«Стихоритмия»

Стихоритмия (fb2) - Стихоритмия 448K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Злищев

Александр Злищев Стихоритмия

© Александр Злищев, 2017

ISBN 978–5–4483–9393–8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Стихотворения

Любовная лирика

Незнакомка

Она сидела возле бара, одна. Наверное, мечтала о чем-то Близком и родном. И грусть её, на дне бокала, Блестела розовым вином. Она ухожена, опрятна, и горделива. Взгляд её дарил спокойствие Залива. Но чутьё мне говорит, Что жизнь её не так счастлива. В ней тёмный занавес обид. Я знал таких. Дурное дело Казнить себя в столь поздний Час, когда огонь души погас, И ноет ласковое тело. Я наблюдал за ней весь вечер. Да, мне хотелось подойди, Чтоб тихо взять её за плечи, И за него сказать: «Прости». Но я останусь не замечен. Нам в этот день не по пути.

Твоя ладонь

Твоя ладонь в моей ладони. И пусть я нем, как остолоп — В моей груди томятся кони, Гребут копытом на галоп. И словно пыль в глазах осела, Задумчив я перед тобой. Так осторожно, так не смело Любуюсь редкой красотой. О, если б знал я, что осталось, Что ты таишь в душе своей, Я б всё отдал за эту радость, За светлый миг потухших дней. Я был бы верен здесь и всюду, Во всём, как мудрый херувим. И если хочешь, другом буду, Коль ты сочтёшь меня таким.

Тёплый вечер

Сегодня тёплый вечер, Сегодня не до сна. И разгорелась свечкой За окнами луна. Я знаю, что сегодня, Когда цветёт сирень, Ты смотришь на другого, Склоняясь на плетень. Он смелый и упрямый, И ты пред ним слаба. А я шатаюсь пьяный В окраинах села… А на лугу, за речкой, Аж до колен трава. Сегодня тёплый вечер, Сегодня не до сна.

Без тебя

Я сложу для тебя букет Из малиновых, нежных фраз. Я с тобой — мировой поэт, Без тебя — дармоед и мразь. Если хочешь — пойдём со мной. Будем пить из горла вино. Познакомлю тебя с луной. Мы с луной заодно давно. Мы залезем на старый дом, Я осмелюсь тебя обнять. И всю ночь, до утра вдвоём Будем звёзды на нём считать. И пускай это милый бред, Пьяный танец весёлых муз. Я с тобой — навсегда поэт, Без тебя — дармоед и трус.

Ты

Тишина, что подруга постылая. Боль усилит приход по тебе волной. Где сегодня ты шляешься, милая? Почему телефон недоступен твой? Я забуду все выходы, выпады. Все истерики, милая, приступы. Мне, по ходу, нужна в этом мире ты, Как вакцина от боли неистовой. Я дурак, но и ты не подарок ведь. И любовь наша в дырах залатана. Пусть завещано мне для тебя гореть, Я сгорю до последнего атома. Ты шунтируешь вены изменами. Моё сердце не бьётся, не колется. Я прикован диваном и стенами, Словно пёс на цепи за околицей. Я искал тебя в городе, в омуте. Выбивал тебя клином из памяти. Ты молчишь с фотографии в комнате, Среди битых стаканов на скатерти.

Пароль

Твой пароль оказался прост — Aperol, и путёвка в Крым. За тебя поднимаю тост, За тобой напиваюсь в дым. Ты несёшь очень милый бред. Я в ответ — не хорош, не груб. Я всего лишь ночной поэт, Музыкант водосточных труб. Мне с тобой хорошо, и всё Ты пьянишь, как в лучах весна. Пусть тебя от вина несёт, В этом только моя вина. Твоё платье лежит в углу. Мои шорты — не знаю где. Я с тобой — никогда не лгу. Да и ты не позволишь мне.

«Сегодня вечер сине-сонный…»

Сегодня вечер сине-сонный. Так хорошо, хоть помирай! Остынь, мой друг неугомонный, Да о былом не вспоминай. Пускай она другого любит, Не падай в омут с головой. По жизни тот несчастным будет, Кто нежен сердцем и душой. Пускай глаза её бездонны, И плечи нежные, пускай. Забудь, мой друг неугомонный, Да о былом не вспоминай.

С тобой

Я хочу любоваться тобой, Как любуются небом вечерним, Или тихим, спокойным течением, Или жёлтой луной над горой. Я хотел бы остаться с тобой Навсегда, без особой причины. Пусть меня одолеют седины, Без тебя мне не ведом покой. Не устану я ждать от тебя На меня обречённого взгляда. Без него ничего мне не надо, Без него я погибну любя.

Любовь (май)

Любовь стучит багровой веной, Струится соком из берёз. И льёт её молочной пеной В саду кудрявый абрикос. И грудь моя цветёт любовью, Как нежный, розовый бутон. И сыплет сумрак к изголовью На простыню гречишный сон. Но не до сна мне ночью зыбкой. Да к чёрту сон, когда душа Скрипит несмазанной калиткой Без робкой плоти и тепла. И этот месяц, странник милый, Что свет троит в моём окне, Как будто в поисках любимой Блуждает в пряной тишине. Не знает он, дурак рогатый, Когда по небу в ночь плывёт, Что нет ни хутора, ни хаты, В которой милая живёт. А я люблю, как песню мая, Сегодня эту, завтра ту… И каждый раз, в любовь играя, Клянусь любить её одну. Видать, любовь моя — отрава, Слепая боль в чужой судьбе. Любовь — родящее начало, Всего, что движет на земле. Любовь не требует привычки, Она как есть живёт в крови. И догорает словно спички, Когда отказано в любви. И вот моя дымит огарком, Ломпадкой тлеет на ветру. Но в слове нежном, взгляде жарком Я удержаться не могу.

«Я буду всегда с тобой…»

Я буду всегда с тобой, И в стужу, и в летний зной. Как в небе ночном луна, Я буду с тобой всегда. Запомни меня таким, Каким я тобой любим. Пусть беден и мрачен я, Запомни таким меня. Прости мне мою печаль, Мне многое в жизни жаль. Но глупо вязать петлю. Прости мне печаль мою. Стихи эти все — тоска, Как вечная гладь песка. Как шелест гнилой ольхи. Тоска эти все стихи. Поэт никогда не врёт, Он слово из сердца рвёт. И жив через сотни лет. Не врёт никогда поэт.

Беда

Написать бы чего, но нет. Словно я уже всё сказал. Среди скучных уснул газет Моей мысли скупой вокзал. Скучно мне и тоскливо, да. Накрутил сам себе печаль. За порогом моим года Провожает старик февраль. Мне бы девушку, да коньяк. Я бы ей сочинил бы стих. Но я всех растерял, дурак. Они спят у друзей моих. И глядит на меня луна. Ей тоскливо в ночи одной. Я один, и она одна. Только глупо сидеть с луной.

«Дорогая, так бывает…»

Дорогая, так бывает, Души губит не кабак. Всё цветёт и увядает, Даже роза и сорняк. Даже сердце замирает, Коль дано ему сгореть. Осень листьями роняет На крыльцо сырую медь. Оттого на сердце пусто. Но, при таянии снегов, Не меняет речка русло, Лишь выходит из брегов.

Романс

Сомненье на обветренных губах. Перебираю в мыслях обещанье. Позволь хотя бы тайно на руках Остаться поцелуем на прощанье. Моя любовь, я весь перед тобой, Как на ладони, крохотный и жалкий. Зачем ты отравила мой покой, И обрекла на вечные догадки? Седая ночь сегодня холодна. Чернее смоли заспанные очи. Моя любовь, мне жалость не нужна. Ты вспоминай меня, хотя бы между прочим.

Осень

Дорогая, я помню измену, Но тебя ни за что не кляну. Я по листикам осень раздену, И за груди холмов обниму. Холодна эта женщина с нами, Но за что ей любить людей? Отравили мы осень кострами С облысевшей печали полей. Так же я отравил твою душу, Поцелуями в омут маня. Никого в этой жизни не слушай. Дым бывает, увы, без огня.

Прозрение

Я глубоко прозрел, но часто ошибался, Когда в душе познал девичию любовь. И с многими из них я сильно облажался, И не уверен, что не облажаюсь вновь. Скажу вам не тая, любовь свою скупую Я часто разливал с вином на брудершавт. Но кто же виноват, что любим мы вслепую? Наверное, никто из нас не виноват. Гуляя в тишине по темным переулкам, Я вспоминаю тех, кто был со мною мил. И как я тосковал, страдая от разлуки, И как наедине я сам с собою пил. Но в пьяной голове так много заблуждений. Всё, вроде, на яву, но будто бы во сне. Я проживаю жизнь своих стихотворений, Которые вчера придумал в тишине. И пряча от людей помятые листочки, Надеюсь, что они не скажут за спиной: Кому нужны его надуманные строчки? Таких писак, как он, хватает с головой.

Ревность

Твоё присутствие — мое томление. Я не пойму, за что на самом деле Твой взгляд как грубое прикосновение, Что оставляет синяки на теле. За что мне выдался такой ненужный вечер? Ревнивой бабой, как пчелой ужаленный. Но бал в разгаре, когда гаснут свечи, И вот, пожалуйста — запахло жареным. Я эти губы сотни раз испытывал, Кормил улыбку долькой апельсиновой. Капризы эти на руках вынашивал. Сгорал в идеях лампой керосиновой. И что я вижу? Жалкое создание Когтится, корчится, глазами давится. Я ж как бетонное немое здание, Которому пейзаж вокруг не нравится. Не нравится и то, что беззащитная Не выдержит напора или натиска. Щека моя скуластая, небритая, Пощёчиной пылает у виска. Лицо твое напрасно пантомимами Измучилось и влажностью испачкалось. Черты его, недавно так любимые, Утратили былую привлекательность. Светило черным горизонтом давится, Светает беспощадно воскресение. Все кончено теперь, ушла красавица. Ее отсутствие — мое томление.

Впечатление

М. Д.

Замерли задумчивые кроны, Вместе с ними — неба бирюза. Смотрят с придыханьем в эталоны — В грустные и умные глаза. Лёгкая девичая походка, Гибкий стан заснеженных берёз. Ветер наслаждается находкой Аккуратно гладя прядь волос. А когда на небо выйдет месяц, Утопая в сонной тишине, Старый тополь, свои руки свесив, Шепчет её имя по листве.

Глаза Есенина

Игристые вина не радуют, Спирты недостаточно крепкие. Любовные игры не балуют, Когда поцелуи не меткие. Большие компании, шумные Так лестно кумарят веселием. Глаза мои пьяные, мутные Сейчас как глаза Есенина. Красивая, глупая, стройная, Среди кобелей улыбается. Достойной любви недостойная, Но мне, тем не менее, нравится. Одна. Из бокала глоточками Смакует столовое белое. С нарощенными ноготочками. Движения дерзкие, смелые. И это заводит нешуточно, И хочется быть мягкотелыми, И чтобы мне долго не мучаться, Беру я столовое белое. Спирты дело делают дельное, Мы в омуте розовом нежимся. Наутро, меняя постельное, Надеюсь, что больше не встретимся. Простите все те, кто намучился, С моим непутевым сознанием — Поэт никогда не научится Дышать равномерным дыханием.

Скрипка

Скрипка мне пилит глотку, Режет смычком уныло. Дайте мне стопку водки, Я поминаю лиру. Я не пригоден миру. Я безнадёжно робкий. Дайте мне стопку водки. Выкиньте нахер скрипку! Дайте гармонь в три ряда! Мне ничего не надо, Просто, смени пластинку. Просто смени картинку В зелень густого сада. Вот, где моя отрада. Пилит и пилит скрипка, Жилы на шее рвутся. Дайте мне ту блондинку, Я с ней хочу проснуться. С милой её улыбкой. Сердце моё на блюдце. Пилит и пилит скрипка…

Напоследок

Всё так же замерли задумчивые кроны, Всё то же небо цвета бирюзы. Всё как и прежде, только эталоны Недосягаемой, запретной красоты. Любимая, кем ты сейчас любима? О ком ты думаешь в разлуке, в полутьме? С кем ты права, глупа или наивна, С кем трепетна в интимной тишине? Прости за мысли, это отголоски Звенящие под гнётом тишины, И вместо белых — чёрные полоски, И розги чувств нам жёлтые цветы. Я обещаю — это напоследок. В забытой ране выступила соль. Забудь меня, и глаз моих оттенок, Который выжег крепкий алкоголь.

Стихи

Моя пища — скупой провиант. Мои чувства подарены шлюхе. Раздавил я свой скромный талант Под стаканом в блошиной пивнухе. И когда я, залив глаза, По пивнухе шатаюсь рассеянно, Люди тянут за руки меня, Люди просят стихи Есенина. И так хочется матом послать Ненавистную публику эту. Разве можно так в душу плевать Несвершенному в жизни поэту? Ничего, я сейчас отдышусь И прочту им опять «Хулигана», А потом утоплю свою грусть В белой пене пивного стакана.

У пруда

Я гулял у пруда, Где склоняются ивы. В нём купалась луна, Отражалась крапива. А на сердце моём Было очень тоскливо, Оттого, что меня Ты вовек разлюбила. И сияла луна, Своё тельце купая. И смеялась пьяна За прудом дорогая. Он тебя обнимал, Целовал некрасиво.. Утоплюсь я в пруду, Где склоняются ивы.

Милая

Не могу я справиться С волей роковой. Мне до боли нравится Жить тобой одной. Милая, хорошая, Нет покоя мне. Волоку как ношу я Мысли о тебе. Оттого, что милая Где-то под луной Самая счастливая, Только не со мной. Пусть метёт метелица, Заметает след. Только мне не верится Что любви уж нет.

Питерские мотивы

Питер

Ну здравствуй, Питер — Гений красоты! Привет вам, серые дома на Мойке. Вдыхайте хмарь, горбатые мосты, И выдыхайте пушкинские строки. Гуляю я без цели, наугад. В руке вино, никто меня не знает. Я видел грязь, в ней умер Ленинград. Я видел свет, в нем Питер оживает. И этот свет, как сумрачный обман, Такой приятный, но местами резкий. А я, навеки твой алкаш и наркоман, Который сгинул на проспекте Невском.

Нравится

Мне с тобой нравится В пятницу вечером Пить Сальвадор, Издеваться над печенью. Нравятся пышки И слойки солёные. Дырки в бутылках, Мосты разведённые. Нравится делать Покупки ненужные, Ехать в трамвае, Валяться простуженным. Нравится маме Твоей не понравиться, Спать на Литейном, Паршиво прославиться. Пей, дорогая, Не надо противиться. Я — твой Есенин, Ты — моя виселица! Нравится мне Этот город с туманами, Ты в этом городе, Звоны бокалами. Нравятся плечи Твои оголенные, Свежие простыни, Вдохи неровные. Нравятся мне Эти глупые санкции. Нравится, если Она улыбается. Нравится плыть Мне с тобой по течению. Я — диверсант твоего ополчения. Если ты рядом, То можно не париться. Все это мне Исключительно нравится.

Питерские мотивы

Нева лизала берега, Что ей гранитом нынче стали. Перила из ажурной стали Людей склонили на себя, Вдали лихие катера Закат носами разделяли, Что славила в себе река. А я, простуженный слегка Иду по улочкам брусчатым, Голодным, бледным и помятым, Куда-нибудь, наверняка Меня не радуют года, Ни зрелость осени, ни та, Что мне игриво улыбнулась На перекрёстке у моста, Ни фонарей кривые пальцы, И ни закатная вода, И раздражают иностранцы! На улицах давно темно И ни одной собаки. Висит бордовое сукно, На фоне гордый граф Исакий! Там Пётр поодаль от него, Нева, Дворцовая под аркой, Луна, покорною служанкой Брусчатку чистит добела, И мажет сонные дома. Люблю твой северный покой, И в сажень разгибая руки, Целуюсь с Невскою губой, Как в губы ласковой подруги. В затылок бьет балтийский бриз, На этих улицах прохладных, Поют ветра твои в парадных Не хуже оперных актрис, Шныряют по дворам-колодцам, И гонят северное солнце По небу каждый день, на бис. Уже заря, на небе чайки, У Зимнего стоит толпа. Тень от гранитного столба Залезла в рот Дворцовой арке, И бьет поклон моя тоска. Люблю я улицы твои, Санкт-Петербург в лучах зари! Смотрите, как крадётся солнце По крышам ваших же домов. Как весело плывут оконца В реке, у строгих берегов. Считает мелочь Чижик-Пыжик, Теплом подуло из метро, Асфальт блестит как серебро Под шелест дорогих покрышек, Всё оживает, всё светло! Царь-город мой, признаюсь честно, Я родом из другого места… Там твой отец бывал однажды, И как отметил он не лестно Понравились ему края, Где спят озёра и поля, Где чахнут от суровой жажды Окрест бояре-тополя. Там под ударом топора Сосна донская вырастала Изящной мачтой корабля. И я построил свой корабль, Достиг твоих нейтральных вод, Живу июль, живу декабрь, Живу уже четвертый год. И год от года, отрекаясь От мрачных дум и злых невзгод, Я не спешу идти в поход, Живу как есть и улыбаюсь!

«Мой город по мне заскучал…»

Мой город по мне заскучал. Я слышу его по ночам. Я вижу его в ноябре На этом промокшем окне. Мой город меня не простил За то, что я юность пропил. За то, что я нагло удрал В июле на Невский причал. Мой город роняет печаль В холодную серую даль. Я слышу его в голове, Трезвея на чёрной Неве. И сквозь километры дорог Я вижу бетонный порог, С которого нагло удрал В июле на Невский причал.

Выходной

За окошком работает кран, На столе увядают цветы. Я протру пожелтевший стакан И налью в него хлорной воды. Как всегда моросит за окном. Петербург не скупится водой. В магазине торгуют вином, А с утра у меня выходной. Из приёмника группа «Кино», За окном красно-жёлтые дни. Отвратительно пьётся вино, С неба падают в лужи огни. И никто не нарушил покой, Да и я не просил никого. Вот и всё — пролетел выходной. Я чертовски устал от него.

«Пью чай, скучаю по вину…»

Пью чай, скучаю по вину. Луна побелкой крыши мажет, И не ходи к гадалке даже, Я за вином ещё пойду. Моя любовь через Неву. Нас развели мосты-подонки. И я, как на тюремной шконке, Мотаю срок, лежу и жду. И ночь как ночь, и всё при ней: И тишина, и мрак зыбучий, И в чёрной, неприглядной куче Лежат покойники теней. Люблю я ночь, и что скрывать, Люблю ночами мучать слово. Оно всегда терпеть готово Вином залитую тетрадь. И верю я, в потоке дней, Быть может, вспомнят ненароком Мои измученные строки, Пока не слёг я в мрак теней.

Город

В мой зрачок помещается город С одиночеством шумной толпы. И преследует мраморный холод От парадной до Невской губы. Облака как бетонные плиты Разбросало на тысячи вёрст. Их дороги дождями размыты, Как слезами в поминки погост. Я не стар, но уже и не молод. Память строит надёжный оплот. Мне достался простуженный город Трёхсотлетних прокисших болот. И в затравленном городе этом, Шерстяное накинув пальто, Бродит где-то забытое лето, Как тоннельные ветры метро. А когда этот город разложит Штабелями нас в чёрный барак, Разобью я об облако рожу, Как под лёд угодивший рыбак.

Монолог

Скулы выбиты, кожей стянуты, Сотни лет уже неизменные. Я живу себе сном обматутый, Годы лучшие все разменяны. И в груди моей, в поле маковом Росы белые, зори алые. И никем в любви не оплаканный, Годы бурные — воды талые. Воды талые — реки быстрые, Берега в пути снова новые. Память в копоти, мысли чистые, Песни мрачные — дети кровные. И покуда жив, буду я просить У судьбы своей, как на паперти. Чтобы мог писать, да счастливым быть, Заливать вином белы скатерти. Ни о чём другом не могу просить, Всё дала мне мать с воспитанием. Как достойно жить, и страну любить Полной грудью чтоб, с придыханием.

Холодно

Закрой окно, мне дует из него. Зима близка, её шаги за дверью. В моей душе сугробы намело, Я ничего не вижу, и не внемлю Твоим словам. Всё ложь. Кругом обман и пьянство. И ты меня напрасно не тревожь В моём убранстве. Мне хорошо в уютной тишине Под этим тёплым, приглушённым светом. А если тесно мыслям в голове, Бумага терпит всё. И в этом Она намного превосходит нас.

«А ночь сегодня холодна…»

А ночь сегодня холодна, И завораживает город. Один, дворами, до темна Брожу. И мне не нужен повод, Чтоб лишний раз пройти к Неве, Взглянуть на бледно-рыжий остров. И, может, вспомнить о тебе, Так ненавязчиво, так просто.

Месяц

Месяц блестит рогами, Милый, небесный плуг: «Ты, со своими стихами Выглядишь глупо, друг. Пьёшь, говорят, ужасно. Совесть продал за грош. Вымазал душу в сажу, Как одинокий бомж. Юность твоя красиво Мимо тебя прошла. Ты холостой детина, И ни кола, ни двора. Брось ты свои куплеты. Делом займись, глупец. Слово куют поэты В кузне своих сердец. Я не смеюсь, а плачу. Милый, не ври себе. Ты, как худая кляча, Да при чужом дворе». Осень раздела рощу. Сыпет пушистый снег. Я наблюдаю проще Жизни суровой бег. Мне ничего не надо. Разве что вечный май. Эхом в моей парадной Стонет старик февраль. Знаю, что я не гений, Знаю мечты предел. Много людей и мнений, Мало толковых дел. В эту седую стужу В доме моём покой. Ноги не трут о душу, Рожу не бьют в пивной. Я не роняю стопки, И не лежу на дне. Горе не тонет в водке, Радости нет в вине. Тянет немного к дому. Тополь мой редкий сник. Грустно жуёт солому В старом сарае бык. Всё это мне родное, Всё это близко мне. Я не хочу былое Камнем топить в Неве. Я не хочу в досадный Жизни уткнуться край. Эхом в моей парадной Плачет кудрявый май.

Тебе

Тебе, из глубины, оттуда, Где вдох рождается, И сердца стук. Всё о тебе, и я повсюду, Как идиот, ложиться буду Под твой заточенный каблук. Скрывают ночью занавески Мой Ленинград. Ты рада выбраться на Невский, И я бы рад. Мне без тебя темно и дико. Вся жизнь по полкам, наизусть. И под ребро ныряет пикой, Как в масло нож, дурная грусть. Прижмусь к тебе стальною хваткой, Как монумент сдавлю вокруг. Пусть сотрясётся лихорадкой В погибель жёлтый Петербург! Пусть всё окутает метелью В кристальный лёд, средь бела дня. Пусть всё провалится под землю Вокруг тебя. Пестрит огнями рыжий Невский Который год. Там азиатско-европейский Смешной народ. Там сотни судеб монотонно Текут рекой. И окна смотрят изумлённо, На нас с тобой. И кто бы знал, что в этом теле, Во мрачном теле, как погост, Лишь для тебя одной горели Сто тысяч миллиардов звёзд.

Письмо

Лицо твоё — луны фарфор, И тонких губ осенний холод. Я обыскал вечерний город, Но не нашёл тебя в упор. Пусть те же тучи над Невой, Всё те же реки и каналы, Мосты, старинные кварталы, Но ты сегодня не со мной. Один я в Северной столице, Луна порхает, словно моль. Пойми, всё множится на ноль Без пульса на твоей деснице. Пусть ты наивна и проста, Чиста, как утренняя заводь. Прими, как ласковую память, Мой стих с осеннего листа. Я буду жить в тебе строкой, Пусть это глупо и ничтожно, Но по-другому невозможно Побыть наедине с тобой. И что-то мне напомнит вдруг, Что эта жизнь — игра в слова. В тебе горит твоя Москва, Во мне рыдает Петербург. Но между тем, любовь моя Прольется вновь янтарным светом. Как осень, жалобным сонетом, Обнимет рощи, и поля. И в осень бледная луна Твоё лицо напомнит снова. Как всё доподлинно знакомо, В тот час, когда ты так нужна.

Синий вечер

Синий вечер в реке утопился. Охладела горячая кровь. Снова пятница, снова напился, Снова где-то ударил бровь. Старый клен осыпается медный, Отшумел он свой век, и пусть. Я люблю этот месяц бледный. Мне близка его тихая грусть. Он глядит далеко и вечно, Видит речку мою и луг. Если можешь, прошу сердечно — Ты свети им по-ярче, друг. Загляни там в одно окошко, Что белеет в ночном саду. Передай от меня немножко Петербургскую грусть мою.

О себе

Я вспоминаю дом всё чаще вечерами. Берёзки, тополя, и серый свой район. Но так противно жить в прокуренной печали, И слушать в тишине сердечный камертон. А все эти стихи — дурацкая затея. Я много перебрал унылых, скучных строк. Но каждый раз, когда рождается идея, Перед собой кладу очередной листок. Я знаю, что не стать мне гением эпохи. И не стремлюсь попасть на полосы газет. С тех пор, как я узнал про выдохи и вдохи, Мне нужно просто жить, и видеть белый свет. Мне жалко тех людей, которые в запоях. Которые любовь не поняли совсем. И с головы до пят я был в таких помоях, Но вовремя пошёл по ветру перемен. И хочется дышать мне жадно каждой порой, И хочется забыть Есенина в себе. Но, видно, крепко сел воронежской подковой К его кобыле я и в песне, и в стихе. А так, начистоту — приятно откровенно, Что хриплый голос мой однажды прозвучал В Норильске, Душанбе, в Германии у Рейна, При том, что отродясь в тех далях не бывал. И, значит, неспроста я бормотал ночами в студийный микрофон душевные стихи. Но, помню, злился, да, когда не различали Где гений был Сергей, а где были мои. Но всё ушло в года, и всё теперь спокойно. Я молод, не забыт, на месте две руки. Шагаю по стране размеренно, покойно, И в уши раздаю вам разные стихи.

«Когда разбился на осколки…»

Когда разбился на осколки, И бытность сводится к нулю. Когда любой конец верёвки Ты вяжешь мысленно в петлю. Когда испытываешь голод Умом, и сердцем, и душой — Меняй без промедления город, В котором ты теперь чужой. Меняйся сам. Пусть кровоточат Пороки злобы на тебе. Люби трудиться днём и ночью, Огромный мир люби в себе. Не бойся верить в перемены. Меняй снега на летний зной. Меняй прокуренные стены На берег моря золотой.

Ленинград

А снег летит над вольною Невой, На Ленинград ложится аккуратно. Мне в эту ночь особенно приятно Поговорить наедине с тобой. Я в эту ночь особенно люблю Твои дома замёрзшие на Мойке. Мои года на стёсанной набойке, Но я плыву, подобно кораблю. Вдыхают хмарь горбатые мосты, И выдыхают мрачные рассказы. А я пытаюсь уловить их фразы, И в ночь упорно пачкаю листы. Я много раз, гуляя наугад, Ловил себя на мысли осторожно, Что без тебя мне просто невозможно Цвести и петь, как первомайский сад. Я брошу тень на желтой мостовой. Пускай она скользит по переулкам, Наперекор законам и наукам, Она навек останется с тобой. Ложится снег на милый Ленинград. Огромным пухом падает на крыши. Пускай тебя я больше не увижу, Ты был со мной, и этому я рад.

Итог

Признаться городу в любви.. Так глупо. Город ведь не может Любить ответно. Эти фонари Не греют кожу, тлеют перманентно. И серый дождь за окнами стучит, Как монотонный метроном блокады. И день как день по графику бежит. Мне 27, мне ничего не надо… Я убежал из дома. Столько лет Как в карты проиграл, дурак и только. Лечил простуду, баловался горькой, И рос во мне сомнительный поэт. Я пару раз любил, но оба мимо. Но мне не жаль потраченной любви. Пускай я падаль, гнида и скотина, Но я сегодня передам привет Мари. Привет Мари! Ты замужем, я знаю. А я не спился. Видишь — молодец! Но, если честно, на худой конец, Я о тебе частенько вспоминаю. Да, ерунда. Всё утекло, родная. Хотя, тебя нельзя так называть. Я обречен другую обнимать, Ни капли не жалея, не страдая. Я как и прежде, не менял коней. Пишу стихи, какие есть, без фальши. И путают с Есениным, как раньше, От лени, и от глупости своей. Я избегаю встречи, и людей. Мне хорошо на кухне на кровати. В своей уютной, каменной палате, Среди центральных белых батарей. Гляжу в окно, и след не нахожу. Года ушли неведомой дорогой. Вся эта жизнь записана у Бога, Вся эта жизнь подобна миражу. Признаться, всё же, городу в любви? Возможно. Только не особо громко. И собирая память по осколкам, Он в ней прекрасен, что не говори. Всё на местах, роскошный на века, Будь то открытка, или вид случайный. Но, между тем задумчиво-печальный, Монументальный образ старика. Течёт Нева артерией холодной, Обрывки дней, как всадники теней. Ты был мечтой моей неугомонной, Ты стал легендой в памяти моей. Прощаться, всё же, очень тяжело. Мой милый друг, мой Петербург — до встречи! Ты не заглянешь осенью в окно, И не расплачешься в него под вечер. Мой путь проторен от 6-й Советской. Я буду там, среди ночных огней. Прощай Исаакий, и прощай мой Невский, Прощай мечта моих наивных дней…

Южные мотивы

Тень

А я лишь тень, холодная, брожу То по стене, где «Зимняя канавка», То у Дворцовой под огромной аркой, То у метро кого-то сторожу. Не забывай мой тонкий силуэт. Люби меня без видимой причины. Я напишу словесные картины Одной тебе, как преданный поэт. Прости меня за то, что далеко. За то, что здесь и там, одновременно. Но, лишь с тобой я понял, несомненно, Как без тебя бывает не легко. Прости за свет холодного окна, За моря шум на полочке в ракушке. За пустоту на скомканной подушке, За то, что ты в печали холодна. Пускай тебе расскажут обо мне, Что я дурак, и сам того не знаю, Что ничего на свете не желаю. Я просто тень на каменной стене.

Волна

Я не купаюсь в роскоши, зато, Всё на местах, и каждая конечность. Стою один, в распахнутом пальто И наблюдаю моря бесконечность. Идёт волна, сменяется другой. Горит луна в серебряной оправе. И слышу я, как маятник живой Зовёт меня на дальней переправе. Волна идёт ко мне из под небес, Колышет ветер ветхое жилище. А я плюю на серый волнорез, Пугаю чаек чёрным сапожищем. Я грубиян, похабник и подлец. И без тебя я сгинул бы, в итоге. Не знаю чей, но, все-таки жилец, Топчу года, как нищий на пороге. А моря шум, и призраки его Перебирают галечные чётки. Им дела нет до тела моего, И до моей конечной остановки. А я пленён навек его волной, Которой нет в прообразе начала. Она плюётся пеной подо мной, Как эпилептик южного причала. И пусть я груб в сравнении, зато Всё под рукой доподлинно правдиво. Стою один в распахнутом пальто, Как для волны бушующей нажива.

Фрегат

После штиля грустил молодой капитан, Словно чувствовал сердцем ребячьим, Что суровый, солёный, как кровь океан Поломает нам судьбы как мачты… Курс на юг отменён — начинается шторм. Этот штиль затянулся недаром. И стихия один на один с кораблём — Поединок с известным финалом. Солью брызнуло нам по усталым глазам, И поплыл горизонт вертикально. И не дьявол зовёт, то гудит океан, Разгоняя потоки батально. Ветры лижут бока от ребра до ребра, Стонет трюм погибающим зверем. Но мы верим лишь только в благие ветра, В остальные не капли не верим. Бьёт волну наугад одинокий фрегат, Раскисая на старых мозолях. Вместе с кожей уходит под воду канат, Оставляя нам кровь на ладонях. «Человек за бортом!», мы поможем потом, Нам бы только дойти до штурвала. Разбросало нас словно под зрелым вином, Догнало, и опять разбросало. Наши судьбы едины под этим дождём, Но судьбу о пощаде не просим. Если надо — уйдём мы на дно с кораблём, И тебя, капитан, мы не бросим! Нам ли горя не знать, нам ли песен не петь? Эти шрамы расскажут о многом. Приходилось не раз в этой бездне кипеть, И не раз выплывать перед Богом. Проклиная судьбу мы уходим ко дну. «Отпустите, матросы, канаты! Не к чему горевать и грустить не к чему, Есть другие на свете фрегаты». Но никто не послушал тебя, капитан. Обещали, а значит не бросим! Разевай свою пасть посильней, океан, И встречай благородных матросов! После шторма грустил голубой океан, Шелестя пеной волн от наката. А на чёрный песок грудью лёг капитан, Под скелетом родного фрегата…

Один

Пожелтела листва. Холода. Я по парку гуляю один. Позади у меня — ни следа. Всё сжигает осенний камин. Я разбился на тысячи слов. На десятки домов и квартир. Но остался среди городов Мой красивый, припудренный мир. Режет ухо моё тишина, И лениво зевает покой. Я в тени и с бокалом вина Поджидаю хромую с косой. Я не стану другим никогда. По-старинке шагаю один. И меня избивают года, Оставляя рубцы из морщин. Оставляя дома и людей, И не мало разбитых сердец. Сотни улиц, полей и аллей, Приближая весёлый конец. Не грусти, моя милая мать, Эта песня — не мрачный итог. Просто я умудрился впитать Всю печаль деревенских дорог. Я хотел разобраться в себе. Но чем дальше я в дебри иду, Тем страшнее на узкой тропе, Тем крикливей вороны в саду. Я сегодня чертовски устал. И слетел на пустырь с тетивы. Мне не нужен ни чей пьедестал, Ни корона с чужой головы. Мне бы в пору семейный очаг, И надежных друзей за спиной. Но я жду, как элитный коньяк, Благородный дубовый настой. Не прождать бы до редких седин, Когда в небе потухнет звезда. Я гуляю по парку один, А за мной — ни пути, ни следа.

На краю

Помню я родные дали. Знаю я, что боль уйдёт. Сердце из чугунной стали Не лукавит, не поёт. Не цветёт лицо улыбкой, Не тревожат душу мне Ни луга, с дорогой зыбкой, Ни закат в моём окне. Я луной любуюсь только. Она мне дороже тех, С кем я жался на попойках Для забавы, для утех. Плачет иволга ночная, Дремлет старый кипарис. Я ходил вдали от края, Но сейчас на нём повис. Промотал я жизнь в угаре. Бес попутал, или чёрт. Сердце из чугунной стали Не тоскует, не поёт.

Юг

Шумит волна заманчиво и нежно. Листает дни проклятый календарь. Ещё вчера, так холодно и снежно Дышал в окно узорами январь. Ещё вчера я грелся в «Метрополе». Мне снился пляж, и сладкое вино. Ну а сейчас, чтобы увидеть море, Мне нужно просто выглянуть в окно. Крадется вечер на кошачьих лапах. Пустует двор, сгущается мороз. И город весь мне источает запах Твоих насквозь прокуренных волос. Мы в это лето прожили не мало. На юге лето, это целый век. Давай с тобой попробуем сначала: Пустынный пляж, игристое malbec. Шумит волна, и никаких событий, Лишь синева с отлитым серебром. И мысли вьются в диалогов нити, Как виноградная лоза на дом. Я переменчив к слабости, но всё же Ты на меня не злись, и не ревнуй. Я каждой порой чувствую на коже Твой тихий взгляд, как нежный поцелуй. И я живу, я чувствую, и вижу, Не сомневаясь в этом ни на чуть, Как чёрной ночью, через эту крышу Нам светят звёзды, падая на грудь. И я держу в руке твоё запястье. Твой пульс стучит как маленький родник. Быть может в том и заключалось счастье, Чтоб озарить этот прекрасный миг? Но одиноко догорает вечер. И заполняет мысли пустота. Пушинкой облако легло на плечи Могучего кавказского хребта. Вздыхают пальмы томно у причала. На небе месяц розовый повис. И в тишине безлюдного квартала Уснул в дыму курчавый кипарис. И мне тепло от тех воспоминаний, Что город сей так преданно хранит. В тени аллей среди высотных зданий, Мне каждый шаг о многом говорит. Пускай гребёт волна в свою пучину Остаток дней, как в шторме корабли. Я напишу словесную картину Из тишины, разлуки и любви. И вдалеке от шума городского, Где тишина играет на трубе, Из глубины забвения морского Я буду петь прибоем о тебе.

Тепло

Тепло в саду. Октябрь южный Не багровеет, не кружит. И сочный кипарис стоит Зеленый, стройный, равнодушный. По небу облако скользит, И полдень нависает душный. Помят годами, и не брит, Я мыслю думы на повторе. И память душу бередит, И так осточертело море, Что пенной россыпью кипит. Одна тоска в его просторе. Ты, как всегда, была права — Я меланхолик и пьянчуга. И ты, почти моя супруга, Имела гордость и права. Но чувства жухнут, как трава, И холодеют, точно вьюга. И ни кола и не двора, Смешной поэт — слуга досуга. Но всё же, одному — легко. Я целый день валяюсь дома. И в магазине пол второго Стою в растянутом трико. Мой скромный мир — глухая кома. Я в ней как сказочный Садко. И киснет ночь как молоко В глазах заблудшего фантома.

Острогожские мотивы

Возле дома моего

Я сижу и любуюсь далью, Безмятежной её тоской. И луна золотой медалью Наградила ночной покой. Я пьянею от этого неба, И от шелеста этих берёз. Как давно я у дома не был, Как давно я тоской зарос. Но я предал берёзы эти, И поля, что цветут окрест, Оттого, что на белом свете Очень много красивых мест. И куда бы мой дух кочевний По ошибке меня не занёс, Не забуду я шум вечерний Острогожских моих берёз.

«Посмотри в окно…»

Посмотри в окно, Там белым бело. Замело поля, И не видно края. Никого вокруг, Только белый пух. Милая земля Дремлет замирая. Снится ей капель, И весенний хмель, Свиристели трель, Да побеги мая. Но бело кругом За моим окном. Спи, моя земля, Милая, родная.

Детства миг

Как сладок миг заоблачного детства. Я вырастал, где степи и луга, Где с ранних лет согрели мое сердце Парное молоко и рыжие стога. Там у забора отшумели клены. Подгнилый тополь — вековой старик. Он для меня по-прежнему зеленый, Хоть и макушкой редкою поник. Мне этот край давно уже не снился, Телега старая и ржавая соха. Там спился дед и дядя тоже спился, Сгубила, видимо, зеленая тоска. Да я и сам с озерною тоскою Смотрю на будущее мрачно, далеко. И тоже пью, я этого не скрою, Прокисло, видимо, парное молоко. Года мои, как клены у забора, А голова, как тополь у крыльца. Так трудно жить цветущим и зеленым, Храня под сердцем холод мертвеца.

Песня

Где черемуха цветёт В белый дым заросшая, Там любимая живёт, Милая, хорошая. Сыплет месяц голубой, Звёздною порошею. Я прижмусь к тебе щекой, Милая, хорошая. Буду тихо петь тебе Про мой край некошеный, О моей лихой судьбе, Милая, хорошая. Пусть сердечко говорит, Что в беде изношено, Не сумеет разлюбить, Милую, хорошую. Я под утро пропаду, Словно гость непрошеный, Вместе с месяцем в пруду, Милая, хорошая. Будет лилия цвести От слезы промокшая. Ты прости меня, прости, Милая, хорошая.

Рябина

Грустит рябина под окном, Кружит осенняя усталость. А я всё думал об одном, Что до зимы чуть-чуть осталось. И скоро выстелет она Большим шелковым покрывалом Мои любимые поля, Что тихо спят за сеновалом. И только я подумал вдруг, Что будет холодно и зыбко, Как в небе, описавши круг, Легла на золото снежинка.

Зима

Снега навалило! Тихо и свежо. Сказочно и мило Выглядит село. Лаются собаки, Тянется дымок. Вдалеке заплакал Поезда гудок. И не видно края, Замело поля. Спи, моя родная, Грустная земля. Спи, а я тихонько Расскажу тебе, Как журавль звонкий Песню льёт весне.

Край

Серебрится роса на траве, По берёзкам желтеет листва. Я своей благодарен судьбе, Что знакомы мне эти места. Что я знаю, как пахнет весной Даже старый оттаявший пень. Как питает смертельный покой Голубая межа деревень. Здесь другие совсем облака. Звёзды ночью как лампы горят! И как складная в рифме строка Подбоченясь избёнки стоят. Здесь такая живёт тишина! Наливай мне кувшины ушей Панихидой увядшего льна, И роптанием седых камышей. Напои меня сладким вином, Голубая курчавая Русь! Я тревожусь сейчас об одном, Что сюда никогда не вернусь.

Осенняя

Тучи насупились хмурым дождем. Тополь под окнами голый и тонкий. Осень промокшая ставит нам глотки. Что ж, мы еще один день проживем. Лето ушедшее дарит нам грусть. Может быть рано о чем-то жалею? Если грустить, то и мы пожелтеем И облетим, как ноябрьский куст. Дым сигарет на скамье в горсаду. Листья опавшие вальсы танцуют, Словно они на прощанье целуют Лето ушедшее в этом году.

О счастье

За туманами, вдаль, за посёлками, Моё счастье укрылось в тени. Запорошено красной метёлкою Облетевшей осенней листвы. А быть может корова лохматая Моё счастье жуёт на лугу? Грусть моя, грусть моя громадная Прокатилась на всю страну. Разделили со мной её многие, Я бы выпить за это не прочь. Все мы, друг мой, на свете убогие, И никто нам не сможет помочь. А стихи, если надо — напишутся. Дайте скуку, тетрадь и покой. Да и счастье, наверно, отыщется, И обнимет приятной рукой.

Мой город изменился

Мой город изменился, да и я Совсем не тот, что был полгода раньше. Другая ночь, другие тополя, И лунный свет пронзительней и дальше. Мороз крепчает, веют холода. Колючим стало дома одеяло. Проходят дни, проносятся года, И любит та, что резко поменяла. А дома печь исправили под газ. Не пахнет в нём ни углем ни дровами. Я был вчера, словно в последний раз, Согрет теплом Воронежской печали. Толкнёт вагон цепной локомотив. Когда вернусь? Не знаю, не гадаю. Ну что ж, прощай, Воронежский мотив! Я о тебе всё реже вспоминаю…

Волшебная пыль

Стёклами битыми звёзды далёкие Сыплют на землю волшебную пыль. Мысли холодные, мысли глубокие, Тянут из прошлого пыльную быль. Женщина мудрая, ночь кареглазая, Нежно ласкает вселенский покой. Тень моя бледная, тень долговязая, Скромно мелькает унылой строкой. Скука дорожная пасмурным вечером В двери колотит корявой рукой. Все мы на небе звездою отмечены, Все мы когда-то отыщем покой. И на полях увядающей памяти, В сумерках прелых на тысячу миль, В небе холодном, как в брошеной заводи, Тихо мерцает волшебная пыль.

Немая даль

Когда в степи смолкают голоса, Густая ночь спускается упрямо. И смотрит даль, как смотрят образа, На алтаре заброшенного храма. Я перед ней, как дикий печенег. Судьба моя туманна и не ясна. Но, в этот жалкий, бесталанный век Немая даль воистину прекрасна. И я спокоен с ней наедине, В немой дали я вижу отражение. Седой ковыль пускает по волне Из головы моей стихотворение. Я не пророк, и более того, Меня пугают собственные мысли. В моё ночное, тусклое окно Дурные мысли звёздами повисли. Я не люблю ни город, ни людей. И не желаю быть кому-то другом. Пускай я самый искренний злодей, Моё нутро не выкорчевать плугом. Немая даль — смиренная вдова, Она покорно мысли хоронила. Лежит ковром багровая трава, На ней готова свежая могила. Среди толпы замученных людей, Мы всё, что есть, от Бога потеряли. Но бьёт ключом в аорте Енисей При виде этой молчаливой дали. Немая даль, прими мою тоску. Пускай она живёт в тебе веками. Раздай листве, и каждому ростку, Что любят жизнь в тебе под облаками.

Скромные строки

Ты знаешь, мне всё в этом мире любимо, И синее небо, и шум тростника. И тихая заводь, в которой уныло Плывут бесконечной грядой облака. Ты знаешь, а мне даже снится ночами, Как греется в поле под небом цветок. Я знаю, я помню цветущие дали, И каждое семя, и каждый росток. О как я хотел бы остаться навеки, Корнями врасти в эту почву весной. И всё позабыть, всё что есть в человеке, Навеки приняв равнодушный покой. Наверное, жизнь никогда не кончалась. Восходят побеги на рыхлой стерне. И мне перепала великая радость Родиться на этой унылой земле. Я самый счастливый, без громкого слова! И я откровенно признался себе, Что всё мне любимо, и всё мне знакомо На этой на самой унылой земле. Пускай я сгорю, как осенняя липа До чёрной коры, и до голых ветвей. И ты не услышишь последнего скрипа Под ветром согнувшейся кроны моей. Пускай дождевые, косые потоки Размоют дороги к могиле моей. Ты вспомни тогда эти скромные строки, В которых я жив до скончания дней.

Колосок

Среди заброшенных полей Родился стройный колосок. Он был не низок, не высок, На фоне белых купырей. И грело солнышко его, И дождик баловал порой, И над зелёной головой Светили звёзды высоко. Он пил прохладную росу, И гнулся в поле от ветров. Но как-то раз, из-за холмов, Он встретил острую косу. Упал наш гордый колосок, С размаха лёг на чернозём. И вместе с белым купырём Он срезан был наискосок. Минуло лето и зима. И отшумел весны поток. Но только гордый колосок Не возродился никогда.

«Я хотел бы вернуться назад…»

Я хотел бы вернуться назад, В этот город душисто-зелёный, Где на улицах вишни и клёны, И малиновый, нежный закат. Да, пускай это будет весна, Я люблю её пьяные ночи. Помню милые, карие очи, В них не знал я покоя и сна. Так наивно звучали слова, Но, едва ли обмануты были. Мы всерьёз и надолго любили, И простили друг друга едва. Я хотел бы вернуться назад Чтобы просто тебе улыбнуться, И обратно счастливым вернуться В этот жизни заброшенный сад.

Дивные дали

Вижу я чисто и ясно Мой увядающий сад. В озеро яблоком красным С неба скатился закат. Осень ленивой походкой Бродит по роще кругом. Липа, озябшей сироткой, Грустно стоит под окном. Мне ничего не осталось, Как одинокой стерне. Где моя вешняя радость? Молодость бурная, где? Только не знаю печали В эту осеннюю мреть. Вижу я дальние дали, Вижу багряную степь. Мне это снится едва ли, Всё не привиделось мне. Милые, дивные дали — Мир вам на этой земле.

«Край сиреневый, край мой брошенный…»

Край сиреневый, край мой брошенный, Я приехал, я здесь и сейчас! Отчего же твой лик перекошенный Уж не радует северных глаз? Вроде всё остаётся как было: Те же люди, и те же дома. А в деревне всё та же кобыла Так же грустно стоит у двора. Я бы мог рассказать очень много Про Неву, эрмитаж и мосты, Но не ждёт у родного порога Ни бабуля, ни пёс на цепи.. Но, я знаю, что где бы я не был, Под каким не промок бы дождём, Меня встретит нежданная гибель, И согреет родной чернозём. И поэтому, тихо и глухо Не скажу я уехав: «Прощай». Ты моё васильковое ухо, Край сиреневый, брошенный край.

Зимний вечер

Гуляю в роще, снег лежит, Мороз такой, что кровь густеет. На небе месяц не блестит, Он угольком багровым тлеет. Деревья страшные вокруг Сомкнулись куполом и дышат. Ну где ты, мой любезный друг? Они все видят, и все слышат. Моя тропинка реже все. А месяц нож вонзил в деревню. Торчит немое лезвие, Огнем горит. А я вот, тлею. И долго будут хохотать Деревья, злые рожи корчив. А я прилягу на кровать На простыню январской ночи. И кто-то скажет по утру: — Ну вот и все, замерз, бедняга. А я лежу, обняв сосну, Как бесполезная коряга.

Разное

Больничный

Зароюсь в одеяло я. Тепло, Но тесно, как в гостях. Дрожит на маленьких гвоздях В окне холодное стекло. Январь. Упала ночь на грудь. И вижу я, как за окном На небе золотым пшеном Рассыпал кто-то млечный путь… Хотя, кому я вру сейчас? В моём окне туман и снег. А я лежу среди калек, Которых вижу в первый раз. Тоска. Больничная тоска… Я, вроде жив. Всё на местах. Но, колит шилом тонкий страх, И снится хвойная доска. Да ладно, чушь. Не для меня Ни тесный гроб, ни злая тень. Но от чего дрожит весь день В кисти сухая пятерня? Я так хотел бы всё забыть, Уйти домой на радостях. Здесь неуютно, как в гостях, К которым лучше не ходить.

Суицид

Тоска одинокая — чувство прокисшие. Стеною нависшая, писклявая, тонкая, Подруга заклятая — тишь вислоухая. Вязкая, мутная, ну тебя! Закрою ладонями веки опухшие. Не лучше мне. Тешусь обоями, Скучные. Люди! Послушайте, болен запоями Тот, кто наелся людскими помоями. Харкают гадко часы мне минутами. Тикают серые, цокают, чавкают. Бляди охрипшие, скромные будто бы, За дверью в прихожей сандалиями шаркают. Скука такая, что в пору повеситься. Где же ты, лестница?

Туберкулёз

Как хочется жить, если болен смертельно, Но трудно понять, что приходится жить. Я кашляю кровью вторую неделю, Но вы не спешите меня хоронить. Ведь я завязал с никотином и водкой. И врач обещал, что я буду здоров. Но пахнет в палате протухшей селедкой От свернутой крови из разных углов. Пейзаж за окном безнаказанно жалок, И хочется тюлем завесить окно. Ночами не спится от скрипа каталок, И сутки длиннее, и жизнь заодно. В такие минуты уж лучше напиться, В окно покурить и упасть на кровать. И все-таки жаль, что ночами не спится, Ведь людям здоровым положено спать.

Goodbye, my love (экспромт)

Ты пьёшь бурбон или «Гальяно», Фильтруешь фото в Instagram. А я пью воду из под крана, И ем пельмени по ночам. Ты говоришь, что я дурашка, Что быдло я с Череповца. Ты не права, я Злищев Сашка, И я с Воронежа, овца. И мне плевать с высокой башни На эстетическай подход! Я сплю с её подругой дважды, Пока она «Гальяно» пьёт. И год от года как в блокаде. Я сдам рубеж, всё потеряв. Ты вся в каратах, я — в помаде. Прости меня. Goodbye, my love.

Любовь хулигана (шуточная)

Смотрю я в окно твоего общежития. Ты много читаешь, не ведаешь лень. А я вот, читаю состав освежителя На синем баллоне с пометкой «сирень» Ты любишь пробежки, бананы и яблоки. Являешься тонким ценителем вин. А я вот утратил подобные навыки, И бегаю лишь к десяти в магазин. Ты знаешь сто тысяч пунктиров по теме. Слагаешь дебаты про роль США. А я о тебе с пацанами по фене, На корточках, с пивом, под песни КиШа. И пусть хулиганов не любят бабули, Мне важно, чтоб ты полюбила меня. Ведь я за тебя хоть с гармошкой под пули! Любовь моя — лучшая в мире броня. И я, так и быть, изменюсь — не узнаешь. Останутся в прошлом дебош и грабёж. Ты в нежном моём поцелуе растаешь, И больше уже никогда не уйдёшь.

«Положите в больницу меня…»

Положите в больницу меня, Покупайте мне фрукты и сок. Я устал без живого огня, И от спирта насквозь промок. Говорите со мной о любви. Я любил в этой жизни не раз. Жаль не светятся больше огни В глубине моих серых глаз. Прочитайте мне ночью стихи, Только тихо и еле дыша. Нет на свете стихов плохих, Есть ленивая в теле душа. Покажите мне старый альбом, Где мои фотокарточки спят. Напоите меня этим сном, Не будите меня лет пять. Обманите меня перед сном, Обещайте мне солнце и май! Напоите хорошим вином… Или лучше — налейте чай.

Лили

О, Лили, опадала листва. Только юг забывать не устану. Ведь не те это были слова, Что желанными кажутся спьяну. О, Лили, опадала листва. Помню месяц над горным хребтом. Он светил, не давая покою. Говорил я совсем не о том, О чем думали вместе с тобою. Ах, Лили, западали слова. И пускай я не видел Шираза, Как не видел Босфор никогда. Мне милей от родного Кавказа, Когда рядом такие глаза. Да, Лили, это было вчера. И пускай эти горы запомнят, Что я им рассказал в тишине. Ведь ненужные чувства покоя Я спалил на прощальном костре. О, Кавказ, голубая дуга.

Счастье

Где бы счастье отыскать? Я набрал бы много. Стал бы людям раздавать, Просто, на дороге. Заглянул бы в детский дом, Подарил бы детям. Положил бы под окном В хмурый день соседям. Маме выслал бы домой, Пусть поставит в вазу. Был бы брат сейчас живой — Всё отдал бы сразу. Если б стали все вокруг Счастливы безмерно, То и я, мой милый друг, Стал бы непременно.

Есенин

Осень вновь будоражит умы. В эту осень я тих и смиренен. Но в мои черно-белые сны Стал является Сергей Есенин. Вот опять он зашёл ко мне. Среди ночи зашёл, без стука. Снял пальто, а затем кашне. Улыбнулся, подал мне руку. Он гранёный протёр стакан, И хрипел мне на кухне с пьяну, Что вся жизнь — роковой обман, И тянулся опять к стакану. Мы с ним пили всю ночь вино, Я забыл, что он мне приснился. Он курил «Беломор» в окно, И луну обоссать грозился. Он смеялся, и пил опять. Иногда говорил стихами. И свою золотую прядь Без конца поправлял руками. И в дыму папирос густом Он под утро сто раз прощался. И ушёл в «Англетер» потом, Ну а я? Ну а я остался.

Про коня

Ноябрь. Густая прокисшая грязь Печатает след от копыт. За хмурым хозяином, в сад волочясь, Отвязанный конь не спешит. В запутанной гриве солома висит, Белеет на моське слюна. На ребрах худых полосою блестит Замыленный шрам от седла. Не гладит хозяин по шее рукой, В сторонке засаленный кнут. Он молча мотает веревкой тугой Последний, смертельный хомут. Из кожуха выйдет на улицу нож, И кровь устремится на грудь. Забьётся в коленях предсмертная дрожь, И не продыхнуть, не глотнуть. Холодное небо в глазах отразит Последний заоблачный сон. А в тихом дворе одиноко стоит Телега с кривым колесом.

Неизвестному солдату

Лежит боец за ржавою оградой. Лежит один среди густых берёз. И стал ему посмертною наградой В краю чужом заброшенный погост. Лежит боец без имени и даты. Шумит листва над маленьким холмом. Он в землю лёг, как многие солдаты, Без орденов на кителе своём. Лежит боец, оставленный навеки В земле сырой, где душно и темно. Объяты сном опаленные веки. В краю родном забыли про него. Лежит боец под мирным небосклоном, Последний бой и вспышка позади. Но помнит он, как за багровым Доном Потух огонь в разорванной груди. Он как и ты любил леса и дали. Любил снега, и свет далёких звёзд. Его друзья давно отвоевали, А он не смог преодолеть погост. Лежит боец бурьяном зарастая. Никто по нём не плачет, не тужит. Лежит в земле дружина боевая. Без орденов, без имени лежит.

Не стихи

Сердечко трудится пока. И я живу, дышу, и вижу Как в небе лужа молока Ползёт, и капает на крышу. Я намотал себе на ус, Что нет чудес в густом тумане. Я трус, но, всё же — не боюсь Вертеть судьбу на барабане. Я жил у моря целый год, Где алыча, хурма и сливы. Где грел под пальмами живот, Пусть одинокий, но счастливый. Но счастье — хрупкая деталь, И мимолётное, как лето. И мне сказали: «Очень жаль, Но нет вакансий для поэта». Какая боль. Но, так и быть. А стрелка тикает упрямо. И всё бесследно позабыть, Мешают два глубоких шрама. Похулиганил, погрустил, И сделал вывод на уроке. Того, кто кашу заварил, На два и шесть закрыл, в итоге. И вот я здесь. Привет, Нева! Привет, культурная столица! Ты помнишь всё, и я едва Забыл твои дома и лица. Я снова здесь, и как живой Глядит архангел на дворцовой. С такой же светлой головой, С такой же жалостью тяжёлой. Но сердце трудится пока. А значит будет день и пища. На небе будут облака, Ну а под ними — Саша Злищев.

Полночь

Мои стихи, и книги, и окурки — Всё на столе, и полночь на часах. И капилляры у меня в глазах, Что кракелюр на белой штукатурке. И километры слов в карандашах. И сотни мыслей в жилистой фигурке. А за окном январь и полумрак. Меня тошнит от этого расклада. Зима всегда как новая блокада, Но из неё не вырваться никак. И лает пёс на улице, дурак. Ему для счастья очень мало надо. А бледный ветер ломится в окно Стучит ветвями по стеклу настырно. И если б он имел своё лицо, Наверняка смеялся бы ехидно. Пришёл февраль на белое крыльцо, И наблюдает в двери любопытно. Так одиноко в этой пустоте. Так надоели серые обои, И этот запах прошлогодней хвои, И эта жизнь в голодной нищете. Стране нужны холопы, и герои, Но мы с тобой не эти, и не те. А завтра будет новое вчера. И чудеса не свалятся под ноги. Мы так боимся покидать берлоги, Хотя, давно решили, что — пора. Но мы вернемся вечером, в итоге Топтать узоры старого ковра.

Когда помру

Когда помру я, будет невдомёк Зачем пришёл, и для чего родился. Так мало спел, так много приберёг. Так скучно жил, и с этим примирился. Когда помру я — будут холода. Взойдёт луна лампадой золотистой. Уйдут в откос скупые поезда, Укрыв в плацкарт мечты мои и мысли. Когда помру я, тополь у ворот Опустит руки до земли осенней, И жизнь мою, как веником сметёт, В обрывки фраз моих стихотворений.

Проза

Хутор

1

Весенний паводок давно уже сошёл, но просёлочная дорога в хуторе по-прежнему оставалась вязкой, словно густая овсяная каша. В центре хутора, рядом с кладбищем, над домами заметно высится железный амбар. Брошенные комбайны вокруг амбара, словно мертвецы советской эпохи железными ртами демонстрируют свои гнилые зубы.

Из глубины прозрачного, свежего воздуха нарастет железный шум приближающейся электрички. На станции «125 километр» давно уже не выходят люди. Непонятно для кого бетонной плитой обозначен перрон. Хутор Степной — одичалая сторона. Редкого гостя он разглядывает со всех сторон чёрными дырами выбитых окон из старых, покосившихся изб. Замерли в поклонах синие шеи колодцев — журавлей, чьи кормушки давно опустели в глиняной чаше пересохшей земли. Мёртвый уголок, колыбель традиций.

Людей в этом хуторе можно по пальцам пересчитать: Баба Нюра, Кулачиха, Клавка, дед Иван, Валька, да муж её Витька. Все они люди не молодые уже. Когда-то хутор процветал и развивался, а сейчас будто проклял кто. Молодёжь разъехалась, работать некому, так и стала здесь жизнь. Каждый день как один. Живут кто чем. У каждого скромный огородик, да скотина в виде кур да гусей. Так же, каждый месяц исправно в хутор носит пенсию почтальон.

Недавно в хутор приезжала большая белая машина. Вышел из неё мужик в костюме строгом, а за ним ещё два, но одетых намного проще. Постояли, покрутились, что-то долго обсуждали и кивали головами. Тот, что в костюме, держал руки скрещенными на груди, и часто на часы поглядывал. Потом они так же резко исчезли, как и появились.

В тот вечер в хуторе покоя не стало. Баба Нюра подняла визг на всю улицу, мол, сносить нас будут к чёртовой матери и застроят какими-то заводами да бараками. Витька всё смеялся, и сплёвывал на землю табак из вонючей махорки. Кулачиха охала и боженьку молила, а дед Иван задумчиво всё слушал в стороне, да потирал в руках затёртую до блеска треснутую трость. Кто знает, о чём думал дед? От него давно слова неслышно было, всё кивал да поддакивал. Своего мнения никогда не высказывал ни по каким вопросам и причинам. Живёт он один с собакой Чайкой. Часто можно встретить его рано утром гуляющего вдоль одной единственной улицы, а собачонка вокруг него вьётся как уж, что порой деду прохода не даёт. Вот только с ней он и разговаривает. Нагнётся к Чайке, почешет за ухом, да и шепнёт ей чего-то, а та как мяса съела — глаза загорятся, и хвост по сторонам ещё чаще загуляет. Одна радость у деда, и это — собака по кличке Чайка. Говорят, что семья его в войну вся погибла. Снаряд прямой наводкой ударил прямо в избу когда они спали. А сам дед тогда на фронте был. После войны Иван так и не женился. Работал водителем на комбайне. Бывало, мужики после рабочего дня и выпить не дураки были, а Иван всё отнекивался да отшучивался. Не любитель был. Ну и пошёл слух, мол, тронулся Иван. С тех пор не было у деда ближе никого кроме собаки. Чайку он ещё щенком на железной дороге подобрал не далеко от хутора. Сидела она на перроне худющая как доска, и скулила еле слышно. Видать кто-то из дачников из электрички выкинул, а дед мимо бедняги пройти не смог — жалко стало животину, издохнет ведь. Покрутил он её в руках, пощупал, да и сунул под фуфайку щенка. Почему Чайкой назвал, вот этого никто не знает. Окрас у неё интересный — вся белая, а лапы чёрные, может потому и Чайка, чёрт его знает. Он Чайку на цепь никогда не сажал, зимой так вообще в хату заносил до весны. Тешился с ней как с ребёнком, молоком поил, и кормил харчами из своей тарелки. И где только не увидишь деда, собака с ним повсюду была.

2

Не прошло и двух дней, как машина эта белая вновь в хутор приехала. Баба Нюра тут как тут, словно у окна дежурила. На этот раз приехали только двое, без блатного пиджака.

— Здорово, хлопцы. Ищите кого? Аль, что украсть удумали?

— Привет, бабуля! Что ты! Красть мы нечего не хотим, Разве что немного времени Вашего драгоценного. Дело у нас к Вам.

— Ко мне? И шо ж це за дело таки?

Мужики переглянулись, и продолжил второй:

— Мы из города приехали, меня Сергеем зовут, а это брат мой Дмитрий. Ты, бабуль, давно тут живёшь?

— Давно, сынки, давно. И родилася я тут, и выросла, и мужа тут же схоронила. А вы не из этого, не из телевизера ли?

— Да не совсем — продолжил Сергей — Мы по сёлам и деревням утварь старинную скупаем, или меняем на новую. Вам-то зачем старьё нужно? Вот и давайте меняться. Ну или деньгами поможем. Есть ли у Вас чего интересного тут?

Баба Нюра брови насупила, подбородок рукой подпёрла, и стала усиленно вспоминать. Старушка то в землю глаза опустит, то исподлобья на гостей незваных стреляет. А братья смотрят на неё, да умиляются.

— Ну так что, бабуль, пустишь в хату. Мы сами посмотрим, да выберем то, что нам нужно. Ты не бойся, мы люди цивилизованные. Нам чужого даром не надо, а договориться всегда успеем.

— Ну, не знаю я. В первый раз вижу вас. Гости нас редко посещают, а мы тут одичали совсем, вот и думай кто вы.

— Дело Ваше, бабуль. Не хотите — как хотите. Мы тогда по другим хатам пойдём.

— Ладно — сказала баба Нюра — пойдёмте.

Только зашли гости на порог, сразу стали по сторонам озираться. Всё руками лапают: занавески, плошки, вилки с ложками, да на икону косятся. Бабка за каждым шагом следит, щурится, и платок на голове поправляет. Походили гости по хате, сели на диван и стали шушукаться меж собой.

— Ну что, хлопцы, ничего не приглянулось?

— А Вас как звать-то, бабуль?

— Баба Нюра я.

— Баб Нюр, ну что хотим сказать… Изба у тебя старая, худая совсем, мы бы её полностью купили, да вот только приглянулись нам комод твой, чайничек медный, да икона, что в углу висит. Комод мы бы тебе поменяли на новый, современный. Чайник бы тебе электрический купили, а за икону пять пенсий твоих выплатим. Как ты на это смотришь?

Бабка вздохнула, поправила подол свой, и стала в уме прикидывать.

— Комод и чайник я могу ещё как-то поменять, а вот икону, хлопцы, ни за что не отдам. Семейная она. Меня с ней крестили, меня с ней и похоронят. А за комод и чайник Вы мне лучше деньгами отдайте.

— И сколько же ты хочешь за них?

— Пять тыщ — ответила бабка.

Мужики переглянулись, пошептались, и порешили.

— Ну, пять, так пять. Договорились. Завтра приедем, заберём. А ты ещё чего посмотри, может запрятала куда?

— Хорошо, хлопцы, пошукаю.

Проводила бабка скупщиков, села на стул возле окна и дальше за братьями наблюдать.

Городские в каждую хату зашли, везде пустили, кроме деда Ивана. Толи спал он, толи был где, но дверь так и не открыл. Вечером же опять покоя в хуторе нет. Все собрались возле брёвен, и стали городских обсуждать. Кому чего наобещали: телевизор Кулачихе за зеркало, стиральную машину супругам за серебряные ложки, и денег по мелочи за всякие мелочи. Довольны все остались приездом гостей, да и в хатах ничего не пропало. Чудо, да и только.

3

Рано утром вновь приехали братья. Только машина другая, чёрная с прицепом. Стали всё поспешно грузить, и тут же расплачиваться. Никого не надурили, всё сделали, как и договаривались. Стали уже было прицеп закрывать, как вспомнили про хату, в которую не достучались. Спросили у бабы Нюры про хозяина. Та им всё и рассказала как есть. Мол, дед там странный живёт один с собакой, ветеран, лет восемьдесят ему, и старья всякого в хате с излишком будет. Решили братья вновь к нему заглянуть, чтоб лишний раз не возвращаться. Бабу Нюру с собой взяли, чтоб не спугнуть старика, и сразу в доверие войти без объяснений.

На этот раз дед дома был. Открыл двери, бабка всё ему объяснила, и старик пустил братьев в свой дом. Рылись, копались горожане, да всё без интереса. Но как только увидели китель военный, то аж замерли с открытыми ртами. На старом военном кителе два ордена и звезда героя.

Ничего не стали они ему предлагать, а просто извинились, что потревожили, и вышли из хаты. Бабка следом за братьями.

— Ну что же, ничего у деда не приглянулось? У него комод как мой почти, и фляга немецкая есть, трофейная. Что ж вы, хлопцы? Он и так один живёт, без родственников. И бедно живёт, сами видели как.

— Да знаешь, бабуль, если бы надо было чего, мы бы спросили. А так, комод у нас уже есть, а фляжек и в городе полно — не такая уж это и редкость.

— Ну как знаете, хлопцы. Езжайте с миром — сказала баба Нюра, и перекрестила машину в воздухе перстом.

С тех пор стали в хуторе веселее жить. Съездили в город, скупились необходимым, бабы халаты да платки, Витька набор инструментов. С утра до ночи что-то пилит, режет, забивает. Забор поправил, крыльцо обновил. А вечером все у Колпачихи телевизор смотрят. Чуть ли не каждый день добрым словом вспоминают перекупщиков. Один дед Иван, как жил, так и живёт. Гуляет с собакой, да возле речки пропадает.

4

Неделя прошла, другая. Солнце уже по-летнему запекло. Зацвели в хуторе абрикосы да вишни. Запахло мёдом от жёлтых одуванчиков. Стали старики на улице чаще бывать. Выйдут за двор, сядут на лавочки, и греются на солнышке. Клавка в городе цыплят купила, сделала загон для них из досок, и караулит целый день от коршунов да ястребов. Витька и Валька к родственникам уехали на майские праздники. Теперь ждут их хуторяне с гостинцами и с новостями. А дед Иван сеть новую плетёт уже третий день. Уж больно сильно к рыбалке пристрастился. Сейчас, говорит, подуст хорошо идёт и сельдь. Как словит много, так обязательно со всеми поделится. Куда ему столько рыбы? Собачка сытая, а деду возиться с ней неохотно, ему сам процесс нравится. Хорошо в хуторе в эту пору. Тишина и спокойствие. Говорливые птахи целый день щебечут, порхая с ветки на ветку. Свежий ветер с лугов стелит по хутору горечь полыни и дикой гречихи, перебивая запах мяты, и цветущих вишен с абрикосами.

После полудня, на краю хутора появились две фигуры. Баба Нюра долго всматривалась, но быстро узнала в них Витьку и Вальку. Странно было то, что шли они не со стороны перрона, где останавливается электричка, а со стороны дороги, по которой даже автобусы не ходят.

— Здорово горожане — сказала, щурясь от солнца, баба Нюра.

— Здорово! — ответили счастливые, отдохнувшие семьянины.

— А чегой-то вы от сель идёте? Вас чи довёз кто?

— Довезли, довезли — стала хвалиться Валька — вот только не совсем до хаты, но и на том спасибо!

Бабка покивала головой, но не стала спрашивать кто и почему. А та, недолго думая, сама стала рассказывать:

— Нас те самые перекупщики довезли! Мы с Витькой на вокзал приехали, а они там стоят, как нас ждали. Стали спрашивать как мы там, всё ли хорошо. Я потом за молоком отошла, в городе забыла купить, ну они с Витькой там трещали. Опосля предложили довезти. Ну а нам что, отказываться что ли?

— Конечно. Молодцы! — ответила баба Нюра.

С тех пор, как Витька из города вернулся, то больно замкнутый стал. Инструменты забросил, телевизор перестал смотреть по вечерам у Колпачихи, сам себе на уме какой-то. Чаще стали его с дедом Иваном видать. Крутится вокруг него, о чём-то разговаривают. Валька за мужа прям переживать стала. По вечерам молчит, с женой огрызается, и постоянно о чём-то думает.

В войну, Витька ещё пацаном был. Его отец тогда на сторону немцев перешёл, когда те хутор захватили. Что тут говорить, и так понятно как к ним немцы относились, и как свои. Когда хуторяне от голода пухли, Витька румяный был, и из хаты старался не выходить — пацаны могли серьёзно покалечить. После войны, отца Витькиного без суда и следствия расстреляли, семью трогать не стали, что тогда понимал он в свои семь, или восемь лет? Об этом никто не любит вспоминать, да и понятно почему. Чего уж старое ворошить? А как подрос Витька, то стал работать в колхозе с утра до ночи. Соседям по хозяйству помогал, да и плотником он, как говорится, от Бога был, да и никому в деле не отказывал. В хуторе все поговаривали, мол, Витька тем самым грехи отца замаливает. Вскоре женился на Вальке, и стали жить они как все, как обычная хуторянская семья.

5

С утра в хуторе тишину нарушил какой-то стук. Как оказалось, у деда Ивана во дворе. Бубнят мужики, смеются, а чего делают — не понять. Одни головы видать из-за забора и только. Бабе Нюре неймётся. Ходила она, гадала, и всё же разобрал её интерес, и решила она заглянуть.

— Чегой-то вы тут делаете, соседи? Доброе утречко всем!

— Да вот, тёть Нюр, конуру значит, строим! — ответил Витька, показывая молотком на домик из новеньких досок.

— Конуру? Эт что ж, для Чайки что ли?

— Для Чайки — ответил довольный дед Иван.

Чайка рядом крутится, хвостом машет, словно понимает чего. Язык высунула и то и дело облизывается.

— Конура ладная у вас получается! Хоть сам в ней живи! — сказала баба Нюра, прислонив ладонь к щеке.

— Фирма веников не вяжет, тёть Нюр! — ответил Витька.

— Ну, Бог вам в помощь!

Долго они, до самого обеда ещё стучали молотком, да что-то обсуждали. В итоге не конура прям, а дворец получился. Дед довольный до самого вечера ходил, даже телевизор пошёл со всеми смотреть. А когда расходились от Кулачихи, то даже шутил слегка. Таким деда Ивана давно уже никто не видел.

Через день, другой пришёл дед Иван к Нюрке. Бледный весь, лица на нём нет и глаза печальные. Бабка сразу поняла, что горе какое случилось. Смотрит на него и говорит:

— Ты что это Иван?

Дед смотрит на неё и молчит, а в руках рубашку держит.

— Нюрка, погладь рубаху мне.

— Ты чи в город собрался?

— Собрался. А рубаха вон, не глажена.

— А зачем тебе в город-то?

— Да собачка моя совсем заболела. Не ест ничего, не пьёт. Сидит в углу и скулит — сказал дед и чуть слезой не подавился.

— От горе — ответила Нюрка и закачала головой.

— Ну так погладишь рубаху?

— Поглажу Иван, поглажу. А что ты в городе хочешь? Аль с собой Чайку возьмёшь?

— Да куда мне с ней? Она ведь даже не ходит, а на руках я её не унесу. Думаю ветеринара сюда привезти.

— Ой, горе какое, Иван! Ой, горе… — сказала Нюрка, и побежала утюг греть.

Дед сел на крыльце, глаза в землю опустил, гладит руки и плачет как ребёнок. Бабка рубашку гладит, и сама слёз сдержать не может. Да только не собаку ей жалко, а деда. Какой ветеринар в хутор поедет? Да и собака дворовая. Была б породистая какая, а то обычная псина.

— Держи дед рубашку-то.

— Спасибо Нюрка.

— Езжай с Богом — ответила бабка и что-то еле слышно прошептала деду в след.

Уехал дед рано утром и нет его ни в обед, ни после. Нюрка вся прям исходилась. Пошла к нему в хату, а там и нет никого кроме Чайки. Подошла она к собаке, а та на неё внимания не обращает. Лежит в фуфайке дедовой, и ухом не ведёт. Потрогала рукой собаку, а та уже и не дышит. Издохла бедная. Лежит калачиком, как холодно ей было, и мордочку под лапы спрятала.

— Ой, горе, горе Ивану — заохала бабка, и вон из хаты.

Вышла за двор, а он и дед ковыляет. Нюрка смотрит на него, и сказать боится.

— Ты чего это, Нюрка?

— Да тебя выглядываю. Не приедет ветеринар?

Дед помолчал секунду и отвечает:

— Нет. Говорит, к ним везти надо. По домам они не ездят. Вон, лекарствов полный пакет надавал, говорит поможет.

Бабка смотрит на деда, и боль её душевная всё сильнее растёт.

— Ну, иди уже в хату, отдохни.

— Хорошо, Нюрка. Сейчас будем собачку лечить, а уж потом на отдых.

Зашёл дед в хату и, не разуваясь сразу к Чайке. Потрогал ей нос, погладил живот, и не верит в то, что издохла собачка. Пододвинул ей мисочку с молоком, поднял мордочку и говорит ей: «Чайка, Чайка», а та и глаза не открывает. Лёг прям там дед, и плачет. Вот и не стало у деда его единственной радости. Остался он один совсем.

Похоронил Иван Чайку у себя во дворе, рядом с новой конурой. Даже на дощечке кличку её написал.

6

Вечером весь хутор знал про собачонку. Никто не хотел давить Ивану на больное, поэтому даже не пытались с ним заговорить. Хмурый ходил Иван всю неделю, а потом и вовсе пропал. Не днём его не видно, не ночью. Решили заглянуть к нему соседи. Пошли Клавка с Нюркой. Застали они деда в кровати. Лежит, пот с него градом льётся, дышит тяжело, и глаза мутные как в молоке.

— Иван, что с тобой такое?

— Да захворал я бабаньки, что-то прям совсем не хорошо.

Бабки смотрят на него, и видят что дело совсем плохо. Дед-то уже немолодой, а болезнь его, видать, сильно подкосила. Войну всю прошёл, семью похоронил, а тут собачонка какая-то из колеи выбила. Стали всем хутором деда лечить. От скорой отказывается, говорит, что ни за что в город в больницу не поедет. Помирать так уж лучше здесь, в хуторе.

Помер дед ровно через неделю после Чайки. Было ему уже за восемьдесят. Долгую жизнь прожил, да только не совсем счастливую. И сообщить о смерти старика некому, о родственниках он никогда не говорил, а знакомые все его в курсе смерти, потому что кроме хуторян и не было у деда знакомых. Витька в тот же день гроб сколотил деду скромный, и могилу выкопал на кладбище. Батюшку из церкви не стали звать, Клавка его так, по молитвеннику отпела. А врача звать из города всё же пришлось, чтобы смерть зафиксировать. В тот же день стали в хате его вещи растаскивать. Зашли, и кто что себе брать стал. Бабы за посуду ругаться начали, а Витька сразу за ордена кинулся. Нервно стал скручивать, что аж чуть ли не с кителем вырвал. Увидела это баба Нюра, и сразу всё поняла.

— Ах ты ж сукин сын! — завопила бабка — вон оно что!

— Что с тобой, Нюрка? — недоумевали бабы.

— Да что, что?! Витька ваш, сукин сын, деда убил!

— Да как же убил, Нюрка! Что ты несёшь!? Ты же сама видела, что дед от хандры помер! — возразила Валька.

Не стала бабка ничего объяснять, а кинулась на Витьку с кулаками, давай по лицу его стегать и всё кричала: «Сукин сын!», а тот даже сопротивляться не стал.

Когда поутихло всё, то рассказала баба Нюра хуторянам про Витькину подлость, и с тех пор косо все смотрят в сторону его хаты. Ордена-то он отдал перекупщикам, и вскоре уехал с Валькой в город к детям. Говорят, пьёт там не просыхая каждый вечер, и всё прощенья в бреду пьяном просит у деда. Тогда на вокзале предложили братья ему награды спереть, большие деньги обещали. Воровство в хуторе сразу бы прознали, поэтому Витька и решил Чайку отравить, потому что знал, как она деду дорога. Что не переживёт он её смерти, а как помрёт сам дед, то и ордена его первым делом присвоить решил.

В городе как узнали, что герой Советского союза помер, то приехали в хутор, памятник на могиле поставили. Хотели улицу единственную в честь него переименовать, но после решили что не нужно. Обещали в городе назвать.

Так и остались в хуторе Степном втроём жить Клавка, Кулачиха да баба Нюра. Совсем одичали старушки, и даже телевизор их не спасает. После смерти деда, говорят, деньги в хате большие нашли. Герой Советского союза «богатую» пенсию получал, да и не тратил никуда. Складывал по-тихоньку в шкатулку, на похороны, наверно. Знал бы дед о нужде Витькиной, то так бы дал ему денег. Добрый он был. А Нюрка по сей день утверждает, что видит иногда рано утром деда Ивана с Чайкой. Зажмурится, перекрестится, откроет глаза — а их уже и нет.

Жёлтая весна

В самом начале мая, когда солнце уже греет по-особому мягко и нежно, мы сидели на лавочке возле общежития, скинув с плеч лёгкие куртки, и строили планы на лето.

— Я думаю поехать на море. Неважно в какое место, лишь бы пляж был не далеко. Я ведь море никогда не видел. Только по телевизору, разве что, и на фотографиях — сказал рыжий Серёга, щурясь от яркого солнца.

— Да, море — это что-то с чем-то. Я был там ещё мелкий совсем. Когда к нему подходишь, то уже метров за сто слышишь его томный гул, шелест волн… Ну это нельзя описать, это надо чувствовать. Оно ещё пахнет так не обычно — добавил Дима, и почесал голову.

— А ты чего молчишь? — спросил рыжий у меня.

— А я даже не знаю пока. Как-то всё само получается. Вот когда загадываешь что-то, то никогда не сбывается. Поэтому я не люблю строить какие-то планы.

— Ну почему же? Планы строить тоже надо. Вот поставил себе цель, и начинаешь добиваться её. А если ничего не делать, то чего же тогда можно добиться? — уверенно ответил Серёга.

— Ну, может быть ты и прав — безразлично ответил я.

Было так хорошо, что никуда не хотелось уходить с этой лавочки. Май творил своё волшебство под гармонию птичьих голосов. Влажный чернозём пах свежей, плодородной пашней, а медовый туман распускающейся зелени окутал жёлтой пеленой косые провинциальные улочки. Нам по семнадцать лет, и все эти разговоры «не о чём» казались такими рассудительными, что от них мы, почему-то, чувствовали себя намного старше.

Прошло два месяца. Летняя сессия подходила к концу, и те, кто избавился от «хвостов» собирали вещи для отправки на заслуженные каникулы. На автовокзале как никогда много людей. У всех огромные сумки, пакеты и чемоданы. Стояла жуткая жара! Во рту всё пересохло, и встало пресной асфальтной кашей. Случайный ветерок поднимал с платформы густые столбы едкой и мелкой пыли. Я прятался в тени вокзала, и помахивал на себя неразгаданным сканвордом.

— Привет Санёк — раздалось справа от меня. Обернувшись, я увидел рыжего. Он был не по погоде одет. Из под тонкого и грязного свитерка желтела бледная конопатая кожа. На ногах были большие пыльные кроссовки, а засаленные джинсы бликовали на палящем солнце.

— Привет Серёга! Ты что это так, мягко говоря, неважно выглядишь? — напрямую, вопросом ответил я.

— Да так, подзабухал слегка. Ты все долги сдал?

— Ну да. Вот домой пытаюсь уехать.

— А я вот не все. Надо хоть появиться на консультации что ли, а то совсем отчислят.

— Если ещё не отчислили.

— Да, да, да… Это, слышь, а у тебя не будет рублей десять?

— Сам на дорогу занял. А ты что, — на море собираешь?

— Ага, на него. А наших тут никого больше не видал?

— Неа. Женя тут где-то бегал, но он уже уехал, наверное.

— Понятно. Ну ладно, я пойду посмотрю ещё кого-нибудь.

— Давай Серёга, пока!

Мы пожали руки, и больше я его не видел. Половину дороги к дому вспоминал его потерянный вид. Глаза бегали туда-сюда как мыши в коробке, жёлтая кожа была словно корка лимона, а на губах висела мёртвая белая кожа. В сентябре я узнал, что рыжий больше не учится с нами. Не потому, что его отчислили, а потому что его больше нет.

Тогда, весной, на местную точку, торгующую «палёной» водкой, хозяин завёз партию дагестанского спирта. Его он разбавлял с водой и димедролом. Спирт оказался не качественным, и даже токсичным. Люди от него желтели, а печень разлагалась как сахар в кипятке. Летом на кладбище отнесли четырёх местных алкашей, и рыжего. Глубокой осенью я присел на ту же самую лавочку. Багровые листья срывались с веток под мелким дождём. Ноябрь безжалостно хоронил творение мая. А Серёга так и не увидел море.

Мать

Тётю Любу в Бутурлиновском педучилище знают все. Запах от её пирожков с картошкой и капустой не даёт покоя голодным студентам ни на переменах, ни во время занятий, так как пахнут они на весь корпус точно, и, по-моему, даже чуть-чуть на улице. Скромная, немногословная, всегда в своём коротеньком фартучке и сиреневом берете, она стоит в фойе возле окна перебирая в кармашке звенящие копейки. Частенько она подзывала меня к себе, и, разворачивая старое детское одеяло в коробке, доставала горячий пирожок со словами: «На, кушай сынок. Уж больно худенький ты какой-то». Я же в ней души не чаял! Но при этом никогда не задумывался откуда и почему ко мне такое излишнее внимание и любовь? Тётя Люба была для меня олицетворением светлого, гуманного, и безгранично доброго человека. Но в тот вечер я словно заглянул ей в душу, и увидел там нечто страшное. До Нового года оставались считанные дни. В пустой, холодной аудитории я дописывал учебный натюрморт. Было около двенадцати часов вечера. Все уже давно разошлись по домам, а я упорно накладывал слой за слоем масляной краски. Когда старый советский софит стал двоиться в глазах, освещая два натюрморта вместо одного, я решил на сегодня прерваться, и отложить художества на завтра. Направляясь к выходу с этюдником наперевес, я увидел на месте сторожа ту самую тётю Любу. Она сидела возле окна, курила, и очень тихо слушала радио «Маяк».

— Добрый вечер — сказал я.

— Здравствуй, Саша — ответила она, и затушила сигарету в стакане с водой.

Я не скрывал своего удивления. Мне даже стало немного неловко от того, что я её увидел, и тётя Люба это явно заметила.

— Чем ты там допоздна занимался? — с лёгкой улыбкой спросила она.

— Да так, долги подчищаю к сессии.

— Молодец. А вот мой лодырь совсем учиться не хотел — сказала тётя Люба, и резко поменялась в лице.

— У Вас есть сын?

— Был. В прошлом году похоронила — тяжело вздохнув, она выключила радио и закрыла глаза своей маленькой, морщинистой ладошкой.

Паузу в нашем разговоре заполнила писклявая и тонкая тишина.

— Для тебя это может странно прозвучит, Саша, но я даже рада тому, что он умер — в голосе этой женщины появилась дрожь, а на глазах заметно выступили слёзы.

— Я всегда ему говорила: «Витька не пей, ведь ни к чему это хорошему не приведёт, сынок!» — А он меня и слушать не хотел, будто нет меня совсем. Даже мамой перестал называть… Идёшь с работы, а он лежит на улице возле дома в собственной луже и стонет от того, что рожа разбита. А у меня сердце кровью обливается — моё ведь дитё, родное.

Я даже не знал что ответить. Просто смотрел на эту женщину, и не верил своим ушам. Словно мне пересказывают какой-то трогательный фильм с печальным концом, но только без её участия. Тётя Люба словно постарела. Свет от фонаря в окне дотошно изучил даже самые мелкие морщинки на её лице, и утонул в глубокой печали материнских глаз.

— Ты прости меня, Саша, что я всё тебе это рассказываю. Мне и поговорить-то не с кем. Муж недавно погиб на работе. В механизм затянуло. Приходится ещё вот и сторожем подрабатывать. Дом-то у нас большой, коммуналка запредельная приходит. Хозяйство распустила, не могу со всем одна справляться, годы-то уже не те.

— Ну, Вы очень хорошо выглядите, тёть Люб, правда! — сказал я и подумал, что это было глупо.

— Ты может чаю хочешь?

— Да не отказался бы — слегка стесняясь, ответил я.

Тётя Люба достала из сумки жёлтый рафинад и маленький кипятильник.

— Я сейчас, стаканы принесу — сказала она, и тяжело шагая, направилась в сторону бытовки. За окном крупным пухом стелился снег. Слепое око луны чертило белый горизонт. Мы говорили обо всём абсолютно не чувствуя разницы в возрасте. Пили горячий чай, а рядом, из помятой газетной бумаги, доносился знакомый запах остывших пирожков.

Пасечник

Я услышал эту историю от своего ныне покойного деда. Случилась она лет двадцать, или двадцать пять назад в простом селе на периферии провинциального городка. Как и многие селяне, отец моего деда, то есть прадед мой — Спиридон Никифорович занимался незатейливым домашним хозяйством: курочки, кролики, но истиной гордостью старого фронтовика являлась огромная пасека, в которой насчитывалось свыше пятидесяти ульев с пчёлами. Согласитесь, даже по сегодняшним меркам это довольно большая пасека, и не всякий здоровый, зрелый мужик смог бы содержать каждый пчелиный домик в чистоте и порядке так чтобы каждый трутень и каждая матка весело жужжали и радовались жизни. Одним словом, Спиридон Никифорович хозяин был добротный.

В один прекрасный день жена его привезла из города жёлтую горсть крохотных гусят в картонной коробке. Писклявые, глупые птенцы лезли друг на друга растопырив свои маленькие смешные крылья, да только один из них в уголочке сидел голову под крыло спрятав. Тогда бабка ещё и подумала что издохнет, но к вечеру оклемался малец, и даже кушал хорошо. С этого самого дня, ко всему прочему, в хозяйстве у селян появились гуси.

Когда птицы подросли, и стали вальяжно с лапы на лапу передвигаться по двору, у деда Спиридона подошло время сборки мёда. И вот тут-то за стариком, словно верный пёс, увязался один из гусей. Внешне он мало чем отличался от собратьев, но его чрезмерное любопытство придавало ему индивидуальности. Гусь с неподдельным интересом наблюдал, как Спиридон Никифорович заправляет пахучий дымарь, простукивает ульи, и разглядывает на солнце деревянные рамки с густым янтарным мёдом. Деду такая животина показалась забавной, и он нисколько не противился её присутствию, а напротив — очень приветствовал её, и даже прозвище дал, как принято у домашних животных — Пасечник. С тех пор не видели пасечников по раздельности, где бы они ни встретились — повсюду были вместе. Странный союз не давал покоя ни соседям, ни домашним, то и дело подшучивали над стариком да посмеивались. Но Спиридон Никифорович на шутки эти лишь взгляд презренный бросал. А время всё шло. Вот вот уже плаксивая осень посыпалась на землю пёстрыми листьями, да каплями мелкими. Стала бабка деда канючить, мол — поруби гусей, а я их в город отвезу на базар. Соседка-то уже неделю назад как порубила, и сапоги купила новые. Одни мы как нелюди живём. На что старик бабку всё «завтраками» кормил. Рукой махнёт, и на пасеку — ульи к зиме готовить. Пасечник тут как тут плетётся на своих коротких лапах и гагочет весело.

День прошёл, другой, неделя. Совсем бабка деда запилила, и ничего не оставалось делать, как топор точить. Дело это привычное для сельской местности, но вот только деду в натяжку было топор готовить — уж больно Пасечника жалко. Дед топор точит, а гусь рядом стоит.

Когда лезвие инструмента заблестело литым серебром, старик направился в сарай, и по одному стал выносить гусей во двор к пеньку, а Пасечника во времянке закрыл. Бабка тем временем кипяток по вёдрам разлила, и тушки безголовые в них окунула. А тушки лежат по вёдрам, где лапой дёрнут, где крылом в судорогах смертельных. Зашёл дед в хату, и топор на пороге кладёт, а бабка ему и говорит, мол, что топор кладёшь, ежели всех не порубил? На что дед отмолчался, и обратно на улицу вышел. Бабка за ним по пятам: «Что молчишь, старый? Где пасечник твой?» Дед уж было отбрехаться хотел, как вдруг из-за двери скрипучей во времянку голова Пасечника выглянула. Не смог фронтовик бабе перечить, и нехотя к времянке пошёл. Взял он птицу за шею, и на плаху поволок. Положил его шею на пенек, а тот молчит и пристально деду прямо в глаза смотрит. Пробежала дрожь по руке жилистой, которая топор над головой вздыбила, и не успел дед махнуть с плеча, как Пасечник и дух испустил сам.

И кто бы знал что с птицей бедной случилось, если бы не бабка. Когда потрошила гуся, то увидела сердечко его крохотное в двух местах разорвано.

Каждый год из города бабка птенцов возила, да только год от года на пасеке дед один бродил, да всё назад оглядывался.

Оглавление

Стихотворения

  Любовная лирика

    Незнакомка

    Твоя ладонь

    Тёплый вечер

    Без тебя

    Ты

    Пароль

    «Сегодня вечер сине-сонный…»

    С тобой

    Любовь (май)

    «Я буду всегда с тобой…»

    Беда

    «Дорогая, так бывает…»

    Романс

    Осень

    Прозрение

    Ревность

    Впечатление

    Глаза Есенина

    Скрипка

    Напоследок

    Стихи

    У пруда

    Милая

  Питерские мотивы

    Питер

    Нравится

    Питерские мотивы

    «Мой город по мне заскучал…»

    Выходной

    «Пью чай, скучаю по вину…»

    Город

    Монолог

    Холодно

    «А ночь сегодня холодна…»

    Месяц

    Тебе

    Письмо

    Синий вечер

    О себе

    «Когда разбился на осколки…»

    Ленинград

    Итог

  Южные мотивы

    Тень

    Волна

    Фрегат

    Один

    На краю

    Юг

    Тепло

  Острогожские мотивы

    Возле дома моего

    «Посмотри в окно…»

    Детства миг

    Песня

    Рябина

    Зима

    Край

    Осенняя

    О счастье

    Мой город изменился

    Волшебная пыль

    Немая даль

    Скромные строки

    Колосок

    «Я хотел бы вернуться назад…»

    Дивные дали

    «Край сиреневый, край мой брошенный…»

    Зимний вечер

  Разное

    Больничный

    Суицид

    Туберкулёз

    Goodbye, my love (экспромт)

    Любовь хулигана (шуточная)

    «Положите в больницу меня…»

    Лили

    Счастье

    Есенин

    Про коня

    Неизвестному солдату

    Не стихи

    Полночь

    Когда помру

Проза

  Хутор

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Жёлтая весна

  Мать

  Пасечник Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg