»

    V

      У самого моря

        I. «Бухты изрезали низкий берег…»

        II. «Бухты изрезали низкий берег…»

        III. «Вдруг подобрело темное море…»

        IV. «Солнце лежало на дне колодца…»

  Из книги ПОДОРОЖНИК

    «Сразу стало тихо в доме…»

    «Ты – отступник: за остров зеленый…»

    «Просыпаться на рассвете…»

    «И в тайную дружбу с высоким…»

    «Словно ангел, возмутивший воду…»

    «Когда о горькой гибели моей…»

    «А ты теперь тяжелый и унылый…»

    «Пленник чужой! Мне чужого не надо…»

    «Я спросила у кукушки…»

    «По неделе ни слова ни с кем не скажу…»

    Два стихотворения

      I. «Ты всегда таинственный и новый…»

      II. «Проплывают льдины, звеня…»

    «В каждых сутках есть такой…»

    «Земная слава как дым…»

    «Это просто, это ясно…»

    «О нет, я не тебя любила…»

    «Я слышу иволги всегда печальный голос…»

    «Как страшно изменилось тело…»

    «Я окошка не завесила…»

    «Эта встреча никем не воспета…»

    «И вот одна осталась я…»

    «От любви твоей загадочной…»

    «Чем хуже этот век предшествующих? Разве…»

    «Теперь никто не станет слушать песен…»

    «По твердому гребню сугроба…»

    «Мурка, не ходи, там сыч…»

    «Теперь прощай, столица…»

    «Ждала его напрасно много лет…»

    Ночью

    «Течет река неспешно по долине…»

    «На шее мелких четок ряд…»

    Песенка

    «И целый день, своих пугаясь стонов…»

    «Ты мог бы мне сниться и реже…»

    «Когда в тоске самоубийства…»

    «Проводила друга до передней…»

  Из книги ANNO DOMINI

    I. После всего

      Петроград, 1919

      Предсказание

      «Тебе покорной? Ты сошел с ума!..»

      Бежецк

      Другой голос

        I. «Я с тобой, мой ангел, не лукавил…»

        II. «В тот давний год, когда зажглась любовь…»

      «Неправда, у тебя соперниц нет…»

      Третий Зачатьевский

      «Земной отрадой сердца не томи…»

      «Не с теми я, кто бросил землю…»

      «Что ты бродишь неприкаянный…»

      «Веет ветер лебединый…»

      «Ангел, три года хранивший меня…»

      «Шепчет: «Я не пожалею…»

      «Слух чудовищный бродит по городу…»

      «Заболеть бы как следует, в жгучем бреду…»

      «За озером луна остановилась…»

      «Как мог ты, сильный и свободный…»

      Библейские стихи

        1. Рахиль

        2. Лотова жена

        3. Мелхола

      Причитание

      «Небывалая осень построила купол высокий…»

      «Хорошо здесь: и шелест и хруст…»

      Разлука «Вот и берег северного моря…»

      Сказка о черном кольце

        1. «Мне от бабушки-татарки…»

        2. «Я друзьям моим сказала…»

        3. «И, придя в свою светлицу…»

      Эпические мотивы

        1. «В то время я гостила на земле…»

        2. «Покинув рощи родины священной…»

        3. «Смеркается, и в небе темно-синем…»

    II. ANNO DOMINI MCMXXI

      «Все расхищено, предано, продано…»

      «Путник милый, ты далече…»

      «Сослужу тебе верную службу…»

      «Нам встречи нет. Мы в разных станах…»

      «Страх, во тьме перебирая вещи…»

      «Ты мне не обещан ни жизнью, ни Богом…»

      «О, жизнь без завтрашнего дня!..»

      «Кое-как удалось разлучиться…»

      «А, ты думал – я тоже такая…»

      «Пусть голоса органа снова грянут…»

      «Чугунная ограда…»

      «А Смоленская нынче именинница…»

      «Пророчишь, горькая, и руки уронила…»

      «На пороге белом рая…»

      «Я гибель накликала милым…»

      «Долгим взглядом твоим истомленная…»

      Клевета

    III. Голос памяти

      «Широко распахнуты ворота…»

      «Почернел, искривился бревенчатый мост…»

      «Тот август, как желтое пламя…»

      Призрак

      «Не бывать тебе в живых…»

      Колыбельная

      «Пока не свалюсь под забором…»

      «Заплаканная осень, как вдова…»

      «Соблазна не было. Соблазн в тиши живет…»

      «Буду черные грядки холить…»

  Из книги ТРОСТНИК

    Муза

    Художнику

    Кавказское

    «Если плещется лунная жуть…»

    «Тот город, мной любимый с детства…»

    «И неоплаканною тенью…»

    Двустишие

    «Привольем пахнет дикий мед…»

    Последний тост

    Борис Пастернак (Поэт)

    Воронеж

    «Не прислал ли лебедя за мною…»

    Заклинание

    Клеопатра

    Маяковский в 1913 году

    «Когда человек умирает…»

    «Так отлетают темные души…»

    Данте

    Ива

    «Одни глядятся в ласковые взоры…»

    «От тебя я сердце скрыла…»

    «Годовщину последнюю празднуй…»

  Из книги НЕЧЕТ

    В сороковом году

      1. Август 1940

      2. Лондонцам

      3. Тень

      4. «Уж я ль не знала бессонницы…»

    «А в книгах я последнюю страницу…»

    Ветер войны

      Клятва

      «Важно с девочками простились…»

      Первый дальнобойный в Ленинграде

      «Птицы смерти в зените стоят…»

      Мужество

    Памяти Вали

      1. «Щели в саду вырыты…»

      2. «Постучись кулачком – я открою…»

    Nox. Статуя «Ночь» в Летнем саду

    Победителям

    In memoriam

    «Справа раскинулись пустыри…»

    Победа

      1. «Славно начато славное дело…»

      2. «Вспыхнул над молом первый маяк…»

      3. «Победа у наших стоит дверей…»

    Памяти друга

    Луна в зените

      1. «Заснуть огорченной…»

      2. «С грозных ли площадей Ленинграда…»

      3. «Все опять возвратится ко мне…»

      4. «И в памяти, словно в узорной укладке…»

      5. «Третью весну встречаю вдали…»

      6. «Я не была здесь лет семьсот…»

      7. Явление луны

      8. «Как в трапезной – скамейки, стол, окно…»

    Еще одно лирическое отступление

    Смерть

      I. «Я была на краю чего-то…»

      II. «А я уже стою на подступах к чему-то…»

      III. «И комната, в которой я болею…»

    «Когда лежит луна ломтем чарджуйской дыни…»

    «Это рысьи глаза твои, Азия…»

    Ташкент зацветает

    С самолета

      1. «На сотни верст, на сотни миль…»

      2. «Белым камнем тот день отмечу…»

      3. «И весеннего аэродрома…»

    Новоселье

      1. Хозяйка

      2. Гости

      3. Измена

      4. Гибель[11]

    Трещотка прокаженного

      1. Пролог

      2. Последнее возвращение

      3. «То, что я делаю, способен делать каждый…»

      4. «Лучше б я по самые плечи…»

      5. Три осени

      6. На Смоленском кладбище

      7. Под Коломной

      8. «Со шпаной в канавке…»

      9. Пушкин

      10. «Наше священное ремесло…»

    Вторая годовщина (Простые рифмы)

    Надпись на портрете

    Cinque[12]

      1. «Как у облака на краю…»

      2. «Истлевают звуки в эфире…»

      3. «Я не любила с давних дней…»

      4. «Знаешь сам, что не стану славить…»

      5. «Не дышали мы сонными маками…»

    Путем всея земли (Китежанка)

      Из письма К*** (вместо предисловия)

      1. «Прямо под ноги пулям…»

      2. «Окопы, окопы…»

      3. «Вечерней порою…»

      4. «Чистейшего звука…»

      5. «Черемуха мимо…»

      6. «Великую зиму…»

  Из книги БЕГ ВРЕМЕНИ

    Вереница четверостиший

      «Ржавеет золото, и истлевает сталь…»

      К стихам

      Конец демона

      «И было сердцу ничего не надо…»

      «Взоры огненней огня…»

      «…И на этом сквозняке…»

      Имя

      «И слава лебедью плыла…»

      «О своем я уже не заплачу…»

    Песенки

      1. Дорожная, или Голос из темноты

      2. Застольная

      3. Любовная

      4. Лишняя

      5. Прощальная

      6. Последняя

    Венок мертвым

      I. Учитель

      II. «De profundis… Мое поколенье…»

      III. «Всё это разгадаешь ты один…»

      IV. «Я над ними склонюсь, как над чашей…»

      V. Поздний ответ

      VI. «Вот это я тебе, взамен могильных роз…»

      VII. Борису Пастернаку

        1. «И снова осень валит Тамерланом…»

        2. «Как птица, мне ответит эхо…»

        3. «Словно дочка слепого Эдипа…»

      VIII. Нас четверо (Комаровские наброски)

      IX. «Словно дальнему голосу внемлю…»

      X. Памяти Анты

      XI. «И сердце то уже не отзовется…»

    Шиповник цветет (Из сожженной тетради)

      «Вместо праздничного поздравленья…»

      1. Сожженная тетрадь

      2. Наяву

      3. Во сне

      4. «И увидел месяц лукавый…»

      5. «Дорогою ценой и нежданной…»

      6. Первая песенка

      7. Другая песенка

      8. Сон

      9. «По той дороге, где Донской…»

      10. «Ты выдумал меня. Такой на свете нет…»

      11. В разбитом зеркале

      12. «Пусть кто-то еще отдыхает на юге…»

      13. «Ты напрасно мне под ноги мечешь…»

      14. «Не пугайся, – я еще похожей…»

      15. Через много лет (Последнее слово)

      16. «И это станет для людей…»

    Античная страничка

      I. Смерть Софокла

      II. Александр у Фив

    Тайны ремесла

      1. Творчество

      2. «Мне ни к чему одические рати…»

      3. Муза

      4. Поэт

      5. Читатель

      6. Последнее стихотворение

      7. Эпиграмма

      8. Про стихи Нарбута

      9. «Многое еще, наверно, хочет…»

    «…А человек, который для меня…»

    «Вот она, плодоносная осень!..»

    При непосылке поэмы

Поэма без героя Триптих (1940–1962)

  Вместо предисловия

  Посвящение

  Второе посвящение

  Третье и последнее (Le jour des rois)[22]

  Вступление

  Часть первая Девятьсот тринадцатый год Петербургская повесть

    Глава первая

    Через площадку Интермедия

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая и последняя

    Послесловие

  Часть вторая Решка

  Часть третья Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg